Без демократии не получится. Сборник статей, 1988

Егор Гайдар
Без демократии не получится
Сборник статей, 1988–2009

Новое литературное обозрение

Москва

2024

Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»

Редактор серии А. Куманьков

* * *

Предисловие составителей

Егор Тимурович Гайдар (1956–2009), архитектор российских экономических реформ, благодаря которым в России появились рынок и частная собственность, обладал незаурядными прогностическими способностями. Среди прочего, в те периоды, когда никто и предположить не мог, что разразятся кризисы, он предсказывал их приближение и описывал детали. Так было, например, перед турбулентностями 1998 и 2008–2009 годов. Так было и в 1990, и 1991 годах, когда Гайдар, оценивая нерешительность советских властей в реформировании экономики, предсказал сочетание инфляции, дефицита товаров и дефицита бюджета.

Во второй половине 1991 года у многих еще оставались иллюзии по поводу сохранения Советского Союза, а Гайдар с группой близких ему по взглядам экономистов уже готовил программу реформ именно в России, потому что понимал: этому новому государству — ввиду невозможности синхронизировать преобразования и экономическую политику с другими республиками Союза — придется идти по пути радикальной трансформации отдельно.

Отказ от иллюзий стоил Егору Гайдару дорого: кто же любит, когда предсказывают плохое, кто со снисходительным пониманием относится к врачу, прописывающему ради спасения и восстановления организма, которому грозит гибель, совсем уж горькое лекарство, а то и хирургическую операцию?

Гайдар-ученый оставил колоссальное наследие. Прежде всего это книги. Как минимум две стали бестселлерами на все времена — это «Долгое время», масштабный экскурс в политэкономическую историю человечества, и «Гибель империи», анализ конкретных предпосылок экономического коллапса Советского Союза. Среди его книг были работы и об административном рынке в СССР, и об особенностях импортозамещающих экономик, и о сути и последствиях смут и революций. Опубликовал Гайдар и воспоминания о том, как проходили экономические реформы и почему именно в такой форме, а не в какой-нибудь иной.

Всякий раз, и особенно в небольшой книге 1994 года «Государство и эволюция», Егор Гайдар обозначал исторические развилки России, причем с точки зрения не только экономики, но и политического и социокультурного развития. Главная развилка: или строительство рыночной экономики и политической демократии, отделение собственности от власти, эмансипация общества от государства — или огосударствление экономической системы, построение изоляционистской, национал-имперской по своей идеологии политической системы. Второй путь представлялся Гайдару (с его-то прогностическими талантами) возможным, но нежелательным и тупиковым.

Анализ этой и иных развилок, возникавших на том или ином этапе исторического развития, основывался не только на значительной исследовательской базе, но и на опыте Гайдара как государственного деятеля и человека, вовлеченного в политический процесс. В конце концов, он побывал в самых разных ролях — от министра и главы правительства до лидера парламентской фракции и директора научного института, консультировавшего власть. Егор Гайдар, как человек пишущий, откликался на политические и экономические события и коллизии не только книгами, но и многочисленными статьями и интервью — объем научного и публицистического наследия составил 15 томов собрания сочинений.

В предлагаемой читателю книге представлены самые разные статьи: газетные, журнальные, написанные для научных сборников. Они многое объясняют не только в позиции архитектора преобразований, но и в самой эпохе реформ, и в периоде, которые последовал за ней. Гайдар очень надеялся на то, что после окончания периода транзита от социализма к капитализму, в начале 2000-х годов, наступит стабильность, основанная на цивилизованном рынке и демократии. А демократия обеспечит ротацию власти, права человека и право собственности. Второй элемент этой стабильности представлялся ему крайне важным — не зря одна из его поздних статей, написанных для самой влиятельной в те годы полосы «Мнения» газеты «Ведомости», так и называется: «Без демократии не получится». Рынка для того, чтобы государство и общество состоялись, недостаточно. Демократия имеет не пафосно-абстрактный, а прикладной смысл. Во всяком случае, такой была позиция Гайдара.

Идея подготовить сборник статей Гайдара возникла именно по той причине, что не только в его книгах, но и в статьях содержатся важнейшие свидетельства и объяснения того, почему страна двигалась по той траектории, по которой двигалась. А это важно для понимания, в какой точке находится наша страна сегодня и как ей предстоит развиваться дальше. Ответы можно и нужно искать в анализе сравнительно недавнего прошлого. Поэтому коллекция статей, которую представляет на этих страницах Фонд Егора Гайдара, хранящий и популяризирующий его наследие, построена по хронологическому принципу: реальность анализируется начиная с конца 1980-х годов, когда только затевалась борьба за столь необходимые для страны и запоздавшие преобразования. Логика реформ показана в их развитии. Как и попытки Гайдара объяснить, почему необходимо было сохранить их динамизм и по какой причине рыночная экономика накрепко спаяна с политической демократией и пониманием важности реализации либеральных принципов в политике и экономике.

Гайдар-публицист, Гайдар-ученый и Гайдар — государственный деятель нераздельны. Когда Егор Тимурович откликался на злобу дня, он одновременно писал и на «долгое время», потому что любую проблему видел в историческом разрезе, «с точки зрения вечности»: у всякой злободневности есть долговременные корни и долгосрочные последствия. Именно поэтому почти любая статья Гайдара оказывается эмбрионом будущих глав в его книгах или даже целых книг.

Чтение этого сборника — разговор с очень умным человеком, который многократно пытался объяснить логику преобразований страны и свою позицию. А также оставил в своих статьях четкие указатели и предупредительные знаки на самых разных исторических развилках.

Егор Гайдар, несмотря на значительные тиражи его книг, до сих пор не понят. Новая книга призвана показать, насколько трудным, противоречивым, нелинейным был исторический путь новой России и как нашей стране обрести будущее, каких ловушек избежать. Вчитаться в Гайдара стоит и тем, кто задумывается о развилках прошлого, и тем, кому интересны возможные рецепты развития государства и общества в будущем.

Фонд Егора Гайдара

Раздел I. Перестройка: планы и иллюзии

Контекст

В каком-то смысле перестройка для Егора Гайдара началась еще до перестройки, поскольку с самого начала 1980-х он, как и многие другие представители его поколения, задумывался о сценариях возможного реформирования советской экономики. По окончании аспирантуры и защиты диссертации он начал трудиться во ВНИИ системных исследований, где занялся изучением опыта экономических преобразований в социалистических странах, а затем приступил к работе над материалами и программами для Комиссии Политбюро по совершенствованию управления — таким был своего рода стыдливый заменитель подготовки программы реформ. В 1986-м под началом Александра Анчишкина был создан Институт экономики и прогнозирования научно-технического прогресса, и Гайдар перешел в эту структуру, которая имела прямое отношение к подготовке реформаторских материалов уже для нового генсека Михаила Горбачева. В том же году прошел знаменитый семинар молодых экономистов из Москвы и Ленинграда на Змеиной горке под Ленинградом, где в общих контурах были обозначены основы того, что потом назовут «реформами Гайдара». Таких семинаров в ближайшие годы было еще несколько, и готовились они московской группой Гайдара вместе с ленинградской командой Анатолия Чубайса.

Важным и знаменательным для творческого прорыва Гайдара стало приглашение его на работу в качестве редактора отдела экономики в реформирующийся философом Иваном Фроловым журнал «Коммунист». Так Егор Тимурович получил важную трибуну, позволявшую ему влиять на экономическое сознание и отчасти на экономические решения властей. Еще более высокую трибуну он получил в 1990 году, став редактором «Правды» по отделу экономики (так официально называлась его должность). В газету его позвал все тот же Иван Фролов, продвинутый в главреды главной газеты страны Михаилом Горбачевым. Но в конце того же года по предложению экономиста Абела Аганбегяна Гайдар получил возможность сформировать собственную научную организацию — Институт экономической политики в структуре Академии народного хозяйства и АН СССР. Он оставался директором своего детища до самой кончины, «отвлекаясь» на работу в правительстве и парламенте новой России.

Собранные в этом разделе статьи касаются самых животрепещущих проблем того времени. Публиковались они в «Коммунисте» и «Правде» именно потому, что Егору Гайдару было важно влиять на политику власти. Один из важных текстов — «Нулевой цикл» (в соавторстве с Виктором Ярошенко) о мегаломанических проектах больших строек: в условиях дефицита ресурсов гигантские деньги в буквальном смысле зарывались в землю и растрачивались на котлованы — «Котлован» Андрея Платонова стал символом ярмарки расточительства. Очень важной была статья о неэффективности чрезмерных бюджетных расходов «По карману ли траты», написанная совместно с Отто Лацисом. На ее основе авторы подготовили потом записку Михаилу Горбачеву: тогда власть впервые хотя бы задумалась о последствиях роста бюджетного дефицита.

К 1990 году экономические проблемы усугубились, а руководители страны все никак не могли решиться на реформы. Между тем с течением времени цена преобразований лишь возрастала. Неизбежным становился «прыжок к рынку». Тогда же появились конкурирующие программы реформ, но Гайдар со страниц «Правды» предупреждал, что либо для их реализации упущено время, либо они — в силу своей мягкой уклончивости — не решают фундаментальных проблем, причем в условиях, когда надвигаются одновременно инфляция и дефицит товаров (сочетание уникальное, но точно предсказанное экономическим редактором главной газеты страны). Это была новая фаза сползания экономики в кризис, что ученый и публицист и констатировал в начале 1991-го. Именно в этом году произошел августовский путч, после чего начался необратимый развал Советского Союза. РСФСР во главе с Борисом Ельциным, взявшим на себя политические риски, решила идти отдельно по пути радикальных (именно в силу упущенных времени и возможностей) реформ. В сентябре 1991-го группа экономистов под руководством Гайдара была призвана для подготовки плана преобразований. Многие из них вошли в первое правительство российских реформ, которое было сформировано в ноябре 1991 года.

А пока в начале 1991-го в «Коммунисте» выходит экономический обзор Егора Гайдара «В начале новой фазы» с подробным разбором ситуации и вызовов, стоящих перед властями. И с констатацией того, что кто-то должен взять на себя ответственность за неизбежные болезненные решения: «Теперь финансовую стабильность можно восстановить только на принципиально ином уровне цен, когда их рост, оторвавшись от увеличения номинальных доходов, сведет к нулю последствия предшествующей распределительной вакханалии. Как бы ни было это неприятно, приходится признать: чем дольше будем цепляться за жалкие останки существовавшей ранее ценовой системы, тем дольше продлится период, когда цены растут, а дефицит по-прежнему свирепствует».

Тогда еще Гайдар не знал, что разбираться с последствиями нерешительности союзных лидеров придется ему самому. Предсказал он и «поиск исторических виновников». Эта роль была тоже уготована именно ему — незаслуженно и несправедливо.

Нулевой цикл. К анализу механизма ведомственной экспансии

Кто не задавался вопросом: как же все-таки функционирует реальный (не тот, что описан в учебниках) механизм принятия крупномасштабных экономических решений, как они возникают, кем готовятся, как реализуются? И как этот отлаженный механизм ведомственного давления действует в меняющихся условиях экономической реформы, усиливающихся демократических процессов?

Известный венгерский экономист Янош Корнаи в книге «Экономика дефицита» доказывает, что если предприятия имеют широкие возможности привлечения финансовых средств для компенсации убытков («мягкие финансовые ограничения» в его терминологии), то дефицит в экономике неизбежен, а ресурсы на развитие направляются на ликвидацию узких мест. На наш взгляд, последнее предположение несвободно от экономического романтизма и вытекает, скорее, из идеальной модели, чем из реальной практики.

В самом деле, если признать правоту этой позиции, придется согласиться с тем, что в течение ряда десятилетий в нашей стране самым острым дефицитом являлись различные котлованы и каналы, выемки и планировки, насыпи и дамбы, а отнюдь не жилье и высококачественные продукты питания. Принцип распределения «по узкому месту» (как в небогатой семье, где пальто покупают тому из детей, кто больше всех обносился) предполагает, что система в целом эффективно управляема из центра, который умеет выявлять узкие места и способен именно туда направить ресурсы.

На первый взгляд сама постановка вопроса об эффективности контроля, осуществляемого центром, может показаться странной. Ведь вся система управления создавалась именно как иерархия подчиняющихся друг другу органов. Даже сейчас, с развертыванием экономической реформы, с вступлением в силу закона «О государственных предприятиях» ведомственная пирамида спускает сверху вниз директивные задания, наспех перекрашенные под «госзаказ», и требует отчетов об их выполнении. Предприятие без ведома вышестоящего органа по-прежнему не может решить элементарных вопросов. Но все же анализ показывает, что «всевластие» центра иллюзорно.

Пятилетние планы ввода производственных мощностей по большинству позиций важнейшей номенклатуры регулярно срывались. Фронт строительства вопреки воле центра ширился. Распространенным отчетом о результатах принятых высшими органами партии и государства в начале 1980-х годов решений является запись: «Строительство не начато».

Вот свежий пример. В последние годы предпринимались усилия, направленные на улучшение состояния природной среды, ставшего в ряде регионов критическим. И что же? По данным Госкомстата СССР, ввод в действие очистных сооружений, систем оборотного водоснабжения, установок для улавливания и обезвреживания веществ, загрязняющих атмосферный воздух, осуществляется крайне неудовлетворительно. Выделяемые на эти цели средства не используются.

Сама массовость этих фактов заставляет задуматься о причинах, делающих подобное положение возможным. Может показаться, что объяснение лежит на поверхности: если указания центра систематически и в широких масштабах не выполняются — значит, низка личная ответственность.

И, следовательно, нужно строже наказывать виновных, освобождаться от руководителей, не справляющихся с порученным делом. Только вот беда такого рецепта в том, что его универсальная эффективность не подтверждается практикой. В 1930-х — начале 1950-х годов, когда в жестких санкциях недостатка не было, фактические результаты развития сельскохозяйственного производства находились в разительном несоответствии с намеченными планами. Тогда же в полной мере проявились проблемы долгостроя. С тех пор попытки поправить положение путем частой смены руководителей предпринимались регулярно. Они создавали иллюзию энергичного руководства. Но ситуация не улучшалась. А в итоге оказывалось, что после провала дела и спросить не с кого.

Свертывание прямого контроля потребителя над поставщиком (через рынок), ограничение социалистической демократии неизбежно оборачиваются перегрузкой высших органов управления. Если предприятия разных отраслей не могут наладить нормальные, взаимовыгодные связи по поставкам копеечных прокладок — регулировать соответствующие конфликты приходится Совету министров СССР. Если органы местного самоуправления не могут или не хотят решать вопрос о протекающей крыше — поток жалоб идет в ЦК КПСС. В то же время постоянно возникают действительно острые и неотложные проблемы, требующие внимания высших органов партии и государства: подготовка к зиме (неисправность оборудования котельных, систем теплоснабжения может повлечь за собой катастрофу), организованное проведение уборки урожая (из-за нехватки топлива может остановиться техника) и бесчисленное множество других. Но возможности любого органа анализировать информацию, принимать обоснованные решения, контролировать их выполнение не безграничны. Перегрузка неизбежно ведет к выделению сравнительно узкого круга особо значимых, приоритетных параметров и совокупности прочих, формальное управление которыми приобретает главным образом ритуальный характер.

Казалось бы, в центре внимания должны быть принципиальные вопросы социально-экономической стратегии. Однако острота текущих проблем, их насущная связь с сегодняшними интересами коллективов, ходом производственного процесса, относительная простота выявления тех, кто конкретно ответствен за те или иные срывы, концентрируют основное внимание именно на текущих делах. Соответственно, ослабляется контроль за долгосрочными процессами. Конечно, центральные органы управления пытаются выявлять узкие места и расшивать их. Но узких мест слишком много, приоритетность их ликвидации неочевидна, ресурсы, которыми можно маневрировать, ограниченны и маломобильны. Чтобы соединить необходимые для реализации принятого решения квалифицированные кадры, инфраструктуру, машины, материалы, требуются постоянные усилия. Отнюдь не всегда центр в состоянии этого добиться.

I

Формально все пункты принимавшихся высшими органами власти постановлений равнозначны и одинаково подкреплены их авторитетом. Но сведущие люди могут сразу выделить те объекты, которые будут реально построены, и те, сооружение которых не будет начато долгие годы, а возможно, и никогда.

Вот несколько фактов, на первый взгляд не связанных между собой.

В конце 1950-х — начале 1960-х годов были приняты масштабные решения по химизации народного хозяйства. Поставленные тогда задачи увеличения производства минеральных удобрений к настоящему времени перевыполнены, здесь мы стали мировым лидером, опередив США более чем в полтора раза. Но производство синтетических смол и пластмасс в 1986 году было примерно в 4 раза меньше, чем намечалось на 1980-й (18 процентов объема производства США). Острый дефицит экономичных пластмасс — важнейший фактор, сдерживающий снижение металлоемкости национального дохода.

В тот же период было принято решение о создании мощного узла гидро- и теплоэнергетики в Сибири. Помимо завершения Братской и Красноярской ГЭС, здесь предполагалось построить Саяно-Шушенскую, Устъ-Илимскую, Богучанскую, Средне-Енисейскую, Нижне-Тунгусскую ГЭС. Строительство большинства этих станций либо закончено, либо развернуто. По площади искусственных водохранилищ гидроэлектростанций мы добились мирового лидерства. Планы же создания двух крупных групп мощных теплоэлектростанций в районах Канска и Ачинска срываются из пятилетки в пятилетку. Нарушение оптимальных (определяемых объективными требованиями техники и экономики) пропорций между разными видами энергетики в Сибири привело к тому, что значительная часть мощностей гидроэлектростанций этого региона (по оценкам специалистов, более трети) простаивает, не используется даже в период максимальной нагрузки. Резкое снижение выработки энергии в маловодный период сопровождалось остановкой крупнейших заводов, миллиардными народнохозяйственными потерями.

В соответствии с генеральной перспективой развития народного хозяйства на 1961–1980 годы предусматривалось довести площадь орошаемых земель примерно до 28 миллионов гектаров. И хотя фактически в 1986 году она составила «лишь» 20 миллионов гектаров, наша страна по этому показателю обогнала США, а темпы его роста были очень высокими. В то же время отставание перерабатывающих отраслей агропромышленного комплекса стало хроническим, значительная часть ассигнований на развитие пищевой, мясомолочной промышленности из пятилетки в пятилетку не осваивалась. Но ведь должно быть очевидным, что наиболее остро ощутим дефицит конечной продукции агропромышленного комплекса, а отнюдь не орошаемых площадей.

Полная сметная стоимость производственного строительства, которое вели в 1987 году всего несколько наших ведомств (Минэнерго, Мингазпром, Миннефтепром, Минводхоз, Минчермет, Минцветмет, Минудобрений), составляла примерно 330 миллиардов рублей. Речь идет о видах деятельности, где мы занимаем ведущие позиции. А как с теми, по которым мы отстаем? Тот же показатель в Минприборе составил 1,9 миллиарда, в Минхиммаше — 4,3, Минлегпроме — 5,9 миллиарда. Как видим, цифры другого порядка.

Разумный человек не может выступать в принципе против производства минеральных удобрений, гидроэнергетики или орошения. Но если бурный рост объема ресурсов, вовлекаемых в эти отрасли, сочетается с хроническим отставанием других, не менее важных видов деятельности, если к тому же это соотношение прямо противоположно современным мировым тенденциям прогрессивной структурной перестройки, впору задуматься о причинах и последствиях подобного распределения средств.

Отличительная черта многих отраслей, по которым мы лидируем в мире, — относительная простота используемых технологий, нередко предусматривающих огромные объемы работ по перемещению грунта, породы.

Тут не следует искать злого умысла. Некоторые мотивы вполне прозаичны. Хронический дефицит делает самой тяжелой проблемой материально-техническое снабжение. Чем сложнее производственно-хозяйственные связи предприятия, тем ему труднее жить.

Объединение «АвтоВАЗ», предприятие с сотнями поставщиков, постоянно лихорадит из-за перебоев в снабжении. Они обходятся ему ежегодно в 25–30 миллионов рублей дополнительных расходов. Чтобы сегодня развивать твердотопливную (угольную) энергетику, необходимо добиться производства высококачественной и надежной техники для сжигания низкосортного топлива, скрубберов, размольных агрегатов, управляющей аппаратуры и многого другого. Но за каждой из подобных проблем тянется длинный шлейф сложностей, преодолеваемых с великим трудом и за долгие годы. То ли дело хорошо отработанные технологии, связанные с перемещением миллионов тонн грунта, перевалкой породы, укладкой бетона. Эти работы вести мы научились, и техника для них, может, и не лучшая, но выпускается.

Если принято решение о сооружении машиностроительного предприятия по производству сложной ресурсоэкономной техники, судьбу его предсказать трудно. Однако можно быть уверенным, что работы по строительству дамбы, рытью канала или котлована, предусмотренные директивным документом, охотно будут начаты.

В условиях дефицита и ослабления централизованного контроля за процессом развития ресурсы имеют тенденцию перетекать не туда, где они нужнее всего с точки зрения интересов общества, а туда, куда им легче перетечь: вниз по склону, по закону наименьшего сопротивления, заполняя понижения, котлованы и каналы, где их проще потратить или, как у нас любовно говорят, «освоить».

Отраслям, для обеспечения производственной деятельности которых почти ничего не надо, кроме горючего, землеройной техники, цемента да запчастей, легче всего израсходовать средства. Андрей Платонов гениально угадал склонность формировавшейся системы хозяйствования к «котлованам».

В относительно благоприятном положении находятся отрасли, добывающие руду, нефть, газ и минеральное сырье, вырубающие лес (хотя и здесь многое из необходимого для деятельности дефицитно). Еще сильнее позиции тех отраслей, которые к тому же в течение многих лет имеют возможность отчитываться не реальными результатами, переданными потребителю (будь то тонны цемента, руды, удобрений или кубометры леса, газа), а миллионами кубометров земляных работ и миллиардами рублей «освоенных средств». С этой точки зрения особенно привлекательны так называемые «работы нулевого цикла».

Если объединить весьма условно в понятие «отрасль нулевого цикла» все виды деятельности, гипертрофированное развитие которых объясняется отсутствием или слабостью общественного контроля за движением ресурсов, и проанализировать их взаимосвязи, то выяснится, что они в значительной мере самодостаточны, существуют и работают для того, чтобы обеспечить жизнедеятельность друг друга, а не нас с вами, сами образуют своеобразный «нулевой цикл». Именно на обеспечение их нужд затрачивается львиная доля производимой электроэнергии, топлива, цемента, руды, леса. «Нулевой цикл» оперативно и динамично «осваивает» практически любой объем этих ресурсов, создавая и поддерживая их постоянный дефицит — главную гарантию своего дальнейшего роста.

Красноречиво положение дел в электроэнергетике. О хронической нехватке электроэнергии в последнее время писали не раз. Между тем потребление электроэнергии промышленностью нашей страны в 1985 году достигло аналогичного показателя в США. В то время как там снижают промышленное энергопотребление, мы уходим вперед. При этом на освещение и бытовые нужды населения электроэнергии идет у нас почти в 8 раз меньше, чем в США. На эти цели мы расходуем на треть меньше электроэнергии, чем теряем ее в сетях общего пользования.

Подлинное отношение ведомственной структуры к потребностям в продукции, которые она призвана удовлетворять, с очевидностью проявляется, когда научно-технический прогресс открывает возможности резко сократить объем ресурсов, используемых в работах «нулевого цикла».

Вот характерная история, о которой нам рассказали заведующий кафедрой электрических машин Ленинградского политехнического института лауреат Ленинской премии В. Романов и конструкторы ленинградского объединения «Электросила» А. Дукштау и А. Лурье. Речь идет о разработанных, серийно выпускаемых у нас капсульных гидрогенераторах с полным водяным охлаждением. Их применение в сочетании с низкими плотинами позволяет резко сократить объем бетонных работ, сроки строительства гидроэлектростанций и монтажа оборудования, а главное — избавляет от необходимости затапливать большие площади земель.

Четыре капсульных агрегата с 1960-х годов успешно работают на Шекснинской ГЭС, два — на Саратовской. Аналогичные агрегаты были установлены и на ряде других станций. И что же дальше? Серьезного развития это направление гидроэнергетики в СССР не получило. Может быть, агрегаты оказались плохи, неэкономичны, нетехнологичны?

Тоже не скажешь: за границей интерес к советским агрегатам рос. Серии капсульных машин проданы за рубеж и работают на гидроэлектростанциях Канады, Сирии, Румынии, Югославии. Сейчас Югославия и Румыния ведут строительство мощной ГЭС «Джердап-2» на Дунае, где устанавливаются капсульные гидрогенераторы, поставленные из СССР, а также производимые по советской лицензии. Югославские специалисты благодарят за высокое качество и надежность агрегатов и обращают внимание, что их КПД превосходит гарантированные значения.

Удобные и надежные в эксплуатации, характеризующиеся самыми высокими технико-экономическими показателями в мире, капсульные гидрогенераторы конструкции «Электросилы» предполагается использовать на сооружаемой в Аргентине, на реке Парана, крупнейшей гидроэлектростанции (48 агрегатов по 65 мегаватт), в работе над которой наша страна принимает участие в качестве лидера международного консорциума по проекту генератора.

Интересно, не правда ли?

Однако напрасно будете вы искать упоминания об открывающихся возможностях повышения эффективности энергетического строительства в последних выступлениях руководителей Министерства энергетики и электрификации СССР, «Гидропроекта», в разрабатываемых ими концепциях развития. Там господствует другое: огромные масштабы затоплений, крупные плотины, гигантские объемы земляных и бетонных работ, весьма неспешные сроки. Кстати, когда общественность отмечает высокую степень закрытости и анонимности основных решений по Энергетической программе начиная с первого ее варианта, созданного в годы застоя, то трудно отделаться от мысли, что тут сказывается стремление прикрыть преобладающий ведомственный подход при выборе альтернативных вариантов действий.

В отраслях, искусственно раздувающих объемы своей производственной деятельности, целесообразность которой проблематична, немало честно работающих людей. Они отнюдь не виноваты в том, что государство не умеет переориентировать их на те задачи, решение которых ему действительно необходимо. Но ведомственный аппарат и его союзники категорически против такой переориентации: она прямо противоречит их интересам. Если создана мощная производственно-хозяйственная система, способная истратить миллиарды рублей, ее аппарат, естественно, заботится о том, чтобы эти миллиарды были выделены.

Уже само то, что ведомство успешно осваивает ресурсы и выполняет планы капитальных вложений, повышает престиж его руководителей, приобретающих репутацию людей энергичных, инициативных, «настоящих хозяев». Наиболее благоприятно положение тех ведомств, которым удается создать эффективную систему поддержки нужных им проектов, провести своих надежных представителей в органы, призванные защищать общенародные интересы.

При полном равнодушии к идеям, сулящим снижение затрат, такие ведомства оказываются вполне восприимчивыми к так называемым «идеям большого масштаба». Если у подобных идей к тому же влиятельные покровители — им обеспечено долгое и безбедное будущее, и неважно, что в результате общество останется внакладе.

Поучительную и грустную историю рассказала недавно «Строительная газета». Речь идет о проектировании и строительстве первой в мире магнитогидродинамической электростанции (МГДЭС). В свое время академик А. Шейндлин, в ту пору директор Института высоких температур и генеральный конструктор МГД-установки, писал: «Уже на первых порах станция с МГД-генератором может иметь КПД на уровне 50 процентов, а в перспективе — до 60 процентов».

Исследования ведутся четверть века. На них затрачено около 300 миллионов рублей. Научное руководство темой осуществлял академик В. Кириллин, тогдашний председатель Государственного комитета по науке и технике. Большой интерес к разработке ученых проявил бывший министр энергетики и электрификации СССР П. Непорожний (ныне член-корреспондент АН СССР, научный сотрудник Института высоких температур). Не без его содействия и поддержки в Новомичуринске (Рязанская область) уже несколько лет строится первая в мире магнитогидродинамическая электростанция. Строится неспешно, когда будет закончена — никому не известно. Сметная стоимость объекта — более 400 миллионов рублей. По расчетам Минэнерго, когда станция будет сооружена, стоимость вырабатываемой ею энергии составит 3,2 копейки за киловатт-час — втрое выше, чем в сегодняшней тепловой энергетике.

Но, может быть, наука требует жертв? Может быть, полмиллиарда — не самая высокая цена за будущее энергетическое море? Может быть. Однако нельзя не задаться вопросом: почему именно на эту разработку щедрой рукой были выделены средства, а на другие нет? Не на скромную экспериментальную (что было бы вполне понятно), а на крупнейшую в мире, первую опытно-промышленную, причем до подтверждения обещанного эффекта на экспериментальной основе?

Почему было открыто финансирование и начато строительство, при том что и сейчас, годы спустя, нет рабочих чертежей, нет ясности с решением принципиальных технических вопросов, наконец, нет экономического обоснования? Целесообразно ли бросать сотни миллионов на то, что заведомо дороже ныне применяемой техники?

Отвечая газете, руководители разработки поставили вопрос в несколько неожиданной, даже философской плоскости: «Создавать ли принципиально новую технику при определенной неполноте знаний, идти ли на осознанный технический риск, доверять ли при этом специалистам, берущим на себя ответственность?»

Слова замечательные, но желательно было бы узнать: а в чем конкретно выразится эта ответственность, если затраты, приближающиеся к полумиллиардной сумме, окажутся бросовыми? Новую технику создавать, разумеется, надо, и доверять людям надо, и рисковать порой надо, но и отвечать тем, кто «берет на себя ответственность», тоже надо.

Сменившееся руководство Минэнерго не питает сегодня любви к неудавшемуся детищу науки и предыдущего руководства. Заместитель министра энергетики и электрификации СССР А. Дьяков, признав правильным выступление «Строительной газеты», считает, что «строительство установки такого масштаба и назначения было начато в свое время без критической оценки экспериментальных результатов и перспективных технико-экономических показателей способа». Что же теперь, в середине 1988 года? Очередная высокая инстанция сочла целесообразным продолжать стройку, отодвинув сроки ее окончания еще на пять лет. Как говорится, «или шах умрет, или ишак сдохнет». А тем временем в стране практически не развернуты работы по перспективным парогазотурбинным установкам, сооружение которых широко ведется в мире; мы существенно отстали в создании современных эффективных и экологически чистых угольных электростанций, по-настоящему не развернули исследования по так называемой нетрадиционной энергетике — ветровой, солнечной, геотермальной. Полмиллиарда рублей на непроработанный МГД-генератор — это нереализованные возможности сотен исследователей, это упущенное время, это погашенный энтузиазм.

Социальные институты, реально распоряжающиеся ресурсами, вполне удовлетворены ситуацией, при которой ответственность за все перед народом и историей несет партия, а они формально лишь выполняют принятые решения. Ведомства давно научились быть «умной женой», которая делает вид, будто у нее в доме хозяин — муж. Именно чрезмерное участие в каждодневной хозяйственной жизни сделало партию безоружной перед носителями ведомственного экспансионизма. Произошло драматическое переплетение политической стратегии и экономической повседневности; в результате административная текучка подменила стратегию и провозгласила себя политикой. Рожденная сталинским авторитаризмом претензия на тотальный контроль за всеми сторонами жизни общества обернулась утратой реального контроля над разработкой стратегии развития страны.

II

Большинство людей умеет или по крайней мере старается соразмерять расходы с доходами в семейном бюджете. С началом перестройки мы учимся это делать на уровне предприятия. Однако эффективный демократический механизм распределения наших общенародных ресурсов (на уровне выше предприятия) еще предстоит сформировать. Хозрасчетные рычаги не могут действовать в административной сфере; тем нужнее надежные демократические институты, способные защитить экономику страны от хозяйственных авантюр, неэффективных многомиллиардных затрат, от ведомственного своекорыстия.

Если крупные средства, израсходованные ведомством, не дали отдачи, это неизбежно сказывается на благосостоянии народа. Из дамбы платья не сошьешь и обеда не сваришь. И вопрос о розничных ценах, столь болезненный сегодня для общества, теснейшим образом связан с бесконтрольным расходованием народных миллиардов, неизбежно влекущим за собой распределение убытков между различными группами населения. Конечно, можно и нужно спорить о том, кто и в какой мере должен нести бремя последствий нерациональных решений, однако куда важнее перекрыть каналы расточения национального богатства.

«Ничто у нас не выделяется с такой легкостью, как большие средства», — с горечью сказал нам один весьма осведомленный человек, работник аппарата, принимающего решения. Попытаемся проиллюстрировать этот тезис на примере сделки «газ-трубы», получившей в свое время звучное название «контракт века». С ведомственной точки зрения ее эффективность никогда не вызывала сомнений. Действительно, сделка предусматривала: 1) огромный объем земляных и трубоукладочных работ; 2) гарантированные поставки оборудования из-за границы; 3) возможность распределить между зарубежными поставщиками несколько миллиардов инвалютных рублей, полученных страной в кредит.

Чтобы выяснить, как ведомства распорядились частью этих огромных средств, обратимся к документам.

Из обоснования целесообразности закупки по импорту системы управления магистральным газопроводом Уренгой — Елец — Ужгород

Магистральный газопровод Уренгой — Елец — Ужгород представляет собой уникальную газотранспортную систему… В соответствии с директивными сроками строительства газопровода — пуск первой очереди в I квартале 1984 года — проектирование системы автоматизированного управления должно быть завершено в 1981 году. Крайне сжатый срок проектирования, монтажа и наладки системы подобного масштаба требует применения готовых, серийно выпускаемых технических и программных средств.

Обратим внимание на аргументы — они типичны:

1) сроки сжатые — мы торопимся; 2) сроки не обсуждаются, потому что они директивные, то есть спущены сверху.

Читаем дальше:

…Создание системы управления газопроводом на базе оборудования, выпускаемого странами СЭВ, в указанные сроки не представляется возможным.

Здесь перед автором обоснования, видимо, уже замаячили увлекательные зарубежные командировки. Он продолжал:

…Система управления… соответствующая предъявляемым к ней техническим требованиям, может быть введена в эксплуатацию в установленные сроки путем закупки системы в развитой капиталистической стране.

Генеральный директор ВНПО «Союзгазавтоматика» М. М. Майоров. 6.03.1981 года.

Из приказа по Мингазпрому СССР

Для участия в переговорах с инофирмами по экспортным газопроводам и газопромыслам, рассмотрения предложений на поставку оборудования и подготовки технических заключений по ним, а также подготовки и визирования проектов контрактов образовать следующие закупочные группы: …4) по системе управления газопроводом: Майоров М. М., Шуфчук Ю. Б., Лысенко В. В.

Из технико-экономического заключения по выбору фирмы-поставщика технических и программных средств системы управления магистральным газопроводом Уренгой — Ужгород

…Целесообразно закупку системы управления газопроводом… провести во Франции с условием, что генеральным поставщиком системы будет фирма «Томсон-ЦСФ». Сроки поставки системы, предложенные фирмой «Томсон-ЦСФ», позволяют Мингазпрому ввести систему в эксплуатацию в директивные сроки, а именно — обеспечить транспортировку газа в январе 1984 года и ввести в эксплуатацию всю систему в 1985 году…

Генеральный директор ВНПО «Союзгазавтоматика» М. М. Майоров.

Из записки Комитета народного контроля СССР в Совет министров СССР

Минвнешторг на основании выданных Мингазпромом технических требований в сентябре 1981 года заключил контракты с французской фирмой «Томсон-ЦСФ»… С учетом затрат на проектирование, разработку программ математического обеспечения, транспортировку, шефмонтаж и обучение фирмой советских специалистов общая стоимость контрактов составила 243 миллиона инвалютных рублей… От внедрения системы намечалось получить экономический эффект не менее 100 миллионов рублей в год с высвобождением более 2 тысяч человек эксплуатационного персонала. В 1983–1985 годах фирма «Томсон-ЦСФ» поставила, а Мингазпром принял на хранение оборудование… общей стоимостью более 107 миллионов инвалютных рублей. Однако все 466 электронно-вычислительных машин получены без математического обеспечения, и работы по их монтажу и наладке министерством не проводились. В результате магистральный газопровод Уренгой — Ужгород в августе 1984 года был введен в эксплуатацию без систем автоматизированного управления и радиорелейной связи… Как показала проверка, основными причинами неудовлетворительного использования закупленного за рубежом оборудования являются допущенные Мингазпромом и Минвнешторгом просчеты при заключении и реализации контракта с инофирмой… Они заключили контракт с фирмой, практически не имеющей опыта в автоматизации мощных газотранспортных систем…

Заместитель председателя Комитета народного контроля СССР В. Манаев. 1 августа 1986 года.

Из письма Госплана СССР министру внешней торговли СССР Б. И. Аристову и министру промышленности СССР В. С. Черномырдину

Система управления газопроводом Уренгой — Ужгород начнет работать в полном объеме в 1991–1992 годах на базе морально устаревших технических средств, разработанных в семидесятых годах.

Заместитель председателя Госплана СССР А. М. Лалаянц. 26 февраля 1987 года.

Из приказа Министерства газовой промышленности СССР и Министерства внешней торговли СССР от 17 апреля 1987 года

Создать рабочую группу оперативного руководства работами по созданию и вводу в действие системы управления газопроводом Уренгой — Ужгород в следующем составе: Майоров М. М. — генеральный директор ВНПО «Союзгазавтоматика» — ответственный за организацию работ по вводу системы управления в действие…

Круг замкнулся. Подобных историй из числа сделок, связанных с «контрактом века», можно было бы рассказать немало. Например, о закупке в Англии оборудования для автоматизированной системы управления ремонтом газопровода, о поставке комплектных жилых поселков, станций охлаждения газа, ремонтных баз. О том, как работники Минвнешторга нередко брали на себя роль адвокатов нарушающей обязательства фирмы и прикрывали собственное неумение или нежелание отстоять интересы страны ссылками на соображения высокой политики. О том, как под видом оборудования приходили ящики с видеомагнитофонами и телевизорами, видеокассетами и персональными компьютерами для министерских чиновников. Некоторыми из этих дел сейчас занимается Комитет народного контроля СССР, другими, как принято говорить, — компетентные органы.

Этот пример типичен: необходимость контракта мотивируется жесткими, директивно установленными сроками. Действительно, решение принято, его надо выполнять. Тот факт, что и документ, и определенные в нем сроки — плод усилий самого ведомства, можно благополучно забыть. Логика беспроигрышная: выполнить в намеченные сроки собственными силами невозможно, следовательно… надо закупить, что и требовалось доказать! И только по прошествии ряда лет выясняется, что экономическое обоснование многомиллиардного «контракта века» сомнительно; крупные средства истрачены на неработающее оборудование; цены на внешнем рынке на экспортируемый газ резко упали; с реализацией газа возникли серьезные затруднения; внутренние затраты на добычу и поставку газа, по данным НИИ цен Госкомцен СССР, примерно на 80 процентов выше, чем предполагалось при обосновании целесообразности контракта; что эффект от сделки во всяком случае значительно меньше того, который нам обещали.

Сейчас немало и справедливо говорится о том, что вследствие неблагоприятной конъюнктуры мирового рынка валютные поступления сократились. Но ведь после восьмикратного (а в торговле с развитыми капиталистическими странами пятнадцатикратного) повышения цен на нефть в 1970-х годах в нашу страну хлынул поток нефтедолларов. Доходы от реализации нефти и нефтепродуктов за период с 1974 по 1984 год, составившие 176 миллиардов инвалютных рублей, оказали поразительно скромное влияние на повышение уровня жизни, на структурную перестройку экономики. Ведомства убедительно продемонстрировали уникальные способности перераспределять ресурсы в пользу «нулевого цикла».

III

Изучая историю возникновения наших дорогостоящих инвестиционных проектов — начиная от энергетических, таких, например, как МГД-электростанция в Рязанской области, и кончая такими, как переброска сибирских вод в Среднюю Азию, каналы Волга — Чограй и Дунай — Днепр, — не можешь не поражаться, насколько слабы их экономические обоснования, недостаточны аргументы, которыми оправдывались выделение миллиардов и сотен миллионов рублей, создание предприятий и целых отраслей, закупка комплектных заводов. Никого не удивляет, что нередко сначала принимается решение, а потом в полуфакультативном порядке оценивается его целесообразность. Причем оценить ее, как правило, надо срочно и однозначно: время не терпит, необходимо реализовывать принятые решения.

Первостепенная проблема в проталкивании нужного ведомству проекта — добиться включения его в постановление правительства наряду с прочими, действительно нужными стройками, многие из которых потом даже не будут начаты. Обосновывая целесообразность проекта, ведомство обычно подчеркивает: 1) дефицит соответствующего вида ресурсов (в экономике, где доступ к народным деньгам столь легок, подавляющее большинство ресурсов, естественно, дефицитно); 2) наличие реальных возможностей начать работы (если проект выгоден ведомству, это соответствует действительности); 3) высокую экономическую эффективность (что впоследствии зачастую не подтверждается: затраты оказываются намного больше, чем предполагалось, а результаты меньше, но это выясняется значительно позже). Главное — как можно скорее («время не ждет») добиться разрешения на начало строительства. Потом его можно вести десятилетиями. (Попробуйте остановить крупную стройку, когда немалые средства уже затрачены.)

Так же срочно начинаюсь сооружение Астраханского газового комплекса. И здесь «в начале было слово»: вышестоящее решение, обязательное к выполнению (навязанное и протащенное ведомствами, объединенными общим интересом: все строительство обеспечивалось зарубежными поставками). И здесь управляющее электронное оборудование, заказанное у французской фирмы «Текнип», для автоматического управления и контроля не функционирует. Как видим, история с газопроводом Уренгой — Ужгород повторяется, и снова с участием тех же организаций — Мингазпрома и Минвнешторга.

Строительство Астраханского газового комплекса обосновывалось острой потребностью в сере. Между тем выбросы сернистого ангидрида теплоэлектростанциями в атмосферу составляют у нас более 8 миллионов тонн. За рубежом отработаны технологии выделения и получения из отходящих газов чистой серы. По-видимому, с общей для экономики и экологии точки зрения таков самый перспективный путь. Соображения эти всерьез не рассматривались. Не была доказана и преимущественная эффективность получения серы из высокосернистого природного газа.

Важнейшие и весьма спорные предположения были приняты как аксиомы. А из них уже вытекали последующие решения, и спешка, и недостатки проектов, и несогласованность, и низкое качество монтажа, и нарастание экологической опасности…

На 1 марта нынешнего года на газоперерабатывающем заводе простаивало двадцать установок и объектов. Ни одна технологическая установка не выведена на проектные параметры. На многих из них отключены системы автоматической блокировки и сигнализации, отсутствуют датчики показателей давления, температуры, уровня жидкой фазы и соотношения газа и воздуха. Не задействованы автоматические газоанализаторы содержания сероводорода… Сложнейший комплекс, работающий на опаснейшем сероводородном сырье, управляется, по существу, на глазок.

Удивительно ли, что из-за недоделок и дефектов оборудования, низкого качества монтажных работ основные технологические установки в 1987 году останавливались двести десять раз? Двадцать восемь раз из-за аварийных ситуаций завод полностью прекращал работу. Убытки от эксплуатации промысла и завода в 1987 году превысили 30 миллионов рублей. В атмосферу выброшено около миллиона тонн высокотоксичного сернистого ангидрида — в десятки раз больше, чем предусмотрено проектом. Загрязнение волжских вод достигло критических величин. Есть случаи отравления людей, несколько человек погибло.

Вывод однозначен: на Астраханском газовом комплексе сложилась аварийная обстановка, чреватая катастрофой. Это вызывает справедливое негодование людей, протесты общественности, не находящие адекватной реакции в партийных и советских органах.

Мы еще не знаем ответа на все возникшие вопросы с Астраханским комплексом, а неподалеку уже начались работы по реализации еще более крупного международного проекта по созданию газохимического комплекса на базе Тенгизского нефтяного месторождения. И здесь, разумеется, в основе всего — уже принятое решение о его ускоренном освоении. Имеется в виду сооружение поистине гигантского совместного предприятия. С одной стороны Миннефтепром СССР, с другой — «Монтэдисон Спа» (Италия), «Оксидентал петролеум корпорэйшн» (США), ЭНИ (Италия), «Марубени корпорэйшн» (Япония).

Вполне возможно, что этот проект действительно необходим и высокоэффективен. Но, учитывая прошлый богатый опыт, такой тезис невозможно принять как аксиому. Нужны доказательства. Уже одна очевидная выгодность проекта ведомствам требует серьезного и всестороннего анализа предлагаемой сделки. Чтобы построить комплекс, нужно защитить его от каспийской нагонной волны дамбой, которая обойдется в сотни миллионов рублей. Чтобы обеспечить комплекс и новый город пресной водой, нужен крупный канал, идущий от Волги. Предусматриваются масштабные поставки оборудования из развитых капиталистических стран. Та информация, которая есть на сегодня, порождает больше вопросов, чем ответов. Затраты предстоят многомиллиардные, перспективы конъюнктуры мирового рынка и возможности решения возникающих экологических проблем пока неясны. Но хотя еще нет ни договора, ни технико-экономического обоснования, работы уже ведутся, стройка набирает темп. Теперь, когда технико-экономическое обоснование попадет на экспертизу (предположительно в декабре 1988 года), уже произведенные затраты и взятые обязательства послужат серьезнейшим аргументом для того, чтобы продолжать работы, даже если концепция проекта окажется недостаточно привлекательной. Еще раз подчеркнем: при сложившейся практике главное для ведомства — доказать необходимость срочного начала строительства, расстегнуть общественный кошелек. А потом из него уже можно черпать свободно. Этим приемом ведомства владеют виртуозно.

По масштабу развернутых строек Минэнерго — в числе лидеров, их стоимость превышает 40 миллиардов рублей, больше, чем даже у Минводхоза. Отставание строительства по срокам в среднем четыре года. Когда на самом высоком уровне было принято решение о сокращении фронта строительства, доведении сроков до нормативного уровня, министерство должно было бы, исходя из здравого смысла, лихорадочно работать над консервацией части строек, чтобы быстрее завершить остальные, и уж никак не начинать новых. Но здравый смысл тут ни при чем, у ведомства своя логика. Минэнерго через Бюро Совета министров СССР по топливно-энергетическому комплексу энергично пробивает начало строительства крупнейшей и самой дорогостоящей в стране Туруханской ГЭС.

В последнее время много говорится о дефиците бумаги в стране, его причинах и многочисленных последствиях, нарушающих нормальный ход культурной и политической жизни общества. Действительно, у нас производится на душу населения примерно в шесть раз меньше бумаги, чем в США. Небезынтересно, что стоимость строительства Туруханской ГЭС превышает капиталовложения, которые направлялись в целлюлозно-бумажную промышленность за два последних пятилетия.

Однако если эта гидроэлектростанция столь жизненно необходима, может быть, решено отказаться от создания в Красноярском крае большого количества предусмотренных ранее принятыми решениями предприятий, которые должны были давно войти в строй? Среди них — швейные фабрики, мясокомбинаты, хлебозаводы, кондитерские фабрики… Нет, к строительству многих из них просто не приступали: эти объекты неинтересны ни одному из мощных ведомств, на самом деле распоряжающихся ресурсами.

Позволим себе процитировать документ, подготовленный ответственными работниками Госстроя СССР, которым по логике вещей полагается быть в курсе дела:

Водохранилищем Туруханской ГЭС емкостью 409 кубических километров будет затоплено почти 10 тысяч квадратных километров земельных и лесных угодий (запасы древесины более 50 миллионов кубометров)… Из-за отсутствия технико-экономического обоснования достоверная стоимость строительства Туруханской ГЭС, а следовательно, и ее экономическая эффективность не установлены. По своим показателям Туруханская ГЭС относится к особо крупным и сложным объектам, и в соответствии с установленным порядком ТЭО этой гидроэлектростанции до его утверждения должно быть подвергнуто государственной экспертизе в Госплане СССР и Госстрое СССР.

Однако, не дожидаясь этого, Минэнерго СССР добивается скорейшего начала подготовительных работ.

Но, может быть, коллективы гидростроителей в Сибири остались без дела? Может быть, страна испытывает в этом регионе острый энергетический голод, избыток средств и трудовых ресурсов? Нет, свидетельствует тот же документ. Строительство гидроэнергетических объектов в Сибири развернуто масштабное, но и тянется оно десятилетиями. «По утвержденному проекту продолжительность строительства Богучанской ГЭС определена в 10 лет. Фактически за 11 лет с начала работ на объекте освоено лишь 422 миллиона рублей (около 25 процентов) капитальных вложений. По Курейской ГЭС за 10 лет освоено 252, 5 миллиона рублей (около 55 процентов)». Отсюда вывод, с которым трудно не согласиться: «Начало работ по строительству Туруханской ГЭС при отсутствии какой-либо рассмотренной и согласованной в установленном порядке технической документации неминуемо приведет к бросовым или неоправданным затратам, распылению капитальных вложений и материально-технических ресурсов». Документ датирован апрелем 1987 года.

А 12 апреля 1988 года «Правда» напечатала маленькую заметку «Тихой сапой», из которой читатели узнали, что подготовительные работы начаты, прокладывается дорога круглогодичного действия, которая соединит поселок Светлогорск со створом будущей Туруханской ГЭС. «Твердим о необходимости строжайших экологических экспертиз, — пишет корреспондент газеты Н. Кривомазов, — а на деле получается, что „собака лает, а караван идет“».

Именно так, именно теми же словами, говорил с трибуны общего собрания трудового коллектива «Гидропроекта» заслуженный гидроэнергетик. Правда, чуть вежливее, но зато не с возмущением, а с очевидным удовольствием: «Кто-то лает, а караван идет. А постановление-то готовится». Зал разразился аплодисментами.

О том, что постановление, в рамках которого Туруханская ГЭС — лишь единичный объект, разрабатывается в недрах заинтересованных организаций, что готовящимся документом они собираются защититься и от беспокойной общественности, и от начинающейся реформы, мы впервые узнали из «Открытого письма», которое прислали в редакцию члены студенческих дружин по охране природы из 36 городов, собравшиеся в Одессе в марте этого года. Студенты пишут, что этот проект по ряду принципиальных моментов противоречит постановлению ЦК КПСС и Совета министров СССР «О коренной перестройке дела охраны природы в стране» от 7 января 1988 года и насквозь пронизан узковедомственным подходом.

Ведомство играет ва-банк: в его проекте предусматривается строительство более чем 90 крупных и крупнейших гидроэлектростанций до 2000 года. При этом вневедомственной экспертизе Госплана, Госстроя и ГКНТ СССР предлагается подвергать только проекты объектов сметной стоимостью миллиард рублей и выше. Что, по утверждению проектировщиков, дешевле миллиарда — на откуп ведомству, на полное его усмотрение.

Сторонники экономики «нулевого цикла», похоже, переходят в наступление, ведь обстановка гласности и демократизации мешает их «нормальной работе». Они могут многое сделать, чтобы обеспечить свое будущее благополучие в ущерб благополучию страны, если же для этого потребуется пожертвовать перестройкой — тем хуже для нее.

На общем собрании трудового коллектива «Гидропроекта» руководитель «Ленгидропроекта» жаловался на растущие помехи в работе. Рассказал он и об истории с ГЭС на реке Жупанова на Камчатке. Все было бы нормально, если бы не происки общественности. Сельсовет взял да и запретил проводить на своей территории изыскательские работы, райсовет поддержал. Не отменили это решение и в Петропавловске-Камчатском.

А ведь главное для ведомства — чтобы все шло без запинки, по накатанным рельсам. Стоит остановиться, и возникает масса вопросов. Например, почему надо форсировать гидростроительство на Камчатке, преграждать путь лососям в нерестовую реку, когда десятилетиями не решается вопрос об использовании богатейших энергетических ресурсов геотермальных вод, сосредоточенных в этом районе? Собрание энергетиков встретило жалобы на «произвол» сельсовета веселым гулом. Напрасно. Не казус встал на пути ведомства, а неодолимая и мощная сила — волеизъявление народа. Каждый день приносит сообщения о растущей активности пробуждающегося общественного мнения.

В Волгограде общественность выступила против развертывания производства высокотоксичного пестицида «базудина». Письмо, полученное нашей редакцией, содержит тысячи подписей жителей города. И здесь возникла заминка и посыпались вопросы: а нужно ли было нам закупать в ФРГ (фирма «Лурги») за десятки миллионов рублей оборудование для производства высокотоксичного, устаревшего препарата, который проникает в организмы растений, стабилен к воде и долго держится в почве? Правительственная комиссия признала продолжение строительства нецелесообразным.

В Эстонии и в Ленинградской области Министерство по производству минеральных удобрений СССР добивалось строительства крупных рудников по добыче фосфоритов. Проект оценивается примерно в 1,3 миллиарда рублей. И тут вмешалась общественность. Она задала простые вопросы: зачем? сколько это будет стоить? каким будет ущерб? И теперь выясняется, что, вложив вдвое меньше средств на меры по сокращению потерь апатитового концентрата, можно дополнительно получить 400 тысяч тонн минеральных удобрений.

Этот материал был уже подготовлен к печати, когда мы получили письмо общественности города Николаева, протестующей против строительства канала Дунай — Днепр и перекрытия плотиной Днепровско-Бугского лимана. Письмо подписали 25 700 человек, в их числе депутат Верховного Совета СССР, член ЦК КПУ, Герои Социалистического Труда, руководители крупнейших предприятий. Дорогостоящий и экологически опасный проект до сих пор никем не утвержден. Однако Минводхоз собирается в текущем году израсходовать на строительстве плотины 22 миллиона рублей, игнорируя мнение общественности, АН УССР. Главная задача Минводхоза на данном этапе — сделать ситуацию необратимой. К вопросам, поставленным в этом письме, мы подробнее вернемся в одном из ближайших номеров журнала, при обсуждении различных точек зрения на водохозяйственные проблемы.

Общественность Грузии взволнована строительством Кавказской перевальной железной дороги с Архотским тоннелем протяженностью 23,4 километра через Главный Кавказский хребет. Сложнейшая трасса, огромные расходы и весьма сомнительные экологические и экономические обоснования. И здесь проект не прошел еще утверждения, и здесь «в порядке исключения» развернуты подготовительные работы… Политбюро ЦК КПСС 12 мая 1988 года признало необходимым подвергнуть экспертизе и дополнительно проработать этот проект с учетом замечаний и предложений, высказываемых общественностью.

Мы не берем на себя роль арбитра в сложнейших спорах по поводу необходимости реализации тех или иных проектов. Речь о другом. О том, что ведомства не должны решать бесконтрольно судьбы людей, определять будущее целых регионов, сносить поселки и деревни, заключать дорогостоящие контракты, засекречивая и ход, и цель, и результаты переговоров. Засекречивая не от каких-то «внешних сил» — от нас с вами.

Сейчас, когда логика экономической реформы ставит под вопрос само существование ряда ведомств, наблюдается характерное явление. Работники функциональных органов управления говорят, что не помнят, когда бы прежде на них оказывалось такое мощное давление с целью выбить как можно больше средств на как можно большую историческую перспективу. Ведомства спешат урвать побольше из нашего общего кошелька, пока к нему еще открыт доступ. Если не остановить этот натиск, неудача реформы предрешена: расширить хозяйственную самостоятельность предприятия, не овладев финансовыми рычагами управления, не приведя аппетиты ведомств в соответствие с наличными ресурсами, — значит просто перевести экономику из состояния подавленной инфляции в состояние инфляции, галопирующей с непредсказуемыми социально-политическими последствиями. В этой ситуации нужна невиданная ранее стойкость в защите государственного бюджета; становится очевидным, что нам необходим механизм демократического контроля за подготовкой и принятием решений.

Накопленный опыт убедительно доказал правоту В. И. Ленина, еще весной 1918 года призывавшего не путать национализацию с обобществлением. Господство государственной собственности вполне может сочетаться с игнорированием общественных интересов. Сейчас идет поиск путей развития общественного контроля за хозяйственной деятельностью на уровне предприятий, повышается их экономическая ответственность за результаты производства, расширяется самостоятельность, развивается демократия на производстве. Но немалая часть ресурсов распределяется и всегда в социалистическом обществе будет распределяться на уровне более высоком, чем предприятие. И если не распространить действенный контроль общества на вопросы формирования экономической стратегии, не создать надежный противовес ведомственному давлению — рассчитывать на успех реформы не приходится. Решать эту задачу в современных условиях можно и должно не на основе возврата к политике «сильной власти», которая прекрасно уживается с разгулом ведомственного прожектерства, а лишь на пути развития экономических методов управления, последовательной демократизации общественной жизни.

Сфера безвозмездного, нехозрасчетного распределения общественных ресурсов явно гипертрофирована. Многие стройки, финансируемые сегодня из государственного бюджета, если они на самом деле необходимы, могут осуществляться за счет хозрасчетных фондов заинтересованных предприятий, коллективы которых рублем отвечают за их результаты. Там же, где государственное финансирование действительно незаменимо, нужны жесткие механизмы общественного контроля за его эффективностью, формирование системы по-настоящему независимой вневедомственной экспертизы, максимальная гласность, широкое использование конкурсной системы отбора проектов, детальное обсуждение важнейших из них Верховным Советом СССР, Верховными Советами союзных и автономных республик, их рабочими органами.

Для экономики «нулевого цикла» характерны равнодушие к реальным жизненным интересам народа, исключение его из процесса принятия решений. Сама мысль о том, что общество получает право голоса при обсуждении вопросов использования общественных средств, вызывает искреннее возмущение ведомств. Эта экономическая реальность могла существовать только в формах социальной мимикрии, подменяя народные интересы ведомственными, подкрепляя их силой государственного аппарата принуждения и философией секретности. Она воспроизводится лишь при отсутствии реального народного волеизъявления. Для того чтобы ее сломать, высвободить связанные в ней ресурсы, направить их на повышение народного благосостояния, на техническую реконструкцию хозяйства, абсолютно необходимы гласность и всесторонняя демократизация. Только развитие этих процессов способно перекрыть пути безнаказанного и бесконтрольного разбазаривания общественного труда и природных богатств. И это важно понять — связанность, взаимную необходимость друг для друга обветшалых хозяйственных и политических структур, их упорное сопротивление революционной перестройке. Ведь успех перестройки означает потерю ведомственными структурами бесконтрольной власти. Вот почему вопрос о путях выхода нашей экономики из предкризисного состояния, об устранении угрозы превращения во второразрядную державу есть все тот же вопрос развития демократии, поворота к реальным жизненным потребностям народа и отдельных людей.

Демократия — это и такая постановка дела, когда народ решает, как и на что ему тратить свои средства, силы и время. Народ, его депутаты, ответственные перед ним его представители.

Егор Гайдар, Виктор Ярошенко. «Коммунист», 1988, № 8^[1]

По карману ли траты?

Повестка дня октябрьской сессии Верховного Совета СССР была обычной — годовой план и бюджет. Но подход к обсуждаемым вопросам заметно отличался от того, что мы наблюдали десятилетиями. От парадности к деловитости — так можно охарактеризовать происшедший поворот в стиле работы. Спокойно отметив заметное улучшение показателей экономического роста в текущем году, оба докладчика сосредоточили внимание на нерешенных проблемах. Последуем этому примеру и мы. Рассмотрим одну из наиболее острых, если не самую острую сегодняшнюю экономическую проблему: оздоровление финансов.

Документы сессии по этому вопросу не имеют прецедента за все послевоенные десятилетия: государственный бюджет утвержден с дефицитом. Как сообщил министр финансов СССР Б. И. Гостев, дефицит бюджета — не сегодня возникшая проблема, расходы государства опережали доходы на протяжении многих лет. Однако на сессиях высшего органа власти до сих пор об этом не было речи. Дефицит маскировался с помощью несложных приемов, преувеличивавших доходы бюджета. Правда о существовании дефицита была сказана в Тезисах ЦК КПСС к XIX Всесоюзной партконференции, а затем на самой конференции. Теперь на сессии названа и сумма: закон «О государственном бюджете» определил ее на 1989 год почти в 35 миллиардов рублей, или свыше 7 процентов расходов бюджета.

Много это или мало? Чтобы ответить на этот вопрос, надо обеспечить сопоставимость с международной финансовой статистикой. По принятой практике дефицит бюджета включает всю сумму превышения расходов над доходами, в том числе и ту ее часть, которую удалось покрыть за счет различных кредитных источников. В государственном бюджете, так же как, впрочем, и в семейном, не принято смешивать доходы и взятые взаймы средства. Никому не приходит в голову исключать из дефицита государственного бюджета США суммы, заимствованные у Федеральной резервной системы.

Обратимся к докладу В. И. Гостева. В сообщенной им структуре доходов государственного бюджета привлекает внимание третий раздел, «Средства общегосударственного ссудного фонда»: они исчисляются в 63,4 миллиарда рублей. Но ведь это тот же источник, из которого финансируется и дефицит. Сам докладчик сообщил, что в связи с дефицитом, сложившимся в 1988 году, «для сбалансирования бюджета пришлось позаимствовать средства у Государственного банка СССР». Правда, есть и другой источник: увеличение нашей внешней задолженности. Но размер ее и так приближается к признанным границам безопасности. Выйти из этих границ — значит пойти на риск гораздо более тяжелых осложнений в следующей пятилетке. Опыт стран, пошедших по такому пути, а также трезвая оценка наших платежных возможностей побуждают решительно возражать против таких предложений.

Итак, реальная сумма заимствований государственного бюджета в следующем году приблизится к 100 миллиардам рублей, а если, как это и было в текущем, расходы будут расти быстрее, чем планировалось, а доходы отставать от плана, превысит эту величину.

Для оценки финансового положения государства в мировой практике принято использовать отношение дефицита к валовому внутреннему продукту. Близкие результаты дает отношение дефицита бюджета к валовому национальному продукту, который с 1988 года рассчитывается в СССР. По плану на 1989 год сумма заимствований государственного бюджета из ссудных фондов превысит 11 процентов валового национального продукта.

На сессии справедливо отмечалось, что привлечение заемных средств для финансирования государственных расходов — распространенная мировая практика. Весь вопрос в масштабах заимствований. Рассмотрим же, о чем говорит зарубежный опыт.

США. В 1980–1984 годах, когда рост государственного долга прочно выдвинулся на передний план в обсуждении экономико-политических проблем страны, дефицит федерального бюджета составлял 4,3 процента валового внутреннего продукта. Исключительные позиции США в системе мирохозяйственных связей позволили им опереться на кредитные ресурсы всего капиталистического мира, избежать вспышки инфляции. Тем не менее подавляющее большинство американских экономистов сходится в том, что неконтролируемый рост государственного долга остается серьезнейшей угрозой долгосрочным перспективам хозяйственного развития, он оттягивает на себя значительную часть ресурсов, которые было бы необходимо направить на повышение эффективности производства, конкурентоспособности продукции, отражает безответственность правящих кругов в формировании и использовании бюджета.

В странах, где относительная величина дефицита бюджета выше, а возможности привлечения дополнительных внешних займов ограниченны, негативные последствия проявляются сразу.

Аргентина. Дефицит государственного бюджета в последние три года составлял примерно 7 процентов валового внутреннего продукта. Инфляция в 1985 году — около 1000 процентов. Попытка заморозить зарплату и цены, провести денежную реформу позволила в середине 1986 года снизить темпы инфляции до 80 процентов. Однако убытки государственных предприятий, сохранение дефицита бюджета на высоком уровне не дали возможности закрепить успех. К июню 1988 года темпы роста цен подскочили до 322 процентов.

Бразилия. Дефицит бюджета в 1985 году — 4 процента валового внутреннего продукта. Темпы инфляции в начале 1986 года — 260 процентов. Замораживание зарплаты и цен дало возможность в начале 1987 года сократить ее до 62 процентов. Однако успех был краткосрочным. Дефицит бюджета продолжал расти и в 1987 году достиг 7 процентов валового внутреннего продукта. В мае 1988-го рост цен в годовом исчислении превысил 450 процентов.

Израиль. В 1985 году дефицит бюджета составлял 15 процентов валового внутреннего продукта. Темпы роста цен — 400 процентов. Увеличение американской финансовой помощи позволило в 1986-м резко сократить, а в 1987 году практически ликвидировать дефицит. Темпы инфляции упали до 20 процентов.

Мы говорили о капиталистических странах, где, как правило, имеются крупные резервы (производственных мощностей, рабочей силы), вовлечение которых в хозяйственную деятельность стимулируется ростом расходов бюджета. В СССР таких резервов практически нет, дефицит бюджета является чисто инфляционным фактором.

Можно привести и другие примеры, вспомнить социалистические страны: Югославию, Польшу. Все они однозначно подводят к выводу: если не удастся быстро поправить финансовое положение государства, то высокие темпы инфляции станут и нашей реальностью. По сравнению с этой перспективой взбудораживший все общество вопрос о двукратном повышении цен на мясо окажется не более чем частной проблемой. Правда, в условиях прямого административного назначения государственных цен инфляция проявляется не столько в росте цен, сколько в исчезновении товаров из продажи, но разве от этого легче?

Здесь мы подходим к вопросу о том, как влияет бюджетный дефицит на условия повседневной жизни каждого советского человека. Оценка рыночной ситуации дана в докладе председателя Госплана СССР Ю. Д. Маслюкова. Он отметил, что неудовлетворенный спрос населения достиг десятков миллиардов рублей и рост денежных доходов продолжает опережать рост производства товаров. Когда в магазинах не хватает одного, другого, третьего товара, можно обращаться с вопросами к предприятиям и организациям, от которых зависит их производство. Но когда список дефицита растет ежедневно, когда исчезают и предметы повседневного спроса, когда в разряд дефицитной переходит продукция, выпуск которой не уменьшился, а возрос, — тут уже привычные ссылки на производственные трудности недостаточны. Ответ нужно искать в анализе финансовой ситуации. В докладе министра финансов прямо сказано об экономически неправомерной эмиссии денег и инфляционных процессах.

Причины нарастания диспропорций на потребительском рынке коренятся в слабостях экономического развития прошлых лет. Но проявились они сегодня. Экстенсивный экономический рост вынуждал к чрезмерной опоре на нездоровые доходы от продажи водки — сокращение ее с начала двенадцатой пятилетки отняло у бюджета более 36 миллиардов рублей. Отсталая структура экспорта сделала внешнюю торговлю уязвимой для колебаний цен на нефть — их падение повлекло за собой потерю почти 40 миллиардов рублей. Крайнее отставание социальной сферы вынудило ассигновать на ее развитие сверх пятилетнего плана более 18 миллиардов рублей. Свыше 8 миллиардов стоила ликвидация последствий аварии в Чернобыле. Неудивительно, что после такой серии непредвиденных ударов рыночное равновесие зашаталось и начало рушиться на глазах: несмотря на рост производства товаров и услуг, масса не обеспеченных товарами денег возрастает гораздо быстрее. В этих условиях никак не могут удовлетворять рецепты, которые еще недавно представлялись достаточными. Так, всегда считалось, что рыночное равновесие можно обеспечить путем опережающего роста производительности труда по отношению к росту денежных доходов. Но если ведется непервоочередное строительство или производится ненужная рынку продукция, многое ли изменится от того, что на этих производствах возрастет производительность труда? В любом случае вся выплаченная их участникам зарплата составляет чистую потерю с точки зрения рыночного равновесия. Хватаясь за привычные административные меры, ужесточая контроль за соотношением производительности и оплаты труда, мы ни на йоту не приблизимся к решению проблем потребительского рынка. Сегодня на первый план выходит структура общественного производства, соотношение между денежными доходами населения и производством товаров и платных услуг.

К сожалению, это соотношение продолжает ухудшаться. Непокрытый спрос растет, несмотря на большие усилия по дополнительному увеличению производства товаров: слишком велики понесенные в короткий срок потери. Расширение производства требует времени. И если мы хотим ускорить восстановление равновесия, то нужно активнее действовать и с другой стороны: уменьшить поступление необеспеченных денег. В переводе на язык бюджета это означает: если нельзя еще быстрее увеличивать доходы, надо сокращать расходы.

Что такое крупный дефицит государственного бюджета в условиях нашей экономики? Это значит, что часть выплаченных денег не будет обеспечена товарами и услугами. После того как люди потеряют надежду их отоварить, деньги осядут на сберкнижках, а затем, после заимствования их госбюджетом, будут использованы для финансирования еще одного канала или котлована. Стройки, финансируемые централизованно, при гипертрофии государственных инвестиций поглощают бо́льшую часть ресурсов, оставляя очень мало на долю капиталовложений за счет предприятий. Стало быть, дефицит также означает, что предприятия, накопившие хозрасчетные фонды, не смогут приобрести на них оборудование, вести производственное, социально-культурное строительство. Государство без них решило, на что оно потратит осевшие мертвым грузом на счетах средства. Это значит также, что на полную мощность будут работать печатные станки в Гознаке, а в торговле все чаще и чаще замелькают крупные купюры. Наконец, это значит, что неуклонно, вне зависимости от самых строгих указаний, будут расти розничные цены.

Многие думают, что начавшаяся реформа, открыв путь к повышению эффективности, сама собой позволит решить проблемы бюджета. Эти надежды прозвучали и на сессии. К сожалению, реальнее обратная взаимосвязь: если не принять крупные меры, направленные на устранение финансовых диспропорций, неудача реформы предрешена. Деньги, на которые ничего нельзя купить, не могут быть действенным стимулом. Весь мировой опыт свидетельствует: экономические методы, рыночное регулирование в условиях подобного дефицита могли бы действовать только при росте цен, измеряемом десятками и сотнями процентов. Понятно, что на это идти нельзя. Попытка оплачивать государственное расточительство за счет населения не имеет ничего общего с целями перестройки.

Поэтому сегодня нет такой общественной проблемы, существованием которой можно было бы оправдать отсрочку финансового оздоровления. Можно и нужно спорить и взвешивать, на что в первую очередь направить дополнительные общественные средства — на подъем агропромышленного комплекса, развитие энергетики или укрепление обороноспособности. Но этот спор теряет смысл, если у государства не только нет этих дополнительных средств, но его не обеспеченные реальными ресурсами расходы и так разоряют страну.

Быстро изменить положение можно только одним способом: решительно сократить расходы государства. На централизованное финансирование отраслей народного хозяйства в 1989 году направляется 172,7 миллиарда рублей — это самая крупная статья расходов. Из них 82,1 миллиарда рублей составляют государственные капитальные вложения. Сюда же входит и часть дотаций убыточным предприятиям. Здесь не только самый крупный, но и самый реальный резерв экономии. Ведь широко известно, что средства из государственного бюджета («ничьи») используются гораздо менее рачительно, чем средства из хозрасчетного дохода предприятий («свои»). Что можно сказать о результативности предпринятых до сих пор усилий в этом направлении? Как явствует из материалов сессии, сроки строительства многих объектов по-прежнему превышают нормативные в два-три раза. Только в сверхнормативном незавершенном строительстве заморожено свыше 9 миллиардов рублей, сверхнормативные запасы неустановленного оборудования достигли 5 миллиардов, 10–11 миллиардов теряется ежегодно в связи с механическим (то есть без всякого обоснования) покрытием убытков предприятий. Переход от безвозмездного предоставления инвестиций к их кредитованию на основе платности и возвратности характеризуется в докладе министра финансов лишь как «перспективный метод», который предстоит «глубоко и всесторонне проработать». А ведь предложения о применении этого метода известны уже десятки лет. Можем ли мы и сегодня «прорабатывать» на будущее неотложные меры, которые назрели давным-давно?

Пожалуй, ни в одной сфере нынешние экономические противоречия не проявляются так ярко, как в агропромышленном комплексе. Продовольственная проблема из первоочередной явно стала внеочередной. Кажется, мы ничего бы не пожалели, чтобы быстро поправить здесь положение. Но именно поэтому особенно важно сохранять трезвость в оценке последствий принимаемых решений. Первый импульс — немедленно бросить дополнительные бюджетные средства. Но вспомним: с начала семидесятых годов сюда стремился беспрецедентный с точки зрения международных сопоставлений поток ресурсов. В 1971–1985 годах в сельское хозяйство было направлено 579,6 миллиарда рублей капиталовложений. И что же? Среднегодовой объем созданной в отрасли чистой продукции в сопоставимых ценах в 1980–1981 годах был почти на 10 процентов ниже, чем в 1970-м. С 1982 года он начал постепенно повышаться. Но в среднем за 1985–1986 годы лишь сравнялся с уровнем 1970 года. 113,5 миллиарда рублей было израсходовано только на мелиоративные мероприятия и освоение мелиорированных земель. В последние годы объем выбытия орошаемых земель почти сравнялся с их вводом. Непредвзятый анализ показывает: спорить о сроках окупаемости вложений здесь бессмысленно. При существующих экономических отношениях реализуются проекты, которые не окупятся никогда, представляют собой чистый вычет из национального дохода, деньги, выброшенные на ветер.

Ключ к успеху новой аграрной политики — перестройка экономических отношений на селе. Только решив эту задачу, можно рассчитывать, что ресурсы начнут давать отдачу. Именно поэтому и здесь успех зависит от здоровых финансов, твердого рубля, активной антиинфляционной политики, от переноса центра тяжести с государственных инвестиций на хозрасчетные, как предлагалось с трибуны XIX конференции. (Разумеется, речь идет об уменьшении инвестиций за счет государства в сферу материального производства, а не об экономии за счет социальной сферы.) Любые меры, подрывающие финансовое оздоровление, вместе с тем прямо бьют и по агропромышленному комплексу.

В последнее время широкое внимание приковано к проблеме дотаций на продовольствие. От них можно отказаться, лишь компенсировав потери населению. Так что хотя изменение структуры розничных цен необходимо, приемлемыми с социально-политической точки зрения могут быть лишь варианты решения, при которых государственный бюджет ничего не выиграет. Но пока идут споры и подготовка решений, дотации растут так быстро, что нести эти затраты в таких масштабах государству просто не под силу. Единственный реальный путь снижения этих расходов — отказ от избыточных затрат, от оплаты за счет бюджета бесхозяйственности и расточительства. В этой связи высказывалось немало здравых идей. Характерно, что именно эти вопросы были крайне слабо отражены при обсуждении плана и бюджета. Здесь доминировал совсем иной мотив: даешь больше государственных ресурсов. На 1989 год агропромышленному комплексу выделено из бюджета 108,8 миллиарда рублей.

Г. Сокольников, в начале двадцатых годов на посту народного комиссара финансов яростно боровшийся за сокращение бюджетного дефицита, за отказ от финансирования государственных расходов с помощью печатного станка, предлагал повесить возле Высшего совета народного хозяйства вывеску: эмиссия — опиум для народного хозяйства. Полезно и сегодня помнить об этом всем, кто отвечает за формирование и реализацию экономической политики.

В докладе министра финансов на сессии сказано: «Нужно взять за правило всегда и во всем соизмерять доходы с расходами, научиться жить по средствам». Действительно, нужно. Очень нужно. Подавляющее большинство предприятий еще не научилось этому — достаточно сказать, что на содержание своих работников управления предприятия расходуют более 30 миллиардов рублей. Но разве не государство должно подать пример умения соразмерять свои расходы с доходами?

Егор Гайдар, Отто Лацис. «Коммунист», 1988, № 17^[2]

Прыжок к рынку

В конце прошлого года, защищая программу оздоровления экономики, Н. И. Рыжков назвал предложения о переходе к рынку в 1990–1991 годах безрассудными, отметив, что такой шаг привел бы к кризису, глубину которого трудно представить. А ровно через четыре месяца, 14 апреля 1990 года, Президентский совет и Совет Федерации на совместном заседании начали обсуждать представленный Советом министров СССР пакет мер по радикализации реформы. Речь идет именно о прыжке к рынку. Что же заставило столь решительно изменить точку зрения на перспективы экономической политики?!

Программа оздоровления экономики была результатом целой серии компромиссов между сторонниками существенно различных концепций перестройки системы хозяйствования. Чтобы понять это, не надо даже знать внутреннюю кухню ее подготовки — достаточно внимательно ознакомиться с текстом. Здесь переплелись и предложения, направленные на обеспечение организованного, упорядоченного развития реформы, и надежда вернуться к использованию старых, испытанных административных рычагов.

Компромисс отнюдь не бранное слово в политике, призванной согласовывать противоречивые интересы. Но в данном случае появившиеся в результате его решения обладали одним фундаментальным недостатком: явно не учитывали реальной ситуации в стране. Предлагалось резко сократить дефицит государственного бюджета и ни в коем случае не трогать бурно растущие дотации агропромышленному комплексу; затормозить увеличение денежных доходов населения и развернуть масштабные социальные программы; последовательно развивать рыночное регулирование и ужесточать административный контроль за ценами.

Словом, вся программа была пронизана верой в чудо, которое позволит разрешить неразрешимые противоречия. Это чудо имело четкое количественное выражение: в расстроенной экономике ожидался небывалый (на 66 миллиардов рублей) рост производства товаров народного потребления.

Первый удар по правительственной программе нанесли, когда она даже не начала действовать. К срывам сроков ввода важнейших строек, к тому, что инвестиционные ресурсы оседают в долгостроях, мы привыкли. И все же провал строительной программы 1989 года даже на этом фоне был исключителен по масштабам. Надежды на массовый ввод мощностей по производству потребительских товаров становились все более призрачными.

А итоги первых месяцев текущего года со всей очевидностью выявили слабости предусмотренных финансовых мероприятий, их недостаточность для стабилизации денежного обращения. Отчисления в бюджет из прибыли продолжали быстро падать. Рост налога с оборота больше чем на половину обеспечивался за счет увеличения реализации спиртного. От ряда решений, призванных разгрузить бюджет (повышение тарифов на грузовые перевозки, цен на дизельное топливо), под нажимом профсоюзов пришлось отказаться. Давление предприятий заставило предусмотреть столько брешей в налогообложении прироста заработной платы, что для большей части народного хозяйства оно практически перестало действовать.

Темпы роста денежной массы, вместо того чтобы начать снижаться, резко пошли вверх, усиливая инфляционное давление в экономике. А оно, как известно любому грамотному экономисту, проявляется либо в ускоряющемся повышении цен, либо — если правительство пытается удержать цены административными методами — в обострении дефицита.

Четко обозначилась альтернатива: пытаться и дальше проводить курс, неизбежность неудачи которого становилась все более ясной, или сделать решительный поворот, радикализировать экономические реформы. Правительство высказалось за второй путь.

Насколько можно понять из сведений, уже ставших достоянием гласности, речь идет о свободе предпринимательства, разгосударствлении собственности и форсированном переходе к рыночному регулированию. О размораживании оптовых и розничных цен на основную массу продукции; предоставлении предприятиям подлинной самостоятельности в формировании производственной программы, системы хозяйственных связей; о резком ограничении сферы действия государственных заказов и их размещении на основе взаимной заинтересованности сторон, складывающихся рыночных цен. Говорится и об организации финансового рынка, массовом преобразовании крупных государственных предприятий в акционерные компании, о шагах к обеспечению конвертируемости рубля. И все это не в далекой и малореальной перспективе, а в ближайшие месяцы.

Правительство предлагает пойти на риск тяжелых, непопулярных, но внутренне последовательных мер по перестройке системы хозяйствования, задействовать стимулы к повышению эффективности производства. Ввести частичную индексацию доходов, позволяющую защитить интересы наименее обеспеченных групп населения.

У обсуждаемых предложений есть по меньшей мере одно серьезное достоинство — они честные. Обществу больше не предлагают райские кущи, поток товаров, который вот-вот хлынет на наши опустевшие прилавки. В экономике за все надо платить. И на сегодняшний день плата за колебания, нерешительность, финансовую безответственность набежала немалая. Время, когда экономику можно было стабилизировать без тяжелых, непопулярных мер, ушло.

Точно прогнозировать, какими в случае выбора этого варианта будут темпы открытой инфляции, практически невозможно. Как и определить, насколько придется сократить объем производства в период неизбежной структурной перестройки или какими темпами пойдет высвобождение занятых из свертывающихся производств. Но о том, что серьезных социальных коллизий на таком пути не избежать, правительство на этот раз готово сказать прямо.

Некоторые общие черты, объединяющие предложения правительства и реализуемый в Польше «план Бальцеровича» (сначала размораживание цен, затем финансовая стабилизация), рождают представление, что и у нас предполагается использовать в борьбе с инфляцией тактику шокотерапии.

Это неточно. Суть шокотерапии отнюдь не в размораживании цен (в ряде случаев, наоборот, требуется их замораживание), а в резком ограничении совокупного спроса. Ее отличие от более консервативных рекомендаций, обычно предлагаемых специалистами Международного валютного фонда, состоит в том, что сокращение дефицита государственного бюджета, темпов роста денежной массы обеспечивается не за 1,5–2 года, а в течение считаных недель. Такой подход привлекает возможностью достижения немедленных результатов, но и предъявляет особо жесткие требования правительству, пытающемуся ее использовать. Непоследовательность, отступление от принятого курса обрекают ее на немедленный провал.

На мой взгляд, сегодня такой выбор отражал бы не столько трезвое осознание собственной силы, сколько мужество отчаяния, надежду хоть как-нибудь остановить развал в экономике. Ведь правительство, соглашающееся платить деньги за забастовки, сильным не назовешь.

К сожалению, политическая неуверенность отражается и в логике предлагаемых реформ. Размораживать цены при нынешних темпах роста денежной массы страшно. Но это можно сделать разовым решением. Надо лишь крепко зажмуриться и прыгнуть в неизвестность. А вот то, что сократить дефицит государственного бюджета, затормозить работу печатного станка в условиях растущих притязаний социальных групп, отраслей, регионов отнюдь не просто, что здесь необходимы политическая воля и широкая общественная поддержка, уже становится понятным.

Свободные рыночные цены, балансирующие спрос и предложение, — прекрасный регулятор хозяйственных процессов. Лишь используя их, можно сократить ряды армии управленцев, занятых по всей стране распределением дефицитных ресурсов, сделать рубль полновесным, а прилавки — полными. Но достоинство таких цен проявляется при одном непременном условии — финансовой стабильности. Когда же в стране бушует инфляция, общий уровень цен быстро растет, резко и непредсказуемо изменяется соотношение цен различных товаров, вся система рыночного экономического регулирования приходит в расстройство. Доходы каждой социальной группы оказываются в прямой зависимости от того, насколько действенно она может нажать на правительство, банки, в какой мере способна подкрепить свои требования реальными угрозами. Тот, кто отстает в этой гонке, проигрывает. Попытки затормозить рост цен административными методами приводят к крайне неблагоприятному сочетанию высокой открытой инфляции и дефицита. Возникает ситуация экономической нестабильности. Энергия предпринимателей переключается на спекулятивные операции, инвестиционные решения начинают напоминать азартную игру в рулетку.

Опыт многих стран показывает: это отнюдь не самый благоприятный фон для повышения эффективности производства. И то, что такие проблемы в отличие от привычных дефицитов и бюрократизации хозяйственной жизни пока внове, не делает их менее реальными. Риск такого развития событий также приходится учитывать.

Хотя удержать нынешний уровень цен в создавшейся финансовой ситуации в принципе невозможно, борьба против их повышения — занятие политически заведомо выигрышное. Она позволяет объединить тех, кого называют и консерваторами, и радикалами. Выясняется, что при кажущейся широкой поддержке идеи радикализации экономических реформ их социальная база отнюдь не прочна. Непросто понять, почему правительство, которое оказалось не в состоянии сделать ничего значимого для финансовой стабилизации до размораживания цен, сможет жестко противостоять огромному давлению со всех сторон, бесконечным требованиям все новых ассигнований из бюджета после того, как цены быстро пойдут вверх.

Эта проблема не имеет простого, тем более чисто политического решения. Но она принципиально значима для судьбы правительственной программы. Пока что предполагаемые в ней ориентиры финансовой стабилизации не проходят не только по стандартам шокотерапии, но даже по менее жестким требованиям эффективной стратегии последовательной антиинфляционной политики.

Предполагается перевести подавленную инфляцию в открытую. Затем, ограничивая темпы роста денежной массы, остановить ее, стабилизировать цены, но уже в условиях насыщенного рынка. Можно со всей определенностью сказать, что решить вторую задачу будет куда труднее, чем первую.

На этой неделе Президентский совет и Совет Федерации продолжат обсуждение предложений правительства. Выбор будет нелегким.

Егор Гайдар. «Правда», 16.04.1990

Две программы

2 августа иракские войска перешли границу Кувейта. Начался новый кризис на Ближнем Востоке, принесший горе сотням тысяч людей. В тот же день в печати было опубликовано сообщение, из которого следовало, что президент СССР М. С. Горбачев и председатель Верховного Совета РСФСР Б. Н. Ельцин договорились объединить усилия для углубления экономической реформы в Советском Союзе. По жесткой логике взаимосвязанного мира, соединившей во времени эти совершенно не зависимые друг от друга события, шансы на то, что положение в советской экономике удастся стабилизировать, с начала августа пошли вверх.

О чем говорят

В июле они казались совсем призрачными. С начала года дефицит торгового баланса страны вырос в шесть раз. Неплатежи советских организаций, еще весной вызывавшие изумление, стали привычными. Зарубежные фирмы прекращали отгрузку продукции, в том числе запасных частей, комплектующих изделий. Назревала массовая остановка важнейших производств. Прокатилась волна все более опасных дефицитов. Гасить их, как прежде, экстренными закупками импортных товаров не удавалось.

Кризис в Персидском заливе в одночасье подбросил цену нефти. Вскоре за ней полезли вверх цены на газ. Неуверенность на мировых финансовых рынках отразилась в повышении цены золота. Тон зарубежных поставщиков, банкиров смягчился. Повышение кредитного рейтинга СССР, подорванного финансовой безответственностью, привлечение займов, необходимых для стабилизации рубля, вновь стали возможными.

Конечно, при продолжении конфронтации руководства Союза и России дополнительные валютные ресурсы были бы неизбежно и быстро промотаны, не оказав никакого видимого воздействия на ситуацию в стране. Противостоящие стороны легко блокировали бы любые усилия друг друга, направленные на оздоровление хозяйства.

С обеих сторон существовало мощное давление, воспроизводящее конфликт. Консерваторы мысль о единстве действий с только что вышедшим из партии Б. Н. Ельциным воспринимали как сделку с дьяволом. Многие радикалы отнюдь не спешили отказаться от краткосрочных преимуществ, которые обеспечивало противостояние центру. Казалось, угроза смертельной схватки за власть на фоне разваливающейся экономики вот-вот станет реальностью.

В такой ситуации любые концепции углубления реформы в СССР можно было выбрасывать не читая: предпосылки их успешной реализации явно отсутствовали. В начале августа стало ясно, что политическая ответственность и здравый смысл на этот раз восторжествовали: руководители Союза и России сделали шаг навстречу друг другу. Отношение к программным документам радикально меняется: теперь от их качества зависит, сумеем ли мы воспользоваться представившимся шансом стабилизировать экономику, не допустив полного развала хозяйственных связей.

Сегодня — цены, завтра — сбалансированность

Перипетии, в результате которых оказались подготовленными все же не один, а два разных документа, широко и с разных точек зрения отражались в печати, не стану повторяться. Мне импонирует твердость, с какой союзное правительство вопреки всему отстаивало право иметь собственную программу. Ведь ответственности за положение в народном хозяйстве с него действительно никто снять не может. К сожалению, в самом содержании представленной им концепции твердости как раз явно не хватает.

Если отбросить публицистические красоты, вышелушить сухой экономический остаток, суть предложений сводится к следующему.

В короткие сроки резко сократить дефицит государственного бюджета невозможно. Освобождение цен приведет к высоким темпам открытой инфляции, поэтому неприемлемо. Без цен, балансирующих спрос и предложение, рыночные механизмы работать не могут, их становление придется растянуть по времени. Противостоять давлению предприятий, отраслей, регионов, требующих повышения оптовых цен, больше нельзя. Следовательно, придется пойти на общий централизованный пересмотр цен, предусмотрев компенсацию доходов и сбережений населения. Позже, в 1992 году, когда товарно-финансовая сбалансированность повысится, можно сократить масштабы административного контроля, сделать новый крупный шаг в углублении реформы.

Здесь причудливо переплетаются трезвый реализм в оценке серьезных препятствий на пути оздоровления государственных финансов и безбрежный, розовый оптимизм в отношении возможностей сегодня назначать из Москвы цены по всему СССР.

Авторы этой концепции не хотят видеть, как повышение цен в Эстонии толкает к ответным мерам Ленинград. Как вопреки протестам Госкомцен CCCP Москва повышает цены на сигареты. Как формируется система коммерческой торговли, цены в которой в 5–10 раз выше государственных, как в несколько раз ускорились темпы повышения цен на колхозных рынках. Подавленная инфляция уже переходит в открытую. Главный стабилизирующий фактор сейчас — не страх перед грозящим из центра наказанием, а инерция заведенного порядка, привычка. Общий административный пересмотр цен — пожалуй, один из самых эффективных способов сломать эти ограничители, не создав новых.

Крайне опасны и финансовые последствия предлагаемого нового варианта пересмотра цен. Под давлением общественного мнения его авторы пошли на уступки, обещали полностью компенсировать повышение цен населению. Но в то же время резко растут прибыли предприятий (только в тяжелой промышленности и в машиностроении на 77 миллиардов рублей). Когда доходы населения не уменьшаются, а доходы предприятий разбухают как на дрожжах, за это кто-то должен платить. Догадаться, откуда возьмутся деньги, нетрудно: печатный станок пока, кажется, работает без перебоев. На этом фоне товарно-финансовая сбалансированность, запланированная на 1992 год, может появиться только как добрый волшебник в финале детской сказки, но экономика — не Андерсен.

Было бы несправедливо не отметить, что с мая над проектом проделана огромная и отнюдь не бесполезная работа. Теперь он практически свободен от влияния идеологических догм и предрассудков, содержит немало идей, предложений, безусловно заслуживающих быть использованными. Убедительно написаны разделы, посвященные разгосударствлению экономики, поддержке предпринимательства, преодолению монополизма. Это могли бы отметить и столь строгие судьи качества стабилизационных программ, как эксперты Международного валютного фонда. К сожалению, они не станут читать этот документ. Опыт убедил финансовые организации в том, что умение красиво складывать слова широко распространено в мире. Здесь требуют четких и убедительных расчетов, показывающих, как в короткие сроки будет остановлен рост денежной массы. Этого нет, а значит, и финансовой поддержки Международного валютного фонда, Европейской комиссии, на которую рассчитывают авторы концепции, не будет.

Реанимация рубля еще возможна

Важнейшие отличия проекта, подготовленного группой под руководством академика С. С. Шаталина, разумеется, не в росписи по дням — это удачная публицистическая находка, не более, — а в принципиально иной оценке социально-экономической ситуации и политических альтернатив. Если предельно упростить дело, в его основе примерно следующая цепочка рассуждений.

Обретение республиками, местными органами власти реальной самостоятельности исключает возможность по-прежнему управлять ресурсными потоками на основе команд, фондов, лимитов, директивных цен. Можно лишь попытаться на несколько месяцев, может быть, на год сохранить сложившиеся связи. Если немедленно отпустить цены, высока вероятность гиперинфляции — ситуации, при которой деньги не могут опосредовать воспроизводственные связи, наступает хозяйственный паралич. Поэтому как бы ни была сложна задача финансовой стабилизации, ее надо решить срочно. Плата за колебание и промедление все равно будет больше, чем за самые тяжелые меры. Отсюда курс на резкое сокращение государственных расходов, ограничение закупки вооружений, централизованных капиталовложений, помощи иностранным государствам, пропорциональное сокращение всех несоциальных затрат.

Предлагается задействовать комплекс мер, направленных на реанимацию рубля, болезнь которого авторы не считают безнадежной. Разгосударствление позволяет выбросить на рынок недвижимость, новые ценные бумаги. Формируются рынки золота, иностранной валюты. Закрепляются права рубля как единственного законного платежного средства в стране. Работавшие на государство предприятия оборонного, инвестиционного секторов сталкиваются с необходимостью искать выход на другие, небюджетные рынки. Падает спрос на первичные материальные ресурсы. Возникают серьезные проблемы со сбытом продукции. Контроль совокупного спроса позволяет ввести рыночные регуляторы, удержав инфляцию на приемлемом уровне.

Сколько специалистов — столько мнений. Не все предлагаемые решения мне кажутся удачными. Схема размещения государственных заказов представляется усложненной, организационные перетряски при сжатых сроках — избыточными, прогнозы доходов от приватизации — излишне оптимистичными. Оценить, достаточны ли предусмотренные меры для стабилизации экономики, трудно, расчеты основных финансовых параметров из-за нехватки данных более чем приблизительны. Прочитав перечень сведений, вопреки прямому указанию главы государства так и не представленных комиссии Госпланом и Минфином, поневоле вспоминаешь закон «О защите чести и достоинства президента». Но при всех неизбежных разногласиях с тем, что в сложившейся ситуации только такой принципиальный подход дает надежду на хозяйственное оздоровление, думаю, согласится подавляющее большинство квалифицированных экономистов.

Что же касается деталей, конкретных рычагов, то, право, не стоит переоценивать значение предложенных решений. Разумеется, буквально эта программа никогда реализована не будет. Победить инфляцию точно по утвержденному графику так же невозможно, как могучего противника — по детальному плану баталии. Жизнь внесет свои коррективы, возникнут тысячи проблем, требующих быстрых и точных решений. Заранее предугадать все это и невозможно, и не нужно. Именно потому, кстати, нельзя заставить правительство проводить в жизнь планы, в успех которых оно не верит.

Точная по общему стратегическому замыслу, пусть несовершенная в деталях программа сегодня куда полезней, чем самый лучший, всесторонне проработанный план, если через несколько месяцев благоприятное время для его реализации опять будет упущено.

На этой оптимистической ноте хотелось бы поставить точку. Но есть два момента, заслуживающих особого разговора. Речь идет о прерогативах центра и социальных гарантиях.

Специалисты обязаны говорить правду

Авторов альтернативной концепции трудно заподозрить в непонимании издержек и опасностей экономического изоляционизма. Документы, лежащие в ее основе, — программа «400 дней», известная лишь узкому кругу экономистов программа Н. Я. Петракова, разработанная также весной текущего года, — исходили из того, что союзные органы должны обладать набором полномочий, достаточных для проведения эффективной финансовой и денежной политики.

С тех пор возникла новая реальность. Теперь никакую линию невозможно проводить без широкого согласия в республиках. Это должно было найти отражение в новом документе. Но и в изменившейся ситуации экономические закономерности диктуют необходимость выбора: либо единый общесоюзный рынок, единая денежная система и хотя бы минимально необходимые для их обеспечения права Союза в финансовой области — либо парад игрушечных местных валют, таможенные войны, разрушение сложившихся связей.

Предлагается бюджетный механизм, при котором центральное правительство не имеет собственной налоговой базы, республики перечисляют ему средства на конкретные проекты. Такая система вполне возможна в Европейском экономическом сообществе — группировке государств с устойчивыми конвертируемыми валютами, централизующими один-два процента их общего валового национального продукта. В нашей же стране при труднопрогнозируемых темпах инфляции, сохранении за Союзом ответственности за ряд важнейших социальных программ она надежно подорвет все усилия, направленные на укрепление рубля и оздоровление экономики.

Следы внутренней борьбы по этому поводу, противостояния экономически целесообразного и политически приемлемого явно видны в документе. Так стоит ли их прятать? Куда разумнее делать ответственный выбор, оставаясь в рамках возможного, чем тешить несведущих людей надеждами примирить непримиримое.

Такое же стремление уйти от жестких реалий жизни в прекрасный мир грез видно и в вопросе о социальных гарантиях. Здесь авторы противостоящих друг другу программ как будто соревнуются: кто больше хорошего посулит народу.

Правительственная программа. Предполагается распространить систему социальных гарантий на все без исключения социальные группы и весь цикл жизни человека. В дополнение к уже принятым законам, направленным на улучшение положения пенсионеров, женщин, семей с детьми, учащихся, разворачиваются новые дорогостоящие программы. Вводится индексация доходов.

Альтернативная программа. Обещаны переход к рынку без снижения уровня жизни, формирование социально-ориентированной экономики. Уже через 500 дней вся система социальных гарантий перестраивается на основе утвержденного нового прожиточного минимума, обеспечивающего не просто минимальные средства существования, а возможность роста и совершенствования, свободу потребительского выбора.

Откуда все это идет, догадаться нетрудно, слова о реформе, которая никому не нанесет ущерба, у всех в памяти. Но вряд ли стоит смешивать функции политиков и специалистов. Для политика умение быть популярным, пользоваться поддержкой в демократическом обществе — лишь элементарные требования к профессиональной пригодности. Специалист же обязан трезво оценивать возможности, говорить и политикам, и обществу правду.

А правда состоит в том, что сегодня безболезненно выправить положение в народном хозяйстве нельзя. Социальные гарантии эффективны, лишь когда базируются на солидной базе реальных доходов бюджета. В противном случае обещать их просто опасно.

В Германии индексация запрещена законом отнюдь не потому, что там живут черствые, нечуткие люди. Просто страна в двадцатом веке два раза переживала крах денежной системы и приобрела прочный иммунитет к финансовым авантюрам.

От гиперинфляции, при которой отказывают системы обеспечения нормальной жизни общества, никакими денежными выплатами не спасешься. Когда в домах не топят, костерком из ассигнаций не согреться. Сегодня главное, что надо сделать для защиты жизненного уровня населения, — затормозить инфляционные процессы, сделать рубль полновесным. Лишь надежно закрепившись на этом рубеже, можно идти дальше в развитии социальных гарантий.

Приглашенные правительством, президентом, председателем Верховного Совета РСФСР специалисты свою работу выполнили — две программы представлены. Верховный Совет РСФСР 11 сентября выбор сделал: его депутаты твердо встали на сторону программы С. С. Шаталина. С середины минувшей недели началась работа, направленная на то, чтобы свести воедино все лучшее, что есть в подготовленных документах. Насколько она успешна, удастся ли создать новую жизнеспособную концепцию, смогут в ближайшие дни судить народные депутаты СССР. В любом случае от выбора им не уйти: детали соединить нетрудно, но несущие конструкции программ не сходятся.

Компромисс — полезная вещь, лишь когда он прокладывает дорогу эффективной политике.

Егор Гайдар. «Правда», 13.09.1990

В начале новой фазы. Экономическое обозрение

Развитие инфляционного кризиса в СССР станут анализировать долго и тщательно. Ему так же, как, скажем, германской гиперинфляции, будут посвящены сотни работ, регулярно проводимые конференции. На дальней исторической дистанции, когда не сводит горло от собственного бессилия изменить ход событий, академическое спокойствие, столь необходимое в научной работе, сохранять легче. И все же сейчас, когда нарастающие экономические неурядицы поставили на место разумной озабоченности, заставляющей думать и принимать точные решения, общественную истерию, важно попытаться предельно спокойно, профессионально, отстранив политические симпатии, разобраться в тенденциях, которым суждено определять хозяйственное развитие страны в предстоящие месяцы, а возможно, и годы.

I

К чему приводят попытки, не считаясь с возможностями страны, форсировать экономический рост, гадать не надо. Такие опыты проделывали многократно и почти повсеместно. О том, что из этого получается, можно было бы спросить у Лопеса Портильо, энергичного президента Мексики, приведшего страну к финансовому краху 1982 года. Познакомиться с тем, как сходная политика, проводимая Жуселину Кубичеком и Жоао Гулартом, поставила Бразилию на грань гиперинфляции. А можно, и не заглядывая за океан, поинтересоваться характерными колебаниями капитальных вложений, объема производства и инфляции у наших соседей — в восточноевропейских странах. На них обратили внимание еще в начале шестидесятых годов, а к середине семидесятых механизм этого явления, получившего название планового инвестиционного цикла, был уже хорошо изучен.

Крупномасштабную советскую экономику нелегко выбить из накатанной колеи. Именно поэтому подобные колебания здесь, после первой пятилетки, не были значимыми. Но когда новой команде руководителей, пришедших к управлению экономикой страны с началом перестройки, удалось, преодолев инерцию, резко увеличить темпы роста капитальных вложений, специалистам стало ясно: механизм такого цикла запущен, в ближайшие годы именно он будет определять развитие важнейших народнохозяйственных процессов.

Инвестиционный цикл, так же как классический цикл рыночной конъюнктуры, имеет собственную логику, последовательность стадий, проявляющуюся в самых разных по структуре хозяйства странах. Вслед за наращиванием капиталовложений, импорта производственных ресурсов ускоряются темпы экономического роста. Увеличиваются фронт начатого строительства, объем накапливающихся в нем и пока не дающих эффекта ресурсов. Ограничиваются закупки потребительских товаров. Финансовое положение государства осложняется, темпы роста денежной массы растут, обостряется дефицит на потребительском рынке. Нарастают внешнеэкономические трудности. Оптимизм, уверенность в своих силах у тех, кто поставлен руководить экономикой, сменяются растерянностью.

Взглянув на таблицу 1, нетрудно убедиться, что в нашей стране перелом, начало нисходящей ветви инвестиционного цикла приходится на рубеж 1988 и 1989 годов. Предопределили его расстройство государственных финансов и растущий дефицит внешнеторгового баланса.

Вопреки воле и стремлениям высших органов управления, под давлением жесткой необходимости приходится резко ограничивать капиталовложения, свертывать производственный импорт. Падают темпы экономического роста. Ресурсы перераспределяются на выпуск и закупку потребительских товаров.

Таблица 1

Продолжение этих тенденций было заложено и в план 1990 года. На 30 процентов сокращается импорт химических продуктов, на 20 — проката черных металлов, более чем в два раза — закупки труб. Ограничение закупок за рубежом стального листа, пластмасс, кабельного пластиката, резинотехники, увеличение экспорта цветных металлов с неизбежностью ведут к падению выпуска важнейших видов машиностроительной продукции: грузовых автомобилей, вагонов, автобусов, электровозов и тепловозов, кабеля и многих других. Сокращение капитальных вложений — к отсрочке ввода мощностей в энергетике, консервации строек в химико-лесном комплексе, приостановке работ по «расшивке» узких мест на транспорте.

Как правило, такая политика позволяет, восстановив ценой падения объема производства равновесие, стабилизировать положение на потребительском рынке, создать предпосылки возобновления экономического роста. В нашей стране этого не произошло. Начавшаяся крутая перестройка всех важнейших общественных институтов наложила на инвестиционный цикл два процесса, существенно модифицировавших традиционный путь его развития: экономическую реформу и политическую дестабилизацию.

То, что к сложившимся пропорциям в оплате труда надо относиться уважительно и что их резкая ломка может стать катализатором неудержимой инфляции, известно давно. Специалисты хорошо знают, например, о выявленном еще в 1918 году профессором В. Гриневецким влиянии нарушения привычных соотношений доходов в ходе Первой мировой войны на рост недовольства рабочих, ускорение инфляции и общее усиление социально-политической напряженности в России.

Детальный анализ хозяйственных преобразований в конце восьмидесятых годов в СССР заслуживает специального разговора. Но их наиболее значимые макроэкономические результаты очевидны. Это резкий рост дифференциации в оплате труда, экспансия финансовых ресурсов предприятий. В 1988 году, когда порожденные инвестиционным циклом диспропорции достигают своего апогея, денежные доходы населения выходят из-под контроля (таблица 2).

Если иерархическая организация, пронизывающая структурой подчиняющихся друг другу начальников сверху донизу всю огромную страну, рушится, использование рыночных механизмов становится уже не предметом выбора, а экономической необходимостью. Команды просто перестают выполнять. Руководителям предприятий не до теоретических споров. И индустриальная экономика, теснимая хаотическим бартерным рынком, требует от политической власти хотя бы минимального уровня порядка и устойчивых денег. Беда в том, что именно это труднее всего обеспечить молодой неокрепшей демократии.

Открытая гласностью картина мира, осознание собственной бедности порождают эскалацию надежды, что вслед за западной рекламой в окошко уже стучится уровень потребления, социальных гарантий, который может позволить себе богатое общество со здоровой экономикой. Надо погромче крикнуть, поднажать на государство, и оно все, что обязано, выложит. Начинается перераспределительная вакханалия. Рост бюджетных расходов на социальные программы теряет всякую связь с финансовой реальностью.

В 1985–1987 годах среднегодовой прирост расходов бюджета на социально-культурные нужды (без расходов на науку, но включая пенсии) составлял около 6 миллиардов рублей. В 1991 году их предполагается увеличить почти на 50 миллиардов.

Такое не раз бывало в экономической истории. Вспомним: Аргентина, 1973 год. На смену военной диктатуре приходит популярное правительство перонистов. Под давлением требовательного общества идут вверх денежные доходы, дотации, развертываются социальные программы. Растут дефицит государственного бюджета, кредитная эмиссия. В ответ на попытку противопоставить росту цен административный контроль формируется черный рынок практически всех товаров. 1975 год. Подавленная инфляция, сметая на своем пути поставленные органами власти препоны, переходит в открытую, рост цен превышает 300 процентов. Начинается абсолютное падение объема производства и реальной заработной платы. В первом квартале 1976 года годовые темпы инфляции достигают 900 процентов. В апреле к власти приходит жесткий военный режим, массовыми репрессиями кроваво восстанавливающий порядок и стабильность.

Чили, 1970 год. Правительство левых сил начинает быстро увеличивать заработную плату, дотации, расходы на социальные нужды. Административное регулирование цен поначалу позволяет снизить темпы их роста (1970 год — 33 процента, 1971-й — 25). Но денежная масса быстро увеличивается, в экономике выявляются узкие места, обостряется товарный дефицит, формируются черные рынки. Попытки удержать цены на продукцию государственных предприятий приводят лишь к полному финансовому развалу. Со второй половины 1972 года объем производства падает, инфляция выходит из-под контроля. В сентябре 1973 года на фоне тяжелейшего общеэкономического кризиса правая военная диктатура приходит к власти.

Таблица 3. Дефицит государственного бюджета, в % ВНП

* Военные перевороты.

Хотелось бы надеяться, что знакомство с приведенными в таблице 3 данными хоть чему-нибудь научит поклонников даровой раздачи государственных денег.

Демократические преобразования в нашей стране начались на не слишком благоприятном фоне усиливающейся инфляции, развала потребительского рынка, разочарования и растущей социальной напряженности. История как будто решила поставить эксперимент: приживется ли демократия в условиях экономического кризиса.

II

В начале 1990 года этот клубок экономико-политических противоречий в полной мере обозначился. Инвестиционный бум и не всегда профессионально продуманные хозяйственные реформы создали мощный заряд подавленной инфляции. Нарастающий развал системы административного управления не позволял откладывать формирование рыночных механизмов. Но при накопившихся диспропорциях любой серьезный шаг в этом направлении грозил вызвать гиперинфляцию.

Экономическая логика подсказывала: надо пойти на любые меры, чтобы устранить основные источники инфляционного давления: дефицит государственного бюджета, экспансию денежной массы. Такая политика могла иметь шансы на успех в руках популярной, сильной власти, обладающей волей и авторитетом. Беда в том, что правительство растратило эти ресурсы в попытке форсировать темпы роста.

Когда твердая антиинфляционная политика жизненно необходима экономически и невозможна политически, приходит пора сменяющих одна другую без видимого влияния на хозяйственное развитие стабилизационных программ.

Хотя программу оздоровления, с которой правительство вышло в 1990 год, критиковали буквально со всех сторон, ее основные идеи были во многом разумными. Предполагалось, уменьшив централизованные капиталовложения и оборонные расходы, сократить дефицит бюджета. Введя специальный налог, взять под контроль рост оплаты труда, перераспределить ресурсы в пользу выпуска и импорта потребительских товаров. Пока рыночные механизмы не запущены хотя бы частично, восстановить дисциплину и порядок в народном хозяйстве.

Беда документа была не в направленности, естественной на этапе завершения инвестиционного цикла, а в неуверенности, сквозившей буквально в каждой строке. Заложенные в нем экстравагантные гипотезы эффективности использования ресурсов, наращивания выпуска товаров народного потребления отражали обреченную на провал попытку разрешить на бумаге острейшие противоречия в системе распределения, примирить конфликтные социальные интересы.

Когда сформированная правительством группа специалистов еще продолжала доработку программы, пытаясь учесть высказанные на Втором съезде народных депутатов замечания, даже самым верноподданным и лояльным стало ясно: развитие событий в течение года не будет иметь почти ничего общего с тем, что в ней написано.

Мощный удар по всей системе хозяйственных связей нанесли с новой силой вспыхнувшие в январе-феврале межнациональные конфликты в Закавказье. Из 10,5 миллиона человеко-дней, потерянных в год в результате забастовки, 9 миллионов пришлось на эти месяцы. Началось общее, постепенно ускоряющееся падение производства. Попытка вновь взять на себя руководство материальными потоками лишь продемонстрировала: рычаги управления отключены, предприятия игнорируют поток поступающих сверху указаний.

Быстро выявились и основные процессы, определявшие финансовое развитие в течение года. Как и планировалось, заметно выросли доходы от налога с оборота (увеличение за год на 10 миллиардов рублей, в том числе около 5 миллиардов — рост доходов от реализации алкоголя). Вслед за денежными доходами шли вверх налоги с населения (прирост — 4,3 миллиарда рублей). Сократились расходы на централизованные капиталовложения и оборону. Не удалось добиться увеличения платежей из прибыли предприятий (планировался рост на 4 миллиарда рублей). Продолжали быстро возрастать дотации и ассигнования на социальные программы.

Бюджетный дефицит — ценнейший индикатор для анализа инфляционных процессов. К сожалению, статистические «приборы», используемые для его измерения, при желании нетрудно испортить. Можно, например, как это делается в СССР, учитывать получаемые за рубежом или внутри страны займы как доходы бюджета. Показывать в финансовой статистике крупные доходы по неидентифицируемым статьям. Игнорировать прирост безнадежных кредитов, выданных государственным банком, замещающих бюджетное финансирование.

Существует набор международных методик, позволяющих привести данные о доходах и расходах бюджета в сопоставимый вид. Пока применять их в нашей стране не удается: ставшая достоянием гласности бюджетная информация для этого еще слишком фрагментарна. Но в отсутствие финансовых рынков, когда дефицит бюджета прямо увеличивает денежную массу, можно оценить меру эффективности бюджетной политики, проследив, что происходит с деньгами.

Приводимые Министерством финансов данные о существенном сокращении бюджетного дефицита за истекший год (с 8,7 до 6,0 процента ВНП) находятся в разительном противоречии с монотонно ускорявшимися темпами роста денежной массы (в наличных деньгах 1989 год — 19,5 процента, 1990 — 21,5).

Самым явным поражением стабилизационной политики стала неудача попыток затормозить рост номинальных доходов населения. «Справедливых» и «стимулирующих» форм замораживания заработков до сих пор в мире не придумали. Если уж применять такой обоюдоострый инструмент, идти на связанные с ним социальные конфликты, то делать это надо последовательно. Пусть на короткое время, необходимое, чтобы сбить волну инфляционных ожиданий, ограничение роста заработков должно распространяться на всех. Любая слабость, уступка, колебание подрывают доверие к серьезности намерений власти.

Пример такой слабости — вал выбитых из правительства в конце 1989 — начале 1990 года исключений, лишивших налог на прирост заработков какого-либо смысла. С замораживанием зарплаты, распространяющимся на 20 процентов занятых, право, не стоит затеваться.

Уже в конце I квартала было ясно: прирост денежных доходов населения за год по меньшей мере вдвое превысит плановый, они увеличатся не менее чем на 80 миллиардов рублей (1989 — 64,5 миллиарда, 1990 — фактически 94 миллиарда), развал потребительского рынка будет лишь нарастать. За полтора года, на которые правительство попросило кредит доверия, клубок противоречий лишь затянется еще туже.

III

Признаки того, что высшие органы управления собираются круто изменить курс, попытаться вновь овладеть инициативой в экономике, стали появляться в марте. Во главе исполнительной власти становится президент. В своих выступлениях он неоднократно подчеркивает необходимость ускорить экономические реформы, придать им новый импульс. Явная неудача программы оздоровления очевидна для всех. Рядом, в Польше, новое правительство показывает, что при всех трудностях стабилизации демократия отнюдь не обречена быть заложницей разгула инфляции.

К середине апреля правительство готовит новый документ, получивший в обществе название «программа шоковой терапии». Его замысел, внутренняя логика радикально отличаются от того, что всего четыре месяца назад обсуждалось на Съезде народных депутатов.

Если не удается справиться с подавленной инфляцией — а эффективность административного регулирования стремительно падает, — значит, надо разом включить механизм рыночного регулирования, дать предприятиям свободу в формировании производственных связей, начать энергичное разгосударствление собственности. Чтобы защитить население от последствий роста цен — ввести индексацию доходов. Сначала заменим пустые прилавки быстро растущими ценами, а затем уже остановим их гонку.

Программа внутренне логичная, но предельно рискованная. При сохраняющихся серьезных финансовых диспропорциях первым следствием освобождения цен вполне может стать массовое бегство от обесценивающихся денег, резко повысившаяся скорость их обращения. Темпы инфляции неудержимо пойдут вверх. Сделав героический прыжок к рынку, общество окажется у разбитого корыта гиперинфляции, с теми же слабыми, неработающими деньгами и уже знакомым бартером.

В апреле представленный документ дважды обсуждался на совместном заседании Президентского совета и Совета Федерации. Самое существенное сомнение: такая политика имеет шансы на успех в руках сильных, пользующихся поддержкой органов власти. В реальной же ситуации ее последствия непредсказуемы. Вывод: программу представить Верховному Совету, но уже без «шокотерапии».

Специалисты, причастные к процессам формирования экономической политики, с недоумением ждали развития событий. Действительно: есть целостная, хотя далеко не бесспорная программа действий, где стержень — размораживание цен. Надо ее доработать, предварительно вынув стержень. Но без него она просто рассыплется как карточный домик. В этой непростой позиции правительство делает, наверное, самый слабый, приводящий к форсированному проигрышу ход — реанимирует разработанные в 1987–1988 годах новые прейскуранты, пытается именно на них смонтировать то, что осталось от «шокотерапийной» программы.

Беда, разумеется, не в том, что предлагается повысить цены, — поддержать их нынешний уровень все равно невозможно. И даже не в административном характере их пересмотра. Если речь идет о ликвидации государственных дотаций, централизованное повышение — мера вполне естественная. Хуже другое: в сложившейся социально-экономической ситуации предлагаемая перестройка цен лишь углубляет финансовые диспропорции.

Государству теперь придется больше платить за оборонную технику (применительно к условиям 1990 года не менее чем на 30 миллиардов рублей), за централизованные капиталовложения (20 миллиардов), за расходы на социально-культурные нужды (15 миллиардов) и науку (3 миллиарда). Компенсации разниц в ценах (в основном дотации на продукты питания) возрастают до астрономической суммы в 204 миллиарда рублей (увеличение на 95 миллиардов). Параллельно сокращаются доходы от налога с оборота (35 миллиардов), внешнеэкономической деятельности (6 миллиардов). Увеличивающиеся отчисления на государственное социальное страхование и платежи из прибыли недостаточны, чтобы перекрыть действие этих факторов.

Даже при условии 60-миллиардного некомпенсированного повышения розничных цен государственные финансы получали новый тяжелый удар. А уже когда правительство под давлением общественного мнения дрогнуло, обещало стопроцентную компенсацию, разрушительные последствия проявились в полной мере. Наметились финансовые диспропорции, которые уже невозможно ликвидировать никакими маневрами в области оборонных расходов, государственных инвестиций и перераспределения валютных ресурсов.

Сообщение о предстоящем крупном повышении цен дало мощный импульс инфляционным ожиданиям населения и предприятий. И те и другие отреагировали в соответствии с азбукой экономической теории: энергичными попытками сократить денежные активы, обратить деньги в любые материальные ценности.

Положение на потребительском рынке в январе-апреле, хотя и оставалось тяжелым, по меньшей мере перестало быстро ухудшаться. Вступил в действие стабилизирующий фактор: резкий рост потребительского импорта. Закупки промышленных товаров народного потребления за полгода увеличились на 32 процента, в том числе в развитых капиталистических странах — в 2,7 раза. На 67 процентов увеличивается импорт мяса, на 42 — животного масла, на 82 — обуви.

Подавляющая часть прироста пришлась на начало года. В первом квартале поставки зарубежных товаров легкой промышленности возросли в 1,4 раза. Такие темпы невозможно было удерживать долго. Но хотя бы временно удалось остановить сокращение запасов в розничной торговле. По некоторым товарным группам наметились признаки улучшения снабжения. Резко увеличились запасы стирального порошка, мыла. Во многих регионах на время дефицит этих товаров сменился затовариванием. Рост запасов сахара (за 1989 год — на 33,4 процента) давал надежду со временем отказаться от нормированного снабжения.

После обнародования майского варианта правительственной программы положение меняется радикально. В мае-июне происходит абсолютное сокращение вкладов населения. Начинается стремительное, небывалое по масштабам сокращение запасов в розничной торговле. За май-сентябрь они уменьшились на 9 миллиардов рублей. Ажиотажный спрос распространяется практически на все хранимые товары.

Темпы роста реализации изделий легкой промышленности поднимаются с 2 процентов в 1989 году до 20 в 1990-м. За 10 месяцев их запасы сокращаются на 30 процентов. Исчезают из свободной продажи ткани. Быстро идут вниз запасы табачных изделий, спичек. Хотя запасы соли по-прежнему огромны, волна ажиотажного спроса распространяется и на нее. Вновь начинают сокращаться запасы моющих средств, сахара. Массовое вынужденное переключение спроса еще весной на сравнительно легкодоступные нехранимые товары (хлеб, молоко) усугубляет трудности в торговле ими. С каждым месяцем все быстрее растут цены колхозного рынка. Первое полугодие — 18 процентов, июль — 29, август — 30, сентябрь — 34, октябрь — 38, ноябрь — 44 процента. В октябре из 115 товаров культурно-бытового назначения, по которым ведется наблюдение, в свободной продаже уже не было ни одного.

В обзоре за 1989 год («Коммунист», 1990, № 2) мне пришлось писать, что по-настоящему пустые полки магазинов у нас еще впереди, что ситуация радикально ухудшится, когда начнется массовое бегство от денег. Тогда еще приходилось ссылаться на польский опыт начала восьмидесятых годов. В истекшем году и эта глава экономической теории стала элементом повседневной жизни.

IV

К середине лета конституировавшиеся новые органы власти в республиках вступили в ожесточенную борьбу с центром практически по всему кругу экономико-политических проблем, в том числе по таким жизненно важным ее аспектам, как контроль над банками и финансовыми ресурсами. На глазах разваливалась система распределения продукции через общесоюзные фонды. За 11 месяцев годовой план поставки в них мяса и мясопродуктов республики выполнили на 69 процентов (поставки на внутриреспубликанские нужды — 92 процента).

На фоне расстройства системы хозяйственных связей, регионализации рынков и формирования местных таможен темпы падения выпуска важнейших видов продукции постепенно ускорялись. Особенно опасной стала эта тенденция в нефтедобыче. За 1989 год — сокращение на 3 процента, первый квартал 1990-го — на 4,2, четвертый квартал — на 8,8 процента.

Металлурги, традиционно полагавшиеся на гарантированные директивными заданиями поставки лома, столкнулись с серьезным сырьевым кризисом (заготовка лома, сократившаяся за 9 месяцев на 5 миллионов тонн, составила лишь 86 процентов к плану), вынуждены были снизить загрузку оборудования. Выпуск проката падает на 3 процента, стальных труб — на 5 процентов. Здесь, как и в нефтедобыче, сокращение производства месяц за месяцем ускоряется.

Химия и нефтехимия расплачиваются за долголетнее пренебрежение к экологии. Остановки предприятий по требованию общественности решением местных органов власти становятся массовыми.

Хотя машиностроение и осталось единственной отраслью, на бумаге сохранившей положительные темпы роста, они явно обеспечивались ценовыми факторами. Наряду с вынужденным ограничением импорта на работе заводов этой отрасли особенно болезненно сказывалось нарушение кооперационных связей.

Отправление грузов транспортом общего пользования — неплохой измеритель объема хозяйственной деятельности, свободный от ценовых искажений (таблица 4). Он позволяет проследить и результаты попыток силой вырвать повышение темпов экономического роста в начале пятилетки, и сокращение хозяйственного оборота после 1988 года. В 1990 году этот процесс резко ускорился.

Таблица 4

Бесконечно латать расползающиеся дыры отечественной экономики за счет импорта невозможно. По данным западной финансовой статистики, валютные резервы СССР за 1990 год сократились почти втрое (с 14,4 до 5,1 миллиарда долларов). С конца 1989 года сначала тихо, как о слухе, затем все громче в мире заговорили, что Советский Союз начал срывать сроки платежей. Завоеванный десятилетиями финансовой респектабельности кредитный рейтинг страны рушится на глазах.

Партнеры в массовых масштабах прекращают отгрузку заказанной продукции, рвут контракты. В июле-августе поставки импортных товаров легкой промышленности в торговлю сокращаются на 5 процентов. Среднемесячный импорт моющих средств падает с 85 тысяч тонн в первом полугодии до 48 тысяч тонн в третьем квартале.

Помощь пришла нежданно. Перепады цен мирового рынка на энергоносители уже давно стали важнейшим фактором, определяющим экономическое положение страны, далеко перевешивающим по значению годовые колебания урожая. В первом полугодии цена на советскую нефть, экспортируемую в развитые капиталистические страны, упала на 6,4 процента. С начала августа, когда резко обострилось положение в районе Персидского залива, цена на нефть быстро пошла вверх (с 87 рублей за тонну в первом полугодии до 112 — в сентябре). Дополнительные доходы в торговле со странами Запада только за III квартал составили около 750 миллионов инвалютных рублей.

К тому же разительные перемены в Восточной Европе ослабили зависимость распределения нефтяного экспорта от политических факторов. При общем сокращении экспорта нефти и нефтепродуктов (со 140 миллионов тонн за 9 месяцев 1989 года до 130,9 миллиона тонн за тот же период 1990-го) ее поставки в развитые капиталистические страны по объему остались стабильными (соответственно 59,6 и 60,0 миллиона тонн), а по стоимости возросли (4,9 и 5,3 миллиарда инвалютных рублей).

При сохранении благоприятной рыночной конъюнктуры, остановке падения добычи и переходе в торговле со странами СЭВ на конвертируемую валюту открывалась перспектива существенного увеличения валютных доходов. Даже полное прекращение поставки и реэкспорта иракской нефти, получаемой в оплату советских поставок и кредитов (в 1989 году — 972 миллиона инвалютных рублей), несопоставимо по масштабам с выигрышем в ценах.

Дело даже не только в нефти. Кризис в Персидском заливе еще раз продемонстрировал миру, как важен стабильный и предсказуемый Советский Союз. Лавина обрушившихся во второй половине года на нашу страну государственных кредитов свидетельствовала: понимание того, какими последствиями чревато для всего мира углубление кризиса в СССР, начинает пробивать себе дорогу.

В сочетании с ответственной антиинфляционной внутренней политикой поддержка международного финансового сообщества — существенный фактор, облегчающий укрепление национальной валюты. К сожалению, трудно представить себе ситуацию, в которой международная помощь была бы менее эффективна. Когда государственные финансы разваливаются из-за безудержного роста расходов, зарубежные кредиты лишь стимулируют дальнейший рост потребительских ожиданий, беспочвенные иллюзии, что кто-то за нас решит наши собственные проблемы. И к тому же даром.

Надежда, что политическая ответственность восторжествует, финансовое положение удастся стабилизировать до того, как подавленная инфляция перейдет в открытую, еще раз появилась, когда стало известно: руководители Союза и России договорились объединить усилия в разработке и реализации программы углубления реформы.

Появившийся в результате документ — если сделать скидку на публицистические красивости (роспись по дням), вынужденные уступки политической демагогии (мягкость к социальным программам, обещание никого не обидеть) и экономическому изоляционизму республик (отказ от федеральных налогов, опасные эксперименты с банковской системой) — воспроизводит естественную логику ортодоксальной стабилизационной программы.

Предполагалось, резко сократив государственные расходы (капиталовложения, дотации, оборона, управление, помощь зарубежным странам), в течение полугода ликвидировать бюджетный дефицит. В тот же срок сократить до «0» рост денежной массы. Используя широкомасштабную приватизацию, продажу населению земли, золота, валюты, повысив процентную ставку, перевести часть вынужденных сбережений в неденежную форму, снизить ликвидность денежной массы. Поставить предприятия, работающие на государство, перед необходимостью переключать производство на те виды продукции или услуг, которые можно продать на рынке. Создать обстановку, в которой деньги дороги, дефицитны. Попытаться до этого удержать цены, не дать инфляции разогнаться. После ликвидации важнейших финансовых диспропорций разморозить цены.

Такая линия, опирающаяся на поддержку наиболее авторитетных, пользующихся доверием политических лидеров, готовых взять на себя нелегкий груз ответственности за ее реализацию, в начале августа еще имела шансы на успех. Но надо было немедленно сломать инфляционные ожидания, сформированные майской программой правительства, остановить перераспределительный азарт, накачку бюджета новыми социальными программами. Ничего подобного ни на республиканском, ни на союзном уровне не сделали.

Колхозы и совхозы, знающие, что союзное правительство обещало с января резко увеличить цены на мясо, не спешат с его поставкой. Российское правительство, вместо того чтобы заявить: повышения цен не будет, порвите и выбросьте новые прейскуранты, — само делает торопливый шаг вперед, вводит новые цены ранее объявленного срока. Разнобой цен рождает конфликты в пограничных с РСФСР районах других республик. Тогда и союзное правительство ускоряет пересмотр закупочных цен по всей стране.

В сентябре российский парламент обсуждает республиканский закон «О пенсиях». И союзный-то не поднять больной экономике. Но разве можно в азарте политической борьбы уступить пальму первенства в «заботе о народе»? Ассигнования на пенсии в РСФСР увеличиваются еще примерно на 15 миллиардов рублей.

Предприятия, ожидающие обещанного и никем из обладающих властью не отмененного повышения цен, не спешат заключать договоры, выжидают. К началу октября договорами охвачено лишь 25 процентов выпуска продукции (в октябре 1989 — 65 процентов). Полная неопределенность в том, что будет с хозяйственными связями на рубеже нового года, становится все более тревожной. 4 октября президент подписывает указ о первоочередных мерах по переходу к рыночным отношениям, определяющий порядок заключения договоров на 1991 год. Новые прейскуранты узаконены как база. Хуже того. Предприятия получают возможность диктовать потребителям еще более высокие, «договорные» цены. А совокупный спрос, далеко оторвавшийся от предложения, приравнивает эту возможность к необходимости.

Беда принятого наконец 19 октября Верховным Советом СССР долгожданного документа «Основные направления стабилизации народного хозяйства и перехода к рыночной экономике» была отнюдь не в его компромиссном характере — в принципиальных вопросах он воспроизводит логику программы «500 дней» — и уж тем более не в повторении майской программы правительства. Просто в радикально изменившейся ситуации он уже не имел смысла.

За полтора месяца, так ничего толком и не сумев сделать для финансовой стабилизации, и российские, и союзные органы власти совместными усилиями запустили инфляционный механизм на полную мощность. Последняя возможность затормозить инфляцию, пока она не вырвалась на волю, не допустить лавинообразного роста цен была упущена. Кризис вступил в новую фазу.

V

Тронувшийся поезд не удержишь, хватаясь за поручни. После октября попытки силой страстного желания остановить рост цен, социально защитить российских потребителей, будь то автомобильные запчасти или меховые шапки, производят печально-комичное впечатление.

В результате всего сделанного с экономикой резкое повышение цен стало неизбежным. Что же, это еще не повод закрывать глаза от ужаса перед подступающей неизвестностью, запугивать друг друга неминуемой катастрофой. Куда полезнее, приняв открытую инфляцию как факт, пересмотреть экономико-политические рекомендации.

Характерный пример — широкое проникновение иностранной валюты во внутренний оборот. Пока сохранялся шанс укрепить рубль, избежав гиперинфляции, с ней надо было беспощадно бороться. Бегство от рубля к доллару может подорвать действенность любой финансовой политики. Положение изменилось: если крах существующей денежной системы неизбежен, его легче пережить в долларизованной экономике. Советский Союз — не Польша, долларов в обороте относительно немного, но воевать с ними уже не имеет смысла.

Теперь финансовую стабильность можно восстановить только на принципиально ином уровне цен, когда их рост, оторвавшись от увеличения номинальных доходов, сведет к нулю последствия предшествующей распределительной вакханалии. Как бы ни было это неприятно, приходится признать: чем дольше будем цепляться за жалкие останки существовавшей ранее ценовой системы, тем дольше продлится период, когда цены растут, а дефицит по-прежнему свирепствует.

То, как будут развертываться в ближайшем будущем инфляционные процессы, в значительной мере зависит от республиканских и местных органов власти. Эстония резко повышает государственные цены, вводит относительно скромные компенсации. Украина экспериментирует с параллельными деньгами. Здесь всплеск ажиотажного спроса в октябре, накануне их введения, был сопоставим по масштабам с майским, прокатившимся по всей стране. Ленинград высказался за более привычное сочетание карточек и коммерческих цен.

В России конфликт союзных и республиканских органов резко расширяет автономию местных, получающих значительную свободу маневра. Отключив воду и тепло, поставив милиционера проверять, куда идут грузы, они могут добиться от предприятий лояльности. Неслучайно именно местные органы власти становятся важнейшим субъектом товарообменных операций.

В условиях бартерной экономики наиболее тяжелым оказывается положение районов с высокой концентрацией оборонной промышленности, инвестиционного машиностроения. На их продукцию сегодня много не выменять. Особенно резко ухудшается снабжение Москвы и Ленинграда, где высокая концентрация оборонной промышленности и науки сочеталась с традиционной зависимостью от поставок из общесоюзных фондов. Здесь же явно видны последствия закупорки товаропроводящих путей, сознательное поддержание нехватки товаров (экстремально высокие цены колхозных рынков, периодическое резкое увеличение товарных запасов в оптовой торговле и промышленности на фоне острейшего дефицита).

Как правило, лучше дела в районах, традиционно поставлявших в общесоюзные фонды продовольствие, там, где сконцентрирован выпуск промышленных потребительских товаров, производится экспортная продукция. Политический контекст инфляции бывает поразительно схожим в самых разных странах.

Напряженность социальных конфликтов. Слабая власть, неспособная проводить осмысленную политику, пытающаяся удовлетворить запросы тех сил, которые могут подкрепить их наиболее недвусмысленными угрозами. Стремление в политике не играть по правилам, а менять правила. Недоверие общества к правительству и разочарование в политических партиях. Широкомасштабный, уходящий в прошлый век поиск исторических виновников. Самые популярные лозунги: «Выгнать жуликов», «Навести порядок».

Все это написано не о нас. Так рисовали социально-политический портрет Бразилии и Аргентины во время вспышки инфляции, накануне военных переворотов 1964 и 1967 годов. Специфика отечественной «партии порядка» в том, что ее лидеры, не получившие образование в Уэст-Пойнте, неважно осведомлены о стандартной макроэкономике. Их представления о разумной экономической политике могут быть весьма экзотичными.

Определение, которое дает инфляции современная экономическая теория, нетрудно перевести на язык обыденной жизни: это положение, в котором общество пытается потратить больше того, чем оно располагает. В острых формах, мешающих нормальному течению воспроизводственных процессов, инфляция не может длиться вечно. Неизбежно образуется коалиция сил, достаточно мощная, чтобы по меньшей мере на время восстановить финансовый порядок.

Не станет исключением и наша страна. Общие контуры антиинфляционной программы прогнозировать нетрудно. Пойдут вниз расходы государства на дотации, в первую очередь на продукты питания. Резко упадет зерновой импорт. На низком уровне стабилизируются государственные инвестиции, капиталовложения предприятий, производство инвестиционной продукции. С оборонными расходами сложнее: здесь все зависит от того, кто и как будет такую программу реализовывать.

Удастся ли стабилизировать экономику, сохранив ростки демократических и рыночных институтов, открытую миру внешнюю политику, курс на интеграцию в мировое хозяйство, или разгул безответственности, демагогии и анархии вновь уготовит нам путь в тупик тоталитарного режима и автаркии — борьба вокруг этой дилеммы станет главным содержанием экономической политики ближайшего будущего.

Егор Гайдар. «Коммунист», 1991, № 2

Раздел II. Буря и натиск, разочарования и предостережения Экономические реформы и демократическое строительство

Контекст

Основные реформаторские мероприятия Гайдар и его команда провели к середине 1992 года: либерализация цен, внешней и внутренней торговли, начавшиеся приватизация и упорядочение финансовой системы и бюджета стали основой для формирования рынка.

Однако дальше начались компромиссы, которые приостановили борьбу с инфляцией и необходимые структурные преобразования в экономике. Гайдар столкнулся с теми же проблемами, о которых он предупреждал в статьях предыдущего раздела: слабое правительство оказывается неспособным обеспечить стабилизацию после либерализации и тем самым усугубляет проблемы. В сентябре 1993-го Ельцин позвал Гайдара в правительство первым вице-премьером. В этом кабинете министров премьером был бывший подчиненный главного реформатора Виктор Черномырдин. Пребывание Гайдара в правительстве оказалось коротким: сначала был мятеж октября 1993-го, затем по-настоящему свободные выборы в парламент, где у реформаторов оказалась самая большая фракция, но лучший электоральный результат при низкой явке показал популист Владимир Жириновский. Потом, чувствуя себя заблокированным политико-бюрократическими ограничениями, Гайдар принял решение уйти из правительства и до конца этого «короткого парламента», до 1995 года, сосредоточился на работе в Думе.

Это был период, когда в своих статьях он пытался разъяснить логику реформ, причем объяснял в основном массовому слою интеллигенции, прилежным читателям газеты «Известия», ставшей в то время для Гайдара важной, если не основной трибуной. И читателям, и себе он растолковывал смысл событий 1991-го, 1992-го и 1993-го и делал уже обобщающие выводы, иной раз очень тревожные, по поводу того, какие развилки, вызовы и испытания ожидают Россию, если реформы — как экономические, так и политические — не будут завершены и не окажутся последовательными.

Слияние власти и собственности ему представлялось одним из главных вызовов, а эмансипация общества от государства — необходимым условием дальнейшего нормального развития. В понятие «стабильность» он вкладывал совершенно иной смысл, нежели это представляется сегодня. Для него это было завершенное состояние свободного, основанного на четких правилах рынка и политической свободы индивида и общества в целом при снижении, точнее — упорядочении, роли государства. В противном случае происходит следующее: «Возрождение государственного регулирования обогащает богатых и разоряет бедных».

Как и всегда в своих работах, не только в книгах, но и в статьях, Гайдар помещает текущую ситуацию в широкий историософский контекст: «Беда русских реформ была в том, что, столкнувшись с очередной необходимостью немедленно ответить на вызов времени, лидеры страны шли, казалось бы, единственно возможным путем: напрягали мускулы государства. Через сверхусилия государства стремились быстро вытянуть страну… Страна не может долго стоять „на дыбах“. Сверхусилия государства даются дорогой ценой — ценой истощения общества».

Многие полагали, что Гайдар сложен для понимания широкими массами, но что же тут сложного и невнятного: «Идеология реформы, которую мы начали в 1991 году, была совершенно противоположной. Поднять страну не за счет напряжения всей мускулатуры государства, а как раз наоборот — благодаря расслаблению государственной узды, свертыванию государственных структур. Отход государства должен освободить пространство для органического развития экономики. Государство не высасывает силы из общества, а отдает ему часть своих сил». И далее тревожный диагноз текущего состояния государства и общества: «Усиление роли государства ради возможности спешного обогащения за счет государства. Это и всегда было — но как вспомогательная цель. Сегодня она становится основной. В государстве новейшие практики-государственники видят не Медного всадника, а огромную дойную корову».

Возникновение, по определению Гайдара, «паразитической буржуазии» в политическом смысле сопровождается выходом на сцену националистов и популистов, спекулирующих другим товаром — «обнищанием масс», утратой социальных гарантий, кознями Запада: «Перспектива в самом мирном случае — полуколониальная Россия, впрочем, при вполне русских правителях и предпринимателях. Страна полуколониальная в экономическом, социальном, культурном аспекте, но с глобальными военно-имперскими амбициями». Пишет Гайдар и о самоубийственной для нации опасности комплекса имперской обиды и национальной ущемленности, «интерференции социальной и национальной злобы», причем говорил он об этом как о серьезной угрозе три десятка лет тому назад.

Корни этих явлений Егор Тимурович искал в парадоксах исторического сознания: «…пример неразделимого, трагического противоречия русской истории — лозунг „За Родину, за Сталина“. Ведь „в развернутом виде“ это значит: „За Родину, за ее палача Сталина…“». Гайдар ищет истоки проблем в переплетении политики, идеологии, истории и экономики, где фундаментально важным является право частной собственности. Гайдар — не экономический детерминист, и угрозу развитию он видел не в специфически экономических проблемах: «Избрав государственно-бюрократический вариант, практически обреченный на застой, не имеющий сил для самодвижения, отделенный высокой стеной коррупции от подавляющего большинства населения, мы действительно обрекаем Россию на отставание от мира, на колониально-сырьевую роль, на вечную консервацию этой роли. Вот вам и „заговор“ против России — „заговор“, участниками которого являются отнюдь не „масоны“, а бюрократическая элита, гордо именующая себя „государственниками“. Колониальные государственники…»

Гайдар показывает, что государственник не тот, кто сакрализует государство, уповает на его силу и насилие, а тот, кто строит «демократический капитализм»: «Если не путать государство с Держимордой, то мы — государственники».

Гайдару казались тревожными тренды зарождения имперской политики, основанной на продаже мнимых угроз с Запада и на оборонном сознании, и опасность милитаризации экономики («военный паровоз ездит по кругу»). И даже вероятность войны, которая привела бы к «конвульсивному сжатию политической демократии» и «конвульсивному расширению государственного регулирования экономики». Россию же — развивающуюся и мирную — он видел не как «жандарма Европы, а как форпост демократии в Евразии».

Россия и реформы

Пора объясниться

Год с небольшим назад, в июле 1991 года, я начал работать над книгой о проблемах постсоциалистической экономики. Когда-нибудь, надеюсь, удастся ее закончить. В ней будет много графиков, таблиц, ссылок на первоисточники. Там можно будет спокойно разобраться, какие гипотезы оказались точными, а какие — не прошли проверку практикой. Где ошибки и просчеты увеличили социальную цену преобразований. Как смотрятся сами базовые постулаты современной экономической теории на фоне накапливаемого нетривиального опыта.

Пока время для такого спокойного разговора малоподходящее. Мы в разгаре очередного раунда политической борьбы вокруг будущего российских реформ. Оппозиция проводимому курсу активизируется. Очередь желающих поруководить российскими государственными органами, почти растаявшая к осени прошлого года, теперь, когда многим кажется, что самая неприятная часть работы уже сделана, вновь стала шумной и многолюдной. Соответственно, возросла и температура обвинений в адрес правительства.

На протяжении нескольких месяцев старался по возможности воздерживаться от публичной полемики. Однако сейчас настала пора объясниться по существу. Отбросив экономические детали, профессиональные споры, хочу поделиться видением сути того, что же, собственно, произошло за истекший после августовского переворота год, объяснить, почему действовали именно так, а не иначе.

Даже люди, с симпатией относящиеся к нашему правительству, справедливо обращают внимание на серьезные недостатки в разъяснении необходимости принимаемых решений. Именно на этом фоне в общественное сознание старались внедрить образ правительства «чикагских мальчиков», пытающихся по стандартным западным рецептам перестроить экономику России и в результате разваливших более-менее нормально работавший хозяйственный механизм.

Со сформировавшимся образом трудно спорить. Что толку доказывать, что ни я, ни мои коллеги-единомышленники, при глубоком уважении к классическим работам чикагской школы, никогда идеологически к ней не принадлежали. Больше того, на протяжении второй половины восьмидесятых годов мы в основном занимались исследованием специфики действия финансово-денежных регуляторов именно в социалистических и постсоциалистических экономиках, их отличий от стандартных канонов. Впрочем, это детали. Главное же, с чем категорически не могу согласиться, — миф о возможности выйти из кризиса, спасти Россию без радикальных рыночных реформ.

Есть две группы регуляторов, способных обеспечить жизнедеятельность общества: эффективные деньги и эффективные приказы.

В середине 1980-х годов, когда с началом перестройки из жизни общества сначала медленно, потом быстрее стал уходить страх перед начальником, вся громоздкая машина государственного управления начала давать очевидные сбои. К сожалению, рубль и рынок не включаются автоматически, как только райком партии утрачивает былую власть. Возникает институциональный вакуум, угрожающий самому существованию народного хозяйства.

У государства уже нет сил заставить колхозы и совхозы отдать зерно и еще нет возможности заинтересовать в его продаже. Никто не слушает директивных указаний, но и слабые деньги тоже не работают.

В Советском Союзе эта картина нарастающего хаоса и безвластия с 1990 года усугублялась конфронтацией органов власти Союза и республик. Предприятия, регионы получили широчайшие возможности выполнять лишь те решения, которые кажутся им привлекательными. Нескоординированные действия в финансово-кредитной области приводят к развалу денежной системы. Летом 1991 года экономика Советского Союза была неуправляемой, находилась в состоянии свободного падения, без каких бы то ни было надежд на стабилизацию. Впрямую встали вопросы, будут ли в городах зимой продукты питания, топливо, не развалится ли энергосистема, не остановится ли транспорт; короче — о выживании общества.

19 августа заговорщики попытались разрубить туго завязавшийся узел социально-политических проблем, взяв курс назад, к дисциплине приказа, палки, лагеря. Нельзя отказать им в последовательности. Если не готовы твердо и быстро идти к рынку, запустить основанный на заинтересованности механизм жизнеобеспечения, то чрезвычайное положение — единственный выход.

Распад Союза стал дорогой платой за неудавшуюся попытку повернуть историю вспять.

Победа в августе, разом возложившая на российские органы ответственность за все, что происходит в стране, лишившая их приятных преимуществ оппозиционности, сама по себе лишь усугубила кризис власти. Активность союзных органов в осенние месяцы, последовавшая за попыткой переворота, сосредоточилась в основном на создании уютных мест в коммерческих структурах, переводе туда средств и имущества. Республиканские органы, традиционно слабые, игравшие во многом декоративную роль, не имели адекватных систем управления деятельностью крупных социально-экономических блоков. Дискредитация партийного аппарата подорвала его влияние на местном уровне, даже в тех регионах, где до августа он сохранял сильные позиции. Все это вместе складывалось в картину нарастающего хаоса в стране. Вот характерные газетные цитаты октября 1991 года: «Фарс минувшего лета может стать трагедией будущей весны…», «Хаос и неуправляемость в условиях новой еще не сложившейся парадигмы власти грозят новыми путчами и взрывами народного недовольства…».

В общественных настроениях царили апокалипсические прогнозы по поводу будущего России. Газеты писали о возможности нанесения Россией «ядерного удара по Украине», сокрушались о неминуемом «разрушении России».

Пожалуй, самое тяжелое воспоминание в моей жизни — многочасовые московские очереди конца 1991 года. К этому времени я хорошо знал, что почти остановился поток продовольствия в Москву из других регионов, понимал, как ненадежны перспективы залатать тоненькими стежками импорта огромные дыры продовольственного баланса, видел, как скудеют вычерпанные почти до дна ресурсы государственных резервов.

Круг экономической безысходности надо было разорвать во что бы то ни стало. Речь шла о более важном, чем реформы, — о выживании страны, ее граждан. О том, чтобы избежать ситуации, когда все попытки людей хоть как-то защититься от надвигающегося хаоса окажутся бесплодными. И они останутся один на один со своими бедами, отданные в руки тех, кто на этом наживался и рассчитывает наживаться дальше.

Когда напоминают, чего не хватало России к концу прошлого года для создания эффективной рыночной экономики, мне хочется не спорить, а лишь дополнять список. Да, не было развитого, устоявшегося частного сектора и четких правил, определяющих взаимоотношения государственных предприятий и их собственника — государства. Не хватало конкурентной демонополизированной рыночной среды. Не было системы финансовых институтов, обеспечивающих эффективное перераспределение ресурсов. Не было развитого рынка труда, трудовая мобильность сдерживалась традициями и рецидивами административных ограничений. У России не было своей банковской и денежной системы, своих границ, своей таможни. Но не было, абсолютно не было и времени, чтобы дожидаться формирования всех этих предпосылок.

Альтернатива была предельно жесткой: либо российские власти немедленно запустят даже несовершенный, неотлаженный, неподготовленный рыночный механизм, поставят интерес на место неработающего приказа, либо — чрезвычайное положение, попытка силой навести порядок в экономике страны.

В высших органах власти России были люди, отстаивавшие второе решение. Чрезвычайное положение, военные комиссары на заводах, директивные плановые задания, жесткие санкции за их невыполнение. И только потом, когда-нибудь, после стабилизации положения — демократия и рынок.

Будучи практиками и реалистами, они справедливо отмечали то, сколь невелика надежда обеспечить в условиях кризиса запуск принципиально нового для страны механизма регулирования, как опасно ставить ее будущее в зависимость от успеха или неудачи реформ. Но они категорически отказывались видеть и понимать другое: сколь слабы формирующиеся российские силовые структуры, призрачны надежды военной силой обеспечить «порядок» в регионах, в какой мере не приспособлена вся молодая российская государственность для подобных политических экспериментов. Унизительная неудача с введением чрезвычайного положения в крохотной Чечне это убедительно доказала, хотя ничему их не научила.

К работающему рынку

Убежден, попытка силой выбить из регионов ресурсы для центра кончилась бы развалом России и хаосом. Осенью 1991 года речь шла не о соревновании красивых долгосрочных программ и выборах безболезненного пути реформ, а о судьбе страны, ее целостности и будущем. Чтобы сохранить их, необходимо было заставить рынок работать.

Важнейшая проблема осени 1991 года — выбор меры координации реформы в России и в других республиках Советского Союза. Наши экономики настолько тесно переплетены, что любые попытки хирургически обрезать эти связи неизбежно и больно бьют по всем. Идею, что Россия может обогащаться и жить припеваючи просто за счет перераспределения в свою пользу ресурсов, ранее направлявшихся в республики, лучше и не пытаться воплотить на практике — рикошет будет слишком болезненным. При едином денежном обращении, прозрачных границах четкая и эффективная координация экономических реформ была бы оптимальным решением. О таком можно было бы только мечтать. Отсюда привлекательность идей Межгосударственного экономического комитета, «Союза ради реформы». К сожалению, эти прекрасные мечты имели мало общего с реальными отношениями республиканских органов после провала августовского переворота.

На заседаниях МЭКа долго и со страстью обсуждались вопросы раздела активов бывшего СССР. Достигнутые в мучительных дискуссиях соглашения подписывались с оговорками, а затем не выполнялись. Обстановка требовала предельно быстрых, четких и ответственных решений, а на межреспубликанском уровне все тонуло в дискуссиях. Законы сжимающейся бартерной экономики заставляли республики под любыми предлогами придерживать ресурсы, ограничивать вывоз, формировать таможни. Нужно было время, чтобы прошла эйфория суверенитета, чтобы была осознана тяжесть стоящих перед всеми проблем, чтобы преодолеть взаимную подозрительность. А как раз времени тогда и не было. Жизнь страны не может остановиться, пока республики в мучительных дискуссиях согласовывают стратегию реформ. В этой ситуации у российского правительства не оставалось выбора. Оно обязано было выступить инициатором старта преобразований, предложить другим следовать параллельным курсом, принять на себя бремя ответственности за нелегкие, но неизбежные решения.

Мы хорошо понимали, конечно, что либерализация цен сама по себе не обеспечивает даже минимально необходимых предпосылок, чтобы рынок заработал. Для этого нужно как минимум еще одно принципиальное условие: деньги должны обрести реальную покупательную силу.

Опасность гиперинфляции — одной из самых тяжелых болезней рыночной экономики — не в показателях месячных темпов роста цен, надолго зашкаливающих за 50 процентов (в конце концов, это арифметика), а в том, что общество теряет веру в деньги, они становятся ненужными, перестают работать. Паралич народного хозяйства, следующий за развалом денежной системы, становится прологом социально-политических катаклизмов. От нежелания деревни поставлять продукты в города за стремительно обесценивающиеся деньги — к кризису снабжения, хаосу и социальным катаклизмам. Таков разрушительный потенциал гиперинфляции.

В российской истории кровавая связь высокой инфляции и продовольственно-закупочного кризиса отпечаталась трагедиями продразверстки и раскулачивания.

В наших условиях (накопленные финансовые диспропорции и недоверие к рублю, устойчивые слухи о денежной реформе, укоренившиеся стереотипы дефицитной экономики) риск того, что рубль просто не будет работать, а его бессилие лишит государство каких-либо возможностей воздействовать на экономические процессы, был серьезным.

Подавляющее большинство предпринимателей, директоров заводов, обычных людей, стоявших в очередях, были глубоко убеждены в том, что дефицит, распределение — навечно, что ни при какой политике и ни при каких ценах просто за деньги — без лимитов, фондов, знакомств, взяток — приобрести необходимые товары все равно будет невозможно.

Приведу еще несколько характерных газетных цитат, на этот раз начала нынешнего года, сразу же после либерализации цен: «До весны еще два месяца. Перезимуем?», «Без руля и без рубля», «Катастрофа ожидается в феврале»… И опасения не были безосновательными. Следствием либерализации цен вполне могло стать массовое бегство от денег, резкое и последовательное ускорение месячных и недельных темпов инфляции, при котором для денег просто не остается места в регулировании хозяйственных процессов. В этом случае попытка прыгнуть в рынок становится лишь прологом все того же чрезвычайного положения.

Именно осознание вероятности такого развития событий, а отнюдь не святая вера в непогрешимость стандартных рецептов из макроэкономического учебника, заставило сделать укрепление рубля главным приоритетом первого этапа реформы, до предела выжать тормоза финансовой стабилизации.

Интересы общества и социальных групп

В демократической стране правительство имеет лишь ограниченную свободу маневра, вынуждено считаться с мощными интересами, стоящими за тем или иным решением. Трудность стабилизационной политики в том, что, будучи необходимой, чтобы отстоять долгосрочные интересы общества и государства, она вместе с тем больно бьет по краткосрочным приоритетам каждой отдельной социальной группы. Общие интересы приходят в противоречие с частными (причем практически со всеми из них), долгосрочные — с краткосрочными. Правительство, вынужденное проводить такую политику, предельно уязвимо для популистской демагогии.

Военно-промышленный комплекс, аграрное лобби, объединения отраслей, требующих субсидий и таможенной защиты, вкладывают слишком много усилий, денег, времени в обеспечение своей доли средств налогоплательщиков, чтобы их можно было так просто оттеснить от государственного пирога. В начале работы свобода маневра у правительства обычно больше. Потом она сокращается под грузом ответственности за непопулярные решения, компромиссов, выбитых обещаний. Вот почему в январе — марте мы пытались в полной мере использовать отпущенное политическое время, чтобы сделать деньги работающими и дефицитными, сцепить шестеренки рыночного механизма.

Вопрос о том, в какой мере российская экономика оказалась восприимчива к финансовому регулированию, просто обречен стать предметом многолетней дискуссии специалистов. Не вступая сейчас в профессиональную полемику, выскажу лишь свою точку зрения.

Реакция, ослабленная многолетним отсутствием рыночного опыта, стойкостью стереотипов дефицитной экономики, была замедленной, а иногда аномальной. Ценовой скачок января существенно превзошел уровень, который можно было прогнозировать из финансовых соображений. Даже в условиях нарастающей ограниченности спроса мощное влияние на развитие событий оказывала инфляция затрат. Предприятия, обеспечивая экспансию взаимных кредитов, поддерживали темпы роста цен, существенно превышающие прогнозные.

И все же в принципиальных моментах народное хозяйство отреагировало адекватно. Резкий скачок цен в январе с февраля сменился последовательным падением месячных темпов их роста. Раньше всего со спросовыми ограничениями столкнулись предприятия, выпускающие потребительскую продукцию. Затем по цепочке проблемы с реализацией пошли вниз, охватывая базовые отрасли. К лету даже для гордых металлургов — распорядителей дефицитнейшего ресурса, еще зимой всерьез грозившего заменить собой деньги в производственном обороте, — проблема реализации становится доминирующей. Круг распределяемых ресурсов быстро и без видимых усилий сжимается, а весь широчайший спектр требований к правительству постепенно сменяется одним, зато предельно настойчивым: дай денег!

Жалобы и сетования на всеобщий дефицит мягко, как бы сами собой переходят в стоны по поводу затоваривания. На смену ресурсоограниченной, командной, бартерной экономике приходит все еще крайне неэффективное, опутанное традициями иждивенчества, все еще огосударствленное и монополизированное, но уже денежное в своих основах хозяйство.

Нет больше проблем ни со строительными мощностями, ни с материальными мощностями, ни с техникой. Чтобы реализовать любые экономические проекты, не хватает сущей безделицы, того, о чем раньше и говорить-то всерьез не приходилось, — рублей. Подавляющее большинство директоров промышленных предприятий, будучи квалифицированными, неглупыми людьми, не могут не понимать, что, если поддаться этому давлению, щедрой рукой закачать миллиарды рублей в народное хозяйство в меру аппетитов всех и каждого предприятия, сразу снова не окажется ни мощностей, ни материалов, ни техники. Но это в общем, а каждый требует для себя, для своего предприятия, коллектива, отрасли, задыхающихся от безденежья. И тут опять частное приходит в противоречие с общим. Дать деньги каждому — значит убить деньги всех.

Экономический кризис имеет свою логику развития. Чтобы затормозить инфляцию, укрепить рубль, приходится свертывать военные заказы, централизованные капитальные вложения. Падает спрос на потребляемые в оборонных и инвестиционных отраслях ресурсы. Они медленно, постепенно перераспределяются на другие нужды.

Спросовые ограничители в такой огромной и инерционной экономике, как российская, действуют с известным временным лагом. Они стали все сильнее сказываться на динамике производства летом, когда многие оборонные предприятия, выработав за первые месяцы годовой заказ, отправили рабочих в вынужденные отпуска. Оказались забитыми склады производителей машиностроительной продукции.

Руководители предприятий, выпускающих потребительские товары, хором жалуются на нарастающие проблемы со сбытом. Запасы в торговле и промышленности возросли в несколько раз. Проблемы сбыта для тех, кто не может их решить, оборачиваются свертыванием производства и занятости.

Безработица пока растет медленно. Но не стоит обольщаться: ее потенциал накапливается, и с осени усугубление проблем занятости неизбежно. Сам характер забот, доминирующих в общественном сознании, явно меняется. В списке жизненных приоритетов россиян место товарного дефицита, невозможности достать продукты постепенно занимает неуверенность в сохранении своего рабочего места. Для руководителей предприятий главной заботой становится неуверенность в реализации продукции, а значит, в сохранении производства.

В декабре 1991 года после долгих и мучительных споров в Министерстве торговли о том, какую долю дефицитнейшей продукции разрешать оставить на свободную реализацию, ко мне пришел директор большого завода. На его взгляд, чтобы выжить, заводу нужно было лишь одно — гарантия права самому ею распоряжаться. Получив твердое обещание решить этот вопрос в ходе начинающейся реформы, горячо поблагодарил, а уходя, посмотрел на меня с жалостью, как на обиженного богом и явно не представляющего себе, как на самом деле устроен этот мир. К марту его завод с трудом справлялся с недостатком спроса.

Заработавший рубль резко повысил степень управляемости экономики. Подавляющее большинство локальных проблем оказываются решаемыми. Выяснилось: чтобы завезти овощи в Москву или строительные материалы в Тюмень, не нужно проводить массовые накачки, вызывать на ковер провинившихся директоров и местных руководителей, биться в административном экстазе — достаточно оперативно выделить финансовые ресурсы.

Катастрофы не будет

Постепенно Россия обретает набор инструментов, позволяющих ей проводить осмысленную экономическую политику.

Самым сложным было установление контроля над денежным обращением. Потребовалось по меньшей мере полгода, чтобы ввести в банковскую систему изменения, позволяющие предотвратить хаотический выброс эмитированных в других республиках безналичных рублей на российский рынок. Сейчас такой механизм наконец вчерне сформирован, он открывает широкие возможности маневра — от создания эффективного и тесного банковского союза с теми, кто этого пожелает, до цивилизованного развода денежных систем.

Стабилизация рубля, при том что контроль за денежным обращением остается в руках центральных органов, укрепила позицию Федерации в отношениях с регионами. Именно рубль стал главным тараном, пробившим бреши во внутрироссийских межобластных таможенных барьерах, грозивших полностью парализовать товаропотоки. Центробежные силы, которые осенью прошлого года, казалось, вот-вот разорвут Россию на части, постепенно стали сменяться центростремительными. Постепенное преодоление вызванного крахом союзных структур кризиса легитимности, овладение новыми рычагами экономического управления, формирование и организационное укрепление республиканских силовых структур — от таможни до армии — позволило России выйти из тупика политического бессилия, шаг за шагом занять позицию влиятельного арбитра в делах ближнего зарубежья. На смену осенним неудачам приходят успехи в стабилизации положения в Южной Осетии, Приднестровье.

Сейчас не боюсь катастрофы. При сохраняющихся серьезнейших экономических и социальных проблемах страна управляема, рынок заработал, голод не предвидится. Начавшийся процесс структурной перестройки будет болезненным, но через него все равно придется пройти. Механизм приватизации запущен — задействованы мощные интересы, теперь трудно повернуть назад. Центр тяжести в выборе путей развития смещается со вчерашнего вопроса о том, идти ли в рынок (думаю, даже наши серьезные оппоненты не заинтересованы в том, чтобы безудержной кредитной эмиссией вновь разломать рыночный механизм и вернуться в хаос конца 1991 года), к альтернативе завтрашней: куда с рынком?

Известна закономерность: страны, пережившие период военных поражений и революций, зачастую резко ускоряют темп экономического роста. Социальные и политические катаклизмы парализуют активность влиятельных групп, использующих государственную власть для защиты архаичных, застойных структур, тормозящих экономическое развитие. Их устранение открывает путь высокоэффективному перераспределению ресурсов, формированию новых, динамичных секторов экономики.

В нашей стране на основе ее ресурсов и потенциала сформировалась уникальная производственная структура, ориентированная на что угодно, только не на человека. Мы жили в экономике, которая, потребляя в промышленности больше электроэнергии, чем американская, на нужды людей направляла ее в десять раз меньше. Именно попытки расширенного воспроизводства этого расточительного монстра иссушили силы страны, проложили дорогу нынешнему кризису. Сегодня можно, разработав и реализовав на практике активную, наступательную, открытую, обращенную в будущее структурную политику, сформировать конкурентоспособные производства, на равных войти в сообщество развитых стран мира, преодолеть наконец унизительную отсталость и второсортность. Но силы инерции, влияние частных интересов все настойчивее тянут страну в прошлое, в глухую оборону и самоизоляцию за высокими таможенными заборами, ко все тем же обильным финансовым вливаниям в воспроизводство неэффективности. Первый путь вывел послевоенную Японию в мировые экономические сверхдержавы. Второй бросил Аргентину — одну из богатейших стран начала XX века — в объятия слаборазвитости.

У меня нет иллюзий. Только в условиях острейшего социально-экономического кризиса, когда рычаги управления государством оказались лишенными каких-либо приводных ремней и пришла пора платить за перебитые горшки, наше правительство могло прийти к власти. Сейчас, когда после тяжелого шторма государственный корабль вновь обретает хотя бы минимальную остойчивость и стал слушаться руля, когда в казне призывно зазвучал благородный металл открываемых кредитов, руки представителей традиционной властной элиты снова потянулись к штурвалу. Они уже готовы опять вычерпывать широкими горстями из небогатого народного кошелька средства на непосильные военные ассигнования, многомиллиардные бесплодные инвестиционные проекты, субсидии и дотации, покрывающие бесхозяйственность.

Раскол в отношении к реформе проходит сегодня не по границам традиционных социальных групп, он рассекает каждую группу. Нет единого фронта противников реформы среди директоров оборонных предприятий, как нет его и среди аграриев или промышленных рабочих.

И партнеры у реформаторов могут быть по самым разным социальным азимутам. Реальная политика — это всегда компромисс, а не заупокойное «не могу поступиться принципами». К сожалению, упорно лепятся мифы. То о правительстве как секте пуритан от либерализма, самодовольных и напрочь отметающих любое сотрудничество, любое соглашение. То, наоборот, как о пляшущем под чью-то дудку, сдавшем все свои приоритеты.

Политика — это не та область, где нужно встать насмерть и твердить, что не пойдем ни на какие уступки. Но, идя на них, нужно быть упорным до предела. Надо уступить ровно столько, сколько нельзя не уступить. И ни грана больше.

Трудно, шаг за шагом человек из инфантильно преданного или инфантильно капризного подданного всемогущего государства становится ответственным хозяином своей судьбы. В каждой группе, отрасли, регионе, профессии есть те, кто ищет и находит новые возможности, резервы, источники заработка, пути экономии, рынки сбыта, умело пользуется предоставленной свободой. Они делают дело, и поэтому их голос не столь громко звучит в сегодняшних дискуссиях. Но именно с ними, а не с крикунами — плакальщиками по былому имперскому величию, — связаны надежды на возрождение страны.

В том, чтобы дать тем, кто хочет и умеет работать, хоть немного подняться, окрепнуть, защитить их от мертвящего воздействия сил регресса, на мой взгляд, состоит сейчас важнейшая задача правительства. Сумеют ли они, осознав угрозу социального реванша, объединиться, выработать и отстоять свою обращенную в будущее стратегию развития — от этого, а не от скоротечных колебаний политической конъюнктуры и не от персональных перемен в высших органах управления зависит: куда пойдет Россия.

Егор Гайдар. «Известия», 19.08.1992

Новый курс. Возрождение государственного регулирования обогащает богатых и разоряет бедных

Прошло два месяца после выборов 12 декабря. Время достаточное, чтобы и политики, и общество успели осмыслить новую ситуацию, сделать свои выводы. Сказанное ниже выражает мою личную точку зрения, хотя к этим выводам я пришел во многом в результате консультаций с коллегами по «Выбору России».

Реформы окончены. Забудьте

Первая мысль, которая постоянно повторяется всеми анализирующими ситуацию: закончен «героический период» российской реформы, начатый в конце 1991 года. «Выборы красноречиво (дальше некуда) подтвердили исчерпанность курса радикального реформизма». С этим как будто согласны все: и сторонники, и противники «Выбора России», и оппозиция, и правительство, и жители России, и иностранные наблюдатели.

Спорить не приходится — политическое отступление налицо. Неудача на выборах, уход из правительства. Все это факты бесспорные.

Что же, в этом не было бы ничего скверного. Вполне нормальны и перемены политического и экономического курса, и соответствующие персональные замены. Глупее всего занимать позицию непримиримого доктринера, у которого осталась лишь одна фраза: «Не могу поступиться принципами». «Ничего не забыли и ничего не поняли» — очень надеюсь, что это не наша позиция.

Смена курса оправданна в двух случаях. Когда поставленные задачи выполнены, ситуация в стране улучшилась и стабилизировалась настолько, что курс исчерпан, можно переходить к новой тактике для решения новых задач. В этом случае избиратели часто «благодарят» победившее «жесткое» руководство, проваливая его на выборах. Пожалуй, самый яркий пример такого рода — поражение У. Черчилля на выборах после победоносного завершения войны в Европе. Самый свежий — поражение правительства Х. Сухоцкой^[3] в Польше после того, как восстановление здесь экономического роста стало очевидной реальностью.

Противоположный случай — курс меняют ввиду его очевидного провала, когда ситуация в стране ухудшилась, дестабилизировалась, стала неуправляемой настолько, что необходимо срочно менять тактику, чтобы не получить национальную катастрофу. Здесь можно вспомнить конец 1991 года, когда пришлось срочно менять правительство И. Силаева.

В обоих случаях проводившийся курс исчерпал себя, пришел к логическому завершению — или победе, или поражению.

У нас ситуация существенно иная. Задачи, поставленные в конце 1991 года, решены, но лишь частично, — сделаны только первые шаги. Да, появились товары в магазинах, хотя и цены, и выбор оставляют желать лучшего. Удалось удержаться на краю гиперинфляции, но лихорадка инфляции продолжает «трепать» нашу экономику. Изменилась ситуация в области внешней торговли, экспорт значительно превысил импорт, но структура и того и другого нас глубоко не удовлетворяет. Увеличились валютные резервы: казна была практически пуста, а к концу 1993 года валютные резервы страны составили свыше 4,5 миллиарда долларов, — но для такой страны, как наша, этого явно недостаточно. Проделана громадная работа по приватизации, но избранный вариант не является самым экономически разумным, мы вынуждены были на него пойти под давлением Верховного Совета, и в ближайшее время здесь возможны значительные потрясения. Перебирать можно долго, но общий баланс ясен: сделано полшага. Из абсолютного тупика ноября 1991 года выйти удалось, не свалившись ни в экономический коллапс, ни в гражданскую войну, ни в диктатуру. В этом смысле стратегия и тактика реформ показали свою эффективность, экономика избежала летального исхода, более чем возможного в 1991 году. Но не удалось создать серьезный задел для решения главной задачи — структурной перестройки всей экономики, массированных инвестиций, обновления технической базы, роста производства, возникновения здорового среднего класса. Реформы не исчерпали себя, их просто прервали.

Может быть, однако, найден более эффективный курс? Этого не утверждают, кажется, даже наши оппоненты. Беда в том, что пока никакой курс взамен вообще не предложен. Единственное теоретическое новшество, пожалуй, заключается в демонстративном отказе вообще от «теоретических мудрствований», в установке на «практику», практический опыт. Сама идея «команды», объединенной экономической идеологией, отброшена. Г. Явлинский назвал новое правительство «типично советским». С фактической стороны это утверждение не вполне верно: например, как раз первое «советское» правительство 1917 года было единой командой, объединенной жесткой идеологией (другое дело — какой именно идеологией). Однако пафос Явлинского ясен, и, если не вдаваться в исторические детали, с ним можно согласиться. Нет правительства единой идеи, единой логики. Есть собрание руководителей разных ведомств, озабоченных судьбой своих ведомств. Если же нет центральной экономической идеи, то очень трудно, почти психологически невозможно противостоять идущим отовсюду лоббистским требованиям, требованиям субсидий, льготных кредитов и т. д. Министр, внутренне считающий, «что хорошо для моей отрасли, то хорошо и для России», и знающий, что его отрасли сегодня нужны деньги, просто не может постоянно насиловать себя, проводя — во имя каких-то там абстракций! — антиинфляционистскую политику. Так и работает практик, «хорошо знающий производство»: пытается ежедневно удерживать производство на плаву.

Однако отсутствие ясно отрефлексированной идеологии вовсе не значит, что нет вообще никакой идеологии. Идеология есть. Эта идеология банальна: «пусть идет как идет». Идеология мелких колебаний. Теоретически неплохая в определенных ситуациях (например, в условиях роста производства, финансовой стабильности), в переживаемых нами экстремальных обстоятельствах она опасна для страны. Реально «пусть идет как идет» оборачивается «пусть валится как валится». Сиюминутное спасение производства путем бумажных инвестиций есть помощь конкретным руководителям отрасли ценой ограбления России. Нет и не будет при экстремально высокой инфляции настоящих, в твердой валюте инвестиций. Нет и не будет при инфляции структурной перестройки экономики. Нет и не будет при инфляции технологического перевооружения промышленности. Нет и не будет при инфляции среднего класса — он размывается в точном соответствии с обесценением рубля. Иначе говоря, в ситуации инфляции невозможно решение тех главных, фундаментальных задач, от которых наше общество прячет голову в песок, как страус, вот уже более двадцати лет.

Вызов времени

Перестройка 1985 года возникла не как результат чьей-то прихоти. Отставание от передовых стран — технологическое, структурное, экономическое — накапливалось в течение десятилетий и приобрело к тому моменту угрожающий характер. СССР был на краю современной цивилизации, был абсолютно не готов войти в цивилизацию XXI века. С тех пор прошло девять лет — и ни одна задача из числа технико-экономических задач, которые и вызвали перестройку, по-прежнему не решена. XXI век подошел вплотную, а мы стали еще дальше от него. О проблемах технологического, экономического отставания от Запада даже и упоминать перестали, все думают лишь о том, как выжить в обозримые три-четыре месяца. Но ведь если о проблеме молчат, она от этого не исчезла, она лишь усугубилась.

Глобальная проблема России — ответить на вызов времени, войти в число современных в технологическом, экономическом, социальном смысле держав. Это действительно историческая проблема, которую пытались решать все реформаторы, великие и малые, кровавые и мирные: Петр и Ленин, Александр II и Столыпин, Сперанский и Витте, Сталин и Горбачев. Бег России к мировой цивилизации напоминает погоню Ахиллеса за черепахой — огромными сверхусилиями удавалось «догнать и перегнать», особенно в военной технологии. А затем мир «незаметно», но непрерывно уходил вперед, и опять после позорных и мучительных поражений страна «группировалась к прыжку», совершала новый рывок — и все повторялось… Трагический, «рваный, квантованный» цикл русской истории, истории рывков и стагнации. Только считаные годы были отведены для органического развития экономики (конец XIX — начало XX века), но результаты оказались замечательными. Промышленность, хотя и не до конца освобожденная, но все же максимально свободная за всю историю страны, начала быстро сокращать технологическое отставание от Запада. Я убежден: несмотря на последующие трагические десятилетия, потенциал «русского чуда» сохранился и сегодня, надо только дать ему нормальные стартовые условия.

Беда русских реформ была в том, что, столкнувшись с очередной необходимостью немедленно ответить на вызов времени, лидеры страны шли, казалось бы, единственно возможным путем: напрягали мускулы государства. Через сверхусилия государства стремились быстро вытянуть страну. От Петра Великого до Сталина — Берии мы имели возможность экспериментально проверить правильность такой «самоочевидной» тактики.

Идеологию такой реформы выразил в своем пророческом произведении, квинтэссенции русской истории, А. С. Пушкин:

О, мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?

Пушкина восхищала и ужасала грозная сила этой «сверхдержавной реформы». Но опыт показал: за рывком неизбежна стагнация и (или) обвал. Страна не может долго стоять «на дыбах». Сверхусилия государства даются дорогой ценой — ценой истощения общества. Решая проблемы модернизации, Российская (а затем советская) империя только с одной стороны боролась с внешним миром. С другой стороны имперское государство боролось со своим обществом. Каждый раз в экстремальной ситуации государство насиловало общество, обкладывало его разорительной данью. В результате задача военно-технической модернизации решалась на время, но зажатое общество не могло устойчиво экономически развиваться, не было социальной структуры, внутри которой человек чувствовал бы себя комфортно, мог бы реализоваться. «Узда железная» быстро ржавела и становилась цепью, впившейся в живое мясо страны. В длинные периоды стагнации общество тихонько старалось стащить с себя эту цепь, вылезти из-под непомерной тяжести государства. Классический образец — брежневский период, эта постсталинская стагнация, когда все живые силы страны существовали, противостоя государству, — будь то диссиденты, андеграунд в искусстве или теневая экономика. Но пока шла эта «холодная война» между обществом и государством, страна в целом опять отставала от свободно дышащего мира, опять переживала неизбежную стагнацию. И значит, вновь ставилась перед необходимостью новой модернизации, нового прыжка…

Идеология реформы, которую мы начали в 1991 году, была совершенно противоположной. Поднять страну не за счет напряжения всей мускулатуры государства, а как раз наоборот — благодаря расслаблению государственной узды, свертыванию государственных структур. Отход государства должен освободить пространство для органического развития экономики. Государство не высасывает силы из общества, а отдает ему часть своих сил.

Это была очень рискованная попытка. Если бы она сорвалась, то альтернатива была очевидна: военное положение, а возможно, и череда военных переворотов по принципу падающего домино. Но это была не какая-то безумная храбрость за счет общества. Мы исходили из фундаментальных законов экономического поведения человека разумного. И оказалось, что эти законы работают в России, при всей нашей специфике, как работают и в Аргентине, Корее, Чехии и Словакии или Австралии. Освобождение цен наполняет магазины продуктами, финансовая дисциплина меняет экономическое поведение — производители начинают гоняться не за бартером, а за деньгами. Повышается общая трудовая активность населения и т. д.

Тогда, в те первые месяцы 1992 года, был сделан серьезный шаг. Но особенно важно, что это был «методологически новый» рывок в русской истории: не государство опять пришпорило народ, а государство отпустило вожжи, и действительно «невидимая рука рынка» потянула телегу из грязи.

Надо было сделать следующий шаг: на основе стабилизации финансов начать структурную перестройку во всем объеме. Необходимо было привлечение массированных инвестиций, которые одни могут обновить всю нашу дряхлеющую технологическую базу. Нужны тут и мобилизация внутренних ресурсов, и иностранные инвестиции. То есть первый прорыв был сделан, теперь должны были втянуться в него главные силы.

Инфляция — экономический подтекст

Как известно, этого не произошло. Уже через несколько месяцев наша политика начала буксовать. Под давлением лоббистских групп, в частности в бывшем Верховном Совете (ВС), твердая линия бюджетной и денежной политики была сломана. Все силы мы тратили на то, чтобы противостоять давлению с требованием тех или иных финансовых льгот. В результате рост цен удавалось удерживать «на цепи», но добиться настоящего прекращения инфляции (до 2–3 процентов в месяц) нам не удалось.

Разбухание денежной массы (за 1992 год в 7,4 раза, за 1993-й — в 4,8 раза) не помогло производству. Оно обеспечило замедление, а в 1993 году — фактическую стагнацию реформ. Огромные деньги были заработаны коммерческими банками, через которые проходили льготные кредиты. Но эти деньги, нажитые на инфляции, естественно, никто и не думает в условиях инфляции инвестировать в российскую промышленность. В стране — тяжелейший кризис, а зарубежные вклады российских граждан и компаний за последние два года уже измеряются десятками миллиардов долларов и быстро возрастают. Вот куда в конечном счете после «переработки и обогащения» и впадают инфляционные реки Центробанка — в зарубежные коммерческие банки. Вот реальный экономический подтекст того, что часто именуется «поддержкой производства», «спасением сельского хозяйства», «социальной ориентацией реформ». Несомненно, инфляция социально ориентирована, и столь же очевидно, на какие именно социальные группы.

Инфляция — самая выгодная коммерческая операция нашего времени. Она необходима паразитической буржуазии, плотно сращенной с коррумпированной чиновничьей и политической элитой. Прикрывается же это расхищение национального богатства, естественно, национальной и социальной демагогией, изготовленной по старому рецепту «чем невероятнее ложь, тем больше веры в нее». Неимущим внушают, что жесткая финансовая дисциплина направлена против них, а инфляция им помогает. Это очень похоже на объяснения наркоману, что ему исключительно ради его пользы дают очередной раз уколоться.

Итак, в 1992–1993 годах российское руководство (с себя я, естественно, ответственности не снимаю) не смогло удержаться на изначально занятой позиции. Слишком многое сплелось: корыстные интересы разных слоев элиты, почти автоматическое сопротивление государственного аппарата, не желавшего терять свои полномочия, политическая демагогия «непримиримой оппозиции», борьба за власть между президентом и ВС, недоверие серьезного западного бизнеса, боявшегося вкладывать значительные суммы в нашу экономику. Все это вместе остановило реформу после первого же шага и заставило буксовать, а затем постепенно начался и откат назад. Разумеется, речь не шла и не идет ни о каком возврате к социализму — строю, слишком невыгодному для новейшей коммерческо-политической элиты. Реально им нужен лишь такой темп инфляции, такое медленное кружение экономики на месте, которое позволяет, не доводя дело до коллапса и взрыва, извлекать максимальные прибыли, максимально эффективно «приватизировать» государственные средства.

Сейчас, после переформирования правительства, «новый курс» получает легитимность. Монетаристские упрямцы ушли, инфляции открыта широкая дорога. Усилятся обе ветви власти — и бюрократия, быстро приобретающая свои «классические» формы, и связанная с ней часть предпринимателей.

У сегодняшних «государственников» особая идеология. Идеология циничного бюрократического декаданса. Они не ставят перед собой глобальных государственных задач, которыми некогда вдохновлялась российско-советская бюрократия, — задач геополитических, военно-технических, даже полицейских (я уже не говорю всерьез о декларируемых «социальных приоритетах»). Задачи стоят иного, сугубо приватного характера. Усиление роли государства ради возможности спешного обогащения за счет государства. Это и всегда было — но как вспомогательная цель. Сегодня она становится основной. В государстве новейшие практики-государственники видят не Медного всадника, а огромную дойную корову. Я далек от каких-либо персональных намеков, более того — уверен в личной честности многих, особенно из числа высших руководителей. Но большой государственной идеи нет — ни реалистичной, ни даже утопичной. Латание дыр, коррекция курса реформ в интересах бюрократии — не более того. Чем же в этой ситуации может вдохновляться огромная масса бюрократии? Нет крупных целей, дисциплина ослаблена, ситуация нестабильна, возможности обогащения грандиозны. Естественно, что именно по этой логике идут и будут идти широкие бюрократические массы. И это проблема не криминальная, а социальная, глобально-политическая, если хотите — историческая. Коррупция становится не побочным продуктом, а детерминантой (по меньшей мере — одной из детерминант) политического процесса.

Иногда этот процесс называют «первоначальным накоплением». Оно всегда и везде было грязным, грабительским, через этот этап надо пройти и нам и т. д. Здесь есть некая логика. Беда лишь в том, что в норме первоначальное накопление шло на развитие своей страны, а не сводилось к перекачиванию триллионов и десятков триллионов рублей в западные банки. Та форма «накопления в Швейцарии», которую мы имеем, напоминает только колониальный, полуколониальный, компрадорский режим. Нет, не расой, не национальностью, не языком предпринимателя определяется то, какой капитал он представляет — «национальный» или «компрадорский». Главный критерий иной: инвестирует ли он средства в стране, тем самым действительно обогащая ее, делая «первоначальное накопление» национальным накоплением страны, или же спешит вывезти деньги из страны, рассматривая страну лишь как средство, как источник своего обогащения.

Развитие такого капитала для страны — дорога в никуда.

В нашей стране сегодня представлен и «национальный», и «компрадорский» капитал. Их соотношение определяется в конечном счете не субъективными, культурными, этическими и т. д. факторами, а объективными законами. В условиях нестабильности, инфляции, экономического диктата государства (и, следовательно, коррупции) доминировать будет «хищнический», «компрадорский» капитал, реально использующий страну как колонию под прикрытием ультранационалистических лозунгов. В ситуации политической и финансовой стабильности, уменьшения роли государства открываются более выгодные условия для созидательного, «национального» капитала.

Так выстраиваются два «новых курса».

Стратегия отсутствия стратегии. Формальное сохранение статус-кво, топтание на месте, инфляция и обогащение коррумпированной элиты при абсолютном господстве бюрократии. Политически — опора на громкий социально-националистический популизм, вплоть до использования заведомых шарлатанов и авантюристов. Перспектива в самом мирном случае — полуколониальная Россия, впрочем, при вполне русских правителях и предпринимателях. Страна полуколониальная в экономическом, социальном, культурном аспекте, но с глобальными военно-имперскими амбициями.

Чтобы понять, как это выглядит на практике, послушаем не члена «ДемРоссии», не сторонника «Выбора России», а вчерашнего кумира наших националистов, боевого генерала и честного человека Александра Лебедя. Вот как он описывает ситуацию в Приднестровской республике, республике, которой так сильно восхищаются «русские националисты» от газеты «День» до Жириновского. «В здешних магазинах пусто, на продовольственных рынках — астрономические цены, нет лекарств, учителя разбегаются. Полный развал и хаос. Я называю правительство ПМР преступным… Получив кредиты, эти ребята, радостно взвизгивая, затыкают несколько дыр в бюджете, а половину денег рассовывают по карманам».

Представьте себе это не в масштабах крохотной ПМР, а в масштабе России — и вы получаете картину России под властью правительства «национального спасения».

Стратегия ответа на вызов времени: радикальное изменение финансовой ситуации. Максимально возможное уменьшение государственного командования экономикой, хотя надо ясно понимать, что в наших реальных условиях роль государства в экономике все равно будет выше, чем в Японии или Корее, которым нас призывают подражать. Как следствие — начало настоящих инвестиций, внутренних и внешних. Если «патриоты» считают нормальным, когда десятки миллиардов долларов уходят из страны в западные банки, то мы считаем нормальным иное — когда десятки миллиардов долларов идут с Запада в нашу экономику. Это означает единственную возможность мирно преодолеть кризис российской цивилизации, обеспечить не просто экономический, технологический, социальный подъем, но создать иное качество российской цивилизации, войти в число передовых стран XXI века.

Обильные государственные расходы, запретительно высокие, но все равно не поспевающие за ними налоги, дорогое коррумпированное государство, бремя содержания которого парализует инициативу общества, его способности к саморазвитию, или последовательный отказ от бюрократических излишеств, освобождение простора частной инициативы и предпринимательства, сокращение неэффективных государственных расходов и опирающееся на него снижение реального налогового бремени — вот суть выбора, перед которым сегодня оказалась Россия.

Наша вина. Наша надежда

Исходя из этих соображений, я и вижу нашу политическую стратегию. Мы обязаны возобновить реформы — даже не с того места, где они остановились сегодня, а с того, где они начали буксовать в середине 1992 года. Это не упрямство — просто, увы, нет альтернативы. Надо добиться тех целей, ради которых реформы затевались, — целей и необходимых, и достижимых.

Однако было бы действительно верхом догматического доктринерства этим и ограничиться. Реформы забуксовали в силу абсолютно серьезных объективных причин. Если мы не извлечем урока из всей долгой истории 1992–1993 годов (за которую в «мирных» условиях можно отдать добрых десять лет), то мы опровергнем поговорку, что за битого двух небитых дают.

Уступки мощному напору отраслевых лоббистов привели к тому, что бремя экономических преобразований в значительной мере оказалось переложенным на те группы населения, которые являются естественной социальной опорой реформаторов. Когда бюджетные деньги в крупных масштабах тратятся на поддержку неэффективных предприятий, их всегда не хватает на нужды образования, здравоохранения, науки, культуры — тех сфер, где занята основная масса среднего класса современного общества.

Бюрократическая расточительность прокладывает дорогу высоким налогам, стягивающим удавку на шее мелких и средних предпринимателей.

Возник замкнутый, порочный социально-политический круг. Отсутствие сильного, политически организованного, поддерживающего снизу правительство реформ (и давящего на это правительство!) среднего класса понижало сопротивляемость правительства к требованиям бюрократических лоббистов. А уступки их требованиям, в свою очередь, били по среднему классу, размывали его, отчуждали его от правительства.

Разорвать этот круг мы не смогли.

Еще одна проблема, справедливо пугающая и возмущающая наших потенциальных сторонников, — преступность. Рэкет, внеэкономическое принуждение, стал чуть ли не главным экономическим рычагом в нашем больном социуме. Я надеюсь, что наша фракция «Выбор России» будет самым жестким, самым последовательным образом добиваться расширения прав граждан на индивидуальную и коллективную самооборону от преступников, ужесточения наказаний за насильственные преступления, за участие в организованной преступности. Когда страна находится в таком положении, гуманизм к преступникам за счет их жертв по крайней мере неуместен. Я имею в виду, в частности, и указ об амнистии. Общество воспримет такой указ как вызов — и будет право.

Но если преступность пугает, то беспредел коррупции глубоко оскорбляет. Главные причины провала демократической власти, убежден, связаны не с тем, что люди стали жить намного хуже (или демагоги сумели им внушить, что страна «катится в пропасть»), а с глубоким разочарованием избирателя в «демократии воров».

Здесь смешиваются несколько обстоятельств. Несомненно, часть демократических чиновников и депутатов с жадностью бедняков «дорвалась» до кормушки — и гнев тех, кто их избрал, вполне оправдан.

Однако в целом удельный вес «новых людей» среди руководящих чиновников, среди тех, кто просто мог брать взятки, совсем не так велик. Номенклатура, особенно на местах, в огромной мере осталась прежней — зато вот сделать себе громоотвод из «демократов» сумела превосходно. «Линкольны» и «мерседесы», обдающие грязью нормального российского пешехода, как правило, не принадлежат представителям демократической власти, но ассоциируются именно с ними.

Что реально здесь можно изменить?

Да, именно наша фракция подняла в Думе вопрос об излишних материальных возможностях, предоставляемых депутатам. И именно «друзья народа» из фракций коммунистов и жириновцев дружно проголосовали за депутатские привилегии. Но это, в сущности, незначительный эпизод. Не борьба с привилегиями, тем более не малоаппетитные популистские крики на эту тему нужны. Нужно главное — разрушение объективной основы коррупции, монопольной власти государства над собственностью.

Сегодня в России острый дефицит политических идей. В 1987–1991 годах на рынок было выброшено все, что создано человечеством, — от «Дороги к рабству» фон Хайека до «Майн кампф», от «Протоколов сионских мудрецов» до «1984». Все слова сказаны. Жизнь для многих стала хуже. И наступило великое разочарование.

Когда говорят про выборы 12 декабря, обычно сосредоточиваются на трагикомической фигурке «победителя». Для меня куда важнее другое: почти 50 процентов вообще не пришли голосовать. Не пришли на первые истинно свободные выборы. И сам успех «героя нашего безвременья» — это ведь тоже не знак доверия к его бредовым речам, а прежде всего — глубокого разочарования. Разочарования в тех, кто считается серьезными, ответственными политиками.

Отсюда суетливые попытки соревноваться в раздаче пустопорожних обещаний, а то и в агрессивной националистической риторике. Жириновские второй свежести с демократическим прошлым шансов на успех не имеют, хотя и могут подсобить оригиналу.

Убежден, у тех, кто действительно готов бороться за достойное будущее России, есть лишь одно оружие — оружие правды и здравого смысла. От неумелого, неловкого использования в последнее время оно сильно притупилось. Но другого все равно не будет.

Да, волшебного слова не существует. Но если искать слово, в котором полнее всего выражаются надежды и желания общества, большинства жителей России, то я бы назвал слово «стабильность». Люди устали от изматывающего, как температура при гриппе, роста цен. Люди устали от бесконечных политических шатаний, устали бояться — гражданской войны, переворота, фашизма. Люди устали от страха перед преступниками. И как спасения от всего этого измученное общество ждет наконец стабильности.

Но стабильность не имеет ничего общего с фиксацией статус-кво, с консервацией существующего положения вещей. Такая консервация означает нечто прямо противоположное — сохранение нестабильности, вечного броуновского движения бюрократии. Мелкого движения мелких бюрократов, которое, перейдя за какую-то критическую отметку, вызовет глобальный обвал в России. Стабильность — это вовсе не пассивное принятие того, что есть. В лозунге «К стабильности!» заключен мощный волевой импульс, заряд политической воли. Надо приложить много сил и терпения, чтобы выйти на плато стабильности, но зато есть понятная и необходимая цель. Стабильность — лозунг политического действия, партия стабильности — партия стратегического движения, а не мелких интриг и демагогии.

Прежде всего, необходимы финансовая стабильность, прекращение инфляции, роста цен. Об этом уже много сказано выше. Такая стабильность не просто приносит резкое психологическое облегчение человеку, делает его жизнь предсказуемой, дает возможность строить долговременные планы и т. д. — она является ключевой для всей вообще стабильности в стране.

Из этого следует начало экономического оживления — первые инвестиции в производство. Начало экономической стабилизации, в свою очередь, создает предпосылки для политической стабильности. Если убиты вирусы инфляции, если началось оживление экономики, начинают лопаться воздушные шары шовинизма, социальной и национальной ненависти, имперского тщеславия.

Политическая стабилизация — это уже мощный импульс для настоящих инвестиций в производстве, инвестиций, по масштабу России, измеряемых десятками миллиардов долларов. Так к финансовой стабильности добавляется и главное — экономическая стабильность, стабильный рост производства.

Политическая стабильность включает в себя и геополитическую. Мы должны знать наконец, в какой стране мы живем, с ее твердыми границами. Наша страна — не «осколок империи», не временное образование, мы не мечтаем вновь объединить — за свой счет — все республики бывшего Союза. Наша страна — великая Российская республика, в ее нынешних нерушимых границах. Страна, как и любая нормальная, живущая не химерами и имперскими галлюцинациями, а своими интересами, живущая ради себя, не собирающаяся никого присоединять, покорять и уж меньше всего помышляющая о «последних бросках» головой вниз на юг.

И самое главное, наша конечная цель — социальная стабильность. Да, общество должно быть открытым, обществом действительно «равных возможностей». Людям должны быть созданы условия для занятий бизнесом и т. д. Но 90 процентов людей ни в какой стране не собираются ни менять профессию, ни тем более идти в торговлю, бизнес и т. д. Нормальное, стабильное общество — то, где человеку предоставляется возможность нормально, достойно, без нищеты, унижения и страха жить, занимаясь своей профессией всю жизнь, — будь то маляр, инженер, врач или помощник режиссера.

Для работы по созданию такого общества, общества стабильности, нужна прежде всего политическая воля. Мобилизовать эту волю россиян сегодня абсолютно необходимо.

Егор Гайдар. «Известия», 10.02.1994

Фашизм и бюрократия

I. Сердечное согласие

После «безумного» 1993 года, закончившегося 4 октября, наступило ли пусть хрупкое, пусть временное, но спокойствие? Или мы можем ожидать масштабного политического кризиса в ближайшие месяцы? Если этот кризис произойдет, то куда повернется дрожащая магнитная стрелка российского политического компаса, кто получит дивиденды от кризиса?

Я никогда не давал политических прогнозов, не буду нарушать эту традицию и сейчас. Но как бы политологи ни выстраивали свои схемы, в них все сильнее входит новый и очень мрачный «коричневый» фактор. Если пользоваться той же метафорой, как будто под российский политический компас подложен тяжелый топор нацистских штурмовиков, и стрелку все время сносит в эту сторону. Если бы этого фактора, этой угрозы не было, то к любым потенциальным политическим кризисам общество могло бы относиться значительно спокойнее: в конце концов, за вычетом этого фактора политический процесс едва ли может привести общество к летальному исходу. А вот нацизм, фашизм (жесткий или мягкий, коричневый или красно-коричневый) сегодня для России означал бы смерть, национальную катастрофу, имеющую в нашей истории один аналог — 1917 год. Второй такой «геологический разлом» наша земля может просто не выдержать…

Но не заражаем ли мы себя «фашистофобией», своего рода манией преследования? Ведь сегодня на российской политической сцене нацизм кажется каким-то призраком. Этот призрак бродит по страницам газет, верно, но где он в своей грозной реальности? Массовой нацистской партии нет. Конечно, можно указать на Жириновского, но его популярность по всем опросам падает — непрерывные пустые скандалы утомили избирателей. Можно надеяться, что пик своей популярности он прошел в декабре, но нет ощущения, что давление фашистской угрозы, пусть не слишком оформившейся, уменьшается. Напротив, кажется, что эта угроза — безотносительно к фигуре Жириновского — растет.

Но кто же тогда? Откровенные нацисты, бандиты-баркашовцы? Самих по себе их нельзя считать политической силой — это все еще из разряда уголовной хроники. Их «фюрер» умело использовал 3–4 октября для кровавой рекламы себя и своего движения, но в «большую политику» пока не вошел^[4].

Что же заставляет всерьез говорить об этой «угрозе без лица», об этих коричневых испарениях, встающих над политическим болотом?

Для меня «звонком» стало 3–4 октября. При всем, что мы знали о Хасбулатове, Руцком, ВС, не верилось, что они внутренне уничтожили дистанцию между собой и нацистами и широко протянут им руку, да еще вложив в эту руку автомат. Однако протянули. В переломный момент легитимная политическая оппозиция сделала выбор: ради завоевания власти можно идти рядом с нацистами, можно принять их помощь, их методы. Вот главный, решающе важный политический урок тех дней. Россия, наверное, единственная в цивилизованном мире страна, где политик, оставаясь серьезным, легитимным политиком, открыто заключает союз с нацистами.

И не отказывается от этого союза, когда «горячка битвы» прошла. Слов в осуждение тех же баркашовцев и своего «сердечного согласия» с ними не нашлось в запасе ни у бывшего вице-президента России, ни у бывшего председателя ВС, ни у активно действующих сегодня в Думе экс-депутатов Верховного Совета и партий, поддерживавших ВС.

Последний пример — 12 мая (1994 года. — Прим. ред.), вечер газеты «Завтра» (этакого «центрального органа» непримиримой оппозиции). Приветствие Баркашова встретили аплодисментами те же Руцкой, Зорькин, Бабурин… Баркашова с успехом заменил генерал Макашов^[5], прорычавший следующее: «Боже, помоги выкинуть из Кремля и из России всех жуликов, проституток, воров, освободи нас от этой нечисти. А если тебе некогда, я это сделаю со своими товарищами. (Аплодисменты.) Служу Советскому Союзу». К известной всем характеристике Макашова это ничего, конечно, не добавляет, но ведь ему исступленно хлопали отнюдь не только маргиналы, а определенная часть политического истэблишмента, вполне влиятельные политики. Фотографии для истории: Ачалов, Руцкой, Макашов, Проханов, Константинов, Чикин, Анпилов, Бабурин, Невзоров, Зорькин, Зюганов, Романов, Стародубцев^[6].

Руцкой, Зорькин, лидер КПРФ Зюганов, едва не ставший председателем Федерального собрания Романов — бок о бок с Анпиловым, Макашовым. Вот мелкое, но прямое доказательство «смычки» легитимных политиков, всерьез претендующих на власть, и околонацистских маргиналов. Не зря этот замечательный «вечер спевки» назывался «Согласие во имя России». Согласие с нацистами во имя России. Или согласие во имя нацизма в России? Аналога такому единому фронту в современной мировой политике, пожалуй, не подберешь. Зато аналогия есть в прошлом — так называемый «Гарцбургский фронт», созданный в октябре 1931 года в Германии реакционными генералами, националистическими политиками, королями ВПК и нацистами. Фронт этот просуществовал недолго и стал лишь питательной средой, бульоном для размножения нацистских бактерий, пожравших своих легитимных попутчиков. Гитлер и не скрывал своего к ним презрения. Но ведь и российские ученики фюрера пишут все в той же газете «Завтра» о своих союзниках: «Каждый, кто имеет совесть, обязан отдать должное именно „баркашовцам“. Именно им сегодня принадлежит право „морального“ первенства в оппозиции. Им, а не трусоватым „прагматикам“ из КПРФ или уклончивым, будто объевшимся сметаны лидерам российского общенационального союза… „Патриоты“ в Думе — это отбросы оппозиции, пролезшие в декоративный ельцинский балаган по трупам и крови своих павших товарищей… Но как бы то ни было, новым депутатам следует помнить: предавая РНЕ (партия Баркашова), вы предаете русское сопротивление, предаете павших, предаете Россию. А это вам так просто не пройдет».

Вот такие (и не такие еще) угрозы и плевки сносят от своих «крутых союзников» официальные лидеры оппозиции, не смеющие, разумеется, ответить хоть чем-нибудь подобным. Да, поистине: «моральное» первенство в этой компании захватили не вице-президенты, спикеры, депутаты, а никому (пока) не ведомые «мальчики-баркашовцы». Они диктуют «союзникам» свою мораль, заставляют их играть по своим, бандитским, правилам. Вот такое согласие во имя России. И это при том, что у нацистских маргиналов нет известного, сильного лидера. Появись он — и мгновенно вся объединенная оппозиция превратится в машину, обслуживающую такого лидера, превратится в систему рычагов и приводных ремней, помогающую такому лидеру идти к власти.

Но даже если нацистский фюрер в обозримом будущем не вылупится, все равно давление нацистов будет «разворачивать» Руцкого, других «легитимных» лидеров, превращая их в «агентов влияния» нацистской политики.

II. Идеалы…

Как же это может быть? «Чистые» нацисты имеют малый политический вес. Казалось бы, в союзе с известными националистическими политиками они заведомо слабая сторона, «меньшие братья», ведомые. А на проверку они оказываются ведущими. Чем этот парадокс объяснить?

Полнейшей идейной нищетой «легитимных» националистов.

Сколько бы они ни произносили заклинания про «просвещенный патриотизм», им так ни разу не удалось объяснить, что это такое. Их «просвещенный патриотизм» остался какой-то мертвой оберткой, внутри которой или пустота, или все та же конфета с красно-коричневым ромом. У нацистов есть идеология, есть лозунги — преступные, глупые, алогичные, но четкие, ясные, определенные. Национал-патриоты выработать свои лозунги оказались не способны.

При полной собственной идейной невнятности, при отсутствии всякого «табу» на нацизм, насилие, террор, — что они могут противопоставить воплям того же Макашова? «Даешь Советскую народную власть! Даешь народное русское правительство! Даешь русскую экономику, русскую культуру, русскую армию!» (Особенно хорош макашизм в культуре. Впрочем, все остальное обещает быть ничуть не хуже…) И в ответ на весь этот бред юристы и депутаты, профессора и писатели-патриоты покорно кричат: «Даешь!» Нашли национальный перевод для «хайль». Да, постыдная картина полной идейной капитуляции «национально мыслящей элиты», которая без всякого трения совершает свой «полет на коленях» прямо к начищенным сапогам макашовых-баркашовых.

Идеология нацизма, фашизма — злокачественная мутация национализма, национализм, превратившийся в свое отрицание, несущий гибель нации. Этот путь вверх по лестнице, ведущей вниз, точно описал В. Соловьев: «Национальное самосознание — национальное самодовольство — национальное самообожание — национальное самоуничтожение». Чтобы устоять на первой ступени, абсолютно необходимой всякой нации, но не заскользить дальше, нужна интеллектуальная и моральная самодисциплина, которой и в помине нет у национал-патриотов.

Национальный эгоизм почти так же свойствен человеку, как эгоизм личный. Озлобленный, агрессивный характер он приобретает, когда к нему добавляется жгучее чувство национальной обиды, несправедливости. У больших наций после развала империи это чувство практически неизбежно. Классический пример — та же Веймарская Германия. В России синдром «имперской обиды» тоже есть, правда, он смягчается несколькими обстоятельствами. Тут и традиционное ощущение огромности страны, почти не изменившееся после гибели СССР, и очень распространенное чувство глубокого отчуждения от государства (оборотная сторона насильственной государственной дисциплины). Проблема «жизненного пространства» никогда не жила в душе русского человека, а разговоры о том, что правящий режим — оккупационный, управляемый из США, никем, кроме пациентов психиатрических клиник, вполне всерьез не воспринимаются.

Воинствующий национализм, комплекс обиды и национальной ущемленности, пожалуй, питаются другим.

После гибели коммунистической идеологии (одновременно с этим, ввиду исчезновения объекта для борьбы, во многом утратил привлекательность и антикоммунизм) наступил глубочайший идеологический вакуум. Ценности чисто «потребительского общества» его заполнить не могут. К тому же эти ценности в жизни огромной массы людей воспринимаются как издевательство, как реклама недоступных товаров. Вот здесь в дело вступает национализм. Личная обида «замещается», «облагораживается» обидой национальной, превращается уже в идеологию, в ориентир и опору в жизни. В этом «национализме обиды и нищеты» имплицитно содержатся не только (не столько) собственно национальные, но и переплавленные в национальную форму социальные мотивы. Бедность, эксплуатация, несправедливые привилегии, неоправданное расслоение общества — все это вдруг приобретает национальную окраску, видится в коричневом свете. Так возникает интерференция социальной и национальной злобы, известная как «национал-социализм».

Подобного развития событий боялись во всех посткоммунистических странах. Ждали мутации: из коммунизма — в нацизм. Однако страхи пока не подтверждаются ни в Восточной Европе, ни в Прибалтике. Ближе всех к красно-коричневой полосе подошли мы.

На бытовом уровне — разговоры, что «все скупили кавказцы», «в своем доме не дают прохода русскому человеку», «от них вся преступность». На идейном уровне — идея «всемирного заговора» против России с целью превратить ее в колонию международного, западного (американского, сионистского) капитала. Это является поистине идефикс национал-патриотической оппозиции. В обоих случаях мы видим отнюдь не чисто расовые (вообще абсолютно чуждые России), а национально-социальные предрассудки.

Сразу оговорюсь, рискуя вызвать протест иных своих коллег: за всем этим злым бредом, увы, стоит немало реальных проблем. Существует в нашей стране и мафия, собранная по этническому признаку, как есть она во всем мире; например, в США в том числе есть и «русская» мафия. Это не вся мафия, но вполне реальная ее часть. Существует и жесткая борьба на мировых рынках, в том числе финансовых, и там мало желающих бескорыстно помогать России, как и любой другой стране, тем более пропускать ее «вне очереди». В определенных финансово-политических кругах есть и недоброжелательное отношение к России, и желание ее изолировать. И в этом нет ничего ни ужасного, ни странного. В мировом сообществе нет идиллии «всемирного братства». Например, во многих странах жив антиамериканизм. Идет конкуренция, однако прогресс заключается в том, что она ведется твердыми, но корректными, «гражданскими» методами. Раздувание же национал-социалистического психоза отнюдь не способствует успеху в этой конкурентной борьбе.

Но почему же именно общественный организм России оказался наиболее податливым к действию красно-коричневых бактерий-убийц?

Таковы, увы, генетика и структура нашего общества.

В общем виде ответ заключен в одном слове — «тоталитаризм». Восточной Европе этот строй был навязан нашими танками. Ушли танки — рухнул строй. В нашей стране все сложнее. Да, когда ослабло насилие, этот строй зашатался и упал и у нас в стране — значит, разговоры о безусловной приверженности России к тоталитарному строю, к насилию и несвободе являются ложью. Но верно и другое: этот строй не был нам навязан извне, он в каком-то смысле хотя и насилием и обманом, но пришел к власти изнутри самой России, ее истории.

Подробное обсуждение этого, в сущности, основного вопроса российской истории и философии здесь, конечно, неуместно. Ясно одно: порыв к свободе и «бегство от свободы» трагически, подчас неразрывно переплелись в нашем прошлом. Так, большевистский тоталитаризм, разумеется, уничтожал, отрицал самодержавие, но вместе с тем был его законным продолжателем, наследником, который довел самодержавие до логического предела. ЧК расстреливала черносотенцев — и была их духовной дочерью, лишь превзошедшей родителей в беспощадном насилии. Другой пример неразделимого, трагического противоречия русской истории — лозунг «За Родину, за Сталина». Ведь «в развернутом виде» это значит: «За Родину, за ее палача Сталина…»

Как бы то ни было, тоталитарное сознание глубоко уходит в толщу нашей истории, где были войны (как в истории любой страны), но не было гражданского общества. Оборонное мышление, ксенофобия, ставка на силу, «сила власти», измеряемая мерой ее насилия по отношению к народу, — все это у нас не заемное. Конечно, это страшно уродует национальную память, не дает возможности появиться разумному, умеренному консерватизму. Какие традиции может охранять наш консерватизм? Гражданское общество? Независимость личности от Государства? Частную собственность? Да, все эти традиции у нас были — но лишь в зародыше, в потенции. Невольно консерватизм начинает возвращаться к действительно доминировавшим традициям — «необходимости самовластья и прелести кнута». А если отделить от этих традиций феодально-сословную честь, которая была совершенно вытоптана, то получается «самодержавие толпы», уже пограничное с нацистской идеологией…

Между тем как раз консерватизм является важнейшей частью здорового общественного сознания — тормозом, который помогает удержаться в рамках разумного национализма, удержаться на уровне национального самосознания, не скатываясь к саморазрушительному национальному самодовольству. Этот здоровый русский национализм, основанный на гражданских правах русского человека, на его твердом праве на частную собственность, еще предстоит формировать — если для того будут объективные социальные условия.

III. Альтернатива

Еще важнее психологических традиций объективная структура общества.

Тоталитарное общество не разрушено. Оно надломлено — это и определяет специфику настоящего момента нашей истории.

Милитаризованная экономика. Экономическая и политическая власть бюрократической олигархии. Постоянные тенденции к окончательному бюрократическому реваншу — к восстановлению бюрократической машины в том виде, в каком она существовала в стране (и душила страну) до 1991 года. Вот картина общественного организма, которую мы наблюдаем.

Основа основ — отношения собственности. Сейчас без барабанного боя и, что трагично, практически без осознания обществом решается поистине исторический для России вопрос. Капитализм практически уже остановить нельзя. Дилемма в следующем: бюрократический (номенклатурный, государственный) капитализм — или демократический (гражданский, открытый). Если брать известную историческую аналогию: пойдем мы «прусским» или «американским» путем. Вот фокус всей социально-политической борьбы сегодняшних дней. Вот что стоит за всеми законами, указами, прениями, выстрелами и пресс-конференциями. Если говорить более корректно: каким будет соотношение того и другого элементов в нашем строящемся обществе.

Избрав государственно-бюрократический вариант, практически обреченный на застой, не имеющий сил для самодвижения, отделенный высокой стеной коррупции от подавляющего большинства населения, мы действительно обрекаем Россию на отставание от мира, на колониально-сырьевую роль, на вечную консервацию этой роли. Вот вам и «заговор» против России — «заговор», участниками которого являются отнюдь не «масоны», а бюрократическая элита, гордо именующая себя «государственниками». Колониальные государственники…

Сегодня интересы этих групп (сохранивших — особенно на местах — всю полноту власти), очевидно, чисто охранительные. Их идеология едва-едва просматривается — людям не до того, они заняты практической деятельностью по своему обогащению. Как все богатые люди, они осторожны, крайности их пугают. Однако на всякий случай нацистов они могут подкармливать.

Возможна ли ситуация, когда правящая бюрократия пойдет на альянс с нацистами, «наймет бандитов», действительно повторив в России «веймарскую катастрофу»?

Во всяком случае, эту болевую точку надо постоянно отслеживать, помня, что только союз с наиболее агрессивной частью бюрократической буржуазии может открыть нацистам дорогу к власти. Никаких реальных, тем более легитимных путей, чтобы одни нацистские маргиналы захватили власть, сегодня нет. Опасно иное: легитимная политическая, бюрократическая элита сама может двинуться в сторону нацизма, переродиться, «изнутри» прорасти «коричневым загаром». Пример такого перерождения перед глазами — Руцкой, Хасбулатов, ВС. Это была модель. Теперь представьте подобное перерождение в большем масштабе — и сами оцените масштаб возможной катастрофы.

В 1930-е годы бытовала формула о фашизме как открытой террористической диктатуре наиболее агрессивных слоев буржуазии. Эта формула точно описывала как раз сталинский фашизм, была в некотором смысле его «бессознательной рефлексией»: надо лишь вместо «буржуазия» поставить «бюрократия». Сегодня такая формула еще ближе к истине; фашизм у нас возможен лишь как диктатура самых агрессивных слоев «буржуазной бюрократии», номенклатурного, паразитического капитала.

Союз бюрократии, буржуазии и нацистов — вот та главная опасность, которую мы должны перед собой видеть. Исходя из этого и строить свою политику.

Из сказанного, думается, абсолютно ясна моя позиция по модному ныне вопросу «просвещенного авторитаризма». Убежден: «хорошая диктатура» может быть только для тех, кто и «плохой» будет рад. Если же кто-то всерьез надеется защититься от нацизма, выстроив вокруг себя клетку «демократической диктатуры», то он горько ошибается, кидается из огня да в полымя. Диктатуру всегда выстроят без нас, против нас — здесь мы можем не тратить силы понапрасну. Как бы ни была принята сегодняшняя конституция, она дает как раз оптимальное (с учетом традиции, реального баланса сил) соотношение авторитарного и демократического векторов в нашей политической системе. Не усиливать авторитарность, а превращать написанную конституцию в действующую — вот задача.

Мы должны противопоставить союзу бюрократии и нацистов свою политическую конструкцию: союз демократии и либеральной буржуазии при нейтралитете (и, соответственно, соблюдении интересов) самых влиятельных отрядов бюрократии.

Стратегически наши интересы противоположны интересам бюрократии: мы — за уменьшение влияния государства в экономике, за демократический путь развития рыночной экономики, вне контроля бюрократической олигархии.

Но мы — по своему менталитету, по социальной группе поддержки — не приемлем «борьбы на уничтожение». Такая борьба — и то, разумеется, только политическая, идеологическая — для нас возможна и неизбежна лишь с нацистами.

С бюрократией, связанной с ней буржуазией мы можем и будем всегда искать компромиссы, проводить свою политику так, чтобы не прижимать их к стене, чтобы обеспечивать им «мирное врастание» в открытый, демократический капитализм. Самое главное — ни при каких условиях не допустить союза правящей бюрократии с нацистами как с «меньшим злом». Бюрократическая олигархия должна все время ясно понимать: лучше «потерять» с демократами, чем «найти» с нацистами. И, не надеясь на «понятливость» бюрократии, мы постоянно должны ей это объяснять.

Если союза бюрократических «верхов» и нацистских «низов» удастся не допустить, нацистская угроза для нашей страны так и останется лишь угрозой.

Говоря о чисто политических условиях, при которых реальна опасность переворота, весь опыт российской истории учит, что главное условие — два параллельных центра власти. Так было в 1917-м, в августе 1991, в октябре 1993 года. «Третья сила» всегда рвется наверх по спине одной из ветвей власти. Поэтому важная задача демократических сил — не допускать опасной конфронтации высших властных структур. Только так можно сохранить стабильность, целостность государства.

Лозунги государственников и националистов сегодня в цене. Нам нет нужды лгать и примерять чужую шкуру. Не из-за конъюнктуры, а по существу мы были и остаемся государственниками. Наша цель — эффективное, не самоедское государство. Конечно, мы не считаем, что чем наглее бюрократия, тем сильнее государство. Если не путать государство с Держимордой, то очевидно, что мы — государственники.

Мы измеряем свою приверженность российским национальным интересам тем, что удается сделать для нормальной, достойной человеческой жизни русского человека, всякого гражданина России. Те, кого у нас называют «националистами», измеряют свой национализм иначе, мерой своей ненависти к «инородцам», а то и просто — циркулем для измерения неарийских черепов. С нашей точки зрения, они реальные русофобы, потому что, стараясь заразить ядом своей злобы Россию, губят ее, надеются превратить в больную страну. Такую же больную, как они сами…

Нам не надо ни лукавить, ни умалчивать о своей позиции, ни отрекаться от своих слов. Мы ясно и просто можем объяснить, почему мы — государственники и патриоты. Надо только верить в разум людей и говорить им правду. Будем помнить чудесные слова: наше достоинство — в разуме. А на свету разума исчезают призраки. В том числе и призрак нацизма, пугающий нашу Родину.

Егор Гайдар. «Сегодня», 15.07.1994

Красная осень 1993-го

16 сентября 1993 года, буквально сразу после моего звонка о согласии вернуться в правительство, президент объявил о предстоящем назначении. Вообще-то предполагалось, что он сделает это на запланированной ранее встрече с финансистами, но она по каким-то причинам не состоялась, вместо этого Борис Николаевич поехал в дивизию имени Дзержинского, объявил там. Получилось весьма воинственно.

Тем не менее указа еще не было, а я в тот вечер должен был улететь из Москвы на пару дней в регионы по делам избирательного блока «Выбор России». Решил до официального назначения поездку не отменять. В Ростове и Воронеже уже ждали люди.

18 сентября, довольно поздно вечером позвонил глава администрации президента Сергей Александрович Филатов, сказал, что указ подписан, попросил срочно вернуться в Москву и по возможности сразу повидаться.

Часам к двенадцати воскресного утра приехал к нему на дачу и здесь узнал, что президент принял решение приостановить работу Верховного Совета, объявить новые выборы и провести референдум по конституции. Филатову поручено продумать политический сценарий предстоящих событий. Сергей Александрович сказал, что все это вызывает у него серьезное беспокойство. Спросил, какова моя точка зрения.

После того как Верховный Совет открыто проигнорировал ясно выраженную апрельским референдумом волю народа к продолжению реформ и отверг одну за другой все попытки найти между двумя ветвями власти разумный компромисс, неизбежность подобного решения была очевидной. Но выбранный момент не казался подходящим.

Важный фактор внезапности, неожиданности уже отсутствовал, и создать его в сложившейся ситуации не представлялось возможным. Именно такого шага лидеры «непримиримой оппозиции» от Ельцина ждали, к нему готовились. Более того — явно на него провоцировали. Ведь невозможно иначе как сознательную провокацию, причем весьма точно учитывающую особенности характера Бориса Николаевича, расценить выходку Хасбулатова, который буквально накануне перед миллионами телезрителей лично оскорбил президента. Хасбулатов сознательно хочет вывести Ельцина из равновесия.

Так я и сказал Филатову: хотя решение и принято, с моей точки зрения, полезнее повременить, подержать команду Хасбулатова в напряжении, заставить нервничать. Вряд ли стоит делать именно то, что ожидает противник, и в тот момент, когда он максимально приготовился.

К тому же ясно, что занять сейчас, сразу, здание Белого дома, а значит, реально приостановить работу Верховного Совета, что является важнейшей предпосылкой успеха, — невозможно.

Филатов попросил меня позвонить Борису Николаевичу, встретиться с ним, поговорить на эту тему. По всему было видно, что и он разделяет мои сомнения.

Ехал домой с нелегкими мыслями. Прямое столкновение, неизбежность которого давно вырисовывалась из общих соображений, из нехитрого анализа сложившейся ситуации, готово было вот-вот превратиться в суровую реальность.

Идеологических сомнений, колебаний, раздумий о том, можно ли распускать наш парламент, к этому времени у меня уже не было. Очень долго, на протяжении всего 1992 года, я решительно отвергал любые идеи конфронтационного, силового разрешения противоречий с парламентской оппозицией. Но за 1993 год твердо убедился: нынешнее большинство в Верховном Совете совершенно беспрекословно подчиняется манипуляциям, а люди, которые этим большинством управляют, не связаны никакими этическими границами, демократическими нормами и чрезвычайно опасны для страны. Речь идет о том случае, когда демократически избранный парламент сам становится максимальной угрозой для демократии. Такое, как широко известно, в истории уже случалось.

Планировавшийся президентом выход из конституционного тупика вовсе не предполагал отмену демократии.

Его ключевая идея, главная цель — новые свободные выборы, незамедлительное проведение которых более чем логично, коль скоро политическая линия парламента столь явно разошлась с выраженной на референдуме волей народа.

Хорошо зная президента, был убежден в том, что он не тот человек, который в случае победы воспользуется ситуацией, поведет наступление на свободу слова, вообще откажется проводить выборы, установит авторитарный режим. Нет, за судьбу свободы и демократии, если будет достигнут успех, я не опасался.

Вот только будет ли он? Вступив на путь прямой, открытой конфронтации, надо быть готовым при необходимости применить силу. А вот поведение силовых структур предсказать непросто. Причем далеко не все зависит от высшего эшелона командования. В подобной ситуации вдруг чрезвычайное, судьбоносное для огромной страны значение может получить то, как поведет себя какой-либо неизвестный майор, как воспримет приказ старший лейтенант, что сделают сержанты… Предсказать это, опираясь даже на тщательно проработанные, умные политические построения, невозможно.

Утром следующего дня, 20 сентября, в понедельник, после оперативного совещания В. Черномырдин попросил меня задержаться, поделился со мной примерно той же информацией, что и С. Филатов, попросил высказать свое отношение. Ответил, что мотивы принятого решения понимаю, вижу высокий уровень мобилизации «непримиримых», но выбор момента считаю неудачным.

Виктор Степанович явно обрадовался. Мне показалось, что он ожидал другого ответа. Спросил, не поговорил ли я уже по этому вопросу с Ельциным, а если нет, то не собираюсь ли. Условились, что сейчас же буду звонить, просить срочного приема.

С президентом удалось соединиться практически сразу. Он сказал, что готов принять меня в 16.00.

Какие бы ни были переживания, в любой политической ситуации правительство должно не мельтешить и нервничать, а работать. Запросил отчет по реализации плана действий правительства, информацию о нормативных документах, находящихся в работе, и тех, что застряли в аппарате. Данные о финансах. Начал приглашать министров, чтобы войти в курс ситуации в их системах, понять, где она наиболее тяжелая. Незадолго до назначенного срока мне позвонили от президента, сказали: встреча перенесена на завтрашний день.

Утром 21-го узнал от Виктора Степановича Черномырдина, что он сам имел вчера долгий, трудный разговор с президентом, убеждал отложить реализацию плана, ссылался на мое мнение. Но президент принял окончательное решение: указ будет оглашен сегодня вечером.

Почти сразу же позвонил президент, извинился, что не сможет принять меня и сегодня. Было ясно, что он знает, о чем я собираюсь вести речь, не хочет тратить время на обсуждение решенного им вопроса. Все же я счел себя обязанным высказать свое мнение, привести аргументы. В какой-то момент мне показалось, что он заколебался, помолчал, еще раз взвешивая все известные ему «за» и «против», потом сказал: «Нет, все. Решение принято. Обратного хода нет».

Итак, до обнародования указа оставались считаные часы, развитие событий вступало в стадию форсажа. Теперь очень многое зависело от организации, координации действий. К сожалению, надежды, что они окажутся на должном уровне, у меня не было.

Дело ведь не только в организаторских способностях того или иного человека. Чрезвычайна сама ситуация, которая неизбежно наложит свой отпечаток на все, в том числе и на способности людей. Слишком многие захотят уйти от ответственности, избежать необходимости принять решение, исчезнуть, заболеть, не сделать, не понять и т. д. И это будет происходить в самое трудное время, причем на всех уровнях, на всех ступенях государственной машины. И ее затрясет так, что взвоет мотор и руль будет рваться из рук, будто песок сыпанули в масляный картер.

Приближается время, когда президент появится на экранах телевизоров. Ясно, что силовыми структурами займется он сам. Есть, однако, множество иных вопросов, которые могут оказаться весьма важными. Пригласил В. Шумейко, С. Шахрая, А. Чубайса, А. Козырева, Ю. Ярова^[7]. Набрасываем план первоочередных действий. Настроение тревожное, но рабочее. Несколько подавлен С. Шахрай, его мучают тяжелые предчувствия: Верховный Совет останется в Белом доме, значит — продолжит работу, значит — неминуемое поражение.

Общие контуры ситуации на ближайшие часы были легкопредсказуемы. Верховный Совет отказывается разойтись, Конституционный суд признает указ президента незаконным. Срочно собирается съезд, кворума, видимо, не будет, но вне зависимости от этого он признает себя правомочным, приведет к присяге А. Руцкого, утвердит нового премьера, силовых министров, они попытаются перехватить управление, перетянуть на свою сторону регионы.

В ближайшие часы принципиально важно ограничить связь, перекрыть созданный еще после августа 1991 года канал прямого, неконтролируемого выхода из Белого дома в телеэфир, жестко пресекать любые проявления неповиновения в региональных администрациях, сохранить управляемость в федеральных системах.

Стратегия: избегать силовых столкновений, провокаций, сохранять спокойствие и порядок и как можно быстрее разворачивать избирательную кампанию: формирование окружных и участковых комиссий, выдвижение кандидатов. Есть надежда, что многие из изолированных в Белом доме депутатов просто не выдержат, рванутся в свои округа, вступят в предвыборную борьбу.

Можно догадаться, что постараются противопоставить такому развитию событий лидеры «непримиримой оппозиции». Выборов они боятся как черт ладана, идти на них не хотят. Если нам для победы нужны порядок и стабильность, им — напряженность, драка, очень желательно — кровь. Значит, главная их надежда — сделать противостояние максимально острым, решение вопроса — чисто силовым. Массовые беспорядки, хаос, анархия — вот шанс оппозиции на победу. При такой обстановке, заданной реальным раскладом сил, ясно, что в Верховном Совете с каждым днем, точнее, с каждым часом самое крайнее, экстремистское крыло будет получать все больший и больший вес, окончательно подминая остатки умеренных и «центристов».

Зашел к Черномырдину, показал набросанный нами план чрезвычайных действий. Он его поддержал, временно отказавшись лишь от команды отключить связь в Белом доме: рано, ведь тогда придется отключить много жилых домов.

Получаем первые сведения о действиях парламента. Все как прогнозировали. Руцкой — «президент». Он выступает с горячей речью, принимает на себя ответственность за страну. Им назначены новые министры силовых ведомств: В. Ачалов, А. Дунаев, В. Баранников. Расчет понятен: у всех у них в этих ведомствах свои люди, десятки или сотни ниточек связывают их с лично преданными им людьми в армии, в МВД, в КГБ. Неожиданно осталась вакантной должность нового премьера. Доходит непроверенная информация, что А. Руцкой хотел предложить ее Ю. Скокову, который в апреле был смещен с поста секретаря Совета безопасности. Однако Скоков вроде залег на дно.

Узнав о решении Верховного Совета ввести смертную казнь для «особо опасных пособников» президента, Виктор Степанович пересматривает свое решение по поводу задержки с отключением в Белом доме телефонов.

Приносят заявление министра внешнеэкономических связей С. Глазьева. Он подает в отставку. Для меня лично — неожиданный и неприятный удар. То, что В. Баранников при случае изменит президенту, честно говоря, ожидал давно. Даже когда он считался в окружении Ельцина одним из самых надежных и преданных. В его обращении с президентом всегда можно было подметить элемент «избыточной услужливости», вызывающий инстинктивное недоверие. Но Сергей Глазьев! Парень нашего поколения, в общем-то толковый экономист, давний член команды… Совсем недавно, перед самым началом реформ, в подмосковном Архангельском набрасывал контуры будущих действий… Правда, в рамках возможного в нашем кругу спектра мнений он всегда по вопросам о роли государства в управлении экономикой занимал более «дирижерскую» позицию, в то время как С. Васильев или А. Илларионов — более либеральную. Ему нравились, например, идеи активной промышленной политики, государственного отбора победителей, знаменитый опыт японского Министерства промышленности и торговли, который он надеялся использовать у себя, в Министерстве внешних экономических связей, куда в ноябре 1991 года был назначен первым заместителем министра. После отставки П. Авена в декабре 1992 года я был рад, что именно Глазьев занял это место. Конечно, уже давно можно было приметить, что А. Руцкой оказывает Глазьеву особое внимание, приглашает с собой чуть ли не во все свои зарубежные поездки, после которых обязательно хвалит этого министра мне, говоря, что в нашей команде попадаются отличные ребята.

Совсем недавно, в августе 1993-го, когда развернулся очередной раунд перепалки с взаимным обвинением в коррупции, которое на этот раз коснулось и Глазьева, мы вместе с А. Чубайсом и Б. Федоровым, ни в малой мере не сомневаясь в его личной честности, сделали все, чтобы его защитить.

Еще вчера, 21-го, в середине дня приглашал его вместе с рядом других министров для обсуждения экономического положения. Говорили о проекте нового импортного тарифа, о давно назревшем снижении экспортных пошлин и сокращении списка квотируемых товаров. И вот теперь, ночью, перебежал во вражеский лагерь.

Что же… Чужая душа — потемки… Да и то сказать, здесь, на нашей стороне волей судьбы немало молодых, умных, образованных специалистов. Неизвестно, как сложится судьба. Может, и останется если не на седьмом, так на четвертом месте. А там, у Руцкого, у Хасбулатова со специалистами ой как не густо. Причем победа их сейчас весьма вероятна. Так кто же, как не он, Глазьев, лучше других подойдет на роль премьера?

Хотел бы ошибиться, но, к сожалению, не исключаю, что именно такой немудреный ход мыслей увел его в противоположный лагерь, а затем, после декабрьских выборов 1993 года, выдвинул на роль одного из лидеров коммуно-националистического блока в Думе…

Кроме С. Глазьева, все министры продолжают нормально работать. Контроль за федеральными системами сохранен. Срочно отозванный из отпуска мой коллега, первый вице-премьер О. Сосковец, возглавляет работу оперативного штаба правительства.

Штаб заседает ежедневно два раза — утром и вечером. Общая картина развития ситуации в первые дни достаточно благоприятна. Указы Руцкого производят скорее комичное впечатление. Попытки вновь назначенных министров давать указания малоэффективны. После дня колебаний подавляющее большинство местных администраций демонстрирует лояльность правительству. Общество в целом воспринимает произошедшее без энтузиазма, с определенной тревогой, но и с пониманием. Теперь нужно развивать успех, главное — втягивать оппозицию в процесс новых выборов.

К сожалению, спустя несколько дней ясно: ощущение относительного спокойствия — кажущееся. Положение начинает быстро осложняться. Белый дом не занят, сохранен как мощный центр сосредоточения оппозиции, и она с максимальной энергией начинает осуществлять свой сценарий: непрерывными и нарастающими по масштабу провокациями дестабилизировать обстановку и как можно скорее добиться, чтобы пролилась кровь. Чем больше — тем лучше.

В Белом доме — большое количество оружия. Его раздают щедро, кому попало, но прежде всего, конечно, стягивающимся сюда из различных концов страны боевикам.

И вот наконец желанная цель отчасти достигнута, первая кровь пролита. Попытка захвата штаба Объединенных вооруженных сил СНГ на Ленинградском проспекте. Двое убитых, есть раненые.

Правительство вынуждено принимать контрмеры, усиливать оцепление вокруг ставшего теперь предельно опасным Белого дома, подтягивать дополнительные силы ОМОНа и милиции. Вынужденная днем и ночью мокнуть под дождем в оцеплении милиция — прекрасный объект и для работы агитаторов оппозиции, и для провокаций.

Теперь правительство — в положении обороняющегося: вынуждено менять войска, обеспечивать порядок… Пока нет возможности активными действиями переломить ситуацию в свою пользу.

На заседаниях правительственного оперативного штаба заместитель министра внутренних дел докладывает, что его люди устали, среди них оппозицией активно ведется агитация. Необходимы свежие силы. Представители Министерства безопасности, от которых в первую очередь ждем информацию о том, что происходит в Белом доме, о возможных провокациях, рассказывают, как вчера во столько-то часов и минут к кольцу оцепления подошли два агента иностранной разведки и что один из шведских дипломатов сказал дипломату французскому…

Оппозиция организует митинги, демонстрации. Они не слишком многочисленны, зато очень агрессивны.

Во вторник, 28 сентября, возникла идея: представителям президента и правительства провести на местах межрегиональные совещания глав администрации и председателей Советов. Ознакомиться с обстановкой, настроениями, ободрить, успокоить. Дать ориентиры. Мне — Дальневосточный регион. 30 сентября вылетаю в Хабаровск.

Общее ощущение: все ждут, чем закончится дело в Москве. Сейчас считают, что президент сильнее, и сохраняют по отношению к нему лояльность. Областные советы пока что вряд ли готовы ввязаться в решительное противостояние, они, скорее, нейтральны. Недавно избранный глава администрации одной из дальневосточных областей, присягнувший 22-го на верность Руцкому, кружит возле меня, заглядывает в лицо, говорит, что оклеветали…

В целом серьезной поддержки в регионах, на которую могло бы опереться парламентское большинство, нет. Вопреки повторяющемуся почти во всех комментариях утверждению о том, что «исход противостояния решится в регионах», укрепляюсь в своем убеждении: в России судьба выборов и войн действительно решается в регионах, но судьба революций и переворотов — в столице. Залетев в Комсомольск-на-Амуре, побывав на оборонных предприятиях, расхлебывающих плоды недальновидной политики нынешнего года, широких обещаний и скудного финансирования, — 2 октября возвращаюсь в Москву. Узнаю, что здесь ситуация продолжает обостряться.

Соглашение о подключении Белому дому воды, электроэнергии и связи и одновременной сдаче находящегося там оружия парламентом дезавуировано. Но, как уже не раз бывало, сам факт достижения такого соглашения воодушевил оппозицию. Она, воспринимая это как признак слабости президентской стороны, воспряла духом, наращивает требования. Попытки переговоров при посредничестве патриарха — в тупике. На Смоленском бульваре — баррикады.

Все равно не вижу иной разумной тактики, кроме той, которая избрана с самого начала: избегать провокаций, втягивать оппозицию в выборы. Но наполненное оружием и боевиками здание Верховного Совета похоже на заложенную в центре страны гигантскую мину, способную разрушить государство. Из отрывочных сведений складывается картина, что теперь именно боевики, а не официальные парламентские руководители, — ключевая сила в Белом доме.

В воскресенье, 3 октября, утром — совещание у президента. Присутствуют В. Черномырдин, С. Филатов, О. Сосковец, В. Шумейко, О. Лобов, С. Шахрай, П. Грачев, В. Ерин^[8], еще несколько человек. Обсуждаем итоги выездов в регионы, откуда многие только что вернулись.

Разговор довольно спокойный. Примерное резюме всех сообщений: пока контроль над основными федеральными структурами сохранен, масштабных акций неповиновения, беспорядков в регионах не организовать, региональные власти будут лояльны, выборы проведут.

Ситуация в Москве конкретно не обсуждается. Информацией о том, что оппозиция именно на сегодня запланировала переход к активным действиям, Министерство безопасности или не владеет, или решило с президентом и правительством не делиться.

После совещания поехал из Кремля к себе на Старую площадь. Часов примерно в 16 позвонил Алексей Головков, в 1992 году — моя правая рука, руководитель аппарата правительства, а теперь — один из главных организаторов «Выбора России». Только от него, а не от служб получил информацию о крупных беспорядках в Москве, о прорыве оцепления, о разоружении части милиции, о начале штурма мэрии.

То, чего так опасались, случилось. Оппозиции все же удалось перевести ситуацию противостояния в открытую борьбу, в форсированное, чисто силовое русло. Значит, время политических маневров кончилось. Теперь все решат собранность, организованность, воля к действию, натиск. Сполохи новой гражданской войны, казалось, уже лизали небо над столицей России.

Позвонил В. Брагин, председатель телерадиокомпании «Останкино», сказал, что, по его сведениям, колонна грузовиков и автобусов с боевиками мчится от Белого дома к телецентру. Просит организовать оборону.

На этот раз моя сфера в правительстве — только экономика. Находящиеся в моем распоряжении вооруженные силы — трое пареньков, три охранника, работавшие со мной еще во время премьерства. Четвертый, их только что назначенный новый начальник, уже с середины дня как сквозь землю провалился. Вмешиваться в управление войсками у меня нет полномочий. Да и сообразить нетрудно: сегодня даже приказы прямых начальников если и будут выполняться, то в лучшем случае как в замедленной киносъемке.

А между тем телефон буквально раскалился. От меня требуют действий, помощи, защиты. Звоню В. Ерину, передаю просьбу Брагина о поддержке. Виктор Федорович заверяет, что команда уже дана, силы направлены, все будет в порядке. Связываюсь с президентом, спрашиваю, готов ли Указ о введении чрезвычайного положения. Выяснил — готовится, над текстом работает Сергей Шахрай.

Снова в телефонной трубке тревожный голос Брагина: где же обещанные войска, тех, что имеются, явно мало, неадекватно ситуации… Выходит на связь О. Попцов, руководитель Российской телерадиокомпании: «Сейчас возьмутся и за нас, а здесь, возле Белорусского и на Шаболовке, вообще никакой защиты…»

Чтобы иметь независимый канал информации, нахожу Александра Долгалева, одного из руководителей организации защитников Белого дома «Живое кольцо». Его ребята традиционно располагают приличными сведениями о происходящем в Москве. Прошу, во-первых, начать срочный сбор его людей, во-вторых, регулярно, раз в полчаса докладывать о развитии ситуации.

Из данных, которые теперь начинают поступать по разным каналам, складывается тяжелая картина. При искренних и настойчивых усилиях министра внутренних дел, явно пытающегося сделать все возможное и невозможное, его команды пока не дают ощутимых результатов. Мэрия сдана, ОМОН деморализован, милиции в городе не видно. Боевики оппозиции действуют нахраписто и решительно, все увереннее овладевая ситуацией.

Не могу дозвониться до Грачева, связываюсь с его первым заместителем. Общее ощущение хаоса и нерешительности только усиливается. Прекрасно понимаю, насколько трудно в сложившейся ситуации задействовать армию. На протяжении последних лет мы много раз повторяли, что армия вне политики, ее нельзя привлекать для решения внутриполитических целей. Это стало в некотором смысле символом веры, убедительно подтвержденным в августе 1991 года и с тех пор приобретшим особую прочность. Никто из нас никогда и не обсуждал возможность использовать армию во внутриполитической борьбе. При любых, самых крайних вариантах мог обсуждаться только вопрос о привлечении внутренних войск, милиции, управления охраны… Развитие событий 3 числа, когда стало ясно: деморализованная милиция и внутренние войска не способны отстоять порядок в Москве, а вооруженная сила, выставленная оппозицией, вот-вот проложит безответственным и опасным экстремистам дорогу к власти в России, — такая ситуация поставила во весь рост вопрос о необходимости поднять армейские части.

Но дойдут ли теперь приказы, будут ли они выполнены, не получится ли, что, как в августе 1991 года, армейская машина просто откажется сдвинуться с места, будут лишь рапорты и показная активность? Уверенно ответить на такой вопрос не мог тогда никто, думаю, не исключая министра обороны и президента.

Оппозиция метко выбрала точку главного удара. Ее лидеры правильно оценили потенциал телевидения — самого, пожалуй, мощного в складывающейся обстановке силового ведомства. Захват «Останкина», обращение с телеэкрана Руцкого создали бы атмосферу, в которой колеблющиеся и в Москве, и в регионах могли поспешить присягнуть победителю. И от всего страшного для России, что могло произойти вслед за этим, Россию отделяла лишь горстка бойцов еринского «Витязя».

И вот телеэкран «Останкина» гаснет. Значит, дела совсем плохи.

…На 19.30 Черномырдин назначил заседание правительства. Но оно почему-то никак не начнется. Министры переминаются с ноги на ногу около дверей малого зала на пятом этаже, вполголоса обмениваются информацией. Или, может, теперь слухами? Вот, говорят, что вроде занят Дом радио возле Смоленской площади. И еще — что-то у министра связи захватили… И какой-то объект у министра топлива и энергетики… Невольно представляется знакомая до сих пор лишь по мемуарам атмосфера последнего заседания Временного правительства 25 октября 1917 года.

Больше всего удивился сообщению о захвате Государственного таможенного комитета. Подумал: это зачем? Неужели так торопятся повыписывать себе лицензии на вывоз нефти? Только позже узнал о «списке Руцкого». Именно на таможенников он возлагал задачу задержать на границе членов правительства, которые, по его представлению, конечно же, должны были вот-вот рвануть за рубеж. Арестовать и немедленно доставить на суд и расправу в Белый дом. Впрочем, хотя список возглавлялся председателем Совета министров, был весьма обширным и включал в себя многих мало-мальски заметных деятелей, фамилии президента, министра обороны и моя в нем не значились. Видимо, эту троицу везти далеко и не предполагалось.

Кажется, заседание еще так и не началось, когда на экране телевизора появился Юрий Лужков. Призвал москвичей к порядку и спокойствию. По-моему, сказал совершенно не то, что требовала ситуация. Кто, собственно говоря, должен соблюдать порядок и спокойствие? Боевики, продолжающие штурм телецентра? Или граждане России, у которых в эту ночь вновь похищают свободу?

К порядку и спокойствию можно было бы призывать, если известно, что верные присяге войска есть, идут, выполнят приказ… Ну а сейчас, когда в Москве решается судьба страны, нельзя уговаривать мужиков, как малых детишек, лечь в постели, чтобы они под одеялами смирненько дождались той власти, под которой им суждено проснуться. Нужно опереться на поддержку своего народа, уже дважды, в августе 1991-го и в апреле 1993-го, ясно показавшего, что он выбрал свободу.

Ситуация на 20 часов. Штурм «Останкина» продолжается, боевики оппозиции захватывают объекты, силы МВД деморализованы, армейские части на помощь не подходят, активности президентской стороны нет. Оппозиции почти удалось создать впечатление массовости своего движения, изоляции президента, отсутствия у него сторонников. Все это начинает морально разоружать тех, кто готов прийти на помощь.

Принимаю решение о необходимости обратиться к москвичам за поддержкой.

В первую очередь звоню Сергею Шойгу, председателю Комитета по чрезвычайным ситуациям. Знакомы с 1992 года, вместе тогда бывали в горячих точках, знаю его как смелого, решительного человека, на которого можно опереться в такую минуту. Прошу доложить, какое оружие в подведомственной ему системе гражданской обороны имеется в районе Москвы, и, на случай крайней необходимости, срочно подготовить к выдаче 1000 автоматов с боезапасом. По голосу чувствую: переживает, прекрасно понимает огромную ответственность. Вместе с тем ясно: поручение правительства выполнит.

Связываюсь с Виктором Ериным. Говорю: если не призовем народ, дело, по-моему, кончится плохо. Он согласен, обещает помочь всем, чем будет в состоянии.

Звоню президенту, советуюсь. Он тоже согласен. Нужна организующая сила, те, кого в первую очередь придется вооружить, если действительно дело дойдет до крайности. Даю команду А. Долгалеву сосредоточить своих дружинников к Моссовету. Прошу крупных предпринимателей, имеющих свои охранные структуры, по мере сил поддержать обученными людьми.

Иду в кабинет премьера, рядом, по коридорам самого начальственного, обычно чинного пятого этажа, бегают растерянные работники аппарата. Один подскакивает ко мне: «Вы же понимаете, что все кончено! В течение часа они захватят здание!»

Виктор Степанович спокоен, держится хорошо. Просит на случай блокады здания правительства получить наличные в Центральном банке. Поручаю это первому заместителю министра финансов А. Вавилову, а сам информирую премьера, что отправляюсь на Российское телевидение, буду просить о поддержке, потом поеду к Моссовету.

До отъезда успеваю в своем кабинете записать на пленку небольшое выступление по радио для «Эха Москвы», беру с собой Аркадия Мурашова, коллегу по «Выбору России», бывшего начальника московской милиции. Пригодится.

Москва — пустая, ни милиции, ни войск, ни прохожих. В машине слушаем по радио победные реляции оппозиции: побеждаем, точнее, уже победили, теперь никаких компромиссов, никаких нулевых вариантов, пришел последний час ельциноидов…

Подъезжаем к Российскому телевидению. Вход забаррикадирован. После долгих и настороженных переговоров моей охраны и охраны телевидения нас наконец пропускают. Попцов очень нервничает. После штурма «Останкина» ждет нападения боевиков. Не может понять, почему не присылают реальных сил для защиты. Ведь здесь больше нескольких минут не продержаться. Пока разговариваем, проходит информация, что оппозиция заняла здание ИТАР-ТАСС.

Еще раз связываюсь с Ериным, прошу хоть кем-нибудь прикрыть Российское телевидение. Теперь и сам вижу, что обороны никакой; обещает что-нибудь подбросить.

Перед выступлением уже перед объективом телекамеры попросил на минутку оставить меня в студии одного. Как-то вдруг схлынула горячка и навалилась на душу тоска и тревога за тех, кого вот сейчас позову из тихих квартир на московские улицы. И все же выхода нет. Ведь кто-то обязан сделать это и принять ответственность на свои плечи.

После телеобращения — к Моссовету. Еще недавно мы проезжали мимо — у подъезда стояла маленькая кучка дружинников. Теперь набухающими людскими ручейками, а вскоре и потоками сверху от Пушкинской, снизу от гостиницы «Москва» площадь заполняется народом. Вот они — здесь! И уже строят баррикады, уже разжигают — ночь холодна — костры. Знают, что происходит в городе, только что видели на экранах телевизоров бой у «Останкина». Костерят власть, демократов, наверное, и меня в том числе, ругают за то, что не сумели, как положено, не подвергая людей опасности, не отрывая их от семьи и тепла, сами справиться с угрозой. Справедливо ругают. Но идут и идут к Моссовету.

Шойгу выполнил поручение. Новенькие автоматы скоро подвезут, и офицерские десятки, готовые в случае нужды взять их в руки, уже строятся возле памятника Долгорукому… Но это — на крайний случай.

Выступаю от памятника Долгорукому, сообщаю, что от «Останкина» боевики отброшены, стоять нужно здесь, большой массой, не рассредоточиваясь пока по Москве, необходимо сразу начать организовываться, формировать дружины, которые при необходимости смогут поддержать верные президенту силы…

Главный вход в Моссовет закрыт. С трудом, в обход, перелезая через баррикады, пробираемся в здание. Прошу Мурашова наладить связь между нашими дружинниками и милицией. Еще недавно дом частично контролировала оппозиция. Группа депутатов Моссовета пыталась организовать здесь один из ее штабов, но теперь оно очищено людьми Ю. Лужкова. Сам он оживлен, возбужден, даже весел. Говорит о необходимости решительных действий, которые позволили бы уже ночью переломить ситуацию. Видно, что Моссовет теперь надежно прикрыт. Отсюда нас так легко, как из мэрии, не выбьешь.

Созваниваюсь с В. Черномырдиным, рассказываю об обстановке в центре столицы, спрашиваю, что известно о подходе войск. В целом картина неопределенно-тягучая, но порыв оппозиции, кажется, начинает выдыхаться.

Еще раз выступаю у Моссовета и на машине — к Спасской башне. Здесь настроение более тревожное: темно, почти нет организованных людей. Ко мне подходит полковник в отставке, представляется, просит указаний, помощи. Там, у Моссовета, — сплочение. Здесь — пожалуй, наше уязвимое место. Выступаю, потом принимаю меры, чтобы прикрыть собравшихся у Спасской башни.

…У меня в кабинете А. Чубайс, Б. Салтыков, Э. Памфилова, С. Васильев, А. Улюкаев^[9] и многие другие. Жадно расспрашиваю их, какие новости, что произошло за время моего отсутствия. Но информации до обидного мало. Прошу министров отправиться на митинги, выступить, поддержать настроение москвичей.

Около полуночи ситуация в городе наконец начала меняться. Сторонники президента выходят из состояния оцепенения и растерянности, приступают к действиям.

К этому времени абсолютно уверен, что власть в России в руки анпиловцев и баркашовцев не отдадим. Даже если к утру руководству МВД не удастся привести в порядок свои силы, а армия останется пассивной. Тогда раздадим оружие демократическим дружинникам и будем решать вопрос сами. В том, что сможем это сделать, сомнений нет. Но это, конечно, вариант самый нежелательный и тяжелый.

Около часа ночи звоню президенту.

Говорю, что, по моему мнению, ему стоило бы встретиться с военными. Они должны его видеть, лично от него получить приказ. В противном случае остается риск, что армия так и не начнет действовать.

В половине шестого утра президент перезвонил, сказал, что с военными встретился.

5 октября радикальная оппозиция сокрушена. Порядок в Москве восстановлен, регионы демонстрируют подчеркнутую лояльность, угрозы гражданской войны больше нет. Но политические проблемы отнюдь не решены, больше того, по ряду направлений они усугубились.

Да, «они» не прошли. Но эта история не кончилась. Хорошо, что принята новая Конституция, которая наконец-то четко разделила полномочия властей. Хорошо, что после ликвидации путча полностью сохранены все политические и гражданские права. Но «они» и сейчас не успокоились.

16 сентября (1994 года. — Прим. ред.) лидеры «непримиримых» собрались в Калининграде. Хотели выбрать единого лидера — из этой затеи, ясно, ничего не вышло.

Зато обсудили, как «отметить» годовщину 3–4 октября. Конечно, каяться перед Россией, москвичами, да и своими сторонниками, которых они как пушечное мясо гнали на убой (напомню, погибли 150 человек, но, по счастью, ни один депутат не пострадал и ни один не покаялся), не намерены. И в голову не приходит.

Зато авторы «расстрельного указа» Бабурин, Руцкой, Проханов и К° торжественно призывают кого-то «принять меры по предотвращению 4 октября любых провокаций, столкновений и массовых беспорядков». Если они обращаются к самим себе — что ж, лучше поздно, чем никогда.

Но вот беда — в том же номере газеты «Завтра», где это напечатано, опубликована беседа Проханова с «древнерусским витязем, бесстрашным офицером» Руцким. И вот что говорит этот герой, а ныне миротворец: мы виноваты в том, что «чрезмерно увлеклись „парламентскими“ формами, бездумным повторением заклинании типа „наша главная сила в законе“, забыв о том, что реальная оппозиция должна в первую очередь опираться на массы и только на них… Мы не сумели в решающий момент обеспечить эффективного сочетания парламентских методов с массовыми выступлениями за стенами Дома Советов не только в Москве, но и по всей России, не смогли направить вырвавшуюся на московские улицы энергию стихийного возмущения людей в регулируемое, тщательно выверенное и наиболее эффективное русло».

Не смогли эффективно организовать гражданскую войну — в Москве и по всей России! Вот о чем сегодня скорбит генерал. «Я уже убежден в справедливости старой истины: „Отказ от борьбы деморализует больше, чем поражение“… Нам надо было более решительно, целеустремленно и энергично выступить».

До тех пор, пока в нашем общественном сознании не произойдут перемены, пока мы не поймем, как легко безответственность и популизм могут перейти в национальную катастрофу, — до тех пор нельзя считать, что кровавая октябрьская страница перевернута окончательно.

Егор Гайдар. «Известия», 29.09.1994, 30.09.1994

Россия XXI века. Не мировой жандарм, а форпост демократии в Евразии

Один из распространенных упреков в адрес «Выбора России», других демократических партий состоит в том, что у нас нет внешнеполитической концепции, или, точнее, нет концепции национальных интересов России в мире. Упрек справедлив лишь в одном: мы действительно внятно не излагаем эту концепцию.

Оборонное сознание

Внешнеполитические, геополитические концепции не бывают самоценными. Они всегда производны от общей политической философии, общей картины видения мира. В сущности, в русской истории доминировала реально всегда одна внешнеполитическая концепция — имперская. Ее очень точно сформулировал бывший министр иностранных дел СССР Молотов: «Хорошо, что русские цари навоевали нам столько земли. И нам теперь легче с капитализмом бороться». Здесь показана и четкая преемственность между царем и теми, кто его убил, — преемственность политического мышления. Максимальное расширение границ империи — с какой целью? «С капитализмом бороться». Но этого классово-идеологического оправдания, разумеется, не было у царей, душевное родство с которыми демонстрирует Молотов. Однако родство, общий менталитет имели место:

Отсель грозить мы будем шведу,

Здесь будет город заложен

Назло надменному соседу.

Имперское, экспансионистское мышление, конечно же, не составляло какой-то особенности России. На определенных этапах (и очень длительных) оно было характерно для всех «великих государств», для всех империй — от Римской до Британской.

Как раз в 1914 году, когда Ленин писал о триумфе в мировом масштабе империалистической политики, империалистической психологии, эта политика, эта психология пришли к краху. Традиционная имперская психология великих государств привела их на грань гибели в бессмысленной мировой бойне. Эта война, эта пиррова победа сломали имперскую политику демократических государств — США, Англии, Франции. Разгром 1945 года сломал самую «крутую» в новой истории великодержавную, имперскую политическую психологию — германскую. Тогда же была подведена и принципиальная черта под крупными войнами — с появлением термоядерного оружия стало очевидно: на Большую Войну отныне наложено табу, если человечество не хочет покончить с собой.

СССР остался — благодаря нашему непреодоленному тоталитарному устройству — после 1945 года последней империей, последним великим государством, политическая философия лидеров которого осталась вся в XIX и более ранних веках. И как бы ни было обидно, но приходится признать: Запад боялся нас, бедных, агрессивных, закрытых, с полным основанием. Если можно говорить о великих исторических заслугах Горбачева, то они в том, что он сумел сделать интеллектуальный скачок. В условиях проигранной Советским Союзом холодной войны он смог отказаться от химер и галлюцинаций имперского мышления.

Аксиома этого мышления не только в том, что Большая Война абсолютно невозможна, но и в том, что она абсолютно не нужна. Не только нет целей, за которые стоило бы уплатить такую цену (цену жизни собственного народа!), но и вообще нет разумных целей у войны с точки зрения демократического политика и государства.

Война означает:

а) конвульсивное сжатие политической демократии,

б) конвульсивное расширение государственного регулирования экономики.

И то и другое разрушает саму ткань гражданского общества. Если цель — «назло надменному соседу» расширять территории и укреплять личную (или олигархическую) диктатуру внутри страны, то война в принципе вполне осмысленна, надо лишь считать, по силам ли она режиму. Если же цель политики — сохранять демократические свободы и повышать уровень жизни населения, то любая война (в том числе и победоносная) есть война против этой политики. Словом, в классическое определение надо внести дополнение. Война есть продолжение, логическое развитие имперской политики иными средствами, и война есть гарантированное разрушение, уничтожение демократической политики неадекватными для нее средствами.

В принципе с этим сегодня согласятся многие. Сделать выводы до конца захотят немногие.

Страх перед Западом — бессмыслен

Демократический Запад боится России, боится и по традиции, и потому, что у нас действительно неустоявшаяся демократия. Но России нет никаких причин бояться — по крайней мере в военном отношении — Запада. Если у нас возник бы опять тоталитарный строй, то мы бы действительно представляли для них опасность. Но «они», США и Европа, для нас военной опасности не представляют в принципе, потому что они ради удовольствия напасть на нас не захотят уничтожить свою демократию, уничтожить весь свой образ жизни и менталитет.

Здесь есть определенная психологическая ловушка, идущая от давних традиций. Вот два вопроса. Первый: можем ли мы спокойно смотреть, как НАТО расширяется до наших границ? Можем ли мы так же равнодушно — или даже поощрительно! — смотреть на усиление американской военной мощи, как это делают Германия, Япония и др.? Ответ огромного большинства наших граждан: более или менее энергичное «Нет!». А наши уважаемые оппоненты просто радостно вскричат: а, сбросили наконец-то маску, г-н Гайдар и К°, агенты влияния! Очень хорошо. Тогда зададим второй вопрос: могут на нас напасть с Запада, напасть США, Европа? Ответ, надеюсь, не менее дружный и энергичный: «Конечно, нет!» Но нет ли между двумя этими «нет» противоречия?

Разумеется, оно есть. Его легко признать интеллектуально, но не эмоционально. Однако признать все равно придется.

У демократических стран есть экономические интересы, есть экономическое соревнование. США проиграли его Японии во многом потому, что Япония избавила себя от бремени непосильных военных расходов. Так поступила гордая самурайская Страна восходящего солнца, населенная народом никак не менее патриотичным, чем мы. Мы — помимо прочих причин — проиграли и продолжаем проигрывать это экономическое соревнование именно потому, что тащили и тащим непосильное бремя военных расходов. Причем самое интересное и печальное состоит в том, что этот ракетно-ядерный щит является дырявым решетом, когда речь идет о национальных интересах страны. Сгибаясь под безмерной тяжестью этого щита, СССР (а затем и Россия) «благополучно» превратился в сырьевой придаток «потенциального противника». Империалисты нападут на нас, чтобы превратить в свою сырьевую базу! — кричат товарищи профессиональные патриоты. Но это нападение — с чековыми книжками наперевес — давным-давно, десятилетия назад уже произошло, цель вполне успешно достигается в тени грозных ракет.

Выкачивать нефть и газ ради того, чтобы тратить на гонку вооружений под предлогом… защиты от разрушительного влияния западных монополий? Если есть более абсурдная политика, то представить ее во всяком случае нелегко. Разумная политика ясна: вкладывать деньги (в том числе и полученные от экспорта сырья) не в топку военного паровоза, который ездит по кругу, а в развитие инфраструктуры, которая могла бы обеспечить стране быстрый экономический рост, дала бы возможность успешно конкурировать с западными странами на единственно реальном экономическом, мирном поле. Чтобы признать это и начать соответственно действовать, надо сделать свое политическое сознание действительно открытым, рациональным, надо вылечиться от паранойи «оборонного сознания». От экспансии демократических стран надо «обороняться» только в одной, понятной им сфере — экономической.

Конечно, все это легко признать «в общем». Куда тяжелее практические выводы. Вот некоторые: нет никаких причин рассматривать усиление НАТО как угрозу интересам России. Напротив, Россия имеет все основания наладить тесные, союзнические отношения с НАТО. Нам жизненно необходимы хорошие отношения с Японией. И ради них необходимо восстановить справедливость — сделать в двусторонних отношениях то, что СССР пообещал еще добрых сорок лет назад.

Проблемы Востока

Той же меркой, какой мы мерили свои отношения с Западом, будем мерить и отношения с Востоком. Только здесь все разворачивается наоборот: в принципе у нас есть основания бояться бедных, недемократических стран, по сравнению с которыми мы и богаче, и более открыты, предсказуемы. Есть определенные причины бояться того самого «Юга», на который когда-то — в последний раз — хотел броситься один известный своим либерализмом демократ.

«Бросаться» нам туда невозможно, незачем. Наша главная задача — помогать там упрочению неопасных для нас, открытых, стабильных, демократических режимов. Разумеется, речь не идет о навязывании кому-то модели демократии. Каждая страна сама выбирает свой строй. Но в стабильных и неагрессивных, по возможности успешно решающих свои проблемы на экономическом фронте государствах на Востоке и на Юге мы, конечно, кровно заинтересованы — примерно так же, как США и Европа заинтересованы в аналогичном развитии в нашей стране.

Здесь, кстати, мы можем и «самоопределиться». Наша реальная ситуация четко показывает: мы больше не являемся сверхдержавой, мировым коммунистическим жандармом. Но мы являемся и всегда будем оставаться великой региональной евразийской державой. Державой, от которой зависит стабильность всего Евразийского материка. Давайте теперь кратко пройдемся по нашим границам.

В 1960–1970-х годах все в нашей стране были всерьез запуганы возможностью войны с Китаем. Этот страх получил очень сильное художественное воплощение в «Зеркале» Тарковского, о нем писал Солженицын. Страхи оказались преувеличенными, преждевременными, но едва ли беспочвенными. К сожалению, Солженицын ошибся — он считал тогда, что причина нашей конфронтации с Китаем идеологическая, спор вокруг цитат из Ленина и Сталина. Нет, причина куда серьезнее. У нас плотность населения на прилегающих к Китаю территориях раз в сто меньше, чем у китайцев. Население Китая в восемь раз превышает население России.

Все меры, которые принимает китайское руководство для ограничения рождаемости, не дают нужного эффекта. Мы всячески приветствуем экономические успехи Китая, заинтересованы в его демократизации, но должны отдавать себе отчет, что, к сожалению, Китай в ближайшие годы не станет стабильной, процветающей рыночной демократией. Мы своей слабостью, огромными, никак не освоенными территориями Дальнего Востока провоцируем угрозу. Не надо провоцировать. Надо резко усилить всю инфраструктуру, всю экономику Дальнего Востока, Сибири. Дальневосточный регион, по многим прогнозам, станет экономическим сердцем мира в XXI веке. И здесь нам нужны союзники. Один из них — Япония. О том, какую цену надо платить за создание такого союза, я уже сказал. Полагаю, что с учетом реального значения хороших отношений с Японией для развития экономики Дальнего Востока это небольшая цена. Конечно, если ставить перед собой долговременные государственные цели.

Далее. Необходимо и укрепить военный союз с Западом, и переключить наш потенциал сдерживания на Дальний Восток. Традиционно там всегда были сосредоточены достаточные военные ресурсы. Вот их и необходимо поддерживать на должном уровне, как бы тяжело ни было.

Теперь — Юг. Я считаю просто провокационными разговоры о «мусульманской угрозе», об «исламской угрозе» России. Это относится и к странам дальнего зарубежья, и тем более к странам СНГ. Нет религий и наций «плохих», «непримиримых». Тот, кто утверждает обратное, или недоучка, или провокатор. На Ближнем Востоке есть самые разные режимы, в том числе и стабильные, экономически успешные. Разумеется, в большинстве из них нет и не будет в обозримом будущем демократии в западном понимании. Но «экспорта демократии» не бывает, во всяком случае, не нам этим заниматься и вмешиваться в их внутриполитические дела. А вот развивать отношения с этими странами надо, хотя здесь, конечно, вполне возможны конфликты интересов с нашими западными партнерами, в том числе с США. Но кто сказал, что наша дипломатия должна сводиться к одной фразе «чего изволите?». Стратегическое партнерство с США — и вполне возможная тактическая конкуренция в целом ряде зон влияния, конкуренция в той мере, в какой у нас для нее сегодня есть силы. Больше того. Здесь надо излечиться еще от одной иллюзии. Иллюзия же эта заключается в следующем: мол, пока мы соперники США, они с нами больше считаются, чем если бы мы были их союзниками, готовы идти на бо́льшие уступки, в том числе и в торговых вопросах. Нет ничего более странного, чем такое мнение, которое иногда высказывают — особенно в кулуарах — наши «стратеги». Так вот. Если бы США поверили в то, что мы действительно надежные их стратегические союзники, единственные из всех их союзников с такой военной мощью, с таким геостратегическим положением, поистине ключевым для современного мира, то в этом случае, конечно, они бы делали все возможное, чтобы оберегать наш союз с ними, чтобы этот союз был для нас выгоден. Американцы умеют враждовать — это показала холодная война. Но они умеют и дружить — это показала Вторая мировая война. Да и современная политика — скажем, при введении санкций против Ливии США долго и бережно утрясали все детали со своими союзниками, например с Францией. А вот затронут ли эти санкции интересы России, их почему-то интересовало куда меньше.

Итак. У нас нет никаких — ни идеологических, ни геополитических — противопоказаний к прочному военно-политическому союзу с крупными демократическими странами. Этот союз выгоден нам в военном, экономическом, геополитическом плане. Он мог бы быть одним из важных залогов прочности всей сложившейся в посткоммунистическом мире системы отношений. Система таких союзов демократических стран явилась бы и хорошей опорой для ООН, и одним из элементов коллективной безопасности — против международного терроризма, против нестабильных и тоталитарных режимов. В рамках подобных союзов можно реализовывать и крупные стратегические программы, которые не по силам отдельным странам.

Такими видятся мне приоритеты нашей внешней политики на обозримое будущее. Здесь нужно действительно закончить переход к новому мышлению, с новой системой приоритетов. Внешняя политика должна стать элементом не имперской, а демократической политики, инструментом поддержания демократического общества в нашей стране.

Егор Гайдар. «Известия», 18.05.1995

Детские болезни постсоциализма^[10]

Дяденьку мы слушались,

Хорошо накушались.

Если бы не слушались,

Мы бы не накушались.

Л. Лагин

Польским реформаторам из правительства Мазовецкого — Бальцеровича было трудно именно потому, что они были первыми. Опыта выхода из развитого индустриального социализма, формирования на его базе полноценной рыночной экономики не было ни у кого. Масштабы порожденных переходными процессами экономических и социальных проблем, проверка адекватности теоретического аппарата, выработанного для устойчивых рыночных экономик, в условиях постсоциалистического наследия — с этим на практике предстояло столкнуться впервые. И все же я всегда завидовал нашим коллегам из польского правительства реформ. Тащить из социалистического болота Польшу или Россию — согласитесь, большая разница.

В Польше социализм никогда не был единой, всепроникающей системой. Сохранялись элементы гражданского общества, частное сельское хозяйство, влиятельная католическая церковь. Сам социализм не вырос из внутренних противоречий общества, кровавой революции и гражданской войны, как в России, а был принесен на советских штыках оккупационным режимом и никогда не имел подлинной легитимности в обществе. Да и протяженность социалистического периода была почти вдвое короче. Реформы 1970–1980-х, непоследовательные и неудачные, все же создали зачатки рыночных механизмов. Унаследованная от довоенной Польши правовая структура создавала базу защиты частной собственности, ее надо было лишь полноценно задействовать.

Польша — мононациональная страна. Она не знала проблем, подобных доставшимся нам в наследие от СССР, — ни пятнадцати банков, печатающих общую валюту, ни специфических противоречий несимметричной федерации, ни сложных перипетий переговоров с Татарстаном и Якутией, не говоря уже о чеченской войне.

Политические предпосылки к началу рыночных преобразований также складывались максимально благоприятно. Последнее коммунистическое правительство М. Раковского сделало польским реформаторам поистине царский подарок, разморозив летом 1989 года цены и приняв политическую ответственность за этот непопулярный шаг. Последнее коммунистическое правительство СССР во главе с В. Павловым нам таких подарков не заготовило. Лидирующая роль Польши в реформах привлекла внимание всего мира, обеспечила ей беспрецедентную поддержку. Списание половины накопленных коммунистическим режимом долгов и предоставление с самого начала реформ кредита на формирование фонда стабилизации злотого резко повысили доверие к прокламированной правительством Мазовецкого — Бальцеровича программе, способствовали снижению инфляционных ожиданий.

Порядочнейший умница Лешек Бальцерович имел 800 дней работы в правительстве и твердую поддержку в парламенте, чтобы пройти самый тяжелый период реформ. У нас времени было меньше, а о полноценной поддержке в парламенте нельзя было и мечтать.

Польские коллеги сумели удачно распорядиться своими преимуществами. Два года энергичных и последовательных реформ позволили сформировать основы устойчивой рыночной экономики и создать предпосылки восстановления экономического роста. Неизбежный при выходе из высокоиндустриального социализма период падения производства оказался здесь самым коротким в Восточной Европе. С самого начала реформ в польской экономике идут позитивные структурные сдвиги, а с 1992 года вновь начинает расти валовой внутренний продукт. Сегодня Польша по уровню ВВП и реальным доходам на душу населения оставила далеко позади социалистические рекорды и продолжает демонстрировать устойчиво высокие темпы роста (1997 год: рост ВВП — 7 процентов, рост промышленного производства — 8 процентов). Показатели дифференциации доходов населения и доли социальных расходов в валовом внутреннем продукте сближают Польшу с развитыми европейскими рыночными экономиками. Продолжительность жизни растет, детская смертность устойчиво снижается.

За исторически кратчайшие сроки полякам удалось добиться многого из того, о чем мы, начиная реформы, могли только мечтать. И все же нынешнее состояние польского общественного сознания отражает характерная цитата из книги Яцека Куроня и Яцека Жаковского: «В ушах не переставая звучат слова, что „при коммуне было лучше“, что „поляки никогда еще так не страдали“, что „происходит биологическое истребление народа“, что „в Польше устроили новый холокост“, что „мы морим голодом“ пенсионеров, врачей, деревенских детей». Все это поразительно похоже на современную Россию.

Когда все это применительно к России я слышал у нас, когда читал о том, что «дальше так продолжаться не может», что «демократов надо перевешать», что «они ограбили народ», «разорили», когда очаровательная телеведущая, получающая зарплату в несколько тысяч долларов в месяц, со слезою в голосе говорила «о нашем ужасном времени», я думал, что виной тому реальные неудачи в экономической политике, вечные колебания правительства Черномырдина; многолетняя пробуксовка реформ, оборачивающаяся длительным периодом падения производства, невыплатами заработных плат и пенсий; неуместное роскошество власти на фоне непростых социальных проблем. Но когда я читаю подобное про Польшу, где экономика быстро развивается, зарплаты и пенсии платят вовремя, причем приличные и растущие, а власть ведет себя, по нашим меркам, вполне скромно, вынужден признать: экономического объяснения для такого состояния общественного сознания явно недостаточно.

Одна из генетических черт современной западной цивилизации — рациональное отношение к государству. Английский налогоплательщик XVII века знал, что государство ничего не делает даром. Он был убежден в том, что король должен жить за свой счет, а если требуются чрезвычайные расходы, то на это есть парламент — собрание представителей налогоплательщиков, — который и решит, стоит ли такие расходы предусматривать и если да, то из каких налогов их надо оплатить. Знал он и то, что баловать короля деньгами не следует, а то еще затеется с никому не нужными завоевательными походами. Его отношение к государству — это отношение взрослого человека к очень уважаемому, хорошо оплачиваемому наемнику-телохранителю; в нем почти нет патерналистских элементов.

Американским колонистам XVIII века еще до революции и Войны за независимость казалось совершенно естественным поставить представителей королевской администрации под жесточайший, иногда просто унизительный для короны финансовый контроль — с тем чтобы собранные с них налоги не расходовались без согласия избранных налогоплательщиками органов. Представление о государстве как о строгом, но справедливом отце, который может по своему усмотрению карать и миловать, отнимать и давать, здесь плохо накладывается на историческую традицию. По своей природе западная цивилизация — общество самостоятельных, ответственных за себя и свои семьи граждан-налогоплательщиков.

Напротив, социализм — как общество, выросшее из последовательного отрицания западных институтов и ценностей, — несет в себе семейное, патерналистское отношение к государству. Представление о государстве как об институте, созданном налогоплательщиками для решения общих проблем, глубоко чуждо социалистическому общественному сознанию. Социалистическое государство — это одновременно и суровый отец, и добрая мать, хорошо знающие, что делать многочисленным детям и как им себя вести, награждающие послушных и готовые строго наказать шалунов. Вспомним стилистику отношений власти и общества в характерных идеологических штампах социалистической эпохи: «Материнская забота родной коммунистической партии о тружениках села», «Нас вырастил Сталин», «Партия Ленина — сила народная — нас к торжеству коммунизма ведет», — все они проникнуты отношением добрых родителей к хорошим, но еще неразумным детям. Общество прекрасно знает: давать или не давать игрушки и сладости, карать или миловать — это право родителей.

Вообще слово «давать» применительно к отношению власти и общества — стержневое для социализма. Обратите внимание, как недовольные рынком поляки обосновывают преимущества социализма: «При коммуне было хорошо. Моей сестре дали квартиру, а мне — путевки на курорт в Болгарию». При социализме люди не зарабатывают и не покупают, это власть дает. Дает сапоги в соседнем магазине, праздничные заказы с колбасой, талоны на покупку спального гарнитура, путевку в дом отдыха. Менее возвышенное, чем в официальной пропаганде, но зато искреннее отношение общества к коммунистической власти хорошо передает частушка советского периода: «Обижается народ: мало партия дает. Наша партия не б…, чтобы каждому давать!» Идея о том, что власть сама по себе ничего не создает и не имеет, что это инструмент перераспределения ресурсов, что, прежде чем кому-нибудь что-то дать, она сама должна отобрать, кажется совершенно оторванной от жизни.

Все это, разумеется, не случайно. Социализм — это общество, в котором власть сознательно культивирует социальный инфантилизм в своих подданных, приучая их к детскому восприятию мира. Модель отношений мудрых и добрых родителей (власть) и неразумных, но послушных и благодарных детей (народ) неплохо работает в условиях устойчивого социализма. Но в ней таятся и встроенные факторы риска. Чуть повзрослев, дети могут решить, что им недодают игрушек и карманных денег, начать дерзить взрослым, а то и просто своевольничать. Тем более если у них, как у поляков, есть разбросанные по всему миру родственники и поэтому они точно знают: там, в капиталистической загранице, в чужих домах, и игрушки лучше, и сладостей дают больше.

Разумеется, в польском освободительном движении 1970–1980-х было много достойнейших, зрелых людей, готовых отдать свою жизнь за свободу и свержение ненавистного репрессивного режима. Но многое было в этом движении и от ребенка, взбунтовавшегося против родителей. «Давайте повышение зарплаты, социальных выплат, не трогайте розничные цены, а откуда вы возьмете деньги на все это — ваше дело, вы же власть». Власть на опыте убеждается, что обсуждать с вышедшим из послушания дитятей нереализуемость его требований — бессмысленно. Это не его заботы, он точно знает: у родителей есть, просто надо заставить их раскошелиться.

На этапе заката социализма отношения власти и общества остаются патерналистскими, но их характер меняется. Теперь власть — это не строгий, но справедливый отец, а отчим, жадный, но слабый и трусливый. На него надо прикрикнуть хорошенько, припугнуть, прижать к стенке — и он все даст, куда денется. Отсюда и в СССР, и в Польше конца 1980-х — экономика популизма, слабеющая власть, выдающая под напором общества все новые и новые нереализуемые обещания и принимающая необоснованные расходные программы, развал государственных финансов, исчезающие с прилавков товары. Чем больше популистских решений, тем хуже дела в экономике. Чем хуже дела в экономике, тем мощнее напор на власть. Запоздалые попытки привлечь ребенка к обсуждению дел в семейном бюджете, объяснить, что там давно гуляет ветер, бессмысленны и беспредметны. К тому же для детского эгоцентрического мышления характерно нарушение законов сохранения. Ребенок часто действительно не способен понять: как это «нет», когда очень хочется.

Общественное сознание периода заката социализма — по-прежнему детское, насквозь мифологическое, но теперь в нем доминируют иные мифы. «Социализм плох, неэффективен, а капиталистические страны — богатые. Там люди хорошо живут, а безработные получают больше нашего профессора. Нам больше не нужен социализм, у нас будет рыночная экономика, а значит — всего будет вдоволь, как за границей». Понимание того, что крах социализма отнюдь не означает немедленного появления эффективной рыночной экономики, что за социалистический эксперимент придется долго и дорого платить, что сам по себе постсоциалистический рынок — отнюдь не веселый детский праздник с подарками, а система, в рамках которой резко возрастает ответственность каждого за себя, свою семью, ее благосостояние, что придется приспосабливаться к новым социальным реалиям, — далеко за гранью массового обсуждения. В моде розовые сказки о том, как за 500 дней, даром построить эффективную рыночную экономику и зажить богато и счастливо.

Яцек Куронь обращает внимание на известный феномен революционного сознания: «Чаяния участников революции никогда не сбываются сразу после ее свершения… Ведь ни одна их мечта не сбылась, если не считать свержения прежнего режима. Власть они передали в другие руки (должен же кто-то управлять государством), но у них по-прежнему нет хрустальных замков, они живут едва ли не в лачугах, по-прежнему каждый день вскакивают чуть свет, чтобы успеть к шести на работу, и по-прежнему каждый месяц не хватает денег дотянуть до зарплаты. А терпение иссякает. Проходят более или менее долгие медовые месяцы революции, появляется чувство разочарования, неудовлетворенности. Со временем разочарование усиливается, неудовлетворенность усугубляется и возникает послереволюционная агрессивность». Но он сам же и отвергает связь состояния польского общественного сознания с послереволюционной агрессией, аргументируя это пассивным участием большей части польского общества в революции: «Потому и нелегко понять, откуда эта всеобщая неудовлетворенность. А уж ненависть, агрессия, крик, вне всяких сомнений, непропорциональны степени участия кричащих в свержении предыдущего режима».

Здесь я не могу с ним согласиться. На мой взгляд, послереволюционное разочарование вообще не имеет никакого отношения к вовлеченности в свержение предшествующего режима. Не думаю, чтобы Сергей Ковалев или Валерия Новодворская ждали, что на месте рухнувшего социализма разом появятся райские кущи. А вот миллионы социалистических бездельников, обсуждая на работе в конце 1980-х между чаем и походом в магазин происходящее в стране, были твердо убеждены, что рынок — это когда они по-прежнему будут на работе пить чай и болтать, но только платить им будут как в Америке. Именно они, а отнюдь не идейные борцы против социалистического режима сегодня громче всех кричат об обманутых надеждах и преданной революции.

Если перечитать сегодня публицистику конца 1980-х и вычленить в ней самые розовые, приторно-сладкие материалы, обещавшие легкую и счастливую дорогу из социализма к рынку, вы без труда узнаете в их авторах строгих критиков пройденного в последние годы пути. Это и понятно: труднее всего простить другим собственные заблуждения и иллюзии.

И в Польше, и в России к моменту краха коммунистического режима экономическая ситуация была вполне катастрофична. Полностью разрушенные финансы, парализованное снабжение, быстро растущие цены на фоне всеобщего дефицита. Старая, социалистическая система уже отказала, рыночная еще не заработала. И там, и там необходимо было срочно принимать решительные меры по формированию механизмов рыночного хозяйства, финансовой и денежной стабилизации, «открытию» экономики. И каждому мало-мальски сведущему в экономике человеку было ясно, что результаты этих необходимых действий, даже при наиболее благоприятном развитии событий, будут бесконечно далеки от розовой картинки всеобщего рыночного счастья. Разумеется, не случайно Вальдемар Кучинский, которому Лех Валенса поручил найти польского Эрхарда, раз за разом получал от возможных кандидатов отрицательные ответы. Судьба Лешека Бальцеровича, оказавшегося одним из самых эффективных реформаторов, заложившего основы сегодняшнего бурного роста польской экономики и вынужденного до сих пор регулярно выслушивать по своему адресу «Вор!», «Убийца!», «Грабитель!», позволяет хорошо понять — почему.

Линия водораздела после социализма проходит между теми, кто нашел себе место в новом рыночном мире, и теми, кто не нашел. Подавляющее большинство из тех, кто преуспел, твердо уверены, что этим они обязаны себе, своему уму, разворотливости, умению работать и использовать обстоятельства. Те же, кто не сумел приспособиться, твердо убеждены, что это, разумеется, не потому, что они безрукие, бестолковые и ленивые, — просто антинародный курс правительства не оставил им никаких шансов. Поэтому как те, так и другие отнюдь не спешат начинать сбор средств на заслуженный памятник Бальцеровичу.

Фундаментальная проблема постсоциалистической политики — безмерно завышенные детские ожидания поздней социалистической эпохи. Разрыв между ними и реально достижимыми на протяжении пяти-семи лет результатами остается огромным даже при впечатляющих успехах экономического развития. Папа привел вас на соревнования по легкой атлетике, и вы твердо уверены, что спортсмены добросят копье до Луны. Даже если после этого здесь установят мировой рекорд, вы почувствуете себя разочарованным и обманутым. Примерно то же после социализма происходит с экономическими ожиданиями. Говорят, что экономический рост есть, а счастья нет. Денег до получки не хватает, в Америке родственники живут куда лучше, а тут еще мерзавец сосед купил себе новую машину. Ну разве можно это вынести? Социалистический ребенок, с кулаками наступая на власть, надеялся, что его возьмут в богатый дом, где вкусно кормят новые ласковые папа с мамой. А его выгнали за дверь, сказали, что он теперь взрослый, должен сам зарабатывать и распоряжаться своей судьбой. Что же удивляться, услышав от него: «Поляки никогда так не страдали», «При коммуне было лучше», «Прекратите геноцид нашего народа».

Сами по себе крики не так страшны. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Гораздо опаснее другое — когда этот крик начинает оказывать серьезное влияние на реально проводимую экономическую политику. Путь от развалившегося социализма к устойчивому экономическому росту — трудное плавание, где надо идти круто к ветру. Чуть ослабишь руки на штурвале — снесет далеко назад, потом будешь годами наверстывать упущенное. На таком маршруте страшнее всего паника у капитана и дрожащие руки у рулевого. Но попробуйте сохранить спокойствие и твердость, когда вокруг шквал истерики обманутых детских ожиданий.

Яцек Куронь обращает к себе и своим коллегам по правительству упреки в том, что они мало объясняли логику собственных экономических действий. Я тоже неоднократно говорил и писал, что слабость разъяснительной работы была, возможно, самой серьезной ошибкой первого правительства реформ в России. Думаю, однако, что Куронь излишне самокритичен. Он сам талантливый пропагандист с огромным стажем, умеющий работать с общественным мнением. И он, и Адам Михник пытались немало сделать для объяснения сути происходящего. Мне кажется, проблема здесь не в недостатке усилий объясняющих, а в нежелании слушать объяснения. Постсоциалистическому ребенку плохо, он чувствует себя обиженным, капризничает, а вы к нему со своими занудными объяснениями и поучениями.

Люди с инфантильным сознанием составляют большую часть избирателей в молодых постсоциалистических государствах. Их политическое поведение иногда до боли напоминает семейные игры в демократию, где дети регулярно голосуют за новую порцию мороженого. Большинство участников политического процесса твердо уверены, что государство может и обязано давать, а если не дает, то исключительно по злобе и жадности. Обороты типа «Почему государство не заботится о…», «Государство обязано найти средства на…», «Государство пытается решить эти проблемы за счет народа» доминируют в политических дискуссиях. Использующим эти обороты политикам и журналистам совершенно неинтересно, что государство если и может о чем-то позаботиться, то исключительно за счет народа, у него просто нет никакого другого счета.

Плаксивый тон большинства средств массовой информации, считающийся почти столь же обязательным, как бодрые рапорты периода развитого социализма, и дежурные формулировки типа «сейчас, в это ужасное время» или «в условиях углубляющегося кризиса» — отнюдь не результат сознательной манипуляции общественным сознанием. Постсоциалистический ребенок хочет, чтобы его пожалели, поплакали с ним вместе над разбитыми иллюзиями и трудностями адаптации к взрослой жизни, — пресса лишь выполняет социальный заказ. Общественное сознание предъявляет спрос на политические силы, готовые быть ретранслятором обид и разочарований, способные покарать обидчиков («Обманщики», «Воры», «Геноцид»), пообещать конфетку («Мы не дадим переносить эти проблемы на плечи народа») и, главное, пожалеть, вместе погоревать над «несчастной, украденной Польшей». Тому, кто умеет это делать громче и артистичнее других, обеспечено голосование инфантильного электората, а значит, и победа на выборах.

Однако попытки на практике осуществить радикальный поворот в экономической политике и начать массовую раздачу подарков быстро приводят к стандартным и тяжелым последствиям. Поэтому в большинстве случаев новое правительство, приходящее на волне яростной критики проводимого курса и обещаний щедрых раздач, первым делом присягает на верность курсу реформ и отказывается от своих обещаний. В Польше это происходило неоднократно, и самый яркий пример тому — конечно, Лех Валенса, выигравший президентские выборы на волне критики грабительской политики Бальцеровича и первым делом пригласивший его продолжить работу в качестве вице-премьера и министра финансов. Череда выборов, в ходе которых политики приходят к власти под антиреформаторскими лозунгами, а затем немедленно отрекаются от них, конечно, может породить в обществе глубокое разочарование и политический цинизм. Но не хотело ли само общество быть обманутым? «Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад». Неоднократно в ходе российских избирательных кампаний 1993 и 1995 годов я слышал обращенные ко мне упреки симпатизировавших «Выбору России» избирателей: «Ну что же вы нам почти ничего хорошего не обещаете, ну хоть соврите немножко, а то ведь вас не выберут!»

Ответ на вопрос о том, до какой степени постсоциалистическое общество хочет обманываться, на мой взгляд, дали президентские выборы 1996 года в России. Очень здорово клеймить власть, рассуждать об общих страданиях, о том, что «при социализме было лучше». Но когда речь всерьез пошла уже не о том, чтобы высказать свое недовольство властью, а о новом коммунистическом эксперименте, то — несмотря на неизмеримо более трудный путь к рынку, в высшей степени скромные успехи в экономике и вполне серьезные основания для претензий к проводимой политике — российское общество проявило завидную адекватность и твердо ответило «нет».

Именно то, что в Польше экономические реформы были успешными, позволяет ясно увидеть принципиальные проблемы эволюции постсоциалистического общественного сознания, очищенные от наслоений, порожденных российскими хозяйственными проблемами, многолетней бестолковщиной и неразберихой, частыми сменами курса в экономической политике. Прочитав главы из книги «Семилетка, или Кто украл Польшу», я куда яснее понял, что даже если бы у нашего правительства было больше времени и поддержки, если бы удалось достигнуть того, к чему мы стремились, и позади сегодня были бы уже три с лишним года динамичного экономического роста, а проблемы задержек с выплатами зарплат и пенсий давно отошли бы в историю, то все равно в адрес реформаторов мы слышали бы поток оскорблений.

Конечно, есть стандартный рецепт от детского постсоциалистического синдрома: реализовать на практике все то, чего ребенок так хочет. Предоставить возможность потакающим ему политикам начать массовую раздачу сладостей и игрушек. Итоги такого эксперимента можно видеть на примере политики болгарских социалистов в 1996 году. Терапевтические результаты будут быстрыми и сильными. Последствия детям категорически не понравятся, они срочно начнут звать на помощь дядюшку из МВФ, есть шанс, что даже повзрослеют. Но уж больно жестоко такое лечение.

Если же не применять столь радикальных средств, есть только одно лекарство — время. Уходят в прошлое социалистические реалии с их культивировавшимся инфантилизмом, и — хочешь не хочешь — нужно учиться взрослой жизни, ответственности. Приходит молодое, вовсе не обремененное социалистическим наследием поколение, среди представителей которого куда больше тех, кто понимает, что надо не ждать подачек от государства, а зарабатывать и отстаивать свое место в жизни. Сегодня самый большой процент социально взрослых, самостоятельных людей — именно среди молодежи. Общество еще по инерции считает, что государство что-то обязано «дать», но все больше начинает понимать, что «не даст». А отсюда всего один шаг к взрослому пониманию, что само по себе оно дать ничего не может и не обязано и что вообще оно не злой или добрый папа, а просто наемный работник, которого мы сами пригласили, чтобы он помог нам решить определенные проблемы.

Беда в том, что путь к рациональным взаимоотношениям общества и государства, который старые демократии проходили столетиями, нам надо пройти за годы. А пока можно включить телевизор и послушать: «Антинародный курс», «Грабительская приватизация», «Государство пытается переложить эти проблемы на плечи народа». Что ж, ребенку еще надо повзрослеть, пока его утешают, рассказывают сказки.

Егор Гайдар. «Иностранная литература», 1998, № 10

Раздел III. Нулевые. Спасти реформы

Контекст

Последний период интеллектуальной биографии Егора Гайдара — это попытки сначала продвинуть, а потом спасти реформы. Но это и объяснение текущей реальности и — снова — логики преобразований не только экономики, но и общества и государства.

Еще и еще раз в большой работе «Аномалии экономического роста» и в ряде статей, в том числе в публикуемой на этих страницах «Если обойтись без комплиментов», архитектор российских реформ объясняет их смысл и разбирается в природе экономического роста при социализме и в постсоциалистических обществах. Колоссальная часть производственной деятельности при социализме экономически неоправданна, потому что производится то, на что нет спроса, — эту, казалось бы, внятную мысль нужно лишний раз подробно обосновывать. А впечатляющие темпы роста после периода транзита от социализма к капитализму объясняются тем, что он носит восстановительный характер: это сочетание действия новых рыночных сил и старых экономических ресурсов. Когда прежние ресурсы вырабатываются, рост замедляется, и для его поддержания, безусловно, необходимо создание устойчивых рыночных институтов, чья стабильность, и в том числе защищенность частной собственности, поддерживаются демократическими институтами.

Именно в те годы Гайдар вступает в полемику о «смерти» либерализма. Автор либеральных реформ, благодаря которым Россия в тот период постепенно становилась современной страной, впервые за долгие годы своей истории не испытывающей товарного дефицита и серьезных ограничений политических прав, отмечал объективные сложности этого перехода и неизбежность шагов, предпринятых реформаторами: «Трудно представить себе мир, в котором возможен прыжок из осени 1991 года, когда Советский Союз обанкротился, признал себя неспособным выполнять обязательства по 100-миллиардному долгу, когда валютные резервы были равны нулю, — прямо в 1999/2000 год».

Егор Гайдар показывает взаимозависимость развитого рынка и зрелой политической демократии, вводит в научный оборот понятие «закрытой демократии» — внутри этой модели долгосрочное успешное развитие и необратимая модернизация невозможны. Отсюда главный посыл автора полемических статей о либерализме — «без демократии не получится».

Гайдар в те годы сформулировал повестку критически необходимых для России структурных реформ, соответствующих вызовам постиндустриального общества и демографическим трендам: от преобразований пенсионной системы до механизмов комплектования армии (этому посвящен целый раздел его фундаментальной книги «Долгое время»). Во многом именно его идеи были положены в основу реформ социальных систем, образования и армии в начале нулевых годов, что учитывало тенденции формирования современных образованных городских слоев и совершенно новых типов их существования и поведения: «За годы, прошедшие после введения всеобщей воинской обязанности в странах — лидерах современного экономического роста, произошли глубокие изменения в социальной структуре. Теперь доля сельского населения не превышает 5 процентов. Доминирует малодетная семья с высокой продолжительностью предстоящей жизни детей. Для подавляющей части образованного населения два-три года принудительной, практически бесплатной службы в армии — уже не социальная адаптация и дополнительное образование, а потерянное время, помеха в социальном и профессиональном росте. Для малодетных семей отправка единственного сына в армию, тем более на войну — катастрофа».

В анализе современности Гайдар обращается в том числе к марксизму как научной теории, трезво оценивает ограниченность его прогностических возможностей, отсутствие исследовательской гибкости и очевидные ошибки, но и продуктивность некоторых понятий в описании текущей действительности. Вместе со знатоком экономической истории и экономических теорий Владимиром Мау Егор Гайдар (в настоящем сборнике приводится заключительный фрагмент их объемной статьи о теории Маркса) делает вывод о возможности существования своего рода «либерального марксизма»: «Современные производительные силы требуют либерализма и демократии. Наиболее успешные примеры развития в последней трети XX века демонстрируют страны, которые смогли снизить бремя государства, лежащее на экономике. Это же можно сказать о странах, успешно решающих задачи догоняющего развития в постиндустриальном мире. Практические выводы из марксистской философии истории оказались далекими от прогноза победы коммунизма».

Для объяснения современных реалий Гайдар постоянно обращается к истории, в том числе к особенностям трагического опыта сталинской индустриализации. Цена экономического роста «на костях» миллионов людей, на голоде, рабском труде и страхе чрезмерно высока и неоправданна — эти истины приходится снова и снова объяснять. Это касается и повседневного поведения людей в условиях репрессивного режима: «Угроза репрессий заставляет десятки миллионов людей, не находящихся в ГУЛАГе, в условиях ХX века вести себя как традиционное закрепощенное непривилегированное сословие аграрных государств».

В масштабных трудах того времени — «Долгом времени» и «Гибели империи» — Гайдар показывал исторические ловушки и ограничения развития ресурсозависимых государств. А в научной злободневной публицистике обращал внимание на современные ему риски экономической расслабленности в период высоких цен на нефть (которые, с его точки зрения, чрезвычайно волатильны и слабопредсказуемы), равно как и на вызовы дальнейшего сжатия «закрытой» демократии и остановки реформ, в том числе из-за нефтегазовой самоуспокоенности.

Беспокоила Гайдара и возможность ужесточения внутренней и внешней политики, а также распространения антиамериканских и в целом антизападных настроений, которые в ряде случаев могли быть спровоцированы и мотивированы неаккуратными действиями и высказываниями западных политиков и ученых. Среди прочего он опасался изменения российской ядерной доктрины — возвращения ее к советской концепции «ответно-встречного» удара (нанесение его в случае появления угрозы со стороны противника). В этот период Гайдар выполнял различные неформальные миссии — в Ираке, бывшей Югославии, многократно разъяснял западным политикам опасность размещения систем ПРО в Восточной Европе и возможные реакции на это российских властей и общественного мнения.

Егор Гайдар был среди тех, кто предсказал неизбежность и значительный масштаб мирового экономического кризиса 2008–2009 годов, который в полной мере затронул и Россию, — эта проблема беспокоила его в последние два года жизни. Но всякий раз он смотрел на кризис шире, не только как экономист и даже экономический историк, но и как гуманитарный мыслитель, все время предостерегая от скатывания к жесткому авторитарному режиму, который может ослабить иммунитет страны к кризисам самого разного рода.

Если обойтись без комплиментов

«Я предпочитаю стоять за высокие темпы роста, чем сидеть за низкие», — говорил известный советский экономист академик С. Струмилин. Какова природа экономического роста в нашей сегодняшней экономике?

Идут продолжительные дебаты о том, какова природа экономического роста, который с 1999 года наблюдается в России. Есть две основных точки зрения. Одна предельно комплиментарная для правительства: к власти пришел В. Путин, последовала политическая стабилизация, начались структурные реформы, они и вызвали рост. Вторая никаких особых заслуг за правительством не признает и связывает рост с высокими ценами на нефть и с обесцениванием рубля.

Структурные реформы, конечно же, для перспектив роста важны; точно так же важна для российской экономики динамика цен на нефть и реального курса рубля. Но глубина и природа сегодняшнего экономического роста в России прямого отношения к обозначенным выше факторам не имеют.

ВВП для живых и мертвых

Почему-то, обсуждая тему роста в нашей стране, мы игнорируем тот факт, что существует еще примерно три десятка государств, которые, подобно нам, решают задачу постсоциалистического восстановления. И если анализ развития событий в России производить в контексте того, что происходит у наших соседей, станет очевидно, что сегодня растут экономически, за мелкими исключениями, практически все страны, расположенные на постсоветском пространстве. Между 1991 и 1994 годами во всех этих государствах наблюдалось падение производства. В 1995 году начинают появляться признаки роста, в первую очередь в тех странах, которые до этого были втянуты в войны или оказались объектом блокады. В 1996–1998 годах видим рост и в других странах. Неустойчивый, часто обратимый; признаки роста сменяются падением. С 1999-го рост обретает стабильность и происходит почти повсеместно, кроме Украины. С 2000-го — повсеместно (исключение — Киргизия в 2002 году).

Напомню, что среди постсоветских государств есть нетто-экспортеры нефти и нефтепродуктов. Есть нетто-импортеры нефти и нефтепродуктов. Есть те, в которых в течение 1995–2002 годов происходило реальное укрепление национальной валюты. Есть те, в которых происходило ее реальное ослабление. Ни в одной из постсоветских стран, кроме нашей, не приходил к власти Владимир Владимирович Путин и не начинались реформы по российской модели 2000–2001 годов. И тем не менее все они являются сегодня растущими экономиками.

Но если мы все вместе «падали» в первой половине 1990-х, а с конца 1990-х все вместе «растем», есть резон предположить, что и падение в начале десятилетия, и сменивший его в конце десятилетия рост — части единого процесса.

Так оно и есть, и объясняется этот постсоциалистический переход из спада в рост тем обстоятельством, что при социализме колоссальная часть производственной деятельности была экономически неоправданна.

Крупнейшие экономисты XX века, создававшие концепцию национальных счетов и валового внутреннего продукта, к понятию валового внутреннего продукта относились очень и очень деликатно, прекрасно понимая его социальную обусловленность.

Можно вспомнить блестящего американского ученого русского происхождения, нобелевского лауреата Саймона Кузнеца, отмечавшего, что при своеобразных погребальных обрядах, характерных для Древнего Египта (умершим оставляли съестные припасы), трудно определить применительно к тогдашней египетской экономике подушевое значение валового внутреннего продукта: делить ли все, что произведено, на живое население Египта или же на число живых и первое поколение мертвых?

Можно вспомнить о том, что Саймон Кузнец отказывался включать социалистические страны в предмет изучения современного экономического роста именно по той причине, что не был уверен, в какой степени сама концепция ВВП применима для социалистических экономик.

Здесь ничего не продается и не покупается

Однако сегодня мы оперируем понятием ВВП чересчур легко, нередко забывая о фундаментальных гипотезах, которые лежали в его основе.

Концепция ВВП формировалась для рыночных экономик с относительно небольшим государственным сектором, при этом государственным сектором, который функционирует в условиях демократии. Отсюда гипотеза создателей концепции ВВП: если за товар или услугу кто-то платит либо как налогоплательщик, либо как потребитель, то, следовательно, мы имеем дело с осмысленной экономической деятельностью, которая имеет ценность. Кажется, все логично и достаточно просто, но лишь для рыночных экономик, функционирующих в условиях демократии. А попробуем наложить сказанное на реалии социалистической экономики… Здесь ничего реально не продается и не покупается, здесь доминирует рынок продавца. Объемы производства, структура производства, структура распределения — все определяется авторитарной властью. Можно ли полагать, что всякая экономическая деятельность, осуществляемая в рамках подобного режима, является осмысленной экономической деятельностью? Огромные объемы экономической деятельности, которая осуществлялась в течение социалистического периода, не имели никаких оснований, платить за них в условиях рынка и демократии никто бы не стал.

А это означает, что колоссальная часть этой деятельности не имеет ни малейшего экономического смысла.

В свое время осушали Кара-Богаз-Гол для того, чтобы остановить падение уровня Каспия. Потом строили канал Волга — Чограй, чтобы отвести воду из Волги и приостановить повышение уровня Каспия. И в первом случае, и во втором создавался ВВП — если, конечно, рассматривать это понятие под привычным углом зрения социалистических экономик. В 1970-х годах прошлого века были потрачены крупные средства на то, чтобы осушить торфяники под Москвой. В 2002 году эти торфяники горели, и сейчас обсуждается вопрос о том, не надо ли оросить их снова. Работы по осушению давали прирост валового внутреннего продукта. Если придется орошать, это тоже даст увеличение валового внутреннего продукта. Если приступить к реализации идеи Ю. М. Лужкова о переброске сибирских рек в Среднюю Азию, валовой внутренний продукт будет бурно расти. Конечно, придется немножко перестроить наши экономические, и не одни лишь экономические, институты, может быть, посадить людей на карточки, но валовой внутренний продукт возрастет.

Демонтаж социалистической структуры хозяйствования высветил тот фундаментальный факт, что значительная часть экономической деятельности, которая реализовывалась в условиях социализма, никогда не будет востребована в условиях рынка и демократии. Но перераспределение ресурсов, сконцентрированных в этих видах деятельности, в другие, в те, на которые есть реальный рыночный спрос, не может произойти немедленно.

(Собственно, и постсоциалистическая рецессия, и последующее восстановление — это единый процесс. На первых стадиях перехода ресурсы, которые высвобождаются из нерыночного сектора, значительно превышают по объему те, которые могут быть задействованы в секторе, работающем на рынок, на реальный спрос. К тому времени, когда ресурсы, которые могут быть задействованы в рыночном секторе, оказываются больше, чем те, которые высвобождаются из нерыночного сектора, рецессия останавливается и начинается постсоциалистический восстановительный рост.)

Исследователи указывают на то, что бо́льшую глубину и бо́льшую продолжительность постсоциалистическая рецессия имеет в тех странах, где социализм существовал на протяжении не двух поколений (40 лет), как в Восточной Европе или в странах Балтии, а трех (75 лет), где масштабы нерыночного сектора и диспропорции, порожденные периодом социалистического хозяйствования, были больше.

Рыков и Касьянов

Рост, который мы видим в России сегодня, — в отечественной истории не уникален. У него много схожих черт с восстановительным ростом, имевшим место при нэпе, после революции и Гражданской войны. Понятие «восстановительный рост» ввел в научный обиход замечательный российский экономист В. Громан, описавший его особенности в своих работах, относящихся к 1920-м годам. Согласно Громану, восстановительный рост — это рост, который происходит при использовании ранее созданных производственных мощностей, ранее обученной, квалифицированной рабочей силы. Эти составляющие в сочетании с ликвидацией дезорганизации, восстановлением хозяйственных связей (ученый отмечал, что, несмотря на те разрушения основных фондов, которые принесла Гражданская война, гораздо большую роль в падении производства сыграли не физические разрушения, а дезорганизация хозяйственных связей) позволяют объединить вновь факторы производства, запустить производственный процесс.

Характерная черта восстановительного роста — его предельно высокие темпы на начальном этапе, неожиданные для специалистов, экспертов, политической элиты. Никто из специалистов Госплана, вспоминает Громан, не ожидал, что темпы экономического роста в 1923–1924 хозяйственных годах, сразу после денежной реформы и стабилизации денежного обращения, будут столь высокими. Госплан прогнозировал, что экономический рост в 1923–1927 годах без масштабных капиталовложений может в целом вывести национальный доход Советского Союза на уровень примерно половины национального дохода России 1913 года. Оказалось, национальный доход СССР достиг уровня, близкого к 100 процентам российского ВВП 1913 года (статистика этого периода является спорной, оценки колеблются в пределах от 90 до 110 процентов, но общая картина от этого не меняется).

Точно так же нынешнее российское правительство в своих бюджетных документах наиболее вероятными на 2000 год считало показатели в диапазоне от 0,2 процента роста до 2,2 процента падения. Международный валютный фонд прогнозировал весной 2000 года рост российского ВВП на 1,5 процента. Реально же рост ВВП составил 9 процентов. Рост промышленного производства — 11 процентов^[11].

На Украине, где пик темпов роста пришелся на 2001 год, прогнозировалось увеличение ВВП на 3,5 процента. Реальный рост составил 9 процентов.

В общем, восстановительный рост с его чрезвычайно высокими на начальном этапе темпами приходит неожиданно, как приятный сюрприз. Но вот дальше — уже далеко не радостная особенность: восстановительный рост по своей природе носит затухающий характер, поскольку производство запущено, как говорилось, благодаря соединению имевшихся старых мощностей со старой квалифицированной рабочей силой, а располагаем мы обоими этими ресурсами в объемах ограниченных. Поэтому темпы роста начинают падать, как они падают сегодня у нас.

Однако сами предельно высокие темпы восстановительного роста на его ранних стадиях затем задают планку в экономической политике.

В 1920-х годах в России проблема того, как не допустить падения темпов экономического роста, порожденного восстановительными процессами, была важнейшей. Попытки резкого увеличения темпов вложений и форсирование экономического роста в 1925–1926 годах привели к дестабилизации денежного обращения, росту цен и появлению дефицита товаров. Тогда эти процессы протекали на фоне еще не исчерпанных резервов восстановительного роста. Поэтому весной 1926 года советское правительство искало разрешение противоречий на пути восстановления баланса денежного обращения, преодоления инфляционных тенденций, снижения темпов роста капитальных вложений.

В 1927–1928 годах аналогичная попытка подстегнуть темпы экономического роста проходила уже на ином фоне: основные резервы восстановительного роста исчерпаны, его темпы резко падают. И вновь давшие о себе знать финансовые диспропорции (рост цен, обострение товарного дефицита) были разрешены уже не путем восстановления финансового и денежного баланса, а на основе полного демонтажа инструментов новой экономической политики, принудительного изъятия зерна у крестьян, насильственной коллективизации.

Когда весной 2002 года в политической элите началась дискуссия о недопустимости ориентации российского правительства на осторожные проектировки 4-процентного роста ВВП и о необходимости иметь более амбициозные планы, я не мог не вспомнить о том, что председатель Совнаркома А. Рыков первый раз подал в отставку в марте 1928 года на заседании Политбюро ВКП(б) именно в ответ на требования товарищей ставить перед собой более амбициозные задачи. Известный советский экономист академик С. Струмилин в то время говорил: «Я предпочитаю стоять за высокие темпы роста, чем сидеть за низкие». Жесткая позиция премьера М. Касьянова, сказавшего весной 2002 года, что прорывов не будет, показывает, что за прошедший век мы чему-то научились.

Для того чтобы создать предпосылки уже не восстановительного роста, а устойчивого, долгосрочного роста на основе создания новых мощностей, вложений, когда вкладывать деньги инвестор должен не на короткий период, а на многие годы, нужен совершенно другой уровень гарантий, вообще всех институтов доверия к собственности, нежели при восстановительном росте, когда ты просто запустил производство и оно начало давать тебе прибыль.

Олигархия де-факто

Нынешнее российское правительство стремится — по крайней мере стремилось в 2000–2001 годах — создать предпосылки устойчивого, а не восстановительного роста, и это, разумеется, правильно. Но здесь мало провести налоговую реформу или ввести новый Трудовой кодекс, нужен целый набор важнейших структурных реформ, и они должны дополнять друг друга. Потому что можно иметь замечательную налоговую систему, но если при этом судебная система не функционирует, а государственный аппарат коррумпирован, то люди не будут вкладывать на долгие годы и с огромными рисками свои деньги в нашу экономику. А значит, рост будет носить затухающий характер, отсюда риск авантюрных экспериментов, подобных тем, которые подорвали нэп.

Едва ли не самая, на мой взгляд, серьезная угроза, с которой мы сталкиваемся сегодня, заключена именно в сочетании затухающих темпов восстановительного роста и резкого замедления — под усиливающимся влиянием российской бюрократии — структурных реформ, которые необходимы стране для того, чтобы обеспечить базу устойчивого экономического роста. Это опасный риск, который вполне может сыграть крайне негативную роль в развитии ситуации в российской экономике, в российском обществе.

Одно из проявлений этой проблемы — олигархический капитализм. Не в том виде, в котором он существовал в конце 1990-х годов, когда очень небольшая группа людей вела себя как реальное правительство России, да в общем и являлась реальным правительством России, — это вчерашний день. Но колоссальная концентрация ресурсов в руках очень небольшого круга крупнейших компаний, позволяющая обеспечить тесное переплетение экономической мощи с политическим влиянием, сращивание власти с собственностью — это сохраняющиеся и сегодня российские реалии.

Частично это реакция на несовершенство российского государственного устройства, на слабость судебной системы: если вы не можете добиться, чтобы контракты выполнялись через суд, вы создаете крупные вертикально интегрированные компании и обеспечиваете управляемость за счет того, что контролируете всю производственную цепочку. Но, привыкнув решать свои хозяйственные конфликты с использованием властного ресурса, с привлечением силовых структур, вы заинтересованы в том, чтобы у вас и дальше был коррумпированный государственный аппарат, и дальше оставалась слабой судебная система. А это стратегически крайне опасно для страны.

Егор Гайдар. «Новое время», 2003, № 5

Либерализм: слухи о смерти преувеличены

Статья «Кризис либерализма в России», подписанная М. Ходорковским, вызвала оживленную дискуссию. Даже те, кто принял ее с восторгом, обратили внимание на банальность сказанного, на то, что все это неоднократно повторялось противниками российских либералов. Принципиальной новостью стало не содержание статьи, а авторство. А также место, где она была написана. Автор из-за решетки совершает покаяние, вершит моральный суд, благословляет и ниспровергает. Пишет о сервильности либералов, их готовности забыть про конституцию ради севрюжины с хреном.

Прочитав письмо, оказался в сложном положении. Согласиться со сказанным невозможно. Спорить с тем, что человек пишет из неволи, — по российской традиции занятие малопочтенное. Для меня с 6 апреля (когда Минюст обнародовал объяснительную записку, в которой Ходорковский говорит, что «собственноручных материалов» в газету не передавал) авторами статьи стала группа неизвестных товарищей, объединенная псевдонимом «М. Ходорковский». Впрочем, нет претензий к газете, опубликовавшей текст, подписанный Ходорковским. Текст представляет общественный интерес, кто бы ни был его автором.

Ситуация во многом трагикомическая. Одно дело — писать молоком, макая перо в чернильницу из хлебного мякиша: «Время лукавства прошло — и из каземата СИЗО № 4, где я (т. е. „группа товарищей“?) сейчас нахожусь, это видно, быть может, чуть лучше, чем из других, более комфортабельных помещений…». Другое дело — набирать этот текст в уютном кабинете. Здесь можно было бы поставить точку. Как только написанное перестает быть статьей Ходорковского, оно становится набором банальностей. Оставаясь при этом, как выражались в благородном XIX веке, «печатным доносом».

Небезынтересен строй сознания, ассоциации. Перепевы мотивов, звучавших между 1934 и 1954 годами, очевидны. Есть призывы к либералам осознать «моральную ответственность» за дефолт. Здесь трудно не вспомнить, как в 1935 году, пытаясь избежать расстрела, Каменев и Зиновьев признали свою «моральную ответственность» за убийство Кирова. Слова о том, что надо «оставить в прошлом космополитическое восприятие мира», навевают нечто из начала 1950-х. Призыв «Надо заставить большой бизнес поделиться с народом» напоминает булгаковское «Сдавайте валюту!». Невнятица с тем, кто и где именно писал этот текст, показывает, что профессионализм кадров за последние десятилетия во многом утрачен. Трудно не согласиться с самокритичными словами авторского коллектива: «И, перефразируя знаменитые слова Сталина, сказанные в конце июня 1941 года, мы свое дело прос…ли». Где уж тут поймать Басаева!

История, как писал Маркс, повторяется. И действительно в виде фарса. Правда, опыт полутора веков, прошедших со времени написания Марксом этих строк, показал, что и фарс может быть кровавым. Именно поэтому считаю своим долгом высказаться по существу вопроса.

В картине мира, нарисованной в письме, два жестко разграниченных периода. Период, когда президент Ельцин со своими реформаторами проводил антинародную политику. И период новой власти, когда жизнь наконец стала налаживаться. Вторая эпоха рождается прекрасной, как Афродита, — и непосредственно из морской пены. К сожалению, и люди, и экономико-политические системы рождаются мучительнее.

На деле периоды российской истории неразрывно связаны. Чтобы существовала эффективная рыночная экономика, в которой доминируют частная собственность, свободные цены, конвертируемая валюта и шестой год кряду продолжается экономический рост, нужно было провести либеральные реформы на руинах советской системы. Трудно представить себе мир, в котором возможен прыжок из осени 1991 года, когда Советский Союз обанкротился, признал себя неспособным выполнять обязательства по 100-миллиардному долгу, когда валютные резервы были равны нулю, — прямо в 1999/2000 год.

Любому трезвомыслящему человеку понятно, что структурные реформы дают позитивный результат с временным лагом. Сегодня очевидно, что экономический рывок США в 1990-х годах тесно связан с преобразованиями, проведенными за десять лет до этого при Рейгане, — дерегулированием, налоговой реформой. Откуда убежденность, что мы в этом отношении исключение, — понять невозможно. Сколь ни различны личные качества, убеждения, приоритеты, политическая стилистика первого и второго президентов России, все же ельцинский и путинский периоды нашей истории — часть единого процесса политико-экономической трансформации.

Один из ключевых тезисов письма — вина либералов. Некоторые участники дискуссии говорят о ней, потирая руки от восторга. Поражение всегда неприятно. Не снимаю с себя ответственности за него. Но делать из нашего поражения на выборах вывод о крахе либерализма в России — неумно.

Проигранная битва — не проигранная война. Сколько раз либерализм хоронили — и после поражения ДВР на выборах 1995 года, и во время правительства Примакова. Тогда тоже было опубликовано немало покаянных текстов. Но российский либерализм, как птица Феникс, все норовит восстать из пепла. Видимо, потому, что спрос на политическую и экономическую свободу в России есть. Значит, будет и предложение.

В цикличности успехов и неудач либеральных сил Россия не уникальна. Польские демократы и либералы победили в 1989 году и потерпели поражение в 1993-м, добились успеха в 1997 году и опять проиграли в 2001-м. Все это несмотря на то, что экономические реформы были успешными, а уровень жизни намного вырос. В 2001 году, после того как реформаторский «Союз свободы» не прошел в парламент, в Польше немало было написано о крахе либерализма. Через два года лидер, сформировавший правительство посткоммунистической партии, признал, что либеральному курсу нет альтернативы. Сама партия распалась. Обновленное либеральное крыло политического спектра — «Гражданский союз» — пользуется поддержкой 25–30 процентов населения и имеет неплохие шансы на следующих выборах. Да, для этого польским коллегам пришлось перестроить партию, найти новых людей и другую стилистику. Кто сказал, что подобная реорганизация либеральной части политического спектра невозможна в России?

Удивляет утверждение, содержащееся в письме, что социальная стабильность только и может быть основой всякой долгосрочной реформы. От хорошей жизни никто реформы не проводит. Как правило, их начинают, когда отступать некуда, старые структуры общественного устройства теряют эффективность или просто разваливаются. Говорить о социальной стабильности как предпосылке реформ, начатых после краха социализма и банкротства СССР, могут лишь люди, формирующие миф о былом процветании. Или — хуже того — сами верящие в этот миф.

Реформы многих травмируют материально, кого-то — психологически. Одни выигрывают, другие проигрывают. При этом люди в демократическом мире склонны считать улучшение жизни своей личной заслугой, а ответственность за неудачи предпочитают возлагать на правительство. Отсюда регулярные приливы и отливы политических симпатий в периоды глубоких реформ.

Часть развернувшейся дискуссии посвящена навязшему в зубах «во всем виноват Чубайс». Я, как и Чубайс, лучше многих знаю об ошибках, которые совершал, о компромиссах, на которые вынужден был идти. Оглядываясь назад, много раз пытался взвесить цену компромисса, цену ошибок, возможные последствия альтернативных решений. Многое из прошлого хотел бы поменять — и не раз писал об этом. Но каяться в чем-либо, тем более в сложившейся политической ситуации, считаю недостойным и контрпродуктивным.

До конца дней меня будут попрекать обесценившимися вкладами. Люди, потерявшие вклады, не обязаны разбираться в финансовой проблематике. Да и объяснять им все детали — занятие неблагодарное. Гораздо выгоднее указать виновного. Но кто-нибудь из авторов письма мог бы потрудиться и прочитать хотя бы два-три исследования по этой теме, вспомнить о «денежном навесе» — избыточном объеме денежной массы, порождающем дефицит в социалистической экономике. Нетрудно понять, что возможности спасения вкладов были ограничены спросом на деньги и унаследованными золотовалютными резервами, что с осени 1990 года шестнадцать центральных банков в республиках СССР имели возможность самостоятельно создавать ликвидность; можно поинтересоваться тем, где же на постсоветском пространстве удалось адекватно решить проблему вкладов. Выяснить, что — нигде. И лишь после этого пускаться в пафосные рассуждения о защите пенсионеров.

Могучая идея о том, что проблему решил бы выпуск государственных ценных бумаг, — продукт воспаленного воображения. В стране, объявившей себя банкротом, где доверие не только к госбумагам, но и к национальным деньгам равно нулю, новые ценные бумаги стоили бы дешевле тех листков, на которых они напечатаны. Государство еще долгие годы не могло бы их обслуживать. В подобной ситуации подавляющая часть населения за гроши избавляется от таких «филькиных грамот». Они быстро концентрируются в руках финансовых спекулянтов. Когда государственные финансы приходят в порядок, валютные резервы растут — выясняется, что вкладчики остались без сбережений, зато теперь налогоплательщики должны сотни миллиардов долларов владельцам нескольких крупных финансовых групп. Действительно, чтобы придумать такое, нужно было, говоря словами авторов письма, «пошевелить мозгами».

В России осенью 1991 года угроза голода, подобного пережитому во время первой русской революции, была реальностью одного-двух месяцев. Я не раз подтверждал это цифрами и фактами. Благодаря реформам и запуску рыночных механизмов угроза была отведена. И благополучно забыта. Как забыты «табачные бунты», отказ принимать павловские сторублевки, талоны на еду и многое другое из той поры.

В письме сказано: «Мы (видимо, имеется в виду „ЮКОС“. — Е. Г.) действительно реанимировали раздавленное последними годами советской власти производство, создали более 2 миллионов высокооплачиваемых рабочих мест». Понятно, все это произошло исключительно благодаря талантам менеджмента, вне связи с либеральными реформами.

Больше всего претензий к приватизации нефтяного сектора. Понятно почему: именно здесь сложилась исключительно благоприятная конъюнктура. Несправедливо! Но напомним, что в этом секторе добыча в СССР начала падать с ноября 1988 года при полном государственном контроле и задолго до реформ. Скоро падение стало обвальным. Только за 1991 год добыча сократилась на 54 миллиона тонн. Сейчас в нефтяном секторе России, где доминируют частные компании, годовой прирост добычи приближается к 50 миллионам тонн.

Сегодня в России рыночная экономика, конкуренция, конвертируемая валюта, частная собственность — укоренившаяся реальность. Участники дискуссии не ставят их под сомнение. Спор идет о том, не пора ли переделить добро, благо оно заметно подорожало. Естественно, переделить в пользу народа, хотя на деле подобные попытки всегда кончаются перераспределением в пользу элиты, близкой действующей власти.

Во времена Древнего Китая после смены династии земли, принадлежащие старой элите, обычно конфисковывались, нередко под предлогом того, что необходимо передать их крестьянам, чтобы восстановить уравнительную справедливость. Чудесным образом они вскоре оказывались в руках тех, кто близок к новому режиму. Как показывает тысячелетний опыт, результатом такого тесного союза собственности и власти, когда гарантии собственника определяются его лояльностью власти, всегда было торможение экономического роста.

Егор Гайдар. «Ведомости», 14.04.2004

Либерализм: без демократии не получится^[12]

Важнейший неявно поставленный в ходе нынешней дискуссии вопрос — нужна ли демократия России и возможна ли она. Текст письма гласит: «Все эти люди — реже искренне, чаще фальшиво и по заказу, но оттого не менее убедительно — говорят о крахе либеральных идей, о том, что в нашей стране, России, свобода просто не нужна. Свобода, по их версии, — пятое колесо в телеге национального развития. А кто говорит о свободе, тот либо олигарх, либо сволочь (что в целом почти одно и то же). На таком фоне либералом № 1 представляется уже президент Владимир Путин — ведь с точки зрения провозглашаемой идеологии он куда лучше Рогозина и Жириновского. И хочется задуматься: да, Путин, наверное, не либерал и не демократ, но все же он либеральнее и демократичнее 70 процентов населения нашей страны». Вроде бы авторы и не согласны с тем, что России не нужна демократия, но если человек, который, по мнению «группы товарищей», не является демократом, демократичнее 70 процентов населения страны, то до демократии ли здесь? При всей очевидной фарсовости затеи это действительно серьезно. По этой теме считаю необходимым высказаться вдвойне ответственно.

Я по убеждению либерал, уверен, что свобода самоценна. Но обсуждаются не мои убеждения, а реальная ситуация в России. Поэтому отвечаю на явно или неявно сформулированные претензии.

Для большей части человечества то, что сегодня называют демократией, — установление новое. Еще три-четыре поколения назад оно было мало распространено в мире. То, что аграрные общества с низким уровнем доходов, доминирующей неграмотностью, неэффективной экономикой являются, как правило, традиционными монархиями или (реже) авторитарными режимами; то, что высокоразвитые постиндустриальные общества в подавляющем большинстве случаев — устойчивые демократии; то, что перемены, связанные с индустриализацией, урбанизацией, широким распространением образования, порождают политическую нестабильность, — все это известно давно и хорошо. Правда, не всем, а только тем, кто ценит факты выше идеологии. Именно на переходную стадию развития приходится время молодых, нестабильных демократий, социальных революций, неустойчивых авторитарных режимов. В России на эту фазу экономической эволюции пришлись две революции ХX века.

Корни диктатуры

Простой ответ на вызовы, связанные с отсутствием демократических традиций, невысоким уровнем развития, — формирование авторитарного режима, основанного на личной власти диктатора. Иногда ему ставят прижизненные памятники. Власть туркменбаши, пожалуй, самая яркая иллюстрация того, как функционируют такие режимы в постсоветском пространстве. При более цивилизованных формах памятников не ставят, но суть дела от этого меняется мало. Беда такого решения во внутренней нестабильности и неплодотворности авторитарных режимов.

В условиях урбанизированного и образованного общества надолго убедить людей в том, что не ими избранный человек призван определять, как жить, — неразрешимая задача. Раньше или позже диктатор умирает, бежит или его убивают. Памятники сносят. Разваливается вся политическая конструкция авторитарного режима, ставятся под сомнение ранее заключенные контракты, рушится сложившаяся структура распределения собственности. Созданные под предлогом обеспечения стабильности авторитарные режимы сами оказываются источником потрясений. Автократ в современном урбанизированном, грамотном обществе, как правило, вынужден постоянно доказывать, что его режим — временная мера, переходный период, после которого он непременно восстановит демократию.

Закрытые демократии

Альтернативный способ решения проблемы политической стабильности — формирование «закрытых» или, что то же самое, «управляемых» демократий. Это политические системы, в которых оппозиция заседает в парламенте (а не сидит в тюрьме), регулярно проводятся выборы, нет массовых репрессий, есть свободная пресса (обычно это не относится к СМИ, имеющим выход на массовую аудиторию), правительство можно критиковать не только на кухне, но и на улице, в газетах, в парламенте. Нет пожизненного диктатора, политическая элита договорилась о механизмах передачи власти. В некотором смысле смена власти в условиях закрытых демократий напоминает устройство преемственности в Риме периода принципата. Там оно опосредовалось не контролируемыми выборами, а усыновлением наследника. Для современного мира это все-таки экзотика.

Примеры таких режимов известны: это Мексика на протяжении десятилетий после революции, Италия после Второй мировой войны и до конца 1980-х годов, Япония того же периода. Есть все элементы демократии за одним исключением — исход выборов предопределен, от избирателей на деле ничего не зависит. Гражданин может думать что угодно, но на выборах победит либерально-демократическая партия Японии, она же и сформирует правительство. В Мексике преемником президента станет тот, кого он назначил министром внутренних дел. В течение многих лет мексиканская и японская системы правления рассматривались в качестве примера для подражания соответственно в Латинской Америке и Азии. Неспособность обеспечить устойчивое функционирование такой системы нередко становилась базой формирования откровенно авторитарных режимов.

Развитие событий в России в последние годы позволяет думать, что значительная часть политической элиты именно такую модель считает образцовой или по меньшей мере пригодной на ближайшие десятилетия. Этот тезис достоин обсуждения. Да, подобные режимы позволяют надолго сохранять стабильность. Эрнесто Че Гевара, профессиональный революционер, писал, что революция не имеет шансов на успех, если речь идет о свержении правительства, которое пришло к власти на основе народного голосования, сколь бы достоверно оно ни было, и которое сохраняет хотя бы внешние формы конституционной законности. Именно сохранение видимости свободных выборов и конституционного режима — черта, отделяющая «закрытые» демократии от откровенно авторитарных режимов. Однако надо понимать и учитывать последствия такой стратегии. Характерная черта «закрытых» демократий — широкое распространение коррупции. Сам по себе демократический режим, разумеется, не является гарантией от коррупции. Но его отсутствие делает ее неизбежной деталью политического и экономического механизма.

Если учесть, что коррупция в российской власти — явление многовековое, если вспомнить о безуспешных попытках Петра I справиться с ней административными мерами, то легко понять, какую траекторию развития государственности на десятилетия вперед мы зададим, сформировав режим «закрытой» демократии. И никакими ритуальными кампаниями, никакими громкими процессами с этой проблемой не справиться. Она функционально связана с характером режима, организацией политического процесса, который развивается в ее рамках.

Еще одна характерная черта «закрытых» демократий — их склеротичность. Откровенно авторитарные режимы и эффективно функционирующие демократии бывают способны на проведение глубоких структурных реформ. Чили при Пиночете и Великобритания при Тэтчер — очевидные тому примеры. В «закрытых» демократиях с течением времени выстраиваются хорошо организованные группы, способные ради защиты частных интересов блокировать необходимые реформы. Пример Японии, столкнувшейся с одним из самых тяжелых экономических кризисов в развитой стране конца ХX века и оказавшейся неспособной провести необходимые реформы в течение пятнадцати лет, — наглядное тому подтверждение. В мире XXI века, где гибкость, способность менять установки и сложившиеся структуры, реагировать на вызовы времени — важнейший залог конкурентоспособности, выбор в пользу «управляемой» демократии — очевидная ошибка.

К тому же важнейший фактор конкурентоспособности национальной экономики в условиях постиндустриального развития (если Россия не собирается ориентироваться исключительно на сырьевые отрасли) — способность воспроизводить и сохранять высококвалифицированные кадры. Опыт показывает: люди, конкурентоспособные на мировом рынке квалифицированной рабочей силы, в большинстве своем хотят, чтобы их мнение было услышано при выборе будущего страны. Формирование «закрытой» демократии в России — прямой путь ускорения «утечки мозгов».

Муляж не поможет

Построить в России действующую демократию сложнее, чем ее муляж. Но эту задачу придется решать. Не надо иллюзий. Мы живем в XXI веке, а не в XVIII. Глобальный характер обмена информацией, быстрые, масштабные социально-экономические изменения, современный характер общества не оставляют шансов на эффективное функционирование недемократических режимов.

В ХX веке мы пережили две революции, каждая из которых дорого обошлась России. Обе были вызваны неспособностью режима провести необходимые реформы. Как человек, имевший прямое отношение к российской революции конца ХX века, очень не хотел бы, чтобы кому-то пришлось повторять этот опыт в XXI веке. России на многие десятилетия хватит революций.

По уровню развития Россия вплотную подошла к уровню, за которым формирование нормальных, стабильных демократических режимов и возможно, и неизбежно. Мне приходилось неоднократно обсуждать проблемы России и Китая с представителями китайской научной и политической элиты. Многие из них прекрасно понимают, что стратегическая проблема, которая стоит перед Китаем и решать которую все равно придется, — формирование реальных демократических институтов. Если не решить ее — политическая дестабилизация неизбежна. Для России, которая заплатила немалую цену за формирование пусть молодых, не оптимальных, но живых демократических институтов, отказываться от них — значит совершить стратегическую ошибку, за которую потом придется расплачиваться десятилетиями.

В переводе на язык практических дел это значит, что выход из сформировавшегося сегодня режима «закрытой» демократии, восстановление базовых демократических институтов, возрождение свободных СМИ, честных выборов, независимой от исполнительной власти судебной системы, реальной политической конкуренции — важнейшая задача, которую предстоит решать в ближайшие годы. В интервью, которое дал сразу после выборов президент Путин, в качестве приоритета второго срока президентства он назвал укрепление демократических институтов в России. В этом я с ним согласен. Надо стремиться к тому, чтобы это было воплощено на практике.

«Группа товарищей» сообщает: «Фактически сегодня мы ясно видим капитуляцию либералов». Могли бы выразиться точнее: «хотели бы видеть». Наполеон на Поклонной горе тоже хотел видеть ключи от города. Не увидел. И они не увидят.

Егор Гайдар. «Ведомости», 16.04.2004

Марксизм: между научной теорией и «светской религией» (либеральная апология)

Фрагмент статьи

Сегодня, имея за плечами опыт XX века и абстрагируясь от идеологического противостояния левых марксистов и правых либералов, можно попытаться оценить, подтвердила ли жизнь законы исторического развития, сформулированные Марксом. Он выделил характерные для современного ему экономического роста изменения в производстве и социальной структуре, указал на динамичный характер общественной эволюции; продемонстрировал, что социально-экономическая структура не остается неизменной, находится в постоянном развитии. Это подтвердил опыт XIX и XX веков. Маркс выявил роль производства, роста технологических возможностей как динамичного фактора, который оказывает огромное влияние на развитие общества. Он продемонстрировал, что между производственными отношениями и развитием производительных сил есть обратная связь, что возможны ситуации, когда сложившиеся производственные отношения становятся тормозом развития производства. Современные неоинституционалисты называют такие ситуации «институциональными ловушками».

В то же время Маркс переоценил возможность прогнозировать развитие общества в условиях современного экономического роста, не понял, да и не мог понять, располагая доступной ему информацией, какими непредсказуемыми и резкими могут быть изменения, казалось бы, устойчивых, проверенных опытом тенденций, характерных для стран-лидеров. «Гений Маркса, секрет притягательности его идей лежит в том, что он был первым, кто сконструировал социальные модели, ориентирующиеся на долгосрочное развитие. Но эти модели были слишком простыми и неизменными. Им придали силу закона и начали использовать как готовые автоматические объяснения процессов, протекающих в любом месте и в любом обществе… Именно это ограничило эффективность использования наиболее сильных средств анализа социальных процессов в течение последнего века»^[13]. Основоположник марксизма был убежден, что закономерности, которые он наблюдал с середины XIX века в Англии, «носят всеобщий характер и в дальнейшем не только сохранятся, но и будут усиливаться»^[14].

В этом заключается одна из важнейших проблем, ограничивающих использование Марксова аналитического инструментария. Сложность кроется здесь в самой природе феномена экономического роста. Это незавершенный, продолжающийся процесс динамичных и глубоких преобразований, не имеющий прецедентов в мировой истории. Для него характерны масштабные изменения того, что кажется прочно устоявшимся. Поэтому ни один из законов, описывающих характерные для роста тенденции, нельзя признать вечным и абсолютным.

Многие десятилетия экономический рост отождествляли с индустриализацией. Он сопровождался быстрым ростом доли промышленности в ВВП и структуре занятости. Во второй половине XX века выяснилось, что индустриализация — лишь одна из стадий современного экономического роста, ей на смену приходит другая: за счет промышленности растет доля сферы услуг. В те времена, когда Маркс работал над своими трудами, еще не проявился коварный характер экономического роста, его способность преподносить сюрпризы тем, кто счел себя знатоком его логики. Маркс, используя доступный ему теоретический и фактический материал, пытался постичь законы развития капиталистического способа производства, выявить его противоречия, механизмы крушения. Теперь мы знаем об этом росте больше. Именно поэтому современный исследователь должен разграничивать методологические принципы анализа общественного прогресса и законы (тенденции) развития данного общества. Если методологические принципы марксизма являются и сегодня мощным инструментом анализа, то наши знания о закономерностях социально-экономического развития в условиях современного экономического роста ограниченны. Это обусловлено плохопредсказуемыми тенденциями развития производительных сил.

Располагая сегодняшним опытом, мы вынуждены осторожнее подходить к анализу долгосрочных закономерностей и взаимосвязей социально-экономического развития. Историческая практика показала, насколько динамичен и нестационарен современный экономический рост, как опасно прогнозировать грядущие экономические и политические события и процессы в странах-лидерах. Неслучайно даже в самых интересных работах, посвященных долгосрочным тенденциям социально-экономического развития, последние разделы, содержащие анализ настоящего и прогнозы на будущее, выглядят слабее других^[15]. Лишь значительная историческая дистанция позволяет адекватно оценивать происходившее^[16].

Из этого вытекает отношение к конкретным закономерностям, выявленным Марксом. Так, Марксова теория прибавочной стоимости, которая сегодня кажется столь архаичной и оторванной от жизни, — неплохо описывала известные его современникам реалии аграрных и раннеиндустриальных обществ. По словам Й. Шумпетера, теория прибавочной стоимости Маркса ошибочна, но гениальна^[17].

Классовый конфликт — реальность Англии во время создания «Манифеста Коммунистической партии» — положен в основу концепции классовой борьбы как важнейшего процесса мировой истории. Маркс прогнозировал обострение этой борьбы. Социальная дезорганизация, присущая ранним этапам индустриализации, превращается у него в закон абсолютного обнищания рабочего класса при капитализме. Подмеченную тенденцию концентрации зарождающегося капитала он объявляет общим законом развития капитализма.

Вопреки представлениям Маркса и его последователей на одном и том же уровне развития производительных сил исторически долгое время могут сосуществовать радикально отличающиеся друг от друга системы экономических и социальных институтов. В странах с разными институциональными и культурными традициями на близких уровнях развития наблюдаются схожие структурные перемены, встают одни и те же проблемы. Поэтому на вопрос, который сформулирован в начале данной статьи, можно ответить так: опыт XX века не дает оснований отказываться от апробированного метода анализа долгосрочных проблем. Те, кто исследовал и анализировал подобные проблемы в начале XX столетия, считали этот метод естественным и добротным. Учтем их мнение. Изучая отечественные реалии, не станем абстрагироваться от опыта стран — лидеров современного экономического роста, от проблем, возникавших в процессе их развития.

Важнейшей особенностью рубежа XX–XXI веков с точки зрения перспектив развития прогностического потенциала марксизма является радикальная смена политических сил, готовых опираться на марксистские традиции. Левые фактически отказались от марксизма как методологии, базы своего учения. Это неудивительно, поскольку фундаментальный марксистский тезис о соответствии (пусть и в конечном счете) экономических и политических отношений уровню развития производительных сил не внушает оптимизма левым партиям — сторонникам активного перераспределения, централизации и государственного вмешательства в экономику.

На рубеже XIX–XX веков господствовало представление, что признание правоты Марксова тезиса о роли производительных сил в формировании общественных институтов равнозначно историческому оправданию тоталитаризма. Технологический прогресс разворачивался в направлении крупных индустриальных форм, над которыми должны были возвышаться экономическая централизация и политический тоталитаризм. Ф. Хайек отмечал: «Практически все социалистические школы использовали философию истории как способ доказательства преходящего характера разных наборов экономических институтов и неизбежности смены экономических систем. Все они доказывали, что система, которая основана на частной собственности на средства производства, является извращением более ранней и более естественной системы общественной собственности»^[18].

Либералы середины XX века искали свои пути противодействия теории «исторической неизбежности». Они апеллировали к единственному, что оставалось в их распоряжении, — тезису о непредсказуемости технологического прогресса. Тем самым они отказывались признать то, что казалось тогда очевидным, — неизбежность смены рыночной демократии централизацией и тоталитаризмом. Важнейшим этапом либерального противостояния «железным законам» стала книга К. Поппера «Нищета историзма», главная идея которой — доказательство невозможности прогноза истории человечества на основе научных или иных рациональных методов^[19]. Главный аргумент либералов — ключевая роль в социально-экономическом развитии новых достижений науки и технологий. На человеческую историю всегда оказывал влияние общий, постоянно растущий багаж знаний, а отнюдь не методы, позволяющие предсказать количественные и качественные характеристики потока инноваций даже в недалеком будущем. Поэтому дать научный прогноз дальнейшего развития человеческой истории тоже невозможно^[20].

Либералы середины XX века оказались правы. Современные производительные силы требуют либерализма и демократии^[21]. Наиболее успешные примеры развития в последней трети XX века демонстрируют страны, которые смогли снизить бремя государства, лежащее на экономике^[22]. Это же можно сказать о странах, успешно решающих задачи догоняющего развития в постиндустриальном мире. Практические выводы из марксистской философии истории оказались далекими от прогноза победы коммунизма.

В такой ситуации правые либералы рубежа XX–XXI веков склонны воспринимать марксистскую философию истории как один из центральных компонентов своей мировоззренческой и методологической базы. Это имеет место в России, где по понятным причинам все воспитывались в рамках марксистской традиции. Но постепенно подобное восприятие утверждается и на Западе, где ряд видных мыслителей обращаются к марксизму. Наиболее ярким примером здесь стали работы Ф. Фукуямы. Рассматривая политические и идеологические тенденции конца XX века и приходя к выводу о принципиальном торжестве либерализма, он основывается на марксистской традиции. Речь идет о наличии таких тенденций социального развития, когда с переходом на новый уровень производительных сил происходят схожие изменения в системе общественных институтов разных стран. Эти тенденции могут приводить к конвергенции политических форм, причем подчас в самых неожиданных сферах, задолго до формального политического сближения стран и вопреки любым политическим декларациям^[23].

В последние годы вновь появились сторонники тезиса о наличии некоего «конечного состояния» общественного прогресса, достижение которого создает оптимальные для человека и производительных сил условия для безграничного прогресса. В качестве такой универсальной и конечной системы рассматривается либеральная демократия. В значительной мере этот вывод опирается на анализ волны демократизации последней трети XX века, связанной с возникновением постиндустриальных производительных сил. Социализм, принятый Марксом и его последователями за конечное состояние исторического прогресса, на самом деле есть часть старой, индустриальной истории и в этом смысле остается лишь этапом (хотя и не неизбежным) на пути к распространению свободы и демократии во всемирном масштабе^[24].

Здесь следует сделать ряд оговорок относительно устойчивости либеральной тенденции, возможности рассматривать ее как «конец истории». Во-первых, даже признавая этот вывод справедливым, нельзя абсолютизировать тенденцию, прямолинейно выводя господство демократических институтов из современного уровня развития производительных сил. Нетрудно заметить, что сами эти технологии могут использоваться в интересах консервативных сил. Во-вторых, либеральная тенденция пробивает себе дорогу лишь в конечном счете, а потому нельзя исключить колебания и движения вспять. Существуют внешние угрозы либерализму в виде радикальных тоталитарных течений. Существуют и внутренние угрозы, связанные с противоречиями самого либерализма. «Но видеть в поражении либеральной демократии в любой конкретной стране или в целом регионе свидетельство общей слабости демократии — признак серьезной зашоренности взгляда»^[25]. В-третьих, теория «конечного состояния» («конец истории», «end state») опасна, поскольку создает искушение ее абсолютизировать. Нельзя говорить о поступательном и гарантированном торжестве либерализма отныне и навеки. Прогресс производительных сил не стал более прогнозируемым, чем пятьдесят, сто или двести лет назад. Скорее, наоборот — их динамика становится сейчас еще менее предсказуемой.

На ренессанс либерализма и активное использование методологии Маркса правыми либералами указывают и исследователи левого толка, ранее полагавшие, что обладают монопольным правом на марксизм. Одни видят в обращении либералов к марксизму силу учения и не выходят в этом за рамки идеологического штампа^[26], другие — более глубокую основу данного процесса, обусловливая ренессанс либерализма характером постиндустриальных производительных сил^[27].

Дальнейшее освоение Марксовой методологии поможет лучшему пониманию истоков доминирования либеральных тенденций в экономике современных развитых стран, равно как и в посткоммунистической России. Она позволяет исследовать современные общественные феномены, в том числе объяснить, почему на рубеже XX–XXI веков восторжествовал либерализм. Это надо открыто признать, равно как и признать естественность и даже необходимость углубления исследовательской традиции, которая может быть охарактеризована как либеральный марксизм.

Егор Гайдар, Владимир Мау^[28]. «Вопросы экономики», 2004, № 5, 6

Социально-экономический прогресс и трансформация системы комплектования вооруженных сил

В России широко обсуждаются проблемы реформы комплектования вооруженных сил, перехода к контрактной армии, сокращения срока службы по призыву. В 2002–2003 годах они неоднократно были предметом рассмотрения на заседаниях правительства России. Разработана и утверждена целевая программа, направленная на комплектование контрактниками частей постоянной боевой готовности, сокращение срока службы по призыву до одного года.

При анализе имеющихся альтернатив, возможных вариантов решений важно учитывать, что те проблемы, с которыми Россия сталкивается в области комплектования вооруженных сил рядовым и сержантским составом, не случайность, не просто следствие недостаточности финансовых ресурсов или патриотических чувств у молодежи. Это результат глубоких изменений социальных и демографических характеристик общества, произошедших в последние десятилетия. От этих проблем нельзя отмахнуться, надеясь на то, что в изменившихся условиях методы комплектования вооруженных сил, которые были эффективными, больше того, практически неизбежными в XIX — первой половине ХX века, можно сохранить в XXI веке. Такое заблуждение опасно и для армии, и для общества. Именно потому, что речь идет о долгосрочных и глубинных тенденциях развития, связывающих систему комплектования вооруженных сил и социально-экономические изменения, анализ проблемы целесообразно вести с точки зрения длительной исторической ретроспективы.

Чтобы лучше понять эти процессы, попытаемся коротко проанализировать этапы трансформаций военной организации на протяжении веков, предшествующих современному экономическому росту.

Со времен сражения при Адрианополе (378 год н. э.) закат римских легионов — ранее наиболее эффективной формы организации вооруженных сил, по меньшей мере в Средиземноморье, основанной на использовании организованной, обученной совместным действиям пехоты как основной ударной силы армии, — становится очевидным. Период V–IX веков н. э. — время доминирования кавалерии в Евразии. Эти перемены были вызваны изобретением стремени, которое позволяло всадникам уверенно и метко стрелять из лука, использовать тяжелое копье и меч.

Если не вдаваться в детали, организация конницы в Евразии идет по двум направлениям, соответствующим разным географическим и социальным ситуациям. С одной стороны, это степная конница, главное преимущество которой — мобильность. С другой — конница, возникшая как ответ оседлых аграрных цивилизаций: сначала в Иране, затем — на других оседлых территориях Евразии, тяжело вооруженная, использующая крупных лошадей, несущих на себе закованных в доспехи рыцарей. До XIV века эти формы военной организации, совместимые с различными институтами аграрных обществ (от централизованной аграрной империи в Иране до феодальной системы в Западной Европе), доминируют.

Как не раз было в истории аграрных обществ, именно в военной сфере эффективные инновации оказываются востребованными, быстро получают распространение. Использование начиная с XIV века тяжелого лука, арбалета, затем огнестрельного оружия изменяют ситуацию в военном строительстве. Тяжесть брони, необходимой для эффективной защиты от этих видов вооружений, оказывается несовместимой с ограниченной физической силой даже крупной, хорошо обученной лошади^[29]. Победы англичан в сражениях Столетней войны над французской рыцарской конницей, успехи ополчения швейцарских крестьян-горцев в борьбе с рыцарскими отрядами^[30] обозначили начало заката господства конницы в Евразии. На протяжении двух веков (между XIV и XVI) доля кавалерии в численности европейских армий снижается с 50 до 15 процентов^[31]. Она становится одним из вспомогательных видов войск. Возрастает роль родов войск, требующих специальной подготовки, таких как артиллерия, саперное дело.

Социальная структура, традиции военной организации консервативны. Потребовались Столетняя война, несколько тяжелейших поражений, чтобы правящая французская знать осознала неизбежность радикальных перемен в организации военного дела, бесперспективность попыток в изменившихся условиях опираться на феодальную конницу. Лишь к середине XV века необходимость таких изменений становится очевидной.

В XIV–XV веках политические элиты стран континентальной Европы сталкиваются с тяжелой проблемой. Феодальная конница как способ организации ведения военных действий устарела. Но вся структура социальных установлений, сформировавшихся на протяжении столетий, в соответствии с которой рыцарь обязан сюзерену сорока днями службы в году, разделение на пеших и конных воинов, проводящее грань между простонародьем и знатью, делает невозможным переход от рыцарского ополчения к рыцарским же, комплектуемым за счет мобилизации привилегированного сословия, организованным, включающим специализированные рода войск пехотным армиям.

В большинстве стран западной континентальной Европы на протяжении веков укоренилась традиция, запрещающая крестьянам — подавляющему большинству населения — хранить или носить оружие. Линия на четкое отделение специализирующегося на насилии привилегированного меньшинства и мирного, не привыкшего применять оружие крестьянства — одна из важнейших черт эпохи^[32]. Доминирующий на протяжении XV–XVII веков способ разрешения этого противоречия — распространение наемных армий, часто формируемых за счет привлечения профессиональных солдат-иностранцев или их отрядов. Швейцарские крестьяне-горцы, в XIV–XV веках неоднократно показывавшие эффективность своей военной организации, становятся в это время одними из самых востребованных наемников в Европе^[33]. Наемников поставляет не только Швейцария, на этом рынке присутствует и Северная Германия, в частности города-государства Ганзейского союза, а также страны, где сохранилась традиция совмещения ролей крестьянина и воина (Испания, Португалия).

Наемные армии в этот период демонстрируют очевидные преимущества по сравнению с феодальным ополчением. Они лучше организованы, способны использовать эффективные по меркам своего времени военные технологии. Но у них есть и слабости. Отряды наемников разнородны, недисциплинированны, проводят произвольные реквизиции, применяют насилие по отношению к местному населению, в том числе и тех государств, которым служат. Эти армии дорого стоят. При перебоях с финансированием, нередких в этот период, легко разбегаются или переходят на сторону неприятеля. Высшая точка эпохи распространения наемных армий в Западной Европе — Тридцатилетняя война с характерными для нее беспрецедентными масштабами жертв среди мирного населения, мародерством, разорением крестьян.

Испанская армия XVI–XVII веков была наемной, но, в отличие от армий многих других европейских государств, национальной. Ее основу составляла кастильская пехота. Национальный характер армии позволял сделать ее необычно, по стандартам времени, дисциплинированной и выученной. В XVI веке она, безусловно, одна из лучших в Европе^[34].

Первой постоянной армией, комплектовавшейся не из наемников, а из солдат-профессионалов, принимавшей участие в европейских войнах, был корпус янычар в Оттоманской империи.

В Европе ответ на вызовы, порожденные доминированием наемников в военном деле, находит король Швеции Густав Адольф. Почему это произошло в Швеции, понять нетрудно. В этой стране феодальная система, господствовавшая в континентальной Европе, была более мягкой. Традиция совмещения ролей крестьянина и воина, унаследованная от нормандского периода, не исчезает окончательно. Четвертое сословие (крестьянство) хотя и слабо, но представлено в парламенте. Именно это облегчило Густаву Адольфу возможность введения первой в Европе системы рекрутского набора, при которой местные сообщества обязаны были поставлять определенное количество призывников для службы в армии с заданного количества крестьян.

В Швеции все мужское население страны в возрасте от пятнадцати лет было занесено в списки военнообязанных. Набор производился местными властями на основе королевских распоряжений. Льготы имели шахтеры, оружейники, крестьянские семьи, в которых один сын уже служит в армии^[35].

Военная служба была долгосрочной, по существу, пожизненной. В армии сохранялась жесткая дистанция между привилегированным сословием, занимавшим офицерские и генеральские должности, и простонародьем, выходцы из которого служили рядовыми и сержантами. Численность шведской армии, составлявшая в 1590-х годах 15 тысяч человек, с введением системы рекрутского набора к 1650-м годам увеличивается до 70 тысяч. Постоянный характер службы позволял обеспечить высокий уровень боевой подготовки, дисциплину, поддерживаемую жесткими наказаниями. Постоянная рекрутская армия никогда не была единственным элементом шведских вооруженных сил. Она дополнялась набором иностранных наемников. Однако наличие организованного ядра, формируемого на основе рекрутчины, обеспечило Швеции победу в Тридцатилетней войне, успехи в первые годы Северной войны^[36].

С конца XVII века необходимость использовать шведский опыт комплектования вооруженных сил, систему рекрутского набора и больших, постоянных армий становится очевидной в континентальной Европе. Именно эта модель была взята за основу Петром I в его реформах российской армии. Постоянные армии, основанные на рекрутском наборе, доминируют в Европе до конца XVIII века.

В это время проявляются как сильные стороны, так и ограничения в организации вооруженных сил и военного дела, порожденные опорой на рекрутский набор, дополняемый привлечением иностранных наемников. Армия этого времени — сословная. Между условиями жизни, прохождения службы офицера-дворянина и рядового, мобилизованного по рекрутскому набору крестьянина — пропасть.

Для крестьянина, которому выпало несчастье стать рекрутом, это жизненная катастрофа, возврат к реалиям отношений периода крепостничества, давно отмершего или смягчившегося в Западной Европе. Отсюда массовые случаи дезертирства — важнейшая проблема армий, сформированных на основе рекрутского набора. Это определяет и ограничение выбора способов ведения боевых действий. Чтобы избежать дезертирства, приходится применять малоподвижные, но позволяющие постоянно держать рядовых под контролем офицеров воинские порядки, такие как каре^[37]. Самостоятельность, инициатива солдат, децентрализованная организация боя исключены. Известный принцип, сформулированный Фридрихом II Прусским: «солдат должен бояться своего офицера больше, чем боится врага», — отражает проблемы сословных рекрутских армий^[38].

Исследователи военного дела отмечают, что одним из факторов, сделавших российского солдата одним из лучших в Европе XVIII века, была органичность системы рекрутского набора социальным институтам царской России этого периода, жесткому крепостническому режиму. Поставка рекрутов была обязанностью крестьян, мещан, солдатских детей и других лиц податных сословий. С 1793 года срок службы был установлен в 25 лет (вместо существовавшего ранее пожизненного), призывной возраст — в интервале от 20 до 35 лет^[39]. Для российского крепостного крестьянина рекрутчина означала личную беду, но воспринималась не как радикальное изменение социального статуса, а лишь как изменение формы несения повинностей перед государством и привилегированным сословием. В этом причина ограниченного распространения дезертирства в российской армии, возможность более гибкого управления вооруженными силами. По мнению некоторых исследователей, русские солдаты в конце XVIII века выучкой и отношением к военной службе превосходили солдат армии Фридриха II, одной из лучших армий Западной Европы^[40].

Специфичность прусской военной организации, обусловленная ограниченностью ресурсов государства и военными амбициями прусской элиты, стала ответом на вызов времени, связанный с доминированием дорогостоящих постоянных армий. Со времен Фридриха Вильгельма I Пруссия сочетает небольшую постоянную армию, в значительной степени формирующуюся из иностранных наемников, но организуемую, обучаемую и дисциплинируемую по принципам, характерным для рекрутских армий, с массовой подготовкой военнообученного резерва, который может быть мобилизован в случае войны или ее угрозы. Резервные полки закрепляются за территориальными округами. Центры пехотных полков — города, кавалерийских — сельская местность. Резервисты обязаны проходить военную подготовку (примерно пять недель) ежегодно. Остальное время они свободны для мирных занятий. Система военной подготовки организована так, чтобы в минимальной степени мешать сельскохозяйственному производству. Такой способ организации вооруженных сил позволил Пруссии во время Семилетней войны выставить армию, примерно равную армии Франции (170 тысяч человек), при территории, населении и финансовых ресурсах в несколько раз меньших^[41]. В конце XVIII века прусская система комплектования вооруженных сил не получила широкого распространения. Однако в XIX веке она стала одним из элементов, заложивших основу немецкой военной реформы 1813–1814 годов, базой доминирующей в мире XIX — первой половины XX века системы обеспечения массовых армий людскими ресурсами.

Здесь не место говорить о роли Великой французской революции в крахе старого режима в Западной Европе, создании предпосылок распространения современного экономического роста. Однако то, что она стала переломным этапом в способе комплектования вооруженных сил и военного дела, очевидно и общепризнанно.

Ломка традиционной социальной структуры, отделяющей привилегированную знать от массы населения, открыла дорогу переходу к эпохе массовых армий, формируемых на основе призыва, уже не разделенных на привилегированных офицеров и бесправных солдат, а внутренне интегрированных, объединенных патриотическими, гражданскими чувствами. Большинство маршалов и генералов Наполеоновской эпохи не были выходцами из дворянских семей, вышли из простонародья, начинали службу в армии рядовыми или унтер-офицерами. Слова «плох тот солдат, который не носит в ранце маршальский жезл» были гиперболой, но отражали характерные черты французской армии эпохи революций и империи.

Это радикально отличало ее от рекрутских армий феодальной Европы. Изменение отношения к военной службе, призыву, отсутствие проблемы дезертирства как массового явления и необходимости жесткого контроля офицера за каждым шагом рядового, палочной дисциплины позволили внести серьезные изменения в организацию военного дела. Можно было перейти от малоподвижных и уязвимых для артиллерийского огня каре к мобильным и маневренным колоннам, широкому использованию действий в рассыпном строю. Это делало французскую армию более гибкой, мобильной по отношению к противостоящим ей феодальным армиям^[42]. Возможность массового призыва прокладывала дорогу созданию вооруженных сил, численность которых по отношению к численности населения Франции была выше, чем в других странах Европы, полагавшихся на постоянные армии, комплектуемые рекрутами^[43]. Сочетание численности, мобильности и социальной сплоченности — важнейшие предпосылки успехов армии Наполеона.

Всеобщая воинская обязанность была введена во Франции в 1793 году как экстренная мера, чтобы противостоять войскам австрийско-прусской коалиции. Но потребность в ресурсах для борьбы с феодальными государствами Западной Европы оказывается долгосрочной. Призыв институционализируется, становится привычным. К 1798 году он трансформируется из чрезвычайной меры в постоянную практику. Наполеон не вводил призывную систему, он получил ее в наследство от республиканского периода, но в полной мере сумел воспользоваться ее преимуществами.

Неаполитанский публицист В. Куоко в статье, опубликованной в 1802 году, писал, что из всех идей, которые родились, были опробованы, иногда оставлены или изменены на протяжении предшествующего десятилетия, наибольшее влияние на будущее Европы окажет идея всеобщей воинской обязанности^[44].

Введенная во Франции система призыва не была всеобщей. С самого начала в нее была включена система самовыкупа, при которой подлежащий призыву молодой человек или его семья могли за деньги нанять того, кто заменит его на военной службе, или выплатить денежный взнос государству^[45]. Был набор льгот по призыву для отдельных категорий населения по семейным обстоятельствам (женатые, единственные сыновья, на содержании у которых находится их мать, и т. д.). Существовали категориальные льготы, в том числе для профессий, необходимых для военного дела. Ни финансовые возможности, ни военная необходимость на протяжении правления Наполеона не требовали мобилизации всего призывного контингента.

С распространением французских завоеваний в Европе система призыва по французскому образцу формируется в подконтрольных Франции провинциях и вассальных государствах. Наполеон ввел такую систему в Итальянской республике в 1802 году, в 1806-м — в Неаполе, 1807-м — в Вестфалии, 1810 году — в Голландии. Система призыва в эти годы работает с перебоями, порождает проблемы. Широкое распространение получают различные формы уклонения от военной службы, злоупотребления льготами. Особенно массовыми эти явления становятся в странах, завоеванных Францией, там, где нельзя было полагаться на патриотические чувства. В Италии входят в моду фиктивные браки. Бурно растет число семинарий (учащиеся семинарий не подлежали призыву). Нередки были случаи отрубания пальцев на правой руке (необходимых для стрельбы), взяточничества в органах, ответственных за призыв, дезертирства^[46]. Во Франции — центре империи — также не обходилось без проблем уклонения от призыва, сходных с итальянскими, но масштабы их распространения были меньшими^[47]. Однако даже в условиях, когда национальная традиция противоречила установлениям, связанным с всеобщей воинской обязанностью, а о патриотических чувствах говорить было трудно, за 3–4 года, после отработки организационной системы, обеспечивавшей призыв, удавалось сделать ее эффективным способом мобилизации контингентов для армии. В 1807 году итальянская армия, практически не существовавшая к моменту наполеоновского завоевания, уже насчитывала 70 тысяч человек.

Предпосылка эффективности системы всеобщей воинской обязанности в сочетании с правом самовыкупа — ее соответствие социальным условиям периода создания предпосылок современного экономического роста и его ранней фазы. Бо́льшая часть населения живет в деревне, занята сельским хозяйством. Семья многодетная, смертность высокая. Для выходцев из крестьянской семьи призыв — это возможность интеграции в меняющийся мир, дополнительного образования, социальной адаптации. В условиях войны, к тому же победоносной, это и возможность получить военную добычу, доступ к военной карьере. Для многодетной крестьянской семьи гибель сына — беда, но беда обыденная. К тому же общество только выходит из рамок традиционного аграрного общества с характерными для него натуральными повинностями крестьянского населения. Для немногочисленной привилегированной верхушки система сохраняет возможности освободить сыновей от военной службы (право самовыкупа).

Французская система всеобщей воинской обязанности для определенных возрастных групп мужского населения с правом самовыкупа и набором льгот по семейному положению и категориальных льгот после наполеоновских войн становится нормой в континентальной Западной Европе. Успехи Наполеона, несмотря на его конечное поражение от войск общеевропейской коалиции, сделали сохранение рекрутских или наемных армий непозволительной роскошью для континентальных государств. Как правило, формирующаяся после наполеоновских войн система комплектования предполагала сочетание короткой службы для тех, кто проходил ее по призыву (2–3 года), и долгосрочной для тех, кто был либо поставлен вместо военнообязанного сына обеспеченной семьи, способной заплатить выкуп, либо нанят государством за счет доходов от выкупа (6–8 лет). Если учесть существовавшие семейные и категориальные льготы, система всеобщей воинской обязанности на деле не была таковой.

Исключением стала Пруссия. После поражения прусской армии при Йене и Ауэрштедте по условиям мирного договора Наполеон ограничил ее численность 42 тысячами человек. Это, вместе со сформированной со времен Фридриха Вильгельма I традицией массовой военной подготовки, подтолкнуло прусские власти к распространению краткосрочной мобилизации значительной части подходящих по возрасту контингентов мужского населения, позволило в случае необходимости быстро включать военнообученный контингент в состав действующей армии. После русской кампании 1812 года именно эта система дала возможность за несколько месяцев нарастить численность прусской армии до величины, вдвое превосходящей установленную по договору с Наполеоном.

Наследие эпохи Фридриха Вильгельма I и Фридриха II, опыт 1807–1813 годов подталкивают прусскую элиту к введению в 1813–1814 годах всеобщей воинской обязанности, формы призыва, в рамках которой самовыкуп невозможен^[48]. При этом срок службы ограничен двумя-тремя годами^[49]. Важнейшая задача прохождения службы — военная подготовка. И в Пруссии выбирался не весь военнообязанный контингент. Существовали категориальные льготы, а также льготы, связанные с семейным положением. Финансовые ресурсы Пруссии не позволяли иметь армию с численностью, которая предполагала бы мобилизацию всех мужчин призывного возраста. Но распространение воинской обязанности в Пруссии по европейским меркам было необычно широким. Это — в сочетании с коротким сроком службы и сохранением обязанности пребывания в резерве, прохождения воинской подготовки и воинских сборов после завершения регулярной двух- или трехлетней службы — позволяло Пруссии, затем Германии, на которую после объединения была распространена прусская система комплектования вооруженных сил, иметь аномально высокое соотношение мобилизуемой, подготовленной армии военного времени по отношению к постоянной армии.

Когда Франко-прусская война стала реальностью, выяснилось, что мобилизационный потенциал Германии позволяет сформировать армию военного времени, которая примерно в три раза больше той, которую способна выставить Франция. Исход Франко-прусской войны 1870–1871 годов был предопределен до ее начала^[50]. Одним из факторов успешного функционирования немецкой системы формирования вооруженных сил, предполагавшей относительно краткосрочную службу, был высокий (по стандартам времени) уровень начального образования в Германии. Это способствовало тому, что краткосрочная военная подготовка позволяла получать качественный рядовой и сержантский состав.

После войны 1870–1871 годов необходимость использовать прусский опыт комплектования вооруженных сил для обеспечения обороноспособности становится очевидной для руководства подавляющего большинства стран континентальной Европы, особенно тех, которые территориально близки к Германии. Во Франции подобная система была введена в 1872 году.

Органичная связь крепостного права и рекрутской армии в России проявилась во время, когда необходимость перехода от рекрутского набора к всеобщей воинской обязанности в Европе стала очевидной. Увеличить контингент призываемых за счет сокращения срока службы, чтобы создать кадры запаса, необходимые для развертывания армии в случае войны, было невозможно. Рекруты, зачисляемые в армию, освобождались от крепостного права. В условиях сохранения крепостничества увеличить количество призываемых, создать обученные кадры запаса было нереально. С середины 1860-х годов здесь идет тяжелая внутриполитическая борьба вокруг военной реформы, еще сохраняется рекрутский набор, хотя и с сокращенными сроками службы. Результаты Франко-прусской войны становятся одним из важнейших аргументов сторонников военной реформы. Именно его использует военный министр граф Д. Милютин в дискуссии с представителями старого генералитета по вопросу о радикальных изменениях системы комплектования вооруженных сил, об отказе от рекрутского набора, о введении всеобщей воинской обязанности. Он доказывает, что Россия, содержащая большую и дорогостоящую постоянную армию мирного времени, пополняемую на основе рекрутского набора, в условиях войны столкнется с превосходящими по численности армиями военного времени Германии и Австро-Венгрии и не будет иметь возможности нарастить вооруженные силы из-за недостатка обученного резерва^[51]. Этот аргумент стал решающим доводом в пользу начала глубокой военной реформы, введения всеобщей воинской обязанности в России в 1870-х годах.

Эволюция систем комплектования вооруженных сил в Англии, в английских колониях, в образовавшихся на их основе независимых государствах отличалась от характерной для континентальной Европы. В Англии с IX века укореняется традиция воинской обязанности свободных мужчин, распространяющаяся как на знать, так и на простонародье. Это не всеобщая воинская обязанность в смысле, используемом в Европе в XIX веке. Речь идет о возможности мобилизации милицейского ополчения для отражения норманнских набегов. Практика призыва ополчения сохраняется и после норманнского завоевания. В Англии не укореняется норма, запрещающая тем, кто не принадлежит к привилегированному сословию, носить оружие. Эта традиция позволяет Англии во время Столетней войны дополнять рыцарскую конницу ополчением, укомплектованным из простонародья. Островное положение дает Англии возможность на протяжении столетий в военном строительстве обходиться сочетанием сильного флота, феодальной конницы, народной милиции и малочисленной наемной армии.

Первая крупная, хорошо организованная постоянная армия, финансируемая из государственного бюджета, возникает в Англии в XVII веке в ходе гражданской войны. Скоро выясняется, что эта армия не только инструмент, обеспечивающий парламенту победу в войне, но и самостоятельная политическая сила. Ее невозможно ни адекватно финансировать за счет налогов, ни распустить, когда она перестает быть нужной в ее прежних масштабах. Бюджетные неплатежи армии — ключевая проблема политики и финансов Англии периода революции^[52]. Армию этого периода нередко называют армией Кромвеля. Но и для него риски, связанные с попытками распустить армию, очевидны. Он понимает безвыходность финансовой ситуации, но не может решиться на такой шаг. Лишь с реставрацией Стюартов, во время постреволюционной стабилизации, роспуск постоянной армии открывает дорогу улучшению финансового положения, ликвидации бюджетных неплатежей^[53]. Этот урок на столетие привил английской элите недоверие к постоянным армиям.

Английские традиции организации вооруженных сил были перенесены и в английские колонии, в том числе североамериканские. В колониальный период формируется система всеобщей воинской обязанности, понимаемая как обязанность участвовать в отражении нападений индейцев. Речь идет не о регулярной армии, а о территориальных милицейских формированиях.

В ходе Войны за независимость, когда возникает необходимость в постоянной и организованной армии, Дж. Вашингтон, пытаясь мобилизовать силы местной милиции для постоянной службы в армии федерации, сталкивается с тяжелыми проблемами. После победы в войне за независимость дискуссия о постоянной армии становится одной из ключевых тем при обсуждении конституции США. Широко распространенной была позиция, в соответствии с которой в конституции необходимо прямо и однозначно запретить создание и содержание постоянной армии в мирное время. Она может стать угрозой свободам граждан^[54]. Контраргументы авторов конституции состояли в том, что при важной роли милиции как сообщества вооруженных граждан ограниченная по численности, находящаяся под гражданским контролем постоянная армия необходима для отражения неожиданно возникающих угроз, она позволяет выиграть время, необходимое для мобилизации милиции^[55]. Позиция федералистов возобладала. Конституция США не запрещает содержание постоянной армии в мирное время. Но под влиянием опасений оппонентов в конституцию со временем была внесена вторая поправка, гарантировавшая гражданину право хранить оружие и выступать с оружием в руках в защиту свободы и демократии.

Вплоть до 1861 года армия, построенная по модели близкой к английской, основанная на милицейской системе при ограниченных постоянных вооруженных силах, оставалась базой системы военной организации США. Масштабные военные действия периода Гражданской войны были несовместимы с ее сохранением. И на севере, и на юге формируются массовые армии, созданные на базе милиции, добровольческие, но организованные, постоянные. Недостаток добровольцев, готовых нести не милицейскую службу вблизи дома, а участвовать в широкомасштабной войне вдали от него, побуждают сначала в южных штатах, обладающих более ограниченными людскими и материальными ресурсами (в 1862 году), а затем и в северных (в 1863 году) ввести всеобщую воинскую обязанность уже не как обязанность участия в вооруженной милиции, а как право властей мобилизовать соответствующие возрастные контингенты населения в действующую армию. И на юге, и на севере успехи мобилизационной кампании были ограниченными^[56].

Воинская обязанность в то время была далека от того, чтобы быть всеобщей, предполагала право самовыкупа, льготы. Мобилизация противоречила традициям, воспринималась как несправедливая, произвольная мера. Известны массовые случаи уклонения от воинской службы, дезертирства, восстаний против призыва, уничтожения призывных списков. До конца войны бо́льшую часть армий Конфедерации и северных штатов составляли добровольцы.

После Гражданской войны организация вооруженных сил США возвращается к довоенной модели. Несмотря на дискуссии в американской военно-политической элите конца XIX — начала ХX века о том, в какой степени такая система соответствует реалиям современного мира, когда в Европе существуют массовые призывные армии, она в общих чертах остается неизменной вплоть до начала Первой мировой войны. Основные перемены в военной организации в это время — масштабная программа строительства флота, не противоречащая англосаксонской традиции, постепенное увеличение численности постоянной армии, комплектуемой на добровольческой основе.

С началом Первой мировой войны, когда германский флот стал регулярно атаковать суда нейтральных стран, в том числе американские, ограниченность численности сухопутных войск и обученного призывного контингента были факторами, которые заставили власти США на годы отложить вступление в войну. Лишь в 1917 году в США вводят систему всеобщей воинской обязанности и объявляют войну Германии.

В Англии также лишь через два года после начала войны вводится всеобщая воинская обязанность. Малочисленность армии Великобритании мирного времени, ограниченность призывного контингента были важнейшими факторами, не позволившими ей в короткие сроки прийти на помощь Франции в начале войны. Это поставило Францию в 1914 году, накануне битвы на Марне, перед угрозой военного разгрома.

Первое столетие современного экономического роста сделало данностью введение всеобщей воинской обязанности, по меньшей мере во время войны. В первую очередь речь идет о крупных странах, претендующих на участие в мировой политике, на сохранение территориальной целостности. Это фундаментальное изменение установлений, доминирующих в мире аграрных обществ. В аграрном мире было принято считать, что соотношение тех, кто регулярно занят военным делом, к численности населения, как правило, не может превышать одного процента^[57]. Были исключения (горские народы, кочевники, античный мир). Но это — аномалии на фоне логики функционирования аграрных цивилизаций, охватывающие незначительную часть населения мира. Низкий уровень продуктивности традиционного аграрного хозяйства, деградация земледелия при попытках избыточных налоговых изъятий, слабость налоговых систем ограничивали возможность в течение длительного времени финансировать крупные постоянные армии. Можно продемонстрировать связь краха античных институтов с военным перенапряжением государства. Так, соотношение численности 500–600-тысячной армии Рима^[58] и населения Римской империи (55 миллионов человек)^[59] было близко к одному проценту.

Современный экономический рост изменяет ситуацию. В странах, вовлеченных в этот процесс, душевой ВВП значительно превосходит объем ресурсов, необходимых для поддержания жизни. Расширяется потенциал мобилизации финансовых средств государства, совместимый с сохранением налогового потенциала. Появляется возможность резко увеличить и численность граждан, мобилизуемых для участия в долгосрочных военных действиях, и масштабы ресурсов, направляемых для их обеспечения.

Во время Наполеоновских войн, даже после введения всеобщей воинской обязанности во Франции и на подконтрольных Франции территориях, доля европейского населения, участвовавшего в войнах, вряд ли превышала 2 процента. В ходе Второй мировой войны в основных государствах-участницах она поднимается до 10 процентов.

Даже в США, где традиция всеобщей воинской обязанности как необходимости служить в постоянной армии отсутствует, а первый опыт применения призывных систем во время Гражданской войны был малоэффективным, призыв 1917 года идет организованно. Правда, в англосаксонской традиции призыв еще рассматривается как исключительная мера, связанная с крупными войнами. Сразу после окончания Первой мировой войны эта система отменяется в Великобритании и США. Они возвращаются к традиционным контрактным системам комплектования армии. Но понимание того, что в случае новой крупной войны вновь придется прибегнуть к призыву, укореняется и здесь. Поэтому в 1940 году, когда более чем за год до вступления США в войну американские власти принимают решение о первом призыве на воинскую службу в мирное время, это решение не встречает серьезного сопротивления.

В континентальной Европе, где нет моря, отделяющего страны от потенциального агрессора и позволяющего выиграть время для перехода к армии военного времени, всеобщая воинская обязанность сохраняется и между мировыми войнами.

После окончания Второй мировой войны реальности времени (начало холодной войны, Корейская, Вьетнамская войны) заставляют США, где нет традиции призыва в мирное время, на десятилетия сохранить призывную систему комплектования вооруженных сил. По доминирующим в 1950–1960-х годах представлениям военной элиты ведущих развитых стран (за исключением Англии, Канады, Австралии) в современном мире система призыва стала естественной и неизбежной. Как часто бывает, в условиях радикальных перемен, связанных с современным экономическим ростом, это представление оказалось ошибочным.

За годы, прошедшие после введения всеобщей воинской обязанности в странах — лидерах современного экономического роста, произошли глубокие изменения в социальной структуре. Теперь доля сельского населения не превышает 5 процентов. Доминирует малодетная семья с высокой продолжительностью предстоящей жизни детей. Для подавляющей части образованного населения два-три года принудительной, практически бесплатной службы в армии — уже не социальная адаптация и дополнительное образование, а потерянное время, помеха в социальном и профессиональном росте. Для малодетных семей отправка единственного сына в армию, тем более на войну, — катастрофа.

Способности демократического государства постиндустриального мира навязывать обществу то, чего оно не хочет, ограниченны. Молодежь в массовых масштабах уклоняется от воинской службы. Растет доля призывников, имеющих отсрочки и освобождения. Призыв становится несправедливым натуральным налогом, возлагаемым на наиболее бедные, низкостатусные группы населения, не имеющие возможности обеспечить своим детям отсрочку от воинской службы^[60]. В элитарном обществе XIX века эти проблемы решались на базе системы самовыкупа. Богатые платили за то, чтобы в армии служили бедные. В демократическом высокоиндустриальном и постиндустриальном обществе такая практика становится невозможной.

Если значительная, больше того, доминирующая часть общества категорически не принимает принудительной службы своих детей в армии и нет простых и прозрачных способов освободить их от нее, неизбежно распространение разнообразных форм легальных или полулегальных привилегий, коррупция в системе рекрутирования призывников, системе их медицинского освидетельствования. Механизм отбора призывников, формально эгалитарный, на деле становится все более коррумпированным и несправедливым.

Во время Второй мировой войны мобилизация мужчин в возрасте с 18 до 26 лет в США была практически всеобщей. После окончания Корейской войны призыв становится все более избирательным. Призывные комиссии получают право определять, нужен ли молодой человек родине больше на своем нынешнем месте работы, учебы — или в армии. Постепенно призыв становится системой, в которой лучше подготовленные, лучше образованные молодые люди считаются слишком ценными, чтобы призывать их на воинскую службу. Те же, чьи достижения или квалификация ниже, подлежат призыву. Следствием стало расширение разрыва между социальными группами, располагающими различными уровнями доходов^[61].

В рамках такой системы тяжесть призыва все в большей степени падает на низкостатусные и малообеспеченные группы населения, на тех, кто не способен профинансировать фиктивное образование детей, привести достаточные аргументы для призывной комиссии, что их дети принесут больше пользы обществу, занимаясь гражданской деятельностью. Фиктивное высшее образование, ранние браки и рождение детей, временная эмиграция становятся широко распространенными формами уклонения от призыва.

Выясняется, что в условиях постиндустриального общества с развитой демократией и всеобщим избирательным правом сложно, более того — практически невозможно использовать призывной контингент для ведения длительных войн, если речь не идет об очевидных угрозах для общества, жизни страны^[62].

Первым крупным развитым государством, которое столкнулось с этой проблемой, была Франция в ходе войны в Индокитае. Несмотря на тяжесть войны, которая кончилась поражением, власти не решились послать во Вьетнам ни одного призывника из Франции. Войну вели офицеры и унтер-офицеры — профессионалы, солдаты из французских колоний и Иностранный легион^[63].

Проблема невозможности длительного участия призывников в войнах, необходимость которых не очевидна обществу, в полной мере проявилась во время участия США во Вьетнамской войне. Американская военная элита вопреки предшествующему неудачному опыту участия призывных контингентов в войнах с партизанами была убеждена в высоком качестве американских призывников, возможности использовать их для организации эффективной военной машины. Реальности оказались иными. Выяснилось, что мобилизованные по призыву, социально несправедливому (в отличие от призыва во время Первой и Второй мировых войн, который был равномерно распределен по социальным группам), американские солдаты во Вьетнаме не имели малейшего желания воевать^[64]. Между 1966 и 1970 годами число случаев дезертирства из армии США увеличилось втрое^[65]. Исследование, проведенное социологом Дж. Уэббом среди выпускников одного из наиболее престижных в США Гарвардского университета, окончивших его между 1964 и 1972 годами (и, соответственно, подпадавших под действие закона о призыве), показало, что из 12 565 молодых людей лишь 9 оказались во Вьетнаме. В целом же манкирование военной службой представителями обеспеченных слоев населения выступает устойчивой, исторически сложившейся американской традицией^[66].

Проводимые во время Вьетнамской войны социологические исследования показали, что при всей яркости студенческих протестов против войны наиболее жесткую антивоенную позицию занимали представители наименее обеспеченных и образованных групп населения, тех, за счет которых и формировался призывной контингент для отправки во Вьетнам^[67]. Вместе с тем именно понимание того, что средний класс категорически отказывается отправлять своих детей воевать во Вьетнам, сделало продолжение войны, призыва политически невозможным. Представители среднего класса знали, как поговорить со своим конгрессменом, повлиять на позицию местного сообщества, на тех, кто финансирует избирательные кампании. Средний класс дал четкий сигнал властям предержащим: или уходите из Вьетнама — или свалим вас с ваших выборных постов^[68].

К началу 1970-х годов факт невозможности дальнейшего использования американской призывной армии во Вьетнаме стал очевидным американской политической элите, как и то, что в изменившихся социальных условиях система комплектования вооруженных сил по призыву изжила себя. В США начинается серьезная дискуссия по вопросу о ее реформе.

Позиция руководства Министерства обороны, выражающая мнение военной элиты, была сформулирована в докладе Конгрессу США, подготовленном летом 1966 года. В письме заместителя министра обороны Д. Марриса говорится о том, что систему призыва необходимо сохранить. Отказ от нее неоправдан, будет дорого стоить. К тому же служба в армии — патриотический долг. Переход к профессиональной армии породит серьезные административные проблемы ее комплектования. Если удастся укомплектовать рядовой состав вооруженных сил контрактниками, это будет сделано за счет выходцев из низкостатусных групп, приведет к непропорционально большой доле представителей этнических меньшинств в составе вооруженных сил^[69]. Но фон, созданный Вьетнамской войной и неприятием призыва, сделал военную реформу политической данностью. В 1969 году Р. Никсон, бывший тогда президентом страны, создал комиссию, возглавляемую бывшим министром обороны Дж. Гейтсом^[70], и поставил перед ней задачу проанализировать возможность и целесообразность перехода к добровольческой армии. 20 февраля 1970 года комиссия представила президенту доклад, в котором эта идея была поддержана^[71].

М. Фридман, один из членов комиссии, выработавший предложения по реформе комплектования вооруженных сил и отказу от призыва в США, привел следующий набор аргументов в пользу такого решения:

• Добровольческая армия формируется из людей, которые сами выбрали военную карьеру, а не из призывников, думающих лишь о том, как отслужить положенный срок. Переход к ней позволит повысить боевой дух армии, сократить текучесть кадров, экономить средства, расходуемые на подготовку рядового и сержантского состава.

• Добровольческая армия позволит сохранить свободу граждан выбирать — служить или нет; уйти от ситуации, когда призывные комиссии произвольно определяют, кто из молодых людей должен провести несколько важных лет своей жизни на воинской службе, а кто нет; избежать ситуации, при которой угроза призыва ограничивает права молодых людей на свободу слова, собраний и выражение протеста.

• Один из результатов предоставления свободы выбора — возможность избежать дискриминации отдельных групп населения, уйти от тех привилегий, которыми пользуются более обеспеченные социальные группы, имеющие возможность предоставить своим детям платное образование.

• Устранение неопределенностей, связанных с призывом, позволит молодым людям — и тем, кто служит, и тем, кто не служит, — планировать карьеру, семейную жизнь.

• Введение контрактной армии позволит учебным заведениям выполнять образовательные функции, освободит их от необходимости учить сотни тысяч молодых людей, для которых учеба — лишь способ уклонения от воинской службы^[72].

В своем выступлении, посвященном отмене призыва в США (1970 год), президент Р. Никсон сказал: «21 февраля я получил отчет Комиссии по переходу к добровольческой армии, возглавляемой бывшим министром обороны Дж. Гейтсом. Члены Комиссии пришли единогласно к выводу, что интересам нации в большей степени соответствует добровольческая армия, чем смешанная армия, состоящая из добровольцев и призывников, и что необходимо предпринять шаги в направлении перехода к ней. Мы все видели, какое влияние призыв оказывает на нашу молодежь, нормальное течение жизни которой сначала нарушается годами неопределенности, а потом — самим призывом. Мы знаем о несправедливости нынешней системы, как бы мы ни старались делать ее справедливой. После тщательного рассмотрения всех связанных с этим факторов я поддержал выводы Комиссии. Убежден в том, что мы должны двигаться в направлении отмены призыва. С настоящего момента целью этой администрации является сокращение призыва до нуля»^[73].

Переход американской армии на контрактное комплектование вооруженных сил при сохранении регистрации контингента, подлежащего мобилизации в условиях чрезвычайного положения или большой войны, произошел в 1973 году, на пять месяцев раньше, чем это планировалось.

Военная организация традиционно консервативна. В США сочетание призыва и длительной войны вдали от Америки, основания для которой были малопонятны большей части общества, стало важным фактором отмены призыва, перехода к контрактной армии. В других постиндустриальных странах этот процесс шел медленнее. Но и здесь повсеместно проявляются проблемы несовместимости сохранения сформированной на раннеиндустриальном этапе развития системы всеобщей воинской обязанности с реалиями современного общества.

Сама технология современной войны на постиндустриальной стадии радикально меняется по сравнению с войнами XIX — первой половины XX века. Ускоряются темпы технологического развития. Эпоха массовых пехотных армий уходит в прошлое. Растут требования к уровню подготовки тех, кто способен управлять военной техникой. Подрывается и социальный консенсус, позволявший в предшествующие десятилетия сохранять систему всеобщей воинской обязанности и потребности армии в ней.

Одна из реакций на новые реальности — сокращение срока службы по призыву. Если после Второй мировой войны он, как правило, составлял 2–4 года, то к 1980–1990-м годам в развитых странах, сохранивших систему призыва, он сокращается до 9–12 месяцев^[74]. Однако это тот срок, за который можно обеспечить лишь начальную боевую подготовку, но не укомплектовать годные к ведению боя, слаженные воинские части.

Когда президент Франции Ж. Ширак обосновывал необходимость военной реформы во Франции, отказа от призыва, перехода к комплектованию армии на контрактной основе, одним из его аргументов было то, что кризис в Персидском заливе 1990–1991 годов продемонстрировал: многочисленная на бумаге французская призывная армия не способна в обозримые сроки выделить даже 10-тысячный контингент для направления в зону боевых действий^[75].

Есть постиндустриальные страны, в которых, несмотря на продолжающуюся дискуссию о необходимости реформы системы комплектования вооруженных сил и отказа от призыва, пока не принято такого решения. Значимый пример здесь — Германия. До 1983 года система призыва в Германии предполагала сочетание обязательной воинской службы (в течение 10 месяцев) и альтернативной гражданской службы в течение периода, на треть превышающего срок воинской службы. Граждане, пожелавшие проходить альтернативную службу, должны были доказать основания своего выбора в органах призыва. Примерно 50 процентов из тех, кто хотел проходить альтернативную службу, получали отказ. К 1983 году невозможность сохранения такой системы стала очевидной. Реформа 1983 года создала основу действующей в настоящее время в Германии системы комплектования вооруженных сил. С этого времени подлежащий призыву молодой человек должен направить в органы призыва письмо с указанием того, хочет он проходить воинскую службу или альтернативную гражданскую службу. 99 процентов ходатайств о прохождении альтернативной службы удовлетворяются. Один процент отклоняется в силу технической неправильности оформления документов. Примерно половина тех, кто проходит альтернативную службу, работает в организациях здравоохранения. Срок военной службы — 10 месяцев, альтернативной — 11. По существу, речь идет о добровольной воинской службе^[76].

Аргументы сторонников призыва в Германии своеобразны. Они отмечают, что при сохранении хотя бы частично призывной армии риск того, что политики допустят втягивание страны в военный конфликт за пределами ее границ, минимален. К тому же альтернативная гражданская служба — важный источник рекрутирования кадров для малопрестижных профессий. Отказ от нее создаст дополнительные финансовые проблемы.

Для контрактных армий постиндустриального мира одна из важнейших развилок — выбор приоритета модели контракта. Американская система комплектования вооруженных сил опирается на короткие контракты. Предполагается, что контрактники — молодые люди в возрасте, как правило, 18–20 лет, которые подписывают контракт на 3–5 лет, иногда возобновляют его. К окончанию срока службы они получают набор привилегий, в том числе образовательных, связанных с поступлением на государственную и муниципальную службу. Преимущество такой системы — мобильность рядового состава вооруженных сил, возможность быстрой переброски в горячие точки, выполнение армией роли института, открывающего дорогу социального продвижения выходцев из низкостатусных семей, являющихся обычно источником комплектования кадров контрактников. Недостатки — значительное время, необходимое для подготовки солдат, способных обращаться с современным оружием, повторные затраты при наборе новых контрактников.

Противоположную систему использует Канада. Здесь Министерство обороны делает ставку на длительные контракты, на то, что занятость рядового, сержантского состава в армии распространяется на бо́льшую часть трудовой деятельности, охватывает 20–25-летний период. Преимущества и недостатки здесь симметричны. Немолодых, обремененных семьей контрактников трудно быстро перебрасывать в горячие точки и долго держать там. Но при этой системе можно экономить средства на подготовку контрактников, дольше использовать их, что позволяет им накапливать опыт.

Выбор системы комплектования вооруженных сил определяется в каждом государстве национальными приоритетами, характером доминирующих угроз.

Вне зависимости от существенных деталей форм организации контрактной армии развитие государств — лидеров современного экономического роста на протяжении последних десятилетий убедительно показало, что массовые призывные армии, адекватные усилиям периода индустриализации, доказавшие свою необходимость в мировых войнах ХX века, соответствующие социальным, технологическим условиям полутора веков между началом XIX и серединой XX века, уходят в прошлое. Насколько устойчива эта тенденция, покажет время. Прогнозировать долгосрочные тенденции развития стран — лидеров современного экономического роста — занятие опасное и непродуктивное. Но по меньшей мере один фактор, задающий область допустимых значений, — демографическая динамика, в значительной мере определяющая отношение общества к призыву, — носит долгосрочный характер.

Для стран догоняющего развития представляется важным понимание того, что существующие трудности функционирования системы призыва — не случайные порождения общественной несознательности, недостатка финансовых ресурсов, а глубокая, стратегическая проблема, связанная с долгосрочными тенденциями общественного развития и требующая решения.

Егор Гайдар. «Мировая экономика и международные отношения», 2004, № 8

Ядерный баланс: опасные игры

Доцент Университета Нотр-Дам Кейр Либер и адъюнкт-профессор Пенсильванского университета Дэрил Пресс опубликовали в американском журнале Foreign Affairs статью «Подъем ядерного превосходства США». В ней изложены результаты расчетов, полученных в рамках разработанной ими модели. Они демонстрируют, что Соединенные Штаты создали ядерный потенциал, достаточный для гарантированного уничтожения России и Китая, позволяющий не опасаться ответного удара.

В статье российскому и китайскому руководству подробно объяснили, в чем смысл развертываемой США системы противоракетной обороны. Речь, по мнению авторов, идет не о предотвращении угроз, исходящих от стран-изгоев, а о другом — о мерах, позволяющих свести к минимуму риски ответного удара России и Китая, который может последовать за ядерным ударом со стороны США.

Америка — свободная страна. Что написали доцент с адъюнктом — их дело. Беда в том, что, когда берешься за столь деликатную тему, хорошо бы понимать ответственность, которую ты на себя принимаешь.

Я профессиональный экономист, в свое время руководил правительством ядерной державы. И в моделях, и в ядерном оружии кое-что понимаю. Когда читаю пассажи о том, что американские крылатые ракеты, запущенные с американских бомбардировщиков Б-52, вероятно, невидимы для средств российских ПВО, меня восхищает слово «вероятно». Хочется спросить авторов модели: кому, в случае если их догадка о невидимости окажется неправильной, они будут объяснять причины своих ошибок?

Мир был ближе всего к ядерной войне в 1962 году, во время кубинского кризиса. Развитие событий происходило в 100 километрах от побережья США. Американское военное планирование базировалось на гипотезе, что на этом острове нет советских тактических ядерных средств. Об этом свидетельствовали данные ЦРУ и американской военной разведки. Исходя из этого разрабатывались планы бомбардировки Кубы, высадки американского десанта. Напомню, что все эти события происходили в стране, которая почти в 155 раз меньше, чем современное российское государство. О том, что в это время на острове было более 100 советских тактических ядерных боезарядов, американские власти узнали 27 лет спустя. Если знаешь историю холодной войны, убежденности авторов в том, что они все понимают в организации ядерных сил потенциального противника, руководстве ими, можно позавидовать. Повторюсь: у разработчиков модели есть неоспоримое преимущество — если она окажется неточной, об этом им никто не скажет.

Все это можно было бы оценить как невинную игру ума, если бы не политические последствия, важные для мира. И в нашей стране немало тех, кто разделяет подобные взгляды на происходящее и уверен, что США готовят ядерный удар по России. Однако публикация подобного набора идей в авторитетном американском журнале произвела эффект разорвавшейся бомбы. Даже журналисты и аналитики, не склонные к истерике и антиамериканизму, оценили ее как выражение официальной позиции американских властей (см., в частности, редакционную статью «Помёт ястреба» в газете «Ведомости» от 22.03.2006). В силу большей информационной закрытости Китая определить реакцию властей этой страны сложнее. Боюсь, что она будет подобной.

С советских времен не люблю слово «провокация». Но если бы кто-то захотел спровоцировать Россию и Китай на тесное сотрудничество в области ракетных и ядерных технологий, направленное против Соединенных Штатов, ему трудно было бы сделать это с большим умением и изяществом.

В основе советского военного планирования лежала концепция «ответно-встречного удара». Речь шла о нанесении ядерного удара при появлении угрозы со стороны противника. Шансы на то, что эта доктрина в России вновь войдет в моду, за последние дни увеличились. Вряд ли это поможет укреплению мировой безопасности.

На протяжении последних лет я и многие мои коллеги вели нелегкую борьбу за сохранение в России ответственной финансовой политики на фоне экстремально высоких цен на нефть. Элементом этой борьбы был стабилизационный фонд. Боюсь, что борьба проиграна. Куда теперь пойдут средства стабилизационного фонда, догадаться нетрудно.

Мир столкнулся с тяжелой проблемой, связанной с иранской ядерной программой. Единство действий Соединенных Штатов, Европы, России, Китая — ключевая предпосылка, дающая надежду на то, что с ней удастся справиться. В этой ситуации взаимные подозрения в подготовке ядерного удара — худший фон для подобного сотрудничества. Если бы я был одним из иранских руководителей, то заплатил бы немалый гонорар за такую публикацию.

Когда тебя провоцируют, важно сохранять трезвый рассудок, понимать, кому нужно, чтобы ты вышел из себя. Будем надеяться, что у российского и китайского руководства хватит здравого смысла, чтобы это понять.

Егор Гайдар. «Ведомости», 30.03.2006

Страна и нефть. Цена металла в голосе

Недавно в одном из своих выступлений вице-президент США Дик Чейни заметил, что демократия для нашей страны полезна. Реакция российских аналитиков и комментаторов оказалась болезненной. Заговорили о том, что мы можем применить к США экономические санкции, отказаться от закупки американских «Боингов», ограничить участие американских компаний в инвестиционных проектах, связанных с добычей нефти и газа.

То, что демократию в России никто, кроме нас, построить не может, — очевидно. То, что влияние из-за рубежа на развитие внутриполитических процессов в нашей стране ограничено, — также. Лидеры западных государств это понимают. Сказанное Чейни, с точки зрения западного общественного мнения, — тривиальность. Свобода воспринимается в ведущих демократических странах мира как вещь самоценная. Это не значит, что правительства стран Запада всегда на практике действуют исходя из этой парадигмы. Но отклонения от нее воспринимаются как аномалия, чреваты поражением на выборах. Россия, а не Китай, — член «восьмерки» именно потому, что с начала 1990-х годов она рассматривалась в мире как государство медленно, с отступлениями, но идущее по пути формирования свободного общества.

Сила действия сырья

В чем причина столь болезненной реакции на повторение общеизвестной позиции? Позволю себе сформулировать гипотезу: как и во многих поворотах российской политики и экономики, и здесь не обошлось без влияния цен на нефть.

Значительная доля сырья в экспорте, ресурсных платежей в доходах бюджета — не порок. Такая структура экономики бывает характерна и для высокоразвитых стран. Норвегия — наглядный тому пример. Проблема не в том, что экспорт сырья — занятие постыдное, а в самой природе экономики сырьевых отраслей и рынков.

Амплитуда колебаний цен на сырьевые ресурсы больше, чем на продукцию обрабатывающих отраслей. Для крупнейшей в мире экономики (США) на протяжении последних 35 лет максимальное годовое изменение условий торговли (соотношение экспортных и импортных цен) было связано с резким повышением цен на нефть и составило 14 процентов (1974 год). Американская экономика тяжело адаптировалась к новым условиям, вошла в период стагфляции с характерным для него сочетанием высокого уровня безработицы и темпами инфляции. Напомню, речь шла об изменении условий торговли на 14 процентов.

Ресурсозависимые страны живут в ином, менее стабильном мире. Цены (здесь и далее — в долларах 2000 года) на важнейший сырьевой товар — нефть на протяжении тех же 35 лет колебались в диапазоне от менее 10 долларов до более 80 долларов за баррель. Переход от периода экстремально высоких цен к средним многолетним (примерно 20 долларов за баррель в течение более 140 лет активной добычи этого ресурса) или их выход на более низкие уровни происходил за короткий, измеряемый месяцами промежуток времени. Подавляющее большинство аналитиков, власти стран — производителей и потребителей нефти предвидеть его не смогли. Приближение периода необычно высоких цен на нефть точно предсказать также до сих пор не удавалось.

Масштабные колебания цен несут за собой набор взаимосвязанных последствий для национальных финансов, платежного баланса, внутренней политики. Приведу лишь один пример. Для периода аномально высоких цен в богатых ресурсами странах характерны популярные или по меньшей мере стабильные правительства. Бывает и по-другому (Иран 1979 года), но это исключение. Правительства, приходящие к власти на фоне падения ресурсных цен, вынуждены осуществлять непопулярные меры: сокращать социальные программы, снижать объем дотаций, повышать регулируемые государством цены, сокращать инвестиции. Такая политика поддержки избирателей не прибавляет. Общество не обязано понимать, что эти решения — не прихоть властей, они заданы изменившимися условиями, в которых существует национальная экономика. Иногда трудности адаптации к новому уровню сырьевых цен прокладывают дорогу кризису политического режима. История краха советской экономики и самого СССР после падения цен на нефть в 1985–1986 годах — наглядная иллюстрация этому.

Головокружение

Колебания сырьевых цен оказывают серьезное влияние и на выбор внешнеполитического курса. Опыт показывает: сырьевые доходы — ненадежный фундамент для имперских амбиций. Это известно не со вчерашнего дня. Взаимосвязь притока золота и серебра из Америки в Испанию и развертывания внешнеполитических процессов в Европе во второй половине XVI — первой половине XVII века наглядно иллюстрирует данное положение. Суть урока, который полезно извлечь из этого опыта, в том, что на фоне растущих ресурсных доходов принять имперские обязательства легко; а отказаться от них, когда финансовый поток сокращается, трудно. К концу 1640-х годов Испания утратила европейские владения вне Пиренейского полуострова, контроль над Португалией, оказалась на грани потери Каталонии и Арагона. При этом испанская армия, по общему признанию, оставалась сильнейшей в Европе. Ко времени, когда она потерпела первое за десятилетия поражение в крупном сухопутном сражении (1643 год, битва при Рокруа), империя лежала в руинах. Причиной краха стали не военные неудачи, а сокращение потока ресурсных доходов, невозможность отказаться от принятых внешнеполитических обязательств, расстройство финансов, череда государственных банкротств, вынуждающих испанские власти просить о мире страны, которые совсем недавно казались слабыми противниками.

Во время предшествующего периода высоких цен на нефть (1973–1985 годы) СССР ввязался в активные военно-политические операции в Африке, потратил сотни миллиардов долларов на поддержку вассальных режимов, способствовал своей политикой формированию широкой неформальной коалиции, направленной против экспансии советского влияния, включающей не только страны Запада, но и Китай. После начала Афганской войны к этому союзу присоединились ведущие арабские нефтедобывающие страны. Тон диалога Саудовской Аравии с США в том, что касается и безопасности, и действий на рынке нефти, со времени советского вторжения в Афганистан изменился. Падение цен на нефть в середине 1980-х годов было предопределено ситуацией на рынке. Но быстроту и масштабы их снижения трудно понять вне контекста диалога между США и Саудовской Аравией, тон которого определялся опасениями того, что происходящее в Афганистане — первый шаг советских властей, направленный на экспансию влияния на Ближнем Востоке.

В 1985 году советскому руководству и в страшном сне не могло привидеться, что страна через несколько лет будет вынуждена просить о политически мотивированных кредитах, пытаться обменять их на беспрецедентные внешнеполитические уступки. После падения цен в середине 1980-х годов такой обмен стал не просто возможен — по убеждению руководства СССР, он был жизненно необходимым. К началу 1989 года то, что лишь крупные государственные кредиты дадут шанс отстрочить катастрофу, советское руководство осознавало. Шаги, которые М. Горбачев в 1988–1991 годах делает навстречу Западу, если рассматривать их через призму происходившего с валютными резервами, внешним долгом, государственными финансами СССР, предстают не результатом свободного выбора, а следствием глубокого кризиса экономики страны, безуспешно пытающейся адаптироваться к сократившимся нефтяным доходам. На протяжении 1987–2000 годов цены колебались в пределах, близких к средним многолетним (исключение — 1998 год, когда цены упали по отношению к этому уровню примерно вдвое). Экономика постепенно приспосабливается к новым реалиям. Это процесс болезненный, не лучший фон для бряцания шпорами и имперской риторики. На долгие годы они выходят из моды. В начале 2000-х годов цены на нефть начинают повышаться, хотя и остаются на уровне, близком к средним многолетним. Даже это создает благоприятные условия для развития экономики, стабильности финансов и денежной системы. С 2004 года цены на нефть выходят на уровни, лишь немногим более низкие, чем в период максимума конца 1970-х — начала 1980-х годов, расцвета брежневской эпохи.

Нежданный поток доходов кружит голову. Руководству нефтедобывающей страны, столкнувшемуся с периодом высоких цен, легко уверить себя в том, что дела идут в гору потому, что пришли новые люди — энергичные, сильные, не склонные пасовать перед трудностями. Они покажут и соседям, и миру, что политика компромиссов и уступок, характерная для предшествующего периода, — недоразумение, если не предательство. Партнерам по переговорам придется привыкать к жесткому тону диалога. В нашей стране, в которой адаптация к периоду низких нефтяных цен проходила на фоне глубокого экономико-политического кризиса, благоприятная конъюнктура делает поворот во всем, что касается внешнеполитической риторики и практики, почти неизбежным. Однако, принимая решения о выборе внешнеполитического курса страны, важно оценивать связанные с ним риски.

Сила противодействия

Во внешней политике сила действия обычно равна силе противодействия. Имперский тон в разговоре с соседями объективно подталкивает их к формированию коалиций, направленных на сдерживание внешнеполитического влияния страны, руководство которой его себе позволит, поиск тех, кто может поддержать в нарастающем противостоянии. На это глупо обижаться. Так устроен мир.

Подобные союзы инерционны. Преодолеть укоренившееся недоверие непросто. Когда у государства, претендующего на имперский статус, кончаются деньги, оно не может, как мальчик в песочнице, сказать: «Мирись, мирись и больше не дерись». Имперская политика по отношению к соседям задает фон, на котором придется долго строить отношения с ними. То, что с течением времени российское руководство само или под влиянием заданных обстоятельств осозна́ет тупиковость, контрпродуктивность проводимой сегодня по отношению к соседям политики, сразу дело не поправит. Расхлебывать последствия столь приятных сегодня стальных интонаций придется долго.

Неразумно забывать о том, что вся внешнеполитическая активность, тон, которым мы обозначаем свои интересы за рубежом, по-прежнему основаны на ненадежном фундаменте — аномально высоких ценах на нефть, параметре, который ни мы, ни кто бы то ни было в мире прогнозировать не умеет. Да, сегодня способность российской экономики приспособиться к снижению цен на нефть выше, чем у СССР середины 1980-х годов. Экономика рыночная, действуют автоматические механизмы адаптации к новому уровню нефтяных цен, валютные резервы несопоставимо больше, чем тогда. Но переоценивать уровень устойчивости нашей экономики опасно. В случае падения цен, сопоставимого с тем, которое произошло в середине 1980-х годов, отмеченные факторы позволят без серьезного кризиса пройти два-три года. Гарантий, что за это время цены вернутся к аномально высоким уровням 2005–2006 годов, не существует. Советское руководство в середине 1980-х годов полагало, что низкие цены — явление временное, его можно пережить, наращивая заимствования. Теперь мы знаем: ждать пришлось бы семнадцать лет.

Советским руководителям в 1985 году трудно было представить себе, что важнейшей темой в международных переговорах 1990 года станет вопрос о том, какие объемы гуманитарной помощи, обычно направляемой в беднейшие страны мира, западное сообщество будет готово выделить СССР, а предметом оживленной межведомственной переписки в начале 1991 года будет то, как эту помощь распределять, какую долю ее выделить в распоряжение советских Вооруженных сил, чтобы накормить солдат и офицеров.

На чужих ошибках учатся редко. Хотелось бы научиться извлекать уроки хотя бы из собственных. Тем более что для десятков миллионов россиян последствия решений, принятых в период предшествующего максимума нефтяных цен, задали фон, на котором прошли многие годы их жизни.

Егор Гайдар. «Ведомости», 17.05.2006

Цена сталинской индустриализации

Уничтожение семи миллионов крестьян, рабский труд заключенных ГУЛАГа, изъятие ресурсов сельского хозяйства — такова цена сталинской индустриализации. Насколько необходимы были эти жертвы?

Царская Россия вступила в процесс современного экономического роста на два поколения позже, чем Франция и Германия, на поколение позже, чем Италия, и примерно одновременно с Японией.

Темпы индустриализации в России были высокими. Как показывают расчеты немецкого Конъюнктурного института, продукция русской промышленности увеличилась с 1860 по 1900 год в 7 раз. (Для сравнения: промышленное производство Германии увеличилось тогда же почти в 5 раз, Франции — почти в 2,5 и Англии — в 2 раза.)

Рост «народного дохода» европейской России за 1900–1913 годы, согласно приблизительным расчетам, составлял около 5 процентов в год. Столыпинские реформы, открывшие дорогу формированию индивидуальных крестьянских хозяйств, не связанных общинными ограничениями, привели к росту продуктивности сельского хозяйства и, соответственно, аграрного экспорта. Среднегодовой урожай зерновых в 1911–1913 годах вырос по сравнению с первой пятилеткой века почти на 20 миллионов тонн. К началу Первой мировой войны Россия становится одним из крупнейших производителей зерна в Европе и основным поставщиком молочных продуктов для Северной Европы.

Накануне

Неизбежно — как это всегда бывает на этапах ранней индустриализации — меняется социальная структура общества, а вместе с этим возникают серьезные институциональные противоречия. С 1887 по 1914 год городское население России увеличилось почти на 10 миллионов человек, в основном это было пришлое крестьянство, которое трудно адаптировалось к условиям города и работе на фабриках.

Лавинообразно нарастают и другие проблемы. В частности, крестьянские волнения 1905–1906 годов, которые стали результатом недовольства крестьян распределением земли после реформы 1861 года; их отказа признать собственность помещиков как легитимную; трудностей развития ипотечного кредитования для выхода из общины и создания индивидуальных хозяйств. Царский режим негибок. Его политические и государственные институты не были способны справиться с возрастающими рисками политической нестабильности, что неуклонно вело к крушению режима. Первая мировая война, в которую оказалась втянута Россия, перечеркнула надежду на эволюционную трансформацию политической системы.

Зерно на крови

Ключевым для судьбы революции был вопрос снабжения армии и городов продовольствием, от его решения зависело, какие политические силы выйдут из революции победителями. Чтобы обеспечить поставки зерна хотя бы на минимальном уровне, надо было организовать принудительное изъятие продовольствия у крестьян. Ни царское правительство, ни Временное буржуазное правительство, несмотря на законы и декреты, сделать этого не смогли.

Это неудивительно. Чтобы реализовывать такие задачи, нужна готовность расстреливать или сажать в лагеря сотни тысяч людей. Отсутствие такой готовности у Временного правительства и наличие ее у большевиков определили судьбу русской революции.

Встав у власти, большевистское руководство начало политику «военного коммунизма» — конфискацию продовольствия с использованием военной силы.

9 мая 1918 года ВЦИК издал декрет, который объявлял всех, кто имел излишек хлеба и не вывозил его на ссыпные пункты, врагами народа и обязывал предавать их революционному суду и приговаривать к тюремному заключению на срок не менее 10 лет. Как это бывало в истории аграрных обществ, следствием стал голод — правда, беспрецедентный по своим масштабам на протяжении столетий российской истории.

В 1891 году в Поволжье голодали почти 965 тысяч человек. В 1921 году счет велся на миллионы. На IX Всероссийском съезде Советов 24 декабря 1921 года М. Калинин сказал, что голодающими «официально признаны у нас в настоящий момент 22 миллиона человек… Несомненно, близкими к голодающим еще являются не менее 3 миллионов, а я лично думаю, около 5 миллионов человек. Значит, бедствие охватило не меньше как 27–28 миллионов человек». В апреле 1922 года руководство Башкирии было вынуждено принять специальное постановление «О людоедстве», направленное «на борьбу с трупоедством и людоедством, а также на пресечение торговли человеческим мясом»^[77].

Во времена нэпа крестьянство ненадолго вздохнуло. Аграрный кризис, невозможность снабжать города продовольствием, крестьянские восстания, признаки нелояльности вооруженных сил заставили большевистское руководство изменить проводимую политику, перейти от произвольных конфискаций к упорядоченному налогообложению, снизить объемы изымаемого у крестьян зерна. Это привело к росту крестьянского потребления, сокращению объема экспорта в сельскохозяйственном производстве по сравнению с довоенным уровнем: с 12 миллионов тонн в 1913 году — до 300 тысяч тонн в 1927/1928-м. Отсюда недостаток валюты и ограничение необходимых для промышленности закупок — проблема, которая станет постоянной для советской экономики вплоть до ее краха в 1991 году. Снова встал вопрос: как, за счет каких ресурсов преодолеть возросшее за годы войны и революции отставание от развитых государств Запада?

Традиционный в России источник накопления капитала для развития экономики — крестьянские хозяйства. Однако антикапиталистическая риторика исключала меры, направленные на развитие эффективных богатых крестьянских хозяйств. Н. Бухарин, лучше других большевистских лидеров понимавший значимость этой проблемы, был вынужден снять свой лозунг «Обогащайтесь!».

Голод как инструмент

Ресурсы восстановительного подъема, связанного с преодолением хозяйственной разрухи после революции и Гражданской войны, постепенно исчерпывались. Лишь резко увеличив объем государственных капиталовложений, можно было подстегнуть темпы развития экономики. Для этого было необходимо повысить государственные изъятия из экономики и уровень налогового бремени, демонтировать связанные с рыночными механизмами ограничители масштабов налогообложения.

Некоторые исследователи резонно считают, что последствия социально-экономической трансформации 1928–1930 годов по своему влиянию на развитие Советского Союза и мира превосходили то, что произошло в 1917–1921 годах. Заниженные цены и налог с оборота на потребительские товары становятся важнейшим источником бюджетных поступлений СССР. Готовность власти к неограниченному насилию, репрессиям для изъятия максимума возможного у крестьянского населения, с тем чтобы направить мобилизованные ресурсы на развитие промышленности, — стержень сталинской ускоренной модернизации.

В январе 1928 года Сталин подписал директиву ЦК ВКП(б) местным организациям. В ней он ориентировал их на применение жестких мер против тех, кто укрывает хлеб. Вооруженные отряды реквизировали не только излишки хлеба, но и домашний скот, сельскохозяйственный инвентарь. К кулакам применялась статья 107 Уголовного кодекса РСФСР. Как и предложил Сталин, 75 процентов конфискованного хлеба шло в распоряжение государства, 25 процентов распределялось среди бедноты по государственным ценам или в порядке долгосрочного кредита. Сталин был откровенен, когда в 1928 году на июльском пленуме ЦК ВКП(б) сказал, что политика советской власти по отношению к крестьянству предполагает нечто вроде введения дани, изъятие которой необходимо для финансирования социалистической индустриализации.

В постановлении ЦК ВКП(б) и СНК от 14 декабря 1932 года к числу «злейших врагов партии, рабочего класса и колхозного крестьянства» отнесены «саботажники хлебозаготовок с партбилетом в кармане, обманывающие государство и проваливающие задания партии и правительства… По отношению к этим перерожденцам, врагам советской власти и колхозов, все еще имеющим партбилет, ЦК и СНК обязывают применять суровые репрессии, осуждение на 5–10 лет заключения в концлагерь, а при известных условиях — расстрел». В ходе кампании по закрепощению крестьянства в 1930 и 1931 годах были депортированы 1 миллион 800 тысяч человек^[78].

За 1932–1933 годы население Украины сократилось примерно на 3 миллиона человек^[79]. Голодом 1932 года были охвачены Казахстан, Северный Кавказ, Дон, Кубань, бассейн Волги, некоторые регионы Западной Сибири. Оценки числа жертв голода колеблются в пределах от 6 до 16 миллионов человек. Наиболее распространенные — от 7 до 8 миллионов человек. Закон от 6 декабря 1932 года предусматривал составление списка деревень, которые признавались виновными в саботаже. 15 декабря 1932 года в него включили 88 районов Украины. Жителей этих районов выселяли. Закон от 7 августа 1932 года запрещал людям, умирающим от голода, брать зерно, гниющее на складах или сваленное у железнодорожных станций.

Законы от 13 сентября 1932 года и от 17 марта 1933 года прикрепляли крестьян к земле, запрещали искать иную работу без разрешения колхозного руководства. Крестьян, стремившихся вырваться за пределы Украины, чтобы не умереть от голода, возвращали к месту проживания. Масштабы жертв голода 1932–1933 годов мало волновали социалистическое руководство. Сформированная система политического контроля позволяла избежать массовых беспорядков, добиться того, что информация о голоде на протяжении многих лет была засекречена. Зато государственные заготовки зерна увеличились с 18,5 миллиона тонн в 1932 году до 22,6 миллиона в 1933-м.

Рабский труд

Милитаризм, приоритет развития военной промышленности, аномально высокая доля военных расходов в ВВП — именно это ставится во главу угла сталинской индустриализации. И принудительный труд заключенных играет немалую роль в выполнении этой задачи, в первую очередь — в обеспечении трудовыми ресурсами крупных инфраструктурных проектов. По данным Главного управления лагерей, только объем капитальных работ, выполнявшихся заключенными, составлял 5,8 процента ко всему объему капитальных работ в СССР.

В краткосрочной перспективе массовые репрессии могли снижать темпы экономического роста вследствие дезорганизации системы управления. Именно это произошло в 1937 году. Однако они были инструментом, укрепляющим базу режима, демонстрировали способность власти неограниченно применять насилие.

Отношение правящей элиты к собственному народу напоминает характерные черты аграрных государств, завоеванных иными в этническом отношении группами, где жесткость режима по отношению к покоренному местному сельскому населению максимальна. Распространенная в советском обществе конца 1920-х — начала 1930-х годов характеристика Сталина как «Чингисхана с телефоном» красноречива.

Угроза репрессий заставляет десятки миллионов людей, не находящихся в ГУЛАГе, в условиях ХX века вести себя как традиционное закрепощенное непривилегированное сословие аграрных государств: смириться с тем, что у них нет права выбора места работы и жительства; что все произведенное сверх минимума, необходимого для обеспечения жизни, может быть изъято; что они не могут и мечтать о правах и свободах и воспринимают это как неизбежную реальность.

Экономический рост на костях

Хотя первая пятилетка была полностью провалена, в дальнейшем развитие событий показало, что этот набор институциональных инноваций работал. На ранних стадиях индустриализации (когда доля занятости вне сельского хозяйства не превышала 50 процентов) они позволяли обеспечивать сравнительно высокие темпы индустриализации, промышленного роста. Среднегодовые темпы экономического роста в СССР (по национальному доходу) в 1920–1940 годах составили примерно 5,1 процента в год, прирост промышленного производства в 1928–1941 годах, по разным оценкам, от 9,9 до 17,0 процента в год (данные ЦСУ СССР).

Факторы, обусловившие аномально высокие темпы социалистической индустриализации — снижение уровня жизни сельского населения, масштабы перераспределения ресурсов из традиционной аграрной сферы в промышленность, — порождают и самую серьезную, затянувшуюся на десятилетия аномалию социалистического роста: расходящиеся траектории развития промышленности и сельского хозяйства.

Дефицит продуктов питания становится постоянной проблемой, а их импорт — жесткой необходимостью. За период с 1926 по 1939 год производство продовольствия на душу населения уменьшилось примерно на 15 процентов, что, в свою очередь, предопределило голод военных и послевоенных лет. В 1958 году импорт сельхозпродукции становится сравнимым с ее экспортом. В начале 1960-х годов СССР начинает в крупных масштабах закупать зерно за границей и к середине восьмидесятых становится крупнейшим импортером зерна в мире.

Диспропорция между развитием промышленности и сельского хозяйства сделала крах СССР неизбежным.

Сослагательное наклонение. Как развивалась бы Россия, если бы не случился Октябрьский переворот?

Реформы, начатые еще Столыпиным, шли бы своим чередом, индустриализация была необходима и задана, но ее процесс затянулся бы лет на двадцать. Хотя, конечно, Первая мировая война поломала ход экономического развития, внесла самые серьезные коррективы и сделала падение царского режима, Февральскую революцию неизбежными.

И тем не менее стандартная модель индустриализации позволила бы России выйти из числа отсталых стран. Да, Россия вряд ли стала бы супердержавой — она оказалась бы в ряду таких стран, как предвоенная Италия или, что еще скорее, Япония. Напомню: ценой державного статуса СССР стали жизни десятков миллионов граждан.

Проблема, которую не может однозначно решить историческая наука: прошла бы страна через Вторую мировую войну, если бы не был создан военно-промышленный комплекс, на алтарь которого положили крестьянство, заключенных ГУЛАГа и экономику СССР в целом? Думаю, гитлеровская Германия все равно была бы разгромлена, хотя, возможно, открывать второй фронт нашим союзникам, США прежде всего, пришлось бы раньше. Были бы людские потери войны большими, чем те 27 миллионов, которыми заплатили за победу? Современные исследования показывают: несмотря на все инвестиции в армию и военную промышленность, к декабрю 1941 года, то есть через шесть месяцев после начала немецкого вторжения, Красная армия потеряла 4,5 миллиона человек, из которых 2,5 миллиона — военнопленными. То есть армия практически полностью погибла или оказалась в плену. Общий счет армейских потерь за четыре года войны составил более 8 миллионов человек^[80]. Другими словами, СССР, несмотря на невероятные усилия, оказался не готов к войне.

Но мало этого. Возникает и другой вопрос: а насколько война была задана? Могла ли Россия — будь она не большевистской и не сталинской — избежать войн? Известно: категорический запрет Сталина немецким коммунистам идти на выборы в рейхстаг в коалиции с социал-демократами сыграл критическую роль в том, что национал-социалисты Гитлера пришли к власти. В известной мере именно Сталин сделал войну неизбежной.

Дополнения

Царское правительство 8 сентября 1916 года приняло закон об уголовной ответственности за повышение цен на продовольствие. Однако сформированные предшествующими десятилетиями представления о нормах организации общества, необходимости в судебном порядке доказывать, что повышение цен непомерно, не позволили реализовать его на практике. Та же судьба постигла и предпринятые правительством в ноябре 1916 года попытки ввести продразверстку. После краха царского режима Временное правительство пыталось продолжить реализацию политики продразверстки. Как справедливо пишет один из советских историков, «еще Временное буржуазное правительство вынуждено было 25 марта 1917 года декретировать хлебную монополию и сдачу крестьянами излишков хлеба по твердым ценам… Однако Временное правительство, приняв этот декрет, ничего не сделало для его реализации».

В 1928 году 5,5 миллиона крестьянских хозяйств по-прежнему использовали соху. Половину урожая убирали серпом или косой.

Нормы сдачи зерна, установленные в СССР в апреле 1930 года, похожи на максимальные нормы изъятий, встречающиеся в истории аграрных обществ. В зерновых районах они составляли от 1/4 до 1/3 валового урожая, в прочих — примерно 1/8. Фактические нормы изъятия были выше. Так, в 1930 году на Украине было изъято 30,2 процента валового сбора зерновых, в 1931 году — 41,3 процента; на Северном Кавказе — 34,2 и 38,3 процента; на Нижней Волге — 41,0 и 40,1 процента.

Таблица 1. Объем зернового экспорта СССР в 1928–1932 годах (тысяч тонн)

Источник: Социалистическое строительство СССР. Статистический ежегодник, 1936.

Из записки инструктора НКЗ^[81] СССР Снеткова «О размещении и устройстве кулаков, высланных в пределы Северного края»: «К половине апреля (по справке краевых организаций) всего в Северный край прибыло до 75 тысяч кулацких семейств. (Около 375 тыс. чел.) В настоящее время они размещены в городах, при железнодорожной полосе, во временных бараках, и только незначительная часть отправлена к месту поселения. Размещенные кулацкие семейства в церквах и бараках живут весьма скученно, на каждого человека приходится примерно 1 кв. метр площади. Санитарное состояние бараков и церквей далеко неудовлетворительное, поэтому сейчас увеличивается среди них смертность и в первую очередь среди детей».

Характерная черта насилия, применявшегося в ходе социалистической индустриализации, — распространение репрессий не только на подозреваемых в неблагонадежности или нелояльности к режиму, но и на членов их семей. Выписка из протокола № 51 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 июля 1937 года: «Установить впредь порядок, по которому все жены изобличенных изменников Родины, право-троцкистских шпионов подлежат заключению в лагеря не менее как на 5–8 лет… Предложить Наркомвнуделу разместить детей в существующей сети детских домов и закрытых интернатах наркомпросов республик. Все дети подлежат размещению в городах вне Москвы, Ленинграда, Киева, Тифлиса, Минска, приморских городов, приграничных городов».

Егор Гайдар. «The New Times», 2007, № 39

Развилка: России хватит революций

Есть политики, которым везет и которым не везет. Джордж Буш-старший, выигравший войну в Ираке, проиграл выборы из-за рецессии в США. Президенту США Биллу Клинтону повезло. Главным лозунгом предвыборной кампании Клинтона было: «It’s the economy, stupid!» Во времена президентства Клинтона экономика США не пережила ни одного периода спада. Джорджу Бушу-младшему повезло меньше. Его президентство началось с мягкой рецессии 2001 года и завершилось жестким кризисом 2008-го. Каждый из президентов делал свои ошибки. Но многое было задано развитием экономической ситуации и слабо зависело от руководства страны.

Президент России 2000–2008 годов Владимир Путин принадлежит к числу политиков, которым везло. Он стал руководителем правительства в 1999 году, когда страна выходила из спада, вызванного переходом от социалистической экономики к рыночной. При его президентстве валовой внутренний продукт рос темпами, близкими к 7 процентам в год, реальные доходы населения повышались примерно на 10 процентов в год. Цены на основные экспортные ресурсы были, по историческим меркам, аномально высокими. В такой ситуации трудно не быть популярным. Легко убедить и себя, и общество в том, что все эти успехи — заслуга новых властей.

На протяжении последних двух веков мировая экономика развивалась циклично. На рубеже 2007–2008 годов мир столкнулся с очередным экономическим кризисом.

На нашу страну кризис оказал влияние по двум основным направлениям. Цены на сырьевые товары, составлявшие основу российского экспорта (нефть, нефтепродукты, газ, металлы), с лета 2008 года значительно снизились. Приток капитала на российский рынок сменился его масштабным оттоком.

Ведущие мировые экономики — Америка, Евросоюз, Китай, Япония — в последние месяцы приняли масштабные и рискованные меры по стимулированию совокупного спроса. На протяжении ближайших месяцев они, вероятно, дадут результаты. Это обсуждалось на встрече министров финансов ведущих мировых держав, которая прошла 12–13 июня на юге Италии. В прессе появятся материалы, в которых будет говориться, что кризис позади и что пора возвращаться к нормальной жизни.

Боюсь, что это избыточный оптимизм, за которым стоят финансовые интересы. Масштабы проблем в американской и европейской банковских системах неясны. Непонятно и то, насколько острыми будут в 2010 году вопросы обслуживания корпоративных облигаций крупных мировых компаний, насколько велик риск кризиса на финансовом рынке Китая, насколько серьезны риски российской банковской системы, связанные с негарантированным выполнением обязательств заемщиков по кредитам. На эти вопросы убедительных ответов нет. Динамика процентных ставок по долгосрочным государственным облигациям США внушает опасение. Риски неблагоприятного развития событий, возможность того, что мир столкнется со второй волной экономического кризиса, нельзя списывать со счетов.

В макроэкономической политике реакция российских властей на изменившуюся ситуацию была запоздалой, но здравой. Накопленные золотовалютные резервы позволили провести плавное снижение курса рубля по отношению к корзине мировых резервных валют. Повышение базовой процентной ставки ЦБ обеспечило с середины января 2009 года стабилизацию валютных резервов. Была проведена ревизия бюджетных обязательств, их адаптация к новым финансовым реалиям. Руководство страны отказалось от опасных экспериментов в налоговой политике.

Однако макроэкономикой жизнь не ограничивается. Снизившийся спрос на важнейшие экспортные ресурсы России, изменение динамики внутреннего спроса, сокращение темпов роста доходов населения — все это требует изменений и на микроуровне: повышения производительности труда, улучшения контроля над расходами, концентрации производства на наиболее эффективных предприятиях, активной политики создания рабочих мест в малом бизнесе, развития микрокредитования. Разумеется, можно и нужно говорить о социальной ответственности крупного бизнеса, об ограничении престижного потребления, о сокращении флотов частных яхт и личных самолетов. Но надо понимать: фундаментальные проблемы повышения конкурентоспособности российской экономики в посткризисных условиях только этими мерами не решить. Если этого не делать, пытаться административными мерами сохранить сложившуюся неконкурентоспособную структуру экономики, последствия для долгосрочных перспектив развития страны будут тяжелыми.

Меры по реструктуризации производства неизбежно столкнутся с социальным протестом, изменят политическую ситуацию в стране. Перекрытие федеральных трасс и железных дорог может стать массовым явлением. Это будет другая реальность, в которой надо будет вести иную политику. Попытка решить проблемы, закрыв на них глаза, повторение опыта позднего Советского Союза, руководители которого не желали принимать реальность изменившегося мира, может дорого обойтись стране. Писал об этом в книге «Гибель империи. Уроки для современной России». Боюсь, что эти уроки сегодня актуальны.

Происходящее в нашей экономике имеет политические последствия. Управлять Россией, когда реальные доходы населения растут на 10 процентов в год, занятие приятное. В таких условиях для сохранения власти и популярности политические репрессии и манипуляции с выборами не нужны. Руководить страной, когда реальные доходы населения снижаются, а число безработных быстро растет, занятие тяжелое.

В этой ситуации у российских властей есть два альтернативных варианта действий. Первый — ужесточение политических репрессий. Как показывает исторический опыт, это путь к революции и катастрофе. Раньше или позже, но у власти не окажется ни одного надежного полка. Второй сценарий — демократизация режима, разделение ветвей власти, восстановление независимости прессы, реальных выборов, федерализма, независимости судебной системы — всего того, что позволяет обществу приспосабливаться к реалиям меняющегося мира.

Это путь непростой, его не пройдешь за несколько месяцев, но многие страны на этом пути преуспели. Испания после Франко — самый яркий, но отнюдь не единственный тому пример. Надеюсь, что наши власти выберут такую стратегию адаптации к изменившимся условиям мирового развития. Двух революций, которые пережила страна в XX веке, нам хватит.

Егор Гайдар. «Ведомости», 16.06.2009

Выходные данные

Егор Гайдар

Без демократии не получится

Сборник статей, 1988–2009

Дизайнер обложки И. Дик

Редактор А. Рейн

Корректор Е. Мохова

Верстка Д. Макаровский

Адрес издательства:

123104, Москва, Тверской бульвар, 13, стр. 1

тел./факс: (495) 229–91–03

e-mail: real@nlobooks.ru

сайт: nlobooks.ru

Присоединяйтесь к нам в социальных сетях:

Телеграм

Яндекс. Дзен

Youtube

Новое литературное обозрение

Примечания

1

Виктор Афанасьевич Ярошенко (р. 1946) — журналист, редактор. Работал в журналах «Сельская молодежь» и «Коммунист», заведовал отделом публицистики журнала «Новый мир», входил в состав политсовета партии «Демократический выбор России», был главным редактором либерального политического журнала «Открытая политика», затем главным редактором журнала «Вестник Европы». — Прим. ред.

(обратно)

2

Отто Рудольфович Лацис (1934–2005) — советский и российский журналист и ученый, доктор экономических наук, работал в журнале «Проблемы мира и социализма» (Прага), долгое время — обозреватель «Известий». В период написания статьи работал первым заместителем главного редактора журнала «Коммунист». — Прим. ред.

(обратно)

3

Ханна Сухоцкая, премьер-министр Польши в 1992–1993 годах. — Прим. ред.

(обратно)

4

Имеется в виду Александр Баркашов, радикальный националист, член общества «Память», основатель движения «Русское национальное единство», участник мятежа 1993 года. — Прим. ред.

(обратно)

5

Альберт Макашов — военнослужащий, политик национал-патриотических и антисемитских взглядов, участник мятежа 1993 года. — Прим. ред.

(обратно)

6

Владислав Ачалов — бывший замминистра обороны СССР, участник мятежа 1993 года; Александр Руцкой — вице-президент РСФСР, самопровозглашенный президент России, участник мятежа 1993 года; Александр Проханов — писатель национал-патриотических взглядов, главный редактор газеты «День» (затем — «Завтра»); Илья Константинов — народный депутат РСФСР, участник событий октября 1993 года; Валентин Чикин — главный редактор газеты национал-патриотического толка «Советская Россия»; Виктор Анпилов — руководитель леворадикального движения «Трудовая Россия», участник мятежа 1993 года; Сергей Бабурин — народный депутат РСФСР, затем РФ, участник событий октября 1993 года; Александр Невзоров — тележурналист, в те годы придерживался национал-патриотических взглядов, ныне признан властями РФ иностранным агентом и экстремистом; Валерий Зорькин — председатель Конституционного суда РФ, в октябре 1993 года поддержал Верховный совет РСФСР; Геннадий Зюганов — председатель ЦК КПРФ; Петр Романов — деятель КПРФ, впоследствии депутат Госдумы РФ; Василий Стародубцев — председатель Крестьянского союза СССР, участник заговора Государственного комитета по чрезвычайному положению (ГКЧП) в августе 1991 года. — Прим. ред.

(обратно)

7

Владимир Шумейко — в то время первый зампред правительства РФ; Сергей Шахрай, Анатолий Чубайс, Юрий Яров — в то время зампреды правительства РФ, Андрей Козырев — министр иностранных дел РФ. — Прим. ред.

(обратно)

8

Виктор Черномырдин — председатель правительства РФ; Сергей Филатов — руководитель Администрации президента РФ; Олег Сосковец — первый зампред правительства РФ; Олег Лобов — секретарь Совета безопасности РФ; Павел Грачев — министр обороны РФ; Виктор Ерин — министр внутренних дел РФ. — Прим. ред.

(обратно)

9

Борис Салтыков — министр науки и технической политики РФ; Элла Памфилова — в то время министр социальной защиты населения РФ; Сергей Васильев — руководитель Рабочего центра экономических реформ при правительстве РФ; Алексей Улюкаев — в то время помощник первого зампреда правительства РФ Егора Гайдара. — Прим. ред.

(обратно)

10

Статья представляет собой комментарий к главам из книги Яцека Куроня и Яцека Жаковского «Семилетка, или Кто украл Польшу», опубликованным в журнале «Иностранная литература» (1998, № 10). — Прим. ред.

(обратно)

11

По уточненным данным, рост ВВП составил в 2000 году 10 %, рост промышленного производства — 8,7 %. — Прим. ред.

(обратно)

12

Продолжение. Первая часть статьи опубликована в газете «Ведомости» за 14 апреля 2004 года.

(обратно)

13

Braudel F. History and the Social Sciences / P. Burke (ed.) Economy and Society in Early Modern Europe. L.: Routledge & Kegan Paul, 1972. P. 38, 39.

(обратно)

14

«Если бы Энгельс и Маркс подождали десять лет — до того времени, когда признаки экономического прогресса и существенного роста реальной заработной платы станут очевидны, трудно предположить, что „Положение рабочего класса в Англии“ и „Коммунистический манифест“ были бы написаны». См.: Hayek F. Capitalism and the Historians. Chicago: The University of Chicago Press, 1954. Р. 91.

(обратно)

15

Kuznets S. Economic Growth and Structure: Selected Essays. NY: W. W. Norton & Company, 1965; Idem. Modern Economic Growth: Rate, Structure, and Spread. New Haven: Yale University Press, 1966; Maddison A. Dynamic Forces in Capitalist Development. Oxford-NY: Oxford University Press, 1991; Idem. Phases of Capitalist Development. Oxford-NY: Oxford University Press, 1982; Idem. The World Economy: A Millennial Perspective. Paris: OECD, 2001.

(обратно)

16

«Таким образом, нет единого пути, нет закона развития. Каждая страна, которая сталкивается с задачами индустриализации, страна догоняющего развития, вне зависимости от того, в какой степени она находится под влиянием британского опыта, в какой-то степени вдохновлена им, в какой-то степени напугана, вырабатывает свой собственный путь к современному обществу. Если это правильно для стран ранней индустриализации, то это в еще большей степени правильно сегодня. Все зависит от времени… Развивающиеся страны неизбежно будут пытаться миновать отдельные стадии развития». См.: Landes D. The Wealth and the Poverty of Nations: Why Some Are So Rich and Some So Poor. NY-L.: W. W. Norton & Company, 1999. P. 236.

(обратно)

17

Schumpeter J. Economic Doctrine and Method: A Historical Sketch. L.: George & Unwin, 1954.

(обратно)

18

Hayek F. (ed.). Capitalism and the Historians. Р. 22.

(обратно)

19

Popper K. The Poverty of Historicism. L.: Routledge & Kegan Paul, 1957. P. 135. См. также: Berlin I. Historical Inevitability. L.: Oxford University Press, 1954.

(обратно)

20

Popper К. The Logic of Scientific Discovery. L.: Hutchinson, 1972. Р. 136. Сам Поппер признавал, что предпринятая им критика представлений о существующих исторических законах — его вклад в борьбу против фашизма и тоталитаризма См.: Popper К. Unended Quest: An Intellectual Autobiography. L.: Routledge, 1982. Р. 135.

(обратно)

21

Rosser J., Rosser M. Schumpeterian Evolutionary Dynamics and the Collapse of Soviet-Bloc Socialism // Review of Political Economy. 1997. Vol. 9. № 2.

(обратно)

22

Barro R., Lee J.-W. Losers and Winners in Economic Growth // NBER Working Paper № 4341, April 1993; Alesina A. The Political Economy of High and Low Growth. Washington, DC, IBRD, 1997; Пути экономического роста. Международный опыт. М.: Деловой экспресс, 2001; Илларионов А., Пивоварова Н. Размеры государства и экономический рост // Вопросы экономики. 1996. № 9.

(обратно)

23

Вот любопытный пример: «Хотя тоталитаризм сумел разрушить видимые институты дореволюционных России и Китая… элита обеих стран, возникшая в эпоху Брежнева и Мао, оказалась куда больше похожа на элиту западных стран со сравнимым уровнем экономического развития, чем кто-либо мог предположить». См.: Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М.: ACT-Ермак, 2004. С. 78–79.

(обратно)

24

Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. С. 118.

(обратно)

25

Там же. С. 95.

(обратно)

26

Уин Ф. Карл Маркс. М: ACT: 2003. С. 10.

(обратно)

27

Дегтярев А. Предисловие к последнему русскому изданию XX века / Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии. М.: Вагриус, 1999. С. 7–8.

(обратно)

28

Владимир Александрович Мау (р. 1959) — доктор экономических наук, работал в правительстве РФ, заместителем директора Института экономических проблем переходного периода (ныне Институт Гайдара), директором Рабочего центра экономических реформ, ректором Российской академии народного хозяйства и государственной службы (РАНХиГС). — Прим. ред.

(обратно)

29

Mitchell W. A. Outlines of the World’s Military History. Harrisburg: Military Service Publishing Company, 1931. P. 243–245.

(обратно)

30

Швейцарские крестьяне нанесли тяжелое поражение рыцарским отрядам в 1315 году под Моргартеном, в 1339-м — под Лампеном и в 1386-м — под Зампахом.

(обратно)

31

Farrar L. L. (ed.) War: A Historical, Political, and Social Study. Santa Barbara, CA; Oxford: ABC–Clio, 1978. P. 107–109.

(обратно)

32

О своеобразных установлениях в Англии см. ниже.

(обратно)

33

Швейцарская гвардия папы римского — реликт этого времени.

(обратно)

34

Kennedy P. The Rise and Fall of the Great Powers: Economic Change and Military Conflict from 1500 to 2000. New York: Random House, 1987. P. 44.

(обратно)

35

Прокопьев В. П. Армия и государство в истории Германии X–XX веков. Историко-правовой очерк. Л., 1982. С. 49.

(обратно)

36

Roberts M. The Swedish Imperial Experience 1560–1718. Cambridge; London; New York; Melbourne: Cambridge University Press, 1979; Kennedy P. The Rise and Fall of the Great Powers. P. 64–65.

(обратно)

37

Каре — особое построение пехоты в форме четырехугольника, чтобы от неприятеля, особенно от кавалерии, можно было обороняться со всех сторон. — Прим. ред.

(обратно)

38

Fuller J. F. C. The Conduct of War 1789–1961. London: Eyre & Spottiswoode, 1961. P. 311–312.

(обратно)

39

Зайончковский П. А. Военные реформы 1860–1870 годов в России. М., 1952. С. 18.

(обратно)

40

Mitchell W. A. Outlines of the World’s Military History. P. 311–312.

(обратно)

41

Duffy C. The Army of Frederick the Great. London: Newton Abbot, 1974. P. 15–17.

(обратно)

42

Бирюкович В. Армия Французской революции (1789–1794). М., 1943.

(обратно)

43

Численность французской армии возрастает со 180 тысяч человек в 1789 году до 600 тысяч в 1812–1814 годах. См.: Kennedy P. The Rise and Fall of the Great Powers. P. 99.

(обратно)

44

Grab A. Army, State, and Society: Conscription and Desertion in Napoleonic Italy (1802–1814) // The Journal of Modern History. Vol. 67. March 1995. № 1.

(обратно)

45

De Bohigas N. S. Some Opinions on Exemption from Military Service in Nineteenth-Century Europe // Comparative Studies in Society and History. Vol. X. 1968. № 3. P. 262–263.

(обратно)

46

Льгота для женатых стимулировала широкое распространение женитьбы призывников на женщинах 60–70-летнего возраста, которых они никогда не видели. Grab A. Army, State, and Society. P. 27.

(обратно)

47

Woloch I. Napoleonic Conscription: State Power and Civil Society / Past and Present. 1986. № 111; Forrest A. Conscripts and Deserters: The Army and French Society during the Revolution and Empire. New York and Oxford, 1989.

(обратно)

48

Coblentz S. A. Marching Men: The Story of War. New York: The Unicorn Press, 1927. P. 347–372.

(обратно)

49

Продолжительность срока службы (от двух до трех лет) на протяжении десятилетий была предметом острых политических дискуссий в Пруссии.

(обратно)

50

Пруссия и ее германские союзники за две недели до начала боевых действий в 1870 году оказались способны мобилизовать 1 миллион 180 тысяч солдат. Франция смогла выставить лишь 330 тысяч человек, если исключить войска в Алжире и гарнизоны, которые нельзя было использовать в боевых действиях. См.: Mitchell W. A. Outlines of the World’s Military History. P. 530–531.

(обратно)

51

Еще в 1856 году Д. Милютин пишет обстоятельную записку «Мысли о невыгодах существующей в России военной системы и средствах устранения оной». Основной порок существующей военной организации он видит в необходимости содержать в мирное время крупную армию, которую нельзя развернуть во время войны из-за отсутствия обученных кадров. Причина этого — крепостное право, которое не позволяет ни сократить сроки службы, ни увеличить число бессрочно демобилизуемых. Д. Милютин подчеркивает, что большинство армий западноевропейских стран, напротив, имеет возможность значительно увеличить свои силы в случае войны. Так, прусская армия, численностью в 200 тысяч человек, в случае войны легко развертывается до 695 тысяч, австрийская — с 280 тысяч до 625 тысяч. См.: Зайончковский П. А. Военные реформы 1860–1870 годов в России. С. 50–53.

(обратно)

52

Стародубровская И. В., Мау В. А. Великие революции: от Кромвеля до Путина. М., 2001.

(обратно)

53

Стародубровская И. В., Мау В. А. Великие революции.

(обратно)

54

О связи дискуссии о возможности создания постоянной армии в мирное время, о влиянии на ее ход опасений, унаследованных от гражданских войн периода Английской революции XVII века, см.: Griffith R. K. Men Wanted for the U. S. Army / Americas experience with an all volunteer army between the world wars. Greenwood Press, 1982.

(обратно)

55

Cooke J. E. (ed.). The Federalist. Middletown, Connecticut: Wesleyan University Press, 1961.

(обратно)

56

Clifford J. G., Spencer S. R. The First Peacetime Draft. University Press of Cansas, 1986. P. 32.

(обратно)

57

«Вычислено, что у цивилизованных народов новой Европы не более чем одна сотая населения какой-либо страны может быть солдатами без разорения страны, оплачивающей расходы на их службу». См.: Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.; Л., 1931. Т. 2. С. 289.

(обратно)

58

Грант М. Крушение Римской империи. М., 1998. С. 40.

(обратно)

59

Goldsminh R. W. An estimate of the Size and Structure of the National Product of the Early Roman Empire // Income and Wealth. September 1984. № 3. P. 263.

(обратно)

60

Anderson M. The Military Draft. Stanford, CA: Hoover Institution Press, 1982. P. 592–593.

(обратно)

61

Helmer J. Bringing the War Home: The American Soldier in Vietnam and After. New York: The Free Press, 1974. P. 6–7.

(обратно)

62

Израиль — лишь подтверждение этого правила. Здесь внешняя угроза воспринимается обществом как очевидная и реальная. Это обеспечивает национальное согласие по вопросу сохранения системы призыва и использования призывных контингентов в длительных военных действиях.

(обратно)

63

Hartke V. The American Crisis in Vietnam. Indianapolis; New York: The Bobbs-Merrill Company, Inc., 1968. P. 22–27; Helmer J. Bringing the War Home. P. 6–7.

(обратно)

64

Один из американских военных журналистов, многократно бывавших во Вьетнаме, так описывает свой первый опыт общения с американскими призывниками, направленными туда в 1967 году: «Один из солдат догадался, что я журналист. Он крикнул: „Скажите людям там, дома, чтобы они забрали нас отсюда. Мы теряем слишком много людей в этой бесполезной, глупой войне“. Это было совсем не то, что я ожидал услышать от американских солдат. Я хотел узнать: что это — лишь один испугавшийся парень или чувства всего подразделения? Примерно 12 солдат, артиллеристы батареи „Альфа“ 6-го батальона собрались вокруг меня. „Вы согласны с тем, что он сказал?“ — спросил я. „Конечно, согласны“, — сказал еще один солдат, остальные закивали». См.: Boyle R. The Flower of the Dragon. San Francisco: Ramparts Press, 1972. P. 43.

(обратно)

65

О формах уклонения от призыва во время Вьетнамской войны см.: Anderson M. The Military Draft. P. 534.

(обратно)

66

The Military Balance. 1988–1989. IISS. London, 1988. Р. 224.

(обратно)

67

Helmer J. Bringing the War Home. P. 9–12.

(обратно)

68

O’Sullivan J., Meckler A. M. (eds.). The Draft and Its Enemies: A Documentary History. Urbana; Chicago; London: University of Illinois Press, 1974. P. 224–228.

(обратно)

69

В докладе, представленном 30 июня 1966 года Конгрессу США Министерством обороны, говорится: «В целом теоретически возможно „купить“ добровольческую армию, заплатив за это цену, доходящую до 17 миллиардов долларов в год (конкретная сумма зависит от уровня безработицы)». См.: Department of Defense Report on Study of the Draft, 1966 by Thomas D. Marris; Anderson M. The Military Draft. P. 560.

По данным заместителя министра обороны США Р. Келли, реальные годовые расходы на переход к добровольческой армии составили в 1974 году 3,1 миллиарда долларов. Те, кто отстаивал сохранение системы призыва, в том числе бывший специальный помощник министра обороны Р. Макнамары Дж. Калифано, доказывали, что расчеты Министерства обороны занижают реальную стоимость перехода к добровольческой армии. На деле, по оценке Дж. Калифано, она составила 4,1 миллиарда долларов в год. Даже если принять эти оценки, оказывается, что расчеты Министерства обороны, представленные в 1966 году Конгрессу (с учетом индекса инфляции), были завышены в 6,2 раза. См.: Anderson M. The Military Draft. P. 522, 536.

(обратно)

70

В состав комиссии, наряду с другими ее членами, входили М. Фридман, ставший впоследствии лауреатом Нобелевской премии, и директор Федеральной резервной системы А. Гринспен.

(обратно)

71

O’Sullivan J., Meckler A. M. (eds.). The Draft and Its Enemies. P. 254–256.

(обратно)

72

Там же.

(обратно)

73

Там же. С. 573, 574.

(обратно)

74

В постсоциалистических странах процесс сокращения срока службы идет особенно быстро. В Польше осенью 1990 года продолжительность службы по призыву была сокращена с 24 до 18 месяцев, с января 1990 года — до 12 месяцев. После 2004 года польское правительство предполагает сократить ее до 9 месяцев. В Венгрии продолжительность службы по призыву была в 1989 году сокращена с 12 до 9 месяцев, в январе 2002 года — до 6 месяцев. См.: Forster A., Edmunds T., Cottey A. (eds.) The Challenge of Military Reform in Postcommunist Europe. Palgrave Macmillan, 2002. P. 27, 73.

(обратно)

75

В телеинтервью 22 февраля 1996 года Ж. Ширак так сформулировал суть предлагаемой программы реформ: «Перед нами не стоит угроза вторжения, нашествия иноземных захватнических орд. Зато наши жизненные интересы могут быть поставлены под угрозу в любой части земного шара… Франция должна иметь возможность быстро и организованно отправить за границу значительное число людей, 50–60 тысяч, а не 10 тысяч, как сегодня».

(обратно)

76

Klein P. Military Service and Civilian Service in Germany. SOWI, 2001. P. 4–6.

(обратно)

77

Назаров О. Г. Сталин и борьба за лидерство в большевистской партии в условиях НЭПа. М., 2000.

(обратно)

78

Черная книга коммунизма. Преступления, террор, репрессии. М.: Три века истории, 1999.

(обратно)

79

Итоговый отчет Международной комиссии по расследованию голода 1932–1933 годов на Украине.

(обратно)

80

Merridale С. Ivan’s War. Life and Death in the Red Army, 1939–1945.

(обратно)

81

НКЗ СССР — Народный комиссариат земледелия (Наркомзем) СССР — государственный орган СССР в ранге министерства, ответственный за планирование и руководство сельскохозяйственным производством в СССР. Был организован 7 декабря 1929 года с сохранением ранее существовавших республиканских народных комиссариатов земледелия, краевых, областных и районных земельных органов. 15 марта 1946 года преобразован в Министерство земледелия. — Прим. ред.

(обратно)

Егор Гайдар Без демократии не получится Сборник статей, 1988–2009

Новое литературное обозрение

Москва

2024

* * *

Предисловие составителей

Раздел I. Перестройка: планы и иллюзии

Контекст

Нулевой цикл. К анализу механизма ведомственной экспансии

I

II

III

По карману ли траты?

Прыжок к рынку

Две программы

О чем говорят

Сегодня — цены, завтра — сбалансированность

Реанимация рубля еще возможна

Специалисты обязаны говорить правду

В начале новой фазы. Экономическое обозрение

I

Таблица 1

Таблица 3. Дефицит государственного бюджета, в % ВНП

II

III

IV

Таблица 4

V

Раздел II. Буря и натиск, разочарования и предостережения Экономические реформы и демократическое строительство

Контекст

Россия и реформы

Пора объясниться

К работающему рынку

Интересы общества и социальных групп

Катастрофы не будет

Новый курс. Возрождение государственного регулирования обогащает богатых и разоряет бедных

Реформы окончены. Забудьте

Вызов времени

Инфляция — экономический подтекст

Наша вина. Наша надежда

Фашизм и бюрократия

I. Сердечное согласие

II. Идеалы…

III. Альтернатива

Красная осень 1993-го

Россия XXI века. Не мировой жандарм, а форпост демократии в Евразии

Оборонное сознание

Страх перед Западом — бессмыслен

Проблемы Востока

Детские болезни постсоциализма[10]

Раздел III. Нулевые. Спасти реформы

Контекст

Если обойтись без комплиментов

ВВП для живых и мертвых

Здесь ничего не продается и не покупается

Рыков и Касьянов

Олигархия де-факто

Либерализм: слухи о смерти преувеличены

Либерализм: без демократии не получится[12]

Корни диктатуры

Закрытые демократии

Муляж не поможет

Марксизм: между научной теорией и «светской религией» (либеральная апология)

Фрагмент статьи

Социально-экономический прогресс и трансформация системы комплектования вооруженных сил

Ядерный баланс: опасные игры

Страна и нефть. Цена металла в голосе

Сила действия сырья

Головокружение

Сила противодействия

Цена сталинской индустриализации

Накануне

Зерно на крови

Голод как инструмент

Рабский труд

Экономический рост на костях

Сослагательное наклонение. Как развивалась бы Россия, если бы не случился Октябрьский переворот?

Дополнения

Таблица 1. Объем зернового экспорта СССР в 1928–1932 годах (тысяч тонн)

Развилка: России хватит революций

Егор Гайдар
Без демократии не получится
Сборник статей, 1988–2009

Детские болезни постсоциализма^[10]

Либерализм: без демократии не получится^[12]