Господин следователь. книга шестая.

Пролог

Студент Чернавский наверняка пользовался поездом, чтобы навещать родителей. Да не наверняка, а пользовался. Меня, то есть — его, карета подхватила на железнодорожной станции Новгорода. А вот титулярный советник Иван Чернавский паровоз видит впервые в жизни. Вернее — я, Дмитрий Максимов (я вам свою настоящую фамилию называл?) видел старинные локомотивы, которыми украшают железнодорожные станции моего времени, но с трудом себе представляю, что на них можно ездить. Отец уверял, что ему довелось как-то прокатиться на паровозе, но подозреваю, что он преувеличивает. Впрочем, кто знает, что могло ездить по рельсам в отдаленных местах России в конце прошлого века? Ездит же паровоз дедушки Мороза из Великого Устюга.

На перроне — клубы пара, а еще стойкий запах дыма и каменного угля! Что ж, издержки цивилизации. Покритиковал бы, но не стану. После путешествий на почтовых, поезд — верх совершенства. От Петербурга до Москвы ехать всего ничего — двадцать часов. В прежние времена путешествие заняло бы неделю. Столько, вроде бы, потратил Радищев?

Ничего хорошего я от путешествия не ждал. Опасался, что вагон подадут каретного типа, вроде того, что я видел в фильме про Шерлока Холмса и доктора Ватсона. Может, для Европы такой вагон и хорош, но для нашего климата — ужас-ужас. Апрель у нас, так что, моментом все выстынет.

Но, как оказалось, вагончик первого класса запускал пассажиров так же, как и в моем времени — через тамбур и имеет сквозной коридор. Наше отделение почти пустое. Кроме нас восседает немолодой дядька в мундире статского советника. Судя по всему — в полупохмельном состоянии. Не добавил бы в дороге, возись потом с пьяным. А то, что статский — еще ни о чем не говорит. Пьяный генерал выглядит не менее мерзко, нежели упившийся в стельку сапожник.

А больше здесь никого и нет. Зачем тратить десять рублей, если можно обойтись пятью и прекрасно проехать в салоне второго класса? А есть еще зеленые вагоны, там вообще — треха.

И что у нас интересненького здесь? Кресла выглядят очень удобными, подголовники откидываются, при желании можно выспаться сидя. А вот спальных мест я не вижу. Впрочем, имеется пара диванчиков. По углам вагона две круглые печки, выглядевшие вполне демократично.

Все, вроде и ничего, но заходя в вагон, я не обнаружил самого главного, для чего нужны путешествия по железной дороге. Спрашивается, а где титан? Ему же положено находиться напротив купе проводников. Купе имеется, а титана нет! Неужели еще не изобрели? М-да… Беда. Получается, придется обойтись без чая? Спрашивается, зачем ехать в вагоне 1 класса, если тебе не дадут чай в подстаканнике? Говорят, в прежние времена в вагонах имелись настоящие подстаканники — тяжелые, не то из мельхиора, не то из нержавеющей стали. У отца имеется парочка — один со спутником, второй — с памятником Юрию Долгорукому. Не думаю, что полковник прихватизировал подстаканники в поезде, скорее всего, кто-нибудь подарил. Нынешние, что использует РЖД, а проводники пытаются продать пассажирам в качестве сувениров — совсем не то. Не знаю как вас, а меня сильно раздражает навязчивое желание всучить что-то ненужное.

Матушка взяла с собой двух горничных, пыталась уговорить меня обзавестись-таки камердинером — мол, в Петербурге со слугами проще, нежели в Череповце, но я отказался. Все-таки, сейчас пребываю в статусе отпускника, соискателя диплома — почти студента, личный слуга мне не положен. Или положен, но зачем он мне нужен? Штаны и рубашку и сам как-нибудь возьму, а стирать и гладить — для этого у московских родичей слуги найдутся.

Служанки у матушки новые, их я не знаю. Единственную мою знакомую — молоденькую Лидочку (правда, выяснилось, что ей уже двадцать три, так что, не слишком и юная по нынешним временам) оставили в Петербурге. Вроде, и жаль, но, с другой стороны…

Ладно, промолчу.

Впрочем, не вся прислуга покинула вагон первого класса. Догадайтесь, кто остался с нами? Вот-вот. Нюшка за две недели умудрилась проделать путь от личной кухарки любимого (и единственного!) сыночка семьи Чернавских, до положения…

Не знаю, каков нынче статус маленькой козочки! И прислугой ее назвать язык не повернется, и в воспитанницы маменьки не годится по факту наличия у девчонки живого отца. Но любимицей маменьки она стала, если не мгновенно, то, примерно на второй день. Максимум — на третий. Решено сообщить московским родственникам, что это сиротка, дочь дальних родственников, воспитывавшаяся в деревне. Попросили девочку взять к себе. А чего бы не взять?

И где, скажите, здесь ложь? Матери у Нюшки нет, стало быть, сирота. Воспитывалась в деревне. А родственница… так все мы произошли от Адама и Евы. Просить нас, разумеется, никто не просил. Нет, как не просил? Сама же Анька и заявила, что хочет ехать с нами!

Батюшка, надо сказать, был категорически против. Отчего так? Потом расскажу…

Нюшка, быстренько исследовала вагон, все изучила, поболтала с проводником, наклонилась к моему уху и сообщила, что «в дальнем конце имеется комнатка, вроде чулана, а там, если Ивану Александровичу захочется, сортир. И дырка чуть не прямо в полу. А еще рукомойник забавный — с краником, но руки помыть можно».

Матушка наверняка слышит, о чем ее воспитанница говорит сыну, но только улыбается. Правда, она вдруг обратила внимание на непорядок в салоне. Вещи пассажиров первого класса должны быть у прислуги. А тут?

— Аня, а что там у тебя за корзинка?

Нюшка попыталась задвинуть корзинку поглубже, но от маменькина взора ничего не укроется.

— Анна? — повысила голос супруга товарища министра.

— Так там… это, корзинка с провизией.

— Анна, нам не приличествует есть в вагоне, — назидательно сообщает матушка, а я с трудом сдерживаю усмешку. — Через три часа станция. Если ты проголодаешься к тому времени, на станции прекрасный буфет.

— Ольга Николаевна, а чего деньги-то зря переводить? Я еще вчера вечером печенья напекла, Иван Александрович погрызет и вы похрумкаете дорогой.

— Что я сделаю? — оторопела матушка.

— Похрумкаете. Дядя Вася сказал…

— Какой дядя?

— Тот, что в форме стоит, в конце вагона. — кивнула Нюшка в сторону проводника, замершего в тамбуре. — Так вот, дядя Вася сказал, если госпожа министерша потребует, так он на ближайшей станции кипяточку нам раздобудет, и чайку спроворит.

Матушка захлопала глазами, перевела страдальческий взор на меня, а потом куда-то ввысь…

А я ей говорил — собираешься завести себе любимицу, заводи кошку. От кошки хлопот никаких. Разве что — ночью немного поорет, коготочки о новую обшивку мебели поточит, но это ерунда. А вот от Нюшки…

Глава первая
Дорожные споры

— Нет, Иван Александрович, — твердо заявила Нюшка. — Нельзя ему превращаться в медведя!

Обычно моя кухарка со мной не спорила касательно сюжета, а здесь уперлась. Ей, видите ли, не хотелось, чтобы юноша, поцеловав Принцессу, превратился в медведя. У Шварца молодой человек в зверя не превратился, да и у Марка Захарова тоже, но мне хотелось пооригинальничать.

— И чем тебя медведь не устраивает? — хмыкнул я. — Ладно, если бы в хорька или в кабана. А Мишка — животное благородное, умненькое.

— Нет, так нельзя, — уперлась рогами и копытами соавторша. — Медведь — это дикий зверь. Его потом охотник убьет. А принцессе-то каково? Только влюбилась, вся исстрадалась, первый раз в жизни поцеловала парня — а вы его, бац, и в медведя. Вы умом тронулись⁈

— Ну и пошла на фиг, пиши сама, — слегка психанул я. Откинувшись на спинку сиденья, сделал вид, что задремал.

— Ну и ладно, сама напишу, — надулась Нюшка.

— Вот и пиши. А не то козлишься тут, как эта… Мелкая и рогатая.

— Господин титулярный советник, — услышал я голос нашего спутника, о котором мы с Нюшкой позабыли в полемике. — Вам не кажется, что вы ведете себя невежливо с барышней?

Спутника, или попутчика, мы подобрали на последней станции, от которой до Санкт-Петербурга оставался всего один перегон, часа на три. Станция располагалась в деревне со смешным названием Мяглова. Вот там-то и напросился в попутчики пехотный поручик. Зря он это сделал.

Мы с Анькой как раз уселись попить чайку и перекусить чем-нибудь горяченьким. Я, разумеется, заказал яичницу, а девчонка, вздохнув, взяла порцию супа. У трактирщика он именовался как «супчик с потрошками», но судя по недовольной мордахе девчонки, станционному вареву было далеко до того, что подавали у нас, в трактире для извозчиков. Яичница, надо сказать, тоже не айс. И подгорела, и желтки оказались запекшимися.

Вот тут-то как раз к нам и подвалил молодой поручик. Зеленый, наверняка первый год после выпуска.

— Господин титулярный советник! — едва ли не со слезой в голосе обратился ко мне молодой офицер. — Второй день тут торчу, никто не берет. Скажу честно — денег при себе ни копейки, заплатить за место не смогу, вчера последний гривенник на ужин потратил. Не пешком же идти? А мне завтра на поезд. Не успею — в полк вовремя не вернусь.

Отчего поручик оказался на станции, без денег, и без вещей спрашивать не стали. Да и не слишком он напоминал бравого воина — новая шинель чем-то изгваздана, подошва на правом сапоге «просила каши». Вот, шашка и ножны в приличном виде, уже хорошо.

Отсюда до Питера верст тридцать, не больше. При желании, поручик смог бы пройти это расстояние за день. Правда, дорога плохая. Вдруг начало таять, и мы потеряли полдня, пока на одной из станций нашу карету не переставили с полозьев на колеса. Вот в этом, кстати, преимущество почтовых карет, которые на любой из станций могут рассчитывать на техпомощь. Поехали бы на своих, замаялись бы.

Отвлекся. Нет, жалко парня. Останется без сапог.

— Сейчас, только посоветуюсь с барышней, — со значением покосился я на Нюшку, а та сразу же сделала умный вид. — Анна Игнатьевна, выскажете свое мнение?

Аньку в новом прикиде, что подарила Леночка — клетчатом пальто и шапочке, принимали за барышню из хорошей семьи. Может, даже за гимназистку. Это только в учебных заведениях Марии Федоровны требуют соблюдение форменной одежды, но имеются и частные гимназии.

На одной из станций, где нам пришлось заночевать, мне пришлось оплачивать двойной номер. Двойной — с двумя комнатами. Будь со мной слуга-мужчина, поспал бы на лавке. А здесь — нельзя-с! Не в одной же постели с девчонкой ночевать?

И тоже возникали вопросы. К счастью, не ко мне. То, что у титулярного советника нет камердинера — это ладно, девятый класс Табеля — не великого полета птица. А вот почему барышня путешествует без старших родственников и без горничной? Но вслух вопросы не задавали. Думаю, решили, что едут брат и сестра. Вероятно — кузены, раз отчества разные.

Вот я и перевел стрелку на Анну Игнатьевну.

— Мадмуазель, — посмотрел поручик на мою прислугу умоляющим взором. — Прошу вас — не погубите. Я уже и так почти не похож на офицера русской армии! Если пешком пройду — стану напоминать босяка. Только вы можете спасти меня от позора и унижения.

Нюшка слегка растаяла от такого обращения, но виду не подавала. Или включила критическое мышление. Она-то, в отличие от меня, лишней эмоциональностью не страдает. Когда поручик отошел в сторонку, деликатно дав нам возможность посовещаться, я спросил:

— Возьмем?

— Так вы хозяин, вам и решать, — хмыкнула девчонка. Подумав, сказала: — Вроде, и жалко барина, но стоит ли неизвестно кого брать? И места у нас мало.

Конечно у нас мало места. А как ему быть много, если половина кареты занимают мешки с сельскохозяйственной продукцией, а под сиденья запиханы корзинки и ящички? Но не на крышу же было овощи прикреплять, правильно? Да и зачем утруждать себя привязыванием, если есть место?

— На жулика и на убийцу он не похож. К тому же, — хмыкнул я, потом привел несокрушимый аргумент, — у нас с тобой еще полкорзинки с пирожками. Кто их есть станет? Не выбрасывать же. А хрюшки у моих родителей нет.

— Вот это и плохо, что ваш батюшка хрюшку не заведет, — рассудительно сказала Нюшка. — Дом у него, наверняка, большой, народа много. Объедков — как вы говорите, до лешего. Завели бы хрюшку, горя б не знали. И пирожки черствые было бы кому скормить.

Про хрюшку при казенной квартире товарища министра это так, Анькин стеб. Все она понимает, но как же не подколоть лишний раз хозяина?

А пирожки — это отдельная песня. Нюшка готовилась в дорогу, словно собиралась отправляться на Северный полюс. Все правильно — идешь на день, хлеба бери на неделю. Разумеется, я говорил, что по дороге у нас будут и постоялые дворы, и трактиры, но девчонка только фыркала, словно деловой ёжик. Правда, по моему совету прихватила в дорогу копченую курочку (изворчалась, что пришлось десять копеек переплачивать!), вареные яйца (как же без этого?), а по своему разумению напекла пирожков. Похоже, что не только сама пекла, но и задействовала тетю Галю, да еще полдеревни, потому что пирожков оказалось много. Даже с учетом лишнего дня в пути, все нам не съесть!

— Пирожки можно нищим раздать, — предложила Нюшка.

— Так они к тому времени окаменеют, — возразил я. — Нищие себе зубы сломают. И еще кое-что из провизии осталось. А если мы нищих не встретим? Жалко выбрасывать-то. А так, все польза от офицера.

Поэтому, мы все-таки решили взять с собой господина поручика. Устроили его с трудом, но он и тому был рад, а потом принялись кормить.

Поручик по фамилии Салтыков (не знаю, родственник ли певице или однофамилец?) был голоден, но «сломался» на шестом пирожке. Слабак! Правда, перед пирожками был еще и хлеб с салом, и пара яиц.

Объевшийся поручик из вежливости пытался завести с нами разговор, но осознав, что он нам не интересен — я даже представляться не стал, пусть это невежливо, откинулся к спинке и задремал.

А мы с Нюшкой занялись более интересным делом — обсуждали концовку «Обыкновенного чуда». У меня опять-таки получилась смесь Евгения Шварца и Марка Захарова. Министра-администратора в крысу мы превратили, но короля пожалели, хотя по сказке его превращали в птичку. А мы с Нюшкой подумали и решили, что не стоит лишать Принцессу любимого отца, к тому же — королевство останется без правителя, а это плохо. И для королевства, да и для нас. Цензура возьмет и зарубит. Куда годится короля превращать в королька?

Мы тут важные вопросы решаем, а поручик Салтыков лезет. Ишь, с барышнями себя веду невежливо. Поэтому, я не стал отвечать на провокационный вопрос.

— Господин титулярный советник, вы меня слышали? — не унимался тот.

Еще ладно, что за рукав не дергает. Вот, если бы дернул…

Я повернулся в Нюшке:

— Аня, что там у нас с пирожками? Много осталось?

Нюшка — такая умница, сразу же полезла в корзину, покопалась и вытащила пирожок. Вручая его поручику, сообщила:

— Вот, господин поручик, с капустой, почти свежий, четырех дней не прошло. Кушайте на здоровье.

— Подождите, мадмуазель, — растерялся поручик, уверенный, что он только что вступился за честь дамы, пусть и маленькой, а ему она отчего-то сует пирожок. — При чем здесь пирожок?

— А при том, что когда рот занят, то глупые вопросы не задают, — назидательно сообщила девчонка.

— Вот-вот, — присоединился я к девчонке. — Кушайте, господин Самсонов.

— Салтыков, — хмуро поправил меня поручик. Однако, пирожок взял и принялся жевать через силу.

Решив, что инцидент исчерпан, обернулся к Нюшке:

— Ну и чего ты уперлась? Превратим парня в медведя, вот и все.

— Но нельзя его в медведя превращать! — возмутилась девчонка. — Он же хороший, он принцессу любит. А вы его в медведя. Как вам не стыдно?

Конечно, я бы и сам не хотел превращать юношу в медведя. Но надо же немножко девчонку подразнить.

— Анька, ну что ты, словно коза, — хмыкнул я. — К тому же, не забывай, он ведь был медвежонком. Кто знает, возможно, он по лесу скучает, по маме-медведице? Сестричка по лесу бегает, вроде тебя… И он ей тоже лапой по заднице настучать хочет. Или за загривок тяпнуть.

— Пзвте, господин титулярный советник, вы опять… — прожевав кусок, снова полез заступаться за даму поручик Самсонов. Нет, Салтыков.

— Да что такое-то, господин поручик! Да сколько можно? — взвилась Нюшка. — Вам, как приличному человеку пирожок дали, а вы встреваете! Жевали бы себе, да жевали, а вы пристали, как банный лист к…

— Сразу по этому месту и получишь, — грозно пообещал я, поэтому девчонка смягчила:

— В общем, пристали, словно мокрый листик к определенному месту…

— Простите, мадмуазель, — впал в окончательную прострацию офицер. — Но я только…

Бедный поручик! Во время творческого процесса нам лучше не мешать. Мы-то поругаемся, пофыркаем друг на дружку, потом помиримся. Но, как правило, моя прислуга лишь дуется, но сильно спорить с хозяином не решается. Сюжет-то мой, значит, я главный соавтор. А вот сейчас ее словно прорвало. Не хочет, понимаете ли, превращать парня обратно в медведя.

— Мадмуазель, позвольте я объясню… — опять начал офицер.

— Иван Александрович, где ваш револьвер? — нервно поинтересовалась Нюшка. — Если сами его не застрелите, так я господина поручика застрелю. Сколько мне лет дадут?

— Анечка, а ты вспомни, сколько тебе самой лет? — хмыкнул я, искоса посматривая на Салтыкова, замершего с недоеденным пирожком. — Неужели забыла, что я сам тебя собирался в тюрьму сажать — целых два раза. И почему же не посадил? Н-ну, бестолочь маленькая, вспоминай…

— Точно, — вспомнила Нюшка. — По законам Российской империи мне ничего не будет. А я вас предупреждала… Если застрелю — вы виноваты будете.

— Как всегда — во всем я виноват, — возмутился я. — Совсем вы мадмуазель озверели. Вот уж, точно, мяучело. Чуть что — лишь бы стрелять.

— А чё еще-то остается? — махнула рукой Нюшка.

— Не чё, а что, грамотейка, — привычно поправил я девчонку. Хмыкнул: — Стрелять в данной ситуации — нерационально. Сама подумай — стрельнешь, так и карету попортишь, кровь по стенкам, потом еще и отмывать придется. Учти — ремонт и уборка за твой счет. А закапывать кто господина поручика станет? Опять я? Скажу сразу — не буду. Снег кругом, слякоть, и земля не отошла. А посмотри на господина поручика — вон, в нем роста не меньше сажени.

— Не будет в нем сажени, — уверенно сказала Нюшка. Прищурив левый глаз, уверенно сказала: — Два аршина и шесть вершков. Закапывать — я из своих заплачу, коли вы такой жадный.

Поручик при этих словах лихорадочно вцепился в рукоять шашки. Он что, собирается от девчонки отмахиваться тупым клинком? Наивный. С Нюшкой лучше не связываться. Вон, у нее еще пол корзинки пирожков.

— Тогда я сама господина поручика на дуэль вызову, быстренько его убью, а потом дальше поедем. Но уговор — если не я его, а его благородие меня убьет, вы юношу превращать в медведя не станете. Уговор?

— Мадмуазель, о чем вы? Какая дуэль? — захлопал глазами Салтыков. Но кто же его слушать-то станет?

— Договорились. Если тебя убьют — исполню твою последнюю волю. А если ты господина Самсонова, виноват, Салтыкова, застрелишь? — поинтересовался я, снова бросив взгляд на бедного офицера.

Кажется, тот уже готов выскочить из кареты. Подозреваю, офицер уже пожалел, что напросился в попутчики к сумасшедшим. Но сам виноват. Не фиг было напрашиваться, а уж тем более вмешиваться в разборки.

— А если я убью… — зловещим шепотом сообщила Нюшка, — то на правах победителя потребую, чтобы вы его человеком оставили.

— Покойника, что ли?

— Иван Александрович, зачем вам покойник в сказке? Юношу, разумеется.

— Аня, а зачем же сразу стрелять? Дуэль какую-то затеяла? — миролюбиво поинтересовался я. — Господин поручик считает, что я тебя обижаю. Вот, решил заступиться. Ты бы человеку хоть спасибо сказала. Скажи ему спасибо, а потом можешь и застрелить. Так уж и быть, вину на себя возьму. В тюрьму-то тебя не посадят, но нервы помотают. А за меня батюшка заступится.

До поручика стало что-то доходить. Он тупо посмотрел на половинку пирожка, икнул, а потом отложил недоеденное на мешок.

— Простите, это вы шутите? — с надеждой спросил он.

— Нет, господин поручик, не шутим, — мрачно ответил я. — Мы, в данный момент работаем, можно сказать — копеечку зарабатываем, а вынуждены отвлекаться на вас. Не обижайтесь, шутки у нас плохие, а вот застрелить вас в запале действительно можем.

— Можем-можем, — поддакнула Нюшка. — Иван Александрович не любит, когда его с мысли сбивают. И я не люблю, если Ивана Александровича начинают цеплять по пустякам. Цеплять его только я могу.

— Простите великодушно, если я вас отвлек. И вы, господин титулярный советник меня простите. Верно, я что-то не так понял. Но если вы меня собираетесь застрелить, так хоть скажите — кто вы такие? По крайней мере, умирать не так обидно.

Нюшка прыснула, да и я повеселел.

Наверное, стоило сказать Салтыкову правду. Мол — мы литераторы, соавторы. В данный момент находимся в творческом поиске. Так не поверит же! Литераторы — народ серьезный.

— Ань, а господин поручик — наш человек, — улыбнулся я. — Чувство юмора у него есть. Эх, так и быть. Не станем мы хорошего парня в медведя превращать. Пусть останется человеком.

— Вот, Иван Александрович, давно бы так! — обрадовалась девчонка. — И тоже упирались, словно… Ну, вы поняли. Который мелкий и рогатый. А свадьба будет?

— Оставим открытый финал, — решил я. — Юноша поцеловал принцессу, папа-король стоит рядом, все рукоплещут. А читатель пусть сам додумает.Если мы их поженим, найдется какой-нибудь заклепочник, скажет — ай-ай-ай, не принято, чтобы принцессы за медведей замуж шли, даже если они в человеков превратились. Но мы-то с тобой будем знать, что они поженились, а потом жили долго и счастливо. И деток нарожали, штук пять.

— Ура! — подпрыгнула Анька. — Но пятеро деток — это много. Как потом королевство делить? Троих — вполне хватит.

— Убедила. Два мальчика и одна девочка.

— Тогда, в честь такого случая — по пирожку? Господин поручик — вы что хотите — пирожок с рисом и мясом или с капустой?

— Нет, лучше стреляйте, — вздрогнул поручик. — И не нужно меня на дуэль вызывать, я сам… Но совсем прекрасно, если вы просто остановите карету. Тут и осталось-то всего ничего — верст пять, может десять. Я, как-нибудь, пешком дойду.

Глава вторая
Череповецкие драники

Батюшка, а по совместительству товарищ министра внутренних дел Российской империи, с сомнением нацелился вилкой на свою тарелку, где лежали странные оладьи.

— И что это? — поинтересовался Его Превосходительство.

— А это, как изволила выразиться Анна Игнатьевна — драники, — ответствовала матушка, успевшая продегустировать одно из изделий моей юной кухарки. — Кстати, мне нравится. Вкусно!

— А кто такая Анна Игнатьевна? — с непониманием уставился батюшка на нас. — Иван писал, что привезет с собой девчонку-кухарку. Как ты там выразился — на стажировку? Откуда какая-то Анна Игнатьевна взялась?

— Так я ее и привез, — хмыкнул я, а матушка сразу пришла на помощь сыну: — Саша, ты ешь. Драники нужно есть пока горячие. Остынут — совсем не то. О кухарках потом говорить станем.

Батюшка, веривший супруге на слово, смело отчекрыжил-таки микроскопический кусочек драника, неуверенно сунул его в рот и в задумчивости прожевал. Вскинув бровь, потряс бородой и принялся есть. Очистив тарелку, кивнул горничной, стоявшей неподалеку и та поспешно положила барину добавку.

Батюшка из-за своих дел по министерству вчера приехал поздно, едва ли не за полночь и мою прислугу еще не видел. Да и мы с Нюшкой приехали в город на Неве вечером, когда на улицах зажигали фонари.

Приезд в отчий дом (правда, на самом-то деле это Доходный дом на Фурштатской) — та еще песня! Нормальный бы человек заехал внутрь двора, чтобы перетащить поклажу — особенно, мешки и корзины с провизией, по черной лестнице. Но я таких тонкостей не знал, поэтому приказал ямщику подъехать к парадному входу, а когда швейцар принялся возражать, то припахал и его к разгрузке.

Был бы швейцар ветераном, отставным солдатом, то постеснялся бы. А тут стоит у входа здоровый мужик в ливрее, руками машет, пытается что-то мне разъяснять — мол, у них тут генерал живет! Да я и сам знаю, что тут живет генерал. Вот, для генерала-то мы картошку и привезли. А что, генералы картошку не едят? И все прочее они кушают. И как такого не припахать? И всего-то на второй этаж поднять. Не переломится. А у входа я сам постою, народ отпугну.

Правда, я был уверен, что батюшке полагается казенная квартира. А может, квартира считается казенной, если за нее казна платит?

Самое забавное, что я знал этот дом по Фурштатской. Пару лет назад (ну, или сто сорок с чем-то вперед) мы с Ленкой здесь снимали номер. И ходили на третий этаж по лестнице, что нынче считается черной. А третий этаж в старом питерском фонде — это пятый, по-нашему. Ошалеешь, пока поднимаешься.

Матушке вчера довелось пережить некоторый шок. Она-то ждала, что сын привезет с собой деревенскую девку в сарафане, в платочке и каком-нибудь шушуне, а тут… Вполне себе прилично одетая девушка, выглядевшая… А кто его знает, как выглядела? Это могла быть и дворяночка из не слишком богатых, и дочка купца или мещанина.

В общем, наобнимавшись и нацеловавшись с сыном, матушка перевела взор на мою спутницу.

— Иван, а кто эта барышня? — растерянно спросила матушка. — На твою невесту она точно не похожа. Да и по возрасту еще слишком молода. Надеюсь… — тут голос супруги товарища министра внутренних дел дрогнул, — ты не украл эту барышню? Но если украл, так будь добр, хотя бы представь мне ее.

— Маменька, да ты что! — возмутился я. — Как ты могла подумать? Отродясь маленьких барышень не крал. Я же писал, что приеду не один, а с кухаркой. Вот это она и есть.

— Кухарка?

Глаза матушки округлились. Но окончательно ее добило, когда Нюшка бодро произнесла: «Бонжур, мадам» и сделала книксен, отчего генеральша сама заговорила с ней по-французски…

Спасибо Наталье Никифоровне за то, что я понимал не только книжную, но и разговорную речь. Правда, беседа была этакая, дежурная. Матушка поинтересовалась — как барышне нынешняя погода? Нравится ли ей Санкт-Петербург? Ну и прочие, малозначительные фразы.

Разговор длился недолго. Все-таки, маленькая кухарка принялась учить чужой язык недавно, здесь даже я перед Анькой выглядел знатоком.

— Так что, дорогая маменька, это моя кухарка. Зовут ее Анькой, но откликается и на Аню, и на Анну Игнатьевну, — представил я девчонку. — Никто ее не воровал, отправилась с хозяином добровольно, как декабристка.

— М-да, — только и произнесла мама-генеральша. Повернувшись к отцовскому камердинеру, приказала: — Степан, отнеси вещи Ивана Александровича в его комнату, да и молодого барина проводи. Пусть умоется. — Подумав, приказала горничной. Той самой, молоденькой Лидочке. А я-то думал, что девушку нанимали на определенный срок. — Лида, а ты проводи Анну… Игнатьевну в комнату для гостей. Покажешь ей — где можно умыться с дороги, да и иное — ну, ты поняла. А потом проводишь на кухню и проследишь, чтобы Матрена девочку накормила.

Вот это да! Определенно, для моей Нюшки изрядное повышение. Я-то считал, что ее определят в комнату для прислуги. Но хоть свой чемоданчик (надо бы выяснить, у кого Нюшка его одолжила?) девчонка несла сама. И кормить ее станут при кухне. На кухне приличных барышень не кормят, зато там самое вкусное.

А мы с матушкой так вчера толком и не поговорили. Меня тоже накормили, а потом я понял, что устал. И спать ужасно хочу. Три дня в дороге, а спать в почтовой карете не очень-то удобно. И на постоялом дворе мы с Нюшкой подремали кое-как. И вот, теперь все навалилось.

Так что, маменька отправила меня спать, а уж проснулся я сам, в семь утра. Но оказалось, что и завтрак готов, и пора к столу.

Наевшись, Александр Иванович со значением посмотрел на меня.

— Вкусно, — сообщил он и спросил: — А что твоя кухарка еще умеет готовить?

— На обед судака запечённого обещала изладить, — сообщил я.

— Судака?

— Анна Игнатьевна очень вкусно его готовит, — заверил я. — Тем более, что рыба из Шексны. Можно сказать — что свежая. Такую в Неве точно не поймать.

Господин товарищ министра посмотрел на супругу, но та лишь пожала плечами. Матушка тоже не знает, на что способна прислуга ее сына. Но она уже познакомилась с Нюшкой и, с моей легкой руки, стала называть ее Анной Игнатьевной.

— Уверена, что Анна Игнатьевна хорошо готовит, — кивнула матушка. — Вон, посмотри-ка — у нашего Ванечки щечки появились! В январе, помнится, они чуточку поменьше были.

Какие щечки! Это не щечки, это румянец у меня во всю щеку.

— Точно, — хохотнул батюшка. — И пузо у него скоро станет, как у меня. Ладно, что он длинный, а то бы уже заметно было.

Батюшка мне об этом уже говорил. Как раз, когда я приезжал на Рождественские праздники. Но в ту пору виновата в моем наметившемся пузе была Наталья Никифоровна. А теперь Анька. Я же не виноват, что меня так хорошо кормят? Так что, все беды от женщин!

— Нет у меня никакого пуза, — обиженно заявил я. — А ежели что намечается, так это трудовая мозоль и сокровищница опыта и мудрости.

— Вот, Оленька, — еще раз хохотнул товарищ министра, похлопав себя по животу — в отличие от моего, между прочем, внушительному. — Ты мне все время талдычишь — мол, пузо висит, а это не пузо, а сокровищница.

— Ага, сокровищница, — грустно отметила матушка. — Еще год-другой, так ты уже сам и шнурки завязать не сможешь!

Мне вспомнился доцент Михаил Юрьевич из моего мира, и даже с нашей кафедры, у которого имелся свой собственный тест — если он умудрялся зашнуровать ботинки, не присаживаясь на табурет, то все нормально. А если нет — тогда пора бежать в тренажерный зал.

Нет, определенно нужно поменьше жрать. И с завтрашнего дня стану заниматься гимнастикой. Куда годится заполучить пузцо в двадцать один год?

— Батюшка, ты не переживай, — решил я слегка подколоть отца. — Если у тебя животик большой, ничего страшного. Хорошего человека должно быть много.

— Нет, определенно, очень вкусные лепешечки, — еще раз похвалил Анькину стряпню отец. — Как ты сказал их у вас называют?

— Драники, — поспешно подтвердил я. — Череповецкие драники. Можно сказать, что наше национальное блюдо. Их только у нас готовят.

Братья-белорусы, простите меня! А что делать? Не станешь объяснять родителям, что это я научил свою кухарку готовить драники?

Я ведь уже говорил, что кроме яичницы ничего не умею готовить? Так вот, это я врал. На самом-то деле, прекрасно умею варить суп из пакетика (если туда добавить картошечки и колбаски — шедевр), готовить пельмени (в водичку, кроме соли, еще укропчика кинуть!), а еще макароны с сосисками. Еще могу сотворить тушеную картошку с мясом.

Но было еще несколько блюд, которые я знал чисто теоретически, но, при желании, сумел бы исполнить. Например — эти самые драники. Моя Ленка (из прошлой жизни), уверяла, что по отцовской линии у нее имеются белорусские корни. На какой глубине эти корни, она не знала, но твердо усвоила, что глубже, нежели клубни картофеля! А как же истинный белорус, да без картофельных изысков? Обычно, блюда из картофеля в нашем доме ограничивались лишь вареной да жареной картошкой, потому что после макарон посуду мыть легче, но иной раз, когда на мою жену нападало вдохновение, а макароны вставали поперек горла, она начинала кулинарить, предпочитая блюда своей национальной кухни. Но так ничего иного, кроме драников, она не знала, то весь пыл и вдохновение уходил именно в них. А мне поручалось самое сложно — чистка и натирание клубней на терке. При этом, Ленка ворчала — мол, картошку я чищу неправильно — слишком много шкурки счищаю, а натираю так, что кусочки летят по всей кухне.

О драниках я Нюшке успел поведать уже в Петербурге. Как раз тогда, когда наша карета выворачивала с Невского проспекта на Лиговский. Вот, пока ехали по Лиговскому до поворота на Фурштатскую, я и успел рассказать Аньке о хитростях готовки драников. Но там и хитростей-то особых нет. Очень простое блюдо, но очень вкусное. Однажды Ленка обнаружила, что яйца у нас закончились, а в магазин бежать было лень, так нажарила драники без яиц. И, ничего, вполне себе съедобно получилось.

Но как Нюшка умудрилась их приготовить уже сегодня, да еще и с утра?

— А на обед, говоришь, твоя кухарка судака обещалась сготовить? — задумчиво спросил батюшка, вытаскивая из кармана часы. Посмотрел на циферблат: — Через десять минут выходить нужно, Николай карету подаст. Как раз к восьми успеваю. У меня нынче совещание, но к обеду приеду, попробую судачка. И хоть с тобой парой слов перекинусь — есть о чем. Да, а еще пусть твоя э—э кухарка опять этих… драников наделает. Понравились они мне. Да, но почему она Анна Игнатьевна, если это деревенская девка?

— А Анна Игнатьевна, потому что Ваня ее так зовет, — сообщила маменька. — Кстати, ей очень подходит. Серьезная барышня. И не скажешь, что деревенская девчонка. К тому же, успела захватить власть на кухне.

Ну кто же мог знать, что девчонка проснется раньше прочей прислуги и отправится готовить завтрак? Ну да, она же привыкла подниматься ни свет, ни заря, а в Питере прислуга балованная, просыпается в пять утра. Да Нюшка к этому времени успела плиту затопить, отыскала все нужное и принялась стряпать.

— И Матрена ей уступила? — удивился отец, недоверчиво посмотрев на меня. — Не может такого быть. Да она меня черпаком прибьет, если на кухне не во время появлюсь.

— Тебя, или меня — запросто, — хмыкнул я. — А мою кухарку убить трудно. Она в Череповце купцов учит, как правильно дела вести. И ничего, еще ни разу не убили. Вначале, правда, посылают подальше, но потом сильно благодарят.

Преувеличил, разумеется, влияние Нюшки на наших купцов, ну да ладно. Будем считать, что метафора.

— Слушай, а ведь и точно! Это я, голова садовая, забыл, что эта самая Анна Игнатьевна и есть та девчонка, которая из-за тебя с офицерами драться кинулась, — хлопнул себя по лбу отец.

— С какими она офицерами драться кинулась? — сразу же всполошилась матушка. — И что за драка? И отчего я не знаю?

Ну батюшка, удружил родному сыну! Я же про тот злосчастный случай родителям не писал. Понимаю, отцу по своей должности все известно, положено, случай незаурядный, если сразу три поручика застрелились из-за проигранной драки. Но зачем маменьке-то говорить?

— Саша, я тебя спрашиваю — что за драка? — спросила маменька металлом в голосе. — Что это за офицеры такие?

— Ох, Оленька, я же уже опаздываю, — вскочил со стула отец. Быстро поцеловав матушку, хлопнул меня по плечу и сказал, удирая из столовой: — Ванька, придется тебе самому обо всем мамке рассказать. Прости, язык распустил. Я на обеде нынче подольше буду. Есть разговор. И о твоих новшествах, и о друге твоем исправнике.

Ну да, господин товарищ министра! Огромное тебе спасибо. Правильно говорят, что болтун… Ну, сами знаете. Надеюсь, государственные тайны батюшка не рассказывает?

Зря маменька говорит про отцовское брюхо. Вон, не помешало удрать. Но вообще, батюшка правильно сделал, что сбежал. Я бы на его месте также поступил. Но коли мне удирать неудобно, то придется рассказывать правду.

Встал, ухватил свой стул и подтащил его к матушке. Усевшись рядом, обнял ее и прижался к плечу.

— Маменька, так там ничего особого и не было, — сообщил я. — Было у меня дело в производстве, по которому гувернантка своего хозяина застрелила. А хозяин — наш предводитель дворянства. Ну, теперь-то уже бывший. А его сынок — поручик, явился ко мне во двор со своими товарищами. Ему, видите ли, не понравилось, что он сам оказался в деле замешан. Хотели они со мной поругаться, но Анька, Анна Игнатьевна, их в дом не пустила…

— Ваня, а ведь ты мне сейчас лжешь, — почти спокойно сказала матушка. — Об этом даже в газетах писали. Неслыханное дело — самоубийство троих офицеров! И ладно бы, если что-то обыденное — карточный долг не могли отдать, казенные деньги промотали, любовницу увели. Один, ну, пусть двое — куда ни шло. Но сразу трое? И писали, что застрелились офицеры от стыда. И Череповец упомянут был. Мол — отправились бить чиновника, но их самих побили. Но никто не указывал, что чиновник этот — судебный следователь Чернавский.

Тут, как водится, матушка стала рыдать. А я, пытаясь утешить, покрепче ее обнял и сказал:

— Мам, ну будет тебе. А газетам верить нельзя — журналисты всегда все врут. Не было никакой драки. Они пытались, но Анька в них самоваром запустила…

— Самоваром? — удивленно вскинулась матушка. Вон, даже слезы высохли. — И как она умудрилась? Самовар ведь тяжелый для девочки.

— Ну, маленьким, который ты мне в Череповец дала, — пояснил я.

— Во всех троих?

Определенно, кому и стоит быть следователем, так это моей маменьке. Верно, во мне ее гены бродят. Гены, блин! Какие гены? У меня ведь другое сознание! А уже начинаю забывать, что я-то, на самом деле, «попаданец» из далекого будущего, а мое тело принадлежит другому Ивану Чернавскому. А ведь уже забываю. Определенно, врастаю и в здешнюю историю, и в свое тело. И Ольга Николаевна Чернавская ощущается не как чужая женщина, а именно как моя собственная мать. Может, я потихоньку схожу с ума?

— Ваня⁈

— Ну, ладно, Анна только в одного попала, у которого револьвер был. Но тут городовые примчались, всех офицеров в больницу отвезли.

— А всех-то зачем, если Анна только в одного самоваром кинула?

Нет, правы те, кто говорит, что лучше всего «колоть» профессионалов. Тех, что сами привыкли «раскалывать» других. Моя собственная маменька меня расколола по полной программе, словно сухое полено. Теперь придется рассказывать до конца.

— Так я и на самом деле офицеров побил немного, — признался я. — Сам потом удивлялся — что это на меня нашло? Уж очень разозлился. Пришли ко мне во двор, начали угрожать! Я с первыми двумя в драку вступил, а третьего Анна из строя вывела.

— Ваня, а с тобой все в порядке? — заволновалась матушка. Она даже меня собралась ощупать, проверить — а все ли на месте?

— Со мной — в полнейшем, — заверил я маменьку. — Вот, Анька, Анна Игнатьевна малость ошпарилась. Даже самовар не пострадал. А то, что господа офицеры решили застрелиться — тут не моя вина.

Про визит в дом Сомова и беседу с «увечными» офицерами, закончившуюся тремя выстрелами, решил умолчать.

— Значит, девочка за тебя вступилась?

Я только кивнул. Все уже и так сказано. Говорить лишний раз о том, что Анька, возможно, мне жизнь спасла, смысла нет. Это и так понятно.

— А я-то голову ломала — зачем тебе кухарка понадобилась? А Анна, получается, не только прислуга, а еще и твой друг? И ангел-хранитель, прости меня господи?

— Если такое возможно — то да, — согласился я.

— И что тут сказать? В жизни еще и не то бывает.

Мудрая у меня матушка. Но я в этом не сомневался.

Глава третья
Еще одна семейная тайна

— Какие у моего сына планы на сегодняшний день? — поинтересовалась матушка, отчего-то обращаясь ко мне в третьем лице.

Я призадумался. Планов никаких не строил, надо бы учебники полистать. Еще хотелось побродить по нынешнему Петербургу. Не то, чтобы страстно желал сравнить — насколько этот Питер отличается от того, из моей эпохи, а просто так. Можно бы и на Невский сходить, и на Сенатскую площадь. Но для начала хотя бы по Фурштатской пройтись. Липы я уже видел, растут. Подождать бы до лета, посмотреть — как станут цвести? Фурштатская у меня ассоциируется именно с липами, да еще с подошвами, прилипающими к плиткам.

Но сначала глянуть — как там моя Нюшка? Это я перед матушкой храбрился, уверяя, что девчонке все нипочем — даже рукопашная с кухаркой, но на самом-то деле переживал. Помню я габариты Матрены — четыре Аньки уместятся. Но насмерть девчонку не убьют, а если поколотят, так ей на пользу.

— Если маменька составит компанию, я бы сходил погулять, — сообщил я. — Прошлись бы немножко, в Таврический сад зашли.

Сказал про сад, и слегка испугался. А если его еще нет? Или, его уже разбили, но посетителей пока не пускают? Когда Чуковский написал стихотворение про мальчика, удирающего от бешеной мочалки?

Я к Таврическому саду

Перепрыгнул чрез ограду,

А она за мною мчится

И кусает, как волчица.

Вроде, это уже после революции написано. Мне бы еще маменьке сказать — перейти проспект Чернышевского, а справа будет одноименное метро. Но здесь Чернышевский еще не стал настолько значимой фигурой, чтобы его именем станции метро называть. А уж про наличие подземки в 1884 году вообще умалчиваю. И «Музей воды» на Шпалерной еще не открылся.

Впрочем, Таврический сад упоминал Гоголь. Не упомню, в какой повести или романе, но это было. Значит, он уже есть.

— Разумеется, я удовольствием составлю компанию своему сыну, — улыбнулась матушка. Потом, пристально посмотрев на меня, спросила: — А ты не желаешь вначале навестить своих университетских товарищей?

Та-ак… Что-то мне не нравится взгляд госпожи генеральши. И ее вопрос очень не нравится. В принципе-то, вопрос нормальный. Студент физмата Чернавский здесь четыре года отучился, наверняка у него должны быть друзья и знакомые. В двадцать с небольшим лет хочется сбегать, навестить друзей. И, неужели в Питере нет девушки, что «наступила» на сердце Чернавского? Быть такого не может.

Признаться, я давно ждал такого разговора. Летом прошлого года, по моему «прибытию» как-то не до того было, пребывал в полнейшем обалдении. Рассчитывал, что разговор состоится зимой, на Рождество. Но там тоже все обошлось. Но я же помню, что в услышанном (подслушанном!) мною разговоре между родителями, матушка высказывала беспокойство. И не так Ваня себя ведет, и знакомых не узнает.

И что мне соврать? Надо придумать что-то этакое, нажористое. Или, не стоит? Одна ложь тянет за собой другую, возникает цепочка. Да и как складно соврать я не знаю. Фантазии не хватает. Лучше уж прямо сейчас нам с матушкой поговорить, по мере возможности — все проговорить. Все, кроме самого главного…

— Маменька, а ты мне прямо скажи, не темни, — улыбнулся я.

— Что сказать? — сделала недоуменный вид матушка. Правда, не слишком умело. Брови подняла, но глаза остались серьезными и, я бы сказал — тревожными. Заметно, что она очень беспокоится, но вслух сказать не решается.

Встал, подошел, обнял матушку за плечи и уткнулся носом в ее макушку.

— Ма-ам… — протянул я. — Я же у тебя не совсем дурак. Вижу, что тебя что-то беспокоит. И даже догадываюсь, что именно. Но я могу ошибиться. Поэтому — лучше тебе так и сказать — мол, Иван, меня очень смущает… Ну, что тебя может смущать? Например — смущают твои взаимоотношения с маленькой кухаркой.

— Ваня, какая глупость… — усмехнулась матушка, обнимая меня. — Я знаю, что ты у меня человек порядочный, да и девочка внушает доверие. К тому же — ты уж меня прости, это не та проблема, о которой следует переживать. Вот, если бы ты невесту с собой привез — был бы скандал.

— Вот и я про то. Маменька, не тяни…

Сказать ей, что она сейчас поступает так, как я поступаю со своими подследственными? В смысле — вынуждаю их самих рассказать о себе? Но сравнение матушки со следователем может е и обидеть. Но подследственные — это одно, а тут совсем другое. Брякну, а окажется, что матушку беспокоит совсем иное. Например — моя шея, не умещающая в воротничок или наметившееся брюшко?

— Ваня, нас с батюшкой очень беспокоит твое здоровье, — решилась-таки матушка.

— Ма-ам, ты не о том хотела сказать. И спросить не о том. Слава богу, телесное здоровье у меня в порядке.

— Хорошо, — кивнула маменька. Похлопав меня по руке, приказала: — Сядь. Хотя нет… Лучше не здесь. — Матушка встала и потянула меня за собой. — Пойдем-ка в гостиную. Пусть Лидочка со стола уберет.

Действительно, в дверях столбиком застыла горничная, вся в ожидании. Не стоит мешать девушке, да и слушать ей не к чему.

Мы прошли в гостиную, уселись на диванчик. Матушка обняла меня, а я, прильнув к ее плечу, разглядывал обстановку. Вроде — все тоже самое, что было в Новгороде. Нет, мебель тут другая, поплоше и подешевле. Не повезли из родового гнезда старинную мебель. Либо здесь купили, либо комнаты уже были обставлены.

Ну, маменька, задавай вопросы, я готов. Но чтобы перейти к разговору, решил спросить нечто нейтральное. Но то, что мне действительно интересно.

— Хотел спросить — квартиру казенную батюшке дали или это съемное?

— Казенная на Большой Морской, — пояснила матушка. — Но у батюшкиного предшественника жена больна, не могут они сразу съехать. Не станешь же выгонять?

— А во сколько все это удовольствие обходится? — посмотрел я на лепной потолок, перевел взгляд на окно.

— Пятьсот рублей.

— Пятьсот рублей в год? Ну, еще по-божески.

— В месяц Ваня, в месяц.

Ну ни хрена себе! За пятьсот рублей в месяц в Череповце можно хороший дом купить. И не такой, как у Натальи, а получше — двухэтажный, пусть и деревянный. Конечно, жалованье товарища министра изрядное, но у меня жаба проснулась, пусть деньги и не мои. Но как это не мои? Отцовские, значит, наши! Надеюсь, министерство хоть как-то компенсирует расходы?

— Но здесь и жить поспокойнее, да и каретный сарай имеется свой, а на Большой Морской каретник в другом дворе.

— Зато от Большой Морской до Фонтанки пять минут ходу, а здесь…

А сколько от Фурштатской до набережной Фонтанки? Если на метро, минут десять, вместе с переходами, а пешком… Может, двадцать, если не торопиться. Но товарищу министра ходить пешком неприлично.

Но дальше матушка не пожелала беседовать о низменных материях. Легким мановением длани пресекла мой очередной вопрос, потом сказала:

— Ваня, нас с батюшкой очень беспокоит не твое физическое здоровье, а психическое. А особенно — твоя память. Отец, разумеется, отшучивается — мол, имя свое помнит, штаны не забывает снимать, когда по маленькому ходит, чего еще надо? Но это он так, меня утешает.

— Неужели заметно? — спросил я.

— А ты как думал? — с грустью спросила матушка. — Если родной сын забывает поздравить собственную мать с Днем ангела, если он не спрашивает — как здоровье у любимого дедушки, у которого, кстати, он прожил четыре года, пока учился в университете, что остается думать? А дедушка мне о своих обидах ничего не говорит — гордость не позволяет, но по нему видно, что обижен на внука. А сколько еще всего? И знакомые из Новгорода, с которыми ты не захотел общаться?

М-да… Друзья-приятели изобижены, так и ладно, переживу. А с дедушкиными обидами, это гораздо хуже. И дедушку понять можно. Я-то, грешным делом полагал, что маменькин отец уже умер. А он, видите ли, живой. И по возрасту еще не старик. Если матушке моей было сорок четыре года, так сколько лет деду? Лет шестьдесят пять — семьдесят? Нет, семьдесят — возраст солидный.

Между прочем, про дедушку бы еще в Новгороде могли сказать. Допустим — спросили бы меня в рождество — поздравил ли внук любимого деда? А не то я о родственнике — полном генерале, из других источников узнаю. И ведь до сих пор не знаю его фамилии, а собирался уточнить. Наверняка должны иметься какие-то справочники. Ну, что уж теперь… Надо думать не о том, что было, а как выкручиваться и жить дальше.

— Маменька, не сердись… — вздохнул я, снова уткнувшись в ее плечо. — Ты же у меня умница, ты уже обо всем догадалась. Врать больше не хочу. Да, я потерял память. Не всю, какие-то обрывки остались. А про день ангела… Что тут сказать? Свинья я. Но если уж совсем честно, так я и про свой-то день ангела забыл. Искал Иванов, но их в календаре — тьма-тьмущая. Вспомнил, когда из Новгорода подарки от вас с батюшкой получил.

— Ваня, ты потерял память… — голос маменьки дрогнул, — тогда, когда карета перевернулась?

— Мам, я вообще не помню никаких карет, — честно признался я. — По мне — хоть поезд с рельсов сошел, хоть карета опрокинулась (чуть не ляпнул про ДТП), сам ли я с горки съехал и на голову приземлился. Вот, не помню — и все тут. Стал себя осознавать с того момента… Н-ну… стою у стены, а какой-то человек на меня кричит! Я даже не сразу понял, что это отец. Только потом дошло. Но я не понимал, почему на меня кричат? Что я такого сделал? Но зато… знаешь, когда ты зашла в комнату, я тебя сразу узнал. Прости — не сразу вспомнил, как тебя звать, но понял, что ты моя мама. Вспомнил, что я студент-математик, но математику позабыл. Может, теорему Пифагора и вспомню, а вот что-то серьезное уже нет. Что хорошо — читать и писать не разучился. Но тоже — и почерк у меня изменился, и ошибки глупые делаю. Французский с немецким языками еле-еле помню, латынь — еще хуже, а про древнегреческий вообще молчу. Провал. Кое-что помню, но не все.

С языка едва не сорвалось — мол, ладно, что английский язык не забыл, но успел удержаться. Аглицкий Чернавскому вообще не положено знать, его в гимназиях не изучают. На фиг русскому дворянину не нужна ни Британская империя, ни Северо-Американские Соединенные штаты. А те, кто англофил — пжалста, учите сами.

Боже ты мой, какие глупости иной раз лезут в голову! Вот, сейчас вспомнился незабвенный «доцент» из «Джентльменов удачи»: «Не помню. В поезде я с полки упал, башкой ударился. Тут помню, тут…ничего».

Но заведующему детским садиком было полегче, нежели мне. Все-таки, вор-рецидивист с ним из одного времени.

Маменька прижала меня к груди, словно маленького и заплакала. Сквозь слезы спросила:

— Ваня, а почему ты нам с батюшкой ничего не сказал? Ведь, сам-то подумай — мне догадываться пришлось… Ну почему ты молчал?

Высвободив нос, я вздохнул:

— Маменька, а что бы ты сделала? Доктора позвала?

Матушка, осознав, что еще чуть-чуть и она попросту задушит своего сыночка в объятиях, слегка отстранилась. Вытащила платочек, отерла слезы и спросила:

— А почему бы не вызвать доктора?

Не знаю, насколько у моей матушки сильна вера в тутошних докторов, но у меня она слабая. Неизвестно, отчего помрешь — от болезни или от лечения.

— А что бы он сделал? Волшебную пилюлю выписал? Прописал бы мне бром и обтирания на ночь?

— Ваня, докторам видней, — твердо заявила матушка. — Может, в Новгороде хороших врачей нет, я уже не говорю про твой Череповец, но мы в Петербурге. А здесь прекрасные доктора. А лучше — сразу в Европу поедем. Хоть в Германию, хоть в Швейцарию. Слава богу, денег у нас хватает. Не хватит — своего батюшку попрошу.

Чего это она про Череповец так? Во мне проснулся квасной патриот, но быстренько уполз в свою норку.

— Нет маменька, — не менее твердо ответил я. — Я знаю, что мне доктора не помогут. Ни здесь, ни в Швейцарии с Германией. Понимаешь, я уже справлялся. Может, в Череповце и нет таких врачей, как в столицах, но у нас есть крепкие профессионалы. И они те же факультеты заканчивали, что и светила медицины. Задавал я вопросы… Сами они ответить не смогли, но у них полно друзей-приятелей и в Москве, и в Петербурге. Так вот — есть только два способа вернуть мою память. Первый — создать стрессовую ситуацию.

— Какую ситуацию? — не поняла матушка.

— Такую, при которой меня нужно либо ударить по голове, либо очень сильно напугать. В этом случае память может вернуться на место. Но стоит ли рисковать?

— И это, доктор тебе сказал? — с недоверием спросила матушка.

Я кивнул с очень умным видом.

— Доктор Ефремов. Но он не сказал, а написал, а я прочитал.

Ага, у доктора Ефремова прочитал. Если и вру, то самую малость. Доктор-то он доктор, но не медицинских наук, а биологических. Зато лауреат премии. Сталинской.

Иван Антонович Ефремов в отцовской библиотеке имеется. В шести томах, с облезшей позолотой на корешках. Мой любимый — последний, с «Таис Афинской».

И в шеститомнике помещена повесть про хирурга, который разыскивает деревянную скульптуру, вытесанную его другом-скульптором, а заодно вспоминает, как в тридцатые годы применил шоковую терапию к женщине, пребывающей в параличе. А в параличе эта женщина пребывала из-за того, как ее когда-то испугали кулаки, напавшие на их дом и убившие ее мужа — сельского активиста. Хирург попросил местных комсомольцев изобразить нападение «кулаков» на дом, а женщина испугалась и вылечилась.

А повесть как называется? Не то «Сердце змеи», не то «Лезвие бритвы»[1].

— Так что, милая маменька… — вздохнул я так тяжко, как только сумел. — Метод Ефремова — подобное лечи подобным, мне не подходит. Но имеется еще один способ.

— Какой же? — живо спросила маменька.

— Очень простой. Ждать, пока память сама не восстановится, — пояснил я. — Но можно просто сидеть, ждать у моря погоды… Знаю, что эскулапы любят больному покой прописывать… Пропишут мне полный покой, запрусь я в комнате. И что дальше? Вернется память, нет ли? Нет, маменька, я так не хочу. Самое лучшее для меня — самому свою память потихоньку подталкивать. Поэтому, я решил, что ждать не стану, а сам, потихонечку, начну вспоминать. С математикой пока связываться не стану — ну ее, математику эту, а все остальное, потихонечку да полегонечку начну восстанавливать. С историей уже хорошо, с географией чуточку похуже, но на уровне. Главное, принимать проблему, но руки не опускать. Французский забыл? С немецким языком плохо? Ладно, забыл, так забыл, не стану делать трагедию, а попросту стану учить по новой. С немецким, кстати, уже неплохо. С латынью хуже, но подвижки имеются. Хуже со всеми моими родственными связями, детской памятью… Но здесь, маменька, по моему мнению, я тоже все восстановлю. И дедушка, очень надеюсь, меня простит.

— А куда он денется? — грустно улыбнулась матушка. — Ты у него единственный внук, любимый. Знаешь, как он переживал, когда узнал, что ты революционные прокламации читаешь?

Я только плечами пожал и руками развел. Дескать — ну да, представляю. Кто бы мне сказал — что за прокламации читал? Еще интересно — как меня доставляли в Новгород? Сам сел в поезд и приехал или в сопровождении полиции? Надо бы отца спросить.

— А ты дедушку не посвящала в мои проблемы? — поинтересовался я.

— Пока нет, — покачала головой матушка. — Думаю — какую удобную версию преподнести?

— Так может — не стоит никаких версий преподносить? — предложил я. — А взять, да к нему в гости и нагрянуть. Можно деду и правду сказать, а можно не говорить. Я у него прощения попрошу, скажу, что мне попросту было стыдно. Дескать — как так, внук генерала и сын действительного статского советника в нелегальный кружок вступил? Правдоподобно?

Матушка подумала, потом кивнула:

— Вполне. Для генерала Веригина объяснение вполне подойдет. Тем более, что ты, вроде бы, свою вину искупил честным трудом, орден заработал.

— Но ты меня одного не отправишь? — с беспокойством спросил я.

— Ох, до чего ты у меня глупый мальчишка, — заулыбалась маменька. Еще раз поцеловав меня, сказала: — Конечно же, я тебя не брошу. Поеду, присмотрю… И вместе с тобой стану у дедушки прощения просить.

Фух, гора с плеч. И я теперь знаю девичью фамилию матушки.

— Еще есть причина, отчего не стоит обращаться к докторам. Понимаю, медики клятву давали, все такое прочее. Но у любого из врачей имеются либо ассистенты, либо какие-нибудь секретари. А если они язык за зубами не смогут удержать? Пока нет огласки, все ладно — забыл Чернавский-младший своих друзей и родню, поросенок он, безусловно. Но если станет известно, что у титулярного советника Чернавского проблемы с памятью? По докторам ходит, лечится. И он не рядовой чиновник, а следователь по особо важным делам, да еще и сын товарища министра. Зачем, спрашивается, нам лишняя шумиха? Поэтому, самое лучшее –обо всем молчать, а мне сидеть в Череповце. Не думаю, что очень долго, но лучше мне годика два там пробыть. Тамошние мои знакомые меня не знают, сравнить им не с чем. Если и заметят какие-то странности — ну и что, все бывает. Рассеянный он, ничего страшного. И там я на хорошем счету. Невеста, опять-таки… Пока — тьфу-тьфу, никто ничего не заметил. Вон, даже Нюшка моя, уж на что проныра, и то ни о чем не догадывается. Понимает, что хозяин каких-то житейских проблем не осознает, так и пусть… Она у меня хозяйством занимается, поучает и наставляет.

— Да уж, поучает и наставляет — это я поняла, — усмехнулась матушка.

— А мне так удобнее, — хмыкнул я. — Я считаю, что мне вообще повезло. Вначале Наталья Никифоровна была. Она надо мной тряслась, словно тетушка. А теперь Анька есть.

— Ох уж эта Анька твоя… Ей же в гостевых комнатах постелили, на первом этаже. А она заявила — мол, спать не пойдет, пока не проверит, все ли в порядке у Ивана Александровича. Пришлось Лидочке ее в твою комнату вести, показать — все на месте.

— Да? — удивился я. — А я и не знал.

— Мы с тобой в столовой были, ужинали, потому и не знал, — пояснила маменька. — Мне Лидочка утром нажаловалась. Она понять не может — кто к нам приехал? Если прислуга — то почему такая наглая? Если невеста Ивана Александровича, так отчего маленькая? Я на Лидочку цыкнула — мол, не твоего ума дело, но кухарке твоей собиралась внушение сделать — Иван Александрович в родной дом приехал, никто не обидит. Но откровенно-то говоря, мне твоя Анна Игнатьевна нравится. А после того, как ты о ней рассказал — еще больше понравилась.

Маменька немного посидела молча, потом улыбнулась:

— А как они с Леночкой-то станут ладить? Не думаю, что твоя жена станет терпеть, если прислуга слишком много воли возьмет.

— Ой, мам… Они уже ладят. Как думаешь, кто Аньку мою в господскую одежду одевал, кто ее наставлял?

— Неужели невеста? — слегка удивилась маменька. — Определенно, Анна Игнатьевна у тебя огонь, а не девка.

— Не то слово, — усмехнулся и я. — Эта, мелкая и рогатая… бестия, уже и к Леночке в доверие втерлась, и к ее тетушке с матушкой. Подумать только — Аньке поручили, чтобы…

Вот тут я прикусил язычок. Вроде, неприлично рассказывать матери, что кухарке поручили присматривать за тем, чтобы я не пошел налево.

— Ну-ка, ну-ка, чего ей поручили? — заинтересовалась госпожа генеральша. — Начал, так уж заканчивай, будь добр.

— Поручили за мной приглядывать. Дескать — если я э-э… заглядываться на кого-то стану…

— Все понятно, — расхохоталась маменька. — Анна Игнатьевна у тебя одна за всех — и кухарка, и камердинер, а еще телохранитель.

— И надсмотрщик, — хмыкнул я.

Но матушка мою грусть не разделила. Напротив, одобрительно хмыкнула:

— А вот это и правильно. Нечего на других барышень заглядываться, коли невеста есть.

Вот здесь я согласен. Невеста есть.

Решив сменить тему, спросил:

— Маменька, а хочешь похвастаюсь?

— Похвастайся, — растерянно разрешила матушка.

— Пока в Череповце жил, параллельно начал английский язык учить. Думаю — авось, пригодится. Времени маловато, но кое-что теперь знаю. У английского с немецким много общего, сам не заметил. Не уверен, что сумею с британцами общаться, но книгу на английском языке прочитаю.

— Ванечка, ты у меня молодец! Знаешь, я тобой горжусь!

— Вот и хорошо, — обрадовался я. Спросил: — а у Таврического сада есть какая-нибудь кофейня?

— Наверное есть, — пожала плечами матушка. — Я, если честно, в Таврическом еще не была. Да и нигде еще не была. Не до того было. Квартиру обустраивали, слуг нанимали.

— Тогда пошли гулять, — поднялся я с места. — Погуляем по саду, попьем кофе. Надеюсь, моя спутница не станет возражать?

— Ох, Ваня, конечно нет. Но мне нужно собраться. Сто лет не гуляла по Петербургу.

Вот и ладно. Пока матушка собирается, все-таки сбегаю и узнаю, как там моя мелкая и рогатая…

[1] Конечно же это «Лезвие бритвы». Но это не повесть, а роман.

Глава четвертая
Девчонка голубых кровей

Батюшка, подобревший после обеда, сообщил, что у него имеется целых два часа свободного времени, но потом он должен участвовать в важном совещании у министра. Но зато мы можем втроем посидеть, попить кофе, и поболтать. Кто знает, когда опять выпадет свободная минутка?

Мы с матушкой сегодня кофе уже пили, но отказываться не стали. Я от кофе никогда не отказываюсь, а госпожа министерша (оказывается, супругу товарища министра можно и так звать), просто посидит со своими мужчинами.

Прогулка, на которую мы с утра отправились, почти удалась. В Таврическом саду не погуляли, потому что он оказался заполнен грязным снегом. Дворники из близ лежавших домов, должные бороться со снегом, ленятся вывозить его на Неву, а отвозят в сад, скидывают в пруды. Правильно — весна, само растает.

Поэтому, пришлось брать извозчика и отправляться в другой сад, в Летний. Я бы предпочел пешком, но матушке не пристало ноги бить. Что ж, двугривенный — не деньги.

Снег убран (Лебяжья канавка рядом!), все чистенько, статуи стоят и памятник баснописцу на месте. Деревья и кусты голые, но кое-где появились почки. Побродили немножко, а потом отправились в кофейню. Забавно, эта кофейня существует и в моем времени. Правда, кофе сейчас кажется вкуснее.

Мы бы еще побродили, но пора было возвращаться. И оба довольны. Матушка счастлива, что отправилась на прогулку с собственным сыном. А я… Да и я очень доволен. Матушка Ивана Чернавского уже стала родной, а заодно и с Питером познакомился.

Сюда ехали напрямую, по Пестеля (как она нынче-то называется?), а обратно сделали крюк, чтобы по Невскому, а потом на Литейный.

Кажется — знакомый город, но в тоже время — и нет. На том месте, где стоит храм Спаса на крови свалены бревна и кучи камня. Не иначе, строительство началось. И Невский выглядит по-другому. Дома, вроде пониже, а проезжая часть уже. А еще — дома Зингера нет. Что-то стоит на его месте, но не то.

Про отсутствие автомобилей и про прохожих, что переходят проспект где им в башку взбредет, говорить не стану.

Ничего страшного, освоюсь в столице. Тем более, чем хорош Петербург — так это тем, что улицы располагаются так же, как и в моем времени. Вот, как в Москве стану ориентироваться, пока не знаю. Там-то и здания двигали с места на место, и застройка иная. Поэтому, очень и хорошо, что поеду не один.

Кофе отправились пить не в гостиную, а в специальную комнату. Судя по старому запаху табака, въевшемуся в стены и потолок, она была когда-то курительной. Но мы-то с отцом не курим.

Сначала проговорили деловые вопросы. Главное, разумеется — как там идет подготовка к экзаменам? Услышав, что подготовка идет, отец слегка успокоился. Потом товарищ министра сообщил, что служебная записка о создании при Сыскной полиции криминалистического кабинета министром уже рассмотрена, одобрена, и вскоре будет отдана на подпись самому государю. Но быстро эти вопросы не решаются. Дай бог, чтобы со следующего года ввели две штатные единицы, а оборудование и прочее купит за свой счет. Потом казна с ним рассчитается, хотя он в этом и не уверен.

— Да, Ваня, — сказал отец. — Я тут подумал и решил, что если мы отпечатки пальцев станем снимать, фотографические карточки с преступников делать — так нам система антропометрической регистрации не нужна. Лишнее это. Да и пальчики с фотографированием дешевле выйдут.

— Поддерживаю целиком и полностью, — согласился я. Действительно, зачем усложнять жизнь? Пальчики и фото — за глаза и за уши.

— Приятелю своему Абрютину отпиши, — велел батюшка. — Пусть начинает собираться, осенью на новое место службы заступит.

Вот это правильно. Мне без Василия скучновато будет, и неизвестно, кого на его место поставят, но такие люди, как Абрютин, в министерстве нужнее.

— Кстати, можешь Абрютина с «аннушкой» поздравить, — продолжил отец. — Указ государем уже подписан, пока твое письмо идет, как раз губернатор ему и орден, и грамоту перешлет. Порадуйся за своего друга — крестик ему за дело по раскрытию убийства Борноволкова прилетел.

Э, а я? За Василия рад, но дело-то раскрывал я! Но покосившись на крестик святого Владимира на своем мундире (а в чем мне ходить-то?) только вздохнул.

Отец, правильно понявший вздох сына, усмехнулся:

— А я тебе говорил — лучше бы тебе третьего «станислава» дали. Вот, за это дело тебе бы и Анна бы третья прилетела. Теперь сиди, да жди у моря погоды. Нижестоящие ордена тебе не положено давать, а вышестоящие ты, прости, чином не вышел.

И чего меня по больному бить? И сам знаю, что Владимир третьей степени или Станислав первой, положены лишь с шестого ранга. А до коллежского советника мне… У!

— Да, что я еще хотел сказать… — призадумался отец. — Ты же исправнику своему говорил, что его на должность помощника делопроизводителя прочат?

— Ага, — кивнул я.

— Я копию формуляра Абрютина запросил, а он, оказывается, еще и Анну четвертой степени имеет. Подумал — так чего же кавалера боевого ордена в помощниках держать? Я его с осени сразу в делопроизводители и поставлю.

— А у Абрютина есть «аннушка»? — удивился я. — Не помню я у него на палаше ни крестика, ни темляка.

— Так твой Абрютин офицер, пусть и бывший, у них свои причуды, — хохотнул батюшка. — Он же не боевое оружие носит, а полицейское. Вот, если бы ты его в парадном мундире узрел, так на шпаге бы «клюковка» и была.

Не хвастал Василий мне своим орденом. Ишь, скромный у нас исправник. Уважаю.

— Ну и ладно, заслужил надворный советник свою «аннушку», — хмыкнул я. — У меня тоже Анна имеется…

Ага. На шее висит. Или на загривке?

— Вот, здесь ты прав. Иная Анна дороже стоит, чем орден. А девка твоя отлично готовит, — похвалил отец Нюшку, погладив себя по животу. — И судак преотличный, и эта, картошечка жареная. Как ты сказал название?

— Картофель-фри, — любезно подсказал я.

Не стану же говорить, что картофель-фри, равно как и драники — мое изобретение? Здесь до такого еще не додумались. А батюшке, судя по всему, «зашло». А он еще омлет по-нюшкински не пробовал.

— Нет, умница девка! Такого никто не сготовит. Пожалуй, переманю я ее у тебя.

Ага, Нюшку он переманит. Батюшка, пусть и генерал, я чином помладше, но не переманит.

— Не заплатить тебе столько, чтобы Нюшка тебе в кухарки пошла, — хмыкнул я.

— Чего? — возмутился отец. — Как это не заплатить? Да ты вообще обнаглел, титуляр… Ты сколько ей платишь? Рублей пять?

— Семь, — скромно сообщил я.

— Семь? — захлопал отец глазами. — Начинающей поварихе — семь? В Череповце? Да ты ошалел, сынок! Я Матрене нашей восемь в месяц платил, сейчас десять положил, раз столица, но она тридцать лет нам стряпает.

Тут вмешалась матушка.

— Саша, не забывай, что Анна Игнатьевна у Вани не только за кухарку, но и за прочую прислугу. Мальчик же писал.

— Она у меня и за уборщицу жилых и нежилых помещений, и за истопника, и за ночного сторожа.

— Да ну, чего там девке делать-то? — пренебрежительно махнул рукой батюшка. — Печку протопить, да на одного приготовить? Все равно, семь рублей — это много.

— Саша, а ты не забыл? — строго посмотрела матушка на отца. — Сам же обмолвился, что девочка нашего Ваню спасла.

— Про то не забыл, — хмыкнул батюшка. Подумав, сказал: — Эх, дороговатая нынче прислуга… Черт с ним, стану платить твоей девке десять рублей! Зато, такой обед дам, что министр с прочими сослуживцами удавятся от зависти. Жалко, судака с Шексны далеко везти, но мы тут свое что-нибудь отыщем.

— Не переманишь ты Аньку десятью рублями, — засмеялся я. — Больше скажу — двадцать давать станешь, откажется.

— С чего бы это? — вытаращил глаза батюшка. — Да двадцать рублей управляющий в ресторации получает. Причем — он еще за свои деньги должен одежду шить. А тут кухарка, на всем готовом. Нет, Ванька, что-то ты не то несешь. Не знал бы тебя, да не была бы твоя… Анна Игнатьевна такой мелкой, решил бы, что девка для тебя не просто кухарка!

— Саша, как ты можешь! — возмутилась матушка.

— А что? — сверкнул глазами отец. — Да в Петербурге за двадцать рублей трех чухонок можно нанять! И стряпать станут, и стирать.

Пропустив мимо ушей намек (другой бы такое сказал — не поздоровилось бы, а тут отец), решился-таки рассказать родителям о нашем литературном тандеме.

— У нас с Анной еще одно дело имеется. Мы с ней сказки пишем.

— Сказки⁈ — в один голос спросила родители. А господин товарищ министра оторопело сказал: — Нет, точно у нас Ванька ошалел.

— Чего сразу ошалел-то? — обиделся я. Принялся объяснять. — Сидел я как-то, стал от нечего делать сказку сочинять про деревянного человечка, про его приключения. А Анька — коза, послушала, записала, потом в редакцию газеты «Осколки» отправила. Отругал я ее, конечно, даже уши надрать хотел, да поздно уже. А Лейкин — редактор, за сказку уцепился. Только мы с ним договорились, что печатать он начнет, когда всю сказку целиком напишем. Был бы я автор известный, он бы в каждом номере давал, по главе. Так вот, сказка написана, с первого мая в газете напечатают.

— Ванька, я тебя точно, в Сибирь отправлю, — пообещал батюшка. — Куда-нибудь так законопачу, чтобы почта была верстах в ста, а лучше в двести. Мой сын — пишет сказки? Да еще в «Осколках».

— Так я под псевдонимом пишу, — сдержанно пояснил я. — Вернее — у нас один псевдоним на двоих. Лейкин нам уже и аванс заплатил — четыреста рублей. И еще восемьсот выплатит, как сказка выйдет. И книжку обещал издать, но это потом. Но все равно — почти по шестьсот рубликов у нас с Анькой входит, чем плохо?

На отца было больно смотреть. Но справившись с грустью, он спросил:

— Ванька, тебе что, денег не хватает?

— Да, сынок, — присоединилась матушка, — если не хватает — ты только скажи. У меня деньги есть… Да и батюшка не откажет.

— Ну почему не хватает-то? — хмыкнул я. — Я, по уездным меркам, вообще состоятельным человеком считаюсь. Но если можно еще чуточку заработать — чем плохо?

— Эх, не хотел тебе раньше времени говорить, но скажу, — вздохнул отец. — Я же тебе на свадьбу подарок готовил — доходы с нашего имения во Владимирской губернии на тебя собрался отписать. Не все, но половина твоя. Не так, чтобы много, но тысяч двадцать у тебя в год выйдет.

Это чего, мой отец богатенький Буратино? А я и не знал. Половина дохода — двадцать тысяч, а целиком — сорок? А у него три имения. Сто двадцать тысяч в год? Ладно, с имений может столько не набегать, год на год не приходится, но сто тысяч отец имеет. Сколько это в переводе на деньги двадцать первого века? Не знаю, но до фига. Да еще жалованье. И чего я переживал, что наем дома дорого обходится?

— Если отпишешь, то отказываться не стану, — твердо заявил я.— Женюсь — дом надо ставить, лучше кирпичный. Но дело-то в том, что мне интереснее самому зарабатывать. А у Нюшки планы наполеоновские — собирается то ли молочный завод поставить, то ли кирпичный. В общем, что-то такое, чтобы деньги приносило. Она меня в долю обещает взять…

— Рассчитать надо твою прислугу, — твердо сказал отец. — Вот, чтобы завтра же ты ей полный расчет дал.

— Ага, как же… — хмыкнул я. — Я рассчитаю, а ты ее на службу возьмешь, судаков печь и картошку во фритюре готовить.

Но похоже, шутка не получилась. Батюшка тяжело задышал, собираясь что-то сказать непутевому сыну, но тут вмешалась маменька.

— Сашка, а ты чего разошелся-то? — мягко спросила она. — Ты, чай, не в министерстве, а Ваня — не твой подчиненный.

Ну да, маменька сказала мягко, но отец мгновенно успокоился. И уже совсем иным тоном произнес:

— Да я не разошелся. Я Ваньку послушал — похоже, что им его собственная прислуга вертит.

— И что? — хмыкнула маменька. — Анна у него золото, худого не посоветует. А то, что пишет мальчик сказки вместе со своей кухаркой — и что здесь плохого? И если заводик какой поставят — тоже неплохо. Нет, Саша, ты неправ!

— Оленька, так я ничего плохого-то не сказал, — заюлил отец. — Но куда годится, чтобы моим сыном управляла прислуга?

— Саша, а ты чего хочешь? Чтобы Ваня сам хозяйством занимался, денежные вопросы решал? Ты сам-то много хозяйством занимаешься? Я тебе главным не мешаю заниматься, в служебные дела не лезу, в документы финансовые, верно?

— Так то ты, — пробурчал батюшка, молчаливо признав, что он подкаблучник. Но покажите мне мужчину, который не является подкаблучником? Есть, разумеется, отдельные индивиды, не понимающие, что подкаблучникам жить гораздо проще.

— Ну, по осени Иван женится, у него жена будет. Вот, пусть она сама с его прислугой и разбирается. А ты не забыл, что у Вани с памятью плохо? Мы же с тобой сколько о том говорили? Ты же хотел Ваню из Череповца отозвать, к себе пристроить, чтобы он у тебя на виду был.

Ну, милые родители. Конечно, за заботу спасибо, но лучше не надо.

Отец совсем сник. Похоже, он тоже близко к сердцу воспринял проблемы сына, только об этом не говорил вслух.

— Да, батюшка, — кивнул я. — Мы с маменькой сегодня все утро о том разговаривали. Есть у меня такие проблемы, но я их решу. А Анька как раз мне помогает. Считай, что я за ней, как за каменной стеной. Она же, иной раз, даже по служебным делам мне пользу приносит. Если что выяснить, сплетни какие вызнать — а мне это приходится делать, то Анька — мой лучший информатор. Считай, что свое жалованье она с лихвой отрабатывает.

Батюшка только руками развел — мол, живи, как хочешь. Надеюсь, сказку нашу он прочитает, и отойдет.

Матушка же, посмотрев на часы, спросила:

— Саша, ты не опоздаешь?

Отец тоже глянул на циферблат, бодро сказал:

— Еще минут тридцать есть, еще успеваю.

— Вот и ладно, — кивнула матушка. — Скажи-ка еще — тебе эта девочка никого не напоминает?

— Какая девочка? — не сразу понял отец. — Ты про Аньку, кухарку? — Пожал плечами. — Так я ее и не видел.

— А ты сходи, посмотри. Она наверняка на кухне. Заодно и спасибо девчонке скажешь за судака. Она же не наша кухарка, жалованье ей Ваня платит.

Отец только проворчал — мол, делать ему нечего, как кухарок за стряпню благодарить, но встал и пошел.

— Маменька, а кого моя Анна напоминает? — поинтересовался я.

Неужели кого-то из высокопородистых особ? Я-то этому не удивлюсь, но неужели в глаза бросается?

— Подожди, сейчас батюшка вернется, спросим и его.

Чернавский-старший вернулся минут через пять. Садиться в кресло не стал, но доложил:

— Поблагодарил. Но так и не понял — кого мне девка должна напоминать? Есть что-то такое, но сказать не могу, не понял.

— А ты подумай, повспоминай. Не из нынешних знакомых, а из прежних. Может, кого-то из моих подруг? Из тех, кто в гимназии со мной учился? Я на Аню смотрю — ну, словно кого-то из своих подружек вспоминаю.

— И где я твоих подружек мог увидеть? — проворчал отец. Пожав плечами, спросил: — Может, на Лизку Шаховскую? Нет, Лизка толстая была, а эта девка худая.

— И ничего она не худая, — возмутился я. — Вполне себе упитанная девушка. Не наезжайте на мою Аньку.

— Ваня, а ты, часом, сам-то не знаешь? — поинтересовалась матушка.

— Маменька, у Аньки мать умерла, отец у нее управляющим склада работает. А матушка у нее родом из деревни Аннино. Может, и Аньку в честь деревни назвали… — начал я, но меня перебила маменька.

— Точно же, вылитая Сонька Голицына. У нее тетка в деревне Аннино жила. Может, и по сию пору живет? Мы же с ней вместе в гимназии мадам Бернс учились, сошлись на том, что обе имеем отношение к новгородскому дворянству. Только у моего батюшки имение под Валдаем, а у Голицыных под Череповцом. У Анны Игнатьевны с Сонькой — одно лицо.

— Ну, маменька, ты даешь! — восхитился я. — Я же и сам недавно узнал, кто у Аньки биологический — то есть, настоящий отец.

Пристав Ухтомский, когда повествовал мне об Нюшкиных родителях, умолчал кое о чем. Но установить — кому принадлежала половина деревни Аннино — раз плюнуть. А уж установить родственные связи наших Голицыных с прочими — это задача для архивариуса из городской управы и пять рублей. Переплатил, но ради Аньки не жалко. Не знаю, правда, зачем мне это знать?

— Как ты интересно выразился — биологический отец, — покачала головой маменька. — Стало быть, отец Ани — князь Сергей Голицын? Он Соньки помладше будет…

— И что за Сергей Голицын? — встрепенулся батюшка. — Что за братья такие у твоих подруг? Отчего я не знаю?

— Саша, я Сонькиного брата всего один раз видела, — улыбнулась маменька. — Знаю лишь, что в кавалерии служил, до ротмистра дослужился, потом погиб. Я ведь Соньку лет пять не видела, если не семь. Не помню только, где брат у нее погиб — не то под Самаркандом, не то под Бухарой? Нет, позже. Я с Сонькой виделась… да, семь лет назад, еще до турецкой войны. Она говорила, что брат у нее погиб. А где? Подожди-ка, сейчас вспомню. Вспомнила — он в Хивинском походе погиб, когда пленных наших освобождали.

Бедная Анька. Получается, девчонка дважды сирота? Впрочем, ее отец все-таки Игнат Сизнев, а не таинственный князь Голицын.

— И что, на моей кухне стряпает княжна Голицына? — хмыкнул отец. Пожав плечами, хохотнул: — У Голицыных, да у прочих Гедиминовичей вместе с Рюриковичами таких княжон немеряно. Все, мне пора.

Вот тут батюшка прав. Незаконнорожденных деток полно. И мало кто из господ дворян их признает своими. Вон, у великого просветителя графа Льва Толстого собственный сын в извозчиках служил — то есть, в настоящий момент служит и, ничего.

Глава пятая
Буратину на царство!

К дедушке мы пока съездить не собрались. Отложили на потом. Дела, заботы. Батюшка уехал на службу еще до завтрака. С чего вдруг, что там стряслось — не сообщал, да и не мое это дело. Маменька, после завтрака, отправилась проводить шопинг по питерским магазинам и лавкам. И не одна, а вместе с Анной Игнатьевной. Госпоже министерше показалось, что прислуга ее сына недостаточно прилично одета. К портнихе они уже съездили, мерки с Аньки сняли, а теперь отправились в магазины готового платья. Ладно, пусть развлекаются. Маменька, после моего рассказа о происхождении кухарки, запретила той стряпать, но не стала указывать причин. Нюшка устроила маленький бунт —мол, ей жалованье платят, да и скучно будет без дела сидеть, но матушка проявила твердость и бунт был подавлен на корню. Впрочем, как сказать… А скажу, что был достигнут некий компромисс. — завтраки для Ивана Александровича станет готовить сама.

Отмечу — меня тоже не обделили обновками. Свой цивильный костюм я оставил в Череповце. Думал, что обойдусь мундиром (это я маменьке так сказал!), но, по правде-то говоря, у штатского моего платья оказались некоторые проблемы… Вроде, его моя Нюшка не стирала, но он тоже отчего-то сел. С пиджаком все нормально, а вот в талии. И какой смысл брать один пиджак и жилетку, если нет штанов?

Но со мной дело оказалось попроще. Рядом с Таврическим садом имелась швейная мастерская, куда меня маменька и отвела, а там, после снятия мерок, мне обещали пошить костюмчик за пару дней. Правда, пришлось слегка переплатить, но это нормально. А партикулярное пальто можно купить в магазине готового платья. Матушка, конечно вздыхала, но махнула рукой. Пальто пришлось бы шить неделю, если не больше.

Так что, все домочадцы умотали, а я, позабытый и позаброшенный, сидел в своей комнате и изучал самый противный предмет, который предстояло сдавать — статистику.

Нет, на самом-то деле, как историк, люблю статистику. Как же нам без таблиц, в которых описывается количество маслобоек в Рязанской губернии, протяженность железных дорог на одну квадратную версту или потребление водки на одну крестьянскую душу? Обожаю земскую статистику!

Но пользоваться таблицами или даже их составлять — для диссертации, кстати, мне пришлось составить таблицу, где приводились данные — какое количество крестьян Русского Севера решились переселиться на хутора, порвав связь с трудовым коллективом, а какое ограничилось получением отрубов.

Однако, совсем другое, сдавать эту саму статистику как отдельный предмет. И, как на грех, отыскать какой-нибудь учебник или курс лекций мне не удалось, поэтому пришлось ограничиться книгами, отысканными в библиотеке батюшки. А их, нужно сказать, оказалось не много. У господина товарища министра внутренних дел имелись «Статистические очерки России» г-на Арсеньева К., «Российская статистика» г-на Зябловского Е. и «Географическо-статистический словарь Российской империи» в 4 томах, составленный «по поручению Русского Императорского Географического Общества действительным членом П. Семеновым».

Фамилии Арсеньева и Зябловского мне были известны. Константин Иванович Арсеньев — один из основателей Русского географического общества, Зябловский Евдоким Филиппович некогда являлся деканом историко-филологического факультета Петербургского университете. А вот кто такой П. Семенов? На ум приходил лишь один Семенов. Не тот, кто создатель романов о Штирлице, а тот, что Тян-Шанский[1].

А книги-то интересные! Пожалуй, надо бы их к себе утащить, авось, батюшка и не заметит. Нет, неприлично. Ну, попрошу, так он их и сам отдаст. Или новые купит. Да, лучше новые.

Итак, что у нас со статистикой? Выпишу, что статистика изучает количественную сторону общественных явлений в отличие от других общественных наук; она изучает массовые явления; количественная сторона изучается в неразрывной связи с качественной.

Дверь в комнату не закрыта, но все равно, хорошая прислуга обязательно постучит, прежде чем войти.

— Да-да, — разрешил я.

Оказалось, что это Лидочка — горничная маменьки. Я немножко смутился, увидев девушку, но она протянула мне серебряный поднос, на котором лежал одинокий конверт.

— Иван Александрович, вам письмо, — лукаво улыбнулась горничная, протягивая мне поднос.

— Спасибо, — поблагодарил я девушка, цапнув конверт. А горничная, еще разок улыбнулась и ушла.

Неужели от Леночки? Так быстро? Из Череповца до Санкт-Петербурга почта идет дня три или четыре. Если моя невеста написала письмо и отправила его в день моего отъезда, то могло бы уже и дойти. И я смутился еще больше.

Почему я смущался и отчего горничная улыбалась, рассказывать не стану. Намекну лишь, что вчера вечером (или это уже была ночь?) я оказался в… Неважно, но оказался не один. В комнате, пусть и со свечой, но ничего не видно. Лег, а рядом… Ну, не выгонять же было? Все-таки, я человек вежливый. А может, права моя однокурсница Надька Зуенко, уверявшая, что все мужики — сплошные козлы, а еще жеребцы? Сам-то я всегда думал, что не такой, а тут, вишь…

Но утром рядом со мной никого не отыскалось. Может, все просто приснилось? Да, точно, это был сон.

Любопытно, зачем письма приносить на подносе? Ладно, если бы их было много, а тут и всего-то одно!

Письмо было не от Леночки (я вздохнул с облегчением — харе-то стыдно), а от моего потенциального издателя господина Лейкина. Он очень просил, чтобы г-н Чернавский как можно скорее приехал в Санкт-Петербург, зашел в редакцию, где он бывает ежедневно, кроме воскресения с 10 до 14, а потом с 16 до 20 часов. А если Иван Александрович пошлет телеграмму, укажет — когда и в какое время ему удобнее, то он готов принять и в воскресенье. Обещал, что оплатит мне стоимость проезда и даже гостиницу.

Прочитав письмо, испытал легкий стыд. Надо бы радоваться, что издатель готов пойти на такие жертвы, ради неизвестного автора (не забудем, что Лейкин уже и аванс заплатил!), но я понимал, что это не моя заслуга, а Алексея Толстого, у которого я беззастенчиво украл «Приключения Буратино».

Слабое утешение, что Алексей Николаевич взял за основу сказку Карло Коллоди, а еще более слабое, что он якобы присвоил работу Нины Петровской, которая первой опубликовала русскую версию итальянской сказки.

Мои дамы явились как раз к обеду, а следом появился и батюшка. Пока дамы готовились выйти за стол (Анька теперь сидела вместе с нами, набиралась манер), Чернавский-старший сказал:

— Узнал сегодня любопытную вещь. — Посмотрев на меня, со значением добавил. — Из Канцелярии Его Величества. Между прочем, тебя касается, обалдуя.

— Тогда не рассказывай, — обиделся я.

— Отчего это?

— Если я обалдуй — то ничего интересного не будет.

— Вань, ну чего ты, как малый ребенок — сразу дуешься? — развел руками отец. Подойдя ко мне, обнял за плечи. — Ванька, я же это так, любя говорю. Ну, кто же тебя еще обалдуем-то назовет? К тому ж, ты и на самом деле у меня обалдуй. Тебя лупить надо, как Сидорову козу.

— За что меня лупить?

Чернавский-старший обернувшись к дверям — не слышит ли кто? Спросил:

— Ты чего у себя опять в Череповце устроил?

— Когда устроил?

— Вань, дурака не валяй. Пусть я не в Новгороде теперь, но все самые важные сведения о раскрытых преступлениях ко мне идут. Засаду на грабителей кто устроил? Этих, как их там? Да, братья Пукиревы. И слух распустил о якобы несметных сокровищах. Такого раскрытия уже лет десять, как не было. В провинции, по крайней мере, точно не было.

— Вот ведь, какой гад! — в сердцах сказал я.

— Кто гад? — не понял отец.

— Как кто? Друг мой, череповецкий исправник. Просил же его, как человека, ничего не сообщать.

— А твой друг особо ничего и не сообщал, — усмехнулся отец. — Но в копии рапорта, который мне из Новгорода прислали, указано, что план был разработан судебным следователем по особо важным делам Чернавским. И что оный следователь принимал участие в задержании преступников. Только сегодня из Новгорода доклад получил. Ну, с копиями рапорта.

Слух резануло слово «преступник», но как еще назвать грабителей и убийц?

— Все равно Василий — поросенок, — твердо завил я.

— Ой, Ванька, ничего ты не понимаешь! — расхохотался отец. — Абрютин, по моему разумению, самый твой лучший друг. Другой бы на его месте всю славу себе приписал, а он, вишь, о друге не позабыл.

— Батюшка, даже если бы мы с ним не были друзьями, Абрютин бы все честно изложил.

— Не сомневаюсь, — кивнул отец.

— Да, а канцелярия государя здесь при чем?

— А при том, дорогой мой сын, что у государя нашего имеется особая папочка, куда складываются все документы о деяниях череповецкого следователя Чернавского. Мне один мой старый приятель о том шепнул. Дескать — Его Императорское Величество иной раз, вместо романов, читает о твоем сынишке.

— Это плохо, — загрустил я. — У меня мечта — сидеть себе потихонечку в Череповце, работать….

— Я же тебе уже говорил — сам виноват, — вздохнул отец. — Башку высовываешь и там, где надо, и там, где не надо. Эх, как мне не хочется, чтобы тебя сейчас в Петербург-то вытащили. А государь уже раздумывал, куда бы тебя определить. Либо в судебную палату, либо в Военное министерство.

— А в Военное-то министерство каким боком? — удивился я.

— Так военные следователи, пусть они в статских чинах, по военному ведомству значатся. А ты думаешь — в этом ведомстве мало работы для следователя?

Вот тут я совсем загрустил. Иди на службу в Военное ведомство? Разбирать — кто и сколько украл при поставках? Или — куда девались сапоги для новобранцев? Ну его на фиг!

Наверное, стоило прислушаться к совету батюшки, когда тот предлагал мне взять отпуск на службе и поступить в университет. С Леночкой, конечно, видеться бы пришлось редко, но разлука лишь укрепляет любовь. А так, учился бы себе, горя не знал, а по окончанию универа получил бы чин коллежского асессора. Вон, Петр Ильич Чайковский, пока учился в консерватории, надворным советником стал. Но теперь уже поздно. И прошение отправлено, и, как говорится деньги плочены.

— Меня на следующей неделе министр к Его Величеству поведет — представляться нужно государю, наверняка разговор о тебе зайдет.

— Батюшка, отмазывай! — сложил я руки в молитвенной позе. — Можешь сказать, что сын у тебя на голову больной, каретой ушибленный, и не надо ему в столицу… И не чинов ему не надо, ни орденов. Захочет государь наградить — лучше деньгами. Мне диплом получать, потом на Леночке жениться.

— Э, Ваня, ты уж не заговаривайся, — возмутился отец. — Попробую убедить государя, что тебе нужно еще в провинции посидеть, опыта накопить. Но, сам понимаешь… Прикажет, куда мы с тобой денемся?

Обед прошел в дружеской обстановке. Анна Игнатьевна молодец — столовые приборы не путала, а когда подали чай, в блюдечко его не наливала, а пила из чашки. Вообще, правила этикета девчонка усвоила быстрее меня. Ну, у Аньки организм молодой, мозги светлые, ей положено.

Отец уехал, время приближалось к 16 часам. Выяснив, что Анна Игнатьевна вечером не занята, предложил ей составить компанию и вместе сходить к редактору. А заодно поинтересовался у матушки — должна ли Анька брать меня под руку?

— А вот это, как твоя спутница пожелает, — сообщила маменька. — Все равно прохожие посчитают, что вы родственники, а родственникам можно ходить и так, и этак. Но лучше возьмите извозчика.

Я и так собирался взять извозчика. Наша собственная карета, вместе с кучером, пока не вернулись из министерства, к тому же, я не был уверен, а знает ли кучер, где находится 7-я Рождественская улица?

А извозчик отвез нас с Анькой по Фурштатской, потом по Кирочной, мимо Таврического сада, свернул на (не знаю, как она сейчас называется, но очень похожа на Суворовский проспект), а тут, как оказалось, мы и приехали… И фиг ли было платить? Это же Советская улица! Правда, под каким номером она идет, не помню.

Нам от Фурштатской досюда неспешным шагом минут десять. Но это если знать — куда идти. Ладно, зато теперь знаю.

И даже вывеска есть. "Редакція журнала «Осколки». Хм… А это журнал, а не газета? А я-то и позабыл. А то и вовсе не знал. Точно, это еженедельный журнал.

— Анна, держись скромно, но твердо, — сказал я Нюшке. — Не забывай, что ты, в первую очередь, мой литературный агент. Значит, какая твоя задача?

— Не допустить, чтобы автор потерпел финансовый ущерб!

— Умничка! — похвалил я девчонку.

На входе в редакцию нас встречал неизменный для питерских домов швейцар.

— Скажите, любезный, а господин Лейкин на месте? — поинтересовался я у швейцара.

Швейцар с некоторым недоумением посмотрел на мою форменную шинель, фуражку с гербом юстиции, потом перевел взгляд на Аньку. Не знаю, какие мысли его одолели, но он сразу же ответил:

— Так точно, ваше благородие, на месте.

— И где его искать? — спросил я, вытягивая из кармана двугривенный. Уловив взглядом недовольные мину Нюшки, сунул монетку в ладонь служителя.

— Вы, ваше благородие, на второй этаж пройдите, там справа. Пройдете сквозь комнаты, а кабинет Николая Александровича сразу за ними и будет.

Редакция журнала занимала четыре проходных комнаты, в которых сидели люди, Кто-то писал, а кто-то пил не то кофий, не то чай. А уж накурено-то было!

Перед входом в кабинет имелось нечто вроде «предбанника», потому что назвать это приемной, значило бы погрешить против истины. Полный бардак, иначе именуемый-ка творческий беспорядок. Зато там был шкаф, где на полках громоздились подшивки газет и журналов и стол, заваленный бумагами, а еще лохматый молодой человек.

Увидев меня, молодой человек строго сказал:

— Ну, наконец-то!

— А что такое? — удивился я.

— Вы должны были явиться третьего дня, а пришли только сейчас.

— С чего бы это я должен явиться к вам третьего дня? — хмыкнул я. — И еще — что это у вас за выражение такое — должен? Я лишь сегодня получил письмо от господина Лейкина.

Понятное дело, что здесь какое-то недоразумение, но очень не люблю, если на меня наезжают ни с того, ни с сего.

— Простите, а разве вы не судебный пристав? — сменил тон молодой человек. Секретарь или кто он здесь?

Упоминание пристава мне не понравилось. Это куда же я отправил рукопись?

— А пристав должен вывезти мебель? Или только ее описать? — поинтересовался я. Если так, то нужно искать другое издательство.

— Аванс не вернем, — тут же заявила Анька. Не то мне, не то секретарю.

— Какой аванс? — захлопал глазами секретарь. — И при чем тут мебель?

— Ладно, давайте-ка еще раз, — предложил я. — Я хотел вам представиться, а вы мне говорите про судебного пристава. Так вот — я автор, фамилия моя Чернавский. Собираюсь издаваться в вашем журнале.

— Господи, так чего же вы мне сразу-то не сказали? — встрепенулся секретарь. — Сказали бы, что Чернавский, а вы мне голову морочите. Сейчас…

Секретарь скрылся в кабинете редактора, а мы с Анькой переглянулись и пожали плечами. Вопрос, конечно, кто кому голову морочит?

Секретарь выскочил и любезно приоткрыл дверь.

— Пожалуйста, господин Чернавский, — пригласил он. Посмотрев на Аньку, с сомнением сказал: — А барышне, наверное, лучше у меня посидеть. У меня где-то конфета была. Нет, уже сперли.

— Барышня со мной.

Кабинет господина Лейкина, в отличие от приемной, был едва ли не образцом аккуратности. Книжный шкаф во всю стену, книги и журналы выстроены по ранжиру, огромный стол, где кроме письменных принадлежностей ничего не было, картины на стенах.

А навстречу мне уже шел сам хозяин — мощный и бородатый дядька, напоминающий медведя.

— Здравствуйте господин Чернавский, — радостно пожал мне руку господин Лейкин. Ух, а ручища-то — будь здорово. — Я даже и не думал, что вы так быстро откликнитесь…

— Случайно, — отозвался я. — Я по делам в столице, а тут как раз ваше письмо. Так что, все удачно совпало. Если бы был дома, то вряд ли бы сумел к вам выбраться. Служба…

Господин Лейкин словно бы только сейчас понял, что перед ним чиновник, да еще и юстиции.

— Признаться, я считал, что вы либо преподаватель гимназии, либо земский деятель, — растерянно сказал он. Наморщив лоб, спросил: — Простите, а вы, часом, не родственник новому товарищу министра?

Врать не хотелось, правду говорить тоже. Я ограничился тем, что пожал плечами, а потом перевел разговор на мою спутницу.

— Позвольте вам представить Анну Игнатьевну. Не удивляйтесь, но ваш автор — который Павел Артамонов, наполовину Иван Чернавский, наполовину Анна Сизнева. Так то, прошу нас любить и жаловать.

— Как скажете, — кивнул редактор. Вот, молодец. Но, скорее всего, за годы свой работы он и не такое видел. Не предложив нам раздеться, он кивнул на стулья и мы, только расстегнув пуговицы, уселись.

— Господин Чернавский, должен признаться, что я давно не читал таких замечательных произведений, как ваше, — сказал редактор. Подумав, перевел взгляд на Аньку. — Мадмуазель, моя похвала, разумеется, касается и вас. Просто я не знал, что вас двое. Зато мне стало понятно, отчего первые части сказки написаны э-э… женским и довольно-таки юным почерком.

— Анна Игнатьевна, с силу своего возраста еще не имеет права подписывать документы, — сообщил я. — Поэтому мы решили, что пока в роли полноценного автора стану выступать я один. Но не волнуйтесь, никаких юридических проблем у вас с нами не будет.

— Очень надеюсь, — кивнул редактор. — Тем более, что наш договор подписывали вы, а если у вашего соавтора… соавторши и возникнут претензии, то выступать ответчиком станете вы. Но, как я понимаю, вы сам юрист и знаете обо всем лучше меня.

— Да, кстати, — решил-таки я спросить, — ваш секретарь меня очень смутил. Он принял меня за судебного следователя. Разве у редакции имеются какие-то проблемы?

— Нет-нет, проблемы не у нас, а у нашего конкурента, с которым мы судились и выиграли тяжбу. Но конкурент уже разорился, выплачивать иск ему нечем. Судебный пристав должен был изъять имущество на погашение долга, а к нам зайти, чтобы уточнить — нужна ли нам какая-то мебель или лучше ее сразу выставлять на аукцион.

Мы с Анной переглянулись. Если так — тогда ладно. Теперь главное.

— Николай Александрович, вы пригласили меня в Санкт-Петербург. Неужели наш вопрос нельзя было решить письменно?

— Увы, господин Чернавский, в письмах можно решить далеко не все, — покачал головой редактор. — Многие авторы очень ранимы. Они не допускают даже малейшего изменения в своих текстах. Да что там — некоторые очень обижаются, если редакция исправляет орфографические ошибки. Говорят — это авторский стиль! Но у вас все более серьезно. Нам необходимо внести правки в сказку. Причем, правки серьезные, потому что иначе ее не пропустит цензура! Если все согласовывать по почте, это займет много времени. У меня уже готова верстка для восьми номеров — на два месяца, а цензура не подписывает!

— Цензура не желает пропускать сказку? — удивился я. — Что может быть крамольного в приключениях деревянного человека?

Лейкин полез в стол, вытащил папку. Похоже, здесь уже не рукопись, а гранки. А еще — письма цензора.

— Я бы и сам не заметил, но цензор отыскал немало революционных высказываний и выражений. Имеются марксистские воззрения.

Я вытаращился на редактора, а господин Лейкин принялся шелестеть страницам:

— Вот, начнем с самого начала. Папа Карло, который создал деревянного мальчика из полена — это, часом не Карл Маркс?

— Упаси боже! Это старый столяр, да еще и любящий пропустить по стаканчику со своим другом Джузеппе.

— А вот цензор полагает, что вы, таким образом, маскируете идею формирования нового человека — человека труда. И, именно папа Карло, словно Карл Маркс, вытесал из полена пролетария.

— Буратино — пролетарий? — обалдел я. — Да он — лодырь и лоботряс. Променял возможность учиться в школе на приключения. Работать он не желает. Пустился вслед за двумя мошенниками. Какой уж он пролетарий?

Лейкин только пожал плечами и продолжил зачитывать претензии цензуры.

— Так, в конце все уходят в волшебную страну. Это не намек на свершившуюся революцию? Новый мир? Опять-таки — нападки на частную собственность.

— А собственность-то при чем?

— Ну папа Карло забрал все игрушки, а ведь они собственность Карабаса-Барабаса. Еще… — Лейкин снова зашелестел страницами. — Вот, еще такая странность. Вы пишете, что «Папа Карло оттолкнул Карабаса-Барабаса, ударил дубинкой Дуремара и дал пинка лисе Алисе». А почему вы не стали наказывать кота? Базилио — мерзкая личность.

— Котиков обижать нельзя, — веско сказал я. Вздохнув, спросил: — Николай Александрович, уверен, что вы, как опытный издатель, знаете, как обойти все подводные камни. Итак…?

— Обойти просто. Надо, чтобы в конце сказки все игрушки признали Буратино своим царем. Вот и все. В этом случае у цензуры снимаются все вопросы.

— Так и пусть признают, — согласился я. — Пусть в конце сказки куклы кричат: «Буратино на царство!» Или на княжество.

— Замечательно! — просиял Лейкин. — Если вы не станете возражать, я дам именно такую концовку. Пожалуй, князь Буратино звучит интереснее. Буратино — имя ведь не склоняется? Если Буратину — то не звучит.

— Господин Лейкин, — спросила Анька, но сбилась, голос сошел на писк. Прокашлявшись, барышня спросила: — А ваши изменения повлияют на оплату — на гонорар авторов?

Издатель с уважением посмотрел на девчонку и помотал головой:

— Нет-нет. Все строчки на месте, мы внесем лишь малюсенькие изменения.

— Тогда, как говорит Иван Александрович — ноу проблем!

Анька, когда я такое говорил? А если и говорил, не стоит повторять.

— Николай Александрович, это все? Или нет? — спросил я. Мне уже было жарко в шинели.

— Еще не все, — хмыкнул Лейкин. Отложив сторону одну папку, полез за другой. — Вот здесь ваше «Обыкновенное чудо». Опять скажу — отлично! Почти гениально! Я давал цензору вашу рукопись и попросил дать предварительную оценку. Он говорит, что нужно убрать некоторые намеки.

— Например? — спросил я, хотя уже предполагал, что может не понравится. И не ошибся.

— Ну, скажем — необходимо убрать фразу, которую говорит король — мол, мне попала шлея под мантию. Это может дать читателю намек на некоторые действия императора. Скажем, на упрямство…

— Шлея под мантию — звучит интереснее. Но, если желаете — убирайте. А чем вы замените?

— Да хотя бы — у меня плохое настроение. Еще нужно убрать про предков короля — ну, одного задушили, второго отравили, третьего в глаз чем-то острым ткнули. Это же намек на прадеда нашего государя, и на прочих императоров.

— Убирайте, — махнул я рукой.

Лейкин был на седьмом небе от счастья.

— Господин Чернавский, как же с вами приятно иметь дело! — заявил он. — Если бы все авторы были настолько покладистыми — редакторы бы горя не знали.

Вот-вот… Как раз в том и дело, что я не настоящий автор. Как говорят — не свое, так и не жалко.

.

[1] Действительный тайный советник и выдающийся ученый Петр Петрович Семенов получил приставку Тян-Шанский в 1906 году за заслуги в открытии и исследовании горной страны Тянь-Шань.

Глава шестая
Синие гусары под снегом лежат!

Матушка велела «выгулять» свой костюм, а заодно и пальто со шляпой. Дескать — новая «тройка» должна «обноситься», чтобы мне не чувствовать себя скованным. А нам послезавтра выезжать, билеты куплены. Осталось только вещи собрать. Вещи, как мне кажется, маменька уже с неделю собирает. То ли дело я. И вещей-то всего ничего. Два мундира (один в чемодане, второй на себя), шинель да пальто. А еще фуражка и котелок (не тот, в котором кашу варят, а головной убор). Нижнее белье, рубашки, воротнички, галстуки… А еще кое-какие книги, конспекты.

Что, уже в чемодан еле-еле вмещается? Чего-то много набирается. Откуда столько барахла взялось?

Но прогуляться я всегда рад. Одичал тут, с учебниками. Но одному идти скучно. Маменька занята… Спустился вниз, постучал в комнату для гостей, где обитает моя кухарка.

Нюшка, как всегда, при деле. Читает какую-то книгу. Что, интересно? Но лень выяснять.

— Анна Игнатьевна, гулять пойдете?

— Гулять? Пешком или на извозчике?

— Анна, бога побойся, — возмутился я. — Ты с барыней и так неделю катаешься. Скоро забудешь как ножками по земле ходить. Или того хуже — обрастешь шерстью, заберешься на дерево и станешь ленивцем.

Про ленивца как-то рассказывал — мол, в теплых краях обитает такой зверь. Мохнатый, но очень добрый и ленивый. Висит на ветке головой вниз, спит целыми днями, иногда ест.

— Иван Александрович, а мне Ольга Николаевна башмачки новые купила, лакированные, — заныла девчонка. — Куда я в них выйду? Подошвы собью, лак потрескается. Я их в Москву хотела обуть, потом до Череповца поберечь, чтобы по Воскресенскому проспекту пройтись.

— Ага, всем там покажешь, что ты — первая девка на деревне, — хмыкнул я. — И по Бороку пройдешь, все соседи от зависти сдохнут. А заодно и козы.

— Не, в Борок в таких башмаках ходить нельзя, грязно там. Вступлю в коровью говно или в дерьмо собачье.

Блин, какая у меня практичная крестьянка.

— Анна Игнатьевна, что у вас за выражения такие? Сколько можно говорить, что не в говно, а в коровью лепешку? Дерьмо собачье, еще сойдет в разговоре, но лучше говори — в собачью какашку.

— Да какая разница, куда вступлю, если башмачки попорчу?

— Обуйся в те башмачки, которые тебе Елена Георгиевна подарила, — предложил я.

— А те башмачки старые. А в старых башмачках рядом с вами идти неловко — вон, какой вы весь новенький и нарядный.

— А ты пальтишко новенькое накинь, — посоветовал я. — На обувь твою никто не станет смотреть. Тем более, что у меня сапоги тоже не новые. Главное, чтобы чистыми были. Впрочем, не желаешь компанию составить, неволить не стану. А что потом брату Петьке скажешь? В столице побывала, а кроме лавок да магазинов ничего не видела. О чем в деревне хвастаться станешь? Ладно, сиди, обрастай шерстью.

Я сделал вид, что собираюсь уйти один. Разумеется, Анна Игнатьевна через две минуты уже шла рядом — одетая и обутая для выхода.

Что-то пробурчала под нос — мол, манипулируют ею. Откуда она слово-то такое услышала?

— И куда пойдем? — поинтересовалась девчонка.

— Сначала на Литейный, потом пройдемся по Невскому, выйдем к Неве и постоим немножко у Медного всадника.

— Так я Всадника видела, мы с Ольгой Николаевной мимо проезжали. А вы, небось, тут сто раз гуляли.

— Видеть со стороны и постоять рядом — две большие разницы. Может, я и гулял сто раз, но можно и в сто первый. Так что — шевели копытцами.

— Иван Александрович, вы бы определились, чем мне шевелить, — хихикнула Нюшка. — В прошлый раз говорили — лапами, теперь — копытами.

— Главное, чтобы не хвостом. Вот, как утонешь и сделаешься русалкой — вырастет у тебя хвост.

— О, новая сказка? — загорелась Нюшка. — Может, ну его, эту гулянку, лучше пойдем писать?

— Анна Игнатьевна, барыня приказала костюм и пальто выгуливать, — строго сказал я. — А сказку я еще не придумал. Придумаю — сразу скажу. Будешь себя хорошо вести — пирожное куплю.

От пирожного Анька никогда не отказывается. Ну, хоть какая-то человеческая слабость у барышни.

Отчего-то Литейный проспект сразу же ассоциируется у меня со строчками Николая Асеева.

Белыми копытами

лед колотя,

тени по Литейному

дальше летят.

— Я тебе отвечу,

друг дорогой,

Гибель не страшная

в петле тугой!

Позорней и гибельней

в рабстве таком

голову выбелив,

стать стариком.

Пора нам состукнуть

клинок о клинок:

в свободу — сердце

мое влюблено.

Аньке, разумеется, я прочел все стихотворение.

Что ж это, что ж это, что ж это за песнь?

Голову на руки белые свесь.

Тихие гитары, стыньте, дрожа:

синие гусары под снегом лежат!

Когда закончил, девчонка вдруг ухватила меня за руку:

— Иван Александрович, вы это кому-нибудь читали?

— Ты первая, — ответил я. Не стал объяснять, что стихотворение не мое и, более того — оно еще не написано. Не поверит.

Девчонка, еще крепче сжав мою руку, сказала, переходя на ты:

— Не читай его больше никому. Не знаю — что за синие гусары такие, но ясно, что они против царя шли. Не нужно такое ни сочинять, ни читать. Вы его даже Елене Георгиевне не читайте, чтобы не расстраивать. Мне можно — я никому не скажу, — заверила Анька. Подумав, добавила. — Если в тюрьму посадят, передачки носить стану. Жалко, яичницу не передать. Или за такое сразу на каторгу?

Девчонка вздохнула.

— Не хватало еще за вами в Сибирь ехать. А ведь придется… Может, удастся вас с каторги выкупить? Наверняка же тамошние надзиратели взятки берут.

Пришлось успокаивать барышню.

— Ну, за такое на каторгу не отправят и в тюрьму не посадят. Даже не уверен, что до ссылки дело дойдет. Но ты права, такие стихи не стоит читать.

— Ага, — кивнула девчонка, а потом немедленно спросила: — А кто такие синие гусары? И отчего они против царя пошли?

— Аня, долго придется рассказывать, — вздохнул я, прикинув, что о декабристах Нюшка, скорее всего, ничего не знает. — Как-нибудь, когда у нас времени будет побольше, я тебе расскажу. Договорились?

— Ну, хотя бы немножечко, — вздохнула Анька.

Какой же историк не любит поболтать и поведать несведущим людям о тайнах и загадках истории? Тем более, интересная тема. Мой приятель об этом книгу написал. Правда, в жанре альтернативной истории[1]. Разумеется, предварительно следовало посмотреть — имеется ли в нынешних учебниках раздел про восстание декабристов? А если да — то как его трактует историческая наука 1880-х годов?

Рассказывал я о декабристах не слишком долго — остаток Литейного, а потом кусочек Невского, до Аничкина моста. Только и поведал, что в 1825 году гвардейские офицеры подняли восстание, чтобы отменить крепостное право и посадить на престол не Николая — дедушку нынешнего императора, а Константина — тоже дедушку, но двоюродного. Вышли с утра, выстроились вокруг памятника Петру Великому, а потом подошли верные государю войска и всех разогнали. Вот так вот, без деталей. Как-нибудь потом расскажу о причинах восстания, о тайных организациях, о программах Муравьева и Пестеля, и обо всем прочем.

Но Аничков мост и юноши с жеребцами куда интереснее, нежели рассказ. А мне интереснее посмотреть на Невский, пройтись по нему.

Невский, разумеется не тот, что в моем времени. И здания, хоть слегка, но отличаются. Казанский собор — точно такой же. И опять взгрустнулось, что дома Зингера нет! Плохо Невскому без дома Зингера!

Порадовало, что главный проспект столицы сравнительно немноголюден. А ведь привык, что как ни приедешь в Питер, народу тьма, пройти по Невскому трудно. Верно, туристов здесь пока нет, а коли и есть, то не в таком количестве, как в моем времени.

И отчего-то нет на нем фланирующих господ с нарядными дамами, как описано у Гоголя. Может, время уже не то? Погода не для прогулок?

Народ, разумеется, ходит, но все по делам. И мне не казалось, что я помещен среди декораций. Все естественно, да и я здесь очень естественен.

Так что, прошлись по Невскому, дошли до Медного всадника, полюбовались, а потом подумали и решили — а не зайти ли нам в кафетерий или еще куда, да не выпить ли по чашечке кофе? Точно! Кондитерская «Вольфа и Беранже». Там Александр Сергеевич выпил стакан лимонада накануне дуэли, а Петр Ильич — стакан воды, в которой оказался не то микроб, не то вирус холеры.

Петр Ильич Чайковский еще вполне себе жив, десять лет проживет. Письмо ему что ли написать, чтобы не пил сырой воды? Но сейчас смысла нет, забудет. Потом.

В бывшей Кондитерской я бывал, только теперь это «Литературное кафе». И цены не такие и маленькие. Но где на Невском проспекте низкие цены? Но нынче-то могу себе позволить.

Но нынче меня ждал облом. Невский на месте, Мойка тоже. Даже дом я этот вспомнил — с колоннами. Но нет ни вывесок, ни швейцара и дверь отчего-то заколочена наглухо. Что за фигня? И как здесь Чайковский стакан воды выпил? Может, врут историки и холерный вибрион поджидает великого композитора в другом месте[2]?

И перед Нюшкой неудобно. Я же, по ее версии, в столице жил и учился.

Ладно, пойдем дальше. По дороге точно имеются и кондитерские, и кафе. Но по дороге меня ждала иная встреча.

— Эй, морда, здорово! Куда прешь?

Ну ни хрена себе! Это что за харя такая борзая с набережной выруливает? Да еще и встал посередине дороги, не пройти-не проехать. Он что, драки ищет? Сейчас устрою.

— Аня, — кивнул я девчонке, чтобы та встала за мою спину. Кивнул хмырю и, с интонациями генерала Иволгина спросил: — А по сопатке?

Один он тут? Кажется, один, тогда ничего страшного.

— Чернавский, ты чего? Своих не узнаешь, что ли?

Усилием воли остановил свою руку, уже собиравшуюся дать в нос наглецу, разжал кулак. Похоже, что знакомый. Вот уж, чего мне тут не хватало для полного счастья — так это знакомого встретить. В том смысле, что не лично моего, а того Ивана Чернавского, экс-студента. Опасался, что натолкнусь на кого-нибудь, но надеялся, что пронесет.

Долговязый парень лет двадцати-двадцати пяти, одетый в темно-зеленый пиджак, при воротнике-стойке, а по воротнику галуны. Где-то я что-то такое видел. Точно. В зеркале видел, на самом себе, когда в Новгороде оказался. Форма студента Императорского университета. Правда, мой мундир был гораздо приличнее, сукно новое, все пуговицы на месте. А тут, сюртук далеко не первой свежести, вместо девяти пуговиц четыре. Фуражка на голове смятая, словно на ней сидели.

— Не, Чернавский, ты чего это? И барышне скажи, чтобы камень выбросила.

Ничего себе! Анька, вместо того, чтобы спрятаться за мою спину, ухватила булыжник и стояла с таким видом, словно примеряясь — не то по башке наглецу засветить, не то в другое, менее опасное место. Стало быть, булыжник оружие не только пролетариата, но и маленькой крестьянки.

— Аня, бить дяденьку мы не будем, — хмыкнул я, забирая камень и отбрасывая его в сторону. — Оказывается, это мой знакомый, но невоспитанный.

Эх, Анька, даже не знаю, что и сказать. Молодец, конечно, но хвалить я ее пока не стану.

— Перчатки испачкала, что Ольга Николаевна подарила, — пожаловалась Анька.

Перчатки у девчонки и на самом деле оказались испачканы. Вытащив носовой платок, осторожно стер грязь.

— Ну вот, ничего страшного.

— Теперь вы платок испачкали, — пробурчала Анька.

Усмехнувшись, я ухватил Анечку под локоток и сделал попытку обойти студента. Но тот, пусть и пребывал в некотором смятении, не сдвинулся с места.

— Иван, так ты что, меня не узнал? Это же я, Гришка Прохоров. Мы же с тобой три с половиной года рядом сидели!

— Был рад вас увидеть, — сухо ответил я, намереваясь отодвинуть-таки этого слишком навязчивого субъекта.

— Иван! Чернавский! Если ты на меня в обиде — то ты не прав.

В обиде? А вот теперь уже интересно. На что это я должен быть на него в обиде? Хм… Доставка студента из цитадели знаний в родительский дом. И прокламации, которые я читал со своими друзьями. Кажется, нарисовался один из друзей.

— Да что вы, Григорий, какие теперь обиды? — усмехнулся я. — Время прошло, все обиды забылись.

— Иван, так почему же на вы?

— На ты можно только с близкими людьми. А вы, разве, мой близкий друг? Тем более — что вы студент, а я так…

Прохоров, окинув взглядом мой «прикид», хмыкнул:

— Так вроде, и ты не бедствуешь. Одет богато. — Спохватившись, спросил: — Но ты Иван, кажется в ссылке теперь?

Я только пожал плечами, одновременно пожимая Нюшкину ладошку — мол, ничего не говори, ничему не удивляйся. А мы применим классический прием — мол, сами все знаем, но желаем, чтобы вы нам сами поведали.

— Григорий, я что-то одного не пойму… Предположим, я в ссылке. А может и нет. Но вам-то какое до всего этого дела?

— Хочешь на вы, так давайте на вы… — пожал плечами студент.

— Да я с вами вообще никак не хочу. Ни на ты, ни на вы, ни даже на мы. Лучше, отойдите-ка с моей дороги, да пропустите нас. Расстанемся красиво, а иначе мне вас подвинуть придется. Тогда не взыщите.

— Нет, Иван, так нельзя. Ты, то есть вы, меня за скотину считаете?

— Вам, Прохоров, уши заложило? Я все сказал. Мне, право слово, неинтересно — кто вы. Скотина ли, человек.

— Иван, хочешь я на колени перед тобой встану? — ухватил меня студент за рукав, опять переходя на ты. Понимаю. Сложно перейти на вы с человеком, с которым долгое время был на ты.

Похоже, студент и на самом деле готов брякнуться на колени.

— Не писал я доноса на тебя, чем угодно могу поклясться, — перекрестился Прохоров.

О, почти дозрел. Студенты, вроде, себя атеистами считали? А тут, вишь, крестится. Значит, все-таки был донос? И кто же доносчик? Узнаю.

— Писал, не писал — какая разница? И на колени передо мной не нужно вставать. Я не икона, да и штаны порвешь, а они у тебя и так…. — Делая вид, что раздумываю, сказал. — Только из уважения к тому времени, когда были знакомы… Где здесь можно посидеть? Выяснять отношения на улице — дурной тон. К тому же — барышня со мной.

— Сестренка? — поинтересовался Прохоров. Не дождавшись ответа, показал рукой и вздохнул: — Тут вот, рядышком, пивная есть.

— Хм…

— Да нет, она приличная, — заторопился Прохоров. — Это и не пивная, а кондитерская, просто мы ее так зовем. И барышням туда зайти не зазорно, а уж с братом — тем более. Там не только пиво, но и лимонад подают, кофе. И даже пирожные есть. Так мы же туда вместе сколько раз заходили, забыл?

— Возможно, — не стал я спорить. Забыл, так забыл. Почему я должен оправдываться?

— Вот только… — призадумался Прохоров, засовывая руку в карман. Понятное дело. Судя по его внешнему виду, с деньгами у парня негусто.

— Я предложил — угощаю, — усмехнулся я, вспоминая — а сколько у меня денег с собой? Не то три рубля, не то пять. Должно хватить.

Мы вошли внутрь, уселись за столик. Тут же подбежал официант.

— Для господ — пиво, а к пиву красная рыба. Барышне могу предложить лимонад и пирожное.

— Аня, что станешь заказывать?

— Только лимонад, — сообщила Анька. Подумав, добавила: — А еще пирожное. Два!

— А кофе имеется? — поинтересовался я.

— Лучший!

— Тогда мне кофе и пирожное, а этому господину, — кивнул я на Прохорова, — на его вкус. Счет мне.

Студент не слишком шиковал за чужой счет — заказал две бутылки пива и тарелку рыбы. В ожидании заказа, Прохоров уставился на меня, словно бы ожидая вопросов. А я, слегка склонился к Анне и принялся рассказывать ей байку о том, как кони Клодта обогнали коляску императора Николая Павловича, а тот, посмотрев на бронзовых лошадей, простил скульптора.

Официант принес все, кроме кофе. Понятно — его еще сварить надо.

— Чернавский, так ты где нынче пребываешь? — не удержался Прохоров, наливая себе стакан.

Ох, как мне не нравится подобное обращение — на ты, и по фамилии. Но у здешних студентов, похоже, так принято.

Сделав вид, что я не услышал, продолжал разговор с Аней.

— Чернавский, я к тебе обращаюсь? — начал злиться студент.

— Слушай, Григорий. Пиво пей, закусывай, — посоветовал я. Усмехнувшись, глядя тому в лицо, спросил: — Ты мне о чем-то поведать хотел? Давай, излагай. Нет, неволить тебя не стану.

Прохоров, осушив почти весь стакан, сказал:

— Хотел сказать, что не виновен перед тобой. Мне вообще сказали, что это шутка.

— Считай, что твоя шутка удалась, — кивнул я.

— Да не моя она!

— А ты не ори, — посоветовал я.

Мне принесли кофе. Неплох, надо сказать. Отпив глоточек, спросил:

— Я так и не понял, что тебе от меня надо? Я тебя ни о чем не спрашивал, а ты кипятишься, словно котел у паровоза. Не твоя шутка, так не твоя. Не хочешь сказать — так и не говори. Мне-то какое дело?

Искоса посмотрел на Аньку. Девчонка уже уминала второе пирожное. И молодец — не забывала вытирать мордочку салфеткой.

— Аня, хочешь еще? — поинтересовался я, придвигая барышне свою тарелку. Мне отчего-то не хочется.

Нюшка вздохнула, поморщилась, но пирожное к себе придвинула. А кто еще друга выручит, если не она?

Прохоров налил себе еще стакан, но пить не спешил.

— Иван, я вижу, что я тебе неприятен, — заметил он. — Вон, кофий сквозь зубы цедишь, а есть не стал.

— И это все, что ты спросить хотел? — допил я свой кофе. — Уверяю — по отношении к тебе у меня вообще нет никаких чувств. Сиди, допивай. А мы пойдем. Прости, времени у меня мало. Скоро уезжать, я вот с сестренкой немножко пообщаюсь. Соскучилась. Верно Аня?

— Верно Ваня!

Анька встала, подскочила ко мне и обняла, словно и на самом деле была сестренкой, любимый брат у которой прибыл на побывку не то из тюрьмы, не то из ссылки.

Ох ты, а у Прохорова-то уже слезы текут. Ай да мы с Анькой!

— Да, я подлец. Но поверь — не я донос написал. Завьялов это. Я его только на Гороховую отнес, в ящик опустил.

— Завьялов? — пожал я плечами. — Ну, пусть Завьялов. Увидишь — передавай от меня поклон. Надеюсь, на научной стезе у него все сложится, все мечты исполнятся. И доктором станет, и кафедру со временем получит. И у тебя все получится.

А что еще должно получится и о чем может мечтать выпускник университета? Усмехнулся, делая вид, что поднимаюсь из-за стола.

— Главное — прокламации не читай.

— Чернавский, да ты прям, как Исусик. Сам же знаешь, что не было никаких прокламаций. Завьялов донос написал, чтобы вместо тебя в Германию ехать. У Веерштрасса в Берлине только одно место, а собирались послать тебя. А ты и так везунчик. Дед генерал, папочка вице-губернатор. И сам — первая голова на факультете. А после Германии тебе место на кафедре дадут. Не слишком ли много? А так, Завьялов сказал — не арестуют Чернавского, в тюрьму не посадят, но за границу не выпустят из-за неблагонадежности. Значит, в Берлин его отправят, а меня в Вену.

Я поднял руку, подзывая официанта.

— Сколько с нас?

— Два пятьдесят, — отозвался тот.

— Ага, — кинул я трешку на стол. — Сдачи не надо.

— Иван, и это все? — удивился Прохоров.

— А что еще? — пожал я плечами. — Я с тобой посидел, что тебе еще надо?

— Так ты хотя бы скажи — что мы скоты, подлецы.

— Почему подлецы? Напротив — вы молодцы. Все сделали так, как надо. Все в традициях нынешнего времени. И от меня избавились, и место себе заранее забронировали. Но ты, Прохоров, коленки-то свои береги. А заодно и штаны. Если на колени часто падать станешь — протрешь, да останешься без штанов.

[1] Врет главный герой. Слишком он молод, чтобы ходить в приятелях у человека, который ему в отцы годится. А книга есть на АТ. https://author.today/work/69237

[2] Не врут. Главному герою следует подождать годик, и здесь откроют ресторан.

Глава седьмая
Месть — странное блюдо

— Пешком или на извозчике? — спросил я у Нюшки.

— М-м…— промычала девчонка.

Сам бы с удовольствием прошелся пешком, чтобы утрясти сведения, полученные у своего недавнего «друга». Но судя по мычанию барышни, третье пирожное оказалось лишним.

Все ясно. Придется брать извозчика. Вон, стоит один в ожидании. И всего за гривенник. А чего так дешево? А, конкуренция высокая.

Эх, чучело, даже в экипаж еле-еле влезает. Пришлось малость помочь.

— И не надо меня так пихать… — пробурчала моя прислуга, усаживаясь на жесткую скамейку. — И деньги изводите зря. Из-за вас у меня теперь пузо болит, и на этого… на студента, рубля полтора ушло. Мы за такие деньги два раза бы кофе попили, с пирожными, а вы козла кормите.

Опять из моего лексикона. Нахваталась барышня дурацких слов. Пузико у нее болит. Не надо было три пирожных трескать. Козлушка, она козлушка и есть. Ну, должны же быть у нее человеческие слабости?

Если женщину обозвать козлушкой, это вызывает улыбку, а коли мужчина козел — отвращение. Почему так? Что козлы, а что козы — милейшие и умнейшие существа. Вон, мою Нюшку взять… Козлы, кстати, тоже ребята неплохие. Это я про животных, если кто не понял.

— Пузо у тебя пройдет, да и козла, как ты моего сокурсника обозвала, кормил не зря, — хмыкнул я. — Кое-что интересное для себя узнал. Да и ты тоже. Интересно было?

— Ага, — кивнула Анька.

Я как-то обещал рассказать — как же сын вице-губернатора оказался в провинции. Оттягивал, потому что сам толком не понимал — за что? Вот, теперь и рассказывать не нужно.

— Так что, Анна Игнатьевна, за информацию, сколько не плати, не переплатишь. А за такую, что я сегодня узнал — тем более. Я бы и сотню отдал, не жалко.

Но у Анны имелось собственное мнение.

— Обошелся бы Прохоров одной бутылкой. Я раньше-то студентов совсем по другому представляла. Думала, они приличные люди, как вы. А у этого тужурка такая, которую наш пастух не наденет. А наденет — коровы разбегутся.

— Коровы не разбегутся, — со значением ответил я. Подумав, добавил: — А вот козы, твои младшие сестры — эти могут.

После всего услышанного от Прохорова я испытывал двоякое чувство. С одной стороны — некое облегчение от того, что я нигде и ни в чем не замешан. Против государя не выступал, заговорщиком не был, поэтому имею полное право вершить закон и порядок. С другой — где-то в глубине души до сих пор не стерся романтический флер, окружавший имена революционеров, борцов за правое дело. Вот, вроде бы, и я могу считать себя таким, кто пытался улучшить и изменить наш мир.

То, что студент-математик Императорского университета и, возможно, мой друг (уверен, что подобных друзей следует в сортире топить) Завьялов написал донос на более удачливого товарища, меня не слишком-то удивило. А что, господа студенты не подличают? Еще как. В свою бытность студентом пришлось как-то столкнуть если не с подлостью, то с чем-то близким, когда мой приятель, вместе с которым мы писали конкурсную работу, отправил ее в оргкомитет за одной подписью. Понятно, что не моей. А потом смотрел мне в глаза честным взглядом и уверял, что произошел технический сбой. Дескать — впечатывал он мою фамилию, но отчего-то она не пропечаталось! Или пропечаталась, но пропала.

Прости, Димыч, так получилось. Но ты же у нас талантливый, еще напишешь! У тебя уже четыре работы опубликованы, одна даже в иностранном журнале. А деньгами, если не врут организаторы, я с тобой честно потом поделюсь.

Искать правду или бить морду не стал, но так уж совпало, что в оргкомитете был мой хороший знакомый, можно даже сказать — друг детства… только не моего детства, а моего отца. Приятель потом не мог понять — отчего зарубили такую прекрасную работу, а когда узнал, долго ныл, да еще и пытался обвинять меня в мелочности. Дескать — нужно быть выше обстоятельств и прощать друзьям их ошибки. Так я и простил. И ошибку, и подлость.

И чем эта эпоха отличается от моей? Да ничем. Что, господа студенты благородными были, не способными на подлость? Ага, как же.

Вот, господин Завьялов решил занять место более удачливого студента-математика в Берлине, у какого-то Веерштрасса. Чернавский в этой жизни не пропадет, а командировка в Берлин ему самому важнее. Кстати, а кто такой Веерштрасс? Видимо, какой-то выдающийся математик, стажировка у которого способствует дальнейшей карьере.

Забавно. В этом мире, в отличие от того, у меня научная карьера не сложилась. А там, скорее всего, я уже был бы в докторантуре. Тема докторской предварительно оговорена — «Интервенция на Русском Севере в 1918–1920 годы». Жаль, отечественные источники по данной теме раскиданы по разным архивам — как областным, так и столичным, но это полбеды. Поезжу, посижу в архивах, поизучаю. А вот с европейскими — особенно, с английскими документами, все сложнее. Тут и командировку нужно выбивать, и деньги искать. А в свете последних событий — так и вообще работа в архивах за рубежом накрывалась медным тазом. Хорошо, что многие документы опубликованы, кое-что удастся на сайтах отыскать, но все равно — работы немало.

А вот сейчас Интервенция уже не так интересна. Взялся бы за XIX век… Что-нибудь такое, о деятельности судебных следователей. Нет — о следователях, это скорее для кандидатской, даже если брать не регион, а Россию. Узковато и маловато для докторской. Значит, о роли Окружных судов в Российской империи. Тема не слишком изученная, но это и хорошо. И от оппонентов отбиваться легче, и сам эту тему изнутри знаю.

Мечтай-мечтай. Кто знает, если удастся вернуться, то в каком состоянии? Может, работе учителя в школе буду рад?

Дома мы с Анькой разбежались по своим комнатам. До ужина еще два часа, успею чего-нибудь почитать. Ухватил свежий номер «Вестника Европы», полистал. Наткнулся на повесть Александра Эртеля «Волхонская барышня». Эртель — фамилия, вроде и знакомая. Где слышал? Нет, эту фамилию видел на памятнике, что стоит на Новодевичьем кладбище. Не запомнил бы, но рядом могила Чехова.

Если похоронен рядом с Антоном Павловичем, так возможно, что и писатель неплохой?

О чем там повесть? Так. Едет с ямщиком какой-то барин в оленьей дохе, записывает песни в книжечку. А ямщик ему выдает: «За рекою кобель бреша, А мой милка кудри чеша…»

Читать расхотелось.

Пожалуй, художественное читать не смогу, а учебники уже в зубах застряли. Тошнит.

А это? Трактат «О преступлениях и наказаниях» Чезаре Беккариа. Перевод с итальянского. Издана в Санкт-Петербурге в 1806 году. И что? Так… Смертная казнь — война нации против гражданина… Автор считает, что законы, которые являются выражением общественной воли и которые осуждают и наказывают за убийство, сами совершают убийства и, чтобы отучить граждан от убийств, совершают убийства публично.

Преступления любого рода должны совершаться реже, пропорционально тому злу, которое они причиняют обществу…

Если за два преступления, наносящие обществу разный ущерб, предусмотрено одинаковое наказание, ничто не помешает людям совершать более тяжкое преступление так часто, как это будет им выгодно.

Нет, это мне для экзаменов точно не пригодится. И слишком сложно для восприятия. Мне бы что-то попроще.

— Тук-тук…

Ага, а я и не слышал. Дверь приоткрылась и в щель просунулась хитрая мордочка Аньки.

— Иван Александрович, можно к вам?

— Входи.

Моя прислуга вошла и уселась на маленький диванчик. Здесь, в Петербурге, моя комната была гораздо больше, нежели в Новгороде, и хватило места на лишнюю мебель. Не исключено, что ее выбирали с тем расчетом, что сын станет жить тут с женой.

— Я вот что подумала… — начала Анька, но сбилась с мысли, сделала паузу и спросила: — Иван Александрович, а вы Завьялову мстить станете?

— Мстить? — удивился я.

Пока я не очень себе представлял — как я стану мстить? А самое главное — за что? Никакой злости на Завьялова не испытывал. Может, пусть он себе живет? Но нет, мерзавца следует наказать. Не за себя, а за того парня — Ивана Чернавского. Ведь из-за Завьялова-то все и завертелось. А Россия, возможно, лишилась талантливого математика.

— Ага. Он же подлец и донос на вас написал. Вы из-за этого пострадали. Знаю, что сейчас вы мне скажете — все, что не делается, все к лучшему. Дескать — не написал бы Завьялов на вас донос, так не попали бы вы в Череповец, с Леночкой вашей — ну, с Еленой Георгиевной бы не встретились. Точно?

Я кивнул.

— Вот-вот… Я именно так и подумала. Уж слишком вы благородный, всех готовы прощать.

— Анька, а знаешь, мне хозяин твоего батьки сказал — дескать, взял бы я Нюшку к себе в приказчики, не посмотрел бы, что девка.

— В приказчики? — заинтересовалась Анька. Сощурив глазенки, деловито спросила: — А сколько бы жалованья положил?

— Ну, Ань, я об этом не знаю, — всплеснул я руками. — Он мне сказал — взял бы… Но не возьмет. Уж слишком ты умная. А кому приятно чувствовать себя дураком?

— Нет, Иван Александрович, я умная, если это меня самой касается. А еще тех… — Анька задумалась, пытаясь подобрать слова. — Ну тех, кто мне родня или те, кому я добра желаю… Батька, а еще Петька, хоть он и мелкий, да тетя Галя. Н-ну, еще вы. Вы-то, простите, тоже не чужой человек. Еще я дядю Антона люблю.

— Кстати, о дяде Антоне, — перебил я Нюшку, вспомнив о старом приставе. — Ты помнишь, что ему скоро в отставку уходить? Мы с исправником его на два года уговорили, но время быстро пройдет. Смекаешь, о чем я думаю?

— Смекаю, — хмыкнула Анька. — Я тоже думала, что из него неплохой управляющий получится. И честный он, и народ его слушаться станет. Да и друзья у него в полиции останутся, а нам это на руку. Подучим немножко, чтобы он понимал, как кирпич делать. А вы молодец, что о нем подумали.

Ну вот, наконец-то удостоился похвалы от своего маленького домашнего монстра.

— А так — я сама дура-дурой, много чего еще не знаю, — самокритично продолжила Анька. — Но к господину Высотскому бы в приказчики не пошла. Или пошла бы, если бы он мне жалованье положил рублей сорок в месяц, не меньше.

— Ну ты, барышня, совсем офигела! — возмутился я. — Сорок рублей в месяц коллежский регистратор получает. Да мне самому, как я службу начинал, шестьсот рублей в год жалованье положили. И это все про все.

— Так Иван Александрович, я бы за сорок-то рублей в месяц столько прибыли для купца получила — что ой-ой-ой. Он же до сих пор не понимает, что заказы на поковки можно не только в нашем уезде размещать, но и в других. Чего он в Череповецкий уезд уперся? А проехать верст двести — там уже и Кирилловский с Белозерским. Там-то с железом худо, купцы на другом деньги делают. А мужики имеются, они сами есть хотят, детей кормить. Земля-то там тоже худая, как и у нас. А кто мешает пару лодок купить, за Шексну переплыть, а там, даже в пяти верстах — десять деревень, не меньше. Ну да, поначалу вложиться придется — кузницы ставить, кузнецов обучить. Можно пару человек к нашим на выучку взять, они потом сами своих обучат. Но гвозди да крючья отковать — ничего сложного нет. Это не подковы, не обручи для колес. Шаблон можно сделать, чтобы не напортачили в первое время. Года два придется без прибыли посидеть, хоть на хлебе с водой, зато потом все с лихвой окупится. А Высотскому надо прямо сейчас — чтобы и кузница готовая была, и люди обученные. Я бы, на его месте, вообще свой заводик построила, пару домов поставила — можно в два этажа, чтобы неженатые работники жили. Пару бы опытных кузнецов наняла, а остальных — из молодых. Опытные бы неумех научили. Тоже, пришлось бы вначале вложиться, ждать бы пришлось. Зато потом — года через три прибыль бы и пошла. И работники бы к нам прибежали. Поначалу холостые, а там бы женатые пошли, с семьями. Если женатые, да с детьми, эти надежнее. И работать бы стали лучше, и пить меньше. Правда, пришлось бы им отдельные дома ставить, но не за просто так — за половину стоимости. Но — ей-ей, все бы не только окупилось, а преумножилось бы, этак раз в десять, а то и больше.

— Эх, почему я не государь император? — вздохнул я. — Честно тебе скажу — будь я государем, я бы тебя в первые министры взял.

— Не, не взял бы. Кто же девку или бабу министром сделает?

— Что да, то да, — согласился я. Кивнул Аньке. — Ладно, о кирпичном заводе позже станем думать. Ты мне что-то про Завьялова вещала…

— Ага, про него. Нельзя оставлять пакость безнаказанной. Я тут подумала, но сначала с вами решила посоветоваться…

Я пересел на диванчик, поближе к Аньке. Обняв ее за плечи, хмыкнул:

— Аня, давай-ка попробую догадаться. Надумала ты обо всем батюшке моему рассказать. Ну, или матушке, но это тоже самое. Дескать — встретили мы на Невском бывшего однокурсника Ивана Александровича, а тот прощенья попросил — дескать, он не при чем, донос на Чернавского некто Завьялов написал. Сам-то Иван Александрович вам не скажет, но я смолчать не смогла.

— Эх, Иван Александрович, не надо было мне с вами советоваться. Надо было прямо к Ольге Николаевне пойти, — покачала головой Анька. — Уже вижу, что вы будете против. А ведь ваш батюшка доносчику козью бы морду сделал.

— Слушай, душа моя… — проникновенно сказал я девчонке. — Прощать подлеца мы не станем, но и батюшке ничего говорить не будем. Он всего второй месяц в должности, пусть себе трудится. Да и что он сумеет сделать? Донос, как я думаю, был анонимным, зацепиться ему не за что.

— А если не анонимный?

— Аня, я все-таки следователь, почти юрист, — хмыкнул я. — Правила что у нас, что в Охранном отделении одни и те же. Анонимным доносам нигде веры нет. Если бы студент Чернавский не был сыном вице-губернатора, донос бы в папочку положили, до следующего доноса. В худшем случае — приказали бы приставу характеристику студенту дать. А коли сынок важной персоны — так полиция и заволновалась, отцу сообщение отправили. А тот и сам переполошился и решил меня от греха подальше из Петербурга убрать. И что сможет отец сделать? С точки зрения закона — ничего. Самое большое — не выпустить Завьялова за границу.

— Хотя бы это, — сказала Анька. — Понял бы, гад, что не стоит рыть яму другому.

— Нет, Анечка, мы отцу говорить ничего не станем. И сами торопиться не будем. Пусть Завьялов в Германию съездит, у профессора тамошнего поучится. Вернется, диссертацию защитит. Авось его и профессором сделают. Вознесется он высоко, зато падать потом будет больно…

Про себя подумал, что надо бы хоть имя Завьялова узнать, сроки командировки и время возвращения. И держать руку на пульсе событий.

— А как он падать станет? — полюбопытствовала Анька. — Не убийцу же к нему слать? Убийцу слать — ненадежно, выдать может.

На личике моего ангелочка появилось выражение, по которому я уже понимал — задумывает что-то.

— Аня, Аня! — заволновался я. — Мы же законопослушные люди, никакой мокрухи. Мы с тобой имеем отношение к журналу. Считай — журналисты.

— В газете о нем пропишем?

— Нет, прописывать ничего не станем, не напечатают. Чтобы прописать — нужны доказательства. Проще сделаем.

— И что мы сделаем? — заинтересовалась Анька.

— Подумай — что в газете печатают на последней странице?

— Там много что печатают. Объявления всякие, благодарности, некрологи.

— Вот мы в газетах — можно даже в нескольких, поместим частное объявление. Мол — Отделение для производства дел по охранению общественного порядка и спокойствия в Санкт-Петербурге выражает искреннюю признательность господину Завьялову, профессору физико-математического факультета Императорского университета.

— И что, и все? — разочарованно протянула Аня.

— И все, — хмыкнул я. — Мы правду скажем, а что там потом с Завьяловым станется — какое наше дело?

Глава восьмая
В Москву!

Мое питерское сидение закончилось и вот, как я уже говорил где-то в начале, мы катимся в синеньком вагоне.

Каждый занят своим делом. Маменька постукивает спицами, что-то такое вяжет. Бьюсь об заклад — не любимому сыну, а новообретенной воспитаннице. Ладно, пускай. Я пытаюсь вникать в учебник по истории философии права. Очень надеюсь, что моих знаний по истории философии и иных прочих мне хватит, чтобы ответить хотя бы на троечку. То есть — на удовлетворительно.

А воспитанница (временная!) семьи Чернавских устроилась в кресле с какой-то тоненькой книжкой. Я ее у нее в комнате видел. Не удержавшись, попросил:

— Ань, разреши глянуть?

Что такое читает моя соавторка? Ухватив книгу, посмотрел обложку.

Ох ты, боже ты мой! Нюшка изучает «Практическое пособие по производству кирпича» инженера Деппа.

— М-да… — протянул я. — Нашла что-нибудь полезное?

— Конечно, — хмыкнула Нюшка. — Тута разные способы описываются…

— Аня, не тута, а тут, — подала голос матушка. — А лучше скажи — в этой книге описываются разные способы… Да, что там у тебя описывается?

— Ага, туточки, в этой книге, описывается производство красного кирпича…

Ольга Николаевна тоже глянула на обложку, вздохнула и только рукой махнула. Матушка у меня мудрая, все понимает. Все, кроме одного — зачем приличной барышне знать, как изготавливают кирпич? Ну, предположим, захотелось девчонке иметь собственный кирпичный заводик. Похвально. Но зачем самой-то вникать в технологические процессы? Для этого специально обученные люди есть.

Кстати, тут я согласен с госпожой министершей, а Аньке — хоть кол на голове теши. Дескать, хотя бы в теории она должна знать — как месить глину, смешивать с песком и все прочее. А иначе рабочие станут пользоваться ее бестолковостью. Поленятся, такого налепят, что до печки не донести, развалится.

Вон, скорчила страдальческую мордочку, захлопала глазенками, изображая несчастное существо, вынужденное уже вторую неделю выслушивать поучения и наставления. Надеюсь, Анька уже пожалела о том, что поехала в Москву? А батюшка не хотел отпускать. Мол — пусть барышня, хоть она и в статусе воспитанницы, учит повариху премудростям выпекания драников и приготовления картофеля-фри. Дескать — Матрена, хоть и отказывается готовить незнакомые яства, но под воздействием Нюшки сдастся и научится. Но госпожа министерша оказалась тверда — дескать, Анечку возьмет с собой, а кухарка пусть готовит то, что привыкла.

Тихонечко, чтобы не увидела матушка, показал Нюшке кулак.

— Станешь дразнить маменьку — выпорю, — пообещал я одними губами, но Анька меня услышала. А в ответ показала язычок — длинный и розовый.

А матушка, оказывается, все видит.

— И как вам не стыдно⁈ — укоризненно произнесла маменька. — Один титулярный советник и кавалер, вторая — барышня, почти на выданье, а ведете себя как малые дети. Аня, я понимаю — что с нашего Ивана Александровича взять? Мальчишка, он и есть мальчишка, пусть и кавалер. Но ты-то у меня барышня серьезная.

Не знаю, как Анне Игнатьевне, но мне стало стыдно. Взрослый же мужик, блин! Все-таки, сам был педагогом, понимаю, когда детишки расшалятся, то их следует призвать к ответу. Или ответственности.

Но не я в этом виноват. Это все Анька. Связался с ней, стал вести себя несообразно возрасту и положению.

Первая остановка, на которой предполагалось наличие станционного ресторана-буфета, было Чудово. Мне, по правде-то говоря, уже захотелось есть. Все-таки, завтрак сегодня был ранним, а сама поездка, да еще и зубрежка (ладно, просто чтение), отчего-то возбуждали аппетит. Я, было, дернулся, чтобы выскочить из вагона, но вспомнил, что этого делать нельзя. Следует подождать минут пять. Придут горничные и сообщат, что место за столиком они уже заняли, а теперь ожидают распоряжений. Или, если в ресторане покажется долго — так есть буфет.

Но тут, что называется, случился облом. В нашем вагоне появился мужчина, одетый, хотя и прилично, но заметно, что это не благородный господин, а лакей. Видимо, камердинер.

— Н-ну? — в нетерпении спросил наш сосед — полупохмельный статский советник, проявивший признаки жизни. — И где пиво?

И впрямь — в руках у камердинера ничего не было.

— Ваше высокородие, — плачущим голосом отвечал лакей. — В Чудове на днях пожар был, и ресторация, и буфет — все сгорело.

С Чудовым всегда не слава богу. Помнится, в декабре меня тут приняли за государственного преступника, а нынче и ресторан сгорел.

— А отчего в лавку не сбегал? — взревел статский советник, вскакивая с места.

— Так лавка на станции тоже сгорела, а в город бежать — минут двадцать, я узнавал. Я бы и сбегал, так не успею — стоянка всего сорок минут. Водки могу купить, прямо тут продают.

— Иди… Сгинь с глаз моих, — простонал статский советник, падая обратно в кресло. — Болван, кто же водкой опохмеляется?

Я мог бы поспорить — водкой очень многие опохмеляются, а потом запивают пивом. Но лучше не буду. Не стоит сыпать соль на свежие раны. Ему, бедолаге, и так тяжко. Помню, как у самого в Череповце пару раз случилось похмелье.

Стоило камердинеру скрыться, как в вагон вошла старшая горничная.

— Ольга Николаевна… — начала она, но матушка пресекла ее речь:

— Уже все знаю. Ресторан закрыт, буфет сгорел. Ступай к себе.

— Ежели, барыня желает, так я могу что-нибудь прикупить — картошечку горячую продают, огурчики… Еще пирожки с ливером. Я пробовала — вкусные.

Бабульки на станциях. Ну, как же без них? Все как у нас! А почему бы и нет? Мелкий бизнес возник сразу с появлением железных дорог и станций.

— Ступай, — еще раз повторила приказ матушка. — Если желаете — так вы с Дуняшей себе купите что-нибудь. Иван, дай Настеньке денег.

Без слов полез во внутренний карман, вытащил бумажник, посмотрел на маменьку.

— Рубля вам хватит?

— Хватит барыня, — закивала довольная горничная.

Ну, рубль, так рубль. Все равно деньги не мои, а папенькины, который вручил мне тугой бумажник на дорожные расходы. Мужчина должен платить, а не женщина, пусть эта женщина и его мать.

Но не станет жена товарища министра есть в вагоне, словно прислуга. Кажется, следующая станция с буфетом будет часа через два? Уж как-нибудь потерпим. А вот прислуга, между прочем, станет сейчас баловаться горячей картошечкой с солеными огурчиками!

— Маменька, а может, мы чайку попьем? — предложил я, поглядывая на Аньку.

— Чайку? — возмутилась матушка.

— Ага, чайку, — кивнул я. — И сами попьем, и господина статского советника угостим. Анечка чаю хочет. И печенюшки у нее пропадают. Аня, ты хочешь чая?

Разумеется, моя кухарка немедленно закивала — мол, коли не выпьет чая, так помрет. Она уже вообще приняла «низкий старт». Сейчас побежит к проводнику, все решит.

Если бы сынок попросил чайку, скорее всего, матушка бы отказала — мол, большой, потерпишь. Но как отказать Анечке? Тем более (я это чувствовал!)госпоже Чернавской и самой хотелось попить чайку, да еще и с печеньем. Реноме, разумеется, блюсти следует, но тут есть повод слегка отступить от правил.

И госпоже министерше ничего не оставалось, как развести руками, глубоко вздохнуть — мол, что же с вами делать? А Нюшка уже деловито кивала мне на бумажник — мол, позолоти лапку. Придется позолотить, куда я денусь?

Воспользовавшись тем, что Анька метнулась к проводнику, озадачивать того чаем, маменька, оглянувшись через плечо — услышит ли нас статский советник, спросила:

— Ваня, скажи мне честно и откровенно — ты не слишком сердишься на моего батюшку?

Сложный вопрос. Вчера мы с маменькой съездили-таки к моему здешнему деду — генералу Веригину. Возможно, лучше бы и не ездить. Нет, с одной стороны, все нормально. Дед на внука не сердится, напротив, переживает, что любимый и единственный внук на него сердит. Но я узнал кое-что другое. Оказывается, о «бунтарских взглядах» студента Чернавского и прокламациях, которые оный студент читал, батюшка узнал не от полицейского департамента, а от своего собственного тестя. Полиция отправила анонимку не в Новгород, а прямо сюда, генералу, при котором и жил внук. А уж Веригин, обеспокоенный за благополучие своего внука — как душевное, так и прочее, сообщил зятю.

— Маменька, как я могу сердиться на то, чего не помню?

— Ваня, ты о чем-то не договариваешь, — покачала головой маменька. — Да, у тебя имеются некоторые проблемы с памятью, мы с тобой об этом уже говорили. Но теперь-то ты все узнал, верно? Мне бы ужасно не хотелось, чтобы между моим отцом и моим сыном произошла размолвка. Вы оба очень дорогие мне люди.

Если бы я все узнал, было бы проще. Но я узнал далеко не все. Матушка, между тем, продолжила:

— Отец очень переживает и за тебя, и за свой проступок. Думает — а не похоже ли это на донос?

— Да ну, какой донос? Дедушка ведь не в Охранное отделение написал, а своему зятю, да еще и отцу собственного внука.

— А батюшка-то твой, вице-губернатор, по какому ведомству числился? — хмыкнула матушка. — Не к МВД ли? А у военных с полицией и жандармами все время склоки, это я с детства помню. Знаешь, как дедушка не желал меня замуж за чиновника внутренних дел отдавать? Еще хорошо, что Сашин отец — твой дед, который на Крымской войне погиб, вместе с моим отцом служили, и воевали вместе. Еще и имения у нас рядышком, поэтому мы с Сашкой с детства друг друга знаем.

— А батюшка у тебя в детстве кукол не ломал? — поинтересовался я, желая уйти в сторону от неприятного разговора.

— Попробовал бы он мою куклу сломать — уж я бы ему задала, — хмыкнула маменька с воинственным видом. Покачав головой, вдруг вспомнила: — А вот на детском балу — нам тогда не то семь лет было, не то восемь, он вместо меня Машку Лентулову танцевать пригласил! Я ему этого до сих пор простить не могу.

— И правильно, такое нельзя прощать, — совершенно серьезно сказал я, хотя меня самого раздирал смех. — Надеюсь, ты ему отомстила?

— Увы, — вздохнула матушка. — Хотела я ему клей на стул налить, чтобы приклеился, но штаны Сашкины пожалела. Да и конфуз бы случился. Но снежком ему как-то в глаз попала!

Я бы с удовольствием послушал о детских годах родителей, чтобы не отвечать на вопросы, но маменька вернулась к разговору.

— Знаешь, когда мы получили письмо от моего батюшки, в котором он рассказывал о тебе, о прокламациях, а твой батюшка решил немедленно действовать — пока не поздно подключить все свои связи, чтобы спасти мальчика, нам казалось, что мы действуем правильно. Думали, промедли Саша на месяц, на неделю, то никакие связи бы не помогли. Ни связи вице-губернатора, ни связи генерала в отставке.

— Н-ну, скорее всего, вы были правы, — уклончиво сказал я. Еще чуть-чуть, и расскажу о признании Прохорова, и о Завьялове. Но не стоит.

— А знаешь, как мы с отцом себя виним? — горько улыбнулась матушка. — Поистине — благими намерениями вымощена дорога в ад. Испугались, вырвали мальчика из университета, заставили вернуться в Новгород — а он теперь без памяти… Если бы не это, учился бы ты себе и учился…

— А вот об этом маменька не переживай, — улыбнулся и я в ответ. — Вспомни другую фразу — все, что не делается, все к лучшему. Не вытащили бы вы меня из университета, как знать, что бы дальше случилось? Не помню, как мне жилось раньше, но я сейчас ни о чем не жалею. Мне интересно.

— Ну, вот и славно, — сказала маменька.

Не знаю, она на самом деле так считала или делала вид, что успокоилась? Дед и мои родители сделали то, что они и должны были сделать.

А тут примчалась и Анька. Она успела озадачить проводника, одарить того целым рублем, а как поезд тронулся, в наш салон занесли четыре стакана крепко заваренного чая.

Интересно, проводник разжился кипятком на станции или в его тайных закромах самовар стоит? Не знаю — реально ли вскипятить самовар в вагоне, когда он подпрыгивает и подскакивает на рельсах? Теоретически, такое возможно, а вот практически… В общем, сам не знаю, а врать не стану.

Проводник поставил поднос на столик, поклонился, сообщил — мол, если что — он принесет еще. Определенно, имеется самовар! За такое можно еще двугривенный накинуть.

По правилам этикета, приглашать гостя к столу, если дело происходит в дороге, должен мужчина. Что ж, с меня не убудет.

— Ваше высокородие, — обратился я к статскому советнику. — Милости просим к нам. Пива нет, но крепкий чай очень даже полезен. — Подумав, добавил. — В некоторых случаях…

Статский советник, уныло сидевший в кресле и, слегка дремавший, открыл вначале один глаз, потом второй. Посмотрев на меня, спросил с сомнением:

— Вы так считаете?

— Проверено, ваше высокородие, — улыбнулся я дружелюбно, но в пределах субординации.

— Пожалуй, что и так, — закряхтел статский, вставая с кресла. — Если чайку попью, так может, до Бологого и доживу. А там, — мечтательно закатил он глаза вверх, — авось и пивко найдется.

— Будем на это надеяться и верить, — попытался утешить я страдальца, хотя в душе самую малость злорадствовал. Нечего было так надираться! Но, опять-таки — а кто не без греха?

— Вы, как я полагаю, будете господином Чернавским-младшим? — поинтересовался статский советник.

— Именно так, — не стал я отказываться. С удивлением спросил: — А как вы догадались?

У статского советника знаки министерства финансов, на груди (то есть, в петлице) орден святой Анны, на шее Станислав. Если была бы юстиция или МВД, тогда еще мог знать.

— Товарищ директора департамента торговли и мануфактур Кирилл Кириллович Решетень. — представился статский советник. — Прошу вас попросту, по имени и отчеству. А вас звать-величать? Фамилия-то на слуху, а имя-отчество подзабыл.

— Иван Александрович, — представился я.

— Тут все просто, дражайший Иван Александрович, — пояснил Решетень. — Мы с вами, пусть и служим по разным ведомствам, но все равно относимся к чиновничеству империи. А чиновничество, в какой-то мере, это единый муравейник. А если что-то с кем-то случается — все быстро становится известным. А если младшего чиновника государь удостаивает орденом, который имеется не у всякого генерала, то это хорошо запоминается. Тем более, если у этого чиновника еще и батюшка занимает важный пост. Так что, если на мундире чина девятого класса висит крест святого Владимира, то он должен быть лишь Чернавским, а не кем иным. Думаю, в Российской империи такого больше и нет[1].

Я привел господина статского советника к нашему импровизированному обеденному столу, где уже хозяйничала Анька. Открыл, было, рот, чтобы поинтересоваться у девчонки — а мыла ли она передние лапы, но решил, что сегодня вопросы гигиены можно отставить. Тем более — в присутствии посторонних. Представил Решетеня моим дамам, представил и нас. Нюшку, после секундного замешательства, все-таки назвал Анной.

Кирилл Кириллович, приняв свой стакан (в подстаканнике!) с наслаждением сделал глоток. Потом поморщился — все-таки, горячо, вздохнул:

— Прошу прощения за свой вид, но, буквально вчера провожали нашего столоначальника в отставку. Вроде, и идти не стоило — мне же в командировку, по служебной надобности, но и проигнорировать невозможно — этот столоначальник почти сорок лет в нашем департаменте трудился, решил бы, что начальство презирает. Он и так бедный. Писали министру ходатайство, чтобы ему хоть в отставку коллежского советника получить — министр отказал. Мол — столоначальники выше надворного советника претендовать не должны. Министра понять можно — дай одному коллежского, завтра другой чин повыше запросит. А у коллежского уже и пенсия повыше.

Нюшкино печенье и на самом деле было вкусным. Как говорится — таяло во рту. Решетень, правда, схрумкал только одну печенюшку, но похвалил.

Товарищ директора департамента с похмелья был очень болтлив.Иначе, с чего бы ему обсуждать начальника с посторонними людьми? Ну да ладно, бывает.

Совет торговли и мануфактур при Московской городской думе игнорирует распоряжения департамента, считая себя едва ли не главным деятелем торговли и Москвы, и губернии. Решили, что сами имеют право устанавливать цены на хлеб, минуя министерство. Вот, предстоит ему вначале встретиться с Ушаковым — городской головой, а если с ним не удастся договориться — идти к губернатору. А иначе придется писать жалобу самому государю, но государь шутки шутить не любит. Ишь, распустилось местное самоуправление, много воли взяли.

Я слушал речь господина товарища директора с умилением. Все как у нас! У нас глава Земской управы бодается с губернатором, а тут местное самоуправление бодается с государственной властью.

Попили чаю, послушали статского, скоротали время до Бологого. Там буфет функционирует нормально, а мы уже и аппетит перебили. Но все-таки мы пошли. А что делать в вагоне, если стоянка у нас полтора часа?

Матушка с Анькой ограничились котлетками (в мое время взяли бы по салатику, но здесь ничего подходящего не было), а я, разумеется, взял полный обед. Господин Решетень уверенно закупил четыре бутылки пива, а к нему ветчины, но сумел осилить только одну. Верно, перемогся чаем и дальше ему пить не хотелось. Я этому только порадовался. Наклюкался бы товарищ директора, могло бы и развести. А так — посвежел и порозовел.

До Москвы еще успеем выспаться. Я откинулся на сиденье, матушка тоже, а Нюшку, по общему разумению, устроили на диванчик. Ей, сообразно возрасту, можно и улечься. Это нам несолидно, да не уместимся мы на диване. А нашей козлушке есть где лапы вытянуть. Она, как легла, сразу же отключилась. Пришлось еще и одеялом укрывать. Беда с девчонками.

Проснулся я от негромкого разговора маменьки с нашим соседом. Может, я бы и не проснулся, но восхотелось посетить некое место. Сходил, сделал вид что опять заснул, но выставил ухо, словно локатор. А разговор, надо сказать, был интересным.

— Я все понимаю, уважаемая Ольга Николаевна, — вещал статский советник. — Я уже немолод, возможно, что произвел при встрече не самое лучшее впечатление. Но у меня хорошие перспективы…

Интересно, о чем это он?

— Нет, Кирилл Кириллович, возраст ваш не при чем. И впечатление вы произвели самое благоприятное, — ответствовала матушка. — Но барышня еще очень молода, ей даже пятнадцати нет. Надо завершить образование.

Это что получается? Старый хрыч мою Нюшку сватает? Так это… Старый крот в меховой шубе явился к полевой мышке сватать Дюймовочку.

Первый порыв — встать, сказать все, что я думаю. Но порыв удержал.Эпоха не та… послушаю, что он еще скажет. А статский советник сказал со значением:

— Я не настаиваю на немедленной свадьбе. Готов подождать годика два, а то и три. Можно и пять, но через пять мне исполнится пятьдесят лет, сослуживцы станут смеяться. Впрочем… У меня перспектива получить департамент, а вместе с ним и чин генерала, а за генерала и молодой барышне замуж выходить незазорно.

Матушка что-то отвечала. Вроде того, что не стоит спешить. Тем более, что за один день пути сложно составить впечатление о человеке. Тем более, если собираешься взять замуж. Но Решетеня ничего не смущало.

— Ваша барышня хороша собой, я вижу, что она станет хорошей хозяйкой… Печенье, опять-таки очень вкусное печет! А я вдовец, к тому же бездетен. Стало быть — у моей будущей вдовы не будет судебных споров с наследниками. Родовых имений у меня нет, все состояние зависит от жалованья, но я не беден. У меня имеются сбережения, а если появится наследник, то я сумею обеспечить и его будущее, и будущее Анечки.

Обычно у воспитанниц нет приданого, но я готов взять барышню и бесприданницей. Вот тут я возмутился. Как это моя Нюшка, да бесприданница? Не бывать такому, чтобы свою кухарку, да без приданого замуж отдавать! Сколько у меня осталось — рублей двести или триста? Все отдам, мундир заложу, займу-перейму, а меньше тысячи не дам.

[1] Статский советник ошибается. В империи имеется случай награждения титулярного советника Владимиром 4 степени, но в отличие от Чернавского, этот чиновник лишь литературный персонаж.

Глава девятая
Звезда на небе

Значит, вот уже и Москва. Паровоз свистит, а еще старательно пыхтит, обдавая всех клубами пара. Видел такое в фильмах — думал, а пар холодный или горячий? Оказывается — никакой, словно туман.

Пытаюсь вспомнить что-нибудь соответствующее моменту, но кроме классика ничего не идет на ум.

Москва… как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!

Как много в нем отозвалось[1]!

Как на грех, ничего не отзывается. Наверное, в иное время я бы с удовольствием съездил в Москву, погулял там. А ехать на экзамен… Почему бы Московскому университету не сделать подарок товарищу министра? Вот, взяли бы, выписали диплом его единственному сыну. Бланки дипломов у них имеются, подписи и печати поставить недолго. Жалко им, что ли? Не шлют, а мне сиди теперь и мучайся.

Нет, был неправ. Все-таки, что-то екнуло. Раньше никогда не обращал внимания на Комсомольскую — то есть, Каланчевскую площадь. Ну, площадь и площадь, забитая людьми и машинами Обычно попросту выскакивал из метро или такси и бежал, едва ли не галопом к какому-то из вокзалов. А ведь красиво! Ленинградский — тут он еще Николаевский вокзал. Солидный, с часозвонницей. Рядом Ярославский — тоже красиво. Засмотрелся, башку задрал, чуть фуражку не уронил.

Разумеется, к нам сразу же ринулись носильщики, которые малость разочарованы, что в синем вагоне так мало пассажиров. Но «синеньких» в поезде целых три. Желтые — бюджетные, а уж тем более зеленые, не могут себе позволить носильщиков.

— К извошшыку, барин… И барыня. И ты, барышня, тоже. В момент домчит и лишнего не возьмет…

Я и говорю — все как у нас. Сцепка носильщик-таксист. Тьфу ты, извозчик. Интересно, извозчики не дерутся из-за пассажиров? Видел разок, как сцепились таксисты из-за клиента, а к каждому подскочила группа поддержки.

Наш багаж, кроме женских сумок и моего саквояжа с учебниками во втором вагоне, где горничные. Задумался — а кто должен выгружать чемоданы? Пока думал, проводники уже выгрузили их прямо в руки носильщика, а тот, отпихнув медлительного коллегу, принялся укладывать все наше добро в тележку.

Соседа нашего Решетеня на перроне встречает господин с петлицами коллежского регистратора. Чемодан коллежский потащит? А, у товарища директора департамента слуга есть.

С господином статским советником мы распрощались самым сердечным образом. Кирилл Кириллович облобызал руку матушке, пожал мою, а на Анну только посмотрел с такой любовью и нежностью, что был бы я на месте девчонки, сгорел бы от страха. Ну, или от скромности.

Еще обратил внимание, что по перрону, с хвоста поезда — где зеленые вагоны, неспешно шествует художник Сашка Прибылов, в сопровождении двух благообразных старцев в монашеском одеянии. У всех троих за плечами вещевые мешки, как у солдат, в руках палки (виноват, посохи), а художник еще и с огромным кофром (массивный деревянный ящик) в руках. Не иначе, сложил туда орудия своего труда.

Сам Александр, трезвый до неприличия, ступает чинно, как и полагается гению. Кофр, правда, мешает соблюдать равновесие, но человек старается. И одет не в свою обычную безрукавку, а во что-то серое и длинное. Не ряса, но что-то ее напоминающее. Судя по всему, старцы не только нарядили, но и подрядили на что-то нашего художника. Интересно, на что? Неужели перевелись выпускники академий, с удовольствием бравшиеся за роспись храмов? Вон, тот же Суриков, перед тем, как взяться за «Боярыню Морозову» и «Утро стрелецкой казни», расписывал фрески храма Христа Спасителя.

Впрочем, что я знаю о Прибылове? Возможно, он тоже учился в академии, какую-нибудь медаль заработал, а вместо пенсионерской поездки в Италию, положенной обладателю медали, решил пройтись по Руси Великой, опыта поднабраться. Или не сам решил, а кто-то из руководителей Академии художеств промотал деньги, отпущенные медалистам, у тех и выбора не осталось. Такое тоже бывало.

Если судить по работам, которые видел в гостинице — коли удастся Прибылова не допускать к рюмке недельки две, он сумеет создать нечто великое и грандиозное. Но, с другой стороны, будучи трезвым, сможет ли он вообще что-то написать? Как мне как-то сказал один престарелый доктор наук, защитивший диссертацию по марксистско-ленинской философии — настоящий художник должен творить в «пограничном» состоянии, между сном и явью. Опасаюсь, что несмотря на догляд, Александр все-таки дорвется до рюмки, а уж что напишет — боюсь и подумать. Ну да, это не мое дело. Возможно, как раз и создастся шедевр.

Нам понадобилось два извозчика, чтобы усесться самим и распихать багаж. Матушка с горничными уселись в первую коляску, мы с Нюшкой во вторую.

Так вот и тронулись. Я пытался узнать хоть какие-то приметные места, но не нашел. Зато узнал, что Москва стоит не на ровном месте, как мне казалось, а на ней еще имеются спуски и подъемы, а еще какие-то холмы и холмики. Я об этом не знал или попросту не обращал внимания?

А еще и трясет, блин. Уважаемые радетели старины и булыжных мостовых! Прежде чем стонать — какая же была красота, когда улицы мостили булыжником, прокатитесь разочек по этой красоте. Вон, Нюшка пастенку открыла, хотела что-то спросить, но язычок прикусила.

Мы ехали к двоюродной сестре матушки Полине Петровне, в девичестве имевшей фамилию Арсентьева, ставшую Винклер. Ее супруг — полковник в отставке Павел Андреевич Винклер. Когда я услышал, что в Москве нас примут Винклеры, стало немного не по себе. Заранее себе представил Павла Андреевича, педантичного немца, который поглощает сосиски с квашеной капустой, наливается пивом. И он непременно примется меня воспитывать, а заодно поучать Нюшку. Но родители утешили, сообщив, что Винклер не немец, а англичанин. Собственно, английские корни имелись у его далекого предка, сбежавшего в Россию во времена Кромвеля и поступившего на службу к царю Алексею Михайловичу, а сами они давным-давно приняли православие, обрусели и отличить Винклера можно лишь по фамилии. Почему у «англороссиянина» немецкая фамилия, сказать сложно. Впрочем, предки датчанина Андерсена и норвежца Нансена — выходцы из Швеции, так что, все бывает. Вон, помнится, на втором курсе, когда изучали средневековое германское общество, преподша на семинарах зверела, услышав, что кто-то называет немецкого историка Бело́в, а не фон Бе́лов.

Винклеров в России немало, вон, один у меня на книжной полке стоит[2]. А эти, вроде бы, как и наши, да еще и близкие родственники. Годами постарше родителей лет на десять служилые люди. Из детей у них только дочь Ирина, но она в настоящий момент в Сибири, служит вместе с мужем-майором. Муж майор? А в каком году звание майора отменят и всех сделают подполковниками? Кажется, где-то рядом.

Имеется внук Андрюша, которого привозят бабушке с дедушкой на все лето и внучек — свет в окне для стариков. Эх, бедный мальчик. Ему до Москвы ехать недели две, если не три, а потом возвращаться столько же. Раньше говорят вообще смысла не было приезжать в гости, но теперь кое-где железные дороги.

Надеюсь, мы не слишком-то обременим родственников? Одно дело — любимый внук, совсем другое — родственники.

По договоренности с матушкой, Анька тоже считается нашей дальней родственницей по отцу. Если по маменьке — то двоюродная сестра не поверит. Пусть наши генеалогические деревья чрезвычайно запущены, переплетены и образуют такие рощи, что обезьяны заплутают, но родственники в них разбираются. Не знали о существовании девочки, а тут бац — объявилась. Ну, что теперь делать? Отец, услышав, что Нюшку выдадут за его родню, только пофыркал — мол, черт с вами.

Нюшка, в отличие от меня, головой по сторонам не вертела и ничему не удивлялась. Так что поделать? Дите девятнадцатого столетия. Паровоз впервые увидела — не испугалась. А уж Москва деревянная и с обилием храмов, не сохранившихся до моего будущего, для нее ерунда. И звон колокольный.

— Иван Александрович, а между прочем, меня нынче ночью пытались сосватать, — заявила Нюшка, поглядывая на меня с некоторым превосходством. Ишь, прикушенный язычок уже не мешает болтать.

— Да ну? — сделал я удивленный вид. Значит, маленькая козлушка только делала вид, что спит?

— Именно так, — хмыкнула наша воспитанница.

А как же ее теперь именовать? Прислугой или кухаркой, так не по чину. Какая она теперь прислуга? Пусть пока именуется воспитанницей, а по возвращению в Череповец разберемся. Ох, да, что мне теперь с Нюшкой дома-то делать? Ну, до дома еще дожить надо.

— Я ночью проснулась, захотелось кое-куда, услышала — обо мне разговор. Ольга Николаевна с господином статским советником вполголоса разговаривали, но все равно слышно. Жалко, паровоз иногда гудел, кое-что не расслышала.

— Бедняжка… — искренне пожалел я девчонку. — Всю ночь терпела?

— Н-ну, не всю ночь, — протянула Анька. — Часа два, может три. Но интересно же было…

Понятное дело, что интересно. А какой девушке такое не интересно? Передачи о сватовстве все женщины любят, даже замужние. Говорят — примеривают на себя женихов.

— И что ты услышала? — поинтересовался я.

— Господин Решетень говорил, что готов меня взять без приданного, и может подождать несколько лет, пока я не выросту.

Аньке бы в разведке служить. Умеет девчонка вычленить самое главное.

— И что скажешь? Выйдешь замуж за Решетеня или нет?

— Подумать надо, — рассудительно ответила Нюшка. — Замуж не каждый день выходить предлагают, чего отказываться-то сразу?

Будь на ее месте какая-то другая девушка, не сомневаюсь, что та бы уже фыркала — мол, вот еще что! Замуж за старика? А Анька девчонка разумная, прагматичная.

— Вот это правильно, — согласился я. — Богатые женихи на дороге не валяются. А то, что он немолодой — так тебе его не варить. Но тут уж, самой решать, никто не неволит. Если всерьез надумаешь — только скажи. Будем всей семьей думать, как тебе помочь.

Нюшка замолчала, покивала — мол, приму к сведению, потом спросила:

— Иван Александрович, а Ольга Николаевна знает, что я незаконная дочь князя Голицына?

Вот те на! Нюшка знает, что ее папой является князь Голицын? Впрочем, чему удивляться? Она и сама могла собственное расследование провести, а мог и Игнат Сизнев проговориться. Пожалуй, названный батька и сказал.

— А меня ты не хочешь спросить — знаю ли я о том?

— То, что вы знаете, мне дядя Антон рассказал. Я поначалу обиделась, потом решила — может, так даже лучше?

Я посмотрел на девчонку — не собралась ли поплакать? Но нет, кремешок.

— Анька, я тебе так скажу — мне все равно, чья ты дочь. Я твоего настоящего отца не знаю, осуждать не берусь. Скорее всего, он даже и не знал, что ты у него есть. Но Игната Сизнева уважаю. И работяга, каких мало, и тебя любит, и как человек порядочный. А маменьке я ничего не говорил — чего ради? Но она сама опознала. Ты на ее гимназическую подругу похожа — Софью Голицыну.

— Ага, слышала о такой, — кивнула Анька. — Старшая сестра господина Сергея Голицына. Я даже знаю, что сам князь в Туркестане погиб.

— Но, если думаешь, что маменька тебя в воспитанницы определила из-за крови княжеской — ошибаешься. Сама понимаешь — родство твое все равно не доказать, формально ты крестьянка. А матушка она не по сословию о человеке судит, а по самому человеку.

А еще по тому — насколько человек ее сыночку нужен. Но про это она сама догадается.

Анька пересела ко мне, прижалась. А я ее приобнял и сказал:

— Помнишь, как ты недавно меня в чувство приводила? Сказала, что я тебе, вроде, как брат. И ты мне, словно сестренка. Вредная, иной раз противная… — не преминул я запустить шпильку, — но своя… А с младшими сестренками такое дело — брат ее ревновать к избраннику станет, но в доску разобьется, чтобы у сестренки все хорошо было. Так что — я тебе серьезно говорю — замуж надумаешь, тебе и с приданным поможем. К тому же — господин Решетень еще не знает, что ты крестьянка. Будь он простым чиновником — сошло бы, а он собирается в генералы пройти, стать директором департамента. Придется голову поломать, чтобы тебя в мещанки определить.

— Иван Александрович, — слегка отстранилась от меня Нюшка. Сузив глазенки, ехидно спросила: — Значит, вы тоже подслушивали?

— Конечно подслушивал, — ответил я без малейших угрызений совести. — Подслушать — святое дело. Чай, следователем работаю, а информация — наше все. Я тоже вечером чай пил, и много… Только, как умный человек — сходил, все дела сделал, а потом прикинулся, что сплю… Интересно же, когда целый статский советник столько всего интересного наобещал. Мол — и без приданого тебя замуж возьмет, и будущее в случае своей смерти обеспечит.

— Все вы так говорите, — сказала Нюшка тоном женщины, умудренной жизненным опытом и тремя разводами за плечами.

— У статского советника квартира казенная, жалованье не меньше десяти тысяч в год. А генералом станет — того больше будет. Так что — не врет. Может и накопления сделал, и пенсия выйдет хорошая, будешь ты обеспечена. Другое дело, что ты и сама не бедная, поэтому на стареньких генералов не стоит бросаться. За пять-то лет и сама не меньше заработаешь.

— Так я и не бросаюсь! — возмутилась Нюшка. — Мало ли, что он ночью болтал. Сейчас болтал, завтра передумает. Предложения он мне не делал, руку и сердце не просил. А три года, а то и целых пять — много воды утечет.

— Согласен. За несколько лет все случиться может — либо ишак сдохнет, либо султан, — рассудительно ответил я.

— А что за ишак? И что за султан? — сразу же загорелась Нюшка. — Это из новой сказки, да?

— А ты разве не слышала про Ходжу Насреддина? — удивился я.

Оказывается, моя соавторка не слышала о восточном мудреце, насмехавшемся над сильными мира сего. Пришлось пересказать ей историю о том, как султан пообещал тысячу золотых монет тому, что научит читать его ишака. Но поставил условие — если осел не научится читать, учителю отрубят голову. И за дело взялся Ходжа Насреддин бродячий мудрец, известный тем, что он умудрялся выходить победителем из любой ситуации. Насреддин запросил десять лет срока, султан согласился. А когда друзья и знакомые начали причитать, заранее оплакивая его смерть на плахе, отвечал так: «За десять лет кто-нибудь из нас троих обязательно умрет — либо султан, либо я, либо ишак».

— Писать о них будем? — деловито поинтересовалась Нюшка, подтянув к себе сумочку, где у нее лежали блокнотик и карандаш. — В том смысле, что не об ишаке с султаном, а об этом, как там его? О Насреддине?

Карету снова тряхнуло. Нет, пока писать ничего не станем.

— Об этом не будем, — твердо заявил я. Мне и на самом деле не слишком-то хотелось писать о Насреддине. Написано уже о нем. Но Аньке сказал:

— Идеи есть, но там везде Насреддин то с султаном спорит, то еще с кем-нибудь. Он обязательно правителя в дураках оставить должен.

— А… — понятливо закивала Анька. — Цензура…

Вот-вот, еще и цензура. С бедным Буратино я вообще не понял — к чему там было придираться? Вишь, усмотрели в папе Карло Карла Маркса. Образованные цензоры пошли. Вон, у Пушкина, золотой петушок царю по башке настучал — и, ничего. Не то времена были помягче, не то потому, что это был Пушкин.

А не украсть ли нам снова у Алексея Николаевича Толстого? Нравится он мне, числю в любимых писателях. А у кого и красть, если не у любимых? У меня, правда, экзамены, но быть такого не может, чтобы хотя бы часик в день не удалось освободить.

— Аня, осилим книжечку о полете на Марс?

— Осилим, — бодро отозвалась Нюшка. — А Марс, это где? Вроде, звезда на небе?

[1] Разумеется, все мои читатели знают, что это написал Александр Сергеевич Пушкин, но все-таки, указываю.

[2] Смею надеяться, что на книжной полке у главного героя стоит все-таки не сам Винклер, а книга, им написанная. У автора, например, П. фон Винклер. Оружие. — М.: Софт-Мастер, 1992

Глава десятая
Предложение профессора Легонина

Декан юридического факультета Московского императорского университете, профессор и член Правления Виктор Алексеевич Легонин — человек очень занятой. Тем не менее, еще и аккуратный. У батюшки имелась предварительная договоренность, что декан примет соискателя и тот не забыл, и не перенес встречу.

Виктор Алексеевич принимал меня не в деканате, хотя мне было любопытно посмотреть — как в нынешнем времени выглядит деканат? а в своем кабинете, на двери которого красовалась надпись: «Докторъ медицины, ординарный профессоръ Легонинъ В. А.». Подумалось — а может, в эти годы у каждого профессора имеется свой собственный кабинет? Барство, однако. Вон, у нас все доценты с кандидатами, доктора и профессора сидят в одной комнате с надписью «преподавательская». Эта комната вообще многофункциональная — место для чаепитий, для заседаний кафедры, а по праздникам еще и фуршетная.

Легонин — человек еще далеко не старый, а по моим меркам даже и молодой для декана факультета — за пятьдесят, в оговоренное время ждал меня в своем кабинете. Я слегка удивился, что профессор был в цивильном платье, хотя, по своему чину надворного советника имел полное право — да и должен был, носить мундир. Ну да господину декану виднее, что носить. Так я и сам явился на собеседование в цивильном костюме, а свой орден, подлежащий постоянному ношению, прикрыл лацканом пиджака. Чисто формально — я при ордене, зато в глаза мой «владимир» не бросается.

Виктор Алексеевич чем-то напоминал мне Николая Гавриловича Чернышевского на поздних фотографиях — не то овалом лица, не то длинными волосами и очечками. Правда, у Чернышевского борода погуще и подлиннее.

— Итак, Иван Александрович, вы хотите сдавать экзамены экстерном?

Как я полагаю — вопрос риторический. Иначе, с чего бы меня вообще занесло в университет? Да и с батюшкой он уже списался. Но разговор с чего-то нужно начать, верно?

— Так точно, — кивнул я.

— Как вы оцениваете уровень собственной подготовки? — спросил декан.

Ответил честно:

— Оцениваю его примерно… на удовлетворительно с большим минусом.

— Как это? — удивился Легонин.

— По некоторым дисциплинам знания больше, по некоторым меньше. Историю знаю на хорошо, юриспруденцию хуже. Если взять ваш предмет, то с уровнем студента, что слушал весь курс — жалкие крохи. Но как практик, по моему мнению, заткну за пояс выпускника университета. И не потому, что я такой умный, а именно из-за собственного опыта.

— Любопытно, — хмыкнул профессор.

Положив локти на стол, сцепил пальцы обеих рук, положил на них подбородок и внимательно посмотрел на меня. Подумав немножко, спросил:

— Итак, господин следователь, каковы ваши действия, если вы прибыли на место происшествия? Рассказывайте не то, что прочитали в учебнике, а то, как это бывает на самом деле.

— Прошу прощения, господин профессор, разрешите уточнить? Я прибыл вместе с доктором или один? — деловито поинтересовался я.

— А в чем разница? — не понял профессор.

Если господин профессор Московского университета желает знать реальную картинку, так я и стану отвечать так, как оно бывает.

— А в том, что если я прибыл один — не так, чтобы в одиночку, а, допустим, с полицией, а доктор приедет позже, то я, первым делом, должен проверить — действительно ли человек мертв? Если я прибыл с доктором, то…

— Что — то…?

— Наш доктор человек очень суровый — не любит, если профаны, вроде меня, стоят над душой и пытаются давать советы. Я постараюсь не попадаться нашему доктору под горячую руку. Поэтому, пока медик занят делом, постараюсь сделать осмотр места происшествия, даже начну писать протокол. Но постараюсь не мешать доктору, потому что иначе могу сильно огрести… Вот, чуть позже, когда он завершит свое дело, тогда и меня подпустит.

— Доктор осмеливался угрожать сыну вице-губернатора? — повеселел Легонин. Поправился: — А теперь уже и сыну товарища министра?

— Этот может, — улыбнулся я. — Но я на него не сержусь. Дело свое знает великолепно, хотя и ворчит — что без меня ему было бы лучше.

— А кто же у вас такой строгий?

— Господин Федышинский, — доложил я.

— Михаил? — изумился профессор.

— Так точно — Федышинский Михаил Терентьевич, статский советник в отставке. Бывший военный медик, ныне частнопрактикующий врач, часто оказывает нам помощь. В крупных городах врачей много, а у нас их всего четверо. И нам удобнее одного Федышинского дергать, и ему прибавка к пенсии. А вы с ним знакомы?

— Не то слово! — заволновался декан. — Мы же с ним вместе учились, потом вместе факультет закончили по ускоренной программе, вместе на Крымскую войну ушли. В самом начале даже в одной операционной служили, потом только по разным раскидали. Только он так и остался армейским лекарем, а я вернулся.

— Злодей он, Михаил Терентьевич, — проворчал я. — Мог бы и похвастаться, что знаком с деканом юридического факультета. Глядишь, письмо бы рекомендательное вам дал. Правда, — сказал я, решив все-таки отдать должное нашему местному эскулапу. — Федышинский человек скромный. Я даже в мундире, при орденах, его всего один раз видел. О войне вообще разговаривать не любит, если и вспоминает что-то, только какие-нибудь байки.

— А чего войну вспоминать? — слегка скривился Легонин. — Ничего хорошего в войнах нет. Единственное, что можно сказать в ее пользу, так это то, то она двигает вперед медицину.

— Так точно, — кивнул я. Решил немножко похвастать своими знаниями, сказал: — Господин Пирогов применил гипсовые повязки при переломах, чем спас многих раненых от ампутаций, начал использовать наркоз, ввел медицинскую сортировку раненых, регламентировал их транспортировку.

— А что за достижения у Пирогова в области транспортировки раненых? — с удивление вскинул брови Легонин.

Тьфу ты, о транспортировке раненых писал Склифосовский. А Склифосовский не участвовал в Крымской войне.

— Прошу прощения, — быстренько повинился я. — Работу о транспортировке раненых написал Николай Васильевич Склифосовский. Но Николай Иванович Пирогов достиг того, что раненых, с переломами, после наложения гипса можно было перевозить.

— Отличные знания для бывшего студента-математика, — похвалил меня Легонин.

Виктор Алексеевич взял часы, лежавшие на столе, щёлкнул крышечкой, глянул на циферблат.

— Но все-таки, что что вы сможете определить прямо на месте, если вас вызвали на труп?

Вишь, не унимается господин декан. Что ж, придется мне отвечать.

— На месте можно установить время смерти. Для судебного следователя это часто бывает важным. Время позволяет очертить круг лиц, которые были рядом с жертвой. Насколько мне известно, температура тела падает примерно на один градус в час. Охлаждение трупа начинается с сердца. Потом распространяется на шею и руки. И, наконец — стопы и ноги. Заканчивается окостенение на третий-четвертый день. Установив время, установим круг подозреваемых.

— Но всегда ли можно определить время с точностью до часа?

Если бы Виктор Алексеевич смотрел сериал «След», то бы знал, что медики из будущего определяют время смерти с точностью до минуты. Но, увы, сериалы он явно не смотрит. Я их теперь тоже не смотрю, поэтому ответил так:

— Точное время смерти определить достаточно сложно, потому что на температуру тела влияют различные факторы. Скажем, внешние — температура воздуха и его влажность, одежда, которая имеется на теле. Могут влиять внутренние факторы. Если, например, покойный при своей жизни был болен, или у него была повышенная температура. Влияние окажет и масса тела. Худой человек остынет быстрее, нежели полный.

Я старался отвечать лишь на заданный вопрос, не уходя в сторону, чтобы не наловить дополнительных вопросов. Но все-таки, не удержался:

— Осмотр трупа даст нам ответы на многие вопросы. Иной раз бывает, что имя погибшего — пока не говорю, является ли он жертвой злоумышленника, или будет установлено, что это естественная смерть — уточнил я, — так вот, осмотр позволяет нам открыть личность погибшего. Мы установим его пол, возраст, даже социальное положение. По возможности — причину смерти. Но не факт, что видимая глазу причина, действительно является истинной причиной. То, что маскируется под сердечный удар может оказаться отравлением. Для более точной оценки потребуется вскрытие. Не исключено, что придется приглашать специалистов в области ядов. Скажем — хотя бы провизора или фармацевта.

Виктор Алексеевич слушал внимательно, иной раз кивал, словно соглашаясь со мной. Не будь он моим экзаменатором — приятно иметь дело. А я говорил, но все равно опасался, ожидая каверзного вопроса.

— У вас бывали случаи, когда находили только останки?

— Так точно, — кивнул я. — Как говорится — имело место обнаружение мумифицированного трупа. На обочине дороги был обнаружен труп, позже идентифицированный как тело господина Борноволкова. Нашему доктору удалось определить пол жертвы, его примерный возраст, рост, следы волосяного покрова. На руках отсутствовали пальцы, которые, как удалось определить, были отрублены злоумышленником. В результате удалось установить личность погибшего, что привело к раскрытию преступления.

— Отлично, господин Чернавский! — воскликнул Легонин. Он даже сделал вид, что собирается мне поаплодировать. — Приятно вас слушать. Я очень рад, что соискатели диплома юриста обладают такими знаниями.

— А уж я-то как рад, — хмыкнул я. Стараясь, чтобы прозвучало робко, спросил: — Можно надеяться, что я сдам судебную медицину?

— Считайте, что судебную медицину вы уже сдали, — усмехнулся Легонин. — Более того — я поставлю вам отметку отлично.

Ого! А я же наслышан о «свирепствовании» декана. Выпускники юридического факультета жаловались, что Легонин считает свой предмет едва ли не главным, хотя, спрашивается, зачем судебная медицина юристу, который не будет заниматься уголовным правом, а станет сидеть в какой-нибудь нотариальной конторе или в канцелярии министерства? Подозреваю, что мои знания профессор оценил в три балла, еще один балл накинул из-за отца, а еще один, от щедрот, добавил за знакомство с Федышинским.

— Благодарю вас, — поблагодарил я декана, хотя до сих пор не верил, что первую отметку я уже получил. Как так? Мне до сих пор не выдали никакого документа, типа «направления на экзамены», именуемого «бегунок». Коль скоро человек я не слишком доверчивый, то посчитал, что радоваться пока рано. Нет бумажки, куда должна выставляться оценка, а потом Легонин возьмет, да и передумает.

— Иван Александрович, а не желаете ли стать кандидатом Московского императорского университета? — поинтересовался Легонин.

Кандидат университета — это не кандидат наук, как в моем времени, но все равно — звание серьезное. Вроде нашего «краснодипломника». Не знаю, к чему это мне, но кто же откажется от лишней плюшки? Вон, в нашей «Памятной книжке Новгородской губернии на 1883 год» мой коллега из Кириллова прописан как «Кандидат Санкт-Петербургского императорского университета». Он уже с полгода как чин 10 класса получил, но значится по старому «званию». Точнее — по ученой степени.

— Конечно хочу. Покажите мне такого студента, который не желает стать кандидатом? — хмыкнул я. — А я, все-таки, сам был студентом, пусть и другого университета.

— Вы в каком чине? Ваш батюшка писал, но я запамятовал. Видимо, губернский секретарь, никак не меньше?

— Титулярный советник, — со скромной гордостью ответил я.

— Хм… Титулярный. — протянул Легонин, посмотрев на меня словно бы иным взглядом. — А там, из-под лацкана, у вас какой-то крестик выглядывает? Уж не Анна ли?

Странно. Чиновник чужого ведомства знает про орден, а декан юридического факультета нет. Но все может быть. Ученые — они вообще странные люди. Это я по своей кафедре знаю. Живут они в своем мире, а все остальное для них вроде и не существует. Я сам не такой. Не смогу отрешиться от земного мира, от низменных материй, чтобы заниматься лишь чем-то своим, что мне нравится.

Слегка удивившись, я отогнул лацкан пиджака, продемонстрировав свой крестик.

— Владимир.

Наличие ордена святого Владимира не объяснить наличием влиятельного отца — ни вице-губернатора, ни товарища министра. Да хоть бы и целого министра. Но сейчас я услышу, что для меня и Анны-то много, а тут — целый Владимир. А откуда это он? Что я такого совершил?

Но нет, господин Легонин нелепые вопросы задавать не стал.

— По правде-то говоря, я считал, что степень кандидата позволит вам стать коллежским секретарем… Но, если вы уже титулярный советник, да еще и кавалер в таком юном возрасте, тогда не знаю, чем вас заинтересовать.

Господин декан, мсье ординарный профессор, мистер доктор и прочее. Не стану говорить вслух, что вы меня уже так заинтересовали, что… В общем, не знаю, что и сказать, слов нет. Очень шибко! Нюшка бы уже умерла от любопытства, а вот я, такой молодец, не умер. Но уже близок.

— Виктор Алексеевич, не нужно меня чем-то заинтересовывать. Скажу вам больше — ежели во время сдачи экзаменов профессора проявят ко мне снисхождение, так я согласен на самый простой диплом действительного студента. Выпускник Московского университета — уже счастье.

Легонин улыбнулся и сказал:

— Специально заваливать вас никто не станет. Судя по тому, как вы отвечали мне на вопросы по курсу судебной медицины — экзамены вы сдадите. Да, хотел сказать, что дипломы действительных студентов у нас выдаются последний год. Со следующего, 1885-го станем выдавать диплом 2-й степени. Кстати, по новому университетскому Уставу степень кандидатов тоже отменяют. Но вы еще можете получить. На вашей визитной карточке название кандидат будет выглядеть очень достойно.

— Виктор Алексеевич (хотел сказать — ну, не тяните резину!) вы главное скажите, что нужно сделать? Если что — я готов.

— А если я вам предложу сделать нечто незаконное? — прищурился Легонин. — Вы можете отказаться, это вас ни к чему не обязывает. Скажу больше — свой диплом действительного студента вы получите. Испытание вам, разумеется, придется выдержать, но оно будет чисто формальным.

— Незаконное? — протянул я. — Сразу скажу — на убийство ради диплома я не пойду. На грабеж — тоже. — Подумав, добавил: — Пожалуй, что и на кражу не пойду. Уж слишком несоразмерно будет деяние и награда. Тем более, что из следователей очень плохие преступники. Расследовать преступления мы умеем, а вот совершать — нет.

Чуть было не привел пример про Шерлока Холмса и доктора Ватсона — как они ходили воровать письма у мерзавца-шантажиста Чарльза Огастеса Милвертона, оставив на месте преступления множество улик. И мой любимец Эркюль Пуаро, особенно в исполнении Дэвида Суше, получившего за роль сыщика рыцарское звание, засыпался, когда пытался совершить кражу. Каждому свое. Они убегают, мы догоняем. Наоборот получается плохо.

Может, мошенничество? Вексель там подписать или поучаствовать в какой-то афере? Вряд ли. Случайным людям такое не предлагают. Нет, ни за что не поверю, что Легонин предложит мне криминал.

Вообще — что-то незаконное — это ужасно и отвратительно. Но если такое если декан юридического факультета предлагает совершить нечто незаконное судебному следователю по особо важным делам — ужасно вдвойне. А ведь у него, у следователя, батюшка не кто-то иной, как товарищ министра МВД. Стало быть — тройной ужас.

Да мне даже думать о чем-то таком нельзя. Но диплом кандидата получить хочется. А еще — жуть, как любопытно.

— Виктор Алексеевич, что нужно сделать? Я готов.

Глава одиннадцатая
Служебная надобность

Господин Легонин внимательно посмотрел на меня, потер подбородок и задумчиво сказал:

— Кажется, я догадываюсь, как вы умудрились получить орден святого Владимира в столь юном возрасте — у вас определенно наличествует авантюрная жилка.

Я чуть не завыл. Уже все проклял из-за этого ордена. Нет бы, государь наградил меня сообразно возрасту и чину — «стасиком третьим», почти демократичным, тогда и вопросов бы не возникало. Вон, Павел Андреевич Винклер, тоже кавалер святого Владимира (с мечами), вчера весь вечер докапывался до меня — за что же племянник (или, кем я ему довожусь?) такой высокий орден получил? Отшучивался, как мог, делал таинственный вид, но все равно, дядюшка (или, кем он мне приходится?) остался недоволен. А тут меня в авантюризме обвиняют.

— Да ни в жысть, господин профессор, — обиделся я. — Отродясь не страдал авантюризмом. Городок у нас маленький, провинциальный, а среда, как сами понимаете, накладывает свой отпечаток. Веду скучный и размеренный образ жизни.

— Ну да, ну да, — недоверчиво протянул профессор. — Я ведь уже не первый год работаю с молодыми людьми, вижу, кто и что из себя представляет. Так вот, я не совсем верно сформулировал свое предложение. То, о чем говорю — оно не нарушает никаких законов Российской империи, не предполагает, чтобы вы совершили какое-нибудь преступление. Вам и всего-то понадобится две недели поработать по вашей специальности.

А что, в Московской судебной палате следователи перевелись? Понимаю, в ее ведении 14 округов. Огромных, надо сказать. Да тот же Московский судебный округ, что по статусу равен нашему Череповецкому, в реальности контролирует территорию, равную юрисдикции всей нашей Петербургской судебной палате. Но здесь и кадровые вопросы решаются проще — образованных людей хватает. Но образованные, да еще с дипломом юриста, удирают туда, где больше платят — в нотариусы, в адвокаты, в советники по юридическим вопросам каких-нибудь тутошних олигархов.

Но об этом я спрашивать не стану. Коли предлагают поработать — есть причины. Спросил другое:

— А я успею за две недели расследовать преступление? — Пожав плечами, добавил: — Лучше бы брать с запасом. У меня неделя уйдет на ознакомление с местностью, знакомство с полицией и прочее. Впрочем, если дело «светлое», то могу уложиться.

— Расследовать уже ничего не нужно, все материалы собраны, вещественные доказательства изъяты, допросы свидетелей и подозреваемого проведены, дело подписано и передано в суд. Вам на две недели предстоит стать помощником прокурора Московского окружного суда.

Вот как? Повышение, однако.

— Тогда, в чем же здесь незаконность? — удивился я.

— А незаконность в том, что чисто формально, помощником прокурора может стать лицо, имеющее опыт службы в Министерстве юстиции не менее восьми лет. То есть, я подвигну вас нарушить некоторые правила и инструкции.

Точно, есть такое положение. Но его обычно стараются обходить. Кадровый голод, понимаете ли.

— Вообще-то, больших нарушений здесь я тоже не вижу. Взять чисто формальную сторону — с недавних пор я имею право исполнять некоторые обязанности помощника прокурора. Принимать жалобы, составлять и подписывать обвинительные заключения. Правда, — уточнил я, — меня пока не допускают к самим процессам.

— Правильно делают, что не допускают, — хмыкнул Легонин. — Я сам, как вы знаете, не юрист, но за время своей работы на факультете, поневоле постиг многие судейские премудрости. Если Председатель вашего окружного суда разрешит выступать в качестве обвинителя чиновнику без стажа, необходимому прокурору, это станет козырем в руках присяжного поверенного. И даже основанием для апелляции. Налицо нарушение инструкций.

А я-то и не задумывался. Думал, начальство попросту ищет — чем бы занять мое свободное время, чтобы судебный следователь Чернавский сам себе не искал работы и не загружал без надобности Окружной суд. Нет бы у Лентовского напрямую спросить. Ладно, зато теперь знаю. Махнув рукой, словно в омут кинулся:

— Не понимаю — зачем я нужен Московскому окружному суду, но согласен. Да и правила нарушу не я, а Московский суд.

— В данном случае Московский суд умывает руки, — улыбнулся Легонин. — Здесь вас никто не знает, выписку из метрической книги требовать не станет. Даже и формуляр ваш не нужен. Выглядите вы чуточку старше двадцати одного года — лет так… на двадцать три, но вам могло быть и двадцать восемь, верно? Уверяю — присяжный поверенный не станет предъявлять никаких претензий. Ваша задача — выступить на процессе, допросить свидетелей, подсудимого, произнести речь. Вот и все, ничего сложного. Во все детали вас посвятят опытные люди. Более подробно — вы уж меня простите, рассказать не могу.

Когда я слышу — вот и все, ничего сложного, поневоле начинаешь искать подвох. Но деваться-то уже некуда.

— Не могу только представить — как это оформить? Я следователь Череповецкого окружного суда, в настоящее время нахожусь в отпуске по личным обстоятельствам…

— Как все оформить — это уже забота Его Высокопревосходительства. Впрочем, даже и не его, он не станет в такие мелочи вникать, а его канцелярии. Но все будет просто: Московская судебная палата отправит в Санкт-Петербург телеграмму с просьбой разрешить судебному следователю Чернавскому потрудиться на благо Московской Фемиды. Временно, всего-то на две недели, в силу острой служебной надобности. Думаете откажут?

— Конечно нет, — усмехнулся я. — Уверен, моему большому начальству вообще по барабану, чем станет заниматься следователь провинциального городка, да еще во время отпуска.

— Простите, по чему? — не понял Легонин.

— По барабану означает, что ему все равно, — без смущения пояснил я. — Это я от своей прислуги услышал. У нас с прислугой трудно, пришлось нанимать кухарку — девчонка совсем, болтает всякую чепуху, а я подхватываю. Заразно, понимаете ли.

Бедная Анька. Но на кого списывать свои погрешности? Только на нее. Кота-то у меня нет.

— Интересное выражение, — хмыкнул профессор. — У нас в детстве было другое — мол, а мне-то раком.

— Тоже неплохо, — одобрительно кивнул я. — Надо запомнить.

Кажется, мы с профессором уже начали нравится друг другу. А он, между тем, достал чистый лист бумаги, придвинул его мне, указал на ручку.

— Так что, Иван Александрович, пишите прошение на имя Его Высокопревосходительства Александра Николаевича Шахова — старшего председателя Московской судебной палаты, тайного советника и кавалера. То, что он сенатор, можно не указывать. Напишите, что желаете во время своего личного отпуска послужить в качестве помощника окружного прокурора. Да, — спохватился профессор, — не забудьте указать, что готовы работать без жалованья. Вы же в отпуске, верно? Если брать без жалованья, то никто вообще не станет ломать голову над вашим устройством и лишними формальностями.

Еще и без жалованья! Но снявши волосы, по голове не плачут. Или наоборот? Авось, батюшка мне компенсирует моральные и материальные затраты. Тем более, если я получу-таки диплом. А диплом кандидата университета — вообще попрошу премию у Чернавского-старшего. Книжек куплю.

— Так, превосходно, — похвалил мое прошение господин Легонин, быстренько пробежавшись по строчкам и опять подтолкнул ко мне бумагу. — Да, укажите свой адрес в Москве. Вам по нему курьера пришлют, сообщат, когда следует выходить на службу.

Я приписал, что временно пребываю в Москве, по улице Большая Ордынка, в доме отставного полковника Винклера, вернул прошение Легонину. Профессор, отложив бумагу в сторону, чтобы чернила просохли, обратил-таки взор на меня.

— Теперь, господин Чернавский, о вас, — хмыкнул Виктор Алексеевич, но опять отвлекся, щелкнул крышечкой часов. — Прошу прощения, в одиннадцать у нас заседание правления университета, но я еще прекрасно успеваю. Скажите, как бы вы предпочли держать испытания — индивидуально у каждого преподавателя или коллегиально?

— Коллегиально, это как? — не понял я. — В том смысле, что я стану сдавать каждый экзамен не одному преподавателю, а двум или трем? Комиссионно?

— Комиссионно бы вы стали сдавать, будь вы обычным соискателем, — усмехнулся Легонин. — Даже пока вы были сыном вице-губернатора, ничего не изменилось бы. Но вы сын товарища министра. Персона, надо сказать, важная. Мы даже обсуждали ваши предстоящие экзамены на заседании факультета. Поэтому и у меня, и у всего профессорского состава такое предложение — вы сдаете экзамены всей коллегии.

— В том смысле — что и министра обижать нельзя, но выдавать диплом дураку вроде и неприлично? — высказал я предположение. — Если сын товарища министра дурак, диплома он не получит, но ответственность несет весь факультет?

А ведь угадал. Ай да я.

— Иван Александрович, но вы меня изрядно удивили, — покачал головой Легонин. — И вашей подготовкой по моему предмету и вообще… Я давно знаком с вашим батюшкой. Он очень умный и порядочный человек. Но с вами познакомился лишь сегодня. Не скрою — ожидал самого худшего, но вы произвели отрадное впечатление. Будь вы студентом, я бы вам этого не сказал, но соискателю — можно. Так вот, хочу сказать, что сегодня начал думать о детях важных персон гораздо лучше, нежели раньше.

— Это вы зря. Наверняка я просто исключение из общих правил, — не утерпел я. Но как утерпеть? Себя не похвалишь — ходишь, словно оплеванный. Спохватился, спросил: — Все-таки, коллегиально — это как? Я стану сдавать двадцать один экзамен всем преподавателям факультета?

— Экзаменов у вас теперь значительно меньше, — сообщил Легонин добрую весть. Вытащив еще один лист бумаги, принялся делать заметки. — Так… Судите сами — судебную медицину вы уже сдали на отлично. Еще сдали гражданское право, гражданское судопроизводство, историю философии права… Если историю философию, то еще и энциклопедия права, их у нас ведет один преподаватель… но вам это неважно. Сколько уже получается?

Я слушал навострив уши. И чего это я всегда думал, что не умею считать? Если надо — то умею.

— Пять экзаменов.

— Совершенно верно. Шестой — статистика — это под вопросом. На хорошо-то вы ее сдали, а на отлично? Ну, подумаю. Финансовое право… В принципе, судебному следователю оно особо и не к чему, тем более, что в прошлом вы математик… Будем считать, что вы и его с сдали.

— Значит, останется четырнадцать экзаменов, — вздохнул я.

— Но четырнадцать — это же не двадцать один? — задал резонный вопрос Легонин и я с ним был абсолютно согласен. Но все равно, четырнадцать экзаменов — это много, а я пока не понимал, как их стану сдавать? Но Виктор Алексеевич уже начал объяснять:

— Ваше испытание будет выглядеть так. Вы сдадите все четырнадцать экзаменов в один день. Предстанете перед нашей коллегией, вам будут задавать разные вопросы, вы на них отвечать. Согласны?

— Э-э-э, — жалобно проблеял я. Но взяв себя и собственный язык в руки, прокашлялся и спросил: — А это реально?

— Разумеется, — бодренько отозвался декан. — Как я вам сказал, диплом кандидата вам обеспечен. Понятно, что вы это не станете афишировать лишние подробности?

— Безусловно. Не скажу, что я слишком умный — вы мне сегодня польстили, но не дурак.

Вот-вот… Я же худо-бедно работаю следователем. Начни рассказывать о том, как декан юридического факультета собирается принять экзамены у соискателя взамен того, чтобы тот две недели побыл помощником прокурора, никто не поверит. Все, о чем мне сказал Виктор Алексеевич происходит за закрытыми дверями. А экзамены у меня станут принимать все преподаватели. Так что, лучше молчать.

— Так вот, господин Чернавский, — продолжил профессор. — Пусть ваши экзамены и станут принимать чисто формально, но вопросы вам задавать станут. По богословие, например. И наш латинист любит задавать каверзные вопросы, будут вопросы по полицейскому праву, по уголовному. Но все на уровне студента первого курса, а то и гимназиста. Главное, чтобы не явился Василий Осипович Ключевский. Обычно он не приходит, но вдруг? Профессор любит задавать вопросы по западникам и славянофилам. Он-то у нас прожжённый западник и славянофилов не любит. Мой вам совет — не спорьте, даже если вы ярый славянофил и квасной патриот. Конечно, плохую отметку я потом исправлю, имею право, но зачем нам это?

Вот я, лично, не отношу себя ни к славянофилам, ни к западникам. Так что, спорить с великим историком не собираюсь.

— Я читал курс лекций профессора Ключевского, посвященный Петру Великому, — похвастался я. — Ежели что, то скажу — куда вы не бросите взгляд, везде увидите наследие Петра. И в газете, и в утреннем кофе, и даже в наших мундирах и в статском платье.

— Вот и прекрасно! — обрадовался декан. — Что ж, очень приятно было с вами поговорить, но мне пора.

Я уже засобирался, но вдруг вспомнил:

— Виктор Алексеевич, кажется, для получения степени кандидата нужна еще и письменная работа? — робко поинтересовался я.

— Письменная работа… — рассеянно сказал Леготин. Кивнул, соглашаясь со мной. — Да, вы правы. Чуть не забыл.

Встав с места, подошел к шкафу, открыл дверцу и вдумчиво посмотрел на стопки рукописей и папок.

— Так, чтобы вам предложить? Чтобы не слишком свежее?

Выбрал одну из рукописей, положил ее передо мной.

— Вот, замечательная работа, посвященная реформам наших императоров в области законодательства по защите лесов. Написана она лет двадцать назад, автор, насколько я знаю, уехал за границу. Можно бы и поближе к нашему дню взять, там и бумага посвежее, но лучше не рисковать. Пусть эта. Понимаете, что с ней делать?

Еще бы бывший доцент (или я еще действующий?), да не понимал. Что, у меня у самого не было таких казусов? Еще как бывало! Предположим, идет защита курсовиков, а потом обнаруживается, что одного курсового проекта не хватает. Я что, побегу студента искать, который по забывчивости свою работу домой утащил? Делать мне больше нечего. А меня уже с кафедры поторапливают — мол, где? И лучше курсовые сразу же сдать секретарю, чтобы она сложила их в большую коробку (типа — а вдруг проверка?). Полежат эти курсовые проекты несколько лет, покроются пылью, а потом… Нет, их не выбросят, а возьмут в качестве черновиков для сотрудников кафедры. Бумагу, хотя ее используют все меньше и меньше, все равно следует беречь!

Так что, мне проще тут же набрать в поисковике «великого и могучего» Интернета название курсовой, а потом попросту поменять титульный лист, внеся туда данные растеряхи, скачать и распечатать. Все равно студент свою курсовую так же содрал.

— Да, господин профессор, а когда вы назначите испытания? — задал я главный вопрос.

— Так чего тянуть? — хмыкнул профессор, уже открывая мне дверь. — Завтра, скорее всего не удастся, а вот послезавтра… Да, послезавтра самый лучший день. Вечером у нас как раз будут именины одного из профессоров — человек заслуженный, нельзя не пойти, так что ваши экзамены мы начнем принимать… ну, часиков в пять. Но вам лучше подойти к моему кабинету за полчаса, отдадите мне работу, я ее подпишу, сразу же напишу рецензию.

— Понял. Благодарю вас, — искренне поблагодарил я декана, выходя в коридор.

Как говорят — раньше сядешь, раньше выйдешь. Послезавтра придется сдавать сразу четырнадцать экзаменов? Хм… Придется, куда же деваться?

Письменная работа не слишком большая, но и немаленькая. Листов двадцать пять. Бумага старая, листы пожелтели. Придется переписывать не только титульник, но и все остальное. Что ж, Нюшке назавтра будет работа. За день девчонка точно не управится. Так что, придется маменьку подключать. И сам что-нибудь попереписываю. А так, дружненько, навалимся и все сделаем.

Конечно, я человек наивный и доверчивый, но не настолько. Понимаю, что Легонину от меня что-то надо. Но что? И на что же я подписался?

Глава двенадцатая
Медик-литератор

Вышел я из кабинета с чувством эйфории, но пока спускался, легкость чувств куда-то улетучилась. А уже во дворе явилось недоумение и некоторое опустошение. Кажется, сдал свой первый экзамен. Да или нет? Скорее да, чем нет. В то, что все остальные экзамены сдам и получу диплом, верилось пока слабо. Уж не слишком ли все просто? В реальной жизни так не бывает. Помечтать, разумеется, можно, но лучше будет, если я поверю в реальность, когда в руках окажется документ с подписями и печатями. Кстати, он будет в виде диплома, в твердых корках, или как лист? Не видел я нынешних дипломов о высшем образовании, врать не стану. Вот, гимназический аттестат видел — на фотографиях. Тот, что принадлежал когда-то Володе Ульянову.

Отошел к ограде, развернулся и посмотрел на здание Московского императорского университете. Когда сюда ехал, извозчик довез до самых ворот, а потом я пошел на аудиенцию с деканом, так как-то не до разглядываний было.

В моей истории оно никуда не делось, как стояло на Моховой, так и стоит. Правда, в нем нынче музей (не помню, какой именно, не удивлюсь, если и не один), а еще институт стран Азии и Африки.

Полагается «попаданцу» сравнить, довести до сведения читателей — что изменилось, а что осталось, как было. Ну да, в двадцать первом веке какие-то перемены есть. Вон, определенно, печных труб, что высятся на крыше, уже нет, убрали за ненадобностью. И ограда другая. Нынешняя более массивная и красивая. Это помню. А что еще? А, кустов нет, а моем прошлобудущем здесь станет позеленее. Чего-то еще не хватает, но чего именно — не помню. Да и какая разница? Мне сюда экскурсии не водить.

За оградой небольшой павильон, где продаются всякие необходимые мелочи для студентов, типа тетрадей, карандашей и склянок чернил. А еще здесь можно купить свежую прессу. Интересно, не появился ли свежий номер «Осколков»? Лейкин обещал, что начнет публиковать нашу сказку с начала мая. Я, конечно, человек скромный, но очень хочется взять в руки журнал со своей сказкой, пусть и украденной у Алексея Толстого.

У павильона стояли двое — высокий парень в студенческой куртке и фуражке, а напротив девочка — почти девушка, напоминавшая мою Нюшку. Стоит спиной, лица не видно. Вон, и рост у барышни соответствует, и клетчатое пальто, подаренное Леночкой. Нет, это не Нюшка. Моя мартышка пошла бы в новом пальто, купленном маменькой, да и не должно бы ее здесь быть. Моей кухаре (опять забыл — нашей воспитаннице!) положено сидеть в это время в своей комнате на Большой Ордынке и заниматься чем-нибудь приличествующим ее положению бедной, но благородной родственницы — рукоделием заниматься, читать какую-нибудь душещипательную книгу. У отставного полковника Винклера с супругой — не то, что у нас, у Чернавских. У них все строго, не забалуешь. Положено барышне сидеть и рукодельничать — извольте сидеть. И никаких-таких визитов на кухню.

А барышня и студент о чем-то горячо спорят. Интересно, о чем это они?

Подойдя поближе, чуть не сел. Голос-то мой Аньки. И ее манеры — махать руками, если начинает что-то доказывать.

— Нет, господин студент, вы не правы! Фельетон имеет право на существование! Мало ли, что вы считаете, что «Осколки» — фельетонный журнал. Если фельетоны читают, стало быть, издатель должен их печатать.

Если девушка похожа на Аньку, говорит как Анька, значит…?

Хотел подойти со спины, но не стал. Свинство это пугать девушку, пусть это и Анька. Зашел со стороны, остановился. Кивнув студенту, приподнял шляпу (чем-то лицо у парня знакомо?) — пардон, мсье, что вмешиваюсь и вежливо обратился к барышне:

— Мадмуазель Анюта, а как вы здесь оказались? Вы должны быть совершенно в другом месте.

— Ой, Иван Александрович… Ваня, то есть, это вы? — засмущалась Анька.

Называть меня Ваней — это не Анькина вольность. Это господин отставной полковник и госпожа полковница вчера нам с маменькой на мозги давили — отчего же воспитанница называет Ивана по имени-отчеству? А потом, отправив девчонку спать, устроили нам выволочку — мол, барышня, хоть и бедная, но благородная, а коли родственница — пусть даже дальняя, все равно не стоит подчеркивать ее приниженное положение, неприлично. Анечка обращается к Ивану, словно прислуга! А разница в возрасте у Ивана и у Ани небольшая.

И что теперь делать? Маменька, между прочем, сама представила Нюшку как воспитанницу, да еще и родню. Вот, пусть теперь мучается вместе со мной. Зато у Аньки уже почти получается называть меня по имени, а не по имени-отчеству. В принципе, мне не жалко, пусть зовет. Но что мы станем делать по возвращении в Череповец?

Еще возникла такая мысль — а не решат ли родственники по линии матушки, что Анна нам доводится родственницей по линии батюшки? Тьфу ты, она и так представлена как родственница отца. Я к тому — а не решат ли, что это еще более близкая родственница? В общем, вы поняли.

Я даже не гадал, как это все закрутится с Анькой.

— Нет, мадмуазель… Это не я. Это мой призрак после сдачи экзамена, — вздохнул я.

— Ой, а ты уже экзамены сдал? — обрадовалась Анька. — Ты у меня молодец! — Кивнув на высокого парня, сообщила: — А мы с господином студентом спор затеяли — нужны ли журналу «Осколки» фельетоны?

Но на уловку я не поддался. Посмотрев на студента (нет, определенно его лицо знакомо) сказал:

— Прошу прощения, что прервал ваш разговор, но у нас тут свои разборки… — Строго посмотрел на барышню: — Аня, ты мне зубы не заговаривай. Ты где сейчас должна быть? Понимаю, что с тебя, как с гуся вода, но ты о других-то думай. Здесь? И одна? Совесть-то у тебя есть?

Ну, мартышка! Она не понимает, что здесь не Череповец, где ее каждая собака знает? Да и то, должны бы помнить пьяных скотов, потерявших человеческое обличье. Здесь Москва, а всяких уродов гораздо больше, чем у нас. Поперлась, понимаете ли, с Замоскворечья на Моховую.

Почти машинально принялся сворачивать в трубочку «свою» письменную работу на звание кандидата. Анька, правильно уловив мое настроение, сделала шаг в сторону и укрылась за спиной незнакомца, чье лицо казалось знакомым.

— Бесполезно, — хмыкнул студент.

— Думаете?

— Безо всяких сомнений, — подтвердил тот. Вздохнув, сказал: — У меня самого имеется младшая сестра. Правда, она изрядно постарше, нежели барышня — скорее, ваша ровесница, но все равно, изрядная язва и пакостница. Так иной раз хочется взять ремень и выдрать ее как следует. Но и рука не поднимается, да и смысла нет.

Эх, как я его понимаю! Считайте, собрат по несчастью.

Студент постарше меня года на три, но это не десять, поэтому я первым протянул ему руку и представился:

— Иван.

— Антон.

Надеюсь, моя рука не задрожала? Услышав имя, моментально осознал, кого он напоминает. Разумеется, гораздо моложе, нежели на канонических портретах, нет бородки и без пенсне. Хотя, близорукость уже имеется — вон, прищуривается.

— Выходи, маленькое чудовище, — кивнул я Аньке и та быстренько выскочила, ухватила меня за руку.

Не то, чтобы девчонка и на самом деле считала, что ей попадет, но надо же устроить маленький спектакль, верно?

— Спасибо, что бесхвостой обезьяной не назвал, — хмыкнула Нюшка.

Нет, совести у девчонки нет ни на грош. Обезьяной я ее звал, было дело. Еще мартышкой. Но бесхвостой обезьяной ни разу.

— Да, виноват, — приложил я руку к сердцу. — Антон, позвольте представить — вот эта барышня, если что — она не бесхвостая обезьяна, а Анна.

— Очень приятно, — тронул Антон козырек фуражки. — Но как студент-медик, можно сказать — без пяти минут лекарь, могу заверить, что красивой барышне совсем не обязательно иметь хвост!

Нюшка, слегка зардевшись, услышав комплимент, хмыкнула:

— Хвост, если вырастет, он пригодится — мух отгонять или женихов, а вот зачем мужчинам рога?

— Все-все, сдаемся на милость победительнице! — засмеялся Антон, поднимая вверх руки.

Кажется, заполучив от Нюшки по «комплименту», мы почти подружились.

— Жду не дождусь, пока подрастет, — вздохнул я. — Выдать бы ее замуж, пусть муж мучается.

— Ага, хочет от меня избавиться. Отдать за какого-нибудь старика, — подхватила Анька. — Вроде того, что с нами в поезде ехал.

— Так не такой он и старый, — заступился я за потенциального жениха. — Всего-то сорок пять лет. Зато в чинах, с орденом святой Анны.

— Вот и будет у него сразу две Анны — одна на груди, а я на шее! — хихикнула девчонка, а потом, как ни в чем не бывало, поинтересовалась:

— Ваня, так ты и на самом деле сдал экзамены?

— Только один, — ответствовал я. Один-то экзамен сдавать замучаешься, а все… Конечно, Легонин мне насчитал аж пять, но я пока о других промолчу. Тьфу-тьфу…

— Иван, а вы студент? — недоверчиво посмотрел на меня Антон. Согласен, в щегольском пальто и модной шляпе на студента я не слишком-то походил.

— Студентом я был в прошлом — Петербургский университет, физмат, потом недоучка, а нынче соискатель звания кандидата права. Экстерном. Сдал сегодня судебную медицину.

— Уж не самому ли господину Легонину? — поинтересовался Антон. — И сколько баллов?

— Умудрился сдать на отлично, — с деланной скромностью ответил я.

— Ого! — восхитился Антон. — Я тоже ее сдавал. Увы, только на хорошо. Попался вопрос о происхождении трупных пятен. Ответил, что оные пятна возникают за счет того, что после прекращения сердечной деятельности происходит перемещение крови по сосудам под действием силы тяжести и концентрация её в нижерасположенных участках тела, но подзабыл — какие пятна характерны для острой смерти, а какие для агональной? Поэтому, получил оценку ниже, нежели рассчитывал.

Антон молодец. Я бы сейчас не вспомнил о причинах образования трупных пятен, хотя в тот момент, когда заходил в кабинет к Легонину — вроде помнил. Куда все вылетело?

— Если вам придется выезжать на труп, тогда и научитесь определять характер пятен, — утешил я студента, хотя и помнил, что на трупы тому выезжать не придется. — Это я по своему опыту судебного следователя скажу.

— А вы судебный следователь? — заинтересовался Антон.

Надеюсь, будущий автор «Шведской спички» и «Драмы на охоте», где мои коллеги выступают главными действующими лицами, не станет интересоваться — а было ли что-нибудь «интересненькое»? Если станет, перескажу его же собственный рассказ следствия по делу рыбака, свинчивавшего гайки на железной дороге.

— Молодые люди, — вмешалась Анна. — Вы думаете, барышням интересно слушать разговоры о трупах или о трупных пятнах?

— Мадмуазель, прошу меня сердечно простить, — слегка насмешливо ответил студент. — Но мужчины очень часто слишком увлекаются деловыми разговорами.

— Именно так, — поддакнул я. — Не жизнь, а сплошная мерехлюндия. Кстати, — встрепенулся я. — А как вы познакомились? Отчего вдруг спор завели? Аня, наверняка ты?

— Ну, как всегда, — хмыкнула Анька. — Ежели что — я всегда виновата. А и всего-то в павильончике спросила — а привезли ли журнал «Осколки» за нонешний месяц, а его еще нет. А господин студент — который вам Антоном представился, сказал — что это дрянной журнал, в нем только фельетоны печатают. Я и ответила — а что плохого в фельетонах? Смешные они. А серьезные вещи пусть граф Толстой пишет. Правда, мне его скучно читать.

Интересный разговор получается. Антон Павлович (Антоном все-таки не могу называть) ругает журнал, который ему приносит доход? Впрочем, все бывает.

— Знаете, друзья мои, — назидательно сказал я, — как мне кажется — вы оба правы. Правы — но… с маленькой оговоркой. Если в журнале много фельетонов и они плохие — это ужасно. Но если «Осколки» станут печатать… Антошу Чехонте, а еще Человека без селезенки, Брата моего брата — замечательно!

— Вы так считаете? Кажется, они сущие безделицы. Что там может понравится?

— Антон, я даже не сомневаюсь, что литературные критики выскажутся и укажут — что может нравится в фельетонах и коротких рассказах, — усмехнулся я. — Отметят, что автор, укрывшийся под псевдонимами, высмеивает человеческие пороки — лицемерие, скупость, чинопоклонство. Еще он создал новый формат рассказа — без нравоучений, обратился к внутреннему разговору своих героев. Но у критиков, у преподавателей литературы слов много — они за это денежки получают.

— А разве я… то есть, Чехонте, это сделал? — удивился студент. — Высмеивал там, бичевал? Он, то есть я, просто писал.

Кажется, будущий великий и выдающийся изрядно озадачен. А ведь я еще не сказал о том, что Антон Павлович Чехов, в своем творчестве обращается к исследованию человеческой души, глубинным мотивам психики. Так я и говорить об этом не стану. Непедагогично, знаете ли хвалить человека за то, что он еще не совершит. А как совершит — так и без меня найдется кому похвалить. Ругать, разумеется, писателя тоже найдется кому, но не слишком-то сильно станут ругать.

— Если не сделал, так еще сделает, — обнадежил я начинающего писателя и без пяти минут лекаря. — Он у нас еще много что сделает. Но я сейчас не про это. Вы спросили — что может нравится в рассказах Чехонте? А я отвечу — потому что читать интересно.

— И что — это все?

— А разве мало? — ответил я вопросом на вопрос. — Я не редактор, который оценивает — понравится публике или нет, не критик. Я, простите, обычный потребитель. Если хлеб вкусный — я его ем. Нет — есть не стану. Разве что — с большого голода. С духовной пищей все тоже самое. Если вижу картину и она мне понравилась — так ни один критик не убедит, что она плохая. И, напротив — если картина не нравится — убейте меня, никто не сможет убедить, что она прекрасна. Так и с рассказами, да и с прочими литературными произведениями. По моему разумению — есть только один критерий: либо нравится, либо нет. Вот и все. Зато критик потом сумеет обосновать — почему это нравится. А мое дело интересные книги читать. И Аня со мной полностью согласна. Правда, сам я графа Толстого читал, но согласен — слишком уж длинные предложения у него.

Скорее всего, я бы еще долго болтал с Антоном Павловичем — когда-то еще живого классика встретишь? Но вмешалась Нюшка.

— Господа, я прошу прощения, но хочу напомнить Ивану, что нам пора — скоро обед, а наши хозяева станут сердится, если опоздаем. И на кухню меня не впустят, так что — останешься голодным. Я тебе даже яичницу не пожарю.

Да, и впрямь — скоро обед, а матушка еще вчера предупредила, что в доме Винклеров с этим строго. Зря господин полковник говорил, что он из англичан. Чистейший немец!

— Ох, а ведь я тоже опаздываю! — спохватился Антон Павлович. — У меня же еще дела. Очень рад был познакомиться с вами. Надеюсь, еще увидимся.

Пожимая руку писателю, я сказал:

— Если господин Чехонте решит издать книгу, приобрету с удовольствием. А еще, — посмотрел я со значением на студента-выпускника, — буду счастлив заполучить автограф.

— Думаю, автор фельетонов вам не откажет, — усмехнулся студент-выпускник. — Даст бог — книга выйдет, то обязательно ее вам пришлет.

Антон Павлович убежал, а мы с Анькой вышли к Тверской.

— Иван Александрович, а куда он книгу пришлет, если вы адреса не оставили? — рассудительно спросила Нюшка.

— Книга выйдет не скоро, а как выйдет — так адрес отыщется. А нет — то ничего страшного, — отмахнулся я. Не стану пока говорить Аньке, что не люблю книги с автографами. А почему не люблю — сам не знаю. — Да, — спохватился я. — Тебе ведь, небось, с собаки ищут?

— Так мы с Маняшей — это горничная Полины Петровны, гулять пошли, — пояснила Анька. — Одну-то меня кто отпустит? Но у Маняши свои дела — вроде, свидание с кем-то. Мы и договорились, что я к университету пойду, узнаю — как там Иван Александрович? А она к своему кавалеру… Пожарный он, ли из музыкантов, не поняла, но в форме.

— А как ты университет отыскала?

— Иван Александрович, язык до Киева доведет, а уж до университета — тем более. И не переживайте вы за меня, никто меня тут не съест. А если вы пропадете, так что я потом Елене Георгиевне скажу?

Нет, бесполезно Аньке объяснять, что еще как съедят! Ишь, беспокоится она за меня. Так бы и говорила — мол, опасаюсь, что загуляет хозяин.

— Да, Анна Игнатьевна, а ты чего опять на вы перешла?

— Так говорю, как привыкла, — сообщила Анька. — Думаете легко мне вас Ваней звать, да еще и на ты?

— Все вопросы — к господину полковнику с его полковницей, а еще к Ольге Николаевне, — хмыкнул я. — Решили они из тебя приличную барышню и дворянку сделать — изволь соответствовать.

— У, — простонала Анька, потом призналась. — Домой хочу, в Череповец. Надоело барышню изображать. Здесь всякой ерундой занимаюсь, а там у нас дел полно. Елена Георгиевна по вам скучает, а мне надо думать — где кирпичный завод ставить будем, да еще и деньги на него нужно искать. Как подумаю, что еще два, а то целых три месяца в этой Москве сидеть — выть хочется.

— Вот, — потряс я бумагами. — Порадую. Есть возможность сократить наши мытарства на целый месяц, а то и два. Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить. Но это нужно переписать за сегодня и за завтра. Справишься или маменьку на помощь звать?

Нюшка остановилась и протянула ручонку за «моей» работой. Цапнула, взвесила, оценила объем, кивнула:

— За сегодня не успею, но к завтрашнему дню все излажу. Прислугу еще засажу. Они все грамотные, писать умеют.

Глава тринадцатая
Полковник Винклер

Проснулся от покашливания и легкого позвякиванья чего-то стеклянного. Поднял голову — в комнате зажжена свеча, а за столом сидит сам хозяин дома — отставной полковник Винклер. За оконным стеклом еще только-только светает. По ощущениям — часа четыре или пять.

— Ну, наконец-то проснулся, — проворчал Павел Андреевич, вместо того, чтобы извиниться. Пусть это и его кабинет, но сплю-то здесь я.

Когда мы ехали в дом матушкиных родственником, никак не думал, что нас поместят в такие спартанские условия — меня поселят в кабинете хозяина дома, маменьку вместе с Нюшкой — в комнату Ирочки и Мишеньки (дочери хозяев и ее мужа, которые нынче пребывают где-то на службе), да еще и уложат на одну кровать. А нашу прислугу определят на постой в комнату хозяйской прислуги, где уже обитают горничная и кухарка. Как они там поместятся, не понимаю.

А что поделать? Усадьба Винклеров — на Большой Ордынке. Кажется, в этих краях должны селиться исключительно купцы и мещане? Но нет, если это и было, то значительно раньше — лет тридцать, а то и сорок назад, а теперь тут селятся отставные чиновники, не ниже коллежского асессора и отставные военные.

Дом, где обитал полковник с супругой, довольно скромный. Покруче, нежели дом Натальи Никифоровны в Череповце — как-никак, в два этажа, но до нашего фамильного особняка в Новгороде не дотягивает. Но тут Москва, один участок стоит дороже, нежели в Череповце обошелся бы дом с усадьбой. И доходы у семейства Винклеров, хоть и неплохие, но и не запредельные. Пенсия полковника, да какие-то проценты с ценных бумаг, имевшихся у хозяйки. Расходов немного, но, как я уже понял, они помогают семье дочки и, каждый месяц отправляют им энную толику средства. Тоже, все как у нас, в будущем, когда родители помогают своим детям до пенсии.

На первом этаже кухня, чуланы, умывальная, комната для прислуги, гостиная — она же столовая, да кабинет хозяина. На втором — хозяйская спальня, комната дочери, да еще одна комната, пустующая. Раньше она предназначалась для гостей, а теперь это комната любимого внука Андрюши, где ничего не трогают и никого не впускают.

Я, когда мы приехали, тихонько предложил маменьке потихонечку съехать, поселиться в какую-нибудь гостиницу, но куда там! Если остановимся не у родни, обид будет море. Но маменька утешила, что мы тут задержимся ненадолго, на недельку или две, а потом уедем к другим родственникам — тоже двоюродным, а потом к третьим — троюродным. Родня близкая, как же не навестить?

Беда с этими родственниками. Нет, я против них ничего не имею, но напрягает. Особенно, когда они приезжали в гости к родителям, а мне приходилось уступать им свою комнату. Уверен, мы тоже напрягаем Винклеров.

Павлу Андреевичу лет пятьдесят пять-шестьдесят. В иное время служил бы еще и служил, но сказались старые раны, болезни и он, оставив свой полк, вышел в отставку. Но делать на «гражданке» старику нечего. Понимаю. Сокурсники отца, вышедшие на пенсию майорами после двадцати «календарей» — это же юноши по меркам моего века, так они вообще переучивались и становились чиновниками или работниками каких-нибудь фирм. Те, кто постарше, ушли из армии в звании подполковников, подавались в преподаватели ОБЖ, а то и в охранники. Отцу моему до пенсии еще семь лет, но он уже думает — чем станет заниматься? Я ему посоветовал писать книги про «попаданцев» и выкладывать их на АТ, так он отмахнулся, но призадумался.

А вот что делать отставному полковнику царской эпохи, если у него нет ни имения, ни хобби? Клубов по интересам здесь тоже нет, а офицерское собрание полка, где можно было бы встретиться с однополчанами, осталось где-то в Курляндии. Заходит дядюшка в Дворянское собрание, но там ему неинтересно — дескать, либо статские, либо…

Привычка к раннему подъему у полковника оставалась прежней — в четыре утра (ему же к шести полагалось явиться в полк), а потом, целый день он читал газеты и знакомил с новостями жену, а заодно прислугу. Теперь вот, изводит меня. Мог бы в столовой почитать, так нет — шел к себе в кабинет, где у него в специальном шкапчике спрятана бутылка коньячка. Бутылка, кстати, какая-то странная, безразмерная. Он ее уже третий день пьет, а она не заканчивается.

В кабинете полковника тоже спартанская обстановка. Имеется письменный стол, за которым редко пишут (зеленое сукно без потертостей), диван, на котором мне стелют постель, да книжный шкап, где на полках стоят старинные книги, некогда будоражившие умы — Вольтер с Дидро, «Персидские письма» и «Дух законов» Монтескье. Тут же пристроился уже знакомый том «О преступлениях и наказаниях» Чезаре Беккариа, еще — пожелтевшие комплекты «Русского инвалида» да «Московских ведомостей». Ради интереса я полистал Монтескье, прочитал пару абзацев, но тут же и закрыл. Язык русский, но перевод ужасный! «Инвалид» и «Ведомости» — это понятно. Но неужели полковник читает Монтескье и Дидро и прочих просветителей? Впрочем, кто его знает. Мой отец, скажем, очень любит Льва Николаевича Гумилева и возмущается, если я говорю, что Гумилева относят к разряду «фольк-историков», ставя в один ряд с Фоменко.

Я потянулся к часам, лежавшим рядом со мной. Ага, а времени-то еще только половина пятого. Утра, разумеется. Имею полное право поспать еще часа полтора, а до экзаменов вагон времени. Но если родственник узрел, что двоюродный племянник по жене проснулся, дальше спать не дадут.

— Вот, скажи-ка мне Иван — что ты думаешь о политике нынешнего президента Франции мсье Греви?

Что я могу думать о президенте Франции, да еще и спросонок? В той жизни я вообще о таком не помнил — за исключением того, что в честь этого президента назвали зебру. Наверное, из-за зебры Греви и запомнил. Интересно, а сама зебра знает, что ее как-то переименовали? Небось, даже разрешения не спрашивали.

— Вообще, ничего не думаю, — угрюмо отозвался я, скидывая с себя одеяло. Теперь придется одевать, а потом идти на кухню бриться и мыться. — Я даже не знаю, что он такого натворил, чтобы о нем думать.

— Вот так и вся наша нынешняя молодежь, — печально сообщил отставной полковник. — Ничего им в жизни не интересно, кроме карьеры! И какой? На статской службе! Ладно бы ты закончил физико-математический факультет, мог бы после него записаться вольноопределяющимся, авось, стал бы через годик-другой военным инженером, прапорщика бы получил, а теперь? Все норовят стать крючкотворами да стряпчими?

Тоже ничего нового. Друзья отца тоже сетовали на молодежь, заодно укоряя меня в том, что не пошел по стопам отца и деда, не поддержал военную династию Максимовых! Ишь, поступил на исторический факультет, а должен был поступать в какой-то военный вуз. Подумаешь — не нравится тянуть лямку военного. А когда вернулся со «срочки», советовали заключить контракт, пройти какие-нибудь курсы и стать-таки офицером.

— Так как же нам без карьеры? — хмыкнул я. — Но, если грянет война, встану в строй, если призовут. Или в ополчение запишусь. Но на войне и военные юристы понадобятся. А что касается президента Франции, то не вижу смысла спорить о его деятельности. У него чисто декоративные функции.

Оставив дядюшку обдумывать достойный ответ, отправился умываться и все прочее. Заодно думал — чем бы себя занять? Горничная с кухаркой раньше пяти утра не встанут, завтрак тут в семь. Кофе мне точно не светит. И что мне делать? Понял, что придется вести беседу с отставным полковником.

А Павел Андреевич, к тому времени, выпил еще рюмочку и нашел-таки в газете каверзный вопрос.

— Ну вот, посмотри, — ткнул дядюшка пальцем в газету, — собственный корреспондент сообщает, что правительство Греви собирается издать закон об изгнании из Франции всех членов когда-либо правящих династий…

Как по мне — плакать не стану. Выгонят, так и ладно.

— А что там за династии могли остаться? — удивился я. — Каролинги и Капетинги — так это вряд ли. Если только кто-то из Бонопартов. Но этих мне абсолютно не жалко. Что дядюшка, что его племянник, кроме пакостей для России ничего не делали. Дядюшка в 1812 году напал, а племянничек — про это вы лучше меня знаете. Бурбоны остались, это помню. Но кто там остался? Старшая ветвь отреклась от престола еще в 1830 году, за себя и за своих потомков. Орлеанская… да, Луи-Филипп отрекся от престола во время революции 1848 года. А есть ли у него наследники — не помню. Да и вообще, они там сами запутались — кто больше имеет прав, а кто меньше. Пусть они в своих генеалогических ветках разберутся — чья ветвь мощнее. Так что — жалеть не стану.

— Иван, ты не понимаешь! — заволновался дядюшка. — Дело в самом принципе. Депутаты парламента считают, что изгнание из Франции всех членов когда-либо царствовавших там династий должно окончательно покончить с монархическими настроениями в обществе… Монарх, пусть даже свергнутый, пусть даже потомки его — это знамя. Если бы Франция вернулась к монархии, все стало бы гораздо проще. Но на престол должен взойти потомок Бурбонов и, неважно, к какой ветви он будет относится. Главное, что основоположник династии занял престол законным путем — по праву ли крови, по выбору всей земли, как у нас. Наполеона Бонапарта французы избрали путем голосования. Неслыханное дело — 99 процентов населения проголосовало за императора! Вот и теперь им следует вновь выбрать достойного человека. Пусть не такого, как Бонапарта — не потомка Юлия Цезаря, поплоше, но все равно.

Ну да, ну да. 99 процентов — жуть, какая реальная цифра. И про потомка Юлия Цезаря умолчим. Если я заплачу денежку, так меня сделают потомком хоть Гектора, а хоть Ахиллеса. Гектора предпочтительней — смогу заявить о своих претензиях на Турцию. Да что там — уж лучше сразу на происхождение от Александра Македонского.

Вот уж, в чем сомневаюсь, так это в том, что Франция решит вернуться к монархии. Реставрация — дело не только политическое, но и экономическое. Но если парламентария боятся — так это их дело. Но даже, если чисто теоретически предположить, что Франция снова станет монархией, то вряд ли что-то изменится для России.

М-да… Что-то я совсем не туда ушел. История сослагательного наклонения не имеет. Какая монархия во Франции? По крайней мере, в моей истории королевскую власть там не восстанавливали.

— Если говорить о законной династии Франции, то самая законная — династия Меровингов. У них всего больше прав.

— Меровинги? — захлопал дядюшка глазами от удивления.

— Основатели Французского королевства, — любезно пояснил я. — Не упомню — использовалось ли тогда слово Франция или это Франкское, но неважно. Хлодвиг был, Дагоберт. — Прочих Меровингов я сам не помнил, поэтому свернул тему. — Потом их Каролинги свергли, из которых Карл Великий вышел. Правда, дело давно было, больше тысячи лет назад, но говорят, их потомки до сих пор существуют. А один писатель додумался до того, что объявил, что Меровинги — потомки Иисуса Христа и Марии Магдалины[1]. Дескать — они спаслись, бежали во Францию и там основали королевство.

Кажется, Павла Андреевича сейчас хватит удар.

— Потомки Господа нашего Иисуса Христа и Марии Магдалины? Да как ты смеешь о том говорить⁈

— Так я тут причем? Писатель американский о том писал — Дэн Браун. Если бы я знал, о чем пишет — читать бы не стал.

Отставной полковник посидел, посопел, поглядывая на меня недобрым взглядом.

— Это все отговорки. Человек должен знать — о чем он станет читать. Вот, из-за таких как ты в России и появился нигилизм.

Я уже пожалел, что брякнул, не подумав, попытался объяснить.

— Книга была на аглицком языке, пока дошел до идеи, половину уже прочитал…

Но дядюшку уже понесло:

— Да, из-за таких вот, незнающих, у нас государя-императора убили. Базаровы сраные. Из-за таких, как ты, все наши беды.

Я тоже начал злиться.

— Павел Андреевич, вы бы говорили, да не заговаривались, — попросил я. — Иначе я тоже могу вам такого наговорить…

— Если бы ты не был моим племянником — немедленно выгнал бы тебя из своего дома.

— Так зачем дело встало? — хмыкнул я. — Я не ваш бедный родственник — падать в ноги не стану. Подождите пару минут — чемодан соберу, в гостиницу съеду. Уж лучше гостиница, чем родственники… со странностями.

— Да ты наглец! — вскочил отставной полковник со своего места. — Наглец, каких мало. А еще орден святого Владимира на себя нацепил. Украл, небось, а теперь носишь! Будь ты моим подчиненным — самолично бы рожу набил!

— А вот орден вы мой не трогайте. И вообще — не будь вы пожилым человеком, я бы вам за такие слова уже ряху начистил и не посмотрел, что полковник.

— Что⁈

Наверное, дядюшка привык, что если бьет по зубам нижнего чина, так тот покорно стоит и ждет. Я ждать не стал, уклонился, невероятным усилием удержавшись, чтобы не ответить полковнику.

Но отвечать не понадобилось. Его высокоблагородие в отставке, промазав по морде наглого племянника, промахнулся и улетел вслед за собственным кулаком. Инерцию никто не отменял.

К счастью, упал он мягко — на диван, на котором еще лежала моя неубранная постель. Я, было, испугался, но нет. Бравый воин быстро вскочил на ноги, попытался атаковать и опять достать мою физиономию. Разумеется, не попал, но книжный шкап, куда угодил кулак дядюшки, жалобно зазвенел. Удивительно, что стекло выдержало удар! Видимо, старое, крепкое. Нонешнее бы разлетелось вдребезги. А ведь так пойдет — не удержусь, сдачи дам.

— А что тут творится?

Анька. В ночной рубашке, поверх которой накинута какая-то кофтенка — уж не матушкина ли?

Девчонка бесстрашно встала между двумя здоровыми мужиками.

— А вы, Павел Андреевич, моего Ваню обижать вздумали? Да я…

— Анечка, что ты, что ты… — залепетал отставной полковник, с которого моментально слетела ярость. А я, мягко отодвигая девчонку в сторону, чтобы не попала между двух огней, сказал: — Аня, Павел Андреевич попросил показать приемы английского бокса.

— Да? — с сомнением посмотрела на меня девчонка.

— Так точно, истинный крест, — перекрестился я.

Анька перевела взгляд на отставного полковника, а тот тоже принялся креститься.

— Да-да, Анечка, да. Клянусь…

— Вы тут смотрите, не балуйтесь, — строго сказала Анька. — Ишь, расшумелись, с утра пораньше! Ольга Николаевна может проснуться, Полина Петровна прибежит. Ладно, пойду я. Печку пора топить, а кухарка дрыхнет.

— Так я ее сейчас! — тут же вскипел полковник.

— Ладно, я уж сама. Вы тут сидите, допивайте.

Нюшка еще разок посмотрела на нас, хмыкнула и ушла, затворив дверь. Ладно, что пальцем не погрозила.

— Иван… А что, она и на самом деле за тебя вступиться хотела? — спросил отставной полковник.

— Ага, — кивнул я. — Анна считает, что только она имеет право меня обижать, а остальным нельзя.

— Ваня, — неожиданно назвал меня Павел Андреевич уменьшительным именем. — Давай по рюмашке выпьем… И ты прости меня, дурака старого, за глупые слова.

— Я бы и выпил, но мне сегодня экзамены сдавать, — с сомнением сказал я.

— Так от рюмочки-то ничего не станет, а ко времени экзаменов даже запах выветрится.

— Ну, по рюмочке можно, — кивнул я.

Полковник извлек из недр письменного стола вторую рюмку, налил себе и мне.

— Ну, еще раз прости, — повинился Винклер.

— И вы меня тоже простите, — повинился и я на всякий случай, хотя не испытывал вины.

Мы чокнулись, выпили. В башку слегка стукнуло. Ну, с утра, да на голодный желудок пить никому не рекомендуется. Но все-таки, время раннее, если не добавлять на эту рюмку, так все выветрится.

Павел Андреевич сел за стол, строго сказал:

— Жениться тебе надо.

— Так я скоро женюсь, осенью. — удивился я.

Он что, забыл? Мы с маменькой в первый же вечер по приезду рассказывали родственникам о всех планах, включая свадьбу. Даже предварительно пригласили и Полину Петровну и Павла Андреевича. Приедут они или нет, но пригласить надо.

— Нет, я не про ту барышню, которая из Череповца, а про эту. Не обижайся — может, твоя невеста станет отличной женой, но эта девчонка… Вижу, что она за тобой и в огонь, и в воду пойдет. Вон, как Полина Петровна.

— А что Полина Петровна?

— Мы ж накануне Крымской войны поженились. Ирочка — дочка наша, маленькая была, два годика. Доченьку у родителей оставила, а сама в Севастополь поехала, вместе с полком. Моя полурота на Малаховом кургане стояла три месяца, а она раненых из огня вытаскивала…

Если я и сердился немного на полковника, но услышав про Севастополь, Малахов курган, вся злость улетучилась, а на ее место пришло уважение. А ведь не знал я такого про своих родственников.

— Невеста у тебя есть, значит есть. Помолвку расторгать — последнее дело. Но барышня славная!

— Маленькая она еще.

— Так ведь и ты не старик, — усмехнулся Винклер. — Подождал бы, пока подросла. А до тех пор и по дамочкам разным… — кашлянул Павел Андреевич со значением, — ходить не возбраняется.

— Так и происхождение у Ани запутанное. Официально она крестьянка.

— Крестьянка? — призадумался Павел Андреевич. Пожал плечами: — Ну, этому горю помочь легко. Если надумаешь помолвку расторгнуть, а то и невеста передумает — пиши. Я эту барышню удочерю. Признаю, что она моя незаконная дочь, вот и все. Приданного, правда не дам, потому что нет, но по бумагам она дворяночкой будет. Мы с тобой родственники не кровные, значит, разрешения у Синода на брак испрашивать не придется.

— Так у нее отец есть. Пусть и не настоящий, зато законный, — ответил я. — И Аньку свою как родную дочь любит.

Эх, Павел Андреевич. Думает, что все так просто? Ему же придется подавать прошение в Канцелярию прошений, а там станут решать — можно или нельзя сделать законной дочку какой-то крестьянки? Сомневаюсь, что это получится.

Но отставной полковник, похоже, даже не сомневался:

— И что? Отец — родной он, нет ли, если дочку любит, счастья ей хочет, отказные документы подпишет. Какая разница — кто законным считаться станет, если дочь счастлива? Она же от отца не отречется.

— Нет, Павел Андреевич, — покачал я головой. — Аньку я очень люблю, но как брат.

Павел Андреевич покосился на бутылку, потом убрал ее в стол. Усмехнувшись, сказал:

— Из тебя Ваня отличный бы офицер получился. С такой женой как Анна, на полк бы тебя лет в тридцать пять поставили, а не как меня — в сорок.

Вполне возможно, что так бы оно и было. Но вот вопрос — кто бы моим полком командовал?

[1] Прим. Автора: — Удивительно, что эта легенда периодически всплывает. Профессор Ю. К. Некрасов на лекции по истории Средних веков (в 1986 году) говорил, что это полная ерунда. Юрию Клавдиевичу я верю.

Глава четырнадцатая
Диплом кандидата права

Итак, наконец-то он наступил, день моих испытаний. День «Х», «Страшный суд», а также все прочие эпитеты, которым награждают студенты свой главный экзамен в жизни.

И я, такой красивый, в мундире, с крестиком на груди, занимаю место за кафедрой. Кажется — сейчас начну читать лекцию для доброй дюжины важных дедушек и дяденек, сидевших на месте студентов. Кто-то из них облачен в мундиры со звездами, кто-то одет скромнее, но все равно, стало не по себе.

Вроде, обещал мне декан, что сложно не будет, но все равно — до сих пор не верилось. Полчаса назад, когда я принес письменную работу, переписанную маменькой и Нюшкой, профессор Легонин сразу же начал писать на нее рецензию, отмечая «важность, полезность, а также высокий научный уровень, который можно рекомендовать для дальнейшего изучения». В принципе, я сам также привычно пишу отзывы, могу даже и саму работу не читать.

Чувство было, словно на защите диссертации. Знал, что против голосовать никто не станет, потому что с моим шефом отношения портить — себе дороже, но все равно немного боялся.

— Господа, прошу вас — задавайте вопросы господину Чернавскому, — махнул в мою сторону господин Легонин, занимавший место недалеко от меня. — Сразу скажу, что соискатель уже блестяще сдал судебную медицину, а также получил отличные отметки по другим предметам.

— Вы сын товарища министра внутренних дел? — поинтересовался профессор, сидевший справа. У него была физиономия человека, страдающего от какой-то внутренней болезни. Вон, кожа желтоватая. Почки или печень?

— Так точно, — отозвался я.

Надеюсь, сейчас не станут спрашивать, отчего титулярный советник имеет орден святого Владимира? Главное, чтобы не спросили — а не папенька ли расстарался? Боюсь, в этом случае я попросту уйду. Нет, уходить нельзя.

Но сидевший в центре статский советник с Анной на шее, поправил коллегу:

— Да, господин Чернавский сын товарища министра, но он начинал свою служебную карьеру еще в бытность Александра Ивановича новгородским вице-губернатором. Насколько мне известно, господин Чернавский очень активно сотрудничает с местной полицией. О нем даже пишут в «Вестник полиции».

— А что там пишут? — заинтересовался Легонин.

— А пишут, что судебный следователь Чернавский сочинил гимн Российской полиции, — сообщил статский советник. — Текст песни прислал в журнал череповецкий исправник — Аборутин или Обрутин, не помню. Исправник указывает, что полиция Череповецкого уезда уже разучили гимн и предлагает использовать слова для всех чинов.

Ну Василий! Ну, господин надворный советник. Не знал, что ты еще и письма в журналы пишешь. Коллега…

Надеюсь, меня не заставят исполнять гимн? Я ж трезвый сегодня, не потяну.

— Господа, прошу прощения, но время идет, — с недовольным видом посмотрел на настенные часы дяденька в статском. — Виталий Алексеевич сказал, что титулярный советник сдал экзамен по судебной медицине. Поэтому у меня вопрос… как часто вы сталкивались с асфиксией, последовавшей за краниальной травмой?

Профессора и преподаватели зашушукались, заулыбались. Может, это прикол такой здешний? Типа — назовите-ка девичью фамилию Надежды Константиновны Крупской? И что вы думаете? Иной раз начинают гадать, вспоминать. А я и слов-то таких не слышал. Асфиксия, краниальный. Я вытаращился на преподавателя, стараясь скрыть растерянность за улыбкой. Слава богу, что напряжение позволяло мозгам работать.

Стоп, почему не слышал? Амфибральная асфиксия — это когда тебя жаба душит. Удушье. Травма… Краниальная. Дошло!

— В своей практике я еще не сталкивался с сочетанием: асфиксии — удушья, и черепно-мозговой травмой. Однако, мне хорошо известны случаи, когда жертву вначале ударили по голове, оглушили, а потом попытались скрыть убийство, столкнув тело в воду, или душили с помощью подушки, веревки. Или, можно еще проще — ударили по голове камнем, а потом сбросили в воду, где жертва умерла от попадания воды в легкие.

Я хотел еще что-то сказать, но меня прервали.

— Достаточно.

— Скажите, как вы действуете, если перед вами сидит преступник?

— Прошу прощения, но я никогда не имел дела с преступниками. У меня есть свидетели, подозреваемые в совершении преступления. Признать человека преступником может только суд. Я следователь, поэтому…

— Спасибо.

Статский советник, читающий полицейские журналы, спросил:

— Будьте добры — назовите правовую базу нашей полиции? Что вы сможете сказать об источниках полицейского — то есть, общественного права?

Ну, тут я наговорю. Историк как-никак.

— Безусловно, можно выбрать точку отсчета еще со времен «Русской правды», потом перейти к Судебникам Ивана третьего и Ивана Грозного, коснуться «Соборного Уложения» Алексея Михайловича, — начал я, — но все-таки, первым источником права — в его классическом понимании, в 1718 году выступили «Пункты, данные Санкт- Петербургскому генерал-полицмейстеру», написанные государем Петром Великим. Эти пункты были конкретизированы в Указах Сената. Помимо инструкций генерал-полицмейстеру в 1721 году — уже императором Петром, была подписана инструкция Московскому обер-полицмейстеру.

— Благодарю вас.

Как? И это все? А я только-только разошелся. Надо еще про «Устав благочиния или полицейский» Екатерины Великой рассказать, о законотворческой деятельности Сперанского сказать, об «Уложение о наказаниях уголовных и исправительных». И, вообще, во времена Петра полиции, как реальной структуры не было создано. Ее обязанности исполняли солдаты.

— Скажите, господин Чернавский… Какое значение имела военная реформа покойного государя императора на развитие народного образования?

Господи, а всесословная реформа-то здесь причем? Но отвечать придется. Что там у нас? Солдаты шли неграмотными в армию? Ага.

— На мой взгляд, всесословная реформа привела к тому, что повысилась грамотность российских солдат. Армейские офицеры были вынуждены организовывать различные школы при полках, батареях… Нижних чинов обучали основам грамоты — чтению и письму, четырем правилам арифметики, Закону Божиему. По сути — это школы грамотности. Через эти школы прошли миллионы русских солдат. При выходе в запас, они повышали общий уровень грамотности в России.

— Спасибо.

— Позвольте, — поднял руку, словно студент, человек, скромно пристроившийся с самого края. А он не в костюме, и не в мундире, а в рясе, с крестом. Сразу-то и не углядел.

Ох ты, сейчас зададут особо каверзный вопрос. Главное — взять себя в руки и не брякнуть что-то такое, о чем здесь говорить не стоит. Я же историю религии проходил, а не Закон Божий. Но еще хорошо, что не научный атеизм, как мой отец.

— Пожалуйста батюшка, — с почтением склонил голову декан.

— Молодой человек, а что вы можете сказать о семье?

— В каком смысле? — не понял я. — О семье можно говорить очень долго. Зависит от того, какой аспект выбрать. Это и таинство венчания — союз мужчины и женщины, заключённый через священнодействие в храме, это и функции семьи — экономическая, воспитательная…

А в девятнадцатом веке уже известны функции семьи, которые изучают в курсе обществоведения? Но батюшка не стал дослушивать, а прервал мою речь.

— Нет, господин Чернавский, я не о том. Сегодня частенько говорят о том, что церковные браки себя исчерпали. Имеются некоторые э-э радетели за свободные отношения, за сожительство. Дескать — традиционный, то есть, церковный брак, пусть и освещенный в храме, делает из женщины игрушку в руках мужа. Жена, да убоится мужа своего! Поэтому, мне хотелось бы узнать мнение молодого поколения, тем более, что вы живете в провинции.

— Я не смогу сказать за все поколение, могу лишь высказать собственное мнение, — осторожно принялся я повествовать. — Примеров сожительства привести не смогу, потому что не знаю (Вру наглым образом, да еще глядя в глаза священнику. Сам целых пять лет живу, то есть, жил со своей Ленкой!). Прошу прощения, если я вас разочаровал, но мне вообще сложно говорить о том, чего я не знаю. На мой взгляд, все те, кто выступает против церковного брака, не понимают, что тем самым они оставляют женщину без защиты, потому что в церковном браке ее защищает православная церковь. Если рассуждать — хорош или плох брак, заключенный в церкви, нужно сравнить его с чем-то иным. Допустим, с дохристианским. О нем нам известно мало, но, кое-что мы знаем. Допустим, взять Древнюю Грецию. Так вот, если сравнить христианский брак, с дохристианским, можно сказать, что церковный брак, как раз укрепил положение женщины в обществе. Жена стала не игрушкой мужа, не его собственностью, а словно бы его частью. Господь создал первую женщину из части мужского тела, а потом, когда эта часть облеклась в плоть, она же вернулась к мужу, к мужчине. Только ненормальный станет относиться плохо к своему телу. Церковный брак требует моногамных отношений, а раньше допускалось и многоженство. В ранние времена брак был только сделкой между семьями, женщину никто не спрашивал — желает она того или нет, а церковь требует согласия обеих сторон. Мне могут возразить — девушку запугали, силой привели под венец, но это уже не вопрос к церкви, а тем людям… к родственникам невесты, которые заставляют ее выйти замуж против воли. Но женщина имеет право отказаться. И в браке у супругов имеются обязанности. И муж обязан соблюдать верность жене, и он не имеет права, как в дохристианские времена попросту выгнать ее из дома…

— Господин Чернавский, — перебил меня кто-то из преподавателей. — А разве сегодня муж не выгоняет жену из дома? Да сплошь и рядом.

— Бывает, — не стал я спорить. — Но все равно мы рассматриваем изгнание супруги как исключение. Женщина может обратиться за защитой к церкви, в суд. В дохристианские времена муж мог выгнать жену из дома, это воспринималось естественно.

— А кто мешает заменить церковный брак на государственную регистрацию оного брака? — снова подал голос тот же преподаватель. Судя по нахмуренному лицу батюшки, и на взгляд, который он кинул на этого препода, это у них давний спор.

— Разумеется, можно, — кивнул я. — Но венчание — помимо всего прочего, это еще и действо, ритуал. Жених и невеста стоят под венцами, батюшка читает молитву, на них смотрят все окружающие. Все и красиво, и торжественно. Такое запомнится молодым людям на всю жизнь, заставит их серьезнее относиться и к браку, как к таковому, и друг к другу. Можно вообще пойти еще дальше — ввести гражданскую регистрацию новорожденных детей, поручить волостному писарю выдавать свидетельство о смерти, а в уездах и губерниях создать что-то… вроде отделов Записи актов гражданского состояния. Тем самым мы превратим самые важные моменты в жизни человека, его близких в простую бюрократическую процедуру, вроде покупки дома или заключения сделки купли-продажи.

Я бы еще что-то сказал, но батюшка благосклонно прикрыл глаза, а декан факультета махнул рукой:

— Господа, времени у нас мало. Последний вопрос. Нет? Тогда, с вашего разрешения, я его задам — в чем разница между гражданским и частным правом?

О, это я тоже знаю.

— Приведу высказывание Ульпиана — древнеримского философа и юриста: «Публичное право — то право, которое относится к пользе Римского государства, частное — то право, которое относится к пользе отдельных лиц». Отсюда…

— Благодарю вас, — прервал меня Легонин. — Господа, надеюсь, больше вопросов нет? Это прекрасно. Господа, попрошу вас спуститься вниз. Я распорядился, чтобы сюда подали извозчиков. Думаю, четыре коляски нам хватит. — Повернувшись ко мне, бросил: — Пойдемте, Иван Александрович.

Мы прошли по коридору, подошли к дверям кабинета. Легонин, вытащив из кармана ключ, с трудом отрыл непослушный замок и вошел внутрь, кивком показав, чтобы я зашел следом.

— Так, господин Чернавский, — сказал Легонин. — Я вас сердечно поздравляю с успешной сдачей… да что там — с отличной сдачей испытаний. Хотел придержать диплом до завершения вашей служебной деятельности в Московскому суде, но не буду.

Декан юридического факультета полез в стол и вытащил из него бумажную трубочку. Развернув, попросил:

— Посмотрите, все правильно? Ваши данные не перепутали? Возраст, дату какую-нибудь? Вероисповедание, думаю, без ошибки.

Я взял в руки диплом, начал читать.

Дипломъ

Предъявитель сего сынъ дѣйствительнаго статскаго совѣтникъ Иванъ Александровичъ Чернавскій, Православнаго вѣроисповѣданія, двадцати одного года, подвергался испытаніямъ при Юридической комиссіи Императорскаго Московскаго университета въ маѣ и іюнѣ 1884 года.

По предъявленію письменной работы, признанной весьма отличной и показалъ на устномъ испытаніи слѣдующіе успѣхи: по Богословію, Русской исторіи, Всеобщей исторіи, Исторіи Римскаго права, Гражданскому праву и Гражданскому судопроизводству, Исторіи важнѣйшихъ иностранныхъ законодательствъ Древнихъ и Новыхъ, Уголовному праву и Уголовному судопроизводству, Исторіи Русскаго права, Государственному праву, Международному праву, Полицейскому праву, Политической экономикѣ и статистикѣ, Финансовому праву, Энциклопедіи права и Исторіи философіи права, Судебной медицинѣ — весьма отличные.

Чернавскій Иванъ Александровичъ признанъ достойнымъ степени Кандидата права и, на основаніи 4 пункта 12 параграфа устава Россійскихъ Университетовъ отъ 1863 года утвержденъ въ этой степени Комиссіей Императорскаго Московскаго университета. Посему предоставляемъ Чернавскому права и преимущества Законами россійской имперіи со степенью Кандидата соединенными.

Въ засвидѣтельствованіи сего дипломъ сей отъ Совѣта Императорскаго Московскаго университета съ приложеніемъ печати.

15 іюня 1884 года

Ректоръ Императорскаго Московскаго университета докторъ права Н. П. Боголеповъ

Деканъ юридическаго факультета докторъ медицины В. А. Легонинъ

Университетская печать, разумеется, тоже наличествовала.

— Все правильно, — кивнул я, сворачивая диплом обратно в рулончик. — Но непонятно — почему июнь?

— Помилуйте, Иван Александрович — за двенадцать дней сдать экстерном двадцать один экзамен? Кто в это поверит? За два месяца — вполне нормальною. Если у вас нет вопросов — то до свидания, мне пора.

— Нет, все равно я ничего не понимаю, — признался я. — Как же так быстро? И вопросов почти не было. Римское право, латынь, все прочее.

— Как это не было? — возмутился Легонин. — Ульпиана упомянули — стало быть, не только историю римского право знаете, но и историю прочих законодательств. Гражданское право — тоже. Латинист наш каверзный вопрос задал про асфикцию — вы ответили. Латынь, стало быть, знаете. По истории да истории законодательства вы упомянул Русскую правду, Судебники — а что еще надо? Заметно, что историю государства Российского вы знаете прекрасно. Если бы что-то пошло не так, то господин Ключевский задал вам наводящие вопросы. Тем более, что вы упомянули Петра Великого, а Василий Осипович это любит. Батюшка доволен остался, что вы за церковный брак ратуете.

Выпроваживая меня из кабинета, господин Легонин напомнил:

— И про службу новую не забудьте. Сегодня вечером отдохните, а завтра-послезавтра курьера из Окружного суда ждите. Окружной прокурор — мой друг, он вас очень ждет.

Да, а о всесословной повинности и грамотности народа — это из какого предмета?

Спустился вниз, едва не забыл забрать из шинельной свою шинель и фуражку. Спасибо, дядька напомнил. Да, здесь так и именуют — шинельная, а не гардероб. И дядька — не гардеробщик, а смотритель.

В самых расстроенных чувствах сунул дядьке вместо гривенника аж целую полтину. Тот крякнул, но отказываться не стал.

— Господин титулярный советник, — обратился ко мне смотритель шинельной. — Я вас раньше не видел, стало быть — вы приезжий и сегодня испытания держали. Правильно?

— Ну да, — кивнул я.

— Я чего о том говорю-то, — заторопился служитель. — Ежели у вас, ваше благородие, за ненадобностью какие-нибудь старые учебники остались, конспекты — так приносите мне.

— А зачем? — не понял я.

— Как это зачем? — удивился смотритель. — Вам-то учебники да конспекты уже не нужны, а другим студентам сгодятся. И вам хорошо — пусть и малую, но денежку возвернете, и им подешевле. Учиться-то все равно — по старым, али по новым, но старые в два раза дешевле. У нас все выпускники так делают. Куда им учебники? Зато первокурсник рубля два, а то и три сэкономит. Вы, вижу, уже заслуженный чиновник, значит, шинели с мундиром у вас нет.

— А что, шинели с мундирами тоже продают?

— Конечно, — хмыкнул смотритель. — Много у нас таких — казеннокоштных, им и жить-то не на что, а учебники да мундиры покупать нужно. Вот и покупают с чужого плеча. Вон, давно ли Антоша Чехов, когда первокурсником был, у меня ношеный мундир за три рубля брал, а сегодня Антон Павлович свой оставил — почти новый, но уже за пять.

Я слегка повеселел. Ишь ты, Чехов оставил свой студенческий мундир на реализацию. Купить, что ли, для будущего музея великого писателя? Но пока сестрица Маша, на которую Антон Павлович мне жаловался, начнет создавать музей имени своего брата, пройдет уйма времени. А мундир пускай кто-то из первокурсников купит.

Выйдя за университетскую ограду, уселся на лавочку.

Еще разок посмотрел на свой диплом. М-да… Я, как последний дурак, готовился почти год, изводился сам, изводил других. А тут — все так просто. Бац — и мне выдали диплом, да еще не простого студента, а кандидата права.

— Ваня, а что это у тебя? — услышал я голос матушки.

Ох ты, и маменька явилась, а с ней и Нюшка. Впрочем, появление Аньки я ждал, но, чтобы маменька?

Маменька села с одной стороны, Анька с другой. Я передал матушке свиток, она развернула и принялась читать.

— Диплом! Да еще и кандидат права! Поздравляю! — удивленно воскликнула матушка. — А отчего так быстро?

— Сам удивлен, — вздохнул я. — Сижу вот, и думаю — а на кой он мне? Учился, готовился…

— Аня, сними с Ивана фуражку, — попросила матушка.

Анька не стала спрашивать — зачем, фуражку с меня сняла. А маменька, безо всяких слов и предупреждений… дала мне затрещину. Не слишком болезненную, скорее — символическую. Потом поцеловала меня в ушибленное место и опять приказала воспитаннице:

— Надень обратно.

Нюшка, водрузив фуражку на мой затылок, ехидно спросила:

— Иван Александрович, а вы поняли — за что?

Я только пожал плечами.

— А что бы вы, Иван Александрович, себя дурацкими вопросами не томили — почему дали, да за что. И дескать — заслужил ли я этот диплом? Верно, Ольга Николаевна?

Маменька только покачала головой да похмыкала. Похоже, ей уже тоже стало страшновато иметь дело с такой умной барышней.

— Так что — обратно вернемся, в Петербург? Если ты диплом получил, так вроде уже и делать нам нечего, — вздохнула маменька и посетовала. — А я ведь еще к двум сестрам не заехала.

— С возвращением малость повременим, — сообщил я. — Диплом юриста я получил, все честно, а вот кандидата прав мне еще отработать придется.

— Как это? — удивилась маменька.

— Пообещал, что две недели отработаю в Московском суде. Причем, без жалованья.

— Как это — без жалованья? — возмутилась Нюшка. Сникнув, девчонка сказала: — Если Иван Александрович кому-то что-то пообещал, так он все сделает. Но все равно — неправильно без жалованья служить.

Глава пятнадцатая
Письма из Череповца

Пока сидели с маменькой на скамеечке договорились, что хвастать перед родственниками дипломом не станем. Павел Андреевич может и не понять, отчего двоюродный племянник, вместо того, чтобы выхаживать на экзамены, вдруг резко стал кандидатом права. А объяснять ему — себе дороже.

И, вообще, надо завтра-послезавтра перебираться к другим родственникам. Хотя мы с отставным полковником и выпили мировую, попросили прощения друг у друга, но лучше бы от него сваливать. Не уверен, что мы с ним опять не поскандалим. Дядюшку-то я не виню, сам хорош, позабыл, что бредовые версии будущего здесь пока лучше не повторять, не оценят. Лучше не рисковать. Я что-нибудь брякну или Павла Андреевича какая-нибудь муха укусит. Разумеется, честь ему и хвала за предложение удочерить Нюшку, но для официального признания незаконных детей имеется «Канцелярия прошений на Высочайшее имя приносимых при Императорской Главной квартире». А если попробовать ее обойти? Дворянскую опеку нужно подключать, заручиться согласием на удочерение Предводителя дворянства — девчонке грамоту нужно выдавать на ее новую сословную принадлежность, вписывать в состав дворянства. Нет, слишком много препятствий. Самое простое — состряпать Аньке фальшивку, но на такое я не пойду. Как показывает опыт истории — все тайное становится явным.

Барство, конечно, от Моховой до Большой Ордынки на извозчиках ездить, но у моих женщин платья не слишком-то приспособлены для пеших прогулок — подол, пусть и не вровень с землей, но где-то близко. А весна нынче тоже запаздывает, травка еле-еле пробивается, хотя май уже, пора и сирени распускаться[1], зато луж и грязи в Москве хватает.

Но было интересно проехаться по Красной площади, малость погрустить, что нет еще Мавзолея, памятник Минину и Пожарскому в другом месте, вместо ГУМА — не пойми что, какие-то полуразобранные деревяшки. Площадь, правда, больше напоминает стоянку гужевого транспорта, но это мелочи.Спасская и прочие кремлевские башни на месте, храм Василия Блаженного стоит, а что еще надо?

Ужинают у дядюшки рано — в шесть часов, но для нас сегодня сделали исключение — накрыли на стол в восемь, если не в половине девятого. Именно что для нас, потому что господа Винклеры уже отужинали и улеглись спать. Что ж, поедим и без них. А ведь могли бы родственники нас и голодными оставить. И плюс в этом во всем есть — не надо ничего рассказывать.

Павла Андреевича и Полину Петровну мы осуждать не станем — у них свои правила и привычки, но маменька, после того, как поужинали, изрекла:

— Надо было в ресторане поужинать. Думаю, послезавтра к Людмиле переедем.

— Поддерживаю, — согласился я.

Я про гостиницу больше не заикаюсь. Людмила — это Людмила Петровна, тоже маменькина двоюродная сестра. Была замужем за военным, чин не помню, а нынче вдова. Кажется, у нее должны быть сын и дочь. Сын в Петербурге, а дочка замужем, живет где-то в Подмосковье, в имении мужа.

Мы с маменькой дружно посмотрели на Нюшку. Уж воспитанницу-то можно было не спрашивать, маленькая еще, но…

— Куда вы, туда и я.

Мы с маменькой снова переглянулись, подавили улыбки.

— Идемте спать, — приказала маменька и я почувствовал себя маленьким. Но мне не жалко.

— Спокойной ночи, — поцеловал я маменьку, потрепал Аньке волосы на макушку, спустил ладонь пониже, к виску — надо бы дернуть за ухо и, не со зла, а профилактики ради, но в последний момент передумал — жалко.

Когда отправился к себе, услышал маменькин голос:

— Аня, будешь опять лягаться — выгоню. Пойдешь спать на коврик.

Я сделал вид, что иду, но сам прислушался. Интересно же. И мне самому, да и читателям тоже.

— Так я же сплю, Ольга Николаевна! — отозвалась Нюшка шепотом. — А откуда я во сне знаю — лягаюсь или нет? Вы вон, тоже меня локтем так двинули — словно коза копытом. И как это Александр Иванович до сих пор жив? Небось, весь в синяках ходит.

Бух!

Йес! Маменька, мои поздравления! Хоть кто-то осмеливается дать девчонке по заднице.

— Я уже барышня, меня бить нельзя, — загундосила Анька.

Бух!

— Пока нет шестнадцати лет — бить можно. И не барышня ты еще, а ребенок.

— Бить детей ремнем по попе запрещает Красный крест…

— Это еще откуда? Я сейчас тебя веником, безо всяких крестов — так наподдам… — пообещала маменька.

— Да ну, Ольга Николаевна, хватит уж бить-то меня, у меня попа-то не казенная…

— Ох, горе ты мое. А что за красный крест такой? Откуда нахваталась?

Звуки голосов уже еле-еле слышны, но вроде, маменька начала жалеть воспитанницу.

М-да… Пошел я, пошел. И очень быстро. Маменька с бывшей кухаркой спелись, сейчас помирятся.

А в кабинете дядюшки меня поджидала почта. В Москве ее отчего-то разносят вечером, хотя положено бы с утра. Или Винклеры не пользуются услугами почтальонов, а посылают прислугу на почту?

Так, сегодня аж три конверта. Самый красивый, подписанный самым красивым почерком — от Леночки. Его вскрыл бы сразу, но оставлю на сладкое. Имеется конверт от господина Абрютина. Странно. Но Василий у меня нынче в штрафниках. Прощу, разумеется, но письмо прочитаю попозже.

А это откуда и от кого? Почерк корявый, улица Фурштатская, куда отправляется моя почта, чтобы потом ее переслали в Москву, прописана как Фурдшытатская. Обратный адрес — село Неласское Череповского уезда. Вишь, бывший помощник прокурора меня когда-то стыдил, а кое-кто делает ошибки даже в названиях. И я даже знаю, что это мой сельский коллега, который увел у меня квартирную хозяйку, а заодно и любовницу. Его послание и открою первым.

На столе у Павла Андреевича имеется специальный нож, поэтому я аккуратно взрезал конверт. Ишь, а он не только с письмом, но и с четырьмя красненькими десятками. Значит, сорок рублей. Деньги лишними не бывают. Будем считать, что это компенсация за будущую службу в Московском окружном суде.

Петр Генрихович просил прощения, что только сейчас сподобился вернуть мне еще часть своего долга — мол, только-только рассчитался с кредиторами, у которых опять одалживался на школу, памятуя, что господин Чернавский любезно не устанавливал ему сроков возвращения денег. Пишет — что за ним еще остается двести рублей.

Нет, господин Чернавский, разумеется, с ножом к горлу не пристанет — мол, отдавай свой долг, но он не забыл, что в долг дадено триста рублей, из которых возвращено пятьдесят. Триста минус девяносто — получается двести десять, а не двести. Или у Литтенбранта какая-то другая математика? Десять рублей — не велики деньги, но все равно. А может, Петр Генрихович решил вычесть из своего долга мое проживание в доме Натальи в мае? Но мы уговаривались, что я плачу лишь по апрель. Не знаю, даже гадать не стану.

Еще Петр Генрихович пишет, что с продажей дома в Череповце появились сложности. Купец из Тихвина, обещавший заплатить триста рублей, передумал переезжать. А они очень рассчитывали на эти деньги.

Еще господин Литтенбрант сообщил, что собирается держать испытания на очередной чин, готов, ради любимой жены стать и губернским секретарем.

Похвально, что в нашем «аглицком джентльмене» проснулись амбиции. Или Наталья его подвигла? Несолидно бывшей коллежской асессорше быть теперь коллежской регистраторшей. Ну и пусть, все правильно. Дядьке в сорок с лишним быть на нижней ступени Табеля о рангах — несолидно. И жалованье станет на десять рублей больше.

На дом они покупателей не могут найти. А не намек ли это на то, что его супруга желает продлить аренду своего дома? Тоже пока ничего не могу сказать. В принципе, если я вернусь из Москвы не так, как рассчитывал, а пораньше, то мне где-то придется жить. Да и позже бы вернулся — все равно бы искать квартиру. А к дому Натальи я же привык. Пожалуй, отпишу Литтенбранту, чтобы Наталья Никифоровна, если у нее не появится покупатель, оставила дом за мной. А деньги — предположим, месяца за три или четыре, я вышлю. Но ответное письмо напишу завтра, все равно весь день свободный.

Следующее письмо от господина исправника, надворного советника Абрютина.

'Дорогой Иван Александрович!

Во-первых, здравствуй. Огромный тебе привет от моей супруги. Верочка иной раз так беспокоится о тебе, что я начинаю немного ревновать! Просили также передавать привет и все мои подчиненные, включая твоего любимца Фрола, а также господина Ухтомского. Антон Евлампиевич очень просил, чтобы ты надрал задницу своей прислуге. Мол, Нюшка до сих пор не написала отцу ни строчки, Игнат печалится.

Про задницу не могу тебе подсказать, но девке накажи, чтобы написала отцу. Или пусть хотя бы напишет записочку, а ты уж вложи в свой конверт, а я передам приставу для Игната.

А во-вторых — хочу сообщить, что без тебя в нашем городе действительно скучновато, хотя, не стану скрывать — живется в отсутствии судебного следователя г-на Чернавского гораздо спокойнее. Федышинский ходит, словно пава и интересуется — нельзя ли каким-то образом продлить время экзаменов для нашего студента? Понимает, что это не в наших силах, но отчего бы не помечтать? Еще он вдруг вспомнил, что в Имп. Московск. Универ. у него преподает какой-то приятель, с которым он вместе учился.

Из происшествий только парочка краж, годных для рассмотрения в Мировой суде, да обнаружение около Воскресенского собора во время копки траншеи парочки скелетов. Настоятель, как и положено в этом случае, вызвал городового, тот сообщил приставу, а потом мне. Решили, что пока Чернавский в отъезде, сходим с г-м доктором и посмотрим — что за скелеты? По мнению Михаила Терентьевича, останкам этим лет сто, а то и поболе.

Наш знаток истории г-н Афетов сообщил, что скелеты принадлежат монахам бывш. Череповского Воскресенского монастыря, ибо, на месте нынешнего собора имелось монастырское кладбище. Возможно, монахов убили еще во время «литовщины» — польского нашествия. Останки иноков мы перезахоронили на городском кладбище, со всем почтением и уважением.

Горожане, болтают, что был бы в городе Чернавский, то уж раскрыл бы преступление, а без него — так и концы в воду! В смысле — в землю. Но боюсь, что даже ты не смог бы отыскать убийц.

Теперь о серьезном. Спасибо тебе за поздравление орденом св. Анны. Не сомневаюсь, что добрая треть креста, если не две трети –твои. Моя бы воля — перевручил бы тебе свой орден, но тебе, как кавалеру св. Владимира, полагается уже на шею.

Благодарю тебя, а особенно твоего батюшку за заботу. Разумеется — все наши договоренности остаются в силе. А то, что мне господин товарищ министра предложит пост более высокий, чем предназначался, отвечу так — я и о той должности имел смутное представление, и об этой. Так что — как бы ты выразился — нам нечего терять, кроме своих цепей. Коли согласие дано — выполню. Страшновато, разумеется, из провинции взлетать в столицу, но уж, как-нибудь да управлюсь.

Еще беспокоит здоровье Верочки. Что-то она стала покашливать. Доктор говорит, что ничего страшного, но я волнуюсь.

Прости, что посвящаю тебя в семейный дела, но больше и посвятить некого, а хочется с кем-то поделиться.

Не знаю, прочитал ли ты в журнале «Вестник полиции» мое обращение о необходимости учреждения в Российской империи Специального полицейского гимна и текст песни, но предвижу твои упреки. Знаю, что ты не любишь публичности, но скрывать твое авторство я не имел права. Дело в том, что песню «Наша служба и опасна и трудна» уже с удовольствием поют и в Кириллове, и в Белозерске. Это мне сообщили наши купцы. Не знаю, как так получилось, но песня получила распространение. Заметь — за довольно короткий срок.

Иван, прошу меня простить, что не заручился твоим согласием. Но я беспокоился о том, чтобы имя автора текста — то есть, твое, не потерялось, а слова песни бы не стали «словами неизвестного автора», как это иной раз бывает. Уверен, что если бы я предложил тебе завить о своем авторстве, ты бы отказался. И я решил, что лучше стерплю твое недовольство, нежели последующую несправедливость. Готов в качестве компенсации выставить тебе бутылку шампанского, но, как мне кажется — ее должен выставить мне ты.

Еще из новостей, о которых, возможно, тебе будет интересно узнать — г-н Карандышев получил назначение в Кяхту, на должность начальника инженерно-строительного управления. Он приходил за паспортом. Г-н титулярный советник счастлив — должность позволит стать надворным, а то и коллежским советником.

Не знаю, насколько будет счастлива его супруга, но это уже их семейное дело.

С уважением — Василий Абрютин'

Что ж, это хорошо, что Василий не передумал. А публикацию песни я ему прощу. Что уж теперь гимн советской милиции, после сказки про Буратино и запланированного «Обыкновенного чуда». Уж красть так красть!

А титулярный советник отправится в Кяхту? Флаг ему в руки и противогаз за спину.

Кяхта у меня ассоциируется с декабристами, которых туда ссылали, да еще почему-то с чаем. Декабристы — оно понятно, но чай откуда? И верблюды. Видимо, чай везли на верблюдах из Китая.

Кяхта, это у нас Бурятия, не слишком-то далеко от Монголии. Самолетом от Москвы до Улан-Удэ, потом на машине часа два пилить. М-да… А по нынешним временам замучаешься ехать.

А Монголия у нас нынче где? Кажется, в составе Китая. Точнее — в империи Цин. Но господин Карандышев мечтал о повышении. Что ж, пенять не на кого, повышение он получил. Ай да батюшка! И чиновника облагодетельствовал, а заодно и побеспокоился об укреплении семейно-брачных уз. Надеюсь, в Кяхте жена Карандышева станет обращать свои взоры только на мужа. Или заведет себя какого-нибудь монгола. Или бурята.

Ах да, Книсниц же пострадал. Зато супруга окружного прокурора будет довольна.

Плохо, что Вера Львовна — Верочка, покашливает. И понимаю Василия. Кашель — это может быть и простуда, а может быть что-то похуже, вроде чахотки, которую лечат либо отправкой в Швейцарию — дескать, там воздух здоровый, либо кумысом. А пить кумыс отправляют… Кажется, в Самарскую губернию.

Но пока паниковать не станем. Ежели что — деньгами Василию помогу, а что еще я смогу сделать?

И Анька надо сделать внушение. Понятно, столицы отвлекают, да еще как, но пусть и на самом деле черкнет отцу хотя бы несколько строк.

Теперь осталось последнее и, самое главное письмо.

Пропускаю начало, которое неинтересно читателю, зато оно очень важно для меня и перехожу к тому, что заставило сильно озадачиться и задуматься.

'Милый Ваня, самое главное, о чем я тебе хотела сказать. Вернее — посоветоваться.

Начну с самого начала. Наверное, ты не забыл, что директор нашей гимназии, от имени Попечительского Совета предлагал мне должность учительницы французского языка, потому что наша «француженка» мадам Лили (это мы так ее называем, хотя она на самом-то деле Лидия Николаевна) имеет слишком много учебных часов. Мне предлагалось взять уроки французского в 1−4-х классах. В 1,2 и 3-м классах по 1 часу, в 4-м — 2 часа в неделю. Это 5 часов в неделю! А с учетом подготовки — все 10!

Маменька с папенькой не возражали против того, чтобы я, накануне замужества, немного поработала. Как выразился папенька — заработала себе на булавки своим трудом!

Однако, после известных событий (да-да, милый мой Ваня, эти события тебе хорошо известны!) г-н директор сообщил, что он не может допустить, чтобы преподавателем гимназии ведомства Императрицы Марии Федоровны работала учительница, так «грубо поправшая все устои и основы образования», поэтому он вынужден отозвать назад свое предложение.

Сегодня меня вызвали в кабинет директора и сообщили, образно говоря, что «если мадмуазель Елена пожелает заняться преподавательском деятельностью, то она может рассчитывать на ту должность, которую ей предлагали до ее обручения».

Г-н директор, а также наша классная дама В. Л. дали понять, что те резкие слова, сказанные мне и наказание, которому меня подвергли (целую неделю отстранения от занятий!) были сделаны в целях воспитания будущих гимназисток.

Но суть разговора свелась к тому, что мне вновь предложили место преподавательницы, но уже не только французского, но и немецкого языков. Г-н директор и классная дама говорили — что в гимназии сложилась безвыходная ситуация. С нового учебного года в Череповецкой женской гимназии открывается 8-й класс, где станут готовить домашних учительниц. Разумеется, никто не доверит мне ни старшие классы, ни 8-й класс, зато в 1−4-х классах, кроме французского, у меня добавится еще и немецкий.

Наш городской голова уже два года пытался получить разрешение на открытие в Череповце дополнительного класса, но Новгородский учебный округ ему отказывал. Иван Андреевич был вынужден обратиться напрямую в Министерство и, к его вящему удовольствию, разрешение получено.

Но, как это нередко бывает, известие об открытии дополнительного класса уже разошлось по губернии (а кроме нашей — еще и по Вологодской), г-ну директору поступило свыше 20 предварительных прошений, не исключено, что к концу лета будет еще больше. Беда только в том, что преподавательниц иностранных языков только две. Наша мадам Лили и еще одна — Эльвира Павловна, что ведет лишь немецкий. Предложить преподавание иностранных языков просто некому.

Господин директор сказал, что он помещал объявление в «Новгородских губернских ведомостях», но дело в том, что пока он может обещать претендентке на должность только жалованье. Гимназия не сможет дать преподавательнице жилья. Также не выделено денег ни на дрова, ни на керосин! Этими суммами распоряжается Учебный округ, но округ сможет дать деньги только в 1885 году.

Стало быть, нужно искать учительницу здесь, в Череповце.

Как сказал г-н директор, в выпускном классе только четыре ученицы (считая меня!), которым можно доверить преподавание. Но Влада Иванаева уезжает на курсы по стипендии губернатора (ты должен об этом знать!), Таня Виноградова тоже собирается в Петербург, но после некоторых событий ей преподавание бы не предложили. Есть еще одна барышня — Тоня Скворцова, но она из Вытегры и собирается вернуться домой. Мол — если ей не выделят казенную квартиру, то снова придется жить у тетки, а ей это ужасно не хочется.

Г-н директор и госпожа классная дама обратились ко мне с величайшей просьбой — не буду ли я так любезна и, не соглашусь ли потрудиться на ниве народного образования? Но есть условие — я должна оставаться незамужней хотя бы в течение первого года службы.

Они все прекрасно понимают, наставать не имеют права, но… возможно, мадмуазель (это сказал директор) обсудит предложение со своим женихом — многоуважаемым Иваном Александровичем? Нельзя ли вам подольше оставаться женихом и невестой? Мол, зачем вам так скоропалительно становится мужем и женой? Леночка (это слова Виктории Львовны) потерпите со свадьбой хотя бы… до следующего года. Но желательно, чтобы я дала ответ до конца мая.

Милый мой Ваня, я пока ничего не решила. Все сделаю так, как ты скажешь.

А я разрываюсь. Я ужасно хочу выйти за тебя замуж! Но, в тоже время, хочется попробовать себя в качестве преподавательницы. Тем более, что ты сам мне не раз говорил, что у меня есть талант к преподаванию иностранных языков.

10 уроков, значит — с подготовками займет целых 20 часов! Это ужасно много! Жалованье для начинающей учительницы 180 рублей в год — как ты сказал бы «кошкины слезы», но это будут мои деньги, которые я сама заработаю.

Но еще раз тебе скажу — все будет так, как ты хочешь. Я заранее примеряю на себя роль послушной жены, которая слушается своего мужа'.

И что, написать Леночке — нет, никакой гимназии? Отказывайся, а иначе расторгаю помолвку?

Если она пишет, что разрывается, так на самом деле понятно, что очень хочет стать учительницей. Если бы не хотела, то попросту отказалась бы.

Так что, напишу — мол, уважаю твой выбор. Соглашайся на должность, ты у меня и на самом деле талантливый педагог, будет очень обидно, если твой талант не будет раскрыт.

И надо еще подумать — как же мне так написать, чтобы невеста на меня не обиделась? Напишу чё-нить не то, решит, что я не хочу свадьбы.

Ладно, напишу, что в названии жених и невеста имеется своя прелесть.

М-да… И чего это вдруг люди в учителя хотят подаваться? Вот я, например, очень рад, что оказался здесь в шкуре следователя, а не педагога. Мне этого и в 21 веке хватило. Уж не Анька ли плохо повлияла на мою невесту? Пообщалась дочка статского советника и дворянка с моим домашним тираном…

Ишь, Леночке поработать захотелось. А я-то думал, что осенью наконец-таки заживу той жизнь, о которой мечтал давно, еще в прежней жизни. Это я к тому, чтобы я не просто жил с любимой женщиной, но еще и являлся ей законным супругом. Не знаю, откуда у меня такой бзик, но он есть. Я же и той Ленке несколько раз предлагал отправиться в ЗАГС, а она тянула. И вот, опять.

[1] Подозреваю, что главный герой опять забыл, что григорианский стиль, по которому он жил в 21 веке, отличается от юлианского календаря 1884 года на 12 дней.

Глава шестнадцатая
Письма обратно

Завтракали мы опять-таки без хозяев. Чета Винклеров с утра пораньше ушла в церковь и до сих пор не вернулась. Матушка намекнула, что ее родственники отправились в храм по какой-то личной причине. Возможно, година какого-то грустного события, случившегося в их жизни.

В принципе, мы на это обижаться не стали. По крайней мере, дядюшка сегодня меня не будил и я спал до своих законных шести утра. Правда, заснуть удалось далеко не сразу. Полночи — может, чуть меньше, все раздумывал о своем ответе Леночке. И так поворачивал, и этак, но все равно возвращался к тому, о чем решил изначально — перенести дату нашей свадьбы «напопозже».

— Нам бы тоже следует в храм сходить, — сообщила матушка. — Мы, как в Москву приехали, всего один раз в церкви молились.

А мы молились? Скорее всего, маменька с Нюшкой ходили, но точно, что без меня. Я бы запомнил.

— Чем сегодня заниматься станешь? — поинтересовалась маменька.

— Письма писать, — мрачно сообщил я.

— Точно, тебе же вчера несколько писем пришло. Да и мне нужно Александру Ивановичу обо всем отписать. Сообщить ему радостную весть. Возможно, ему о тебе государю придется докладывать.

О том, что Чернавскому-старшему придется докладывать о деяниях Чернавского-младшего маменька сказала с гордостью. Ишь, какая у меня монархическая семейка. Один я в ней республиканец. Правда, весьма сомнительный. Дело-то в том, что большую часть жизни я существовал при республике, а монархических идей набраться не успел. Но, по большому-то счету, мне все равно, какая форма правления у моего государства, лишь бы оно было сильным.

— Может, пока не стоит писать, повременить? Тем более сообщать о дипломе кандидата права. Времени-то всего ничего прошло — не будет ли подозрительно?

— Ваня, ты думаешь государь твоему батюшке каждый день приемы назначает? — усмехнулась матушка. — Министр с докладом является раз в неделю, это да, а товарищ-то министра зачем? Добро, если Его Величество месяца через два его вызовет. Ну, если только в департаменте полиции чего-нибудь не стрясется. Тьфу-тьфу…

Тоже верно. И не думаю, что император станет забивать себе голову вопросом — как это претендент умудрился так скоро сдать все экзамены? Чисто формально подходить — я все сдал, комиссия подтверждает, а сроки кого волнуют? У меня же еще «шабашка» в Московском суде. Будем считать, что это дипломная практика.

— Ваня, а ты не заболел ли? — поинтересовалась маменька. — Или от Леночки плохие известия?

Ну, наконец-то, обратила внимание на состояние сына. А мне уже давно хотелось поделиться своей бедой. Но сам заводить разговор стеснялся.

— Куда уж хуже, — хмыкнул я. — Пишет моя Аленка Прекрасная, что ей опять предложили место учительницы иностранных языков, она ужасно жаждет себя попробовать на новом поприще, поэтому предлагает отодвинуть дату свадьбы.

— Так это и хорошо, — отчего-то обрадовалась маменька.

— А чего хорошего? — не понял я.

— А то хорошо, что батюшка к осени не успевает. И даты у нас определенной не назначено, а осень — она ведь длинная. Там, где осень, там и зима, а следом весна придет.

Я только покачал головой. Ишь, какую философию маменька развела. Неужели она настолько против свадьбы? А госпожа Чернавская продолжала:

— Ваня, ты и отца пойми — он только-только на должность заступил, людей еще как следует не узнал. Александр Иванович уже стенал — дескать, как было бы хорошо, если бы сынок свадьбу на следующих год назначил.

В иной жизни я бы брякнул — а батюшка здесь при чем? А тут все просто. Свадьба сына товарища министра — дело уже не узко-семейное, а политическое. Приглашать на свадьбу надо тех людей, которые тебе нужны.Батюшка мне об этом еще в прошлый раз говорил, но понадеялись, что все утрясется. Мне-то, кроме Лентовского с супругой да Абрютина с Верочкой и приглашать некого, а товарищу министра нужно и своего начальника пригласить, и начальников департаментов и еще, наверное кого-то. А я вообще как-то все пустил на самотек. Дескать — наступит осень, там и разберемся. Все забываю, что здесь эпоха другая и свадьбу не подготовишь за неделю, как в моем мире.

— Я тоже согласна с Ольгой Николаевной, что это новость хорошая, — заявила Нюшка, хотя ее никто и не спрашивал.

Мы с маменькой с удивлением посмотрели на девчонку, а эта мартышка, без малейшего смущения пояснила:

— Ежели Иван Александрович женится, то он только о молодой жене станет думать, все время вместе с ней проводить.

— Аня, а как же иначе? — хмыкнула матушка.

— А кто тогда сказки станет писать? Мне одной не справится, а редактор на нас виды имеет.

М-да, определенно, нужно во всем искать положительную сторону, а мои дамы ее отыскали и без меня. Заодно и Леночке будет что сообщить — дескать, все удачно совпало. Да, чуть не забыл. Не только мы с матушкой должны письма писать, но и еще кое-кто. Мелкая и рогатая…

— Анна Игнатьевна, тебе тоже предстоит письмо написать, — сообщил я девчонке. — На тебя уже самому исправнику жалуются — мол, батьку совсем забыла, писать ленишься.

Про наказание, которому предлагалось подвергнуть Нюшку, я промолчал. Ей вчера маменька поддала, будем считать, что я указания старшего товарища исполнил.

— У, — скривила рожицу Анька. — А я письма-то писать не умею. Ни разу в жизни не писала.

— А редактору кто писал? Не ты?

— Так это другое. Там все по делу было, а здесь надо какие-то новости написать, что-то такое, этакое — мол, я по деревне скучаю, сплю и ее вижу.

— Тогда пошли в кабинет, — встал я из-за стола. — Я свои письма стану писать, а ты свое.

— Ваня⁈

О, спасибо матушка, что напомнила. Чуть было не ушел, не поблагодарив Господа.

Мы разбежались. Маменька отправилась писать письмо (полагаю, некий отчет) для батюшки в гостевую комнату, а мы с Анной Игнатьевной отправились в кабинет.

Я устроился за столом, а Нюшка с краешка. Чернильницу поставили посередине, а ручки у нас имеются.

— Иван Александрович, а о чем писать-то? — заныла девчонка.

— Как о чем? Пиши с самого начала — здравствуй батюшка… Или — здравствуй батька. С приветом к тебе дочь Анна. У меня все хорошо, служба идет нормально.

— Не, не так надо, — вздохнула Нюшка. — Надобно начинать так — здравствуйте, мой дорогой и многоуважаемый батюшка Игнат Тихонович. И супруга твоя — Галина… А как отчество у тети Гали, я не знаю.

— А зачем тебе такие сложности? — удивился я.

— Так письмо-то вся деревня читать станет, — снова вздохнула Анька.

— А зачем твое письмо всей деревней читать? Им что, больше заняться нечем?

— Так у нас всегда так — коли письмо кому придет, то всей деревней и читают. Всем же интересно, что и как. У батьки в воскресенье выходной выпадет, так к нему все мужики и бабы придут, слушать станут. Они же все родственники наши. И еще обязательно — низко кланяется вам ваша дочь Нюша.

— Тогда батьку по имени-отчеству назови, а про мачеху так — и твоя законная супруга Галина, моя дорогая тетя Галя, тоже здравствуй, — подсказал я и напомнил. — И про Петьку не забудь.

— В письме его надобно Петром звать, можно Петенькой. И поклоны всем родственникам с соседями передать. Они обидятся, а батька расстроится.

Я только рукой махнул — дескать, пиши, как знаешь. Сам же начал с ответа Василию Яковлевичу. Написал — что не сержусь на него за отправку текста песни в журнал (да, а гонорар мне положен или нет?), а заодно поинтересовался — нет ли у него на примете толкового человека на должность Череповецкого исправника? Сам-то господин надворный советник уйдет на повышение, а на кого он оставит Череповецкий уезд? Поставят какого-нибудь дурака, а еще хуже — если дурака с инициативой. И как мне с ним работать? Тогда уж лучше пусть назначат помощника Абрютина, господина Щуку. Тот, конечно, боится взять ответственность на себя, но у него под рукой будет пристав Ухтомский, который службу знает и не допустит безобразий ни в городе, ни в уезде.

Эх, Антона Евлампиевича бы в исправники. Но, увы. И возраст у него солидный, да и сам он устал от службы. Есть, правда, еще один немаловажный момент. Накладывает долгая служба в нижних чинах свой отпечаток, ох, накладывает. Чересчур тушуется наш пристав людей, которые повыше его чином, да дворян, а на должности исправника этого делать нельзя. Исправник в уезде — как капитан на корабле.

Так что — пусть Василий подбирает кандидата. Наверняка знает своих коллег из других уездов. Вот, пусть и подбирает.

Понятное дело, что назначать исправника будет губернатор Новгородской губернии, но, если товарищ министра, в прошлом исполнявший должность вице-губернатора, курировавший, скажем так, полицию губернии, замолвит словечко за некого выдвиженца, то губернатор возражать не станет.

Ответ Литтенбранту пока потерпит. Теперь самое важное и сложное — написать письмо невесте. Не стану уточнять — что своей. Чужим невестам письма не пишут.

Не удержавшись, похвастался о своих успехах, рассказал о Москве — дескать, Первопрестольная чем-то напоминает Череповец, только гораздо больше и красивее. В театрах не был, в картинных галереях тоже, книжки читаю и в университет хожу.

С душевным скрипом написал, что переживаю о том, что сроки свадьбы отодвигаются, но ее желание одобряю. Мол, педагогика — это призвание и талант, а тебе обязательно нужно поработать, попробовать, как оно быть (чуть было не написал — в учительской шкуре), но вовремя одумался и написал — «человеком, который трудится ради молодого поколения». И я, при всей своей любви и желании побыстрее пойти под венец, ни за что себе не прощу, если заставлю свою невесту закопать свой талант в землю.

(О чувствах я тоже написал, но об этом вслух говорить не стану)

Упомянул, что ее жалованье в 15 рублей, хоть и кажутся кому-то смешным, но это будет ее вклад в становление бюджета нашей семьи. Неважно, что семьи у нас пока нет, но она обязательно будет. Мол, все вместе и сообща. А пока она у меня в невестах, так можно потихонечку из жалованья что-нибудь покупать для будущего нашего дома…

Что можно покупать для дома — я не знаю, пусть сама думает. Может, картинку какую на стену или фикус. Фикус предпочтительнее. Вот, появится у нас свой дом, так и станем думать.

Да, хорошо что о доме вспомнил. Надо Литтенбранту написать. Только сначала необходима консультация специалиста, благо, что он под рукой.

— Аня, — позвал я девчонку, успевшую накатать половину страницы. — Отвлекись на пару минут. Скажи — стоит мне дом покупать? Тот, что Натальи Никифоровны? Если я жениться пока не буду, зачем мне большой дом строить? А если и начать строительство, так все равно где-то жить придется.

— А сколько просят? — деловито поинтересовалась Нюшка. Вон, заметно, что у нее в глазенках зажегся огонек.

— Триста.

— Триста — это много, — заявила Нюшка. — В срубе надо нижний венец менять, подгнивать начал. С гнильцой, красная цена рублей двести семьдесят — двести восемьдесят.

Потом подумала, повела головой:

— С другой стороны — года три-четыре дом постоит. И он почти в центре, огородик имеется. Кусты смородины и крыжовника есть, но я не видела пока ягод. И сарайки крепкие. Баня, пусть и на двоих с соседями, но все равно неплохо. Колодец недалеко. Пожалуй, вся усадьба больше трехсот стоит — рублей триста пятьдесят. Ну, триста двадцать.

— И сколько за дом предлагать?

— Так триста и предлагайте, — хмыкнула Нюшка. — Какой дурак цену себе набавлять станет? Но только вы не все триста сразу платите, а в рассрочку. Рублей сто- сто пятьдесят сейчас, а еще сто пятьдесят — по возвращению. Так и напишите. Сумеете? Или, давайте я вам черновичок набросаю, а вы перепишите.

— Анька, ты уж меня совсем-то за дурака не держи. Уж как-нибудь…

— Так я не держу вас за дурака. Где надо — вы очень умный. Только, не слишком практичный.

Вот-вот… пропал бы я без тебя… Козлушка, слов нет. Вот, напишу Литтенбранту, что готов купить дом его супруги, если сама Наталья Никифоровна не возражает. И сразу же, по получении письменного согласия, вышлю первую половину, а вторую по возвращению. Тогда и купчую оформим и все прочее. А уж его долг — это наши заботы.

А Нюшка, между тем, уже строила планы:

— А дом этот мы потом малость подремонтируем — лучше не один, а пару венцов поменять, там работы дня на два-три, обойдется в десятку. Мужиков я найду… Нет, ежели дядю Филиппа с сыном позвать, то в семь рублей уложусь. Правда, бревна нужны хорошие, но бревна вы сами отыщете.

— Я? Бревна?

— Ага, — кивнула девчонка. — Вы же с Иваном Андреевичем — городским головой в ладах, а у него лесопильный завод. Есть еще пара заводов, но они далеко, вам туда лень идти будет. Иван Андреевич для себя бревна по рублю берет, вам-то по полтора продаст, а не по два. Значит — понадобится нам восемь хороших бревен. А может и десять. Посмотрю потом, посчитаю.

— Ага.

— Э, да что с вас толку-то? Вы же все равно не выберите, какие надо, — махнула ручонкой Нюшка, — Всучат вам какое-нибудь гнилье, или сырые. Лучше я потом сама выберу, а вы только деньги заплатите. На бревна, значит, понадобится рублей… лучше с запасом брать, бревен двенадцать — лишнее я продам… продать и по два с полтиной можно… стало быть — рублей двадцать. Работа — еще семь, но закладываю десять. Вдруг дядя Филипп запьет? Всего тридцать рублей. Если сэкономим что — на крышу пустим, я там в одном месте плохую плашку видела, лучше бы поменять. Плашка с работой — два рубля еще. Но это, если не сэкономим. А потом мы ваш дом продадим… Рублей четыреста можно взять. Хорошо бы за четыреста двадцать, но долго покупателя искать придется. А за четыреста у нас возьмут. Я даже примерно знаю — кому предлагать. Но предлагать вам самому придется. У вас, значит, навару получится семьдесят рублей.

Забавно слушать такие расчеты, но семьдесят рублей «навару» — вполне себе неплохо. Вообще, на окраине Череповца можно за эти деньги и дом купить. Правда, небольшой и без усадьбы.

— Половина твоя, — сказал я Аньке.

— Не, половина — это много. Я с вас возьму… семь рублей. Ладно, пусть десять. Договорились?

— Нет, не годится, — покачал я головой. — Все пополам. Ты же знаешь, я заморачиваться не люблю. Заплачу, сколько скажут. Бегать и хлопотать тебе придется.Думаю, что так честно будет.

— Ладно, чего уж с вами делать.

— Вот и хорошо. Давай лапку…

Мы пожали друг другу руки и вернулись к своим письмам. Но Анька снова заныла:

— Эх, грехи мои тяжкие… Всем соседям поклоны передала… О чем еще-то писать?

— Пиши — на здоровье не жалуюсь. Шерсть не выпала, не линяю, лапы не ломит. И хвост у меня на месте.

— Иван Александрович, я ж вас серьезно спрашиваю⁈ А вы, как не знаю кто…

Сдерживая смешок, попытался разъяснить:

— Анька, глупая, что нужно родителям знать? О том, что ты здорова, кушаешь досыта. Можешь написать — хозяин почти не бьет, а если и бьет, то не до смерти…

— Иван Александрович, я вас сама побью! — не выдержала Нюшка, нарушая всю субординацию. — Или покусаю! За ухо тяпну. Или, того хуже сделаю — пойду и Ольге Николаевне и наябедаю.

И тут, как на грех, открылась дверь и в кабинет господина Винклера явилась маменька.

— И на что это Анечка ябедничать собралась? — поинтересовалась госпожа министерша. — Если что-то не так — я Ивана Александровича вмиг к порядку призову!

— И правильно, так с ним и надо, со злодеем! — радостно заверещала Нюшка. А потом не преминула наябедничать. — Я Ивану Александровичу говорю — подскажите, что мне батьке-то написать? А он — напиши, что у тебя лапу ломит и хвост отваливается! А я чуть было так не написала. Написала бы — что бы в деревне подумали?

Маменька покатилась со смеху, а я возмутился:

— Анна, я тебе другое советовал отписать — мол, лапы не отвалились, хвост на месте. И хозяин почти не бьет! Между прочем, Ольга Николаевна, — наябедничал я в ответ, — ваша протеже только что грозилась изувечить должностное лицо! Между прочем — в прямом смысле. Обещала откусить мне уши.

— А вот теперь вы врете, господин следователь! Не уши, а только одно ухо. Второе у вас останется. И все ваше ухо мне в пастенку не влезет. Кусочек оттяпаю, от вас не убудет.

Почтенная госпожа генеральша хохотала до слез. Отсмеявшись, сказала:

— Нет, с вами поведешься — в цирк идти не захочешь. Анечка, скажи-ка мне, только честно — а господин титулярный советник и в Череповце так себя ведет?

— Нет, Ольга Николаевна, он так только с вами. Ну, со мной немножко. А вообще — он очень серьезный. Его на службе все уважают, а в городе даже боятся. Говорят — если Чернавский за дело взялся, он его до ума доведет.

Глава семнадцатая
Прокурор Геловани

Здание Московского Окружного суда было чем-то похоже на наше. Чем-то… Но этажей здесь три, само строение вытянулось в длину на полверсты. Ну, а похожесть обуславливалась тем, что строилось оно примерно в тоже время, что и наше, а архитектурные стили в одну и ту же эпоху были схожими. Стиль-то какой? Что-то такое, близкое к классицизму.

А мне велено явиться не к центральному ходу, а к служебному. Где он тут? А, слева, где невзрачная дверь. И правильно, что имеется вход для служителей Фемиды, отдельно от остальных.

— Любезный, где кабинет окружного прокурора? — поинтересовался я у служителя, тоже похожего на нашего, из Череповца. Но этот и помоложе, и морда наглая. Вишь, отвечать мне сразу не захотел.

— А вам, сударь, по какой надобности? По служебной или еще какой? Ежели по личной, или вы посетитель, вам с главного входа.

— Не сударь, а ваше благородие, — хмыкнул я, показывая, что явился не по личной надобности, а по казенной. На всякий случай добавил. — Назначен сюда исполнять обязанности помощника прокурора.

— Прошу прощения, ваше благородие, сразу-то и не признал, — поклонился служитель. Пояснил. — Бывает, что сюда и прочая публика ломится — и свидетели, и подсудимые, и праздные зеваки. Даже полковники с генералами заявляются — им, видите ли, не по чину со всеми вместе входить. Вам, ваше благородие, на второй этаж, а на двери табличка — окружной прокурор господин Геловани. Ну и все прочее.

В Череповце, поступая на службу, я сразу явился к Председателю суда. Но здесь Председатель — большой начальник, поэтому текущие дела и кадровые вопросы вершит прокурор.

— И как он, ваш прокурор? Суров? — поинтересовался я.

Служитель искоса посмотрел на меня, приосанился и сообщил:

— Господин Геловани — хоть и нерусский, но православный. Еще ни разу никого из нашего брата по матери не послал, даже не наорал. Вот, до него был…

Служитель замолчал, не раскрывая всех тайн, но дал понять, что предыдущий был куда суровее. Что ж, не бог весть какая информация, но лучше, чем ничего.

— Благодарю, — поблагодарил я дядьку, заодно решив облагодетельствовать того двугривенным. Но здешний «швейцар», вздохнул и попытался отклонить мою руку.

— Простите, ваше благородие, не велено.

— Так я уже монету достал, не убирать же ее обратно? — хмыкнул я. Сломив некое сопротивление служителя, сунул серебрушку ему в карман. — Ну, дружище, я-то не посторонний. Считай, что это тебе за знакомство. Самого-то как величать?

— Иван Александров, — представился тот.

— Вот, еще и мой тезка в придачу. А я Иван Александрович. — Полюбопытствовал. — А отчего же такие строгости?

А тот, воровато оглянувшись по сторонам, пояснил:

— Из-за газетчиков. Любят щелкоперы новости вызнавать, поэтому и суют нашему брату то двугривенный, а то и рубль — дескать, задаток тебе, а как расскажешь что-нибудь любопытственное, заплачу больше. А что служители знают? Только сплетни да пересказы. Такого иной раз наплетут, что хоть стой, хоть падай. А газеты все это печатают. Так Его Превосходительство распорядился — узнает, если кто из наших деньги у посторонних берет — увольнять к чертовой матери. Неважно — беседовал он со щелкоперами или нет.

— А щелкоперы очень донимают?

— Ох, ваше благородие, не то слово. Они и в суде сидят, и присяжных караулят. Вон, даже нашего брата не гнушаются. И ладно бы, только московские или питерские, так еще и иноземные. Им-то какая корысть чужие судебные дела?

Я только развел руками и, кивнув служителю, прошел внутрь. Пожалуй, мой тезка честно заработал свою монетку. С меня не убыло, но кое-что я узнал. Не сомневаюсь, что помощь в получении информации мне еще понадобится.

Второй этаж, дверь, а за ней не так, как у нас — сразу кабинет прокурора, а настоящая приемная с канцеляристом с петлицами, но без знаков различий. Видимо, кандидат на какую-нибудь должность. И окружной прокурор здесь в чине статского советника. Ну так Москва, как-никак, пусть формально наши суды и равны.

— Разрешите? — шагнул я через высокий порожек. — Ваше высокородие, титулярный советник Чернавский в ваше распоряжение прибыл.

Из-за стола ко мне вышел невысокий, крепко сложенный мужчина средних лет в мундире статского советника, с крестом святой Анны на груди и святого Станислава на шейной ленте. Короткая стрижка, седые волосы и седая бородка.

Как всегда — легкая пауза, когда взгляд собеседника в больших чинах переводится со скромных петлиц титулярного советника на «владимир», отмечая несоответствие.

— Прошу вас, Иван Александрович, без чинов, — протянул мне руку статский советник. — Зовите попросту — Давид Зурабович.

Судя по окончанию фамилии, окружной прокурор был из сванов, а вообще, если не ошибаюсь, Геловани — княжеский род. Откуда я это знаю? Вот здесь все просто. В студенческие годы приятельствовал со своим однокурсником, Костей Авалиани. Костя всю жизнь прожил в России, по-грузински, кроме лобио и киндзмараули, иных слов не знал, но гордился тем, что предки выходцы из Сванетии и обижался, когда узнавал, что для нас, все живущие в Грузии сплошные грузины. Еще Костя говорил, что артист Геловани, исполнявший Сталина в старых фильмах происходит из княжеского рода.

Давид Зурабович, как и мой друг, говорил без кавказского акцента. Возможно, вырос среди русских, а может, специально работал над постановкой дикции.

— Садитесь, — кивнул мне на стул мой нынешний начальник.

Дождавшись, пока я усядусь, Геловани спросил:

— Не сомневаюсь, что вы удивлены предложением немного поработать в Московском суде?

Нет, определенно имеется акцент. Но, скажем так, не чрезмерный. В букве е что-то такое, словно бы одновременно пытается сказать э.

— Удивлен — это мягко сказано, — признался я. — Что такого должно было произойти, чтобы провинциальному судебному следователю предложили на две недели стать помощником прокурора в Москве, да еще и назначили за это царскую плату? Более того — мне уже уплатили за несделанную работу.

— О плате — лучше не упоминайте, — замахал руками статский советник. — Свой диплом вы заработали честно, профессор Легонин вас отрекомендовал наилучшим образом. Я же просто прошу вас помочь, как коллегу. И буду очень рад, если вы согласитесь.

— Так я уже согласился, — удивился я. — И прошение о прикомандировании меня к Московскому суду написал.

— Да, Его Высокопревосходительство уже утвердил вас в должности моего помощника, не дожидаясь ответа из Петербургской судебной палаты. Более того — он распорядился назначить вам жалованье в соответствии с вашей должностью и чином. Я очень опасаюсь, что вы откажетесь, если узнаете, что вам предстоит сделать.

Нет, что-то совсем плохо. Я был готов поработать и без жалованья — отработать диплом кандидата права. Они что, меня под танк собираются бросить? Танков еще нет, значит — под паровоз. Под паровоз не хочу.

— Давид э-э… — начал я вопрос, но с ужасом обнаружил, что с перепугу из головы вылетело отчество. А оно какое-то простое.

— Зурабович, — подсказал прокурор.

— Прошу прощения… Давид Зурабович, так что же я должен сделать? Развалить какое-то дело? Так это может сделать любой следователь или помощник прокурора. Перестрелять в зале суда присяжных заседателей или вызвать на дуэль защитника? Присяжных перестрелять сложно — их двенадцать… Палить из револьверов с двух рук — нереально. Вот, если вы поможете — тогда все получится.

К счастью, Давид Зурабович юмор понимал. Услышав про заседателей, он расхохотался. Отсмеявшись, сказал:

— Нет, присяжных заседателей стрелять не надо. А вот присяжного поверенного было бы неплохо.

Судя по всему, прокурор говорит вполне серьезно. Хотя, не уверен, что его слова следует воспринимать буквально.

— И чем вам досадил присяжный поверенный?

— Вам доводилось сталкиваться с адвокатами? — поинтересовался прокурор.

Невежливо отвечать вопросом на вопрос, но здесь имеется какая-то подоплека. Значит, Давид Зурабович станет подводить меня к характеристике какого-то конкретного защитника.

— Не так, чтобы часто, должность у меня немного другая — нет надобности присутствовать при процессе, но пару раз доводилось, — ответил я. — Иной раз защитники требуют устроить допрос следователю. Так что, приходится отвечать на вопросы.

— Но присяжные поверенные ведут себя вежливо? Или как?

— Вопросы, каверзные они задают, не без этого. Но чтобы нахамить или еще что-то — не припомню. Повторюсь — я не настолько часто сталкиваюсь с адвокатами. При нашем Окружном суде нет присяжных поверенных, они приезжают из Петербурга, из Судебной палаты. Но сделал вывод, что они делятся на две категории: либо пытаются развалить дело, цепляются за любую мелочь, либо пытаются воздействовать на присяжных эмоционально — упирают на тяжкую долю подсудимого и все прочее. Но хамить следователю или обвинителю… Нет, такого не упомню. Да и Председательствующий суда не позволит такого.

— Теперь представьте себе, что обвиняемого в совершении преступления защищает присяжный поверенный, который вас высмеивает, цепляется за любое неосторожно брошенное слово, ищет какие-то забавные или смешные черты в вашем лице, в вашей фигуре?

— Откровенно говоря, представляю такое с трудом, — покачал я головой. — Это уже не адвокат, а какой-то мальчишка. Гимназист… или реалист, высмеивающий учителя на потеху товарищам.

Можно еще добавить — этакий тролль, но тролль здесь остается сказочным существом, а не провокатором в социальных сетях. И термина стеб в 19 веке еще нет. Вот так и вспомнишь свою Нюшку, постоянно ворчащую — дескать, что за дела? Жопа у нее есть, а слова такого нет!

— Тем не менее, это так, — вздохнул Геловани. — И господин присяжный использует свои придирки так, что формально к нему не придраться. Титулярный советник Капустин, товарищ прокурора — слегка заикается. Так вот, поверенный несколько раз спрашивал — не следует ли уважаемому обвинителю обратиться к врачу, чтобы поправить дикцию? А ко мне… Как вы сами считаете?

— Наверное придирается к вашей национальности? — предположил я. — Но не знаю — к чему тут придраться? По-русски вы говорите чисто, словно прирожденный русак.

— Тем не менее, на одном из процессов господин Куликов — это фамилия присяжного поверенного, очень вежливо спросил — вам не трудно было читать уголовное дело, написанное по-русски? А потом, несколько раз повторил — мол, как же хорошо, что представители кавказских народов — люди гор, но так прекрасно говорят на языке, характерном для великороссов! Мол — он гордится, что прокурор Московского окружного суда выучил русский язык. Я с васми лэт живу в Маоскве, но послэ таго, как мнэ пять, а то восем разпадрят скажут, что я прэкрасно гавару па русски, ва мнэ прасыпаетса кавказский акцэнт! Бозишвили! — выругался окружной прокурор.

Давид Зурабович какое-то время молчал, приходя в себя. Наконец, взял себя в руки и извинился: — Прошу прощения.

— Ничего страшного, — отмахнулся я. — Я все равно ничего не понял. Но понял, что этот Куликов — не только сукин сын, но еще и маймуно виришвило.

Похоже, господин Геловани и сам нечасто слышал такие слова, да еще в устах русского человека. Возможно, мое произношение оставляло желать лучшего, но он понял. Хмыкнул, пожал плечами, но не стал спрашивать — откуда я знаю[1]?

Мой друг Костя Авалиани пришел бы в ужас, услышав такие ругательства. Для него и слово дурак было бранным.

— Он еще хуже, чем обезьяна и сын ишака. Подлец и сволочь. У меня уже два помощника наотрез отказались выступать в качестве обвинителя, а один подал в отставку. Если вы откажетесь, придется мне самому выступать с обвинением. Но я не знаю — чем все закончится. Я пытаюсь себя контролировать, но Куликов уже знает мою болевую точку. Могу вспылить, накинуться на Куликова прямо в зале заседания суда. Мне потом придется либо идти под суд за причинение увечий, либо уйти в отставку с позором. А Куликов будет счастлив. А газеты опять раструбят о позоре московской прокуратуры и об очередном выигранном деле. Да что там — прокурор накинулся на адвоката! Да о таком не только наши газеты, но и европейские станут трубить месяца два. А присяжные заседатели ходят на такие процессы с огромным удовольствием, словно в театр.

Ну, или словно актеры-любители, на которых вдруг обратили внимание. Это я уже про себя добавил.

— Да кто же он такой, присяжный поверенный Куликов? Неужели нельзя его попросту взять и уволить?

— Заметно, что вы из провинции, — вздохнул прокурор. Спохватившись, принялся объяснять: — Нет, Иван Александрович, это я не в обиду. Сергей Петрович Куликов — двоюродный брат Алексея Ивановича Куликова, являющегося зятем нашего генерал-губернатора князя Владимира Андреевича Долгорукова. И все попытки как-то урезонить господина Куликова наталкиваются на смешки — дескать, суд присяжных подразумевает состязательность сторон. Вот и состязайтесь.

— А Председатель — то есть, старший председатель Московской судебной палаты, на имя которого я писал прошение? Он может как-то повлиять? Он все-таки тайный советник, сенатор. Объяснил бы присяжному поверенному, что следует соблюдать какие-то этические нормы?

— Его Высокопревосходительство тайный советник Шахов не станет вникать в такие мелочи, как недовольство прокурора и его помощников. Он витает в таких эмпиреях… К тому же — у него четырнадцать округов. А увещевания второго и третьего председателей, равно как и председателя суда, не помогают.

М-да, любопытный персонаж. Интересно, что движет этим самым Куликовым? Жажда славы любой ценой? Или просто любовь к скандалам? Есть же такие люди, которые не могут жить спокойно.

— Заметьте — Куликов берется только за такие дела, которые, с точки зрения защиты перспектив не имеют, — сообщил Геловани.

— А что за дело, которое вы собираетесь мне поручить? — поинтересовался я.

— Кража, которую совершил священник, — ответил прокурор.

— Надеюсь, не священные сосуды из храма? — озадаченно поинтересовался я.

— Именно что священные сосуды и, как на грех, из храма.

— М-да… — протянул я. Вырисовывается не просто дело о краже, а святотатство.

— Вы удивлены? Увы, иной раз так бывает, что и священники совершают хищения, да еще и сопряженные со святотатством.

— Да я не то, чтобы удивлен, — протянул я. — Вспомнился анекдот, что слышал. Он, кстати, о господине Плевако.

— Вот как? — заинтересовался Геловани. — А что за анекдот? Я недавно услышал о старушке, что украла жестяной чайник. Вы слышали?

Я кивнул. Слышал я про старушку. Правда, вариации разные — и жестяной чайник за тридцать копеек, и кофейник за триста рублей[2].

— Судят батюшку, который с похмелья украл и пропил потир. Дело, вроде бы ясное, батюшке грозит немалый срок, но встает Плевако и в своей заключительной речи говорит: «Господа присяжные заседатели! Вспомните, сколько грехов отпустил вам батюшка за свою долгую службу. Так неужели мы не простим ему один-единственный грех?»

— Разумеется, священника оправдали! — захохотал прокурор. — Расскажу господину Плевако, он эти анекдоты в отдельную тетрадочку записывает.

Мы с моим нынешним шефом понимали, что оправдательный приговор вынесен быть не мог, потому что председатель суда, напутствовавший присяжных заседателей перед их уходом в совещательную комнату, задал бы следующие вопросы: "Виновен ли вышеупомянутый священник в том, что он совершил кражу священных сосудов из храма?«, 'Если священник совершил это деяние, то отдавал ли он себе отчет в том, что совершает не просто кражу, а святотатство?», «Заслуживает ли снисхождение священник?». Вопросы достаточно конкретные, требующие конкретных ответов.

— Есть еще один анекдот о Плевако, — сообщил я. — В кабинет присяжного поверенного вбежал разъяренный торговец мясом: «Если собака стащит кусок мяса с моего прилавка, должен ли за это отвечать ее хозяин?» «Непременно!» — ответил Плевако. «Так вот, ваш пес стащил у меня окорок, стоимостью в три рубля». «Отлично, — отвечал адвокат, — уплатите мне еще два рубля и мы в расчете за время, потраченное мной на вашу консультацию».

Расстались мы с Геловани довольные друг другом. Прокурор, разумеется, был доволен больше. Он-то и анекдот новый услышал, да еще и заполучил для своей конторы мальчика для битья. А я получил у канцеляриста ключ от своего временного кабинета и увесистое уголовное дело по обвинению Васильева Петра Петровича, священника, запрещенного в служение по статье 241 Уложения о наказаниях 1845 года.

[1] Узнал не от своего друга, а из фильма, автором сценария и режиссером которого был грузин. Думаю, читатели догадались.

[2] Не стану приводить здесь анекдот об украденном чайнике. Он хорошо известен. Но суть в том, что такое дело не дошло бы до суда присяжных. Сомневаюсь даже, что его принял бы и мировой судья. В худшем случае для старушки — ее бы обматерил городовой, вот и все. Впрочем, у В. Вересаева есть другая версия — украден был не чайник за 30 коп., а кофейник за 300 ₽ И дело рассматривал выездной суд. Дальше все по тексту.

Глава восемнадцатая
Знакомство с делом

Москва моего времени, по сравнению с позапрошлым веком, изменилась гораздо сильнее, нежели Питер. Улица Тверская узкая, да еще и кривая. Прямо посередине рельсы, по которым пара усталых лошадок тащат забавный вагончик. Дома пониже, какие-то непривычные. А памятник Пушкину не там, где ему полагается быть. Стоит рядом с каким-то монастырем. До наших времен монастырь не сохранился, логично подумать, что снесли.

Матушка вместе с Нюшкой и горничными перебрались к очередной сестрице, а я твердо ответил — не поеду! Понимаю, что мне обещана отдельная комната (родственница должна целый флигель нашей компании выделить), но я наотрез отказался. Простите, дорогие родственники, но у меня служба. Я на нее ухожу к семи утра, возвращаться стану часам к семи, а то и к восьми. И я вас стану стеснять, потому что не смогу вписываться в графики завтраков-обедов-ужинов, да и вы меня тоже. Если бы речь шла о моем пребывании в Москве месяца на два, снял бы себе квартиру. Но на две недели никто не сдаст. Поэтому, придется пожить в гостинице. Маменька, разумеется, немного попереживала, но поняла, что так будет правильнее. Некогда сыну вникать во все родственные взаимоотношения, болтать о друзьях-знакомых, судить и рядить– кто и чем занят, почему этот дядюшка вышел в отставку, не дожидаясь генерала, а тот так и не женился, несмотря на то, что ему уже пятьдесят лет? А зачем племянник тетушки Марьи — подающий надежды чиновник, ушел от красавицы жены к любовнице, немолодой, обремененной детьми и долгами?

Нюшка устроила выревку — дескать, а как же Иван Александрович без над надзора? В том смысле — что без присмотра? Мол, пропадет он в гостинице, ограбят, тигры сожрут или еще хуже — помрет от голода? И барышни там разные ходят. Ладно, если вовлекут ненадолго, на ночку. А если возьмут, да и окрутят молодого да интересного, под венец отведут, а как же ее ответственность перед Еленой Георгиевной?

Но маменька от Аньки лишь отмахнулась, даже спорить с ней не стала, заявив, что юные барышни не живут вместе с молодыми людьми. И, вообще — сиди, набирайся хороших манер и французский учи. И Аньке польза и самой маменьке развлечение.

Я бы снял для себя что-нибудь поскромнее, сообразно кошельку провинциального титулярного советника, но супруга товарища министра встала на дыбы — мол, чтобы ее сыночек, да куда попало? Нет, только в самую лучшую и дорогую. Но не туда, где останавливаются купцы да молодые офицеры, вроде «Славянского базара» или «Дрездена», а респектабельную. Вот, о гостинице, что в Камергерском переулке идет хорошая молва — про пьяные дебоши не слышали, и цыган не пускают, туда и пойдешь. А то, что тамошний нумер из двух комнат стоит одиннадцать рублей за сутки — это пустяки. Ну, если для маменьки — это пустяк, то спорить не стану. Я даже у нее денег не стал брать. Как-никак, осталось еще от отцовских, данных на путевые расходы, да и свои не потратил. Некуда. Собирался пройтись по книжным лавкам, но на это и время нужно, и знать, где оные располагаются. Забежал только в книжную лавку на Каменном мосту, но ничего толкового не нашел. Все то, что я видел в каталоге в Череповце.

Чем еще хорош нумер, так это тем, что при нем имеется ванная комната с настоящей ванной. Правда, горячую и холодную воду прислуга носит с первого этажа, из кухни и заполнение емкости отнимает изрядное время. Но если я за все это плачу — трудитесь. Я не преминул воспользоваться услугами, но предварительно проследил, чтобы горничная как следует вымыла ванну. Знаю я эту гостиничную прислугу — посчитают, что и так чисто.

Жаль, завтраки и обеды в стоимость нумера не входит, зато при гостинице имеется ресторан. Так что, позавтракаю в Камергерском — «впишусь» в полтора рубля, а пообедаю и поужинаю около Окружного суда, где в переулке имеется «демократичный» ресторанчик.

Нет, друзья мои, не понимаю, как в Москве чиновники-то живут с такими ценами? Разумеется, по дорогим гостиницам они нумера не снимают, но даже квартира, если снимать с пансионом (то есть — у тебя комната, а кормежка от хозяина) обойдется рублей в тридцать пять. А еще всякие сопутствующие траты. Прачка там, покупка-починка мундира. Я-то, допустим, потяну, а как быть мелким чиновникам, у которых все жалованье сорок рублей в месяц? Нет, не хочу в Москву. В Санкт-Петербурге расходы еще выше, потому что жилье дороже. Столица, блин. Так что, туда я тоже не хочу.

Хочу домой, в Череповец. Там я преуспевающий чиновник, занимаю видную должность, и могу позволить себе зайти в любой ресторан или трактир. А в Москве еще подумаешь.

Из моего окна вид красивый. Вру. Самый обычный вид. Переулок, он и есть переулок. Камергеры по нему не ходят, хотя, вроде бы, и положено. Видно трехэтажное здание. Что-то оно мне напоминает, но отдаленно. Может, это нынешний МХТ? В том смысле, что будущий?

Тут бы неподалеку положено памятнику стоять, отцам-основателям. Помнится, мне у него одна девушка свидание назначала: «Ну, приходи к памятнику… к этим, как их там? Один Немирович, второй Данченко».

Но в окошко смотрел всего пару раз. Днем меня не бывает, ближе к вечеру — не до того. А ночью я уже сплю.

По жизни считаю себя разгильдяем, хотя окружающим кажется, что я чуть ли не образец трудолюбия и дисциплины. Но противоречия никакого нет. Если понадобится — то я могу быть человеком пунктуальным, въедливым и скрупулезным, а нет — так и зачем мне сотрясать воздух и делать лишние телодвижения?

Сейчас, похоже, пришло время отнестись к делу со всем тщанием и радением. Во-первых, несмотря на то, что я хорохорился, меня пугал этот Сергей Петрович Куликов, которого прокурор Геловани охарактеризовал как сукина сына. В прежние времена все время терялся, ежели сталкивался с троллями. Им-то все пофиг, а я отчего-то переживал. Беда, что и морду им не набьешь. Увы и ах. Единственное что понял, так это то, что не стоит вступать с провокаторами в дебаты. Это, как говорят, тоже самое, что играть в шахматы с голубем.

Во-вторых, терпеть не могу быть должным, но коли диплом я заполучил как бы авансом, то теперь следует расколоться в доску, но дело сделать. И, желательно, не выглядеть при этом смешным. Но проявить профессиональную некомпетентность гораздо хуже, нежели подвергнуться насмешкам со стороны адвоката.

Поэтому, я уже четыре дня изучаю дело по обвинению в умышленной краже, которую совершил священник. Делаю выписки, а само дело уже заполнилось закладками. Ищу, надо сказать, погрешности.

Итак, что следует из материалов дела?

А следует, что 14 декабря 1883 года бывший священник церкви Успения Богородицы вошел в свой храм во время заутрени. Никто на это особого внимания не обратил. Отец Петр, хоть и запрещен во служение, но креста не лишен. А то, что он стоит среди прихожан в своем облачении, пусть и вызывает удивление, но никакого криминала здесь нет. Имеет полное право.

Вот и теперь, он стоял, молился, вышел из храма, а когда служба закончилась, то настоятель отец Николай спохватился — пропала дароносица, а ему как раз нужно было отправляться на «требы» — посетить двух мирян, которые не смогли из-за болезни явиться к Причастию. Богаделенка (а кто это?) Арина Лыкова, убирающаяся в храме сообщила, что видела, как во время службы в алтарь прошел отец Петр. Но значения этому не придала. Мол — батюшка вошел, ему можно.

Настоятель велел послать за полицией, а явившемуся городовому унтер-офицеру Степану Сангину изложил все обстоятельства.

Городовой и Арина Лыкова отправились в дом отца Петра и там обнаружили украденную дароносицу. Унтер-офицер забрал украденную церковную ценность, а заодно приказал отцу Петру идти с ним в участок.

Полицейский пристав Ермолаев составил рапорт, собрал первичные показания настоятеля, богаделенки, а также самого подозреваемого. Ввиду того, что отец Петр был запрещен во служение, а кража из храма квалифицируется как святотатство, товарищ окружного прокурора титулярный советник Капустин (А, это тот, который слегка заикается), распорядился поместить священника под стражу. Это что, получается, что батюшка пребывает под стражей уже полгода? Или почти полгода. И Окружной суд держал старого человека в тюрьме, ожидая, что к ним приедет какой-то хмырь, вроде меня, на которого можно спихнуть это дело? А если бы я не появился?

Но с другой стороны — а куда его девать? И дел, простите, у Московского суда всегда хватает. Вон, даже у нас, в захолустном Череповце не бывает так, чтобы после подписания обвинения и передачи материалов в суд, рассмотрели хотя бы в течение месяца. Ладно, если бы суд присяжных мог уложиться в один день. Но, как показывает опыт, процессы всегда затягивается. Еще ладно, что не как в Петербурге, где уже второй год рассматривают дело по обвинению в убийстве девочки-подростка Сарры Беккер.

Материалы переданы судебному следователю Московского окружного суда коллежскому регистратору г-ну Дмитрию Николаевичу Максимову. Чего? Моему полному тезке из той жизни?

Ну да ладно, фамилия Максимов — не самая редкая в этом мире.

Значит, следователь открыл дело по статье 241 Уложения о наказаниях Российской империи о «святотатстве» то есть — «всякое похищение церковных вещей и денег, как из самих церквей, так и из часовен, ризниц и других постоянных и временных церковных хранилищ».

Дароносица — серебряная, с позолотой, оценена в сумму триста рублей. Будь это иная вещь, «светского» назначения — дело бы пошло к Мировому судье, но святотатство, как квалифицированное преступление, рассматриваются Окружным судом. И грозит старому священнику ни много, нимало — лишение всех прав состояния и ссылка в каторжные работы на заводах на время от четырех до шести лет.

Так, какие показания получил мой тезка от подозреваемого?

Прежде всего — а для следователя это самое главное, отец Петр не запирался, а честно сообщил, что кражу он совершил целенаправленно, прекрасно понимал, на что идет. И он в этот день был абсолютно трезв.

А мотивом, побудившим священника войти в алтарь и украсть дароносицу — нищета, в которую он вошел после запрета на служение. Ему бы уже полагалось уйти на покой, получать пенсию за сорокалетнюю службу в храме, а запрет перечеркнул все планы спокойно дожить свои годы. Из дома продавать уже нечего — все продано, брать в долг не позволяет совесть — вернуть все равно не сможет, а просить милостыню не позволяет гордыня. Как-никак долгие годы был пастырем, наставляющим прихожан, что просить — неприлично, что истинный христианин должен сам зарабатывать себе пропитание. Отчего решил совершить кражу из церкви — так оттого, что помнит, что в алтаре лежат две дароносицы. Еще одна — старая, медная, хранится в ризнице. Если стереть с нее пыль — еще годится для того, чтобы переносить в ней святые дары.

Так что, украв священный сосуд, батюшка не оставил бы храм без дароносицы.

А выбор объекта кражи был обусловлен тем, что одна дароносица — стоимостью в пятьсот рублей, пожертвована рязанским купцом Кашиным, а вторая, которую он и собирался украсть — дешевле, зато она пожертвована его же прихожанами. Купец далеко, у него попросить прощения трудно, а прихожане — они поймут и простят. А то, что по закону его накажут, отец Петр тоже понимал. Но он считал так — ежели, украдет дароносицу, сумеет ее продать, то проживет на вырученные деньги еще год или два. А нет, так в тюрьме его станут кормить за казенный счет…

Но в самом конце допросного листа подозреваемый сделал заявление — мол, он понимает, что его проступок имел корыстную цель, свойственную имущественным посягательствам вообще, но об оскорблении религиозных чувств верующих речь не идет, так как дароносицу он вынес украдкой и этого никто не видел.

Прочитав подобные откровения я слегка охренел. А ведь уже сто первый раз себе говорил, что удивляться ничему нельзя. Как говорил один незабвенный политический деятель — никогда не было, а вдруг опять. Если бы батюшка отвечал на вопросы следователя в присутствии адвоката, тот бы подсказал, что имелся следующий умысел — украсть священную вещь не для того, чтобы ею воспользоваться в узкокорыстных интересах, а чтобы сесть в тюрьму.

Но где-то на задворках сознания мелькнула мысль — а не напоминает ли это мне коммунистические представления о собственности? Ежели, в церкви добра много, так отчего бы ей не поделиться с бедными? В частности — с бывшим настоятелем? Нет, здесь немножечко не то.

Будь я присяжным поверенным, уже знал бы, на что упирать в своей речи. И, кстати, попытался бы внести раскол и смятение в умы присяжных. Да, с одной стороны, кража из церкви — это святотатство. Но с другой — можно ли назвать святотатством нормальное желание не умереть с голоду?

Мне-то, как обвинителю понятно — святотатство, оно святотатство и есть, как ты его не маскируй. И не предусмотрено законом послабление за то, что вор идет похищать чужое имущество, потому что он хочет кушать. Но присяжные, в отличие от прокурора (ладно, помощника прокурора), всего лишь люди. Глядишь, они и дрогнут. И еще многое зависит от того, как сформулирует свои вопросы председательствующий на суде. Вон, тот же Кони, что председательствуя на суде по обвинению Веры Засулич, фактически подсказал присяжным формулировку, по которой они признали террористку невиновной. Предположим, если сформулировать вопрос так: «Имел ли запрещенный в служение священник Васильев намерение совершить святотатство?». А ведь присяжные вполне себе могут ответить — нет. А за простую кражу суд, скорее всего, даст отцу Петру не больше года, а с учетом ранее отбытого наказания его прямо в зале суда и освободят.

М-да, беда мне с самим собой. Я должен подготовить обвинение, по которому батюшку посадят тюрьму, а сам уже думаю — как бы ему помочь?

Итак, имеется дух закона и буква закона. Если судить по букве — то святотатство. А по духу, то нет. До начала процесса еще три дня. Наверное, следует сходить в библиотеку, поискать там что-то соответствующее, провести анализ и так запутать дело, чтобы и самому остаться с победой, и священника чтобы не слишком-то замурыжили.

Я должен быть тверд, аки служитель закона, а мне отчего-то батюшку жалко. А этого делать нельзя. Представил, что бы было, если бы дело вел я сам? Есть у меня некое подозрение, что я бы его благополучно похерил. Для начала вытащил бы старика из тюрьмы. Допустим — отправил бы его на поруки трудового коллектива. То есть — нынешнего настоятеля храма. Второе — поговорил бы с настоятелем, а тот вполне бы мог отозвать свою жалобу. Дескать — священный сосуд возвращен, претензий у нас к бывшему коллеге нет. А отцу Петру следует иное наказание, не мирское. Возможен ли такой вариант? Теоретически, вполне, а вот на практике? Но на практике мне все равно сие не проверить. Дело открыто, человек в тюрьме, суда ждет. Утешу себя тем, что в тюрьме батюшку кормят.

Интересно, а почему нет никаких характеризующих данных на отца Петра, что везде именуется как Петр Петрович Васильев?

Шестьдесят лет, вдовец, понятное дело, что православный. Бездетен. Шестьдесят лет даже по моему времени — возраст довольно-таки солидный. Предпенсионный. А здесь… Значит, к этому времени Васильев должен быть награжден какими-то наградами. Читал я как-то формуляры священнослужителей. У подсудимого, как минимум, должен быть набедренник, фиолетовая камилавка. Наверняка не прошел мимо и бронзовый наперсный крест «В память войны 1853–1856 гг.». Его, кажется, всем давали. Мог и орден святой Анны быть. Тоже, обычное дело, если батюшка получил оный за долгую службу. Нигде не указано. Хотя, а чего я задаю глупые вопросы? Я сам-то, при выполнении своей работы, ищу характеризующие данные? Если только при допросах свидетелей они что-то скажут. Защитник должен отыскивать и положительные характеристики и все прочее.

Еще любопытно — а за что батюшку запретили в служение? Сразу же напрашивается ответ — за пьянство да за распутство. А если нет? В принципе, не мое это дело. Хотя… Я ж обвинитель, мое дело, если подходить с формальной точки зрения, так это представить фигуру подсудимого в черных тонах. Вот, мне бы самому встретиться с подозреваемым. Но нельзя.

Зато я могу встретиться с нынешним настоятелем храма — отцом Николаем Соколовым.

Глава девятнадцатая
Проделки бухгалтера

За окном еще относительно светло, хотя времени уже восемь. Устал от бумаг, а ложиться спать еще рано. Сходить погулять? Сделаю крюк, выйду к Большому театру, пройдусь по Охотному ряду.

Но по ряду бродить уже смысла нет — все павильоны закрыты. Может, сходить еще разочек на Каменный мост? Вроде бы, книжная лавка там открыта до девяти вечера? Потом зайти куда-нибудь кофе выпить на сон грядущий, да и спать.

Но тут раздался стук дверь.

Кого это там несет? Надеюсь, не какая-нибудь дамочка из тех, жаждущая скрасить одиночество молодого человека? Гостиница респектабельная, но от этих дамочек спасения нет. А у нас облико с моралью, а еще (это немаловажно!) — жуткое опасение подцепить какую-нибудь бяку. Нет уж, нафиг такое счастье.

— Здрасьте, Иван Александрович. Небось, соскучились без меня?

Вот оно, горюшко привалило. Нюшка, да не одна, а в сопровождении какого-то мужика в армяке и простонародной шапке, но с явной военной выправкой.

— Дядя Тихон, корзинку и почтовый пакет клади на стол, — скомандовала Анька так четко, словно всю жизнь только этим и занималась. Потом кивнула: — Дядь Тихон, ты пока меня ждешь, можешь какого-нибудь седока взять, а то и не одного. Чего тебе попусту-то торчать? Рублик заработаешь, барыне не скажу.

— Да кого тут возьмешь, у гостиницы-то? — угрюмо пробасил Тихон. — Здесь, барышня, своих извозчиков хватает. Чужой кто сунется, сбрую враз изрежут.

Ого, опять-таки, как у нас. Тутошние «таксисты» поделили территорию, чужих не любят.

— Так тебе трудно на сто саженей отъехать? — удивилась Нюшка. — Отъедешь подальше, а там народ ходит. Только не вздумай за реку никого везти.

— Да нешто не понимаю? — хмыкнул кучер, выходя из комнаты. А Нюшка крикнула вдогонку: — Часика через два подъедешь, меня заберешь.

Даже не удивился, что Анька командует прислугой моей тетушки. Никогда не верил в то, что «сказывается кровь», а тут поверишь.

У второй двоюродной сестры моей матушки, которая вдова, усадьба в Сокольниках. По здешним меркам далековато от Москвы, значит, свой выезд приходится иметь. Надо было у маменьки поинтересоваться — а за кем была замужем ее кузина? Усадьба, выезд. Хм… Либо ее покойный муж был генерал, либо купец первой гильдии. Но купец — вряд ли.

Кстати, отчего «уехать за реку» означает совершить нечто непристойное? У Островского соблазнитель возил Ларису за реку, у Чехова жандармиха уехала с буфетчиком за реку[1].

В общем, Нюшка позволила хозяйскому кучеру малость подшабашить. И даже не потребовала отстегнуть ей процентик за молчание.

— Я, Иван Александрович, вас кормить приехала, — безапелляционно заявила девчонка, начиная разгружать корзину. Вытащила что-то завернутое в чистое полотенце, горшочек, прикрытый крышкой и даже тарелку с ложкой. Ишь ты, Красная шапочка, навестившая бабушку.

— Пять дней сама не своя, испереживалась — как вы там? А меня там извели — вилку и ложку держать, как правильно при разговоре копыто отставить… Тьфу, ваше влияние. Я про ногу и каблучок. Ольга Николаевна и Любовь Петровна говорят — надоело твое нытье, так что бери коляску, поезжай, Ивана Александровича покорми, а заодно почту ему отвезешь. А вы, между прочем, могли бы заехать. И даже нумер свой не сказали. Пришлось спрашивать — где проживает господин Чернавский? Вначале не хотели указывать, пришлось сестрой называться. Еще спасибо, что со мной Тихон, он уважения к гостье прибавляет.

Надо было Анька назваться той, кем она записана в моем паспорте — Анной Сизневой, 14 лет, крестьянской девкой, находящейся в услужении у господина Чернавского. В гостинице — это не у родственников, тут надобно у пристава отмечаться. Паспорт-то я сдал хозяину, а обратно, уже через час, его принес сам господин пристав. Видимо, знает, кто нынче у его министра в товарищах. Но пристав, следует отдать ему должное — поинтересовался, а где мол, девка-то? Пришлось соврать — дескать, Анна, что в паспорт вписана, осталась в Петербурге, у отца. Если потребуется — могу от батюшки письменное подтверждение запросить. Хотел вначале на матушку стрелку перевести — но я ни адреса усадьбы не знал, ни фамилии очередной тетушки. Но ведь с другой-то стороны, толика правды в моем ответе имелась. Пожалуй, крестьянская девка Анна осталась в Питере, а здесь Анечка… Ну да, воспитанница госпожи министерши и моя младшая сестренка. Или старшая, но это по ситуации.

— Анька, не зуди, — миролюбиво попросил я.

— Чего не зуди-то? Болван вы, Иван Александрович, хоть и кандидат права. Неужели свободного часика не было? Переживаем. И я, и маменька ваша.

Куда годится оправдываться перед прислугой? Не годится. И я не стану.

Вместо ответа я встал, приобнял девчонку и чмокнул ее в макушку. Вообще-то, сам о ней соскучился. Не хватает ее бурчания и наставлений.

— Аня, честное слово — заработался. Занят часов до восьми, а как подумаю, что до Сокольников ехать — уже и сил нет. Мне еще до процесса три дня, а там — как пойдет. Отмучаемся, домой вернемся, тогда все опять на привычные рельсы встанет.

Нюшка, не по благородному шмыгнув носом, словно котенок ткнулась мне в плечо и вздохнула.

— Ваня, ну я же на самом деле волновалась. Пропал на пять дней. Знаю — случись что-то нехорошее, так сообщили бы. Но думаю — вдруг голодный?

Сразу же отстранившись, разложила на тарелке пирожки.

Есть мне не слишком-то и хотелось, но куда там. Анька, углядев на стене шнурок, не задумываясь подергала за него, а появившемуся коридорному приказала:

— Нам стаканчик чая и… — обернувшись ко мне, спросила: — Иван Александрович, ты, небось, кофе свой станешь пить? Тогда чай и кофе.

— А к чаю что-нибудь изволите-с? — спросил коридорный, но Нюшка уже закрывала дверь.

— Если бы изволили, то сказали.

Отпустив прислугу, снова вздохнула:

— Вон, Иван Александрович, стоило тебя одного отпустить, уже и щеки впали. Отощаешь, Елена Георгиевна разлюбит. Так что, садись, наворачивай тушеную картошку с мясом — пришлось за кухаркой присматривать, пока готовила. Ну что за кухарки-то на Москве бестолковые? Так что, трескай, наводи личико и заедай пирожками. А кофе принесут — я тебе компанию составлю.

Пришлось садиться и есть, куда же деваться? Начальство положено слушаться. Стану личико наводить. Интересно, это она придумала или я успел брякнуть? Не помню.

— Аня, а что там за почта? — поинтересовался я. Пакет, что притащил кучер, не был похож на письмо от Леночки. Да и рановато еще. Не договаривались мы с невестой писать друг другу письма каждый день.

— Из Череповца переслали, а вообще, если по адресу судить — от господина Лейкина. Если бы вы ему адрес на Фурштатской оставили — давно бы пришло.

Ну да, еще чего не хватало — афишировать, что автор сынок товарища министра. Разумеется, Лейкин все вычислит, но пусть сам.

— А почему не вскрыла? Мы же с тобой договаривались — если из «Осколков» — смело вскрывай.

— Так они на ваше имя адресованы, а как я стану вскрывать при ваших матушке и тетеньке?

— Тогда вскрывай, — в нетерпении махнул я ложкой. А вдруг он авторские экземпляры прислал? Считай, конец мая, а мы с Анькой не смогли купить ни одного журнала. Да я недавно спрашивал в газетном киоске, отвечали, что в этом месяце вообще не доставляли. Мол — только по подписке.

В пакете и на самом деле оказалось пять номеров журнала «Осколки». Ай да спасибо, господин Лейкин. И на обложке изображены герои «Приключений деревянного человечка». Вон — Пьеро играет на скрипке (про скрипку ничего не было, это уже фантазия художника'. Кот Базилио отчего-то черный, хотя я и представлял его рыжим. А каким еще быть наглому коту? Алиса — та вообще чем-то напоминала Нюшку. Можно подумать, художник-иллюстратор сидел в кабинете вместе с Лейкиным. Ну, могло и просто совпасть.

А вот и главный герой — сын папы Карло, деревянный мальчик Буратино. Симпатичненький, с длинным носом, в полосатом колпаке и красной куртке. Как и положено, держит в руках золотой ключик. Вот только, почему он без штанов? Шортики бы какие-нибудь напялили, пусть бы в них и бегал. Так шорты еще не изобрели. Стоп, как это не изобрели? Немцы давным-давно в них по горам лазают, йодль исполняют.

Но сам виноват. Про бумажную куртку, сшитую папой Карло написал, а вот про штаны позабыл. А художник воспринял все буквально. Не указал автор, что на мальчишке штаны, теперь тот и бегает голозадым. Интересно, если нашу сказку когда-нибудь экранизируют, то режиссер и художник по костюмам тоже не станут одевать на Буратино штаны?

— Аня — наш прокол, — вздохнул я. — Я про штаны позабыл упомянуть, ты не подсказала. Теперь наш герой словно… Ну, ты поняла.

— Плюньте, Иван Александрович, — утешила меня Нюшка. — Буратино — мальчишка деревянный, зачем ему штаны? Не замерзнет, хозяйство не отморозит.

Эх, иная барышня даже и слова-то такого не знает. Вернее — знает, но использует его в другом смысле. А эта… дитя русской глубинки, сразу же излагает в ином значении. Хотя, хозяйство — это еще ничего. Нюшка могла бы и похлеще сказать.

Но с другой стороны, девчонка права — зачем деревянному мальчишке штаны?

— Там еще какие-то письма? — поинтересовался я.

— Ага, — кивнула Анька. — Одно от самого господина Лейкина, еще от каких-то баб. Аж четыре штуки!

— Аня, не от баб, а от женщин, — поправил я девчонку. Доедая последний пирожок, дал отмашку соавторке: — Давай вначале от Лейкина. Вслух можешь не читать, прочитай сама и перескажи своими словами.

Коридорный притащил чай и кофе. Анька изучала послание редактора, а я, попивая кофий (слабенький он здесь!), начал просматривать другие конверты, вскрывать и читать письма.

В общем-то, довольно-таки интересные письма. Ну да, от женщин, а чего ж тут такого? Хотят они познакомиться с замечательным автором Павлом Артамоновым, который написал такую замечательную сказку. Дескать — с удовольствием прочитали первую часть, ждут продолжения. А еще им хочется встретиться лично и поговорить. Готовы прийти туда, куда укажет автор.

В двух конвертах обнаружились фотографические карточки корреспонденток. На одной изображена дама в летах, сидевшая в романтической позе — подбородок подперт рукой, глаза устремлены ввысь.

А вторая карточка интереснее….

— Ну-кась, чего это вы тут рассматриваете⁈

Соавторка цапнула фотографию, вырвав ее из моих рук.

Я-то думал, что Анька с увлечением читает письмо Лейкина, а она, оказывается, все бдит.

— Я ее даже рассмотреть не успел! — возмутился я.

— И нечего там смотреть, — фыркнула Анька, деловито убирая фотографию в конверт. — Там только спина голая да жопа, а больше ничего нет.

— Так хоть красивая? — поинтересовался я.

— Кто? Спина или жопа?

Нет, моя воспитанница упорно не хочет становиться воспитанной особой.

— Анька, ты когда-нибудь видела картины с обнаженными женщинами? Это искусство.

— Искусство — это когда художник картину пишет. Он и сюжет выберет, и так сделает, чтобы лицо заметно. А тут — явилась в фотосалон, оголилась, а фотограф щелкнул. Где тут искусство-то? Одна срамота сплошная. И как ей не стыдно перед чужим мужиком оголяться, да еще такую похабщину писателю слать? Б… это, а не женщина.

— Ну, ты хоть слова-то выбирай,

— А что такого?

— Анна, чтобы я больше от тебя таких слов не слышал, — твердо сказал я. — Ты от меня хотя бы один раз матюг слышала? Услышу… Нет, ничего не сделаю, ругаться не стану. Но уважать перестану.

Нюшка на секунду задумалась, а потом начала подлизываться. Подскочив ко мне, обняла и прижалась к спину.

— Иван Александрович… Ваня… Вот, истинный крест, больше не повторится.

Я похлопал девчонку по руке, лежавшей у меня на плече. Кажется, стал немножечко отходить.

— Аня… Сама должна понимать, не маленькая. Я вообще такое не люблю, а от тебя услышать — вдвойне неприятно.

— Ну, ты прости, прости… Сама не знаю — как у меня вырвалось. Наверное, потому что ревную.

— Ревнуешь?

— А что такого? Пусть я и сестра, так ревность-то никуда не делась. Невеста — это ладно. Елена Георгиевна барышня славная, дай бог вам счастья. А тут-то что? Прислала вам голую… задницу, думает, вы польститесь. Ну, вы ж на такое не польститесь? Да, Ваня?

— Да ладно тебе… — усмехнулся я. — Я больше удивился, что кто-то осмеливается обнаженным фотографироваться. Ни разу такого не видел.

Чуть было не брякнул — мол, в вашу эпоху изображения в стиле ню еще не популярно. А про то, что не видел фотографий с обнаженными женщинами, про то не врал. В том смысле, что старинных фотографий. Целью такой не задавался. Наверное, в Интернете нашел бы.

Но лучше вернуться к делам.

— Что там издатель пишет?

Анька, превращаясь из девчонки-сестренки в деловую колбасу, доложила:

— Пишет, что первые два журнала с приключениями деревянного человечка раскупились мгновенно. Мол — авторский экземпляр первого выпуска он прислал, потому что успел отложить, а второго нет. Дескать — второй был, да сотрудники растащили, пока из типографии до редакции везли. У него один номер остался, для архива. «Осколки» даже в Москву не отправляли, все по Петербургу разошлось.

Теперь понятно, отчего в газетных киосках не было журнала.

Отрадно, что сказка пользуется таким успехом, но все-таки, хотелось бы и себе экземпляр получить. На полку поставить, украдкой любоваться. Нет, любоваться не стану. Как ни крути — плагиат, пусть и творчески переработанный.

— Еще пишет, что готов заключить с вами — с нами, то есть. долговременный договор — на пять лет. И аванс готов заплатить, не дожидаясь рукописей — две тысячи рублей. Остальное станет высчитывать по мере написания.

Две тысячи — сумма приличная, но господин Лейкин — он не только издатель, но и делец. Заполучить автора в пятилетнюю кабалу — мечта издателя. Но вот автор с этим категорически не согласен.

— Не будем, — покачал я головой. — Деньги получим, так их отрабатывать придется.

— А мы разве не отработаем? — удивилась Анька.

— Отработать-то отработаем, куда мы денемся? — усмехнулся я. — Но мы тогда будем к этому журналу привязаны. А вдруг что-то случится? Или нам более выгодный вариант предложат?

— Согласна, — кивнула соавторка и литературный агент.

— Так что — готовь ответ господину Лейкину. Мол — благодарим, но работать станем по факту — мы вам рукописи, а вы нам денежки. Так и надежнее, и честнее.

— Так и отпишем, — кивнула Анна. Вытащила еще одну бумагу: — Вот, посмотрите, тут в конверте еще ведомость нам прислали. Господин Лейкин приписал — бухгалтер передал, чтобы вы подписали. Но мне что-то непонятно…

Я посмотрел ведомость. Значилось, что г-н Чернавский получил от редакции сумму в «Триста двадцать восемь рублей и 80 копеек». Именно так — рубли прописью, копейки цифрами.

— Аня, сколько мы с тобой аванс получили? — на всякий случай решил уточнить я.

— Триста двадцать восемь рублей и восемьдесят копеек, — выдала Нюшка. — И еще восемьсот рублей редакция нам должна.

— Станешь ответ писать — напиши Лейкину, пусть он идет лесом.

— А что не так?

Ух ты, в кои-то веки я оказался толковее Нюшки в деловых вопросах. Да я герой и умница! С гордостью ткнул ей в цифры и пояснил:

— Ты, когда на почте наш гонорар получала — расписывалась?

— Ну да. Указала — что за господина Чернавского, а почтарь все заверил.

— Извещение о получении гонорара на почте для бухгалтерии имеет равную силу с подписью в ведомости. Значит, с нас пытаются слупить триста двадцать восемь рублей…

— А еще — восемьдесят копеек. — мрачно добавила Анька. Хмыкнула: — Значит, редакция нам заплатит потом не восемьсот рублей, а гораздо меньше. Жалко, что вы мне матерится не разрешаете, я бы сейчас поругалась. Но вы, если хотите — можете.

Я только рукой махнул. Ничего не меняется в этом мире. Всегда кто-то желает кого-то надуть. А уж издатель автора — в первую очередь[2].

Не думаю, что это проделка самого Лейкина. Редактор не дурак. Должен понимать, что автор, если не сейчас, так потом все поймет и больше не пожелает с ним связываться. Не иначе — бухгалтер решил заработать свою копеечку. Дескать — а вдруг прокатит?

[1] Если дословно: «Жандармиха ездила вчера с буфетчиком Костькой за реку. Желаем всего лучшего. Не унывай жандарм!». Чехов Антон. «Жалобная книга».

[2] Вот здесь скорее не реплика ГГ, а сетования автора, который до сих пор помнит, как издательство «Центрполиграф», издав его книгу «Призраки Черного леса» (на АТ — «Невеста наемника»), почему-то «забыло» выплатить гонорар. А судиться ради двадцати тысяч смысла не было. Кстати, издательство кинуло не только меня, но и еще добрых два десятка авторов.

Глава двадцатая
Разрешите пострадать…

Настоятель храма Успения Богородицы отец Николай не сразу захотел пойти на контакт со следователем. Тем более, что я явился на вечернюю службу в партикулярном костюме — не хотелось слишком сильно привлекать внимание окружающих. Но все равно, привлек. Среди простонародья нарядный господинчик выделялся и на меня косились.

А я, еще перед началом службы, отловив одну из бабулек, наводящих порядок в храме — из тех, кто в мое время показывает, что она здесь главная — отгоняют тебя от иконы в тот момент, когда ты собираешься поставить свечку (им нужно выковырять из подсвечников оплывший воск) или небрежно, взмахом длани, отстраняют тебя с пути священника. Или принимаются жужжать над ухом о том, что ты неправильно стоишь — дескать, руки нельзя закладывать за спину, их же нельзя вытягивать по швам…

И эта бабулька — предшественница наших, тоже зыркнула на меня строгим взором — дескать, отчего это я обращаюсь к ней без должного почтения, но я строго нахмурил брови и заявил, что товарищу Московского прокурора нужно поговорить с отцом настоятелем. А то, что не в мундире, так это мое дело. Здесь еще кое-какое уважение к должностным лицам имеется, поэтому бабушка, вернувшись от батюшки, сообщила — дескать, ждите, отец Николай вас примет.

Честно дождавшись окончания службы, подождал, пока ко мне подойдет вначале та же бабулька, а потом и батюшка. Как и положено, попросил у него благословления.

— И что вы хотели? — устало поинтересовался настоятель. — Судебному следователю я уже давал показания, а послезавтра меня в суд вызывают.

Отцу Николаю, на мой взгляд, было чуть за сорок, но борода и сан прибавляли возраста.

— Именно так, — кивнул я. — Ваши показания я читал, да и повестку сам выписывал.

— Так и зачем какие-то разговоры вести? — удивился священник. — Вот, послезавтра все и скажу. А вы, как, водится, вопросы мне каверзные задавать станете. А уж сейчас прости, устал я, сын мой.

— Дело десяти минут, постараюсь вас надолго не задерживать, — заверил я настоятеля. Слегка поклонившись, сказал: — Мне бы ужасно хотелось с вами поговорить, кое-что уточнить. Например — какие вопросы вам лучше не задавать? А еще, — огляделся я по сторонам, — нельзя ли нам куда-то отойти, чтобы никто не мешал?

Вести беседу в храме, где верующие, вместо того, чтобы идти себе по домам, к детям и делам, начали кучковаться вокруг нас, не слишком-то удобно.

Настоятель понял, что от назойливого гостя так просто не отмахнешься, да и вопрос его озадачил.

— Пойдем-те в келью, — вздохнул батюшка. — Чайку не побрезгуете со мной испить?

Кельей оказался домишко за храмом — крошечный, о двух окнах, наполовину вросший в землю. Со стороны посмотреть — полуземлянка, вроде тех, в которых селились москвичи во времена Ивана Калиты. Стекол, правда, в те времена не было, но при должной фантазии можно решить, что окна затянуты пергаментом или бычьим пузырем.

Внутри почти все пространство занимала русская печка. В углу — какая-то машинерия, напоминающая гибрид шкафа с застекленным верхом и музыкальной шкатулки. Места оставалось только на стол, лавку, да пару табуреток. Еще на самовар, который как раз закипел. Тут уже копошилась маленькая старушка неопределенного возраста.

— Арина, чаю нам с господином прокурором спроворь, да и ступай себе, — велел настоятель. — Зайти в храм, глянь — все ли в порядке.

— Слушаюсь батюшка, — поклонилась старушка, одновременно припадая к руке священника.

Настоятель, заметив мой удивленный взгляд, устремленный в угол, на машинерию, вздохнул:

— Трактирный орган называется. Вроде музыкальной шкатулки, только побольше. Сбоку прорезь — пятачок опускаешь, музыку слушаешь. Еще к нему десять медных пластинок с музыкой. Не хотите купить? Дорого не возьму — рублей триста. Все равно попусту стоит, место занимает.

Я только покачал головой. Мне такая штука не нужна, да и была бы нужна, так денег бы пожалел, да и тащить ее в Череповец муторно и накладно.

— Прихожанин один — из трактирщиков, в духовной эту штукенцию нам отписал, — пояснил батюшка. — Мол — продать ее можно, а деньги храму. Или — пусть прихожане пятачки кидают, можно подзаработать. Курам на смех! И ставить некуда, а выбрасывать грех. И никому она не нужна. Я уже и так вдвое меньше предлагаю от стоимости.

Хорошо, что со мной нет Нюшки. У той бы наверняка бы уже глазенки загорелись, она бы эту штуку за сто рублей сторговала, нашла оказию переправить в Череповец, просчитала бы — кому бандуру можно втюхать. Или бы сдала в аренду.

Бабулька, тем временем, нацедила нам по чашечке чая, выложила на щербатую тарелку сушек, конфеты, напоминавшие «Дунькину радость» и ушла.

Я с некоторым сомнением посмотрел на бледный, желтовато-зеленоватый оттенок чая и отхлебнул. Вкус странный. Точно, что не «капорский» чай.

— Лист смородиновый, — пояснил батюшка, успевший ополовинить свою чашку. — Желудку очень полезный. К тому же — по моим достаткам, китайский-то чай кусается, а этот можно прямо с куста рвать.

Взяв сушку, батюшка кинул ее в рот и захрустел.

Я мужественно выпил примерно треть чашки и решил, что можно приступить к разговору.

— Отец Николай, сразу скажу, что я стану обвинять вашего э-э коллегу… бывшего коллегу, — сразу же поправился я, — в совершении кражи и святотатстве.

— Так было такое, — кивнул настоятель. — Я-то, может быть, и простил, но не дело это, ежели из храма священные сосуды выносят. Ежели отец Петр виновен, пусть по закону отвечает.

— По закону он и ответит, — кивнул я. — Но мне не очень понятно — за что батюшку запретили в служение?

— Так вам-то какая разница? — хмыкнул батюшка. — Кража из храма — то государственное дело, мирское, а запрет во служение — это уже духовное.

— Вот здесь, батюшка, я с вами не согласен, — покачал я головой. — Очень важно узнать — что подвигло человека совершить преступление? Если бы можно было, я бы с самим отцом Петром поговорил, но нельзя. Но из материалов дела великого злодея я не увидел. Закономерен вопрос — а что его побудило совершить кражу? У отца Петра свое объяснение — мол, с голода помирает, поэтому и на кражу решился. Ну вот, не верю я в такое.

— В то, что с голода на кражу решился? — усмехнулся батюшка. — Так с голоду-то еще и не на то люди идут. Не голодал ты, сын мой. А мне, по молодости-то пришлось. И голодать, и босиком по снегу ходить.

— Не голодал, — не стал я спорить. — Но я, батюшка, обязанности помощника прокурора лишь временно исполняю, а так-то, по основной должности — судебный следователь. И не здесь, не в Москве, а в Новгородской губернии. Поверьте, кое-что успел увидеть. Врать не стану — не было у меня дел, чтобы голодные люди на кражу из церкви шли. Зато сытые и благополучные не то, что на кражу, а на разбой решались. Не странно ли это?

Не стал рассказывать батюшке о сравнительно недавнем эпизоде, случившемся в моей губернии. Длинновато получится. А так, вроде и намек.

— Как звать-то вас, господин товарищ прокурора? — поинтересовался батюшка. — В повестке только фамилия написана, ее запомнил. Вроде бы польская?

— Отнюдь, — обиделся я. — Ничего против поляков не имею, но, если бы была польская, был бы Чернявский, с буковкой я. А я — Чернавский, с а. И фамилия происходит от реки Чернавка и села Чернава, откуда предки родом. А звать меня Иваном Александровичем. — Подумав, добавил: — Но, если что, отзываюсь и на Ивана, тем более, что вы меня лет на двадцать, а то и тридцать постарше. Мог бы даже на Ваню, но это уже совсем несолидно для моего чина.

Батюшка с некоторым удивлением посмотрел на меня, потом засмеялся. Отсмеявшись, сказал:

— Хитер ты, господин товарищ прокурора. Или все-таки следователь?

— Почему это я хитер? — слегка удивился я. Но именно, что слегка.

— Так ведь и я не вчера родился. Вижу, что ты мне комплименты говоришь, словно барышне. А я, старый, слушаю, но приятно, что меня молодым считают.

— А что я не так сказал? — удивился я. — И молодым я вас не называл.

Батюшка, словно не слыша вопроса, спросил:

— В каком ты чине-то нынче товарищ прокурора и следователь?

— Титулярный советник, — скромно сообщил я.

— Не рановато? — с сомнением спросил батюшка, а потом сам же ответил. — Пожалуй, что и нет. Таким хитрожопым, как ты, чины раньше дают, чем остальным.

— Ну вот, я еще и спросить ничего не успел, а меня уже хитрожопым назвали, — с деланной обидой сказал я. Именно, что с деланной. Отец Николай был мне почему-то симпатичен. — Батюшка, так в чем хитрость-то? И близко нет. Я вообще человек доверчивый и наивный.

— Да как же не хитрый-то? — хмыкнул отец Николай. — Вон — меня похвалил, имя свое назвал — дескать — я на Ивана откликаюсь. Простенький ты такой, ваше благородие.

— А когда я вас успел похвалить?

— Так не на тридцать лет я тебя старше, на все пятьдесят. Тебе сколько? Лет двадцать пять?

— Двадцать один.

— Хо… Да тебе бы еще в коллежским регистраторах сидеть. Или — в подпоручиках.

— Ну, батюшка, — развел я руками. — Какой чин дали, в том и хожу. Но и в мыслях не было комплименты говорить. Вижу — человек вы, хотя и немолодой, но не старый. И зубы такие — баранку перекусываете. Я ее в чае мочу.

Кусал батюшка сушку, не баранку, но пусть будет.

— Да мне уже семьдесят пять годков стукнуло, — совсем развеселился батюшка. — Видел я на своем веку всяких допросчиков и дознатчиков. Одни только рычать умели, другие спрашивали — словно одолжение тебе делали. А ты хитер. Ты же меня пытаешься к себе расположить, верно?

— Конечно пытаюсь, — не стал я врать. — На том стоим. В моей работе это самое главное — расположить к себе собеседника, установить контакт. Ежели тот, кого я допрашиваю, ко мне хорошо относится, так он и рассказывает откровенно. Но, отец Николай, если уж совсем откровенно — ты тоже хорош. И меня успел к себе расположить. На кого другого я бы уже окрысился за хитрожопого… Ну-ко ты, цельного титулярного советника и кавалера так обозвали! А к тебе отчего-то доверие испытываю. Решил — коли отец Николай меня хитро… мудрым обозвал, то так оно и есть.

Батюшка хмыкнул. Посмотрев на меня оценивающим взглядом, спросил:

— А вот скажи, Иван Александрович, тебе дозволяется на службе чуть-чуть выпить?

— Вообще-то, пить на службе строжайше запрещено, — раздумчиво ответил я. — Но, если немного, с хорошим человеком, для пользы дела — тогда не только дозволяется, но даже и поощряется.

— Вот и славно, — кивнул батюшка. Повернувшись к двери, крикнул: — Арина, ты там? Не стой, как столб, в избу входи. Знаю, что подслушиваешь!

Дверь скрипнула и в дом вошла бабулька.

— Да что ты, батюшка, и в мыслях не было, — закрестилась старушка. — Я ведь уже и в храм сходила, стою и жду — когда меня батюшка позовет? Самой-то неудобно внутрь заходить, без спросу-то. А так, ничего не слышала. А то, что ты барина хитрожопым назвал — тоже не слышала.

— Ага, говори-говори, а я тебя слушать стану, — хмыкнул отец Николай, потом приказал: — Ты, Арина, налей-ка нам с господином прокурором по лафитнику.

Хотел поправить, что я не прокурор, но не стал. Батюшка мудрый, он меня так нарочно назвал.

Бабулька загремела стеклом, а я поинтересовался:

— Отец Николай — а пить-то ы что станем? Кагор?

Батюшка едва не подпрыгнул.

— Вот что я тебе посоветую, сын мой. Мало ли, доведется попов поить — кагор им не предлагай.

— Да? — удивился я. Пожав плечами, хмыкнул: — А я-то думал, что батюшки его любят.

— Вот-вот, каждый дурак скажет — батюшки кагор любят… Бывает, зайдешь куда, на какой праздник какой, кагор тащат — мол, винцо для вас. А нашего брата от кагора воротит.

Интересное признание. А я считал, что кагор-тосвященники как раз и пьют. А они, вишь, не сильно его любят. Ну, теперь буду знать.

Бабулька смерив меня оч-чень недовольным взглядом, поставила нам лафитники. Закуску не предложили, но у меня тут сушка лежит, и полчашки чая.

Мы с батюшкой чокнулись и молча, безо всяких тостов, выпили. Отец Николай захрустел сушкой, я запил чаем. Кажется, можно опять задавать вопросы.

— Я, батюшка, вот что хочу понять… — осторожно начал я. — Не верится мне, что отец Петр с голоду умирал. Допустим, в служение его запретили… Но наверняка можно было по-иному использовать. Как чтеца, скажем. Ну, в крайнем случае — как сторожа. Не поверю, что вы, прежний его начальник, позволили ему с голода помирать.

— Подожди-ка, помолчи пока, — махнул мне батюшка, сурово нахмурив брови. Кивнул бабульке: — Арина, налей нам еще по одной и выйди. Но, чтобы под дверями не стояла, а отошла подальше. Проверю! А как поймаю — такую епитимью наложу — станешь полгода поклоны бить.

Бабулька заохала, но послушно налила нам еще по одной и выскочила.

Мы выпили еще по одной, после чего батюшка строго сказал:

— А больше нельзя.

Лафитники здесь грамм по пятьдесят. Две штучки — это уже сто, но я, как чувствовал, перед тем как пойти, довольно плотно перекусил. Так что — сто грамм при моем нынешнем весе — слону дробинка. Но, коли батюшка говорит, что нельзя, так и ладно.

— Раскольники у нас говорят: мол, первая рюмка — за здоровье, вторая — на веселье, остальные на беду, — вспомнилось мне вдруг дело об убитом раскольнике.

— Так не только раскольники говорят, а все нормальные люди, — усмехнулся батюшка. Поинтересовался: — А где ты раскольников-то встречал? Ты же сказал, что из Новгорода? А раскольники у нас — если Москву не брать, купцов всяких, в Поморье да в Сибири.

— Так и у нас, в Череповецком уезде Новгородской губернии их полно, — пояснил я. — По реке Шексне живут, их уже давно никто не трогает, на путь истинный не наставляет. Миссионеры иной раз заходят, вот и все.

— У нас сейчас на староверов мода пошла, — усмехнулся батюшка. — Хочешь с купцами первогильдейскими дело иметь — становись раскольником. И не каким-то там простым, а беспоповцем.

Про это я знаю. И в своем мире об этом читал, да и тут дополнительные знания приобрел. Морозовы, Третьяковы, Кокоревы, Алексеевы — все из раскольников. Но это те, чьи фамилии на слуху. А сколько калибром помельче? Без священников обходятся, молельные дома ставят, хотя по закону это запрещено.

— Так вот, отец Николай. Я все-таки не пойму — за что Петра Васильева запретили? Если бы он пьяницей был — это одно. И все понятно. Пил батюшка, но не беспробудно, какая-то надежда осталась, владыка его наказать решил, дал ему время одуматься. А он, такой нехороший, священные сосуды украл, да еще и базу подвел — дескать, у церкви много, еще одна дароносица стоит, не убудет. А коли не так — то в тюрьме меня кормить станут. Складывается у меня такое впечатление, что отец Петр пострадать хочет. И я, как товарищ прокурора, как обвинитель, в дурацком положении. С одной стороны — я, вроде бы, дело выиграть должен, священника вороватого в тюрьму посадить. Или на каторгу отправить — это уж суд решит. С другой — непонятно мне. Кажется, что как начну обвинение предъявлять — то ему на руку и сыграю. Куда годится, если наказание для преступника станет наградой?

— Да сын мой, накрутил ты себя, — покачал головой батюшка. — Вор у тебя есть, свидетели есть, что же тебе еще? Обвиняй да сажай. И голову себе не ломай. Голова тебе для других дел понадобится может.

— Нет батюшка, так нельзя. Лучше, если я сейчас все узнаю, нежели потом, на процессе. Допустим, я не стану такой вопрос задавать — дескать, за что же вас, отец Петр, в служение запретили? Но этот вопрос защитник может задать, а то и сам подсудимый расскажет. Предположим… — начал я лихорадочно вспоминать причины, за что могли запретить в служение, — да… предположим, отец Петр имел дело с завязавшими алкоголиками.

— С какими алкоголиками? — не понял отец Николай.

— С теми, которые решили пить бросить, — пояснил я и продолжил: — Так вот, предположим, отец Петр окормлял таких алкоголиков, создал какое-нибудь общество трезвенников, поэтому при причастии не вино им давал, а чай. Алкоголикам, что решили завязать, ни капли спиртного нельзя.

Напрашивалась еще мысль, что похититель воспринял идеи Льва Толстого, но покамест «толстовство» еще не распространилось в таком масштабе, как это случится чуть позже — в 1890-е годы.

Была еще одна мысль — почему священника могли запретить в служение. Одного знакомого батюшку (моего одноклассника, почему и знаю эту историю), запретили из-за того, что он решил во второй раз жениться. Нет, с первой супругой он не разводился, жена умерла, оставив его с двумя маленькими детьми. Год спустя в его жизни появилась женщина, ставшая ему не только женой, но и матерью для его детей. А дальше они отправились в ЗАГС и оформили отношения официально. И что тут делать? Жизнь есть жизнь, детишкам нужна мать. И все всё прекрасно понимают. И окружающие, и епископ. Но правила есть правила. Коль скоро ты стал священником, будь добр соответствовать. Мишку (виноват, отца Михаила) запретили в служение. Опять-таки — креста его не лишали, нашли ему дело при храме, чтобы он семью мог кормить — занимается строительством и ремонтами часовен, пишет посты в соцсетях.

Но нынче время другое. Никто не обвенчает вдового батюшку, дураков нет.

— До такого, чтобы кровь Христову крашеной водичкой заменять, никто бы не додумался[1], — покачал головой отец Николай. — За такое бы не запрет наложили, а сана лишили.

Подумав, настоятель махнул рукой.

— Ладно, чего уж там… В раскол отец Петр ударился.

— В раскол? — удивился я. Кажется, для священников с таким стажем, как у Васильева, в раскол ударяться нехарактерно. Впрочем, я некогда думал, что и старые раскольники ни за что не перейдут в никонианство.

— Он, часом, не в раскольницу влюбился? — усмехнулся я. — Было у меня одно дело, когда крестьянин из староверов решил из-за любви и жену оставить, и веру сменить. Так бывшая супруга его с лестницы спустила, он шею сломал и убился. Суд бабе потом три года дал за убийство из ревности.

— Какое там, влюбился, — хмыкнул батюшка. — Отец Петр — слова худого не скажу, однолюбом был. Как супруга богу душу отдала, ни на какую бабу не глядел. Другое взыграло. Обида старая, гордыня…

— С чего вдруг?

— Так настоятелем нашего храма, отец Петра, тоже по имени Петр, был. А до него — дед, а там еще и прадед. Вот, домик этот, что под богадельней нынче, его деду принадлежал. Теперь-то у них дом побольше, в пять окон. Отец Петр рассчитывал, что и он пост настоятеля унаследует, как отец-то помрет. А тут указ императора, чтобы церковные должности не наследовались, как раньше. Отец у Петра помер, а настоятелем меня назначили, а Петра — во вторые священники перевели. Вначале-то, вроде, все ничего, а потом, лет через пять или шесть, стал отец Петр задумываться — а правильно ли поступили, что его задвинули? Обиды мне стал предъявлять — мол, раньше-то по справедливости было. Почему помещик имеет право своему сыну поместье оставить, а настоятель своему сыну нет? Несправедливо это. Мол — предки его в храм и душу вложили, да и денег немерено. Я, поперву-то только отмахивался. Мол — не наше это с тобой дело. И вины я за собой не вижу. Я не сам в настоятели вылез, меня поставили. А потом Петр стал вообще рассуждать, что церковь наша неправильная. Вот, мол, раньше-то, еще до Никона, лучше было. И священники правильными были, и прихожане добрее. И царь не вмешивался в дела церковные. И правильно, что нужно креститься двумя перстами, а не тремя.

— Он это открыто говорил? — поинтересовался я.

— Ну, если бы открыто, то и сана бы Петра лишили, а то и в ссылку отправили. Так, кое-каким прихожанам говорил, но без свидетелей. Но ведь все до поры до времени. Я терпел-терпел, не выдержал, владыке нашему митрополиту Московскому и Коломенскому Высокопреосвященному Иоанникию жалобу направил. Все изложил, попросил, чтобы отца Петра сана пока не лишали, а просто запретили в служение. Жалобу мою разобрали, даже из консистории приезжали, опрашивали. На том владыка и порешил — запретить в служение на неопределенный срок. А так, пусть бы подумал, годик-другой, а как одумается, покаяние принесет, тогда и снова на службу взять. Послужит Господу нашему, а потом, коли надумает — пусть на покой выходит. Жалованье, конечно, ему бы не платили, но с голоду бы не помер. Да что там — я бы ему половину своего жалованья отдал, мне много не надо. А он, вишь чего удумал… Верно, говоришь, решил пострадать.

[1] Это он зря. Додумались, только позже, в начале 20 века.

Глава двадцать первая
Принцесса Марса

— Иван Александрович, у тебя все время какие-то звериные образы, да и фамилии тоже, — хихикнула Анька, читавшая мой план и наброски. — Читатели скажут, что Артамонову фантазии не хватает. В прошлой сказке были Медведь с принцессой, а в этой Лось, но тоже с принцессой, пусть и с Марса.

— Если читатели станут вякать, то в новой сказке они козу получат.

— И что такого? Коза, между прочем, гордое и благородное животное.

— Да? — удивился я. — С чего это ты взяла?

— Так вы, господин Чернавский сами о том говорили, — хмыкнула Анька.

Если я такое говорил, спорить не стану. С собой, как говорят, не поспоришь. Разговаривать самому с собой еще куда ни шло, но ежели начинаешь спорить, так это уже чем-то нехорошим попахивает. Но мелким и рогатым на ошибки указать надо.

— Медведь в «Обыкновенном чуде» и был медведем, а Лось, это фамилия. Пусть он у нас будет… Мстислав Сергеевич.

— А этот, который вахмистр?

— Гусев. Алексей Иванович. Пометочку себе сделай — Лось инженер… А что заканчивал? Горный институт или Технологический? Впрочем, какая разница? Про Гусева укажи — воевал в Туркестане, потом в русско-турецкой участвовал. Крестик имеет и медали.

— Ага, записала, — покладисто кивнула Анька, откладывая в сторону очередной исписанный лист.

— Значит, Гусев, при знакомстве говорит Лосю — мол, я весь изрубленный, мне наплевать! Я своему эскадронному говорю — даешь, сукин сын позицию, потом сабли наголо — и рубать! Плевать, что на нас пушки выкатили, с наскоку возьмем. Всех турок в капусту порубал, давай еще подгоняй.

— А эскадронный — это кто? — подняла Анька глаза от бумажки.

— Эскадронный — это командир эскадрона.

Так, как бы объяснить девчонке, что такое эскадрон?

— Эскадрон — вроде роты, только не в пехоте, а в кавалерии, — принялся объяснять я. — В общем — часть полка. Четыре эскадрона — это полк.

— Получается, что командир эскадрона — офицер? А что же тогда вахмистр ему приказы дает, да еще и сукиным сыном называет? Дядя Антон, когда в армии служил, вахмистром был — он офицеров всегда слушался. Не поверит инженер, что какой-то вахмистр офицеру приказы отдавал. Офицер бы вахмистру за такое плюху отвесил. Или у нас Гусев в голову раненый? А если в голову — как мы его на Марс зашлем?

— Анька — ты заклепочник!

— Тогда уж — заклепочница.

— А еще — редкостная зануда и…

Кто Анна еще — придумать не смог. А называть ее мартышкой и козлушкой я в последнее время перестал. И по заднице больше не обещаю бить. Все-таки, мы с маменькой пытаемся сделать из этой э-э… крестьянской девчонки настоящую барышню. Как делают из девчонок барышень — я не знаю, несмотря на свой педагогический опыт. Но Аня девчонка умная, сама из себя барышню сделает.

А вообще-то, Анна права. Читатель нынешний не поймет. Ладно, пусть Гусев хвастается, когда встретится с марсианами. У Алексея Толстого он инопланетянам и хвастался. Все правдоподобно. Марсиане все равно русского языка не знают, а читателю будет смешно, как вахмистр у своего командира что-то требует. И про «рубку Алексея Гусева», которую изучают в кавалерийской академии не забыть вставить. Кавалерийских академий в нашей империи нет, есть только кавалерийские училища. Но пусть академия — так смешнее.

Значит, пусть Гусев стащит у Лося бутылку спирта, предназначенную для протирки контактов и напоит инопланетян. Это по нашему!

Господи, какие контакты? Еще бы написал — штуцер для перекачки кислорода в самолет. У нас пока и про электричество-то не все знают, а я про контакты. Ладно, что спирт известен. Шут с ним, пусть спиртом протирают иллюминаторы, в которые наши космопроходцы высматривали Красную планету. А Гусев нахрюкается с марсианами. Песню им споет. Кстати, какую песню? А хоть бы и эту.

Степь да степь кругом,

Путь далек лежит.

В той степи глухой

Умирал ямщик.

И, набравшись сил,

Чуя смертный час,

Он товарищам

Отдавал наказ:

'Ты, товарищ мой,

Не попомни зла,

Здесь в степи глухой

Схорони меня!

Песня хорошая. И философская — на далекой планете русский человек из народа, вместе с пьяными марсианами, поет русскую народную песню[1].

Еще драчка нужна. Толстой — гений. Помню, кругом развалины, сцена боя с гигантскими пауками. И мы тоже с ними поборемся. На пауках еще наездники будут сидеть. Гусев выхватит саблю, начнет всех рубить. В песи, в хозары.

Сегодня у нас воскресенье, судебный процесс начинается завтра. Но я проснулся в семь — поздновато, потом спустился вниз позавтракать. Надо бы посидеть, почитать свои выписки по обвинению запрещенного священника, мысли собрать в кучу. Или немного отдохнуть, развеяться. Собирался сходить в Лаврушинский переулок, посетить «Московскую городскую галерею Павла и Сергея Третьяковых». Еще глянуть — как там Аптекарский огород, что при Ботсаде МГУ. Нет, пока еще Императорского универа. Ленку мою, из того времени, было из садов-огородов не вытащить. Из здешнего, Аптекарского, или из Никитского ботанического сада. Я удивлялся — почему она стало компьютерщицей? Надо было ботаником становиться.

А после завтрака ко мне приперлась сестрица Анна, как она представляется коридорному. Проверить — все ли в порядке? Попыталась убедить, что следует-таки заехать к генеральше Лесковской — двоюродной тетке (я хоть теперь фамилию родственницы знаю и кто она вообще), но убеждала не слишком настойчиво. Подозреваю, что главной причиной визита Анны Игнатьевны является желание начать-таки работу над новой сказкой. Вернее- фантастической повестью. Дескать — служба службой, но и от денежной работы нельзя отлынивать. Есть у господина товарища прокурора свободная минутка — вперед, какой-такой отдых? И вот, пришлось.

Но я сумел приятно удивить Аньку. Сам удивляюсь, что в промежутках между изучением материалов уголовного дела умудрился набросать план будущего романа или повести — это уж как пойдет. Может получится маленький роман, может большая повесть. Надо сочинить синопсис, чтобы каждая глава на половину страницу. А уж потом мы все это дело распишем поосновательнее, разделим работу. Я возьму на себя технические заморочки, историю покорения Марса беженцами из Атлантиды. Ну, Анька пусть про любовь пишет.

А названная сестренка, отставив бумагу, подойдя ко мне, потеребила за плечо:

— Ваня, ты на самом деле не голоден? Точно позавтракал?

Она меня то по имени-отчеству назовет, а то Ваней. Ваней — оно даже и лучше.

Я только отмахнулся — мол, позавтракал. И с чего мы начнем? Что там у меня по плану?

Значит, начнем с того, что по Петербургу бродит корреспондент американской газеты, натыкается на объявление — для полета на Марс требуется напарник. Полет состоится 12 августа 188… года. Космодром (или какое-то другое слово придумать?) располагается в Череповецком уезде, близ самого города.

— Аня, нам американский журналист нужен?

— А на фига? Кому Америка-то у нас нужна?

Я только вздохнул. Опять Анька употребляет плохие слова. И кто научил?

— Предлагаешь сразу же приступить к делу?

— Ага. Только я бумагу и карандаш возьму. Взяла. Давай, диктуй.

— Ладно, тогда начнем так… Вечером, с пустоши, расположенной неподалеку от уездного города Череповца, случайные зеваки могли видеть взлет чего-то необычного… По размеру это напоминало паровоз, поставленный на попа, только больше и верхушка заострена. Фейерверк, огромный! Грохот, словно ударило несколько раскатов грома, столб пламени… Только немногие знали, что нынче состоялся первый полет на Марс и пытливые умы России запустят в космос звездоплавательный аппарат.

Фух… Едва выговорил.

— Ань, записала?

— Иван Александрович, вы про которую пустошь говорите? Про ту, что у Макарьинской рощи?

— А какая разница?

— Так у Макарьинской рощи коровы пасутся. Если мы этот… звездопрульный аппарат к Марсу запустим, всю скотину перепугаем. А там две коровы из нашей деревни ходят. Молока доят, между прочем по целому ведру зараз! С перепугу доиться перестанут.

— Р-р-р…

— Все поняла Иван Александрович, пустошь нам без разницы… Если кто спросит — пусть лесом идут. Коров, нехай, в другое место перегонят. И про целое ведро хозяева врут. Пишу… Про Череповец невредно лишний раз упомянуть. Надо бы еще карту вставить — чтобы все знали, где такой город.

Анна Игнатьевна какое-то время писала, потом вдруг аж подскочила:

— Ваня, а журналист-то нам нужен! Как это я сразу не подумала?

— Правильно. Умница, — похвалил я девчонку. — Должен кому-то инженер Лось рассказать о конструкции аппарата. Гусеву эти тонкости по барабану.

— Не, я не про то. Американский журналист нам не нужен, а нужен свой. Смекаешь?

— Не-ка, — помотал я головой.

— Вань, ну чего ты у меня такой непонятливый? — вздохнула девчонка. — Тут же все просто. Надо договориться с какой-нибудь газетой — сколько она заплатит за то, что ее репортер встретится с нашим Лосем, а потом напишет об этом в своей газете? Мы же с тобой не хухры-мухры, а писатели. К тому времени, когда «Принцессу Марса» печатать начнут, станем жуть, как популярные. И то, что мы кого-то упомянем — оно денег стоит. У той газеты сразу же продажи подскочат.

— А… — протянул я. — У тебя, как всегда, меркантильные интересы… Рекламу станем давать. Ладно, тогда помимо любовных сцен и диалогов займешься газетой. Прикинешь, с кого денежку содрать. И с Лейкиным надо связаться, чтобы не вздумал другую газету упомянуть. Так что — за тобой любовь и газета.

— Вот, как всегда. Если о деньгах да о любви — сразу Анька. А журналист — ну, меньше двухсот рублей и брать стыдно. Может — триста? Или пятьсот?

— Анна Игнатьевна, не бухти, да и губу не раскатывай раньше времени, — хмыкнул я. — Давай лучше о летательном аппарате думать.

— А чего о нем думать? Мы с вами в таких аппаратах все равно ничего не понимаем. Пусть читатели сами додумают. Им делать нечего — пусть голову и ломают. А за репортера меньше пятисот не возьмем. Меньше — себя не уважать.

— Так, Анна Игнатьевна… Нам просто необходимо придать нашей повести наукообразный вид. Дай мне листок и карандаш, думать буду. Еще я ракету нарисую, которая в космос полетит. Лейкину отправим — пусть художник покрасивше перерисует. И не мешай, закажи лучше кофе.

— А пирожные здесь подают?

— Анька, не отвлекай. Дерни за веревочку, вызови коридорного и спроси. Если в гостинице нет — пусть до какой-нибудь кондитерской сбегает. Но не увлекайся — облопаешься пирожными, опять будет пузо болеть.

— Ваня, а Ольга Николаевна говорит, что приличная барышня на заболевшее пузо кавалеру не должна жаловаться.

— А ты своему кавалеру не жалуйся, а мне можно.

Анна Игнатьевна пошла дергать за шнурок, давать наставления коридорному.

Мы с Анькой и на самом деле ни хрена не знаем и не понимаем в технике. Конечно, я знаю гораздо больше, а что толку? Знаю, видел, но как работает тот или иной механизм, машина, все равно объяснить не смогу. Примерно, как старик Хоттабыч, который создавал для Вольки телефонный аппарат из чистого мрамора.

Так. Ракету я изобразил. Страшненькая получилась, но сойдет. Что я еще знаю? Про ускорение, про невесомость. Но это мы пропустим. Если еще описывать сам полет — получатся сплошные диалоги. Вскользь упомянем, что космолетчики плавали в кабине аппарата.

Сколько длится полет? Скорость я не знаю, расстояние между Землей и Марсом не помню. Да и расстояние будет разным. И мы вращаемся вокруг Солнца, и Марс вращается. Когда наши планеты находятся по разные стороны Солнца, то расстояние… Какое? Ну, очень большое. Значит, наш корабль полетит, когда расстояние между планетами будет минимальным. И как это мне сформулировать?

А так и напишем: Лось объясняет репортеру, что дожидается того момента, когда наши планеты сблизятся. Не слишком-то научно, но мы не для ученых пишем, а для читателя. И сколько времени проведет наш корабль в пути? Помню, о чем-то таком говорили по ящику. Не то сто дней, не то двести.

А вообще — нафиг время в пути. Читателю это не слишком-то интересно. Первая часть — о подготовке полета, а потом мы опустим наш аппарат на Марс!

Но все-таки, надо бы еще что-нибудь написать этакое, умное, чтобы мальчишки, прочитавшие повесть, взяли ее на заметку, а потом ринулись учиться и создавать космические корабли. Я попаданец или нет? Малость попрогрессорствую. Еще бы знать — как это делать, совсем бы прекрасно.

Знаю, что для полета ракеты используется жидкое топливо, а еще окислитель. И твердое, кстати, тоже. Порох, больше ничего не припомню. А окислитель твердым бывает? Не помню, но будем считать, что да.

И где мой школьный курс химии? Окислителем что может служить? О, кислород. М-да, а как кислород сделать твердым?

Что я еще помню про космические корабли? То, что у ракеты имеется три ступени. Первая ступень выводит космический корабль на какую-то высоту, а когда топливо выгорает, ступень отваливается. Вторая ступень тоже куда-то ведет… В смысле, способствует запуску. И третья выводит корабль на орбиту. Вышли, полетели на Марс. Летим, значит… И в невесомости плаваем.

Значит, обязательно написать про топливо и окислитель. И про три ступени. В России много пытливых умов — пусть додумывают.

Примарсианились, начали осваиваться. Потом с марсианами познакомились, а уже потом отправились во дворец. Лось знакомится с Аэлитой, Гусев с Ихошкой.

Про любовь пусть Анька пишет, у нее хорошо получится. Я — об атлантиде напишу. И восстание марсиан против правящей верхушки тоже за мной. Стоп. Какое восстание? Напишу про инженера Гора, поднявшего трудящиеся массы против диктатора Тускуба и его клики — цензуру повесть точно, что не пройдет. Нужно как-то нивелировать революционные события. А еще, не дай бог, напишу, что красный цвет планеты обусловлен ее революционностью. Или — что красный цвет от красных знамен, с которыми ходят демонстранты.

Мягче надо. Буду думать в процессе написания. Для начала… Если не будет революции, то пусть будет… Пусть у принцессы Марса, девушки с карими глазами и каштановыми волосами, будет жених, который попытается разрушить счастье Лося — простого русского инженера и влюбленной в него Аэлиты. А женихом как раз и станет инженер Гор — противный, желающий свергнуть законную власть. И Гор будет не инженером, а князем, считавшим, что он имеет больше прав на престол, чем Тускуб. Типа — его пра-пра и какой-нибудь там еще дедушка сидел выше, нежели предок Тускуба. Но народ избрал на престол Тускуба. Тоже Тускуб? А, пусть все правители носят имена Тускубов. Этот, отец Аэлиты будет у нас под номером… сто семнадцать.

Нет, женихом князя Гора нельзя делать. Наше общество не оценит, если Лось уведет чужую невесту из под венца. Или пускай уводит?

На Марсе не будет никакой революции, но разразится маленькая гражданская война, в которой победят сторонники короля Тускуба, князя Гора торжественно казнят… Нет, пусть в бою погибнет, когда попытается ударить в спину Лося. А Мстислав Лось, женившись на Аэлите, станет наследником короля. Ладно, пусть он станет принцем-консортом, а править будет жена. Зачем талантливому инженеру заниматься такой ерундой? А Лось, вместо того, чтобы страдать на Земле от потерянной Аэлиты, начнет строить на Марсе космические корабли, наладит межзвездное сообщение.

Межзвездное сообщение нам пригодится для развития отечественной экономики. Марсианские корабли привезут в Россию… Да, что они нам привезут? Вообще-то, у нас нынче своего почти ничего и нет, все заграничное. Со временем, разумеется, начнем свои промышленные товары выпускать, да все такое прочее, а пока в стадии развития.

Ну, пусть вначале нам везут золото, золота много не бывает. Еще лекарства. Например — антибиотики, которые изготавливают из плесени. Мы на Красную планету станем экспортировать древесину, каменный уголь. Чтобы еще такое придумать? А пусть хотя бы медь. На Марсе туго с полезными ископаемыми, зато есть станки, имеются высшие учебные заведения. Марсиане поделятся с нами техникой и технологией, подготовят инженеров. Построят в России заводы по производству паровозов, рельсы начнем изготавливать, двигатели внутреннего сгорания.

Мы им еще отправим батальон, а то и полк солдат, чтобы поддерживали на планете законную власть. Гусева, наградим чем-нибудь таким… Скажем — «Звездой Марса». Потом женим на марсианке, которая Ихошка, назначим главным воеводой планеты Марс.

Но не слишком ли потребительский подход? Ладно, пусть на Марс, кроме древесины, отправят талантливого русского ученого, который сумеет запустить на планете… что он им запустит? А пусть научит бурить артезианские скважины, потому что на Марсе очень туго с водой. Имеются каналы, в которые собирается вода с гор, но воды все равно не хватает. А мы, как всегда, самые умные и сообразительные. Да, а артезианские скважины мы уже умеем бурить? Неважно. Пусть будет. Даже если и не умеем, какая разница?

А что еще? А, ну да. Еще не забыть рассказать историю Марса (пусть о том Аэлита рассказывает), как двадцать тысяч лет назад, с соседней звезды (у Толстого было название Земли по-марсиански, но я не помню) начали прилетать космические корабли, похожие на тот, на котором прибыли Лось и Гусев. Из кораблей вышли Сыны Неба — Магацитлы, поработившие мирных марсиан.

Стоп. Зачем порабощать? Не надо никого порабощать. Сыны Неба — потомки атлантов, успевшие улететь со своего гибнущего материка, принесли марсианам науку и культуру. Они научили инопланетян пахать землю, строить каналы. Развитие марсианской цивилизации, достижения техники — заслуга атлантов. А коли атланты — выходцы с Земли, то все справедливо. Марсиане просто делятся излишками со своими братьями.

И зачем, спрашивается, помещать Атлантиду куда-то туда, в Атлантику или в Средиземное море? Атлантида должна быть нашей. Пусть она была где-то у нас, недалеко от Кольского полуострова. Погибла-то отчего? Пусть метеорит упал, оттого и погибла. Зато мы имеем приоритетное право на пользование благами Марса.

Интересно, а граф Толстой, прочитав нашу повесть, опознал бы в ней «Аэлиту»? Тут от творения Алексея Николаевича остались рожки да ножки, как от козлика после знакомства с волками.

— Ваня, вечер уже. Пошли ужинать. Я есть хочу, да и ты у меня голодный. Целый день с тобой кофе питаемся и пирожными.

И что, уже вечер? А я и не заметил.

[1] Песня создана на основе слов Ивана Сурикова.

Глава двадцать вторая
Процесс века

Дождался-таки. Сегодня состоится судебный процесс, в котором я впервые участвую в качестве помощника прокурора, должного выступать в роли обвинителя, а не в роли свидетеля со стороны защиты или обвинения.

К процессу готов, вот только отчего-то начала свербеть в голове некая мысль. Кажется, что-то такое упустил. Что именно, пока вспомнить не могу. Что-то такое, не слишком важное, но, при желании, из этого «неважного» можно сделать нечто большое… Из мухи слона.

Зал суда, примерно, как спортивный зал в школе. И отчего его иной раз именуют «судебной камерой». По центру, разумеется, заседает сам суд — Председательствующий, который по должности товарищ Председателя Московского Окружного суда статский советник Терентьев и два непременных члена — оба в градусе надворных советников. Справа скамья, где сидят присяжные заседатели.

Напротив меня подсудимый — грустного вида дедок с окладистой бородой и солидной лысиной, в рясе и с наперсным крестом. Что ж, человек небогатый, иной одежды нет. И сана, как отмечалось выше, его никто не лишал. Рядом с ним защитник — Сергей Петрович Куликов. Тот самый страшный присяжный поверенный, двоюродный брат зятя всемогущего генерал-губернатора Москвы господина Долгорукова. И еще — бозишвили. Подсудимый, хоть его и доставили под конвоем, содержится не в клетке для особо опасных, а совершенно открыто. Служивый, доставивший задержанного, сидит в углу, дремлет. У него с собой даже ружья нет.

Адвокат Куликов не производит впечатление страшного зверя-кошки — толстенький мужичина с бритым лицом. В это время представитель привилегированного сословия, да без бороды — редкость. Встречаются, разумеется, отдельные индивиды, вроде меня, но это исключение. Я опасался, что зал будет набит зрителями, жаждущими поглядеть на бесплатное развлечение, но народа было не так и много. Вон, даже свободные места имеются. А на что здесь смотреть? Что слушать? Не убили, не изнасиловали. Подумаешь, украл батюшка священный сосуд из храма, что тут такого? И товарищ прокурора для публики незнакомый, и защитник — не Плевако и не Урусов. Скучно.

Правда, двое из числа зевак держат при себе раскрытые блокноты. Не иначе — журналюги. Рожи у обоих скучающие, но видимо, судебные репортеры, не сумевшие на сегодня отыскать добычу покрупнее. Явно не Гиляровские.

А я опять начал вспоминать уголовное дело, едва ли не постранично. Нет, это на месте, то — на месте… Но что-то отсутствовало. Что именно?

Председательствующий, привычно прокашлялся и начал:

— Итак, господа, сегодня, 5 июня 1884 года Московский Окружной суд, в составе товарища председателя Окружного суда Терентьева, членов суда Томашеского и Егорова, разбирает уголовное дело по обвинению отца Петра, — сделал паузу Председательствующий, — запрещенного в служение, именуемого во время рассмотрения дела Васильевым Петром Петровичем. Вышеупомянутый Васильев обвиняется в том, что 14 декабря 1883 года, в утреннее время, проник в алтарь храма Успения Богородицы и совершил оттуда кражу дароносицы, изготовленной из серебра с позолотой, оцененной в 300 рублей, чем совершил преступление, предусмотренное статьей 241 Уложения о наказаниях Российской империи о святотатстве. Имеются ли у присутствующих вопросы, замечания в начале процесса?

— Имеются, господин председатель, — встал со своего места присяжный поверенный. — По моему мнению, материалы дела свидетельствуют о том, что его следует рассмотреть не на заседании Окружного суда, а передать Мировому суду. Сумма заявленного ущерба в 300 рублей соответствует подсудности именно Мирового суда, а украденная вещь, фигурировавшая в деле является не Священным предметом, а лишь освященным.

— Господин присяжный поверенный, — повернулся к нему Терентьев. — Мы с вами рассматриваем дело не о краже церковной свечи, которая, как известно, является именно освященным предметом, а дароносицы, которая относится именно к перечню Священных сосудов, использующихся при совершении таинств. Поэтому, данное дело подсудно суду присяжных.

Странно. Даже мне, человеку не очень-то воцерковленному, известна разница между предметом священным и освященным.

Господин Терентьев опять сделал паузу, кивнул секретарю:

— Будьте добры, огласите список участников процесса.

Секретарь еще раз назвал фамилии судей, присовокупив к этому их чины, представил обвинителя (и так знаю), защитника (помню), а потом, беглой скороговоркой принялся перечислять присяжных заседателей, называя фамилии и сословную принадлежность каждого. Я, хоть и слушал краешком уха, попытался как-то систематизировать качественный состав. Получилось, что половина — московские мещане, а остальная половина — сборная: два купца, один дворянин, один отставной чиновник и один крестьянин. Крестьянин-то откуда взялся?

Свидетели со стороны обвинения — отец Николай Соколов, городовой Сангин и божедомка Арина Лыкова на месте. Пристава Ермолаева я вызывать не стал. Коллежский секретарь только оформил документы, но ничего интересного он бы сказать не мог. Свидетели со стороны защиты не заявлены.

— Господин обвинитель, будут ли у вас ходатайства об отводе кого-то из господ присяжных заседателей? — задал мне вопрос господин председательствующий.

— Никак нет, — бодро встал я со своего места, выказав уважение к суду.

Я какие у меня могут быть отводы? Присяжных не знаю, так что, без разницы.

— У защиты имеются возражения против кого-либо из присутствующих? — поинтересовался председатель. — Устраивают ли вас присяжные заседатели?

Судя по лицам присяжных, им ужасно хотелось, чтобы у прокурора или у адвоката появился отвод. Верю. Мне бы тоже не хотелось просиживать тут целый день, слушая всякую галиматью. Но адвокат, не вставая с места, только ручкой махнул — дескать, возражений нет. Защитник вставать не обязан, но все равно — цапнуло хамоватое поведение.

— Имеются ли у защиты возражения против обвинителя — помощника прокурора Московского Окружного суда, господина Чернавского?

— Господина Чернавского? — переспросил защитник, развалившись на стуле. — Ивана Александровича?

— Совершенно верно.

— Если Ивана Александровича, то нет, — опять помахал рукой Куликов. — Защита не имеет отвода к господину помощнику прокурора. Как по мне — так хоть Иван Александрович Чернавский, хоть Иван Александрович Хлестаков.

Среди присутствующих зрителей и присяжных заседателей пронесся короткий смешок.

Значит, вот оно как? Господин Куликов, ищущий болевые места у обвинителей, прощупывает меня на предмет моей болевой точки. Стало быть, хочет, чтобы у присяжных заседателей мое имя и отчество ассоциировалось с героем комедии.

Может, мне тоже ответить чем-то похожим?

Сергей Петрович Куликов… Помню, что Сергеем Петровичем звали декабриста Трубецкого. А кто у нас еще в Сергеях Петровичах ходит? Еще Боткин, но это слишком роскошно для нашего Куликова. А Куликовы какие есть? Парочку припомню, но они оба из моего времени, не подойдут. А говорить что-то о куликах, сидевших в болоте… Фи, моветон.

Можно бы быстренько самому придумать какого-нибудь литературного персонажа, обозвать его Сергеем Петровичем — хрен проверишь, только зачем? Не станем мы уподобляться странному адвокату, значит — и троллей кормить не станем.

— Огласите обвинительный акт, — приказал Терентьев и секретарь принялся оглашать.

Из обвинительного акта — мог бы секретарь читать и повыразительнее, не так монотонно, не узнал ничего нового, потому что его уже читал. Но, на всякий случай напоминаю: священник, запрещенный во служение, проник в алтарь и похитил оттуда дароносицу — священный сосуд, в котором приносят святые дары больным и увечным.

Пропажа священного сосуда, равно как и действия батюшки не остались незамеченными и скоро в его дом явился представитель закона, вместе со свидетелем, а сам батюшка препровожден в участок, оттуда в тюрьму.

Я слушал не особо внимательно, но кое-что слышал. А вот когда секретарь дошел до дароносицы, стоявшей на столе в доме священника, меня осенило — что же я упустил! И пусть это не мой прокол, а полицейских и следователя, открывшего дело, прокурора, составившего обвинительный акт, но отдуваться придется мне.

Косяк в том, что в уголовном деле отсутствует акта изъятия дароносицы! Унтер-офицер Сангин бумагу составить не озаботился, пристав Ермолаев, принявший задержанного и вещдок, не обратил внимания, а мой тезка, господин Максимов, прохлопал ушами.

Теоретически, отсутствие акта могут и не заметить, а практически — если адвокат не совсем дурак, это основание для того, чтобы отправить дело на новое расследование. А то и вообще развалить дело. Что бы я придумал на месте защитника? А задал бы резонный вопрос — а точно ли дароносица была найдена в доме священника? А может, и дароносицы-то никакой не было? Задача присяжного заседателя охранять не только дух закона, но и букву, а буква-то сейчас очень серьезно нарушена.

Секретарь, между тем, закончил речь, поклонился суду и уселся на свое место, а Председательствующий обратил свой взор на подсудимого:

— Отец Петр — Петр Васильев, встаньте и скажите суду: признаете ли вы себя виновным в совершении кражи из храма?

— Аз есмь, — вздохнул запрещенный священник. — Свершил я грех сей, во всем сознаюсь, каюсь и прошу — казните меня казнью лютой. Аки наставники наши готов претерпеть самое худшее от властей предержащих.

Председательствующий суда слегка поморщился, члены слегка улыбнулись. Видимо, такое поведение батюшки показалось им либо странным, либо слегка экзальтированным. Протопоп Аввакум, видите ли… Но тот-то, хотя и был хулителем и скандалистом, но на кражи не разменивался.

— Отдавали ли вы себе отчет в том, что совершаете преступное деяние — кражу, да еще и кражу священного сосуда?

— На кражу я пустился токмо из желания отомстить гонителям своим, — ответствовал батюшка.

— Я пока не задаю вам вопрос — что вас подвигло совершить кражу, — мягко сказал Терентьев. — Я спросил другое — понимали ли вы, что совершаете противозаконный поступок?

— Закон устанавливают люди, — туманно отозвался запрещенный священник.

— Закон устанавливает государь император, — строго поправил судья. — Уложение о наказаниях, статью которого вы нарушили, утвердил в Бозе почивший государь Николай Павлович.

Видимо, высказываться против действий императора священнику не хотелось, поэтому он вздохнул, пожал плечами:

— Признаю.

— Что подвигло вас украсть из алтаря дароносицу?

Но вместо подсудимого раздался голос защитника. Куликов, достаточно резво, словно мяч подскочил со своего места и завопил:

— Господин председательствующий! Прежде всего — мне хотелось бы, чтобы мой подзащитный сообщил — отчего его запретили во служение и тогда станет ясна причина его поступка. На мой взгляд, данное деяние вообще нельзя рассматривать как корыстное преступление.

Куликов собирается убрать из состава преступления прямой умысел? Дескать — коли не было корыстного мотива, так это не кража? И что взамен? Кража из храма, как протест против неких гонителей? А гонители — церковные власти?

Мне показалось, что не только я, но и все остальные присутствующие с удивлением вытаращились на присяжного поверенного. Он что, не понимает, что сейчас начал рыть яму запрещенному во служение батюшке? Москва, как и Череповец — тоже в какой-то мере деревня. Думаю, что священников, запрещенных в служение, не так и много. Вполне возможно, что только один и есть. Слухи о таких событиях разносятся быстро. Это я провинциал, мог и не знать, но присяжные заседатели наверняка уже в курсе — что и как. Пусть нынешний настоятель храма и говорил, что отец Петр не вел пропаганды раскола среди прихожан, но верится слабо. Кто-то что-то да слышал. А пропаганда раскола, да еще со стороны священнослужителя — это уже не лишение прав гражданского состояния и высылка на четыре года, а похуже. Может схлопотать вечные каторжные работы. У Васильева возраст приличный. Четыре года он как-нибудь да отбудет, тем более, что катать тачку его не заставят, но все равно — не подарок, а вечные — это смерть годиков через пять.

Но Председательствующий, судя по всему, тоже все прекрасно понимал.

— Господин поверенный, будьте добры — сядьте на свое место, — потребовал Терентьев. — Если суду понадобится задать такой вопрос — он его задаст. Пока мы не рассматриваем какие-то мотивы, а задаем конкретный вопрос, связанный с нарушением правовой нормы.

Куликов пробурчал что-то невнятное, а Терентьев опять обратился к подсудимому:

— Господин Васильев, — пошелестел Председательствующий листочками, лежавшими на его столе — вероятно, выписками из дела, — в своих первоначальных показаниях вы говорили, что решились на кражу именно из корыстных побуждений. Вы сказали, что ежели сумеете продать дароносицу, то станете жить на вырученные деньги. Или вас станут кормить за казенный счет. Вы подтверждаете данные ранее показания?

— Подтверждаю, — кивнул батюшка. — Украл, бес попутал…

Кажется, все в зале выдохнули. Если бес путает, уже ближе к делу. Бес — он такой, он всех путает. Ему положено.

— Господин помощник прокурора, у вас имеются вопросы к подсудимому? — услышал я.

— Имеются, ваша честь, — поднялся я с места. Подобное обращение к судье если того и удивило, то слегка. Но, думаю, что ему понравилось. Обращаясь к священнику, спросил: — Отец Петр… Петр Петрович… Почему вы не воспользовались предложением настоятеля храма отца Николая, который хотел дать вам посильную работу? Почему вы предпочли зарабатывать на жизнь с помощью кражи, а не честным путем?

Батюшка Николай, в разговоре со мной, не упоминал — что он такое предлагал штрафнику, но ясно, что предлагал.

— Я протестую! — взвился господин Куликов. — Иван Александрович — наш господин Хлестаков, задает вопросы, не относящиеся к его компетенции. Вопрос — отчего батюшка не стал зарабатывать честным трудом не относится к правовым вопросам, а лежит в сфере деятельности морали.

Мне бы положено было обидеться на очередную провокацию, но я и ухом не повел. И публика в зале на сей раз отреагировала спокойно, без смешков. Шутка, повторенная дважды или трижды, перестает быть смешной.

— Протест отклонен, — строго заявил Терентьев. — Вопрос задан по существу. А вам, господин присяжный поверенный, рекомендую прекратить ваш балаган и путать фамилию помощника прокурора.

— Господин председатель, — улыбнулся я. — Если господину Куликову доставляет удовольствие блеснуть своими гимназическими знаниями — пусть блещет. Но, как известно, не все золото, что блестит.

— Я па-а-прашу Хлестаковых из провинции не делать никаких намеков, — насупился защитник.

— А никаких намеков и нет, — удивился я. — Сопля на морозе тоже блестит.

Вот здесь публика захохотала, а я, вместо того, чтобы ощущать удовлетворение, испытал досаду. Если позволено школьное сравнение, то нет хуже, если учитель начинает работать на публику — пытается понравиться классу. Да, любой педагог желает, чтобы ученики его любили, но не любой ценой. Не надо подлаживаться или подлизываться к ученикам. А я сейчас, «поймав волну» начинаю вести себя также, как этот вздорный мальчишка, занимавший должность присяжного поверенного.

Присяжный поверенный опять взлетел со своего места и завопил:

— Я требую, чтобы в протоколе судебного заседания было отмечено, что помощник прокурора допустил в отношении меня оскорбительную реплику! Я обращусь в мировой суд с требованием о наказании помощника прокурора.

Глава двадцать третья
Процесс века-2

— В настоящий момент суд не может давать оценочные действия словам обвинителя. По нашему мнению, помощник прокурора не допускал по вашему адресу никаких оскорблений. Но вы вправе обратиться к мировому судье, — немедленно заявил Председательствующий. — Подсудимый — прошу отвечать на вопрос обвинения.

Увы, на мой вопрос батюшка толком ответить не смог. Опять лишь развел руками, да вздохнул. Мол — гордыня, бес. Служил, чего-то выжидал. Но бес и гордыня — все равно лучше, нежели протест.

А вот теперь самое сложное. Вызывают свидетеля — городового Сангина. Пока защита собирается с мыслями, вопрос разрешено задать мне.

— Скажите, дароносица была вам выдана добровольно? Отец Петр запирался?

Ох, как же взвился адвокат.

— Я протестую! Помощник прокурора наводит свидетеля обвинения на нужные ему показания.

— Протест отклонен, — немедленно заявил Председательствующий. — Задача господина помощника прокурора — уточнить не только детали самого преступления, но и детали задержания злоумышленника, а также законность действий полиции. Обвинение вправе показать суду законность действий полиции с помощью наводящих вопросов.

Не исключено, что статский советник Терентьев все-таки просмотрел само уголовное дело, а не довольствовался лишь чтением обвинительного акта и выписками, сделанными секретарем. Он-то, с его опытом, обязан увидеть «косяк» в деле. И, очень хорошо, что он сейчас на стороне обвинения. А ведь частенько председательствующий на суде, в силу возникших симпатий — к подсудимому ли, к букве закона, начинал подыгрывать не обвинению, а защите.

Не стоит считать нашу полицию унтерами Пришибеевыми, способными только рычать и тащить в участок.

— Добровольно или нет — тут я ничего не могу сказать. Он мне ничего не выдавал, я ничего не отбирал, не обыскивал. Дароносица прямо на столе стояла, не спрятана. Я у отца Петра прямо спросил — мол, я ее заберу, а он мне — бери, ты же за ней и пришел⁈

Ай да городовой! Сообразил, как нужно отвечать на вопрос. Теперь у суда нет никаких сомнений — украденная вещь выдана добровольно, улика приобщена к делу совершенно законно. А если и нет соответствующей бумаги — ничего страшного.

Это, разумеется, крошечный плюсик обвиняемому — типа, не запирался, но всем известно, что самая короткая дорога в тюрьму — чистосердечное признание.

(И мне плюс, потому что сумел обратить косяк коллег в свою пользу!)

Судя по злобному выражению лица присяжного поверенного Куликова, в его планах и было уцепиться за формальную сторону дела. Что ж, теперь уже поздно. Долго ты с мыслями собирался.

Последним из свидетелей был отец Николай. Надо отдать ему должное. На провокации адвоката не поддавался, на вопрос — отчего был запрещен во служение отец Петр отвечал — дескать, на то воля правящего архиерея, а он обязан исполнять указания. И на вопрос Куликова — а кого считает настоятель храма более достойным для этого поста, отец Николай отвечал просто — не его это ума дело, на все воля Божия. И адвокат вновь разок упомянул фамилию Хлестакова. Так, вроде случайно.

Что ж, развалить дело у адвоката не получилось. Спровоцировать меня на скандал — тоже. Вывести корыстный умысел на некую месть — тоже.

Вот теперь я должен произнести речь, в результате которой священника должны наказать. А мне, откровенно-то говоря, и старика жалко, и свое дело необходимо сделать.

— Уважаемые господа присяжные заседатели, — поклонился я скамье с присяжными, — уважаемые господа судьи, — поклон в сторону суда. — Безусловно, перед нами не самая простая ситуация. Священник, обиженный понижением — или тем, что не смог занять пост, что занимали его отцы-прадеды, решил заявить свой протест довольно-таки странным образом. Но вы лучше меня знаете, что любая организация — а наша Православная церковь является организованной структурой, подразумевает дисциплину и необходимость подчиняться решению начальника. Оставаться ли в священническом сане, выйти ли из него — вопрос выбора любого священника. Никто не мешал отцу Петру, обиженному тем, что его обошли — а случилось это пятнадцать лет назад, когда батюшка был еще в силе и заняться иным делом. Отцу Петру никто не мешал зарабатывать хлеб насущный звонарем или пономарем. На мой взгляд — это очень почетная служба. Поэтому, вопрос о том, что деяние Петра Васильева, является формой протеста, которое пытался нам навязать господин защитник, оно попросту смехотворно. Поэтому, я обращаю ваше внимание на суть данного преступления. Отец Петр совершил преступление? Да, совершил. Его преступная деятельность подтверждается как его собственными показаниями, таки показаниями свидетелей — отца Николая, Арины Лыковой и унтер-офицера Сангина. Похищенный предмет возвращен в храм. Также оно подтверждается рапортом господина пристава, в котором тот излагает суть преступления.

Таким образом, доказательная база налицо. И я, как представитель обвинения уверен, что отец Петр совершил преступление. Знал ли он о том, что его действие сопряжено со святотатством? Безусловно.

Я взял небольшую паузу, посмотрел на судей, потом обвел взглядом скамью с присяжными.

— Совсем недавно мне довелось участвовать в расследовании целой серии преступлений, совершенных в Новгородской губернии, когда организованная группа преступников совершала налеты на храмы, похищала из них священные сосуды. При этом, разбойники причиняли тяжкие увечья тем людям, которые вставали на их пути. При задержании у них были изъяты деньги в сумме двадцати тысяч рублей, около пуда золота и серебра, которые они не успели сбыть. А еще — священные сосуды, похищенные из храмов и которые преступники попросту переплавляли.

— Какое это имеет отношение к делу? — выкрикнул со своего места присяжный поверенный.

— На первый взгляд — никакого, — не стал я спорить. — Но в чем разница между разбойниками, которые силой изымали священные сосуды из храмов и нашим батюшкой? Да никакой. И в том, и в другом случае совершено хищение священной утвари прямо из храма — то есть, святотатство. Конечно, огромное спасибо отцу Петру, что он никому не проломил голову — ни старушке, ни своему настоятелю, а попросту вынес дароносицу и отнес ее к себе домой. Будь я защитником отца Петра, безусловно, призвал бы принять во внимание его здоровье, преклонный возраст, а также заслуги его предков, которые много лет служили духовными пастырями москвичей и, которые взирают сейчас на своего потомка с немым укором. Еще раз подчеркну — мне очень жаль немолодого, уставшего от жизни человека. Но я являюсь обвинителем. Совершено преступление. Как говорили римляне — «Dura lex, sed lex», поэтому деяние, совершенное Петром Васильевым, должно быть наказано по статье 241 Уложения о наказаниях Российской империи.

Мне было немножко стыдно, что сгущаю краски, сравнивая разбойников и убийц с невинным батюшкой, да еще и запрещенным во служении. Но что делать? У меня работа такая. Зато я в своей обличительной речи дал защитнику возможность проявить свое ораторское искусство, чтобы и мои слова опровергнуть, а еще подсказал — на что следует упирать, чтобы смягчить наказание для старика. Догадается или нет? Или для него важнее не те, кого он защищает, а собственный пафос, самолюбование и возможность покрасоваться перед публикой, пытаясь унизить оппонента? Ну, посмотрим.

Обвинитель закончил дозволенную речь. Кажется — она была не слишком и длинной, поэтому присяжные не успели устать. У них даже появилась надежда, что процесс закончится сегодня. Главное, чтобы защитник не слишком растекался мыслию по кустам, не похищал время и не брал измором.

Председательствующий взмахнул рукой и предоставил слово для защиты присяжному поверенному Московского Окружного суда господину Куликову.

— Господин председательствующий, я хочу дать отвод помощнику прокурора господину Чернавскому, — заявил вдруг присяжный поверенный. — Обвинитель не может участвовать в процессе в силу своего возраста и некомпетентности.

Терентьев с удивлением посмотрел на защитника, потом сказал:

— Господин Куликов — компетентность помощника прокурора Чернавского подтверждается его дипломом кандидата права Императорского университете, его чином, а также орденом святого Владимира. Кроме того — вы имели полное право дать отвод обвинителю в самом начале процесса, но вы этого не сделали, заявив, что Иван Александрович Чернавский вас устраивает. Теперь же, когда процесс подходит к концу, вы уже не можете заявить отвод. Поэтому, прошу вас произнести слово для защиты.

То, что давать отвод обвинителю поздно, защитник знал. Наверное, он попросту попытался еще раз поскандалить.

— Господа присяжные заседатели! — сказал присяжный поверенный, картинно разводя руки в стороны. — Вы собрались, чтобы решить судьбу несчастного человека, который решился на совершение кражи из-за полнейшей нищеты. Господин помощник прокурора зачем-то принялся задавать нелепые вопросы — отчего священник не пошел в пономари или в звонари? Но наш господин обвинитель, странным образом занявший этот пост, отчего-то тоже не идет подметать улицы или таскать мешки. Нет, он предпочитает отсиживаться в теплом помещении, поливать грязью своих соперников… А ведь мог бы, в силу своего возраста и юношеского задора заняться полезным физическим трудом.

Мне отчего-то стало совсем грустно. Ну, какую же чепуху он городит! Возможно, у этого присяжного поверенного какая-то ненависть к обвинителям, поэтому, вместо того, чтобы выполнять свою работу, пытается «наехать» на помощника прокурора? Как он вообще выбился в адвокаты?

Куликов смотрел на меня, краешком глаза поглядывая на присяжных, чтобы оценить — насколько подействовало его предложение занять помощника прокурора физическим трудом. Судя по слегка удивленным взглядам купцов, мещан и даже одного крестьянина — не особо. Скажем так — его идею не оценили. Присяжные заседатели тоже зарабатывали на жизнь не тяжким трудом.

Теперь поверенный решил зайти с другого конца.

— Господин помощник прокурора зачем-то уводил нас в сторону, вспоминая какие-то кражи или грабежи, случившиеся неизвестно где. А случались ли они вообще? А реплика господина обвинителя о том, что он принимал участие в раскрытии этого дела и на самом деле попахивает хлестаковщиной. Вспомните — некий Иван Александрович Хлестаков, неизвестно где и в каком городе чванился своими заслугами… Речь господина э-э Чернавского очень напоминает хвастовство Хлестакова…

— Ваша честь⁈ — поднял я руку кверху, словно школьник. — Дозвольте протест?

Куликов радостно оскалился, ожидая, что я начну высказывать свою обиду и, наконец-таки сорвусь, но он просчитался. Я только улыбнулся адвокату и сказал:

— Мой протест заключен не в том, чтобы выразить возмущение словам оппонента, использующего сходство моего имени с именем-отчеством литературного персонажа. Вполне возможно, что он не может запомнить мою фамилию, но это вопрос не юридический, а медицинский. Мне грустно, что господин защитник так плохо владеет материалом. Он помнит, что есть такой Хлестаков, помнит о «хлестаковщине», но не больше. Так вот, события комедии «Ревизор» имеют реальную подоплеку и разворачивается не где-то там в неизвестном городе, а в самом конкретном — городе Устюжна Новгородской губернии. Свидетелем этих событий был известный поэт Константин Батюшков — уроженец данного города. Батюшков же пересказал занятную историю господину Пушкину, а тот, в свою очередь, Николаю Васильевичу Гоголю. Поэтому, коль скоро господин Куликов прибегает к литературным сравнениям, то настоятельно рекомендую господину присяжному поверенному изучать русскую литературу. Классиков надо чтить.

С этими словами я сел. Можно бы сказать — учи матчасть, придурок, но я человек вежливый. Тем более, что Куликов малость охренел от моей речи. А еще малость охренели и суд, и присяжные. Похоже, что и публика. Но публика-то шут с ней, пусть хренеет.

Господин присяжный поверенный потерял нить своего рассуждения, поэтому на какое-то время он замолк, но скоро собрался с мыслями и опять начал вещать:

— Господа присяжные заседатели, я прошу — более того, решительно требую оправдать отца Петра Васильева. На мой взгляд — в данном случае вообще нельзя говорить ни о каком преступлении, а только о шутке, нелепом розыгрыше, который совершил несчастный батюшка. Он вовсе не желал совершать никакой кражи, равно как он ее и не совершал, а его поступок, раздутый до невообразимых высот господином обвинителем Хлестаковым, может стать роковым для несчастного старика.

Что называется — заело пластинку. Теперь уже и публика в зале, и даже присяжные заседатели при упоминании «Хлестаков» загудели, выражая недовольство защитником. Интересно, а этот болван понял, что он уже проиграл процесс? Нет, он не понял.

— Отец Петр пожелал выразить свой протест к бездушному обществу, которое оставило его на обочине жизни. И я требую от присяжных полного оправдания отца Петра Васильева.

Требует от присяжных? Нет, он точно болван. И что, вот этого дурака боялись московские помощники прокурора?

— Господин Куликов, вы закончили? Благодарю вас, — сказал господин Терентьев, потом обратился к присяжным заседателям: — Господа присяжные заседатели, сейчас я передам опросный лист вашему старшине…

Господин председательствующий передал присяжному заседателю — на вид, самому почтенному здесь и благообразному, лист бумаги, потом продолжил:

— Господа, сейчас вы удалитесь в комнату для совещаний. Каждому из вас предстоит ответить на следующие вопросы: «Совершилось ли преступление? Виновен ли в нем подсудимый отец Петр Васильев?» Вам надлежит ответить только: «Да, совершилось. Да, виновен». Напомню, что в случае равенства голосов, подсудимый будет считаться оправданным и освобожден в зале суда. Если ваше решение будет обвинительным, вы можете поставить отметку отметку: «Подсудимый заслуживает снисхождения».

Присяжные заседатели удалились. Но совещание длилось недолго — минут семь, может десять. За это время я только обменялся взглядами с господином Куликовым (он отчего-то пучил глаза, раздувал щеки — видимо, полагал, что это выглядит очень страшно, а я только безмятежно улыбался в ответ).

Наконец, совещание присяжных закончилось. Старшина присяжных и секретарь суда приступили к подсчету голосов. Кто-нибудь сомневается в том, что присяжные заседатели сочли запрещенного в служение священника виновным? Однако, все двенадцать заседателей посчитали, что батюшка заслуживает снисхождения.

И вот, теперь снова ждать. Суд удалился на совещание. К счастью, судьи тоже совещались недолго, но я за это время успел заскучать и дал себе слово, что постараюсь не становиться прокурором.Ждать не люблю. Но, наконец, раздалось долгожданное:

— Встать! Суд идет!

Приговор в отношении запрещенного в служение отца Петра Васильева был достаточно суровым — согласно положения статьи 142 Уложения о наказаниях Российской империи, запрещенный в служении священник Петр Васильев приговаривается к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на срок в 4 года.

Зал замер, вслушиваясь в столь суровое наказание, но председатель суда Терентьев, сделав небольшую паузу, дополнил:

— Однако, имея в виду наименованные особые участи к обвиняемому, учитывая его преклонный возраст, состояние здоровья, долгое время служения Господу, а также тот факт, что вышеупомянутый Петр Васильев длительное время находился под стражей, суд, согласно 775 статьи Устава уголовного судопроизводства признает справедливым ходатайствовать через министра юстиции перед Его Императорским Величеством о помиловании подсудимого.

Опаньки! А что, так тоже можно? Ох, как хорошо, что подобный вопрос мне не задали на «комиссионных испытаниях».

Честно — отлегло от сердца. Если бы отца Петра отправили на каторгу, считал бы себя виноватым. Эх, как хорошо, что есть государь император. А то, что Его Величество помилует батюшку — я даже не сомневался. Скажите — кому нужно этапировать старика в Сибирь, потом искать для него какую-то посильную работу?

Порок наказан, справедливость торжествует, но батюшка, мечтавший пострадать (или это тоже блеф с его стороны?) в Сибирь не пойдет.

Суд закончился, народ начал расходиться. Ко мне подходили разные люди, выражавшие желание пожать мне руку. Куликов отчего-то не пожелал порадоваться за меня, но обижаться на дурака не стану.

Я улыбался, пожимал чьи-то руки. Через энное количество рукопожатий понял, что ладонь болит, косточки ломит. Пора бы сматываться.

Чуть было не спрятал руку, когда ко мне подошел крупный мужчина, лет сорока с небольшим, с зачесанными назад волосами, бородкой и восточными чертами лица.

— Поздравляю вас, господин помощник прокурора, — потряс он мою многострадальную лапу. — Редко жму руки обвинителям, но для вас сделал исключение. Специально отложил все дела, чтобы на вас посмотреть. Если надумаете вступить в наше сословие — милости просим. Из вас получится прекрасный адвокат. Еще ужасно понравился новый анекдот про меня.

Так, а кто это был? Какой анекдот? А, так это анекдот про Плевако, который я рассказывал здешнему прокурору. А этот дяденька не сам ли Плевако? Вполне возможно.

— Господин Чернавский, можно вас? — услышал я голос, доносившийся от судейского стола.

Повернувшись, пошел на зов. Я еще пока приписан к Московскому суду, значит, обязан слушаться.

— Господин Чернавский, — улыбнулся мне председательствующий, обмениваясь заговорщическими взглядами с коллегами. — Давид Зурабович очень волновался за исход нынешнего дела. Он сказал — если Чернавский сумеет выдержать и не сорваться, то приглашает всех нас к себе в гости. А вы не только не сорвались, но дали Куликову наглядный урок.

А что, хорошая мысль. После сегодняшнего процесса отчего-то ужасно хочется напиться. Вот и напьюсь.

Ага, как же. Чья там хитрая мордочка высунулась из-за чиновничьих спин?

(Ладно-ладно, для тех читателей, которым не нравится слово «мордочка» напишу «харюшка». )

Понятно, переживает. И как она сюда пробралась?

— Заманчиво, но не знаю, как мне с сестренкой быть, — вздохнул я.

— С сестренкой?

— Так точно. Анечка — моя родственница, но я ее считаю сестрой. Мы же здесь по другим делам — я сдавал экзамены, а она, вместе с маменькой, меня морально поддерживали. Вот, пришла посмотреть — как там братец?

— Замечательная у вас сестренка! Переживает. Но не вижу проблемы. Вы просто возьмите ее с собой, вот и все, — предложил Терентьев. — У Геловани дочка ее ровесница. Пусть барышни пообщаются между собой. А у вас, что характерно, будет повод уехать пораньше. Давид Зурабович, хоть и давненько живет в Москве, но отличается чрезмерным гостеприимством, уехать от него раньше полуночи бывает затруднительно.

Если напьюсь — Анька за мной и присмотрит. А извозчик потом довезет.

Шучу, разумеется. Если девчонка неподалеку, точно, что не напьюсь. Куда приличной барышне рядом с пьяным братцем? Нет, нельзя. Ладно, как-нибудь потом, по возвращении домой напьюсь вместе с Абрютиным.

А Анечка пусть пообщается со сверстницей, ей полезно.

Но все равно — зараза она. Могла бы у тетушки посидеть.

Эпилог

Наша коляска громыхала по московским улицам в сторону Камергерского переулка. Анька вообще собиралась отвезти меня к тетушке — мол, судебный процесс закончился, пора-таки познакомиться с родственницей. Еще, как я понимаю, девчонке надоело быть единственной «воспитуемой» и она хотела разделить эту участь вместе со мной. Аня — добрая девочка, да еще и умная. Понимает, что присутствие «братца» отвлечет внимание женщин от ее особы. Но у меня пока есть «отмазка». Пусть я и не был пьян, но и не трезв. Не стоит в первую встречу оставлять о себе нехорошее впечатление, да и перед маменькой неловко. Перед Анькой тоже, но она все-таки свой человек.

— Н-ну? —ехидно поинтересовалась Анна Игнатьевна. — А головушка-то завтра бо-бо? Рассольчика привезти?

— Анька, не зуди, — посоветовал я. — После хорошего вина, выпитого в меру, голова не болит. А если бы и болела — ты виновата.

— Ну, как всегда, — фыркнула девчонка.

— Конечно, — хмыкнул я. — А кто говорил, что ты мне не только младшая сестра, но и старшая? Если младший брат пьян, сестрица и виновата — не доглядела. Вот, соответствуй.

— Беда мне с тобой, — покачала головой Анька. Подсев поближе, спросила: — Ваня, так может сразу к тетушке? На самом-то деле ты прилично выглядишь. Если не знать, что весь вечер пил, не догадаешься.

Вот ведь, мартышка.

— Могла бы и похвалить. Ты не представляешь, какого мужества мне стоило оставаться трезвым.

— А за что мне тебя хвалить? То, что ты дело выиграл? Так я и не сомневалась. А то, что не напился — так это тоже нормально. Ты ж у меня не пьяница какой-нибудь. Да и не стоит, в Москве-то пить, в чужих людях. Терпи до Череповца. А уж там, с кем-нибудь, вроде господина исправника или дяди Антона и выпить можешь. И я рядышком буду, пригляжу.

Приглядит она… Я сейчас был в сравнительно благодушном настроении, поэтому не стал огрызаться.

Геловани — человек очень гостеприимный, а остальные мои временные коллеги — тем более. К счастью, наливали не водку, не коньяк, а вино, в самые обычные бокалы, а не в рога (или в роги?), как можно было бы опасаться. Никто не требовал, чтобы я пил до дна, да и вообще — всем пофиг. Это только кажется, что если не пьешь, на тебя обращают внимание. На самом-то деле всем глубоко по барабану — пьешь ты или не пьешь. Ну да, меня весь вечер пытались уговорить перейти на службу в Московский окружной суд. Мол — проблема со стажем — это вообще не проблема. И то, что не хватает каких-то семи с половиной лет — ерунда.

Может, зря отказался?

— Ань, а ты не голодная? — спохватился я. — Покормили?

— Еще как, — кивнула Анька. — Мне особенно лобио понравилось, я даже рецепт попросила записать. Вернемся — приготовлю. Только плохо, что фасоль у нас не продается, придется где-нибудь здесь покупать или выписывать.

— Вот, молодец, — похвалил я девчонку, пытаясь вспомнить — продается ли в Череповецких лавках фасоль? Не помню, да и не хожу я в такие лавки. — Ты же с дочкой прокурора общалась? Если не секрет — чем занимались?

— Какой там секрет? Я Манане задачки по геометрии решала.

— Задачки?

— Ну да. Манана — девчонка умная, но у нее с геометрией нелады, переэкзаменовку назначили. Мы с ней посидели, немножко порешали — теперь точно сдаст.

— М-да… — протянул я. Потом спохватился: — А ты откуда геометрию знаешь? Кажется, с репетиторшей — с Катей, если не ошибаюсь, арифметикой занималась? А с дядей Рувимом — бухгалтерским учетом.

— А я разве не говорила? С Катей мы алгеброй занимаемся. А геометрией — с вашей невестой. Елена Георгиевна не только французский хорошо знает, но и геометрию.

Приплыли. То, что Анька — вундеркинд, с этим смирился. Гений, он и есть гений, пусть и маленький, а то, что гений в юбке — такое тоже бывает. Но, оказывается, моя будущая жена геометрия хорошо знает?

Переварив услышанное, успокоился. Не отказываться же от невесты, если она умнее меня?

— Ладно, будем считать, что от знакомства с тобой Манане польза.

— Ага, еще какая, — хмыкнула Анька. — Теперь она у своего папеньки козу просить станет.

— Господи! Анька, а зачем им коза?

— Так я Манане сказала, что у нас, в Череповце, каждая умная барышня коз умеет доить…

Пожалуй, не стану жалеть, что отказался переходить на службу в Московский окружной суд…

Вон мы уже едем по Тверской, а скоро поворот на Камергерский. Аньку потом Тихон в усадьбу отвезет, а я уж завтра, высплюсь, вещи соберу, потом тоже приеду.

— В Череповец хочу, — вздохнул я. — В Петербурге долго торчать не станем — пару дней, а потом домой.

— Не получится сразу, — покачала головой Аня. — Ольга Николаевна сегодня письмо от вашего батюшки получила. Александр Иванович пишет — мол, государь приказал, чтобы сына, как только тот в Петербург вернется, на эту? Как слово правильно — а, на ауденцию привести.

— Аудиенцию, — поправил я Анну, а сам вздохнул. Вот только аудиенций мне не хватало. Ну, отпустите уж домой!

— Еще ваш батюшка написал, что Софья Голицына — фрейлина императрицы, объявилась, желает свою новообретенную родственницу — меня, то есть, увидеть.

— А эта откуда узнала? — удивился я. — Неужели маменька написала?

— Написала, — кивнула Анька. — Но ты не думай — Ольга Николаевна вначале у меня разрешения испросила. Дескать — Аня, ты как, не против? А мне-то что? Я не против. Любопытственно на настоящую фрейлину посмотреть. Интересно — она похожа на тех, о которых вы в «Обыкновенном чуде» писали? Софья Борисовна должна послезавтра в Москву приехать.

Конец шестой книги.

Nota bene

Книга предоставлена Цокольным этажом, где можно скачать и другие книги.

Сайт заблокирован в России, поэтому доступ к сайту через VPN. Можете воспользоваться Censor Tracker или Антизапретом.

У нас есть Telegram-бот, о котором подробнее можно узнать на сайте в Ответах.

* * *

Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом:

Господин следователь. книга шестая

Оглавление

Начало

Пролог

Глава первая Дорожные споры

Глава вторая Череповецкие драники

Глава третья Еще одна семейная тайна

Глава четвертая Девчонка голубых кровей

Глава пятая Буратину на царство!

Глава шестая Синие гусары под снегом лежат!

Глава седьмая Месть — странное блюдо

Глава восьмая В Москву!

Глава девятая Звезда на небе

Глава десятая Предложение профессора Легонина

Глава одиннадцатая Служебная надобность

Глава двенадцатая Медик-литератор

Глава тринадцатая Полковник Винклер

Глава четырнадцатая Диплом кандидата права

Глава пятнадцатая Письма из Череповца

Глава шестнадцатая Письма обратно

Глава семнадцатая Прокурор Геловани

Глава восемнадцатая Знакомство с делом

Глава девятнадцатая Проделки бухгалтера

Глава двадцатая Разрешите пострадать…

Глава двадцать первая Принцесса Марса

Глава двадцать вторая Процесс века

Глава двадцать третья Процесс века-2

Эпилог

Nota bene