Арсений Замостьянов
Великие учёные России, которые сделали нашу страну непобедимой

«Науки юношей питают»

Как это важно — верить в науку. В прогресс, который создаём мы, люди. У него есть оборотная сторона — любое научное открытие можно обернуть во вред людям, и наша задача — не допускать этого.

Эта книга посвящена самым ярким достижениям русской научной мысли. В её основе — очерки о выдающихся учёных. Но некоторые главы посвящены крупнейшим достижениям мировой науки — таким как первый в мире космический полёт. Книга не претендует на энциклопедизм. Но она показывает, как прекрасно и благородно служение науке. Скольким мирным победам обязана Россия таким подвижникам как Михаил Ломоносов, стремившийся к знанию — хотя по рождению в тогдашнем консервативном обществе ему, простолюдину, была предназначена совсем иная судьба!

Наука неотделима от просвещения. Это слово можно написать и с большой буквы, ведь это — и эпоха, и принцип жизни, от которого, право, не следует отказываться.

Арсений Замостьянов,

заместитель главного редактора журнала «Историк»

Н. Кисляков. Юноша Ломоносов идёт в Москву

Призвание — первопечатник

В январе 1574 года вышла в свет «Азбука» Ивана Фёдорова — уникальная печатная книга для обучения письму и чтению. Это важнейший рубеж в истории отечественного просвещения, начало традиции, которая продолжается и в наше время. А значит, пришло время вспомнить о человеке, который стал создателем русской книжной культуры.

Сначала — небольшая предыстория. В 1445 году немец Иоганн Гуттенберг изобрёл способ печатания книг с помощью наборного шрифта, ставший одной из важнейших «информационных революций» в истории человечества. Не зря мы до сих пор часто говорим об «эпохе Гуттенберга». В конце XV — начале XVI века в типографиях Кракова и Вильны уже печатались богослужебные книги на русском языке для православного населения Речи Посполитой. Слухи об этом проникали и в Москву — и образованные люди в нашей стране мечтали об отечественной печатной книге.

Иван, сын Фёдора

Что мы знаем о Фёдорове? Очевидно, что он с детства стремился к учению, с тем же рвением, что и Михайло Ломоносов два столетия спустя.

Так редко бывает, когда значение великого человека можно выразить одним емким словом. Так случилось с Иваном Фёдоровым, русским первопечатником. Почетное звание — как первопроходец. Таких всегда особенно уважали на Руси, таких и помнят веками.

Устоявшихся фамилий в то время ещё не было, печатник Иван просто был сыном Фёдора. Поэтому на выходных данных его изданий и в отдельных деловых бумагах Иван подписывался по-разному: Иван Фёдоров («Апостол», 1564 год), Иван Фёдорович Москвитин («Псалтырь», 1570 год), Иван, Фёдоров сын, из Москвы («Острожская Библия», 1581 год). Всё это удивительные издания, каждое из них — в культурном коде нашего народа!

С 1529 по 1532 годы Иван учился в Ягеллонском университете в Кракове, одном из лучших учебных заведений Восточной Европы того времени. В университетском архиве за 1532 год сообщается, что это учебное заведение окончил Johannes Theodori Moscus — Иван Фёдоров из Москвы. Под Москвой могли иметь в виду не только город, но и Великое княжество Московское. Но большинство исследователей склоняются к тому, что великий просветитель родился в Белокаменной или в её окрестностях.

В Кракове Ивана склоняли к переходу в католичество, но он был крепок в своих убеждениях. После университета Медведев стал служить диаконом — и не где-нибудь, а в Московском Кремле, неподалеку от царских палат, в церкви Николы Гостунского, где познакомился с митрополитом Макарием, с которым долго сотрудничал впоследствии. Митрополит был воспитателем Ивана Грозного и большим ревнителем русского просвещения. Этот храм был широко известен всему московскому люду своей чудодейственной иконой, там молился самодержец — и молодой диакон стал фигурой заметной. Фёдоров познакомился с Максимом Греком — замечательным богословом и церковным писателем. Исследователи считают, что именно Максим, ученик Альда Мануция — выдающегося венецианского литератора, издателя и книгопечатника, и заинтересовал Фёдорова книгопечатанием. Он узнал итальянские названия многих типографских процессов и материалов, перешедших затем в русский обиход. Связь между русской культурой и Ренессансом, в котором знали толк «фряжские гости», ясно прослеживается со времен великого князя Ивана III.

В то время Иван Грозный создавал в Русском царстве мощную артиллерию. Можно предположить, что в этой работе участвовал и Фёдоров — талантливый оружейник-изобретатель. Нам достоверно известно о более поздних его изобретениях в области вооружений, но, скорее всего, он и доверие русского царя первоначально заслужил умением создавать пушки. Они в то время стрелецкому войску требовались больше всего.

Царское дело

Еще в 1540‐х, под влиянием митрополита Макария, молодой царь Иван IV Грозный решил наладить в Москве выпуск печатных книг. Некоторые попытки для этого предпринимались и раньше, но ничего не получалось. По тем временам это было непростое дело, требующее многих технических ухищрений и настоящих мастеров. Но Грозный не жалел на это великое дело средств. Учителем Фёдорова стал датский книгопечатник Ганс Мессингейм, которого Грозный пригласил в Москву. Он в 1553 году организовал первую так называемую анонимную типографию в русской столице. Почему анонимную? Потому что даже Грозный, человек смелый, в то время побаивался этого начинания и, помогая ему, первое время держался в стороне. Опасался неудачи. Энергичное участие Ивана Фёдорова в выпуске книг «анонимной типографии» не подлежит сомнению. Для него это была школа. Там вышло несколько книг — но это была только подготовка к настоящей работе.

Грозный умел доводить до конца задуманное и начатое… В 1563 году по указу царя в Москве был устроен Печатный двор — в Китай-городе, на Никольской улице, по соседству с Николо-Греческим монастырём (где находилась до этого типография Мессингейма — неизвестно). Руководство царским печатным двором возложили на Ивана Фёдорова.

Почти всё в типографии Иван Фёдорович делал собственными руками, от первой до последней стадии выпуска книги. Это было настоящее высокое искусство. Начала глав печатник выделял орнаментом, а буквицы и вставки красным — киноварью. Он сам проектировал и разрабатывал станы, находил нужные пропорции для получения высокого качества краски, изготавливал пунсоны и матрицы, отливал шрифт, вычерчивал эскизы будущих букв, рисовал картины и заставки, а затем вырезал их на дереве. Инженер, художник, изобретатель… За его работой в то время лично послеживал царь. И убедился, что Фёдоров знает западноевропейские способы печати и отлично разбирается в древних традициях русской рукописной книги, которые приспособил для печатных книг. Иван Грозный и сам любил порассуждать о книгах, они нашли общий язык.

Фрагмент памятник Ивану Фёдорову в Москве

И вот вышел «Апостол» — важнейший богослужебный сборник, как принято считать, первая русская печатная книга. Да какая! Изысканной красоты. Прошло более 500 лет, а краски на её страницах такие же четкие и яркие, как будто залиты вчера. Мастерство московских печатников высоко оценили и фряжские гости — итальянцы. Исследователи установили, что текст фёдоровской книги отличается от распространенных в то время рукописных «Апостолов». Это может означать только одно — текст тщательно редактировали, устраняя ошибки. Исследователи допускают, что над ним работали либо ученики митрополита Макария, либо сам Иван Фёдоров.

В послесловии к Апостолу прямо сказано, что это издание — царское дело. Там Фёдоров поведал, как государь Иван Васильевич, озаботившись поиском книг для новопостроенных храмов, приобрел «на торжищах» рукописные образцы. Но они не удовлетворили самодержца из-за множества ошибок, и потому он озаботился вопросами книгопечатания. Вот и взялся за дело Иван Фёдоров, «дабы впред святыя книги изложилися праведне». Появился у него и верный помощник, талантливый ученик — Пётр Мстиславец.

Второй книгой, созданный Иваном Фёдоровым, стал «Часовник» — одна из самых востребованных богослужебных книг, используемых как в церковном богослужении, так и в частном (сейчас её чаще называют «Часословом»).

Печатный двор несколько раз горел. Считается, что те пожары устраивали монахи, которые были переписчиками книг и опасались за то, что вскоре станут ненужными или цена на их услуги резко упадет. Но Фёдоров не падал духом, он всякий раз восстанавливал типографию и продолжал работу. Об этом вспоминал англичанин не только Фёдоров, но и Джон Флетчер, оставивший мемуары о тогдашней московской жизни.

Путь странника

Прошло несколько лет, и Фёдоров был вынужден уехать из Москвы, хотя царь ему благоволил. Почему? Некоторые считают, что это царь направил его в Литву — страну по преимуществу все ещё православную, чтобы он там тайно защищал интересы Москвы. Как тайного агента! Но это лишь одна из многих версий. Другие считают, что он был затравлен консервативно настроенными церковниками (скорее всего, настроенными и против царя).

Сам Фёдоров вспоминал, что «невежественные» противники книгопечатания, которые считали это искусство еретическим, угрожали ему расправой, и они вместе с Петром Мстиславцем были вынужден бежать куда глаза глядят. Некоторые историки считают, что на западе православного мира он рассчитывал найти больше читателей и почитателей и развернуться вовсю. В любом случае, это было политически дерзкое и опасное решение. Хотя православная часть Литвы входила в Русский мир, царь Московский относился к ней, как правило, неприязненно. Видел её враждебность, видел козни католического шляхетства по отношению к возрождавшейся России. Вскоре в Литву сбежит один из прежних соратников грозного царя — Андрей Курбский. Самодержец московский объявит его изменником, между ними завяжется интереснейшая переписка. Переписка бывших друзей, ставших непримиримыми врагами. И Курбский будет помогать Фёдорову. И первопечатник примет его помощь. Просто удивительно, что при этом Иван Грозный сохранит уважение к своему друкарю. Возможно, версия о «тайной миссии» всё-таки не так уж фантастична?

Словом, Фёдоров оказался на пересечении политических интриг — впрочем, такое бывало и в судьбе Леонардо, и в судьбе Гуттенберга. И оба старались не обращать внимания на этот фон, с головой погружаясь в свое искусство и ремесло. Таким — это уж точно — был и Иван Фёдоров. Кроме служения Богу и техническому прогрессу (да, эти ценности он не считал враждебными), его мало что интересовало.

Печатный двор в Белокаменной не закрылся, Иван Васильевич по-прежнему покровительствовал печатникам. В 1568 году его возглавлял Андроник по прозвищу Невежа, которое он, видимо, получил, будучи учеником Ивана Фёдорова. Огонь не потух.

На западных рубежах Православного мира

Московских скитальцев приютил православный белорусский магнат, великий литовский гетман Григорий Ходкевич. Он основал типографию в своём родовом замке под Гродно. Но работа там заладилась ненадолго.

Фёдоров и Мстиславец попытались взять субсидию у могущественного в то время Львовского православного братства, но тщетно. Пришлось обустроить типографию на собственные средства.

В 1575 году Ивану предложили пост управляющего Дерманского Свято-Троицкого монастыря. Фёдоров согласился на эту должность, полагая в отчаянии, что книгопечатание стоит оставить в прошлом. Однако уже через два года первопечатник с прежним рвением занялся постройкой новой типографии. А потом печатнику предложил своё покровительство Константин Острожский, бескорыстный ревнитель православного просвещения.

Там вышли «Азбука», «Букварь» (дополненное и переработанное издание «Азбуки») и «Греческо-русская церковнославянская книга для чтения». Фёдоровские учебные книги почти на три века стали образцами для сотен последователей. Он создал традицию русских азбук и букварей! В начале своих учебников Фёдоров расположил алфавит, затем двух- и трёхбуквенные слоги. Далее приводятся сведения из грамматики, особое внимание при этом уделяется глаголам, для которых размещена даже специальная таблица. Также рассказывается об ударениях и частях речи. Заключительная часть состоит из тщательно подобранных наставлений из Священного Писания. Сколько раз книжники после Фёдорова повторяли его находки!

Но сначала была «Азбука» — первый в истории печатный учебник грамоты для восточных славян. Фёдоров постарался, чтобы эта книга стала для детей настоящими «вратами учёности». Это не только учебное, но и дидактическое пособие. Рядом с учебными упражнениями первопечатник давал мудрые советы родителям — воспитывать своих чад «в милости, в благоразумии, в смиренномудрии, в кротости, в долготерпении». Ведь вторая часть азбуки — своеобразная хрестоматия, в которую, кроме молитв и кратких выдержек из «Часослова», вошли наставления для детей и взрослых. Иван Фёдоров на страницах «Азбуки» рассказал и о том, как Кирилл Философ составил славянскую азбуку и первым перевё. л греческие богослужебные книги на славянский язык. Из разнообразия библейской мудрости Фёдоров отбирал примеры самого добродушного отношения к детям. Так сказался характер первопечатника.

В объяснении к книге Фёдоров (а он был одним из наиболее самобытных древнерусских литераторов) писал: «Возлюбленный и чтимый христианский русский народ греческого закона. Не от себя написал я это немногое, но от учения Божественных апостолов и Богоносных отцов и от грамматики преподобного отца Иоанна Дамаскина, сократив до малого, сложил для скорого обучения детей. И если мои труды окажутся достойными вашей милости, примите их с любовью. А я готов трудиться и над другими угодными вам книгами, если даст Бог по вашим святым молитвам». Завершается книжечка двумя небольшими гравюрами: на одной изображен герб Львова, на другой — типографская марка Ивана Фёдорова. Две тысячи экземпляров учебника разошлись по городам и весям — повсюду, где жили православные. И по каждой книжке училось не одно поколение школяров.

Он считал своей миссией «рассеивать духовные семена во Вселенной». Не сомневался, что Божье слово в печатном виде — это благо. Поскольку его обретут не единицы, а тысячи людей. В 1581 году Фёдоров создал свой шедевр — «Острожскую Библию». Она имела 1256 страниц и состояла из 3 миллионов 240 тысяч печатных знаков. В основу издания положили первый полный церковнославянский перевод Библии, который появился благодаря подвижническим усилиям архиепископа Новгородского Геннадия сравнительно недавно — в конце XV века.

Тираж для того времени был впечатляющий, особенно для столь изысканной книги — 1500 экземпляров. Этот шедевр типографского искусства, конечно, подарили и Ивану Грозному. Царь принял первую русскую печатную Библию благосклонно… Подчеркнем — не стал корить печатника в связях с изменниками и врагами Руси.

Фёдоров, как и его православные соратники, понимал, что Москва — это третий Рим. И по-прежнему считал себя верным слугой московского царя и гордился, что в его библиотеке есть фёдоровские славянские книги.

Бессмертие

5 декабря 1583 года Иван Фёдоров скончался — скорее всего, тогда ему было уже за 70. Закончилась жизнь, насыщенная трудами и думами. На его надгробной плите начертано: здесь лежит «друкарь книг пред тым невиданных». Здесь нет преувеличения. Ушел искуснейший мастер, первооткрыватель по духу и судьбе, сделавший для русского книгопечатания больше, чем любой другой мастер. Он стал для России символом книги и национальным героем — и вполне заслужил эту честь. Титаническая фигура Ивана Фёдорова объединяет весь православный мир большой России — и это ещё одна важнейшая миссия нашего героя, которую он выполняет и через много лет после смерти.

В историю нашего времени Фёдоров вошел примерно таким, каким его увидел Сергей Волнухин — замечательный скульптор автор памятника первопечатнику, установленного в центре Москвы в 1909 году. Скульптор создал образ настоящего русского мастера, сосредоточенного и несгибаемого. Таким мы его и представляем! Вот уже 115 лет он стоит возле китайгородской стены, неподалеку от древнего печатного двора — и напоминает нам о подвиге первопечатника. О великом книжнике снимали кинофильмы. В 1941 году — «Первопечатник Иван Фёдоров», а в 1991‐м — «Откровения Иоанна Первопечатника». В наше время только кино способно воскресить образ великого человека в сердцах миллионов людей. Замечательно писали об Иване Фёдорове и его книгах Дмитрий Лихачёв, Евгений Осетров, Евгений Немировский. Это важно — сохранять память о подвижнике, о великом первопроходце. Каждый год наши дети впервые берут в руки волшебную книгу — «Азбуку». С тех пор изменился алфавит, возникли новые правила грамматики, но принципы русской учебной книги создал Иван Фёдоров, и во многом они остаются неизменными. Будем помнить, кому мы обязаны этим вечным учебником.

Легенды русской академии

300 лет назад была основана Российская академия наук. А точнее, по замыслу Петра Великого, Академия наук и художеств. Пётр с его страстью к централизации мечтал о великом центре знаний и искусств, который преобразит Россию. «Я предчувствую, что россияне когда-нибудь, а может быть, при жизни нашей пристыдят самые просвещенные народы успехами своими в науках». Его начинание удалось воплотить уже после смерти императора.

В XVIII веке слово «просвещение» звучало как имя и гимн эпохи. Исследовать мир, изучить его, рассказать о нем, изобразить. История, математика, география, живопись — всё воспринималось как неразделимая ценность. В последние годы жизни Пётр Великий придавал особое значение наукам. «Оградя отечество безопасностью от неприятеля, надлежит стараться находить славу государству через искусства и науки», — говорил он. К началу 1720‐х император действительно создал мощную армию и флот. Теперь великого монарха интересовало, где проходят границы его империи. Он досконально продумал план экспедиции Витуса Беринга — Первой Камчатской, первой в мире столь масштабной научной экспедиции, которую организовало государство. И создал план Академии…

Светские науки в России в XVII веке развивались медленно и робко, хотя об их полном отсутствии говорить нельзя. Нужен был прорыв — и Пётр I понимал это, как никто другой. Вполне закономерно, что первыми российскими академиками почти сплошь стали немцы и другие уроженцы Западной Европы, представители тамошних университетов и научных школ. В выборе «академиков» преемники Петра Великого, бывало, ошибались. Но в Петербург охотно приезжали и выдающиеся учёные, настоящие светила мировой науки. Например, швейцарец Леонард Эйлер. Когда в 1735 году академии потребовалось выполнить сложный расчёт траектории движения кометы, Эйлер сделал это всего за три дня. От перенапряжения едва не лишился зрения, но задачу выполнил. Такой норов. Всем бы иностранцам на русской службе так самозабвенно трудиться…

Любопытно, что первым русским академиком стал Александр Данилович Меншиков — видный государственный деятель и полководец, любимец Петра, не имевший никакого отношения к науке. По легенде, он даже был малограмотным. Его избрали в британское Королевское общество, о чем «полудержавному властелину» в велеречивом послании сообщил сам Исаак Ньютон, назвавший Меншикова «высочайше просвещенным» и «стремящимся к наукам». Вскоре членом Парижском академии избрали и Петра Великого. Но именно Меншиков оказался первым…

Хотя в петербургской академии в XVIII веке доминировали выходцы с Запада, немалую роль в научной жизни нашей страны в те годы сыграли и русские учёные. О них мы и поведем речь.

Токарь Петра Великого

Андрей Нартов был совсем молод, когда его представили царю. С 16‐ти лет он трудился токарем в Московской школе математических и навигацких наук — и проявил себя как настоящий самородок простого происхождения. Скорее всего, он был сыном «посадского человека». Но ловко научился носить европейскую одежду и пышный парик. А главное — работал лучше, чем любой голландец или немец. Император назвал его «остропонятным». Пётр велел ему переехать в Петербург. Нартов стал работать в личной токарне императора — и снова проявил себя самым лучшим образом. Таких людей император уважал — инициативных, неуемных. Таким все по плечу. Он стал настоящим «птенцом гнезда Петрова».

Император направил его в путешествие по Европе. Нартов побывал в Англии, в Пруссии, в Голландии для «приобретения знаний в математике и механике». Впрочем, в университетах он не учился. Зато бывал на лучших фабриках и видел работу выдающихся мастеров. Но Нартов вовсе не был восхищенным гостем зарубежных технических мэтров. Он написал императору из Лондона: «Здесь таких токарных мастеров, которые превзошли российских мастеров, не нашёл; и чертежи махинам, которые ваше царское величество приказал здесь сделать, я мастерам казал и оные сделать по ним не могут». В этих словах — и гордость, и патриотизм. Русский мастер знал себе цену и никогда не сомневался в величии российской державы. Нартов обучал токарному делу прусского императора Фридриха-Вильгельма и президента Парижской академии наук Жана-Поля Биньона.

Когда он вернулся в Россию, Пётр вверил ему придворную токарню, которая располагалась по соседству с царским кабинетом. Пётр заходил в токарню почти каждый день, проводил там по многу часов и беседовал с Нартовым больше, чем с кем-либо из приближенных. Ведь самодержец любил часами коротать время за токарным станком, обсуждая с механиком тонкости этого непростого дела. Многие вельможи старались угодить Нартову, зная, как он близок к императору. Для таких как Нартов Пётр и создавал Академию, у истоков которой стоял великий механик. Первый русский академический деятель высокого ранга. Он не имел официального образования, но знал механику, как мало кто в мире.

В 1717 году Нартов изобрел и создал первый в мире токарно-винторезный станок с набором сменных зубчатых колёс. Этот станок освободил руки токарям! Он до сих пор хранится в коллекции Эрмитажа как наша технологическая святыня. Пройдет сто лет, прежде чем нечто подобное сконструирует англичанин Генри Модсли. Россия уже опережала Европу по части технических прорывов — как и мечтал Пётр. Другое дело, что и механиков, и инженеров у нас не хватало. Как не хватало учебных заведений. Нартов, работая в Академии, пытался решить и эту проблему. Его ученики трудились на лучших заводах и при дворе.

Андрей Нартов

А Нартов не почивал на лаврах, работал неутомимо. В 1721 году его станок для нарезки зубчатых часовых колес и станок для вытачивания «плоских персонных фигур» обеспечили русским мастерам (прежде всего оружейникам) мировое лидерство в обработке материалов.

В 1722 году Нартов построил станок для сверления фонтанных труб для Петергофского парка. Участвовал в техническом обустройстве Кронштадта. А потом он представил Петру проект учреждения Академии художеств, к которому император отнесся всерьёз.

После смерти Петра его на полтора десятилетия отдалили от двора. Но потом вернули в Академию наук и художеств — заведовать учебным процессом в Токарной и Инструментальной палатах станкостроения, медальерного и токарного искусства. Но очень скоро его роль в Академии стала гораздо важнее. Он создал для артиллерии «инструмент математический с перспективною зрительною трубкою, с прочими к тому принадлежностями и ватерпасом для скорого наведения из батареи или с грунта земли по показанному месту в цель горизонтально и по олевации». Это изобретение получило мировое призвание. До Нартова механиков такого уровня в России, пожалуй, не было.

Нартов создал более 300 станков, среди которых — уникальные. Но нашёл время и для мемуаров, написал книгу «Достопамятные повествования и речи Петра Великого», которой пользовались сотни историков. Своего императора он не предавал никогда, и считал, что его недостаточно почитают соотечественники. В этом (да и во многом другом) он схож с великим Михайло Ломоносовым, которого, бывало, поддерживал. Нартов оказался даровитым организатором. Он досконально изучил работу, кажется, всех мастерских и заводов в России, чтобы отобрать лучшее для Академии.

Он умел постоять за себя, за русскую науку, не боялся выступать против немецкого засилья в академии, против тех иностранцев, для которых Россия стала не второй Родиной, а скорее дойной коровой. Хотя иногда и рубил сплеча, обижая заслуженных профессоров, но гораздо чаще бывал справедлив.

Недруги (а их у самородка хватало) считали Нартова сварливым интриганом — а он тратил на опыты собственные деньги. И, несмотря на приличное жалованье и скромный образ жизни, после смерти оставил долги…

Он всё-таки не был абсолютным самоучкой. Усердно глотал науки везде, где это было возможно. А сын «токаря Петра Великого» — Андрей Андреевич — стал настоящим учёным-энциклопедистом и тоже оставил след в истории Академии. Он был одним из основоположников отечественной минералогии, лесоводства, палеонтологии, интродукции растений, экономики сельского хозяйства — да ещё и «Историю» Геродота на русский язык перевел.

Вечный труженик

Одним из первых (а может быть, и первым) русским профессором и академиком был Василий Кириллович Тредиаковский — сын астраханского священника, с детства чувствовавший вкус к русской речи, к её музыкальности. Основоположник современного русского стихосложения, переводчик, филолог. А ещё — композитор. Ну, а по научному званию — профессор элоквенции, то есть красноречия, ораторского искусства. И устного, и письменного. Он был настоящим учёным, неутомимым. Всю жизнь, изучая словесность, историю, языки, пребывал в поиске нового.

Сохранилась легенда о встрече Василия Тредиаковского с Петром Великим в 1722 году в Астрахани в школе капуцинов. «Пётр Великий зашёл однажды в сие училище и велел представить себе лучших учеников. Между ними был Тредиаковский. Приподняв волосы на лбу его и пристально посмотрев на лицо юноши, государь произнёс: «Вечный труженик, а мастером никогда не будет! «» Последнюю фразу, вероятно, придумали недруги Тредиаковского, а, увидев в молодом ученике великого труженика, Пётр проявил неотразимую проницательность. Тредиаковский трудился всю жизнь, не зная роздыху.

Он учился в Сорбонне, был прилежным студентом. Там написал ностальгические стихи о Родине: «Россия мати! свет мой безмерный! Позволь то, чадо прошу твой верный…» Его вольный перевод старого французского романа «Езда в остров любви» на несколько лет стал самой популярной русской книгой, произвел настоящий фурор. Потому что там проза перемежалась со стихами Тредиаковского — и это были стихи о любви. Их стали женихи читать невестам.

Василий Кириллович стал придворным поэтом Анны Иоанновны, воспевал её и её приближенных. Некоторые из них обращались с поэтом и профессором грубовато — бывало, что и поколачивали. Его даже заставили принять участие в таком жестоком придворном развлечении как свадьба в ледяном доме. Он написал для этой шутовской свадьбы грубоватые (во вкусе заказчиков) стихи.

Правда, литературная слава Тредиаковского была недолгой: вскоре его затмили Ломоносов и Сумароков, с которыми он не ладил. И уже поэма «Телемахида», слишком тяжеловесная, вызывала насмешки любителей поэзии. Екатерина Великая даже ввела для своих придворных шуточное наказание: за употребление в разговоре иностранного словца полагалось выучить наизусть шесть стихов «Телемахиды». Задача, право, нелёгкая!

В 1748 году Тредиаковский издал фундаментальный и в то же время затейливо написанный труд — «Разговор российского человека с чужестранным об ортографии». Изложение законов русской речи в форме диалога, даже спора… Издал на свои средства. Несмотря на старания подвижника, Академия отказалась печатать эту книгу. Тредиаковский мечтал, чтобы работа его была доступна «понятию простых людей», для пользы которых он «наибольше трудился». В этой книге он открыл многие законы русского языка. Например, он первым разграничил букву и звук, «звон». Он требовал чистоты произношения, говорил о необходимости чтить правила языка, которые «не имеют никакого изъятия, толь они генеральны!»

«Засмеют вас впрах», — обещал россиянину чужестранец в диалоге Тредиаковского. «Я буду им ответствовать только молчанием», — отвечал россиянин, который, несомненно, был вторым «я» автора, знавшего немало незаслуженных упреков и гонений. Такой и была его судьба — совершать открытия и терпеть насмешки.

Крашенинников-Камчатский

В тот день, когда Ломоносова и Тредиаковского произвели в профессора, Степан Петрович Крашенинников, сын петровского солдата-преображенца, стал адъюнктом Академии наук. ещё студентом он участвовал во 2‐й Камчатской экспедиции и проявил себя настоящим героем. Его заслуга — описание целебных теплых течений на реке Орон, описание реки Лены, составление рапортов о соляных источниках и слюдяных месторождениях на Байкале. Но он стремился дальше на Восток — туда, где опаснее. Стремился в неизвестность. Ведь о самом крупном российском полуострове — Камчатке — в то время наука почти ничего не знала.

В 1737 году Крашенинников на судне «Фортуна» через Охотск морем направился на Камчатку, но неподалеку от полуострова корабль выбросило на мель, команда оказались на берегу без имущества и снаряжения. По реке Большой на долбленых лодках Крашенинников поднялся вверх до Большерецкого острога и пешком продолжил путешествие по Камчатке, которую дотошно исследовал три года. Он описал четыре восточных камчатских полуострова — Шипунский, Кроноцкий, Камчатский и Озерной, образуемые ими заливы, а также несколько бухт, в том числе Авачинскую. Проследил течения рек, исследовал «горячие сопки», собрал уникальный зоологический и этнографический материал. Он исходил Камчатку вдоль и поперек, не зная устали, не боясь болезней. Его интересовали традиции и история малых народов. Он даже составил словарь языка местных жителей и целую книжицу записей об их обычаях и религии. Многие из них впервые видели европейца. Не раз Крашенинников мог погибнуть, но не сворачивал со своего пути. Самое удивительное, что его географические и этнографические описания составлены с удивительной научной прозорливостью и грамотностью. Он был исследователем от Бога.

За камчатские исследования его и произвели в адъюнкты. Степан Петрович обладал литературным даром — все его труды написаны блистательно. Одна из его работ называется «О завоевании Камчатской землицы, о бывших в разные времена от иноземцов изменах и о бунтах служивых людей». Это пример серьёзного исторического исследования, в котором Крашенинников открывал неизведанное.

Но настоящее признание пришло к выдающемуся географу нескоро: он отличался скромным характером, не умел постоять за себя. Только в 1750 году он стал профессором Академии «по кафедре истории натуральной и ботаники», а через два месяца — ещё и ректором Петербургского университета и инспектором Академической гимназии. Но жить ему оставалось меньше пяти лет. Профессор надорвал здоровье в экспедициях. Его научный подвиг — книга «Описание Земли Камчатки» — вышла в свет уже после смерти учёного. Но она принесла Крашенинникову мировое имя. Труд перевели на немецкий, английский, французский и голландский… Без преувеличений, он открыл Камчатку для науки. «Он был из числа тех, кои ни знатностью породы, ни благодеянием счастья возвышаются, но сами собою, своими качествами, своими трудами и заслугами прославляют свою породу и вечного воспоминания делают себя достойными», — писали об учёном.

Путешествия и труды Крашенинникова стали гордостью российской академии. Таковыми и остаются. Он — основоположник русской этнографической школы и великий географ, проторивший дорогу для грядущих поколений учёных.

Было у полярника Ивана Папанина — человека совсем другой эпохи, чем та, секреты который мы сегодня приоткрыли — такое присловье: «Чтоб наука не страдала». Сказано крепко. Этим правилом руководствовались русские учёные и в далеком XVIII веке. Это в духе Петра Великого!

«Может собственных Платонов»

Михаил Ломоносов — великий русский просветитель — всю жизнь, с юности, служил в Императорской Академии, в которой в то время преобладали немцы.

Он начал свой путь в науке в учебных заведениях, тесно связанных с допетровской традицией. Это и московская Славяно-греко-латинская академия (в просторечии — Спасские школы), и Киево-Могилянская академия, где Ломоносов познал богословие, древнерусскую литературу, а к физике и математике только прикоснулся.

Врата учёности

В 1735 году Михайло Ломоносов, в числе дюжины лучших учеников Спасских школ, стал студентом университета при Академии наук. С этого времени его судьба изменилась. До этого Ломоносов мечтал стать священником, богословом, а в Петербурге почувствовал вкус к светской экспериментальной науке.

Студентов поселили в каменном здании новгородской епархии на 1‐й линии Васильевского острова, которое арендовала Академия. Для них купили одежду, мебель. Ломоносов как на чудо смотрел на собственный книжный шкаф, который предоставила ему Академия.

Первым делом студентам предстояло выучить немецкий язык, на котором велись занятия почти по всем дисциплинам. Регулярные лекции начались в январе 1736 года. Профессор Георг Крафт познакомил Ломоносова с экспериментальной физикой, один из первых русских учёных Василий Адодуров преподавал студентам математику. Ломоносов в то время «отменную оказал склонность к экспериментальной физике, химии и минералогии», как свидетельствовал его первый биограф Михаил Веревкин.

Но учеба в Петербурге продолжалась недолго — меньше трех месяцев. Уже в марте его, в числе троих самых способных студентов Академии, послали в Германию, в Марбургский университет, для изучения основ горного дела, металлургии, химии и других наук. Вместе с 24‐летним Ломоносовым там оказались 16‐летний Дмитрий Виноградов (будущий первооткрыватель русского фарфора) и 18‐летний Густав Райзер, который станет горным инженером. Ломоносов был старше, опытнее, физически сильнее товарищей, к тому же его отличало рвение, желание поскорее раскрыть «врата учёности» и «благородная упрямка», которая помогала перетерпеть и преодолеть неизбежные невзгоды чужбины.

В начале лета 1841 года, вернувшись после европейских скитаний по университетам, Ломоносов сразу поступил на службу в Академию: первое время он занимался составлением каталога минералогического собрания Кунсткамеры, приобщаясь к начинанию Петра Великого, перед которым преклонялся, и переводил научные сочинения «с латинского, немецкого и французского на российский». Его первой крупной научной работой стал «Каталог камней и окаменелостей Минерального кабинета Петербургской Академии наук». В январе 1942 года Ломоносов получил звание адъюнкта (то есть помощника профессора) с жалованием 360 рублей в год. При дворе его уже знали как талантливого стихотворца. Среди многочисленных немцев он стал четвертым адъюнктом-великороссом — после своего учителя, математика и лингвиста Адодурова, философа и государственного деятеля Григория Теплова и Василия Тредиаковского, поэта и филолога. В те годы Ломоносов создал работы, на много лет определившие развитие точной науки в России — «Элементы математической химии» (1741), «О сцеплении и расположении физических монад» (1743), «О вольном движении воздуха, в рудниках примеченном» (1744), «Физические размышления о причинах теплоты и холода» (1744). В то же время — продолжал писать стихи и начал заниматься риторикой и российской грамматикой. Через три года Ломоносов и Тредиаковский первыми из «природных россиян» были избраны членами Академии с окладом 660 рублей. Вскоре Ломоносов перевел с латыни на русский учебный трактат «Вольфианская экспериментальная физика» и в 1746 году, с одобрения Сената, первым из учёных начал читать лекции по физике на русском языке.

Михаил Ломоносов

Наиболее ярко в те годы Ломоносов проявил себя на поприще химии. В отличие от большинства учёных того времени, считавших химию, по старинной традиции, искусством, русский исследователь настаивал на её научном определении. Главной заботой Ломоносова стало в те годы создание химической лаборатории. Её удалось построить и оснастить к октябрю 1748 года.

Там Ломоносов проводил эксперименты по химии и технологии силикатов, по теории растворов, обжигу металлов, а также делал пробы руд. Всего он произвел в лаборатории более 4 тысяч опытов. В химической лаборатории Ломоносов в 1752 году первым в мире прочитал студентам академического университета курс физической химии.

«Делает честь Академии»

Он был истинным первооткрывателем. Ломоносов сконструировал несколько уникальных научных приборов — «ночезрительную трубу», «горизонтоскоп», телескоп. В 1741 году он предложил проект «катоптрико-диоптрического зажигательного инструмента» — своеобразной солнечной печи, позволявшей получать высокую температуру. В 1748 году в одном из писем к выдающемуся швейцарскому учёному Леонарду Эйлеру, почетному члену Петербургской Академии, Ломоносов высказал свое знаменитое предположение: «Сколько у одного тела отнимется, столько же присовокупится к другому». Позднее закон сохранения массы вещества экспериментально докажет французский естествоиспытатель Антуан Лавуазье. Мы чаще всего так его и называем — «законом Ломоносова-Лавуазье». Эйлер, высоко ценивший Ломоносова как физика, называл его «гениальным человеком, который своими познаниями делает честь не только Императорской Академии наук, но и всему его народу».

Настоящая слава Ломоносова началась в 1749 году, когда на торжественном собрании Академии наук он произнес «Слово похвальное императрице Елизавете Петровне», в котором подчеркивал преемственность её политики с курсом великого отца и провозглашал: «Надеемся, что в правление твоё будешь ты развивать науку и искусство, чтобы русская земля родила новых Платонов и Ньютонов». Этот панегирик не раз перепечатывался и на русском, и на латыни. После этого каждая новая ода Ломоносова или стихотворная надпись к иллюминациям в честь императрицы становилась событием придворной жизни. Бывало, что за торжественные стихи во славу монархини, которая «изволила расширять науки», он, ко всеобщей зависти, получал вознаграждение, превышавшее трехлетнее жалованье академика.

В 1757 году Ломоносов сумел построить собственную усадьбу с садом и прудом на набережной Мойки. В своём доме он обустроил домашнюю лабораторию и астрономическую обсерваторию, в которой в мае 1761 года совершил открытие, определив, что «планета Венера окружена знатною воздушною атмосферою». В пожалованной Ломоносову мызе Усть-Рудица Копорского уезда, неподалёку от Ораниенбаума, он наладил производство цветного стекла и смальты, создавал мозаики, главной из которых стала «Полтавская баталия».

Несколько лет Ломоносов руководил академическим университетом и гимназией — и, приняв эти учебные заведения в плачевном состоянии, сделал все, чтобы они «состояли в хорошем порядке». Питомцами Академии, учениками Ломоносова стали талантливые русские учёные — астрономы Степан Румовский и Пётр Иноходцев, математик и механик Семен Котельников, физиолог Алексей Протасов, географ и естествоиспытатель Иван Лепехин. Цвет Академии второй половины XVIII века. Те самые «собственные Ньютоны» — свои, не приезжие. Каждый студент в ломоносовские времена был обут и одет, а кормили их мясом, осетриной, белужиной, пирогами да ухой: наш академик знал, что «голодное брюхо к учению глухо». О значении Ломоносова для этого учебного заведения говорит красноречивый факт: вскоре после смерти великого просветителя Университет при Петербургской Академии наук просто прекратил свое существование.

Из многих биографических исследований о Ломоносове можно сделать вывод, что судьба просветителя в Академии складывалась чуть ли не трагически. Конфликты, опалы, непонимание современников… Повод к такой трактовке давал и сам академик. Можно вспомнить его «Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для академии, быв много раз прежде за тем же». Самое название говорит о многом. Речь идет о новом регламенте для Академии, который составил Ломоносов. Кроме прочего, там содержалась просьба закрепить за учёными «мызу», имение, в котором можно было бы и отдыхать, и производить физические наблюдения. Проект не одобрили — но не будем забывать, что воплотить Ломоносову удалось гораздо больше. Просветитель нашёл могущественных меценатов — Ивана Шувалова, Петра Шувалова, Михаила Воронцова. Да и сама императрица Елизавета Петровна поддерживала его начинания, а Екатерина II удостоила учёного личного визита в его усадьбу. Недаром недоброжелатели упрекали Ломоносова в излишнем рвении на ниве выпрашивания финансов. «Казну только разорял», — по легенде, эти слова произнес после смерти просветителя цесаревич, будущий император Павел Петрович, не понимавший значения Ломоносова для русской науки, словесности, искусства.

Против немецкой монополии

В 1742 году, вскоре после воцарения Елизаветы Петровны, «токарь Петра Великого», известный механик-изобретатель Андрей Нартов подал в Сенат «доношение», направленное против финансовых злоупотреблений секретаря Академии Ивана (Иоганна) Шумахера, и вообще — против немецкой «монополии» на руководство российской наукой. Нартов напоминал, что Пётр «повелел учредить Академию не для одних чужестранцев, но паче для своих подданных». Схожей точки зрения придерживался и Ломоносов. И не он один. Годы спустя в таком же духе рассуждал канцлер Никита Панин: «Какая из того польза и слава отечеству приобретена быть может что десять или двадцать человек иностранцев, созванные за великие деньги, будут писать на языке, весьма не многим известном? Если бы крымский хан дал цену и к себе таких людей призвал, они б и туда поехали и там писать бы стали».

Трудно упрекнуть Ломоносова в заведомых антинемецких настроениях. Его единственной женой стала урожденная Елизавета-Кристина Цильх, дочь марбургского пивовара. Соратником и приятелем русского учёного был физик Георг Вильгельм Рихман, самозабвенно исследовавший природу электричества. Он погиб во время опыта: молния прошла по проводам к специальному прибору («электрическому указателю»), от которого отделился тусклый огненный шар и ударил учёного в лоб. Заземления, разумеется, не было, ведь перед Рихманом стояла задача «поймать» молнию, а не упустить её. Ломоносов писал: «Рихман умер прекрасной смертью, исполняя по своей профессии должность. Память его никогда не умолкнет». Уважая настоящих исследователей германского происхождения, смиряться с немецким засильем в Академии Ломоносов не желал: видел, что далеко не все учёные, прибывшие из Европы, могут достичь научных высот, и, подобно Петру I, считал главной задачей Академии просвещение России.

Наиболее принципиальный спор Ломоносова с «немцами на русской академической службе» связан с первыми шагами российской исторической науки. Всё началось в стенах Академии с обсуждения торжественной речи Герарда Фридриха Миллера «Происхождение народа и имени российского», которую немец-академик должен был прочитать перед императрицей. Опираясь на исследования одного из первых действительных членов Петербургской академии — Готлиба Байера, к тому времени покойного, Миллер пришел к выводу, что варяги, приглашенные на княжение в 862 году в Ладогу, были норманнами. И понятие «Русь» — скандинавского происхождения. Бурное обсуждение этой теории в стенах Академии продолжалось целый год. «Каких же не было шумов, браней и почти драк!» — вспоминал Ломоносов. Он и стал главным оппонентом Миллера, последовательно разбивая «норманнскую теорию» происхождения русской государственности — и устно, и в докладах, подчас — давая волю темпераменту. «Против всех сих неосновательных Бейеро-Миллеровых догадок имею я облак свидетелей, которые показывают, что варяги и Рурик с родом своим, пришедшие в Новгород, были колена славенского, говорили языком славенским, происходили от древних роксолан или россов и были отнюдь не из Скандинавии, но жили на восточно-южных берегах Варяжского моря, между реками Вислою и Двиною», — утверждал Ломоносов. Власть поддержала русского академика. Миллера лишили профессорского звания, а Ломоносов вскоре приступил к написанию «Российской истории», начав с древности, с истоков славянства. Незавершенный труд академика, в котором он довел историю до княжения Ярослава Мудрого, был опубликован в 1766 году, вскоре после смерти автора. Древность и самобытность славянской государственности он отстаивал последовательно.

Историк Сергей Соловьев писал, рассуждая о елизаветинской эпохе: «У современников была привычка дурно отзываться об Академии, говорить, что она наполнена иностранцами. Забывали, что в Академии находится русский учёный, который один стоит многих-многих других, и которого знаменитая деятельность тесно неразрывно была соединена с Академией. Ломоносов — без Академии, Академия без Ломоносова были немыслимы». Он оказался сильнее и судьбы, которая по рождению приговорила его к северному рыбацкому промыслу, и немецкой академической партии, которая не принимала задиристого русского учёного.

«Будет вам медведя дразнить»

Долгие годы соседом Ломоносова был садовник Академии Иоганн Штурм, кроме прочего, староста василеостровской евангелической церкви. Господин Штурм не только ухаживал за цветами, но и ссужал деньги под процент и отличался склонностью к доносительству. Отношения между соседями напоминали коммунальные ссоры 1930‐х годов в стиле рассказов Михаила Зощенко. Штурм натравливал своих собак на ломоносовских кур, сливал нечистоты в клумбу соседа. Ломоносов отвечал кулаками.

Как-то в день своего рождения садовник устроил пирушку. Перепившиеся гости, горланя песни, зашли в сад Ломоносова. Учёный работал в своём кабинете. Шум и выкрики незваных гостей разъярили его. Сначала из ломоносовского окна в Штурма и его друзей полетели кочаны капусты, а потом на пороге появился сам Михайло Васильевич с криком: «Будет вам медведя дразнить!» Он переколотил всю компанию. Особенно досталось тестю Штурма, переводчику Ивану Грове. Судя по доносу Штурма, потасовка продолжилась и когда гости отступили на свою территорию: «Я и моя зупруга с балкон поливать его водами и случайно может быть ронялись цветочными горшками». Ломоносов обвинял их в порче своего имущества и воровстве, но ничего доказать ему не удалось. Пришлось платить штраф за рукоприкладство.

Иван Бецкой. «Спасал, хранил, учил, писал»

Пожалуй, если бы не старания Ивана Бецкого, нам трудно было бы называть русский XVIII век веком Просвещения. А родился будущий соратник Екатерины Великой при обстоятельствах, которые не обещали блестящего будущего. Ведь он был незаконнорожденным…

Историк Михаил Щербатов, современник Бецкого, так писал о тайне его появления на свет: «Князь Иван Юрьевич Трубецкой, быв пленен шведами, имел любовницу, сказывают, единую благородную женщину в Стокгольме, которую уверил, что он был вдов, и от неё имел сына, которого именовали Бецким, и сей ещё при Петре Великом почтен был благородным и уже был в офицерских чинах». По другим сведениям, датская любовница Трубецкого не принадлежала к высшему свету. В любом случае, в Дании и к князю, и к его сыну относились почтительно. Бецкой окончил там кадетский корпус и только падение с лошади помешало его военной карьере. Несколько лет он путешествовал по Европе, учился, заводил знакомства со знаменитыми мыслителями и писателями того времени, выполнял дипломатические поручения российской коллегии иностранных дел.

Бецкой стал известен всей просвещённой России и занял видное положение при дворе, будучи уже, меркам того времени, пожилым человеком, — в 58 лет, когда император Пётр III назначил его директором канцелярии строений и домов его величества. Вскоре к власти пришла Екатерина II. Бецкой не имел прямого отношения к перевороту, который превратил нелюбимую жену монарха в императрицу, но быстро сориентировался и стал опорой новой самодержицы.

Екатерина разделяла взгляды Бецкого на просвещение, высоко ценила его красноречие, рационализм и гуманные убеждения. Они оба надеялись воспитать в России «нового человека». Бецкой стал секретарем императрицы, её постоянным чтецом и собеседником. Каких только слухов о нём не ходило в то время! Говаривали даже, что он был истинным отцом Екатерины II. Он не обращал внимания на пересуды и избегал политических интриг, почти не занимался международными делами, не принимал участия в войнах, хотя и был шефом Сухопутного шляхетского корпуса. Но Екатерина доверила ему вопросы просвещения, всю систему народного образования. Бецкой не сомневался, что ничего важнее и быть не может. «Корень всему злу и добру — воспитание», — таков был его принцип, отчасти почерпнутый из сочинений Жан-Жака Руссо.

Для Екатерины Бецкой составил своеобразную «дорожную карту» развития просвещения в России — «Генеральное учреждение о воспитании юношества обоего пола». Обнаруживая педагогические таланты, он писал, что «приводить детей к учению надобно, как в приятное, украшенное цветами поле, а тернии, в оном находящиеся, только раздражают природу, особливо сначала, а сие происходит единственно от неразумения воспитателя».

1 сентября 1763 года Екатерина II учредила в Москве Воспитательный дом. Бецкой до мельчайших подробностей разработал организацию и программу этого учреждения. По его замыслу, всякий мог принести в дом младенца в любое время, не объясняя ничего, только заявив, крещён ли ребёнок. С семи лет детей начинали обучать чтению, письму, черчению основам закона Божия, а также ручным лёгким работам. Потом повзрослевшим питомцам Дома давали профессиональное образование. Они работали в мастерских и продавали свой товар в лавках. Девочек учили вести хозяйство, готовили к материнству. Вслед за московским Воспитательным домом появился Петербургский — тоже под опекой Бецкого. Он надеялся создать в этих «богоугодных заведениях» «новую породу людей» — трудолюбивых, честных и, главное, недурно образованных. С тех пор его в шутку называли «Бецкой, воспитатель детской». А он надеялся, что сумеет воспитать в России «третье сословие» — портных, ремесленников, торговцев, привыкших к городской жизни. Грамотных и имеющих представление о морали.

Бецкой стал инициатором создания и первого в России светского женского образовательного учреждения — Воспитательного общества благородных девиц (Смольного института), который торжественно открыли в августе 1764 года.

В 1760‐е годы Екатерина вверила Бецкому Академию художеств. Он уделял особое внимание обучению молодых талантов. Нередко помогал им материально из собственных средств. Ходили слухи, что просветитель пожертвовал на благие дела не меньше 700 тысяч рублей.

В 1773‐м по плану Бецкого на средства промышленника Прокопия Демидова было учреждено Воспитательное коммерческое училище для купеческих детей. Там Бецкой продолжал прививать педагогам и студентам свои педагогические взгляды, удивлявшие современников необычайной мягкостью. Ведь он не признавал телесных наказаний даже за серьёзные провинности.

Бецкой продолжал заниматься и архитектурным облагораживанием столицы. Он курировал такие проекты как установка первого памятника Петру Великому и «облачение Невы» в гранит.

Единомышленники видели в нём пример настоящего учёного-стоика, которого не соблазняют ни деньги, ни почести. Даже близость к императрице он использовал не для удовлетворения собственного честолюбия, а ради процветания училищ и школ. Недруги не верили в бескорыстие Бецкого, но доказать, что он допускал «злоупотребления», не мог никто. Разве что в амурных делах он не слыл аскетом, даже в преклонных летах, но это в галантном веке, да ещё и в высшем свете, не считалось чем-то предосудительным.

И всё-таки Екатерина, поначалу доверявшая Бецкому безоглядно, с годами стала испытывать ревность к его репутации выдающегося просветителя. «Бецкой присвояет себе к славе государской», — говорила императрица. Его больше не приглашали во дворец читать Екатерине мудрёные книги. Бецкому оставалось гадать, что это — опала или просто старость? Он тихо отошёл в сторону от дел. И регалий, и имений для безбедной жизни ему хватало. Да и здоровье стало сдавать. Увы, Бецкой не оставил мемуаров.

Иван Бецкой

Просветитель умер в глубокой старости, на десятом десятке, так и не создав семьи и не оставив наследников. Он остался в истории единственным носителем своей фамилии. Гавриил Державин написал стихи «На кончину благотворителя»:

Эти стихи шли от сердца, никто не сомневался ни в искренности Державина, ни в истинных заслугах Бецкого перед Россией. Большую часть наследства просветителя получила императрица Мария Фёдоровна, ставшая попечительницей воспитательных домов после смерти их основателя. Она продолжила многие его начинания.

Николай Лобачевский. Колумб математики

Учёные считают, что легче было разрушить догмат о неподвижности Земли, чем открыть новые принципы геометрии. Последнее удалось Николаю Лобачевскому — величайшему математику XIX столетия.

Сын незаметного чиновника, служившего в нижегородском департаменте геодезии, он не получил ни богатого наследства, ни блестящего домашнего образования. Но всё-таки окончил Казанскую гимназию, а затем и университет, в котором считался талантливым шалопаем. «Лобачевский подает примеры худые для своих сотоварищей, в характере упрям, нераскаян, часто ослушен и весьма много мечтателен о себе самом», — писал о нём в рапорте начальству «инспектор студентов». Его подозревали и в безбожии, в покушении на признанные основы мироздания — в том числе на привычную и почти канонизированную евклидову геометрию. По тем временам — серьёзные обвинения. Как-то он отсидел в карцере три дня на хлебе и воде за пиротехнические опыты: запустил ракету в университетском дворике. В другой раз Лобачевский демонстрировал перед товарищами мастерство верховой езды, оседлав… корову. Легенды о его шалостях долго передавались из уст в уста в Казанском университете. Лобачевскому даже пришлось каяться перед профессорами за дурное поведение — иначе, несмотря на блестящие способности, молодого математика не допустили бы до работы со студентами.

Он никогда не читал лекций по учебникам, только по своим тетрадям. Без рутины. 23 февраля 1826 года Лобачевский произнёс перед казанскими коллегами доклад «Сжатое изложение начал геометрии». Эта дата считается точкой отсчёта в истории нового направления в науке — неевклидовой геометрии. Но слушали его невнимательно. Лобачевский ждал обсуждения, а его товарищи просто были не способны рассуждать о таких материях. В тот вечер математик доказал возможность новой, неевклидовой геометрии. Пятый постулат античного математика гласил, что «через точку, не лежащую на данной прямой, проходит одна и только одна прямая, параллельная данной». Лобачевский доказал: таких прямых должно быть не меньше двух. Это меняет представление о реальности, меняет все расчёты, открывает новые горизонты.

Вскоре на труды Лобачевского обрушился корифей отечественной математики того времени — академик Михаил Остроградский. «Безумцем» считал Лобачевского и Николай Чернышевский — любимец «прогрессивной молодежи». «Не учёность, но, по крайней мере, здравый смысл обязан иметь каждый преподаватель, а в «новой» геометрии зачастую недостает и последнего», — язвил журнал «Сын Отечества». Насмешки вызывает даже заголовок его книги, вышедшей в 1835 году — «Воображаемая геометрия». Печатно ответить на пасквили Лобачевскому не позволили.

Вряд ли его удивляло непонимание: он немало знал о судьбах учёных, чьи открытия меняли давно сложившиеся представления о научной истине. Оценить его математические открытия сумели немногие. В России — товарищ по Казанскому университету, профессор математики Пётр Котельников, в Европе — «король математиков» Карл Фридрих Гаусс.

Тем временем в Казанском университете царил Михаил Магницкий, без лишних раздумий увольнявший профессоров за неблагонадёжность. Университет стал напоминать монастырь со строгим уставом. Но к Лобачевскому Магницкий, как ни странно, благоволил: «Он при мне никогда и ни о ком не сказал худого слова. За это я его и уважаю». Молодой математик стал деканом физико-математического факультета, ординарным профессором. Когда Лобачевскому исполнилось 35 лет, его назначили ректором университета. Он оказался необычным управленцем. Не воровал, не любил почестей, в его речах того времени — прямота и простодушие: «Нужно готовить работников, а не пустобрёхов, из программ и лекций следует удалить суемудрие, суесловие, суеверство и суемыслие».

Николай Лобачевский

Как ректор Лобачевский — бескорыстный, исполнительный, далекий от политики — вполне устраивал власти и удержался на этой должности почти два десятилетия. За это время университет преобразился. Возводились новые просторные корпуса — причем благодаря расчётам Лобачевского при строительстве удалось сэкономить для казны немалую сумму. А ещё он вдохновенно читал лекции по геометрии, тригонометрии, алгебре, анализу теорий вероятностей, механике, физике, астрономии и гидравлике. Он многое успевал, только от бессонниц всё реже напоминал весёлого студента. В 1836 году университет посетил император Николай I — и остался доволен стараниями ректора, которого наградил орденом Св. Анны II степени. Вскоре Лобачевский стал действительным статским советником и потомственным дворянином.

Его ценили как организатора университетского образования, организатора новых кафедр. В Казани, впервые в России, стали всерьёз изучать китайскую, монгольскую культуру. Но математический мир Лобачевского не принимал. Символично, что его самой заметной научной наградой в России стала серебряная медаль Императорского общества сельского хозяйства — за усовершенствования в обработке шерсти у овец-мериносов. Конечно, овцеводство для Лобачевского было лишь второстепенным увлечением. Все его научные прозрения связаны с математикой. Новые труды он публиковал регулярно, но столичные учёные относились к ним равнодушно. Трагедия непонимания не мешала его карьере. Всё развивалось, на первый взгляд, благополучно, но в 1846 году, после 35‐ти лет службы в университете, Лобачевскому неожиданно дали полную отставку. Повод был веский — он действительно тяжело болел. Да и новый министр народного просвещения Платон Ширинский-Шихматов считал «воображаемого геометра» чуть ли не вольнодумцем. Бывшему ректору предложили должности помощника попечителя Казанского учебного округа, без жалованья. Свои закатные годы Лобачевский провёл в нужде. Продал имение и дом в Казани, почти не появлялся на публике, даже в родном университете стал редким гостем. Он почти ослеп. Пользуясь недугом стареющего профессора, его обманывали. Даже фрак с аннинским крестом украли. Он смиренно каждый день диктовал свою последнюю книгу — «Пангеометрия», в которой снова опровергал теоремы и открывал новые пространства в науке.

Лобачевский осознавал, что современники отнесутся к этому в лучшем случае как к забавной игре ума, но надеялся на потомков. Расчёт оправдался. По-настоящему его поняли и признали через десятилетия после смерти. Наука всё-таки пошла по пути Лобачевского. И сегодня его фамилия в истории геометрии стоит сразу вслед за именем Евклида. Забыты интриги, невзгоды, которые преследовали учёного — осталось наследие. Остался пример служения математике, которому блистательно следовали советские учёные в ХХ веке.

Борода Менделеева

Он был величайшим учёным XIX века. В России Менделеев известен всем, даже в лицо. Ведь его портреты украшают все школьные кабинеты химии, да и рядом с Таблицей элементов публикуются регулярно. Кому неизвестна его широченная борода и длинная, как у сельского дьячка, шевелюра? Настоящий эксцентрик, гений, которого невозможно до конца постичь, он то и дело ускользает от понимания. Зато у каждого из нас есть свой Менделеев — то есть у каждого имеется доступный пониманию уголок в наследии великого учёного. И это немало. Открытие периодического закона химических элементов — заслуга Менделеева — стоит в одном ряду с такими вехами мировой науки как теория гравитации Исаака Ньютона, первые электрические формулы Майкла Фарадея, прозрение Николая Коперника о том, что Земля вертится вокруг Солнца.

Сибирский самородок

Дмитрий Иванович родился в старинном сибирском городе Тобольске, в доме одержимого идеями народного просвещения директора гимназии. Он был «последышем», семнадцатым ребёнком в этой многодетной семье. Одна из сестер будущей мировой знаменитости вышла замуж за ссыльного декабриста Николая Басаргина, примерно тогда же эта чета сблизилась с другом Пушкина Иваном Пущиным, который тоже пребывал в тобольской ссылке. Сам Дмитрий в юности женился на Физе Никитичне, падчерице самого известного уроженца тех мест, автора «Конька-Горбунка» Петра Ершова. Сибирский размах повлиял на его мировоззрение. Менделеев всю жизнь способствовал и открытию новых учебных заведений за Уралом, и освоению Арктики.

В Тобольской гимназии он учился не блестяще, хотя физика и математика давались ему легко. В университет будущий профессор не поступил и не без труда сумел попасть на физико-математический факультет Главного педагогического института в Петербурге. Там он нашёл свое признание — стал химиком, хотя в гимназии эта дисциплина ему не давалась. Но студент Менделеев часто болел. Диагноз — туберкулёз — не оставлял надежд, но он не сдавался. Несколько лет преподавал в южных краях — в Крыму, в Одессе. Говорят, что ему помог обрести себя наш выдающийся хирург Николай Пирогов, отменивший диагноз столичных эскулапов. «Вот это был врач! Насквозь человека видел и сразу мою натуру понял», — вспоминал Менделеев о Пирогове.

Корявые лекции

Начинался его великий путь в науке. В 1861 году Менделеев вернулся в Петербург с книгой «Органическая химия», за которую молодого учёного удостоили престижной Демидовской премии. Вскоре он возглавил кафедру общей химии Петербургского университета. Но оставался в большей степени исследователем, чем преподавателем. Он не любил выступать на публике, хотя, конечно, постоянно выступал с кафедры перед студентами. Но робел, сбивался. «Корявы, как я сам», — говорил он о своих лекциях. Современники говаривали, что когда Менделеев выступает, даже стены потеют. Но в последние годы каждое появление седобородого гения на публике вызывало ажиотаж: студенты ловили каждое слово этого косноязычного мудреца, известного на весь мир.

Миф о беленькой

Многие считают Менделеева отцом русской водки. Это миф, который получил распространение по всему миру. Он действительно защитил диссертацию о соединении спирта и воды, но она посвящена более сложным научным материям, чем горячительные напитки… Менделеев действительно занимался очисткой спирта и был сторонником государственной монополии на производство и продажу водки. Но идея 40‐градусной «беленькой» ему не принадлежит.

Чемоданных дел мастер

К научному служению он подходил с самой высокой меркой. «Химик должен во всём сомневаться, пока не убедится всеми способами в верности своего мнения», — таково менделеевское кредо. Трудиться порой приходилось даже не в спартанских, а чуть ли не партизанских условиях. На все кафедры полагался единственный лаборант. Недоставало самого необходимого. Дмитрий Иванович привык к почти круглосуточной работе — в табачном дыму, с редкими перерывами на тревожный сон. Он трудился как одержимый — и неудивительно, что многие считали его чудаком. Эту репутацию укрепляла привычка профессора перемежать научные труды с… изготовлением чемоданов. ещё в Крыму, будучи гимназическим учителем, он выучился мастерить отменные дорожные сумки. К этому хобби Менделеев не охладел до последних дней жизни. В 1895 году он почти совершенно ослеп и выучился делал чемоданы на ощупь. Кстати, его продукция пользовалась немалым спросом даже среди высшего света. Ведь учёный изобрел специальный клей, благодаря которому чемоданы получались крепкие, служили своим хозяевам по многу лет, не рассыпаясь ни от сырости, ни от жары, ни от неосторожных движений. Менделеев работал на совесть!

Дмитрий Менделеев

Периодическая система

Систематизировать уже открытые химические элементы пытались многие учёные. Но Менделееву удалось открыть периодический закон, подаривший химической науке осмысленную логику. Дни и ночи он искал это решение — и однажды под утро заснул возле письменного стола. Ключевой оказалась идея о том, что масса каждого химического элемента связана с его свойствами. Для работы он изготовил карточки всех известных элементов. По одной из легенд, учёный вспоминал: «Ясно вижу во сне таблицу, где элементы расставлены, как нужно. Проснулся, тотчас записал на клочке бумаги и заснул опять. Только в одном месте впоследствии оказалась нужна поправка». Он не только предсказал наличие целого ряда ещё не открытых элементов, но и представил подробное описание свойств трех из них, которые, по его мнению, будут обнаружены раньше других. Современники не слишком поняли Менделеева. Но время доказало правоту его научного прозрения.

Так в 1869 году Менделеев завершил свою главный труд — «Опыт системы элементов, основанной на их атомном весе и химическом сходстве» Русский учёный не только расставил по местам химические элементы, но и уточнил некоторые фундаментальные представления о жизни. Так бывает с великими открытиями — они оказываются гораздо шире рамок любой науки. Таблица Менделеева может немало рассказать о мироздании. «Вероятно, это самый компактный и полный значения сгусток знания, когда-либо изобретенный человеком», — сказал в свое время американский астроном Харлоу Шепли.

Без Нобеля

У великого исследователя хватало недоброжелателей. Менделеев так и не стал действительным членом Императорской академии наук и не получил Нобелевской премии. Старший брат учредителя премии — Людвиг Нобель, владевший нефтяными промыслами в Баку, поссорился с учёным, когда тот предложил проект нефтеперерабатывающего завода. Возможно, именно поэтому самый известный в мире химик так и не получил признания шведских академиков. Зато его — редчайший случай! — избрали почётным доктором и Кембриджского, и Оксфордского университета, этих вечных конкурентов.

Ратник русской науки

Менделеев называл себя «ратником русской науки». Патриотизм был для него не обязанностью, не парадным мундиром с орденами, а сутью натуры. Подобно Ломоносову, он думал о сбережении русского народа, писал труды по экономике и социологии, составлял программы для университетов, помогал армии, увлекался воздухоплаванием и участвовал в создании ледоколов. Превозмогая слепоту, отмахиваясь от хворей, он работал до последних дней, возглавляя палату мер и весов. Шла Русско-японская война. Менделеев старался как можно больше узнать о Цусиме, болезненно (нередко — до слез!) переживал поражения русской армии. Он предлагал Северным Морским путём перебросить балтийскую эскадру на Дальний Восток, к местам боевых действий. Идея оказалась слишком смелой для того времени. За несколько часов до смерти, задыхаясь, Менделеев просил, чтобы ему прочитали вслух книгу Жюля Верна о путешествии на Северный полюс. Он до последних своих минут мечтал о плавании по Арктике — на выручку русским войскам, сражавшимся против самураев. 20 января 1907 года Дмитрий Иванович скончался.

Пусть к Литераторским мосткам

…Морозной зимой 1907 года его провожала в последний путь десятитысячная процессия. Коллеги, студенты, офицеры шли к Литераторским мосткам Волкова кладбища. «Присутствие чуткой и прямой молодежи было лучшим венком и украшением на похоронах учёного, трудившегося всю жизнь для своей страны», — писала вдова Менделеева, Анна Ивановна. С годами подтвердилась его научная правота, периодическая система по-прежнему работает. А менделеевский характер подвижника стал образцом для русских учёных. Как и образ гениального чудака, посвятившего всю жизнь своим научным исследованиям.

Шуховские открытия

Инженер Владимир Шухов — это ажурная «гиперболическая» Шаболовская телебашня, это изящество металлических «паутинок» над ГУМом и «античным» зданием Музея изобразительных искусств им. А.С. Пушкина. Но делом жизни изобретатель считал проекты, связанные с нефтяной промышленностью.

Свое первое изобретение Шухов запатентовал еще, будучи студентом московского Технического училища (ныне — Бауманский университет), учеником Николая Жуковского. Это была паровая форсунка, «прибор, производящий разбрызгивание мазута в топках, используя упругость водяных паров». Её сразу стали с успехом применять в нефтяной промышленности. Тогда же, в студенческие годы, Шухов всерьёз заинтересовался трубопроводами.

Первые артерии

В 1876 году в Филадельфии, на всемирной технической выставке, Шухов познакомился с американским инженером русского происхождения Александром Бари, который вскоре переехал в Москву и открыл фирму, которая занялась проектированием объектов для бурно развивавшейся российской нефтяной промышленности. Шухов по праву считался главным инженерным умом фирмы, а первыми серьёзными заказчиками стали «нефтяные короли», братья Роберт и Людвиг Нобели, которые решили связать трубопроводом Балаханское месторождение с перерабатывающим предприятием в Черном городе, на окраине Баку. Расстояние — меньше 10 верст, но ничего подобного в России никогда не строили. Шухов создал проект, включавший самую передовую на тот момент инфраструктуру. На трассе впервые в мире возводили стальные нефтехранилища. До этого горючее с большими потерями хранили в искусственных прудах. Строить оказалось делом непростым: владельцы гужевого транспорта совершали налеты на трассу, даже пожары устраивали. Шухов вел на объекте авторский надзор — по существу, был не только проектировщиком, но и прорабом. В то время у него энергии хватало на всё. Несколько раз он стал свидетелем «погромов», которые учиняли подкупленные налётчики на строительстве трубопровода… Пришлось хозяевам раскошеливаться на вооруженную охрану. Окупилась первая русская трубная нефтяная артерия гораздо быстрее, чем ожидали — через одиннадцать месяцев.

Промышленников прежде всего интересует рентабельность. Шухов принес им, без преувеличений, миллионы дополнительного дохода. Неудивительно, что многие хотели немедленно воспользоваться шуховскими технологиями. Уже в следующем году по заказу нефтяной компании купца 1‐й гильдии Георгия Лианозова Шухов построил в окрестностях Баку второй нефтепровод — длиной в 13 км. К тому времени он разработал способ перекачки нефтяных остатков с подогревом для уменьшения их вязкости. Так появился первый мазутопровод с трубчатыми подогревателями. Обогревали его экономично — с помощью отработанного пара из насосов, которые перекачивали мазут. Лианозов был председателем Русского нефтепромышленного общества, и высокая оценка, которую он дал трудам Шухова, заметно повысила авторитет молодого инженера среди потенциальных заказчиков.

Популярность у нефтяников завоевал и шуховский резервуар. Инженер доказал, что оптимальной формой для такой емкости является цилиндр, покрытый сверху конической или плоской крышей, со стенками ступенчатой толщины. Шухов математически исследовал распределение нагрузок на каждый квадратный метр стенок. И до сих пор стальные резервуары для горючего строятся по установкам Шухова. Но, пожалуй, самым громким изобретением Шухова стал термический крекинг (то есть расщепление) нефти: это высокотемпературная переработка с целью получения продуктов меньшей массы — например, керосина или бензина. Нефть, по проекту Шухова, нагревали трубчатыми печами. Технологию он продумал от и до, запатентовал в 1891 году — и её взяли на вооружение во многих странах.

Владимир Шухов

Шухов проявил себя и как незаурядный теоретик. В 1895 году он выпустил небольшую монографию «Трубопроводы и их применение к нефтяной промышленности», которую десятилетиями штудировали инженеры. Шухов вывел формулы, по которым можно определить общий вес труб, необходимых для трубопровода, просчитать годовой расход топлива, определить объём работы насосов для перекачивания жидкости. Коллегам оставалось только учиться у него.

«Мы будем нужны»

После октября 1917 года новые власти вряд ли имели основания считать Шухова «своим». «Политическое лицо» инженера вызывало сомнения. Он никогда не помогал революционерам, занимал высокое положение в царские времена, не состоял ни в каких партиях, почти не позволял себе публичных политических высказываний. Инженера полностью поглощало его призвание — до такой степени, что он, по воспоминаниям коллег, ни разу не был в отпуске, просто не умел отрешаться от своих дел. Два его старших сына — Сергей и Фабий — сражались в белых армиях. Первый — у Александра Колчака, второй — у Антона Деникина. К счастью, оба вернулись с войны живыми, а потом даже избежали арестов. И всё-таки Шухов сполна хлебнул революционных невзгод. Ему пришлось оставить собственный дом на Смоленском бульваре, забыть о привычном комфортном образе жизни, подчас размышляя не о новых проектах, а о том, где достать вдоволь крупы. Но он, в отличие от многих его коллег, соратников, учеников, не покинул Родину, хотя только за счёт продажи патентов на свои изобретения вполне мог рассчитывать на безбедную жизнь в любой стране — «выбирай на вкус». Почему же Шухов предпочел остаться в разоренной стране? Инженер чурался громких слов, крайне редко рассуждал о патриотизме, но не мыслил себя без России. В тяжелые дни Гражданской войны Шухов записал в дневнике: «Мы должны работать, и работать независимо от политики. Башни, котлы и стропила нужны, и мы будем нужны».

Он стал приспосабливаться к новой жизни, в которой находил и дурное, и здравое. Усилилось бюрократическое давление, зато государство планировало индустриализацию — а значит, многие замыслы можно будет наконец реализовать. Не хватало компетентных руководителей, специалистов, хозяевами жизни стали, по словам Шухова, «невежественные люди с красными книжками». Но стало больше студентов. Он сам читал им лекции в своей альма-матер, которая теперь носила имя революционера Николя Баумана. Значит, можно надеяться, что следующее поколение управленцев и инженеров будет профессиональнее. Под руководством Шухова в Баку заработал нефтеперерабатывающий завод «Советский крекинг», шла модернизация оставшихся от «старого режима» трубопроводов. А главное — появилась возможность строительства новых трубных трасс. А у Шухова по этой части накопилось немало новых наработок, которые ждали воплощения.

Советский инженер

В 1919 году Совнарком принял решение строить железную дорогу и нефтепровод от города Александров Гай, что в Саратовской губернии, до Эмбинских нефтепромыслов в Казахстане. 500 верст! В газетах этот проект называли экзотическим словом «Алгемба», которое сложили из первых букв географических пунктов, которые нужно было связать стальными и трубными магистралями. «Алгембу» даже называли «первой великой стройкой коммунизма». Советской власти требовалась нефть, и на объект решили бросить лучшие силы. Шухову поручили экспертизу проекта, и он выявил целый ряд конструктивных ошибок. На новой трассе предполагалось использовать деревянные трубы. В условиях кризиса металлургии — идея вполне резонная. Сам Шухов в то время занимался деревянными водопроводами и сразу определил изъяны в расстановке обручей. Опытный инженер выступил и против использования на нефтепроводе одиночных насосов. Только сдвоенные! В итоге вместо неудачного проекта Шухов предложил свой, со всеми расчётами, хотя и относился к столь амбициозной идее скептически, учитывая хроническую нехватку кадров и техники. Земляные работы начались зимой 1920 года силами красноармейцев. Вскоре на строительстве начались эпидемии. Остро не хватало не только металла, но и древесины для труб. В апреле 1920 года Красная армия заняла Северный Кавказ с его нефтяными промыслами. Строительство «Алгембы» продолжалось уже не столь ударными темпами, а к осени 1921 года его признали экономически нецелесообразным и остановили. Первую попытку построить магистральный нефтепровод советская экономика не выдержала. Но авторитет Шухова в начальственных кабинетах после этого только вырос: он доказал свою проницательность и работоспособность.

В 1923 году Шухова посетили представители американской нефтяной корпорации «Синклер ойл». Несколько дней они вели переговоры, вместе посещали сельскохозяйственную выставку. Гостей интересовало всё, что касается шуховской крекинг-установки. Американцы расспрашивали Шухова о температурном режиме, о давлении, о куполе аппарата. А потом стали расписывать перспективы новых американских проектов. Но Шухов не собирался никуда переезжать. В конце концов они достали увесистую пачку долларов — гонорар за консультации. Ведь они отняли у русского изобретателя немало часов… От денег, к немалому удивлению заокеанских гостей, Шухов отказался. Скорее всего, он счел такую «подачку» унизительной, а с другой стороны, понимал, что за контактами с иностранцами внимательно следили сотрудники ГПУ, и брать деньги у американской корпорации для советского инженера даже в период «нэповского угара» — дело не самое безопасное.

Нефтяная промышленность медленно, но верно вставала на ноги — и Шухов стал одним из её патриархов. Каждая его статья в журналах «Нефтяное и сланцевое хозяйство» и «Нефтяной бюллетень» становилась событием. К его оценкам любого проекта относились как к директиве. В то время активно развивалась добыча черного золота в районе Грозного. Идея строительства трубопровода от грозненских промыслов к Черному морю возникла ещё в 1910‐е годы. Но сначала помешала Первая мировая, потом — гражданская. Шухов всё больше времени проводил в Грозном и его окрестностях — там, где работали новые нефтяные промыслы. Там он чувствовал себя на своём месте. Для северокавказских промыслов он спроектировал сорок резервуаров объемом 300 тысяч пудов. А на шуховскую идею магистрального нефтепровода Грозный — Туапсе правительство обратило внимание, когда с высоких трибун зазвучали лозунги «ускоренной индустриализации».

Магистраль с петлей

Строительство началось в марте 1927 года. Экспертно-техническую комиссию Госплана ещё на стадии работы над проектом возглавил Шухов — к тому времени уже маститый учёный, избранный членом-корреспондентом академии наук СССР. Он воспринимал этот трубопровод как свою лебединую песню, и постарался учесть в проекте как можно больше инноваций. Одновременно в Туапсе строили нефтеперерабатывающий завод и наливной пирс в черноморском порту — Шухов приложил руку и к этим проектам.

Шухов разработал петли, повышавшие пропускную способность магистрали. Изобретение выглядело так. В прежних конструкциях инженеры повышали давление в трубах только с помощью дополнительных насосных станций. Русский изобретатель предложил более экономичный и остроумный способ. Параллельно существующей линии прокладывалась ещё одна трубная петля, связанная с основной трассой. По ней можно перегонять дополнительную нефть, постепенно наращивая её объемы. Эта петля на магистрали Грозный — Туапсе обошлась государству в 750 тысяч рублей, а пропускная способность трассы увеличилась вдвое. Такой эффект можно было получить с помощью трех насосных станций, строительство которых обошлось бы в 2 миллиона. Экономия почти в три раза! Потом эту технологию десятки раз использовали при строительстве нефтепроводов. Очередное остроумное изобретение Шухова позволило сохранить десятки миллионов рублей.

Объект возводили с размахом, как «ударную стройку». 4 тысячи красноармейцев, 14 паровозов, 17 грузовых машин и 32 трактора, регулярные репортажи в прессе. Правда, копать поначалу приходилось вручную, лопатами и кирками, так и проделали половину пути, а потом из-за рубежа прибыло несколько экскаваторов. Для отрасли это был самый амбициозный проект за долгие годы.

Для соединения труб советские конструктора впервые в мире применили электродуговую сварку, и это была ещё одна новинка, предложенная Шуховым. Одновременно инженер, которому перевалило за 70, проектировал листовые клепаные цилиндры мешалок для керосинового завода в Грозном, резервуары, стропила, мосты для нефтепроводов и мост через реку Сунджу, необходимый для новой нефтяной трассы. Все это удалось построить на удивление быстро и качественно. Быть может, потому, что Шухов постарался привлечь к работе тех, кому доверял безоговорочно. В том числе — собственного сына Сергея, сотрудника Государственного исследовательского нефтяного института (ГИНИ), организованного в 1925 году в Москве. Именно в этом институте проходили испытания опытного участка будущего нефтепровода. Для этого в Москву доставили «черное золото» из Грозного и Баку. В лаборатории ГИНИ создали модель трубопровода.

Нефтепровод торжественно открыли в праздничный день, 7 ноября 1928 года. Это был настоящий технический прорыв, ожививший экономику большого региона. 618 км трубной трассы, 11 насосных станций, годовая пропускная способность 1,5 миллиона тонн. По обычаям того времени, устроили шумный праздник с кумачовыми транспарантами, митингом и оркестром. 5 декабря в туапсинские резервуары поступила первая грозненская нефть. Только Шухов в те дни не мог вместе с коллегами радоваться завершению большого дела. В 75 лет инженер впервые опасно заболел: за несколько недель до пуска трубопровода его свалил инсульт. Полгода он приходил в себя — и в 1929 году вернулся к проектной работе.

Герой Труда

Разработки, связанные с «нефтянкой», принесли патриарху русской инженерной школы высшие государственные регалии. В 1929 году Шухов получил Ленинскую премию за изобретение крекинг-установки, «в целях поощрения научной деятельности в направлении, наиболее близком идеям Ленина, а именно в направлении тесной связи науки и жизни», и стал почетным академиком. В 1932 году он получил звание Героя Труда — к которому тогда ещё не прилагалась золотая звезда. Вечный труженик, не терпевший праздности, он как никто другой соответствовал этому почетному званию. Кроме того, Шухов стал заслуженным деятелем науки и техники и даже депутатом Моссовета.

На экваторе девятого десятка Шухов продолжал работать — проектировал, проводил экспертизу новых нефтепроводов, постоянно принимал в своей квартире на Зубовском бульваре конструкторов, главных инженеров, нефтяников, газовиков. Его последняя дневниковая запись посвящена конструкции водяного газгольдера. А потом случилась трагедия. Изобретатель, ставший для России символом технического прогресса, с юности привык работать при свечах. К тому же он был убежденным сторонником строгой гигиены и часто протирал руки спиртом или одеколоном. Так было и в ночь на 27 января 1939 года. Капли одеколона попали на ночную сорочку. Шухов собирался поработать перед сном. Неосторожное движение — и льняная ткань вспыхнула от свечи, стоявшей на письменном столе. Он попытался снять рубашку, но неудачно. На крик о помощи прибежали дочь и домработница. Им удалось погасить пламя, но доктора определили тяжелый ожог более 80‐ти процентов тела. Шухов нашёл в себе силы на саркастическое: «Сгорел академик». От больницы отказался, хотел умереть в собственной постели.

Пять дней врачи, не покидавшие шуховской квартиры ни на минуту, боролись за его жизнь, но сердце не выдержало. Что потом? Стела на Новодевичьем кладбище, сотни реализованных проектов и изобретений, ученики, продолжатели и заслуженная слава великого русского инженера.

Дорога Владимира Обручева

Владимир Афанасьевич Обручев — личность уникальная по многогранности и глубине дарования. Выдающийся геолог, крупный географ и путешественник, наконец, замечательный писатель, книги которого постоянно переиздаются и в наше время, двукратный сталинский лауреат, Герой Социалистического труда… Академик Обручев оставил свой след и в истории российских железных дорог.

Сын офицера, участника Крымской войны, он состоял в близком родстве с академиком Иваном Сеченовым, который с детства был для Владимира образцом. Обручевы и Сеченовы были дворянами-вольнодумцами. Они во многом не принимали устои царской России. Их кредо — служение прогрессу и общественному благу. ещё до поступления в столичный Горный институт Сеченов проявлял яркие способности к точным наукам и в то же время увлекался литературой. В особенности — приключенческими романами о путешествиях и научной фантастикой. Он зачитывался Жюлем Верном. Отец, подарив гимназисту Обручеву книгу «Таинственный остров», напутствовал его: «Вырастешь, сделайся путешественником и напиши такие же хорошие книжки». Так и случилось.

Летом 1886 года аспиранта Горного института Владимира Обручева направили в район строительства Закаспийской железной дороги. В то время шло строительство самого сложного участка трассы, пересекавшей юго-восточный язык Каракумов.

Стальную магистраль в пустынном краю песков начали строить в преддверии Ахалтекинского похода генерала Михаила Скобелева — и дорога имела статус военной. Но её роль, конечно, оказалась шире. «Постройка Закаспийской железной дороги была таким наглядным подвигом русской силы, бесстрашия, мудрости, пред которым побледнела в воображении восточного человека слава всяких Тамерланов и Искандеров», — писал известный путешественник Евгений Марков.

Обручев прибыл в район Каракумов. Перед 23‐летним геологом поставили две задачи: провести разведку воды под песками и разработать систему закрепления подвижных барханов, — поскольку пути часто заносило «каракумской пылью», дорогу приходилось постоянно расчищать. За три года он стал крупнейшим знатоком местной географии, и прежде всего — рек и ручейков. «Я пробирался через пески к старому руслу Узбоя, по которому много столетий тому назад текла река и шумели водопады. В её покинутом русле, окаймлённом сыпучими песками, тянутся цепочкой горько-солёные озёра, дно которых покрыто колючей щёткой острых кристаллов белого гипса. В бухарском каюке я спустился вниз по Аму-Дарье, изучая её берега… В первый год по неопытности я не завёл себе палатки. Часто ночевал под открытым небом, питался иногда одними сухарями и чаем, если не попадалась дичь или не было кочевников, у которых можно было купить барана». Работал Обручев добросовестно, его исследования сэкономили десятки тысяч рублей и во многом обеспечили безопасность на трудных километрах первой железной дороги, которую решились строить в столь жарком климате. Сильное впечатление производил глубоко научный подход, который Обручев демонстрировал в любой экспедиции. Он выдвигал гипотезы о происхождении тех или иных рек, пустынь, исследовал русло высохшей реки Узбой, о которой прежде географы почти не знали. Наконец, он предложил системно высаживать в районе магистрали растения, которые в пустынном краю на вес золота. Выполняя задания железнодорожников, Обручев попутно искал нефть, заехал на Алтай, чтобы изучить местные копи бирюзы и графита. Геолог открыл несколько хребтов в горах Наньшань, хребты Даурский и Борщовочный в Забайкалье, исследовал нагорье Бэйшань… Во многом он работал на будущее. Для строителей будущих среднеазиатских и восточносибирских железных дорог его исследования оказались бесценными.

Владимир Обручев

Статья «Пески и степи Закаспийской области», которую Обручев издал, ненадолго возвратившись из экспедиции, получила широкое признание. Молодого исследователя удостоили престижной серебряной медали Императорского географического общества. А за свою следующую работу — «Закаспийская низменность» — он получил уже золотую награду. Успех этого труда предопределил блестящую научную карьеру Обручева. А Закаспийская железная дорога сыграла немалую роль в освоении южных рубежей Российской империи. Блестящую аттестацию выдал этой трассе Николай Пржевальский, назвавший дорогу «действительно чудом в здешних пустынях. Словно в сказке, несешься в вагоне по сыпучим пескам или бесплодной и безводной галечной равнине».

Обручев участвовал и в подготовке строительства Транссибирской магистрали. Но эта работа оставила в его душе тяжелый осадок. Он надеялся, что «ввиду строительства железной дороги» в Сибири создадут мощное отделение геологического комитета, появятся возможности для снаряжения серьёзных экспедиций. Ведь железнодорожные изыскания можно совмещать с геологическими, чем и пытался заниматься Обручев. Но — без должной поддержки и в вечной спешке. Именно это и снедало исследователя. От него требовали слишком кратких командировок и быстрых решений. Транссиб возводили в сжатые сроки… Обручев жаловался: «Если так будет продолжаться, то я за три года, которые обязан пробыть здесь, обскачу всю Восточную Сибирь, осмотрю массу месторождений полезных ископаемых, опишу их — но не сделаю ничего серьёзного, цельного, отвыкну от серьёзной работы, приучаясь осматривать все бегло, по пути, обращая наибольшее внимание на полезность данной породы и оставляя в стороне стратиграфию и орографию данной местности, так как что можно о ней сказать, сделавши одно беглое пересечение её». И всё-таки, будучи руководителем горной партии на строительстве Транссибирской магистрали, за три года он успел дать инженерам немало дельных рекомендаций, позволивших рациональнее прочерчивать маршруты пути. Восточную Сибирь он знал, как никто другой. Приоткрыл многие её кладовые. Кстати, и в 1920‐е годы Обручев с интересом следил за съемками трассы будущей Байкало-Амурской магистрали. В своих исследованиях и литературных фантазиях академик надолго обогнал время, многое предвидел и предсказал.

Калужский старец

Почему Константин Циолковский называл себя «двигателем прогресса»?

17 сентября 1857 года в большой семье уездного лесничего в селе Ижевском Рязанской губернии родился Константин Циолковский. Одним из его предков по отцовской линии был знаменитый Северин Наливайко — гетман Запорожского войска, устроивший бунт против поляков и погибший после предательства соплеменников. Бунтарский дух был свойствен и Циолковскому — только проявлялся он не в военных делах, а в чертежах, книгах и мечтаниях.

По прозвищу Птица

Он не любил автобиографий и исповедальных разговоров, не говоря уж об интервью. Мыслитель, вечно устремлённый в будущее, говаривал: «Противно копаться в старом не потому, что оно плохо, а потому, что я рвусь вперед к новым работам и достижениям». Циолковский даже никогда не сообщал (или действительно не помнил?), сколько у него в точности было братьев и сестер. Около тринадцати — и всё. Он получил домашнее прозвище, во много предвосхитившее судьбу — Птица. И так любил фантазировать, что даже платил по копеечке младшему брату за то, что тот выслушивал его рассказы. Он до последних дней жизни очень серьёзно относился к слову «мечта», считал его вполне научным понятием, самым лучшим предвестием любого открытия, любого технического прорыва.

С десяти лет, после опасной скарлатины, Константин почти не слышал. Этот недуг помог мальчишке сосредоточиться на книгах. Самых разнообразных. «Глухота — ужасное несчастье, и я никому её не желаю. Но сам теперь признаю её великое значение в моей деятельности», — писал Циолковский. Он боялся драчливых и шумных погодков, почти ни с кем не общался. Можно быть только удивляться, что столь болезненный и трусоватый мальчик любил скорость. В 14 лет он конструировал самодвижущиеся коляски, которые приводили в движение спиральные пружины. А особенно любил экипаж с мельничными крыльями, на котором можно было в прямом смысле прокатиться с ветерком.

Гений среди людей

Гением Циолковский себя считал всегда. В юности у него был платонический роман в письмах. И Константин Эдуардович уверял предмет своего интереса, что он «такой великий человек, которого ещё не было, да и не будет». Уже тогда он любил рассуждать о тяжелой судьбине великих людей — разумеется, считая себя одним из таких непризнанных титанов мысли.

«Судьба мыслителей, или двадцать лет под спудом», «Гений среди людей» — на эту тему он написал немало статей с броскими названиями. «Первые изобретатели паровых машин были отвергнуты, не поддержаны, и между ними забыт один русский рабочий Ползунов… Мейера, основателя механической теории теплоты, недавно осмеяли учёные. Колумб возбуждал веселый хохот среди передовых людей своего времени, великий Лавуазье был казнен революционными партиями… Конструктор холодильных машин Казимир Телье на днях умер в нищете… Галилей был приговорен к сожжению… Паллиси, изобретатель фаянса, сжег крышу своего дома, чтобы закончить опыты… Кеплер сидел в тюрьме… Коперник дождался издания своего сочинения только на смертном одре». Циолковский, хорошо изучивший судьбы учёных, мог долго продолжать список таких печальных сюжетов.

Это, пожалуй, самая невыигрышная позиция. Она не вызывает ничего, кроме сочувствия и презрения. Считается (и не без резона), что жаловаться и ныть любят посредственности, возомнившие себя невесть кем, а жизнь, как правило, справедлива. Но Циолковский — исключение из всех правил.

Уездный учитель

Подростком, несмотря на глухоту, он обнаружил способности к точным наукам. Но когда отец, снабдив Константина деньгами, послал его в Москву учиться, Циолковский быстро понял, что лекции и семинары — не для него. Полученные финансы он потратил на самообразование. Пропадал в библиотеках, читал научные книги по собственной системе. Формально он так и не получил высшего образования, но оказался, без преувеличений, великим самоучкой.

На хлеб он зарабатывал репетиторством, занимался с гимназистами и школярами, главным образом математикой, показывал им и свои футуристические конструкции. Циолковский оказался талантливым педагогом: его частные уроки пользовались большой популярностью. Он умел просто рассказывать о сложном, а эрудиция глуховатого книгочея просто восхищала. Это есть и в лучших статьях Циолковского: он, несомненно, обладал даром убеждения. К тому же его считали почти Кулибиным — человеком, который способен создавать диковинные машины.

Он слыл вольнодумцем: и к религии, и к классической науке относился без пиетета. Ненавидел рутину, не считался с общепринятыми установками. И всё-таки стал, несмотря на формальное отсутствие образования, преподавать арифметику сначала в Боровском городском училище, а потом в уездном училище в Калуге, где изобретатель жил с 1892 года. Там они с женой обзавелись домом — скромным, приземистым, но собственным, с кабинетом и мастерской. На брак он смотрел утилитарно, женился, по собственному признанию, «без любви, надеясь, что такая жена не будет мною вертеть… Эта надежда вполне оправдалась». Ни жена, ни дети не могли для Циолковского даже на некоторое время заслонить его исследований и прозрений.

Константин Циолковский

Академический паёк

Он посылал в физико-математическое отделение Российской Академии наук планы опытов. Однажды он попросил для своих исследований 1000 рублей, ему выделили 470, но для бюджета Академии в те годы это были большие деньги. Но чаще ему просто отказывали, считали юродивым. Он бушевал: «Отсылать рукописи на суд средних людей я никогда не соглашусь. Мне нужен суд народа. Труды мои попадут к профессионалам и будут отвергнуты или просто затеряются. Заурядные люди, хотя бы и учёные, как показывает история, не могут быть судьями творческих работ. Только по издании их, после жестокой борьбы, спустя немало времени, отыщутся в народе понимающие читатели, которые и сделают им справедливую оценку». Так продолжалось до 1917 года.

Большевики калужского мудреца уважали. И здесь учёному помог господин великий случай. Академики его не замечали, но нашлись доброхоты, которые пробили для чудака пенсию — за заслуги перед авиацией. Сам председатель Совнаркома Владимир Ленин подписал эту бумагу — и до конца дней изобретатель стал персональным пенсионером и получал академический паёк. В 1917 году ему исполнилось 60, при этом он выглядел старше своих лет и не мог похвастать добрым здоровьем. Ленину тогда было 47, другим революционерам — меньше. Циолковский для них был эдаким безумным исследователем всего и вся, к которому относились с почтением.

Русский Эдисон

Его стали с гордостью называть «русским Эдисоном», во многих изобретениях опередившим Запад. Страна нуждалась в таком герое: в то время Советский Союз высокие технологии главным образом импортировал. Да и инженеров отечественной школы критически не хватало, каждый дельный специалист был на карандаше в Совнаркоме. Подняв на шит Циолковского, массовая печать доказывала, что и наша страна способна рождать «собственных Невтонов» и находиться на гребне мировой технической мысли.

Представим себе хотя бы приблизительно двадцатые годы. Считается, что послевоенная разруха преодолена, но весьма условно. НЭП вытащил страну из нищеты, но к этому времени всё чаще говорили о его кризисе. Студенты, мечтатели — те, кто зачитывался Циолковским — относились к «нэпачам» с презрением, их благосостояние считалось ворованным, не иначе. Жили они тяжело. А калужский старец пророчествовал, что человека ждет нечто «блестящее, невообразимое». Как необходима была именно тогда эта вера.

К тому же в стране начиналась индустриализация, о ней ежедневно рапортовали газеты. Всё популярнее становилась авиация и её герои — «сталинские соколы». А Циолковский показывал самую высокую цель прогресса — космическую. Ради этого можно было и потерпеть и «нехватки», и залатанные штаны…

Калужский отшельник ликовал: «При советском правительстве, обеспеченный пенсией, я смог свободнее отдаться своим трудам и, почти незамеченный прежде, стал возбуждать теперь внимание к своим работам. Мой дирижабль признан особенно важным изобретением. Для исследования реактивного движения образовались ГИРД и институт. О моих трудах и достижениях появлялось много статей в газетах и журналах». Циолковский удивлялся и радовался, что его юбилеи превращались в общественно значимые события. Он даже объявил себя коммунистом, хотя раньше высказывал идеи, которые трудно отнести к марксистским. Писал почтительные письма Сталину — и вождь отвечал изобретателю. Эти письма публиковала центральная пресса. К нему пришла слава, и Циолковский не без оснований считал это торжеством справедливости. Он писал: «СССР идет успешно, напряженно по великому пути коммунизма и индустриализации страны, и я не могу этому не сочувствовать глубоко». Конечно, такие слова «старорежимого» (по возрасту) учёного с репутацией гения шли на пользу советской власти.

Повелитель Вселенной

Он был не только материалистом, но и, по собственному определению, «панпсихистом», то есть считал, что все тела Вселенной родственны, у всех — единая природа. Поэтому можно существовать на любой планете, стоит только приноровиться. Этому помогут технический прогресс и эволюция. Когда-нибудь природа победит всё низменное — и наши далекие предки станут разумными и справедливыми существами, будь то люди, животные или растения. Утопия? Безусловно. Циолковский неплохо знал философию, фантастику и особенно интересовался футурологией. Без идейной основы, без понимания, что он служит некоему далекому счастливому будущему, Циолковский считал бы свою жизнь бессмысленной и вряд ли с такой страстью занимался бы подготовкой межпланетных путешествий. Он действовал осмысленно. Для его последователей-практиков философская сторона наследия Циолковского оказалась не столь важной. Они — Фридрих Цандер, Валентин Глушко, Сергей Королёв — предпочли другое: дерзкие планы покорения галактик. Недаром все наши покорители космоса часто цитировали такое высказывание Циолковского: «Земля — это колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели». Идея космического лифта — прорыва в будущее, в незнаемое — вот это пробуждало азарт. Себя он считал двигателем прогресса — человеком, который сумел заглянуть в будущее, обогнать современников и показать им, что на земле возможна не только обывательская рутина, но и жизнь, посвящённая завтрашнему дню, который непременно будет фантастически ярким!

Призвание — первопроходец

Что он оставил после себя? Первопроходец. Есть такое жизненное амплуа, а точнее — призвание. Сотни идей, ворох фантастических романов и чертежи, бесконечные чертежи… Циолковский обосновал применение реактивного принципа для полетов в таинственное межпланетное пространство, первым рассчитал возможность достижения космических скоростей, создал теорию прямолинейного движения ракет, наконец, разработал идею многоступенчатых ракет, которая чрезвычайно помогла Сергею Королёву и его единомышленникам в 1950‐е годы. «Циолковский расширил границы человеческого знания, и его идеи о проникновении на ракете в мировое пространство только в наши дни начинают познаваться во всей их грандиозности», — писал главный конструктор незадолго до запуска первого искусственного спутника Земли на ракете Р-7, которую советские конструкторы вполне заслуженно хотели посвятить памяти Циолковского. Это не вышло, но отцом космонавтики калужского гения называли уже вполне официально, в том числе в школьных учебниках.

Предвидения Циолковского оказались значительно смелее реальности. Ни в ХХ веке, ни сегодня мы не сумели воплотить и сотой доли его космических грез. Многие из них, наверное, так и останутся в разряде невыполнимого. Но десятки важнейших идей Циолковского превратились в реальность, как в песне того времени — «мы рождены, чтоб сказку сделать былью», начиная с самого понятия «космический корабль». Как это много!

За несколько месяцев до смерти он, уже не покидавший Калугу, записал обращение к народу и правительству по случаю 1‐го мая. Его голос в тот праздничный день звучал над Красной площадью. Циолковский говорил, что многие из участников демонстрации увидят межпланетные путешествия, а может быть, и поучаствуют в них.

А через полгода его хоронила его вся Калуга, весь Советский Союз.

Он позвал в космос Гагарина

Его труды ещё при жизни учёного переводили на английский, а особенно тщательно — на немецкий язык. Но — для служебного пользования. Безусловно, с ними с довоенных лет был знаком Вернер фон Браун и другие немецкие ракетчики. Потом в своих работах они опирались на прозрения Циолковского, а нередко даже цитировали его, не указывая источника.

Вечный мечтатель, он, как оказалось, многое предсказал с пугающей точностью. «Я свободно представляю первого человека, преодолевшего земное притяжение и полетевшего в межпланетное пространство… Он русский… По профессии, вероятнее всего, лётчик… У него отвага умная, лишенная дешевого безрассудства… Представляю его открытое русское лицо, глаза сокола», — писал Циолковский в 1935 году, когда Юрию Гагарину ещё не исполнилось и одного года от роду. Весь мир тогда считал такие полеты недостижимыми. Недаром и Гагарин, и Королёв повторяли, что в космос их позвал Циолковский. Стоило советским ракетчикам, которые считали себя учениками Циолковского, открыть космическую эру, как слава первопроходца стала по-настоящему всенародной. Памятники, музеи, массовые переиздания его книг… Нет сомнений, что изобретатель был бы и смущен, и счастлив, если бы сумел заглянуть в будущее и увидеть эти монументы славы. Но, возможно, он огорчился бы, что мы всё ещё не прорвались в дальний космос, что не изменили человеческую природу, что разучились мечтать так, как мечтал глуховатый калужский чудак.

Как сказка стала былью

Советский Союз был одной из трех стран мира, которые имели возможность производить самолёты от и до, без помощи импорта. В брежневские годы каждый третий самолёт в мировом небе был нашего производства. Так бывало. Но достичь этого было непросто. В наследство от царской России большевики получили талантливых авиаторов, которые готовы были, если надо, идти на таран и без навигации осваивать полярное небо. Были и отечественные разработки, конструкции — такие как мощный самолёт «Илья Муромец», созданный Игорем Сикорским по существу из иностранных материалов. Но не хватало главного — промышленной культуры. Нужно было создать десятки заводов, конструкторских бюро, учебных кафедр, производить в большом количестве новые металлы и пластмассу, моторы и подшипники. Учиться и трудиться. На это ушли годы, годы, потраченные на то, чтобы сказка стала былью. Первыми советскими авиаторами, конструкторами и изобретателями моторов были энтузиасты чистой воды.

Дебют Поликарпова

Первым массовым советским самолётом стал Р-1 «разведчик первый», созданный конструктором Николаем Поликарповым. Во многом он ориентировался на британский аналог, и всё-таки это была своя машина. Сборку первого «пробного» Р-1 начали в феврале 1923 года, в апреле выкатили на аэродром, а в мае облетали. С материалами было трудно, использовали то, что могли достать. Не хватало ни древесины, ни тем более металла. В СССР, как и в дореволюционной России, после Гражданской войны не выпускали почти никакой серьёзной техники. Например, двигатели покупали в США и Великобритании. Находили для этого деньги. Советские моторы М-5 появились только в 1925 году. Или уже в 1925‐м? Надо признать, что индустриализация в нашей стране началась ещё при НЭПе. Среди первых отечественных моторов было много негодных. И всё-таки дело пошло!

Поставщик Красной Армии

А о Николае Поликарпове хочется рассказать особо. В год революции ему уже было 25. Почти старик! К тому времени он, сын сельского священника, успел окончить Политех и поработать на вагоностроительном заводе. Но мечтал о небе, об аэропланах! Он поступил во Всероссийскую коллегию по управлению Рабоче-крестьянским воздушным флотом. Сначала он просто модернизировал и приспосабливал для наших условий иностранные самолёты, которые наша страна в то время во множестве закупала.

В конце концов его самолёты — уже не заемные — заняли лидерское положение в советской авиации. А сам Поликарпов возглавил авиазавод № 25 — образцовый и секретный. Там он сконструировал многоцелевой самолёт-разведчик Р-5, который надолго стал одним из лучших в своём классе. Это была удача Поликарпова. В Красной армии Р-5 надолго стал испытанной и надёжной рабочей лошадкой.

Советский дюраль

Чтобы советская авиация превратилась в настоящую индустрию, нужно было научиться производить дюралюминий, лёгкий и прочный сплав на основе алюминия. Важнейший материал для аэропланов! Стоил он на мировом рынке непомерно дорого. Его называли «крылатым металлом», и не зря. В 1922 году на Первом государственном заводе по обработке цветных металлов в Кольчугине начались опытные плавки. Они помогли и Поликарпову, и Туполеву.

Взялись производить «дюраль» и на петроградском заводе «Красный выборжец». Но поначалу страдало качество. Завод укрупнили, построили новые цеха, присвоили ему имя наркома Клима Ворошилова — и он стал передовым. Важнейшим «ноу-хау», связанным с массовым применением этих сплавов в конструкциях самолётов, стало налаживание производства так называемого «плакированного дюралюмина», защищенного от коррозии. Это была победа советских инженеров!

Бывший семинарист

В 1929 году, в самом начале репрессий против технической интеллигенции, Поликарпова арестовали. Но и в неволе он оставался конструктором. А через 2 года, по просьбе Серго Орджоникидзе (этот славный нарком курировал авиапромышленность), его амнистировали и восстановили в прежней должности.

В мае 1935 года, после того, как лётчик Валерий Чкалов блестяще продемонстрировал самолёт Поликарпова И-16 Иосифу Сталину, тот решил подвезти конструкторов домой на собственном лимузине. Машина была семиместная. Сталин — на заднем диванчике, шофёр и охрана впереди, а авиаконструкторы разместились на удобных откидных сиденьях. Вождь спросил: «Вот, Николай Николаевич, вы знаете, что между нами общего? Всё очень просто: вот и ты учился в семинарии, и я учился в семинарии. А знаешь, чем мы отличаемся? Ты семинарию закончил, а я — нет». Поликарпов невозмутимо ответил: «Оно и видно, Иосиф Виссарионович».

Крестьянский сын

В 15 лет Сергей Ильюшин — крестьянский сын из почти нищей огромной семьи — ушел на заработки, как и многие его однолетки. Ильюшин скитался по городам и весям, пока не подвернулась работа, которая перевернула его жизнь. Крепкий парень, он устроился землекопом и чернорабочим на ипподроме. И не где-нибудь, а в самом Санкт-Петербурге.

И тут — на счастье — ипподром переоборудовали под летное поле, и во время первой авиационной недели в Петербурге в 1913 году Ильюшин с киркой, лопатой и метлой оказался в нужное время в нужном месте. С тех пор у него была одна цель. Во время Первой мировой Ильюшин окончил солдатскую школу лётчиков Всероссийского императорского аэроклуба, а диплом пилота получил уже в республике, летом 1917 года. Потом — Красная армия, партийный билет РКП (б). Осенью 1921 года Ильюшин поступил в Институт инженеров Красного Воздушного флота. Сдал вступительные экзамены на тройки, но его всё-таки приняли. Начального образования не было, пришлось дни и ночи посвящать самообразованию.

Через год институт стал академией Воздушного флота имени профессора Н.Е. Жуковского, ему предоставили помещения Петровского дворца. Там Ильюшин — уже отличник и передовик — сконструировал свой первый планер «Мастяжарт» (Мастерские тяжелой артиллерии — такое было скромное название).

От рекорда к рекорду

Многим казалось, что вся его жизнь протекала от самолёта к самолёту, шаг за шагом. Была у него заповедь: «Если хочешь сделать что-то серьёзное, то за восемь рабочих часов ничего не сделаешь». Иногда казалось, что ничего другого Ильюшин попросту не замечает — только чертежи и производство. Только работа. Никаких житейских катаклизмов, никаких отклонений от курса. Но каждый самолёт — это целая история, от замыслов и споров до внедрения и испытаний. А потом — выпуск, а потом — усовершенствования и, наконец, замысел следующей модели. Мысль охватывала всю советскую индустрию — ведь «Илы» выпускались и в Казани, и в Ташкенте, и в Минске… И весь земной шар, который самолёты Ильюшина облетели тысячи раз.

Андрей Туполев

На ильюшинской машине ЦКБ-26 лётчик-испытатель Владимир Коккинаки поставил 17 июля 1936 года первый советский авиационный рекорд, официально зарегистрированный Международной авиационной федерацией. Это был рекорд высоты на сухопутном самолёте с коммерческой нагрузкой в 500 кг. Предыдущее достижение француза Синьерина Коккинаки перекрыл на 1173 м, поднявшись на высоту 11458 м. И это было уже время больших достижений советской авиации. А лётчиков в то время гордо называли «сталинскими соколами» и награждали их высшими орденами страны.

Великий АНТ

Андрей Туполев — любимый ученик главного теоретика русской авиации Николая Жуковского — всю жизнь мечтал создавать самые надёжные машины, которые могли бы преодолевать наиболее дальние расстояния — пересекая весь Советский Союз, пробивая путь в Америку. 21 октября 1923 года состоялся первый полет самого первого самолёта авиаконструктора Андрея Туполева. Тогда он пытался использовать одновременно и металл, и древесину. С огромным трудом добыл материал для опытного экземпляра, но всё-таки создал его.

Ну, а первый цельнометаллический самолёт, созданный в СССР поднялся в воздух в мае 1924 года. Представьте — через два года после Гражданской войны, когда в стране ещё не преодолели голод… Он назывался АНТ-2. То есть — Андрей Николаевич Туполев. После этого он каждый год удивлял мир новинками. В 1925 году появился самолёт-разведчик АНТ-3, вслед за ним — бомбардировщик АНТ-4, а в 1929 году первый пассажирский лайнер АНТ-9, которым восхищались видавшие виды иностранцы. Туполев создал более 100 самолётов, дожил до сверхзвуковых пассажирских лайнеров, создал лучшие бомбардировщики Великой Отечественной.

С такими конструкторами и инженерами, которых они собрали, наша страна стала лидером в самолётостроении. Но каким трудным и долгим был этот путь!

Николай Марр и тайная история языка

Николай Яковлевич Марр — личность настолько яркая, что невозможно определить, гений он или авантюрист. Или всё вместе. Он громко заявил о себе как археолог, историк и лингвист ещё в молодые годы, а революционная волна высоко вознесла учёного, который не сомневался, что создал новую, небывалую науку. Маркс в экономике, а Марр — в языкознании. Такое уравнение студенты 1920 − 40‐х годов не считали преувеличением.

Гимназист из Кутаиси

Он родился в семье шотландца и грузинки, в древнейшем городе Закавказья — Кутаиси. Его отец основал Кутаисский ботанический сад. Сам Николай с детства говорил на нескольких языках (первым был грузинский). Они давались ему с удивительной лёгкостью. Ученики утверждали, что в расцвете лет Марр говорил на 70‐ти языках! А гимназистом он с друзьями мечтал когда-нибудь освободить Грузию от русского царя.

Кавказский археолог

Но бунтарём он не стал. Переехал в столицу, поступил на Восточный факультет Петербургского университета, отлично учился — и быстро заработал репутацию яркого, но необузданного дарования. Марр не стал кабинетным учёным, стремился к настоящим открытиям — и потому возглавил экспедиции, которые работали на месте древних поселений в Армении и Грузии. Сенсацией стали раскопки средневекового армянского города Ани, о которых Марр написал несколько статей, получивших огромный резонанс. Археологи упрекали его в неаккуратной работе с артефактами, в поспешных выводах по любому поводу, зато Марр был энергичен и талантлив как исследователь и педагог. Он создал в Закавказье школу востоковедения, из которой вышла целая плеяда знаменитых учёных — таких как будущий директор Эрмитажа Иосиф Орбели.

Академик-коммунист

В 1917 году академику Марру было 55 лет. Он не был связан с революционным движением и до прихода к власти большевиков не считался марксистом. Но Марр увидел колоссальную перспективу в идее мировой революции. Страна училась жить по-новому — значит, и наука требовалась новая, а не «буржуазная». Он стал готовить бунт против официального языкознания. В 1930 году Николай Яковлевич — первым из академиков с дореволюционным стажем — вступил в Коммунистическую партию. Марр дружил с другими великими новаторами ранней советской эпохи — кинорежиссером Сергеем Эйзенштейном и психологом Львом Выготским. Правда, некоторые исследователи считают, что к тому времени Марр страдал от сильного нервного расстройства. Именно этим объясняют темные места в его теоретических работах. Но все прорехи Марр компенсировал напором, самоуверенностью, амбициями и категоричными утверждениями, что только новое учение о языке соответствует идеологии государства рабочих и крестьян. Ведь он ловко приспособил свою теорию к марксизму.

Новое учение о языке

Марр полностью отрицал традиционное языкознание. Например, он считал, что никакой индоевропейской языковой семьи не существует. Языки возникают и развиваются по социальным законам, которые открыл Маркс. Марр провозглашал: базис нашей жизни — это экономика, производственные отношения. А язык — надстройка, которая зависит от базиса. И все народы проходят через одинаковые стадии развития способов общения. Сначала — язык жестов, потом — трудовые выкрики, которые предшествуют появлению развитой речи. Это тоже соответствовало положению марксистов о том, что труд превратил человека в разумное существо. Потом — время многоязычия и наконец — постепенное движение к единому языку, как к коммунизму. Он писал: «Не существует национального, общенационального языка, а есть классовый язык. И языки одного и того же класса различных стран выявляют больше типологического сродства друг с другом, чем языки различных классов одной и той же страны, одной и той же нации». То есть если при коммунизме не будет классовых различий, то не должно быть и языковых. Все будут понимать друг друга, общаясь на одном — великом и богатейшем — новом языке. Это звучало эффектно и совпадало с веяниями бурного времени. Многим в то время был известен лозунг: «Будущее — за нами и за новой теорией языка!»

Николай Марр

Язык угнетенного плебса

Теорию Марра ещё называли «яфетической», по имени одного из сыновей прародителя Ноя — Иафета. Правда, в разные годы академик придавал этому понятию разные смыслы. Но в конце концов стал называть «яфетическим» любой язык угнетенного трудового большинства. Например, по его гипотезе, в Древнем Риме знатные патриции говорили на латинском языке, а плебеи — на некоем яфетическом наречии. И так повсюду. После революции яфетическое начало должно победить. Конечно, в этой схеме можно найти немало натяжек. Зато она оказалась политически актуальной. И в ней ощущался дух модерна, дух неминуемого переустройства мира. Страна, назвавшая себя «землей молодости», училась у Марра.

Марр и марристы

Вокруг Марра сплотились десятки учёных, которых так и называли — марристами. Они называли учителя великим и гениальным — и государство не препятствовало такому возвеличиванию академика. Марр создал Институт языка и мышления, которому потом присвоили его имя. У него всегда было немало противников и даже врагов, но очень многие подпадали под обаяние академика — и не сомневались, что этот человек познал тайны мироздания. Ведь язык — это тайна тайн. А Марр, как считали апологеты, знал о нём всё.

Стеклянный человек

К тому же он был необычайно обаятельным человеком. Ничуть не барственный, презиравший бюрократию, он откровенно делился с молодыми учёными самыми сокровенными мыслями. Про него говорили: «Он сделан из стекла» — за открытость и неумение хитрить. В 1933 году учёный перенес тяжелый инсульт и больше не возвращался к работе, а через год умер. В день похорон Марра в Ленинграде отменили занятия в школах. Стояла морозная зима. С ним прощались как со всенародным героем, как с одним из создателей советской науки. Больше того — его считали творцом нового мира. Почти наравне с Лениным, Сталиным и Горьким.

Дискуссия о Марре

Марр умер, но дело его жило и торжествовало. Марристы держались активно, даже агрессивно. Всех сомневающихся в правоте создателя «новой теории языка» они готовы были записать чуть ли не во «враги народа». Учение становилось все более схоластическим, а его адепты держались всё агрессивнее. Но… После смерти учёного прошло немало лет, когда в прессе началась на удивление резонансная дискуссия об учении Марра. Сначала с критикой «марристов» выступил грузинский лингвист Арнольд Чикобава. С 9 мая по 13 июня 1950 года «Правда» опубликовала 12 статей на эту тему, 4 — против Марра, 4 — за него, и 4 нейтральных.

Слово товарищу Сталину

А 13‐го появилась «историческая» статья товарища Сталина — «Марксизм и вопросы языкознания», в которой вождь поддержал Чикобаву и, рассуждая со знанием дела, камня на камне не оставил от учения Марра. Недаром Сталина называли человеком, «в языкознании познавшим толк». Тут же, как по команде, началась активная кампания против «нового учения о языке» и Марра.

Потерявший актуальность

Никого не смущало, что совсем недавно, в начале 1950 года, прошла сессия Академии наук СССР, в ходе которой последователи Марра активно критиковали своих оппонентов и, казалось, побеждали.

Самый верный ученик покойного академика, Федот Филин, тогда утверждал: «Новое учение о языке, основанное на марксистско-ленинской методологии, является общей и единственной научной теорией для всех частных лингвистических дисциплин… В политическом отношении учение Н.Я. Марра, рожденное советским строем, является… составной и органической частью идеологии социалистического общества».

Марр создавал свою теорию для всемирного Советского Союза, а его создание выпало из повестки дня. Отрицание национальных границ, непризнание особой роли русского языка, полное отвержение старой науки, требование форсировать создание всемирного языка — всё это не вписывалось в новые реалии.

Изгой после смерти

Неудивительно, что в 1950 году имя Марра выкорчевали из истории советской науки. Институт, который создал академик, больше не носил его имени. Труды Марра не переиздавались, а в книгах по языкознанию его учение называли ошибочным и даже вредным. Уважение к учёному сохранили, пожалуй, только в Ереване: армяне не могли забыть о заслугах человека, который открыл важные страницы древней истории этого народа. В Ереване и сегодня есть улица Марра.

После смерти он надолго стал почти изгоем. Но сегодня феномен Марра снова интересует многих. В работах великого авантюриста от науки находят неожиданные прозрения. Думаю, мы ещё не раз станем свидетелями споров о неукротимом академике Марре и его учении.

Кто был учителем академика Королёва?

23 августа 1887 года родился Фридрих Цандер — один из отцов-основателей мировой космонавтики и современного ракетостроения.

Рождённый в звездопад

Он появился на свет на западе Российской империи, в Риге, в семье врача, потомка прибалтийских немцев. Родился во время звездопада, о котором наперебой писали газеты. Его мама умерла при родах, когда Фридриху шел второй год. С отцом ему повезло: Артур Константинович верил в существование разумной жизни на планетах солнечной системы, верил, что когда-нибудь люди будут путешествовать по таинственному звездному пространству, как по родной земле, на железной дороге.

Каждый вечер отец рассказывал ему сказку о межпланетных путешествиях, о жителях иных планет. А днём они запускали воздушных змеев. Любимыми книгами Фридриха стали романы Жюля Верна «Из пушки на Луну» и «Вокруг Луны». Но его целью в мечтах с раннего детства была не Луна, а красная планета — Марс. Мечта обрела более реальные очертания после знакомства с трудами Константина Циолковского. Отец подарил ему подзорную трубу — и Фридрих ночами напролет рассматривал звездное небо.

В Рижском политехническом институте, где Цандер начал учиться, ему, конечно, пришлось заниматься более приземленными материями. Но он организовал студенческое Общество воздухоплавания и техники полета, в котором занимался расчётами, развивая идеи межпланетных путешествий. Это была первая в России группа рьяных сторонников самых смелых идей Циолковского, хотя планерам, которые они строили, конечно, были далеко до преодоления земного тяготения. Цандер заряжал товарищей своей верой в то, что фантастика вот-вот станет реальностью — нужно только всё хорошенько просчитать, найти несколько новых идей и основательно подготовиться к полету.

Его чрезвычайно интересовало, как обеспечить космическим путешественникам комфортную жизнь в долгом полёте. Он предложил выращивать на борту звездолёта оранжерею, плодами которой можно питаться по пути к Марсу. В качестве эксперимента выращивал овощи в древесном угле — с подробными записями об их «поведении». Конечно, он надолго обогнал время. Только с 1970‐х космонавтам удавалось выращивать на орбитальных станциях скромные растения.

Он работал на заводе «Проводник». Выполнял вполне «земные» задания по производству резины, но втайне исследовал качества этого эластичного материала, который должен пригодиться в межпланетных путешествиях — например, «при изготовлении воздухонепроницаемых одежд».

По дороге на Марс

В 1917 году, когда вся страна бурлила, он проектировал давно задуманный межпланетный корабль-аэроплан, сжигающий части конструкции по мере освобождения от топлива. К тому времени он уже предложил использовать для движения космических аппаратов магнитное поле Земли, предлагал использовать для ускорения или замедления движения ракеты гравитационные поля Солнца и планет солнечной системы. По тем временам — идея невыполнимая, но в наше время магнитные поля используют для ориентации спутников…

В 1919 году он начал работать на московском заводе «Мотор», создавал двигатели. Достаточно примитивные, по мнению Цандера. Он уже отправлял в Главное управление авиационных заводов проекты двигателей, работающих на жидком кислороде и нефти. Примерно в конце 1921 года его принял сам председатель Совнаркома — Владимир Ленин, интересовавшийся новыми разработками инженеров, не покинувших страну после революционной бури. Но Цандер не умел пользоваться связями, заботиться о карьере, да и Ленин вскоре тяжело заболел и отошел от дел… А инженер Цандер отпросился в неоплачиваемый отпуск, чтобы работать над чертежами межпланетного корабля. От безденежья Цандеру даже пришлось продать телескоп. Он вернулся на завод с проектом крылатого космоплана, который должен был подняться в воздух на поршневом двигателе, а поднявшись в разряженные слои атмосферы, переключиться на ракетный. Эта техника тогда существовала только в его чертежах. В 1920‐е он изучал различные траектории будущих космических полётов, исследовал радиационные поля солнца, различных планет и их спутников — словом, готовился к космическим испытаниям. В одиночку.

Многим запомнилось восклицание Цандера: «Сердце требует Марса!» Он всерьёз готовился к полету на красную планету, да и сам напоминал марсианина, по крайней мере, человека «не от мира сего». Учился надолго задерживать дыхание: этот навык должен был пригодиться в полете. Пил содовый раствор, которым в долгой марсианской экспедиции собирался поддерживать тонус.

Он болел космосом, старался посвящать исследованиям каждую минуту жизни. Даже детей назвал звездными именами — Астрой и Меркурием. Астра, как известно, в переводе с латыни означает «звезда», а Меркурий — одна из планет солнечной системы. С детьми он разговаривал о науке, когда они ещё под стол пешком ходили. Его уроки они позже воспринимали как завет: «Наука — это нечто большее, чем кажется. Она может сделать человечество счастливым». Он верил в это. Не ради честолюбия стремился на Марс, а считал, вслед за Циолковским, что космические путешествия принесут человечеству не меньше, чем исследования родной Земли.

Фридрих Цандер

Группа инженеров, работающих даром

В 1930 году Цандер начал работать над первым советским ракетным двигателем ОР-1. Без государственной поддержки, из подручных материалов. Этот проект напоминал жидкостные ракетные двигатели, которые сыграют ключевую роль в освоении космоса.

К тому времени он познакомился с Сергеем Королёвым. Вместе в 1931 году создали ГИРД — Группу изучения реактивного движения. Именно Цандер «заразил» молодого конструктора идеей прорыва в космос. Их скромная организация вошла в историю ракетостроения. Острословы расшифровывали эту аббревиатуру иначе — как «Группу инженеров, работающих даром». Они действительно были энтузиастами в самом благородном смысле слова. Когда требовалось паять серебром — приносили из дома серебряные ложки. Их считали безумцами, которых увлекли совершенно несбыточные идеи. Цандер в ГИРДе возглавлял бригаду двигателей, Королёв занимался конструкциями летательных аппаратов. Вместе они строили ракетоплан, который можно назвать дедушкой советской космонавтики.

Цандер создавал двигатель ОР-2 — для небывалого ракетоплана, который они задумали. Это был уже настоящий жидкостный двигатель. «Не всегда установка работала гладко, иногда отказывало зажигание. Фридрих Артурович сердился на установку, как мать на капризного ребенка, но, когда установка работала послушно, Фридрих Артурович оживлялся. Движения у него были гибкие, точные, быстрые, глаза весело блестели, он как бы расцветал в это время», — вспоминал помощник конструктора, Александр Подлипаев.

В ГИРДе не только мечтали и вели диспуты. Они работали над первой отечественной жидкостной ракетой, получившей название ГИРД-Х. Она стала образцом для всех будущих отечественных проектов в этой области.

Ракетчиков поддерживал маршал Михаил Тухачевский, веривший в перспективы ракетного оружия и не считавший увлечённых исследователей банальными сумасшедшими. Достаточно было знаменитому полководцу замолвить слово, как ГИРДу выделили небывалую для этой полукустарной организации сумму — 80 тысяч рублей. Отныне можно было с размахом работать над реактивным двигателем. И Цандер трудился самозабвенно. Однажды Королёв распорядился, чтобы сотрудник, который ночью последним уходит из подвала, в котором они ютились, забирал с собой Цандера — даже с применением силы. Оторвать его от работы было почти невозможно.

Инженеры ещё не успели довести до совершенства ОР-2, а Цандер уже работал над новым двигателем с тягой в 600 килограммов и 5 тонн. Он верил в успех. В те дни в письме Циолковскому, поздравляя калужского отшельника с 75‐летием, Цандер писал: «Мы в ГИРДе дружной работой ряда воодушевленных людей продолжим изыскания в счастливой области звездоплавания, в области, в которой Ваши работы разбили вековечный лед, преграждавший людям путь к цели».

Летом 1933 года Королёв буквально заставил Фридриха Артуровича поехать в Кисловодск — немного отдохнуть на курорте. От ГИРДа для него приобрели билет в купейный мягкий вагон, но жена Цандера решила сэкономить, обменяла его на место в «плацкарте». Там, в тесноте, Фридрих Артурович подхватил тиф. Вечному трудоголику так и не довелось отдохнуть: болезнь унесла его молниеносно, не пощадив исследовательских планов, которые до последних дней рождались в его воображении. Много ли нужно, чтобы прервать полет гениального учёного, которому вечно не хватало времени, чтобы заняться своим здоровьем? Московского учёного похоронили в Кисловодске, на Старом Военном кладбище. Великого мечтателя не стало в 45 лет. Для учёного — самое начало расцвета. О достойной могиле для старшего друга позаботился Сергей Королёв.

«Старший брат по стремлениям»

И двигатель ОР-2, и ракету ГИРД-Х удалось испытать вскоре после смерти Цандера. Он не увидел ни взлета ракет, ни покорения космоса, оставшись в истории великим теоретиком и наставником будущих космических конструкторов. Но для тех, кому удалось прорваться к «пыльным тропинкам далеких планет», Фридрих Артурович оставался учителем и кладезем новых технологий. Не случайно один из лунных кратеров назвали в его честь. Ведь советским лунникам удалось сфотографировать его во многом благодаря разработкам Цандера. Королёв никогда не забывал столь рано ушедшего учёного. «В Цандере я увидел старшего брата, единомышленника и по идеям, и по стремлениям», — признавался он много лет спустя. Нередко академик называл Цандера и своим учителем. И ему действительно удалось сдвинуть горы, создавая первые советские ракеты.

Любопытно, что вскоре после смерти Цандер стал прототипом героя популярного фантастического романа Александра Беляева «Прыжок в ничто». Там он превратился в гениального немецкого профессора Лео Цандера, которого коварные капиталисты заставляют строить «стратосферные бомбардировочные ракеты», а он строит звездолёт и убегает от них на Венеру. Цандер бы весело посмеялся над этой увлекательной книгой, если бы мог её прочитать…

Он не заботился о славе, о положении в науке и при жизни увидел в печати лишь две свои серьёзные работы: научно-популярную статью «Перелеты на другие планеты» (1924) и книгу «Проблемы полета при помощи реактивных аппаратов» (1932). Всё остальное долго оставалось под спудом. К тому же многие его работы непросто перевести на человеческий язык. Цандер мыслил быстро, боялся потерять исследовательскую нить — и использовал собственные стенографические знаки, которые трудно разгадать. Поэтому не все его записи до сих пор расшифрованы и опубликованы. Но издание основных трудов Цандера состоялось в 1961‐м, в год космического полёта Юрия Гагарина.

Он многое успел. Учёного считали утопистом и фантазером, но почти все его предложения осуществились. Цандер первым на удивление точно просчитал траекторию полета к Марсу — и в 1971 году советская станция «Марс-3» первой в мире совершила мягкую посадку на красную планету. Впрочем, исследованиями «великого мечтателя» в этой области пользуются и современные учёные. Наконец, именно он предложил прорывную идею многоступенчатого космического корабля.

«Помогает заглянуть вперед»

В Останкинском районе Москвы, неподалеку от улицы академика Королёва, есть и улица Цандера. В этом — высшая справедливость. Не только потому, что исследования Цандера помогли создать технику для первых космических полётов. Пожалуй, самое важное, что Цандер для таких людей как будущие академики Королёв и Глушко стал примером абсолютной преданности своей космической мечте, а без этого качества «сказку сделать былью» невозможно. Они многому научились у этого самоотверженного человека. И его неоценимый вклад в то, что в 1957 году космическая эра из фантастических романах перешла на страницы газет, сомнениям не подвергается. Именно в чертежах Цандера мечта о космических рейсах стала превращаться в реальность. Когда первый отряд космонавтов готовили к полетам, и конструкторы, и врачи многое почерпнули из идей Цандера.

«Его наследие до сих пор помогает заглянуть вперед, использовать то, что он писал, о чем думал, для дальнейшего развития ракетной техники», — говорил о Цандере академик Анатолий Благонравов в начале 1970‐х. Самое удивительное, что эти слова применимы и к нашему времени. Человек ещё не побывал на Марсе. Науке предстоит решить немало технических и медицинских проблем, прежде чем такой полёт состоится. Но это непременно случится — и хочется верить, что космический корабль, который доставит землян на красную планету и обратно, будет носить имя Фридриха Цандера. Не удивлюсь, если так и будет. В большой науке помнят настоящих первопроходцев.

Человек, искавший истину

7 февраля 1897 года в польском городке на Западе Российской империи родился Александр Леонидович Чижевский — учёный, открывший новые миры для исследователей земли и космоса, художник и археолог, сын и внук офицера. Признанный основоположник нескольких направлений в науке.

История отечественной науки — не столь уж долгая — богата на открытия, на яркие личности неординарного, нередко эксцентрического склада. Но Чижевский и при жизни, и после смерти не вписывается ни в какие рамки.

Вокал и артиллерия

Род Чижевских (птичья фамилия здесь не случайна!) ведёт свое начало от придворного тенора императрицы Елизаветы Петровны Петра Лазаревича, которому самодержица пожаловала потомственное дворянство. А бабушка нашего героя была двоюродной племянницей адмирала Павла Нахимова.

Но главное — Александр Леонидович родился в семье выдающегося артиллериста, потомственного военного Леонида Васильевича Чижевского. Жену и мать они потеряли рано — и будущего учёного воспитывал отец, человек изобретательного ума, ещё накануне Первой мировой войны выдвинувший идею применения ракет в боевой обстановке. Среди других военно-инженерных предложений артиллериста — особый командирский угломер для стрельбы с закрытых позиций. Сын с раннего детства помогал ему в лабораторных исследованиях.

Свою карьеру в царской армии Леонид Чижевский закончил генерал-майором, но получил признание и в советское время. В 1928 году ему даже присвоили звание Героя Труда (в то время к нему ещё не полагалась Золотая Звезда, но всё же…). Они жили в Калуге. Там Александр Леонидович познакомился с Константином Циолковским, увлекся его работами о космосе, о будущем Земли и Вселенной. Они переписывались больше десятилетия.

Пролог к открытиям

С юности он понимал, что суть его творчества — на стыке гуманитарных и естественных наук. Чижевский многое успевал, потому что занимался только тем, что его увлекало — и палитра оказалась на удивление разнообразна. Он годами зарабатывал на жизнь, продавая собственные картины, изучал мировую литературу, философию, увлекался идеями космизма. Всю жизнь писал стихи, многие из которых ему удалось опубликовать. Изучал историю и археологию. Одним словом, искал истину — и всё в его исследованиях взаимосвязано, всюду можно проследить логику. «Если бы у меня были тысячи глаз и тысячи рук, я всем бы им нашёл работу. Я всё хотел сам видеть, всё слышать, всё ощущать, во всё проникнуть и насытить, наконец, свою неутолимую жажду», — признавался Чижевский, как на исповеди. Эта жажда проснулась в нём рано. В десять лет, под влиянием книг, он написал «Популярную космографию по Клейну, Фламмариону и другим». Уже тогда космическое измерение знания было для него даже важнее земного — как и для Циолковского.

Прежде чем окончить Московский археологический институт, он ушёл добровольцем на фронт. Вернулся к учебе уже после Февральской революции — контуженный и с солдатским Георгием на груди. Не прошло и года — а он уже защитил докторскую диссертацию на тему «Исследование периодичности всемирно-исторического процесса». Это исследование он продолжал всю жизнь…

Доктор всеобщей истории, опубликовавший к тому времени несколько монографий, он продолжил образование на медицинском и физико-математическом факультете. И вскоре совершил самое броское свое открытие — о положительном влиянии отрицательно заряженных ионов (атомов с электрическим зарядом) на живые организмы, включая человека. В нашем организме он первым увидел «электронную и ионную машину». Советский учёный создал собственный ионизатор воздуха, известный в народе как «люстра Чижевского», которой приписывали самые чудодейственные возможности. По этой «люстре» учёного в основном и знали в СССР.

Тем временем он открыл ещё одну отрасль науки — гелиобиологию, то есть изучение влияния Солнца на все живое на Земле, включая исторические процессы. Книга, в которой он изложил азы этого научного направления, называлась «Земное эхо солнечных бурь», и вышла она не в Советском Союзе, а во Франции, вполне официально, при согласии наших властей. На русском языке и в нашей стране она увидела свет только в 1970‐е, когда интерес к теориям Чижевского уже не считался чем-то экзотическим, а отклонения от ортодоксального марксизма, которые позволял себе учёный, уже не считались чем-то преступным.

Время взлёта

С середины двадцатых годов дела Чижевского складывались неплохо. Его идеи поддерживал мэтр мировой науки, лауреат Нобелевской премии по физике, шведский учёный Сванте Аррениус, директор Института биофизики Пётр Лазарев. В СССР налаживали обустройство рентгеновских лабораторий, вводили электромедицину — и разработки Чижевского шли в ход. К нему с симпатией относился Анатолий Луначарский, неизменно уважавший чудаков-ученых и понимавший, как они необходимы науке и стране.

Он находил единомышленников. Например, в лаборатории по зоопсихологии знаменитого дрессировщика Владимира Дурова — такого же искателя и новатора по духу. Дуров поверил в идею ионизации воздуха и поддерживал исследования Чижевского. Король манежа видел: ионизированный воздух благотворно действует на обезьян, они становятся сообразительнее, меньше болеют. Цирковой артист с мировым именем, он написал об идеях своего соратника великому норвежскому арктическому исследователю Фритьофу Нансену, французскому физику Арсену д’Арсонвалю — и добился своего. О Чижевском узнали в Европе, стали переводить его работы на английский, немецкий, французский. Научный мир заговорил об аэроионотерапии.

Александр Чижевский

Чижевский отказался продать лондонской Ассоциации по изготовлению медицинской аппаратуры патент на свое изобретение. Он безвозмездно передал все права советскому правительству — и даже написал письмо в ЦК, вполне в духе того времени: «Я имею честь принести в дар открытие гуманного характера — метод борьбы за здоровье человека, способ защиты его жизни».

Патриот, потомственный военный, он и помыслить не мог об эмиграции. Таково уж офицерское воспитание, которое получил Чижевский. К тому же многое в советской системе ему нравилось: смелость социального эксперимента, отказ от многих предрассудков, которые мешают в науке, в искусстве… Он не мог не видеть, что система становится жестче, а риск попасть под колёса истории становится реальнее. Но, несмотря на проработки со стороны недругов, Большой террор прошёл мимо Чижевского — как будто кто-то хранил его «от сумы да тюрьмы»; до поры до времени.

Во властных кабинетах к его идеям тогда относились серьёзно, Совнарком даже присудил Чижевскому премию — 10 тысяч рублей. В Академии сельхознаук (ВАСХНИЛ) открыли научно-исследовательскую лабораторию ионификации, которую возглавил Чижевский. Его тогдашние опыты на животных доказали, что ионизированный воздух сокращает время заживления ран, укрепляет иммунитет и защитные функции организма. Его идеи подхватили многие — и медики, и агрономы, и животноводы. Для опытов Чижевскому предоставили птицеводческий совхоз «Арженка» в Тамбовской области. Через полгода работы учёный отчитывался об успехах: «ионизированные» цыплята при штатном расходе корма весили почти на 30 % больше, чем обыкновенные. Снизилась заболеваемость птиц. Сторонники Чижевского заговорили об экономическом чуде.

«Братья-разбойники»

Пришёл успех! Но тогда же началась газетная кампания, направленная против Чижевского. «Враг под маской учёного», «Безмерная наглость лжепрофессора Чижевского» — так назывались статьи, за которыми стояли директор Всесоюзного института животноводства Борис Завадовский и его брат Михаил, тоже академик ВАСХНИЛ. Оба — влиятельные люди в советской науке, несмотря на дворянское (как и у Чижевского) происхождение. Чижевский тоже не витал в облаках, умел защищаться, отстаивая свои идеи — и даже после смерти Луначарского находил союзников в кругах влиятельных руководителей. Так и удавалось отбивать атаки Завадовских. Поначалу Чижевский отвечал публично — но настал день, когда партийная пресса стала игнорировать его письма…

Братья Завадовские принципиально не принимали методику Чижевского. Они разработали другой сценарий подъёма советского птицеводства и животноводства — за счёт «гормонального рациона», то есть «на химии». Ионы Чижевского мешали реализовать их дорогостоящую программу — и братья боролись за место под солнцем яростно, не стесняясь казарменной риторики политических доносов. «Эти люди боялись, что метод аэроионификации настолько себя оправдает, что будет внедрен в народное хозяйство», — вспоминал Чижевский много лет спустя.

Полной победы Завадовские не добились. В структуре ВАСХНИЛ основали Центральную научную лабораторию по ионификации (ЦНИЛИ), которую возглавил Чижевский. Для экспериментов ему предоставили несколько опытных хозяйств. Но за это нужно было принести в жертву одну из важнейших своих разработок: публично отречься от нашумевшей в мире гелиобиологии, которая, как считалось, не соответствовала марксистской теории… Поколебавшись, Чижевский решил повторить «компромисс Галилея». В «Правде» — честь по чести — вышла его статья, в которой всё было разложено по полочкам, в соответствии с линией партии: «В 1922 году мною действительно была закончена статистическая работа, в которой излагалась идея о том, что между числом движений человеческих масс и максимумом периодической деятельности Солнца имеется некоторое совпадение во времени. Этому совпадению я и попытался дать объяснение, увлекся фантастическими положениями и впал в грубые ошибки, благодаря недостаточному знакомству в то время с историческим материализмом, так как работа эта была начата ещё до Октябрьской революции». Подобные исповеди в те времена публиковались частенько, обыватели привыкли к ним. Но Чижевскому неискреннее раскаяние далось с натугой: тонкая натура, он терпеть не мог политических спекуляций.

В 1939 году в Нью-Йорке состоялся первый международный конгресс биофизиков, ставший настоящим заочным триумфом советского учёного. Отсутствовавшего Чижевского избрали почетным президентом этого собрания. «Гениальные по новизне идеи», — так говорили про него на том форуме. Чижевского сравнивали с Леонардо да Винчи — и это вовсе не воспринималось как преувеличение.

В тот год его выдвинули и на Нобелевскую премию в области биологии. Есть сведения, что Александр Леонидович сам отказался от выдвижения: считал возможное получение такой награды «неэтичным». Ведь он — гражданин СССР, а в нашей стране к этой буржуазной награде в то время относились неприязненно.

Вместе с Иофаном он занимался «аэроионификацией» (именно так это называлось) Дворца Советов на Волхонке, который так и не был построен. Увы, это был последний громкий проект, в котором Чижевскому довелось участвовать.

Лагерная клиника

В тридцатые «свалить» Чижевского «братьям-разбойникам» не удалось, но это аукнулось в 1943 году, когда — фактически за неосторожное слово — учёного осудили на восемь лет лагерей. Работал он в годы войны в Челябинске, научным консультантом крупной клинической больницы. Там его и обвинили в «антисоветской агитации». В лагере Чижевский обустраивал клиники, писал и научные трактаты, и стихи:

По ту сторону свободы ему удалось написать несколько важнейших трудов, проверенных экспериментально: «Электростабилизация морфологических и белковых элементов крови при переливании», «Электростатический метод интенсификации химических реакций».

Да, он продолжал искать истину — и в лагерной лечебнице занимался наукой, налаживал ионизацию, рентгенографию — и писал, писал. И в лагерях, и в ссылке. После мытарств и скитаний он прожил в Москве только шесть лет — в тесной квартирке, в которой Чижевскому снова удалось собрать недурную библиотеку. Лагеря расстроили здоровье и нервы, но он даже сумел наладить работу в научно-исследовательской лаборатории по ионизации и кондиционированию воздуха.

Галилей ХХ века

Реабилитировали Чижевского только в 1962 году. К тому времени он был, пожалуй, самым недооцененным учёным Советского Союза. Его считали фантазером, чуть ли не сумасшедшим. Между тем по смелости прозрений и широте взглядов он был сродни своему учителю — Константину Циолковскому, который в 1960‐е вошел в официальный пантеон гением русской и советской науки.

Во Франции, в Италии выходили статьи и монографии, посвященные жизни и творчеству Чижевского. В Сорбонне его изображение поместили среди портретов и барельефов величайших учёных ХХ века. На Родине он оставался почти неизвестным. Жил в скромной однокомнатной квартирке, тихо продолжал свои исследования и слагал стихи. Конечно, среди молодых учёных о нём ходили слухи — но часто недостоверные. Он казался реликтом довоенного времени. Многие даже представить не могли, что Чижевский ещё жив.

После смерти учёного в декабре 1964 года из Италии в Москву пришло сообщение: «Умер Галилей XX века. Пока светит Солнце, люди с благодарностью будут вспоминать неистового солнцепоклонника из Калуги, породнившего Землю с Космосом». В нашей стране его идеи, да и сам образ учёного-мечтателя после войны не вызывали доверия у научного и политического сообщества. Они стали к тому времени слишком консервативными…

Скептики от науки считали его дилетантом, чуть ли не очковтирателем, шарлатаном, которых всегда хватает рядом с исследовательским поиском. Даже в год смерти учёного в советской прессе шла дискуссия — считать ли Чижевского «лжеученым»? Сначала в «директивном» журнале «Партийная жизнь» вышел материал, высмеивавший его открытия. Но слишком многие заступились за честь профессора. В том числе — Борис Егоров, первый врач-космонавт, понимавший, насколько важны открытия Чижевского для изучения атмосферы Земли, для подготовки живых организмов к орбитальным полетам. Пришлось уважаемому журналу давать опровержение, на что в «Партийной жизни» шли крайне редко. С тех пор — после смерти учёного, после споров и сомнений — его наследие постепенно стало возвращаться в научный контекст. Это происходило медленно, десятилетиями, зато основательно. И комиссия академии наук подтвердила ценность прорывных работ Чижевского. А с годами стало ясно, что главные открытия Чижевского заключены в самом «крамольном» его труде — о влиянии солнечной активности на биосферу, на человека, на нашу историю. Эта гипотеза оказалась плодотворной.

Сегодня имя Чижевского присваивают астероидам и самолётам. Время показало, что он действительно оказался кем-то вроде Галилея ХХ века. Нам остается надеяться, что время таких одержимых искателей истины не прошло. Что в России ещё рождаются «быстрые разумом Невтоны», озаренные исследовательским талантом. А люстрами Чижевского и в наше время оснащен всемирно известный московский онкоцентр имени Блохина. И в гениальности учёного, изменившие наши представления о природе мироздания, сегодня мало кто сомневается.

Главный по Арктике

30 сентября 1891 года в Могилёве родился Отто Шмидт — будущий академик, полярник. Для целого поколения ему удалось стать живым воплощением жюльверновских приключений.

Пожалуй, ни один учёный в истории нашей страны не пользовался столь бурной прижизненной славой. К нему в 1930‐е относились так же, как тридцать лет спустя — к первым космонавтам. На руках готовы были носить! Безусловно, это была часть продуманной государственной политики, если угодно — пропагандистской кампании. Но многое, очень многое зависело и от человеческого обаяния Шмидта, от его неуёмной энергии, которую можно было разглядеть даже на тусклых газетных фотографиях. В любой ситуации он был живым, необычным, удивительным, даже эксцентричным. И неудивительно, что народные сказительницы избрали его своим героем. И в «современных былинах» (их называли «новинами») повествовали о подвигах Богатыря Поколен-Бороды. А родители называли детей необычными именами — Оюшминальда и Лагшмивара. Они расшифровывались так: «Отто Юльевич Шмидт на льдине» и «лагерь Шмидта в Арктике». Мало кому доставалась такая слава! Правда, ближе к совершеннолетию девушки, одаренные такими именами, как правило, меняли их на Олю и Ларису.

Алгебра Шмидта

Будущий полярник родился в тихом и далеком от северов провинциальном белорусском городе. Среди предков Шмидта — немцы (по отцовской линии) и латыши (по материнской). Он учился в Могилёвской мужской гимназии, потом — в престижной Киевской 2‐й гимназии, которую окончил с золотой медалью. В юности амбициозный гимназист Шмидт сам себе казался человеком эпохи Возрождения. Ему легко давались и гуманитарные дисциплины, и, конечно, математика. Но последняя перевесила. В университете он стал любимым учеником выдающегося математика Дмитрия Граве — будущего академика. Потом его многое интересовало и отвлекало от научной работы, и всё-таки он не забывал свою первую любовь: в 1930‐е Шмидт основал и курировал московскую алгебраическую школу, ставшую всемирно известной.

Отто Шмидт

После 1917 года Шмидт не растерялся, не впал в депрессию: он сочувствовал социалистическим идеям. Переехал в Москву, стал работать в системе наркомпроса, преподавать, предлагать идеи… В 1918‐м вступил в РКП (б) и стал одним из организаторов советской науки, в которой ощущались существенные прорехи из-за эмиграции учёных. Именно Шмидт был инициатором издания Большой советской энциклопедии и, как считается, даже ввел в оборот слово «аспирант» от латинского aspirantis — стремящийся к знаниям. Но будущий академик занимался не только наукой, но и, например, распределением продовольствия и финансовой политикой. Всюду нужно было уметь считать и просчитывать.

От Памира к бухте Тихой

Его арктическая эпопея, как ни странно, началась с туберкулёза. Отто Юльевич смолоду страдал от этой болезни — и врачи посоветовали ему альпинизм в качестве терапии. Шмидт принялся штурмовать горы во время поездки по Европе. И оказался способным альпинистом. А поскольку он всё стремился делать «всерьёз», то превратил терапию и развлечение в научный эксперимент. Его экспедиция на Памир получила всесоюзный резонанс. Путешественники изучили географию огромной горной системы, дали неведомым вершинам новые названия — пик Ленина и так далее. Шмидтовские исследования ледников Памира стали основой советской гляциологии — науки обо льдах. Потом Шмидт говаривал: «Хочешь стать хорошим полярником — полезай сначала в горы».

Советский Союз готовился к большому рывку на Север. К тому времени самыми авторитетными отечественными полярниками заслуженно считались Рудольф Самойлович и Владимир Визе. Но в 1929 году именно Шмидта — математика — неожиданно назначили начальником экспедиции, которая должна была вывести на новый уровень изучение Арктики. Почему именно его? Загадка. Возможно, привлекал комиссарский дух этого бородача, возможно — смелость планов. Он погрузился в книги о северных путешествиях, внимательно проштудировал Нансена… И убедился, — сначала в теории, — что Северный морской путь может оживить огромную малозаселенную территорию. Открыть регулярную морскую трассу вдоль северных берегов России мечтали многие учёные и монархи со времен Петра Великого и Ломоносова.

«Первым подвигом Геракла» было изучение Земли Франца-Иосифа. В то время этот архипелаг стал объектом международных споров. Итальянский дуче Бенито Муссолини был не прочь создать итальянскую колонию в Арктике. Рим располагал лучшими в мире дирижаблями, они облетали северные пустыни, высаживались там… Советский Союз должен был раз и навсегда закрепить эти земли за собой. Плавание на стареньком ледокольном пароходе «Седов» вышло продолжительным и опасным, но Шмидт эффектно установил над ледяным архипелагом флаг СССР. С тех пор серьёзных территориальных дискуссий по поводу этих островов не случалось.

Там, в бухте Тихой, Шмидт создал уникальную полярную геофизическую обсерваторию, на территории которой в наше время открыт замечательный арктический музей. За одно в той экспедиции шмидтовцы побили мировой рекорд плавания в евразийском секторе Арктики. «Всего лишь» 700 километров отделяли тогда путешественников от Северного полюса. Возвращение из первой экспедиции выдалось опасным — как в фантастических романах. Пароход мог попасть в ледовый плен. Шмидт предложил кружной путь, — на юг через север, — оказавшийся спасительным. 11 сентября 1929 года изношенный, но не раздавленный айсбергами «Седов» вернулся в Архангельск.

Начальник Главсевморпути

С тех пор арктические экспедиции Шмидта стали регулярными. Георгия Ушакова он оставил на зимовку на Северной Земле, поручив ему исследование этого архипелага — наименее изученного.

В 1932 году Шмидт официально стал начальником Главного управления Северного морского пути. Аббревиатура ГУСМП в те годы звучала как романтическое волшебное заклинание. Он считался влиятельнее большинства наркомов, а по народной популярности в те годы уступал, возможно, только Иосифу Сталину, Климу Ворошилову, да лётчику Валерию Чкалову. Его сразу запомнили не только по фамилии, но и в лицо. Пожалуй, в то время Шмидт был единственным бородачом в советской элите. По крайней мере, только его окладистая борода напоминала могучую растительность на лицах основоположников марксизма. И — умные, живые, ироничные глаза. И — репутация смельчака, передового учёного.

В том же году ледокол «Сибиряков» впервые в истории за одну навигацию осуществил проход из Архангельска в Тихий океан, хотя и получил серьёзные повреждения во льдах, даже винт потерял… Это было выдающееся достижение, о котором писали все газеты мира. В СССР каждый школьник знал о «покорении Севера». Стало ясно, что Шмидту удалось перехватить инициативу по освоению Арктики у норвежцев и американцев. Каких-нибудь 5 лет назад это казалось невозможным…

Он умел не только совершать открытия, но и отчитываться о них — и перед начальством, и перед обществом. Умел красиво преподнести свои достижения — и даже сомнительные победы подчас превращались в триумфы Севморпути. Хотя хватало и побед безусловных… Говорят, что Россия, как правило, побеждает в войнах и совершает рывки в науке, но проигрывает на стадии переговоров, проигрывает в «пиаре». Шмидт опроверг это печальное правило. Он заботился и о собственном авторитете, и об авторитете отрасли, не скрывая бурного темперамента. И заставил всю страну поверить, что нет на свете более важного дела, чем освоение Севера. А Шмидта, несомненно, считали «главным по Арктике».

Любимец женщин, острослов, златоуст и мечтатель, отчасти он был авантюристом, хотя умел «включать» и математический ум. Предпочитал необычные ходы, иногда позволявшие ему выпутаться из тупиковых ситуаций. Бросаясь в омут приключений, он забывал о советах врачей — и, может быть, потому рано состарился. Но до поры до времени сам себе в этом не признавался.

Здравствуй, лагерь Шмидта, и прощай!

Весной 1933 года Главсевморпути получило новое судно, сработанное в Дании. Назвали его в честь выдающегося русского полярника — «Челюскин». На этом пароходе Шмидт решил ещё раз поразить страну, за одно лето проделав путь из Мурманска во Владивосток. На борт он взял множество грузов и 112 человек, включая художника Фёдора Решетникова и кинооператора Марка Трояновского, которые увековечили это драматическое путешествие. В Чукотском море пароход оказался в ледовой блокаде, начался пятимесячный дрейф. «Челюскин» почти вышел в открытые воды. Почти. 13 февраля 1934 года льдины так сжали пароход, что он за два часа затонул. Шмидту удалось оперативно эвакуировать пассажиров на льдину: тут-то и сказался его командирский дар. Последними покинули гибнущий «Челюскин» Шмидт и капитан Владимир Воронин.

Шмидтовцы возвели настоящий лагерь во льдах — из досок, которые удалось с спасти во время катастрофы «Челюскина». Радист Эрнст Кренкель держал связь с Большой Землей. Шмидт читал зимовщикам лекции и выглядел невозмутимым. Учёные проводили геофизические исследования. Академик держался так, как будто никакой катастрофы нет, и они просто проводят важный научный эксперимент. И в Москве ситуацию представили именно так. Кренкель получил послание из Кремля, от вождей: «С восхищением следим за вашей героической борьбой». Стало ясно, что решено не наказывать Шмидта за потерю «Челюскина». Наоборот, о шмидтовцах писали как о героях.

Лучшие полярные лётчики около месяцы во льдах и туманах искали «лагерь Шмидта». В зимнее время в эти края не добирался ни один самолёт, ни один ледокол… Повезло лётчику Анатолию Ляпидевскому: он вывез не Большую землю первую партию женщин и детей. К операции подключились другие лётчики — и всех полярников удалось спасти. Семеро пилотов, участвовавших в спасении челюскинцев, стали первыми героями Советского Союза. И шмидтовцев, и полярных асов чествовали в Кремле как триумфаторов.

Остряки, между тем, напевали на мотив «Мурки»:

Весь мир ахнул: русские сумели даже катастрофу представить исторической победой! «Вы поразительная страна! Полярную катастрофу превратили в национальное торжество, и в качестве главного героя нашли человека с бородой Санта Клауса», — говорил Бернард Шоу, то ли язвительно, то ли восторженно. Но челюскинская эпопея показала, что Советский Союз комплексно осваивает Север. Самолёты, ледоколы, научные станции — всё работало слаженно. И создал эту индустрию Отто Шмидт. К тому же исследователи получили опыт месячного существования на льдине — и в будущем Арктику исследовали на основе этого опыта.

Недолгий век жизнелюба

Впрочем, академику после испытаний на льдине пришлось долго лечиться. Увы, на опасные экспедиции Шмидту больше не хватало здоровья. Он ведь только в народных сказах был богатырём, а в жизни частенько хворал. Он мечтал поруководить первой в мире дрейфующей полярной станцией, но был вынужден уступить эту роль Ивану Папанину. Правда, Шмидт, вместе с многочисленной свитой, высадился на льдине в районе Северного полюса, выступил там с яркой речью, но вскоре вернулся на материк, а «дрейфовать в далеком море» осталась» папанинская четверка. Шмидт за организацию этого дрейфа получил звание Героя Советского Союза. Но, несмотря на высокую награду, тосковал по путешествиям…

Высокий взлет Шмидта оказался недолгим. Станция Северный полюс-1 прославила Папанина, простецкого парня, который вскоре и сменил бородатого математика на посту главы Севморпути.

Ходили слухи, что академика ждёт опала, а может быть, и нечто более грозное. Недоброжелателей у него хватало. И всё-таки они не решились поднять руку на всенародного любимца, на живого символа арктических побед Советского Союза. Шмидт на несколько лет стал вице-президентом академии наук — и не номинальным, а самым что ни на есть деятельным. Но потом из-за обострившегося туберкулёза он отошел от управленческой работы. Но не от науки!

В годы Великой Отечественной Шмидт выдвинул новую космогоническую гипотезу о появлении Земли и планет Солнечной системы. От льдов его потянуло к небу. Академик считал, что эти тела некогда сформировались из твёрдых, холодных частиц вещества. С ним вместе работала группа преданных соратников. К 60‐ти годам здоровье его было разрушено напрочь. Академик всё чаще болел, месяцами жил в санаториях, но работал увлечённо. Кстати, ко шмидтовской теории происхождения планет вполне серьёзно относятся и в ХХI веке. А век великому жизнелюбу выпал недолгий — 64 года.

В наше время любимое слово академика Шмидта — Севморпуть — снова звучит с высоких трибун. Россия возвращается в Арктику — с атомным ледокольным флотом, с новыми проектами, смелыми — в стиле Шмидта. И его опыт снова необходим исследователям и морякам. Тем, кого мы называем шмидтовским словом «полярник».

Академик Николай Вавилов: он мечтал накормить весь мир

Николай Вавилов, великий учёный-генетик и селекционер, — одно из священных имен нашей науки. Ради неё он рисковал. Ради научной правды, подобно протопопу Аввакуму, шагнул в застенки. Хотя казался простодушным, даже мягкотелым человеком.

Братья с Пресни

Удивительное дело: в одном московском доме родились два будущих академика — всемирно известный генетик и не менее выдающийся физик. Их достижения и трагедии не вычеркнуть из истории науки.

Они появились на свет в почтенной семье купца 2‐й гильдии, совладельца торгового дома, в хлебосольном доме на Средней Пресне. Отец мечтал дать сыновьям дельное образование, собрал неплохую библиотеку. Николай был почти на четыре года старше Сергея — и, конечно, стал для младшего брата образцом во всём. Они вслух читали книги, вместе проводили химические и микробиологические опыты. Братья вели и домашний литературный кружок. Однажды совсем ещё юный Сергей Вавилов мечтательно сказал: «Вот если бы в науке у нас появилась такая глыба, как Лев Толстой!»

Путешествия ради науки

Научные интересы братьев разошлись: старший стал агрономом, младший — физиком. Николай годами пропадал в экспедициях по всему миру, собирая коллекцию семян, в которой к концу 1930‐х значилось около 150 тысяч единиц хранения. Его вполне можно назвать выдающимся путешественником: где только ни побывал Вавилов! Эти походы воспитали в нём умение переносить лишения и терпеть. Всё терпеть ради научного результата. Это умение переросло в жизненный принцип.

Николай Вавилов

«Мне не жалко отдать жизнь ради самого малого в науке», — говорил Вавилов вполне искренне. Раскрывая тайны природы, он исходил пешком сотни километров — в пустынях и джунглях, от Африки до Южной Америки.

Вавиловские открытия

В начале 1920‐х Вавилов сформулировал теорию гомологических рядов в наследственной изменчивости. Получалось (конечно, если упрощать мысль учёного), что близкие генетически виды и роды организмов меняются примерно по одной схеме. Таким образом, биологи смогли строить прогнозы, в каком регионе можно обнаружить растения с необходимыми селекционерам качествами.

Он занимался селекцией, создавал учение об иммунитете растений, ставшее основой современной генетики. Кроме того, возглавлял Всесоюзное географическое общество. В 1929 году Вавилова избрали первым президентом Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В.И. Ленина (ВАСХНИЛ). Его называли «Менделеевым биологии». Эксперименты Вавилова позволили распространить по стране высокоурожайные сорта пшеницы и картофеля. Во многом именно его открытия позволили Советскому Союзу избежать волн голода в послевоенные годы. А это считалось делом в высшей степени государственным: ведь с помощью таких как Вавилов можно было достичь завидной урожайности, а это важный шаг к достатку, к победе над голодом и, наконец, к коммунизму.

Во главе Академии

На первом Всесоюзном съезде генетиков Вавилов обозначил круг задач практической ботаники. На много лет вперед. Считал, что через два десятилетия можно действительно досыта накормить страну. Но в то время ценили быстроту решений и практической отдачи. Идти на авантюры академик не желал. С ним соглашались большинство коллег. В то время Вавилов находился на вершине славы и влияния на науку.

Товарищ Лысенко

Академик первым поддержал эксперименты молодого способного агронома Трофима Лысенко, который замечательно работал на опытных полях в Азербайджане. Но уже в начале 1930‐х в прессе стали появляться статьи, в которых Вавилова и других генетиков критиковали «с классовых ленинских позиций», а в пример ему ставили «народного академика» Лысенко, который «не витает в облаках», а добивается повышения урожаев и говорит о возможности быстро и кардинально изменить ситуацию в мире растений. Разумеется, к выгоде советского народа и всего человечества. Вавилов понимал, что «академику от сохи» не хватает знаний, но ценил его подлинный энтузиазм, его талант, его открытия — а они у Лысенко были. И Лысенко поначалу с гордостью называл себя учеником академика Вавилова.

Научная война

А потом они стали представителями двух «враждебных полюсов» в науке. Мучительная дискуссия, в которой демагогия побеждала научные доводы, продолжалась почти 10 лет. Лысенко утверждал, что новые, более стойкие и урожайные сорта различных культур можно получать за 2–3 года. Конечно, это нравилось политикам и журналистам. Началась настоящая война между представителями разных научных направлений.

В 1935 году Вавилову пришлось оставить пост президента ВАСХНИЛ. Его сменил Александр Муралов — бывший нарком земледелия и в гораздо большей степени политик, чем учёный. Во многом он подпал под влияние Лысенко и его обещаний. Неутомимым пропагандистом идей Лысенко стал Исаак Презент, автор работ по марксистской методологии науки, научный консультант Президента ВАСХНИЛ по философским вопросам, много раз выступавший против Вавилова, переходя границы хорошего тона.

Последние экспедиции

Но — к удивлению многих — и Вавилову сохранили большинство регалий. Отставить всемирно известного учёного от науки доносчикам тогда оказалось не под силу. Его последним детищем стала Всесоюзная опытная станция по борьбе с болезнями зерновых, созданная в аграрном Ставропольском крае. А его противники опасались международного влияния Вавилова, который собирался на научный конгресс. «Вавилов и вавиловцы окончательно распоясались, и нельзя не сделать вывод, что они постараются использовать международный генетический конгресс для укрепления своих позиций и положения», — в паническом ужасе писал Презент.

В 1940 году Вавилов возглавил экспедицию по западным областям Белоруссии и Украины, недавно присоединенным к СССР. Чувствовал ли он, что ему больше не дадут работать? Там, в Черновцах, его арестовали — за «вредительскую деятельность». По большому счёту, его обвиняли в голоде, который охватил некоторые области Советского Союза в середине 1930‐х. И сразу возникало подозрение: не устроил ли академик этот голод намеренно, с диверсионными целями?

«Рушится большая жизнь»

На следствии прозвучали и сфальсифицированные обвинения в создании оппозиционной Трудовой крестьянской партии, в связях с белоэмигрантами. Скорый суд состоялся в первые дни Великой Отечественной, его вердикт гласил — высшая мера, расстрел. Но, вопреки обычаям того времени, приговор не стали немедленно приводить в исполнение. Вавилов оказался в саратовской тюрьме. Возможно, сыграла роль научная общественность: многие не испугались встать на защиту Вавилова.

В дневнике Сергея Ивановича — между прочим, президента Академии наук — в те дни появилась горькая запись: «Рушится большая нужная жизнь, его и близких! За что? Всю жизнь неустанная бешеная работа для родной страны, для народа. Пламень работы, вся жизнь в работе, никаких других увлечений. Неужели это было не видно и не ясно всем!» Он взял в свою семью детей брата — Олега и Юрия. Оба, под влиянием дяди, стали физиками.

Смерть в застенках

Собратья по науке надеялись, что арестованного учёного привлекут к стратегически важным работам по растениеводству — даже в тюремных условиях. Но в первые дни 1943 года Николай Вавилов ушел из жизни — в саратовской тюрьме. Учёный, мечтавший досыта накормить человечество, умер от остановки сердца из-за крайнего истощения. Получив телеграмму о смерти брата, Сергей Иванович написал в дневнике: «Не верю. Из всех родных смертей самая жестокая. Обрываются последние нити. Реакция — самому умереть любым способом. А Николаю так хотелось жить. Господи, а может, все это ошибка?» Он понимал, что «в случае чего» подобные записи могут использовать для обвинения и ареста, но органически не мог лгать — тем более самому себе. Есть предположение, что его могли бы вернуть в науку, дать работу. Но это так и осталось неосуществленной мечтой.

Коллекция академика Вавилова

Коллекцию Николая Вавилова — крупнейшую в мире — удалось сохранить до наших дней. Учёные сберегли её даже в голодные блокадные дни. Это — семена зерновых культур, картофельные клубни, привезённые из путешествий Вавилова. Посмертная репутация братьев-академиков не подлежит сомнениям. Имя Вавиловых присваивают небесным телам и лунным кратерам, в Санкт-Петербурге есть улица братьев Вавиловых. Но главное, что переиздаются труды выдающихся исследователей, а открытия и наработки братьев-академиков в наше время продолжают ученики их учеников. Когда мы вспоминаем Николая Вавилова, трудно отделаться от грустной мысли: как много мог бы сделать этот человек, если бы не попал под колесо истории. Современники отнеслись к нему несправедливо, и в истории науки он навсегда остался как великий мученик.

Вавилов, брат Вавилова

Как брат репрессированного академика стал президентом академии наук СССР?

Как правило, наши знания о Сергее Ивановича Вавилове исчерпываются этим горьким парадоксом: родной брат «врага народа» занял одно из главных мест в советском пантеоне, не сходил с первых полос газет, восседал в Президиумах рядом с членами Политбюро ЦК. Его изображали на плакатах и почтовых марках. Всё это так. Но он был ещё и крупнейшим учёным своего времени.

Со Средней Пресни

24 марта 1891 года в почтенной семье московского купца 2‐й гильдии родился Сергей Иванович Вавилов — будущий академик и физик от Бога. Его отец был выходцем из крестьян, но сколотил солидное состояние и мечтал дать сыновьям дельное образование. Семья Вавиловых жила на Средней Пресне.

Ближайшим другом и образцом в жизни был для него старший брат Николай — будущий выдающийся биолог-генетик, уже тогда проявлявший яркие способности. Братья не только дотошно изучали биологию и физику, но и вели вместе с друзьями литературный кружок. Писатели, даже уже ушедшие из жизни, были тогда в России настоящими властителями дум. И будущие учёные горячо обсуждали романы Льва Толстого, Фёдора Достоевского, стихи Александра Блока… Однажды совсем ещё юный Сергей Вавилов мечтательно сказал: «Вот если бы в науке у нас появилась такая глыба, как Лев Толстой!» Но ещё важнее всю жизнь был для него Пушкин.

Отец был уверен, что сыновья продолжат его дело, станут промышленниками, придадут фамильному делу новый масштаб. И первое серьёзное образование Вавилов получил в знаменитом в те годы коммерческом училище на Остоженке. Но уже тогда больше всего его, по примеру брата, занимала наука — только не биология, а физика. Он глотал мудрёные книги, посещал лекции и сам тайком писал научные работы, весьма смелые. В набросках воспоминаний Сергей Иванович признавался: «Естествоиспытателем с широкими интересами и горизонтами я стал вполне годам к пятнадцати. Я прочитал Тимирязева, Мечникова, обзавелся определителями растений. Принимал я большое участие в микробиологических опытах Николая». И отец проявил мудрость. Он смирился с физическими и биологическими увлечениями сыновей и даже радовался их научным успехам. Сергей Вавилов окончил физико-математический факультет Московского университета, мечтал о науке, но, получив диплом в 1914 году, сразу ушел на фронт, в сапёрный батальон.

Первопроходцы советской науки

После 1917 года многое в стране разрушалось, сходило на нет — под ударами смуты, безвластия и голода. Менялись и устои университетского образования. Но науку государство даже в самые критические месяцы Гражданской войны старалось поддерживать. Власть верила, что инициатива учёных станет важным фактором в преодолении разрухи. Так было и в голодном 1918 году, когда его учитель, академик Пётр Лазарев, пригласил Сергея Вавилова в свой Институт физики и биофизики. Одновременно молодой лектор начал преподавать и в высшем техническом училище (будущем Бауманском), и в родном университете, постепенно привыкая к новым порядкам. Во многом он и учёные его поколения были первопроходцами, приноравливаясь к новым порядкам и задачам.

Выше всего на свете и в те годы, и позже он ценил «тонкость физического мышления», которую видел в таких учёных как академик Леонид Мандельштам (1879 − 1944), занимавшийся прежде всего радиофизикой. Таких одержимых наукой исследователей Вавилов искал среди молодых аспирантов, и иногда находил.

К началу 1930‐х физика в СССР развивалась бурно, с опережением других наук. Сложился учёный мир, обособленный от низких истин жизни. А Сергей Иванович сказал в этой науке новое слово, основал научную школу физической оптики. То есть был звездой первой величины.

Хотя ещё известнее был его старший брат — всемирно известный генетик, президент Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук (ВАСХНИЛ). Но он оказался в самом пекле политизированной научной дискуссии о «вредительстве» учёных-генетиков. Это закончилось для старшего Вавилова несправедливым судом.

Брат врага народа

С тех пор судьба двух братьев Вавиловых различалась диаметрально. Старший оказался под арестом, суд приговорил его к расстрелу — как лидера никогда не существовавшей антисоветской Трудовой крестьянской партии. Потом высшую меру заменили двадцатью годами лишения свободы… Когда Николая Ивановича арестовали, младший брат записал в дневнике: «Всю жизнь неустанная, бешеная работа для родной страны, для народа. Вся жизнь в работе, никаких других увлечений. Неужто это было не видно и не ясно всем? Да что же ещё нужно и можно требовать от людей? Это жестокая ошибка и несправедливость. Тем более жестокая, что она хуже смерти». Он несколько дней и ночей мучительно сочинял письмо Сталину, в котором доказывал невиновность брата. Писал о том, как предан науке Николай Иванович, как равнодушен к политике, как простодушен в интригах… Но потом понял: такое письмо только повредит брату. Заступничество родственника могут воспринять как некий заговор, как круговую поруку. Сергей Иванович уничтожил это письмо.

Сергей Вавилов

Николай Вавилов умер в начале 1943 года в саратовской тюрьме, его так и не рискнули перевести в шарашку, хотя бы частично вернуть в науку… При этом его любимый брат Сергей Иванович был лауреатом, орденоносцем, всесоюзно известным учёным. Как раз в 1943 году он получил одну из своих Сталинских премий. А в 1945 году Вавилова-младшего избрали президентом Академии наук СССР. Но всем было известно: он не просто любил «разоблачённого» брата, но и преклонялся перед ним как перед великим учёным. В январе 1943 года, получив телеграмму о смерти Николая Ивановича, Сергей Вавилов напишет в дневнике: «Не верю. Из всех родных смертей самая жестокая. Обрываются последние нити. Реакция — самому умереть любым способом. А Николаю так хотелось жить. Господи, а может, все это ошибка?» Он понимал, что всё это могут прочитать, но не мог не изливать душу в дневнике. Да и «наверху» отлично знали о настроениях Сергея Вавилова, о том, что он горой стоит за брата и никогда его не предаст. Они и не требовали от него полной искренней верности. Достаточно было, что Вавилов-младший — крупный учёный и организатор науки, аккуратно выполняющий свои обязанности.

После смерти Николая Ивановича он существовал «сквозь депрессию». Конечно, не прекращал работать, участвовал в общественной жизни, но психологически академик надорвался, так и не сумел примириться с потерей и с несправедливым оговором Николая. Его грустный взгляд запомнился всем, кто знал президента академии наук в те послевоенные годы.

Президент всея науки

Пожалуй, именно при Вавилове Академия наук обрела в СССР высочайший статус, ни с чем не сравнимый в истории советского государства. В те годы учёным удалось осуществить атомный проект, создать современную науку, работавшую на прорывные отрасли военной промышленности. Без уважения к чудакам-исследователям, к экспериментаторам, на одной палочной дисциплине такие достижения вряд ли были бы возможны. Ему удалось превратить научный ареопаг в высокую инстанцию, с которой приходилось считаться даже всесильным партийным лидерам. Эти традиции, заложенные Вавиловым и его единомышленниками, не стирались десятилетиями.

На президента академии навалились и хозяйственные проблемы, казавшиеся почти неразрешимыми. Приходилось вникать в строительные дела, просить дополнительный транспорт, привлекать к помощи армию… После войны нужно было восстанавливать многие научные учреждения, находившиеся под оккупацией, пострадавшие от бомбежек. Строить старались основательно. Всё, что связано с атомным проектом, конечно, финансировалось в первую очередь, но Вавилову удалось спасти и теоретическую науку. Он умел находить понимание «в высших сферах». И не сиюминутное, а стратегическое, чтобы не приходилось обсуждать на уровне заместителей председателя Совета министров рытьё каждого котлована, проектирование каждого ангара. И получалось у Вавилова многое: наука в то время стала «империей в империи». Требовали с научных работников немало, они не были застрахованы от публичной порки, но и условия им создавались, по сравнению со средним уровнем жизни по стране, почти царские. Даже в «шарашках», где работали учёные, осужденные главным образом по политической статье…

При этом действительным членом академии был агроном Трофим Лысенко, которого считали не только оппонентом, но и «палачом» Николая Вавилова. Приходилось с этим мириться! Правда, сам Сергей Иванович сомневался, что именно козни Лысенко привели Вавилова-старшего на скамью подсудимых. И всё-таки ему было трудно на равных, уважительно общаться с этим человеком. К счастью, Сергей Вавилов агробиологией не занимался и редко видел товарища Лысенко.

В 1949 году Сергей Иванович всё-таки написал письмо Сталину — с просьбой посмертно реабилитировать брата. Письмо решительное. Он даже связывал возможность своего пребывания во главе академии с репутацией Николая Вавилова. Сергей Иванович объяснял, что это необходимо для развития науки… Письмо осталось без ответа.

Дипломат и первооткрыватель

Недруги Сергея Ивановича твердили (за глаза, разумеется), что все его успехи связаны с изящными манерами, добрым нравом и дипломатическим навыкам. Частично это правда. Но лишь частично. Дипломаты такого уровня науке нужны, даже необходимы. Он действительно умел лавировать между жрецами науки и представителями власти (которые, заметим, тогда были единственными заказчиками исследований) и виртуозно притушивал скандалы в амбициозной среде вселенских гениев. Вавилов знал, что молодой ироничный мэтр Пётр Капица отзывается о нём пренебрежительно. Но когда Капица по принципиальным соображениям отказался от участия в атомном проекте, его ждали неприятности. Проект возглавлял всесильный Лаврентий Берия — и многие уже поставили крест на карьере слишком свободолюбивого академика. Но Вавилов взял его под защиту, доказал «компетентным товарищам», что Капица необходим советской науке, что он, и не работая напрямую на оборону, помогает нашей стране получить технологии, которые сделают Советский Союз сильнее. Вавилова спросили: «Почему вы помогаете Капице, он ведь вас терпеть не может?» Президент академии улыбнулся: «Такова настоящая месть интеллигентного человека». Всё это было. Дипломат, царедворец, мастер компромисса… Но и своих научных интересов он не забывал.

Во время одного из опытов аспирант Вавилова, его любимый ученик Павел Черенков, заменил источник обычного света на радиоактивный элемент. Вавилов увидел голубые излучения — новый эффект в оптической физике! Это открытие повлекло за собой целый ряд новых теоретических работ, автором некоторых их них был сам Вавилов. Вскоре появились черенковские детекторы, исследующие это явление. Их применяют и в ядерной физике. Да, наука много может дать и армии, и промышленности, только необходимо терпение, чтобы исследователи имели право на ошибку, на годы бесплодных (но только на первый взгляд!) экспериментов, без которых невозможны открытия.

Смерть на взлёте

Советский Союз в начале 1950‐х был во многом закрытой и загадочной для западного мира страной. Но Вавилова знали в научном мире. Его дважды номинировали на Нобелевскую премию по физике — в 1947 и 1948 году, в разгар холодной войны. Несмотря на то, что Комитет в те годы не жаловал советских учёных, всё шло к тому, что рано или поздно он получит эту престижнейшую награду.

Элегантный, благодушный Вавилов умер на пике своей славы. Именно тогда он — утонченный интеллигент, учёный — стал одним из символов страны, которая после войны обретала парадную респектабельность. Сказался внутренний надлом, главной причиной которого была трагедия любимого брата.

Он много лет мечтал написать книгу «Фауст и Леонардо», в которой собрал бы то, «что за жизнь узнал из истории науки, из жизнеописаний людей, наукой занимающихся». Это было бы и пособие для студентов, и исповедь. Увы, не довелось. Помешала война, а затем и ворох обязанностей в Академии. Уверен: несколько поколений молодых учёных зачитывались бы этой «популяризаторской» книгой. Мыслить банально Вавилов не умел и мечтал вложить в этот труд все свои впечатления — в том числе от музыки, природы, архитектуры, поэзии, которую любил. Он чувствовал себя и Фаустом, и Леонардо.

Его последними заботами были очередные скандалы в академии, которые Вавилов собирался утихомирить — речь шла о разных подходах к вычислительным машинам. Он слушал Генделя, читал о Ломоносове и записал в дневнике: «Сердце не в порядке. Вчера схватило опять в Кремле. Не могу лежать на левом боку… Как хорошо бы сразу незаметно умереть и улечься вот здесь в овраге под елями навсегда». Сердце академика остановилось вскоре после этой записи — 25 января 1951 года. Дальше — многоточие.

Наследие Президента

Вавилов — четырехкратный лауреат Сталинской премии. Уникальный случай: две Сталинские премии 1‐й степени он получил посмертно. В 1951 и 1952 году — за разработку люминесцентных ламп и за научные труды «Микроструктура света» и «Глаз и Солнце», вышедшие в свет в 1950 году. Для семьи и для памяти учёного это было достойное подспорье.

Увы, он не дожил до 1958 года, когда его открытие наконец удостоилось Нобелевской. Тогда премию получил Павел Черенков — за «открытие и истолкование» того самого «эффекта Вавилова — Черенкова». Вместе с ним награду разделили ещё два советских академика — Игорь Тамм и Илья Франк. Но не случайно Сергея Вавилова нередко по ошибке называют нобелевским лауреатом: если бы он был жив — непременно шёл бы в этом списке первым.

Вавилов-младший не забыт. В наше время имя Сергея Ивановича Вавилова носят многие академические учреждения — например, Институт истории естествознания и техники. Это справедливо: Вавилов, как никто другой из наших учёных ХХ века, заботился о популяризации науки, о том, чтобы сохранялась цепочка истории физики, химии, философии… О Фаусте и Леонардо.

Хирург души и тела

Валентин Войно-Ясенецкий, архиепископ Лука Крымский — один из основоположников советской гнойной хирургии. Он — единственный священнослужитель, ставший лауреатом Сталинской премии. Всё это звучит триумфально, но жизнь священника и врача переполнена мытарствами, и недаром книга его воспоминаний называется «Я полюбил страдание»…

Войно-Ясенецкие — польский шляхетский род, служивший русским царям с XVI века, а к середине века XIX так обедневший, что дед великого хирурга вёл почти крестьянский образ жизни, а отец — Феликс Станиславович — выучился на провизора и пытался наладить собственное дело. В Керчи он держал небольшую аптеку, потом разорился и занялся делом, далёким от медицины — стал служащим в транспортной компании. Он был ревностным католиком, но женился на русской — и не настаивал на её переходе в католичество. Тем более, что мать будущего архиепископа церковь практически не посещала.

Мужицкий доктор

Поначалу и Валентин Войно-Ясенецкий метался в поисках истины, увлекаясь то народовольцами, то толстовством… Но главной его страстью в юности стало рисование. Он окончил художественную школу, даже поехал в Петербург — держать экзамены в академию. И тут что-то перевернулось в душе: юноша накрепко решил, что великим художником ему не стать, а его подлинное призвание — помогать людям, врачевать… Он бросил рисование, два года провёл в сомнениях — и в 1898 году поступил на медицинский факультет Киевского университета. Войно (друзья и коллеги часто называли его именно так) хотел стать непременно земским, «мужицким» доктором, работать в глуши — там, где даже фельдшеров не хватало, не то что врачей. Эта мечта сбылась. Всю жизнь, даже став профессором и доктором медицинских наук, он почти каждый день оперировал — вдали от столиц, в самых бедных госпиталях. Хирург Войно-Ясенецкий объездил всю страну, от Средней Азии до полярного круга…

С первых лет медицинской практики он совмещал её с исследовательской работой. В те годы хирург не помышлял ни о священническом сане, ни тем более о монашестве. Одним из первых в России Войно-Ясенецкий стал заниматься местной анестезией. Он «всего лишь» возглавлял уездную больницу в Переславле-Залесском, проводил там около тысячи операций в год, но его труд «Регионарная анестезия», посвященный новому методу обезболивания, высоко оценили все столичные светила. Войно-Ясенецкий стал доктором медицины и профессором… А главное — он совершал чудеса со скальпелем в руках. Возможно, в его хирургической манере сказались навыки рисовальщика. Твёрдая и точная рука. Доскональное знание пропорций — всё это оказалось полезным для врача.

Он обладал тончайшим чувством осязания: сын хирурга вспоминал, как отец однажды в одну руку взял десять листов тонкой бумаги, в другую — острый скальпель и попросил детей давать ему задания — сколько листов разрезать одним взмахом руки. И всякий раз был точен!

Крестный путь

В революционном 1917 году профессор переехал в Ташкент, возглавил там крупнейшую в Туркестане больницу. Туда тысячами свозили раненых фронтовиков — хирург работал вдохновенно, днями и ночами. Но в его жизни началась трагическая глава. В 1919‐м он остался вдовцом: в 38 лет от туберкулёза умерла его жена, Анна Васильевна, оставившая доктору четверых детей…

Валентин Войно-Ясенецкий

Утрата приблизила его к вере. Войно-Ясенецкий видел, что православная церковь в беде, что её пульс еле-еле слышен, а он чувствовал своё призвание в помощи тем, кому тяжело… Православие в Советской России теснили и воинствующие безбожники, которых поддерживало государство, и безоглядные реформаторы церкви — обновленцы.

Хирург, к удивлению многих, стал активнейшим прихожанином православной церкви, к тому же он принимал участие во всех диспутах на религиозные темы, которые в те годы проходили в Ташкенте. Хорошо известен его остроумный ответ на извечный вопрос атеистов: «А вы видели Бога?»: «Всевышнего я действительно не видел. Но я много оперировал на мозге и, открывая черепную коробку, никогда не видел там так и ума. И совести там тоже не находил». На одной из таких публичных дискуссий он так логично и красноречиво разрушил аргументацию борцов с религией, что архиепископ Иннокентий Ташкентский сказал ему: «Вам, доктор, надо быть священником». Неожиданно для самого себя Войно-Ясенецкий согласился. Православная церковь как никогда нуждалась в служителях — и уже через несколько дней его рукоположили в дьяконы, а через неделю возвели в сан иерея, то есть священника. Но он не собирался бросать и своих врачебных трудов.

В начале февраля 1921 года профессор появился в больнице в рясе, с наперсным крестом на груди и попросил коллег, по возможности, называть его не Валентином Феликсовичем, а отцом Валентином. Отныне перед операциями он обязательно осенял пациента крестным знамением. Не делал исключений ни для атеистов, ни для мусульман: «Перед Богом все едины».

В мае 1923 году епископ Андрей Уфимский, сосланный в Ташкент, постриг отца Валентина в монахи. Он принял имя Луки и сан епископа Барнаульского, викария Томской области. Войно понимал всю ответственность этого шага — не только перед Богом, но и в земном измерении. Шли гонения на церковь, и ему предстояло нести тяжкий крест. Обосноваться в Барнауле Луке не удалось — и через год его избрали епископом Туркестанским. Он начал служить литургии в ташкентском кафедральном соборе, не прекращая работу в больнице.

Вечный ссыльный

Тем же летом епископа арестовали. Следствие шло несколько месяцев. Обвиняли его в том числе в «возбуждении масс к сопротивлению советской власти». На одном из допросов он заявил: «Если бы я не был христианином, то, вероятно, стал бы коммунистом. Но вы возглавили гонение на христианство, и поэтому, конечно, я не друг ваш». В итоге Луку сослали в Енисейск, где он немедленно занялся приёмом больных в больничной палате, которая больше напоминала крестьянскую избу.

Ему достаточно было даже не отрекаться от веры, а просто отказаться от сана и сосредоточиться на медицинской работе, которую он все равно никогда не бросал. Достаточно было сменить рясу на светский костюм — и перед профессором Войно-Ясенецким открылись бы двери лучших московских больниц и исследовательских институтов. Простая дилемма. Приличное жалование, квартира, личный автомобиль, загородный дом — как у лучших хирургов страны. Или — операции в условиях постоянного отсутствия элементарных инструментов и лекарств, почти без помощников, холодные срубы, череда допросов и ссылок. Он выбрал мытарства, но от своего креста не отказался.

Ссылок, допросов и тюремных застенков в его жизни было ещё немало. Свой главный труд, ставший классикой медицинской литературы — «Очерки гнойной хирургии» — он создавал в значительной степени в тюрьмах. Из Енисейска его сослали ещё дальше на север — в поселок Плахино. Ехать пришлось в санях, в лютую зиму. Милиционер, сопровождавший его, оказался неожиданно впечатлительным и эрудированным человеком. Луке запомнилось его неожиданное признание: «Я чувствую себя в положении Малюты Скуратова, везущего митрополита Филиппа в Отрочь монастырь».

Утешало одно: «Легко идти за Господом по тернистому пути». Всюду находились люди, которых нужно было оперировать, лечить, а ещё — крестить и исповедовать. Мытарства в Плахине продолжались три месяца. Отцу Луке разрешили вернуться в Енисейск, а вскоре — и в Ташкент. Тот самый милиционер, встретивший епископа на обратном пути, плакал от радости и целовал его — он так боялся, что пожилой профессор не выживет на Крайнем Севере, во вросшей в лёд избушке.

Лука вернулся в Ташкент, к старым друзьям и прежним доносчикам… И снова врачевал — ежедневно. Церковные заботы не отвлекали его от прямых обязанностей врача. «Какой бы ни был церковный праздник, — вспоминал один из учеников хирурга, — какую бы службу ни служил он в церкви, но если дежурный врач присылает шофера с запиской о том, что нужна профессорская консультация, Войно тут же поручает литургию другому священнику и незамедлительно выезжает к больным». Так было. Он считал срочную медицинскую помощь главным служением Богу.

В 1937 году профессора снова арестовали — за создание «контрреволюционной церковно-монашеской организации». Отцу Луке пришлось пройти через «конвейер» — когда следователи сменялись, а допрос продолжался несколько суток. Дело закончилось новой ссылкой в Красноярский край. Там Войно-Ясенецкий стал единственным хирургом в районной больнице, в посёлке Большая Мурта.

Сталинский лауреат

В первые дни Великой Отечественной он обратился в наркомат здравоохранения: «Я, епископ Лука, профессор Войно-Ясенецкий… являясь специалистом по гнойной хирургии, могу оказать помощь воинам в условиях фронта или тыла, там, где будет мне доверено. Прошу ссылку мою прервать и направить в госпиталь. По окончании войны готов вернуться в ссылку».

Бросаться такими специалистами в годы войны государство не могло — и вскоре епископа назначили консультантом всех госпиталей Красноярского края и главным хирургом крупного эвакогоспиталя. Два года он проводил по 3–4 операции в день, без выходных и отпусков. Работал до изнеможения, но потом вспоминал это время как самое счастливое: «Раненые офицеры и солдаты очень любили меня. Когда я обходил палаты по утрам, меня радостно приветствовали раненые. Некоторые из них, безуспешно оперированные в других лагерях, излеченные мною, неизменно салютовали мне высоко поднятыми прямыми ногами».

Раненые верили в него как в кудесника. И, конечно, не только потому, что этот бородач в белом халате, надетом поверх рясы, умел вести душевные, успокоительные беседы. Он был, несомненно, одним из лучших хирургов своего времени — с собственной манерой молниеносных и точных движений скальпеля. Тут и врождённый талант, и глубоко осмысленный опыт многолетних занятий.

Государство оценило его работу скромной медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Он принял её с обидой: «Такой награды достойна сестра милосердия или наша уборщица, а главному хирургу госпиталя полагается орден». Это был знак — он, по сути, всё ещё ссыльный, опальный… Но в 1944 году ему присудили Сталинскую премию, да ещё и 1 степени — «За научную разработку новых хирургических методов лечения гнойных заболеваний и ранений, изложенных в научных трудах: «Очерки гнойной хирургии» (1943) и «Поздние резекции при инфицированных огнестрельных ранениях суставов» (1944)». Священнику, архиепископу — случай невиданный! К «вечному ссыльному» пришла слава. К тому же премия стала своеобразной «охранной грамотой» от новых арестов.

Материальная сторона признания его не слишком интересовала. Получив 200 тысяч рублей — денежную часть премии, он немедленно направил телеграмму Сталину: «Прошу Вас, высокочтимый Иосиф Виссарионович, принять от меня 130.000 рублей, часть премии Вашего славного имени, на помощь сиротам, жертвам фашистских извергов». Бывший семинарист ответил епископу: «Примите мой привет и благодарность правительства Союза ССР за Вашу заботу о сиротах, жертвах фашистских извергов. Сталин». Эту переписку в телеграфном стиле опубликовали несколько газет и «Журнал Московской патриархии».

Легенды и житие

Необычная судьба хирурга и архиепископа порождала немало легенд о Войно-Ясенецком — о его личных встречах со Сталиным, о генеральском звании, которое ему якобы присвоили в годы войны, о прямом телефоне «в Кремль», о высокопоставленных пациентах… В реальности всё было скромнее, труднее… Не генерал, а больной, слепнущий, до срока постаревший профессор каждый день оперировал, давал уроки молодым врачам и добивался от столоначальников послаблений для своей епархии, не ожидая никакой поддержки от политической верхушки. И оперировал он, как правило, самых простых людей горемычной судьбы — прежде всего бойцов, инвалидов. Тысячи из них обязаны жизнью доктору Луке.

Для патриарха Алексия I было важно, что один из его архиереев получил Сталинскую премию. Укреплялась «легализация» церкви в атеистическом государств. Святейший, понимая, что в годы войны хирург-архиерей совсем надорвал здоровье, вверил ему Крымскую епархию с её «райским» климатом. К тому же это была родина владыки…

Лука тут же взял под свое покровительство не только храмы, но и Симферопольский военный госпиталь. Проводил операции, а вечерами писал трактат «Дух, душа, тело», ставший обобщением его опыта — и религиозного, и врачебного.

Архиепископ оперировал до тех пор, пока полностью не лишился зрения в 1956 году… После этого он прожил ещё 5 лет. Продолжал руководить Крымской епархией. Продолжал служить литургию, диктовал богословские и медицинские статьи, консультировал хирургов. Почти каждый день он начитывал и воспоминания — историю своей жизни. Опубликовать её удалось только в 1980‐е.

…В 1996 году были обретены мощи архиепископа, с тех пор они хранятся в симферопольском Свято-Троицком кафедральном соборе. В конце ХХ века несколько епархий канонизировали святителя Луку как местночтимого святого. А в 2000 году Архиерейский собор Русской православной церкви прославил Луку Крымского в чине святого исповедника, в Соборе новомучеников Российских. Судьба хирурга и церковного владыки обрела масштаб жития. Всю жизнь он исцелял тела и души.

Человек и самолёт

30(18) марта 1894 года родился Сергей Владимирович Ильюшин — один из величайших авиаконструкторов всех времен и народов.

Это имя в истории авиации — как триумфальная арка. Символ побед. Cергей Ильюшин, человек и самолёт, прижизненно признанный великим авиаконструктором. Один из «маяков», на которых принято было равняться, хотя он стремился не к славе, а только к профессиональным рубежам, постоянно поднимая планку.

Вологодская мечта

Всем известна «американская мечта» — счастливый сюжет, в котором в стране великих возможностей талантливый и трудолюбивый человек может получить то, чего заслуживает, из безвестности дотянуться до славы и могущества. Но это и советская, и русская, и вологодская мечта. Не иллюзорная — как всё, что свершил в ХХ веке авиаконструктор Ильюшин. Как и положено мечте, она связана с небом, с крыльями. А ещё — с талантом и с феноменальной работоспособностью.

Есть под Вологдой деревня Дилялево. Он был младшим, 11‐м ребенком в крестьянской семье. Поздний сын, поскрёбыш, как тогда говорили: матери будущего академика к тому времени уже исполнилось 44.

Жили они небогато, но в церковно-приходскую школу мальчишка поступил уже грамотеем. Сергей Владимирович вспоминал: «Читать я научился рано — в шесть лет. Моими первыми книгами были «Ветхий завет» и «Новый завет», «Часослов», журнал «Вестник Европы», который каким-то непонятным образом попал в нашу глухую вологодскую деревню».

В 15 лет он ушел на заработки — как и многие его однолетки. Ильюшин скитался по городам и весям, пока не подвернулась работа, которая перевернула его жизнь. Крепкий парень, он устроился землекопом и чернорабочим на ипподроме. И не где-нибудь, а в самом Санкт-Петербурге.

И тут — на счастье — ипподром переоборудовали в аэродром, и во время первой авиационной недели в Петербурге в 1913 году Ильюшин с киркой, лопатой и метлой оказался «в нужное время в нужном месте». С тех пор у него была одна цель. Во время Первой мировой Ильюшин окончил солдатскую школу лётчиков Всероссийского императорского аэроклуба, а диплом пилота получил уже в республике, летом 1917‐го. Потом — Красная Армия, партийный билет РКП (б). Осенью 1921 года Ильюшин поступил в Институт инженеров Красного Воздушного Флота. Сдал вступительные экзамены на тройки, но его всё-таки приняли. Через год институт стал Академией Воздушного Флота имени профессора Н.Е. Жуковского, ему предоставили чертоги Петровского дворца. Там он — уже отличник и передовик — сконструировал свой первый планер по имени «Мастяжарт», стал участником всесоюзного слёта планеристов в Коктебеле.

Кузница рекордов

В 1920‐е годы в СССР на первый взгляд не было предпосылок для бурного развития авиапромышленности, но мечта о небе стала былью.

Ильюшин стал авиатором, и только потом — конструктором. На всю жизнь у него осталась памятка о тех полетах — шрам. Он виден на всех фотографиях Ильюшина — трудно не обратить внимание на его поднятую бровь. После той аварии конструкторам настрого запретили самостоятельно подниматься в небо… С 1936 года Ильюшин — главный конструктор КБ при авиационном заводе имени Менжинского. С тех пор Ильюшину почти всё удавалось.

Сергей Ильюшин

Трудно представить себе более безупречную и счастливую судьбу. Его ценили коллеги, побаивались и уважали ученики, жаловали власти. Сталин однажды даже пригласил авиаконструктора погостить несколько дней на знаменитой кунцевской даче. Они вместе рубали щи и гречневую кашу и целыми днями работали, каждый — в своём кабинете. Случалось Ильюшину и играть в городки с «лучшим другом авиаконструкторов». Так генеральный секретарь изучал своих лучших инженеров, пытался определить, кому из них что можно поручить…

Любовь вождя — величина обоюдоострая, в любой момент она могла обернуться против фаворита. Но в Ильюшина генеральный секретарь верил. Быть может, потому, что видел в нем сильный характер.

Вся его жизнь протекала от самолёта к самолёту, шаг за шагом. Была у него заповедь: «Если хочешь сделать что-то серьёзное, то за восемь рабочих часов ничего не сделаешь». Его и в других людях восхищала одержимость.

Иногда казалось, что ничего другого Ильюшин попросту не замечает — только чертежи и производство. Только работа. Никаких житейских катаклизмов, никаких отклонений от курса. Но каждый самолёт — это целая история, от замыслов и споров до внедрения и испытаний. А потом — выпуск, а потом — усовершенствования, и наконец, — замысел следующей модели. Мысль охватывала всю советскую индустрию — ведь «илы» выпускались и в Казани, и в Ташкенте, и в Минске… И весь земной шар, который самолёты Ильюшина облетели тысячи раз.

Его «фирма» стала кузницей авиационных рекордов.

На ильюшинской машине лётчик-испытатель Владимир Коккинаки поставил первый советский авиационный рекорд, официально зарегистрированный Международной авиационной федерацией. Это был рекорд высоты на сухопутном самолёте с коммерческой нагрузкой в 500 килограммов. Предыдущее достижение француза Синьерина Коккинаки перекрыл на 1173 метра, поднявшись на высоту 11458 метров…

А потом рекорды пошли вереницей. Самым известным оказался перелёт из подмосковного Щёлкова в Спасск-Дальний на бомбардировщике ЦКБ-30, который продолжался чуть более суток. Это был рекорд дальности полёта — 7580 километров.

Дело вышло громкое. И Коккинаки, и штурману Александру Бряндинскому тогда присвоили звания Героев Советского Союза. Ильюшин в тот раз остался без «звезды»…

За несколько десятилетий Коккинаки испытал десятки самолётов Ильюшина — и ни разу не рухнул.

Нужны как воздух, как хлеб…

Ил-2 — не просто самолёт, это крылатый символ Великой Отечественной. С этим штурмовиком Красная Армия прошла всю войну, начиная с воскресной ночи на 22 июня и заканчивая ночью салютов на 10 мая…

В первые месяцы войны немцы прочно захватили воздух. Помогал отбиваться ильюшинский летающий танк, весивший ни много ни мало 4 с половиной тонны. Он мог сесть почти на любой поляне — благодаря задумке Ильюшина. Речь идет о крепких, богатырских шасси, о которых в авиации ходили легенды.

«Самолёты Ил-2 нужны нашей Красной Армии теперь как воздух, как хлеб», — писал Сталин, гневно призывая заводских директоров к перевыполнению планов.

Герой Советского Союза Нельсон Степанян именно на этих машинах потопил 13 немецких судов, сбил 27 самолётов, уничтожил 5 мостов и привел в негодность почти 700 единиц вражеской боевой техники.

На «илах» летал во время войны и Георгий Береговой — единственный в истории лётчик, награжденный звездами героя и за фронт, и за космический полёт. Ему принадлежит и самый, пожалуй, выразительный отзыв о «летающем танке»: «Сделан был Ил-2 добротно. Отличная машина! Мужицкая, потому что неприхотлива, надёжна. Горели мы, конечно, ведь в лоб фашиста расстреливали, но Ил спасал нас, потому что можно было сесть и на болоте, и в лесу, и на переднем крае… Бронированный корпус берег лётчика… Лопасти винта погнешь на вынужденной, а потом на аэродроме механик берет кувалду, выправит, ну и снова летишь… В общем, нашенская была машина, она выручала не раз, а потому ей, а значит, и Ильюшину, жизнью своей обязан!», — вспоминал начальник Центра подготовки космонавтов.

307 боевых вылетов в годы Великой Отечественной совершил Василий Васильевич Решетников — старейший из ныне живущих Героев Советского Союза. Машина, с которой он сросся, — бомбардировщик Ил-4.

В начале войны и за фронтовые, и за тыловые заслуги награждали скупо. Но вскоре после парада 7 ноября 1941 года, когда участь битвы за Москву ещё не решилась, вышел указ о награждении Ильюшина званием Героя Социалистического Труда.

Ильюшин возглавлял одно из десяти советских авиационных конструкторских бюро. Корифеи советского самолётостроения конкурировали, частенько не ладили. Авиация развивалась быстро, долго оставаться на гребне прогресса неимоверно трудно. Ильюшинский вклад в победу над Люфтваффе оказался решающим. В годы войны наши заводы выпустили около 137 тысяч самолётов. Из них 48 тысяч, больше трети, — «илы»!

Самый массовый реактивный бомбардировщик в истории авиации — это тоже творение Ильюшина, Ил-28. Ещё одна незабываемая машина, сохранявшая лидерство в своём классе с конца 1940‐х до середины 1950‐х. Когда в советском арсенале появились атомные бомбы, самолёт приспособили и для этой страшной ноши. Илы-28 размещались и на Кубе накануне Карибского кризиса. А на Новой Земле ильюшинские бомбардировщики участвовали в непосредственных испытаниях атомного оружия.

Стоит ли удивляться, что и по количеству регалий вологжанин обогнал всех коллег, включая собственных учителей? Академик, генерал-полковник. Семь Сталинских премий, одна Государственная, Ленинская премия, три звезды Героя труда — такого банта нет ни у кого.

Дёшево, но надёжно!

Сразу после войны Ильюшина захватили «мирные проекты». Конечно, он продолжал разрабатывать и боевые самолёты, но всё больше времени и сил отдавал пассажирской авиации. И не только потому, что пунктуально выполнял государственный заказ. В его вселенной не хватало мирных красок, этот пробел нужно было восполнить. И он ещё в военные дни стал сочинять машины для светлого будущего, когда путешествия станут важнее бомбёжек.

Появился Ил-14, ставший на несколько лет основным магистральным лайнером Аэрофлота. Но этот самолёт, имевший множество модификаций, прославился не только перевозками людей и грузов, но и участием в опасных экспедициях — в Арктике, в Антарктиде. Среди льдов Ил-14 чувствовал себя как рыба в воде — впрочем, как и некоторые другие модели Ильюшина. В полярной авиации они оставались незаменимыми долго. Они участвовали и в первом в мире полярном рейсе атомного ледокола «Арктика», и в знаменитых лыжных походах к Северному полюсу, поддерживая путешественников с неба. Что может быть надёжнее, чем машина, проверенная Крайним Севером и антарктическим Югом? В 1963 году полярный Ил-14 стал героем фильма «При исполнении служебных обязанностей». Его стоит посмотреть, чтобы прочувствовать дух этой машины.

Именно «илы» превратили советскую гражданскую авиацию в доступный транспорт. Ровно 70 лет назад, в апреле 1959 года, начались регулярные рейсы 18‐го Ила в Адлер и Алма-Ату, и билеты стоили не дороже, чем в купейный вагон.

В начале 1960‐х правительство поставило перед конструкторами задачу, отказаться от которой было нельзя: создать реактивный пассажирский самолёт мирового уровня, который мог бы без посадок летать из Москвы на Дальний Восток и в Гавану. За дело взялся Ильюшин. Так появился самолёт, памятный многим — Ил-62. Для того времени это был образец надёжности и комфорта. Межконтинентальный лайнер, по тогдашней традиции, сдали в эксплуатацию к праздничной дате — к 50‐летию Октября. А ильюшинцы уже готовили его модернизированный вариант, который мог без тесноты принять на борт до 195 пассажиров…

Долгое время (даже через много лет после смерти конструктора) Ил-62 был и парадным правительственным самолётом для глав Советского Союза и России. Да и в наше время лидер Северной Кореи Ким Чен Ин прилетает на дипломатические рауты на том самом Иле 62‐м.

Был у Ильюшина рыцарский девиз: «Просто, но качественно, дешево, надёжно!» Тут помогал врожденный крестьянский практицизм. Ильюшин гордился, что у него работает в два-три раза меньше сотрудников, чем в «фирме Туполева». Конструкторы, как правило, являются лоббистами своих фирм, своих направлений — и «патронов не жалеют». А для Ильюшина рентабельность тоже была делом чести.

Для журналистов он, в отличие от большинства «знатных людей» Советской Страны, так и остался закрытой книгой. Не любил позировать и давать интервью, и даже на заседаниях Академии наук отмалчивался. Слишком дорожил своим временем. Избегал праздности и шумихи. В своей тарелке он чувствовал себя только когда находился в гуще конструкторской работы. Всё остальное по возможности отметалось.

За пунктуальность, за подтянутость коллеги называли его «чистоплотом». Ильюшин был убеждён, что надёжный самолёт начинается с внутренней дисциплины конструктора, и своим привычкам оставался верен десятилетиями. А за умение довести любой новаторский проект до уровня технологической ясности Ильюшина считали «мастером простых решений».

ХХ век — не время гениев-одиночек. Особенно в мире науки и техники. «Единица — вздор», — повторяли тогдашние комсомольцы вслед за Маяковским, и во многом были правы. И Ильюшин, как никто другой, умел дирижировать коллективом, подбирая и воспитывая молодых специалистов. Считалось, что он не слишком энергично пробивает награды для своих подопечных. Идти к Ильюшину, чтобы быстро защитить кандидатскую или докторскую, не стоило. Каждому приходилось растворяться в коллективе, в котором почти всё зависело от главного, который каждую свою машину знал, без преувеличений, до винтика. При этом Ильюшин умел создавать для своих сотрудников такие условия, чтобы у них не болела голова о хлебе насущном, о жилье, об отдыхе и лечении для детей… Каждое лето всем КБ они на теплоходе выезжали на Волгу — и эти несколько дней отдыха потом вспоминались целый год. В такие дни суровый Ильюшин даже играл на гармони, которую, тут уж не до шуток, не доверял никому.

На закате лет Ильюшин передал штурвал самому надёжному из своих учеников — Генриху Новожилову, в последние годы работал в родном КБ консультантом. И, конечно, не на правах свадебного генерала, а по-настоящему.

«Если сравнивать генеральных конструкторов, то какая слабость у Туполева? Барство. У Лавочкина? Беспечность. Ильюшин — слишком серьёзный человек, и я не знаю у него недостатков. Говорят, он был суровый человек, вроде бы у него и доброты нет», — рассуждал конструктор В.Н. Семенов, и тут же добавлял, что после Ильюшина человечности в профессиональном кругу авиастроителей стало меньше…

В последние годы мы отвыкли летать на отечественных самолётах. Небо России заполонили «Боинги» и «Эйрбасы». А жаль. Без «илов» в нашем небе неуютно. В каждой машине проступает и живет характер конструктора и характер его родной страны.

Атомный щит Игоря Курчатова

12 января 1903 года в поселке Симского завода Уфимской губернии родился отец советской ядерной бомбы, создатель первой атомной электростанции, выдающийся физик и организатор уникальных научно-технических проектов Игорь Васильевич Курчатов.

Ученик «папы Иоффе»

Он вырос в семье лесничего и землемера, человека, весьма уважавшего науку. Прадед будущего академика был крепостным крестьянином. Образование он получил в Крыму, в Симферопольской мужской гимназии, а затем — на физико-математическом факультете Таврического университета. Учился отлично — его конспектами пользовался весь курс. Уже тогда Курчатов поставил перед собой цель стать «Ильей Муромцем от науки». Правда, признавался в этом только лучшим друзьям, и по большому секрету. После университета его приняли на работу в Павловскую обсерваторию, что под Ленинградом. Но там Курчатов не задержался и потом за несколько лет сменил два места службы: Гидрометеорологический центр в Феодосии и кафедру физики бакинского политехнического института.

Работал увлеченно, иначе не умел. Но всё-таки большая наука живет в столицах… Наконец Курчатова заметили и пригласили в Ленинградский физико-технический институт. Его руководителем стал Абрам Иоффе, «папа Иоффе», которого и Курчатов, и многие другие великие советские физики считали своим учителем. Академик любил и умел возиться с «детским садом», а Курчатов сразу стал первым среди равных в ряду его учеников.

Есть расхожая формула — «он жил наукой». В отношении Курчатоваэто не преувеличение. То и дело в полночь его приходилось выпроваживать из лаборатории, он забывал о времени, решая научные задачи. Иоффе умел «пробивать» для своих питомцев стажировки в лучших университетах Европы. Но каждый раз, когда Курчатову выпадала очередь на полгода или на год ехать в Лондон, — молодой учёный отказывался, потому что у него шел интересный эксперимент, от которого невозможно оторваться…

Молодой учёный в начале 1930‐х одним из первых в Советском Союзе начал основательно изучать физику атомного ядра. Он оказался на пике самого перспективного направления в науке. Он верил, что ядерная энергия способна перевернуть мир, дать невиданную силу заводам, фабрикам, электростанциям.

В 1935 году Курчатов выпустил монографию «Расщепление атомного ядра» и два учебных пособия для физических факультетов. Вокруг молодого учёного сплотились талантливые исследователи, тоже посвятившие жизнь тайнам атома — Георгий Флёров, Константин Петржак. Но в начале войны Курчатов оставил лабораторию — и несколько месяцев трудился в прифронтовом Севастополе, разрабатывая метод размагничивания кораблей для защиты от немецких мин, за который получил свою первую Сталинскую премию. И всё-таки очень скоро ему пришлось вернуться к ядерной тематике.

Атомный проект

Отсчёт истории советского атомного проекта пошёл с 28 сентября 1942 года, когда под патронажем государства начались исследовательские работы по этой теме. Встал вопрос: кто возглавит секретную лабораторию № 2, а вместе с ней — и работы по созданию нового оружия? Маститые академики под разными предлогами отказались от столь ответственной миссии. Им — в том числе «папе Иоффе» — не хватило бы ни сил, ни нервов. По рекомендации самых уважаемых советских учёных направление возглавил 49‐летний беспартийный член-корреспондент академии наук — Курчатов. Впрочем, очень скоро его — вполне заслуженно — избрали академиком.

Коллеги дали Курчатову прозвище «Борода», на которое он с удовольствием откликался. В научном мире всегда приветствовали самоиронию, и веселые прозвища присваивали самым уважаемым учёным. А бриться он перестал в 1942 году, во время воспаления лёгких. Когда выздоровел — решил оставить бороду «до Победы». Потом — до испытания бомбы. А потом он уже и сам не мог представить себя без длинной бороды.

В характеристике на учёного, которую написали для руководителей страны, говорилось: «В области атомной физики Курчатов в настоящее время является ведущим учёным СССР. Обладает большими организаторскими способностями, энергичен. По характеру человек скрытный, осторожный, хитрый и большой дипломат». Что это означает для учёного такого ранга — дипломатизм? В условиях того времени в первую очередь это умение находить общий язык с «вождями». Наркомы и маршалы должны были видеть, что перед ними — сильный человек, не карьерист. И в то же время — не «витающий в облаках» учёный, а руководитель, не лишенный практического ума. Именно таким и был Курчатов.

В конце 1944 года учёные продемонстрировали руководству СССР первый высокочистый урановый слиток. Но американцам к тому времени удалось вырваться вперед — и 16 июля 1945 года они провели первое испытание атомной бомбы. После этого Курчатову — по личному распоряжению Иосифа Сталина — пришлось форсировать научную работу, пришлось торопиться. Но и полномочия он получил по тогдашним меркам почти безграничные. От ЦК атомный проект курировал Лаврентий Берия, напористо собиравший по крупицам лучших учёных, которые начинали работать «на атом». Курчатов ежедневно анализировал информацию, поступавшую от внешней разведки и из десятков советских лабораторий. Регулярно общался со всеми исследователями, работавшими на атомный проект, прощупывал — не родилось ли у них что-то новое. Это — сотни людей, но Курчатов находил время для каждого.

Игорь Курчатов

Руководить учёными — особое искусство. Курчатову удавалось добиваться от своих сотрудников фантастической работоспособности только потому, что он сам трудился больше других, без передышки. Это давало ему право «перегружать» всех, кто работал на атомный проект. И — добиваться своего. «Он мог вызвать человека поздним вечером, поручить ему кучу дел, попросив сделать все к утру, и на прощание сказать: «Ну, иди отдыхай». Требовательный, он постоянно был бодр, весел, любил остроту, шутку», — вспоминал Кирилл Щёлкин, один из легендарных советских ядерщиков. Завзятый трудоголик, Курчатов терпеть не мог длинных и пустопорожних собраний, конференций и приемов. Однажды он так разыграл «прозаседавшихся» академиков, что они надолго запомнили шутку знаменитого коллеги. В тот вечер Игорю Васильевичу пришлось выслушать столько длинных докладов, что он вышел в холл и попросил своего охранника добыть в буфете как можно больше пробок от шампанского. Получив несколько десятков пробок, Курчатов проник в гардероб и рассовал их по карманам пальто своих говорливых коллег: «Пускай жены увидят, чем они по ночам занимаются, и устроят им головоломку!»

Вопрос стоял остро: удастся ли Курчатову, работая на износ, дожить до создания бомбы, или здоровье откажет раньше… Курчатовцам удалось на удивление быстро разработать уникальное опытное поле для отработки технологий создания плутония. Это был первый в Европе и второй в мире атомный реактор — Ф-1. Он заработал в Покровском-Стрешневе в конце 1946 года. Для его постройки потребовалось по 50 тонн драгоценного урана и не менее драгоценного графита. Курчатов не отказал себе в удовольствии: сам запустил систему, в которой началась цепная реакция. А через полтора года, отработав технологии, он запустил и оружейный реактор, создание которого потребовало нескольких месяцев перенапряжения. Он заработал на южном берегу озера Кызыл-Таш, на Алтае, далеко от столиц. Именно оттуда советские атомщики получили драгоценный плутоний.

Но это — только начало многолетнего марафона самого дорогостоящего проекта в истории советской науки и оборонной промышленности (известно, что создание ракетной отрасли и космонавтики потребовало куда меньше капиталовложений). Для «укрощения атома» пришлось создавать новые отрасли, новые научные школы, ставить сотни небывалых опытов… На империю Курчатова заработали десятки засекреченных заводов.

Перед страной, погруженной в послевоенную разруху, стояла тяжелейшая задача — и многим пришлось пожертвовать. За несколько лет в СССР не произвели ни одного термометра: на атомный проект ушла вся ртуть. Академик, конечно, знал об этом, и понимал, насколько высоки ставки. В такой ситуации подвести, не выполнить задания равнозначно гибели. Но империя Курчатова работала слаженно.

Первую советскую атомную бомбу назвали РДС-1, официально — «реактивный двигатель специальный». Но в народе популярнее оказались другие варианты — «Россия делает сама» и даже «Родина дарит Сталину». Уинстон Черчилль позже назвал советского атомного первенца не без иронии — «Джо-1». Именно так на западе называли Иосифа Сталина — «дядюшка Джо».

Испытание назначили на 29 августа 1949 года — гораздо раньше, чем предполагали американцы с их шпионажем. На исполинском полигоне под Семипалатинском, в Казахстане. В связи с перепадами погоды, а может быть, из соображений секретности Курчатов в последний вечер перенес взрыв на час — с 8:00 на 7:00 по местному времени. Пошёл обратный отсчёт времени — нервный для всех участников исторического эксперимента. Наконец, в 6: 35 специально подготовленный офицер нажал спусковую кнопку, которая привела систему в действие. Автоматическая система управления, вызывавшая особые волнения Курчатова, не подвела. Ровно в 7 часов состоялся взрыв невиданной силы, который все присутствовавшие запомнили на всю жизнь. Над полигоном поднялся атомный гриб, который можно было увидеть за десятки километров. Вышка, с которой запускали бомбу, превратилась в горстку мусора. Взрывная волна разбросала по степи подопытных животных и специально расставленную технику. Специально построенный городок, выполнявший роль жертвы бомбардировки, превратился в горстку пепла.

В тот день Курчатову трудно было скрыть эмоций. Он ликовал. И в то же время чувствовал, как навалилась усталость нескольких бессонных лет. Кто-то из коллег тряс «Бороду» за плечи, выкрикивая: «Всё!» Игорь Васильевич ответил негромко: «Да, друзья мои. Теперь — всё». Конечно, предстояли не менее важные пуски, сомнения, ошибки, испытания. Уже ждала своего часа почти готовая мощнейшая РДС-2, уже получили курчатовское одобрение неслыханная по разрушительной силе водородная бомба и атомные электростанции. Но курчатовцы уже совершили главное дело жизни: в труднейших условиях они уничтожили американскую монополию на ядерное оружие. Учёные в тот день имели право перевести дух. На Курчатова пролился настоящий ливень наград: Сталинская премия, золотая звезда Героя Соцтруда, автомобиль ЗИС и даже «особняк с обстановкой».

За мирный атом

После 1955 года Курчатова не стали скрывать от научного мира. Он стал наименее засекреченным из учёных, которые занимались столь важными оборонными направлениями науки, — в отличие, например, от Сергея Королёва, о котором страна и мир узнали только после его смерти. Курчатов выступал на конференциях, появлялся на страницах зарубежных СМИ — и, как правило, говорил об антивоенной политике СССР, о мирном использовании грозных технологий. Импозантный улыбчивый бородач стал лицом советской науки. В начале 1950‐х весь мир обошёл курчатовский афоризм: «Атом должен стать рабочим, а не солдатом». В подтверждение этих слов Курчатов предложил, разработал и довел до ума первую в мире атомную электростанцию — в Обнинске. Она дала промышленный ток летом 1954 года. Оказалось, что «использование атома в мирных целях» — это не только пропагандистская фигура речи.

Курчатов призывал и американское, и советское правительства прекратить испытания ядерного оружия, призывал вопреки мнению Никиты Хрущева, тогдашнего кремлевского лидера. В то время академик нисколько не боялся опалы. Мало кто знал, что здоровье Курчатова уже давно дает сбои. Он понимал, что надорвался на атомном проекте, что перегрузки к 50‐ти годам превратили его в преждевременного старика. Но нисколько не сожалел о своей судьбе. Курчатов просто не мог жить иначе — вполсилы.

После двух инсультов он сумел вернуться к научной работе, занимался атомными электростанциями. Все больше времени проводил в больницах и санаториях, но со своими тетрадями не расставался.

Его сердце остановилось во время беседы с соратником по атомному проекту, академиком Юлием Харитоном, на заснеженной скамейке в санаторном саду. Они говорили о будущем науки. Неожиданно Курчатов запнулся на полуслове. Харитон обернулся, сразу понял, что дело плохо, позвал врачей. Но великий атомщик уже оставил наш мир, бороться за его жизнь было поздно. В 57 лет он казался гораздо старше своих лет, но коллеги понимали, насколько это преждевременная и горькая потеря.

Курчатов ушел, создав научную школу, которая не иссякла и в наше время. И — целую отрасль промышленности, атомную, которая неотделима от его начинаний и свершений. «Жизнь человека не вечна, но наука и знания переступают пороги столетий», — говорил академик. Его судьба подтвердила эту истину. За несколько дней до смерти Курчатов слушал в консерватории «Реквием» Моцарта и попросил, чтобы именно эта музыка звучала на его панихиде. Завещание академика исполнили. Проститься с ним в колонный зал Дом Союзов пришли десятки тысяч человек. В почетном карауле у гроба академика стояли руководители государства и соратники по исследованиям.

Он был настоящим «Дон Кихотом веселой науки», знавшем о мироздании несколько больше, чем все мы. И, сколько бы ни прошло лет, Игорь Васильевич Курчатов останется образцом научного бескорыстия и самоотверженности. Конечно, он стал настоящим Ильей Муромцем, который и много лет спустя после собственной смерти защищает нашу страну. Его открытия защищают. Его труд.

Тихий голос академика

10 февраля 1911 года в Риге, на западе Российской империи родился Мстислав Келдыш — великий учёный и организатор науки, один из подлинных героев нашего ХХ века.

Происхождение у него, по меркам первых лет советской власти, считалось далеко не идеальным. По материнской линии — аж внук генерала от инфантерии, по отцовской — генерала медицинской службы. Отец будущего академика преподавал в Рижском политехническом институте, его — крупнейшего инженера-строителя — по праву считают «отцом русского железобетона». Он не захотел оставаться «в эмиграции» после революции, когда Латвия осталась в буржуазном мире, а СССР вступил на путь строительства социализма. Всеволод Келдыш с семьей переехал в Советскую Россию, долгие годы заведовал кафедрой в Военно-инженерной академии, стал академиком архитектуры.

Математик с авиационным уклоном

Изучая жизнь и труды Келдыша, мы лишний раз убеждаемся, что к истории — в том числе к истории советского времени — нельзя относиться прямолинейно, в стиле фильмов о Джеймсе Бонде, в которых советские бонзы показаны «питекатропами с ракетами». Это был сложный, противоречивый мир, в котором находилось место и таким «духовным аристократам» как Келдыш.

Отец надеялся, что и сын, рано обнаруживший математические таланты, займется строительными конструкциями, станет вторым Шуховым. Но молодой талантливый математик, окончив Московский университет, оказался в ЦАГИ — Центральном аэрогидродинамическом институте, то есть — на пике авиаконструкторской мысли. Самолёты он знал «до основания», сам считался первоклассным лётчиком. Его всегда интересовала наука, тесно связанная со зримыми достижениями прогресса. И «пионерные» исследования Келдыша открыли новую эпоху в самолётостроении. Во-первых, его работы позволили конструкторам решить проблему «флаттера» — сильной вибрации крыла при увеличении скорости полета.

Занимался он и «шимми» — аварийными колебаниями самолёта на земле на высокой скорости. Это явление получило название в честь модного танца: самолёт трясло, как опереточных примадонн. Только на сцене это заканчивалось свадьбой, а в авиации — трагедиями. Келдыш рассчитал критические скорости и предложил конструктивные меры против этого опасного танца.

Два открытия, перевернувших историю авиации, принесли ему в годы войны две Сталинские премии и высочайшую репутацию среди профессионалов — причем не только в СССР. К тому же он был убежденным «строителем социализма» — и дворянское происхождение в этом нисколько не мешало Келдышу. Но главное началось после войны.

Он выдержал груз всех главных вычислительных работ атомного проекта. А через несколько лет именно Келдыш подал идею изучения околоземного космического пространства с помощью искусственных спутников Земли, начиненных научной аппаратурой. Тогда это казалось научной фантастикой, а оказалось вполне реальной задачей. Практицизм и романтика так счастливо переплетаются только в характере великих учёных. В 1956 году Келдыш возглавил комиссию по созданию первого искусственного спутника Земли, а его заместителем стал выдающийся ракетчик Сергей Королёв. А уже через полтора года, осенью 1957‐го, русское слово «спутник» не нуждалось в переводе ни для американцев, ни для немцев, ни для французов. Запуск первого спутника стал началом космической эры.

Мстислав Келдыш

Главный теоретик

В мае 1961‐го Леонид Брежнев — куратор «покорения космоса» — рекомендовал Хрущёву Келдыша как наилучшую кандидатуру на пост президента академии наук. Келдыша избрали президентом Академии наук сразу после первого в мире полёта человека в космос, в мае 1961 года. Все математические расчёты, связанные с космическими рейсами, Келдыш возглавлял около тридцати лет.

Роль Келдыша в советских космических победах долгое время оставалась загадочной. В печати его называли «главным теоретиком космонавтики» — без имени и фамилии. При том, что вся страна знала Келдыша в лицо, он, в отличие от академиков Сергея Королёва и Валентина Глушко, не был и не мог быть засекреченным. И, в отличие от них, не раз публично рассказывал о советской космической программе. Но — не о своей реальной роли в ней. Секретность есть секретность!

Потомственный учёный, он стал «главнокомандующим» советской наукой в период её наивысшего расцвета, который остался в истории прежде всего как «золотой век» физики и инженерной мысли. Именно тогда Советский Союз стал настоящей научной сверхдержавой, для которой в области технического прогресса почти не существовало невыполнимых задач.

Под его руководством учёные разработали новую науку — вычислительную математику, без которой были бы невозможны едва ли не все фундаментальные научные достижения нашего времени. Во всех отраслях науки в СССР ощущалось отставание от заокеанских лидеров по части кибернетики. Ещё в 1950‐е Келдыш считал, что мы способны перегонять конкурентов с помощью «серого вещества» и логарифмической линейки — и не раз подтверждал это на деле. Он понимал, что подъём компьютерных технологий потребует почти таких же капиталовложений, как атомный проект и восстановление страны после разрухи. Совсем недавно, по историческим меркам, завершилась война… И всё-таки требовал от государства денег на рывок в «кибернетическом направлении».

Президент Золотого века

Но и при нехватке электронных вычислительных машин то был расцвет отечественной науки, золотой век. И Келдыш отдавал Академии всю свою энергию. Создавались новые учебные заведение и научные институты. Келдыш — один из отцов-основателей Московского физико-технического института в Долгопрудном. Его любимое детище — Институт прикладной математики, который создавался как секретный — для вычислений чрезвычайной важности. Сначала это было отделение при академическом Математическом институте, которым руководил Келдыш. С 1966 года — институт, ныне носящий имя своего основателя.

Впрочем, в сферу его ответственности входили сотни институтов, множество предприятий и учебных заведений — целая индустрия. Он руководил академиками, среди которых было немало великих учёных с мировыми именами, людей эксцентричных, своенравных.

Он никогда не повышал голоса — даже если самым молодым сотрудникам случалось опростоволоситься. Не любил руководить с помощью жестких директив и разносов. «У нас наука, а не воинское подразделение», — тихо, но внушительно повторял академик. Он понимал, что служителям науки нужна атмосфера творческого поиска, свободы, раскованности. И все исследователи, в случае Келдыша — все математики — по определению коллеги. Это не просто ритуальное обращение, принятое в университетской и академической среде, а принцип существования, в котором озарение важнее регалий. Иначе — тупик. В научных институтах существовал такой обычай: самых уважаемых руководителей называли по инициалам. «Эс Пэ», «Вэ Пэ» и так далее. Но обычно это происходило «за глаза». А в институте Келдыша так повелось, что к нему напрямую обращались: «Послушайте, дорогой Эм Вэ…» Не каждый день, конечно. И многое зависело от остроты обсуждаемой научной проблемы. Но такое бывало! Да, он был на редкость мягким руководителем. У него было кредо на все случаи жизни: «Не бороться со злом, а браться за дело и преумножать добро». Но свою точку зрения отстаивал до конца — и в беседах с политическими вождями, и на совещаниях с коллегами. Как-то на реплику Льва Арцимовича, что академия не должна быть «каретой скорой научно-технической помощи», Келдыш ответил, что академия не должна быть и «монастырем чистой науки».

Сергей Капица — один из величайших учёных того времени — сравнивал академию наук СССР с палатой лордов в Великобритании. Да, к учёным у нас относились почтительно, и даже ЦК предпочитал не давить на эту обидчивую организацию. Показательный эпизод случился как раз в эпоху Келдыша.

Академик Андрей Сахаров тогда открыто — на весь мир — выступал против разрядки международного положения, призывал США к давлению на Советский Союз. Москва не могла простить этого физику, ставшему диссидентом. Его лишили государственных наград — и Академии наук порекомендовали решить вопрос о пребывании Сахарова в этом ареопаге советской науки.

Келдыш обсудил этот вопрос в узком кругу. Спросил: «Есть ли прецедент, бывало ли, чтобы академия «вышвыривала за борт» своих действительных членов?» Высказались два великих учёных. Нобелевский лауреат Николай Семёнов покачал головой: «Нет, такого никогда не бывало».

Будущий нобелиат Пётр Капица возразил: «Один такой случай всё-таки был. В гитлеровской Германии из академии исключили Эйнштейна».

На этом вопрос был закрыт. Келдыш понял: Академия не должна исключать Сахарова. И даже в горьковской ссылке он оставался академиком, с соответствующим жалованьем. А в Кремле и на Старой площади «проглотили» столь явное проявление независимости Академии.

Изношенное сердце

Всю жизнь, со студенческих лет, он работал на износ, каждый день мысленно решая несколько научных проблем, подчас — из «разных опер». И это не риторическая фигура, а образ жизни. Было время, когда он — ещё юноша — и учился всерьёз, и работал сразу на двух объектах. Спал через день. За десятилетия Келдыш внутренне привык к изматывающему режиму, совершенно не умел отдыхать, «отключаться». У Келдыша были увлечения — живопись, автомобильные путешествия, в которых он предпочитал оставаться неузнанным, сидя за рулём не номенклатурной «Волги», а скромного «Москвича». Он странствовал «инкогнито»! Но и в этих поездках, сохраняя инкогнито, он не мог забыть о расчётах, о чьих-то предложениях и жалобах, не мог махнуть рукой на штурвал, который ему вверили. Врачи советовали ему хотя бы раз в год дней на десять забывать о науке, о своём институте, об академии. Он улыбался, кивал, но сам понимал, что эта задача — из разряда нерешаемых.

Безусловно, это сказывалось на здоровье. К шестидесяти годам Мстислав Всеволодович израсходовал запас здоровья и превратился в инвалида. Пациентом он был тяжелым. Согласился лечиться только, когда стал не просто прихрамывать, а просто не мог подняться по лестнице, даже на несколько ступенек.

Брежнев — тогда ещё бодрый — дал лучшим врачам страны строгую установку: «Делайте, что хотите, но Келдыша вы обязаны вернуть к работе». Видимо, Леонид Ильич не относил к президенту академии наук известный принцип «незаменимых у нас нет». Когда потребовалась операция — без колебаний пригласили заморскую знаменитость, Майкла Дебейки, который много лет спустя приезжал осматривать президента России Бориса Ельцина. Операция прошла удачно, хирургам, с помощью шунтирования, удалось улучшить кровообращение. Когда Дебейки предложили гонорар — он обиделся. «Академик Келдыш столько сделал не только для советской, но и для мировой науки, что мы все у него в долгу».

Теряя силы, несколько раз Келдыш обращался к Брежневу и Косыгину с просьбой принять его отставку с поста президента академии. Не только сил, но и нервов уже не хватало. Но «вожди» считали его незаменимым. С каждым из них у него сложились добрые отношения, каждый мог вспомнить что-то личное, своё, связанное с Келдышем и его открытиями. Для Косыгина это — блокада. Он отвечал за снабжение осажденного, голодающего Ленинграда, курировал Дорогу жизни. Казалось бы, при чём здесь исследования математика Келдыша? А он, учитывая вес грузов и толщину льда, провёл расчёты, которые помогали водителям вести полуторки по Ладоге.

А Брежнев близко познакомился с академиком в начале 1960‐х, когда отвечал за космическую программу. Келдыш ещё в те годы — до гагаринского полёта — считал, что к космонавтике нужно относиться как к отдельной отрасли, а не просто как к ответвлению авиации и ракетных войск. Для Брежнева (да и для всего советского народа) он был олицетворением настоящего интеллигента. Его благородная седина выделялась в любом президиуме, на любом съезде. Как отпустишь такого? И за свою отставку Келдыш боролся не меньше двух лет.

Молчание академика

После желанной отставки он жил на даче в подмосковной Жуковке. Чувствовал себя неважно, но продолжал директорствовать в своём институте. Правда, стал ещё молчаливее — порой из него слова трудно было выудить. 24 июня 1978 года тело Мстислава Келдыша обнаружили в гараже, на водительском месте «Волги». Скорую вызвал сосед по даче, академик Владимир Кириллин.

Не удалось избежать слухов о самоубийстве — дескать, академик специально отравился выхлопными газами. Хроническая усталость, тяжелейшая бессонница, потеря аппетита, болезни, страх полностью потерять интеллектуальную трудоспособность — всё это могло привести академика к тяжкому решению. Но… никаких записок Келдыш не оставил, тяжелых разочарований накануне рокового дня он не испытывал. Более вероятна другая версия, ставшая официальной: сердечный приступ в гараже.

Похоронили академика на Красной площади — со всеми почестями. Он заслужил все регалии, которые возможны в научном мире: трижды Герой Социалистического труда, лауреат Ленинской и Сталинских премий, иностранный член 16‐ти Академий мира, почетный доктор 6‐ти университетов.

Обыкновенных людей среди учёных такого полёта не бывает. И мемуары о Келдыше разноречивы. Коллеги-математики восторженно вспоминают великого мыслителя, открывшего новые направления науки.

Но он вызывал и другие эмоции. «Пережив в молодости все горести дворянского изгойства, он тем не менее в последующие, тоже достаточно трудные годы не очень стремился облегчать участь себе подобных. Келдыша люди боялись», — вспоминал академик Никита Моисеев, человек совсем иного, бурного и открытого, темперамента.

Заочно спорит с Моисеевым академик Борис Патон, несколько лучше знавший Келдыша: «Продумывая какой-то вопрос, он концентрировал все свои силы, полностью сосредотачивался. Казалось, для Келдыша в мире не существует ничего, кроме этой задачи: он как бы отрешен от всего. Тут он мог показаться не знающим его людям замкнутым, даже сумрачным или сухим и, во всяком случае, человеком, которому ни до чего, кроме науки, нет дела. Однако все это далеко от подлинного образа Мстислава Всеволодовича».

И далеко не всегда он оставался сумрачным и молчаливым. Его знали и энергичным, и остроумным. И — неизменно — деликатным, тактичным человеком. Последнее — такая редкость среди руководителей и исследователей столь высокого ранга!

…Поклонимся памяти великого учёного, одержимого организатора науки, который действительно оказался незаменимым. Не только потому, что дольше других в ХХ веке стоял у штурвала академии, но и потому, что его тихого голоса, его интуиции, его бесспорного авторитета до сих пор не хватает нашей науке.

Забывать таких людей, пропускать их юбилеи — значит забывать науку. Такая опрометчивость дорого обходится. Келдыш — один из символов нашего ХХ века.

Как академик прорвался и не прорвался в космос

12 января 1907 года родился Сергей Королёв — отец мировой космонавтики.

Удивительный, единственный в истории случай. При жизни этого человека знали только сотни засекреченных учёных, крупных политиков и военных. А сейчас академик Королёв неизменно входит в десятку величайших людей ХХ века по всем российским социологическим опросам. И нет сомнений, что это продолжится и в будущем, даже самом отдаленном. Ведь открытия Королёва устремлены в завтрашний день — и с годами их важность будет только возрастать.

Впрочем, его судьба напоминает фантастический роман не только поэтому.

Рекорд парения

Сергей Королёв родился в Житомире, в семье учителя русской литературы. Судя по воспоминаниям, он был домашним ребенком, который отлично учился и рано погрузился в недетские проблемы. В пять лет он впервые увидел настоящий аэроплан, которым управлял легендарный лётчик Сергей Уточкин. Этот день определил судьбу мальчишки. Он много читал о полетах, о летательных механизмах, а потом стал их создавать, подружившись с лётчиками одесского гидроотряда.

Стало ясно, что кабинетным учёным ему не быть. Его тянуло к такой науке, которая помогает взлетать, парить, ставить рекорды скорости… В Бауманском училище, которое Королёв окончил в 1926‐м, его уже считали талантливым авиаконструктором. Но после знакомства с трудами Константина Циолковского (есть легенда, что Королёву удалось и лично встретиться с великим калужским отшельником) его мечтой стал космос. В сентябре 1929 года Сергей Королёв и Сергей Люшин представили на всесоюзных соревнованиях в Коктебеле необычный планер — тяжелый, как танк. И на этой странной машине двадцатидвухлетний Королёв установил рекорд парения, больше двух часов продержавшись в воздухе.

Сергей Королёв

В голодные двадцатые годы он мечтал о межпланетных путешествиях. А рядом уже тогда были люди, без которых прорыв в космос оказался бы невозможным. И прежде всего — Валентин Глушко, будущий академик и создатель двигателей, которые вывели королевские ракеты на орбиту.

Вернувшийся с Колымы

В 1933 году Королёва назначили заместителем директора Реактивного научно-исследовательского института. Там создавались ракетные системы для Красной армии, курировал их «красный маршал» Михаил Тухачевский. Сергей Павлович работал над проектом ракетоплана, но не только… Королёв рискнул, израсходовал часть средств на незапланированные эксперименты, не давшие результата. Это, по канонам того времени, расценили как вредительство, как политическую диверсию.

Летом 1938 года 31‐летнего конструктора арестовали. Началось королёвское «хождение по мукам»: Бутырская тюрьма, потом — золотой прииск на Колыме, общие работы. Только в 1940 году Королёва перевели в спецтюрьму НКВД ЦКБ-29. Такие заведения называли «шарашками». Там крупные учёные под руководством авиаконструктора Андрея Туполева (тоже арестованного) работали на оборонную промышленность. Все они юридически находились в заключении, но — в сносных условиях. А главное — могли заниматься любимым делом. В 1943 году Королёв стал главным конструктором реактивных установок в казанской шарашке. Свободным гражданином он стал только в 1944‐м. А в 1945‐м уже руководил разработками Р-1 — ракеты, которую создавали главным образом по немецким образцам. Самый талантливый немецкий ракетный конструктор — Вернер фон Браун — оказался в США. Королёвцы создавали ракеты — одну за другой. Проводили секретные суборбитальные космические полеты — то есть прыжки по вертикали на 100 километров, с собачками в кабинах. Уже в начале 1950‐х Королёв на полшага опережал американцев.

Кстати, полностью реабилитировали его только в 1955 году, хотя к тому времени он уже был большим начальником и членом партии.

Самый первый

Покорением космоса мы обязаны оборонным задачам, которые поставила перед ракетчиками холодная война: создать средство доставки ядерного заряда на территорию предполагаемого противника. Таким средством стала «семёрка» — уникальная разработка Королёва и его соратников, которая на несколько лет обеспечила мировой приоритет советской космонавтики. Ракета Р-7, превосходившая американские аналоги по дальности полета и, что не менее важно, по надёжности. Первая межконтинентальная ракета в мире! Её испытания прошли летом 1957 года. А уже 4 октября на орбиту вышел первый в истории искусственный спутник Земли. Началась космическая эра… Как удалось Королёву убедить руководство пожертвовать одной из бесценных ракет для научных целей? Возможно, сыграл роль «юбилейный» статус года — как-никак 40 лет со дня Октябрьской революции. Имел значение и тот факт, что 1957‐й был объявлен международным геофизическим годом. Но это — внешняя сторона событий.

Королёв, как мало кто из учёных, умел общаться с управленцами, с полководцами, с руководителями крупнейшим советских ведомств. Это непростое искусство. Но он находил общий язык и с Дмитрием Устиновым, и с Алексеем Косыгиным, и с Никитой Хрущёвым, и с Леонидом Брежневым. Главным представителем армии и государства в окружении Королёва стал легендарный лётчик, один из первых Героев Советского Союза, генерал-полковник Николай Каманин, которого первые космонавты называли своим «лётным папой». Они нередко спорили и даже конфликтовали, но взаимопонимания не теряли. Королёв никогда не робел в высоких кабинетах — и за это его уважали. Но, конечно, не только в этом секрет академика. Главное — характер, целеустремленность, умение вовремя рискнуть и вовремя пойти на компромисс. Молодые коллеги предлагали Королёву воспользоваться шансом — и оснастить первый спутник сложной техникой. Но он понимал: важнее всего сделать первый шаг без срывов. 4 октября в космос вышел простейший космический аппарат с радиопередатчиком, который прозвучал на весь мир. Впервые в истории рукотворный аппарат преодолел земное тяготение. А время более сложных конструкций придет чуть позже.

Ещё накануне запуска спутника Королёв иногда выступал под своей фамилией на конференциях. После прорыва в космос такое стало невозможным. Зарубежные коллеги могли только догадываться — кто стал отцом мировой космонавтики.

Прагматичный романтик

Главный конструктор — так называли его в газетах. Коллеги за глаза называли его С.П. — это в кругах ракетчиков считалось высшей степенью уважения. Регалии не были для Королёва приоритетом. Он не принял статус «генерального», не мечтал о Нобелевской премии, которую не мог получить, поскольку оставался засекреченным. Главного конструктора вполне устраивало собственное небольшое «королевство» — в подмосковных Подлипках, где обосновались ракетчики, от крупнейших учёных до рабочих. Там расположился научно-производственный центр, в котором слово Королёва ценилось на вес золота. Учёные, в том числе молодые, — люди амбициозные, в их среде непросто стать бесспорным лидером. А о Королёве ходили легенды. И о том, как он поставил горниста на старт первого спутника, и о том, как разрешил спор о поверхности Луны — твёрдая она или как подушка. Точных сведений тогда не было. И главный конструктор взял лист бумаги и крупно написал: «Лунная поверхность — твёрдая. Королёв». На свой страх и риск.

Космонавт и проектант, сотрудник «фирмы Королёва» Константин Феоктистов так писал о главном конструкторе: «Самая характерная черта Королёва — громадная энергия. Этой энергией он умел заражать окружающих. Он был человеком очень решительным, часто довольно суровым. Королёв — это сплав рационализма и мечтательности». О суровом нраве главного вспоминают многие: бывало, что и бумаги разлетались по его кабинету. Но когда речь шла о важнейших решениях, он терпеливо выслушивал всех и каждого.

Королёв был великим прагматиком, стратегом, умевшим хладнокровно просчитывать ситуацию на много ходов вперед. Но в Королёве всегда жил и романтик, мальчишка, который мечтал о звёздах, о скорости, об открытиях. Мотоциклист, планерист, лётчик… Обаятельный, остроумный, сильный человек с искрящимися, неравнодушными глазами. Коллеги вспоминали, как Королёв любовался каждым ракетным запуском, выискивая для этого самое выигрышное место. Для него это была не работа, а образ жизни и сокровенная радость.

Человек в космическом корабле

С лёгкой руки Королёва узнал несколько новых русских слов — начиная со «спутника». Однажды, в конце 1960 года, академик собрал своих сотрудников на секретное совещание: он устроил конкурс на лучшее название конструкции, в которой первому космонавту предстояло облететь Землю. Посыпались варианты: «ракетолёт», «звездолёт», «космоаппарат»… А Королёв сказал: «Назовём кабину «космический корабль»». Всё засмеялись — разве эта «посудина» похожа на корабль? Скорее лодка. Но потом все признали: Королёв оказался прав. Это слово напоминало о Земле, о великих путешествиях по морям и рекам. Сегодня нам кажется, что это понятие существовало всегда. Космический корабль — что может быть естественнее?

Он мечтал и стать первым межпланетным путешественником. Да, изначально Сергей Павлович, проектируя ракеты, которые сумеют преодолеть земное тяготение, видел именно себя в роли космического первопроходца. Риска он не боялся, готов был даже остаться на орбите — лишь бы выполнить этот рывок. Не довелось. Когда пришло время готовить первый пилотируемый космический полёт, Королёв счёл, что для этой роли нужно подбирать молодых асов авиации. В США Вернер фон Браун сделал ставку на опыт будущих астронавтов, а в Советском Союзе «победила молодость». В первый отряд космонавтов подбирали самых бесстрашных и крепких младших офицеров. Наш космонавт № 2 — Герман Титов — до сих пор остаётся самым молодым человеком, побывавшим в космосе.

В начале первого полета человека в космос Королёв по радиосвязи говорил Гагарину: «Будь спокоен за всё. До встречи в Москве». Голос главного конструктора внушал Гагарину веру в технику и в свои силы. Их диалог стал для него ниточкой, за которую космонавт номер один держался и во время взлёта, и в самые тяжелые минуты спуска. Никто тогда не знал силу космических перегрузок, не мог в точности определить силу космических перегрузок. Они сделали шаг в неизвестность — и победили.

И для Юрия Гагарина, и для других первых космонавтов, ставших всенародными героями, именно Королёв стал не только главным конструктором, но и главным человеком. Главный конструктор называл из «орёликами», при этом Гагарина неизменно, как правило, по имени-отчеству, хотя был на 27 лет старше. И в день, когда в деревне Клушино Смоленской области родился Юрий Гагарин, Королёв писал доклад, посвященный ракетному полёту человека в стратосферу, ставший основой его первой печатной работы. Вот такое совпадение!

Врачебная ошибка

А сам Королёв и на шестом десятке лет верил, что через пять — десять лет наступят времена, когда медицинские требования к космонавтам не будут такими жёсткими, и он сможет полететь к своей мечте. Стариком он себя не считал, всерьёз думать о здоровье просто не успевал.

Казалось, для него нет ничего невозможного. Первый космический экипаж из троих человек, первый выход человека в открытый космос, первая фотография обратной стороны Луны, первый женский полёт на орбиту… Длинная череда побед, повторить которые невозможно. Ему не удалось только самому стать космонавтом и научиться отдыхать. Как минимум двадцать лет он жил в режиме перенапряжения сил, с краткими перерывами на сон. А сердце работало с перебоями.

И все это — к 59‐ти годам. В начале января 1966 года ему предстояла, как говорил Сергей Павлович, «пустячная операция» — удаление полипа из прямой кишки. Причем оперировал его лично министр здравоохранения СССР Борис Петровский. На операционном столе выяснилось: диагноз неверный, это не полип, а смертельно опасная саркома. Опухоль удалили, но выйти из наркоза Сергей Павлович не сумел. Нередко пишут, что трагическую роль в той операции сыграла травма челюсти, которую Королёв получил во время давнего допроса в тридцатые годы. Но главная причина — невнимательность врачей, не сумевших всё учесть и подстраховаться. Если бы они умели просчитывать варианты так же добросовестно, как Сергей Павлович…

Хоронила его — без преувеличений — вся страна. Длинные пояснения не требовались, после скупых официальных объявлений все сразу поняли: вот он, тот самый главный конструктор, которому мы обязаны и спутником, и полётом Гагарина… На бархатных подушечках несли награды академика — в том числе две звезды Героя Соцтруда. В кремлевской стене появилась новая могила. После смерти Королёва на несколько лет советская космонавтика вошла в полосу кризиса, из которого вышла только в 1970‐е годы. Его имя — ещё недавно неизвестное — звучало в песнях, его портреты можно было увидеть в школьных учебниках и на почтовых марках. Он стал символом всего лучшего, что было в ХХ веке — веры в науку, в человека, который способен «преодолеть пространство и простор», в то, что прогресс не остановить. И скепсис перед такой судьбой бессилен.

Как человек вышел на космическую орбиту

Ещё не завершился полёт Юрия Гагарина, а весь мир уже узнал, что первым в мире космонавтом стал наш соотечественник. Это событие никогда не исчезнет из нашей исторической памяти, а великая дата 12 апреля во всём мире отмечается как день авиации и космонавтики. Нам не нужно напоминать, что произошло в этот день. Но многие детали хочется подчеркнуть и дополнить.

Гонка века

Запуск первого искусственного спутника Земли 4 октября 1957 года стал началом космической эры. Это не преувеличение. Именно тогда впервые человеческая мысль и техника преодолела земное притяжение. И в мире (а в особенности в США) это событие получило колоссальный резонанс, который легче всего выразить одной фразой: «Советы нас обогнали». Американцы, по большому счёту, впервые почувствовали себя уязвимыми — в военном смысле. Конечно, после этого Вашингтон принялся усиленно развивать ракетную и космическую отрасль — чтобы взять реванш, запустив в космос человека.

Первый прорыв Советского Союза на орбите ещё можно было объяснить стечением обстоятельств, гениальным чутьём конструкторов, пошедших чуть ли не на авантюру. Но с запуска спутника до полёта Гагарина прошло три с половиной года. И это было время планомерной космической гонки двух сверхдержав, насыщенной историческими событиями.

Нужно признать, что на каждом этапе СССР снова и снова обгонял конкурентов. Достаточно вспомнить триумфальный полет Белки и Стрелки — двух космических собак-первопроходцев, которые достигли околоземной орбиты, 17 раз облетели вокруг нашей планеты и благополучно вернулись домой живыми и невредимыми. От такого полета до запуска в космос человека — один шаг.

Но в Вашингтоне ждали решающего прорыва со стороны «ракетного гения» Вернера фон Брауна и его коллег. Да и у нас имели представление о колоссальных финансовых возможностях США, и многие всерьёз опасались, что первым человеком в космосе всё-таки станет американец. Словом, две державы с тревогой приглядывались друг к другу. Кстати, ни американская, ни советская разведка не могла дать своим патронам точных сведений о космических разработках противоположной стороны. Поступали только ориентировочные сведения о работе конкурентов. И в СССР примерно с начала 1960 года знали, что американцы готовят полет человека на ракете-носителе.

Именно тогда и наши конструкторы стали форсировать этот сложный и рискованный проект. Проект, в котором частичной удачи быть не могло. Недостаточно было вывести первого космонавта на орбиту и получить от него сигналы. Он должен был непременно вернуться живым. А с теми же собаками и манекенами трагических запусков было больше, чем безукоризненных. Риск был велик. Из семи полетов наших космических кораблей до Гагарина лишь три оказались успешными.

Первые космонавты человечества

Отряд для «Востока»

Сергей Королёв и его коллеги сомневались: быть может, у американцев появились новые возможности, и они сумеют вывести на орбиту крупный пилотируемый аппарат. Наши возможности были известны, их хватало на различные вариации шарообразного спутника, одним из которых и стал будущий космический корабль «Восток-1». Чтобы действовать в столь тесном пространстве, будущий космонавт должен быть худощавым, по-юношески гибким. Сразу можно было исключить из числа первых космонавтов лётчиков выше среднего роста. Тут — как в спортивной гимнастике — ценились ребята хорошо сложенные, но не долговязые. Хотя, конечно, не в росте дело. Это были уникальные люди — прежде всего по умению учиться и готовности отдать свои молодые жизни за науку.

Подготовку первого отряда космонавтов пришлось форсировать — с оглядкой на загадочных заокеанских конкурентов. Поэтому наши «отцы космонавтики» сделали ставку на молодых, но уже достаточно опытных лётчиков, которые способны были выдержать тяжелейшую программу подготовки, а потом — и не сломаться в полете.

И тут, как в революционной песне, «были сборы недолги» — всего лишь один год. Недолги, но трудны беспрецедентно. Ни у космонавтов более поздних поколений, ни у американских астронавтов такого «хождения по мукам» во время подготовки к полету не было. Это были изнурительные испытания на выживание, без компромиссов. Юрий Гагарин и Герман Титов прошли этот путь чуть лучше других.

Мал золотник, да дорог. И первый космический корабль был далеко не просторным. 5,2 кубических метра — вот и всё пространство, в котором витал Гагарин. Плюс ещё 3 метра на аппаратуру, без которой полёт стал бы глухонемым. В гагаринском скафандре имелся запас кислорода на четыре часа. Такова была первая космическая квартира — малогабаритная, зато, как показал полет, надёжная.

Было ясно, что в полете человека ждут перегрузки почти апокалиптические. Причем ни врачи, ни главные конструкторы не знали в точности — от чего и как следует защищаться. Значит, каждый космонавт должен понимать, что в полете он может отдать жизнь. Для науки, за Родину. Ни малейших гарантий безопасности у космического первопроходца не было, хотя инженеры, конечно, делали всё возможное, заранее борясь за жизнь космонавта. Рассчитывали аварийные режимы, разработали систему экстренного спуска на парашютах при пожаре на старте ракеты. Но… многих неожиданностей, которыми чреват космос, они предвидеть не могли. И знали об этом. А иначе полет Гагарина, наверное, не был бы таким Подвигом с большой буквы.

Многих специалистов пугала невесомость — загадочная, неизученная. Как отреагирует на неё человеческий организм, даже самый натренированный? Попытки создать атмосферу, близкую к невесомости, в самолётах-истребителях не могли дать окончательного ответа. Многие врачи считали, что в непривычной атмосфере может не выдержать психика, космонавт в невесомости может повести себя иррационально. Но полёт Гагарина показал: полуторачасовое испытание невесомостью подготовленный организм переносит хорошо.

«Какая красота!»

Врачи волновались — как первый космонавт перенесет перегрузки старта, эту немыслимую скорость в огне и грохоте. Но голос Гагарина в первые минуты полета звучал на удивление оптимистично. Он восхищался красотой космических видов, которые первым в мире наблюдал в иллюминатор. «Какая красота!» — эти гагаринские слова относились и к Земле, и к небу. Позже это восклицание невольно будут повторять едва ли не все космонавты. Почти не прерывалась радиосвязь «Востока» с Землей, с Москвой. К тому же Гагарин на протяжении всего полёта (даже в самые трудные, критические минуты) записывал свои впечатления и ощущения на магнитофон.

Самым трудным и непредсказуемым оказался спуск. Не только потому, что неидеально сработала техника. Гагарин увидел в иллюминаторе языки пламени. Это горела обшивка капсулы. Огонь не представлял роковой опасности для космонавта, но на Земле этот эффект не отрабатывали: Гагарин не только мысленно, но и устно — под запись — прощался с товарищами. Держался он при этом, как подобает первопроходцу и офицеру — мужественно и достойно. И — в огне не сгорел и в воде не потонул… Про воду — это не для красного словца, ведь приземлился наш герой почти в двух шагах от Волги.

Гагарин провёл в космосе 108 минут, поднялся на высоту 302 километра и облетел Землю. Он стартовал 12 апреля старшим лейтенантом, а приземлился майором, миновав звание капитана. Так решил лично Никита Хрущёв. В армии к такому «прыжку» поначалу отнеслись скептически, но очень скоро стало ясно, что первый в мире космонавт заслуживает и большего, что он по праву поставил себя выше служебных предрассудков и традиций.

Как помог его опыт будущим космонавтам! И — конструкторам, инженерам, врачам. После Гагарина космос для них был уже не «тёмным лесом», они знали, в каком направлении работать. И он — до своих последних лет — участвовал в подготовке всех советских космических полётов. Независимо от должности, которую занимал. Существует миф, что после полёта Гагарина оберегали, не допускали до космоса. Это не так. Достаточно вспомнить, что Юрий Алексеевич был дублёром Владимира Комарова в его трагическом полета — то есть в любой момент готов был его заменить и проходил программу подготовки. И незадолго до своей гибели в марте 1968 года первый космонавт человечества обсуждал с руководством детали своего нового полёта…

Неизвестный герой

Среди тех, кто готовил полет Гагарина, до сих пор есть и малоизвестные, но достойные нашей благодарной памяти первооткрыватели космоса. Приведу лишь один пример — Олег Генрихович Ивановский. Фронтовик Великой Отечественной, несмотря на тяжелое и недолеченное ранение, он участвовал в параде Победы. А в 1947 году поступил на работу техником в секретный НИИ-88 — знаменитую «фирму Королёва». Получил диплом инженера-радиотехника. Он стал ведущим конструктором космических кораблей «Восток». По существу, разработал летательный аппарат, в котором Гагарин поднялся на орбиту, создал образец космического дизайна, ставший классическим. И, конечно, знал свое творение до последнего болта. Именно он последним закрыл за Гагариным люк и внес последние — неожиданные — коррективы, когда нужно было проверить контакт. Ивановский молниеносно снял 32 гайки, удостоверился, что форс-мажорной ситуации нет — и, не теряя ни секунды, снова справился с гайками. Герметичность! Готовность к полету. Будем помнить этого человека, которого Гагарин называл своим «ведущим» и «крёстным».

Факторы победы

Что помогло нашей стране выиграть эту «гонку века»? Причин и обстоятельств было несколько. И советские, и американские специалисты постарались привлечь к работе немецких учёных, завладеть ракетными разработками Третьего рейха. Так получилось, что американцы захватили гораздо больше ФАУ разных конструкций и вывезли в Штаты гораздо больше крупных ракетчиков во главе с фон Брауном. Но именно это «богатство выбора» во многом помешало американцам найти единственно верный, оптимальный путь к мощной ракете, которая смогла бы выйти на орбиту. Государственная централизованная система в этом случае оказалась эффективнее американской.

Не забудем и о «человеческом факторе». Советский Союз располагал такими гениями как Сергей Королёв и Валентин Глушко. Их разработки (королёвские ракеты и глушковские двигатели) до сих пор служат космонавтике. От них — прямая линия к «пророку» межпланетных путешествий, Константину Циолковскому, который не дожил до 1961 года, но предсказал взлёт Гагарина — и словами учёного, и писательским слогом. У нас ещё в 1958 году появилась уникальная ракета — Р-7, семерка, которая стала носителем для всех первых космических аппаратов. Не менее важным прорывом стало появление жидкостного ракетного двигателя РД-107, разработанного ОКБ-456 Валентина Глушко. С такой мощью можно было штурмовать космос.

Оправдалась и ставка наших первопроходцев космоса (назовем прежде всего Королёва, Глушко и куратора проекта от ВВС Николая Каманина) на молодых выносливых лётчиков. И 12 апреля 1961 года весь мир узнал одного из них — Юрия Гагарина. Кстати, все остальные участники космического проекта — и конструкторы, и будущие герои из отряда космонавтов — оставались глубоко засекреченными. А им удалось одержать «чистую победу» над могущественным конкурентом.

Информационная война

А что же американцы? Они готовили ответный ход, но он не оказался достаточно эффектным. Через три недели после гагаринского триумфа, 5 мая, состоялся полет первого заокеанского астронавта Алана Шепарда на корабле «Меркурий». Но… это не стало убедительным ответом на подвиг Гагарина. Во-первых, это был, по большому счёту, не полёт, а прыжок. Так называемый суборбитальный полёт, который длился всего лишь 15 минут. Cуборбитальный — потому что американский астронавт не вышел на околоземную орбиту и не стал облетать вокруг Земли. Это просто не предусматривалось в программе его миссии. По вкладу в исследование космического пространства он уступал не только гагаринскому достижению, но и полёту Белки и Стрелки.

Дело в том, что по грузоподъёмности американские ракеты уступали нашей «Семёрке» — для них оставались недоступными гагаринские высоты. Космический корабль, который «натянул на себя» Шепард, был ещё теснее нашего «Востока». И обзор у него был гораздо хуже. Американский астронавт практически не увидел звезд, отметил только, что с высоты хорошо виден земной ландшафт.

Единственным преимуществом этого «прыжка» оказалась его демонстрация в прямом телеэфире. Что-что, а устраивать шоу американцы умеют.

Впервые выйти на орбиту американцам удалось только 20 февраля 1962 года — почти через год после Гагарина. В тот день Джон Гленн (выдающийся лётчик-испытатель, к тому же участник Второй мировой!) совершил три витка вокруг планеты за 4 часа 55 минут. Но как далёк он был от советского космонавта № 2 Германа Титова, который за полгода до этого провел в космосе более 25‐ти часов, облетев Землю 17 раз! Поэтому и в 1962 году ни у кого не оставалось сомнений: космические приоритеты принадлежат русским.

И всё-таки американцы поначалу попытались выиграть информационную войну, на первых порах не признавая гагаринского приоритета. Они отмечали, что Гагарин летал в автоматическом режиме, не упоминая, что в любой момент, в случае необходимости, он мог перевести корабль в ручной режим управления и контролировал ситуацию. Но это продолжалось недолго. Гагарин восхищал весь мир — и Вашингтону пришлось признать поражение.

Джон Кеннеди в специальном заявлении, посвященном космическому полету Гагарина, заявил: «Нам понадобится время на то, чтобы догнать конкурентов. И можно предположить, что нас будут ждать и некоторые другие неприятные новости, прежде чем ситуация улучшится». Неприятные новости! Надо признать, что советские политические лидеры никогда не опускались до таких формулировок, комментируя научно-технические достижения США. Уже тогда в Вашингтоне сформировалась концепция «американского мира», и признавать свои поражения им было больно. Скрыть эту боль не мог даже дипломатический протокол.

В американской прессе полюбили страшные картинки с серпом и молотом вместо звёзд в потемневшем от ужаса небе. Космос надолго стал самым выразительным символом «русской угрозы». С высоты над миром нависла огромная фигура большевика, который, казалось, готов немедленно сокрушить мир капитала.

В Советском Союзе космическую победу преподносили без милитаризма, совсем напротив. Идеологическая подкладка выглядела так: путь к звёздам начался в октябре 1917 года, с декретов о земле и мире. Мы защитили социализм в 1941 − 45‐м и теперь вышли на прямой путь к коммунизму, который напрямую связан с мощным техническим прогрессом. Воспевалась простота наших героев: путь от деревенского мальчишки до звёздных вершин. Подчеркивалось, что космические достижения принадлежат не одной стране, а науке, а значит, всему миру. И это стало ещё одной причиной нашей победы — не только в космической гонке, но и в информационной битве.

Прошли десятилетия — и стало окончательно ясно, что всерьёз осваивать космос можно только «всем миром». Так и происходит на современной Международной космической станции. Но разве можно забыть, что первый человек, преодолевший земное притяжение, говорил по-русски и был нашим соотечественником, одним из нас? С него пошёл отсчёт истории пилотируемой космонавтики, и с течением веков важность этого открытия только возрастёт: невозможно представить себе будущее без изучения вселенной. А мы ещё в давние годы пели: «Улетая в дальний космос, обещали мы, что на Марсе будут яблони цвести». Будут. Снова сыграет кредо Сергея Королёва: «Я люблю фантастику в чертежах». Не остановится скоростной экспресс прогресса. Правда, в последнее время нас тянут несколько в другую сторону, но, вечные оптимисты, мы и это преодолеем.

…А Никита Хрущёв, которого невозможно отделить от всенародных космических подвигов, всё-таки был прав, когда, в ответ на предложение присудить Нобелевскую премию учёному, который запустил на орбиту первый искусственный спутник Земли, ответил: конструировал спутник весь советский народ, а взлетной полосой для него стал социализм. Даже если это легенда (хотя именно о таком ответе вспоминает сын первого секретаря), то легенда красивая и правильная. Всенародное открытие, всенародная победа — это самое дорогое. Именно так и ощущали в Советском Союзе космический прорыв. И не зря носили на руках первых космонавтов. Они были лучшими сынами нашей страны.

Пётр Капица. «Наука должна быть весёлая»

9 июля 1894 года в Кронштадте родился Пётр Леонидович Капица — один из самых ярких учёных ХХ века. Личность на все времена, оставившая потомкам немало открытий и ещё больше загадок, что не менее важно для учёного…

Он из Кронштадта

Его отец, русский дворянин с сербскими корнями, был военным инженером, он возводил фортификационные сооружения на Балтике, дослужился до генеральского чина. Мать — урожденная Ольга Иеронимовна Стебницкая — посвятила жизнь изучению русского фольклора.

В детстве будущего академика исключили из гимназии — за слабые успехи в латыни. Капица вообще не отличался прилежанием и не любил ощущать над собой начальственную руку… Он продолжил образование в реальном училище, где чувствовал себя свободнее. Тогда он уже понимал, что посвятит себя физике: Пётр с детства увлекался механизмами. Умел не только разобрать, но и собрать часы, и всю жизнь гордился этим навыком.

Потеряв статус гимназиста, он, по тогдашним правилам, лишился возможности поступать в университет. В 1912 году Капица стал студентом электромеханического факультета Петербургского политехнического института. Собирался стать инженером-электриком, а может быть, и исследователем. В Политехническом он обрел учителя с большой буквы — физика Абрама Фёдоровича Иоффе, которого называли «папой» многие выдающиеся советские учёные. Этот солидный господин умел общаться с молодыми, задиристыми исследователями одновременно и покровительственно, и уважительно. Создавал атмосферу увлекательной творческой работы. К тому же в этом коллективе Капица стал почти знаменитостью. За питомцами Иоффе следил даже сам Максим Горький…

Когда началась Первая мировая, несколько месяцев Капица провел на фронте. Он стал водителем и механиком санитарного отряда Всероссийского союза городов — общественной организации, которая помогала российскому правительству в организации медпомощи на фронтах. Друзья вспоминали, что он был настоящим смельчаком. Много раз мог погибнуть. Но вернулся с фронта невредимым. Конечно, он вернулся к науке, в семинар Иоффе. Его не отвлекла от неё и революция. Он успел получить диплом и стал преподавать. «На лекциях мы и сами учимся. Даже самые нелепые вопросы, которые задают студенты, заставляют с совершенно новой точки зрения взглянуть на то явление, к которому подходим всегда стандартно, и это тоже позволяет творчески мыслить», — говорил Капица. Даже из этих слов ясно, каким необычным лектором он был.

Капица стал одним из самых ярких сотрудников института Иоффе — хотя там собрались будущие гении. Есть картина Бориса Кустодиева, запечатлевшая молодого талантливого исследователя рядом с другим будущим нобелевским лауреатом — Николаем Семёновым. Эта картина — метафора научного поиска. И создал её Кустодиев в 1921 году, когда ещё не утихла канонада гражданской войны. Для Капицы это были трагические дни. Эпидемия «испанки» лишила его отца, двухлетнего сына, жены и новорождённой дочери. Молодой учёный пребывал в отчаянии. Но пытался вырваться из этого тупика… Он дни и ночи посвящал физике, а общаясь с друзьями, шутил, балагурил, принимал участие в шарадах. Элегантно и аккуратно одевался — так, что приятели удивлялись, где он в «переходное время» находит приличные костюмы… Однажды его и Семёнова привели в дом Кустодиева. Художник тогда страдал тяжелой болезнью позвоночника и почти не выходил на улицу. Но работал, устроив себе мольберт возле тахты. «Почему бы вам не написать портрет будущих знаменитостей?», — предложили ему Капица и Семёнов. Кустодиев сразу согласился: он увидел в этих молодых людях дух времени, в котором разруха сочетается с верой в науку: ей посвящают себя настоящие «аристократы духа». В качестве гонорара они вручили художнику мешок пшена — в то время это было поважнее денег. Получился портрет оптимистов. В глубине души они и были такими. Верили в собственные силы, в науку… Это и привлекло Кустодиева, который успел подружиться с учениками Иоффе. Портрет хранился в доме Капицы. Много лет спустя, когда Кустодиева уже давно не было на свете, он подарил Семёнову его копию с такой надписью: «Портрет хорошо сохранился, а мы здорово постарели. Но в душе мы оба такие же молодые и глупые, как выглядим на портрете».

Пётр Капица

Основные эксперименты они проводили в области атомной физики — измеряли скорости молекул, снимали рентгенограммы металлов, исследовали сенсационные открытия Нильса Бора и Эрнеста Резерфорда, самостоятельно разработали метод определения магнитного момента атома.

Британская командировка

В то время считалось — и, видимо, резонно — что, не пройдя практику в лучших европейских лабораториях, невозможно выйти на высший уровень экспериментальной физики. По протекции Иоффе и Горького молодого учёного командировали в Великобританию. Он прибыл туда вместе с учителем — и сначала они договорились о годичной командировке. Капицу приняли стажером в Кавендишскую лабораторию профессора Резерфорда. Там Капица задержался на целых 12 лет. Он оставался советским гражданином, внимательно следил за всем, что происходило на Родине. Он стал доктором Кембриджского университета. И одновременно — доктором физико-математических наук в СССР. Несколько раз Капица в те годы приезжал в Ленинград и в Москву. Читал лекции, принимал участие в научных заседаниях. Его — по предложению Иоффе — избрали членом-корреспондентом академии наук. Резерфорд долго к нему присматривался — но в конце концов признал русского учёного ровней.

Весь мир пересказывал байки о находчивости экспериментатора из Москвы. Однажды Капицу пригласили в некую инженерную фирму — починить электродвигатель. Он попросил принести молоток, стукнул им по двигателю, и тот заработал. Поскольку гонорар в 1000 фунтов был получен заранее, руководитель фирмы попросил обосновать такую сумму «всего лишь за удар молотком». Капица обосновал: один фунт за удар молотком, 999 фунтов — за то, что он знал, куда надо ударить.

В туманном Лондоне Королевское общество вскоре предоставило для него хорошо оснащенную лабораторию… Аппараты Капицы по сжижению водорода и гелия, сконструированные на основе его собственных методов, оказали революционное влияние на науку. Исследуя природу жидкого гелия, он стал знаменитостью. Возможно, тогда родился один из его насмешливых афоризмов: «Когда теория совпадает с экспериментом, это уже не открытие, а закрытие».

Капица не забывал московских друзей. Привозил им из Британии не только отрезы шерсти, но и научные инструменты, а Кустодиева снабжал дефицитными красками.

Московская лаборатория

В сентябре 1934 году он приехал в Москву, чтобы прочесть курс лекций, но остался на Родине навсегда. Капице дали понять, что командировка окончена, и он необходим советской науке. Он возглавил научный Институт физических проблем, специально организованный для исследований Капицы. Кстати, оборудование британской лаборатории, которую он возглавлял, Советский Союз тоже приобрел у англичан. Резерфорд сказал: всё равно в этих аппаратах никто кроме Капицы никогда не разберется. Иногда пишут, что учёного чуть ли не арестовали, что его силой заставили не покидать Россию. Это не совсем так. Он действительно не сразу получил в СССР достойные условия для работы, Капицу раздражала бюрократия. Но он никогда не собирался навсегда оставаться в Британии и понимал, что 12 лет — предельный срок, что пора создавать своё научное гнездо на Родине. Кстати, из Лондона он привёз новую семью. Его женой стала дочь академика-кораблестроителя Алексея Николаевича Крылова. Привёз он из Лондона и двух маленьких сыновей — Сергея и Андрея. Оба станут известными учёными, профессорами, а первый — ещё и всенародно известным телевизионным ведущим, настоящим просветителем.

Пётр Леонидович свободно говорил по-английски, но мыслил всегда по-русски. И таких душевных друзей, как в России, в Лондоне у него не могло быть. Ведь непринужденно перебрасываться шутками и парадоксами можно только на родном языке. А в этом — суть характера Капицы. Многим казалось, что он и работает играючи. Это и так, и не так. Капица терпеть не мог напускать на себя серьёзный начальственный вид. Но был требователен и к себе, и к сотрудникам, которые, как правило, понимали его с полуслова.

В своём Институте на Воробьевых горах он не терпел разгильдяйства. Однажды, выглянув в окно, Капица увидел чрезвычайно замусоренный двор. «Сколько у нас дворников?» — спросил он. Ему ответили, что трое. «Уволить двоих, а зарплату оставшемуся утроить». На следующее утро двор был убран идеально, а мусор стали вывозить вовремя. Это, казалось бы, пустяки. Но точно так же Пётр Леонидович решал и куда более важные проблемы. Он терпеть не мог демагогии, разговоров о будущем, о планах. Либо всерьёз говорить о науке — либо кратко рассказывать о профессиональных проблемах. Третьего не дано. Иначе просто времени не хватит на главное.

Во время ежовского большого террора учёные, как, впрочем, и другие люди, пребывавшие «на виду», оказались под ударом. Капица не боялся заступаться за арестованных. Ему удалось вызволить из тюрем физиков Владимира Фока и Льва Ландау. Почему? Капица умел находить аргументы, которые производили сильное впечатление на Сталина. Пётр Леонидович писал: разбрасываться такими учёными непрактично, это потеря для нашей экономики. Отстранить от работы Фока или Ландау — все равно, что не использовать на пользу науке совершенный механизм. Эти слова встречали понимание. Их отпустили. Фока — практически сразу, Ландау — через несколько месяцев. Причем последний действительно был троцкистом и собирался принять участие в политическом перевороте… Но Капице удалось всех убедить, что главное для молодого гения «Дау» — физика. А на остальное можно закрыть глаза. Надо ли говорить, что эти старания могли оказаться опасными для самого Капицы? Не зря его ещё в Первую мировую считали бесстрашным.

Сам Капица выглядел в московском научном сообществе белой вороной. Тут дело не только в советской специфике, так случилось бы в любой стране. Он был слишком глубоко погружен в свои раздумья. Удивляли и его короткие штаны — бриджи, и вообще — склонность к франтоватой одежде. И его абсурдистский юмор. И независимость. Он всегда демонстрировал свою «особость». Не любил подчиняться. Когда ему предлагали заниматься оборонными технологиями — как правило, отказывался. «Мы же, учёные, как актеры, любим славу, любим появляться в прессе… А оборона — дело секретное. Это не для меня». Хотя, конечно, его открытия здорово помогли военным. И изучать атом он начал одним из первых в мире.

Во время Великой Отечественной войны Институт Капицы эвакуировали в Казань, а сам учёный работал над внедрением в производство кислородной установки, необходимой для производства взрывчатки. Работал днём и ночью, до полного изнурения. Это были блистательные устройства. Он ведь был и блистательным изобретателем — Курчатовым ХХ века. Сколько аппаратов, машин сконструировал Капица… И установку для производства жидкого кислорода он, великий мыслитель и теоретик, собрал сам, до винтика. В газетах о нём писали как о выдающемся советском учёном. К тому времени Пётр Леонидович уже был «полным» академиком АН СССР.

Наравне с сильными мира сего

В августе 1945 года Капица вошел в Спецкомитет по разработке атомной бомбы, но, не сработавшись с Лаврентием Берией, который отвечал за этот проект, вскоре попросил освободить его от работы. Да и не нравилось академику, когда с ним разговаривали начальственным тоном, вызывая «на ковёр» через секретаря. Такого обращения он не терпел. Многим известны выводы учёного из письма Сталину: «Товарищи Берия, Маленков, Вознесенский (председатель Госплана СССР Николай Вознесенский. — прим.) ведут себя в Особом комитете как сверхчеловеки. В особенности тов. Берия. Правда, у него дирижерская палочка в руках. Это неплохо, но вслед за ним первую скрипку все же должен играть учёный. Ведь скрипка дает тон всему оркестру. У тов. Берии основная слабость в том, что дирижёр должен не только махать палочкой, но и понимать партитуру. С этим у Берии слабо. Я лично думаю, что тов. Берия справился бы со своей задачей, если отдал бы больше сил и времени». Резкие слова, после которых работа Петра Леонидовича в атомном проекте стала невозможной. Причина была не только в Берии — и все это понимали. Капица просто не хотел работать в военном режиме, когда не творчество не хватало ни времени, ни прав. Он считал, что принесет больше пользы науке и Родине как свободный художник. Дирижерства над собой Капица не терпел. Всю жизнь отстаивал свое, говоря словами Пушкина, «самостоянье». «Руководить — это значит, не мешать хорошим людям работать», — говорил академик.

Вождю такой «саботаж» не понравился, но строгого наказания для Капицы не последовало. Во-первых, его ценили. Во-вторых, свободолюбивый характер академика ни для кого не был секретом. Его привлекали загадочные материи. Там, где главное — поиск, непредсказуемый, не связанный с высокими инстанциями. «Главный признак таланта — это когда человек знает, чего он хочет», — говорил Капица. И жил в соответствии с этим принципом.

Он, ничуть не смущаясь, продолжал время от времени писать Сталину — разговаривал с ним на равных. Такой уж тон установился у них: оба осознавали свое значение. Капица — в науке, а Сталин — в политике. И никаких славословий, от которых устали оба. Однажды генеральный секретарь получил письмо академика с предложением издать книгу писателя Льва Гумилевского о достижениях русских инженеров: «Мы мало представляем себе, какой большой кладезь творческого таланта всегда был в нашей инженерной мысли. Из книги ясно: первое — большое число крупнейших инженерных начинаний зарождались у нас; второе — мы сами почти никогда не умели их развивать; третье — часто причина неиспользования новаторства в том, что мы обычно недооценивали своё и переоценивали иностранное. Обычно мешали нашей технической пионерной работе развиваться и влиять на мировую технику организационные недостатки. Многие из этих недостатков существуют и по сей день, и один из главных — это недооценка своих и переоценка заграничных сил».

Это письмо, прозвучавшее как гром среди ясного неба, пришлось по душе вождю! Он и сам был недоволен недостаточным патриотизмом нашей интеллигенции. Книгу Гумилевского издали, о достижениях русской науки стали писать много и основательно. Снимать фильмы о выдающихся учёных, писать о них в учебниках… С этого началось возрождение патриотического самосознания.

Но Берия не простил Капице обиды. Сталин в ответ на очередную жалобу на академика, ответил ему известной фразой: «Я его тебе сниму, но ты его не трогай. Запомни: он нам очень нужен». Действительно, на несколько лет академика отлучили от созданного им Института. Пришлось работать даже в «Избе физических проблем», как называл академик свое новое место работы.

Очевидное — невероятное

После смерти Сталина его уже воспринимали не иначе как мэтром, великим учёным. Капица снова возглавил ИФП, а одновременно — и главный физический журнал. Занимался свойствами плазмы, преподавал, заседал в Президиуме Академии наук. В 1978 году он получил Нобелевскую премию «за фундаментальные изобретения и открытия в области физики низких температур». Правда, этой темой он к тому времени уже не занимался около 30‐ти лет. В СССР о его Нобелевской премии сообщали с гордостью. Ведь к тому времени учёный уже был Героем Социалистического Труда. Достоинство тогдашней системы в том, что таких людей знали — как выдающихся лётчиков, космонавтов, писателей… Физикам тоже требуется народное признание. Он по-прежнему помогал талантливым коллегам — тем, кому непросто было «пробиться». У него имелся прямой телефон Брежнева и Косыгина. Иногда Капица давал им советы — и государственные мужи прислушивались к академику.

Его сын Сергей, профессор физики, был известен всей стране как ведущий телепередачи «Очевидное — невероятное». Иногда он приглашал в эфир и отца. Строптивый Пётр Леонидович к тому времени научился видеть положительные стороны советской системы — прежде всего во внимании и уважении к науке. Для него это было главным… Конечно, он замечал и обаятельных женщин, и красоту шахматных партий, любил бывать в театре, но прежде всего был учёным. А это особое отношение к миру, ко времени, к себе самому.

До последних дней жизни (а прожил Капица почти 90 лет) он трудился в лаборатории, сохранял ясный ум и чувство юмора. Он вообще любил мыслить парадоксами — это и в науке помогало. Рутину он ненавидел. Многим запомнились слова академика: «Наука должна быть весёлая, увлекательная и простая. Таковыми же должны быть и учёные». И — никакой рутины! Таким Пётр Леонидович оставался всегда. Как не хватает нам сегодня такого патриарха науки — парадоксального, блистательно одарённого, умеющего доверять наитию и в то же время математически точного в своих начинаниях. Но ученики Петра Капицы и сегодня — на острие познания секретов природы.

Золотое сечение Ирины Антоновой

20 марта 1922 года родилась Ирина Александровна Антонова — выдающийся искусствовед, которая 52 года служила директором московского Государственного музея изобразительных искусств имени Пушкина и 7 лет — его президентом. Но дело, конечно, не в рекордах. Сегодня становится всё яснее, что именно Антонова десятилетиями во многом задавала тон нашей культурной жизни и оставалась образцом интеллигентности, в которой не было фальшивых нот снобизма и саморекламы. Директор музея, она стала камертоном культуры.

Медсестра и Веронезе

Она родилась в семье выходца из рабочих, который на волне революционного вихря стал директором Государственного экспериментального института стекла, настоящим профессионалом. Мама — талантливая пианистка — работала в типографии.

Раннее детство прошло в знаменитом доме бывшей гостиницы «Дрезден», что напротив красного здания Моссовета. Одно из первых воспоминаний — Ирина каталась на санках вокруг обелиска Свободы; в наше время на его месте гарцует конный памятник Юрию Долгорукому. Школьница Антонова ходила на каток, плавала, занималась гимнастикой…

Потом отец три года работал в советском постпредстве в Берлине — до прихода к власти нацистов, и в воспетый лучшими поэтам того времени Институт философии, литературы и истории — ИФЛИ — Ирина Антонова поступала, уже владея несколькими иностранными языками. Правда, в конце 1941 года ИФЛИ объединили с МГУ — и заканчивала она уже университет. Но между поступлением и дипломной работой о Паоло Веронезе была война. У студентки Антоновой был любимый литературный герой — Андрей Болконский, и, конечно, она стремилась защищать Родину. Она окончила курсы медсестер, в сержантских погонах служила в госпиталях — на Красной Пресне, на Бауманской. Днём штудировала учебники, слушала лекции, сдавала зачеты, а ночами бинтовала бойцов, помогала врачам. «Я не была на фронте, но через одного мальчика я увидела войну. После ампутации он лежал в люльке и просил: «Сестра, отгоните муху, отгоните муху…» Никаких мух не было. Но я делала вид, что отгоняю их», — вспоминала Антонова.

Ученица Виппера

Из учителей Ирины Александровны нельзя не назвать одного — Бориса Робертовича Виппера. Потомственный учёный, сын выдающегося историка, он по сути создал советскую школу исследования западноевропейского искусства, которое так увлекало Ирину Антонову. Виппер читал лекции в ИФЛИ и МГУ а, кроме того, возглавлял научную часть музея имени Пушкина. Такие профессора стали связующим звеном между русской наукой Серебряного века и «военным» поколением студентов, к которому относилась Антонова. Она даже говорить научилась «в стиле Виппера» — так, чтобы каждый тезис содержал несколько пластов смысла, но не нарушал элементарной логики. Искусство — великая тайна, но разговор о нём должен быть ясным, а не туманным. Ни Виппер, ни Антонова никогда в этом не признавались, но мы сегодня может это сказать: они, вслед за великими художниками, сумели прочувствовать, разглядеть закон золотого сечения. И это знание помогало им не только в исследованиях, но и в жизни.

Ирина Антонова

Когда Ирина Александровна писала дипломную работу, перед ней стоял выбор. Общество культурных связей с заграницей — или музей на Волхонке. Первое — престижнее, но в музей её приглашал Виппер… В апреле 1945 года Антонова стала научным сотрудником отдела Запада (ныне — отдел искусства старых мастеров). С 1949 до 1953‐й музей жил в чрезвычайном режиме. Там располагалась экспозиция «подарков Сталину», которые поступали со всего мира к семидесятилетию «лучшего друга музейщиков».

Но в то же время — в музей возвращались картины из эвакуации, а ещё — картины из Дрезденской галереи, спасенные от гибели в разрушенном бомбежками городе. В 1955 году Советский Союз вернул дрезденцам все их шедевры, включая «Сикстинскую Мадонну» Рафаэля, а также полотна Веласкеса, Рубенса, Рембрандта. Аналогов этому нет ни в истории музеев, ни в истории войн. Во всех величайших галереях мира выставлены в том числе и боевые трофеи — картины, скульптуры, реликвии, доставшиеся французам, англичанам, американцам в результате крупных катаклизмов. Ирина Александровна всегда помнила, что в Дрезденской галерее много лет висела табличка с благодарностью Красной Армии за спасение сокровищ коллекции. Висела — а потом исчезла.

Ирина Александровна участвовала и в подготовке поворотной для «оттепельного» поколения выставки Пабло Пикассо в 1956 году, когда перед открытием писатель Илья Эренбург успокоил тысячную толпу, воскликнув: «Товарищи, вы ждали этой выставки двадцать пять лет, подождите теперь спокойно двадцать пять минут».

Спасённые витражи

Антонова не занимала никаких административных должностей, занималась только искусством, научной работой. Но в феврале 1961 года всё тот же Виппер предложил ей возглавить Пушкинский музей. На Волхонке началась эпоха Антоновой. И, конечно, пришлось заниматься не только выставками, каталогами и исследованиями, но и ремонтом. А значит — ходить по кабинетам, где просителей не всегда встречают дружелюбно. Но тут сказался дипломатический талант Ирины Александровны: она умела находить нужный тон для разговора с самыми занятыми людьми страны. Помогало и то, что она не считала себя небожительницей, а «их» — бездушными функциями. «Кукиш в кармане не держала, не приемлю его принципиально», — признавалась Ирина Александровна.

После войны музейную крышу с витражами отреставрировали не лучшим образом. «Протечки» — это слово частенько звучало в кабинете Антоновой. И однажды она решилась написать председателю Совета министров Алексею Косыгину: «Надо спасать музей!» Как ни странно, он ответил незамедлительно: «Не дать разрушиться, срочно принять меры», — и начался основательный ремонт шуховских витражей. Музей стал уютнее и светлее, а главное — исчезли испарения, опасные для экспонатов, для уникальных интерьеров.

Увидеть Джоконду

Перекрытия, маляры, ухоженный дворик, новые помещения, превратившие Волхонку в музейную улицу — всё это, конечно, важно. Но главное — это всё-таки необычные выставки, фестивали, учебные программы, которые придали музею узнаваемое «лица необщее выраженье» и воспитали несколько поколений искусствоведов и просто неравнодушных людей, которые никогда не забудут уроков Ирины Антоновой.

В мае 1971 года в Москве с немалым размахом прошла генеральная конференция ИКОМ (Международного совета музеев). В СССР тогда много говорили о разрядке напряженности в мире — и контактам с иностранными коллегами придавали серьёзное значение. Но чтобы всё не ограничилось «показухой», требовались инициативы, требовался талант. По предложению Ирины Александровны 18 мая, день открытия конференции, объявили Международным днём музеев. Его отмечают и в наши дни. Ирина Антонова подарила коллегам праздник! Но главное — в жизни музея стало больше интернациональных проектов.

В 1974 году, узнав, что знаменитое творение Леонардо да Винчи — «Джоконду» — выставляют в Японии, Антонова решила привезти этот шедевр в Москву: «Я страстно хотела, чтобы у нас в стране её увидели». С этой идеей она пришла к министру культуры СССР Екатерине Фурцевой — и та ответила несколько самонадеянно, но в своём наступательном стиле: «Французский посол в меня влюблен. Попробуем — может быть, он сумеет убедить своих…» И получилось! Только французы поставили условие, что витрина «Моны Лизы» должна состоять из пяти слоев стекла. И надо же такому случиться, что когда картину устанавливали в Пушкинском музее, лопнуло три стекла… К счастью, его заказали с солидным запасом — и все условия удалось соблюсти. Советские люди, у которых было совсем немного возможностей побывать в Париже, готовы были по семь часов выстаивать в очереди, чтобы увидеть улыбку Джоконды. Это воспринималось как чудо. За полтора месяца около 300 тысяч человек побывали на этих гастролях одной картины… Это был последний заграничный вояж ренессансного шедевра из парижского «Лувра».

Декабрьские вечера

Она не умела работать осторожненько, по удобным, давно сложившимся, академическим стереотипам и шаблонам. И самой удивительной затеей Антоновой, конечно, стали Декабрьские вечера — как и всё, что создавалось в музейном пространстве в содружестве со Святославом Рихтером. Пианист стал постоянным посетителем музея в 1949 году, садился за инструмент в знаменитых залах, готовил там новые программы. Они с Ириной Александровной родились в один день — 20 марта. Правда, в разные годы. Из смущения Антонова никогда не рассказывала ему об этом совпадении. Рихтер случайно узнал об этом только за два года до своей смерти — и поздравил с негодованием: «Как же так? Вы мне в этот день приносите цветы, подарки, поздравляете, и на этом всё кончается! Как Вы могли утаить?» А она умела хранить тайны и использовать фигуры умолчания. Такая манера: рассказывать чуть меньше, чем знаешь.

В 1981 году они задумали провести в музейном зале первый фестиваль музыки и живописи, посвятили его русской культуре XIX — начала XX века. Антонова предложила название: «Дары волхвов». Это перекликалось и с преддверием Рождества, и даже с названием улицы Волхонки. Но Рихтер покачал головой: «Нас не поймут». Фестиваль назвали просто — «Декабрьские вечера». В Белом зале музея на Волхонке — там, где можно разместить только 350 зрителей, — каждую зиму собиралась «вся Москва». Среди публики, в тесном зале можно было встретить Галину Уланову, Иннокентия Смоктуновского, Владимира Васильева, Олега Табакова… Рихтер на первом фестивале во многом открыл публике Николая Метнера — полузабытого композитора, последнего романтика русской музыки, который в 1921 году эмигрировал из Советской России. С тех пор такие вечера проводятся каждый год — и всякий раз это новое слово в музыке, в выставочном искусстве. И — яркое исследование о родстве музыки, живописи, театра, поэзии, о призвании и увлечениях мастеров, которые ему служили и служат.

Для тех, кому удавалось пробиться на эти фестивали, воспоминания о них сохранились навсегда. И дело вовсе не в «престижности» — ни Рихтер, ни Антонова не были ценителями «светской жизни». Они просто показывали, что вся наша жизнь пропитана искусством, нужно только приглядеться, научиться слышать и видеть. Когда-нибудь будет написана история декабрьских вечеров — и мы откроем эту книгу как самую точную летопись нашей культурной жизни, её легенд, её взлётов. Они искали созвучие музыки и живописи, скульптуры. Выставки, которые проводились в те дни, должны были соответствовать теме фестиваля. А Ирина Александровна на одном из вечеров даже переворачивала Рихтеру ноты.

Кем был Рихтер для музея, для Антоновой? «Проникнуть полностью, до конца в великую музыку, в великое исполнение мы не можем. Равновеликими мы быть не можем. Но в момент, когда слушаем и наслаждаемся, мы как бы равновеликие. Это величайшее счастье. Рихтер умел этого добиваться от слушателя. Он умел делать искусство не доступным, а приближать. Была в нём магическая сила убеждения». А ведь это можно сказать не только про Рихтера. В музейном деле Ирина Антонова, пожалуй, сыграла не меньшую роль, чем Святослав Теофилович — в музыкальной культуре.

Антоновой удалось раскрыть изначальный смысл этого музея, задуманного как небывалый культурный центр, в котором всё — начиная от «греческого» фасада главного здания и заканчивая интонациями экскурсоводов — погружает посетителей в историю искусства.

Реабилитация авангарда

Не раз директор музея принимала в его стенах «сильных мира сего». В 1981 году стареющий Леонид Брежнев побывал на сенсационной выставке «Париж — Москва» — и, по воспоминаниям Ирины Александровны, «терпеливо посмотрел весь авангард, а потом увидел картину Герасимова с Лениным, попросил стул и сел перед ней. Потому что обрадовался знакомому, это было трогательно». Эпизод забавный, но главным последствием выставки стала реабилитация русского и советского авангарда, о котором до этого несколько десятилетий предпочитали говорить вполголоса. Сам генеральный секретарь оставил благожелательную надпись в книге отзывов выставки, на которую могла решиться только Ирина Антонова! Опала целого направления в живописи закончилась. После той легендарной выставки «сложными художниками» и «революционным искусством» стали гордиться как национальным достоянием. Не меньшими событиями становились выставки Амедео Модильяни, Марка Шагала…

Необычные, нестереотипные выставки, декабрьские вечера — всё это изменило наше отношение не только к Пушкинскому, но и вообще к музеям, к их роли в обществе. Оказалось, что эти — на первый взгляд крайне консервативные — учреждения способны удивлять, способны к изобретательным, эффектным просветительским программам.

Железная леди?

А ещё её называли «железной леди» — во многих репортажах проскальзывало это громкое определение, напоминающее о Маргарет Тэтчер. Да, Ирина Антонова, как правило, появлялась перед публикой (особенно официальной) в броне, выглядела неприступно, безукоризненно — как британская баронесса; рассуждала строго, корректно и уверенно, по-профессорски. Демонстрировала высокий дипломатический класс. Но это — лишь поверхностное впечатление от Ирины Александровны Антоновой. Намного ценнее — её глаза, когда она, например, говорила о Пушкине, или о художниках итальянского Возрождения, или о своих учителях. А если речь заходила о муже — Евсее Ротенберге — слова и вовсе не требовались. Настоящий искусствовед-энциклопедист, мудрый и обаятельный, он открыл для неё новые направления в восприятии искусства, потаенные смыслы. Их отношение к живописи всегда оставалось непринужденным. И — никакого «железа». Она никогда не рассуждала об искусстве с холодком равнодушия или в официозном, канцелярском стиле.

Она понимала всё и всех — и эксцентриков, и чинных классиков, и хулиганов. Любила парадоксы. Без широты взгляда в мире искусства, как и в мире Пушкина, и шагу сделать невозможно. И никакая она не «железная леди», а прекрасная женщина с сердцем Дон Кихота. Из тех, благодаря которым в мире и существуют музыка и живопись, — быть может, самые сложные и прекрасные явления в нашей жизни. Чтобы совершать то, что у неё получалось, нужно гореть идеями. Нужно не сомневаться, что дело, за которое вы взялись, — самое главное на свете. А иначе просто ничего не получится. Секретом своего долголетия она считала искренность и увлеченность — и ведь и вправду, это гораздо важнее всевозможных лекарств и диет. Можно сказать и более высокопарно — одержимость своей миссией, своим делом, которую Ирина Александровна сохраняла до последних дней.

Те, кто работал с Антоновой, не сомневались: она могла бы руководить и страной, и земным шаром. Но, думаю, это не так. Ирина Александровна могла заниматься только любимым делом. Ей несколько раз предлагали возглавить министерство культуры — РСФСР, СССР, снова РСФСР… Несомненно, и этот воз оказался бы ей по плечу. Но это означало — оставить свой дом, замыслы. И она снова и снова отказывалась.

Главными событиями в её жизни были не какие-то аппаратные достижения или награды, а те минуты, когда «открывалась живопись» или музыка. Работать в музее, в который часто (да почти каждый день!) выстраивались километровые очереди неравнодушных людей — это и есть счастье.

Музей в лихие годы

Пришли новые времена — жестокие, равнодушные к изящным искусствам, да и вообще к культуре. Дикий капитализм девяностых. Её награждали, чествовали — а Ирина Александровна спокойным профессорским тоном вполне дипломатично произносила вовсе не те речи, которых ожидали от неё чиновники; многие из них оказались просто временщиками. Они считали её музейным экспонатом, «английской королевой» — а Ирина Александровна оставалась самой собой. С энергией, с новыми идеями, которые она была готова отстаивать, не дожидаясь попутного ветра. Она говорила: «Я за социализм. Потому что ничего лучше пока не придумано и не опробовано». Спокойно и уверенно произносила эти слова, крайне немодные в девяностые. Это вовсе не означает идеализацию той системы, которая сложилась в СССР. Но с теми ценностями, которые шумно заявили о себе после распада страны, Ирина Антонова ни согласиться, ни ужиться не могла. Она отстранялась от них по-королевски — и проводила новые фестивали, выставки, школы. Сохранила свой островок на Волхонке — и даже расширила его владения, создав целый музейный квартал.

О том, что её действительно интересовало, Антонова умела говорить и просто, и сложно одновременно. Это качество прирожденного просветителя, если угодно — популяризатора искусства. Редкий и потому ценный талант. Прислушиваясь к ней, мы действительно менялись, начинали что-то понимать в жизни и в искусстве — и прежде всего, убеждались, что они неразделимы. Очередь в музей чуть поредела: люди в те годы не жили, а выживали. Но продолжались декабрьские вечера, которые после ухода Рихтера взял под свое крыло Юрий Башмет. Событиями в культурной жизни стали такие выставки как «Москва Берлин» и «Золото Трои».

Незаменимая

Когда Антонова в почтенном возрасте оставила кабинет директора и стала президентом музея, казалось, что это лишь почетная пенсионная синекура. Ничего подобного! Свои дни Антонова по-прежнему расписывала по минутам: встречи, интервью, исследовательская работа, лекции, выставки, спектакли, музыка, новые знакомства с людьми, которые могли бы быть полезны Делу… Из музея и музейной жизни она не уходила, своих начинаний не бросала.

Сколько бы времени ни прошло, место Ирины Антоновой в нашей культуре не будет занято. Оно — рядом с Иваном Цветаевым, основателем Музея изящных искусств, который мы знаем как Пушкинский. В России немало замечательных музеев, там подчас работают талантливые директора, преданные своему делу, но заменить Антонову невозможно. Зато и позабыть нельзя.

Век Калашникова

Почему весь мир знает фамилию русского оружейника?

Обыкновенная история. В селе Курья Алтайской губернии в семье крестьянина Тимофея Калашникова родился семнадцатый ребёнок. Назвали его Михаилом. Они не считались коренными сибиряками: на Алтай Калашниковы переселились с Кубани, по «столыпинскому призыву», в 1910 году. Хозяйство их было не слишком зажиточным, но крепким, и в 1930‐м старшего Калашникова признали кулаком. Наказали его, по меркам того времени, не слишком строго: вместе с семьей заставили переселиться в Томскую область. Михаил окончил семилетку. Что дальше? Крестьянский труд его не привлекал: мальчишка мечтал работать с техникой. Однажды ему удалось разобрать и собрать браунинг — и этот день запомнился Калашникову на всю жизнь: он ощутил себя настоящим мастером, которому подвластна хитрая техника. Но сын кулака не мог получить паспорт и переехать в город… Пришлось прибегнуть к хитрости, даже к подделке документов. В результате с семнадцати лет Калашников работал на Туркестано-Сибирской железной дороге. Он стал секретарём политотдела, но техника интересовала комсомольца сильнее, чем бумагооборот и марксистские премудрости.

Сержант с планшетом

Путь к изобретениям открыла ему армия. Гимнастерку Калашников надел в 1938‐м. Своей солдатской специальности — «механик-водитель танка» — он соответствовал вполне. Пытался постичь тайну механизмов, не расставался с планшетом, с тетрадками, постоянно вёл какие-то расчёты…

Михаил Калашников

Из первых изобретений Калашникова назовём три: инерционный счётчик выстрелов из танковой пушки, специальное приспособление для пистолета ТТ, которое увеличивает эффективность стрельбы через щели в башне танка, а также счётчик моторесурса танка. Молодого рационализатора даже вызвал для доклада генерал армии Георгий Жуков, и счётчик получил достаточно широкое распространение. Правда, в звании Калашникова не повысили, а чтобы стать конструктором, ему не хватало образования. И всё-таки несколько месяцев он дорабатывал свое внедрение на почтенном ленинградском заводе «Звезда», после чего вернулся в армию.

С первых дней войны он сражался в танковых частях. Познал горечь отступлений лета 1941 года. Несколько недель на фронте — это опыт ни с чем несравнимый. В бою под Брянском старший сержант Калашников, командир танка Т-34, получил тяжелое ранение. «Гулкое эхо ударило мне в уши, на мгновение в глазах вспыхнул необычайно яркий свет… Сколько был без сознания — не помню… Кто-то пытался расстегнуть на мне комбинезон. Левое плечо, рука казались чужими», — таким запомнился ему тот день. Первую помощь оказал раненому сельский фельдшер. А потом он надолго оказался на госпитальной койке.

Там Калашников и поставил себе задачу: создать лёгкое и неприхотливое автоматическое оружие. Заболел этой идеей. Ранение помогло ему из бойца превратиться в оружейника. Да, этот сюжет напоминает сказку, хотя, если вдуматься, ничего невероятного здесь нет: оказавшись наедине с самим собой, молодой боец размышлял о том, что его увлекало — о механике, об оружии. И, оказавшись в тылу, стремился стать настоящим оружейником.

В Казахстане, во время отпуска по ранению, он создал свой первый пистолет-пулемет, который после некоторых доработок был отправлен в Главное артиллерийское управление СССР. «Промышленного интереса не представляет», — таков был вердикт специалистов, отметивших и «многие подкупающие стороны» оружия. Но проект не пропал даром: Калашникова зачислили в состав Центрального научно-исследовательского полигона стрелкового и миномётного вооружения. Он получил работу, которая соответствовала призванию.

Из нашего времени, со стороны долгая жизнь Калашникова выглядит сплошным триумфом. Ордена, премии, регалии, открытия, всесоюзная, да и всемирная слава… Несомненно, это история успеха, не уступающая стандартам «американской мечты». А точнее — реализованная советская и русская мечта, связанная с давними традициями наших оружейников. Но, наверное, больших побед не бывает без болезненных поражений, без тяжёлых уроков. Калашников мечтал создать оружие победы, мечтал — как оружейник — внести свой вклад в разгром Германии, во взятие Берлина. Не получилось. Разработок и предложений было немало, но ни один из его проектов в годы Великой Отечественной не был реализован на индустриальном уровне. И всё-таки он не сдавался.

В 1943 году в СССР был разработан новый патрон калибра 7,62 — нечто среднее между винтовочным и пистолетным. Его так и называют — промежуточным. С этим патроном можно было сочетать скорострельность и дальность огня при сравнительно лёгком оружии. Неудивительно, что вскоре был объявлен конкурс на создание модели автомата под перспективный боеприпас. Свои проекты представили высокой комиссии самые маститые конструкторы стрелкового оружия — Георгий Шпагин, Василий Дегтярев, Алексей Судаев. Участвовал в столь представительном конкурсе и мало кому известный в те годы Калашников.

Оценивали их работу придирчиво: после великой войны обескровленная страна не могла бросать деньги на ветер, на вооружение в армию должен был поступить только такой автомат, который не устареет хотя бы 5—10 лет. Борьба шла нешуточная. Ко всем трём проектам, вышедшим в финал, у специалистов нашлись серьёзные претензии.

Автомат Калашникова был признан самым надёжным, но, по мнению экспертов, давал недостаточную кучность стрельбы. Словом, нужно было работать, засучив рукава. В усовершенствовании модели большую помощь оказал Калашникову конструктор-фронтовик Александр Зайцев. Вместе они дорабатывали автомат на ковровском заводе. Там и были выпущены опытные образцы знаменитого АК.

Сам изобретатель возглавил и производство своего автомата на Ижевском заводе. Это было непростое и по тем временам затратное предприятие. «Калашниковы», при всей гениальной простоте этой модели, — техника тонкая. Для их массового выпуска потребовалась индустриальная культура нового уровня. Всего лишь несколько лет прошло после войны. Одновременно реализовывался атомный проект — а тут перед технологами и рабочими встала задача, потребовавшая новых навыков, — начиная с фрезерной обработки деталей.

Первую партию новых автоматов удалось собрать к середине 1948 года. Войсковые испытания новое оружие прошло успешно, и в январе следующего года автомат приняли на вооружение Советской армии.

Автомат всех времён и народов

К оружейнику пришла слава. Сталинская премия 1‐й степени, орден Красной Звезды… Он переехал в Ижевск, возглавил конструкторское бюро. Недавний сержант оказался на вершине, удержаться на которой ещё труднее, чем на неё подняться. Но из самородка-изобретателя получился сильный руководитель.

Выпускали автомат в обстановке строгой секретности, которая сохранялась и при его эксплуатации. Изготовили даже специальные чехлы, в которых солдаты должны были носить чудо-оружие. Автомат Калашникова в те годы не изображали на плакатах, а в прессе сообщали о нём крайне уклончиво. Ситуация поменялась только в середине 1950‐х.

В 1955 году состоялся дебют АК на большом экране, в популярном художественном фильме «Максим Перепелица», который стал своего рода рекламой армейской службы. А через год, во время трагических событий в Венгрии, автомат попал в руки американцев… Он больше не был военной тайной, хотя работа по модернизации автомата, разумеется, проходила в закрытом режиме.

Как раз в те годы под руководством Калашникова была разработана новая версия классического оружия — АКМ, автомат Калашникова модернизированный. Автомат стал легче, увеличилась прицельная дальность. Эта версия автомата получила самое массовое распространение и поступила на вооружение в десятки армий разных стран мира… А в нашей стране каждый школьник мог собрать и разобрать автомат Калашникова. Любопытно, что с 1947 до 1985 года из-за развития технологий себестоимость автомата постоянно снижалась.

После 1950‐х не было на земле вооруженного конфликта, в котором бы не участвовал АК. Для многих стран автомат Калашникова стал символом борьбы за независимость. Он изображён на гербах Восточного Тимора, Зимбабве и Мозамбика, на флаге Мозамбика. Это удивительный феномен — и геральдический, и социальный. Вряд ли в ближайшем будущем какое-либо оружие станет столь же узнаваемым и почитаемым. Шла холодная война, и советский автомат стал таким же воплощением «советской угрозы» как царь-бомба. Все понимали, что это оружие многомиллионной армии, которой стоит побаиваться. У страха глаза велики, и паника шла на пользу бренду. В голливудских фильмах АК стал расхожим оружием «плохих парней». И это тоже слава.

Рассказывая о главном деле своей жизни, Калашников любил повторять: «Солдат создал оружие для солдата». Это чистая правда: сержантскую лямку он тянул честно и окопную правду войны познал не по кинофильмам. А для солдата в походе главное — простота и надёжность оружия. Вода, песок, грязь этому автомату не помеха. Так говорят про многие виды стрелкового оружия, но безотказность Калашникова доказана от Африки до тундры и проверена десятилетиями службы. И в этом его уникальность.

Пересуды

Калашникова частенько сравнивают с Иваном Кулибиным — знаменитым русским изобретателем екатерининских времен, который был мастером на все руки. Понятие «самородок» не потеряло смысл и в ХХ веке. Но в последние годы вокруг знаменитого автомата и его создателя развернулась чуть ли не разоблачительная кампания. Не критика, а пропагандистская атака. То пытаются «ниспровергнуть» автомат, то самого оружейника — дескать, дутая фигура, чуть ли не плагиатор… Значит, Калашников до сих пор вызывает страх и зависть, а по большому счёту — мешает навязать России комплекс неполноценности. Конечно, не один он.

Разумеется, Калашников, как и любой другой конструктор, использовал уже наработанные решения предшественников. Он не создавал новый класс оружия и не претендовал на это. Мастер изобретал автомат — сверхпростой и эффективный, пригодный для массового производства. Автомат, необходимый для Советской Армии и востребованный во всём мире.

В качестве «истинного автора» уникального автомата иногда называют немецкого конструктора стрелкового оружия Хуго Шмайссера. Имя громкое, версия звучит сенсационно… В этом стоит разобраться. Герр Шмайссер, бывший член НСДАП и создатель автоматического оружия Третьего рейха, действительно несколько лет работал в СССР. В конце октября 1946 года его привезли в Ижевск и направили на знаменитый машиностроительный завод, который в наше время носит имя Калашникова. Там он числился больше пяти лет, и летом 1952 года вернулся в Германию — разумеется, в ГДР. К тому времени здоровье 67‐летнего конструктора уже давало серьёзные сбои, и через год он умер. Казалось бы, многое сходится — работа над автоматическим оружием, Ижевск… Но два изобретателя никогда не трудились в тандеме! К концу 1946 года у Калашникова уже многое было готово. Но и в 1947, когда он кардинально переработал своё творение, Калашников не имел отношения к Ижевскому заводу. Над своим автоматом он трудился в Коврове, а там и ноги Шмайссера не было!

Есть и такое мнение: всю работу выполнили за Калашникова некие высоколобые, но неблагонадёжные гении, а награды достались нашему герою лишь по прихоти властей, которым он был удобен. Но, во-первых, как мы знаем, анкета у Михаила Тимофеевича была не самая идеальная.

А во-вторых — непонятно, чем же он мог приглянуться «сильным мира сего», что они сделали на него ставку? Танкист-механик мало напоминал плакатного идеального советского офицера или рабочего, не слыл сильным оратором, редко выступал на собраниях. И кстати, старший сержант Калашников был в то время беспартийным: в КПСС он вступит только в 1953 году, будучи уже признанным изобретателем и сталинским лауреатом. Так что никаких козырей, кроме упорства и таланта, у него не было. А наветы на всемирно известного конструктора логичнее всего объяснить завистью и политическим расчётом.

Конечно, Калашников работал в коллективах — этого никто не скрывал. Время гениев-одиночек в мире техники давным-давно прошло. И это нисколько не умаляет значения изобретателя, имя которого получил автомат.

Во весь рост

Уже после смерти конструктора министерство обороны России приняло на вооружение новые модификации легендарного автомата — АК-12 и АК-15. Они легче и скорострельнее тех, классических «калашей» из «Максима Перепелицы». И можно не сомневаться, что это не последнее звено в родословной, которая началась в первые послевоенные годы.

В Москве, неподалёку от Оружейного переулка, он встал в полный рост на высоком постаменте — с автоматом в руках. Памятник возвели всего лишь через три года после смерти оружейника. Автор монумента, скульптор Салават Щербаков, так объяснил свой замысел: «Он смотрит на свой автомат, как на произведение искусства, например, как на скрипку Страдивари». Для всего мира оружейник с автоматом в руках стал символом изобретательного и пытливого русского ума. Как солдат из сказки, который ни в огне не горит, ни в воде не тонет и всегда готов дать отпор злым силам. Калашников! Фамилия, не требующая пояснений.

То академик, то бунтарь

21 мая 1921 года, родился Андрей Сахаров — один из ярчайших учёных советской эпохи, вошедший в историю как борец с коммунистической системой.

Как великий физик стал символом диссидентского движения?

Восторг перед всесилием

Первым его учителем стал отец — тоже физик, талантливый педагог. Сахаров вспоминал свои детские надежды на научное познание мира: «Меня очень волновала возможность свести все разнообразие явлений природы к сравнительно простым законам взаимодействия атомов, описываемым математическими формулами. Я ещё не вполне понимал, что такое дифференциальные уравнения, но что-то уже угадывал и испытывал восторг перед их всесилием. Возможно, из этого волнения и родилось стремление стать физиком».

В 10 классе он всерьёз увлекся наукой. Андрей Сахаров если уж увлекался, то всерьёз. Потом — физфак Московского университета, аспирантура академического Физического института. Он начал заниматься секретными научными разработками. В годы войны его предложения помогли модернизировать работу Ульяновского патронного завода.

В 1948 году Сахаров выдвинул прорывные идеи конструкции водородной бомбы — РДС-6, «слойки», в которой атомный заряд был окружен несколькими слоями лёгких и тяжелых элементов. Сахаров и его учитель Игорь Тамм выдвинули идею магнитной термоизоляции плазмы для получения управляемой термоядерной реакции. Это был решающий толчок для создания царь-бомбы. «Довести до ума» неслыханное оружие удалось к 1953 году. В этом проекте впервые было использовано «сухое» термоядерное горючее. Это был серьёзный шаг вперед в ядерной гонке: американцы настоящей термоядерной бомбой к тому времени не располагали. Их экспериментальное оружие, напоминавшее по разрушительной силе сахаровскую водородную бомбу, по объёму превышало трехэтажный дом, не поддавалось транспортировке и оказалось бесполезным.

Возможно, именно это открытие советских учёных спасло мир от ядерной войны: в Вашингтоне почувствовали силу Москвы и поняли, что с таким противником лучше договариваться, чем сражаться.

Когда Сахарова избрали академиком, ему исполнилось только 32 года. При этом он был на удивление равнодушен к материальным благам. Половину своих премий отдавал Красному Кресту, а позже — на строительство онкологического центра. Физики восхищались его гениальной интуицией, его умением видеть каждую проблему «с чистого лица», без наслоений противоречивых гипотез — и совершать открытия.

Размышления об интеллектуальной свободе

Для физиков его поколения — что в нашей стране, что в Европе, что в Штатах — вольнодумство начиналось с вопросов войны и мира. Они осознавали, что создают смертоносное оружие — напрямую или косвенно. Многие утешались вполне резонной идеей, что покорение атома и ракеты, несмотря на их грозную мощь, только помогают человечеству избежать большой войны, Третьей мировой. И всё-таки крупные учёные острее других видели оборотную сторону технического прогресса. Понимали, что средств массового уничтожения с каждым десятилетием станет всё больше, и они будут доступнее.

Вот и Сахаров начал с пацифистских прожектов, которые вызывали раздражение Никиты Хрущёва. Позже, в 1968 году, он написал «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» — статью, которая принесла ему сенсационную известность на Западе. На академика сделали ставку. Это действительно был мощный довод против Кремля в холодной войне: трижды Герой Социалистического труда, лауреат Ленинской и Сталинской премий выступает с критикой советской политики, осуждает ввод войск в Чехословакию, говорит о нарушениях прав человека в «стране победившего социализма». «Каждый физик, найдя новое красивое решение, сразу начинает искать, чему в природе это решение соответствует», — считал Сахаров. Думается, он переносил этот принцип и на общественную жизнь. Только в политике (по крайней мере, в те годы) публичная дискуссия и череда экспериментов не допускались.

Сахаров стал крупнейшим популяризатором теории конвергенции — он считал, что обеспечить мирное развитие человечества можно, только отбросив всё худшее, что есть в социализме и капитализме, и смешав всё лучшее, поставив во главе этого наднационального образования некое мировое правительство — технократическое, не претендующее на ограничение гуманитарных свобод. Утопия? Во многом да. Но во-первых, кто из амбициозных мыслителей разных времен не мечтал о мировом правительстве — в той или иной форме? А во-вторых — разве уклад современного Китая нельзя определить понятием «конвергенция»? Да, вряд ли Сахаров стал бы сторонником «китайского пути». Но идеи никогда не сбываются от и до, и далеко не всегда реализация замыслов приносит удовлетворение великим мечтателям.

«Орудие пропаганды»

В 1972 году он женился на Елене Боннэр, которая, по признанию академика, стала для него «мозговым центром» в общественных делах. Его выступления стали ещё радикальнее, он напрямую общался с иностранными журналистами, давал импровизированные пресс-конференции в собственной квартире. В советских условиях это считалось недопустимым нарушением негласных законов — и в прессе началась кампания против мятежного физика. Об уровне аргументации и накала тогдашней «борьбы за умы» можно судить по письму сорока академиков с осуждением коллеги: «Сахаров фактически стал орудием враждебной пропаганды против Советского Союза». Высокий статус всемирно известного учёного исключал возможность его ареста. К тому же Сахаров, один из создателей водородной бомбы, был причастен к секретной информации, и потому его нельзя было лишить советского гражданства и выдворить за рубеж.

Андрей Сахаров

Профессор Сергей Капица сетовал, что в те годы Сахарова втянули в своеобразный «политический бизнес», и он забросил науку. В воспоминаниях знаменитого ведущего телепередачи «Очевидное — невероятное» есть любопытный эпизод, связанный со встречей двух великих учёных — его отца, Петра Капицы и Сахарова: «Елена Боннэр обратилась к отцу с просьбой подписать письмо в защиту одного диссидента. Отец отказался, сказав, что он никогда не подписывает коллективных писем, а если это надо — пишет сам кому надо. Но чтобы как-то смягчить это дело, пригласил Сахаровых отобедать. Когда обед закончился, отец, как обычно, позвал Андрея Дмитриевича к себе в кабинет поговорить. Елена Боннэр моментально отреагировала: «Андрей Дмитриевич будет говорить только в моём присутствии». Действие было как в театре: длинная пауза, все молчали. Наконец отец сухо сказал: «Сергей, проводи, пожалуйста, гостей». Гости встали, попрощались, отец не вышел с ними в переднюю, там они оделись, и я проводил их до машины».

Нобелевскую премию выдающийся физик получил не за свои исследования, а, как сформулировали норвежские академики, «За бесстрашную поддержку фундаментальных принципов мира между людьми и мужественную борьбу со злоупотреблением властью и любыми формами подавления человеческого достоинства». И была это Нобелевская премия мира, а не научная награда.

Бунт на весь мир

Особенно раздражало Леонида Брежнева и его соратников, что академик продолжал «бунтовать» и в годы разрядки международного напряжения, мешая политикам «на высшем уровне» «бороться за мир». Надо признать, что американская сторона на переговорах в 1970‐е не слишком напирала на притеснения академика — и всё-таки его деятельность оборачивалась для нашей разведки и дипломатии дополнительными потерями. Власть сперва пыталась бороться с ним сравнительно мягкими методами. Никто не ставил Кремль и Старую площадь в такое заведомо проигрышное положение. Академик, лауреат, трижды Герой Соцтруда — элита нашего общества, и вдруг — не просто вольнодумец, а бунтарь, активный диссидент, умело работающий и с отечественным самиздатом, и с зарубежной прессой.

В ЦК хорошо понимали, что великих учёных с удобным для всех нравом не бывает, но всему есть предел… Государственные умы ломали голову — как усмирить бунтаря и в то же время не потерять его академические мозги. Лучше всех сформулировал это настроение академик Пётр Капица в обстоятельном письме председателю КГБ Юрия Андропову: «Сахаров и Орлов (Юрий Орлов — ещё один выдающийся физик, близкий к диссидентскому движению. — прим.) своей научной деятельностью приносят большую пользу, а их деятельность как инакомыслящих считается вредной. Сейчас они поставлены в такие условия, в которых они вовсе не могут заниматься никакой деятельностью. Таким образом, не приносить ни пользы, ни вреда. Спрашивается, выгодно ли это стране?.. Если спросить учёных, то они решительно скажут, что когда такие крупные учёные, как Сахаров и Орлов, лишены возможности заниматься нормальной научной деятельностью, это приносит человечеству урон». Капица замечательно формулировал: «Чтобы выиграть скачки, нужны рысаки. Однако призовых рысаков мало, и они обычно норовисты, и для них также нужны искусные наездники и хорошая забота. На обычной лошади ехать проще и спокойнее, но, конечно, скачек не выиграть». Увы, при всём уважении советской власти к науке, приносящей военную мощь, смириться с политической деятельностью Сахарова в ЦК и КГБ не могли. Слишком далеко он зашёл, утверждая, что Советский Союз нуждается даже в давлении извне…

Семь лет ссылки

Сахарова отстранили от секретной работы, в советском обществе он превратился в изгоя. Противостояние академика с властью обострилось в конце 1979 года, когда «ограниченный контингент воинов-интернационалистов» перешел границу Афганистана. Сахаров назвал эту акцию «войной против афганского народа» — и его выступления на эту тему появились на первых полосах многих западных газет. В ответ с академиком поступили максимально жестко. Его — как «духовного отщепенца, провокатора, который своими подрывными действиями давно поставил себя в положение предателя своего народа и государства» — лишили всех государственных наград и сослали в Горький (ныне — Нижний Новгород) — закрытый город, недоступный для иностранцев. Логика прозрачная: там выступления Сахарова потеряют мировой резонанс.

В Горьком академик находился по существу под домашним арестом. Он и из ссылки писал гневные письма советскому руководству, трижды держал длительную голодовку, требовал освобождения для супруги и для себя… Заграничные «радиоголоса» ежедневно сообщали о мытарствах академика. Академические регалии — единственное, чего государство не сумело отнять у выдающегося физика.

Ссылка продлилась почти семь лет. Наконец 16 декабря 1986 года в горьковской квартире академика раздался телефонный звонок. Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачёв счел необходимым в личном разговоре объявить Сахарову, что он может вернуться в Москву, а его гражданские права больше не будут ограничиваться. Cвои обещания Горбачёв сдержал. Он вряд ли ожидал, что через несколько лет Сахаров станет настоящим лидером парламентской оппозиции — причем непримиримым. И сыграет важную роль в резком падении популярности самого Михаила Сергеевича…

Во главе оппозиции

Академика избрали депутатом Первого съезда народных депутатов СССР, на который Горбачёв делал большую ставку. Там Сахаров молниеносно стал негласным лидером Межрегиональной группы, лучшие ораторы которой запомнились выступлениями, лишенными всякого пиетета к «партии и правительству».

Сам Сахаров выступал подолгу, с запинками, не обращая внимания на регламент — просто говорил о том, что наболело. «Уважайте съезд», — перебивал академика Горбачёв и был абсолютно прав — и процессуально, и морально. Но перестроечная интеллигенция воспринимала эти диалоги болезненно. Сутулая фигура гонимого диссидента многих привлекала куда больше, чем «номенклатурный» облик реформатора из ЦК КПСС.

Однажды он взбаламутил съезд заявлением, что на Афганской войне наши вертолётчики бомбили попавших в окружение советских солдат, чтобы те не попали в плен. На вопрос, а откуда академик получил эту информацию, он простодушно ответил: «Из передач зарубежного радио». Среди депутатов было немало военных, в том числе — ветераны той войны. Конечно, он оскорбил их. Кроме того, это была ложная информация. Но в своей борьбе против «шестой статьи», которая обеспечивала монополию на власть одной партии — КПСС, Сахарова нередко захлестывали эмоции.

Непрочитанный

Смерть академика — 14 декабря 1989 года, в 68 лет, в разгар парламентской борьбы против «шестой статьи» — даже на фоне перестроечных потрясений стала событием c большой буквы. От панихиды в Колонном зале Дома Союзов семья отказалась: с Сахаровым прощались во дворце молодежи, в президиуме академии наук и в Физическом институте имени Лебедева. Всё закончилось манифестацией в Лужниках, которая, несмотря на прохладную погоду, превратилась в грандиозный оппозиционный митинг. Проститься с лидером оппозиции пришел и Горбачёв — тогда ещё не президент СССР, а председатель президиума Верховного Совета и генеральный секретарь ЦК нелюбимой Сахаровым КПСС.

К нему относились как к интеллигентскому праведнику, даже святому, если такие бывают. Идеологи начала 1990‐х пытались превратить образ Сахарова в некий аналог «демократического Ленина», в образец гражданственности. Но, надо сказать, старания оказались напрасными. Авторитет Сахарова оказался высоким, но… его почти не читали, даже политологи и историки. Ему открывали памятники, но доходчиво объяснить школьникам, что это был за человек, и чем он велик, «властители дум» ельцинской России не сумели. Скорее всего, их просто увлекали дела более суматошные, злободневные и доходные. К тому же идеи Сахарова о конвергенции социализма и капитализма мало напоминали реальность, сложившуюся к середине девяностых, — власть криминала и «назначенных» сверху олигархов, помноженная на популизм политиков, щедрых на невыполнимые обещания. А уж для отечественной науки это были, несомненно, годы нищеты и депрессии. И главное, после упразднения СССР мир не стал безопаснее, в особенности — для бывших советских граждан.

Так и остался Сахаров, по большому счёту, непонятым и непрочитанным.

Несмотря на монументы, музеи и центры, носящие его имя.

Но это, увы, удел многих крупных личностей.

А люди, понимающие в науке, резонно отмечают: «Жаль, очень жаль, что он ушёл в политику… Да ещё и так рано». В последние годы жизни он просто закопал свой талант, а это последнее дело. Неужели политика может быть чем-то привлекательнее работы в высшей лиге физиков?

Как Дмитрий Лихачёв открыл тайну Древней Руси

28(15) ноября 1906 года в семье с купеческими и инженерными традициями родился Дмитрий Сергеевич Лихачёв — будущий академик, во многом открывший древнерусскую литературу для ХХ века.

Шутник и контрреволюционер

Он часто вспоминал, что его предками со стороны матери были старообрядцы, купцы-старообрядцы. Видел в этом нечто важное. Отец — тоже из деловых людей — стал инженером-электриком. Они познакомились на редкость романтично — на танцах в яхт-клубе, когда выиграли первый приз за мазурку. Потом Лихачёвы проводили лето в Куоккале, неподалеку от Репина, Чуковского, Пуни… Будущий академик окончил знаменитую гимназию Карла Мая на Васильевском острове — и, в отличие от многочисленной родни, техническому образованию предпочел гуманитарное.

Вместе с приятелями-студентами он вошел в полушутливую «Космическую академию наук». Там они друг перед другом выступали с докладами, спорили. На первую годовщину «Академии» кто-то из шутников отправил им телеграмму-поздравление от Папы Римского. Этот розыгрыш оказался опрометчивым: за молодыми озорниками стали внимательно следить. А Лихачёв, как назло, в феврале 1928 года подготовил шутливый доклад о величии старой орфографии, отмененной большевиками. Компетентные органы оценили юмор и изящество стиля пятью годами «за контрреволюционную деятельность». Cрок он отбывал на Соловках и на строительстве Беломоро-Балтийского канала. Наблюдал за уголовниками как исследователь. В лихачёвском наследии есть такие вещицы как «Черты первобытного примитивизма воровской речи» и «Картёжные игры уголовников». Он порой публиковался в местной газете даже, пребывая в Соловецком лагере.

После освобождения — даже досрочного — возобновить научную карьеру было непросто. Лихачёв стал корректором в издательстве академии наук. В наше время библиофилы гордятся книгами, в которых в числе корректоров значится его имя. Судимость с него сняли в 1936 году — только после этого, с проволочками, Лихачёв сумел вернуться к исследованиям. Ему ещё предстояло пройти через круги блокадного ада. Он пережил самую черную — первую ленинградскую фронтовую зиму, и только летом 1942 году, вместе с семьей, старшего научного сотрудника Пушкинского дома эвакуировали в Казань.

Профессор и лауреат

Приходилось слышать, что после лагеря он «на всю жизнь испугался», превратился чуть ли не в «человека в футляре», застегнутого на все пуговицы. А он просто был человеком строгих правил, консерватором по духу. Но нужно было дать себе труд увидеть за его строгой речью незаурядного исследователя, который гораздо интереснее первого впечатления о себе.

Его дебютная книга вышла во время Великой Отечественной — в 1942 году: «Оборона древнерусских городов». Он написал её в блокаду, в холод и голод, вместе с историком, археологом Марией Тихоновой. Оказалось, что в трудном научно-популярном жанре Лихачёв чувствует себя вполне удобно. Хотя когда его положение в научном мире укрепилось, Дмитрий Сергеевич на несколько десятилетий ушел в чистую науку. В 1947‐м он защитил докторскую, регулярно выходили монографии молодого учёного, которые пришлись ко двору во время послевоенного интереса к прошлому России. Его концепции вписывались в новые представления о патриотизме, формировавшиеся в те годы. К 1953 году недавний лагерник стал и доктором филологии, и лауреатом Сталинской премии, и член-корром Академии наук.

Достигнув академических регалий, он не притормозил, как это часто бывает, исследовательскую работу. Свои главные книги Лихачёв написал, будучи уже доктором наук и лауреатом. Следующие двадцать лет он посвятит двум трудам, которые стали классическими для русской филологии: «Человек в литературе Древней Руси» и «Поэтика древнерусской литературы». Эти книги сформировали филологическую школу, которая не угасла и в наше время, и дали ключ к познанию русской культуры допетровского времени, к познанию не только литературных жанров, но и человеческих характеров. Иногда Лихачёв вмешивался в академические споры, которые выходили за пределы университетских аудиторий. Например, когда историк Александр Зимин выступил с гипотезой, опровергавшей традиционную датировку «Слова о полку Игореве», Лихачёв бросился в бой, доказывая древность этой эпической поэмы.

«В защиту национальных традиций»

Древнерусская культура к началу 1970‐х превратилась в своего рода интеллектуальную моду. Вовсю заработал туристический маршрут «Золотого кольца России». Реставрировались (конечно, медленнее, чем хотелось бы) монастыри и храмы. Внимательнее стали относиться и к допетровскому литературному наследию. Лихачёв вместе с главным редактором издательства «Художественная литература» Валентином Осиповым придумал уникальный проект — книжную серию «Библиотека «Памятники литературы Древней Руси»». Более 200 памятников, от XI до XVII века, с научной подготовкой текстов, с переводами на современный русский и комментариями. Тираж для такого рода изданий был немалый — от 50‐ти тысяч. Но раскупали эти тома мгновенно.

Дмитрий Лихачёв

Конечно, его научные книги не могли конкурировать с сенсационной литературой, и всё-таки «достать» их было непросто, а у букинистов в «самой читающей стране мира» они шли по повышенной цене.

Лихачёву нравилась патриархальность отношений, очаровательный церемониал, проверенный временем, долгой университетской и исследовательской традицией. Всегда вставал ровно в 8 утра, в определенное время прогуливался, в определенное время работал, не избегал дневного сна. Его считали педантом, которого интересуют только собственные занятия. Но Лихачёв умел и рискнуть. В 1962 году он послал писателю Михаилу Шолохову не только свою книгу «Культура Руси времен Андрея Рублева и Епифания Премудрого», но и весьма эмоциональное (в особенности — по лихачёвским меркам) письмо: «Меня крайне беспокоит продолжающееся варварское уничтожение памятников русской культуры, существующее отношение к культурному наследию русского народа… Если бы Вы подняли голос в защиту русских национальных традиций, национального облика наших городов, сохранения исторических русских памятников! Сколько русских были бы Вам за это благодарны». И Шолохов — фигура в тогдашней системе достаточно влиятельная — не остался равнодушным. Во многом именно его стараниями в конце 1960‐х и к зодчеству Владимирской и Московской Руси, и к древнерусской книжности в СССР стали относиться чуть бережнее.

Рискованные ходы

Еще одним «эксцентричным ходом» Лихачёва стала книга «Смех в Древней Руси», которую маститый академик написал в соавторстве с более молодыми коллегами — Александром Панченко и Натальей Понырко. Оказалось, что Лихачёв — не только мэтр, которого трудно представить без аккуратно повязанного галстука, но и увлеченный исследователь, не потерявший студенческой дерзости. Без таких трудов наука мертва. Эту книгу и публикации, которые ей предшествовали, читали даже те, кто никогда в научную литературу не заглядывал. Его союз с Панченко казался противоестественным. Сдержанный Лихачёв — и безудержный, бурно артистичный, расхристанный Панченко, в значительной степени состоявший из парадоксов и блистательных провокаций. Вот уж кто знал ленинградские рюмочные не хуже, чем библиотеки и книжные лавки. Но они впряглись в одну повозку — и вышла удалая поездка.

Много лет Лихачёв возглавлял коллектив самой уважаемой в стране книжной серии — «Литературные памятники». Как правило, в ролях составителей и комментаторов там выступали маститые остепененные учёные. Но однажды Лихачёв разговорился с увлеченным человеком без титулов — с обыкновенным автором документальных фильмов, почти не публиковавшимся. Это был Вячеслав Лопатин, и он предложил академику издать в «Литпамятниках» письма Суворова. Лихачёв сразу увидел: перед ним — прирожденный исследователь. Очень скоро книга вышла в свет, и лопатинские комментарии в наше время признаны классикой жанра.

Несмотря на регалии и осторожность в политических высказываниях, ленинградские власти относились к Лихачёву настороженно. Видели в нём «чужака». А он, не связываясь с диссидентами, сохранял независимость в своей епархии — в мире Древней Руси, и лёгкий налет опальности придавал ему обаяния в студенческой среде.

Он по-прежнему время от времени писал и в лёгком жанре. Одна из таких лихачёвских книг почти сразу после публикации вошла в школьную программу. Это «Письма о добром и прекрасном», в которых академик рассуждает о воспитанности и хорошем тоне, о патриотизме и понимании культуры. Его «истины» многим казались банальными, элементарными. Но как важно высказывать именно такие мысли! А простоты и банальности Лихачёв не избегал никогда — как композитор не избегает самых простых созвучий. «Умная доброта — самое ценное в человеке, самое к нему располагающее и самое, в конечном счёте, верное по пути к личному счастью», — это один из законов Лихачёва, который, по-моему, пользителен во все времена.

Всенародный филолог

Была в то время популярнейшая телепередача — «Встреча в Останкине». Героями этих двухчасовых выпусков становились писатели, режиссеры, актёры, иногда — учителя и учёные. За два часа перед миллионами телезрителей раскрывался замечательный человек. В 1986 году, героем такой встречи стал академик Лихачёв — новоиспеченный Герой Социалистического Труда. Это случилось в самом начале горбачёвской перестройки, когда ещё не началось «колебание основ» — и Лихачёв воздерживался от сиюминутных оценок. Просто держался свободно, и изящно изъяснялся без официозной, поднадоевшей демагогии.

Такие встречи не обходились без «нахальных» вопросов — возможно, этого требовала драматургия. Лихачёву достался такой: «А вы чувствуете себя старым?» Он ответил молниеносно и очень серьёзно:

— Чувствую. Когда мне об этом напоминают. А когда мне об этом не напоминают, я себя старым не чувствую.

Зал охнул и восхищенно рассмеялся. Первоклассный профессорский юмор.

Многим запомнилось и такое определение Лихачёва, сказанное в тот вечер: «Интеллигентом нельзя притвориться». Эта идеалистическая формула, увы, действует далеко не всегда, но академик верил в неё.

Он стал, пожалуй, единственный в Советском Союзе учёным-филологом, которого знала вся страна. Лихачёва полюбило телевидение, полюбили кинодокументалисты. Он со вкусом рассказывал о пригородах Петербурга, об уникальных парках и садах.

Многие относились к нему ревниво. И некоторые московские коллеги (конкуренты!), и те, кого раздражала подчеркнутая корректность и элегантность академика, его подчеркнуто безупречные манеры, и те, кто почему-то отождествлял Лихачёва с реформами Ельцина… Историк литературы, филолог, он никогда не занимался политикой и полагал, что она должна занимать скромное место в жизни человека, профессионала. В то же время он не был бунтарём и всегда сохранял лояльность к действующей власти. Это тоже позиция профессионала, который более всего дорожит своей работой и не рискует ею. «Не тронь мои чертежи», — это легендарное восклицание Архимеда, обращённое к римским завоевателям Сиракуз, стало для Дмитрия Сергеевича одним из правил жизни. А пропустить его книги, изучая древнерусскую литературу или историю Древней Руси, невозможно.

Поговаривали, что он занимал чье-то чужое место, потому что был удобен властям — корректный, подтянутый, истинный интеллигент старого закала. Просто он, в отличие от иных коллег, никогда не держался как пророк, хранитель тайного знания и поставщик сенсаций. Считал это дурным тоном — как и всклокоченную прическу или лекцию с «фигами в кармане». А по истинному вкладу в науку ничуть не уступал любому из «властителей гуманитарных дум».

Слава дуайена

Он не ждал такой славы, не собирался становиться «главным интеллигентом страны». Но не отказался от предложения возглавить Советский фонд культуры, получивший тогда немалые средства и полномочия. В этом славном ведомстве «первым министром» был опытный партийный руководитель Георг Мясников, а королевой — Раиса Горбачёва, жена генерального секретаря ЦК КПСС. Одним из главных дел фонда Лихачёв считал издание журнала «Наше наследие», который выпускали на невиданном для тогдашних времен полиграфическом уровне. Избрали Лихачёва и народным депутатом Верховного Совета СССР — того самого, за прениями которого следила вся страна, не отрываясь от телевизоров. Академик стал дуайеном этого форума. Отныне ему, не считаясь с возрастом, приходилось чаще путешествовать между Ленинградом и Москвой. Надо признать, что горбачёвскому парламенту не удалось успешно заменить партийную вертикаль власти и спасти государство. Начинались смутные времена, к которым Лихачёв относился с опаской — как свидетель 1917 года и Гражданской войны. На съезде он заступался за культуру. Не за властителей дум, а за «рядовых»: «Нынешней учительнице не хватает средств к существованию и к тому, чтобы более или менее прилично одеться. Вы скажете, откуда взять деньги, чтобы повышать уровень жизни людей, чьи профессии обращены к человеку, именно к человеку, а не к вещам. Я реалист. Рискуя нажить себе врагов среди многих своих товарищей, скажу. Надо сократить — и очень решительно — чрезвычайно разросшийся и хорошо обеспеченный административный аппарат всех учреждений культуры и министерств. Пусть составители методичек сами преподают по своим методикам и выполняют эти указания, пусть они охраняют памятники, пусть они водят экскурсии, то есть пусть работники министерств работают». Эти слова громко прозвучали на всю страну в прямом телеэфире, с трибуны дворца Съездов. А ведь эти мысли и в наше время во многом звучат смело и актуально.

Лихачёв никогда не примыкал к оппозиции. Осенью 1993 года поддержал президента Бориса Ельцина в его противостоянии с парламентом, во многом потому, что увидел в идеологии его противников тёмное анархическое начало, несовместимое с характером академика. Его щедро чествовали, понимая, что такой человек невольно добавляет уважения к любой новой награде. В последние годы жизни он стал и лауреатом Государственной премии, и одним из первых кавалеров возрождённого ордена Андрея Первозванного. Но «ручным» для власти Лихачёв не стал. О пренебрежении к культуре, к науке и образованию он говорил даже в преклонном возрасте. Он ушел из жизни накануне нового века, на 93‐м году жизни. И очень хочется, чтобы те, для кого Лихачёв — только «человек из телевизора», всё-таки обратились к его книгам. Даже к самым простым. Хотя бы к «Письмам о добром и прекрасном», с которыми он почти полвека назад пытался достучаться до школьников. Достучится ли?

Не всё в теориях Лихачёва достойно внимания. Выдающийся учёный, разнообразный и глубоко знающий предмет, не боящийся новых гипотез, он был конъюнктурен в политике. Его подпись стоит под всеми основными письмами интеллигенции в поддержку политики Бориса Ельцина. У учёного имелись счёты к советской власти, к тому же, он считал, что спасает науку, налаживая связи с сильными мира сего. И всё-таки это не красит академика. Но и не дискредитирует его замечательных книг о древнерусской культуре, его открытий. Читайте их.

Оглавление

Начало

«Науки юношей питают»

Призвание — первопечатник

Легенды русской академии

«Может собственных Платонов»

Иван Бецкой. «Спасал, хранил, учил, писал»

Николай Лобачевский. Колумб математики

Борода Менделеева

Шуховские открытия

Дорога Владимира Обручева

Калужский старец

Как сказка стала былью

Николай Марр и тайная история языка

Кто был учителем академика Королёва?

Человек, искавший истину

Главный по Арктике

Академик Николай Вавилов: он мечтал накормить весь мир

Вавилов, брат Вавилова

Хирург души и тела

Человек и самолёт

Атомный щит Игоря Курчатова

Тихий голос академика

Как академик прорвался и не прорвался в космос

Пётр Капица. «Наука должна быть весёлая»

Золотое сечение Ирины Антоновой

Век Калашникова

То академик, то бунтарь

Как Дмитрий Лихачёв открыл тайну Древней Руси