Женя Снежкина
Джинсы, стихи и волосы

Мы вышли из тумана на открытую местность.

Очень многое складывалось в нашу пользу.

А. А. Дельфинов «Поколение щели»

Глава первая

1

Спрятаться на большой перемене можно только в двух местах: библиотеке, которая сейчас была закрыта, и в пионерской комнате. Уже несколько уродов толкнули меня плечами так, что чуть-чуть не полетела с лестницы. Но, в общем, если немножечко собраться, смотреть под ноги, не обращать внимания на тычки, то с третьего этажа добраться до пионерской комнаты все-таки возможно.

Старшая вожатая на это время фиг знает, куда убегает – может, общаться со своим женихом, может, в учительскую, может, в магазин, но комната на переменах обычно открыта и без присмотра. Добралась и забилась в любимый закуток между книжным стеллажом и знаменем дружины. Спрятаться там и почитать книжку – самое безопасное.

Вот и сейчас – дойти, зарыться в страницу. Правда, я разрывалась между двумя желаниями – еще раз перечитать главу одной книги, которую знала уже наизусть, или подумать об оленях и дождях.

Олени и дожди. Олени и дожди. Что-то в этом такое вытанцовывалось. Какие-то вибрации начинали колебать пространство между нёбом и горлом. В этом году как будто какая-то железа начала работать. За лето слабость рифмовать все на свете превратилась в острую потребность складывать слова, и эта сила спрессовалась, переродилась в нечто материальное, внутренний орган, который заставлял писать стихи. Они писались пачками, томами, километрами. Иногда даже рука уставала, а они все писались и писались, потому что единственным способом избавиться от них было их записать.

И вот что-то там у них случилось, какое-то электричество между оленями и дождями. Что-то пришло в движение. И теперь они будут цокать и капать у меня в голове, пока я их не запишу. Это даже хорошо. Если сконцентрироваться на словах и вибрациях, они помогают пережить каждый день в школе и игнорировать уродов, которые норовят стукнуть локтями.

Дожди куда-то летели, олени куда-то рвались… И рвались они в загадочную фразу «Бог умер в прошлый четверг». Ага. Оленям туда точно не надо. Значит, олени могут подождать.

И тогда я взяла книжку и начала перечитывать ту самую главу заново. Внимательно рассматривать каждую букву, как будто сам шрифт сможет помочь мне ответить на вопросы, которые я мысленно в нее кричу.

Собственно, книжка в доме появилась совершенно случайно. Ее папа привез из Афганистана – в одной коробке с антологией японской прозы, сказками «Тысячи и одной ночи» и трехтомником Мариэтты Шагинян. Папа не очень умеет выбирать книги. У этой на обложке был нарисован американский флаг, а автора звали Генрих.

И там, буквально на первой странице (а предисловия я никогда не читаю), я обнаружила свидетельства: оказывается, они существуют. Где-то там в неизвестном Нью-Йорке живут мужчины и женщины, которые носят длинные волосы и браслеты, презирают размеренную жизнь, в которой после школы человек обязательно идет в институт, а после института на работу. Там есть люди, которые мало того что произносят слово «бог», они еще о нем разговаривают. Они говорят о любви. «Занимайтесь любовью вместо войны», – говорят они. Оказывается, они есть. Существование этих самых людей занимало меня в данный момент больше, чем олени и дожди. Где они? Если они здесь, в Москве? Можно ли их найти? Я же оттуда, из того мира. Я не знала об их существовании. А сейчас чувствую себя подкидышем в этом мире. Я тоже хочу про цветы и любовь! Если бы только понять, где их искать…

Но, блин, опять помешали. В пионерскую ввалились старшеклассники. Кто-то пихнул книжку, она вылетела у меня из рук и приземлилась почти на середине комнаты. Никакой фантазии у людей. Сколько можно ржать над одним и тем же трюком?

Я уже подняла книжку и была готова заползти на место, как в комнату вошел мальчик. Ну, он вошел. В какой момент ты понимаешь, что это он? Да ни в какой. Ты просто понимаешь, что это он, и все. Даже совершенно не важно, какой. Ну, школьная форма. Ну, брови густые и волосы ежиком. Главное, что он смотрел только на меня. Даже стало неловко. А он стоял и просто пялился. Я бы начала огрызаться, уж это-то я умею. Но тоже не захотелось.

Тогда он спросил:

– А кто хочет сфотографироваться?

И только тогда я увидела в его руках фотоаппарат. Поскольку смотрел он только на меня, логично было ответить, что я. Тогда он посадил меня на стол. Прямо посадил: взял за талию, приподнял и переместил с пола на стол напротив окна. Что-то такое похимичил с аппаратом, пару раз щелкнул и сказал «готово». Я спросила, когда получить фотографию. Он ответил, что дело небыстрое, проявка, то-се, может занять неделю.

– И как тебя искать?

– Собственно, никак. Я в девятом классе.

– В котором?

– В «А».

– А зовут тебя как?

– Миша.

– Ну хорошо, Миша. Через неделю тогда…

– А чего ты тут сидишь?

– А где мне еще сидеть?

– Пошли во двор?

Ну, раз зовет… Почему нет. Сунула книжку в портфель и встала. На выходе из школы он отобрал у меня портфель.

– Чего ты в школе его не оставила?

– Ага. Чтобы потом тетрадки по всем этажам собирать?

Мы пошли по дорожке вокруг школы.

– Откуда ты меня знаешь?

– Так… Видел…

М-да. В общем не светская беседа.

– Часто фотографируешь?

– Да. Дома поставил лабораторию. Стараюсь что-то делать.

– Будешь фотографом?

– Нет, фотографом я не буду. Слушай, а хочешь посмотреть фотки?

– Да, конечно.

– Давай тогда встретимся после школы, я тебе покажу. Я портреты делаю, пейзажи кое-какие…

– Что, прям у тебя дома, что ли?

– Ну а где? В сарае?

И пока мы неловко мекали, блеяли и пытались раскочегарить разговор, он размахивал моим (моим!) портфелем, а за нами, как антенны поворачивали головы все ученики с седьмого по десятый класс и все проходившие мимо училки. Я шла рядом с Мишей, и это вызвало бешеный интерес. Бешеный!

2

А потом была физра. Надо ли говорить, как все мы любим физкультуру? Особенно я.

Перед уроком в раздевалке начиналось веселье. Она превращалась в Колизей, а гладиаторами становились самые хилые мои одноклассники. Более крепкие пацаны загоняли их в угол, хватали за руки и ноги и вбрасывали несчастных в раздевалку для девочек. Девочки визжали от возбуждения и удовольствия, норовя пнуть ногой нарушителя границ, который приземлялся обычно мордой или в скамейку, или в груду портфелей.

Играть во все это мне совершенно не хотелось, к тому же угнетала необходимость напяливать черные шерстяные трусы, которые считались спортивной формой. Из-за того, что я не очень хорошо двигаюсь, мне никогда не давались танцы и вообще все, что связано с точностью движений. Физкультуру я невзлюбила с первого класса. Не урок, а экзекуция – одна спортивная эстафета чего стоит, когда надо сесть на мяч и в таком виде проскакать из одного конца спортивного зала в другой. И все это под вопли одноклассников. Ноги раскорячиваются, мяч из-под жопы убегает, к финишу приползаешь последним под гул и улюлюканье не только твоей команды, которая тебя ненавидит по понятным причинам, но и всего класса. И тут еще эти трусы. Поэтому хотелось как можно дольше переодеваться, чтобы хотя бы на пять минут оттянуть очередной такой будничный позор.

Ко мне подкатили Светка и Ленка. Светка маленькая и брехливая, больше всего похожая на лающую крысу. А Ленка, наоборот, здоровая, сволочь, как дискобол с бульдожьей рожей. Нападали они всегда по одной и той же схеме: сначала тявкала Светка и говорила какие-то мелкие гадости, чтобы разозлить противника, а потом уже Ленка вступалась за подругу и начинала махать кулаками.

И в этот раз все шло по накатанной.

– Что, Сметлева, с Хохловым гуляешь?

– Это кто?

– Ну из девятого.

– Может, и гуляю…

Я еще не решила, какую тактику обороны выбрать.

– Мала еще.

– Да постарше тебя.

Это правда, я была старше Светки на три месяца.

– Это вообще надо всякую гордость потерять, чтобы с пацанами гулять с седьмого класса. Хохлов твой тоже козел, непонятно даже, что он в тебе нашел.

– Я фотогеничная.

– Какая?

– На фотографиях хорошо получаюсь.

– Сметлева, я смотрю, ты слишком наглая.

– Твое какое дело? Пойдешь жаловаться на то, что я с мальчиками гуляю?

– Может, и пойдем. Мы, между прочим, вообще не уверены в том, что ты девственница.

И тут мне под хвост шлея попала. Я точно знала, что в такие моменты лучше промолчать, что потом будет гораздо хуже, но красота ситуации и точность возможного удара были так соблазнительны, что я никогда не могла удержаться.

– Полякова, ты, конечно, можешь быть не уверена, а я уверена, что нет.

Они аж подскочили. Вот этот прекрасный момент! Они обе стоят и хватают ртом воздух. Крыть-то нечем. И тут я добиваю:

– Я даже и не помню, сколько у меня было любовников. Только вам это не грозит. Плоскодонки.

Ленка побагровела, подалась вперед и поперла на меня. Слава богу, в этот момент в раздевалку закинули очередного несчастного, который точно спикировал головой Ленке в ямочки под коленями, она повалилась на пол, раздался визг и вой, и куча-мала начала пинать бедного очкарика ногами. Потом пришел физрук, мы пошли в зал. Мне даже не надо было смотреть на Светку с Ленкой, чтобы понять, что продолжение у этой истории будет.

И ведь сегодня еще только седьмое сентября.

3

Не то чтобы я когда-нибудь ходила на свидания, но особого трепета по поводу встречи с Мишкой не испытывала. Он ждал меня на углу дома. Мы какое-то время потоптались, потом он сказал:

– Слушай, а давай погуляем? Фотографии как-нибудь потом.

Честно говоря, мне тоже хотелось гулять, а не встречаться с его родителями. Вообще взрослых видеть не хотелось.

– А куда?

– В парк…

– Да ну, там под каждым кустом или тетка с коляской, или бабка. Пошли на остров?

И мы пошли. И опять молчали. Потом мне надоело.

– А кто у вас историю ведет?

– Сурен Ашотович.

– И как он?

– Ничего. Про женщин любит рассказывать. Очень. Это полезно: о чем он не начинает говорить, главное – ввернуть вопрос про женщину. Была ли у Атиллы любовница, например, или правда ли, что Петром Первым жена помыкала. Тогда он отвлекается, начинает говорить про нравы, стандарты красоты, а иногда совсем что-то загибает такое, что девчонки краснеть начинают. Мы сидим, слушаем, и никого не спрашивают.

– Везет. У нас Галкина.

– Которая Гыга? Ну и как она?

– Противная ужасно. Шпарит по учебнику. Ничего ни нового, ни интересного. И меня она отдельно не любит.

– Чего так?

– Однажды, когда мы Грецию изучали, она рассказывала про падение империи Александра Македонского. Показывает карту, вот, говорит, империя была такой огромной, плохо управлялась и под воздействием объективных причин пала. А рядом с доской висела карта Советского Союза. Я такая поворачиваюсь, показываю на карту и говорю: «Так вот же!»

После этого она мне и перед классом, и отдельно лекцию читала про нерушимость Советского Союза. Да блин, я же пошутила только, а они потом начали ко мне приставать. И этот, Эдик, сын завуча, пытался вести какие-то воспитательные беседы. Слава богу, теперь он из школы ушел.

– Он недалеко ушел. Теперь в райкоме комсомола работает.

– Ладно, черт с ними.

– А за что тебя еще не любят?

– За все. Наверное, за то, что пришла сюда в четвертом классе, когда все уже друг с другом передружились. А еще я вру.

– Да ну. Соври что-нибудь.

– Однажды мне так захотелось фигурные коньки, что я пришла к бабушке и совершенно уверенно сказала ей, что к нам в группу в детском саду приходил известный фигурист Игорь Бобрин, посмотрел на меня и сказал, что я прирожденная фигуристка. Я врала в мельчайших деталях, рассказывала, как меня заставляли поднимать ногу, повернуться, присесть, поклониться, и бабушка поверила. На следующий день бабушка пошла и купила мне коньки в магазине уцененных товаров.

– Ничего себе. А мне ты врать будешь?

– Буду.

– Зачем?

– Ну, не знаю… Врать – это… Понимаешь, это как стихи писать. Ты даже не поймешь, что я тебе наврала. Понял?

– Приблизительно.

И тут я увидела, что на той стороне улицы стоит Гыга. Сложила ручки на животе, подняла бровь и уставилась на нас.

Я схватила Мишку за руку:

– Не оборачивайся, ни в коем случае не оборачивайся.

Мишка все понял, опустил голову вниз. Мы прибавили шагу. Он не отпускал мою руку. Мне было приятно.

Добрались до моста. Приблизительно в середине моста между Щукино и Строгино есть спуск на остров между Москвой-рекой с одной стороны и затоном – с другой. Как правило, там никого нет. Мы спускались по лестнице, я разглядывала рисунки на опорах моста.

– Они слов, кроме «мясо» и «кони», не знают, что ли?

– Можно еще к «Д» «дураки» приписать. Но я думаю, что за «Спартак» и ЦСКА просто больше людей болеет.

Рядом с «мясом» было написано kiss.

– А нам Гыга говорила, что kiss расшифровывается как «киндер СС».

– Не думаю. У них солист еврей.

– А ты откуда знаешь? А ты их слышал когда-нибудь?

– Да у нас в классе у каждого второго кассета. Однажды, когда родственники вернулись из загранки, мне двоюродный брат дал почитать американский журнал про музыку, там статья была.

– И что, прям на английском читал?

– На английском, со словарем. Долго возился, прежде чем разобрал.

– Ого. И чего ты дальше будешь делать? Английский изучать?

– В нашей школе, пожалуй, изучишь. Нет. Буду физикой заниматься. Хотя английский тоже не помешает.

Я остановилась на одном из пролетов лестницы, вытащила пачку «Явы», достала сигарету. Элегантно закурить не получилось – из-за ветра несколько спичек погасли. Но у Мишки глаза на лоб полезли:

– Ты куришь?

– Неважно. Давай лучше про физику. Физика – наука для мальчиков. Ничего не понимаю и формул этих ваших боюсь. У меня всегда была тройка, ну, такая, чтобы журнал не портить. Все эти сила трения, скорость торможения… Гадость какая-то.

– Много ты понимаешь.

– Ни-че-го. Ладно, допустим, ты будешь физиком, и чего ты будешь делать? Бомбу?

– Физики не обязательно бомбу делают.

– А что?

– Разное. Например, всякие теоретические вопросы решают. Про рассеивание лазерного луча, например.

– Я же говорила, тоска.

– Ты про гиперболоид инженера Гарина читала?

– Фильм смотрела.

– Есть луч.

– Есть.

– Он не просто прямая, а… Помнишь, как кино в кинотеатре показывают? Аппаратчик светит из аппаратной, проецирует картинку. Это тоже луч. Только из аппарата исходит маленький луч, а картинка в итоге получается большой.

– Ну и?

– А теперь представь инженера Гарина, который едет в поезде и из своего портативного гиперболоида пытается взорвать завод. Представила?

– Ну.

– А теперь представь, что у него вместо гиперболоида стоит киноаппарат. Как ты думаешь, можно такой штукой уничтожить завод?

– Тогда он и все остальное должен сбить. Луч же расширяется.

– Вот! Ты только что решила теоретическую задачу!

Я щелчком выбросила окурок, и мы пошли дальше.

– А ты кем хочешь стать?

– Актрисой.

– Почему?

– Во-первых, у меня тетка актриса. Во-вторых, я люблю, когда сцена, люблю разных людей представлять, думать о том, что они чувствовали.

– Может, поэтому ты так врешь хорошо?

– Может, и поэтому. С детства надевала какие-нибудь тряпки, кого-нибудь изображала. Даже в голову не приходит ничего другого. Просто хочу быть актрисой.

Я задержалась на ступеньке и подождала, пока Мишка спустится вниз. Потом положила руку ему на плечо. Он обернулся. Мы оказались почти одного роста. Я даже чуть выше. Он долго смотрел мне в глаза и не отводил взгляда. А потом взял меня за талию. На этот раз не так быстро, как в пионерской комнате, а медленно, почти обнял, поднял вверх и поставил на землю. Затем опять взял мою руку, и мы прошли по острову.

– А что нужно, чтобы быть физиком?

– Много. Что на физфаке, что в Долгопрудном, конкурс большой. Нужно чем-нибудь отличиться. Езжу по олимпиадам, решаю задачки. Надо, чтобы еще с аттестатом все было в порядке. Лучше, конечно, чтобы медаль, тогда снимется сразу много вопросов.

– А как у тебя получается? Они же кретины.

– С математикой несложно – задачка либо правильно решена, либо нет. А история с русским… Тут можно или с Суреном про женщин разговаривать, либо говорить, что они хотят услышать. В общем, тоже просто.

– Я так не могу.

Мы бродили по острову, говорили о ерунде, все это время он не отпускал моей руки. За руку он и довел меня до подъезда. И опять долго смотрел в глаза. Договорились встретиться завтра в школе.

4

Даже если и были какие-то сомнения в том, что мне сюда, они сразу рассеялись, как только я подошла замку, посмотрела на башенки и полукруглую дверь.

Прослушивание шло в полуподвальном этаже. Постучалась. Мне разрешили войти. Это была комната, в которой помещалось несколько рядов стульев, возвышение, обозначающее сцену, пара ширм. Рядом со сценой стояло кресло-качалка, в котором сидел совершенно лысый человек с огромным угловатым шнобелем.

Человек кинулся ко мне:

– Еще одна! Проходите, проходите! Давайте знакомиться! Меня зовут Дмитрий Станиславович Володарский. А вас как зовут?

– Александра.

– Да вы проходите, не стесняйтесь! Расскажите немножечко о себе. Вы где живете?

– В Щукино.

– Далеко. Вы про нас как узнали?

– Родители выписывают «Досуг в Москве», там объявление было…

– Очень хорошо. А на сцене когда-нибудь выступали?

– Первое место на конкурсе чтецов…

– Замечательно. Но, Сашенька… Можно я вас буду называть Сашенька? У нас не просто студия, у нас поэтическая театральная студия, а это значит, что наши студийцы, кроме того, что играют в спектаклях, еще и пишут стихи. Вы стихи пишете?

– Угу.

– Почему так грустно? Мне даже становится неловко попросить вас прочесть что-нибудь… Можете?

– Ну могу…

– Пожалуйста, вот тут на сцену встаньте, мы слушаем.

Я посмотрела на этих «мы». В дальнем углу сидел парень в джинсовой куртке, рядом с ним – черноволосая кудрявая девочка. Оба старше меня. В первом ряду сидели мама и сын. Мама постоянно поправляла мальчику… – ну, как мальчику – у него на лице уже были прыщи и какая-никакая растительность – то шарф, то воротник, а он затравленно озирался, пытался скинуть ее руку и вжаться в стул. Около двери сидела уборщица в халате и шваброй в руках. Ну и этот лысый. Вот и вся публика.

И я начала читать. Читала про оленей. О том, как они бегут за край завтрашнего дня, как цепляют рогами облака и облака становятся их спутниками. Но облакам больно, и они проливаются дождями, а олени бегут себе дальше за горизонт и даже не знают, что кто-то из-за них плакал.

Дмитрий Станиславович похлопал. Уборщица мирно спала. Мамаша тоже похлопала и пнула сына в бок. Тот вздрогнул. Парочка в углу никак не отреагировала.

– Ну что же, Сашенька, проходите, присаживайтесь. Я так понимаю, что мне нужно представиться поподробнее.

Говоря это, он все время посматривал на часы, а потом на дверь.

– По профессии актер, служил в Большом драматическом театре в Ленинграде. Потом в силу обстоятельств был вынужден переехать в Москву, занялся поэтическим творчеством. Недавно я вступил в Союз писателей. Студию при Дворце пионеров я основал только в этом году, так что и для меня это первый опыт. Я думаю, что с нашими студийцами мы будем делать поэтические спектакли, а также обсуждать творчество друг друга. Давайте, чтобы вы понимали, с кем имеете дело, я вам тоже кое-что прочитаю из своего.

Он откашлялся и начал читать какую-то галиматью. Я потихоньку отошла от сцены и села рядом с парочкой. Они тоже все время смотрели на дверь.

Володарский закончил и вопросительно посмотрел на меня. Я похлопала.

– А теперь давайте я познакомлю вас с нашими замечательными студийцами. Вот, пожалуйста, Ниночка – прекрасная поэтесса и очаровательный критик с хорошими актерским способностями.

Девочка встала. Я сделала огромное усилие, чтобы не заржать. Ниночка была не очень высокого роста, с миловидным круглым личиком и огромной, просто карикатурно огромной жопой. Ниночка сделала книксен и села обратно.

Дмитрий Станиславович указал в угол:

– А это у нас Коля. Коля тоже будет большим поэтом.

Высокий Коля встал и поклонился.

Володарский показал рукой на мальчика с мамой. Мамаша вскочила:

– А это Вовочка! Вовочка тоже пишет замечательные стихи! У него очень большой талант! А еще он умеет играть на саксофоне и на скрипке! А еще Вовочка хороший спортсмен и очень, очень замечательный товарищ!

Я посмотрел на Вовочку. Он опустил голову вниз, но и по красным ушам было очевидно, что в этот момент Вовочке хотелось провалиться сквозь землю.

Володарский продолжил:

– А теперь, когда мы все собрались, я немножечко расскажу вам о наших творческих планах…

Он закатил глаза и завел какую-то очень пафосную фигню, что-то про культуру, поколения, историю, стены дворца. Уже через минуту слушать это стало невыносимо.

Тем временем Ниночка шепнула Коле:

– Плохи дела!

Я обернулась. Нина начала шептать уже и мне:

– Нас всего тут четверо, а по стандартам студия может организоваться только в том случае, если студийцев будет хотя бы пятеро. Сегодня последний день прослушиваний. Мы были на первом, с тех пор, кроме тебя и этого, – она кивнула на мальчика с мамашей, – никто не пришел. Если в ближайшие полчаса не придет хотя бы еще один участник, делу хана.

– И что делать?

– Ну, не знаю… Пойти в коридор… Уговорить кого-нибудь… Нам только надо, чтобы нас зарегистрировали, а потом если кто-то не будет ходить, ну и черт с ним.

– А тебе это все зачем?

– Я-то так, за компанию, а вот Коле надо. Он в литературный поступает, ему публикации нужны. А с улицы зайти в какую-нибудь «Юность», что там «Юность», даже в «Пионерскую правду» не получится. А так – студия, руководитель в Союзе, хоть какая-то возможность для публикации. К тому же он стихи может залитовать, что ценно.

Я понимала приблизительно половину из того, о чем говорила Нина. Володарский все вещал.

– И чего мы сидим тогда? Так мы никого не поймаем. Пусть Коля выйдет за дверь и тормозит девушек. Какую получится уговорить – волоки сюда.

Ниночке идея отпустить Колю к неведомым девушкам явно не понравилась, но делать было нечего, и она толкнула его в бок. Коля вздохнул и начал пробираться к выходу.

Володарский вопросительно посмотрел на Ниночку.

– Ему пописать…

Мне тоже понравилось, как Дмитрий Станиславович потупился от неловкости. Но потом опять вскинулся и продолжил про память предков, наследников языка и развитие творческих способностей. Говорил он еще минут пять или семь. Потом дверь распахнулась, и мы увидели Колю, который держал за шкирку какую-то девчонку. У девчонки глаза от ужаса были широко распахнуты.

Коля втолкнул ее в комнату и громко сказал:

– Знакомьтесь, это Леночка. Леночка тоже будет с нами заниматься. Леночка еще не пишет стихов, но будет писать. Да, Леночка?

Леночка затравленно посмотрела на него и кивнула. Володарский запрыгал от радости и затараторил:

– Леночка! Проходите, присаживайтесь! Леночка, мы все будем счастливы с вами заниматься! – Тут он оглядел всех студийцев. – И вот наконец настал тот момент, когда я с легким сердцем могу вам сообщить, что открытие студии состоялось!

Все начали хлопать, а уборщица проснулась, уронила швабру, схватила ее и убежала из комнаты.

– Где ты достал эту Леночку? – спросила я.

– У гардероба. Она перед зеркалом вертелась. Пара комплиментов и почти силовой прием – ну и вот.

– Ничего себе. Даешь.

– Да, Коля умеет очаровывать, – прокомментировала Ниночка.

Володарский раскрыл какой-то журнал.

– Так, пожалуйста, записывайтесь! Вот тут запишите свои имя, фамилию, адрес и телефон.

И мы пошли записываться. За Вовочку записалась его мама. Потом она взяла его за рукав, сказала «Вовочка, попрощайся с преподавателем», тот что-то промычал, и она поволокла его к выходу. Последней записываться подошла Леночка, которую Коля тихонько пихал в спину.

– На сегодня все! Занятия будут по вторникам и четвергам в пять часов. Не опаздывайте, пожалуйста!

Мы попрощались. По дороге к метро я догнала Нину и Колю.

– Слушайте, а вы где живете?

– Мы местные.

– В смысле?

– Тут живем, на Чистых прудах.

– Везет. Мне сейчас еще в свое Щукино пилить.

– Да, далековато забралась. Твоих там точно не водится.

– Каких моих?

– Волосатых. Ты же из них?

– А где они водятся?

Нина и Коля переглянулись.

– Ты чего, совсем не в курсе?

– Нет.

– Где могут водиться волосатые? У памятника самому волосатому русскому писателю.

– А это кто?

– Ну подумай, включи мозги, раз уж ты решила занимается литературой.

– Толстой?

Нина и Коля захохотали.

– Еще подумай.

Я судорожно начала вспоминать русских писателей. Ни один из них мне не казался достаточно волосатым.

– Гоголь! Николай Васильевич Гоголь, – наконец прервала мои мучения Нина. – Ну все, мы пошли.

Мы помахали друг другу, и я повернула к метро.

Вот это удача, думала я, вот это попадание. Осталось только узнать, где памятник Гоголю.

5

Гоголей в Москве оказалось два – сидящий и стоящий. Около сидящего никого не было. Там вообще библиотека, и, кроме старушек и очкариков, никто не появляется. На бульваре со стоящим Гоголем действительно собирались именно те персонажи, которых я искала. Я неделю моталась на Гоголевский бульвар, стояла там в кустах, присматривалась и жаждала познакомиться хоть с кем-нибудь, но они даже не замечали меня и проходили мимо. А я очень, очень стеснялась.

На восьмой день я наконец выбрала себе жертв. Они сидели на скамейке. Оба волосатые. У одного волосы придерживал шнурок, а другой собрал их в хвостик. Тот, с хвостиком, еще носил шинель, но не длинную, по колено.

Я подошла поближе, чтобы услышать, о чем они разговаривают. Говорил тот, который в шинели:

– Противно это все. Ты просто сам не видишь, до какой степени здесь невыносимо. Это не город, азиатчина какая-то. И совок. Слово «архитектура» этому городу не знакомо. Посмотри сколько тут всего понатыкано как попало. А это что? – Он махнул рукой в сторону Калининского проспекта. – Это нормально? Ненавижу этот город.

– Ага, лучше по-вашему, по-питерски ходить в ногу, строем и по линиям. Не город, а казарма с позолотой. Лучше уж наша толчея, чем ваша диктатура прекрасного на болотах.

– Ты меня не убедишь. Посмотри, что это? – Хвостатый показал на здание.

– Сталинский вампир.

Я выдохнула, вытащила из кармана заготовленную сигарету и подошла к ним.

– Ребят, спичек не будет?

Тот, который с распущенными волосами, вытащил из кармана коробок и начал зажигать спички, прикрывая пламя от ветра. Получилось это не сразу, и слава богу, потому что пока он пытался зажечь спичку, я мысленно умоляла: «Пожалуйста, пусть он о чем-нибудь спросит». Потому что я никак не могла придумать тему, которую с ними можно было обсудить.

И он услышал мои молитвы:

– Сестренка, ты как считаешь, где красивее, в Москве или в Питере?

Я остолбенела:

– Я в Питере не была никогда.

– Это как?

– Ну так. Родители не возили…

– Ни фига себе. Это надо было умудриться за столько лет жизни… Тебе сколько лет?

– Четырнадцать.

Черт, черт, черт! Надо было хотя бы год накинуть!

– И что, за четырнадцать лет родители ни разу не возили тебя в Питер? Да ладно!

Тот, который с распущенными волосами, сжалился:

– Смотри, это же чудо какое-то!

Тот, который в шинели, посмотрел на меня очень внимательно:

– Надо тебе съездить обязательно. Я послезавтра туда поеду.

– Просто так?

– Не, у меня отец там живет, так что считай, что вписка есть. Хочешь со мной?

– Не знаю, меня родители с незнакомыми людьми не отпустят.

– А ты до сих пор спрашиваешь?

Я кивнула.

– А скажи, у тебя шинель какого рода войск? Мне страшно интересно…

Он долго смеялся, потом положил мне руку на плечо:

– Мать, это не шинель, а бушлат фельдшера скорой помощи. – И нажал указательным пальцем мне на кончик носа.

– Я Бранд, это Ангел, а ты кто?

– Я Саша.

– А человеческое имя у тебя есть?

– Не-а.

– Так ты чего, не из системы, что ли?

– Из системы, из системы. Только я новенькая.

Ангел и Бранд переглянулись.

– Отлично! Давай тебе имя придумывать! – сказал Ангел. – Пойдем старым дедовским способом.

Он взял меня за руку, три раза провел вокруг памятника Гоголю, потом остановил первого встречного волосатого и торжественно сказал:

– Отец, остановись! И, не сходя с этого места, рекни первое слово, которое подумал при виде этой девушки!

О мои уши можно было прикуривать, так они у меня горели. Я чуть было не сбежала, но Ангел крепко держал меня за руку. Волосатый посмотрел на меня, а потом громко сказал: «Дева!»

– Благодарю тебя, иди с миром!

И Ангел повел меня к скамейке, на которой умирал со смеху Бранд.

– Крестил, значит? – спросил он.

Ангел кивнул.

– Теперь он твой крестный.

Я совершенно не могла понять, к чему это меня обязывает и в каких мы теперь отношениях, поэтому начала спрашивать в лоб:

– А вы часто тут бываете?

– Ангел отсюда, по-моему, и не уходит, а я – по мере возможности.

– А что вы тут делаете?

– Как что? Разговариваем.

– О чем?

– О чем – о чем, о жизни, об искусстве…

– А конкретнее?

– Разное. Я, например, терпеть не могу Москву, а Ангел обожает… У нас непримиримые противоречия.

– А ты чем занимаешься? – спросила я Ангела.

– Я художник.

– А в школе ты учился?

– В училище, пока меня не выгнали. Короче, я разочаровался в официальной системе образования. А для корочки хожу в ШеРаМе.

– Куда?

– В школу рабочей молодежи. Контора есть такая, на Курской. Там таких, как я, полно.

– Ну ты даешь! А это что?

– Это, мать, называется фенечка. – Ангел снял со своей руки браслет из бисера и повязал на мою. – Носи, крестница. Первая фенька в твоей жизни.

Бранд потянулся и сказал:

– Что-то кофейку захотелось.

– На Петровку или в Пентагон?

– В Пентагоне сейчас от пятидесятисемитов не продохнуть. Пойдем на Петровку, заодно и прогуляемся. Ты с нами?

Мы пошли по бульварам. Только сейчас я увидела, сколько в Москве уродливых зданий. Проходя мимо каждого из них – ТАСС, МХАТа, «Известий» – Бранд тыкал пальцем и с раздражением спрашивал: «Что это? А это?» На что Ангел каждый раз вздыхал и отвечал: «Совок».

Когда мы проходили мимо Дома актера, там стояла толпа. Люди читали газеты, прикрепленные к специальным стойкам, и бурно обсуждали. Мы прошли по Страстному бульвару и на перекрестке с Петровкой зашли в кафе, в котором людей с длинными волосами было видимо-невидимо. Бранд и Ангел со всеми здоровались, иногда представляли меня и мне кого-нибудь.

– Это Дева. А это Собака, Хоббит, Валенок, Ли, Шнурок, Афганец…

Я не смогла запомнить все имена. Бранд исчез в толпе, потом вернулся с чашкой кофе.

– Держи. Сегодня угощаю, но потом платить будешь сама.

Мне было так хорошо рядом с ними! Кофе был крепкий, не то что родительский, который они для меня разбавляли до воды. Я таяла от запаха кофе, дыма сигарет и счастья. Я их нашла! Я здесь!

– А можно я приду сюда завтра?

Бранд опять коснулся кончика моего носа:

– Запомни первое правило. Никогда ни у кого не спрашивай разрешения. Второе правило: если пачка сигарет лежит на столе – она для всех.

– А третье?

– Это я тебе, дорогая, потом как-нибудь расскажу.

А про то, что было дома, я даже думать не хочу.

Глава вторая

1

Когда я зашла в студию, там были уже почти все. Леночка, как обычно, сидела в углу и зыркала на Колю, который как обычно о чем-то говорил с Ниной. Через несколько минут после того, как я вошла, дверь приоткрылась, и в эту щелочку влез Вова. Обратно в щель он сказал: «Мама, мама иди уже. Я приду. Пожалуйста, иди». Говорил он тихо и ласково. Нина и Коля переглянулись.

– Как ты живешь с этим?

– Как-то.

– Я не представляю как это, когда тебя пасут двадцать четыре часа в сутки.

– Она меня до сих пор из школы встречает. А я в девятом.

– Фигассе. А чего ты ее не пошлешь?

– Жалко ее.

– Парень, а у тебя не стокгольмский синдром, часом?

Володя грустно посмотрел на Колю.

– Я хорошо знаю, что такое стокгольмский синдром, не щупай мою эрудицию. Просто ты мою бабушку не видел.

Он сказал это так просто и так печально, что мне стало страшно.

– Подожди. То есть ты это все… Ты вот так… Изображаешь, что ли?

– Подыгрываю. Ну а что делать? Сказать ей «явка провалена»? Бросить ее? Она же по-другому жить не может. Вот так не объяснишь…

Тут в комнату влетел Володарский.

– Дорогие мои студийцы! – начал он с порога. – Последнее время мы были заняты только обсуждением стихов друг друга…

Врал. В основном мы слушали его стихи и иногда выдавливали из себя комплименты.

– Я закончил пьесу! Это будет постановка о поэзии, о словах, о людях, которые говорили слова и этим изменили мир!

– Наверное, про революционеров, – сквозь зубы сказал Коля.

– Ходовая тема, – вздохнула Ниночка. – И война еще.

– Послушайте! Петербург, начало века. В одном из домов города есть необычная квартира, выстроенная в форме башни. И в этой башне, как мы с вами здесь, собираются великие писатели, поэты, художники и философы.

Коля закатил глаза:

– Это он нам Иванова начнет рассказывать.

– В этот дом приходили великие – Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, Блок. Они разговаривали о поэзии и в результате изменили не только жизни друг друга, но и русский язык!

– А как же мы будем играть?

– Как я полагаю, мы пойдем парадоксальным путем. Поскольку девочек у нас больше, чем мальчиков, мы дадим девочкам три постоянные роли. Я вижу в роли Лидии Аннибал вас, Ниночка. Зинаиду Гиппиус может сыграть Саша. А Маргариту Сабашникову сыграет Леночка.

Нинка старательно пыталась не фыркнуть. Наша Леночка-для-статистики – и будет кого-то играть? Да вообще не предполагалось, что она окажется на сцене. Чудом было уже то, что она пришла на все шесть занятий. Мы, конечно, понимали, что она делает это исключительно для того, чтобы понравиться Коле. Но чтобы всерьез писать для нее роль?

Володарский проскакал по комнате.

– Возьмите текст. Я каждому отпечатал экземпляр. Пожалуйста, пройдитесь по нему, скоро у нас начнутся читки.

Он подошел к каждому и раздал по стопочке бумаги. Пролистав несколько страниц, Нина тут же начала возражать:

– Нет, Мережковский никак не мог хвалить Иванова, потому что они находились в жутких контрах.

Она полистала еще:

– Ну и вот тут. Аннибал точно не могла говорить никаких комплиментов Гиппиус. Наоборот, она считала ее страшной занудой и задавакой.

Володарский изумленно посмотрел на Нину:

– Откуда у вас такие познания?

– Подготовительный лекторий к филфаку. Университет, – презрительно сказала она.

– Хм. Я уточню этот вопрос. Возможно, вы мне подсказали несколько интересных драматургических ходов. Но вот здесь, – он наклонился над Володей, – отметьте, пожалуйста, это место… Мне кажется, что из вас получится замечательный Бальмонт.

Потом Коля и Ниночка еще что-то говорили про «Среды», «Золотое руно», Бакста, Соловьева… И, честно говоря, в том, что они говорили, я различала только некоторые фамилии. То есть я знала, кто такой Блок. Дома даже был томик Бальмонта, правда, я его никогда не читала, видела только корешок. Догадывалась, кто такой Брюсов, потому что дома была антология поэзии Серебряного века. Но вот Соловьев? Кузьмин? Макс? Эти имена мне ни о чем не говорили. Поставила галочку «прочитать».

Еще грустнее выглядела Леночка, которая сидела, уткнувшись в рукопись, и по ее стеклянным глазам было ясно, что она не понимает ничего. Мне даже неловко стало. Втянули девочку. Ходила бы она в какой-нибудь кружок кройки и шитья, жила бы спокойно. Вот, бедолага, ведь заставляет себя ходить зачем-то на эти наши занятия, слушать то, чего вообще не понимает.

Между тем Ниночка продолжала читать:

– Подождите! Обыск? Какой обыск на башне?

– Но это как раз известно, – перебил Коля. – Во многих мемуарах о нем есть упоминания.

Нина недовольно хмыкнула и как будто даже обиделась на то, что Коля хоть в чем-то поддержал Володарского.

– А на кого мне еще посмотреть? – спросил Володя.

– Подумайте про Блока и Волошина.

– Ну какой же из него Макс? – опять Ниночка. – До Брюсова его еще можно дотянуть, но Макс это вот Коля, он может.

– Давайте попробуем. Давайте не будем решать все сразу, подумаем, сделаем несколько этюдов и посмотрим, кто будет исполнять роль лучше.

Мы опять взяли паузу на чтение. Тут уже возмутился Коля:

– Подождите, это что такое? Они поют. Это что, финал? Тут написано: «Они зажигают свечи и поют».

– По-моему, это неплохо, – сказал Володарский, но уже не очень уверенно.

– Вы хотите закончить пьесу хоровым пением? Это какой год?

– Ну, предположим, седьмой.

– То есть вы не знаете, в каком году у вас заканчивается действие?

– Скажем так, седьмой.

– И вот они у вас стоят, взявшись за руки, поют, притом что буквально через несколько месяцев Аннибал умрет, все участники «Сред» друг с другом переругаются, а вы хотите, чтобы они основали клуб самодеятельной песни?

– Но в этом и есть некоторый драматургический подтекст. Мы, актеры, это знаем, и для нас это финальная песня будет трагической.

– Только у меня большие сомнения в том, что зрители, которые будут смотреть, вообще знают, кто такая Лидия Аннибал и что она умрет через несколько месяцев.

Володарский икнул. Он был растерян и начал фразу, точно не зная, чем ее завершит:

– Нашего зрителя мы можем образовывать постепенно… – И тут его осенило: – А давайте перепишем финал? Давайте вместе продумаем финал пьесы с точки зрения драматургии!

Мы захлопали. И потом еще послушали новое творчество Володарского. На наше счастье, по мере чтения все больше становилось очевидно, что преподавателю захотелось в туалет. Он держался, сколько мог, но потом быстро завершил занятие и рванул за дверь.

Мы как один начали наблюдать за Володей, который надел шарф и пальто. Когда он подошел к дверям, плечи его повисли, и у нас на глазах он превратился в Вовочку. За порогом его ждала мама.

– Мы закончили, пойдем, – ласково сказал он ей и взял за руку.

Мама требовала, чтобы Вовочка тоже со всеми попрощался и уже тянула его к выходу. Коля смотрел ему вслед с большим сочувствием.

Тут к нам подошла Леночка, которая едва не икала от смущения, но подняла глаза на Колю и спросила:

– Слушайте. Откуда? На уроках же такого не рассказывают.

– Библиотека, – отрезала Нина.

Лена опустила глаза и побежала вон из студии.

– И зачем ты так? – спросил Коля. – Что она тебе сделала? Ну дура, ну нет у нее книжек, какого черта ты на ней злость-то срываешь? Как будто я не вижу, что ты бесишься оттого, что я один раз похвалил не тебя, а Володарского.

– Потому что он дурак, – огрызнулась Нина.

– Он полезный дурак. К тому же что-то такое он чувствует, раз выбрал сюжет о башне. Смотри. Для нас с тобой это возможность читать людям Мережковского, Кузьмина. В первую очередь, конечно, Кузьмина, потому что фиг кто его теперь помнит. Можно зацепиться за это его предложение о доработке пьесы и ввернуть туда еще парочку. Что-нибудь про Гиппиус и коммунистов.

– Не пропустят, – ответила Нина.

– А мы так как-нибудь сделаем…

– А что Гиппиус думала о коммунистах? – спросила я.

– Ты вообще ничего не знаешь? Она их ненавидела.

Ого. Тяжелее всего мне было признаваться в том, что я чего-то не знаю, но в последнее время, кажется, я только этим и занималась.

– А чего ты так быстро перешел от концепции самовлюбленного дурака к концепции дурака полезного?

С каждой репликой Нины эта сцена ревности становилась все тягостней. Но Коля был терпелив как слон:

– Как тебе сказать… Полезные дураки всегда интереснее. Я еще окончательно не решил, но сама по себе идея мне нравится. Начнем с финала. Потом еще чего-нибудь допишем. Да только тут надо Вовку взять с собой, чтобы он тоже с нами был заодно.

Мы договорились, и начались наши бесконечные перезвоны, болтовня и работа над пьесой.

2

Все дома и в школьной библиотеке было прочитано, изучено, рассмотрено и выучено наизусть. Я день за днем рассматривала альбомы по искусству и особенно рисунки Бакста. Залипла на Саломее. На рисунке танцевала женщина, в ее руках развевалось покрывало. Каждый изгиб даже не тела ее, а зависшей в воздухе ткани отзывался истомой внизу живота. Я смотрела на ее соски, которые проглядывали сквозь прозрачное платье, и прикасалась к своим.

Терпеть это было уже невозможно, нужно с кем-то поговорить. Сунуться к Коле и Нине боязно, вдруг они начнут ржать и говорить колкости? Я еще не забыла, как Нина отшила Леночку. Казалось, что лучше всего на роль собеседника подходит Ангел. Все-таки тоже художник.

И я пошла на Петровку. Но Ангел был занят – какая-то девушка сидела у него на коленях, и он наглаживал ее задницу.

Я пошла за кофе, привалилась к прилавку. Толстая буфетчица Петровна, которую, кажется, звали даже не по отчеству, а по названию кафе, поставила турки на горячий песок. Сначала ничего толком не происходило, потом кофейная вода постепенно густела и превращалась в корочку. Корочка поднималась, и сквозь нее начинали прорываться сначала маленькие пузырьки, они становились все больше и больше, пока кофе не убегал. «Вот так и мои стихи, – думала я. – Еще совсем недавно, в сентябре, это была просто кофейная вода, слова, в которых я видела смысл, но не понимала, что даже их порядок в строке может о чем-то говорить. Теперь это скорее корка. Тут главное понять, в чем фокус…»

Кто-то положил руку мне на плечо. Я вздрогнула и обернулась. Рядом стоял Бранд.

– Взяла уже? Уступай место.

Я села за столик, вскоре и он подсел, кинул пачку сигарет на стол, мы закурили.

– А у вас в Питере все еще есть дом с башней?

– У нас полно башен. Тебе какой?

– В котором Иванов, Брюсов, Мережковский, Блок…

– А… Ты про эту башню. Есть. Я там сто раз был. Ну как был… Не в самой квартире, а на крыше.

– Там что, можно просто так на крышу забраться?

– Можно. Я же говорил сто раз: поедем, покажу.

– Я высоты боюсь. Слушай, ты еще что-нибудь о них знаешь?

– О ком?

– Ну вот о них. Понимаешь, я все уже прочитала. В библиотеке больше нет, в детскую городскую ходить бессмысленно, а во взрослую меня не записывают.

Бранд секунду что-то соображал, потом сказал:

– О! Он же тут где-то ошивается! – Он повертел головой, начал махать руками, щелкать пальцами и кричать: —Валенок! Валенок!

И тут же к нам за стол подсел высокий парень. В отличие от остальных, он был одет, как гопник или детдомовский: болоньевая куртка ни о чем, коротковатые школьные штаны вместо джинсов и очень коротко подстриженные негритянские кудри. Немедленно стало понятно, почему его зовут Валенок.

Бранд показал на меня:

– Валенок, тут надо, чтобы ты помог.

Валенок пристально посмотрел на Бранда:

– Да не дрейфь. Ей по делу, и ничего такого.

Валенок вздохнул:

– Что на этот раз? Сразу предупреждаю, Солжа еще долго не будет.

– Да не, все проще, расслабься. Ей четырнадцать. Во взрослую библиотеку не пускают, а книжки ей нужны элементарные – Мережковский, Брюсов, Гумилев, Ахматова…

– Ахматова «Без героя»?

– Если подгонишь издание семьдесят четвертого года, будет просто отлично. Ну и от меня «Питер» Белого. Мой дома остался. В смысле там, дома.

– Это можно. С Гумилевым будет сложнее, но там тоже есть издания. Посмотрю у родаков. Только возврат обязателен. Отвечать ты будешь, – и потом уже мне: – Телефон дай свой. Когда соберу, позвоню.

Он вытащил из портфеля здоровенную бухгалтерскую книгу и начал рисовать какие-то каракули.

– Ох, смотри, – сказал Бранд, – заметут тебя с твоим кондуитом – всех нас попалишь.

– Во-первых, у меня все зашифровано. В данном случае это мои книжки – кому хочу, тому и даю читать. А в-третьих, ты сам не разберешь, что у меня тут написано.

Я заглянула в книжку. Страницы целиком заполняла арабская, что ли, вязь. Никаких цифр.

– Ты же мой телефон только что записал.

– Записал и зашифровал.

– А на каком это языке написано?

– На моргульском.

– На каком?

Валенок возвел глаза горе, тяжело вздохнул и посмотрел на Бранда. Тот в ответ пожал плечами:

– Что делать. Надо работать с кадрами. Образовывать, – и потом мне: – А ты ему за такое благодеяние иди купи кофе.

Через несколько дней Валенок действительно позвонил, забил мне стрелку на Гоголях и передал шесть книжек, среди которых был и «Петербург» Андрея Белого.

3

Поскольку в жизни надо было что-то радикально менять, я решила перестать завязывать волосы в хвост. Стала носить их распущенными. И уже через неделю дневник запестрел красными чернилами: «Пришла неряшливо одетая», «Родители, обратите внимание на прическу дочери!», «Внимание! Волосы!!!».

Родители пытались со мной серьезно поговорить, но даже когда они начинали меня бить, и я после пары тумаков у них на глазах застегивала хвост заколкой, все равно как только заворачивала за угол дома, снова распускала волосы и уже в таком виде приходила в школу. У входа меня встречал дежурный учитель, требовал дневник, и все повторялось.

Однажды Гыга объявила классный час. Я хотела было улизнуть, но она специально стояла около двери, заставила меня сесть на место и закрыла класс на щеколду.

Ну, я села. Для начала она взяла указку, поджала губы и уставилась в окно. Смотрела довольно долго. Потом начала ходить от двери к окну, постукивая указкой по ладони, взяла дыхание и начала:

– Вы еще не знаете, но несколько лет назад в нашей школе случилось чрезвычайное происшествие. Здесь училась одна девочка. Она отличалась, скажем так, сексуальной озабоченностью. Родители не доглядели. И любые попытки школы привести ее в чувства ни к чему не приводили. И педагогический совет, и комсомольская организация пытались эту, скажем так, неумную ученицу образумить. Мы били во все колокола. Но она игнорировала все наши замечания. Думала, что если у нее отросло везде, то и мозги тоже выросли. Но нет. Чтобы мозги появились, учиться надо, а не дворы подолом мести. Потому что – что такое человек без мозгов? Животное! Историю с настоящими Маугли помните? Да, волки воспитали, но мозги не развились – и все, нет человека, одно животное.

И конечно, вокруг этой девочки стали собираться парни. Прям собачья свадьба. Это парни, которые хотели легко поживиться, начали нарезать вокруг нее круги. Но надо ли говорить, что это были парни определенного пошиба. Что только администрация школы не делала. Мы старались, вызывали родителей, ставили в известность парткомы и профсоюзные организации… Но все наши попытки оказались тщетными. В результате она родила в шестнадцать лет. Судьба у нее печальная. Мало того, что она оказалась без образования, ее исключили из комсомола, поставили на учет в милицию. А ведь жить-то она хотела лучше, чем те, кто работает. От такого гонора один шаг до тюрьмы, и кто ее там будет содержать, а ее ребенка – в детдоме? Добрый советский народ. Подумайте об этом. А те, кто не хочет задуматься, имеют все шансы повторить судьбу этой девочки. Вы поняли меня?

Я сделала вид, что ко мне эта ее речуга не относится, сидела и тупо пялилась в парту. А мой затылок сверлили две пары ненавидящих глаз.

– На этом у меня все, – сказала Гыга и отперла дверь.

Я схватила портфель и как можно быстрее побежала из класса. Но не тут-то было. Первая же подножка оказалась моей, я навернулась и оказалась на полу. Гыга демонстративно смотрела в окно. Отвечать было бессмысленно, да и некому. Встала и ушла. Там, за порогом школы, меня ждала совершенно другая жизнь. Там были Мишка, Бранд, Ангел, Нина и Коля, Володарский, там были мои стихи. А здесь было только то, что я ненавижу.

4

Мы с Мишкой стояли под мостом, и я пересказывать ему все, что произошло во время классного часа. Меня трясло. Прямо колотило.

– Ну что ты… Ну что ж ты так… Не надо… – уговаривал Мишка.

Он положил руку мне на затылок и прижал к себе. Я уткнулась носом ему в горло. Почувствовала запах его кожи, его тепло, и меня совсем развезло. Я плакала и плакала, а он гладил меня по голове и время от времени касался губами шеи чуть ниже уха.

Я обняла его так крепко, как могла. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь хотя бы раз встал между мной и ими, чтобы кто-нибудь хотя бы раз защитил… И вот сейчас, пока я держусь за него, пока он не отпускает своих рук, хотя бы в эти минуты я не одна. Но Мишке я этого не сказала. За спиной раздалось гоготание, я опустила руки и сделала шаг назад. Мимо нас прошла стая гопников. Мишка взял меня за руку и повел гулять.

– Что мне теперь делать?

– Не знаю. Может, ты все принимаешь близко к сердцу? Может, она не тебя имела в виду?

– Как же. А то ты не видел, как они смотрят на меня. Им покоя не дают ни моя прическа, ни то, что я хожу с тобой. Гады. Так еще и воспитывают. Нарочно позорят. В четвертый раз заставляют готовить политинформацию. Специально, чтобы я читала эти их дурацкие «Известия», «Труд», «Гудок». Господи, как же я их ненавижу. Однажды сказала про «Взгляд», так Гыга скорчила рожу и понесла про идеологическую диверсию, что их закроют скоро, и вообще – дети должны в это время спать… В общем, запретила упоминать.

– Ну что ты так раскипятилась… Просто ты зря им говоришь, откуда берешь информацию. Слишком честная, хотя и врушка. Я, например, сводки радио «Свобода» зачитывал на политинформациях. Пересказал про поставки советского оружия в Ливан и Никарагуа и кто там с какой стороны проводил карательные операции.

– Это как?

– Просто. Слушаешь «Свободу», записываешь, что они там говорят в новостях, а в классе читаешь и говоришь, что это, например, по материалам газеты «За рубежом».

– И верят?

– Верят. Они же сами ничего не читают. Ну, может, первую страницу, но дальше второй точно не идут, если только им не прикажут специально какую-то статью прочитать. А так вообще-то можно лить им в уши что хочешь.

– Офигеть. Ты слушаешь радио «Свобода»?

– Да. И не только.

– А как?

– Узнал, когда в радиокружке занимался. Мы весь эфир прощупывали, я один раз наткнулся, второй раз наткнулся…

– Ни фига себе! А меня научишь?

– Для этого нужен приемник, который короткие волны принимает. У тебя какой?

– «Ригонда». Здоровый такой гроб. Как его настроить?

– Берешь ручки. Начинаешь крутить. У нас лучше ловит на девять тысяч пятьсот двадцатой частоте. Сначала помех много будет, но это дело привычки.

– Ничего не поняла. Я не справлюсь. Давай, ты просто ко мне придешь и покажешь? Пошли сейчас, пока родаков дома нет?

– Давай.

И вот я сидела около приемника, прижавшись к Мишке спиной, а он крутил ручки и показывал, где ловить ВВС, где «Голос Америки». Иногда он опирался подбородком о мою макушку, а я прислонялась к его руке щекой и старалась запомнить все до цифры положения бегунка на шкале. И вдруг из приемника раздалось «Говорит радио „Свобода“». Я завопила. Потом поцеловала Мишку в щеку. Потом он меня. Прижался губами к щеке и долго-долго не отпускал.

5

Они опять не клеились, не сходились, превращались в задачку. Почему знаки зодиака и иероглифы должны быть в одной строке? Где разница между временами?

Хотелось думать о ее лиловой юбке, ее локонах, руке в тонких браслетах, высоком бокале кровавого вина. Хотелось думать о нем. О том, как он ее любил. Хотелось услышать, как они говорили о Призвании.

Хотелось думать о том, как в оттенках небосвода они прозревали Послание. Хотелось думать о том, что они были посредниками Бога и были призваны передать заветы нового мира.

Заветы бедных. Заветы милосердия. Заветы красоты.

Хотелось думать о них, об их мастерстве. И вот на мастерстве все и ломалось. Читая, я видела, как они передавали друг другу приветы. Автор автору передает жену, одетую в солнце. А если я повторю этот код, кто поймет меня? Или вот одна пишет, а другой немедленно вставляет это стихотворение, почти полной строкой. По датам стихов видно. Но как у него получилось? Или они просто цитируют Библию, которую я не читала, но понимаю, что это Библия и ничто другое?

Как можно было так писать стихи? Как, оказывается, они пишутся… Вот мои и не клеились. Хотелось сказать что-то большее, чем «он пришел», «она встала», «он сказал». Чтобы было шире, объемнее. Как у них. Но как?

Один дает три завета, и первый из них – «Не живи настоящим». Но ведь он не грядущем, в его грядущем живу я. А как мне теперь ему сказать? Я могу процитировать его, но он-то меня – не может! Как словами преодолеть время? Истинными словами, без фальши, без копирования? Вот это не клеилось, хоть ты тресни. Я злилась, вырывала тетрадные листы, потом писала снова, опять рвала, потом кидалась ими с балкона. Потом устала от них и от себя. Наконец села, подвела бегунок к нужной частоте и услышала голоса. Один совсем никакой – радио и радио. Другой голос был кудрявый. Голос то тянул гласные, то срывался на скороговорку. Говорящий картавил.

«Анна Андреевна посвятила ему несколько своих стихотворений, а он, в свою очередь, написал небольшую поэму „Сретенье“, многими внутренними нитями связанную с памятью Ахматовой. В интервью, которое Иосиф Бродский дал нам в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году в связи с двадцатилетием смерти Ахматовой, поэт рассказывал: „Анна Андреевна несколько раз в разговоре высказывала эту идею, что христианство на Руси еще не проповедано. Стихотворение это, „Сретенье“, оно, собственно о том, как ветхозаветный человек умирает новозаветной смертью. Симеон – это человек между Ветхим Заветом и Новым Заветом. Это человек из Ветхого Завета, которому объявлено, что он не умрет, пока он не увидит мессию, пока он не увидит Христа. И он умирает, и он уже умирает в Новый Завет“».

Тут за дверью раздался звон ключей, и пришлось выключить радио. Но этот маленький кусочек никак не шел у меня из головы. То есть двадцать лет смерти Ахматовой. Ветхозаветный человек умирает. Умирает кто? Ахматова. И ей сказали, что она не умрет до тех пор, пока не увидит мессию. То есть она увидела того, кто говорит, и умерла. То есть этот, как его, Бродский хочет сказать, что он мессия? Ну и засранец.

Глава третья

1

Теперь есть чем заняться за пять минут до перемены. Главное, максимально подробно спланировать, что буду делать в следующие десять или пятнадцать минут. Можно пойти в туалет на соседнем этаже. Тогда главное – быстро собрать учебники и тетради. Лучше начать собирать их прямо сейчас. Можно скрыться в библиотеке. Проблема только в том, что библиотекарша стала нервной и теперь под любыми предлогами выпихивает меня оттуда. Можно начать протирать доску и таким образом задержаться в классе, чтобы нырнуть в книжку и переждать перемену. Можно попробовать не ходить на завтрак. Это не всегда получается, особенно если Гыга выстраивает класс и гонит до столовой строем. Но иногда все-таки можно улизнуть из строя и сбежать, хоть в тот же туалет или если вдруг открыта дверь какого-нибудь кабинета, мимо которого мы проходим. Это в общем такая игра. Главное – не обращать внимания на все эти «Сметлева совсем гордость потеряла, с парнями гуляет», «подстилка», «шлюха»… Главное – сразу вычеркивать такие слова из памяти. Не показывать им. Ни в коем случае не показывать. Гордость – это не про парней. Гордость – это когда каждый тычок, каждое обидное слово, каждую боль принимать и сразу же их вычеркивать, будто не было. Гордость – это вставать и идти в школу, зная, что они опять и опять отсыплют тебе этого добра. Опять будут кидаться комками мятой бумаги в спину и пытаться надеть грязную тряпку на голову. Гордость – не опускать головы, когда тебя бьют.

Зато на больших переменах стало прекрасно. Мы каждый день встречаемся с Мишкой. Забиваемся куда-нибудь в угол или даже просто стоим на площадке между этажами. Мишка заслоняет меня ото всех, мы смотрим друг на друга и говорим. Недавно Володарский показал прием, как изображать шум за сценой. Надо повторять одну и ту же фразу: «Когда нечего говорить, надо что-то говорить». И мы говорим. Говорим о чем угодно – о книжках, о его физике, о кино, о соседских собаках, о том, что холодает, о том, что сосиски в столовке тошнотные. Он смотрит на меня и говорит. Мы заговариваем друг другу зубы. Может, это и не спасает, но создает как бы купол, который позволяет продержаться эти двадцать минут. И это лучшие двадцать минут за весь день в школе.

Вот и сейчас – прозвенел звонок, все рванули из класса, я постаралась слегка задержаться, чтобы не попасть под раздачу в общей куче учеников. Нарочно собирала тетрадки и ручки медленно, потом, наконец, закрыла портфель и пошла к двери. Мне наперерез рванула биологичка. Маленькая, ниже меня ростом, она встала между дверью и мной.

– Ирина Константиновна, разрешите пройти…

Биологичка не пошевелилась. Только перекладывала мел из руки в руку.

– Почему?

– Сметлева, это не мое решение, но я его сейчас выполняю.

О господи. Она стояла напротив меня и тискала это чертов мел. У нее уши тряслись так, что серьги раскачивались из стороны в сторону.

– Это решение коллектива нашей школы… Мы, педагогический коллектив… несем ответственность не только за тебя… Но и другие ученики… Поэтому мы не можем позволить… безответственное… вызывающее поведение…

– А в чем оно заключается?

– Ты сама понимаешь, не представляй из себя дурочку.

Кусок мела начал крошиться в ее руках.

– Мы выполняем… это общее решение… На больших переменах с сегодняшнего дня ты будешь сидеть в классе.

– Ирина Константиновна, вы с ума сошли! Я, может быть, в туалет хочу!

– Нет, Сметлева. Ты не хочешь в туалет, ты хочешь встречаться известно с кем, и мы об этом знаем. Мы не можем позволить в школе такого демонстративного поведения. Поэтому, пожалуйста, сядь за парту.

– Ирина Константиновна, дайте пройти! – Я рванулась вперед.

– Сметлева, немедленно сядь за парту!

– Ирина Константиновна, вы не можете…

– Сядь, я сказала!

Я пошла на нее. Она еще больше испугалась, сделал шаг назад, но там уже была дверь. Тогда она отшвырнула остатки мела, обеими руками толкнула меня в грудь и выскочила за дверь. Я услышала поворот ключа.

Главное – не кричать. Главное – не начать биться в дверь и не выкрикивать «Выпустите! Немедленно выпустите! Суки! Откройте дверь! Мишка!» Главное – ничего этого не сделать.

Я подошла к окну, стараясь дышать как можно ровнее. Я смотрела на школьный сад, на решетку, которая отделяет школу от города, потом увидела свое отражение. На груди, на черном фартуке, как крылья ангела, отпечатались две белые ладони.

Гордость – не опускать головы, когда бьют.

2

Холодно было уже всюду, но на лестнице Строгинского моста хотя бы не так сильно дуло. Мы приходили сюда делать математику. Мою математику. Я садилась к нему на колени, доставала тетрадку и учебник, он диктовал решения. На своих коленях я держала тетрадку. Мы расстегнули куртки, чтобы я могла поднырнуть ему под руку и иногда половинкой своей куртки прикрывать нас обоих, чтобы между нами возникало гнездо тепла. Третья пуговка на моей ковбойке не была застегнута. Время от времени он поворачивал голову чуть резче и утыкался носом мне в грудь.

– Скобку не забудь вот здесь. И там не триста сорок шесть, а триста сорок восемь.

– Подожди, ты же только что диктовал триста сорок шесть.

– Восемь я диктовал. Просто ты, как всегда, отвлекаешься.

Ну еще бы мне не отвлекаться. Теперь все мое внимание было сфокусировано на его руке, которая постепенно соскальзывала все ниже и ниже вдоль спины. Игра заключалась в том, чтобы любое движение было почти случайно. Вот я наклонилась, чтобы отодвинуть волосы, и мои губы прижались к его виску… Мы оба наклонились, чтобы посмотреть в учебник, и вот его губы коснулись моей шеи…

– А квадрат плюс b квадрат. Не видишь, что у тебя там выражения должны сократиться?

– Нет, не вижу. И руки замерзли.

– Давай их сюда. – Мишка взял мои ладони в свои. – Непонятно, как Князева тебе ставит отметки.

– Ну а как. Все же нормально решено. Вот она и ставит. Хотя, конечно, зубами скрежещет, понимает, что не я это решала. Но и не может сказать, что я у кого-то списала, знает, что мне в классе списать никто не даст. А потом вызывает к доске и ставит банан.

– Давай хотя бы в тетрадку все сделаем правильно. – Его рука опять оказалась у меня на спине, на голой коже между рубашкой и джинсами. – Так, пятьсот шестнадцать и корень квадратный. Не забудь.

Я повернулась и зарылась носом в его волосы.

– И последний пример…

Наконец с математикой было покончено, но мы еще не окончательно замерзли, и можно было еще чуть-чуть посидеть.

– А как ты меня нашел?

Его рука опустилась совсем близко к поясу.

– Давно обратил внимание. В нашей школе не так уж много необычных девочек.

Я наклонилась к его уху. Его рука чуть заметно вздрогнула.

– А почему ты решил меня фотографировать?

– Просто понял, что ты не из стеснительных, и потом нужно было найти какой-нибудь предлог…

– А потом? Когда они все прицепились? Даже теперь?

– Нет. Теперь даже крепче.

– Это так отвратительно – сидеть в классе. А после того случая все еще орут «Сметлева, а у тебя все сиськи белые!».

Мишка наклонил голову в этом направлении, крепче прижался ко мне.

– Идиоты, – вздохнул он.

Я обняла его за шею, ладонью протиснулась под воротник свитера, пальцы нащупали позвонки. Его тело горело, как в жару. Голос слегка охрип. Он сказал мне на ухо:

– Теперь все стало просто. Теперь они просто враги.

3

Репетировали сцену спиритизма. Коля – Иванов, Ниночка – Аннибал, Володя – Кузьмин, Леночка – Сабашникова, я – медиум Гиппиус. Леночка ужасно суетилась и все время приставала к Коле с дурацкими вопросами:

– Коля, а вот когда она говорит Володе «Подозреваю смерть», она что в этот момент имеет в виду?

Коля отвечать не успевал, вместо него всегда встревал Володарский:

– Подумайте, Леночка, ведь смерть в культуре того века была темой едва ли не запретной. За исключением ее православного измерения. Поэтому прозрение смерти – это как у Толстого «рождение в смерть», это такой новый опыт для человека той эпохи, который сильно меняет Маргариту как личность.

Коля хмыкнул. Леночка кивнула и опять обратилась к Коле:

– Коля, а вот тут еще. Когда она говорит «Известны ли вам пути восхождения». Здесь что?

И опять Володарский:

– Леночка, «пути восхождения» – это некоторым образом… Они же говорят о творчестве. Они вызывают дух Лермонтова. И здесь надо понимать, что она в большей степени интересуется художественной техникой. Здесь она говорит про возгонку вдохновения, спрашивает духа о том, как не находиться в простое, как постоянно парить в творческом экстазе.

Леночка опять кивнула, на этот раз она была явно раздосадована и попробовала счастья в третий раз:

– Коля, вот здесь почему важно уронить ложку? Почему ты это делаешь?

И снова влез Володарский:

– Он сомневается и хочет проверить, не мошенничает ли Зинаида и действительно ли блюдце вертится по столу само.

На том репетиция и закончилась. Мы приготовились слушать Володарского, как внезапно выступил Володя:

– Дмитрий Станиславович, мне бы очень хотелось, чтобы вы высказали свое мнение о наших стихах.

Володарский, который уже приготовился читать очередную свою графоманию, напрягся, но потом с интересом посмотрел на него. Что-то там такое пощелкало у него в голове, и он сказал:

– Действительно, что-то мы давно не разбирали работ друг друга. Давайте, давайте послушаем. Ведь, наверное, много накопилось с сентября. Кто первый? – Естественно, все молчали. – Пожалуйста, может быть, Николай?

И Коля поднялся на сцену. Коля читал четко, ясно, и исполнение его было таким же холодным, как и его стихи, по форме почти совершенные. В это время он работал с терцинами и внутренними рифмами. О Друге, о стихиях, которые разделяют героя с кем-то или чем-то. С чем именно, понять было нельзя в силу мутности намеков. О невысказанном, невозможном. В общем, темна вода во облацех. Все холодно и красиво, как чертоги Снежной королевы.

Потом читала я. Потом Нина. Но ее стихи были в большей степени подражанием Коле – тоже что-то про невозможность, но как-то неубедительно. Мне гораздо больше нравятся ее соображения о литературе. А потом начал Володя. В его стихах не было ни людей, ни чувств, одни пейзажи и животные. Например, как встречает весну еж. Подробно, как ворочается, как слышит запах изменившегося ветра, как солнце светит ему сквозь прикрытые веки, как под лапки натекает талая вода. Размеры у него были самые простецкие, но очень напевные, трогательные в своей простоте, как ситец. И очень теплые. Его распевы оказались гораздо теплее и увлекательнее, чем холодные кристаллы Колиных стихов. Даже Коля слушал эти стихи, как песни.

После Володиных стихов все попритихли. Паузу, как всегда, прервал Володарский:

– Слушайте, мне необыкновенно понравилось. На первый взгляд, даже нет очевидных ошибок. Одно только ма-а-аленькое замечание. Ниночка, когда вам не хватает размера, не злоупотребляйте ужами. Попробуйте подумать об этом. Над остальными надо подумать. Не могли бы вы в следующий раз принести тексты? Ну и в заключение я хотел бы прочитать вам из последнего.

И он опять понес.

После занятий, пока Володя опять превращался в Вовочку, к нему со спины подошел Коля. Вовочка уже приоткрыл дверь, за которой его ждала мама, и тут Коля вывалился из двери вместе с ним и решительно подошел к мамаше.

– Добрый день. Меня зовут Николай. Я занимаюсь вместе с Володей. Очень приятно познакомиться с вами.

Володя опешил. Мамаша сначала вздрогнула, потом опустила глаза в пол и залилась краской. Ей на помощь пришел Володя:

– Это Тамара Михайловна.

– Очень приятно, – почти прошептала Тамара Михайловна.

Странно было наблюдать, как при малейшей смене обстоятельств Володина мама немедленно стушевалась и перешла на шепот.

– Ваш сын – замечательный поэт. Я вас поздравляю! – сказал Коля интонацией Володарского.

– Спасибо большое, – шепнула совершенно красная Тамара Михайловна, схватила Володю за руку, повторила вечное свое «Вовочка, попрощайся» и поволокла сыночка к выходу.

Я только заметила, что от удивления Володя не успел сразу превратиться в Вовочку, а еще некоторое время шел с развернутыми плечами и оглядывался на Колю.

К метро шли вчетвером. На этот раз Леночка оказалась настырной и таки пристроилась рядом с Колей. Она продолжала, как и на репетиции, закидывать его вопросами – к неудовольствию Нины.

– И все-таки знаешь, я не понимаю что они говорят. Непонятно. Мы сидим почти десять минут и единственное, что делаем, это крутим блюдечко. И говорим, говорим, говорим… Но у меня так не получается. Единственный раз, когда что-то происходит, это когда ты кидаешь ложку на пол…

Коля тяжело вздохнул и резко развернулся к Леночке. Ох. Хорошо не я об этом спросила.

– Ты правда не понимаешь, что там происходит?

Леночка заморгала:

– Н-нет.

– Они все думают о том, как бы друг с другом переспать. Смотри. Сабашникова в этот момент жена Макса. Иванов и Аннибал из зависти к Мережковским, которые жили в тот момент а труа, – Гиппиус, Мережковский и Философов, решают тоже придумать такой союз и на роль третьей выбрали Сабашникову. И на спиритическом сеансе они оба пытаются соблазнить Сабашникову, которой и хочется и колется. Иванов поэтому роняет ложку – он хочет посмотреть на ее ноги. Они ее соблазняют и оценивают. А Кузьмин тут же сидит рядом и прикидывает, подходит ему Иванов в качестве любовника или не очень.

Леночка застыла.

– Да, да там действительно все про еблю. Не надо делать такие глаза. Мы тут все филологи, как говорила Ахматова. Они все друг с другом непрерывно спали и писали об этом. Вспомни трио Блок, Менделеева, Белый. А история про то, как Брюсов подложил свою эту Нину Петровскую под того же Белого. Таких историй там тьма. Сам Иванов в результате женится на дочери Аннибал от первого брака. Все это про секс. Так что прекрати наконец уже верить всякой чуши, которую несет Володарский, и займись чтением мемуаров всех участников событий. И даже лучше не их, а тех, кто их знал.

– Так у меня книжек нету… – проблеяла Леночка.

– Принесу, – отрезал Коля.

Глаза Леночки были размером с то блюдце, а я опять поставила себе галочку «прочитать».

4

Я точно срисовала все книжки и журналы, которые Коля принес Леночке, и при первой возможности пустилась на Петровку.

Бранд, как всегда, сидел за столиком у окна и читал. Я подскочила к нему:

– Привет. Слушай, срочно нужен Валенок. Так, ничего серьезного, несколько книг и еще пара журналов. Конечно, надо бы…

Бранд сердито посмотрел на меня.

– Сестра, когда ты уже повзрослеешь?

– А что?

– Тебе Валенок что, мальчик на побегушках? Подай – принеси? Это ценный кадр, его беречь надо. Я понимаю, что вам, девушкам, он отказать не может. Но ты-то хоть совесть имей!

– Но как я же тебе про библиотеку рассказывала…

– Учись пользоваться букинистами.

Опять двадцать пять. Вот уж не ожидала нарваться на выволочку.

– Хорошо, покажи как, если ты такой умный.

Бранд взял меня за шкирку и поволок на улицу Горького, успевая отсчитывать по дороге за бессовестное поведение. Дошли до «Букиниста». Бранд поставил меня перед прилавком со старыми книгами.

– Это ценить надо. Смотри. – Он начал вытаскивать книги. – Это ничем нам не поможет. Это советский бред. Видишь, это, конечно, не твое, но ташкентского издательства. А вот тут сборник фантастики. Ага. Азимов и Шекли. Обращай внимание на разные нестоличные издательства. Они там время от времени контрабандой что-то хорошее печатают. Особенно прибалты. Даже минские можешь посмотреть, они нет-нет да и дадут что-нибудь полезное. Я однажды в каком-то киргизском издании цитатник Мао по-русски нашел. Прикинь?

– А ты зачем сюда ходишь?

– Я не сюда в основном хожу, туда, – и он махнул головой в сторону Академкниги. – Медицинские книжки смотрю. Иногда английские журналы попадаются…

– А как они туда попадают?

– Ну, умирает кто-нибудь одинокий, или дети не хотят библиотеку сохранять, все сносят в букинистический. Если вовремя подсуетиться, можно ухватить пару журналов, пока перекупщики не набежали. Хотя они уже набегают – и сразу в подсобку.

– Спекулянты? Они потом книжки перепродают?

– Пф-ф-ф. Специалисты, коммерсанты. А так можно много всякого ценного нарыть. Смотри. – Он достал книжку без названия в зеленом картонном переплете. – Вот эти штуки очень интересные. Есть умельцы, которые вытаскивают из журналов всякие полезные статьи, а потом сшивают в одну книжку. Такое надо обязательно просматривать. Я там кучу всякого интересного нашел. «Наука и жизнь». Тоже ничего.

– А еще что смотреть?

– Хватай все, что с ятями и ерами. Потом разберешься. Отдельное развлечение, конечно, сравнивать статьи Брокгауза и Ефрона с Большой советской энциклопедией. Иногда читал – ухохатывался. Еще смотри издания двадцатых годов, там тоже много полезного, особенно тебе… Ну вот вполне себе приличный Анненский. – Он достал с полки книжку. – Из того же времени мужик, может пригодиться.

Потом он обратился к продавцу:

– «Вопли» есть?

– Ну так… несколько годовых подписок.

– Можно девочка посмотрит?

– Заходи. – Продавец склонил голову. – Девочка.

На нижней полке стояла груда журналов.

– А что такое «Вопли»? – спросила я у Бранда.

– Журнал такой. «Вопросы литературы».

– Это то, что нужно.

Я пробежалась по номерам, но нужного мне не было.

– Ладно, пошли отсюда.

Мы шли обратно на Петровку. Бранд продолжал инструктировать:

– Ходишь в Москве – на Площади Ногина, Арбате, у Двадцать пятого октября – везде заглядывай, везде суй свой нос, потому что только так ты соберешь сносную библиотеку.

– У меня столько денег нет. Родители дают в неделю рубль и по двадцать копеек на столовку… Слушай, ты же говоришь, что на книгах можно заработать?

– Ну да.

– А почему Валенок тогда так бедно одет? Штанов не может купить приличных?

– Он не торгует. У него есть свои резоны. Если он захочет, сам расскажет.

Мы взяли кофе, сели за столик. В этот момент на Петровку вывалился Ангел. Он волок на себе мелкого китайца, который еле переставлял ноги. Около нас был свободный стул, куда Ангел и сгрузил тело. Китаец был пьян вусмерть.

– Ничего, ничего, старик. Сейчас посидит немножечко – отойдет, – сказал Ангел.

– Что это?

– Да как обычно. Теперь вписку ищем. Ты можешь вписать?

– Не, я сегодня на шестьсот веселом в Питер.

– Понятно. Пойду искать.

И Ангел пошел обходить все столики. Я только слышала: «Отец, впиши человека», «Вписка есть?» Но все ему отказывали. Ангел вернулся, поднял меня со стула, сел и пересадил меня к себе на колени.

– Глухо. Ладно, может, потом к Кришне впишу. Надо, чтобы он хотя бы немножко в себя пришел.

Бранд достал двадцать копеек:

– Купи ему кофейку.

Ангел утопал за кофе.

– Дева, это Ли. Ли, это Дева.

Китаец на секунду поднял голову, сфокусировался, кивнул и опять уронил голову на грудь.

– А почему Ли? Потому что на Брюса похож?

– Он не китаец, а кореец, и Ли – это его фамилия. А все корейцы похожи не на Брюса, а на Цоя.

– На кого?

– Ну Цой, «Кино».

– …

– «Аквариум»? «Пикник»? «ДДТ»? Сашбаш? «АукцЫон»?

У меня было такое чувство, будто мне опять рвут зубы без наркоза.

Бранд крякнул:

– Ладно, кассеты дома есть?

Я с готовностью кивнула.

– Приеду, разберемся.

5

Господи, как же не хочется идти в школу. Портфель кажется неподъемным. Каждый шаг как сквозь толщу воды. Господи, пусть я заболею, пусть школа закроется или сгорит. Пожалуйста, Господи.

Сил больше нет. Каждый день, как капли на темечко, – моя фамилия в чьем-то поганом рту, взгляды, тычки, комки бумаги в спину.

Господи, ни Мишка, ни книги уже не помогают тащить эту огромную тяжесть каждый день – из дома в школу, из дома в школу. А там эти людоеды, которые мучают меня ни за что. Просто за то, что я на них не похожа. Просто за то, что я умная, умею любить и пишу стихи.

Господи, помоги мне. Сделай хоть на секундочку, на граммик легче эту мою несчастную жизнь. Пусть Гыга хотя бы один лишний раз отвернется к окну. Пусть Ленка и Светка хотя бы на сегодня забудут о том, что я есть. Я не могу больше терпеть.

Как тяжело идти ногам, как тяжело рукам нести портфель. Но нужно заставить себя туда дойти. Плетьми и батогами, но заставить. Стиснуть зубы. Нужно заставить себя провести там целый день. Я ни в чем не виновата. Господи, ни в чем, ни капельки. А они творят зло и будут наказаны. Они бьют меня, но все же они поймут, не сейчас, когда-нибудь они поймут, какими злодеями были. Я ни в чем не виновата, Господи. Поэтому я должна, должна туда дойти, и пусть измученное тело мое, пусть непокорная душа моя каждый день показывает им, что они – скоты.

А я буду высоко держать голову, что бы ни случилось, что бы они еще со мной ни сделали. Так и будет, Господи.

Глава четвертая

1

Кассеты я сперла у родителей. На них записано какое-то их КСП, не жалко. Встретились с Брандом на Пушке, прямо в метро. Я передала две кассеты, и он уважительно посмотрел:

– Sony. На вот тебе, – и он дал мне пластинку.

На белой обложке были нарисованы дерево и звезда и подпись «Аквариум».

– Когда вернуть?

– Возьми так. Я в свое время купил сразу пять. Считай, подарок. С Новым годом.

– Так не было ж еще?

– Ну будет. Тем более я на это время отпуск возьму и опять в Питер уеду.

– Пошли, может, кофе выпьем?

– Не. Мне на сутки.

Махнул рукой и побежал к поезду.

Дома я раскочегарила свою «Ригонду», поставила иглу на дорожку пластинки. И с первыми же звуками меня накрыло.

Его голос – он гладил меня, обнимал, целовал. Он знал самые тайные места меня. Он открыл мне, что у моей души есть органы. Вроде той поэтической желёзки, которая источала стихи, но их оказалось гораздо больше. Я даже не подозревала, что они есть!

Я провалилась даже не в этот голос, а в его предчувствие.

Он пел об известном и неизвестном мне. У нас с ним были общие места – например, сны, которые, я точно была уверена, мы видели одни и те же. А в некоторые мне еще только обязательно предстояло попасть. В тот город на холме, который мелькал из песни в песню. На какой он карте? Земной или небесной? Можно было принимать прекрасное и отказываться от него. Как можно относиться к электричеству? Где та сторона стены восхода? А что за кольца? Кто такие ястреб в сияющем небе и та, что приносит дождь? Он знал.

Он брал мои руки, вкладывал в мои ладони новые имена. Он называл те, которые я понимала, и те, которые мне еще только предстояло расшифровать.

Он поразил меня. Как можно было одновременно говорить о путях, о судьбе и тут же отказаться от этого. И как! Стрельнуть сигарет! В музыку вставил слово «стрельнуть»!

Звенели струны и бубны. И соло трубы. Такой зовущий, медный и чистый голос трубы где-то впереди звал меня и ободрял, и давал надежду. Я молилась вместе с теми, кто пел на кухне хорал. Каждая буква, каждая нота втягивала меня в мир, где царил этот узнавший меня голос.

Я проснулась в сон.

2

После того как попытка посидеть под мостом в снегу провалилась, мы начали ходить после уроков ко мне. Родаков гарантированно не было дома часов до пяти. Дома я делала чай и бутерброды, Мишка математику и физику, а потом слушали голоса. Сегодня Мишка был чернее тучи.

– Ну что такое?

– Моих вызвали.

– По поводу меня?

– Угу. Я им сказал, что это не их дело.

– И как они?

– Отец нормально. Мама нервная, сразу в слезы. Тяжело им там завтра будет.

– Хорошо хоть у тебя отец что-то понимает.

Мне было ужасно жалко Мишку, но я совсем не понимала, что могу сделать, кроме как утешить, погладить по голове, обнять.

– Ну что, послушаем? – И он пошел к «Ригонде».

– Нет. Давай я «Аквариум» включу. Я последнее время ничего, кроме этого, слушать не могу.

Поставила заветную пластинку.

– Да что тебе там так нравится?

– Понимаешь, это совсем другое… Мне сложно объяснить.

– Попробуй.

– Он когда поет, у меня такое чувство, будто он рассказывает то, что я знала, но забыла. У символистов метафоры устроены проще. Как у Данте, через «который». Гребенщиков тоже это использует, но иногда он играет в какие-то более древние игры. Так увеличивается глубина резкости стиха. Понимаешь?

– Не совсем.

– Ну смотри. Вот он обращается к какому-то сюжету, а у тебя есть чувство, как будто ты этот сюжет знаешь, хотя впервые о нем слышишь. Плюс музыка… На самом-то деле мне это все нравится целиком. И музыка, и слова. Но слова, конечно, больше. Как он определяет предметы, чувства. Ну, ты же физик, ты должен знать, что определение – самое важное. Это начало языка. Вот это тело зовут женщина, а это – мужчина… И это определения, которые есть только у нас или не только у нас… Но когда ты говоришь «женщина», я понимаю, что ты имеешь в виду. Так и там. Черт, нельзя объяснить. Тут надо попробовать. Хочешь?

– Давай.

Я уселась к нему на колени.

– Вот смотри. Я говорю: «Открытая дверь – солнце, и радость, и первый шаг». Что получается? Есть открытые двери и с ними связано что-то светлое – счастье и радость. То есть я рада, что то ли я делаю шаг, то ли кто-то его делает. Понял?

– М-м-м.

– Теперь твоя очередь.

– Аналогично.

– Нет, так нельзя. Что значит «аналогично»? Это что, метафора? Попробуй как-то иначе. Что ты хотел сказать?

– Я хотел сказать, что и я тоже рад.

– Ты хотел сказать, испытываешь то же самое, что и я?

– Да.

– То есть ты что делаешь?

– Испытываю…

– Нет, попробуй еще раз. Ты делаешь то же самое, что и я. Что ты делаешь? Ну это же очень просто. Смотри, вот моя рука. Я делаю такое движение, и ты такое же. Что ты делаешь?

– Я тебя отражаю.

– Вот! Отражение. Теперь я. «Мед, услаждающий слух».

– Ну это легко. Слух и то, что приятно слуху – музыка или звук.

– Да, правильно. Теперь ты.

– Глаза твои, как цветы.

– Ну ты сам не слышишь, что это, во-первых, не метафора, а сравнение? Во-вторых, ну что за пошлость? Как ты себе это представляешь? Ты смотришь мне в глаза, а у меня там пестик и тычинки? Это всегда немножечко загадка, которую надо загадать. Давай сейчас я попробую.

– Рвет камень, держит небо, гнет металл.

– Нет, я так не могу. Ну что значит «рвет камень»? Кто рвет камень? Шахтеры? А кто гнет металл? Металлурги? Что за совок такой? Какие металлурги? Какие шахтеры? Что за программа «Время» у тебя в голове? Что гнет металл и разрывает камень?

– Металлурги…

– Да выкинь ты этого металлурга! Представь кого угодно. Он что делает, когда рвет камень и гнет металл?

– Как что, применяет силу.

– Вот! Применяет силу! Разгадка – сила. Давай теперь ты.

– У меня так не получится. Давай опять ты, а я подумаю.

– Коснись модели портрета.

Мишка чуть-чуть подумал и положил руку мне на лоб.

– А теперь печати моря на теле. – Он провел пальцем от моего виска до уха. – Цель копьеносца…

Мишка на секунду замер, потом его палец проскользнул ниже, в ямку между ключицами. Я повернулась к нему лицом. Он опустил палец еще ниже. Я взяла его голову в ладони и приникла к его губам. Отозвался сначала неуверенно, но потом начал целоваться по-настоящему, жарко и долго.

3

Стихи перли, как из грядки. Я иногда даже просыпалась в испарине и записывала прилившие строки. Они шли и шли бесконечным потоком, поэтому я сломя голову неслась в студию ими делиться. Мне уже были неинтересны все эти разборки между Гиппиус и Ивановым, хотелось только дождаться конца репетиции и читать.

Володя мастерски научился обращаться с Володарским. В конце занятия льстил ему, говорил, как важно для нас его мнение. Причем делал он это каждый раз так лихо, что Володарский всегда покупался. Глядя на эти сценки, становилось понятно, как Володя рулит у себя дома. Володарский давал отмашку к началу чтений, мы читали, но любая его попытка вставить хоть пару слов мгновенно получала отпор. Коля и Нина легко его забивали.

Одновременно и Коля начал странные эксперименты над Тамарой Михайловной. Минут за пятнадцать до конца занятий он выскакивал в коридор и приглашал ее в зал, где она и сидела, забившись в угол, будто скованная судорогой, и таращилась на нас. Потом хватала Володю, произносила свою скороговорку и уволакивала его. Постепенно время ее сидения в зале увеличилось до получаса. Я совершенно не понимала, что бы это значило, но у Коли были какие-то свои резоны.

Сегодня я читала штук десять новых стихов. Про высокие замки и религию восходящего солнца. Про речь реки и звуки тамтамов. Про обязательную встречу за горизонтом и обещанную любовь.

– Очень интересно, Сашенька, – попытался вставить свои пять копеек Володарский.

Но Нина тут же осадила его своим презрительным «пф-ф-ф»:

– Кажется, кто-то переслушал «Аквариума».

– Почему это?

– Да потому, что он у тебя в каждой строчке.

– И что в этом плохого?

Нина и Коля переглянулись.

– Ну, это же не поэзия. Это рок. Там совершенно свои законы, почти не поэтические.

– И вообще игра в поддавки, – поддакнул Коля.

– Не понимаю.

– Ну ты что, не слышишь, что половина его текстов взята у Боба Дилана?

Я промолчала.

– Нет, – не согласился Коля. – Почему из Дилана? Там Моррисон просвечивает через каждые три строчки.

– Господи, ну что вы разговариваете загадками. Объясните наконец! – не выдержала я.

– Ну вот смотри, у Моррисона есть строки:

– Видишь, что он делает? Он дает самые общие символы, которые можно трактовать как угодно. Символисты так не поступали. Они вкладывали в каждый символ совершенно точное значение, со скрытыми цитатами и иногда даже указаниями, чтобы текст принимал трехмерное, а то и больше звучание. А здесь все идет ровно наоборот. Понимаешь?

– Нет.

– Как бы тебе объяснить… – Коля пощелкал пальцами. – Вот смотри. Есть два простых символа – ангельские крылья и яблоки. И куда бы ты ни положила крылья, все пространство вокруг приобретет какой-то смысл. Представь крылья на табуретке или их же в клетке, на помойке, на шлагбауме. В любом из этих сочетаний рождается определенный смысл, понимаешь? Потому что символ слишком значим. Или представь себе яблоко. Яблоко на тарелке, яблоко среди крыс, яблоко на рельсах. Цирковой трюк, короче.

– По-моему, это даже здорово. Универсальный ход.

– Да нет, это очень простой ход. Это игра в поддавки. Это работа не со словом, а с восприятием читателя. Не поэзия в хорошем смысле.

– Да почему же?

– Попробую так. Есть такой психологический тест, называется «Пятна Роршаха». Во время теста пациенту показывают разные листы с кляксами, которые ничего не обозначают. И когда тот, кого тестируют, смотрит на эти пятна, он рассказывает, что в них видит. Кто-то видит мрачные события, кто-то радостные образы, кто-то угрозу, кто-то наоборот. Но на самом деле на бумаге ничего этого нет. Это просто пятна. И когда пациент говорит о том, что он видит, это не работа художника, который создал пятна, а работа мозга того человека, который на них смотрит. Поняла?

– Кажется, да. Но не поняла, почему это плохо.

– Потому что поэт должен работать со словом и ни с чем другим.

И тут вклинился Володарский:

– Ниночка, я тоже не понимаю, в чем тут претензия. Поэты работают не только со словом, но, конечно же, и с публикой. Вспомните, как поэты собирали стадионы… Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина.

– Публика дура, – отрезал Коля.

– Хорошо, но английский-то вы откуда знаете? – спросила я обоих.

– Спецшкола, – как обычно снисходительно сказала Нина.

Я замолчала. Ребята всегда давали много пищи для размышлений, и здесь явно было над чем подумать.

Мы все посмотрели на Володю. Володя смотрел на маму. Тамара Михайловна спала.

4

Пить хотелось невыносимо. Поэтому пришлось бежать в столовку, хотя я прекрасно понимала, что Ленка и Светка следуют за мной повсюду, как акулы за запахом крови. При любой возможности пристраиваются ко мне за спину, чтобы сделать какую-нибудь гадость. Вот и сейчас слышу ласковый Светкин голосок: «Тетя Даша, не продавайте ей ничего! У нее сифилис!»

Чтобы достать мелочь, поставила портфель, протянула деньги буфетчице, схватила стакан сока и сделала первый глоток. И тут чья-то нога метким движением выбила портфель. И понеслась. Все, кто был в столовой, начали играть портфелем в футбол. Я только слышала восторженные визги Ленки и Светки «Жирный сифак!», «Давай мне!», «Сюда!». Портфель раскрылся, из него полетели учебники и тетради. Я попыталась кричать им «прекратите», даже тетя Даша вышла из-за стойки и тоже попросила перестать, но матч не закончился. Тогда пришлось поставить стакан на стол и подбирать тетрадки.

Но им этого показалось мало. Я ощутила, как Ленкина туфля оказалась на моей руке. Каблуком она давила мне на костяшки пальцев. Давила и давила. Я подняла на нее глаза.

– Не ходи в места, где люди едят. Сифилитичка. – И придавила руку еще сильнее.

Я вырвалась. Схватила Ленку за щиколотку и вывернула ее на максимум. Ленка упала. Я схватила портфель и все, что было под рукой, включая стакан, и пошла к выходу, стараясь не сорваться на бег.

В спину мне летели Светкины вопли:

– Сука! Проститутка!

Тут я спокойно развернулась, посмотрела на Светку и одним движением вылила на нее весь стакан томатного сока. Светка замерла. Кровавая жижа стекала по ее морде, капала на белый воротник и фартук. Я удовлетворенно посмотрела на результат, развернулась на пятках и пошла к выходу, размахивая портфелем. Да и фиг с ними, с тетрадками и учебниками, которые остались в столовке. Все равно вернут. Или не вернут. Неважно.

5

Я сидела и ждала Бранда. Вообще тусоваться на Петровке дело довольно хитрое. Денег у меня, как правило, только на две чашки кофе, а сидеть в кафе часов до шести или семи, если руки нечем занять, тягостно. Тем более в декабре, когда от холода на улицу и носа не высунешь. Поэтому я освоила целое искусство, как растянуть две чашки кофе часа на три. Пить надо медленными глотками и наслаждаться каждым из них, а иногда делать жалостливые глаза, чтобы кто-нибудь угостил. На этот раз рядом был Ангел. Я попробовала свой трюк на нем. Ангел посмотрел на меня, и вдруг его как подменили. Голос изменился, а улыбка стала обольстительной.

– Слушай, а ты красивая.

– Да ладно.

– Верь мне, я художник. У тебя лицо красивое и губы, и ореховый цвет глаз редко встречается. – Ангел по погладил меня по мочке уха.

– Садись ко мне. Какая грудь… Хочешь моделью подработать?

– Хочу. Деньги нужны.

– Могу пристроить в училище. Правда, тебя там с руками оторвут!

Ангел схватил меня за задницу и попытался поцеловать.

– Подожди, я же тебе совсем не нравлюсь.

– Мне все женщины нравятся…

– Ну как же…

– Любовь, знаешь, она порхает где хочет, просто в какой-то момент мы с тобой…

Тут сверху раздался голос Бранда:

– Слышь, ты, принц Лихолесья, если хочешь ее трахнуть, сделай это сейчас. Ей четырнадцать, а у тебя завтра бездник, если я правильно помню.

Ангела передернуло, он немедленно опустил руки, а через минуту его вообще смыло. Пошел искать других моделей, наверное. Бранд вытащил кассеты.

– На, держи. Здесь «День серебра», «Радио „Африка“» и квартирник.

Я схватила кассеты и прижала их к сердцу.

Брант протянул двадцать копеек:

– Сходи за кофе, я устал как черт.

Когда я вернулась с кофе, Бранд положил голову на руки и почти спал.

– Совсем устал?

– Ну а как ты думаешь? После суток всегда как мертвый.

– Там очень тяжело?

– Очень. Но иногда и смешно бывает. Сегодня, например, нас вызвали на белочку. Вкатили мы клиенту релашечку, вызвали психиатров. Сидим – напарник, клиент и я на табуретках по трем углам. Сидим, курим. Приезжают психиатры, заходят. А что на клиенте какая-то шинелька, что у нас бушлаты. И рожи одинаково смурные, и курим «Беломор». В общем, непонятно, кто из нас клиент. Ну и санитар такой начинает задавать наводящие вопросы, типа что мы здесь делаем. Я поднимаю голову и говорю: «Комаров гоняем». Санитар разворачивается, начинает потирать ручки и идет ко мне: «Давно ли гоняем? Какое на дворе время года?» Ну я бушлат приоткрыл, форму показал – ребята, я не клиент, клиент там, в углу.

Я рассмеялась.

– Слушай, а ты в Питере на концерт «Аквариума» ходил?

– Сто раз.

– Прямо его видел? Какой он?

– Какой… С челкой. Нос такой…

– Красивый?

– Ну что ты меня спрашиваешь, как будто я в этом разбираюсь.

– А как ты узнаешь, когда концерты?

– Заходишь в рок-лабораторию, там обычно объявления висят. В «Сайгоне» у людей можно узнать, у кого когда квартирник. Ничего сложного.

– Везет тебе…

– Я тебе сто раз говорил, поедем.

– Родители не отпускают. Я уже рассказывала. Да и в школе все погано.

– Как хочешь…

– А чего ты здесь устроился? Ты же Москву ненавидишь и в Питер мотаешься все время?

– Ну, как тебе сказать. У меня там отец, а тут мать.

– Развелись, да? А почему?

– Как обычно. Отец у меня врач-светило, а там молодая практикантка. Старая жена надоела. Развод, тапочки по почте, сына в форточку. Мать гордая, дед устроил ей перевод в Москву. Так что она теперь тоже профессор, все чики-пуки.

– Так ты чего, профессорский сынок? Мажор?

– Ладно, языком-то не копти.

Тут раздался шум, и в Петровку ввалились человек двадцать волосатых. Все веселые, балагурили и обнимались, у одного в руках был магнитофон. По залу прошел шорох: «Димедрол будет танцевать… Димедрол будет танцевать!» Бранд меня под локоть:

– Слышишь, Димедрол будет танцевать, вставай.

Народ уже растаскивал столы к стенам. Чувак с магнитофоном врубил Rock around the clock. В центр зала вышел невероятно красивый юноша с босыми ногами. Его крупные локоны падали на плечи, яркие желто-карие, почти янтарные глаза светились. Он скинул вьетнамки, простоял пару секунд, поймал ритм и закрутил первый пируэт. Ноги четко отбивали долю, движения были изящны, и каждое имело смысл. Временами он выхватывал из толпы девушку, и она, околдованная им, проходила по залу, идеально попадая в музыку. Он то садился в прыжке на шпагат, то потом вставал и изгибался так, что почти касался головой пола, вертел фуэте. Две руки жили отдельно, они, как птицы, летали из стороны в сторону, неспокойные и прекрасные. Я смотрела на него и думала – это танец бога Диониса.

Глава пятая

1

Как только Гыга зашла в класс, я услышала: «Сметлева, к завучу».

Ну вот что делать? Оставить портфель или взять с собой? Ну его на фиг рисковать. Сложила все тетрадки в портфель и поплелась к завучу.

– Входите. А, это ты… Проходи.

За столом завуч – противная крашеная блондинка с химией. Глаза у нее злющие, как у щуки.

– Ну, рассказывай, Сметлева.

Она повернулась к окну. Как же я терпеть не могу все эти их приемчики, паузы эти педагогические! Они их в одном и том учебнике, что ли, все прочитали? Ну ничего. Она молчит – и я молчу. Смотрю и представляю ее в лифчике и трусах с начесом. Так продолжалось минут пять.

– Что скажешь в свое оправдание?

– О чем?

– В школу поступил сигнал, что тебя видели, как ты встречаешься в центре города с совершенно асоциальными элементами.

Интересно, о ком это она сейчас? О Бранде или об Ангеле?

– Язык не поворачивается назвать их молодыми людьми… Эти типы совершенно не придерживаются общепринятых норм поведения.

Господи, ну что тут скажешь? Общепринятые нормы поведения у нее. Она добро от зла не отличает, какие уж тут нормы.

– И мы как педагогический коллектив обязаны предпринять все меры воздействия на тебя, потому что мы несем за тебя не только юридическую, но и моральную ответственность. И если нужно будет в какой-то момент подключить милицию, подключим!

Да иди ты уже в жопу со своей ответственностью!

– Подумай. Конечно, ты сейчас находишься в таком возрасте, когда детям свойственно бунтовать, свойственно идти наперекор мнению взрослых. Но это глубоко неправильно, ты просто сама не понимаешь, в какую яму ты себя закапываешь, подумай. Александр Пушкин очень верно сказал: «Береги платье снову, а честь смолоду». Если ты и дальше будешь встречаться с этими сомнительными типами, то даже если ты сто раз будешь хорошей, никто уже тебе не поверит. Потому что есть такая вещь – репутация. И сейчас ты ее уничтожаешь. В конце концов, это может сказаться на твоих характеристиках. А если комсомольская ячейка посмотрит на все эти твои художества, так можешь остаться и без комсомола…

Она правда думает, что я в комсомол буду вступать?

– Эти люди тебя ничему хорошему не научат. Они, конечно, старше, они тебе больше нравятся, но это безответственное поведение. Они все закончат в тюрьме или сопьются. Ты хочешь такой жизни для себя? Подумай о своих родителях, подумай о том, сколько горя ты им приносишь.

Нет. Лучше думать про ее лифчик.

– И еще. У нас очень плохая ситуация с Хохловым. Куда ты его толкаешь? Он мальчик с блестящим будущим и сейчас он действительно находится на грани того, чтобы испортить себе жизнь.

Это, значит, я его толкаю, а не они ему бананы ставят.

– Подумай о нем. Мы уже вызывали его родителей, но ситуация коренным образом не меняется. Ты безответственно себя ведешь. Я понимаю, что он сейчас тебя защищает, это благородно с его стороны. Но ты-то как себя ведешь? Насколько надо быть безжалостной, чтобы вот так ни за что ни про что распорядиться жизнью хорошего мальчика, отличника? Он из-за тебя, между прочим, может остаться без института. Мне стыдно за тебя, Сметлева. Если по-человечески не понимаешь, пойдем по инстанциям. Родителям в партком и в профсоюз будем писать, чтобы они тоже обратили внимание на образ жизни ребенка. И запомни, вплоть до постановки на учет в милицию!

Стыдно тебе… Сволочь ты такая.

– Это должно прекратиться. Ты все поняла?

Что «это»? Но тут вступать в разговоры бессмысленно.

– Немедленно иди в класс, я проверю по часам.

Развернулась, пошла в класс, цепляя ногу за ногу. Поймать бы этого стукача и придушить подушкой.

2

От бесконечных читок мы наконец перешли к разводу сцен. Сегодня репетировали объяснение Макса и Сабашниковой. Коля за Макса. Макс, муж, пытался удержать Маргариту и не пустить ее к Иванову, но она только устроила истерику, вырвалась, несла какую-то чушь. Коля стоял в глубине сцены, а Леночка бегала по авансцене и произносила свои бессвязные реплики:

– Нет, нет! Вы не можете держать художника взаперти! Мне нужны новые впечатления, новые люди, новые отношения. А то, что вы говорите, так пошло, так пошло! Боже, я как будто в Средневековье, и на меня вот-вот наденут пояс верности! Кто дал вам право? Только то, что в силу обстоятельств вы перед обществом назвали меня своей женой? Я не могу так! Я задыхаюсь! Я задыхаюсь, слышите вы? – Она сняла с руки воображаемое обручальное кольцо и кинула его под ноги Максу. – Все это душит меня, не дает моим работам родиться. Вы прячете меня в клетку!

– Марго, давайте просто минуту помолчим, вы слишком взволнованы…

– Ах, оставьте, оставьте! Все подло, пошло, глупо! Как можете вы, кому я так верила, лишить меня главного – моей души! Это гадко, гадко!

Леночка закусила губу, начала рукам бить себя по рукам, ее дыхание участилось, щеки горели. И в конце концов из глаз брызнули слезы.

У нас челюсти отвисли. Оказывается, наша Леночка-для-статистики – актриса! И в сто раз лучше каждого из нас! По сравнению с ней мы звучали нелепо и фальшиво, наши движения были скованными, неуклюжими, неоправданными, реплики нарочитыми – не люди, а колоды. За полторы минуты этой сцены стало понятно, что никто из нас не сможет конкурировать с Леной в органике существования на сцене, потому что ее игра – настоящий театр, а наша – драмкружок в детском саду.

Мы повернулись к Володарскому, который сидел за режиссерским столиком. Он был в ступоре и не отрываясь смотрел на Лену. Мы захлопали:

– Ну ты даешь, Ленка!

Даже Тамара Михайловна захлопала.

Лена залилась краской, спустилась со сцены и постаралась пристроиться куда-нибудь в дальний угол зала.

Володарский пришел в себя:

– Поздравляю! Сегодня мы были свидетелями рождения таланта! Вот видите, вот о чем они говорили! О судьбе и предназначении! Сама судьба привела вас, Леночка, под эту крышу, к нам. А мы теперь будем, как сказали бы наши герои, свидетельствовать перед небесами, что увидели живой и яркий талант!

Лена уже не знала, куда деться от смущения, и предложила нам почитать стихи. Но после сегодняшнего открытия читать ничего никому не хотелось. Ну это ж надо было… Вот так Коля ее привел, потом она сидела-сидела на месте, приставала с глупыми вопросами, а потом – бац! Это надо было переварить. К метро шли молча. Лена как-то робко и с надеждой смотрела на нас, будто она нас огорчила и теперь старается загладить вину. А у нас просто не было слов.

Коля первый нашел что сказать:

– Ленка, это было мощно. Ты просто молодец. Почему ты раньше не показывала, что так умеешь?

– Я и не умела. И не знала, что умею. Мне важно было представить себе, что она делает. Как ходит, о чем думает. И потом, когда ты начал объяснять, – вдруг щелк! – и получилось!

– И как теперь с тобой на одной сцене стоять? Нам так слабо… – сказала я.

Лена потупилась. Еще некоторое время шли молча, потом Коля опять заговорил:

– Макс ведь ее действительно спасти хотел. Жалко ее. Кроме Макса и вот этого романа на троих, в ее жизни ничего не случится.

– Так чего жалеть? Она, как и остальные, мечтала о любви. О любви запретной. И получила ее, – не согласилась я с Колей.

– Да нет, они, скорее, мечтали о свободе. Любовь, настоящую спасительную любовь, когда любящий приносит себя в жертву, переизобретет лет через тридцать Булгаков.

– Ирония здесь в том, что его героиню тоже будут звать Маргаритой, – добавила Нина. – А у ее возлюбленного имени нет. Совсем как у нас – постоянные женские роли – и временные мужские.

– Это тебя занесло, пардон, – сказал Коля. – Я бы сказал, что отсутствие имени там – отсылка к раннему Средневековью, как и общая концепция дьяволиады.

– Какой дьяволиады? – не поняла я.

– В романе дьявол посещает Москву, чтобы посмотреть на москвичей.

Я вздохнула:

– А в школьной библиотеке этот роман, о котором вы сейчас, он есть? И кстати, как он точно называется?

Терпеть не могу вот этот снисходительный взгляд Нины.

– Называется «Мастер и Маргарита». Его однажды опубликовали в «Роман-газете», и то не целиком. Потом никаких изданий не было.

– Ок. Будем искать.

На этот раз точно нужен Валенок. И пусть Бранд мне все уши оборвет, но этот роман про любовь и дьявола мне прочитать просто надо.

3

Валенок сидел за любимым столиком нашей компании, у окна, который превратил в рабочее место. На подоконнике стоял его портфель, а сам стол был засыпан бумагами. Он потянулся к портфелю, вытащил кондуит, накалякал там что-то, потом достал небольшую зеленую книжку.

– На, держи.

На картонной зеленой обложке было вытиснуто «Материалы пятнадцатой океанографической конференции».

– Это что?

– Ты под обложку смотри. Из личных запасов. Между прочим, тамиздат.

Я открыла книжку. Действительно, внутри была еще одна зелено-желтая обложка тонкой бумаги, на которой было написано «Мастер и Маргарита».

– Экскурсию небось захочешь…

– Экскурсию?

– Прочитаешь – поймешь. В общем, я не против. Только надо будет время выбрать.

– Хорошо.

По традиции, заведенной Брандом, принесла кофе не только себе, но и Валенку. Он продолжал что-то писать.

– А это что?

– Так, ничего. Заявление в суд.

– Ни фига себе! Ты умеешь? А с кем будешь судиться?

– Да с военкоматом.

– Зачем?

– В армию не ходить, понятное дело.

– А так, чтобы без военной кафедры, можно?

– В принципе, по суду отбиться можно, но не у всех получается. Я просто отдельно зарубился. Моя личная задача.

– Как?

– Я их пытаюсь сейчас по двум флангам обойти. Первый – типа у меня религиозные убеждения не позволяют брать в руки оружие.

– А ты верующий?

– Ну так… Просто знакомый священник может справку написать, что я в церковь хожу. Не без проблем, но может. Но на этом направлении шансов немного.

– А второй?

– Что я единственный кормилец бабушки-инвалида.

– Правда единственный кормилец?

– По бумагам – да.

– Ничего не понимаю. Ты работаешь?

– В школе лаборантом.

– Ты сирота?

– Родители за сто первым километром живут.

– Где?

– Сто первый километр – когда из тюрьмы выпускают, нельзя в Москве обратно прописаться. Они там живут, работают. Иногда я к ним езжу, они денег подкидывают.

– А за что их посадили в тюрьму?

– За что, за что… За книжки.

– А ты почему в Москве?

– Правда, долго объяснять. Потом как-нибудь. В общем, официально я сирота, живу у бабушки.

Я поняла, что от Валенка больше ничего не добьешься. Он опять погрузился в свои бумаги, и я с удивлением заметила, что когда он пишет русские буквы, они становятся ужасно похожи на те, которыми он пишет в кондуите. Мимо прошел Ли, махнул рукой, потом забился в дальний угол зала, свернулся на своем стуле калачиком и закрыл глаза. Я вышла покурить с Афганцем, мы поболтали, но книжка жгла мне руки. Поспешила в метро. Слава богу, уже на «Баррикадной» освободилось мое любимое место в углу вагона. Открыла первую страницу, прочитала «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах…»

Очнулась на конечной.

4

О том, что происходило в школе, мы старались не говорить. И вообще мы все меньше говорили и больше целовались. И по отчаянию, с каким меня целовал Мишка, я понимала, как тяжело ему.

Сегодня целоваться он начал прямо с порога. Я сделала шаг назад, наткнулась на тапочки, чуть не упала. Он схватил меня за спину и не отрывая губ поднял на руки. Закрыл ногой дверь и понес в комнату. В комнате не сели на кресло, он положил меня на диван. Его руки метались по моей груди, бедрам. Я пыталась отстраниться, но он не отпускал меня и все крепче и крепче прижимался. Казалось, он хотел быть еще ближе ко мне, ближе, чем одежда и даже кожа. Я то пыталась отстраниться, то опять обнимала его. Мне сложно было дышать. Потом я почувствовала боль в том месте, где он меня целовал в шею.

– Черт, Мишка! Так же нельзя!

– Нет, давай еще. – И он опять прильнул ко мне.

Я грубо оттолкнула его.

– Нет… Давай еще… Пожалуйста… – В глазах у него стояла тоска. – Давай еще.

Так жалко его было.

– Но мне же больно! Нет, подожди. Мы не будем целоваться до тех пор, пока ты мне не скажешь, что случилось.

– Неважно.

– Нет, важно. Посмотри, что ты только что сделал.

Я вскочила с дивана и подбежала к зеркалу. На шее светился здоровенный засос.

– Ну что я родителям врать буду?

– Прости.

– Да при чем здесь «прости», «не прости». Я же вижу, что с тобой что-то не так.

Он опустил голову.

– В школе?

Кивнул.

– Рассказывай.

– Два банана. По русскому и литературе. И исправить не дают. Это значит, что с медалью начинаются проблемы.

– Черт, черт, черт!

– И еще в райком комсомола вызвали.

– Зачем?

– Будут разбирать личное дело, стыдить. Я-то переживу, конечно. Другое дело, что характеристика вылетает в трубу. А без медали с плохой характеристикой прощай универ и Долгопа.

Я знаю, что он не хотел плакать. Он держался. Потом он посмотрел на меня и в его глазах стояли слезы. Я обняла его голову.

– Милый, любимый, родной, солнышко, счастье мое, моя радость, принц мой… – Я целовала его руки, лицо, шею. – Мое негаданное счастье. Я буду рядом. Я знаю, как страдаешь, страдаешь невинно, из-за меня, любовь моя. Ты мой подарок, мой друг, прекрасный, лучший. Единственный мой, самый близкий. Ты всем пожертвовал ради меня… Я буду с тобой… Мы будем вместе…

– Ну что ты, что ты… – Мишка встал с дивана.

Я встала перед ним на колени, обняла его ноги.

– Они сволочи. Прости меня, я не знаю, что делать, прости меня… Я отравлю их всех…

Мишка сел на диван, обнял меня, и так мы и сидели, не шевелясь. Нам было страшно.

5

Наконец-то начали шить костюмы. Я срисовала свой с фотографии Гиппиус, где она сидит в бриджах и с огромным бантом на шее. Подходящую кофточку выпросила у матери и уговорила ее пожертвовать на благое дело газовый шарф. Хуже всего дело обстояло с бриджами. Где в Москве можно взять бриджи? Я даже прокатилась до ипподрома, но там, конечно, никакого магазина с формой для жокеев не было. Пришлось перекрасить и обрезать треники, пришить к ним по ряду пуговиц снизу на каждую штанину. Конечно, не бриджи, колени будут отвисать после первого выхода, но что поделать. Но больше всего было жалко, что у меня нет таких чудесных полусапожек на каблуке, как на фотографии. Ничего не помогало. Кроссовки не наденешь, школьные тапочки тоже. Попыталась встать на шпильки, но я в них хожу как корова на льду. Пришлось опять идти на поклон к родительнице, и мы поехали в магазин Союза театральных деятелей и купили туфли для бальных танцев, на небольшом каблуке и с перепонкой. Не могу сказать, что я себе нравилась в таком костюме, но если уложить волосы, забыть, как выглядела Гиппиус, и еще немножко прищуриться, в общем получилось ничего.

Самые большие сложности возникли с мужскими костюмами. С ними было совершенно непонятно, что делать. Ни одной идеи. И тут на помощь неожиданно пришла Тамара Михайловна. Уж не знаю, откуда она достала столько материала, но его как раз хватило на два приличных костюма. Потом она распорола свое пальто и из подкладки сшила еще и жилетки. Так и получилось, что Коля стал приезжать к Володе домой. Его рассказы после этих визитов мы слушали, как рассказы сталкера.

В крохотной однокомнатной хрущевке жили Володя, Тамара Михайловна и ее мама – злющая вредная старуха, которая помыкала всеми как могла, а при попытке сопротивления валилась на пол и начинала стонать, что она умирает и все хотят сжить ее со свету.

В результате всех этих визитов на свет появилось два приличных костюма. Пиджаки были длинные, как у битлов, только с лацканами. Коля немедленно заявил, что в таком виде он может и на экзамены пойти, но Нина на него зарычала.

Однако была еще одна проблема. Мальчиков у нас было два, а мужских ролей – шесть, и совершенно непонятно, как отличить одного персонажа от другого. Когда мы писали – ну ок, дописывали – пьесу, мы не подумали о том, как зрители будут отличать одного персонажа от другого.

Интересный ход придумала, как обычно, Нина. Правда, пришлось опять переписать пьесу. Она придумала, что у Коли и Володи будет по три платка разного цвета. В первой сцене знакомства, когда ребята будут представляться «Я Волошин» или «Я Иванов», они будут доставать платки и вставлять их в нагрудный карман. Таким образом, по цвету платка зритель будет понимать, какой герой перед ними в данный момент. У Нинки всегда отличные идеи.

После репетиции, как обычно, объявили чтения. Володарский, который весь день ходил с загадочным видом, начал читать свои стихи. Как это ни удивительно, на этот раз в его так называемых стихах промелькнуло несколько очень приличных строк. Мы с Ниной аж переглянулись. Потом еще читали, но Володарскому что-то не терпелось, и он старался как можно быстрее закончить чтение. В конце концов, он не выдержал:

– Друзья! У меня для вас есть очень, очень радостная новость! Журнал «Вершина» готовит публикацию работ участников молодежных литературных объединений, и я настоял на том, чтобы нас тоже взяли! Мы сможем опубликовать в номере пять наших стихотворений! Так что, пожалуйста, подумайте, какое вы хотите опубликовать, и принесите тексты на следующее занятие. Желательно набранные. Я дам одно из своих последних!

«Тоже мне, молодежь», – подумала я и начала прикидывать, какое стихотворение я хочу опубликовать первым.

Вдруг раздался голос Володи:

– Дмитрий Станиславович, знаете, дело в том, что Коле в этом году поступать в литинститут и ему нужны публикации. С февраля начнется творческий конкурс. И если к экзаменам он произнесет еще хотя бы одну опубликованную подборку стихов, это пойдет ему на пользу. Поэтому я отдаю свое место в сборнике Коле.

– И я, – сказала Нина.

С неохотой, но пришлось признать, что Володя прав. Поэтому я тоже скрепя сердце отдала свое место Коле. Володарский выглядел так, будто его внезапно поймали и ощипали догола. Вжал голову в плечи, насупился, запыхтел. Несколько минут он боролся с собой, но в результате сказал:

– Какое верное решение! Володя, как я об этом не подумал! Действительно, Коле эта публикация гораздо нужнее. Поэтому я тоже отдаю свое место Коле.

Мы зааплодировали.

– Ну, будем расходиться… – бодро сказал Володарский.

По его физиономии было понятно, что ему надо просто остаться одному и попрощаться с несостоявшейся публикацией.

На выходе Коля подошел к Тамаре Михайловне, поклонился, поцеловал ей руку:

– Тамара Михайловна, я еще раз хочу поблагодарить вас за невероятные костюмы, которые вы нам сшили, и пригласить вас на эти выходных в Пушкинский музей.

Тамара Михайловна, которая к нам привыкла, даже не оторопела, а чуть улыбнулась, сделала книксен и даже сказала довольно громко:

– С большим удовольствием, Николай…

Мы первый раз увидели, как Тамара Михайловна улыбается. Коля подставил руку калачиком, и она впервые на нашей памяти не схватила Володю за руку и не потребовала попрощаться, а продела свою руку в Колину и вышла с нами из Дома пионеров.

Глава шестая

1

Встретились на «Парке культуры». Бранд тоже пришел, сказал, что решил дать шанс нашему городочку. И мы пошли. Сначала Валенок привел нас в Мансуровский переулок и показал дом Мастера – маленький деревянный дом за забором.

– А сейчас там что? Контора?

– Нет, это частный дом. В нем люди живут.

– Фигассе. А как так получилось?

– Ну, вообще говоря, если не считать поселка на Соколе, в Москве есть еще несколько частных домов. Говорят, они все остались за владельцами по личному распоряжению Ленина.

– Здорово, наверное, жить в частном доме в центре города…

– Так себе, на самом деле. То крыша проваливается, то ремонт надо делать за свой счет. У меня там знакомые живут.

– Можно сюда зайти?

– Нельзя. Пошли дальше.

В конце Суворовского бульвара Валенок показал место, где Бегемот садился в трамвай. Потом показал на памятник Тимирязеву:

– На этом месте, по легенде, Маяковский снял шляпу перед Булгаковым. Тогда памятник только открыли, а Маяковский и Булгаков проходили мимо и соревновались в остроумии. Булгаков показал на памятник: «Смотри-ка, Тимирязев стоит…», и тогда Маяковский снял шляпу.

Дошли до Литинститута:

– Грибоедов. И жил тут, конечно не Грибоедов, а Герцен…

Пошли обратно через Трехпрудный переулок в сторону Спиридоновки.

– Вот здесь Бездомный пытался догнать Коровьева и Бегемота.

На Патриарших показал на вторую с дальней стороны бульвара скамейку.

– Считается, что вот на той Берлиоз и Бездомный встретили Воланда. А турникеты стояли здесь, у павильона. Хотя по Малой Бронной трамвай никогда не ходил. Ну все. Теперь на Бисы, в нехорошую квартиру.

Мы вышли на кольцо, к остановке Букашки, и через несколько метров Валенок нырнул направо, в подворотню, и махнул нам рукой. Открыл первый подъезд дома, который стоял торцом к нам:

– Пришли.

В подъезде буквально все стены от пола до потолка были исписаны цитатами из романа: «Невидима и свободна!», «С котами нельзя!», «Молчаливая галлюцинация», «Осетрина второй свежести», «Рукописи не горят»… Попадались также стихи и длинные высказывания. А еще рисунки. Персонажи были нарисованы такими, какими я их себе представляла. Кот с позолоченными усами и в бабочке. Настоящий Коровьев в клетчатом пиджаке и с треснувшим моноклем. Но больше всего поразило лицо молодого человека с длинными волосами и в черных очках. Абадонну невозможно было спутать ни с кем.

– Смотри, – Валенок показал на небольшое углубление над входом в подъезд.

На высоте метров трех или пяти, в пространстве между крышей подъезда и окном была нарисована терраса с черно-белым шахматным полом, вдалеке виднелись очертания какого-то города и огромные заходящее солнце. На этот закат смотрел человек, которого зритель видел со спины и то не целиком – часть головы, руку и спину. Ветер дул ему в лицо, поэтому кусок белого плаща завернулся, и зрителю стал виден кровавый подбой.

– Пошли выше. Там еще интереснее.

Я не могла оторваться от рисунков и надписей, а Валенок уже тащил меня наверх. На площадке между вторым и третьим этажами обнаружились Ли и Ангел. Ангел склонился над Ли и нервно бормотал:

– Ничего, ничего, старичок… Ничего, старичок… Старичок…

А у Ли закатывались глаза, и он часто дышал. Бранд подошел к Ли и взял его за руку. Потом повернулся к Ангелу:

– Что это? – спросил он.

Ангел не ответил. Тогда Бранд со всего размаху двинул ему в челюсть – так, что разбил губу.

– Что это?

– Винт.

Бранд повернулся к нам:

– Значит так. Срочно бегите и вызывайте скорую.

Мы побежали.

– Я пойду стопить скорую, если вдруг мимо проедет, а ты дуй в будку, – скомандовал Валенок.

Я добежала до телефонной будки, которая на счастье была не занята. Набрала 03. После нескольких гудков послышался голос: «Подстанция». У меня началась паника, потому что ведь, кроме Садовая 302-бис, адреса я не знала. В этот момент я через стекло увидела, как Валенок выскочил на вторую полосу кольца и раскинул руки навстречу ехавший на него скорой.

– Человек умирает! – кричал он.

Скорая припарковалась у тротуара, оттуда выскочил фельдшер, и они вместе с шофером заорали на Валенка трехэтажным матом. Валенок только повторял:

– Человек умирает, человек умирает!

Из машины появилась маленькая медсестричка с чемоданчиком.

– Скорее, пожалуйста, пожалуйста, быстрее! Там человек умирает!

Мы поскакали в подъезд. На площадке между этажами лежал уже полураздетый Ли, а Бранд сидел рядом и держал его руку. Ангел куда-то испарился.

– Слава богу, где вы так долго шлялись? – И уже медикам: – Пациент, овердоз винтом, тахикардия, остановки сердца не было.

– Блядь. Второй за сегодня, – откликнулась сестричка.

– Ась, давай как обычно, – сказал фельдшер.

– Да у них заебешься вену искать, – ответила сестричка.

– Нет, этот из новичков, – сказал Бранд и показал на вены.

– Тогда лучше.

Сестра разбила ампулу и набрала шприц.

– Может, я? – спросил Бранд.

– Отвали.

– Вторая подстанция.

– А, – кивнул фельдшер. – Все равно я колоть буду.

Фельдшер быстро наложил жгут и ввел лекарство.

Наверху открылась дверь:

– Сейчас я милицию вызову! Житья от вас никакого нет!

– Порядок. Скорая помощь, – крикнул наверх Бранд, и дверь закрылась.

– Ну, сейчас посмотрим минутки две или три. Может, оклемается.

– Точно должен, – ответил Бранд. – Слышь, старик, ты это… Вызов не оформляй, а?

– Понятное дело, – вздохнул фельдшер. Потом еще раз измерил пульс у Ли. – Вроде зашелестел… Как дальше действовать, знаешь? Ладно, мы пошли.

– Спасибо вам большое! На бой не забудь ампулу списать, брат! – крикнул Бранд вдогонку.

– Не учи ученого, – огрызнулся фельдшер.

Постепенно дыхание Ли стало ровнее, но глаз он так и не открывал.

– Что с ним делать? – спросил Бранд. – Ко мне нельзя, у меня мать вычислит в ту же секунду.

– Ко мне тоже. У меня там родители. Они вообще такого никогда не видели. Начнутся вопросы, истерики…

– Тогда придется ко мне, – вздохнул Валенок.

Как только Ли немного пришел в себя, Бранд напялил на него свитер и куртку, а Валенок сунул мне в руки портфель, они с Брандом взвалили Ли на плечи и повели в метро.

– Пошли, и не отставай! – крикнул мне Валенок.

У входа на Маяковку Валенок проинструктировал:

– Значит так. Мы его поволокем через турникеты, а ты спроси что-нибудь у той, в будке.

Я понятия не имела, что спрашивать, коленки у меня подгибались, но я пошла к вахтерше.

– Извините, пожалуйста, а как доехать до станции «Проспект мира»?

Вахтерша озлилась:

– Глаза разуй! Вон схема, туда и смотри. А мы справок не даем.

Слава богу, за это время ребята успели проволочь Ли через турникеты.

– Тут недалеко, на «Белорусскую», – сказал Валенок, когда мы зашли в вагон.

В вагоне Бранд орал Ли в ухо:

– Хочешь торчать? Спроси меня. Я тебе препараты хоть подскажу. Что ты двигаешься всякой херотой? Скажи спасибо, что сейчас откачали.

Ли кивал, но не было особо заметно, чтобы хоть что-то понимал из того, что ему говорит Бранд.

– Как? – спросила я у Бранда. – Как ты можешь? Он же наркоман. Почему ты советуешь ему наркотики?

– Я врач, а не комиссия по нравственности. Так бывает, что с колесами жить лучше, чем без них.

– Но ведь наркотики – это плохо…

– Да иди ты!

Мы вывели Ли на «Белорусской» (радиальной), и Валенок велел идти в тоннель под мостом.

– Ничего, ничего, старичок. Мы тебя в койку… Попить дадим… Ничего, выкарабкаешься… Считай, второй день рождения, – уговаривал Бранд Ли.

Но я не унималась:

– Слушай, почему вы так с ним возитесь? Он же наркоман!

– Дура ты, – ответил Валенок. – Ли, между прочим, гениальный инженер и может из веника спаять радиоточку. Скольким нашим он магнитофоны чинил. Видаки собирал один из трех сломанных. Человек.

Тут мы дошли и до небольшого двухэтажного особняка. Валенок открыл дверь своим ключом.

– Последний рывок. Пошли, пошли… Правая нога, левая нога, правая нога, левая нога… Так, потихонечку…

Мы дошли до второго этажа. Валенок открыл дверь, и мы вошли в длинный плохо освещенный коридор, целиком заставленный полками с книгами.

– Вторая комната налево, – скомандовал Валенок.

Тут из соседней комнаты выглянула толстая пожилая дама с высокой прической, пуховым платком на плечах и беломориной в руке.

– Явление христов народу… – прокомментировала наше появление дама.

– Ба, это Дима. Он перебрал чутка. В таком состоянии домой не доедет, так что поспит у меня.

Дама кивнула и скрылась.

– Мировая у тебя бабка, – позавидовал Бранд.

– Что есть, то есть, – вздохнул Валенок. – Лан, сгружай сюда, на кушетку.

– Посмотри за ним ближайший час-полтора, – попросил Бранд. – Вроде ничего такого не должно случиться.

– Ну да.

– Спасибо тебе еще раз. Бывай, – Бранд хлопнул Валенка по плечу, кивнул мне, я поставила портфель, и мы вышли.

– Слушай, а он тоже в частном особняке живет?

– Ну как в частном… тут четыре квартиры. У него то ли дед, то ли прадед был какой-то номенклатурной шишкой…

– А родители потом в тюрьму?

– Причудливо тасуется колода карт, сестра, – вздохнул Бранд, и мы пошли к метро.

2

Этой секунды я жду каждый день как манны небесной. Все. Наконец можно свалить отсюда. Но не тут-то было. Сразу после звонка в класс вошла Гыга и сказала, что всем необходимо присутствовать на школьном мероприятии.

– Сметлева, тебя это особенно касается.

– Галина Геннадьевна, но мне…

– Сметлева, в зал, я сказала.

Пришлось идти в актовый зал, а Гыга не отставала от меня ни на шаг.

В зале собралось полшколы. Я оглянулась и махнула Мишке рукой, он улыбнулся в ответ. На сцену вышел тот самый Эдик из райкома комсомола. Эдик ужасно похож на мамашу-завуча, в нем тоже есть что-то рыбье.

– Ребята, – по-комсомольски бодро начал Эдик, – райком комсомола поручил мне провести с вами информационное мероприятие. Садитесь поудобнее и, пожалуйста, прошу тишину в зале.

Зал не затих, но тут с места вскочила завуч и все заткнулись.

– Итак. Сегодня в мире происходит много тревожных событий. Об одном из них я хочу вам рассказать. По всему миру, особенно в странах Западной Европы и Америки бушует так называемая чума двадцатого века – синдром человеческого иммунодефицита. От нее уже погибли тысячи людей. Некоторые американские политики называют эту болезнь «чумой аморальных». Эта болезнь передается половым путем, поэтому по большей части ею заражаются асоциальные члены общества – наркоманы, проститутки, люди, ведущие беспорядочную половую жизнь. – Эдик красноречиво посмотрел на меня. – Эта болезнь страшна еще и тем, что от нее нет лекарства. Если человек заразится, то обязательно умрет в течение года, причем в страшных мучениях. Картина заболеваемости, безусловно, впечатляет. Только в Нью-Йорке в прошлом году от этого заболевания умерло около четырех тысяч человек. Что, кстати, говорит о том, что за люди живут в столице мирового капитализма. В городе проходят демонстрации, народ требует оградить нормальных людей от опасности, но администрация Рейгана привычно отмахивается от народных чаяний и не выделяет деньги на разработку и производство лекарства от этой заразы. Вместо того чтобы протянуть руку оступившимся, американцы спокойно смотрят за тем, как они умирают. – Эдик взял паузу. – Но мы не должны поддаваться унынию. Есть и хорошие новости. По крайней мере, мы защищены от этой болезни нашим образом жизни и приверженностью к моральным ценностям. Сейчас, когда весь мир терпит бедствие, мы должны помнить: не таблетки, а следование нормам морали и социального общежития защищают нас перед лицом заболевания. Но друзья. – Эдик попытался изобразить душевную интонацию и сделал это ужасно фальшиво. – И у нас не обходится без печальных примеров. В Советском Союзе завелись так называемые неформалы, которые бездумно копируют западный образ жизни и таким образом подвергают риску не только себя, но свое окружение, а это может привести…

Вся школа повернулась ко мне. Блядь.

И тут в зале случилась гробовая тишина. Я оглянулась. Мишка встал и начал выбираться из своего ряда. Все, как заколдованные, смотрели на него. Он прошел по всему залу, подошел к моему ряду и сказал:

– Пошли отсюда.

Я тоже начала выбираться, но Ленка подставила ногу. С каким наслаждением я на нее наступила! Мишка взял меня за руку, и мы пошли. И только когда мы дошли до раздевалки, раздались вопли:

– Сметлева, Хохлов! Немедленно вернитесь в зал!

Но мы схватили куртки, выскочили из школы и полетели вон из этого места.

– Подожди, – я вернулась на несколько шагов, сняла с шеи пионерский галстук и привязала его к ручке школьной двери.

3

Перед сдачей спектакля Володарского била крупная дрожь, хотя нам предстояло показать его всего лишь трем членам худсовета, куда входили знакомый нам директор Дома пионеров, руководительница средней группы хора и одна незнакомая тетка. Но Дмитрий Станиславович ходил по потолку, приставал к нам и пытался проверить, помним ли мы текст.

Я люблю эту возню. Волнения, переодевания и раскрашивание. Когда одновременно и весело, и страшно. Конечно, чуть опоздали, задержали начало минут на пятнадцать, но в конце концов начали.

Играли четко в ритме, как на репетициях, за кулисами подбадривали друг друга. Леночка вытворяла на сцене что-то невероятное, просто настоящая Сабашникова. И сцену с Максом провела блестяще: все повторила – и румянец, и слезы. Незнакомая тетка в конце сцены даже зааплодировала.

Прогон близился к концу, на сцене остались Володя и Коля. Коля – за Иванова, Володя – за Кузьмина. Там даже не сцена, а связка – они прощаются, и все. Как вдруг мы услышали громадную, размером с океан, паузу. От неожиданности мы с Ниной схватились за руки и побежали к кулисе. Коля стоял красный как рак, глаза на полвосьмого. Он стоял и раскачивался. Пауза все длилась. Он тупо забыл текст!

– Будьте любезны, пришлите телеграмму… – шептали мы ему, но Коля ничего не слышал.

Тогда Володя произнес сразу две реплики, свою и Колину:

– Будьте любезны, пришлите телеграмму… Ах, боже мой, неизвестно, когда я туда доеду.

И тут Коля включился:

– В любом случае, счастливого пути вам.

Мы стекли по стенке от облегчения. Осталось всего ничего – две сцены и завершающее дефиле. Отыграли. Поклон. Пошли переодеваться.

На Володарского было страшно смотреть. Казалось, он похудел на десять килограммов за один спектакль. Обратно в зал нас не пустили, заперлись и что-то там обсуждали. Чтобы скоротать время, мы почему-то начали играть в ладошки, совсем как дети. Через полчаса нас пригласили.

Директор вышел на сцену:

– Уважаемые студийцы! Я поздравляю вас с окончанием репетиционного процесса! Художественный совет ознакомился с вашей постановкой. Не буду отрицать, что между членами художественного совета возникла некоторая дискуссия. Сама тема постановки некоторым из нас кажется несколько упаднической. Ну что это такое, в конце концов? Что за декаданс? В будущем, пожалуйста, при выборе темы учтите замечание. Но следует отметить и новаторство постановки, самостоятельно написанную пьесу, блестящую актерскую работу Елены Мухиной. Так что в целом мы, художественный совет, рекомендуем спектакль к показу. Премьера в марте, дату уточним.

Мы повскакали с мест, закричали «ура!», а Володарский кинулся обниматься. На выходе Коля взял под ручку Тамару Михайловну, повернулся к Нине, сделал виноватое лицо, и они втроем ушли. Нина застыла.

4

Нина ревела:

– Это все из-за жо-о-опы!

– Что случилось? Почему из-за жопы?

– Он жопы моей стесняется-а-а…

– Да брось ты. Во-первых, не жопа, а, скажем, корма. Во-вторых, они же мальчики, у них могут быть какие-то собственные занятия или секреты. Не сердись на них.

– Нет! Он знал! Он знал, как мне важно было, чтобы он после спектакля со мной ушел, чтобы мы в кафе отпраздновали!

– Потом отпразднуете…

– Не-е-ет… Это уже не то-о-о…

Нина все рыдала и рыдала, размазывала потекшую тушь и губную помаду по лицу.

– А я люблю его! И всегда любила, с первого класса! А он… Он теперь ухлестывает за этим Вовкой!

– Ну что ты несешь?

– Ты что, слепая, что ли? По-твоему, он просто по-дружески помогает? Коля специально это с Тамарой затеял, чтобы она свои лапки отпустила, и он смог бы его увести.

– Слушай, у тебя какие-то дурацкие мысли…

– Он меня не лю-ю-юбит… Блин! Я столько для него сделала, так старалась! Все уроки давала списывать, лишь бы он своими стихами занимался. Диктанты ему правила со второго класса, он до сих пор путает как пишется «-тся» и «-ться». И вот так после всего этого он бросил меня ради смазливого придурка!

– Почему бросил? Что за паника? Он всего лишь один раз пошел после спектакля не с тобой и не предупредил тебя об этом. Мне кажется, ты сама себя накручиваешь.

Но Нинка и слушать меня не хотела:

– Я боролась! Я все делала! С родителями поругалась! Они меня уже ненавидят за то, что я ни в какую не соглашаюсь! Сижу тут как дура, только чтобы с ним быть…

– Куда не поехала? На дачу? Так вроде до каникул долго еще…

– Да при чем тут дача? В Израиль. Все давно хотят. И никто из-за меня не едет.

– А ты что, еврейка, что ли?

– А ты мою фамилию видела?

– Я в этом вообще не разбираюсь. Мне казалось, что Альперн – немецкая фамилия… Еврейская, немецкая – для меня один хрен.

– Все бы так думали…

– Да какая разница?

– Ты совсем ничего не знаешь. Вот Коля никому не разрешал до меня докапываться. А теперь вот…

– По-моему, ты драматизируешь. Кому какое дело, какая у тебя фамилия? И потом, как ты могла такое подумать… Коля и Володя… Ерунда какая-то. Одно к другому никакого отношения не имеет. В огороде бузина, а в Киеве дядька…

– Это ты не можешь представить, потому что ты дура без воображения!

– Обзываться не надоело?

– Ладно, прости.

– А в Израиле что будешь делать?

– Не знаю… Не думала об этом – и не хочу думать. В армию придется идти…

– Там женщин в армию берут?

– Там всех берут… Потом мои выдали бы меня замуж за какого-нибудь приличного еврейского мальчика… Даже представлять противно… Язык чужой… Нет, не поеду.

Мы дошли до Нинкиного дома. Напоследок она повернулась и сказала:

– Ладно, я уже успокоилась.

Подошла к припаркованным рядом с подъездом «жигулям», наклонилась к зеркальцу, вытерла тушь и помаду носовым платком.

– Пока.

– Пока. Только ты ему ничего не говори.

Я кивнула и повернулась.

– Ничего, слышишь, ничего не говори! – крикнула она мне в спину. – Ничего этого не было!

5

– Люблю тебя.

– И я.

– Я тебя больше.

– Давай еще посоревнуемся.

– Странное получится соревнование. И немножко грустное.

– Почему?

– Потому что для того, чтобы выиграть, придется вывернуться наизнанку. Давай убежим лучше?

– Куда?

– Куда-нибудь. Скажи первое название страны, которое пришло в голову.

– Менгисту Хайле Мариам.

– Ха. Это не страна, это такой подполковник в Эфиопии.

– Да и черт с ним.

– Хорошо. Тогда я. Тринидад и Тобаго.

– Это где?

– В Южной Америке.

– И что мы там будем делать?

– Лежать на песке, плавать в океане…

– Не, в океане я плавать не буду. Я акул боюсь.

– «Челюстей», что ли, насмотрелась?

– В биологическом кружке в пионерском лагере рассказывали, как они людей едят. Я потом два дня спать не могла.

– Я бы тебя от них защищал. К тому же ты смелая. На себя вон какие акулы нападают, а ты не боишься.

– Боюсь, Мишка. Я очень боюсь. Просто рожу такую делаю.

– Иди сюда, храбрая ты моя. – Мишка прижал меня к себе. – Черт, полчетвертого, мне пора.

– Давай.

– Вот еще что. Только ты сразу не открывай, подожди, пока я уйду. – Он достал из кармана куртки маленький блокнот. – Не сразу, ладно?

– Ну хорошо, хорошо.

Мишка чмокнул меня в щеку и вышел за дверь. У меня в руках остался блокнот. Заглянула одним глазом – в столбик. Значит, стихи. Налила чаю, добавила три ложки сахара, размешала, нарочно все делала медленно. Но потом не выдержала и рванула в комнату, чтобы поскорее посмотреть на свое новоприобретенное богатство.

Уселась в кресло и открыла исписанный четким Мишкиным почерком блокнот. Господи, какой ужас.

Это не стихи. Сплошняком одни признания в любви и про одиночество. Ямбом. Как сваи вколачивает. Так еще и в размер не попадает. Любовь-кровь, розы-морозы-мимозы-угрозы-грезы. Ужей целый выводок. Передо мной были очень плохие, плоские, бездарные, глупые, деревянные, трескучие, безобразные графоманские буквы. Говно.

Господи, ну как же… Я его учила, мы в слова играли… У него получалось! Я же точно помню, что получалось… А это писал совершенно глухой человек, человек, который ничегошеньки не понял и не почувствовал.

Я как будто споткнулась на ровном месте и полетела в пустоту. Что же мне теперь сказать Мишке? Как на него смотреть?

Глава седьмая

1

Судя по обилию верб, все стрелы после Казюкаса были забиты на Петровке. Ангел меня не забыл – сунул в руки красивую палку-букет из сухих колосков, цветков пижмы и раскрашенных бессмертников.

– Спасибо, красиво.

– Я про тебя вспомнил. – И Ангел тут же убежал к другим знакомым обмениваться впечатлениями.

Кругом гомонили.

– Не знаете, где Достоевский?

– Не доехал еще. Он же на собаках.

– Вильнюс – Москва был полностью забит, так что мы сначала на кукушке до Минска, а уже потом оттуда в Москву.

– Мне водила попался – чудовищный зануда. Ей богу, легче дать, чем объяснить, что не хочешь.

– Слышали, Димедрол так и добрался стопом до Вильнюса во вьетнамках! Его на трассе подбирали из жалости.

– Он может, он такой.

– А мы под Смоленском застряли. Стопа вообще не было никакого. Чуть насмерть не замерзли.

– А мне прямой дальнобой попался. Ехал прям до кольцевой со шпротами.

– Свезло.

– Не без того.

– Прикинь, захожу такая в купе и нарочно начинаю чесаться. Их как ветром сдуло!

Как только вошел Бранд, Ангел кинулся к нему:

– Слушай, отец, у меня к тебе дело!

– Ну давай.

Бранд купил кофе, и они с Ангелом уединились в углу. Мне, конечно, стало любопытно.

Когда я подошла, услышала, как Бранд говорит специальным медицинским голосом:

– Для начала руки залечи, чтобы вены были без пробоев. Потому что, если обнаружится, тебя в совершенно другом отделении примут. И еще на учет поставят. Так что… Дай посмотрю…

Ангел закатал рукав и показал руки со следами уколов.

– Если сейчас завяжешь, в больничку сдаваться сможешь не раньше, чем к лету. Повторяю, бахаться надо сейчас заканчивать.

– А что говорить?

– Где? В больнице? До этого дойдем. У тебя первая остановка – диспансер. Когда будешь на приеме, ничего не выдумывай. Они там на тебя посмотрят и сами все подскажут. Главное следовать общей картине. Просто все подтверждай, не преувеличивай. Спросят: «Как настроение?», отвечаешь: «Грустно, временами плачу, не могу объяснить почему. Стабильно плохое эмоциональное состояние». Понял?

Ангел кивнул.

– Проблемы со сном. Не спишь несколько ночей, от этого очень устаешь и нет сил. Иногда бывают приступы страха.

– Боюсь, я страх не смогу показать…

– Ради бога, не играй там ничего. Просто рассказывай и по возможности даже поддакивай, когда тебе начнут симптоматику обрисовывать. Таким образом депрессивную фазу обозначишь. Маниакал расскажи просто – иногда все очень весело, в кайф работаешь без перерыва, много рисуешь. Понял?

Ангел опять кивнул.

– И не конфликтуй ни с кем. Особенно в больничке обойдись без выпендрежа, потому что анекдоты про аминазин и галоперидол не на пустом месте возникли. Пожалеешь, что там оказался. Понял?

– Вроде да. А там не надо никаких приступов симулировать?

– Слушай, у тебя нормальная тройка. При МДП максимум бывают панические атаки. И если они случатся прямо на обследовании, будет выглядеть подозрительно.

– Спасибо, старик.

– Не за что.

И Ангел поскакал к каким-то своим знакомым, вернувшимся из Вильнюса. А мне не терпелось разъяснить ситуацию:

– Это что сейчас было?

– Это называется «консультация». Надо же ему как-то косить, чтобы в армию не загребли. Ну, будет психиатрию делать, как и все.

– А почему Валенок не косит?

– Потому что он упертый диссидент и бьет противника его же законами. Но это путь настоящего самурая, не каждый осилит.

Тут над нами наклонился Джонни Мусорный:

– Отец, ради бога, извини, что вмешиваюсь. Я тут слышал, что ты Ангелу рассказывал, у меня тоже вопросы есть. Можешь со мной поговорить?

– Ладно, садись.

Когда к Бранду подошел третий, я уже выучила симптоматику статей 7а и 7б наизусть, даже скучно стало.

2

Из-за стихов я начала прятаться от Мишки. Я боялась, что он подойдет ко мне и спросит: «Ну как?» И что я тогда ему скажу? Почти неделю я просидела на всех переменах в туалете. В столовку не ходила и как можно скорее сматывала после уроков. Не поднимала трубку телефона.

Все время в горле была будто изжога и на душе скребло. Неприятно даже представлять, как смотрю ему в глаза и отвечаю на вопрос «Ну, как тебе?». Совсем не могла. Однажды увидела, как Мишка стоит на противоположной стороне улицы и смотрит в мое окно. Я притаилась за занавеской. Мишка стоял долго, минут пятнадцать, наверное, но я так и не выглянула. Потом раздался еще один телефонный звонок. Я забралась на диван и закрыла голову подушкой, чтоб не слышать этих жалобных звонков. Неделя прошла в тоске, молчании, грусти и беспомощности. Так сложно было смириться с тем, что он такой хороший, добрый, терпеливый, героический, но такой глухой и далекий. Потом я решила, что, наверное, проще вообще не говорить о стихах, не отвечать на вопрос «Ну как?». Может, так удастся сделать, чтобы все было как раньше.

Я поймала его на большой перемене.

– Прости, я знаю что, я свинья… Но у меня было много репетиций. Скоро премьера. Поэтому времени ни на что другое совсем не было. Я даже думала школу прогулять…

– Почему же ты меня не предупредила? Я уже не знал, что и думать. Хотел уже пойти прямо в класс во время урока.

– Не надо, Мишка. Просто занята была. Кстати, послезавтра премьера, хочешь со мной?

– Спрашиваешь еще.

Мишка сидел в третьем ряду.

После спектакля, когда в зале включили свет, я наконец увидела публику, всех наших знакомых, родителей, друзей, сотрудников Дома пионеров. Они аплодировали. Я вышла под аплодисменты, как под салют. И тело, и душа испытывали ни с чем не сравнимое счастье. Несли букеты. И крики «браво», и легкость, возникшая от аплодисментов, были той долгожданной наградой, о которой мы не знали, но ради которой столько пахали все эти месяцы.

Выходили попеременно. Я, Лена и Нина кланялись, потом поворачивались и приглашали на авансцену Володю и Колю. Потом мы все вместе вернулись и начали аплодировать в зал Володарскому. Он немножко помялся и вышел на сцену. Мы взялись за руки и проскакали несколько шагов, потом еще раз поклонились и, не сговариваясь, отдали все наши цветы Дмитрию Станиславовичу. Хотелось, чтобы этот бесконечный поклон тянулся и тянулся, эта чистая, заслуженная, долгожданная радость никогда не кончалась.

Но все кончилось. Мы с Мишкой ехали домой. И тут я сама задала этот проклятый вопрос:

– Ну, как тебе?

– Честно?

– А как еще.

– Не очень.

– Почему?

– Слушай, вы играете про события, которые далеки от сегодняшнего дня. Какие-то символисты, Серебряный век. Зачем нам знать о них сегодня, в наше время?

– По-моему, самый подходящий момент.

– Ну что за ерунда? Посмотри, что творится кругом. Ты вообще журналы читаешь? Радио слушаешь?

– Ну, допустим, мне последнее время было не до этого.

– Ну как не до этого? Открой любой номер любого толстого журнала, посмотри, что делается в других театрах! Вон «Ленком» ставит «Дальше… дальше… дальше!», в котором впервые упоминаются Троцкий и Бухарин.

– Ну, знаешь, театр не место для публицистики. Нам на худсовете сделали втык за упадническую тему спектакля.

– И я могу даже с ними согласиться, хоть они и совки.

– Что?!

– Посмотри на исторические публикации – хотя бы в «Новом мире». Почитай, что пишут «Московские новости». Холодная война скоро кончится.

– Кто тебе сказал?

– «Голос Америки» говорит, что Рейган в Москву приедет. А вы там окуклились в своем Серебряном веке и совсем не хотите знать, что происходит вокруг. И у вас получается, как у ваших героев, – кругом происходят исторические изменения, уже была революция девятьсот пятого года, а у вас об этом ни одного упоминания. Буря в стакане воды. Любовь-морковь.

И тут меня зло взяло.

– Ну, знаешь… Ты свои стихи-то видел? Много ты понимаешь! Любовь-морковь… Они занимались языком – самым важным, что есть у людей. Язык – это способ понимания единения мира! Да они в сто раз больше сделали, чем этот твой Троицкий или как его там! А ты даже над собственными стихами не потрудился, написал фигню какую-то и туда же, великий критик, Неистовый Виссарион, блин.

Мишка остановился и какое-то время стоял, рассматривая асфальт. Потом молча довел меня до подъезда. Мы даже не целовались.

3

Из-за ссоры просить Мишку, чтоб он меня проводил, не хотелось. Между тем Ленка со Светкой уже сколотили банду, которая не на шутку действовала на нервы. Кроме дорогих моих одноклассниц там теперь были три здоровых восьмиклассника.

Я вышла из школы. Банда пристроилась за мной. Ну что тут делать? Я нарочно пошла длинным путем, выбирая людные места. Банда не отставала. Я заскочила в телефонную будку в надежде, что они пройдут мимо, но пятерка остановилась невдалеке. Они явно ждали меня. Ничего хорошего это не предвещало.

Из будки меня выкурил дед с авоськой, который начал колотить в стекло и кричать, что ему тоже надо позвонить. Пришлось выходить. Сколько бы я ни оттягивала, сколько бы ни кружила по району, столкновения избежать, видимо, было нельзя. За спиной слышалось то гоготание, то обидные обзывалки типа «почетная блядь Щукинского района». Домой можно было пройти или мимо гаражей, куда соваться не было никакой охоты, или задами винного магазина. Перекрестившись, пошла через винный. Тут-то они меня и догнали. Бежать смысла не было – я и бегаю плохо, и они рассредоточились так, что Ленка и Светка отсекли пути к отступлению, а пацаны зажали меня в пространстве между стеной подсобки и ящиками.

Светка с Ленкой стояли чуть поодаль руки в боки. Надо мной наклонился Макс Решетников. Он сделал затяжку и выпустил дым мне в лицо.

– Заразная, слышь, сколько раз тебе говорили, чтобы в школе не появлялась?

– Отстань.

Макс повернулся к публике.

– Смотрите, она еще и выеживается! – Он стукнул кулаком в стену рядом с моей головой.

– Из-за тебя теперь что, всем не дышать, что ли? Тварь. Мы слышали, что про твою болезнь говорят, поняла? Мразота. Завтра в школу не приходи. На сегодня все, пшла отсюда, сука.

Я сделала движение, чтобы уйти, и тут же почувствовала удар в солнечное сплетение. Руки разжались, в глазах потемнело. Пришла в себя от боли в щеке, закричала. Макс потушил об меня окурок.

И тут до меня донеслось:

– Ах вы выблядки! Ну-ка на хуй отсюда! Поганцы!

Пацаны обернулись. У них за спиной стояла огромная тетка в синем халате. Тетка схватила ящик и огрела им Решетникова по спине. Все немедленно разбежались. Тетка подошла ко мне:

– Тш-ш-ш. Больно… Больно… Пошли ко мне. Приложим что-нибудь холодное.

Она взяла меня за плечи и провела через подсобку винного магазина в прокуренный кабинет, стены которого были обиты ДСП, а свет еле проникал через зарешеченные и давно не мытые окна.

– Тут подожди.

Она почти втолкнула меня в дерматиновое кресло и вышла. Я услышала, как где-то течет вода. Тетка вернулась с мокрым носовым платком.

– На, приложи, по крайней мере, не так больно будет.

Я с благодарностью схватила платок.

– Ты из той школы? – Она мотнула головой в правильном направлении.

– Да.

– А эти? Решетников тоже?

– Да.

– На отца похож, мерзавец. Расскажешь, что случилось?

– Нет.

– Хорошо, – кивнула она, и в ее мясистом ухе сверкнула золотая серьга с блестящим камнем. – Но я это безобразие так не оставлю. Яблоко от яблони недалеко падает, а Решетников… – Она задумалась на несколько секунд. – Болит?

– Очень.

– Сделаем вот что.

Тетка порылась в ящике стола, достала оттуда синюю клеенчатую папку, полистала, потом потянулась к телефону и набрала номер.

– Алё, школа? Смирнова, сорок третий магазин, мне директора. Срочно. – Прошло около минуты. – Здрасьте, Смирнова, сорок третий магазин. У нас тут ЧП. Нет, не ученики в очереди. Пять ваших придурков, в том числе Решетников, у меня тут у подсобки зажали в углу… – Смирнова прикрыла трубку. – Тебя как зовут?

– Сметлева.

– Зажали в углу Сметлеву и потушили об нее окурок. Решетников. Я была свидетелем. Чему вы их там вообще учите? Пятеро на одного! Примите меры. – В трубке что-то захрюкало. – А меня не интересует, что вы там обязаны, а что нет! У меня тоже зарплата маленькая! Девчушку у меня на глазах били, хорошо, что хоть успела на улицу выскочить! Ты мне покачай права, покачай! Я вот у нее сейчас телефон запишу и перезвоню завтра. Не несет она, понимаешь. Что ты, кроме комбинации, носить-то умеешь? В общем, ты меня поняла? Бывай.

И Смирнова шваркнула трубку обратно на телефон.

– Занятые они, понимаешь. Папаша вечно тут трется, так я еще и криминальный элемент поощряю. Хоть за сынком следите, – сказала она скорее телефону, чем мне. Потом перевела дыхание и застегнула на груди синий рабочий халат.

– Так. Еще раз, как тебя?

– Александра.

– Если хоть еще раз пальцем тронут – беги ко мне, скажи: «Ирина Сергеевна разрешила».

– Спасибо большое… Вы очень хороший, добрый человек…

– С волками жить, знаешь ли, и не такому выучишься. Все, иди давай. Мне работать пора. – И она потрепала меня по голове.

– Спасибо.

Щека невыносимо болела.

Я протянула ей платок.

– Себе оставь.

Я взяла портфель и пошла домой, размышляя по дороге, откуда взялась эта грозная и добрая женщина-слон, почему она решила меня спасти, как классно она отделала директрису, что теперь будет в школе, как я об этом расскажу Мишке, чего бы такого наврать родителям и надо ли креститься в следующий раз.

4

Играть со жженной мордой было мучительно. За несколько дней ожог успевал покрыться корочкой, и тут же приходилось лепить на него сверху пластырь и замазывать гримом. А потом отдирать обратно. Нинка даже прозвала меня Прометеем.

Но вот и все пять спектаклей были позади. Мы опять собрались в репетиционном зале. Всем казалось, что история закончена и что мы уже никогда не поднимемся на сцену, а от этого было грустно. Прощайте, пять дней славы. Но Володарский, как обычно, светился:

– Друзья мои, спешу вас обрадовать, что я получил пять, представляете, целых пять заявок на наши выступления! Так что поздравляю вас с началом гастрольного сезона!

Мы переглянулись.

– Гастроли – это как? В другие города?

– Как сказать… – замялся Володарский. – Не совсем. Это в основном населенные пункты Подмосковья и, так сказать, учреждения. – Было видно, что он искал слово для определения.

И Нина, всегда очень чуткая к словам, тут же насторожилась:

– Это какие учреждения?

– Замечательные учреждения. Дом престарелых актеров имени Яблочкиной. Еще один дом престарелых, две военные части – в одной, между прочим, связисты, и одна небольшая такая колония совершеннолетних. Я обо всем договорился. Дом пионеров предоставит нам автобус!

Володя вздрогнул:

– Колония?

– Ну а что такого?

– Люди занимаются исправлением своих поступков, но ведь это же не значит, что их нужно отрывать от культурной жизни?

– Ну вы же знаете, меня мама не отпустит.

– Ну, друзья мои, – голос Володарского стал строже. – Во-первых, я хотел бы вам сказать, что профессия артиста – не только слава и успех на больших подмостках, но и удовлетворение чаяний людей, которые не могут к вам доехать. Пожилые люди не всегда могут прийти к нам в зал и даже узнать о нашем спектакле, поэтому мы должны, мы обязаны приехать к ним. В этом состоит наш артистический долг. То же самое касается людей, которые не могут выйти на свободу. Почему вы думаете, что люди, которые отдают свой воинский долг и служат нашей родине, должны остаться без искусства и без поэзии? Мне кажется, молодые люди, вы слишком пренебрегаете окружающими, и от этого мне за вас немножко грустно.

При всей напыщенности его тона, нельзя было сказать, что он так уж неправ.

– И вообще, – продолжил он. – Думаю, пришло время для обсуждения следующей постановки. Наверное, нужно принять во внимание критику худсовета. Действительно, передовые театры страны, например театр Ленинского комсомола, ставят новаторские пьесы про наше революционное прошлое. Там другой подход к драматургии, исполнительскому мастерству, гриму – и, главное, нет приукрашивания исторической действительности!

Я подумала, что совсем недавно слышала то же самое про другого оратора.

– Революция всегда была остро актуальна! Думаю, что теперь нам стоило бы подыскать какой-нибудь материал, например, о героях гражданской войны…

– Да левачьё все это! – не выдержал Коля.

Нина пнула Колю локтем в бок.

– Да отстань! Почему мы должны думать и писать о человеке, который требовал расстреливать? Вы Ленина читали?

Володарский опешил. И тут мягко вступил Володя:

– Дмитрий Станиславович, мы даже не знаем, сколько человек у нас будет в следующем сезоне. Коле надо поступать, Нине тоже. Вполне возможно, мы останемся втроем, и студию придется закрыть.

– Но ведь возможен новый набор?

– Да, конечно. Но тогда будет новая пьеса и новые люди. К ним надо будет подбирать материал, они включатся в работу. Так что, я думаю, сейчас рано заниматься планированием.

По лицу Володарского было видно, что мысль об уходе Нины и Коли из студии ему в голову не приходила.

– И что же делать? – беспомощно спросил он.

– Ну как что… Либо мы сейчас начинаем думать про какую-нибудь драматургию с легкой авангардной конструкцией, в которой все герои играют сами себя и заменимы, либо просто занимаемся собственными текстами.

– Либо и то и другое, – вставила Ниночка. – Но, честно говоря, мне интересно последнее.

– А я что буду делать? – спросила Лена.

Взгляд Володарского потеплел:

– А к вам, Леночка, у меня отдельное предложение. Давайте сделаем сольную программу? Сольную поэтическую программу. Можно даже поэтическо-музыкальную.

Леночка покраснела.

– Bсе-таки, – вернулся к разговору Володарский. – Друзья, у нас есть пять заявок. Что же нам делать дальше?

Володя вздохнул.

– Ну, эти-то мы играем, – сказал Коля. Володя тревожно повернулся к нему: – Тамару Михайловну беру на себя.

5

День рождения в этом году выдался поганый. Подарков меня лишили из-за плохого поведения. Поздравил только Мишка и то подарил открытку с поучениями типа «желаю стать еще умнее и взрослее». Отмечать не было никакого желания, да и не с кем. Даже стало грустно оттого что уже пятнадцать. Что не съеживаешься теперь вечером накануне дня рождения от счастья в предвкушении подарка. Так и засыпаешь. А потом как будто и не было ночи. Открываешь глаза – и вот он лежит, и обязательно такой, какого ты даже не ждала и очень нужный. А теперь все грустно – родители, школа, люди вокруг… Ничего нового.

– Я с тобой разговариваю!

Поднимаю глаза. Ангел.

– Ты чего такая хмурая?

– Да так. День рождения.

– То есть момент, которого ждет вся тусовка, приблизился на год? Тебе уже пятнадцать?

– Иди ты.

– А чего не празднуешь?

– А с кем?

– А мы на что?

– Вы же не знали. Да у меня и денег нету, да и как праздновать…

Ангел почесал голову.

– Значит так. Сиди здесь и никуда не уходи. Просто сиди.

И он начал нарезать круги по залу. Схватил за локоть Большого Брата, что-то такое ему прошептал, тот кивнул. Большой Брат, в свою очередь, приманил несколько девиц, те позвали еще одного парня, и они вышли из кафе. Ангел тем временем схватил за шиворот Ли, и они тоже куда-то пошли. Мне уже стало интересно. Внезапно подошел Афганец и угостил кофе, мы немножко потрепались, и тут на Петровку вернулся Ангел.

– Так. Иди сюда, быстро.

Он вывел меня на улицу. В руках у него было два рулона гофрированной бумаги – один белый, другой зеленый. Из белой он начал скручивать розы, очень красивые.

– Ух ты! Откуда научился?

– У меня мать художник по костюмам. Я после «Панночки» научился их скручивать по штуке в минуту.

И действительно, он даже не смотрел на бумагу, руки двигались сами собой. Розы он нанизал на зеленую бумажную ленту, которую завязал в венок и надел мне на голову. Из зеленой бумаги скрутил жабо и обернул его вокруг моей шеи.

– Не надо! Душит!

– Ничего. Потерпишь. Теперь стой.

Он нырнул в кафе и вынырнул обратно.

– Ладно, пошли. Нет, не так.

– Он протянул вытянутую руку, и мы, как в полонезе, торжественно вошли в кафе. Как только я переступил порог, в зале запели «Многая лета» – те самые девушки и парень, которых отобрал Большой Брат. Я подпрыгнула от неожиданности. Бранд передал меня с рук на руки Ли, который поклонился, взял меня за руку и повел к стулу в середине зала. Там было пусто, потому что столы сдвинули к стенам.

– Ваш трон, моя донна, – промурлыкал Ли и примостился у меня в ногах. – Только, чур, уши не драть.

– Я все понимаю, как вы выписали церковный хор?

– Большой Брат подрабатывает регентом на Ваганьковском. Он кого хочешь научит петь за пять минут.

Ангел громко захлопал в ладоши.

– Внимание! Правило такое. Проходим, кланяемся новорожденной, потом каждый залезает к себе в карман, достает первое, что попадалось под руку, и дарит!

Около моего стула немедленно выстроилась очередь. Арси в черной шляпе. За ним Большой Брат с девушкой из только что сколоченного им церковного хора. За ними ясноглазая златокудрая Ксю с каким-то бородатым обормотом. Марго сделала глубокий реверанс и сказала:

– Я в восхищении!

Марго! Каждый что-то доставал из кармана – пуговицу, автобусный билетик, ручку, клочок бумаги, маленькую, с ладонь, книжку, старинный ключик, значок, колесико от детской машинки, пацифик, хайратник, чайную ложку, зеркальце, перо ворона. И каждому я кивала и протягивает руку для поцелуя. Через какое-то время рука действительно начала отваливаться. Я схватила Ли за ухо.

– Ну просил же, – пискнул Ли.

– Устала, – сказала я сквозь зубы.

– Окей, будем заканчивать.

Ли встал и объявил окончание приема даров. Девочки из церковного хора достали флейты и заиграли «Зеленые рукава». Пересчитали добычу. Мелочи, которую дарили чаще всего, оказалось рубль сорок три копейки. Я хотела взять себе, но Ли укоризненно посмотрела на меня. Ах, ну да, угощение! Я вывалила на барную стойку всю мелочь:

– Кофе на все!

Петровна, которая наблюдала за нашим хеппенингом, тоже поздравила меня и начала варить кофе. Но кофе было меньше, чем желающих. Ангел достал из-за пазухи денрожденные свечи. Где взял? Он расставил свечи по блюдечкам и заверил Петровну, что сам останется на мойке оттирать стеарин. Я наливала в каждое блюдце кофе и раздавала всем желающим. Кому-то доставалось блюдечко с горящей свечой, кому-то несколько глотков на дне чашки. Девочки все играли «Зеленые рукава». Я видела их всех. Они мне улыбались. Среди них я была своя. Так неожиданно и, наверное, незаслуженно.

Все-таки есть жизнь в пятнадцать лет.

Глава восьмая

1

«Асса…» – зудело под кожей. «Асса» проступало расчесами на руках и плечах. Асса, Асса, Асса…

Он сейчас в Москве. Я могу увидеть его. Пусть мельком, издалека, но могу. И я как заведенная каталась к Дворцу культуры на премьеру. Но дело было практически безмазовое. Люди с плакатами «Мне нужен лишний билет», «Подарите билет», «Я тот, кому вы отдадите билет» попадались уже у метро «Электрозаводская». Толпа шла к ДК и месила ногами талый снег. У самого Дома культуры становилось очевидно, что надежда попасть в зал еще более бессмысленна, чем это представлялось в начале пути. Хвост очереди был длиннее, чем в мавзолей. Потряс бедолага, который пытался выменять билет за новенький том Велимира Хлебникова. А мне бы только зайти, постоять около тех стен, где он был, где звучал его голос, его музыка. Я ходила одна. Рассказывать, как я влюблена в Гребенщикова, ни за что бы не решилась – не хотелось попадаться на язык нашим мастерам слова. Говорят, в фильме есть фраза «Он бог, от него сияние исходит». Я была почти уверена в этом. Я все утюжила глазами очередь – вдруг кто-нибудь сжалится, возьмет меня с собой? Может быть, вот те волосатые? Или мужик в кожаной куртке, темных очках и с дипломатом? Женщина в светлом плаще? Нет, с ней парень лобастый, губастый, на лоб падают крупные кудри. Говорят на иностранном.

«Ни хрена себе! Иностранцы, а туда же прут! Ни черта же не поймут», – пробубнил кто-то рядом. Конечно, эта парочка меня тоже не увидела. Где-то в толпе прошелестело: «Едут к заднему подъезду». Я побежала. Действительно, подъехали какие-то машины. Раздались аплодисменты. Но кто там был? Люди говорили друг другу: «Цой, Цой!» Может быть, он тоже приехал за компанию, посетить концерт друга?

Эти камни, талый снег, двери, тетки с дудками на фронтоне ДК, все они видели его, и он их видел. На сетчатке его глаз отпечатался лавровый венец… Но нет никакой надежды. Ноги окончательно промокли, и я побрела к метро.

И тут мне навстречу вышел Бранд. Он шел и что-то увлеченно втирал невысокой девушке. Та шла рядом и почти не слушала. Бранд сначала решил не узнать меня, но не тут-то было.

– Привет.

– Привет.

– Туда билеты есть?

– Есть, с кровью вырвал.

– Меня возьмешь?

– Старуха, извини. – Он красноречиво посмотрел на девушку.

Девушка была хороша – почти черные длинные волосы, шерстяная нитка вместо хайратника, фирмовые синие джинсы, подвернутые у щиколоток. И огромные, огромные голубые глаза. Бранд помялся:

– Дева, это Сирин.

Девушка посмотрела на меня, оценила, по-лошадиному выгнула ноздри. А потом уставилась в сторону, будто меня рядом и не было.

– Ладно, мы пойдем, а то опоздаем.

Они пошли дальше, а я так и осталась стоять. Эта Сирин была абсолютно спокойна, сосредоточенно смотрела перед собой, а Бранд увивался вокруг нее, и если бы у него был хвост, он им бы вилял.

Так вот к кому он ездит в Питер! Вот ради чего не спит сутками, копит отгулы… Какой отец! Это она. Как бы я хотела, чтобы за мной так. Ишь ты, как соловьем разливается, руками машет, аж подпрыгивает. И улыбается, улыбается гад. Все норовит ее то за плечи приобнять, то за талию… Дрожит, как над хрустальной. Ну и то сказать, по сравнению с ней я, конечно, корова. Никому не нужная, здоровенная, никому я не интересная. Корова. И не будет мне ни любви, ни «Ассы».

2

Володарский опаздывал, и мы все сидели как на иголках. Единственным человеком, который хотел казаться безразличным, был Коля. Но мы прекрасно видели, как ему тяжело дается это мнимое спокойствие, и поэтому попеременно выбегали на крыльцо – то я, то Володя, то Нина и даже Тамара Михайловна. И вот он пришел – счастливый, с пачкой книг, завернутых в оберточную бумагу, в одной руке и тортом в другой. Он торжественно вынес книги на сцену: «Дорогие мои студийцы! Сегодня случилось знаменательное событие. Наконец я могу показать вам авторские экземпляры сборника „Полет“, в котором есть стихи нашего дорогого прекрасного поэта Николая. Поаплодируем!»

Коля очень старался не бежать к сцене, но дойдя, он схватил бечевку, причем не за тот конец. Его пальцы подрагивали, и ему пришлось еще долго возиться с узлом. Наконец бечевка поддалась, бумага раскрылась, и Коля поднял к свету несколько одинаковых книжечек.

Бросилось в глаза, что название сборника никак не совпадает с рисунком на обложке. Она была, как ситцевая, в мелких розочках, и Коле совершенно не подходила. Коля посмотрел оглавление, открыл книжку на нужном месте и засветился от счастья. Стихи были там, написанные буковками и подписанные «Николай Пикарский».

«Ну что, Коля, ваша очередь раздавать автографы», – сказал Володарский.

Они спустились со сцены, положили стопку на режиссерский стол. Володарский вытащил из нагрудного кармана перо и протянул его Коле. Мы подходили по очереди. Коля поднял глаза, на секундочку задумался, что-то написал и протянул книжку Володарскому. Тот ее немедленно открыл и громко прочитал: «Учителю с благодарностью». Дмитрий Станиславович прижал руку к сердцу и поклонился.

Потом настала очередь Нины. Коля писал очень долго, но Нина вслух ничего не прочитала. Она подошла к стенке, обняла книжку и постаралась никому не показывать свое лицо, выражение которого было больше всего похоже на выражение лица Тамара Михайловны, когда она забирала Володю домой.

Володя тоже не прочитал, что ему написал Коля. Мне от автора досталось «Спасибо, сестра!».

Я взяла книжку в руки. Ее хотелось баюкать, как лялечку, такая она была нежная, такими настоящими были буквы в ней, таким неотменимым было имя на страницах.

«Ну, друзья, теперь мы будем пить чай», – сказал Володарский и поскакал в педагогическую комнату за чашками.

И мы начали пить чай. Пачкали пальцы кремом, поднимали чашки за первого опубликованного. И каждый из нас сидел и думал о том, что совсем скоро и мы увидим наши фамилии, напечатанные на белой бумаге.

3

Я начала пропускать чтения не потому, что не было новых стихов, а потому, что я с ними поссорилась. Они все еще сами лезли на страницы, но были не о том. Получались сплошняком чистые дали, хрустальные ручьи и прочая беллетристика в рюшах. Я смотрела на то, что выходит из-под моих рук, как на подкидышей. И чем дальше, тем меньше они мне нравились.

Коля ударил по античности. Все больше работал с Вергилием, целиком ушел в подготовку к экзаменам и в «Георгики», отчего Нина все больше мрачнела.

Мы привычно задерживали дыхание и читали про себя «Отче наш», упражняясь в смирении, когда слово брал Володарский. Но на этот раз кроме обычных своих трескучих виршей он прочитал одну штуку. Это был сонет. Герой рассматривал шкатулку и вспоминал то, что нельзя вернуть. Да и шкатулку по большому счету открывать нельзя – герой понимал, что в тот момент, когда он ее откроет, все вещи, которые лежат там, лишатся своего блеска, которым их наделила память. Поэтому герой не открывает шкатулку и ставит ее на дальнюю пыльную полку.

– Прямо кот Шредингера какой-то, – шепнул нам Коля.

– Ну ты чего, глухой? Это совсем другое, настоящее. – Я искренне захлопала. – Колька, обрати внимание: эта вещь абсолютно не похожа на все, что он пишет.

– Ну, в общем да. Интересно, что это его так вштырило?

Потом читали Нина и Володя.

Мы полностью переделали расписание – читали в начале занятий, потом разбирали стихи друг друга и расходились, Володарский оставался с Леночкой, и они готовили программу.

Мы уже собирались расходиться, как вдруг Володарский попросил нас задержаться. Он опять чуть не подпрыгивал от нетерпения:

– Дорогие мои, я хочу вам рассказать одну историю. Когда-то давно, когда вас еще не было на свете, большие поэты взяли за привычку выходить на улицу и читать стихи. Это было совершенно новое явление – поэты на площади, без посредников разговаривали со своими слушателями. Они собирались у памятника Маяковскому. И я уверен, что именно эти встречи со своими читателями, это публичное переосмысление жизни, стихов очень сильно повлияло на современную советскую литературу.

– А что это были за поэты? – спросила Леночка.

– О, это и сейчас известные поэты – Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина. Я помню, я тоже стоял в той толпе, и восхищался ими, и ловил каждое их слово. Это одно из самых ярких воспоминаний моей молодости. Я тоже когда-то был молод… – Он посмотрел в потолок.

– Ну хорошо, а к чему все это? – спросила я.

– Так вот. Я хотел вам предложить попробовать восстановить опыт предыдущего поколения. Давайте просто будем выходить на улицы и читать наши стихи.

Я присвистнула.

– Ну что за скепсис, Сашенька? Людям нравится поэзия, она нужна им. Я недавно видел, как на Арбате люди читали стихи, но у них были дурацкие стихи – по сравнению с нашими. Вы будете звездами улицы!

– Звездами улицы? – переспросил Коля.

– Ну, называйте, как хотите. В свое время тех поэтов тоже называли площадными. А мы будем уличными.

Нинка поежилась.

– Да, я знаю, что сложно сделать первый шаг и отказаться от стены, созданной светом рампы. Сложно не прятаться за образом. Но вы же поэты! Вы должны научиться доносить свои слова. Это вам не конкурс чтецов. Попробуйте! Или трусите?

– Чего сразу трусим-то, – сказал Коля. – Наверное, там какие-то разрешения на выступления нужно получать…

– Нет, нет, нет! Просто выйдем на Арбат и начнем читать.

– Может, попробуем? Все равно терять нечего – осталось три спектакля, чем дальше заниматься? – сказала я.

– Ну как чем – поступать…

– Ну, это само собой.

– Это так необычно… – вдруг раздался голос Тамары Михайловны. – А вдруг какие-то непредвиденные обстоятельства? А вдруг что-нибудь случится с Володей?

Тут Коля встал, поклонился, отсалютовал Тамаре Михайловне воображаемой шпагой:

– Я даю вам честное и благородное слово, что каждый час, который Володя будет на улице, он будет вам звонить и говорить, что с ним все в порядке. Вам останется просто ждать и просто верить нам всем, что мы не дадим его в обиду.

Тамара Михайловна перебирала руками край свитера. К ней подошел Володя:

– Ну что ты так переживаешь? Ведь ничего же еще не случилось.

– Ну как же не случилось…

– И не случится, – убежденно сказал Коля. – А сейчас пойдемте гулять.

Таким образом, решение о выходе на Арбат было принято.

4

Целоваться с Мишкой совсем не хотелось. Удивительно, как все то, что раньше было приятно или хотя бы интересно, превратилось в свою противоположность. Куда все делось? Еще недавно я хотела его прикосновений, а теперь от них только щекотно. И противно на душе. И непонятно, откуда взялся этот его запах пота и дешевого мыла. Почему я его раньше не чувствовала? Блин. Ну как так? Ведь он любит меня и совсем ни в чем не виноват. Но сил все это терпеть не было. Поэтому я врала, что родители на больничном, только чтобы не пускать его в дом, и мы гуляли, взявшись за руки.

– Представляешь, они мне выдумали новые клички!

– Какие?

– Бескозырка и Чекушка.

– Фу. Ужасно.

– Да чего ужасного? На самом деле это круто. Это же лучше, чем сифилитичка и спидозница. Пусть уж лучше ассоциируют с алкоголем, чем с венерическими заболеваниями. Тем более что у половины класса родители бухарики, так что это понятная для них тема.

– Ты правда не переживаешь?

– Не-а. Совсем. В медицине это называется «положительная динамика». Вообще стало легче. Училки ходят с кривой рожей.

– Это я заметил.

– Ну да. Зато теперь не к доске не вызывают. Сижу на уроках, пишу что-нибудь свое.

– У меня бананы так и сыплются.

– Жалко, что тебя там не было. Давай я тебя тоже отведу к Смирновой.

– Нет, ну зачем?

– Как зачем? А вдруг она опять позвонит, что-нибудь такое скажет им?

– Нет, спасибо, не надо.

– Мне так весело на их физиономии смотреть! Специально иду по коридору, чтобы им на глаза попасться. Гыга кривится так, будто гадюку увидела.

– Ты не особо выпендривайся…

– Ну а что? Им можно, а мне нельзя?

– Ну еще раз прижгут, допросишься.

– Не. Ленку и Светку вызывали в учительскую с родителями. По-тихому, но вызывали. Они тоже присмирели. Так что, как ни крути, стало лучше. На медицинском жаргоне это называется «есть надежда на положительный исход».

– Слушай, а что ты все время на медицинском да на медицинском?

– У меня дружок есть такой, Бранд. Он фельдшер, сейчас готовится в медицинский поступать. Сидит на тусовке со своими книжками и часто меня использует как болванчика – заставляет следить, правильно ли отвечает билет.

– Ты мне про него никогда не рассказывала.

– Так ты не спрашивал.

– Неправда, спрашивал.

– Ну так, значит, я не хотела.

– А почему не хотела?

– Понимаешь… Ну, у меня такое чувство, что ты не из того мира.

– А из какого?

– Из этого. Такой правильный. Отличник.

– А они?

– Понимаешь, они совсем другие…

– В чем?

– Ну, не знаю, как объяснить. Вот смотри, есть некоторые вещи, которые ты бы посчитал совершенно точно плохими. А они смотрят на это дело шире.

– Например?

– Например, вопросы правды и лжи.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, вот как ты думаешь, врать хорошо?

– Нет, конечно.

– А если ты врешь, например, врачам, чтобы, например, не пойти в армию и не попасть, например, в Афганистан, например, чтобы тебя не убили и чтобы, например, твоя мама не плакала на твоей могиле, если еще гробы не перепутают?

– Если посмотреть с этой точки зрения…

– Вот! Вот видишь! Видишь, ты паузу сделал! То есть у тебя есть какие-то вопросы. Но ты все равно убежден, что врать плохо.

– Да, но…

– Вот так ты всегда, понимаешь? Ты правда из другого мира, поэтому я не хочу тебя с ними знакомить. Что у тебя общего с волосатыми?

– А у тебя это общее есть?

– Есть.

– А со мной нет?

– Почему? Тоже есть. Считай, что я такой сталкер между мирами.

– Слышь ты, сталкер, что-то мне это не нравится. Они тебя ни во что не втянут?

– Во что?

– В какую-нибудь деятельность незаконную.

– А у нас в стране почти вся деятельность незаконна. Например, коммерческая. Сам прекрасно знаешь, антисоветские статьи никто не отменял.

– Я не это имел в виду.

– А что?

– Торговлю наркотиками, например…

– Ты мне что, не доверяешь? Думаешь, у меня ума не хватит отмазаться от стремных раскладов?

– Да при чем здесь «доверяешь – не доверяешь»… Просто ты еще маленькая!

– Ах, я еще и маленькая!

– Ладно, проехали…

Мы подошли к подъезду. Он потянулся губами к моим. Мне так не хотелось целоваться, я даже отпрянула. Но он же ни в чем не виноват… Он настоящий герой… И я заставила себя ответить на поцелуй.

5

Последние пару недель Коля посвятил дрессуре Тамары Михайловны, что в действительности вылилось в дрессировку нас. Коля оттачивал наш рефлекс – при взгляде на Володю немедленно произносить «Володя, позвони маме!». И мы действительно в рекордные сроки дошли до полного автоматизма.

«Для Володи теперь телефонная будка станет, как шприц для диабетика», – шутила Нина.

Мы копили двушки. Коля съездил на Арбат и выяснил расположение всех автоматов на протяжении улицы. В общем, подготовились. И Тамара Михайловна от такого хлопанья крыльями вокруг нее действительно несколько расслабилась и согласилась отпустить Володю.

Наступил тот день. Мы встретились на «Библиотеке имени Ленина» и пошли через весь Арбат, плотно прижавшись друг к другу. Шли «свиньей». Впереди, сверкая лысиной и выпятив нос, как форштевень, летел Володарский. Прошли почти всю улицу, от волнения не замечая никого по дороге. Володарский остановился в небольшом проеме между голубым особняком и большим домом.

– Друзья, я думаю, что именно здесь, рядом с мемориальной квартирой Пушкина, нам стоит начать наше чтение.

– И где мы будем читать?

Володарский показал на забор между домом и особняком.

– Здесь.

– Не маловато места?

– Все нормально, я пробовал. Ну что, давайте возьмемся за руки? Три, четыре!

Мы выдохнули, и Володарский забрался на парапет.

– Дамы и господа! Сейчас перед вами выступят участники литературной студии «Вдохновение».

Так мы впервые услышали, как называется наша студия. И Володарский понес. Свой сонет он почему-то читать не стал, а завел обычную графоманию. Впрочем, люди останавливались, слушали, потом шли дальше.

– Встречайте: один из ведущих поэтов студии – Николай Пикарский! – Володарский перевоплотился в конферансье.

Коля вскочил на парапет, постоял немножко, раскачиваясь, как прыгун с вышки перед прыжком, и начал читать. Читал он громко, как всегда холодно, четко выговаривал слова. Народ к нему потянулся.

Потом наступила моя очередь. Казалось бы, парапет был не выше колена, но, вскарабкавшись на него, я будто взлетела над улицей. Читать я решила «подкидышей», все равно новой программы толком еще не было. «Подкидышей» я уже не любила, но что делать. Я начала – олени, дожди, молнии, ветра, надежда, юность. Какие это были уже чужие слова…

Но тут я увидела старушку с болонкой. Старушка подошла к забору и начала внимательно слушать. Остановилась какая-то пара, по возрасту близкая к моим родителям. Потом мужик лет тридцати со спортивной сумкой. Я почувствовала связь между моими словами и их реакцией. Я увидела, как они то напрягаются, то расслабляются в зависимости от того, что говорю я. Я почувствовала власть над этой публикой, и эта власть опьяняла.

Я уже почти заканчивала, когда увидела, что мимо нас проходит Ангел. Он прошел, потом остановился, повернулся, посмотрел на меня – и офигел. И уже стоял до конца выступления. Я закончила, поклонилась. Раздались аплодисменты.

Ангел подошел ко мне:

– Никак ты писака?

– Есть такое дело…

– И надолго у тебя тут?

– Еще двое минут по пятнадцать.

– Когда закончишь, приходи на Гоголя.

Когда с парапета слез Володя, мы обнялись. Володарский поздравил нас с первым выступлением, и мы немедленно послали Володю звонить маме.

– Вот видите, все не так страшно, как представлялось, – сказал Володарский. – Расходимся.

И я пошла на Гоголя. Там уже сидел Ангел, а рядом с ним лежала папка для рисования и карандаши.

– Пора руку разминать к сезону, – пояснил он.

Ли подремывал на скамейке. Достоевский, по своему обыкновению, всех доставал.

– Ну что, мать, с открытием сезона тебя. Перезимовали.

Глава девятая

1

Ну кому он еще мог пожаловаться? Родителям? Друзьям? Родственникам? Мы заварили эту кашу, и никому, кроме нас, ее последствия не были близки. А я еще мучилась оттого, что из-за той истории с директором винного магазина меня трогать им было нельзя, и все шишки полетели в Мишку. В своих жалобах и печалях он не был ни униженным, ни беспомощным. Ему было очень, очень тяжело, но он оставался таким же храбрым, и от этого сердце еще больше разрывалось.

– Нет, ты представляешь, и биологичка туда же! Вызвала сегодня и спросила, есть ли на Земле живые существа, которые не умирают от соприкосновения со спиртом.

– А существуют?

– Но это же даже дети знают. Конечно! Дрожжи. Собственно, процессе брожения по происхождению биологический. Доказано Пастером.

– А она чего?

– У нее морда вытянулась. Поставила трояк.

– Почему трояк?

– Потому что, видите ли, это побочные процессы жизнедеятельности организмов, а от прямого взаимодействия со спиртом все живые организмы умирают.

– А человек?

– Как она предполагает, человек тоже.

– Но это же глупость.

– Там нет задачи распространения знаний…

– Да…

Мне совсем нечего было сказать, кроме, пожалуй, одного.

– Слушай, Мишка. Ты сам видишь, что ситуация так себе.

– Угу.

– У меня к тебе просьба.

– Что?

– Только дай слово, что не подумаешь ничего такого…

– Ну, что?

– Нет, ты дай слово.

– Ну хорошо. Даю слово, что не подумаю ничего такого, хотя я не знаю, что я должен подумать.

– Мишка, я прошу тебя, уходи из этой школы.

– Еще чего!

– Послушай, они будут тебя гнобить. От твоей золотой медали и так уже не осталось ничего. Посмотри, что происходит со своими родителями. Ладно, с моими – это отдельный разговор, но с твоими! Правда, уходи!

– Да даже если я так решу, кто меня возьмет?

– Пятьдесят седьмая. По слухам, они каждый год добирают. Правда, не в математический класс, в обычный, но так и сейчас ты не в матшколе учишься. Сходи туда. Да, ты там никого не знаешь, но сходи, поговори с ними. Правда. Ситуация ужасная. Ну хочешь, я кого-нибудь из пятидесятисемитов в Пентагоне поймаю и все им расскажу? Может, они помогут?

– И что я буду там делать? Все равно золотой медали уже не будет.

– Не все же кругом суки. Может быть, можно сдать девятый класс заново, ну не на золотую, ну на серебряную? И ты увидишь, что, если не будет меня и этих уродов из школы, все нормальные люди увидят, что ты отличник.

– Нет, я так не могу.

– Почему?

– Не могу – и все.

– Почему?

– А ты?

– А что я? Мне никакая медаль не нужна. Сам видишь, что ко мне теперь цепляются гораздо меньше. Для меня самое тяжелое, что они бьют тебя. Сама-то я выстою, а что делать, когда они бьют по другу, не знаю.

– По другу?!

Я уперлась взглядом в асфальт и ничего не ответила. У подъезда посмотрела в его грустные, больные глаза.

– Мишка, пожалуйста, не отказывайся. Я прошу тебя, уходи. Я правда не хочу тебе такой жизни. Сил нет смотреть, как тебя мучают.

2

Дворец пионеров выдал нам маленький тупорылый автобус с дверью для гробов сзади. Плюс еще первые два спектакля пришлись на дома престарелых, где запахи старости, тлена и смерти обнимали прямо с порога. Мы начали называть наши выезды погребениями. На этот раз погребение пришлось на воинскую часть, ту, про которую Володарский с гордостью говорил – «Связисты».

Ехали подмосковными буераками. Автобусик кидало по колдобинам. В результате доехали до зеленого забора. Прошли через КПП, нас встретил бравый военный, точь-в-точь солист хора Александрова.

– Добрый день, молодые люди! Добро пожаловать в нашу воинскую часть! О костюмах не беспокойтесь, их разгрузят. – Он щелкнул пальцами, и от барака отделились две зеленые тени. – А я пока проведу для вас экскурсию.

– Прежде чем начать экскурсию, – перебил Коля, – нашему товарищу очень нужно позвонить домой. Где это можно сделать?

– Никаких проблем! – обрадовался человек в фуражке. – Елизаров, проводи!

К нам подошла еще одна зеленая тень и забрала Володю с собой.

– А мы идем дальше! – сказал фуражка.

Мы вошли в одноэтажный деревянный барак, где резко пахло мастикой и потными ногами.

– Вот, обратите внимание, справа – актовый зал, в котором вы будете выступать, а слева – столовая. Куда я и хочу вас пригласить по-нашему, по-солдатски, разделить с нами скромную трапезу.

Трапеза действительно оказалось более чем скромной. Толстая буфетчица сверкнула золотым ртом и плюхнула в выданные нам алюминиевые миски по половнику картошки с тушенкой. От супа мы все предусмотрительно отказались. К картошке комплектом шел еще компот из сухофруктов.

Жрать это было нельзя. Склизкая картошка медленно стекала с оловянной ложки и плюхалась обратно в тарелку. Однако буквально через пять минут нас окружили люди в военной форме и принялись с интересом разглядывать. Стало очевидно, что съесть эту еду нам нужно просто для того, чтобы соблюсти вежливость. Особенно тяжело было смотреть на Колю. Невооруженным глазом было видно, что его тошнит от каждой ложки. Но медленно, по глотку мы ели эту дрянь. А вокруг нас стояли люди в зеленом, и многие явно сглатывали слюни. Володя появился к компоту. Тепловатый компот из фруктов оказался для меня главным испытанием. Эту гадость я с детства не выносила. С мольбой я посмотрела на Володарского, но тот глазами показал: «Глотай». Пришлось цедить эту жидкость сквозь зубы, чтобы, не дай бог, в рот не попало то, что они называют сухофруктами.

Когда публичный прием пищи был наконец закончен, к нам опять подошел бравый в фуражке и сказал:

– Ну что, ваши вещи уже на месте, давайте пройдем в актовый зал, где вы подготовитесь.

И мы пошли обратно.

– Обратите внимание, здесь у нас наглядная агитация, – сказал фуражка.

На стенах висели плакаты, какие висят в каждой школе в кабинетах НВП – куда падать при вспышки справа, как выглядит автомат Калашникова и какие у него есть части. В новинку мне были только плакат, где под грибом стоял солдат с винтовкой, и Доска почета, где лица всех почитаемых выглядели особенно грустными и страшными. Фуражка привел нас за сцену, там ширмами были выделены два небольших закуточка – для мальчиков и девочек.

– Пожалуйста, это ваши гримерные.

Мы, как смогли, забились за ширмы и начали переодеваться и красить друг друга, потому что зеркал там не было. Но тут из-за ширмы появилась зеленая тень.

– Извините, мне ведро забрать надо…

Ладно. Тень пошуровала в углу, достала ведро, еще раз извинилась и исчезла. Еще через пять минут, когда мне надо было переодеть кофточку, и я была в одном лифчике, из-за ширмы появилась еще одна тень.

– Черт, напугал! Тебе чего надо?

– Извините, мне швабру. Можно?

Я прикрылась кофточкой, Нина и Лена натянули юбки до горла.

– Возьми.

Зеленый тоже порылся в углу, достал швабру и отполз. Я повернулась и крикнула:

– Дмитрий Станиславович! Встаньте, пожалуйста, подежурьте около гримерки, а то им скоро тряпка и щетка понадобятся!

– Хорошо, девочки! – отозвался Володарский и встал на часах.

Думаю, сдавленный стон нам все-таки послышался. Когда все было готово, мы начали представление.

Первая часть шла отлично и даже бодро, во время второй зал внезапно заболел туберкулезом. Кашляли рядами, перекликаясь и даже соревнуясь друг с другом. А эта дрянь ужасно заразительна. Мы с ребятами то и дело бегали к кулисе, где стоял Володарский со стаканом воды, чтобы снять першение в горле. Но туберкулез мы преодолели. Оставался финал.

По сценарию я, Лена и Нина спускались в зал и вставали в центральном проходе. Нина говорила: «Через семь месяцев я умру, и для меня откроется вечность». Она надевала черную вуаль и торжественно шла обратно на сцену. Потом мы с Леной тоже читали финальные реплики и выходили из зала на сцену с разных сторон. И вот Нина стоит и говорит свою реплику, надевает вуаль и медленно идет к сцене. Я тихонько скосила глаза. На крайнем стуле четвертого ряда сидел дрищ. Из воротника прорастала тонкая шея, которую венчала круглая лысая голова в огромной пилотке, висящей на ушах. Дрищ смотрел точно на Нинкину жопу и мелко сглатывал. По его щеке катилась крупная слеза.

3

Майское солнышко припекало, и на Гоголях было так хорошо, что я подставила нос лучам, прислонилась к Ли и разомлела. Отдельное удовольствие, конечно, доставляло чувствовать, как Ли в нерешительности то протягивает руку, чтобы меня приобнять, то отдергивает. Нежилась недолго – к Ли подкатил вездесущий Ангел.

– Слушай, помнишь, я тебе говорил про плеер? Мне его дали. Хотели выбросить, а я выпросил! Он не проигрывает – кассета крутится, а музыки нет.

– Наушники проверял?

– Проверял. Не в них дело. На других аппаратах работает. – Ангел вытащил небольшую прямоугольную коробочку.

– У меня с собой инструментов нет, давай я дома посмотрю?

– Хорошо.

Краем глаза я увидела, что вдалеке появился Бранд. Он шел от Кропоткинской с какой-то девушкой и по-дружески обнимал ее.

– Посмотрим. Если головку менять придется, запрягу тогда тебя по развалам бегать.

– Хорошо, хорошо, старик, сделаю, что скажешь…

Ли потряс коробочкой около уха.

– Хотя, черт знает, может, там просто контакты…

Тут к нам подошел Бранд и схватил Ангела за шкирку.

– Так, гондорский принц, что-то любовный твой путь залит слезами, я смотрю. Елка полтора часа на мне висела. Рассказывала, как она тебя любит. Ну, ты уж смотри, где хуем машешь.

Ангел вздохнул:

– А что поделать, если она вообще против свободной любви? Еще не трахались, а уже присматривает место для кроватки и свадебное платье выбирает.

– Кто тебе вообще сказал, что хоть кто-нибудь разделяет эту твою дурацкую концепцию?

– Как кто? Александра Коллонтай, например.

– А это кто?

– Ну была такая тетка в начале века. Дипломат при коммунистах. Хорошая, между прочим, женщина. Да и вообще, эта концепция довольно распространенная. Хиппи ее уважают. Она предполагает… Слушай, оно тебе надо?

– Надо. Расскажи.

– Предполагает, что секс является такой же физиологической потребностью, как, например, жажда, и ее нужно удовлетворять, как только она появляется.

Бранд скривился:

– А вот не надо такие рожи строить. Да, такой подход дает нам свободу от таких ужасных пережитков прошлого, как право собственности на человека или неравенство в сексуальной привлекательности.

– Заговорил, как комми, – фыркнул Бранд.

– А что, неправда?

– Это хуевая концепция, скажу я тебе, потому что она подходит к сексу исключительно с формальной точки зрения. А если говорить об удовольствии, то снижает его качество.

– Откуда знаешь?

– Исследования по сексологии читал.

– И что там?

– Основная мысль – удовлетворенность партнеров друг другом прямо пропорциональна тому, насколько они друг другу доверяют, что при твоем подходе к делу практически невозможно. Ну либо возможно исключительно одностороннее достижение сексуальной разрядки.

– Аркадий, не говори красиво.

– Проще говоря, ты будешь использовать партнера для достижения сексуальной разрядки с тем же успехом, с которым мог бы использовать резиновую куклу.

– В смысле, чтобы кончить?

– Ну да.

– Все равно слишком умно. А во мне дионисийское начало преобладает!

– Болтун. Смотри. Для чего ты трахаешься?

– Как для чего?

– Не какай, а попробуй ответить. Зачем ты трахаешься?

– Чтобы приятно было…

– Кому приятно?

– Девушке, мне…

– Понятно. И что, девушкам всегда приятно?

– Не знаю. Некоторым – наверное.

– А тебе?

– Мне тоже приятно.

– А приятно всегда одинаково?

– Ну как… Иногда просто так, секунда, а иногда довольно долго…

– А, то есть ты чувствуешь, в чем разница между оргазмом и эякуляцией? А чем в случаях, когда «ну так… приятно», твоя партнерша отличается от твоей правой руки? То есть она для тебя просто плоть…

Ангел увлеченно разглядывал что-то у себя под ногами.

– Поэтому концепция твоя глупая. Не с точки зрения всяких идеологий, а чисто из шкурных соображений.

– Подождите, – вмешалась я. – Ангел, а что твоя эта, как ее, Коллонтай говорила про женщин? Они тоже могут свободно выбирать партнеров?

– Да, точно так же, как и особи мужского пола.

– И никто им не может отказать?

– В этом и концепция…

– Прямо совсем-совсем любого?

– Да, любого.

– То есть я иду по улице, вижу симпатичного человека, говорю: «Мужик, я хочу тебя», беру за руку и увожу?

– Да.

Я посмотрела на Ли.

– Так?

Я поцеловала Ли в губы, как можно сексуальнее, с языком. Ли сначала замер, потом попытался отстраниться, но я его удержала, затем подался вперед и попытался ответить, но тут отпрянула я.

– Так?

– Примерно.

Ли вмерз в скамейку, его кулаки были плотно сжаты, он смотрел на меня.

– А дальше? – хмуро спросил Бранд.

– А дальше как получится, – я упивалась своим сексуальным подвигом.

В эту секунду Ли ожил, вскочил и убежал.

4

Делать было совершенно нечего. Из знакомых на Петровке только Валенок – и тот зарылся в свои бесконечные бумажки. Покурила, выпила кофе, но дел от этого не прибавилось. Тогда я начала приставать к Валенку.

– Валенок, ну пойдем погуляем… Брось ты эти бумажки… Много тебе еще писать?

– Отстань, дай дописать.

– Что пишешь?

– Проект акта.

– А это что?

– Забудь.

– Ну Ва-а-аленок, ну пойдем!

– Отстань.

– Ну пойдем! – Я начала дергать его за рукав.

Валенок посмотрел на часы.

– Значит так, дай мне десять минут. Потом я по делам, могу тебя с собой.

Десять минут я ковырялась в носу, потом Валенок собрался и кивнул мне:

– Пошли.

– А куда?

– Ты хотела просто идти.

– Ну хорошо, хорошо.

Мы пошли по Петровке. Проходя мимо главной мусарни, Валенок показал на нее и сказал:

– Вот тебе «Следствие ведут знатоки».

Потом он остановился на углу Петровки и Каретного, вытащил из портфеля несколько книг, завернутых в газету, потом сунул портфель мне.

– Значит так. Стой здесь и жди.

– Чего ждать?

– Меня, но, главное, не смотри, куда я иду. Просто стой и жди.

И скрылся в переулке.

Я стояла около Петровки, 38 и тихонечко покрывалась мурашками. На фига я с ним поперлась? А вдруг это та самая незаконная деятельность? Окончательно испугаться я не успела, потому что вернулся Валенок, и на этот раз у него за плечами был туристический рюкзак.

– Пошли.

– Теперь куда?

– Напоминаю, ты просто хотела гулять.

И мы пошли в сторону Садового кольца.

– Слушай, а правда, Бранд говорил, что у тебя дедушка какая-то большая шишка?

– Прадедушка.

– А кто он?

– Какая тебе разница?

– Ну скажи.

– Физик.

– Просто ученый?

– Не совсем. Академик.

– А что в нем такого тогда шишковатого? Ну подумаешь, академик… Чего он такого сделал?

– Бомбу.

– Ого.

– А почему ты с бабушкой живешь?

– Долгая история.

– Скажи, все равно долго идти.

– Потому что родителей моих посадили.

– Это я знаю.

– За распространение антисоветской литературы.

– Допустим, тоже знаю. Но тебя же тоже должны были в детский дом отправить?

– Почему? У меня бабушка законный опекун.

– Но ты говорил, что официально сирота?

– Есть такое.

– А как так получилось?

– Ты прям живой журнал «Хочу все знать».

– Не ругайся. В конце концов, это обыкновенное девичье любопытство.

– Мороженое хочешь?

– Хочу.

– Какое?

– «Бородино».

– Хорошо.

Валенок рванул к киоску с мороженым, а я дала себе слово, что не дам ему соскочить с темы.

– Куда дальше?

– На Миусы.

– А Миусы – это где?

– Ты совсем города не знаешь?

– Не-а.

– Приблизительно между «Новослободской» и Лесной.

– Вообще ни о чем не говорит.

– Ладно, покажу.

Мы блуждали в переулках, потом Валенок опять меня бросил и шмыгнул в подворотню. Вышел без рюкзака, но с книжкой.

– А сейчас куда?

– На Воровского.

– Но все-таки ты не сказал, почему в результате ты сирота?

Мы вышли на большую улицу.

– Смотри, – Валенок показал на огромный уродливый дом.

– Ужасно грубый дом. Какая гадость.

– Тоже мне гадость. Ничего ты не понимаешь. Это московский авангард. Ради этого дома архитекторы и искусствоведы приезжают в Москву со всего мира.

Я еще раз посмотрела. Ничего интересного – уродливый стеклянный цилиндр, на котором лежит папка. Что они в этом нашли?

– Ладно, пошли дальше. – Валенок схватил меня за руку.

– Но все-таки?

– Вот прилипла.

– Интересно же! Семейные тайны! Страсти! Романтик!

– Да никакой романтики. Бабушка любила прадеда и спокойно относилась к советской власти. С матерью они поругались. Когда мать посадили, бабка запричитала, что, не дай бог, она помрет и квартира достанется ее любимой советской власти. Тогда мать с отцом отказались от родительских прав, и я остался только у бабушки. Проза жизни.

– Интересно! Я вообще никогда о таком не слышала!

– Бывает и не такое.

– А откуда ты знаешь про авангард?

– Книжки читал.

– Какие?

– Ты мою квартиру видела? Тогда чего спрашиваешь?

– Ты такой умный! Тебе бы в универе учиться! На историческом каком-нибудь… Или юридическом…

– Это с моей биографией? Таких в университет не берут.

– А куда берут?

– В заборостроительный. Только я туда не пошел.

– А почему не пошел?

– Не хочу.

– Почему?!

– Зачем? Ради бумажки? Мне не нужна работа, которая мне не интересна, которую я не уважаю. Лучше и правда дворником.

– Смешной. Дворник с пропиской в особняке.

– Какой есть.

Мы дошли до «Баррикадной», опять перешли Садовое.

– Улица Воровского, бывшая Поварская.

– Там повара жили?

– Ну почти. Весь этот район действительно имеет отношение к кулинарии. Здесь до сих пор остались переулки про еду – Столовый, Скатерный и Хлебный.

Валенок опять остановился, вытащил еще несколько книг из портфеля, велел ждать и скрылся в переулке. Вернулся, впрочем, без всяких книжек.

– Что ты с этими книжками делаешь?

– Меньше знаешь – крепче спишь. Поговорка такая. Ты и так заставила меня говорить то, чего я не хотел, так что или заткнись с расспросами, или тебе направо, мне налево.

– Все. Молчу.

Я и подумать не могла, что Валенок обидится. А он обиделся зачем-то… Надо было срочно менять тему.

– Ой, а это что за красивый дом?

Валенок пожал плечами.

– Обычный московский модерн. Ничем особо от киевского не отличается.

– Ну тоже скажешь…

– Серьезно. В Москве по большому счету уникальный архитектор эпохи модерна только один – Шехтель.

– А твоих авангардистов?

– Авангардистов гораздо больше: и Голосов, и Мельников и Щусев…

– Щусев?

– Который мавзолей с мумией.

– А.

– А модернисты строили типовые домики.

– Но красивые!

– Просто у тебя обывательское представление о красоте.

Я рассматривала голубой особняк с высокими скругленными окнами, женскими головками на фасаде, и мне он очень нравился.

– Интересно, чей это?

– Дом Миндовских. Были такие фабриканты.

– Чего фабриковали?

– Пф-ф-ф. Их предприятия в основном на Волге, ткани делали. У них есть что посмотреть, особенно там, на верхней Волге. Ты и мест-то таких на карте не знаешь – Вычуга, Кинешма.

– Не-а.

– Люби и знай родимый край, – рассмеялся Валенок.

– А ты там был?

– Конечно.

– С бабушкой?

Валенок недовольно зыркнул на меня.

– Молчу, молчу.

Мы еще недолго поболтали, Валенок довел меня до Гоголей и скрылся в бесконечных арбатских переулках по своим тайным делам.

5

Ли научил играть в окурки. Ставишь ногу в произвольном месте, считаешь окурки приблизительно в радиусе тридцати сантиметров от ноги. Если с левой стороны окажется больше – это плохая примета, а если с правой – хорошая. Авгуры в Риме приблизительно так же делали, только с птицами, пояснил он. И тут мне почти на ноги рухнули два раскладных стульчика и мольберт. Подняла глаза – Ангел.

– Мать, помоги. Клева никакого, а денег хочется.

– Как помочь?

– Пойдем со мной, попозируешь.

– Опять за жопу будешь хватать?

– Не, я серьезно.

И мы пошли на Арбат. Ангел посадил меня на стульчик лицом к улице, приколол к мольберту ватман и начал рисовать углем.

– Ну ты как-нибудь выпрямись, расслабься…

– Я не могу.

– Чего вдруг?

– Стесняюсь.

– Понимаю. Подумай, например, о том, что ты больше всего любишь.

– Стихи.

– Правда?

– Ну да. Я же больше ничего и не умею.

– Ладно, мы сейчас не про литературу, а про твое выражение лица. А чего больше всего ненавидишь?

– Советскую власть.

– О! Вот это уже разговор! И брови так нахмурила… Ну-ка, ну-ка, ну-ка, попробуй зафиксировать… Хотя нет. Так мы всю публику распугаем… А у тебя чего с Брандом?

– Просто дружим. У него же девушка в Питере.

– А, Сирин… Знаменитая герла. А с другой-то стороны, она в Питере…

– Так, фрилавушка, зачем ты нас в этом подозреваешь?

– В чем?

– Да ладно тебе, не валяй дурака!

– Во! Уже получше стало. Еще корпус назад, грудь чуть-чуть вперед…

– А. То есть это ты мне зубы заговаривал.

– Ну а что с тобой делать? И это… Пуговицу расстегни.

– В смысле?

– Пуговицу, говорю, расстегни.

– Я без лифчика.

– Тем лучше.

Я расстегнула пуговицу.

– Еще.

– Да ладно тебе…

– Я серьезно. Видишь, народ не реагирует.

Я расстегнула еще пуговицу.

– Другое дело. Кстати, сиськи шикарные.

Я почувствовала, что краснею. Народ, который раньше проходил мимо, начал притормаживать.

– А теперь самое время. – Ангел достал из мольберта газету, сложил из нее шапочку и поставил на асфальт. – Я же говорю, публику надо заманивать.

– Какой-то дешевый у тебя трюк. Заманивать надо мастерством.

– Смотрите, какие мы умные! Публика ничего в искусстве не понимает. А в сексе практически каждый специалист.

И Ангел продолжил чиркать углем. Подошел один человек, позвал знакомого, тот поднял очки на лоб и склонился над рисунком, потом посмотрел на меня, ухмыльнулся, достал кошелек и кинул монетку в шляпу. Ангел показал мне глазами – «Вот видишь, заработало». Потом начали походить еще и еще. Уже минут через пятнадцать около нас собралась довольно плотная группа. Ангел с важным видом жестами давал указания – еще больше откинься, плечи шире. Я разворачивала плечи, и одновременно с этим расширялось пространство между незастегнутыми пуговицами. Рядом с нами нарисовался двухметровый волосатый мужик.

– Вам третий не нужен?

– Спасибо, а труа мы еще не пробовали.

Публика засмеялась.

– Мне там, у Вахтанговского, скучно. Можно с вами? Я попою…

Он протянул мне руку:

– Собака.

Я кивнула:

– Дева.

– Какие у тебя модели… – сказал Собака Ангелу и сделал недвусмысленный жест.

– Не смущай мне девушку, лучше пой.

– Ладно. – Собака достал из-за спины гитару.

– На этих дровах играешь?

– Это ты еще не видел, какие у Умки бывают инструменты иногда. Кстати, об Умке…

И Собака запел песню про Раскольникова. Потом пел о том, как на Петровке повинтили мусора. Потом про Миссисипи и хиппи. Потом про четверг и вторник. Народу вокруг нас становилось все больше и больше, и уже скоро почти вся шапочка Ангела была заполнена монетками. Портрет был готов, да и у Собаки кончились песни. Мы встали, поклонились под аплодисменты, собрали вещи и пошли в сторону Смоленской. Ангел отдал мне портрет.

– Ну что, давайте делить? – потер руками Собака.

– Только не забудь, что перед тем, как ты пришел, мы уже кое-что собрали.

– Ладно, я не жадный.

Мы присели у стены рядом с ювелирным магазином и пересчитали все деньги. Оказалось семь рублей с копейками. Трешку отдали Собаке. Мне от трудов полагался рубль, а еще трояк с копейками – Ангелу.

– Вообще с тебя вычесть надо.

– Это за что?

– За несговорчивость. Ты же не сама согласилась, мне пришлось тебя вытаскивать. Ну ладно. Куда пойдем?

– Очень пирожное хочется.

Мы пошли в «Бисквит» и, пока я лопала пирожное, Ангел и Собака умиленно смотрели на меня. Рубашку я так и не застегнула.

– Слушай, Ангел, а тебе не кажется, что сегодняшний заработок как-то неуловимо похож на проституцию?

– Почему?

– Мы зарабатывали моим телом вообще-то.

– И натурщицы зарабатывают таким образом. И актеры. Не, старуха, ничего предосудительного в этом нет.

Я промолчала. Я не была уверена до конца.

Глава десятая

1

Я бездарь. Тупица и бездарь. Я ничего не могу. Вообще ничего нового. Опять лезут эти подкидыши – жуткие, бравурные, действительно «взвейтесь» да «развейтесь». Пионерский лагерь какой-то. Ну что ж делать… Ничего другого не приходит… Бездарь. Идиотка. Нет, надо или вообще прекращать писать, или что-то с этим сделать. Господи, как тяжело-то!

Для начала к черту метафоры. Все. И больше никаких сравнений. За каждое «как» буду прикусывать себе язык. И к черту любую природу – ветра, травы, оленей этих поганых, радугу, воду – на фиг.

Но ведь у Гребенщикова они все есть… Просто он пропускает само сравнение.

Да и Гребенщикова к черту по большому счету. Он мне кто? Сват, брат, любимый? Он так пишет, я по-другому. Нельзя быть похожим на Гребенщикова.

Попробуем от глаголов, глаголы самые честные. Люблю, целую, ползу, ненавижу, лижу, смеюсь, ем. Вот так вот, пожестче. И существительные – стена, книга, дом, страсть… Ну, что-то такое… Потому что хватит, хватит мне этих подкидышей, хватит этого елея в горле. Надо совсем по-другому.

2

Ангела было видно издалека. Он сидел на спинке скамейки и размахивал руками. Вокруг него собралась уже приличная группа. Сидели и слушали. Мне тоже стало интересно.

– …И, конечно, всех надо пригласить. Мы сидим каждый в своей конуре и рисуем. Но мы же можем… Все вместе…

– И где ты помещение найдешь?

– В том-то все и дело, что не надо помещения!

– Это как?

– Вот так! Сделаем на пленэре.

– Кто ж тебе даст?

– Никто и не даст. В том-то и вся штука, что совершенно не надо ни у кого спрашивать разрешения. Послушайте, я поговорил с каэспэшниками…

– С каэспэшниками?

– Не надо делать такое лицо. Да, с каэспэшниками. Они свои слеты проводят, где хотят. Ни у кого ничего не спрашивают. А нам почему нельзя? Так вот. Они предлагают поляну в Опалихе. Хорошее место, любера не прочухают. А нам и надо всего двое суток. Конечно, группа монтажа должна приехать заранее. Но вы только представьте! От дерева к дереву сделаем растяжки, повесим картины… Какие-то картины на ветках… Делай что хочешь! Хоть инсталляции, хоть хеппенинги, у нас на программу за глаза хватит!

– Ну а что… – сказал Собака. – В принципе-то… Дело…

– Хорошо, – встряла я, – а если дождь? Твои картины на растяжках потекут…

– Тент!

– И где ты такой тент возьмешь?

– Можно попробовать у тех же каэсэпшников стрельнуть, чем-то же сцену накрывают, или самим сшить.

– А как?

– Господи. Просто каждый покупает клеенку, ну, сколько найдете. Пусть будет метра по два. Но только каждый по два метра. И потом сшиваем.

– И кто этим будет заниматься?

– По очереди. Определим. Это правда неважно.

– И где столько клеенки найдем?

– Слушай, она стоит шестьдесят копеек самая дешевая. Ну да, придется потолкаться по магазинам.

– Ну, допустим. А эти твои растяжки где брать? – спросила Багира.

– Это тоже найдем. Я одного человека знаю.

– Хорошо. А художников где столько наберешь?

– Ой, это уж моя проблема. Половину арбатских можно позвать. Они ведь все наши.

– А название? Как назовем? – вскочил Достоевский.

– Название как раз у меня есть – Forest of love.

Мы одобрительно замычали.

– А музыканты? – спросил Собака.

– Разумеется! Еще стритовых поэтов можно позвать. Дева, прочитай там что-нибудь и переговори с Дроном и Хоббитом. Они сейчас ничем не заняты, могут приехать.

– Ты точно уверен, что народу хватит? Половина стрита уже сейчас на море валит.

– Уверен, уверен! Те, кто свалит из ключевых, вернутся.

– А свет? – опять встрял Достоевский. – Какой там свет?

– Главное – костры и свечи. Но можно попробовать тех же каэспэшников уговорить…

– Прямо открыл для себя клуб самодеятельной песни, – фыркнула Багира.

– А вот это называется гордыня. Между прочим, один из смертных грехов. Что они тебе сделали, кроме того, что тебе песни их не нравятся? А у них опыт. Они не первый раз собираются. И между прочим, по части оборудования гораздо сообразительнее, чем вы. Это уже в Лисьей проверено, из вас только каждый пятый умеет палатку поставить. И вообще – это какая-то глупая вражда неизвестно почему. С какой стати мы вдруг начали так пренебрежительно говорить о людях с другими вкусами?

– Ты еще скажи, что мы люберов любить должны!

– Вообще всех должны любить. Господь нам это завещал.

– Тю! Ангел – проповедник! – Опять Достоевский.

– Не зря он Ангел, – ответила я. – Вот чего тебе неймется?

– Ладно, давайте не ругаться, а делать, – сказал Ангел.

– А как?

– Что делать?

– Давайте так. Будем собираться шить тент каждый день после пяти вечера. Каждый приходит со своим куском клеенки. Дева, как и было сказано, занимается поэтами. Можешь начать утюжить Арбат и отлавливать Хоббита. Хотя нет, Хоббит поди уже пьяный. Тогда завтра. Я пошел договариваться с художниками и сделаю список, что нам нужно для монтажа выставки. Освещение тоже на себя возьму.

– А где мани на это все взять?

– Заработаю. Кругом Арбат все-таки.

– А аппаратуру как возить? На электричке?

– Я все продумал. У меня есть один знакомый мажор на машине, он поможет.

– Ты прям так уверен, что получится?

– Уверен. Я ночью проснулся и подумал: а почему мы так не можем? Взяли, собрались выехали в лес, смонтировали – и вот тебе целый фестиваль! И у меня как крылья расправились. Можем! Мы все можем! Главное – просто взяться.

Значит так, объявляем штаб на Гоголях. Я тут сидеть буду. Только днем на Арбате зарабатывать, так что кому надо, меня найдет. Дева, Ксю и Майка, помогайте. Честно половину заработка буду отдавать для выставки.

– Ты главного не сказал: когда выставка? – спросила я.

– Ну давайте так. Вторые выходные июля.

– Ну-у, это еще долго…

– Это только кажется, что долго. А нам пока заработать, пока набрать аппаратуру, пока людей созвать – самое оно. Чтобы кто-то успел на юга смотаться и вернуться… – Ангел изобразил торжественное выражение лица. – Итак. Давайте возьмемся за руки. Раз, два, три. Поехали!

И Ангел поднял руки в благословении.

3

За тросиками для растяжки пришлось пилить к черту на рога. Сначала на «Войковскую», потом еще на троллейбусе по Ленинградке. Четыре зеленые башни стояли на берегу Москва-реки.

– Смотри! Вот это да! Это мажорский дом! У них там в подъезде фикусы в кадках и вахтер!

– Не вахтер, а консьержка, – поправил Бранд. – Ладно, подожди меня здесь. Сейчас я быстро за тросиками сгоняю.

Через минут пятнадцать он вернулся с мотком проволоки.

– Ну что? Пошли хоть на речку сходим?

Мы прошли метров триста от домов, и там оказалась полукруглая бухта с песчаным пляжем и соснами. Красота. Бранд сел на травку и прислонился к дереву. А я легла и положила голову ему на колени.

– Слушай, можно тебя спросить?

– Давай.

– Почему ты со мной возишься?

– Да как сказать… Должен же тебя кто-то воспитывать.

– Почему именно меня?

– У меня философское отношение к этому. Попалась именно мне. Значит, я и должен с тобой возиться.

– То есть ты меня как-то специально отметил?

– Не знаю.

Рука Бранда как бы случайно легла на мою грудь, и на этом месте тут же образовалась маленькая жаровня.

– Я младше тебя и вообще неинтересная…

– Это ты сейчас прибедняешься и валяешь дурака. Интересная, стихи пишешь.

– Но ведь любишь ты не меня?

– Нет.

Большой палец Бранда как бы невзначай проехался по моему соску. Разговаривать стало совсем влом, но надо было держать лицо и желательно дышать не очень часто.

– А Сирин?

– Что Сирин?

– Ты ее любишь.

– Люблю.

– Почему ее выбрал?

– Потому что она необыкновенная, умная, как будто инопланетянка.

Пальцы Бранда легко сжали мой сосок. Говорить было почти невозможно, но нужно.

– А в чем именно она такая инопланетная?

– Во всем. В глазах, в речи…

Бранд сорвал травинку и начал водить ею по моей шее.

– Ладно, не могу я про твоих баб разговаривать. Скажи, почему ты наркоманов поддерживаешь?

Травинка медленно обогнула другой сосок и поползла вниз.

– Потому что бывают разные ситуации, и некоторые люди просто нуждаются в медикаментозной помощи.

– И что? Наркомания – это помощь, по-твоему?

– В некоторых случаях – да.

– В случае Ли или Ангела?

– В случае Ли.

– А Ангел, думаешь, бросил?

Травинка сделала пару кругов вокруг пупка и поползла дальше.

– Что?

– Ангел, говорю, думаешь, бросил?

– Нет. Откосит от армии, потом опять примется.

– И ты считаешь это нормальным?

Бранд легонько погладил сосок.

– Нет, но у него судьба такая.

– Как? Любой человек может бросить!

– Не любой. Некоторым на роду написано.

– А почему ты так считаешь? Ты уже его списал совсем?

Травинка отпрянула. Мучительно хотелось продолжения.

– Нет, не списал. Просто, знаешь, иногда мне кажется, что я вижу печати на человеческих лицах.

– Какие печати?

Он чуть наклонился вперед и положил руку мне между ног.

– Печати смерти.

Я хотела только вдохнуть поглубже, но получилось не сразу. Вместе со вздохом вырвался стон.

– Как ты их видишь?

– Вижу и все – по повадкам, по манере себя держать, по тому, как человек ведет себя в разных ситуациях.

Ребро его ладони несколько раз проехалось по вертикальному шву на шортах.

– И ты можешь спокойно думать о том, что он умрет?

– Смерть естественна, – сказал Бранд и отдернул руку.

Я потянулась к нему, но он откинулся к дереву. Все. Трусы мокрые насквозь. Я сдалась. Взяла руку Бренда попыталась отправить ее себе в шорты. Но Бранд снова отдернул руку.

– Ты с ума сошла? Тебе пятнадцать, это уголовное дело.

– А вот это сейчас что было?

– Что?

– Вот сейчас ты что делал?

– Я?

Очень сильно закружилась голова, подступила тошнота, я еле успела добежать до кустов, и меня вывернуло. Бранд похлопал меня по спине.

– Ничего, у девочек такое бывает от перевозбуждения.

– Только зачем ты это все сделал?

Бранд коснулся пальцем моего носа.

– Третье правило. Не подписывай людей на то, чего не сможешь завершить. Ты посмотри, что ты с Ли сделала. Бравада твоя идиотская, а потом пришлось парня по частям собирать. Тоже мне, жрица любви… Даже не то что раскаялась, а внимания не обратила.

– Ему плохо было, что ли?

– Еще как.

– Не знала.

– Я понимаю.

– И что теперь делать?

– Поговори с ним, как-то извинись… Ему же теперь кажется, что он говно.

– О господи… Ладно, попробую.

– Купаться-то пойдешь?

– У меня купальника нет.

– У меня тоже, и что теперь? Тоже мне культ тела и свободы… Ладно, постереги вещи.

Бранд снял футболку, майку, джинсы, трусы и на глазах у не слишком многочисленной публики вошел в воду.

4

С Ангелом мы сработались и даже немного докрутили шоу. Он выходил на улицу и говорил: «Уважаемая публика! Сейчас я буду рисовать портрет этой девушки. И только от вас зависит, в каком именно стиле он будет нарисован!»

Дальше начиналась перекличка. Таким образом, я оказалась нарисована в манере Бердслея, Анненкова, Дейнеки, Модильяни, Дюрера и еще кучи всяких художников. Заодно и историю искусств подтянула. Под конец сеанса заказчик получал рисунок, я строила глазки, и обладатель портрета делал чуть более солидный взнос в шапку, чем остальная публика. Стесняться я перестала совершенно, так что мне теперь легко давались и расстегивание пуговиц, и долгое сидение в бог знает каких позах. А также появились деньги.

За клеенкой пришлось побегать. Обошла кучу хозяйственных и в результате отхватила метра клеенки с рисунком из анютиных глазок. Качество печати было чудовищным. Ни один контур не совпадал с другим. Зато почти экспрессионизм и пестренько. Между тем основная клеенка росла и росла. За несколько дней был сшит мощный лоскутный тент, к которому пришивались все куски. Я села на лавочку и начала пристраивать свой кусок к общему. Рядом внезапно возник Валенок.

– Привет.

– Привет.

– Хочешь помогу?

– Давай. Только у меня лишней иголки нету. Вон Багира сидит, попроси у нее, она последний раз шила, и у нее всегда с собой запас.

Валенок метнулся к Багире.

– Давай ты пришивай с того конца, а я с этого.

– Черт, надо же, какая твердая.

– Ну да. Возьми какую-нибудь палочку. У меня вот наперсток. Никогда в жизни не пользовалась.

– А как шов делать?

– Продергиваешь иглу, потом вот так нитку перекидываешь – и следующий стежок.

– Покажи, не понял.

– Смотри.

Я показала шов.

– Теперь ясно. Какой большой тент уже получается.

– Ага, здорово. Сама удивляюсь.

– А ты последнее время на Арбате читаешь?

– Нет. Все в студии кто поступает, кто на каникулах.

– То-то я давно вас не видел.

– С осени опять начнем.

– А пока с Ангелом?

– Надо же как-то деньги зарабатывать.

– Ай, черт!

– Что? Укололся?

– Да. – Валенок засунул палец в рот.

– Ладно, все понятно. Давай я сама буду дальше, а ты просто рядом посиди. Давай поговорим.

Валенок кивнул. Некоторое время вместо разговоров мы сидели в полном молчании, потому что я никак не могла сообразить, как подступиться, но в конце концов плюнула на формулировки.

– Слушай, Валенок, мне надо кое-что у тебя спросить важное.

– Рожай.

– Дурак. Ну слушай, правда. Понимаешь, есть один человек, он очень смелый замечательный, хороший, очень правильный человек, и любит меня, и ему очень плохо, понимаешь? Из-за меня как раз плохо. А я его разлюбила.

Валенок поджал губы.

– И насколько все серьезно?

– Ужасно. Его из-за меня золотой медали лишили, из школы пришлось уходить.

Валенок присвистнул.

– Понимаешь? Это все мучительно. С одной стороны, бросить его – ужасно. А с другой стороны, остаться – тоже кошмар.

Валенок помолчал минутку, потом тихо и грустно сказал:

– Я знаю. У меня мать так же мучилась.

– Как?

– Отца первым посадили, а пока он сидел, она в моего отчима втрескалась.

– И ты все знал?

– Знал, конечно. У меня хорошие родители, они со мной обо всем разговаривают.

– И как это можно было вывалить на голову маленькому ребенку?

– Не такому уж маленькому. Дети, впрочем, все понимают.

– И что она сделала?

– Поехала на зону на свидание, все рассказала отцу.

– А он как?

– Не знаю, меня не было.

– Но, в общем, разводиться они не стали, понятно. Она ездила к отцу на зону и жила с отчимом. Теперь они все друзья.

– И что, совсем не мучилась?

– Мучилась, конечно, они все мучались. Но, понимаешь, одно дело долг, ответственность, знание, что хорошего человека подставить нельзя. Другое дело – чувство. Тут сложно выбирать. Наверное, просто надо понять, что это разные вещи. И честным быть…

– Но ему же больно будет!

– Наверное. Но пусть будет больно один раз, чем ты будешь врать всю жизнь.

– Но он стольким из-за меня пожертвовал!

– Он все-таки не из-за тебя пожертвовал, извини. Рассуждая так, ты унижаешь в первую очередь его. Это был его выбор. Значит, ему было важно пожертвовать.

– Ладно, не включай Бранда.

– Хорошо. Морали не будет.

Я дошила свою клеенку, обняла Валенка.

– Спасибо огромное. Только ты мог такое сказать. Мне это очень, очень важно. Спасибо.

И заревела.

5

Штаб кипел. Ангел, как обычно, размахивал руками.

– Так. С Эриком я договорился. Дальше будут Вася, Тополев и, может быть, Ирбит. Тополев точно будет, за ним инсталляция и пара картинок. У Эрика тоже картинки. И он будет рельефы вырезать. Собака, что с музыкой?

– У меня хорошая новость и плохая. Хорошая – согласились «Три О». Плохая – Умка уезжает на Гауи.

– И никак нельзя уговорить?

– Ты ее знаешь, она упертая.

– Ладно. Но все равно все меняется. Пока сколько музыкантов?

– Десять.

– Уже неплохо. Десять по пятнадцать минут – считай, больше двух часов. Это если по пятнадцать.

– У меня вопрос: что делать с тентом? Он уже неподъемный. Кто и как его повезет? – спросила Багира.

– Я говорил, не парься. Есть один мажор с Николиной Горы, у него «жигули». Он поможет. Кстати говоря, Собака, по поводу этого мажора. Он в «Звуках Му» подыгрывает. Могу дать его телефон, захочешь – позвонишь.

– Ну еще бы. Там же Мамонов.

– Теперь что у нас с указателями, Багира?

– Делаю сердечки, развесим по деревьям от станции до поляны.

– Отлично.

– А картины тоже мажор повезет?

– Нет, ну что, ты с ума сошла? Там их до фига. Каждый привезет своим ходом.

– У нас, получается, на монтаже будет человек сто приблизительно?

– Ну как… Группа монтажа плюс, конечно, художники.

– Только слушайте, у меня отдельная просьба, – сказал Бранд. – Не нажираться. Иначе вы выставку не потянете.

– Кстати, про нажор. Можешь медиков организовать? Потому что нет никакой уверенности, что все будут монахами.

– Это нормально. Сирин подъедет, может быть, удастся вытащить Галку.

– Какую Галку?

– Ты ее не знаешь.

– Индеец, а что с люберами?

– Поставим кого-то на станции…

– Кого-то – это кого?

– Я, Достоевский, Афганец, Большой Брат, Серега Минский. Ночью они вряд ли припрутся, а днем на платформе подежурят.

– Хорошо.

– Слушай, Ангел, ты прямо как Чапаев в ставке.

– Отстань.

Но по тому, как Ангел покраснел, было видно, что ему нравится.

– Ладно, дела двигаются. Главное, чтобы никто из художников не скипнул неожиданно. Заканчиваем? Дева, пошли на заработки.

Глава одиннадцатая

1

Только когда Достоевский пролетел по всему Арбату со страшным воплем «Любера-а-а!», я поняла, зачем Индеец взял его в команду. Они шли группами от Арбатской. Тупые, с квадратными рожами и в под стать рожам клетчатых штанах и кепках. Прочесывали все подворотни, вытаскивали наших и били. В метро тоже нельзя было спрятаться, потому что там ждала вторая группа. Ко мне подскочил Ангел.

– Быстро беги на троллейбусную остановку и мотай отсюда как можно быстрее.

– Да они вроде девочек не бьют.

– Они всех бьют. И вот этого с собой возьми, – он передал мне маленького хлипкого Симона, которого держал за руку.

– Давайте, бегите отсюда!

– А ты?

– Мне надо с барахлом разобраться, – сказал он и побежал в сторону Гоголей.

Мы бросились к остановке Букашки, но Симон споткнулся и упал.

– Черт, что с тобой?

– Нога.

– Встать можешь? Давай хотя бы с открытого места уйдем.

И я поволокла его к крыльцу Вахтанговского театра. Мы сели за колонной.

– Ну как? Совсем не можешь идти?

Симон помотал головой.

Любера приближались. Абсолютное зло. Гопники. Один вел впереди себя Ангела, которому заломил руки. У Ангела была разбита губа. От группы отделился один качок и зашел за колонну, где мы сидели. Часть группы притормозила, а те, которые вели Ангела, пошли дальше.

– А кто это у нас тут сидит? – нарочито громко спросил он и присел на корточки. Остальные пять тоже подошли и обступили нас.

Любер положил руку Симону на плечо, тот ее сбросил.

– Расскажи мне, ты девочка или пидарас?

– Я мужчина, – твердо сказал Симон.

Любер хрюкнул и обернулся к своим.

– А что, раз мужчина, у тебя такие патлы растут, какие только бабы носят да пидарки? Настоящие мужчины носят только короткие волосы.

– Разные времена были, – голос Симона на удивление стал жестким, в нем не было страха. – Трех мушкетеров помните?

Люберок заткнулся и сморщил лоб. Было видно, как его мозги шевелятся и придумывают ответ. Наконец придумал.

– Это была бабская эпоха. Настоящие мужчины всегда коротко стриглись. В Риме, например.

– А в Древней Греции короткие волосы носили только рабы, – ответил Симон, и по тону его ответа мне стало понятно, что он сделал это специально, чтобы закончить эту идиотскую дискуссию единственно возможным способом.

Качок немедленно занес кулак.

– Ты кого рабом назвал, тварь?

И он ударил Симона в челюсть. От удара Симон влепился макушкой в колонну. Из носа потекла кровь. Тут выскочила я.

– Ах ты мразь!

В один прыжок я оказалась у него за спиной, схватила его за рубашку и рванула на себя. Он потерял равновесие и упал на спину.

– Не трогай его!

Я вскочила ему на грудь и коленом прижала горло.

– Сдохни, сволочь! Сдохни!

Я изо всех сил царапала его глаза, щеки, рвала уши.

– Такого маленького! Гад здоровенный! Сдохни!

– Ах ты, сучка!

Кто-то сзади схватил меня за волосы и намотал мой хаер на кулак. Голова превратилась в пучок боли.

– Отпусти, скотина… – через боль проговорила я.

И внезапно его рука ослабла. За спиной раздался спокойный голос Бранда.

– А сейчас отпусти девушку и извинись.

Любер начал разматывать волосы, и я смогла повернуться. У любера за спиной стоял Бранд, который одной рукой держал его за горло, а другой прижимал к горлу скальпель. Мой противник лежал и хрюкал в пыли, а остальные четверо пытались обойти Бранда. Бранд прижался спиной к колонне и развернул любера к остальным.

– Так, сейчас вы отходите к «Букинисту» и падаль свою заберите. И только потом я опускаю вашего. Поняли?

Гопники начали пятиться.

– Не дергайся. Я хирург. Режу быстро и точно, – сказал Бранд своему люберу, и тот нервно сглотнул.

Между тем остальные любера осилили дистанцию.

– А сейчас внимание. Я медленно опускаю руку, и ты идешь к своим. И больше вы никогда сюда не возвращаетесь. Усек?

Любер кивнул. Бранд, как в замедленной съемке, отпустил руку, сунул скальпель в рукав, и любер пошел. Шагу на десятом он повернулся и сказал:

– Запомню.

И тут же раздались трели свистков и крик «Менты!». Бранд наклонился к Симону.

– Идти можешь?

– Нет, – простонал Симон, заливаясь кровью.

– Так. Давай табуретку. Умеешь? – спросил Бранд меня.

– Умею.

Мы сплели руки, усадили на них Симона и понесли к ближайшей скамейке. Мимо нас бежали синие фуражки.

– Первый раз в жизни радуюсь появлению ментов, – сказал Бранд. – Дуй в аптеку за бинтами и перекисью.

2

– Бранда не видела?

– На сутках опять. Выходные копит.

– Черт, жалко. Но как он, а?

– Да, сильно. Я вообще даже представить не могла, что так может. Такое хладнокровие!

– Это да. Меня тоже удивило.

– А ты как?

– Морда заживет, остальное фигня.

– Все-таки жалко, что его нет. Я не понимаю, что у нас с врачами.

– Не беспокойся ты! Он сказал будут, значит, будут.

– Хорошо бы хоть какие-то доказательства.

– Да ладно тебе.

Ангел открыл блокнот, и я впервые в жизни увидела, как он что-то пишет. Пишет, а не рисует.

– Так, в четверг выезжает группа монтажа. Итого, тросики, гвозди, веревки, скрепки, скотч, гофрированная бумага, складные табуретки есть?

– Есть.

– Что со светом?

– И свечи, и фонари. Генератор не смог, уж извини.

– Все равно спасибо. Что с музыкой, Собака?

– Все будут, кроме Умки.

– И «Три О», и Мамонов?

– Ну, как тебе сказать… Теоретически да. Ну, ты же понимаешь, музыканты – люди непредсказуемые?..

– Ты хотел сказать, пьющие.

– Не без этого.

– Ладно. Допустим. Что с поэтами?

– Смотри. Я, Дрон, Папа Леша, Ждановских, Хоббит. Растянуть можно и на два часа, и на два дня. По времени регулируй сам. Я с ними договорюсь. Ждановских в принципе еще и петь может.

– Понятно. Мажор за тентом заедет… Ну, вроде все… Выдвигаемся в четверг, кто поедет – давайте на какой-нибудь листочек запишитесь, что ли. А ты?

– Не, я только на выходные могу. Навру родителям, что в поход со студией поеду.

– Ладно, погнали тогда. С тобой встречаемся в субботу. А после выставки что делать будешь?

– Черт его знает.

Мы с Ангелом уже собирали вещи и шли на точку, как нас догнал Валенок.

– Привет.

– Привет. Ты куда?

– Мне в «Букинист», книжку забрать.

– Пошли, по дороге. Так, ты что делать будешь? – спросил меня Ангел.

– Дома сидеть. Родителям меня девать некуда, и дачи нет. Так что Гоголя – мои курорты.

Валенок покачал головой.

– А ты, Валенок?

– Мне тоже особо некуда, разве что в Петушки поехать…

– Не хочешь со мной в Лисью? – спросил Ангел. – Там море, девушки голые… Поехали?

– Черт его знает… Дорого…

– Зависит от того, как будешь добираться. Можно поездом до Феодосии, а можно стопом. Жрать всегда что есть – фрукты на полу валяются. Фрукты… Солнце… Девушки голые…

– Черт, соблазнительно. Смотаться на недельку?..

– Почему на недельку? На недельку нельзя. Если уж ехать, то на месяц. За неделю ты только обгоришь.

– У меня бабушка…

– Она тебя не отпустит?

– Отпустит, конечно. Блин. Очень соблазнительно… Ладно, подумаем. А с тобой кто? Собака?

– Собака точно не туда. Собака на Гауи, там коммуна. Но это Эстония, холодно.

– Но тоже клево?

– Клево, конечно. Но мне нужно тепло, у меня от тепла крылья распускаются. Плюс перед психушкой надо надышаться.

– А тебе когда туда? – после паузы спросил Валенок.

– В конце августа. Поехали! Девушки…

– Ладно, подумаю.

3

Бранд был совершенно бледный, с лиловыми синяками под глазами, но улыбался. Поднял меня, закрутил, поцеловал в нос.

– Слушай, до сих пор прийти в себя не могу! А ты все время с собой скальпель носишь?

– Ага.

– А почему раньше никогда не доставал?

– Случая не было.

– А ты и вправду мог зарезать?

– Не знаю. Вряд ли. Но главное, что они поверили.

– Господи, ты не представляешь, как я испугалась!

– Представляю. Я твою рожу хорошо разглядел…

– Да, тебя же Ангел искал. Ты ему нужен был. Хотел спросить про врачей.

– Вот ведь зануда. Кто бы ожидал от него. Врачи будут. Я и Сирин.

– Ты про троих говорил…

– Третья не может.

– Ну, расскажи уже наконец, чего ты такой веселый? А то я умру от любопытства.

– Поступил!

– Ура, ура, ура! Не зря ты на мне анатомию и химию отрабатывал! Поздравляю! И что теперь?

– Ничего особенного. Только работать буду меньше, и денег будет меньше. Придется на четверть ставки уходить. А это значит, что придется выяснять отношения с матерью. Ну ничего, как-нибудь проживем.

Я обняла Бранда.

– Какой ты молодец! Ты когда едешь, завтра или в субботу?

– Я в пятницу поеду. В четверг если уж там они перепьются, то раскидывать их нужно будет утром в пятницу.

– Ну, вроде Ангел всех предупреждал…

– Ангел пока играет во взрослого. С ним надо быть настороже.

– А потом куда? Ангел вон на юга валит и Валенка почти уболтал…

– Я в Питер. Поехали?

– Ну ты же знаешь…

– Слушай, ты вон отбоярилась, чтобы на выставку поехать. Под тем же предлогом можешь на один день уехать. Поехали? Иначе не поймешь ничего. Вечерним поездом уезжаешь, день там, потом возвращаешься ночью. Чего нет?

– А действительно.

Договорились через выходные.

4

Все было замечательно придумано. Действительно, от платформы электрички на деревьях были развешены указатели-сердечки, которые вели в лес. Идти было минут двадцать. Зато какая поляна! Почти идеально круглая. Около оврага стояла сцена, над которой был натянут наш лоскутный тент. Картины украшали деревья. Эрик развесил на маленькой елочке свой театр теней. Большие полотна свисали с растяжек между деревьями (наконец стало понятно, зачем были нужны тросики). Ни тебе стен, ни указателей, зато какой чудесный бардак! Новый год, только лучше.

– Привет, старуха! – подлетел Ангел.

– Слушай, я и представить себе не могла, что так получится. Это же чудо.

– Да. Пусть будет красиво, а некрасиво не будет.

– Покажи, кто здесь?

– Вот это Вася. Эрика ты уже видела на Арбате. Там Гарри. Вот Тополев. Обратите внимание: видишь, чем МАРХИ отличается от МАХУ?

– Не вижу.

– Это же очевидно! Архитекторы зависят от конструкции. Видишь? Смотри! Вот, вот и вот наворачивают конструкцию на конструкцию. А эти прикладники. Видно по почерку.

– А у тебя что?

– У меня? Художественная школа города Владикавказа…

Среди картинок Ангела я увидела несколько своих портретов.

– Ты ведь их отдавал, я сама видела!

– Я потом по памяти. Композиция понравилась. Хочешь, Эрик твой силуэт вырежет?

– Давай без работы сегодня обойдемся?

– Без работы не получится. На тебе твой блок. У вас программа начинается в пять.

И тут я увидела, как за спиной Ангела прошмыгнул Ли.

– Ангел, прости, я сейчас. Ли, подожди! Подожди, пожалуйста! Постой!

Ли попытался убежать, но я догнала и вцепилась в него.

– Ли, пожалуйста, постой! Я идиотка. Ты хороший, ты замечательный. Я все испортила. Прости меня, пожалуйста.

Ли смотрел вниз.

– Милый, хороший, чудесный друг. Мне так стыдно! Так неловко, что ты из-за меня появляться везде перестал! Я правда не хотела тебя обидеть. Я просто не знала что делала! Посмотри на меня!

Он поднял глаза.

– Мир? – спросила я. Ли тревожно посмотрел на меня. – Пожалуйста, мир… Ты очень хороший.

– Допустим, – буркнул Ли, опустил голову, но руку подал.

– Спасибо.

Но тут опять подошел Ангел.

– Так ты собираешься делами заниматься?

– Да. Просто мне тут… Мне… В общем, мне надо было перед Ли извиниться.

– Ничего не понял, но и неважно. Давай собирай поэтов.

Ждановских сидел в окружении девушек и что-то пел. Девушкам нравилось.

– Эй, давай сворачивайся. Через пятнадцать минут у костра.

Он обернулся, кивнул, я пошла искать Дрона и Хоббита. Я заглядывала под все кусты, но их нигде не было. Художники общались с публикой. Проходя мимо куста Васи, я услышала ее резкий голос: «Пизда – самый красивый человеческий орган…» Наконец у одного из костров я нашла Дрона и Хоббита. Хоббит спал.

– Ну твою ж мать! Пьяный?

– Тс-с-с, – ответил Дрон, – просто спит.

– Нам уже скоро на сцену! Буди его давай и пошли к костру Ангела.

– Хоббит, Хоббит! – потрепал Дрон его за плечо.

– М?

– Вставай, дружок. Идем.

– Куда?

– Выступать.

– Сейчас, еще пять минуточек…

– Хоббит, пора!

– Ироды, – Хоббит поворочался, но встал и пошел, еле переставляя ноги.

На костре Ангела что-то готовили в котелках. Хоббит принюхался.

– Это что там у вас?

– Картошка с тушенкой. Будешь?

– Давай.

– Нет, нет, нет, – вмешался Ангел. – Кормить только после выступления!

Я начинала первой. Залезла на сцену. Публика была совсем другая, не арбатская, то есть арбатская, но с другой, с нашей стороны. На Арбате мы все-таки работали для праздной публики, а здесь все были свои. Читала не подкидышей, а шесть новых, которые писались очень тяжело, со скрипом. И вот мои друзья и люди, которых я знала, вглядывались в меня все более пристально и внимательно прислушивались к моему голосу. И опять это офигенное чувство власти. Они слушают! И слышат!

Я сошла со сцены, ко мне подскочил Ангел:

– Ну что, мать. Отметим твою премьеру?

– Ну какая премьера… Я на Арбате читала…

– Но такого шоу же не было никогда!

– Уговорил.

Ангел открыл бутылку зеленого стекла, на этикетке было написано «Агдам», достал стакан и налил почти с верхом.

– Ну, с почином.

Признаться, что я никогда в жизни не пробовала алкоголь, было стремно. За спиной раздались аплодисменты – Ждановский закончил программу. Я отпила треть горькой жидкости со вкусом чернослива. Ангел прислушался.

– Все-таки Хоббит тихо читает.

– Ну а вообще, как ты считаешь, это успех?

– Успех.

Я глотнула еще раз.

– Такого же никогда не было.

Голова у меня стала горячая. На сцене между тем уже оказался Дрон, и народ начал скандировать его стиш про мента.

– И все-таки мы очень разные. Дрон вот звезда.

– Ты тоже звезда.

– Не…

Я отхлебнула еще.

– Ты столько-то не пей.

– Ты же мне сам налил.

Говорила я с трудом. Потом почувствовала, как закружилась голова. Сильно закружилась.

Тем временем на сцене появились три мужичка в белых балахонах. В руках у них были валторна, гобой и саксофон. То, что они заиграли, лично я музыкой назвать не могла.

– Это джаз?

– Да. Импровизация.

– А как будто кошку режут.

Мужичок выщелкивал из своего саксофона трели, валторна рыдала, а гобой перешел на визг.

Я допила, попробовала встать и не смогла. «Мать, ты, главное, сиди», – раздался откуда-то голос. Я уже и так сидела. Захотелось лечь, но как только я легла и закрыла глаза, пространство вокруг закрутилось с бешеной скоростью. Я повернулась на бок – не помогло. Опять на спину. Вокруг меня говорили, а мне, кроме того, чтобы забраться куда-нибудь под кустик, проблеваться и сдохнуть, не хотелось ничего. Я встала на четвереньки и поползла. В голове было только слово «вертолетики». Меня вырвало. Потом я почувствовала, что меня кто-то поднял… Прикосновение холодного к лицу… Визг кошки… Меня вырвало еще раз… Вертолетики кружились и кружились, пока не наступила глухая тьма.

5

Нинка со свойственным ей упорством вызвонила меня и забила стрелу на Чистаках. Поговорить действительно было о чем. Собрались на скамеечке с видом на пруд. Даже Ленка пришла. Вообще за последнее время мы, даже не обсуждая это, начали отводить Ленке совершенно другое место в нашем небольшом коллективе.

– Ну что у нас, ребята? – спросила она. – Я же вас почти два месяца не видела.

– Коля поступил, – ответила Нина.

– А ты?

– Нет. Проходной балл высокий, и фамилия не та.

– И что дальше?

– Пойду работать. Потом опять на курсы.

– И это нас возвращает к вопросу о том, что мы все будем делать дальше, – сказал Коля. – У меня тоже теперь гаудеамус…

Мы взяли паузу. Молчали долго, потом Володя хлопнул себя по коленке.

– Есть два решения – простое и сложное. Зависит от того, что кому ближе. Простое решение – расходимся. Сложно решение – оставаться группой, тащить друг друга. И Володарского. Я привык к нему за год.

– И я, – сказала Лена.

– Про тебя-то вообще разговоров нет.

– Ну, допустим, я тоже не готов так со всеми расстаться, даже несмотря на то, что буду занят.

Ниночка вздохнула.

– То есть остаемся? Ну, хорошо. – Видимо, Володя был единственным, кто все лето действительно пытался решить эту проблему. – Тогда мы понимаем, что для нас важны две вещи – чтение и чтение. То есть в студии и на Арбате.

– Что это нам дает?

– Это нам дает хотя бы то, что мы знаем, чего хотим. Согласись, все же лучше, чем ничего?

– Правда.

– А дальше что?

– Дальше многое зависит от того, как устроена бухгалтерия Дворца пионеров, – ответила Нина. – У Володарского часы. Мы эту расчасовку точно не потянем, нам собираться раз в месяц для чтения – за глаза. Притом что мы еще и на Арбате будем.

– Так, а он что будет делать? Его тогда попрут.

– Тогда к нему два вопроса. Во-первых, будет ли директор хотеть от него, чтобы мы продолжали ездить на погребения, а во-вторых, собирается ли он набирать следующий состав.

– Погребения – это очень неудобно будет, – сморщилась Ниночка.

– Мне тоже неудобно, но если речь идет о спасении студии… Надо же находить какие-то компромиссы. Ну, откатаем мы еще несколько спектаклей, не развалимся, а Володарскому будет чем отчитаться.

– И пусть набирает студентов в следующий состав! – сказала Леночка.

– Ты понятно, что там будешь делать, а мы все? Думаешь, нас можно оставить участниками студии? Мы же не будем принимать участие в спектакле, – сказала я.

– С другой стороны, есть разные формы работы. Например, написание сценария.

– Тоже правда. Один раз написал и потом всю дорогу правки вносишь.

– Володя, ты маме позвонил?

Коля протянул двушку, и Володя побежал в сторону будки.

– Остался только один вопрос. Мы более-менее понимаем, что будем делать дальше. Володарский еще ничего этого не знает. Нужно, чтобы кто-нибудь ему позвонил и поговорил.

Мы одновременно повернулись в сторону будки. Когда Володя вернулся, Коля вытащил из кармана и протянул ему следующую двушку – как черную метку.

Глава двенадцатая

1

– Да не пойду я туда!

– Нет, пойдешь.

– Я устала, есть хочу! Ты мне даже пирожок не разрешил купить!

– Чтоб потом тебя по скорой отправили из-за тошнотика? Нет уж, хватит, пошли.

– Блин, ну ты видал какая это высота?

– Все ходят, а ты типа особенная.

– Я не особенная, я устала!

– Ничего, переживешь. Пошли.

– Слушай, в какой момент ты начал мной командовать? Что это вообще такое?

– Потому что ты в моем городе, и я должен тебе показать все наши красоты, чтобы ты их справедливо оценила.

– Кому должен? Что вот это сейчас было? В какой момент ты из Бранда-просветителя стал Брандом-командиром? Мы что, на смотре строя и песни?

– Прекрати базар разводить. Я же прекрасно вижу, что ты просто ножки переставлять не хочешь. Ты должна это увидеть. Ну давай, ножками топ-топ, топ-топ, левая-правая, левая-правая.

– Но все-таки будем останавливаться?

– Хорошо, хорошо.

– А потом что?

– Потом поедим.

– Поесть – это хорошо.

– Ты больше думай об этом, тогда и руку свою съесть сможешь.

– Вы только посмотрите на него. Блокадник делится опытом. А почему мы на Перовской не пошли?

– Потому что там делать нечего.

– Ну как нечего? Он же там живет.

– И зачем? Охотиться на него? Ну сама подумай. Он имеет ценность только на сцене, а в частной жизни это совершенно обычный человек. Тебе было бы приятно, если бы за тобой охотились?

– Мне да. Я вообще хочу славы, хочу, чтоб ко мне на улице подходили и узнавали, автографы брали.

– Ох, много ты понимаешь… Вот поверь, как только у тебя это получится, все сразу разонравится. Помнишь как… А, ты даже Мамонова проспала… А какой хороший пример!

– Ну что ты мне это каждый раз вспоминаешь? Ты же видел, что у меня был стакан в руках?

– Видел.

– А почему не отобрал?

– Потому что каждый человек сам звездец своему счастью. У тебя моя голова на плечах или собственная?

– Блин. Давай тогда ты перестанешь попрекать меня Мамоновым?

– Ну хорошо, хорошо…

– Останавливаемся, не могу больше. Надоело. Почему я должна ножками топать на эту высоту?

– Так надо.

– Ну, пожалуйста, давай обратно пойдем?

– Нет, пошли наверх.

– Зараза.

Перед выходом на обозревательную площадку Исаакия Бранд закрыл мне глаза ладонями.

– Раз, два, три!

Открыла глаза, увидела плоское небо, город подо мной – и сознание выключилось. Пришла в себя от того, что Бранд бьет меня по роже.

– Ну чего ты? В порядке?

– Я тебе сколько раз говорила, что я высоты боюсь?

– Ну, говорила… Не всякой же высоты! И я был рядом.

– И чего? И какой результат? Да что же с вами не так? Почему никто из врачей никогда не верит пациенту?

– Потому что у нас опыт.

– И помог тебе этот опыт? Как все кружится… Давай тут посидим. Слава тебе господи, отсюда ничего не видать.

– Ну ладно, прости…

– Чувствую себя изнасилованной.

– Прости, занесло, да… Бывает.

– Тебя в Москве никогда не заносит, обрати внимание. Я с тобой таким первый раз в жизни сталкиваюсь.

– Ты на город-то хоть посмотри.

– Куда ж я на него смотреть буду? Голова как чугунная…

– Ну посмотри…

– Ты опять?

– Молчу, молчу… Но просто, чтоб знала. Там Сенатская, а вот там Зимний. Выглядит это красиво.

– А Кресты где?

– Ну там…

– А Шлиссельбург?

– Там… Чего это тебя все больше по тюрьмам-то?

– Так, от общего впечатления. Знаешь, Ангел был прав. Так себе у вас городочек. Плац и тюрьма. И люди какие-то не местные. По городу и видишь, что они тут не жили.

– Чего это вдруг?

– Нет, правда, город призраков. Идешь и думаешь: здесь смерть, там смерть, здесь смерть, там смерть. Я теперь понимаю, почему ты печать видишь. Ты же вырос в городе с этой печатью.

– Не понравилось и ладно, чего говном-то кидаться?

– Прости, это я со зла. Может, вниз пойдем? Жрать хочется.

2

Эх, жалко Валенок на югах, а как хотелось бы рассказать ему про поездку, про то, что шараханье с ним по Москве гораздо интереснее и уютнее, чем марширование по Питеру под командованием Бранда. И Ангела хотелось видеть. Наконец-то мне удалось разрешить спор почти годовалой давности.

Вышла на Пушке и решила прогуляться до Гоголей по бульварам. А тут – опа! Мне навстречу, натурально, Валенок! Я было кинулась к нему, хотела спросить, чего это он здесь, он же в Лисьей должен быть… У Валенка было бледное перекошенное лицо. Одними губами он произнес: «Не подходи» и прошел мимо. От страха я даже не обернулась, настолько жутко он выглядел. А у кого спросить? Может быть, и Ангел не на югах? Я ускорила шаг.

– Индеец, Ангела не видел?

– Так он в Лисью свалил.

– Точно?

– Вроде, да. По крайней мере, я его после выставки не видел.

– А Бранда?

– Бранда тоже. Может, он на сутках сейчас?

– Не знаю.

– Ты хоть его фамилию знаешь?

– Костышев Павел.

– Так позвони ему на подстанцию, спроси, если он тебе так нужен.

– Гениальная идея, только непонятно, где взять телефон подстанции.

– Тоже мне вселенский вопрос. Набираешь справочную, просишь телефон подстанции.

– Действительно. Дай карандаш.

– Нету.

Пришлось пилить на Арбат, просить у художников карандаш с возвратом и бумажку.

– Добрый день, а Павел Костышев сейчас на смене? Можно с ним поговорить? Студентка его мамы. Спасибо большое!

В трубке зазвучал чужой голос. То есть это, конечно, был Бранд, но не Бранд.

– Бранд, это я, Дева. Привет. Я видела сегодня Ва…

– Молчи. Значит так, сегодня в семь вечера встречаемся у Пашкова дома, поняла?

– Угу.

– И ни с кем это не обсуждай. Поняла?

– А что слу…

– Неважно. Я тебе потом объясню. Все, до встречи.

И Бранд положил трубку. Пришлось еще несколько часов нарезать круги по Арбату, потом сидеть на крылечке Пашкова, пока Бранд наконец не пришел.

– Пошли.

– Слушай, они же собирались вдвоем…

– Не говори сейчас ничего. Просто закрой свой рот и молчи. Говорить будем, когда я скажу. Хорошо?

И Бранд повел меня сначала в Александровский сад. По дороге он все время озирался. Потом пошли на мост. И только там он заговорил.

– Он никуда не уехал, не успел. К нему пришли с обыском.

– Что?!

– К нему пришли с обыском.

– Кто? Зачем?

– Не знаю. Мне позвонил его знакомый, сказал, что бабушка в больнице.

– А он где?

– Он дома.

– Так его не забрали?

– Нет. Пока.

– А что с кондуитом? Мы же там все, как птички на веточке!

– Мне ничего не сказали. Поэтому я хожу, проверяю хвосты.

– А ты умеешь?

– Нет, конечно, только в кино видел. Первый раз в жизни попал в такую ситуацию. Надо молиться, если кондуит попал к ним в руки, чтобы Валенок не раскололся.

– А если расколется?

– Не знаю, мать, не знаю. Ты пока не дергайся, ты несовершеннолетняя. А вот мне придется… И Ли… И много нас таких…

– Блядь. Что делать?

– Пока не истери, не тяни одеяло на себя. Молчи и сохраняй спокойствие. Я тоже на Арбате в ближайшее время не появлюсь. Так что сиди дома, когда надо будет – позвоню. Поняла?

– Да.

– Все. Расходимся.

3

Страх поселился в копчике. Временами он на своих липких лапках лез вверх и поднимал на своем пути каждую волосинку на загривке. Страх бился и бился в голову. Он задавал беспощадные вопросы.

Где Валенок? Что с ним делали? Били? Руку отрезали? Где кондуит? Когда ко мне придут? Меня посадят?

Страх прохаживался вдоль позвоночника туда и обратно. И опять задавал вопросы.

Какие в тюрьме стены? Серые? Что скажут родители? Напишут ли из конторы в школу? Будут ли меня бить?

Страх долбил и долбил.

Почему Бранд не звонит? Можно ли выйти на улицу? Можно ли говорить по телефону?

И внезапно пришло облегчение. Начали писаться стихи. Не подкидыши, настоящие, какие должны быть. В них я говорила со своим страхом и укрощала его. Стихи стали моим щитом, броней, за которую ничто не могло прорваться. Будь что будет, а каждый день моего заточения не пропадет зря, каждый день будет отдан стихам об откровенности, о понимании, о злости, мести, радости, сострадании, храбрости. Дура бы я была неграмотная, если бы не Валенок. Если бы не его книжки, писала бы я этими словами? Не писала бы! Так чего ты, крыса, дрожишь? Ментов испугалась? Конторских? Тюрьмы? Будь храброй, как он, героем, как он…

Но тут позвонил Бранд.

4

– Привет, Валенок вынырнул.

– Где?

– Просто позвонил.

– С ним все в порядке?

– Не знаю. Он стрелу забил.

– Отлично. Когда?

– Завтра. Помнишь, выставка была в Опалихе? Вот там, на поляне.

– А чего так далеко?

– Наверное, есть свои резоны.

– Где встречаемся? Мне проще с Покрово-Стрешневской ехать.

– Давай выберем электричку и второй вагон от хвоста.

– Ладно.

– Я тебе позвоню.

Народу в электричке было полно. Ехали молча, ни о чем не говорили. Мне было страшно, да и Бранду, думаю, тоже. Он, конечно, виду не показывал. В Опалихе пошли по тропинке, которая еще так недавно была украшена сердечками и сулила только приятное. На поляне Валенок был один. Издалека видно его круглую коротко остриженную голову, длинную шею, колени и локти, как у летучей мыши. Он сидел на бревне и смотрел в костер. Поднял голову. Мы даже кричать друг другу не стали. Подошли поближе.

– Привет.

– Привет. Ну, что стоите? Садитесь.

Мы с Брандом сели. Некоторое время Валенок собирался, чтобы начать говорить.

– Значит так. У меня был обыск. ОБХСС. Но нет, они ничего не нашли. Никаких обвинений не было, только бабушке стало плохо, она в больнице.

– Кто это был? Где кондуит?

– Вам в какой последовательности отвечать?

– Да говори, как хочешь, просто сначала скажи, кондуит в порядке?

– Да. Так, теперь давай, поехали сначала, что случилось. У меня был обыск.

– Как они тебя вычислили? В чем обвиняют?

– Да не в чем им меня обвинить. Вообще я там особо не при чем, на этих мужиках крупными буквами было написано, что они не из ОБХСС, а из конторы.

– А кто при чем?

– Мать с отчимом. Сейчас идет движуха, организовывается политическое движение. Ну я так это все знаю, с пятого десятое. Мать с отчимом ввязались. Контора сильно нервничает.

– А ты здесь при чем?

– Официально у них на родителей ничего нет, вот они и бьют по самому больному. Мать звонила, ввела в курс.

– А бабушка?

– Как всегда, проклинает всех.

– И тебя?

– И меня.

– А что они искали?

– Деньги. Они меня подозревают в книжной торговле. Вот именно поэтому мы никогда ни копейки за книжки не получили. Всегда опасались такого случая.

– И как ты теперь?

– Пока у меня нет точного плана. Одно понятно, что в ближайшее время лучше вместе не появляться. Вряд ли они серьезно следят за мной, и их интересуют мои контакты. Но береженого бог бережет. Поэтому хотя бы до середины сентября я сажусь под домашний арест и буду ездить только в больницу к бабушке и на работу ходить. А потом посмотрим.

– Такой вопрос. Ты умеешь определять слежку?

– Честно говоря, не очень. Да и со мной такое было всего пару раз.

– И как ты это делал?

– В одном случае волжанка стояла прямо у нашего дома, а у нас каждая машина на виду, а она долго глаза мозолила, дня два. И мужиков там несколько сидело. А в другом… Не знаю… Почувствовал. Повернулся, а там идет кент, за деревья прячется, как в худших традициях Голливуда.

– И ты не испугался?

– Это вообще не страшно.

– А что родители?

– Родители, естественно, пересрали. Отец на меня орал по телефону час, хотел уже в Петушки ехать разбираться.

– А ты? Ты на нее не злишься разве?

– А чего на нее злиться? Она мама. Вот такая мама. Хорошая, только ебнутая.

– Это все хорошо, но кондуит? Они тебя не пытали? Не требовали раскрыть шифр?

– Успокойся, они его в глаза не видели.

– Это как?

– Они идиоты, забыли жития собственных революционеров, а там много всяких полезных рецептов, между прочим. Когда они зашли, у меня окно было открыто. Я сразу портфель в окно и выбросил.

– А внизу, может быть, кто-нибудь ждал?

– Нет.

– Ох, ничего себе! Ты рисковал.

– Рисковал, конечно.

– Спасибо, отец.

– Чего уж там. Я тоже виноват. Я же знаю, что опасен. Приношу людям, которые меня знают, одни неприятности…

Валенок уронил голову на руки.

– Это еще что за разговоры? Что значит «приносишь неприятности»? Да я образованием тебя обязана! Не смей так думать! Ты наш прекрасный любимый друг, что бы ни случилось, я с тобой.

– И я.

Мы с Брандом обняли Валенка и долго так сидели, пока он не перестал плакать.

5

Я, Ли, Ангел и Бранд встретились в метро «Кузьминки». У Ангела с собой была сумка. Путь нам предстоял совсем не веселый. Говорить ничего никому не хотелось. По дороге пинали консервную банку. Я подала Бранду, Бранд сделал пас на Ли, а тот забил Ангелу между ног. Ангел рассердился, попытался достать Ли, но тот четко увернулся, перехватил передачу и сделал пас на меня. Я опять на Ли, который ударил по Бранду и попал ему банкой в коленку. Бранд ойкнул.

– Штанга, – закричал Ли.

К тому моменту, как мы дошли до Кузьминского, счет был «четыре – два», причем оба раза выхватила я. В Кузьминском парке нас встретили огромные вековые липы, полузаросший пруд, запущенная усадьба.

– Что, может, прокатимся? – спросил Ангел.

– Давай. Сегодня твой день, – ответил Бранд.

Мы сели в лодку – Ангел и Бранд на веслах, я на корме, Ли на носу.

– Видишь, тут пруд выкопан не просто так, а немножечко подковой. Это нужно для акустики. Когда там, на летней террасе, играл оркестр, было слышно вокруг всего озера.

– Это ты откуда знаешь? – спросила я.

– С ребятами из МАРХИ на пленэр однажды навязался.

– Круто. А это что вообще за усадьба?

– Изначально принадлежала Строгановым. Потом они ее загнали Голицыным, и те ее уже отстраивали.

– Так что не падайте духом, как в песне говорится, – сказал Бранд. – Давайте, что ли, искупаемся?

– У меня купальника нет.

– Как всегда.

– И без меня, пожалуйста, – помотал головой Ли.

– Да что ты все время себя стесняешься? Ты красивый, – уверил его Ангел.

– Спасибо.

Ангел и Бранд разделись.

– Тут вообще-то купаться запрещено… – сказала я.

– Тем более, – фыркнул Бранд.

– Только ради бога не раскачивайте лодку! У меня тут все его вещи и документы! Без них не возьмут!

– Ничего, не боись.

И два голых пацана поочередно выпрыгнули с лодки в глубину.

– Ну как?

– Хорошая вода, теплая.

– Ангел, у тебя еще больше кудри закрутились.

– Ты раньше не замечала? От влажности они кольцами собираются.

– Замечала, конечно, но сейчас особенно красиво – как на картинах прерафаэлитов: пруд, кувшинки, темная вода и светлокудрый юноша в ней…

– Ох-ох-ох…

И Ангел перевернулся на спину, чтобы попозировать.

– Да, так. Офелия, только наоборот.

Но тут к нему подплыл Бранд и обрызгал. Они затеяли войнушку, а я умоляла их не топить друг друга. Но наше время кончилось, они влезли в лодку, доплыли до пристани и пошли в глубину парка.

– Главное, не нарывайся, – в последний раз инструктировал Бранд. – Все взял? Комплект белья? Гигиену и полотенце?

– И бритву взял.

– Битву отдай. Ничего, выйдешь бородатый, как Иисус Христос. Документы все с собой? Книжки. Книжек мы тебе потом еще в передачах подкинем.

Ангел кивал. Мы прошли мимо клуба автолюбителей, там кто-то разгонял мотоцикл.

– Запомни имя и фамилию – Григорий Павловский, это санитар. Нашли его по своим, он про тебя знает. Он тебе передаст радио и наушники, которые Ли сделает, так что скучно не будет, только смотри не пались. И в сто пятидесятый раз – не нарывайся. Надеюсь, что прессовать там тебя там не будут. Опять же, Павловский приглядит. Передачи получать будешь.

Мы подошли к психушке. Ангел повернулся и обнял себя за локти.

– Слушайте, неужели вас три месяца не увижу?

– Ну почему не увидишь… – ответил Ли. – Бранд, где у них окна на общий коридор?

– Там.

– Сейчас.

Ли подошел к березе, которая стояла напротив окон.

– Бранд, подсади.

Бранд подставил руки юркому Ли, тот забрался на дерево, вытащил из-за пазухи бумажное сердечко – один из указателей на выставку – и повесил его на дереве.

– У меня еще есть. Если это снесет, повешу другое.

Ангел сморгнул.

– Кстати, Ангел, а ты детский немой помнишь?

– Знал когда-то…

– Покажи свое имя.

Он поднял большой палец вверх – «А». Потом два указательных вертикально приложил к губам – «Н». Потом один палец к губам – «Г». Сплел указательный пальцы между собой – «Е», и средний и указательный вниз – «Л».

– Ну отлично. Когда у тебя с расписанием все устаканится, будем вести диалог на ветках. И пожалуйста, рисуй там.

Ангелу явно было страшно переступать через этот порог.

– Ничего, Ангел, не ты первый. Скорее всего, тебя там ждет симпатичная компания. Ну что, готов?

Ангел глубоко вдохнул, выдохнул и кивнул. Я обняла его и отдала сумку. Рука его дрогнула. Бранд обнял Ангела за плечи и повел на проходную. Когда уже за ним пришли санитары, он развернулся и поднял руку над головой. Последний привет от нашего Ангела.

Глава тринадцатая

1

В Пентагоне уже было много народу. Все обменивались летними впечатлениями.

– Дева, ты у Ангела в последний раз когда была?

– Три дня назад.

– Как он?

– Ничего, но сам на себя не похож. Ладно, старик, не мешай. Мне поговорить надо.

– Ты тут совсем другая, – сказал Мишка.

– Какая?

– Ну, как будто у тебя тут с ними своя жизнь.

– Так оно и есть.

Мишка с удивлением рассматривал компанию. Его школьная форма выделялась из окружающей пестроты.

– Как тебе новая школа?

– Гораздо лучше.

– Привыкаешь?

– Да. По крайней мере, тут хоть понятно, зачем в школу ходить – задачи интересные дают. И вообще, с народом есть о чем поговорить. А ты как?

– Приблизительно так же. Они пока ко мне не лезут, но еще мало времени прошло. Так что все еще впереди. А что с медалью?

– Морально готовлюсь к разговору с завучем, но пока еще не совсем верю во всю эту авантюру. Может быть, и получится. По крайней мере, мне не сказали «нет».

– Здорово. Видишь, все-таки ты большое дело сделал.

– Не знаю… Я ни в чем не уверен.

– Подожди, на это нужно время. А чего еще делаешь?

– Ты голоса слушала в последнее время?

– Нет.

– Там интересные вещи рассказывают, между прочим. У нас тут под боком образовывается совершенно новая штука – Демократический союз. Настоящая политика!

– Господи, я понятия не имею, что это.

– Новое политическое движение. В воздухе что-то сдвинулось! Их контора еще гоняет, конечно, но, судя по всему, с ленцой. Там много людей, которые раньше были под запретом.

– Оставь ты меня ради бога с этой политикой! Мне это неинтересно.

– Ну и зря. Это сейчас самое интересное!

– Политика преходяща, вечно искусство.

– Глупость сказала.

– Ну и пусть.

Мишка долго смотрел на меня.

– Все?

– Думаю, все. Больно?

– Да.

– Я здесь часто буду появляться… Будем встречаться, пить кофе, ты мне будешь рассказывать про всякие голоса…

Мишка тоскливо замычал и отвел глаза.

– Ну послушай, мы же никуда друг от друга не денемся! Я здесь, всегда рядом.

Он попытался взять мою руку.

– Нет, не надо.

– Слушай, я пойду лучше. Хорошо?

– Хорошо.

– Прощай?

– Пока.

2

Выйдя из метро, Володя первым делом позвонил маме. Потом мы пошли на точку. Володарский, как обычно, начал. Прочитал обычную программу. Хотя за лето у него появилась пара приличных стихов, но так, ничего особенного. Потом его место заняла я. Читала новое. Володя и Нина с интересом слушали и переглядывались, а Коля заметно нервничал и как будто вслушивался в мои слова. Потом я уступила ему место на парапете. К этому моменту Володарский куда-то сдернул, а Коля начал читать отчетливо антисоветские стихи. Я остолбенела. Коля рифмовал «стрелы – расстрелы», затолкал в стихи смерть Мандельштама, репрессии и одно из стихотворений полностью посвятил проклятьям в адрес советской власти. Публика тоже почувствовала, что ее будто внезапно раздели.

– Неблагодарный! – выкрикнула полуседая тетка с кукишем на макушке. – Тебя советская власть выкормила-выпоила, а ты ее поносишь! Слезай! – И тетка начала прорываться к Коле. В толпе ей с этим не особо помогали, но в конце концов она добилась своего.

– Да идите вы! – Коля оттолкнул тетку ногой.

Тут же к нашей группе подбежали два мента, схватили Колю за шиворот и потребовали немедленно прекратить. Коля продолжал препираться с теткой, но та уже вопила как резаная: вырастили на свою голову, а они теперь старших бьют! Тогда менты стащили Колю с парапета и поволокли в отделение, а когда Володя попытался его отбить, взяли и его. Мы с Ниной побежали за ними. Тут из толпы выскочил Володарский, начал прыгать вокруг ментов и пытаться объяснить про литературную студию и чтения на Арбате. Сцены с теткой он не видел, качественно заступиться не мог и только ухудшал положение. Менты и ухом не повели. Так мы все оказались в Пятёре. Колю и Володю сразу завели в обезьянник, но мы с Ниной подняли такой визг, что от греха подальше в обезьянник посадили и нас. Кроме Коли и Володи там спал какой-то пьяный мужик. Воняло мочой и блевотиной.

Но, боже мой, как в эту минуту был красив Коля! Всегда такой холодный, теперь он переменился, и глаза его горели, волосы разметались, плечи развернулись. Просто Овод, а не Коля.

– Ты чего вообще? Я от тебя такого не ожидала, – шепнула я ему.

– Да так. Пару книжек летом прочел и с родителями наконец серьезно поговорил. Но потом расскажу. Давайте им покажем! Мы ничего незаконного не делали, мы просто читали стихи!

И мы начали трясти прутья и требовать немедленно нас выпустить. Менты посмотрели на нас с тоской, развернулись и ушли. Минут пятнадцать мы протестовали, впрочем, без результата. Потом притихли.

– Как ты думаешь, это серьезно? – спросила я у Нины.

– Серьезнее некуда, – сказала Нина.

– И что теперь будет?

– Да хрен его знает.

Потом в обезьянник зашел мент, показал на меня и приказал выйти. Мы пошли в кабинет, где он сел за стол и скучным голосом спросил мои фамилию, имя, отчество и паспорт.

– Сметлева Александра Сергеевна. Документов нет – несовершеннолетняя.

– То есть как диверсии проводить, так это пожалуйста, а как ответственность нести – так несовершеннолетняя? – поинтересовался мент. – Что же делала на Арбате?

– У нас литературная студия, мы читаем стихи.

– Кто разрешил?

– Вообще наша студия – литературное объединение и стихи проходят процедуру одобрения…

– А женщин вас там тоже учат бить?

– Не знаю, меня не учили.

– Кстати, как этого зовут? – Мент мотнул головой в сторону обезьянника.

– Николай.

– Общественный порядок нарушаем, девушка, – вздохнул мент. – Будем протокол оформлять. В какой школе учишься?

– Сто пятьдесят восьмой Ворошиловского района.

Мент замолчал и начал писать. Только тогда до меня дошло, насколько все серьезно. Я сменила тон на самый жалобный.

– Отпустите нас, пожалуйста.

– Нет. А то потом…

И тут со стороны обезьянника раздались вопли:

– Я требую немедленного предоставления телефона моему другу! Я требую немедленного предоставления телефона моему другу! – кричал Коля.

Кто-то заорал:

– Да блядь, положи его на пол, он так себе всю башку разобьет!

– Я требую немедленного предоставления телефона моему другу! – не останавливался Коля. – Я требую немедленного…

– Ну заткни его!

– Можно я посмотрю? Это же Коля, он кричит…

– Нет, сиди здесь.

Мент вышел в коридор, и я услышала, как он кричит:

– Ну Петрович! Наведи порядок! У меня там эта несовершеннолетняя… А если этот окажется без паспорта, представляешь, что нам будет?

– Я требую немедленного предоставления телефона моему другу!

– Ладно, дай ему телефон уже…

– Сейчас.

В кабинет вошел Володя. Коля замолчал. Володя был бледен, его руки ходили ходуном. Он не сразу, но набрал номер.

– Мама, привет. Со мной все хорошо. Просто тут очередь в автомате… Все хорошо, скоро домой поедем… – И он посмотрел на меня. Я пожала плечами. – Не беспокойся, не беспокойся, все хорошо… Отлично прочитали. И я тебя. Пока…

Володя положил трубку и пошел в сторону обезьянника. Я заглянула в открытую дверь. На скамейке сидел Коля. Весь лоб у него был в крови. Тут в отделение вошел маленький хромой человек. За его спиной подпрыгивал Володарский.

Я услышала знакомый с детства голос:

– Ну что вы, голубчик! Это же дети, – увещевал мента хромой. – Что вы с ними сделали?

И он посмотрел на мента с выражением отеческой скорби. Старик больше всего был похож на очень пожилого шимпанзе.

– Голубчик, ну разве можно так поступать с детьми? Ну подумайте, это же все-таки наша с вами смена…

Мент, который меня задержал, смутился.

– Читали антисоветские стихи, гражданку отпихнули… – начал оправдываться он.

– Ну, сами подумайте, какая идеологическая диверсия может быть в стихах? Немедленно выпускайте, дорогой, немедленно… Вы, дорогой, театром интересуетесь?

– Да… – мент с интересом начал рассматривать пол.

– Ну вот видите, голубчик, я могу вас пригласить на спектакль… Очень интересная постановка… А то, право слово, это же стыдно – вы взрослые люди, а воюете с детьми… Надо быть ближе к искусству…

Мент не выдержал укоризненного взгляда известного актера, открыл дверь обезьянника, и ребята потихонечку начали выходить оттуда.

– Вот и хорошо, голубчик. Вот видите, как все легко можно решить. – Артист достал записную книжку. – У вас когда ближайший вечер свободен?

– В среду…

– И супругу пригласите. В театре, прямо в центральном входе кассы. Дадите им записку. Они все сделают. Хорошо? – И потом уже рявкнул на нас: – А вы, рифмоплеты, немедленно вон отсюда!

И, гордо подняв голову, захромал к выходу. За ним пошел Володарский, потом Володя, Коля, Нина, я была последней. Ненавижу, когда последнее слово остается не за мной. Я открыла дверь, встала так, чтобы можно было быстро выскочить и заорала:

– Ну и твари же вы серые!

И шваркнула дверью.

3

Первый раз в жизни мы видели, как Володарский действительно был рассержен. Он ходил из угла в угол студии.

– Ребята, это безобразие. Это чистое, настоящее безобразие. Конечно, Дом пионеров получил письмо из милиции. Меня вызывали к директору. Это чистой воды безобразие…

– Но мы же ни в чем не виноваты, мы просто читали стихи, она сама начала приставать… – попытался защищаться Володя.

– Да, я понимаю. Но. Нелитованные стихи – раз. Стычка с женщиной – два. Хамство в милиции – Александра! – три. Даже Ефим Зиновьевич…

– Но нас хотя бы не посадили, – сказала я.

– Между прочим, ты единственная, кому письмо в школу.

– Да мне уже все равно. Пять минут позора к общей сумме уже ничего не прибавят.

– Еще раз повторяю: ваша выходка ставит под удар наши выступления на Арбате.

– Сколько можно литовать стихи? – взорвался Коля. – В конце концов, это цензура!

Ситуация накалялась, но Володя вовремя перехватил инициативу.

– Дмитрий Станиславович, скажите, а как вы с Ефимом познакомились?

Володарский зарделся. Он всегда умел мгновенно переключаться.

– Ефим Зиновьевич – ценитель поэтического творчества. У нас есть общие друзья. Я имел удовольствие читать ему несколько своих стихов. К тому же мы оба актеры.

– А как так получилось, что он смог приехать к нам?

– Вы знаете, он вообще милосердный человек. Я был в панике. Позвонил ему. Он немедленно сел в машину и приехал. А вам надо сказать ему спасибо. Кстати, вы приглашены к нему в гости… Поэтому я еще раз очень прошу Николая перестать провоцировать публику. И больше мы сейчас не будем это обсуждать. Я пока еще слишком зол и не готов вступать в дискуссию.

Мы переглянулись. Коля и Володя рвались в бой, но Нина наступила Коле на ногу.

– У меня для вас есть еще одно сообщение. «Детгиз» пригласил нас к участию в поэтическом конкурсе. В ближайшую неделю нам нужно сдать ваши стихи. После двух ступеней конкурсной программы издательство проведет третий этап в ДК Горбунова. Но самое интересное – это призы. Сборник «Детгиза». Для Гран-при – пятнадцать стихов в сборнике, первое место – десять, второе место – семь, третье место – пять. И еще будет приз зрительских симпатий, там тоже пять. В результате это будет приличная книжка под эгидой одного из самых престижных издательств, и ее не стыдно будет показать кому угодно. Это путь к славе. Кто будет участвовать?

Я подняла руку. От этого шанса в пользу Коли я была совершенно не готова отказываться. Коля махнул Володе, тот тоже поднял. И потом уже Ниночка.

– Так, хорошо. Это первое. Второе. Леночка, я подготовил с вами план индивидуальных репетиций.

Лена опять вспыхнула. Господи, когда она прекратит превращаться в помидор, когда с ней хотят заговорить?

– Начнем с классики. В этом месяце сделаем программу из Баратынского, Фета и Тютчева. Это будет небольшая программа, которую мы сможем встроить в вечера классической поэзии. Для вас, я думаю, это будет очень интересно. Хорошо?

Лена кивнула.

– Тогда приходите по вечерам сразу после группы.

– Дмитрий Станиславович, а расскажите, как там новенькие? Кого набрали?

– Ничего, вы знаете, ничего. Такие даже талантливые, очень смешные. Как и вы, когда первый раз я вас увидел. Немножечко другие, конечно.

– А от нас нужна какая-нибудь помощь?

– Подождите, мы пока еще не разобрались с постановкой, но, конечно, в сценарную часть я вас возьму.

– А какие они? Веселые?

– Да, да. И красивые, и веселые, ничем не хуже вас. Просто… – Володарский вздохнул. – Просто вы мои первенцы и всегда ими останетесь.

4

Чтобы погладить пионерский галстук правильно, его надо полностью намочить. Тогда из-под утюга выйдет совершенно ровная и блестящая тряпочка, ни одной морщинки. А вот для того, чтобы рубашка была гладкая, на нее надо плевать. Набираешь полный рот воды и плюешь на рубашку, а потом уже гладишь. Самое отвратительное – это юбка, она уже в начале года начинает блестеть от утюга.

Потом важно, чтобы рубашка отлежалась, и руки не дрожали, когда застегиваешь пуговицы, особенно манжеты. Галстук на плечи. Завязать пионерским узлом. Обязательно надо проследить, чтобы узел скользил. Значит, правильно завязан. В нагрудный карман пачку «Казбека», ну и черт с ним, что просвечивает. В другой – спички. В руки портфель. Дверь. Лифт. Выдох.

Надо считать шаги. От подъезда до люка в асфальте – двести тринадцать, от люка до винного магазина – сто шестьдесят четыре. От винного магазина до детской площадки – пятьсот два. От детской площадки до школьной ограды – двести тридцать четыре. От школьной ограды до школьного подъезда – сто шестнадцать. Снять куртку. На второй этаж, в кабинет математики.

На первом уроке они все делали вид, как будто меня нет. Но уже сразу после урока по школьной трансляции раздался сигнал общего построения. Ученики в обычных школьных формах плелись во двор и становились классами на спортивной площадке. И только я блестела, как сопля на морозе, вся такая в парадной пионерской форме. Как и было написано в дневнике. Любой каприз за ваши деньги. Барабанщика привели. Значит, будет музыкальное сопровождение.

Ученики выстроились в шеренгу по три. Даже у Ленки и Светки лица были испуганные, подмороженные. Боялась вся школа. Старшая пионервожатая дала команду на построение в каре. Четко печатая шаг, ученики от десятого до четвертого класса обошли площадку и встали буквой «п». Наверное, больше никогда не буду любить эту букву. Старперша вышла на середину плаца.

– Александра Сметлева, выйти из строя!

Вышла на положенных пятнадцать шагов.

– Именем Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, – начала вожатая, – за систематическое неношение символики Всесоюзной пионерской организации, за поведение, которое не соответствует идеалам пионера и клятве, которую давали при вступлении во Всесоюзную пионерскую организацию, Александра Сметлева исключается из рядов пионеров.

Забила барабанная дробь, но как-то не очень уверенно, будто заикаясь. Командирским шагом вожатая подошла ко мне, схватила за конец галстука и резко рванула. «Сука, не тот конец», – успела подумать я, перед тем как потерять сознание.

В себя я пришла от того, что очень хотелось дышать. Я вдохнула сквозь спазм. Рядом сидела вожатая и тормошила меня.

– Сашенька, Сашенька, с тобой все в порядке?

Я закашлялась и встала на четвереньки.

– Отойди от меня.

– Сашенька, я не хотела…

– Отойди от меня.

– Сашенька, я прошу тебя…

– Отойди.

Вожатая отползла. Я встала. Голова очень кружилась, а шею саднило. Галстук валялся на асфальте. Я посмотрела на училок. Они как вмерзли в землю, стояли с перекошенными рожами. Достала «Казбек», трясущимися руками попыталась зажечь спичку. На третий раз получилось. Глубоко затянулась. Табак обжег легкие, я изо всех сил постаралась не закашляться. Выдохнула дым вверх. С одного дерева на другое перелетела ворона. Я проследила за ней. Затянулась два раза, бросила окурок на землю и пошла.

5

Я хотела только добраться до Гоголей. Метро, переходы, люди, все слилось в один большой ком времени и пространства. Только бы добраться до Гоголей. Там будет легче. Тела я почти не чувствовала, разве что необходимость переставлять ноги. Меня вело только одно желание – добраться до Гоголей. Вот последний светофор. Финиш. Рухнула на скамейку. Уснула.

Проснулся от того, что меня трясут за плечо. Бранд.

– Ты что здесь делаешь в таком виде?

– Так, ничего.

– От ничего сонные хиппушки в пионерской форме и с гематомой на всю шею на Гоголях не валяются. Рассказывай.

И я все выложила. Как в школе только и ждали повода, а тут такой козырь – малява из ментуры. Как решили исключить из пионеров. Как срывали галстук и чуть не задушили. Я бросилась. Бранду на грудь и долго, долго плакала. А он только гладил меня по голове и говорил «маленькая», «бедная девочка». Мне стало тепло и снова захотелось спать, но Бранд встрепенулся.

– Подожди. Сейчас. Никуда не уходи, поняла? Я скоро вернусь. Сиди здесь.

– А можно я посплю?

– Поспи, – Бранд дал мне свою куртку.

И я снова повалилась на скамейку.

Бранд опять меня разбудил. На этот раз с ним был Валенок.

– Так. Еще раз расскажи, что случилось.

– Ну мы что, в милиции? Я что, показания даю? Я спать хочу.

– Нет, это важно. Расскажи, что случилось, но на этот раз уже ему.

И я начала рассказывать Валенку про галстук, про пионерскую клятву, про пачку «Казбека». Может быть, рассказывала с пятого на десятое, но Валенок слушал меня внимательно и задавал вопросы.

– А теперь можно я опять посплю?

– Нет. Не засыпай. Это шок. Такая реакция. Не спи.

– Что ты собираешься с этим делать? – спросил Валенок.

– Не знаю.

– Но они же тебя чуть не убили!

– А что с ним делать. Может, так и убьют когда-нибудь. Мне год осталось дотерпеть, а там… Ну, будет незаконченное среднее, подумаешь.

– Ты с ума сошла? Они над тобой издеваются, а ты еще думаешь без образования остаться?

– На себя посмотри.

– Не путай жопу с пальцем. Нет, это так оставлять нельзя. Бранд, у тебя есть мысли?

– Да какие мысли… Тут надо оформлять телесные повреждения.

– Валенок, а может, ты меня просто домой к себе отвезешь, и я посплю?

– Не спи. Ну, хорошо, побои мы снимем, а дальше что? – спросил Бранд. – В прокуратуру?

– В этом случае шухер до небес поднимется, нам такое не вынести без адвокатов и поддержки с воздуха. А у нее родители точно не того. В общем, прокуратура плохой вариант, потому что там обратного хода не будет. Наверное, лучше с роно начинать и припугнуть там их, а уже если они ничего не сделают – в прокуратуру. Другое дело, что непонятно, как быть со справками. У нас на руках будет только один экземпляр, вот и решай.

– Э, ты чего? Материалы осмотра будут храниться в травмпункте, так что мы всегда копию взять сможем. Ну хорошо, я смогу.

– Только тогда еще нужно будет ее фотографировать. А значит, нам нужен Ли.

– Да где ж его найдешь-то? У него адрес – не дом и не улица. Ладно, сиди с ней, пойду поищу.

И Бранд убежал искать Ли, а я привалилась головой на колени к Валенку.

– Не спи, не спи, пожалуйста, – уговаривал меня Валенок.

Глаза у меня слипались и, чтобы не уснуть, я раскачивалась из стороны в сторону, но все равно меня вырубало, и я приходила в себя от голоса Валенка.

– Не спи, не спи, не спи…

Вернулся Бранд.

– Нашел. Сейчас у кого-нибудь свистнет фотик и приедет к больничке. Так что двигаемся.

– А?

– Поехали в травмпункт.

Они взяли меня под руки и поволокли. И все время, пока мы ехали, единственное, на что я могла положиться, это были плечи и руки, которые то держали меня, то переносили с места на место, то заставляли идти. Пока, наконец, мы не оказались перед зданием больницы.

– Стойте здесь.

Бранд нырнул куда-то, потом появился на крыльце и подал знак Валенку, что меня можно вести.

– Пошли.

В кабинете за столом сидел доктор.

– Это что же у нас такое? Попытка суицида?

– Нет. Представь себе, исключение из пионеров.

Доктор свистнул.

– Тут полная гематома вокруг шеи. Протокол составить можешь?

– Бумагу? Конечно.

Доктор начал писать и время от времени просил повернуть голову то вправо, то влево.

– Это что же они с тобой сделали?

– Не спрашивайте.

– Да, Александра, врезали вам капитально.

– И что теперь делать?

– Лечиться. Синяк будет. Рот открой. Повреждения гортани не видно. В общем, повезло тебе, Александра. Это если с медицинской точки зрения. А если с другой… Ребята правы. Наказывать таких сук надо. Подожди в коридоре.

Я вышла, села на банкетку и опять очнулась от того, что Бранд меня тряс.

– Не спи, не спи, не спи…

– Так, справка есть. Но она… Она, сам понимаешь, ничего никуда не напишет.

– Конечно, я напишу. – Валенок потер руки. – Завтра я позвоню в пару инстанций по разным вопросикам… А потом напишу!

К больнице подошел Ли.

– Привет. Сфотографировать ее сможешь? Вот тут, с максимальным увеличением?

– Смогу. Но не на улице же среди берез. Надо ее куда-то поставить к стенке, чтобы светлый фон.

– Есть идея. – Бранд опять куда-то сбегал и вернулся с ключом. – Пошли.

Мы поднялись на второй этаж. Брант открыл дверь служебного туалета.

– Только тихо!

Мы зашли.

– Вот здесь можешь?

Ли кивнул.

– У меня только черно-белая.

– Давай, какая есть, главное, чтоб синяки было видно.

Ли поднял камеру.

– Смотри на меня.

– В первый раз участвую в такой фотосессии, – мрачно выдала я.

– Смотрите, шутить начала.

– Нет. Не могу больше, отпустите меня, пожалуйста. Я сейчас упаду.

Валенок вовремя подскочил и поддержал меня.

– Все? Ну, пошли, – сказал Бранд.

Мы вывалились из туалета. Бранд опять куда-то свалил. Наверное, чтобы отдать ключи.

– Теперь на улицу пойдем подышать воздухом.

Мы вышли на крыльцо больницы и сели на ступеньки.

– Курить будешь? – Валенок протянул мне пачку.

– Ох, нет. Мне сегодняшнего «Казбека» хватило.

– Активно занимаешься профилактикой курения.

– Не смешно.

Тут вернулся Бранд.

– Значит так. Завтра к вечеру Валенок закончит письмо. Закончишь? – Валенок кивнул. – Ли проявит и напечатает фотографии. То есть послать в роно мы все это сможем не раньше послезавтра. Пока идут документы, в школу можешь не ходить. У тебя справка на семь дней. Потом пойдешь в поликлинику к участковому, поняла?

– Угу. Но сейчас я хочу одного – лечь и спать.

– Пошли, ловить такси будем. Хорошо, что у меня позавчера получка была, – сказал Бранд.

Они потащили меня к дороге. Бранд голосовал и, когда такси наконец остановилось, повернулся к Ли:

– Довезешь?

– Конечно.

– Сдачу пропей.

– Договорились, – ответил Ли и запихнул меня в машину.

Мы долго ехали, ехали… Потом маленький Ли доволок меня до двери. Я с горем пополам открыла квартиру, ровным шагом дошла до комнаты и в чем была, прямо в пионерской форме, рухнула в кровать. И проспала три дня.

Глава четырнадцатая

1

С Валенком мы встретились на Кропоткинской.

– Как хорошо, что ты бросил свой карантин! Я так соскучилась без наших с тобой шляний!

– Я тоже… – Валенок смутился. – Как там у тебя в школе?

– Не поверишь. Слушай, там просто пожар в курятнике. Все бегают, хлопочут. Как на меня посмотрят, сразу отворачиваются, мрачнеют. Вокруг меня ведьмин круг образовался.

– Ну, ожидаемый эффект.

– Слушай, а как ты это сделал?

– Как-как… Просто я знаю, как их бумажки работают. Вот представь себе: приходит к ним телега – оформленная, как положено, с подлинной медицинской справкой и фотографиями. Они должны что-то сделать.

– А как подписался? Они ведь должны были вычислить, что ты совсем молодой.

– А им это неважно. Подписался полным именем и телефон оставил. Они меня и прозвонили.

– И что?

– И ничего. Я подписался «очевидец». Что в данных обстоятельствах, и они это прекрасно понимают, через пару минут превратится в «свидетеля», если дело дойдет до прокуратуры. Так что им пришлось как-то реагировать, вызывать всех этих твоих душегубов на ковер. Вот они и забегали.

– Ну ты даешь!

– Да нет… Я ничего не даю. Просто выучил, как у них там внутри все устроено. Благо, повод был.

– А почему они забегали?

– Потому что, если в роно прокуратура придет, они должны будут предъявить результаты внутренней работы, чтобы крайними не быть.

– Круто. Нет, правда, ты герой.

Мы подошли к Чистому переулку.

– Правила помнишь?

– Да.

– Отворачивайся.

Я отвернулась, Валенок ушел в переулок. Вернулся, впрочем, без лишних книг.

– Еще один адрес – и гуляй, рванина.

Мы пошли дальше.

– А что с твоим делом?

– А ничего. Молчание.

– Это хорошо.

– Нет, это нехорошо. Молчание никогда не хорошо, потому что ты не понимаешь, чем там они заняты. Я молчания боюсь. И бабушка тоже.

– А что, бабушку выпустили?

– Выписали давно. Дома сидит, как всегда, всех проклинает.

– Тебя за что? Ты же хороший!

– Это бабушка.

Мы дошли до Мансуровского переулка.

– Этот дом ты уже знаешь, поэтому просто подожди на той стороне улицы.

Я перешла через дорогу, а Валенок пропал. Я уже пересчитала всех кошек и котов в соседних подворотнях. Особей мужскага и женскага полу, проходящих по переулку за единицу времени. Дети, кстати, не попадалось совсем. Обмерила шагами два дома в переулке. Появился он минут через сорок. Не один, а с каким-то дядькой, с длинным шнобелем и кудрями. Валенок махал руками, дядька его успокаивал. Валенок опять замахал. Дядька сказал ему что-то резкое, развернулся и ушел, хлопнув калиткой. Валенок пошел ко мне.

– Что случилось?

– Подожди.

– Нет, серьезно.

– Сигарета есть?

– На.

Валенок курил, пока фильтр не загорелся.

– Что случилось? Не молчи!

– Кажется, я понял, почему за мной не следят.

– Почему?

– Он там.

– Кто?

– Сука.

– Подробности, давай подробности!

– Каких тебе подробностей? Отстань.

– Ну, ты меня знаешь. Я из тебя душу вытрясу. Буду чесаться от любопытства. Ну?

Валенок отвел глаза.

– Ну, пожалуйста, ну?

– Черт с тобой. Лет восемь назад отец и еще несколько его кентов решили сделать самодельный журнал про умное. Шумная была компания. Все смеялись, спорили. Ну, в общем, решили журнал. Половина текстов мать сама на машинке печатала. Авторов собирали, разговаривали. Я так не помню подробностей, помню, что весело было, делом занимались. Тайны, секретики…

Потом появляется этот золотой-медовый. Причем знали же… Из другого города позвонили, сказали, что он там всех сдал. Но отец… Не поверил, запричитал: «Как же так… На хорошего человека наговариваете…» Золотой-медовый… Блядь. Дай еще сигарету.

Он опять остервенело закурил.

– И что?

– Сдал он их всех. Отец по этапу пошел, мать свидетелем по делу. Она тоже, сама знаешь… Потом… А теперь я прихожу, и он там.

– Так ты им сказал?

– Сказал… Орал я им туда. Феде в рожу кричал. Сдаст их всех. Сука. Поэтому и с меня сняли слежку. Он там только для одного.

– А этот твой что?

– Как обычно… Такой-сякой… золотой-медовый… умный-разумный… Как под копирку.

– И теперь будешь делать?

– Думаю об этом. Что я могу? Они ж все ко мне как к пацану-книгоноше. Отцу позвоню, матери. Всем рассказывать про суку буду. Сюда больше ни ногой. И ты тоже, ни нарочно, ни специально. Запомни. В этом переулке чума. Не ходи сюда.

2

В школу теперь стало не то чтобы приятно ходить, но… Это как капнуть мыло в суп – жир мгновенно разбегается ровно по кругу. Так и вокруг меня. Я наслаждалась этим пространством. Никто не подходил. Наоборот, они меня боялись! Даже хотелось специально подкрасться, шепнуть на ухо «Бу!» и посмотреть, что получится.

Даже в учебе не особо гадили. Формально, вопрос-ответ, контрольная, четко по учебнику, даже без апелляций обошлось. Получала свои тройки по всем предметам и была свободна. Такой жизнью можно было жить. Спасибо Бранду и Валенку.

Но вот опять «Сметлева, к завучу».

Щука в своей стандартной позе стоит, смотрит в окно, держит паузу. Других прологов у нее не бывает.

– А, это ты, Сметлева, заходи, садись.

Ну что ж, сажусь, раз пригласили.

– Александра. У нас с тобой произошло довольно серьезное недопонимание. Как педагогический коллектив мы несем ответственность за твое воспитание, твой моральный облик.

Да было уже, давай дальше.

– И вот теперь, после этой… неприятной случайности, получается, весь педагогический коллектив был поставлен в невыносимые условия. Ты прекрасно знаешь, что у Галины Геннадьевны случился сердечный приступ. Она сейчас находится перед необходимостью сдать заслуженные награды, почетные грамоты, пройти переаттестацию. И все из-за того, что ты не смогла вовремя прийти, поговорить с педагогическим коллективом, чтобы мы вместе как-то решили наши противоречия. Возможно, мы не святые и тоже что-то не понимали, но мы могли постараться услышать тебя, решить эту проблему, а теперь она вышла на уровень района. Ты поставила под угрозу существование целого педагогического коллектива.

Это я поставила под угрозу, а не вы меня убивали. Хорошо. Сижу молчу.

– Вот куда ты сейчас смотришь? Я с тобой разговариваю! Ты понимаешь свою ответственность в сложившейся ситуации? Понимаешь?

Норовит все мне в глаза посмотреть, а я ей – в переносицу. Проверенный трюк, так взгляд поймать нельзя.

– Ну что ж мы будем делать с тобой, Александра?

– Что?

– Ну, может быть, справедливо было бы, если бы ты написала в районный отдел образования письмо, в котором как-то, может быть, сообщила, что ты все не очень правильно поняла, и что мы попробуем разрешить наши разногласия, что у тебя нет претензий к педагогическому коллективу, старшей вожатой и Галине Геннадьевне…

– Нет, нет, подождите, подождите, подождите. То есть исключение, то, что меня душили на плацу, – это мне приснилось? Недопонимание такое?

– Это была случайность. А вот то, что ты потом сделала дальше, ты сделала умышленно.

И тут ее пробило. Она правда не знала, как себя со мной вести. Руки ее метались по всему столу, хватая то ручку, то тетрадки, то учебники. Нижняя губа затряслась, и она ее прикусила. Поднесла руку к воротнику, потом отерла ее о юбку. Да хер с тобой, золотая рыбка.

– Я вам могу пообещать, что ни я, ни мои родители, ни очевидцы не будут подавать заявление в прокуратуру. Но и вы оставьте меня в покое.

Завуч поняла, что я ее раскусила.

– Только ты не думай, что теперь тебе все можно. Школа может еще передать сигнал из арбатского отделения милиции и другие документы на учет в районную комнату милиции.

– Вы мне угрожаете?

– Предупреждаю.

– Хорошо, – теперь я смотрела строго ей в глаза. – Я могу идти?

3

Коля перестал приходить на Арбат и вообще пропал куда-то. В студию тоже ни ногой. Я спросила у Нинки, она только плечами пожала и покосилась на Володю. Конечно, боялись первое время, после истории с ментовкой, но потом осмелели, начали читать. Постепенно все вошло в свою колею.

В этот раз закончили что-то около пяти, и я понеслась к своим на Гоголя. Пока все не разбежались, надо было поговорить с Собакой. Вдруг около театра Вахтангова я услышала голос. Люди окружили его плотным кольцом, так что видно не было. Голос тянул к себе. И стихи. Голос рычал, орал, плеваться стихами. Страшными. О крови, об ужасах и пороках, о черном, низком, почти политическом. Я растолкала публику локтями. В круге стоял парень в черной косухе и орал стихи. Он не читал их, они сами прорывались сквозь него, через его голос их выносило за пределы его тела. Те самые стихи с нужными словами, которые мне были так необходимы. Я смотрела только на него. Сказала себе: «Если сейчас с ним не познакомишься, просрешь свою жизнь».

Он закончил. Вместо него вышел кудрявый мальчик хипповского вида с колокольчиком на запястье и начал читать что-то про коммуналку. Я подошла.

– Здравствуйте. Мне очень понравились ваши стихи. Я тоже поэт. Читаю здесь, только у Пушкинского дома. Можно я вам прочту?

Он улыбнулся и склонил голову, я смотрела только ему в глаза. Читала, читала, читала, читала свои новые. Потом он сказал: «Так, ладно», взял меня за руку и мы пошли.

– А как ты это придумываешь? – спросила я.

– У нас группа, обсуждаем.

– Нет, так нельзя обсуждать… Там что-то другое… Темы… Ты, наверное, что-то знаешь про горе. По-настоящему большое горе.

– Да.

– Что?

– Не хочу.

У него была сухая теплая ладонь.

– Ты куда сейчас?

– Домой.

– Я провожу.

– А я в поэтической студии читаю… Вот первый тур конкурса прошла.

– Большой поэт, – он усмехнулся.

– Не знаю… Я… Наверное, это все теперь кажется такой глупостью… А где ты был? Почему я тебя раньше не видела здесь?

– Уже полгода как читаем. Может быть, просто по времени не совпадали…

– Как жалко… Я пропустила полгода… Как жалко…

– Ты где живешь?

– На «Щукинской».

– Я тоже недалеко.

– А ты только стихи пишешь?

– Нет, почему. Я на заводе работаю.

– На заводе?

– Ну а что такого?

– Не представляла себе…

– Ничего сложного…

Я не знала, о чем с ними разговаривать. Я могла только смотреть на него и радоваться, что он рядом, чувствовать жар, исходящий от него.

Вышли из метро. Подошли к моему подъезду.

– Мы еще увидимся?

Он не ответил. Просто сделал шаг вперед и поцеловал. Страстно, в губы, с языком. Да. И это было то, чего я больше всего хотела. Мимо проходили люди. Он отодвинулся.

– Тебя как зовут?

– Саша, а тебя?

– Антон.

Он достал записную книжку, я продиктовала номер, он написал на клочке свой.

– Позвони завтра.

– Обязательно, обязательно позвоню.

4

До больницы еще можно было добраться от Текстилей на троллейбусе, потом тоже долго-долго идти вдоль прудов. Подумать об Антоне. Ли сколотил для березы специальную лестницу – жердочку и несколько чурбачков, чтобы можно было сразу ухватиться за нижнюю ветку. Пользовались ей не только мы, но и другие посетители, которых в больницу не пускали. Администрация почему-то с лестницей воевала и старалась уничтожить. Я научилась взлетать по ней на ветку, как настоящая акробатка.

Забралась. Машу всему третьему этажу. Они там в окне передвигаются, натурально, как тени по Дантову аду. Наконец заметили, позвали Ангела. Ангел действительно с этой бородой и в сером больничном халате стал похож на Иисуса. Машет рукой.

«Как ты?» – изображаю знак вопроса. Отвечает покачиванием руки: «Ну так… Нормально. А ты как?». Я прислоняю две руки к сердцу изображаю стук – «Влюбилась». «В меня?» Машу головой – «нет». «Он кто?» – палец направо вверх и знак вопроса. Блин, как ему показать… Как бы сую свою руку за пазуху и склоняю голову. Он некоторое время думает. Потом изображает свиток и что-то пишет. «Поэт?» – знак вопроса. Показываю лавровый венок, превращаюсь в музу, надеваю венок на воображаемую голову. Он выставляет три пальца за головой: «Король? Принц?». Нет. Опять лавровый венок, муза, склоняю голову и сую руку за пазуху. «Гений?» – «Да». Машет головой. «Гений, – венок на голову, – это я». Показываю ему фак. «Какой?» – «Огромный, как небо». Показываю на язык, потом будто разворачиваю конфету – «Сладкий». Показываю на бицепс – «Сильный». Показываю львиную пасть – «Как лев». Ангел скрестил руки на груди – «А я?» Показываю ему рукопожатие – «Друг». Палец направо вверх – «Он», прикладываю палец к глазам, уху, сердцу, низу живота. Ангел проводит по щеке – «Слеза». Машу головой – «Ты» – рукопожатие. Ангел тычет указательным пальцем в меня – «Ты», перебирает пальцами – «Иди к нему». Нет. «Я» – рукопожатие. «Я», «его» – руки у сердца. Тут я немножко отвлеклась от Ангела и увидела, что во всех окнах стоят серые тени и не отрываясь смотрят на наше представление. Прижала руку к сердцу, поклонилась. Раздались бурные аплодисменты.

5

Коля так и не появлялся. И трубку не брал, и на Арбат не приходил, ни с кем не разговаривал. Нина и Володя загадочно молчали. Но, вообще-то говоря, надо было писать сценарий для младших, и его отсутствие грозило обрушить и без того хлипкую нашу конструкцию. На Володарского было страшно смотреть. Он каждый раз с надеждой спрашивал Нину: «А Коля придет?» Как будто умолял. Но ничего, я тоже умею быть клещом похлеще Нинки. Приперла ее к стенке, достала его адрес. Не мытьем так катаньем, но я заставляю его поговорить, даже если придется сидеть у него под дверью. Прихожу к нему на Чистаки, звоню. Из-за двери слышно шарканье и старческий: «Иду, иду!» Открыл дверь дедушка, совсем старенький, в очках с огромным увеличением, вязаной домашней кофте, с клюкой.

– Здравствуйте, а Коля дома?

– Проходите, проходите. Колюшка, к тебе пришли! – Он показал на дверь и ушуршал в другую сторону.

Коля жил натурально во дворце. Только из коридора выходило семь дверей. Прямо по запаху чувствовалось, что это квартира мажора. Дверь одной из комнат резко распахнулась, на пороге стоял Коля в домашнем халате, совершенно серый, как газетная бумага.

– Коль, ты чего?

– А ты чего приперлась?

– Поговорить надо.

– А мне не надо.

– А мне надо.

Он хотел было закрыть дверь, но я вовремя подставила ногу.

– Так не делается. С тобой что-то происходит. Володарский стоит на ушах. Володя и Нина как воды в рот набрали. Кто остается? Я и Ленка? Ты так решил все сделать?

– Что все? Что сделать?

– Вот это я и хочу узнать. Если ты уходишь из студии, давай ты как-то об этом и скажешь. А если не уходишь, то объясни, что произошло. Начнем с того, что ты мне не рассказал всю историю про стихи. И потом, почему после ментовки ты вообще исчез?

Коля постоял с минуту, подумал.

– Ну ладно, входи.

Я зашла. Высокие стеллажи дорогого дерева, Валенок бы позавидовал. Собрания сочинений. Библиотека фантастики. Всемирная литература… Такого на макулатуре не заработаешь. Ковры, хрусталь, видак… Ох, ни фига себе…

– У тебя есть видак? Кто у тебя родители?

– Папа в «Совэкспорте» работает.

– А. Надо же, ведь ты не особо светил всю эту красоту. А вот что про видак не рассказал, вот это зря. У меня есть знакомые, они могут подкинуть разное.

– Да у меня самого есть…

– И молчал?

Коля виновато кивнул.

– Ну, так ты расскажешь?

– Даже не знаю, с чего начать… Я ж не знал… Не спрашивал, откуда у нас квартира эта… Какая семья… Меня же до последнего момента устраивало происхождение «из крестьян». Понимаешь, идиот! Папочка в загранке, детство в Алжире… Я же не видел ничего… Не замечал… А где прадедушка работал? В милиции… Это же максимум, что я у них спрашивал…

– Почему это так важно?

– Подожди. Это важно. Потому что… В общем, летом я «Архипелаг» прочитал. И с вопросами к родителям.

– А они что?

– Мямлить начали про ошибки, про верную линию, но с перегибами, но вообще головы в плечи втянули. Я думал, может, не всё знают. Рассказал им про дело Юркуна.

– А это кто такой?

– Это был многолетний любовник Кузмина, тоже поэт. Они жили практически с семьей. И тут вот этот божий одуванчик, – он махнул в сторону, куда скрылся дедушка, – встрепенулся и говорит: «Да я этого пидараса лично допрашивал». А я, понимаешь, я всю жизнь считал, что у меня прадедушка в милиции работал. Генерал. Блокадник. Орденоносец.

– Да. Кошмарная история.

Колю потряхивало.

– Ну ладно, допустим. Но это же все летом было. Сейчас-то чего?

Коля с силой потер лицо руками.

– После милиции… Слово за слово… Я им про расстрелы… Про судьбу Юркуна… Про то, что молчать об этом – преступление, особенно когда их кровь фактически на твоих руках… И тут выясняется, что они вообще-то за то, чтобы его расстреляли. Но не потому, что совок и вся эта фигня коммунистическая, а потому, что…

– Что?

– Потому… Потому что пидарас.

– Подожди, но к тебе это…

И тут до меня начало доходить.

– Коль, Нина права была, что ли? Вы с Володей…

Коля опустил руки в карманы халата и распрямил их с такой силой, что карманы начали рваться. Его лицо стало багровым, как-то сразу отекло, он схватил себя за голову и начал орать. Он рвал на себе волосы и мог только орать. Из коридора раздалось «Колюшка». Я прижала собой дверь. Коля кричал.

– Коля, успокойся, нельзя же так…

Но он не останавливался. Истошно, на одной ноте орал «А-а-а-а» и продолжал клочьями вырывать волосы. Я рванула за дверь, мне на руки почти упал дедок. Переставила его подальше – где кухня? Он махнул рукой – там. Добежала до кухни, схватила чайник, кинулась обратно. Вывернула ему целый чайник на голову. Потом схватила, крепко обняла. Колю колотило, и он ни на что не реагировал. Пришлось укусить. Он наконец-то почувствовал боль и дернулся.

– Спокойно, спокойно, угомонись.

Весом своего тела я опустила его на пол.

– Угомонись, ничего страшного не произошло. Ты им сказал? – Я ударила Колю по морде, как Бранд показывал. – Ты им сказал?

Он покачал головой.

– Значит, ничего еще не потеряно. Значит, есть какой-то выход. Просто надо успокоиться. Ты – это ты. И по фигу, кто на что и как смотрит. Сейчас тебе нужно поспать. А потом еще поговорить… Не знаю с кем… С Володей, что ли. Ты не один. Ты – это ты. Ничего не изменилось. Ты просто замкнулся в своем ужасе и напридумывал себе бог знает чего… Я здесь.

Тут входная дверь хлопнула и в коридоре раздалось «Колюшка!». Я стукнула Колю по спине: «Соберись». Театральная практика не прошла даром, и Коля изобразил осмысленное выражение лица. В комнату вошла Колина мама, увидела мокрого сына и лужу на ковре.

– Здравствуйте. Это что вы тут делаете?

– Сценарий разминаем, – нашлась я.

– А это что? – она показала на мокрый ковер.

– А это я доказывала, что из такого положения можно чайник перевернуть, а Коля мне не верил.

– Понятно…

– Ну ладно, я пойду.

Коля встал меня проводить. И уже когда открывал дверь, шепнул мне:

– Спасибо. На Арбате встретимся.

Глава пятнадцатая

1

Из всех студийцев до финала конкурса дошла только я. Нину отсеяли на первом этапе, Володя слетел со второго, но болеть за меня пришли стройными рядами. Я в первый раз осознала важность костюма. Поэтому специально выпросила самый крутой хайратник из макраме, феньки нацепила по локти, длинную льняную рубаху с вышивкой. Чтобы получилась такая же я, но поярче.

– Главное, только не волнуйся, – уговаривал Володарский по дороге к Горбушке. – Возьми тексты, чтобы не забыть…

– Так я их наизусть помню, мы их сколько раз на Арбате читали!

– Все равно. Я буду стоять за кулисами с водой. Главное – не беспокоиться.

– Дмитрий Станиславович, мы давно все отработали…

Я смотрела на Колю, Нину и Володю. Они сохраняли каменное выражение лица. Черт, интересно, поговорили они друг с другом или нет? Ведь не спросишь, и лезть не надо, даже виду подать нельзя. Но как мне теперь с ними общаться? Что говорить, что не говорить?

Молчат.

– Сашенька, ты меня слушаешь?

– Слушаю, слушаю, Дмитрий Станиславович…

– Вот обрати внимание, у Лены хорошо получается с ритмом. У тебя там есть в нескольких местах…

– Дмитрий Станиславович, извините, что за критика перед выступлением?

– Да, прости, прости, Сашенька, это я просто сам тоже немножечко…

– Волнуетесь. И даже больше, чем я.

Володарский виновато улыбнулся. Мы пришли. Ребята пошли в зал, а мы с Володарским – регистрироваться в комиссию. Тетка в оперном платье хмуро спросила имя и фамилию, велела ждать за сценой. Вокруг меня сидели другие участники, но никого из них специально рассматривать не хотелось. Одеты были как-то невыразительно, а кое-кто и просто в школьную форму, так что самой яркой в этой компании была я. Вообще не волновалась, даже странно. За кулисы пришла тетка в оперном платье, позвала нас и мы гуськом пошли на сцену. Тетка взяла дыхание: «Поприветствуем участников конкурса!»

Заиграла музыка, софиты развернули на нас. Я к сценическому свету попривыкла за время наших погребений, а многие стушевались и застеснялись.

На сцену вышел дядька в костюме, начал представлять членов комиссии. Ни одного знакомого лица и даже отдаленно знакомой фамилии. Тети и дяди вставали с первого ряда, всплескивали руками, кланялись, садились обратно. Дядька оказался председателем комиссии. Представление он закончил речью – дорогие москвичи, очень рад бла-бла-бла поэзия юность бла-бла-бла новое время бла-бла-бла-бла смена курса бла-бла-бла передаем вымпел бла-бла-бла-бла. Наконец он заткнулся, и на сцену опять вышла тетка в оперном: «Сейчас, дорогие друзья, начнется жеребьевка. По правилам, все наши пятнадцать участников должны вытащить записку и это будет их порядковый номер для выступлений». Тетка метнулась за сцену и вышла с круглым аквариумом, внутри которого лежали бумажки. Мы также, гуськом, пошли вытаскивать. Подошла моя очередь.

«Номер восемь – Александра Сметлева!» – объявила тетка.

Каждый конкурсант мог прочитать только пять стихотворений, читать должны были по три группы с перерывами на речи организаторов. На время речей нас отпускали со сцены. А думать хотелось только об Антоне. Антон. Антошенька. Антоша. Тоша. Как мне не хватает тебя. Ты сейчас там, на своем заводе, а хочется, чтобы был здесь. Смотрел на меня. Чтоб тебе понравилось. Думаешь ты обо мне сейчас или нет? Мой любимый. Волшебный. У тебя ладони такие широкие. Каждую линию четко видно…

Надо же, какой голос-то писклявый! Впрочем, стихи ничего…

Встречу, поцелую каждый ноготь, каждую косточку на пальцах…

Вагоны-погоны… Это рифма такая? Бр-р-р…

Мне только нужно, чтобы ты руку на голову положил, просто чувствовать ее затылком. Или плечом. Больше ничего не надо. Нет. Конечно, мне надо все. Чтобы ты говорил со мной, обнимал меня, чтобы я могла в твои глаза смотреть. Ты самый, самый лучший…

А это вообще какой-то детский сад. Сколько ему лет, что он такое пишет?

Почему тебя нет здесь? Какого черта ты делаешь на этом своем заводе? Ты ведь не думаешь обо мне ни секунды! Хотя нет, конечно же, не думай, думай о стихах…

Ого. Так, вот это уже серьезно. Выглянула за кулисы. Парень красивый.

– Саша, приготовься, ты следующая. Саша, слышишь?

– Да-да, слышу.

– Александра Сметлева!

Вышла на сцену. Подняла руку с открытой ладонью – и сразу пришло все внимание публики. И начала. Я держала их за реснички. Они слушали меня, как бандерлоги удава. Каждое слово, каждый звук, каждый поворот интонации. Работала с залом так, как сто раз до этого на Арбате, на вдох и выдох. Даже один раз засмеялись, а это сделать труднее всего. Весь огромный зал Дома культуры Горбунова превратился в одно большое ухо и слушал только меня! Закончила.

Овация.

Жалко, что ты этого не видел, может быть, ты бы меньше ухмылялся…

– Ох, Саша, как я за тебя беспокоился!

– Ну как прочитала-то, Дмитрий Станиславович?

– Хорошо, молодец. Очень хорошо было.

– Давайте в буфет? Очень пить хочется.

– Тебе водички дать?

– Не, давайте сока или кофе. Я бы еще в курилку сходила…

– Нельзя до конца конкурса, а в буфет действительно пошли.

В буфете Володарский купил мне чашку кофе и сок.

– Подожди, я сейчас за ребятами сбегаю. – И выскочил звать наших.

Они влетели всей толпой, начали меня тормошить.

– Слушай, ты правда лучше всех читала! – щебетала Ленка.

– Ты там была на своем месте! Прямо тютелька в тютельку! И отличалась от них от всех, – сказал Коля.

– Старалась.

После перерыва на заседание конкурсной комиссии нас пригласили в зал. Еще одна речь. В конце концов, началось объявления результатов. Третье место получила та самая, писклявая с неплохими стихами. Она выскочила на сцену, начала прыгать, вертеть хвостиками, махать ручкой и благодарить маму. Ладно, проехали. Второе место у тихого троечника в огромных очках. Стихи про математику, и там действительно математики больше, чем стихов. В общем, надо признать, что конкурсная комиссия, из кого бы она там ни состояла, дело свое знала. Это можно было слушать. На первом месте оказался тот самый красавец из Киева.

На секунду я испугалась – ну неужели, неужели пролетела?

«Гран-при конкурса получает участница литературной студии „Вдохновение“ Александра Сметлева!»

Нет. Да. Есть! И я пошла на сцену нарочно медленно, под аплодисменты, ни на секунду не опуская головы. Я победила. Я смогла. Поклон. Гвоздики. Диплом. Они все хлопают! Слава пришла! У меня будут стихи! Книжка! Почему будут? Есть! Я уже собиралась развернуться и пойти обратно, как тетка в оперном платье сказала мне на ухо: «Саша, не уходите». Потом она развернулась в зал: «И я счастлива вам сообщить, что приз зрительских симпатий по итогам голосования также получила Александра!»

Володарский вскочил со своего кресла и закружился на месте. Я пригласила всех своих на сцену и представила. Мы вышли в нашем поклоне из финала спектакля. Из двух букетов каждому удалось раздать по гвоздике. Вся формальная часть будет завтра, послезавтра, неважно. А сейчас можно просто наслаждаться.

И позвонить Антону.

2

К нему. Он ждет. Прямо здесь взять за руку, поцеловать, черт с ними, пусть глядят. Смотрю в его карие глаза – мелкая крапинка по радужке, волна черных волос надо лбом, четко очерченные губы, чуть припухшие, что делает его похожим на пупса. Я их хочу сейчас целовать.

– Привет, лауреат.

– Ну что ты дразнишься?

– Ничего. Поехали.

Он берет меня за руку и тащит на троллейбусную остановку.

– Мы куда?

– Увидишь. Я там половину детства провел.

– А почему не к тебе?

– А почему не к тебе?

– У меня там родители.

– У меня тоже. Отец. Все сложно.

– Бедный…

– Ничего, привык. Я скоро комнату сниму, полегче станет.

– Везет тебе…

– Работать надо.

– Ну куда мне работать? Подожди, тебе на щеку пылинка села…

– Села…

Пять остановок на троллейбусе показались длинным путешествием. Какие у него глаза глубокие… И на носу прыщики…

– Идем, идем…

Зашли в подъезд, спустились в подвал. Здесь. Он открыл одну дверь, потом другую. Тьма кромешная.

– Спички есть?

Достала спички.

– Но нет, одной не хватит.

– Хочешь сигареты?

Закурил и тут же закашлялся.

– От нее свету тоже никакого. А ты куришь? Дети будут зелеными…

С пятой попытки удалось рассмотреть огромное колесо на двери, которое он несколько раз повернул.

– Заходи.

– А что здесь?

– Бомбоубежище.

– Вдруг кто-то придет?

– Не придет, проверено.

– Ну, не придет и не придет…

В помещении было темно, воздух влажный и тяжелый. Он взял меня за руку и повел куда-то во тьму, потом остановил и развернул, я почувствовала за спиной стену. Обнял меня. Я носом наткнулась на холодную молнию его косухи, почувствовала его запах, послушала биение его сердца. Потом подняла голову и приникла к его губам. Покрыла маленькими поцелуйчиками изгиб ушной раковины. Губами нарисовала дорожку от уха по шее к ямке между ключицами. Он засопел. Его руки поднимались по моей спине, потом он их резко отдернул, склонил голову, нашел губами губы и начал расстегивать мою рубашку. Его руки коснулись меня, и стало невыносимо жарко и стыдно. К моей коже лет с десяти никто не прикасался, тем более к груди. Через одежду не в счет. У меня брызнули слезы.

– Э, ты что?

Его рука дернулась, но я остановила ее и теснее прижала к себе. Я подняла его водолазку. Вот как, оказывается, чувствуется прикосновение кожи к коже. Это лучше, чем теплая вода в ванне, нежнее моря, сладостней фантазий. Да. Мы целовались, и целовались, и целовались. Языки исследовали друг друга. Потом он расстегнул ремень, молнию, и в низ живота мне уперлось горячее и чуть влажное.

– Что это?

Он на секунду запнулся.

– Хуй.

Я тихонько, боясь нащупать все сразу, сделать больно, шажочками пальцев двинулась в направлении объекта изучения. Он застонал и поставил ногу между моих ног. Тут же где-то внутри меня возникла уверенность в скором облегчении. В углу что-то зашуршало.

– Что это?

– Не знаю, крыса, наверное.

– Крыса?! А-а-а!!!

– Ты чего? Не ори.

– Ты привел меня в подвал с крысами?

– Молчи.

– Пошли отсюда немедленно, немедленно! Где тут выход?

– Да не тут…

Я сделала несколько шагов и ударилась о другую стенку.

– Тьфу, да не туда… Пошли.

Он схватил меня за руку и вывел из опасного и сладкого места.

3

– Холодно уже.

– Иди сюда. Теплее?

– Ну так… Только все равно ветер дует.

– Пошли на чердак?

– Пойдем… А у меня скоро книжку начнут делать. Думаю, какие стихи поставить. Поможешь?

– Нет. Тут я тебе не помощник.

– Почему?

– У нас с тобой разные взгляды на литературу.

– Нет. Взгляд может быть один. Твой. Что не так?

– Я тебе сейчас скажу, а ты разревешься.

– Не разревусь.

– Это в принципе все… Как сказать… Ерунда.

– Правда, ерунда?

– Нет. Просто, понимаешь… Литература – это гораздо больше, чем рифма. Вы сейчас пока соревнуетесь в создании гладких образов.

– А ты о чем думаешь?

– О сочетании звуков, об ощущениях, которые рождаются у читателя…

– А чем одно от другого отличается? Французы те же… Бодлер… Ровно то, о чем ты говоришь.

– Он сильно экспериментировал с текстом, это правда. Он старался, но то, что потом сделали из этого русские символисты – это один сплошной маньеризм и фигня. Только друг другу мозги чистили.

– Хочешь сосиску?

– У тебя есть?

– Из дома стырила для тебя.

– Давай.

– Так почему же ерунда?

– Потому что это больше. Бодлер экспериментировал с тем, чего в принципе не могло быть в поэзии на тот момент, с тем, что считалось грязным и низким – дохлой лошадью, вшами. У тебя какие чувства вызывают эти образы?

– Ну, гадость, конечно.

– Вот. А это ровно то, о чем нужно подумать. То, что цепляет. И фонетически, и эмоционально, и на уровне образа. Из наших Маяковский в этом направлении работал.

– Да твой Маяковский так же, как и все остальные, в желтой кофте скакал по улицам! Подожди. Испачкался. У меня салфетка с собой. На, вытрись.

– А вот сочетание флейты и его водосточных труб никто из них не смог придумать. Там стихи. А то, что вы делаете, это такой совок, такое варенье…

– Я старалась…

– Образования вам не хватает, размышлений над этим. Чем вы занимаетесь в этой вашей студии?

– Я люблю тебя.

– И я. Но сама поэзия… В ней, понимаешь, есть целый спектр восприятий. Думаешь, почему ты зрительские симпатии взяла?

– Почему?

– Ты как оделась?

– Феньки по локоть, хаер.

– То есть ты могла себе представить, как на тебя отреагируют и что им хочется отдать приз неформалке?

– Скорее чувствовала что-то такое.

– Вот в этом тоже есть восприятие поэзии.

– Да?

– Да. И смотри, как всего два слога «ми» и «му» при перемещении в разные части текста могут менять смысл – «мир» и «умер». Или даже декларация смысла не важна, важно интуитивное восприятие, как у Мамонова: «У каждой бабы есть свои люляки». Он играет между гастрономическим «люля» и сексуальным.

– Я Мамонова однажды спьяну проспала…

– Это ты о чем?

– Неважно. У меня есть своя компания.

– Если возвращаться к французской школе, то, конечно, этих всех русских подражателей надо просто вычеркнуть. Они гроша ломаного не стоят.

– Покажи, как сделал «му»?

– Му.

– Замри. Так тебя целовать приятно… И губы красиво складываются… Мне так нравится, как ты говоришь…

– И еще, если подумать, то откуда взялось это представление об источнике смысла, как о чем-то внутреннем, что автор типа «источает»?..

– Хорошо, я поняла, что ты не будешь мне советовать со сборником.

– Не буду.

4

Ну, конечно, он прав! Все эти рифмы давно себя изжили, это какая-то устаревшая работа с формой, ее полировка, подбор размеров. Какое, действительно, это имеет значение? Тоже мне мастерство. Хуже только искусство палиндрома. Если можно отказаться от рифмы, от нее нужно отказаться. В этом он тоже прав. И да, я пишу не о том, что знаю, а о чем мечтаю. Ну, может быть… Хотя…

По-моему, все-таки мечты являются материей для поэтического. Да, договорились. К черту рифму. С сегодняшнего дня важным будет только ритм – и то, что я знаю. А что я знаю? Я же не хожу на завод. Он там, может, шестеренки вытачивает – или что у него там. Я знаю только стол, на столе несколько капель кофе, почти подсохшие, а одна полуразмазана пальцем. Капли ведут к блюдцу. Блюдце сколото в одном месте, и шершавый фаянс, если присмотреться, похож на лужицу, по которой идет рябь. А в блюдце стоит чашка. Ее дно тоже коричневое из-за кофе. Еще там растекается пепел. В том месте, где пепел сухой – он еще хлопьями, а потом становится чернильной жижей, и сложно отделить границу перехода одного состояния в другое. А если посмотреть чуть выше, за чашку, становится видна его рука. Большой палец, ноготь почти квадратный, на ногте заусенец, обглоданный кусочек кожи топорщится. А из ранки недавно текла кровь, сейчас она запеклась и скоро станет болячкой. За кистью руки – кожаная куртка, в одном месте шов треснул. А потом можно проследить каждый стежок в шве и упереться взглядом в его щеку. Из нее прорастают крохотные волоски. У него с левой стороны, у самого краешка губ, язвочка. Она в центре белая, потому что кожица отошла, потом красная, а потом расходится лучами. Называется «заеда». Почему так называется?

Это все, что я знаю о действительности.

5

Встретились около проходной. Ли с Брандом шли со стороны парка, я доехала на троллейбусе. Курили, переминались с ноги на ногу.

– Черт, долго они там? Не май месяц.

Наконец открылась дверь, и из проходной вышел Ангел. Бледный, обросший, со свалявшимися волосами, но все-таки Ангел. Живой. Я с разбегу вскочила на него, обняла руками и ногами.

– Ангел, ты здесь! Ты здесь!

Он выронил папку, которую держал в руках, сумку и обнял так крепко, как только одно живое существо может обнимать другое.

– Мать, да отцепись ты от него! – тормошил меня за плечи Бранд.

– Нет, это ты отстань! Мы сколько месяцев его только через окошко видели, пантомимой занимались?

– Ну все, все… Успокойся уже… – Ангел ссадил меня.

– Куда сейчас? – Ли протянул Ангелу теплую куртку.

– Домой, к маме поехали.

И опять пошли через парк, который почти растерял свою листву, мимо пруда, той лодочки, где мы прощались. Ангел совсем не напоминал юношу с картины прерафаэлитов. Он грустно улыбался, отвечал невпопад и не реагировал на подначки Бранда. После нескольких попыток растормошить его Бранд пошел в лобовую:

– Ну, как ты?

– Тяжело.

– Совсем плохо было? Кололи?

– Нет, спасибо Павловскому, не кололи. Хотя была пара эпизодов на грани. Просто я кругом посмотрел…

– И что?

– Ты знаешь, я так не особо концентрировался… Для меня важны были любовь, красота, впечатления. Это же главное – чтобы все было красиво, а некрасиво не было.

– А в больнице что случилось?

– Я увидел это «некрасиво» крупным планом. И теперь как-то не очень понимаю, как жить.

– Добро пожаловать в мир медицины, – усмехнулся Бранд.

– При чем здесь медицина? Да, конечно, болезнь ужасна, болезнь вне тебя, она приходит с востока, и уходит бог знает куда, и непонятно, уйдет ли… Но там не это страшно.

– Как не это? Именно это и страшно – непредсказуемость начала, лечения и результата.

Ангел замер посреди дороги, натянул куртку и как крыльями запахнулся.

– Нет. Страшно не это. Страшно, когда больной так сильно зависим. С ним все, что хочешь, можно сделать. Мы для них там как тараканы. Тараканы с тараканами.

– Дурацкий каламбур.

– Нет, правда! Ты как бы зажат между двумя мирами. Миром безумия и миром несчастья. Там у одного парня по палате леопарды бегали, и Везувий извергался, и просто ходили страхи на лапках. И вот над этим существом они всем отделением издевались! Ладно бы пациенты – что спросишь с гопников, но врачи! Никакого сердца. Понимаешь, у него может разума не быть, болезнь может подавить разум, но они с сердцем его разговаривают. Сердце-то никак исключить нельзя!

– Обычная медицинская история, – Бранд пожал плечами. – С каждым пациентом разговаривать – кто вас лечить будет? Нас дрессируют не реагировать на чужую боль.

– Как же на нее не реагировать?

Мы зашли в метро, и Ангел развернул свою папку.

– Как не реагировать? Вот, смотри!

Он начал показывать рисунки. Человек, растерзанный капельницами. Окно за решеткой, через нее смотрят безумные глаза, и мальчик в пижаме сидит в углу и корчится от страха. Маленький пушистый кролик с четырьмя ушами, на него орет санитар. Человек, у которого внезапно выросли восемь рук, и он знакомится с ними. Младенец, которого накрывает волна боли, а барашки волн складываются в слово «аминазин».

– Ну ты даешь. Такого раньше никогда не рисовал, – сказала я.

– Да, такого я действительно никогда не рисовал. А три месяца принудительного пленэра – и ничего другого рисовать уже не могу. И не знаю, смогу ли. Кстати, спасибо, что требовала рисовать, это меня там спасало.

Потом он начал рассказывать про распорядок дня, про отношения с врачами. Бранд кивал, будто отмечал галочками все правильно принятые Ангелом решения. Мы довезли его до Черемушек. Ли пошел проводить Ангела домой – в надежде вписаться, как я полагаю. А мы с Брандом на Петровку.

– Как он изменился…

– Ничего, скоро в себя придет, обратно вернется к своему красивому, впечатлениям и бабам. Но это было совсем неожиданно, я тоже представить себе не мог, что он все так воспримет. Что он оказался так чувствителен к чужому горю… И знаешь… Может быть, сейчас это была самая высокая точка в его развитии как художника…

– Не хорони его!

– Нет. Дай бог, конечно чтобы все дальше так и было, но…

– Печать смерти?

– Именно.

Глава шестнадцатая

1

Он скоро переезжает… Здорово будет. Буду приходить к нему домой, надевать передник, заниматься хозяйством… Ну, Маргарита тоже передник надевала…

Что там надо купить? Обязательно метки для прачечной. Потому что просто так не настираешься, да и будет он этим заниматься, как же. Еще вот готовить не умею совсем, и непонятно, у кого учиться. От кулинарных книг мало толку, все равно все пригорает к чертовой матери. У девок, что ли, спросить? Даже не знаю у кого. Мы друг другу сложнее кофе с бутербродами ничего не готовили. Тренироваться надо. Да, особенно надо суп. Он полезнее всего – одновременно и жидкость, и питательные вещества, для здоровья важно. Так что буду тренироваться готовить яичницу и суп.

Он будет приходить вечером, после работы. Я его покормлю. Потом все это, конечно, на чистом белье. А потом начинает писать, а я буду рядом с ним, у его ног. Буду подушки какие-нибудь вышивать или покрывало. Кстати, надо выяснить, что там стоит, диван или кровать? Это же разные покрывала… Да, буду к нему прислоняться, а он будет писать, и потом… Потом домой придется топать! Но все равно хоть сколько-то времени вместе… Хоть школу прогуливай, когда у него вечерняя смена.

И еще тоже непонятно, есть ли у него лампочка на столе или нет. Черт, ну почему так холодно уже? Деньгами никак не разживешься. Как мы с Ангелом отлично зарабатывали летом! Я, конечно, лампочку купила бы… Это же коммуналка будет… Черт его знает, что у него там с посудой… Хотя бы несколько тарелок… Вилки, ложки… Это все важно…

Книги – это он приволокет. А полки? Да, слушай, шумовку не забыть… Это обычно никто не соображает, а без нее суп не приготовить. Кастрюли, кстати, есть? Сковородка? Вроде не должен ничего в быте соображать… Шарф купить не может…

О! Кстати, надо научиться вязать! Связать шарф и свитер. И какой-нибудь плед невероятный. Может, холодная комната, будет простужаться. И солонку обязательно. Потому что обычно тоже кладут во что попало, а потом на стол не подашь. Его друзья будут приходить… Я буду слушать их умные разговоры. Может, тогда свечи купить? Красиво будет… Разговор… И чайник! Слушай, чайник, конечно! Как я могла про такое забыть? Так, разговоры свечи, чай, кофе… Он рядом, я с ним… Как же это будет хорошо…

2

У Антона вечерняя смена. Сегодня я его не увижу. В такие дни, если нет чтений, можно только спать или писать. Писать получается редко – руки и ноги мягкие, как масло, у них совсем не формы. Одна маята, которая кончается, только когда я вижу его, обнимаю, когда он меня целует. Чтобы хоть чем-то себя занять, двинула на Петровку. Но и здесь все тусклое и неинтересное. Голоса людей доносятся, как из глубокого колодца.

– Дева, кофе будешь брать? Не спи!

– А?

– Кофе, говорю, возьми. И привет, кстати.

– Привет…

Пару минут соображала, кто это. А, Афганец. Присматривалась к людям – ну вот же они, все знакомые, только в теплом. Но нет. Будто мне кино показывают, где в тусклом свете, которое пробивается сквозь немытое окно, мелькают силуэты, когда-то мне родные – Афганец, Ксю, Индеец. Они машут руками и приглашают за столик, но зачем? О чем мне с ними разговаривать, когда я сейчас словно неживая. Без его тепла во мне нет крови… Хлопок по плечу.

– Э, але, мать!

Бранд.

– Привет.

– Привет.

– Чего-то давно тебя тут не было.

– Тебя тоже. Как в институте?

– Зубодробиловка, не спрашивай. Но тебя и дома нет. Я тебе звонил.

– Зачем?

– На день рождения пригласить. Я в этом году в Питер не еду.

– Я все пропустила?

– Да.

– Прости, поздравляю.

– Да что с тобой? Где ты витаешь?

– У Антона. Когда он не работает, я там все время торчу. Он квартиру снял.

– Ого.

– Ну а что? Рабочий класс.

– Большая квартира?

– Да нет, комната в коммуналке. Но все равно, знаешь, так здорово! Чувствую себя совершенно другой, взрослой женщиной. Как будто совсем другая – ответственность несу, забочусь.

– М-да. А ему это все нравится?

– Не знаю…

– Подожди, я сейчас за кофе схожу.

Пока он топтался у барной стойки, я гадала на кофейной гуще. Вот так, кажется, паук – к весточке. Сегодня позвонит? А если повернуть на сорок пять градусов – клякса, больше черная. Несчастье? Заболеет? Наконец Бранд пришел.

– У наших как дела?

Бранд вздохнул.

– Как я и предполагал, Ангел принялся за старое. Опять ширяется, но так, пока еще держится и говорит, что он за компанию. Холод ему вредит. Хотя, в общем, очевидно, к чему все идет. Ты за кофе-то не сходишь?

– Не-а. Напилась уже. А Валенок?

– Спрашивал о тебе. Он опять ввязался в какую-то дурацкую историю.

– В какую?

– У них общество историческое, что-то про репрессии. Вот он туда и подался. Накроют его там. Опять под богом ходит.

Бранд вытащил из кармана двадцатикопеечную монету, поставил ее на ребро и покатил мне. Я прихлопнула монетку ладонью.

– Да ладно тебе, – сказала я. – Такая судьба у него и, видимо, у нас.

– А у нас-то за что?

– Потому что мы ему доверяли и доверяем. Он наш друг.

– Все это, конечно, грустно. Вот и ты пропала… Мне и поговорить тут особо не с кем. Хорошо, если Ли забредет.

– Я пропала по семейным обстоятельствам.

– До сих пор не разочаровалась?

– Ну что ты! Я дышать без него не могу. Такое счастье, ты просто не представляешь. Мне иногда кажется, что я становлюсь им. Складываю руки, как он складывает. Говорить начала – слышишь? Он «ж» и «ш» шепелявит, и я тоже начала. Мне нужно быть рядом с ним.

Я послала монетку обратно Бранду, тот быстро отправил ее назад.

– Это очень печально закончится.

– Почему?

– Нельзя так в человеке растворяться. Это его разрушает, тебя разрушает.

– Да нет же, это счастье. Я сама себе не дорога. Ничего во мне не ценно без него.

– А стихи?

– А стихи тоже только из него состоят. Просто я раньше об этом не знала. Может, я их и писать-то начала, чтобы в нужное время оказаться на Арбате и встретить его.

– А ты уверена, что он хочет тебя видеть?

– Да, конечно! Он рад меня видеть! Улыбается. Мы разговариваем о поэзии. И целуемся.

– Бедная девочка. Как бы мне хотелось, чтобы тебя пронесло.

– Да что ты говоришь! Что может случиться?

– Дай бог. Дай бог… Просто береги себя и постарайся так сильно не привязываться. Хотя, что я говорю… Уже поздно.

Бранд погладил меня по голове. Как маленькую, честное слово.

– Слушай, я вот давно хотела спросить. Имя «Бранд» – это откуда? Как со мной было? Случайный человек сказал?

– Был такой озерный город Эсгарот, и одним из его правителей был Бранд. Хороший мужик. А я всегда питал слабость к персонажам четвертого ряда, потому что они и делают историю.

– А где этот озерный город? В Литве?

– Почему в Литве… В книжке одной. Ты ее не читала, если не узнала.

– Ну так не жадничай, дай почитать!

– Нет. Взрослым женщинам не положено.

– Это как это не положено?!

– Оставь на черный день. Поверь, я знаю, о чем говорю.

– Ну и пожалуйста.

Я вскочила, кинула в него монетку и ушла с Петровки.

3

– Щекотно.

– А вот здесь?

– Здесь тоже, но можно поцеловать.

– Так?

– Да. Можно еще крепче. А тебе здесь приятно?

– Ну как-то так. Обычно. А вот так, ушко?

– Да-а-а…

– А вот здесь у девочек есть такое место, которое вам от львов досталось. Когда львы трахаются, он ее за холку держит.

– А ты откуда знаешь?

– Не помню.

– А как ты чувствуешь, что он встает?

– Сердце начинает быстрее биться, низ живота как будто набухает.

– Это приятно?

– Да. Ноги пошире раздвинь, у меня ладонь не проходит. Ты чего, стесняешься?

– Стесняюсь. Укрой меня одеялом.

– А как я тогда все увижу?

– Не смотри.

– И зря. У тебя все красиво.

– Правда?

– Да.

– А я вот не знаю, у тебя красивый или нет.

– Что странно. Чаще же на картинах попадается… И в порнухе…

– Не приглядывалась, наверное. Он у меня под ладонью лежит, как птенчик. Затаился.

– Ты в руку возьми.

– Как?

– Вот так, можно даже пожестче.

– Я боюсь тебе больно сделать.

– Не бойся, не сломается.

– А ты здесь еще поцелуй крепко.

– Ну куда крепче? Засос останется.

– И пусть.

– Не больно?

– Нет. Он такой странный на ощупь.

– А ты вот так возьми и снизу вверх и обратно.

– Так?

– Да.

– А где приятнее всего?

– Вот тут, по краю.

– Так?

– Ну почти… Только не дергай… Нет, все, отпусти. Отпусти, тебе говорят.

– Ой.

– Ничего, научишься. Ложись. Давай подушку под попу положу. Так удобно?

– Да.

– А ты меня чувствуешь?

– Каждое движение.

– Ну вот и расслабься.

– Страшно. Как будто я умру сейчас. Аж голова кружится.

– Так и должно быть.

– А ты уже это делал?

– Было.

– С кем?

– Какая разница…

– С кем? Скажи, интересно.

– Была одна… старше меня.

– Старше?

– Да. Она многому научила.

– Вот-вот-вот здесь, пожалуйста… Давай попробуем? А то сколько можно руками? Как будто я не взрослая…

– А ты взрослая?

– Да. Ну пожалуйста!

– Я что-то не очень уверен…

– Ты меня не хочешь?

– Сама не чувствуешь, что ли?

– А что тогда?

– Я девственниц еще никогда не трахал.

– Я тоже. Думаешь, больно будет?

– Говорят, если смазки достаточно, то нет.

– А у меня достаточно?

– Вроде.

– Давай тогда.

– Ну смотри.

– Стой. Полежи так. Тяжелый, теплый…

– Вот сейчас как?

– Чувствую.

– А сейчас? Я буду постепенно…

– Если будет неприятно, сразу скажу, хорошо?

– Угу…

– Ох… Можно глубже… Еще…

– Я тут постою немножко. Когда захочешь, сама начинай двигаться.

– Куда?

– Попробую сюда… Так? Еще?

– Да.

– Поцелуй меня. Так хорошо?

– Очень-очень-очень хорошо.

– А сейчас? Ты говори что-нибудь…

– Не могу…

– Ой.

– Чего?

– А долго он там дергаться будет?

– Нет, недолго. Сейчас, подожди…

– Липко.

– На полотенце.

– А это всегда так быстро?

– Нет, потом дольше будет. Я слишком тебя хотел.

– Обмяк… А его можно еще раз погладить?

– Можно, только сразу не встанет. А ты точно первый раз?

– Ну да.

– Вообще-то непохоже… И крови нет…

– Точно первый.

– Ну я никакой преграды не почувствовал. Может, ты развлекалась?

– Чем?

– Знаешь, как в анекдоте: «Мать игуменья, мать игуменья, меня изнасиловали! Каким образом, дочь моя? Да не образом, а чем-то вроде свечки!» Что, было? А чем? Огурцом? Морковкой?

– Не скажу.

4

В издательстве мне выдали редактора Бастаркова. Володарский аж маслился, когда прыгал вокруг него. Такой прекрасный редактор! Так чудесно чувствует поэзию! Так хорошо работает с детьми! Отдала ему тексты. Через четыре дня он меня вызвонил и потребовал приехать в ЦДЛ. Типа разговор есть. Встретились у входа.

– А мы где будем заниматься?

– Сашенька, идем в ресторан, там все-таки удобнее разговаривать.

В ресторане была невероятно душная атмосфера, и не потому, что курили, а потому, что сидели лысые мужики с дипломатами и перстнями на руках, тетки с начесами и ватными плечами, и почему-то эта компания имела отношение к литературе. Само это несоответствие рождало духоту.

Бастарков усадил меня за столик и начал озираться по сторонам, наконец закричал:

– Милочка!

Подошла долговязая тетка. Посмотрела на меня, нахмурилась и зашла мне за спину. Бастарков поднял бровки домиком.

– Нам меню, пожалуйста. – Чуть улыбнулся, потом опустил уголки губ вниз.

Официантка фыркнула, резко развернулась на каблуках и ушла. Бастарков проследил за ней взглядом. Потом она вернулась и кинула меню на стол. Одновременно с изучением меню он продолжал подавать ей какие-то знаки.

– Сашенька, ты что будешь?

– Я? Ничего.

– Нет, но надо же что-то поесть. Обязательно. Здесь очень вкусно готовят. Поэтому я тебя сюда и привез. Мы же на «ты»?

– Да. В смысле вы на «ты».

– Закажи что-нибудь.

– Дорого.

– Ничего-ничего, я заплачу.

– Тогда жюльен и кофе, – хмуро сказала я.

– Милочка, нам нарезочки, этого всего, как обычно, жюльен, кофе и мне котлеты по-киевски будь любезна, дорогая.

Мне показалось, что официантка замахнулась на Бастаркова и ушла, энергично виляя задницей.

– Ну что, Сашенька, как дела, как в школе?

– Нормально.

– А в студии? Как стихи? Пишутся?

– Нормально.

Господи, ну чего пристал? У меня все тело ломит без Антохи, грудь болит, губы сохнут. А этот со своими вопросиками.

– Сашенька, наверное, нам надо будет с тобой серьезно поговорить.

Официантка вернулась с подносом и начала выставлять на стол тарелки с колбасой и рыбой, жюльен и котлету с картофельным пюре. Потом вернулась еще раз, поставила на стол графин с водкой и мне кофе. Причем кофе почему-то поставила так, что наполовину расплескала. Бастарков с тоской смотрел вслед официантке.

– Ну так что? – спросила я.

Редактор налил себе водки.

– Твое здоровье! Понимаешь… Мы когда объявляли конкурс… И вообще… Думали о том, какой будет сборник… У нас были некоторые предположения, как это может выглядеть. Мы в общем знали, что такое талантливая молодежь. Ты у нас центральный участник. И не буду от тебя скрывать, у меня случился очень серьезный разговор с директором издательства, потому что он тоже ознакомился с твоими текстами.

– Что такое?

– Ну, видишь ли, Саша… Твои стихи – это не совсем то, что ты подавала на конкурс.

– Что значит «не совсем то»? Там только пять новых верлибров.

– Ну, мы думали, что программа будет все-таки несколько другая, и ты скорее напечатаешь свои ранние произведения. У тебя было очень красиво, мне Володарский показывал – про оленей, дожди.

– Что? Этих стихов уже нет давно.

– Ну, Сашенька, давай все-таки вернемся и обсудим: может быть, ты как-то передумаешь? Все-таки ожидания публики не стоит обманывать.

– Почему?

– Потому что это публика, мы все от нее зависим. И потом, у нас еще есть некоторые дополнительные обязательства перед нашим начальством.

– Но если я не хочу?

– Что с тобой делать, Сашенька… И потом, вот эти новые верлибры…

– С ними-то что не так?

– Это сильная эротика. То есть, глядя на тебя, я все понимаю, но другие могут не понять, что такая степень откровенности может быть свойственна пятнадцатилетней девочке…

Я онемела. То есть я не могу испытывать тех чувств, которые испытываю? Зачем я вообще тут с ним сижу? Тягостный разговор какой. Чего он хочет?

– Сашенька, почему ты мне не отвечаешь?

– Ну, честно говоря, я даже не знаю, что сказать. Это мои стихи и мои чувства. Я конкурс выиграла. Почему вы так говорите? У меня не было никаких обязательств, что предоставить для сборника. Я выбрала эти.

Бастарков посмотрел куда-то вверх. Я подняла голову. Надо мной висело пузо. Ремень, рубашка, куски рубашки после нижней пуговицы немножко разъехалась и видна шерсть. Потом пузо отодвинулось, и я увидела, что мужик поднял вверх большой палец. Вот тут я уже совсем разозлилась.

– Простите, пожалуйста. Давайте мы пойдем отсюда?

– Сейчас, Сашенька. – Бастарков засуетился. – А почему? Тебе здесь не понравилось?

– Не понравилось. Мне стихи писать надо.

– Конечно, конечно… – Бастарков покраснел и начал махать руками этой самой милочке. Милочка долго не шла.

– Так что, Сашенька? Как насчет стихов?

– Ничего не буду менять.

– Ну давай попробуем договориться…

– Давайте с этим работать.

– Но как же мне тебя убедить…

– Не надо меня убеждать. Терпеть этого не могу.

Милочка наконец подошла. Бастарков рассчитался. Мы пошли к выходу, в гардеробной уже было много народу, мне в спину прилетело «нимфетка». Бастарков протянул номерок гардеробщику, а когда тот достал мою куртку, дал ему рубль. Меня аж передернуло. Он помог мне одеться и чуть дольше, чем мне казалось нужным, задержал руки на моих плечах, а потом попытался помочь застегнуть пуговицы. Я увернулась.

– Хорошо, Сашенька. Допустим, мы не будем менять стихи. Но нам придется очень, очень плотно с тобой работать. Там большое количество огрехов, нужна редактура. Поэтому будем, наверное, встречаться здесь. Или, может быть, в каком-то другом месте?

– Можно не здесь?

– Ну хорошо, можно в кафе на Пушкинской. Тебе удобно в «Лире»?

– В «Лире»? Ну давайте.

– И плотненько поработаем. Но учти. Мне придется очень сильно драться с начальниками за твои тексты. Имей в виду, может быть, мне и не удастся их отстоять. Но ты мне очень понравилась. Такая взрослая, искренняя, страстная…

– Спасибо. Можно я пойду?

– Ты куда? К метро?

– Да.

– Может, прогуляемся?

– Меня ждут. Пора.

– До свидания, с нетерпением буду ждать нашей встречи.

Бастарков протянул мне руку, я протянула свою, и тут он поднял ее к губам и поцеловал. И опять чуть дольше, чем хотелось бы.

5

Я пуста, совсем пуста, когда я живу без него. Только его глаза, губы, руки, голос могут наполнить меня. Наполненность им возвращает в мою жизнь краски, ароматы, смысл. Каждый раз только бы добежать, упасть к нему в объятия, лечь в кровать, а иногда куда дотяну. А потом постепенно ощущать возвращение.

– Ты чем занимался сегодня?

– Читал.

– Что?

– Вон лежит.

– «Капитал» Маркса?! Тебе в школе его было мало?

– Много ты понимаешь. Вообще учись читать сложные тексты.

– Это сложный текст? Это говно, котором нас гнобили всю советскую власть.

– Прочитай, попробуй.

– Ну уж нет. Приличные девушки такую гадость даже в руки не берут.

– Как хочешь. Слушай, у меня к тебе еще просьба.

– Что?

– Ко мне ребята должен прийти. Ты не могла бы сегодня пораньше…

– Подожди. То есть ты меня прячешь от своих друзей? Вы будете заниматься чем-то, что я не должна видеть? А девушки там будут?

– Ну что ты выдумываешь? Ничего такого. Придут ребята, мы будем разговаривать. Девушек не будет.

– Честно?

– Честно.

– А почему мне нельзя слушать, о чем вы говорите?

– Не то чтобы тебе нельзя слушать. Просто… Просто я не хочу их смущать. Это совершенно лишнее. Мы должны сконцентрироваться на работе, и спермотоксикоз будет только мешать.

– Все равно не понимаю.

– Они будут на тебя пялиться и выяснять, кто тут у них главный самец.

– Главный самец – ты.

– Все равно. Я прошу тебя.

– А девушек там точно не будет?

– Девушек не будет, успокойся.

– Знаешь, но все равно это обидно. Как будто я для тебя ничего не значу.

– Перестань. Просто так надо. Хорошо?

– Хорошо. Трусы мои дай.

– Ты чего, обиделась, что ли? Терпеть не могу, когда ты начинаешь дуться. Поругаемся?

– Нет. Ты меня любишь?

– Люблю.

– И то, что мне нужно уйти, ничего не значит?

– Не значит.

Ширинка никак не застегивалась, руки не слушались.

– Только я уйду прямо сейчас, хорошо?

– Пока.

Глава семнадцатая

1

– Молоко купил?

– Зачем?

– Мите нужно. Он вечером любит, у него тогда лучше голова варит. И подушку куда дел?

– Какую подушку?

– Вот здесь лежала, на кресле.

– В кровати посмотри. Зачем тебе подушка?

– Потому что Гоша всегда прячется в углу и обнимает подушку. Ему так удобнее.

– Откуда ты все это знаешь?

– Потому что я наблюдательная, а ты нет.

– Скажите пожалуйста.

– Да-да. Ты поэтому меня прятал?

– Нет.

– Ну и что. Как будто от того, что я на них посмотрю, они окаменеют.

– Дело вообще не в этом. Ты совсем из другой компании. Тебе там быть… Это же очень интимное. Наши мысли, наши впечатления. Ты бы хотела, чтобы у тебя, в твоей студии, сидел кто-то и слушал, что вы там друг другу говорите?

– Вообще говоря, нет. Мы даже к Володиной маме долго привыкали.

– Ну вот такая же история. Совершенно не важно, что мы друг другу говорим. Просто говорим без расчета на другие уши.

– Но от меня же и польза есть. Смотри, ты ведь ни разу не замечал, что Мите нужно молоко.

– Мы здесь не в семью играем.

– Почему?

– Ребята стесняются.

– Неправда. Тебе кажется.

– Стесняются-стесняются. Просто виду не подают.

– Кто сказал?

– Ну я сам вижу.

– Ох, с твоей внимательностью… Я тебе не верю.

– Ругаемся?

– Нет, не надо.

– У каждого из нас есть какая-то личная жизнь. У Гоши девушка. Это не значит, что мы должны все это тащить на работу.

– Может быть. Просто хочется всегда быть с тобой рядом. Мне тебя не хватает. Я слишком тебя люблю. Знаешь, есть такое чувство, что около тебя происходит что-то очень большое и важное. Что ты очень большой и важный. Нет, правда. Я даже думаю, что когда-нибудь про тебя учебники будут писать.

– До этого далеко еще.

– Ты очень талантливый.

– Между прочим, книжка не у меня, а у тебя выходит.

– И что? Ну выходит. Во-первых, не книжка, а сборник. Моих там только двадцать стихов.

– А еще месяц назад ты считала это достижением.

– Во-вторых, там редактор какой-то мутный, этот Бастарков. Противно с ним встречаться до ужаса.

– Ну, хочешь, я с тобой приду?

– А что ты там будешь делать? Нет, это моя история. Но, честно, они там какие-то… Ладно, давай лучше про быт.

– Быт не нужен.

– Нужен! Я же вижу, как ты на запахи реагируешь. Все время пытаешься игнорировать немытые тарелки, а на самом деле тебе неприятно, когда от них пахнет.

– Это хорошо, меня это только злит.

– Ты уверен, что выдержишь столько злости?

– Выдержу. В конце концов, это моя жизнь.

2

Коля, Нина и Володя научились виртуозно играть в молчанку. Вплоть до того, что в студию они почти никогда не приходили теперь вместе, только по двое. Нет, на людях они совсем не ругались, более того, поддерживали друг друга, общались спокойно. Но Коля, например, избегал смотреть мне в глаза, а Нина старалась вообще со мной не встречаться. После занятий быстро сбегала, ссылаясь на занятость. Что уж говорить про Володю, который использовал маму вместо щита. И вот сегодня первый раз оказались в студии втроем. Все-таки фантастика, как они насобачились обходить друг друга галсами. И со стороны особо ничего не заметно, если не знать. Такая странная любовь а труа. Ничего не замечал только Володарский, который был страшно занят спектаклем с младшими и, как обычно, прыгал. Мы даже стихи друг другу читать почти перестали, больше занимались сценарием. И действительно, каждая строчка – поговорка. И читать такое – все равно раздеваться, пусть даже перед своими. Я тоже не читала. Хвастаться, что у меня все хорошо, было неудобно.

А Володарский это назвал временным коллективным кризисом жанра и особенно внимания не обращал, заваливая нас своими произведениями. Которые, надо сказать, становились все более сносными. Любовная лирика заняла основное место, он даже думал что-то такое о своих чувствах. Однажды попытался предложить прочитать одно из стихотворений Ленке. Ну тоже молодец – кардинал и галантерейщик. То есть в программу с Пушкиным, Тютчевым и Баратынским он попытался воткнуть себя любимого. Слов нет. Лена покраснела и начала отнекиваться. Никто не ожидал от нее такого сопротивления. Пожалуй, единственный случай, который действительно его расстроил. Но в основном Володарский был занят постановкой и советовался с нами только по поводу сценария. Уже премьера прошла, но все никак не клеилось, и надо было что-то опять придумывать. С этой пьесой мы пошли не по пути литературного сюжета, а двигались монтажными склейками вокруг стихов каждого из младших. И там в одном месте действие явно провисало. Ни музыкой, ни мизансценами дефект замаскировать так и не удалось, так что нужно было переписывать.

– Может, им дивертисмент какой-нибудь тут устроить? – размышлял Володарский.

– Ну и что? Посолируют они у вас на авансцене, а дальше куда? – возразил Коля.

– И так плохо, и эдак нехорошо. Ребята, помогите! – тон у Володарского стал жалобным.

А мы, как назло, тоже все сидели на мели. Вдохновение, которое раньше появлялось по щелчку, от случайной реплики, взгляда глаза в глаза, теперь кисло и растекалось мутной жижей. Мы все пятеро ходили из угла в угол, усердно изображая мыслительный процесс, пока наконец Коля не столкнулся на своем пути с Володей. Хватило одного взгляда.

– Есть, придумал!

Володарский навострил уши.

– Ну давай, давай, не мучай!

– Смотрите. Нам здесь не хватает какого-то эмоционального пятна. У них в текстах есть что-нибудь такое весеннее, праздничное, про солнышко?

– Придумаем. В крайнем случае, дам какие-то свои.

– Тут у нас блок про школу и учебу. Действие замедляется ровно потому, что зима, темно и скучно. А вставить вы сюда сможете Масленицу, просто как обряд, она как цветовое пятно скрасит все. И дальше вы уже пойдете на всякие развлечения. Чего они там читают? Про чувства и прочее, и прочее. А Масленица у вас станет таким переходником. Тут можно поставить Фролова, Ионцеву и этого, как его… – Коля защелкал пальцами.

– Сережу Колоченко?

– Да, да, да! Кого-то выпустить с чучелом, к которому будут привязаны длинные такие ленты, и каждому по ленточке в руки. И потом этими же ленточками разыграть сожжение чучела. Ну вот и будет переход от темы повседневности, учебы к чувствам!

Володарский задумался и начал теребить губу.

– А логика?

– Особой логики в этом нет, согласен, – сказал Коля. – Но, с другой стороны, ритмически это будет выглядеть лучше.

– Тоже верно, – кивнул Володарский. Потом посмотрел на всех нас. – Ребята, какие же вы молодцы! Только вы можете такое придумать за пять минут!

Мне стало неловко, и я отвела глаза. Я-то тут при чем?

– Так, хорошо, давайте быстренько раскидаем по репликам и действию.

Он раздал нам листочки, и мы на скорую руку начали сочинять реплики за младших. Разделались со сценой буквально за двадцать минут, ну хорошо, тридцать, включая правки. Володарский рассыпался в благодарностях и отпустил нас. Мы начали напяливать куртки, я подошла к Володе:

– Слушай, ты телепатии обучился в совершенстве! Снимаю шляпу!

– В каком смысле?

– Ну это же ты Коле идею подкинул, сознайся! И при этом даже слова не сказал!

Володя кивнул. Воротник его рубашки слегка отогнулся, и там, почти у самой ключицы, светился смачный засос.

3

Антошка пригласил меня в Политех на поэтов-авангардистов.

– Пойдем сядем повыше.

– Подожди, я хочу всех рассмотреть.

– Нет. Я говорю, пойдем повыше. Там народу меньше.

Но народу везде было приблизительно одинаково. Выступали без конферансье. Просто каждый предыдущий представлял следующего. Первым вышел Игорь Иртеньев. Антоха начал злиться прямо с первых строчек.

– Таким размером можно и сваи заколачивать.

– Подожди, может, поменяется на следующих…

– Не поменяется. Ты видишь, он третье уже читает. Все то же самое.

– Смешно же.

– Это не смешно, это называется «подъебка», причем мелкая.

На нас шикнули, я повернулась: «Извините, пожалуйста».

– Не ори так.

– Да и похуй.

Потом вышла Нина Искренко. Она расставила ноги чуть шире плеч, заложила руки в карманы, встряхнула кудрями и начала читать.

– Женское, – фыркнул Антон.

– Почему женское?

– Ты смысл слушаешь? Она на приеме у врача. Баба показывает трусы. И все это опять через эту плакатную лексику.

– И почему это плохо?

– Потому что это не работа с языком. Это херня. Как жопу плакатом подтирать.

– Интересное дело…

На нас опять шикнули. Вышел Кибиров.

– О, очкарики пошли, – прокомментировал Антоша.

Кибиров был совсем грустный Пьеро. Он читал с трогательными интонациями, иногда пожимал плечами, всплескивал руками. Антон не унимался:

– Им один словарь на всех подарили?

– Как ты можешь? Ну да, конечно. Это группа, они что-то обсуждали, у них есть некоторый общий корпус слов, но и ты с ребятами тем же самым занимаешься. Странно было бы, если бы у меня в студии ничего такого не было.

– Блядь, но это же ковыряние в трупике! Никакой теории, никакого представления о том, чем они занимаются. Нашли пару открыточек и вот теперь из них мозаику выкладывают.

– Между прочим, ты сам настаивал, что искусство коллажа – одно из самых актуальных. Вот и «Мухоморы»…

– Ну ты сравнила! «Мухоморы» занимаются визуализацией. Это вообще как бы археология. И вот это вот. У них есть единственное, что, может быть, осталось у нас, это язык, который все-таки худо-бедно передавался от одних к другим…

Нас уже попросили выйти. Я пыталась угомонить Антошку:

– Ну что ты переживаешь? В конце концов, не нравится – пойдем отсюда.

– Нет. Они занимают наше место в поэзии и наше место в культуре. И нам их надо оттуда сдвинуть, а врага надо знать в лицо.

– Мне уже стыдно тут с тобой. Что ты несешь? Какое лицо?

На сцену вышел Рубинштейн.

– Вот оно, это лицо, и я буду его бить.

– Тоша, я тебя умоляю. Ты посмотри на него, он маленький!

Рубинштейн достал перфокарты и начал читать написанные на них слова и фразы.

– И что тебе не нравится?

Меня чувствительно пнули в спину.

– Ладно, пойдем отсюда. – Я взяла его за руку и потянула к выходу. – Постоим около дверей. Все равно уже всем мешаем. Вот что тебе не нравится? Ты же слышишь, что он работает с целыми фразами и с паузами. С паузами даже больше. Работа с пустотами. Это то, о чем писали твои структуралисты к чертовой матери, хотя я их и не читаю.

– Ну… – протянул Тоша, – все равно бить буду.

– Нашелся герой, маленьких обижать. Леваки за справедливость.

Антошка набычился и сжал кулаки.

– Смотри, это соединение материала и текста. Перфокарты тут тоже важны. Да, он действительно работает с советской лексикой, но никакой другой у него нет.

– А почему нет? Почему у Маяковского была? Почему он мог себе позволить, как и все авангардисты десятых-двадцатых годов, действительно эксперименты и с языком, и с пространством общественного. А эти такие все несчастненькие. У них, понимаешь, четыре слова на всех.

– Твой Маяковский, между прочим, в Париж ездил. А куда ездил Рубинштейн? Максимум в Кратово. Легко быть фанатом Маркса и не думать о том, как потом всех заперли и никто пикнуть не мог. А если что и передавалось в традиции, так в устной и подпольно.

– Они присвоили себе право называться авангардом!

– Они не присвоили. Кто сейчас на переднем крае, тот и есть авангард.

– Ну вот! Поэтому их надо двигать!

– О господи.

К нам подошла билетерша и попросила выйти из зала. Антошка бесился. На сцену вышел Дмитрий Александрович Пригов. Он был такой худой, ломкий, его жесты не сочетались со смыслом стихов. Когда он поднимал плечи вверх, становился похож на галку.

– Ну?

– Это лучше, да. И все равно говно. Надо искать что-то новое, а они ленивы как черти. Там нет теоретической базы.

– Половина из них филологи!

– Глупые потому что. Заперлись в своем отраслевом знании. А тебе нужно, чтобы все были марксисты подряд?

– Да. Потому что это главная идея. Это идея, за которую стоит умереть.

– За эту идею убивали, отправляли в тюрьмы и лишали работы! Какого черта!

Я уже не могла выдержать этого спора и убежала из зала.

4

Допустим, бульон уже не получился. Что-то там какие-то хлопья на дне, а должен быть прозрачный. Мать, конечно, голову открутит за то, что мясо испорчено. Но вдруг, если его поварить подольше и воду добавить, оно хотя бы помягче будет? Капуста… Вот как они ее режут? Ведь даже ее отрезать маленьким кружком, а потом вдоль, все равно получаются какие-то лопасти. А должна быть тоненькая. В коммуналке каждая сволочь будет в кастрюлю смотреть. Ладно, черт с ними, пусть лопасти, в конце концов, я тоже не кухарка. Картошка пусть будет кубистская. Это Сашенька очень хорошо сделала, что глазки вырезала. Картошку проще всего резать – хоть на дольки, хоть на кубики. Так чего там пишут? Пассеровать лук на подсолнечном масле. Допустим. А резать-то его как? Он под пальцами расходится на слои. Каждый слой? Ай! Черт! Порезалась! Так ладно, морковку натереть на терке. Это легко. Морковка будет с кровью. Этого только не хватало!

Все ровно лук уже сгорел… К чертовой матери! Все свалю в одну кастрюлю, и что будет, то и будет.

Звонок телефона.

– Добрый день, мне нужна Александра Сметлева…

– Это я.

– Здравствуйте! Я редактор передачи «До шестнадцати и старше», Центральное телевидение. Мы бы хотели сделать с вами сюжет о том сборнике, который сейчас готовится.

– Только со мной?

– Нет, конечно, не только с вами, но и с другими участниками.

– Когда?

– Скорее всего, недели через три. Пока мы соберем всех героев, пока утвердим сценарий. Согласны? Вам удобно?

– Не знаю. Наверно.

– Вот еще что, Саша. Нам бы хотелось снять интервью у вас в школе.

– Где?

– В школе.

– А без школы никак не получится?

– Нет, без школы не получится. Все-таки, вы знаете, это такая тема – учеба, образование и как они влияют на творческие способности. Как поэт существует в современной ему среде, со своими одноклассниками, учителями… Это может быть очень интересно, Саша.

– Ну может быть…

– Мы в школу позвоним, конечно, договоримся. Хорошо? То есть мы достигли принципиального согласия?

– А кто еще будет?

– Будет ваш редактор, Петр Исаакович Бастарков. Естественно, Володарский, еще руководители других литературных объединений и ребята, чьи стихи войдут в сборник…

– Бастарков?

– А что такое?

– Нет, ничего. Хорошо.

– Ну хорошо, значит, мы с вами договорились?

– Да. Наверное.

– Кстати, меня зовут Лариса Викторовна. Я вам тогда перезвоню где-то через неделю, когда мы будем подготовлены и договоримся о съемке. Хорошо?

– Хорошо…

– Хорошо. Очень приятно было познакомиться. До встречи.

– До свидания…

Трубку положили.

Меня. Покажут. По. Телевизору.

5

– Я вообще не понимаю, зачем ему нужен этот марксизм. Про слова, про новые конструкции, про филологию – да, я понять могу, но, блин, это же ужасно. А он уперся. Что в нем такого нашел?

– Во время революции шестьдесят восьмого года тоже очень многие были марксистами. Так что не скажи, эта идеология внесла кое-какой вклад…

– Какой?! Ты «Архипелаг ГУЛАГ» читал? Неужели непонятно, что если на одном конце А, то на другом будет обязательно Б? Вся большевистская идеология ведет исключительно и только к насилию.

– И, кроме того, это некрасиво, – сказал Ангел.

– Вот! А он за это держится и с ума сходит. Потихоньку, но сходит. Злой стал совсем.

– Да и на черта он тебе нужен?

– Я люблю его.

В этот момент на Петровку вошли Бранд с Валенком. Бранд навис надо мной.

– Это кто тут у нас сопельки жует?

– Отстань от нее, – сказал Ангел. – Видишь, девушка не в духе.

– По какому поводу?

– По поводу марксизма и современного искусства.

– А-а-а. А можно конкретнее?

– Я тупая. Со стороны кажется, что он такой умный, светлый, что теория – это важно. А он еще говорит, что, если не знать теорию, тебе грош цена. Я читала. Честно, читала. Продиралась через этот чудовищный язык. Стрелки рисовала, картинки и схемы, чтобы понять, как у Маркса все устроено. Ему, конечно, наврала. Но понимаешь, я думала там Библия для левых, а там говно. Понимаешь, я вообще никак не могу понять, как связаны марксизм и дадаизм. У меня голова сломалась.

– А они никак не связаны, – встрял Валенок. – Что ты знаешь о дадаизме?

– Ну это… Статью из книжки «Из жизни в ничто» читала.

– Ну вот. А представь себе, в России о нем и другое писали. Особенно в журналах, и марксисты на него обрушивались с критикой.

– Да ну. Принесешь?

– Ну сейчас, буду ради твоего этого бегать по частным библиотекам. Да я и сам читал так, наискосок. Просто потому, что речь шла о художниках, часть которых потом репрессировали.

– И что там?

– Да чушь какая-то сплошная. Удвоение смыслов, заведомая ерунда, абсурдность существования, бла-бла-бла-бла… Не на это смотришь. Смотреть надо на то, что все это было придумано: а – в Швейцарии; б – в тысяча девятьсот шестнадцатом году. То есть в разгар Первой мировой войны какие-то уроды, которые накосили себе на белый билет, таким образом пытались уйти от осмысления того, что с ними произошло. Ушли, молодцы. То есть, конечно, крайне интересная форма инфантильности, но не более того.

– А почему ты против того, что они откосили?

– Да не против я! Но война же шла. Вон, Вертинский в то время с винтовкой на передовой тоже не стоял. Но медбратом работал в медицинском поезде. А эти, значит, про бессмысленное рассуждали за чашечкой кофэ.

– Слушайте, какие вы все умные!

– Ладно, дай человеку эрудицией похвастаться, – сказал Бранд. – Я тут еще тоже добавлю, что то, о чем Ангел говорил, о псевдомарксизме шестьдесят восьмого года, это тоже такая форма эскапизма была. Которая в действительности прикрывала куда более кровавую борьбу за существование и передел сфер влияния.

– Между кем и кем?

– Между старшими и младшими, так получилось.

– Откуда ты все это знаешь?

– Во-первых, я читаю, во-вторых, думаю. В-третьих, я врач и я понимаю, что такое увеличение популяции.

– Студент.

– Врач.

– То есть мне правда можно не стесняться, что я не люблю Маркса?

– Можешь этим гордиться.

– Редкий человек, как ты, в состоянии под сильнейшим давлением чувств сопротивляться чужой идеологии. Которую тебе транслирует… – Бранд поднял руки и начал говорить голосом инопланетянина: – Существо, с которым у тебя очень сильные положительные нейронные связи!

– Ну ладно, я выдохнула тогда. Да?

– Выдыхай, – сказал Ангел. – Тебе кофе принести?

Ангел встал и потопал за кофе.

– Вот это да, – сказал ему вслед Валенок. – Ты когда-нибудь видела, чтобы это исключительно самовлюбленное существо, которое привыкло, что девушки его обслуживают и вокруг него все вертится, хоть кому-нибудь когда-нибудь ходило за кофе?

– Нет.

– Гордись.

Я уткнулась носом в ладони. Бранд потеребил меня по загривку.

– Ничего. У всех случаются первые трения. А ты дополнительно можешь гордиться тем, что они случились об марксизм, а не вокруг того, кто должен мусор выносить.

Глава восемнадцатая

1

Наконец, показалось февральское солнышко, хотя дубак все равно был еще тот. Я, Ли и Бранд стояли около суда и ждали Валенка. Обстановка была нервная. Недалеко от нас тоже грелись прыжками на месте четверо – женщина с крупными кудрями, в которых уже отчетливо была видна седина, два бородатых мужика, похожих на близнецов, и один невысокий очкарик, его лицо четко очерчивали две вертикальные морщины на щеках. Голоса той компании долетали до нас.

– Почему мы туда не идем? – спросила я.

– Так он нам запретил, – ответил Бранд.

– И что, мы тут будем? На холоде? Бог его знает, сколько это продлится.

– Ты хоть документы видел? – спросила женщина очкарика.

– Так он разве даст.

– Зла не хватает.

– Как мама?

– Как мама… Проклинает нас всех. Даже не представляю, что буду ей говорить, если он проиграет.

– Бранд, а ты институт прогуливаешь? – спросила я.

– Подумаешь, один день. Ты, я смотрю, тоже в школу не пошла.

– Хвала тебе. Осваиваю искусство симуляции.

– Ты там аккуратней, не досимулируй до плановой госпитализации.

– Не боись. Слушай, как же он там? Я себе не представляю: зал суда, все эти совки, и он с ними один на один.

– Недооцениваешь его. Он храбрый.

– Ну, что тогда? Апелляция? Петиция? – спросил один из бородачей.

– Петиция тут при чем? Будем по закону обжаловать, – ответил очкарик.

– А если он не подпустит?

– Господи, чертовы подростки!

– Ребята, давайте кулаки держать? Пусть все будет хорошо, пусть все будет хорошо! – твердила я.

– Веришь в суеверия, – сказал Ли, но кулаки тем не менее зажал.

– У меня прям что-то от волнения голова кружится. Петрович, дай сигарету, – попросила женщина.

– У вас-то как?

– А чего у нас, за сто первым-то? Только московскими новостями и питаемся. Если только пьянка случится…

– А ты хоть знаешь, чего он там написал? – спросила я у Бранда.

– Ну что говорил, то и написал – религиозные убеждения и сирота. Ничего нового.

– А что если проиграет?

– Пойдет служить в доблестные ряды Вооруженных Сил Советского Союза.

Взрослые из противоположной компании начали к нам прислушиваться.

– А откосить?

– Ты попробуй его на это уговорить. Я бы ему качественный закос устроил, никто не подкопался бы. Лично бы язвенную болезнь организовал. Но он никогда в жизни не перейдет на нелегальное положение. Ты же знаешь, какой он упрямый.

– Что же делать, что же делать…

Один из бородатых кивнул женщине, и они подошли к нам.

– Ребята, а вы тут случайно не Валеру ждете?

– Да, – ответила я.

– Значит, вы те самые друзья, про которых он рассказывал?

– Может быть… Меня Дева, м-м-м, Саша зовут.

– Я Бранд.

– Я Ли…

– Ну, будем знакомы. Я мама Валеры, Екатерина Юрьевна.

– Очень приятно.

– Я отец, Сергей Степанович…

– Будем знакомы.

– Кир, просто Кир.

– Очень приятно.

– Викентий, – представился очкарик. – Может, вас как-то по именам?

– Нет, не надо. Мы так привыкли, и сами понимаете…

– Ох… Здоровая паранойя среди молодежи, – прокомментировал Викентий.

– А что будет, если он проиграет?

– Я уже говорил, будем подавать апелляцию.

– А не заберут?

– Кто ж его знает.

– А вы его забрать в Петушки не можете?

– Что значит забрать? Он совершеннолетний, да и бабушку не бросит, – ответила Екатерина Юрьевна.

Я начала нарезать круги около крыльца. Бранд схватил меня за руку.

– Не вибрируй, и так все в психозе.

– Холодно.

– Прыгай.

Я стала прыгать. Наконец дверь суда открылась, и на крыльцо вышел Валенок. Он был абсолютно белый, ни кровинки в лице. Вышел, аккуратно закрыл дверь, привалился спиной к стене и закрыл глаза. Екатерина Юрьевна не выдержала, рванула к нему по ступенькам, схватила за плечи, начала трясти и кричать страшным хриплым голосом Медузы Горгоны:

– Говори! Твою мать, говори! Что?

– По религиозным не прокатило. Кормилец.

Мама обняла его, прижала к себе. Она была меньше него головы на полторы, в бесформенной бурой шубе, так что казалось, будто медведица обнимает жирафа. Ее плечи тряслись, и она только часто-часто повторяла: «Господи, господи, господи, господи…» Тут на помощь Валенку кинулись бородачи, оттащили от него маму: «Кать, ну правда, ну что ты, ей-богу!» Начали хлопать его по спине, затем на лестницу взбежали и мы – прыгали, трясли его за волосы, за уши, целовали, обнимали, радовались.

– Какой ты молодец! Слушай, никто бы не смог! А ты сам, один и смог! Какой же ты умный!

– Свобода! – кричал Бранд, Ли тоже мурлыкал что-то победное.

– Ребята, пойдемте поедим? – предложил Викентий.

– А куда?

– Ну вон в пельменную.

И мы пошли. Честно говоря, есть особо не хотелось, но Викентий всем принес по тарелке с пельменями, вытащил из-под полы чекушку.

– Первый тост за свободу, ребят!

Мы подняли стаканы с соком. Чекушка пошла по рукам взрослых. Второй тост был за Валенком. Он поднял стакан, Викентий плеснул ему в сок водку – «символически, для разрядки». Валенок поморщился.

– Мама, я никогда, никогда не надел бы сапоги. Прости.

Лицо Екатерины Юрьевны при этих словах застыло. Валенок выпил. Потом начались разговоры про какие-то архивные карточки, собрания… В этом мы точно ничего не соображали. Каждый из бородачей то и дело подходил к Валенку, неуклюже приобнимал за плечи, теребил макушку… Тот тоже тыкался в них.

Мы переглянулись: пойдем отсюда?

– Ладно, Валенок, нам, короче, пора, там в букинистическом новый завоз. Я обещал Деве кое-что показать…

– Да и мне пора, – поддакнул Ли.

Мы вышли из пельменной.

– Ну что, на Петровку?

И мы поехали на Петровку, счастливые оттого, что Валенок свободен, что его любят так же, как любим его мы.

2

– Здравствуйте, можно Антона позвать?

На том конце провода слышен стук в дверь: «Там тебя».

– Алло.

– Привет.

– Привет.

– Ты как?

– Нормально.

– А можно к тебе приехать?

– Нет.

– Ты с ума сошел? Мы уже две недели не виделись. А когда можно будет?

– Не знаю.

– Пожалуйста! Я так соскучилась! Я все время думаю о тебе. А ты про меня думаешь?

– Да.

– Так почему мне к тебе нельзя?

– Мы заняты…

– Чем?

– Не скажу. Скажу потом.

– Ну что вы там такое делаете, что мне знать нельзя?

– Потом, не спрашивай.

– Ты не голодный?

– Нет.

– Здоров?

– Да.

– Почему так со мной разговариваешь?

– Как разговариваю?

– Как будто ты меня видеть не хочешь.

– Хочу, но я занят.

– Мне что, заплакать?

– Не надо.

– Просто я делать ничего не могу толком, ни есть, ни спать, и стихи не пишутся. Я только и думаю, где ты, что с тобой, как ты? Две недели. Это же космический срок. Так нельзя.

– Иногда нужно жертвовать личной жизнью.

– Ради чего?

– Ради искусства.

– Ради твоего искусства? Почему ты считаешь, что оно важнее? У меня без тебя ничего не клеится.

– Ну извини. Только не плачь.

– Хорошо.

– Не дуйся, пожалуйста. Я люблю тебя.

– Любишь?

– Да. Пожалуйста, не плачь, я тебе потом все расскажу.

– Когда?

– Не знаю. Потом.

– Через год?

– Нет, раньше.

– Через полгода?

– Прекрати… Ну ладно, мне пора уже.

– Пока.

– Пока.

Гудки.

3

С Бастарковым встречаться хотелось все меньше и меньше. Какой-то он был суетливый, норовил то пуговицы на куртке застегнуть, то прижаться, то по щеке погладить. Покупал мне дорогущие коктейли, все время предлагал вина. Кроме «Мальборо», я старалась у него ничего не брать. Даже не знаю почему. А ведь за все эти встречи мы прошли только семь текстов. Каждая запятая, каждая буква вызывала у него поток комментариев и вопросов. Как я себя чувствую? Как девочки начинают ощущать себя женщинами? Снятся ли мне эротические сны? Отвечать на эти вопросы вообще не хотелось, но он редактор, куда я денусь-то?

Чтобы избежать мучительной процедуры раздевания, я начала расстегивать пуговицы на выходе из метро, а как только он попытался ко мне прикоснуться, чтобы «помочь», сразу вылетела из рукавов.

– Какая ты сегодня быстрая, Сашенька…

И все равно схватил за плечо и потащил за столик, где мы обычно работаем.

– У меня для тебя хорошие новости. Сегодня опять говорил с главным редактором, ты должна это оценить. Я дрался буквально за каждое стихотворение. И вот четыре верлибра удалось отстоять, а с пятым мы с тобой уже поработали, так что можешь сказать мне спасибо.

– Спасибо.

Бастарков подозвал официантку.

– Какой коктейль?

– Кофе.

– Дорогая, кофе и… Можно кофе и шампанское для меня?

Официантка криво усмехнулась и уплелась к бару. Бастарков принялся раскладывать мои стихи на столе.

– Ну что, Сашенька, с чего начнем? С верлибра? Или попробуем посидеть над рифмами?

– Как хотите.

Пришла официантка. Бастарков взял в руку бокал шампанского и принялся рассматривать меня сквозь него.

– Тогда давай к верлибру. Вот ты тут пишешь про ожидание возлюбленного, вот буквально в первой строке, вот это ощущение, о котором ты пишешь, что ты прижата магнитом, насколько оно точное?

– Точное.

– А можешь еще точнее? Давай пойдем от физиологии. Какие части тела ты ощущаешь как придавленные?

– Все.

Он снова посмотрел на меня сквозь бокал шампанского.

– Просто многие описывают это чувство как радостное, как вот, например, пузырьки, которые поднимаются в этом бокале…

– Не знаю, не пила.

– А что ты пила?

– Портвейн «Агдам».

– Хм… Так вот, давай продолжим рассуждение. Я как редактор посоветовал бы тебе облегчить эту цепочку ассоциаций, поднять образ… Все-таки в первый раз у влюбленной девушки это состояние должно чувствоваться радостнее, что ли… Подумай, может быть, она фантазирует о возлюбленном? Ты когда-нибудь фантазировала?

– О чем?

– О возлюбленном.

– Да.

– Как? Что ты себе представляешь? Как он за тобой ухаживает?

– Да.

– А может быть, какие-то более глубокие фантазии? Как он тебе волосы со лба отодвигает? Ласкает? Ты когда-нибудь просыпалась от волнения?

Вот пристал.

– Может быть. Не помню.

– Не смотри на меня так, я начну стесняться.

Бастарков наклонился и прижал к столу мою руку.

– Мне надо сказать тебе одну важную вещь. Я думаю, что мы оба с этим согласны. Твои стихи… Я так сильно их принял… Я так пережил это все… В некотором роде, я стал тобой… Между нами что-то большее, правда?

Я попыталась вытащить руку, но он плотно прижал ее к столу и не отпускал.

– Да, Сашенька?

Чтобы не отвечать, я подняла свободной рукой чашку ко рту. Антошка, где ты? Почему мою руку тискает этот старый хрыч, а не ты?

– Я понимаю, в каком положении мы находимся. Не подумай, что я не знаю, какой мир вокруг нас и какая бездна между нами. Но ты маленькая ведьма, у меня больше нет сил сопротивляться тебе.

Он погрозил мне пальцем.

– И я, конечно, никому ничего не скажу. Только сделай для меня одну вещь.

– Что?

– Положи ноги мне на колени… Прямо сейчас, под столом.

Я вскочила, перевернула чашку и понеслась из кафе. Номерок от куртки остался у Бастаркова, да и черт с ним. Он бежал за мной и что-то кричал, кинул в меня курткой, она упала в лужу. Пришлось вернуться, он попытался схватить меня, я вырвалась и убежала в метро, перепрыгнула через турникет, неслась, как бешеный заяц, и не остановилась, пока за мной не захлопнулись двери вагона. Дома я рухнула на диван и пролежала часа три, ни о чем не думая, как полая чугунная чушка.

Потом все-таки набрала номер Володарского.

– Дмитрий Станиславович, я больше не буду работать с Бастарковым.

– Саша, что случилось?

– Ничего. Просто не пойду.

– Это не ответ. А что теперь будет с книжкой? Она без тебя не состоится. Ты хочешь подвести людей?

– Нет. Можете с ним без меня встретиться? Мне все равно, какие там запятые будут стоять. Пожалуйста.

– Да что случилось-то?

– Пожалуйста, не спрашивайте, ладно? Я просто не буду с ним работать.

– Ты просто как-то очень возбуждена сейчас, Саша. Хорошо, я тебе помогу с Бастарковым.

– Спасибо.

4

Телефон аж разрывался. Я услышала его, как только вышла из лифта, и, пока открывала дверь, он тоже звонил. Кому-то не терпелось. Бастарков, что ли? Только он названивает с утра до ночи. Брать или не брать трубку? Все-таки взяла. Кто-то хрипел.

– Вы, наверное, ошиблись номером. Перезвоните.

– Саша, – прохрипел голос. – Это Нина. Коля вскрыл вены.

– Нин, ты что, шутишь, что ли? Что за херня?

– Саша, Коля вскрыл вены.

– Ты где?

– В студии.

Все, большего ничего она сказать не могла. Я сломя голову кинулась в студию. Нинка сидела, примерзшая к стулу. Я бросилась к ней, она меня машинально обняла.

– Ты сейчас говорить можешь?

Она покачала головой. Володарский метался из угла в угол и кричал:

– Этого не может быть! Как же так, как я просмотрел! Это моя вина!

Потом стукнул себя кулаком по лбу. Тут подскочила Ленка, схватила его за руку, он вцепился в нее и чуть не поломал. Затем уткнулся ей в плечо и зарыдал. Опять резко оттолкнул ее и снова заметался из угла в угол.

– Этого не может быть. Я не верю! Как же так? Коля, Коленька, Николай!

И снова к нему подошла Ленка. Он опять схватил ее за руку и крепко ее стиснул, Лена ойкнула. Володя сидел во втором ряду и раскачивался вперед-назад. За руку его держала Тамара Михайловна, которая спросила почему-то меня:

– Сашенька, но ведь Коля просто порезался. Ничего страшного, правда? Такое бывает. Однажды, знаешь, когда Володя был маленький, он упал с горки… А в сугробе была разбитая бутылка, острый такой осколок. Он очень сильно порезался. Мы ездили в травмпункт. И я, и бабушка так переживали, так переживали…

– Мама, помолчи, – сказал Володя.

Нинка повернула голову, посмотрела на меня, будто впервые увидела.

– А, это ты…

– Ты можешь объяснить толком, что стряслось? Почему ты не там?

– Даже родителей не пускают. Сначала пустили, а потом выгнали.

– Так что случилось? Зачем они тебя позвали?

– Коля записку оставил.

– Какую?

– Ой, Сашка… – Нина шмыгнула носом. – В общем, он написал, что не может подставлять любимого человека, – тут ее голос задрожал, и она злобно посмотрела на Володю, – под уголовную статью. Рассчитывать на понимание родителей тоже не может. Выхода не видит. У меня просит прощения и желает счастья.

– А потом что было?

– А потом они меня выгнали, когда я им все объяснила.

– Они правда ничего не видели и не понимали?

– Родители обо всем узнают последними, знаешь такую поговорку?

– И где он сейчас?

– В Склифосовского, в реанимации.

– В каком состоянии?

– Не знаю. Володарский пойдет в «Склиф» звонить.

Я посмотрела на Володарского, он рыдал.

– Дмитрий Станиславович, пожалуйста, сходите, узнайте, как он. Хотите, я вам воды принесу?

Володарский кивнул. Я взяла со столика чашку и пошла за водой. Он пил мелкими глотками, руки у него тряслись, на лбу выступил пот.

– А вдруг узнают? Говорить директору? Что говорить? Кому говорить?

– Подождите. Пока не говорите никому. Ситуация слишком стремная.

– Пожалуй, ты права.

– Дмитрий Станиславович, давайте на актерском мастерстве.

Володарский сделал несколько вдохов и выдохов, протер лысину носовым платком, закрыл глаза на несколько секунд, открыл. Встал, одернул свитер и пошел. Мы с Нинкой взялись за руки. Вернулся минут через двадцать.

– Ну что?

– Операция все еще идет.

– Нинка, а он как пилился? – спросила я шепотом.

– Как положено, вдоль. Он же серьезно, не то что ваши пионеры.

– Черт! Что же делать? Слушай, у меня есть друг, он в скорой помощи работает, может, ему позвонить?

– Зачем?

– Вдруг он своих знакомых там найдет, они за ним присмотрят…

– У Коли родители блатные, уже всех, кого надо, нашли, скорее всего.

– Что же делать…

Мы замолчали. Володарский бегал по студии и выл, Володя раскачивался, Тамара Михайловна несла какую-то чушь про «порезался», Ленка металась между Володей и Володарским. Потом мы уговорили Дмитрия Станиславовича еще раз позвонить в Склифосовского. Вернувшись, он сообщил, что операция закончена. Состояние стабильно тяжелое.

В студии стало невыносимо. Я предложила дойти до «Склифа», хоть под окнами постоять. Мы пошли по бульварам, потом переулками до больницы. Прогулка по мартовскому холоду нас немножко развеяла и успокоила. Но уже на крыльце больницы мы поняли, что не знаем, что делать дальше.

– А теперь куда деваться? Никто же нас не пустит.

– Постоим. Потом, может, Дмитрий Станиславович поднимется что-нибудь узнать. Или Нинка позвонит его родителям, а может, они там в приемной сидят.

– Не пойду туда, – отрезала Нина.

– Ну хорошо, пусть Дмитрий Станиславович сходит…

Мы стояли на крыльце и пытались согреться. Тут из подъезда вышла мама Коли. Она порылась в сумочке и достала пачку сигарет. Я ткнула Нинку в бок.

– Ирина Александровна, как Коля себя чувствует? – спросила она.

Та с недоумением посмотрела на нас.

– Он никак себя не чувствует, он без сознания.

Нинка осеклась, потупилась, Ирина Александровна смотрела на нее мутным, тупым взглядом. Потом оглянулась, увидела нас с Ленкой, Володарского, Тамару Михайловну, Володю. Лицо ее стало злым, она подошла к Володе и плюнула в него.

5

На пороге школы меня, журналистку Жанну, оператора и Ирену Рудольфовну, которая сказала, что она «только администратор», но на самом деле была главной, встречала целая делегация учителей.

– Мы рады приветствовать… – На передний план вышла завуч. – Мы рады приветствовать ваш творческий коллектив программы «До шестнадцати и старше» в стенах нашей школы и готовы оказать любую помощь в вашей работе. Хотите, проведем экскурсию по нашей школе?

– Экскурсии не надо, – оборвала Ирена. – Я сейчас тут покурю, потом мы пойдем снимать, ладно?

– Ну что вы, совершенно не обязательно делать это на улице. Пожалуйста, пройдите в кабинет директора!

Ирена командирским взмахом показала нам «вперед». Мы вошли в школу.

– Сашенька, подожди, пожалуйста, в приемной, – необычно ласково сказала завуч.

Потом они со съемочной группой и практически всем педсоветом оказались в кабинете директора. Из кабинета доносилось бульканье голосов учителей и жесткие, отрывистые фразы Ирены. Через несколько минут они вышли.

– Ну, подумайте, все-таки представление о творческом потенциале, который создан в школе, может исходить и от руководства.

– Нет, спасибо, нам нужна только классная руководительница Саши, – отрезала Ирена и начала раздавать указания: – Значит так, Лелик, нам нужны две-три перебивки на лестнице среди детей, и там же Жанна их будет спрашивать. Потом столовая…

Из-за спины директора выскочил военрук и прогалопировал в столовую.

– Вот здесь что-нибудь в холле, в раздевалочке, – продолжила Ирена Рудольфовна. – И потом актовый зал. Там интервью собственно Саши… И значит, где-нибудь у кабинета директора снимем классного руководителя. У нас света хватит?

– Хватит, – прогудел огромный Лелик. – Не хватит – поставлю фонарь.

– Хорошо. У нас на все про все пятьдесят минут. Поэтому давайте быстренько, давайте не рассиживаться.

Сначала снимали перебивки. Ирена повернулась к завучу и царственным тоном произнесла:

– Голубушка, мне понадобятся человек пятнадцать из нескольких классов, каких-нибудь посимпатичнее и не мелких. Чтобы они во-от тут по стеночке прошли, а Жанна задала бы пару вопросов. Хорошо?

Завуч кивнула, позвала секретаршу, прошептала ей: «Как на вручение», и та рванула исполнять задание. Вскоре она вернулась с группой девятиклассников, моих одноклассников, включая Светку, и ребят на год младше, которых школа обычно за смазливость посылала принимать участие в каких-нибудь официальных мероприятиях. Все остальные ученики были заперты по этажам.

– Значит так, ребятки. Бежим с четвертого этажа на первый. Жанночка, ты стоишь тут и спрашиваешь, кто знает Сашу Сметлеву, понятно?

– Саша, ты стой на втором этаже. Пойдешь, как я крикну.

По знаку Ирены мимо меня понеслась массовка. Каждого третьего на площадке между вторым и первым этажами останавливала Жанна, совала им в лицо микрофон и спрашивала, знают ли они, кто такая Саша Сметлева. Отвечали все как под копирку:

– Да, ученица восьмого «А».

– А больше вы о ней ничего не знаете? – продолжала допытываться Жанна.

– Она стихи пишет, – был заготовленный ответ.

После чего ученик должен был быстро свалить из кадра. Лелик заставил меня несколько раз пройти по лестнице и снимал спереди и сзади. В столовой все было вычищено, на столах стояли стаканы с салфетками, чего там никогда в жизни не было. Буфетчица умильно улыбалась. Потом мы поднялись в актовый зал. К этому времени я уже поняла, что ни одного моего стихотворения ни один из съемочной группы в глаза не видел. Но и в таких ситуациях я умею подыгрывать. Хрен бы с ними, упускать такую возможность славы нельзя.

Жанна во всем слушалась Ирену Рудольфовну и вообще скорее была похожа на перчаточную куклу, которой Ирена двигала туда-сюда и вкладывала в ее рот нужные реплики. Жанна взяла дыхание и специальным тоном комсомольской искренности спросила:

– Сашенька, хотелось бы спросить тебя, какую именно тему в своем творчестве ты считаешь главной?

Честно говоря, я уже месяц как внутренне упражнялась, придумывая вопросы к этому интервью. Поэтому ответ у меня уже был.

– Я считаю, что главной темой моих стихов является свобода. Потому что без свободы невозможно ни творчество, ни наука, ни человеческие отношения. И ничто вообще. Мы слишком долго прожили в ситуации, когда нас к чему-нибудь принуждали. И теперь я и мои стихи не желаем знать никаких ограничений или рамок.

Потом была еще пара вопросов про источник вдохновения и прочую лабуду, потом я читала стихи, вошедшие в сборник. Из тех, что полегче. Ирена даже не насторожилась.

– Так, снято, – крикнул Лелик.

– Хорошо, теперь пойдемте снимать классную руководительницу, – скомандовала Ирена.

Честно говоря, мне самой было интересно, как Гыга будет выкручиваться и что скажет. Ей же мою фамилию выговаривать было противно.

Я пристроилась за Леликом. Гыга сложила руки на паузе, слегка сощурила глаза и начала самым елейным тоном:

– Творческие способности Сашеньки Сметлевой мы разглядели еще в самом начале, как только она пришла к нам в школу. Вы знаете, у нее всегда была невероятная фантазия, она принимала участие в создании школьной стенгазеты. Во всех творческих конкурсах, будь то сочинения, конкурс чтецов, всегда Саша первая. У нее все замечательно получалось. Тут нужно отметить, конечно, поддержку педагогического коллектива, которая ей все время оказывалась. Мы всячески поощряли ее таланты, ее умения, гордились ее успехами. И всегда, всегда поддерживали любые ее творческие инициативы. И видите, каким большим, даже всесоюзным успехом теперь пользуется работа большого и дружного коллектива нашей школы. Без взаимопонимания коллег, без всесторонней заботы о развитии нашей ученицы мы вряд ли достигли бы таких успехов…

У меня в глазах помутнело. По мере того, как Гыга источала свою патоку, я бесилась все больше и больше. В конце концов, я просто не выдержала, оттолкнула Лелика и начала орать:

– Это поддержка называется? Спасибо, не знала. Что вы врете? Вам самой не стыдно? Это поддержка называется, когда вы меня с Хохловым в разных кабинетах закрывали? А эти проработки ваши вместе с лектором из райкома комсомола? Эдиком вашим, придурком? Это такая поддержка у вас была? А исключение из пионеров? Когда вы меня чуть не убили? Это тоже была ваша всесторонняя поддержка? Да мне за все время в школе никто доброго слова не сказал! Кроме этих ваших бесконечных бойкотов и нападок, вы ничего не делали! Да еще и остальных науськивали на меня. И пока Смирнова из винного магазина не позвонила и не сказала, что застукала как меня бьют, вы палец о палец не ударили! – У меня в глазах закипали слезы. Остановиться я уже не могла. – И теперь, когда я добилась успеха, вы приписываете его себе! Ну и… слов нет как вас назвать, дорогая Галина Геннадьевна.

Гыга замерла, и только глаза у нее бегали туда-сюда. Из кабинета выскочили директор, завуч и секретарша. Сверху всю лестницу облепили ученики. Ирена и Жанна тоже остолбенели. И только Лелик продолжал и продолжал снимать.

Уже на крыльце школы Жанна подошла ко мне.

– Как-то странно получилось…

– Спасибо.

– Я даже не знаю, выйдет сюжет или нет. Наверное, выйдет, но только… только другой. Кто такой Хохлов?

– Мишка Хохлов, друг. Они его из школы из-за меня выжили.

– И где он сейчас?

– В пятьдесят седьмой…

– Неплохая карьера.

Тут к нам присоединилась Ирена, она протянула мне руку.

– Молодец, Сашка, уважаю. А я думала, цветик-поэтик. Теперь мне даже интересно стало. У тебя характер. Я посмотрю, что смогу с этим сделать. Может быть, дойдем до эфира.

Она ткнула локтем в бок Жанны.

– Нам пора.

– Я провожу. Все равно мне теперь здесь лучше не появляться.

– Ну хорошо, пойдем.

Ирена положила мне свою огромную лапу на плечи, мы пошли, а из каждого окна школы на вас пялились ученики.

Теперь надо позвонить Бранду и что-нибудь такое придумать про медицинские показания, чтобы не появляться в школе месяц, а лучше до экзаменов.

Глава девятнадцатая

1

– А ты заметил, что у этого твоего очень мало обозначений? Либо площадные, либо какие-нибудь ужасные типа «нефритовый стержень» и прочие вертикальные метафоры? И вообще, нет никаких метафор, описывающих хуй в состоянии покоя, хотя в состоянии покоя он находится гораздо дольше и более того – писает чаще, чем встает.

– Хорошо сказала.

– Ну просто когда начинаешь размышлять про все эти слова, хочется предельной точности.

– Я вообще думаю в последнее время, что надо отказываться от слов. Тело должно говорить само.

– Это как?

– Ну об этом весь акционизм. Само тело рождает гораздо больше смыслов, чем собственно слова. Смыслы часто бывают вне слов.

– Не поняла.

– Знаешь легенду, как Дали давал аудиенцию Хачатуряну?

– Нет.

– Хачатурян был в Испании и захотел встретиться с Дали. Приехал к нему на виллу. Просидел два часа в приемной у Дали, потом внезапно зазвучал «Танец с саблями», в комнату влетел, размахивая саблей, голый Дали верхом на швабре. Проскакал круг, потом ускакал в другую комнату. Затем к Хачатуряну вышел дворецкий и торжественно сообщил: «Аудиенция окончена!»

Вот сколько в этом действии Дали было смыслов? Ты даже не все сможешь сформулировать.

– Ну подожди, ты хочешь сказать, что допустимо создавать искусство, которое может остаться неизвестным? А в чем тогда смысл? Ты мне сам говорил, что без зрителя или читателя искусства не может быть.

– А он и был там. Зрителем был Хачатурян, и он уже потом занимался тем, что писал об акции и таким образом сделал ее известной.

– Ты что-то очень нервничаешь.

– Нет.

– Но я же вижу. Ты прям как замороженный.

– Все нормально. Давай мы сейчас с тобой сделаем акцию.

– Какую?

– Художественную.

– Я, мягко говоря, не одета.

– Вот смотри, мы будем работать с тобой со временем назад-вперед. То есть ты будешь двигаться во времени в обратном направлении – от твоего выхода из дома до попадания сюда, а я в прямом.

– Это как?

– Ты будешь все делать задом наперед, как будто все происходит наоборот. А я делаю прямо. По идее, наши с тобой временные потоки должны быть параллельны.

– Я точно в физике ни черта не соображаю. Но у Стругацких контрамоты не шли параллельно, они пересекались во времени, а потом расходились в разные стороны.

– Ну неважно. Короче, отличная идея. Давай попробуем? Но только ты все время должна быть серьезной.

– Насколько серьезной? Я могу заржать. А трахаться мы с тобой как будем в обратном порядке?

– Это сложно, опустим. Давай попробуй.

– Подожди, я так сразу не могу.

– Давай возьмем пять минут на то, чтобы сосредоточиться? Дальше начинаем акцию.

– Ты серьезно?

– Серьезно, серьезно, давай попробуем. Это важно.

Антон посмотрел на часы.

– Через пять минут.

Пять минут я лежала рядом с ним, гладила его волосы, грудь, старалась запомнить каждую родинку, каждую крапинку на радужке.

– Все, пять минут прошли. Я надеваю на тебя трусы. Теперь лифчик.

– Щекотно.

– Ничего страшного.

– Подожди! Сиськи в чашки не попали!

– Поправь.

– А как? Наоборот?

– Точно.

Антону самому пришлось засовывать мою грудь в лифчик.

– Теперь носки.

– Я сейчас упаду.

– Держись за меня. Водолазку. Штаны.

– Ну ты выверни хотя бы сначала…

Антон начал выворачивать штаны и запутался.

– Ладно, дай я.

– Тебе нельзя, ты находишься в обратном времени.

Наконец справился со штанами.

– Да залезай ты в них…

– У меня жопа.

– Сейчас утрамбуем. Теперь свитер. Так, пошли в коридор. Двигайся все время спиной, поняла?

Я пошла спиной в коридор.

– Осторожно, там на левом сапоге на молнии скрепка вместо ушка.

– Черт! Раньше сказать не могла? Проткнул.

– А как мы будем обратно кровь заталкивать?

– Я-то в прямом времени, это ты в обратном.

Антон взял меня за руку, открыл дверь, и я спиной пошла по лестнице.

– Страшно.

– Ничего, я тебя держу.

– Точно не упаду?

– Нет.

Мы прошли по улице до метро, пройти спиной турникет оказалось просто – Антон запихивал монетку (прямое время), а я шла (обратное).

– А как я по эскалатору поеду?

– Ну да, будет один момент. Ты когда будешь вставать на ленту, посмотри обязательно вниз.

– А сходить?

– Я чуть-чуть вперед пройду, поймаю тебя на всякий случай.

Я поехала спиной по эскалатору. Войти в вагон тоже получилось не сразу, точнее, Антон меня вытащил.

– Так, теперь едем.

– А то, что мы говорим в прямом времени, – это нормально?

– Нет, но это неизбежные издержки. Главное, что твое тело существует в обратном порядке. Это очень интересное упражнение.

– Не вижу ничего интересного. Ну хожу спиной…

– Что бы ты понимала…

– Вечно ты считаешь, что я ничего не понимаю! Почему ты обращаешься со мной, как с идиоткой? В конце концов, это обидно. Книжек я, между прочим, читаю не меньше, чем ты.

– Просто не те.

Мы приехали, Антон вывел меня из метро, и я спиной прошла до подъезда.

– Акцию можно считать завершенной, – сказал он на крыльце моего дома.

И поцеловал необычно долго.

– Слушай, я не хотел тебе говорить… В общем, некоторое время мы, наверное, не увидимся…

– Опять?

– Ну да. Старайся не дергаться, хорошо?

– Что ты придумал?

– Неважно. Ладно, я пошел.

Он поцеловал меня еще раз. Я попыталась обнять, остановить его, еще минутку побыть с ним, но он отстранил меня, повернулся и ушел не оборачиваясь.

На следующий день они с Митей и Гошей забрались на мавзолей и растянули транспарант «Ленин жив». Через пятнадцать минут их свинтили и отвезли в следственный изолятор.

2

Пятая спичка. Я пыталась закурить и сломала пятую спичку.

– Ладно, дай я. Ну что ты так трясешься? – спросил Валенок.

Он зажег спичку и поднес ее мне. Осталось только попасть сигаретой в огонь. Нет, не получилось. Я сломала сигарету и отшвырнула ее. Мы зашли на Петровку, Валенок махнул рукой Ангелу, который сидел за столиком в углу и тискал очередную жертву.

– Что значит «почему»? Это уголовное дело. Реальный срок заключения. Мало?

– Знаешь, дорогая, он сам знал, на что шел.

– От этого легче, что ли?

– Ну да…

– Надо что-то делать… Они там в СИЗО сидят…

– Почему ты считаешь, что ничего не делается? Защитник есть, он работает.

– Но, может, что-то еще нужно?

– Ну конечно нужно.

– Что? Валенок, дорогой, скажи!

– Обычно в таких случаях пишут открытые письма в поддержку.

– Точно. А кто будет писать в поддержку?

– Сейчас «Мемориал» пишет, разные люди пошли по деятелям искусств.

– А кто эти «разные люди»?

– Все тебе скажи.

– Темнила ты, Валенок. Давай я что-нибудь поделаю. Я бегать могу, я писать могу…

– Главное – не суетиться и не мешаться под ногами. В каком качестве ты собираешься это делать? Искусствоведа? Ученицы восьмого класса? Конечно, это будет очень сильно.

– Но я же еще и поэт. Вот книжка скоро выходит.

– Я бы все равно не рисковал.

– А может быть, еще какое-нибудь письмо организовать?

– В принципе, чем больше писем, тем лучше, только непонятно от кого. От неформалов города Москвы, потому что Дева так попросила?

Ответить мне было нечего, и я с тоской обвела глазами всех посетителей Петровки. Я снова увидела Ангела, и задачка решилась сама собой.

– Слушай, у нас же Ангел есть!

– И что?

– У меня гениальная идея! Давай Ангел будет собирать подписи от уличных художников? Они же тоже художники, но не в профсоюзе. А может, некоторые и в профсоюзе, черт их знает. Но все равно все – арбатская общественность…

Валенок ухмыльнулся.

– Ну а что делать?

– Неплохо, можно попробовать. – Валенок о чем-то размышлял несколько минут. – Тогда тащи сюда Ангела.

Я побежала к угловому столику.

– Ангел, ну-ка давай быстро бросай все, иди сюда.

Ангел с неохотой отпустил женскую попу и пришел к нам за стол.

– С Антоном… – начала я.

– Да я знаю.

– Его спасать надо.

Ангел смотрел в стол, потом достал из кармана монетку и начал ее подкидывать.

– Я не могу этого делать. Валенок говорит, что его засудят отдельно за связь с несовершеннолетней.

– Могут, – ответил Валенок.

– Но ты-то у нас художник! Может быть, какое-то еще открытое письмо в защиту? От уличных художников?

– А где публиковать будем?

– А это неважно, – встрял Валенок. – Сейчас они все публикуют. Разошлем везде – в «Московский комсомолец», «Московские новости», «Известия» даже, чем черт не шутит.

– Ну-у-у… – Ангелу явно не хотелось писать никаких писем.

– Ну что, Ангел? Скажи?

– Обидишься.

– Не обижусь, честно.

– Противно мне.

– Что противно?

– Понимаешь, я, например, меньше всего в жизни хочу защищать человека, который выходит к публике с коммунистическими лозунгами.

– Все сложнее. Я правда думаю, что его марксизм – это такая форма эпатажа. Ну вот, типа все против совка, а он за. Он всегда будет поперек. Как я, понимаешь? Он такой же, как я. Никогда ни с кем не соглашаюсь, просто потому, что не умею. Ты сам это прекрасно знаешь. И поэтому я его люблю, поэтому мы с ним похожи.

– На кого другого ты была б похожа, – мрачно вставил Валенок.

– Так вы за это меня и любите. Ну пожалуйста…

– Ну хорошо, – сломался Ангел. – Хотя, конечно, неохота. Тогда… Что писать-то надо?

– Сейчас.

Валенок залез к себе в портфель и достал ручку и бумагу.

– Так. Давай сразу в ЦК писать, с копией в издания.

– А не в прокуратуру?

– Это публичное мероприятие. Следователям по делу пишут, а не открытые письма. Девятнадцатого марта… Как их зовут?

– Антон, Гоша и Митя.

– А фамилии знаешь?

– Только Антона. Метельский.

– А как мы писать будем?

– Давай только за Антона?

– Это со всех точек зрения нехорошо. Почему только за него, а не за всех троих? Потому что мы их фамилий не знаем? Они, получается, не художники?

– Но понятно же, что он у них главный.

– А вот это совсем нехорошо. Ты понимаешь, что ты ему отягчающее обстоятельство сейчас клеишь? Официально называешь руководителем?

Я испугалась. Мне такое даже в голову не могло прийти. Хотелось плакать от бессилия.

– Ладно, фамилии я потом уточню у тех, кто другие письма пишет, – смилостивился Валенок.

– Хорошо. Девятнадцатого марта Антон Метельский, Георгий многоточие, Дмитрий многоточие совершили художественную акцию на Красной площади. Дальше что писать?

– Как всегда, – сказал Валенок. – Сначала «осуждамс», а потом «одобрямс». У них так принято.

– А что мы осуждамс?

– Методы, типа штурма мавзолея.

– Да я бы этот мавзолей сама снесла бы вместе с мумией!

– Неопытная ты девушка, – покачал головой Валенок. – При чем здесь Ленин? Мавзолей – это памятник архитектуры, построенный по проекту архитектора Щусева, историческая и культурная ценность, а мы за сохранение культурного наследия.

– А потом что?

– Потом переходим к эндшпилю. Пиши. И тем не менее акция не противоречит лозунгам Коммунистической партии Советского Союза. Само преследование за подобного рода лозунги может вызвать недоумение в рядах советских граждан.

– Остапа понесло, – восхитился Ангел.

– Тихо, а то вдохновение спугнешь, – шикнула я.

– А также глубокое недоверие к художественной и культурной политике партии, – продолжил Валенок. – По логике следствия получается, что плакат со словами «Ленин жив» не соответствует действительности. Однако, как мы знаем из других плакатов, расположенных на Байкальской улице дом девять, потом еще… – Валенок начал щелкать пальцами.

– Что-то вспоминаешь?

– Ты помнишь, где эти плакаты еще висят? «Ленин жив». Такие коричневые?

– У нас висят, на Доме культуры.

– Какой адрес?

– Академика Бочвара, двенадцать.

– Хорошо. Я еще где-то его видел, точно где-то, но не в центре… Точно. В торце школы на Профсоюзной улице. Только дом не помню. Ладно, съезжу.

– Ну отлично же, – сказал Ангел.

– Подожди. Таким образом… Там финал нужен. Таким образом мы, уличные художники, глубоко обеспокоены судьбой нашего коллеги. Просим ЦК КПСС внимательно отнестись к Антону Метельскому и (поставь многоточие, все равно переписывать, впишу потом имена этих гавриков)… И к тому, как процесс над ними будет воспринят гражданами Советского Союза. Просим освободить. Ну и дальше подписи. В общем, это вас не сильно подставит, потому что вы особо ничего не требуете.

– А почему не требуем?

Валенок завел глаза к потолку.

– Потому что, дурилки вы картонные, если вас всех сажают за организацию антисоветской деятельности, кто вас вытаскивает будет? Пусть корифеи что-нибудь требуют.

– Валенок, ты меня убиваешь.

– Ничего. В таком виде разошлем это по газетам. Черновик, считай, есть. Дома отредактирую и фамилии впишу. Ангел, потом я вернусь, и вам придется побегать.

– Я с удовольствием, – отозвалась я.

Ангел кивнул.

3

В марте огурцы я люблю больше, чем апельсины. Хочется чего-нибудь свежего. Кольке, наверное, тоже. Поэтому я сперла у матери один из двух огурцов, которые она где-то отхватила, и пошла с ним в больницу.

Колю уже перевели из реанимации в хирургию, а скоро ему предстояло отправиться в Кащенко. Кроме его койки в палате стояло еще штук пять других. Считалось, что это еще немного. Коля лежал под серым солдатским одеялом, заправленным в серые же больничные простыни. Руки его, забинтованные чуть не по подмышки, лежали вдоль тела, и лицо было такое же серое, как одеяла, и простыни, и стены, и небо за окном.

У изножья кровати в вечном карауле стоял Володя. Он стоял там уже который день. Не присаживался, не ел, не ходил в туалет, просто стоял. Лицо его застыло. Он не смотрел на Колю, смотрел ровно перед собой и держался за спинку кровати. Как говорила Нина, они никогда ни о чем не разговаривали все эти дни. Коля лежал, а Володя стоял. И Коля ни разу даже попить у Володи не попросил. Ни у кого не просил.

На кровати сидела Тамара Михайловна. Она вцепилась в Володину ногу и не выпускала ее ни на секунду. Цвета она стала такого же серокаменного. Тоже застыла, превратилась в гаргулью, которая уже никогда не разомкнет своих каменных объятий. И тут я со своим зеленым огурцом.

– Коль, привет! Как дела?

Нет ответа.

– Володя?

Тоже не отвечает.

– Сашенька, здравствуй.

– Тамара Михайловна, ну как тут?

– Ничего, ничего, все хорошо, хорошо, все хорошо. – Я протянула Тамаре Михайловне огурец, и она машинально его схватила. – Вот Володя скоро хорошо школу закончит, мы даже пойдем в университет поступать, на филологический. И потом, когда он поступит, у него тоже все будет хорошо. Он будет сдавать сессии и потом еще сессии и станет хорошим специалистом в области филологии. И потом Володя окончательно вырастет, и с ним никогда не произойдет никакого несчастного случая. Мы с ним договорились, он обещал.

– Коля, скажи хоть что-нибудь.

Коля ухом не повел.

– Тамара Михайловна, а с Колей-то как?

Я погладила Колю по голове. Коля посмотрел на меня недолго и опять отвел глаза. Никакого прогресса.

– Я тебе огурец принесла. Или апельсины больше любишь?

Коля не ответил.

– Сашенька, ты мне помоги, мне главное, чтобы Володю отсюда выпустили, – завела свою скороговорку Тамара Михайловна. Сколько сюда прихожу, она толкает одну и ту же телегу. – Он все никак уйти не может. Я ему говорю: как же… мы же не можем сюда каждый день ходить, а в школу кто будет ходить? У нас в этом году выпускной, мы никак не можем себе этого позволить. А он каждый день сюда приходит. Бабушка говорит, уже из школы звонили. Ругают его за прогулы. Я не могу его остановить, он вон какой большой. Все время меня сюда таскает, а в школу ходить надо… Пожалуйста… А то как он получит аттестат… А то экзамены в этом году, экзамены надо сдавать, чтобы поступить в университет, чтобы заниматься филологией, получить хороший диплом, образование…

И зашла на четвертый круг. Как будто им того ада, что без нее, недостаточно. Обсуждать при ней все остальное тоже нереально. А у меня было что сказать. Я села на другой стороне кровати. Колины руки я трогать боялась, поэтому положила свою руку ему на колено.

– Послушай, когда Катон сдавал Утику Цезарю, он позаботился обо всех жителях и убедился, что все, кто хочет покинуть город, его покинули. Порт был пуст. А дальше он позаботился обо всех своих клиентах, потому что он был великим гражданином Рима. А потом сделал то, что сделал. Так вот. Я считаю, Катон Утический неправ. Да, у него не было шансов выстоять против Цезаря, и он, конечно, погиб бы. – На слове «погиб» Тамара Михайловна еще сильнее вцепилась в ногу Володи, и тот едва слышно охнул. – Но рядом с ним были люди, которые считали его великим человеком и искренне любили его. Они готовы были отдать и отдали жизнь за него. Только уже без него, преданные им. Они остались без последнего утешения – в открытом бою с обнаженным мечом сражаться на стороне любимого человека против врага. Вот этого Катон их лишил.

Я посмотрела на Володю. Его глаза ожили.

– Поэтому мои симпатии не на стороне Катона. Так же, как и не на стороне Цветаевой, хочешь знать. Анна Андреевна была гораздо смелее и прошла все свои крестные муки. Цветаева спряталась в…

Володя не отрываясь смотрел на меня и захотел что-то сказать, но Тамара Михайловна, которая уже вросла в его ногу, дернулась, выронила огурец, и Володя опять застыл. Коля даже не посмотрел на меня. Просто отвернулся.

На выходе из палаты меня за штаны схватил мужик, который лежал на койке около стены.

– Эй, пс-с. Убери ее отсюда. Она всю палату достала. Ей-богу, скоро терпение кончится, и мы насильно ее отсюда выволокем.

4

У дверей СИЗО его ждали не только я, но еще куча народу. Журналисты наши и иностранные, несколько телевизионщиков. Все страдали от холода. Ко мне подошел мужик в кожаной куртке.

– Привет.

– Привет.

– Ты откуда?

– Я с «Щукинской».

– Да нет. Не в этом смысле. Из какого издания?

– Не из какого.

– А чего здесь торчишь?

– Ну так…

– Водки хочешь?

– Нет, спасибо, я не пью.

Мужик сделал жест, будто отдает честь, и пошел искать других собутыльников.

– А вы из какого? – крикнула я ему вслед.

– Из «Комсомолки».

Мужик пошел к оператору, который держал в руках здоровенную камеру.

– Парень, извини. У меня потом все не в фокусе будет.

– Мастерство же не пропьешь, – попытался уговорить мужик.

– Водка среди дня тяжелит.

В конце концов, он нашел себе компанию в лице усталого старичка с магнитофоном под мышкой.

– Когда же они выпустят? Обещали в час, а уже полтора торчим, – процедил оператор.

Еще через пятнадцать минут дверь открылась, оттуда вышел милиционер, за ним Антон, Митя и Гоша. А за их спиной стоял человек, с которым мы познакомились после суда над Валенком – Викентий. Журналисты бросились к ним. Я тоже начала махать им руками, но Антон сделал вид, будто со мной не знаком, а Викентий помахал в ответ. Журналисты напирали и сыпали вопросами.

– Что вы хотели сказать своей акцией?

– Последние несколько лет под прикрытием коммунистической идеологии нашу страну завоевал буржуазный образ жизни. Наша группа хотела решительно напомнить об идеалах марксизма, которые мы разделяем.

О господи. Твою мать. Зачем он это несет? Перед Ангелом невыносимо стыдно. Но, слава богу, хоть на свободе. Любимый мой. Ненаглядный. А как он смотрится в своей косухе, как глаза горят, как будто и не было этих недель страха.

– Как вы смогли забраться на мавзолей?

Викентий подошел и положил руку на плечо Антона, они переглянулись.

– Я не буду отвечать на этот вопрос.

– Что сказали ваши близкие?

– Это неважно.

Потом вопросы начали задавать Мите и Гоше, а я стояла в толпе и в этот момент точно поняла, что не смогу подойти к Антону, потому что у такого поэта и художника не может быть девушки. Он должен быть только один, по крайней мере, на публике. Из-за поворота подъехали синие «жигули», Викентий усадил ребят в машину, и они уехали.

Вот, Сашенька, ты и встретила любимого из тюрьмы.

5

– Мне совсем не понравилось стоять там в толпе совершенно одной, когда меня узнал Викентий, а ты в упор не видел.

– А что я, по-твоему, должен был сделать? Броситься тебе на шею? Чтобы к тебе тоже все кинулись выпытывать про мою личную жизнь?

– Ты имеешь в виду про нашу личную жизнь?

– Да, про нашу, но я совершенно не хочу ни с кем это обсуждать и тем более не хочу, чтобы ты обсуждала это с кем-нибудь.

– А может, ты просто ревнуешь?

– Нет. Но я сам по себе, и это все бытовые подробности, которых быть не должно.

В коридоре зазвонил телефон, Антон вышел. Скоро я услышала его крик «Пошли на хуй!». Вернулся он еще более рассерженный.

– Кто это?

– «Московские новости».

– Почему ты их послал? С тобой случилось то, чего ты давно хотел. Ты стал известным, пусть не поэтом, но художником-акционистом. К тебе пришла слава, и что ты делаешь?

Он посмотрел мне в глаза. Потом стукнул в стенку кулаком.

– Верка, если меня еще будут звать, посылать всех на хуй, я больше трубку брать не буду!

– Я тебе не прислуга, – огрызнулась соседка.

– Ну тогда могу просто его из розетки вытащить.

– Только попробуй.

– И зачем ты это сделал? – спросила я.

– Потому, что это просто минутная популярность, и от того, что я раздал пять интервью, ничего не изменится.

– А ты что хотел, чтобы изменилось?

– Чтобы мы имели большее политическое влияние.

– Черт. А по-моему, тебе просто, кроме лозунгов, нечего сказать.

– Ты так считаешь?

– Да, я так считаю. Весь твой театральный марксизм, за который до смерти стыдно, ничего, кроме лозунгов, не содержит. Господи, как я уговаривала уличных художников, которые настрадались от советской власти, подписывать за тебя это письмо. Остальные смотрели на меня с недоумением. Ангел так и вообще упрямо отказывался подписывать, еле уговорила. И что ты сделал, когда вышел из СИЗО? Правильно, сказал про свой любимый марксизм. Ни слова благодарности тем, кто тебя поддерживал.

– Потому что это идеологическая позиция, в которой не должно быть места личному.

– Знаешь, на что все это похоже? Мне Валенок недавно рассказывал. Был такой в Италии поэт Габриэле д’Аннунцио. Большой поклонник Муссолини. Но, в общем, то, что он оказался фашистом – чистая случайность. Мог бы и марксистом стать. Дело не в этом. В девятнадцатом году он оккупировал один хорватский городок, назвал республикой и начал там расхаживать римскими шествиями и общаться с народом на манер римских императоров. А тех, кто был недоволен, расстреливал. Год он со своим балаганом терроризировал целый город, который чуть не загнулся от голода, потому что кроме шествий и речей он жителям ничего делать не давал. Ни одна жизнь не стоит того, чтобы реализовывать идеи. Даже если это идеи поэта.

– Ах так? Вон пошла отсюда.

Глава двадцатая

1

Как странно стоять все в той же студии, в своей же компании, но без Коли, и понимать, что Коля здесь не появится больше никогда. Мы слонялись по студии, не зная, чем себя занять. Володарский тоже не находил себе места, бродил кругами, одновременно суетливый и потерянный, и не решался начать разговор. На руке у Володи появились пять четких фиолетовых пятен – отпечатки пальцев Тамары Михайловны. Она теперь отпускала его только в туалет. Ленка сидела в углу, загибала и разгибала пальцы, будто молитвы читала по четкам. Нинка не выдержала:

– Дмитрий Станиславович, мы тут зачем собрались?

– Видите ли, друзья мои… Друзья мои. Мне сложно начинать этот разговор… Вы знаете, как я вас всех люблю… Мое сердце сейчас готово остановиться… Друзья мои… Но меня вызывали к директору… И директор… Ну в общем… – Володарский начал заламывать руки. – В общем, он сказал…

– Да не тяните уже! – выкрикнула я.

– В общем, он сказал, что формально вы уже вышли из пионерского возраста, а с учетом… – Он посмотрел на Тамару Михайловну. – С учетом несчастья… Это может… Нехорошо может отразиться на всем Дворце пионеров. Поэтому… Поэтому, друзья мои… Мне очень тяжело вам об этом сообщать, но старшая группа студии завершает свою работу. Досрочно. Друзья мои… Мне так сложно… Простите…

– Ну ладно мы, – сказала я, хотя ни одной идеи, что значит это «ладно», у меня не было. – Мы с нашими вершинами куда-нибудь денемся. А что с Ленкой будет?

Володарский подошел к Лене и приобнял ее. Ленка стала пунцовой от смущения.

– Это важный вопрос, и я тоже надеюсь, что вы поймете… Мы оказались в очень сложной ситуации… Мне было тяжело принять это решение… Но вы же поймете меня, правда? Дело в том, что я попросил директора оставить Леночку здесь, в студии, в качестве моего ассистента.

И он посмотрел на Ленку так, что мне впервые все стало понятно: и откуда у Володарского появились хорошие стихи, и почему он за нее так хватался, когда это все случилось с Колей. И почему Ленка смотрит на него глазами газели. О господи. У них же разница в возрасте бог знает какая. Ох, ни фига себе. Я ткнула Нинку в бок. Она, видимо, тоже сделала это открытие только что. Мы схватились за руки. Вот уж непонятно, поздравлять Ленку или сочувствовать ей. Володарский хлопнул в ладоши.

– Я надеюсь, что вы будете навещать нас, и хочу пожелать вам всего лучшего. А теперь на прощание, может быть, кто-нибудь захочет почитать стихи?

Над студией пролетел ангел.

– Да, настроение не поэтическое, – резюмировал Володарский. – Ну хорошо, тогда обнимемся.

Каждый из нас подошел к Дмитрию Станиславовичу и обнял его. Я делала все это машинально, никаких чувств по поводу развала студии у меня еще не было.

Тамара Михайловна схватила Володю и затараторила:

– Вовочка, попрощайся с ребятами, с руководителем. До свидания, спасибо вам большое, до свидания. Очень приятно было познакомиться…

И поволокла в свое убежище Володю, который уже несколько недель превращался обратно в Вовочку.

И вот мы шли с Нинкой из студии к метро. Оглушенные новостью, без Володи и Коли, без Ленки, в конце концов. Чтобы не плакать, надо было говорить о чем угодно.

– Как Коля?

– Не знаю. В Кащенко не пускают, записок он не пишет, а его родители со мной не разговаривают.

– Думаешь, с Володькой так все и будет?

– Думаю, да. Мне сейчас сложно представить, что должно случиться, чтобы она опять его отпустила. А ты что будешь делать?

– Тоже не знаю. В июне экзамены, там аттестат о восьми классах, и привет. В художественное училище меня не возьмут – руки из жопы растут. Есть вариант пойти работать.

– Куда?

– Еще не придумала. Думаю, может в библиотеку. Потом в школу рабочей молодежи, может быть… Ангел так заканчивал…

Нинка села на скамейку, я пристроилась к ней.

– Я тебе сказать хотела что-то важное. Но забыла.

– Про Колю?

– Нет. Вот только сейчас говорили. О чем говорили?

– О Коле.

– Нет.

– О Володе.

– Тоже нет.

– Обо мне – и что я думаю. Может, удастся поступить в школу рабочей молодежи…

– Точно! Вот. Все сказать хотела. У нас в соседней школе набирают специальный гуманитарный класс. Мне соседка рассказала, эксперимент такой. Попробуй?

– А что сделать надо?

– Точно не знаю, но могу туда зайти, хочешь?

– Конечно, хочу.

– Хорошо, я тогда тебе перезвоню.

Около метро мы с ней обнялись и разошлись.

2

– Кофе еще будешь?

– Уже из ушей льется, хотя ладно, давай.

Антон сходил за еще одной чашкой.

– Ты хоть один фильм Бунюэля видела?

– Нет. А это важно?

– Конечно, это очень важный режиссер. Многие его открытия потом повторяли. Он на Дали огромное впечатление произвел.

– Да черт с ним. Слушай, я правда не знаю, что делать. Возьми меня за руку.

Антон протянул руку.

– Группу разогнали, Коля в психушке, Володя вообще потерял человеческий облик, его мать, видимо, тоже положат в больницу. Роман Володарского и Лены – это жуть какая-то. Ладно, тебе двадцать, а мне уже шестнадцать, а ему-то к сорока! У меня выходит книжка. И что дальше? Поэт одного сборника? Я не знаю, что делать!

– Но я-то чем могу помочь?

– Много чем… Поцелуй меня.

– Тут народ кругом.

– Вот видишь! Ты не целуешь меня почти совсем. Я оказалась одна. Совсем в воздухе повисла. Была так близка тебе, ребятам, и вдруг даже ты со мной целоваться не хочешь! А мне некуда деваться. Можно к тебе?

– В смысле?

– В твою группу. Все-таки скоро выйдет книжка, меня по телевизору показали. Скандал был тоже. Ну не как у тебя, но все-таки. Публикации были в «Учительской газете» и «Московском комсомольце»…

– Ну ты сравнила.

– Что сравнила? Я же знаменита!

– Совсем не понимаешь, о чем речь?

– Нет.

– Одно дело – искусство, другое дело – социальные проблемы. Одно с другим никак не вяжется. Мы занимаемся искусством.

– А я, значит, социальными проблемами? То есть я все это не пережила? Я просто так все придумала?

– Нет, конечно, но это разные вещи.

– Ну пожалуйста, возьми меня к себе.

– Не могу.

Антон опустил голову и замолчал. Раздался первый звонок.

– Неужели тебе так сложно?

– Это не только моя группа. Мы не занимаемся стихами. У тебя публикаций там не будет. И вообще мы вне системы. А ты сейчас мне рассказываешь, что хочешь оставаться поэтом.

– Да хочу, но ты ведь тоже поэт.

– Не знаю, не уверен.

– Ты мне очень нужен сейчас. Я одна. Мне тоже звонят журналисты.

– Трубку берешь?

– Да, в отличие от тебя.

– Вот видишь…

– Что «видишь»? Я не знаю, что делать дальше. Нинка советует в другую школу переходить, с этой-то все закончено, я скоро месяц как на больничном.

– Иди на завод.

– Какой завод?

– Ну или куда ты там хотела. Деньги всегда нужны.

– Да не об этом ты говоришь, не об этом. Давай после кино к тебе поедем?

– Нет. Мне потом надо будет по делам.

– Ну какие дела, когда у тебя есть я?

Антон зло посмотрел на меня. Раздался второй звонок.

– Ладно, отнеси чашки.

– Ничего, сами заберут.

– Пошли в зал.

– Подожди. Побудь со мной еще немножко еще, только второй звонок.

– Пойдем, пойдем.

Он взял меня за руку и повел в зал смотреть фильм «Андалузский пес».

3

На собеседование в школу я пошла при полном параде, как на конкурс: рубаха до колен, хайратник, пацифик на груди. Пусть с самого начала знают, с кем имеют дело. А не возьмут, так действительно, пойду в ШРМ.

Школа оказалась недалеко от Дворца пионеров. Красного кирпича, в холле ни витрин с вымпелами, кубками и почетными грамотами, ни знамен, ни портретов. Скромно, не то что в моей.

Ко мне навстречу выкатилась круглая тетенька.

– Девушка, зачем пришли?

– На собеседование.

– А, вам тогда третий этаж, в кабинет истории.

Около двери в кабинет уже стояло двое. Один длинный, белый, почти альбинос и похож на утенка. Только кадык у него неестественно огромный. Он подошел ко мне, протянул руку:

– Коя Астав.

Второй низенький, вылитый бобер.

– Олег.

– Страшно?

– Немного.

– Мне тоже.

Наконец нас вызвали. За столом сидели слон и моська. Ой, что ж у меня сегодня такие зоологические ассоциации? Слон большой, чернокудрый, с огромными синими глазами и ушами, перпендикулярными голове. Моська, и правда, маленькая, хвостик на макушке, в огромных очках и все время щурится. Слон улыбнулся.

– Здравствуйте, меня зовут Максим Сергеевич, я преподаватель истории, а это Ирина Абрамовна, она ведет литературу. Для начала я хотел бы задать вам блиц-вопросы, а потом поговорим. Итак, я называю события, вы отвечаете. Руку можно не поднимать. Год начала Первой мировой войны?

– Тысяча девятьсот четырнадцатый.

– Casus belli?

– Выстрел Гаврилы Принципа.

– Начало Второй мировой войны?

– Первое сентября тысяча девятьсот тридцать девятого.

– С каким годом обычно сравниваются в статистике экономические показатели Советского Союза и царской России?

– Тысяча девятьсот тринадцатый.

– Первое политическое дело царской России, связанное с революционерами?

– Дело петрашевцев.

– Ладно, все, хватит, я уже понял. А теперь давайте поговорим. С кого начнем?

Утенок и бобер одновременно кивнули на меня, дескать, уступают место даме.

– Хорошо, допустим, Александра. Вы на какую тему хотите поговорить, об истории или о литературе?

– Меня больше интересует литература.

Ирина Абрамовна подалась вперед.

– Какой период вам больше интересен?

– Серебряный век. По крайней мере, я в нем себя чувствую увереннее всего.

– И какого же поэта вы предпочитаете из этого периода?

– Мне больше нравятся те, которые ближе к завершению. Некоторые литературоведы не относят их к этому периоду, некоторые относят, но, по крайней мере, очевидно, что они прямые наследники.

– Ну и какой автор вам больше всего нравится?

– Анна Андреевна Ахматова.

– Почему?

– Потому что мне ближе всего ее стилистика, ее художественный язык, а кроме того, она оказалась самым мужественным поэтом из великой четверки.

Ноги у меня подгибались от волнения, но я решила дерзить до конца. Ирина Абрамовна еще сильнее подалась вперед, поставила подбородок на локти. Что бы ни произошло дальше, но сейчас меня, наверное, впервые в жизни с интересом слушают в здании школы.

– Почему же, с вашей точки зрения, она оказалась наиболее мужественной?

Я взяла дыхание. Кто их знает, можно об этом говорить или нет? Но гулять так гулять.

– Потому что она написала поэмы «Без героя» и «Реквием», где коснулась темы репрессий, которые прошли в Советском Союзе в тридцатых годах. Никто не осмелился, даже Пастернак. А она взяла и написала.

Ирина Абрамовна сняла очки и закусила дужку. Потом посмотрела на историка. Тот кивнул.

– А вы «Реквием» читали?

– Да. Он был опубликован в журнале «Нева» в позапрошлом году.

– То есть вы следите за литературной периодикой?

– Ну так… И считаю, что «Реквием» – литературный подвиг Ахматовой, – закончила я с еще большим вызовом.

Ирина Абрамовна улыбнулась.

– Ну что вы так… Мы тут ни на кого не нападаем. – Она опять посмотрела на историка. – Думаю, такие задиристые литературоведы нам подходят. Поздравляю вас с поступлением в первый экспериментальный гуманитарный класс.

4

Как можно спать, когда книжка уже есть, лежит в типографии, теплая, ждет меня. И я теперь не сама по себе, я с книжкой. Нет, спать совсем нельзя. Закрываю глаза, а из-под век бегут буквы, слова, потом всплывает лицо Антона, опять буквы. Теперь это не только мои сны! Их увидят! Что мои жалкие чтения на Арбате? Книжка будет в книжных магазинах, люди прочтут мои стихи. Очень смелые и очень точные стихи. Нет, спать невозможно.

С шести утра я ждала, когда проснется Володарский и поедет в типографию. Я представляла, как он открывает глаза, почесывается и растягивается, как принимает душ и пьет кофе. Даже себе кофе налила для синхронности. И все равно управилась быстрее и раньше. Не думаю, что он в восемь утра встает, не говоря уж о шести. Потом фантазия кончилась, и занять руки было решительно нечем. Все во мне свербило: «Книжка, книжка, книжка». Легла на подоконник и начала считать людей: женщин в коричневых куртках, мужчин в черных. Женщин оказалось больше. Пялилась в телевизор, но ничего не поняла. Еле-еле дотянула до двенадцати. Потом в метро. Там пересчитала все трещины на гранитных плитах. Села в третий вагон – хорошая примета, особенно если сесть в последнюю дверь, а потом протиснуться к первой. На «Кузнецком», на эскалаторе, надо наступить только на третью ступеньку, пусть даже и толпа сзади напирает. И потом опять считала людей, искала тех, у кого или цветы в руках или кто улыбается. Все равно приехала очень рано. Начала наворачивать круги вокруг Чистых прудов. Спустилась к воде, лебедь подплыл ко мне, почти к самым рукам, посмотрел вопросительно, а у меня хлеба не было. Лебедь удивился, потом разозлился и уплыл к другому берегу. Побежала в булочную за хлебом, а там как раз продавали булочки с маком – хороший знак. Вернулась на Чистые умилостивить лебедя жертвой.

Есть книжка. Она не сгорела, не рассыпалась при наборе, ее не порвали, она не улетела. Она есть, сегодня я ее увижу. Ноги сами несли ко Дворцу пионеров. Пришла, конечно, раньше и села под дверь ждать, когда приедет Володарский – со стопкой книг в оберточной бумаге. Наконец, пришел.

– Сашенька, ты меня уже ждешь?

– Дмитрий Станиславович, я места себе не находила, спать не могла!

– Ну пойдем, пойдем.

Он начал ковыряться ключом в двери. В руках – стопка, как я себе и представляла.

– Ты меня давно ждешь?

– Час, наверное.

– Понимаю. Я тоже волновался перед первой книжкой. Подержи.

Он дал мне в руки стопку, стопку моих книг, и открыл дверь.

– Заходи, будем отмечать. Я могу за тортиком сбегать.

– Я была в булочной, там нет тортов. Хочу на книжку посмотреть скорее!

– Ну сейчас, сейчас…

Володарский начал как-то странно суетится, развязывать бечевку, которая держала стопку, дернул не с того конца, узел затянулся.

– Сашенька, тут, понимаешь, ты, может быть, чего-то другого ожидала, но… В общем, мы с Бастарковым позволили себе некоторые правки…

– Я помню про запятые, я же вам говорила.

– Ну да, ну да… Но ты не очень удивляйся. Может быть, авторам не всегда нравится редактура…

– Дайте мне ее наконец!

Я кинулась к столу, разорвала бечевку, книжки рассыпались. И вот она у меня в руках. Зеленая, в картонном переплете, «Дорогой юности». Да бог с ним, с названием. Первый лист предисловия – к черту его. На третьей странице крупными буквами Александра Сметлева. Вот они, стихи…

Стихи?!

Я пролистала страницу за страницей. Это мои стихи?! Пяти стихотворений, которые я ставила в сборник, просто не было. На их месте опять эти чертовы олени и дожди!

– Дмитрий Станиславович, а…

– Сашенька, пойми, мы в последний момент сильно поменяли концепцию сборника…

– Дмитрий Станиславович, тут… А это что?

В оставшихся стихах выкинуто по несколько строф – так, что смысла в них совсем не оставалось. Осколки верлибров оказались зарифмованы, переписаны ямбом.

– Сашенька, я пытался тебя предупредить… Понимаешь, Сашенька, это все-таки общий сборник. Было решение редакционного совета…

– Какого редакционного совета? Они стихи изуродовали!

– Ну почему ты так считаешь? По-моему, очень недурно…

– А олени откуда взялись? Я их не давала!

– Я дал, – сказал Володарский, не глядя на меня.

– Зачем? Дмитрий Станиславович, что вы сделали?

– Сашенька, пойми, сборник – не твое личное дело, таково было мнение редакционного совета. Они ожидали тем и слов, более свойственных юности, а ты своими верлибрами поставила под угрозу не только свою публикацию, но и вообще книжку. В какой-то момент вопрос встал ребром, и Бастарков сказал…

– Бастарков?!

– Бастарков сказал, что судьба сборника зависит от подбора текстов. А ты совсем не хотела с нами сотрудничать.

– Я не хотела работать с Бастарковым! Я вам доверяла!

– Ну вот! Твои тексты, ты же знаешь, они очень смелые…

– Зачем же вы их изуродовали?

– Нет, это редактура. И неплохая. Сашенька, я понимаю, что каждый автор болезненно относится, когда к его стихам притрагивается чужая рука…

– Дмитрий Станиславович, вы их уничтожили! Это не мои стихи. Это… Как же… Как мне жить теперь? Кому я могу это показать?

– Сашенька, я тебя уверяю, у сборника будет очень большой успех!

– Да черт с ним, с успехом. Там нет моих стихов!

Я выронила книжку из рук.

– Сашенька, ты просто разнервничалась. Это твои стихи. Мы очень тонко и бережно работали над текстом…

Он поднял книжку и сунул ее мне обратно в руки.

– Что вы со мной сделали? Как же так? Так просто вычеркнули все… Оставили фантик, обертку… Как вы могли?

– Сашенька, Сашенька…

Он что-то еще говорил, но мне уже не было слышно.

5

Где ты, любовь моя? Верка не зовет тебя к телефону. А я здесь одна. Все, ради чего я жила, уничтожили.

Мне только коснуться тебя, услышать твой голос, приникнуть к тебе хоть на секундочку. Побудь со мной, милый. К кому мне еще идти, просить утешения и надежды? Вокруг меня пустота. Меня предали. Нет никого. И ты пропал.

Милый, где же ты? Почему не отвечаешь? Почему молчишь? Ты специально так Верке велел говорить? Всех моих любимых уничтожили, убили. Все, во что я верила, попрано. И нет тебя рядом.

Мне бы в глаза твои посмотреть, подержать хотя бы за палец, мне бы легче стало, любовь моя. Где же? Появись! Я в пустоте. Избитая, изнасилованная, вывернутая наизнанку, тону в сиротстве, молю об утешении. А тебя нет.

Жив ли ты? Жива ли я? Милый, где ты? Побудь со мной. Утешь меня, любовь моя. Мои раны жрут меня. Родной, где ты? Где же ты?

Глава двадцать первая

1

Звонить два раза. Два звука. Всего два звука отделяют нас друг от друга, любовь моя. Тихо. Нет дома? Не хочет открывать? В коридоре шаги. Вышел. Странный, как будто припухший со сна, в трусах.

– Привет, милый мой! Спал?

– Да.

Силой отцепил мои руки.

– Посмотри на меня!

Поднял глаза.

– Что случилось? Я обидела тебя? Что-то не так сказала?

Опустил голову.

– Нет, смотри на меня.

Покачал головой.

– Что случилось?

– Мы должны перестать встречаться.

– Почему? Я ничего не понимаю, что случилось? Скажи мне, ты можешь сказать?

Пожал плечами.

– Любовь моя, ты нужен мне!

Я хотела схватить его, прижаться к нему, но он сделал шаг назад и прижался к двери.

– Нет. Хватит.

– Что я сделала не так? В чем я ошиблась?

– Ты для меня слишком буржуазна.

Он ушел в квартиру и захлопнул за собой дверь.

А я так и осталась стоять. И пустота поглотила меня. Она была тяжелой, эта пустота, как толща океана. От его квартиры я спускался по лестнице все глубже и глубже. И легкие мои сжались, не желая отдавать последний воздух. Пусть отдадут, пусть все кончится. Он не любит меня, не любит. Зачем же жить? Умри, Саша.

Я никогда больше не наступлю на эту ступень. И на эту тоже. Не увижу больше обратной стороны двери подъезда. Впрочем, как и лицевой не увижу. И этой дорожки я больше не увижу, и этой детской площадки. Умри, Саша.

На детской площадке стояли качели. Сил не было. Наверное, в посмертном существовании у того, что было человеком, не бывает сил. А тени бродят просто так, повинуясь лишь силе притяжения. Чего? Не знаю.

Я села на качели. Тело начало раскачиваться туда и сюда, неважно куда. Все равно нет воли. Какая разница, в какую сторону влечет притяжение? И тут я увидела свет в его окне. Свет моей прощальной звезды, провожавшей меня в мир мертвых. Ноги оттолкнулись от земли, и я полетела. Звезда то отдалялась, то приближалась. Вихрь нес меня и в то же самое время держал на месте. Там, где все раньше дрожало от страсти, родился вой. Я выла внутри вихря, выла звезде о своем горе. О своем страшном горе, избыть которое я не смогу ни в царстве Аида, ни в аду.

2

Все поместилось в одну коробку из-под бананов – авторские экземпляры книжки, все тетрадки с черновиками, листочки, салфетки, клочки газет, на которых я писала только что пришедшие строчки, выдранные страницы из журналов, которые были тоже исписаны. Не должно было остаться ничего, ни одной строчки, ни одного напоминания.

Тащить коробку в руках было нереально, она была слишком тяжелая. Завернула ее в простыню, попробовал взвалить на плечи, тоже не получилось. Потом залезла на балкон и вытащила оттуда старые санки. Привязала. На них-то вроде можно попробовать. Жалко, конечно, что колесиков нет. Спустилась к подъезду, привязала коробку простыней и поволокла – как бурлак по Волге.

Санки грохотали по асфальту, веревка врезалась в руки, но я тащила этот свой груз. Ничто не могло меня остановить. Ни люди, которые таращились на меня и крутили пальцем у виска, ни водопроводные люки, в которых застревали полозья. Мы с санками гремели по улице, и этот грохот помогал мне забыть и не чувствовать.

Прошла мимо того места, где Гыга впервые застукала нас с Мишкой. Потом мимо больницы, забора института, детского сада, гастронома. По дороге попались Ленка и Светка. А когда я протащила санки дальше – заржали.

На мост санки с коробкой все равно пришлось поднимать на руках. Подождать, сосредоточиться, собраться с силами и потом рывком поднять санки на себя, переставить их на следующую ступень. И так много-много раз, пока не взобралась на мост. Дошла до середины моста, перевела дыхание. Какая же тяжелая. Узел простыни не поддавался, так что все ногти сломала до мяса, на простыне появились кровавые пятна. Подняла коробку сначала на колено, потом на ограждение. Стояла и смотрела на шлюз, который был виден с моста. Баржи и катера суетились у ворот, пихались бортами, строились в очередь и затихали в ожидании нового этапа пути.

Рукописи не горят, но их можно утопить. Когда ворота шлюза открылись, я разжала руки. Коробка в белом саване полетела вниз.

А потом я блевала, перегнувшись через перила, чтобы до конца, до кусочка выблевать ту самую железу, которая заставляла меня писать стихи. Чтобы больше никогда, никогда не возникло желания написать ни строчки. Голова кружилась, мост шатало, а я все запихивала пальцы в рот, чтобы наверняка. Пока силы не кончились. Потом я опустилась на санки, прислонилась к перилам и задремала.

Разбудили меня гопники.

– Э, але, жива?

– Серый, мож, она наркоша.

– Все в порядке, мужики, спасибо. Просто голова заболела.

– А санки зачем?

– Катафалк.

Солнце почти зашло.

3

Я закрывала глаза, проходили часы, открывала, проходили минуты. Самое актуальное искусство – рисунок на обоях. Его можно долго рассматривать, следить за каждой капелькой типографской краски, которая не попала в трафарет. А потом опять закрыть глаза и долго-долго их не открывать. Сквозь дрему услышала звонок в дверь, бормотание и мамин голос: «Четыре дня с постели не вставала…» И закрыла глаза. Только кто-то начал меня тормошить. Открыла глаза – Бранд и Ангел. У меня в квартире? Галлюцинация. Закрыла глаза. Бранд начал меня бить по щекам.

– Очнись, тебе говорят! Ты чего такого нажралась?

– Ничего. Просто сплю.

– Нет уж, очнись. Хочешь еще?

– Не-не-не-не, спасибо, – я потерла щеку.

– Одевайся.

– Что?

– Одевайся.

– Зачем?

– На концерт идем, Ангел пригласил.

– Не хочу, оставьте меня в покое.

– Нет, мать, вставай.

– Ну пожалуйста…

– Ничего слышать не хочу. Ангел, давай одевать ее. Как маму зовут?

– Светлана Петровна.

– Светлана Петровна, у вас кофе есть? – крикнул Бранд.

– Да конечно, мальчики.

Ни фига себе, какой наглый. Бранд скрылся на кухне. Ангел открыл шкаф.

– Ну что ты там копаешься?

– Ищу штаны.

– Их там нет, они на кресле вон лежат.

– Точно.

Ангел схватил меня за плечо и посадил на диван, я тут же завалилась обратно.

– Сейчас Бранда позову, опять начнет по морде бить.

– Не надо.

Я села. Ангел встал передо мной на колени и начал натягивать джинсы.

– Рубашку сама или мне тоже?

– Ладно, сама.

Тут вернулся Бранд.

– На, самый крепкий, который только смог сварганить.

На дне чашки плескалась горькая жижа. Я поперхнулась.

– Ничего, ничего. Поехали.

– Куда?

– На Пушку.

– А где концерт-то?

– Помнишь, в прошлом году никологорского мажора? Он на «жигулях» к нам приезжал. Вот у него в квартире концерт будет. Гребенщикова. Ангела пригласили, а он нас. А теперь вставай, пошли. Кроссовки сама завяжешь? Поехали.

На прощание оба чуть ли не раскланялись с моей мамой. Мы ехали в центр, где я была, кажется, в прошлой жизни. Бранд посмотрел мне в глаза, потом посчитал пульс.

– Ничего, оклемаешься.

А потом мы шли переулками, через сад «Эрмитаж» до Каретного.

– Сюда, – Ангел втолкнул меня в подъезд.

В квартире от сигаретного дыма топор можно было вешать. Тут же подбежала суетливая девушка и тихо спросила:

– От кого?

– Сам приглашал, – так же шепотом ответил Ангел.

Девушка обернулась и крикнула куда-то в коридор:

– Липа, это твои?

Из-за двери выглянул лысый бородатый Липа.

– А, Ангел, привет. Да, мои, все в порядке. Проходите, правда, там диван уже занят.

– Ну ладно, на полу посидим.

Мы прошли в комнату, в которой было битком народу. Ангел протиснулся в угол, мы за ним.

– Садись ко мне на колени, – прошептал Ангел.

Я села.

– Смотри, не шутит, – сказал он.

Бранд пожал плечами. Кругом шептались.

– Давно бы пора уже…

– Он всегда опаздывает…

– Прикинь, вчера фендер привезли и примочку.

– Да ты что?!

– Ага, родную.

– Нет, у него специализация такая, что он невыездной.

– Не скажи, не скажи. У меня одна знакомая питерская набоковедка поехала в Бонн в этом году по академическому обмену. Так что ты его пни насчет английского.

– Это кто вообще? – спросил я Ангела.

– Я их всех в первый раз вижу, – ответил он.

– В туалет хочется.

– Пойдем, покажу.

Мы пошли в туалет. Проходя мимо кухни, я увидела его. Он сидел и говорил по-английски с женщиной, у которой волосы были покрашены в белый и черный.

– Кто это?

– Джоанна. Ты хотела в сортир? Вот и иди. Не создавай препятствий.

Потом мы вернулись в комнату, люди уже шипели:

– Ну сколько можно? Пора начинать. Давно сидим. Неужели так сложно из кухни перейти в комнату?

Наконец он пришел. Надел хомут для губной гармошки, настроил двенадцатиструнную гитару, посмотрел на всех и улыбнулся.

– Знаменитая улыбка Будды, – шепнула я Бранду.

– Дура. Он же слепой как крот, не видит ни черта.

Мы захлопали, он запел. О рыбах в океане, о судьбах инженеров и дворников, о моей звезде, стрелах и ветрах, о поезде в огне. Он пел утешительно, горе мое прикрыло глаза. Я слышала знакомые слова, которые сначала вдохновляли меня, а потом я с ними спорила. А теперь больше можно было не спорить, только слушать, смотреть на него, радоваться, что он там же, где и я. Что мы ближе, чем на одной планете – в одной комнате. Да и надо ли мне это? Может, просто быть на одной планете и слушать его слова достаточно? Зачем я когда-то хотела увидеть его? Мы живем в одном мире, и спасибо, и хватит. Слишком много ненужных желаний, он прав…

– Теперь я свободна для созерцания, – сказала я Бранду после концерта. – Но все равно спасибо, без этого сейшна я бы еще долго этого не понимала.

– То есть ты, мать, теперь тоже буддистка? – Усмехнулся.

– Наверное. Хотя не все привязанности удается изжить.

– Например?

– Например, в школу придется пилить. Так или иначе, но забирать аттестат надо. Ох, как неохота. Самая мерзкая необходимость последнего времени…

Ангел и Бранд переглянулись.

– Чего?

– С нами пойдешь, а мы уж как-нибудь придумаем, что сделать, чтобы ты не прикоснулась к мерзости.

Я обняла Ангела.

– Спасибо!

– Всегда пожалуйста, заходите еще…

4

Нинка меня все-таки вызвонила и настояла на встрече. Шел дождь, мы брели по Чистым прудам, говорить особо никому не хотелось. Слишком уж тяжело все было.

– Давай в «Джалтаранге» посидим? Теперь это будет твоя штатная кофейня. Сто метров от новой школы. Там еще терраса отличная.

На баре нам выдали по чашке кофе. Я первый раз пила такой жидковатый, с очень сильным привкусом гвоздики кофе.

– Вкусно?

– Не знаю.

От дождя пруд покрылся рябью, лебеди по-сиротски прибились к дальнему берегу.

– Интересно, они всегда здесь или на зиму их забирают куда-то?

– Черт их знает. Слушай, меня Володарский очень просил с тобой встретиться.

– Я понимаю.

– Он очень раскаивается, просит прощения, спрашивает, неужели ты его никогда не простишь?

Я закурила.

– Нин, а ты простила бы?

– Не знаю… Нет, наверное…

– Вот и я нет. Да хоть бы он вообще не брался за это дело!

– Да, я тебя понимаю… Ну ладно, моя совесть чиста, я сделала все, что смогла.

– Конечно.

– Как Коля и Володя?

Нина отвернулась. Дождик шуршал, на веранду заливалась вода.

– Ты чего?

В глазах у Нины стояли слезы.

– Колю выписали, ушел в академ. Мать увезла его в санаторий.

– А что будет дальше?

– Я не знаю, что будет дальше.

– А Володя?

– Володю не подпускают к телефону. Тамара Михайловна в больницу не легла, хотя Володарский даже предлагал ей найти место в клинике неврозов по знакомству. Никуда она теперь Володю не отпустит. У него экзамены на носу.

– А ты поступать в этом году будешь?

– Нет.

– Почему?

Нина вдруг увидела что-то интересное в своей чашке. Потом подняла на меня глаза.

– Я жила здесь только ради него и всю жизнь жила только ради него. Теперь моя жизнь тоже разбита. Она давно разбилась, не сейчас. Но я могла хоть как-то себя уговаривать, что могу быть рядом с ним. Теперь все кончено. На прошлой неделе мы подали документы на выезд.

– Нинк, я не понимаю, ты чего, в Израиле теперь будешь?

– Да. Отслужу в армии и выйду замуж за мальчика из приличной семьи.

– И не будешь скучать без нас?

– Каждый день, каждую секунду.

– И я тоже.

– Я знаю.

* * *

Ангел, Ли, Валенок и Бранд ждали меня у подъезда. Я выкатилась к ним растерянная и немного напуганная.

– Ну что, идем? – спросил Бранд.

– А что будет?

– Не скажу, сюрприз. Зря, что ли, готовились?

– Ну ладно.

Я взяла Ангела и Бранда за руки, и мы пошли навстречу приключению. Улицы этого района, наверное, никогда не видели столько длинноволосых людей одновременно. Хотя Валенок был стриженый. Сегодня у него в руках не было извечного портфеля, а за плечами болтался туристический рюкзак. Валенок, Ангел и Бранд – высокие красавцы. Ли – тоже красавец, хоть и одного роста со мной. Я время от времени поворачивалась и смотрела в их лица. Ветер развевал их волосы, физиономии у них были сосредоточенными и решительными.

У забора школы мы остановились.

– Ну что, готова? – Валенок положил мне руку на плечо.

– Да.

– Тогда минуту, – сказал Бранд, а Ангел начал расстегивать штаны.

– Э, ты чего?

– Подожди, сейчас увидишь.

Ангел начал ссать на забор школы. Причем не просто так – витиевато. Струя мочи выписывала затейливый узор.

– Моргульские руны, – пояснил Валенок.

– М-да. Понятнее не стало.

– Потом поймешь. Подожди.

– Ангел все-таки настоящий художник и единственный человек, который умеет ссать по заказу. Говорю тебе как врач.

– Ты еще не врач.

– Врач.

Ангел закончил свое дело, потом сделал несколько заковыристых жестов и громко сказал:

– Проклинаю это место! И да будет проклятым оно навсегда!

– Теперь пошли. – Бранд поднял меня на руки. – Я тебе говорил, что нога твоя не коснется этого проклятого места? Она и не коснется.

Впятером мы вошли во двор школы.

– Ну и жопу ты наела, – на ухо сказал мне Бранд.

– Вроде ж вам нравилось?

– Нет, это к Ангелу.

Ангел как раз открывал дверь школы.

– Ладно, давай ее сюда.

Бранд передал меня художнику.

– Ничего, пойдет, – сказал Ангел, а Бранд начал встряхивать затекшими руками.

Нам навстречу уже бежали директор школы, учительница физики и биологичка.

– Немедленно остановитесь! Вы находитесь в стенах учебного заведения!

Но никто из ребят и ухом не повел.

– Теперь куда?

– Прямо, в зал.

Директор двинул нам наперерез, но Ли лихо остановил его боевым движением кунг-фу.

– А ты, оказывается, драться умеешь?

– Не, просто когда люди видят корейца, который делает руками что-то такое, они сами верят, что к ним применяются боевые приемы. И падают.

– Надо взять на вооружение, – сказал Валенок.

Ангел передал меня Валенку.

Так они тащили меня по лестничным пролетам. Дверь актового зала была открыта настежь. Я сидела на руках у Ангела. Впереди шел маленький Ли, с двух сторон – Валенок и Бранд. Мы шли по центру зала. Я последний раз смотрела на людей, которые травили меня. Я ничего к ним не чувствовала, может быть, это и плохо. Ангел поднес меня к сцене, на которой стояли завуч, Гыга, классная параллельного класса. Валенок протянул руку:

– Бумагу.

– Вы не имеете права… – закричала завуч.

Но на этот раз уже Бранд, Ли и Валенок, не сговариваясь, потребовали:

– Бумагу.

Трясущимися руками Гыга вытащила мой аттестат и передала его завучу.

– Я вызову милицию! – заверещала линялая щука, но аттестат отдала.

– Да пожалуйста, – ответил Бранд.

Мы развернулись, я поплыла над головами учеников ненавистной школы. У дверей замерли директор и другие учителя.

После двух лестничных пролетов Ангел взмолился:

– Да возьмите ее у меня кто-нибудь, а то я ее уроню!

Валенок подставил руки.

– Уф. Я, конечно, понимаю, что надо держать лицо, но это было очень тяжело в прямом смысле слова.

И они потащил меня дальше, вынесли за пределы школы и наконец поставили на землю. Когда мы отошли от школы, Валенок остановился:

– Подожди.

Он вытащил из рюкзака толстую светлую книжку, на которой была нарисована красно-черная «х».

– Это что?

– Та самая книжка, утешительная.

– Дж. Р. Р. Толкин, «Хранители», – прочитала я. – Никогда не слышала.

– Значит, услышишь сегодня.

Мы пошли в метро. Вышли на «Библиотеке имени Ленина». По дороге здоровались со всеми знакомыми хиппи и панками, музыкантами, художниками, библиофилами, нумизматами, филателистами, которые тусовались у ресторана «Прага», с кошками, собаками и голубями. Нас встретил самый волосатый писатель русской литературы, и Гоголи открыли свои объятья.

Оглавление

Начало

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая