Ваня и любовь

[1]

Когда я знакомлюсь с человеком, я почти всегда знаю, как он звучал, если бы был музыкой. Ну, как будто слышу его. Чаще всего мелодии сами собой складываются в голове, но некоторые люди похожи на известные композиции. Например, училки. Я их не люблю и ленюсь придумывать для них музыку, поэтому все они ходят по школе под скорбно-траурные марши.

А ещё Лев. Тоже козёл порядочный. Он звучит как «Имперский марш» из «Звёздных войн. Мне потом Зоя Григорьевна из музыкальной школы сказала, что автор этой композиции вдохновлялся похоронным маршем Шопена — я не удивлен.

Со вторым получше — Славина мелодия пришла ко мне сама. Она растаманская: там много ритма, барабанов, травки и Боба Марли. Это, наверное, из-за его цветастых штанов, как у девчонок.

Мики звучит как Queen, но это не потому, что он крутой. Просто он весь облеплен фанатским дерьмом, как говно мухами. Ну, типа там одежда, разные прибамбасы, фигурки на полочках, плакаты на стене — он фанатик. Радикальный чувак. С такими вечные проблемы.

Есть ещё собака по имени Сэм. Она никак не звучит — мне на неё плевать, я собак не люблю. В детдоме у сторожа была собака, она один раз прокусила мне штанину.

Лев и Слава — настоящие голубые. Не знаю, нравится ли мне это, но, если бы не они, меня бы больше никто не усыновил, потому что я уже был старым. Мне тогда почти исполнилось девять, а ещё я был некрасивый, с жёлтыми зубами от курева и с плоскостопием. Если честно, сейчас я такой же.

Не знаю, зачем я понадобился геям, но вообще-то у них дома ничего особенного. Я тут просто живу, ем, сплю. Уже несколько месяцев. Наверное, всё как у всех. Привыкнуть пока не получается.

Мики живёт с ними давно, лет с четырёх. Он старше меня, уже в восьмом классе, а я только в третьем. Мики не детдомовский, а маменькин сынок. Просто мать умерла, а Слава — его родственник-уродственник. Дядя типа. Короче, ему повезло в каком-то смысле. Спорно, конечно, всё-таки они голубые, но скорее повезло, чем нет.

Ещё есть мои одноклассники-дебилы, тупые соседки, мои друзья и все они как-нибудь звучат. Но одна девчонка не похожа на музыку. У неё есть свой звук, не мелодичный, а будто орангутанг взбесился. Видел такое на канале Дискавери — так вот это она. Тупая овца, постоянно обзывает меня подкидышем. Из-за неё у меня все проблемы. У неё какое-то долбанутое имя, которое все сокращают до Лёта. Лёта — мозги из помёта. Я её ненавижу.

Мы соседи. Только она живёт в соседнем подъезде и комнаты у нас через стенку. Иногда я специально обуваю свои массивные кроссовки, ложусь на кровать и начинаю стучать по стене ногами, чтобы мешать ей спать, а она начинает со своей стороны делать то же самое. Потом приходит Лев, даёт мне подзатыльник и говорит, чтобы я перестал вести себя, как лоботомированный. Когда первый раз услышал, спросил — что за херня, а Мики объяснил, что это типа «тупой». Мики уже понимает все эти словечки, а я пока нет.

Но я-то не первый начинаю. Ногами в стенку тарабанить вообще Лёта придумала, и она продолжает, даже если я прекращаю. Тогда Слава начинает звонить её матери, и уже к Лёте приходит эта мать и, наверное, тоже даёт подзатыльник и называет безмозглой. Уж я надеюсь на это.

Все знают, что мы с Мики живём с двумя геями, но ничего не делают, хотя это незаконно. Однажды соседка спросила у меня про Льва, кто он такой и почему с нами живёт, а я ответил, что он Славин мужик. Соседка сказала: «Чё ты брешешь?». В школе тоже так относятся. Что бы я ни сказал, учителя переспрашивают у Мики, правда это или нет, а он говорит, что я с головой не дружу после детского дома. Хотя это ложь. Но они все думают, что я куку, иначе бы не перепроверяли мои слова. Короче, мне никто никогда не верит, при том, что я не вру.

Мики спрашивает, зачем я всем об этом рассказываю.

— Неужели тебе плевать, что у нас из-за этого могут быть проблемы? — говорит он. — И у тебя тоже.

— Но это же нарушает закон.

— Это глупый закон. Мы ведь не делаем ничего плохого.

— Но скрывают обычно только плохое.

Я знаю этот сраный приёмчик, когда просят никому ничего не рассказывать. У нас в детском доме был такой директор — закрывал глаза на всё, что происходит. Дети там отбитые. Если вам кто-то скажет, что в детдоме не отбитые, не верьте им. Отбитые — и я такой же. Но есть совсем конченые, вот у них куча разных развлечений: они могут и унизить, и избить, и сделать из нормального пацана опущенного, прямо как у голубых принято между собой, только никто никого не спрашивает. Они могут оттарабанить какого-нибудь семилетку, а потом директор ходит и мобильники раздаёт, лишь бы никто ничего не рассказывал.

Когда Мики эти разговоры заводит, я ему говорю:

— Приведи хоть один пример, когда люди скрывают хорошее.

— Взять ребёнка из детдома и дать ему нормальную жизнь.

Короче, он их покрывает. А я не знаю, что думать. Так-то вроде ничего плохого не происходит, но я помню, что делали в детдоме, и точно знаю, что голубые делают то же самое, и что хорошим это не назовёшь. Даже просят об одном и том же — никому ничего не говорить.

Я устал молчать, поэтому про этих двух, если спросят — не буду.

А вообще пытаюсь относиться к ситуации отстранённо — я могу теперь нормально спать и нормально есть, ну и спасибо на этом. Как Мики я вовлекаться не собираюсь, а то он их вообще «папами» называет — у них тут своя атмосфера. Но со мной не получится. Я пришёл сюда уже взрослым, у меня свои привычки и свои взгляды, я давно про таких, как они, всё знаю, и я всё понял про эту жизнь. Конечно, двое голубых, фанатик с мужиками на стенах, соседка-идиотка с мозгами из помёта, музыкальная школа с тупыми уроками по сольфеджо и одноклассники-кретины — это не совсем то, чего я ждал, но я как-нибудь разберусь.

Во дворе я дружу с Банзаем. Он как-то сказал мне, что мечтал бы жить в «нормальной стране» — ну, где-нибудь в Европе или в США. Я тогда не понял, почему. Не знал, чем разные страны отличаются друг от друга — я первый раз карту мира увидел в прошлом месяце. До этого, конечно, вроде тоже показывали, но всерьёз я этим не интересовался, так что мне сложно было представить, что такое США или Европа. Но Банзай сказал, что там крутые школы со шкафчиками и автобусами, а ещё соски-черлидерши. Про сосок — понял, про черлидерш — нет. Потом посмотрел в Интернете: какие-то спортивные тёлки на побегушках. Красивые.

Мечта Банзая сбудется у меня: мы с голубыми папами скоро уедем в Канаду. Вообще-то они хотели уехать ещё в прошлом году, но помешал Микин психоз или как его там. Мики — редкий сорт психа: то боится выходить из дома, то не может учиться в школе, то постоянно моет руки, то у него какие-то тревожные нападения (что это вообще за дерьмо?). По нему вообще-то ничего такого не скажешь, со стороны кажется ровным пацаном, но стоит какое-то время пожить под одной крышей, и сразу становится понятно, что он чокнутый.

Думаю, голубые хотят в Канаду не из-за спортивных тёлок. Я вообще-то удивлён, что в таких странах есть черлидерши — кому они там нужны? Банзай сказал, что там все ведут себя как геи, женятся друг на друге и усыновляют детей, так что не знаю, зачем там нужны красивые девушки.

Банзай сказал:

— Может, девушки там тоже голубые?

— Не, так не бывает, — ответил я.

— Почему?

— Ну, потому. Такое только у мужиков бывает.

— Ну, да, наверное, — согласился он.

В общем, до переезда, в апреле, ещё надо было дожить, а пока был только март, каникулы, и мы с Банзаем, прихватив с собой снежки из грязи, прыгали по гаражам: с них удобней всего обстреливались грязью девчачьи компании. Я всегда целился в Лёту, потому что считал её королевой идиоток. Притаившись, мы выжидали, когда они будут проходить мимо гаражей, а потом с криком бешеных индейцев начинали обстрел. Девчонки визжали, обзывались на нас придурками и разбегались, а мы ещё какое-то время прыгали с крыши на крышу, преследуя их, пока они совсем не скрывались из виду.

Но в тот день всё пошло не так. Точнее, девчонок мы как следует обкидали грязью — с этим всё нормально, но потом из гаража, на крыше которого мы с Банзаем как раз и стояли, вышла Свинина — его хозяйка. Не спрашивайте, почему Свинина, это ещё до меня повелось. Может, потому что она похожа на неё.

В общем, она давай на нас орать, мол, хулиганы, чего устроили, ну а мы давай удирать — и я как-то так неудачно поставил ногу, что под ней прогнулись доски и крыша провалилась, а вместе с ней и моя нога. Короче, я застрял, ещё и больно так — на ногу со всех сторон что-то давило.

Банзай занервничал, спросил:

— Тебе помочь?

— Нет конечно! — закричал я. — Всего лишь застрял в крыше, подумаешь!

Он кивнул и побежал дальше. Он тупица.

В итоге, кое-как вытащил ногу сам, и, хромая, пошёл слезать с гаража. Бежать уже не было смысла — меня со всех сторон поджидали Свинина, её муж, и ещё какие-то мужики — наверное, хозяева соседних гаражей пришли помочь справиться с таким ужасным преступником, как я.

Свинина схватила меня за ухо и начала материть так, как меня даже в детском доме не материли. Ругаясь через слово, она пыталась выяснить, где я живу, но я твёрдо решил ничего не говорить, хотя ухо, скрученное её пальцами-сосисками, уже горело.

Держа меня вот так, она пошла со мной во дворы, спрашивала у каждого встречного:

— Вы не знаете, где живёт этот мальчик или кто его родители?!

К счастью для меня, никто не знал, пока мы не встретили Банзая.

— Ты не знаешь, где он живёт? — тут же спросила его Свинина.

Не мешкая ни секунды, Банзай показал пальцем:

— Вон там, синий подъезд.

Я пытался взглядом и жестами показать ему, чтобы он заткнулся, но он даже не смотрел на меня.

— А квартира? — уточнила Свинина.

— На втором этаже налево.

Он тупица!

Свинина приволокла меня к нам домой (всё это время, не отпуская моё ухо), и нарвалась на Льва. Истерично начала жаловаться ему, что я хулиганил и специально ломал крышу её гаража, но тот как будто и не слушал. Перебив пылкую речь Свинины, Лев спросил: — Вы почему чужого ребёнка за ухо таскаете?

Растерявшись, она отпустила меня, и я быстро шмыгнул в квартиру, мстительно посмотрев на неё из-за спины Льва.

— Так он же… — начала оправдываться Свинина. — Крышу мне… Сломал… Хулиган он! Вот!

— Что бы он ни сделал, а на чужих детей свои пальцы поднимать вы не имеете права.

— А не надо меня правами пугать! — вдруг заголосила Свинина. — Я и без вас пуганая! Права мы все хорошо знаем! А вот обязанности!..

Лев отдал ей (почти кинул) деньги за сломанную крышу и захлопнул дверь раньше, чем Свинина закончила свою речь. Я уже обрадовался, что всё закончилось, как в моё покрасневшее и опухшее ухо уже вцепился он.

— Ай! — крикнул я от неожиданной боли. — Ты чё?! Сам сказал: нельзя детей за уши!

— Я сказал: нельзя чужих.

— А я чужой! Я детдомовский!

Льва это ни в чём не убедило, и он затащил меня в ванную, где без лишних церемоний толкнул к раковине.

— Помой руки, а потом я жду тебя у пианино.

— Зачем? — хмуро спросил я, но он сразу вышел, не ответив.

Я отмыл пальцы от грязи и, шмыгая носом от недовольства, пришёл в зал к пианино.

— Ну, чего? — спросил я.

— Давай, — сказал Лев, садясь в кресло. — Хочу слушать Бетховена в течение двух часов без перерыва.

— Чё так дофига? — возмутился я.

— То же самое хотел спросить у этой горластой дуры, когда отдавал ей деньги за крышу.

— Ну и не отдавал бы, — ответил я. — У неё была дерьмовая крыша, сама виновата.

— Теперь три часа вместо двух, — поправил Лев. — Штраф за слово «дерьмовая».

— Сам его только что сказал.

— Повторил за тобой.

— А ты чё, повторюха-муха?

Лев посмотрел на меня таким взглядом, ну типа: «Сядь быстро за пианино или я в тебя выстрелю». И даже неважно, что оружия в доме нет, ты всё равно в это веришь.

Я, делать нечего, сел и открыл крышку инструмента. Принципиально сыграл первые ноты «Похоронного марша».

— Я отличаю Шопена от Бетховена, — заметил Лев.

— А я нет, — издевательски ухмыльнулся я, за что сразу получил по шее. Как он только дотянулся с кресла?

Я сыграл ему «Лунную сонату», «К Элизе», «Сонату № 5», после чего выдохся и сказал:

— Да у Бетховена нет столько композиций, чтобы их хватило на три часа.

— Да ладно? — деланно удивился Лев. — У одного из самых плодовитых композиторов в мире?

— Ну, я же их все не знаю.

— Можешь повторяться.

Я тяжко вздохнул и, прежде чем снова опустить пальцы на клавиши, всё-таки спросил:

— За что ты меня наказываешь хотя бы скажи.

Лев принялся загибать пальцы:

— За то, что бегал по гаражам, хотя знаешь, что хозяевам это не нравится. За то, что в итоге сломал крышу. За мои потерянные нервные клетки, пока я выслушивал эту женщину. И за то, что кидался грязью в людей.

— А про грязь ты с чего взял?

— Грязные руки.

— Мало ли почему, — буркнул я.

Лев вздохнул:

— В конце концов, ты нарушил уговор.

— Какой?

— Мы договаривались, что ты будешь хорошим человеком.

— А чё, есть какой-то закон, что хороший человек по гаражам не бегает?

— Про гаражи — не знаю, а вот грязью кидаться в людей и правда нехорошо.

— Так я же не в людей. Я в девчонок.

Лев вопросительно приподнял бровь, и я поправился:

— Ну, в смысле, не во всех людей…

— Кидаться грязью только в определённый вид людей — шовинизм.

— Так чё, лучше всё-таки во всех?

Лев махнул рукой:

— Ещё два с половиной часа. Продолжай.

Я продолжил. Сыграл ему «Сонату № 5», а потом снова «Сонату № 5», и ещё раз «Сонату № 5», и так множество раз подряд, пока спустя час он не сказал, что ему надоело и пошёл я к чёрту.

[2]

На следующий день я навалял Банзаю. А он навалял мне. Потом сидели на бордюре, стряхивая с себя пыль после драки, и Банзай спросил:

— А если честно, с кем ты живёшь?

— Я же тебе говорил.

— Нет, я серьёзно.

— Я тебе серьёзно говорил.

— Мама сказала, что ты врёшь.

— Вот у мамы своей и спрашивай, раз она такая умная, — с раздражением ответил я, и сплюнул — чтобы подчеркнуть, что я действительно серьёзен. Деловито плюющиеся люди всегда производят серьёзное впечатление.

Я поднялся и пошёл в сторону дома — в три часа начиналось занятие у Зои Григорьевны и мне нужно было взять свою дурацкую «музыкальную» папку: с нотами, учебником, музыкальными дисками и прочей чепухой.

Банзай медленно поплёлся за мной, канюча:

— Ну, мне же ты можешь сказать правду-у-у, я же твой дру-у-уг, я никому не расскажу-у-у…

Если бы я действительно хотел что-то скрыть, я бы ни за что не стал делиться этим с Банзаем по дружбе. Ничего по-настоящему важного ему не рассказываю — он не поймёт.

Поднялись на наш второй этаж, я в дверь позвонил, а Банзай сказал, что снаружи подождёт. Но нам Слава открыл, а он такой типа весь приветливый, сразу сказал, мол, заходите оба, чего ты будешь стоять в подъезде один.

Ну, мы зашли вдвоём, и пока я искал папку в своей комнате, Банзай разглядывал прихожую, дверь, стены, часы, Славу, чёрт знает, что ещё, но очень внимательно и с интересом — я наблюдал за ним из комнаты боковым зрением.

Потом он сказал Славе:

— А Батон рассказывает всем, что вы гей.

— Кто?

— Гей.

— Нет, кто такой Батон?

Банзай кивнул на меня. Я специально начал делать вид, что не могу найти учебник, чтобы послушать, во что выльется этот разговор.

Слава обернулся и спросил:

— Почему ты Батон?

— Потому что я спёр батон из супермаркета, а остальные пацаны зассали, — усмехнулся я.

— Что-то не помню в твоём криминальном списке батона.

— Да ты не в курсе, — пожал я плечами. — Никто не заметил, а мы его сразу сожрали.

Я вытащил с полки учебник и вернулся в коридор — обуваться.

— Задержись, пожалуйста, — попросил Слава. — Надо поговорить.

Завязав шнурки на кедах, я поднялся и многозначительно посмотрел на Банзая: мол, уйди. И Слава на него посмотрел, ожидая того же самого. Но тот стоял, вообще не врубаясь, что ему следует выйти.

Пришлось сказать прямо:

— Свали.

— А-а-а-а, — по-идиотски протянул он и вышел за дверь.

Я посмотрел на Славу, уверенный, что сейчас меня начнут отчитывать за воровство. Поэтому тут же начал оправдываться:

— Это было два года назад. Даже по закону есть понятие «срок давности преступления»…

— Ты правда не понимаешь, насколько всё серьёзно? — перебил меня Слава.

— Всего лишь батон…

— Я про то, что ты всем рассказываешь про нашу семью.

— А зачем скрывать такую хорошую семью?

— Наверное, затем, чтобы тебя не забрали, не держали в полицейском участке на допросах, не заставляли по десять раз раздеваться в медицинских кабинетах, проверяя, вдруг мы тебя насиловали — а я клянусь, тебе не понравится, как это проверяют. Ну и, по итогу, допрошенного и униженного не отправили обратно в детский дом, где насилуют уже по-настоящему.

Это не Слава сказал. Он не способен сказать ничего такого — это был Лев, незаметно оказавшийся возле него. Видимо, всё это время подслушивал из соседней комнаты.

Я криво улыбнулся в ответ на эту речь, чтобы не показывать, что меня это немного сбило с толку. Ну, только немного.

— Не убедило? — спросил Лев.

— Нет.

Он кивнул:

— Хорошо. Твои проблемы.

Я перевёл взгляд на Славу — мол, можно уже идти? Тот тоже кивнул.

Я вышел, Банзай ждал у подъезда. Спросил, о чём разговаривали. Я ответил:

— Да так…

И мы пошли до музыкалки, там разминулись — я на урок к Зое Григорьевне, а Банзай спрятался за школой, чтобы покурить.

Я не учился в музыкальной школе, как другие дети, а ходил туда на индивидуальные занятия по пианино и сольфеджо. Поэтому мне не полагались ни каникулы, ни отдых — три раза в неделю, вот уже третий месяц без всяких изменений, в любое время года и в любую погоду, я приходил сюда как штык. Ну, или не совсем как штык. Иногда прогуливал, или удирал прямо через окно, или вообще забывал, что назначен урок, но это, в основном, поначалу. Быстро понял, что Лев очень изобретателен, и за каждую такую выходку я как-нибудь страдал — то сто отжиманий, то опять какого-нибудь Бетховена три часа играть, то перечислять поименно всех когда-либо живущих композиторов в алфавитном порядке (и, если пропустил одного — начинать сначала). Короче, голубые знают толк в извращениях.

Теперь я и сам не хотел сбегать от Зои Григорьевны — она ко мне хорошо относилась и всегда радовалась, когда я приходил, даже если накануне я сделал ей какую-то гадость. Вот и тогда она меня обняла при встрече, но я не люблю все эти нежности, поэтому отстранился и сразу направился к инструменту.

— Как поживает моя пианина? — весело спросил я.

— Ванечка, настоящие музыканты говорят «фортепиано».

— Да? — уточнил я, плюхаясь на банкетку. — Тогда тем более — «пианина».

Зоя Григорьевна засмеялась:

— Это почему «тем более»?

— Надо разбавить нормальными словами эту старперскую речь.

Она снова рассмеялась — с ней было очень легко! Легче, чем с кем бы то ни было на тот момент в моей жизни.

Едва мы начали урок, как мне позвонил Лев — хотел убедиться, что я дошёл именно до школы, а не прошёл мимо. Я коротко ответил ему, что всё в порядке, сыграл мои любимые первые ноты похоронного марша, чтобы он поверил, что я правда в школе, и повесил трубку.

Зоя Григорьевна, явно стесняясь своего вопроса, спросила:

— Ванечка, а кем вашей семье приходится Лев?

Я замялся:

— Почему вы именно сейчас решили спросить?

Она ещё больше засмущалась:

— Да мне давно интересно, просто всё как-то забывалось…

— Это мужик Славы.

Зоя Григорьевна вопросительно посмотрела на меня. Я пояснил:

— Ну, парень. Бойфренд там. Всё такое.

У неё вдруг взгляд сделался таким строгим и серьёзным, как у настоящей училки, но в плохом смысле, если вы понимаете о чём я. Поправив очки, она металлическим тоном уточнила: — Ты правду говоришь?

Внезапно я увидел себя допрашиваемым в участке, голым в больнице, избитым в детдоме, и резко ответил:

— Нет.

Она продолжала серьёзно смотреть на меня. Я попытался рассмеяться как можно естественней, но получилось всё равно наигранно:

— Зоя Григорьевна, я же пошутил!

И снова попытался выдавить из себя смех.

— Ну, как бы геи взяли ребёнка из детдома? Это же невозможно в нашей стране!

Она откинулась на спинку стула, на котором сидела. Кажется, расслабилась. Выдохнув, покачала головой:

— Ну и шутки у тебя, Ваня…

— Я просто не ожидал, что вы поверите, — ответил я. — Обычно всегда так шучу и другие смеются.

Мы продолжили занятие, но атмосфера почему-то осталась напряженной. Я не мог расслабиться, потому что переживал, что она поверила мне на самом деле, то есть, не поверила, что я пошутил. А Зоя Григорьевна… Не знаю, о чём она переживала. Но когда мы закончили занятие, она не предложила мне чай с печеньем, хотя раньше всегда предлагала.

По дороге домой встретил Жору из соседнего двора. Увидев меня ещё издалека, он обрадовался и подлетел тут как тут. Пошёл за мной по пятам, специально подпинывая мои кеды, и повторяя: — Эй, детдомовский… Детдомовски-и-и-й… Посмотри на меня, эй…

Но я на него не смотрел. В прошлый раз я обернулся и врезал ему со всей силы, сломал нос, а потом его мать приходила Славе жаловаться, угрожала, что снимет побои, а Жора вторил, что он меня первым не бил, что вообще пальцем не тронул, что это я накинулся ни с того ни с сего. И он правда никогда меня не бил. Но каждый раз, когда видел, вот так шёл и донимал всего одной фразой.

Мне и мои как-бы-родители, и Мики говорили, что если не буду ничего отвечать, если буду игнорировать, то ему надоест и когда-нибудь он перестанет так делать, но ему не надоедало это ещё с весны. Иногда получалось дойти до дома, ничего ему не сделав, но иногда я не выдерживал и бил его, а потом опять прилетала к нам домой его бешеная мамка — такая же больная, как и сам Жора. Замкнутый круг.

— Эй, детдомовский, сыграй что-нибудь, ты же музыкантик, — слышал я прямо под ухом.

Возле моего подъезда он наконец-то остановился. Прежде чем зайти внутрь, я развернулся и показал ему средний палец. Он тоже показал мне средний палец. Тогда я показал ему ещё один средний палец. И он тоже так сделал. Тогда я показал ему язык, а потом быстро забежал в подъезд, до того, как он успеет показать свой.

По крайней мере, эту битву я выиграл.

[3]

Во дворе ко мне все относились с почтенным уважением, потому что я мог совершить какой угодно безумный поступок, на который большинство бы даже не решились: например, я мог незаметно унести из магазина большое количество сладостей или выкрасть арбуз прямо из грузовика. Однажды у меня получилось своровать почти килограмм картошки, распихав её по одежде, и потом всем двором мы жарили её на костре. Ещё я плевался дальше всех, лучше всех лазил по деревьям, знал больше всех матерных слов, ну и разное там — по мелочи.

Единственным, кто меня донимал, был Жора. Я не знаю, почему его до сих пор не избили толпой. Вернее, поначалу не знал, потом мне понятно стало, когда я сам его побил. У него горластая мамка, которая работает в прокуратуре, и которая горой за своего сыночка. Короче, никто не хотел с ним связываться, поэтому приходилось молча терпеть эту глисту, прибивающуюся к любой компании.

Я долгое время думал, что кроме матери у Жоры никого нет, но в начале лета мы с пацанами — Банзаем и его двоюродным братом Гренкой (потому что он Генка) — пошли в парк аттракционов и встретили там Жору и его отца. Они стояли возле старого аттракциона-силомера, в котором нужно было ударять кувалдой по специальной площадке, а потом в самом аппарате шайба подлетала куда-то вверх и ударялась об звонок (но так получалось только у настоящих силачей). Это был самый старый аттракцион в парке, Слава рассказывал, что он стоял там ещё в его детстве. У меня получалось только металлическую кувалду поднять, но замахнуться ею было невозможно — слишком тяжелая. И замахиваться ею умели только взрослые мужчины, но ни у кого шайба не долетала до звонка.

А когда мы были в парке, то заметили Жору только потому, что со стороны этого древнего аттракциона что-то дзынькнуло. Конечно, нам сразу стало интересно посмотреть, что за гора мышц сумела подбросить шайбу до звонка. И этой самой горой оказался Жорин папа.

Сам Жора бегал вокруг него с криками: «Да, давай, покажи как следует!», а отец выигрывал ему подарки один за другим: игрушечный пистолет, плюшевого мопса, мыльные пузыри…

Мы с Банзаем и Гренкой остановились рядом и завороженно на это смотрели. Папа Жоры был похож на ВДВшника с картинок про ВДВшников — такой огромный, лысый и в полосатой майке. Заметив нас, он, наконец, отложил кувалду, и ушёл за пивом, сказал Жоре «потусоваться пока с друзьями».

Банзай и Гренка начали присвистывать и нахвалить этого мужика, который воспроизвёл на свет такое недоразумение, как Жора, а я, скрестив руки на груди, хмуро молчал.

Заметив, что никакого восторга его отец у меня не вызвал, Жора с вызовом спросил:

— А твой папаша-гомосек так сможет?

Банзай и Гренка одновременно глупо хихикнули.

— Он не мой папаша, — буркнул я.

— Он тебя усыновил, значит, твой! Тебя воспитывает гомосек, смирись.

— Закрой рот.

— Сам же всем рассказывал, что он гомосек. Это же не я придумал.

— Да и похож, — встрял Банзай. Когда я бросил на него свой недовольный взгляд, он виновато пояснил: — Ну, просто из-за сережек в ушах…

А ещё друг называется.

Жора мерзко ухмыльнулся:

— Он, наверное, и кувалду поднять не сможет, а то маникюр испортит.

Все заржали, а я чуть не ответил, что Слава, наверное, и правда не сможет, зато другой отец сможет. Но вовремя спохватился, что это звучит ещё хуже.

Домой вернулся без настроения, а ближе к вечеру предложил Славе погулять до этого парка. Он удивился, подумав, что я внезапно захотел провести с ним время, но мне просто нужно было кое-что проверить.

Я специально вёл его по парку так, чтобы мы как бы случайно проходили мимо того аттракциона с кувалдой. И, когда мы до него дошли, я спросил: — Ты бы смог ударить так, чтоб шайба долетела до звонка?

Слава оценивающе посмотрел на этот агрегат и ответил:

— Думаю, нет.

— А ты попробуй.

— Зачем?

— Ну, попробуй, вдруг получится, откуда ты знаешь? — для убедительности я даже добавил: — Пожалуйста!

Моё «пожалуйста» Слава слышал так редко, что, видимо, не смог мне отказать.

Мы подошли к аттракциону, заплатили за попытку ударить, Слава взял кувалду в руки, замахнулся и ударил по центру металлической площадки. Шайба подскочила, но пролетела чуть больше половины пути вверх, потом упала назад. Звонок не прозвенел.

— Я же говорил, — пожал плечами Слава.

— Так и думал… — проворчал я.

Потом, до дома, мы, в основном, шли молча. Не хотелось с ним разговаривать. Чёртов слабак и гомик.

Он что-то рассказывал, но я почти не слушал.

Неделю ходил унылый и огрызался со Славой больше обычного, но постепенно пацаны стали забывать про этот эпизод с силомером, и я, конечно, тоже переставал постоянно гонять по кругу мысли о том, что у меня вместо нормального отца какой-то гомик в сережках.

А потом приехал Кир. Я летом впервые его увидел — он уже взрослый парень, уехал учиться в Лондон и тогда вернулся на каникулы. Во дворе его знали благодаря тому, что в своё время он разрисовал все стены в округе. Пацаны, конечно, его боготворили, а бабушки и участковый — ненавидели.

В общем, Банзай выпросил у Кира баллончики с краской, чтобы порисовать. Банзай везде — на домах, заборе, беседках — написал «хуй», или «Банзай», или «Банзай хуй». Я пытался сначала нарисовать что-нибудь нормальное, но это оказалось тяжело, поэтому я тоже написал «хуй». И за этим делом мы попались Славе, возвращавшемуся в тот момент с работы.

Он сразу строго спросил, что мы делаем, и я подумал, что сейчас начнёт ругаться из-за стен и ругательств. Но он начал ругаться по-другому поводу: — Вообще-то рисовать надо в респираторах, чтобы не дышать этой дрянью.

— У нас их нет, — ответил я.

— Попросили бы.

— А у тебя есть? — удивился я.

— Есть.

Мы пошли к нам домой за этими специальными масками, которые я представлял совершенно обычными — похожими на медицинские, но они оказались супермегадуперкрутыми с двумя огромными клапанами по бокам.

— Откуда они у тебя? — удивился я.

— Раньше рисовал, — небрежно ответил Слава, как будто ничего особенного.

— На стенах? Как Кир?

— Типа того, — усмехнулся он. — Только мои шедевры остались на стенах бабушкиного дома. Ещё как-то в школе нарисовал училку в виде мегеры, но это, наверное, не сохранилось.

Вышли на улицу мы, конечно, удивленные. Я знал, что Слава рисует, но он это делает обычно за компом, очень долго и кропотливо — если стоять рядом и смотреть, можно умереть со скуки. Но рисовать граффити — это же… Это же вандализм! А вандализм — это круто!

Мы с Банзаем специально сходили во двор, где стоит дом бабушки (ну, не моей, а бабушки Мики, получается), и нашли все Славины рисунки. Они отличались от рисунков Кира. Кир обычно через весь забор писал фигурными буквами “KIR” — ну, и всё на этом. А Слава рисовал настоящие картины — беседка на детской площадке была разрисована мультяшными героями, а на торце дома была картина, имитирующая «Звёздную ночь» Ван Гога — высотой почти до второго этажа. Мы поняли, что это его рисунки только потому, что они тоже были подписаны именем, но мелкими буквами и внизу. Конечно, многие из них уже были испорчены — всякие придурки, типа таких же, как Банзай, написали поверх нарисованного «хуй» и «лох».

После всего этого мы растерянно посмотрели на респираторы в наших руках — рисовать больше не хотелось.

— Пусть он у нас во дворе тоже что-нибудь нарисует, — попросил Банзай.

— Да он не станет…

— Почему?

— Он же уже взрослый.

— Ну и что?

Я ничего на это не ответил.

Дома, за ужином, спросил у Славы — так, чисто на удачу — согласился бы он нарисовать что-нибудь в нашем дворе.

— Без проблем, — сразу ответил он.

Лев напрягся:

— На стене? Из баллончиков?

— Ага, — обрадованно закивал я.

— Это вообще законно?

— Статья двести четырнадцать уголовного кодекса Российской Федерации — «Вандализм», — как по прочитанному отчеканил Мики.

— А ты откуда знаешь? — нахмурился Лев ещё больше. — Тоже на стенах рисуешь?

— Нет, всего лишь разрушаю памятники и оскверняю могилы, — улыбнулся Мики.

Как ни странно, этого ответа было достаточно для того, чтобы Лев снова переключился на Славу:

— Ты пойдёшь рисовать с детьми на стенах? Серьёзно?

— Не будь занудой, — закатил глаза Слава.

— Кто, если не я?

— Я, — встрял Мики. — Я могу тебя подменить! — театрально прокашлявшись, он выдал неестественно низким голосом: — Ты же взрослый человек, зачем тебе это надо? Какой пример ты подаёшь детям? Они будут думать, что если можно тебе, значит, можно и им, представь, во что тогда превратится город!

Мы со Славой засмеялись, потому что это правда было смешно, но Лев только сдержанно кивнул:

— Спасибо, Мики.

— Пожалуйста, пап.

На этом разговор про граффити замялся сам собой, и я понял, что завтра Слава действительно что-нибудь нарисует нам.

На следующий день я ходил по двору и выбирал такое место, с которого нас мог бы заметить Жора, если бы в этот момент вышел погулять. А он почти всегда торчит на улице, потому что у него компьютер под паролем. Вообще-то, так почти у всех, но Жора — единственный придурок во всей округе, который так и не научился разгадывать пароли родителей.

Я выбрал забор, на котором мы с Банзаем накануне писали плохие слова — он как раз хорошо просматривался и с нашего двора, и с соседнего. Сначала мы были втроём: я, Слава и Банзай.

Слава надел респиратор, затем перчатки, потряс баллончики и спросил:

— Что будем рисовать?

Мы с Банзаем растерянно переглянулись. Он хихикнул:

— Нарисуйте банзай!

— Как я это нарисую? Это же слово.

— Слово?

— Ну, какая-то фраза японская, типа пожелания всего хорошего.

— Не, — помотал я головой. — Нам в школе говорили, что банзай — это мелкое дерево. Поэтому мы так Банзая называем, потому что он мелкого роста.

— Дерево — это бонсай, — объяснял Слава. Через респиратор его голос звучал глухо. — А банзай — это просто фраза. Но я могу и бонсай нарисовать, конечно.

У нас от этой информации просто весь мир с ног на голову перевернулся. Но не переименовывать же из-за этого Банзая — в Бонсая? Пришлось ему и дальше ходить названным в честь японской фразы.

— Ладно, давай бонсай, — согласились мы.

Прежде чем начать рисовать, Слава велел нам тоже надеть маски, так что мы стали похожи на трёх выходцев из Чернобыля.

Следующий час мы как завороженные наблюдали за движениями Славиной руки: как из неровных линий вдруг начинают проглядываться узнаваемые очертания ствола, шершавой коры и кроны, и как всё становится таким настоящим, будто это живое осязаемое дерево — протяни руку и дотронешься.

— Нарисуй гнездо с птицами, — попросил я. — Вот тут.

— Сам нарисуй, — неожиданно ответил Слава и протянул мне баллончик.

Я даже сделал шаг назад:

— Не, я испорчу…

— Не испортишь. Давай.

Я подошёл ближе, взял баллончик, встряхнул. Неуверенно поднёс к рисунку. Слава обхватил мою кисть и сказал:

— Нажимай.

Я нажал, и он сам повёл мою руку, вырисовывая сначала гнездо, а потом и птиц. Получилось здорово, хотя моей заслуги, конечно, в этом не было.

В итоге вместо декоративного деревца в горшке у нас получилось настоящее огромное дерево, похожее на дуб, с гнездом, птицами, чистым полем, деревней вдалеке, с голубым небом и ярким солнцем. Мы даже заметить не успели, как этот пейзаж возник перед нами.

А когда обернулись, поняли, что были не одни. Не знаю, как давно, но за процессом рисования следили другие ребята со двора (Жора!), случайные прохожие и даже бабушки, ненавидевшие Кира, но при этом не пытающиеся остановить Славу.

Он собрал баллончики, снял маску и скромно сказал:

— Ну… Вот.

— Очень красиво! — выкрикнул кто-то из пацанов, а остальные подхватили:

— Да, здорово!

— Не то что всякие каракули!

Только Жора стоял с равнодушным лицом. Мы встретились взглядом, и я тоже снял маску — специально, чтобы показать ему мою самодовольную ухмылку.

Проходя мимо него, я спросил:

— А твой лысый папа так сможет?

— Да это фигня, — ответил Жора таким тоном, что мне сразу стало понятно: не фигня.

Его отец может впечатлить своей силой только тупых пацанов вроде Банзая, и то на пару минут, а Славина картина останется здесь надолго, может, даже навсегда (ведь никуда не делись его рисунки во дворе, где он рос), и каждый раз, когда люди будут проходить мимо, они будут видеть Славу через неё. Это уже точно покруче, чем звенеть в звоночек.

[4]

Банзай сломал мой водяной пистолет: случайно наступил на него, когда тот лежал в траве. Я всего лишь отвлёкся, чтобы завязать шнурки, и вот — нет пистолета.

Я дал ему в глаз и ушёл домой. Рассказал Мики, что случилось, потому что он начал расспрашивать. Я рассказал, а он фыркнул:

— У меня в детстве вообще такого не было.

Ну начало-о-о-ось… Не было так много игрушек, не было вай-фая, я проводил себе интернет через шнур, не знаю, как я вообще выжил… Ну, и прочее.

Зато потом он нашёл на кухне пустую пластиковую бутылку, набрал в неё воды, большой иголкой сделал дырки в крышке и закрутил. Наставив бутылку на меня, надавил и вода брызнула мне в лицо.

— Чё ты делаешь! — возмутился я.

— Дарю, — ответил Мики, протягивая мне бутылку. — Самодельный водяной пистолет.

Я взял бутылку в руки и точно так же облил из неё Мики. Мы уже хотели сделать второе оружие и развязать водяную битву, но с работы вернулись как-бы-родители и заставили нас вытирать пол.

Зато на следующий день Микино изобретение произвело фурор.

Я вышел на улицу, а когда Банзай попросил у меня попить, я, протягивая ему бутылку, нажал на неё. Это нас так развеселило, что мы повторили трюк со всеми: предложили воду Гренке, Жоре, Лёте (за это я получил пощечину), нескольким бабушкам у подъезда и бездомным. Последнее было ошибкой. Один из таких отобрал у нас бутылку, смял одной рукой и, грозно нависая, пообещал засунуть её нам в «одно место». Понятно, короче, в какое. Мы не стали дожидаться, когда он выполнит свою угрозу, и сбежали. Но бутылки у нас больше не было.

Зато в округе шатался Жора, который рассказал нам, что его старшая сестра — экоактивистка и у них дома таких бутылок полно, потому что она сортирует пластик.

— Что значит «экоактивистка»? — спросил Банзай.

— Ты что, идиот? — усмехнулся я.

— Я правда не знаю.

— Это значит, что она хочет рожать искусственных детей.

— Чего?

— Ну, «эко» — это когда детей искусственных растят в пробирке, — объяснял я.

— Чё ты врёшь?

— Я не вру, мне в детдоме рассказывали.

Тогда Банзай замолчал. Если я говорил, что мне что-то рассказывали в детдоме, все считали это достоверной информацией.

Мы пошли к Жоре домой делать эти самодельные водные «пистолеты», и тогда я впервые побывал у него дома. Мне понравилось: никаких флагов цвета радуги, на стенах замыленные фотографии, где сто-тыщ-тридцать человек сидят за одним столом вокруг салата оливье. А ещё есть полочка с иконами — миленько. У нас такой нет.

Пока мы на кухне протыкали дырочки в крышках, вокруг нас крутилась мама Жоры, похожая на капусту: круглая и в многослойной одежде. Рядом на табуретке сидел его отец ВДВшник и читал книгу, облокотившись на подоконник. Я удивился, что он читает книгу, но потом подглядел на корешке название: «Самые угарные анекдоты».

Мне казалось, что Жорина мать хочет что-то у меня спросить, но почему-то не решается, и от этого только ходит вокруг стола и неуместные вещи говорит.

— Вы не голодны?

— Нет.

— Ваня, а ты не голоден?

— Нет.

— Вы помыли руки?

— Да.

— Ваня, а ты помыл руки?

— Да.

Что бы она ни спросила, она уточняла это ещё раз персонально у меня, как будто я глухой.

Наконец, она задала вопрос, который, видимо, хотела задать всё это время:

— Ваня, а ты правда из детского дома?

— Ага.

Я заметил, что ВДВшник отвлёкся от книги, и начал нас слушать.

— И, ну, как там?

Я пожал плечами. Что за странный вопрос?

— Тебе с папой лучше?

— Ага.

— А он тебя один растит?

Я напрягся, но снова повторил:

— Ага.

Мне показалось, прозвучало это не очень убедительно.

ВДВшник отложил книгу и сказал:

— Ванёк, давай выйдем, поговорим.

— Куда выйдем? — растерялся я.

В детдоме обычно предлагали выйти и поговорить, чтобы подраться, но не может же он предлагать мне такое.

— В зал, — пояснил отец Жоры.

Я отложил крышку с иголкой и пошёл за ним.

В зале он плотно закрыл дверь и даже задёрнул щеколду: я испугался, что он сейчас вцепится в меня, как бульдог. Но тот лишь усмехнулся: — Не бойся, просто маленький разговор.

Он усадил меня на диван, а сам поставил стул прямо напротив. Сел, широко расставив ноги и опершись локтями о колени — от этой позы он стал мне совсем неприятен, потому что напоминал тупых охранников из детдома, которые нас били.

ВДВшник кашлянул и сказал почти по-приятельски:

— Твоего папу, вроде, Слава зовут?

— Да, — бесцветно отозвался я. Глаз не отвёл.

— Он правда гей? — прежним тоном спросил ВДВшник.

— С чего вы взяли?

— Жора рассказал. С его слов, ему рассказал ты сам.

— Я ему такого не рассказывал. Мы вообще не общаемся, только так — в одной компании.

— Хочешь сказать, что он сам придумал, что твой отец — гей?

Он спросил это таким тоном, как будто хотел меня поставить на место. Но я в лице не изменился, ответил сразу:

— Похоже на то.

И посмотрел на него чуть резче: чего ты, мол, ко мне пристал?

Но он продолжал спрашивать с непонятным напором:

— А тот мужчина, который с вами живёт, он тогда кто?

Я начал пытаться лихорадочно вспоминать, что меня учили говорить мои как-бы-родители, когда такое спрашивают, но в голове было пусто. Я ведь никогда не пытался это запомнить.

— О-о-он… — протянул я, — брат.

— Брат? Чей?

— Славы.

— Брат Славы?

Я испугался, что он может знать Славу с рождения, и быть в курсе, что у того нет брата, или просто усомниться, потому что они вообще не похожи между собой. Поправился: — Брат сестры.

— Брат сестры Славы?

— Ага.

— Это значит, что и его брат тоже.

Блин. Затупил.

— Я так сразу и сказал, — спокойно ответил я.

ВДВшник мученически вдохнул, потом выдохнул, и снова заговорил:

— Слушай, если ты знаешь, что они пидарасы, то можешь так и сказать. Не бойся. Потому что если это так, то они нарушают твои права.

Мне стало обидно, что кто-то нарушает мои права, хоть я и не уловил связи, но решив, что подумаю об этом позже, повторил:

— Он просто его брат.

— Если они какие-то извращенцы, если они делают с тобой что-то плохое, то можешь рассказать.

— Они не делают ничего плохого. И они просто родственники.

— Ты уверен? Ты просто не знаешь, как такие умеют… вдалбливать. Ты, мол, никому ничего не говори, это наш маленький секрет, мы ничего плохого не делаем. А они делают.

Я замер, потому что фразы «никому ничего не говори» и про «ничего плохого» действительно звучали как слова, которыми мои как-бы-родители пытались объяснить как-бы-нормальность их отношений. И когда ВДВшник их повторил, я подумал, что мне действительно что-то вдалбливают, иначе откуда он с такой точностью об этом знает?

— Они заставляли тебя что-нибудь делать? — снова спросил он.

— Что?

— Ну… Что-нибудь.

— Посуду мыть?

— Ну, нет… Ну, типа… — он весь изъерзался на стуле, пытаясь подобрать нужные слова. — Ну, они тебя трогали, например?

— В смысле? — не понял я.

Мало ли, кто кого трогает. Он меня сам за плечо тронул, когда в этот зал заводил, так о чём речь?

— Ну, знаешь там… Как извращенцы, как педофилы иногда трогают. Слышал, может?

Я удивленно поднял на него глаза.

— Вы что?.. Почему вы такое спрашиваете?.. Не было такого. Да они бы не посмели…

— Я спрашиваю, потому что геи с этими целями усыновляют детей. Чтобы превращать их в своих, понятно? И развлекаться.

— С чего вы взяли?

Он усмехнулся:

— Это все знают. А зачем им ещё дети?

— А вам зачем?

— В смысле? Я ж нормальный.

Я не знал, что и думать. Смогу ли я вовремя почувствовать, что превращаюсь в гея, если они действительно таким меня делают? И как они это делают? Я ведь ничего не замечаю. Может, они как цыгане? Банзай рассказывал, что цыгане так хорошо владеют гипнозом, что человек сам готов им отдать все свои драгоценности и не заметить.

И что мне теперь делать, когда я знаю, что меня превращают в гея? Возвращаться в детдом?

Мне почему-то вспомнились вкус манной каши с комочками, которую там подавали каждое утро, и скрипучая кровать с железными прутьями. Я увидел белую кафельную стену туалета для мальчиков, в которую вжимают лицом, когда бьют, и почувствовал холодок на затылке.

Уверенно повторил:

— Слава не гей. Они просто родственники.

ВДВшник откинулся на стул и даже отодвинулся от меня — будто сказал: «Иди. Разговор окончен».

Я поднялся и пошёл к двери.

Пацаны за это время сделали двадцать стрелялок из бутылок, но играть мне уже ни во что не хотелось. Я пошёл домой, вежливо попрощавшись с папой ВДВ-шником и мамой-прокурором.

Вечером, сидя на полу в нашей с Мики комнате, украдкой разглядывал его, пока он что-то писал в блокнот, и думал: если в этой семье детей превращают в гомиков, то Мики уже должен быть «того». Может ли он быть гомиком?

Я оглядел стены на его половине комнаты: одни мужики в обтянутых штанишках…

Чтобы зря не гадать, решил спросить прямо.

— Мики?

— Что? — не отвлекаясь от писанины, спросил он.

— А ты гомик?

Он поднял на меня глаза. Усмехнулся:

— С чего такие личные вопросы?

Ну, всё понятно. Чтобы сказать нет, достаточно просто сказать: «Нет». Всё остальное нагромождение слов — это «Да».

Кажется, я в ловушке.

[5]

Последний раз я плакал по-настоящему в шесть лет.

Тогда из детского дома уволилась добрая воспитательница, но дело даже не в этом. Та, воспитательница, тётя Ксана, угощала меня шоколадными конфетами и говорила, что я очень умный. Благодаря Ксане я научился считать ещё до того, как пошёл в школу: когда мы обедали или ужинали в столовой, она перекладывала хлеб из одной тарелки в другую и спрашивала нас: — Если я переложу в эту тарелку два куска хлеба, то сколько здесь получится кусков?

Я считал их пальцами и отвечал:

— Пять!

А кроме меня больше никто не отвечал. Никому не было интересно, да и мне не особо, но Ксана была красивой и вкусно пахла, так что мне хотелось ей отвечать.

Она трепала меня по волосам и говорила:

— Молодец, Ванечка, ты очень умный. Наверное, когда вырастешь, станешь учёным.

Ксана рассказывала нам, что, когда люди становятся взрослыми и заканчивают школу, они могут поступить в университет и получить какую угодно профессию, если будут хорошо учиться. И вообще, если как следует постараться, то можно стать кем захочешь. Она говорила, что вокруг нас простилается огромный мир, в котором можно жить где угодно, ведь на планете больше двухсот стран и шесть материков, и места хватит для всех, и все люди равны, и все люди добрые. Я ей верил.

А потом она решила взять себе ребёнка из нашего детдома. Я умолял её забрать меня, ведь я будущий учёный и единственный из шестилеток, кто умел считать, но она взяла Катю из другой группы, хотя Катя считать не умела. Нянечка сказала мне, что всё из-за того, что я «непонятно кто»: у меня родители неизвестны, плохая наследственность и я больной, а у Кати «всё хорошо».

Ксана говорила, что мир такой большой и добрый, что места хватит для всех, что все люди равны, но она не говорила, что из детдома забирают детей только с «хорошей» историей.

Я сказал ей, что она предательница, а потом проплакал всю ночь, спрятав голову под подушкой. После этого Ксана уволилась, а я больше никогда не плакал всерьёз.

На место Ксаны пришла воспитательница, которая всегда говорила правду. Она говорила, что, когда мы вырастем, половина из нас сопьётся, треть попадет в тюрьму, остальные станут бездомными или покончат с собой. Она говорила, что мир большой, но для нас в нём нет места.

После этого случая я плакал только ради выгоды, или от страха, или от усталости, но по-настоящему — никогда. Оказывается, Лев это раскусил.

Недавно я стащил деньги у Зои Григорьевны. Стащил двести рублей — не знаю, как так получилось. Если я вижу, как что-то лежит без присмотра, мне хочется это украсть. У меня просто такая привычка: заметил что-то ценное — хватай и беги, пока кто-то не сделал это раньше тебя.

На уроке у Зои Григорьевны зазвонил мобильный и она вышла, чтобы ответить. Я заметил две купюры по сто рублей у неё на столе, прижатые учебником по нотной грамоте. В кармане у меня были свои пятьсот рублей — на карманные расходы, но я подумал: семьсот — это лучше, чем пятьсот, и стащил.

Тем же вечером, дома, раздался телефонный звонок. Звонили Славе. Он долго слушал кого-то на другом конце провода, только кивая и повторяя: — Хорошо… Хорошо… Я всё понял…

Затем они со Львом о чём-то долго разговаривали в своей спальне за закрытой дверью. Я догадался, что речь идёт обо мне, и почувствовал досаду: что за жлобство — жаловаться на человека из-за двухсот рублей?

Услышав скрип двери, я взял свой мобильный, развалился на кровати и сделал вид, что очень увлечён игрой.

Лев остановился на пороге нашей с Мики комнаты. Спросил:

— Ты не видел деньги Зои Григорьевны?

Я изобразил удивление:

— Какие деньги?

— Они лежали сегодня на столе в кабинете, потом пропали.

— Не, я не видел.

К моему удивлению, Льва этот ответ устроил. Он кивнул и ушёл.

Я понадеялся, что история с деньгами на этом закончится, и Зоя Григорьевна даже сможет поверить, что их стащил не я.

На следующий день решил, что нужно как можно быстрее их потратить, чтобы не осталось улик. Хотел купить самую дорогую шоколадку, какую только смогу найти, но, когда натягивал джинсы, заметил, что денег в кармане нет. Перепроверил несколько раз. Потом полез в шкаф, начал шарить по полкам — вдруг где-то выпали.

Мики с минуту наблюдал за моими действиями, а потом сказал:

— Деньги я передал родителям.

В детдоме я иногда мечтал, как было бы здорово, будь у меня старший брат. Так вот: нифига подобного.

Из-за его крысиного поступка мне пришлось стоять перед нашими как-бы-родителями, как на допросе, пока Лев ледяным тоном раз за разом повторял одно и то же: — Откуда деньги?

Я молчал.

— Это деньги Зои Григорьевны? — в лоб спросил Слава.

Я снова ничего не ответил, но, как вы помните, чтобы сказать нет, достаточно просто сказать: «Нет».

— Прямо сейчас пойдёшь к ней, вернёшь и извинишься, — велел Лев.

Я отчаянно замотал головой: не пойду.

— Значит, больше никогда не пойдешь.

Я знаю, что странно выгляжу, когда плачу. Слёзы текут сами по себе, но при этом глаза не опухают и не краснеют, как у других людей, словно мне, как актёру, воду закапывают из пипетки.

— Пойду, — хмуро ответил я.

— Только после того, как вернешь деньги и извинишься.

— Нет!

— Жаль, — искренне ответил Лев. — Я думал, тебе это важно.

— Мне это важно! — закричал я и почувствовал, как слезы крупными каплями падают с подбородка.

— Твои искусственные слёзы меня не трогают, — холодно сказал Лев.

— Других у меня нет!

— Иди к Зое Григорьевне. Найди в себе силы извиниться и всё.

— Не пойду! — отрезал я.

— Значит, тебе не музыка нужна, а возможность шарить по карманам.

Я хотел рассерженно выбежать из комнаты, но Лев подался вперед, схватил меня за ухо и рванул вверх, будто хотел поднять в воздух. Ухо начало гореть и жечься, и я закричал: — Ладно! Ладно, я пойду и верну деньги!

— И извинишься?

— Да! — раздраженно ответил я, вытирая слёзы.

Тогда он отпустил меня, оттолкнув. Слава вышел из комнаты, а Лев — следом за ним, и я услышал, как он сказал Славе:

— Эмоционально тупой психопат. Ему даже не стыдно перед ней.

Это правда: стыдно мне не было. Я злился, потому что не понимал, зачем раздувать такие скандалы из-за двухсот рублей. Жадная старуха — вот что я тогда думал.

На следующий день, делать нечего, взял эти дурацкие деньги и пошёл к ней в школу. Она опять в коридоре была, по телефону говорила. Я случайно подслушал, она кому-то рассказывала про Костю, с которым надо лететь в Германию, а где взять столько денег? Говорил же: жадная старуха, из-за какого-то отпуска в Германии трясёт с меня двести рублей.

Закончив разговор, Зоя Григорьевна виновато улыбнулась мне:

— У дочки недавно сын родился. У него лейкемия…

Я в этот момент стоял у дверей с рукой в кармане, а в руке — сжимал деньги. От слов про лейкемию почему-то быстрее забилось сердце. Я попытался прогнать непонятную тревогу: ну, лейкемия, и что? Можно подумать, именно без этих денег он умрёт.

Но это удушающее состояние не уходило всё равно.

Я набрался духу и сказал, глядя в глаза Зое Григорьевне:

— Я взял ваши двести рублей. Извините, — вытащил руку из кармана и протянул купюры ей. — Вы же и сами знаете, какой я.

— А какой ты? — внимательно спросила она.

— Ну, вор, психопат..

Зоя Григорьевна замахала руками, запричитала что-то, мол, не надо так про себя говорить, надо стараться каждый день становиться лучше и лучше, надо учиться быть добрее к людям, но потом внезапно успокоилась: — Давай попьём чаю, — просто сказала она.

Я попил. Дождь шёл в тот день, и я прямо в куртке сел с ней за учительский стол, и мы пили чай с зефиром. Зоя Григорьевна грустно смотрела на меня и молчала, думая о чем-то своем. Я решил, что о внуке с лейкемией, и сказал ей: — Не переживайте, у нас в детдоме тоже был пацан с лейкемией, и ничего, поправился, сейчас уже всё хорошо. Жаль, конечно, что он лысый на всю жизнь, но это ерунда.

Она вдруг погладила меня по голове и сказала дрогнувшим голосом:

— Спасибо. Я не знала, что ты такой…

Я не понял — какой «такой»?

Пацан тот умер, кстати. Может, она поняла, что я соврал?

[6]

Случилось кое-что позорное. Меня побил Жора. Я ударил его первым, но, растерявшись, не смог довести драку до ума, и в итоге проиграл.

Он подошёл ко мне, когда я сидел на лавочке у подъезда и ждал, пока спустится Банзай. Жора сел напротив и сказал:

— Папа говорит, что ты сам похож на голубого.

— Чё?! — возмутился я. — Чем похож?

— Да просто по тебе всё видно.

— Ты сам похож на голубого!

— Нет, ты похож!

— Нет, ты!

Мы ещё пару раз перекинулись фразочками типа «сам такой», а потом я задумался: возможно, они действительно превращают меня в гея, а я этого не замечаю? Может, я правда становлюсь похож?

И я врезал Жоре, потому что решил, что будь я геем, я бы не смог его ударить — я же был бы слабаком. Пускай придётся столкнуться с его мамашей, лучше так.

Но я никак не ожидал, что этот тюфяк врежет мне в ответ. Причём так больно, что слёзы хлынули из глаз сами по себе и в носу защипало. Я растерялся, а он добавил — стукнул ещё раз.

— Больше меня никогда не трогай, — жестко сказал он. — Не хочу, чтобы меня трогал гомик.

— Я не гомик! — попытался сказать я как можно твёрже, но получилось совсем жалко — будто я оправдываюсь.

— Ты гомик, ты растёшь с гомиками, и они превращают тебя в такого же, потому что только для этого ты им и нужен. Почему они тогда не забрали девчонку из детдома? Они забрали тебя, потому что ты пацан и у тебя на лбу написано, что ты пидарас, понял?

В тот момент мне показалось, что Жору как будто отзеркалили, превратили в противоположную версию самого себя. Нет, он, конечно, всегда был отвратительным, но по-другому. Его никто не любил, считая маменькиным сынком, ему даже кликуху никто не придумал, и все называли просто Жора. Он же как будто с охотой отыгрывал свою роль слюнтяя и ябеды. А теперь явно чувствовал своё превосходство надо мной, и чем это превосходство было вызвано, я не понимал. Однако, осознав его, Жора начал говорить совсем по-другому, и я не знал, что мне на это ответить, потому что он отодвигал меня на место изгоя.

Что я мог ему сказать? Что они не геи? Или что они не превращают меня в гея? Но я ведь и сам не уверен в этом. Я не знаю, как превращают в геев. Кто вообще знает, как в них превращают? Никто. Только геям это известно.

Жора обошёл меня, издевательски похлопав по спине, и я даже подумал: «Если он ко мне прикоснулся, хотя бы так, может, он не считает, что я совсем противный?».

Я не стал ждать Банзая, а пошёл домой, потому что гулять больше не хотел. Вернулся взъерошенный и злой, Слава заметил и тут же начал выуживать у меня подробности. Я отнекивался, что всё нормально, но, когда пошёл мимо него в свою комнату, он остановил меня и что-то снял с моей спины. Показал мне клейкий стикер, на котором большими печатными буквами было написано: «Пидрила».

Вот же ж. Ещё и слово такое выбрал — «пидрила». Совсем какое-то хреновое. Почему не «пидор»? И то было бы не так обидно.

У меня он ничего спрашивать не стал. Показал этот стикер Льву. Тот только хмыкнул:

— Следовало ожидать.

Больше никакой заинтересованности в случившемся он не показал.

— Следовало ожидать? — переспросил Слава. Видимо, ему ответ Льва тоже не понравился. — Ты типа так это и оставишь?

— Да. Когда рассказываешь всем подряд, что растёшь с геями — следует ожидать, что у этого будут последствия.

— Какие последствия он должен был предвидеть? Он не может о них знать, потому что не так давно попал в это общество.

— Ну да, а детский дом — это прям остров толерантности, выходя из которого не ожидаешь, что геев можно не любить.

— Ты не прав, — негромко возразил Слава. — Нельзя ожидать от ребёнка, что он сразу поймёт правила игры и научится по ним играть. Это вообще только у тебя получается — я, например, так и не привык.

Лев поморщился, как от боли:

— Не начинай, а.

Слава вывел меня в нашу с Мики комнату. Там он, глубоко вздохнув, разорвал бумажку с этим позорным словом и сказал мне:

— Если честно, мне нечего тебе сказать, кроме как просто попросить перетерпеть. Мы скоро уедем и в Канаде этого не будет.

— Почему не будет?

— Потому что там другие порядки. Люди относятся к таким семьям проще.

— Потому что там все такие? — с вызовом спросил я.

— Нет, как ты выражаешься — «таких» — там не больше, чем здесь. Просто другое отношение.

Я недоверчиво смотрел на него. Мне было непонятно, могу ли я верить тому, что говорят мне мои как-бы-родители. Может, мне действительно просто пудрят мозг? Может, я уже гей. А если нет, если я нормальный, вдруг в Канаде больше таких нет? Кого же я тогда буду любить, как я найду жену, когда вырасту? А вдруг мне придётся жить с мужиком от безысходности? Столько вопросов!

Я решил об этом пока не думать. Надеялся, что всё как-нибудь само станет понятно. А про Жору… Ну, бывают же просто неудачные дни?

Правда, на следующий день мне стало ясно, что Слава прав: я ничего не понимал ни в мире, ни в людях. Банзай, который каждый день проводил со мной и всегда руку первым протягивал, вдруг даже не поздоровался, когда мы пересеклись на лестничной площадке.

А потом оказалось, что уже весь двор в курсе того, что я — «пидрила», что геи превращают детей в «себеподобных» для своих гейских опытов, и что я уже «заразился» от них гейством. Кроме того, Жора всем сказал, что я якобы лез к нему целоваться.

Пацаны — сам Жора, Гренка, Банзай, Карась из пятого подъезда и ещё несколько человек постарше — все они сидели на лазелке-паутинке, а я стоял перед ними на земле, и чувствовал, будто нахожусь перед судом, как преступник. Я доказывал им, что не лез к Жоре, и что вообще — никогда бы к такому, как он, не полез. Он же противный!

— Значит, дело только в том, что он противный? — подловил меня Гренка.

— Нет! — сердито отвечал я. — Дело в том, что я не гей и он это придумал!

Все посмотрели на Банзая и Карась, хитро прищурившись, спросил его:

— А ты с Батоном целовался?

— Фу, ты чё, — сплюнул тот.

— А почему ты всё время с ним таскаешься?

Не дожидаясь ответа, Жора выкрикнул:

— Потому что он тоже пидрила!

Подхватив этот крик, ребята завыли и заголосили: «У-у-у, гомик, иди отсюда!», и принялись сталкивать Банзая с паутинки. Тот пытался цепляться за железные прутья лазалки, но всё равно сорвался и оказался на земле — рядом со мной.

— А если не пидрила, врежь ему! — потребовал Гренка.

Я подумал, что он так пытается спасти брата — ну, дать ему шанс отмыться от такой репутации. Но я был уверен, что Банзай не врежет, мы ведь уже сто лет общаемся, и столько всего было…

— Да легко, — вдруг сказал он.

Всё произошло раньше, чем я успел что-то сообразить. Он ударил меня так сильно, что я чуть не упал. Опомнившись, я кинулся на Банзая, но всё, похоже, было отрепетировано заранее. Наперерез мне с лазалки спрыгнуло несколько пацанов, преграждая дорогу. А Банзай крикнул, выглядывая из-за их спин: — Вали отсюда! У тебя изо рта хуями воняет!

— Урод! — крикнул я ему, сдерживаемый пацанами.

— Тихо, тихо, — неприятным елейным голосом сказал мне Карась, унизительно щелкнув по носу.

И столько в этом жесте было пренебрежения ко мне, что, не выдержав, я его пнул по ногам. Тогда он пнул меня в ответ, подкосив, и я свалился на землю, а он пинал ещё и ещё, и я, конечно, пытался что-то отвечать, но ничего толком не получалось, хотя обычно дерусь я хорошо.

Просто мыслями я был не здесь, не в этой драке, а как-то вообще — далеко. И эти удары не очень меня волновали — не такими уж и сильными они были, а переживал я о другом.

Я думал о том, что мне опять наврали. Когда меня забирали из детдома, директриса говорила, что всё будет по-новому. Что за пределами детского дома люди живут по другим правилам, где дети не бьют других детей, где нет массовых драк, «тёмных» и насилия.

А теперь меня били, а все вокруг радовались этому, улюлюкали и требовали:

— Давай, Карась, сломай ему че-нибудь!

Я и не думал, что так успел отвыкнуть от этого. Раньше подобное было привычным, как манная каша на завтрак, а теперь я не понимал: за что они меня так сильно ненавидят, ведь я дружил с ними три месяца, они ведь знают меня! Неужели они поверили в этот бред про гейские поцелуи? Или дело вообще не в поцелуях, а просто в том, что они за что-то хотели меня побить? За что? Я ведь им ничего не сделал. И я даже не гей, мне просто не повезло, что они выбрали именно меня, но если такие смелые, то пошли бы и побили их! Вот только…

Вот только Слава со Львом им тоже ничего не сделали. Зачем тогда вообще кого-то бить?

Эта мысль проскочила в моей голове на доли секунды и сразу затухла, утонула в просыпающейся обиде. Всё несправедливо. Все против меня. Карась тычет в меня своим вонючим ботинком, а остальные смотрят, но они не зрители, а участники. Этот грязный ботинок, врезающийся мне в живот — и есть они все.

Потом всё закончилось и они, смеясь, ушли. Я какое-то время ещё лежал на земле — вставать не хотелось.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем кто-то потянул меня вверх прямо за футболку. Я, морщась от боли, подчинился этому движению и поднялся сам.

Передо мной стояла девчонка лет шестнадцати. Жорина сестра, та самая экоактивистка — я её узнал, хотя видел всего пару раз мельком. Но у неё внешность запоминающаяся — волосы зелёные, ноги волосатые, и всегда в шортах, даже если не очень тепло, видимо, чтобы все видели, что они волосатые. Не знаю, что за прикол такой.

Но тогда мне было не до её ног, конечно. Я просто смотрел на неё и мне вообще-то было плевать, зачем она подошла.

Она молча начала меня отряхивать. Я не возражал, хотя и выглядело это странновато — как будто я маленький. Но тогда уже ничто не могло стать хуже, так что я позволил ей это сделать.

Потом она сказала:

— Зря ты всем рассказываешь, что у тебя предки геи.

Это звучало беззлобно, но я был расстроен и ответил резко:

— А что, тоже меня побить за это хочешь?

Она пожала плечами:

— Нет, зачем? Мне нравятся геи.

— В смысле? — не понял я.

— Они милые.

Я чуть не рассмеялся. Если она так думает, ей нужно срочно познакомиться со Львом!

— Но лучше тебе больше об этом никому не говорить. Люди ненавидят геев.

— За что?

— А ты сам как думаешь?

Я подумал, что у большинства людей нет причин ненавидеть геев. Вот у меня — есть. Они могут превратить меня в «своего» — хорошего в этом мало. И вообще, все говорят, что они мутные ребята, и от них чего угодно можно ожидать, но другие люди, в основном, не живут с ними в одной квартире и не находятся в постоянной опасности. Если бы я не столкнулся с геями лично, вряд ли бы я их ненавидел. Мне было бы некогда об этом думать — других дел нет что ли? Да и потом, я не ненавидел геев, я просто не знал, чего от них ждать, и это напрягало.

— Ничего не думаю, — честно ответил я.

— И я, — сказала девчонка. — Ну, ты просто знай.

Что ж, теперь я буду знать.

Буду знать, что геев ненавидят. И буду знать, что вообще не обязательно быть геем, чтобы тебя ненавидели за то, что ты гей.

[7]

Я больше не ходил гулять на улицу. Сначала думал, что смогу пересидеть дома то время, пока они будут помнить мой позор и желать его повторить, а потом, может, всё само забудется. Но каждый день мне приходили тупые сообщения, типа: «Эй, гомик, чего не выходишь на улицу, нашёл себе парня?». Ничего не отвечал, но их, видимо, забавлял сам факт, что я получаю эти гадости и прочитываю. Пришлось удалить с телефона все мессенджеры. Тогда они начали писать мне обычные СМС-ки, как древние люди, и я вообще вытащил сим-карту из телефона. Слава из-за этого однажды не смог мне дозвониться, а потом переживал, всё ли нормально. Соврал, что телефон разрядился.

— Ты вообще ходишь гулять? — спросил он.

— Хожу.

— Который день прихожу с работы, и каждый раз ты дома.

Это был восьмой день. Я считал.

— Просто совпадение. Я гулял до этого.

Он прошёл на кухню, загремел посудой.

— Мог бы и помыть тарелки, — услышал я. — Ты вообще что-нибудь ел?

— Ага.

На самом деле, не ел. Не было аппетита.

Я взял джойстик от приставки и включил на телеке Майнкрафт. По правде говоря, я не знал, чем себя всерьёз занять. То одно делал, то другое, но постоянно думал о том, что случилось. У меня больше не было друзей и меня на ровном месте считали пидором, даже не так — пидриллой, — а раньше уважали и просили научить плеваться. Почему всё так резко поменялось?

В общем, я этот джойстик взял только для вида, чтобы Слава не думал, будто бы сижу целыми днями и смотрю в одну точку. А так, в общем-то, и было. Даже если пытался что-то делать, всё равно быстро откладывал, начинал смотреть в стену и думал, думал, думал. Не мог понять, как мне относиться к себе, к этим двум геям, к Мики, к пацанам со двора, к отцу Жоры. Кто из всех прав? Пацаны и отец Жоры говорили то же самое, что и все, а моя как-бы-семейка утверждала совершенно противоположные вещи.

Откуда-то из-под шкафа в коридоре заскулила собака. Я вечно про неё забывал.

— Ты гулял с Сэм? — спросил Слава.

— Нет, — ответил я. — Мики с ней гулял утром, это ж его собака.

— Но его же сейчас нет, а скоро уже вечер. Сходи и погуляй.

— Это не моя собака, — упорно повторил я.

— Это наша общая собака.

— Когда я сюда пришёл, она тут уже была, никто меня не спрашивал, хочу ли я с ней гулять.

Посуда на кухне перестала греметь. Через несколько секунд Слава появился на пороге зала и строго посмотрел на меня. Ну, попытался, потому что строгость у него никогда не получалось изобразить.

— Или ты сейчас сделаешь то, что я прошу, или через тридцать минут тебя об этом будет просить Лев.

Я посмотрел на часы. В пять часов главный надзиратель возвращался домой для своих вечерних инквизиций.

Я отложил джойстик и прошёл к окну. Все были там — и Банзай, и Гренка, и Жора, и другие. Играли в футбол баскетбольным мячом. Меня затошнило от мысли, что сейчас нужно будет выйти во двор и столкнуться с ними.

Я медлил. Очень долго одевался, потом сделал вид, что потерял поводок, собака начала лаять, а Слава начал меня торопить. Я дрожал. Сначала казалось, что я дрожу как бы изнутри, но шнурки получилось завязать только с третьего раза — пальцы тряслись тоже. Я удивлялся: неужели я такой трус?

Раньше и похуже бывало, но я не дрожал. Наверное, потому что раньше мне особо нечего было ценить, и я не боялся, если придётся умереть. Я думал, что если меня убьют в драке — это не страшно, а если сделают что-то такое, после чего будет невыносимо жить дальше, то я убью себя — и это тоже было не страшно.

Теперь моя жизнь состояла из семьи геев, долбанутой соседки, друзей-дебилов и предателей, но я не хотел её терять. Потому что была ещё музыка и шанс, что дальше будет лучше, и это главное, чем отличалась моя жизнь в семье от жизни в детском доме. В семье, даже в такой, какая досталась мне, что бы ни случилось, а почему-то легче верится, что это пройдёт.

Я протянул с прогулкой почти до пяти часов. Думал, может за это время они куда-нибудь уйдут, но ничего не менялось. Слава начинал раздражаться: — Слушай, почему для того, чтобы ты хоть что-то сделал, тебе надо кем-то или чем-то угрожать?

— Я ведь собрался.

— Включи другую скорость.

Делать было нечего. Пристегнул поводок к ошейнику и шагнул в подъезд. Дверь за мной закрылась с каким-то особенно трагичным звуком.

Придумал, что попытаюсь незаметно проскользнуть вдоль дома и уйду гулять куда-нибудь далеко. И у меня бы даже получилось, но псина оказалась тупой.

В самый неподходящий момент, когда нам как раз нужно было удирать со всех ног, она демонстративно уселась под каким-то деревом, чтобы пописать. Я потянул её за поводок, почти умоляя: — Пожалуйста, давай в другом месте…

Но она и с места не сдвинулась, а от того, что я дёргал поводок, скулила. Я престал её тянуть: было страшно, что залает и привлечет внимание.

Но они всё равно меня заметили. Мяч полетел в нашу сторону, Гренка побежал за ним и остановился на полпути. Показав на меня пальцем, хохотнул: — Смотрите, пидрила вышел на улицу!

Нас с Сэм облепили кругом. Банзай, Гренка, Жора, Карась и его лучший друг Тунец. Пятеро.

Лучше бы они сразу кинулись меня бить, но им это вообще нафиг не сдалось, они просто стояли и говорили какую-то гейскую чушь, в которой разбирались явно получше меня, и пытались меня задеть своими вопросами про бойфрендов, члены и отцов-гомиков. Мне было плевать, что именно они говорят, просто это было отстойно само по себе: когда тебя вот так окружили и ржут в лицо, пальцами тычут, как на зверушку в зоопарке.

Я не реагировал, и они начали меня толкать друг другу — сначала Карась толкнул, и я сделал несколько шагов назад, а там, со спины, толкнул уже Тунец — на Гренку, и так они пытались мной играть, как мячом. Сэм смирно сидела рядом и наблюдала.

Я подумал, что в фильмах собаки оказываются рядом не просто так. В самые опасные моменты они врываются в кадр, разрывают штаны у врага на заднице, благородно спасают главного героя и смело рычат на любых обидчиков. Сэм не делала ничего.

Я начал умоляюще смотреть на неё, намекая, чтобы она хотя бы загавкала. Никакой реакции. Немного подталкивал её ногой, но и этот знак она не распознала. Я злился: зачем нужна псина, от которой никакого толку? Сейчас меня убьют, а она и ухом не поведёт!

Спасение оказалось рядом со мной незаметно. Один из толчков отправил меня прямиком к нему — я врезался во Льва. Видимо, завидев рядом взрослого, пацаны расступились.

— Что происходит? — строго спросил Лев.

— Мы так играем, — пискнул Гренка.

— Тебя обижают? — это Лев у меня спросил.

Я ничего не ответил, я же не ябеда. Продолжал насуплено молчать.

Он положил мне руку на плечо:

— Пойдём домой.

Я подчинился, пошёл за ним. Гренка нам в след несмело спросил:

— А вы правда пидорас?..

Лев повернулся к нему.

— Нет, — ответил он. — Больше пяти пидарасов в одном месте не бывает.

До меня только потом дошло, что он назвал этих придурков пидарасами. Пока шли, думал: почему он так сказал?

Решение, как спасти себя от пацанов, пришло ко мне неожиданно. Меня удивляло, как какие-то очевидные вещи в этой новой жизни не доходили до меня. В детском доме я бы додумался до этого в первые же минуты, как начались проблемы, а в этой гейской семье меня спасла лишь случайность.

Однажды поздно вечером выносил мусор (специально так поздно, когда уже все разошлись по домам), и увидел аккуратно приставленный к мусорным бакам крест. Он был небольшой, где-то с ладонь, но тяжеленький. На нём был выгравирован тот длинноволосый чувак, похожий на Курта Кобейна. Ну, которого ещё любят все верующие.

Когда я вертел его в руках, пытаясь рассмотреть в темноте, заметил, что сбоку расположено что-то металлическое. Потянул — оно поддалось, и из удлинённой нижней части выглянуло лезвие сантиметров в пять. Это оказался складной ножик, замаскированный под нательный крест. Вот так да! Хорошенькие верующие бывают!

Воровато оглянувшись, я убедился, что никто меня не видел, сложил находку, спрятал её в карман и быстро побежал домой.

Ночью сделал вид, что проснулся попить воды, пробрался на кухню и стащил заточку для ножей. Потом, закрывшись на балконе, чтобы никого не разбудить лязгающими звуками, принялся затачивать свой нож. Получилось круто — даже пальцем не дотронешься.

Вернувшись в спальню, спрятал нож под подушку. Решил: завтра днём выйду во двор, и, если пристанут ко мне, вытащу нож и всех порежу. Всех.

Но с ножом под подушкой мне совсем не спалось. Я маялся: завтра или не завтра? Порезать или припугнуть? Всех или кого-то одного? Пока ворочался в постели, уже наступило утро.

Но днём я точно решил, что пойду и сделаю это. Потому что если не сделаю, то впереди опять будет бессонная ночь, и ещё одна мысленная пытка. Лучше уже сделать, чем таскать эту сопливую нерешительность в себе и мучиться.

Выйдя на улицу, не ждал, когда меня заметят, а сам пошёл в сторону пацанов — они сидели на лавочке и пили что-то из банки с лимонадом (в детдоме в такие банки обычно переливали дешевое пиво, чтобы не спалили). Конечно, завидев меня, они развеселились, засвистели, и опять со всех сторон — «вот и гомик» и «голубой идёт». Громче всех было слышно Жору.

Глядя в его глаза, я вдруг подумал, какое у него мультяшное лицо. Совсем обыкновенное, с ямочками на щеках, веснушками и длинными ресницами. И почему-то, когда я заметил это, нож в моей руке дрогнул.

Силой воли я начал возвращать к себе воспоминания прошлых дней: как он называл меня «детдомвоским» и «музыкантиком», идя по пятам, как не в тему хвастался своим отцом ВДВ-шником, как первым начал называть меня пидрилой и голубым, как всем соврал, что я целовался с ним. Только почему-то за секунду до убийства это кажется уже не таким большим, не таким существенным.

— Ты чё? — с любопытством глянул на меня Гренка.

Тогда я вытащил лезвие из креста.

— Ого… Пацаны, у него перо, — предупреждающе сообщил Карась.

Банзай присвистнул.

— На помойке нашёл? — насмешливо спросил Жора.

Я почувствовал противную слабость. Вдруг понял: нож, чтобы убить, должен пробить грудную клетку, а у меня сил на это нет. И лезвие, наверное, слишком слабое.

Карась вдруг сказал:

— Ну, убей нас, если хочешь! — глаза у него при этом смеялись.

— Что, слабо? — издевался Гренка.

Остальные пацаны тоже заулюлюкали:

— Сейчас нассыт в штанишки!

— Ему слабо!

— Вон, ручки задрожали!

— Сюда слабо?! — крикнул Жора, хлопнув себя ладонью по груди — с той стороны, где сердце.

А у меня и правда руки дрожали. Всё вокруг завертелось: смех, вопли эти, корчащиеся от хохота мерзкие лица — окружающее пространство смазалось в одну общую кляксу. Ничего не получалось разглядеть.

— Че вылупился?! — ржал Жора. — Соскучился, гомик?!

Что-то щёлкнуло в голове. Я выкинул руку с ножом вперед и ударил — не глядя.

Жора завопил, начал падать. Глаза у него закатились.

Тогда я понял, что значит фраза: «Гены берут своё». Я дёрнулся с места, побежал, точно зная, куда бегу и зачем. Домой, в ванную, а там — к раковине, отмывать нож от крови и от отпечатков. Я так хорошо выполнил эту работу, будто бы знал, что делать. Будто бы это вшито во мне. Наверное, мой настоящий отец — убийца. А может, и мать тоже.

В мусорном ведре я замаскировал нож под грудой бумаги, потом сел в зале на диван, задрожал и подумал: зачем? Что я наделал? А на фоне мысли: остальные укажут на меня, но пофиг, буду всё отрицать — пускай доказывают. Мне ещё нет четырнадцати.

Долгое время было тихо. Я просидел в напряжении целый час, судорожно поглядывая на часы — всё ждал, что придут полицейские. Дёрнулся, когда дверь начали открывать, но это всего лишь вернулись как-бы-родители с работы. Они ничего не сказали, значит, тоже были не в курсе.

Тот самый телефонный звонок раздался в семь вечера. Кто-то позвонил и рассказал Славе, что случилось. Сначала я не придал значения этому звонку, но, когда на пороге комнаты появился Лев, я понял, что влип. Он никогда просто так на пороге комнаты не останавливается.

Глядя на меня, он молчал, будто ждал чего-то. Я тоже молчал, но старался в его сторону не смотреть. Так минуты две прошло, наверное. Хотя не знаю, может, и меньше. В такой ситуации время превращается в вечность.

— Ну, — начал Лев. — Как себя чувствуешь?

— В смысле? — охрипшим голосом спросил я.

— Мне интересно, как себя чувствует человек, который ножом другого ударил. Как это?

От того, что этот разговор начинался вот так, стало ещё хуже. Всё-таки, когда на тебя кричат, как воспиталки в детдоме — это проще. Если человек орёт, он выглядит полным придурком, и на это проще хрен забить, чем когда тебя вот так — спокойными словами на чувство стыда провоцируют.

— Фигово, — честно признался я.

— Ну, ничего, — неожиданно ответил Лев, проходя в комнату.

Он похлопал меня по плечу, садясь рядом. Сказал:

— Это потому что ты в первый раз. Но будет же ещё второй, третий, правильно? Дальше — проще.

Я удивлённо посмотрел на него. Что он такое говорит?

— Что с Жорой? — спросил я.

— Умер, — буднично сказал Лев.

— Как это… Умер?

— Ну, умер, как многие умирают, когда им вонзают нож в сердце.

Я смотрел на него внимательно, пытаясь понять, шутит он или нет. Хотел разглядеть это в мимике: может, он сейчас улыбнётся и скажет, что прикалывается? Ну, или пускай рассердится и скажет, что специально соврал, чтобы мне стало стыдно. Хоть что-то, выдающее несерьёзность его слов! Но я ничего такого не находил в его лице — ни один мускул не дрогнул, абсолютное непоколебимое спокойствие.

— Ты серьёзно? — всё-таки уточнил я.

— Да. А ты разве не это планировал?

Мне показалось, что я теряю сознание. Даже начал падать вперед, но Лев придержал меня:

— Тише, тише.

— Мне плохо.

— Это нервное. После убийства — нормальное состояние. Говорю же: потом не будет такого. Просто привыкнуть надо.

Я начал глубоко дышать, стараясь прогнать тошнотно-муторное ощущение. Стало чуть легче.

— Что теперь будет?

— С кем? С Жорой? Похоронят.

Снова затошнило. Подавляя эти ощущения, я уточнил:

— Со мной.

— Ничего. Ты же ещё маленький.

— А кому-нибудь что-то будет?

— Славу, наверное, посадят. Но не всё ли равно? Главное, что у тебя всё нормально.

Он поднялся, собираясь выйти из комнаты. Я спросил его вслед:

— Ты что, даже не накажешь меня?

— Нет.

— Почему?

— Не хочу облегчать тебе состояние. Перенесённое наказание даёт ощущение искупления. А ты поживи с этим так.

Он вышел, аккуратно закрыв дверь за собой. Я захотел плакать, но у меня не получилось. Попытался специально спровоцировать себя, тихонько скулил и дышал, как плачущий, но всё равно слёз не было.

Это хуже всего — когда не можешь плакать. В детдоме обычно ревут только совсем малыши, потому что ещё верят, что если заплачут, то им помогут, защитят от чего-то.

Я уже не верил. В детдоме, кто не верят, берут нож.

[8]

Ночью я опять не спал. Ворочался, и как бы ни старался лечь поудобней, матрас казался слишком жестким, одеяло слишком жарким, ночь слишком тёмной, мысли слишком громкими, а жизнь слишком тяжелой. Как будто всё вокруг пыталось усилить мои мучения.

Что я сам про себя тогда думал? Не знаю. Честно говоря, я так мучился, потому что не мог решить, что мне нужно думать.

Я пытался представить масштаб случившегося и пугался собственного поступка. С другой стороны — не всё ли равно? Не надо было ко мне лезть.

Вся эта внутренняя борьба началась только из-за столкновения меня-старого со мной-новым. Я поступил так, как поступил бы прежний Ваня из детского дома, но оценивал случившееся другой человек — новый я.

В детском доме, пырни я кого ножом, точно бы не стал об этом думать всю ночь — там это было в порядке вещей. У старшиков вечно случались какие-нибудь драки с поножовщиной. Правда, чаще всего никто не умирал (хотя и это бывало), но вот скорые к нам каждую неделю туда-сюда катались. Когда случалось подобное ЧП, все ребята и даже работники детдома высыпали на улицу смотреть, как очередного раненого собираются погружать в карету. В детдоме только одно развлечение и было: смотреть как кого-то куда-то погружают. То в скорую, то в катафалк, то башкой в унитаз.

Днём вышел во двор. Пацаны сидели на лавочке возле первого подъезда и о чём-то негромко разговаривали. Жоры среди них не было.

Я молча прошёл мимо, почувствовал, как они проводили меня взглядом. Зато не пристали и ничего тупого не выкрикнули в своей манере. Хоть какой-то плюс в убийствах.

Никуда конкретно я не шёл, хотелось просто проветрить голову. Думал о Славе — его правда посадят или нет? Должно ли мне быть стыдно? Он ведь знал, на что шёл. Когда заводишь себе ребёнка, нужно быть готовым ко всему — даже к тому, что придётся сесть вместо него в тюрьму.

Всё равно эти рассуждения казались мне чужими. Как будто прежний я подсказывал самому себе верное направление мыслей — такое, чтобы было не очень стыдно с этим жить. Но у меня уже не получалось этими подсказками воспользоваться.

Свернул во двор Жоры и увидел там его зеленоволосатую сестру. Она ходила по бордюру, пытаясь удержать равновесие, и выглядела при этом очень грустно.

Я остановился, не доходя до неё нескольких шагов. Принялся наблюдать за её канатоходством, но, поймав мой взгляд, она потеряла равновесие. Недовольно выдернула один наушник из уха и спросила: — Чё тебе?

А я спросил:

— Ты злишься на меня?

— За что?

— За то, что я убил твоего брата.

— Чего-о-о?

Я растерялся. В смысле — «чего»? Как можно быть не в курсе, что твой брат помер?

— Я же его вчера ножом ударил… — напомнил я.

Тогда она вытащила второй наушник и внимательней посмотрела на меня.

— Кто тебе сказал, что он сдох?

— Папа… То есть, один из соседей по квартире.

Она вдруг расхохоталась так, что даже голову запрокинула. Правда, у неё это получилось не грубо, а забавно, даже захотелось улыбнуться. Но этот хохот был всё-таки не в тему, поэтому я спросил: — Чё ты ржёшь?

— Ты смешно называешь своего отца, — объяснила девчонка. — Сосед по квартире!

— Причём тут он? — возмутился я. — Мы же не о том говорим! Сдох твой брат или нет?

— К сожалению, от царапин не умирают, — с искренней грустью ответила она.

— От царапин? — переспросил я.

— Да там фигня, даже зашивать не пришлось, больше крику было.

У меня совсем всё сходится перестало. Я уточнил:

— А где тогда Жора? Почему он не гуляет?

— Он на даче с бабушкой, — и, опять начиная смеяться, она спросила: — Блин, твой батя серьёзно тебе сказал, что он сдох?

— Ага, — буркнул я.

— Пипец… Ну, как говорится: сдох и сдох. Сдох-пердох. Лишь бы здоров был.

Тогда я тоже рассмеялся, потому что это прозвучало очень забавно. И потому, что я наконец-то внутренне расслабился, как будто что-то целый день давило на плечи огромным грузом, а потом раз — и исчезло. Стало легко, хоть я и проклинал Льва мысленно, не понимая, как о таком можно врать.

Вроде бы, всё самое важное я спросил, и было бы уместно сейчас сказать: «Ладно, пока» и пойти по своим делам, но уходить мне не хотелось. Я начал выдумывать, что бы ещё такого сказать, и спросил, указывая взглядом на наушники: — А что ты слушаешь?

Она взяла один из них и поднесла к моему уху. Этот странный жест заставил меня занервничать, хотя ничего такого в нём не было.

Играла знакомая песня, и я уточнил:

— Дэвид Боуи?

Девчонка удивилась:

— Не знала, что кто-то в твоём возрасте слушает Боуи!

— Мой брат слушает, — признался я. — Он любит всяких мёртвых стариков.

Она засмеялась:

— Звучит так, как будто он извращенец.

— Так и есть, — серьёзно ответил я. — Думаю, он голубой, и ещё у него крыша едет.

Она всё смеялась и смеялась, будто я ей анекдоты рассказывал, хотя я говорил вполне серьёзно. Стоит немного пообщаться с Мики, чтобы понять, что он «того», и я не шучу.

— Ты такой забавный, — сказала наконец. — Я думала, вы все тупицы типа Жоры. Тебя зовут Батон?

— Вообще-то Ваня. А тебя как?

— Нина.

— Крутое имя.

— Нет, это такое имя, как будто я сразу родилась бабушкой, да ещё и вахтёршей.

Вообще-то, она права. На самом деле, я сразу об этом подумал.

— Да, тупое имя, если честно, — кивнул я.

Она бросила на меня такой взгляд, как будто обиделась, и я напрягся: может, не стоило с ней соглашаться? Но тут же захохотала, хлопая меня по плечу, и я выдохнул.

— Лан, мне пора, — сказала Нина. — Потом как-нибудь ещё поговорим.

— Ага, пока, — как можно непринужденней ответил я.

Не хотел дать понять ей, что теперь только и буду ждать следующего разговора. Пусть считает, что я каждый день болтаю то с одной взрослой девушкой, то с другой — и это все они ждут случая поговорить со мной.

Но, как бы то ни было, за последние недели это был самый длинный разговор с посторонним человеком, в течение которого меня ни разу не пытались ударить или оскорбить.

Вернувшись домой, я дождался, пока Лев придет с работы, чтобы сказать ему всё, что я о нём думаю. Но когда он пришёл, я как-то растерялся и оказалось, что ничего я о нём особо не думаю. И только сказал обиженно: — Вообще-то Жора живой.

— Серьёзно? — изобразил удивление Лев. — Он что, воскрес?

— Не смешно!

— В любом случае, надеюсь, прошедшие сутки оказались для тебя занимательны и приятны.

— Да мне вообще пофигу.

С этими словами я ушёл в свою комнату, хлопнув дверью, и только потом подумал, что люди, которым пофигу, не хлопают дверьми. Ну и ладно.

Когда я ложился спать, Мики ещё не было дома. Его родителям это не нравилось. Потом, сквозь сон, я слышал, как открывалась входная дверь, и как Лев полушёпотом ворчал о чём-то. Дотянулся до телефона на тумбочке, включил экран — почти полночь.

Мики тихо вошёл в комнату и бесшумно закрыл дверь за собой, стараясь меня не разбудить. Также аккуратно он разложил свою постель, переоделся. Я всё-таки нарушил тишину, потому что было кое-что важное, о чём я хотел спросить: — Где ты был?

— Какая тебе разница? — недовольно ответил он.

— Ты был с девчонкой?

— Нет.

— С парнем?

— Чё ты пристал ко мне?

— Значит, с парнем.

— Почему ты вообще думаешь, что я был с кем-то? Мало ли, что я делал… Может, я маньяк и убиваю по ночам, — с этими словами он лёг под одеяло.

Я вздохнул, отвернувшись к стене:

— Тогда ладно.

Снова стало тихо, но мне не спалось. Я всё думал о Нине и о том, почему она сказала, что я забавный, почему она так много смеялась, и значит ли что-нибудь тот факт, что она хочет ещё как-нибудь со мной поговорить. Она втюрилась?

— Мики, — снова позвал его я шёпотом.

— Чего тебе? — проворчал он.

— Как понять, что нравишься девчонке?

— Если вы женаты, скорее всего, нравишься.

— Да я серьёзно.

— Ну, если беременна — наверное, тоже.

— Нет, правда. Если она посчитала меня смешным — значит, нравлюсь?

Мики задумался. Потом ответил:

— Ты правда очень смешной, описаться можно, но причём тут это?

Он начал раздражать меня. Почему он не хочет признать, что я мог ей понравиться? Или он просто ни в чём не разбирается на самом деле?

— У тебя вообще когда-нибудь была девушка? — с иронией в голосе спросил я.

— Конечно.

— И где она теперь?

— В тюрьме. Ей было сорок.

Разозлившись, я кинул в него подушку. Несёт какую-то чушь, вместо того, чтобы помочь разобраться! Я был уверен, что, если девчонка смеется рядом с тобой — это не просто так. И если у меня получилось рассмешить Нину сегодня, то я сделаю это ещё раз.

Спать стало неудобно. Я попросил:

— Верни мне подушку.

Тишина.

— Мики!

Но он глубоко задышал, делая вид, что спит. Когда я попытался её отобрать, мы немного подрались. Потом пришёл Слава и сказал, что если мы не успокоимся, то один из нас пойдёт спать на коврик в прихожую.

Мики сказал, что пойду я, а я сказал, что пойдёт Мики, Слава сказал, что пойдём оба, а Лев из соседней комнаты крикнул, что отправит нас спать на улицу, если не заткнёмся.

Но мы не заткнулись. Когда Слава ушел, Мики шепотом спросил:

— Сколько ей лет?

— Наверное, где-то как тебе.

— Так она ж старая для тебя.

Для меня, как для человека, который был влюблён в столетнюю Одри Хепберн, это вообще не аргумент.

— Всё равно она мне нравится, — только и ответил я.

— Я думаю, что у неё есть парень, ему лет двадцать и он гоняет на мотоциклах.

— С чего ты взял?

— Ну, это типично для тупой малолетки, которой «где-то как мне».

— Значит, твоему парню тоже двадцать, и он гоняет на мотоциклах? — подловил я.

— К сожалению, нет, — выдохнул Мики. — Ну, расскажи о ней.

— Она экоактивистка, у неё зелёные волосы и волосатые ноги.

— Тогда забудь. Скорее всего, у неё девушка.

— Фу-у-у, — протянул я. — Почему ты так думаешь?

Мики пожал плечами:

— Интуиция. Но, может, я не прав.

— Ты не прав.

— Но про мясо с ней не говори. Веганство часто пересекается с экоактивизмом.

С тем, что она не ест мясо, я был почему-то согласен, хотя к тому моменту всё ещё думал, что экоактивизм имеет какое-то отношение к искусственному оплодотворению.

Решил, что как-нибудь позову её на свидание.

[9]

После случившегося с Жорой что-то изменилось, но я не сразу смог понять, что. Разве что, я начал чувствовать себя ещё более одиноким, чем был, хотя никогда с этими геями особого единения не чувствовал.

В целом, ничего страшного не случилось. Лев через день даже извинился передо мной за своё тупое враньё. Правда, в своей манере, закончил извинения словами: — …Но это ты, конечно, сам виноват, — и потрепал по волосам.

Мне было неприятно, что он меня коснулся, и я уклонился от его руки, ничего не ответив на это.

Странно, но Лев меня раздражал меньше, чем Слава. У Мики всё наоборот. Я с самого начала наблюдаю за его отношениями со своими предками, чтобы понять, кто из них чего стоит, и заметил, что Льва он недолюбливает. Наверное, потому что тот может легко дать по щам, а Мики — неженка. Его по-настоящему никогда не били, хотя он странноват. Попал бы он в детдом — били бы чаще, чем остальных, но в домашней обстановке у него вызывало возмущение и обиду любое посягательство на его неприкосновенность. Подзатыльник — он обиделся. Голос подняли — обиделся. Он ещё рассказывал, что было дело, когда Лев ему прям врезал — и с таким видом это вспоминал, как будто хуже трагедии в жизни не придумаешь.

Зато со Славой они по одну сторону — тот даже наорать ни на кого не сможет. Мухи не обидит — в случае с ним это не просто такое выражение, а в самом деле. В общем, подходящий папа для изнеженного мальчика типа Мики, поэтому Славу он любит, а Льва — боится.

Я Льва не боялся. В чём-то я его даже уважал, хоть он и гомик. Наверное, в том, что несмотря на это, у него получалось оставаться нормальным — ну, без всяких сережек в ушах, мягких интонаций и рваных джинсов. И вообще, это хорошо, что он может сказать что-то грубое или врезать: я считаю, что металлический тон в голосе и способность подраться — самые необходимые качества для нормального мужика. И когда он начинает таким образом воспитывать меня, я радуюсь, а не боюсь — хоть что-то традиционное в этом гей-царстве.

Слава — противный. Такой же слащавый, как и его имя — даже начинается на один и тот же слог. Каждый раз, как я пытаюсь вывести его на адекватную для мужика реакцию, у него начинается всё одно да потому: «Ну, что у тебя случилось, ну, давай поговорим, я рядом». Зачем мне это вообще надо? Я просто пытаюсь убедиться, что если уж и живу с гомиками, то может они хотя бы в остальном ничего — но один полное фуфло, а второй пятьдесят на пятьдесят. Ещё и третий периодически мелькает, весь такой непонятный и возвышенный, но судя по всему, тоже голубой.

Я один был нормальным в этой квартире. Может, ещё вот собака, но она капец тупая у них.

Вскоре меня опять отправили с ней гулять, потому что Мики где-то шастал до позднего вечера, а псина начала скулить. Мне было лень, к тому же шёл дождь, но Лев начал угрожать, что отберёт у меня приставку, и я пошёл.

— Ты что, не понимаешь, что никто не хочет гулять с тобой, когда идёт дождь? — спросил я у собаки, когда мы вышли из подъезда.

Она этого явно не понимала. Резво начала срываться с поводка, бежать вперёд и плюхнулась в ближайшую лужу.

Я натянул капюшон, мрачно вздохнул и покорно пошёл за ней. Точнее, почти побежал.

Недалеко от нашего дома есть место, где нам с Мики не разрешают ни ходить самим, ни гулять с собакой. Это какой-то пустырь в паре домов от нашего — там гаражи и огромные тёплые трубы, на которых часто ночуют бездомные пьяницы, а вокруг снуют бродячие животные. Несмотря на запрет, я всегда ходил там сам, и выгуливал там Сэм, если вдруг выпадал такой случай, потому что через это место можно сократить любой путь, а если его обходить — только время теряешь.

Ни разу ничего не случалось плохого, но в тот день как будто кто-то решил, что чем больше проблем в моей жизни, тем лучше.

На трубах развалились бродячие псы — я их раньше, бывало, видел, но всегда в этот момент ходил один, и они меня не трогали. При виде Сэм один из них начал лаять, а двое других подхватили. Я сжал поводок покрепче и уже хотел развернуться назад, но эти трое — гавкающие и недовольные, спрыгнули с труб и начали подходить к нам, порыкивая. Сэм тоже на них зарычала, и, если бы я мог ей объяснить, что не надо нарываться, я бы именно это в тот момент и сделал.

И вот — они встали напротив нас, настроенные не по-доброму. На меня никто особо внимания не обращал, все смотрели на Сэм, а Сэм, как настоящая тупица, и рада была их провоцировать — рычала и лаяла в ответ, дёргая поводок из моей руки.

Я не знал, что делать. Из историй о собачьих нападениях я только слышал, что, если делать резкие движения — они сразу бросятся. Поэтому нет смысла срываться и бежать — они всё равно догонят. Если не догонят Сэм, то догонят меня, и выберут себе в жертву как более слабого.

Я заметил, что у одного из псов с клыков капает слюна. Мне стало ещё страшнее, я почувствовал обморочную дурноту и ослабил хватку — в этот момент Сэм дёрнулась с поводка, и я не удержал её. Она первой бросилась на них. Началась драка.

Я сделал тщетную попытку снова схватить поводок, чтобы вытянуть из оравы собак Сэм, но, когда попытался, один из псов кинулся на меня, поставил лапы на грудь, как будто оттолкнув, и рыкнул. Больше не сделал ничего, но я испугался и… Побежал.

Просто сбежал оттуда и всё. Потому что подумал, что меня сейчас разорвут. Потому что вспомнил истории про детей, которых насмерть загрызали собаки, и решил, что может произойти какая-то из таких.

Я шёл домой и плакал, потому что мне было жалко Сэм, и потому что я не знал, как вернуться и рассказать о том, что случилось — они ведь сразу поймут, что я трус. Выглядеть трусом перед теми, кого я называл жалкими гомиками, было особенно стыдно.

Поэтому, вернувшись, я сначала не рассказал ничего. Мики был уже дома и накинулся на меня с порога: где, мол, его собака. Я решил, что буду молчать о том, что случилось, до самой смерти. Не добившись от меня ответа, он бросился ябедничать Льву.

— Папа! — позвал он. — Ваня куда-то дел собаку!

Они начали терроризировать меня уже вдвоём: где собака да где собака. Когда Мики в десятый раз спросил, что я сделал с его собакой, я не выдержал: — Если это твоя собака, то сам бы с ней и гулял!

— Куда ты её дел?

— Повёл её гулять на пустырь и стравил там с бродячими псами! — выпалил я.

Пусть лучше думают, что я сволочь, чем поймут, что я трус.

— Не надо было на меня вашу тупую собаку навешивать, — заключил я.

— И где Сэм? — сдержанно спросил Лев.

— Я её там… — я замялся.

— Бросил? — подсказал он.

— Бросил.

Лев усмехнулся невесело. И сказал:

— Видимо, это наследственное — бросать.

У меня дрогнули губы. Я не выдержал этой хлёсткой фразы и расплакался. Я ведь ничего, вообще ничего плохого на самом деле не хотел! Я сто раз там гулял, всегда всё было нормально, я просто не знал, что так получится. Сквозь слёзы я начал пытаться объяснить это им, говорил, что покажу где она, что надо туда пойти…

Мы пошли, и обнаружили Сэм в ужасном, изуродованном состоянии: она не могла стоять на лапах, ухо разорвано, по телу — кровавые раны. Мики взял её на руки и, пачкаясь в крови, прижал к себе тяжелое, еле-еле дышащее тело. У меня всё скрутилось внутри в клубок, но я старался не показывать виду, что меня это волнует.

Пока мы ехали до ветеринарной клиники, Мики всю дорогу повторял мне одно и то же:

— Ты придурок.

— Ага, — как можно равнодушней реагировал я.

— Ты придурок и долбаный живодёр.

— Скажи что-нибудь новенькое?

Он не сказал, а только бросил на меня многозначительный взгляд, по которому можно было понять, что он жалеет о том дне, когда попросил родителей меня забрать.

Когда ветеринар спросил нас, что случилось, Мики сказал, что на неё натравили другую собаку.

Этот сучий врач, вздохнув, произнёс:

— Люди — сволочи.

Мики посмотрел мне в глаза и буркнул:

— Я в курсе.

Давя в себе чувство вины за то, что случилось, я брякнул:

— Да усыпите её и всё.

А сам пальцы в кармане скрестил, надеясь, что Сэм в порядке.

Врач укоризненно посмотрел на меня:

— Какая-то у вас тут недружелюбная атмосфера для животного…

— Нет, мы с ней хорошо обращаемся, — возразил Мики. — Брат просто нездоров, он с башкой не дружит.

— Сам ты с башкой не дружишь, — огрызнулся я.

Сэм перевязали, сделали какие-то снимки, потом отпустили — велели делать ей уколы каждый день.

Никто не сомневался, что я натравил собак на Сэм, все были уверены, что я — мерзавец и способен на всё. Это понимание было для меня тягостным — я никогда не обижал животных и у Мики с как-бы-родителями не было повода думать, что я могу повести себя как живодёр. Я хотел, чтобы хоть кто-то спросил меня, правда ли всё было так, как я рассказал, но никто не спрашивал.

Мики не разговаривал со мной ещё два дня, Лев — только строго и по делу, Слава — с грустью смотрел из-под своих девчачьих ресниц, и всё.

Поэтому я так никому ничего и не сказал.

[10]

Меня больше не просили погулять с Сэм и не оставляли с ней дома один на один. Если Мики замечал, что я хочу подойти к собаке, то перетягивал её внимание на себя, чтобы она убежала. Отношения у нас с ним стали особенно противные, а вместе с тем и с как-бы-родителями тоже.

Максимум, что мне теперь доверяли — поход в ближайший магазин за продуктами. Если деньги давал Лев, то потом он их демонстративно пересчитывал прямо при мне — я не знаю, почему, ведь я ничего не воровал у него. Слава так не делал.

Один раз я пошёл в магазин и купил Мики его любимую шоколадку, потому что мне хотелось с ним помириться. Он обрадовался — улыбнулся и поблагодарил. Но потом, будто вспомнив, что мы в ссоре, снова помрачнел и перестал на меня смотреть. Я сел на свою кровать, а он задал вопрос, который звучал продуманно до каждой буквы. То есть, так бывает, когда человек что-то очень долго хочет спросить, но не решается, и когда спрашивает, ты всё равно чувствуешь, что это продуманный вопрос.

— Зачем ты так поступил с собакой?

Вот что он спросил.

Я отвёл взгляд в сторону и увидел чёрточки, нарисованные маркером на косяке. Я их и раньше видел сотни раз, но в тот момент как будто впервые это случилось по-настоящему. Это были отметки измерения роста, подписанные: «Мики 5 лет», «Мики 6 лет» и так лет до десяти.

И тогда я понял, что мне вообще не место в этом доме. Что я тут забыл? У них своя семья, а я в ней — сам по себе. И всё вокруг на это указывает. Мики для них родной, в квартире можно заметить следы его присутствия с самого раннего детства, а я так… Как случайный пассажир поезда, которому уже никто не рад.

— Ненавижу вашу семью, — только и сказал я, не глядя на Мики. — Ненавижу вашу собаку.

— За что?

По-прежнему уперев взгляд в косяк, я пояснил:

— Я просто ненавижу голубых. С детства ненавижу.

— А собака тут причём?

Я пожал плечами:

— Она же ваша.

Мики вздохнул:

— И что теперь? Что ты хочешь?

— Домой.

— А где твой дом?

Наконец, посмотрев на него, я снова пожал плечами:

— Не знаю.

Я не знал, но действительно очень туда хотел. Никогда раньше мне не приходилось так сильно тосковать по местам, в которых я никогда не был.

Я чувствовал, что всё дошло до какой-то точки, когда не только я осознавал себя чужаком в этой семье, но и как-бы-родители, и Мики начали воспринимать меня, словно постороннего.

На уроках музыки Зоя Григорьевна была мной недовольна. Я был плохо сосредоточен, играл мимо нот и часто сбивался. Однажды она слушала меня с таким лицом, что я подумал: сейчас скажет, чтобы я проваливал и больше не возвращался.

Но она вдруг сказала:

— Я хочу дать тебе домашнее задание. Сочини собственную композицию.

— Чего? — удивился я. — Я не смогу…

— Сможешь, конечно, что за глупости?

— Да не, я не смогу… Да и какую?

— Какую хочешь. Сочини собственную сказку.

— Что ещё за сказка?

— Музыкальная.

Несколько дней я даже не думал об этом задании, потому что был совершенно уверен, что не справлюсь. Одно дело сымпровизировать какой-то набор мелодий, смутно связанных между собой, другое — что-то собственное и осмысленное. Я сомневался, что вообще обладал способностью к осмыслению.

Но композиция всё-таки написалась: получилось похоже на Шопена — похоронно-мрачная и медленная, но Славе понравилась. Или он просто так сказал, что понравилась.

Спросил, о чём это.

Я сказал:

— Просто сказка.

— Но у сказки же есть какое-то содержание?

— Такие сказки пишет Мики, — заметил я. — А у меня просто музыка.

— Разве музыка может быть ни о чём?

Я задумался. Наверное, может.

И сказал первое, что пришло в голову:

— Жил был один человек, который всегда чувствовал себя одиноким, и его никто не любил.

— А что потом?

— Потом он умер.

— От чего?

— Не знаю. От скуки. Он же всегда был один.

— Кто-нибудь пришёл на его похороны?

— Нет.

Сказав это, я почувствовал, как по щекам побежали слёзы — одна за другой. Вот этого я не ожидал от себя — слёз. Какая-то идиотская, нелепая ситуация, ведь ничего не случилось. Я чувствовал себя персонажем фильма, где всё время кто-то кого-то не понимает, а главный герой мечется и мечется.

Слава наклонился ко мне, слегка дотронулся до моей щеки, смахнув слезу.

— Если ты захочешь мне что-то рассказать — я рядом.

Я судорожно выдохнул:

— Что рассказать?

— Что захочешь.

— Я не специально стравил Сэм с собаками, — проговорил я сквозь слёзы. — Я не хотел ничего плохого, я испугался…

— Я знаю.

Я начал часто дышать, думая, в чём бы ещё я мог признаваться. Из-за слёз Слава расплывался у меня перед глазами, и от этого говорить с ним было легче.

— А ещё я не ненавижу вас…

Слава вдруг обнял меня, прерывая мои бессвязные попытки объясниться:

— Если тяжело — можем помолчать. Я и так понимаю всё, что ты хочешь мне сказать.

Может, семья проверяется именно так? Можно сколько угодно говорить: «Я тебя люблю» или «Я тебя ненавижу», но это ровным счётом не будет значить ничего, пока не настанет момент, который по-настоящему раскроет вас друг перед другом. Наверное, в настоящих семьях это всегда случается. Это как посвящение — каждый должен через это пройти.

Из-за того, что я распустил нюни, Слава нашёл мне психолога. Ужасно.

Хуже, чем это, было только то, что этого психолога посоветовала ему мама Лёты — потому что Лёта тоже к нему ходила. Я, когда услышал об этом, сказал: — Ха, так и знал, что она психичка.

— Вряд ли она «психичка», — ответил мне Слава. — К психологам ходят здоровые люди. Мики тоже ходил.

Это был плохой пример. Я ответил:

— Мики похож на психа.

Я представил, как меня поведут в психиатрическую больницу, такую же тёмную и мрачную, как в фильме «Остров проклятых», и как я буду сидеть в коридоре (а мимо будут бегать крысы, конечно же), а потом из кабинета выведут Лёту, и у неё будет пена изо рта, но самое страшное даже не это, а то, что она всем расскажет, что я тоже теперь долбанутый.

Не знаю даже, как так получилось, что мы с Лётой друг друга ненавидим. Наша вражда зародилась сразу же, как я впервые познакомился с теми предателями во дворе. Жора тогда начал дразнить меня детдомовским, а остальные чуть не подхватили — но я вовремя успел плюнуть Банзаю в глаз, чем завоевал всеобщий авторитет.

А потом эта Лёта-мозги-из-помёта поймала меня у подъезда и спросила:

— Ты правда из детского дома?

Но я ей ответил:

— Отвали от меня, а то в глаз плюну.

В общем, я ей почему-то не понравился. Хотя она никому не пожаловалась, что я ей нагрубил — обычно все сразу мамочкам ноют, но Лёта этого не сделала. Это было странно. Я думал, что разбираюсь в людях.

Я знал, что, когда ты детдомовец и приходишь в место, где остальные дети из семьи, все сначала стараются над тобой посмеяться, потому что ненавидят. Наверное, думают, что ты сейчас обшаришь их карманы или выкинешь какую-нибудь глупость. Если честно, это не совсем безосновательные опасения, но мне от этого не легче.

Так что есть такое негласное правило: начинай ненавидеть быстрее, чем успеют возненавидеть тебя. Мне легко было плюнуть в Банзая — я туда пришёл уже его ненавидя. И с Лётой также. Я знал, что в вопросах ненависти лучше идти на опережение.

Я и к психологу пришёл, заранее его ненавидя.

Он, кстати, сидел не в психиатрической больнице, а в обычном бизнес-центре — в кабинете. Халата у него тоже не было, как и инструментов для проведения лоботомии. В кабинете стояли два кресла — одно напротив другого, журнальный столик с салфетками для плакс (как в фильмах), огромное зеленое растение и полки со всякой ерундой типа статуэток.

Сам он был бритоголовый, в рубашке с короткими рукавами, из-под которых виднелись татуировки: правая рука, например, была покрыта черной краской до кисти. На левую руку огибал хвост дракона, и я догадался, что голова дракона, должно быть, в районе плеча. М-да, не так я себе представлял мозгоправа.

Он сначала со Славой говорил, а потом меня пригласили, а Слава вышел. Я зашёл — он поздоровался и протянул мне руку. Я сел в кресло, не дотронувшись до неё.

— Ты не хочешь жать мне руку? — спросил он.

А я сказал:

— Нет.

— Почему?

— Вы мне не нравитесь.

Он улыбнулся:

— Но мы ещё даже не знакомы.

— А мне все заранее не нравятся.

— Почему?

— Потому что всем не нравлюсь я.

— А мне ты нравишься, — ответил мозгоправ.

Я пожал плечами:

— Это безответно.

Он снова улыбнулся, как будто у нас шла милая беседа. Сказал:

— Меня зовут Александр. А тебя?

— А меня зовут Дидлз-один-два-три-Бомб, — это был мой ник в Майнкрафте.

Александр слегка приподнял брови:

— Серьёзно?

— Ага, — кивнул я. — Не верите — спросите Славу.

— Верю, — ответил тот. — Хоть твой папа и называл другое имя.

— Он не мой папа, — тут же откликнулся я. — Поэтому не в курсе.

— А кто он?

Недолго думая, я наговорил ерунды:

— Меня вырастили в пробирке пришельцы с Марса и отправили на Землю в качестве суперсекретного шпиона, но мой корабль сломался, и я не могу вернуться домой. Теперь приходится здесь жить.

Поймав его то ли насмешливый, то ли удивлённый взгляд, я добавил для убедительности:

— Не верите — спросите у пришельцев.

— Зачем мне перепроверять то, что ты говоришь? — спросил он. — Я тебе и так верю. Расскажи лучше про свою родную планету, Дидлз. Скучаешь по ней?

Я удивился, что он действительно назвал меня Дидлз, и что он пытался расспрашивать про фантастические и невозможные события. Он что, правда в них поверил? Может, он умственно-отсталый? А ещё других лечить пытается…

Вместо ответа, я поправил его:

— Называйте меня полным именем — Дидлз-один-два-три-Бомб.

— Извини, Дидлз-один-два-три-Бомб, — отозвался он. — Так что, расскажешь про Марс?

— На Марсе всех детей выращивают в пробирках, поэтому я теперь экоактивист.

— Экоактивист из-за пробирок на Марсе?

— Ну да. Моя подружка тоже экоактивистка, так что когда мы поженимся и решим завести детей, то сделаем это в пробирках.

— А это как-то влияет на экологию?

— Причём здесь экология? — не понял я.

Но Александр почему-то кивнул и сменил тему:

— Значит, у тебя есть подружка и вы даже хотите пожениться?

— Ага.

— То есть, ты ей нравишься, хотя в начале нашей беседы говорил, что не нравишься никому.

— Не знаю, нравлюсь ли ей.

— Как так? — засмеялся психолог. — Она же твоя подружка!

— Да, но мы пока на стадии отношений, когда она… Не в курсе.

— Вот как. А ты планируешь ей рассказать?

— Я хотел позвать её на свидание.

— Правда? — как будто обрадовался он. — И когда?

— Не знаю. Уже давно собирался. Но у меня было много дел, то сё, потом собаку погрызли…

Я даже не заметил, как мы разговорились про Нину — психолог слушал внимательно, и ему было не смешно от того, что я влюбился, что она меня старше, и что я хочу с ней свидания. Он ни над чем не посмеялся, даже чуть-чуть. Он даже рассказал, как будет её лучше закадрить.

Ну, то есть, я спросил:

— А я должен ей что-то подарить, если это свидание?

— Ты ничего не должен. Только если сам хочешь.

— А что принято дарить? Цветы?

— Я не знаю, — пожал он плечами. — Всем нравится разное. Подари то, что сам посчитаешь нужным, главное — от всего сердца.

Я усмехнулся:

— Даже если я решу подарить ей плоскогубцы?

Но Александр ответил серьёзно:

— Даже их, если от всего сердца.

За всей этой болтовнёй я и не заметил, как прошёл час. Оказывается, мы разговаривали на время. Смешно, но мне понравилось — больше я ни с кем про Нину поговорить бы не смог. Мики уже сказал мне, что она старая и у меня нет шансов, а родители тем более не обрадуются.

Слава сказал, что через неделю мы снова к нему придём. Я подумал: неплохо, буду ходить к нему за советами, как общаться с девчонками, а то среди этих геев ничего не поймёшь.

[11]

У нас не получилось свидания с Ниной. Она вообще не поняла, что это было свидание. Я к ней накануне подошёл во дворе и сказал:

— Привет, давай завтра сходим погулять?

А она сказала:

— Привет, давай.

И мы обменялись номерами! Я подумал, что этого было достаточно для того, чтобы понять, что я приглашаю её не свидание. Только я и она. Вдвоём. И что не надо звать с собой никакого Костика.

В общем, когда мы встретились у её подъезда, она вышла с ним — рослый пацан её возраста или даже старше. С щетиной и грубым голосом. Огромный.

Он сказал мне:

— Здарова.

Я ему тоже так сказал. Сначала чуть не ответил: «Здрасте», потому что принял его за совсем взрослого, но вовремя осёкся, и всё-таки тоже буркнул: — Здарова.

— Нина сказала, что надо с одним шкетом погулять — это ты?

Неужели она могла сказать ему, что я — «шкет»? Я бросил на неё взгляд, а она посмеялась и отмахнулась:

— Ладно, идём!

Мы пошли, но разговаривали они, в основном, между собой. Костик рассказывал ей про игры, пересказывал сюжеты фильмов и сериалов, через слово матерился, через два — плевался. При этом время от времени пытался сказать что-нибудь философски-умное, чтобы не выглядеть, наверное, полным придурком.

— Я начинаю презирать людей, — произнёс от, высокомерно окидывая взглядом прохожих.

— За что? — спросила Нина.

— А ты сама не видишь? — насмешливо спрашивал он. — Они идиоты. Все. Ничего не знают, ничего не хотят знать. Рожают таких же дебилов, а зачем?

— А что они должны знать?

— Да хоть что-нибудь. Они только на работу ходят, а потом дома перед телеком лежат. А некоторые телек не смотрят, но не потому, что там примитив, а потому что некогда — работать же надо, чтобы зарабатывать на жизнь, которой даже не хочешь жить. И так по кругу. Разве не тупо?

Я подумал про Льва и Славу и сказал:

— У меня родители тоже много работают. И что?

Костик смутился.

— Я не имел в виду никого конкретно…

Но я хотел довести этот разговор до конца:

— Нет, а что не так? Им правда некогда телек смотреть, и они правда, в основном, на работе. Особенно врач. Только почему они от этого «идиоты»? Они должны семью обеспечивать.

— А зачем детей рожать, если такие жертвы, и потом приходится как белка в колесе, — вздохнул Костик. — Да и что хорошего из этих детей выходит? Можно подумать, хоть кто-то тут Пушкина родил…

— Откуда тебе знать, может, кто-то Пушкин!

— Ага, — усмехнулся Костик. — Ты что ли им будешь?

— Успокойтесь! — попросила Нина.

— Пускай извиняется! — потребовал я.

— Костя, — начала Нина. — Ты действительно перегибаешь…

— Я теоретически, — пожал плечами тот.

Я не стал с ними дальше гулять, развернулся и ушёл, сказав напоследок:

— Сам ты дебил, понял?

Жаль, не очень уверенная точка в разговоре получилась.

Вернувшись домой, я лёг в кровать и до самого вечера просто таращился в потолок. Погода за окном была под стать моему настроению — серо и тоскливо, хоть сдохни.

Я лежал и думал: надо это прекратить. Нельзя так всерьёз влюбляться в девчонок. Ну, настолько всерьёз, чтобы они из-за этого ещё и настроение умудрялись испортить. Надо как-то попроще, либо вообще не влюбляться.

К тому же, Мики был прав — она старая. Если все начнут влюбляться в старух, получится страшное безобразие.

Хотя у нас в классе часто влюблялись в старух. Точнее, в одну конкретную — в физичку. Она самая молодая из учителей и самая красивая, но не в моём вкусе, поэтому мне пофиг. По школе ходила легенда, что она была замужем, но её муж умер — конечно же красиво и прямо у неё на руках, и конечно же вскрыв вены от ревности — она ведь такая красивая! Но, по-моему, это бред.

Рядом, на тумбочке, зазвонил мой мобильный, но я не стал отвечать. Он трезвонил с минуту, потом перестал. Через пять минут — опять.

В комнату зашёл Мики, жующий яблоко, посмотрел на дисплей телефона. Сказал мне с набитым ртом:

— Тебе Ина анит.

— Я не хочу отвечать.

Но телефон продолжал разрываться, и поэтому я всё-таки ответил.

— Слушаю, — произнес я надменно.

— Что у тебя с голосом? — спросила Нина. — Что-то случилось?

— Не случилось, — деревянно ответил я.

— Почему ты ушёл?

— Мне там было нечего делать, — холодно отозвался я.

— Но ты же сам хотел погулять.

— Я хотел погулять с тобой.

— Но ведь мы и гуляли…

— Я хотел погулять с тобой, — повторил я. — А ты хотела гулять с… другими людьми. С которыми меня не надо было знакомить.

Нина снова помолчала, а потом спросила неуверенно:

— Я что-то сделала не так?

— Ничего, — отозвался я. — Пока.

И бросил трубку. Вот так вот: наконец-то я прекратил это безобразие.

На следующее утро обижаться было уже сложнее. Я встал с ощущением, что я полный дурак, и не должен был с ней так разговаривать — она ведь не моя девушка и она ничего мне не обещала. Теперь подумает, что я полный кретин, и больше никогда со мной не заговорит.

Пока я переживал об этом — она позвонила первая. Предложила зайти к ней и поговорить по-нормальному. Но я сказал:

— Да не надо, я всё понял, был не прав.

Но она сказала:

— Ты всё равно заходи.

Я пошёл. Боялся, что там будет Жора или их ненормальные родители, но Нина была одна. Вкусно пахло домашним печеньем и ещё чем-то сладким.

Я прошёл на кухню, а там букет цветов на столе — огромный, как будто в нём штук сто. Ну, то есть, не сто, потому что никто не умер, но много.

— Откуда розы? — спросил я. — Кто принес?

— Костя. Красивые?

Я промолчал. Мне снова стало нехорошо.

— Садись за стол. Я чай налью.

Я сел и спросил то, что со вчерашнего дня хотел уточнить:

— Ты что, замуж за него выходишь?

Нина удивлённо рассмеялась:

— Ты что, совсем? Конечно нет! Мне всего пятнадцать.

— Он просто твой парень?

— Нет, он мне не парень. И замуж я никогда не выйду.

— Почему?

— Потому что вокруг одни идиоты, подхалимы и шпана.

Я подумал: Костя — идиот и подхалим, а я — шпана. В общем-то, она права.

— По-моему, свадьба — это красиво, — заметил я.

Нина снова рассмеялась:

— Ты её когда-нибудь видел — свадьбу эту?

— Нет, но мои родители-геи скоро поженятся в Канаде.

— Ну, это другое, — заспорила она. — Тебе нужно на русскую свадьбу.

— Так она и будет русской.

— Поверь, «по-гейски» и «по-русски» — это почти несовместимо.

— Она будет по-гейски русской.

Она захохотала:

— Это как?!

Я пожал плечами:

— Там поженятся геи, которые говорят по-русски.

Нина начала перечислять:

— Если там никто не напьётся в хлам, не подерется, никого из женихов не сопрут, и ничей батя не станцует брейкданс — это будет не по-русски. Согласно русским традициям — всё это должно произойти, иначе брак будет несчастным, а дети — умственно-отсталыми.

— Мики и так умственно-отсталый, им уже нечего терять, — заметил я.

Она опять смеялась, и я опять таял от этого, удивляясь самому себе.

Мы вместе попили чай и, вроде бы, всё вернулось в норму, хоть мне и пришлось сказать ей, что я больше не хочу видеть Костю никогда-никогда.

Встретился с Лётой в коридоре того бизнес-центра, куда ходил к психологу. Мы со Славой пришли пораньше, а она там сидела на мягком диване одна — ждала, видимо, когда мама с Александром наговорятся. Тут вообще такие правила: если взрослый приводит ребёнка к психологу, то обязательно шушукается с ним до и после сеанса.

Ну, мы с ней сдержанно поздоровались. Я постеснялся при Славе говорить, что она тупая дура и всё такое.

Она смотрела на телефоне сериал «Теория Большого взрыва» — я узнал актёра в главной роли, потому что однажды пытался погуглить всех геев мира, чтобы понять, кто гей, а кто нет — короче, этот актёр один из них.

Шла речь о бесконечности Вселенной, и я невольно начал смотреть вместе с ней — ну, так, исподтишка, чтобы она не замечала. Очень тяжело не обращать внимания, когда кто-то рядом смотрит ситком — слишком странная озвучка, и голоса у всех такие, как будто специально пытаются подчеркнуть, что персонажи долбанутые.

Лёта, в конце концов, заметила, как я косил глаза на экран её телефона, и почему-то спросила:

— Как у тебя с той девкой?

— Чего? — удивился я.

— Того, — передразнила мой тон Лёта. — Закадрил её?

Я отвернулся, чтобы не выдать своего удивления: откуда она знает про Нину?! Неужели этот тупой психолог ей всё растрепал?

— А, всё понятно, — скучающе произнесла она. — Отбрила, значит.

— Нет. Просто она привела на прогулку какого-то левого парня.

— Ты не нравишься ей.

— Ч…

— Не нравишься, говорю, — перебила она меня, хотя я и так споткнулся на слове. — Она всем говорит, что ты гомик.

— Ты гонишь, она такого не говорит. Тупая шутка, честно, — я собрался встать и отсесть от неё, потому что все эти страсти с соседнего дивана наверняка слышал Слава, хотя и делал вид, что очень увлечён «женским» журналом с заголовком «Как похорошеть к празднику».

Как только я поднялся, дверь кабинета открылась и показалась мама Лёты. За ней вышел наш психолог Александр, попросивший ещё минуту подождать, пока он сходит на первый этаж за кофе. Пришлось бухнуться обратно на диван, потому что место рядом со Славой заняла мать этой кикиморы. Они тут же принялись нас обсуждать: кому что помогает, стало ли нам лучше, перестал ли я так много хулиганить, «а Лёточка уже не грызёт ногти, как раньше».

Я прыснул:

— Фу, ты что, грызла ногти?

— Заткнись, мама, — напряженно потребовала та.

Но, вместо того, чтобы заткнуться, её мать добавила:

— Но, как видите, всё такая же агрессивная.

Пока психолог ходил за кофе, я успел узнать, что Лёта заикалась до восьми лет, а писалась до десяти, а также весь список болезней, которыми она умудрилась переболеть: от ветрянки до гельминтоза. Слава, к счастью, только кивал, и никаких моих секретов не выдавал. Отчасти хорошо, когда родитель с тобой знакомится уже в возрасте девяти лет: он просто не знает о тебе всех этих ужасных подробностей про писанье в штаны и глисты, а значит, никому не может о них рассказать в очереди. И фоток ужасных нет. Однажды был у Банзая дома, а там на самом видном месте его младенческая фотка с голой задницей — такой позор.

В какой-то момент, я уже устал над ней смеяться, и комичность ситуации перешла в неловкость. Лёта сидела красная, как помидор, и даже перестала шикать на меня, чтобы я заткнулся.

Всё закончилось само, когда вернулся психолог. И то, я не уверен, закончилось ли это для Лёты, но я прошёл в кабинет вслед за Александром.

Он сказал:

— Привет. Рад тебя видеть.

На нём была толстовка с изображением Ван Гога — просто огромная башка на всю толстовку. Ну и стиль.

Плюхаясь в кресло, я уточнил:

— На самом деле рады или так принято говорить в начале сеанса?

— На самом деле рад, — коротко улыбнулся Александр. — О чём ты хочешь сегодня поговорить?

Я удивился:

— Не знаю. Это же вы должны придумывать темы.

Он лишь кивнул:

— Хорошо, можем поговорить про математику. Любишь математику?

Я нахмурился:

— Ладно, давайте мою тему, — немного подумав, спросил: — Зачем вы рассказали Лёте, что я влюблен в Нину?

Он, конечно же, начал отпираться:

— Я ей ничего про тебя не говорил. У меня нет такого права — наши разговоры конфиденциальны.

— Но она теперь смеется из-за того, что Нина меня отшила. Откуда ей это известно?

— Точно не от меня, — заверил Александр. — А Нина тебя отшила?

— Она привела какого-то парня на наше свидание.

— Оу, — сочувственно произнёс психолог. — Довольно нетипично для свиданий.

— Да, она затупила, — согласился я. — Но вообще-то она нормальная. Вам бы понравилась. У неё волосы зелёные и ноги волосатые.

Александр согласился:

— Да, звучит хорошо.

— Ещё бы вам понравился мой брат. Он, наверное, голубой. Вы голубой?

— Боюсь, я не могу ответить тебе на этот вопрос.

— Вы ещё в себе не разобрались? Понимаю… Я когда гуглил про геев, прочитал, что это бывает сложно. Сначала я их ненавидел, но сейчас уже привыкаю. Мне все ещё немного неприятно, но даже если вы гей, я не думаю, что вы совсем уж гадкий.

— Я рад слышать об этом. А почему ты их ненавидел?

— К тому же, — продолжал я, игнорируя его вопрос, — среди геев много талантливых людей. Вот, например, Лёта смотрела «Теорию Большого взрыва», и там есть актёр гей. Он забавный. А ещё Элтон Джон. Он самый классный музыкант на свете. Вам нравится Элтон Джон?

— Да, у него неплохая музыка.

Я почти оскорбился:

— Она отличная, а не «неплохая». И вот мой брат — он пишет книги. Прикиньте? Это очень сложно. Вы знаете, сколько слов в русском языке?

— Не знаю. Сколько?

— Я тоже не знаю. Но не очень много, да? В смысле, ну, их хватит, наверное, на одну книгу, максимум — две. А у нас дома стоит десять томов Достоевского. Где он взял столько слов на десять томов?

— Наверное, он использовал одни и те же слова?

— Да, так и есть, просто по-разному соединяет их между собой. Но это ведь сложно, разве нет? Тоже надо быть умным.

— Безусловно.

Тогда я замолчал и просто улыбнулся ему, потому что у меня закончились геи, которых я мог бы привести в пример. Он уже было хотел задать какой-то вопрос, но я засмотрелся на его толстовку и спросил: — Вы её в музее надыбали?

— Нет, в интернет-магазине.

— Мне нравится.

— Спасибо, — Александр улыбнулся. — А мне нравятся твои носки.

У меня были белые носки, а на них — очень много маленьких рук, показывающих средний палец. Помню, Лев был категорически против мне такое покупать, поэтому пришлось тайно выпрашивать у Славы. Он разрешил.

— Трусы у меня ещё круче, — похвастался я.

— Не будем показывать, — попросил психолог. — Так что, поговорим о Нине?

— Да, давайте. Так что думаете, она старуха?

Мы проговорили целый час, как в тот раз, и вот что я понял: он не думает, что Нина — старуха. Он сказал, что у нас небольшая разница в возрасте, только, возможно, мне придётся подождать, чтобы дорасти до неё. Наверное, у него плохо с математикой: если я буду расти, то и Нина будет — это бесконечная гонка, в которой я никогда не стану одного с ней возраста.

Ещё он продолжает утверждать, что ничего не рассказывал Лёте, и что мне не стоит так категорично считать её тупицей, она хороший человек, даже если в четыре года у неё были глисты.

Я решил, что обо всём этом подумаю позже.

[12]

Начался учебный год и я впервые открыл учебник по литературе. Так-то я ненавижу читать. Но все люди с цветными волосами, которых я видел раньше, любили читать, так что и Нина, наверное, не исключение. Может быть, она не захочет встречаться со мной только потому, что я гораздо глупее? Слава и Лев примерно равны по интеллектуальному развитию — они оба умные. А родители Нины и Жоры — наоборот, оба тупые. А чтобы тупой и умный сошлись — так не бывает. Это, наверное, как в пословицах… Где кто-то кому-то не товарищ. Я их забыл, но они, в общем, об этом.

Так что я открыл учебник по литературе и решил, что выберу самое интересное. А интересно мне тогда было либо про перестрелки, либо про любовь, о чём в учебниках начальной школы не писали. Тогда я открыл Микин, за восьмой класс. Про перестрелки там не было ничего (по крайней мере, исходя из названия), а про любовь — «Ромео и Джульетта». Даже я об этой книжке сто раз слышал, так что решил, что сносная должна быть вещь.

Я был очень удивлён, когда понял, что Шекспир написал обо мне. Ну, не во всём, конечно, много чего не сошлось, и никто из нас пока не умер, но там было столько слов обо мне, что я начал подозревать, будто в прошлой жизни Шекспиром был именно я.

Например, вот:

Прощай, прощай, а разойтись нет мочи,

так и твердить бы век: «Спокойной ночи…»

Когда я пил чай у Нины дома, то постоянно просил долить мне ещё, хотя меня уже тошнило от чая. Просто я не хотел никуда уходить.

Или вот:

Любил ли я хоть раз до этих пор?

О нет, то были ложные богини.

Я истинной красы не знал отныне…

С тех пор, как я начал общаться с Ниной, я перестал вспоминать Одри Хепберн. Она, конечно, нереально красивая, она даже красивее Нины, но она не настоящая, понимаете?

В общем, какую бы фразу я ни прочёл у Шекспира, я всегда находил тысячи собственных мыслей на неё и сотню похожих ситуаций. Так странно! Шекспир — это же доисторический чувак. Как он мог знать что-то подобное про меня?

Я дочитал пьесу за один вечер, и так впечатлился, что решил написать для Нины собственное стихотворение. Получалось ужасно. Пока я писал, рифмы «кровь-любовь» и «сердце-дверце» казались мне очень удачными, но перечитав, я понимал, что всё не то. Сминал листок, начинал заново — и опять получалось отстойно.

После двадцати тщетных попыток я понял, что лучше не изобретать велосипед, а переписать у Шекспира лучший отрывок, сложить всё, как письмо, и подсунуть ей под дверь — ну, прямо как в древности.

В общем, я взял новый листок и аккуратно, как на уроках чистописания в первом классе, вывел этот отрывок:

Ее сиянье факелы затмило.

Она, подобно яркому бериллу

В ушах аралки, чересчур светла

Для мира безобразия и зла.

Как голубя среди вороньей стаи,

Ее в толпе я сразу отличаю.

Только «её» я заменил на «твоё», а «она» — на «ты».

Запечатал письмо в самодельный конверт, на конверте нарисовал сердечко. Перед сном спрятал его под подушкой, а ночью каждый час просыпался и нащупывал его рукой — на месте или нет?

Утром, даже не позавтракав, пошёл к ней. Хотел оставить письмо в двери или положить на коврик, но подумал, что его так заберет кто-нибудь другой. Пока размышлял над тем, что можно сделать, чтобы письмо попало именно к Нине, дверь вдруг открылась и сама Нина оказалась на пороге.

Она стояла лохматая, в пижаме и тапочках, с пакетом мусора в руках, но всё равно красивая. Весело сказала:

— О, привет! Раз ты здесь, можешь, пожалуйста, в мусоропровод кинуть? — и протянула мне мешок.

— Ага, — сказал я, взяв мешок.

Выкинул его, вернулся к двери. Она сказала:

— Заходи, дома никого нет. Предки и Жора эту неделю живут на даче, так что я только с Костей.

— С кем? — я надеялся, что не расслышал. Или ошибочно услышал что-то другое.

— С Костей, — повторила Нина.

Я убедился, что со слухом у меня всё в порядке, хотя в ту минуту предпочёл бы скорее оглохнуть, чтобы не слышать подобных новостей.

Дальше ещё хуже. Она сказала:

— Просто он ночевать оставался.

— Ночевать? — повторил я потухшим голосом, хотя и без уточнений было понятно, что да — ночевать.

— Ты проходи, чего стоишь, — поторопила меня Нина.

Я покорно шагнул за порог, медленно разулся. Нина была веселой. Я старался не думать о том, что бывает, когда парень ночует у девушки.

— Ты чего зайти решил? Просто так или дело? — спросила она.

Конверт был у меня в руках. Я посмотрел на него, понимая, что теперь уже не пригодится. Начал, сминая, пихать его в карман:

— Да нет, ничего, неважно.

— Эй! — она начала меня останавливать. — Что там? Ты мне хотел показать? Подожди!

Она всё-таки выхватила его у меня. Я представил, как будет глупо прыгать по квартире перед Костей, пытаясь отобрать конверт у Нины, и не стал ничего делать. На меня такая усталость навалилась неожиданно — когда ничего уже не волнует.

Нина распечатала конверт, быстро прошлась глазами по строчкам, воскликнула:

— Вау! Это Шекспир! Он тебе нравится?

— Ага, — вяло откликнулся я.

Я чувствовал себя так, как будто в моём животе какой-то узел, от которого у Нины пульт управления. Она может сделать так, чтобы узел приятно расслаблялся, а может затянуть его до самой боли.

Тогда узел был натянут до предела.

— Здорово! — она пошла на кухню, где сидел Костик, чтобы показать ему. — Смотри, современные дети сейчас любят Шекспира!

Узел передавил легкие. «Современные дети»…

— Я пойду, — хрипло сказал я из коридора.

— Ты чего? — удивилась Нина. — Ты же только пришёл.

— Мне плохо.

— Что-то случилось? Заболел?

— Не знаю. Может, глисты.

Я быстро обулся и вышел за дверь. Хотелось плакать и не хотелось чувствовать.

Поэзия — просто рифмованная херня. Ничего особенного. Пошёл ты к черту, Шекспир.

Я снова поговорил с Мики о Нине. Приходилось всякий раз выбирать Мики для таких разговоров, потому что со взрослыми вообще не имеет смысла обсуждать важные вещи. Особенно со Львом. Он на любой вопрос отвечал мне: «Вырастешь — поймёшь». Или: «Будут свои дети — поймешь». Или: «Вот начнёшь сам работать — поймёшь». Кошмар какой-то, чтобы что-либо в жизни понять, оказывается, надо вырасти, родить и начать работать. Лишь бы всё это не случилось в один день, а то я пойму тогда слишком много — больше, чем буду готов.

Мы пили чай на кухне, и тогда я рассказал Мики, что Нина вообще не понимает моих знаков внимания и ночует с долбаным Костиком.

Он ответил:

— То, что она не любит тебя в ответ — это хорошая новость. Если бы она любила малышей вроде тебя, это было бы нездорово.

— В смысле — нездорово?

— Ну, взрослые не должны влюбляться в детей. Это ненормально.

— Она не взрослая, — спорил я. — Ей пятнадцать.

— Для тебя она взрослая. В твоём возрасте это имеет значение.

— Ну и ладно, — буркнул я. — Через пару лет это будет неважно.

— Через несколько лет, — поправил Мики.

— Ну и фигня, — уверенно повторил я. — Хоть сколько. Мы созданы друг для друга. Я знаю.

— А она знает?

— Пока нет. Она пока не умеет меня любить, но она поймёт.

Мики лишь усмехнулся и пожал плечами. Мы помолчали немного. Я взял печеньку, окунул в чай. Тут Мики спросил:

— А тебе не всё ли равно, если скоро мы уедем навсегда?

Печенька отвалилась и начала тонуть. Я принялся вылавливать её ложкой, делая вид, что не услышал этого ужасного напоминания.

Я действительно совсем забыл, что впереди отъезд, и что у меня нет никаких нескольких лет рядом с Ниной, что мы будем расти очень далеко друг от друга, настолько далеко, что она тут без меня выйдет замуж за Костика, родит детей, я потом приеду, а у неё уже внуки.

— Так что? — снова сказал Мики.

— Ничего, — только и ответил я. — Не хочу про это думать.

Потом Нина сама позвонила и предложила зайти к ней. Я спросил, будет ли там Костя, а она сказала, что нет. После этого я целый час провёл в душе. Нашёл одеколон Льва и побрызгался им с ног до головы. Потом нашёл одеколон (ну, не совсем одеколон, какие-то духи девчачьи) Славы и сделал то же самое. А потом и с одеколоном Мики. У Мики я ещё нашёл гель для волос и принялся укладывать их по-всякому, но как не старался, не нравился себе. Я пытался сделать себя идеальным. Я хотел, чтобы Нина только посмотрела на меня, и сразу поняла, с кем имеет дело.

Всё-таки подняв кое-как волосы гелем, я вышел из ванной и спросил у Мики:

— Как я выгляжу?

— Как чучело, — ответил он, окинув меня взглядом.

— Сам ты чучело, — обиделся я.

Пошёл в зал — там сидел Лев. Спросил его то же самое, а он:

— Почему от тебя так воняет?

— От меня не воняет, а пахнет! Одеколоном.

— Каким?

— Твоим. И Славиным. И…

— Ты с ума сошёл? — перебил он меня. — Рядом с тобой сознание потерять можно. Иди отмойся.

— Я только что мылся…

— Придётся заново.

Я вздохнул и снова пошёл в душ. Провёл там ещё один час. Вышел, ничем не стал брызгаться. Пошёл сразу обуваться, смирившись с тем, что придётся идти к Нине некрасивым и непахнущим, но Лев сказал: — Подожди.

Он прошёл в ванную, взял свой одеколон и пшикнул в меня один раз, вместо двадцати, как я это делал. Добавил:

— Человек должен чувствовать запах парфюма от тебя только в том случае, если находится близко. Иначе это моветон.

— «Мове» что? — переспросил я.

— Хреново это, значит, — пояснил он. — Всё, гуляй.

Выйдя из подъезда, сразу побежал к её дому. И чем ближе был, тем сильнее скручивался узел в животе. Поднимался по лестнице, и думал, что каждая ступенька приближает меня к моей Джульетте, прямо как у Шекспира. Запыхавшийся, я постучал в дверь.

Нина встретила меня в растянутом трико и старой футболке, с пучком на голове и карандашом в зубах. Я стоял в отглаженных рубашке и джинсах, пахнущий одеколоном и уложенным гелем для волос, и чувствовал себя глупо. Мне показалось, что она посмеется над тем, как сильно я старался, но она не обратила никакого внимания на мой внешний вид. Сразу потянула за руку: — Идём, я тебе покажу кое-что!

А я потянулся за ней, разуваясь на ходу.

Мы зашли в её комнату, и она продемонстрировала мне огромный карандашный рисунок — два полуголых целующихся мужика. Я даже голову наклонил, чтобы оценить с другого ракурса — вдруг чего не так увидел, и тот кудрявый персонаж — всё-таки девушка? Но нет, парень.

Ну и дела.

— Что это? — только и спросил я.

— Это Шерлок и Джон!

— Это кто?

— Шерлок Холмс! Ты что, дурачок? — она беззлобно посмеялась.

Я, конечно, примерно знал, кто такой Шерлок Холмс, хоть и не читал о нём книжек. Ну, какой-то древний сыщик из Англии, который расследовал кучу преступлений. Но я и подумать не мог, что он занимался… Такими делами.

— Он что, гей? — спросил я.

— Ну, в моём случае — да!

— В смысле — в твоём случае?

— По канону он не гей, но у меня — гей.

Я хотел сказать ей: «Ты странная», но осёкся: наверное, не лучшее, что можно сказать девушке, когда хочешь ей понравиться. Поэтому сказал: — Ты необычная.

— Тебе нравится? — обрадовалась она.

— Да, — соврал я.

— У меня ещё есть!

Она достала из ящика стола огромную картонную папку с рисунками, начала показывать один за одним, и все они были гейскими.

— Это Исак и Эвен, это Драко и Гарри, — рассказывала она. — Смотри, даже есть Джейкоб и Эдвард из «Сумерек», но это я ещё в детстве нарисовала…

— В каком таком детстве? — удивился я.

— Ну, лет в десять, я тогда только начала увлекаться этим.

— Рисованием?

— Да нет, шипперством. Рисую-то я давно.

Я спросил тогда самую занудную в мире фразу, которую обычно слышал только от училок. Но не мог не спросить:

— А родители знают, чем ты увлекаешься?

— Конечно нет, они не поймут. Они же не такие, как твои.

— Думаешь, мои были бы рады, если бы я постоянно рисовал геев?

Она вдруг перестала пролистывать передо мной рисунки и несколько разочарованно посмотрела на меня:

— Ты считаешь это глупым?

— Нет. Ты хорошо рисуешь.

Про «хорошо рисуешь» — правда, у неё здорово получалось.

— Я это только тебе могу показать, — сказала она. — Больше никто не поймёт.

Я вообще-то тоже не понял, но промолчал. Решил, что это хороший момент, чтобы понравиться ей, и принялся поддакивать: мол, да, всё отлично, классные рисунки с классными геями, расскажи мне об этом побольше.

Она рассказала мне всё про свои любимые фильмы, сериалы и книги, и в каждом из произведений у неё была любимая парочка геев, которые в оригинальной истории, как правило, вообще никакие не геи, но ей нравилось думать, что это не так. Я спросил, чем ей это нравится, а она ответила: — У геев всё по-другому. Они такие хорошие. Да ты и сам знаешь.

— Ага, знаю, — буркнул я. — Сто отжиманий за бардак в комнате и ежедневные подзатыльники — как тебе такие геи?

— Это у тебя так? — удивилась она.

— Именно!

— У тебя какие-то неправильные геи.

— Уж какие есть.

Это был странный разговор. Не то чтобы я хотел обсуждать геев на свидании со своей девушкой, но это было лучше, чем ничего. А то раньше только «ничего» и получалось — везде этот Костик.

Но самое классное случилось, когда я собрался домой. В коридоре она вдруг обняла меня на прощание, и сказала:

— О, от тебя вкусно пахнет!

— Да, — деловито покивал я. — Это мой одеколон. Специально побрызгал чуть-чуть, а то иначе это моведрон.

— Чего?

— Ничего, — быстро ответил я и подёргал ручку двери. — Ну, мне пора, пока!

Выскочил за дверь смущённый и самый счастливый. Она сказала, что от меня вкусно пахнет!

[13]

Обычно я ждал Нового года, как лучшего праздника на планете (в детдоме в конце декабря дарили кульки с конфетами), а теперь с содроганием следил, как неумолимо сменяются дни на календаре, приближая меня к зиме. Весной мы уедем. Весна сразу после зимы.

Я так много переживал об этом в последнее время, что, в конце концов, мои эмоции и чувства притупились. Я думал: зачем мне жить дальше, если Нина останется здесь, и, значит, лучше уже не будет. А если дальше только хуже, то зачем вообще нужно это «дальше»?

Я почти каждый день ходил с Ниной гулять, а на этих прогулках смотрел на неё, не отрываясь, как бы стараясь запомнить её образ навсегда, чтобы увезти с собой.

Однажды не выдержал. Сказал ей:

— Я не хочу уезжать.

— Почему? — спросила Нина.

— А вдруг мы тогда больше не увидимся? Это ведь так далеко…

И подумал: «Целый океан между нами».

— Поверь, хорошая жизнь куда ценнее меня, — уверенно сказала Нина.

— Почему ты думаешь, что она будет хорошей?

— Это очевидно. Потому что там Канада. А тут… — она обвела рукой дома-пятиэтажки вокруг, — …Россия. И там люди счастливы, а тут — нет.

«Но ты тут, а не там, — думал я. — И я счастлив».

Я сказал ей:

— Вот возьму и скажу им, что никуда не поеду.

— А что потом?

— Потом позову тебя замуж, — шутливо ответил я, хотя, конечно, не шутил.

— Тогда не делай глупостей и уезжай, — ответила Нина. И добавила, тоже шутливо: — Потому что я не хочу замуж за дурака.

Я подумал о том, что в теории она согласна выйти за меня замуж, если я стану умным человеком. А потом понял, что для того, чтобы она посчитала меня умным, я должен уехать из России. А если я уеду из России, то я не женюсь на ней, потому что между нами будет океан и мы больше никогда не увидимся. И тогда я понял, что это замкнутый круг, и что я могу умнеть сколько влезет, но от этого Нина не станет моей женой.

От всех этих мыслей мне сразу захотелось плакать, и я ушёл домой, потому что заплакать при Нине было бы хуже всего.

Дома, стараясь глубже дышать, по-честному сказал Славе и Льву, что мне нравится Нина и я боюсь больше никогда её не увидеть.

— Вы всё равно сможете видеться и общаться, — ответил Слава. — Существует ведь Интернет, телефоны, видеосвязь…

Он так говорил, как будто не понимает. Как будто не понимает, насколько ничтожны все эти телефоны и звонки на фоне вечной разлуки. Меня это ещё сильнее разозлило.

Я мотнул головой.

— Нет, я не поеду. Это нечестно.

— У тебя нет выбора, — спокойно ответил Лев.

Я ушам своим не поверил.

— Почему только у вас есть выбор? — спросил я дрогнувшим голосом.

— Вань, ну ты чего? — ласково произнес Слава.

Я сел в зале, на диване, а он — опустился передо мной на корточки.

— Вы хотите уехать, потому что вы геи, потому что там признают ваши права, потому что вам там проще, — ответил я. — А где в этом списке я?

— Тебе там тоже будет проще, — заверил Слава. — Гораздо проще будет жить в нашей семье.

— Мне и здесь не тяжело.

— Вань, там всё другое: образование, люди, качество жизни. Там ты будешь жить лучше.

— Но мне нравится здесь. Мне нравятся эти люди.

Лев резко перебил наш разговор:

— Кто тебе здесь нравится? Одна девочка? А все остальные — типа этих быдло, которые караулят тебя у подъезда?

— Сам ты быдло, — негромко ответил я.

К моему удивлению, Лев этот ответ молча проглотил. Я четко повторил:

— Так нечестно. Вы меня обманули.

— Мы тебя не обманывали, — мягко сказал Слава.

— Вы переезжаете только из-за себя. Будто бы любить умеете только вы. А как же моя любовь?

Лев, обогнув стол, быстро двинулся ко мне. Подвинул Славу:

— Дай, я с ним сам поговорю, — и, глядя мне в лицо, сказал: — Эта твоя любовь пройдёт через месяц, два, максимум год, но пройдёт, как и любая детская влюбленность. Все через это проходят, понятно? И это не то, что нужно учитывать, принимая какие-то решения. Просто пойми, что это временно, и…

— А твоя любовь не временна? — перебил его я. — Почему ты так уверен, что она не пройдёт?

— Хотя бы потому, что моей любви почти пятнадцать лет.

— Значит, я виноват в том, что моей любви ещё нет пятнадцати лет? Но у меня не было столько времени. Я ещё столько не живу.

— Ты ни в чём не виноват, просто…

Он что-то ещё говорил про «просто такой возраст», и про то, как это обычно бывает временно и недолговечно, но я уже не слушал. У меня заболела голова и мне стало так противно происходящее, что я просто сказал: — Я вас ненавижу.

— Ваня… — устало проговорил Слава.

— Ненавижу вас, — повторил я спокойно.

— Давай спокойно всё обсудим, посоветуемся с твоим психологом…

— Не хочу я советоваться, — ответил я, вставая с дивана и направляясь к пианино. — Он вас поддержит, он такой же педик, как и вы. Собрали тут свои педсоветы и советуют друг другу…

Они продолжали мне отвечать, но я не слышал: я сел за инструмент и громко ударил по клавишам. Я вспомнил свою сказку про самого одинокого человека, и, перебивая музыку, проговорил: — Жил был самый одинокий человек на свете. Раньше у него была семья, но там ему сказали: ты нам не нравишься, уходи. Он ушёл, провалился в яму, никто не пришёл ему на помощь, и он умер. На похоронах тоже никого не было.

И в завершении я последний раз ударил по клавишам — сразу по всем, как бы обозначая финал истории.

В возникшей тишине Лев насмешливо проговорил:

— Как драматично…

Тогда я осознал: они не поймут меня. Они главные, как рабовладельцы, они просто увезут меня, и ничего нельзя с этим сделать. Они хотят себе все права и поэтому у меня не осталось никаких прав. Но мне наплевать на гей-браки. Мне наплевать, как будут записаны родители в моих документах, мне наплевать, что в Канаде не будут смеяться над нами. Это мелочи — они мне не нужны.

Мне была нужна Нина, я хотел прожить с ней всю свою жизнь, хотел пропускать через свои пальцы её зеленые волосы, хотел веселить её, а потом слушать, как она смеётся. А они этого не понимали.

А ещё типа любят друг друга. Любят, а нихера в любви не понимают — как это так?

С музыкой у меня ничего не получалось. На занятиях с Зоей Григорьевной я ни на чём не мог сосредоточиться, только думал о переезде, о Нине и о нашем расставании. День «икс» неумолимо приближался.

Зоя Григорьевна что-то говорила, говорила, а я смотрел на своё отражение в стенке фортепиано, и выглядел там таким жалким, лохматым, маленьким.

Она наигрывала мне, просила повторить, я пытался, но по её разочарованному тону, просящему переиграть, я понимал, что всё делаю не так.

В конце концов, она, разозлившись, сказала в сердцах:

— Что за бездарность!

Прежний Ваня, наверное, разозлился бы, и эта злость подхлестнула его сыграть требуемое — просто из вредности. Но тогда я был какой-то другой. Ничего не хотел. И вспышка гнева, возникшая буквально на секунду, погасла сразу же сама собой.

Так ничего и не добившись, Зоя Григорьевна отпустила меня домой. Я покорно встал из-за инструмента, неспешно собрался и ушёл. Кажется, её удивляла моя апатичность, моё спокойное отношение к тому, что она назвала меня бездарным. Она, наверное, специально это сделала, чтобы услышать хоть какой-то намёк на отдачу, но у меня не было сил ни на что.

По дороге домой встретил Нину в компании её ровесников: Костик и две каких-то девчонки. У одной фиолетовые волосы, у другой — красные. Они шла из придомового магазина и им было очень весело — смеялись так, что я слышал с другого конца двора. В руках у Нины была бутылка вина, а у остальных — по бутылке в каждой. И того семь.

Нина увидела меня, обрадовалась:

— Ваня! Привет!

Я остановился, не доходя нескольких шагов до них:

— Вы что, грабанули алкаша?

Они все так захохотали, как будто лучше шутки в своей жизни не слышали. Видимо, еще недавно бутылок было больше, чем семь.

— Да мы отмечаем! — ответила Нина сквозь смех. — Пойдём с нами!

— Что отмечаете? — не понял я, лихорадочно вспоминая дату.

Я знал, что Нина родилась второго февраля, что по гороскопу она водолей и что мы идеально совместимы, потому что я овен. Короче, я бы ни за что не пропустил её день рождения, значит, отмечали что-то другое.

Но что — мне не ответили. Нина лишь повторила:

— Пойдём! — и потянула меня за руку.

Я пошёл. Опыт детдома подсказывал мне, что пойти куда-то с пьяными людьми — это плохая идея, но среди них была Нина, а я верил, что при ней ничего плохого не случится. К тому же, мне было важно проводить с ней как можно больше времени, пускай даже так.

Дома у Нины не было никого. Я положил свою нотную папку на полочку в коридоре, аккуратно разулся, а остальные прошли в квартиру прямо в обуви.

Они расположились на кухне, достали кружки — обычные такие кружки с цветочками и узорами, и принялись разливать в них вино так, как будто это сок или вроде того. Костик и мне предложил, но я сказал, что не буду. Я ненавижу алкоголь — знаю цену этому веселья.

Они выпили и разбрелись по разным комнатам. Подружки Нины пошли в зал и врубили там музыку на телефоне, начали танцевать, а Нина с Костей остались на кухне, и он начал к ней приставать, а она смеялась и говорила: «Отстань», но всё это выглядело так, как будто на самом деле она не хочет, чтобы он отстал. Потому что я сказал: — Хватит, она же говорит отстать.

А Нина засмеялась:

— Ой, Вань, тебе не понять!

Было невыносимо смотреть, как Костик пытался непослушными, неуклюжими растопыренными пальцами схватить Нину за грудь. Я тоже ушёл в зал.

Там девчонки пьяно танцевали, цепляясь друг за друга, словно теряли равновесие, и смеялись. Одному мне было не смешно.

— Что вы отмечаете? — спросил я, перекрикивая музыку.

— Какой хороший мальчик! — пьяно сказала красноволосая и потрепала меня за щеку.

На вопрос так никто и не ответил. Я повторил:

— Что вы отмечаете?!

Опять никакой реакции.

В груди поднялась противная тревога. Ноги и руки задрожали, не слушались, я прибежал обратно на кухню, хотел спросить Нину, почему она мне ничего не объясняет, зная, как я переживаю о нашем расставании!

Но там, на кухне, они целовались с Костиком. Так противно, громко и чавкающе, что я подумал: «Как животные», и мне даже показалось, что эта кухня воняет, как клетка со зверями — нечеловеческим запахом.

Я заплакал, привалившись к косяку, и мне казалось, что у меня такие тяжёлые слёзы — как ртуть.

Я ударился лбом о косяк. Они отвлеклись на звук, прекратили целоваться. Нина спросила:

— Ваня, ты чё стучишь?

— Ничего, — ответил я и, резко развернувшись, пошёл в коридор.

Обулся, оделся, взял свою нотную папку и выскочил во двор.

Шёл домой, задыхаясь от слёз, и как на зло столкнулся с Банзем и Гренкой, хотя сто лет они уже ко мне не подходили. Но тут заметили, что реву, и сразу им стало от этого весело. Что за порода людей такая, которым весело, когда другим плохо?

Они встали с двух сторон и давай издеваться:

— Чё ревёшь, парень бросил?

— Не, наверное, песню грустную услышал, он же музыкантик!

Банзай ударил меня по затылку — не сильно, и от того, как это было не сильно, я почувствовал себя совсем жалким. Мне захотелось закрыть глаза и спрятаться куда-нибудь.

А Гренка выхватил из рук мою папку с нотами, бросил её на припорошенную снегом землю и наступил. Я замер. И, заметив мою реакцию, он наступил ещё раз и ещё.

Меня затрясло всего, заколотило мелкой дрожью. Я подумал, что сейчас буду драться. Брошусь на них обоих, и буду бить до смерти, или пусть меня бьют до смерти — всё равно.

А они смотрели на меня выжидающе, с интересом. Наверное, этого и ждали.

Я заглянул им в глаза: сначала Банзаю, потом Гренке. Они умирали от любопытства. У папки была порвана обложка с нарисованным скрипичным ключом, на первой странице виднелся кривой след от ботинка.

Я неспеша наклонился, поднял её. Ещё раз посмотрел на Банзая и Гренку. И, развернувшись, пошёл домой.

Они не двинулись с места и не выкрикнули больше ни слова.

[14]

После Нового года мы уехали к родственникам в соседний город. Ну, не к моим родственникам. Я спросил у Славы чьи они, а он ответил:

— Моей мамы.

— Разве родственники твоей мамы — это не твои родственники?

— Стараюсь верить, что у нас нет ничего общего, — произнёс Слава.

В общем, никто туда особо ехать не хотел, но всем пришлось, потому что был день рождения сестры Славиной мамы. Не знаю, почему он не давал своим родственникам более простые определения, типа «тётя» или «двоюродный брат». Наверное, это как-то было связано с тем, что он их ненавидит.

Но они, видимо, его любили, потому что хотели видеть на этом юбилее и Славу, и Мики («он, наверное, вымахал» — слышал я обрывки телефонного разговора). Вся эта тусовка имела отношение только к ним двоим, а к нам со Львом — вообще никакого.

Пока скидывал вещи в рюкзак, ныл:

— Зачем мне ехать?

— Тебя не с кем оставить, — терпеливо отвечал Слава.

— Оставь меня со Львом!

— Он боится оставаться с тобой наедине.

Я нахмурился:

— Может, ему тогда лучше не к твоей тёте ехать, а в Изумрудный город за храбростью?

— Вместе поедем, чучело! — раздался голос Льва из соседней комнаты.

Короче, ни вежливые уговоры, ни отчаянные угрозы сбежать потом на попутках не увенчались успехом, и мне пришлось ехать со всеми. А это, между прочем, оказалось многочасовым путешествием на машине. Мики сразу надел наушники и стал недоступен для общения. Мне кажется, это противозаконно — слушать музыку, когда рядом человек умирает от скуки, и с которым необходимо поговорить или поиграть в какую-нибудь фигню типа «Городов».

В конце концов, эта бесконечная дорога закончилась, и я сказал как-бы-родителям, что надо было предупреждать, что мы будем ехать десять часов.

— Мы ехали один час, — ответил Слава.

— Но он длился как десять!

Этот город был точно такой же, как и наш — ужасный. Так что я чувствовал себя, как дома. Кругом были серые панельные дома, горы неубранного, припорошенного пылью с дорог снега, и грязь, а когда дул ветер, мороз щипал за щеки, глаза, рот и нос, и сводил зубы — короче, прекрасно.

Нам целые сутки предстояло жить в съёмной квартире. Я сказал, что если в городе есть родственники, то можно жить у родственников — лайфхак. Слава ответил, что нам такой вариант не подходит, потому что они со Львом голубые, а никто не в курсе.

Так что пришлось оставаться в той квартире, но это было даже неплохо: я не очень знаю, что такое «родственники», но по рассказам очевидцев — какое-то ужасное явление.

На следующий день нужно было идти на день рождения, а у Славы совсем не было настроения. Ещё и оказалось, что я тоже должен идти — все в курсе, что у него завёлся второй ребёнок, и хотели со мной познакомиться. Так что никуда не шёл только Лев — его надо было держать в секрете. Он мне сказал перед уходом: — Не вздумай ляпнуть там, что живёшь с геями, понял?

Я-то понял, да только не я всё испортил! Это Слава!

Когда мы пришли на тот праздничный ужин и расселились за столом, Славу начали расспрашивать про невесту, а он ляпнул, что нет никакой невесты, только жених. Вот так вот, взял и заявил при всех, что он гей, что у него есть будущий муж, и что вообще… Вообще это всё уже давно началось, а мама, бабушка то есть, только делает вид, что не замечает. Мы с Мики чуть от стыда не умерли, когда все начали на нас пялиться, как будто мы тоже… того!

Едва вернулись с этого застолья, как Слава и Лев поругались. Лев сказал, что это худшее признание в гействе (он это назвал как-то по-другому, но смысл тот же), которое только можно было придумать, потому что там было много тупых и пьяных людей, и теперь непонятно, как они захотят использовать эту информацию и что будет дальше.

— Мне всё равно, что будет дальше, — флегматично отвечал Слава. — Мы ведь уезжаем.

— Не факт.

— В смысле — «не факт»?

— До этого ещё надо дожить, — уклончиво произнёс Лев.

Слава тяжело вздохнул. Сказал, что Лев его «поражает».

— Чем? — спросил тот.

— Мы первый раз заговорили о переезде, когда Мики должен был пойти в первый класс. Прошло больше восьми лет, а я слушаю от тебя всё то же самое.

— Не начинай, мы ведь уже решили, что сделаем так, как ты хочешь.

— А это что, только мне нужно?

— А что, здесь кто-то ещё жаждет переехать?

Слава выжидательно посмотрел на меня. Я понимал, какой вопрос он задаёт мне этим взглядом, но делал вид, что не понимаю. Полгода назад он мне уже задавал такой вопрос. Он тогда спросил: — Ты бы хотел уехать в другую страну?

А я сказал:

— Мне всё равно.

Ведь когда у тебя нет дома, он как бы везде сразу.

С тех пор многое изменилось. Появился город, в котором есть Нина, и теперь это особенный город, и это больше не «всё равно».

Поэтому, когда Слава всё-таки спросил, хочу я уехать в Канаду или нет, я просто пожал плечами, побоявшись его расстроить.

Зато Мики не побоялся. Когда вопрос был задан ему, он сразу сказал:

— Не хочу.

— Почему? — поинтересовался Слава.

— Я уже сто раз говорил. Это вам надо — не мне. Вся эта история про вашу свободу.

Слава, хмыкнув, отвернулся от нас.

Квартира погрузилась в такое неловкое молчание, что мне хотелось сказать Славе что-нибудь утешительное, типа: «Да ладно, уезжай, просто оставь нас всех здесь», но я догадывался, что это нифига не утешительно. Всё как-то было нехорошо. Вроде и по-честному высказались, а всё равно осадок гадкий. Так всегда бывает от правды?

На следующий день мы вернулись, и я сразу же увиделся с Ниной — правда, ненадолго получилось, нужно было ещё разгрузить вещи. Рассказал ей про поездку и про этот стрёмный город без асфальта, где мелкие деревенские дома стоят прямо среди многоэтажек. Она выслушала, посмеялась и почему-то спросила: — Ну, теперь ты убедился, что за бугром жизнь лучше? Появилось с чем сравнить.

— Почему лучше? — не понял я.

— Скорее всего, ни с чем из этого ты бы там не столкнулся.

— Вот именно! — согласился я. — И поэтому там хуже! Не так весело!

Нина смеялась, как будто я шучу, а я смеялся от неловкости — как бы ей подыгрывая.

На самом деле, я правду говорил. Я это и Славе пытался сказать накануне, после того неприятного разговора. Сначала пожаловался, что в той глуши связь плохая и я не могу написать Нине, а он спросил: — Это та девочка, из-за которой ты не хочешь уезжать?

Меня снова кольнуло чувство вины. Борясь с ним, я ответил:

— Это не только из-за девочки, папа.

Я решил, что в этом случае будет лучше сказать «папа», а не «Слава». Не знаю, почему. Обычно я так не говорил — не мог привыкнуть.

Славу немного разморозило такое обращение. Сделавшись мягче, он спросил:

— Из-за чего тогда? Ты ведь говорил о ней.

— Да, я думал, что в основном из-за неё. Но даже если её со мной нет, я всё равно не хочу в другую страну. Я хочу остаться в России.

— Что тебе здесь так нравится?

— Да ничего, — честно ответил я. — В других странах много хорошего, но нет ничего моего, поэтому я не хочу там жить. А в России нет ничего хорошего, но она — моя, и я здесь чувствую себя своим. Вот и всё.

— Понимаю, — вздохнул Слава.

Я обрадовался:

— Правда понимаешь?

— Угу, — отозвался он. — Только у меня наоборот. Я чувствую себя здесь чужим.

— Но Мики же не чувствует, — осторожно заметил я.

— Все люди разные. Я чувствую себя неполноценным здесь, в стране, где моей семьи как будто не существует, где меня как будто не существует. В этом вся разница и от этой разницы — все проблемы, потому что я оказался единственным в семье, для кого это так важно.

— Неправда, — только и ответил я.

Мне просто показалось, что надо так сказать. Почему это неправда — я не придумал.

— Это не плохо, — ответил Слава. — Каждому своё, но не всегда получается найти компромиссы.

— Разве для Льва это неважно?

Слава покачал головой:

— Не настолько.

— Как же вы тогда построили отношения?

— Так и построили, — вздохнул он. — Для него кошмар — уехать в Канаду и начинать там карьеру с нуля. А для меня кошмар, что я, находясь в гостях, никому не могу сказать, что он мой муж, и должен выдумывать каких-то невест.

— Зато я такой же, как ты.

— Считаешь? — по-доброму усмехнулся Слава.

— Для меня нет ничего важнее девчонки, которую я люблю, и уехать от неё — для меня кошмар.

Я сказал это серьёзно, но Слава почему-то рассмеялся — впервые за долгое время, и потрепал меня по волосам. Сказал, что рад, что у него есть единомышленник. Я ответил, что тоже ему рад. Потом мы обнялись.

[15]

Когда я только попал в семью, то первое время узнавал много новых слов. Например, слово «гомофобия» — это когда притесняют голубых. Слава и Лев объясняли, как это бывает: в некоторых странах просто обзывают, в других — казнят. Я думал об этом, думал, а потом спросил у Мики: — А бывает гомофобия наоборот?

— Это как? — не понял он.

— Когда ненавидят нормальных.

— Не думаю, что это существует в глобальном смысле.

— В каком таком — глобальном?

— В теории, какой-нибудь гей может обозвать тебя, — объяснял Мики. — Но никто не может нарушить твои права всерьёз, потому что твои права защищены законом.

Что ж, если это так, то как назвать то, что теперь происходит? Я бежал к Нине через двор, и думал: они нарушили мои права. Два гея решили, что увезут меня насильно, просто потому, что это надо им! А то, что я не хотел никуда ехать — плевать! Почему именно я должен был пожертвовать своей любовью, чтобы у них всё было хорошо? Ведь я ребёнок. Всё должно быть наоборот — это родители жертвуют собой ради детей, потому что это они решили, что хотят быть родителями, а я ничего не решал!

Я взметнулся вверх по лестнице, быстро застучал в дверь. Открыла Нина, за её спиной я заметил их маму. Из-за Нины я видел её не целиком, а только часть лица — один торчащий недобрый глаз.

Пытаясь отдышаться, попросил:

— Спустись вниз, пожалуйста!

— Что за срочность? — удивилась она.

— Пожалуйста!

Она кивнула и прикрыла дверь, а я пошёл ждать её у подъезда.

Через минуту она вышла в костюме зебры, хотя на дворе был март и нас окутывал по-зимнему морозный воздух. Ну, то есть, она не прям как зебра вышла, а в каком-то махровом комбинезоне, сделанным под зебру — такая странная одежда. А на ногах — тапочки с заячьими ушами.

Но всё это я заметил только мельком. Стоило ей спросить, что случилось, как я отчаянно сказал:

— Они увозят меня! Насильно!

Она посмеялась:

— По-моему, ты драматизируешь!

И мне стало так обидно и так больно от её легкомысленного отношения к ситуации, такой глубоко трагичной для меня, что я не выдержал и зарыдал — прямо при ней. Нина начала обнимать меня, поглаживая по волосам, как маленького, и плакал я тоже как маленький — и вот эта пропасть между моим детством и её юностью была такой огромной в тот момент, что было невозможно выносить эту ситуацию.

— Всё хорошо, зайка, ты что…

Она говорила мне «зайка» как малышу. Мне было больно.

— И что же делать, Вань? — прошептала она.

Я отстранился от неё. Решил: чтобы она не считала меня ребёнком, я должен перестать вести себя как ребёнок. Вытер тыльной стороной ладони слёзы, взял её руку в свою, сказал очень серьёзно: — Я тебя люблю.

Она улыбнулась то ли насмешливо, то ли снисходительно:

— Ты знаешь, сколько мне лет?

— Мне всё равно, — ответил я. — Я хочу быть с тобой всю жизнь.

— Слушай, тебе просто кажется, что ты в меня влюблен. Я просто сбила тебя с толку.

— Мне не кажется, — прошептал я. — Я хочу жениться на тебе, когда вырасту.

Она провела ладонью по моей щеке. Это был такой простой жест, а я чуть не умер — даже колени подогнулись.

— Ты очень хороший, — сказала она. — Настолько хороший, что даже жаль, что мне не десять лет.

— Я дорасту, — пообещал я.

Нина покачала головой. Я почувствовал, что снова сейчас заплачу.

— Ну-ну, — снова запричитала Нина. — Не надо… Ты такой дурачок…

— Я дурак, — выдохнул я.

— Ты дурачок.

Она вдруг наклонилась и чмокнула меня в губы. Я так хотел этого момента, так о нём воображал, но теперь, внезапно получив, не испытал никакой радости.

— Зачем ты сделала это, если не любишь меня? — спросил я, отступив на шаг.

Подумав, она сказала:

— Я люблю тебя. Просто пока по-другому. Но если ты останешься хорошим человеком, я выйду за тебя замуж, когда ты вырастешь.

— Но я ведь буду далеко.

— Люди придумали самолёты! — напомнила Нина.

— Это больше суток с пересадками. И очень дорого. Просто так не полетаешь.

— Но всегда можно что-то придумать!

Я понял: она это просто так говорит. Хочет, чтобы я уже перестал мусолить эту тему и ушёл. Так говорят: «Всё будет хорошо» человеку, у которого случилась беда, потому что это специальная фраза, которая позволяет не вникать в чужое несчастье. Сказал шаблонное выражение и вроде как даже козлом не остался. Вот и она мне тогда говорила: «Что-то придумаем»! Потому что когда я улечу, она забудет меня, забудет свои слова, и ей будет уже настолько всё равно, что не придётся ничего придумывать…

— Я понял, — проговорил я хрипло. — Я пойду…

— Не переживай, Вань. Канада — это хорошо, — заверила она меня на прощание. — Ещё увидимся!

— Не знаю… — тихо ответил я.

Я вернулся домой заплаканный. Не разуваясь, прямо в кедах прошёл в комнату, и лёг на кровать в обуви. Зарылся лицо в подушку, пытаясь успокоиться.

Лев, даже не постучавшись, открыл дверь следом за мной, и ничего не сказал — замер на пороге. Думал, сейчас начнет ругаться из-за обуви, но он спросил: — Мучаешься?

Я промычал:

— Угу…

— Хорошо.

Я возмутился, поднял голову:

— Что хорошего?!

— Мука — высокое чувство, — пояснил он. — Такое же высокое, как и любовь. Не каждому дано.

Я промолчал: некогда мне было радоваться тому, что я, оказывается, умею мучиться! Как по мне, любовь куда приятней. Вот только почему-то они так тесно взаимосвязаны, что, кажется, невозможны друг без друга.

После этого мы не виделись ещё две недели: у Нины всё были какие-то дела. В конце марта она уезжала в Петербург на каникулы, вернулась бы только в апреле — а мы в апреле как раз улетали в Канаду! Я попросил её о встрече на прощание, а она сказала: «В пятницу утром, перед моим вылетом, встретимся у подъезда». Был первый день каникул, в школу не надо, так что я, конечно, мог прийти без проблем.

Только если бы не одно дебильное суперидиотское НО!

Долбаный хлеб!

Я рано проснулся, сильно заранее. Хотел привести себя в порядок, одеться как приличный человек, попшикаться одеколоном Льва. Но Лев возник на пороге моей комнаты и потребовал, чтобы я сходил за хлебом.

— Пусть Мики сходит, у меня важный день! — возмутился я.

— Мики идёт гулять с Сэм, это надолго. А тебе пять минут, никуда твоя невеста не денется.

В общем-то, он был прав. На часах было только восемь, а мы договорились встретиться в девять. И за хлебом я пошёл в достаточно спокойном настроении — в магазин прямо в нашем доме.

Катастрофа случилась на обратном пути, когда я проходил мимо двора Нины и увидел, что она садится в такси. Меня обожгла резкая тревога.

Такси тронулось, я помчался к нему, но надо было преодолеть пять подъездов — куда тягаться с машиной в скорости! Хотел закричать или начать махать руками, но заметил, что у подъезда Нины стоят Жора и их родители — а они почему не поехали?! В общем, как бы то ни было, я постеснялся выглядеть дураком.

Когда поравнялся с подъездом, такси уже вывернуло на дорогу и поехало на полной скорости. Смысла бежать дальше не было. Семейство Нины уставилось на меня со смесью любопытства и жалости.

— Куда она? — спросил я, даже не поздоровавшись ни с кем.

— В аэропорт, — ответила их мама.

— Почему так рано? А вы не едете?

— Так она ж со своим хахалем, — хмыкнула мать. — Рейс перенесли.

— Почему она мне не сказала? — глупо спросил я.

И правда глупо получилось. Их мой вопрос только позабавил.

Я побежал домой, на ходу набирая её номер, звонил, но она не брала трубку. Пока добежал до нашей квартиры — три раза успел позвонить, но она так ни разу и не взяла.

Я нервно застучал в дверь, мне открыл Лев, я со злостью пихнул ему хлеб, а потом вдруг… Вдруг пришла идея — в одну секунду.

— Папа! — отчаянно сказал я.

Лев даже вздрогнул от неожиданности. Никогда ещё я не говорил ему «папа».

— Папа, отвези меня в аэропорт! — почти плача, начал умолять я.

— Да мне на работу надо…

— Нина уехала, я не успел попрощаться! Пожалуйста, папочка…

Покашляв от неловкости, Лев негромко проговорил:

— Ну… Поехали.

Мы сели в машину, и пока выезжали со двора, Лев всё время повторял:

— Ты же понимаешь, что если она сразу пройдёт регистрацию, то вы не сможете попрощаться?

— Просто давай попробуем, — просил я.

— Пробуем…

Он держал руль одной рукой, а второй — набирал всякие номера в телефоне, звонил, говорил, что задержится, раздавал какие-то указания.

Но снова всё шло не так, как надо. Мы собрали все светофоры, которые только попались на дороге. Да ещё и долгие такие — стоять по шестьдесят секунд! Никогда не замечал, что шестьдесят секунд — это такая вечная вечность. Я нетерпеливо дёргал ногой и говорил: — Давай, давай, давай, — как бы поторапливая светофор.

Но это, конечно, было абсолютно бессмысленно. Я даже просил Льва проехать на красный, но он сказал, что нельзя.

— В экстренных случаях можно, — спорил я.

— Ты же не рожаешь, — только и ответил он.

— Папа, я хуже, чем рожаю! — с отчаянием выкрикнул я.

Но он всё равно не поехал на красный. Какой принципиальный.

По дороге я искал рейс Нины в интернете. До вылета успевали спокойно, но регистрация открывалась через пять минут. А мы стояли в пятнадцати минутах от аэропорта в пробке, которая могла занять у нас десять минут. Я никогда в жизни ещё так много не считал.

— Мы не успеем, — отчаянно сказал я.

— Может, она не сразу пойдёт регистрироваться, — утешал меня Лев.

— Обычно все сразу идут… Чего тянуть, если ты уже там?

— Мало ли, — пожал плечами Лев. — Это же девочка. Вдруг ей надо припудрить носик.

— Папа! — возмутился я. — Она не пудрит носик! Она феминистка!

— Ну извини.

Мы приехали в аэропорт, когда регистрация была открыта уже как несколько минут. Я позвонил Нине — она опять не ответила. Обошёл всю часть аэропорта, доступную для тех, кто никуда не летит — не нашёл её. Позвонил ещё три раза — бесполезно.

Отчаявшись, начал подходить к женским туалетам, ждать, когда оттуда выйдет какая-нибудь тётенька, после чего спрашивал:

— Здрасте, вы не видели там девочку с зелёными волосами?

Женщины почему-то вздрагивали, но отвечали, что не видели.

Я снова позвонил (она снова не ответила), и я ещё раз обошёл аэропорт — оба этажа. В конце концов, я так долго бегал туда-сюда, что регистрация на её рейс окончилась, и мне ничего не оставалось, как просто вернуться ко Льву — он ждал меня на первом этаже на металлической скамейке.

Я бухнулся рядом. Мы молча сидели минут десять, пока я не спохватился:

— Тебе же на работу надо!

— Никуда не денутся…

— Умрут же.

— Без меня не умрут, — заверил он.

— Тогда лучше не приходи, — пошутил я вяло. — Пускай живут.

Лев улыбнулся — тоже устало. Сил не было ни на что.

Когда приехали домой, у подъезда встретился с Лётой. Лев прошёл вперед, а меня она окликнула:

— Ты успел?

Дура, уже обо всём в курсе. Я покачал головой.

— А ты звонил? — снова спросила она.

— Она трубку не брала.

Помолчав, будто размышляя — сказать или нет, Лёта произнесла:

— У неё номер сменился.

— Откуда ты знаешь?

— Мне Жора сказал. Я попросила у него новый.

— Тогда дай мне, — потребовал я.

Лёта показала язык:

— Ага, а ты мне что?

— Ничего.

— Фигово ты сделки заключаешь.

Я сердито выдохнул:

— Ладно, что ты хочешь?

Подумав, или сделав вид, что подумала, Лёта ответила:

— Ладно, я сегодня добрая — бери так! — и сунула мне в руку бумажку с новым номером.

Хоть что-то хорошее за день…

Но так или иначе, мы уезжали через две недели, а я не успел попрощаться с Ниной перед тем, как не увижу её больше никогда. Но её это, похоже, мало волновало. Улетела в путешествие с этим Костиком, придурком таким, а про меня и думать забыла. Зачем тогда целовала?

Все девчонки такие ветреные?

[16]

По квартире приходилось перемещаться мимо сумок и коробок — мы с Мики перепрыгивали через них на спор: кто дальше. Это было весело. Остальное было не весело. Я не хотел уезжать, я думал о Нине и четырёх часах между нами.

Питер — это четыре часа на самолёте. Даже немного меньше. Они проходят быстрее, чем школьный день. Четыре часа — это два занятия у Зои Григорьевны подряд. Это как тридцать четыре раза подряд без перерывов сыграть пятую симфонию Бетховена. Это не очень много.

Когда я думал об этом, то мне казалось, что Нина рядом.

А когда я думал о Канаде, то Нина становилась бесконечно далеко. Чтобы добраться из Ванкувера до Петербурга понадобится один день восемнадцать часов и тридцать пять минут с пересадкой в другом городе. И денег больше раза в три. Она ко мне не прилетит, а меня к ней не отпустят — это я знал точно.

Потому что она не отвечала на мои сообщения и звонки. Я писал ей на новый номер, но не получал ответа.

«Нина, как у тебя дела?»

«Нина, у тебя всё в порядке?»

«Мне жаль, что мы не попрощались»

«Я скучаю по тебе»

«Почему ты молчишь, я чем-то обидел тебя?»

Ну, и всякую такую чушь. Первые дни, как она уехала, почти каждый час что-то писал, а потом Мики сказал:

— Слушай, надо иметь гордость.

И я начал писать только каждые два часа.

В общем, что бы я ни делал, у меня не получалось до неё достучаться. Я даже спрашивал у Жоры, всё ли у неё хорошо, а он послал меня в жопу.

Мне казалось, что с переездом в Канаду я потеряю Нину навсегда. И по квартире стояли коробки, которые неумолимо напоминали об этом.

Я хотел, чтобы кто-нибудь спросил меня, не свихнусь ли я, но это никому не было интересно. Впрочем, я знал, что у меня не хватит сил на такие выходки, как у Мики. Особенно сейчас, когда я знаю, что жизнь бывает нормальной. В детдоме я бы запросто повесился, но в семье это сложнее.

Мы брали с собой минимум вещей. Большую часть паковали, чтобы отдать в детские дома или в какой-нибудь благотворительный фонд. Мне кажется, родители подсознательно готовились к тому, что кто-то из нас сорвёт поездку, и им не хотелось потом бесконечно долго разгружать вещи обратно. Многое оставалось нерешенным — что делать с квартирой, с мебелью, с бабушкой, которая хоть и ссорилась со Славой, но оставалась теперь в России одна. У меня было ощущение, что мы будто бы только временно покидаем квартиру — как в отпуск.

Мы начали выносить чемоданы на улицу. Точнее, родители начали, а я, пользуясь тем, что самый слабый из всех, просто сидел на лавочке у подъезда и ждал. Мимо проходили люди, которые даже не подозревали о том, какое горе у меня происходило прям в тот момент. Я смотрел им вслед и думал: наверное, идут на работу, а вечером вернуться сюда как обычно, счастливые… И завидовал им ужасно, а они, возможно, шли и думали: «Ненавижу эту работу, ненавижу этот город, ненавижу этих людей». И если бы знали, что у меня сегодня самолёт в Канаду, они бы позавидовали мне.

Прощаясь накануне с Зоей Григорьевной, я спросил у неё, почему нам достаётся не то, что мы хотим. Столько людей хотят уехать из России — почему бы судьбе, вселенной или какому-нибудь богу не подселить в гейскую семью таких? Я, конечно, не говорил про гейскую семью, но подумал. Подумал, что есть много детей, которым бы такой опыт понравился больше, чем мне.

А она сказала:

— Мы получаем не то, что хотим, а то, что нам необходимо.

Я её не понял. Мне не то чтобы были необходимы геи. Ну, в смысле, и без геев можно прожить.

Наконец, они вынесли все вещи, Лев попросил вызвать такси. Я вызвал. Я делал всё, что необходимо, я ничего не планировал срывать. Хотя думал: «Ну зачем, зачем я это делаю, ведь я не хочу, не хочу, не хочу…». Но я делал всё.

Из подъезда вышла Лёта. Глупо послонялась возле наших чемоданов. Спросила:

— Уезжаете?

Как будто это что-то ещё могло значить! Уже все в курсе были, что мы в Канаду едем. Не знаю, почему, но соседи всегда всё знают, кроме того, что у тебя родители геи — от этого им смешно.

Лёта ходила вокруг нас, ходила, а потом вдруг села на лавочку возле меня и заревела. Я аж растерялся — ничто не предвещало слёз, а тут…

— Ты чё? — спросил я.

А она говорит:

— Не уезжай, пожалуйста…

Я удивился:

— В смысле?

— В коромысле! — прохныкала Лёта. — Ты чё, тупой?

— Сама тупая, — обиделся я.

Но она не успокаивалась, и поэтому я снова спросил:

— Чё ты ревёшь?

И родители начали спрашивать, всё ли у неё нормально. А она просто плакала и повторяла:

— Ну, не уезжай, пожалуйста!.. Вы что, из-за меня?

— В смысле — из-за тебя?

— Из-за того, что я тебе в стену ногами стучу? Я не буду больше стучать…

— Дура что ли, причём тут это!

— А что тогда? — Лёта подняла на меня заплаканные глаза.

Она протирала их рукавом кофты, но они снова стремительно намокали, она ещё раз протирала, а они опять…

— Разве тебе у нас плохо? — всхлипывая, спрашивала она. — Зачем уезжать?.. Скоро Нина приедет. Вообще всё нормально будет. Если хочешь, я пацанов за тебя побью, чтобы они к тебе не лезли больше. Я их умею бить, честно…

Она говорила, говорила, и мне вдруг тоже захотелось плакать. То ли потому, что она упомянула Нину, то ли не знаю…

Короче, я тоже заплакал, и, плача, сказал ей:

— Это же не я решаю… Я и не хочу уезжать…

И мы начали вместе ныть, почти в унисон. Родители неловко стояли рядом, а Мики хихикал.

Рядом остановилась машина — наше такси. Слава и Лев начали загружать в багажник вещи, а мы всё плакали с Лётой. Она: «Не уезжа-а-а-й», а я: «Я и не хочу-у-у».

Глядя на нас, Слава попросил водителя:

— Подождите, пожалуйста, детям нужно попрощаться.

— У вас три минуты, — грубовато ответил тот.

Мы с Лётой посмотрели друг на друга, понимая, что смысла ныть больше нет. Она, всхлипнув, спросила:

— Ты точно не хочешь ехать?

— Точно, — тоже всхлипнул я.

Она встала. Попросила:

— Проводи меня до подъездной двери.

Я кивнул, и мы медленно пошли.

Она открыла дверь домофонным ключом, потянула на себя, зашла на порог. Мы ещё немного так постояли — с открытой дверью. Потом она говорит: — Ты только не обижайся на меня.

— За стучание ногами? — спросил я. — Да ладно…

— Нет, не за это.

— А за что?

А она:

— Схватись за створку здесь, — и показывает на место рядом с домофоном.

— Зачем? — спросил я.

— Сюрприз.

Я схватился правой рукой.

Дальнейшее произошло раньше, чем я успел что-то понять. Лёта со всей силы дёрнула на себя эту тяжеленную металлическую дверь, и она прихлопнула мне руку. То есть, не прихлопнула, а раздавила всмятку — я подумал, что у меня отлетели пальцы, такая была боль!

Я заорал. Сначала просто:

— А-а-а-а-а!!!

А потом:

— Ненавижу тебя, дура!!!

А она заорала:

— Тоже тебя ненавижу, идиот!

И убежала. Просто убежала к себе домой, вверх по ступенькам.

А я так и держал руку там, на створке, потому что больше не чувствовал кисть, мне казалось, что вместо неё теперь кровавый распухший кусок мяса без пальцев — что там на самом деле, я боялся смотреть, и ныл с зажмуренными глазами.

Родители засуетились вокруг меня: отлепили от двери, аккуратно усадили на лавочку. Лев начал осматривать мою руку, и задавал дурацкие вопросы, типа: — Так больно? А так больно?

А я орал:

— Хоть как больно, хватит это делать, а-а-а-а!!!

— Пошевелить можешь?

— Нет!!!

Тогда он вынес вердикт:

— Надо везти в травмпункт.

— Что там? — спросил Слава.

— Может быть перелом. Нужен снимок. Выглядит плохо.

— Ага, ужасно, — поддакивал Мики, от чего мне вообще делалось тошно.

Я всё ещё не смотрел на свои пальцы, представляя их отсутствие на руке.

Слава посмотрел на часы. Сказал:

— Опоздаем на самолёт, если поедем.

— Хорошо, — спокойно ответил Лев. — Тогда давай выбирать: Канада или рука ребёнка. Тебе что дороже?

Слава многозначительно посмотрел на Льва и обернулся к таксисту:

— До травмпункта подбросите?

— Хоть куда, давайте уже быстрее, — ворчал он.

Слава вздохнул:

— Мики, помоги выгрузить вещи обратно… Занесёшь домой сам?

— Ага, — радостно кивнул он, довольный, что мы никуда не успеваем.

Лев подвёл меня к машине, открыл передо мной дверь. Почувствовав себя виноватым за всё, что происходит, я утешительно сказал им:

— Может, ещё успеем?

Но Слава ответил:

— Нет.

Уже в машине, по пути в больницу, он достал телефон, что-то в нём посмотрел. Сообщил Льву:

— Я попробую обменять билеты на другую дату.

Я всхлипнул:

— Мы всё равно уедем?

Лев хмыкнул:

— Конечно, у тебя же не кома.

— Да, — задумчиво произнес я, посмотрев, наконец, на свою синеющую руку. Это не кома…

Оглавление

Начало

Ваня и любовь

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]

[14]

[15]

[16]