КОНЕК-ГОРБУНОК.
Русская сказка в изложении по П. Ершову.
С шестью раскрашенными картинами и черными рисунками художника Н. А. Богатова.
Жил старик в одном селе. У старинушки три сына: старший умный был детина, средний сын — и так, и сяк, младший вовсе — был дурак.
В долгом времени, аль вскоре, приключилося им горе: кто-то в поле стал ходить и пшеницу шевелить. Мужички такой печали отродяся не видали, — стали думать, да гадать, как бы вора соглядать.
Вот, как стало лишь смеркаться, начал старший брат сбираться; вынул вилы и топор, и отправился в дозор. Ночь ненастная настала; на него боязнь напала, и со страхом наш мужик закопался под сенник.
Ночь проходит, день приходит; с сенника дозорный сходит, и, облив себя водой, стал стучаться под избой.
Братья двери отворили, караульщика впустили.
Караульщик помолился, вправо, влево поклонился, и, прокашлявшись, сказал:
— «Всю я ноченьку не спал; дождь вот так ливмя и лил, рубашенку всю смочил. Впрочем, все благополучно».
Похвалил его отец.
Стало снова смеркаться: средний брат, взял вилы и топор, и отправился в дозор. Ночь холодная настала, дрожь на малого напала, зубы начали плясать, — он ударился бежать.
Но вот утро. Он к крыльцу.
Братья двери отворили, караульщика впустили. Караульщик помолился, вправо, влево поклонился, и сквозь зубы отвечал:
— «Всю я ноченьку не спал; ночью холод был ужасный: всю я ночку проскакал, было слишком несподручно… впрочем, все благополучно».
И сказал ему отец: «ты, Гаврило, молодец!»
Стало в третий раз смеркаться, надо младшему сбираться; он и усом не ведет, на печи в углу поет.
Подошел отец к нему, говорит ему:
— «Послушай, побегай в дозор, Ванюша; я куплю тебе лубков, дам гороху и бобов».
Тут Иван с печи слезает, малахай свой надевает, хлеб за пазуху кладет, караул держать идет.
Ночь настала; месяц всходит; поле все Иван обходит, озираючись кругом, и садится под кустом. Звезды на небе считает, да краюшку уплетает.
Вдруг о-полночь конь заржал… караульщик наш привстал, посмотрел под рукавицу, и увидел кобылицу.
И, минуту улуча, к кобылице подбегает, за волнистый хвост хватает, и прыгнул к ней на хребет — только задом наперед.
Кобылица молодая, очьми бешено сверкая, змеем голову свила, и пустилась, как стрела.
Наконец, она устала.
— «Ну, Иван» (ему сказала), «коль умел ты усидеть так тебе мной и владеть. Дай мне место для покою, да ухаживай за мною, сколько смыслишь. По исходе же трех дней, двух рожу тебе коней; да еще рожу конька, ростом только в три вершка, на спине с двумя горбами, да с аршинными ушами.
Двух коней, коль хошь, продай, но конька не отдавай ни за пояс, ни за шапку, ни за черную, слышь, бабку. На земле и под землей он товарищ будет твой; он зимой тебя согреет, летом холодом обвеет; в голод хлебом угостит; в жажду медом напоит. Я же снова выйду в поле, силы пробовать на воле».
— «Ладно», — думает Иван, и в пастуший балаган кобылицу загоняет, дверь рогожей закрывает, и, лишь только разсвело, отправляется в село.
Вот он всходит на крыльцо, вот хватает за кольцо, что есть силы в дверь стучится, чуть что кровля не валится, и кричит на весь базар, словно сделался пожар. Братья с лавок повскакали, заикаяся вскричали:
— «Кто стучится сильно так?»
— «Это я, Иван-дурак!»
Братья двери отворили, дурака в избу впустили, и давай его ругать, — как он смел их так пугать!
А Иван наш, не снимая ни лаптей, ни малахая, отправляется на печь и ведет оттуда речь про ночное похожденье: всем ушам на удивленье:
— «Всю я ноченьку не спал, звезды на небе считал; месяц ровно тоже светил — я порядком не приметил. Вдруг приходит дьявол сам, с бородою и с усам; рожа словно как у кошки, а глаза-то что те плошки! Вот и стал тот черт скакать и зерно хвостом сбивать; я шутить ведь не умею, и вскочил ему на шею. Уж таскал же он, таскал, чуть башки мне не сломал! Но и я ведь сам не промах, слышь, держал его как в жомах. Бился, бился мой хитрец и взмолился наконец: — «Не губи меня со света! Целый год тебе за это обещаюсь смирно жить, православных не мутить». — Я, слышь, слов-то не померил, да чертенку и поверил».
Тут рассказчик замолчал, позевнул и задремал.
Братья, сколько ни серчали, не могли — захохотали, ухватившись под бока, над рассказом дурака; сам старик не мог сдержаться, чтоб до слез не посмеяться, хоть смеяться, так оно старикам уж и грешно.
Много ль времени аль мало с этой ночи пробежало, — я про это ничего не слыхал ни от кого. Ну, да что нам в том за дело, — год-ли, два-ли пролетело, ведь за ними не бежать, — станем сказку продолжать.
Раз Данило (в праздник, помнится, то было), затащился в балаган. Что-ж он видит? — Прекрасивых двух коней золотогривых, да игрушечку — конька, ростом только в три вершка, на спине с двумя горбами, да с аршинными ушами.
Вот Данило в дом бежит и Гавриле говорит: «Посмотри, каких красивых двух коней золотогривых наш дурак себе достал: ты и слыхом не слыхал.
Кони ржали и храпели, очи яхонтом горели; в мелки кольца завитой, хвост струился золотой, и алмазные копыта крупным жемчугом обиты. Любо-дорого смотреть! Лишь царю-б на них сидеть.
Ну, Гаврило в ту седмицу отведем-ка их в столицу. Там боярам продадим, деньги ровно поделим».
Братья разом согласились, обнялись, перекрестились, и вернулися домой.
Вот иконам помолились, у отца благословились, взяли двух коней тайком и отправились тишком.
Вечер к ночи пробирался, на ночлег Иван собрался; и с прискочкой, словно пан, боком входит в балаган.
Все по-прежнему стояло, но коней как не бывало; лишь игрушка Горбунок у его вертелся ног, хлопал с радости ушами, да приплясывал ногами.
Как завоет наш Иван, опершись о балаган…
Тут конек ему заржал, «Не тужи, Иван (сказал); велика беда — не спорю; но могу помочь я горю; Братья коников свели; на меня скорей садись, только знай себе держись; я хоть росту небольшого, да сменю коня другого».
На конька Иван садится, уши в-загреби берет, что есть мочушки ревет. Горбунок-конек встряхнулся, да в два мига, коль не в миг, наш Иван воров настиг.
Братья как бы испугались, зачесались и замялись; а Иван им стал кричать:
— «Стыдно, братья, воровать! Хоть Ивана вы умнее, да Иван-то вас честнее: он у вас коней не крал».
Старший, корчась, тут сказал:
— «Дорогой ты, брат, Иваша! Сколь пшеницы мы ни сеем, чуть насущный хлеб имеем; а коли неурожай, так хоть в петлю полезай. Вот в такой большой печали мы с Гаврилой толковали, так и этак мы решали, наконец вот так вершили: чтоб продать твоих коньков хоть за тысячу рублев.
— «Ну, коль этак, так ступайте, — говорит Иван, — «продайте златогривых два коня, да возьмите-ж и меня.»
Братья больно покосились, да нельзя же! — согласились.
Стало на небе темнеть; воздух начал холодеть.
Вот Данило вдруг приметил, что огонь вдали засветил. На Гаврилу он взглянул, левым глазом подмигнул и прикашлянул легонько, указав огонь тихонько.
Все пустяк для дурака: он садится на конька, бьет в круты бока ногами, теребит его руками, изо всех горланит сил… Конь взвился и — след простыл.
— «Буди с нами крестна сила! — закричал тогда Гаврило, оградясь крестом святым, — что за бес такой под ним!»
Огонек горит светлее, Горбунок бежит скорее. Вот уж он перед огнем. Светит поле словно днем; чудный свет кругом струится, но не греет, не дымится. Диву дался тут Иван.
Говорит-ему конек:
— «Вот уж есть чему дивиться! Тут лежит перо Жар-птицы. Но для счастья своего не бери себе его: много! много непокою принесет оно с собою».
— «Говори ты! Как не так»! — про себя ворчит дурак и подняв перо Жар-птицы, завернул его в тряпицы, тряпки в шапку положил, и конька поворотил.
Братья целу ночь не спали, а Иван под воз присел, вплоть до утра прохрапел.
Тут коней они впрягали, и в столицу приезжали, становились в конный ряд, супротив больших палат.
Как увидел коней городничий, тотчас же поехал ко двору, доложить Царю о чудных конях.
Царь умылся, нарядился, и на рынок покатился. За царем стрельцов отряд.
Вот он въехал в конный ряд. На колени все тут пали, и ура! царю кричали.
— «Эй, ребята! Чьи такие жеребята? Кто хозяин?»
Тут Иван руки в боки, словно пан, из-за братьев выступает и, надувшись, отвечает:
— «Эта пара, царь, моя, и хозяин — тоже я».
— «Ну, я пару покупаю; продаешь ты?»
— «Нет, меняю».
— «Что впромен берешь добра?»
— «Два-пять шапок серебра».
Повели коней в конюшни десять конюхов седых, все в нашивках золотых. Но дорогой, как на смех, кони с ног их сбили всех, все уздечки разорвали и к Ивану прибежали.
Царь отправился назад, говорит ему:
— «Ну, брат, пара нашим не дается; делать нечего, придется во дворце тебе служить; всю конюшенну мою я в приказ тебе даю. Что согласен?»
— «Так и быть, стану, царь тебе служить. Только, чур со мной не драться и давать мне высыпаться, а не то, я был таков!»
Тут он кликнул скакунов и пошел вдоль по столице, сам махая рукавицей. И, под песню дурака, кони пляшут трепака; а конек его — Горбатко так и ломится в присядку, к удивленью людям всем.
Начальник над конюшней подглядел однажды, ночью, когда Иван чистил своих коней — что у него в шапке спрятано жароптицево перо. Он, во время сна Ивана, украл это перо и доставил царю, объяснив при этом что Иван похваляется достать и самую Жар-птицу. Царь страшно рассердился, что Иван хранил у себя такое богатство.
— «Ну, для первого случа́ю, я вину тебе прощаю», — царь Ивану говорит: — «Я, помилуй Бог, сердит! И с сердцов иной порою чуб сниму и с головую. Так, вот, видишь, я каков! Но — сказать без дальних слов — я узнал, что ты Жар-птицу в нашу царскую светлицу, если-б вздумал приказать, похваляешься достать. Ну, смотри-ж, не отпирайся, и достать ее старайся».
Иван заплакал и пошел на сеновал, где конек его лежал.
Горбунок, его почуя, дрягнул-было плясовую; но как слезы увидал, сам чуть-чуть не зарыдал.
— «Что, Иванушка, не весел? Что головушку повесил?» — говорил ему конек, у его вертяся ног. — «Не утайся предо мною, все скажи, что за душою, я помочь тебе готов. Аль, мой милый, нездоров! Аль попался к лиходею?»
Пал Иван к коньку на шею, обнимал и целовал.
— «Ох, беда, конек!» — сказал, — «царь велит достать Жар-птицу в государскую светлицу. Что мне делать, Горбунок?»
Говорит ему конек:
— «Велика беда, — не спорю; но могу помочь я горю. От того беда твоя, что не слушался меня.
Пожурив своего хозяина, конек взялся однако выручить его из беды. Горбунок знал где водится эта чудная птица и знал как ее поймать и потому не мудрено, что к сроку, назначенному царем Иван вошел в хоромы к Царю с большим мешком.
— «Что, достал-ли ты Жар-птицу?» — царь Ивану говорит, сам на спальника глядит. А уж тот, нешто от скуки, искусал себе все руки.
— «Разумеется, достал», — наш Иван царю сказал.
— «Где-ж она?»
— «Постой немножко, прикажи сперва окошко в почивальне затворить, знаешь, чтобы темень сотворить».
Тут дворяне побежали, и окошки затворяли… Вот Иван мешок на стол.
— «Ну-ка, бабушка, пошел!»
Свет такой тут вдруг разлился, что весь люд рукой закрылся.
Говорит Ивану царь: — «Вот, люблю дружка-Ванюшу! Взвеселил мою ты душу».
Через три потом недели, вечерком одним сидели в царской кухне повара и служители двора; попивали мед из жбана, да читали Еруслана.
Стали потом рассказывать сказки и один из слуг рассказывал. между прочим, сказку О прекрасной Царь-девице.
— «У далеких немских стран есть, ребята, океан. По тому ли океану ездят только басурманы: с православной же земли не бывали николи ни дворяне, ни миряне на поганом океане. От гостей же слух идет, что девица там живет; но девица не простая, дочь, вишь, месяцу родная, да и солнышко ей брат. Та девица, говорят, ездит в красном полушубке, в золотой, ребята, шлюпке, и серебряным веслом самолично правит в нем; разны песни попевает и на гуслицах играет…»
Спальник тут с палатей скок и со всех обеих ног во дворец к царю пустился, и как раз к нему явился.
— «Я с повинной головою, царь, явился пред тобою. Не вели меня казнить, прикажи мне говорить!»
— «Говори да правду только».
— «Мы сегодня в кухне были, за твое здоровье пили, а один из дворских слуг нас забавил сказкой в слух. В этой сказке говорится о прекрасной Царь-девице. Вот твой царской стремянной поклялся твоей брадой, что он знает эту птицу, — так он назвал Царь-девицу, — и ее, изволишь знать, похваляется достать.»
— «Гей, позвать мне стремянного.»
А посыльные дворяна побежали по Ивана; в крепком сне его нашли, и в рубашке привели.
— «Говорят, что вот сейчас, похвалялся ты для нас отыскать другую птицу; сиречь, молвить, Царь-девицу… Смотри, если ты недели в три не достанешь Царь-девицу в нашу царскую светлицу, то, клянуся бородой, ты расплатишься со мной».
Иван заплакал и пошел на сеновал, где конек его лежал.
Конек узнав в чем дело, снова взялся помочь горю.
На другой день, утром рано, разбудил конек Ивана:
— «Гей, хозяин, полно спать! Время дело исправлять!»
Вот Иванушка поднялся, в путь-дорожку собирался, взял ширинки и шатер, да обеденный прибор — весь заморского варенья, и сластей для прохлажденья; все в мешок дорожный склал, и веревкой завязал. Потеплее приоделся, на коньке своем уселся; вынул хлеба ломоток и поехал на восток, по тое-ли Царь-девицу.
Едут целую седмицу. Напоследок, в день осьмой, приезжают в лес густой, выбегают к океану, на котором белый вал одинешенек гулял. Тут Иван с конька слезает. А конек ему вещает:
— «Ну, раскидывай шатер, на ширинку ставь прибор из заморского варенья и сластей для прохлажденья. Сам ложися за шатром, да смекай себе умом. Видишь, шлюпка вон мелькает… То царевна подплывает. Пусть в шатер, она войдет, пусть покушает, попьет; вот как в гусли заиграет, — знай, уж время наступает: ты тотчас в шатер вбегай, ту царевну сохватай, и держи ее сильнее, да зови меня скорее.
Я на первый твой приказ прибегу к тебе как раз; и поедем… Да смотри же, ты гляди за ней поближе. Если-ж ты ее проспишь, так беды не избежишь».
Тут конек из глаз сокрылся, за шатер Иван забился, и давай дыру вертеть, чтоб царевну подсмотреть.
Ясный полдень наступает; Царь-девица подплывает, входит с гуслями в шатер и садится за прибор.
— «Хм, так вот та Царь-девица! Как же в сказках говорится (рассуждает стремянной), что куда красна собой Царь-девица, так, что диво! Эта вовсе не красива: и бледна-то, и тонка, чай, в обхват-то три вершка. А ножонка-то ножонка! Тьфу-ты! словно у цыпленка! Пусть полюбится кому, я и даром не возьму».
Тут царевна заиграла, и столь сладко припевала, что Иван, не зная как, прикорнулся на кулак; и под голос тихий, стройный засыпает преспокойно.
Запад тихо догорал.
Вдруг конек над ним заржал и, толкнув его копытом, крикнул голосом сердитым:
— «Спи, любезный, до звезды! Высыпай себе беды! Не меня, ведь, вздернут на кол!»
Тут Иванушка заплакал и, рыдаючи просил, чтоб конек его простил:
— «Отпусти вину Ивану, я вперед уж спать не стану».
— «Ну, уж Бог тебя простит!» — Горбунок ему кричит: — «Все поправим, может статься, только чур не засыпаться; завтра, рано по утру, к златошвейному шатру приплывет опять девица — меду сладкого напиться; если ж снова ты заснешь, головы уж не снесешь».
Тут конек опять сокрылся; а Иван сбирать пустился острых камней и гвоздей от разбитых кораблей, для того, чтоб уколоться, если вновь ому вздремнется.
К златошвейному шатру Царь-девица подплывает, шлюпку на берег бросает, входит с гуслями в шатер и садится за прибор…
Наш Иван в шатер вбегает, косу длинную хватает…
— «Ой, беги, конек, беги! Горбунок мой помоги!»
Вмиг конек к нему явился:
— «Ай, хозяин, отличился! Ну, садись же поскорей. Да держи ее плотней!»
Вот столицы достигают. Царь к царевне выбегает, за белы руки берет, во дворец ее ведет, и садит за стол дубовый и под занавес шелковый; в глазки с нежностью глядит, сладки речи говорит.
А царевна молодая, ничего не говоря, отвернулась от царя. Царь нисколько не сердился, но сильней еще влюбился, на колень пред нею стал, ручки нежно пожимал и балясы начал снова:
— «Молви ласковое слово! Чем тебя я огорчил? Али тем, что полюбил?»
— «О, судьба моя плачевна!» — говорит ему царевна. — «Если хочешь взять меня, то достань ты мне в три дня перстень мой из океана».
— «Гей! позвать ко мне Ивана!» — Царь поспешно закричал и чуть сам не побежал.
Вот Иван к царю явился. Царь к нему оборотился и сказал ему:
— «Иван! Поезжай на океан: в океане том хранится перстень, слышь ты, Царь-девицы. Коль достанешь мне его, задарю тебя всего».
Тут Иван хотел идти.
— «Эй, послушай! По пути», — говорит ему царевна, — «заезжай ты поклониться в изумрудный терем мой; да скажи моей родной: дочь ее узнать желает, для чего она скрывает по три ночи, по три дня лик свой ясный от меня? И зачем, мой братец красный, завернулся в мрак ненастный и в туманной вышине не пошлет луча ко мне? Не забудь же!»
— «Помнить буду, если только не забуду; да ведь надо же узнать — кто те братец; кто те мать. Чтоб в родне-то нам не сбиться».
Говорит ему царевна: «Месяц — мать мне, солнце — брат».
— «Да смотри, в три дня назад!» — царь-жених к тому прибавил.
На другой день наш Иван, взяв три луковки в карман, потеплее приоделся, на коньке своем уселся, и поехал в дальний путь…
Вот въезжают на поляну прямо к морю-океану; поперек его лежит чудо-юдо рыба-кит. Все бока его изрыты, частоколы в ребра вбиты, на хвосте сыр-бор шумит, на спине село стоит: мужики на губе пашут, между глаз мальчишки пляшут, а в дубраве меж усов, ищут девушки грибов».
Вот конек бежит по киту, по костям стучит копытом. Чудо-юдо рыба-кит так проезжим говорит, рот широкий отворяя, тяжко, горько воздыхая:
— «Путь дорога, господа! Вы откуда и куда?»
— «Мы послы от Царь-девицы, едем оба из столицы», — говорит киту конек, — «к солнцу прямо на восток, во хоромы золотые».
— Так нельзя-ль, отцы родные, вам у солнышка спросить: долго-ль мне в опале быть, и за кои прегрешенья я терплю беды́, мученья?»
— «Ладно, ладно рыба-кит!» — наш Иван ему кричит.
Тут Иван с землей простился и на небе очутился, и поехал, будто князь, шапка на бок, подбодрясь.
— «Посмотри-ка Горбунок, видишь, вон где, на восток, словно светится зарница… Чай, небесная светлица… Что-то больно высока?» — так спросил Иван конька.
— «Это терем Царь-девицы, нашей будущей царицы!» — Горбунок ему кричит. — «По ночам здесь солнце спит, а полуденной порою месяц входит для покою».
Вот конек во двор вбегает; наш Иван с него слезает, в терем к месяцу идет и такую речь ведет:
— «Здравствуй, Месяц Месяцович! Я — Иванушка Петрович, из далеких я сторон и привез тебе поклон.
Ты скажи моей родной: дочь ее узнать желает, для чего она скрывает по три ночи, по три дня лик какой-то от меня; и зачем мой братец красный завернулся в мрак ненастный, и в туманной вышине не пошлет луча ко мне? Так, кажися? Мастерица говорить красно царица; не припомнишь все сполна, что сказала мне она».
Месяц с радости заплакал, ну Ивана обнимать, целовать и миловать.
— «Ах, Иванушка Петрович! — молвил Месяц Месяцович: — «Ты принес такую весть, что не знаю чем и счесть! А уж как мы горевали, что царевну потеряли!.. Оттого-то видишь, я по три ночи, по три дня в темном облаке ходила, все грустила, да грустила, трое суток не спала, крошки хлеба не брала; оттого-то сын мой красный, завернулся в мрак ненастный, луч свой жаркий погасил, миру Божью не светил: все грустил, вишь, по сестрице, той ли красной Царь-девице. Что, здорова ли она? Не грустна ли, не больна?»
Тут Иван опять сказал: «Есть еще к тебе прошенье, то о ки́товом прощенье… Есть, вишь, море; чудо-кит поперек его лежит; все бока его изрыты, частоколы в ребра вбиты… Он бедняк меня просил, чтобы я тебя спросил: скоро-ль кончится мученье? Чем сыскать ему прощенья? И на что он тут лежит?
Месяц ясный говорит:
— «Он за то несет мученье, что, без Божия веленья, проглотил среди морей три десятка кораблей. Если даст он им свободу, снимет Бог с него невзгоду, вмиг все раны заживит, долгим веком наградит».
Тут Иванушка поднялся, с светлым месяцем прощался, крепко шею обнимал, трижды в щеки целовал.
— «Ну, Иванушка Петрович!» — молвил Месяц Месяцович: — «Благодарствую тебя за сынка и за себя. Отнеси благословенье нашей дочке в утешенье, и скажи моей родной: — Мать твоя всегда с тобой; полно плакать и крушиться; скоро грусть твоя решится, — и не старый, с бородой, а красавец молодой поведет тебя к налою. Ну, прощай же! Бог с тобою!»
Поклонившись, как умел, на конька Иван тут сел, свистнул, будто витязь знатный и пустился в путь обратный.
На другой день наш Иван вновь увидел океан. Вот конек бежит по ки́ту, по костям стучит копытом. Чудо-юдо рыба-кит так, вздохнувши, говорит: «Что, отцы, мое прошенье? Получу-ль когда прощенье?»
Наш конек на хвост вбегает, к перьям близко прилегает, и что мочи есть кричит:
— «Чудо-юдо рыба-кит! От того твои мученья, что, без Божия веленья, проглотил ты средь морей три десятка кораблей. Если дашь ты им свободу, снимет Бог с тебя невзгоду, вмиг все раны заживит, долгим веком наградит». И, окончив речь такую, закусил узду стальную, понатужился и вмиг на далекий берег прыг.
Чудо-кит зашевелился, словно холм поворотился, начал море волновать и из челюстей бросать корабли за кораблями, с парусами и гребцами.
Волны моря заклубились, корабли из глаз сокрылись, чудо-юдо рыба-кит громким голосом кричит, рот широкий отворяя, плесом волны разбивая:
— «Чем вам, дру́ги, услужить? Чем за службу наградить? Надо-ль раковин цветистых? Надо-ль рыбок золотистых? Надо-ль крупных жемчугов? Все достать для вас готов!»
— «Нет, кит-рыба, нам в награду ничего того не надо», — говорил ему Иван: — «Лучше перстень нам достань, — перстень, знаешь, Царь-девицы, нашей будущей царицы».
— «Ладно, ладно! Для дружка и сережку из ушка! Отыщу я до зарницы перстень красной Царь-девицы», — кит Ивану отвечал, и, как ключ, на дно упал.
Вот он плесом ударяет, громким голосом сзывает осетриный весь народ и такую речь ведет:
— «Вы достаньте до зарницы перстень красной Царь-девицы, скрытый в ящичке на дне».
Осетры тут поклонились и в порядке удалились.
Через несколько часов, двое белых осетров к киту медленно подплыли, и смиренно говорили:
— «Царь великий, не гневись! Мы все море, уж, кажись, исходили и изрыли, но и знаку не открыли. Только ерш один у нас совершил бы твой приказ: он по всем морям гуляет, так уж верно перстень знает; но его как бы на зло, вдруг куда-то унесло».
— «Отыскать его в минуту, и послать в мою каюту»! — кит сердито закричал и усами закачал.
Двух дельфинов в суд призвали и, отдав указ сказали, чтоб, от имени царя, обежали все моря и того ерша-гуляку, где бы ни было нашли, к государю привели.
Тут дельфины поклонились и ерша искать пустились.
Вдруг дельфины услыхали, где-то в маленьком пруде, крик неслыханный в воде. В пруд дельфины завернули и на дно его нырнули, — глядь в пруде, под камышом, ерш дерется с карасем.
— «Ох, ты, вечная гуляка, и крикун, и забияка! Все бы, дрянь, тебе гулять, все бы драться, да кричать; дома — нет, ведь, не сидится!… Ну, да что с тобой рядиться, — вот тебе царев указ, чтоб ты плыл к нему тотчас».
Тут проказника дельфины подхватили за щетины, и отправились назад.
— «Что ты долго не являлся? Где ты, вражий сын, шатался? — кит со гневом закричал.
На колени ерш упал, и, признавшись в преступленьи, он молился о прощеньи.
— «Ну, уж Бог тебя простит!» — кит державный говорит: — «но за то твое прощенье ты исполни повеленье».
— «Рад стараться, чудо-кит!» — на коленях ерш пищит.
— «Ты по всем морям гуляешь, так уж, верно, перстень знаешь царь-девицы?»
— «Как не знать! можем разом отыскать».
— «Так ступай же поскорее, да сыщи его живее!»
Вот, отдав царю поклон, ерш пошел, согнувшись, вон. С царской дворней побранился, за плотвой поволочился, и салакушкам шести нос разбил он на пути. Совершив такое дело, в омут кинулся он смело и в подводной глубине вырыл ящичек на дне — пуд по крайней мере, во сто.
Тихо море-океан. На песке сидит Иван, ждет кита из синя моря и мурлыкает от горя; повалившись на песок, дремлет верный Горбунок; время к вечеру клонилось; вот уж солнышко спустилось, тихим пламенем горя, развернулася заря.
Тут море закипело, появился чудо-кит и Ивану говорит:
— «За твое благодеянье я исполнил обещанье».
С этим словом сундучок брякнул плотно на песок, только берег закачался. Ну теперь я расквитался. Если-ж вновь принужусь я, позови опять меня; твоего благодеянья не забыть мне… До свиданья!»
Тут кит-чудо замолчал, и, всплеснув, на дно упал.
Так Ивану удалось исполнить поручение Царь-Девицы. К великой радости царя, сундучок с перстнем был доставлен во дворец «и теперь» — говорил царь своей невесте — «нет препятства, никакого завтра утром, светик мой, обвенчаться мне с тобой».
Но Царь-Девица не согласилась выйти замуж «за дурного, за седого, за беззубого такого!» «Стань как прежде молодец, — говорила она царю. — Я тотчас-же под венец».
— Вспомни, матушка царица, ведь нельзя переродиться; чудо Бог один творит».
Царь-девица говорит:
— «Коль себя не пожалеешь, ты опять помолодеешь. Слушай, завтра на заре, на широком на дворе, должен челядь ты заставить три котла больших поставить, и костры под них сложить. Первый надобно налить до краев — водой студеной, а второй — водой вареной, и последний молоком, вскипятя его ключом. Вот, коль хочешь ты жениться и красавцем учиниться, — ты, без платья, налегке, искупайся в молоке; тут побудь в воде вареной, а потом еще в студеной. И скажу тебе, отец, будешь знатный молодец!»
Царь не вымолвил ни слова, крикнул тотчас стремянного.
— «Что опять на океан?» — говорит царю Иван. — «Нет, уж дудки ваша милость! Уж и то во мне все сбилось; не поеду ни за что!»
— «Нет, Иванушка, не то, завтра я хочу заставить на дворе котлы поставить и костры под них сложить. Первый, думаю, налить до краев — водой студеной, а второй — водой вареной, и последний — молоком, вскипятя его ключом. Ты же должен постараться, пробы ради, искупаться в этих трех больших котлах, в молоке и двух водах».
— «Вишь, откуда подъезжает!» — речь Иван тут начинает: — «Шпарят только поросят, да индюшек, да цыплят».
Царь, затрясши бородою:
— «Что? Рядиться мне с тобою?» — закричал он. — «Но смотри! Если ты в рассвет зари не исполнишь повеленье, — я отдам тебя в мученье, — прикажу тебя пытать, по кусочкам разрывать. Вон отсюда, болесть злая!»
Тут Иванушка, рыдая, поплелся́ на сеновал, где конек его лежал.
Пал Иван к коньку на шею, обнимал и целовал.
Он рассказал коньку свое новое горе. — «Вот уж служба, так уж служба тут нужна моя вся дружба» — отвечал ему конек и взялся выручить Ивана из беды и на этот раз.
На другой день, утром рано, разбудил конек Ивана.
Наш Ванюша почесался, потянулся и поднялся; помолился на собор и пошел к царю во двор. Там котлы уже кипели; подле их рядком сидели кучера и повара и служители двора; дров усердно прибавляли, об Иване толковали втихомолку меж собой, и смеялися порой.
Вот и двери растворились; царь с царевной появились, и готовились с крыльца посмотреть на удальца.
— «Ну, Ванюша, раздевайся, и в котлах, брат покупайся!» — царь Ивану закричал. Тут Иван одежду снял, ничего не отвечая.
А царевна молодая, чтоб не видеть наготу, завернулася в фату.
Вот Иван к котлам поднялся, глянул в них — и зачесался.
— «Что же ты, Ванюша, стал!» — царь опять ему вскричал: — «Исполняй-ка, брат, что должно!»
Говорит Иван:
— «Не можно-ль, ваша милость приказать Горбунка ко мне послать? Я в последни-б с ним простился».
Царь, подумав, согласился и изволил приказать Горбунка к нему послать. Тут слуга конька приводит и к сторонке сам отходит.
Вот конек хвостом махнул, мордой в те котлы макнул, на Ивана дважды прыснул, громким посвистом присвистнул. На конька Иван взглянул и в котел тотчас нырнул, тут в другой, там в третий тоже, и такой он стал пригожий — что ни в сказке не сказать, ни пером не написать!
Вот он в платье нарядился, царь-девице поклонился, осмотрелся, подбодрясь, с важным видом будто князь.
«Эко диво!» — все вскричали: — «Мы и слыхом не слыхали, чтобы так похорошеть!»
Царь велел себя раздеть; два раза перекрестился, бух в котел и — там сварился!
Царь-девица тут встает, знак к молчанью подает. Покрывало подымает и к прислужникам вещает:
— «Царь велел вам долго жить! Я хочу царицей быть. Люба-ль я вам? Отвечайте! Если люба, то признайте володетелем всего — и супруга моего!»
Тут царица замолчала, на Ивана показала…
— «Люба, люба!» все кричат. «За тебя хоть в самый ад! твоего ради талана, признаем царем Ивана!»
Царь царицу тут берет, в церковь Божию ведет и с невестой молодою он обходит вкруг налою.
Пушки с крепости палят; в трубы кованы трубят; все подвалы отворяют, бочки с фряжским выставляют; и, напившися народ, что есть мочушки, дерет: «Здравствуй царь наш со царицей! С распрекрасной Царь-девицей!»
Во дворце же пир горой: вина льются там рекой; за дубовыми столами пьют бояре со князьями. Сердцу любо! Я, там был, мед, вино и пиво пил; по усам хоть и бежало в рот ни капли не попало.
КОНЕЦЪ
