Костры миров • Прашкевич Геннадий Мартович

Геннадий Прашкевич
Костры миров

© Г. М. Прашкевич, текст, 2024

© А. В. Етоев, состав, 2024

© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025

Издательство Азбука®

* * *

Костры миров

Костры миров

1

Хенк был счастлив.

Под его ногами лежала настоящая земля.

В его лицо упруго давила волна настоящего воздуха.

Кисловатый запах металла, запах кислых почв, горячего песка жестко и сладко щекотали ноздри. Земля все еще отдалена миллиардами световых лет? Не важно! Теперь не важно. Теперь он среди людей. Пусть их немного, пусть все они, как он, Хенк, заброшены на далекую планетку лишь необходимыми для человечества делами, пусть Симма столь же мало похожа на Землю, как Крайний сектор на Внутреннюю зону, он, Хенк, все равно среди людей. Его так и подмывало поднять голову и взглянуть на Стену. Но голову он не поднял. Спирали металлических зарослей под ногами счастливо поскрипывали, их ржавые стебли искрили, как щетки электрогенератора. Хенк мысленно прикинул, какое напряжение могут вырабатывать эти металлические заросли там, где их корни уходят в глубину почв Симмы не меньше чем на милю, и присвистнул. Он привык к удивительным вещам, но еще не отвык удивляться.

– Надень шляпу и топай в бар, – сказала Шу.

– Надо говорить – нахлобучь шляпу! – засмеялся Хенк.

Со своим сверхмощным бортовым компьютером он всегда обращался как с обыкновенным человеком.

– Я никогда не видела шляп, – заметила Шу без всякой обиды. – Я всего лишь представляю их геометрию. Видимо, этого мало.

– Ничего. Скоро я покажу тебе настоящую шляпу.

Этот разговор состоялся час назад. За шестьдесят минут Хенк успел законсервировать «Лайман альфу», прошел через Преобразователь и сдал хмурому диспетчеру все нужные данные для расчета будущего курса к Земле.

Диспетчер не скрыл недоумения:

– Ты из зоны протозид?

Прозвучало как «мы не ожидали гостей».

Взглянув на Хенка, диспетчер все же решил уточнить:

– Оберон?

– Человек! – возразил Хенк. – Разве не видно? Разве не вы вели на посадку «Лайман альфу»?

– Это делают у нас автоматы. – Диспетчер, похоже, не поверил Хенку.

– А Преобразователь? – счастливо рассмеялся Хенк. – Разве я изменился, пройдя через горнило Преобразователя?

– Нетипичная зона. Иногда здесь мудрит даже Преобразователь.

Диспетчер хмуро ткнул кулаком в необозримую стену Центра управления, украшенную множеством экранов.

– Чаще всего мы имеем дело с квазилюдьми.

– И все же не всегда, – возразил Хенк.

Конечно, он имел в виду себя: человека.

– А есть и такие, – не слушал его диспетчер, – что сразу начинают себя вести как люди…

Хенк рассмеялся:

– Я как раз из таких.

Диспетчер не улыбнулся.

Он привык держаться официально, положение обязывает.

Весь вид диспетчера говорил: «Я занят, я при настоящем деле, я из тех людей, которые помнят саму Землю, а вот кто ты – это нам пока неизвестно. Может, и вправду – человек, тогда я найду возможность извиниться, ну а если ты все-таки оберон, извинения не имеют значения».

«Что ж, – сказал себе Хенк. – Трудно было ожидать чего-то другого. Нетипичная зона – это Нетипичная зона. У диспетчера действительно нет никаких оснований доверять моим словам. Никто на Симме не ждал земного корабля, тем более из зоны протозид, закрытой для всех представителей Межзвездного сообщества».

И решил: «Ладно, пусть считает меня обероном».

Трое земных суток – это не так уж много: всего трое суток.

Он усмехнулся: термину «оберон» много больше. Термин «оберон» вошел в обиход задолго до первого выхода Хенка в космос, где-то в год пуска сразу семи Конечных станций Вселенной, оборудованных Преобразователями. Принцип Преобразователя был, кажется, не до конца ясен даже самим предложившим его цветочникам (ходили слухи, что Преобразователь – всего лишь случайное заимствование цветочников у некоей загадочной крайней расы), но ни одна из цивилизаций, входящих в Межзвездное сообщество, не отказалась от такого подарка. В объемистую горловину Преобразователя могло войти любое разумное существо (из любого сектора космоса), но на выходе вы всегда получали человека, точнее, квазичеловека, еще точнее, оберона, обладающего довольно приличным словарным запасом и навыками смысловых схем, достаточных для деловых объяснений. Это сразу и навсегда избавило Конечные станции типа Симмы (Хаббл, Фридман, Оорт, Ньютон, Бете, Ридан) от массы хлопот; запасы продовольствия, газов, воды, биологически активных веществ теперь свелись к стандартным, к тому же контакт с представителями самых отчужденных звездных рас предельно упростился.

Что же касается самого термина «оберон», к нему скоро привыкли.

Планету под Конечную станцию предоставили тоже цветочники.

Удобное местечко. И радиус планеты вполне соответствовал ее названию.

Симма – малый маяк. Симма – маяк на краю света. Кстати, на краю света – это вовсе не метафора. Обращенная Северным полюсом к Вселенной, Южным своим полюсом крошечная планетка всегда смотрела на Стену. На совершенно невероятную темную бездну Стены. Единственное, что дарило свет Симме, – квазар Шансон, чудовищный сгусток перевозбужденной магнитоплазмы, непрерывно преобразующий гравитационную энергию в свет, в радио- и ультрафиолетовое излучение, в яростное вращение и турбулентность. Мощно пульсируя, выкинув над собой гигантский голубой выброс, квазар Шансон одиноко и яростно пылал на фоне полного мрака.

Это был истинный мрак. Это была истинная тьма.

За квазаром Шансон уже ничего не было.

Вообще ничего материального.

Тьма.

Стена тьмы.

Хенк так и говорил себе – Стена.

Понятно, никакой стены там не существовало. Просто с одной стороны постоянно мерцали, сливаясь в тусклые светящиеся шлейфы, мириады далеких звезд и галактик, а с другой – не было ничего.

Мрак.

Пустота.

Абсолют мрака и пустоты.

Но этот мрак, эта пустота воспринимались Хенком именно как Стена, и (несмотря на бессмысленность такого представления) ничего с этим Хенк не мог поделать.

Стена? Ну и пусть Стена. Почему нет?

Хенк счастливо топал по космодрому, не поднимая глаз к небу.

Впрочем, если бы он их и поднял, никакой особенной тьмы над собой он все равно не смог бы увидеть. Конечная станция располагалась на Северном полюсе Симмы. «Трое суток, – повторил про себя Хенк. – Всего трое земных суток, и я получу карту курса и отправлюсь домой! На Землю! Стеной пусть любуются обероны».

Слабые электрические разряды легко покалывали ноги Хенка.

Разумеется, ему так лишь казалось. И кстати, ничуть не раздражало.

Он ступал пусть по металлическим, но все же зарослям, он ощущал пусть чужие, но запахи. Сам воздух, поступающий не из каких-то ограниченных резервуаров, а просто извне, радовал и веселил Хенка. Он радовался: он среди людей. Он радовался: он наконец покажет Шу настоящую шляпу. Свой универсальный бортовой компьютер Хенк всегда называл этим древним женским именем – Шу. Слов нет, тахионные корабли сделали достижимыми любые, даже самые отдаленные точки Вселенной, но без компьютера типа Шу это оказалось бы попросту невозможно. Он, Хенк, дошел до Нетипичной зоны, он, Хенк, видел Стену – благодаря Шу. Он, Хенк, плавал в энергетических безднах квазара, был огненным шаром, разумным огненным шаром – благодаря Шу. Он, Хенк, дрейфовал в звездных течениях Нетипичной зоны, принимал формы, невозможные в любом другом случае, – опять же благодаря Шу. Так что, если он, Хенк, у первого встречного на Симме попросит шляпу для Шу, его поймут. Впрочем, и недоумение, и даже усмешку предполагаемого первого встречного он, Хенк, снесет без усилий.

Ради Шу!

Хенк был счастлив.

Шу его ждет, «Лайман альфа» всегда готова к вылету, необходимые данные отправлены диспетчером в Расчетчик Преобразователя. Всего лишь через трое земных суток он, Хенк, получит разрешение на выход из Нетипичной зоны, а значит, явится на Землю как раз к началу очередного редакционного Совета Всеобщей энциклопедии (том «Протозиды»). Не важно, что по часам Симмы этот Совет завершил свою работу несколько столетий назад, – курс «Лайман альфы» будет вычислен по такой кривой пространства-времени, которая приведет Хенка в точно назначенный день и час, ни минутой раньше, ни минутой позже. Самая грубая ошибка никогда еще не превышала десятых долей секунды. Для сотрудников Всеобщей энциклопедии все будет выглядеть так, будто он, Хенк, отсутствовал каких-то два с половиной месяца, что в пересчетах Межзвездного сообщества вполне эквивалентно израсходованной им энергии, и вот вернулся с необходимыми дополнениями к одному из самых сложных томов Всеобщей энциклопедии: «Протозиды». Основная статья этого тома принадлежала пока ему же – обширные компиляции, составленные по древним мифам и наблюдениям цветочников, арианцев, океана Бюрге и тех немногих звездных рас, что когда-либо соприкасались с протозидами.

Увлекательные, обширные, но… компиляции.

Были ли они верны, соответствовали ли действительности?

Можно ли вообще, изучая некую отчужденную расу, опираться только на мифологию и наблюдения рас, никогда не относившихся к протозидам с симпатией? То, что протозиды никогда не заглядывали во Внутреннюю зону Вселенной, то, что они упорно не хотели замечать своих звездных соседей, все это, по мнению Хенка, еще не давало оснований прямо относить протозид к тем цивилизациям, что в принципе не способны к контакту. Цивилизация – понятие вообще довольно туманное, его не так-то легко сформулировать и истолковать, тем более что пути развития звездных рас мало где были схожими, к тому же истолкователи таких понятий, как «цивилизация», как правило, сами живут внутри вполне определенных цивилизаций, что, в свою очередь, не может не вносить в их суждения ту или иную долю предвзятости.

Туп, как протозид.

Темен, как протозид.

Жесток, как протозид.

Он, Хенк, никогда не соглашался с подобными формулировками, хотя мифы цветочников, арианцев, океана Бюрге были под завязку набиты именно такими формулировками.

Да, протозиды.

Они же – первичники.

Они же – истребители звезд.

Время от времени, собираясь в гигантские скопления (а масса каждого отдельного протозида намного превосходит массу таких планет, как Сатурн или Юпитер), протозиды пытаются уйти из Нетипичной зоны к какой-либо одинокой звезде. При этом им все равно, обитаемы ли миры, в пределы которых они так неожиданно вторгались. Мифология арианцев, цветочников, океана Бюрге сохранила память о пяти подобных, никем и никак не объясненных вторжениях, после которых и цветочникам, и арианцам слишком многое приходилось начинать сначала. Сжигая себя в звезде, доводя ее до мгновенного чудовищного взрыва, протозиды гибли, а вместе с ними в океане раскаленной плазмы, заливающей Крайний сектор, гибли другие солнца, планеты, спутники, населенные космические станции, радиобуи и, разумеется, разумные существа. Являлось ли все это осмысленными, хорошо рассчитанными ударами необъявленной, но настоящей войны с соседями? Никто этого не знал, ибо протозиды ни с кем не шли на контакт. Редкие, но упрямые попытки землян (арианцы, цветочники, океан Бюрге давно отказались от таких попыток) установить связь с протозидами пока что не дали никаких заметных результатов, вот почему члены Межзвездного сообщества смотрели сквозь пальцы на совершаемые время от времени вылазки объединенных флотов цветочников и арианцев в Нетипичную зону. Ходили слухи, что цветочники и арианцы занимаются рассеиванием замеченных ими скоплений…

Рассеиванием?

Что ж, они защищались.

Тот тезис, что пока у цивилизаций есть антиподы – конфликт неизбежен, Хенку всегда не нравился.

Но сейчас Хенк был счастлив.

Он добыл кое-что действительно новое.

Его наблюдения и исследования, проведенные в Нетипичной зоне, несомненно, привнесут нечто новое в единое знание Межзвездного сообщества.

Они с Шу неплохо поработали.

Хенк машинально провел ладонью по обезображенному шрамом лбу, будто снимая с него невидимую паутину. Широкий некрасивый шрам, вертикально опускающийся к переносице, был привычен для него, как морщина. Еще один шрам, только шире, страшнее, прятался под рубашкой – зазубренным треугольником он спускался от шеи под левую лопатку и чуть ниже. От этого левое плечо Хенка всегда казалось немного опущенным. Впрочем, сам он этого не замечал. Да и занимала его сейчас вполне конкретная мысль. Он думал: найдется ли на планете Симма самая обыкновенная широкополая шляпа?

Радуясь сам, он хотел обрадовать Шу.

2

Хенк был счастлив.

Трое суток – это не просто карантин.

Трое суток – это прекрасная возможность вернуть себе хоть какие-то навыки землянина. Не так-то просто после долгого одиночества дружески похлопать по плечу первого встречного, а Хенку этого очень хотелось. Впрочем, то, что за стойкой бара стоял длинный жилистый усач с объемистым миксером в руках, а перед ним на высоком табурете откровенно скучал плечистый субъект в желтой майке звездного перегонщика, вовсе не означало, что Хенк видел перед собой настоящих людей.

Обероны. Скорее всего, обероны. Хотя в штате Конечной станции непременно должны находиться и типичные земляне. Межзвездное сообщество строго следило за соблюдением определенных пропорций. Так что, если ты ненароком похлопал по плечу плечистого субъекта в желтой майке звездного перегонщика, это не означало стопроцентно, что ты похлопал по плечу человека – а не китообразное, скажем, существо с Тау или разумное облачко с Пентаксы.

Хенк бросил на стойку плоскую коробку с кристаллами памяти («Физика Нетипичной зоны», «Теория протозид» и прочее) и не без некоторой опаски воззрился на высокий табурет: он не был уверен, что после столь долгого отсутствия не совершит какой-нибудь неловкости.

Эта мысль тут же получила подтверждение.

На мгновение Хенку захотелось зависнуть над табуретом, как он любил это делать, беседуя с Шу, но он вовремя спохватился и взгромоздился на табурет так, как, по его понятиям, и следовало это сделать землянину, – без особой ловкости, но с достоинством. Усатый бармен и плечистый человек в желтой майке звездного перегонщика обернулись к Хенку одновременно. Будь Хенк пылевым облаком, распростершимся на полнеба, ему не составило бы труда держать в поле обзора сразу обоих, но сейчас он был всего лишь человеком. Поэтому он просто дважды кивнул.

– Титучай?

Терпкий тонизирующий напиток всегда был к месту, но, спрашивая, усатый бармен не улыбнулся – возможно, сам подозревал в Хенке оберона или, скажем так, не был общителен.

Хенк усмехнулся.

Такие парни, как этот бармен, ему всегда нравились.

Дело не в хмурости. Спроси у такого, где можно найти шляпу, он нисколько не удивится и не пойдет трепать по всей Симме о каком-то чокнутом со звезд, разыскивающем не принадлежащую ему шляпу.

Взяв это на заметку, Хенк повернулся к звездному перегонщику.

Впрочем, перегонщик выглядел ничуть не приветливее бармена. Презрительно выпятив широкие, плоские, прямо щучьи губы, он странно щурился, будто испытывал к Хенку не столько интерес, сколько неясное подозрение.

– Титучай! Титучай! – Хенк радовался. – Три титучая. Я угощаю.

И предложил:

– За возвращение!

– А счет? – недоброжелательно поинтересовался бармен.

Хенк назвал бортовой номер своего корабля, автоматически являющийся номером его счета. Хенк гордился этим номером. «Лайман альфа» – резонансная линия водорода с длиной волны 0,12 микрона. Надежный счет. Тем более что на Симме счет имел вовсе не символическое значение. В сущности, Конечная станция принадлежала цветочникам, и все расходы Хенка оплачивала Земля, причем оплачивала чистой информацией. Могло, кстати, оказаться так, что чашка титучая, выпитая Хенком, оплачивалась именно его, Хенка, статьей. Скажем, о тех же протозидах.

– С возвращением, – бармен без особого энтузиазма поднял чашку.

– Возьми посудину пообъемистей, – радушно посоветовал Хенк. – Непохоже, что вы тут, на Симме, часто пьете за возвращение.

Бармен хмыкнул:

– Не так уж и редко.

И добавил хмуро:

– Сегодня ты – третий.

– Открыли регулярную линию? – удивился Хенк.

– До этого еще не дошло, – вмешался в разговор щучьегубый. – Но на Симме не пусто. Вторую чашку бармен сегодня поднимал за меня.

– А первую?

– За патрульных.

Хенк не стал спрашивать, что делают на Симме сотрудники звездного Патруля.

Он не хотел терять время на патрульных. Он с удовольствием смотрел сквозь толстую, но прозрачную стену бара. Там, за невидимым колпаком силовой защиты, слабый ветерок лениво курчавил металлические заросли, гонял по земле ржавую спиральную стружку. Две-три звезды прокололи дикое пепельное небо Симмы. Голова бармена время от времени перекрывала свет звезд, это мешало Хенку, и он перебрался на другой табурет, ближе к щучьегубому.

Звездный перегонщик воспринял это как сигнал к сближению.

– Сегодня и завтра, – доверительно сообщил он, – в Аквариуме оберон с Оффиуха.

Хенк кивнул. Ему нравилась эта новая манера обращаться ко всем на «ты».

– Секреты пластики? – вспомнил он. – Я слышал об этом.

– Это следует видеть. – Щучьегубый переглянулся с барменом. – А видеть это можно только здесь, на Симме. Оффиухцы, они как бы вроде этих поганых протозид, их не сильно выманишь из Нетипичной зоны.

– Подыскивай сравнения! – возмутился бармен. – Протозид! – Он брезгливо поджал губы. – Думай, о чем говоришь. Протозиды убивают, а оффиухцы радуют. Есть разница, правда?

Он плеснул в свою чашку еще несколько капель титучая и выругался.

Хенк усмехнулся. Похоже, за время его отсутствия в Нетипичной зоне изменилось немногое. Да и вряд ли могло измениться. Ненависть арианцев, цветочников, океана Бюрге к протозидам не могла рассеяться сама по себе, так что Хенк сейчас чувствовал себя гонцом, несущим добрую весть. Завтра утром он разберется в своих заметках, систематизированных для него Шу и вложенных в кристаллы памяти, и, возможно, в том же Аквариуме познакомит сотрудников Конечной станции с некоторыми из своих выводов.

Он поманил к себе бармена:

– Через Симму, наверное, прошло немало людей?

– С Земли? – не понял бармен.

– Главное, людей, – ухмыльнулся Хенк.

– Конечно, были такие.

– На складах Симмы, должно быть, попадаются занятные вещи, а?

– Да уж наверное. Мы ничего не выбрасываем.

И спросил:

– Тебя интересует что-то конкретное?

– Да, – кивнул Хенк.

– Твой счет надежен, – помолчав, кивнул бармен. – Говори. Если на складе эта штука сыщется, она твоя.

И Хенк сказал:

– Шляпа.

Он ничего не добавил к просьбе. Он ничего не хотел объяснять.

Правда, никаких объяснений и не понадобилось. И бармен, и звездный перегонщик с плоскими щучьими губами уже разглядели шрам, вовсе не украшающий Хенка. Уже совсем другим, сочувствующим голосом бармен спросил:

– Где тебя так?

Он явно понял просьбу Хенка по-своему. Он явно решил, что шляпа нужна самому Хенку – прикрыть свой некрасивый шрам. А сочувствие прорезалось оттого, что до него наконец дошло: Хенк – человек. Оберон, пройдя сквозь Преобразователь, никогда не получит ни морщинки, ни бородавки, ни тем более шрама. Квазилюди всегда гармоничны. У них не бывает заметных уродств. Их тела всегда чисты.

– Где тебя так? – переспросил бармен.

– Сейчас не важно, – отмахнулся Хенк.

– Такой удар может отшибить не только память, – сочувственно кивнул бармен. – Как у тебя с памятью? Имя свое помнишь?

– Еще бы! – Хенк подмигнул бармену. – Я – Хенк.

– А я – Люке, – еще раз кивнул бармен. – Так меня и зови. Люке. Конечно, это не имя, но мне нравится, когда меня так называют.

– А я – Ханс, – протянул руку звездный перегонщик. – По-настоящему Ханс, без всяких там этих оберонских штучек.

Хенк кивнул. Хенк был растроган.

Он подумал: «Шу повезло. Шу увидит шляпу».

3

Он долго не мог уснуть.

Сперва ему помешал диспетчер.

– Хенк, – спросил диспетчер по внутреннему инфору, – как нам отодвинуть твою «Лайман альфу»? Она мешает почтовикам.

– Проще простого, – ответил Хенк. – Свяжитесь с Шу, она все сделает.

– Шу? – удивился диспетчер. – Почему ты не зарегистрировал спутника?

– Шу – это бортовой компьютер, – терпеливо объяснил Хенк.

И потом опять долго не мог уснуть.

В детстве его мучило мерцание звезд.

Чудовищная непостижимость этого мерцания.

В юности он открыл комету. Через какое-то время ее хвост растянулся на полнеба, он был бледно-белым, но в долгих ночных снах виделся Хенку цветным. Хенка с детства удручала необходимость прятаться под покровом земной атмосферы. Он широко открывал глаза, будто это могло помочь увидеть самую дальнюю даль космоса. Он любил думать, что его дом не ограничен пределами Солнечной системы. В принципе, это было так. Окончив школу Поисковиков, Хенк сам стал выходить во Внутреннюю зону. К сожалению, никогда дальше. Зато дальше ходил его старший брат Роули – звездный разведчик. Хенк всегда завидовал разведчикам. Ему хотелось думать, что там, среди звезд, разведчики – его личное продолжение. Он не уставал следить за мерцанием звезд. Его всегда мучило: а что там, за горизонтом событий? Что там, в Крайнем секторе? Что там, в Нетипичной зоне, где укрывается недоступная для всех известных цивилизаций раса протозид, игнорирующая любую попытку контакта?

По материалам своего брата, звездного разведчика Роули, Хенк написал книгу.

Книга, посвященная Нетипичной зоне, сразу привлекла внимание специалистов. Бывшего пилота, а теперь космоисторика и космопалеофитолога Хенка пригласили в редакцию Всеобщей энциклопедии. Десять лет, проведенные в ее штате, принесли Хенку известность.

Лучший знаток первичников.

Разумная, но замкнутая на себя раса заполняла даже сны Хенка.

Иногда он видел даже такие сны, о содержании которых не мог рассказать ни брату, ни друзьям. Зато из нескольких специалистов Всеобщей энциклопедии, выразивших желание взять на себя дальний поиск, связанный с изучением протозид, предпочтение было отдано именно Хенку. Он подозревал, что какую-то роль в этом могла сыграть трагическая гибель его брата Роули – там, в глубинах Крайнего сектора. Подразумевалось, что будущие наблюдения Хенка внесут ясность в один из самых сложных отделов Всеобщей энциклопедии. Подразумевалось, что будущие наблюдения Хенка, как раньше наблюдения Роули, не только дополнят, но и перестроят весь этот отдел, все еще полный сумятицы.

Параллельно делам во Всеобщей энциклопедии Хенк читал в Высшей школе курс космической палеофитологии. Этот курс был определен им как «Века и растения». Из лекций Хенка его ученики выносили не просто понятие об эволюции тех или иных живых форм. Нет, они узнавали о расхождениях, оказавшихся роковыми для некоторых, теперь уже не существующих звездных цивилизаций, о тех поистине роковых узлах, с которых Разум, взрываясь, начинает строить вторую природу, отрываясь от своих естественных, предопределенных происхождением корней.

На Земле у Хенка было место, где он всегда чувствовал себя особенно хорошо.

Небольшой свайный домик, лесное озеро. За озером, как рыжие облака, осенью пылали лиственницы, не закрывая собой Енисея. Еще дальше голубели горы. Хенк водил учеников по своему саду, обращал внимание на тот или иной куст, на запахи, на цвет, присущий только определенному кусту. Он, Хенк, разбил самый северный сад роз, в котором белые шары древних, как сама история, Лун и благородные Галлики росли прямо на земляных грядках, а желтые и светлые дамасские розы, пережившие римскую историю и последующие пятьдесят веков, оставались столь же упругими и свежими, как во времена Цезарей. Хенк по-детски гордился зеленоватыми чайными розами, аромат которых и впрямь напоминал крепкий чайный букет, карамзиновыми Дюк де Монпасье, огненно-алыми Амулетами. Он любил бархатистые, с розовым ободком Кримсон Роули и всегда влажные, покрытые чудесными капельками нежной росы бутоны Арон Уор. Показывая свои розы, рассказывая о них, Хенк благоговейно поднимал глаза горе́.

Ему нравилось, что звезды и розы схожи.

Иногда Хенк подводил своих учеников к невысокому бревенчатому забору, отделяющему сад от пасеки. Здесь, у грядок, над которыми золотились Мадам Жюль Граверо, желтели буйные Маман Коте, лучились сквозь плотную кожистую листву блестящие, как бы покрытые восковым налетом, алые пернецианские, он непременно задерживался. Ведь там среди блеклых, как осень, Лидий и Сестер Калли, среди алых Гранд Гомбоджап белела привитая на простой шиповник самая обычная на вид парковая роза. Но над нею Хенк работал почти пятнадцать лет. Он не резал и не формировал куст, он просто помогал розе развиваться, разве лишь осенью снимал с веток листья, чтобы не привлекать к ним внимания прожорливых северных мышей. Он берег розу не от холодов, он берег ее от жесткого северного солнца. Отзываясь на раннее весеннее тепло, верхняя часть куста могла торопливо пойти в рост, тогда как корневая система еще не проснулась. Со всем остальным куст справлялся сам.

Ни разу за пятнадцать лет Хенк не видел на цветах выведенной им розы ни одной крапинки, ни одного цветного или бледного ободка. Она была чистой, как снег, и он с удовольствием выкашивал вокруг траву, даря розе покой. Он с удовольствием сидел рядом с нею, а когда, случалось, шел дождь, когда слезились темные окна, а листва берез обвисала страшно и сыро, он укрывал ее от дождя.

Розу он назвал именем брата Роули.

Он назвал ее именем звездного разведчика, трагически погибшего в районе катастрофического взрыва 5С 16 – космического объекта, долго вызывавшего недоумение астрофизиков. Хенк не уставал верить, что однажды слухи о гибели его брата непременно будут опровергнуты, как это пусть редко, но случается. Хенк не уставал верить, что Роули жив, что он все еще где-то там – в безднах космоса.

4

Он долго не мог уснуть.

Туп, как протозид. Темен, как протозид. Жесток, как протозид.

Он вспомнил брезгливую гримасу жилистого бармена Люке и холод, проглянувший во взгляде звездного перегонщика Ханса. Туп… Темен… Жесток… Арианцы, цветочники, океан Бюрге – все они, наверное, имели право так говорить, но почему это повторяют земляне?

Хенк улыбнулся.

Он разрушит стереотипы.

Протянув руку (в комнате было темно), он нашел на столе коробку с кристаллами памяти. Крошечный голопроектор тут же заработал – от тепла ладони.

Маршрут… Маяки… Физика Нетипичной зоны… Хенк удивился. Разве он не взял с собой кристалл «Протозиды»? Не вставая с постели, дотянулся до инфора:

– Как у тебя?

– У меня хорошо, – ответила Шу.

– Чем занята?

– Рассчитываю маршрут.

– Но этим занят Расчетчик Преобразователя.

– Ну да, я, конечно, ничего об этом не знала…

Хенк понял, что Шу обиделась, и быстро сказал:

– Я сам хотел попросить тебя продублировать работу Расчетчика.

Шу все сразу поняла.

И наконец спросила:

– Как у тебя?

Хенк вздохнул.

Он все еще помнил лица Люке и Ханса.

– Шу, – спросил он, – почему земляне не любят протозид?

– Их никто не любит. Они вне сообщества, Хенк.

– Ну да, – протянул он. – Истребители звезд.

– Не только. Они древние, Хенк. Они очень древние. – Голос Шу стал ровным. – Вспомни, как человек относится к тем, кто намного старше его по происхождению, – к мокрицам, к змеям, к членистоногим. А протозиды еще древнее, Хенк. Они очень древние.

Он кивнул.

– Хочешь спросить еще что-нибудь?

– Да. Кажется, я забыл на борту кристалл «Протозиды».

– Ты его не забыл, Хенк.

– Но его нет в коробке.

– Его действительно там нет.

– Почему?

Шу промолчала.

– Почему, Шу?

– Кристалл «Протозиды» подлежит просмотру лишь на Земле.

– С чего ты это взяла?

Шу не ответила. Но Хенк знал, что Шу ничего не делает просто так.

Он уважал мнение Шу. И еще он знал, что, сколько бы он сейчас ни спрашивал, она ничего ему не скажет. Еще какое-то время он молча смотрел на потемневший, вдруг отключившийся экран. Он был сбит с толку. Но все равно радость его не оставила: он на Симме!

5

А разбудил его стук.

Он не сразу сообразил, кто может стучать в его дверь на борту «Лайман альфы».

Ах да! Он на Симме!

Инфор наконец сообщил:

«К вам гости».

– Кто они? – Хенк не хотел вставать.

«Хотят объяснить сами».

– В любом случае им придется подождать.

– Прости, Хенк, у нас мало времени. – На вспыхнувшем экране появилось чье-то смуглое лицо, несомненно удрученное.

– Вы слышали мои слова? – удивился Хенк.

– Ты забыл отключить внешний инфор.

Хенк поднялся. Принимая душ, внимательно присматривался к гостям – он видел их на экране инфора. Два человека (или оберона), они вошли в комнату и остановились у окна, будто их интересовал вовсе не Хенк, а ржавый железный пейзаж дикой утренней Симмы.

– Садитесь.

Он вышел из душевой, затягивая пояс халата.

– Извини, Хенк, – сказал смуглолицый, видимо старший в группе.

У него были пронзительные, широко поставленные голубые глаза, и они действительно смотрели холодно и пронзительно. Все равно Хенку он понравился больше, чем его спутник – печальный красавчик, как бы равнодушный к происходящему. Этот печальный красавчик так и не отошел от окна, внимательно рассматривая поле. Голубые куртки обоих украшал отчетливый белый круг с молнией и звездой в центре – официальный знак звездного Патруля.

– Итак? – Хенк опустился в кресло.

– Хенк, – сухо сказал голубоглазый, – нам нужна твоя помощь.

– Инспектор звездного Патруля Петр Челышев. – Второй протянул Хенку жетон.

Хенк не потянулся за жетоном. Он знал, что его пальцы встретят пустоту, его пальцы пройдут сквозь плотный листок фольги, не ощутив никакого сопротивления. Каждый такой жетон является сугубо индивидуальным, он материален только в руке хозяина. Хенк отчетливо видел круг, звезду, молнию.

– База Водолея? – спросил он.

Челышев кивнул.

– Хархад, – представился печальный красавчик, не отходя от окна. Ударение в имени он сделал на первом слоге.

– А я Хенк. Я давно не общался с землянами.

– Сколько лет ты отсутствовал?

– По среднекосмическому – около четырехсот. Триста семьдесят пять, так точнее.

Отрешенность Хархада, не отходящего от окна, его удивила.

– Что вы там видите?

– Почтовая ракета…

Хархад обернулся к Челышеву:

– Это ничего не меняет, Петр?

– Как? – удивился тот. – Ракета пришла вовремя?

Теперь они смотрели в окно все трое. Там, на фоне суетящихся роботов, медленно, бесшумно, как изображение на фотопластинке, проявился сперва туманный, затем плотный, как будто все более уплотняющийся темный корпус пузатой тахионной ракеты. Она напоминала корабль Хенка, но была короче и не несла над собой броневого рога, в котором размещались мозг Шу и связанный с нею Преобразователь.

– Что делают роботы на поле?

– Готовятся выгружать почту.

– Зачем у них эти трубы?

– Духовой оркестр, – презрительно фыркнул Челышев. – На Симме строго блюдут традиции. Да и то… Почтовые ракеты, как правило, запаздывают, но эта, кажется, пришла вовремя…

– Она с Земли?

– О нет, Хенк. Она с базы цветочников. Почтовую связь мы держим через цветочников. Так выходит дешевле. К сожалению, у цветочников, как и у арианцев, – Челышев незаметно покосился на Хархада, – свое чувство времени. Сутки-двое, для них нет никакой разницы.

Челышев наклонился к экрану инфора:

– Это сегодняшняя?

Ему ответил диспетчер:

– Жаль разочаровывать тебя, Петр.

– Но сейчас семь ноль-ноль.

– Это вчерашняя ракета, Петр.

Отключив инфор, Челышев обернулся к Хенку, и они рассмеялись.

– Чем я могу вам помочь? Я землянин. Я знаю, что обязан помогать землянам.

Челышев кивнул. Да, он тоже не сомневается. Он знает, что Хенк – землянин, и он знает, что Хенк поможет землянам.

– Выведешь «Лайман альфу» на рассчитанную нами орбиту. Расстояние не более сорока световых лет, для твоего корабля это минутное дело.

Челышев остро глянул на Хенка:

– Сможешь?

– Я не планировал загружать Шу, но если это необходимо…

– Необходимо, – подтвердил Челышев.

И спросил как бы между прочим:

– Шу? Кто это?

– Бортовой компьютер.

– Это женское имя…

– Ну и что?

Челышев усмехнулся:

– Действительно.

– А цель прогулки? – спросил Хенк.

– Обязательно хочешь знать?

– Разумеется.

Челышев и Хархад переглянулись.

– Боюсь, Хенк, цель тебе не понравится, – медленно произнес Петр Челышев, сотрудник звездного Патруля. – Ты долго отсутствовал и не знаешь того, что происходит в Крайнем секторе. – И повторил: – Боюсь, Хенк, наша просьба тебе не понравится. Но если быть совсем точными, это не просьба…

– Что же это?

– Приказ.

Приказы звездного Патруля не обсуждаются, это Хенк знал.

За спиной любого звездного Патруля стоит, как правило, целая цивилизация, если не две и не три. Но Хенк не любил неясных приказов.

Он переспросил:

– Цель?

– Одиночный протозид, Хенк, – медленно пояснил Челышев. – Всего лишь одиночный протозид.

– Надеетесь на контакт?

– Нет, Хенк. Мы знаем, что протозиды неконтактны.

– Тогда что же?

– Мы не надеемся на контакт, Хенк.

Челышев выдержал еще одну паузу:

– Мы надеемся уничтожить этого протозида.

И добавил негромко:

– Мы – Охотники.

6

Хенк немало слышал об Охотниках.

Весьма квалифицированные профессионалы.

Готовили их на одной из баз Водолея: специальная закрытая школа для специалистов, работающих в ситуациях, последствия которых непредсказуемы. Он, Хенк, никогда прежде не встречался с Охотниками, но много слышал о них. В системе Гинапс Охотники в свое время потеряли почти треть сотрудников, но сумели предотвратить столкновение двух воинственных подрас Гинапса. Еще Хенк слышал об Охотнике по имени Шарп. Хенрик Шарп почти девять лет провел в зловонных подземных городах планеты Бессель, чуть было не угнанной представителями миров нКва. Планета Бессель никогда не принадлежала мирам нКва, так же как последние никогда не входили в Межзвездное сообщество. Заслугой Охотника по имени Шарп, особо отмеченной океаном Бюрге, явилось его достаточно ровное отношение ко всем задействованным в этом происшествии расам и подрасам, в том числе и к представителям крайне несимпатичных существ миров нКва.

Но – протозид!

Арианцы – да. Цветочники – да.

И те и другие не раз организовывали вылазки против протозид.

Однако чем мог помешать людям одиночный гравитационный гигант, равнодушно дрейфующий в сорока световых годах в стороне от Конечной станции? Но Хенк, конечно, не мог не верить Петру Челышеву и его коллеге. Они являлись сотрудниками звездного Патруля, они, конечно, получили приказ с Земли. Такой приказ, как правило, весьма строго обоснован, и, если дело доходит до его исполнения, возражений попросту не может быть.

Истребители звезд? Конечно.

Но в районе квазара Шансон дрейфовал сейчас одиночный протозид; организм, конечно, странный, но ни для кого не представляющий опасности. Ситуация усугублялась еще и тем, что любая акция, проведенная против такого вот одиночного протозида, мгновенно становится известной всей этой необычной и древней расе. Ведь одиночный протозид – всего лишь часть единого колоссального, рассеянного в пространстве организма.

Хенк механически следовал за Охотниками.

Он не видел смысла в готовящейся акции, но приказ оставался приказом.

Корпус «Лайман альфы» отбрасывал тень чуть ли не на половину поля. Щелкнули замки; шипя, опустился на бетон язык дежурного пандуса.

– Как у тебя? – спросил Хенк, проверяя шлюзы.

Шу ответила:

– Разрабатываю маршрут.

Охотники невольно задрали голову: голос Шу звучал где-то под сводами.

– Переключись на бортовую аппаратуру, – хмуро приказал Хенк. – Через двадцать минут стартуем.

– Земля? Ты получил разрешение?

– Нет, – ответил Хенк. – Пока не Земля.

И прежде чем бросить карту курса в щель Расчетчика, взглянул на Челышева.

– Ничего не могу сделать, Хенк, – показал головой Охотник. – Мы прибыли на Симму незадолго до тебя. Приказ есть приказ, нас не всегда знакомят с подробностями. Мы постоянно ожидаем новостей и поправок, но ты же сам видишь – связь тут не является уверенной. Не могу утверждать определенно, но, похоже, в нашем секторе что-то случилось. Что-то такое, от чего даже этот одиночный протозид вдруг стал опасен. Надеюсь, к нашему возвращению мы получим разъяснение. Мы всего лишь исполнители, Хенк.

Хенк усмехнулся.

«Лайман альфа» стартовала.

Вспышка, казалось, ослепила всю Симму.

Теперь они шли в открытом пространстве. На правом экране, едва-едва укрощаемый мощными фильтрами, пылал квазар Шансон. Прошло каких-то семь минут, и радары засекли протозида. А еще через две минуты Хенк и его увидел на экране – крошечную запятую, действительно крошечную, чуть побольше его корабля, но с массой, превышающей десяток солнечных. Всего лишь крошечная запятая, такая невинная на фоне звезд. При этом Хенк знал, что протозид их видит. Он знал, что протозид их чувствует. А это означало, что корабль Хенка сейчас одновременно видят и чувствуют все протозиды, на каком бы расстоянии они ни находились. Разве руки Хенка не чувствовали бы опасности, защеми он ногу капканом?

– Одиночный протозид никому не опасен, – хмуро заметил Хенк.

И уточнил:

– Никому и никогда.

И опять спросил:

– Кто может отдать приказ об уничтожении пусть неродственного нам, но разумного существа?

– Межзвездное сообщество, – сухо, но твердо ответил Петр Челышев. – Межзвездное сообщество существует давно, и я никогда не слышал о его ошибках.

– Это одиночный протозид, – подчеркнул Хенк. – Охота на него лишь оттолкнет от нас всех других протозидов. Да, конечно, я знаю, они не ищут дружбы с нами, но они ведь другие, Петр.

– Сочувствую, Хенк.

Тяжелое молчание залило штурманскую обсерваторию «Лайман альфы».

Случайные звезды, входя в поле обзора, слепили глаза, Хенк тут же стирал их изображение разрядчиком. Теперь уже на всех экранах отчетливо определилась массивная запятая протозида. Протозид плыл в пространстве, одинокий, как космос. С невольной завистью Хенк ощутил, как жгут сейчас эту темную запятую бешеные лучи квазара, как мощно всасывает он в себя каждую случайную пылинку, этот разумный, но замкнутый на себя организм. Кто они – протозиды? Почему он, Хенк, землянин, не может думать о протозидах как о врагах?

У Хенка закружилась голова, колющая боль ударила под лопатку.

Он почти вспомнил!.. Но что, что?.. Он тут же пришел в себя. «Ладно… Я к этому еще вернусь». Сейчас он хотел одного – не нанести вреда протозиду. Он искал выход. Он верил, что протозид тоже никому не хочет беды. Медлительный путь протозида к квазару Шансон никому не грозил опасностью. Хенк не хотел, чтобы протозид был уничтожен. Уткнувшись в экран, он просчитывал самые невероятные варианты.

– Пристегнитесь, – приказал он Охотникам, пересаживаясь в кресло дистанционного Преобразователя.

И постучал пальцем по панели.

– Я готова, – не сразу, но откликнулась Шу.

Казалось, она чувствовала состояние Хенка.

Впрочем, так это и было. А может, ее смущали гости.

Хенк тронул ногой педаль дальномера, и протозид сразу приблизился, заняв собой весь экран. «Три градуса… Четыре… Пять…» – размеренно считывала Шу. Тогда Хенк развел сферу охвата, и силуэт протозида сразу полностью вошел в круг, вычерченный локаторами. Координатная сеть Преобразователя туго оплела массивную запятую, осталось лишь нажать на рычаг разрядника, но Хенк медлил. Была крошечная надежда на то, что протозид поймет, почувствует смертельную опасность и мгновенно сместит себя в совершенно иное пространство. Он это мог. Но молчаливая запятая ко всему и ко всем оставалась равнодушной. Она видела «Лайман альфу», но не испытывала к ней никакого интереса.

– Чего ты тянешь? – не выдержал Челышев. – Переключай генераторы на гравитационную пушку.

– На борту «Лайман альфы» нет пушек, – произнес Хенк не без тайного удовлетворения.

– Как нет? – удивился Челышев.

Хенк усмехнулся. Он вовремя вспомнил древнее, как протозид, слово:

– Я не пират.

– Как же ты собираешься… воздействовать?

– Для хода на досветовых скоростях «Лайман альфа» оборудована противометеорной защитой.

– Ты говоришь об этом не очень уверенно.

– Это потому, что мне не по душе ваш приказ.

– Это приказ Земли, Хенк!

– Пусть так. Мне он все равно не по душе.

Хенк солгал Челышеву и Хархаду. На борту «Лайман альфы» действительно не было гравитационных пушек, но на ее борту не было и никакой противометеоритной защиты. На «Лайман альфе» стоял самый настоящий Преобразователь. Не стандартная машина Конечных станций, умеющая арианца или неуклюжего обитателя системы Гинапс одеть в квазичеловеческую плоть, а мощный прибор, рассчитанный вообще на любую форму. Хенк радовался, что не успел зарегистрировать Преобразователь на Симме. Теперь, благодаря этому, он нашел выход.

– Пора! – потребовал Челышев.

Хенк, содрогнувшись, нажал на рычаг разрядника.

Они не отрывали глаз от экранов. Протозид, темный и равнодушный, все так же висел в тугой координатной сети. Казалось, он ничего не почувствовал. Но конечно, так лишь казалось. Он, Хенк, знал, что пусть на долю секунды, на ничтожную, почти неощутимую долю, но этот темный, ни на что не реагирующий организм все равно должен был содрогнуться от ужаса разрушения. И тот же ужас разрушения («Преобразования», – поправил себя Хенк) в ту же долю секунды испытал каждый другой протозид (все протозиды), как бы далеко он ни находился.

«Все протозиды знают, что это сделал я», – ужаснулся Хенк.

И в этот момент протозид исчез. На том месте, где он только что находился, разматываясь, как смерч, вверх и вниз от «Лайман альфы» расплывалась чудовищная пылевая туча, чудовищный черный шлейф, перекрывший мерцание редких звезд, чудовищный траурный свиток, развернутый его, Хенка, руками.

– Дельная работа, – одобрил Челышев.

– Что дальше? – сухо поинтересовался Хенк.

– Дальше – Симма, – с облегчением кивнул Челышев. – У тебя в запасе двое суток, Хенк. Отдохни, посети Аквариум, посмотри на этого оффиухца. Ты ведь знаешь о его выступлении. Захочешь, заглядывай к нам. В наших комнатах все как на Земле. Вне работы мы просто земляне.

Хенк промолчал.

– Мы делаем общее дело.

Хенк не ответил. Он отключил экраны и передал управление Шу. Уже полчаса он не слышал от нее ни слова. Она, конечно, сердилась, но при этом только она понимала, что он провел Охотников. Они ничего не знали о Преобразователе «Лайман альфы», они считали, что Хенк разнес протозида на атомы. В принципе, так оно и было, только каждый атом пылевой тучи, в которую превратился протозид, и сейчас был строго определен в пространстве. Это со стороны протозид выглядел нейтральной тучей, бессмысленным темным облаком, застлавшим полнеба, – на самом деле это облако оставалось живым. Медлительное, бесформенное, оно продолжало осознавать себя протозидом, и он, Хенк, верил, что рано или поздно вернет ему первозданный вид.

Настроение Хенка медленно улучшалось.

Он выполнил приказ Земли, ведь он оставался землянином.

Но он не уничтожил протозида, ибо, как всякий землянин, чтил Свод, созданный для всего разумного в космосе.

7

«Все! – сказал себе Хенк, подставляя голые плечи под тугие струи воды. – Больше я не выполню никаких приказов. Протозид распылен, это ошибка. Я обязан сообщить об этом на Землю».

Он вспомнил брата.

Роули обожал безумные проекты.

Мечтой Роули была мгновенная всекосмическая связь.

Как на возможное будущее такой связи он указывал на протозид.

Когда-нибудь по собственной воле протозиды расселятся по всем Крайним секторам. Все известное протозиду, находящемуся на одном краю Вселенной, мгновенно становится известно другому протозиду, находящемуся совсем на другом краю. Если протозиды войдут в Межзвездное сообщество, незачем станет гонять из конца в конец дорогостоящие тахионные ракеты, забрасывать пространство радиобуями, платить цветочникам только за то, скажем, что однажды ему, разведчику Роули, захочется поговорить с братом.

– Шу, – потребовал Хенк по внешнему инфору, – мне необходим кристалл «Протозиды».

– Запись «Протозиды» подлежит просмотру лишь на Земле.

Ответ Шу прозвучал в высшей степени категорично, и Хенк не стал спорить.

Пусть так. Не отключая связи, Хенк мерял шагами свою комнату на Симме. Экран инфора светился, по нему пробегали мутные светлые и темные полосы, они бесконечно таяли и бесконечно возникали, оставаясь все теми же полосами. Собственно, подумал Хенк, это и есть портрет Шу.

– Сегодня в Аквариуме оберон с Оффиуха.

– Советуешь посмотреть?

– Конечно.

Хенк вздохнул.

Он отчетливо ощущал свою зависимость от некоторых тайных решений Шу.

Иногда это его раздражало. И все же он никогда не противился этой зависимости.

8

Аквариум оказался не так велик, как представлялось Хенку.

Овальный зал, поверху – галерея, внизу три стрельчатых узких входа.

В соседней с Хенком ложе располагалась целая семья: две женщины, пятеро мужчин и семь или восемь мелких отпрысков с желтоватыми, как тыквы, лысыми головами. По вялым их движениям Хенк сразу признал арианцев, естественно прошедших через Преобразователь. Потомки одной из некогда самых агрессивных рас, арианцы никогда не питали особых симпатий к Преобразователю. Собственные тела, как бы странно они ни выглядели, устраивали их больше всего, и необходимость рядиться в чужое тело их угнетала. Вот они бы ни на секунду не пожалели протозида, подумал Хенк. Но это ладно. Время терпит. Скоро он будет на Земле. Скоро он скажет все, что думает о протозидах и об Охотниках.

Он откинулся на спинку кресла.

Было приятно думать о возвращении.

До объекта 5С 16 он дойдет на тахионной тяге. А там…

Хенк мысленно представил длинную цепочку звезд, свернувшуюся на карте, как змей из древних легенд, – созвездие Гидры. Это уже Внутренняя зона. Там, на одной из планет звезды Альфард, он проторчит месяца три. Но это тоже не страшно. В сущности, звезда Альфард – преддверие Земли.

В центре Аквариума вспыхнул свет.

Свет становился все ярче. Он ширился, он медленно, но сильно заполнял Аквариум, как гигантский лучащийся пузырь. Впрочем, это и был пузырь – мощного силового поля. Очень скоро он занял весь центр зала, и алые, без перепадов тона, медленно перешли в более спокойные оранжевые.

Белый…

Желтый…

Ослепительно-голубой…

Исполнялся цветовой звездный гимн Рессела-Кнута, давно вошедший в опознавательную окраску всех кораблей Межзвездного сообщества.

И этот свет становился все нежней и нежней… он расслаивался… он медленно плыл в своей замкнутой сфере… и в нем, ни на секунду не смешиваясь, вспыхивали яркие фиолетовые искры и точки, разворачивались голубоватые сполохи – бесконечный рассвет над безмерными океанами Оффиуха…

Хенк невольно привстал.

Его переполнил настоящий восторг.

Ему самому захотелось всплыть, зависнуть над силовым шаром невидимого, воплотившегося в свет оффиухца. Его останавливали лишь редкие зрители на галереях и в ложах. К тому же парение могло не понравиться арианцам.

А в силовом пузыре, заполненном нежным сиянием, уже металась странная смутная тень, которая не могла быть даже тенью, такой легкой она была, и, оглянувшись, Хенк увидел, как просветлели даже лица арианцев.

На мгновение Хенка захватила острая, пронзительная тоска.

Он опять был грандиозным облаком. Звездный ветер гнал его бесформенное тело в сторону от квазара Шансон, прямо к Стене, в мрак, в бездонную тьму, в ничто. Звездный ветер вырывал из него мириады атомов, но он, счастливое пылевое облако Хенк, тут же восполнял потери за счет рассеянной межзвездной пыли. Он был туманностью, небулой, рассасывающейся в кромешном пространстве; и такой же туманностью, такой же нежной небулой казалась ему тень оффиухца – бесконечно длящийся взрыв непостижимо добрых лучей, заставляющий его вновь и вновь переживать счастливую уверенность в вечности звезд, в вечности всего разумного.

Потом оффиухец развернулся в широкий линейный спектр.

Но это был не просто спектр. Нет, конечно нет. Хенк не один час провел над камерой спектрографа, он видел тысячи самых разнообразных световых линий в тысячах самых разнообразных сочетаний, но сейчас перед ним разворачивался и сиял некий символ живого.

Хенк застыл в восхищении.

Он никогда не бывал на планете оффиухца.

Но теперь он знал, что планета оффиухца – не худшее место в космосе.

И вдруг услышал испуганное восклицание. Ах да, арианцы! Хенк незамедлительно упал в кресло. Он и завис-то над ним на какую-то секунду, но арианцы успели это заметить. Его странный поступок испугал и возмутил их. Им нравился оффиухец, но они не хотели больше оставаться в зале.

Хенк молча проводил арианцев взглядом.

Они испугались! Они испугались его! Почему?

Ну да, он забылся. Его нелепые звездные привычки многим могли показаться дикими. Но в них не было ничего намеренного. Он тоже встал. Кажется, на Симме ему не везет. Что ж, тем с большим удовлетворением он скоро стартует к Земле.

9

И вторая ночь оказалась для Хенка нелегкой.

Он почти не спал, но странно – к диспетчеру явился отдохнувшим.

Диспетчер сидел перед огромным экраном Расчетчика, внимательно следя за нескончаемыми пляшущими перед ним рядами цифр. Рядом с диспетчером примостился Петр Челышев. Увидев Хенка, Охотник поднял голову, и в его глазах мелькнуло недоумение.

– Я пришел за картами, – сообщил Хенк.

Диспетчер, не оборачиваясь, ткнул пальцем в одну из клавиш, и на пороге внутренней двери появился робот, выполненный в типичном для Симмы квазичеловеческом стиле. Над широкими металлическими плечами робота торчала сферическая антенна, это еще больше делало его похожим на человека. «Универсал, – оценил модель Хенк. – Таких можно использовать в любом качестве – от обыкновенного мусорщика до личного секретаря».

– Подожди…

Диспетчер и Челышев, как зачарованные, снова уставились на ряды и колонки цифр, стремительно сменяющиеся на экране Расчетчика. Цифры возникали, роились, теряли знаки, взаимно уничтожались – бесконечная безумная пляска, совершенно неожиданно закончившаяся нулем.

Просто нулем!

Хенк невольно удивился: как мог оказаться равным нулю столь долгий и громоздкий ряд цифр?

Удивился он вслух.

– Нас это тоже интересует, – раздраженно заметил диспетчер. – Однажды я даже слышал о чем-то подобном, – он посмотрел на Челышева, – но сам никогда ни с чем таким не сталкивался.

И спросил:

– Повторить, Петр?

– Сколько можно! – Охотник хмуро откинулся на спинку кресла. – Впрочем, повтори.

– Послушайте, – нетерпеливо сказал Хенк. – Я пришел за своими картами. Не хочется терять время. Чем быстрее я стартую с Симмы, тем приятнее останутся мои воспоминания о ней. Оставьте в покое свой Расчетчик. Разве это имеет отношение к «Лайман альфе» и к моим картам?

– Имеет! – жестко отрезал Челышев.

Цифры опять крутились на огромном ярком экране, как облачный оффиухец в силовом пузыре. Цифры неслись по экрану, как затейливые цветные гребешки волн по поверхности океана Бюрге. Хенк невольно пожалел Охотника-диспетчера: через несколько часов он, Хенк, стартует, а им еще неизвестно, сколько оставаться на этой мелкой планетке. «Надо еще успеть зайти в бар, – вспомнил он. – Бармен Люке обещал найти для Шу шляпу».

– Хенк, – вдруг спросил Челышев, – почему ты так неохотно выполнял приказ Земли? Почему нам пришлось уговаривать тебя?

– Я чту Свод.

– Это главное?

Хенк вызывающе глянул на Охотника:

– Одиночные протозиды никому не опасны.

– Не так уж он одинок, как ты думаешь, – буркнул, не оборачиваясь, диспетчер.

– Да?

Челышев усмехнулся.

В его усмешке не было ничего угрожающего, но по спине Хенка пробежал холодок.

Впрочем, он тут же отдал должное Челышеву – Охотник умел объяснять кратко. Протозид, которого Хенк считал одиночным, на самом деле был одним из многих, вдруг устремившихся в сторону квазара Шансон. По сообщениям арианцев и цветочников, именно так всегда начинались зафиксированные в их истории вторжения к звездам, выбранным протозидами для уничтожения. Из равнодушных, ничем не интересующихся существ протозиды мгновенно превратились в грозный очаг опасности.

– Эти данные подтверждены?

– Разумеется.

– Но что они означают?

Хенк все еще не понимал Охотника.

Но Охотник ничем не хотел помочь Хенку.

И Хенк догадался. Сам догадался, двух мнений тут быть не могло.

Даже одиночный протозид обладает чудовищной массой, а огромное скопление подобных существ, если они действительно приблизятся к квазару, может вызвать космический невообразимый по силе взрыв, который затопит океаном раскаленной плазмы весь Крайний сектор. Цветочники, арианцы, океан Бюрге – они уже сейчас должны думать о защите (если такая защита существовала). Древние мифы обитателей Нетипичной зоны, круто замешанные на ненависти к протозидам, предстали теперь пред Хенком совсем в ином свете.

– И это еще не все, Хенк. Протозиды активизировались не только в нашем секторе.

Хенк понял Охотника и ужаснулся. Он ужаснулся даже не тому, что многие миры могли погибнуть в свирепом космическом шторме, он ужаснулся тону Челышева – жесткому, четкому, за которым угадывалось некое решение.

– Вы решили уничтожать протозид? Вот так? Поодиночке?

– У нас нет выбора, Хенк. Если они приблизятся к квазару, спасать будет некого. Несколько биосуток – вот, видимо, все отпущенное нам время. За эти несколько биосуток мы должны рассеять скопления протозид, лишить эти скопления критической массы. Той самой массы, которая может привести к взрыву квазара.

Диспетчер, слушая Челышева, раздраженно кивнул.

Он не понимал, что, собственно, неясно Хенку.

– И мы будем уничтожать протозид поодиночке? Вызовем весь тахионный флот цветочников и арианцев? Ударим по безответным протозидам из гравитационных пушек? Будем отсекать и уничтожать жизненно необходимые части коллективного разумного организма? И в течение последующих миллионов лет будем сосуществовать рядом с этими калеками?

– Почему ты так горячишься? – раздраженно прервал Хенка диспетчер. – У тебя есть иное предложение?

– Пока нет.

Хенк задохнулся:

– Пока нет. Но какой-то выход должен существовать. Ведь протозиды разумны. Вдумайтесь: они разумны. Просто они не хотят иметь с нами дело. И, как всякая разумная раса, они равны перед любой другой. В том, что мы не можем понять друг друга, виноваты не только они. В конце концов, все ли мы сами сделали, чтобы понять друг друга?

– А они? – взорвался Челышев. – Что они сделали? Вся история протозид – это история разумных миров, гибнущих в огне. Сплошные костры миров! Цветочники, земляне, арианцы, океан Бюрге – разве все мы не пытались вместе и врозь найти общий язык с протозидами? Мы поставляли им межзвездную пыль, окружали сигнальными и охранными радиобуями, засылали к ним отдельных Поисковиков. Ты сам, Хенк, явился из сектора, занятого протозидами, но что ты принес нового? Чем ты можешь помочь нашим друзьям, тем же арианцам, цветочникам, океану Бюрге?

– Свяжите меня с Землей, – потребовал Хенк.

– С Землей?

Хенку показалось, что оба они – и Челышев, и диспетчер – обернулись к нему со странным любопытством.

– Мы не можем тебя связать с Землей, Хенк.

– Почему? – спросил он, уже не скрывая бешенства.

Диспетчер молча указал на экран Расчетчика. Сумасшедшая пляска цифр вновь погасла, и на экране появился тот же нуль. Все тот же нуль. Он походил на одиночного протозида.

– Что это означает? – спросил Хенк.

– Это означает, Хенк, – медленно ответил Охотник, – что переданные тобой данные не позволяют Расчетчику начертить твой последующий путь к Земле. Это означает, Хенк, что курс, рассчитанный по твоим данным, не может привести тебя ни к Земле, ни к какой другой населенной планете, входящей в Межзвездное сообщество.

Хенк все еще не понимал.

Тогда диспетчер отключил Расчетчик.

– Путь к Земле, Хенк, – медленно произнес он, – мы рассчитываем только для землян и для членов Межзвездного сообщества. Все остальные допускаются лишь до границ Внутренней зоны.

– Только для землян? – возмутился Хенк. – Что вы хотите этим сказать? Я не землянин? Кто же я?

– Для этого мы и собрались, Хенк, – так же медленно закончил диспетчер. – Согласись, я не могу не верить Расчетчику. А ответ, каким бы странным он ни оказался, будет важен не только для тебя, Хенк. Да, не только для тебя, Хенк. Мы, Хенк, тоже полны любопытства.

10

Не землянин!

Хенк ошеломленно уставился на Челышева.

Он, Хенк, не землянин! Что за бред? Он же помнит себя, он помнит Землю, он помнит своих друзей, свой дом, учителей и учеников. Хенк почти кричал. Он даже потребовал повторить расчеты.

– Это ничего не даст, – устало сказал диспетчер. – Расчетчик не ошибается. Я как-то слышал о такой ошибке, но, скорее всего, это анекдот.

– Не будь я собой, – возразил Хенк, – разве я не ощущал бы этого?

– А ты не ощущаешь?

Они замолчали.

Хенк выдохся. Он вдруг понял, как нелегко сидящим перед ним людям.

Он собрался с силами и сумел поставить себя на их место. Они правы: у них нет резона ему доверять. Он пришел из Нетипичной зоны, данные, предоставленные им, дают странные результаты. Что они должны думать? Они просто обязаны докопаться до ответа на вопрос: кто он – Хенк?

Этот же вопрос задал Челышев.

Улыбка у него получилась мрачноватая.

– Ты ведь позволишь порыться в твоей памяти, Хенк?

Четверть часа назад даже намек на такое вызвал бы в Хенке ярость.

Но сейчас он только кивнул. Почему бы и нет? Если его обманули (он не нашел в себе смелости сказать – подменили), он сам хотел знать – где? кто? когда? с какой целью? И лишь сейчас он понял назначение робота, все еще стоявшего на пороге.

– Это Иаков, – пояснил Охотник. – Не знаю, почему он назван так, не интересовался. Но знаю, что он свободно ориентируется в любой лжи.

– Иаков! – приказал он. – Займи место в лаборатории.

Лаборатория оказалась просторной и почти пустой комнатой.

На темной, ничем не украшенной стене мерцало несколько больших экранов, в углу светился пульт, на стеллаже – ворох датчиков. Еще один угол занимала массивная тумба самописцев.

Оплетая голову Хенка змеями датчиков, диспетчер предупредил:

– Здесь прохладно, Хенк, но тебе придется снять рубашку…

И замолчал, увидев шрам, изуродовавший спину Хенка.

Легко, одним пальцем, он коснулся ужасной, уходящей под левую лопатку вмятины:

– Где тебя так?

– Не все ли равно?

– Не все равно! – резко вмешался Челышев. – Мы не задаем пустых вопросов.

– Под объектом 5С 16.

– 5С 16? – Челышев вспомнил. – Там твоя «Лайман альфа» попала в аварию? Об этом есть запись в бортовом журнале?

– Разумеется.

Тон, каким Хенк это произнес, не мог оживить беседу, но Челышев настаивал:

– Такой удар должен был разорвать тебя на части, Хенк. Подозреваю, как нелегко было снова собрать тебя.

– Шу все умеет.

Из-под пера самописцев поползли испещренные непонятными знаками ленты. Попискивала, скользя, координатная рама. Где-то искрил контакт – пахло озоном. Хенка неумолимо клонило в сон.

– Не спи, Хенк, – громко предупредил Челышев, просматривая ленту. – Тебе нельзя спать.

Хенк услышал удивленное восклицание Челышева:

– На «Лайман альфе» стоит Преобразователь?!

– Что в этом странного?

– Преобразователями снабжены лишь Конечные станции. Почему ты не зарегистрировал свой Преобразователь на Симме?

– Я радовался возвращению. Да и вы сбили меня с толку этой охотой.

– Все еще жалеешь протозида, а, Хенк?

– Жалею.

– Не напрягайся, – попросил диспетчер. – И помолчи.

– Мне холодно.

– Полчаса потерпишь.

– Хорошо, потерплю, а потом?

– А потом отдыхай. Мы постараемся помочь тебе.

– Я хочу вернуться на «Лайман альфу».

– А вот этого делать не надо. Отдохни от своего корабля, Хенк.

11

Хенк выбрал бар.

Не лучшее место для размышлений.

Но сидеть в пустой комнате перед экраном отключенного инфора было просто тошно. «Если Ханс окажется в баре, – загадал про себя Хенк, – значит все выяснится быстро».

Звездный перегонщик оказался в баре.

– Я всегда здесь, – объяснил Ханс, быстро шевеля плоскими губами. – Если жарко, ищу прохлады; если холодно, ищу тепла. Если бы не дела, – неопределенно закончил он, – я бы давно покинул Симму.

В настоящее время Ханс, по-видимому, мерз.

Не прерывая своих сетований (эти проклятые протозиды!), он порылся в тайниках климатической панели, и прозрачные стены бара, потускнев, медленно уступили место душному тропическому лесу. Хенк сидел все за той же стойкой, но вокруг дрожало гнусное марево, лениво клубились влажные испарения. Мангры, а может, другая какая гадость – когтистые, волосатые корешки, – мертво нависали над запотевшей стойкой, у ног бармена тускло отсвечивала плоская темная лужа. Он хмыкнул и опасливо заглянул под стойку.

– В прошлый раз, – упрекнул бармен Ханса, – из-под стойки выполз здоровущий кайман. Ты осторожней, Ханс. Кайман, конечно, бесплотен, но на нервы действует.

– Это жизнь, – поджал губы перегонщик.

– То, что ты создаешь, Ханс, никто не назовет жизнью. Нежить, призраки, так будет точнее. – Бармен лениво сплюнул под стойку в плоскую темную лужу. – Впрочем, развлекайся. Имеешь право.

Где-то невдалеке над душными зарослями взлетела, шипя, красная сигнальная ракета.

– Готовь титучай, Люке, – хмыкнул Ханс. – Если я прав, сейчас сюда вылезет вся вчерашняя свора.

– Вот чего не хватало, – пожаловался Люке. – Призраки призраками, а грязь на ногах понанесут настоящую, и счет их у нас недействителен.

– Зачем вам все это? – хмуро спросил Хенк.

Ханс медленно обвел взглядом джунгли:

– Как на Земле. Правда?

– Земля давно не такая.

Ханс, казалось, не слышал.

Он теперь завелся на всю катушку.

Он задавал Хенку глупейшие вопросы и сам же отвечал на них, нудно при этом поясняя, что именно так Хенк ему бы и ответил.

– Пока мы контролируем Крайние секторы, – нудно утверждал он, – влияние нашего Межзвездного сообщества практически безгранично. И когда наконец мы ликвидируем всех этих паскудных протозид, Хенк, мы поставим жирную точку.

– Чем они вам так насолили, эти протозиды?

– Ханс многие годы поставляет пылевые облака в район Тарапы-двенадцать, – пояснил за Ханса бармен. – Пылевые облака, если я не ошибаюсь, единственная жратва протозид. По крайней мере, от пыли они не отказываются. К тому же облака эти – единственное, на что они обращают внимание. А Ханс – фанатик. Он умеет делать свое дело. Он многие годы живет работой звездного перегонщика. Он лучший перегонщик всего этого сектора. Никто быстрее, чем он, не может распотрошить и перегнать на сотню световых лет настоящую глобулу – пылевую туманность. И вдруг эти твари… – Бармен недоброжелательно покосился на Хенка. – И вдруг эти протозиды бросают все и начинают куда-то уходить. Они перестают жрать прекрасную темную пыль, которой нагнал им Ханс. Они куда-то уходят, будто там будет лучше. Мне-то на протозид наплевать, но вот у Ханса на подходе к Тарапе-двенадцать застряло сейчас шикарное пылевое облако на десяток световых лет. Если его не пожрут протозиды, а, похоже, они этого не сделают, Ханса оштрафует звездный Патруль. – Люке не смог скрыть усмешку. – За умышленное засорение Нетипичной зоны.

– Но ведь Ханс выполняет задание Земли.

– Все так. Но Ханс – профессионал. Он классный перегонщик. Он должен предугадывать действия своих клиентов. Классный перегонщик, – пояснил Люке, – должен уметь предугадывать такие сбои.

– Как можно предугадать действия протозид?

– Не знаю. – Люке снова наполнил чашки. – Когда однажды протозиды направились под Формаут, некто Людвег сумел такое предугадать. Извини, Ханс, – повернулся он к перегонщику, – я ведь говорю правду?

– Проклятые протозиды!

– Ты должен понять, – еще обстоятельнее пустился в объяснения Люке, наливая Хенку. – Ханс пригнал этим тварям огромное пылевое облако, а они вдруг ушли! Он старался как можно быстрее пригнать им это облако, а они его подвели!

– Ты слушай нас. Хенк – свой парень, – сообщил Люке перегонщику. – Он все понимает!

– Вижу, вижу, – вдруг расчувствовался Ханс. – Таких парней, как Хенк, я чувствую сразу. И на этом стою, Хенк! Слышишь, Хенк? Ты мне нравишься! Позволь, я поцелую тебя!

Плоские щучьи губы Ханса впрямь дотянулись до щеки Хенка.

Заунывно орала в джунглях какая-то птица, вдали взлетали и гасли ракеты. Призраки-путешественники, созданные воспаленным воображением Ханса, кажется, совсем сбились с пути.

– Я рад, Хенк, что ты так легко схватываешь любую проблему, – радовался звездный перегонщик. – Я рад, Хенк, что мы с тобой сидим посреди настоящего болота, как на настоящей Земле, и обсуждаем поведение этих тварей. Завтра утром, Хенк, я проснусь и сразу вспомню, как поцеловал тебя…

– …«и меня вырвет!» – негромко, но слышно закончил за Ханса Люке.

Они засмеялись, но Хенку опять стало не по себе. Знай Ханс о том, что случилось с ним, с Хенком, у диспетчера, он вряд ли полез бы целоваться, особенно при его нелюбви к протозидам.

«Кто я? Вдруг протозид?»

Мысль вздорная, но почему нет? Разве он не пожалел приговоренного к уничтожению протозида? Разве он не оспаривал приказ Земли? Разве он не обманул Охотников? Ведь превращенного в пылевое облако протозида в любой момент можно вернуть в обычное состояние. Вот и спрашивается: почему он так поступил?

Хенк задумался. Ни Челышев, ни Ханс так не поступили бы.

Это точно. Не поступили бы. Он внимательно прислушивался к своим ощущениям, он внимательно искал в себе что-то такое, что подало бы ему пусть не сигнал – пусть намек на такой сигнал. Но что? Что следовало искать?

Он не знал. Собственная память ничем не могла ему помочь.

Но Хенк упорно искал. Он понимал: надо сейчас, именно сейчас и очень сильно всколыхнуть, взорвать привычные связки памяти, чтобы из взбаламученного, засоренного мелочами смутного месива медленно поднялась, обнаруживая себя, какая-нибудь чужая начинка.

«Что за бред?»

А бармен опять жаловался:

– Москиты! Ханс, я запретил тебе создавать москитов.

– Они не кусаются, – фыркнул Ханс, не допуская раздраженного бармена к климатической панели. – Зато Хенку нравится. Пусть кусаются на здоровье, это бодрит. Москиты хорошо действуют на нервы. Правда, Хенк, эти москиты хорошо действуют на нервы?

Хенк кивнул.

«Ум не снабжен врожденными идеями, как когда-то считали древние философы. Самый мощный компьютер не вместит в своей памяти все то, что помнит о кухне собственного дома самый обыкновенный земной ребенок: обстановку в ней, какие и где лежат вещи, что и когда может упасть, а что лучше вообще не трогать. Память не организуется ни в алфавитном, ни в цифровом, ни в каком-то сюжетном порядке, она извлекает свое содержимое путями поистине неисповедимыми, и если я, Хенк, надеюсь на случай, этот случай надо создать…»

Дотянувшись до инфора, Хенк вызвал диспетчерскую.

– Где это ты, Хенк? – удивился с экрана Челышев. Кажется, он мало что видел из-за густых, отовсюду плывущих испарений.

Ханс перегнулся через плечо Хенка:

– Охотник?

– Ага, я понял, – усмехнулся Челышев. – Ты в баре.

Хенк кивнул. И не удержался:

– Что вам еще выдал Иаков, Петр?

– Ничего. Пусто! – Челышев выразительно щелкнул пальцами. – Ты, Хенк, наверное, раскачиваешь сейчас свою память, думаешь, что умнее всех и умнее Иакова. Я угадал? Ну так не мучайся, ничего у тебя не получится. На каком-то уровне память, которую мы исследовали… Твоя память… Она оказалась с пустотами… Множественные лакуны… Такое впечатление, что из твоей памяти выстрижены целые куски.

От Челышева Хенк не ждал утешений. «Не арианец, не цветочник, не землянин… Охотник прав… Мною нужно заниматься серьезно…»

– Значит, вы не сдвинулись ни на йоту?

Он вдруг ощутил непонятное ему самому удовлетворение.

– Именно так, Хенк. Ни на йоту.

– А может, как раз это и подтверждает, что тут нет особых проблем? – Надежда вспыхнула в Хенке ярче ракеты, взорвавшейся прямо в кроне дерева, наклонившегося над стойкой.

– Нет, не означает, – сухо ответил Челышев. – Проблема есть. Очень древняя проблема, Хенк.

– Что ты имеешь в виду?

– Проблема гомункулуса, Хенк. Помнишь об этом?

Охотник не мог высказаться яснее. Да, гомункулус. Когда-то этим термином философы древней Земли обозначали крошечного гипотетического человечка, якобы существующего в каждом из нас, – ошибка, в которую весьма легко можно впасть. Разве не так? Спросите любого: как он видит? Как воспринимает окружающий мир? Увидите, практически все ответят, нимало не смущаясь: «Ну как видим… где-то в голове у нас есть, наверное, что-то вроде маленького телевизора…»

Но кто смотрит в камеру этого телевизора?

– Послушайте, Петр, – сказал Хенк. – Я требую связать меня с Землей.

– Мы уже отправили официальный запрос.

«Вот так… Они всё учли…»

Хенк вяло помахал рукой:

– Ладно. Тогда до встречи.

Бармен Люке и звездный перегонщик Ханс ничего не поняли в беседе Охотника и Хенка, но перегонщик хмыкнул недружелюбно:

– Что надо от тебя Охотнику?

– Ты и Охотников не любишь?

– А что их любить? Есть верная примета, – усмехнулся Ханс. – Там, где появились Охотники, непременно жди неприятностей.

– Еще титучай! – потребовал Хенк, но тут же отменил заказ. – Как мне добраться до двери? – Он ничего не видел в тумане.

– Шлепай прямо по лужам, мимо дверей не промахнешься, – посоветовал бармен. – Все это призраки, Хенк. Иди прямо. В определенном смысле, Хенк, все мы – призраки. Правда?

Хенк молча пошлепал прямо по лужам, по жидкой грязи, в которой корчились какие-то мерзкие отростки, пузырилась теплая вода. Мутный воздух отдавал тлением. Рядом дрогнула, отклонилась заляпанная эпифитами ветвь, в образовавшуюся дыру глянули сумасшедшие глаза. «Я ищу людей! – услышал Хенк горячечный шепот. – Мне нужны люди!»

Хенк выругался.

Он ничего не хотел слышать о людях.

Он даже не знал, кто он сам. Он чувствовал, что заблудился.

12

За время работ в Нетипичной зоне Хенк привык оперировать миллиардами лет. Он привык думать, что какой-то запас времени у него всегда есть. Теперь никакого запаса у него не было. Он шел, не зная, не понимая, куда идет, пока не уткнулся в прозрачную стену силовой защиты.

Он поискал выход.

Выход нашелся – прямо на космодром.

Хенк издали увидел исполинское тело своей «Лайман альфы» с рогоподобным выступом в носовой части. «Там Шу», – обрадовался Хенк. Смиряя себя, медленным прогулочным шагом двинулся к «Лайман альфе». Охотник запретил ему посещать корабль, но Хенк не хотел подчиняться Челышеву.

Брюхо «Лайман альфы» нависло над ним, как небо.

Хенк подал сигнал, и люки открылись.

«Понятно, почему меня не остановили».

С «Лайман альфы» был снят курсопрокладчик.

– Были гости? – спросил он.

– Да, – ответила Шу, и Хенк готов был поклясться, что голос ее дрогнул.

– Мы задерживаемся.

– Надолго?

Хенк не ответил.

Он тяжело опустился в кресло, и оно сразу приняло под ним максимально удобную форму. Слева от Хенка выдвинулся планшетный столик. Сейчас на нем стоял высокий бокал. В прозрачной воде плавали кусочки льда. От бокала несло холодком одиночества. Поежившись, Хенк пригубил зашипевшую на языке воду.

– Шу, – сказал он, – мы влипли в историю.

– Я знаю.

Странно, но она не требовала объяснений.

– Как ты можешь знать… – начал он, но Шу его перебила:

– Ты главный и единственный объект моего внимания, Хенк.

– Значит, ты знаешь о том, что мне рассказал Челышев?

– Конечно.

Хенк не знал, кто ставил модуляции Шу, но, несомненно, это был классный мастер.

– И ты… – начал он.

– Я все знаю. Я не могу чего-то не знать о тебе, Хенк. Ведь в некотором смысле ты – это я. Ты ведь это пришел узнать, правда?

Бокал выпал из разжавшихся пальцев Хенка, но не долетел до пола. Гибкий щуп, вырвавшийся из подлокотника, перехватил бокал прямо в падении и снова водрузил на столик.

– Зачем ты это сделала, Шу?

– Ты спросил. Я ответила.

– Нет, я о бокале.

– Ты хотел, чтобы он разбился?

– Да.

Планшетный столик резко дернулся, осколки стекла разлетелись по всему полу, но Хенк не ощутил никакого удовлетворения.

– Что означают твои слова, Шу? Ты же не хочешь сказать, что я всего лишь какая-то часть своего собственного бортового компьютера?

– И все же в определенном смысле это так, Хенк.

– Выходит, я даже не протозид? Выходит, я просто часть машины?

Он никогда не разговаривал с Шу таким тоном, и на этот раз она промолчала.

– Свяжи меня с Памятью, – попросил он.

Шу не ответила, но экраны штурманской обсерватории вспыхнули.

Хенк решил проследить весь проделанный им путь от Земли до квазара Шансон. Вряд ли это даст ответ на возникшие вопросы, но отдавать разгадку в руки диспетчера или Челышева он не хотел.

…Туманный шар, условная модель расширяющейся Вселенной, вспыхнул прямо в центре штурманской обсерватории. Этот шар не был велик, но благодаря некоторым эффектам впечатление создавал безмерное. Взгляд не постигал его глубины, тонул в туманностях, лишь постепенно Хенк различил размытые пятна отдельных галактик и выделил пульсирующую точку квазара Шансон. Мысленно он провел долгую дугу через созвездие Гидры, океан Бюрге, зону цветочников и арианцев, объект 5С 16. Он видел яркие маяки цефеид, ритмичные вспышки пульсаров. Он видел собственный корабль – упрямое серебристое веретено, пожирающее неистребимое вечное пространство. С жадным любопытством, как впервые, он всматривался во Вселенную, в этот гигантский садок, в котором вместо хвостатых рыб медленно шествовали фантастические кометы, не зарегистрированные ни в одном каталоге.

Объект 5С 16.

Безмерный шар Вселенной дрогнул.

Он подернулся серой дымкой и вновь прояснился.

Хенк увидел «Лайман альфу», снабженную рогом Преобразователя, и себя, вращающегося в пространстве. Он и Шу, они были одно целое. Он и Шу, они были одним громадным пылевым облаком. Он и Шу, они были единым гигантским пылевым организмом, их атомы перемешались друг с другом, и все равно Хенк и Шу оставались самими собой.

У Хенка закружилась голова.

Он ведь действительно принимал когда-то форму пылевого облака, одну из самых удобных рабочих форм в космосе; вид плывущего в пространстве облака не смущал и не пугал его, однако нервный холодок тронул спину.

Он чего-то там не уловил… скорее, не понял…

Стоп! Он вернул запись к началу. Наверное, где-то там…

Солнечная система… Созвездие Гидры… Океан Бюрге… Зона цветочников и арианцев… Упрямое серебристое веретено «Лайман альфы»… Объект 5С 16… Безмерный шар Вселенной дрогнул, подернулся серой дымкой и вновь прояснился. Хенк снова увидел упрямое серебристое веретено «Лайман альфы», снабженное рогом Преобразователя, и вновь увидел себя – грандиозное счастливое пылевое облако, медленно вращающееся в пространстве…

– Шу! – крикнул он. – Выдели в отдельную серию и укрупни маршрут в зоне объекта 5С 16.

Шу не ответила.

– Шу! – крикнул он. – Дай запись маршрута через зону объекта 5С 16!

Шу не ответила.

– Шу! – Он даже привстал. – Где запись случившегося в зоне объекта 5С 16?

На этот раз он услышал ответ:

– Запись маршрута через зону объекта 5С 16 блокирована. Данная запись подлежит просмотру только на Земле.

– Кто заблокировал запись?

– Это сделала я.

– Но почему?

– Данная запись подлежит просмотру только на Земле.

– Что содержится в этой записи? Отвечай! Я хочу знать!

– Боль…

Хенк сжался.

Мгновенное, неясное, почти без памяти, ощущение, жесткое и краткое, как удар, ослепило его. Он не знал, что это, но чувствовал мертвый ужас. Рвущая мертвая бесконечная боль, не оставляющая никакой надежды. Она пронзила его насквозь. Хенк скорчился и закричал, сжимая скрюченными пальцами распухшие вдруг подлокотники кресла. Это длилось какую-то ничтожную долю секунды. Но Хенку хватило и этого. Он уже не хотел знать, что с ним случилось в зоне объекта 5С 16. Даже мимолетный намек на такое воспоминание лишал его воли. Уронив голову на планшетный столик, обессиленный и разбитый, он впал в небытие.

13

Очнувшись, он увидел перед собой Челышева:

– Вы все видели, Петр?

– Да.

– Тем лучше. Не надо ничего объяснять.

– Что ты теперь намерен делать, Хенк?

– Требовать вылета на Землю.

– А тебя не тянет… Ну, скажем… Тебя не тянет в зону квазара Шансон?

– Не знаю… Нет, наверное, не тянет… – вяло ответил Хенк и запоздало удивился: – Вы хотите выпустить меня в Нетипичную зону?

– Ни в коем случае, Хенк.

– Тогда к чему этот вопрос?

– Ты не понял?

– Нет.

Челышев без всякого сочувствия уставился на него:

– Протозиды не входят в Межзвездное сообщество, Хенк, а мы здесь представляем именно Межзвездное сообщество. Твой глубинный интерес к протозидам…

Челышев замолчал, потом спросил быстро:

– Хочешь, мы устроим тебе встречу с тем одиночным протозидом, на которого мы охотились?

– Каким образом?

– Не хитри, Хенк. Ты знаешь, о чем я говорю.

– С меня хватит загадок, Петр. Объясните.

– Но ведь тот одиночный протозид, Хенк… Ты ведь не убил его, правда?.. Преобразователь не убивает, Хенк. Это не его функция. Ты просто преобразовал протозида, придал ему иную форму, ведь так? Протозид жив, он продолжает существовать, и в любой момент его можно вернуть к активному состоянию… Почему ты не убил того протозида, Хенк?

– «Каждое разумное существо обладает всеми правами и свободами, провозглашенными настоящим Сводом… – бесстрастно процитировал Хенк. – Каждое разумное существо имеет право на жизнь, на свободу и на личную неприкосновенность… Никакое разумное существо не должно подвергаться насилию или унижающим его достоинство наказаниям… Каждое разумное существо, где бы оно ни находилось, имеет право на признание его правосубъектности…» Протозиды, Петр, разумные существа. На них распространяются все статьи Свода.

– Разумные? – Глаза Челышева вспыхнули. – Но каковы их устремления? Каковы их цели? Есть ли у протозид вообще интерес к звездам, к межзвездной жизни, к конкретным соседям? Почему они уничтожают целые миры, ни на секунду не задумываясь о каком-то там Своде, сочиненном, ты прав, и для их пользы? Ты сам писал, Хенк, я ведь читал твои статьи, что вместе с цивилизацией приходит осознанное желание оставить о себе память для будущего. А протозиды? Что оставят после себя протозиды? Костры миров? Разрушенную Вселенную?

– Вселенная, Петр, – это такая большая штука, что ее трудно разрушить.

– Надеюсь. – Взгляд Челышева нисколько не смягчился. – Но Крайний сектор практически обречен.

– У нас есть еще какое-то время…

– У нас, – усмехнулся Челышев. – У землян.

И добавил:

– К сожалению, Хенк, никакого времени практически нет больше ни у арианцев, ни у цветочников, ни у океана Бюрге.

– Послушайте, Петр, вы только что ссылались на одну из моих давних статей. Означает ли это, что вы получили ответ с Земли и там, на Земле, знают о моем возвращении?

– Да, Хенк, – жестко ответил Челышев. – Получили. Но этот ответ крайне неутешителен для тебя.

– Почему?

– Тот Хенк, чье имя ты носишь, умер на Земле естественной смертью примерно двести пятьдесят лет тому назад по земному отсчету.

– Что вас в этом удивляет? – Хенку нелегко было говорить о себе в прошлом времени, но он справился с этим. – Все так и должно быть. Я вернулся с Симмы. Я жил. Потом умер. Все смертны, всё преходяще, Петр. Бессмертия не существует.

– Но тот Хенк, чье имя ты сейчас носишь, никогда не выходил за пределы Внутренней зоны.

– Как это может быть? – Сознание Хенка опять раздваивалось. – Я ведь помню себя, я помню брата. Я помню детство, помню свою статью, которую вы цитировали. В этой статье, кстати, было больше догадок, чем фактов, но все равно к этим догадкам приложил руку именно я!

Челышев промолчал.

– Я – это я, Петр!

Голос Хенка сорвался. Он сам чувствовал неубедительность своих слов.

– А что мы должны думать, Хенк? Ты не выполнил приказ Охотников. Ты не уничтожил опасного протозида. Ты насторожил арианцев в Аквариуме своим не принятым в Межзвездном сообществе поведением. Шрамы на твоем теле говорят о ранениях, несовместимых с жизнью, но ты жив. «Лайман альфа» снабжена Преобразователем, а Преобразователи стоят пока что только на Конечных станциях, и никому в голову не приходит ставить их на отдельные корабли. Кроме того, Хенк, аналогов твоему Преобразователю нет ни у кого из членов Межзвездного сообщества. И еще… И это, может быть, главное… Ты совершенно свободно ориентируешься в биографии человека, который давным-давно умер, причем умер не в Крайнем секторе, а очень далеко отсюда, на Земле… И наконец, Хенк, твой собственный компьютер не выдает тебе твои же собственные записи… Почему?

– А о смысле жизни вы не хотите спросить, Петр?

– До этого мы дойдем сами. А вот узнать – кто ты? – это бы я хотел.

Хенк усмехнулся:

– Я тоже.

И сухо предупредил:

– Вам придется еще раз выйти на связь с Землей.

– Что на этот раз? – Челышев держался безукоризненно. – Тахионную связь мы держим через цветочников. Ты нам недешево обходишься, Хенк.

– Я хотел бы знать имена и судьбы всех земных пилотов, работавших в Крайнем секторе, особенно в районе объекта 5С 16, в пределах последних трех сотен лет.

– Это несложно. Такие сведения я могу выдать тебе прямо сейчас. В пределах указанных тобою трех сотен лет в Крайнем секторе работали – экипаж «Гемина», давно и благополучно вернувшийся на Землю, и звездный разведчик Роули.

Челышев помолчал и жестко добавил:

– Роули – брат человека, имя которого ты сейчас носишь.

– Это все?

– Это все. Разведчик Роули давно признан погибшим, а весь экипаж «Гемина» вернулся на Землю. Ничего особенного, все укладывается в систему. А вот Хенк, тот Хенк, имя которого ты носишь, никогда не бывал в Крайнем секторе.

– 5С 16… – начал было Хенк.

Его терзала какая-то смутная догадка.

– 5С 16…

Внезапно шрам на его лбу неестественно побагровел, налился кровью – невидимая, но страшная сила терзала Хенка изнутри. Но он справился. Он даже сказал:

– Вы задали столько вопросов, Петр, что я, пожалуй, не все запомнил.

– Я запомнила, – бесстрастно сообщила Шу.

Челышев усмехнулся:

– У тебя замечательная машина, Хенк…

Хенк не обратил внимания на его слова:

– Что мне делать с вашими вопросами, Петр?

– Задай их протозиду. – Челышев глядел на Хенка в упор. – Разве у тебя есть выбор?

– Протозиду? После того, что мы с ним сделали?

– Ты же не убил протозида.

Челышев поднялся и холодно кивнул:

– Примешь решение, сообщи. И советую не разгуливать по станции. Твоя загадка интересует не только нас.

14

«Решил погулять – оставь завещание».

Хенк отвернулся. Такую надпись на стене мог оставить только бармен Люке, она была в его вкусе. Но за стеной действительно начиналась дикая Симма – уже не трава, а настоящие металлические заросли, плюющиеся молниями электрических разрядов.

Хенк просто завис над кустами.

Он не знал, куда он плывет, и не задумывался над тем, где он получил это свое умение плавать в воздухе. Его мучило совсем другое. Кто тот гомункулус, что смотрит через его глаза?

Он думал о Земле – когда он ее увидит?

Он думал о брате. О брате, которого не увидит никогда.

Звездный разведчик Роули погиб – это теперь известно. Но известно ведь и то, что он, Хенк, тоже умер. Он чувствовал: между этими событиями должна быть какая-то связь.

Объект 5С 16…

Почему Шу заблокировала записи?..

Он медленно плыл над поблескивающими зарослями, ярко искрящимися, стоило лишь ветру задеть их верхушки. Нетипичная зона… Тут тоже не слишком типичная зона… Объект 5С 16… Именно в Нетипичной зоне земляне впервые в своей истории встретили протозид. Скопление вещества чудовищной массы, медленно дрейфующего в Крайнем секторе, произвело впечатление даже на многоопытный экипаж «Гемина».

«Такое скопление не может быть единственным, – заявил астрофизик К. Смут. – Его единственность противоречила бы самой сути теории Большого взрыва, ибо главным свойством пространства по этой теории является его изотропность. Я уверен, что со временем мы наткнемся и на другие сгустки подобного протовещества».

К. Смут ошибся.

Первыми на его ошибку указали арианцы.

Экипаж «Гемина» открыл вовсе не остаточные массы некоего протовещества, нет, экипаж «Гемина» открыл первую колонию протозид.

Тогда же внимание земных астрономов привлек загадочный космический объект 5С 16 – раскаленные вихри плазмы, волчком крутящийся в море радиошумов. Черная дыра с массой в миллион солнечных? Нейтронная звезда, сбросившая очередную оболочку? Остаток сверхновой? Астрофизики, собравшиеся в конференц-зале обсерватории Уэддел на Уране, зашли в тупик. Согласно эффекту Доплера, длина волны излучения от любого движущегося источника всегда увеличивается, смещается в красную сторону спектра пропорционально скорости удаления этого источника от наблюдателя и, наоборот, – всегда уменьшается, смещается в синюю сторону при его движении к наблюдателю. Однако смещение линий в спектре объекта 5С 16 соответствовало, как это ни парадоксально, изменениям скорости движения сразу в двух противоположных направлениях.

Это сообщение просочилось за стены обсерватории, и сенсация мгновенно облетела весь мир. Походило на то, что земные астрофизики открыли в Крайнем секторе необыкновенный объект, который одновременно и приближался, и удалялся от наблюдателей. «К счастью для астрофизиков, – писал позже К. Смут, – они нашли в себе силу не выдавать гипотез».

К счастью – потому, что чуть позже цветочники, а за ними океан Бюрге связали странное поведение объекта 5С 16 с деятельностью протозид, в это же время появившихся в том же секторе. Был ли чудовищный взрыв 5С 16 пусть неудачным, но все же каким-то экспериментом, сознательно проведенным таинственной неконтактной цивилизацией? Или имела место какая-то случайность?

Оживленную дискуссию представителей Межзвездного сообщества подогрел темпераментный арианец Фландерс, первый, кто подсчитал примерную массу всех предполагаемых в космосе колоний протозид. Именно Фландерс впервые дал понять, пусть и с известной долей преувеличения, что, окажись протозиды в одной какой-то отдельной области космоса, коллапс объектов, избранных ими, не важно, отдельных звезд или целых галактик, вполне мог подвергнуть реальной опасности обширную часть Вселенной. Кстати, Роули, брат некоего Хенка, погиб в районе объекта 5С 16. Звездная кора подобных объектов, по предположениям того же К. Смута, это фантастически твердое кристаллическое вещество, покоящееся на вырожденной нейтронной жидкости. Любая подвижка, самое ничтожное оседание коры способны мгновенно высвобождать чудовищную энергию. Роули могло погубить жесткое излучение, его корабль мог быть разрушен приливными силами. Объяснять гибель Роули происками протозид было явно излишне, но существовала и такая точка зрения. «Звездный разведчик Роули, – заявил в одном из интервью известный космоаналитик З. Цух, – возможно, вошел в зону 5С 16 как раз в тот роковой для него момент, когда протозиды зажгли в космосе еще один прощальный костер своей вымирающей цивилизации».

Объект 5С 16. Хенк переключился на Симму. Даже невысказанный намек на боль, так жестоко сотрясшую его недавно, был ужасен. Но звездный разведчик Роули был его братом! Хенк, конечно, помнил пилота Роули! Он помнил своего брата. Он детально помнил свой сад. Он помнил чудесную белую розу, прячущуюся в тени бревенчатого забора! Другое дело, что он, Хенк, не помнил, когда именно на «Лайман альфе» появился Преобразователь. Он привычно считал, что Преобразователь был на «Лайман альфе» всегда. Оказывается, это не так. Тогда, может, это действительно протозиды усовершенствовали его корабль?

«Но тогда, – невесело усмехнулся Хенк, – они могли усовершенствовать и меня».

15

У космодрома металлические заросли почти исчезли.

На плоской поляне Хенк, присев, развел руками слабые стебли.

Крупинки кислой сухой почвы, поднятые им, резво разбежались по ладони, отчетливо указывая направление силовых линий. Хенку безумно захотелось увидеть настоящую землю – влажную, жирную, легко расползающуюся под пальцами, оставляющую пятна, темную от остатков прошлогодней листвы. Услышав шаги, он не стал поднимать голову. Он знал, кого увидит.

– Зачем вы ходите за мной, Петр?

Челышев молча присел рядом.

– У вас есть новости?

– Да, Хенк. И не очень добрые.

– А именно?

– Я получил расчеты Местинга.

– Кто он, этот Местинг?

– Арианец. Истинное его имя труднопроизносимо, да это и ни к чему, мы его упростили.

– Расчетчик?

– Великий расчетчик, Хенк.

– Что же вам сообщил великий расчетчик?

– Он подтвердил наши самые худшие опасения. Массы протозид, которые дрейфуют сейчас в Крайнем секторе, вполне достаточно, чтобы вызвать катастрофический взрыв квазара Шансон. Если это случится, цветочники, арианцы, океан Бюрге – они все действительно обречены, Хенк.

Челышев помолчал.

Потом спросил:

– Тебе их не жаль, Хенк?

– А меня, Петр, вам жаль?

– Не знаю, Хенк. Я Охотник. Мне легче потерять вас, чем несколько цветущих миров.

– Но что бы вы ни утверждали, Петр, я – землянин. Я помню себя.

– Это ложная память, Хенк. Она внушена тебе.

– Кем?

– Я не знаю.

Хенк поднял голову.

В диком пепельном небе Симмы широко расходились косматые полосы полярного сияния. Квазар Шансон возмущал ионосферу планеты, и цветные полотнища медленно раскачивались, как занавес, прикрывающий какую-то гигантскую сцену.

Челышев ни в чем не убедил Хенка. Ну да, тахионный флот арианцев и цветочников попытается рассеять протозид. Но это ничего не даст, они не справятся с такой задачей, слишком уж несопоставимы массы.

– Мне не нравятся твои слова, Хенк.

– А мне не нравится то, что начнется у квазара Шансон, когда туда подтянутся корабли арианцев и цветочников.

– Почему же тебе не попробовать? Этот протозид, которого ты распылил… Он все еще там…

Хенк думал.

Он перебирал варианты.

Наконец спросил:

– Когда я могу стартовать?

– Через два часа. Курс рассчитан.

Они помолчали, и Челышев вдруг сказал:

– Возможно, я и правда убедил тебя, Хенк, но меня не оставляет ужасное чувство, что мы вновь совершаем ошибку.

16

Хенк пошел в бар.

Арианцы, как всегда, оказались бдительны.

Узнав Хенка, они сразу всей семьей дружно покинули бар. При всем унынии, что ясно читалось на их слишком правильных псевдолицах, им нельзя было отказать в гордости. Их жест отлично вписался в панораму полярных льдов, медленно разворачиваемых течением в сторону длинного антарктического мыса. Белая тоска. Холодные льды. Бармен Люке демонстративно отошел к такому же белому и холодному холодильнику, а перегонщик Ханс отвернулся. Но у стойки сидел красавчик Хархад, к нему и подсел Хенк.

– Два титучая, пожалуйста!

– Твой счет заморожен, – сказал бармен Люке, не оборачиваясь. – Мы не знаем твоих гарантов. Из-за тебя я, кажется, влетел в убытки.

– Два титучая, – вмешался Хархад.

Все это время Ханс копался в пульте климатизатора.

Льды медленно уплывали за горизонт. На мгновение вспыхнула вдали панорама ночного земного города. Настоящего земного города. Но над ним почему-то вспыхнуло небо, прожженное светом пульсара.

Ханс вновь и вновь вносил коррективы.

Наконец пахнуло влажным теплом. «Ханс, наверное, с юга».

Впрочем, на юг это мало походило. Нечто вроде огромного, плотно вросшего в болото уродливого ананаса подперло стойку. Стену закрыли рубчатые ветви кладофлебусов, вдоль стойки легла мохнатая от лишайников гигантская цикадоидея. Она рухнула, по-видимому, недавно, ее толстый ствол щетинился темными листовыми черешками, плотно упакованными в какие-то волосатые наросты. За сплетением уродливых корней, вырванных из земли, прятался, подрагивая зеленой кожей, полутораметровый мозопс, весь от коротких лап до бронированной плоской головы уляпанный неприятной слизью.

– Убрал бы ты эту тварь, Ханс, – раздраженно покосился Люке.

Перегонщик не ответил.

Тогда, усмехнувшись, вмешался Хенк:

– Вы плохо знаете историю Земли, Ханс. Сплошная эклектика. Вы перепутали все доисторические эпохи.

Слова Хенка прозвучали двусмысленно.

Пододвинув к Хенку бокал с титучаем, Хархад негромко сказал:

– Минут через двадцать Шу получит нужные карты.

– Я предпочел бы получить свой курсопрокладчик.

– Ишь какой мудрый со звезд! – не выдержал наконец перегонщик. – Что? Тебя опять потянуло к Стене? К этим безмозглым тварям?

Ханс, несомненно, имел в виду протозид.

– Я предпочел бы, чтобы вы называли их как-нибудь иначе, Ханс.

– Протозид? – Само это слово в устах Ханса прозвучало как ругательство. – Почему вы не убираетесь к себе, Хенк? Зачем вы сидите на нашей Симме?

Какое-то время все молчали.

Только мозопс по-собачьи встряхивался в рыхлых корнях цикадоидеи и мерзко, не к месту зевал, судорожно раздвигая мощные челюсти.

– Он омерзителен… – наконец произнес Ханс с оттенком непонятного восхищения. Он имел в виду мозопса. – Он, конечно, омерзителен… но он наш… Когда-то он обитал на Земле, дышал нашим воздухом, пил нашу воду…

– Вы и ко мне испытываете отвращение, Ханс?

Перегонщик резко вскочил, и Хархад замер, готовый вмешаться в любую минуту.

– Я бы мог убить тебя, Псевдо-хенк! – действительно с ненавистью выдохнул Ханс. – Ты чего-то все время ждешь, ты прислушиваешься, присматриваешься к нам. Ты любезен, ты прост, а где-то рядом, благодаря твоим проклятым друзьям, три древние цивилизации уже поют отходную! Ты чужд нам больше, чем эта тварь! – Ханс ткнул кулаком в сторону сразу замершего мозопса. – Зачем ты пришел к нам? Кто тебя звал? Зачем на тебе человеческое тело?

– Любовь к своему, Ханс, не должна строиться на ненависти к чужому.

– Заткнись! – заорал Ханс. – Космос ворует у нас людей, мы привыкли к этому. Но зачем он подбрасывает нам таких, как ты, Псевдо-Хенков? Разве к этому можно привыкнуть? Когда я впервые в своей жизни погнал пылевые облака к этим твоим тварям, мне говорили: «Зачем это тебе, Ханс? Пусть они сдохнут, эти первичники! Они же чужие, им на нас наплевать, они ни разу никогда и никому не помогли, не протянули руку помощи. Ни одно разумное существо не станет жить по своей воле под Стеной. Это же дохлая зона, Ханс, – дружно говорили мне. – Там все мертво от радиации, холода, там все убито гравитационными флуктуациями!» И сейчас, Хенк, я вижу, что они были правы, не следовало, ох не следовало подкармливать этих тварей.

«Ну да, первичники… Дохлая зона… Ни одно разумное существо не станет жить по своей воле под Стеной…» Хенк чувствовал: он, кажется, коснулся нити, которая может привести к разгадке. Но она ускользала, ускользала… «Первичники… Дохлая зона… Ни одно разумное существо…» Он вдруг улыбнулся и глянул прямо в глаза оторопевшему от неожиданности перегонщику:

– Держу пари, Ханс, что рано или поздно ты сам захочешь пожать мне руку.

– Не руку! – пришел в себя звездный перегонщик. – Какую-нибудь омерзительную псевдоподию!

«Первичники… Дохлый сектор… Нет, дохлая зона…»

Хенк встал. Он не протянул руку («какую-нибудь омерзительную псевдоподию») ни Хархаду, ни бармену Люке, он даже не спросил бармена, где обещанная им шляпа? Теперь он торопился к Шу. Его подгоняла странная догадка.

Он шел к выходу, ступая прямо по доисторическим лужам.

Он боялся упустить кончик нити, случайно подброшенный ему Хансом.

17

Хенк сидел перед экранами, озаренный неярким светом.

Мысль о том, что он покидает Симму, может быть надолго, может быть навсегда, ничуть его не тревожила. Он понимал Петра Челышева: таких, как он, Псевдо-Хенков следует держать подальше от настоящих людей.

И опять подумал о Симме.

Не такая уж затерянная планетка.

Если раньше о ней знали в основном пилоты, почтовики да случайные звездные перегонщики, сейчас она на слуху. Несколько крупнейших звездных цивилизаций, затаив дыхание, ждут сообщений с Симмы.

А протозиды не останавливались.

Чудовищные, невероятные массы медлительных безмолвных существ описывали какие-то сложные кривые, выводящие к единому центру – к квазару Шансон. Вселенная, конечно, большая штука, и ее не так уж просто сломать, и все же…

На всех экранах перед Хенком крутились, как акробаты, ряды цифр. Низко выли вакуумные насосы. «Лайман альфа» на глазах пробуждалась. Вместе с нею пробуждался и Хенк.

Впервые за много лет мысль об одиночестве его нисколько не угнетала.

Но зачем он так тянет время? Специально тянет? Действительно боится того, что уже никогда не увидит Симму?

Экран внешнего инфора вспыхнул.

Диспетчер смотрел на Хенка с откровенной неприязнью:

– Как у тебя?

– Норма.

– Начинаю отсчет.

Хенк внимательно вслушивался в тревожный стук метронома.

Этот стук означал: через пять минут он, Хенк, покинет Симму, через пять минут он, Хенк, возможно, потеряет последний шанс когда-либо вернуться на Землю.

– Где Челышев? – спросил он.

Из-за плеча диспетчера выглянул озабоченный Охотник.

– Петр, у меня к тебе просьба…

Хенк медлил, но Челышев его не торопил.

– Запросите Землю. Плюньте на расходы, это важно, поверьте мне. Я хочу знать… – Хенк запнулся. – Я хочу знать… Там, на Земле, в моем саду… Узнайте, жива ли белая роза?..

Челышев хмуро покачал головой, диспетчер криво ухмыльнулся.

«Ты недешево нам обходишься…» – не вовремя вспомнил Хенк.

– Линии связи уже перегружены, – помедлив, ответил Охотник. – Мы начинаем эвакуацию архивов. Но я попробую через цветочников. Обычно они не отказывают нам в таких просьбах. Правда, сама формулировка… Некий сад… Некая роза… Звучит странно… Будет нелегко убедить цветочников, но я попробую…

– Это следует сделать незамедлительно.

– Думаешь, от этого что-то зависит?

– Мне кажется, да.

– Для протозид? – не выдержал диспетчер. Но тут же спохватился. – Или для людей тоже, Хенк?

– Для людей тоже.

18

Луч локатора жадно щупал пространство, начиненное редкими звездами.

Весь левый экран занимала Стена. Исполинская стена тьмы, в которой не существовало ничего. Исполинская стена тьмы, лишенная времени и пространства. Истинное и бесконечное ничто.

Гибель Крайнего сектора…

Миры, сгорающие в плазменном пламени…

А может, все не так? Может, все на самом деле еще страшнее?

Может, прав арианец Фландерс и протозиды действительно способны на большее?

Хенк вдруг представил, как это может быть. Чудовищный гравитационный удар по квазарам, галактикам, шаровым скоплениям, чудовищный удар по расширяющейся Вселенной. Катастрофическое уменьшение, свертывание пространства, катастрофическое возрастание масс. Конечно, там, на Земле, в глубинах Внутренней зоны, даже столь грандиозная катастрофа будет зафиксирована не сразу. Пройдут еще миллионы лет, а фон излучения будет оставаться практически прежним, и лишь потом, когда Вселенная, сжимаясь, сократится до одной сотой нынешнего объема, ночное небо над Землей начнет светлеть, пока не станет таким же теплым, как дневное сейчас. Еще через семьдесят миллионов лет наследники и преемники нынешних землян увидят небо над собой невыразимо ярким. Молекулы в атмосферах планет и звезд, даже в межзвездном пространстве, начнут диссоциировать на составляющие их атомы, а сами атомы – на свободные электроны и ядра. Это все уже описывал Фландерс. Космическая температура достигнет миллионов градусов, работа как звездного, так и космического нуклеосинтеза окажется уничтоженной. Мир, коллапсируя, рухнет в пространственно-временную сингулярность, в ту странную область, в которой нарушаются все известные физические законы и кривизна самого пространства-времени становится бесконечной.

Хенк оборвал себя.

Миллионы лет – это немало.

Но сейчас следует думать о сегодняшнем дне: о тех же арианцах и цветочниках, о том же океане Бюрге, обреченных на полное уничтожение.

Но что толкает протозид к верной гибели? Что их толкает к этому?

Он опять повторил про себя слова Ханса: «Первичники… Дохлая зона… Ни одно разумное существо не станет жить по своей воле под Стеной…»

Первичники!

Может, разгадка здесь?

Ведь потому протозиды и прозваны первичниками, что являются одной из очень древних, если не самой древней расой Вселенной. Рожденные в огне Большого взрыва, протозиды, как никто, ощущают неуклонное падение температур и плотности межзвездного пространства. Уже сейчас тепловой фон Вселенной упал до трех градусов Кельвина, а через десять миллиардов лет он опустится до полутора. Если этот процесс продолжится (а он продолжится), одна за другой начнут остывать, меркнуть звезды. Бесчисленные горячие миры обратятся в безжизненные руины. Иногда, может, где-то и будут еще случаться те немыслимо редкие термодинамические флуктуации, что на мгновение вдруг осветят пламенем неожиданного взрыва обломки мертвых миров, но для жизни (любой жизни) этого мало.

«Что же остается протозидам? – спросил себя Хенк. – Что им остается, как не эта последняя попытка зажечь прощальный костер и погреться у него? Взорвав квазар Шансон, протозиды пусть на короткое время, но получат столь необходимые для них температуры и давления…»

Хенк усмехнулся. Теперь он понимал корни ненависти, испытываемой цветочниками и арианцами к протозидам. Уж если он, Хенк, оберон-икс, готов был до конца сражаться за жизнь своих предполагаемых собратьев и их союзников, то почему не должны были делать то же самое океан Бюрге, арианцы, цветочники?

Звуковой сигнал вернул Хенка к действительности.

На темном фоне Стены он увидел гигантское, спирально закрученное пылевое облако. Оно медленно осциллировало, то сжимаясь, то вновь разбухая.

– Одиночный протозид, – сообщила Шу. – Преобразователь готов к действию, Хенк. Через пятнадцать минут ты получишь своего оберона.

– Мне не нужен оберон, Шу.

– Но так хотел Охотник.

– Ты обязана исполнять только мои приказы.

– Да, – с готовностью ответила Шу, и голос ее изменился.

«Видишь… – донеслось до Хенка с работающего на Симму инфора. – Я тебе говорил, Петр, этот Псевдо-Хенк думал только о бегстве…» Хенк узнал голос диспетчера, но не стал отключать инфор. Не все ли равно, слышат его или нет? Если он, Хенк, ошибся в своих предположениях, то всех ожидает одна судьба – мгновенная смерть в океане раскаленной плазмы.

– Когда протозиды подойдут к квазару на критическое расстояние?

– Через двадцать семь часов, – ответила Шу.

– А флот арианцев? Охотники?

– Примерно через сутки.

– Ты думаешь, им хватит нескольких часов?

– Нет, я так не думаю, – ответила Шу. – Но так думают Охотники.

«Сутки… Всего одни сутки… А затем…»

Хенк рисковал, но у него не было другого выхода. Он не хотел оставаться связанным по рукам и ногам, или – по псевдоподиям, как не преминул бы заметить звездный перегонщик Ханс.

– Мне не понадобится оберон, Шу, – медленно сказал он. – Но я хочу знать, что думают о происходящем протозиды.

Шу не ответила.

Тогда он приказал:

– Преобразуй меня в облако.

И услышал: диспетчер на Симме выругался.

19

Раньше Хенк не задумывался о степенях свободы, какие он имел до прихода на Симму. Но сейчас, готовясь к выходу в открытое пространство, находясь в шлюзовой камере, он вдруг ощутил: он фантастически свободен. Перед ним открыт весь мир, вся Вселенная. Он может уйти в любой район безопасного пространства. Он не зависит ни от кого и ни от чего. Он может забыть о протозидах, об океане Бюрге, об арианцах, цветочниках, даже о землянах. Он может жить, существовать сам по себе, ни о ком не думая, ни в чьих делах не принимая участия.

Он внимательно прислушивался к своим ощущениям.

Он готов был принять любое самое неожиданное открытие.

Но когда зашипели мощные насосы Преобразователя, он на мгновение, пусть всего лишь на краткое мгновение, вновь испытал звездный ужас, который не раз испытывал. Даже свет потускнел, а может, просто потускнело сознание, потому что уже не человеческое тело, а вихрь пылевой тучи мощно выбрасывался в пространство через чудовищно распахнутые шлюзы «Лайман альфы», обращенной кормой к слепящему мареву квазара Шансон. Хенк чувствовал горячие удары звездного ветра. Он жадно впитывал жесткое излучение. Он широко разбросал пылевые крылья на добрый десяток световых лет. Он мягко и хищно обволакивал недавно рассеянного им протозида. «Может быть, это и есть я? Может, это действительно я возвращаюсь в свое настоящее тело?»

Он услышал ответ Шу: «Нет, Хенк!»

Шу ни на секунду не оставляла его. Она была нигде и была рядом.

Он слышал Шу, ощущал ее, мог говорить с нею. Для этого ему не были нужны голосовые связки или электромагнитные излучатели. Он сам был таким излучателем и приемником. Со скоростью, близкой к световой, он, Хенк, вошел в облако протозида, и гигантская пылевая буря надолго заволокла огромный участок пространства, разметав по Стене бесформенные клубящиеся тени. Чувства всех протозид, медлительно дрейфующих к квазару Шансон, были теперь чувствами Хенка. Он сам теперь ощущал медлительное, ни с чем не схожее нетерпение, он сам теперь торопился к квазару Шансон – сгореть в его безумном костре, но все начать сначала! Он видел всех и вся. Ему не требовалось инфоров и кристаллов памяти. Все, что хранилось в памяти всех протозид, было теперь его памятью.

Он легко отбирал нужное.

Среди множества других он увидел объект 5С 16.

Но и это не всё. Он видел, он понимал, он сейчас опять переживал ошибку, допущенную протозидами у объекта 5С 16. Там им не хватило массы, они не смогли превратить объект 5С 16 в черную дыру, а именно к этому они стремились. Им не хватило массы: объект 5С 16 не коллапсировал, он взорвался. Протозиды не смогли выпасть из нынешней остывающей Вселенной, где им вольно или невольно мешали все: океан Бюрге, цветочники, арианцы, земляне. Но протозиды не собирались мириться с медленным угасанием. Их память была полна чудовищно сладких воспоминаний о первичных морях раскаленной плазмы, о мощи и силе, присущей им в первые часы Большого взрыва. Квазар Шансон был очередной попыткой. Хенк видел: протозиды устали.

«А я?»

«Кто я?»

Протозид?

Возможно. Но лишь в той степени, чтобы чувствовать их желания и осознать главную цель.

Человек?

Возможно. Но лишь в той степени, чтобы ощутить всю ответственность, лежащую на основателях Межзвездного сообщества.

Хенку было этого мало.

Он искал. Он жадно рылся в памяти спящего протозида.

Он лихорадочно отбрасывал в сторону все, ради чего столько лет странствовал в космосе. История расы, ее структура, ее генезис – в сторону! Все в сторону! Хенк торопился. Он вел гнусный, никем и ничем не санкционированный обыск памяти спящего протозида – на глазах всех других протозид, ибо он, Хенк, сам сейчас был облачной формой протозида и ощущал все, что ощущали его возможные собратья.

Он искал. Он рылся в искривлениях пространства-времени, он проваливался в бездны испорченного пространства. Он оказывался в мирах, где масса электрона была иной, он видел воду, которая при любой температуре оставалась твердой, он жил в мире, построенном из вещества столь ничтожной массы, что все звезды начинали и заканчивали свой путь взрывом. Он без всякого стеснения рылся в памяти протозида. Он видел Начало. Он попадал в поливариантные миры, в которых любой объект существовал сразу в бесконечных количествах выражений. С яростной, ни на секунду не утихающей активностью перед ним появлялись и исчезали все новые и новые миры с фантастически искаженными геометриями. Он рылся в чужой памяти, презираемый всеми. Он знал: если его поиск закончится неудачей, у него уже не будет пути ни к протозидам, ни к людям. Но он искал. Он продолжал искать. Он хотел знать, что произошло с его «Лайман альфой» у загадочного объекта 5С 16.

Упрямое серебристое веретено.

Он увидел «Лайман альфу» внезапно.

Но теперь он не боялся боли, потому что был протозидом.

Он напряг внимание. Да, «Лайман альфа». Да, это его корабль.

Но пилот в кресле штурманской обсерватории мало походил на него.

А еще… Еще он ясно увидел: над «Лайман альфой» не торчал рог Преобразователя!..

Зато он так же ясно увидел, почувствовал: пилот корабля в опасности. Правда, он об этом не знает, и никакие приборы на корабле не могут предупредить о близкой опасности.

Презирая себя, Хенк мучительно рылся в памяти спящего протозида.

Он видел: Шу читала пилоту книгу. Она читала ему о мерцании звезд, о непостижимости этого мерцания. Она читала ему о комете, которую открыл он, Хенк, в юности. Хвост кометы растянулся на полнеба, он был просто светлый, но в долгих счастливых снах он виделся Хенку цветным. Шу разъясняла пилоту взгляды Хенка на природу Нетипичной зоны, она напоминала ему о белой розе, цветущей в одном из самых северных садов мира…

Роули!

Он догадался.

Пилот был его братом Роули!

За секунду до взрыва объекта 5С 16 верная Шу читала пилоту Роули книгу его брата – Хенка. Ведь перед отправлением Роули в космос Хенк сам подарил ему свою книгу.

«Роули…» – повторил он, будто заново привыкая к этому имени.

«Роули…» – повторил он, будто боясь забыть вновь обретенное имя.

Теперь он все понял. Хенк, то есть он, действительно никогда не выходил за пределы Внутренней зоны. Хенк, то есть он, жил и умер на далекой Земле. Но звездный разведчик Роули был полон мыслями о Хенке за секунду до взрыва объекта 5С 16. Спасая искалеченное тело пилота, протозиды спасли его мозг. Спасенный протозидами мозг Роули оказался плотно наполненным мыслями и воспоминаниями Хенка, книгу которого перед гибелью читала ему Шу. Протозиды, этот чудовищный коллективный организм, не поняли, не смогли понять разницы между Хенком и Роули.

«Значит, я – Роули», – задохнулся Хенк.

Он снова был счастлив. Он был счастлив потому, что знал: он – человек.

И еще теперь он знал: протозиды вовсе не убийцы. И еще он знал: взрыв квазара Шансон, если в дело не вмешаются Охотники, никому и ничему не грозит. Ведь массы скапливающихся вокруг квазара протозид хватит ровно на то, чтобы квазар, коллапсировав, провалился в черную дыру. (Значит, надо вернуть к жизни рассеянного им протозида.) Коллапсировав, квазар Шансон вновь начнет расширяться, подобно всплывающему из кипящего океана пузырю, но уже в другом, совершенно другом мире. Для него, пилота Хенка-Роули, для обитателей Симмы, для Охотников, прибывших в Нетипичную зону, квазар Шансон просто исчезнет, а протозиды, уже в иной Вселенной, увидят бесконечно большое фиолетовое смещение. Постепенно оно начнет уменьшаться, сходить к нулю. Протозиды, дрейфуя в океане раскаленной плазмы, смогут постичь заново всю прошлую историю своей новой родины. И они, протозиды, уже никогда и никому угрожать не будут. Память о них останется лишь в мифах цветочников да в записях Шу, блокированных ею от Хенка.

Хенк был счастлив.

У него в запасе двадцать пять часов.

Разбудить протозида и вернуть ему истинную форму он сможет за два часа!

Ну, еще тринадцать потребуются самому протозиду, чтобы догнать свою столь нуждающуюся в нем расу. При самом худшем раскладе у Хенка оставался кое-какой резерв. Он сможет остановить корабли арианцев и цветочников, если они войдут в Крайний сектор раньше назначенного Охотниками срока.

Хенк был счастлив. Он приказал Шу:

– Верни меня на борт.

20

Главное сейчас – разбудить протозида. Разбудить и отправить к квазару Шансон. Возможно, не отвлекись в свое время один из протозидов на спасение пилота Роули – там, под объектом 5С 16, протозидам удалась бы их попытка уйти в другой мир.

Разбудить… Да… Но уже через час Хенк вынужден был признать тщетность своих попыток. Протозиду не хватало массы. Атомы, выбитые из его облачного тела звездным ветром квазара, давно рассеялись в пространстве. Тарап-12 отстоял слишком далеко, да и некогда было искать случайную пылевую тучу.

Это была катастрофа.

«Это я убил протозида, – сказал себе Хенк. – Один из протозидов спас меня, Роули-Хенка, там, под объектом 5С 16, а здесь – я убил протозида. И подверг опасности всю их расу. Без потерянной массы они не смогут коллапсировать квазар, все опять закончится взрывом».

Молчание Шу подтверждало догадку Хенка.

– Сколько у нас времени?

– Двадцать один час, – бесстрастно сообщила Шу. – Тринадцать из них потребуется протозиду на путь к квазару.

– Можем мы выйти на связь с Тарапом-двенадцать? Где-то там застряли пылевые тучи, перегоняемые Хансом.

– Это ничего не даст, Хенк. Они не успеют.

– А вблизи? Есть что-нибудь вблизи?

– Ничего, Хенк.

– Свяжи меня с Симмой.

Передав Шу новые данные для расчетов, Хенк устало повернулся к экрану. Изображение дергалось, смещалось, но он сразу узнал Челышева.

– Слушаю вас, Роули.

– Вы уже связались с Землей?

– Да. Иначе я обратился бы к вам как к Хенку.

– И там в саду… Там цветет белая роза?..

– Да, Роули. Ее вырастил Хенк, ваш брат. Мы думаем, что протозиды, спасая вас у объекта 5С 16…

– Я знаю, Петр.

Челышев помолчал.

Глаза у него покраснели, – видимо, последние сутки он совсем не спал.

– Что вы собираетесь предпринять, Роули? Вернетесь на Симму? «Лайман альфа» может нам пригодиться…

– Я не вернусь на Симму, Петр.

– Что ж, я допускал такую возможность, – одними губами выговорил Охотник.

– Почтовая ракета, она пришла, Петр? – Хенк торопился.

– Как всегда. Вчерашняя.

– А роботы? Они встречали ее с оркестром?

– Традиции на Симме неизменны.

– Как вы хотите распорядиться ракетой?

– Сейчас мы загружаем в нее архив и собираемся туда же…

– Отмените эту операцию, Петр, – перебил Охотника Хенк. – Ракета понадобится мне.

«Он сошел с ума! – услышал Хенк голос диспетчера. – Эта ракета – наш единственный шанс!»

– Слушайте внимательно, Петр, у нас слишком мало времени, – повторил Хенк. – Отмените загрузку почтовой ракеты, она срочно нужна мне. Она нужна мне прямо сейчас! Ожидаю ее в четвертом квадрате.

– Ну-ну, Роули, – не понял Хенка Охотник. – К чему эта истерика? У вас есть «Лайман альфа».

Хенк выругался и повторил координаты.

– Я записал ваши координаты, Роули, – кивнул Челышев. – Но вряд ли мы сможем ими воспользоваться. Боюсь, Роули, пространство с такими координатами скоро вообще перестанет существовать.

– Ну-ну, Петр… – передразнил Хенк. – Срочно разгружайте ракету. Мой защитный костюм не рассчитан на мощность квазара, хотя несколько часов я, наверное, смогу выдержать. «Лайман альфа», Петр, пойдет на компенсацию потерянной массы протозида. Дальше все будет зависеть от того, успеет ли он догнать свою расу.

– Вы отпускаете его, Роули? Но ведь этим вы предаете наши миры!

– Нет, Петр, этим я спасаю миры. И наши, и чужие. Потеря даже одного протозида приведет к взрыву квазара. А если протозиды соберутся все, их массы хватит на то, чтобы коллапсировать квазар.

– Вот как? – Охотник умел схватывать проблему мгновенно. – Этот шанс… Вы думаете, он реален?

– По крайней мере, он единствен.

Не оборачиваясь, Хенк ткнул клавиши операторов.

Цифры его утешили. Пожалуй, можно было обойтись массой и чуть меньшей, чем масса «Лайман альфы», но не тащить же на Симму штурманское кресло или какой-нибудь генератор.

– Готово, Шу?

– Да.

Голос Шу был сух.

– Мне очень жаль, Шу, – сказал Хенк. – Поверь, мне правда жаль. Будь у меня выбор, я отправил бы в огонь себя.

– Я знаю, Хенк, – ответила Шу.

Хенк готов был заплакать:

– Я отдаю тебя протозидам, Шу, но, видит космос, мне не хочется этого.

– Я знаю, Хенк.

Экраны почти погасли.

Почти всю энергию забирал сейчас Преобразователь.

– Сними шляпу, Хенк, – вдруг неожиданно напомнила Шу.

Хенк вздрогнул. Наверное, впервые Шу употребила это слово впопад. Но на улыбку у него уже не хватило сил.

– Нас разделит Стена, Шу.

– Стены не всегда разделяют, Роули.

Впрочем, это произнесла не Шу, это произнес Охотник.

– Отключайтесь, Петр! Отключайтесь!

Но прежде чем связь прервалась, Хенк еще услышал:

– Роули! Роули! Держитесь Стены! Мы найдем вас по тени!

Перед самой вспышкой, перед тем как катапульта выбросила его в пространство, Хенк успел подумать: «Челышев ошибается. Квазар Шансон превратится в черную дыру, и никто не увидит никакой тени».

Хенка развернуло лицом ко Вселенной.

Он видел мириады миров и облегченно вздохнул: «Звезды продолжают светить».

Он попытался рассмотреть протозида, но там, где еще минуту назад неслось над пылевым облаком длинное упрямое серебристое веретено «Лайман альфы» с рогоподобным выступом на носу, уже ничего не было. Шу дала полную мощность, и корабль отбросило на много световых лет. «Они должны успеть». Хенк подумал – они, а следовало, наверное, подумать – он, потому что и протозид, и корабль, и то, что он всегда называл Шу, было сейчас единым организмом. Полумертвый, окоченевший, изнемогающий от непосильной усталости древний организм вслепую плыл сейчас по невидимым следам своей столь же уставшей расы. Зато теперь Хенк был уверен: протозид придет вовремя, трагедия объекта 5С 16 не повторится. И еще он был уверен: новый мир для протозид состоится, и не в ущерб существующим.

Он заставил себя развернуться лицом к Стене и увидел тень.

Благодаря какому-то странному эффекту его собственная тень напомнила Хенку розу. Точнее, силуэт розы. Только та роза в саду была белая. И еще Хенк увидел квазар Шансон. Грандиозный голубой выброс квазара упирался прямо в стену тьмы. Пульсирующий свет бил в фильтры защитного костюма, яростно преломлялся в отражателях, но теперь Хенк ничего не боялся. Дело не в почтовой ракете, которая должна была его отыскать. Если даже он, Хенк, исчезнет, если даже исчезнет квазар Шансон, если исчезнут протозиды, мир все равно останется. Останутся арианцы, останутся цветочники, останется океан Бюрге, останется человечество.

Останется весь этот необъятный и такой хрупкий мир.

Кот на дереве

Записки, публикуемые ниже, принадлежат физику-экспериментатору И. А. Угланову – расчетчику и исполнителю так называемой Малой Программы по установлению первых (односторонних) контактов с Будущим.

И. А. Угланов – доктор физико-математических наук, действительный член Академии наук СССР, почетный член Болгарской академии наук, иностранный член Академии наук Финляндии, член Американского математического общества, член-корреспондент Британской академии, иностранный член Национальной академии наук Деи Линчеи (Италия), почетный член Эдинбургского королевского общества, пожизненный член Нью-йоркской академии наук, член Брауншвейгского научного общества.

С Малой Программой тесно связаны творческие биографии писателей Ильи Коврова (новосибирского) и Ильи Коврова (новгородского). Собственно, настоящие записки посвящены юбилею этих писателей и прочитаны, как отдельный доклад, 12 сентября 2011 года в Женевском дворце наций перед участниками Первого Всемирного форума любителей книги.

Сокращения в тексте связаны с деталями чисто техническими и сделаны самим автором.

1

Уважаемые коллеги!

Уважаемые дамы и господа!

Вас интересует, почему молчат наши всемирно признанные прозаики – Илья Ковров (новосибирский) и его однофамилец Илья Ковров (новгородский)? Не повторяется ли на наших глазах тягостная история Джерома Дэвида Сэлинджера, не на один десяток лет спрятавшегося от людей в Корнише, крошечном городке штата Нью-Хэмпшир? И не связано ли молчание писателей с их участием в известном научном эксперименте?

Готов ответить.

2

В своем выступлении я буду говорить в основном об Илье Коврове (новосибирском).

Это не потому, что работы моего друга кажутся мне более значительными, чем работы его новгородского коллеги. Просто мы родились в одном селе, вместе выросли, учились в одном вузе и многие годы живем в соседних квартирах большого дома в новосибирском Академгородке.

Страсть к преувеличениям, черта для писателя не самая скверная, но, признаюсь, меня, любящего ровное течение мыслей, выходки Ильи Коврова (новосибирского) удивляли еще в детстве. То он видел летающую тарелку над рекой. (Конечно, в вечернее время, и рядом никого не было.) То собака соседа, всегда сидевшая на цепи, проваливалась под землю и исчезала на глазах. (Понятно, на глазах самого Ильи.) Ну и все такое прочее, не хочу перечислять.

После школы наши пути на некоторое время разошлись, и встретились мы, уже достигнув каких-то результатов. Правда, к тому времени книги Ильи Коврова читал весь мир, а я оставался безвестным физиком, хотя и добился впечатляющих результатов в работе над созданием так называемой Машины Времени, широко известной сейчас по аббревиатуре МВ.

Возможно, вам покажется странным, но я, в отличие от многих своих сверстников, никогда не мечтал о перемещениях в пространстве. Некая созерцательность, присущая мне с детства, и травма, полученная во время одного из экспериментов, надежно привязали меня к кабинету. Правда, в детстве я не раз принимал участие в вылазках на бескрайние болота, тянувшиеся за нашим селом. Илья, наш приятель Эдик Пугаев и я, закатав штаны, забирались в самые хмурые места болот, и мне невдомек было, что известный специалист по обоснованию математики Курт Гёдель уже создал остроумную модель мира, в которой отдельные локальные времена никак не увязываются в единое мировое время. Но позже, начав работу, приведшую к созданию MB, я опирался как раз на воззрения Гёделя. В частности, на то его утверждение, что мировая линия любой фундаментальной частицы всегда открыта таким образом, что никакая эпоха ни в какие времена – никогда, никогда, никогда – не может повторно проявиться в опыте предполагаемого наблюдателя, привязанного к конкретной частице. Но могут существовать (и наверняка существуют) другие временеподобные, но замкнутые кривые. То есть в мире, смоделированном Куртом Гёделем, все-таки существует возможность путешествий во времени. Впрочем, совсем не обязательно объяснять вам технические и философские принципы устройства MB. Моя цель – ознакомить собравшихся с причинами, заставившими двух знаменитых писателей замолчать так надолго.

3

Село, в котором мы выросли, лежало далеко от других населенных мест.

Прямо во дворы вбегал темный мшистый лес. А за поскотиной начинались болота, на которых мы охотились на крошечных, юрких, безумно вкусных куличков. Позже, когда мы с Ильей перебрались в столицу Сибири, куличков этих подчистую вымели при тотальном осушении болот. Там, где шумели на ветру ржавые болотные травы, раскинулись теперь скудные поля и огороды. А последнюю парочку длинноносых куличков, говорят, подал на свадебный стол наш бывший приятель Эдик Пугаев. «Знай наших! – будто бы сказал он счастливой невесте. – Таких птичек больше нет на Земле. Такой закуси не найдешь даже у арабских шейхов».

А ведь мы выросли на тех куличках.

Сразу после войны жизнь была скудной, подножный корм никому не казался лишним. За куличками охотились многие, но у Эдика Пугаева было огромное преимущество перед всеми.

Он имел ружье.

Старое, обшарпанное, часто дававшее осечки.

Зато каждый удачный выстрел приносил Эдику (в отличие от наших жалких волосяных петель) столько птиц, что Эдик мог даже приторговывать добычей, ибо уже тогда вполне самостоятельно дошел до известной истины, высказанной когда-то Платоном: человек любит не жизнь, человек любит хорошую жизнь.

Для нас с Ильей, людей без ружья, хорошая жизнь ассоциировалась с книгами.

У местного грамотея-кузнеца дяди Харитона я выкопал «Историю элементарной математики», написанную Кеджори, и книжку, автор которой остался мне неизвестен, поскольку обложка и титул были давно утрачены. Впрочем, название я помню. «Как постепенно дошли люди до настоящей математики». Не знаю, где добыл дядя Харитон эти бесполезные для него книги, но если говорить о некоей причинности, то именно они в немалой степени вывели меня в будущем на проблему MB.

А Илья обожал Брема.

И оба мы отдавали должное ружью Эдика.

Шестнадцатый калибр – не шутка. В ствол входили три наших тощих, сложенных щепотью перста, вот какой ствол. Один выстрел – и птиц хватало на целый обед! Тем более что стрелять Эдик умел. Но умел и характер показывать.

Вот, скажем, появилась у Ильи новая кепка.

Конечно, это интересовало щербатого Эдика. Он не терпел чужих вещей, тем более новых. Презрительно кривя губы, он посоветовал Илье вывозить кепку в грязи. Новая вещь, пояснил он, здорово сковывает человека. Если, скажем, он или я провалимся в трясину, новая кепка Ильи может нас погубить. Ведь, прежде чем броситься нам на помощь, Илья запаникует, начнет срывать с головы новую кепку, вешать ее на сучок дерева, а значит, потеряет драгоценные секунды. «Слышь, Илюха, – презрительно добавил Эдик, играя латунной гильзой. – Давай на спор. Ты бросаешь свою кепку в воздух, а я стреляю. Если попаду, ничего с твоей кепкой не сделается – дробь у меня мелкая. А вот если промажу, вся сегодняшняя добыча ваша».

Предложение выглядело заманчиво.

По знаку Эдика Илья запустил кепку как можно выше.

Планируя и крутясь, она пошла к земле, и тогда Эдик выстрелил. К ногам Ильи упал козырек, украшенный по ободку лохмотьями. «Кучно бьет», – сказал я, стараясь не смотреть на Илью. А Эдик сплюнул: «Не дрейфь! Замажешь дырку чернилами».

Спрятав в карман то, что осталось от новой кепки, Илья молча зашагал к болоту. Он изо всех сил хотел показать, что спор был честный и никакой обиды он в сердце не затаил. Но кажется мне почему-то, что именно в тот день Илья впервые осознал, какую страшную опасность несет обшарпанное ружье Эдика для всего живого. «Я отказываюсь от охоты, – в тот же день заявил он. – Отказываюсь раз и навсегда». – «Да почему?» – удивился я. «Да потому, что скоро мы съедим всех наших куличков». – «Тоже мне! – фыркнул Эдик. – Этих куличков, как мошкары». – «Бизонов в Северной Америке было еще больше, – отрезал будущий писатель. – И мамонты паслись в Сибири на каждом лугу. Где они теперь?» – «Это я, что ли, перестрелял их?» – «Вот именно!»

Илья не только отказался от охоты.

Он еще завел специальный альбомчик, куда терпеливо вносил все данные об исчезающих и уже исчезнувших видах, когда-то или сейчас обративших на себя внимание эдиков. Так он сам говорил. Это его определение. Человек с ружьем – эдик. Бизоны, птица изунду, гривистая крыса, газель Гранта, коу-прей из Камбоджи, ленивцы Патагонии, – сам того не понимая, Илья создавал аналог будущей Красной книги. Я пожимал плечами: «Ну, татцельвурм или квагга, это понятно. Но зачем ты внес в список наших болотных куличков?»

Илья отвечал одно: «Эдик…»

«Человечество склонно недооценивать эдиков, – писал Илья Ковров (новосибирский) в предисловии к своей знаменитой книге „Реквием по червю“. – Они идут с нами. Они всегда рядом. Мы невольно поддерживаем их. Они такие, как мы. Они входят в будущее вместе с нами, поэтому все усилия создать единую высокую мораль бесплодны. Будущее невозможно, пока эдики с нами. Вместе с ними мы привносим в будущее нашу жадность, нашу корысть, наше равнодушие».

«Но спасать человека следует даже в эдике, – возражал моему другу новгородец в своей не менее знаменитой книге „Человек с ружьем“. – Мораль ущербна, если мы спасаем тигра, но не протягиваем руку эдику. Сравнения здесь неуместны. Человек звучит гордо, но обезьяна – перспективно».

В «Реквиеме по червю», переведенном на семьдесят шесть языков, мой старый друг описал прекрасные будущие времена, когда окончательно будет установлено, что мы, люди разумные, и вообще органическая жизнь явление уникальное в звездных масштабах. Ни в ближних галактиках, ни на окраинах Вселенной нет и намека на органику. Ясное осознание того, что биомасса Земли является собственно биомассой Вселенной, писал мой друг, приведет к осознанию того факта, что исчезновение даже отдельной особи, исчезновение даже самого, казалось бы, незаметного живого вида, к примеру ленточного червя, уменьшает не просто биомассу Земли, оно катастрофически уменьшает биомассу всей Вселенной. На страницах книги люди прекрасных грядущих времен, осознав уникальность живого, объявляли всеобщий траур, если вдруг по каким-то причинам вымирало то или иное существо. Звучали печальные мелодии, приспускались национальные флаги.

Это сближает.

4

Именно мне, расчетчику и исполнителю так называемой Малой Программы по установлению первых (односторонних) контактов с Будущим, пришло в голову привлечь к эксперименту кого-то из писателей. Я боялся своей склонности раскладывать все по полочкам. Попав даже на известную мне, но не раз менявшую название и облик улицу, я непременно начал бы доискиваться до ее истории. Я внимательно рассматривал бы прохожих – изменился ли их вид, лица, походка? Деревья – какая на них листва, как они выглядят, как рассажены? Блеск луж – если они сохранятся на счастливых улицах Будущего. Мне нужен был помощник, умеющий быстро и точно выхватывать из окружающего главное.

Я обрадовался, узнав, что Большой Компьютер остановил свой выбор на Илье Коврове (новосибирском). Острое птичье лицо моего друга хорошо будет смотреться на счастливых улицах Будущего, решил я. И спросил Расчетчика: «Почему Ковров упомянут дважды? И почему не назван его дублер?» – «Все сделано, – улыбнулся Расчетчик. – Выдержаны все заданные параметры. Большой Компьютер указал на однофамильцев».

И действительно, тот и другой Ковровы даже родились в один год. В одном и том же году издали первые книги. Примерно в одно время к ним пришла известность. Случалось, что почта одного приходила на адрес другого, и наоборот. И все же никто из них не отказался от родовой фамилии, не взял псевдонима.

«Мы достаточно не похожи!»

Это было так. Осанистый новгородец всегда оставался ровен и дружелюбен, а мой друг находился в движении. Бородатый новгородец предпочитал проводить свободные вечера в писательском клубе, а тщательно бритый новосибирец обожал мотаться по краям экзотическим, отдаленным. Илья Ковров (новосибирский) бичевал порок, а Илья Ковров (новгородский) воспевал добродетель.

Сообщив новгородцу о выборе Большого Компьютера, я в тот же день заглянул к Илье. Посетить Будущее? А что такого? Мой друг не очень удивился. Почему бы не посетить? Это теперь не сложней, чем попасть в Египет, да? Я так много писал о Будущем, сказал Илья, что пора туда заглянуть. И заподозрил: «У меня есть дублер? Кто-то из физиков?»

– Зачем мне физик? Писатель? – догадался он. – Спорим, я угадаю, кто это?

Он угадал с первого раза.

– Опять этот новгородец! У тебя нет воображения! Почему не эдик, в конце концов?

– Но ты сам писал, что пока эдик рядом с нами, Будущее в опасности. Хотя сам я думаю иначе. Мне кажется, встретить эдика в Будущем так же невозможно, как где-нибудь на тенистых эспланадах Родоса.

– Родоса? – испугался Илья. – Ты следишь за нами?

– О чем ты? Я назвал первый пришедший в голову пункт.

– Но именно по эспланадам Родоса совсем недавно разгуливал эдик.

– Как он попал туда?

– Воспользовался возможностью посмотреть мир. Так он говорит. А если быть точным, лишний раз его облапошить.

– Мне кажется, ты все же несправедлив к Эдику.

– Как можно быть справедливым к чуме? – взорвался Илья. – Ты знаешь, что сказал Эдик своей жене сразу после свадьбы?

– Откуда мне знать такое?

– А я знаю!

– Ну?

– Он сказал: дорогая, неплохо бы нам заработать.

– Разумная мысль, – пробормотал я, не понимая, к чему он гнет.

– Его жена так не думала, – мрачно хмыкнул Илья. – Эдик имел в виду нечто совершенно конкретное. Если мы немедленно разведемся, объяснил он жене, то получим на руки по сто восемьдесят рублей.

– Разве на разводе можно заработать?

– Жена Эдика тоже не подозревала об этом. Но Эдик объяснил ей, что, если, зарегистрировавшись, они тут же потеряют паспорта со штампами, за получение новых паспортов придется платить только по десять рублей.

– А разве в новых паспортах не будет штампов?

– Вот-вот! – обрадовался Илья. – И ты такой. И жена Эдика так спросила. А он ответил, что она выглядит пока что молодой, красивой и честной. Получая новый паспорт, не следует афишировать наш союз. Получив паспорта, объяснил Эдик, мы незамедлительно отправимся в Дворец бракосочетаний. А там вместе с новыми заявлениями каждому из нас выдадут по сто рублей компенсации – на приобретение обручальных колец. Обручальные кольца – символ, способствующий укреплению семейных уз. Без них не обходится ни одна свадьба. Вот и получается, что можно в один присест отхватить двести рублей. Вычти по десятке за новые паспорта, игра стоит свеч, правда?

5

В тот вечер Илья рассказал мне много интересного.

Он перечислил мне документы, позволившие Эдику Пугаеву за короткий срок покорить столицу Сибири: диплом пединститута (похоже, настоящий); справки о преподавании в различных школах (похоже, липовые); сберкнижка с неплохой суммой, собранной на шабашных работах. В столице Сибири, где он купил домик в частном секторе, он занялся делом выгодным по тем временам – перепродажей пользующихся спросом книг. Черный рынок сразу оценил мертвую хватку новоявленного культуртрегера. Кстати, тогда-то Эдик и узнал, что один из двух знаменитых писателей Ковровых – его бывший кореш. Это послужило хорошей причиной отправиться в круиз по Средиземноморью, поскольку писателями планировалась такая поездка. Прикидывая выгоды путешествия со знаменитостями, Эдик оформил все нужные документы. Он всем сердцем чуял, что затраты на поездку окупятся. «Заполняя анкету, – возмущался Илья, – на вопрос: „Какими языками владеете?“ – Эдик ответил кратко, но выразительно: „Никакими!“ И первые два дня не выходил из каюты, боясь, что я сбегу с корабля, увидев его на борту. В газетах тогда много писали о книгах моих и новгородца, вышедших в Греции и в Турции. Мы не могли отказаться от поездки».

– Но чем тебе помешал Эдик?

Илья округлил глаза:

– Они подружились!

– Кто они?

– Как это кто? Эдик и мой новгородский коллега. Ведь Ковров (новгородский) – лентяй. Он феноменальный лентяй. Он лентяй от рождения. Он редко сходил на берег и пресс-конференции предпочитал проводить на судне. Лежал в шезлонге, посасывал трубку, а за новостями туда и сюда летал для него Эдик. Представляю, – раздраженно хмыкнул Илья, – как будет выглядеть герой его новой книги!

– Ты думаешь, он пишет про Эдика?

– Зачем думать? Я знаю.

Я усмехнулся.

Никогда не бывав в преддверии Северной Африки, я до рези в глазах увидел вдруг бесконечную, невероятную голубизну Эгейского моря – стаи несущихся сквозь брызги летучих рыб, палящий жар сумасшедшего солнца, а на голубом горизонте неторопливо сменяющие друг друга флаги грузовых и пассажирских судов. Я отчетливо разглядел сквозь дымку морских пространств худенькую фигурку моего друга, увидел его гуляющим по тенистой эспланаде, где бородатые художники набрасывали цветными мелками моментальные портреты прохожих. И так же отчетливо увидел новгородца, благодушно погруженного в очередной бедекер – его любимое чтение. Он специально разложил шезлонг рядом с компанией спокойных ребят из Верхоянска или из Оймякона, короче, с полюса холода. Они дорвались до моря и солнца. Они ловили кайф. Они расписывали бесконечную, начатую еще в Одессе пульку. Только изредка они поднимали волевые головы: «Чего это там за город?» – «А это Афины», – лениво отвечал Ковров (новгородский). «А ничего город, не мелкий», – одобряли ребята с полюса холода. И возвращались к игре.

Это сближает.

6

Время на корабле писатели проводили по-разному.

Новгородец предпочитал шезлонг. Тучный и загорелый, он листал бедекеры, которыми запасся на весь путь, и подробно пояснял ребятам с полюса холода меняющиеся морские пейзажи. А моего друга можно было видеть в машинном отделении, в шлюпке, отваливающей к встречному судну, на капитанском мостике. Везде.

Линдос…

Ираклион…

Кносс, Фест…

Рядом с Ильей Ковровым (новосибирским) суетливо крутился щербатый пузатенький человечек в бейсбольном кепи и с кожаной сумкой через плечо.

Эдик был тенью Ильи. А тень, она нас знает.

Конечно, Илья не терпел Эдика, но воспитание не позволяло ему отшить приятеля детства. Более того, скоро он начал привыкать к нему. И когда Эдик просил знаменитого земляка подержать свою кожаную сумку (обычно при выходе на берег или, наоборот, при подъеме на судно), Илья недовольно пыхтел, но в просьбе не отказывал. Стоило замаячить впереди таможенному пункту, как Эдик срочно вспоминал, что он забыл в каюте носовой платок или там сигареты, и срочно передавал кожаную сумку писателю.

Таможенники и работники паспортного контроля, улыбаясь, протягивали Илье Коврову знаменитый роман, изданный на новогреческом, а кто-нибудь даже помогал ему поддерживать тяжелую сумку. Ведь подразумевалось, что она принадлежит Коврову. Со спокойной душой Эдик считал таможенников и сотрудников паспортного контроля дураками. Еще большим дураком он считал знаменитого писателя. Но если они садились отдохнуть в тени пальм на площади Синтагма или занимали столик на террасе открытого кафе на набережной Родоса, он непременно угощал Илью дешевыми отечественными сигаретами.

Илья не курил таких сигарет, но боялся обидеть Эдика.

«Я видел у тебя журнал. Кажется, греческий? Решил заняться языком?»

«Я что – ублюдок? – возражал Эдик. – Я читаю только отечественные журналы. Это „Ровесник“. Он для комсомольцев. Я подобрал его на скамье в Одессе. Это ты тратишь валюту на всякую ерунду, – уколол он Илью. – А я патриот. Мне интересно про музыку. Битлы, например, в пиджачках, как люди, а „АББА“ размалеваны так, что их бы в наше село не пустили!»

Новгородец относился к Эдику терпимее.

Если новосибирец таскал Эдика по знаменитым кабакам, по мрачным закоулкам Пирея, или держал при себе всю ночь в шумных избирательных пунктах партии «Неа демократиа», или даже тыкал носом в древние мраморные плиты Айя-Софии, на которых смутно проступали доисторические изображения дьявола и ядерного взрыва, Эдик потом все передавал новгородцу с такими восхитительными подробностями, что тот в изумлении комкал в ладони свою рыжую бороду.

Но для самого Эдика смысл путешествия определился только в Стамбуле.

В том волшебном месте древнего города, которое всегда называлось Капалы Чаршы – Крытый рынок. С открытым ртом слушал Эдик басню о том, как на одном иностранном военном корабле, пришедшем в Стамбул, вышел из строя какой-то сверхсекретный механизм. Час простоя обходился иностранному капитану в весьма чувствительную сумму, а доставить сверхсекретный механизм могли только специальным рейсом, в проведении которого Турция иностранным гостям отказывала. Тогда-то отчаявшемуся капитану и посоветовали заглянуть на Капалы Чаршы, заметив, что там, в принципе, можно купить весь его корабль, только, конечно, в разобранном виде.

Капитан угрюмо отшутился, но на рынок заглянул.

К великому его изумлению, первый же торговец свел его с нужными людьми, и через три часа корабль вышел из Стамбула. Все его механизмы, в том числе самые сверхсекретные, работали как часы.

На Крытом рынке Эдик даже растерялся.

Это странно, но там действительно было все.

Зерно, джинсы, медные подносы, кофе, обувь из Австралии, редкие марки, бельгийские кейс-атташе, парижские галстуки, романы капитана Мариетта на двадцати шести языках, пресный лед, севрский фарфор, чукотская резьба на клыке моржа, золотые перстни, медали и ордена всех стран, поддельные облигации, ценные бумаги государственного Банка Венесуэлы, рубашки из марлевки, чешская обувь, итальянская сантехника…

Даже водный гараж здесь можно было купить.

И не где-нибудь на отшибе, а прямо под знаменитым дворцом Гёксу.

Пока Илья Ковров (новгородский) изучал бедекеры, а Илья Ковров (новосибирский) встречался с читателями, Эдик тщательно выпытывал у опытных людей, сколько стоит килограмм белого египетского золота и что можно получить в обмен за десяток химических карандашей или пару расписных деревянных ложек.

Он так и впивался в каждого человека. Он не упускал возможности понять, кто перед ним и как его можно кинуть. Если честно, Эдик только один раз в жизни лопухнулся. В детстве. Когда встретил в лесу шпиона. Непонятно, что мог делать шпион в нашем темном, затерянном среди болот селе, но это был настоящий, это был иностранный шпион.

Сперва Эдик услышал шаги, и они показались ему незнакомыми.

Эдик отлично знал шаги всех жителей нашего села. Он с закрытыми глазами мог сказать, идет по улице его мама, или хромает кузнец Харитон, или мчится, сшибая репьи, его приятель Илья, или, скажем, хлюпает по грязи председатель сельсовета Хромов.

И, подняв голову, действительно увидел чужого человека.

Мужики в нашем селе ходили в телогрейках, ну, кое-кто в бушлатах и в шинелях военных лет, а на появившемся перед Эдиком шпионе поскрипывала удобная кожаная куртка с металлическими застежками. На голове красовался плоский берет, на ногах узкие сапоги и такие же узкие брюки из простого, но, видимо, крепкого материала. Чувствовалось, что это дорогие добротные вещи. Они нигде не жали и не давили. Они в принципе не могли доставлять хозяину неудобств. Шел тысяча девятьсот пятьдесят второй год. Холодная война была в разгаре, она не могла обойти наше село. Имей Эдик возможность, он, конечно, сразу бы бросился в сельсовет или в стройконтору за подмогой, но шпион присел на корточки прямо посреди узкой тропинки и уставился на Эдика так печально, что в какой-то момент тот подумал, что шпиону надоело служить врагам социализма.

«Ты играй. Я тебе не буду мешать».

Не наш, не наш человек, получил Эдик новое подтверждение.

Любой местный мужик поинтересовался бы, какого черта Эдик здесь делает, а этот сразу – играй. Как будто можно играть на глазах настоящего иностранного шпиона. Эдик как-то по-особенному почувствовал себя. Латаные штаны, латаная рубашка, стоптанные сапоги, руки в царапинах и в цыпушках. Немея от страха, Эдик ждал, каких сведений потребует от него иностранный шпион. Он страшно жалел, что никаких особенных секретов не знает. Ну, отливает кузнец Харитон картечь из казенного свинца, ну, чистят пацаны соседские огороды. Правда, мама недавно шепталась с начальником дорстроя. Приезжал начальник в село и о чем-то шептался с мамой. Может, о новой грейдерной дороге до районного центра.

«Думаешь о Будущем?»

Эдик похолодел. Шпион видел его насквозь!

С истинным ужасом Эдик уставился на коробочку, которую шпион извлек из кармана.

«Это тебе. Покажи при случае Илюхе».

«Он все знает! – догадался Эдик. – Он даже про Илюху знает. Сейчас он меня подкупит. Сейчас я продам ему все секреты».

Повинуясь шпиону, Эдик коснулся металлической, холодной на ощупь коробочки. На крышке алела кнопка, как на аппарате кинопередвижки. «Сейчас нажму на нее – и все село, а вместе с ним новая грейдерная дорога взлетит на воздух!»

Но нажал.

И отбросил коробочку.

Внутри ее послышалось гнусное старческое брюзжание, будто там проснулся какой-то мерзкий старичок. Что-то там зашевелилось, забухтело, заругалось. Понятно, без слов, без слов, но Эдик прекрасно знал, какие именно слова произносят в таких случаях, скажем, конюх Ефим или кузнец Харитон. А потом из-под металлической крышки высунулась механическая кривая ручка, похожая на обезьянью, и злобно ткнула в алую кнопку.

Крышка закрылась, и все смолкло.

«Шпион!» – не выдержал Эдик и бросился сквозь кусты к деревне.

7

Кузнец Харитон и одноногий дядька Эдика, вооруженные топором и старой берданкой, никого, конечно, не нашли у реки, и Эдик так никогда и не узнал, что встретил в тот день меня, проводившего первые сложные испытания МВ. А я никогда не рассказывал об этой истории Илье, боясь, что это повлияет на его решимость участвовать в эксперименте. Ведь Илья считал, что внутренне мы меняемся слишком мало. И все технические достижения человека никак не соответствуют внутреннему медленному его развитию. Искусственные спутники? Высадка человека на Луну? Точные технологии? MB, наконец? Да нет, считал он. О прогрессе человечества следует судить по поведению людей в общественном транспорте.

И показывал старую газету.

«…по сообщениям из Уагадугу председатель Национального Совета революции Буркина-Фасо распустил правительство».

«…в итальянском городе Эриче открылся международный семинар ученых-физиков, посвященный проблемам мира и ядерной войны».

«…в женевском дворце наций открылась встреча правительственных организаций, изучающих палестинский вопрос».

«…в польском городе Магнушев состоялась манифестация ветеранов боев на западном берегу Вислы».

– Ну, какую из перечисленных проблем мы решили?

8

Рукопись Ильи Коврова (новгородского) я не читал.

Но догадываюсь, что его герой должен был спасти душу.

Ведь как иначе? Герой новгородца не гнушался спекуляций. Но лазурные берега Крита, величественные руины Микен не могли не подействовать на него. Тенистая Долина бабочек обволокла его нежной дымкой веков. Дыхание вечности помогло переродиться. И в родное село Эдик привез не иностранные шмотки с этикетками модных фирм, а цветные монографии по истории античного искусства. И долгими летними вечерами, на полянке перед деревянным клубом, под сытое мычание коров с наслаждением рассказывал оторопевшим землякам об Афродите, о могучем Геракле, о первых олимпийцах, о славных битвах далекого прошлого, не забыв и о паскудном Минотавре, немножко похожем на откормленного племенного быка.

9

Совсем иначе отнесся к Эдику мой новосибирский друг.

«Эдик Пугаев начинал с деревянной ложки…» Этой фразой открывалась его рукопись. И все в ней крутилось вокруг ченча, как на Востоке называют натуральный обмен. Отдав деревянную ложку за африканского слона, вы вовсе не совершаете там мошенничества. Нет, вы производите ченч. Вы пользуетесь ситуацией, которая сложилась так, что вашему партнеру расписная ложка в указанный момент нужнее слона.

Эдик не торопился.

Если уж забрался в такую даль, что с палубы не видно родного села, этим, конечно, следует воспользоваться. Не валяться, как новгородец, в шезлонге и не бегать вверх-вниз, как новосибирец.

– Красиво, – с презрением замечал Эдик, примащиваясь в раскладном кресле рядом с задумчивым новгородцем. Судно стояло на рейде Пирея. – Смотри, какой домик. – Эдик с новгородцем почти в первый день перешел на «ты». – Богатый домик. Онасису, наверное, принадлежит. Тут все, наверное, ему принадлежит?

– Да нет. Эта вилла принадлежит всего лишь дряхлому псу покойного грека Пападопулоса, бывшего торговца недвижимостью, – неторопливо отвечал всезнающий новгородец. – Пападопулос сердился на своих родственников и незадолго до смерти указал в завещании, что все имущество должно перейти к его любимому псу.

– А что, греческие псы живут долго?

– Не думаю. Однако и десяток лет ожидания может привести в отчаяние самого крепкого греческого наследника.

– А в Греции продают собачий яд?

– Умирая, торговец выделил специальную сумму для охраны пса. Охранники, наверное, и сейчас покуривают на террасе.

Эдик присмотрелся, но ничего такого не увидел.

– Дома лучше, – вспомнил он родное село. – У нас бы никто не посмел бросить домик псу под хвост.

– Это так, – подтвердил новгородец.

– Что ты читаешь? Это иностранная газета?

– Можно сказать и так. Мне доставили ее с берега.

– И что пишут в иностранной газете?

– Да всякое.

– Ну, к примеру?

– Вот пишут, что на Кипре, в местности Эпископи, раскопаны руины очень древнего дома. Когда будем на Кипре, внимательно все рассмотрим. Каждую деталь. Пишут, что там найдены останки людей и лошади. Похоже, дом завалило при землетрясении, случившемся глубокой ночью пятнадцать веков назад.

– А как узнали, что землетрясение произошло ночью?

– Рядом со скелетом лошади лежал фонарь.

– Зачем лошади фонарь?

Новгородец качал головой:

– С тобой трудно. Ты задумывался о Будущем? Хотелось бы тебе знать, что там, в Будущем, с тобою случится?

– Почему это со мной?

– Да какая разница?

– Как это какая! – возмущался Эдик. – В Будущем я обязательно облысею. Зачем мне это? У нас в роду все лысеют к старости. Ведь Будущее – это просто старость, да? – Эдик злобно сплюнул за борт, метясь в белую чайку. – Ну его, это Будущее. Лучше уж попасть в прошлое.

– А почему туда?

– Да что они знали там? Жгли костры да гоняли лосей по лесу. А у нас ружья, телевизоры, лодки-казанки… Ну, книги еще… – покосился он на писателя. – Мы бы любому древнему греку дали сто очков вперед – правда? А еще они там… – опасливо хихикнул Эдик, – моду взяли на мечах драться!

Эдика очень задели и фонарь, найденный при погибшей лошади, и богатая вилла, в которой скучал пес покойного торговца недвижимостью. Вот он, Эдик Пугаев, живет в своем селе пусть не в плохом, но все же в обычном доме, и все удобства у него во дворе, а в столице Сибири у него малометражка на двадцать восемь метров… А тут отдельный домик!.. На море!.. И принадлежит псу!.. «Я им покажу неа демократию! Я у них откусаю!»

В Стамбуле, например, Эдику ужасно понравилась историческая колонна Константина Порфирородного. На ее вершине сиял когда-то бронзовый шар, но на шар Эдик опоздал – еще в тринадцатом веке хищники-крестоносцы перечеканили шар на монеты. Но можно обойтись и без бронзового шара, решил Эдик, колонна хороша сама по себе. Вот только непонятно, сколько карандашей или расписных деревянных ложек потребует за историческую колонну хитрый турок, который делает вид, что приставлен к колонне для охраны? И как отнесутся земляки Эдика к тому, что на его огороде будет торчать такая знаменитая штука?

Пораскинув мозгами, Эдик, как всякий здравомыслящий человек, остановился на легковом автомобиле. В Афинах, да и в любом другом городе, новенькие легковые автомобили стояли прямо на обочине улицы. Подходи, плати звонкую монету и поезжай. В баки даже бензин залит. Родное село и столица Сибири возгордятся, если их земляк, скромный простой человек, пока еще не судимый, привезет из-за бугра настоящий иностранный легковой автомобиль.

Это сближает.

10

Отсутствие валюты Эдика не смущало.

Главное – инициатива. В багаже у него было припрятано пять десятков карандашей 2М томской фабрики «Сибирь», семь деревянных расписных ложек и три плоских флакона с одеколоном «Зимняя сказка» – всё вещи на Ближнем Востоке повышенного спроса.

И пока судно шло и шло сквозь бесконечную изменчивость вод, пока возникали и таяли вдалеке рыжие скалы, пока взлетали над водой удивительные крылатые рыбы и распластывались на лазури бледные глубоководные медузы, Эдик все больше креп в той мысли, что делать ему в родном селе без иностранного автомобиля нечего.

Старинные пушки глядели на Эдика с крепостных стен. В арбалетных проемах мелькали круглые лица шведок и финок. Западные немцы, с кожей вялой и пресной, как прошлогодний гриб, пили смирновку в шнек-барах, но Эдик пьяниц презирал. И с ними заодно презирал чаек, рыб, медуз. Все глупое и скучное. У природы нет цели, думал он презрительно. У природы есть только причины. А у меня, у крепкого человека Эдуарда Пугаева, имеется цель. И я дотянусь до нее, хоть вылей передо мной еще одно Средиземное море.

11

Начал Эдик с Афин.

Хозяйка крошечной лавочки с удовольствием отдала за расписную деревянную ложку десяток одноразового пользования газовых зажигалок «Мальборо». Зажигалки Эдик загнал за семь долларов ребятам с полюса холода, чья нога ни разу за все время долгого плавания не ступала на сушу. А доллары ушли на два удивительных бледно-розовых коралловых ожерелья, которые Эдик в тот же день обменял на десять расписных деревянных ложек и на две литровые бутылки водки, захваченные в дорогу стеснительными туристками из Мордовии.

– Семь долларов! – втолковывал Эдику усатый грек. И показывал на пальцах: – Семь! И ни цента меньше! Это настоящая, это морская губка!

– Два! – упирался Эдик.

И показывал на пальцах:

– Два!.. Карандаша!.. Томской фабрики!..

После упорного торга губка переходила к Эдику.

Еще пять карандашей Эдик удачно отдал за чугунного, осатаневшего от похоти сатира. Эдик не собирался показывать сатира дружкам, хотя подобный соблазн приходил ему в голову. Он помнил, что на одесской таможне каждый чемодан просвечивают и никуда он этого сатира не спрячет, поэтому, улучив удобный момент, отдал сатира за три деревянные ложки и за плоский флакон «Зимней сказки» неопытной девушке из Ярославля.

Дела шли так удачно, что Эдик сам немножко осатанел.

Проходя мимо торговца цветами, он вдруг без всякого на то повода нацепил ему на грудь значок с изображением пузатого Винни-Пуха. Приятно было смотреть на улыбающегося грека, но, пройдя пять шагов, Эдик одумался, вернулся и изъял из цветочной корзины самую крупную, самую яркую розу.

Грек не возражал.

Греку было приятно.

А Эдик за эту розу получил от красивых девушек еще одну бутылку водки.

На знаменитых писателей Эдик теперь посматривал свысока. Книги пишут? Бывает. Но книгу кто будет читать всю жизнь? Это иностранный автомобиль нельзя оставить без внимания. На нем можно поехать в областной центр и выгодно продать на рынке ранние овощи. Так что не стоит хвастаться книжками. Не книжки делают мир, а деньги. Новгородец, например, сам говорил, что театр Дионисия в Афинах археологи вообще отыскали только после того, как случайно нашли в земле металлическую монету с древним планом города.

Параллельно основным накоплениям (русская водка, белое египетское золото, американские доллары) Эдик приобретал и пустячки. Например, приобрел мужскую шотландскую юбку-кильт для тещи (она – свой мужик) и цветные трусы-багамы для тестя (пусть пугает мужиков в деревенской бане). Стало привычным делом вешать на плечо Ильи Коврова (новосибирского) тяжелую кожаную сумку с товаром. Двинулись туристы по трапу в чужую страну, сулящую новые приобретения, не теряйся, извинись, с тебя не убудет, смело вешай сумку на плечо писателя: я, мол, сигареты забыл или там платок-носовик, – и понаблюдай со стороны, убедись в полной безопасности. Илюху ни одна таможня не тронет, он знаменитость! А если обнаружат в сумке, висящей на плече знаменитого писателя, водку – он-то, Эдик, при чем? Всегда можно отмазаться. «Сумка моя, а водка писательская. Это он ее сунул. Пьет, козел!»

В общем, интересно. Дурел Эдик только от исторических мест.

Скажем, Микены. Чего там смотреть? Слева горы, справа горы. Ни речки, ни озера, ни магазина. Трава выгорела, оливы кривые и толстые. Уроды, а не деревья, уродский край. Понятно, почему древние греки лакали вино и воевали. Весь город – каменные ворота, украшенные львами, да выгребная яма. Не хочешь, да соберешь ватажку – вставить Трое.

Короче, скука.

Эдик бы в таком месте жить не стал.

Он знал, что ему другое предназначено. «Мектуб», – как сказал бы Илья. Эдик терпеливо ждал второго захода в Стамбул. Капалы Чаршы ему снился. Снился ему шумный Крытый рынок. И снился ему красивый надежный иностранный автомобиль!

12

На этом рукопись новосибирца обрывалась.

– Дорвался Эдик до иностранного автомобиля?

– Не знаю, – пожимал плечами Илья.

– Ты же сам таскал на плече его сумку.

– Но финал книги мне пока неясен. Мне многое пока неясно. Хочется писать о хорошем, а пишешь о дерьме. Я ведь еще ничего не написал о действительно великих людях, зато извел массу бумаги на эдиков. Я издеваюсь над ними, высмеиваю их поступки, но чем удачнее мой текст, тем увереннее эдики входят в Будущее. Понимаешь? Не удивлюсь, если они будут расхаживать по всему Будущему, как расхаживали по Родосу и Стамбулу. Можно сказать, что они въезжают в Будущее на мне. Мои книги, как ракеты, доставляют их в Будущее. Я смеюсь над ними и этим делаю их бессмертными. Лучшие книги лучших писателей посвящены мерзавцам. Эдики как грибок. Чтобы они не проникли в Будущее, нам следует запретить искусство!

– Не преувеличивай.

13

В сентябрьский дождливый вечер в рабочих залах НИИ дежурили энергетики, техники, вычислители. Там же находились члены специальной Комиссии и оба писателя. Выбор на участие в первом эксперименте пал на моего друга, но Ковров (новгородский) нисколько не расстроился. Погрузившись в удобное кресло, он доброжелательно ткнул пальцем в пузатую капсулу MB, торчавшую посреди зала:

– Эта штука исчезнет?

Мой друг хмыкнул:

– Наверное.

И усмехнулся:

– Наверное, и я исчезну. А я даже не спросил: больно ли это?

– Неприятные ощущения появятся, но ненадолго, – успокоил я Илью. – Очень скоро мы окажемся в Будущем. В столь же реальном, кстати, как этот зал, эти кресла, капсула МВ и дождь за окном. В Будущем можно набить шишку, подраться. Но не советую этого делать. Помни об этом. Веди себя ровно. Если тебя спросят о чем-то, пожми плечами. Мы можем показаться окружающим чудаками, это не страшно. Мало ли на свете чудаков? Главное, не выглядеть тупыми и враждебными. Даже если нам не понравится то, что мы увидим.

14

Странные, без форм, фонари.

Даже не фонари, а некие пятна мерцающего тумана.

МВ была теперь надежно упрятана во влажных густых кустах. Исчезло тяжкое ощущение густых пластов (времени), которые мы неистово прорывали. Громкие незнакомые голоса доносились до нас с невидимых аллей, по которым шли и шли толпы. Футбольный матч? Митинг?

– Тебе не страшно?

Я улыбнулся.

Мы стояли на узкой тропинке.

Подходы к МВ казались свободными, нам никто не мог помешать.

Оглядываясь, мы двинулись вперед и вдруг оказались на тонущей в радужном сиянии аллее. Среди людей, явно торопившихся к какому-то известному им центру, мы ничем особенным не выделялись. Ну, может, не очень уверенной походкой и несколько старомодной одеждой. Впрочем, здесь постоянно мелькали похожие плащи и шляпы. Конечно, другой покрой, но наши дизайнеры не подкачали.

То здесь, то там раздавался смех. Обрывки фраз. «Разве не рано…» – «Но Эдик на месте…» – «А если его не будет у Эдика?..» – «Да почему?..» И доносился откуда-то неясный механический шум – то ли шипение пневматики, то ли что-то еще такое.

Шипение.

И гул голосов.

Шипение и сразу гул множества голосов.

– Взгляни! Ты взгляни под ноги!

Пораженный, я остановился.

Упругие дорожки и аллеи, разбегающиеся среди деревьев парка, во многих местах были расписаны, исчерканы, зарисованы цветными мелками. «Ждем у эдика…» – «Встретимся у эдика…» – «Найдешь нас у эдика…» Неизвестный Эдик, чье имя писалось со строчной буквы, оказался в Будущем личностью весьма популярной. Я видел, как Илья поджал губы. Наверное, вспомнил свои размышления о Будущем. К счастью, несколько в стороне от аллеи, по которой мы шли, прокатился глубокий гром, вспыхнуло небо, и вдруг ввысь – над аллеями, над толпами, над невидимым близким городом – вознеслись сияющие фонтаны, невероятные величественные каскады огня, безмерные расплывающиеся облака цветных огней.

Они вспухали.

Они торжественно лопались.

Они расцветали в небе, как гигантские розы.

И до нас сразу докатился ликующий шум толпы: «Галлинаго!..»

– Что это значит?

Илья пожал плечами.

Мы в Будущем, говорил этот жест. Правда, не в том Будущем, куда со временем попадает каждый, разменяв здоровье на года, а в том, куда мы попали по своей воле, пока что ничего не потеряв.

На центральной аллее наплыв людей ошеломлял.

Улыбки, смех, сверкающие глаза. Мы не видели озабоченных лиц.

Девчушки в коротковатых платьицах, юнцы в блестящих тряпках, люди пожилые и откровенно старые, некоторые даже в шляпах, неистово орали, плясали, подпрыгивали. Их будто било током. И время от времени все это человеческое море взрывалось единым кличем: «Галлинаго!..»

Редкое единение.

Смеющаяся рыжая женщина размахивала голубым флажком. Приплясывал невысокий кореец, вскидывая над собой толстую книгу. Древний старик, играя в такт голосам плечами, разбрасывал розы. Каждый сам по себе был понятен, внятен, не вызывал никаких вопросов, но все вместе…

Смысл общего действа ускользал от нас.

– Ты писатель, – шепнул я. – О чем они кричат?

Но Илья уже подмигнул мне:

– Галлинаго!

Я похолодел.

Приплясывающий кореец вынырнул из толпы. Он явно понял выкрик Ильи. Он радовался вместе со всеми. Он хотел, чтобы мы тоже радовались:

– Он опять с нами!

– Галлинаго! – крикнул Илья.

– Мы вернули его!

– Ты что-нибудь понял? – быстро спросил я, когда кореец несколько отдалился.

– А что тут непонятного? – ответил Илья и начал ввинчиваться в толпу.

Я не боялся заблудиться, но уходить далеко от MB в мои планы не входило.

Одновременно до меня дошло, что Илья ввинчивается в толпу не просто так. Он явно старался держаться поближе к приплясывающему корейцу. Возможно, хотел глянуть в книгу, которой размахивал кореец. Разве не интересно заглянуть в книгу, изданную в последней четверти загадочного двадцать первого века?

– «Буро-черная голова… – Илья, несомненно, цитировал. – По темени продольная широкая полоса охристого цвета… Спина бурая, с рыжими, скорее ржавыми пятнами… Длинный нос, острый, как отвертка… Ноги длинные, с зеленоватым отливом…» Неужели ты не помнишь? «Гнездится на болотах и во влажных еловых лесах…» Gallinago gallinago Linneus!.. Видишь, я не зря штудировал Брема. Если хочешь, могу напомнить, что мы съели не одного галлинаго. А последних съел Эдик.

– При чем тут это?

– А не водись длинноносая птичка на наших болотах, никто из нас недотянул бы до Будущего.

– Да о чем ты? Объясни!

– Да о наших крошечных галлинаго. О наших длинноносых болотных куличках. Помнишь, Эдик утверждал, что вкуснее всего они под чесночным соусом? Чесночным соусом он называл хорошо растертый чеснок. Под этим соусом были съедены последние кулички. Эдиком.

Я растерялся.

Ликующая толпа вынесла нас на круглую, прогнутую, как воронка, площадь.

И там, над площадью, в самом ее центре, над многими тысячами торжествующе задранных в небо лиц, мы увидели наконец то, к чему рвались эти толпы, – массивный, высеченный из единой гранитной глыбы монумент, над которым переливались, цвели невесть как высвеченные слова:

ГАЛЛИНАГО!

ОН ОПЯТЬ С НАМИ!

Каменный щербатый человечек в бейсбольном каменном кепи.

Каменные нехорошие глаза, прикрытые стеклами солнцезащитных очков с крошечным, но хорошо различимым фирменным знаком. Знакомый каменный зад, обтянутый джинсами. Кейс-атташе в руке. А правую руку каменный человечек вскинул над головой, то ли приветствуя собравшихся, то ли отмахиваясь сердито от ликующих возгласов.

Перед нами возвышался монумент Эдику.

Но для Ильи это был не просто Эдик. Для него это было крушением всех надежд. Теперь Илья окончательно убедился в том, что мы все-таки занесли вирус эдика в Будущее. Не мы лично, конечно, а наши книги, наша память, наше нежелание раз и навсегда вычеркнуть эдика из истории, как Эдик вычеркнул из истории болотных куличков.

Но зачем легкая асимметрия, несколько портящая массивную фигуру? – внимательно присмотрелся я. Зачем легкий, почти не бросающийся в глаза перебор всего того, что нормальным людям дается в меру? Зачем нос, удлиненный больше, чем надо? Зачем рука, поднятая выше, чем следует? Зачем вспыхивают в прозрачном, сияющем, пузырящемся от свежести вечернем воздухе всё новые и новые слова?

ТИП – ХОРДОВЫЕ

ПОДТИП – ПОЗВОНОЧНЫЕ

КЛАСС – МЛЕКОПИТАЮЩИЕ

ОТРЯД – ПРИМАТЫ

СЕМЕЙСТВО – ГОМИНИДЫ

РОД – ГОМО

ВИД – САПИЕНС

ИМЯ – ЭДИК

Это же ключ! – понял я.

Имя героя не пишут со строчной буквы.

Имя героя, как правило, заслуживает заглавной.

Значит, что-то не так. Значит, я чего-то не понимаю. Иначе Илья не веселился бы так откровенно, искренне и свирепо. И не пылали бы в небе торжествующе огненные колючие слова:

ТЫ ЕЛ СЫТНЕЕ ДРУГИХ

ТЫ ПИЛ ВКУСНЕЕ ДРУГИХ

ТЫ ОДЕВАЛСЯ ЛУЧШЕ ДРУГИХ

ТЫ ИМЕЛ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ДРУГИЕ

Ликующая толпа замерла.

Теперь она сжалась в единое трепещущее тело.

Теперь я чувствовал свою полную слитность с толпой. Теперь я был одним из многих. И радость, только радость несли всем слова, внезапно взорвавшиеся в прозрачном воздухе:

НО МЫ СПАСЛИ ГАЛЛИНАГО!

Толпа взревела:

– Галлинаго!.. Он снова с нами!..

Да, Эдик Пугаев прорвался в Будущее, перевел я дыхание, но этого можно не бояться. Да, Эдику Пугаеву воздвигли монумент, но вовсе не из восхищения перед совершёнными им делами. «Это же памятник литературному герою, – шепнул я уже догадавшемуся Илье. – Возможно даже, твоя работа?» – «Не забывай новгородца, – так же шепотом ответил Илья. – Он тоже пишет об Эдике».

И вдруг крикнул:

– Где он?

– В НИИ, разумеется.

– Да нет, я об этом корейце с книгой.

Как нарочно, из толпы, пританцовывая в такт льющейся с неба музыке, опять вынырнул кореец. Теперь на сильном его локте сидела девочка с пышным бантом в волосах. Оба смеялись.

– Галлинаго! – крикнул Илья.

– Он опять с нами! – торжествовал кореец.

– Мы утерли Эдику нос!

– Галлинаго!

Илья, смеясь, потянул книгу из руки корейца.

– Илья!

Но мой друг меня не услышал.

Он вырвал книгу из руки оторопевшего корейца и бросился бежать по аллее, смешно перебирая тонкими ногами. Наверное, со стороны это выглядело смешно, но мне было не до смеха. Только что я был счастливым среди счастливых, только что я радовался вместе со всеми, и вдруг…

А Илья бежал.

Он не хотел меня слышать.

Он бежал по мелким лужам. Он разбрызгивал веселую воду, приводя в радостное недоумение людей, спешащих ему навстречу – на праздник возвращенного куличка. И догнал я писателя только шагах в десяти от кустов, за которыми мы спрятали пузатую капсулу MB. Сейчас он сделает эти последние десять шагов, понял я, и неизвестная книга, объект из Будущего, артефакт совершенно невозможный и неприемлемый, окажется в нашем времени!

– Брось книгу!

– Но почему?

– Она принадлежит не тебе.

– А кому? – пыхтел Илья, изворачиваясь.

– Твоим внукам!

– А кому они обязаны Будущим?

Стены капсулы бледнели, истончаясь (мы боролись внутри). Зеленая тошнотворная дымка перехода затягивала прекрасное вечернее небо Будущего. Глуше становился рев торжествующей толпы. Я все же вырвал книгу (в кулаке у Ильи остался обрывок суперобложки) и вышвырнул ее из капсулы.

15

Специальная Комиссия собралась в моем кабинете.

– К сожалению, – покачал головой Председатель, – мы вынуждены констатировать вовсе не радующий факт. В наших руках оказался предмет, не имеющий отношения к конкретно текущему времени. Это обрывок суперобложки. Из достаточно отдаленного Будущего. Прочное искусственное волокно. С одной стороны явственно различима подпись, нанесенная на волокно графитным стержнем, – Чо Ен Хо. Возможно, подпись последнего владельца книги. На другой стороне обрывка суперобложки – портрет. К сожалению, неполный. Видна часть облысевшей или выбритой наголо головы. И три строки текста. Аннотация или рекламная врезка.

Он процитировал:

– «…и теперь эдик стоит над миром как вечное „не прости“, завещанное нам классиком двадцатого века, прозаиком и эссеистом Ильей Ковровым…» И дата. Две тысячи одиннадцатый год.

И моргнул изумленно:

– Одно мы, правда, можем утверждать с достаточной вероятностью. Книга написана одним из наших друзей.

И замолчал.

Осознал проблему.

– А соавторство? – спросил кто-то.

– Здесь указан только один автор, – ответил я за Председателя. – Наши друзья никогда не работали вместе. Текст книги оказался бы слишком противоречивым, возьмись они за такое. Если бы первую главу написал Илья Ковров (новосибирский), могу утверждать, что Эдик выменял бы за пару матрешек самый большой минарет стамбульской мечети Ени Валиде, известной под именем мечети Султанши-матери. Зато во второй главе, если бы ее написал Илья Ковров (новгородский), Эдик раскаялся бы в содеянном и засел бы в корабельной библиотеке, занявшись в виде искупления проблемами славян на Крите. А в третьей главе, напиши ее мой сибирский друг, Эдик в грозном приступе рецидива получил бы в свои руки знаменитый фестский диск, чтобы тут же обменять его на подержанный иностранный автомобиль. И так далее. Понимаете?

Члены Комиссии дружно кивнули.

– Значит, – закончил я, – книга написана только Ильей Ковровым. Одним. Без соавтора.

– Но кем именно?

16

И вы вправе задать мне такой вопрос.

Хотя ответить на него, конечно, могут только сами писатели.

Я уполномочен сообщить вам, что слухи об отходе известных писателей от практической деятельности весьма и весьма преувеличены.

Оба живы, оба здоровы.

Оба шлют участникам форума наилучшие пожелания.

Что же касается новых произведений, то работа над ними не прерывалась и не прерывается. Оба писателя работают много, хотя выход в свет их новых произведений планируется не ранее 2011 года. Наверное, вы теперь понимаете причину этого. Конечно, дата не самая близкая. Несомненно, читатели преклонного возраста будут огорчены. Но указана такая дата под давлением объективных обстоятельств и никем, кроме самих писателей и Специальной Комиссии, не может быть изменена.

Каждое утро я слышу в кабинете Ильи Коврова (новосибирского) шаги.

Он ходит от стены до стены, наговаривая вслух фразы будущей книги. Иногда заходит ко мне. Пробует горячий кофе. Говорит ревниво: «Я видел вчера новые фотографии. Наш новгородский друг начинает лысеть. Если дело пойдет так дальше, я начну брить голову».

Я киваю.

Я тоже помню.

Две тысячи одиннадцатый год… Обрывок суперобложки… Лысая голова.

Конечно, время ничего и никого не щадит. Но мы не вправе торопить друг друга. Тем более людей, обреченных на славу. А люди, обреченные на славу в Будущем, вообще, на мой взгляд, теряют право на спешку.

Это сближает!

Демон Сократа

Там, где возможно все, ничто уже не имеет значения…

Глава I. Юренев

Пакет подсунули под дверь, пока я спал.

Пакет лежал на полу, плоский и серый, очень скучный на вид. Он не был подписан и не просился в руки, – впрочем, я и не торопился его подбирать. Сжав ладонями мокрые от пота виски, я сидел на краю дивана, пытаясь утишить, унять задыхающееся, останавливающееся сердце.

Зато я вырвался из сна.

Там, во сне, в который уже раз осталась вытоптанная поляна под черной траурной лиственницей. Палатка, освещенная снаружи, тоже осталась там. Ни фонаря, ни звезд, ни луны в беззвездной ночи, и все равно палатка была освещена снаружи. По смутно светящемуся пологу, как по стеклам поезда, отходящего от перрона, скользили тени. Они убыстряли бег, становились четче, сливались в странную вязь, в подобие каких-то письмен, если только такие странные письмена могли где-то существовать. В их непоколебимом беге что-то постоянно менялось, вязь превращалась в рисунок, я начинал различать смутное лицо, знакомое и в то же время мучительно чужое.

Кто это? Кто? Я не мог ни вспомнить, ни шевельнуться, я только знал – я умираю. И все время беспрерывно, жутко и мощно била по ушам чужая, быстрая птичья речь, отдающая холодом и металлом компьютерного синтезатора.

Я умирал.

Я знал, что умираю.

Я не мог двинуть ни одним мускулом, не мог даже застонать, а спасение, я чувствовал, крылось только в этом. Я беззвучно, я страшно, без слов вопил, пытаясь пробиться сквозь сон к дальнему, пробивающемуся сквозь птичью речь крику:

– Хвощинский!

И грохот.

Крик, а за ним грохот.

Далекий грохот, обжигающий нервы нечеловеческой болью.

– Хвощинский!

Я сумел застонать и всплыл из ужаса умирания.

Серый пакет лежал под дверью, в номере было сумеречно, горел только ночник. В дверь явно колотили ногой, незнакомые испуганные женские голоса перебивались рыком Юренева:

– Где ключи? Какого черта! Дождусь я ключей?

И снова удары ногой в дверь.

– Хвощинский!

Меньше всего я хотел видеть сейчас Юренева. Не ради него я приехал в Городок, незачем было Юреневу ломиться в мой номер, как в собственную квартиру. В некотором смысле ведомственная гостиница, конечно, принадлежала и Юреневу, то есть научно-исследовательскому институту Козмина-Екунина, малоизвестному закрытому институту, но все равно ломиться Юреневу ко мне не стоило: два года назад мы расстались с ним вовсе не друзьями.

Не отвечая на грохот, не отвечая на голоса, едва сдерживая разрывающееся от боли сердце, я добрался до ванной. Ледяная вода освежила. Возвращаясь, я даже поднял с пола пакет и бросил его на тумбочку. Все потом. Сперва нужно прийти в себя, отдышаться.

Собственно, в гостиницу я попал случайно.

Я приехал вечером, идти было некуда, вот я и поднялся в холл – только для того, чтобы позвонить по телефону. Толстомордый швейцар сразу ткнул толстым пальцем в объявление, отпечатанное типографским способом: «Мест нет», и так же молча и презрительно перевел толстый палец левее: «Международный симпозиум по информационным системам».

Я понимающе кивнул:

– Мне только позвонить…

Толстомордый швейцар раскрыл рот.

Пари готов держать, я знал, что именно хочет сказать швейцар, но, к счастью, вмешалась рыжая администраторша. Если быть совсем точным, рыжей была не администраторша, а ее парик. Не понимаю, как можно надевать парик в жаркий июльский день, но все равно администраторша оказалась добрее, чем толстомордый швейцар:

– Звоните.

Я бросил монету в автомат.

Длинные гудки… Долгие гудки…

Зачем вообще носят парики? Почему парики носят даже летом? – размышлял я. Почему в швейцары, как правило, идут бывшие военные? У них что, пенсия маленькая?

В трубке щелкнуло. Незнакомый мужской голос произнес:

– Слушаю.

– Андрея Михайловича, пожалуйста.

– Кто его спрашивает?

– Хвощинский.

– Изложите суть дела.

Я удивился:

– Какую суть? Личное дело.

– Позвоните по телефону ноль шесть, ноль шесть… – Две первые цифры подразумевались. – Вам ответит доктор Юренев.

– Зачем мне Юренев? Мне нужен Козмин. Мне нужен Андрей Михайлович.

Но трубку уже положили.

Я удивленно присвистнул.

Рыжая администраторша смотрела на меня из-за стойки со странным, даже с каким-то подозрительным интересом. Их тут всех, наверное, окончательно засекретили, подумал я. Швейцар в дверях шумно зевал, ожидая, когда я проследую мимо, чтобы высказать мне свои, накопившиеся в нем соображения.

Я набрал номер Ии. Не хотел ей звонить, не собирался, но набрал. И даже обрадовался, когда ответила не она, а все тот же незнакомый мужской голос:

– Слушаю.

– Ию Теличкину, пожалуйста.

– Кто ее спрашивает?

– Хвощинский.

– Изложите суть дела.

Я еще больше удивился:

– Что за черт? Всего лишь личное дело.

– Позвоните по телефону ноль шесть, ноль шесть. Вам ответит доктор Юренев.

– Мне не нужен доктор Юренев!

Но трубку уже положили.

Я тоже повесил трубку, не Юреневу же, в самом деле, звонить, и задумался. Решил, пойду к ребятам в газету, разыщу кого-нибудь из знакомых, устроят. Не хотел я звонить Юреневу.

– Господин Хвощинский!

Я обернулся.

Рыжая администраторша улыбалась из-за стойки очень сладко, очень загадочно. Она даже привстала из-за стойки, что явно сбило с толку толстомордого швейцара. Он даже перестал зевать, пытаясь сообразить: что, собственно, происходит?

– Что же вы так, господин Хвощинский? – Администраторша, несомненно, слышала каждое слово, сказанное мною в трубку. – Мы вас ждем, мы вас давно ждем, номер на вас заказан.

– Заказан? – удивился я.

Она глянула в лежащие перед нею бумаги:

– Уже месяц как заказан. Так и стоит пустой… – Администраторша так и ела меня голубыми пронзительными глазами, пытаясь понять тайну моего пустующего номера. – Вы сейчас, наверное, прямо из-за кордона?

– Нет, – ответил я, прикидывая, могла ли она ошибиться и чего мне может стоить ее ошибка. – Я сейчас не из-за кордона.

– Да это не важно, – махнула рукой администраторша. – Юрий Сергеевич так и распорядился: держать номер для Хвощинского. Когда, дескать, явится, тогда и явится. Я говорю: как же так, Юрий Сергеевич? Почему пустовать номеру? А Юрий Сергеевич: и пусть пустует! А вас нет и нет. Только сейчас нечаянно и услышала, что вы Хвощинский! Дмитрий Иванович, да? Писатель?

Я кивнул.

– А вещи? – спросила администраторша.

– На крылечке, – пояснил я. – Всего-то сумка спортивная. С сумкой меня швейцар вообще бы не пропустил.

– Да ладно, ладно, Дмитрий Иванович, – взмахнула администраторша сразу обеими руками. – Я ведь все слышала. Теличкина, Козмин… Я сразу все поняла. Мне Юрий Сергеевич настрого приказал: Хвощинский появится – сразу в номер. А если там кофе или еще что – сразу к дежурной по этажу. Вы же у нас проходите в гостинице как иностранец. – И закричала строго швейцару: – Никитыч! Чего стоишь? Вещи в номер Хвощинского!

Фокусы Юренева, подумал я. Провидец.

Но сейчас, сидя на диване, чуть освеженный ледяной водой, но все еще разбитый, я чувствовал лишь злое недоумение: какого черта Юренев ломится ко мне в номер среди ночи? Я сознавал, что из моего смертельного сна меня выдернул именно шум, поднятый Юреневым, но все равно… Все же третий час ночи…

Испуганные приглушенные женские голоса, рык Юренева:

– Где ключи?

Сердце медленно успокаивалось, боль уходила.

– Ключи, вашу мать! Будут ключи когда-нибудь?

– Таньку сейчас найдут, Таньку! – оправдывались, суетились за дверью приглушенные женские голоса. – У Таньки ключи. Сейчас ее найдут, Таньку.

– Дверь вышибу!

– Юрий Сергеевич, – суетились, оправдывались испуганные женские голоса. – Иностранцы здесь. Всех побудите.

Нашли чем пугать, усмехнулся я, дотягиваясь до сигарет. Спичек, впрочем, не оказалось. Я случайно нашел спичку на подоконнике и чиркнул о пустую коробку. Какого черта нужно от меня Юреневу?

– А вот и Танька! – радостно заголосили под дверью. – Чего ж ты спишь, Танька? Тут вот Юрий Сергеевич!

Я хмыкнул, не желая участвовать в развитии событий. А развитие событий не замедлило.

Послышались царапанье, легкий скрежет. Дверь распахнулась.

«Два ангела напрасных за спиной…» За широкой спиной Юренева пугливо прятались не два, а целых три ангела, точнее, ангелицы, все раскрасневшиеся и встрепанные; самой встрепанной выглядела ангелица Танька – она, по-моему, и сейчас спала.

Зато Юренев был в самой форме.

Да, он был в той самой форме, когда уже совершенно не важно, рассыпаются ли картинно седые кудри по вискам и по лбу, или ты просто небрежно прижал их к потной голове огромной ладонью. Джинсы, закатанные до колен, сандалии на босу ногу, вызывающая футболка под расстегнутым, изжеванным пиджаком с оттянутыми карманами и дивный рисунок на футболке, поддетой под пиджак: бескрайняя степь, а на ее фоне фаллической формы камень: «Оля была здесь».

Нормальная современная футболка.

Плечистый, огромный, моргающий изумленно Юренев, выпятив вперед брюхо, двумя руками оттолкнул дежурных ангелиц в коридор, гулко захлопнул дверь и прошел мимо меня, распространяя запах хороших сигарет, коньяка, кофе. Он трубно и изумленно рычал:

– Счастливчик, Хвощинский! Спишь и спишь! В следующий раз дверь сломаю, трубу иерихонскую притащу!

Его ничуть не смущало мое молчание. Он попросту не замечал моего молчания. Он добился своего, он видел меня, он ворвался в мой номер – это наполняло его гордостью и восторгом.

– Смотри! – трубил он, изумленно помаргивая. – Смотри на меня, Хвощинский! Я вот он, пришел! Узнаёшь? Радуешься?

Я невольно усмехнулся.

Юренев всегда ставил меня в тупик.

Начинал Юренев у Козмина в лаборатории исследований новых методов получения информации.

«Разве известных методов мало?» – спрашивал я.

«Для тебя, может, и достаточно, ты писатель. – Юренев никогда не скрывал того, что думал. – Только тебе не объяснить. Ты не поймешь. Я тебе начерчу символ, а ты скажешь: греческая закорючка. Не требуй лишнего. Оставайся собой. Твое дело – поверхностные явления. Описывай природу, описывай своих землепроходцев, там есть о чем врать. Ну, скажи, скажи, волнует тебя то, что состояние Вселенной на нынешнюю эпоху несколько противоречит второму началу термодинамики?»

«А оно противоречит?»

Мое невежество всегда восхищало Юренева, он пузыри пускал от восторга. Он был полон вопросов, которые действительно казались мне несколько напыщенными, а иногда и бессмысленными. Почему мы помним прошлое, а не будущее? Почему время не течет вспять? Почему Вселенная вообще существует? Возможно, Юренев признавал мою интуицию, но мои знания он и в грош не ставил. И сейчас пер на меня как танк, чудовищно довольный тем, что в три часа ночи вломился в мой номер.

– Кыкамарг! – ревел он. – Тагам! – И объяснял: – Это по-чукотски, Хвощинский! Тебе не понять, ты, бывает, путаешься и в русском, сам читал твои книги. Даже рецензентов твоих читал. Ну и поганые у тебя рецензенты! – Юренев откровенно ждал моего восхищения. – Может, я не точно выговариваю чукотские слова, но тебе так не сказать.

– Конечно не сказать. Я никогда не знал чукотского, – пробормотал я.

Мое сообщение Юренева явно заинтересовало.

– Да ну? – не поверил он.

И моргнул изумленно:

– Мы научим! Мы тебя многому научим, Хвощинский, раз уж ты здесь. По-настоящему бездарных людей не существует, Хвощинский. Ну, может, какой-то совсем уж особенный случай.

Рыча, всхрапывая от восторга, он сдвинул на столе книги, полупустой графин, пепельницу с одним окурком, и начал извлекать из оттянутых карманов своего жестоко помятого пиджака какие-то подозрительные кульки, недопитую бутылку с коричневой жидкостью, смятую пачку «Кэмела», настоящего, дорогого, без фильтра, и, совсем уже торжествуя, выложил прямо на скатерть изжульканный соленый огурчик, весь в пятнышках укропа и табака.

– В буфете стащил! – с гордостью прорычал он. – Буфетчица отвернулась, я стащил. Я бы и два стащил, да боялся – рука в банке застрянет. У Роджера Гомеса рука тонкая, его рука в банке бы не застряла, но Роджер впал в испуг. Будь у меня такая рука, как у Роджера Гомеса, я бы полбанки стащил, а Роджер впал в испуг. Тоже мне Колумбия, мафия! Знаем теперь, какая там у них в Колумбии мафия!

– Нельзя было купить?

– С ума сошел! – Юренев чуть не протрезвел от внезапной ко мне жалости. – «Купить».

Он завалился на застонавшее под ним кресло, грудь его выпятилась. Да, я не ошибся, верхушка фаллического камня на его футболке действительно была украшена надписью: «Оля была здесь».

– Ты глупостями набит, Хвощинский! – Юренев воззрился на меня изумленно. – Ты на аксиологии сломался, это беда многих, тебя система ценностей подкосила. А ценить надо… – Он поискал не дающееся, ускользающее от него слово. – Ценить надо невероятность. На кой мне то, что объяснит даже буфетчица? Я ценю то, что даже тебе в голову не придет, что даже тебе в голову прийти не может!

– Провидец…

Но как ни злись, я отдавал Юреневу должное.

Ведь это он заставил Леньку Кротова купить лотерейный билет, а потом отмахивался, не желая принимать даже самую малую часть приличного выигрыша. Это он не пустил Ию в командировку в тот крошечный и несчастный азиатский городок, что был снесен через неделю с лица земли селевыми потоками. Это он предсказал одиноким девушкам из отдела кадров поголовную и внезапную беременность, что вскоре и произошло, к вящему гневу Козмина-Екунина. Короче, за словами Юренева далеко не всегда стоял треп.

Лучше молчать. Пусть выговорится.

А стаканы уже звякнули, он даже не сполоснул стаканы.

– Трогай, Хвощинский! Мы тут тебя ждем, как голубя с оливковой ветвью в клюве, а ты где-то за бугром болтаешься. Мало тебе было Алтая?

Лучше бы он не вспоминал про Алтай…

– Трогай, Хвощинский, трогай! – Юренев даже постанывал от нетерпения.

Я невольно усмехнулся. Юренев сразу расцвел:

– До дна!

И зарычал, заглотив свою долю:

– Бабилон!

Его любимая приговорка…

– Спирт на орешках. Сильно? – объяснил он и широкой ладонью прижал к голове топорщащиеся седые кудри. – Я этой настойкой Роджера Гомеса поднимаю на ноги. А он колумбиец, у них там мафия. – Юренев изумленно моргнул. – От похмелья иногда можно избавиться.

– От трезвости тоже.

– Ты прав! – Он восхищенно моргнул, но тут же нахмурился, полез в карман. – Ты напрасно ждешь хороших рецензий, Хвощинский. Не будет тебе хороших рецензий.

Провидец. Номер в гостинице он мог, конечно, снять и вслепую, черт с ним, но откуда ему было знать, что я действительно жду рецензий?

– Книгу читал?

– С ума сошел! Время тратить. – Юренев рылся в карманах своего измятого пиджака. – Где зажигалка? Я твои романы и раньше читать не мог. – Это он врал, набивая себе цену, к чему-то меня готовил. – Где зажигалка?.. В буфете оставил!.. Роджер подарил, а я оставил. У них там, в Колумбии, мафия. Спички где? – рявкнул он на меня. – Тебе платят за твои романы? Где спички?

Он обхлопал карманы, заглянул зачем-то под стол, перевернул серый пакет, так и валявшийся на тумбочке. От толчка дверца тумбочки распахнулась, и Юренев узрел припрятанную там бутылку «Тбилиси».

– Ну вот! – восхищенно выдохнул он, будто искал именно бутылку. И выставил ее на стол. – К такому коньяку… – Он жадно потянул носом. – Лимончик! – Он даже огляделся, будто пытаясь понять, где я прячу лимон. – А хороших рецензий не жди. Будут тебе рецензии, Хвощинский, но лучше бы их и не было!

– Ты еще не академик?

Он вдруг заколыхался, как спрут:

– Академик? Зачем? Спички где? – Спички явно интересовали его больше, чем ученые звания. – Ну, Бабилон. Писатель без спичек!

Он нашел пустую коробку и разочарованно раздавил ее в огромной ладони.

Скорее машинально, я тоже полез в карман, но там ничего, конечно, не оказалось. Лишь в нагрудном пальцы мне обожгла копейка.

– Нет спичек. Кончились.

– Бабилон! – мое сообщение изумило Юренева. – Ты же толстые романы печатаешь.

– Оплачивают их не спичками.

– Да ну? – Он пораженно уставился на меня, он не мог этому поверить, он меня жалел. – В буфете надо было стащить. Были в буфете спички.

– Что за страсть хапать чужое?

– Чужое? Какое чужое? Нет ничего чужого, Хвощинский.

– А что есть?

– Неупорядоченное множество случайностей. – Он изумленно моргнул. – Ни больше ни меньше. Так что лавируй – не то жизнь уйдет.

Я снова сунул пальцы в нагрудный кармашек.

Копейку, что так обожгла меня, вручил мне два года назад Юренев. Правда, уже не на Алтае, а в Городке. И даже не в Городке, а на железнодорожном вокзале. Я уезжал один, ночью, я никого не хотел видеть, ни Ию, ни Козмина, ни Юренева, но именно Юренев все-таки отыскал меня на вокзале. Небритый и злой.

– Что? Бежишь?

Я кивнул:

– Бегу.

– Надолго бежишь?

Я кивнул:

– Надолго.

– Тогда катись!

Он выругался и что-то сунул мне в руку.

Копейка…

– За какие заслуги?

– Это ты у Ии спроси.

– У Ии?

– У нее, у нее, придурок.

Интересно, помнил он это?

Я с трудом отмахивался от вдруг всплывшего в памяти: ночь, чужой вокзал… и настоящая грусть… цыганка бормочет рядом… Юренев…

Но ведь он все-таки появился…

– Ну, Бабилон! Где спички?

Глава II. Огонь из ничего

Все это время серый скучный пакет незаметно валялся на тумбочке. Ни я, ни Юренев его просто не замечали. Спирт ли подействовал, а может, ночное смутное состояние, но мы оба впали в болтливость. При этом я искренне презирал себя за беспринципность, что же касается Юренева, то он только все больше распалялся. А небо меж тем светлело, какая-то птаха за окном пискнула, тень мелькнула.

Может, мышь. Они тоже летают.

Юренев, рыча, снова искал спички, ни к кому, даже к колумбийцу, идти он не хотел. Я, ворочаясь, следя за ним беспокойно, спрашивал. Меня многое интересовало. Со стороны все наши действия могли казаться бессмысленными, но остановиться мы уже не могли.

– Ты исторические романы пишешь! – рычал Юренев. – Где спички?

– Мне Андрей Михайлович всегда говорил, ты плохо кончишь, – отругивался я. – Я звоню, а мне дают какой-то дурацкий телефон. Ноль шесть, ноль шесть. Зачем мне твой телефон?

– Я этих спичек могу припереть хоть ящик. Зажигалку оставил. Всех перебужу!

– Мне-то что, меня ты уже разбудил. Я из-за тебя никому не могу дозвониться.

– Зато ты у Козмина вечно ходил в любимчиках? Ынкы! – рычал Юренев.

«В любимчиках…» Может, мне показалось – скорее всего, показалось, – но в мощном рыке Юренева вдруг прозвучала какая-то странная нота, будто в мощном многоголосье я нечаянно тронул не ту струну.

– Ты международные конференции проводишь, – лениво отругивался я. – Толстомордый швейцар трепещет при одном твоем виде. Вот говоришь по-чукотски. Почему по-чукотски? Договор подписал с чукчами? Совместная тема?

Я ничуть не боялся обидеть Юренева, мне даже хотелось его обидеть, но слова от Юренева отскакивали как от скалы. Он гудел как динамо-машина, он раздувал грудь. «Оля была здесь».

– Гошу помнишь? Поротова помнишь? – рычал он, обнажая на удивление ровные зубы. – Вот Гоше будут рецензии, он никого своими книгами не задевает.

Изумленно моргнув, Юренев вдруг повел нараспев, явно подражая голосу неизвестного мне Гоши Поротова:

– «Только снова заалеет зорька на востоке, раздаются крики уток на речной протоке: ахама, хама, хама, ик, ик, ик!» С ума сойти, Хвощинский, как хорошо! А ты Гошу не помнишь. У него, помню, зажигалка была, такая – из охотничьего патрона.

Я перебивал Юренева:

– Куда ни позвоню, везде ноль шесть, ноль шесть. Это что, телефон доверия? Я трубку теперь боюсь брать в руки.

Юренев торжествовал:

– Ахама, хама, хама!

Я пытал:

– Где Андрей Михайлович, где членкор Козмин-Екунин? Почему ни до кого нельзя дозвониться?

Юренев не слышал меня, раздувал грудь изумленно:

– «Захватив ружьишко, Ое с песней мчится к речке. Вы сейчас, певуньи-утки, будете все в печке. Ахама, хама, хама, ик, ик!»

Я пытал:

– Где Андрей Михайлович?..

Как ни странно, лет десять назад с Юреневым свел меня именно Козмин-Екунин. До того я много слышал о небольшом закрытом институте, вроде как бы даже и несуществующем, в каких-то домах я даже пересекался с самим Козминым, но до настоящих разговоров с закрытым членом-корреспондентом АН СССР дело как-то не доходило. А я тогда был в ударе: рукопись романа складывалась. Написав с утра две-три странички, я натягивал спортивный костюм и бежал к Зырянке. Улица спускалась в овраг, по узкой тропинке можно было выбраться на луг, к живописной искусственной горке. Бегай хоть час, никого не встретишь. Но однажды, после дождя, шлепая по отсыревшей траве, я чуть не сбил с ног Козмина-Екунина.

Выглядел член-корреспондент весьма необычно.

Тяжелый брезентовый плащ чуть ли не до земли, болотные резиновые сапоги, на голове серый подшлемник танкиста. На груди, на плечах подвесные карманы, за спиной плоский, но, кажется, увесистый рюкзак и три антенны, устремленные в небо. Какие-то датчики были закреплены даже на дужках очков. Не человек, а робот. Я оторопел от неожиданности.

– Простите. – Козмин-Екунин всегда отличался вежливостью. – Вам сегодня не надо туда бежать. – Он ткнул рукой в сторону искусственной горки. – Вы ведь туда бежите?

Я кивнул:

– Туда.

И спросил:

– Почему не надо?

– Вы же правой рукой работаете? – Склонив голову к плечу, Козмин-Екунин к чему-то прислушивался – может, к невидимым наушникам. – Я имею в виду пишущую машинку. Вы ведь работаете правой рукой?

Я кивнул.

К своему стыду, я так и не научился работать на машинке всеми пальцами.

– Не надо вам сегодня туда бежать, – повторил Козмин-Екунин, все так же к чему-то прислушиваясь. – День нынче такой. Вы руку сломаете.

– Правую? – тупо уточнил я.

Он вежливо кивнул:

– Правую.

– Но я не понимаю…

– И не надо пока. – Козмин-Екунин оценивающе улыбнулся. – Представьте, сегодня день такой. Именно для вас такой.

И предупредил:

– Мне можно верить.

И вежливо предложил:

– Давайте вместе пойдем.

– Куда? К горке?

– Нет, к дому. Я, кстати, давно хотел поговорить с вами. Мне вашу книгу давали…

Странный разговор. Я его потом записал. О человеческой судьбе, о книгах, о таинстве сюжета, о необратимых играх, ведущих только к проигрышу… Есть что-то величественное в том, что мы всегда уходим, а мир всегда остается… Об экспериментах, требующих непредвзятых умов… Закончил Козмин-Екунин несколько неожиданно: в ближайшие годы их институт планирует несколько выездов в поле. Хотите побывать на Алтае? Все же рериховские места, там красиво, там даже дышится иначе. И команда у нас неплохая: Ия Теличкина, Юренев.

Я хотел.

И не спрашивал ни о странном наряде Козмина-Екунина, ни об этом довольно неожиданном интересе к моей особе (думаю, книга была предлогом), но поехать на Алтай согласился.

Впрочем, это случилось не сразу. Просто я тогда вошел в круг ближайших помощников Козмина.

– Ахама, хама, хама, – бормотал Юренев, ворочаясь в кресле. – Придурки. Спичек у них нет.

Он сунул сигарету в толстые губы.

Я замер.

С Юреневым что-то происходило.

Он так побледнел, будто в лицо ему плеснули поташом, зрачки под полузакрывшимися веками странно расширились. По-моему, Юренев не видел меня. Он шумно втягивал воздух, он явно к чему-то там такому странному приноравливался, и меня внезапно обдало мерзким ледяным холодком.

Ветер дохнул в окно? Да нет, вряд ли. За окном не дрогнула ни одна веточка, а инверсионный след, оставленный в раннем утреннем небе одиноким реактивным самолетом, казался таким нежным и нематериальным, что в его петле, как мог бы выразиться Юренев, и ангел бы не удавился.

Вдруг яркая звездочка вспыхнула на мгновение перед бледным лицом Юренева. Вспыхнула и тут же исчезла. Но сигарета уже дымилась. Юренев затих и, удовлетворенно сопя, выпустил изо рта клуб дыма.

– Как это у тебя получилось?

Я разозлился:

– Спички тебе! Показывай буфетчицам свои фокусы!

Впрочем, с возмущением я, пожалуй, несколько запоздал.

Гостиница уже просыпалась: обыденные шумы, обыденные звяканье, шарканье, наконец, вечное гудение водопроводных труб.

В дверь постучали.

– Да, – ответил я недовольно.

Два крепких молодых человека заглянули в дверь. Они даже не поздоровались, хотя и входить не стали.

– Юрий Сергеевич, вам пора. Юрий Сергеевич, мы за вами.

Они знали, что Юренев находится у меня. Они все это время знали.

Ни на кого не обращая внимания, все так же удовлетворенно сопя, Юренев докуривал сигарету. Он был размягчен. Он вовсе не выдохся, просто он был размягчен своим странным успехом. Он даже мне не предложил прикурить.

– Ахама, хама, хама, – бормотал он размягченно. – Сейчас поедем.

Это он сказал своим молодым людям. А мне сказал:

– Пока, Хвощинский. Учи чукотский язык. Скоро увидимся.

Глава III. Серый пакет

А утро уже кипело – июльское, нежное. И к окну не надо было подходить – так нежно пахло листвой. Но Юренев! «Учи чукотский язык! Скоро увидимся!» Все во мне протестовало против этих его слов.

Правда, при этом мне было бы крайне затруднительно объяснить, зачем я, собственно, сюда приехал. А ведь зачем-то приехал, зачем-то вышел из вагона здесь, а не в Иркутске, например, не в Благовещенске и не в Хабаровске. Как мог Юренев знать, что я приеду?

Провидец, подумал я с раздражением.

Проветрив, почистив номер, я принял душ. Впрочем, какое-то равновесие все равно было нарушено. Неприятнее всего подействовал на меня фокус, проделанный Юреневым с сигаретой. С рецензиями ладно, не так уж трудно понять, что писатель, только что выпустивший большую книгу, итог многих лет, не может не интересоваться отношением к ней коллег и читателей. Но заранее снятый номер, эти странные телефонные отсылки…

НУС, решил я. Это НУС.

И Козмин, и Юренев, и Ия, все они всегда гордились созданием своих рук – сверхмощной, перерабатывающей любую информацию системой. К пресловутому Нусу Анаксагора НУС, понятно, не имела никакого отношения. Нус Анаксагора – это существо, даже не существо, конечно, а некое естественное организующее начало, без которого невозможны серьезные логические построения, а НУС Козмина-Екунина – всего лишь машина. По крайней мере, я считал так, а большего мне не объясняли. Никто на земле не знает того, что знает все общество в целом, а вот НУС может знать. Она может знать даже нечто более значительное: например, то, о чем не догадываются специалисты, то, что не может быть объяснено действием никаких природных сил. Юренев всегда был склонен к подобным вещам, отсюда и его провидческие способности.

Почему я так раздражен?

Это сны, подумал я. Сны, отнимающие у меня силы.

Опять придет ночь, я усну и опять, в который раз, буду выдираться из убивающих снов. Но думать об этом не хотелось. Хотелось кофе.

Терпеть не могу дежурных, швейцаров, горничных, но я переборол себя, взялся за телефон.

– Кипятку? Вам? – удивилась дежурная по этажу. – Вы хотите сделать кофе? Сами?

– Что ж тут такого?

– Может, лучше принести готовый кофе?

– Пожалуй, лучше, – решил я, вовремя вспомнив предупреждение рыжей администраторши.

На положении иностранца… Я ведь нахожусь тут на положении иностранца… Такое можно услышать только у нас. Но в кофе дежурной по этажу я не верил. Какая-нибудь гостиничная бурда из растворимых и нерастворимых остатков…

В дверь постучали.

Так быстро?

Дежурная оказалась пожилой, сухонькой. Я видел ее ночью, она тоже пряталась за спиной Юренева.

– Вот кофе, – сказала она, осматриваясь так, будто хотела застать в номере еще кого-то.

Я принял поднос. Сахар, печенье, лимон, которого так недоставало ночью Юреневу.

– И часто у вас селят гостей на положении иностранцев? – усмехнулся я.

– Ну что вы, – виновато сказала дежурная. – На моей памяти вы второй, а я здесь семь лет работаю.

– Кто же был первым?

– Да так… Один тут… Вроде вас… – Дежурная смутилась. – Только нам не положено интересоваться.

– Ну да, не положено, – кивнул я. – А почему вы не идете домой? Дежурство, кажется, заканчивается утром?

– Да жду я, – вздохнула дежурная и испуганно оглянулась. – Вот жду.

– Чего? – удивился я.

– Мне к обеду надо быть в больнице, а я в Бердске живу. Это что же, ехать домой и сразу обратно?

– Простите, я не знал… – Кофе она сварила отменный. – Болеет кто-нибудь?

– Да дед у меня… – произнесла она беспомощно. – Дед у меня отморозил пальцы.

Дедом она называла мужа, это я понял. Но что-то он там залежался в больнице: июль на дворе. На всякий случай я поддержал дежурную:

– Зимы у нас суровые, я, помню, в детстве приморозил пальцы на ноге, до сих пор ноют на холод. Помните, небось, какую обувку таскали после войны?

Дежурная кивнула:

– Помню…

Получилось у нее жалостливо. Она явно искала утешения. Может, и с кофе потому так ко мне спешила.

– Я утром звоню домой. Я всегда утром звоню, у нас телефон у соседки. Веранды рядом, крикни, дед сразу слышит. А тут говорит мне: нет деда, увезли деда. Куда, говорю, увезли! А в больницу. У меня аж сердце захолонуло. Что, кричу, – сердце? Да нет, говорит, ты успокойся. Просто деда к хирургу свезли, пальцы он на руках поморозил. Ты после дежурства беги в больницу, там недалеко, сама поспрашиваешь, узнаешь. Видишь, вот как оно.

– Не понимаю, – сказал я, отставляя пустую чашку. – Когда ваш дед отморозил пальцы?

– Утром. – Дежурная скорбно опустила глаза. – Я же говорю, звоню утром соседке, у нас веранды рядом.

– Что значит утром? Сегодня утром?

– Ага. – В усталых глазах дежурной таились непонимание, беззащитность, испуг. – Я звоню, а соседка: ты успокойся, дескать, пальцы он поморозил…

– Он на морозильной установке работает?

– Да ну вас, – отмахнулась дежурная испуганно. – Я и не слышала про такую. Он у меня баньку топит по средам, всегда почему-то по средам. Сколько раз говорила, топи как люди, по субботам топи. А он любит по средам, такой у него день. И греется. Заляжет на полке и греется. И зимой греется, и летом, ему все равно. И вчера так лег, а утром, нате вам, отвезли к хирургу.

– Может, сломал руку? Не отморозил.

– Да ну вас. Я тоже так думала.

– Ну, не сломал, обжег. Или ошпарил там. В баньке-то.

– Да отморозил. Говорят, отморозил. Я до хирурга дозвонилась, отморозил. Оттяпают теперь пальцы.

– Так уж сразу оттяпают?

– А чего? – возразила дежурная с каким-то непонятным мне вызовом. – Хирург сам сказал, будет резать пальцы.

Я не знал, как ее успокоить. Врачам виднее, в конце концов.

Конечно, виднее, она не спорит.

Дежурная разгорячилась.

Дед у нее смирный, пенсии радуется, почти не пьет. Она подозрительно повела носом, но бутылки я предусмотрительно спрятал. Истопит баньку, погреется. Ей, наверное, давно хотелось выговориться. Жил и жил, век так живи, только вот эти письма…

– Какие письма?

– Ну да, вы же не знаете, – виновато потупилась дежурная, – дед вдруг письма стал получать. Много писем.

– От родственников?

– Да где у него столько? – Дежурная быстро оглянулась на дверь и подошла поближе. – Я тоже сперва подумала – от родственников. А там каждый день штук по десять, даже из Вашингтона. Откуда у него в Вашингтоне родственники?

– По десять? Из Вашингтона?

– Ага. Я соседей стала стесняться. Говорила сперва: мол, дальние дядьки отыскались у деда. А какие там дядьки? То баба пишет: вместе, мол, жили – зачем забыл? То мужик какой-то: ссылается, на Вятке шли по одному делу. А из Вашингтона который, тот непонятно, не по-нашему, но тоже, чувствуется, с обидой. Все с обидой, с жалобой, с просьбами. – Дежурная смотрела на меня круглыми желтыми глазами. – У одного дом сгорел, другой судится, третья денег просит: зачем, мол, забыл? А я деда знаю, он всю жизнь у меня под боком, да и что мы кому отправим – у деда всего-то пенсия, а я дежурю. В Вашингтон, наверное, и не отправишь? – спросила она неожиданно. – Хоть по миру иди, что отправишь? Хорошо я Юрию Сергеевичу пожаловалась. Тоже родственники!.. Он сказал: разберемся, – и разобрался, видать, никто больше не пишет. Дядька был настоящий в Казани – и тот перестал писать. Вот как! А тут такое, пальцы на руках поморозил… – Она опасливо перекрестилась. – Небось, весь Бердск уже знает.

– Разобраться надо, – хмуро кивнул я. – Но вы сперва все-таки сходите к хирургу.

– Вот я и собираюсь.

– А пакет вы принесли? – кивнул я. Мне хотелось отвлечь дежурную от печальных мыслей. – Я проснулся, а под дверью пакет.

– Какой пакет?

– А вон…

– Да нет. Я не приносила. Это, может, программа. Вы ведь к Юрию Сергеевичу приехали?

– В некотором смысле.

Дежурная вздохнула. Но женщина она оказалась отзывчивая, сварила еще чашку кофе, даже принесла спички. И ушла наконец.

Я закурил и устроился в кресле.

Я почти не спал, голова после встречи с Юреневым была тугая. Бездумно я обратил взор горе́ и увидел под самым потолком паучка. Паутинка была совсем прозрачная, – казалось, паучок карабкается прямо по воздуху. Ему хорошо. У него не было моих загадок. Зачем я, собственно, приехал? Что меня пригнало сюда? Мог себе трястись в поезде, добраться до Благовещенска, у Светки Борзуновой выходит книга. В Хабаровске Тимка Скукин. Это у него фамилия такая, а вообще-то, с ним не соскучишься. Но ведь приехал – чего виниться задним числом? Я виноват, что они все тут чокнутые? Или это я чокнутый?

Без всякого интереса я дотянулся наконец до серого пакета и вскрыл его.

Фотографии. Три штуки.

Я всмотрелся. Непонятно, знакомо как-то.

Пятиэтажный большой дом фасадом на знакомый проспект.

Сосны с обломанными ветками. Ветром их обломало? Битый бетон на продавленном асфальте, в стене дома на уровне четвертого этажа дыра, будто изнутри выдавили панель…

Недурно там, видно, грохнуло.

Я отчетливо видел отвратительно обнаженную квартиру – перевернутое кресло, завернутый край ковра, битое стекло стеллажей.

С ума сойти, я узнал квартиру!

Конечно… Кресло столь редкого в наши дни зеленого рытого бархата… Семейный портрет с обнаженной женщиной в центре… Как он не сорвался со стены? Письменный стол. Книги, книги. Среди них должны быть и мои.

Ну да, я смотрел на вещи Юренева.

Сосны с обломанными ветками. Чудовищная дыра в стене.

Зацепившись за что-то, чуть не до второго этажа свисал из дыры алый длинный шарф. Что это значит? И если в квартире произошел взрыв, почему там ничего не сгорело? Хотя какая-то дымка там угадывалась. Несомненно, дымка. Она даже несколько смазывала изображение, но вряд ли это был настоящий дым.

Странно. Я взглянул на вторую фотографию. И оторопел.

Все та же дымка. Лестничная площадка, запорошенная мелкой кирпичной пылью. И Юренев. Он безжизненно лежал на голом полу, вцепившись все еще мощной рукой в стойку металлического ограждения. И маечка на нем была та же. Не маечка, а футболка со степным пейзажем. Я знал, что на ней написано: «Оля была здесь».

Какая, к черту, Оля! Я бросился к телефону.

Час назад Юренев сидел передо мной, жрал коньяк, цитировал неизвестного мне Гошу Поротова и наказывал учить чукотский язык. Что могло случиться за это время? И ведь пакет уже тогда лежал здесь!

Номер мне вдолбили в голову навечно. Ноль шесть, ноль шесть. Не хочешь, а запомнишь.

Длинные гудки.

Черт, может, он впрямь валяется там на голом полу? Когда это могло произойти?

Меня вновь пробрало морозом. Длинные гудки.

Их просто не может существовать – таких фотографий.

Но кому нужна такая подделка? Юреневу?

Длинные гудки. Куда еще позвонить? Ии? Козмину? Но ведь меня просто отошлют к номеру ноль шесть, ноль шесть. Я готов был положить трубку, когда Юренев откликнулся, достаточно, кстати, раздраженно:

– Ну что там еще?

– Ты дома?

– А где мне быть? – Он обалдел от моей наглости. – Ты меня всю ночь спаивал – могу я час отдохнуть?

Теперь я обалдел:

– Это я тебя спаивал?

– Ты, ты! Свидетели есть, всегда подтвердят. Полгостиницы подтвердит. – Он, кажется, не шутил. – У тебя моя бутылка осталась.

Я положил трубку. За Юренева можно было не бояться.

Но фотографии… Я наконец взглянул на третью, последнюю.

Заросший травой овраг, зеленые, политые солнцем склоны. Две мощные трубы метрах в семи над землей, покрытые деревянной, с выщербленными разбитыми ступенями лестницей, таинственно уходящей вверх, в белизну смыкающихся берез, а возле ручья – сухая бесформенная коряга.

Я знал это место. Я не раз бывал в этом овраге.

Сейчас, на фотографии, сидел на бесформенной коряге тоже я, только это все равно не могло быть правдой. Я любил это место и в свое время часто туда ходил, но один, без Ии. Уж тем более мы никогда там с Ией не целовались. На Алтае – да. На Алтае мы рассыпали поцелуи по огромной территории, но то был Алтай, а здесь мы не целовались.

Подделка? Кому и зачем нужны такие подделки?

Глава IV. Купить штопор

Я еще раз тщательно просмотрел фотографии.

Чудовищная, зловеще зияющая в стене дыра… Семейный портрет с обнаженной женщиной в центре… У Юренева никогда не было семьи, он был слишком занят для этого, картину ему подарил Саша Шуриц, художник умный и тонкий. Без всякого намека, кстати, подарил, просто так, по дружбе. Зеленое кресло, крытое редким зеленым рытым бархатом, завернутый угол ковра, алый, провисший, как вымпел, шарф, трещиной расчертивший стену. Наконец, Юренев, безжизненно застывший на голом полу задымленной лестничной площадки.

Ну ладно… Ну пусть… Но Ия Теличкина! Почему она? И почему овраг?

Целующимися нас можно было снять только на Алтае. Только на Алтае, нигде больше. Когда я уезжал, Ия через Юренева передала мне копейку, – возможно, именно в такую сумму оценила она все наши прежние отношения. Вполне возможно. С нее станется. Но в овраге мы с ней не целовались, не могли мы там целоваться, мы и вместе там никогда не были.

А на Алтай я ездил с отрядом Юренева.

Конечно, я не входил в состав официальных сотрудников института, но Козмин-Екунин добился своего: я действительно ездил на Алтай. Не знаю, зачем это понадобилось старику, но я ездил. И как можно было не поехать, если в тот же отряд входила Ия.

Три водителя, Ия Теличкина, Юренев, я. Газик и два трехосных ЗИЛа с жесткими металлическими фургонами. В этих ЗИЛах была смонтирована специальная аппаратура. Собственно, это была некая самостоятельная, вполне автономная часть большой НУС. Смонтированная на колесах, она могла вести самый широкий поиск – так объяснил Юренев.

– Поиск чего?

– Плазмоидов. – Юренев никогда не снисходил до подробностей. – Неких аналогов НЛО, если хочешь. Тех самых плазмоидов, которые, по некоторым гипотезам, постоянно врываются в земную атмосферу из околосолнечного пространства.

Если Юренев и врал, то вдохновенно.

– Если хочешь подробностей, поищи книгу Дмитриева и Журавлева «Тунгусский феномен – вид солнечноземных взаимосвязей». Издательство «Наука», восемьдесят четвертый год. Почитай, полистай – скучно не будет.

Не знаю, как там вообще обстоит дело с плазмоидами, но поиск их велся довольно странно. Антенны НУС действительно торчали в небо, но бесчисленными датчиками были забиты все окрестности лагеря. При такой их плотности плазмоиды следовало скорее ожидать из земных недр, а не из космоса. Поставив однажды ЗИЛы буквой «Г», Юренев уже никому не позволял заглядывать в фургоны. Даже Ии. Глухое урочище, ни аила вблизи, ни городского поселка. Труднее всех переносили вынужденную изоляцию (никаких гостей! никаких поездок! никаких отлучек!) водители ЗИЛов. Круглые сутки они резались в карты или играли с Юреневым в чику, я не раз заставал их за этим странным занятием. Впрочем, задание, данное мне и Ии, выглядело не менее странным: я должен был купить штопор.

Штопор Юренев высмотрел еще в прошлом году, подыскивая место для будущего лагеря. Есть такое место в степи – Кош-Агач. Последнее дерево, конец света.

Голая каменная степь, злобное сухое солнце, ветхие жерди над руинами древних могильников.

На горячих камнях, приспустив крылья, как черные шали, всегда восседали мрачные одинокие орлы. Пахло каменной крошкой, справа и слева кроваво нависали осыпи, насыщенные киноварью.

Купить штопор…

Газик послушно проскакивал мост через реку Чаган-Узун и устремлялся к далекому неровному силуэту Северо-Чуйского хребта. Если подняться на две тысячи метров, задохнешься от медового запаха эдельвейсов. Поляна за поляной тянулись пространства, мохнато серебрящиеся от цветов. Но мы редко поднимались в горы. Чаще всего газик летел по выжженной каменистой степи, волоча за собой бурый шлейф пыли. Стремительно выкатив на единственную скучную улочку Кош-Агача, шофер Саша, плечистый, румяный, обтянутый армейской гимнастеркой, тормозил у лавки древностей.

Забытая богом комиссионка. Самый обыкновенный скучный домишко, полный тишины, пыли, забвения. Лавкой древностей комиссионку назвал я.

Румяный Саша, не скрывая алчности, прямо с порога бросался к белому, как айсберг, холодильнику:

– Беру!

Еще бы не брать, цена – 50 руб.

Ничтожная цена по тем временам.

Румяный Саша тянул на себя дверцу и чертыхался: агрегат холодильника был варварски вырван.

Цветной телевизор, цена – 30 руб.

– Беру!

То же чертыханье: кинескоп украшен отчетливой трещиной.

Все в этой лавке древностей было ущербным, все вещи попали сюда после неких таинственных, но ужасных катастроф. Даже на брезентовом цветке отталкивающего серого цвета (цена – 1 руб.) не хватало пыльного грязного лепестка. Велосипед без колес и цепи. Мотки прогнившей, разваливающейся в руках бечевки. Мятые, уже попадавшие под удары каски монтажников. Зеркала с облезшей амальгамой. Забавно, но даже козел, бродивший перед лавкой древностей, выглядел абсолютно доисторическим животным. Его возраст, несомненно, превышал возраст века.

– Я его боюсь, у него рога в плесени, – пряталась за меня Ия. – Как ты думаешь, сколько ему лет?

– Миллионов тридцать.

– Не преувеличивай.

Услышав голоса, козел останавливался и мутно, непонимающе смотрел на нас. Желтые шорты Ии вводили козла в старческое искушение.

«Он хочет тебя», – предупреждал я Ию.

«Отгони его!» – Ия пряталась за меня или за румяного Сашу.

«Зачем? Лучше подержи козла за бороду. Это приведет его в чувство».

«Я боюсь».

Замечательно быть молодым, сильным, смелым.

Я хлопал дверцей газика, отпугивал доисторического козла и вел Ию в лавку древностей.

Медлительная, на редкость длинноногая алтайка с роскошными раскосыми глазами поднималась из-за стойки. Ее не интересовали наши покупательные способности, ее интересовали мы. Ее интересовала смеющаяся Ия, в желтых шортах и в маечке, ее голубые, даже синие вдруг глаза, ее интересовал румяный Саша, в армейской гимнастерке и в закатанных до колен джинсах, ее, наконец, интересовал я, высокий человек в яркой рубашке, расстегнутой до пояса. «Тухтур-бухтур!» – бормотал шофер Саша, исследуя очередную искалеченную неизвестной катастрофой вещь, но алтайка его не слышала. Мы были для нее людьми из совсем другого мира. Мы врывались в ее пыльный тихий мирок из знойного марева, из подрагивающего воздуха степей, мы выглядели совсем не так, как она, мы говорили совсем не так, как она, и походка у нас была другая. Глазами медлительной длинноногой алтайки на нас взирала сама вечность. Это Юренев мог посмеиваться: «Вечность? Оставьте! Ваша красавица просидит в своей лавке до первого приличного ревизора. С ним она и сбежит. Вот и вся вечность».

Я подходил к стойке, не замечая металлических заржавевших корыт, измятых, разрушенных велосипедов.

Моей целью, целью всех наших нашествий на Кош-Агач, был чудный штопор – огромный, покрытый ржавчиной, насаженный на такую же огромную неструганую рукоятку. Я не знал, что, собственно, можно было открывать таким штопором, существуют ли бутылки с такими нестандартными горлышками, – но цена штопора приводила меня в трепет.

0,1 коп.! Я вынимал из кармана копейку, небрежно бросал ее на пыльную стойку и, указывая на штопор, требовал:

– На все!

Алтайка медленно пожимала красивым круглым плечом. Она, несомненно, сочувствовала мне. Я был из другого мира, я многого не понимал. Штопор один, объясняла алтайка сочувственно. Других таких нет. И копейка одна. А цена штопора – 0,1 коп. У нее, у алтайки, нет сдачи. Будь у нее другие штопоры, она выдала бы мне сразу десять штук, но штопор всего один. Она не может продать штопор, у нее нет сдачи.

– Давайте без сдачи, – барски заявлял я.

Алтайка сочувственно улыбалась. Она так не может. Это противоречит советским законам. Она работает в лавке пятый год. Она еще ни разу не нарушала советские законы.

– Вот пятьдесят рублей. – Я бросал бумажку на стойку. – Мы возьмем телевизор, брезентовый цветок и штопор. – Я проникновенно понижал голос. – Остальное вам на цветы. Личный подарок.

Алтайка медлительно подсчитывала: неработающий телевизор – 30 руб., нелепый брезентовый цветок – 1 руб., штопор с неструганой рукоятью – 0,1 коп. Всего получалось тридцать один рубль ноль десятых копейки. Цветов здесь негде купить, она никогда не принимает подарки от незнакомых мужчин. К тому же это запрещено законом.

На меня смотрела сама вечность. И эта вечность медлительно разводила руками: у нее нет сдачи. Думаю, наш торг впечатлял больше, чем внезапное появление НЛО или взрыв плазмоида.

– Не надо сдачи, – проникновенно убеждал я алтайку. – Мы хорошо зарабатываем, нам не надо сдачи. Понимаете? Совсем не надо!

Она не может. Она работает в лавке пять лет, ее пока что никто не упрекал в нечестности. Если вещь стоит 0,1 коп., она может продать эту вещь только по обозначенной прейскурантом цене.

– Где я возьму вам одну десятую копейки? – не выдерживал я.

Алтайка медлительно пожимала плечами. У нее были круглые красивые плечи, я невольно завидовал будущему приличному ревизору. Она не знает, где мне взять монетку достоинством в 0,1 коп. Но закон есть закон. И медлительно советовала: может, вы обратитесь в банк? Ближайший банк находится в Горно-Алтайске. А если и в банке не найдется таких монеток, медлительно советовала алтайка, тогда, наверное, надо ждать.

– Чего?

– Может, поднимут цены.

Я шалел:

– Цены? На это?

И обводил рукой умирающие пыльные вещи.

Алтайка сочувствовала мне:

– На это.

– Ладно, – говорил я, пытаясь успокоиться, чувствуя на себе смеющийся взгляд Ии. – Дайте мне тряпку, я сам смахну пыль со стойки. Хотите, мы запаяем вам дырявые тазы? Хотите, мы починим вам телевизор? Согласитесь, такая работа стоит ноль десятых копейки!

Алтайка медлительно кивала. Конечно. Такая работа стоит больше чем 0,1 коп. Такая работа стоит гораздо больше, но у нее нет права найма, она не может заключить с нами трудовой договор.

– Хорошо, – соглашался я. – Давайте сделаем так. Мы возьмем у вас велосипед, телевизор, холодильник, мы возьмем даже ваш нелепый, ваш ужасный брезентовый цветок, а вам взамен подарим ящик свиной тушенки. Мы возьмем все, что вы нам предложите, но только вместе со штопором. А с вами рассчитаемся тушенкой. Прямая выгода, – утверждал я. – Всем выгода. Вам, мне, государству.

– Как можно? – медленно покачивала головой алтайка.

– Хорошо, – предлагал я уже в отчаянии. – Пусть это все сгорит. Пусть случится самый обыкновенный пожар. Они всегда тут случаются. Мы оплатим все убытки, только отдайте нам этот штопор. В конце концов, он и вправду может сгореть, – злился я. – Его и украсть могут!

– Как можно? – осуждающе покачивала головой алтайка. Закон есть закон. Жить следует по закону. Она уже пять лет работает в лавке, она еще ни разу не нарушала законы.


Цветная мысль: увидеть Кош-Агач и умереть. Там все клонило к покою. Там все было заранее предрешено. Там и сейчас штопор лежит на стойке.


Бабилон.

Торг, как всегда, кончался ничем.

Мы выходили на пыльное крылечко.

В эмалированном тазу, продравшись сквозь сухую землю, бледно и вызывающе цвел кустик картофеля. Забившись в тень, дремал беззубый плешивый пес, тоже, наверное, перенесший неведомую катастрофу. Увидев Ию, из-за печальных построек медлительно появлялся козел.

– Я боюсь, – пугалась Ия. – У него рога заплесневели.

– Тухтур-бухтур! – весело ругался румяный Саша, лез в газик, жал на стартер.

– Твое задание невыполнимо, – пенял я Юреневу в лагере.

– Невыполнимых заданий не существует. – Юренев изумленно моргал. – Я сказал тебе: купи штопор. Я предоставил тебе все возможности. Этот штопор мне нужен. Купи его.

– Зачем тебе это уродство?

– Для дела.

– Я сам сделаю тебе такой. Даже еще страшнее. И продам по еще более сходной цене – ноль сотых копейки.

– Мне нужен именно этот.

Степь…

Злое солнце…

Локоть Ии, упирающийся мне в бок…

Мрачные орлы в поднебесье и на обожженных камнях…

Бабилон.

Почему так грустно вспоминать это?

Глава V. «Убери! Я их не видел!»

Редакция газеты находилась, как прежде, на углу Обводной. Я поднялся мимо вахтера, он не узнал меня. Зато ребята набежали из всех отделов. Всегда любопытно взглянуть на живого писателя, тем более если он когда-то немало времени провел в знакомых тебе стенах. Особенно обрадовался фотокор Славка:

– У тебя роман – во, Хвощинский!

Он нисколько не повзрослел – из белого воротника все так же, как два года назад, тянулась тонкая, почти детская беззащитная шея, в глазах мерцало вечное удивление.

От ребят я отбился, пообещав в ближайшее время зайти, а сейчас сразу потащил Славку в его фотобудку.

Славка, несомненно, почувствовал себя польщенным. Я этим грубо воспользовался:

– Вот скажи. Можно сработать фотографию так, чтобы человек, которому нет еще и сорока, выглядел на ней на все семьдесят? По-настоящему сработать, так сказать, вынуть эту фотографию из будущего.

– Запросто. – Несмотря на свой детский вид, Славка был и остался мастером.

– Как?

Славка засмеялся:

– А просто. Здесь даже НУС не нужна. Хватит нормального компьютера с хорошей памятью, умеющего строить математические модели. В данном случае модели возрастных изменений. Полсотни параметров вполне хватит. – Славка оценивающе глянул на меня при свете красного фонаря, а сам уже возился над ванночкой, цепляя там что-то плоским пинцетом. – Накладывай картинку за картинкой на фотопортрет и получай свои семьдесят!

– Ну а сфотографировать событие, которое еще не произошло, можно?

– Это как?

– Ну, скажем, завтра мы с компанией собираемся отправиться на пикник, а ты мне вдруг показываешь уже снятые на этом пикнике фотографии. Ну там, полянка, шашлыки, рожи навеселе…

– Да ну тебя, – польщенно отмахнулся Славка. – Ты придумаешь!

И спросил:

– Роман фантастический задумал? Я люблю фантастику.

– Не до фантастики. – Теперь отмахнулся я. – Вот, взгляни.

И выложил на стол серый скучный пакет.

При свете красного фонаря фотографии показались мне темными и какими-то особенно зловещими. Даже та, на которой я целовался с Ией.

– Убери, – быстро сказал Славка, оглядываясь. – Я их не видел.

– Я сам увидел их только сегодня, – не понял я.

Славка неприятно ощерился:

– Совсем убери. Не хочу их видеть. Я тут ни при чем. Это, наверное, юреневские штучки. Вот и иди к нему.

– Да погоди ты.

Но Славка не хотел годить. Он страшно нервничал:

– Зачем ты их сюда приволок?

– Ты же мастер.

– Слушай, Хвощинский, не надо! То, что делает НУС, никому не повторить. Да и не надо никому повторять то, что делает НУС.

– А это НУС делает?

– Не знаю. Спроси Юренева. Убери. Я ничего не видел.

– Не трясись. Какого черта? Ты присмотрись. Видишь, лежит именно Юренев. Не шибко веселая фотография, правда? Как можно такое сделать? Вот что меня интересует. Или вот дом, стена вынесена. А я только что проходил под этим домом, все там в порядке.

– Я-то тут при чем? Спроси у Юренева.

– А ему откуда знать об этом?

– Не знаю. Он хам, – не очень логично объяснил Славка, жалобно выгибая тонкую шею. – Никаких дел не хочу иметь с ним. Пока старик Козмин не чокнулся, Юренев еще походил на человека, а сейчас…

– Погоди. Что значит чокнулся? Какой Козмин?

– А ты не знаешь? – Славка обалдело уставился на меня. – Андрей Михайлович. Ты что, вообще, ни с кем не переписывался, не перезванивался? Ничего не знаешь? Совсем ничего?

Разговор явно тяготил Славку, даже пугал, но кое-что я из Славки выжал.

С его слов получалось, что год назад что-то сильно грохнуло в институте Козмина. Причем не где-то, а именно в одной из лабораторий НУС. Сильная машина, таких даже японцы не делают. Ну, лично Козмину не повезло, он находился в лаборатории. То ли памяти он целиком лишился, то ли вправду чокнулся, пойди узнай, к Козмину с того дня на выстрел никого не подпускают. Он, Славка, точно не знает, но Козмин вроде бы безвылазно сидит в своем старом коттедже. И Ия там с ним. Ну, помнишь? Теличкина…

– Такие вот дела… – Славка почему-то даже не смотрел на меня. – А эти фотографии убери.

– Не уберу. И не дергайся. Я, наоборот, оставлю здесь эти фотографии.

– Зачем? – по-настоящему испугался Славка.

– Хочу знать, настоящие это фотографии или подделка. А если подделка, как можно подделать такое? Откажешься – сам Юренева сюда притащу.

Это подействовало. Славка неохотно спросил:

– Где взял?

– Под дверь подсунули. В гостинице.

– Прямо так вот подсунули?

– Прямо так.

Я добавил:

– В пакете.

– В этом? – Славка даже обнюхал пакет. – Тоже оставь.

В чем-то Славка мне не верил, испуганно гнул тонкую шею:

– И ты ничего не видел, не слышал?

– Я спал.

– Хвощинский, – не шепнул даже, а прошипел вдруг Славка и ткнул пальцем в потолок. – Может, ты выше поднимешься? Там знающие люди. Они обязаны о таком знать.

– Брось. – Славка мне надоел. Мне было его жалко. – Никуда подниматься я не собираюсь, и ты молчок. А вечером загляну, так что ты посмотри, пожалуйста, фотографии.

И вышел из фотобудки.

Славка, наверное, побежал бы за мной, но меня снова окружили ребята.

– С чего ты, Хвощинский, полез в историю? Мы твой роман читали. Диковатые у тебя герои, получишь по шее. Приходи к нам часа на три, вопросов тьма!

Я обещал.

Я прорвался к выходу.

Кой черт меня сюда притащил? Надо было отдать фотографии Юреневу, пусть сам разбирается. Вон как виновато гнул Славка тонкую шею при одном только упоминании о Юреневе. Чего он боится? Что там произошло с Андреем Михайловичем?

Проспект был почти пуст. Все тут оставалось таким, каким я помнил. Аптека, «Академкнига», красный магазин, газетный киоск. Известно, города за два года не меняются – меняются люди.

– Ахама, хама, хама…

Я вздрогнул. Юренев меня преследует?

Что за вздорная мысль? Юренев даже не видел меня, ожидая, возможно, кого-то, бормотал про себя, перекатывал в толстых губах погасшую сигарету.

Трудно поверить, но выглядел он как с иголочки. Свежая светлая рубашка, строгий костюм. Взгляд невидящий, но вовсе не усталый, не скажешь, что человек не спал всю ночь. Лишь в легких припухлостях под глазами таилась некая неопределенная тень.

Я остановился.

Юренев очнулся.

Он меня узнал. Правда, не выразил ни удовольствия, ни восхищения, как это было сегодня ночью. Напротив, тряхнул недовольно седыми кудрями.

– По утрам не звони, – сказал он незнакомым бесцветным голосом. – Не принято мне звонить по утрам.

Он так и сказал: не принято. Это меня взбесило.

– Это мне не указ.

– Да ну? – Он нисколько не удивился моей вспышке.

– Почему ты ничего мне не сказал о Козмине?

– А ты спрашивал? – Юренев медленно, нагло, как-то бесцеремонно осмотрел меня. Сандалии, брюки, расстегнутую на груди рубашку – ничто, наверное, не осталось не замеченным. – Ты мою настойку жрал на орешках, потом коньяк. Тебе, кстати, нельзя пить так много, вид у тебя помятый.

Результаты осмотра Юренева явно не удовлетворили. Он продолжал исследовать меня, как афишную тумбу:

– Позвони Козмину сам.

– Я звонил.

– И что? – спросил он без всякого интереса.

– Отправляют к доктору Юреневу.

– Ну и позвонил бы ему.

Я остолбенел:

– Брось издеваться. Что с Андреем Михайловичем?

– Ахама, хама, хама. – Юренев снова погрузился в свои мысли. Потом вздохнул, неопределенно отмахнулся. – Завтра.

– Что завтра? – не понял я.

– А черт его знает. – Юренев даже объяснений не хотел искать. – Ну, послезавтра. Так удобнее.

– Для кого?

– Для меня, конечно. – Он снова очнулся, снова оценивающе, беззастенчиво осмотрел меня. – У тебя плечо не болит?

– С чего ему болеть?

– А оно у тебя немного опущено. Почему? Зачем ты его так держишь? Оно у тебя всегда так опущено? – Он явно заинтересовался этим, его глаза ожили, влажно сверкнули. – Я знаю. Это демон на твоем плече топчется. Примостился и топчется. Сколько помню тебя, он всегда на твоем плече топтался.

– Какой еще демон? – Он окончательно сбил меня с толку.

– Сократовский, конечно. Какой! Помнишь, Сократ часто ссылался на демона? Как правило, демон сидел на плече своего хозяина и запрещал ему поступать иначе, как он поступал. Только запрещал, но никогда не возбранял. Только запрещал, понимаешь? Ты тоже у нас всегда этим отличался. Козмин тебя за то и ценил.

Он снова задумался. Даже не задумался, а впал в задумчивость. Было ясно, я его сейчас не интересовал. Он напал на какую-то мысль. Тем же бесцветным, незнакомым мне голосом он спросил:

– Хвощинский, почему люди вранливы? Почему ты вранлив, и Гомес, и буфетчица, и Козмин? Ну – ладно, буфетчице торговать надо, ей нельзя без обмана, – но зачем вранливость писателям? У нас тут один поэт все ратует за спасение российского генофонда, а сам, во-первых, из тюрков, во-вторых, импотент. Может, вы вранливы потому, что полностью завязаны на прошлое? Врешь, врешь, а это опасно. Когда постоянно врешь, это становится образом мышления. Что вам всем в прошлом, Хвощинский, почему вы не думаете о будущем? Вот ты несколько лет жизни убил на роман о землепроходцах – зачем? Они же вымерли, их давно нет, даже памяти о них не осталось, одни легенды, вранье, а ты еще прибавляешь вранья. Зачем? – Он нехорошо, быстро ухмыльнулся. – А еще ждешь нормальных рецензий. Почему вы не думаете о будущем, Хвощинский? Почему ты сам ничего не напишешь о будущем? «Чем сидеть, горевать, лучше петь и плясать» – так, что ли? Гоша Поротов отличный был человек, но тоже вранлив. «Бубен есть, ноги есть». Неужто этого достаточно? Пиши о будущем, Хвощинский. Когда пишешь о будущем, меньше врешь.

И моргнул изумленно, знакомо, разбуженно.

И, махнув рукой, двинулся, не спеша, вниз по проспекту.

Мне даже о фотографиях не захотелось ему сообщать.

Глава VI. Зона

Демон Сократа…

Я спускался по рябиновой аллее к речке, мне хотелось прямо сейчас побывать в знакомом овраге. Не знаю почему, но я хотел побывать там именно сейчас – ни позже, ни раньше.

Демон Сократа…

«Учи чукотский язык».

Юренев нисколько не изменился.

И эта дежурная с ее вздорным рассказом о муже, отморозившем в бане пальцы.

«Пиши о будущем». Чокнутый Козмин. Весь мир вокруг Юренева, как всегда, перевернут с ног на голову.

Демон Сократа…

Какие еще там были?

Ну да, лапласовский. Этот умный, въедливый. По мгновенным скоростям и сегодняшним положениям атомов мог абсолютно точно предсказать все будущие состояния Вселенной. Завидное существо. Провидец.

Затем максвелловский. Этот – трудяга. Работал себе заслоночкой: этот атом впущу, а этот не пущу. Распихивал туда-сюда атомы: здесь тебе вакуум, тут избыточная плотность, здесь тебе холодно, там чудовищный жар. Романтик, в принципе. Сократовскому до него далеко.

Я усмехнулся: плечо оттоптано.

Но может, Козмин и впрямь ценил меня за мои вечные сомнения: а следует ли это делать? И еще за то, что принятых решений я не менял.

«Завтра…» На Алтае Юренев вел себя столь же бесцеремонно.

Случались дни, когда Юренев срывался. Что-то у него с НУС не ладилось.

Злой, он вылезал из своего фургона и часами сидел над подробными топографическими картами Алтая. Орал на обленившихся шоферов, грубо обрывал Ию. Ия терпела, и мне показывала знаками: терпи. Терпение Ии бесило меня.

Однажды Юренев растолкал меня ночью.

– Что такое?

Лагерь был погружен во тьму, под кухонным тентом при свете одинокой лампочки Ия паковала рюкзак.

– Куда собрались? – Я ничего не мог понять. – Опять покупать штопор? Ночью?

Ия улыбнулась: не спрашивай. Юренев забросил в газик палатку, рюкзак, какой-то ящик. Их краткие переговоры были мне непонятны. Координаты, разброс, настройка, выход сигнала. Что случилось? – не понимал я. НЛО где-то приземлился, плазмоид ворвался в атмосферу Земли?

– Садись за руль.

– А Саша?

– Пусть спит. Вдвоем управимся. – Юренев был необычно серьезен.

Я оглянулся. Ия незаметно кивнула. Ей я верил. Я кивнул Ии ответно и повеселел. Если мы впрямь наткнемся на летающую тарелку, я передам ей привет от Ии Теличкиной.

– Давай на тракт.

Я вырулил на тракт, мы долго катили во тьме, миновали спящий поселок. Небо начинало уже высвечиваться, кое-где блестели холодные утренние звезды, справа надвинулся мрачный силуэт Курайского хребта.

– Сворачивай.

– Там склон. Я не смогу провести газик по такому откосу.

– Обогни.

Юренев настойчиво направлял машину к какой-то ему одному известной цели.

У него даже компаса не было, но он крутил головой и уверенно указывал, в какую сторону двигаться. Когда окончательно рассвело, мы проскочили хрупкий, звенящий снежник и остановились на широкой поляне, отмеченной лишь тем, что почти в центре ее торчала траурная черная лиственница.

– Ставь палатку.

Я осмотрелся:

– С ночевкой?

Юренев кивнул.

Минут через тридцать перед палаткой, под черной лиственницей, дымил костерок. Мы даже успели напоить чаем четверку геофизиков, пешком пришедших с дороги. Они были шумные, возбужденные. Они видели, как ночью тут шарахнуло, как из пушки? Шары цветные взлетели. Где-то там, на террасе, выше. Они пришли посмотреть, что тут такое. Вы не хотите?

Юренев усмехнулся:

– Нет.

– А мы сбегаем посмотрим. Необычно как-то. Там же вообще ни одного человека нет. Что там могло взрываться?

Я взглянул на Юренева. Он сидел, опустив глаза, и явно что-то знал о ночном происшествии. Помня улыбку Ии, я в разговор не встревал.

– Рюкзаки хоть оставьте, – сказал Юренев. – Что вы с ними потащитесь?

– Да ну. – Геофизики говорили все сразу, перебивая друг друга, здоровые, загорелые парни. – Мы только поднимемся на террасу, а потом в лагерь.

– Ну-ну…

Галдя, переговариваясь, отпуская в наш адрес шуточки, геофизики полезли на террасу.

– О чем это они? – спросил я. – Может, тоже сходим?

– Да ну. – Юренев усмехнулся, и его усмешка мне очень не понравилась. – Сиди отдыхай. У нас еще все впереди. А эти ребята… Они скоро вернутся. Закипяти-ка еще чайку.

Я лежал на траве и смотрел в небо. Гигантские кучевые облака несло с востока – из Китая, наверное. Дикая, чудовищная тишина, прерываемая лишь позвякиванием плоскогубцев, – Юренев вскрывал какой-то металлический ящик. Я ни о чем его не расспрашивал. Понадобится – скажет сам. Не принято было расспрашивать о чем-то Юренева. Это входило в условия договора, подписанного мною перед выездом в поле.

– А вот и они.

Я удивленно обернулся.

Геофизики, все четверо, вывалились из колючих кустов чуть выше нашей стоянки. Здоровые, загорелые ребята, но вид у них был, мягко говоря, неважный. Они дрались там, что ли? Серые лица, блуждающие, выцветшие глаза. Руки у них дрожали. «Мы правильно идем к тракту? Мы выйдем так к тракту?»

Юренев поощрительно кивал, зорко вглядываясь в каждого.

И меня поразила мысль: он заранее, он заранее знал, что так будет!

– Выберетесь, выберетесь, только не сворачивайте никуда. – Юренев даже не пытался успокоить этих насмерть перепуганных людей. – Валите прямо вниз, там тракт.

– Что это с ними? – оторопело проводил я взглядом геофизиков. – Они ведь без рюкзаков. Они рюкзаки на террасе бросили?

– Подберем. – Юренев победительно выпятил толстые губы. – Куда они денутся?

– А нам… – Я помедлил. – Нам тоже туда идти?

– Конечно.

– Сейчас?

– С ума сошел. Ты же их видел. Ночью пойдем, налегке, с фонарями.

Меня распирало любопытство: что могло так напугать взрослых, ко всему привыкших людей? И я видел: Юренев что-то такое знает. Он же впервые за два месяца покинул лагерь. Раньше из фургонов не вылезал, а теперь собирается ночевать на террасе. Тебя шофера разорвут, предупредил я. Шоферов-то ты никуда не пускаешь.

– У них такие оклады, что перебьются.

– Но что там? – не выдержал я, кивая вверх, на террасу.

Юренев изумленно моргнул:

– Сам не знаю.

Кривил, конечно, душой. Знал, куда идти, – значит знал, что там можно увидеть.

А увидели мы маленькую поляну, поскольку поднялись на каменную террасу не ночью, а вечером. Солнце почти село, но сумеречный свет позволял увидеть кусты, раздутый ветром пепел. Совсем недавно тут прошел пал, но почему-то остановился перед сухими кустами. Они должны были вспыхнуть, но стояли целехонькие, шуршали под слабым ветерком. Там же, под кустами, валялись рюкзаки геофизиков.

– Придется тащить, – вздохнул я. – Ты хоть знаешь, где нужно искать этих неврастеников?

– Зачем? – удивился Юренев. – Они тебя просили?

– Ты же видел, они насмерть перепуганы. Надо вернуть им вещи.

– Ну-ну, – ухмыльнулся Юренев, осторожно присаживаясь на старый пень. – Если ты такой альтруист, действуй.

Его ухмылка мне не понравилась, как не понравились раньше выцветшие от страха глаза геофизиков. А Юренев чего-то ждал. Сидел на пне, курил, поглядывал на меня и ждал, ждал чего-то.

Я неторопливо направился к рюкзакам.

Они лежали вповалку там, где их бросили, – два друг на друге и два в стороне в выжженном огнем круге. Я подтащил пару рюкзаков к пню и пошел за третьим. Юренев меня не торопил, но и не останавливал.

Чего он ждет?

Меня ударило током, когда я ступил на выжженную землю. Я не видел разряда, не слышал характерного треска, но всю левую ногу до самого бедра пронзило ошеломляющей рвущей болью.

Я вскрикнул и отступил.

Боль сразу исчезла.

– Ну? – спросил Юренев, не вставая с пня.

Я колебался. Я испытывал непонятный страх, лоб пробило холодной испариной. Но вернуться без рюкзака значило осчастливить Юренева. Я должен был повторить попытку, вот он рюкзак, в метре от меня, но меня охватывал беспричинный, убивающий страх от одной мысли об этом.

А Юренев наконец встал.

Тщательно загасив сигарету, он подошел ко мне, тронул успокоительно за плечо, твердо сжал губы, свел брови, напрягся и медленно-медленно дотянулся до рюкзака.

– Не делай этого!

Он стащил рюкзак с выжженной земли и опять успокоительно потрепал меня по плечу. Вид у меня, наверное, был не лучше, чем у тех геофизиков.

– Тебя не ударило? – кажется, я заикался.

– Нет.

– Но почему?

– Не спрашивай. Не надо. Все хорошо. – Он обнял меня за плечи и повернул лицом к себе. – Что ты почувствовал? Расскажи.

Заночевали мы в палатке под траурной лиственницей.

Я оборачивался, глядел на темную террасу.

Не было никакой охоты о чем-то спрашивать, я все еще не отошел от пережитого мною страха. Я даже на Юренева не злился, хотя он, несомненно, мог вовремя меня остановить.

Ночная гроза прошла над дальними отрогами Курайского хребта, зловещая тьма затопила поляну, лиственницу, палатку. Не было в беззвездной ночи ни фонаря, ни луны, ни зарниц.

Я не спал, меня томила тревога.

Чем, собственно, занимаются Юренев и Ия?

Поисками мифических плазмоидов?

Вздор. Я уже не верил этому.

Отрабатывают систему НУС? Но почему в поле, не в лаборатории? Откуда мог знать Юренев о том, что произойдет на выжженной поляне? Ну да, они, конечно, переговаривались с Ией перед отъездом: координаты, разброс, настройка, выход сигнала. Но тогда почему Юренев подставил меня под удар, он же видел, в каком состоянии вернулись геофизики. И зачем я гонялся за этим дурацким штопором из лавки древностей? Ведь не затем же, что меня нечем было занять? Да, я согласился не задавать вопросов, но всему есть предел.

Юренев всхрапывал рядом. Ему было хорошо.

Мгла. Ночь. Я сам медленно проваливался в сон.

Было ли это сном? Полог палатки медленно осветился. Не могло тут быть ни фонарей, ни далеких прожекторов, зарницы и те не вспыхивали в невидимом ночном небе, и все же палатка осветилась – оттуда, снаружи. По ее пологу, как по стеклам поезда, отходящего от перрона, потянулись тени. Они убыстряли бег, становились четче, сливались в странную вязь, в подобие каких-то письмен, если такие письмена могли существовать. В их непоколебимом беге что-то менялось, вязь превращалась в смутный рисунок, я начинал различать лицо, знакомое и в то же время мучительно чужое.

Кто это? Я не мог ни вспомнить, ни шевельнуться. Я знал, я умираю. Жутко и быстро била в уши чужая металлическая птичья речь. Я еще пытался понять, чье это лицо, но сил понять уже не было: я умирал, меня затопляло убивающей болью. Вскрикнуть, шевельнуться, издать стон, и я бы вырвался из тьмы и опустошения, но сил у меня не было. Не знаю, как я сумел, но все же вскрикнул.

Это меня спасло.

Юренев все так же спал, всхрапывая, полог палатки был темен и невидим.

Сердце мое колотилось, как овечий хвост, я задыхался. Бессмысленно шаря руками по полу, я выполз из спального мешка, из палатки и упал лицом в прохладную траву.

Что я видел? Что это было? Даже сейчас воспоминание о той ночи вызывало во мне непреодолимый ужас.

Я спустился в овраг, продрался сквозь плотные заросли черемухи и увидел над головой весело высвеченные солнцем трубы. Ну их всех к черту – и Юренева, и воспоминания! Солнце, трава, ажурная даже в своем запустении лестница, уходящая вверх, в белую теснину берез, – вот все, что мне нужно. Я в транзитной командировке, незачем мне беспокоиться за Юренева, – похоже, он во всем защищен лучше меня. Надо уезжать, иначе он опять втянет меня в свои непонятные игры.

Рядом хрустнул сучок.

Я обернулся.

Шагах в пятнадцати от меня стояла Ия.

Глава VII. Ия

– Тухтур-бухтур, – пробормотал я. – Что ты здесь делаешь?

Ия рассмеялась:

– Это я должна тебя спросить.

Я не сводил с нее глаз.

Удлиненное лицо, чуть вьющиеся волосы, нежная кожа. Этого не могло быть, но Ия, кажется, помолодела. Голубые, нет, синие, типично нестеровские глаза, румяные щеки. Это в тридцать-то лет. Вязаное платье туго облегало, обтягивало грудь, бедра. Когда-то на шее Ии начинали намечаться морщинки, я хорошо это запомнил, но сейчас от морщинок не осталось и следа. Ровная, гладкая, нежно загорелая кожа.

– Иди сюда.

Я молча подошел.

Ия, улыбнувшись, присела на сухую коряжину, торчавшую над берегом ручья, и я мгновенно узнал пейзаж. Заросший травой овраг, зеленые, политые солнцем склоны, деревянная лестница с выщербленными ступенями, наклонно уходящая вверх, в белизну смыкающихся берез. Конечно, та фотография могла быть сделана только тут.

– Что с тобой?

Я усмехнулся:

– Да так… Вспомнил…

– Ты шел так, будто боялся задавить случайного муравья.

Ия улыбнулась. Она, как всегда, была спокойна. Ее глаза манили, радовали, но сама она ничем не выдавала своего внутреннего состояния. Если бы не копейка, лежащая в моем нагрудном кармане, я мог бы подумать – мы с нею не разлучались ни на час.

Но это было не так.

Ия сказала:

– Я читала твою книгу. – Она, кстати, нисколько не удивлялась тому, что я стою перед нею. – Мне понравилось. Только почему вдруг ты взялся описывать чукчей?

В ее вопросе таился некий затаенный смысл. Я возмутился:

– В моем романе действуют не чукчи. Чукчи там появляются только в третьей части. А в основном речь идет о юкагирах.

– Это все равно. – Она улыбнулась, прощая мне мое возмущение. – Все равно семнадцатый век. Зачем ты полез так далеко? Ты же всегда писал о нашем времени.

Я усмехнулся. Я не мог понять, как Ия могла натянуть на себя такое узкое вязаное платье. Может, сзади есть молния? И пробормотал, теряясь:

– На такой вопрос трудно ответить.

– Разве?

– Ты тоже считаешь, что вся литература о прошлом – вранье?

– Это не имеет значения.

– Для кого?

– Предположим, для меня. Ты ведь не обидишься?

Я обиделся. Тогда Ия, не вставая, потянула меня за руку и посадила рядом. Потом мягко провела ладонью по моему виску:

– Ты постарел. Или возмужал. Это тебя не портит.

– Ты помолодела. Ты стала еще красивее. Тебя это тоже не портит, – ответил я в тон.

– Ты звонил мне?

Я кивнул.

– Наверное, ты звонил и Андрею Михайловичу?

Я усмехнулся:

– Ты же знаешь, и то и другое приводит к одному результату.

– Юренев?

– Да.

– Ему ты звонить не стал?

– Конечно. Но он пришел сам. Я его видел.

Ия кивнула:

– Я знаю. Иногда я неделями живу у Андрея Михайловича.

– У Козмина? – вспыхнул я. – Тогда почему меня все время направляли к Юреневу?

Ия мягко улыбнулась, ее прохладная рука лежала в моей ладони.

– Ты все хочешь знать сразу. Так не бывает.

И все это время она рассматривала меня. Не нагло и беззастенчиво, как Юренев, но внимательно, вникая в каждую мелочь. Что-то ее беспокоило. Она ничем не выдавала этого, но я почувствовал – что-то ее беспокоит. Потом она облегченно вздохнула и положила руку мне на грудь:

– Ты все еще таскаешь в кармане копейку?

Я растерялся, я никак не ожидал такого вопроса:

– Да.

– Можешь выбросить. Я тогда ошиблась.

Я окончательно растерялся:

– Вы что, впрямь научились читать чужие мысли?

– Это несложно, – сказала Ия со вздохом.

Она вытянула руку перед собой, и на раскрытой ладони сверкнула монетка.

Я, вздрогнув, схватился за нагрудный карман.

– Эта она, не ищи, – сказала Ия печально. – Ты тогда здорово нам помешал. Там, на Алтае. Но сейчас и это не имеет значения.

– Помешал? – не понял я. – На Алтае?

Она кивнула, все так же печально рассматривая монетку.

– Чем помешал?

– Не надо об этом.

Она медленно вытянула руку над тихим ручьем. Монетка блеснула и исчезла в воде.

– Фокусники, – пробормотал я, но впервые за последние сутки мне было в Городке хорошо, впервые я не пожалел, что остановился здесь.

– Оставь. – Ия обхватила колени руками и внимательно посмотрела на меня. – Почему ты все же взялся за чукчей?

– За юкагиров, – терпеливо поправил я. – За первых сибиряков. За первых русских в Сибири.

– Но и за чукчей тоже. – Почему-то для нее это было важно.

– О них там совсем немного.

Не знаю, почему я спросил:

– Знаешь, сколько страниц занимает история освоения Сибири в школьном учебнике?

– Не знаю.

– Всего одну. Ермак, разумеется. Дежнев, Хабаров, кажется, Атласов.

– Этого мало?

– А ты как думаешь? – удивился я.

Она пожала круглыми вязаными плечами:

– У меня не государственный ум. Я не историк.

Снова заболело сердце. Равнодушие Ии к истории ничуть не удивило меня, и все равно это было неприятно.

– Как ты себя чувствуешь?

Я тоже пожал плечами. Я чувствовал себя скверно. Стоило мне заговорить об истории, как вернулась боль. Эта боль пульсировала в висках и в сердце.

– Сейчас легче? – Ия прохладными узкими ладонями сжала мне виски.

Я задыхался.

– Сейчас отпустит.

Меня действительно отпустило.

– Часто у тебя так?

– Часто. Но обычно ночью. Днем это впервые. Наверное, я недоспал сегодня. – Я настороженно прислушивался ко все еще бьющемуся с перебоями сердцу. – Наверное, не выспался.

– На тебе лица нет.

– Ничего… Все прошло…

Ия ласково провела рукой по моему горячему, вмиг взмокшему лбу:

– С тобой давно так?

– Два года.

– Два года, – откликнулась она как эхо.

– Только не впадай в задумчивость, – попросил я. – Когда ты впадаешь в задумчивость, ты куда-то исчезаешь. Я не хочу, чтобы ты исчезла.

– Я не исчезну.

Мы засмеялись.

– Как это у тебя получилось? – спросил я. – С монеткой. Как она оказалась у тебя в руке?

– Ты ведь сам говоришь – фокусники. Мы здорово на этом поднаторели.

Она улыбнулась, глядя на меня так, как умела глядеть только на Алтае:

– Хорошо, что ты приехал. Мы ждали тебя.

– У вас тут крыша поехала. – Я опять почувствовал приступ упрямства. – Я не собирался сюда приезжать. Я приехал совершенно случайно. Никто из вас не мог знать, что я приеду.

Мне хотелось обнять Ию. Потому я и грубил.

Она засмеялась. Просто засмеялась, и мне сразу стало легче.

Я видел Ию, я к ней прикасался – это было хорошо. Я не знал, увижу ли я ее завтра, позволит ли она себя поцеловать, – это было плохо. И еще… Я не знал, говорить ли ей о странных найденных фотографиях, особенно о той, где мы с нею изображались целующимися именно в этом овраге.

Я невольно осмотрелся.

Наверное, надо сказать.

И сказал. И Ия не удивилась:

– Фотографии в гостинице?

Я не стал крутить:

– Помнишь Славку? Ну, фотокор с тощей шеей. Выглядит как пацан, но на самом деле он мастер. Я отдал фотографии ему. Он обещал проверить – не подделка ли?

– Не подделка, – сказала Ия. – Фотографии надо забрать.

Она вдруг улыбнулась:

– Перепугал, наверное, мальчишку. «Мастер». И вообще, – ее синие глаза притягивали, смеялись, – хорошо, если в таких случаях ты будешь сперва советоваться со мной или с Юреневым.

– С тобой, – сказал я быстро.

– Ну, пусть со мной, – послушно откликнулась Ия.

Но, подумав, добавила печально:

– Лучше все же с Юреневым. Он сильней.

Глава VIII. Телефон, швейцар, женщины

– Пойдем.

– Куда?

Я и думать не мог, что вспомню Ию так быстро.

– Хочешь, к тебе. В гостиницу.

– Хочу. Только там швейцар.

Мы рассмеялись.

– Не завидуй швейцару, – сказала Ия. – Юренев сам гонял его вокруг квартала. Сперва пил с тобой, а потом гонял швейцара. Чем-то он ему не понравился.

– Наверное, наглостью.

– Нет, – сказала Ия, – этот швейцар просто боится Юренева.

– Такие никого не боятся.

– Нет, ты не знаешь… – Ия задумалась. – Если ты сегодня будешь гонять швейцара, помни: он, конечно, нагл, но уже не молод.

– Обещаю.

Мы шли, вдруг останавливаясь, чтобы поцеловаться. Вверху, пусть на пустой, но улице, это пришлось оставить, зато мы прибавили шаг. Швейцар на входе в гостиницу стоял все тот же – мордастый, тяжелый. Он взглянул на нас подозрительно, но, узнав Ию, впустил.

– Ты обедала?

– Нет.

– Может, зайдем в ресторан?

Ия энергично затрясла головой.

– Ладно, я закажу что-нибудь в номер, – сказал я. – Ты вот не знаешь, а я здесь живу на положении иностранца.

– Я знаю.

Мы засмеялись.

Нас все веселило.

Еще утром я думал об Ии с обидой и болью, сейчас все куда-то ушло. Куда? В прошлое? Не знаю. Честно говоря, там, в прошлом, отнюдь не всегда все было плохо…

На этаже дежурила новенькая – бант в волосах, юбка до колен, блудливый опытный взгляд. Выдавая ключ, она взглянула на меня понимающе, хорошо еще не стала подмигивать.

Мы вошли.

Номер был пуст.

Что-то грустное почудилось мне в непременном графине с водой, в казенной тумбочке, пусть и не самой худшей работы. Дымом почти не пахло, но Ия повела носом.

– Это с ночи, – пояснил я.

– Дай мне сигарету, – улыбнулась Ия, – и позвони Славке.

Прикурив, будто привыкая, не торопясь, Ия обошла комнату, что-то там переставила на столе, открыла окно пошире. Она обживала комнату, понял я, номер уже не казался чужим, он был нашим. Даже графин с водой вдруг пустил стаю разноцветных зайчиков.

Не спуская глаз с Ии – не дай бог уйдет! – я набрал номер редакции.

– Хвощинский? – Славка растерялся. Он не ждал моего звонка. – Чего тебе? Вечно ты не ко времени.

– Я фотографии тебе оставлял.

– Ну?

– Вот и хочу знать.

– Обязательно по телефону? – спросил Славка опасливо.

– Почему нет? Чего ты там маешься?

– Взял бы да сам зашел. Или, погоди… – Он засопел еще гуще. – Нет, лучше не заходи.

– Ну, хватит. – Я начал терять терпение. – Ты посмотрел фотографии?

– Ну?

– Настоящие? Подделка?

– Хвощинский, – Славка затосковал, он был в полном отчаянии, – ведь специальные службы есть – почему отдуваться должен я?

– Что значит отдуваться?

– А вот то самое! – неожиданно рассвирепел пугливый фотокор. – Я эти штуки показал специалистам. Это же не игрушки, на них изображены известные люди, сам должен понимать. А меня там трясли три часа – дескать, где другие фотографии? Всю душу вытрясли. Теперь сам звони!

– Я тебе это позволял? – теперь рассвирепел я. – Выкладывай напрямик: настоящие или подделка?

Ия стояла у окна, неторопливо пускала замысловатые колечки дыма и слышала каждое наше слово.

– Настоящие, – выдавил наконец Славка.

– Как можно такое сделать?

– Не знаю. Спроси Юренева.

– Я тебя спрашиваю. Мастер!

– Откуда мне знать? Вот ведь хотел уехать, командировку обещали. Один в Сингапур летит, другой в Канаду, а я дальше Искитима никуда не ездил. – Прервав жалобы, Славка быстро сказал: – Там на этих фотографиях есть детали, которые невозможно режиссировать. Понимаешь? Подлинные фотографии, подлинные! Не знаю, как можно такое сделать, но подлинные фотографии, Хвощинский.

Совсем растерявшись, Славка повесил трубку.

Ия рассмеялась.

– Ты все слышала?

– Конечно. Он так кричал.

– В госбезопасность он, что ли, снес фотографии?

– Не важно. Дай мне трубку.

Не знаю, куда Ия звонила, я старался не глядеть, какой номер она набирает. Но там, куда Ия звонила, ее слушали внимательно. У меня сложилось такое впечатление, что фотографии давно уже находятся у тех служб, что трясли несчастного Славку.

Впрочем, мне было все равно. Я смотрел, какое на Ии узкое платье. Как она его надевает? А Ия говорила в трубку: «Эффект… Да, да, эффект второго порядка…» И еще: «Хвощинского не тревожить…» И еще, прикрыв трубку ладонью, не в трубку, а мне: «Куда там мастер Славка хотел в командировку поехать?»

Я хмыкнул:

– В Сингапур. Или в Новую Зеландию.

Мне безумно хотелось обнять Ию, но она, укорив меня взглядом, сказала в трубку:

– Хвощинский говорит, в Сингапур или в Новую Зеландию. Этого не надо. Это далеко. Пусть съездит в Ленинград. Ну да, в Ленинград. Если он настоящий мастер, Новая Голландия его ничуть не разочарует.

И повесила трубку.

– Кажется, Славке пошла пруха, – сказал я.

– Не думаю.

Мы замолчали.

Ия странно смотрела на меня.

Ее синие глаза потемнели.

– Это платье… – спросил я. – Ты сама его вязала?

– Сама.

– Оно мне нравится…

В темнеющих глазах Ии стояло обещание.

– Хочешь, завтра я приду в нем же?

– Хочу. – В горле у меня пересохло. – Как оно снимается?

Глаза Ии были полны тревоги, но и понимания, колебаний, но и нежности.

Но это не длилось долго. Она решительно повернулась спиной:

– Видишь, какая длинная молния?

Я целовал ее плечи – гладкие, круглые, поддающиеся под губами, ее нежную ровную шею, на которой когда-то начинали угадываться будущие морщинки, от них сейчас следа не осталось. Я задыхался:

– Ты, наверное, все можешь?

– Не все, – шепнула она.

Платье сползло с нее, как змеиная кожа. Ия сама оказалась гибкой, как змея. Мы задыхались, мы забыли обо всем, и в этот момент грянул телефон – пронзительно, настойчиво, нудно. Я не отпустил Ию. Пусть телефон верещит. Я сейчас дотянусь и разобью аппарат ногой.

– Не надо. Возьми.

Тяжело дыша, я дотянулся до трубки.

– Хвощинский! Какого черта? – Юренев был явно взбешен. – Почему эти фотографии прошли мимо наших спецслужб?

– Наверное, потому, что я не имею к вашим спецслужбам никакого отношения, – холодно ответил я.

– Ты шутишь!

– Как это шучу?

– А так, Хвощинский! Запомни! Мои службы – это и твои службы. Так было и так будет. А твоим дружкам я шеи поотворачиваю!

Вовремя Ия отправила мастера в Ленинград, подумал я и повесил трубку.

Я не мог сейчас злиться даже на Юренева. Я мог только дивиться – свету в окне, гомону воробьев за окном, тому, как быстро Ия успела разобрать постель.

– Рано смеешься… – В синих глазах Ии плавала непонятная мне печаль. – Это только начало…

Я не успел спросить – о чем она? Вновь грянул телефон.

Сейчас я его отмажу, хищно подумал я. Сейчас Юренев услышит от меня все, что я о нем думаю.

Звонил не Юренев.

– Ну ты! – Голос был мерзкий, грязный, с каким-то нечистоплотным присвистом. – Тянешь, ублюдок? Помочь, что ли?

Я ошеломленно повесил трубку.

– Это не все… – улыбнулась Ия печально. – Тебе еще будут звонить…

Я обнял ее, и телефон мгновенно сошел с ума. Он трещал так пронзительно, с такой силой, что его вполне могли слышать в холле.

Я не выдерживал, снимал трубку.

Ия зарывала лицо в подушку и смеялась.

Звонили из Госстраха: намерен ли я наконец погашать задолженность? Звонили из автоколонны: мой заказ, видите ли, наконец принят, а шифр контейнера я могу узнать в конторе. Звонили из детского клуба «Калейдоскоп» – там вырубило силовую сеть: почему, черт возьми, не идет электрик? Звонила некая девочка, не столь даже откровенная, сколь закомплексованная. «Придешь в „Поганку“? Там грибы дремучие, – гнусно ворковала она, волнуясь. – Правда не можешь? Жалко. Хочешь, я сама приду к тебе?»

Я целовал Ию, я видел, как темнели ее глаза, а телефон опять исходил визгом.

– Позволь, я разобью его.

Ия закрывала глаза, мотала головой:

– Нам надо быть сильными.

Не знаю, что она имела в виду.

Я опять и опять поднимал трубку.

– Ваш товарищ вчера, я понимаю, очень известный товарищ, часами в меня бросал. Он, когда рвался к вам, сильно ругался, я понимаю. Вот я и говорю совсем вежливо: вы, товарищ, не ругайтесь, вы такой известный, вас все знают, а он часами в меня бросал. – Швейцар деликатно кряхтел, вспоминая ночные подвиги Юренева. – А часы золотые иностранные. Они с боем и с музыкой. Я сейчас поднимусь к вам.

– Только попробуй, – предупредил я.

– Да это ж минуточка, всего одна минуточка, – засуетился швейцар. – Вы меня и не заметите. Минуточка, и я у вас.

– Сволочь, – сказал я негромко.

– Как-с? – не понял швейцар.

– Сволочь, – проговорил я негромко, но внятно.

– Виноват-с…

Ия смеялась. Я целовал Ию. Но что-то уже наполнило комнату, тревожное, темное, как там, на поляне под траурной лиственницей. Удушье, томление неясное, как перед грозой, даже смех тонул, растворялся в этом темном душном удушье.

В дверь постучали.

– Это швейцар. – Ия ласково погладила меня по плечу. – Прости его. Пожалуйста, не будь груб. Пожалуйста, не гоняй его по всему коридору. Он уже в возрасте. Обещаешь?

Я мрачно кивнул.

И приоткрыл дверь.

Боком, как краб, угодливо, но нагло, не спрашивая разрешения, швейцар, сопя, полез в приоткрытую дверь. То, что я стоял перед ним всего лишь в плавках, нисколько его не смущало. Багровый, со слезящимися глазками, он, как ни странно, до сих пор сохранял следы армейской выправки. Задирал плечи, пытался выпячивать грудь. Наверное, подполковник в отставке. Это потолок для таких типов. Бывший аккуратист, служака, скучающий штатской жизнью. В правой руке он держал часы Юренева, а в левой… мою книгу!

– Мы понимаем… Мы следим за отечественной патриотической литературой…

– Знаю, что следите. – Меня передернуло от отвращения.

Он что-то наконец понял и отступил в коридор. А я пошел на него:

– Я тебя в котельную загоню!

Швейцар неожиданно вскрикнул и криво побежал по коридору мимо ошеломленной дежурной.

– Вы что? Вы что? Иностранцы здесь! – замахала руками дежурная.

Я вернулся к Ии:

– Бабилон.

Она засмеялась, но уже устало.

И приложила пальцы к распухшим губам:

– Тсс…

Я прислушался.

Шорохи, непонятные голоса.

Наверное, по соседству где-то, подумал я.

– Тише. – Ия зажала мне рот узкой ладонью. – Слышишь?

Я мрачно кивнул. Я слышал эти сплетающиеся женские голоса. Как дальнее эхо, как слабые отзвуки. Неясный гул, как в переполненном зале железнодорожного вокзала. Или, скажем, в бане. Дальние сплетающиеся, но явственные. «Он меня раздевает…» Умоляюще: «Не гаси свет…» С умирающим исступлением: «Еще! Еще! О, еще!» И совсем уступая: «Делай, как хочешь, милый…»

Голоса сливались и смешивались.

Каждый в отдельности я когда-то слышал.

Один – под колоннами Оперного театра, другой – на запорошенной снегом зимней даче, третий – в каюте рейсового теплохода. Но то, что ввергало в трепет наедине, сейчас казалось верхом пошлости. Меня коробило от стонов и восклицаний. Этот задыхающийся, смятенный ушедший мир, эти задыхающиеся, смятенные хоры!

– Это твои бывшие подружки? – спросила Ия.

Я мрачно кивнул. Я не знал, что с этим делать. Голоса звучали отовсюду и в то же время ниоткуда конкретно. «Нам надо быть сильными». Как?

– Их много, – усмехнулась Ия.

– Так только кажется, – мрачно возразил я. – Просто они все вместе, потому так кажется.

– Возможно. – Ия усмехнулась печально. Простыня сползла с ее ног и упала на пол. Поднимать ее Ия не стала, лишь с отвращением приложила пальцы к вискам. – Он сильней.

Я не знал, о ком она.

Стыд и горечь.

Ничего другого я не испытывал.

– Бабилон.

Смолкли женские голоса, молчал телефон, никто больше не звонил, не пытался ворваться в номер. Ия вышла из ванной комнаты уже одетая:

– Помоги застегнуть молнию.

Я помог.

– Спасибо. Не провожай. Завтра все равно увидимся.

Я остался один.

Раздавленный.

Глава IX. Цитата из Тьюринга

Полог палатки опять светился, смутные тени бежали по нему, хитрые, завитые, как арабская вязь, их бег сопровождался чужой птичьей речью, она отдавала металлом, болью… Это лицо… Кто ты?..

Я умирал… Только бы вспомнить!..

Из ужасов сна меня вырвал телефонный звонок.

– Спишь? – На этот раз Юренев был благодушен. – А кто собирался к Козмину?

– Я, – выдавил я хрипло.

– Пил? Опять пил? – удивился Юренев.

– Оставь. Жди меня в холле, скоро спущусь.

Но я заставил его ждать. Правда, не специально.

Тряслись руки, я сосал валидол. В зеркале отразилось бледное лицо, мешки под глазами. Как ослепительна Ия, подумал я. У нее совсем девичье тело, ей семнадцать лет. Рядом с ней я скоро буду выглядеть старцем.

Юренев ждал меня в холле. Швейцар что-то уважительно втолковывал ему.

Юренев добродушно кивал. На меня швейцар даже и не взглянул.

– В коттедж?

Юренев кивнул – на этот раз мне. Выглядел он свежо, как человек, принявший какое-то решение. Я нетерпеливо двинулся к выходу – вдохнуть свежего воздуха, но на ходу спросил:

– Что там случилось в вашей лаборатории? Объясни. Я ведь ничего не знаю.

– И хорошо. И не надо тебе знать. – Юренев довольно выпятил губы. – Тебе, Хвощинский, вообще бы не общаться с нами, да судьба.

Он загадочно подмигнул, даже взял меня за руку:

– Мы тебя ценим. Ты много читал, Хвощинский, а это значит, что, хотя бы в силу случайности, ты натыкался порой на нужные вещи. Со многими людьми этого не происходит.

– На какие такие нужные вещи?

Мы шли с ним по яблоневой аллее.

С ума сойти, каким ароматом тянуло от каждого деревца.

Недавно косили газоны, пахло сырой травой, две тяжелые галки прыгали перед нами по дорожке, соблюдая, впрочем, безопасную дистанцию.

– Большинство признанных книг – пустышки. – Юренев неодобрительно ухмыльнулся. – Есть просто вредные книги, ты в это дело тоже внес лепту. Но есть книги и полезные, нужные. Они не каждому по зубам. – Юренев даже всхрапнул от удовольствия. – Хотел сказать, не каждому по уму, но и так сойдет.

– Что же это за книги такие – полезные?

– Ахама, хама, хама! Ну, скажем, Тьюринг. Слыхал о таком? – Тон Юренева меня злил, но Юренев не чувствовал моего раздражения. – Цитирую. «Система Вселенной как единое целое такова, что смещение одного электрона на одну миллиардную долю сантиметра в некоторый момент времени может явиться причиной того, что через год некий человек будет убит обвалом в горах». А? – Юренев даже приостановился и изумленно моргнул. – Ты, Хвощинский, к сожалению, в системе, потому не прыгай. «Сам по себе… Завтра уеду…» – передразнил он меня, впрочем вполне благодушно. – Даже Тьюринг утверждает: нельзя без нужды смещать электроны даже на миллиардную долю. Так что запомни, Хвощинский, хоть ты и в системе, но куда не надо, туда не лезь.

– Ты о фотографиях?

– Для нас это не фотографии, а эффекты второго порядка. Они подтверждение того, что ты входишь в систему. Не входи ты в систему, ничего такого ты бы не получил.

– О какой системе ты говоришь?

– Не торопись. – Юренев жмурился чуть ли не отечески. Выпятив живот, пер по дорожке. Я почти ненавидел его. – Система у нас одна: НУС.

– Надо же, – протянул я скептически. – Только какое отношение к НУС имею я?

– Не торопись, не торопись, – благодушно гудел Юренев. – Мало тебе фотографий? Мало тебе такого подарка?

– И часто вы получаете такие подарки?

– Не важно. Подарок подарку рознь. – Юренев изучающе покосился на меня. – Например, некто Носов из котельной нашего института четырежды находил кошелек с долларами примерно на одном и том же месте. Последний раз он отправил кошелек в милицию почтой, сам боялся идти, думал, что его зачем-то проверяют. Некто Лисицына с почты, женщина пожилая, здравомыслящая, вдруг стала ясновидящей. Вреда никакого, зато Лисицына хорошо теперь зарабатывает на жизнь, а на почте она работала техничкой. Или есть у нас такой лаборант Грибалев. У него в кладовой лежали валенки. Самые обычные, много раз чиненные. Он сам накладывал на них новые подошвы. Как-то ударили морозы, Грибалев полез в кладовую, а валенки ему подменили – лежали там такие же, только подошва в длину на полметра, на великана. Это сперва Грибалев так подумал – подменили. А глянул внимательно – его работа. Он на дратву как-то особенно сучит нитку – его, его работа! Только как это валенки вдруг подросли к зиме, а? – Юренев усмехнулся. – Это не тебя я спрашиваю. Это Грибалев меня спрашивал. Чуть не спился, бедняга, пока мы его не успокоили. Лаборант хороший.

– Или некий дед начинает получать письма от родственников, – мрачно напомнил я. – Никакие, конечно, не родственники, пусть и из Вашингтона, но запить действительно можно.

– Уже знаешь? – Юренев обрадовался. – Вот я и говорю: ты в системе. Это хорошо. Объяснять ничего не надо.

– Нет, позволь. Одно дело валенки, другое – отмороженные пальцы. Тоже связано с вашими экспериментами?

– В общем, да. – Юренев благодушно моргнул.

– Вы там что-то взрываете, а какой-то неизвестный вам дед, сидя в бане, отмораживает пальцы?

– Зато лучшая больница в городе, – быстро сказал Юренев, радостно кивая. – И добавка к пенсии. Приличная добавка. Не каждому так везет.

– А как вы объясняете такие вещи самому деду?

– Никак. Зачем нам что-то объяснять?

– Но ведь дед начнет спрашивать, интересоваться. В конце концов, не так часто люди отмораживают пальцы в хорошо истопленной бане.

– Не так часто, – согласился Юренев. – Только не будет ничего этот дед спрашивать, не будет он ничем интересоваться. Необъяснимое, сам знаешь, пугает. Этот дед, как все нормальные люди, просто будет болтать. А чем больше человек болтает, тем меньше ему верят. Тем более что для НУС это вообще безразлично.

– Для НУС, – протянул я.

– Ахама, хама, хама!

– НУС. – До меня наконец дошло. – Послушай. А Андрей Михайлович? Он тоже получил какой-нибудь «подарок»? Что-нибудь вроде этого обморожения в бане?

– Оставь. – Юренев несколько даже презрительно выпятил толстые губы. – С Андреем Михайловичем все проще и все сложнее. В лаборатории был взрыв. Собственно, даже не взрыв, а некий волновой удар с совершенно неожиданной динамикой. Правда, в лаборатории при этом плавились химическое стекло и керамика. Андрея Михайловича доставили в больницу без сознания, операция велась со сложным наркозом. И прошла удачно. Так говорят врачи. А вот потом началось странное. Повышенная температура, бред… Или то, что мы приняли за бред… А когда Андрей Михайлович пришел в себя, он, к сожалению, перестал ощущать себя математиком, крупным ученым. Он даже перестал ощущать себя нашим современником. Он очнулся совсем другим человеком. Он теперь не крупный математик Козмин-Екунин, он теперь всего лишь охотник Йэкунин. Чукча. Понимаешь, чукча!

Юренев изумленно моргнул и схватил меня за плечо своей лапищей. Мы остановились.

– Йэкунин действительно чукча, – повторил Юренев. Чувствовалось, он никак не может привыкнуть к этой мысли. – Он не понимает нас, он не отвечает на вопросы, зато бегло объясняется по-чукотски. Образ его мышления прост: стойбище, охота. Он не знает, что такое радиан или теорема, зато он знает, как подкрадываться к моржу.

Юренев замолчал, будто вспомнил что-то. Потом сказал:

– Ты появился здесь не случайно. Мы тебя действительно ждали. Мы знали, что ты обязательно появишься. Более того, мы знаем, что ты нам поможешь.

– Я? Чем?

– Послушай, – Юренев крепко взял меня за руку, – ты действительно включен НУС в систему. Ты не знаешь об этом, но ты включен в систему НУС давно, еще на Алтае. Подтверждение тому твое нынешнее появление в Городке, фотографии, даже откровенность дежурной по этажу. Что бы ты теперь ни делал, где бы ни находился, ты уже давно – часть системы. Ты, скажем, начал писать о чукчах два года назад, раньше ты о них даже не задумывался. Случайность? Не знаю. Ты подружился с Козминым-Екуниным, в некотором смысле ты был ближе ему, чем мы, его сотрудники, – я или Ия. Случайно? Не знаю. Но знаю, именно ты нужен нам сегодня, именно ты можешь нам помочь.

– А что говорят врачи?

– Врачи ищут причину. – Юренев взглянул на меня неодобрительно, ему явно не нравилось, что я не загораюсь его идеями. – Хроническое переутомление, сильнейшее потрясение, сложный наркоз. Все это я и без врачей знаю. Ну, естественно, какой-то сбой в мозговом обмене, какой-то фермент или белок воздействует, возможно, на скрытый механизм генной памяти, потому Андрей Михайлович и чувствует себя чукчей. Но неувязка! Есть неувязка! – Юренев даже остановился. – Современный индус при определенных обстоятельствах, ну, скажем так, в чем-то схожих с нашими, вполне может припомнить восстание сипаев, а современный монгол описать степную ставку Золотой орды. Это у них, так сказать, в крови. Но и Козмин-Екунин, соответственно, должен был припомнить нечто свое, связанное с его кровью, каких-нибудь древлян, боярские смуты, на худой конец – скифов. Но при чем тут чукчи?

– Не ори так.

– Ладно.

Он помолчал.

Он сказал, грубо даже:

– Займешься Козминым.

– Я не говорю по-чукотски, – сухо напомнил я.

– Дадим тебе переводчика. Записывайте все на пленку. Анализируйте каждую фразу. Вы должны вырвать Козмина из небытия. Разработайте набор ключевых фраз, дразните его, обижайте, если понадобится. Уверен, он как-то отреагирует на тебя, он тебя любил. Сам знаешь. Мы обязаны вырвать его из прошлого!

– Почему ты все время говоришь о прошлом?

– Да потому, что он и чукча не наш, а где-то из семнадцатого века, из первой половины его! – В голосе Юренева звучало искреннее возмущение.

Я промолчал.

Глава X. Чукча Йэкунин

Мы шли вниз по рябиновой аллее, то ускоряя шаг, то почти останавливаясь. Все это время мы были не одни: шагах в тридцати от нас медленно двигалась пустая черная «Волга». Так казалось – пустая, просто стекла тонированные.

– Эта ваша НУС, – я уже не считал нужным скрывать раздражение, – что, собственно, она делает?

Юренев ухмыльнулся:

– Отвечает на вопросы.

– Как?

– Очень просто. Ты спросил, она ответила. У нее даже голос есть, понятно, синтезатор речи. Главное, сформулировать вопрос верно.

– А если вопрос поставлен неверно?

– Этого нельзя допускать. Вопрос всегда должен быть сформулирован жестко и точно.

– Но если все-таки так случилось? – настаивал я.

– Вот тогда и начинают проявляться эффекты второго порядка. Фотографии из будущего, нелепые валенки для великана…

– …отмороженные пальцы, – продолжал я.

– И отмороженные пальцы, – без удовольствия подтвердил Юренев.

Мы подошли к коттеджу. Зеленая калитка, палисад, зеленая английская лужайка с постриженной ровной травкой – ничего тут не изменилось за два года. На плоском низком крылечке, заменяя перила, возвышался гипсовый раскрашенный лев, подаренный Козмину местным скульптором.

Два короткостриженых крепыша в кожаных куртках, не торопясь, прошли за березами. Они ни разу не посмотрели на нас, но я понял, что каждый наш шаг контролируется.

Знакомый холл, трость под вешалкой, гостиная.

Не знаю, чего я ожидал. Может, больничной койки, медицинских сестер, истощенного беспокойного старика под простыней.

Ничего такого здесь не было. Широкий дубовый буфет (в верхнем ящике когда-то лежали сигареты – для таких, как я и Юренев), на слепой стене несколько старинных литографий и лиственничная доска под икону – лик Андрея Михайловича под медным нимбом.

Великомученик…

В камине потрескивали, вспыхивали огоньки, лежала на полке медная закопченная кочерга, а на белой медвежьей шкуре (раньше тут ее не было), скрестив ноги, сидел чукча Йэкунин. Он завтракал.

Андрей Михайлович? Он, он.

Конечно он. И в то же время…

Болезнь резко обострила выпирающие скулы, желтый лоб Андрея Михайловича избороздили многочисленные морщины. Несмотря на духоту, он был обряжен в широкую, спадающую с худых плеч вельветовую куртку. Не в какую-нибудь там кухлянку, как можно было ожидать, а именно в вельветовую куртку. Такие же широкие вельветовые штаны, похоже, на резинке, на ногах стоптанные, разношенные тапочки.

Чукча Йэкунин завтракал. Поджав под себя ноги, он неторопливо таскал из чугунной сковороды куски черного, как уголь, мяса. Наверное, сивучьего. У сивуча мясо во всех направлениях пронизано многочисленными кровеносными сосудами, кровь сразу запекается. Он таскал мясо из сковороды прямо пальцами, не боялся обжечься, потом вытирал лоснящиеся от жира руки полами куртки. Узкие тундряные глаза туманились от удовольствия. Не знаю, как он видел нас, но как-то, наверное, видел.

– Мыэй!

Голос совсем не тот, к которому я привык, он как бы сел, охрип, напитался дымком, жиром, диковатой, несвойственной прежде Козмину уверенностью.

Старые чукчи довольны, если молодые едят быстро, почему-то вспомнил я. Чукча Йэкунин не выглядел молодым, но ел живо, с удовольствием, чавкал со вкусом, сплевывал, опять лез руками в сковороду.

– Вул! – Он, щурясь, всматривался, но я не уверен, что он видел нас именно такими, какими мы выглядели друг для друга. Может, это стояли перед ним охотники в грязных кухлянках. И пахло в гостиной странно. – Мэнгин?

Он спрашивал: кто пришел.

– Ну, я пришел, – деревянным голосом ответил Юренев.

Я поразился. Где его обычная самоуверенность? По-моему, Юренев даже оглянулся на молоденькую женщину в белом халатике, в такой же косыночке, уютно и неприметно устроившуюся в закутке за дубовым буфетом. Возможно, она выполняла функции медсестры, но ее зеленые глаза смотрели жестко и холодно. Она даже успокаивающе кивнула Юреневу, при этом цепко и быстро оглядев меня.

А у камина, за спиной Андрея Михайловича, как бы греясь, сидел человечек в простом сереньком костюме, тихий, как мышь. Близко поставленные глазки смотрели на нас робко, оттопыренные уши покраснели. Наверное, переводчик. И правда, он тут же вступил в дело, монотонно переводя все сказанное чукчей Йэкуниным.

Оказывается, чукча Йэкунин и впрямь каким-то образом выделил меня из присутствующих. Он хрипло, низко спросил:

– Какой юноша пришел?

– Ну, свой юноша, – ответил Юренев тем же деревянным голосом.

Чукча Йэкунин насытился. Он утирал жирные руки полами куртки. Туманные тундряные глаза довольно замаслились. На какое-то время он забыл про нас.

– Ну, как тут?

Юренев, несомненно, обращался к переводчику, но ответила женщина из закутка:

– Чалпанов переводит: Йэкунин сказки говорит.

– Сказки?

– Сказки, – кивнул от камина маленький Чалпанов. – Так говорит, с двоюродным братом по реке Угитилек ходили. Кости мамонта собирая, ходили.

– Много нашли? – недоброжелательно поинтересовался Юренев.

– Много нашли.

Я ошеломленно молчал.

Андрей Михайлович Козмин-Екунин, член-корреспондент Академии наук СССР, почетный член Венгерской академии и Национальной инженерной академии Мексики, почетный доктор Кембриджского университета (Великобритания), Тулузского университета имени Поля Сабатье (Франция), иностранный член Национальной академии Деи Линчеи (Италия), почетный член Эдинбургского королевского и Американского математического обществ, почетный доктор натурфилософии университета имени братьев Гумбольдт (Берлин), пожизненный член Нью-Йоркской академии наук, человек, известный всем и давно во всем цивилизованном мире, сидел на белой медвежьей шкуре, подобрав под себя ноги, и шумно жевал черное сивучье мясо: лез жирными руками прямо в сковороду и тут же вытирал жирные руки полами своей грубой куртки; и это он, Козмин-Екунин, человек, с которым я дружил в течение многих лет, сейчас интересовался: какой юноша пришел?

– Ну, свой юноша.

Чукча Йэкунин шевельнулся. Взгляд его ожил.

Не было, не было в нем безумия, но и узнавания в его взгляде я не увидел.

– Айвегым тивини-гэк…

– О чем он? – насторожился Юренев.

Переводчик Чалпанов монотонно перевел:

– Вчера охотился… На реке Угитилек охотился…

Я ошеломленно рассматривал гостиную. Все, как всегда, все, как раньше. Но Йэкунин! Но чужая гортанная речь! «В кашне, ладонью заслонясь, сквозь фортку крикну детворе: какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»

Чукча Йэкунин долго, пронзительно смотрел на меня. Потом перевел взгляд на Юренева, улыбка исчезла с морщинистого скуластого лица.

– Рэкыттэ йъонэн йилэйил?

– Что, собака настигла суслика? – монотонно перевел Чалпанов.

Он не вкладывал в свой голос никакого чувства и, наверное, правильно делал.

– Собака? Какая собака? – насторожился Юренев.

– Не знаю, – бесстрастно ответил Чалпанов. – Выговор не пойму какой. Тундровый, оленный он чукча или человек с побережья? У него выговор странный. Он фразу не всегда правильно строит.

– А ты строишь правильно? – Юренев грубил.

– Я правильно, – бесстрастно ответил Чалпанов.

Их краткая беседа привлекла внимание Йэкунина. Не спуская глаз с Юренева, он сжал кулаки, резко подался вперед. Глаза его, только что туманившиеся удовольствием, вдруг налились кровью.

– Ыннэ авокотвака! – прохрипел он. – Тралавты ркыплы-гыт!

Чалпанов обеспокоенно перевел:

– Не сиди! Не стой! Ударю тебя! Это он вам, Юрий Сергеевич. Уйдите пока. Поднимитесь пока наверх.

Такое, похоже, у них уже случалось.

Кивнув, Юренев мрачно взбежал по деревянной лестнице на второй этаж.

Я спросил:

– Вы узнаёте меня, Андрей Михайлович?

Чукча Йэкунин разжал кулаки и враз обессилел. Нижняя губа бессмысленно отвисла, глаза подернуло пеплом усталости.

– Он никого не узнаёт, – бесстрастно пояснил мне Чалпанов. – Он не понимает по-русски. Он живет в другом мире, у него там даже имя другое.

– Это не сумасшествие?

– Ну, нет, – сказал Чалпанов спокойно. – В этом смысле у него все в порядке. Он просто другой человек. Его мышление соответствует его образу жизни.

– Как он пришел к этому образу жизни?

– Не знаю, – все так же спокойно ответил Чалпанов, но глаза его обеспокоенно мигнули. – Об этом лучше с Юреневым.

– Да, да, – холодно сказала из закутка женщина в белом халатике. – Поднимитесь наверх.

Ей что-то в происходящем не нравилось.

– Нинупыныликин…

Не уверен, что это одно слово, но мне так послышалось.

– Поднимитесь в кабинет. Андрею Михайловичу нехорошо. Я должна сделать успокаивающие уколы.

– Ракаачек… – услышали мы, уже поднимаясь.

Чалпанов шепнул:

– Он на вас реагирует. А я вас сразу узнал, Дмитрий Иванович. – И заторопился. – Он, правда, на вас реагирует. Вот спросил: какой юноша пришел, а обычно новых людей не замечает. Он весь в другом времени, он прямо где-то там, в вашем романе. По речи его сужу. Келе, духи плохие, моржи, паруса ровдужные. Он Юрия Сергеевича за келе, за плохого духа держит.

– Не без оснований, – хмыкнул я.

– Ну что вы, Дмитрий Иванович, не надо так. Вы первый, кто на Йэкунина так подействовал. Только, знаете, он все-таки не береговой чукча. И не чаучу, не оленный. Что-то в нем странное, мне понять трудно. Вот жалуется: народ у него заплоховал. Жалуется: ветры сильные, яранги замело, в снегах свету не видно. А то взволнуется: большой огонь снова зажигать надо! Так и говорит: снова.

Глава XI. Нус

Поднявшись в кабинет, я удивился – в кресле у раскрытого окна сидела Ия. На ней была белая короткая юбка и такая же белая кофточка, удивительно подчеркивающие ее молодость, ее свежесть.

Юренев раздраженно и тяжело прохаживался по кабинету.

– Торома! – хмыкнул он, увидев меня. – Понял, как мы тут влипли? А ты – уеду!

– У меня билет заказан.

– Сдашь.

– Какого черта ты раскомандовался?

Меня злило, что Ия ничем не хочет напомнить мне о вчерашнем – ни улыбкой, ни взглядом. А еще меня злило то, что за окном постоянно торчал короткостриженый малый в кожаной куртке. Он был далеко, стоял под березой, но почему-то я был уверен – он слышит все, о чем мы говорим.

– Ладно, – сердито вздохнул Юренев. – Понятно, тебе хочется знать, чем мы тут занимаемся. Это твое право. Так вот, – он недовольно выпятил губы, – мы уже довольно давно ведем серию экспериментов, главным объектом которых является НУС. Какое-то время назад, я тебе говорил, у нас случилось непредвиденное: некий удар, взрыв, как ты понимаешь, неожиданный, разрушил одну из лабораторий. Одну из весьма важных лабораторий, – почему-то повторил Юренев. – В тот день с НУС работал Андрей Михайлович. Судя по разрушениям, НУС должна была сойти с ума. – Юренев так и сказал: «сойти с ума», как о человеке. – Или, скажем так, разрушиться. Но НУС продолжала работать! Мы даже не стали трогать разгромленную лабораторию, боялись нарушить связи, налаженные самой НУС. Я лично готов утверждать, правда, кроме интуитивных, у меня нет никаких доказательств, что тот самый взрыв был спровоцирован самой НУС. Она, скажем так, самостоятельно вносила какие-то коррективы в свою конструкцию. К сожалению, рабочий журнал, который заполнял в день эксперимента Козмин, оказался поврежденным, полностью мы не смогли восстановить почти ни одной записи. Короче, мы не знаем, какой именно вопрос Козмина вызвал «гнев» НУС. – Юренев опасливо покосился на меня. – Надеюсь, что ты понимаешь, что речь идет вовсе не о чувствах. Естественнее всего было бы расспросить саму НУС, но, похоже, начиная эксперимент, Андрей Михайлович ввел в программу некий запрет, некий ограничитель, касающийся меня и Ии… – Он изумленно моргнул. – В данный момент мы практически не контролируем НУС.

– А раньше вы ее контролировали?

Юренев и Ия переглянулись.

– Да, – наконец ответил Юренев, морщась. – Когда нам не мешали.

– Кто мог вам мешать?

Юренев подошел и встал против меня:

– Хочу, чтобы до тебя дошло: в систему НУС с самого начала входили четыре человека – Козмин-Екунин, я, Ия и ты. Ты этого не знал, таково было требование Андрея Михайловича. Он считал тебя очень важной составляющей эксперимента. И действительно, все было хорошо, пока тебя не стало заносить.

– Не понимаю.

– Ладно. Попробую объяснить проще. Помнишь Алтай? Наверное, сейчас ты уже сам понимаешь, что поиски плазмоидов, разговоры об НЛО – все это было так, для отвода глаз. На Алтае мы занимались настройкой НУС, не всей, конечно, но очень важного ее блока. Нам необходимы были специальные условия, некоторый устойчивый, жестко детерминированный мирок. Если помнишь, Лаплас, утверждая своего демона, смотрел на Вселенную именно как на жестко детерминированный объект. Мы должны были сами создать условия. Понятно, мы не могли полностью отгородиться от внешнего мира, отсюда неточность многих полученных нами результатов. Некоторые мы даже не смогли расшифровать. Помнишь зону на террасе, где побывали до нас геофизики? Этот феномен был связан с работой НУС, но так до сих пор и остается лежащим в стороне, непонятым и необъясненным. Твои с Ией походы за штопором были одной из самых важных опор нашей детерминированной системы. Ничто так надежно не балансирует систему, как бессмысленно повторяющийся акт. К сожалению, ты не продержался до конца эксперимента.

– Ладно, я помешал. Ладно, я сорвал вам эксперимент. – До меня еще не все дошло. – Но что помешало Андрею Михайловичу?

– Этого мы не знаем. Это нас и тревожит. Возможно, вопрос Козмина был сформулирован некорректно. Это тоже вызывает возмущения. Со временем мы разберемся в этом. Сейчас для нас главное – вернуть Козмина, расставить по местам заблудшие человеческие души.

– Ты думаешь, настоящий Козмин сейчас впрямь находится в чукотском стойбище где-нибудь в семнадцатом веке?

– Не знаю. – Юренев хмуро отвернулся, он смотрел теперь прямо в окно на короткостриженого крепыша, застывшего под березой. – Ничего не могу утверждать. Я не большой поклонник загадок. Всю жизнь вожусь с загадками, но вовсе не поклонник только загадок. Мы надеемся на тебя. Ты, наверное, сумеешь разбудить спящую память чукчи Йэкунина. Он реагирует на тебя, сам знаешь. Он и на тебя реагирует, и на Ию, он даже имя ей дал свое – Туйкытуй, сказочная рыба, красивая рыба, но на тебя он реагирует иначе. В этом что-то есть, здесь следует копнуть глубже. Меня, например, Йэкунин не терпит. Не знаю почему, но не терпит. Это тоже реакция, но Чалпанов утверждает – случайная. Как и реакция на Ию. Только на тебя у Йэкунина промелькнуло что-то вроде вспоминающей реакции.

Провидцы! Меня раздирали самые противоречивые чувства.

Встать и уйти? Но Козмин! Почему Козмин должен томиться где-то за стеной времени в вонючей тесной яранге?

Я спросил:

– Она разумна, эта ваша НУС?

– Скорее всесильна, – уклончиво ответил Юренев.

И моргнул изумленно, неожиданно. Будто такое объяснение его самого неожиданно удивило.

– Скажем так… При определенном подходе… наша НУС… Она может дать человеку все!

– Что значит все?

Юренев лишь усмехнулся.

Похоже, он и так сказал уже больше, чем имел право говорить.

– А отнять? – спросил я. – При определенном подходе она и отнять может все?

– Дать, отнять, – нахмурился Юренев. – Какая разница?

– Не знаю, как ты, а я ощущаю разницу.

– Ну, если ты настаиваешь… – Юренев помедлил. Было видно, ему не хочется говорить. – Если ты настаиваешь… Да, НУС может и отнять все.

Глава XII. «Когда нам не мешали…»

Гостиницу вдруг заполнили иностранцы.

Видимо, обязательные доклады на международном симпозиуме по информационным системам были прочитаны, по коридору и в холле прохаживались группы возбужденных людей. Дежурная по этажу строго присматривала, чтобы курили в специально отведенных для этого местах. Мне она кивала как старому доброму знакомому.

– Как там дед? – спросил я ее.

– Хорошо, – обрадовалась дежурная. – Ему два пальца всего-то и отхватили. Теперь обещают повысить пенсию.

Она с удовольствием варила и приносила мне кофе.

Всего-то два пальца. Зато пенсию обещают повысить. Ахама, хама, хама. НУС может дать все, но может и отобрать все. Как это понимать? И почему Козмин не захотел, чтобы я вошел в систему сознательно? Я нужен был ему лишь для чистоты эксперимента?

Ахама, хама, хама… Быть в системе… Это, наверное, что-то вроде импринтинга, усмехнулся я. Перед вылупившимся цыпленком вместо мамы-курицы протаскивают старую шапку. Для глупого цыпленка именно старая шапка и будет теперь всю жизнь мамой-курицей…

Шутка, конечно.

НУС не цыпленок.

«А раньше вы ее контролировали?» – вспомнил я. «Да. Когда нам не мешали».

Да нет, Юренев сказал больше. Юренев ясно дал понять, что это я сорвал им эксперимент.

Возможно… Я усмехнулся: хорошее занятие покупать штопор, который нельзя купить. Все при деле. Шоферы сходят с ума от скуки в лагере, им запрещено его покидать, а ты должен каждый день мотаться в Кош-Агач, и вовсе не обязательно возвращаться в лагерь в определенное время. Ведь рядом Ия.

Ия… Она все знала! – эта мысль обожгла меня.

Она все знала, но ни взглядом, ни жестом не дала мне понять, кто я для них такой на самом деле. Может, и целовалась она со мной по заданию НУС или Козмина? Может, я для нее был всего лишь объектом эксперимента?

Алтайские загадки были теперь открыты.

Ясное солнце. Ясная тишина. Автомобильные фургоны, поставленные буквой «Г». Где-то неподалеку мальчишеский голос: «Тор! Тор, твою мать!» Юренев высовывается из фургона:

– Хвощинский, гони его!

Я перехватываю неожиданного гостя за ручьем. Ему нельзя входить в расположение лагеря. Это совсем мальчишка, на ногах сапоги, на плечах расхристанная, заплатанная телогрейка. Лошаденку свою он держит под уздцы, строжится: «Тор! Тор, твою мать!»

– Встретишь медведя, что сделаешь? – Это любопытствует появившаяся у ручья Ия.

Она знает.

– Ну, побегу, однако.

– А если медведь не захочет, чтобы ты побежал?

– Ну, все равно побегу.

Ия знает. Сплошной Бабилон.

Я выкладывался перед медлительной алтайкой в лавке древностей: давай мы купим все, а возьмем только штопор! Давай мы сожжем лавочку и спишем все на стихийное бедствие. На какое? Да хоть на землетрясение, хоть на вулканическое извержение, а хочешь, на метеорит. Или выходи за меня замуж!

Алтайка медленно улыбалась.

Она не может продать штопор.

У нее нет денег на сдачу. А Ия знала.

С неловкостью, мучительной, как зубная боль, я вспоминал вечерние рассуждения о плазмоидах. Аналоги НЛО. Изолированные вспышечные потоки солнечной плазмы. Некие космические экзотические формы с замкнутым и скрюченным магнитным полем, способные самостоятельно преодолевать чудовищные расстояния, разделяющие Солнце и Землю. Как романтично! Шелестел костер. Попискивал, возился в кустах веселый удод – полосатый, как матрос в тельняшке, хохлатый, как запорожец.

Вспышечные потоки… Замкнутые поля… А вокруг степь, ночь в звездах, зарницы над Северо-Чуйским хребтом. Вечность. И в фургонах мерцал синеватый свет – НУС работала. Она помогала Юреневу искать следы проявлений своей собственной деятельности.

А Ия знала.

Свет костра, поднебесная эйфория.

Плазмоид врывается в атмосферу Земли как метеорит.

Этакая магнитная бутылка, космический пузырь разрежения. Самая прочная часть плазмоида – носовая, говоря попросту, горлышко бутылки. Здесь магнитные силовые линии должны быть закручены так, чтобы обеспечить полное отражение зарядов плазмы. Вот деформация силовых линий там и начинается. Когда сжимание достигает критического уровня, магнитная бутыль схлопывается и происходит мгновенная рекомбинация водородной плазмы. Взрыв, затмевающий вспышкой солнце. Вот где, наверное, надо искать истинную разгадку Тунгусского феномена. Не метеорит, а именно плазмоид.

«Когда нам не мешали…»

Ночь в звездах, ветер, настоянный на чабреце, молчание высоких небес, далекие вершины, покрытые снегом.

«Когда нам не мешали…»

Я хорошо помнил последнюю ночь в нашем алтайском лагере. Первым услышал ломящихся к нам сквозь кусты людей, – кажется, Юренев. Да, он. Он же и первым вылез с фонарем из палатки:

– Хвощинский!

Я бежал вслед за ним, оскальзываясь на мокрой траве. Никогда еще посторонние не подходили так близко к нашему лагерю. Мы сперва услышали их, потом увидели – два алтайца, в сапогах, в неизменных телогрейках. Они вели за собой лошадей. Лошади испуганно шарахались от бьющего им в глаза света.

– Ну, помогай, – облегченно выдохнул пожилой алтаец, стаскивая с круглой головы шапку, заслоняясь ею от света. – Вот бабе надо рожать. Тухтур-бухтур! Помогай.

Второй для вящей убедительности хлопнул себя кнутом по голенищу.

– Нельзя сюда! – заорал Юренев. – Туда возвращайтесь! Туда!

Юренев задыхался.

– Почему нельзя? – удивился старший алтаец и почесал рукой редкую бороденку. – Почему возвращаться? Однако роженица у нас.

– Какая, к черту, роженица, с ума сошли! Нельзя сюда! – Юренев отталкивал, оттеснял алтайцев к дороге. – Туда идите! Там тракт.

Из темноты вынырнула полуодетая Ия.

– Баба, однако, – обрадовались алтайцы и потянулись к ней, волоча за собой упирающихся лошадей. – Ну, роженица у нас. Ну, совсем рожает. Дай машину, повезем роженицу в поселок.

– Нельзя! Нельзя! – отталкивал, оттеснял алтайцев Юренев, и тот, что был помоложе, рассердился.

– Помогай, однако. Машины нет, трактора нет, тухтур-бухтур, ничего нет. Как роженицу в больницу везти?

– Нет машины! – рычал, наступая на алтайцев, Юренев.

Он явно был не в себе, я смотрел на него с удивлением. Как это не дать машину роженице?

Но Юренев ревел:

– На тракт идите, на тракте много машин!

– Нельзя сюда, – подтверждала Ия. – Совсем нельзя. И нельзя на наших машинах возить людей.

– А газик? – подсказал я.

– Заткнись! – прошипел Юренев, зло отбрасывая меня к ручью. Я чуть не упал. – Заткнись! Тебя, дурака, не просят выступать.

– Там же роженица! Ты с ума сошел!

– Молчи! – Ия быстро зажала мне рот узкой ладошкой.

Она знала. Я видел испуганные расширенные зрачки Ии.

– Молчи. Прошу тебя, молчи. Машины – это не твое дело. Тут и так… Все к черту…

Испуганные, ошеломленные алтайцы все-таки отступили. Какое-то время мы слышали в ночи перестук копыт, потом перестук смолк.

Я презрительно сплюнул: ага, штопор нам нужен!

Я не мог смотреть ни на Ию, ни на Юренева. Звезды. Дивная ночь. Вечность. Плазмоиды. В ту же ночь я ушел из лагеря.

Глава XIII. Козмин Насон, покрученник

Белка цыкала за окном на ветке сосны. Я отмахнулся: вали, белка, – нет у меня ничего!

Горячий асфальт. Июль. Дымок сигареты легко выносило в окно, он тут же растворялся в душном воздухе. Эти фотографии, эти эффекты второго порядка. Как они поступают с такими штуками?

Прячут в архив?

Уничтожают?

«Не делай этого…»

Демон Сократ, когда его хозяин принимал важное решение, всегда запрещал ему поступать иначе, как он поступил. Наверное, Козмин не случайно ввел меня в систему – осторожность далеко не всегда вредна. В общем, на Козмина я не держал обиды, как, впрочем, и на Юренева. Но Ия! Туйкытуй. Сказочная рыба, красивая рыба…

Я понимал, я несправедлив к Ии, но ничего не мог с собой поделать.

Чукча Йэкунин, рвущий мясо руками, это и есть великий математик Козмин, создавший НУС, систему, которая может дать все? И что, кстати, значит это все? Что по-настоящему может НУС? Загонять людей в какое-то чужое время?

«Не делай этого… Уезжай…»

Я вспоминал. Как там сказал чукча Йэкунин?

А, да… «Что, собака настигла суслика?» Так спросил чукча Йэкунин, а сам странно смотрел при этом на Юренева. И эта внезапная вспышка: «Не сиди! Не стой! Ударю тебя!»

Туйкытуй. Сказочная рыба.

Бедный Козмин. Уехать? Остаться? Я же для них всего только часть системы, некий инструмент для достижения их целей. Вчера космические плазмоиды, сегодня чукча Йэкунин.

Не чукча, возразил я себе, Андрей Михайлович.

Но сразу лезли в голову – вязаное платье Ии, телефонные звонки, мерзкий швейцар, хор женских голосов…

Отвлекись. Не думай об этом.

Думай о Козмине!

Да, Козмин… Юренев прав, это странно: почему чукча? Если включился механизм генной памяти, то почему чукча? У Андрея Михайловича были в роду чукчи?

Екунин… Йэкунин… Близко лежит…

Впрочем, это не доказательство.

Что, кстати, говорил Юренев о ключевых фразах? Они, кажется, собираются разговорить чукчу Йэкунина? Как, интересно, видит нас чукча Йэкунин? Как он видит комнату, зелень поляны под окном. Как он видит Юренева, Ию? Как он справляется с этим двойным миром, ведь между нами почти ничего нет общего?

Большой червь живет, вспомнил я. В стране мертвых живет. Червь красного цвета, полосатый и так велик, что нападает на моржа даже, на умку даже. Когда голоден, опасен очень. На олешка нападает – душит олешка, в кольцах своих сжав. Проглатывает жертву целиком, зубов не имея. Наевшись, спит. Крепко спит. Где поел, спит. Так крепко спит, что дети мертвецов разбудить не могут, камни в него бросая.

Как там сказал Чалпанов? «Выговор не пойму какой… тундровый он оленный человек или с побережья?»

Что-то там еще было.

Ну да. Это Чалпанов потом шепнул, когда мы поднимались по лестнице. «Он не береговой чукча. И не чаучу, не оленный. Что-то в нем странное, мне понять трудно. Вот жалуется: народ у него заплоховал. Жалуется: ветры сильные, ярангу замело, в снегах свету не видно. А то взволнуется: большой огонь снова зажигать надо! Так и говорит: снова!»

Вот оно.

Большой огонь. Сполохи.

На севере говорят: уотта юкагыр убайер – юкагиры зажигают огни.


Цветная мысль: лунный снег – слежавшийся, убитый ветрами. Низкая Луна, смута ночи. Большой огонь снова зажигать надо.


«Что, собака настигла суслика?»

О чем я? Я не знал. Но уже томилось в мозгу, что-то толкалось в сознании. Козмин-Екунин – фамилия древняя. Если предки Андрея Михайловича когда-то ходили в Сибирь, где-то их путь мог пересекаться с чукчами.

Я наконец впервые набрал телефон ноль шесть, ноль шесть.

– Я слушаю вас, – тут же ответил вышколенный женский голос.

– Юренева, пожалуйста.

– Юрия Сергеевича?

– У вас есть другой?

– Нет. – Секретаршу Юренева, похоже, трудно было смутить. – Что передать Юрию Сергеевичу?

Я помедлил секунду. Странная штука мстительность. Есть в ней что-то недоброе.

– Передайте: Хвощинский ждет звонка. И срочно.

И повесил трубку. Был уверен, Юренев не позвонит. А если позвонит, то далеко не сразу. Но звонок раздался незамедлительно.

– Зачем пугаешь Валечку? – Юренев хохотнул. – Она не привыкла к такому обращению.

– Пусть привыкает.

– Ага, понял, – обрадовался Юренев. – Не тяни. У меня мало времени. Что там у тебя?

– Книга мне нужна.

– Книга? – Юренев удивился, но он умел ценить юмор.

Я слышал, как он там крикнул: «Валечка! Сделай все так, как просит Хвощинский!»

– Слушаю вас. – Валечка и виду не подала, что минуту назад уже разговаривала со мной.

Голос у нее теперь был обволакивающий, ведь я явно входил в круг интересов ее шефа, она уже любила меня. Я не мог и не хотел этого допустить:

– Записывайте.

– Записываю.

– «Русские мореходы в Ледовитом и Тихом океанах». Это сборник документов. Издание Главсевморпути, год, кажется, пятьдесят третий. Почему-то при вожде народов любили географию. Книга нужна мне срочно.

– Простите, но данная книга вне тематики нашего института, у нас вряд ли найдется такая книга.

– Меня это не интересует, – в тон ей ответил я. – В принципе, история не может быть вне тематики даже в вашем институте. Так что жду.

И повесил трубку. И заказал кофе. И стал ожидать Валечку.

Кофе принесла пожилая дежурная. Мы с ней совсем подружились. Конференция кончается, сообщила мне дежурная доверительно, скоро иностранцы пить начнут.

Я понимающе кивнул.

А книгу принесла все же не Валечка.

Книгу принесла худенькая, совсем юная лаборантка, короткостриженая, в очках, и смотрела она на меня так пугливо, что я сразу ее отпустил.

Я подержал в руке тяжелый, прекрасно изданный том.

«Все, до сих пор в России напечатанное, ощутительно дурно, недостаточно и неверно» – так в свое время сказал по поводу публикаций исторических материалов в России немец Шлецер. Хорошо, что мне не надо было отвечать на его вызывающие слова, это прекрасно сделал в свое время Ломоносов. «Из чего заключить можно, – ответил Ломоносов на слова Шлецера, – каких гнусных гадостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная к ним скотина!»

Я наугад открыл книгу.

Северо-восток России, путь к океану, полярная ночь. Некий стрелец Мишка отчитывается: «А как потянул ветер с моря, пришла стужа и обмороки великие, свету не видели и, подняв парус, побежали вверх по Енисею и бежали до Туруханского зимовья парусом, днем и ночью, две недели, а людей никаких у Енисейского устья и на Карской губе не видели».

Бородатые казаки, огненный бой, дикующие инородцы, ветер, снег, над головой сполохи. «А соболь зверок предивный и многоплодный и нигде ж на свете не родица опричь северной стране в Сибири. А красота его придет вместе с снегом и опять с снегом уйдет…»

Я вздохнул.

Я успокаивался.

Это был иной мир, я им занимался много лет.

Где-то среди этих документов следовало искать следы неизвестных мне предков Козмина-Екунина.

Я раскрыл именной указатель. Тут были десятки, сотни имен, но я знал, где искать нужное, и медленно повел пальцем по узкой колонке:

Елфимов Томил Данилов, промышленный человек.

Елчуков Степан Никитич, дьяк.

Емгунт, юкагирский князь.

Ерастов Иван Родионов (Велкой), казак, сын боярский.

Ерило Денис Васильев, казак.

Фамилии Екунина в этой колонке я не нашел и сразу почувствовал разочарование.

Впрочем, фамилия Екунина могла в свое время писаться и через Я.

Яковлев Алексей Усолец, торговый человек.

Яковлев Данила, промышленный человек.

Яковлев Иван, казак.

Яковлев Кирилл, енисейский воевода.

Яковлев Яков, промышленный человек.

Ярыжкин Петр, сын боярский.

Ячменев Иван, казак.

Сколько сапог стоптали в сибирских и в северо-восточных тундрах и на горах никому неведомые Яковлевы и Ярыжкины, пробиваясь к Великому океану – томящему, зовущему, тонущему в туманах и преданиях…

За Яковлевым Яковом, промышленным человеком, я обнаружил имя Якунина Воина, подьячего.

«См. стр. 220».

Я перелистал том.

«Наказная память якутского воеводы Ивана Акинфова козаку Федору Чюкичеву о посылке его на реку Алазею для сбора ясака и роспись служилым людям, посланным с ним вместе, а также товарам и запасам, выданным на подарки иноземцам».

Алазея. Я вздохнул.

Алазея и Чукотка – это вовсе не рядом.

«Для письма ссыльный подьячий Воин Якунин, Ивашко Ячменев, Любимка Меркурьев, Лучка Дружинин. Да ему ж, Федьке, на Алазейке реке принять служилых людей: Левку Федотова, Лаврушку Григорьева, Ивашка Перфирьева. Да ему ж, Федьке, дано ясачным юкагирем за ясак на подарки: 7 фунтов одекую синево, да в чем аманатам есть варить, котлы меди зеленой весом 6 фунтов».

И так далее. То есть ссыльный подьячий Воин Якунин не ходил на Чукотку. Если какое-то родство и связывало его с Козминым-Екуниным, мне это ничего не могло дать. Поэтому я тут же заказал телефонный разговор с Москвой. Если кто-то мне мог помочь, то прежде всего Ярцев. В. П. Ярцев, Василий П. Ярцев, как он любил расписываться, короче, Вася Ярцев, мой старый друг. Он, Вася Ярцев, вхож в любой архив, он знает родословную любой более или менее известной семьи в России.

Ожидая звонка, я раскрыл именной указатель на букве «К».

Проверка, собственно, больше формальная.

Кабалак Люмбупонюев, юкагир.

Казанец Иван Федоров, промышленный человек.

Казанец Любим, целовальник.

Кайгород Федор Иванов, казак.

Калиба, чукчанка.

Камчатый Иван, казак.

Каптаганка Огеев, якутский тойон.

Катаев Второй Федоров, сын боярский.

Не имена, а музыка ледяная северная.

Келтега Калямин, юкагир.

Кетев Леонтий, гонец.

Кобелев Родион, сын боярский.

Ковыря, юкагир.

Кожин Иван, пятидесятник.

Козинский Ефим (Еуфимий) Иванов, письменный голова.

В самом конце столбца я увидел имя, сразу остановившее мой взгляд:

Козмин Насон, покрученник.

Глава XIV. Эффекты второго порядка

– Оставь чашку в покое, дай Хвощинскому осмотреться, он не был у тебя два года.

Было странно видеть Юренева расслабленным.

В шортах и знакомой футболке, он завалился в кресло. «Оля была здесь». Потом вскочил, прошелся по комнате.

Оказывается, у Юренева появилось новое увлечение: раковины.

Семейный портрет с обнаженной женщиной в центре висел прямо надо мной на стене, сквозь раскрытую дверь я видел старинный застекленный шкаф в коридоре, оттуда Юренев время от времени приносил удивительные раковины, но меня вдруг заинтересовала небольшая черно-белая фотография, взятая в металлическую рамку.

Робкий взгляд, длиннокрылая мордочка, в огромных круглых глазах мохнатого создания растворено неземное страдание.

– Лемур?

Юренев неопределенно хмыкнул. Концом салфетки он пытался осушить лужицу пролитого на стол кофе.

– Тупайя.

Я глянул на Ию, она подтверждающе кивнула.

– Разве тупайи не вымерли?

– Вымерли. И даже давно. – Юренев неожиданно обрадовался.

– Тоже эффект второго порядка? – спросил я сухо.

Юренев кивнул. Он загадочно усмехался. Меня все больше и больше охватывало неприятное чувство зависимости.

– Зачем НУС эффекты второго порядка? Она пугает?

– Пугает? – Юренев в негодовании надул щеки. – Разве можно говорить про смерч, что, налетая на город, он кого-то собирается пугать? Или цунами.

Он тяжело вставал, разминал отсиженную ногу, хромал в коридор и появлялся с какой-нибудь раковиной в руках.

– Взгляни, Хвощинский. – Его голос становился доброжелательным, на мгновение он обо всем забывал. – Это ципрея… – Он показывал волнистую розовую раковину, похожую на полуоткрытые женские губы. – Хороша?.. А эта? – Он осторожно поднимал длинную узкую раковину, похожую на спиралью завитый гвоздь… – Редкая штучка. Это силичжария кюминчжи. Или вот. – Он восхищенно поднимал над собой красноватую раковину, похожую на половинку растрепанной хризантемы. – Спондилюс красивый! Я ни слова не придумал. Именно так она и называется!

Он ставил раковину в шкаф и возвращался.

– Видишь, как они разнообразны? Та же ципрея может быть грушевидной, пятнистой, тигровой, она умеет изумлять, Хвощинский. Но разве изумляет она осознанно?

– Где ты берешь их?

Вопрос Юреневу не понравился. Он даже моргнул, но отвечать не стал. Гнул свое:

– Природа не может действовать осознанно. Может быть, целеустремленно, но никак не осознанно.

– А разве цель не следует осознать?

– Ты осознанно тянулся к материнской груди?

Юренев не желал принимать меня всерьез.

Он явно нуждался во мне, но принимать всерьез не хотел, а я устал от его антиномий.

Ия почувствовала разлад.

Разливая кофе, она положила руку мне на плечо. Она пришла к Юреневу в вязаном платье, которое мне так нравилось, но я не был уверен, что она сделала это ради меня.

– Ты не очень подробно рассказывал мне про НУС.

Юренев выпятил губы:

– А я не собирался рассказывать. Зачем тебе это? Твое дело творить мифы. Это можно делать, не влезая в суть проблем.

Шутка Юреневу понравилась, он даже подобрел на мгновение:

– НУС – создание нашего ума, наших рук, но, право, я не смог бы объяснить тебе и двадцатой доли того, что о ней знаю. НУС охватывает определенный район, его мир для нее детерминирован способами, о которых я сейчас говорить не могу. Зная сегодняшние состояния этого мира, мы вполне можем предсказывать будущее. Короче, Козмин приручил лапласовского демона – это был, скажем так, классический период нашей работы. Я понятно объясняю? – Он фыркнул. – А сейчас мы вошли в период, скажем так, квантовый, на нас начинает работать демон Максвелла. Мало знать о катастрофе, которая может нас ждать, следует научиться на нее воздействовать. Предвидеть и воздействовать, есть разница, правда?

– Прикуривать прямо из воздуха… – пробормотал я.

Юренев снисходительно кивнул:

– У меня получилось.

– А мораль? – спросил я. – Это же насилие. Почему кто-то должен терять пальцы только потому, что у тебя не оказалось под рукой спичек?

Ия внимательно следила за нами.

Ее синие глаза оставались бесстрастными.

Почему?

Она целиком разделяла взгляды Юренева или просто не хотела ему возражать?

«Нам надо быть сильными», – вспомнил я.

– Мораль? – Юренев задумался. – Мораль определяется целью. Так было всегда.

– Мне не нравится это утверждение.

– Тебе всегда что-то не нравилось. – Юренев расправил плечи. «Оля была здесь». – Наверное, Козмин потому и включил тебя в систему. Для равновесия. – Он ухмыльнулся. – У тебя плечо оттоптано.

– Плечо не душа.

– Мы тоже не бомбу испытываем.

– Хиросима может быть тихой.

– Да? – Юренев изумленно моргнул. – Хорошо сказано. Но надеюсь, новый эксперимент нам поможет, мы вернем Козмина.

– И ты уже знаешь, как это сделать? – не поверил я.

– Посмотрим…

Юренев задумался.

– Одно ясно, Козмин чего-то недоучел. А может, наоборот, представлял всю опасность такой работы, потому и ввел некие запреты. Я их сниму. Я уже объяснял тебе: НУС – достаточно замкнутый мир. В такой системе все состояния могут бесчисленное количество раз возвращаться к исходным. Вот я и проделаю это.

Он неожиданно усмехнулся.

– В сущности, все снова сводится к старой проблеме чуда. Вот комната, – обвел он рукой. – Будем считать, что она достаточно изолирована от мира, существует сама по себе. В такой системе рано или поздно тяжелый письменный стол может сам по себе подняться к потолку, зависнуть под потолком на неопределенное время. Без всяких видимых причин, понимаешь? – Он прямо гипнотизировал меня блестящими от напряжения глазами. – Или, скажем, распустится бамбуковая лыжная палка, даст корни, листья. Разумеется, речь идет о вероятности исключительно малой, но такая вероятность, заметь, существует, она не равна нулю. Почему бы нам не повысить процент? А?

Я перехватил взгляд Ии, она смотрела на Юренева с тревогой, она явно боялась за него.

Я сказал:

– Метеоролог строит расчеты на известных ему состояниях атмосферы, кстати довольно неустойчивых. Он никогда не принимает во внимание все условия, это попросту невозможно, а потому мы никогда не имеем абсолютно точных прогнозов. Как бы ни была изолирована твоя система, выходы на мир у нее есть. Я не знаю, чего в конце концов вы добиваетесь от НУС. Может, она действительно даст вам все, сделает вас всесильными, может, она даже и на этом не остановится, хотя, убей бог, не могу представить, во что все это выльется. Но ведь может случиться и так, что вы упретесь в какое-то уже непреодолимое ограничение. Ты можешь сказать, что вы в него уже не уперлись?

Юренев быстро спросил:

– Ты боишься?

Я пожал плечами. Если я боялся, то за Козмина. Впрочем, и за себя тоже.

– Твоя нерешительность понятна, хотя и беспочвенна, – мягко вмешалась Ия.

– Почему?

– Хотя бы потому, что ты уже работаешь на НУС. – Она улыбнулась. – За эти три дня ты столкнулся со множеством вещей, которые ужаснули бы обыкновенного человека. Но ты ничуть не ужаснулся, ты даже не собираешься уезжать. А вчера ты потребовал у Валечки старую книгу. Я видела ее. По-моему, скука смертная. Но книга тебе потребовалась не просто так. Ведь не просто так? – Она смотрела на меня внимательно, она насквозь видела меня. – Это связано с Козминым? У тебя есть какой-то свой план? Расскажи нам.

Глава XIV. (Продолжение)

........ну да, чукча.

Но почему чукча? Законы крови определенны, а любая информация оставляет свой след в мире. Зачем браться за эксперименты, результаты которых могут привести бог знает к чему, – покосился я на Юренева. – Надо поднять старые документы. Если Андрей Михайлович действительно оказался в стойбище чукчей, он не мог не оставить каких-то следов, если даже и там его окружают короткостриженые ребята в кожаных кухлянках. Я уже звонил Ярцеву, он обещал помочь.

– Ярцев? Кто это?

– Архивист. Мой приятель.

Юренев нетерпеливо забарабанил толстыми пальцами по столу:

– «Ахама, хама, хама». Ярцеву надо помочь. Дай мне его телефон, я свяжу его со спецслужбами.

– Не надо, – возразил я. – Не пугай человека.

– Как хочешь. – Юренев недовольно покачал головой. – Ну, ты нашел в именном указателе некоего Насона Козмина. И что? Кто он?

– Покрученник.

– Не дури нам головы. Что за дурацкая терминология?

– Иначе, соуженник, – пояснил я не без тайного злорадства. – Промышленник, на свой страх и риск присоединяющийся к какому-нибудь отряду. Оружие у него свое и снасть своя. Но он самостоятелен, хотя и входит в отряд.

– Как ты, например, – ухмыльнулся Юренев, любуясь раковиной ципреи, оставленной на столе.

– Я уже установил, что Насон Козмин впервые появляется в отчете неизвестного Холмогорца. Они вместе ходили на Оленек.

– Холодно, холодно… – пробормотал Юренев. – Я не географ, но Оленек – это не Чукотка.

– В первой половине семнадцатого века, а если совсем точно, в тысяча шестьсот сорок восьмом году отряды Холмогорца и Дежнева, если вы помните, отправились на поиск богатой реки Погычи. Они обошли Большой каменный нос, высаживались, естественно, и на чукотском берегу. Новые походы никогда не бывают мирными. В столкновении с чукчами сам Холмогорец был ранен копьем в бедро; возможно, кто-то из отряда был убит или потерян. Насон Козмин входил в отряд Холмогорца. Мог он попасть в руки чукчей?

– Теплей, теплей… – Юренев даже надул щеки. – Представляю Андрея Михайловича… Он и в яранге бы выжил… Математику не надо каких-то особых инструментов…

И вдруг спросил, наморщив нос:

– Собственно, что это дает нам?

– Уверенность, – ответил я. – Уверенность в том, что мы правы, рассуждая так, а не иначе.

– Но этого мало, – изумленно воззрился на меня Юренев.

– Если мы будем знать, что Андрей Михайлович, подобно чукче Йэкунину, действительно находится в чужом мире, мы можем выходить на НУС. Ведь зачем-то же ей это понадобилось. Может, она предупреждает нас о чем-то? Вспомни, что делается в физике, ты же физик. Если Вселенная подчиняется вполне определенным законам, в конце концов мы можем свести все частные теории в единую полную, которая и будет описывать все во Вселенной. Понятно же, что таким образом мы подойдем вплотную к пониманию законов, которым подчиняется Вселенная. Но если это так, сама же теория должна каким-то образом воздействовать на нас, то есть определять наш же поиск. Не сочти это за дилетантство, – я обращался к Юреневу, – я могу сослаться на мнение Хокинга, по-моему, он и для тебя авторитет. Почему же теория должна заранее предопределять правильные выводы из наших наблюдений? Почему ей с тем же успехом не привести нас к неверным выводам? И почему ты думаешь, что в новом эксперименте НУС выдаст тебе то, чего хочешь ты, а не она? Тебя что, абсолютно не трогают эти ваши эффекты второго порядка?

– То есть ты хочешь сказать, – медленно заметил Юренев, – что мы должны сидеть сложа руки, пока ты там что-то будешь искать в этих своих казачьих отписках и скасках? Сколько может длиться такой поиск?

– Годы, – сказал я твердо. – Ведь я даже не знаю, что именно надо искать.

– Ну вот, – облегченно вздохнул Юренев, – а я сделаю это в считаные часы.

– Кому-то здорово достанется…

– Может быть. У нас нет другого выхода. Мы не можем держать Андрея Михайловича в яранге многие годы.

Я взглянул на Ию. Она виновато опустила глаза. Я их не убедил.

– С чего они начались, ваши эффекты? – хмуро спросил я.

Ия улыбнулась:

– Со случайностей. Возможно, что-то происходило и во время первых экспериментов, мы этого попросту не знали. Одно время нам здорово не везло, вместо определенных результатов НУС выдавала галиматью. Юренев прямо взбесился, сутками не вылазил из лаборатории, однажды утром притащился ко мне злой, голодный. «Сделай омлет…» – Ия улыбнулась. – У меня в холодильнике лежало одно-единственное яйцо. «Все равно жарь!» Не поверишь, я что-то такое чувствовала, я несла яйцо к сковороде осторожно, а оно все равно вывалилось. Прямо на пол. – Синие глаза Ии потемнели. – Я слышала, я видела, как оно шмякнулось. Всмятку! А Юренев выпучил глаза: «Назад!» Я даже взвизгнула, когда яйцо – целое! – снова оказалось в моей руке. Теперь я уже выпустила его из страха. И опять: «Назад!» – и яйцо в руке. Мы это проделали раз двадцать, до остолбенения, а потом я это яйцо все же изжарила.

Ия вспомнила и другой случай.

Они возвращались в Городок. Машину вел Юренев. Он никогда не был хорошим водителем, а тут самое что ни на есть паскудное сентябрьское утро с моросящим дождем, а над железнодорожным переездом густой туман, фонарей не видно. Какая-то машина в кювете, того смотри сам там окажешься. Ну хоть бы на минуту окошечко! Это Юренев выругался. И тут же обозначилось в тумане какое-то смутное шевеление. Шум какой-то, вихревой толчок. В течение трех минут машина шла в центре вихря, прорвавшего туман до небес. Можно представить: сырой переезд, уходящий в туман поезд и солнце, брызжущее на оторопевшую дежурную у шлагбаума!

– Вот тогда мы и взялись за эти загадки. Андрей Михайлович завел особую тетрадь, куда мы стали вносить подробные описания всех необычных событий, случившихся в районе Городка. Был такой клоун-канатоходец Бим, очень известная среди детворы личность. Творил чудеса. Плясал на канате, делал стойку, вертелся как белка – без страховки, на любой высоте. И вдруг что-то случилось с ним прямо на представлении. – Ия с отвращением передернула плечами, обтянутыми вязаным платьем. – Нет, он не сорвался с каната, он просто повис на нем. Он орал на весь зал, он был полон ужаса и перепугал и детей, и взрослых. Естественно, карьера его на этом закончилась. И если бы только это… – Ия вздохнула. – Был период, когда мы спокойно предугадывали события. Лаборатория провидцев. Тот выигрывает в лотерее, этот находит тугой кошелек. Мелочи, но эффектные. Обком додумался использовать нас в своих целях, но это, к счастью, не затянулось. Предсказать неприятности мы могли, повлиять на них было невозможно. На нас махнули рукой. И зря. Потому что как раз к тому времени мы научились и воздействовать на события. Но одновременно пошли странные вещи. Помнишь Леньку Кротова? Осенью в Тюмени, где уже шел снег, он схватил тяжелейшую форму тропической лихорадки. Или вдруг дед один стал получать письма десятками, как бы от родственников. – Ия явно что-то недоговаривала. – Мы проанализировали все факты, ставшие нам известными. Получилось так: любое наше воздействие на события вызывает некий обратный эффект.

Ию прервал Юренев. Он неожиданно приподнялся и хрюкнул, как сарлык, есть на Алтае такие животные, помесь быка и яка. Даже с бородой, кстати. Юренев нас не видел, что-то там такое пришло ему в голову, он даже глаза закрыл, отыскивая на ощупь карандаш.

– Не мешай ему, – шепнула Ия.

– Чем я ему мешаю?

Юреневу действительно ничто не могло помешать, он быстро писал что-то в блокноте, снятом с полки.

Я мрачно заметил:

– И ничем нельзя оградить себя от этих эффектов? Скажем, фотографии… – Я вспомнил лежащего на лестничной площадке Юренева, и Ия, кажется, меня поняла. – Нельзя же просто ждать.

Я осмотрелся. Конечно, все это я уже видел на той странной фотографии – семейный портрет с обнаженной женщиной в центре, зеленое кресло старинного рытого бархата, книжные стеллажи.

– Можно, – ответила Ия. – Если знаешь конкретно обстановку предстоящего события, обстановку следует изменить.

– Как?

– Ну, скажем, переставить мебель. – Ия явно думала сейчас все о тех же фотографиях, побывавших у Славки. – Убрать, вынести из квартиры некоторые предметы.

– Шарф, к примеру…

– Шарф, к примеру, – кивнула она.

И вдруг спросила у Юренева:

– У тебя есть красный шарф?

Юренев, не отрываясь от записей, отрицательно покачал головой.

– И этого достаточно?

– Вполне.

– Но если это так, – я не мог понять, – если все так просто, то что вас, в сущности, пугает?

– Мы не обо всем узнаём вовремя.

Ия улыбнулась, но я бы не назвал ее улыбку веселой.

– Скажем, эти фотографии не обязательно могли попасть в твои руки.

Глава XV. Сквозь века

Двое суток я был предоставлен самому себе.

Тревогой были наполнены эти сутки. Я боялся спать и почти все свободное время проводил в Доме ученых или в коттедже Козмина-Екунина. Как-то само собой случилось знакомство с Роджером Гомесом («Знаем теперь, какая там мафия!»), колумбийцем. Держался он непринужденно, с достоинством посматривал по сторонам красивыми карими глазами, хорошо говорил по-русски и всегда был не прочь подшутить над окружающими. Чаще всего объектом его шуток становились голландец Ван Арль и некий Нильсен, скандинав по происхождению и бразилец по гражданству. Обычно я с ними обедал. С невероятным упорством Нильсен все разговоры сводил к институту Юренева (никто не говорил – к институту Козмина-Екунина). Похоже, доклад, прочитанный доктором Юреневым на международном симпозиуме, что-то стронул в мозгу Нильсена. Роджер Гомес этим беззастенчиво пользовался. Подмигнув тучному Ван Арлю и мне, он утверждал: этот русский доктор Юренев умеет вызывать северные сияния.

– Северные сияния? – Белобрысый, но дочерна загорелый Нильсен щелкал костлявыми пальцами. – Я верю. Я заинтригован.

– Представляете, Нильсен, – заводился Роджер Гомес, сияя великолепной улыбкой. – Вы и Ван Арль, – он подмигивал тучному голландцу, – вы плывете на собственной яхте по Ориноко…

– Я небогатый человек, – честно предупреждал Нильсен. – У меня нет собственной яхты.

– Ну, на яхте Ван Арля. Это все равно.

Ван Арль добродушно улыбался. Похоже, он мог иметь собственную яхту.

Откуда-то со стороны выдвигался острый профиль австрийца – доктора Бодо Иллгмара. С сонным любопытством он прислушивался и моргал короткими светлыми веками.

– Так вот, Нильсен, вы плывете на собственной яхте Ван Арля по Ориноко…

– Ориноко это в Венесуэле, – возражал бывший скандинав.

– Ну, хорошо. – Гомес начинал терять терпение. – Вы плывете по Амазонке на собственной яхте Ван Арля…

– Вы своим ходом пересекли Атлантику? – вмешивался ничего не понявший в нашей беседе доктор Бодо Иллгмар. – Это нелегкое дело. Снимаю шляпу.

Мы смеялись. Гомес громче всех. Ему многое прощалось: он считался лучшим другом доктора Юренева.

Потом в гостиницу позвонил Ярцев.

Тихий, незаметный человек, он и говорил тихо, не торопясь. Козмины-Екунины древний род. Не очень богатый, не очень известный, но древний.

– И интересный, – несколько занудливо убеждал меня Ярцев. – Вот сам смотри. Отец Андрея Михайловича служил в штабе адмирала Колчака. Как ни странно, не ушел в эмиграцию и дожил до тридцать седьмого. Один из предков, Николай Николаевич, дед, участвовал в кампании против персов и турок, усмирял Польшу, был лично отмечен императором Николаем Первым. Судя по всему, отличался резко выраженной верноподданностью. Когда англичане взяли Бомарзунд, Аландские острова, вышли в Белое море, на Дунай и Камчатку, подвергли бомбардировке Одессу, высадились в Крыму и разбили русскую армию под Альмой, престарелый Николай Николаевич Козмин-Екунин покончил с собой выстрелом из пистолета в сердце. Ну, что еще? – бубнил в трубку добросовестный Ярцев. – Козмин-Екунин Алексей Николаевич упоминается в тетрадях Василия Львовича Пушкина. Алексей Николаевич был масоном, но большой патриот. Один из тех, кто к императору Александру Первому писал в стихах: «Разгонишь ты невежеств мраки, исчезнут вредные призраки учений ложных и сует. Олтарь ты истине поставишь, научишь россов и прославишь, прольешь на них любовь и свет».

– Хорошо, – поторопил я. – «Призра́ки» – это хорошо. Давай дальше.

– Интересна судьба Алексея Алексеевича, он из прямой ветви Козминых-Екуниных. Выдвинулся при Павле, при нем и унижен.

Я возмутился:

– Копай глубже!

– Ну так вот, Насон Козмин, спутник Холмогорца, тоже из прямых предков Алексея Михайловича. Ты, наверное, не знаешь, Андрей Михайлович сам об этом писал. Есть его записи к юбилею академии. «Горжусь предками, первыми русскими, ступившими на берега Тихого океана». Узнаёшь стиль? Андрей Михайлович был иногда подвержен торжественности. Но фраза не из пустых, не общая. Имеется в виду и Насон Козмин, пропавший в свое время вместе с Холмогорцем во время бури, а может, еще раньше погибший в стычках с чукчами…

Ярцев, посмущавшись, перешел на мой роман.

Ты не терзайся, сказал он, эти «историки» тебе не указ. Ярцев имел в виду рецензии неких М. и К., появившиеся в «Литературной России». Всей правды не знает никто, но ты к правде ближе многих. Главное, на что в своих рецензиях обращали внимание М. и К., – роман Хвощинского жесток. Всем известная гуманность русских землепроходцев ставится Хвощинским под вопрос. Как так можно? Да так! М. и К. не изучали казацких отписок, не рылись в казенных архивах, они привыкли к официальным отпискам.

Я усмехнулся. Ну да, теория всеобщего братания!

Это мы проходили, как же. «Было нас семнадцать человек, и пошли мы по реке и нашли иноземцев, ладных и оружных, и у них сделан острожек, и бились мы с ними до вечера, и Бог нам помог, мы тех людей побили до смерти и острожек у них сожгли».

Всеобщее братание.

«И они, Анаули, стали с нами драца, и как нам Бог помог взять первую юрту и на острожек взошли, и мы с ними бились на острожке ручным боем, друга за друга имаяся руками, и у них, Анаулей, на острожке норовлено готовый бой, колье и топоры сажены на долгие деревья».

«И на том приступе топором и кольем изранили в голову и в руку Пашко, немочен был всю зиму, да Артюшку Солдатика ранили из лука в лоб, да Фомку Семенова, да Тишку Семенова на съемном бою изранили кольем, и Бог нам помог тот их острожек взять и их, Анаулей, смирить ратным боем».

Бог судья рецензентам.

Я отчетливо видел угрюмые скосы Большого каменного носа.

Ледяная волна раскачивала деревянные кочи. Крепко сшитые ивовым корнем, залитые по швам смолой-живицей, они медленно шли к берегу. Вдруг проступали из редкого тумана очертания яранг, на берег выбегали чукчи. Опирались на копья, пытливо всматривались в таньга, в русских. «Очень боялись, потому как у русских страшный вид, усы у них торчат, как у моржей. Наконечники их копий длиной в локоть и такие блестящие, что затемняли солнце. Вся одежда железная. Как злые олени, рыли землю концами копий, вызывая на борьбу». Я невольно представлял себе Андрея Михайловича – в меховой кухлянке, в шапке, с копьем в руке.

Нет, не Андрея Михайловича, а Насона Козмина.

В их жилах текла одна кровь.

Глава XVI. Большой огонь

А тени ползли по пологу палатки, их сопровождала чужая птичья, отдающая металлом речь, тени сливались в странную вязь, рисовали странно знакомое лицо, и боль росла, разрывая сердце, раскалывая мир. Только телефонный звонок вырвал меня из умирания.

Я не брал трубку.

Сдерживая стон, брел в ванную.

Уехать? Но смысл? Забудется ли Козмин, смогу ли я, как прежде, сидеть над рукописями, не вспоминая, совсем изгнав из памяти чукчу Йэкунина?

Сам чукча Йэкунин, несомненно, скучал жизнью. Ничто не задевало его за живое.

Я приходил в коттедж, короткостриженые ребята в кожаных куртках не замечали меня. Я раскланивался с Чалпановым и с медсестрой, устраивался перед Йэкуниным на маленьком стульчике. Как, в каком виде воспринимал он меня, не берусь судить. Может, считал соплеменником. Иначе, к чему делиться тем, что понятно лишь в той, веками отделенной от меня жизни?

– Гук! – встряхивался чукча Йэкунин. – Турайылкэт-гэк. Спал долго.

Чалпанов был весь в сомнениях: выговор Йэкунина его смущал.

Но зато чукча Йэкунин действительно выделял меня среди многих. Тянулся, разводил руки, впадал в болтливость. Несомненно, не считал меня чужим. Гыт тэнтумги-гыт. Ты хороший товарищ. Кивал мне, грел руки над черной сковородой. Снега метут, льды стоят. Ты хороший товарищ.

– Рактынаге? – спрашивал. – Зачем пришел?

Я мог что-то объяснять, чукча Йэкунин меня не слышал, он слышал что-то свое. Но обращался ко мне.

– Как звать тебя? – спрашивал я, простые вопросы иногда до него доходили.

Дивился:

– Как звать? Однако, как прежде, Йэкунин.

И жаловался, вдруг ощущая дряхлость:

– Нэрмэй-гым, гым гит. Вот, сильным был…

Я кивал. Я давал ему выговориться.

Чалпанов от камина монотонно вел перевод.

– Как стойбище зовется твое?

– Нунэмын…

Чалпанов переводил:

– Конец суши…

– Там совсем конец суши? Там льды, вода? Там каменный нос, совсем большая вода, камни?

Чукча Йэкунин щурился, гонял по круглым щечкам морщины. Совсем конец суши. Большая вода. Вот ровдужный парус встал. Коричневое пятно в тумане.

– Ты носил все железное? Ты с моря пришел?

Чукча Йэкунин кивал. Но это не было ответом. Он не слышал таких вопросов. Он впадал в старческую спесь. Вот чукчи – настоящие люди. Другие – иноязычные, а чукчи – настоящие люди. Вот таньги есть (он говорил о своем, это нельзя было считать ответом). Вот как голодные чайки есть, никогда не бывают сытыми. А чукчи – настоящие люди. У них еда сама на ногах ходит, отъедается на жирном ягеле, сама растет, пока чукчи спят.

– Под парусом ты пришел? Под ровдужным парусом пришел? Ты жить стал в яранге? Один? Кто-то был с тобой?

Морщины бегали по щечкам чукчи Йэкунина. Он щурился.

Таньги копье несут, таньги огнивный лук несут. Чукчам зачем такое?

Это тоже не было ответом.

– Ты хорошо жил? Ты плохо жил?

– Гук, – отвечал старик. – Ам уйнэ. Гэвьи-лин.

Всяко жил. Плохо жил тоже. Случалось, чукча Йэкунин впадал в чудовищную болтливость. В такую, что терял всякое сходство с Андреем Михайловичем. Бил себя в грудь: он большой охотник. Намекал: в большой путь ходил. Лукавил: тывинв экваэт-гэк, в тайный путь ходил. Совсем в тайный.

Чалпанов подтверждал: один, похоже, ходил куда-то, от других втайне.

– Охотился? Человека искал?

Чукча Йэкунин щурился, его лицо становилось совсем плоским. Он себя невидимым сделал, совсем невидимым себя сделал. Жалгыл выгвы камчечата, совсем невидимым себя сделал. Камни с обрывов рушиться будут, никто его не увидит. Так укрыться умеет. На голом берегу укрыться умеет.

– К огнивным таньгам ходил?

Чукча Йэкунин уклончиво опускал глаза. Чукчи – настоящие люди. Нехорошо лишнее болтать. Болтливых людей келе не любят. Плохие духи приходят к болтливым людям, тайно приходят, сильным огнем палят болтливым язык.

Это было как в моих снах. Там тени, неразгаданные, смутные. А здесь намеки, столь же неясные, тревожащие. Чукча Йэкунин жадно хватал черное мясо из сковороды, размазывал жир по куртке. Чукча Йэкунин хвастливо, но и лукаво тянул, намекал на тайное: майны неийолгычгын тытэйкыркын. Намекал: большой огонь снова зажигать надо.

– Это юкагирский огонь? В полнеба огонь? В небе ночной огонь?

Чукча Йэкунин лукаво щурился. Он не видел солнца за раскрытыми окнами, не узнавал знакомой гостиной. Он не тянулся к камину, предпочитал греть руки над чугунной сковородой. Короткостриженые ребята в кожаных куртках не привлекали его внимания, как не привлекали его внимания ни так называемая медсестра, ни тихий переводчик Чалпанов. Ему было абсолютно все равно, что его окружает. Он жил в своем мире, мы ничем не могли поколебать этот мир.

Я умолкал. Я подолгу смотрел на чукчу Йэкунина.

Если даже это и был Андрей Михайлович, я ничем пока не мог ему помочь.

А он ничем не мог помочь Юреневу и Ии, хотя, бывало, ласково вспоминал: Туйкытуй где? сказочная рыба где? красивая рыба где?

Впрочем, не ждал ответов.

Глава XVII. «Ты с нами…»

Они пришли неожиданно – Юренев и Ия. Похоже, Юренев не спал всю ночь, глаза у него были красные, вид помятый. Ия рядом с ним смотрелась девчонкой.

И в который раз я этому поразился. Неужели Ия что-то взяла для себя у вечности?

– Ну? – спросил Юренев, выпячивая толстые губы.

– Ты о Козмине?

– И о нем тоже.

– Связь прослеживается. Один из предков Андрея Михайловича действительно побывал на Чукотке, обошел с Холмогорцем и Дежневым Большой каменный нос.

– «Нос»! – фыркнул Юренев пренебрежительно. – Слова в простоте не скажешь! И ничего ты, Хвощинский, не вытянешь из старика. Я с ним огненную воду пил и то ничего не вытянул.

– Огненную воду?

Я опять почувствовал ненависть к этому мощному, пышущему здоровьем человеку.

– А что еще? Не воду же. Мне нужны ответы. Мне нужен Козмин, а не чукча Йэкунин. Зачем мне этот болтун? Вот, говорит, напложу сыновей, вот, говорит, насильников напложу. Соседей побьют, возьмут олешков. Нет, – покачал он головой, – заходить надо с другого конца.

– Что ты задумал?

Он размышлял, внимательно, не без удивления разглядывая меня, наконец высказался:

– Ты всегда боялся будущего. Не злись, ты неосознанно боялся. Кто в этом признается? «Вот разберемся с прошлым», – передразнил он меня, очень похоже, кстати. – А разбираться следует с будущим.

– Оно и видно. Андрей Михайлович как раз вкушает сейчас от вашего будущего.

– А почему нет? – Юренева не тронул мой сарказм. – С чего ты взял, что этот неопрятный старик, хвастающий насильниками, и есть Козмин-Екунин.

– А ты так не считаешь?

– Сейчас – нет, – отрубил Юренев, и я понял: он действительно принял какое-то очень важное и, видимо, окончательное решение.

– Не делай этого, – сказал я. – Мало тебе предупреждений? Хотя бы фотографии.

– Мы приняли меры, – спокойно вмешалась Ия.

– Какие? – не выдержал я. – Мебель вынесли?

– Ну, почему? Не только. Выкинули шкаф, сняли с гвоздя семейный портрет. К вечеру освободятся ребята, передвинут еще какую-нибудь мебель, если это понадобится. Кстати, оставь Паршину ключ, – предупредила она Юренева. И кивнула. – Ты не против, если мы проведем день вместе?

– Что вы задумали?

– Повторить эксперимент Андрея Михайловича, – снисходительно объяснил Юренев. – По сохранившимся обрывкам записей все-таки можно установить примерный ход. Конечно, весьма примерный. Но если все пройдет, как мы задумали, Козмин уже сегодня будет с нами.

– А если…

Ия глянула на меня с укором и постучала пальцем по деревянному косяку.

Юренев хмыкнул, но тоже прикоснулся к дереву:

– Никаких «если». За будущее надо платить.

– Чем? – спросил я, не спуская с него глаз. – Чужими пальцами? Чужими судьбами?

– У тебя есть свой вариант? – лениво спросил Юренев.

– Есть, – упрямо ответил я. – Но он требует терпения.

– Говори.

– Есть архивы. – Честно говоря, я не был готов к обстоятельному разговору. – Ты сам утверждал, что информация никогда не теряется в этом мире полностью. Если Андрей Михайлович впрямь попал в чукотское стойбище, он найдет способ дать о себе знать. Не знаю как. Может, несвоевременное слово в казачьей отписке, как знак на скале, понятный только нам, намек на невозможное. Не знаю. Что-то должно быть. Есть томские, якутские, другие архивы. Есть архив Сибирского приказа. Если знать, что ищешь, можно найти.

– Сколько времени тебе понадобится?

По-моему, Юренев уже спрашивал меня об этом.

– Не знаю. Год, два.

– Вот видишь, – спокойно сказал Юренев, – а мы это сделаем за несколько часов. Да и сам подумай: как ты отыщешь след? След, если он и был, мог затеряться. Его сгрызли мыши, пожрала плесень, сожгли пьяные дьяки. Ты можешь не опознать след, пройти мимо него. Мало ли сумасшедших умирало в старых чукотских стойбищах? Андрей Михайлович вообще мог не оставить никаких знаков, он мог попросту не осознать своей новой жизни, как не осознает ее чукча Йэкунин. Нет, Митя, – он впервые назвал меня по имени, – Андрею Михайловичу может помочь только НУС. Только она. Что же касается побочных эффектов… Да, ты прав, их появление вполне реально…

И быстро спросил:

– Ты боишься?

Я покраснел:

– Я уже говорил. Не за себя.

Юренев полез в карман пиджака и выложил на стол два авиабилета:

– На Москву сегодня два рейса, на утренний ты опоздал. Один через два часа, другой через шесть. Можешь лететь любым, ты успеваешь выбраться из зоны действия НУС. Может быть, впрямь так будет лучше.

– А вы?

Ия улыбнулась, Юренев стоял молча.

– Я остаюсь, – сказал я угрюмо.

– Я знал. – Юренев так же спокойно спрятал билеты. – Одна морока с тобой. Но ты с нами. Это обнадеживает.

И он хохотнул привычно, низко. И моргнул изумленно, как выброшенный из потемок на свет филин.

Глава XVIII. Облачко в небе

– Мы сняли номер в гостинице. Рядом с твоим. Прямо из лаборатории Юренев приедет к нам.

– К нам. Странно звучит. Почему ты одна?

Ия поняла мой вопрос и невольно пожала плечами:

– У меня тоже есть особенности. Я могу не спать. Совсем не спать. Понимаешь? У меня свой образ жизни. Боюсь, некоторые мои особенности способны отпугнуть любого нормального человека. Кому нужна женщина, непохожая на других?

– Единственная женщина всегда ни на кого не похожа.

– Долго ли?

Я промолчал.

– Эта НУС, как она выглядит?

Ия улыбнулась:

– Ты был бы разочарован. Анфилада тесных комнат, набитых электроникой. Поцелуй меня.

Мы сидели на склоне оврага.

Солнце ярко высвечивало белизну берез и чернь черемух.

– Взгляни, – сказала Ия, закидывая руки за голову. – Взгляни, какое неприятное облачко. Оно похоже на закрученную спираль. Правда?

Я поднял голову.

Облачко в небе выглядело необычно, но оно не показалось мне отталкивающим.

– В Шамбале люди бессмертны, – негромко сказала Ия. – Они умирают, когда покидают Шамбалу.

– К чему ты это?

– Не знаю…

– Хочешь, уйдем? – спросил я. – Не обязательно валяться именно здесь.

– Мы не валяемся, – задумчиво улыбнулась Ия, жуя травинку. – А если валяемся, то все равно лучше валяться здесь. Так мы меньше мешаем НУС, ведь она нас всех чувствует. Так мы меньше мешаем Юреневу.

Я кивнул. Она сказала «Юреневу», и в голосе ее проскользнуло восхищение.

– У него тоже свой образ жизни?

– Как странно ты спрашиваешь. Он, конечно, не такой, как мы. Он даже не такой, как я. Он зашел дальше. Он зашел очень далеко.

– В чем?

Ия не ответила.

Потом засмеялась:

– А знаешь, я ведь подержала того козла за бороду.

– Какого козла?

– Не помнишь? Ну, там, перед лавкой, в Кош-Агаче. У него были совершенно ледяные глаза. Он всегда был готов наподдать мне под зад, ему смертельно не нравились мои желтые шорты. Я его боялась, всегда пряталась за тебя, а ты дразнил: подержи его за бороду! Когда ты сбежал, я ездила в Кош-Агач одна и однажды сделала это. Козел появился прямо у крылечка лавки и готовился напасть на меня. Я даже не знаю, как это у меня получилось. Я просто подошла и ухватила козла за бороду.

– А он?

– Он обалдел. Он застыл. Он даже перестал жевать. А глаза у него оказались не ледяные, а просто мутные, старческие. Я держала его за бороду и помирала от страха, а он вдруг двинул челюстями и принялся мирно жевать. Он смирился, признал свое поражение. Понимаешь? Тогда я стала пятиться от него, а он не стал даже смотреть на меня. Опустил виновато голову и жевал, жевал… Почему мы всего боимся? – спросила вдруг Ия. – Почему ты всего боишься? Ты же не такой, как другие, а все равно всего боишься. Ты начинаешь книгу, пишешь пять-шесть страниц и начинаешь бояться, что не закончишь ее. Ты еще не переспал со мной, а уже боишься, что этого никогда не случится… – Она незнакомо, холодно улыбнулась. – Юренев прав. Твое плечо оттоптано демоном Сократа. Ты раб сомнений. Стряхни с плеча демона. Вообще, с чего ты взял, что именно этот демон главное существо?

– Это не я. Это вы придумали.

– Не обижайся. – Она погладила мою руку. – Кому мне и говорить, как не тебе. Мы все отмечены по-своему: ты снами, убивающими тебя, я – отсутствием снов, Юренев…

– Ну, – сказал я. – Продолжай.

– Не хочу.

Она даже отодвинулась.

Какие нежные листочки, подумал я, глядя на распластавшуюся надо мной березу. Как много пятен светлых и темных. Мечта пуантилиста.

И – облачко в небе.

Оно и мне показалось тревожным.

Темный, даже сизый клок, завитый спиралью. Не бывает таких облачек.

На него совсем не хотелось смотреть, но и не смотреть было трудно.

– Ты несвободен, – негромко сказала Ия, нежно гладя мне руку.

– А вы?

Она подумала и ответила:

– Мы на пороге.

– Возможность прикурить, не имея спичек? Показать вовремя фокус с исчезающей из кармана копейкой? – Я опять не смог удержаться от сарказма.

– Это низший уровень. – Она опять взглянула на меня с незнакомой холодной улыбкой. – Ты тоже через это пройдешь. Может, даже ты уже умеешь все это.

Я ждал, думая, что она объяснит сказанное, но она усмехнулась:

– Ты здорово нам помешал на Алтае. Мы могли находиться сейчас совсем на иной ступени. Ту роженицу все равно увезли, рядом тракт. Нельзя потакать традиционной национальной лени. После твоего бегства все пошло к черту.

– Новое человечество? – усмехнулся я. Ия меня не убедила. – Вы хотите создать новых людей?

Ия не ответила.

Она смотрела в небо:

– Не нравится мне это облачко…

Я поднял голову.

Сизое, налитое изнутри чернью, облачко теперь походило на короткую жирную запятую. В любую минуту оно могло взорваться неожиданным дождем, градом, молнией.

– Не смотри на него. – Я обнял Ию.

– Подожди. – Она сняла с плеч мои руки. – После твоего бегства все пошло к черту.

– В чем это выразилось?

– На Алтае?

– Ну да. Мы все время говорим об Алтае.

– Да, да… В чем?.. – Она задумчиво улыбнулась. Теперь уже обыкновенно, без холодка. – Сперва запили все три шофера. По-черному, безобразно и беспробудно. Они лезли в драку, требовали от Юренева проигранные ими пятаки, помнишь, они часто играли в чику. Это входило в эксперимент. Они тайком убегали в поселок, пытались приводить каких-то баб. Потом на лагерь обрушилась туча ворон. Их были сотни, они заглушали любой звук, они тащили все, что можно было утащить. Потом приехали какие-то геофизики. Юренев говорил, вы встречали их на горной террасе, в одной из зон, определенных действием НУС. Геофизики были прямо не в себе. Они утверждали, что из подобранных тобой и Юреневым рюкзаков пропали какие-то очень секретные топографические карты и документы. И деньги. Довольно большие деньги. Чушь собачья! – Она неожиданно рассмеялась. – Кое-что, правда, утешало. Помнишь алтайку, у которой ты торговал штопор? Ты считал ее символом постоянства и вечности. Так вот, этот символ, как и предсказывал Юренев, резво сбежал из Кош-Агача в тот же год с каким-то заезжим ревизором.

– А штопор?

– Как раз в ту осень подняли цены на металл и дерево.

– Вот видишь… – неопределенно протянул я.

– А ты боишься, – так же неопределенно протянула Ия. – Даже бывших любовниц боишься. Их уже нет, они давно рассеяны по свету, а ты до сих пор боишься их голосов.

– Оставь.

– Да, оставим это. – Ия протянула руку. – Помоги мне встать.

– Куда теперь?

– В Дом ученых. Я не обедала.

– А Юренев? Мы не помешаем ему?

Она минуту смотрела на меня чуть ли не презрительно, потом вздохнула:

– Уже не помешаем. Он уже запустил НУС.

Глава XIX. Дом ученых

В Доме ученых царило оживление. Международный симпозиум по информационным системам закончился, сибиряки и киевляне, москвичи, питерцы, иностранцы – все смешались. Это был не банкет, скорее товарищеский ужин. Многие улетали уже сегодня, шло активное братание.

Из крайней кабины нам помахал рукой тучный Ван Арль.

– Подойдем?

– Черные шаманы. Инфернальный мирок. – Ия осмотрелась. – Но нельзя не подойти, все другие места заняты. – Ей явно было скучно. – Я знаю все, что они могут сказать.

За столиком Ван Арля сидел доктор Бодо Иллгмар, прилично, кстати, поддавший.

«Он похож на того алтайского козла, – негромко шепнула Ия. Она могла бы говорить вслух, так галдели в зале, но почему-то предпочитала шептать. – Тоже весь в плесени. Терпеть его не могу».

«У того только рога были заплесневелыми», – вступился я за козла.

«А этот заплесневел весь – от рогов до копыт».

«Подержи его за бороду», – шепнул я и испугался. Ия вполне была способна на такое.

Почувствовав мой испуг, Ия улыбнулась:

– Можно к вам, господин Иллгмар?

– О! – Доктор Бодо Иллгмар смешно потряс козлиной неопрятной бородой. Его бледные руки, выложенные на столик, были разрисованы бледными прихотливыми бесформенными пятнами экземы. Он даже привстал. – Мы ценим внимание.

Ия шепнула мне: «Он ненавидит оперу». Почему-то ей было смешно, она даже подмигнула Ван Арлю, и тучный голландец расцвел. Впрочем, голландца все время отвлекали киевляне из соседней кабины.

«Австриец почти в кондиции, – шепнула Ия. – Скоро он нам споет».

«Он же не любит оперу?»

«Человек соткан из противоречий».

Ия снова подмигнула Ван Арлю:

– А Роджер Гомес? Почему он не с вами? Я привыкла видеть всех в общей компании.

Ответил Ван Арль, поскольку доктор Бодо Иллгмар, активно выразив благодарность за наше внимание, внезапно впал в мрачность.

– Роджер Гомес – личный друг доктора Юренева, – разъяснил нам Ван Арль. – Доктор Юренев после своего блистательного доклада не появлялся на симпозиуме и даже не освятил своим присутствием его закрытие. Это огорчило всех. Роджер Гомес, как личный друг, отправился разыскивать доктора Юренева. Он уже бывал у доктора Юренева, у него с собой хороший ямайский ром. Он хочет преподнести доктору Юреневу презент.

Я обеспокоенно взглянул на Ию.

– Вот и хорошо, – улыбнулась она. – В квартире доктора Юренева сейчас должны переставлять мебель, так что дело Роджеру найдется. Он спортивный мужчина.

– Они же напьются, – пробормотал я, глядя на Ию.

– Роджеру еще надо разыскать его.

– Бедный Роджер.

– Не жалей. Он не так беден, как тебе кажется.

Мы помолчали. Доктор Бодо Иллгмар неожиданно звучно прочистил горло. Ван Арля вновь отвлекли киевляне. Ия шепнула: «Это даже хорошо, если Гомес разыщет Юренева. – Ия смешно свела брови. – Юренев здорово устает, ему надо встряхнуться. Знаешь, одно время сразу после экспериментов Юренев брал такси и уезжал на железнодорожный вокзал».

«Подрабатывал?» – хмыкнул я.

«Оставь. Ему никогда не надо было подрабатывать. Думаю, он ездил на вокзал для того, чтобы напоминать себе о людях. Мне кажется, Юренева мучило чувство вины».

«Вины?»

Ия отвела глаза: «Потом это кончилось. Он подрался с цыганами. Никогда не говорил, что он там не поделил с этими цыганами, но с тех пор перестал убегать от нас».

Ваша свобода не столь уж благостна, подумал я.

Доктор Бодо Иллгмар, отхлебнув из фужера, вдруг встал во весь рост и, раздув грудь, взял первую ноту.

Зал загудел и замер.

Сухой, тощий Иллгмар странным образом оказался преисполненным истинной страсти. Он похотливо поглядывал на Ию и пел.

И пел очень неплохо.

Но Ия шепнула: «Какая тоска».

«О чем ты?»

«Разве ты не видишь? Мы в пещерах. Мы ничего не можем. И по слабости своей считаем все это жизнью».

«А какой она должна быть? Мы же всегда живем только в сегодня».

«А нужно жить в завтра! В завтра!»

«Не вздумай заплакать, – шепнул я. – Говори что хочешь, пей, даже напейся, только не вздумай заплакать. А лучше объясни, как все это у вас получается. Как можно прикурить прямо из воздуха? Ты тоже умеешь?»

«Так, кое-что, – неохотно ответила Ия, успокаиваясь. – Ты сам этому научишься. Тебе от этого не уйти».

Она напряглась, и наполовину опустошенный фужер доктора Бодо Иллгмара вдруг сам по себе развалился на две части.

Доктор Бодо Иллгмар оборвал пение и сказал по-русски:

– Какая неловкость.

Зал загудел с еще большей силой.

Доктор Бодо Иллгмар вновь впал в мрачность.

Ван Арль живо беседовал сквозь решетку, разделяющую кабины, с киевлянами.

Ия взяла меня за руку. Она хотела выговориться. У Юренева, понял я, все началось в вагоне поезда Бийск – Томск. Юренев возвращался с Алтая злой, стояла непроглядная ночь, залитая тусклым осенним дождем. При сумрачном свете он слышал за стеной купе женский плач, вопли ребенка и мужской голос, кроющий все матом.

Безнадежность.

Юренев лежал на верхней полке и пытался понять, как мы доходим до этого. Он чуть с ума не сошел, пытаясь понять, что мешает нам быть людьми.

Грязь – наконец понял он. Человек полон грязи, он не может не запачкаться среди подобных себе, а запачкавшись, чаще всего сразу сдается. Было бы славно научиться прочищать людям мозги. Прочищать в буквальном смысле. Вымывать из человека зависть, злобу, низость, униженность. Юренев страстно желал, чтобы алкаш за стеной купе заткнулся, чтобы алкаш за стеной купе раз и навсегда забыл всю гнусь, подцепленную им еще в детстве.

Юренев так желал этого, что не сразу понял: за стеной тихо.

Уснул ребенок, замолчали мужчина и женщина. Юренев тоже уснул.

Утром, уже в городе, он специально задержался на перроне. Он хотел увидеть своих ночных попутчиков. И не ошибся. На перрон вышла маленькая замученная женщина. Она вынесла на руках плачущего ребенка и две вместе связанные сумки. А потом Юренев увидел мужа – плюгавого, растрепанного. Этот муж все время оглядывался, в его бегающих глазах застыла растерянность, будто он и впрямь что-то забыл в вагоне, потерял, будто его впрямь ограбили.

– Ты думаешь, этого достаточно?

Ия усмехнулась и шепнула: «Я бы с удовольствием прочистила мозги доктору Бодо Иллгмару. Он улыбается, он любезен даже в своей мрачности, но я-то знаю, что бы он делал со мной, окажись я с ним в одной постели».

«А как быть с моими мозгами?»

Ия улыбнулась: «Они тоже засорены».

«А тот мужик из вагона? Вдруг он вообще все слова забыл?»

«Ничего. Он уже давно научился новым».

– Бабилон, – пробормотал я.

– Ладно, – засмеялась Ия. – Держи себя в руках и дай мне монетку. Я позвоню из автомата.

– Юреневу?

– Да.

Глава XX. Плата за будущее

В настежь раскрытые окна столовой Дома ученых врывался нежный запах теплой травы. Доктор Бодо Иллгмар окончательно впал в мрачность, голландец, извинившись, пересел к киевлянам.

– Что-нибудь не так? – спросил я Ию.

– Все в норме. Минут через сорок Юренев придет в гостиницу.

Я полез за деньгами.

– Оставь. Расплачивается пусть Иллгмар.

– Его заставят выложить валюту.

– Тебе жалко? Это же для страны.

Мы рассмеялись.

Ия смотрела на меня с нежностью и благодарностью.

Я не понимал: за что? Я сказал:

– Идем.

– А твои бывшие подружки? – шепнула Ия. – Сегодня ты их не испугаешься?

Я сказал вслух:

– Нет.

Мы рассмеялись.

Выйдя из Дома ученых, Ия подняла голову.

Ночное небо усеяли яркие звезды.

Куда уплыло странное облачко? Куда уходит энергия туго сжатой пружины, брошенной в кислоту?

Я хмыкнул. Что за вопросы? Мне ли об этом спрашивать?

– Все хорошо, – засмеялась Ия и облегченно вцепилась мне в руку.

В дверях гостиницы стоял швейцар. Увидев нас, он ничего не сказал, только выше задрал толстый подбородок: мол, можете проходить. На этаже молоденькая дежурная обрадовалась:

– Ой, вам все время звонят. Междугородняя. Женщина все плачет, говорит, вы про нее забыли.

Ия насторожилась:

– Ты кому-то давал свой телефон?

– Только Ярцеву. Наверное, ошиблись номером.

– Вы Хвощинский? Так? – Дежурная смотрела на меня во все глаза. – Фамилия ведь такая?

– Такая.

– Вот вам и звонят.

Я молча отпер дверь, впуская Ию в обжитый номер.

– У меня коньяк есть, – сообщил я ей с веселым отчаянием.

Ия кивнула.

Я плеснул в стаканы.

Куда уходит энергия туго сжатой пружины, брошенной в кислоту?..

Наивный вопрос.

Мы выпили.

– Ты ему позвонишь?

– Зачем? – устало сказала Ия. – Он сам скоро явится.

Это голос ее прозвучал устало, сама она, как всегда, оставалась свежей. Черт знает, как это у нее получалось. Я совсем было собрался спросить ее об этом, но звякнул телефон.

Голос в трубке гнусно хрипел, захлебывался:

– Чё, бабу привел? Нормально, это завсегда так!

– С кем я разговариваю?

– Тебе еще объяснять, козел плешивый!

Я повесил трубку.

– Козлом назвали, – сказал я Ии. – Почему-то плешивым.

Ия печально усмехнулась.

А на меня вдруг напала словоохотливость.

– Ты меня в копейку оценила, – пробормотал я. – Ты говоришь, я вам эксперимент сорвал. А зачем вы играли со мной втемную?

Снова затрещал телефон.

Я нехотя снял трубку:

– Слушаю.

Долгие шорохи, темный дождь, чужое дыхание. Ветер насвистывает, скука, тьма. Где это все, о боже?

– Будете говорить?

Никто не ответил.

– Не обращай внимания, – сказала Ия, кладя голову на сжатые кулаки. Она была очень красива. Туйкытуй. Сказочная рыба, красивая рыба. – Ты тут ни при чем.

И испугалась, что я неверно ее пойму:

– Нет, ты тут как раз при чем. Просто не обращай внимания.

До меня дошло:

– Вы постоянно вот так живете?

– А ты нет?

Я хотел ответить: нет. И не смог.

Полог палатки, бегущие тени, металлический птичий голос, черт побери, неузнанное лицо…

– Но так нельзя жить, – кивнул я в сторону телефона. И хмыкнул. – Интересно, как лают тебя?

– Ничего интересного.

Длинный звонок.

– Ну чё? – Голос был наглый, влажный. – Наколол дуру?

– С кем я разговариваю?

– Не узнаёт, – обрадовался неизвестный. И крикнул кому-то там рядом: – Не узнаёт, козел!

Я повесил трубку и улыбнулся:

– Опять назвали козлом. На этот раз, правда, не плешивым. И выговор искусственный. Это что? НУС?

Ия промолчала.

– Но смысл? Какой смысл?

– А какой смысл в автобусной сваре? – спросила Ия. – Тебя толкнули, ты ответил. Тесно. Все раздражает. Не поминай НУС всуе.

Я позвонил дежурной:

– Кофе, пожалуйста. И еще… Появится доктор Юренев, мы его ждем…

Положив трубку, я посмотрел коньячную бутылку на свет. Юреневу тоже хватит.

Дежурная явилась подозрительно быстро. Кофе она не варила, принесла растворимый.

– Доктора Юренева этот спрашивал… – Она покрутила кудрявой головой, вспоминая трудное для нее имя. – Гомео… Нет, Гомек…

– Гомес, – подсказал я.

– Вот точно, Гомес. Он с бутылкой шастает по коридорам, говорит, у него презент для доктора Юренева. От всех колумбовских женщин.

Я поправил:

– Наверное, колумбийских.

– Ага. От всех колумбийских женщин, говорит, презент.

Не успела дежурная выйти, снова зазвонил телефон.

– Ну что, сладко тебе? – Голос был подлый, девичий, проникающий в душу, нежный. – Шибко сладко?

– Ага, – сказал я.

– Тебе еще слаще будет, – многозначительно пообещала незнакомка и неожиданно звонко рассмеялась.

– Как думаешь, ему что-нибудь удалось? – спросил я, вешая трубку. – Разброд какой-то в природе.

Ия кивнула.

– Но чего он хотел от НУС? Как мог повторить эксперимент Андрея Михайловича, если записи практически не сохранились? И еще он говорил про какой-то запрет. Нельзя же всерьез прогнать такую сложную задачу в обратном порядке.

– Почему нельзя?

Я пожал плечами:

– Чего вы хотите от НУС?

– Точных ответов.

– Что значит точных?

– Как тебе объяснить? – задумалась Ия. – Ты спрашиваешь, например, сколько мне лет. Я называю цифру. Но может, ты хотел знать, сколько мне лет не как особи, а как представителю определенного вида? Самое сложное – это точно сформулировать вопрос, дать ясно понять, что ты хочешь именно этого и ничего другого.

– Некорректный вопрос вызывает сбои? Эффекты второго порядка, они не только компенсация каких-то действий, но и плата за неточность?

Ия кивнула.

Мне стало жаль ее.

– Какого черта нужно от Юренева Гомесу? – Я хотел отвлечь Ию от мыслей.

– Распить бутылку рома. Ничего больше. Они, правда, дружат.

Она сказала это, и лицо ее неожиданно изменилось. Она даже схватила меня за руку:

– Что там дежурная говорила о презенте? Какой презент? Что еще, кроме рома? Почему от колумбийских женщин? Он же нес Юреневу ром.

Она сама дотянулась до телефона. Да, она сотрудница доктора Юренева, сказала она дежурной, и голос Ии был полон холода. Да, она имеет право задавать подобные вопросы. Ия холодно разъяснила: да, я имею право выгнать вас с работы прямо сейчас. Ни с кем не советуясь. При этом выгнать раз и навсегда, лишив даже надежды на пенсию. Не устраивает? Прекрасно. Тогда отвечайте. Что это за презент? Гомес что-то держал в руках?

Я не слышал, что отвечает Ии дежурная, но лицо Ии побледнело.

– Шарф, – сказала она мне, закончив разговор. – У Роджера Гомеса был длинный алый шерстяной шарф. «От всех колумбовских женщин».

И снова взялась за телефон.

Ей долго не отвечали, потом ответили.

– Ты? – спросила Ия бесцветным голосом. – Почему ты дома?

Юренев отвечал так громогласно, что я слышал почти каждое его слово.

Я же не один, громогласно ответил Юренев. Меня Роджер Гомес по дороге перехватил. Юренев хищно хохотнул, и я представил, как он там счастливо и изумленно моргает. Присутствие Роджера – условие больше чем достаточное, правда? Юренев счастливо всхрапнул, совсем как лошадь, похоже, ему там с Гомесом здорово было хорошо. Хвощинский с тобой? Вас тоже двое? Юренев не к месту заржал. Сейчас мы с вами воссоединимся.

– Выходи, – попросила Ия все тем же бесцветным, незнакомым мне голосом. – Брось все – как есть, бери Роджера и выходи. Только вместе с ним, не отпускай его от себя ни на шаг.

Они прямо сейчас выйдут, громогласно пообещал Юренев. Бутылка рома у них здоровущая, но они ее почти допили. А сейчас допьют остатки. Не тащить же полупустую!

Я слышал каждое слово, потому что Юренев вошел в форму.

Он торжествовал: ром у них ямайский, не мадьярского разлива! Бутылка большая, тоже не мадьярская, мы ее сейчас прикончим. Роджеру сильно понравился семейный портрет, счастливо рычал Юренев где-то там, на другом конце телефонного провода. Особенно понравилась Роджеру обнаженная женщина в центре семейного портрета. Роджер утверждает, что эта обнаженная женщина сильно похожа на обнаженную колумбийку. У них же там мафия! Юренев всхрапывал от удовольствия. Сейчас они досмотрят обнаженную колумбийку и сразу выйдут. Вы можете нас встретить, разрешил он.

– Выходи…

У меня сжалось сердце.

Они называют это свободой?

Они боятся каждой мелочи и впадают в транс при одном лишь упоминании о каком-то там длинном алом шарфе.

«Нам надо быть сильными…» Хороша свобода.

Я смотрел на Ию чуть ли не с чувством превосходства.

Она подняла голову и перехватила мой взгляд. Я покраснел.

– Идем, – негромко сказала она. – Потом ты все поймешь. Невозможно все это понять сразу. Сейчас нам надо встретить Юренева.

Глава XXI. Подарок Роджера

Я задохнулся.

Всего квартал, но мы с первого шага взяли резвый темп.

– Подожди, так мы разминемся с Юреневым.

– Здесь не разминешься.

– Все равно не беги. Если они дома, значит все в порядке. Юренев не один, с ним Роджер. Юренев сам сказал: условие более чем достаточное.

– Идем!

Перебежав пустой проспект, мы сразу увидели дом Юренева. Наполовину он был скрыт темными соснами, но свет из окон пробивался сквозь ветки.

– Они еще не вышли, – удивился я. – Наверное, ром действительно оказался не мадьярского разлива.

Светящиеся окна выглядели удивительно мирно.

Они успокаивали, они настраивали на спокойный лад.

В конце концов, все, как всегда. Самый обыкновенный душный июльский вечер.

– Видишь… – начал я.

И в этот момент свет в окнах квартиры Юренева погас.

– Они выходят?

– Наверное…

Но что-то там было не так. Что-то там происходило не так, как надо.

Свет вырубился не в одной квартире, даже не в двух, а сразу во всем подъезде. Рыжеватую облупленную стену здания освещали теперь только уличные фонари. По рыжеватой облупленной стене ходили причудливые смутные тени. И мы отчетливо видели, как крошится, разбухает, выпячивается странно бетонная стена дома, будто изнутри ее выдавливает неведомая сила.

Боковым зрением я отметил: Ия молча стиснула кулачки и прижала их к губам.

Как фильм, сработанный замедленной съемкой. Как фильм, кадры из которого мы уже где-то видели. Всего лишь отдельные кадры, распечатанные на фотографиях, но мы видели их, видели…

Хлопок, совсем не сильный.

Треск ломающихся ветвей. Облако пыли.

Панель с грохотом вывалилась на пешеходную дорожку, продавливая и разбрасывая асфальт. Сыпались куски штукатурки, катилась по дорожке пустая кастрюля, бесшумно планировали бумажные листки. Сам дом устоял, но на уровне четвертого этажа возникла, зияла чудовищная черная дыра.

Свет фонарей таинственно преломлялся в облаке пыли, таинственно играл на осколках стекла. Мы явственно видели сквозь зияющую дыру в стене дома завернувшийся край ковра, перевернувшееся кресло и даже этот проклятый семейный портрет. Он висел на своем месте. Скорее всего, Юренев только что показывал его Гомесу. Ия больно сжала мне руку. Но до меня и так уже дошло: длинная трещина, прихотливо расколовшая бетон, была вовсе не трещиной. Это был шарф. Алый длинный шарф. В свете фонарей он даже казался черным.

Послышались испуганные голоса, где-то неподалеку взвыла милицейская сирена.

Обежав угол дома, я рванул дверь подъезда. Во тьме, в пыли, кто-то перхал, ругался неумело по-русски, шарил перед собой руками. На полу что-то валялось. Может быть, раковина. Я бежал вверх по задымленной лестнице, мимо распахивающихся настежь дверей, сквозь испуганные голоса, бежал, прыгая сразу через несколько ступенек. Бежал, задыхался, но самое страшное, я уже знал, что сейчас увижу.

Взвешенная дымка, пыльная муть, пронизанная кирпичным фонарным светом, падающим сквозь вышибленную дверь и дыру в стене. И Юренев.

Он лежал на бетонном полу, судорожно вцепившись рукой в стойку металлического ограждения. Он никуда не хотел уходить. Он был в шортах и все в той же футболке.

«Оля была здесь».

И в том, что я видел все это уже не в первый раз, заключалось нечто бессмысленное и жестокое.

Год спустя (Вместо эпилога)

Чтобы увидеть следующий пейзаж, необходимо сделать еще хотя бы шаг, и еще шаг, и еще…

Якутск, Тобольск, Москва, Томск, Питер…

Я знаю, как пахнет архивная пыль, как она въедается в пальцы, как першит в глотке. Я знаю, какой желтой и ломкой становится бумага, пролежавшая в забвении чуть ли не три века. Тысячи казачьих отписок, наказных грамот, скасок.

«Царю государю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси…»

«Царю государю и великому князю Алексею Михайловичу…»

Я научился читать тексты, размытые временем.

«А которые служилые и торговые люди Ерасимко Анкудинов, Семейка Дежнев, а с ними девяносто человек с Ковыми реки пошли на ту реку Погычю на семи кочах, и про них языки сказывали: два коча де на море разбило, и наши де люди их побили, а достальные люди жили край моря и про них не знаем, живы ли оне или нет…»

И про них не знаем, живы ли оне или нет.

Тени на ночном окне. Тени на окне несущегося поезда.

Тени на иллюминаторе самолета, пробивающегося сквозь лунную мглу.

Тени на пологе палатки, рисующие столь знакомое, столь недоступное памяти лицо.

И – боль. Боль. Я беззвучно орал, я пытался восстать из бездны. Я задыхался, я умирал. Но пока мне везло. Услышав мой стон, меня будил сосед по купе, или сосед по креслу в самолете, или сосед по номеру в гостинице.

Я смахивал со лба ледяную испарину и садился, медленно собирая остатки сил.

Почему нам кажется, что капли дождя падают с неба равномерно? Ионы, как известно, распространяются в атмосфере задолго до ливня. Они не бывают неподвижными, они все время в движении. Понижается температура, сгущается туман, каждый ион становится центром растущей капли. Нет никакой равномерности в падении капель. Чтобы знать, каким образом они распределяются в падении, мало даже знать их начальные состояния.

Я, как и все, нуждался в чуде.

Рядом с чудом стоял в свое время Козмин-Екунин – но что хорошего в столь отчужденном существовании? Рядом с чудом когда-то стояла Ия, но что хорошего в пустой жизни рядом с человеком совсем из другого времени? Рядом с чудом стоял Юренев…

Не надо об Юреневе.

Я просто нуждался в чуде.

Поезд шел на восток, в Иркутске меня ждали друзья.

В купе я был один. Я сильно устал, я зарылся под простыню. Я готов был даже к тому, что этой ночью меня никто не услышит. Якутск, Тобольск, Москва, Томск, Питер. В любом порядке, в любой сезон.

Каждый приближает будущее по-своему.

Козмин-Екунин приближал его, обдумывая новые формулы. Юренев – экспериментируя. Ия – организуя соответствующие условия. Я приближал будущее поездом или самолетом. Я слишком устал. Будущее ничего мне не обещало. И в прошлом, и в будущем я одинаково умирал во снах. Может, поэтому я так остро нуждался в чуде.

Бег времени.

Козмин-Екунин, Юренев, Ия.

Моего имени в этом ряду быть не могло.

С чего они взяли, что связь времен непрерывна?

«Ты сам этому научишься». Но я теперь не хотел этого.

Полог палатки, бегущие тени, вязь странных имен, сливающаяся в полузнакомое лицо, и – боль, боль. В купе никого не было, проводник спал в служебном купе, уронив голову на руки. Я знал: на этот раз мне не всплыть.

Тени на пологе. Я не знал, кто и как мог осветить снаружи полог палатки. Я лишь видел: палатка освещена снаружи. Свет ровен, чист, он струится, он несет по пологу смутные тени.

Я умирал. Я больше не противился боли. Я знал: на этот раз мне не всплыть.

Может, поэтому я наконец узнал.

Козмин-Екунин!

Почему я раньше не мог узнать Андрея Михайловича? Что мне мешало? И почему именно Козмин? Почему именно он?

Я очнулся. Впервые за три года очнулся сам. Без толчка, без телефонного звонка, без чужого оклика. Простыни промокли от пота, боль разрядами пробивала сердце, пульсировала в виске, но я все понимал!


Цветная мысль: большой огонь снова зажигать надо.


Как Козмин увидел вспышку взрыва? И как увидел вспышку взрыва Юренев? И почему боль? И почему Козмин? Почему сны?

Поезд грохотал в ночи. Я чувствовал слабость освобождения.

Но единственное, чего я действительно сейчас хотел по-настоящему, – глоток чая.

Крепкого. Горячего. С косой долькой лимона.

Губы пересохли. Еще несколько минут назад я умирал от боли, теперь боль прошла, теперь меня убивала жажда.

«Ты сам этому научишься».

Я отчетливо представил себе тонкий стакан в тяжелом серебряном подстаканнике, серебряную ложечку, нежно позвякивающую о край стакана.

В купе никто не входил, но в купе вдруг сладко запахло крепким свежезаваренным чаем.

Я открыл глаза. Стакан в тяжелом серебряном подстаканнике стоял на столике. Над стаканом клубился пар. Похоже, демоны Лапласа и Максвелла обслуживали меня в паре. Ложечка нежно позвякивала, лимон золотился. Он был срезан косо, как я это только что себе представлял.


Цветная мысль: связь времен непрерывна.


Как в перевернутом бинокле я видел пыльный Кош-Агач, лавку древностей, медлительную алтайку, геофизиков, обмирающих от непонятного ужаса. Как в перевернутом бинокле я отчетливо видел чукчу Йэкунина, впадающего в хвастливость, и неведомого мне деда, отморозившего пальцы в жарко натопленной бане, и запорошенную кирпичной пылью лестничную площадку.

Серебряная ложечка призывно позвякивала.

Я с трудом сел. Я уже знал, что сойду на первой станции, чтобы вернуться. Чтобы попасть в Городок. Ия, чукча Йэкунин… Почему я, собственно, опять сбежал?

«Нам надо быть сильными».

Я уже знал, что выйду на первой станции. И заранее страшился: вокзальная толчея, очереди у касс, дурные буфеты – жизнь, утекающая между пальцев. Но соблазн был велик. Я вдруг увидел на столике железнодорожный билет, он был даже прокомпостирован. Вот оно как. Вот как просто. Никаких усилий. Ну да, Ия же говорила: «Ты сам этому научишься. Ты включен в систему».

Я подумал о незаконченной рукописи.

Захочу ли я теперь заниматься рукописями?

Отхлебнув из стакана, я вытер ладонью вспотевший лоб.

Как там плечо? Я еще чувствую на нем тяжесть? Кто сидит на моем плече?

Я усмехнулся: а обладает ли демон весом? И шепнул негромко: «Демон, демон, не исчезай. Ты мне нужен. Ты никогда не был мне так нужен, как сейчас».

«Даже Ия?»

Я не стал отвечать.

Чтобы понять ошибку, не обязательно ее анализировать.

Какие-то нюансы просто подразумеваются.

Агент Алехин

Ты спрашиваешь, откуда стартуют ядерные бомбардировщики, приятель? Они стартуют из твоего сердца.

М. Орлов

В городе говорят о странном происшествии. В одном из домов, принадлежащих ведомству придворной конюшни, мебели вздумали двигаться и прыгать; дело пошло по начальству. Кн. В. Долгорукий снарядил следствие. Один из чиновников призвал попа, но во время молебна стулья и столы не хотели стоять смирно. Об этом идут разные толки. N сказал, что мебель придворная и просится в Аничков.

А. С. Пушкин. Дневник. 17 декабря 1833 года

Опять старая история. Когда построишь дом, то начинаешь понимать, как его надо было строить.

Ф. Ницше

1

– Теперь возьмешь?

– И теперь не возьму. – Алехин еле отмахивался. – Козлы! Вообще не беру чужого!

– Чего врешь-то? – наседал на Алехина маленький, глаза раскосые, длинные волосы неряшливо разлетались по кожаным плечам. По плечам кожаной куртки, понятно. – Ты недавно червонец увидел на дороге, что – не взял? «Вообще не беру чужого»! Ишь раскудахтался!

Спрашивая, маленький злобный тип все время оглядывался на приятеля.

Длинный, смуглый приятель почему-то ласково назвался Заратустрой Намангановым. Непонятно только, откуда маленький тип мог знать про червонец, недавно найденный Алехиным на дороге. И непонятно, почему так ласково назвался Заратустрой длинный. Никто не просил его как-то называться. В самом имени Заратустры Алехину слышалось что-то огненное, тревожное. К тому же на голове длинного набекрень сидела гигантская кавказская кепка. Конечно, мохнатая.

А третий вообще ни на кого не походил. Ну, может, немного на Вия – чугунный, плотный, плечистый. Мощный нос перебит, сросся неровно, криво, на плечах ватная телогрейка. Алехин таких не видел сто лет.

– Ну, возьмешь?

– Не возьму.

– Ты же не за просто так берешь, – упорствовал маленький. – Ты за деньги.

– А я и за просто так не возьму.

Конечно, Алехин мог бы что-то приврать, подкинуть что-то такое сильное, обвести козлов вокруг пальца, но Верочка твердо предупредила его – больше в жизни не врать! Совсем не врать! И срок испытательный установила, не подпускала к себе. Чего же срываться из-за таких козлов? Соврешь, а волны-то далеко пойдут. Известно ведь, начинаешь с мелочей, с истинной правды – ну, скажем, служил на флоте. А потом почему-то из сказанного тобой как-то само собой выходит, что выполнял тайные приказы правительства. Или скажешь, вот, мол, живу в домике под снос, правда в самом центре города, а получается, будто ему, Алехину, в ближайшее время дадут элитную двухуровневую квартиру со встроенным гаражом.

Неадекватная информация больно ранила Верочку.

2

А поначалу с Верочкой у Алехина все складывалось прекрасно.

Как увидел ее в приемной у начальника телефонной связи, так в тот же день и позвонил. Не мог не позвонить. Он таких, как Верочка, никогда раньше не встречал. Лицо овальное, гладкое, нежная кожа блестит, волосы волнистые, глаза лесные, зеленые. И Верочка Алехина тоже отметила, выделила из толпы. Не могла не отметить, не могла не выделить. Рост почти средний, глаза неуверенные, всегда не знает, куда сунуть руки – то ли в карманы, то ли под мышки.

Правда, доброжелательный. Но врет много.

В первый день Верочка, конечно, еще не знала, что Алехин врет очень много, а сам Алехин тогда считал, что вранье – это совсем не повод для ссор, вранье – это ерунда, чепуха, раз плюнуть. Но, увидев, как Верочка в ответ на его слова начинает поджимать губки, Алехин решил: раз так, раз не нравится ей это, он завяжет. Верочка еще ни слова вслух не произнесла, а Алехин уже решил: завяжет!

И действительно. Домик у него маленький деревянный – на снос, зато, правда, в самом центре города, рядом с драматическим театром. И садик при нем в три дерева. Семь лет обещают Алехину двухкомнатную квартиру в центре, соседей посносили уже, а до его домика руки не доходят. Алехин при первом свидании издали показал Верочке домик: вот, дескать, по-настоящему перспективный, двухкомнатная квартира светит. А Верочка только пожала круглым плечиком: «Ой, Алехин, так я же на твой домик смотрю каждый день!»

Оказалось, Верочка живет в новой девятиэтажке напротив.

Понятно, Алехин смутился. Маленький домик его хотя и стоял под боком у драматического театра, но стоял все же на пустыре рядом с новостройкой, а значит, был открыт для обозрения, и Верочка каждый день могла видеть, как Алехин наведывается в туалет. А туалет у него вроде скворешни. Даже отверстие, как сердечко, вырезано в двери.

Но Алехин не удержался. Сказал: «Пошли ко мне, Верочка. Посидим поговорим, музыку послушаем. У меня дома кофе есть. Маулийский». Он не знал, существует ли такой сорт, но прозвучало красиво. Верочка даже немного покраснела, услышав про маулийский кофе, и отказалась. Да и как идти, если деревянный домик Алехина с такими неслыханно простыми удобствами открыт глазам всех Верочкиных соседей?

– Вот, – решил рассказать о себе Алехин. – Мою фамилию ты уже знаешь. Мне, в общем, не все можно говорить про себя… но тебе… скажу…

– Что? – Верочка даже затаила дыхание.

– Тебе трудно поверить будет, но я скажу. Понимаешь, необычная у меня профессия…

От напряжения Верочка рот открыла.

И тогда Алехин брякнул:

– Я агент!

А Верочка, дура, сама, именно сама красивой своей нежной ладошкой закрыла Алехину рот. Не надо, дескать, ни слова не говори больше, я же все понимаю, Алехин. Ты откровенный, но, наверное, давал подписку о неразглашении. Черт знает, что она в тот раз об Алехине подумала. Я ведь заметила, ты держишься не так, как все. Я видела, как свободно ты входил к начальнику телефонной связи. С моим шефом, Алехин, так свободно, как ты, никто никогда не разговаривал.

Короче, не дала Алехину говорить. А потом обиделась, почему врал.

А он не врал. Зачем ему врать? Он правда агент. Что в этом плохого? Он не первый и не последний. Зато опытный и знающий. Его очень ценят в Госстрахе. Он зарабатывает неплохо. И у него интересные клиенты. Например, пенсионер Евченко. Или крупный математик Н. По вредности пенсионер Евченко первый в мире, а научные труды математика Н. печатаются в самых развитых странах мира. В странах средне- и малоразвитых научные работы математика Н. реже печатаются, но скоро и там до них дойдут. Прогресс не стоит на месте. А Верочка, дура, как узнала, что Алехин не тайный агент, а всего лишь агент Госстраха, ударилась в слезы. Ей, наверное, было бы гораздо приятней узнать, что он, Алехин, вовсе не просто опытный, вовсе не просто ответственный знающий агент Госстраха, а самый настоящий тайный агент какой-то особенно недружественной к нам, даже враждебной страны. Тогда бы она, дура, могла страдать, могла бы мечтать о том, как спасет его. А может, сжав чувства в кулак, сдала бы его куда нужно.

А агент Госстраха…

Ну что такое агент Госстраха?

Куда сдашь простого, хотя и опытного агента Госстраха?

Подумав, Верочка определила Алехину испытательный срок. «Даю тебе месяц. Если за это время ты ни разу не соврешь, удержишься, приучишь себя к нравственной дисциплине, сам увидишь, какой интересной станет жизнь».

А что в такой жизни интересного? Как можно жить, совсем не привирая?

Но Верочка сама объяснила. «Я вот давно хочу посмотреть „Лебединое озеро“ в нашем оперном театре. Но одной идти не хочется и с подругами тоже. А вот… если ты… исправишься…» Он в первый же вечер позвонил ей по телефону: «Это я, твой последний романтик». Но она вела себя сдержанно.

3

Но кое-что в Алехине Верочка одобряла.

Он, например, читал серьезную литературу.

Верочка глубоко была уверена, что книги всяких там Стругацких и Прашкевичей, Штернов и прочих до добра никого не доведут. Какой-то «Пикник на обочине» (пьют все время, наверное), «Костры миров» (а это еще о чем?), «Записки динозавра»… Какие динозавры? Разве нормальный динозавр мог писать? Зачем ненормальные книжки нормальному человеку?

Но однажды Верочка встретила Алехина на улице.

Он нес книги в букинистический магазин. Понятно, те, которые читать не мог и не хотел. А Верочка обрадовалась: «Ой, Алехин, наконец-то ты купил серьезные книги! Ой, какой молодец! Ты даже Пришвина читаешь. Это у него все про птиц и зайчиков? Большой, трагический писатель. Ты у меня растешь, Алехин! Я тобою горжусь!»

А чего гордиться? Алехин вовсе не купил книгу Пришвина. Он, наоборот, энергично хотел от нее избавиться. Не хотел трагического про птиц и зайчиков. Лучше бы уж Пришвин писал про милицию. Но похвалу Верочки принял. И теперь часто вворачивал в разговор: «Читал я как-то у Пришвина…» Или: «Пришвин бы с этим не согласился…» Или: «А вот в третьем томе Пришвина…» У него, собственно, только третий том и был, потому он и нес его в бук, но в разговоре звучало солидно. «А вот в третьем томе Пришвина…» Верочка даже вздрагивала от волнения.

Но испытательный срок не скашивала.

4

Сказать, что Алехин прямо вот так сразу начал совсем новую, правдивую жизнь, значило бы несколько преувеличить.

Не сразу, конечно. К тому же с того дня, когда он дал Верочке это свое опрометчивое обещание, пошла ему непруха. Например, стал стесняться Алехин бегать в свою деревянную скворешню. Побежишь, а Верочка увидит и подумает: это чего он так часто бегает? А не побежишь, Верочка подумает: это как же он без всего этого обходится? В хозяйственном магазине стал стесняться ночных горшков. А потом еще демократически настроенные пикетчики стали устраивать на пустыре перед домиком Алехина шумные несанкционированные митинги. Понятно, к его деревянной скворешне выстраивалась гигантская очередь – попробуй туда попасть! Иногда Алехин думал, что Верочку огорчает вид на такую очередь к его туалету. Почему, дескать, он это позволяет? Какая распущенность!

А потом в садик Алехина, состоящий из трех деревьев, опустился самый настоящий НЛО (неопознанный летающий объект). Это не вранье. Свидетелем оказался сержант Светлаев, милиционер. Он лично видел НЛО – такой большой серебрящийся шар. Пускает яркие голубые и зеленые лучи, движется куда хочет и шипит при этом негромко, но сердито, как масло на сковороде. Правда, пока ехал милицейский патруль, вызванный сержантом Светлаевым, НЛО спугнули какие-то полуночники.

В тот день Алехина страшно утомили пикетчики и ораторы.

Особенно злобствовали бородатые иссохшие ребята из общества «Память». Их мегафоны начали матюгаться под окнами Алехина прямо с утра. «Россия, проснись! Где твоя память?» Да уж лучше склероз, чем такая «Память».

Особенно невзлюбил Алехин известного в городе оратора У.

С помощью мегафона маленький, рыжий, горластый, горбатый и мутноглазый оратор У. с редким неистовством с самого раннего утра требовал одного: срочно восстановить, срочно омолодить генофонд русской нации! Это главное, а может, и единственное, в чем прямо сейчас, с самого раннего утра, нуждается простой русский народ, замордованный всеми другими окружающими его народами! Свой собственный генофонд оратор У. нерасчетливо порастряс еще в юности по всей популяции, вот теперь и требовал неистово: «Освободим рюсских зенсин! Вернем рюсским зенсинам простого рюсского музика!» Лежа в постели, Алехин отчетливо представлял себе уютный пылающий русский очаг. А перед очагом – просторный русский топчан, застеленный русской простынкой. А на топчане в полной готовности маленький, рыжий, горластый, горбатый и мутноглазый оратор У. с его вечным рефреном: «Освободим рюсских зенсин!» – и длинная очередь красивых дородных женщин, пригнанных к нему для восстановления русского генофонда. Очередь, прямо скажем, похлеще той, что днем выстраивается к туалету Алехина. И Верочка среди них – плачущая, упирающаяся.

А вот крупный математик Н. ни на какие такие разборки внимания не обращал. Зато, услышав от Алехина про НЛО, мгновенно примчался на грузовой машине и с помощью двух грузчиков выставил из кузова странный, отталкивающего вида прибор, что-то вроде армейского миномета, установленного на чугунной плите, но с датчиками и с небольшим телевизионным экраном. По экрану, как живые, ползали зеленые кривые. А когда Алехин подошел поближе, стрелки на датчиках вдруг зашкалило. Крупный математик сразу оживился. Губы толстые, жадно трясутся.

– Алехин, вам сны снятся?

– Ну да, я разве не человек?

Математик Н. оживился еще больше:

– Неужели вас мучают сомнения?

– Да нет, я в этом не сомневаюсь!

– А шкаф для одежды у вас не падал без причины?

Алехин хотел ответить, что это не шкаф, а сам он недавно падал без причины – в лужу. Под давлением трех каких-то хулиганов. Но перевел разговор на другое, на более интересное. Ткнул пальцем в таинственный прибор, который было решено на несколько недель оставить в его садике:

– Застрахован?

– От чего? – удивился математик.

– От митингов.

– Думаете, поломают?

– Непременно поломают.

– А да ладно, – отмахнулся математик. – Пусть ломают. Нам бы только снять четкую информацию. – И объяснил, затягиваясь дешевой сигареткой: – Нам на изучение НЛО никто не выделяет приборов, поэтому мы всегда пользуемся чужими. Вот даже создали лабораторию по ремонту редкой научной аппаратуры. Принимаем приборы у самых разных организаций. Неделю ремонтируем, а в документах указываем, что три месяца. А сами этими приборами пользуемся. Всем польза.

5

А вот с хулиганьем сложнее.

Объявились в переулках вокруг пустыря рукастые придурки.

Встретили вечером Алехина – маленький тип, с ним этот длинный и еще тот тип, что похож на Вия. В переулке лужа, по сторонам заборы, за заборами заглохшая новостройка. Домой можно пройти только по переулку, поперек него – лужа, и эти трое: ласковый Заратустра в мохнатой кавказской кепке, Вий в ватной телогрейке и маленький, длинноволосый. Алехин, увидев троицу, сразу понял: сейчас попросят закурить. И решил: пройду мимо, пусть думают, что глухонемой.

Но хулиганье пошло хитрое. Они не попросили закурить. Они сразу схватили Алехина за грудки и сунули под нос что-то вроде игрушки. Может, искусственный рак, а может, не рак. Всякие там псевдоподии, ложноножки, усики, клешни, лапки. Присматривать Алехин не стал. Для одной только вежливости взвесил на ладони тяжелую игрушку: «Из золота, что ли?»

Таких, как эти типы, Алехин недолюбливал.

Пропились, наверное, пытаются толкнуть с рук игрушечного металлического, явно украденного рака. И глаза у них какие-то неживые, не туда смотрят, куда надо. И ругаются странно, без интереса. Думают, наверное, куда денется этот Алехин? Перед ним лужа, не побежит он через лужу. А Алехин несколько дней назад сам набросал в лужу кирпичей – один туда, другой подальше. С первого взгляда не заметишь, но он-то знал тайную подводную тропу и мог пробежать по воде, яко посуху. Потому и не торопился, не выказывал никакой робости, предлагаемого металлического рака активно отталкивал. Зачем ему чужое? Он сроду не брал чужого! Чувствуя несомненное моральное превосходство, даже подмигнул маленькому длинноволосому.

И умудрился оторваться от типов.

В общем, жизнь кипела.

По утрам митинги, днем очереди к туалету.

А вечерами появлялся неугомонный крупный математик Н.

Курил, хрипел: «Алехин, голова у тебя не кружится? Странные сны не снятся?»

А ему снились сны, даже очень. И странные. Например, Верочка – в одних только длинных коричневых сапогах, и ничего на ней больше не было. Разве про такое будешь рассказывать?

6

Опять возвращался вечером домой. И вот нет чтобы пойти более дальним, кружным, зато безопасным путем, поторопился, свернул в узкий переулок. А там опять эти трое. Длинноволосый дергается, подбрасывает на ладони тяжелого металлического рака:

– Бери, бери! Для тебя, Алехин!

– За полбанки? – ухмыльнулся догадливый Алехин.

И подумал: где это они узнали мою фамилию?

– Зачем за полбанки? Ты по делу бери.

– Это как, по делу?

– А за полтинник.

– Значит, растут цены? – обиделся Алехин. – За простую механическую игрушку полтинник? Да она даже не заводится, в ней дырки нет для ключика. Ну, положим, возьму я. Зачем мне ваш рак? Таскать в кармане?

И улыбнулся. Не обидно, но с некоторым чувством превосходства.

Улыбка у Алехина широкая, открытая, как у губастого зайца из трагических рассказов Пришвина. И зубы ровные. Вот по ровным зубам, по широкой губастой заячьей улыбке Алехину и прилетело.

– Ты чего? – обиделся Алехин.

И опять ему не понравились глаза троицы – какие-то тусклые, неживые. Не поймешь, что надо таким? В драку все-таки хватило ума не лезть, намекнул только, отмахиваясь: видел я вас, козлы. Не раз видел. Пробавляетесь на стройке, да? Понадобится, мне вас найти, как плюнуть.

И дунул прямо по луже.

Смылся, конечно. Но обидно, конечно.

Он мотается день-деньской по участку, пенсионер Евченко достал, сидит в печенках, а тут еще это хулиганье. Сегодня опять не сумел уговорить упрямого пенсионера Евченко пролонгировать его страховку. Тот одно ноет: вот, дескать, помру, наследников у меня нет – кому достанется страховка? Алехин говорит: да не пропадет ваша страховка, в случае чего достанется государству. А достанется государству, говорит, станет государство еще сильнее. А станет государство сильнее, в счастье подрастут и ваши возможные потомки.

– Ага, потомки, – обиделся пенсионер. – Я тут всю жизнь горбатился, а они, эти потомки, сразу на готовенькое.

7

Но больше всего мучила Алехина Верочка.

Он у нее все-таки был однажды. Уютная однокомнатная квартирка. Литовская стенка. Дорогой хрусталь, книжки на полках. Всякие красивые камни, особенно агаты. Их Верочке дарил геолог, с которым она когда-то дружила. Что-то у них там не связалось, но Алехин не любил слушать про это. Ну, еще бельгийский ковер, японский пылесос, тефлоновая посуда. И все не застраховано!

Алехин обалдел от такой беспечности.

Задумавшись, двинулся по роковому переулку.

Моросил дождичек. Развязался шнурок на ботинке. Подняв воротник ветровки, Алехин присел на корточки как раз перед знакомой лужей. Завязывая шнурок, подумал: как бы ни складывалась моя жизнь, пусть даже Верочка совсем откажется от него, пусть даже не выдержит он испытательного срока, все равно он Верочку уговорит… застраховать… всю квартиру… А то, не дай бог, пожар…

Когда Алехина сзади пнули, он как раз думал о том, как хотелось бы ему помочь Верочке, поэтому упал неудачно – лицом в лужу. Вскочил весь в грязи, злой, хоть ополаскивайся.

Ну конечно, те же трое.

Ласковый Заратустра Наманганов за неделю оброс неопрятной щетиной, смотрел на Алехина тускло, без интереса. Глаза под козырьком кавказской кепки, сдвинутой набекрень, казались совсем неживыми. А на Вие промокла ватная телогрейка. Но стоял прямо, ни разу не чихнул перебитым носом. Только длинноволосый дергался и кривлялся. Нехорошо, мол, не по-товарищески поступаешь, Алехин. Расселся посреди дороги, ни пройти ни проехать. Даже подмигнул. Мы, дескать, случайно пнули тебя, Алехин. Подумали, что это сидит перед лужей один наш хороший приятель.

А что, разве обращаются так с хорошими приятелями? Алехин надулся, вытер платком лицо. Главное, решил, не дать им возможности спровоцировать драку.

– Если даже и приятель ваш, – заметил миролюбиво. – Зачем его пинать?

И сразу понял: ошибся. Длинноволосый задергался, обозлился, засучил рукава:

– Это ты нас учить будешь, как обращаться с хорошими приятелями?

И запрыгал, задергался, пытаясь достать кулаком до ровных зубов, до губастой миролюбивой улыбки Алехина. Он тут будет корить нас!

Когда Алехин позже рассказывал Верочке про случившееся в переулке, он, в общем, почти ничего не скрывал. Да и что скрывать? Все-таки трое. Разве разумный человек полезет в драку против троих? И забор грязный. Его, Алехина, значит, прижали к мокрому грязному забору, испачкали ветровку. А он все сдерживал этих типов. Вот чего, дескать, разошлись, мужики? Рядом отделение милиции, в отделении сержант Светлаев. Но мужикам было все равно. Особенно бесился длинноволосый. Алехин, если бы захотел, мог запросто утопить его в луже, но ведь рядом находились Заратустра и Вий. Черт знает, что у них там в широких оттопыренных карманах и что у них там за голенищами? По рассказу Алехина выходило, что все трое были в высоких резиновых сапогах.

Чтобы не пугать длинноволосого, чтобы не спровоцировать настоящую неравную драку, Алехин якобы демонстративно отступил в лужу и, понятно, промочил ноги. Кроме того, скользко ведь, и Алехин опять нечаянно упал в лужу. Эти типы вроде опомнились, начали извиняться, длинноволосый протянул руку помощи, но рука оказалась мокрая, и Алехин опять – в лужу. Это совсем рассердило длинноволосого: вот, дескать, Алехин, ты не держишься на ногах, а потом начнешь говорить, что это мы тебя замарали! Стали тянуть Алехина из лужи уже все втроем и, конечно, опять уронили.

Но подняли. А чтобы снова не упал, прижали к грязному сырому забору. Длинноволосый при этом нечаянно сорвал с Алехина шарфик и вроде совсем нечаянно втоптал в грязь.

– Ну, берешь рака? За деньги.

– За какие деньги? – отмахивался Алехин.

– За хорошие деньги, – дергался длинноволосый. – За отечественные.

– Я вообще не беру чужого, – отмахивался Алехин.

– А ты не бери. Ты купи.

Для надежности Алехина еще плотнее прижали к забору, но забор оказался скользкий, и Алехин опять упал.

– Теперь возьмешь?

– А что изменилось? – якобы обиделся Алехин. – Цены упали? Не хочу брать ничего чужого. Не мой этот рак. Не хочу рака. Он и не ваш, наверное.

– Вот заладил! – У длинноволосого прямо руки опускались. – «Наше – ваше». О чем ты? Чего как попугай? Раз наше, значит и ваше. Что за непонятки? Наше, значит ваше, а ваше – это наше. Не так разве?

– Нет, конечно. Совсем не так!

– А как? – обозлился длинноволосый. – Если рак наш, тогда что твое?

– Ветровка моя, – заявил Алехин. – Шарфик мой. Лужа моя. Родина моя. Земля.

– Земля? – сильно удивился длинноволосый. – Неужели и Земля твоя?

– Ну, наша, – поправил себя Алехин.

– А Родина? – еще сильнее удивился длинноволосый. – Она твоя?

– Ну, наша.

– Тебя прямо никак не поймешь. Ну, чё попало. Да ладно, уговорил. Бери рака без денег. – И добавил, пытаясь достать кулаком до ровных зубов Алехина: – Ты нам сразу понравился. – Но не перестал интересоваться: – А реки, горы, Алехин? Они чьи? А подземные ископаемые и облака? А вымершие существа? Тоже твои?

– Наши, – совсем запутался Алехин.

– А море?

– Обское, что ли?

– Ну, пусть Обское.

– Тоже наше.

– А Черное?

– И Черное – наше.

– Это, значит, и твое, Алехин?

– Ну да, мое.

Алехин не врал. Черное море, Понт Евксинский он любил, раз пять ездил к Черному морю. Возвращался из любимой Пицунды всегда загоревший, уверенный, похорошевший. Начинал считать себя обаятельным, что льстиво подтверждали некоторые его пожилые клиентки. Загоревший, уверенный подолгу тренировал перед зеркалом южную уверенную улыбку. Для опытного страхового агента широкая уверенная улыбка – первое дело. Спорт, искусство, кино и все прочее – это второе дело, а улыбка – первое.

– А вот лишишься ты Черного моря, Алехин, хорошо тебе будет?

Ну, козлы! Алехин даже рассмеялся. Лишиться Черного моря! Да пусть оно окажется хоть грузинским, хоть украинским, хоть турецким, хоть румынским или там болгарским и так далее, никто всего моря никогда не лишится. Хватит моря на них и на нас. На всех хватит. Смех Алехина Заратустру Наманганова и его корешей неприятно разочаровал. Они переглянулись, вроде как не поверили Алехину. Все мокрые, на Вие телогрейка раскисла, да и сам Алехин, плотно прижатый к грязному сырому забору, сильно скучал. Не поленился бы пойти в обход опасного переулка, сидел бы в своей кухоньке и варил чай.

До него не сразу дошли слова ласкового Заратустры.

– Ох, лишишься ты, Алехин, Черного моря. Аральского лишился, а теперь и Черного лишишься. Вспыхнет море в одночасье и не будет больше ни твоим, ни ихним.

– Как это вспыхнет? – поразился Алехин.

– А вот так. – Длинноволосый сделал неприятное движение, будто чиркнул спичкой под носом Алехина. – Пых – и готово!

И спросил:

– У тебя телефон есть?

8

Домашний телефон для Алехина был предметом особой гордости.

Алехин простоял в очереди на телефон почти десять лет, и все равно ему пока поставили только воздушку – в один день и почти случайно. Кстати, именно в тот день он впервые увидел Верочку. Ноги длинные, глаза лесные, зеленые, полупрозрачная кофточка на груди и все такое прочее. И Алехин чем-то ее привлек. Может, осторожной стеснительной улыбкой, Алехин никогда об этом не спрашивал. Строго ответив на стеснительную улыбку страхового агента, Верочка, как и подобает опытной секретарше, пробежала тонким красивым пальчиком по длинному списку, лежащему перед ней:

– Опаздываете, товарищ Алехин.

Алехин удивился, но виду не подал.

Как это опаздывает? Неужели его очередь подошла?

Начальник телефонной связи, человек еще молодой, но умудренный, сидел за просторным письменным столом и курил длинную иностранную сигарету. При этом он внимательно слушал острые анекдоты какого-то кудрявого смуглого весельчака – может, своего помощника. Увидев Алехина, кудрявый умолк и недовольно отсел в сторону, а начальник телефонной связи закурил новую сигарету. Алехин в ответ улыбнулся открыто. Он видел: начальник телефонной связи много работает – пепельница забита окурками, на столе свежий номер газеты «Советская Сибирь». Он даже немного упал духом. Конечно, у начальника телефонной связи тысячи важных дел, а тут он, Алехин, явился со своим мелким вопросом.

К счастью, начальник уже поднял на Алехина глаза.

– Мне уже звонили о вас, товарищ Алехин, – сказал он. – Мне рекомендовали вас как уверенного работящего человека. Наверное, правильно рекомендовали, я верю товарищам сверху. Но теперь придется работать еще больше. Перестройка, товарищ Алехин! Не какие-то там застойные времена. Гласность. Ускорение. Каждый должен показывать личный пример в быту. Учиться и работать. Все больше и больше работать и учиться. – При словах «перестройка» и «гласность», а особенно «ускорение» полные безмыслия глаза начальника телефонной связи становились какими-то обиженными. Было видно, что на душе у него накипело. А до Алехина дошло наконец, что, может, принимают его за кого-то другого, но он промолчал, решил дослушать до конца умного человека. – Телефон не роскошь, это всем известно. Домашний телефон – это определенное признание обществом. Вы, товарищ Алехин, отдаете себе отчет, как много теперь придется работать?

Слова начальника телефонной связи взволновали Алехина.

Он, конечно, не думал, что его вот прямо сейчас из кабинета отправят в колхоз на копку картофеля или, наоборот, в Институт повышения квалификации, но насторожился. Он очень хотел установить домашний телефон. Он очень хотел вписаться в строй непонятных, но мудрых мыслей начальника.

– Я теперь много работаю, – сказал он вслух.

Некоторое время начальник связи с сомнением рассматривал Алехина.

– Это хорошо, товарищ Алехин, – наконец сказал он. – Перестройка, гласность, ускорение. – (После каждого из этих слов в голове Алехина вспыхивали и гасли разные яркие факты из богатой и содержательной жизни страхового агентства. Конечно, он будет теперь работать еще качественнее. Он прижмет хвост пенсионеру Евченко.) – Мы с вами не можем молчать! Мы не можем поступаться принципами.

Начальник явно шел вброд, на ощупь, он не знал, что сказать еще.

Выручила Верочка, открывшая дверь:

– К вам из профотдела, Иван Георгиевич.

Счастливый Алехин задержался в приемной.

Он так и ел глазами Верочку, разбиравшую какие-то бумаги.

Документы на телефон были подписаны. Алехин не знал, какое чудо произошло, но документы были подписаны. И юбка у Верочки оказалась с длинным разрезом. При ходьбе, да и просто при движении разрез этот расходился, правда, ничего такого особенного Алехин не увидел, наверное, Верочка немного неправильно к нему стояла – боком. Но это ничего. Это ничего, думал Алехин. Вон как хорошо все началось, главное – дальше не испортить.

9

– Есть, есть у меня телефон.

Длинноволосый отпустил Алехина.

А Заратустра Наманганов вдруг резво пошлепал по луже за угол бетонного забора и через пару минут принес телефонную трубку с оборванным проводом. А ну-ка, сказал он, набери свой домашний номер.

– Зачем? – спросил Алехин, рассматривая трубку с циферблатом.

– А ты не трусь. Набери.

– Меня же все равно дома нет.

– Какая разница? Ты набери, Алехин.

Ага, догадался Алехин. Они меня тут держат, а другие такие же шмонают сейчас, наверное, мой домик. Так оно и бывает. Слыхали мы про такое. И неохотно набрал свой номер. В молчащей до того трубке сразу раздались длинные гудки.

– Ну вот, – снисходительно начал Алехин, но в этот момент что-то в трубке щелкнуло, и из бездонной мглы, из дымных времен, из какой-то совершенно невероятной и страшной бездны донесся до страхового агента завораживающий ужасный голос:

– Горит, Алехин, море. Горит. Зря не веришь.

– Какое море? – ошеломленно спросил Алехин.

– Черное…

Длинноволосый отобрал у Алехина трубку.

– Хватит с тебя, – сказал он с придыханием. – Тяжелый ты человек.

До Алехина наконец что-то дошло.

– Эй, мужики, – обеспокоенно сказал он. – Если даже и горит море, я-то тут при чем?

– Тебе сколько лет? – спросил длинноволосый.

– Немного за тридцать, – неохотно признался Алехин.

– Тридцать пять. Медленно взрослеешь, Алехин. – Длинноволосый почти с сочувствием похлопал Алехина по грязной ветровке, но тут же пригрозил: – Смотри не потеряй рака. Мы его тебе отдаем на время. Ну, как переходящий приз. Когда понадобится, придем. Так что сваливай!

И Алехин свалил. Да с такой скоростью, что чуть не сшиб в садике странный, похожий на гранатомет, прибор математика Н. Чертыхнулся второпях: этот Н. тоже придурок. Прибор поставил, а не страхует.

10

А в конторе в тот день он услышал:

– Ой, Алехин! Зоя Федоровна видела летающую тарелку!

Все конторские метелки были в ужасе и восторге. Все – молоденькие, все, как на подбор, некрасивые. Правда, все замужем. Видно, для такого дела, как замужество, остренькие коленки, белесые реснички и копешки волос на маленьких головах вовсе не препятствие. А вот Зоя Федоровна, заведующая отделением Госстраха, при всей своей внешней импозантности всю жизнь просидела в старых девах. Отсюда и характер. Зная, например, что Алехин пьет крайне редко, Зоя Федоровна все равно каждый день незаметно к нему принюхивалась. И всяко предупреждала:

– Был у нас один человек, Алехин. Все пил и пил. А где он сейчас?

И сама отвечала:

– На каторге!

– Да какая каторга в наше время?

– А жизнь? – резонно возражала Зоя Федоровна. – Разве не каторга?

О жизни Зоя Федоровна знала все. О счастливой тоже. Чтобы жить счастливо, знала она, надо все предметы роскоши поровну разделить на всех и бесплатно раздать. После такого важного события в истории человечества надо будет лишь следить за тем, чтобы ни у одной отдельно взятой человеческой особи снова не возникло ужасной жажды накопления. Если такая жажда возникнет, незамедлительно отправлять такую ненадежную особь на каторгу, невзирая ни на пол, ни на возраст, ни на образование. А всем ворам, даже самым мелким, рубить руки выше локтей. А чтобы нигде и никогда не возникало дурацких несуразиц, связанных с так называемым любовным томлением, раз и навсегда освободить все человеческие особи от исполнения дурацкого супружеского долга. И все такое прочее.

НЛО (неопознанными летающими объектами) Зоя Федоровна раньше никогда не интересовалась. Но вот ночью встала, захотелось воды, пошла босиком на кухню. А окно кухни выходит прямо на пустырь, на заброшенную стройку, на домик Алехина. И вот над тремя деревьями маленького садика Зоя Федоровна увидела огромный, как бы зеркальный шар. А на поверхности шара Зоя Федоровна увидела свое огромное отражение. И это отражение Зое Федоровне безнравственно подмигнуло.

– Да это вы сами, наверное, моргнули от удивления, – догадалась худенькая метелка Ася, ответственная, хорошая работница.

Зоя Федоровна обиделась:

– Зачем это мне моргать ночью?

Алехин промолчал. Он не хотел вступать в споры.

Он сам находился в смятении, потому что ночью увидел сон, явно один из тех, которыми интересовался крупный математик Н. Приснилось Алехину, что он идет по узкой тропинке. Вот Зоя Федоровна ночью ходит босиком на кухню, а он во сне шел босиком по узкой тропинке. Солнце печет, вокруг пологие коричневые глинистые холмы, редкая скудная травка. А может, холмы не глинистые, может, они из коричневого суглинка, который, как сметана, расползается после дождя. Кое-где торчат сосны, похожие на рыжий укроп. Короче, страна блаженная на прекрасном морском берегу. А он, Алехин, идет босиком по тропинке и твердо знает, что уютный домик с тремя балкончиками на берегу – это его собственный домик. Или дача. Не важно что. Главное, его собственное! И получил он этот домик или эту дачу не просто так, а официально от правительства. Что-то он, Алехин, сделал такое, что ему, как большому Герою, дали то ли домик, то ли дачу с тремя балкончиками. И стоит у зеленой калитки Верочка и ждет его, Алехина. Нетерпеливо и страстно ждет. Играет круглым бедром, глаза лесные, зеленые. Алехин во сне так и набросился на Веру, будто правительство и ее отдало ему вместе с дачей. Как большому Герою. Обнял Веру, врос корнями в землю, бомбой не сдвинешь. А может, не корнями врос, может, лапами, или звериными когтями, или какими-нибудь ужасными псевдоподиями, этого Алехин уже не помнил. Но сон такой, что Алехин долго млел, проснувшись…

И вот еще что.

Его же вчера били и унижали.

Его вчера мордой тыкали в грязный мокрый забор, у него вся морда должна быть раскрашена синяками, а он проснулся, а на лице ни следа, ни царапины. Он специально смотрелся в зеркало, изучал свое лицо. Где ссадины? Где царапины? Где синяки? Его возили по луже, ставили к забору, как смертника, ему вчера тыкали кулаком в зубы, а где же следы насилия? Вот ведь чудо.

Глядя в зеркало, Алехин улыбнулся.

Улыбка получилась уверенная, профессиональная.

В страховом деле такая улыбка очень важна. Придешь к какой-нибудь бабуле, которая давно ничему на свете не верит, уговариваешь, убеждаешь, улыбаешься ей, перечисляешь условия, а сам как бы невзначай посматриваешь на полуоткрытую дверь ванной, там взрослая внучка купается. Главное, улыбаться. Но и, собираясь на работу, недоумевал: что за сон такой?

Без всякого интереса глянул на замоченную с вечера одежду.

Там в кармане ветровки должен лежать рак. Металлический, заржавеет.

А на работе шум. «Ой, огромный зеркальный шар!» Метелки в трепете и в восторге. Огромный зеркальный шар! И отражение Зои Федоровны! Зина, мать троих детей, самая смелая, предположила: «Увидишь тарелку – жди событий». А Тася – голубоглазая, тихая, всегда немножечко приторможенная, вдруг рассказала ужасную историю про то, как один американский летчик погнался на военном истребителе за летающей тарелкой, а из летчика чудным образом вымыло весь кальций. Вернулся на базу, трясется, как холодец. Жена теперь держит своего летчика в большом эмалированном ведре. А метелка Ася, всегда симпатизировавшая Алехину, вспомнила, что некоторые люди, видевшие летающую тарелку, сами научились летать. Подпрыгнут, зависнут в воздухе и начинают летать понемножку.

– Да вы чего это, – обиделась Зоя Федоровна. – Я на девятом этаже живу.

11

Пользуясь разговорами, Алехин из кабинета Зои Федоровны позвонил Соньке Лужиной. Было время, когда с этой Сонькой они запросто могли сделаться мужем и женой – лет семь назад, когда Алехин только начал работать в страховой конторе. Но Сонька с самого начала водила его за нос, то есть даже в самые лучшие месяцы их отношений не отвергала ухаживаний речника Косенкова. Позволяла провожать до дому, вывозить на веселые пикнички, но, если что, рядом сразу оказывался мрачный речник Косенков. Устраивая свое счастливое будущее, Алехин на самых льготных условиях последовательно застраховал все немалое Сонькино имущество, даже устроил ей льготное свадебное страхование, но вышла Сонька все-таки за речника. И теперь Алехин видел ее раз в год, когда скромно заходил к Косенковым пролонгировать их многочисленные страховки. При этом Сонька смотрела на Алехина с укором.

Разговаривал он с нею всегда на одну тему. «Ну почему так? – жаловался. – Ну почему, Сонька, как что-то плохое происходит, так непременно со мной? Сама погляди. Всех соседей давно посносили, а мой домик обходят как заколдованный. Мне что, жить на пустыре до старости?»

И сейчас пожаловался, а Сонька сладко зевнула.

– Сразу видно, что ты спишь, – разозлился Алехин. – Все работают, а ты спишь.

– Ну ты даешь. Может, я сейчас не одна…

– Нужен мне твой речник!

– Ну ты даешь.

– С тобой поглупеешь, – опять пожаловался Алехин и попросил: – Сонька, ну ты же друг. Ну придумай что-нибудь!

Сонька знала, о чем он. Время от времени Алехиным овладевал зуд перемен. Бросить к чертям осточертевший деревянный домик с деревянными удобствами под многочисленными окнами девятиэтажки, забыть про печку, пожирающую тонны угля и дров и старомодно коптящую на зеркальные окна девятиэтажки! Он был согласен на любую квартиру.

– Ты же начальница обменного бюро, ты все можешь.

– Ну ты даешь. Твоя хибара официально предназначена под снос, – зевая, объяснила Сонька. – Мы тебя даже на учет поставить не можем. Хоть в Совет министров звони.

– А ты? – спросил Алехин с надеждой.

– Сволочь ты, Алехин, – рассердилась Сонька. – Было время, я тебе все предлагала. Я всю себя тебе предлагала. А ты растоптал.

На самом деле Сонька преувеличивала. Вся она и тогда была в руках жадного речника Косенкова. Все равно до сих пор укоряла Алехина: дескать, вот слушался бы меня, и все мое было бы у тебя в руках.

Он повесил трубку.

Что-то его тревожило.

Никак не мог понять что.

Не хулиганы же, правда, всучившие ему игрушечного металлического рака. Не пойдет он больше по тому переулку. Он лучше в тот узкий сырой переулок пошлет милиционера сержанта Светлаева.

Все равно что-то тревожило Алехина. Что-то непонятное вторглось в его жизнь. А-а-а, вспомнил он. Голос по телефону – мерзкий, чужой. «Горит, Алехин, море… Горит…»

12

Он незаметно выскользнул из кабинета, а метелки вовсю разошлись, особенно Ася.

Ася с детства была натурой художественной, хотя и прихрамывала тоже с детства, как Серая Шейка. Однажды ее стихи даже напечатали в городской вечерней газете. Алехин радовался вместе со всеми, но потом Зоя Федоровна попросила и его написать что-нибудь. «Но по делу… – укоризненно повела она глазами в сторону Аси. – Короткую рекламную статейку о льготной страховке для очень пожилых людей, например».

Алехин написал, но из редакции ответили, что для них это скучновато.

Он осторожно провел рукой по лицу. Все-таки странно. Длинноволосый дважды заехал мне по морде, потом меня прижимали к забору, а кожа как новая, ничем не испорченная. У него даже настроение улучшилось. «С одним моим приятелем, – вмешался он в разговор сотрудниц, – однажды тоже необычное случилось. Он в Томске жил. Жена от него ушла».

Метелки так и сгрудились вокруг Алехина.

Тема несложившейся личной жизни всегда их интересовала.

А приятель Алехина был человеком благородной души. Такого каждый обидеть может, тем более что жена его оказалась стопроцентной самкой. Он без всяких споров оставил ей и квартиру, и обстановку, и детей, а сам трагически скитался по друзьям и знакомым, случалось, ночевал на вокзале. Начальство, боясь потерять замечательного слесаря, выделило ему комнату в пустом, обреченном на слом здании на месте бывшего городского аэропорта на Каштаке.

Там приятель и зажил. А звали его Коля, руки золотые.

При случае, кстати, мог и поддать. А поддав, мог и побить самку. Но по своему родному углу сильно соскучился. Вселившись в свою комнату, твердо решил: теперь все, хватит, теперь целую неделю отдыха! Обстановку комнаты составили на тот момент мягкий диван, а у противоположной стены в метре от входной двери – холодильник. На диван Коля набросил простыню, чтобы уже никогда этим не заниматься, а холодильник загрузил некоторой едой и красным портвешком. И первый вечер в собственной комнате решил отдать не гостям, а отдыху и глубоким благородным раздумьям.

Стояло лето. Окно распахнуто настежь. В пустом доме ни души.

Раздевшись до трусов, Коля солидно прогуливался от мягкого дивана к белому холодильнику и обратно. Подойдет босиком к белому холодильнику, возьмет небольшой вес красного портвешка и, довольный, топает босиком обратно к мягкому дивану. Полежит немного, отдохнет, подумает и снова босиком топает к белому холодильнику. Хорошая жизнь. Коля решил жить так долго, пока не отдохнет полностью.

Малость захорошев, залег на диване.

В окно заглядывала луна, весело мерцали летние звезды.

Звезды мерцали так ярко, так близко, что казалось, протяни руку – и ухватишь любую. Коля когда-то читал или слышал, может, что звезды на самом деле это вовсе не серебряные обойные гвоздики, а самые настоящие Солнца. А значит, вокруг разных таких звезд обязательно могут быть разные планеты. Даже такие, как Земля. А если есть планеты, то на них возникает жизнь.

От чего? Да хоть от сырости.

Ну а если уж на какой-то планете появляется жизнь, знал Коля, ее уже ничем не остановишь. На Земле, например, пробовали всякое. И напалмом жгли, и взрывали водородную бомбу, и устраивали искусственные землетрясения, и просто сжигали в специальных печах большие количества людей, а жизни наплевать на это – цветет и развивается. Ведь простому человеку, такому как Коле, что надо? Простой человек, он ведь как живет? Он правильно живет. Получил, к примеру, комнату в пустом доме – и отдыхает.

Коля понимал, что на других планетах все, наверное, немножко не так, но твердо верил в тот факт, что если уж на какой-то планете появилась жизнь, то ее уже ничем не остановишь. Удобно устроившись на диване, раскурив недорогую отечественную сигарету «Прима» (он все предпочитал отечественное), Коля мысленно представил, что где-то за миллиарды, а может, за биллионы верст от него, на другой отдаленной планете, пережившей, как и Земля, множество войн, даже атомных, вот совсем как он, Коля, лежит сейчас и смотрит на сияющие над ним звезды некий одинокий, как он, внеземной самец. И может, он тоже вчера получил небольшую личную жилплощадь и теперь отдыхает, купил межзвездного портвешка.

И так хорошо, так благородно стало Коле, что даже глаза увлажнились.

Он босиком прогулялся до холодильника, взял небольшой вес, подышал на запястье, где в принципе мог находиться широкий обшлаг праздничной белоснежной рубашки, и босиком неторопливо двинулся обратно к мягкому дивану по своей родной, принадлежащей теперь ему комнате.

И тут что-то случилось.

Из-под босых Колиных ног, как бы пройдя сквозь темный линолеум, которым был покрыт пол, поднялся пухлый огненный шар. Этот огненный шар не был ярким, от него не несло жаром, но шипел он крайне выразительно и зловеще, как сало на сковороде, с какой-то необычной, как заметил Коля, блатной интонацией. И в долю секунды Коля оказался в коридоре за плотно прикрытой дверью, вероятно продиффундировав сквозь ее плотную древесину и дерматиновую обшивку, потому что сам он выскочить из комнаты за такое короткое время физически не мог. А за дверью грохнуло, и в коридор понесло отчетливым запахом уксусной кислоты и аммиака.

Коля осторожно заглянул в комнату. Да, там попахивало уксусной кислотой и аммиаком, но все осталось на своих местах. Горел свет, окно открыто, призывно поблескивала белая эмаль холодильника, манил к себе мягкий диван, обещая полноценный отдых. Никакой копоти, никаких новообразований.

Неужели портвешок такой крепкий?

Коля нерешительно вернулся в комнату.

Опасности не чувствовалось. Он открыл холодильник и на всякий случай сразу взял хороший вес. Решил, на сегодня хватит. Решил, прилягу на диван. И осторожно босиком пошлепал к дивану. И вот как раз на середине комнаты, как раз между холодильником и диваном, из-под босых Колиных ног всплыл все тот же пухлый огненный шар и от всей души шваркнул Колю.

Как молнией. Как высоковольтным разрядом.

На этот раз Коля диффундировал на мягкий диван.

Он стоял босиком на чистой простыне и двумя руками держался за полуспаленные трусы. Как человек благородный, он сразу и напрочь отмел всякие мысли о возможном сумасшествии. По той же причине он напрочь отмел все сомнения о религиозных чудесах. Очень осторожно, прислушиваясь к каждому шороху, решив все перепроверить, медля и вздыхая, он отправился в новую экспедицию к белому холодильнику, мерцающему у дверей, как айсберг.

И ничего. Опасная экспедиция завершилась благополучно.

Коля покачал головой. Жизненный опыт у него был богатый. Он чуть ли не с детства знал гениальную формулировку – всякое бывает. А что трусы спалило, ну так и такое, наверное, бывает. Поэтому он уже успокоенно прилег на диванчик и снова попытался настроиться на далекого внеземного самца, о котором думал недавно.

Но что-то мешало его раздумьям.

Пораскинув мозгами, он решил, что, пожалуй, рано завязал с выпивкой.

Но когда, поднявшись, он вновь двинулся к холодильнику, стебануло его по-настоящему. Взвыв, он мгновенно оказался на мягком диване. Как молния, резнула ослепляющая сознание мысль: неужели теперь он навсегда отрезан от белого холодильника? Поэтому, немного отдышавшись, мудрить Коля не стал. Просто вылез в открытое окно и, обогнув здание, вошел в свою комнату, как положено, через входную дверь. Глотнув из бутылки, тем же кружным путем вернулся на диван. Чтобы успокоиться, даже похвалил себя: вот, мол, даже в самых экстремальных условиях способен на скромные и разумные решения. Вот, правда, зимой комната будет выстуживаться.

Утром все ребята по слесарному цеху знали Колину историю.

И вечером к нему заявилась веселая дружная компания. Шумели, выпили весь портвешок и принесенную водку, ходили босиком из угла в угол, некоторые для чистоты эксперимента раздевались до трусов – и ничего! Ни на одном трусы не спалило. Это, Коля, у тебя видения, так решили ребята. Ты теперь хорошенько отоспись, и все как рукой снимет. Коля, собственно, и сам так думал, но, оставшись один, уже раздевшись, не посмел босиком пойти к холодильнику, натянул резиновые сапоги. Вот в этих-то сапогах его и шваркнуло. Да так, что следующую ночь Коля, опаленный до пояса, провел в доме одного своего пьющего, но надежного приятеля-электрика. Будучи специалистом, приятель-электрик отверг все самые смелые и неожиданные гипотезы. В жизни, Коля, все проще, покачал он головой. И посоветовал: ты сходи в политех. Там есть такой крупный математик Н., он всякими такими историями интересуется.

В этом месте, к большому огорчению метелок, Зое Федоровне позвонили. Отправляясь к телефону, строго напомнила: «Рабочий день, девочки! Хватит лясы точить!»

– Алехин! А чем кончилось? – жадно шепнула худенькая Ася, но Зоя Федоровна так строго на нее взглянула, что Ася без понуканий направилась к своему столу.

– И тебе, Алехин, пора.

13

У Алехина как раз была назначена встреча с пенсионером Евченко.

Оглядываясь на зловещий переулок, в котором вчера напали на него Вий, Заратустра и длинноволосый, Алехин прошел к знакомой девятиэтажке. На седьмом этаже нажал на звонок. Соседняя дверь вела в однокомнатную квартиру Верочки. Он всячески старался не смотреть в ту сторону. Там бельгийский ковер, литовская стенка, всякий хрусталь, агаты от геолога. И все такое незастрахованное!

Алехин испытывал нежность и беспокойство.

Вздохнув, нажал на звонок, и за дверью далеко-далеко запела невидимая птичка, потом послышались легкие птичьи шаги. Персональный пенсионер Евченко Кузьма Егорыч когда-то писал книжки по советскому праву, преподавал в высших учебных заведениях, был активным членом единственной прогрессивной партии и много занимался общественной работой.

Он и сейчас многим интересовался.

Когда бы Алехин ни заходил к Кузьме Егорычу, он всегда сидел в махровом халате за огромным письменным столом и разглядывал через мощную лупу какие-то документы и газетные вырезки. За спиной пенсионера в коричневой раме висел большой портрет Генералиссимуса, вырезанный из послевоенного «Огонька».

– Вы прямо как бывший шпион, – доброжелательно подмигивал Алехин, желая сказать пенсионеру приятное.

– Типун тебе на язык, – пугался Евченко.

Лысый, остроносый, моргал белесыми ресничками, впивался взглядом в Алехина. Доктор зоологических наук, никак не меньше! Почему зоологических, Алехин не знал, но так думал. Было, было в пенсионере Евченко зоологическое упорство. Он, например, никак не хотел пролонгировать страховой договор. «Кузьма Егорыч, – убеждал Алехин, – имея пролонгированную страховку, вы обеспеченный человек. Сломаете руку, получите на лечение. Сломаете ногу, получите еще больше. А если переедет вас поезд, считайте, уже и миллионер!» – «А деньги? – сварливо, но резонно возражал Евченко. – Зачем они, если меня поездом переедет?»

Логика в словах Евченко была, но Алехин не сдавался.

Намекал, что вот был и такой случай, один дедок умер. Считался бедным, а, оказывается, имел страховку. Теперь на эту страховку учится в институте его любимый наследник – талантливый юноша-ветеринар.

– Не буду я поддерживать прыщавых, – моргал белесыми ресничками пенсионер Евченко. – Знаю, как они учатся. «Мертвые с косами вдоль дорог стоят, дело рук красных дьяволят». Орут целый день, ничего святого.

А еще было, ненавязчиво намекал Алехин, скончался как-то в одночасье один хороший дедок, всю страховку оставил детскому садику. Этого дедка, благородного человека, детский садик всем составом провожал в последний путь. Как настоящего человека. Даже детей-грудничков несли воспитательницы в голове процессии.

– Это ж как так? – возмутился Евченко. – Зачем груднички на похоронах?

14

– Это я, Кузьма Егорыч!

– Чего тебе опять? – ворчал пенсионер Евченко, неохотно возясь с цепочками.

– Вот видите, Кузьма Егорыч, – поймал пенсионера Алехин. – Путаетесь в цепочках, дверь на семи запорах, как в тюрьме. Только конвоиров не хватает. А застрахуете имущество, ничего бояться не надо.

– А если унесут застрахованное?

– Купите новое.

– А если унесут новое?

– Снова купите. Еще более новое. Так сказать, круговорот вещей в природе. Вон у вас телевизор «Атлант». Это же древность. Ему больше лет, чем вам. Таких уже давно не выпускают. Пусть его и упрут, а вы получите страховку и купите «Сони» с экраном на полстены.

– Ладно, проходи.

– Вы меня так шпыняете, прям как человекообразную собаку, – пожаловался Алехин, входя в холостяцкую квартиру пенсионера. – Вы же умный человек. Я сам слышал, как вас называли – умный.

– Где? – подозрительно заинтересовался Евченко.

– В магазине, наверное, – соврал Алехин. Для своих клиентов он никогда не жалел добрых слов. – Я, кстати, так же думаю.

Он говорил, а сам рассматривал знакомую комнату.

Книжный стеллаж, на стене поясной портрет единственного советского Генералиссимуса. Книг много, но все больше справочники и энциклопедии. Алехин однажды заглянул в том на букву «Б», интересно было: правда, что враг народа английский шпион маршал Берия носил золотое пенсне, или враки? Но статьи о маршале в томе на букву «Б» Алехин в энциклопедии не обнаружил. Вместо нее была вклеена цветная карта Берингова моря. А сейчас с непонятным волнением Алехин увидел на письменном столе персонального пенсионера толстую книгу в красном переплете.

«Лоция Черного моря».

Зачем пенсионеру лоция?

Но Алехин начал все же издалека:

– Вот за что мы всю жизнь боремся, Кузьма Егорыч?

Такого не поймаешь, не застигнешь врасплох. Пенсионер ждал такого вопроса:

– Чего тут не понимать, Алехин? Всегда боролись и всегда будем бороться за счастье народа. – Он сурово нахмурился. – Смысл всякой вечной борьбы – счастье народа.

– При всех режимах? – не поверил Алехин.

– При всех законных правительствах, – строго поправил пенсионер Евченко. – Многие поколения русских революционеров доказали ценой собственных кристально чистых жизней то, что любой человек достаточно высокой духовной организации чрезвычайно способен с героической и максимальной самоотдачей бороться за общее счастье, к чему мы и должны их незаметно подталкивать.

Ну, прямо как по писаному сказал. Алехин только кивал.

Везет старику. Рядом за стеной, всего в метре от ничего не подозревающего упрямого пенсионера, живет Верочка. Она может ходить по квартире в одном легком халатике, несмотря на такую близость. А пенсионер Евченко, как любой сосед, в любое время может заглянуть к ней, скажем, за солью. Вот только зачем ему «Лоция Черного моря»? Но вслух Алехин спросил:

– А что есть счастье, Кузьма Егорыч?

– А счастье – это есть мир на всей Земле, – незамедлительно, нисколько не теряя времени на раздумья, ответил пенсионер. – Всеобщий всеобъемлющий мир и свободный труд. И еще всеобщее равенство. И равенство всех освобожденных от какой бы то ни было духовной и материальной ответственности. – Он подумал и уточнил: – Больше, конечно, от материальной.

Сам Евченко в своем застиранном махровом халате и в теплых тапочках вовсе не выглядел человеком, полностью свободным от духовной и материальной ответственности, и, ободренный этим наблюдением, Алехин умно заметил, что в этом году чуть ли не юбилей знаменитого высказывания: «жить стало лучше, жить стало веселей». А вот он, Алехин, несмотря на все прогрессивные изменения, несмотря на все пережитые им режимы… («законные правительства», – строго поправил пенсионер), несмотря на все пережитые им законные правительства, до сих пор обитает в деревянном домике, предназначенном на снос еще при Брежневе, и бегает в простой деревянный сортир на глазах всей девятиэтажки.

– А дурак – он и есть дурак. – Пенсионер Евченко не собирался сочувствовать. – Настоящий человек, Алехин, имеет право на всеобщее счастье только в том случае, если он не рассматривает всех других людей как средство для достижения своего личного счастья.

И объяснил:

– Посадить дерево, Алехин, воспитать тихого ребенка, оплодотворить одну отдельно взятую верную женщину – это, Алехин, еще не все. Это, Алехин, каждый сумеет. Под освобождением человека мы, материалистические философы, имеем в виду не просто освобождение от всех форм духовной и материальной зависимости, но еще и от всех форм зависимости от самой природы.

Начав, пенсионер уже не мог остановиться.

А Алехин почему-то вспомнил металлическую игрушку, навязанную ему алкашами Заратустры Наманганова. Заржавеет этот рак в кармане сырой ветровки. Думал о раке, а в голове вертелось: на кой черт сдалась пенсионеру «Лоция Черного моря»?

– …и только когда миллиарды и миллиарды самых различных пониманий сольются воедино, – вдохновенно пел пенсионер Евченко, – и образуют гармонию, подобную гармонии музыкального эпического симфонического произведения, вот тогда, Алехин, наступит счастье и для тебя лично.

– А для вас?

Пенсионер Евченко обиделся. Он даже замахал маленькими, покрытыми коричневыми пигментными пятнышками лапками, но Алехина это не смутило. Главное правило страхового агента: какую бы чепуху ни молол клиент, выслушивать его надо терпеливо и до конца. Пусть размахивает своими пигментными лапками, никогда не перебивайте клиента. Смотрите ему в глаза. Улыбайтесь. Даже если он вам противен, улыбайтесь. Клиент не говорит ничего путного? Подумаешь. Вам-то что? Дайте ему выговориться.

– Счастье счастьем, Кузьма Егорыч, а вот меня вчера возле собственного дома чуть алкаши не побили. – Алехин знал, что пенсионер Евченко, как любой смертный, с интересом относится к подобным историям. – Полный беспредел, Кузьма Егорыч. – Алехин с нарастающим подозрением поглядывал на «Лоцию Черного моря». – Алкашам дай волю, они море подожгут…

– А что? И подожгут, – горячо откликнулся пенсионер.

И вдруг полез суетливо в какие-то бумаги, кучей сваленные на письменном столе.

– Я раньше сам думал, что не горит море. А оказывается…

– Что оказывается?

– А ты сам почитай, а то скажешь: вру. Бери, бери. Это вырезки из газеты. Из большой государственной газеты. – Пенсионер Евченко, как суетливый паучок, бегал по комнате. – Да возьми вырезки с собой, вернешь потом. Это не болтовня, а это научный факт!

15

Алехин и на этот раз ушел от пенсионера ни с чем.

Это его разозлило. Встречу алкашей – побью, решил. Или позову сержанта Светлаева. И подумал, прозвонив в квартиру Светлаева: пива бы выпить.

Дверь открыл сам сержант милиции.

– Как служба?

– Нормально.

– Как здоровье?

– Нормально.

– Как жена?

– Нормально.

Ну и все такое прочее.

Плечистый сержант был в милицейской форме.

Обычно встречал Алехина в потрепанном спортивном костюме, а тут на тебе – в полной форме. Наверное, только что вернулся с дежурства. Крепкий, волевой, как глыба гранита. Много подумаешь, прежде чем бросишься на такого вот крепкого и волевого сержанта.

– Проходи.

– Да ну, пошли лучше за пивком.

И пошутил:

– Дома у меня рак есть.

Странно, но о раке он упомянул с внезапным холодком в груди. И даже мысль о том, как удивится сержант, увидев, что рак металлический, тоже почему-то не развеселила Алехина.

– Рак?

– Вот такой.

– Рак – это нормально.

В сущности, Алехин не разделял мнения сержанта, но слово уже вырвалось.

Он еще раз показал на пальцах:

– Вот такой.

– Нормально, – кивнул сержант. – Значит, очищаются наши водоемы.

– Вовсю, Сёма.

– А мы власть ругаем.

– Конечно, не без этого, Сёма.

– Я в свое время раков ловил на Ладоге, – вспомнил сержант. – Нормально. – И неожиданно приуныл. – Только в командировки теперь далеко не посылают. Так… Куда-нибудь рядом…

– Это куда же? – полюбопытствовал Алехин.

– Служебная тайна, – твердо отрезал сержант.

В комнате зазвонил телефон, и, как всё в квартире сержанта, звонок показался Алехину твердым и волевым.

– У аппарата, – твердо сказал сержант Светлаев и удивился. – Гражданин Алехин? Да. Присутствует гражданин Алехин. – И еще больше удивился. – Есть передать трубку гражданину Алехину!

– Меня? – не поверил Алехин.

И услышал в поднесенной к уху трубке мощное чужое дыхание.

И услышал чужой, страшный до паралича, а от того чрезвычайно убедительный голос: «Горит, Алехин, море… Горит…» И почти без перехода: «И место жительства сменишь…»

Пискнуло, и пошли глухие гудки отбоя.

Розыгрыш, с противной тоской подумал Алехин. Сонька, наверное, подбила своего глупого речника. Не зная, что сказать, он пояснил туманно, что это ему звонили из обменного бюро. Говорят, есть варианты. Вот и позвонили.

– Домашние номера сотрудников МВД не подлежат разглашению.

Подозрительно поглядывая то на Алехина, то на замолчавший телефон, сержант Светлаев переоделся в штатское. Ладно, сейчас даванем пивка, подумал Алехин. А рак – это шутка. Этот рак нам не по зубам.

16

Пивные киоски или не работали, или запасов пива не имели.

– Хоть на Чукотку езжай, – рассердился сержант.

– Почему так далеко?

Светлаев не ответил. Стоял насупясь. Всерьез настроился на отдых, а тут…

– Вот посмотри, – сказал Алехин, не желая длить молчание. – Видишь, мой деревянный домик, а за ним пустырь?

– Вижу. Мой участок.

– Гнусное местечко.

– Это почему?

– Меня вчера там встретили.

– А что не встретить-то? Кореша?

– Какие кореша! Алкаши. Унизили, загнали в лужу. Сапогом пинали в лицо.

– Сапогом?

– Ага.

– А следы побоев?

– Что? – не понял Алехин.

– Следы побоев где?

– Ну, следы… Нет следов…

– Что-то ты мне сегодня не нравишься, Алехин. Жизнь – она, конечно, штука сложная. Я понимаю. По статистике, к примеру, есть города, в которых каждая вторая женщина изнасилована…

– То есть как это, каждая вторая? – опешил Алехин.

– А вот так.

– А если в таком городе живут три сестры?

– Считай, две уже изнасилованы. Или одна, если повезет, – твердо объяснил сержант Светлаев. – Зависит от последовательности. Нормально. Если одна за другой стояли, то одна или две обязательно изнасилованы.

– А что же милиция?

– У меня на участке тихо, – уклонился сержант от прямого ответа.

– Ну, не скажи. Меня вчера на твоем участке пинали сапогами в лицо.

– А ты, Алехин, разгласил тайну служебного телефона!

Позже, рассказывая про эту распрю, Алехин клялся, что ему совсем не хотелось ссориться, но вот будто тянули его за язык. И сержанта тоже.

Короче, разошлись недовольные.

17

Дома, вспомнив о металлическом раке, Алехин перерыл всю свою замоченную в баке одежду, но рака не нашел. Развесил простирнутое белье и ветровку в садике. Долго любовался на прибор крупного математика Н. Зеленая линия весело прыгала по экранчику, все время давая при приближении Алехина неожиданные всплески. Но может, так и должно быть. По какой-то непонятной ассоциации он вспомнил про газетную вырезку пенсионера Евченко. Его даже холодком обдало, когда он увидел название статьи, вырезанной пенсионером из «Литературной газеты»: «КОГДА ВЗОРВЕТСЯ ЧЕРНОЕ МОРЕ?»

Да это что же такое? Алехин собственным глазам не поверил.

«Судьба Черного моря, – прочел он, – судя по результатам последних научных экспедиций, оказалась на весах жесткой, даже, похоже, жестокой альтернативы: мы в любой момент можем стать свидетелями и участниками небывалой экологической катастрофы, число жертв которой никто не берется подсчитать».

Неужели даже крупный математик Н. не берется? – испугался Алехин.

«О крымских событиях конца 20-х годов (землетрясение силой 8–9 баллов), – прочел Алехин, – остались многочисленные свидетельства очевидцев, среди них, например, недавно рассекреченный рапорт начальнику Гидрографического управления Черноморского флота, составленный по данным военных постов наблюдения и связи на мысе Лукулл, Константиновского равелина (Севастополь) и Евпатории.

Из упомянутого рапорта следует, что в море землетрясение сопровождалось появлением яркого огня:

ВПНС Лукулла 0 ч. 42 мин. – столб пламени продолжительностью 5 с;

Евпатория 2 ч. 48 мин. – на море вспышки огня белого цвета;

Севастополь 3 ч. 31 мин. – по пеленгу 255 вспышка огня высотой 500 м, шириной 1,5 морской мили;

ВПНС Лукулла 3 ч. 41 мин. – по пеленгу 260 замечена огненная вспышка высотой около 500 м, шириной около 1 морской мили.

Что это было? Откуда поднялись над морем гигантские языки огня? Что могло гореть на открытом водном пространстве?»

Алехин стопроцентно разделял недоумение автора.

«Ответить на это тогда, более чем семьдесят лет назад, было, конечно, гораздо легче, но, увы, бесценные документальные свидетельства о необычайном явлении десятилетиями оставались неизвестными для науки. С соответствующими грифами они легли в архив ВМФ, хранящийся в Санкт-Петербурге».

Так что же было причиной возникновения огня на море?

К сегодняшнему дню, утверждал автор статьи, существует лишь одна, зато во многом согласующаяся с указанными данными версия: внезапное сильное подводное землетрясение спровоцировало выход из глубин моря к его поверхности, а затем самовозгорание огромных количеств горючего газа сероводорода. Не случайно в журналах наблюдений указано на «неожиданное вскипание спокойного моря», на «тяжелый запах тухлых яиц», на «бурый дым после огненных вспышек» и тому подобное. Гигантскими полукилометровыми факелами полыхал над открытым морем, скорее всего, именно сероводород.

Чувствуя странное стеснение в груди («Горит, Алехин, море… Горит…»), уставившись глазами на окна освещенной вечерним солнцем девятиэтажки, Алехин задумался. Из текста статьи следовало, что мертвые безжизненные пространства сероводорода заполняют все Черное море от глубин в 100–200 метров до самого дна с рекордной глубиной в 2245 метров. Другими словами, сероводородом заражено более девяти десятых всего объема прекрасного Черного моря, на котором Алехин так часто отдыхал. И количество ядовитого горючего газа со временем все более и более возрастает.

Да что же это такое? – испугался, прикинув масштаб явления, Алехин. Я, значит, расслабляюсь где-нибудь в Сочи или в Пицунде, а содержание ядовитого газа в море все растет?

В 1974 году, узнал Алехин, американские ученые (везде эти американцы!) вроде бы решили, что, к счастью, началось естественное затухание опасного процесса, однако вскоре их оптимизм (так им и надо!) начал затухать. Верхняя граница сероводородного слоя в Черном море вновь по каким-то неясным причинам начала подниматься, причем в ускоренном темпе. К концу 80-х (Алехин как раз в те годы бывал в Пицунде) скорость подъема верхней границы достигла двух метров в год. Аэробным, то есть живым, содержащим живительный кислород, слоем в Черном море остается сейчас только его поверхность. То есть на человечество надвигается невиданное экологическое бедствие. Не дай бог, ударит новое землетрясение – сразу вскипит спокойное до того море и с чудовищной силой взорвется над морскими просторами ужасный горючий газ.

«Горит, Алехин, море… Горит…»

Понятно, что после такой вспышки побережье вокруг Черного моря на многие тысячи километров будет сожжено и отравлено, а в воздух выбросит неисчислимое количество едкой серной кислоты. А кто может предсказать, в какую сторону по воле ветров отправятся кислотные тучи? Алехин живо представил: вот они с Верочкой гуляют по берегу прекрасного Черного моря, а издали неожиданно наползает черная кислотная туча. А у них с Верочкой нет даже зонтиков. Ведь одежда на Верочке расползется на клочки, пожалуй, ошеломленно, но живо представил Алехин.

И оборвал себя. Потому что подошел к тому месту в статье, которое совсем по-новому высветило его недавнюю беседу с паскудными корешами Заратустры Наманганова. Автор статьи как-то нехорошо, как-то очень даже нехорошо подчеркивал, что землетрясение это вовсе не единственная штука, которая способна сыграть роль адской запальной машинки. По Черному морю, намекал автор, плавают корабли самого различного назначения, на нем испытывают боевые торпеды, бомбы, мины. Опять же, туристы швыряют окурки за борт, тревожно подумал Алехин. Известно ведь, что, если есть возможность совершить какую-нибудь пакость, всегда найдется придурок, способный ее совершить.

Он почувствовал себя беззащитным.

Вот выйдут однажды они с Верочкой на катере в море, а вода под катером вдруг вспухнет, вскипит, гнусно дохнет на них тухлыми яйцами. Думай, Алехин, думай, зачем «Лоция Черного моря» персональному пенсионеру?

18

Набрал знакомый номер.

Обрадовался, услышав Верочкин голос.

– А у нас Зоя Федоровна видела летающую тарелку.

– Это всё? – в голосе Верочки не слышалось никакой ласки.

– А еще мне подарили металлического рака, только он куда-то запропастился.

– Это всё? – холодок в голосе Верочки прозвучал уже совсем явственно.

– А еще я прочитал в газете, что Черное море может взорваться.

– И всё?

– Разве этого мало?

– Алехин, – чуть не плача, заговорила Верочка. – У меня в квартире лопнули трубы, кругом вода, с потолка течет, а ты опять со своими выдумками. Я так хотела сходить в театр на «Лебединое озеро», а ты опять со своим раком!

– Верочка, – обрадовался Алехин, – давай я тебе помогу.

– Спасибо, но я уже сантехника вызвала.

– На ночь? – ужаснулся Алехин.

– Какая разница? – обиделась Верочка.

– На ночь? Сантехника? Они же все алкаши!

– Зря ты так думаешь. Надо верить в людей, Алехин!

Она повесила трубку, а в Алехине все кипело. Ну конечно! Лопнули трубы, сейчас сантехник придет. Ноги длинные, глаза лесные, зеленые. Такую обмануть – пара плюнуть. Он бы, Алехин, сам управился за полчаса!

Тревожно было Алехину. Вот сидит где-нибудь в подвале грязный террорист-сантехник и подло мастерит грязную самодельную бомбу. Может, рядом сидит, может, в соседнем доме. Пьяный, сходит к Верочке, прочистит трубу, а сам сядет в поезд, доберется до Черного моря, скотина, наймет катер и запузырит грязную бомбу куда поглубже. Вот бы поймать такого. За совершение подвига любое правительство не пожалеет отдельного домика.

– Да ну, – услышал Алехин ровный, отливающий металлом голос.

И увидел на столе рака.

19

Ну, клешни – он ими слегка пощелкивал, попугивал. Ну, многочисленные раскачивающиеся усики – он ими помавал. Ну, плоский, короткий, отливающий литой медью хвост. Ну, масса неясного назначения псевдоподий, а особенно глаза. Маленькие, черные, как бусинки. Глаза рак стеснительно, но высоко поднимал над собой – они были на тоненьких стебельках и вращались, как перископы. Иногда рак пятился, отступал, прятался за стакан с мутной водой, тогда Алехин только эти черненькие бусинки-глаза и видел.

– Ты кто? – нервно спросил Алехин. – Что я тебе сделал?

– Не хватало еще, чтобы ты мне что-нибудь сделал, – с большим достоинством ответил рак.

Он беспрерывно помахивал, шевелил, подергивал, помавал всеми своими многочисленными усиками, клешнями, псевдоподиями. Алехин так и решил, что это дорогая импортная игрушка со встроенным миниатюрным магнитофончиком.

Но полыхнуло вдруг воспоминание о вчерашнем сне.

Темный берег, глинистые холмы, уютный домик, несомненно его, Алехина, домик. И он сам с Верой, застыв у калитки, счастливо и слепо следит за ровным морским прибоем. Несомненно, он, Алехин, получил этот домик в подарок от какого-то сильного правительства. Как Герой получил – за большой подвиг. Может, даже за то, что спас Черное море от грязного террориста-сантехника. Правда, на соснах, похожих на рыжий укроп, вспомнил Алехин, возились какие-то неясные рукокрылые, а у чудесной Верочки просматривались присоски.

– Ты кто?

– Я твой счастливый случай, – ровно ответил рак.

– И как звать мой счастливый случай?

– Звать меня нынче Авва. Так и зови.

– А я – Алехин, – на всякий случай представился Алехин и с большим сомнением хмыкнул. – Как это – Авва? Почему?

– А почему ты – Алехин?

– Да потому что у меня отец был Алехиным.

– А мне ты в чем-то таком отказываешь?

Алехин пожал плечами, и рак, почувствовав его неуверенность, наконец подобрел, дескать, имя можешь не называть, дескать, я буду звать тебя просто Алехиным. И пояснил, что он, вообще-то, троякодышащий.

– Это еще что? Это еще как?

– Ну, как… – рак Авва многие человеческие слова воспринимал буквально, например слово «скотина», пока, правда, случайно высказанное Алехиным. – Как всякая троякодышащая скотина, – пояснил он без всякого кокетства, – я дышу так, и еще так, и еще вот этак. Ты на ночь сунул меня в таз с мыльной водой, гадость какая, а я доброжелательно беседую с тобой и мечтаю долго вести наши беседы.

Клешня рака стеснительно поднялась над стаканом, потом из-за другого края сверкнули черные бусинки-глаза. Они показались Алехину чрезвычайно умными, и это ему особенно не понравилось. Взял бы и вырвал с корнем! Но Алехин держался. Что-то заставляло его соблюдать вежливость по отношению к столь непривычному троякодышащему созданию. Не кусается, уже хорошо.

Но глаза – умные.

Это не нравилось Алехину.

Это беспокоило. Это навевало печаль.

Ну почему так, думал он. Почему Верочка на ночь вызвала сантехника, а не меня? Почему не верит мне? Я ведь почти не вру. И почему длинноволосый в узком переулке бил меня и все равно всучил говорящего рака? Почему пенсионер Евченко не желает пролонгировать страховку? А Зоя Федоровна такую летающую тарелку видела, что ее собственное отражение ей безнравственно подмигнуло. И домик мой никак не сносят. И Верочка объявила испытательный срок. Да что же это такое?

– Это еще ничего, – высунулся из-за стакана рак. – Будет хуже.

– Куда уж хуже?

– Есть куда, – рассудительно заметил рак. – К примеру, домик твой внезапно сгорит, а Верочка выберет другого самца. Или пенсионер Евченко напишет на тебя донос, а метелка Ася приведет к тебе всех своих сопливых детей. Или сержант Светлаев притянет тебя к суду за разглашение служебных тайн. Так что плюнь на всех.

– На кого это на всех?

– Да на всех сразу. На счастливчиков-соседей по девятиэтажке, на алкашей, хулиганов, гегемонов, кондукторов, упрямых пенсионеров, тупых сержантов, на членов правительства, – ровно перечислил рак Авва. – На всех подряд! В конце концов, Алехин, их много, а ты на Земле один. А потом купи билет и лети на Черное море. А я дам тебе в дорогу одну маленькую штучку. Ты выйдешь в море и запузыришь ее поглубже. Вот всем сразу и прилетит. Они еще пожалеют, что не ценили тебя.

– А за что меня ценить?

– Я – Авва, – с гордостью произнес рак.

Кажется, наглость рака не имела пределов.

– Я сейчас тебе так запузырю, – сказал Алехин, – что ты клешней не соберешь.

– А ты лучше подними трубку, – посоветовал рак, стеснительно топчась за стаканом. – Сразу успокоишься.

Телефон действительно надрывался.

Алехин поднял трубку, и из каких-то страшных неведомых глубин опять пахнуло на него ужасным подвальным холодом. Из глухих безымянных подвалов вечности, не пронумерованных никакими астрономами, услышал он знакомый голос: «И место жительства сменишь…»

И сразу отбой.

20

Но почему сны? Зачем сны?

Как объяснить печаль коротких и быстрых снов?

Почему в этих странных снах сходится все несхожее?

Алехину опять снился домик. Похоже, тот самый, который он получил как большой Герой. Крошечный милый домик в два этажа, с витой деревянной лестницей. Стоял он на берегу моря за аккуратным штакетником. В соснах, похожих на колючий рыжий укроп, возились неизвестные рукокрылые. На берегу жирно рылись в грязи илистые прыгуны. И все тут до самой последней былинки принадлежало Алехину. Это была его жизненная база. Навечно, как пирамида. Он всю жизнь возводил, и на вершине было начертано яркими лучами света – ВЕРА. Ни люди, ни время не могут сокрушить его базу, потому что имя ВЕРА, начертанное на вершине, включало в себя

и НАДЕЖДУ,

и ЛЮБОВЬ.

Алехин шел по узкой уютной дорожке, посыпанной желтым песком.

Он старался не шуметь, не скрипеть башмаками. Он видел в окне Верочку, она жарила на кухне что-то вкусное. Он торопился к Верочке, он жаждал Верочку, но чем ближе подходил, тем больше тревожился, потому что в знаменитой Книге было сказано: «Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною – ЛЮБОВЬ». А Верочка, наверное, никогда не слыхала про дом пира. Она стояла у открытого окна, потом крепкой грудью навалилась на подоконник и подставила ему влажные губы для поцелуя. Алехин жадно сжал Верочку, и она прижалась к нему, повторяя страстно: «Шлюссен, шлюссен, майн херр».

Алехину было хорошо. Обнимая Верочку, он знал: большой Герой победил. Но с кем, когда, где он боролся? Почему это мучило его даже во сне? Почему во всем чувствуется какая-то неправильность? Алехин, понятно, пытался вскрикнуть, проснуться, но несло откуда-то терпким колючим дымом, а Верочка обнимала его сразу всеми присосками, страстно шепча: «Шлюссен, шлюссен, майн херр». И ни с того ни с сего у Алехина начала отрастать борода. За считаные минуты она, как туман, покрыла все окрестности, а невидимая рука выставила перед ним огромную фотографию – совсем безрадостную, как он понимал. Опаленные деревья, печная труба над руинами. Это война, качал головой Алехин. Это настоящая война. И вдруг понял, что не война это, а руины его собственного домика…

Он проснулся, и запах гари не исчез.

Потом алый язык пламени с треском прорезал удушающую мглу, и до Алехина дошло: да это же горит его собственное гнездо! Это же горит его дом родимый, давно предназначенный властями на снос. Пылает сразу с четырех углов. Коричневым рабочим портфелем Алехин высадил стекла и, обожженный, отравленный, исцарапанный, вывалился из окна.

Огонь шумно пожирал стропила.

Подъехавшие пожарные помочь ничем не могли.

Они просто сбивали пламя, не давая ему дотянуться до окон девятиэтажки.

– Твой? – сочувственно спросил испачканный сажей пожарный, поставив перед Алехиным испачканный коричневый портфель.

– Мой, – хмуро ответил Алехин.

– Под окном валялся.

Алехин кивнул.

– Что сохранилось-то у тебя?

– Вот ветровка, – хмуро объяснил Алехин. – Сушилась на веревке. Ну и портфель.

– Ну, хоть портфель сохранился. Считай, повезло.

– Так и считаю, – хмуро кивнул Алехин.

Тоской, безнадежностью, чем-то невыразимым, неясным несло от дымящегося пепелища.

21

Впоследствии Алехин никак не мог восстановить в подробностях тот день.

Зато метелки в страховой конторе проявили себя в тот день с самой лучшей стороны. Они не только сочувствовали, они помогали. А Зоя Федоровна вообще сказала: «Алехин, ты на три дня свободен. Тебе следует отдохнуть». И безжалостно добавила: «Ты у нас погорелец». Услышав такое, сердобольные метелки дружно набросились на Зою Федоровну: да какие там три дня, вы что? Такому погорельцу нужен настоящий отдых. Двадцать четыре дня, не меньше, пока не опомнится. Но Зоя Федоровна остудила их пыл: не забывайтесь, на все закон есть.

И повернулась к Алехину:

– Ты-то согласен насчет закона?

Алехин был согласен. В конце концов, это именно она, пользуясь своим официальным положением, выбила Алехину номер в гостинице. Как погорельцу. А уже в гостиницу ему позвонила Верочка. Впервые – сама! «Какой ужас, Алехин, – сказала она. – Я увидела в окно закопченную печку с длинной трубой и решила, что ты сгорел».

– Уж лучше бы я сгорел.

– Не говори так, Алехин. Самое дорогое у человека – это жизнь. – И тут же нелогично пожаловалась: – Вот у меня, Алехин, совсем не огонь. У меня наоборот – вода повсюду. Я, наверное, утону, Алехин.

– С тобой же там сантехник, – не удержался Алехин.

– Вот он-то и считает, что текут в доме скрытые трубы.

– О чем это ты? Какие скрытые трубы в панельном доме?

– Так сантехник сказал. Он, кстати, культурный и воспитанный человек. Я угостила его чашечкой кофе, – отомстила Алехину Верочка. – А на сегодня вызвала специальную бригаду.

– У тебя кофе на всех не хватит.

– Я хорошо зарабатываю, Алехин. – Верочка, конечно, догадывалась, что сердце Алехина разрывается от ревности, поэтому не обижалась. – Я взяла день без содержания. Вот сижу у окна, смотрю на твою закопченную печку и жду бригаду.

– Может, тебе помочь?

Спрашивая, Алехин оставил всякий юмор.

Он теперь разговаривал с Верочкой серьезно.

Он вовсе не набивался к ней в гости (как погорелец). Просто не хотелось оставлять Верочку на растерзание пьяных сантехников. Будут талдычить: «Сейчас! Сейчас!» А сами только и знают, что хватать беззащитную женщину за крутой бок.

Вот Алехин и держался с Верочкой умеренно.

Но бок крутой тоже держал в уме.

22

Положив трубку, Алехин спохватился: а где же рак?

А вдруг сгорел? Что скажет на это Заратустра Наманганов? Ведь Алехину он сам намекал, что отдают ему рака Авву на совсем небольшой срок. Если они так били меня за то, что я не хотел брать, то как же будут бить за то, что не могу вернуть?

– Не думай об этом, – услышал Алехин знакомый голос.

На поцарапанной гостиничной тумбочке, прячась за графин с мутноватой несвежей водой, сидел рак.

– Как ты выбрался из огня?

– Из огня? Из какого еще огня? – рак Авва, кажется, не понял вопрос. Он обновленно, даже с любовью шевелил всеми усиками, псевдоподиями и клешнями. – А-а-а, – дошло до него, – ты про чудесный процесс окисления! Да, да, это так, там все окислилось, – с глубоким удовлетворением выдохнул он. – И металл окислился. И дерево. И целлюлоза. И то, что вы называете пластической массой.

Глазки-бусинки, поднятые над графином, с интересом обозревали гостиничный номер. Ну, что он там видел? Поцарапанная тумбочка. Графин с мутноватой водой и телефонный аппарат. Типовая деревянная кровать, небольшой стол, торшер у стены. Ну конечно, живописная картина на стене. «Утро в бобровом лесу» – ранний период безымянного гостиничного мастера. Настолько ранний, что по полотну между редкими хвойными деревьями ходила пока только беременная медведица. А за широким хвойным деревом угадывалась настороженная фигура русского охотника с большим биноклем в правой руке.

– Я много не дам, – загадочно произнес рак, – но свое ты получишь.

Алехин пожал плечами. Он не знал, рад ли он появлению рака. Кажется, немного привык к нему. В любом случае он смутно чувствовал за раком нечто огромное и вовсе не игрушечное, как казалось в первые минуты общения.

– Встряхнись! Докажи им всем, что они козлы.

– Кому это им?

– Да всем! Я же тебе перечислял. Трахни их всех от души, Алехин. И бомжей, и министров. Вон ведь домик у тебя сгорел, плёвый, но свой, и квартира никак не светит, сносить-то теперь нечего. А Верочка хочет посмотреть «Лебединое озеро», а тебе билет купить не на что. Опять же, пьяные сантехники, эти ночные распития кофе. Ну, Алехин! Ты чего? Ты сам подумай? Кто к тебе относится с душой? Милиционер Светлаев? Или пенсионер Евченко? Или твоя начальница? Или президент страны? Ты же сто́ишь гораздо большего, Алехин. Докажи им всем.

– Вот и докажу.

– Как? – живо заинтересовался рак, и на тумбочке внезапно появилась желтая банка, очень удобная для пользования – плоская, на боках вмятины для пальцев. Так и просилась в задний карман брюк. – Расскажи подробнее.

– Ну, как… – неуверенно начал Алехин. – Получу страховку…

– Всего-то? – рак был разочарован.

– А ты чего хотел?

– Ты же не простая скотина, Алехин. Ты высшее плацентное! Бери задачу покруче. Вот лежит на тумбочке взрывной запал, видишь? Отдаю бесплатно. Садись в поезд и отправляйся к Черному морю. Торопиться некуда. Отдохни, отведи душу, а потом запузырь запал в море. Вот они ахнут!

– Да кто они?

– Да все, Алехин! Все, кто тебя не ценит. Ты вот, к примеру, Верочку хочешь, – рак стеснительно отвел глаза, – а она к себе сантехников водит. Ты вот, к примеру, хочешь жить умно, а тебя окружают глупые метелки. Ты уважаешь крупного математика Н., а он смотрит на тебя как на подопытного обоссума.

– Опоссума, – поправил Алехин.

– Какая разница? Все равно никто не обращает на тебя внимания. У всех собственные квартиры, а тебя скоро и из гостиницы выставят. Кто ты вообще, Алехин? Кто о тебе слыхал на этом свете?

– А тебе-то что?

– Мне за тебя обидно, Алехин. Не хочу, чтобы ты и дальше оставался ничтожеством. Стукни кулаком по столу, запузырь запал в Черное море!

– Я тебе за это клешни пообрываю.

Рак добродушно возразил:

– Я их регенерирую.

И опять взялся за свое:

– Ты посмотри, ты только посмотри, как ты живешь, Алехин! В твоем возрасте каждое уважающее себя разумное существо раз пять уже объехало вокруг света. О других планетах я пока не говорю. А ты? Ну, Пицунда. Ну, рынок в Бердске. В твоем возрасте каждое уважающее себя разумное существо переспало с немалой дюжиной самок. О полусамках я и не говорю. А ты? Ну, даже предположим, что переспишь ты с Верочкой, – что дальше? Пойдут плаксивые дети, нехватка денег, катастрофически надвинется старость. Начнешь болеть, Алехин.

– Это еще почему?

– Ну, Верочка начнет болеть.

– Да почему?

– Да по кочану! – не выдержал рак, топнув по тумбочке сразу семью или девятью конечностями. – Докажи всем, Алехин, что ты настоящее волевое существо. А то ведь смешное говоришь. Что́ тебе эта жалкая страховка?

– Знаешь, Авва, – обиделся Алехин, – я, может, и бывал нечист на руку, но совесть у меня чиста.

Затрещал телефон. Это Верочка, обрадовался Алехин.

Но оказалось – не Верочка. Это снова прозвучал ужасный голос из неизбывной Вечности. Низкий, угрюмый, исходящий прямо из темного чрева Вселенной, из ее непредставимых глубин, голос, пугающий до паралича. «Возьми, Алехин, взрывной запал… Трахни этих козлов… Ты свое получишь, Алехин…»

Бросив трубку, он заорал раку Авве:

– Убери отсюда запал, а то я тебя самого трахну!

– Не торопись, не торопись, Алехин, – терпеливо уговаривал рак, прячась за графином с мутной водой. – Не торопись, а то мы найдем другого Героя. Тогда вся твоя жизнь, Алехин, так и останется бессмысленной работой на грех. Понимаешь? В процентном отношении, Алехин, доля грехов, вырабатываемых твоими соплеменниками, давно превышает долю грехов, вырабатываемых всеми другими цивилизациями. А изначально вы ведь не предназначались только для выработки грехов. Ну, сам подумай, Алехин. Сколько можно? Останови процесс.

– Заткнись!

Рак Авва нисколько не обиделся:

– Ты стоишь большего, Алехин, поверь мне. И раз уж ты на меня голос возвысил, значит действительно стоишь большего. Нельзя больше жить так, как вы живете. Сам посуди, – рак Авва выставил из-за стеклянного графина клешню и раскрыл валявшуюся перед телефоном желтую книжечку под названием «К сведению проживающих». – В ней же одно вранье. – И с наслаждением процитировал: – «Доставка в номер кофе, сигарет, фруктовой и минеральной воды, вафель и печенья, различных фруктов». Вот позвони, позвони. Вот закажи в номер различные печенья и фрукты!

Алехин просто из принципа набрал номер дежурной по этажу.

– Различные печенья и фрукты? – неприятно откликнулась дежурная. – А может, вам заодно доставить различные водки и наливки?

– Получил? – обрадовался рак Авва, потирая сразу множеством псевдоподий. И добавил радостно: – Трахни их всех, козлов!

– А-а-а, это погорелец? – вдруг дошло до дежурной, и голос ее сразу стал сочувственным, а оттого приторным и фальшивым. – Выпили, наверное? Вам можно. – И предложила так же приторно и фальшиво: – Хотите, принесу кофе? У меня свой. Растворимый. Одесский.

– Спасибо, – отказался Алехин.

Приторное сочувствие ему не понравилось.

А рак, наоборот, повеселел, задвигался, оживился.

– Вот смотри, – начал листать он литой клешней странички желтой книжки. – «Гостиница предназначена для временного проживания иногородних граждан в течение срока, согласованного с администрацией гостиницы, но не свыше тридцати суток». А кончатся эти сутки, куда денешься?

– Женюсь на Верочке.

Эти слова расстроили рака Авву.

– Хочешь всю жизнь подбирать воду тряпкой?

– Это почему вдруг такое?

– Да у нее же трубы текут.

– А ты откуда об этом знаешь?

Рак Авва уклончиво промолчал, но сдаваться не собирался:

– Вот тебе для начала легкий вопрос, Алехин. Есть Бог или нет Бога?

Алехин оторопел:

– Не знаю.

Но рак и сейчас не думал останавливаться на достигнутом:

– Ладно, Алехин. Для начала предположим, что Бог есть. Да? Но тогда он чего Бог? Каких мест? Только маленькой планеты Земля, или Галактики, или Метагалактики, или попросту всей Вселенной?

– Откуда ж мне знать такое?

– Ты, наверное, лютый атеист, Алехин, – укоризненно покачал головой рак. – Тогда скажи, лютый атеист Алехин, почему зеркало меняет отражение слева направо, а, скажем, не сверху вниз?

Алехин машинально глянул в зеркало, висевшее под живописной картиной «Утро в бобровом лесу». А действительно, почему?

– Не знаю.

– А хаос? – открыто торжествовал рак Авва. – Вот скажи мне, лютый атеист Алехин, почему невозможно создать настоящий, истинный хаос? Почему так трудно создавать бесконечные ряды случайных чисел? Почему настоящий случай практически невозможен?

– А это так? – удивился Алехин.

– Да, это так, – удовлетворенно выдохнул рак и опять заглянул в книжку «К сведению проживающих». – «Оставлять в номере посторонних лиц в свое отсутствие, а также передавать им ключи от номера воспрещается». Почему?

– Как это почему? Вдруг постороннее лицо очистит твой номер?

– Очистит? – Все-таки рак Авва многие слова воспринимал буквально. – Ну, очистит. Что в этом плохого? Чистая клешня, чистый номер, чистая Вселенная. Почему, Алехин, нельзя доверить ключ постороннему лицу?

– Давать ключ постороннему лицу, – обозлился Алехин, – это значит намеренно провоцировать постороннее лицо на кражу. Не выдержит, сопрет что-нибудь, а ему срок за это впаяют.

– Срок… – рак Авва задумался.

Слово «срок» явно о чем-то ему напомнило.

– «Воспрещается хранить в номере громоздкие вещи, легковоспламеняющиеся и дурнопахнущие вещества». А это почему?

– Ну, вот припрешь ты в номер концертный рояль. – Алехин ухмыльнулся. – А тут тесно. Как прикажешь горничной убираться?

– Куда убираться?

Алехин демонстративно не ответил.

– А пользоваться нагревательными приборами? – в отчаянии вскричал рак Авва. – Почему нельзя пользоваться в номере нагревательными приборами? Почему нельзя переставлять мебель?

– А это есть нарушение гармонии, – красиво объяснил пришедший в себя Алехин. – Переставлять мебель и пользоваться нагревательными приборами в номере – это явное нарушение гармонии, Авва. Сам подумай. Начнется пожар, то есть процесс активного окисления, а в номере громоздкие вещи и легковоспламеняющиеся и дурнопахнущие вещества. Соседей отравишь, сам сгоришь.

– Я несгораемый, – возразил рак. – «Воспрещается курить и распивать спиртные напитки в случае возражения других лиц, проживающих в номере».

– А ты возражаешь? – спросил Алехин, демонстративно раскуривая сигарету.

– Возражаю, – рак Авва опасливо выглянул из-за графина.

– Перебьешься.

– Вот все вы на Земле такие, – укоризненно покачал клешней рак. – И ты, Алехин, такой. Ничем не отличаешься от других ничтожеств. – И попросил со страстью: – Помоги миру. Трахни обидчиков! О тебе напишут целых двенадцать книг. И все будут с отчетливыми изображениями лиц, приятных тебе.

– У меня все фотографии сгорели, Авва.

– Мы их восстановим. Мы снимем настоящий полнометражный фильм. Помоги, Алехин, своим соплеменникам, останови массовую выработку грехов. Грехи планеты Земля одурманили всю Галактику. Мы терпеть больше не можем. Ваши грехи ложатся на нас. Ваши грехи душат нас. Они не дают нам развиваться. Мы устали отвечать за вас. Зачем тебе слабая, капризная самка? Мы дадим тебе крепкую и здоровую самку из сферы Эккурта. Чтобы ты знал, Алехин, крепкие и здоровые самки из сферы Эккурта приносят крепкий и волевой помет. Выбери судьбу, достойную разумного существа! Хочешь, я прямо сейчас выдам тебе билет до самого Черного моря?

– А обратный?

– Да ну тебя, – замахал рак металлической клешней. – Зачем тебе обратный? Выйдешь в море, запузыришь запал как можно глубже. Вот и все.

23

А дежурная все же принесла кофе.

Это была молодая, уже увядающая женщина.

Она во все глаза смотрела на погорельца Алехина. Она охала и ахала, все еще приторно, но уже не так фальшиво. Она вынимала из карманов фирменного голубого халата печенье и сахар в пакетиках. Рака на тумбочке и взрывной запал она почему-то не замечала – по крайней мере, не смотрела в сторону тумбочки. И выпроводить ее оказалось не так просто. Но она отвлекла Алехина. Честно говоря, он ведь пока никак не представлял своего будущего. Если, скажем, поддаться на уговоры рака Аввы и трахнуть всех на свете, то во что это выльется, какие формы приобретет? Алехину вовсе не хотелось превращаться в какое-нибудь знаменитое членистоногое, ему не хотелось иметь крепкий здоровый помет от какой-то там крепкой и волевой самки из сферы Эккурта. Тревожила его и туманная судьба большого Героя. Что это вообще за большой Герой? За что отличают таким необычным званием?

Но главное, Верочка. Хрустальная вершина его величественной жизненной пирамиды. Он даже не выдержал и набрал знакомый номер. К сожалению, за истекший час настроение Верочки не улучшилось.

– Я всех соседей обошла, Алехин, ни у кого вода не бежит, только в моей квартире бежит. Никто не может понять, откуда она бежит, и сантехников нет до сих пор.

– Хочешь, я к тебе приду?

– Не надо, Алехин. – В обычной жизни Верочка руководствовалась какими-то своими непонятными правилами. – У меня тут как на «Титанике».

– А ты плюнь, – вдруг предложил Алехин, ужасно поразившись собственной смелости. – Придут сантехники и пусть занимаются. А ты запри их и уйди. И ключ им не оставляй. Для ответственности. Пусть работают, пока все не сделают.

– Да куда я пойду, Алехин?

– Как это куда? – заорал он. – Ты же давно хотела посмотреть «Лебединое озеро». Пошли в театр. Я приглашаю. У нас серьезные причины есть посмотреть балет. Я погорелец, а у тебя трубы текут.

– На «Лебединое озеро»? – переспросила Верочка.

И долго-долго думала.

Потом сказала:

– Пошли.

Алехин чуть не уронил телефонную трубку. Он был в восторге. Он даже замахнулся трубкой на рака Авву, нацелившегося было отключить телефон. Он даже крикнул: «Я тебя сейчас трахну!» И уже в трубку закричал Верочке:

– Это ты приняла правильное решение! Нельзя поддаваться никаким обстоятельствам! Захотела посмотреть «Лебединое озеро» – иди в театр! – И, прикрыв трубку рукой, грозно пообещал занервничавшему раку: – Я тебя трахну!

Последние слова, кажется, расслышала Верочка.

Но как бы не поняла.

– Жди у театра.

24

Алехин был в восторге. А опечаленный металлический рак, укрывшись за графином, следил за Алехиным с болью и с недоумением. Дом сгорел у человека, важный выбор не сделан, будущее под вопросом, а он рвется к болезненной, капризной самке.

– Тебе этого не понять, – заявил Алехин. – Тебе, Авва, самому пора брать билет. И тоже в один конец. Только не к Черному морю, а куда-нибудь подальше на север. – И предупредил: – Начнешь спорить, суну тебя в сосуд с царской водкой.

И вдруг похолодел. Деньги! Деньги! Вот о чем он забыл. У него же нет денег!

И немедленно позвонил в контору. Ответила ему вахтерша. Метелки, значит, ответила, у Зои Федоровны, а Зоя Федоровна не велела никого звать к телефону.

Тогда Алехин позвонил сержанту Светлаеву.

Домашний телефон не отвечал, пришлось звонить в отделение.

– Сержант Светлаев отсутствует, – ответили.

– А где отсутствует сержант Светлаев?

– В служебной командировке.

– В Бердске? В Искитиме?

– Никак нет. На Чукотке.

– Разве у сержантов милиции бывают такие командировки?

Трубка растерянно и завистливо засопела, тогда Алехин позвонил Соньке.

– А, это ты, скунс? – ответила трубка наглым голосом речника Косенкова. – Чего тебе опять? Ты же у нас уже все застраховал. Может, хочешь застраховать теперь мою жизнь на свое имя? Не получится!

И гнусно добавил:

– Скунс!

В дверь номера постучали.

– Войдите, – хмуро кивнул Алехин.

Дверь распахнулась, и в номер, как буря, влетел крупный математик Н. От него так и несло крейзовой энергетикой. «Сильно погорел?» – спросил он, хватая Алехина за плечо и восторженно его рассматривая. Тактом он, видимо, не отличался. Конечно, мог при случае обратиться к малознакомому человеку на «вы», но это не было его главной особенностью. Не выпуская Алехина из крепких объятий, он обрушил на него массу самых невероятных вопросов. Снились ли Алехину сны? Не ощущал ли он во сне какую-то особенную тревогу? Не было ли у Алехина в последнее время видений? Не прыгала ли по домику мебель? Не собирается ли Алехин теперь совершить в ближайшее время что-нибудь особенное?

Алехин отбивался. Он ни слова не сказал о раке. Он промолчал о некоторых своих снах. Но все равно крупный математик Н. радовался каждому его слову.

– Значит, ты проснулся, – радовался он, – а вокруг все во мгле? И ты начал задыхаться, да? И бросил портфель в окно? И портфель выбил стекла? И ты вывалился из огня? – И вдруг завопил: – А сны? Какие сны ты видел?

И опять странный холодок тронул Алехина. Он вспомнил непонятную невидимую руку, во сне протянувшую ему фотографию. Он тогда подумал, что на фотографии война, а на ней, оказывается, дымились руины его собственного домика.

Но вслух он сказал:

– Нет, ничего особенного не снилось.

Математик явно не поверил, но, пробежавшись по комнате, принюхавшись, приглядевшись, все же ушел, оставив на кровати газету. Непонятно, с умыслом или просто так.

25

Алехин машинально раскрыл свежие, пахнувшие типографской краской листы.

Все правильно. Всю третью полосу местной газеты занимала статья крупного математика Н. под интригующим названием «НЛО в Новосибирске».

А что такого? Новосибирск – большой промышленный город и, как говорится, не чужд страстей.

И свидетели подтверждают.

«Погода вчера была переменная, – рассказал нашему корреспонденту штурман дежурного вертолета С. Непрялка. – Цель, о которой идет речь, мы обнаружили во время тренировочного полета. Внизу всегда много ярких естественных бликов – озерца, старицы, речки, а обнаруженный нами объект характеризовался более тусклым, я бы сказал, ртутным блеском. Шел неизвестный объект на высоте порядка пятисот метров, но, заметив нас, мгновенно переместился метров на восемьсот выше и стал уходить в сторону. Мы вели вертолет прямо за ним. Это не понравилось объекту. Мгновенно развернувшись, он пошел на нас, резко увеличиваясь в размерах. Тогда мы сами отвернули под девяносто градусов. А объект зеркально повторил наш маневр. На более близкое знакомство мы, скажу прямо, не решились. А когда уходили на посадку, то видели, что странный объект как бы остановился и, повисев над нами, вернулся на свою исходную позицию на высоте примерно в пятьсот метров. Как птица, отогнавшая хищника от своего гнезда.

Наш корреспондент. А на что был похож объект?

Штурман С. Непрялка. По Центральному телевидению недавно показали кадры, отснятые японцами на Аляске. Так вот, наш объект был точной копией тех тускло отсвечивавших шаров, которые снимали японцы. Может, мне показалось, но по поверхности наблюдаемого нами объекта даже расплывались какие-то круги. Как бы неясные отражения».

– Ты читай вслух, – потребовал рак Авва.

– Перебьешься, – грубо ответил раку Алехин.

«Наш корреспондент. В ноябре прошлого года жители Новосибирска в течение целой недели могли наблюдать над городом такие же странные светящиеся объекты. Они стремительно двигались на огромной высоте. От некоторых объектов вниз уходили расходящиеся пучки света.

Студент М. Янушевич. Вышел я во двор и глазам не поверил. Напротив, метрах в тридцати от меня, завис над зеленой травой шар. Ну, как елочная игрушка. Завис, как на воздушной подушке, только пыль не летит и трава не примята. А поверхность шара блестит, и ходят по ней кривые круги, будто спираль крутится. Я шагу не успел сделать, а он снялся с места и взлетел. Минут пять я его видел, а потом шар растворился в небе».

– А комментарии? – спросил рак.

Похоже, и не нужно было читать ему вслух.

«Доктор физико-математических наук крупный математик Н. любезно согласился ответить на наши вопросы.

Наш корреспондент. Доктор Н., вы написали популярную книгу об НЛО. Что подтолкнуло вас к разработке столь, скажем, вызывающей темы? Я имею в виду вашу книгу „Кто-то извне“. Что вас подвигло на такой труд? Любовь к загадкам? Природное любопытство? Как складывалась судьба этой книги?

Математик Н. Скажем так, книжке долго не везло. В одном издательстве книжка была даже набрана, но военная цензура заставила рассыпать набор. Оказывается, сам того не зная, я покусился на некоторые тайны наших военных. Долгое время моя книжка числилась в списке не рекомендованных к печати трудов. Так сказать, индекс либрорум прогибиторум. Надеюсь, перевод не нужен? Но времена меняются. Я считаю, что мы живем в очень интересное время. Я имею в виду и то, что теперь можно открыто ставить проблему НЛО. В памяти компьютеров хранятся тысячи никем не объясненных фактов. Например, случай, описанный в вашей газете, лишь один из многих. Бывало, что НЛО вот так же атаковали самолеты и вертолеты, пытаясь отогнать их от каких-то определенных мест. Классический пример: гибель в 1948 году капитана ВВС США Томаса Мантела, самолет которого на глазах у других пилотов развалился в воздухе при попытке догнать подобный объект. Или, скажем, недавний случай с иранскими „фантомами“, которые вынуждены были совершить преждевременную посадку после того, как при погоне за НЛО у всех у них враз отказала электроника.

Наш корреспондент. А что вы можете сказать о природе НЛО?

Математик Н. Ну, блок гипотез о природе НЛО обширен. Некоторые из них касаются внеземного разума. Вы, наверное, хотите об этом услышать? Не смущайтесь. Вполне возможно, что мы давно находимся под пристальным наблюдением других, более развитых цивилизаций. Я подчеркиваю, именно цивилизаций. И вполне понимаю ваш скепсис. Тем более трудно поверить, что некоторые представители человечества уже бывали в таких, скажем, удаленных от Земли местах, как созвездие Гончих Псов.

Наш корреспондент. Как это понимать?

Математик Н. Поверьте, я сам всегда с сомнением принимаю все подобные сообщения, но при этом отдаю себе отчет в наших весьма далеких от ясности представлениях об истинной структуре окружающего нас мира. Разве не так? Вы ведь не будете спорить, что наше знание окружающего мира весьма отрывочно? Возможно, что даже та часть фундаментальных физических законов, что нами выведена и доказана, вовсе не обязательна для каких-то других, более отдаленных от нас частей мира. Понимаете? Мир, в котором мы живем, нами недостаточно изучен. Образно говоря, мы, люди разумные, стоим у ноги чудовищного существа, более крупного, чем Эверест, и, изучая эту ногу, пытаемся представить себе общий образ этого неизвестного нам существа. Это сравнение вполне можно отнести к НЛО. Неопознанные объекты – всего лишь малая часть огромного, во многом неизвестного нам мира.

Наш корреспондент. А не могут НЛО оказаться шаровыми молниями?

Математик Н. Шаровая молния живет секунды, редко минуты. НЛО живет сутками, неделями, есть свидетельства – месяцами. Шаровые молнии не превышают в диаметре нескольких дециметров, НЛО не ограничены в размерах. Траектории шаровой молнии, как правило, повторяют изгибы рельефа, а у НЛО траектория полета может быть самой вычурной. Шаровые молнии возникают только в атмосфере, насыщенной электричеством, НЛО появляются где угодно.

Наш корреспондент. Академик Влаиль Петрович Казначеев в открытой печати высказал предположение, что НЛО ниоткуда не прилетают, что они порождение нашей собственной планеты. „Организованная энергия, структуры которой, сливаясь, образуют новые виды материи“ – так сформулировал свою мысль академик. Можете к этому добавить что-нибудь?

Математик Н. Чем-то гипотеза академика Казначеева напоминает мне „мыслящий эфир“ древних греков. Но в конце концов, почему нет? Есть свидетельства, подтверждающие способность НЛО амебообразно перетекать друг в друга, отпочковываться от какого-то общего „тела“, наконец, элементарно делиться. Почему бы не подумать о проявлениях, скажем, некоей гипотетической небелково-нуклеиновой жизни? В конце концов, разумные рассуждения не бесполезны.

Наш корреспондент. Складывается впечатление, что в последние годы НЛО идут на нас прямо-таки косяками.

Математик Н. Просто факты их появления ранее замалчивались. А есть и объективные обстоятельства, мешавшие и до сих пор мешающие получать достаточно достоверную информацию. Человек – весьма болтливый биологический объект, при этом он наделен сильными чувствами, он в высшей степени эмоционален. Например, человеку присущи чувства стыда, ответственности, иронии, смущения, он часто боится показаться смешным. В серьезном деле это иногда здорово мешает. Несколько лет назад некто С., директор крупного химического комбината, полностью отравившего протекавшую по району реку, прогуливался вечером по пустынному парку. У него было плохое настроение. Он был угнетен обязанностью в короткий срок выплатить крупные судебные штрафы и обдумывал возможность оправдать действия своих подчиненных перед местным населением и начальством. Вдруг рядом с ним опустился некий воздушный корабль, не имевший определенной формы, и С. сразу попал в другой мир – благоухающий, опрятный, полный уюта и чистоты. Только через три месяца странные похитители, похожие на людей, но не люди, вернули С. на Землю.

Наш корреспондент. Он, наверное, подробно рассказал о том, что с ним случилось?

Математик Н. Ну что вы? Напротив, он постарался все это скрыть. В случившемся он признался только самым близким ему людям, потому что понимал: выскажись он о случившемся публично, его в лучшем случае запрут в психушку. Ему выгоднее было врать. Он напридумывал несуществующих любовниц, фантастических похитителей, требовавших от него выкупа. В общем, он врал по тем самым причинам, о которых я говорил выше. Или, к примеру, слесарь М. Совершенно ординарный молодой человек. Собрался на свидание с девушкой и для смелости выпил. Девушка, как водится, к месту свидания запоздала, зато рядом со слесарем появились маленькие зеленые человечки. Для разминки слесарь М. попытался погонять их по пустому бульвару и в итоге попал в неземной корабль, в котором тоже пробыл три месяца. Думаете, вернувшись на Землю, слесарь М. честно рассказал о том, что с ним произошло? Да нет, нет, конечно, ни слова правды. К счастью, все знали, что слесарь М. не дурак выпить, он и раньше допивался до зеленых человечков, так что́ уж тут. Любимая девушка… Трехмесячное отсутствие… Никто не решится сказать всю правду. Кстати, существует гипотеза, что за нами внимательно наблюдают как раз потому, что мы слишком далеко зашли в своем нравственном и экологическом безумии. Мы все время врём. Нас боятся. Понимаете? Совершенствуя грязную технику, мы становимся опасными для окружающего мира. Чем страшней наши свалки, чем грязнее наши вода, суша, воздух, тем большее мы к себе привлекаем внимание. Давно пора говорить обо всех наших бедах вслух, громко. Давно пора понять, что, скрывая свои болезни, мы только усугубляем их. Вот почему, пользуясь вниманием вашей газеты, я обращаюсь ко всем и к каждому. Если с вами произошло что-то странное, что-то необычное, что-то сильно смущающее вас, не стесняйтесь, обращайтесь к нашему телефону доверия. Его номер легко запоминается и указан в конце статьи. Пусть вы чувствуете себя испуганным, пусть вы стыдитесь каких-то своих поступков, пусть вам внушена мысль об отвращении к любым общественным обращениям, переборите себя – ваши знания необходимы науке!»

– Там действительно указан номер телефона? – живо заинтересовался рак Авва.

И задумался. Медленно втянул в металлические глазницы стебельчатые глаза, прижал к телу клешни, псевдоподии, усики. И замер в таком положении, затаившись за графином с мутной желтоватой водой.

В этот момент по телефону позвонили.

– Погорелец, – мягко сообщила дежурная по этажу, – у нас в холле внизу есть почтовое отделение. Там вами интересовались. На ваше имя пришел перевод. Вы спуститесь вниз, паспорт ведь у вас сохранился?

26

Он спустился.

Переводов на самом деле оказалось семь.

Один на три рубля сорок девять копеек, три – по одному рублю семьдесят четыре копейки, два – по пятьдесят две копейки, а один аж на целых семь рублей и тридцать четыре копейки. То есть Алехин сразу смог получить в руки семнадцать рублей и восемь копеек! Заполняя квитанции, Алехин стыдливо отводил глаза от кассирши:

– Вот всегда так… Ждешь, ждешь…

Бормотание не выглядело убедительным.

Он даже не знал, откуда свалились на него деньги.

– Из газет это, – сухо прояснила ситуацию кассирша. – Вот на квитанциях указан обратный адрес. Фельетонами пробавляетесь?

Похоже, кассирша не уважала фельетонистов.

Алехин тоже не уважал фельетонистов, но деньги есть деньги. Да и пришли они именно как гонорар не за фельетоны какие-то, а за отвергнутую ранее рекламную статейку о льготном страховании для пожилых людей.

Как говорится, в жизни всякое случается.

Однажды, лет пять назад, Алехин купил семь лотерейных билетов.

Забыл, конечно, про них и вспомнил только месяца через два, увидев валявшуюся в конторе газету. Правда, розыгрышная таблица была оторвана. Взяв билеты, он отправился в ближайшее отделение связи. «Проверьте, пожалуйста». Скучающая кассирша повела тонким пальчиком по колонке цифр и мило улыбнулась: «Вы счастливчик. От души поздравляю. Вы выиграли „Славу“. Будильник». Она взяла второй билет и весело рассмеялась: «Ну надо же! Выиграли еще один такой же будильник. Поздравляю». Алехин не поверил, но кассирша вновь повела тонким пальчиком по колонке цифр, и голос ее изменился: «Глазам своим не верю. Вы и на третий билет выиграли будильник „Слава“». Алехин решил, что кассирша его разыгрывает, но она продолжала водить пальчиком по серым колонкам. Правда, ни с четвертым, ни с пятым, ни с шестым, ни даже с седьмым выигрышем она Алехина поздравлять не стала. Когда это один человек на семь купленных лотерейных билетов выиграл в один присест семь будильников «Слава»? На вопрос кассирши, будет ли Алехин забирать выигрыш будильниками, он строго покачал головой: «Только наличными». Лишь тогда сильно помрачневшая кассирша буркнула в ответ: «Клоун!»

27

Семнадцать рублей и восемь копеек!

Наконец-то Алехину пошла настоящая пруха.

Теперь они с Верочкой посмотрят «Лебединое озеро», а потом зайдут в кафе и вкусно перекусят. Сантехники к тому времени закончат ремонт, и Верочка пригласит его помочь навести порядок в квартире.

До встречи оставался какой-то час.

Алехин почистил единственную рубашку, накинул на плечи уцелевшую после пожара ветровку и спустился в холл. С Верочкой он решил вести себя просто. Как нормальный человек, не как погорелец. Верочка – чуткая и понимающая женщина. Она должна оценить простой и убедительный стиль. Он ни на что не будет жаловаться, он даже расскажет Верочке что-нибудь смешное. Скажем, о приборе крупного математика Н., погибшем в огне пожара. Впрочем, нет, спохватился Алехин, я ни словом не обмолвлюсь при Верочке о пожаре. Не хочу выглядеть погорельцем. Я простой надежный мужчина, на которого может положиться простая симпатичная женщина.

Что может означать глагол «положиться»? – задумался Алехин.

И вдруг вспомнил полковника с новой городской улицы Выдвиженцев.

Полковник в отставке Самойлов считался в Госстрахе грубым и бескомпромиссным человеком. Метелок он в квартиру просто не впускал, а Алехина впускал для того, чтобы минутой позже спустить с лестницы. Он явно не считал страховку предметом первой необходимости. Все метелки называли полковника невоспитанным человеком и бесперспективным клиентом.

Однажды в магазине «Культтовары» выкинули детские механические игрушки.

Для смеху (пугать метелок) Алехин купил парочку зеленых прыгающих лягушек. Проходя по улице Выдвиженцев, рассматривая купленные игрушки, он решил еще раз (на всякий случай) заглянуть к полковнику Самойлову. На успех он, конечно, не надеялся, но чем черт не шутит. Зная характер полковника Самойлова, он заранее решил не даваться ему в руки, лучше самому сбежать по лестнице. Так что, когда полковник открыл дверь, Алехин держал одну из лягушек в руке. В этом не было умысла, но, увидев механическую лягушку, полковник страшно удивился:

– Это у тебя чего?

– Это такая лягушка.

– Вижу. Механическая?

– Конечно.

– Ну, войди!

Железной рукой полковник Самойлов ухватил Алехина за грудки и втащил в квартиру, захлопнув за собой дверь на замок. Заметьте, не сбросил с лестницы, а, наоборот, втащил в квартиру.

– Сыграем?

– В очко? – испугался Алехин.

– Почему это в очко?

– А во что вы предлагаете?

– А в этих вот лягушек.

– Как это в лягушек?

– А как в казармах, – признался полковник. – Эти лягушки бог знает с каких пор выпускаются. Мы снимали дурацкие кожухи, получаются как бы механические гоночные аппараты на лягушиных лапах. Лягушек у тебя две?

– Ну да, две.

– Снимай кожух со своей.

А своим экземпляром полковник Самойлов посчитал вторую купленную Алехиным лягушку. Ободранные лягушки действительно выглядели весьма эффектно. Устойчивые квадратные механические гоночные аппараты на лягушиных лапах. При этом лапы у своего гоночного аппарата полковник Самойлов умело подогнул. Чувствовался воинский опыт. Гоночный аппарат полковника Самойлова выглядел приземисто и мощно.

– Победа будет за нами, – неуверенно заметил Алехин.

– Это точно, – по-военному ответил полковник Самойлов.

– А приз? – спросил Алехин.

– Приз? – увлекшись приготовлениями, полковник в отставке забыл про столь важную часть соревнований. – Выиграешь в семи забегах, получишь бутылку «Столичной». Соответственно, наоборот.

– Я не пью, – соврал Алехин.

Полковник с отвращением посмотрел на него.

– Если проиграете в трех забегах, – предложил Алехин, – то страхуете мебель. Если проиграете в пяти забегах, страхуете квартиру. Если проиграете во всех забегах, страхуете свою жизнь.

Полковник Самойлов задумался.

В глазах полковника мерцали загадочные огоньки.

Наверное, как всякий военный человек, он взвешивал шансы. Наверное, пытался понять, что выгоднее: или сразу спустить Алехина с лестницы, получив ординарное удовольствие, или принять гнусное предложение жалкого штафирки, а потом уже, выиграв, спустить жалкого штафирку все с той же лестницы каким-нибудь особенно изощренным военным образом?

Остановился полковник на втором варианте.

В тренировочных забегах лягушки, точнее, то, что от них осталось, вели себя по-разному. Одна падала набок, задирая трепещущие лапки, другая без всяких причин резко меняла направление движения. Понадобилось немало усилий, чтобы нормализовать их поведение и выработать единый стиль. После чего полковник Самойлов красным мелком начертил на чистом полу две параллельные беговые дорожки, разметил линии старта и финиша и вытащил из ящика письменного стола чудовищно большой револьвер неизвестной Алехину системы.

– Заряженный?

– Полный комплект.

– Боевыми?

– А то!

– Зачем? – робко спросил Алехин.

– А стартовый выстрел? Как без него?

– Соседи услышат? И обои можем испортить.

Полковник подумал и спрятал револьвер обратно в стол.

С веселым стрекотанием носились по расчерченным дорожкам два странных гоночных аппарата на лягушиных ножках. Алехину четко шла пруха. Часа через два он застраховал мебель полковника в отставке Самойлова. Через два с половиной – квартиру полковника в отставке Самойлова. И наконец, через три – личную жизнь полковника в отставке Самойлова. Заодно на двоих они выпили бутылку «Столичной».

Прощаясь, полковник кивнул Алехину:

– Мы, военные, умеем проигрывать!

28

Верочка! – пело сердце. Карман ветровки оттягивало, но Алехин не стал выбрасывать опечаленного рака. Ах, какой теплый вечер! Ах, какое низкое солнце! Возле горисполкома Алехин увидел большую толпу. Или митинг, подумал, или цыганки приехали. Но тут же забыл и про митинг, и про цыганок, потому что увидел впереди Верочку.

Она шла плавно.

Толпа как бы обтекала ее.

Мужчины оглядывались, вздергивая голову, как норовистые быки, а женщины поджимали губки. Еще бы! Верочка шагала легко, свободно. Не размахивала руками, не прижимала руки к бокам. Длинноногая, в коротенькой юбке, с голыми ногами и в такой прозрачной кофточке, что, пожалуй, уместно было бы что-нибудь и поддеть под нее.

Кто-то легонько похлопал Алехина по плечу:

– Билет до Сочи. С однодневным отдыхом в санатории «Север».

Алехин очнулся. Маленький длинноволосый тип из команды Заратустры Наманганова протягивал ему голубой авиабилет. К счастью, ни Вия, ни Заратустры рядом не наблюдалось.

– Да иди ты!

Алехин с восхищением глядел на приближающуюся Веру.

И она приблизилась. И произнесла печально:

– Алехин. У меня дома так и течет, а сантехники придут только вечером. Может, нам не ходить в театр?

– Ты же хотела посмотреть «Лебединое озеро»!

Верочка нежно взяла агента под руку. Идя рядом, она так откидывалась, что кофточка на груди становилась почти прозрачной. Никогда Алехин не видел Веру так близко и так отчетливо, и, чувствуя это внимание, Верочка оживилась. Он не знал, чем так тронул Верочку, но она действительно оживилась. Она как бы мягко подталкивала Алехина высоким бедром, она явственно прижималась к нему тугим боком. Алехин сразу возненавидел всех этих жалких самцов, оглядывающихся на Веру. Он сам хотел на нее оглядываться. Билет в Сочи! Вот придумали! С однодневным отдыхом в санатории «Север». Придурки!

У Алехина были деньги. Он вел Верочку в театр.

Он гордился тем, что Верочка такая красивая. Он радовался, что вечер теплый, а под ногами поблескивают веселые плоские лужи от недавно пролившегося непродолжительного дождя. Хорошо бы увидеть очень большую лужу, подумал он. Я бы взял Верочку на руки и легко перенес через широкое и опасное водное пространство. И наверное, увидел бы сквозь прозрачную кофточку…

А Верочка шла свободно. Она шла легким шагом.

Она легко переступала через плоские лужицы, чуть поддергивая при этом свою и без того короткую юбку. Впрочем, поддергивание это можно было считать условным: ничего более того, что Алехин уже раньше видел, Верочка показать не могла. Так они и шли под веселыми липами прямо на театр, как в сторону небольшого, но очень дружелюбного государства. Они были чудесными послами в мир искусства. Алехин расправил плечи и старался не смотреть на грудь Веры, очень уж прозрачная оказалась у нее кофточка. От него веяло уверенностью, и Верочка смотрела на него снизу вверх.

– Ты мало отдыхаешь, Алехин…

– Мы вместе поедем в отпуск…

– На Черное море?

– Конечно.

– Так ведь на это деньги нужны, Алехин, – очень серьезно ответила Верочка. – Я, правда, неплохо зарабатываю, конечно вместе с премиальными и тринадцатой. На отпуск деньги надо специально откладывать.

Алехин кивал.

Верочка жаловалась:

– Иногда так хочется открытости, откровенности. Чтобы излить душу. И чтобы без вранья…

К чему это она? – насторожился Алехин.

Но спросить не успел. Они как раз подошли к особенно большой плоской луже. По ее поверхности бегали веселые радужные разводы. Осторожнее, Верочка, хотел сказать Алехин. Он даже хотел подхватить ее на руки, но не успел, не решился, только указал: «Шагай вон на тот кирпич, а я приму тебя на сухом месте».

Верочка, смущаясь, чуть поддернула и без того короткую юбку. Ноги у нее были длинные, загорелые. Выказывая робость и смущение, она ступила длинной загорелой ногой на указанный Алехиным кирпич, и кирпич под ее ногой незамедлительно перевернулся. С жалобным стоном, как раненая лебедь, Верочка ухнула в грязную мерзкую лужу, покрытую нефтяными разводами.

Знай Алехин, как это делается, он тут же бы умер.

Но он не умер. Он просто выдернул Верочку из лужи.

– Ты простудишься, – жалко бормотал он, насильно закутывая Верочку в сорванную со своих плеч ветровку. – Ты простудишься и умрешь.

– Такси, такси… – шептала мокрая Верочка.

– Ты простудишься и умрешь, – жалко бормотал Алехин. – Побежали скорее ко мне, я затоплю печку. Ты обсушишься.

В великом отчаянии он совсем забыл о том, что нет у него больше ни печки, ни домика, ничего нет, и в казенную гостиницу с такой грязной и мокрой гостьей его ни за что не пустят. Но это и не понадобилось. Тормознуло такси, и, не обернувшись, не попрощавшись, Верочка нырнула в салон.

29

Мир рухнул.

Алехин стоял под окнами девятиэтажки.

Пять минут назад он прошел мимо родного пепелища, и теперь скорбный запах гари преследовал его. Подняв голову, он с тупым отчаянием всматривался в неяркую вечернюю звезду Верочкиного окна. Рядом скромно светились окна однокомнатной квартиры упрямого пенсионера Евченко. А в окнах квартиры сержанта Светлаева света не было, – наверное, он еще не вернулся из служебной командировки. В узком роковом переулке чувствовалось какое-то движение, но Алехин не оборачивался. Плевал он теперь на роковой переулок. Подозрительный силуэт скользнул в телефонную будку, Алехин и на этот раз не повернулся. Плевать ему на подозрительные силуэты.

«Вегетирую, как микроб на питательной среде».

Однажды Алехин услышал такое от крупного математика Н., но только сейчас до него дошел истинный смысл сказанного. Поистине, микроб. Любой человек, даже самый неуклюжий, мог вовремя подхватить Верочку. А на меня нельзя положиться. Он тоскливо следил за окном Верочки. Она ведь хотела увидеть «Лебединое озеро», а я уронил ее в лужу. Я, я, никто другой. У Верочки течет с потолка, а я не помог. У нее пьянствуют грубые тупые сантехники, честь и достоинство Верочки каждую минуту подвергаются опасности, а я стою и смотрю на ее окна. Правда, вдруг подумал он, у нее, может, все уже исправили? Может, она сейчас приняла горячий душ и пьет чай из тонкой фарфоровой чашки. Сидит в кресле, в тонком полупрозрачном халатике без ничего под ним, и с презрением вспоминает, какое ничтожество этот Алехин! А ветровку его выбросила в окно. Он даже позвал негромко: «Авва… Авва…» – но умный рак не отозвался.

Получается, я и рака отдал Верочке, с горечью подумал Алехин.

Я все ей отдал. А Верочка… Он задумался. В проскользнувшей мысли таилась какая-то зацепка… А Верочка… Она ведь не швырнула в меня ветровку… Значит… Да нет, ничего это не значит. Она мокрая была… Надо позвонить ей. Может, простуженная, она лежит сейчас на мокром диване и стонет, а со всех сторон хлещет вода, как в тонущем «Титанике», и надрывно поют пьяные сантехники.

Уеду из города, решил он. Позвоню Верочке и навсегда уеду.

Он поискал монетку. Он решил позвонить Верочке незамедлительно.

– Эй, ребята, – воззвал он к подозрительным силуэтам, хихикающим в телефонной будке. – Двушки не найдется?

Неприятно знакомый голос назидательно произнес:

– Работать надо, козел!

– Тебе двушки жалко?

– Могу выдать билет в Сочи, бесплатно, – вылез из будки длинноволосый и помахал голубой бумажкой. – С однодневным отдыхом в санатории «Север».

– Иди ты!

Длинноволосый без замаха ткнул Алехина кулаком.

Тяжелый Вий, вывалившись из телефонной будки, чугунной рукой замахнулся на Алехина, и даже Заратустра, надвинув на глаза мохнатую кепку, поднял над головой тяжелый гаечный ключ.

Алехин с ужасом понял, что его сейчас искалечат.

Проходя под ручку с возлюбленным, а может, с мужем, проходя мимо несчастного полуслепого горбуна, явно погрязшего в пороках и в нищете, Верочка, конечно, никогда не догадается, что на асфальте сидит, прикрывшись пыльным дождевиком, бывший ее друг, бывший страховой агент Алехин, а ныне пустое ничтожество, сраный гнус и подлый обманщик.

Алехина испугала такая перспектива.

Он кинулся к девятиэтажке и вбежал в Верочкин подъезд.

Лифт не работал. Задыхаясь, Алехин в несколько приемов взбежал на седьмой этаж. Преследователи ломились вслед. В отчаянии Алехин нажал звонок упрямого пенсионера Евченко. Он не хотел выводить негодяев на Верочку. Он жал и жал звонок, зная, что пенсионер Евченко никогда никуда не торопится. Жалко, думал он, что сержант Светлаев в командировке. Чукотка – это далеко. Бродит сержант милиции среди смирных олешков, а на его участке орудуют хулиганы.

Дверь открылась.

– А ну, отпусти звонок!

Вид пенсионера поразил Алехина.

Обычно он гулял по комнате в застиранном махровом халате, а сейчас предстал перед страховым агентом в скромном дорожном платье: серый плащ шестидесятых годов, серая шляпа, серые сапоги. Не пенсионер, а заслуженный садовод-мичуринец. А в левой руке он держал дерматиновый обшарпанный чемоданчик, из тех, что задолго до перестройки упорно называли почему-то «балетками».

Алехин втолкнул пенсионера в дверь.

– Но позвольте!

– Не позволю, Кузьма Егорыч, – горячо зашептал Алехин. – За мной преступники гонятся. Отберут у вас чемоданчик, обчистят квартиру.

И, тревожным ухом прижавшись к двери, услышал, как матерятся на лестничной площадке Заратустра Наманганов и его кореша. Упрямый пенсионер тоже прижался к двери маленьким суховатым ушком. Мат, услышанный ими, был небогатым, но выразительным.

– Это кто? Это они за тобой? Наделал все-таки делов, Алехин! А ну, вали отсюда! Я тебя укрывать не стану. Некогда мне.

– То-то вы в полной походной форме, – выразительно протянул Алехин.

– Уж какая есть, походная или непоходная, – сердито возразил упрямый пенсионер. Прислушиваясь к грязной ругани на лестничной площадке, он сжался, стал похож на раздраженного паучка. – У меня, понимаешь, весь вечер соседка стонет за стенкой, а теперь ты!

Алехин дернулся, но сдержал себя.

Стонет! Значит, все-таки простудилась!

Но вслух спросил:

– Вы что, уезжаете?

– Улетаю, Алехин! Улетаю!

– Самолетом?

– Нашим отечественным, – самодовольно кивнул пенсионер и, как бы коря себя за некоторую романтическую восторженность, пояснил: – Бесплатная путевка, Алехин. Понимаешь? – И грозно помотал сухоньким пальчиком. – Я, Алехин, в жизни своей много и честно работал! Вот и награда.

– В Сочи летите? – нехорошо догадался Алехин.

– В Сочи!

– В санаторий «Север»?

– Да, в санаторий «Север».

– С однодневным отдыхом?

– Почему это с однодневным? – обиделся пенсионер. – На полную катушку и на полном обеспечении! – Он вдруг фальшиво пропел: – «Есть море, в котором я плыл и тонул…» Теплое южное море, Алехин. Наши предки сделали его нашим. Благодатное, гордое. Если откровенно, – таинственно понизил голос упрямый пенсионер, – то я давно заслужил бесплатную путевку. Если откровенно, то такие люди, как я, имеют право бесплатно ездить на Черное море. Вот так вот, Алехин. Вот тебе правда. А теперь проваливай. Понадоблюсь – позвони.

Он полез двумя пальцами во внутренний карман серого дорожного плаща и извлек огромную визитку, больше похожую на меню. Убористым шрифтом на ней были перечислены многочисленные чины, посты и звания, когда-либо полученные или занимаемые пенсионером Евченко в его прежней жизни.

– У меня еще много почетных грамот, – наклонив голову, добавил упрямый пенсионер. – Я всяким вождям был нужен. – Пенсионер Евченко с уважением склонил голову в сторону портрета Генералиссимуса, вырезанного из послевоенного «Огонька». – Всё, Алехин. Пора мне. Освободи квартиру.

– А разве вы не возьмете трубку, Кузьма Егорыч?

Телефон на столе пенсионера действительно разрывался.

– Возьму, возьму, – высокомерно ответил на вызов Евченко.

И уже совсем другим, уважительным низким голосом заговорил:

– Да, это я… Да, Кузьма Егорыч… Да, персональный пенсионер… Имею многие грамоты и поощрения… – Голос его постепенно расцвел, возвысился. – А как же… Если официально предупреждаете… Ну, задерживается рейс… Ладно… Спасибо вам, уважили… Утром даже удобнее… Извинения принимаю…

И колесом выпятил сухонькую паучью грудь:

– Есть отдыхать!

Повесив трубку, он самодовольно отдул губу:

– Видишь, Алехин, как резко возрастает в нашей стране внимание к персональным пенсионерам? Такие, как я, везде и всегда нужны. Отечественным властям, – несколько непонятно пояснил он. – За мною большой опыт, Алехин. Нас, персональных пенсионеров, теперь персонально предупреждают, если задерживается рейс.

«Интересно, откуда знать аэрофлотовским работникам телефонные номера всех персональных пенсионеров? – удивился про себя Алехин. – И как они предупреждают тех, у кого нет телефонов?» Но говорить этого вслух не стал.

– Не боитесь лететь самолетом?

– Советский «аэрофлот» гарантирует.

– Гарантирует только страховая компания.

Алехин так сказал скорее машинально, по профессиональной привычке. У него не выходили из головы стоны Верочки. Почему она стонет? Почему стонет так громко? Чтобы не мучить себя, спросил:

– Вы на ответственных постах работали, Кузьма Егорыч?

– Это само собой, – пенсионер Евченко неторопливо снял плащ и остался в старинном полувоенном костюме из синего габардина. – Ты еще молод, Алехин, ты еще не знаешь, что такое настоящий порядок. Ты еще не знаешь, в каких условиях мы совершали свои творческие подвиги. Я, например, вел передачи на государственном радио. Получал данные, садился перед микрофоном, рядом усаживал помощника, чтобы позвякивал гаечными ключами. Он умел талантливо позвякивать, убедительно. Посевная – это не просто так, Алехин, посевную надо чувствовать всей душой. Я уж не говорю о сборе богатого урожая. Это сейчас государственные деньги уходят на радиожурналистов, которые едут в колхоз, а потом клевещут на простых трудовых людей, обвиняя их в воровстве и в пьянстве. В мое время, Алехин, такого быть не могло. Мы получали проверенную информацию. Получали сверху, там не ошибались. И денег на бессмысленные поездки не тратили, каждая копейка шла государству. Я, значит, зачитывал информацию, а ответственный помощник в нужное время позвякивал гаечными ключами. Чтобы убедительно было. Вот что такое экономная экономика, Алехин. Мы работали талантливо…

Он поискал сравнение и нашел:

– …как Д. А. Налбандян.

Даже мечтательно прищурил глаза:

– До сих пор помню чудесную завитушку росписи на талантливых полотнах великого советского живописца.

– Налбандян? – попытался вспомнить Алехин. – Это который гуси-лебеди?

– Великий советский живописец Д. А. Налбандян не имеет никакого отношения к этим вашим упадническим гусям-лебедям, – холодно поправил Алехина пенсионер. – Великий советский живописец Налбандян был академиком, писал портреты вождей, он лауреат и герой.

– Все равно гуси-лебеди, – не уступал Алехин. – Зря вы, Кузьма Егорыч, решили лететь самолетом.

– Это почему?

Алехин объяснил. У него как-то приятель полетел в Сочи. Тоже по бесплатной путевке. Торопился, Черное море хотел увидеть. А самолет есть самолет. Вынужденная посадка в Воронеже, а приятель-дурачок не застраховался. Рука сломана, нога сломана, зубов нет, все лечение за свой счет.

– А другие пассажиры? – невольно заинтересовался Евченко.

– Остальным что! – улыбнулся Алехин. – У них страховка.

И уставился на замочную скважину. Из нее вдруг со зловещей медлительностью выкрутилась, низверглась струйка вонючего дыма. Наверное, это кто-то из корешей Заратустры в бессильной ярости вколотил в замочную скважину окурок отечественной сигареты.

– А твой приятель? Он как? – осторожно спросил Евченко.

– Ну, как, – покачал головой Алехин. – Лечение плохое. Путевка пропала.

– Ну, не знаю, – произнес пенсионер, неприятно пораженный услышанным. – Наш «аэрофлот» самый надежный. Один Иван Кожедуб, герой, сколько врагов накрошил. Я-то знаю. Я в жестокие годы войны, Алехин, формировал новые части, отправляющиеся на фронт. Ответственная работа, даже пострелять ни разу не удалось. Ты представить не можешь, сколько усилий я отдал на благо родины! – И задумчиво повторил: – Нет, нет, самолеты у нас уверенные!

– Со страхованием все равно надежней.

Алехин говорил, а сам думал только о Верочке.

Ну, как она там? Он даже прикоснулся к стене. Верочка же здесь, совсем рядом. Может, в метре от него! Правда, и пакостники Заратустры совсем рядом. Он прислушивался, напрягал слух, но стонов не слышал.

– Ну, если так… – покачал головой упрямый пенсионер. – Ну, если так, можно поехать поездом. Железнодорожный транспорт тоже у нас надежный.

– Со страхованием надежней, – повторил Алехин.

– Это еще почему? – опять заинтересовался пенсионер.

– У меня как-то приятель ездил в братскую Болгарию, – прислушиваясь ко всем звукам, долетающим с лестничной площадки, объяснил Алехин. – Решил ехать через две границы, посмотреть на быт коренных иностранцев. Не доезжая до ближней, в Кишиневе кто-то сорвал стоп-кран, а приятель мой как раз сытно обедал в вагоне-ресторане. Так всем лицом и въехал в салаты и в фужеры. Сломал руку, сломал ногу, сломал ключицу, повредил глаз, а правый у него косил с детства. Другие рядом побились меньше, но все равно только мой приятель остался довольный.

– Это почему так?

– А полная страховка, – небрежно пояснил Алехин. – Он за все свои страдания получил наличными. За каждый раненый глаз, за каждую пораненную конечность. Застрахованного человека Родина не оставит в беде.

– Тебя, Алехин, послушать, так вообще никуда теперь ехать нельзя, – возмутился Евченко. – Хоть всю жизнь просиди на кухне.

– Не скажите, Кузьма Егорыч! «На кухне»! К чайнику потянетесь, а вас долбанет электрическим током. Или вентилятором отрубит палец. Или обваритесь крутым кипятком, или нож…

– Ты обалдел, Алехин! – грубо закричал Евченко. – Какой кипяток? Какой вентилятор? Какие ножи, пальцы? Какой электрический ток? У меня бесплатная путевка с отдыхом в санатории «Север»!

– Незастрахованную путевку легко потерять.

Охнув, Евченко кинулся к брошенной на диван «балетке».

Волнуясь, открыл два замка. Выложил на диван «Лоцию Черного моря»:

– Да вот же она – моя путевка! С отдыхом в «Севере»! Никуда она не делась!

Успокаивая разволновавшегося пенсионера, Алехин посоветовал:

– Если страховаться, Кузьма Егорыч, то все-таки комплексно. Жизнь, смерть, травмы, хищения, дикие родственники, домашний скот, личный транспорт, разнообразное личное имущество, даже удар молнии. Хорошая страховка, Кузьма Егорыч, – это путь к свободе. Полная страховка – освобождение от всех тревог.

В виде примера Алехин рассказал упрямому, но уже несколько растерянному пенсионеру историю из жизни все того же своего приятеля. Он стал большим человеком. Часто ездил в командировки. Там его хорошо встречали, всегда показывали что-нибудь интересное. Например, показали отечественную реку Обь. Это большая река. Если не считать Миссисипи с Миссури, самая длинная в мире. И вообще, «хороши вечера на Оби». Лето солнечное, вода зеркальная, шашлыки на палубе прогулочного катера, и скорость такая, что большой человек, приятель Алехина, невольно заинтересовался, запивая огненный шашлык ледяным пивком: «Встречаются ли на Оби мели?» – «А то! – ответили дружелюбные хозяева. – Обязательно встречаются. Течение – оно и есть течение. За всем не уследишь. Здесь намоет, там размоет. Природа». – «А зачем такая высокая скорость? – опасливо заинтересовался большой человек. – Ведь если воткнемся в мель, то небось, как птицы, полетим за борт». – «Даже еще быстрей, – ответили ему радушно. – Куда там птицам!» И шкипер подмигнул, не выпуская штурвал: но у нас все схвачено, не воткнемся. И в этот момент они и воткнулись. Сорванные с палубы страшным ударом, пассажиры летели над остановившимся катером как нестройная стая немного нетрезвых птиц. Стая эта галдела. Самым первым, официально вытянув руки по швам, летел головой вперед большой человек, приятель Алехина. Когда он пролетал над шкипером, единственным человеком, удержавшимся на ногах, потому что держался за штурвал, благородный шкипер решил спасти хотя бы его и, не отпуская штурвала, ловко ухватил летящего гостя за одну из его рук. Но большой человек, ни на секунду не замедлив движения, так и полетел дальше, а рука осталась в руках шкипера. Оторвалась, падла. И, увидев такое, доперев, что он такое учинил, шкипер рявкнул, как тифон океанского лайнера, и без размаха отправил столь ужаснувший его предмет как можно дальше от катера. Оторванная рука уже коснулась воды, когда над взволнованной поверхностью показалась мокрая голова большого человека. «Не бросай!» – кричал он. Но шкипер уже бросил.

– А чего? – настороженно спросил Евченко.

– А того, – прислушиваясь к странным звукам на лестничной площадке, объяснил Алехин. – Погорели все, кто плавал на катере. И хозяева погорели. И шкипер погорел. И гости погорели. А большой человек…

– Истек кровью? – испугался Евченко.

– Вы что, Кузьма Егорыч! У него же страховка! Он на нее новый протез купил, и еще кое-что осталось – на булавки.

– Давай, давай! – вдруг разволновался пенсионер. Что-то в его душе надломилось. – Давай, Алехин, не сиди, не болтай, работай! Я думал, что ты трепун, я тебе не верил, богом клянусь. Но теперь вижу, что ты мыслящий, думающий человек. Давай, давай! Я все хочу застраховать, Алехин. Личное имущество, личный транспорт, личную жизнь и смерть, и диких родственников, и квартиру. Что увидишь, то и бери на учет. Только давай на льготных условиях, Алехин, как много потрудившемуся персональному пенсионеру. Все вноси в страховой полис, ничего не пропусти. Поезда эти… Самолеты… Катера… – В крайнем возбуждении упрямый пенсионер бегал по комнате, как маленький обесцвеченный паучок уроподус. Про такого паучка Алехин прочитал в какой-то заумной книге. – Давай, Алехин, не сиди, работай, страхуй! Заодно и старый договор пролонгируем.

Но пролонгировать они ничего не успели.

За бетонной стеной раздался пронзительный женский крик.

Кричала Верочка.

30

«Неужели сантехники?»

На лестничной площадке никого не оказалось.

Алехин с разбегу высадил дверь Верочкиной квартиры и вместе с дверью ввалился внутрь. Диковато всхрапнув, упрямый пенсионер Евченко, выбежавший за ним, как синий габардиновый паучок, нырнул обратно за свою надежную дверь, в надежные, сплетенные за много лет сети. Тщательно заперев замки, он попытался дозвониться до сержанта Светлаева, но телефон сержанта не отвечал. Тогда упрямый пенсионер жадно прильнул маленьким жадным мохнатым ухом к бетонной стене, отделявшей его от сумасшедшей соседки.

Алехин хорошо помнил уютную Верочкину квартиру.

Уют и порядок. Прежде всего, уют и порядок. Вязаный половичок в прихожей, там же дивная вешалка, украшенная оленьими рогами, большое зеркало в деревянной оправе, на лакированных полочках народные игрушки, прялочки, медведи. Кухню Алехин из прихожей не видел, но отчетливо донеслось оттуда фырканье недовольного холодильника. Он будто пытался о чем-то предупредить, но какая-то сила наваливалась на него, и было непонятно, что, собственно, происходит в кухне. Зато была видна часть комнаты. Богатая литовская стенка. Книги. Дорогой хрусталь. На полу ковер – бельгийский, серо-коричневый.

Милый, уютный мир, навсегда запавший в сердце Алехина.

Но сейчас зеркальные стекла литовской стенки были разнесены вдребезги, бельгийский ковер прожжен, тлел сразу в двух местах. В уютной прежде квартирке отчетливо пахло бедой, паленой шерстью, горелой резиной. На тлеющем ковре валялись детали разобранного письменного стола. Не разбитого, а именно разобранного. По болтику. По заклепочке. По гаечке. Немало терпения надо приложить, чтобы так разделаться с массивным столом надежной литовской работы. Оленьи рога на вешалке странно оплыли. Одиноко сияла на фоне сырой стены лампа нагло обнаженного торшера. Абажур был содран, как шкура, и заброшен на металлическую гардину. У окна – перевернутое кресло. И сами стены, обои в цветочек, были изъедены мелкими темными кавернами, будто кто-то в упор палил в них картечью из охотничьего ружья. И среди всего этого ужаса дивная Верочка стояла в углу дивана, в таком коротеньком и тонком халатике, что его можно было и не надевать. Увидев неожиданного спасителя, она отчаянно закричала:

– Он за мной гоняется!

– Кто? Кто? – Алехин лихорадочно крутил головой, пытаясь обнаружить среди этого ада разбушевавшихся пьяных сантехников.

– Да пуфик, пуфик!

Верочка спрыгнула с дивана – испуганная, длинноногая. Легкий халатик на ней разлетелся, обнажив загорелую кожу. Вскрикнув, она бросилась прямо к Алехину, но, зафиксировав ее прыжок, зеленый уютный пуфик, возбужденно топтавшийся возле дивана, весело, как собачонка, кинулся вслед за хозяйкой.

Алехин с трудом отбросил его ногой в сторону.

– Он сошел с ума! Он совсем сошел с ума! – кричала Верочка, тыкая тонким пальчиком в сбесившийся, приседающий перед ними пуфик. – Он преследует меня.

Похоже, что необъяснимое поведение пуфика пугало Верочку гораздо больше, чем все остальное.

– Что здесь творится?

– Я не знаю, – потрясенно ответила Верочка и крепко обвила шею Алехина тонкими руками. – Сперва сильно текло только на кухне, а теперь течет везде. Сантехники говорят, что не может быть такого, но ты же сам видишь.

Действительно, на изъеденных кавернами стенах, прямо по обоям в цветочек здесь и там темнели сырые потеки. Это было ужасно, это было необъяснимо, но Алехин сквозь ткань прозрачного халатика чувствовал такое горячее нежное тело, что уже не хотел, чтобы ужасные чудеса кончились.

– В кухне течет, – всхлипывая, прижималась к Алехину Верочка. – Соль поплыла, рис разбух. Я не успеваю вытирать пол и стены. У меня тряпок столько нет. А на стенке, – она ткнула пальчиком в сторону обезображенной литовской стенки, – камень подпрыгнул и лопнул. Я чуть с ума не сошла. Видишь, ковер прожжен. Сейчас такой ковер просто так не купишь. – И спросила с отчаянием: – Алехин! Зачем за мной пуфик гоняется?

«Может, это самец?» – мелькнуло в голове Алехина, но сама постановка вопроса явно была бессмысленной. Какой из пуфика самец? За Верочкой, например, мог гоняться пьяный сантехник, да и из него в такое время какой самец?

Но пуфик правда вел себя как живой. Он мотался под ногами, рвался к хозяйке, сбежавшей от него. Пару раз Алехин отпинывал его в сторону, потом, разозлившись, крепко заклинил между сырой стеной и диваном. В принципе, теперь можно было опустить Верочку на диван, но он не хотел этого. «Подожди, подожди, – пытался он понять, крепко прижимая к себе Верочку. – Почему ты говоришь, что пуфик бегал за тобой и справа и слева? Он же один. Он не может бегать одновременно и справа и слева. Почему ты говоришь, что он бегал строем? Как один-единственный пуфик может бегать строем?»

– Не знаю, – всхлипывала Верочка.

Разруха в квартире была, можно сказать, полная.

На кухне звонко, по-весеннему, звенела веселая капель, журчали быстрые ручейки. Пуфик страстно возился между сырой стеной и диваном – наверное, ревновал хозяйку. В стенах что-то подозрительно потрескивало. Вдруг громко пошли стоявшие до того настенные часы. При этом они как-то неприятно разухабисто сыграли известный вальс. А кусок камня, валявшийся на ковре, вдруг сам по себе распался на несколько угловатых частей. Под ним тут же затлел ковер, опять густо понесло паленым. И повис в растерянном пространстве долгий тоскливый звук.

Верочка наконец обрела способность смущаться.

Покраснев, вырвавшись из объятий, она поправила на себе халатик.

Нечего там было поправлять, но она халатик поправила. Лесная, нежная, зелеными большими глазами испуганно поглядывала на ревнивый пуфик. А из ванной тем временем донесся легкий хлопок.

– Ой!

Они осторожно приблизились к ванной.

В нос ударил смешанный запах нашатырного спирта, йода и валерианы.

На полу валялись самые разнокалиберные тюбики и пузырьки, небрежно вытряхнутые из домашней аптечки. Алехин готов был поклясться, что пузырьки, а также пластиковые тюбики не были ни разбиты, ни раздавлены, тем не менее их содержимое каким-то образом было выдавлено и бессердечно вылито на прежде белую раковину, на ванну, на стиральную машину. Чешский голубой унитаз, гордость Верочки, был особенно унижен: его покрывала какая-то гадость вроде гуталина. Даже негр не решится на такое сесть. А среди разгрома и ужаса висела на капроновой веревке чисто выстиранная ветровка Алехина. Оказывается, Верочка успела простирнуть ветровку.

Значит, думала о нем! Значит, вспоминала, надеялась увидеть!

Стараясь не выдать внезапной радости, Алехин сказал:

– Там документы у меня лежали…

– Ага, – всхлипнула Верочка, с ужасом рассматривая униженный унитаз. – Я их выложила. Они теперь там. – Она не стала пояснять где, но у него сердце сжалось от нежности. – Там в кармане еще что-то лежало. Тяжелое. Ты извини, Алехин, оно упало в унитаз. Я не успела схватить.

– Забудь, – строго сказал Алехин.

А сам подумал: рак Авва выберется и из канализации.

И еще подумал: «Дура Верочка. Не застраховать такое имущество!»

Они вернулись в разгромленную комнату. Вдруг вырвавшийся на свободу пуфик радостно бросился им под ноги, но Алехин безжалостным пинком снова загнал его в тесный промежуток между диваном и стеной. И пахну́ло на них застоявшимся табачным дымом. «Ой, Алехин, – снова прижалась Верочка, – ко мне иногда подружка приходит. Ну, выкурит сигаретку, я все проветриваю, а сейчас-то почему пахнет?»

Он промолчал. Он понимал, что дело тут не в подружке.

– Ой, Алехин, а как же мы теперь жить будем? – всплеснула руками Верочка.

Музыка сфер. Верочка не могла найти фразы, которая прозвучала бы так чудесно.

Еще десять минут назад Алехин готов был взять билет в одну сторону, положить в карман взрывной запал и лететь к Черному морю. Сейчас его не сумел бы отправить к Черному морю даже полковник в отставке Самойлов. Верочка произнесла «мы», и это слово наполнило душу Алехина самыми невероятными надеждами. Сильным ударом ноги он отправил пуфик за диван и строго, чтобы не испортить впечатления, спросил:

– А где тут у тебя телефон?

– В милицию позвонишь?

Он помотал головой.

– В психушку?

Он опять помотал головой.

– В домоуправление?

– Да ну, кого сейчас найдешь в домоуправлении! – Он судорожно вспоминал номер крупного математика Н.

И вспомнил. И математик сразу откликнулся.

– Здравствуйте. Извините. Это с вами Алехин говорит.

– Да ну? – обрадовался математик. – Чего это в третьем часу ночи?

– У меня новости.

– Хорошие?

– Разные, кажется.

– Тогда начинайте с плохих.

– Ну, ковер прогорел, разрушаются камни, пахнет паленой шерстью, унитаз загажен, пуфик бросается на людей…

– А вода? – тревожно спросил математик. – Сочится вода из стен?

– Еще как! Ручьи звенят, как в весеннюю пору. Я такого раньше не видел.

– Так это же хорошая новость, а не плохая, – обрадовался крупный математик Н. И кому-то там рядом крикнул: – Собирайтесь, ребята! – И снова Алехину: – Теперь выкладывайте хорошие новости.

– Я звоню не из гостиницы.

– Ну, я об этом уже догадался.

– Я сейчас из девятиэтажки звоню.

– Ну, я и об этом, в общем, уже догадался.

– Из семьдесят второй квартиры.

– И об этом догадался.

– Я не один.

– Женщина?

– Ага, женщина.

– Тогда не трусь, скоро приедем, – ободрил Алехина крупный математик Н. – Типичный полтергейст. Похоже, попали прямо в фокальный центр.

Верочка тоже прижалась маленьким красивым ухом к трубке. Теперь они слушали крупного математика вместе, и это здорово их сближало. Стараясь как можно дольше продлить разговор, Алехин переспросил:

– А что такое полтергейст?

– Если б мы знали, – хохотнул крупный математик Н. – Тебе разве не достаточно того, что ты там вокруг видишь? Если я начну рассказывать тебе о полтергейсте даже то немногое, что знаю, нам понадобится несколько суток. Даже устоявшейся терминологии мы еще не имеем. Интеллектоника, Алехин, – это наука совсем новая, мы ее только создаем. При случае прочти мою статью. Напечатана в доступном журнале.

– В «Химии и жизни»? – блеснул познаниями Алехин.

– Ну что ты! – математик обращался к Алехину то на «ты», то на «вы». Это, в общем, было приятно. – «Химия и жизнь» нас не печатает. Статья опубликована в «Советском скотоводстве».

– Почему в «Скотоводстве»? – опешил Алехин, а Верочка даже немножко отодвинулась от трубки.

– А мы научили скотоводов лечить мастит у коров. Нашли эффективный способ. Вот они нас и полюбили.

И спросил с любопытством:

– Женщина, с которой ты сейчас, она уже рожала?

– А вам такое зачем?

– Ну, если у нее разовьется мастит…

– Здесь мебель сошла с ума, а вы про мастит какой-то!

– Все в природе связано и взаимосвязано, Алехин, – весело произнес математик Н. Шутил, наверное. – Если в ближайшее время у твоей женщины заболит голова, если ее начнет подташнивать и всякое такое, не пытайся давать лекарства. Обойдись соленым огурчиком.

– Вы это к чему?

А Верочка густо покраснела.

– Значит так, – удовлетворенно хохотнул крупный математик Н. – Приборы подготовлены, минут через десять приедем. Вы там не сойдите с ума. Вы лучше любовью займитесь. Экстрим приводит сознание в норму.

Верочка опять густо покраснела, но голову от телефонной трубки не отодвинула.

«Сказать ему про рака Авву?» – подумал Алехин, но крупный математик Н. уже сам спросил. Когда, дескать, ты, Алехин, в последний раз сталкивался со своими зомби?

– С какими еще зомби?

– Ну, с этими хулиганами, от которых тебе по зубам прилетело и на которых ты жаловался сержанту.

– А вы откуда знаете?

– Ты отвечай. Не тяни. У нас мало времени.

– А-а-а, эти… – неохотно припомнил Алехин. – Да буквально пару часов назад… Гоняли они меня по лестницам – может, и теперь бродят где-нибудь по двору. Их Бог разумом обидел.

– Ну, разум – штука тонкая, – засмеялся математик. – Можно и красную рыбу считать дурой, а она за тысячи километров посреди океана находит путь к своей единственной, затерянной на далеких островах речке.

– Да не считаю я красную рыбу дурой.

– Тогда и зомби не считай хулиганами. У них особенное назначение. Как и у тебя. Как у всего сущего.

– Ой, посмотри!

Алехин бросил трубку.

На кухне рождалось странное молочное сияние.

Нет, к счастью, оно рождалось не в кухне. Оно рождалось за окном, на пустыре, над обгорелыми метелками деревьев, совсем недавно окружавших деревянный домик Алехина.

Прижавшись носами к влажному стеклу, Алехин и Верочка замерли.

В нежном молочном свете прямо над черным пожарищем мерцал и переливался смутными радугами огромный зеркальный шар. Он был величиной с пятиэтажный дом, не меньше. А со стороны рокового переулка со всех ног мчались к переливающемуся радугами шару Заратустра Наманганов, в кавказской мохнатой кепке, чугунный Вий, в сырой телогрейке, и тот, третий, маленький, длинноволосый. Всю эту троицу энергично преследовал сержант Светлаев, видимо вернувшийся из дальней командировки. На ногах сержанта красовались меховые унты, на плечах – теплая меховая куртка. А толстые штаны поблескивали, как подошвы, – наверное, были обшиты тюленьей шкурой. Бежал Светлаев споро, но было видно, что догонять хулиганов не собирается.

Прижавшись друг к другу, они смотрели на огромный зеркальный шар.

На мгновение Алехину показалось, что он видит в зеркальном шаре отражение свое и Верочки, но, наверное, это ему показалось. Не было там никаких отражений. Только медленно, как спирали, ползли по поверхности шара смутные радуги. А Верочка опять ойкнула, и они увидели, от кого это убегали Заратустра и его кореша.

Не от сержанта Светлаева, а от рака Аввы.

И, в отличие от сержанта, рак Авва здорово превосходил беглецов в скорости.

Все псевдоподии и усики рака работали так стремительно, что казалось, его несла невидимая воздушная подушка, совсем не дающая пыли. Потом ударила яркая вспышка, и длинноволосый исчез, не добежав десяти метров до зеркального сверкающего шара. Ударила вторая, и Вий исчез. А потом растаял в воздухе Заратустра.

Сержант Светлаев пораженно остановился.

Сунув руку под куртку (наверное, там висела кобура), он изумленно следил за раком Аввой, вдруг необыкновенно раздувшимся. Одним прыжком огромный (теперь) рак достиг шара и слился с его зеркальной поверхностью, а шар, будто старинный монгольфьер, начал плавно подниматься над пожарищем,

над пустырем,

над городом…

– Это НЛО, Алехин?

Боясь соврать, Алехин кивнул.

Померк молочный свет, заливавший пустырь.

Сразу стало сумрачно, и Верочка полными слез глазами обернулась на разгромленную квартиру: «Алехин, как же мы теперь будем жить?»

Он вздохнул и потянулся за сигаретой, но Верочка остановила его:

– Давай не будем больше курить, Алехин.

Он кивнул. Как в последний раз (а может, правда в последний), он увидел вдруг берег моря, уютный домик с балкончиками, сосны, похожие на рыжий укроп, и нелепых рукокрылых. Услышал страстное: «Шлюссен, шлюссен, майн херр». И рыжее неземное солнце разостлало по морю колеблющуюся дорожку. И он понял, что никогда не будет у него такого уютного домика. И не будет он жить среди рыжих сосен, похожих на укроп. И никогда не услышит шелеста рукокрылых. И не станет большим Героем, которому благодарное правительство и благодарный народ могли подарить домик с такими чудесными балкончиками.

– Какое сегодня число? – спросил он.

– Уже двадцатое, – тихо ответила Верочка. – Август. Осень на носу. – И подняла на Алехина полные слез глаза. – Как же мы, правда, теперь жить будем? Ведь у меня ничего-ничего не было застраховано.

– А ты плюнь, – мягко посоветовал Алехин и подошел к странным образом уцелевшему на тумбочке телевизору. – Мы с тобой будем хорошо жить.

И обрадовался, указывая на вспыхнувший экран:

– Ой, ты смотри. И в театр не надо ходить!

На экране шло «Лебединое озеро»!


20 августа 1991 года

Великий Краббен

Территория греха (Каникулы 1971 года)

Да знаете ли вы, знаете ли вы, что без англичанина еще можно прожить, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут! Сама наука не простоит минуты без красоты, обратится в хамство, гвоздя не выдумаете!

Ф. М. Достоевский

– Нельзя поверить в невозможное! – сказала Алиса.

– Да ну! Просто у тебя мало опыта, – смеясь, ответила Королева. – В твоем возрасте я каждый день уделяла этому хотя бы полчаса! В иные дни я успевала поверить в десяток невозможностей еще до завтрака.

Льюис Кэрролл

Тетрадь первая. Парк-отель «Менделеево»

Остров Кунашир является самым южным и одним из самых значительных по размерам островом Большой Курильской гряды. Он расположен в 8,5 мили от северо-восточного берега острова Хоккайдо и в 20–30 милях от островов Малой Курильской гряды. Остров горист; северная его часть более высокая, чем южная, хотя и в южной имеются горы высотой до 886,9 м. Нижние склоны гор и долины рек поросли смешанным лесом, а верхние склоны – стлаником. Наиболее характерным приметным пунктом на острове Кунашир в южной его части является вулкан Менделеева.

Лоция Охотского моря

1

История давняя.

Попробую рассказать.

2

Научная карьера моего шефа началась с больших потрясений.

Первую статью («Генезис Курильских пемз») шеф писал исключительно по собственным полевым материалам. Статья была отрецензирована, одобрена, однако на каких-то инстанциях застряла, в печать не шла. Шеф никак не мог сообразить, что мешает ее напечатанию; подсказали умные люди: «Ну, куда вы смотрите, Паша? – (Шеф в те годы был отменно молод.) – Иван Андреевич – ваш завлаб? Ваш. Так почему вам не взять его в соавторы? Александр Иванович, замдиректора? Замдиректора. Ну, так в чем дело? Разве вам помешает такой соавтор? И Михаил Степанович немало помог вам с химанализами…» В итоге соавторов набралось штук семь, зато статья появилась в престижном академическом журнале. Правда, в последний момент по техническим причинам список соавторов был урезан, имя шефа попало в число «и др.».

К счастью, с той поры шеф опубликовал не одну монографию, получил не одну престижную премию, был избран в члены-корреспонденты Академии наук, возглавил комплексный научно-исследовательский институт, и многие теперь сами мечтают о том, чтобы членкор П. В. Хлудов поставил свое имя под их работой – как соавтор. Крепкий, подвижный, в свои семьдесят лет продолжающий выезжать на самые сложные полевые работы, обожающий народные приметы («Коль калан покакал в воду – жди хорошую погоду»), – шеф навсегда остался снисходительным к молодым и терпеть не мог халтурщиков. Таких, например, как биолог Кармазьян. («Науке нужен Кармазьян, как писсуар для обезьян».) Этот биолог много лет выращивал в нашей институтской теплице длинный и тощий корейский огурец. Правда, при таких длинноногих лаборантках, как у Кармазьяна, любой огурец сам по себе вырастет. По большим праздникам сотрудники института отхватывают от овоща огромные куски, называя их закусью, но всегда, к величайшему торжеству Кармазьяна и к растерянности его постоянных научных оппонентов, бессмертный овощ регенерирует, непременно к очередному празднику восстанавливая вес и форму.

– Как вы относитесь к каникулам?

Я пожал плечами. Шеф вызвал меня неожиданно.

– А как вы относитесь к работе на силосе? К позднему сенокосу? К ранней переборке гнилых овощей? К работе в овощехранилищах?

Кривить душой я не стал:

– Плохо отношусь.

– Тогда скажу так, Прашкевич, – покачал седой головой член-корреспондент. – Если к среде вы не уберетесь из института, я сдам вас на сельскохозяйственные работы.

И быстро спросил:

– Снаряжение? Карты? Полевые?

– Все получено. Все на руках, – так же быстро ответил я. – Но вы хотели лететь со мной, а я еще не нанял рабочего.

– Теперь и не успеете, – покачал головой шеф. – Мой билет отдайте секретарше. Я прилечу на Кунашир позже. – Он понимающе оглядел меня. – Завидую вам. Искренне завидую. Две недели каникул и никакого начальства! А? Я в юности мечтал о таком, ни разу не сбылось. Так что сматывайтесь. Рабочего наймете прямо на острове.

– Это во время путины-то?

– Предпочитаете остаться на силосе?

Я отчаянно замотал головой. Нет, ни в коем случае!

– Тогда разыщите на Кунашире Серпа Ивановича Сказкина.

Я кивнул. Ладно, Сказкина. Я понял шефа. Я давно мечтал о таких каникулах. Я даже знал, как использую свободные дни. Антон Павлович Чехов, больной, немощный, разочарованный в любви, на перекладных через всю Россию добирался до Сахалина, чтобы рассказать о каторжном острове всей стране; подробно воспеты Приморье, Амурский край; все слышали про Дерсу Узала; Степан Крашенинников обессмертил Камчатку; Владимир Германович Тан-Богораз волшебно описал жизнь чюхчей, а Владимир Иванович Йохельсон не один год провел среди юкагиров, чюванцев, шоромбойских мужиков. Список можно продолжать, но где Курильские острова? Почему никто не сложил героических баллад о туманах Шумшу, о снежной тьме на вулканических кряжах Парамушира? Почему не воспет Онекотан с пиком Сарычева, дивно отраженным в провальном кальдерном озере? А задымленный конус Алаида с пушечными выстрелами боковых кратеров? А черные базальтовые стаканы Черных Братьев, отражающиеся в океане?

Вот только Сказкин… Вот только богодул с техническим именем…

Не хотелось мне с ним связываться. Я слышал о Сказкине массу всяческих, не всегда приятных историй. Этот неугомонный богодул довольно долгое время присылал в дирекцию института длинные письма, подробно сообщая об осенних штормах, выбрасывающих на берега много интересного. Нет, конечно, речь не об японских презервативах или радиолампах, как вы подумали; речь о загадочных черных кучах на влажных зеркалах отлива. Разложившиеся трупы? Не похоже. Но песок сантиметров на пять густо пропитан тяжелым запахом. Какая тварь может так напакостить? Однажды Серп Иванович самолично принес в островную баклабораторию два ведра неизвестного пахучего (скажем так) вещества. Помещение, говорят, до сих пор не используется по прямому назначению. Еще Сказкин писал, что сам не раз видел, как что-то черное ползло по вечернему пляжу. К сожалению, сам он был выпимши, хорошенько не рассмотрел. Но дергалось что-то там в сумерках, ползло, извивалось. «Вы там в своем научном институте задницы просиживаете, – писал богодул члену-корреспонденту П. В. Хлудову, – а у нас на островах скот пропадает. Считается, что граница на замке, а вы попробуйте пройдитесь по отливу. Кто-то там сильно гадит».

3

И я, как в омут, нырнул в каникулы.

4

В конце узкой улочки океан катал пенные валы.

Мотались по круглым камням дырчатые, как бы перфорированные плети водорослей. Южно-Курильск казался пустым. Мужчины ушли на путину, женщины – в цеха рыбкомбината. На коньке деревянной почты сидела ворона, мрачно заглядывала в маленькое, но живое кафе.

«Подари мне лунный камень…»

Белокурая красавица, в тесном платье, намазанная, веселая, не по погоде тесно прижималась к коротенькому шкиперу, в танце вела шкипера по тесному залу, как бы уводила из зоны рифов.

«Сто преград преодолей…»

Потрясенный шкипер напоминал моряка, случайно узревшего землю.

Ни на миг не выпуская из рук роскошную блонду, он внимательно следил, чтобы песнь о лунном камне длилась без перерыва.

Были еще в кафе барменша и пузатый некрупный мужчина, сразу мне не понравившийся. Урод, наверное, раз не попал на путину. Кривое обветренное лицо, шрам на лбу, колючие скулы, маленькие глазки, как у гуся, готовящегося к линьке. От человечка сложно попахивало. Потрепанный пиджачок накинут на майку, из-под майки выглядывают хвосты гидр и русалок.

– Ты морду-то не вороти, – приветливо сказал он мне. – Ты не вороти морду!

И крикнул танцующей:

– Люция, посиди с нами!

– С тобой даже зверь не сядет, – дерзко ответила Люция.

– Видел, какая? Так что, ты морду не вороти, не вороти морду, – настаивал некрупный мужчина. – Я тоже иксы учил, ходил на балкере «Азов». Ход поршня, цилиндровая мощность! – слыхал? Где только не был! Среди пальм, в горах, на берегу океана. Дрался с греками в Симоносеки. Про меня там говорят: «Страшен!» А появлюсь в деревне Бубенчиково, это моя малая родина, люди за версту встречают, особенно тетя Поля. Она работает в пивном ларьке. Бери, всегда говорит, чего только душа просит. А душа у меня просит одного…

Он подозрительно моргнул:

– Я не оставляю тетю Полю без выручки.

И снова крикнул:

– Люция, посиди с нами.

– Отвянь, овощ!

И до меня наконец дошло: это же Серп! Это Сказкин. Это же богодул с техническим именем!

– Надолго к нам? – проплывая мимо, пропела Люция.

– Ищу домик под базу.

Белокурая Люция еще теснее прижалась к шкиперу:

– Тогда это к Люське. У нее от геологов уже трое сирот растет.

Шкипер понимающе усмехнулся, а в открытое окно влетела и уселась на край черного дубового буфета огромная ворона. Наклонив голову, она враждебно уставилась на меня.

– Кыш, птица!

Ворона лапой почесала шею.

Делала она все враждебно, всем видом показывала, что прилетела только на запах.

– Вы время не теряйте, – подсказала мне Люция, опять проплывая мимо.

«Подари мне лунный камень, подари мне лунный свет…»

– Стоит возле почты на берегу пустой домик. Как тряхнуло нас в последний раз, так и стоит. Но что вам, умельцам, покоробленный пол? Вы даже детишек, не глядя, делаете…

5

Вдали, над домиком, указанным Люцией, как гигантский осьминог, как чудовищная медуза, расселся под безоблачным океанским небом вулкан Менделеева, сияя желтыми проплешинами сольфатарных полей. Песчаный отлив отблескивал, как зеркало, разбивались в рифах валы. Пустые глазницы домика меня не смутили, как и выцветшие черные иероглифы на фронтоне. Стекла выбиты? Входная дверь покосилась? Какая ерунда! Все починим.

Вот зачем только нырнула в окно ворона?

Я стоял и ждал, но ворона не возвращалась.

Тогда я толкнул дверь, и передо мной открылся еще один чудесный вид.

Правда, не на бревенчатую глухую стену, как я ожидал, а на дивную, размытую жарой панораму волнующегося залива, на недалекий обрубистый мыс с маяком, на змеящиеся по склонам холмов цунами-лестницы.

Задней стены у домика не было.

6

Я знал, что на местной сейсмостанции мне вряд ли помогут, но все-таки там работали сотрудники нашего НИИ, и я надеялся, что они хотя бы посоветуют, где искать нужное помещение.

Сейсмостанция, кстати, располагалась в сарае.

Среди аппаратуры и брезентовых вьючных сум ютились там три лаборанта – Долгих, Больных и Ключников. Все трое – Иваны. Недавно им стукнуло (на троих) сто семьдесят годочков, и они страстно интересовались грядущей пенсией. Холостые, бездетные, все – члены спортивных обществ. Спорт они обожали. В общество «Буревестник», например, каждого из них принимали дважды, а Больных умудрился вступить в это общество даже в третий раз, поскольку его избрали председателем.

«Только гордый буревестник смело реет над волнами над седым от гнева морем».

Все трое были не раз награждены почетными грамотами «За массовость в спорте».

А еще они были известны тем, что позировали известному островному скульптору Ефиму Щукину при создании гипсовой композиции «Сильней цунами». Обнаженные, холостые, стояли они сперва на оштукатуренном постаменте рядом с местным рыбацким клубом, а потом (когда местные мальчишки отбили у них все, что можно отбить у статуй) под горой в тени деревянных цунами-лестниц.

«Слон пришел!» – выкрикнул Иван Больных.

«Если вы с ночевкой, – расшифровал выклик про слона суровый Иван Ключников, – то спать вам придется стоя».

И добавил: «Даже не проходите».

Только поняв, что я не собираюсь проситься к ним на ночлег, лаборанты расслабились и закидали меня вопросами. Правда ли, что шлифовальщик Долгов перешел к стеклодувам? Правда ли, что стеклодув Тищенко перевелся в геологическое управление и получает теперь на тридцать рублей больше? Правда ли, что химик Власов купил маленькую дачу, а сейсмологов с Кунашира могут на все лето бросить на силос? А с будущего года пенсию мужчинам начнут назначать не с шестидесяти, а с семидесяти лет? И правда ли, что жена техника Барашкина теперь жена инженера Вершина, а жена инженера Вершина уехала с петрографом Соевым на материк? И правда ли, что на шахматном турнире в СахКНИИ (Сахалинский комплексный научно-исследовательский институт) жена Геры Шаламова выиграла у моего шефа?

На все вопросы я отвечал: «Правда!»

7

Волны лениво катились на низкий берег.

За ставнями часовой мастерской лениво куковала кукушка.

Под пожарным щитом, украшенным пыльными олимпийскими кольцами, лениво стоял потрепанный катафалк.

– Тебя уже заказали? – спросил я водилу.

Лысеющая голова, лохматые бакенбарды, задранный нос.

– Свободен, как птица, – обрадовался водила.

И ободрил меня:

– Время уходит, купи билеты.

– На кладбище?

– Никогда не интересуйся куда.

– А чем же надо интересоваться?

– Всегда одно спрашивай – сколько!

И лениво, хотя и страстно, разъяснил ситуацию.

У него это не катафалк, сообщил он. У него это пассажирский автобус.

Зачем катафалк на острове – до кладбища тут недалеко. Кого нужно, на плечах донесут. «С соблюдением всех ритуальных действий». Так что не катафалк это у меня, еще раз подчеркнул водила, а настоящий пассажирский автобус. Поехать можно в аэропорт Менделеево, потом обратно. Один маршрут на весь остров. А борта иногда по месяцу не приходят. А ему, Колюне (так звали водителя с лохматыми бакенбардами), надо выполнять план. Если он продаст мне сразу все автобусные билеты, то станет ударником труда. Такого на островах еще никогда не случалось. Я за это буду ездить на его катафалке бесплатно. «С соблюдением всех ритуальных действий», – снова подтвердил он. Тормоза, правда, плохие, но Колюня приспособился, он тормозить начинает километров за пять до остановки. Он здесь каждый камень знает.

– Вот бери все билеты кучей, и едем.

И быстро спросил:

– Ты ведь домик ищешь?

И даже не стал ждать ответа:

– Собирайся! Ну, давай же! Время идет.

Колюня гостеприимно распахнул дверцу катафалка:

– Прямо к тете Лизе поедем. В ее домике тише, чем в Курильской впадине.

И я купил билеты. А Колюня километров за пять до аэропорта начал гасить скорость. «С соблюдением всех ритуальных действий». Ему это удалось. Но мы все-таки долго грохотали по дырчатым листам железа, по так называемой рулежке, на которую планируют прилетающие в Менделеево самолеты. И, только растеряв скорость, уперлись парящим радиатором в старый забор.

Мотор заглох, зато встрепенулись жабы.

Все грянули враз, как церковный хор на Пасху.

– Колюня! Это ты? – В окне появилась женщина с подобранными под гребень длинными седеющими волосами. – Неужели продал?

– Всё, всё продал! Сразу!

– Тогда с планом тебя, Колюня!

Тетя Лиза оказалась пожилой женщиной, не старушкой.

Пестрое платье, морщинистое лицо, пластмассовый гребень, а еще при ней состоял пес Вулкан – совершенно свирепое существо, готовое кинуться даже на Колюню. Каких-то специальных возражений против устройства базы в одном из пяти пустующих бараков, за которыми надзирала тетя Лиза, у меня не нашлось, зато тетя Лиза выставила ряд категорических условий.

Первое, баб не водить.

Второе, Серпа не пускать.

Третье, по отливу ходить на цыпочках.

Озвучивая свои условия, тетя Лиза показала мне длинный барак – темный, но опрятный. В северном его косматом, мхом поросшем углу валялась пустая жестяная баночка (икра морского ежа) и флакон из-под одеколона «Эллада». Недавно завтракал кто-то. Но вообще-то, она живет одна, объяснила тетя Лиза. Иногда неделями никого не видит, зато потом сразу наезжают многие люди. Ждут бортов. День, неделю, всяко бывает. Так что водить баб – это категорически! Но ты, покивала мне тетя Лиза, ты вроде как приличный. Живи себе. А если понадобится… А если понадобится, выдержала она паузу, по кустам не шастай, иприткой обожжешься. И на отлив не бегай. Тут на отлив бегать – хуже, чем под себя сделать.

И указала:

– Туда ходи!

В стороне от бараков над узким ручьем был поставлен (с берега на берег) старый платяной шкаф «Белоруссия». Две дощечки в полу аккуратно выбиты. В приоткрытую дверь виднелся (если туманом не закрывало) плешивый сольфатарный склон вулкана, пятнистая дырчатая рулежка, бамбуковые рощицы. В ручье, под платяным шкафом, волшебно скользили смутные силуэты рыб.

Тетрадь вторая. Гости в парк-отеле

Поселок Южно-Курильск лежит на восточном и северном берегах бухты. В поселке имеются почта, телеграф, телефон и больница. На осушке против средней части поселка лежит множество малых затонувших судов с частями над водой. Вулкан Менделеева, действующий, возвышается в 3,7 мили от мыса Круглый и имеет три остроконечные вершины. Наиболее высокая обрывистая вершина достигает высоты 886,9 м. Склоны поросли лесом.

Лоция Охотского моря

1

Дом мой, барак мой.

Угол живой, радостный.

Трепетали под закопченным потолком серые мотыли.

В окна влетали густо крапленные цветные божьи коровки.

Как срез огромного растрескавшегося пня, покрытого отчетливыми годичными кольцами, серебрилась в углу пепельная паутина, забросанная желтой пыльцой и мелкими листьями, а по ночам скреблась, просилась в дом крыса.

Крысу я не пускал. Сторожась, прятал продукты в банки.

Крыса тосковала. Тогда тетя Лиза принесла в барак кошку Нюшку.

«Тихая…» – загадочно заметила она, но в первую же ночь кошка начала плакать.

И не зря, не зря. Знала, к чему слезы. В тот же день спустился с небес гражданский ИЛ-14, и сошли по невысокому трапу кандидат геолого-минералогических наук Веня Жданов и другой кандидат – Серега Гусев, а с ними третий кандидат – Юлик Тасеев и командированный на Курилы из Москвы петрограф С. В. Разин, о котором я раньше совсем ничего не знал. Вещи геологов, кстати, нес запуганный до молчания экономист Роберт Иванович Жук. Впрочем, уже бывший экономист. Месяц назад с родным своим старшим братом работал он в бухгалтерии нашего НИИ, но внезапно нагрянувшая комиссия прозрачно намекнула начальству: не слишком ли – два Жука на одну бухгалтерию?

И перевели Роберта Ивановича в лаборанты.

– Не томись. В поле хорошо, – утешал бывшего экономиста беспощадный Серега Гусев. – Ну, поломаешь руку в трех местах, без травм тут все равно не обойтись. – Багровое от страха лицо бывшего экономиста очень вдохновляло Серегу. – Или прямо у крыльца обожжешься иприткой. Знаешь, как это выглядит? Безобразные язвы до самой смерти, жена уйдет от такого. Зато смотри, как тут дышится! Отравишься консервами, все равно быстро не умрешь, такой тут воздух. Да и врачей на острове нет, попробуй пойми, от чего скончался хороший человек, обязательно ли от консервов? Или, скажем, вулканической бомбой перешибет вам пальцы…

– Почему мне? – еще сильней багровел Роберт Иванович.

Я вмешался в беседу. Пояснил: Серега преувеличивает. Отравиться можно не обязательно консервами, местный квас тоже способствует. Скукожишься, потеряешь силу, жена к себе не допустит.

О жене я упомянул напрасно.

Роберт Иванович еще сильнее затосковал.

Сильно любя свою молодую жену – длинноногую, многим хорошо известную альбиноску Клаву, Роберт Иванович первым на Сахалине ввел в обиход просторную металлическую ванночку для титана. Из соображений гигиены. Такая ванночка, залитая керосином, вдвигается в печной зев, керосин зажигается с помощью клочка бумаги, вот вода и вскипает за полчаса.

Но и это показалось влюбленному экономисту долгим.

Торопясь ускорить процесс кипячения, чтобы уединиться наконец с молодой альбиноской, Роберт Иванович впаял в металлическую ванночку несколько полых трубок и добился того, что работающий титан создавал теперь мощную, почти реактивную тягу. Мощный гул, подрагивание стен тревожили соседей. Когда по субботам Роберт Иванович врубал свою установку, соседи выходили на улицу.

И случилось. Не могло не случиться.

Накинув на плечи шелковый халат с японскими желтыми драконами, Роберт Иванович присел выкурить короткую голландскую трубку на крошечной скамеечке, поставленной возле титана, а в уютной спаленке, напевая народную песенку («Ой, вы гуси…»), разбирала постель альбиноска Клава. Она была без халатика, с веснушками на упругой груди (это многие знали) и всегда очень бледная. Как в гидропонике – всегда не хватало в ней чего-то.

И случилось то, что случилось.

Перегревшийся титан рванул, как бомба.

Воздушной волной Роберта Ивановича выбросило в прихожую, сорвало с него японский халат с желтыми драконами. Неожиданно и грубо обнаженный экономист стал смеяться, потому что ждал совсем другого. А потом он стал смеяться уже серьезно, потому что прямо на его глазах металлический титан, непристойно раскачиваясь, смердя, пуская газы, сорвался с фундамента и на газовой струе, как инопланетный космический корабль, ввалился в уютную спаленку. Там он рванул еще раз, испустил еще больше мерзких газов и завалился в разобранную альбиноской постель. Даже альбиноска покрылась копотью. Даже беленькие зубки у нее закоптились. И упругие груди с веснушками закоптились, и все такое прочее. А Роберт Иванович смеялся и смеялся, пока не прибыла «скорая помощь», вызванная соседями. Тогда только накинули на Роберта Ивановича халат – теперь уже с нестандартными рукавами.

2

Каникулы мои были нарушены.

К счастью, прилетели мои коллеги ненадолго.

Они вовремя дознались до ужасных тайных планов замдиректора по хозчасти – отправить большую часть научных сотрудников вместо поля на силос. «Даже Кармазьян бьет тревогу, – сообщил Серега. – Ссылается на свои экспериментальные работы с корейским огурцом. Я ему советовал отправить своих лаборанток с нами, но он не решился: а вдруг вы зазимуете? Я ему говорю, да вы же знаете, японских презервативов на отливе хватит на всю зиму. А он сердится. Не понимает. На сердце у него тяжело. Так что поживем у тебя пару дней. Как подойдет судно, уйдем на Симушир».

Юлик Тасеев кивал, подтверждая слова Сереги.

Юлик никогда никому не причинял беспокойства.

Он, как баклан, сразу заглотил три ковша местного кваса и отправился на геологическую экскурсию. «На сольфатарное поле, – несколько нетвердо заявил он. И пообещал: – Скоро вернусь».

И исчез. И мы забыли о Юлике.

Забыли потому, что, пораженный обилием красной икры, светлого воздуха, морских гребешков, крабов, побегов молодого бамбука и все того же крепкого местного кваса, тайно вырабатываемого тетей Лизой в одном из пустых бараков, Серега Гусев потребовал настоящего товарищеского ужина. Веня Жданов и строгий московский петрограф С. В. Разин коллегу поддержали, а бывший экономист хоть и насторожился, но перечить не смел. Он был надолго отлучен от институтских финансов, от привычного мира, он был оторван от знакомой почвы, как маленький подсохший дичок, и даже его прелестная альбиноска спала вдали от него…

Закусывая икрой, Гусев успокаивал экономиста.

«Один ботаник, – успокаивал он Жука, – в одиночку жил на острове семь лет. К северу отсюда. Туда теплоходы не ходят и рыбаки не заглядывают. Забыли ботаника, вот он и зимовал. Ну, диковать стал. За семь лет дома у его жены появилось три девочки и один мальчик. А спасла ботаника найденная на пляже кадушка. В ней он солил разных мелких местных зверьков, тем и питался».

Какие это были зверьки, Гусев не уточнил, но Роберта Ивановича вырвало.

История Вени Жданова тоже была связана с кадушкой.

Якобы один его товарищ тоже случайно застрял на острове.

И тоже якобы случайно нашел на пляже простую деревянную кадушку.

И заварил он добротный квас и долгими зимними вечерами внимательно прислушивался к нежной возне и добродушному бухтению в кадушке, спрятанной под нарами. От нечего делать он даже разговаривал с кадушкой, выдавая и тут же оспаривая различные геологические теории. Но однажды, когда над островом ревела метель и темный океан был взволнован до самого Сан-Франциско, Вениного товарища разбудило какое-то совсем уж чрезмерное бухтение. Он сел на нарах и свесил босые ноги. «Вишь, как шумит! – одобрил. – Стихия!» И благожелательно сам себе посоветовал: «Ты ноги-то подбери или обуйся». А кадушка продолжала бухтеть. В недрах ее совершалась какая-то титаническая борьба. «Как я могу обуться, – сам себе благожелательно заметил Венин товарищ. – Как я могу обуться, если не пойму, сколько у меня ног?» В светлой ночной рубашке (Веня не стал объяснять, откуда у дикующего взялась светлая ночная рубашка), он постоял рядом с кадушкой. Внутри ее невидимые глазу микроскопические существа боролись за то, чтобы царь природы мог вовремя поднимать жизненный тонус. Но к сожалению, кадушечка рассчитана была скорее на засолку мелких местных зверьков (в этом месте Жука опять вырвало), потому и слетели с нее обручи. Под самый потолок взметнулся пенный фонтан, и задубевшей доской геологу так врезало между ног, что это и хорошо, что за время его отсутствия родились у него дома дети.

Даже сдержанный петрограф С. В. Разин пытался утешить бывшего экономиста.

«Главное, не оглядываться!» – твердо заявлял он.

3

К концу второго дня напомнил о себе Юлик.

Привез его Колюня. На катафалке. «С соблюдением всех ритуальных действий».

Последняя деталь особенно потрясла Роберта Ивановича. Как и неслыханное зловоние, каким разило от Юлика. «Он чем-то заболел?» – быстро и тревожно спрашивал бывший экономист, подозревая в лучшем случае холеру, но Колюня, расчесывая пальцами бакенбарды, знающе заявил: «Да нет, он здоров». Ну а что касается запаха… Ну, так это Юлик валялся на отливе, а там опять… Ну, как объяснить, там опять… «Чувствуете?» – помахал Колюня газетой над Юликом, и Жука в третий раз вырвало.

Оказывается, вместо сольфатарного поля Юлик каким-то образом попал на отлив.

– А на отлив нынче кто ходит? – охотно объяснил нам Колюня. – Дураки ходят, да погранцы, да, может, еще Серп Иванович. От него самого всех акул тошнит.

И объяснил, что на смердящего Юлика наткнулись случайные бабы.

Эти местные бабы собирали морских гребешков, вот и наткнулись случайно.

Заткнув носы ватой, на старой плащ-палатке вынесли сердобольные бабы неизвестного им человека к поселку и перед каждым домом стали спрашивать: а это не ваш человек? Никто не признался. Да если бы и свой был, кому он нужен такой вонючий?

К счастью, баб встретил Колюня.

«Ты же говорил, что рабочего ищешь», – сказал он мне.

И потребовал приобрести еще один комплект автобусных билетов – как бы благотворительный взнос на местную культуру. Пришлось на Колюню цыкнуть, а Юлика мы часа три отмывали холодной водой из артезианской скважины. Двадцать семь ведер, не так уж мало, но зловоние продолжало заполнять дворик.

Потом Гусев вспомнил: «Веня, а где рекламки твоей монографии?»

Вдвоем, закрывая носы пропитанными местным квасом платками, они густо обклеили рекламками напрочь отравленного Юлика.

«В условиях проявления эффузивной вулканической деятельности особо наглядно выявляется значение двух факторов – температуры и давления, – можно было прочесть в рекламке на будущую монографию. – Если первый принять развивающимся за счет неравномерного поступления тепла (импульсами) с глубин по каналу, а второй в какой-то мере поставить в зависимость от движущей силы паров воды, то даже при этом упрощении можно видеть, сколь резко могут измениться физико-химические условия процессов, протекающих на относительно незначительных глубинах».

Только к левой босой пятке Юлика рекламка почему-то не приклеивалась.

Тогда Гусев, морщась и сплевывая, химическим карандашом, обильно слюнявя его во рту, крупно вывел на пятке: «Юлик». Это чтобы распознать нашего друга, если он опять потеряется, пояснил он пораженному Жуку.

– А если искать по запаху? – не поверил тот.

– И по запаху можно, – обрадовался Гусев сообразительности бывшего экономиста.

– У нас тоже случай был, – заявил Колюня. – Как-то Серп Иваныч решил выращивать актинидии. Забыл, наверное, что в поселке живут коты. У нас много живет котов. – Колюня даже причесал пятерней лохматые бакенбарды. – Бесхвостые, японские. Особенно Сэнсей и Филя. Дураки дураками, но с высокой нравственностью. «С соблюдением всех ритуальных действий», – поспешно добавил он. – А ягоды актинидии – это же сплошной витамин, они привлекают котов сильнее, чем валерьянка. Только появятся на кустах ягоды, как Сэнсей и Филя ведут на огород ватагу котов. Так и съедали все до корней, такая вот нечеловеческая привычка.

4

Только московский петрограф С. В. Разин, человек сдержанный и воспитанный, не принимал участия в общих беседах. Взяв некоторый вес, он укрывался в тени и там упорно, даже если падал со скамьи, изучал японский язык. Одновременно он бросал курить, то есть каждые два часа откладывал в сторону толстый японский самоучитель, глотал болгарскую пилюлю «Табекс» и знающе пояснял:

«Видите, я беру сигарету?»

И брал сигарету.

«Видите, я глубоко затягиваюсь?»

И глубоко затягивался.

«Видите, мне становится плохо?»

И ему становилось плохо.

«А все почему? – наконец улыбался он, утирая платком мокрые московские губы. – А все потому, что болгарские пилюли „Табекс“ возбуждают ганглии вегетативной нервной системы, стимулируют дыхание, причем рефлекторно, и вызывают мощное отделение адреналина из модулярной части надпочечников».

И решительно произносил: «Ка-га-ку…»

Японский язык привлекал С. В. Разина своей загадочностью.

Например, звучное короткое слово «кагаку» постоянно ставило его в тупик.

На взгляд московского петрографа, слово это имело слишком много значений. В различных контекстах оно могло переводиться и как «химия», и как «биология», и как «физика», и вообще как просто «наука». Такое разнообразие Разина нервировало.

Подсмеиваясь над наивным петрографом, нежно курлыкали в близлежащем болотце островные жабы. Солнце пекло сладко, влажный, полный зловония воздух нежно размывал очертания дальних предметов. Задыхаясь от безмерной свободы, мои друзья, как могли, успокаивали Роберта Ивановича: «Ногу сломаешь, не спеши. Не рви голос, все равно, кроме медведя, никто не придет. И в ипритку писать не смей, лечиться потом выйдет дороже. А увидишь на отливе неизвестное науке животное, тоже шума не устраивай, местные жители этого не любят. И к бабам не приставай, а то приплод у местных семей в основном от приезжих ученых…»

5

И было утро.

Юлик Тасеев встал.

Он вздыхал, он ничего не помнил.

Он никак не мог понять источника гнусных лежалых запахов и даже украдкой заглянул в свои трусы. Шуршащий звук рекламных листков, которыми он был обклеен с грязных ног до немытой головы, тревожил его меньше.

Мы тоже лениво поднимались, позевывали.

– Вас на катафалке привезли, – нерешительно напомнил Юлику Роберт Иванович.

– Значит, кто-то умер…

Пораженный Жук замолчал.

А Юлик неуверенно подошел к окну.

Он был похож на большое печальное дерево, теряющее листву, и с его пятки, как с матрицы, спечатывалось на влажный пол короткое слово «килЮ». Буква Ю немного расплылась, – может, Гусев плохо слюнил химический карандаш? Но у окна Юлик всмотрелся в откинутую стеклянную створку:

– Венька, у тебя что, монография выходит?

– Ага, – добродушно ответил Жданов.

И тогда Юлик закричал. И нам пришлось его успокаивать.

Отмокнув в горячем источнике, парящем недалеко от аэродрома, Юлик решительно приказал коллегам собраться. Серега Гусев с надеждой посмотрел на меня, но вмешиваться в их дела я не стал, в конце концов, начальником отряда был Юлик.

Зато, проводив геологов в поселок (там как раз пришвартовался попутный сейнер), я, не торопясь, сварил себе кофе и, принюхиваясь к тяжелым Юлиным следовым запахам, выложил на стол заветную тетрадь.

«Серп Иванович Сказкин – бывший алкоголик, бывший бытовой пьяница, бывший боцман балкера „Азов“, бывший матрос портового буксира типа „жук“, кладовщик магазина № 13 (того, что в деревне Бубенчиково), плотник „Горремстроя“ (Южно-Сахалинск), конюх леспромхоза „Анива“, ночной вахтер крупного комплексного научно-исследовательского института (Новоалександровск) – бывший, бывший, бывший, наконец, бывший интеллигент (в третьем колене), а ныне единственный рабочий полевого отряда, проходящего в отчетах как Пятый Курильский, каждое утро встречал меня одними и теми же словами…»

Вот оно – вдохновение.

Тетрадь третья. Протеже богодула Сказкина

Вулкан Тятя высотой 1819,2 м находится в 5,5 мили от мыса Крупноярова. Склоны вулкана занимают всю северо-восточную часть острова Кунашир. Вулкан представляет собой усеченный конус, на вершине которого стоит второй конус, меньших размеров и почти правильных очертаний. Склоны верхнего конуса совершенно лишены растительности, состоят они из обрывистых утесов и осыпей разрушившейся лавы и вулканического пепла темного цвета. Вулкан хорошо виден со всех направлений, а в пасмурную погоду приметен лучше, чем вулкан Докучаева. Обычно при южных ветрах видна северная сторона вулкана, а при северных – южная; при западных ветрах виден весь вулкан, а при восточных – совсем не виден. Замечено, что если после сентября при северо-западных ветрах южная сторона вулкана Тятя заволакивается тучами, это является предвестником шторма…

Лоция Охотского моря

1

Это будут не просто записи, думал я.

Это будут свидетельства беспристрастного очевидца.

Кому-кому, а мне есть о чем рассказать. Я знаю Курилы. Я обошел многие острова, поднимался на многие вулканы, знаю, как шумит накат на Онекотане и как отдаются удары волн в скалах Шумшу…

– Эй, слышь, начальник…

Прямо с порога Сказкин запричитал:

– Вот, слышь, начальник, хомо хоме – всегда люпус! Вот ты, например, ищешь рабочего, а стесняешься вслух сказать. И зря! У меня племянник растет, честный молодой человек, простое имя – Никисор. Так чего ждать? Чего ждать, спрашиваю. Пусть хлебает с тобой из одного котла, ходит по острову, слушает умного человека. Никисору много не надо. Ну, костюмишко справить, ружьишко купить… Для охоты, – неожиданно мрачно заключил Сказкин.

И показал фото, стараясь привлечь внимание к своему племяшу.

На мятой черно-белой фотографии, обнявшись, стояли Серп и его племянник.

Самый либерально настроенный человек понял бы, что перед ним преступники. Закоренелые. Ни в чем не раскаивающиеся. Телогрейки краденые, штаны – из ограбленного магазина, сапоги, несомненно, с чужих ног.

– Едем! Колюня ждет. Заодно и помоешься.

2

Катафалк резво катил сквозь рощицы бамбука.

С широкого плеча вулкана Менделеева открылись вдали призрачные, подернутые дымкой берега Хоккайдо. Мир туманов и солнца, думал я. Мир неожиданных тайфунов, ревущих над медленными течениями. Зеркальные пески отлива, загадочные морские твари. Я напишу книгу, в которой жизнь…

Катафалк остановился перед покосившимся домиком, поросшим по углам золотушными мхами. «Никисор!» – в голос заорал Серп Иванович! «Никисор!» Но только после пятого, очень громкого оклика на темное, лишенное перил деревянное крылечко медлительно выбрался обладатель столь пышного византийского имени. Руки в локтях расставлены, колени полусогнуты. Бледный росток с большим, как арбуз, животом. Я ужаснулся, представив его в маршруте. Белесые ресницы… плотная, как гриб, губа… бездонные васильковые глаза…

Сказкин сладко вздохнул:

– Племянник.

3

В баню мы шли пешком. Я прислушивался к близкому мерному шуму океанского наката и одного боялся: вот не дойдет Никисор до бани, вот не дойдет он, подломятся тонкие паучковые ножки, зароется куриной грудкой в пески.

– Ты ноги-то, ноги не выворачивай!

– А я не могу не выворачивать, – обреченно пояснил Никисор. – Я – рахит. Мне соседи это сказали. И дядя Серп сказал. А уж он-то мир видел. Когда приходят на рейд суда, он первый участвует в разгрузке. Смотрит, как матросы на берег сходят, как сезонницы с дембелями знакомятся. Дядя Серп хороший, на него только выпивка плохо действует. Уж это так. Если вы станете часто пить местный квас, у вас тоже по утрам ноги начнут подкашиваться и вы с мешком риса на спине упадете с пирса в воду, а ночью будете бить стекла у тети Люции…

Я опешил:

– Ты силы побереги!

– Да я ничего. Я берегу. И баня у нас хорошая, – никак не мог остановиться Никисор. – Дядя Серп тоже так считает. А уж он-то знает, что такое настоящая баня, потому что настоящий квас подают только в нашей бане…

– Ты силы, силы побереги!

4

Давно я не видал такого длинного банного коридора и стольких перекошенных дверей, из-за которых доносились невнятные шумы, как бы шаги, даже музыка. Ну да, «настоящий квас подают только в нашей бане», вспомнил я. Правда, буфета не увидел, но он мог находиться за одной из дверей. Не торопясь, разделся я и аккуратно сложил на крашеной скамье одежду. Потом дотянулся до медного тазика на стене (там висели и сухие веники) и смело толкнул шестую от входа дверь.

И ужаснулся.

И прижал тазик к животу.

За круглым столом, покрытым пестрой льняной скатертью, в полутемной зашторенной уютной комнатке с простым комодом, под чудесным любительским портретом сказочной Аленушки и ее утонувшего братца, удобно откинувшись на спинку низенького диванчика, настроенная на честную длительную борьбу белокурая Люция отбивалась от знакомого мне шкипера. Китель шкипера аккуратно висел на спинке стоявшего рядом стула.

Глаза Люции округлились.

Зато шкипер повел себя неадекватно.

Он, не раздумывая, запустил в меня новеньким жестяным будильником.

Отбив звякнувший будильник тазиком, я выскочил в коридор. Там над моей одеждой уже стояли какие-то недоумевающие женщины. «А где мой тазик? Я варенье в нем варю». Увидев голого человека с медным тазиком в руках, женщины дружно вскрикнули, но ни одна не убежала. Больше того, в коридор выскочили еще две – полуголые, румяные, будто со сна. И с этой секунды двери начали открываться одна за другой. Вкусно запахло кофе, жареным…

Я выскочил на узкую улицу.

Пять минут назад поселок был пуст.

Но сейчас буквально у каждого столба прогуливались молодые сезонницы в ситцевых платьицах. Некоторые курили. Другие болтали. Может, о мужчинах, потому что, увидев голого человека с медным тазиком в руках, все они одинаково вскрикивали и устремлялись за мной. Стремительно обогнув библиотеку, так же стремительно миновав неработающие «Культтовары», я скользнул в какую-то калитку и по раскачивающимся деревянным мосткам, неведомо кем возведенным над мутноватым болотцем, бежал в район горячих ключей, где белесо стлался над мертвой землей влажный вонючий пар и скверно несло сероводородом. Тут даже набедренную повязку сплести не из чего, а со стороны поселка приближались женские голоса.

Сгущались сумерки. Заиграло пламя факелов.

Видимо, по поселку уже разнесся слух, что некий дикий человек сбежал в нейтральных водах с иностранного теплохода, добрался вплавь до нашего берега и насмерть загрыз одного вулканолога, не вовремя вышедшего из бани. «Одичаю, – думал я, молча следя за приближающимися факелами. – Обрасту шерстью. Воровать начну. Люцию уведу. Загрызу шкипера».

Впрочем, представив, как одичавший, обросший неопрятными волосами, угрюмый, изъязвленный иприткой и пахнущий так, будто валялся в останках неизвестной твари, иногда попадающейся на зеркальных курильских отливах, я переборол стыд и, прикрыв низ живота медным тазиком, выступил навстречу волнующейся толпе.

– Точно, мой тазик…

– Да тазик что, ты на лоб глянь…

– Да лоб как лоб, ничего такого уж особенного…

– Ну да ты скажешь. Низкий же видишь лоб, ты глянь только…

– Лоб не показатель, – возразил кто-то. – У нас в деревне одного конь ударил. И так был дурак, а теперь председатель Общества глухонемых.

– Эй, что у тебя под тазиком? – крикнула какая-то разбитная молодуха.

– Естественность, – смиренно ответил я. – Для продолжения рода и перегонки жидкостей.

– Ну, этого стесняться не надо.

Женщины жадно сгрудились. Кто-то принес веревки.

К счастью, на кривеньких ножках, выпячивая вперед свой округлый живот, вынырнул из возбужденной толпы византиец-рахит Никисор. «Это не дикий человек! – запричитал он. – Не надо его вязать! Это мой начальник! Когда в баню идешь, всегда попадаешь к тете Люции».

– А-а-а… К Люции…

Кто-то разочарованно присвистнул.

Осмелев, я положил тазик на землю и молча, на глазах у всех, натянул на себя принесенную Никисором одежду. «Рыбий жир тебя спасет, – бормотал я. – Рыбий жир!» И спросил: «А что это за пес с тобой? У кого увел?» Но Никисор нисколечко не смутился: «Потап это».

5

Во дворе базы (так я назвал стоянку в Менделеево) Никисор уснул, начав рубить дрова. Замахнулся топором и уснул – стоя, прямо с поднятым топором в руках. Пришлось расталкивать. Тогда спросонья он разжег такой огромный костер, что в огне расплавился металлический котелок вместе с гречневой кашей. На тревожные всполохи, спустив с цепи пса Вулкана, примчалась добрая тетя Лиза. «Ой, люди добрые! – горестно запричитала она. – Мало нам Серпа! Теперь еще племяша его привели». А пес Вулкан молча повалил Сказкина-младшего на землю и вопросительно оглянулся.

– Ты еще тут, – обиделась тетя Лиза.

Вулкан тоже обиделся и отошел, сел в тени.

Чай, заваренный Никисором, оказался почти прозрачным.

Я прополоскал чашку и заварил чай сам. Меня одолевали смутные предчувствия.

– Садитесь с нами, тетя Лиза. Это мой рабочий. Не пугайтесь, мы с ним скоро уйдем в маршрут.

– Ну да, все так говорят, – сердито возразила тетя Лиза. – А сами здесь будете торчать до скончания века…

И закрыла за собой калитку.

За нею, мелко подергивая вздыбленной гривой, хмуро удалился Вулкан.

Только тогда из примятых кустов стеснительно вылез Потап – личная собственность Сказкина-младшего. От Потапа сильно несло. От всего в этом краю сильно несло. От низких сосен, от цветущих магнолий. Смолой несло, ужасами, расплавленным алюминиевым котелком. Потап даже застеснялся, встал против ветра.

– Вы не думайте, он смелый, – пояснил поведение пса Никисор. – Это он только ногу не умеет правильно поднимать. Вырос уже, а писает, как девчонка. Как ни показывай, все норовит присесть.

Я печально осмотрел свою команду.

– Мы с ним большую тайну разгадываем…

Никисор нежно обвил Потапа своими картофельными ростками, и тот быстро, страстно задышал в ответ, вывалив узкий красный язык.

Маленькая тайна им, конечно, никак не подходила.

Они разгадывали непременно большую.

– Вот дядя Серп нам ее приоткрыл, а мы разгадываем…

Я даже спрашивать не стал, что они там пытаются разгадать.

– Если ходить по отливу, – пояснил Никисор, поглаживая разнежившегося в его руках пса, – то можно увидеть одну тварь. Вся в шерсти, как медведь, и переваливается с боку на бок. Дядя Серп ее всегда материт. Говорит, что тварь опасная. Ползает по отливу, пожирает живое, потом сдыхает от непривычной пищи. Дядя Серп в нашу баклабораторию, – с разгону выговорил Никисор сложное слово, – принес целых два ведра этого зверя, так его чуть не облили помоями. Тут вот тоже немножко пахнет, – потянул он носом, учуяв следовые ароматы Юлика. – Когда Потап уснет, я положу ему на нос кусочек колбасы, чтобы не тревожился.

– Вот тебе топографическая карта, – решил я занять Никисора работой. – Возьми карандаш и кальку и сделай копию.

– Ой, это наш берег? – заинтересовался Никисор. И сразу же указал: – Смотрите, вот здесь дядя Серп находил самую большую кучу. Такую большую, что его чуть не вывернуло. А это что за гнутые линии?

– Меридианы.

– Мне их распрямить?

– Как это так распрямить?

– Ну, на этой копии. Вы же сами сказали.

– Ты что, Никисор, не слыхал, что Земля круглая?

– Да нет, дядя Серп говорил. Только мне это все равно.

И неожиданно повернул разговор:

– Вы дайте мне денег. Я прямо сейчас пойду в поселок и куплю себе крепкие штаны. Мы ведь в поход собираемся?

6

И отправился Никисор покупать штаны.

И ночь прошла.

И пришло утро.

И день повалил на вторую половину.

Я уже начал радоваться тому, что Никисор навсегда ушел, но как раз в этот момент в люльке побитого мотоцикла привез моего помощника местный милиционер. Первым из коляски, конечно, выскочил пес Потап и, выскочив, сразу же весело, совсем как девчонка, присел под кустиком.

Оказывается, присмотрел Никисор в магазине крепкие новые штаны с накладными карманами, но купил все же не штаны, а настоящий морской гарпун у некоего Парамона Рукавишникова, бывшего рыбака. «Ну, сколько, сколько он стоит?» – прямо горел Никисор.

«А у тебя сколько денег?» – спросил бывший рыбак.

«А вот сколько», – показал Никисор.

«Вот и мой гарпун столько стоит».

С гарпуном в руках вышел Никисор на отлив.

«Дурак он у тебя, – беззлобно пояснил мне милиционер. – Думает, что ржавым гарпуном можно убить какую-то там неведомую тварь. Мы тут живем, считай, почти с сорок пятого, и ни разу никто ничего такого не убивал. Эта тварь – она же совсем как жидкая. Как на такую с гарпуном кидаться?»

Тетрадь четвертая. Кстати, о Капе

Остров Шикотан, или Шпанберга, самый крупный из островов Малой Курильской гряды. Он горист; господствующая здесь гора Шикотан достигает высоты 412,8 м. Склоны гор, а также долины речек поросли смешанным лесом. Берега большей частью высоки, скалисты и окаймлены камнями и скалами, которые удалены от берега на расстояние не более 5 кбт. Берега острова приглубы и изрезаны бухтами, многие из них могут служить укрытием для малых судов.

Лоция Охотского моря

1

С утра на краю поселка перед калиткой золотушного домика роилась толпа: Сказкин-старший у отъезжающего на материк моториста Левина купил корову по кличке Капа. Большая, пятнистая, корова стояла тут же, медлительно поднимала голову, украшенную небольшими рогами. Единственная в поселке, она не понимала, в чем, собственно, дело. Набросив на плечи свой пиджачок с оторванным левым наружным карманом, Серп Иванович, как важный линялый гусь, со знанием дела принимал задатки от женщин, обещал в течение недели утроить удой. К сожалению, уже к семи часам вечера, смакуя перспективную покупку, Серп Иванович спустил в кафе все задатки, впал в стыд и срам, устроил две драки, дважды был выброшен на улицу. Потом он облил липким крюшоном маленького шкипера и даже пытался оскорбить тетю Люцию, Бога и всех других в Христа душу мать, за что был выброшен из кафе еще раз.

А я как раз получил письмо с Шикотана.

Писал мой приятель Вова Горбенко.

«Привет, старый! – писал он. – Скоро жду с материка жену. У нас, наверное, теперь дети будут. А как без молока, сам подумай! Купи у Серпа корову, все равно он ее пропьет».

Дальше шло перечисление вещей и книг, от которых Вова не отказался бы.

Коль, проснувшись в полночь, копыт услышишь стук,
не трогай занавески и не гляди вокруг…

У пирса стоял отходящий на Шикотан рыболовный сейнер. Ранним утром я перекупил у Серпа корову и тайно договорился с рыбаками о ее погрузке на палубу сейнера. Конечно, боялся гнева обманутых женщин, они ведь могли не выпустить с острова единственную корову, поэтому и действовал втайне, решил доставить корову сам.

Если будешь умницей, то получишь ты
куколку французскую редкой красоты.
Кружевная шляпка, бархатный наряд —
это джентльмены пай-девочке дарят.
Кто не любит спрашивать, тому и не солгут.
Детка, спи, покуда джентльмены не пройдут…
Я впрямь чувствовал себя контрабандистом.
Светила луна. Резали поверхность бухты дельфины.

Мигал маяк на обрубистом мысе, скрипели швартовы. На всякий случай боцман дал Капе по рогам, и подъемным краном ее живо вскинули над палубой сейнера. Из сетки торчали длинные, расставленные, как штатив, ноги. Негромко заработали машины, рявкнул тифон. «Все по закону, Капитолина, – утешил я корову. – На Шикотане тебе будет лучше».

2

Сейнер обошел мыс Хромова, ориентируясь на мощный, торчащий из мутных вод базальтовый трезубец, и мы с Капой увидели наконец впереди светящийся знак Хисерофу. Вова, оставив на подоконнике подзорную трубу, уже мчался к пирсу. Ошеломленная Капа в очередной раз проплыла в сетке над палубой, над морем, потом над землей и мягко опустилась на пирс. Набрасывая на крепкие рога коровы веревку, Вова удовлетворенно показал мне новенький подойник. В душе он был романтиком. Он считал, что Капитолине новенький подойник придется по душе. С рвением настоящего собственника он, оказывается, уже устроил на покатом склоне горы Шикотан нечто вроде крошечного ранчо. Даже клочок каменистой земли распахал, разбил грядки. Правда, из всего посеянного им взошла только редька, зато такая, что перед нею отступил даже бамбук.

Капа покорно шла за нами.

Ей будет хорошо, утверждал Вова.

Бежать с ранчо корове некуда. За мысом Край Света, утверждал он, до самого Сан-Франциско нет в океане ни одного островка. А на океанский берег он Капу пускать не будет, потому что там всякое. Достали меня эти курильские сказки, сказал он. Он здорово подружится с Капой. Они будут не корова и ее хозяин, они будут настоящие друзья – в счастье, в горе, в землетрясении.

Капа молчала и принюхивалась к всходам редьки.

«Повернитесь, Капитолина», – гордо попросил Вова, и корова неохотно повернулась.

«Вот так… – гордо бормотал Вова, пристраиваясь с новеньким подойником между расставленных Капитолининых ног. – Вот так… ничего, ничего, мы тебя раздоим… Тебе это еще понравится… На отлив не буду тебя пускать, уберегу от испуга… Ну, давай, давай! Где твое молоко?»

Вместо ответа Капа ударила Вову копытом.

– Она доилась когда-нибудь? – ошеломленно спросил Вова.

– Тебя вот потаскай в сетке над пирсом, тоже небось молоко пропадет.

3

В тесной Вовиной квартирке, ухоженной и тихой, на стеллаже, построенном из алюминиевых трубок, стояло полное собрание сочинений графа Л. Н. Толстого. Твердые кресла из мощных корней сосны, японский приемник на деревянной подставке. Вечером на огонек заглянула Уля Серебряная, в прошлом манекенщица, а нынче разделочница в рыбном цеху. Чудесные глаза, длинные ноги, грубые, разъеденные солью руки. Ввалился Витька Некляев, в прошлом известный актер, ныне калькулятор пищторга. Он принес три бутыли местного квасу. Последним явился Сапожников. Имя не помню, но была у Сапожникова круглая голова. Он не представился, просто сел к столу, украшенному красной рыбой во многих вариантах, ну и селедка, конечно, смотрела на нас из банки. Сапожников строго щурился, а Вова все убегал и убегал куда-то с таинственным видом. Карманы его были отягощены горбушками хлеба, пакетами с солью. «Ну, не дает, падла! – жаловался он. – Ну, не дает, хоть на колени падай!»

Уля Серебряная не знала, о чем говорит Вова, и краснела.

В конце концов Вова напился. В конце концов Уля ушла. Ушел и Сапожников. Уснул и Некляев. Даже Вова уснул – на полке универсального стеллажа, спихнув на пол полное собрание сочинений графа Л. Н. Толстого.

Я сел у окна.

Мир дышал покоем.

Сердце сжималось от шума наката.

Сапожников клятвенно обещал отправить меня на Кунашир в ближайшие двое суток, поэтому я не волновался. Я Сапожникову сразу поверил. Поэтому не сильно удивился появлению здоровенного увальня в кедах, шортах и полосатой майке.

Правда, один глаз гостя косил.

– Спит?

– Еще как!

Увалень со вздохом отвел глаза от Вовы.

Я стоял у стола, и он зачем-то дважды обошел меня, как Луна обходит Землю.

При этом он внимательно изучал мои руки, мои плечи. Ноги особенно заинтересовали его. Он даже попытался пальцами помять икры, потянулся к ним жадно, но я его руку оттолкнул.

– Деньги нужны?

– О чем это вы? – удивился я.

– Ну, подчистить… Подрезать… Всякое…

Я решил, что вся эта Камасутра так же далека от жизни, как загадочные твари, будто бы время от времени появляющиеся на отливе острова. Но увалень увлекся, глаз его косил все сильней. Оказывается, футбольная команда, в которой играл Вова (речь шла о футболе), проиграла подряд двадцать седьмую встречу. Даже школьной женской команде футбольная команда проиграла со счетом 2:12.

Кстати, оба гола забили себе девчонки.

– Пятнадцатый, – протянул руку увалень.

Я удивился:

– Почему пятнадцатый?

– Фамилия у меня такая.

Ответить ему я не успел. На низком порожке возник еще один человек.

Этот определенно был татарин. И точно, незваный.

– Неужели Шестнадцатый? – еще больше удивился я.

– Нет-нет, я Насибулин, – энергично возразил татарин. И впился в меня странным горящим взглядом. – Это ты привез корову?

– А тебе-то что до моей коровы?

– Она грядки мои ощипала.

– Ну, – неохотно согласился я. – Ну, привез…

К счастью, наконец Вова проснулся.

– Выиграли? – спросил он, увидев Насибулина.

– Не совсем… Мы выиграли бы, но нам хряк помешал. Сам знаешь его характер. Снова на волю вырвался.

– Ну, так шлепни его, заразу.

– Затем и пришел.

– Патроны в столе, бери.

Странный, тревожащий вели они разговор.

4

– Налево скала, – нехотя объяснял Вова. – Направо тоже скала.

Ничто Вову не радовало. И Насибулин пыхтел рядом, как альпинист.

– Видишь, на скале выбито «Уля»? Это в честь Серебряной. А направо – скульптура Ефима Щукина.

Бетонной рукой бетонный старичок вцепился в самую настоящую скалу, другой крутил бетонный штурвал. Из оттопыренной бетонной складки, долженствовавшей обозначать ширинку морских штанов, вызывающе торчал пучок настоящей рыжей соломы – там ласточки свили гнездо. Воображение и реальность. Не знаю, входило ли такое в замысел скульптора, но работы Ефима Щукина всегда меня восхищали. Каждый год он приплывал на острова и обязательно оставлял после себя след в виде таких вот огромных статуй. Они стояли вдоль главной цунами-лестницы. Они стояли на склонах холма. Они стояли вокруг кинотеатра. Казалось, они охраняют остров. Рыбаки, раскоряченные матросы, веселые сезонницы, бичи, романтические интеллигенты – все бетонные. Разделочные бетонные ножи, длинные бетонные весла.

– Зачем мы сюда?

Твердынями называли крепости в старые времена.

Сейчас перед такой твердынею мы наконец остановились.

На самом деле это был просто глиняный вал, плотный даже на вид, медным лбом не прошибешь, а по нему тянулся заборчик из частых кольев. За глиняным валом в жирной, отблескивающей на солнце луже колебался, подрагивал, колыхался огромный хряк, похожий на носорога. Ничто, казалось, не может такого тронуть, но тяжелый карабин с оптикой, переданный Насибулиным Вове, хряка все-таки удивил.

Он прищурился.

Он понюхал воздух.

Он бултыхнулся в луже, чуть приподняв толстую задницу.

– Во, глядь, вымахал! – восхитился хряком Насибулин. И вдруг признался: – Он мне как брат.

Вова молча вогнал обойму в патронник.

Брат Насибулина ничем его не прельщал.

Позже в длинных письмах своих Вова чудесно описывал сиреневые закаты, нежный отлив. Природа трогала его до слез. Он бы и про насибулинского хряка написал как о чудесном даре природы, как о некоем таинственном Ниф-Нифе, живущем в бедном домике, сплетенном из прутьев. «И когда в последний раз полыхнет закат, я, быть может, пойму, что напрасно переспал с той девочкой из Нархоза…»

Но сейчас Вова всего лишь передернул затвор карабина.

Тучный Ниф-Ниф насторожился. Он смотрел на Вову недоброжелательно.

«О милая, как я тревожусь! О милая, как я тоскую! – цитировал в письмах Вова. – Мне хочется тебя увидеть печальную и голубую!» Сейчас на горе, с карабином в руках, хмурый после многочисленных ссор с Капой, Вова вел себя отнюдь не как романтик. Это дошло наконец и до Ниф-Нифа. Влажно хлопнув ушами, он попытался вскочить. Грязь под ним чавкала, пузырилась. И высокие, нежные стояли над островом облака…

5

А Капу мы увидели днем перед магазином.

Там змеилась длинная очередь. Капа в ней была не последней.

Кто-то доброжелательно хлопал корову по плечу, кто-то совал ей в пасть хлебную корку. «Кусочничает, падла!» – обозлился Вова. Перехватив его взгляд, Капа презрительно хлестнула себя хвостом. Она явно не полюбила Вову. Она даже вдруг двинулась в сторону от него – к отливу. Медленно поднимала ногу, потом другую. Лениво взметывала хвостом, пускала стеклянную слюну. Кто-то растроганно произнес: «Гуляет». Кто-то тревожно предупредил: «Не надо ей на отлив, там опять кучи

Солнце нещадно било в глаза.

Капа расплывалась в мареве, воздух дрожал.

На белых песках, правда, что-то происходило, но что – не рассмотришь.

Вроде что-то черное на песке… Будто бы шевельнулось… Мы прятали глаза под ладошками, жались друг к другу… Слышанное о страшных тварях из глубин океана приходило каждому в голову, но никто пока ничего не видел… Только через полгода в Южно-Сахалинске Сапожников рассказал мне, что Капа в тот день действительно сама ушла в океан. «Чтоб ты прокисла!» И вроде видели ее позже на траверзе бухты Церковной…

Тетрадь пятая. Я был Пятницей

Бухта Церковная находится в 3,5 мили от острова Грига. Берега бухты гористые, заканчиваются у воды скалистыми обрывами и окаймлены рифами. На северо-западном берегу бухты имеется низкий участок протяженностью 3,5 кбт и шириной 1 кбт. Этот участок берега порос лесом и кустарником и окаймлен песчаным пляжем. В бухту впадает большое количество ручьев, вода в которых пригодна для питья. Из водопада на северо-западном берегу бухты можно принять пресную воду. Грунт в вершине бухты – песок, в южной части – камень. Здесь много водорослей. На подходе к бухте иногда внезапно являются густые туманы.

Лоция Охотского моря

1

Играли в гоп-доп. Уля Серебряная (в прошлом манекенщица), рыжий Чехов (однофамилец) и не по возрасту поседевший Витька Некляев (в прошлом известный актер) отчаянно колотили металлическим рублем по расшатанному столу. На широкой полке универсального стеллажа, так и не подняв с пола собрание сочинений Л. Н. Толстого, спал Сапожников. Иногда под столом я касался коленями круглых коленей Ули Серебряной, только это и утешало.

Говорили о Капе.

«Ее от морской воды рвало…»

«Не могла она по своей воле броситься в океан… Она же родом с материка…»

«Но предки ее когда-то вышли из океана…»

«Ну и что? Я так плакала…»

Вова у окна мрачно грыз зеленый, в шашечку, ананас.

Почему Капа бросила остров? Что томило добрую коровью душу? Почему нет любви? Откуда мы? От Вовы несло тоской и туманом. Даже если какая-то неизвестная тварь действительно сожрала Капу, то почему осталась на песке только груда вонючей гадости? Вова пил местный квас и почесывал правое ухо. Оно у него распухло, длинные царапины украшали щеку и шею. Утром отправился он на велосипеде к магазину, и на самом крутом участке дороги слетела с шестерни цепь. По длинной дуге Вова с криком падал на зеркальный песок отлива. Потом его тащило по сырому песку. Песок под Вовой плавился, сверху падали обломки велосипеда. Так, кстати, заснял Вову фотокор «Комсомольской правды», находившийся в это время на пирсе. Фотография потом обошла все газеты Советского Союза. На снимке Вова, в каких-то невообразимых лохмотьях, воздевал к небу руки, а с неба на него сыпались металлические обломки.

«Еще один воздушный пират сбит в небе Вьетнама».

2

– Спокойно! Снимаю!

Я обернулся. И вовремя.

На голом, обмытом прибоем пирсе гудела пестрая толпа – человек десять.

Они только что сошли с катера, на котором ходили в бухту Церковную. Я же пытался узнать что-либо о рыбаках, на которых, просыпаясь, третьи сутки ссылался Сапожников. Пестрая веселая толпа с техникой, с мешками, с элегантными кожаными сумками окружила меня. Суровый человек, седой, много поживший, повел седыми кустистыми бровями: «Снимаю!» И наконец представился: «Семихатка!»

– После Пятнадцатого меня и Девятихаткой не удивишь.

Пестрая толпа обомлела. «Как можно? Это же он самсам…»

Кто-то был смущен, кто-то возмутился, некоторые сочли мои слова оскорбительными. «Это же сам Семихатка! Очнитесь, молодой человек!» Кто-то жадно дышал мне в ухо: «Это сам Семихатка!»

– Ну и что?

Суровый человек извлек из кармана удостоверение.

Печати на удостоверении начинались прямо с обложки: с серпами, с молотками – государственные. Я не сразу сообразил, что речь идет о кино, о съемках нового фильма. Но потом дошло. Конечно, я видел трехсерийную картину «От вас и до горизонта». Но такое масштабное кино меня особенно не задевало. Каким-то непостижимым образом, нисколько не умаляя роли величественно взирающего на меня Семихатки, мне все-таки объяснили: я просто дурак… я не понимаю своего предназначения… на этом заброшенном островке снимается настоящее кино… настоящее кино в нашей стране снимает только Семихатка… и если такой знаменитый режиссер говорит: «Спокойно! Снимаю!» – значит в жизни человека, к которому он обратился, уже произошли значительные перемены… Учитесь держать удар, молодой человек! Приглашение великого человека – это всегда вызов. В мире до сих пор не существует ни одного по-настоящему впечатляющего фильма о приключениях Робинзона, а тут, к несчастью, ведущий актер оказался неопытным. Не знал, бедолага, что красную икру не запивают сырой водой, вот теперь и общается с коллегами через зарешеченное окошечко заразного отделения. А время течет… Часы тикают… Времени все меньше и меньше, хотя Господь создал его с некоторым запасом…

Вот сколько мне всего сразу объяснили.

– Вы должны… вы обязаны… – настаивал плотный и низкорослый товарищ Каюмба, помощник режиссера.

Он был так плотен и невысок, что, казалось, по колено стоит в земле.

– Никому я ничего не должен, никому не обязан, долгом не почитаю!

Пестрая актерская толпа дружно взревела:

– Вас просят стать знаменитым!

– Кто просит?

– Мы просим! – простонала Валя Каждая, единственная актриса, имя которой я знал в те годы. Блондинка с вызывающей челкой, майка открывала голые плечи. Было на что смотреть. – Я прошу!

Потрясенный таким вниманием, я спросил:

– Но что требуется от меня?

– Передать смысл!

– Чего?

– Да какая разница? – широко распахнула глаза Каждая. У нее были чудесные голубые глаза. – Вам и учиться нечему, вы ходите, как Робинзон. У вас врожденная походка много страдавшего человека. И это правильно. Нужно так ходить, чтобы зритель каждой клеточкой своего несовершенного мозга чувствовал, как страшно зависит от вас жизнь прекрасной пленницы…

– Какой пленницы? Чьей пленницы?

– Бездушного плантатора Робинзона, – величественно вмешался в беседу знаменитый режиссер. – В искусстве все должно быть как впервые. Замыленный взгляд на вещи давно никого не трогает. Хватит штампов! Забудьте сладкую буржуазную сказку про одиночество Робинзона. Искусство призвано пересоздавать жизнь. Пленница, пленница, пленница! – несколько раз повторил он, и толпа застонала от восхищения. – В счастье, в гордости, в унижении! Нежная душа в непристойно открытом теле! В полуторачасовой ленте мы должны отразить жизнь пещерных троглодитов, яркие искры первого разума, суровое торжество каннибализма, наконец, все сметающее торжество первооткрывателей. Мы снимем мерзкое чудище, пожирающее истинных героев! Под вечерним солнцем обнаженная пленница будет рыдать на песчаном пляже. Вы только посмотрите на Каждую! Неужели грязное чудище, – похоже, он говорил уже не только о Робинзоне, – не всплывет на такую приманку?

– А любовь?

– Только пучина!

– А любовь преображающая, возвышенная?

– Ничего, кроме пучины! Ничего, кроме страшной вони! Жизнь как жизнь, другого нам не дано. Пусть всплывает неведомое чудовище из океанских бездн, – повел режиссер седыми бровями. – Забудьте про любовь! Никаких отвлечений на романтику! В кадре будет только придурок, скопивший за тридцать пять лет своего одиночества целых тринадцать тысяч сто восемьдесят четыре крузадо, или, если хотите, три тысячи двести сорок один мойдор…

Это Семихатка опять говорил о Робинзоне.

Все замерли. Валя Каждая незаметно вцепилась ногтями в мой голый локоть, и я почувствовал, как ужасные электрические разряды пронизывают меня.

– Мы покажем полное нравственное крушение негодяя, не мыслившего жизни без рабства. Только ласковый Пятница – дикарь, дитя природы – не испугается выступить против владельца более чем пяти тысяч фунтов стерлингов и богатой плантации в Бразилии! А прекрасная пленница… Что она господину Крузо? Для него она всего лишь женщина на сезон. А любовь – это любовь, это любовь, это любовь! – стонал Семихатка. – Любовь – это воздух свободы, высокие костры, тревожная перекличка каннибалов, барабаны в лесах. Вот каннибалы бросают Каждую на песок, – показал он. – Обнаженная, но не сломленная…

– Совсем обнаженная?

– Из всех одежд на ней останутся только веревки!

Я потрясенно глядел на Валю Каждую. Я уже хотел, чтобы из всех одежд на ней остались только веревки.

– Но я никогда не играл. Хватит ли мне таланта?

– А рыба талантливее вас? Пернатая птица, мышь летучая? Они талантливее?

Я этого, конечно, не знал, но аргументы режиссера показались мне убедительными.

3

Бухта Церковная – главное место съемок – встретила нас дождем.

Дождь шел день, ночь и еще день. Было тепло и влажно, сахар в пакетах таял, дымок костров сносило на мокрый остров Грига. Потом медленный дождь шел еще одну ночь и еще один день, но наконец небо очистилось. Мы увидели широкий песчаный отлив, окруженный густыми тропическими зарослями. Возможно, в океанской пучине, накатывающейся на скалы, действительно жило какое-то ужасное чудище, но песок пляжа был чист, светел, и Валя Каждая потребовала:

– Сказку!

– Один матрос потерпел кораблекрушение, – уступил я просьбам Вали. – На необитаемом острове оказалось тепло, как здесь, у нас. Там росли красивые фруктовые деревья, бегали вкусные небольшие зверьки. Но бедный матрос не мог влезть на дерево и не мог догнать даже самого маленького вкусного зверька – так сильно ослабел он от голода. Однажды во сне явился к матросу волшебный старичок в шуршащих плавках, связанных из листьев морской капусты. «Не дрейфь, братан, – сказал он. – Ищи карлика. Ходи по берегу, стучи деревянной палкой по выброшенным течением стволам. В одном найдется дупло, и когда карлик появится…» Нетерпеливый матрос не дослушал старичка: «Знаю! Знаю!» И проснулся. И порадовался страшно, что не дал долго болтать старому. Побрел пошатываясь, стуча палкой по выброшенным на берег стволам. Думал, истекая слюной: «Выскочит этот маленький урод, я ему палкой в лоб и прижму к песку. Вот, скажу, подавай грудинку. Большой кусок подавай, обязательно подкопченный. А потом салями, тушеную капусту и корейку со специями. Ну а потом…»

Валя Каждая замирала. Семихатка величественно вскидывал кустистые брови. Даже товарищ Каюмба, низкорослый, как кустарник одичавшего крыжовника, сжимал узловатые кулаки.

– …и вот из дупла появился карлик, – старался я никого не разочаровать. – Он был тощий. Он стонал, кашлял и падал в обморок. Настоящий урод, гордиться можно. И, увидев матроса, урод этот упал на колени, умирая от голода: «Братан, у тебя нету хлеба?..»

4

Из-за обрубистого мыса, из-под раздвинутых ветром перистых облаков одна за другой вылетали длинные стремительные пироги. Вблизи каменистого острова Грига крутился водоворот, в нем мелькали щепки и белая пена, но жуткие каннибалы, воя и задыхаясь, как муравьи, вытаскивали на берег Валю Каждую. Она была для них приманкой. Они приманивали на нее неизвестное чудище. «Последний писк», – радовались они. Я волновался. Я предупреждал Семихатку об ответственности. Я не сильно верил во все эти россказни о морском чудище, но намекал знаменитому режиссеру, что писк действительно может оказаться последним.

Семихатка ничего не хотел слышать.

Каннибалы грубо бросали Каждую на песок.

Не умывшись, не плеснув водой на свои гнусные рожи, они пускались в дикий бессмысленный пляс, нагуливая и без того непомерный аппетит. А в тридцати метрах от всего этого ужаса, за густыми кустами, наступив мне на спину грязной босой ступней, забив заряд дымного пороха в чудовищно большое ружье, ждал своего торжества сын торговца, будущий бразильский плантатор, рабовладелец и вообще плохой человек господин Р. Крузо. Он наконец открывал пальбу, и пораженные грохотом выстрелов каннибалы рассыпались по острову, бросив несъеденной такую прекрасную женщину, как Валя Каждая. Господин Р. Крузо, мерзкий радикулитчик, хромая, шлепал через всю поляну к прекрасной пленнице, на которой действительно не было ничего, кроме веревок, и пытался поставить свою грязную ступню и на ее спину.

Увидев такое, я впадал в гнев.

Я бил господина Р. Крузо всем, что попадало мне под руку.

Семихатка выл от восторга: «Держите свет!» И опять, опять, опять из-за острого мыса, из-под растрепанных пестрых облаков выскакивали длинные пироги, опять Валю Каждую бросали на песок, и босой господин Р. Крузо, рабовладелец, подло и боязливо оглядываясь – не преследует ли его неистовый Пятница? – шлепал к прекрасной пленнице…

«Знаешь, – заметил мне Робинзон в минуту отдыха. – Ты не сильно налегай на кулаки, а то я тебе в глаз выстрелю. – И пояснил: – Я на Вальку наступаю не потому, что мне этого так уж хочется, а потому, что так предписано сценарием».

«А меня полегче швыряйте, – жаловалась на дикарей Каждая. – Вы же видите, я совсем без одежд! Вот и вот. У меня синяки на бедрах!»

5

Каждая! Каждая! Каждая!

6

– Бери ее, Робинзон, бери, сука, сволочь! – вопил Семихатка. – Бери грубо! Еще грубее. Притисни к дереву, пусть застонет! Ну как ты ее берешь? Разве так берут пленницу? Она ничтожная пленница, а ты самец, в тебе нет ничего человеческого! Ты просто-напросто изголодавшийся потребитель! Где грязная страсть? Где мускусный запах?

И яростно вопил: «Пятница!»

Меня не надо было просить дважды.

Я показывал, как это надо делать, и влажные губы притиснутой к дереву пленницы совсем не по-служебному уступали моим.

– Дайте Пятнице нож! – вопил Семихатка. – Дайте ему длинный нож!

И нож мне подавали такой, что им можно было проткнуть самую длинную свинью Насибулина…

7

Каждая! Каждая! Каждая!

8

«Не делай из губ розочку! – вопил Семихатка. – Ты пленница! Ты ничтожна! В тебе наконец разбудили самку человека. Теперь смерть от морского чудища – вот твой путь к свободе!» И кричал мне: «Бери ее, сволочь! Бери наконец. Пусть почувствует, чего стоят настоящие дикари!»

Водоворот у острова крутил щепки и белую пену, что-то там хлопало по воде, угрюмо вздыхало, чавкало, причмокивало жадно, но голос Семихатки перекрывал все звуки.

«Там живое…» – нежно шептал я Каждой.

«Где?» – со страстью прижималась ко мне самка человека.

«Под островом…»

«Я боюсь…»

Но вместо чудища вылез однажды из влажных кустов приземистый человечек в защитных шортах, в армейской рубашке, в тяжелых башмаках. На Валю Каждую он даже не взглянул. «Как мне пройти к острову Грига?»

9

Каждая! Каждая! Каждая!

10

Светящийся накат.

Водяные валы, выкатывающиеся на песок.

Злобный нежный июль одна тысяча девятьсот семьдесят первого года.

11

Потом потребовалось снять коз.

Но на Шикотане никаких коз не было.

Не было их и на Итурупе. Может, какая случайная жила на Симушире или на Шумшу, но гнать туда военный самолет даже товарищ Каюмба не решился. Просто купил старую козью шкуру у Насибулина. «Какие, глядь, проблемы?» Надо сыграть стадо коз – сыграем. И все почему-то посмотрели на меня.

Я удивился: какое стадо?

Семихатка сказал: самое обыкновенное!

Да как же солист, поразился я, может исполнить партию хора?

Это зависит всего лишь от партитуры, прорычал мне в ответ Семихатка.

На меня напялили вонючую шкуру, зашили, навели грим, вычернили хвост и бороду, подтолкнули, прикрикнув: «Двигай рогами, глядь!» И я сделал первый шаг. Первый короткий шаг. Как на Луне Армстронг. И шаг этот, впоследствии тысячекратно повторенный на пленке, действительно дал иллюзию огромного, блеющего козьего стада, несущегося к верной гибели – к пропасти. А Валя Каждая в ужасе воздевала руки. Совсем ничего на ней не было, кроме веревок.

Тетрадь шестая. Хор звезд

Водопад Птичий низвергается с высоты 12 м непосредственно у мыса Водопадный и образует озеро, которое соединено с бухтой широкой протокой. Водопад напоминает белый парус и приметен с больших расстояний. В тихую погоду из водопада можно принять пресную воду при помощи шлангов и мотопомпы. Для принятия воды рекомендуется становиться на якорь против мыса на глубине 9–11 м. Затем завести швартовы с кормы на берег и, подтравливая якорную цепь, подтянуть корму на расстояние 0,5–0,8 кбт от протоки, наблюдая за тем, чтобы глубины под кормой были не меньше 5–7 м. Мотопомпу при этом можно установить на берегу или на катере.

Лоция Охотского моря

1

Я неторопливо шел по отливу.

Женщины, собиравшие морских гребешков, окликнули меня.

– Видите, пятно? – сказала одна, черненькая, брезгливо зажимая тонкий нос пальцами. На лоб она надвинула платочек, блестели черные глаза. – Вчера пятна не было, значит ночью кто-то на песке лежал, верно? Вот только кто? – спросила она с надеждой. – Сам уплыл, а вонь осталась.

– Может, ушел, а не уплыл?

– Это вы почему так говорите?

Я пожал плечами.

– Куда ушел?

– В горы.

– Да ну, – сказала вторая, блондинка. Волосы у нее были завязаны в узел, загорелое лицо смеялось. – Мы лес хорошо знаем, сами ходили пешком до Головнина, почти до Тяти ходили. Куда погранцы пускают, туда и ходили. С погранцами можно далеко зайти, – лукаво призналась она. – В лесу такая вонючая тварь не выживет, жидким телом на сучок напорется. Она, наверное, из моря.

Я наклонился над песком. Влажная зеркальная поверхность, правда, была продавлена, будто лежала тут тяжесть – может, медуза огромная. Частично пятно заплыло, но общие очертания сохранялись. И след к воде, будто волочилась какая-то бесформенная туша. А от грязного осадка несло трупным запахом.

Я невольно оглянулся.

Тишина… Склон вулкана…

– Вот я и говорю, – напомнила черненькая. – Ночью здесь что-то ползало. Я сама слышала. Я вон там сидела, – указала она на поваленную сосну у выхода из поселка, метрах в пятидесяти от отлива. – А это ползало в темноте. Ну, луна иногда выглянет, волна высветится, а что увидишь? По звуку – большое ползало, весом на тонну, верно? Кальмар, даже осьминог не будут ползать по берегу, они не дураки, и они так не пахнут, – поморщилась она. – А ночью таким отсюда дохнуло, что мы решили: это Серп Иванович Сказкин уснул на отливе.

– Ой, а с кем ты была? – блондинка уставились на подружку.

– Всё тебе скажи, – отрезала черненькая, покраснев. Понимала, что выбор невелик. В поселке на несколько тысяч приезжих и местных жительниц оставалось, может, с сотню мужиков, и те калеки. – Но понадобится, свидетеля приведу.

– А у нас болотце есть за огородом, – ревниво вмешалась блондинка. – Я тоже там иногда сижу с мужчинами на скамеечке. – На подружку она теперь не смотрела, но слова, несомненно, адресовались подружке. – У меня ноги загорелые, – сообщила она как некий важный факт. – Когда луна выглядывает, самих ног почти не видно, зато кожа блестит и такие нежные очертания… А в болотце там тоже такое делается!.. – Она даже положила руку на грудь.

– Да уж…

Я верил, конечно.

Хочешь мяса – сделай зверя.

Вот след есть, это точно, думал я, шагая по отливу.

И вонь есть, не отобьешься. Но мало ли что валяется на свалке. Например, тот же богодул с техническим именем. «Нажрутся помета и орут», – говорил Колюня о жабах. «С соблюдением всех ритуальных действий». Я хорошо помнил эти Колюнины слова. И тетя Лиза меня тоже предупреждала: «На отлив не ходи, там во всякое можно вступить». То есть все на островах давно говорили о чем-то таком, что не обязательно является опасным само по себе, но очень уж таким вот. И Юлик Тасеев едва не погиб, когда напоролся на такое вот…

2

На отливе, километрах в семи от аэродрома, нагнал меня армейский грузовик.

В кузове, держась за тяжелую скользкую бочку из-под оливкового масла, трясся незнакомый мужчина в коротких штанах явно с чужого бедра. От него тоже нехорошо пахло. В последние дни эти запахи здорово обламывали мне кайф.

«Вот куда, куда мы катимся?» – запричитал незнакомец, поняв, что я принюхиваюсь.

«На аэродром», – хотел я подсказать, но он тут же увел разговор в сторону. Не хотел объяснять, почему от него пахнет. Зато рассказал о неизвестных преступницах. Странные какие-то преступницы. Он несколько раз это подчеркнул – преступницы. Купил вчера нож в магазине, хороший складной нож на тяжелой латунной цепи. Прикрепил к поясу – удобно. Выпадет нож, все равно при тебе останется. А нож выпал и… не остался. Выпал вместе с брюками… Якобы лег мой попутчик на отливе (а скорее всего, в одном из бараков, заселенных сезонницами), разделся под солнцем (конечно, в бараке для сезонниц одетым тебя не оставят), ну прямо благодать божья, так бы и жить. А брюки пропали! Причем вместе с ножом.

Здорово он все-таки пах. Хоть сдавай парфюмерам.

За километр от бараков машина свернула в сторону заставы.

Мы соскочили на каменистую дорогу, и вдруг мимо нас промчался, прихрамывая, коротенький, как морковка, человек. Он промчался невесело, с каким-то непонятным всхлипыванием, почти не различая дороги.

– Эй! – крикнул я.

Человек не остановился.

Мой попутчик смущенно покрутил пальцем у виска.

Всхлипывая и подвывая, человек-морковка бежал все быстрее и быстрее.

«Вот куда, куда мы катимся? – снова запричитал мой попутчик. – Что за мир? Что делается? Преступницы всюду!»

Эту тему я не поддержал, торопился.

Мне хотелось поскорее увидеть тетю Лизу и пса Вулкана, хотелось убедиться, что Никисор не сжег барак и Потап при нем не соскучился. Еще издали я увидел, что византиец времени не терял. На голой бревенчатой стене барака, превращенной как бы в некий полевой музей, в живописном беспорядке висели, прихваченные ржавыми металлическими скобами, потрепанная швабра с обломленной ручкой, сбитый резиновый валик от пишмашинки «Башкирия», затупленное ржавое лезвие чудовищно зазубренной косы, которой, возможно, когда-то пользовалась сама Старуха. Здесь же красовался ярко-красный использованный огнетушитель и плоская алюминиевая, пробитая в трех местах канистра. Раскачивался на плетеной веревочке большой стеклянный поплавок, расписанный угловатыми японскими иероглифами, чернела калоша, явно нерусской работы, и перекрещивались две длинных, как берцы, метлы. А завершала выставку оранжевая табличка: «Не курить!»

Мой попутчик смело вошел в барак вслед за мной.

Я, в общем, его не приглашал, но он вошел в мой барак, в мой дом, в мое убежище, чуть ли не оттолкнул меня. Только войдя, я понял причину такой его смелости. На деревянных нарах, тоже появившихся без меня, рядом с похудевшим Никисором сидели три хорошо знакомые мне девушки. Это они в нашем НИИ помогали биологу Кармазьяну выращивать длинный корейский огурец. У их ног лежал пес Потап, стыдливо отводя глаза в сторону. А сам Кармазьян сидел жирной спиной к двери, диктуя вслух с мягким акцентом: «Выступающая из песка часть вещества имела в длину сорок семь сантиметров и отличалась продолговатой формой… Над поверхностью выступала на сорок три сантиметра…»

– На тридцать три, Роберт Ивертович.

Судя по трупному запаху, распространяющемуся от ближайшей к Кармазьяну красивой девушки, именно она занималась замерами.

Кармазьян не обернулся. «По периметру вещества, на некотором удалении от него нами были проделаны тестовые отверстия, чтобы определить объемы…» Он явно торопился закончить свои научные изыскания. «Поскольку в тестовых отверстиях не обнаружено твердых частиц… – диктовал он, – был сделан подкоп под неизвестное вещество и под него продернута веревка… Это позволило нам понять, что мы имеем дело с результатом жизнедеятельности неизвестного большого животного…»

– Здравствуйте! – сказал я, сбрасывая рюкзак.

– «Внешний вид указанного неизвестного вещества…»

Одна из лаборанток, увидев меня, опустила голову и заплакала.

– Здравствуйте, – все так же негромко повторил я, и тогда биолог повернулся.

Он сладко улыбался, но короткую руку не протянул, только плачущей заметил:

– Ну хватит, хватит. Проветрится. Не маленькая. До свадьбы все улетучится.

– Так свадьба-то скоро? – заплакала вторая. – Я теперь в поселок стесняюсь ходить. Всю шампунь извела, золой руки терла, Никисор на меня плескал керосином. Вот керосин, правда, улетучивается, а запах неизвестной органики держится. – Она взглянула на меня и заплакала еще громче.

Вздохнув, я в третий раз повторил:

– Здравствуйте.

Я думал, что вот теперь они наконец заговорят или хотя бы спросят, откуда я прибыл и кто я такой. Но все время, пока я переодевался, в бараке стояла мертвая вонючая тишина. Две девушки безмолвно и горько плакали, третья сидела в отдалении и брезгливо морщилась, – возможно, она не принимала участия в измерениях.

Первым заговорил биолог.

– Вы такой-то! – уверенно сказал он.

– Вы не ошиблись, – так же уверенно подтвердил я.

– Вы такой-то, работаете с таким-то в лаборатории вулканологии!

– Вы и в этом не ошиблись, – все так же просто и уверенно подтвердил я.

– Вы только не волнуйтесь, – мягко попросил меня Кармазьян. На его смуглом лице играла легкая улыбка превосходства. – Конечно, вам здесь придется потесниться, это факт, но мы же из одного института.

– Как ни странно, вы и в этом не ошиблись, – уверенно подтвердил я и представил, как тесно тут будет ночью.

Впрочем, решил я, устроиться можно будет между Таней и той второй, которая такая гордая. Лечь между ними, как старинный стальной меч. Ну и все такое прочее. Запахи меня не пугали. Особенно от Тани. При взгляде на нее все эти запахи в их нечеловеческой мерзости казались мне даже привлекательными. Потеснимся, чего уж… Все свои… Я уже любил лаборанток, и они, чувствуя это, немножко пришли в себя. Появились красивые дамские сумочки, пудреницы. А Кармазьян совсем разоткровенничался:

– У нас к вам письмо.

– Сами написали? – подбодрил я.

– Как можно! – всплеснул пухлыми ручками Роберт Ивертович. От него хорошо пахло одеколоном и немножко спиртом, никакой вони. – Настоящее рекомендательное письмо. От Хлудова, вашего шефа.

– Давайте, – протянул я руку.

Кармазьян взглянул на девушек, потом на моего попутчика.

Не знаю почему, но спину мне вдруг тронуло холодком: вспомнил про человека-морковку, который, подвывая, пробежал мимо, прыгая сразу на метр, а то и на три. Но, наверное, человек-морковка не имел прямого отношения к происходящему, потому что Кармазьян улыбнулся.

– Мы оставили письмо в институте, – сообщил он. – Так надежнее. Нельзя разбрасываться письмами от таких людей. – И засуетился: – Чего же мы стоим? – Даже прикрикнул: – Оля! Таня! Накрывайте на стол.

Я не верил своим глазам.

На моей базе, в моем бараке, в моем доме, в котором никогда прежде не переводилась красная икра, в котором всегда пахло свежими чилимами и вымоченными в уксусе морскими гребешками, где побеги молодого бамбука и вяленый папоротник можно было считать рутиной, а вяленая свинина хорошо шла под спирт, разведенный на клоповнике, мне предлагали какую-то битую, пошедшую темными пятнами горбушу и жидкий чай.

Я взглянул на Никисора.

Византиец стыдливо отвел глаза.

Я взглянул на Потапа. Потап потупился.

Печально вскрикнула за окном птичка. «Это она мне сочувствует, – решил я. – Боится, что продукты на столе – предвестие страшного голода. Как они Потапа еще не съели?»

Потап уловил мою мысль и тихонечко переполз к моим ногам.

Так же правильно поступил и Никисор, переполз поближе ко мне.

– Зачем вы едите битую горбушу? – спросил я.

– А мы сюда не пировать ехали, – с большой приятностью в голосе пояснил биолог Кармазьян. Мой попутчик, так странно потерявший нож вместе с брюками, сидел теперь рядом с биологом, но мне так и не представился, а лаборантки все вместе почему-то вышли во двор. – Нам мир интересен. А еда – дело второе.

– Да какая это еда! – осмелел Никисор. – Пучит живот и слабит мышцы.

Кармазьян кивнул, и его спутник не без некоторых колебаний выловил из рюкзака стеклянную банку с мелко нарубленным огурцом бессмертия.

Эта банка меня добила.

– Никисор! Разбери рюкзак.

Никисор наконец оживился.

Неестественно громко восхищаясь, он принялся за дело.

На столе появилась закатанная трехлитровая банка красной икры, копченый балык, много жирной теши, нежные брюшки чавычи, нарезанные аккуратными пластинками, и даже чудесный, как загорелое бедро, свиной окорок из запасов сердитого татарина Насибулина. Отдельно, глядь, в вафельном полотенце, покоилась стеклянная четверть с мутным местным квасом.

Настроение поднялось.

Не без удивления глянул я на выложенные передо мной фотографии.

– Видите? – с большой приятностью в голосе радовался Кармазьян. После глотка местного кваса у него порозовело лицо. – Мы хотим изучить все местные отливы. Хотим поймать и изучить загадочное неизвестное существо, о котором на островах так много говорят. На следы его мы уже наткнулись. – Он повел большим носом. – Видите? – пододвинул ко мне Роберт Ивертович фотографии. – На них запечатлены все непропуски острова. Мы собираемся обойти берега, нам такие фотографии просто необходимы. Нам очень повезло, что ваш сотрудник, – он с большой приятностью кивнул в сторону густо покрасневшего Никисора, – предоставил нам такие важные материалы. Мы теперь в курсе всех неожиданностей, которые нас ждут. Если вы позволите, мы возьмем Никисора в проводники.

Никисора? В проводники? На всех тридцати пяти фотографиях, выложенных передо мной на стол, красовался один и тот же мыс, снятый, скорее всего, с крошечного огородика тети Лизы или с задов аэродрома. Неопытных незнакомцев такой материал мог восхитить, конечно, но я-то видел, что отснято было одно и то же место. И везде смущенный Потап, присев по-девичьи, окроплял один и тот же приземистый кустик. Не случайно о Кармазьяне говорили как о человеке, который всю жизнь занимается сбором и классификацией только бесполезной информации. Даже сама его научная жизнь (как и у моего шефа) начиналась с больших потрясений. Проходя практику в Учкудуке, он обратил внимание на некоторые древние геологические образцы. Кое-где куски доломитов имели странные вкрапления, которые Кармазьян принял за копрогенные наслоения, то есть за окаменевший помет давно вымерших существ, о чем он с большой приятностью и сообщил в небольшой статье, опубликованной в узбекском академическом издании. К сожалению, Кармазьян не учел двух типично местных факторов: а) постоянную сухую жару и б) огромное количество тараканов, живущих в лотках, в столах, под столами, на потолках, под полами и даже под пепельницами Геологического управления…

3

Заставив Никисора вымыть посуду (на этот раз он ничего не разбил – только помял алюминиевую кружку), попросив тетю Лизу сводить плачущих лаборанток в поселок в баню (номерного типа), я разжег во дворе костерок. Убедившись, что биолог и его лаборантки уснули, Никисор бросил спальные мешки прямо под Большую Медведицу. Неистово ревели, клокотали, страстно ухали в ночи жабы.

– Где ты подобрал этих зануд?

– Они сами пришли, – оттопырил губу Никисор. – Сослались на этого вашего… Ну, который у вас шеф… И сказали, что они в институте выращивают настоящий бессмертный огурец… И еще сказали, что их сильно интересуют… Ну, эти, как их… Капро…

– Копролиты?

– Вот-вот. Я так и подумал, что они ругаются.

– Нет, Никисор, это просто греческое слово.

– А что оно означает?

– Помет.

– Чей?

– Как это чей?

– Ну, чей помет?

– А тебе не все равно?

– Конечно не все равно, – убежденно ответил Никисор. – Если кошачий, то это противно. А Потап плохо не ходит.

– Копролиты – это окаменевший помет, Никисор, – мягко объяснил я. – Кто бы ни ходил, теперь он окаменевший. Ископаемый помет. Он может принадлежать какому угодно животному. Наверное, Кармазьян, – кивнул я в сторону темного барака, – хочет сравнить известные ему типы окаменевших экскрементов с чем-то таким, что еще не окаменело.

– Пусть сравнит с пометом Потапа.

– Это еще зачем?

– Для сравнения.

– Настоящие копролитчики, Никисор, – покачал я головой, – изучают горные породы, в которых просматриваются следы необычных наслоений. Скажем, доломиты. Или фосфориты. Это совсем не то, что ты думаешь.

– Они что, так много гадили?

– Кто они?

– Ну, эти… Вымершие…

– Если популяция была большая, то много…

– Да ну вас, – не поверил Никисор. – Как можно таким ходить? Оно же окаменевшее. У нас, правда, кот на Новый год всегда съедает «снег» с елки. Потом все из него выходит как бы в красивой упаковке…

Любознательность Никисора меня удивила.

– Это ты помогал на отливе дяде Серпу набирать неизвестное вещество?

– Ну да! – произнес Никисор с гордостью.

– И где вы столько набрали?

– Да там же. На отливе. Меня и эти просили, – кивнул он в сторону темного барака. – Если, говорят, увидишь странное, сразу говори. Даже премию обещали. Я согласился. Я на премию куплю новые штаны. Они же копролитчики, – сослался Никисор на мою информацию. – Хотят все знать. Может, мы с дядей Серпом…

– Даже не думай!

Никисор выдохнул с отчаянием:

– Ну ладно. Только там еще один прибежит…

– Прибежит? – не поверил я.

– Ну да. Я его от радикулита лечу. Он, наверное, тоже копролитчик. Только больной. Все время охал и держался за спину. На судне его продуло. Ну, я сделал мазь, как дядя Серп рассказывал. Скипидар, мятая ипритка, немного бензина, жгучий перец, капля серной кислота. Человек аж из штанов выпрыгивает. – Он густо покраснел. – Ну, я еще капнул этого…

– Чего этого?

– Ну, вещества…

– С отлива?

– Ага.

– Да зачем?

– А для запаха…

– Да зачем для запаха-то?

– Чтобы его эта тварь с отлива не съела. Она же, наверное, своих не ест. Каждая тварь метит свою собственную территорию, даже Потап. А вот Кармазьяна неизвестный зверь точно съест. И того, который приехал с вами, съест. А вот дядю Серпа никогда не съест, и вашего дружка, – вспомнил он Юлика Тасеева, – тоже. И девушек не съест, – густо покраснел Никисор, – потому что они теперь пахнут, как звери. И этого, который бегает по берегу, неизвестный зверь не съест. Я же специально капнул в лекарство, чтобы зверь знал: это свой! Если честно, у нас на островах все так немного пахнут.

– Рыбий жир, – застонал я, – рыбий жир тебя спасет, Никисор!

– Ну и что? Пусть спасет. Мне всех жалко, – опустил голову племянник Сказкина. – Мне дядю Серпа жалко. Он крепкий, он по морям плавал. Он на войне чуть под танк не попал. Как-то так запутался перед танками, его чуть не задавили.

– Да в кого ты такой уродился, Никисор?

– В дядю Серпа! Как это в кого?

– Ты в каком сейчас классе?

– Уже в седьмом.

Он посмотрел на звезды в небе:

– А много в мире зверей, которых уже нет?

Вопрос мне понравился. «Рыбий жир, рыбий жир тебя спасет!»

Утешая Никисора, я рассказал, как дико и томительно вскрикивает тифон в Корсаковской бухте, какое здоровенное орудие, вывезенное из Порт-Артура, стоит у входа в Южно-Сахалинский краеведческий музей, как хорошо бывает на горбатых веселых улочках Хабаровска, насквозь продутых ветерком с Амура, как не похожи на вулкан Менделеева с его желтыми сольфатарными полями страшные ледяные гольцы Якутии и как приятно будет поговорить с лаборантками, когда они наконец смоют с себя этот звериный запах…

Нет, про лаборанток я не стал говорить.

И ничего не сказал про Каждую. И Улю Серебряную оставил в секрете.

Но такое нежное ночное небо висело над океаном, так горбато и чудесно светился в лунном сиянии вулкан, что даже пес Потап медлительно приоткрыл лохматые веки и загадочно поглядел на меня. В доисторических зрачках Потапа плавали туманные искры. Боясь их растерять, Потап улыбнулся и положил голову на вытянутые передние лапы.

4

Тихий океан.

Низкие звезды.

Страстно и торжественно орали в ночи жабы.

Так страстно, так торжественно орали в ночи жабы, что сердце мое больно сжималось от великой любви ко всему глупому и смешному. Любовь – это любовь это любовь это любовь. Смутные огоньки перебегали с головешки на головешку, трепетал на углях нежный сизый налет. Из барака несло сладкой гнилью. Я уже знал, как назову будущий остерн, который напишу. Конечно, «Великий Краббен». Он выйдет в свет и принесет мне большую славу. Я буду подписывать книгу веселым девушкам, непременно пошлю экземпляр Уле Серебряной и вручу лаборанткам Кармазьяна. Ни одна не уйдет без книги.

«Великий Краббен». Никакие неприятности не коснутся такой книги.

Разметавшись на спальном мешке, спал Сказкин-младший; свернувшись калачиком, посапывал пес Потап. Спали усталые копролитчики. Спал в поселке Серп Иванович Сказкин, богодул с техническим именем. Спал Колюня, спали сезонницы. Только я не спал, ожидая появления припозднившихся в бане лаборанток. Я посажу их у костра, думал я, и налью им по кружке местного кваса.

Когда умолкал торжественный хор жаб, медлительно вступал океан.

Я смотрел на низкие звезды, вслушивался в сонное дыхание Никисора и Потапа, в слабые ночные шорохи, в страстный хор жаб, в таинственные вздохи океана, мощно закрывшего ночной горизонт, и жгучие слезы любви ко всему этому, горькие, сладкие слезы закипали в груди, жгли глаза, горло. Но, верный себе, я не дал им сорваться.

Великий Краббен

Это море – великое и пространное: там пресмыкающиеся, которым несть числа, животные малые с большими. Там плавают корабли, там этот левиафан, которого Ты сотворил играть в нем.

Псалом 103 (25, 26)

Тетрадь первая. Доброе начало

Залив Доброе Начало вдается в северо-западный берег острова Итуруп между мысом Кабара и мысом Большой Нос, расположенным в 10,4 мили к NNO от мыса Кабара. Берега залива высокие, за исключением низкой и песчаной северной части восточного берега. Речка Тихая впадает в восточную часть залива в 9,3 мили к ONO от мыса Кабара. Речка Тихая – мелководная и извилистая; долина ее поросла луговыми травами и кустарниками. Вода в речке имеет болотный привкус. В полную воду устье речки доступно для малых судов.

Лоция Охотского моря


Бывший интеллигент в третьем колене. От Бубенчиково до Симоносеки. Опасности, не учтенные лоцией. Болезнь и отечественные методы лечения. Сирота Агафон Мальцев. Любовь к «Селге». Корова сироты. Вечерние беседы на островах. «Привет, организмы. Рыба!»

Серп Иванович Сказкин – бывший алкоголик, бывший бытовой пьяница, бывший боцман балкера «Азов», бывший матрос портового буксира типа «жук», кладовщик магазина № 13 (того, что в деревне Бубенчиково), плотник «Горремстроя» (Южно-Сахалинск), конюх леспромхоза «Анива», ночной вахтер крупного комплексного научно-исследовательского института (Новоалександровск) – бывший, бывший, бывший, наконец, бывший интеллигент (в третьем колене), а ныне единственный рабочий полевого отряда, проходящего в отчетах как Пятый Курильский, каждое утро встречал меня одними и теми же словами:

– Почты нет!

А почте и неоткуда было взяться.

Случайное судно могло, конечно, явиться из тумана, но чтобы на его борту оказалось письмо для Серпа Ивановича Сказкина или для меня, Тимофея Ивановича Лужина, младшего научного сотрудника СахКНИИ, настоящего, не бывшего, действительно должно было случиться многое.

Во-первых, кто-то на Сахалине должен был знать, что именно это судно и именно в это время выйдет к берегам острова Итуруп и встанет на траверзе мыса Кабара.

Во-вторых, кто-то заранее должен был знать, что именно в это время Серп Иванович Сказкин, крабом приложив ладонь к невысокому морщинистому лбу, выйдет на плоский берег залива Доброе Начало.

И наконец, в-третьих, такое письмо должен был кто-то написать!

«Не умножайте сущностей», – говорил простодушный Оккам. И в самом деле, кто мог написать Сказкину? Пятнадцатилетний племяш Никисор? Вряд ли! Пятнадцатилетний Никисор проводил лето в пионерлагере «Восток» где-то на Сахалине, за Тымовским. Может, Елена Ивановна, бывшая Сказкина, ныне Глушкова? Тоже вряд ли! Скажи бывшей Сказкиной: черкните, мол, пару строк, Елена Ивановна, своему бывшему мужу, Глушкова без стеснения бы ответила: «Пусть этому гаду гидра морская пишет!»

Собственно, на этих именах круг близких и друзей Сказкина замыкался.

Что же касается меня, то я всегда прерываю переписку на весь полевой сезон.

Однако Серп Иванович каждое утро, независимо от погоды и настроения, встречал меня словами: «Почты нет!» Произносил он это отрывисто и четко, как морскую команду, и я спросонья сразу лез рукой под раскладушку – искал сапог, припрятанный там заранее.

Но сегодня мой жест не испугал Сказкина. Сегодня Сказкин не хихикнул, не выскочил довольно, хлопнув дверью, на потное от теплой росы крылечко. Более того, он даже не сдвинулся с места. Он просто повторил:

– Почты нет!

И добавил негромко:

– Вставай, начальник! Я, что хошь, сделаю!

Сказкин, и – сделаю! Серп Иванович с его любимой поговоркой «Ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем!» – и это странное сделаю! Открывая глаза, прислушиваясь к тому, как жирно и подло орет за окном ворона, укравшая у нас полтора килограмма казенного сливочного масла, я упорно решал заданную Серпом загадку, что могло означать это – сделаю?

Прошедшая ночь, я не отрицал, действительно выдалась бессонная.

Свирепая, мертвая духота упала на берега бухты Доброе Начало. Речка Тихая совсем отощала, от ее узких мелких ленивых струй, как никогда, несло болотом. Бамбуковые заросли пожелтели, курились едкой пыльцой, огромные лопухи морщились, как бока приспущенных дирижаблей. Деревянные стены домика до самой кровли покрылись влажными пятнами плесени, выцветшие обои вздулись пузырями, и так же тяжело, как полопавшиеся обои, упало небо на мрачные плечи вулканов.

Вторую неделю над Итурупом стояло душное пекло.

Вторую неделю на Итуруп не падало ни единой капли дождя.

Вторую неделю я проводил бессонные ночи у окна, пусто глядящего на океан (стекла я выставил). Душная тишина покрывала остров, как горячий компресс, и волны шли к берегу ленивые, длинные.

Лето.

Звезды.

«Вставай!»

«Я, что хошь, сделаю!»

Я наконец разлепил глаза.

Серп Иванович Сказкин, первая кепка острова, обладатель самой крупной на острове головы, стоял передо мной в трусах, на босу ногу. Еще на Сказкине был никогда не снимаемый полосатый тельник. А кривые ноги казались еще кривее оттого, что их до самых коленей и выше обвивали сизые змеи. «Мы устали!» – гласили надписи на змеях. Но голова у Сказкина, правда, была крупная. Сам император Дионисий, жадный до свирепых пиров, думаю, не отказался бы сделать глоток из такой вот крупной чаши. Прищуренными хитрыми глазками, украшенными пучками белесых ресниц, Серп Иванович смотрел куда-то мимо меня, в сырой угол, а руки держал за спиной.

– Что там у тебя? Показывай.

– Что показывать? – будто бы не понял он.

– Не серди меня, Серп Иванович. Показывай, что притащил.

Только теперь Сказкин решился:

– Говядина…

Я даже приподнялся на локте.

И я, и Серп Иванович, мы хорошо знали, что не было на Итурупе ни одной коровы, а единственную белую, принадлежавшую Агафону Мальцеву, даже такой законченный богодул, как Сказкин, не посмел бы называть говядиной.

– Показывай!

Он показал, и я ужаснулся.

В огромных дланях Серп Иванович держал кусок свежего мяса.

На куске этом даже обрывок шерстистой шкуры сохранился, будто шкуру с бедного животного сорвали одним махом!

– Кто? Кто? – только и спросил я.

Сказкин пожал плечами, покатыми, как у гуся.

– Я ведь не ошибаюсь? Это ведь корова Агафона!

– Других тут нету, – подтвердил мою правоту Сказкин.

– Кто? Кто?

Серп Иванович не выдержал.

Серп Иванович негромко хихикнул.

Застиранный полосатый тельник делал Сказкина похожим на большую мутную бутыль, по горло полную здравого смысла. Хихикал Сказкин, конечно, не над коровой и не над природой, хихикал он надо мной, ибо (по его разумению) только младший научный сотрудник Тимофей Лужин мог возлежать на раскладушке в тот славный час, когда всякий порядочный человек уже суетился бы вокруг мяса. Сказкина переполняло чувство превосходства. Он презрительно пожимал покатыми плечами. Он даже снизошел: ну ладно, лежи, начальник! Ты устал, но у тебя есть я.

Я все же поднялся и побрел в угол к умывальнику.

– Это еще что, – довольно загудел Сказкин. – Я однажды в Пирее двух греков встретил. Один нес ящик виски, другой на тебя был похож…

Я бренчал железным соском умывальника и косился в окно.

Слоистая полоса влажного утреннего тумана зависла над темным заливом, резко разделяя мир на земной – с тяжкими пемзовыми песками, оконтуренными бесконечной щеткой бамбуков, и на небесный – с пронзительно душным небом, линялым и выцветшим, как любимый, никогда не снимаемый тельник Сказкина.

– Ну? – спросил я.

– Нашел – спрячь, – хихикнул Серп Иванович. И пояснил свой афоризм: – Отнимут.

Такая вот неприхотливая мудрость венчала всю жизненную философию Сказкина.

– Агафон знает?

По праву удачливого добытчика Сказкин неторопливо вытянул сигарету из моей пачки, валявшейся на подоконнике, и укоризненно покачал большой головой:

– Да ты что, начальник! У него нервы.

– Так кто все-таки его корову забил?

– Да нет. Ты погоди, ты погоди, начальник, – рассудительно протянул Сказкин, раскуривая сигарету моей зажигалкой. – Зачем спешить? Я одного немца знал, он свой буксир из Гамбургской лужи неделю не мог вывести, все думал, как правильнее выдержать курс. Правильный был немец. Ты, если хочешь знать правду, – думай. Люди, начальник, везде одинаковые, что в Бубенчиково, что в Гамбурге. Да и в Симоносеки такие же. Пришел в новое место, сойди на причал, поставь бутылочку парочке человек, как, дескать, живете? Глянешь правильно, тебя поймут. Меня, знаешь, за что боцманы всегда любили? За неспешность и рассудительность! За то, что и палубу вовремя выскребу, и к подвигу всегда готов!

– Сказкин, – сказал я. – Вернемся к фактам. – И ткнул пальцем в оскверненный стол. – Вот перед нами лежит кусок мяса. Вид у мяса странный. И принес его ты. Не тяни, объясняй. Что случилось с коровой Мальцева?

И Серп Иванович объяснил:

– Акт оф готт! Действие Бога!


Расшифровывалась ссылка на Бога так.

Поздно ночью, выпив у горбатого Агафона чая (Агафон любил индийский, но непременно добавлял в него китайских дешевых сортов – для экономии), Серп Иванович решил прогуляться. Душно невмоготу, тут какой сон! Шел по низким пескам, даже меня в освещенном окне видел. Даже подумал, глядя издали: «Чего это начальник живет не по уставу? Протрубили отбой – гаси свечу, сливай воду!» Но топает, значит, по бережку, по пескам и обо всем свое понимает – и о начальнике, не умеющем беречь казенные свечи, и о ярких звездах, какие они на островах дикие, и вообще обо всем. Одного только не понимает: почему взмыкивает где-то в ночи корова горбатого Агафона. Ей-то чего не спится? Она, дура, молоко обязана копить Агафону. «Вот пойду и вмажу ей промеж рогов, чтоб людям спать не мешала!»

Подобрал бамбучину и ходу!

Забрел аж за речку Тихую, на низкие луга.

До этого, правда, отдохнул на деревянном мостике, поиграл бамбучиной со снулой, мотающейся по реке битой серой горбушей. Так хорошо было на деревянном мостике – комаров нет, ночь тихая, и до Елены Ивановны бывшей Сказкиной, ныне Глушковой, далеко! Потом пошел дальше. Шел и шел. А берег перед ним плавно изгибался, как логарифмическая кривая, и на очередном его плавном изгибе, когда Сказкин уже решил поворачивать к дому (корова Агафона к тому времени примолкла, притомилась, наверное), он вдруг увидел такое, что ноги приросли к песку.

Отгоняя заново нахлынувший на него ужас, Серп Иванович минут пять занудливо бубнил мне про какой-то вертлюжный гак. Дескать, гак этот вертлюжный, пуда на два весом, совсем не тронутый ржавчиной, блестящий, как рыбья чешуя, давно валяется на берегу. Он лично не помнит его происхождения. Но, помня, что хозяйственный Агафон за любую отбитую у океана вещь дает чашку немытых сухофруктов, Серп Иванович сразу решил: гак – Агафону!

Но это он сейчас так рассуждал.

А там на берегу чуть кондрат не рубанул Серпа.

В прозрачной тихой воде, ласкаемая ленивым накатом, лежала, высунув наружу рога, мокрая губастая голова несчастной коровы со знакомой темной звездочкой в широком светлом лбу.

«Ну, не повезло медведю!» – вслух подумал Серп Иванович.

Хотя, если по справедливости, не повезло скорее корове, чем медведю.

«Все же, – подумал Серп Иванович, – если медведь не совсем дурак, лучше перебраться ему на другой остров».

А потом проникла в голову Серпа Ивановича совсем уже странная мысль: ни один медведь-муравьятник, а только такие обитают на Курильских островах, никогда не решится напасть на корову Агафона. Рога у нее, что морские кортики, а нрав – в хозяина. Вот и думай. Слева – Тихий океан, он же Великий, темная бездна, тьма, бездонный водный провал, а справа – глухие рыжие бамбуки, и в них темный рыжий ужас отдает прелью.

Бросил Сказкин бамбучину и дал деру.

Правда, кусок мяса с головы коровьей срезал.

Серп, он свое откусает. Кто-кто, а я это хорошо знал.

– Что ж это она, дура? – пожалел я корову. – На мине подорвалась?

– Начальник! – негодующе возразил Сказкин. – Ты в лоцию чаще заглядывай!

– Неужели акула?

– Да где ж это слыхано, чтобы акулы коров рвали на берегу!

– Ну, не медведь, не мина, не акула, – начал я, но остановился, увидел в окне шагающего к нам Агафона. – Вон он и сам. Объясняйся.


Агафон Мальцев, единственный постоянный житель и полномочный хозяин берегового поселка, используемого рыбаками исключительно под бункеровку водой, был очень горбат. Впрочем, горб нисколько не унижал Агафона. Конечно, он пригнул Агафона к земле, омрачил вид, зато утончил, облагородил длинные кисти рук – они стали у Агафона как у пианиста. А еще горб несколько сгладил характер Агафона; глаза у него всегда были чуть навыкате, влажно поблескивали, будто он, Агафон Мальцев, знал что-то такое, о чем другим и вспоминать не след.

Переступив порог, Агафон поставил у обутых в кирзу ног транзисторный приемник «Селга», с которым не расставался ни при каких обстоятельствах. «И мир на виду, – так он обычно объяснял свою привязанность к потрепанному приемнику, – и мне помощь. Вот буду где-то один, в расщелине, в распадке, в бамбуках или на тропе, и станет мне, не дай бог, нехорошо – тут-то меня и найдут по веселой песенке».

А вслух пожаловался: «Доиться пора, а коровы нет. Как с ночи ушла, так ее и нет. Шалава! Ты, Серп, с океана шел. Не встретил корову?»

– Встретить-то встретил… – лицемерно протянул Сказкин.

И коротко ткнул кулаком в сторону стола:

– Твоя?


«…на этом, – негромко сообщила „Селга“, стоявшая у коротких ног Агафона, – мы заканчиваем наш концерт». Засмеялись, заквакали в эфире электрические разряды, донеслось далекое радиоикание. Ну, прямо не приемник, а маяк-бипер.


Агафон, не веря глазам, приблизился к столу и уставился на шерстистый кусок мяса, добытого Серпом Ивановичем:

– Вроде моя…

– Ну вот, а ты жалуешься, – совсем уже лицемерно обрадовался Сказкин. – Вот она твоя корова. Вся тут!

– Как это вся? – выдохнул Агафон.

– Ну, какая есть, – выдохнул Сказкин и понимающе качал головой. – Ты не переживай. Ты с материка другую выпишешь. Не шалаву.

– Осиротили… Совсем осиротили…

Агафон пытался выпрямиться, но горб ему не позволил.

– Сперва собак отняли, теперь корову… Мне теперь в одиночестве прозябать…

– Ну, почему в одиночестве? – совсем уже лицемерно выдохнул Сказкин. – Я у тебя есть. И начальник. И вообще знаешь, сколько живности в океане? Вот пойди сядь на бережку, обязательно кто-то вынырнет!

– Мне чужого не надо… – всплескивал длинными кистями Агафон. – Мне без молока трудней, чем тебе без бормотухи…

И вдруг потребовал решительно:

– Веди! Я эту историю, Серп, распутаю!


Пока мы брели по убитым пескам отлива, Агафон, припадая на левую ногу, в горб, в мать и во всех святых клял жизнь на островах, глупых собак, шалаву-корову. Вот, правда, прямо кипел он, были у него две дворняги, без кличек, совсем глупые, но с ними жизнь по-другому шла. С собаками он один в бамбуки ходил – без «Селги». Но перед самым нашим приходом в поселок, ушли глупые собаки гулять, и с той поры ни слуху о них, ни духу.

– И ничего тебе не оставили? – не верил Сказкин. – Так не бывает, окстись! Я зверье знаю, конюхом был. Просто ты, Агафон, опустился.

Странно было на берегу. Длинные, будто перфорированные ленты морской капусты путались под ногами, воздух колебался, как вода, туманно отсвечивали луны медуз, зелеными сардельками болтались на отмелях голотурии.

– Вот! – шепотом сказал Серп.

Песчаная отмель, на которую мы вышли, выглядела как побоище.

Там и тут валялись обломки раздробленных костей, полоскались в накате обесцвеченные соленой водой куски мяса и шкуры, везде суматошно возились крабы. Нажравшиеся сидели в стороне. Они огорченно помавали клешнями, вот, дескать, не лезет в них больше! И мерно, величественно и тяжело подпирал берега океан – слегка белесый вблизи и совсем темный на горизонте, там, где его воды смыкались со столь же сумрачным небом.

Ни души, ни звука.

Только вдали над домиком Агафона курился легкий дымок.

– Осиротили… – шептал Агафон. – Совсем осиротили… Как я теперь?..

И вдруг, как горбатый кузнечик, отпрыгнул к самой кромке воды – кружевной, шипящей, нежно всасывающейся в песок. Мы с Серпом даже замерли. Нам показалось: вот вскинется сейчас над берегом какое-нибудь лиловое липкое щупальце, вот зависнет оно сейчас в воздухе и одним движением вырвет из мира горбатого сироту.

К счастью, ничего такого не случилось. В горб, в мать и в душу ругаясь, Агафон шуганул жадных крабов и выловил из воды тяжелую голову коровы. Видимо, тут впрямь совершилось то таинственное и грозное, что бывалые моряки всех стран определяют бесповоротными словами: акт оф готт! действие Бога!

Глядя на сердечного друга, Серп Иванович печально кивнул.

Кто-кто, а Сказкин понимал Агафона. Кто-кто, а Серп Иванович прекрасно знал: далеко не все в жизни соответствует нашим возможностям и желаниям. Например, он, Сказкин, даже в мой Пятый Курильский попал благодаря все тому же действию Бога. Не дал мне шеф лаборанта (все заняты, все заранее распределены), а полевые, полагающиеся на рабочего, позволил тратить только на островах (экономия) – я и оказался на островах один как перст.

Путина, все мужики в океане. Пришлось осесть на острове Кунашир.

Там, в поселке Менделеево, я часами пил чай, вытирал полотенцем потное лицо и терпеливо присматривался к очереди, штурмующей кассу местного аэропорта. Если мне могло повезти на рабочего, то только здесь. Тем более что погода никак не баловала – с океана все время несло туман. Когда с Сахалина прорывался случайный борт, он не мог забрать и десятой доли желающих, вот почему в пустующих обычно бараках кипела жизнь – пахло чаем, шашлыками из гонцов кеты, икрой морского ежа.

Но конечно, центром жизни оставалась очередь за билетами.

Здесь завязывались романтические истории, рушились вечные дружбы, здесь, в очереди, меняли книги на икру, икру на плоские батарейки, а плоские батарейки опять на книги. Здесь жили одной надеждой – попасть на Сахалин или на материк, потому что очередь состояла исключительно из счастливых отпускников. Ни один человек в очереди не хотел понять моих слезных просьб. «Подработать? На острове? – не понимали меня. – Да ты чего, организм? Я тебе сам оплачу пару месяцев, помоги только улететь первым бортом!»

Я не обижался.

Я понимал курильских отпускников.

Я ждал. Аэропорт – это такое место, что ждать можно чего угодно.

Серп Иванович Сказкин возник в Менделеево на восьмой день моего там пребывания. Просто подошел к извилистой очереди коротенький человек в пыльном пиджачке, наброшенном на покатые плечи, в гигантской кепке, сбитой на затылок, в мятых полубархатных штанах, украшенных алыми лампасами. Левый карман на пиджачке был спорот или оторван – на его месте светлел запыленный, но еще заметный квадрат, куда Серп Иванович время от времени по привычке тыкался рукой. Не вступая ни с кем в контакты, не рассказав анекдота, ни с кем не поздоровавшись, коротенький человек в пыльном пиджачке целеустремленно пробился к крошечному окошечку кассы. Но именно там Серпа Ивановича взяли под острые локотки крепкие небритые парни, отставшие от своего МРС – малого рыболовного сейнера.

– Ты, организм, куда? – поинтересовался старший.

– Чего – куда? На материк! – отрывисто бросил Сказкин.

Демонстративно отвернув небритые лица от Серпа Ивановича (пьянь наглая), небритые парни, отставшие от своего МРС, деловито хмыкнули. Им нравилось вот так, на глазах всей очереди, отстаивать общую справедливость – ведь если Сказкина к заветному окошечку привела только наглость, это обещало всем полноценное зрелище. С нарушителями боролись просто: после допроса с пристрастием с ладошки нарушителя стирался порядковый номер, а сам он отправлялся в самый конец очереди: там и пасись, козел!

– Значит, и ты на материк, – миролюбиво покачал головой младший небритый. И потребовал: – Покажи ладошку!

Сказкин оглянулся и стал прятать руку в карман.

Но рука дрожала, да и карман был давно оторван.

– Болен я, – бормотал Сказкин жалобно. – На лечение еду.

Очередь зашумела. Народ на островах жесткий, но справедливый. В сложном климате люди стараются не ожесточаться. «Прижало, видимо, мужика, – прошел негромкий шепот по очереди. – Вон даже глаза ввалились. Ты глянь, не упал еще. Я тоже бывал больным». Кто-то благожелательно поинтересовался: «Спросите там, доживет он до ближайшего борта?»

Почуяв сочувствие, Сказкин осмелел и одним движением из правого, пока еще существующего кармана, вырвав паспорт и деньги, сунул все это в тесное окошечко кассы. Окошечко, кстати, было такое узкое и глубокое, что ходили слухи, что это неспроста. Кассирша, рассказывали, из бывших отчаянных одиночек – охотниц на медведя. Однажды, говорили, медведица порвала ей щеку, вот и работает теперь кассирша только за такими узкими и глубокими окошечками.

– Справку! – донеслось из глубины узкого окошечка.

Серп Иванович полез дрожащей рукой в карман, а самые сердобольные уже передавали шепотом по цепочке: «Если он в Ригу, могу адресок дать, есть там одна вдова. Добрая вдова, целебные травы знает. А если в Питер – тоже есть вдовы. Иногда самых безнадежных выхаживают». Но все эти шепотки были оборваны свирепым рывком невидимой охотницы-кассирши: «Ты это чего мне суешь? Ты это чего мне суешь, баклан?»

– Да не мучь ты больного человека! – возмутилась очередь, и особенно сильно шумели те, кто все равно не надеялся улететь первым бортом. – Выписывай билет! Чего развела контору?

А старший небритый перегнулся через плечо Сказкина:

– Ты глянь только. У него там по-иностранному.

– Ну, если по-иностранному, то в Ригу, только к вдове.

– Мозжечковый… – прочел старший небритый. – Это, наверное, у него с головой что-то, вон как рука трясется. – И прочел дальше: – Тремор…

И небритый рванул на груди тельняшку:

– Братишки! Да это же богодул!

– Второй по величине, третий по значению.

В одно мгновение Сказкин, как кукла, был переброшен в самый хвост очереди.

Два дня подряд южные Курильские острова были открыты для всех рейсов. Пассажиров как ветром сдуло, даже кассирша-охотница уехала в Южно-Курильск, некому было продавать билеты, вот почему меня, одинокого и неприкаянного, чрезвычайно заинтересовал грай ворон, клубившихся над дренажной канавой, прихотливо тянущейся от бараков к кассе.

Я подошел и увидел. По дну влажной канавы, выкидывая перед собой то правую, то левую руку, по-пластунски полз Серп Иванович Сказкин. Пиджачка на нем не было, и полубархатные штаны стаскались.

– На материк? – спросил я.

Сказкин кивнул.

– Лечиться?

Сказкин снова кивнул.

Но полз он, понятно, к кассе.

Замученный местной бормотухой, все еще надеялся обойти жестокую очередь.

Такая целеустремленность мне понравилась. Стараясь не осыпать на богодула рыхлую землю, я терпеливо шел вслед за ним по краю канавы.

– Два месяца физической работы, – обещал я. – Легкой жизни не обещаю. Два месяца вне общества. Два месяца ни грамма бормотухи. Зато здоровье вернешь и оплата труда только в аэропорту перед отлетом на материк.

На этом и сговорились.


Утешая осиротевшего Агафона, Серп Иванович три дня подряд варил нам отменный компот. «Тоже из моря?» Серп Иванович степенно кивал: «Не так чтобы из моря, но через сироту». – «Смотри у меня, Серп! Не вздумай выменивать компот на казенные вещи!» – «Да ты что, начальник! Я же говорил тебе, я на берегу гак вертлюжный нашел. Пропадать, что ли?»


Август пылал, как стог сена.

Всходила над вулканом Атсонупури пронзительная Венера.

Длинные лучики, как плавники, нежно раскачивались в ленивых волнах.

Глотая горячий чай, пропитанный дымом, я откидывался спиной на столб навеса, под которым стоял кухонный стол. Полевой сезон катился к концу.

– Собаки ушли, – бухтел рядом Агафон. – А куда ушли?

– Не бери в голову, – возражал Сказкин. – Такое бывает. У нас с балкера «Азов» медведь ушел. Мы его танцевать научили, он с нами за одним столом в чистом переднике сиживал. Вот чего ему было надо? Ну скажи. Записан в экипаж. Ходи по океанам, наблюдай мир. Так нет, на траверзе острова Ионы его как корова слизнула.

«Вот и я говорю, собаки ушли».

«Может, Агафон, ты их плохо кормил?»

«Я что, дурак, чтобы на острове собак кормить?»

Так мы вели вечерние беседы на островах, жалостливо поминали собак, сочувствовали белой корове, а я следил за лучиками звезды, купающейся в заливе.

«Хорошо бы увидеть судно. Любое судно. И пусть бы оно шло на Сахалин».

Пять ящиков с образцами – не шутка. Их в институт надо доставить. Сваренные пемзовые туфы… вулканический песок… зазубренные, как ножи, осколки обсидиана… тяжкий базальт, как окаменевшая простокваша… Я гордился: у меня теперь есть что показать шефу. Ведь это он утверждал, что пемзовые толщи южного Итурупа не имеют никакого отношения к кальдере Львиная Пасть, зубчатый гребень которой загораживал нам полнеба. А теперь я знал, чем утереть нос шефу. Пемзы южного Итурупа выплюнула когда-то именно Львиная Пасть, а не полуразрушенный Берутарубе, распластанный на дальнем юге острова.


У ног Агафона привычно, как маяк-бипер, икал транзисторный приемник «Селга».


Вдруг дуло с гор, несло запах горелой каменной крошки. За гребнем кальдеры Львиная Пасть грохотали невидимые камнепады и огненные дорожки прихотливо ветвились в ночи. Хотелось домой. В любимое кресло. Полный августовского томления, уходил я к подножию вулкана Атсонупури и подолгу один бродил по диким улочкам давным-давно брошенного поселка. Как костлявые иероглифы, торчали вверх сломанные балки, ягоды крыжовника напоминали выродившиеся арбузы. Темно и душно томился можжевельник, синели ели Глена, пузырилась аралия. А с высокого перешейка просматривался вдали призрачный абрис горы Голубка, как седыми прядями, обвешанный водопадами. И в этот мир, полный гармонии и спокойствия, опять однажды ворвался Сказкин. «Привет, организмы, – орал он. – Рыба!»

Тетрадь вторая. Львиная пасть

Залив Львиная Пасть вдается в северо-западный берег острова Итуруп между полуостровом Клык и полуостровом Челюсть. Входные мысы залива высокие, скалистые, окаймленные надводными и подводными скалами. На 3 кбт от мыса Кабара простирается частично осыхающий риф. В залив ведут два входа, разделенные островком Камень-Лев. В юго-западном входе, пролегающем между мысом Клык и островком Камень-Лев, опасностей не обнаружено, глубины в его средней части колеблются от 46,5 до 100 м. Северо-восточный вход, пролегающий между островком Камень-Лев и мысом Кабара, загроможден скалами, и пользоваться им не рекомендуется.

Лоция Охотского моря


Карты. Желание точности. Русалка – как перст судьбы. Простачок из Бубенчиково. «Свободу узникам Гименея!» Вниз не вверх, сердце не выскочит. Дорога, по которой никто не ходит. Большая пруха. «К пяти вернемся». Плывущее одиноко бревно. Незаконная гречка. «Полундра!»

В свободное время я расстилал на столе истершиеся на сгибах рабочие топографические карты (с обрезанными легендами), по углам придавливал кусками базальта и подолгу сравнивал линии берегов с тем, что запомнил во время долгих маршрутов.

Мыс Рока.

На карте всего лишь крошечный язычок.

А в памяти белые пемзовые обрывы и темный бесконечный ливень, державший нас в палатке почти неделю. Ливень не прекращался ни на секунду, он шел днем и ночью. Плавник на берегу пропитался влагой, Серп Иванович не выдерживал, таскал с берега куски выброшенного морем рубероида; на вонючих обрывках этого горючего материала мы кипятили чай.

Мыс Рикорда.

На карте всего лишь штрихи.

А в памяти двугорбый вулкан Берутарубе, а еще – деревянный полузатопленный кавасаки, на палубе которого мы провели душную ночь. Палуба наклонена к океану, спальные мешки сползали к невысокому бортику, зато обдувало ветерком, к тому же дерево никогда не бывает мертвым.

Всматриваясь в карты, я прослеживал взглядом долгую цепочку Курил, и передо мною в голубоватой дымке опять и опять вставал безупречный пик Алаида, проплывали вершины Онекотана, а дальше – Харимкотан, похожий на древний, давно разрушенный город, Чиринкотан – перевернутая воронка, перерезанная слоем тумана, базальтовые столбы архипелага Ширинки. Когти скал, пенящиеся от волн, длинные ивицы наката, лавовые мысы – человек на островах часто остается один, но никогда в одиночестве. Плавник косатки, режущий воду, мертвенный дрейф медуз, желтая пыльца бамбуковых рощ – все это часть твоей жизни. Ты дышишь в унисон острову, ты дышишь в унисон океану, ты знаешь – это именно твое дыхание гонит океанскую волну от южных Курил до ледяных берегов Крысьего архипелага.

Нигде так не тянет к точности, как в океане.

Краем уха я прислушивался к перепалке Агафона и Сказкина.

Что там отвечал датский принц на дурацкие вопросы? Слова, слова, слова.

А Серп Иванович, видите ли, разглядел в океане рыбу! И не просто рыбу, а большую.

– Выключи! – раздраженно пинал он икающую «Селгу». – Я тебе говорю, видел!

– Видел, но не рыбу, мой Серп, – терпеливо возражал Агафон. – Ты, мой Серп, страдаешь видениями.

Видения… Какое хорошее слово…

Передо мной вставали голые обрубистые берега, отсвечивали диабазом и базальтами, я вновь и вновь видел темную дождевую тень над белыми пемзовыми песками, столовые горы, плоские, как перевернутые ведра, нежные ирисы на плече вулкана Чирип…

– Пить надо меньше! – увещевал Агафон.

– Что тут пить можно? – взрывался Сказкин.

Усилием воли я изгонял из сознания мешающие мне голоса, но Сказкин и Агафон были упорны.

– Все это видения, мой Серп…

– Я на балкере «Азов» семнадцать стран посетил…

– Вот я и говорю, видения…

– Я с греками пил. С малайцами, с сумчатыми…

– Все это видения, мой Серп. Только видения…

Конечно, и Сказкин, и Агафон немного преувеличивали, но с океаном, точнее, с его типичными представителями юный Серп действительно столкнулся рано. Из деревни Бубенчиково юношу Сказкина, только что изгнанного из школы, вместе с другими призывниками доставили однажды прямо в райцентр. И там, на площади, он увидел гигантский купол.

ЦИРК РУСАЛКИ.

Это было как перст судьбы.

С младенческих лет подогреваемый романтическими рассказами деда Евсея, который в свое время, чуть ли не сразу после Цусимы, был начисто списан с флота за профнепригодность, юный Сказкин грезил о море. Настоящее море, считал юный Сказкин, наслушавшись деда Евсея, окружено дикими камышами, как Нюшкины болота. В настоящем море, считал юный Сказкин, живут не кряквы и кулички, а несказанные в своей жестокости существа, как то: морские русалки, морские змеи, драконы, четырехногие киты и настоящие восьминоги.

Увидев знакомое слово «РУСАЛКИ», Сказкин, не задумываясь, купил билет.

И увидел арену. А на арене стоял гигантский стеклянный аквариум. А в стеклянном аквариуме резвились в веселом морском танце русалки, совсем с виду как бубенчиковские девки, только голые и с хвостами вместо ног, и с яркими ленточками на груди вместо лифчиков.

Последнее юного Сказкина смутило, он поднял взгляд горе́.

Наверху тоже было небезынтересно. Там под купол уезжал в железной нелепой клетке, прутья которой были густо обмотаны паклей, вымоченной в бензине, клоун в дурацких, коротких, как у юного Сказкина, штанах. И конечно, этот умник там наверху извлекал из кармана огромный расшитый кисет, большой кремень и такое же большое огниво. Как ни был юн и наивен Сказкин, но он уже бывал в мехмастерских и прекрасно знал свойства горючих веществ. Опасаясь за безопасность клоуна, он тайком глянул на соседа – дородного седого мужчину в светлом коверкотовом костюме. Сосед взгляд Сказкина перехватил и даже полуобнял за плечи: не тушуйся, дескать, сморчок! Ты глуп, и клоун – дурак, но дело свое он знает!

В этот момент клетка вспыхнула, и дурак-умник клоун с отчаянным криком бросился к железной дверце. Дородный сосед Сказкина зашелся от смеха: «Это он к русалкам хочет!»

Юный Сказкин тоже засмеялся, но нерешительно.

Юному Сказкину было страшно. Он отчетливо видел, что дверцу горящей клетки по-настоящему заело и клоун хочет не столько к русалкам, сколько из клетки. Но в зале громко смеялись, и юный Сказкин стал смеяться, не хотел прослыть этаким, знаете ли, простачком из Бубенчиково.

Утверждая себя, юный Сказкин продолжал смеяться даже тогда, когда зрители вдруг замолкли. Похоже, заело не только дверцу клетки, но и трос, на котором его поднимали. Теперь смех юного Сказкина звучал в зале несколько неуместно, и дородный сосед закрыл ему рот рукой. Тем временем счастливо оказавшийся на сцене пожарный с набега ударил топором по тросу. Объятая огнем металлическая клетка рухнула в аквариум, и всех русалок выплеснуло в зал. Одна упала совсем рядом, и юный Сказкин успел разглядеть, что хвост у нее пристегнут.

Убедившись, что клоуна откачали, зал разразился восторженными аплодисментами.

Но юный Сказкин не смеялся. Он испытал озарение. Эти русалки! Этот огонь! Эта вырвавшаяся на свободу вода с ее обитателями! Неужели в океане так страшно? Но решение было принято. Пусть горят огромные корабли, пусть дрейфуют в глухом тумане исполинские танкеры, пусть в ночи на волне защекочивают матросов ужасные русалки, он, Серп Иванович Сказкин, выбирает море!

Через пару лет Серп ушел в первую свою кругосветку.


– Рыба! Большая рыба! – орал Сказкин. – У меня, мой Агафон, глаза как перископы! Я в любом бассейне отыщу корчму! Я эту рыбу, мой Агафон, вот как тебя видел! В полукабельтове! Три горба, шея, как гармошка…

– А фонтанчики, мой Серп?

– Какие еще фонтанчики?» – свирепел Серп.

– Ну, фонтанчики… Перед самым первым горбом…

– Какие фонтанчики? Не было там никаких фонтанчиков!

– Вот видишь, мой Серп, – убеждал островной сирота. – Это все видения. Это тебя, мой Серп, до сих пор болезнь гложет…

– А корову, мой Агафон, тоже болезнь слопала?


Над темной громадой вулкана Атсонупури зависал серебряный хвост Большой Медведицы, почти перевернутой вращением Земли. В надменном молчании, в дымке, в курчавящихся волнах мнилось что-то надмирное. Вдали, где туман почти касался низкой воды, что-то тяжело плескалось. Косатка? Дельфин? При желании любой скользнувший в бухте плавник можно принять за горбы большой рыбы…

– Завтра, – сказал я Серпу, – заглянем с тобой в Львиную Пасть!

– Ты что, начальник? – удивился Сказкин. – Где ты тут найдешь льва?

Я ткнул пальцем в зазубренный гребень кальдеры:

– Видишь? Сюда и заглянем.

А завистливый Агафон вздохнул:

– Пруха тебе пошла, мой Серп. Я, считай, полжизни провел под этой горой, а вот умру, так и не узнав, что там за ее гребнем.

Сказкин в пруху не верил. Твердый характер ему мешал.

Будь у него характер помягче, до сих пор ходил бы по всем океанам мира.

Но однажды случилось так. После очередного почти двухлетнего отсутствия явился Серп Иванович в родную деревню. «Вот, причаливаю! – заявил жене. – Буду дома счастливо жить. Навсегда, значит, к тебе швартуюсь». Но Елена Ивановна Глушкова, уже бывшая Сказкина, так ответствовала: «Да нет уж, Серп, ты давай плыви дальше, а я уж пришвартовалась». И добила Серпа: «К местному участковому».

Участкового, носившего ту самую фамилию Глушков, Серп Иванович трогать не стал, но пуховики и перины, вывезенные из Канады, самолично распылил мощным бельгийским пылесосом, а сам пылесос порубил тяжелым малайским топориком. Не важно, что визу Серпу Ивановичу закрыли.

Свободу узникам Гименея!

Гигантские, в рост человека, душные лопухи. Белесое от жары небо.

На текущих шлаковых откосах мы еще могли утирать лбы, но в стланике лишились и этого некрупного преимущества – стланик, как капкан, цепко захватывал то одну, то другую ногу.

– Ничего, – подбадривал я Сказкина. – Скоро выйдем на голый каменный склон, а потом двинем по берегу. Там убитый песок, там ходить легче. Пару часов туда, пару обратно. К пяти вернемся.

– Да ну, к пяти! – не верил Сказкин.

– Тушенку взял? – отвлекал я Сказкина от мрачных мыслей.

– Зачем, начальник? Сам говоришь, к пяти вернемся.

– А фал капроновый?

– Да зачем…

Сказкин осекся на полуслове.

Прямо перед нами, вверх по растрескавшимся, грозящим в любой момент обрушиться каменным глыбам, в диком испуге промчался, косолапя, странно дыша, задыхаясь, как бы даже вскрикивая, медведь-муравьятник. Перед тем как исчезнуть в зарослях бамбуков, он на мгновение приостановился и перепуганно мигнул сразу обоими глазами.

– Чего это с ним?

– А ты сам посмотри, начальник!

Я обернулся и внизу, под обрывом, на котором мы стояли, на сырой гальке, грязной от пены, на взрытом недавней борьбой берегу увидел останки порванного на куски сивуча. Судя по белесым шрамам, украшавшим когда-то шкуру зверя, это был не какой-то сосунок, это был нормальный, видавший виды секач, с которым, как с коровой Агафона, не стал бы связываться никакой медведь-муравьятник.

– Начальник… – почему-то шепотом позвал Сказкин.

Я бросил рюкзак на камни и сделал шаг к обрыву.

– Начальник, остановись…

– Это еще почему?

– Ты же видишь…

Я наклонился над обрывом.

Грязная галька, а дальше обрывистая глубина.

Мутноватые отблески, водоросли, посеребренные пузырьками воздуха.

– Начальник… – шепотом умолял Сказкин. – Отступи от обрыва… Я же сам вчера рыбу видел… Большую… – показал он, разведя руки.

Взгляд его отдавал легким безумием, и от этого его шепота, от смутных кружащих голову бездн, от странных отблесков в водной бездне пробежал по моей спине холодок.

Но – никого в глубине, пусто.


Вверх не вниз, сердце не выскочит.

Отдышались мы уже на плече кальдеры.

Ловили запаленными ртами воздух, старались не глядеть друг на друга.

Если Серп и правда видел несколько дней назад большую рыбу, на гребень кальдеры за нами она не влезла бы. Гигантские каменные клешни мысов почти смыкались на островке Камень-Лев, одиноко торчащем в узком проливе. Островок этот действительно походил на гривастого льва. Сходство так потрясло Сказкина, что он окончательно пришел в себя: «К пяти вернемся, скажу Агафону, что он козел! Всю свою жизнь на острове прожил, а такой красоты не видел!» Утверждаясь в собственной храбрости, Серп Иванович сел в траву и перемотал портянки. Покатые его плечи быстро двигались – как слабые задатки будущих крыльев. К Львиной Пасти, налюбовавшись ею, Сказкин теперь сидел спиной, кальдера его больше не интересовала. Из-под приставленной к низкому лбу ладони Серп Иванович высматривал вдали маленький деревянный домик Агафона Мальцева.

– Ишь сидит, чай гоняет, а на его участке крупное зверье давят, как клопов!

Сказкин сплюнул и придирчиво пояснил:

– У нас, в деревне Бубенчиково, кот жил: шерсть стопроцентная, драчлив, как три пьяных грека, нормально кормить его – собаку бы перерос. Так даже он все больше по мышам да по птичкам, не стал бы кидаться на сивуча…

– Слушай, Серп Иванович, – сказал я. – Зрение у тебя, говоришь, телескопическое. Глянь вон там… Ну да, у того берега…

– Рыба! – завопил Сказкин, вскакивая.

– Какая, к черту, рыба? На берегу лежит!

Он приложил ладонь ко лбу:

– Тогда змей.

И восхитился, оценив разделяющее нас расстояние:

– Вот хорош, гад! Агафону бы такого подпустить. Нет, ты только посмотри, ты только посмотри, начальник! В этом гаде все двадцать метров, вот галстуков бы нарезать!

– Каких еще галстуков?

– Змеиных! – пояснил Сказкин. И неожиданно предложил: – Давай застрелим!

– Почему ты говоришь о рыбе – он?

– Да потому что вижу теперь, ошибся. Не рыба это, а змей! Видишь, у него горбы. У нас на балкере «Азов» старпом служил, он такого же вот встретил в южной Атлантике. Чуть заикой не стал, при его-то весе!

– Сколько же этот старпом весил?

– Не старпом, – обиделся Сказкин. – Гад!

– А притомился, похоже… – всматривался я. – Валяется прямо на камнях…

– Хорошо, что на том бережку, а не на этом, – удовлетворенно кивнул Сказкин.

– Ну, мы это сейчас исправим. Спустимся вниз. Надо же нам рассмотреть, кто там.

– Ты что, начальник, – отступил Сказкин. – Я туда не пойду. Я не сивуч.

– И все же, Серп Иванович, придется нам спуститься.

– Ты что, начальник! Он твой, что ли, этот гад?

– Он наш, Серп Иванович!

– Как это наш?

– Мы его открыли.

– Ну, вот пусть и гуляет!

Я не ответил. Я всматривался.

Далекое змееподобное существо действительно валялось внизу на противоположном берегу кальдеры. Я сидел на самом краю обрыва, но сиреневая дымка мешала видеть – нежно размывала детали. Шея вроде бы длинная… Ласты… Но горбов, о которых говорил раньше Сказкин, я не видел, хотя средняя часть чудовища казалась несоразмерно толстой… Правда, он недавно сожрал сивуча… Имеет право… Лежит, переваривает…

– Сдох! – твердо объявил Сказкин.

– Это почему? – спросил я, оценивая высоту каменных стен. – Отдыхает, вот и вся недолга. – И внимательно оценил возможный спуск. – Тут метров пятнадцать. Спустимся. Не обходить же кальдеру, на это весь день уйдет.

– А куда нам торопиться?

Я не ответил. Потом попросил достать из рюкзака фал.

– Ты что, начальник! – Серп Иванович окончательно отступил от обрыва. – Я не давал подписку лазать по обрывам на веревке.

– Ладно, полезу один.

– А обратно как?

– Вытянешь.

– Да дохлый он, этот змей! – прыгал за мной, канючил Сказкин, пока мы шли к мысу Кабара, к самой низкой его части. – Ну, спустишься ты на берег, что толку? Что ты с него с дохлого поимеешь? За такую добычу даже Агафон полчашки риса не даст.

Утихомирился Сказкин только на мысе Кабара.

В этом месте высота обрыва точно не превышала пятнадцати метров.

Прямо перед нами торчал в голубом проливе Камень-Лев. Отсюда высокий каменный гребень мешал видеть змея. Но я уже принял решение. Фал, захлестнутый за сухой мощный корень давно умершей пинии, полетел вниз. Я невольно удивился: обрыв тут явно не превышал пятнадцати метров, значит конец должен был лечь на камни, но фал завис над берегом чуть ли не в метре, а Сказкина почему-то вдруг сильно увлекли вопящие над кальдерой чайки.

– Он что, усох, этот фал?

– Жара, начальник…

– Жара? – Я ухватил Серпа Ивановича за покатое плечо. – Капроновый фал ни при жаре, ни при холоде не усыхает! Колись! Агафону отдал?

– Ну а как… подумай… Сам гречку ел…

– Гречку, черт тебя побери! – шипел я, как змей.

И, проверив фал на прочность, погрозил кулаком:

– Не вздумай смыться! Бросишь в кальдере, везде найду!

Не будь узлов, предусмотрительно навязанных мною на каждом метре фала, я сжег бы ладони. Но фал пружинил и держал. Перед глазами маячила, закрывая весь мир, мрачная базальтовая стена, вдруг ослепительно вспыхивали вкрапленные в коренную породу кристаллики плагиоклазов, а далеко вверху, над каменным козырьком обрыва, укоризненно покачивалась голова Сказкина в кепке, закрывающей полнеба.

– А говорил, к пяти вернемся! – крикнул Сказкин, когда я завис над берегом.

– И есть хочется! – укорил он меня.

И вдруг завопил:

– Полундра!

Я выпустил из рук фал, и меня понесло вниз по осыпи.

И я увидел, как из пронзительных вод, стоявших в кальдере низко, как в неполном стакане, из прозрачных и призрачных студенистых пластов, искривленных мощным преломлением, прямо на меня восходит из смутных глубин нечто чудовищное, грозное, одновременно бледное и жирно отсвечивающее.

Ухватиться за фал я просто не успевал.

Да и успей я за него ухватиться, это было бы бесполезно.

Чудовищная зубастая пасть, посаженная на гибкую змеиную шею, запросто сняла бы меня даже с трехметровой высоты! Вскрикнув, я бросился бежать, с ужасом отмечая, как золотисто поблескивает вода от невысокого уже солнца.

Тетрадь третья. Я назвал его Краббен

Островок Камень-Лев высотой 162,4 м находится в 1 миле к северу от мыса Кабара. Издали он напоминает фигуру лежащего льва. Берега островка очень крутые. На южной оконечности островка имеется остроконечная скала. В проходе между островком Камень-Лев и мысом Кабара лежит группа скал, простирающаяся от островка к мысу на 6 кбт. Самая высокая из скал приметна белой вершиной. В проходе между этой скалой и мысом Кабара глубина достигает 2,7 м.

Лоция Охотского моря


Успех не доказывают. Островок Уицсанди. Доисторические загадки мирового океана. Счастливчик Гарвей. Мужчины, русалки, краббены. Профессор из Ленинграда. Ночная клятва. К вопросу о большом риске. Гимн Великому Змею. «Начальник! Где ты нахватался седых волос?»

Успех не доказывают. Успех – он всегда успех.

Походил ли я на человека, которому здорово повезло?

Не знаю, но мысль, что мы с Серпом Ивановичем впервые воочию увидели легендарного Морского Змея, обдавала мое сердце торжественным холодком.

О Великий Морской Змей, воспетый моряками, авантюристами, поэтами, путешественниками! Его называли Краббеном. Его называли Горвеном. В некоторых морях он был известен как Анкетроль. Его наделяли, и весьма щедро, пилообразным спинным гребнем – чтобы легче дробить днища и борта кораблей; мощным хвостом – чтобы одним ударом перешибать самую толстую мачту; огромной пастью – чтобы в один момент проглотить самого тучного кока; наконец, злобным гипнотическим взглядом – чтобы низводить к ничтожеству самых смелых моряков.

С океана на океан, обгоняя морзянку возбужденных маркони, несутся слухи о Краббене. «Круг зубов его – ужас, – написано о Краббене в Книге Иова. – Крепкие чешуи его – великолепие. Они скреплены как бы твердой печатью, одна к другой прилегают так плотно, что и воздух не проходит меж ними». Сегодня он в пене и брызгах восстает, как Левиафан, из пучин Тихого, завтра его горбы распугивают акул в Атлантике. Однако далеко не каждому удается увидеть Краббена. Фавориты его, как правило, – священники, рыбаки, морские офицеры всех рангов, иногда случайные пассажиры. Задавать им вопрос, верят ли они в существование такого необычного существа, – это все равно что спрашивать, верят ли они в существование обыкновенной трески. Крайне редко Великий Морской Змей всплывает под взглядами ученых.

Он страшен, он мстителен – Морской Змей!

Вспомним Лаокоона. Этот подозрительный жрец Аполлона оказался единственным троянцем, ни на минуту не поверившим в уход греков.

«В деревянном коне, – подозревал Лаокоон, – прячутся чужие воины!»

«И чудо свершилось, – писал Вергилий. – В море показались два чудовищных змея. Они быстро двигались к берегу, и тела их вздымали перед собой высокую волну. Так же высоко были подняты хищные головы, украшенные кровавыми гребнями, в огромных глазах светилось злобное пламя…» Вот эти невиданные гиганты, выбравшись на сушу, и заставили навсегда замолчать самого Лаокоона, а вместе с ним ни в чем не повинных его сыновей.

Легенды…

Смутные слухи…

Но сотни людей утверждают: Морской Змей существует!

В июле 1887 года моряки со шхуны «Авеланж» столкнулись в заливе Алонг с двумя такими вот лихими морскими красавцами. Каждый был длиной почти в два десятка метров, их нельзя было не заметить! Но морякам с «Авеланжа» не поверили. Им в глаза смеялись – это у вас массовая галлюцинация! Видения – как сказал бы Агафон Мальцев. Однако в следующем году в том же самом заливе те же моряки с «Авеланжа» только выстрелами из своего единственного орудия смогли отогнать все тех же двух расшалившихся представителей своих «видений». Правда, на этот раз, наученный горьким опытом, капитан шхуны разумно решил, что лучшим доказательством существования Великого Морского Змея может стать только сам Змей, но и тут морские чудовища оказались гораздо умнее, чем о них думали, и проворно сбежали из залива после первого пушечного выстрела.

В 1905 году с борта яхты «Валгалла», ходившей у берегов Бразилии, впервые увидели горбатую спину Краббена профессиональные зоологи Э. Мийд-Уолдо и Майкл Никколс. Некоторое время Великий Морской Змей плыл рядом с «Валгаллой», милостиво позволив зарисовать себя. Подробное описание и рисунок появились в следующем году в «Трудах Лондонского зоологического общества».

«Когда мистер Никколс обратил мое внимание на странный предмет, плывший в ста ярдах от яхты, – писал в отчете зоолог Э. Мийд-Уолдо, – я направил на него бинокль и ясно увидел огромную голову, похожую на черепашью. А потом увидел шею, толстую, как человеческое бедро, а за ними плавник, за которым в воде смутно угадывались очертания гигантского тела». К сожалению, рисунок (даже выполненный действительным членом Лондонского зоологического общества) – это еще не документ. И что бы там ни утверждали такие большие ученые, как, например, датский гидробиолог Антон Бруун или доктор Д. Смит, первооткрыватель считавшейся вымершей кистеперой рыбы латимерии, жизнь Морского Змея все еще протекает больше в области морского фольклора, нежели в области точных знаний.

Не меняют дела и другие встречи.

В 1965 году Робер ле Серек, француз, владелец шхуны «Сент-Ив-д’Армор», потерпел крушение у Большого Барьерного рифа. С женой, детьми и тремя матросами он добрался до необитаемого островка Уицсанди, расположенного у берегов северо-восточной Австралии, и провел на нем несколько дней. Там, в полукабельтове от берега, на небольшой глубине он и обнаружил поразившее его животное.

«Оно не двигалось, – писал позже Робер ле Серек, – и мы начали приближаться к нему на резиновой лодке. Убедившись, что животное не замечает нас, и разглядев на его боку длинную рану, явно смертельную, мы решили действовать. Высадив детей и жену и взяв фотоаппараты, я с матросами подплыл к животному и снимал его в течение получаса. Хотя оно казалось мертвым, мы боялись дотянуться до него веслом. Зато я сделал подводные снимки. Глубина там была метра три, не больше, но вода мутноватая. Пришлось приблизиться к чудовищу совсем близко, и вот тут-то оно угрожающе приоткрыло пасть, а затем начало с трудом поворачиваться и медленно ушло в зону глубин. В течение последующих дней мы тщетно искали чудовище, – рассказал далее Робер ле Серек. – Видимо, на мелководье оно появилось из-за раны, случайно нанесенной винтом или форштевнем неизвестного корабля. Общая длина чудовища составляла не менее двадцати метров. Оно было черного цвета, с коричневыми полосами, расположенными через каждые полтора метра. Туловище составляло не менее восьми метров и заканчивалось необыкновенно длинным хвостом. Голова походила на змеиную, глаза бледно-зеленые, с черными вертикальными зрачками, полость рта беловатая, большие зубы. К сожалению, – писал Робер ле Серек, – мы не всё могли разглядеть подробно».

Снимки Робера ле Серека вызвали сенсацию в научном мире.

Но кто он на самом деле – этот таинственный Великий Морской Змей, ужасный Горвен, загадочный Анкетроль, наконец, Краббен? Далеко не каждый свидетель, даже самый удачливый, получает возможность рассказать о своей личной встрече с Краббеном. Так получилось, например, со счастливчиком Гарвеем со шхуны «Зенит». Шхуна эта буквально столкнулась со спящим Морским Змеем. Друзья Гарвея хорошо видели, как отчаянного моряка выбросило за борт прямо на чудовищную спину Краббена. Длину его моряки определили потом не менее чем в двадцать пять метров, и некоторое время счастливчик Гарвей сидел прямо на спине Краббена, торжествующе восклицая: «Я поймал его!» К сожалению, Краббен проснулся…

Первое научное описание Великого Морского Змея дал в свое время (в прошлом столетии) известный шведский архиепископ Олаф Магнус. Звучало оно торжественно: «Змей этот долог, толст, стремителен, как молния, и весь снизу доверху покрыт блистающей чешуей». После столь торжественного, но, заметьте, достаточно скромного описания свидетели и знатоки, будто спохватившись, начали наделять Краббена огромным количеством всевозможных клыков, шипов, когтей. Когда как-то за чаем я взялся пересказывать приметы Великого Морского Змея Агафону и Серпу Ивановичу, они подтвердили: «Точно, как в букваре!»

«Природа, Сказкин, – сказал я, подражая моему знаменитому шефу-вулканологу, – в общем-то, справедлива. Изобретенные ею орудия равномерно распределяются по разным видам. Одному достаются когти, другому – клыки, третьему – рога».

Третьим за столом сидел Сказкин. Он обиделся.

Но это было позже. Гораздо позже. А в тот злополучный день, точнее, в ту злополучную ночь (ибо я пришел в себя только ночью) я сидел в узкой глубокой пещере и дрожал от возбуждения и свежего ветерка, налетающего с залива.

Умножая знания, умножаешь печали. Я замерз. Меня трясло. Мне хотелось к Агафону. Мне хотелось сесть с ним за стол. Мне хотелось… достать Сказкина! И еще как достать! Мне хотелось дать ему почувствовать, что пережил я. Ведь в тот момент, когда Краббен, туго оплетенный пенными струями холодной воды, восстал из смутных глубин, я уже изо всех сил мчался по узкой полоске каменистого пляжа!

А Краббен не торопился.

Краббен оказался неглуп и расчетлив.

Он очень точно (позже об этом рассказал мне Серп Иванович) определил то место, в котором я должен был оказаться минут через пять, и двигался, собственно, не за мной, а именно к этому, заранее вычисленному им месту.

Пещера, выручившая меня, бурно разочаровала Краббена.

Я вполз в пещеру, затаился и выглянул из нее только через час.

Смеркалось. Краббен и Сказкин исчезли. Вспыхивали в потревоженной глубине фосфоресцирующие медузы. Вода была так прозрачна, что медузы казались звездами, медленно дрейфующими в пространстве. Там же, в прозрачной смутной неопределенности, раскачивалась бледная луна. Как костер, подумал я, имея в виду то, что настоящий костер должен был бы пылать сейчас на гребне кальдеры. Спасительный, ободряющий костер.

Но Сказкин сбежал.

Сказкин бросил попавшего в беду человека!

Кальдера Львиная Пасть простиралась так широко, что лунного света на все пространство не хватало. Я видел лишь часть заваленного камнями берега и теряющиеся в полумраке черные базальтовые стены. Краббен (я чувствовал) таился где-то неподалеку. Оставалось повторять: «Сказкин, Сказкин…» Окажись фал подлиннее, я сидел бы сейчас за столом и писал отчет об увиденном.

Великий Морской Змей – это ли не открытие?!

«Эх, Сказкин, Сказкин…» – с горечью повторял я.

Сказкину я мог простить хвастовство, мелкие хищения, его вранье, его откровенное неверие в прогресс и науку, его великодержавность и гегемонизм по отношению к сироте Агафону Мальцеву, но трусость простить не мог. Прыгать, как дикарь, на гребне кальдеры, глядя, как начальника гонит по берегу неведомое морское чудовище, прыгать и с наслаждением вопить: «Поддай, начальник! Поддай!» – этого я простить не мог.

А Сказкин вопил.

А Сказкин свистел.

А потом сбежал, скрылся!

Остались – дробящаяся на волнах луна, ночь и жуткое соседство Краббена.

Из призрачных глубин бухты, мерцая, поднялась и зависла медленная непристойно бледная, как скисшее молоко, медуза. Хлопнула хвостом рыба. Прошла по воде рябь.

«Не трогай в темноте того, что незнакомо…»

Исполинский амфитеатр кальдеры поражал смутной соразмерностью всех своих выступов и трещин. То страшная гидра виделась мне в сплетении лунных теней, то черный морской монах в низко опущенном на лицо капюшоне.

«Сюда бы Ефима Щукина», – невольно подумал я.

Ефим Щукин был единственным скульптором, работавшим на Курилах.

Островитяне прекрасно знают гипсовых волейболисток и лыжниц Ефима Щукина, с первого взгляда узнают его дерзкий неповторимый стиль – плоские груди, руки-лопаты, поджарые, не женские бедра. Но что было делать Ефиму? Ведь своих лыжниц и волейболисток он лепил исключительно с мужчин. Разве позволит боцман Ершов, чтобы его молодая жена в одной только спортивной маечке позировала скульптору-мужчине? Разве позволит милиционер Попов, чтобы его дочь безмолвно застывала перед малознакомым мужчиной в позе, скажем так… несколько раскованной? И разве мастер рыбцеха Гоша Шибанов зря побил свою грудастую Виолетту, когда та, задумчиво рассматривая очередное творение Щукина, неожиданно призналась: «Я бы у него получилась лучше»?

Ефим Щукин не знал натурщиц. Ефим Щукин лепил своих волейболисток и прочих спортсменок исключительно с мужчин, и они его понимали: кто приносил пузырек, кто просто утешал: «Ты эта… Ты потерпи, Ефим… На материке баб навалом…»


Ночь длилась – в лунной тишине, в сырости, в тревоге.

Иногда я задремывал, но сны и шорохи тотчас меня будили.

Я свешивался с карниза пещеры, всматривался: не явился ли из тьмы Краббен, не блеснула ли в лунном свете гибкая антрацитовая спина? Нет… Вроде ничего… Вроде все тихо… Зато вторгался вдруг в сон Сказкин.

«Начальник! – нагло шумел он. – Ты послушай, как нас, больных, морочат! Я, больной в стельку, прихожу к одному наркологу, а секретарша передо мной ручку шлагбаумом! Вам, говорит, придется подождать, вы не совсем удачно пришли, к нам, дескать, гость приехали – профессор из Ленинграда. А я, начальник, человек простой, люблю справедливость. Что, спрашиваю секретаршу, наш доктор тоже больны? А она: с чего ты взял, богодул? Наш доктор всегда здоров! Вот видишь, говорю ей и для убедительности щиплю за высокий бок. Она, конечно, в крик: псих! псих! – кричит. Да еще издевается: сколько, мол, будет два и еще два! А на шум, начальник, выглядывает из кабинета наш доктор, наш нарколог островной, такой умный, совсем с нами замучился. Вот смотрите! – кричит ему секретарша и тычет в меня серебряным пальчиком. Вот смотрите, доктор, кто тут у нас! А доктор, правда, замороченный, устал, ему, наверное, выпить хочется. Ну я на его глазах опять эту секретаршу за высокий бок!»

Сказкин, он свое откусает!

Просыпаясь, я отбрасывал сны.

Но одну назойливую мыслишку никак не мог отбросить.

Вот какая это была мыслишка. Серп Иванович держался уже два месяца. Несомненно, организм его очистился от бормотухи капитально. Но ведь известно, как долго может прятаться в потемках нашего подсознания пагубная привычка, только на время притворяющаяся убогой и хилой, но при первом же благоприятном случае разрастающаяся до размеров ядерного облака! Увидев, что начальник прыгнул в пещеру, а значит, Краббен в ближайшее время его не съест, Серп Иванович вполне мог толкнуть Агафону все наше полевое снаряжение за… ну, скажем так… скромный дорожный набор дрожжей и сахара…

Я знал, куражиться Серп умеет.

Перед отходом с Кунашира, например.

Мы уже загрузили снаряжение на борт попутного сейнера, а Серп Иванович вдруг исчез. Вот только что сопел, бухтел, жаловался на больную спину, и вдруг – нет его! Понимая, что в Южно-Курильске Сказкину, как старожилу, прием обеспечен чуть ли не в каждом доме, я избрал самое простое: вернулся в гостиницу и пристроился у телефонного аппарата. Где еще он будет искать меня?

И оказался прав. Ночью раздался звонок.

– Начальник! – донесся нетвердый голос Сказкина. – Ну, ты поздравь меня, начальник, поздравь! Обмыл я наш отход, пруха нам будет!

– Ты еще на ногах? – спросил я.

– Ну да, на ногах… Но опираюсь на посох…

– А где именно ты стоишь на ногах и опираешься на посох?

– Не знаю, начальник. Потому тебе и звоню. Кажется, в будке…

– В собачьей? В сторожевой? Или в телефонной? Какая она? Определи.

– Ну, какая… – путался в показаниях Серп Иванович. – Похоже, вертикальная!

– Телефонные будки все вертикальные! Ты не торопись, Серп Иванович. Ты ведь сам знаешь: смотреть мало, надо видеть! – польстил я. – Что там вокруг тебя?

– Стекло и металл! – с гордостью сообщил Сказкин. – Как в Нью-Йорке!

– Примету, примету дай, чтобы разыскать тебя!

– Ну вот… Ну, есть такая…

– Ну, так говори!

– Воробей… Воробей на ветке…

– Ну-ну! – поощрил я. – На какой ветке?

– Да кто ж его знает… Но вроде как дерево…


«Как ни бесчисленны существа, заселяющие Вселенную, – вспомнил я слова одной древней почтенной книги, – все равно следует учиться их понимать. Как ни бесчисленны наши желания, все равно следует учиться управлять ими. Как ни необъятна работа, связанная с нашим самоусовершенствованием, все равно надо учиться и не отступать ни в чем. И какой бы странной ни казалась нам абсолютная истина, все равно не следует ее пугаться…»


…в пещере, выточенной временем и водой, в шлаковой прослойке между двумя древними лавовыми языками, мне снилось: Серп Иванович варит рисовую кашу. Рис он, конечно, выменял у Агафона – на мои казенные сапоги. Развариваясь, рис этот медленно течет на плиту, потом на пол, потом на траву, на берег и, наконец, в океан, и самый край странного рисового потока злобно и страстно надкусывает торчащий из воды Краббен. И когда Сказкин бросается бежать прямо по этому вязкому рисовому потоку, мстительно ору: «Поддай, поддай, Сказкин!»

Кто сказал, что Серп не молод?

«Молот, молот…» – шептал я, просыпаясь.

Может, стоит рискнуть? Может, Краббен спит?

Может, Краббен ушел в нейтральные, а то и в чужие воды?

Вот спрыгну сейчас на гальку. Спрыгну неожиданно. И так же неожиданно брошусь к свисающему с обрыва фалу?

Но что-то останавливало меня.

А если Краббен не спит, если он затаился?

А если вон та тень – вовсе не тень, а пасть Краббена?

Страшные мысли теснились в голове, но вот странно… будущее виделось мне лучезарным.

Я видел огромный музей.

Чудесный музей современной природы.

И в нем – отдельный просторный зал, отведенный всего лишь для одного, зато исключительного экспоната.

«Краббен тихоокеанский.

Единственный известный в наше время вид.

Открыт в водах кальдеры Львиная Пасть начальником Пятого Курильского отряда младшим научным сотрудником геологом Т. И. Лужиным и полевым рабочим С. И. Сказкиным».

«Ну да, Сказкиным!» – возмутился я.

И, подумав, перед именем Т. И. Лужина указал достаточно высокую научную степень, а имя Сказкина вычеркнул.

Я засыпал, и опять в мои сны заглядывал Сказкин.

Причудливо мешались в голове реальность и его россказни.

Израсходованные на бормотуху казенные деньги… оборванные линии электропередачи… завьюженный сахалинский городок Чехов, где в темной баньке на частном огороде сейсмолог Олег Веселов и его помощник Серп Иванович Сказкин ставили осциллограф.

«Буря смешала землю с небом…»

Десятый день кружила над городом метель.

Два раза в сутки на осциллографе надо было менять ленту, все остальное время уходило на раздумья – где поесть и что поесть? Столовые в городе не работали (электроэнергии не было), да Сказкин с Веселовым и не могли явиться в столовую: они давно и везде крупно задолжали, потому что командировочные из-за той же метели не получали уже пятнадцать дней. А кочегар дядя Гоша, хозяин квартиры и баньки, снятой Олегом Веселовым, возвращался поздно и навеселе. Будучи холостяком, он все свободное время проводил среди таких же простых, как он сам, ребят, по его собственному выражению – за ломберным столиком.

Возвращаясь, дядя Гоша приносил банку консервированной сайры.

Он долго возился над этой банкой, открывашка срывалась, но рано или поздно дядя Гоша вскрывал ее и ставил перед псом, жившим у него под загадочной кличкой Индус. Сказкину и Веселову дядя Гоша говорил так: «Псам, как шпионам, фосфор необходим. Как друг вам говорю. И консервы на рыбокомбинате я беру, а не похищаю! Доходит? Другой бы припер красную рыбу, а вот я скромно беру сайру. Но конечно, бланшированную».

И Сказкин, и Веселов, оба (как настоящие шпионы) жаждали сайры бланшированной, но дядя Гоша, будучи навеселе, их терзаний не замечал. Он терпеливо ждал, когда пес неторопливо оближет банку, и только после этого гасил свечу.

«Зачем потолок коптить! Потолок не рыба!»

Все ложились. Сказкин, правда, тайком проверял: не осталось ли чего в баночке после Индуса? Нет, там никогда ничего не оставалось. А на робкие намеки, что псу (как всякому настоящему шпиону) фосфора не хватает, что надо бы для Индуса прихватывать с рыбокомбината не одну, а две таких баночки, дядя Гоша гордо пояснял: «Одна баночка – это одна, а две баночки – это две! Доходит?»

И непременно добавлял: «Совесть должна быть чистая».

Сказкин и Веселов, существа, как известно, белковые, слабели на глазах.

Почуяв эту их слабость, пес Индус стал относиться к ним без уважения. У Веселова, например, отнял и унес рукавицы. Сказкин из опасений, что не сможет отбиться от пса, свои рукавицы пришил к рукавам намертво. В горисполком Веселов и Сказкин тоже перестали заглядывать: они уже выбрали там под расписку все, что могли взять.

А метель не стихала.

Назревала, считай, катастрофа.

Но однажды в темных сенках раздался вскрик.

Держась руками за стену, Сказкин на ощупь бросился на помощь товарищу.

И вот там, в сенках, на дощатой, плохо проконопаченной стене, под старой мужской рубашкой они обнаружили висящий на крюке самый настоящий свиной окорок весом на полпуда. С одной стороны он был плоский, а с другой стороны – розовый, выпуклый и очень походил на большую мандолину.

Позвав Индуса как свидетеля, Сказкин и Веселов долго смотрели на окорок.

Потом был принесен нож, и каждый получил по большому куску окорока. Пес Индус (как шпион) тоже. «Хватит тебе фосфор жрать, – беззлобно заметил Сказкин, чем сразу покорил собачье сердце. – Ты вовсе и не шпион. Ты пес и наш друг!» А заробевшему интеллигенту Веселову Сказкин бросил: «Получим полевые, дураку Гошке оплатим наличными!»

А метель набирала силу.

Город занесло уже под третий этаж.

Очень скоро Сказкин, Веселов и Индус привыкли к окороку.

А поскольку дядя Гоша появлялся дома все позже и позже, Сказкин рискнул даже перейти на бульоны. «Горячее полезно, – деловито пояснял он, двигая белесыми бровками. – Горячее вредным не бывает». Однако толщина окорока стала вдруг уменьшаться. Теперь он точно напоминал мандолину.

И был день – метель кончилась.

Выкатилось из-за сопки ледяное солнце.

И дядя Гоша явился домой не поздно ночью, а засветло.

Он был почти трезв. Принюхиваясь к прельстительным запахам, царящим в квартире, заявил: «А у меня окорок есть. Сейчас всех угощу окороком». Слова эти почему-то всех повергли в смятение. Даже пес Индус привстал и (как настоящий шпион) отвел в сторону виноватые глаза. Понятно, первым в сенки двинулся хозяин, но на пороге, чуть не сбив его с ног, дядю Гошу обошли пес Индус и Сказкин. Зная инфернальный характер пса, Серп Иванович, как бы не выдержав тяжести большого окорока, уронил на пол его пустую, как мандолина, форму, а Индус (они ведь все были крепко теперь повязаны) подхватил окорок и с легкостью необычайной понес в заснеженные послеметельные огороды.

Взбешенный дядя Гоша выскочил на крылечко с ружьем в руках. «Убью, сволочь! Корейцам отдам!» Но ружье перехватил Сказкин. «Вот ведь молодец! – отметил про себя затаившийся в углу Веселов. – Сейчас жахнет в пустое небо, как в копеечку!» Но, к величайшему его изумлению, Сказкин открыл беглый огонь по псу. Наверное, испугался, что пес расколется.


К утру луна исчезла.

Не спряталась за гребень кальдеры, не закрыли ее облака или туман; просто вот была в небе луна, а теперь ее нет. Растворилась, растаяла. Зато над вершинами острых скал угрюмо светились курильские огни. Как елочные шарики, поблескивали они в мутном наэлектризованном воздухе. «Гад морской, – тосковал я по Сказкину. – Фал на сухофрукты сменял!» Недоступным и сказочным казался мне бедный домик сироты Агафона Мальцева. Наверное, на печке, сооруженной из разрубленной железной бочки, пекутся сейчас лепешки… в чашках чай… как маяк-бипер, икает «Селга»…

А тут – шорох шлаков. А тут – шорох осыпающихся песков.

И вдруг… Нет, не может быть… Откуда-то донеслись – сперва слабо, потом слышнее – слова старинной морской песни и прекрасно вписались в печальный ночной пейзаж, в грустные шорохи.

Эту курву мы поймаем,
ей желудок прокачаем,
пасть зубастую на нас раскрыть не смей…
И песня эта, как ни странно, приближалась.
Ничего мы знать не знаем,
но прекрасно понимаем:
ты над морем – будто знамя…

И выкрик:

…Змей!

Это не было галлюцинацией.

С «тозовкой» в руке, с рюкзаком за плечами, в вечном своем выцветшем тельнике, голося во всю глотку (может, от страха), пылил по берегу Серп Иванович Сказкин – бывший боцман, бывший матрос, бывший кладовщик, бывший бытовой пьяница, и все такое прочее. Как-то вот сумел спуститься в кальдеру и шел то ли спасать меня, то ли собрать порванные Змеем останки.

– Начальник, почты нет!

– Тише, организм, вижу!

– Ты не боись, я с «тозовкой»!

Серп Иванович Сказкин презирал страх.

Серп Иванович Сказкин шагал по родной земле.

Венец эволюции, он снисходительно поглядывал на бледных медуз, мутными парашютами зависшими в темной бездне, снисходительно оценивал тишину, разрушенную его гимном.

Серп Иванович был прекрасен.

Я устыдился дурных мыслей о нем.

Но краем глаза в смутной глубине бухты, в ее водных, утопленных одна в другой плоскостях уже зарождалось какое-то другое, тревожное, едва-едва угадываемое глазом движение. И, зная, предчувствуя, понимая, что это может быть, я во весь голос рявкнул:

– Полундра!

В следующий миг пуля с треском раскрошила базальт над моей головой. И сразу, без интервала, рядом со мной оказался Серп Иванович, подобрал ноги:

– Не достанет?

– Ты что, – побожился я. – У него теперь имя есть – Краббен!

– Ой, какой он большой. Он хотел укусить меня?

– Да нет, он хотел тебя съесть.

И полез в рюкзак:

– Где хлеб у тебя?

– А он что, и хлеб ест?

– Краббен питается всеми формами жизни. Где Агафон? Ты с Агафоном пришел?

– Ну, насмешил, начальник! Чтобы Агафон – в гору!

– А когда его ждать?

– Да зачем он тебе?

– Погоди… – До меня вдруг начало доходить. – Ты зачем бегал к Агафону?

– Ну как? Перекусить, соснуть малость. Опять же «тозовку» взял.

Я ухватил Серпа за покатое плечо:

– И ничего не сказал Агафону о Краббене?

– Я же не трепач, – подмигнул мне Сказкин. – Сами управимся! Учти, начальник, я и конюхом был! – И, подняв на меня ласковый взгляд, ахнул: – Начальник! Где ты нахватался седых волос?

– Покрасился… – буркнул я.

И отвернулся: о чем тут говорить?

Вон внизу на песке валяется метровая сельдяная акула. Кожа у нее, как наждак. Кожу сельдяной акулы не берет даже армейский штык, а вон валяется… вспоротая от головы до хвоста… Это даже Сказкин оценил. До него вдруг дошло – влипли!

Но вслух он сказал: «Начальник! Я же о тебе думал!»

Тетрадь четвертая. Терять необещанное

Ветры, дующие с прибрежных гор, бывают настолько сильными, что на всей водной поверхности залива образуется толчея, воздух насыщается влагой, видимость ухудшается. Поэтому входить в залив Львиная Пасть при свежих ветрах с берега не рекомендуется. Летом такие ветры наблюдаются после того, как густой туман, покрывавший вершины гор, опустится к их подножию. Если вершины гор, окаймляющих залив, не покрыты туманом, можно предполагать, что будет тихая погода.

Лоция Охотского моря


Второе пришествие. Всё для науки. Человек-альбом. Доисторические гнусли. Серп Иванович не сдается. Кстати, о проездном. Долгий плач в ночи над океаном. Сируш, трехпалый, мокеле-мбембе. Как стать миллионером. «Берегись, воздух!»

Вновь загнав нас в пещеру, Краббен не ушел.

За мрачным кекуром слышались непонятные всплески.

Нервно зевнув, Серп Иванович перевернулся на живот. Выцветший тельник на его спине задрался, и на задубевшей коже выявилось таинственное лиловое имя – Лиля. Еще более сложная вязь уходила под тельник, терялась под ним. Какие-то хвосты, ласты. Похоже, натруженное тело Сказкина душили и обнимали неизвестные гады.

– Туман будет…

Гребень кальдеры заметно курился. Дымка, белесоватая, нежная, на глазах уплотнялась, темнела, собиралась над водой в плотные плоские диски.

– Скорей бы…

– Почему скорей?

– А ты погляди вниз…

Серп Иванович поглядел и ужаснулся: «Какой большой!»

То ввинчиваясь в глубину, то вырываясь на дневную поверхность, Краббен, гоня перед собой бурун, мощно шел к Камню-Льву. Солнце било в глаза, и я видел лишь общие очертания Великого Змея – некое огромное тело, с невероятной силой буравящее воду. Голова Краббена раскачивалась на длинной шее, как тюльпан.

– Надеюсь, он вернется.

– Еще чего! – обиделся Сказкин.

– Молчи, молчи! – приказал я. – Глаз с него не спускай. Замечай каждую мелочь: как он голову держит, как работает ластами, какая у него фигура…

– Да все они там одинаковые… – туманно заметил Сказкин.

Я промолчал. Краббен входил в крутой разворот.

– А нам за него заплатят? – спросил Сказкин.

– А ты его поймал?

– Упаси господи!

И возликовал: «Уходит!»

Но я и сам уже видел: Краббен уходит.

Подняв над водой тяжелую голову, он вышел на траверз Камня-Льва.

Я был в отчаянии. Обрушивая камни, осыпая песок, я с рюкзаком, Сказкин с «тозовкой», мы скатились по осыпи на берег. Никогда этот замкнутый, залитый светом каменный цирк не казался мне таким пустым и безжизненным. Кроме нас, украшала его только истерзанная чудовищными клыками сельдяная акула.

– Да брось ты, начальник! – удивился моему отчаянию Сказкин. – Ты же видел его – чего еще надо?

– Видел – не доказательство.

– А ты акт составь! Я его подпишу, и Агафоша подпишет.

Я отвернулся. «Подпишу…» На борту корвета «Дедалус» находилось почти сто человек. Ни одному не поверили. Кто же поверит акту, подписанному бывшим интеллигентом («в третьем колене») и горбатым островным сиротой?

– Да что он, последний, что ли? – утешал меня Серп Иванович. – Ну, один ушел, другой явится. Раз один явился, значит другой придет. Это как в любви, начальник. Я как-то в Бомбее встретил индуску…

– Замолчи…

– Да ладно тебе, начальник. Я ведь к тому веду, что на Краббене свет клином не сошелся. В мире и без него много загадок. Вон, видишь, раковина лежит. Кто знает, может, до нас ее никто в мире еще не видел, а? – Раковина, которую Сказкин поднял и держал в руке, ничем не отличалась от других – тривиальная гастропода, но Серп Иванович уже уверовал в свое открытие. Он уже настаивал на своем открытии: – Ты внимательней осмотрись, начальник. Она, наверное, никому не известная.

И закончил:

– И меня не укусит.

Серп Иванович счастливо зевнул.

Волны к ногам Сказкина катились ровные, ленивые, протяжные, как его зевки, – океан только-только просыпался. Сказкин нагнулся, подбирая очередную раковину, и тельник на его спине вновь задрался, обнажив широкую полоску незагорелой кожи. И там, на этой коже… я увидел… не только имя неизвестной мне Лили…

– Снимай! – заорал я.

– Ты что, начальник! – опешил Серп Иванович.

Но было в моем голосе что-то такое, чего Сказкин послушался.

Не голая спина у него под тельником оказалась, а прямо художественный альбом! Хорошо, если Никисор, Сказкин-младший, племянник Серпа Ивановича, дожидающийся дядю на Кунашире, ходил с ним в баню лишь в малолетстве, – незачем маленькому мальчику видеть таких распутных гидр, дерущихся из-за утопающего красавца, незачем было маленькому мальчику видеть таких непристойных русалок, сцепившихся из-за того же утопленника.

Но и не это было главным.

Среди сердец, пораженных морскими кортиками, среди развратных сирен, кружащихся, как гибкие лебеди на картинах Эшера, среди веерных пальм, под известными сакраментальными словами: «Не забуду…» (неизвестный творец зачем-то добавил лишнюю букву: «…в мать родную»), по спине Серпа Ивановича, выгнув интегралом лебединую шею и широко разбрасывая длинные ласты, шел сквозь океанские буруны…

– Краббен! – завопил я.

Эхо еще не отразилось от стен кальдеры, а Сказкин уже мчался к убежищу. Его ног я практически не видел – они растворились в движении!

– Стой, организм!

Сказкин остановился.

Левая его щека дергалась.

– Стой, организм. Я не про настоящего Краббена. Я про того, который выколот на твоей спине. Кто это сделал? Где?

– Да один кореец в Находке…

На всякий случай Сказкин добавил:

– Не мне одному колол.

– Вот так просто и колол? Краббена?

– «Краббена! Краббена!» – возмутился Сказкин. – Вот тоже! Этот кореец в Находке, он что хошь тебе наколет, только поставь ему пузырек!

– Но ведь чтобы наколоть Краббена, его надо увидеть!

– Начальник! – укоризненно протянул Сказкин. – Да я тебе все уши прожужжал, одно и то же тебе твержу: нет ничего особенного в этом твоем Краббене! Я же говорил, что наш старпом такого видел с «Азова» и ребята с «Вагая» видели. А однажды в Симоносеки я встретил японку…

Договаривать Сказкин не стал.

Его левая щека опять задергалась.

Буквально одним прыжком он достиг входа в пещеру.

Я мчался за ним, а Сказкин уже прицельно бил из «тозовки» в сторону Камня-Льва, откуда без всплеска, без единого звука надвигался на меня Краббен.

Он был велик.

Он был огромен.

Он действительно походил на могучего змея, продернутого сквозь тело непомерно большой черепахи. Ласты раскинулись, как крылья, с трехметровой шеи клонилась плоская, почти крокодилья голова, глаза, подернутые тусклой пленкой, так в меня и впивались. Черный, как антрацит, Краббен был чужд нашему миру. Он был совсем из другого мира, он был другой, не такой, как мы или как деревья, кудрявящиеся на гребне кальдеры; он был порождением другого, совсем неизвестного нам мира; от воды, взбитой огромными ластами, несло тоской и безнадежностью…

Лежа на пыльном полу пещеры, зная, что Краббен сюда не доберется, я попытался его зарисовать, но грифель карандаша под дрожащей рукой крошился.

– Видишь… Он голову держит криво… – удовлетворенно сообщил Серп Иванович. – Это я его зацепил… Понятно, из «тозовки»… Видишь, он и правым ластом не в полную силу работает… Так и запиши: это я его…

Опираясь на широкие ласты, Краббен тяжко выполз на берег.

Он был огромен, от него несло доисторической тиной и холодом.

Мелкие камни забивались в складки дряблой массивной шкуры. Он встряхивался, как собака. Он был свиреп. Фонтаны холодных брызг долетали даже до пещеры. Примерно метра не хватало ему, чтобы сунуть к нам свою крокодилью морду. Он дышал на нас падалью, тьмой, смрадом. Несколько раз, осмелившись, я заглядывал Краббену чуть ли не в самую пасть, но тут же отступал перед мощью и мерзостью его ощеренных ржавых клыков.

– Чего это он? – спросил Сказкин, отползая в глубину пещеры.

Впрочем, поведение Краббена мне тоже не нравилось. Устав, он расслабился, расползся на камнях. Странные судороги короткими молниями сотрясали его горбатую спину. Плоская голова дергалась, как у паралитика, из пасти обильно сочилась слюна. Низкий, ни на что не похожий стон огласил мрачные берега.

– Тоже мне гнусли! – сплюнул Серп Иванович. – Чего ему надо?

– Это он нас оплакивает…


С грандиозных стен кальдеры медлительно стекал белесоватый туман.

На уровне входа в нашу пещеру этот белесоватый туман сгущался в рваные, темнеющие на глазах лохмотья, и низкий, полный доисторической тоски стон ломался в тысяче отражений.

– Вот бы записать на пленку, – вздохнул Сказкин. – А потом врубить сироте вместо побудки.

Забившись в дальний угол, он всячески поносил Краббена.

А тельник свой он заправил в штаны с лампасами, и теперь я не видел ни наколотого, ни настоящего Краббена.

Все равно они были рядом.

Не слушая поношений Сказкина, я думал о смутных придонных течениях, обогреваемых струями ювенильных источников. Там лес водорослей, там неясные тени. Там загадочный недоступный мир, полный чудес, о которых мы можем только догадываться.

Действительно, кто видел воочию гигантских кальмаров?

А ведь на кашалотах, поднимающихся из океанских бездн, не раз и не два находили кровоточащие следы неестественно огромных присосок.

Кто видел так называемого трехпалого – пресловутого обитателя тропических болот Флориды и прибрежной полосы острова Нантакет?

А ведь со следов трехпалого не раз снимали гипсовые слепки.

Кто видел огромного червя с лапками, так называемого татцельвурма?

А ведь он хорошо известен многим жителям Альп. За последние годы собрано множество свидетельств, в которых слово в слово повторяется: да, этот татцельвурм похож на червя… да, у него большая голова с выпуклыми глазами… да, лапы у него совсем малые, но они есть…

А мокеле-мбембе – загадочная колоссальная тварь, действительно очень напоминающая давно вымерших динозавров? Разве не утверждают многие и многие охотники-африканцы, что и сейчас они встречают мокеле-мбембе в малоисследованных болотах Внутренней Африки? Кстати, на воротах одного древнего храма, посвященного вавилонской богине Иштар, среди множества поразительных по своей реалистичности изображений было в свое время найдено одно, ничего общего не имеющее с известными нам животными. Зато зверь с этого изображения, названный учеными сирушом, был как две капли воды схож с африканским мокеле-мбембе. Более того, конголезский ученый Марселен Аньянья, исследуя заболоченные джунгли самой северной области Конго – Ликвала, сам однажды наткнулся на мокеле-мбембе. «Видимая часть этого странного животного, – утверждал он, – вполне соответствует нашему представлению о бронтозавре».

А кто видел третретретре – животное ростом с теленка, с круглой головой и почти человеческими ушами?

А ведь аборигены одного из самых больших островов мира – Мадагаскара – утверждают, что такое животное водится в их краях, а конечности у третретретре устроены как у обезьян, а уши похожи на человеческие.

Наконец, кто видел дипротодонтов, заселявших когда-то равнины Австралии?

А ведь местные золотоискатели до сих пор рассказывают о каких-то необыкновенных гигантских кроликах, обитающих в пустынных центральных районах самого южного материка.

А разве не выловил доктор Д. Смит из океанских глубин диковинную кистеперую рыбу, считавшуюся вымершей уже многие миллионы лет назад?

Просто мы привыкли к асфальту городов, к тесным, знакомым улицам, к безжизненным лабиринтам мертвого бетона, привыкли к ничего не сулящим закоулкам загаженных зоопарков, а мир…

…мир огромен.


– А сколько этот Краббен может стоить?

Я промолчал, прислушиваясь к долгим тоскливым стонам.

– Наверное, много, – сам себе ответил Сказкин. – У меня столько нет.

Я промолчал. Я слушал долгий плач Краббена. Мысленно я видел темный путь Краббена в ночном океане среди безмолвия звезд и вспышек люминофор. Кто он? Откуда? Куда плывет?

– Никогда! – плакался рядом Сказкин. – Никогда, начальник, не буду я миллионером! Дома у меня в Бубенчиково все удобства во дворе. И вот как ни приду я в домик с сердечком на деревянной дверце, так сразу вижу – валяется там на полу пятак. Пылью покрылся, паутина его оплела. Но валяется.


Туман.


– А говорил, к пяти вернемся!


Туман.


– Дождь будет, однако, – длинно зевнул Сказкин.

И правда, как в гигантскую трубу, вдруг вынесло в небо согретый солнцем туман. Призрачно высветились кошмарные обрывы, отразились солнечные лучи от плоских вод. И тотчас откуда-то, как стрекот швейной машинки, пришел, растянулся, поплыл в утреннем воздухе томительный, ни на что не похожий звук.

– Берегись, воздух!

Над кальдерой кружил вертолет.

И конечно, не мы одни это поняли.

Встревоженный Краббен неуклюже сполз в воду, оттолкнулся ластами и медленно, без единого всплеска, ушел в глубину – черная туманность, пронизывающая светлую бездну.

– Уходит! – заорал Серп Иванович.

И замахал с каменного козырька вертолетчикам.

– Да что же это он делает! Не мог, что ли, зайти со стороны пролива?

– Ты что, – разъяснил Серп Иванович. – Это же МИ-один. Его любым ветром сдувает.

Свесив с каменного козырька босые ноги, Сказкин с наслаждением шевелил голыми пальцами. Он уже не боялся Краббена. Он уже ничего не боялся. Техника шла ему на помощь, техника подтверждала: ты, Сказкин, человек, ты Венец творения! Человечество тебя в беде не оставит!

Только я был в отчаянии.

Выгибая спину, отчего он и впрямь казался горбатым, Краббен бесшумно уходил к Камню-Льву. Вот он прошел мимо высокой скалы, добела загаженной чайками и бакланами, вот поднял грудью новый мощный вал, вскинул над водой плоскую голову и теперь уже навсегда… навсегда… навсегда… совсем навсегда растворился в плотной голубоватой дымке, стелющейся над океаном.

Ревя, завис над берегом вертолет.

Серебряный круг винта, рыжий пилот.

– Да брось ты, начальник! – утешал меня Сказкин. – Я тебя в Находке с корейцем сведу. Он тебе за маленький бутылек что хошь изобразит на спине!

Тетрадь пятая. Запоздалые сожаления

Мыс Большой Нос является северным входным мысом залива Доброе Начало и западной оконечностью вулкана Атсонупури. Мыс представляет собой скалистый обрывистый утес черного цвета и является хорошим радиолокационным ориентиром. На мысе гнездится множество птиц. Мыс приглубый. К югу от мыса в 1 кбт от берега лежат надводные и подводные скалы.

Лоция Охотского моря


«Почему это так, начальник?» Ученый совет СахКНИИ. Богодул с техническим именем. Яблоко Евы и яблоко Ньютона. «Как там с базисфеноидом?» Романтики с «Цуйо-мару». Гинзбург против Шикамы. О почте – в последний раз. Приписка.

Глупо стоять перед мчащимся на тебя табуном.

Надо или уходить в сторону, или вставать во главе табуна.

К сожалению, встать перед Краббеном я не мог. К еще пущему сожалению, мы вообще не смогли больше обнаружить Краббена, хотя я заставил матерящегося рыжего пилота («Скоро световой день кончится!») дважды дать круг над океаном на пространстве от Камня-Льва до вулкана Атсонупури.

Пилот злился. Его оторвали от дел, его загнали в какую-то дыру ради двух идиотов.

– Если бы не Агафон, – злился он, – вы бы у меня тут посидели!

Даже Сказкин возмутился: «Вывел бы я тебя на пару слов!»

К счастью, под нами был океан – из вертолета человека не выведешь. Да и знал я, чем обычно кончаются угрозы Сказкина. На моих глазах он как-то вывел из южнокурильского кафе худенького старпома с «Дианы». Сказал, что на пару слов, а сам не являлся в кафе целую неделю. Хворал.

«Потеряли! – с отчаянием думал я. – Не успели найти и уже потеряли! Чем я докажу, что мы на самом деле видели Краббена? Бреднями о пропавших собаках, о несчастной корове Мальцева, о каком-то корейце из Находки?»

Ухмыльнувшись, Сказкин ткнул меня локтем:

– Слышь, начальник! Вот почему так? Придешь, скажем, к Агафону, а он рыбу чистит. И лежит среди пучеглазых окуней такая черная тварюшка – хвост как щипцы, голова плоская, вся в тройной колючке. Вот не бывает на свете таких рыб, все знают, что таких рыб вообще не бывает, а она лежит! Спросишь: где такая водится? «Да кто ж ее знает?» – ответит Агафон. И чувствую я, начальник, что правду говорит сирота, а все равно ему не верю.

– Рыбка-то была?

– Да не важно, начальник. Тут другое важно. Вот забежишь в кафе вечерком, поддашь немножко и не хочешь, а брякнешь кому-нибудь: «Слышь, организмы, рыбу вчера поймал! На хвосте уши, на глазах козырьки, под животом парус!» Все повернутся, да ну, мол, тебя, но обязательно найдется такой, кто сплюнет через плечо: «Тоже мне! Мы в Беринговом кошельком такую брали!»

Я вздохнул. Я вдруг увидел: Сказкин устал. Да может, он и прав. Может, главное в том, что он все же вернулся в кальдеру.


Горизонт, белесый, выцветший, отсвечивал, как дюралевая плоскость. Прозрачная под вертолетом вода вдали мутнела, сгущалась. Тут не то что Краббена не заметишь, тут Атлантиду не увидишь со всеми ее храмами! И пилот подтвердил: «Вам привиделось, наверное». И кивнул: «Хватит переживать. Вон сверток вам Агафон передал».

Ах, Агафон! Ах, сирота! Я жевал вкусного, тугого, приготовленного Агафоном кальмара. Ничего тут не поделаешь, напугал вертолет Краббена. Но рано или поздно объявится. Раньше объявлялся – значит, опять объявится. Не может не объявиться, если корейцы в Находке до сих пор колют его изображение на спинах клиентов.

Непременно объявится!

Тогда и истолкуют все факты.

«Да, истолкуют…» – подумал я, представив ученый совет нашего института.

Я, младший научный сотрудник Тимофей Лужин, делаю научное сообщение. Лаконичное, ясное. Пропавшие собаки… несчастная корова сироты Агафона Мальцева… разорванный хищником сивуч… истерзанная сельдяная акула… наколка на спине Серпа Ивановича…

Эффект, понятно, ошеломляющий.

Кто первый прервет затянувшееся молчание?

Как это кто? Да мой старый приятель Олег Бичевский!

«Ну ладно, ну послушали, – скажет он и подозрительно поведет носом. – Что-то такое мелькало в прессе… – Снова поведет носом. – В желтой… – И переведет взгляд на доктора Хлудова. – Павел Владимирович! Может, пора поговорить о снаряжении? Я подавал заявку, а мне подсовывают б/у, обноски…»

«И правда, Тимофей, – вмешается в разговор ученый хам Гусев. – Я со своим отчетом совсем запурхался, химанализы никак не выдадут, а ты тут с этим своим… как его… Краббеном…»

А потом Рита Пяткина.

Она – палеонтолог. Беспозвоночница.

Но человек Рита воспитанный. Не будет ухмыляться, как Гусев, не будет щуриться, как Бичевский. Заметит вежливо: «Очень интересно, Тимофей! Правда, очень и очень интересно! Но вот, кроме дневниковых записей, у вас что-нибудь есть? Рисунки, фотографии, свидетели…»

«Рисунки есть, но плохонькие. Я ведь плохо рисую. И камеру я с собой не брал. Мы со Сказкиным так и думали: к пяти вернемся».

«С кем с кем?»

«Со Сказкиным».

«Со Сказкиным? Кто это?»

«Полевой рабочий. Он подтвердит».

«А-а-а, Сказкин! И этот наконец всплыл! – ухмыльнется всезнающий Гусев. – Богодул с техническим именем!»

«Тимофей Николаевич, – вежливо перебьет Гусева Рита. – Бог с ним, со Сказкиным. Вы мне вот что скажите. Ну, видели вы, как я понимаю, этого Краббена в упор, в пасть ему заглядывали. Ну, так и скажите мне как палеонтологу… Я вам поверю… – Тут все, конечно, затаят дыхание. – Скажите, ради бога, эту пасть Краббена, в которую вам удалось заглянуть… Как бы вы ее охарактеризовали? Сильно у Краббена видоизменено нёбо? Заметили вы птеригоиды над базисфеноидом? Достаточно ли хорошо развиты склеротические пластинки?»

Первым, конечно, не выдержит ученый хам Гусев:

«Какие, к черту, птеригоиды! Я с отчетом вконец запурхался!»


Над домиком Агафона курился светлый дымок.

Еще с воздуха мы увидели и самого Мальцева – островной сирота недовольно ковылял к посадочной площадке.

– Слышь, начальник! – обрадовался вдруг Сказкин. – Если честно, Краббену повезло больше всех. Ведь Агафоша, увидь он Краббена первым, выменял бы у торпедников глубинную бомбу на сухофрукты…


P. S.

У каждого в шкафу свои скелеты.

Я не сделал сообщения на ученом совете.

Я никому больше не рассказывал о своем Краббене.

Я и сейчас бы не стал восстанавливать случившееся в 1971 году в кальдере Львиная Пасть, если бы не поразительное сообщение, обошедшее чуть не все газеты мира. Вот это сообщение. Слово в слово.

«Промышляя скумбрию в районе Новой Зеландии, экипаж японского траулера „Цуйо-мару“ поднял с трехсотметровой глубины полуразложившийся труп неизвестного морского животного. Плоская змеиная голова на длинной шее, четыре огромных плавника, мощный хвост – никто из опытных моряков „Цуйо-мару“ никогда ничего подобного не видел.

Догадываясь, что необычная находка может иметь большое значение для мировой науки, представитель рыболовной компании господин М. Яно набросал карандашом схематический очерк животного, а затем сделал ряд цветных фотографий. К сожалению, разогретая жаркими солнечными лучами туша очень скоро начала испускать зловонный жир. Запах оказался настолько вездесущим и неприятным, что грозил испортить весь улов „Цуйо-мару“, к тому же судовой врач заявил, что в этих условиях снимает с себя ответственность за здоровье вверенного ему экипажа. В результате загадочную находку выбросили за борт, отметив, правда, основные параметры таинственного животного: длина – около семнадцати метров, вес – около трех тонн.

Находка рыбаков „Цуйо-мару“ вызвала горячие споры.

Иосинори Имаидзуми, генеральный директор программы зоологических исследований при японском Национальном музее, со всей ответственностью заявил, что в сети рыбаков „Цуйо-мару“ попал труп недавно погибшего плезиозавра. Эти гигантские доисторические ящеры, напомнил он, обитали в земных морях примерно около ста миллионов лет тому назад и считаются вымершими.

Кстати, к мнению профессора Иосинори Имаидзуми присоединился известный палеонтолог Т. Шикама (Йокогамский университет). Правда, японским ученым сразу возразил парижский палеонтолог Леонард Гинзбург.

«Рыбаки „Цуйо-мару“, – возразил японцам Гинзбург, – выловили, конечно, не плезиозавра, а, скорее всего, останки гигантского тюленя, тоже вымершего, но существовавшего на Земле, по сравнению с плезиозаврами, совсем недавно – каких-то двадцать миллионов лет назад!»

В спор, естественно, вступили и скептики. И рептилии, и тюлени, возражают они японцам и французам, размножаются только на суше. К тому же у тех и у других отсутствуют жабры, что означает, что все они хотя бы периодически должны появляться на дневной поверхности океана. Почему же представители столь необычных существ не попадаются нам на глаза?

Древние плезиозавры, говорит на это профессор Иосинори Имаидзуми, действительно откладывали яйца на берегу. Но если эволюция их доживших до наших дней потомков продолжалась, они вполне могли приобрести некие черты, особо благоприятствующие их нынешнему образу жизни. Известно, например, что ихтиозавры, современники плезиозавров, еще в меловом периоде перешли к живорождению, а современная американская красноухая черепаха вообще может оставаться под водой чуть ли не сутками.

Конечно, как и следовало ожидать, большая часть ученых, настроенных, как всегда, консервативно, отнеслась к находке японских рыбаков настороженно.

«Японские рыбаки пошли на поводу у морского фольклора, – заявил в кратком интервью профессор Карл Хаббс, сотрудник Океанографического института имени Скриппса. – Кто в наше время не слышал легенд о Великом Морском Змее?

Как бы то ни было, рыболовная компания, которой принадлежит „Цуйо-мару“, приказала всем экипажам в случае повторной находки лучше выбросить за борт траулера весь улов, как бы велик он ни был, и доставить на берег загадочное животное. Несколько траулеров компании теперь постоянно курсируют в водах, омывающих берега Новой Зеландии».


P. P. S.

Итак, сейчас апрель.

Месяц назад я отправил несколько писем.

Одно адресовано профессору Иосинори Имаидзуми, второе – Агафону Родионовичу Мальцеву, третье – С. И. Сказкину. Я-то знаю, с кем в действительности столкнулись японские рыбаки. Я-то понимаю, что мой рассказ, пусть и с запозданием, следует приложить к растущему делу о явившемся плезиозавре.

От Агафона пока вестей нет. Но это и неудивительно. Когда еще доберется до бухты Доброе Начало шхуна «Геолог», на борту которой вместе с моим письмом плывут на Итуруп две отличные дворняги!

Зато Сказкин ответил сразу. Он здоров, совершенно не пьет, радуется переменным школьным успехам своего племянника Никисора, а за рассказы о Краббене его, Серпа Ивановича Сказкина, били на островах всего три раза. Правда, один раз легкостью, есть у моряков такой полотняный мешочек, для тяжести наполненный песком. «В последнее время, – оптимистично пишет мне Серп Иванович, – отечественное производство освоило выпуск легкостей из литой резины, но до нашего острова они еще не дошли».

Что касается профессора Иосинори Имаидзуми, то японец пока молчит.

Но и тут я настроен оптимистически: почта будет! Кому-кому, а уж профессору Иосинори Имаидзуми вовсе не должна оказаться безразличной судьба великого Краббена. Лучше испытать стыд ошибки, чем остаться равнодушным к тайне. Вот почему я не теряю надежд, вот почему я с бесконечным терпением ожидаю почтового конверта, на марках которого машут крыльями легкие, как цветы, длинноногие японские журавлики.

Лишь бы в эти дела не вмешалась политика.

Малый из яйца

На вопросы нашего специального корреспондента ответил Серп Иванович Сказкин – опытный плотник, работавший (уволен) по договору в НИИПВ (Научно-исследовательском институте Проблем Времени).

Наш корреспондент. Серп Иванович, вас все еще преследуют по официальной линии?

Сказкин. Зачем? Отсидел – вышел честный.

НК. Работая в институте, вы могли пользоваться новейшей аппаратурой, разрабатываемой в НИИПВ?

Сказкин. Зачем? Чтобы потом не разговаривать с женой? Там же все секретное. Меня привели в зал и сказали срубить деревянную клеть в углу. Там зал огромный, как ангар. Я сразу решил, что в той клети будут держать животное, потому что дверь снаружи была на крепкой щеколде, а внутри кормушка. А из аппаратуры в зале была только тележка. На трех колесах и с маленьким кузовом. Почему-то овальным, как под крупное яйцо. Таких крупных яиц не бывает, это понятно, но у наших ученых всякие заскоки. Провели меня в зал, на рентгене проверили. Практически здоров. Материал и инструмент свалены в углу, там я и работал. Иногда покурю, тележка мне до фонаря, разве что стряхивал пепел в кузов, больше некуда. Ну, там еще счетчики всякие на этой тележке, руль, как у мопеда. У меня племянник есть в деревне Бубенчиково. Он так гоняет на мопеде, что конная полиция не может за ним угнаться. Я говорю: «Залетишь, Никисор!» А он: «Я баба, что ли?» Ему бы покрышки, как у той тележки. Такие широкие покрышки у той тележки, что можно по болоту шлепать, не то что по асфальту. Рублю деревянную клеть, а сам думаю: ну зачем такие покрышки, зачем овальный кузов? Кабачки, тыквы возить? У меня в Бубенчиково прошлой осенью созрела тыква на тридцать семь килограммов и сто тридцать пять граммов. Запросто вошла бы в такой кузов. Вообще на садовом участке…

НК. Не надо про садовый участок.

Сказкин. Да почему? Там шесть соток и речка рядом…

НК. Мы рады за вас. Но отвечайте только на вопросы. Деревянную клеть вы рубили один? Вам сказали, зачем она понадобится?

Сказкин. Сами понимаете, институт секретный. С одним плотником управиться легче, чем с двумя. (Облизывается.) Так сказать, соблазнов нет. Только неудобства с уборной. Шаг вправо, шаг влево – считается побегом. Показали место, где рубить клеть, там и работай. (Убежденно.) У нас в институте за то, что пошел в уборную, арестовать могут. А тележка пустая. В кузове ничего. Я инструмент кинул на пол и пошел к тележке. Думаю, зал большой, пока никого нет, прокачусь. Ну, там в дальнем конце какие-то бочки… Может, за ними пристроюсь, пока не видят… Ну, сел в седло, прямо как в мотороллере, повернул ручку, тележка и поехала.

НК. Кто-нибудь видел все эти ваши манипуляции?

Сказкин (подозрительно). О чем это вы?

НК. Я о том, как вы обращались с тележкой.

Сказкин. Я там один был. Я надежный. Все знают. Плавал боцманом на балкере «Азов», никаких политических нареканий. Я бывший интеллигент, уже в третьем колене. Академик Угланов знает. Тележка так и покатила по прямой. Вроде не быстро, а меня замутило. Ни капельки не пью, а вот пелена в глазах. Решил, что за бочками и остановлюсь… (Сокрушенно.) Приехал…

НК. Куда?

Сказкин (агрессивно). В Сухуми, наверно! Жарища. Ни одного туалета. Горы кругом – слева и справа. Ну, в смысле, нависают каменные стены слева и справа. Метров пять от одной стены до другой, только вдали как бы арка проглядывает. Небо сизое от дыма и гари. Шашлыками не пахнет, глотку першит. Сижу в седле, ноги свесил, а вокруг жара, тянет угаром, – наверное, лес горит. Думаю, где егеря? Где лесники? В Бубенчиково однажды горел торфяник, так туда трактора пригнали. Один опахивал дымящееся поле и ухнул под землю, как в пещь огненную. А тут, хоть задавись.

НК. Серп Иванович, вы удивились такому необычному перемещению? Отъехали совсем ненамного – и вдруг горы…

Сказкин (часто моргает). Да я обалдел! Это ж Сухуми! До него от нас ехать и ехать! Я всякое видал в жизни и знаю, что лучше жену слушать, чем дежурного по вытрезвителю. Неужели, думаю, накинули мне мешок на голову и украли? Усыпили и увезли на тележке в горы, ни один блокпост не заинтересовался? Тогда почему никаких стад не видно? Если украли, должны определить в пастухи. Я же в газетах читал. Или ямы рыть. А подо мной тележка… Та самая… И мутит… Вот, думаю, влип. В Сухуми явился на казенной тележке! Так решил: раз нет егерей, сам гляну под каменную арку и поеду дальше.

НК. Куда дальше-то?

Сказкин. Домой, наверное.

НК. Но вы же говорите, что не знали, как…

Сказкин. Ну, знал не знал, какая разница? Как приехал, так и уеду. Мы – люди опытные. Сандалии на босу ногу, голыми пальцами пошевелил. Удачно, думаю, оделся для такой жары – штаны и рыжий свитер на голое тело. Только нога чешется. Потом шея зачесалась. Слез с тележки, дышу сизым дымом, перхаю, не привык еще. Всё чешется. И горят леса, точно. Ни одного егеря, ни одного лесника. Небо над головой, как овчинка, – мутное, темное. А впереди каменная арка. Как бы руины, я такие видел на островах. Ну, на греческом архипелаге. Выпивали там с чифом, не подумайте чего плохого. А когда стали бить местных греков, то, сразу скажи, статуй не трогали. Это полицейские потом для острастки внесли в протокол. Вот я и пошел к арке. Думаю, за ней люди должны быть, борьба за огонь и все такое. Окликну их, думаю, спрошу – какие цены на зелень? – и обратно. Рукой отмахиваюсь – пух летит, будто сдули на меня одуванчик величиной с березу. Сплошной пух в воздухе. Как муть в неполном стакане. Потом гляжу – на ладони кровь.

НК. Порезались?

Сказкин. Если бы. Сразу увидел, что на каждой пушинке черная точечка на конце. Как бы маленькие клещи. Представляете? Я таких даже на Ганге не видал. На каждой пушинке клещ! Продвинутые – летают. Не понравилось мне это. Но думаю, в институте все равно обеденный перерыв. Гляну за каменную арку и поеду дальше…

НК. Куда дальше-то?

Сказкин. Куда-нибудь. Я же не академик. У нас в Бубенчиково садовые участки рядом…

НК. Дошли вы до каменной арки?

Сказкин. А чего не дойти? Там метров пятьдесят и было-то.

НК. И что увидели за аркой?

Сказкин (неохотно). Ну, не дай вам бог… За аркой – скалы, пыль, жара, а впереди большая осыпь. Везде камни и песок. Будто язык каменный всадили между деревьями, а ниже, за осыпью, даже не знаю, как это сказать… ну, до самого края, до дымчатости и мглы все как в тумане. Лес, и чувствуется, река близко… Влажно… Гнилью несет… И папоротники. Резные, красивые, вот только… На Курилах у нас лопухи – в человеческий рост, а тут папоротники – метров по десять в высоту. Да я сам не поверил! Это представь, ты выходишь на балкон третьего этажа, и тебе папоротником в морду! А? И деревья какие-то не такие. Будто бутылки, обернутые в рогожку, а сверху воткнуто по пять веточек. «Шепот монаха». И душно, главное. В горле першит, уши закладывает. Видно, что недавно ломало деревья камнями. Сыпались камни вниз, теперь там одни пни торчат, только одно в стороне сохранилось. Красивое, листочки, как сердечки. Может, растет такое в Китае, не знаю, в Бубенчиково я таких не видел. А ниже – вообще лес. Темный, страшный. И деревья будто поросли шерстью снизу доверху. Чё попало! Может, специально вывели такие, чтобы обезьяны по ним не шастали. Я еще подумал, какой же это зверь может водиться в таком лесу?

НК. И увидели?..

Сказкин (сдержанно). Я многое видел… Попейте с мое… Не дай вам бог оказаться лицом к лицу с таким… Только какое лицо?.. Морда плоская, тупая, будто голову крокодила насадили на толстую шею. На груди ручонки болтаются. Каждая по метру, но кажутся крошечными. А тело треугольное, вниз расширяется, ноги расставлены, трехпалые – прямо птица. Мышцы накачал, но при таком заде голова вряд ли нормально работает. На такой скотине только бревна таскать. Я в Калькутте был. Там на слоне сидит мальчишка и машет палочкой. А этому помаши… Ага… Он как чугунный, и на каждой лапе по три пальца с когтями… Мне бы такого в плотницкую бригаду, он бы у меня таскал тяжести. А тут вылез из папоротников и пасть разинул. Наверное, свитер мой разозлил его. На мне свитер был на голое тело – рыжий, крашеный. Жена перевязывала раз пять, он растянутый, надеваю только на работу. Трехпалый даже перегнулся в поясе, чтобы получше рассмотреть, но я ждать не стал. Рванул под мохнатые деревья. Вот, думаю, край, где не надо растить овец! Везет абхазцам. Стриги деревья и вывози тюки с растительной шерстью. Так сказать, малое предприятие. Торгуй, никто не обвинит в мошенничестве. Правда, этот трехпалый… Я думал, что он, как беременная корова, будет ковылять и спотыкаться, а он рванул, будто паровик по рельсам. Хрипит, дышит страшно, интерес ко мне выказывает… Я тоже – бежать, под папоротниками уперся в каменную стену. Бегу вдоль нее, путаюсь в гнилых ветках. А этот не отстает. И вдруг в темной сырости под папоротниками – вертикальная кривая расщелина, будто топором ее там пробили. В человеческий рост. Я проскочил в нее и упал на горячий песок. Ползу, думаю, плохо мне. Сунет лапу трехпалый, и конец. Хорошо, что тележку за собой не потащил, оставил в ущелье, трехпалый туда по осыпи не поднимется. Там все рыхлое, источено дождями и ветром…

НК. А переплыть реку?

Сказкин (крестится). Да ну, вы скажете… Войти в реку, конечно, можно, но только один раз. Больше не получится. У самого берега икра бултыхалась – мутная, грязная, будто нарыв выдавили. И тянулись зеленые бороды, как кисель. По течению. А в просвете – глаз. Смутный, огромный. Смотрит сквозь муть кто-то. Играть я с ним в гляделки не стал. Обежал по периметру пляж и понял, что попал в ловушку. Если трехпалый поймет, где я, то запросто продавит рыхлую каменную стену. Или вброд обойдет мыс…

НК. При вас было оружие?

Сказкин (сморкается). Вы чё! Какое оружие? Инструмент в ящике остался, я ведь в уборную поехал. Думал, там за бочками. В карманах зажигалка бензиновая, платок да тюбик краплака. Если написать слово на заборе – светится, издалека видно.

Ладно. Залез на уступ. Камень крошится, но держит.

А трехпалый так и бродит снаружи за каменной стеной. Как взбесившийся подъемный кран. Припрыгивает, волочит левую лапу. Ну, слоны, понимаю, могут бревном отдавить себе ногу, а этот-то как стал хромым? Неужели, думаю, есть в этом лесу и такие звери, что этому поддадут? Прикидываю: как только успокоится, шмыгну вверх по осыпи, а то академик Угланов у нас строгий, хотя, конечно, лучше попасть под его разнос, чем в пасть трехпалого. Озираюсь. Убежище мое размером с пару футбольных полей, низкий берег занесло гнилой икрой, обломками мохнатых веток, зеленой слизью. И вьются по течению такие же зеленые кисельные бороды. А из-под них – опять глаз. Неотступный. И на уступах скалы – грибы. Плотные, пластинчатые, розовые, иные в мой рост, а я ведь все метр семьдесят! И шляпки у грибов, как шляпы. В Диксоне малайки в таких нагишом ходят по берегу.

Только успокоился, с шипением, с хихиканьем, с клекотом орлиным высыпали сквозь щель на песок двуногие уродцы. Как крупные куры. Клювами долбят, шипят. Десятка два. Пронеслись, как порыв метели, закрутили пыль столбом, где валялся какой гриб – унесли. Головки крошечные, плечики узкие, на острой груди по две лапки. Каждая тварь – мне по пояс, ни секунды без движения. Мне в камере предварительного заключения один кореш рассказывал, что видел что-то такое в Институте генетики. Он до посадки работал подсобником лаборанта. Ну, потихоньку от начальства сбывал на рынке лабораторных зверей. Чумных не трогал, конечно, а если там с пятью лапами или с двумя головами – такие шли за милую душу. Особенно ценились двуглавые орлы. Их скопом закупала местная администрация. А вот красного червяка величиной с кошку кореш сбыть не успел – словили. Так эти тоже, наверное, вырвались из Института генетики. Или кореш сбыл их оптом в Сухуми. Пылят по песку, трясут голыми задами, как ощипанные куры. Пронеслись и снова ввинтились в щель. Все два десятка. Сразу – тишина. И в этой тишине остался только один, зато самый хитрый. Шкура в выпуклых узорах, будто в тесненных обоях, косит то одним, то другим глазом, как курица, шарит задней ногой в песке. Шарил, шарил и выволок яйцо.

По глазам видно, что не его яйцо.

Не может быть у такого мелкого ублюдка таких крупных яиц.

«Брось!» – кричу. Он и заметался. Сперва к реке, потом к той щели.

А я спустился с уступа на песок. Ну, прямо не яйцо, а огромный кожаный бурдюк в роговых нашлепках там лежал. Как этот с клювом собирался его тащить, я не понял. Пуда три, хватит не на одну яичницу. Я руку положил на него, прикинул: как раз по моей тележке. Вот, думаю, привезу Угланову.

И отдернул руку.

Тук-тук… Тук-тук…

Мощно. Без единого перебоя.

Колотится неизвестное сердечко, не хочет на сковороду.

И у меня сердечко заколотилось. Только у меня – с перебоями. Черт знает, кто вылупится из такого яйца? Не дай бог, племяш трехпалого, а то сынок родной. Я даже взобрался обратно на уступ и внимательно оглядел издали хромого. Не уходит. Тоже голову наклоняет, как курица. Недовольный. Костяные пластинки на животе и на плечах поблескивают – весь в броне. И клыки… Нет, лучше на разнос к Угланову…

НК. Вы там провели всю ночь?

Сказкин. Ну а как уйти? Знал я, конечно, что в институте на ушах стоит весь Первый отдел. В упор, наверное, спрашивают академика Угланова, почему он нанял плотника из Бубенчиково? Академик отбивается, выгораживает меня – дескать, у нас садовые участки рядом и он меня хорошо знает. Дескать, Сказкин – бывший боцман, патриот, плавал на балкере «Азов». И от алкоголизма излечился – значит, Родину не предаст.

До полуночи я просидел на уступе.

Ни луны, ни звезд, темным угаром несет.

А в первом часу, когда я совсем было решился выбраться сквозь щель и подняться к своей тележке, завопил кто-то в лесу не по-человечески. Я сразу вспомнил коммуналку, в которой провел детство. Пять семей обитало в пяти комнатах, как пять допотопных племен в пещерах. День получки у всех почему-то совпадал. И всю ночь в трех комнатах дерутся, а в двух приятно поют. Вдруг, думаю, и здесь, в Сухуми, так? Вдруг нашелся такой зверь, что надерет зад трехпалому? Вой, хрип, удары. Думал, они весь лес переломают. От нервов начал жевать пластину стоявшего передо мной гриба. И уснул… То ли гриб так подействовал, то ли просто устал.

Проснулся в тишине. В дымной, прогорклой.

Глянул со стены вниз, а трехпалому точно зад надрали.

Он зарылся плоской мордой в поломанные сучья, как в волосатую гигантскую гусеницу, ручонки подломил, чугунные ноги раскинуты в стороны. Следов крови нигде не видно, и песок не истоптан, а валяется, будто сдох. Нисколько я трехпалого не жалел, но солнце уже поднималось, так что оставаться мне тут было больше не с руки. Да и глаз в воде нервировал. Пора, пора. В институте Первый отдел давно стоит на ушах, академика Угланова пытают. Решил, гляну на хромого дохляка и сразу в ущелье! Там пару волосатых веточек прихвачу для своих девчонок – для Надьки и Таньки. Они природу любят.

Пролез в щель. Осторожно пробежался по поляне. И обмер.

Будто бронированную баржу впихнули в поломанный лесок. Обшивка темная, роговая, такого зверя ни один древоточец не проймет. Кожа складками, шипы вдоль спины соединены перепонкой, как у ерша. Я сам себе не поверил. Пузатая дохлая бочка с уродливым хвостом и с парусом на спине. Такой парус поднять – плыви хоть против течения. Мне потом в камере сказали, что такое, конечно, можно увидеть, но только по большой пьяни. Правда, был в камере один умный, он сказал, что такие звери существовали до потопа. У него сестра – массажистка в больнице. Ей один больной говорил. Ну, не знаю… Я только головой качал… У меня пока ничего не болит, а эти уже отстегнули ласты.

НК. Вы еще кого-то увидели?

Сказкин (безнадежно). Вы, наверное, не поверите. Следователь мне, например, не поверил. Обалдел ты, говорит, выгораживаешься! А я не выгораживаюсь, не вру. Мне зачем? Там был один, вроде как бугор, выше меня, широко разлегся. Сплошные замшелые глыбы. Закидан листвой, мхами порос, вонючий, как свалка. Я по запаху и определил, что это зверь. Обычно каменные бугры так не пахнут. А потом понял, что не камень это, а роговые наросты – один к другому, как гусеничные траки. Были среди них даже надтреснутые, где-то приложился, видать. Я еще подумал: такую махину разгони, он любую стену проломит. Тонн под пятьдесят, хвост короткий, в шипах. Взглядом всего не охватишь, зарылся в песок, как перевернутая сковорода, колени в сторону. У меня рост под сто семьдесят, я классный плотник, а у этого глаз на уровне моего лица. Я как это увидел, сказал себе: ну все, Серп! Кранты, Серп! Рви когти! И легонечко-легонечко, все бочком да бочком потопал по песочку, чтобы обойти дохлое чудище. Сами подумайте. Бугристые выступы, мхи, пластины, плесень, глаз тусклый, мертвый. Я попытался, конечно, веко ему приподнять, куда там, это как танковую гусеницу развернуть вручную. Присел на его огромную подогнутую ногу. Думаю, да чего это они? Да что это с ними? Бугор вон даже плесенью пошел, но сдох-то ночью. С вечера его тут не было, я бы запомнил. И парусного не было. Ночью приползли, трехпалый вместе с ними загнулся. Не дай бог, думаю, сибирская язва…

НК. А потом?

Сказкин. А потом они воскресли…

НК. Как? Все?! Даже трехпалый?

Сказкин. У него у первого задергались лапы. Как у припадочного. Мне потом кореш объяснил в камере, что у допотопных зверей кровь была холодная. Как у утопленников. Потому их и называли холоднокровными. Стоило таким зверям попасть в холодок, температура тела падала, и – здравствуй, сон. Никуда не денешься. Закон природы. Вот они и поднимались. Тот, который с парусом на спине, вообще делал вид, что это у него впервые. А трехпалый дергался и никак встать не мог. Поэтому первым все-таки поднялся тот, который с парусом. Раскинул перепонки по песку, на меня тень упала, будто забором замахнулся. Ну, я обратно в щель. А парусный пошипел, встряхнулся и тут же вломился в стаю вынесшихся из-под папоротников кур этих, вчерашних. С ходу задавил цыпленка величиной с пони. На Курилах лопухи большие, а здесь эти ублюдки большие. Который с парусом, рвет задавленного и хрипит. Глотает куски, давится. Освобождает свое время еще для чего-то интересного. Вот я и бросился…

НК. К тележке?

Сказкин. Да ну, как бы я до нее добежал? Конечно, в убежище.

НК. И сколько дней вы в нем провели?

Сказкин. Сто восемьдесят два.

НК. Шесть месяцев?!

Сказкин. Ну, так мне потом и дали, соответственно, три года. Правда, условно. Все же в предварилке я парился три месяца. Хорошо, не один. Это на реке скучать было некогда. Трехпалый да тот, который с парусом, вечно шлялись по берегу, а то вламывались в лес. Кого-то поймают, сожрут. Крику, реву. Веселые посиделки. Чаще всего ловили этих страшных цыплят. А меня лично невзлюбил трехпалый. Как увидит рыжий свитер, так сходит с ума. Достать не может, колотится в истерике, ломает деревья, только ветки летят. Угланов потом все меня допрашивал: «Ветки-то, дихотомирует верхняя часть? Несут на себе гроздья спорангиев?» Я думаю, вот шьет мне политику. А он шьет, не отстает: «А сегменты и вайи птеригоспермов, они-то частые?» Даже следователь не выдержал, сказал академику, да не тянет ваш богодул на десятку.

Одно утешало: придурки, обитавшие вокруг моего речного убежища, не умели решать логических задач. Это так мне потом Угланов сказал. Человек в этом отношении сильнее. Я был в командировке на Волге. Купил арбуз, водочки выпил. Утром проснулся, плохо мне, распух, организм обезвожен, ручки-ножки не гнутся, но знаю, твердо знаю, что обязательно доползу до холодильника. Логика у меня крепкая. Ведь выпивал с таким расчетом, чтобы хватило сил доползти как раз до холодильника. Упал на пол, ползу, стучу коготками. Плохо мне, но сказывается опыт большой трудовой жизни. Распахнул холодильник, а там арбуз! Я и забыл про него. Огромный, полосатый. Я как с вечера вогнал его, так он и примерз. Полосатая корка в красивых замерзших капельках. Процесс конденсации. Елозю коготками по скользкой корке, а арбуз не вынимается. Вижу, что поллитровка из-за арбуза торчит, все чин чином, а добраться до нее не могу. («А я все-таки умираю под твоим закрытым окном…») Ну, не вынимается арбуз! Ну, скользят мои коготки! Я даже заплакал. Как эта тупая овощ побеждает человека разумного – венец эволюции! И как ударил по арбузу сразу двумя кулаками. Было бы три кулака, ударил бы тремя. Лежу на полу в сочных красных кусках арбуза, отсасываю поллитровку. Отлегло от сердца. Логика…

НК. А как там? В убежище?

Сказкин. Вы, что ли, о малом из яйца?

НК. Ну да, вы сразу с ним подружились?

Сказкин. Ну, как вам сказать. Я человек простой. Помните яйцо в роговых нашлепках? Ну, вот однажды развалилось оно, как гнилой бурдюк, и вывалился из него… Не знаю, как и сказать. А с другой стороны, чего стыдиться? Морда та еще, и на морде – клюв. И еще два рога – над желтыми глазами. И костяной воротник над шеей – с колючками. И сразу пошел на меня, хамски попер, пришлось дать по морде. Сочный тугой гриб, как тот арбуз на Волге, оказался под рукой. Я и вмазал им. По рогам, по наглым глазам, по клюву. А он толстый зад выпятил, голову наклонил и опять на меня, на меня! Вот, думаю, сволочонок. И снова ему грибом, грибом – по морде. Гляжу, а ему вроде как нравится. Стал рвать клювом грибную мякоть. И с той поры – ни на шаг от меня.

НК. Это почему?

Сказкин. А мне кореш в камере объяснил. Он раньше жил в Азии. Там, в Азии, не все любят жить, поэтому побежал однажды в Европу, а оказался совсем в другой стороне. И его везде почему-то сажали. Один раз за то, что прямо на посту продал мотоцикл дежурного милиционера. Вот мне тот кореш прямо сказал: это, Сказкин, так называемый импринтинг! Вся камера сразу насторожилась, а кореш гнет свое: да, да, Сказкин, импринтинг! Начнет тебя опять ломать следователь, ты ему прямо в глаза лепи – импринтинг. Если по-русски, то реакция запечатления! Всосал? Скажем, цыпленок вылупился, а мамаши нет, зато случайно протащили перед цыпленком чайник. Вот и всё! После такого случая этот цыпленок ни одну курицу к себе не подпустит, будет своей мамашей считать чайник. Так скажу, здорово понравились Хаму грибы. Я ими отвлекал его от реки, пока он сам однажды не увидел… Ну, те глаза…

НК. Это из-за Хама вы не возвращались к тележке?

Сказкин. А как иначе? Живое существо. Дите неразумное. Мои девчонки в Бубенчиково не простили бы меня. Это те зверюги, что за каменной стеной ревут, дурака валяют, ломают деревья, ногами топают, даже бронированный бугор прислушивается, и этот глаз в воде помаргивает. Все, как один, ждут Хама. Оставишь, они же сожрут его. К тому же он хоть и крупный, но до уступов с грибами дотянуться пока не может. Ладно, решил я, не буду торопиться. Подрастет, сами отделаем придурков.

НК. Решили вмешаться в процесс эволюции?

Сказкин (недовольно). Да читал, читал я эти ваши книжки! Про то, как один человек попал в прошлое и там нечаянно раздавил бабочку. А от этого в далеком будущем, откуда он прибыл, все подурнели и умом тронулись. Я когда корешу в камере про это рассказал, он стал смеяться. Я бы, говорит, на твоем месте выломал дубину да отделал бы всех там до полусмерти…

НК. А Хам?

Сказкин. Ну, чего Хам? Он, конечно, мучил меня. Грибов давай, корми его! Чуть присяду, рогом толкает. Хожу весь в синяках. Залезу на уступ, но и там какой покой? В лесу трехпалый бесится. Хаму рыжий свитер по душе, а этот сразу в истерику. Я только бугра уважал. Он совсем допотопный. Старичок. Местами плешивый, местами во мхах и в плесени, на спине пара кустиков выросла, как на каске у спецназовца. Лежит мордой к каменной стене. Доползет до стены, вот, думаю, и воля будет Хаму – продавит стену, выскочит из нашего закрытого убежища на свободу. Я даже вешки вкусные стал выставлять по ночам. Ползи, дескать, старый, по вешкам. Они вкусные. Даже трехпалый этими вешками заинтересовался. Проснется, нога хромая, обмаранный, но сразу бежит к бугру, выставлены ли перед ним вешки? Сидит, петрушит что-то свое, бабочки летят на вонючее дыхание. По моим подсчетам, месяца за полтора бугор должен был упереться в каменную стену. Так что не мог я бросить дитя в ловушке. По скалам лазать не умеет, погибнет с голоду. Или пожрет его терпеливый подводный глаз. Сам-то Хам об этом не задумывался. Я ему краплаком вывел на лбу – Хам. Чтобы все знали.

Конечно, с вешками я трудился по холодку.

Здесь главное было не прозевать восход солнца.

Медлительность бугра меня иногда раздражала, но такой уж у него оказался характер. То спит неделю, то жрет пять дней. Твари, похожие на цыплят, как выскочат вдруг стаей из кустов, как дернут по нему, обгадят всего, исцарапают, а он только моргает. Был случай, когда ночью, обливаясь потом, задыхаясь в угарном воздухе, я перетащил такого цыпленка, задавленного трехпалым, под хвост бугру. Думаю, полезет утром трехпалый за добычей, а бугру это не понравится, даст трехпалому в ухо. Но парусный все испортил. Обычно засыпал на открытом месте, понимал, что все равно на солнце разогреется первым, а тут забурился в рощу и уснул в густой тени под шерстистыми деревьями. Трехпалый очнулся, оперся на хвост. Стоит, как чугунная птица. Лоб плоский, над головой облако бабочек. Хмурится, смотрит, как тот, который с парусом, пытается спросонья пройти сквозь толстенное дерево. А дерево гнется, но не уступает. Трехпалый даже пасть разинул. Я думал, как увидят они под хвостом бронированного бугра тушу растерзанного цыпленка (возможно, Struthiomimus?), так и подерутся. Но трехпалый заметил на каменной стене рыжий свитер и тремя прыжками оказался рядом. Посыпались камни, поплыл песок со стены. «Смотри, Хам, – сказал я, – как твоего отца обижают. Пусть не родной я, но отец все-таки. Ведь не тот отец, кто родил, – напоминаю, – а тот, кто вырастил».

Думал, струхнет дитя.

Но нет, принял Хам боевую позу.

Морда вниз, рога вверх. Шипы торчат, как костяной воротник.

Я сразу вспомнил, как в прошлом году в деревне Бубенчиково погиб одинокий поросенок. На лето я всегда беру поросенка. Девчонкам радость, а я приезжаю – мясо. За поросенком смотрит тетка, а с нею Никисор. Племяш ученым не вырос, работает в магазине. Тут подать, там перетащить. В сентябре поросенок достиг трех месяцев. Считай, возраст Хама. Ну, пошел на речку. Никисор мне потом рассказал, что сперва поросенок ходил вместе с другими, а потом полюбил одиночество, отбился от стада. Всегда был мечтателем, а на той стороне реки всего в двадцати метрах – молодой овес. Аппетитный, сказал Никисор. Поросенок всегда хотел переплыть речку, но на берегу механизаторы возились, боялся, наверное, что поддадут ему. Но когда однажды механизаторы ушли, а Никисор беспечно уснул в теплой траве, поросенок решился. Очень хотел овса. Поплыл. А течение там быстрое, снесло дурачка. Чего дергаться? Плыл бы и плыл до села Чугуева, вылез бы где-то на бережку. Но ведь упрям, как Хам. Ломится против течения, изнемог, стадо оказать действенную помощь не может, и Никисор спит. Совсем изнемог одинокий поросенок и покорился участи. Я Никисору простить не мог. И теперь оттянул грибом Хама: «Ты это оставь! На старших бросаться!» А он радостно зачавкал. Нравилось ему, когда я грибом по морде. Да еще и ливень обрушился вместе со шквальным ветром.

НК. Серп Иванович, а вы тогда уже догадывались, куда попали?

Сказкин. А чего догадываться? Вроде как под Сухуми.

НК. Да как же так? Из института прямо в Сухуми!

Сказкин. А чего такого? Академик Угланов прямо из института ездит даже в Японию. Самолетом, конечно, не на тележке. Рассказывал, что у японцев маленькие отпуска. Но я так думаю, что им больших и не надо, с их ростом-то, верно? А у меня было что пожрать, и Хам под боком. Меня только трехпалый злил. Он нервный оказался. Гора мышц, а нервы ни к черту. Как заметит на стене рыжий свитер, так кидается. А у нас тесно. Хам подрос. Ему гулять бы, а куда? В реку не сунешься, там глаз. Терпеливый. Вот Хам встанет носом к ветерку и сосет ветер. Хочется ему в лес. Я для него ростом не вышел. Стал стесняться меня. Папаша недоносок, чего хорошего? Я беспокоился, что запорет меня рогом по случайности. Но он меня уважал. Его бы в Бубенчиково к моим девчонкам – к Надьке и к Таньке. И про книжки мне больше ничего не говорите. Я твердо решил, что однажды выведу Хама на волю. Пусть даже покалечим кого-нибудь по пути, раздавим пару бабочек или лягушку, это дело второе. Если в будущем кто-то превратится в жукоглазого, значит так и надо. Я бы, например, весь наш Первый отдел держал в коробочках. А то очень умные. В Бубенчиково жил такой. Телом как обезьяна, но умный, как не знаю кто. Вот его и убили первым по пьянке. Я это Хаму постоянно твердил. Он к концу нашего пребывания на реке уже не мальчиком был. Вырос чуть не со слона, только покрепче. Рога, костяной воротник, броня. Ласкаясь, прижмет к скале и клюв на плечо положит. Я посинею, тогда отпустит. Дважды чуть не передержал. Уважение.

НК. А вы слышали о гигантизме?

Сказкин. Это где про такое говорят?

НК. Был такой известный ученый Ефремов.

Сказкин. Не знаю Ефремова. Академика Угланова знаю.

НК. Ничего странного. Ефремов работал в другом институте. Изучал вымерших животных. Среди них динозавров. И считал он, что огромные такие они были только потому, что у них был сильно развит гипофиз.

Сказкин (подозрительно). Больные, что ли?

НК. Ну почему? Такая особенность. Никто ведь не говорит, что слоны больные.

Сказкин. Да мне все равно. Я так и решил, что клеть в зале понадобилась академику Угланову под такое вот яйцо, из какого вылупился Хам. Знал, что ему надо. Грузи и отправляй, куда надо. Но я-то в институт вернулся без яйца. Ну, в смысле… Вы понимаете?.. Меня ребята из Первого отдела скрутили прямо за бочками, где я пристроился, а потом втолкнули в клеть. Просто так три года никому не дают, даже условно. Правда? А я своего любимчика Хама кормил как на убой. Целыми днями, как обезьяна, прыгал по стенам, ломал грибы. А Хам жрал и качал мышцы. Одних рогов пудов на десять. Как ударит ливень, я залягу под его бронированный бок и одно думаю – не заспал бы, зараза.

Потому и решил поторопить ребят.

Всю ночь таскал влажные ветки папоротников, огромные, как опахала.

Я в Индии такие видел. Мы там с двумя ирландцами били десятерых индусов, они продали нам дырявое опахало. Вот однажды я и закидал ветками здесь, в своем убежище, этих уснувших придурков. Кардинально закидал. Считал, что, пока солнце к ним пробьется, пока они поднимут пары́ в котлах, мы с Хамом уйдем. Он – на волю, я – в ущелье к тележке. Первый отдел в институте к тому времени совсем с ума съехал, думали, что я Родину предал и все такое прочее. А я все это время оставался при малыше. Можно сказать, растил смену. Закидал низколобых влажными ветками, а бугру на спину натрусил сухого шерстистого хвороста. Он припал мордой к стене, спит. Его бы хорошенько пнуть, он спросонья дернулся бы и проломил стену. Но как пнуть? Он моего пинка не заметит. А вот поджечь вязанку хвороста… Да прямо на его спине… Он же как танк… Он навалится на стену, развалит ее, мы и выскочим в пролом…

Вот под самое утро набросал я Хаму грибов, попинал под крепкий бок. Просыпайся, говорю, засранец. Подкрепись, тебе воля светит. А сам вылез из убежища и подпалил костерок на хвосте бугра. (Возможно, речь идет о виде, близком к таким динозаврам, как Ankilosaurus или Polacanthus.) Нехорошо, конечно, но там уже и без моего костерчика было как в кочегарке. Гарью несет. Пятно солнца еле проглядывает сквозь угарную пелену. Душно, страшно. И вдруг сразу – как настоящее землетрясение. Это я подогрел кровь старичку. Он все еще спал, но допекло – вперед двинулся. Полетели головешки, каменная стена рухнула. Из облака пыли явились выпученные черепашьи глаза, приплюснутая, иссеченная морщинами морда. Хам, конечно, сразу принял боевую позу. Но оказывается, и трехпалый (Tyrannosaurus?) тоже проснулся. Ветки папоротника сыграли для него роль пухового одеяла. Хромает за бугром, как чугунная башня. Рыжий свитер не дает ему покоя. И в довершение показался из-за бурой замшелой спины взволнованного бугра кожаный парус, растянутый на костяных шипах (Dimetrodon?). Хорошо, что бугор, потрясенный ожогом, не остановился на достигнутом. Руша камни, вспахивая песок, выкидывая вбок чудовищные кривые, выдвинутые, как подпорки, ноги, он выполз из пылевого облака, как ужасная землеройная машина. Мы с Хамом невольно отступили, и бугор шумно сполз в запенившуюся, вскипевшую воду. Не знаю, выдавил ли он мимоходом глаз подводной твари, надеюсь, что выдавил. И мощно, как мшистый остров, двинулся вниз по течению.

НК. А трехпалый?

Сказкин. Ну, что трехпалый? Он недалекий. Никакой логики. Он похрипел, похрипел, подергал птичьими лапами. Беспомощные ручонки болтаются на груди, до носа не достают. Хам его, оказывается, испугал. Отступил перед его рогами.

НК. И как вы воспользовались своей свободой?

Сказкин. А поперли оба вверх по осыпи. Мне в голову не приходило, что Хам способен на такое. Думал, он просто рванет в лес, но трехпалый его тоже испугал. Оба они испугались друг друга. Хам так и давил по камням. В ущелье летящие пушинки мешались с какой-то сажей. Ножищи Хама взрывали скопившуюся пыль. Обогнал меня, толкнулся рогом в тележку и… исчез! Вместе с тележкой!

НК. Вы догадывались, что это была Машина времени?

Сказкин. Да ну! С чего бы? Я в Бристоле видел однажды серебряное ведро размером с бочку. Вы бы догадались, что бочка эта сделана под шампанское? Я на другое тогда обиделся. Угнал Хам мою тележку! Я тележку угнал у академика Угланова, а Хам – у меня. Я его растил, я его кормил, подлеца! А он?

Забравшись на скалу, нависавшую над осыпью, долго всматривался я в мрачную зеленую страну, затянутую угарным дымом. Куда мог подеваться Хам? Куда он мог укатить на моей тележке? Если к академику Угланову в институт, это еще ничего. Всех не перепорет, Первый отдел не спит, а Угланов догадается, где я. А вот если вдруг Хам двинулся в другом направлении? Что тогда мне-то делать? Провести всю оставшуюся жизнь в мохнатых лесах? Или построить плот и отправиться по реке? Я ведь тогда не знал, что до появления людей еще должны пройти десятки миллионов лет. Куда мог укатить Хам? Что могло мерцать в его маленьком сумеречном мозгу? Чего он мог хотеть и хотел постоянно? Да жрать он всегда хотел – вот что дошло до меня! Жрать хотел, вот и толкнул тележку на расстояние своего желания, не больше. Значит, снова и снова прокручивал я в голове случившееся… вот Хам обгоняет меня… вот он толкает рогом тележку… да, конечно, толкает слегка, на расстояние именно своего желания… Скажем так, на расстояние ближайшего обеда…

НК. И сколько вам пришлось ждать на самом деле?

Сказкин. Ну, сколько. Я же говорил следователю. Пришлось ждать, конечно. Бегал я постоянно от всей этой допотопной шпаны. Тот, который с парусом, пытался подняться в ущелье, но парус ему мешал, да и я не дремал, спустил на него камнепад. Летающие клещи меня здорово донимали. Я тайком спускался к реке, прятался за шерстистыми деревьями, путал следы. Трехпалый, гоняясь за мной, переломал кучу деревьев. Иногда кидалось под ноги верткое стадо ублюдков, которые воровали все, что им встречалось на пути. И все чаще и чаще возвращался я мыслями к мудрому бугру, сплавившемуся по реке… Разыскать его… Устроиться рядышком… Завести садовый участок… Но в тот день, когда я уже почти решился строить плот, из переломанного трехпалым леса вывалила влюбленная парочка.

Хам! Представляете?

И с ним такая же рогатая подруга.

Они не шли, а прямо плыли. Царапали друг друга бронированными боками, высекали яркие искры, фыркали от удовольствия. Глаза узкие, костяные воротники поблескивают, как натертые маслом. «Хам! – заорал я. – Где моя тележка?» Но он даже не обернулся. «Ты же Хам! У тебя же это на лбу написано!» Но они шли под скалой и не смотрели в мою сторону. Любовь, любовь.

НК. Но ведь тележку вы нашли?

Сказкин. Еще бы!

НК. В институте обрадовались вашему возвращению?

Сказкин. Иначе и не скажешь. Не успел пристроиться за бочками, как на меня навалились…

НК. Вы объяснили им?

Сказкин. Да как? Следователи хотели, чтобы я сразу, вот в сей момент, отвечал на их вопросы. Где да с кем? Сколько давали и сколько я не взял? Не верили ничему, только кореш в камере поверил. Ему сестра-массажистка рассказывала, а ей один больной говорил. Будто бы давным-давно шваркнуло о Землю метеоритом величиной с гору. Вот там, в прошлом, все и горело, затянуло небо пылью и гарью, твари, понятно, вымерли из-за того. Но следователи про свое…

НК. Что же интересовало следователей?

Сказкин. Ну, спрашивали, знаком ли я с Луисом Альваресом? «Если плотник, – говорю, – то, наверное, из кавказцев? У нас в Бубенчиково кавказцы телятник строили». – «Да нет, – бьют кулаком по столу. – Мексиканец. Физикой занимался. Ты это у него набрался всякого?» – «Да нет, – говорю, – из физиков я знаком только с академиком Углановым». – «А с Уолтером?» – «А это кто?» – «А это брат Альвареса». – «А, это которые телятник строили в Бубенчиково?» – «Заткнись! – кричат. – Ты знаешь Фрэнка Азаро? Ты встречался с Хелен Митчелл?» – «Тоже шабашники?» – «Химики!» – «Нет, – говорю, – по химии у нас Ляшко проходил. Тут за меня сам академик Угланов может поручиться». – «А он уже поручился». – «Ну, вот видите!» – «Он так и сказал, что ты скотина и сорвал ему великий эксперимент. Все спецслужбы страны полгода из-за тебя стоят на ушах». – «А химики, про которых вы говорите? Они тоже шпионы?» – «Нет. Они нашли в тонком слое осадков на границе мелового периода с третичным аномально большое содержание иридия – элемента, нехарактерного для земных пород. Доходит?» И опять в крик: «Ты угнал Машину времени! Ты сорвал великий эксперимент! Ты уронил репутацию отечественной физики! Знаешь Раупа и Секолски?» – «Тоже химики?» – «Заткнись! Отвечай только на вопросы!» Ну и все такое прочее… Три года… Условно…

НК. А Хам? Вы вспоминаете малыша?

Сказкин (со вздохом). Ну, что Хам? Он теперь – отрезанный ломоть. Известное дело. Ро́стишь, ро́стишь, мучаешься, не спишь ночей, а дитя – раз, и запало на самку. А я что? Я простой плотник…


СЛЕДУЕТ СНИМОК:

Стеклянная запаянная колба.

На дне проглядывает что-то вроде седого пушистого одуванчика.

На конце каждой пушинки – клещ. А на склянке выведено фломастером: «Ixodes putus Skazkin. Представитель верхнекампанской фауны (предположительно)».

Вся правда о последнем капустнике

1

Не говорите мне про открытия.

Какие, к черту, открытия в наши дни?

Открыть можно дверь, но никак не древнего зверя.

Все в тот сезон шло криво. Рабочего разрешили (из экономии) брать только на островах, а там путина, мужиков нет. Никого я и не нашел, кроме богодула с техническим именем – Серпа Иваныча Сказкина. А еще навязали мне двух практиканток с биофака ДВГУ. Пусть, дескать, увидят настоящую полевую жизнь. Достоевщина какая-то. Маришка все время плакала, что-то там с ней творилось, возраст такой, а Ксюша с первого дня отказалась ходить в маршруты и пропадала на берегу. Говорила, что работает с практическим материалом. Сказкин, понятно, запил. Рюкзак с камнями таскал, не спорю, но несло от него. Приходилось отставать или, наоборот обгонять, только бы не идти рядом. Хорошо, не надо было думать о еде. Паша Палый, обслуживающий сейсмостанцию на Симушире, увидев практиканток, немного съехал с ума, принюхивался, моргал голубыми глазами и не отходил от печки. После макарон и тушенки мы глазам своим не верили. Наверное, уговорил старшину с погранзаставы, у тех бывают деликатесы. Рано утром успевал сделать пробежку по берегу и снова к печке. Перед обедом менял ленту на сейсмографе и опять к печке. К вечеру опять менял ленту – и к печке, к печке, только бы перехватить взгляд Ксюши или Маришки. Совсем оборзел Паша, бегал подглядывать за практикантками, когда они купались в бухте.

Но плохо-бедно – все же маршруты я отработал.

Побывал в кальдере Заварицкого, поднялся на пик Прево. Японцы за красоту называют Прево Симусиру-Фудзи. Облазил лавовые поля Уратмана, показал практиканткам блестящую полосу пролива Дианы с течениями и водоворотами. И само собой, нашу бухту – залитую солнцем, округлую, запертую на входе рифами.

Бакланы, увидев девиц в бикини, орали дурными голосами.

Так и шло лето.

Рабочие маршруты. Маришка плакала.

Ксюша усердно рылась в водорослях на берегу, отлавливала сачком какую-то отвратительную живность. Серп иногда ночевал на птичьем базаре. Как он забирался на эти скользкие от помета скалы, не знаю, но несло от него бакланом. А Палый готовил второе и первое, сходя с ума от запаха девчонок, ни разу не отказавшихся ни от рубленых бифштексов, ни от домашних колбасок. Ксюша все-таки следила за собой, а вот Маришка округлилась, дышала тяжело, смотрела на мир неодухотворенными овечкиными глазами.

Лето плавилось над Курильскими островами – безумное сухое лето 1973 года.

Ни одного дождливого дня от Камчатки до Японии. Каменный остров покачивался в центре отсвечивающей, мерцающей, колеблющейся океанской Вселенной. Накат вылизывал плоские галечные берега, под обрубистыми скальными мысами медлительно колыхались подводные сумеречные леса. Это околдовывало, как нежные белые колечки тумана, венком повисшие над мрачной громадой горы Уратман. Однажды, правда, на берег выкинуло разлагающуюся тушу кита, и она быстро зацвела, отравив все вокруг, зато Ксюша теперь, занявшись погибшим млекопитающим, возвращалась в домик Палого довольная. Стирала купальник, подмазывалась, волосы коротко стрижены, губки пылают. Маришка просила: «Не подходи» – и от запаха дохлого кита впадала в рыдания. Ксюша огрызалась: «Ты бы меньше ела!» И под чилимов, сваренных в морской воде, иногда даже потребляла маленький стаканчик спирта, конечно разведенного на соке шиповника. Брюнетка, уверенная, знающая, чего ждать от жизни. Пашу Палого она как бы не замечала, намеков на прелесть семейной жизни не принимала вообще, со мной разговаривала свысока, а Серпа Иваныча держала за небольшое неопрятное животное.

Серпу, впрочем, было наплевать.

Он тоже немного съехал с ума. Такие, как Маришка, ему нравились.

Невысокий чистенький лоб, тугие щечки, блондинка – значит, можно говорить с девушкой без напряга. Милые складочки на шее, так он считал. Вздыхает мягко. Вот, Маришка, говорил Сказкин. Вот пусть не вышла ты фигуркой, дышал он. Зато щечки у тебя мяхкие!

Маришка обижалась и уходила на отлив. Там плакала.

Мрачные черные воронки крутились перед осыхающими рифами, суетились на камнях крабы, длинные языки наката валяли по берегу тяжелые подмокшие луковицы, смытые с борта зазевавшегося сейнера. Маришка печально всматривалась в горизонт. Она не любила живую природу. Она обожала «Девятый вал» Айвазовского, но никогда бы не села в шлюпку без необходимости, никогда бы не пересекла Охотское море по своей собственной воле.

Она печально всматривалась в блистающие воды пролива.

Она не знала, что за колеблющимся проливом лежат другие острова. А самый близкий – Кетой, даже еще меньший, чем Симушир. Маришка страстно мечтала увидеть судно, могущее подбросить нас до Камчатки или до Сахалина, в крайнем случае до Южно-Курильска или Находки, а уж оттуда мы найдем дорогу. Что-то предчувствовала. Вздрагивала, когда под упругими ножками звякали полупустые бутылки, шуршали упаковочки, украшенные хитрыми иероглифами.

Японские презервативы. Виски «Ошен» и «Сантори».

Никакого выбора. Только виски «Ошен» и «Сантори», а к ним презервативы с крылышками и петушками, ну и, конечно, с картинками на упаковках, как все правильно делать.

Маришка пугливо оглядывалась.

Ее пугали даже голотурии, путающиеся в водорослях.

Космато и мокро. Взгляните в атлас человека, а потом в «Жизнь животных», сразу поймете, почему Маришка краснела. Вся в нежных складочках, ее трогать хочется, волосы гладить. А тут толстая порочная голотурия. Ксюша иногда водила Маришку купаться в ледяной воде. Паша Палый страдал, если не мог видеть этого. Но держал себя в руках, вел себя правильно. Не плакал, не шел спать на рельсы. Не заглядывал в дюзу готовящегося к взлету истребителя. Не играл с разозленным медведем, посаженным в металлическую клетку.

Все как надо.

2

На птичий базар Серп попал в первый вечер.

Выпили не так уж много, но разливал Палый – то есть часто.

«Ты говори, говори», – всех просил Паша. Он соскучился по людям, месяцами никого не видел. А Серпа знал и любил. С похмелья сам учил его заново разговаривать и правильно держать стакан. Но в тот вечер Сказкин надрался быстрее, чем мы ждали. Вышел из домика сменить воду в аквариуме и вернулся только утром. Неумытый, глаза выпучены. По выражению выпученных глаз и по некоторым движениям Палый и перевел нам небогатые мысли Серпа Иваныча. Вот-де уснул Серп на птичьем базаре. А край непуганый, бакланы так обделали бывшего боцмана, что даже перестали замечать. Зато, проснувшись, Сказкин сразу увидел бурун и несущееся на скалу веретенообразное тело.

Так решил, что военные моряки упустили торпеду.

В проливе Дианы между островами Кетой и Симушир торпедные катера часто отрабатывают атаку. Вот Серп и решил: несется к скале упущенная моряками торпеда – чуть протопленная, с бурунчиком. Сейчас трахнет, и всем привет! Пропадет Серп Иваныч в массиве гуано, пока через много сотен лет, а то и тысячелетий умные потомки Маришки и Ксюши не отыщут в земных слоях его тяжелый кривой скелет. Он, может, и закричал бы, да забыл, что надо кричать, когда утром на тебя несется в упор торпеда. А потом все-таки дошло до него: торпеда ныряла бы под накатывающуюся волну, а эта не ныряла, раскачивалась на пологой волне, а потом вообще остановилась и подняла голову.

И так несколько раз: поднимет голову, потом потупит.

– Ты разглядел голову?

– Ага, – переводил Палый.

– И какая голова? Как у человека?

– Ага. – Палый, оказывается, отлично понимал бывшего боцмана.

– А еще что ты видел?

– Ну, это.

– Что это? Плечи круглые, нежные? – Палый в душе был романтик.

– Ага.

– То есть русалку видел?

– Ага.

– Порочная была? Вихлялась? Заманывала?

– Ага.

В общем, ничего нового.

В жизни Серпа Иваныча русалки случались.

Еще в детстве видел таких в селе Бубенчиково. Туда цирк в село приезжал, и одна русалка по пьяни чуть не утонула в ящике с водой. А сейчас в Бубенчиково живет у Серпа жена. Правда, с местным милиционером. Вспомнив про жену, Серп якобы страшно закричал со скалы на русалку: «Ага!» А она отставила толстую губу и заржала, как лошадь. Все испортила, сука. Бок крутой, как у Маришки. И немного погодя еще помет вынесло на галечный берег. Тоже как лошадиный, да, Маришка?

Тьфу на Сказкина с его рассказами!

3

Пик Прево…

Хребет Олений…

Кальдера Заварицкого…

Руины Иканмикота… Уратман…

Кстати, с горы Уратман мы сами видели в океане боевые корабли. Даже слышали залп главного калибра. Не зря над нейтральными водами всю неделю пилил любопытствующий американский разведчик. Маришка в такт пыхтела на осыпях, зато Ксюша по-прежнему отсиживалась на берегу, роясь в ворохах морской капусты. Песчаные блохи дымились над ней облаком. Серп спускался на берег, показывал Ксюше презервативы. Ксюша отдувала нежную губу – зачем, дескать, такое маленьким неопрятным животным? Ну и так далее. Только вечером страсти смирялись, беседы на островах способствуют становлению характера. Разница в возрасте между Серпом и Палым, с одной стороны, и между практикантками – с другой, была откровенно геологическая, но вечерним беседам это не мешало. Маришка так действовала на Сказкина, что увиденной под птичьим базаром русалке он сразу придал ее черты. Пытаясь сравнить, пил. Не успеет Паша заново обучить его хотя бы некоторым словам, как он снова скособочится и лезет на скалу. И стакан держит неправильно.

– Ты это зря, Серп, это у тебя воображение, – по-товарищески предупреждал Палый, работая с шипящей, стреляющей паром посудой. – Какая у нас русалка? В бухте-то? Холодно. Зачем бабе жопу мочить?

– Так на ней жир рыбий!

Маришка плакала, но Палый кивал: «Ну, если так…»

И ставил на стол чашку с чудесным топленым жиром, вовсе не рыбьим, заправленным мятым чесноком. Так у него было принято. Жир сразу и не поймешь какой, но вкусно, вкусно. Загадочно ухмылялся, глаза голубые. Вот не макароны с тушенкой едите, а жир с чесноком и куски нежного обжаренного мяса!

А еще маленькие колбаски.

Маришка от них балдела.

4

Так и шло.

Ксюша ловила чилимов, рылась на отливе, изучала береговые отвалы, копалась во всякой дряни, вела дневник. Маришка тоже вела полевой дневник, но почему-то прятала. Вечером, делая очередную запись, поджимала миленькие губки. Серп Иваныч тут же начинал коситься:

– Вот, скажем, подсушенные на малом огне кузнечики. Ты не пробовала, да?..

– …дура, – подсказывала Ксюша.

– Ну вот, а я пробовал, – распускал небогатый хвост Сказкин. – Или, скажем, белые бабочки в сметане…

– Капустницы? – догадывалась Маришка, но Ксюша жестко подсказывала:

– …ночные.

Маришка закашливалась.

– А вот если вообще про будущее говорить…

Серп Иваныч похотливо облизывался. На Ксюшу он не смотрел. Знал, что Ксюша из богатой интеллигентной семьи. Там ему не обломится, разве что по зубам. Знал, что отец Ксюши крупный биолог, плавал вдоль всех Курильских островов, отлавливал морских млекопитающих. Написал толстую книгу «Моря Северного Ледовитого океана». Поэтому смотрел в основном на Маришку. Это я уже про Серпа. Знал, что отец у Маришки простой учитель истории, а мать – русского языка и литературы. Поэтому с ней и разговаривать легко, как со своей. И все время доставал Маришку сном про женскую тюрьму, в которой ему будто бы определили три года.

Серп много чудесных снов видел.

5

– А вот если вообще говорить про будущее, – туманно намекал Серп и даже лоб морщил для приличия. – Мы там в будущем всех коров съедим, никакие кролики не угонятся кормить нас. Никакой свинины или телятины. Всех рыб заодно. И птиц. Скалы опустеют.

Морщил лоб:

– Что останется?

– …насекомые, – подсказывала умная Ксюша.

– А сколько нынче насекомых, если считать на всей Земле?

– …процентов восемьдесят от всего живого.

– Ну вот, я и говорю. Не умрем с голода.

– Как это? – пугалась Маришка.

– Насекомые, они, конечно, невелики, – наверное, замечали? – радовался Серп тому, что разговаривает с людьми равного интеллекта. – Но насекомых много. В отличие от волков, значит. Или слонов, да? – Серп с наслаждением обнюхивал крупные куски хорошо прожаренного мяса, грудой выложенного Палым в большую эмалированную чашку. – И размножаются быстрее…

– …чем индусы, – подсказывала умная Ксюша.

– А если взять самую обыкновенную муху, то она за год…

– …может покрыть всю поверхность земного шара.

– А если их промышленно выращивать…

– …тогда всем на земле хватит протеина.

– А точно хватит? – вдруг обеспокоивался Серп.

Чувствовалось, что не хочет обмануться в ожиданиях.

– …а вы сами считайте, – прикидывала умная Ксюша, производя в полевом дневнике какие-то нехитрые выкладки. – В курятине протеина двадцать три процента, в рыбе и в свинине еще меньше. Кажется, что-то около семнадцати. Всего-то. А вот в личинках домашних мух – целых шестьдесят три!

– Ну, Ксюша! – зеленела Маришка.

– А чего ты хочешь? Это все так. Природа! – умно вступал в беседу Палый.

Он прекрасно понимал, о каком будущем мечтает Маришка, и со страстью подкладывал в ее чашку нежные, шипящие на сковороде колбаски.

– …а в пауках, например.

Маришка зеленела еще сильнее.

– …в пауках все шестьдесят процентов протеина. А в зеленой саранче – семьдесят пять. Хотя, если честно, термиты питательнее.

– Чего это с ней? – дивился Серп, глядя на выбегающую из-за стола Маришку.

– Вырвало ее, – определяла жестокая Ксюша и вытягивала по скамье красивые ножки.

– А ты, Ксюша, вижу, сечешь в продуктах, – радовался Серп. – Любишь жить, да? О многих детях мечтаешь?

И прикидывал:

– Термитов точно держать легче, чем свиней. Ни вони, ни грязи.

– …а шелковичный червь, Серп Иваныч, за месяц увеличивает собственный вес почти в десять тысяч раз.

– Вот я и говорю: умная. Пробовал я шелковичника. В Шанхае их куколки обжаривают в яйце, приправляют перцем и уксусом. А саранчу пекут, как картошку. Ночью под фонарем ловят на белую простыню, ноги-руки отрывают, ну, в смысле ноги-головы, и несколько времени тушат в жире. Ты чего это, Маришка? – волновался он. – Тебя опять вырвало?

– …дура, – подсказывала Ксюша.

– А ведь ты еще заливное не пробовала, – дивился на Маришкин характер Серп. – Заливное из мучных червей. Жирно! И рубленых жуков-плавунцов не пробовала. А вот если потушить в горшочке гусениц… Да нет, Пашка, ты посмотри, как травит девчонку! Ты чем ее таким кормишь?

6

– Ой!

Ксюша внимательно уставилась на косточку, попавшую ей в котлетке.

Котлетка маленькая и косточка маленькая. Но тяжелая. Это было видно. Ксюша даже взвесила ее на ладони.

– Ой, Павел Васильевич, а где вы мясо берете?

– Если телятину отбить… – начал Палый.

– Какая же это телятина?

– Ну не личинки же.

– А что? Человеческая косточка? – простодушно заинтересовался Серп.

Маришка совсем позеленела:

– Как это человеческая?

– Ну, мало ли, – уклончиво пожал Серп покатыми плечами, обтянутыми застиранной тельняшкой. – Жизнь такая, что всего жди. Помнишь, Паша мясо тушил с морской капустой? Так капуста сразу протухла, а мясо мы ели. Как в Африке.

– Почему как в Африке? – слабо спрашивала Маришка.

– А там искусство кулинарии переходит от отца к сыну.

– Ты чего это? – обалдел Палый. – Там сын отца поедает, что ли? Ты это брось, Серп! Я из семьи технических интеллигентов.

– Лектор тоже считался интеллигентом, – неназойливо напомнил я.

– Какой еще лектор? – не понял Палый. – С погранзаставы?

– Да нет. Я про другого Лектора. Про Ганнибала.

– Который со слонами? Через Альпы шел?

7

Сытый, счастливый, валялся я на отливе на хорошо прогревшихся плоских плитах.

Мир был мне по душе. Работу я сделал. Будущая диссертация вырисовывалась отчетливо. Что стоит хотя бы материал по кальдере Заварицкого! Помимо сольфатарной деятельности, тут явно были извержения и после шестнадцатого года, когда извержение было отмечено японскими вулканологами. От замкнутого конуса с озерцом в кратере, отмеченного на старых картах, осталась лишь половина конуса, а в кратере вырос купол – и рядом еще один. Извержение с выжиманием сразу двух экструзивных куполов! Я радовался выполненной работе. Плевать мне на Лектора, на слонов Ганнибала, на Пашу Палого, на телятину, на японские презервативы. Вот спихну Серпа на твердую землю и забуду про его сны и видения.

Мне так легко стало от этой мысли, что я откликнулся на голос Ксюши.

Она, конечно, спортивная, слов нет. Подошла в купальнике, тряхнула упругой биомассой:

– Нет, вы только взгляните.

Я взглянул. Топик заманчиво был округлен.

– Что вы таращитесь на меня?

– А разве ты не просила?

– Вы не на грудь таращьтесь. Вы на пятно взгляните.

Я пригляделся. На топике впрямь темнело серенькое неопределенное пятно. Будто слабенькой кислотой капнули. Испортить мне настроение это пятно никак не могло, – впрочем, тронуть его пальцем я не решился.

– Да вы понюхайте, вы не бойтесь, понюхайте.

– Грудь понюхать? Зачем? – испугался я.

– Да ну вас. Пятно понюхайте.

Я потянул носом.

Ничего особенного.

Ну, немножко потным девичьим телом… Немножко агрессивными духами… Ну, может, мылом, не знаю… И как бы немножко мерзостью… Точно, от пятна это пахло, ляпнутого на топик… Как бы дохлятиной… Затертый запах, но чувствовался… Ксюша прямо рассвирепела. Оказывается, этот топик она выпросила у подружки. Чем теперь отстирать?

– Золой и хозяйственным мылом.

Все-таки грудь у Ксюши была красивая. Я даже привстал:

– Ты снимай все это. Попробуем.

– Ага, сейчас сниму, разбежалась!

– Сама же говоришь, несет от тебя.

– А почему вы это не спросите, где это я так?

– Ну и где это ты так? – обвел я взглядом берег. Мне все еще хорошо было. – Или опять дохлого кита выбросило на берег?

– Видите вон те лавовые потоки?

– Как раз собираюсь туда сходить. Только кита туда выбросить не может, – не поверил я. – Там сильное отбивное течение, воронки.

– Зато пещеры на берегу… Видите? Чуть левее… Мягкие породы выветрились, выкрошились, под лавовыми козырьками образовались дыры. Некоторые забиты льдом. Еще с прошлых лет. Так вот, в одной из них валяются кости. Почти целый скелет, понимаете? Тяжелые кости. Массивные. Как из чугуна. Даже верхняя челюсть… Загнута, как клюв, только вместо зубов пластинки.

– Искусственные, что ли? – не понял я.

– Да ну вас, – рассердилась Ксюша. – Типичный пахиостозис.

– Это еще что такое? – удивился я.

– Признак такой.

– Перерождение тканей? Поэтому кости такие тяжелые?

– Скорее уплотнение тканей. Я чуть с ума не сошла. Никогда такого не видела.

– Как туда попали кости?

– Ой, уж не знаете?

– Ой, уж не знаю.

– Да Павел Васильевич их там хранит.

– Это еще зачем?

– Как это зачем? Ледник у него там.

– Неужели телятина протухла? – обеспокоился я.

– Да где вы видели телку с такими конечностями? – Ксюша агрессивно вынула из рюкзачка полевой дневник и быстро-быстро набросала на чистой страничке нечто вроде коленчатой плоской ноги.

– А почему тут два сустава? – не понял я.

– Да потому что это ласт.

– А почему копытце?

– Да потому что это нога. Редуцированная нога! Особенная.

8

И Ксюша рассказала.

У нее отец известный биолог, всю жизнь занимается сиренами.

А сирены – это такой вид млекопитающих. Морские коровы. Звери огромные, тяжелые. Обитают у берегов Атлантики – от Флориды до Мексиканского залива и до лагуны Манзанарас в Бразилии. Там их везде называют ламантинами и дюгонями. А вот российские сирены, которые когда-то водились на севере, отличались от ламантинов и дюгоней еще большими размерами и тем, что жили только на Командорских островах. Капустниками назвали наших северных сирен моряки командора Витуса Беринга, штормом выброшенные на остров. А описал их под именем манаты натуралист Георг Стеллер.

– Какие еще манаты?

– Ну, морские коровы!

– Стеллер что, казахом был?

– Почему?

– Ну, бир сом, бир манат, – напомнил я.

– Да ну вас. Это же по-киргизски. Вы не перебивайте.

Большая часть моряков и сам командор погибли, рассказала Ксюша, сердито оттягивая на груди топик, неотчетливо, но отдающий дохлятинкой. Снег, голые камни, мерзлый песок – усталые моряки, посланные царем на поиски Америки, умирали один за другим. Обвалилась стена землянки, засыпала Витуса Беринга до пояса. Не откапывайте, попросил он, так теплее. А совсем рядом плескались в ледяной воде нежные морские твари до десяти метров в длину и под сто двадцать пудов весом. Ложились спинами на длинные валы, ржали как лошади, складывали на груди плоские ласты с тоненькими копытцами. Им все было нипочем, радовались жизни. Кажется, ни за что такую здоровенную не поймаешь, а на деле оказались глупые. Подпускали людей вплотную, подставляли бок для почесывания и для ножа, смотрели нежными овечкиными глазами, как Маришка, блеск ружей их не пугал. Эти живодеры, горестно заявила Ксюша, имея в виду несчастных моряков, резали прямо живых капустников. Они вздыхали со стоном, часто махали хвостом и так сильно упирались передними ластами, что кожа с них слезала кусками.

Ксюша явно цитировала.

Может, того же Георга Стеллера.

Зато на нежном мясе капустников-манатов, на нежном растопленном жире открытых беринговцами сирен выжила часть команды. Хотя, конечно, не все этого заслуживали. Ксюша прижала маленькие кулачки к груди. Господин Стеллер, например, не заслуживал. Он ради науки мог выколоть ножом глаза морскому котику, а других раздразнить камнями. Слепой котик слышал, что бегут на него, и, конечно, начинал отмахиваться. А скотина господин Стеллер сидел на камне и наблюдал, как котики дерутся. Слепой ведь не понимает, за что его бьют, почему вытаскивают из моря и добавляют. Хорошо хоть над манатами так не издевался. Все-таки одна тысяча семьсот сорок второй год, горестно вздохнула Ксюша.

– А коровы?

– Они пугались.

– Да не переживай ты так. Когда это было! Восемнадцатый век!

– Ну и что? Были капустники, и нет их! Исчезли! Не осталось на Командорах ни одного!

– Откочевали?

– Их всех охотники выбили. Как прослышали, что есть такой глупый и вкусный зверь, так кинулись скопом на Командоры. Один бок чешут, в другой бьют ножом! Эти капустники, говорю, оказались глупей Маришки.

– Ну, вымерли. Ну, исчезли. Первые, что ли?

– Да вы послушайте! – горячо заговорила Ксюша. – У меня отец всю жизнь занимается капустниками. Он не верит, что они исчезли. Выжила же в океане латимерия, слыхали о такой доисторической рыбе? Живут ракушки с девона, тараканы пережили сколько геологических эпох! Отец много лет ищет следы капустников в наших северных морях, ведь больше они нигде не водились. – Теперь Ксюша смотрела на меня с откровенным презрением. – У него накопилось много свидетельств. Он Ивана Воскобойникова разыскал. Это живет такой рыбак с Камчатки. Три года назад он плыл летом с дедом к плашкоуту, стоявшему на рейде, и в трех метрах от лодки увидел за бортом странного зверя. Морда круглая, глупая, глаза нежные, губу оттопырил, и нижняя челюсть вытянута.

– А дед? – спросил я.

– Что дед?

– Дед тоже видел?

– Нет, дед не видел. Он был слепой.

Там же на Камчатке, – сердито продолжила Ксюша, – председатель Анапкинского сельсовета рассказал ее отцу, что как-то вышел вечером с женой на берег посмотреть, не сорвало ли с якорей ставной невод, и увидел на берегу мертвую морскую корову. Огромная, тяжелая, пасть распахнута, чайки орут над трупом. Такое нельзя не заметить. И пахла как… – Ксюша брезгливо оттянула топик. – Ну, побежали они за людьми, а прилив там мощный. Унесло капустника.

– А жена председателя?

– Что жена?

– Она не слепая была?

– Нет, она не слепая. Она все видела. – Ксюша смотрела на меня почти злобно. – А два года назад отец получил радиограмму от начальника лаборатории плавбазы «Советская Россия». У мыса Наварина наблюдаем совершенно неизвестное животное, отстучал отцу начальник лаборатории. Немедленно пришлите описание стеллеровой коровы.

– Ну и как?

– Похоже, настоящего капустника видели.

– Поздравляю.

– Это с чем еще? – подозрительно посмотрела Ксюша.

– Как с чем? Выходит, не совсем вымерла северная маната, да?

– Если бы! – жалобно выдохнула Ксюша и прижала руки к груди. – Никого там не поймали. И не нашли никаких следов. Сахалинские биологи туда специально ездили. Исследовали весь берег, даже на морское дно спускались в гидрокостюмах. Совсем никого не нашли.

9

Палый должен был вернуться с заставы вечером.

Обозленный агрессивными жалобами Ксюши, беспричинными рыданиями Маришки, глупым и порочным подмигиванием Серпа Иваныча, я собрал свой маленький нелепый отряд и погнал его на Западную Клешню, глубоко врезающуюся в пролив Дианы. Поднимались мы на гору метрах в трехстах восточнее ледяной пещеры, где обляпалась Ксюша. В пещеру я решил заглянуть на обратном пути. Тяжелый возраст. Маришка пыхтела, отирала пот с нежных горящих щечек. Обсыпанная рыжей бамбуковой пыльцой Ксюша отставала. Только Серп Иваныч радовался:

– Я, Маришка, клянусь. Я с птичьего базара русалку совсем вблизи видел.

– Ну и что? – печально огрызалась Маришка.

– Так и торчали у нее груди. Как у тебя.

– Откуда тебе знать, как они у меня торчат?

Я не вмешивался в их перепалку.

Солнце. Ни ветерка. В небе голубизна, ни облачка.

Только мрачная гора Уратман безмолвно играла нежными колечками тумана.

Но с восточной стороны уже вдруг страшно, безмерно открылся океан – не имеющая границ и горизонтов чудовищная масса, веками подмывающая скальные берега. Сдувая с толстых щек рыжую пыльцу, Маришка невольно выдохнула: «Как красиво». И вытерла невольные слезы. А я подумал: и в такой вот огромной чаше соленой воды не нашлось места какой-то морской корове? Жаль, Ксюша не слышала моих благородных мыслей. Ей замуж надо, подумал я, глядя под упрямо пригибающийся под ее красивыми ногами бамбук, а то вся эта чепуха со всякими запахами и с кривой массивной челюстью испортит ей жизнь.

Только на плече горы я понял, какого свалял дурака.

Острова есть острова, особенно Курильские, здесь нельзя верить цвету неба.

Чудовищная, исполинская стена тумана надвигалась с океана. Полураздетые девчонки и одна штормовка на четверых – вот все, что мы имели. Ни воды, ни тепла. И по склону в один час вниз не спустишься, потому что крутизна, бамбук торчит пиками. Сейчас упадет влажный туман, дошло до меня, и тропа в одно мгновение станет невидимой, непроходимой. Потому и крикнул Серпу: «Давай вниз!» И он спорить не стал. Он лучше всех понимал, чем грозит нам ночевка в тумане. И Маришка, так же не споря, двинулась вслед за ним. Протеина в Маринке больше, чем мозгов, с нежностью подумал я. О Ксюше такого не скажешь.

А исполинские белые башни, отражая солнечный свет, надвигались с океана на остров абсолютно бесшумно. Они теперь были выше горы Уратман, выше далекого пика Прево. Они достигали небес, и я знал, как холодно и темно станет, когда эти невероятные, блистающие на солнце башни обрушатся на заросли бамбука.

– Торопись! – заорал я, и Серп выплюнул недокуренную сигарету. – Меня из-за вас еще судить будут, – для убедительности добавил я.

– Это почему? – испугалась Маришка.

– Две глупые практикантки и старый придурок. Не дай бог, с вами что случится. Из тюрьмы не вылезу. Ты небось еще девственница?

– А я виновата? – зарыдала Маришка.

И в этот момент обрушился на нас влажный холодный туман. «Как в леднике у Палого», – глухо пискнула где-то рядом Ксюша. Я машинально повел рукой и натолкнулся на теплую грудь Маришки. Убирать не хотелось. Серп, кажется, не преувеличивал.

– Ксюша, ко мне!

– Что я вам, собака? – отозвалась невидимая Ксюша.

– Держись рядом, а то вылезешь на обрыв. Костей потом не соберешь, – зря я ей напомнил про кости. – Серп, держи ее.

– А за что держать?

– За что поймаешь, за то и держи.

Возня. Влажный звук пощечины. «И все они умерли, умерли, умерли…»

Меня от этого плачущего голоса мороз пробрал.

«Кто это там бормочет?» – заорал я.

«И все они умерли, умерли…»

10

К счастью, она ошиблась.

Часа через три, дрожа от холода, мы все-таки спустились на галечный пляж, залитый солнцем, и увидели вход в ледник. От воды метров пятнадцать, валялись бутылки и презервативы. И запашком не слабо несло.

Примяв куст шиповника, я полез к темному входу.

Нежные ягоды сами просились в рот, но запах тления мешал.

Очень сильно мешал запах тления. Даже Серп остановился у воды, а Маришка вообще отбежала к базальтовым ступеням, спадающим в отлив.

Ксюша не ошибалась. Груда массивных, будто отлитых из серого олова костей, только еще более плотных, валялась на ледяном полу. Ребра и мощный костяк с обрывками серого разлагающегося мяса. Умирающий зверь вполз в пещеру, – наверное, тут Палый и добил его. Об этом говорили рубленые раны на черной толстой коже, морщинистой, как дубовая кора.

– Да замолчи ты!

Ксюша, рыдая, переборола вонь и страх.

В смутном, прорывающемся со входа свете она, рыдая, как вдова Одиссея, обманутого сиренами, бродила по грязному льду, зажав пальцами нос. «Вы только посмотрите, вы только посмотрите, – всхлипывая, бормотала она. – Вы только посмотрите… Это же ласт маната… Видите, копытце?..»

– Копытце? У русалки? – подал голос Серп Иваныч.

Он тоже поборол вонь. Не так уж и сложно, – впрочем, потому вонь в пещере от его присутствия только усилилась.

– Ой, – ужаснулся он, – правда, копытце! Как у какого-то лошаденка. То-то русалка из воды высовывалась и ржала. Я думал, она меня унижает. – И вдруг все понял. – Ты погоди, погоди. Это что же получается? Выходит, нам Пашка скормил русалку? Утопленницу?

Сказкин слышал, как шумно вырвало на берегу Маришку, но остановиться не мог:

– Я его убью! Тут не Африка.

– А сам говорил – вкусно.

– По пьяни и обману я это говорил, любой суд признает.

– Да ладно, не переживай. Не русалку мы, а корову съели.

– Какую еще корову? Откуда на Симушире коровы?

– Да морскую корову.

– А-а-а, морскую, – протянул Серп, будто все сразу разъяснилось, будто он не раз едал подобных коров. – Замолчи ты, Ксюша. Слышала, что начальник сказал? Это мы морскую корову съели.

– Потому и плачу.

– Да чего жалеть? Не русалка.

– А-а-а! – в голос зарыдала Ксюша и с берега тонким ужасным воем ответила ей перепуганная Маришка. – Мой папа теперь застрелится.

– Это из-за такой-то дуры? – не поверил Серп.

– Он не из-за меня… Он из-за коровы застрелится…

– Из-за этой вот утопленницы с копытами? – не поверил Серп. – Да я твоему отцу поймаю утопленницу еще потолще. Вон такую, как Маришка. На отлив иногда выносит, на радость рыбам.

– Ага, потолще… – рыдала Ксюша.

– Да какую захочешь, – цинично предложил Серп.

– Ага, какую захочу! Подайте мне лучше… Вон ту кость… Ага… Да берите руками… Нет, лучше челюсть…

– Ни хрена себе, челюсть! – обалдел Серп. – То-то русалка ржала, когда меня увидела!

– Видите, какая массивная… – сквозь рыдания объясняла Ксюша. – И с длинным симфизисом впереди… И зубов нет… Ни одного… Не было их у капустника… А вы, Серп Иванович, потом… Вы потом подпишете протокол осмотра?

– Это еще зачем?

– Я его представлю на ученый совет… – Ксюша наконец сглотнула рыдание. – Я по этим останкам… Это же такая находка… Такая… Такая… – никак не могла подобрать она нужное слово. – Я по этим остаткам докторскую сделаю…

– А Пашка? – струхнул Серп. – Он что, в тюрьму?

– А зачем убил капустника?

– Да чтобы ты не голодала, дура!

11

Палого мы раскололи в тот же вечер.

– Ты, Ксения, не очень разоряйся, – просто ответил он. В отличие от Сказкина, понимал, что возмущаться не следует. – У вас город. У вас кино, друзья, развлечения. А у меня океан, сивучи и презервативы. Ну, виски иногда пососу, схожу на заставу, подерусь с сержантом. Ничего такого, правда? И вдруг однажды вижу – в бухте баба плавает. Я за оптикой. Вижу, точно, груди торчат. – Он перевел жадные голубые глаза на Маришку. – Я так, я этак. Всяко показывал, плыви, дескать, к берегу. А она ни в какую. Но у берега целые леса ламинарии, она все же подплыла. Вижу, любит капусту. Но странная. Так и плавает только у берега, будто глубины боится. Один ласт выкинет вперед, будто брассом пытается, потом другим подгребет. Зад в ракушках. Круглая спина и бок из воды мягко колышутся. А на берегу кучи корней ламинарии и листьев. Это все она нажевала. Жует и жует. Иногда поскрипит немножко, – видно, что плохо ей. Еле ворочается, но ест, ест, ластами внимательно запихивает капусту в пасть. Наверное, так привыкла. Тоже ведь живет не в городе. Голову не вынимает из воды, иногда только чихнет, как лошадь. По толстой спине чайки разгуливают, склевывают паразитов. Такая красивая, что у меня сердце зашлось.

– Так зачем тогда съел ее?

– Один, что ли, съел? – все-таки обиделся Палый. – Вы же сами хвалили вкус телятины. Эту корову, наверное, глубинной бомбой военные моряки хлопнули. Она с ума съехала, косила на меня странно. Шеи никакой, пухленькая, как Маришка. Ну, чего вы все трясетесь?

– Перемерзли на горе, – многозначительно покашлял Серп. Он, как всегда, оказался умнее всех. – Как бы, начальник, тут все это, значит, после прогулки-то такой не простудились, а?

– Не хочу умирать, – шепнула Ксюша.

А бедная Маришка, та вообще затряслась.

– Да вы на меня не катите, – совсем обиделся Палый. – У меня одних только правительственных грамот штук десять. Землетрясения пишу, даю тревогу цунами. Мои передачи японцы перехватывают в эфире. Ты вот, Ксюша, умная, но, хоть заорись в эфир, тебя никто слушать не станет. А меня слушают. Я виноват, что на океане учения идут? Наши торпедники всех в проливе переглушили, эту корову тоже контузило, видно, – вот она и явилась трясти грудями перед Серпом. Я чё, жулик? Я не хотел убивать. Она миленькая, я радовался. Бок крутой, – покосился он на трясущуюся Маришку, – и глазки, – опять покосился он на Маришку. – Хвостовой плавник горизонтальный с бахромчатой оторочкой. Ну, нежность, нежность, губы в щетинках. Плавает рядом с берегом, я ее по крутому бедру глажу. А она на медленном ходу ластами рвет капусту и жует. Можно долго смотреть. Нос высунет, фыркает. Но умом стронулась, пуганули ее глубинной бомбой. Любую девку так можно пугнуть, даже тебя, Ксюша. Я хотел ее приручить, держать при себе, один ведь, совсем один. А тут вы подвалили. Помните, Серп явился с птичьего базара: «Русалку видел! Русалку видел!» А она, Серп, тебя ведь тоже узрела. Лежит, узрела, пахучий скот на птичьем базаре, ругается, страшней глубинной бомбы. У бедняжки окончательно все смешалось в голове. Поползла в пещеру. Ну а если бы просто подохла? А? Зачем нам дохлая? Вот я и взял топор… Все ведь жрали! – затравленно заорал он. – Тебя, Маришка, даже травило.

12

В общем, что сделаешь?

Налил я всем по стакану спирта.

Все замерзли, трясутся. Маришка шепчет: «Не пью, не пила и пить не буду». – «Вот и умрешь, хлебни», – настаивает Серп. А Ксюша подсказывает: «…дура!» А Паша Палый уже выставил на стол сковороду с шипящим и нежным мясом: «Я ведь ее приручить хотел».

Вот, собственно, и все.

Кто выпил тогда – ни чиха, ни кашля.

Ксюша даже на вид крепче стала, будто протеину в ней прибавилось.

А вот Маришка, как ни плакала, как ни упиралась, все равно выпить не смогла. Ни капли. Так на нее все и свалилось. Предчувствовала, видать. Со всеми ничего, а она забеременела.

Шкатулка рыцаря

Шкатулка рыцаря

Глава I. «Негр, румяный с мороза…»

Кипр. 15 июля 1085 года до н. э.


Уну-Амон, торговец, отправленный Хирхором, верховным жрецом отца богов Амона, в Финикию закупать лес для закладки новой священной барки, с отвращением тянул из каменного бокала терпкое темное пиво. Время от времени он молитвенно складывал руки на груди, при этом его круглая, коротко стриженная голова непроизвольно дергалась – следствие глубокой раны, полученной в стычке с разбойниками где-то под Танисом. Сирийское море набегало на плоские песчаные берега, занимало все окна огромного деревянного дворца и весь горизонт, нагоняло тоску своим смутным немолчным гулом.

«Я брожу по улицам, от меня несет пивом. – Уну-Амон, торговец, доверенный человек Хирхора, был уже пьян. – Запах выпитого отдаляет от меня людей. Он отдает мою душу на погибель. Я подобен сломанному рулю, наосу без бога, дому без хлеба и с шатающейся стеной. Люди бегут от меня, мой вид наносит им раны. Удались из чужого дворца, несчастный Уну-Амон, забудь про горький напиток тилку!»

Так он думал и пил пиво. Так он думал и клял судьбу.

«Я научился страдать, – клял он судьбу. – Я научился петь под чужую флейту и под аккомпанемент чужих гуслей. Я научился сидеть с гнусными девицами, умащенный, с гирляндой на шее. Я колочу себя по жирному животу, переваливаюсь, как гусь, а потом падаю в грязь».

Уну-Амон страдал.

Снабженный идолом Амона путевого и верительными грамотами к Смендесу, захватившему власть над севером Египта и назвавшемуся гордо Несубанебдедом, Уну-Амон давно не имел ни указанных выше грамот, ни самого идола. А Египет, ввергнутый в ужасную смуту, пугал его. Разбойники на море, разбойники на суше, разбойники в пустыне пугали Уну-Амона. Еще его пугали мор, болезни, выжженные пустыни, внезапные смерчи над тихими островами, водяные столбы, вдруг встающие над хорошо прогретыми прибрежными скалами.

Поставив перед собой тяжелую шкатулку, отнятую у какого-то филистимлянина из Дора вместе с мешком серебра, Уну-Амон громко заплакал. Буря прибила его корабль к Кипру. Тут Уну-Амона, как существо нежданное, хотели сразу убить. Он с трудом нашел в свите царицы Хатибы уважительного старого человека, немного понимающего речь египтян.

«Вот, царица, – сказал он через этого человека, – я слышал в Фивах, граде Амона, что все и всегда творят на свете неправду, только на Кипре у тебя – нет. Но теперь я вижу, что, кажется, и на Кипре неправда тоже творится ежедневно, а может, и ежечасно…»

Удивленная царица Хатиба сказала: «Расскажи».

И Уну-Амон рассказал.

Он так рассказал.

Хирхор, верховный жрец отца богов Амона, отправил его в Финикию. Он, Уну-Амон, снабженный идолом Амона путевого и верительными грамотами, был хорошо принят Смендесом, назвавшимся Несубанебдедом, и в Танисе сел на деревянный корабль, чтобы плыть в Дор, где осели филистимляне Джаккара. Здесь царь Бадиль совсем хорошо принял Уну-Амона, но несчастного египтянина обокрал собственный матрос – он унес все деньги, предназначенные для путешествия, и унес все деньги, доверенные Уну-Амону для передачи в Сирии. В отчаянии Уну-Амон пожаловался царю Бадилю на случившееся, но не получил никакой помощи, ибо вором оказался собственный человек, а не туземец. Уну-Амон, плача и рыдая, уехал в Тир, а оттуда в Библ. На свое счастье, он встретил в пути некоего филистимлянина из Дора и, восстанавливая справедливость, творя то, что подсказал ему сердечно наставляющий его великий Амон, отнял у филистимлянина мешок с тридцатью сиклями серебра, оправдывая себя тем, что у него в Доре украли столько же. Царь Библа Закарбаал, узнав о появлении египтянина, заставил Уну-Амона девятнадцать дней сидеть на провонявшем корабле в гавани, не пускал его на берег и даже ежедневно передавал строгие приказания удалиться как можно быстрее. На двадцатый день, когда Закарбаал приносил жертвы своим богам, одно справедливое божество схватило главного помощника царя и заставило его дико плясать, выкрикивая при этом: «Пусть приведут сюда Уну-Амона! Пусть приведут сюда несчастного египтянина Уну-Амона! Пусть предстанет перед царем Библа этот печальный посланник отца богов!»

Уну-Амона доставили к царю.

Царь Закарбаал сидел в верхней комнате высокого деревянного дворца, спиной к окну, так что теперь уже за его спиной разбивались нескончаемые, как жизнь, волны Сирийского моря.

«Я прибыл за лесом для закладки новой священной барки Амона-Ра, отца богов, – сказал ему Уну-Амон. – Наши люди всегда брали лес в твоих землях. Твой отец давал моим фараонам нужный нам лес, и твой дед давал. Все давали нам лес, и ты дашь».

Царь Закарбаал засмеялся. «Это верно, – сказал он. – Мой отец давал твоим фараонам лес, и мой дед давал. Но фараоны всегда платили за лес, это тоже верно, так сказано в книгах. И писцы говорят, что фараоны всегда платили за лес».

Потом царь Закарбаал добавил: «Если бы царь Египта был моим царем, он бы не стал посылать мне серебро, не стал посылать мне золото, он бы просто сказал – выполняй повеления великого Амона! А я не слуга тебе, как не слуга тому, кто тебя послал. Стоит мне закричать к Ливану, и небо откроется, и бревна будут лежать на берегу моря. Но писцы говорят: фараоны всегда платили за лес. И сейчас пусть платят. Разве не так, жалкий червь?»

«Одумайся. Ты заставил меня девятнадцать дней бессмысленно ждать на рейде, – смиренно, но твердо ответил Уну-Амон. – Как было прежде, я дам тебе серебро, я дам тебе ценности, они придутся тебе по вкусу, но прикажи рубить лес».

И добавил негромко: «Лев свое возьмет».

Царь Закарбаал долго думал, потом согласно кивнул.

Он взял египетское золото, взял серебро и приказал грузить корабль египтянина лесом. Правда, на прощание сказал: «Не испытывай больше, жалкий червь, ужасов моря. Если ты еще раз попадешь в Библ, я поступлю с тобой так, как поступил когда-то с послами фараона Рамзеса, которые провели здесь семнадцать лет и умерли в одиночестве».

И вежливо спросил: «Показать тебе их могилы?»

Уну-Амон отказался. «Лучше поставь памятную доску о своих заслугах перед отцом богов богом Амоном. Пусть последующие послы из Египта и других стран чтут твое имя, и пусть сам ты всегда будешь получать воду на Западе, подобно богам, находящимся там».

Простившись с Закарбаалом, Уну-Амон собрался отчалить, но в этот момент в гавань вошли корабли джаккарцев, решивших задержать египтянина.

Уну-Амон стал плакать. Он плакал так громко, что, услышав его плач, секретарь царя Закарбаала спросил: «В чем твоя беда?»

Уну-Амон, плача, ответил: «Видишь птиц, которые дважды спускаются к Египту? Один раз, а потом другой раз. Они всегда достигают своей цели, а я сколько времени теперь должен сидеть в Библе покинутым? Эти люди на кораблях пришли обидеть меня».

Утешая Уну-Амона, царь Библа послал ему два сосуда с крепким пивом, жирного барана и египтянку Тентнут, которая пела у него при дворе. «Ешь, пей и не унывай», – передал он Уну-Амону, и корабль египтянина наконец отчалил.

Джаккарцы его не преследовали, зато буря пригнала корабль к Кипру.

Теперь, поставив перед собой шкатулку, найденную в мешке ограбленного им филистимлянина, Уну-Амон опять горестно и пьяно плакал. Потом медленно опустил палец на некий алый кружок, единственное украшение странной металлической шкатулки, не имеющей никаких внешних замков или запоров. Шкатулка поблескивала, как медная, но была необычайно тяжела. Не как медная и даже не как золотая, а даже еще тяжелее. Уну-Амон надеялся, что в шкатулке лежит большое богатство. Если это так, подумал он, плача, я выкуплю у царицы Хатибы корабль и доставлю верховному жрецу Хирхору лес для закладки священной барки.

«Я смраден, я пьян, я нечист, – бормотал он про себя. – Пусть Амон-Ра, отец богов, пожалеет несчастного путешественника, пусть он вознаградит мое терпение большим богатством. Пусть он вознаградит меня поистине большим богатством. Я был послан в Финикию, я сделал все, чтобы приобрести лес для закладки священной барки. Неужели великий Амон-Ра, отец богов, не подарит мне сокровище?»

Палец египтянина коснулся алого кружка, мягко продавил металлическую крышку, как бы даже на мгновение погрузился в странный металл, но, понятно, так лишь показалось, хотя Уну-Амон вдруг почувствовал: что-то произошло! Не могли неизвестные красивые птицы запеть – в комнате было пусто, а за окнами ревело, разбиваясь на песках, Сирийское море. Не могла лопнуть туго натянутая металлическая струна – ничего такого в комнате не было. Но что-то произошло, звук – странный, долгий – раздался. Он не заглушил морского прибоя, но он раздался, он раздался совсем рядом, он действительно тут раздался, и Уну-Амон жадно протянул вперед руки: сейчас шкатулка раскроется!

Но про филистимлян не зря говорят: если филистимлянин не вор, то он грабитель, а если не грабитель, то уж точно вор!

Шкатулка – темная, отсвечивающая как медная, но тяжелая больше, чем если бы ее выковали из золота, странная, неведомо кому принадлежавшая до того, как попала в нечистые руки ограбленного филистимлянина, эта шкатулка вдруг просветлела, будто освещенная снаружи и изнутри. Она на глазах превращалась в нечто стеклянистое, в нечто полупрозрачное, каким бывает тело выброшенной на берег морской твари медузы, не теряя, впрочем, формы. Наверное, и содержимое шкатулки становилось невидимым и прозрачным, потому что изумленный Уну-Амон ничего больше не увидел, кроме смутного, неясно поблескивающего тумана.

А потом и туман растаял.


13 июля 1993 года


Из офиса «Тринити» выносили мебель.

Один из грузчиков показался Шурику знакомым.

Лица Шурик не разглядел, но характерная сутулость, потертый плащ, затасканная, потерявшая вид кепка… Ерунда, конечно, раньше он не видел этого человека. Крикнули бомжа на улице, вот он и таскает мебель, зарабатывает копейки на бедную жизнь. Хотя похож, даже очень похож чем-то на Данильцына; проходил у Роальда такой по мебельным кражам.

Закурив, Шурик прошел в подъезд.

Заберу у Роальда отпускные и уеду, уеду.

Подальше от города уеду, от лже-Данильцына, от Роальда.

И от Лерки уеду, от жены. «Тебя скоро убьют, – беспощадно сказала ему жена, забирая свои вещи. – Сейчас перестройка. Сейчас каждое дерьмо таскает в карманах нож или пушку, а ты работаешь именно с дерьмом. Ты на помойке работаешь, на грязной свалке, среди самых грязных вонючих свиней. Не хочу быть вдовой человека, работавшего на помойке!»

И ушла. Совсем ушла.

«И правильно сделала, – оценил поступок Лерки Роальд Салинскас, человек, которого даже привокзальные грузчики держали за грубого. – Ты работаешь в дерьме, на помойке, среди свиней, и от оружия отказываешься. Все это правда. Лерка права, зачем ей быть вдовой дурака?» И, подумав, добавил: «Привыкай к оружию. Хочешь быть профессионалом – привыкай».

Шурик и на этот раз отмахнулся.

ПМ, пистолет Макарова, зарегистрированный на его имя, до сих пор хранился в сейфе у Роальда. Отказывался от оружия Шурик не просто так. Он хорошо знал себя. Сострадание и ненависть – сильные штуки. Если не хватает сил на то и другое вместе, надо сознательно выбирать одно. Шурик не доверял себе. В ярости он бывал слепым. Поэтому лучше обходиться без оружия. Его даже не интересовало, где хранится его ПМ, но, наверное, в сейфе, с недавних пор утвердившемся в самом просторном углу частного сыскного бюро, основанного Роальдом?

Офис сыскного бюро богатым не выглядел.

Стоял там письменный стол. У дверей торчала рогатая вешалка для верхней одежды. Промокший под утренним дождем плащ Роальда болтался на вешалке, как повесившееся чучело. На широком подоконнике – газеты. Стулья, по дешевке купленные у разорившегося СП «Альт», угрюмый кожаный диван времен давней хрущевской «оттепели», полки со справочниками. Честно говоря, Шурик действительно не знал, где Роальд хранит оружие и документацию. Особенно документацию. «Меня шлепнут – Лерка вдовой останется, – сказал однажды Шурик Роальду, – а вот если тебя шлепнут – бюро придется прикрыть. Как тогда работать, если никто не знает, где ты хранишь оружие и документацию?»

«Злостный зирпич… Понадобится – найдете…»

Обычно немногословный, Роальд время от времени разражался непонятными поэтическими цитатами. Набрался он этих цитат у Врача. Леня Врач (по профессии он тоже был врач), давний друг Роальда, время от времени наезжал в контору. Жил он в небольшом городке Т., почти в ста пятидесяти километрах от сыскного бюро, ходил в подчеркнуто демократичном (то есть сильно поношенном) костюме, не признавал галстуков и, по мнению Шурика, был чокнутым.

«Графиня хупалась в мирюзовой ванне, а злостный зирпич падал с карниза…»

Поначалу Шурик думал, что Роальд начитался всякой этой чепухи в пограничных библиотечках, когда служил на Курилах, – чего там только не найдешь в этих маленьких пограничных библиотечках! – но Роальд как-то не укладывался в представление о много читающем человеке.

«В горницу вошел негр, румяный с мороза!»

К черту! Получу деньги и уеду! Надоели сумасшедшие, дураки, ревнивцы, придурки, умницы и гении, кем бы там они на самом деле ни оказывались.

Роальд поднял голову: «В горницу вошел негр, румяный с мороза…»

Еще бы! Конечно негр! Что еще мог сказать Роальд? Жаль, не с кем пари держать: Шурик запросто мог вычислить следующую цитату. Впрочем, черт с ним, с Роальдом! Все равно через несколько часов он, Шурик, будет смотреть на мир из окна железнодорожного вагона и глотать светлое пиво.

– Я в отпуске, – сразу предупредил он Роальда.

– Да ну? – удивился Роальд без особого интереса. – С какого числа?

Серые, крупные, холодные, навылет глаза Роальда уперлись в лежащую перед ним топографическую карту.

– С тринадцатого, – ответил Шурик.

– Дерьмовое число, неудачное… – Роальд оторвался от карты и неодобрительно покосился на Шурика. – Зачем дразнить судьбу? Тринадцатое… Ты плюнь… – и закончил: – Уйдешь с шестнадцатого. – И еще зачем-то добавил: – С шестнадцатого хоть в Марий Эл.

– Это в Африке? – глупо спросил Шурик.

– Это в России. Географию родного отечества следует знать. – Роальд никогда не стеснялся подчеркивать интеллектуальную несостоятельность собеседника.

– Да ну? – не поверил Шурик. – Район такой?

– Республика.

– Богатая?

– Скорее молодая.

– И что там у них есть?

– Все, что полагается молодой республике, – пожал плечами Роальд. – Флаг, герб, гимн.

– А лес?

– А лесов у них…

– А рыбные озера? Горы? Моря?

– Да брось ты. Гимн есть, флаги пошиты, герб имеется. Что еще надо?

– Не поеду. В Марий Эл не поеду. Даже с шестнадцатого не поеду. Зачем мне республика без рыбных озер? И не надо мне про числительные. Я, Роальд, в отпуске! С тринадцатого!

– Поздравляю, – рассеянно сказал Роальд.

И поманил Шурика пальцем:

– В городке Т. бывал?

Шурик ухмыльнулся. В городке Т. (там, где жил Леня Врач) Шурик в свое время окончил среднюю школу (с определенными трудностями), работал в вагонном депо электросварщиком (много ума не надо), а позже поступил в железнодорожный техникум (помогла тетка, входившая в приемную комиссию). Ничего хорошего из учебы в техникуме не получилось – в тихих городках молодые люди быстро набираются негативного опыта. Но Шурику повезло: со второго курса его забрали в армию. Сержант Инфантьев, внимательно изучив нагловато-доверчивую физиономию Шурика, сразу проникся к нему симпатией: чуть ли не на полковом знамени сержант громко и принародно поклялся сделать из Шурика настоящего человека.

И слово сдержал.

А потом милиция.

А потом заочный юрфак и частное сыскное бюро.

Толчок карьере дал Шурику именно сержант Инфантьев, а теперь и Роальд оценил его наблюдательность и настырность, правда, на силовые акции предпочитал отправлять Сашку Скокова или Сашку Вельша. Где Скоков работал до сыскного бюро, никто не знал, а вот Сашка Вельш был просто здоровенный немец, не сильно любопытный, зато умевший держать язык за зубами. Иногда с ними работал Коля Ежов, про которого в бюро не без гордости говорили – это вам не Абакумов!

– Ну, – повторил Роальд. – Бывал в Т.?

– Я бы мог техникум там закончить. Сейчас бы водил поезда, получал хорошие деньги и в отпуск ходил по графику.

– И сел бы в итоге по своей глупости.

– Я два года не отдыхал. У меня плечо выбито. От меня жена ушла.

– Прости всех, сразу полегчает.

– Как это простить всех?

– А так, – грубо хмыкнул Роальд. – Дали тебе по морде – прости, не копи злость, ни к чему это. По логике вещей все равно кому-то должны дать по морде. Почему не тебе? – Роальд, без всякого сомнения, перелагал Шурику известные идеи Лени Врача. – Хулиганье всегда хулиганье. И мусор всегда мусор. Нет смысла злиться. У тебя рожа и без того перекошенная. Прости всех! Поймай очередного ублюдка, сдай его куда следует и тут же прости.

– Это что же, и Соловья простить?

– Ты сначала поймай этого Соловья.

– Как это – поймай? Зачем его ловить? Соловей в зоне.

Банду Соловья (он же Костя-Пуза) они взяли в прошлом году. В перестрелке (Соловей всегда пользовался оружием) ранили Сашку Скокова. Сам Соловей (особые приметы: на пальцах левой руки татуировка – Костя, на пальцах правой соответственно – Пуза) хорошо повалял в картофельной ботве Шурика. Не приди на помощь Роальд, может, и завалял бы.

– Разве Соловей не в зоне?

– Сбежал, скотина. – Холодные глаза Роальда омрачились. – Теперь всплыл с обрезом. И обрез этот уже дважды выстрелил.

– Ничего не хочу больше слышать!

– Да я же тебя не за Соловьем посылаю.

– Я в отпуске, – уже не столь уверенно повторил Шурик.

– С шестнадцатого, – согласился Роальд.

– Почему с шестнадцатого?

– Потому что для поездки в Т. тебе трех дней вполне хватит. Сегодня уедешь, шестнадцатого вернешься. И прямо хоть в Марий Эл.

Шурика передернуло.

– Что это за работа – на три дня?

Роальд усмехнулся:

– Двойное убийство.

– Двойное убийство? Раскрыть двойное убийство за три дня?

– Не раскрыть. Это не твое дело. Не допустить третьего.

– Круто, – присвистнул Шурик. – А трупы чьи?

– Не торопись. Нет трупов.

– То есть как?

– А так…

В тихом, незаметном железнодорожном городке Т., ныне с головой погрузившемся в дикую рыночную экономику, объяснил Роальд, жил себе тихо и незаметно некий бульдозерист Иван Лигуша. Лигушей он был не по прозвищу, а по фамилии – получил ее по наследству. Здоровый как бык, неприхотливый в быту Лигуша всегда и во всем был безотказен – выкопать ров, засыпать канаву, снести забор, просто помочь соседу. Жил одиноко – в частном домике, не имел жены, не имел детей, близких родственников повыбило еще в войну, соответственно не пил, не курил, не гулял, на работе рвением не отличался, правда и не бегал от работы. Некоторое скудоумие делало его умеренным оптимистом. Да и как иначе? Потрясись в кабине бульдозера!

Но полгода назад начались с Лигушей, скажем так, странности.

Для начала он попал под машину. Не под «запорожец», не под «москвич», даже не под «Волгу», а под тяжелогруженый КамАЗ. Крепыш от рождения, бульдозерист выжил, врачи перебрали его буквально по косточкам, только вот с памятью Лигуши приключилась какая-то чепуха: имя, домашний адрес, место работы, имена соседей помнит, а спроси его: «Иван! Ты где в отпуске был?» – он лоб наморщит и не вспомнит. «А картошку посадил?» Даже на такой вопрос он, пока в окошко на огород не глянет, не ответит. Или спросишь: «Ездил за мясом?» Предполагается, понятно, в Березовку. А он радуется: «А то! Рона-то как разлилась!» – «Какая Рона?» – «Ну, река». – «Там же речка Говнянка, какая Рона?» – «Ну, может». – «А мясо-то привез? Почем в Березовке свинина?» Лигуша посчитает в уме и выдаст: «Столько-то франков», будто Березовка уже отделилась от России.

Пристрастился бульдозерист бывать в кафе «Тайга» при одноименной гостинице. Раньше, до встречи с тем КамАЗом, совсем не пил, а сейчас к выпивке пристрастился – большой вес мог взять за вечер. Глаза блестящие, вроде не смотрит ни на кого, а все равно всех видит, все понимает. Сидит помалкивает, петрушит что-то свое, а потом прогудит какой-нибудь незнакомой, случайно оказавшейся за его столиком женщине: «Что? Опять была у Синцова?» Женщина, может, соседка по улице, иногда блондинка, иногда брюнетка, не важно, скромница или задира, в кудряшках или с затейливой прической на голове, непременно краснела. Бросала недопитый кофе и бежала от пытливого бульдозериста.

А Лигуша действительно каким-то образом чувствовал, чье мясо кошка съела.

Сядет, скажем, напротив Лигуши некий Ванька Матрос, кочегар. Винишко свое Матрос давно вылакал, в голове темно, душно, еще хочется. Сидит думает: «Вот вмажу сейчас Лигуше!» А Иван поднимает голову и в ответ на такие его паскудные мысли выдает вслух: «Ты, мол, пока беды не случилось, пока не въехали тебе пивной кружкой в череп, пока не обмакнули дурной головой в сточную канаву, катись домой, и поскорее, и не переулками, а Зеленой улицей, а то в переулках тебе морду набьют и карманы обчистят!» И все такое прочее.

Не каждый такое терпел, но все знали: Лигуша точно говорит.

Мало ли что у него странности. Мало ли что не все помнит. Мало ли что на первомайскую демонстрацию Лигуша вышел с портретом Дарвина. Если уж Лигуша сказал: иди по Зеленой, а не переулками, то прямо по Зеленой и иди. Кто шел переулками, тех и били, и обирали, и окунали головой в сточную канаву, так что со временем Лигушины рекомендации стали приниматься беспрекословно. И если уж кто-то терял бумажник, то не в милицию такой бедняга шел время тратить, а к Лигуше: вот, дескать, жизнь не удалась!

Лигуша кивал: это ничего, это уладим!

И улаживал: указывал, что у кого искать.

Было время, когда мужики всерьез подозревали – может, Лигуша с этим ворьем в специальном сговоре? – но ничем такое не подтвердилось. В конце концов, дошло до людей: дар у бульдозериста такой. Вот в газетах писали: одну доярку молнией трахнуло, так она сразу стала сквозь толстые стены видеть. А тут тяжелогруженый КамАЗ!

– Помнишь анекдот? – грубо спросил Роальд. – Мужика несли хоронить, понятно, народ простой, перепились, покойника потеряли. Он выпал на дорогу, там его в пыли грузовик переехал. Водитель, понятно, не знал, что перееханный был уже неживым, взял да сплавил труп в озеро, а там браконьеры взрывчаткой рыбу глушили. Труп всплыл. Испугались, конечно. Дело происходило в пограничной зоне, бросили несчастного на контрольно-следовую полосу, пограничники труп засекли, приняли за нарушителя и шваркнули из гранатомета. Хирург в операционной провел над нарушителем пять часов. Вышел, стянул с рук перчатки, устало выдохнул: «Жить будет!» Считай, это о Лигуше. Одна только Анечка Кошкина в городке Т., многолетняя сотрудница местной библиотеки, привечает его, остальные его побаиваются.

– К чему ты все это рассказал?

– Да к тому, что Лигушу опять убили.

– Как это опять? Почему опять? Насмерть?

– Ну да. Второй раз убивают и опять насмерть.

– Да ну, – не поверил Шурик. – Нельзя отсидеть два пожизненных срока. И убить насмерть человека два раза подряд нельзя.

Роальд спокойно объяснил.

Эта Анечка Кошкина – дама не из простых.

Она маленькая, рыжая, голос у нее большой проникающей силы, глаза зеленые, болотного цвета, и вразлет. До того как Лигуша побывал под КамАЗом, Анечка Кошкина активно пыталась сделать бульдозериста своим мужем. Дело почти сложилось, но тут выкатился этот КамАЗ. В общем, Анечку Иван узнал уже после того, как его спасли из мертвых. Он в клинической смерти был, объяснил Роальд грубо. Мертвец мертвецом. После лечения Анечку вспомнил, но прежнего общения как-то не получалось. Например, начисто забыл, что обещал жениться на Анечке. Понятно, Кошкину это раздражало. Чем сильней она пыталась ускорить естественные, на ее взгляд, решения, тем сильней упирался Лигуша. Короче, где-то в мае обиженная Анечка заявилась в кафе не одна, а с новым кавалером. Мордастый наглый придурок, моложе на год, на пальцах левой руки наколка – «Костя», а на пальцах правой – «Пуза». Сечешь? Но разговор у него был правильный, грамотный, это Соловей умеет. Он даже из зоны слинял грамотно, без особого шума. Числится в розыске, а поди найди его! Вот и явились, значит, они, Соловей да Анечка, пара сладкая, в кафе, и стал Соловей обращать внимание на бульдозериста. Может, из ревности. Сидит рядом с Анечкой, а выговаривает каждое слово так, чтобы доходило до бульдозериста. Говорит про него: тупой, наверное. Это он так вслух о Лигуше. Как с таким говорить о звездном небе, правда, Анечка? Свидетели подтверждают, что Соловей специально так себя вел. Т. городок небольшой, но старинный. В нем особняков купеческих со стенами толщиною в метр осталось довольно. Когда такие дома ломают, золотишко находят в прогнивших кожаных кисетах, старинные документы. Однажды скелет нашли, – видать, кого-то замуровали в стену по пьяному делу. А мало ли что еще может попасть в руки тупому бульдозеристу? Соловей много чего плел.

Ну а финал прост, как цифра пять.

Соловей поет, Соловей глазки строит, у Соловья счастливое будущее в глазах читается, а Лигуша что? – простой бульдозерист – он и есть простой бульдозерист. Он свой обязательный вес взял и Соловья не слушал. Только одному знакомому сказал, сплюнув: «Вон видишь, какой-то Пуза мою Анечку завлекает, а зря. Завлекать ему ее – до июля. Ни днем больше. Сядет в июле Пуза».

Тут Соловей и сорвался. Видать, сильно чего-то хотел.

Выхватил из-под плаща обрез и пальнул картечью – сразу из двух стволов.

Это он профессионально делал. Когда за Лигушей приехали, пульс у бульдозериста исчез, давление упало до нуля, зрачки на свет не реагировали. Свезли Лигушу прямо в морг. А помереть в ту ночь мог смотритель морга, потому что именно на него утром выполз застреленный бульдозерист. На нем даже открытые раны затянулись. Медики уверяют, что такое даже природе не под силу. Но факт есть факт. Вот теперь Пуза и исчез, затаился. Лежит на дне с обрезом в обнимку. Так что смотри, Шурик. Обрез опять может выстрелить.

– А с Анечкой как?

А с Анечкой Соловей познакомился в библиотеке.

Она сама рассказала подробности о том, как красивый умный мужчина долго выбирал полезное чтение, выбрал книжку русского классического писателя Тургенева, очень хвалил роман «Вешние воды». Потом пообещал богатого спонсора. Не Тургеневу, а библиотеке. Вот, сказал, сделаем вам хороший ремонт! Анечку Кошкину это не могло не восхитить, отсюда внезапное презрение к придурошному Лигуше, обманувшему ее женские ожидания. Сам суди. Майским нежным вечером выйдя из местного магазина, Кошкина встретила на крыльце Лигушу. Несла Анечка в руках большой хрустальный подарочный рог. Безумные деньги по нашим временам. А Лигуша, как и следовало ожидать, ухмыльнулся: вот, дескать, Анька – дура ты, и на роду у тебя написано – дура! И рог этот хрустальный подарочный ты бездарно разобьешь, дура! Анечка Кошкина утверждает, что все это Лигуша сказал совсем простыми словами, среди них ни одного приличного не было. В итоге тем рогом Анечка отделала самого Лигушу. Маленькая, рыжая, ей до головы Лигуши еще надо допрыгнуть, а допрыгнула. И не один раз. Так отделала бывшего бульдозериста, что он замертво свалился в лужу, всегда летом гниющую у магазина. Когда приехала «скорая», Лигуша уже захлебнулся, можно было уезжать, его даже не в реанимацию отправили, а обратно в морг. Ну а дальше все как в сказке: ночь… ползущий Лигуша… обмерший смотритель… Так что надо тебе, Шурик, со всем этим разобраться.

– За три дня?

– Тебе помогут.

– Кто мне может помочь?

– Лежу и греюсь близ свиньи… – загадочно произнес Роальд и объяснил: – Поможет тебе Леня Врач. Он в Т. человек известный. К нему, как к Лигуше, тоже всяк идет. Он сильными средствами лечит.

– От чего?

– С чем придешь, от того и лечит.

– У него диплом есть? Или лицензия?

– У него большой опыт и тонкая интуиция.

– Вот еще веселенькое дело, – пробормотал Шурик.

– Но ты ведь любишь веселенькие дела, – грубо польстил Роальд.

– Знаешь, – без всякого энтузиазма ответил Шурик, – есть чудаки, которые утверждают, будто параллельные линии пересекаются в пространстве. Но это для извращенцев. Я в такое не верю. Какой вид у этого Лигуши?

Роальд пожал плечами:

– Умственно отсталый, наверное.

– А на что живет? На какие средства?

– Ну, свой огород. Это ясный хрен. Пенсия по инвалидности. Опять же возврат потерянных документов, вещей, денег.

– Каких документов, каких вещей, денег?

– Я же сказал. Потерянных. Не видел, что ли, объявлений в газетах? Потерялся, мол, любимый кобель, ноги кривые, прикус неправильный. Вернуть за вознаграждение. А еще люди сами теряют вещи. Еще у людей воруют кошельки. Я же объяснил тебе, в Т. так заведено: попал в беду – шагай к Лигуше.

– Ну, один раз выручит, ну, два, – заинтересовался Шурик. – А потом?

– А ты потеряй что-нибудь и проверь специально.

– И все это началось после наезда на КамАЗ?

– Да нет. Это КамАЗ на Лигушу наехал.

– Ну, пусть так. Но почему шестнадцатого?

Роальд неторопливо полез в карман и извлек записку.

На листке, вырванном из школьной тетради, крупными корявыми буквами было выведено: «Пятнадцатого меня убьют».

– Видишь? Шестнадцатого ты будешь уже свободен.

– А кто это написал?

– Иван Лигуша.

– Да с чего он взял, что его убьют?

Роальд задумчиво прошелся по комнате.

Он был крепкий мужик. Волосы на висках серебрились, кулак не казался крупным, но это ничего не значило. Шурик не хотел бы попасть под удар Роальда. Еще меньше Шурику хотелось бы попасть в сферу внимания Роальда, имея за душой какой-нибудь грех. Совсем недавно вот в этой комнате заламывала руки перед Роальдом холеная дама лет тридцати, ну, от силы тридцати трех. У меня муж подонок! – заламывала она холеные руки. – У меня муж говнюк! Приходит поздно, говорит о внеурочной работе, а несет от него коньяком и противными духами. Никогда раньше от внеурочных работ ее мужа не несло таким коньяком и такими духами. Она (дама) готова отдать все свои сбережения, лишь бы застукать говнюка с поличным.

Тяжелая сцена. Роальд так и сказал: «Мадам, вы умная и симпатичная женщина. Ваш возраст оставляет вам блестящую перспективу. У вас хорошая квартира, хорошая работа, у вас даже есть определенные накопления. Зачем вам этот говнюк?»

Дама оторопела: «Это вы о ком?»

«Ну, не о любовнике же вашем, – проницательно заметил Роальд. – Это я о человеке, которого вы называете мужем и говнюком. Почему вам не бросить его? Может, такой вариант наиболее экономичен?»

Широко раскрыв глаза, дама глянула в зеркальце, извлеченное из изящной французской косметички. «Вы что, отказываетесь от хорошего гонорара? – проговорила она почти спокойно. – Трудно вам, что ли, застукать с поличным этого, как вы правильно расслышали, говнюка?»

«Нетрудно, – заметил Роальд. – Но я хочу вернуть вам уверенность».

Мы все тут сумасшедшие, подумал Шурик. Роальд – точно сумасшедший. И Врач – сумасшедший. Но вслух сказал:

– Ладно, поеду. Но с шестнадцатого я в отпуске.

– Злюстра зияет над графом заиндевелым, мороз его задымил, взнуздал… – уклончиво заметил Роальд.

– Нет, ты скажи прямо.

– Я и говорю. С шестнадцатого хоть в Марий Эл.

Роальд ухмыльнулся и выложил на стол пачку газетных вырезок.

– А это что? – удивился Шурик.

– Материал для раздумий. Информация к размышлению.

– Газета «Шанс»? Паршивая рекламная газетенка. Зачем она мне?

– Сейчас поймешь. Я ведь еще не объяснил тебе твою прямую задачу.

– А чего тут объяснять? И так все понятно. Окружить гражданина Лигушу заботой и вниманием. Пресечь всякие попытки покушений. Прозондировать темные закоулки провинциального городка Т. – не бугрятся ли где-нибудь поганые очертания Кости-Пузы. А шестнадцатого выпить чашку кофе, слупить с убитого Лигуши гонорар и вернуться. Только, черт побери, Роальд, почему этого Лигушу не могут убить, ну, скажем, на день раньше?

– Не знаю.

– Неубедительно.

– Наверное. Но ты постоянно помни, что Соловей в Т. И обрез там. И Соловей явно хочет что-то узнать от бульдозериста.

– Но что может знать Лигуша такого, чтобы Соловей ходил за ним хвостиком?

– Поясняю. Две недели назад Лигуша приезжал в город. С его собственных слов известно, что при нем была некая ценная вещь. Он за нее боялся, поэтому привез в город и поместил в надежное место. Вот только, – Роальд недовольно поджал губы, – он не помнит, что за ценная вещь была при нем и в каком надежном месте он ее спрятал.

– Неужели никаких зацепок?

– Зацепка, вообще-то, есть…

– Ну?

– Перед тем как упрятать свою ценную вещь в надежное место, глупый Лигуша дал бесплатное объявление в газете «Шанс». Платные объявления фиксируются, всегда можно отыскать подателя, а в разделе бесплатных объявлений помещается всякая чепуха. Понимаешь? Так сказать, отдел для дураков и нищих. Вот Лигуша и думает, что он надежно застраховался. Правда, помнит только сам факт: ездил в город, спрятал вещь ценную. Я, понятно, навел справки в редакции, но по бесплатным объявлениям у них ничего не фиксируется. Это как бы благотворительность. К примеру, приходит стеснительный человек, говорит: «Хочу напомнить жене, что я вернулся». – «И долго вас не было?» – «Три года!» Или приходит согбенный старик: «Сын у меня загулял. Третий месяц гуляет, хочу о себе напомнить». – «Думаете, он читает газеты?» – «Вашу газету читают все». Так что забирай эти вырезки. У меня два комплекта таких, будем искать. В этой пачке все бесплатные объявления, напечатанные в газете за последние две недели. Вчитывайся внимательно, прислушивайся к внутреннему голосу. Не может быть, чтобы мы с тобой, – подольстил Роальд, – не поняли, какое именно сообщение принадлежит Лигуше.

– Он же сумасшедший.

– Может, и сумасшедший, – сухо сказал Роальд, – но в него стреляли, его пытались убить хрустальным рогом, за ним охотится небезызвестный тебе Костя-Пуза. Так что наше прямое дело помочь доверившемуся нам клиенту. А главное… – Роальд сделал паузу. – Главное, Костя-Пуза все еще в бегах.

И хмыкнул: «В горницу вошел негр, румяный с мороза».

Глава II. «Пятнадцатого меня убьют…»

Константинополь. 14 апреля 1204 года


Когда «Пилигрим», неф епископа Суассонского, ударило бортом о каменную выпуклую стену башни, дико подсвеченную отблесками великого пожара, некий венецианец, чистый душой, сумел спрыгнуть на башню. Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз не успел последовать за венецианцем, ибо волною неф от башни тут же отнесло, однако рыцарь видел, как взметнулись мечи наемных англов и данов, как взметнулись боевые топоры нечестивых ромеев, отколовшихся от святой Римской церкви. Чистый душой, полный веры венецианец пал, и это зрелище разъярило рыцаря. Когда «Пилигрим» вновь прижало к башне, рыцарь Андрэ де Дюрбуаз легко перепрыгнул с мостика на площадку и всей массой своего мощного тела обрушился на ничтожных ромеев.

Благодарением Господа кольчуга на рыцаре оказалась отменного качества, она выдержала все обрушившиеся на рыцаря удары, его даже не ранили, ибо Господь в тот день не желал смерти своего верного сына. Более того, Господь в тот день так желал, чтобы смиренные пилигримы покарали наконец нечестивцев, отпавших от истинной веры, и вошли бы в горящий Константинополь. Господь в тот день так пожелал, чтобы лжеимператор ромеев некий Мурцуфл, вечно насупленный, как бы искалеченный собственной злобой, был жестоко отмщен за бесчестное убийство истинного императора – юного Алексея, а жители бесчестного города покорены и опозорены. Богоугодные мысли рыцаря Андрэ де Дюрбуаза и его безмерная храбрость помогли ему. Он выдержал все удары данов и англов, он решительно разметал трусливых ромеев. Подняв над головой окровавленный меч, он прорычал так, что его услышали даже на отдаленных судах, подтягивающихся к Константинополю: «Монжой!»

И с отдаленных кораблей ответили: «Монжуа!»

Вдохновенное лицо рыцаря Андрэ де Дюрбуаза светилось такой неистовой праведностью и такой неистовой беспощадностью, что бесчестные ромеи и их наемники в ужасе и в крови скатились вниз по деревянным лестницам башни, и все, кто находился ниже их, присоединялись к ним и бежали – тоже в страхе и в ужасе. И получилось так, что рыцарь Андрэ де Дюрбуаз один, поддержанный лишь боевым кличем с приближающихся кораблей, дал возможность праведным пилигримам сеньора Пьера де Брашеля окончательно захватить башню.

«Монжуа!» – неслось над Золотым Рогом.

И в ответ звучало: «Монжой!»

Вместе со святыми воинами мессира Пьера Амьенского доблестный рыцарь Андрэ де Дюрбуаз ворвался в горящий Константинополь. С каменных стен, надстроенных деревянными щитами, на штурмующих беспрерывно сыпались бревна, круглые валуны, горшки с кипящей смолой. Шипя, выбрасывался из специальных сосудов греческий огонь, заполняя воздух ужасным мраком и копотью. В какой-то момент отпор, оказываемый бесчестными ромеями, оказался таким ужасным, что даже сам лжеимператор Мурцуфл, вечно нахмуренный, ощутил некоторую надежду. Он, наверное, решил, что Господь остановил нападающих. Радуясь удаче, презренный лжеимператор направил своего коня навстречу кучке окровавленных, вырвавшихся из пламени пилигримов, но его порыв остался лишь порывом. В навалившемся на него ужасе лжеимператор вдруг повернул коня и погнал его прочь от собственных алых палаток, поставленных на холме так, чтобы явственно видеть флот французов и венецианцев, растянувшийся в заливе чуть не на целое лье.

Грешный город пал.

Огромный город, оставленный Господом, не устоял перед ничтожной по количеству, но крепкой в своей вере армией святых пилигримов. Город пылал, в уцелевших его кварталах всю ночь звенели мечи, всю ночь святые воины добивали остатки императорской гвардии, хватали рабов и имущество, прибивали свои щиты к воротам захваченных вилл.

Рыцарю Андрэ де Дюрбуазу Господь и меч даровали каменный особняк, уютно затаившийся в тенистой роще. Устало присев на открытой террасе, рыцарь услышал звон фонтана и тревожный шум листвы, раздуваемой порывами налетающего с залива ветра. Отсветы пожара, охватившего всю портовую часть Константинополя – от ворот Святой Варвары до Влахернского дворца, – красиво играли на оружии, серебряных светильниках, золотых украшениях, тканях и сосудах, на кипарисовых ларцах, наполненных жемчугом и золотыми безантами. Но благородный рыцарь смотрел на сокровища равнодушно: еще до штурма праведные пилигримы на святых мощах поклялись отдать все захваченное в общую казну.

Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз не собирался нарушать клятву.

Однако внимание его привлекла шкатулка – не кипарисовая, не деревянная, не железная, а как бы из меди, по крайней мере поблескивающая, как медная. Не было видно никаких замков или запоров. Рыцарь устало дотянулся до шкатулки и удивился еще больше: она весила так, будто ее набили золотом или тем жидким тусклым металлом, который алхимики считают отцом всех металлов вообще; ни одна вещь не должна столько весить.

Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз захотел увидеть содержимое шкатулки.

Действительно, никаких замков, никаких запоров. Однако на крышке, выпуклой и тускло поблескивающей, алела некая округленная вдавленность, к которой палец рыцаря прикоснулся как бы сам собою, как бы нехотя. Сейчас он, честный рыцарь Андрэ де Дюрбуаз, глянет в шкатулку и бросит ее обратно в груду захваченной у ромеев добычи – ведь все эти вещи принадлежит святым паладинам.

– Храни меня Бог!

Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз много слышал о мерзостях грешного города.

Он слышал, например, что жители Константинополя бесконечно развращены, что сам базилевс бесконечно развращен, а многочисленные его священнослужители давно отпали от истинной веры. Они крестятся тремя пальцами, не верят в запас Божьей благодати, создаваемой деяниями святых, они считают, что Дух Святой исходит только от Бога Отца, они унижают святую Римскую церковь, отзываясь о ней презрительно и равнодушно, а своего лжеимператора насупленного Мурцуфла равняют чуть ли не с самим Господом Богом, тогда как сей ничтожный базилевс часто, забывая властительное спокойствие, отплясывает в безумии своем веселый кордакс, сопровождая пляску непристойными телодвижениями.

Грех! Смертный грех!

Город черной ужасной похоти!

Палец рыцаря Андрэ де Дюрбуаза как бы погрузился в прохладный металл.

О, дьявольские штучки! Под пальцем рыцаря шкатулка странно изменилась.

Долгий звук раздался, будто вскрикнула райская птица, а может, дрогнула напряженная до предела струна, сама же шкатулка при этом начала стекленеть, мутиться, но и очищаться тут же, как очищаются воды взбаламученного, но быстрого ручья. Она на глазах бледнела, ее только что плотное вещество превращалось в плоть морского животного медузы, только еще более прозрачную. Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз увидел смутную игру стеклянных теней, призрачных вспышек, таинственных преломлений, отблесков, то кровавых от близкого пожара, то почти невидимых, лишь угадываемых каким-то непрямым зрением в дьявольской, несомненно, не Господом дарованной игре.

Потом таинственная шкатулка исчезла.

Она будто растаяла в его руках. «Спаси нас Бог!»

Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз торопливо осенил себя крестным знамением.

Если бы не навалившаяся усталость, если бы не ноющие от боли мышцы, усталое тело, он покинул бы виллу, в которой так откровенно хранятся вещи явно небожественного происхождения, но рыцарь устал. Он первым ворвался в осажденный Константинополь, и он устал, а город нечестивых ромеев шумно горел от стены до стены, и все лучшие здания и виллы давно были захвачены другими святыми пилигримами. Поэтому рыцарь Андрэ де Дюрбуаз еще раз прошептал молитву, отгоняя дьявольское наваждение, и громко крикнул оруженосцев, всегда готовых ему помочь.


13 июля 1993 года


Меняю левое крыло на правое.


Не меньше как два ангела, искалечившись при грехопадении, обмениваются поврежденными крыльями.

Шурик хмыкнул.

Женщина, сидевшая между ним и окном автобуса, маленькая, рыжая, скосила на Шурика зеленые, болотного цвета, глаза. Простенькое ситцевое платье, вполне уместное в такую жару, никаких украшений, разве что простые сережки в ушах. Очень маленькие, не сразу заметишь, сердечки. Мятый голубой плащ и кожаная сумка – на коленях.

– Извините.

– Да ладно, – протянула женщина.

Зеленые глаза болотно и зло блеснули.


Двухкомнатную квартиру в доме барачного типа, комнаты смежные, одна – шесть метров, другая десять, первый этаж, без удобств, без горячей и холодной воды, без электричества и отопления, селение Сапоги в низовьях реки Оби, меняю на благоустроенную трехкомнатную в любом южном штате Америки. В Сапогах хорошо развита грибная промышленность (трудартель «Ленинец»), воздух чист и прозрачен.


Шурик опять хмыкнул.

Рыжая опять презрительно повела плечом.

Неприязнь ее была чиста и прозрачна, как воздух в Сапогах.

Автобус взрыкивал на подъемах, вдруг набегала на стекла тень березовых рощиц, открывались поля. Побулькивали баночным пивом уверенные челноки, ввозящие в городок Т. сенегальский кетчуп, японские презервативы, тасманскую шерсть, китайские тапочки и польскую колу – все, конечно, подлинное. Помаргивали настороженно с любой стороны ожидающие засад беженцы-таджики, кутающиеся в пестрые, как осенний лес, халаты. За спиной Шурика двое парней в спортивных костюмах, сработанных даже не в Польше, а где-нибудь в Искитиме или на станции Болотная, приглушенными голосами обсуждали судьбу их близкого приятеля. Они любовно называли его уродом. Из всех уродов урод – собрался жениться.


Пять лет назад, будучи военнослужащим, участвовал в ночном ограблении магазина. Осознав вину, готов добровольно отдаться в руки правосудия. Поскольку ограбленный магазин находился на территории бывшей ГДР, могу ли рассчитывать на отсидку в ИТЛ объединенной Германии?


Вырезки из газеты «Шанс» оказались не худшим чтением.

Расковался народ, одобрительно думал Шурик. Смотришь, собьет копыта.


Две особи противоположного пола, составляющие простую сельскую семью, готовы рассмотреть деловые предложения любого зоопарка мира экспонировать их как типичный биологический вид Гомо советикус на условиях: а) обеспечение питанием по разряду высших млекопитающих; б) предоставление одного выходного дня в неделю для повышения культурного уровня; в) по истечении срока контракта – выход на волю в том районе земного шара, в котором экспонировалась указанная пара.


Может, это и есть зашифрованное указание бывшего бульдозериста?

Две особи – двойка… Затем: абв… Ну, можно наскрести еще пару цифр… Для кода маловато… Скорее, обычный отчаянный крик души вполне конкретных представителей указанного в объявлении биологического вида.

Шурик вздохнул. Он бы не пошел смотреть указанную пару.

Будь я немцем или аргентинцем, поляком или чилийцем, даже негром преклонных годов или молодым гусанос, не пошел бы я смотреть на представителей вида Гомо советикус, пусть даже их кормят по разряду высших млекопитающих.


Одинокая женщина с древнерусским характером, потомок известного древнего рода пчеловодов, страстно мечтает о встрече с одиноким мужчиной, гордящимся такими же чертами характера.


Сильно сказано.

А если подкачает род пчеловода?

Вдруг по пьяни этот пчеловод начнет гордиться совсем другими чертами своего характера?


Иван!


И ничего больше.

Бог мой, как страстно могут взывать к любви одинокие женщины с древним древнерусским характером! Вот ведь не Фриц интересует неизвестную женщину. Ведь не к Герхарду обращен этот от сердца идущий зов. Не к Соломону и не к Лукасу, не к какому-то там Ромео…


Иван!


Шурик покосился на рыжую соседку.

У этой характер из древнерусских. Никаких чувств не скрывает.

И глаза у нее как зеленое болото, полное настоящих малярийных комаров.


Прошу отозваться всех, кто хотя бы раз в жизни сталкивался с аномальными явлениями.


Однажды Сашка Скоков рассказал Шурику аномальную историю.

Его приятель, небогатый фермер, распахивал за городом собственное свекловичное поле. Тракторишко рычит, душно, пыльные поля кругом, рядом скоростное шоссе, по которому бесконечным потоком несутся машины. Обычная ординарная суета.

Решив перекусить, фермер подогнал свой тракторишко к обочине. На глазах равнодушной, прущей по шоссе шоферни расстелил на старом пне позавчерашнюю газетку, выложил нехитрую закуску, выставил чекушечку водки. Сто граммов, не больше, даже неполная чекушечка. У каждого свои устоявшиеся привычки. Фермер отвел локоть в сторону, торжественно задирая голову, и в этот момент кто-то требовательно похлопал его по плечу.

«Иди ты!» – сказал фермер.

Ему не ответили. Пришлось обернуться.

Опираясь на блестящие, как бы под собственным весом расползающиеся спиральные кольца, пристально, даже загадочно смотрел на фермера гигантский тропический питон.

Настоящий.

Не придуманный.

Фермер и раздумывать не стал.

Одним движением отшиб у чекушечки дно и с «розочкой» в руке бросился на вторгнувшегося на его территорию тропического питона. Веры в успех у него не было, он надеялся на помощь земляков, ведь машины по шоссе так и катили. По словам Сашки Скокова, а Скокову можно верить, грандиозная битва Геракла со Змеем длилась минут двадцать. Кровь хлестала фонтанами. Иногда опутавший фермера питон отбрасывал свой хвост чуть не под колеса КамАЗов и ЗИЛов, иногда крик фермера превышал допустимую норму децибел, но ни одному водителю в голову не пришло остановиться и спросить, не причиняет ли гигантский питон неудобств данному виду человека?


Недавно узнал, что моего прадеда звали Фима. Имею ли я право незамедлительно подать документы на выезд из страны?


Шурик хмыкнул.

Автобус перебежал деревянный мост.

Очень старый мост, судя по деревянной конструкции.

Багровые листья осин на высоком берегу мелкой речушки трепетали как флажки на праздничной демонстрации. Июльский уставший от жары лес походил на театральную декорацию, перенесенную со сцены на пленэр, фальшивую и в то же время невероятно живую. «Пятнадцатого меня убьют», – вспомнил Шурик. Смотри ты, какая самоуверенность! Впрочем, далеко не каждый может так смело и просто заявить о своем последнем дне. Наверное, у бульдозериста Лигуши, наряду с недостатками, имелись и какие-то достоинства.


Отдам бесплатно зуб мамонта.


Человек бескорыстный! – восхитился Шурик.

Плевать ему на рыночную экономику, романтик, наверное.

Целый зуб мамонта! Не молочный, небось. Безвозмездно и бескорыстно. Кому-то бесконечно нужен зуб мамонта, он готов выложить за него последние миллионы, а тут нате вам: бесплатно! Человек не требует тепленького местечка в зоопарке, не унижается, ничего не просит…


Усталый мужчина шестидесяти лет, образование среднее, коммунист, ищет ту свою половину, которая все выдержит и выдюжит, не продаст и не предаст, а в роковой час печально закроет остекленевшие глаза своего милого друга, с благодарностию поцелует его в холодный лоб и, рыдая, проводит туда, откуда не возвращаются даже коммунисты.


Шурик содрогнулся.

Желтый холодный лоб.

Не рыжая, наверное, и не злая.

И не будут рыдать над тобой приятели в спортивных костюмах.

И не потянутся губы любимой к холодному лбу отходящего в лучший мир коммуниста. И не зарыдает над усталым мужчиной шестидесяти лет хмурый богодул, измученный икотой внезапного похмелья. И не хлынут слезы черных, как ночь, таджиков…

Кстати, вспомнил Шурик, таджикских беженцев в Т. почему-то называют максимками, вкладывая в это слово одновременно и жалость и благодушие. Такие максимки основали там целый кишлак на руинах недостроенной гостиницы. Местные богодулы совершают в указанный кишлак настоящие путешествия. Поход к кишлаку там неофициально приравнивается к загранкомандировке. «Мы так еще до Индии дойдем!» – хвастаются местные богодулы. Они всерьез уверены, что рано или поздно кто-то из них омоет пыльные сапоги в теплых водах Индийского океана.

Широк русский человек. Не выйди вовремя закон о частной и охранной деятельности, подумал Шурик, тянул бы я до сих пор армейскую лямку, поддавшись на уговоры сержанта Инфантьева.

Но закон вышел когда нужно.

Роальд, суровый прагматик, создал одно из самых первых в стране частных сыскных бюро. За два года работы Шурик насмотрелся всякого. Его уже не удивляли бурные слезы, вскрики, биение кулаками в грудь, он разучился верить голубизне нежных женских глаз. Коля Ежов (который не Абакумов) выследил однажды женщину, с завидным упорством преследовавшую свою соперницу. Бывшую соперницу при этом. Когда утром клиентка сыскного бюро, назовем ее госпожой С., выходила из дому, тут же появлялся синий «жигуленок» некоей госпожи М. Если госпожа С. прыгала в трамвай или в другой общественный транспорт, госпожу М. это не смущало: в своей машине она следовала за трамваем до самого места работы госпожи С. Каждый день, каждое утро! И все только потому, что год назад госпожа С. увела у госпожи М. мужа, никому не известного господина М. Коля Ежов в тот раз хорошо поработал. Госпожа С., по его сведениям, оказалась скромницей, грубого слова не произнесет, а госпожа М., наоборот, сучкой, клейма негде поставить. Богатая волевая хамка, отсюда главный вопрос: зачем ей преследовать скромницу? Ведь у госпожи М. все было при себе – и пронзительно-голубые глаза, и светлые волосы, и холеные руки на руле. Ну, ушел муж к другой, так это сплошь и рядом бывает, никто за это соперниц не преследует. На девичниках – да, можно поговорить. Там все ясно: все мужики – пьянь, грызуны, бестолочь. Один к тебе приходит с цветами, другой с «бабоукладчиком» (так госпожа М. называла сладкие ликеры), а разницы никакой. Только наладишь мужика в постель, а он, грызун, глядь, ужалился и лежит на полу блаженно. В общем, Коля Ежов разобрался с госпожой М. справедливо. Выяснил, что никакого криминала нет. Даже ежедневных преследований не было. Просто госпожа М. поменяла квартиру, и место ее работы оказалось рядом с местом работы бывшей соперницы. Людям часто кажется, что их преследуют. На самом деле преследуют не нас, а свои цели.


Всем известно, что монополии – это плохо, любую продукцию должны производить несколько предприятий. А предусматривают ли у нас те же антимонопольные меры наличие сразу нескольких президентов, чтобы из кучи многих дурацких указов каждый гражданин мог без труда выбрать для себя наименее дурацкий?


Привычка работать тщательно не позволяла Шурику пропускать массу стандартных объявлений.


Продам дом с хозяйственными пристройками…

Именная бизнес-программа осуществит вашу мечту…

Немец тридцати шести лет примет русскую подругу от семнадцати…

Опытный юрист поможет неопытной фирме…

Продам щенков, куплю корову…


Шурик уже не верил, что из всей этой пестрой мешанины можно выловить информацию, относящуюся к бывшему бульдозеристу Ивану Лигуше, надежно упрятавшему в городе что-то такое, из-за чего пятнадцатого его могут убить.

Бред какой-то.

Село под холмом, речушка…

Еще одно село, дугой уходит за холм…

«Пятнадцатого меня убьют». В свое время, из чистого любопытства, Шурик прошел краткий курс графологии. Судя по хитрым завитушкам букв, бульдозерист Иван Лигуша не был лишен самоуверенности. Вот, например, легкий нажим в гласных. Отгораживается от мира?


Объявляю о создании добровольного Союза слесарей. Всем, кто вступит в Союз сразу и добровольно, полагаются льготы.


Интересно бы знать подробности.


Впервые! Только у нас! Срочная распродажа! Египетские пирамиды, Эйфелева башня, Лувр, Вестминстер, Московский Кремль, Суэцкий, Волго-Донской, Панамский и все марсианские каналы плюс пять самых крупных солнечных пятен и ближайшие спутники Юпитера!


Неплохой масштаб.

Рыжая соседка шепнула: «Масоны…»

Шурик не понял: «Масоны? Вы так сказали?»

– Масоны, масоны… – негромко, но злобно прошипела соседка. – Русский Кремль, срочная распродажа… – В зеленых, болотного цвета, глазах угадывалось легкое безумие.

– Да кто же такое купит?

– Масоны!


Слышал от ясновидцев, что Великий Вождь умер насильственной смертью, то есть его энергетическая сила осталась лежать там, где лежит тело. Не думаете ли вы, что рано или поздно это поможет возникновению полтергейста, который наломает немало дров?


– Вот именно!


Рассматривая рубль нового выпуска, обратил внимание на то, что слово «один» написано как бы на деревянном торце, там даже годовые кольца просматриваются. Означает ли это, что наш отечественный рубль наконец официально признан деревянным?


– Зачем вам это? – прошипела рыжая.

– В каком смысле зачем? Сокращаю дорогу.

– Не дорогу вы сокращаете. Жизнь вы сокращаете.

– Это еще почему? – удивленно посмотрел на нее Шурик.

– Все вы понимаете, – прошипела рыжая и вдруг нервно ткнула в газетную строку.


Симпатичная женщина не первой молодости увезет в США энергичного молодого мужчину.


– Ну и дай ей бог.

– А если она увезет вашего сына?

– У меня нет сына – энергичного молодого мужчины, да к тому же нуждающегося для переезда в США в помощи симпатичной женщины, пусть даже и не первой молодости, – признался Шурик.

– А это? – задохнулась от гнева рыжая.

Женщина с опытом и в полном расцвете чувств с удовольствием и эффектно поможет богатому пожилому мужчине растратить все его бесчестно нажитые капиталы…

– Да на здоровье, – благодушно кивнул Шурик.

Он не одобрял поведения таких вот опытных женщин, но злобное пристрастие зеленоглазой соседки невольно заставляло его вступаться за них.

– Пусть живут как хотят.

– Ничего себе «как хотят»!

Продам мужа за СКВ или отдам в аренду!

– Это как понять? Или вот…

Ищу человека, способного выполнить любое задание.

Шурик пожал плечами:

– Всякие попадаются объявления.

Господа! Не «вольво» и не «мерседес», не трактор и не комбайн – прошу у вас всего только одну лопату, обыкновенную железную лопату! Кто поможет несчастному огороднику?

– Вы считаете это обычным объявлением?

– А почему нет? – пожал плечами Шурик.

– Вы правда так считаете?

– Правда.

– Тогда все понятно.

– Что именно понятно?

– Это такие, как вы, довели страну до ручки!

– Нет уж, вы объясните, – обиделся Шурик, убирая газетные вырезки в сумку.

– Ага. «Объясните». У нас тоже один такой живет. Непонимашка! – Рыжая презрительно сощурилась, зеленые глаза хищно сверкнули. – В жизни не пропустил ни одного профсоюзного собрания, картошку сажал да решал в «Огоньке» кроссворды, а теперь выяснилось, он наследство в Парагвае получил, скот!

– Да почему же скот? Да на здоровье!

– Так в Парагвае же! – Рыжая резко выпрямилась. – Не в соседнем селе, не в Москве, даже не в Болгарии, а в Па-раг-вае! Среди недобитых фашистов, вы что, газеты не читаете? При прежней власти этого скота отправили бы на Колыму изучать конституцию страны и уголовное право. А сейчас… – горестно вздохнула рыжая, – сейчас этот скот совсем обнаглел, скупает валюту… Всю жизнь оттрубил в локомотивном депо, теперь рвется в Парагвай… До того дошел, что подал заявление о выходе из КПСС, скот, а ведь ни дня в ней не состоял…


Старая коза! Верни вилы, которые ты сперла у меня в прежней жизни!


Шурик покачал головой. Напор рыжей соседки ему не нравился.

Парни в импортных спортивных костюмах давно обсудили судьбу приятеля-урода, а рыжая все еще кипела. Даже максимки впереди забылись сном, а она так и кипела.

– По делам в город ездили?

Рыжая зашипела. Но все-таки снизошла.

Гад один обидел ее. Не трогай ее этот гад, она бы ни в какой этот поганый город не поехала. Но вот гад обидел, а она честь бережет смолоду. Она по характеру человек мягкий, даже беспомощный, но, когда речь о чести, она никакому гаду не спустит!

Анечка Кошкина! – вдруг дошло до Шурика.

Судя по тому, что говорил Роальд, это и есть Анечка Кошкина!

Все подходит: злая… рыжая… хрупкого сложения… В городе шум, тоска, не будь нужды – не поехала бы… Точно Анечка! Тихая, а ей драку приписывают, вы только подумайте! Ладно. Власти не разобрались, она разберется. Законов нет в стране, кончилась, шипела рыжая. Она вот рог хрустальный подарочный, чудесный подарочный рог расшибла о голову одного гада, а возместить стоимость расшибленного рога никто ей не хочет. Местная прокуратура подкуплена. В милиции сплошь негодяи. Ее саму чуть не упекли в тюрьму, хорошо, что этот гад выжил. Но если честно, она бы предпочла тюрьму. Что бы ни творилось в этом засранном мире, торжествующе шипела рыжая, какие бы вихри ни вились над нами, я с этого гада слуплю полную стоимость хрустального рога! Пусть прокуратура подкуплена, пусть власть продалась мафии и масонам, от своего не отступлюсь.

Кошкина! Точно Кошкина! Это она отделала рогом бывшего бульдозериста.

Искоса, стараясь не выдать себя, Шурик присматривался к Анечке.

– Как там у вас в Т.? – спросил он. – Жить можно?

– Да как там жить, если людей бьют!

– Как бьют? Где? – опешил Шурик.

– Да везде, – снова включилась рыжая. – В милиции, в школах, в переулках, на рынке, на обочинах дорог, в магазинах, на чердаках детских домов, в частных погребах, в огородах, на автобусных остановках…

– Да что ж это такое? – не выдержал Шурик. – И давно так?

– А как перестройку объявили, так и началось.

– Это из-за денег, наверное?

– Да ну, какие деньги!

– Тогда из-за чего шум?

– Да из-за нервов, из-за нервов, – презрительно объяснила Кошкина. – Вот подваливает к вам бандюга и сразу говорит: не дергайся, давай деньги. А у вас пустой карман, вы зарплату три месяца не получали. Вот и бьют грабителей.

И неожиданно прошипела:

– Я его все равно убью!

– Да о ком это вы?

– Об одном гаде.

– Вы опасные вещи говорите.

– Я знаю, что я говорю! Вот возьму отгул и займусь гадом. Я же не на дереве живу, – покосилась Кошкина на спящих впереди максимок. – Пятнадцатого возьму отгул и убью гада!

– Почему пятнадцатого? – испугался Шурик.

– А так хочу!

Глава III. «Полморды! С маху! Одним выстрелом!..»

Ле Тур. 17 августа 1307 года


Бернар Жюно, главный инквизитор, поджав узкие бесцветные губы, поднял глаза на еретика. Тот ответил спокойной улыбкой. По глазам было видно, что он не чувствует за собой вины. Он даже осмелился нарушить молчание и задал вопрос, которым, собственно, грешат все: зачем его, человека верующего и уважающего все догматы великой святой Римской церкви, привели сюда, в этот не то свинарник, не то подвал? Разве нет в древнем Ле Туре мест более достойных уважительной беседы о вечных ценностях? Он надеется, ему объяснят это.

«Вас обвиняют в том, что вы – еретик, что вы веруете и учите несогласно с верованием и учением святой Римской церкви», – учтиво, но сухо ответил инквизитор. Он не торопился. Он знал: скоро спесь с еретика слетит, как книжная пыль, и в голосе вместо уверенности зазвучит мольба.

«Но, сударь! – искренне возмутился еретик. – Вы знаете, что я невиновен и что я никогда не исповедовал никакой другой веры, кроме истинной христианской!»

«Вы называете вашу веру истинно христианской только потому, что считаете нашу ложной, – сухо возразил инквизитор Бернар Жюно. – Я спрашиваю вас, не принимали ли вы когда-либо других верований, кроме тех, которые считает истинными святая Римская церковь?»

«Я верую во все то, во что верует святая Римская церковь и чему вы сами публично поучаете нас», – голос еретика прозвучал вызывающе.

«Быть может, в Риме действительно есть несколько отдельных лиц, принадлежащих к секте, которую вы считаете единственной святой Римской церковью, – сухо возразил инквизитор. – Когда я говорю, что у нас есть нечто общее с вами, например что у нас есть Бог, вы вполне можете оставаться еретиком, тайно отказываясь веровать в другие вещи, которым следует веровать».

«Я верую во все то, во что должен верить истинный христианин».

«Эти хитрости я знаю, – сухо возразил Бернар Жюно. – Говоря так, вы на самом деле считаете, что истинный христианин должен веровать в то, во что веруют члены вашей секты. Разве не так? Отвечайте прямо: веруете ли вы в Бога Отца, в Бога Сына и в Бога Духа Святого?»

«Верую».

Впервые в голосе еретика мелькнула неясная тревога.

Бернар Жюно удовлетворенно улыбнулся. Только краешек улыбки, самый-самый краешек скользнул в уголках его тонких бескровных губ. Он хорошо знал: еретик заговорит. Он скоро заговорит. А если он не захочет говорить, его к этому принудят. Бернар Жюно знал: как бы еретик ни выкручивался, как бы хитро он ни отказывался говорить правду, заговорить его все равно принудят, потому что сразу несколько свидетелей из Ле Тура видели, как из рук этого человека исчезла древняя шкатулка, выполненная, возможно, из золота и наполненная, возможно, большими сокровищами. Может, это были сокровища мавров, обнаруженные в старых развалинах, а может, в шкатулке находились драгоценные камни, вывезенные святыми пилигримами с далекого Востока. Это не важно! Главное в том, что шкатулка должна вернуться. Сразу несколько свидетелей с чувством вполне понятного страха видели, как таинственное вместилище неизвестных сокровищ растаяло в воздухе только потому, что этот еретик и мысли не допускал о благородном пожертвовании всего найденного им в тайных подвалах святой Римской церкви, для всех и для каждого благочестиво и терпеливо молящей блага у Господа.

«Веруете ли вы в Господа Иисуса Христа, родившегося от Пресвятой Девы Марии, страдавшего, воскресшего и восшедшего на небеса? Веруете ли вы в то, что за обедней, свершаемой священнослужителями, хлеб и вино божественной силой превращаются в тело и кровь Иисуса?»

«Да разве я не должен веровать в это?»

«Я вас спрашиваю не о том, во что вы не должны веровать. Я спрашиваю, веруете ли вы?»

«Верую во все, во что приказываете веровать вы и другие хорошие ученые люди». – Голос еретика наконец дрогнул. Он еще боролся с гордыней, но уверенность его быстро испарялась.

«Эти другие хорошие ученые люди, несомненно, принадлежат к вашей секте, я ведь прав? – сухо заметил инквизитор. – Если я согласен с ними, вы, разумеется, верите мне, если же нет, то не верите. Это так? Смотрите мне в глаза».

Сбитый с толку еретик изумленно обвел взглядом подвал, освещенный лишь несколькими свечами да огнем, медленно разгорающимся в камине. Молчаливый писец, серый и незаметный, как мышь. Металлические клещи, дыба под потолком. Страшные шипы, бичи, веревки, развешенные по стенам. Низкие закопченные своды. Еретик напрасно назвал это место свинарником. Неосторожные, необдуманные слова! Несчастный еретик уже понимал, что инквизитор теперь не отступится, что он будет его расспрашивать долго, хитро, впрямую и исподволь, с чрезвычайной осторожностью подводя к тому, о чем сам еретик пока даже и не догадывался. Надо жить тихо и незаметно, подумал еретик с опозданием. Если ты купил крепкий красивый каменный дом, построенный еще чуть ли не век назад, не стоит столь шумно, столь изумленно выбегать на широкий двор с криком, несомненно беспокоящим соседей: «Смотрите, смотрите, что лежало в брошенном сундуке умершего старика Барбье!»

А потом она исчезла, эта дьявольская шкатулка!

Как она исчезла? О Боже праведный, куда исчезла?

Ведь он держал ее в руках, он сильно дивился ее необыкновенной тяжести.

Конечно, ему очень хотелось узнать, что находилось там внутри. Он ведь понимал, что даже золото не может весить так много. Он не нашел никаких наружных запоров, никакого заметного замка, только палец сам собою лег в какую-то удобную выемку, будто для того и созданную. Эта выемка казалась подчеркнуто алой, она решительно бросалась в глаза.

Куда исчезла дьявольская шкатулка?

«Вы считаете в святом учении хорошим для себя только то, что в нем согласно с мнением ваших тайных ученых, это мы знаем, – сухо продолжил инквизитор. – А веруете ли вы в то, что на престоле в алтаре находится тело истинного Господа нашего Иисуса Христа?»

«Верую».

«Конечно, вы знаете, что там находится тело, и вы знаете, что все тела являются телом нашего Господа, – еще суше продолжил святой инквизитор. – Теперь я вас спрашиваю: находящееся на престоле в алтаре тело действительно ли является истинным телом нашего Господа, родившегося от Пресвятой Девы Марии, распятого, воскресшего и восшедшего на небеса?»

С тяжелым подозрением, с дрожью в голосе, еретик затравленно огрызнулся: «А вы-то веруете в это?»

Наконец он мой, – восторжествовал инквизитор, и тень улыбки снова скользнула по уголкам его тонких жестоких губ. Сейчас я позову палача. Сейчас еретик начнет признаваться. Сейчас он укажет точное местонахождение исчезнувшей шкатулки. Не может быть так, чтобы такая драгоценная вещь, по праву принадлежащая только великой святой Римской церкви, оказалось бы в руках какого-то жалкого мелкого грешника.

Подняв руку, он щелкнул пальцами.


13 июля 1993 года


Телеграфистка, сорок пять, сто шестьдесят два, беспорядочная тяга к спиртному. Где ты, мой кукушонок?


– Ау! – позвал Шурик.

Кукушонок не откликнулся.

Пива, подумал Шурик. Много пива! Немедленно!

А если пива нет, решил он, то хотя бы горячий душ – смыть пыль.

Ничего крепче пива, Шурик позволить себе не мог. Слишком много дел, ему нужна была ясная голова. От жары ныло давно выбитое на тренировке плечо. Экстрасенс Сережа, почти год работавший на контору Роальда, не успел довести лечение до конца, улетел в Москву – участвовал в каком-то глобальном эксперименте, затеянном сибирским академиком Казначеевым. Ничего страшного, объяснил экстрасенс Шурику, я взял с собой твою фотографию. Буду работать с ней, так удобнее. Единственная просьба к тебе – не пить. Вообще не пить, особенно крепкого.

Вода в душевой оказалась совсем ледяная.

Приведя себя в относительный порядок, Шурик накинул рубашку, натянул брюки и вышел на широкий балкон. По потрескавшимся деревянным перилам балкона густо расползлись карандашные надписи. Самая длинная привлекла внимание Шурика своей непритязательностью. «Вид из этого окошка удивит тебя немножко». Наверное, автор надписи искренне желал добра всем будущим жильцам гостиницы и даже дружески предупреждал незнакомцев о неких неожиданностях, могущих поразить неопытного человека.

Вечерело. Листва берез, вялая от жары, чуть подрагивала.

Подрагивала листва даже не от ветерка. Не ветерок это был, а так, некие, почти незаметные перемещения прогретых, будто в печке, воздушных масс. Глухая улочка, ответвляясь от главной, исчезала в плотном массиве берез и высокой китайской сирени. Но это был не парк, потому что из-за листвы, из-за плотных зарослей, утомленных июльской жарой, время от времени доносились волнующие запахи, оттуда же поднимался шашлычный сладкий дымок. А под самым балконом надувалось бело-голубое полотнище летнего кафе. Под полотнищем, как осы, гудели местные выпивохи.


Куплю все!


Что-то насторожило Шурика.

За кустами китайской сирени, украшающими площадь, стоял человек.

Причем стоял, явно затаившись. И внимательно вглядывался в окна гостиницы, не забывая при этом поглядывать на выпивох, гудящих в кафе. Незнакомец был напряжен, наверное, понимал, что совершает непозволительное.

Или это женщина? Тогда почему такая плоская?

Или все же мужчина? Почему тогда бедра такой ширины?

Это каменный человек! Скульптура! – вдруг дошло до Шурика. Пракситель эпохи раннего сенокоса. Аполлон ужалившийся. Пытаясь рассмотреть скульптуру, Шурик перегнулся через перила. На плечах Аполлона доморощенного топорщилось нечто вроде каменной телогрейки, плотно обхватывающей немощную грудь, зато каменные штаны, на ногах лихо смятые в гармошечку, туго обтягивали круглые, как гитара, бедра. Все-таки мужик, утвердился Шурик. Вон какой серп в руке.

Но если мужик, зачем ему такие длинные космы?

А если женщина, то почему с такой прытью рвет от нее такой же каменный пионер?

Много необыкновенных загадок на свете. Вот, например, сколько граммов кальция в сутки должен получать муж от жены, чтобы всего за одну неделю его рога вымахали на метр?

В номере противно затренькал телефон.

Конечно, Роальд. Он все рассчитал по минутам.

«Жарко?»

«А то!»

«Спустись в кафе и выпей пива, – разрешил Роальд. – Но на свои. Я пьянству сотрудников не потатчик. А что в Т. душ только холодный… – Роальд обо всем знал, – так и этому радуйся». И добавил: «В номере не засиживайся. Вечерняя жизнь в Т., по крайней мере та ее часть, которой ты должен интересоваться, проходит в шумных общественных местах, одно из них расположено как раз под твоим балконом. – Несомненно, Роальд хорошо знал гостиницу. – Спустись в кафе, возьми пива, поболтай с посетителями, присмотрись, что там к чему, но, понятно, ни во что не вмешивайся».

«А если Лигушу начнут убивать?»

«Лигушу убьют пятнадцатого, – уверенно ответил Роальд. – Если ты не дурак, помни это. Спустись в кафе и наслаждайся жизнью. А если на Лигушу наедут, – несколько непоследовательно добавил он, – смотри, чтобы ничего не случилось».


Пыль еще не осела после очередного набега покупателей, а на нашем складе снова «Петров», «Орлов», «Горбачев», «Асланов», «Распутин» и все, что требуется для теплой компании!


Шурик спустился в кафе.

Легкие столики. Полосатый тент.

За дальним столиком, приткнувшимся к красной кирпичной стене гостиницы, скучали длинноволосые тинейджеры. Человек семь. Они так походили друг на друга, будто их сделали с помощью фоторобота. Побитые носы, синяки под глазами, патлы до плеч. Ладони тинейджеров сами собой, независимо от предполагаемого сознания, отбивали по столику сложный, постоянно меняющийся ритм. Ни жизнь, ни погода, ни выпивка, ни соседи по столикам тинейджеров не интересовали.

Вечеринка молчания. Вечеря равнодушных.

Зато соседний столик был занят мужиками в расцвете лет.

Младшему под сорок, старшему чуть за пятьдесят. «Любохари, любуйцы, – сказал бы Роальд, обожающий цитировать глупости Лени Врача. – В половинчатых шляпах совсем отемневшие Горгона с Гаргосом, сму-у-утно вращая инфернальным умом и волоча чугунное ядро, прикованное к ноге, идут на базар…» Подумать страшно! «В сапожках искристых ясавец Лель губами нежными, как у Иосифа пухового перед зачатием Христа, целует пурпур крыл еще замерзшего Эрота…» Когда Шурик услышал такое в первый раз, ему послышалось – енота. Только узнав, что речь идет о боге любви, он несколько успокоился. Хотя какой там бог любви! Обычное, в сущности, баловство. Колчан за спину, на глаза платок, и пошел садить вслепую стрелами по толпе.

Хорошая компания, оценил Шурик. Настоящие мужики. Бурную жизнь прожили.

Темные брюки, пусть не новые, застиранные. Бурые рубашки. «В сапожках искристых ясавец Лель. И скользкий иезуй с ними, он же соленый зудав. И потрепанный жизнью сахранец, наслажденец сладкий…»

– …весь класс по-чешски! – потрясал кулаками здоровенный Гаргос, смутно вращая инфернальным умом и обращаясь к потрепанному жизнью сахранцу. – Это вам не пиво сосать! Год сорок второй, зима, представьте себе, воробьи от холода дохнут, а мы в мерзлом классе язык учим. Иностранный. В деревню немца пригнали. Он сдался в плен, его проверили, тихий. Днем коровники чистит, вечером преподает в школе язык. – Здоровенный Горгос умело выдержал паузу. – Кто мог знать, что вовсе не фриц он, а чех и учит он нас чешскому, а не немецкому? Но кое-кто до сих пор считает, что учился немецкому…

Издалека, из-за берез и сирени, долетел рыдающий женский голос: «Барон… Барон…» И снова: «Барон…» Поскольку ни тинейджеры, ни компания, окружавшая здоровенного Гаргоса, никак не отреагировали на этот голос, Шурик решил, что поиск неизвестного барона в Т. дело, в общем, налаженное, будничное. Вроде собирания пустых бутылок. И, выбросив ненужный призыв из головы, внимательнее присмотрелся к компании.

Двое сидели спинами к Шурику.

Судя по багровым, в складках, затылкам, крепкие были мужики.

И смеялись они крепко, с чувством. И стояли перед ними крепкие полные пивные кружки. И так же крепко смеялся над собственным рассказом здоровенный Гаргос, умудрившийся в детстве выучить вместо немецкого языка чешский. Этот усатый сахранец, иезуй, зудав соленый, щедро украшенный спелой пшеницей зрелых усов, поглядывал на приятелей несколько свысока, с превосходством, как типичный главгвоздь, а ведь мужики, скажем так, собрались действительно крепкие.

«Вот для тебя паром дышит жирный разомлюй!»

Роль разомлюя играл большой рыхлый человек, сидевший в стороне за отдельным столиком, выставленным прямо на тротуар. Если человеческое тело впрямь является храмом души, то храм, возведенный за отдельным столиком, выглядел основательно запущенным. Не очень глубокие, но отчетливые морщины бороздили широкое лицо, сизые щеки в неопрятной щетине, прическа подчеркивает низкую линию лба. Но, и сидя, рыхлый человек, бульдозерист Иван Лигуша, возвышался над тинейджерами и слушателями Гаргоса. Нелегко было Анечке допрыгнуть до его лба.

– Да ладно, что там немецкий! Вы посмотрите, люди у нас какие редкостные! – Гаргос, жертва военнопленного чеха, убедительно закатывал глаза, доверительно щурился. – Редкостные удивительной чистоты люди! Не индейцы какие-то, если брать по совести. Даже не максимки. Не сигают по всяким там пальмам голые. Все простые, ручной работы…

– …а если ходят странно, так это у них штаны так пошиты.

Наверное, Иван Лигуша, бывший бульдозерист, не впервые вступал в общую беседу таким манером. Несколько слов произнес, а голову не поднял.

Зато Гаргос дернулся, как ужаленный.

– Редкостные у нас люди и редкостные чудесные места, – повысил он голос. – Вон какая длинная улица, зато растянулась на несколько километров! За солью к соседу отправишься, так, считай, с ночевкой…

– …а если морды сельчан постоянно в копоти, так это потому, что дома свои они поджигают сами.

Подсказки Лигуши звучали сипло и вызывающе.

Широкоплечий Гаргос опять дернулся, но и на этот раз нашел в себе силы продолжить рассказ:

– И река у нас! Сами знаете, какая река! Плесы по девять верст, глубина до семи метров. Рыбу пугнешь – всплывает налим, таймень часто всплывает…

– …а если всплывет и парочка водолазов, так это потому, что рыбу мы динамитом глушим.

– Да в рыбе ли дело? – Гаргос густо побагровел, но все равно теперь он смотрел только на иезуя, самодовольно поглаживающего густо колосящиеся усы. – Культура у нас, большая культура, вот что радует. И клуб тебе, и богатая библиотека, и даже цирк приезжает! Там птицы, змеи, бегемот в клетке. Ну, этот бегемот прямо смех! Челюсть отклячил, ждет. А народ у нас добродушный, чего только не бросали! И яблоки, и огурцы, и помидоры, и свеклу…

– …а если и гранату бросили, – сипло прогудел Лигуша, – так это потому, что сами ее смастерили.

– Да вот, сами! – вскинулся наконец Гаргос. – Умельцы у нас такие, что хоть мельницу поставят, хоть гранату соорудят! Сами помните, рванула так, что в твоем вонючем Парагвае все негры с деревьев попадали!

– Какие это в Парагвае негры? – насторожился усатый сахранец.

– Нацисты перекрашенные, – сипло подсказал Лигуша.

К Шурику неслышно приблизился официант:

– Что будем заказывать?

– Рыбий корм, – машинально ответил Шурик, разглядывая веселую витрину крошечного магазинчика, уютно устроившегося на краю площади.

Весь в стекле, похожий на аквариум, магазинчик был украшен крупной, бросающейся в глаза вывеской: «РУССКАЯ РЫБА».

Официант понимающе улыбнулся:

– Не держим-с.

– А русская рыба?

– Хек? Треска? Лещик?

– Лещик, пожалуй. А пиво?

– Исключительно «жигулевское».

– Вот его и несите. – Шурик опасливо понизил голос: – А этот там у вас в скверике… Ну, вроде как монумент… Это кто?

– А-а-а, в скверике, – расслабился официант. – Это у нас известная художественная скульптура. Так сказать, историческое изваяние на память для горожан. Константин Эдмундович, если не ошибаюсь.

– А по роду занятий?

– Первооткрыватель, наверное.

– Если первооткрыватель, почему от него пионер убегает?

– Тогда первопокоритель, – счастливо кивнул официант. – Тут у нас чего только не стояло-с. Но так получается, что ничто не стоит долго. То День ВДВ, то…


Инвалид Великой Отечественной войны с правом на получение личного автомобиля ищет спонсора, готового оплатить неизбежную взятку.


За соседним столиком снова загомонили.

– …вот тебе писали, что в Парагвае картошки нет. Врать не будешь, писали? – Гаргос опять обращался к усатому, и до Шурика наконец дошло, что зудав соленый, сахранец и иезуй есть тот самый человек, которого ненавидела Анечка Кошкина за то, что он получил в Парагвае наследство. – И я читал, нет там картошки. Одни индианки. На ней пуговку расстегни, она уже вся голая…

Издалека томительно донеслось: «Барон…»


Уважаемый господин президент! А не обменяться ли вам в целях полной безопасности всех народов кнопками запуска ядерных ракет со всеми президентами государств, владеющих ядерным оружием?


Иван Лигуша молча повел огромным рыхлым плечом.


В словаре научных терминов сказано: «Плюрализм – это разновидность эксгибиционизма в сочетании с вуайеризмом, то есть непременное участие в половой близости трех и более партнеров». Как же следует тогда понимать выражение – плюрализм мнений?


– …а еще гуси, – убеждал наслажденца, сахранца сладкого совершенно распоясавшийся от многой выпивки Гаргос. – У нас тут всякий гусь – это гусь, а у тебя гусь – гусанос.

– Гус? – усатый вдруг заговорил с парагвайским акцентом.


Беляматокий.


Редкостное слово, оценил Шурик.

Ни одна буква не повторяется. Жаль, неизвестно, что означает.

Впрочем, Иван Лигуша на такое богатое слово все равно не потянет. Это рвется кто-то другой, зовет родную душу через всю страну – беляматокий! Тоскливый зов. Долгий. Это не Барона искать.

Что-то изменилось в кафе.

Шурик оторвался от вырезок из газеты «Шанс».

В кафе стояла тишина. Приятели Гаргоса смотрели почему-то на Шурика.

– Чё, Иван? – волнуясь, спросил Гаргос. – Драка сегодня будет?

– А вы монетку бросьте. Решка – непременно к драке.

– А точнее? Он что, уйдет? Ты нам скажи. Вот встанет и уйдет, что ли?

Иван Лигуша задумался. Неслышно возник рядом официант, доверительно шепнул в ухо Шурику: «Вас междугородняя вызывает. Через администратора, но вы можете подняться в свой номер».

Шурик кивнул. Взгляды Гаргоса и компании ему не нравились.

Он забрал у официанта поднос с салатом и с пивом (его собственный заказ) и встал. Всей спиною чувствовал, что Лигуша почему-то угадал в нем… Но кого угадал? Что угадал?

С подносом в руках Шурик поднялся по лестнице.

Больше всего хотелось ему вернуться в кафе, запустить подносом в Гаргоса и выбить стул из-под великана Лигуши. Ладно, сказал он себе. Он хорошо знал свой характер. Однажды возле универмага «Россия» Шурик отбил у пьяных, совсем уже озверевших от пьяни юнцов некую девку, вопившую, как милицейская сирена. Вырвавшись из потных и мерзких лап, девица дала деру, забыв позвонить в ближайшее отделение. Семь разочарованных морд, потные акселераты в джинсовом рванье, заглотившие каждый по паре бутылок портвейна, тяжело притопывая шнурованными кроссовками, пошли на Шурика. Козел! Украл удовольствие! Живая, голосистая девка, где она? На ходу вооружаясь, кто палкой, кто ржавой железкой, акселераты молча шли на Шурика, круша по пути хрупкие стекла автомашин, приткнувшихся к коммерческим киоскам. Владельцы киосков трусливо прятались за металлическими ставнями, а Шурик боялся только одного – не сорваться, не искалечить юнцов.

Эти мысли, конечно, здорово ему мешали.

Из-за них он действовал не так быстро, как следовало.

Не то чтобы пропускал удары, нет, просто в последний момент за остекленелыми взглядами, за кривыми ухмылками, за визгливыми воплями, мало напоминающими человеческие голоса, он вдруг, как звезду из тьмы колодца, прозревал в несчастных акселератах им самим непонятное отчаяние, может даже – самого себя из далекого детства…

А в другой раз на заплеванном центральном рынке два смуглых не наших гуся (правильнее, гусанос) в потертых кожаных куртках рассыпали по грязному снегу небогатый репчатый лук, принесенный на продажу какой-то местной старушкой. Старушка, крест-накрест перевязанная платком, моргала и плакала, беспомощно наблюдая, как эти смуглые гуси (гусанос) кривоного топтали сапогами ее небогатый лук. Шагах в пяти стоял местный милиционер в форме. Он старательно отворачивался.

Уложив зарвавшихся гусей (гусанос) на заплеванный снег, Шурик показал милиционеру удостоверение.

«Ладно, я их заберу», – лениво кивнул милиционер, не глядя на гусей (гусанос), втоптанных Шуриком в снег.

«А если они через час вернутся?»

«А тебе-то что? – усмехнулся милиционер. – Они свое получат».

И усмехнулся: «По закону».

«Видишь, – злобно прошипел один из гусей (гусанос), все еще лежа на грязном заплеванном снегу, но на глазах смелея. – Все должно быть по закону! Дошло? Убери руки!»

Услышав про закон, старушка заплакала.

Ледяной шип даже сейчас больно уколол Шурика.

Ну, как решить все эти проблемы? «Так не должно быть, – сказал он как-то Роальду. – Я однажды не выдержу. Вот стоит передо мной наглый тип, ничто его не исправит, а я кулак поднять не имею права. Почему? Может, я вконец отупел?»

«Да нет, – грубо ответил Роальд. – Просто ты уже не трава».

В августе, год назад, Роальд, Сашка Скоков и Шурик участвовали в засаде, устроенной на банду Соловья – Кости-Пузы. Два месяца Скоков выслеживал поганого Соловья, днюя и ночуя в картофельной ботве на огороде подозрительного старика Пыжова, лишь за приличную плату разрешившего поселиться в его домике тихому незаметному квартиранту. Деревянные домики частного сектора с огородами, беспорядочно разбросанными по плоскому берегу полумертвой речушки, были, собственно, окраиной города. Соловья это устраивало. За ним тянулся длинный след.

Впервые в руки закона Соловей попал лет в пятнадцать.

Шел шестьдесят восьмой год. Из колонии Соловей вышел в семьдесят первом, вышел уже Костей-Пузой. Кличка и имя были выколоты на пальцах обеих рук, будто Соловей всем сразу бросал вызов: а вот он теперь какой! Костя-Пуза. А дуги пусть медведь гнет.

К сорока годам Соловей хорошо изучил «Кресты», «Бутырку», Владимирскую пересыльную и массу других интересных мест. Убийство в Свердловске, разбой в казахских поселках…

В ночь засады в деревянном домишке, выходящем глухой стеной в огород вечно поддатого старика Пыжова, пировали Костя-Пуза, его двоюродный брат и мрачноватый тип, известный уголовному миру не менее чем по семи кликухам. Несмотря на пиршество, бандиты держались настороже. На голос милицейского капитана, предложившего бандитам сдаться, Костя-Пуза ответил выстрелами из обреза. Его поддержал двоюродный брат, пустив в ход газовый пистолет. Пользуясь шумом, Костя-Пуза через угольный люк в сарае выскользнул в огород и в темноте налетел прямо на Шурика.

Был момент, когда Шурик понял – не отобьется он от Соловья.

К счастью, подоспел Роальд. Обирая с себя обрывки потоптанной картофельной ботвы, Шурик присел на корточки. Его трясло. Роальд хмуро сказал: «Сашку ранили». И кивнул в сторону дома.

Сашка Скоков боком лежал на старом половике, брошенном под перила деревянного крылечка. Вышедшая луна ярко освещала запущенный двор и повязанных подельников Соловья. Рядом с ними стоял, нервно потирая длинные руки, хозяин дома – спившийся мужичонка в потасканной телогрейке. Без перерыва, сам себя не слыша, он повторял одно и то же: «Чего ж вы, а? Чего же вы, а?» Несло от всех от них перегаром, кислятиной, влажной землей, кто-то из милиционеров вызывал «скорую», у всех были злые лица.

«Ты как?»

Скоков хмыкнул: «Да ладно…»

Удивление Скокова доконало Шурика.

Он даже курить не стал. Он просто вернулся в огород.

Костя-Пуза в наручниках лежал в истоптанной картофельной ботве и злобно скрипел зубами. «Ты, мент! – шипел он в сторону Роальда. – Я тебя поимею!» Роальд молча курил. Впрочем, увидев Шурика, он окурок смял и бросил в ботву, а Шурику сказал: «Мотай отсюда». Тогда благодушный милицейский капитан, спустившийся с крылечка и очень довольный тем, что ранен не его человек, заметил: «Чего ты его гонишь? Пусть набежит разок».

Шурик с маху пнул Соловья в живот.

Крысы! Паскуды! Черви! Ну почему так? Отчего так? Что позволяет крысам и паскудам, червям склизким плодиться так неутомимо? Шурик бил ногами хрипящего, катающегося в картофельной ботве Костю-Пузу, а милицейский капитан благодушно придерживал за плечи хмурого Роальда: «Да ладно, пусть еще набежит разок».

Крысы! Подонки! Плесень!

Ладно… Хватит воспоминаний…

Шурик ответил по телефону Роальду и с кружкой в руках вышел на балкон.

Смеркалось. Душно несло влажной травой, вялыми листьями. За кустами сирени Константин Эдмундович, первооткрыватель, а может, первопокоритель, упорно гнался за каменным пионером, держа в откинутой руке серп.

Из кафе доносилось: «…пришел, значит, мужик в столовую…»

«…да сгорит она, сгорит… – сипло перебивал рассказчика Лигуша. – Уже на той неделе сгорит…»


Мне двенадцать. Через шесть лет отдамся миллионеру. Телефон в редакции.


Уходя от Шурика, Лерка сказала: ты работаешь на помойке, тебя убьют на помойке, тебя не могут не убить. Жена всегда права. Ты столько дерьма пересажал, сказала Лерка, что тебя уже не могут не убить. Чем больше дерьма вы сажаете в тюрьмы, тем больше его вываливается обратно.

Затренькал телефон.

Достал Роальд, никак не может угомониться.

Шурик вернулся в комнату и снова поднял трубку.

– Ты уже лег? Это я, твоя ласковая зверушка… Чувствуешь, какая я в твоих руках нежная и гибкая? Это все потому, что в прежней жизни я была настоящей сладенькой кошкой…

– Да ну? – удивился Шурик. – Ты это точно знаешь?

– Конечно, котик… – простонала невидимая собеседница, опаляя Шурика огнем неземной страсти, и задышала тяжело, неровно, многообещающе: – Мм. Ты у меня обалденный… Я сразу решила: тебе отдамся… Куда ни гляну, везде ты… Глаза закрою, так и стоишь…

«Барон… Барон…» – донеслось с улицы.

Наверное, я схожу с ума, догадался Шурик.

Не надо было мне ехать в Т., я тут когда-то уже сходил с ума.

Шурик был уверен: звонила Анечка Кошкина. Правда, в автобусе ее голос звучал низко и злобно, а сейчас напоминал эолову арфу, морской накат. Мм. Анечка умоляла: «Не набрасывайся на меня сразу… Подразни свою девочку…»

– Вы не ошиблись телефоном?

– Ой! А куда это я попала?

– А куда вы целились?

– Сорок семь три?

– Извините, ошибочка вышла.

– Я в суд подам на телефонную станцию!

– Да ну, мараться-то, – сказал Шурик. – Я все равно собирался вам позвонить.

– А предоплата? – сразу изменила тональность Кошкина. – Я без предоплаты не работаю. Я не шлюха. Я помогаю хорошим стеснительным мужчинам преодолеть их комплексы.

– А выбор?

– Какой выбор? – опешила Кошкина.

– Есть у вас разрешение на работу с хорошими стеснительными мужчинами? Судя по вашему молчанию, нет, правильно?

– Вы это к чему?

Шурик усмехнулся:

– А к тому, что у вас могут быть проблемы. Дошло?

Кошкина все еще сопротивлялась:

– Пока не очень.

– Впрямую указать?

– Уж будьте так добры.

– Разрешения у вас нет, сами понимаете. А я, например, могу вернуть вам хотя бы стоимость хрустального рога.

Анечка Кошкина ошеломленно выдохнула:

– Вы что? Неужели так? Вы правда от Кости?

– С этого и следовало начинать, – удовлетворенно заметил Шурик. То, что Анечка Кошкина назвала имя Соловья, ничуть его не удивило. – Хорошо бы теперь нам увидеться.

– Только не сегодня.

– Почему не сегодня?

– Ну, вы же видите, я на дежурстве.

Шурик не стал спрашивать, где это она дежурит.

– Завтра в два, – сказал он, опасаясь, что Кошкина раздумает. – Около «Русской рыбы».


Две неразлучные подруги желают создать семью нового типа – две жены и один муж. Ищем счастливца.


Шурик допил пиво и снова выдвинулся на балкон.

Снизу тревожно доносилось пьяное сипение бывшего бульдозериста: «Да ему скоро полморды снесут! Одним махом!» Неясно, кого Лигуша имел в виду, но звучало тревожно. «Много ты знаешь!» – возражал Гаргос. «Точно, полморды! Одним выстрелом!» – «А мне наплевать! – без всякого акцента кричал парагваец. – Мне вообще наплевать, я в Асунсьон еду!»

Вдруг налетел ветерок, зашуршала листва.

Потом, сверкнув сквозь тьму, грохнул внизу выстрел.

«Соловей, черт возьми!» – дошло до Шурика. Не задумываясь, он махнул с балкона в высокую клумбу, заученно перевернулся через плечо и вскочил на ноги. Прямо перед ним возник человек с обрезом. Победно вскинув руки, он вопил: «Полморды! Одним выстрелом!»

Коротким ударом Шурик уложил убийцу на землю.

«Не помог Лигуше… Не помог дураку… – клял он себя. – Оставил дурака без защиты…» Обрез полетел в кусты и самопроизвольно пальнул из второго ствола. Было слышно, как в кафе бьется посуда, шумно падают на пол люди.

– За что ты его? – Шурик заломил руку убийцы.

– За дело! Исключительно за дело! – Убийца был в эйфории. От него густо несло спиртным. – Полморды! Одним выстрелом!

– Но за что? За что ты его?

– А тебе за что нужно?

– Как это мне?

– Ну, не мне же. Я тебя спрашиваю.

– Подожди, не дергайся! – приказал Шурик. – Ты арестован по подозрению в убийстве. Смотри, – полез он в карман за удостоверением.

– Это ты будешь смотреть мои бумажки, – обрадовался убийца. – На твои бумажки мне наплевать. Это не я, это ты будешь изучать мои бумажки!

Поддав придурку ногой, Шурик выпрямился. Тощий официант в кафе деловито собирал битую посуду. «То День ВДВ, то ночь пограничника… А то бандиты придут, сладких ликеров требуют…»

– А ведь точно полморды! – сгрудились на террасе мужики. – Прав Иван!

Все почему-то смотрели в сторону зарослей. И Шурик туда посмотрел. В уютном свете фонарей пригибался на бегу Константин Эдмундович. С серпом в откинутой руке, с полуснесенным картечью лицом…

– За что его так?

– А за дело! За дело!

Мнимый убийца был в восторге от содеянного и попытался шагнуть в кафе прямо через ограждение.

«Закрыто!» – остановил его официант.

«Так полморды же!»

«Вот и топай теперь домой».

– Как это домой? – удивился Шурик. – Он же арестован.

– Арестован? Ну надо же! – в свою очередь удивился официант. – А куда, интересно, ты поведешь этого придурка? Его никто не примет. Это же Дерюков. Он псих. От него даже дурдом отказывается.

Глава IV. «Я лечу сильными средствами…»

Москва. 2 октября 1641 года


Сенька Епишев, дьяк Аптекарского приказа, с большим недовольством смотрел на бородатого помяса, выставившего на стол тяжелую, тускло поблескивающую шкатулку. Не след приносить в Аптекарский приказ вещи, не связанные с прямыми делами. В Аптекарский несут сборы лекарственных трав и цветов – это важное государево дело. Если ты истинный помяс, если ты истинный собиратель трав, сберегатель жизни, собирай травы да коренья, очищай их, перебирай тщательно, чтоб земля не попала в сбор, суши собранное на ветру или в печи на самом лехком духу, чтобы травы да коренья от жару не зарумянились. И в Аптекарский приказ, само собой, сделанный сбор неси не в какой-то железной шкатулке, невесть где выкованной, а в лехком лубяном коробе.

Все же точил дьяка бес любопытства. Не стой помяс Фимка Устинов напротив, пуча на дьяка бессмысленно голубые глаза, суетливый палец Сеньки Епишева давно бы лег на алую, бросающуюся в глаза вмятину на темной, как бы неведомым огнем опаленной крышке. Непонятно, как шкатулка открывается… И вообще… Где это в тундре, в сендухе дикой, в халарче необитаемой отыскал помяс такую вещицу?

Земли́ у нас немерено, горделиво подумал дьяк. Идешь на север, идешь на восток, версты да версты. Ни он, умный дьяк, ни глупый помяс Устинов, ни многие другие промышленники, даже сам царь-государь и великий князь всея Руси Михаил Федорович не знают, по каким берегам и рекам проходят восточные да северные границы державы. Идешь, слева речка выпадет, справа серебряная жила откроется, хоть руби ее топором. На камне орел сидит, прикрылся, как серой шалью, крылом, голову из стороны в сторону поворачивает, робкая самоядь спешит в снегах на олешках, рухлядь мяхкую, дорогую спешат доставить в казну…

Откуда в тундре такая шкатулка?

Где самояди взять медь? Или то золото?

Нет, дурак, дурак Фимка Устинов! Выставился выпученными немигающими глазами, пришептывает виновато: вот-де искал везде, всякие травы искал. И траву колун, к примеру, цвет на ней бел. Горьковата трава колун, растет при водах, но не на каждом озере. А он искал. И корень искал – просвирку. Тоже растет при воде от земли в четверть, а ягода на корне том чуть меньшая, чем курье яйцо, видом зелена, на вкус малина…

Дьяк с укором слушал пришепетыванья помяса.

Безумен Фимка, думал. В долгом одиночестве человек всегда как бы сламливается, становится открытым для самых слабых бесов. Вот бесы и настигли Фимку Устинова, подсунули ему шкатулку. Он в гиблых местах всякой скаредной пищей питался, много непонятного видел – без греха такую шкатулку, тяжести необычной, из пустынных землиц не вынесешь. Сибирь, известно. Там карлы живут, в локоть величиной, не каждый такой осмелится один на один на гуся с ножом выйти, там на деревьях раздвоенные люди живут, их пугни, они с испугу раздваиваются и падают в воду…

Палец дьяка сам собой лег на алое пятно.

Вот истерлось, видно, за какое-то долгое время.

Помяс говорит, что вдруг ссыпался перед ним крутой берег. Древний, рыхлый. Подмыло, значит, его водой. А в глине, какая на землю ссыпалась, металлическая шкатулка открылась. Удивился помяс, никогда ничего такого не видел в сендухе, потом задумался: государево, видно, дело, нельзя такую вещь оставлять дикующим! И даже вскрыть не решился – законопослушен, богобоязнен, так и нес на плечах по тундре.

Глупый помяс! Совсем одичал в сендухе.

Палец дьяка наконец лег на алый кружок.

Он, государев дьяк, только глянет, не потерялось ли что из шкатулки?

Только и всего. Глянет и сразу передаст все наверх. Он понимает, дело, похоже, впрямь государево. Потому и нажал пальцем алое пятно.

Изумился. Будто металлическая струна, напрягшись, лопнула.

Долгий звон вошел в стены приказа – легкий, ясный, будто птичкины голоса славу Господу пропели, а сама шкатулка, обретение дьявольское, морок, наваждение, начала стекленеть, подрагивать, будто постный прозрачный студень, и сама собой растаяла в воздухе.

– Свят! Свят!

Крикнул на помяса:

– Людей тут пугаешь!

Фимка Устинов тоже честно пучил испуганные наглые глаза, левой рукой растерянно держался за бороду. Не было у него сил возразить дьяку. Сам шептал: «Свят! Свят!» И дышал густо.


14 июля 1993 года


Лучше всего праздничный вечер запомнится вашим гостям, если вы отравите их копчеными курами, купленными в магазине «Алау-2», ул. Горького, 19.


Шурик раздраженно проглотил слюну.

Совсем собравшись позавтракать, он не нашел в кармане бумажник.

Скорее всего, выронил вчера, когда прыгал с балкона вниз. Ладно. Пускай. Вот еще одна возможность проверить талант Лигуши. А еще Анечка. Вот какая хитрая у нас Анечка. Работник библиотеки, можно сказать, работник культуры, а подрабатывает телефонным сексом. Да еще безумец Дерюков, стрелявший в Константина Эдмундовича…

Как выяснилось в отделении, куда Шурик доставил человека с обрезом, Дерюков действительно совсем недавно вышел из психлечебницы, закрытой по финансовым обстоятельствам. Печальным, разумеется. А Дерюков еще с детства жил светлой мечтой: победить всех каменных гостей, заполонивших его страну и его город. Первооткрыватели, первопокорители, герои, спортсмены, балерины, землекопы, просто неизвестные мужчины в орденах, в мускулах, в шляпах – все они стояли у Дерюкова поперек горла. «Куда ни сунься, – кричал в отделении Дерюков, – везде каменные гости. Растут, как грибы после дождя. На детские садики денег у нас нету, – кричал безумец, – даже психушку для нормальных людей закрыли, а как соорудить монумент, так есть миллионы! Да еще максимки!»

«Вы что, и с беженцами ведете войну?» – поинтересовался Шурик.

«Пока нет, – вызывающе ответил Дерюков, шумно сморкаясь в огромный клетчатый платок. – Пока только готовлюсь. Не хватает сил на два фронта. Мне бы сперва с каменными гостями покончить!»

Милиционеры, присутствовавшие на допросе, захихикали.

«А мне, между прочим, показалось, – заметил Шурик, – что ты, Дерюков, целился в Ивана Лигушу».

Показаться ему такое не могло, ибо вмешался он в происходящее уже после выстрела, но на всякий случай спросил, и псих, к сожалению, несказанно удивился: «Как так? Зачем мне стрелять в Ивана?»

Короче, пустое дело. Отпустили психа Дерюкова.

Обрез, правда, оказался меченым. Именно из него в апреле стреляли в Лигушу. Небезызвестный Костя-Пуза стрелял. Не важно, из светлой ревности, как считала Анечка Кошкина, или из темных хулиганских побуждений, как считал следователь. Шурик, кстати, со следователем познакомился. Неторопливый кудрявый человек спокойно пил чай в отделении. «Вы-то как думаете? – простодушно спросил следователь у Шурика. – Из каких побуждений пальнул Соловей в Лигушу?»

«Из общечеловеческих», – ответил Шурик.

Его злила история с Дерюковым. Он с тоской вспоминал об отпуске.

«Вы мне лучше скажите, почему Соловей, выбрасывая обрез, не вынул из него патроны?»


Господин президент! Софию Ротару как делить будем?


Перерыв карманы, Шурик набрал мелочишки на кофе.

Официант, не вчерашний, свежевымытый, благоухающий одеколоном, понимающе сощурился:

– Без полного завтрака?

– А это что такое?

– Холодная курица, салат, овощи, немного местных фруктов, сыр, печенье, кофе со сливками.

– Это полный?

– Совершенно верно-с.

– А неполный?

– Опять же местные фрукты.

И предложил:

– Может, чая хотите?


Вся страна говорит о приватизации. Я тоже за, но с жестким контролем, а то вот отнес сапожнику-частнику старые туфли в починку, а он мало что тысячу за подошвы с меня содрал, так еще запил на радостях. Теперь пришел в себя, говорит: ни туфлей нет у него, ни денег. Ну, не скотина разве? Я на всякий случай подпалил ему будку, чтобы наперед знал: в приватизации главное – честь и достоинство, а остальное мы в гробу видели при всех вождях и режимах!


Крик души. Не мог написать такое Лигуша!

Шурик припомнил огромную рыхлую фигуру бульдозериста, опухшее сырое лицо, пегий ежик над низким лбом. Будку подпалить Лигуша, наверное, мог, но сочинить такое послание…


Всем джентльменам, помнящим ласковую путану Алису, гостиница «Сибирь», верхние номера: срочно нужна финансовая помощь в СКВ. Срок отдачи – полгода. Вы меня знаете!


Шурик не выспался.

Его раздражал официант, устроившийся за столиком у стены.

Перед официантом стоял завтрак. Тоже, видимо, не полный, но и не простой.

Кроме пухлой горячей булочки, официант глодал куриную ножку, на тарелочке перед ним лежали крупно нарубленные помидоры. Может, это и есть местные фрукты? Кто знает? Шурика раздражал утерянный бумажник. Его раздражала Анечка Кошкина. Еще больше раздражала эта нелепая история с психом. «Пятнадцатого меня убьют». Как Роальд купился на просьбу Лигуши?


Мужчина, пятьдесят пять, крепко сложен, продаюсь бесплатно. Необходимые условия: сон – шесть часов в сутки, личное время – три часа, плотный обед, вкусный ужин, пачка сигарет «Астра» – каждое утро.


Шурик даже не усмехнулся.


Первого августа моей родной тетке исполнится сорок лет. От зверств и безысходности коммунального быта тетка больше не хочет жить. Люди! Вас прошу! Доброе слово спасает. Позвоните тетке по телефону. Скажите хорошему человеку несколько одобряющих слов!


Шурик все знал о коммунальном быте.

Это еще легко сказано – зверство и безысходность.

Именно в коммунальных квартирах чаще всего произрастают самые диковинные извращения и уродства, возникают самые диковинные представления о мире, растут на страх людям Кости-Пузы и Дерюковы. Именно в таких квартирах среди безысходных банок с солеными огурцами валяется то граната Ф-1 в рубчатой оболочке, то скромный томик философа Платона. Странно, подумал Шурик, почему жителей коммуналок не хоронят в братских могилах?


Отвечу всем Ивановым Иванам Иванычам, родными отцами которых были тоже Ивановы Иваны Иванычи. Тем, у кого и деды были Иванами Иванычами, обещаю дополнительную содержательную переписку. Иванов Иван Иванович.


Я не могу этого читать!

Шурик отложил вырезки.


Мы обуем всю страну.


Да уж. Обували. Не раз.

«Барон… Барон…» – донеслось издали.

Что, собственно, произошло? – подумал Шурик, пытаясь понять свое настроение. Встречусь сегодня с Анечкой Кошкиной, поговорю с Леней Врачом, проверю таинственные способности Лигуши, а завтра – пятнадцатое. Убьют Лигушу или нет, с шестнадцатого я в отпуске. Значит, со всем нужно управиться сегодня. Допивая кофе, он всматривался в дымку березовых и сиреневых веток, в прозрачный утренний свет, чуть подрагивающий над первооткрывателем, которому кто-то сочувственно натянул на разбитую голову целлофановый пакет.

В сущности, в Т. ничего не изменилось.

Отсутствуй Шурик хоть сто лет, сменись хоть десять режимов, что тут может измениться? Грелку можно делать круглой, квадратной, прямоугольной, ромбической, украшать аппликациями и вологодскими кружевами, какая разница? – все равно она останется грелкой.


В одном и том же месте, в старом парке на седьмой улице, с самого начала перестройки белая собачка в вязаном ошейнике ждет бросившего ее хозяина.


Шурик поднялся.

Сразу за площадью начинался пустырь.

Когда-то на пустыре начали возводить современную гостиницу, подняли девять этажей, даже застеклили окна, но на этом все закончилось. Стекла повыбили, рамы выставили и унесли, забор, окружавший стройку, повалили и тоже украли, а под капитальными кирпичными стенами, в мутных зарослях лебеды прочно обосновались максимки из солнечного Таджикистана.

Заграничный кишлак. Совсем как в старом кино.

Картонные коробки, деревянные ящики, жесть, фанера.

Иногда в кишлак забредали местные алкаши. Их никто не гнал. Туризм – тоже статья дохода. Даже с бомжа можно что-то взять. Жизнь после жизни. Оглядываясь на призрачные картонные хижины, Шурик неторопливо пересек пустырь и свернул на Зеленую.

Эта улица всегда была зеленой.

Десять лет назад в канаве под трансформаторной будкой так же цвела ряска.

И дом номер восемнадцать так же чернел в глубине довольно обширного, но запущенного двора. Сейчас на скамеечке под открытым окном уныло сидел человек в тапочках, в простых вельветовых брюках, в потертой байковой рубашке. На круглой голове плоско сидела кепка с большим козырьком. Из-под козырька недоброжелательно глянули на Шурика выцветшие, будто застиранные, глаза.

– Живая очередь…

Шурик глянул вправо, потом влево.

Кроме них двоих, во дворе никого не было.

Он уже смирно пристроился на скамеечке (зачем спорить, человеку, кажется, правда, не по себе), когда в распахнутое настежь окно стремительно выглянул губастый тип, похожий на Буратино. «С каких это пор мы все сентябрим да октябрим… – заорал он в полный голос, тыкая в Шурика пальцем, – закутавшись в фуфайки и в рогожи? Ты ведь от Роальда?»

– Ага. Я – Шурик.

– Тогда заходи!

– А живая очередь? – возмутился человек в тапочках.

– Тебе ждать полезно, – крикнул Леня Врач. – А ты, Шурик, заходи.

Больше не оглядываясь, Шурик миновал темные сени и сразу оказался в теплой просторной комнате, занимающей едва ли не половину дома. Беленые известкой стены, массивные книжные шкафы. Пахло лаком и книжной пылью. Еще канифолью пахло и розами. Иностранных языков Шурик не знал, но написание фамилий на корешках было на удивление четким. Крамер… Кольдевей… Шлиман… Бикерман… Лейард… Берг… Жиров… Винклер… Картер… Чайлд… Ничего эти имена Шурику не говорили. Может, медики, подумал. Или психи. Один из простенков занимали высокие напольные часы в шикарном деревянном резном футляре, в другом простенке висел черно-белый портрет химика Менделеева. Правда, ручаться за это Шурик бы не стал. В последний раз Менделеева он видел в начальной школе.

– Расслабься! – крикнул Врач.

Письменный стол Врача был громаден.

Книги, бумаги, ручки. Непогашенная сигарета в пепельнице.

– Зачем тебе столько книг?

– А атмосфера? Ты что! Как без книг? Ты же к профессионалу пришел! Что мне, хомуты вешать на стену? – Врач вскинул длинные руки. – Сам подумай. Что облагораживает человека?

И сам ответил: «Книги!»

Шурик пожал плечами:

– У меня бумажник пропал.

– С бумажником – это к Лигуше! – Темные зрачки Лени Врача сузились, волосы встали дыбом, толстые губы еще сильнее распухли, с них срывались странные, никак не истолковываемые Шуриком слова: – «Хлюстра упала старому графу на лысину, когда собирался завещание одной кокотке Ниню написать! Он так испугался, что вовсе не пискнул…» — Быстро наклоняя голову, как это делают куры, поглядывая на Шурика то левым, то правым глазом, Леня Врач изумлено моргнул. – Смелей! Смелей! – воскликнул он. – Чего ты такой зажатый? Расслабься. Не стыдись глупостей, они твои!

И быстро спросил:

– Как плечо?

– Откуда вы про плечо знаете?

– Давай на «ты». Отбрось условности. Я все знаю.

Врач высунулся в окно и махнул рукой. Через минуту «живая очередь» в полном составе (в количестве одного человека) вошла в кабинет Врача и уважительно сдернула перед Врачом кепку. При этом «живая очередь» смущенно сопела, опускала глаза, пыталась сбить с вельветовых штанов воображаемую пыль.

– Имя!

– Печатнов.

– Знаю! – отрезал Врач.

– Хорошо у вас… Мебель ранешняя… – Печатнов с уважением провел коротким пальцем по закругленным углам ближайшего книжного шкафа.

– Даже более ранешняя, чем ты думаешь, – подтвердил Врач.

И вдруг крикнул:

– Сильно хочешь убить Ивана Лигушу?

Печатнов вздрогнул:

– Так чего ж… Я и не скрываю…

Врач обрадовался:

– Со мной вранье не проходит.

Печатнов обреченно кивнул.

Тогда Врач обернулся к Шурику:

– Видишь? Вот душа живая, простая, жаждущая, открытая. Не скована никакими мертвящими предрассудками! Убить так убить, дело маленькое.

И успокоил Шурика:

– Кофейник на плитке. Сахар на подоконнике.

И снова крикнул:

– Печатнов, пьешь по утрам кофе?

«Живая очередь» неопределенно повела плечами.

– Ладно, не ври. И ничего не придумывай. По глазам вижу, утром ты водку пьешь. Я помню, видел тебя в кафе. Тебя Лигуша метелил. Ты из электровозного депо, верно? Это тебя весной менты повязали за шум в ресторации «Арион»? Чего с таким рылом попер в ресторацию?

– Лигушу хотел убить.

– А чего же не убил? – укорил Врач. – Чего остановился на полпути? Смотришь, сейчас бы тут не болтался.

Заломив руки, процитировал с чувством:

– «Эти милые окровавленные рожи на фотографиях!»

И, упершись кулаками в стол, снова укорил:

– Принял решение – никогда не останавливайся.

Что он несет такое? – удивился Шурик. У слесаря и без того пробки сгорели.

– Себе-то можешь объяснить, чего тогда не убил Лигушу? – Врач прямо кипел от возмущения. – На слизняка ты вроде не похож, и руки крепкие! Какого черта остановился?

И вдруг заподозрил:

– Может, последствий не просчитал?

Он быстро и страшно наклонился к онемевшему Печатнову:

– Просчитал последствия?

Неясно, что из сказанного дошло до сумеречного сознания слесаря Печатнова, но он выкрикнул:

– Я же еще не остановился…

– За это хвалю. Это ты хорошо настроен! – обрадовался Врач. – Учти, Печатнов, я человек прямой, плохому не научу, но и сочувствовать не стану. Таких, как ты, у нас сотни тысяч. Взялся убить Лигушу – убей! Без никаких! Сейчас и здесь! Чтобы идти в тюрьму с приятными воспоминаниями.

– Да я Ивана все равно зарежу, – вдруг прорвало слесаря. – Не могу не зарезать. Он сядет, гусак, в кафушке напротив меня и одно твердит: «Ой, пожара боись, Печатнов, пожара». Твердит, дескать, домик у меня деревянный, сухой, займется сразу. А займется домик – город сгорит. Я лучше убью Лигушу, чем каждый день ждать пожара! Я спать перестал, душа истомилась.

Они тут все с ума поспрыгивали, решил Шурик, снимая с плитки кофейник.

– Ну наконец-то! – возликовал Врач. – Поздравляю тебя, Печатнов. Непременно шлепни Лигушу! Восстанови справедливость! Что может быть лучше для истомленного человека?

И вонзил в Печатнова буравящий взгляд:

– А способ?

– Какой способ? – ужаснулся Печатнов.

– Как это какой? – заорал Врач, притоптывая ногами. – Честно отвечай. Топор? Наезд машины? Выстрел из обреза? Удар ножа? Что именно? Учти, Печатнов, эстетика в этом деле немаловажна. Не станешь же ты, в самом деле, в уютном кафе при детях размахивать окровавленным топором?

Шурик оторопел. Чашку с горячим кофе он поставил перед Врачом, тайно надеясь, что тот ее нечаянно опрокинет, а значит, опомнится. Но Врач жадно хлебнул и без промаха поставил чашку обратно.

– Не бойся своих желаний, Печатнов! – рычал он, не спуская глаз с загипнотизированного слесаря. – Хочешь убить – убей. Не делай из своих желаний проблемы. Никаких рефлексий, ты – свободное существо! Сам факт твоего появления на свет дает тебе право на обман, на насилие, на измену, на многоженство, на все, что хочешь. Родился – живи. Смысл жизни – экспансия! Единственное, о чем ты должен всегда помнить, – последствия! Сразу должен забить в свои небольшие мозги: машешь топором пять минут, отсиживаешь содеянное – годами.

И наклонился к слесарю: «Ты уже сидел?»

– Еще нет. – Печатнов даже вскочил со стула.

– Тогда читай специальную литературу. Я укажу тебе, какая литература лучше готовит человека к отсидке. Достоевского не читай. Достоевский расслабляет. Ты, наверное, слышал, что наши тюрьмы самые плохие в мире? Ну, так это неправда, забудь! В Нигерии тюрьмы хуже. Правда, в Нигерию тебя вряд ли отправят.

– Так я это… Я еще думаю… – бормотал Печатнов. – Зачем так сразу в Нигерию?..

– А как иначе? – со значением произнес Врач. Даже Шурика от его слов пробрало морозом. – Если уж падаешь, Печатнов, так падай осмысленно.

Он протянул руку и, не глядя, принял от Шурика чашку.

– Выпей кофе, Печатнов. У меня вкусный кофе. В тюрьме такого не будет. В тюрьме вообще никакого кофе не будет. Ну, разве морковный. Ты же к авторитетам не относишься, правда? Значит, у тебя и морковный отберут. А этот кофе, Печатнов, называется «Пеле», в честь знаменитого футболиста, он многих знаменитостей опозорил на поле. В тюрьме тебе всякое вспоминать придется. Вечера в тюрьме долгие, особенно зимой. Грязь, холод, клопы с ноготь. Ты что любишь больше всего? Детей и баранину? Хороший выбор. В тюрьме у тебя не будет ни того ни другого. Дочь, говоришь, в третьем классе, а сын во втором? Считай, им повезло. Лучший возраст для острого восприятия негативных явлений. В таком возрасте все воспринимается очень живо. Отец-убийца! Им будет что рассказать соседям по двору! Зарубить топором такое большое существо, как Лигуша!

Врач перегнулся через стол и потрепал потрясенного слесаря по плечу:

– Ты правильно сделал, что пришел ко мне. Я умею раскрепощать. Я сниму твои комплексы. Ты выйдешь от меня другим человеком. А из тюрьмы выйдешь вообще другим! Вот несколько дней назад… – врач указал на кресло, поставленное у окна, – на этом месте сидела женщина, влюбленная в чужого мужа. Банально, как мир, правда? Я сразу ей выложил: ничего не скрывай, говори как на духу. И она ничего не скрыла. Я ей сказал: ну да, большая любовь! Но тебя ведь мучает не любовь, а привходящие обстоятельства? Тебя мучает то, что любимый тобою самец полностью несвободен? Ах, тебе трудно говорить об этом! Ах, ты женщина скромная! Ах, у тебя семья, ты сама скована цепями долга, тебе больно, что самец, которого ты так безумно хочешь, полностью несвободен. Но ты ведь уже спишь с ним! Нет? Правда нет? У вас с ним просто красивые романтические отношения? То есть спишь с ним каким-то особенно извращенным образом? Ну, так не тяни. Самый приемлемый вариант – отобрать желанного самца силой, подарить любимому свободу. Ах, этот твой самец волнуется! Он даже трепещет! Он не хочет причинять боль своей прежней самке! Ну, тогда убери ее! Полистай газеты, найдешь множество объявлений типа: «Выполню все. По договоренности». Такие дела недорого стоят, да и поторговаться можно. Ах, у тебя нет нужной суммы! Не смеши. Это же ерунда! Укради в общественной кассе. Ты ведь имеешь доступ к общественной кассе? Вот видишь, как удачно все у тебя складывается. Что там, кстати, у твоего любимого? Что он готов принести в клювике? Ах, двухкомнатная хрущевка без телефона, первый этаж… Хорошая добавка к твоей однокомнатной без телефона, на девятом… А еще у любимого двое сыновей-двоечников. Это совсем неплохо. Можешь ему никого не рожать, двоечников сейчас у любого самца навалом. Видишь, какой удачный расклад! Ты обворовываешь общественную кассу, заказываешь убийство прежней самки, и вот у тебя в собственности любимый самец с хрущевкой без телефона и двумя придурками-детенышами!

– И что в-в-выбрала самка? – заикаясь, спросил Печатнов.

Врач строго нахмурился: «Точно не пепси-колу!»


Требуются сторожа и дворники. Русскоязычным не звонить.


– «Он так испугался, что вовсе не пискнул», – удовлетворенно повторил Врач, проводив взглядом слесаря, чуть ли не бегом ринувшегося на улицу, над которой чернильными нездоровыми кляксами набухало предгрозовое небо.

– Опасные вы людям советы даете.

– Зато действенные!

Врач с наслаждением допил кофе:

– Я разбудил в слесаре Печатнове сомнения. Теперь ему не удастся заснуть спокойно. Он получил трезвое, пусть и элементарное, представление о свободе выбора. Осознание дихотомии бытия всегда на пользу. Обычно такие люди, как слесарь Печатнов, живут без особых сомнений, потому так легко хватаются за топор. Слишком многих, скажу тебе, пришибло именно при последнем всеобщем падении нравственности. Я за жестокое отношение к дуракам.

Он с наслаждением откинулся на спинку кресла.

«Юненький сырок… Сырная баба в кружевах… Красные и голубые юйца… Что вам полюбится, то и глотайте!»

– Опасные, опасные советы.

– Это точно. Я жаб не люблю!

И, никак не определяя сказанного, воскликнул:

– Что делает человека личностью?

Шурик открыл рот, но Врач протестующе вскинул руки:

– Молчи! Не хочу слушать!

И снова вскинул руки:

– Тебе повезло. Ты попал к настоящему мастеру. Как мастер, я работаю только с живыми душами. Кости и мышцы – это не для меня. Для меня только то, о чем человек говорить не любит, что он тщательно прячет в подсознании, чего стесняется до дурноты, в чем не признается ни на каком допросе.

– О чем это ты? – незаметно перешел на «ты» Шурик.

– Исключительно об индивидуальном уродстве. – Врач так и впился глазами в Шурика. – Тебя это, может, и обошло, но что-то же мучает… не спорь, мучает… по глазам вижу… Ну так откройся! – снова заорал он. – Я высвобождаю скованные начала, выкапываю таланты, бездарно зарытые в землю, возвращаю людям то, что они сами у себя отняли. Никаких сантиментов!

Врач сладострастно закатил влажно сверкнувшие глаза, тонкие ноздри вздрагивали.

– Пять лет назад, когда я только начинал, явилась ко мне занюханная коротышка с глупыми овечкиными глазами. Она была убеждена: ее все ненавидят. Все умные и красивые, а она толстая, глупая, у нее короткие ноги. Вот-вот, сказал я. В точку! Это хорошо, что ты правильно осознаешь положение вещей! И толстая, и глупая, и ноги как тумбочки. От моих слов коротышка зарыдала. Она была убеждена: ее травят родители, учителя, соклассники, над ней издеваются прохожие. И правильно делают, сказал я, что взять с такой занюханной дуры? Наверное, сладкие книжки читаешь про любовь к ближним другого пола? Ну, говори, чем набита твоя кудрявая овечкина голова? Небось чем-то таким про даму с собачкой? Коротышка взглянула на меня зареванными глазами и вдруг выдала: «Это вы про метелку с хундиком?» Вот тут я и прозрел. Вот тут я и понял, как надо говорить с закомплексованными существами! – Врач торжествующе вскинул над собой руки. – И я сказал этой дуре: прощайся! С собой прощайся! Какая ты сейчас, такой ты уже никогда не будешь! Можешь подойти к зеркалу. Видишь? Ты точно круглая дура, тупая толстуха, у тебя овечкина голова, а ноги – сама знаешь. Но я дам тебе шанс. «Только один?» – спросила овечка. Наверное, не хотела долго мучиться. «Только один, – подтвердил я, – но для такой дуры это уже не мало». Для начала, сказал я, соврати классного руководителя. Чтобы он и пискнуть на тебя больше не смел. Ах, тебе только пятнадцать? Ну, так это же прекрасно. На пятнадцать лет все клюют. Переспи со своим классным руководителем, разврати директора школы, сведи с ума всех соклассников, пусть поймут, что только с такой дурой можно чувствовать себя гением. Пусть ощутят вкус свободы, ни в чем никому не отказывай. Всех держи на коротеньком поводке. Пусть самцы вокруг тебя придут в возбуждение, пусть они трубят, как мамонты в период течки, пусть испытывают смертную тягу к тебе. Только к тебе! Выбрось из сердца сочувствие. Кто тебе сочувствовал? Закрой глаза на слезы подруг, на страдание родителей, они свое уже откусали. Используй то немногое, чем тебя наделила природа, но используй стопроцентно!

Черные глаза Врача испускали молнии.

– Так вот. Эта овечка, эта толстуха с короткими ножками, она единственная из всего класса попала после окончания школы в пединститут, все остальные рассеялись по техникумам, а подружки неудачно повыскакивали замуж, потому что боялись, что страстная кудрявая дура их обскачет. А через год… – Врач ласково погладил рукой обшивку кресла. – Уже через год… да, это кресло много чего помнит… его так просто не расшатаешь… уже через год эта сладкая овечка сидела напротив меня… вот тут… осознавшая наконец, что это она – центр мира… И в ней был шарм, и в ней было столько шарма и убежденности, что я приказал ей: а теперь повтори все то же самое, только на новом уровне. Незачем коптить провинциальные пединститутские потолки, твое место в университете! И она повторила. И перешла в МГУ…

– …и закончила проституцией, – догадался Шурик.

– А вот и нет. Перевелась в Сорбонну. Я лечу сильными средствами.

Раскурив длинную сигарету, Врач расслабленно опустился в мягкое кресло:

– Я лечу сильными средствами. Если ко мне приходит человек с головной болью, я сразу говорю: абзац тебе, мужичок! Поздравляю. Это рак. После таких слов головную боль как рукой снимает. Если приходит неудачник с утверждениями, что, кроме паршивой общаги, дырявых носков и отсутствия каких бы то ни было перспектив, ему впереди уже ничего не светит, я говорю: ты прав. Ты совершенно прав! Только зачем тебе дырявые носки и паршивая общага? Есть масса удачных способов покончить с жизнью. Самоубийство раз и навсегда снимает все стрессы. А если тебе и этого мало, плюнь на все и ограбь торговый центр. А если тебе даже этого мало, садись и напиши грязную книгу. Вылей всю скопившуюся в тебе грязь на окружающих. Это здорово обескураживает, ты станешь знаменитым. Только побольше грязи. Тут главное, вывалить все. Чем сильней и несправедливей ты будешь поносить общество, тем торжественнее будут кричать о тебе. Исключительно волевые решения – вот что вводит нас в другой круг. Только не надо жалеть усилий. Плохих вариантов не существует. Если ты амеба – ускорь процесс деления, делись бесстыдно и дерзко. Если ты заяц – прыгай прямо на волка, пусть сволочь поймет, что такое настоящий страх. А если ты неудачник – плюнь на все! Какое тебе дело до проблем мира, если ты неудачник?

Шурик ошеломленно молчал.

Врач самодовольно откинулся на спинку кресла.

В половинчатых шляпах

совсем отемневшие Горгона с Гаргосом

смутно вращая инфернальным умом

и волоча чугунное ядро прикованное к ноге

идут на базар чтобы купить там дело в шляпе

для позументной маменьки Мормо!

Их повстречал ме-фи-ти-чес-кий мясник Чекундра

и жена его Овдотья огантированные ручки

предлагая откушать голышей…

– «Дарвалдайтесь! – самодовольно вещал Врач. – С чесночком! Вонзите точеный зубляк в горыню мишучлу, берите кузовом! Закусывайте зеленой пяточкой морского водоглаза!»

– Неужели у каждого есть выбор?

– Конечно.

– И у Анечки Кошкиной?

Врач удовлетворенно хмыкнул:

– Ты быстро усваиваешь даже очень сложные вещи. Как раз у Анечки Кошкиной выбор – на зависть! «Вертлявая, как шестикрылый воробей, голос нежней, чем голубиный пух под мышкою».

– А у Лигуши?

– О, Иван! Куда без Ивана?

Врач вдруг опять необыкновенно оживился:

– Вот феномен, достойный глубокого изучения. Иван точно не покончит жизнь самоубийством. Просто не дотянет до этого. Он рожден для того, чтобы его убивали.

– Откуда ты знаешь? Как можно такое знать?

– Любой человек, – самодовольно объяснил Врач, – как правило, на что-то годится. А Лигуша ни на что не годится. Он так устроен. Он умеет только умирать. Ну, еще возвращать людям потерянные вещи. Такие люди рано или поздно непременно вызывают у окружающих желание убить их.

Врач скосил глаза на Шурика:

– Ты тоже невзлюбишь Лигушу.

– Да я-то за что?

– За глупость.


Иван!

Глава V. «Максимка? Бросай обратно!..»

Джумджума. 9 июля 1916 года


Роберт Кольдевей выпрямился и, вздохнув, обернулся к группе мужчин, учтиво к нему прислушивающихся. Белоснежные котелки гости держали в руках, в зачарованных глазах стыло ожидание немедленного чуда. Археолог для них, подумал Кольдевей, нечто вроде таинственного, не совсем понятного существа, всегда перепачканного глиной и пылью, но зато причастного ко всему тому, что самой вечностью упрятано в недрах таких вот чудовищных сухих холмов, как Джумджума.

Что ж, решил Кольдевей, они получат свое.

В конце концов, от этих господ зависит – продолжатся ли мои раскопки?

Именно эти господа решают все финансовые задачи Германского Восточного общества. А раз так, пусть вернутся из Джумджумы в Германию с полным осознанием невероятной важности проводимых им, Кольдевеем, и контролируемых ими, попечителями Германского Восточного общества, археологических раскопок.

Роберт Кольдевей провел своих важных гостей по унылым, выжженным солнцем отвалам грубого щебня и, внутренне усмехнувшись, показал полустертые письмена на развалинах каменной стены.

– Именно эти слова были начертаны таинственным перстом на каменной стене во время одного из безумных пиров царя Валтасара, – объяснил он. И специально понизил голос: – «В тот самый час вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского, и царь видел кисть руки, которая писала – мене, текел, упарсин…»

Пусть дивятся. Чем больше странного расскажут они в Германии, тем лучше пойдут дела. Пусть все будут поражены. Вот они собственными глазами увидели руины, которые повергают в трепет неопытного человека! Вот они собственными глазами увидели руины пещи огненной, в которую царь Навуходоносор приказал бросить трех невинных отроков. И это еще не все! Я покажу им темный пыльный раскоп и заставлю уверовать, что именно в этой прокаленной яме томился несчастный пророк Даниил, брошенный на съедение львам.

Кольдевей сжал зубы.

Гости не должны уехать разочарованными.

Собирая Совет Германского Восточного общества, эти элегантные господа должны крепко помнить, что далеко в Месопотамии некий Роберт Кольдевей, археолог, родившийся в Брауншвейге, денно и нощно работает во славу и во имя возвышения именно Германского Восточного общества. Они должны понять и постоянно помнить, что истинные археологи похожи на моряков. Перед археологами, как перед моряками, всегда простерты никем еще неизведанные пространства. Воспитанные господа в белоснежных цилиндрах должны накрепко запомнить: существует масса важнейших вопросов, ответить на которые может только прошлое. Черт побери! Он, Роберт Кольдевей, действительно убежден, что на большинство важнейших вопросов истории ответы можно получить только в прошлом! И он будет копать, пока есть силы и возможности. Он будет копать выжженные солнцем холмы. Он будет копать их даже в том случае, если господа из Совета Германского Восточного общества вообще откажут ему в помощи.

А это реально, покачал он головой. К сожалению, очень реально.

Особенно теперь, когда проклятые британские войска готовы двинуться к Вавилону! Но я все равно буду копать холмы Джумджума, даже если отсюда уйдет последний рабочий! Разве не в Джумджуме найдена странная металлическая шкатулка, никак не вяжущаяся с дикими невероятными временами, протекшими над этой страной?

Роберт Кольдевей не любил спешить.

Случалось, он ускорял работу, но не более.

Он не спешил, раскапывая южный берег Троады и зеленые берега острова Лесбос, не спешил, раскапывая вавилонские холмы. Может, потому и не знал усталости, может, потому и наткнулся на шкатулку, выкованную из необычно тяжелого металла. И вот странно. Впервые в жизни ему захотелось сразу, не теряя ни минуты, открыть непонятную находку. Обычно он осторожно обметал пыль самыми мягкими щетками, зарисовывал рабочие слои, тянул, всматривался, но сейчас рука археолога сама собой потянулась к шкатулке, указательный палец лег на алую вмятину, отчетливо помеченную на возможной крышке. Врожденное чутье подсказывало археологу: не надо этого делать! – но находка выглядела поистине уникальной. Даже рабочие-сирийцы, бросив мотыги, собрались вокруг. Они привыкли к тому, что в вавилонских холмах не находят железа, и вдруг… Такая шкатулка… Может, это золото? Припадая к фляжкам с водой, рабочие-сирийцы жадно следили за тем, как держит Колдевей руку над шкатулкой, будто хочет ее погладить.

А потом…

А потом шкатулка исчезла, и рабочие услышали неистовую брань.

Последнее удивило их даже больше, чем исчезновение шкатулки.

На холмах Джумджума люди не ругаются. Если ты не хочешь, чтобы недобрые духи, таящиеся в руинах, набросились на тебя, если ты не хочешь, чтобы тяжелые камни обрушились на твою голову, а желтая пыль задушила, как душат путника жадные пальцы ночного грабителя, не давай воли бранным словам!

Очень скоро Роберт Кольдевей ощутил последствия своего проступка.

Сперва Совет Германского Восточного общества отказал ему в ассигнованиях на продолжение раскопок, а потом проклятые британцы заняли Багдад и двинули войска к Вавилону…


14 июля 1993 года


Самый ужасный пример массового уничтожения живых существ – это Всемирный потоп, ведь в те дни погибли миллионы совершенно невинных младенцев. Известно ли сегодня точное число жертв? Существуют ли специальные мемориалы, посвященные Всемирному потопу? Осуждался ли прогрессивной мировой общественностью его зачинщик?


Покинув Врача, Шурик отправился в кафе.

Кофе там оказался невкусный, зато можно было подумать.

«Ты тоже невзлюбишь Лигушу». Почему Врач так сказал? При последнем обвальном падении нравов в Т. пришибло, видимо, всех, а Врача особенно. То, что он делал и говорил, ни в какие ворота не лезло. И то, что Врач рассказал о Лигуше, тоже никуда не лезло. Оказывается, бывший бульдозерист, полный неудачник, как в общественной, так и в личной жизни, никогда не смог бы покончить с собой уже потому, что был рожден для того, чтобы его постоянно убивали.

Впрочем, в истории Ивана Лигуши многое приходилось принимать на веру.

Зачем, например, Лигуша понадобился Соловью? Леня Врач не один раз видел, как недурно одетый и хорошо сложенный человек, в котором, понятно, никто в Т. не мог заподозрить беглого зэка, сиживал в кафе за одним столиком с Лигушей. Возможно, до этого Соловей предпринимал попытки попасть в дом бывшего бульдозериста, но что-то там не связалось. Сцепщик Исаев, например, возвращаясь с дежурства, слышал громкие голоса в доме бульдозериста. Ночь, рассказывал сцепщик, улица не освещена, а голоса злые. Потом кого-то выбросили за калитку. Правда, все знали, что сцепщик Исаев частенько возвращался с дежурства поддатый. Но последнее убийство бывшего бульдозериста произошло как раз на другой день после видений сцепщика.

В кафе Костя-Пуза (для всех, понятно, даже не Соловей) появился в тот день с Анечкой Кошкиной. Анечка, обычно вертлявая, как шестикрылый воробей, держалась на этот раз как дама. Похоже, специально устроились рядом со столиком Лигуши, к которому, пока он не выпил первых шести литров пива, никто не подсаживался. И все шло мирно, неторопливо, без особых чувств, пока разомлюя Лигушу не стал раздражать нежный голосок Анечки Кошкиной.

«Сядет, сядет твой кавалер…» – буркнул он, не глядя на Соловья.

«А он и так сидит», – ответила Анечка нежно, не понимая подтекста.

«В казенный дом сядет…» – уточнил Иван Лигуша.

Анечка не поверила: «За что это?»

«За то, что меня убьет».

«А так и будет», – якобы усмехнулся Костя-Пуза и, выхватив из-под плаща обрез, одним выстрелом отправил Лигушу в морг, откуда Лигуша выполз только под утро. А в мае уже сама Анечка отправила бывшего бульдозериста в морг. Вот незадолго до последнего случая бывший бульдозерист и побывал в городе. Может, прятал что-то. Может, от Соловья и от Анечки прятал, никто этого не знает. Но в записке Роальду точно указал: «Пятнадцатого меня убьют».

«Может, теперь ты убьешь Лигушу?» – ухмыльнулся Врач, провожая Шурика.

Веселенькое дельце. Псих Дерюков находит обрез Кости-Пузы и стреляет из него в Константина Эдмундовича. Анечка Кошкина вообще не скрывает острого желания отправить бывшего бульдозериста на тот свет. Я-то при чем? «Не нравится мне все это, – сказал Шурик Врачу. – Чего хотел от Лигуши Костя-Пуза?»

«Ну, этого я пока не знаю».

«А чего хотела от бывшего бульдозериста Анечка?»

«А вот и этого я пока не знаю», – покачал головой Леня Врач.

«Ладно, поставим вопрос по-другому. Почему Костя-Пуза вдруг начал зачем-то искать дружбу с Лигушей? Почему Лигуша, никого не боясь, вдруг запаниковал и отправил Роальду записку? Наконец, что Лигуша спрятал в Городе?»

«Это не один вопрос, – недовольно заметил Врач. – Это три вопроса».

«Ну, ответь хотя бы на последний».

«Шкатулку!»

«Какую шкатулку?»

«Шкатулка рыцаря!»

«Ты правда что-то такое знаешь?»

Знал Врач немного, но догадки его выглядели неслабо.

Он, Леня Врач, человек въедливый и дотошный, много лет интересуется историей, изучает исторические документы на всех доступных ему языках. И Лигуша тут вовсе не сбоку припеку. Изучая старые исторические документы, Леня Врач в самых разных текстах: в записках Жоффруа де Виллардуэна, маршала Шампани, в дневниках археолога Роберта Кольдевея, в отчетах инквизитора Бернара Жюно, в жалобах древнеегипетского торговца Уну-Амона – обнаружил упоминания о некоей загадочной шкатулке, появлявшейся здесь и там, но никак не дававшейся людям в руки. Упоминания о заколдованной шкатулке Леня Врач недавно нашел даже в ветхих отписках Сибирского приказа.

«Все дьяки этого приказа были пьяницами», – не поверил Шурик.

«Роберт Кольдевей тоже любил выпить, и маршал Шампани воздержанностью не отличался, – возразил Врач, – тем не менее мировая история стоит и на их показаниях. – Он почему-то употребил именно этот судебный термин. – А главное, упомянутую в их документах шкатулку видела Анечка Кошкина».

«У Ивана Лигуши?»

«В точку».

«Что же это за шкатулка?»

Врач на такой вопрос ответил уклончиво. Он, мол, собрал уже кучу очень интересных вырезок. Даже специальную папку завел, называется: «ИЗВЛЕЧЕНИЯ». И вот представь. Врач, как гипнотизер, уставился на Шурика. В апреле этого года, совсем незадолго до первого убийства бывшего бульдозериста, папка пропала!

«Если ты подозреваешь Костю-Пузу, – хмыкнул Шурик, – то его, поверь, привлекают исключительно ассигнации».

Речь идет о шкатулке, возразил Леня Врач. Мы же не знаем истинной ее стоимости. Лигуша, кстати, не раз сносил бывшие купеческие особняки. Не каждый сразу бежит с такой интересной находкой в милицию…


Научный коллектив города Супесь разработал программу «Дуромер», составленную на основе многих психоаналитических тестов. «Дуромер» позволяет с высокой степенью точности оценивать как физическое, так и интеллектуальное состояние любого животного организма.


Соловей… Анечка Кошкина… Бывший бульдозерист…

«Пятнадцатого меня убьют». Ну уж нет, сплюнул Шурик.

Не дам я этому козлу убить Лигушу. Не хочу портить настроение перед отпуском.


Питейно-закусочное заведение приглашает на торжественное открытие всех активных питейцев и всех активных закусочников.


Шурик пересек площадь и остановился перед затененной витриной магазина «РУССКАЯ РЫБА». Витриной, кстати, служил огромный аквариум. Возможно, ночью он подсвечивался, но днем в аквариуме царил таинственный полумрак. Серебряно суетясь, рвались со дна воздушные пузырьки. Медленно, как в мультфильме, колебались зеленоватые космы водорослей. Что там прячется? Морской водоглаз, о котором не раз упоминал Леня Врач? Или дело в шляпе, которое можно купить на базаре? И вообще, что такое ме-фи-ти-че-ский мясник? Остро чувствуя свое интеллектуальное несовершенство, Шурик рассматривал цветные таблицы, вывешенные за витриной.

Вепревые рыбы.

А рядом – нандовые.

Шурик всматривался в облачко мелких рыбешек, дымно вспухающее над колеблющимися водорослями. Какая из них нандовая, какая вепревая? Все в пестрой боевой раскраске, какой уже давно не пользуются даже шлюхи Гонконга. А мордастый губан, презрительно зависший над вспухающим рыбьим облачком, вообще напомнил ему Лигушу.

– Чучело!

– Это ты мне?

Шурик обернулся.

В двух шагах от витрины стояла Анечка Кошкина.

– Это ты мне? – подозрительно повторила она.

Он отрицательно помотал головой. Анечка Кошкина сейчас нисколько не походила на вертлявого шестикрылого воробья. Маленькая, рыжая, злая, она прямо пылала в облаке густого загара, ее зеленый взгляд проникал в душу.

– Это мы с тобой в автобусе ехали, да? Ты мент, что ли?

– Я Шурик. Так и называй.

– Ну, Шурик. Ну, говори. Времени у меня мало.

– Странные в Т. обычаи, – пожаловался Шурик. – Не успеешь с человеком познакомиться, как он вспоминает о времени. – И указал на лавочку под витриной. – Присядем.

– А стоя?

– Я, Анечка, не клиент.

– А что тебя интересует?

– Не что, а кто?

– Ну, так говори.

– Некий Костя-Пуза. Слыхала?

– А-а-а, – разочарованно протянула Анечка. – Я еще в автобусе подумала, что ты мент. У тебя рожа подлая. – Она, конечно, преувеличивала. – И о Соловье зря ты заговорил. Ну, Костя-Пуза. Так я все уже рассказала следователю. Пойди к нему и почитай.

– Я неграмотный.

– Неужели такие есть?

– И со временем у меня тоже напряг, – напомнил Шурик. – Учти, твой дружок все еще где-то здесь прячется.

– Ну и что? Нужна я ему!

Злость Анечки оказалась неподдельной.

В апреле, рассказала она Шурику, в городскую библиотеку, которой она заведует, зашел интеллигентный мужчина в добротном пальто, в добротных башмаках и в не менее добротной шляпе. Шляпу в дверях снял. Сразу видно, интеллигентный человек. Глаза Анечки сумрачно сверкнули. Пришел приличный человек, а в библиотеке пусто и холодно. Она сидела за столом в пальто и в шапке, а на ногах зимние сапоги.

Но человек в шляпе не удивился, он знает, в какой стране живем.

Чего, дескать? Нынче везде бардак и беспутство. Он это, конечно, интеллигентно сказал. И попросил книгу писателя, имя которого сразу не выговоришь. Маршал Шампани! Месье Виллардуэн! Точно, Жоффруа де Виллардуэн! Она полезла в каталоги, и оказалось, что книжка такая правда есть, но на французском языке. Человек в шляпе заметно расстроился, он, оказывается, французским не очень хорошо владеет. Ну, Анечка его утешила: мы «Аргументы и факты» выписываем, они на русском, там тоже интересного много.

Человек в шляпе улыбнулся и протянул руку: «Константин».

Красивое имя, ей понравилось. Да и вообще Костя оказался обходительным.

Кроме маршала Шампани, интересовал его немецкий ученый Роберт Кольдевей. Правда, книга этого Кольдевея оказалась на немецком языке, а Константин и его знал не очень хорошо. Вот какие интересы у человека! А то, что руки у него в наколках, так то детские игры. После долгого разговора он так и сказал: я, Аня, все сделаю, но денег добуду для вашей библиотеки. А то ведь сами смотрите. Что ни захочешь прочесть – все на иностранных языках. Нам, патриотам, такое не надо. Вроде и книги есть, а не прочитаешь. Умница!

– На этом умнице трупы висят.

– А я-то при чем? Разве я знала?

Короче, Анечка подружилась с Константином.

Сперва хотела Ивана позлить, паскудник много чего обещал, а потом увлеклась.

Ну, кто ж знал, что этот Константин… ну, Соловей… ну, что он так скоро схватится за обрез? Лигуша только там и сказал, что вот, мол, сядет твой кавалер. А Костя сразу обиделся и – за обрез. Не знал, что Лигуша вернется.

– Как это вернется? – не понял Шурик.

– Ну, как! Я следователю все написала. Пока у Ивана есть эта шкатулка, в него хоть из танка стреляй!

– А следователь?

– Он дурой меня назвал.

– У Лигуши действительно есть шкатулка?

– Была, – неохотно подтвердила Анечка. – Небольшая, а вес как у кирпича. Может, она из золота. – Кошкина вызывающе облизнула алые узкие губы. – Соловей культурно мне в душу лез. – Глаза Анечки злобно вспыхнули. – Только стоимость рога я с него все равно слуплю!

– С Соловья?

– Нет, с Лигуши.

– А в доме бульдозериста Соловей бывал?

– Не знаю. Он Ивану не нравился.

– Где может прятаться Костя?

– Уехал, наверное.

– Почему так думаешь?

– Будь тут, появился бы…

– Скажите, Аня, а Иван… Ну, Лигуша… Он что, прижимистый?

– Лигуша-то! – Анечка снова вспыхнула, сжала кулачки. – Чай заказывает, высчитывает все до копейки. На свалках ржавые гвозди подбирает. Хламом весь дом забил…


Беляматокий.


Шурик с сомнением смотрел вслед Кошкиной.

Что-то не сходилось в словах Лени Врача и Анечки. «Рожден, чтобы быть убитым». Как понять такое? И зачем Соловью понадобилась папка Врача, если, конечно, она именно Соловью понадобилась? Пожалуй, пора к Лигуше! – решил Шурик. Если укажет, где мой бумажник, обед закажу на двоих.

Шурик снова вышел на Зеленую.

Яркий ковер ряски под трансформаторной будкой.

Покосившийся штакетник, седая лебеда, просевшие деревянные домики.

Заросли одичавшей малины. На дороге в сухой пыли, топорщась, встряхиваясь, купались куры. Петух орал, уставясь во что-то плавающее перед его полусумасшедшими глазами. Недостроенная гостиница.

– Барон… Барон…

Причитая, подхватывая на ходу подол серой юбки, обогнала Шурика не старая, но какая-то сильно запущенная женщина. Космы некрашеные, кофта мятая. Истошно воя, обогнала женщину празднично сверкающая пожарная машина. Что за суета, черт возьми? Свернув в переулок, Шурик сразу оказался на пустыре, поросшем старым крыжовником. По вытоптанной траве пожарные в брезентовых робах бодро раскатывали плоский пожарный рукав. Над толпой зевак торчал знакомый Шурику парагваец в голубых штанах и в белой рубахе. В свете дня усы парагвайца несколько поблекли, выглядел он пасмурно. Не сгибаясь, длинной рукой раздавал зевакам тоненькую красно-синюю книжицу.

– Есть только два пути… только два… – пропитым голосом вещал он. – Один путь – широкий, торный, он ведет в ад… Другой, узкий, запутанный, он многим не по ноге… Это путь в небо, к спасению… Так в этой умной книжке написано, сами прочитаете… Не рвитесь на пути широкие, торные, думайте, какой путь избрать… Берите скорее книжки, берите. У нас в Асунсьоне они бесплатно.

Одна из книжиц досталась и Шурику.

Он, не глядя, сунул ее в карман, спросил соседку:

– Что люди-то собрались? Что там увидели?

Соседка неодобрительно оглянулась:

– «Чего-чего»… Шурф.

– Какой шурф?

– Глубокий.

– Ну и что?

До женщины вдруг дошло, что Шурик еще ничего не знает. Обрадовалась. Мгновенно подобрав вялые губы, зашептала: «Шурф там… Старый, брошенный… А этот видишь, – плюнула она в сторону парагвайца, – мотается, как… – Нужного сравнения женщина не нашла. – И без его книжицы понятно, где честному человеку не следует ходить…»

Шурик вытащил книжицу из кармана.

Пламя ада злобно пыхнуло ему прямо в лицо.

На черном фоне обложки жгучее алое пламя выглядело особенно зловеще, и одно за другим полыхали выстроенные столбиком слова:

убийство

эгоизм

азартные игры

клевета

зависть

сплетни

скверные мысли

непослушание

гордость

злость

неверие

похоть

ненависть

жадность

прелюбодеяние

месть

воровство

обман

пьянство

непочтение к старшим

неприличные разговоры

Что ни слово – то в цель!

Особенно потрясли Шурика неприличные разговоры.

– Мы тут чуть не с ночи ожидаем. – Соседка схватила Шурика за руку. – Мы тут чуть не с ночи стоим ждем, а он эти свои книжицы распихивает. Эй, Сашка! – вдруг заорала она. – Катись отсюда!

И крикнула пожарным: «Заливай!»

– Ага, ты подскажешь, – огрызнулся старший пожарный, в потертой брезентовой робе, в помятой каске. – Воды у нас хватит, но вдруг там живое существо? Стонет же в шурфе, нам слышно. Мы лучше веревку бросим.

– Барон… Барон… – простонала рядом женщина, обогнавшая Шурика по дороге к пустырю.

Подол серой юбки она держала в руке и испуганно прислушивалась к разговорам. На женщину сочувственно оглядывались.

– Видишь? – сказал парагваец старшему пожарному и высоко поднял руку с устремленным к зениту кривым пальцем. – Кругом страдания!

И тоже не выдержал:

– Заливай!

– А если живое там?

– Наш всплывет, а чужой пусть тонет.

– Нет, так не пойдет. Лешка, кидай веревку!

Веревка полетела в глубокий шурф. Толпа замерла. Парагваец грозно насупился: «Только чистосердечное раскаяние… Иначе никак… Чистосердечное… Наш, он всегда всплывет…»

Парагвайца не слушали.

Все напряженно следили за веревкой.

Вдруг кто-то буквально взвыл: «Вцепился!»

– Ага! – торжествующе потряс кулаком пожарный. – А вы, бабы, тоже мне, заливай да заливай, будто мы какие-то заливальщики.

И крикнул:

– Берись, мужики!

– О господи! – заволновалась толпа.

– Наверное, Барон зубами в веревку вцепился…

– Да не может там быть Барона…

– Тягай!

Толпа ахнула.

После мощного рывка, как пробку из бутылки, выбросило из шурфа толстого холеного борова. Он был испачкан глиной. Щурился, как меньшевик, а веревкой, наоборот, был перевязан крест-накрест, как революционный матрос пулеметными лентами.

Толпа взвыла: «Барон привязался!»

«Смотрите, – взвыла толпа. – Сам привязался!»

Шурик обалдел. «Хрю-хрю, брыкающийся окорок». Как может боров сам привязаться веревкой? «Это что же такое? – спрашивал он вслух растерянно, ни к кому отдельно не обращаясь. – Как такое может быть?» А Барон, отряхиваясь, похрюкивая, близоруко разглядывал людей. Веревку с него сняли. Знаю я что-то, знаю, намекали узкие глазки борова. И только сейчас, смахнув с лица слезу, владелица Барона в серой юбке выхватила из забора хворостину и вытянула борова по круглой спине.

Взвизгнув, Барон бросился в переулок. Подхватив подол, кинулась за ним и хозяйка.

«Путь широкий ведет к погибели… – бормотал парагваец. – Сами видите…»

– Сворачиваемся! – приказал старший пожарный.

Но кто-то призвал к тишине:

– Слышите?

Толпа опять притихла.

Черный провал шурфа притягивал, как магнит.

– Да лейте туда наконец воду! – крикнула женщина, осуждавшая бесплатные книжицы парагвайца. – Что всплывет, то и всплывет. Хуже не будет!

– Затопить! – решила толпа.

Старший пожарный неуверенно оглянулся.

Крутые физиономии помощников сияли готовностью.

Затопить? Да нет для них проблем! Но главный пожарный и на этот раз добро не дал, снова в шурф полетела веревка. Сбив мятую каску на ухо, главный пожарный наклонился над черным провалом:

– Вцепился!

– Кто вцепился? – ахнула толпа.

– А я знаю? – выругался пожарный. – Тяни!

После мощного рывка на утоптанную траву, загаженную окурками, вылетел тощий, как палка, мальчик-таджик.

– Максимка! – разочарованно взвыл парагваец. – Бросай обратно!

Смуглое лицо максимки исказилось. Он понимал русскую речь. Он не хотел обратно в шурф. Он судорожно вцепился обеими руками в траву. Какая-то сердобольная баба не выдержала: «Шо? Змэрз, Маугли?»


Куплю все!


Интересно, захаживает Лигуша в местный кишлак?

Шурик наконец добрался до цели. Бревенчатый дом бывшего бульдозериста, явно срубленный еще до Второй мировой войны, запирал конец улицы, превращая ее в тупик. Глухой забор недавно подкрасили, на свежих тесинах красовались самодеятельные надписи. Все были сделаны одной рукой, носили отталкивающий характер и касались особых примет Лигуши. В глубоком вырезе калитки что-то чернело, вроде как кнопка электрического звонка. Шурик сунул палец в вырез и получил ошеломляющий удар током.

– Черт!

На невольный вскрик выглянул из-за соседнего забора ветхий старикашка.

– К Ваньке? – спросил он, поправляя ватную шапку на голове. – Плох стал наш Ванька. Раньше слышал как человек. Закричит кто-то – он сразу к калитке. А сейчас кричи не кричи, ему все равно, потерял удовольствие. А раньше здесь бондарь жил. Хороший мужчина, мамаша Ванькина дом у него купила. Вон береза пригнулась к самой крыше. Сырость от нее, крыша гниет. Нет, – заключил старик, – не хозяин Ванька.

И неожиданно выпалил:

– Ты к нему зачем?

– Исключительно по делу.

– Ну, ясный хрен, – согласился старикашка. – Ты крикни громче.

– Куда уж громче? – раздраженно пробурчал Шурик, потирая обожженный электричеством палец.

– Крикни, крикни, – убеждал старикашка. – И я заодно человеческий голос послушаю.

Как раз в этот момент над подправленным забором поднялась голова бывшего бульдозериста. Наверное, по ту сторону забора была подставлена скамеечка. Стоя на ней, Лигуша сразу возвысился – и над Шуриком, и над улицей. В темных, бобриком, волосах бывшего бульдозериста звездочками посверкивали чешуйки простой русской рыбы.

– Чего надо?

– Я, слышь, Иван, бумажник потерял.

Иван Лигуша скучно почесал затылок.

Подумав немного, медленно открыл калитку.

Вблизи бывший бульдозерист показался Шурику совсем уж необъятным.

Не то чтобы толст был. Скорее рыхл, волосат, странно приземист, как мамонт из страшной книжки. И голова как у мамонта – огромная, шишковатая. И скучен. Безмерно скучен. Ни дневные заботы, ни грядущее вечернее пиво нисколько не трогали бывшего бульдозериста, как будто он давно знал все и о себе, и о своей жизни. Тяжело ступая корявыми босыми ногами по дорожке, вытоптанной в лебеде, Лигуша, сопя, провел Шурика на деревянное крылечко, оттуда в сени, а из сеней в кухню.

Просторная, неожиданно опрятная кухня. Русская беленая печь, ситцевая занавесочка над сушилкой. Занавесочка совсем выцветшая, но все равно опрятная. Веселый солнечный свет падал в распахнутое настежь окно, рассеивался, ложился на стены, на низкий потолок. Старую клеенку, покрывающую деревянный стол, испещряли подозрительные темные пятна, но они тоже были замыты опрятно. Правда, чугунная сковорода, покрытая треснувшей до половины тарелкой, стояла не на подставке, а на толстой потрепанной книге. Шурик даже часть имени рассмотрел. Лукреций Ка… Некоторые буквы закрыло сажей и налетом рыбьей чешуи.

Дверь в комнату была прикрыта.

– Плечо ноет? – посочувствовал Лигуша.

Шурик кивнул. Вопрос его не удивил. У людей постоянно что-нибудь ноет.

Все же повисла на кухне настороженная тишина, которую Лигуша как бы еще и подчеркнул, демонстративно занявшись сковородой. Он сунул ее в печь, потом хлопнул потрепанной книгой по колену.

– Что читаем?

Шурик был уверен, что Лигуша не ответит.

Но бывший бульдозерист заносчиво просипел:

– Так… Что-то воронье…

До Шурика не сразу дошло, что Лигуша говорит о книге Лукреция Ка… – видимо, Лукреция Кара. Но потом дошло, и он решил поставить бывшего бульдозериста на место:

– Для своего времени эта книга была, наверное, чертовски занимательной…

Лигуша обернулся. Туман равнодушия в его глазах вдруг растаял, глаза стали желтыми, как у волка.

– Для своего времени? – переспросил он.

– Ну да. Она ведь не сейчас и не для нас написана.

– А если монах Грегор Мендель, – чванливо просипел Лигуша, – если монах Грегор Мендель пишет, что при одновременном перенесении на рыльце цветка пыльцы двух различных видов только один вид производит оплодотворение, это что – тоже занимательно только для своего времени?

Шурик обалдел. Он не знал, кто такой Мендель. Еврей, наверное. Извращенец. Но то, что Лигуша так круто сослался на какого-то монаха Менделя по имени Грегор, Шурика завело.

– Бумажник я потерял…

Лигуша противно пожевал толстыми губами:

– Двадцать процентов!

– Чего двадцать процентов?

– Как чего? Наличных. Правда, их в твоем бумажнике кот наплакал.

Лигуша нагло ухмыльнулся, пожирая Шурика желтыми самодовольными глазами. Ни за что не поверишь, что этот человек только что упоминал Менделя.

– С потерянной суммы? – догадался Шурик.

– С найденной, – самодовольно поправил Лигуша.

Они снова замолчали. Беспрерывно жуя, Лигуша прошелся по просторной кухне. Громадные руки он прятал в карманы брюк, босые ступни звучно шлепали по крашеным половицам. Шурик ждал. Он не знал, что говорить. К счастью, и говорить не пришлось. От бывшего бульдозериста вдруг пыхнуло жаром. Громко икнув, он присел на корточки, будто знал, что дальше случится. Впрочем, даже в этом положении желтые волчьи глаза оставались на уровне глаз сидящего на скамье Шурика. Внимательные, очень внимательные, хотя уже встревоженные глаза, в их глухой пустоте, как в ночном небе, угадывалось что-то нехорошее.

– У Лешки…

– Что у Лешки?

– У Лешки твой бумажник…

– Лешка – это официант? – догадался Шурик.

Лигуша кивнул. От него несло нездоровым жаром.

– Ты рыбу ешь, – почему-то посоветовал он. – Ты чаще ешь рыбу.

И, посмотрев на Шурика, сжал свои виски толстыми ладонями и вышел.

Прислушиваясь к позвякиванию металлического ковша (Лигуша черпал воду из кадушки), он быстро и неслышно пересек кухню и толкнул тяжелую деревянную дверь в жилую, как он думал, комнату.

И замер, совершенно ошеломленный.

Яркий солнечный свет играл на крашенном желтой краской, но уже облупившемся, уже пошедшем пузырями полу. Сухая известка на стенах осыпа́лась, по углам сквознячок шевелил висящую паутину. Ни стула, ни стола. Зато под потолком, как матовые фонари, висели гигантские осиные гнезда.

– Двадцать процентов! – просипел, входя в кухню, Лигуша.

Шурик даже дверь не успел прихлопнуть, но бывшего бульдозериста это не тронуло.

– Двадцать? Понял, – судорожно выдохнул Шурик.

И не выдержал:

– Иван! Зачем в комнате осы?

– Уж лучше осы, чем клопы, – отмахнулся Лигуша.

– А где кровать? Где вы спите?

– Я нигде не сплю.

– То есть как?

– А зачем терять время? – просипел Лигуша, выталкивая Шурика из кухни. – Долг отдашь вечером.


Всем, всем, всем, считающим себя дураками! Пишите на город Владимир, улица Чехова, дом 6. Отвечу каждому.


Надо написать.

«На албанском, идущем от евонного».

Шурик действительно чувствовал себя дураком.

Непременно напишу во Владимир! «Вот сфабрикованное мною фру-фру».

– Шурик! – из окна помахал Врач: – Зайди ко мне. Поговорить нужно.


Не верю ни в Христа, ни в дьявола, ни в лидера ЛДПР! Хватит тупого рабства! Ищу дерзких соумышленников, охотно приму пожертвования. Вопросы – кто мы? откуда? куда идем? – остаются главными.


– Знаешь, – признался Шурик, – я, кажется, впрямь его ненавижу.

– Лигушу? – обрадовался Врач.

– Его, скотину.

Врач сладко потер ладони:

– Хочешь мяса – кончи зверя!

И произвел непонятный жест, будто прижал невидимого противника к стене:

– Когда?

– Да хоть завтра.

– С утра? – жадно спросил Врач.

– Ну, не знаю. Это как получится.

– А я подскажу, подскажу. Ты попусту не дергайся. Серьезными делами лучше заниматься под вечер. Не торопись. К вечеру суждения трезвей, да и день можно провести полнокровно. Хороший обед, беседа с друзьями, неторопливая подготовка. – Леня Врач не спускал жадных глаз с Шурика. – Сам посуди. Анечка Кошкина убивала Лигушу под вечер. Под КамАЗ бывший бульдозерист попал под вечер. И Костя-Пуза кончал Ивана в самую что ни на есть вечернюю пору.

– А если Лигуша и теперь вернется?

– Общественность против, – быстро возразил Врач.

– Плевал Лигуша на нашу общественность! – возразил Шурик, с содроганием вспоминая комнату, украшенную страшными матовыми, как бы слепленными из папиросной бумаги фонарями осиных гнезд. – Ты знаешь, что у него в комнате осиные гнезда?

– Да хоть термитники! – Врач удовлетворенно потер руки. – Не мучай себя.

И нагнулся над столом, уставившись в глаза Шурику:

– Функция Лигуши: быть убитым.

Глава VI. «Что делать, Иван? Что делать?..»

Село Китат. 12 августа 1925 года


Крест с купола храма рвали толпой.

Весело, дружно. Как гнилой зуб рвали.

Первым на веревки навалился председатель ленкоммуны Андрей Хватов, густо дыша сивухой, ухая, будто филин. Ульян и Мишка Стрельниковы, братья, особо верные, всегда стоявшие за народ, тоже вцепились в верви. «Пошла! Пошла, окаянная!»

Тихо подвывали бабы, детишки цеплялись за длинные юбки своих мамок.

Несколько единоличников, не вошедших в коммуну, Бога боящихся при любых властях, прятались за ближними заплотами. Вроде как ждали чуда. Отдельно от них Марк Шебутнов быстро крестился. Он уже совсем было собрался в ленкоммуну, даже два раза выпивал с братьями Стрельниковыми, однако снятие креста его испугало. Посмотреть надо, бормотал он. Подумать, посмотреть. Тут дело такое, на самого Бога замахиваются. Ладно Хватов, этому дано. Но братья-то, братья… Нет… Тут посмотреть надо…

Крест на храме раскачали. Посыпались кирпичи.

Один, громко ударившись о сухую, пыльную, прокаленную зноем землю, откатился далеко, под деревянный заплот к самым ногам Марка Шебутнова. Вот указание мне, знак особый, испуганно подумал Шебутнов. Что-то его томило. Не уханье членов ленкоммуны, даже не страх перед Всевышним, а что-то другое, неверное, неопределимое. Ну, как перед болезнью, подумал с изумлением. И вдруг заметил странный блеск подкатившегося под ноги кирпича. Медный, что ли?

Быстро оглянувшись, толпа как раз отчаянно ахнула, Марк наклонился.

Кажется, шкатулка. Не медная… По тяжести бери выше… От мысли – вдруг из золота? – сердце Марка Шебутнова томительно зашлось. Вот сколько слышал о богатых старинных кладах, замурованных в каменных стенах, почему такому не случиться? Церковь в Китате всегда стояла, может, еще при первых царях. Господь милостив. Он, Марк, случись ему найти клад, знал бы, как правильно распорядиться богатством, даже неслыханным. Он бы новую жизнь начал!

Незаметно упячиваясь вдоль забора, незаметно и быстро крестясь, прижимая к животу тяжелую находку, единоличник Марк Шебутнов отступил в совсем глухой переулок, забитый седой от пыли лебедой и таким же седым коневником. Может, старинная псалтирь в шкатулке? Может, икона редкая, чудотворная? Вот вес только… Крупный вес… Нет, нет, все больше убеждался Шебутнов, не может в такой шкатулке храниться просто утварь церковная, по весу не получается… Богатство в шкатулке… Богатство неслыханное… Он, Марк, теперь надежные бумаги выправит. С неслыханным богатством всегда легко. Главное, на глазах не быть… Говорят, теперь на восток надо уходить, там до зверств еще не дошли, храмы Божьи не трогают. Сам Господь подсказывает: беги, мол, Марк! Хватай свою шкатулку и беги!

За деревьями, за заборами тяжко грянулся оземь крест, подняв облако глухой плотной пыли. Открыто, не скрывая тоски, взвыли бабы, им ответили перепуганные детишки, собаки затявкали. А в глухом переулке было тихо и солнечно, пахло лебедой и вялой крапивой. Даже прятаться не надо, подумал Марк, осторожно оглядываясь. В переулок всего одно окошко выходит – со стайки Зыряновых. Свинья, что ли, будет за ним, за Марком, следить?

Значит, здесь и исследуем.

На чуть выгнутой крышке алел полустершийся кружок.

Никаких запоров не видно, замка тоже нет, а сама шкатулка тяжелая, такая тяжелая, будто впрямь золотом набита. Марк с испугом подумал: а вдруг в ней то, чего видеть простому человеку не надо.

Оглянувшись, ткнул пальцем в алый кружок.

И застыл, похолодев. Уставился взглядом в шкатулку.

Так и продолжал держать тяжелую шкатулку в руке, но что-то со шкатулкой происходило: такая тяжелая, плотная, она на глазах странно стекленела, становилась прозрачной, при этом никак не выдавая своего содержания.

Марк потрясенно охнул. Теперь его, смиренного бедняка, наверное, беды ждут! Нестерпимые, ужасные. Это, видно, Господь пытал его, подбрасывая шкатулку. А может, ее сам бес подбросил. Воровато оглядываясь, мелко крестясь, Марк Шебутнов бросился к дому.


15 июля 1993 года


Сто лет прошло, хочу проснуться.


В послании спящей красавицы что-то было.

Проснуться, вдохнуть чистый смолистый воздух, услышать ровный шум моря.

Но сто лет Шурика еще не прошли. Не наступил еще момент для пробуждения спящей красавицы. В голубом небе ни облачка, а солнечные лучи, прорываясь сквозь узкие щели рассохшегося сеновала, аккуратно резали воздух, раззолачивали невесомую пыль. В последний раз сено загружали сюда, наверное, еще во времена бондаря, о котором рассказывал сосед Ивана Лигуши. Валялись по углам сеновала связки тряпья, растерзанные временем книги. Остро пахло пылью, прелыми вениками, над южной окраиной города погромыхивала сухая гроза… В общем, Шурик устроился почти удобно: под ним шуршал, потрескивал, как сухой порох, выцветший, мумифицировавшийся от времени чекистский кожан.

Прильнув к щели, не спускал глаз с запущенного двора.

Все во дворе Ивана Лигуши дико и густо заросло крапивой и лебедой.

О существовании собачьей будки можно было лишь догадываться – по ржавой провисшей проволоке, с которой тоскливо свисал обрывок железной цепи. Не пересекали густую лебеду тропки, не сидели на заборе ленивые коты. Даже суетливые воробьи осаждали лишь ту часть березы, которая нависала над улицей, – почему-то во двор Лигуши ни один воробей не залетал.


Дешевле, чем у нас, только в раю, но у нас выбор круче.


Пыль. Духота.

Предгрозовое тяжкое небо.

И все тот же зов вдалеке: «Барон… Барон…»

Ничто не исчезает, ничто не возникает из ничего, сумеречно решил Шурик.

Просто одно медленно, но неуклонно перетекает в другое. Всегда и везде. Отцы дерут ремнями тупых тинейджеров, тинейджеры, подрастая, дерут ремнями своих тупых деток. Не попади я в армию, сдружился бы с Костей-Пузой…

Ладно, это все лирика. Думать надо про бывшего бульдозериста.

Официант из кафе, возвращая Шурику бумажник, фыркнул неприязненно: «Лигуша навел?» Будто ждал какой промашки. А Роальд, позвонив, указал: «Обрати внимание на сеновал во дворе Лигуши. Конечно, его уже проверяли, но не мешает еще взглянуть. Там хрень разная. Устроишь засаду».

«И сколько мне там лежать?»

«Сколько понадобится. Не забыл? Пятнадцатое…»


Нашедших шестого июля сего года черный чемоданчик-дипломат из тисненой кожи в районе остановки «Ягодная», просим в него не заглядывать. Лучше позвонить по указанному телефону, чем потом всю жизнь прятаться в Бишкеке или в какой другой Уганде.


Лигуша появился на крылечке часов в семь ноль семь утра.

Плечистый, рыхлый, с голым животом, туго обтянутым резинкой просторных треников, не разомлюй, а человек-гора босиком вышел на крылечко. В правой руке бутылка. Присев на верхнюю ступеньку, хлебнул из горлышка сразу до дна и запустил бутылку в заросли лебеды. Наверное, там уже не одна валялась.

Поднялся. Долго думал. Потом выбрал из поленницы несколько полешков.

Потом хлопнула входная дверь, а минут через пять потянуло смолистым дымом.

Это понравилось Шурику. Не каждый летом топит печь, все стараются экономить. А вот Иван Лигуша на дровах нисколько не экономил. Правда, помои выплеснул прямо под сеновал.


Всем, кто осмелится вынуть из Мавзолея и перезахоронить Гения Революции: расстреляю!


Даже адрес указан: Станица Ленинская, улица Ленина, 37.

Наверное, крепкий мужик писал, подумал Шурик. С хорошей памятью. Ноги кривые, туго обтянуты кавалерийскими сапогами. Конечно, шаровары с алыми лампасами, гимнастерка, буденновские усы. Трехлинейка на стене. Вдарит из винта – и нет покушающихся на Гения Революции.

Шурик вздохнул. Дело в гормонах.

Когда гормоны играют, руки тянутся к оружию.

Осторожно свернув крышку термоса, налил в крышку кофе.

Сейчас бы в траву, в зеленую. На тихий бережок. Упасть, раскинуть руки, молча дышать озоном. Потом пивка банку. Пиво – друг. Пиво – настоящий друг. Оно не выскочит из-за угла, не замахнется на тебя топором. Оно не пальнет в тебя из обреза, не приревнует к случайной женщине. Оно даже не отделает тебя до смерти хрустальным рогом.


Конечно, наши цены выше разумных, но все же ниже, чем рыночные.


В широкую щель Шурик внимательно изучал домик Ивана Лигуши.

В Т. таких домиков тысячи. Правда, не в каждом висят под потолком белые осиные гнезда. Шурика аж передернуло. Почему у бывшего бульдозериста обжита только кухня? Может ли нормальный человек всю жизнь провести на кухне?


Куплю все!


Около десяти утра в калитку постучала пожилая женщина.

Хитрым электрическим звонком Ивана Лигуши, с затаенной обидой отметил Шурик, в Т., кажется, никто не пользовался. «Иван, – скорбно сказала вставшему на скамеечку Лигуше (видимо, все свои переговоры бывший бульдозерист вел через забор). – Вот как загрузила сумку с продуктами, так и оставила в магазине. Ты понимаешь? Такая я стала. Заговорилась с Дуськой Лесновой и ушла. А у меня детишки да пенсия. А в сумке – все продукты, еще и бутылочку вермута взяла – на праздники. Что делать, Иван? Ведь унесли».

«А чего ты ждала?» – скучно спросил Лигуша.

Вчерашняя чванливость прорывалась в нем только в жестах.

Он и сейчас зевал, глядя на женщину, лениво чесался, но не из чванства, от скуки скорее. Скреб ногтями голый живот, потом внимательно рассматривал ногти. «Ты не будь дурой, – наконец сказал. – Иди прямо к Плетневу. Прямо сейчас иди. Ну, сторож, который в гараже рядом с магазином. Бутылочку он, небось, прикончил, но продукты вернет».

«Ой, Иван! Ой, хороший! Я тебе яичек при случае принесу».

Совсем разочаровался в людях Лигуша, покачал головой Шурик.

Не по сердцу люди бывшему бульдозеристу. Скучно ему. «Барон… Барон…» Достали его с этим Бароном. Наморщив рыхлый и низкий лоб, Лигуша вернулся на крыльцо, пробормотал что-то неясное, а над забором вдруг возникла патлатая голова. Как бы в некоем изумлении, голова эта, со слипающимися от пьянства глазами, выкрикнула: «Иван! Смотри, как я жизнь пропил!»

Лигуша скучно почесал голый живот, но вернулся к забору.

«Вот чего я понаделал, Иван, смотри, – каялся патлатый гость, размазывая по небритому, свекольного цвета лицу пьяные слезы. – Я жизнь пропил, Иван! Семью пропил! Был у меня трофейный бинокль, Иван, я и его пропил! Оптика просветленная, самим немцам не снилась, а пропил!»

Лигуша хмуро сказал: «Ты к Петрову зайди. Поговорите».

И добавил мрачно: «У Петрова – как в стране дураков».

«А вот нашу страну ты, Иван, не трогай!»


В связи со всеобщей безысходностью и отсутствием перспектив продам душу дьяволу по любой сходной цене.


Часа в три дня, в самый предгрозовой солнцепек, Лигуша снова появился на деревянном крылечке. Он был в тех же трениках, в руках – початая бутылка портвейна. Присев на верхнюю ступеньку, поднял голову, посмотрел на солнце и чихнул. Потом сделал глоток из горлышка, отставил бутылку в тень и сложил тяжелые ноги крестиком. Похоже, уснул. Шурика это разозлило. Вы только посмотрите. Сегодня пятнадцатое, а он разлегся. Подходите и убивайте.

На улице шумно ссорились воробьи. На той половине березы, что нависала над улицей, их было видимо-невидимо, но в пустынный запущенный двор Лигуши ни один не залетал.

А бывший бульдозерист спал.

Стараясь не шуршать высохшим чекистским кожаном, Шурик осторожно рылся в пыльной груде старых бумаг. Что-то знакомое… Ну да, об этом Врач упоминал… Покоробившаяся папка… «ИЗВЛЕЧЕНИЯ»… Видимо, эту папку и сперли у Врача. Вроде Костя-Пуза спер, а валяется она на сеновале у Лигуши.

Не забывая следить за спящим Лигушей, Шурик перелистал бумаги.

Пыльные ветхие бумажные листки, вырезки из старых пожелтевших газет.


19 апреля в Якутске на улице Емельяна Ярославского в одной из закрытых изнутри квартир найден полностью обгоревший труп. При этом мебель в квартире даже не закоптилась, не было обнаружено ни утечки газа, ни замыкания в электропроводке. Возможность самосожжения экспертами категорически исключена.


И дальше:


Трагедия, произошедшая на улице Емельяна Ярославского, стала предметом специального расследования. Обращает на себя внимание тот факт, что официальные лица чуть ли не впервые за историю края официально употребили термин «самовозгорание». Впечатление такое, что труп загорелся сам собой. Это, конечно, не означает, что судмедэксперты и пожарные вдруг уверовали в потусторонние силы. Явление самовозгорания известно людям давно, просто в нашей стране до перестройки подобные факты упоминались только в закрытых отчетах. А в мировой практике описано много случаев странного и неизменно ведущего к летальному исходу самовозгорания живых человеческих тел…

Впервые о самовозгорании всерьез заговорил знаменитый английский писатель Чарльз Диккенс. Он описал такой случай. 26 февраля 1905 года полиция графства Хэмпшир была вызвана в деревушку Батлокс-Хет, около Саутгемптона. Чарльз Диккенс оставил подробное описание случившегося. Обугленные до неузнаваемости тела пожилой супружеской пары – мистера и миссис Кайли лежали посреди комнаты. При этом странный огонь совершенно не тронул ковры, занавески, покрывала, накидки на креслах. Такое впечатление, что мистер и миссис Кайли обуглились сами по себе…

Знаменитый немецкий химик фон Либих долгое время не признавал самовозгорания, но со временем изменил взгляд на указанное явление. Он даже выделил некие загадочные характеристики:

а) невероятная скорость распространения огня (случалось, что за несколько мгновений до трагедии жертву видели в полном здравии),

б) чудовищная скорость и интенсивность непонятного огня, в котором за самое короткое время обугливаются и плавятся даже берцовые кости,

в) локализация теплового удара, то есть стремительный огонь охватывает сразу все человеческое тело, как правило, не касаясь одежды.

Описаны случаи, когда в совершенно неповрежденном шерстяном чулке находили до костей обуглившуюся ногу. «Как бы наперекор самой природе», – заявил один врач. Случаи самовозгорания так сильно расходятся с общепринятыми взглядами на природу горения, что большинство ученых решительно воздерживаются от какого-либо объяснения случившегося…

Возможность самовозгорания до сих пор оспаривается многими авторитетными специалистами. Нередко высказывается чисто бытовая версия, – дескать, жертвами всегда оказываются неосторожные, злоупотребляющие куревом и алкоголем люди. Дескать, вспыхивают пары спирта и все такое прочее. Но еще великий немецкий химик фон Либих доказал, что невозможно так пропитать алкоголем живую ткань, чтобы она мгновенно воспламенилась…

В конце XIX века некоторой популярностью пользовалась газовая теория: дескать, каждое живое тело выделяет некие трудноуловимые летучие образования, которые при определенных обстоятельствах могут мгновенно вспыхнуть. Но в XX веке мы достаточно просвещены. Американские ученые Максвелл Кейд и Делфин Дэвис, к слову, придерживаются того мнения, что самовозгорание происходит только при внезапном поражении человека шаровой молнией. По расчетам Кейда и Дэвиса, температура шаровой молнии может достигать такого уровня, что при определенных обстоятельствах человек может сгореть не только в одежде, но и в собственной коже. К примеру, в Кингстоне (штат Нью-Йорк) в 1932 году было обнаружено тело мистера Лейка, превратившееся буквально в пепел, в то время как ни одна деталь его одежды не пострадала. Подобное случилось однажды и на станции Анжерка (Кузбасс) в 1957 году. Там два молодых шахтера, выпивавшие на железнодорожной насыпи, так и остались сидеть обугленные и мертвые, в совершенно нетронутых огнем кепках, рубашках и брюках…


Ни хрена себе, подумал Шурик. Лежишь в постели, книжку читаешь, и вдруг на тебе! – вспыхиваешь как факел. Или еще лучше: обнимаешь девчонку, а от нее раз! – и гарью понесло. Шурик опасливо глянул в щель сеновала. На город Т. явно надвигалась гроза. А где гроза, там и шаровая молния.

Он суеверно сплюнул и, отвинтив крышку термоса, хлебнул кофе.

В покоробившейся папке Лени Врача, якобы выкраденной Костей-Пузой, чего только не было! Даже такие вот нечеловеческие тревожные имена:

Шамши-Адад

Ишме-Даган

Мут-Ашкур

Пузур-Син

Пузур-Апшур

Элиль-нацир

Ашшур-дугуль

Ашшур-апла-идин

Лугаль-заггиси

Энетарзи

Эннанатум

Шаргалишар

Не забывая следить за дремлющим на крылечке бульдозеристом, Шурик прочел (по случайному выбору) еще несколько выписок.


…палец египтянина коснулся алого кружка, мягко продавил металлическую крышку, как бы даже на мгновение погрузился в странный металл, но, понятно, так лишь показалось, хотя Уну-Амон вдруг почувствовал: что-то произошло! Не могли неизвестные красивые птицы запеть – в комнате было пусто, а за окнами ревело, разбиваясь на песках, Сирийское море. Не могла лопнуть туго натянутая металлическая струна – ничего такого в комнате не было. Но что-то произошло, звук – странный, долгий – раздался. Он не заглушил морского прибоя, но он раздался, он раздался совсем рядом, он действительно тут раздался, и Уну-Амон жадно протянул вперед руки: сейчас шкатулка раскроется!

Но про филистимлян не зря говорят: если филистимлянин не вор, то он грабитель, а если не грабитель, то уж точно вор!

Шкатулка – темная, отсвечивающая, как медная, но тяжелая больше, чем если бы ее выковали из золота, странная, неведомо кому принадлежавшая до того, как попала в нечистые руки ограбленного филистимлянина, эта шкатулка вдруг просветлела, будто освещенная снаружи и изнутри. Она на глазах превращалась в нечто стеклянистое, в нечто полупрозрачное, каким бывает тело выброшенной на берег морской твари медузы, не теряя, впрочем, формы. Наверное, и содержимое шкатулки становилось невидимым и прозрачным, потому что изумленный Уну-Амон ничего больше не увидел, кроме смутного, неясно поблескивающего тумана.

А потом и туман растаял.


Шкатулка!


…рыцарь Андрэ де Дюрбуаз много слышал о мерзостях грешного города.

Он слышал, например, что жители Константинополя бесконечно развращены, что сам базилевс бесконечно развращен, а многочисленные его священнослужители давно отпали от истинной веры. Они крестятся тремя пальцами, не верят в запас Божьей благодати, создаваемой деяниями святых, они считают, что Дух Святой исходит только от Бога Отца, они унижают святую Римскую церковь, отзываясь о ней презрительно и равнодушно, а своего лжеимператора насупленного Мурцуфла равняют чуть ли не с самим Господом богом, тогда как сей ничтожный базилевс часто, забывая властительное спокойствие, отплясывает в безумии своем веселый кордакс, сопровождая пляску непристойными телодвижениями.

Грех! Смертный грех!

Город черной ужасной похоти!

Палец рыцаря Андрэ де Дюрбуаза как бы погрузился в прохладный металл.

О, дьявольские штучки! Под пальцем рыцаря шкатулка странно изменилась.

Долгий звук раздался, будто вскрикнула райская птица, а может, дрогнула напряженная до предела струна, сама же шкатулка при этом начала стекленеть, мутиться, но и очищаться тут же, как очищаются воды взбаламученного, но быстрого ручья. Она на глазах бледнела, ее только что плотное вещество превращалось в плоть морского животного медузы, только еще более прозрачную. Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз увидел смутную игру стеклянных теней, призрачных вспышек, таинственных преломлений, отблесков, то кровавых от близкого пожара, то почти невидимых, лишь угадываемых каким-то непрямым зрением в дьявольской, несомненно, не Господом дарованной игре.

Потом таинственная шкатулка исчезла.

Она будто растаяла в его руках. «Спаси нас Бог!»

Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз торопливо осенил себя крестным знамением.

Если бы не навалившаяся усталость, если бы не ноющие от боли мышцы, усталое тело, он покинул бы виллу, в которой так откровенно хранятся вещи явно небожественного происхождения, но рыцарь устал. Он первым ворвался в осажденный Константинополь, и он устал, а город нечестивых ромеев шумно горел от стены до стены, и все лучшие здания и виллы давно были захвачены другими святыми пилигримами. Поэтому рыцарь Андрэ де Дюрбуаз еще раз прошептал молитву, отгоняя дьявольское наваждение, и громко крикнул оруженосцев, всегда готовых ему помочь.


«Барон… Барон…»


Продам ненасиженное яйцо динозавра средних размеров.


Наконец-то разумное предложение.

Что-то хрустнуло, зашуршало, Шурик насторожился.

В пустой стайке под сеновалом, где и мыши, похоже, давно не водились, раздался осторожный подозрительный шорох. Возможно, человек… Возможно, собирается подняться…

Шурик быстро огляделся.

Прелые веники, ссохшееся тряпье, бумаги.

В конце концов, можно сыпануть в глаза сухой землей.

«Не дури…»

«Роальд!» – изумился Шурик.

«Не дури… – негромко повторил Роальд, бесшумно укладываясь рядом на мумифицированный чекистский кожан. Наконец-то на Шурика пахнуло холодной жесткой уверенностью. – Вот возьми…»

Табельное оружие, ПМ, пистолет Макарова, зарегистрированный на имя Шурика, но хранившийся у Роальда.

«Зачем он мне?»

«Некогда объяснять».


Свидетели, второго июля принимавшие участие в свадьбе со стороны жениха, срочно дайте о себе знать.


Сжимая ПМ в руке, Шурик прильнул к щели.

Иван Лигуша продолжал спать. Ничто не трогало бывшего бульдозериста.

Да ничто в мире и не менялось. Душная жара смирила даже воробьев, облепивших ту сторону березы, что была обращена к улице.

Но скрипнула калитка, и Шурик еще раз изумился.

Он ждал Костю-Пузу, бандитов с обрезами, на худой конец, парочку злобных алкашей, а калитку открыла Анечка Кошкина. Маленькая, рыжая, в цветастой нарядной кофточке. Очень по-женски поправила короткую юбку, коснулась рукой волос.

«Такой нож нельзя не пустить в дело…» – шепнул Роальд.

Шурик и сам увидел. Решительным движением человека, принявшего важное решение, Анечка Кошкина извлекла из целлофанового пакета и сунула под нижнюю ступеньку крыльца огромный нож самого ужасного вида. Не какой-то там подарочный хрустальный рог, а настоящий боевой нож. И сама Анечка не выглядела сейчас вертлявой, как шестикрылый воробей. Выглядела скорее как леди Макбет. Видел Шурик такую пьесу. С печалью и нежностью глядя на спящего Ивана Лигушу, она тихонько присела на ту же ступеньку, под которой спрятала нож. Что-то ее томило. Яркие губы болезненно кривились. Она то и дело водила рукой по красивым своим коленям, едва прикрытым юбкой.

Лигуша очнулся: «Пришла?»

Похоже, они давно вели между собой только им понятную беседу.

«Вот ты все Сашку-парагвайца ругаешь, – с горечью ответила Анечка. – А Сашка за своим добром едет».

«Ага, – чванливо ответил бывший бульдозерист. – Кокосы, бананы, сладкие тростники. Его самого там съедят тонтон-макуты».

«Где ты набрался таких слов? – ужаснулась Анечка. – Конечно, Сашка – дурак, это все знают, но дуракам везет. Ему наследство досталось по закону».

«Пусть когти с собой возьмет монтерские».

«Ты что такое говоришь? Зачем ему когти?»

«Пальмы высокие. Как доберется до кокосов?»

«Ты, Иван, скот! – Губы Анечки дрогнули. – Пусть Сашка свалится с пальмы, а ты зато здесь в картофельной ботве умрешь. Я ради тебя отгул взяла. Хотела в деревню съездить, а узнала, что ты всякое в кафе болтал, сразу раздумала. Куда ты собрался уезжать, а? Без меня ты совсем рехнешься».

Роальд и Шурик переглянулись. Уезжать? Куда это Лигуша собирался уезжать?

«Ты, Иван, скот! Ты настоящий скот. Сколько раз твердил, что верну, мол. А не вернул. Обманул меня. Ну и уезжай. Скатертью дорога! Только долг хоть верни. Все же рог был подарочный!»

Бывший бульдозерист самодовольно хмыкнул.

«Целых семь лет…» – горько выдохнула Анечка.

Роальд и Шурик снова переглянулись. Какие еще семь лет?

«Подумаешь, семь. Делов-то!» – презрительно просипел Лигуша.

«Я что, кривая? – с отчаянием спросила Анечка. – Или у меня глаз косит? Если так, скажи, я сразу начну лечиться. Кто тебя привечал? Кто хранил…»

«…кто рогом хрустальным вовсю размахивал? – в тон Кошкиной продолжил Лигуша. – Всего-то семь лет! Другие побольше ждали».

Анечка оцепенела. Потом ее кулачки злобно сжались. «Если на то пошло, я тебя не на семь лет… я тебя на всю жизнь законопачу…»

Лигуша шумно и самодовольно сипел.

«Я могу… Ты знаешь… Вспомни, кто на Костю накидывался? Кто украл папку у этого врача? Кто драки в кафе устраивает?»

Они теперь говорили враз, перебивая друг друга.

Лигуша сипел, Анечка то повышала, то понижала голос.

«Не семь, не десять… Ты у меня пожизненное получишь…»

«Это за рог-то?»

«За хрустальный!»

«Это за подарочный-то?»

Анечка вдруг громко заплакала: «Иван! Ты с ума сошел. Целых семь лет! Сам подумай. Ты выйдешь, я буду уже старухой».

Шурик ничего не понимал. Он поглядывал на Роальда, но тот молчал, прижимал палец к губам. А на деревянном крылечке разговор длился и длился. Кажется, Лигуша всерьез куда-то надолго намылился, все время возникала в разговоре цифра семь. Анечка считала – это большой срок, Лигуша ее мнение оспаривал. Анечке семь лет казались чрезмерным сроком, Лигуша чванливо пожимал рыхлыми плечами. «Подумаешь, семь лет!» Бывший бульдозерист самодовольно колыхался, как человек-гора. Он даже не слушал Анечку. И она, выхватив из-под ступеньки ужасный нож, приткнула его к голому животу Лигуши.

«Возьми Лигушу на прицел».

Лигуша был теперь перед ними как на ладони.

Сейчас дернется, и нож мягко войдет в рыхлый потный живот.

Никогда Шурик не чувствовал себя так погано. Когда пьяные тинейджеры загнали его в тупик между машинами и стеной универмага, он и мысли не допускал, что не отобьется. И когда Соловей душил, катал его в картофельной ботве, он, в общем, был уверен – выручат. Но целиться в полуголого дурака, к животу которого и без того приставлен нож… Он машинально перевел прицел на тонкую напрягшуюся руку Анечки. «Держи Ивана в прицеле», – злобно прошипел Роальд.

Добивать бывшего бульдозериста, когда его пырнут ножом?

Шурик засопел, утверждая руку с пистолетом на сухой деревянной балке.

Лерка была права. Правильно она бросила его. Мерзкая работенка. Хуже, чем на помойке. Прокаленная крыша сеновала дышала испепеляющим жаром. Держа рыхлого Лигушу на прицеле, Шурик видел, как по голому животу бывшего бульдозериста скользнула темная струйка крови.

Увидев кровь, Анечка охнула и выронила нож.

Обессиленно опустившись на ступеньку, она заплакала.

«Семь лет… – повторяла она – Зачем тебе старая старуха?..»

Лигуша воровато оглянулся на калитку. Воробьи снова галдели в ветках на той стороне березы, но улица была пуста. Узкая, как туннель, сжатая стволами мощных берез, улица томительно ожидала грозовых взрывов, ливня, сбивающего листву. В пустом небе, печально налитом изнутри мрачной фиолетовой чернью, что-то кипело невидимо. «Барон… Барон…» Неожиданно легко для такого большого рыхлого тела бывший бульдозерист подхватил оброненный Анечкой нож. Кажется, он пришелся ему точно по руке. Ослепленный внезапно блеснувшей молнией, Шурик все же увидел: узкое страшное лезвие без замаха пошло на Анечку Кошкину. Она даже не защищалась.

Тогда Шурик выстрелил.

Глава VII. Банька по-черному

16 июля 1993 года


«Берешь частника до города?»

Роальд кивнул. «И Леня Врач с нами».

Шурик и Роальд стояли под поблескивающей под солнцем витриной «РУССКОЙ РЫБЫ». За стеклом медлительно дрейфовали смутные тени, в вихре серебристых пузырьков колебались водоросли. Рядом, изумленно приоткрыв рот, всматривался в подводный мир тощий таджик в пестром халате. Может, тот самый, которого выдернули веревками из шурфа. «Петрушит что-то максимка!» – одобрительно кивнул владелец «девятки», с которым договорился Роальд. Плечистый, уверенный, наевший крепкий загривок, по-хозяйски присматривался к Роальду и к Шурику, пытался понять, что за пассажиры ему достались.

– Слыхали, что с Лигушой приключилось? – спросил он. – Говорят, на этот раз он в собственных штанах сгорел, один пепел остался.

– Да ну? – без особого интереса отозвался Роальд.

– Ей-богу! – водила даже перекрестился.

Потом любовно протер тряпочкой левую фару:

– Говорят, он поначалу бежать пытался.

Духота. Таджик. «РУССКАЯ РЫБА».

Семь лет. Правильно Анечка возмущалась.

За семь лет человеческий организм полностью меняет все свои клетки; ну, кроме той, в которой постоянно сидит. И почему только мне так дерьмово? – думал Шурик. Ведь пули в Лигушу не попали. В свете молний, вспомнил он, фиолетовых, раскаляющихся добела, лопающихся, как светошумовые гранаты, на ступеньках деревянного крыльца перед потрясенной Анечкой Кошкиной лежали широченные треники Ивана Лигуши, запорошенные пеплом.

«Ушел, ушел… – в отчаянии бормотала Анечка. – На семь лет ушел…»

Даже Роальд обалдел: «А теперь-то что в морг тащить?»

Отобрав у Роальда и Шурика объяснительную, начальник местного УВД посоветовал им незамедлительно уехать. Гроза грозой, но как-то все это выглядит странновато. От человека – треники да горстка пепла. Лучше катитесь отсюда! Конечно, спишем на молнию, но он, начальник местного УВД, такой хрени не потерпит. Имелись в виду все эти туманные рассуждения Лени Врача о природе самовозгорания. И вздорную свидетельницу Кошкину начальник УВД сразу и официально предупредил: никакой трепотни! Ну, исчез твой Лигуша. Он и раньше исчезал. Мало ли что треники на крыльце остались. Начальник УВД энергично не желал понять Леню Врача. Затевать дело? Уголовное? А где тело пострадавшего? Может, привиделся вам Лигуша? Сразу всем троим привиделся? А сам этот Лигуша уехал сейчас в город, пьет пиво. Начальник УВД понимающе ухмылялся, незаметно тянул длинным носом. Отдохнем наконец от этого Лигуши, а то он всех заколебал. А Шурика больше всего бесила та мысль, что Лигуша опять ведь предугадал свою судьбу. «Пятнадцатого меня убьют». Вот его и убили. Ну, сам сгорел…

– Сарча кроча буга навихроль!

Припоздавший Врач торжествующе плюхнулся на заднее сиденье рядом с Шуриком. Черная сигарета в губах, волосы дыбом. Водила не выдержал: «Ты это, с огнем осторожней! Пепел на пол тряси».


Беляматокий.


По узкому балочному мосту «девятка» проскочила забитый высохшим тальником овраг. Когда-то мост выдерживал всего лишь пролетку какого-нибудь сибирского Чичикова, а сейчас машины шли через него одна за другой. Слева от дороги тянулись бревенчатые, почерневшие от времени срубы, за ними тальник, и снова поля, устланные валами пыльной скошенной травы, и снова тальник в оврагах…

– Что такое беляматокий?

Врач понимающе хохотнул: «Хде-то холод заговора, хде-то вяжут простыни, дырку дырят потолочно, хоре, хоре старому!»

Водила скосил белесые глаза на Роальда:

– Чего это он? Стихи, что ли?

– Смотри на дорогу.

Водила кивнул. Глянул в зеркало заднего вида:

– Вот скаженные. Идут за восемьдесят, не хотят глотать нашу пыль. Давайте пропустим. Не бить же из-за дураков машину. Вон их как мотает, резина, небось, давно лысая. – И повернул голову к Роальду. – Сигналят.

– Чего им надо?

– Бензинчику, наверное.

Водила опытным носом чуял поживу:

– Человек человеку – друг, товарищ, даже брат! Есть у меня небольшой запасец.

Свернув на обочину, он лихо тормознул, радуясь удаче нечаянной и тому, что пассажиры, чего бы они из себя ни строили, все равно зависят от него. Все люди в мире, даже самые умные, решил он, часто зависят от нас – людей уверенных.

Налетела пыль, все скрыла.

Потом пыль снесло, и Шурик увидел зеленый «жигуль».

Из раскрывшихся на обе стороны дверец выкатились крепкие мордастые мужики. Трое. В плащах, неброских. Видно, что одевались в одном магазине. Плащи в такую жару – перебор, конечно, но все трое были в плащах.

– Ну? Чего вам? – весело спросил водила, опуская стекло.

– Домкрат есть? – спросил один из мужиков, низко пригибаясь и заглядывая в салон.

– А чего не быть? Есть, конечно.

Мужик удовлетворенно ухмыльнулся.

Это же Костя-Пуза… Соловей ненаглядный… На глаза Шурика потек липкий пот. Рядом, в сыром кювете, задыхаясь, заклохтала жаба. А неожиданный Соловей, он же Костя-Пуза, убедившись в своей полной безопасности, довольно повторил: «Домкрат нужен».

Что-то в его тоне водиле не понравилось.

– Некогда мне, – вдруг отрезал он. – Видишь, у меня пассажиры.

Костя-Пуза ухмыльнулся, отступил на шаг от машины и заученно сунул руку в карман плаща:

– Распаковывайся, козел!

– Как распаковывайся? – Водила в замешательстве оглянулся.

Шурик промолчал, Роальд отвернулся, чтобы Соловей его не разглядел.

– Видишь, какая у нас резина? – весело спросил Костя-Пуза. – Прямо хрень, а не резина, нигде больше не найдешь такой.

Крепкие приятели Соловья заученно встали на обочине так, чтобы одновременно видеть и Шурика, и Врача, и Роальда.

– Вылазь, козел!

– Поменять резину хотите? – никак не врубался в ситуацию водила.

– Ну да, поменять. – Костя-Пуза лениво попинал колесо чужой «девятки». Лучше бы он по сердцу водилы попинал. – Вылазь, вытаскивай инструмент. Поставишь свою резину нам, а то наладился спрашивать.

До водителя наконец дошло.

Он беспомощно оглянулся на Шурика, на Врача.

– Да брось ты, – еще веселее ухмыльнулся Костя-Пуза. – Это же пассажиры.

Вблизи глаза у Кости-Пузы оказались большие, чуть навыкате, жадные по цвету, зубы сильно выдавались вперед, но странным образом Соловья это не портило. В наглой ухмылке угадывалось даже нечто привлекательное.

– Вишь, сомлели твои дружки.

– «Дружки…» – смиряясь с судьбой, бросил водила.

Встав на обочине, Соловей расставил ноги и слегка развел полы плаща.

Так же встали вокруг машины, повторив жест Соловья, его мордастые молчаливые приятели. У каждого за поясом по пистолету. Два «вальтер-компакта» (девятый калибр, одиннадцать зарядов, не обязательно газовых), а у самого Кости-Пузы – «лайн». Опасная игрушка: сжатый газ и стальные шары.

– Сидеть! – негромко приказал Костя-Пуза Шурику. – А ты, – ткнул он пальцем в водилу, – вылезай.

Багровая шея водилы побагровела еще сильней.

– Ну, мужики, – загнусил он плачуще. – Я же эту резину…

– Не канючь. Мы тебе свою оставим.

– Да куда я на такой доеду!

– До дома доберешься, невелик генерал. Мы отъедем, тогда ты обуешься. И домой, домой, проваливай прямо домой, нечего тебе делать в городе. – Время от времени, морща лоб, Соловей вскидывал взгляд на закаменевшего, опустившего голову Роальда. Но все еще обращался к водиле: – Бери домкрат. Кто мимо поедет, с места не срывайся, покалечу. Смотри бодрячком, сука, зубы показывай, а если дамы там… сделай ручкой… Вот, мол, какой я – владелец личного автомобиля…

И быстро спросил:

– А может, машину у тебя забрать?

– Ты чё! – испугался водила. – Я мигом!

Водитель безнадежно побрел к багажнику.

На своих пассажиров он больше не смотрел.

Какие это пассажиры? Козлы! Сидят, хвосты поджали.

А Шурик лихорадочно прикидывал: узнаёт их Соловей или нет?

Решил: меня, похоже, не узнаёт. Мало что мы с ним в картофельной ботве катались, тогда ночь была. А вот Роальд… Ледяным холодком тронуло спину. Будто в перевернутый бинокль видел раскорячившегося над домкратом водилу, мужиков молчаливых.

– Шевелись!

Соловей начинал злиться.

Его раздражал тугой затылок водилы, то густо багровеющий, то впадающий в смертельную бледность. Его раздражало тугое молчание Шурика и Роальда. Будто почувствовав это, Леня Врач, до того пребывавший в некоем философическом потрясении, очнулся.

– Папася, мамася! – весело очнулся, заголосил он. – Будютька, мамуля, авайка, кукуйка. Какой прелестный сахранец! И чудо, и мосторг!

Костя-Пуза неприятно удивился:

– А-а-а, ты – Врач. Вроде как местный сумасшедший, да?

– А кто нынче не сумасшедший? – юлил перед ним Леня.

– Есть и такие, – ухмыльнулся Соловей. – Я, например. Не видишь?

– Не сумасшедший, а папку у меня спер! – бесстрашно ткнул пальцем Врач. – Из дюрки лезут слова мои, потные, как мотоциклет. На хрена, спрашивается? Пришел бы ко мне, вместе бы почитали. Чай, кофе. А? Там авиаторы, взнуздав бензиновых козлов, хохощут сверлами, по громоходам скачут.

– Какую папку? – нехорошо нахмурился Костя-Пуза.

– Старенькую. Для бумаг. – Врач с наслаждением раскурил свою черную сигарету. – Дер гибен клопс! Пюс капердуфен! А если не ты, то, наверное, Лигуша спер.

– Ты, что ли, меня знаешь?

Врач весело кивнул:

– Вот крепкий шишидрон, не агарышка с луком.

И подтвердил: знаю, конечно, ты Анечку Кошкину гулял.

Врач хохотнул, и это еще больше не понравилось Соловью:

– Кто с тобой в машине?

– Попутчики-горюны.

– Сколько водила содрал с вас?

– А мы еще не расплачивались. Рококовый рококуй. Может, и не расплатимся.

Мерзко подмигнув (он это умел), Врач хохотнул. Водила, все слышавший, только тихонько выругался. Вот как он сегодня заработал! А Костя-Пуза презрительно покачал головой: «Куда ему без денег? Ему новая резина понадобится». И, внимательно оглядывая Врача, приказал: «Пока чинимся, займись делом».

– И чё делать прикажешь, гражданин начальник?

– Как это чё? – Время от времени Соловей все-таки оглядывался на закаменевшего Роальда. – Говоришь, с водилой расплачиваться не желаете, ну так нам собери чего-нибудь. И водилу не забудь.

– Не забуду, – хохотнул Врач.

И крикнул водиле: «Ты скоро там?»

Костя-Пуза, забыв о Враче, медленно обошел «девятку». Навалившись животом на капот, уставился на Роальда сквозь лобовое стекло. «Где-то я видел тебя, серый… – бормотал он как бы про себя. – Что-то твой фас мне знакомый…»

К счастью, Роальд не дрогнул ни одним мускулом, просто пожал плечами.

Дескать, ну если и виделись, то чего? Некоторая усталость чувствовалась в жесте Роальда. Впервые за все время работы в бюро Шурик пожалел, что при нем нет оружия. Оба пистолета Роальд упаковал в сумку, а сумка под ногами. Мордастые напарники Соловья тоже, как волки, уставились на Роальда. Хорошенькая история получится, если Костя-Пуза захватит оружие и удостоверения частных детективов. Брр. Давным-давно в какой-то книжке Шурик вычитал забавную схему мироздания. Вся Вселенная, говорилось в той книжке, – это что-то вроде тесной закопченной баньки по-черному. В ней мрак, запах сажи, угар, плесень. Вечность, короче.

Шурик напрягся, и щека Роальда дернулась.

Вроде как нервный тик, но Шурик понял правильно.

Они эту систему разработали еще год назад. Коля Ежов (тот, что не Абакумов) посмеивался над ними, но Роальд был убежден – в работе ничего лишнего не бывает. Поддержишь? Шурик поежился, и у него тоже (почти машинально) дернулась щека. Поддержу. Правую руку Шурик держал на колене. Оттопырив палец, слегка отжал замок дверцы. Теперь толкни ее – и моментально вывалишься на дорогу.

В пыль под стволы, сказал он себе.

– Интересные у тебя кореша, придурок, – ухмыльнулся Костя-Пуза, повернувшись к Врачу. – Совсем как хорьки. Сидят, даже не хрюкнут.

– Сейчас захрюкают, – деловито пообещал Врач. – Начну карманы трясти, сразу захрюкают.

– Такие жадные? – удивился Костя-Пуза, все еще подозрительно вглядываясь в каменное лицо Роальда.

– А то! – Врач подловато потер руки.

Все у него пока получалось. Он торжествовал.

Он смотрел на водилу победителем. Тощий и длинный.

Ни у Соловья, ни у его корешей он пока не вызывал никаких подозрений.

– А ну! – весело заорал Врач. – За проезд рассчитайсь!

– Ладно, – вдруг передумал Соловей. – Ты лучше водилу поторопи. Звать тебя как?

– Говнида! – выпалил Врач.

– Чего? – изумился Костя-Пуза.

– Да так и зовут, как говорю. Говнида!

Костя-Пуза восхищенно покрутил головой.

Врач его купил. «Митяй! Слупи наличку с этих говнид!»

Молчаливый напарник Соловья, коренастый, даже как бы скособоченный, с показным равнодушием шагнул к машине и для начала выбрал Шурика: «А ну, опусти стекло!» И Шурик послушно стекло опустил. Ручку он крутил левой, правая лежала на слегка отжатом замке.

«Собери наличку со своих говнид и передай мне».

Солнце. Сизая духота. Жаба в канаве сипло курлычет.

На реке, наверное, хорошо. А на дороге вся радость – ни машины, ни конной повозки. Далеко отъехали от городка Т., даже дымков не видно. Надо было дураку смолоду учиться, подумал Шурик. Закончил бы техникум, водил тяжелые поезда. И Лерка жила бы сейчас при мне.

Он увидел, как дернулась щека у Роальда.

Душно. Страшно душно. Как может Врач болтать беспрерывно?

Не смотреть на Роальда, сказал себе Шурик, левой рукой протягивая собранные деньги настороженному мордастому Митяю. Не смотреть на Митяя. Заберут купюры и смоются. Что там Роальд говорил? Простить всех? И вздрогнул от выкрика: «Ты же мент!» Это Костя-Пуза наконец опознал Роальда.

Митяй в это время брал купюры. Самый удобный момент.

Со всей силой, какую можно было вложить в удар, Шурик двинул тяжелой дверцей по нагло выставленному колену Митяя. Он не потерял ни секунды, вываливаясь из машины и снося Митяя в густую дорожную пыль. Всей пятерней въехал в чужие успевшие расшириться от боли глаза. Роальд успеет! Он знал: должен Роальд успеть! Черная ярость, которой Шурик всегда боялся, застлала мир. Сплошные негативы – рож, лиц, машин, неба. Почему, черт побери, Вселенная обязательно должна походить на баньку по-черному? Почему в небе вместо звезд должны поблескивать наглые паучьи глазки? Почему сажа, плесень, запах дров отсыревших? Заламывая руки всхрапывающему от боли и отчаяния Митяю, Шурик отчетливо вспомнил сон, одно время беспощадно мучивший его. Ему снилось, что он ослеп. Он просыпался в крике, в поту, орал, Лерка теплыми руками сжимала ему виски: «Что с тобой, Шурик?» А он хрипел, отбивался: пусти! Он совсем ничего не видел, срывал одеяло, сбивал простыни. Он ничего не видел. Мир красок, теней и отсветов исчезал. Тьма могильная, без единого просвета. Только где-то в подсознании билась, томила, рвалась трезвая мысль: да нет, сон это… сон… ответить Лерке – и все как рукой снимет. И все равно ужас разрывал сердце. Шурик в отчаянии выдирался из сна. И видел наконец подоконник, ярко освещенный солнцем, а на нем черного ласкового кота. В приступе кипящей, почти животной радости Шурик вопил коту: «Я что, ослеп?» И кот, зевнув, ласково ему подтверждал: «Полностью». Потому Шурик и орал во сне, пробиваясь сквозь стеклянные, темные, многомерные слои к теплым рукам Лерки, а она прижимала его к себе и тоже орала: «Это все потому, что ты работаешь на помойке!»

Но кто создал помойку? Кто?

Шурик молча бил ногой поверженного Митяя.

– Прекратить! – грубо приказал Роальд, защелкивая наручники на запястьях ошеломленного Кости-Пузы. И повернулся к застывшему в испуге водиле. – Быстро за руль!

– Так я еще колеса не снял.

– Вот и едем.

– Куда?

– В город.

– А эти? – Глаза водилы жадно сверкнули. – А их машина?

– Для верности садись за их руль, – ухмыльнулся Роальд. – Это чтобы ты не сбежал. Для компании оставлю с тобой Митяя и его напарника. Да не трясись, я их наручниками пристегну к заднему сиденью.

– А вдруг отстегнутся?

– Заткнись, – коротко приказал Роальд. – Садись за руль и следуй точно за нами. Не отставать! Никуда не сворачивать! Даже если ГАИ привяжется, неотступно следуй за нами.

– А права у меня не отберут?

– Обещаю, штрафом отделаешься.

– Да ладно ты. – Губы водилы дрогнули.

Он молча смотрел, как Роальд пристегивает к заднему сиденью толстомордого Митяя и его напарника.

– Они до меня не дотянутся?

– Зубами разве что, – хмыкнул Роальд.

В облаке пыли подлетела к машинам серая «Волга». Спортивный паренек в сиреневой футболке, в такой же бандане, обручем охватившей длинные волосы, увидев, как Шурик пинком загоняет Соловья в машину, заносчиво спросил: «Кому помочь, мужики? Только по справедливости».

Костя-Пуза обернулся было с надеждой, но Шурик показал парню удостоверение.

– Понял… Все понял… – скороговоркой выпалил парень и, ничем больше не интересуясь, дал газ.


Беляматокий.


В машине пахло страхом и потом. На поворотах Костю-Пузу бросало на Врача, он весело отпихивался: «Любохари, любуйцы, бросьте декабрюнить».

Костя-Пуза молчал. Иногда поворачивал голову, злобно щерился.

– Тройные премиальные, – коротко бросил Шурику через плечо Роальд. – Соловей – раз. Раскрытая кража в «Тринити» – два. Наконец, Лигуша.

– Да где теперь тот Лигуша? – недовольно протянул Шурик.

– Слышь, придурок, – толкнулся к Врачу Костя-Пуза, руки у него были связаны за спиной. – Вытащи из моего кармана платок. Пот глаза заливает.

– Айс вайс пюс капердуфен, – весело хохотнул Врач. Он не собирался помогать Соловью. – Перебьешься. Ты с Анечкой Кошкиной как познакомился? Небось, в библиотеку приперся? К Ивану Лигуше подбирался?

Теперь уже Роальд (он вел машину) быстро спросил:

– Чего хотел от Лигуши?

– А то ты не знаешь!

– Шкатулку?

– Ее.

– Зачем в Лигушу стрелял?

– Да он придурок. Мне надоело.

– Зубайте все, без передышки! – еще веселее удивился Врач. – А все думают, что ты это из-за ревности.

Костя-Пуза обиженно засопел.

– Видел шкатулку?

– Анька видела.

– Золотая?

– Анька? – не понял Соловей.

– Шкатулка, – на секунду обернулся Роальд.

– Да ну.

– Чего ж ты гонялся?

– За Анькой, что ли?

– За шкатулкой, козел.

– Ну, как… – нагло ухмыльнулся Костя-Пуза, отряхиваясь, как собака. – Что-то лежит в той шкатулке… Она, говорят, даже на вид тяжелая…

– Как бутыль с ртутью?

– Ну, может, и так.

– А где спрятана?

Костя-Пуза насторожился:

– Ну, предположим, скажу. Что мне светит?

– Роальд, – весело спросил Леня Врач, – что ему светит?

– Да прилично светит, – не оборачиваясь, бросил Роальд. – Минимум десятка.

– Мент! Ты – мент! Я тебя достану! – злобно прошипел Костя-Пуза, дергаясь, и Шурик слева локтем ударил его в живот.

А Врач весело попросил:

– Роальд, тормозни!

– Зачем? – поглядывая в зеркало заднего вида, спросил Роальд.

– Видишь канаву? В таких тьма пиявок. Я Соловью штаны пиявками набью.

– Зачем?

– Чтобы кровь от головы отлила.

Костя-Пуза мрачно сопел. Может, от ненависти.

– Не человек он, этот Лигуша, – вдруг странным голосом произнес он. – Анька предостерегала.

– Давай подробнее.

– Был я как-то в его домике. – Костю-Пузу передернуло. – Он на ночную рыбалку уехал, вот я и решил – наведаюсь. У всех людей как у людей, а у Лигуши кухня в рыбьей чешуе, он, наверное, только рыбу жрет. Рыбьи пузыри на подоконнике сохнут. А в комнате – осиные гнезда. Гад буду!

– Где шкатулка?

– Сам ищи! – огрызнулся Костя-Пуза. – А не найдешь, моя будет.

Выпуклые глаза Соловья вдруг затуманились.

– Лигуша сказал, что через семь лет вернется. Он не врет. Он даже из морга возвращался.

– Его же напрочь молнией убило.

– А раньше не убивало, что ли? – выдохнул Костя-Пуза. – Я в первый раз забегал к нему как все. Еще до той ночи, когда увидел осиные гнезда. Забежал, говорю: «Вот, Иван, ножичек потерял. Помоги найти, прикипел душой к ножичку». А он говорит: «Даже не ищи». – «Почему?» – спрашиваю. «Да крови будет меньше». – «Чьей крови?» А он ушицу какую-то хлебает, она мутная, вроде баланды. «Не ищи, – говорит, – тебе этот ножичек не поможет». – Соловей скрипнул зубами. – Правда, что ли, его зашибло молнией? Или опять на время?

Никто не откликнулся.

Только Врач восхитился:

– Крепкий шишидрон! Папася, мамася!


Месяц спустя…

16 сентября 1993 года


На вид шкатулка казалась медной. На темной, слегка помятой поверхности алело продолговатое пятно. Так и тянуло наложить на него палец, но шкатулку Шурик держал двумя руками, такая она оказалась тяжелая.

– Что в ней?

– Увидим, – грубо буркнул Роальд и накинул на шкатулку клетчатый носовой платок. – Идем вон туда. Там скамьи свободны.

– Давай прямо тут откроем.

– Нет. Подождем Врача.

– Дался тебе Врач! Больной ты, что ли?

Оглядываясь, не появился ли в зале ожидания Леня Врач, Шурик и Роальд деловито проследовали мимо многочисленных коммерческих киосков. Незанятые торговцы, лениво жуя резинку, провожали их ленивыми взглядами. Видно, что не покупатели идут. А у них сникерсы, бананы, кола…

– Ну, где, где твой Врач? – нетерпеливо шипел Шурик.

Шурик осторожно поставил шкатулку на неудобную эмпээсовскую скамью.

– Конверт! Ты в конверт загляни, Роальд! В него и без Врача заглянуть можно.

Под тяжелой шкатулкой, упрятанной в просторную ячейку вокзальной автоматической камеры хранения, они нашли конверт без марки, слишком тощий, чтобы надеяться на вложенный в него гонорар, но все же.

– Подождем Врача.

– Дался он тебе!

– Если это то, за чем люди гоняются уже сотни лет… – Роальд кивнул в сторону шкатулки, – …можно не торопиться. Леня ясно сказал: без него к шкатулке не притрагиваться.

– Ты еще на Костю-Пузу сошлись!

На такую глупость Роальд не ответил.

– Роальд! Давай хотя бы конверт откроем!

Роальд поколебался. Лицо у него стало злым.

– Во хрень! – все-таки открыл он конверт. – Ты только посмотри! Чек на предъявителя.

– А сумма?

– Большая, – изумленно протянул Роальд. – Ты посмотри, какая большая сумма! Откуда у бывшего бульдозериста такие деньги?

Он показал Шурику оборотную сторону чека. Там корявыми буквами было выведено: «Спасибо».

– За что? – удивился Шурик.

– За уважение, – грубо ответил Роальд.

– Послушай. – Шурик не спускал глаз со шкатулки. – Почему ты мне всю правду не расскажешь? Кто он, этот Иван Лигуша? Откуда он знал, что пятнадцатого его убьют? И вообще, как может человек в один момент превратиться в горсточку пепла?

– Спроси у Врача.

– Да где он, черт побери?

– Подозреваю, что сильно занят.

– Ну, открой шкатулку, Роальд. Вдруг там бриллианты?

– Сперва дождемся Врача, – непреклонно ответил хмурый детектив.

Вздохнув, Шурик провел ладонью по шкатулке. От нее явственно несло холодком. Это было приятное ощущение. В зале ожидания было душно, не очень светло, а от шкатулки явственно несло холодком. Не должна она была на жаре так долго сохранять прохладу, но вот…

– Роальд, ты правда думаешь, что Лигуша через семь лет вернется?

Роальд не ответил. Только пожал плечами, мол, надо тебе – спроси у Врача.

– Да плевал я на твоего Врача! – пробормотал Шурик. Ему не терпелось. – Если в шкатулке бриллианты или платина, торжественно клянусь пропить свою долю в ближайшие пять лет.

И вспомнил вдруг: «Люди добрые! Тетке моей исполняется сорок лет…» Исполнилось уже, наверное. Надо бы позвонить. Если в шкатулке бриллианты, сегодня же позвоню этой тетке. Плюнь, скажу, на зверства коммунального быта! Тебе я лично помогу, а зверства коммунальные ликвидируем.

Палец Шурика машинально коснулся алого, вдавленного в крышку пятна, легонько прошелся по нему. Он не хотел нажимать, но так получилось. И сразу вдруг что-то изменилось в душном зале ожидания. Будто струна металлическая лопнула… звук долгий, чистый… А может, птица вскрикнула… Шурик изумленно увидел: шкатулка прямо на глазах начала терять свой металлический блеск, она как бы стекленела, становилась прозрачной, странно преломляя свет, отражая его какими-то внутренними невидимыми гранями. Она будто наливалась сумеречной пустотой, нисколько при этом не приоткрывая содержимого.

– Хватай ее! – заорал Роальд.

Они попытались схватить исчезающую шкатулку.

Но ничего у них не получилось. Воздух можно хватать сколько угодно.

По инерции они еще некоторое время шарили руками по пустой, вытертой чужими задами скамье, но никакой шкатулки перед ними не было.

– Вот и жди теперь возвращения Лигуши, – грубо выругался Роальд. – Не думаю, что он еще хоть раз свяжется с такими придурками, как мы.

– А чек?

– Чек на месте!

– Почему Лигуша написал – спасибо? За что спасибо? Почему ты мне ничего не объяснишь?

– Врач объяснит, – холодно ответил Роальд. – Вон он спешит.

– Ловко, а? – издали весело кричал Врач, огибая пустые скамьи. – Голова у тебя хорошо варит, Шурик. Беляматокий – это не просто так. Я не сразу допер. Слово, в котором не повторяется ни одна буква! Сечешь? Линейный шифр. Б – два, Е – шесть, Л – тринадцать, и так далее. Тут главное, что этого слова никто не знает. Звучит не вызывающе, правда? Звучит даже бессмысленно, зато точно указывает на местонахождение шкатулки. Вы уже вскрыли ячейку в камере хранения?

– Ладно, не ори, – злясь на себя, сказал Шурик. – И так торговцы со всех сторон смотрят. Вдруг за рэкетиров примут. Роальд правильно говорит: прости всех.

– Ты это к чему?

– Да мы тут случайно… Ты ведь не предупредил…

– Вы попытались открыть шкатулку? – задохнулся от гнева Врач.

– Да я к ней почти и не прикасался, так только… пальцем провел… – Шурик, все еще не веря случившемуся, коснулся рукой скамьи. – И вот… нет ее!

Врач молча схватился за голову.

А Роальд выругался.

Но это уже другая история.

ЗК-5 (Год Тургенева)

Государыня села в первую карету с придворной дамой постарше; в другую карету вспрыгнула Мариорица, окруженная услугами молодых и старых кавалеров. Только что мелькнула ее гомеопатическая ножка, обутая в красный сафьяновый сапожок, и за княжной полезла ее подруга, озабоченная своим роброном.

И. И. Лажечников

1

Воздух был чист, прозрачен.

Чем дальше, тем больше встречалось грамотных.

Шел пастух в зеленом полупрозрачном плаще, чтобы коровы его лучше видели. Длинный бич заброшен за плечо, кончик волочится по траве. В какой-то деревне на скамеечке у дороги сидел старичок с айфоном – машин не видел, уткнулся в экран. На стене бревенчатого дома колыхалось рваное полотнище: телефон и «…дам!». По обочине весело шел козел, стриженный под панка; этот – без планшета, зато блеял, как московский лирический поэт Розов. Внизу, у реки, сквозь редкие сосны время от времени проглядывали палатки онкилонов, дорога уходила под обрывистые скалы, под мощные зеркала скольжения, вылизанные ветрами. «Люблю!» Немало безрассудности надо иметь, чтобы увековечить такое простое чувство на такой отвесной скале. Где-то Салтыков увидел совсем уж трагический выдох: «Толя! Олю любит Лера». Любовь – риск, поэзия – риск, онкилоны хотят экстрима. Вот стихов Ивана Сергеевича Тургенева никто не пишет, не выбивает на скалах, подумал Салтыков, зато год объявлен все-таки тургеневским.

Первый попутчик напросился к Салтыкову в Сростках.

Представился как Рогов-Кудимов. Поэт Николай Рогов-Кудимов.

Полувоенная рубашка, джинсы, нашивка на рукаве: спектральная полоска, все семь цветов радуги. Это еще Ньютон выбрал семь цветов – из убеждения, что существует тайная связь между цветами, музыкальными нотами, объектами Солнечной системы и днями недели, правда вместо синего использовал цвет индиго.

Поэт Рогов-Кудимов держал в руках свежий номер «Известий АлтЦИК». Салтыков, конечно, поинтересовался: «Что пишут?» Никак не ожидал, что поэт начнет с голосования, но тот с голосования и начал: «Уже сто тридцать один – против Закона о защите прошлого, и только сто одиннадцать – за», и только потом признался, что в «Известиях АлтЦИК» напечатаны его стихи. Совершенно новые стихи. В них все из-за той же неразделенной любви юный лирический герой начертал на стене казенного лифта (это не на скалу лезть), что некая юная Настя – порочна и ветрена. И все такое прочее. При чтении глаза Рогова-Кудимова приобретали зеленоватый цвет. И закончил он загадочно: «Парагутин от нами».

«Это что-то означает?»

«Крайнее отчаяние», – объяснил Рогов-Кудимов.

Салтыков покивал с уважением, а поэт заметил, что у человека, неторопливо едущего в АлтЦИК, такая машина и должна быть, – он имел в виду Салтыковский «порше». И опять закончил загадочно: «Замечали, что любую статью нашего российского Уголовного кодекса можно начинать словами: „Если поймают, то…“?»

И вдруг засмущался, будто понял, что сморозил не то, сбился: «Если вы правда в АлтЦИК, сроду не пожалеете». И даже пояснил: «Для вас, чувствую, там найдется место. И не в самой худшей творческой гостинице, по машине сужу». Пояснил, что для онкилонов тут тоже кое-что есть. Залы воскресного чтения, уголки творческого уединения, литературные бары – всё бесплатно. Но захочешь оттянуться культурно, понадобятся жетоны – по всему спектру, но лучше белые, красные, голубые. Цвет флага хорошо накладывается на творческие интересы, это еще древние заметили. Ему, поэту Рогову-Кудимову, тут все интересно. Он активно печатается в «Известиях АлтЦИК», у него перспективы. А в АлтЦИКе, сами знаете, строго. Подписка не принимается. Подписчики выбираются исключительно редакцией.

«А над чем работаете? Как хотите развить успех?»

«Работаю над прощальным венком Владимиру Ленину».

«Наверно, вы хорошо изучили особенности жизни вождя?»

Николай Рогов-Кудимов скромно кивнул. Подтвердил: история – его слабость.

Пишу о январе 1924 года, пояснил он Салтыкову. Оптимистическая поэма. Сам вождь в тексте не появляется, зато все остальное – как живое. Глухая алтайская деревенька Лыковка – в морозной метели, в ледяных кристаллах, секущих лицо неосторожного человека. Высокий берег оброс пупырчатым льдом, столетние лиственницы лопаются от доисторического мороза. В избе-читальне при свете колеблющейся свечи, глядя на бородатых сомневающихся мужиков, морщась, дует на обмороженные пальцы опытный сотрудник НКВД Никандр Лыков: «Вот вся страна нынче скорбит по причине утраты вождя». По крайней мере, поэт Николай Рогов-Кудимов именно так представлял себе жестокий январь 1924 года. Мужики, собранные в избе-читальне, понятно, молчали, что тут скажешь? Только скотник Гришка (тоже Лыков) чувствовал себя привольно. С детских лет корешился с Никандром, верил в святое дело революции. Восхищался: «Во, глядь! Вождя потеряли, а сидим крепко плечо к плечу». Гришка любил выражаться изысканно, потому что полгода провел на заработках в большом городе, знал, как правильно говорить в самых сложных случаях. «Мимо горя не пройдешь, я всех поддерживаю. Прав Никандр. Предлагаю вождя беззаветно захоронить. Прямо на большом юру над рекой, пусть вечно стоит перед глазами!»

«Как так? – встрепенулись мужики. – Кто ж нам отдаст такого покойника?»

«А мы не покойника, мы символ хороним!» – рубанул скотник рукой. А поэт Николай Рогов-Кудимов в этом месте даже разволновался: «Прочесть отрывок? Вы пожилой, поймете. У меня классический ямб».

«Не надо», – отвел предложение Салтыков.

И в самом деле. Не все ли равно, где лежать вождю, тем более в виде символа? Пусть лучше рядом с АлтЦИКом, с алтайским центром искусств. Вечный оппонент Салтыкова – знаменитый режиссер Овсянников, – наверное, одобрил бы замысел поэта. Точно сказал бы: «Поэт Николай Рогов-Кудимов у нас как путешественник в будущее. Одна нога занесена для шага, другая уже отталкивается от земли».

«Читали новый сценарий Овсянникова? – Рогов-Кудимов будто услышал мысли Салтыкова. – Ну да, тот самый, о нем все сейчас говорят… „Подвиг вредителя“… Написан по этим… ну, как их… по „Отцам и детям“… Нынче же год Тургенева… Он в сны своего нигилиста красных собак насылал, теперь Овсянников пользуется этим образом… – И пожаловался: – Год объявлен тургеневским, а я бы лучше овсянниковским его объявил. В сценарии дворяне у него будут разговаривать как доисторические существа, а главный герой – по-нашему. Надоело слышать одно и то же. „Аркадий, не говори красиво!“ Сколько можно? Герой рубанет по-нашему: „На эти деньги, Аркадий, можно было купить енота, а ты их потратил на какой-то сраный айфон“».

Рогов-Кудимов крепко сжимал в руке газету с напечатанным стишком.

Оказывается, он много полезного сделал, не только стишки писал. Вот недавно отослал в «Известия АлтЦИК» свои поправки к составленной Овсянниковым и группой писателей «Истории России в художественно-исторических образах». Хватит плодов подгнивших, сколько можно? «Там, в этой истории, снова Герцена вспомнили, – повел плечом Рогов-Кудимов. – У Герцена жена гуляла с нерусским поэтом, а мы опять о нем!» И пояснил Салтыкову, что он, поэт Николай Рогов-Кудимов, в своих поправках прямо указывает на то, что нынешний молодняк ждет не столько учебник, сколько сборник главных текстов. Слово главных поэт произнес особенно. Людям подсказка нужна. Люди созрели для выбора, но надо же им подсказать правильный выбор! Хватит железобетонных конструкций, пусть их Кистеперый шлифует.

И опять пояснил: «Кистеперый – прозвище, если не знаете. А фамилия его – Салтыков. Не то чтобы наш идейный враг, но вот всплыл из какого-то доисторического прошлого. Как рыба целокант, слыхали? Ее еще латимерией называют. В общем – Кистеперый. Всплыл в столице, а мешает везде. Мир кипит, бурлит, стреляет кипятком, а Кистеперый требует равновесия, требует понизить температуру, обожжемся, мол. „Вы Тургенева почитайте!“ – передразнил Рогов-Кудимов, видимо, Кистеперого. – А почитать надо не Тургенева, почитать надо родителей!»

На мгновение Салтыкову показалось, что через всю большую голову Николая Рогова-Кудимова проходит высокий гребень, как у того козла, который давно остался за поворотом.

Посреди алтайской сказки,
где прозрачен тихий свет…

«Я, – рассказал поэт с горечью, – много чего не понимал, пока сам не услышал Овсянникова. Я в молодости по глупости в Барнауле в кафе „Алые паруса“ за бутылку продал стишок, написанный там же. Учти, сказал мне покупатель, лица его не запомнил, голос значительный, все поверили, в первой трети двадцать первого века твое стихотворение войдет во все мировые школьные хрестоматии».

«Ну и как?» – Салтыков по-настоящему заинтересовался.

«Да пока никак. Не попадается этот альманах. Просматриваю все новое, ищу, очень уж звонкий стишок тогда получился. Учусь у Овсянникова. Верю. Вот кто умеет поддержать молодых. А то после культурной реформы мне все больше полицейские снятся. Я приеду в АлтЦИК и сразу к Овсянникову. Покажу свои стихи, пусть ставит в „Историю“, а то там опять переборщили с Идолищем Поганым. Нашим детям учиться надо! Наши дети достойны большего! Я своих детей кормить былинами не первой свежести не собираюсь. Видите ли, лежал там богатырь на печи, мотал на кулак сопли. Тридцать лет и три года! Сколько можно? Искусство – это то, что мы считаем искусством. Какими детей вырастим, такими они и будут. Хватит вбивать им в головы эти заплесневелые былины, пусть спортом займутся, бизнесом. Не умники нам нужны, а крепкие потребители. Идейные онкилоны, выпестыши. Овсянникова послушайте. А то – Тургенев! „Ниасилил – многа букаф“. Не я один сейчас так думаю. Пусть дети читают не про дворян, а про то, как мы Крым брали – во все времена».

Фактурный чувачок оказался. Выходя, выпросил у Салтыкова жетон.

2

Второй попутчик напросился в машину где-то под Митино и был облачен в пятнистый балахон. Не защитного цвета, а радужного. Все как надо – красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Ростом невелик, зато усы – на двоих, желтые, прокуренные и, как у всякого пьющего человека, клюв банального цвета. Глаза военные, как просветленная оптика. «Против Закона о защите прошлого уже сто тридцать пять голосов, – сообщил он, – а за всего сто одиннадцать».

Сразу выяснилось, что сам крепыш – сторонник формы. Хоть пятнистой, хоть лексической, все равно. Форма – главное. И скрытностью новый попутчик ничуть не отличался. «Пока стоял в очереди к психиатру за справкой, что не состою на учете, до того распсиховался, что поставили все-таки на учет». И засмеялся благожелательно: «Раз уж едете в АлтЦИК, значит понимаете, зачем нам нужно искусство».

И представился: «Овцын».

И строго посмотрел на Салтыкова: «Такое время теперь идет, ничего не надо придумывать. Овсянников все приведет к дельте. Творческое воображение? Оставьте. Воображение, как вода, которую закачивают в выработанные нефтеносные пласты. А наши литературные недра огромные. Закачивай и закачивай. Они простираются до Тихого океана и до Балтики, они уходят вглубь до Ломоносова и архаики. Вы же вот не ездите на старом велосипеде…»

И вдруг забормотал:

Часто днями ходит при овине,
при скирдах, то инде, то при льне;
то пролазов смотрит, нет ли в тыне,
и что делается на гумне…
То ли нравилось ему, то ли осуждал.

«Искусство есть то, что нами толкуется как искусство, – на всякий случай пояснил Салтыкову. – Это я вам как полковник говорю».

И еще раз представился: «Овцын».

И еще раз пояснил: «У меня и отец, и дед были полковниками. При всех режимах. Я на своей машине даже гудок поменял на звук выстрела. Теперь люди намного быстрее перебегают дорогу перед моей машиной, так что ничего не надо усложнять. Налил на два пальца алтайской водки и на палец хереса, вот вам и „глубинная бомба“. – Полковник почему-то так назвал свое изобретение. – Запузыришь стакан до дна, вся рыба сразу всплывает!»

«Какая рыба?» – насторожился Салтыков.

«Ну, например: раскас жызниный, – удовлетворенно усмехнулся полковник. – Но вот никак не пойму. В последнее время часто снится, будто я бой проигрываю. И боезапас на исходе, и райские силы ломят. – Прокуренные усы полковника нервно дрогнули, глаза сверкнули, действительно, как просветленная оптика. – Смотришь и не веришь. Сплошь ангелы со всех сторон – с крылами, и гранатомет у каждого третьего. А я разве на стороне ада? – сплюнул полковник Овцын, до того противно было ему вспоминать сон. – Живешь, живешь, и вдруг такое. Обязательно сомнения появляются. Вот запузырю „глубинную бомбу“, а если она рванет не так? Что тогда?»

«В землю, наверное».

«Значит, нет выбора?»

«А куда после бомбы-то?»

«Не знаю, только не нравится мне в землю».

«Можно заранее выбрать какой красивый участок».

«Деньги на красивый участок есть у олигархов и цыганских баронов, а я всего только полковник. – Какая-то неотвязная мысль мучила усатого. Наверное, тоже печатался в „Известиях АлтЦИК“. – Мне вот что непонятно. Если нас, простых полковников, массами убивают в каждой войне, то куда мы потом деваемся?»

Салтыков попытался представить квартиру полковника.

Ну, крепкая терпеливая жена, это само собой. Крепкие успевающие дети. Крепкий шкаф с книгами. Еще шкафы с редкостным китайским фарфором, вывезенным из Золотого треугольника, резные стулья мандаринов. Когда-то полковник служил, наверное, в далекой дружественной стране. Знал дело, потому и всего навез. Никаких этих «комбат-батяня». Убьют твоего рядового – повышения не жди. Там, в Азии, и привык к жесточайшей дисциплине. Четыре языка, один – китайский. Зачем лишнее? У мужчин, как правило, не просматриваются признаки лишения девственности, ну, разве что наглая рожа.

«Посмотрели выставку Корнея Савича?»

Салтыков кивнул. В Барнауле он ни одну выставку не пропустил.

Хотел добавить, что с давних пор дружит с названным Корнеем, но хорошо, что не добавил, потому что полковник опять сплюнул: «Вот истинный предатель родины!»

«Это почему же так?»

«Свалил за бугор!»

«Не свалил, а уехал».

«А по мне, свалил, – строго подчеркнул свое отношение к художнику Савичу полковник Овцын. – А раз свалил, не дыши, примолкни. Сиди в своей американской провинции и молчи. А ведь нет, трепещется, права качает, зачем-то обратно впускают его в нашу страну. Я военную кафедру вел в университете, когда Савич там учился. До сих пор жалею, что не укатал изменника в армию, сейчас писал бы портреты среднего офицерского состава. А так…»

«…а так пишет фаллосы», – подсказал Салтыков.

«Не фаллосы, а члены, – как-то очень просто поправил полковник. – Члены с крылышками, вот до чего додумался! Летают у него по картинкам, как птички. У нас денег на армию не хватает, а мы принимаем предателя родины. А ему что? Он ест, пьет, не смотри, что на вид худосочный. Вот и в АлтЦИКе, говорят, выставил уже свои члены, по-вашему – фаллосы. Ну, что после этого думать? Разве мы от Дарвина произошли?»

Слушая, Салтыков начал подозревать, что незадолго до того, как сесть в его машину, полковник, наверное, запузырил очередную «глубинную бомбу» и она теперь рванула в смутных безднах его подсознания. «Выставка за выставкой, – страстно поблескивал полковник своей просветленной оптикой. – А на выставках девушки бывают. Им бы Джоконду…»

«А вы Джоконду видели?»

«А то!» – густо выдохнул полковник.

«Ну да! Разве в Барнаул ее привозили?»

«Не хватало еще! Пусть висит в своем Париже. Я этот город своими ногами весь исходил. Я там Эйфелеву башню рассматривал с площади Трокадеро. Река неширокая, мне роты хватило бы установить контроль на бульваре Клиши и вывести ребят на Пигаль. У французов военное дело неплохо поставлено, но не так, конечно, как у немцев. Не нужен мне их йогурт ста восьми сортов и бельгийский пистолет ручной работы. Мне на отечественном рынке в один день самое обыкновенное фоторужье запросто переделают под патроны „макарова“».

Он презрительно хмыкнул: «Бургундия для улиток!»

И развел руками: «Ну, Париж. Ну и что? Всякое там пил. Особенно „Де Малезан Кюве Бернар Магре“, вот такими фужерами, – показал он объем. – У меня ужасная память на все эти нечеловеческие названия. Только в Париже теперь чуть ли не одни арабы. В целом – арабы и вырожденцы. Только однажды видел, как у Люксембургского парка из длинного лимузина вывалился черный, будто копченый дог с оскаленными золотыми зубами, а за ним в зеленом костюме от „Кетон“ белый толстяк с мордой. Ну, знаешь, – он обиженно шмыгнул носом, – с такой, примерно, как у меня, только я питаюсь свиной тушенкой, – зачем-то преувеличил он, – а он жрет свой фуа-гра, сучонок! – И непонятно добавил: – Откуда такому знать, что одна голова хорошо, а одна нога – плохо».

За поворотом странно и нежно высветились горы – в сизой дымке, как разобранная разбросанная матрешка. Облака, скалы. На скалах опять надписи. В том числе некуртуазные. Восхищенный полковник тут же объяснил Салтыкову, что это реформа культуры привнесла наконец простоту в понимание творчества.

«Давно считаете себя писателем?»

«С 21 июня прошлого года».

«А что случилось в этот день?»

«Указ о реформе культуры вышел».

«Разве такие события делают человека писателем?»

«Еще как делают! Я в тот день написал первые три рассказа».

«А до этого литературой не занимались?»

«До этого я честно служил».

«И ничего не писали?»

«Только рапорты и объяснения».

И процитировал:

Мир перестроить волею бойца,
для каждого найти в бою великом…

Остро глянул на Салтыкова:

О, если б голос мой мог пробуждать сердца!

Я б всех сзывал на бой немолчным сердца криком…

«Любите Каляева?»

«А кто это такой?»

«Цареубийца!»

«Чего ж мне его любить?»

Полковник пожал плечами, сплюнул недоуменно: «От самого Барнаула только и слышу: вот едет из столицы к нам в АлтЦИК чиновник. Кто Кистеперым его зовет, кто по фамилии – Салтыковым. Ну конечно, не просто он там чиновник, написавший пару книжек, а лобастый, лютый, придумал Закон о защите прошлого. А что такое прошлое? – полковник Овцын пожал плечами. – Прошлое – это поле, давно заброшенное, поросшее сорняками. „Всё васильки, васильки“. Помните? Полем этим давно пользоваться нельзя, потому и стоим на ступеньку выше Пушкина. Схвати в толпе первого попавшегося, непременно окажется поэт из Сети. Да и вообще, какой такой Пушкин? Его еще Тургенев помнил – живо лежащим в гробу. А мы-то давно поэзию числим уже по-своему разряду. „Мильоны вас, нас – тьмы, и тьмы, и тьмы!“ Реформа культуры ликвидировала общее отставание. Какая, к черту, „Железная дорога“? Какой, к черту, Аполлон Бельведерский? Вон видите в небе инверсионный след? А вы – паровоз, паровоз! Под СУ-39 никакая Каренина не бросится».

К сожалению, по поводу «Истории России в художественно-исторических образах» полковник высказаться не успел. Впереди обозначился блокпост, и полковник неожиданно заторопился: «Тормозни, друг, я здесь выйду. Не люблю, когда документы требуют. Мы, полковники, нуждаемся совсем в другом внимании. Не указки нам нужны, не законы, не новые правила поведения, а человеческое внимание. Живем-то совсем недолго, а кормят нас истлевшим овсом. „Метелка с хундиком“, – презрительно сплюнул он, возможно имея в виду „Даму с собачкой“. – Классики любой эротики боялись, как ладана, потому и вымерли от чахотки, а мы детей хотим растить здоровыми. Истинную культуру подпирают не суицидные книжки. Вот подождите, каждый еще поймет, что такое принуждение к творчеству и культуре».

Полковник вылез из машины, но не замолчал.

«Вся литература до нас – это всего лишь знаки, трава, ботва жизни, превращающаяся со временем в полезный каменный уголь. – Полковник никак не хотел затворить дверцу. – Я бы Овсянникова произвел в полковники. Он, говорят, готовит новую хрестоматию. Не „Историю“, нет, а вот именно хрестоматию. С подробными картами областей и уездов, с панорамами мест, где еще не разбило бурями духовные костяки, – (он так и сказал – духовные костяки), – всяких Марлинских, Лермонтовых, Бенедиктовых. Даешь вскрышку! Подгоняй технику и разрабатывай угольные пласты культуры! Никаких этих шахт, штреков, тьмы подземной. Только открытым способом! Дыши свободно! У наших предшественников не было правильного понимания жизни, они тонули в низких страстях, а нищета не располагает, верно? – Полковник шевельнул желтыми усами, ожидая одобрения, но Салтыков промолчал. – Вы, наверное, видели отчет Кистеперого, ну, эти его «Выписки»? Что он там цитирует, помните? Не горячие слова творцов реформы, а затхлые бумажки. А? Ну, вот помер Лермонтов. Ну, сами знаете, какой смертью, – покосился он на Салтыкова. – И что от Лермонтова осталось? „Образ маленький Св. Архистратиха Михаила в серебряной вызолоченной рызе“. – Полковник презрительно сплюнул. – „Образ небольшой Св. Иоанна Воина тоже в серебряной вызолоченной рызе. Таковый же побольше – Св. Николая Чудотворца в серебряной рызе с вызолоченным венцом. Собственных сочинений покойного на разных ласкуточках бумаги кусков“. А? Как это понимать? Мы что, детей своих будем теперь растить по сочинениям на „разных ласкуточках бумаги кусков“? А дальше там еще „Книга на черновые сочинения подарена покойному князем Одоевским в кожаном переплете“. – Он в третий раз ошеломленно сплюнул. – Ну нет, реформу культуры не сокрушить. Нам принцесса Укока или рыза вызолоченная – теперь все равно! Искусство прошлого – преступление. Мы все эти почернелые доски выставим в каждом дворе, бери любую, стряхай пыль, трави под дождем. Если бы не АлтЦИК, я бы сейчас в казино играл».

И тоже попросил пару жетонов.

3

«Не пройдет этот сучий закон»

Третий попутчик много и весело смеялся.

«Сто тридцать шесть и сто одиннадцать! Немного осталось».

Плотный, бритый, голова блестит, по бритой голове стихи – длинные строчки, некоторые с орфографическими ошибками. И фамилия как у коня.

«Я Рябокобылко».

«Не бывает таких фамилий».

«Потому и печатаюсь как Рябов».

Весело смеялся, переживая недавнее: «Ну, девка, ну, онкилонка! Я ее уговаривал, уговаривал, она наконец пришла ко мне и сразу в бутылку: штопора нет, презерватива нет! Вы не подумайте, – весело смотрел он на Салтыкова. – Меня все любят. Хотите – позвоню, Юля сразу все бросит и прикатит ко мне хоть на край света. Крошечная, ладная, жует, как корова, ну, я имею в виду, что она вегетарианка. Такая вот крошечная, а съедает в день по три сочных вязанки сена. И Маринка, если позвоню, приедет. У нее на все свой взгляд. Я однажды собирался на похороны, она звонит: „Можно я тоже приду?“ Я говорю: „Зачем?“ А она говорит: „У меня без дела черный сарафанчик валяется“. Настоящая онкилонка. А Света, вы ее не знаете, строже. Стесняется раздеваться при свете. „Нет-нет, у меня под грудью татушка“. И все такое прочее. А колола – наверное, не стеснялась». И закончил: «У меня на днях день рождения, вот и решил провести его на свободе».

«Чем пробавляетесь?»

«Циркульными стихами».

«Циркулярными?» – переспросил Салтыков.

«Я что, похож на чиновника? На какого-нибудь Кистеперого? – удивился бритый. – Слышали, едет в АлтЦИК чиновник из Москвы? Вот он, наверное, циркулярный. А у меня стихи – циркульные. – И пояснил наконец: – Рябокобылко я, потому и печатаюсь как Рябов. Кровь татарская, но насквозь русский. Циркулем работаю».

«Это как?»

«Ну, журналы мод, светская хроника. Берешь обычный чертежный циркуль и, не примериваясь, без умысла, как природа подскажет, шагаешь по страницам от строчки к строчке. Это и есть циркульная поэзия. В ней все живое. Никакой этой романтики, химически выверенное чувство».

«Прочтете что-нибудь?»

«Да вы не поймете. Я ведь традиционалист».

«А вы прочтите».

«Ну ладно».

Рябов (Рябокобылко) закинул бритую голову:

С рукавов – молнии, как гроздья

Кашемировое пальто песочного цвета

Похоже на мужское, двубортное

Тренч цвета хаки под кожу

Бежевый кашемировый свитер с V-образным вырезом

Белая рубашка простого кроя

Майка-алкоголичка

Юбка-карандаш из черной шерсти с эланом чуть-чуть прикрывает колени

Высокие жокейские сапоги

Шпильки черные или телесные

Солнцезащитные очки авиаторы

Белый шарф оттеняет смуглое лицо

Черные лаковые ботильоны на шпильке или платформе

Прямая челка темно-серые тени телесного цвета помада.

И закончил, понизив голос:

Гуськом маршируют доминирующие самцы

Ряд волшебных изменений…

Салтыков понимающе покачал головой:

– Ну, традиционалист, это понятно. А почему – стихи?

– А, – так же понимающе кивнул поэт (Рябокобылко), – вы, наверное, Пушкина любите.

Оценивать услышанное Салтыков не стал, но подумал, что этот попутчик тоже попросит пару жетонов. Не сразу, но попросит. Скорее всего, как традиционалист, вечерами вместо Брамса слушает Панину. Принцип известен: меняю русалку на свежую рыбу. Салтыкову нисколько не жалко было неизвестных ему Юлю, Свету и Марину, от которых бежал циркульный поэт, но вот ту, что обломала его со штопором и презервативом, он зауважал.

«Альманах „Шпицрутены“ знаете?»

Салтыков покачал головой. По бритой голове попутчика (назвался Сергеем) весело разбегались строчки стихов, самого, видимо, циркульного происхождения.

Аверс чучу ингом насин…

Армейские шорты, майка-алкоголичка. Спина, похоже, также исписана, концы строчек выбегают из-под майки.

Листом и нас…

Мин коус…

Соти…

Тираж единичный, штучная работа, зато стихи эти без всяких книгопродавцев и других посредников движутся по просторам родины, открыты всем, читайте, радуйтесь, никаких препон в постижении. Перед отъездом Салтыкова из Москвы Ирина, дочь, тоже грозилась расписать плечи и шею афоризмами отца, часто цитируемыми в прессе. «Зачем тебе это?» – спросил он. «Чтобы вы с мамой не считали меня несамостоятельной». Он засмеялся: «Мы и так не считаем». Она ответила: «Значит, и себе врете».

А бритый поэт радовался разговору.

Света, Юля и Маринка – еще раз перечислил он своих девушек.

Робкие, нежные, но мозг, суки, сосут мощно, как древесные корни.

Указал на бабку в черном: «Во, глядь!» Бабка шла по обочине и вела за собой на веревке корову, тоже в черном. В смысле, корова тоже была черная. У коровы тяжело ходили бока. Переступала раздвоенными копытами, пускала стеклянную слюну с толстых пористых губ. Совсем как две сестры. «Вот обрасту перьями и улечу!» – восхищенно качал головой поэт.

4

Обедали в стойбище онкилонов на озере Ая.

Прохладное кафе с террасой, выходящей прямо на воду.

На берегу сотни молодых людей – и онкилоны, и выпестыши перемешались.

Салтыков глаз отвести не мог. Если уж рубашка, то под кардиган, под жакет, никаких этих вышивок, стразов, перфорации. «Бу-га-га!» Пестрые принты, электрические цвета. «В мемориз!» Ценители, из одной зоны перемещающиеся в другую, боящиеся упустить хоть что-нибудь из новинок обожаемых мастеров. «Жжошь как агнимьот». Да и впрямь, почему нужно любить родину только в цеху или в тиши кабинетов, – у высоких костров она ничуть не печальней. Вон как взлетают искры даже при светлом дне. Лодки, синее небо, оранжевые беседки. Купальники неонового цвета, царские пуговицы с блеском, огромное табло:


137…

112…


И плакат на стене бревенчатого флигеля: «Долой салтыковщину!»

Тут уже чувствовалась определенная драматургия.

«А вы чего ждете от идущего голосования?»

Рябов ответил не задумываясь: «Свободы!»

«Свободы от чего?»

«От прошлого, конечно».

«В каком смысле?»

«Да в самом прямом! Нам в классике холодно. Мы к живой жизни тянемся, а нам всё толкуют и толкуют про мертвецов. Проект Закона о защите прошлого, он тоже выдвинут живыми мертвецами. Надоело! Пусть Кистеперый и его компания без нас вдыхают свою классическую плесень. Как хороши, видите ли, были розы! Год Тургенева объявили! А розы-то вот именно – были. Я такие даже Юле не подарю. Мы знаем, чего хотим. Приравняйте литературу прошлого к обычным богатствам земных недр, вот наше требование. Богатства земных недр должны принадлежать всем и каждому. А то – дворяне, попы, партийные работники. Нет, я понимаю, они тоже мутили воду, но нам-то к чему? – Поэт повел мощным плечом, и Салтыков отчетливо различил окончания строк, выбегающих из-под майки-алкоголички, – вполне не циркульных, даже плесенью отдающих.

…нью сновиденья…

…сает вдруг на миг…

…житой мученья…

…чты далекой лик…

«Лишь за гранью сновиденья… Воскресает вдруг на миг… жизни прожитой мученья… и мечты далекой лик…» – восстановил по памяти Салтыков. Неужели цареубийцы впрямь нравятся онкилонам?

«Наверно, еще и прозу пишете?»

Бритый поэт даже рассмеялся от удовольствия.

«А сюжеты где берете? Придумываете? Подслушиваете знакомых?»

«Да ну! Знакомых! – рассмеялся поэт. – Знакомые как раз чепуху несут. Все сюжеты давно изобретены, все герои давно расчислены. Черпай из прошлого, вскрывай прошлое, на то и формировались в недрах земли и общества нефть, уголь, алмазы, литература. Ну, вспомните, чем там, в прошлом, работали? Гусиным пером, перьевой ручкой, цанговым карандашом, пишущей машинкой, а наработали на века. Почему же теперь этим не пользоваться? Вот задумывались, для чего в АлтЦИК едет этот чиновник? Ну, я про Салтыкова, про Кистеперого. По глазам вижу, что не задумывались. А у него задача – отказать нам в богатствах прошлого. Резко отказать. Сделать недоступным все наработанное предшественниками. – Он даже моргнул от возмущения. – Это как запретить навсегда добычу нефти и газа. Вы только вдумайтесь, какой-то Кистеперый предлагает закрыть для нас все, что триста лет нарабатывала для нас отечественная литературы. Это же несметные несчитаные богатства! Им что, теперь лежать в пыли и в ничтожестве?

«А вы-то о чем пишете?»

«О состоянии наших душ».

«Для меня, обывателя, не поясните?»

«Ну, если коротко, вот вам один оригинальный сюжет. Вдруг падает на землю аэролит, и ученые обнаруживают на нем обожженные письмена…»

«Можете не продолжать, я знаю концовку».

«Как это знаете? – не без сарказма спросил бритый. – Наверное, думаете радостно, что взрыв аэролита вызвал полное вымирание онкилонов?»

«Ну, зачем так круто? Я думаю, просто ученые эти обожженные письмена запросто расшифруют».

Бритый насторожился: «И что же они там прочтут?»

«Они прочтут там ошеломляющие слова, – без улыбки ответил Салтыков. – Я есьм, есьм! Вот, примерно так. А? Угадал? В том смысле, что были люди как звери, теперь воспряли».

«Как вы узнали?» – с некоторой неприятностью в голосе спросил поэт.

«Не услышал, а прочитал. У одного мертвеца, как вы говорите, конкретно у Тургенева, год которого нынче объявлен. Замечу, что прошлое русской литературы даже богаче, чем вам кажется. В отличие от запасов нефти и каменных углей запасов там хватит на три вечности».

«Плесенью не отравитесь? – Поэт теперь совсем уж неприязненно смотрел на Салтыкова. – У меня Маринка тоже как заладит про Пушкина, так я ее из дому гоню».

«А Светка?».

«Той все по фигу».

«Ну а Юля?» – усмехнулся Салтыков.

«А Юля на Овсянникове свихнулась. Я даже ревную. Но Юля права, Овсянников – опора всей культурной реформы. Он выдернул нас из животной жизни. – И спросил: – „Аудиторскую проверку“ видели?»

Салтыков кивнул.

Как же такое не посмотреть?

«Аудиторская проверка» как раз шла на барнаульской сцене.

Там онкилоны и выпестыши забили весь зал – хулиганье нынче сидит в классических театрах. В прессе называли спектакль Овсянникова экспериментальным, так сказать, детищем культурной реформы, чудесным оком будущего, другие с пеной у рта доказывали, что и это уже отдает плесенью. Дескать, пора уже и Овсянникова отправить в низовья Индигирки. Там воздух свеж, прозрачен. Там местные онкилоны еще не знают, что Хлестаков запросто пользовался смартфоном. И господь с ними, пусть бродят в садах поломанных, разбитых статуй.

Сандалии пионера с горном

Копыто маршальского коня

Администрация сожалеет о скоротечности времени

Поэт нынче рождается в столице, а умирает все равно на Индигирке.

Только культурная реформа позволила мастерам сцены (как и всем другим истинным творцам) чувствовать себя уверенно. Больше никаких – по мотивам. Творения Гоголя следует рассматривать как тряпье из подвала, но как много чудесного можно вытрясти из этого уже никому не нужного тряпья. В паре с Мерцановой («экое богатое тело, хоть сейчас в анатомический театр») в Барнауле еще раз (возможно, в последний) на сцену вышла легендарная, но тронутая, тронутая густой плесенью времени Ангелина Степанова. Молодость живой (пока) легенды пришлась совсем на другую эпоху, старая дура путалась, сбивала прельстительный креатив Мерцановой.

«Ну, Машенька, – лепетала пропылившаяся легенда сияющей вдохновенной Мерцановой, женщине-джету, лучу солнца, пылающему сердечному факелу. – Пора, пора. Займитесь, душенька, туалетом. Он милый, милый, – (речь шла о приезжем аудиторе, столичной штучке), – но боже нас сохрани хоть как-то дразнить его. Ведь осмеет, он такой, он выставит нас помпадуршами! Право, приличнее будет одеть тебе голубенькое с оборками».

«Голубенькое? С оборками? – капризно возражала Мерцанова, распахивая чудесные глаза, вскидывая волшебные руки. Прямо как девчонка, рассказывающая об увиденном в зоопарке. Вот, дескать, какие там звери большие, неумные, им есть несут, а они отворачиваются. Если люди произошли от обезьян, то Мерцанова – от самой хорошенькой. – Ну, маменька! Ляпкина-Тяпкина будет в голубом, и дочь Земляники в голубом припрется!»

Мрачные глаза Степановой вдруг засверкали. «Ты, дитя, говоришь мне наперекор!»

На столах, занявших всю северную половину сцены, дребезжали многочисленные телефоны, над каминной полкой возвышались электронные часы, указывающие будущее время, два трехметровых плазменных экрана отображали провинциальное действо в огромном увеличении, в раскраске, в меняющихся ракурсах, любой самый подслеповатый онкилон мог любоваться Мерцановой. Сама нежность, взлет ресниц, прелестные оттенки, присущие только яблоку-паданицу (вот гоголевский мотив, который имело смысл сохранить, и Овсянников это вовремя понял).

«Юппи!» Мерцанова по нескольку раз повторяла одно и то же.

«Юппи!» Над сценой взрывались лучи черного света.

«Юппи!» Как стоны. Как аллергия на ежей.

Это пленяло, все взгляды только на Мерцановой и скрещивались.

Этим она и взяла онкилонов: довела до совершенства давно известный сценический закон – частым повторением одних и тех же слов доводить собственные чувства до уровня чуда. «Ах, маменька, совсем не пойдет мне голубое!» – чудесно прижимала она ручки к груди, и зал восхищенно стонал. «Голубое мне совсем не пойдет!» Недавно на этой сцене был освистан столичный певец, слишком уж явственно восхищавшийся всем голубым, особенно в оборочках; Мерцанова это помнила, ее спор с маменькой был чудесен, весь в угадывающихся намеках, в искренности лукавой. Это же Сибирь, это Алтай, это просторы, это вечный пейзаж души. Тут все когда-то называлось Западно-Сибирским краем, а теперь возведен АлтЦИК, великая реформа работает, утром встанешь – за окном не совсем то, что ты запомнила, когда ложилась, а всё – более прекрасное. Край будущего. Здесь даже сугробы зимой вспыхивают алым, а Степановой, видите ли, голубенькое подавай.

«Нет-нет, маменька, не пойдет мне!» – торжествовала Мерцанова.

«Да как же так, дитя, как же так?» – отчаивалась, трепыхалась, как курица, живая легенда, заламывала сухонькие ручки, восторженное молчание зала казалось ей грозовым. Она откровенно не поспевала за будущим.

«Криветко! Креведко!» – неслось из зала.

Степанова не должна была оправдываться перед Мерцановой, но, к восторгу зала, все время оправдывалась: «У тебя, дитя, глаза разве не темные?»

Зал ревел: темные, темные глаза у Мерцановой!

Женщина должна знать себе цену, а то мало ли какая ситуация.

Потом столичный аудитор въезжал в городок N на приземистой лошади Пржевальского – белой, настоящей, откидывающей чудесную гриву, совсем как примадонна. Из скрытых динамиков грозно звучало, к восторгу забивших зал онкилонов: «На солнце, сверкая штыками…» В этом месте живая легенда наконец спохватывалась. Сто режимов одновременно спорили в ней. Вот оно, хваленое прошлое, а будущее свое Степанова уже давно пережила.

На солнце, сверкая штыками, —
пехота, за ней в глубине —
донцы-казаки. Пред полками —
Керенский на белом коне…

Не все знали, что творческую карьеру Овсянников начинал в пыльном узбекском отделении советской «Комсомолки», когда она еще оправдывала свое название. «Весенние приходят дни в твоих глазах сиять, колхозник, – читал Овсянникову свежие строки молодой узбекский поэт Амандурды. – Пахать на тракторе начни, соху пора бросать, колхозник». Молодого Амандурды высоким голосом перебивал старый поэт Азиз-ака, покрытый темными морщинами, как доисторическая черепаха. «Живу на свете я давно – такая не пекла жара! Как прадедовское вино, нас изнутри сожгла жара». Но все свободное время молодой Овсянников проводил в местном театре, где помогал местным деятелям ставить большой фантастический спектакль. Узбекские фотонные корабли доставляли на красную планету Марс особенно ценные сорта хлопчатника и сухую петрушку. Марсиане не догадывались, что поедание петрушки требует калорий больше, чем их можно получить в результате поедания, и гибли в массовых количествах. Вот такая фантастическая пьеса. Здорово смотрелась на фоне тех дней. Тогда много что зарождалось. «Целина», Аральское море высохло, сибирские реки ждали кардинального поворота. «Камменты рулят!», короче.

5

139…

112…

6

Случайные дорожные встречи Салтыков додумывал уже в гостинице.

Машину он бросил у ворот гаража, украшенного эмалированной табличкой: «Осторожно, открывается нечеловеком». Иметь дело с нечеловеком не хотелось, зато бритый поэт Рябов (Рябокобылко) ему понравился. Вот есть же у человека сразу и Света, и Юля, и Маринка, и все, наверное, любят его, всем нравится – творческий человек, губы не гуталином красит. Жалко, талант не передается половым путем. И полковник Овцын остался в памяти. И Николай Рогов-Кудимов запомнился. Интересный народ перекочевывает в сторону АлтЦИКа. Наконец, кабинет, предложенный Салтыкову, тоже оказался неплох. Просторный и открыт в сторону набережной. Птицы лепечут, внутренность леса постепенно темнеет. Совсем как у Ивана Сергеевича.

Думая так, Салтыков провел ладонью по темному резному стеклу трех книжных шкафов, но заглядывать в таинственные глубины не стал, был уверен, что его предварительный заказ выполнен. Письменный стол тоже понравился – с множеством удобных ящиков, с последней переносной моделью Интеля, с удобной клавиатурой. А всю северную глухую стену кабинета занимала «плазма». Напротив – два кресла, диван, несколько в стороне, ближе к окнам, замшелый камень. Торчал тут, наверное, с доисторических времен, гостиницу так прямо над ним и построили, даже муравьев не спугнули.

«Как хороши, как свежи были розы».

Розы на набережной правда смотрелись необыкновенно.

Густые колючие кусты – и почти все цветут. Такое роскошное цветение тут, наверное, тоже связывают с Великой реформой культуры. «Лишь за гранью сновиденья воскресает все на миг». Попутчики заразили Салтыкова стихами, но он справился, и как раз в этот момент легкий сиреневый туман за окном сдернуло, высветились сразу деревья, и река серебряно высветилась, каждый бурун плясал, как большие рыбы. «С вами говорит автоответчик предлагаем оплатить счет за телефон ноль руб ноль коп». Хорошо, что предлагает, а не советует. А в верхнем ящике стола лежал толстенный рабочий экземпляр «Истории России в художественно-исторических образах», и тут же правила для гостей. «Запрещается применять электрошокер против беременных женщин, даже если они вооружены или нападают группой».

Ладно, это посмотрим позже.

Овсянников… Овсянников… На пресс-конференции в Барнауле Овсянников демонстративно не смотрел в сторону Салтыкова, был уверен, что все равно Закон об охране прошлого не пройдет. Серая охотничья куртка с зеленым воротником, стакан в руке (онкилоны и выпестыши восторженно выдыхали: с квасом). Пресс-конференция проводилась прямо на сцене, на которой всего час назад отыграли «Аудиторскую проверку».

«Что у вас в планах?» – спросил журналист Овсянникова.

Овсянников потянулся к стакану: «„Подвиг вредителя“». Православно забанил. И добавил, оценив температуру зала: «Думаю, конечно, и о другом. За „Истопника“ возьмусь, пожалуй».

«Даже боюсь подумать, о чем это».

«Не притворяйтесь, – наслаждался Овсянников восхищенным шелестом зала; он знал, что его любят. – Уверен, вы догадались. Я же говорю об этом вашем Пушкине. Его истопник – вовсе не мифологическая фигура. Михельсон, Чика, Гринев, Пугачев, Машенька, Швабрин, Хлопуша, комендант крепости – это все фигуры исторические, выдуманные. А кто над ними стоит? Кто дисциплинирует это безудержное броуновское движение? Императрица? – уловил он подсказку из зала. – Ржунимагу! Откуда на Алтае страсть к коронованным особам? – И объяснил, не стал тянуть, поднял руку, требуя внимания: – Истопник из Зимнего дворца! Императрицы приходят и уходят, Машеньки выходят замуж и становятся старухами, Швабриных и Пугачевых вешают, Хлопушам и Чикам рвут ноздри, обывателей сажают в участок, только истопников ничем не убьешь, они движут судьбами. – Овсянников благодушно откинулся в роскошном кресле, вынесенном на сцену специально для него. – Разве не истопник свел Машеньку Миронову с царствующей особой? Вот вам и ответ на интерес народа к теме демократического социализма».

И добавил негромко: «В травах, в словах и камнях…»

«Это вы о чем?» – крикнул кто-то из местных журналистов.

«А вы, конечно, забыли? – Овсянников обвел зал яростным взглядом. – Впрочем, вы не могли забыть, вы просто не знали. – Он вдруг заговорил каким-то особенным, не своим голосом, медленно переводя взгляд с одного журналиста на другого. – „А ты посмотри, садик у меня теперь какой! Сам каждое деревцо сажал. И фрукты есть, и ягоды, и всякие медицинские травы“. – Скорее всего, слова Овсянникова были обращены исключительно к Салтыкову, которого он, конечно, увидел в зале. – „Уж как вы там ни хитрите, господа молодые, а все-таки старик Парацельсий святую правду изрек: in herbis, verbis et lapidibus…“»

«В травах, в словах и камнях…»

Слив защщитан. Барнаульскую пресс-конференцию Овсянникова подробно обсуждали в «Известиях АлтЦИК». Писали о выпученных глазах литературного чиновника Салтыкова (прозвище – Кистеперый), по колено, а то и выше увязшего в прошлом. Вы, сказал Овсянников, одержимы угасанием. Вы сделались печальными. Вот едет человек в Зону культуры, перевел Овсянников взгляд с Салтыкова на онкилонов и выпестышей, а в голове непонятно что. Не тронь его – так и будет сидеть в говне, в классической деревенской стайке. Еще писали о торжествующем смехе Овсянникова, которого и до этого не могли остановить ни Гоголь, ни Чехов, ни Достоевский, а сейчас провалится пресловутый Закон, его и Пушкин не остановит. Тургенев уж точно не остановит, хотя год объявлен тургеневским. Писали о драке в барнаульском Центре футурологии. «Искусство есть то, что мы считаем искусством». Поборники классики выглядели там совершенными нечеловеками, уж слишком скрипуче работали их мозги. После оглушительного успеха «Фаланстера» и «Аудиторской проверки» Овсянников чувствовал себя способным на все. Подняться на Джомолунгму? А мы и этот проект обдумаем. Снять фильм из жизни пресноводных рыб – автобиографический? Никаких проблем. Он жестко, даже жестоко обрушился на «Персональный список покушений на Искусство России», печатавшийся частями все в тех же «Известиях ЦИК». Флудерасты, фотожопы! Тот факт, что у нас есть чиновники от искусства, сказал Овсянников, вовсе не означает, что у нас есть два Искусства.

Однажды Салтыкову пришлось провести целую неделю рядом с Овсянниковым.

Красный чай, кимча, пянь-су, суп из морепродуктов, кальмары и устрицы. Северная Корея. Нераспаханное поле культуры. Но прямо в аэропорту у российских гостей отобрали водку и фотоаппараты и увезли в хорошо изолированный отель. «Вы устали, – вежливо объяснил маленький корейский чиновник, принимавший делегацию. – А завтра вас ждет очень насыщенная программа».

«Хоть водку верните!» – потребовал Овсянников, но ему отказали.

Утром в машине с тонированными стеклами знаменитых российских гостей отвезли на старую мясохладобойню. За цинковой стойкой при всех режимах (но для народа) стоял, закатав рукава, улыбчивый старичок Ким с широким, блестящим, как у палача, топором в руках. Овсянников и Салтыков решили, что он рассказывает им о правильном питании, о том, как правильно расчленить свиную тушу, но переводчик внес ясность. Речь шла о волшебной силе идей чучхе. Они заливают мир солнечным светом. Они пронизывают немыслимые пространства. Жизнь, освященная идеями чучхе, возвышает.

«Зато смерть все уравнивает!» – хмуро заметил Овсянников.

«Вы сейчас рассуждаете как ревизионист».

«Тогда хоть водку верните».

Нет, не вернули и на другой день повезли на ткацкую фабрику. Там маленькая улыбчивая старушка Ким простодушно, как паучок, ткала божественные бесконечные полотна – при всех режимах (но для народа).

«Матерь Божья! – озлобился Овсянников. – А где корейская молодежь? Где призывный изгиб бедра, сладкие азиатские речи?»

Прозвучало капризно, поэтому, наверное, Матерь Божья даже пальцем для Овсянникова не пошевелила. А может, ее влияние в Стране утренней свежести было ограниченно. Улыбчивую старушку Ким стенания Овсянникова нисколько не смутили. Она всякое слышала. И полет авиационных бомб, и кряканье американских мин, и стоны умирающих. Все ее близкие давно были убиты и закопаны в землю.

«Видите, – сказал Овсянников, – смерть всех уравнивает».

Но улыбчивая старушка только покачала головой. Юппи! Идеи чучхе, вот что нас всех уравнивает.

«Тогда хоть водку верните».

Но призыв и на сей раз не нашел никакого отклика.

Зато ранним утром российских гостей повезли в школу. Народный учитель, улыбчивый старичок Ким, при всех режимах (но для народа) трудился здесь много лет. «Волшебные идеи чучхе чудесно преображают, – с порога заявил он. – Мы живем долго».

«Поэтому у вас так много кладбищ?»

«Принявший идеи чучхе бессмертен».

Овсянников злился, но старичок был убежден: «Учение великого вождя товарища Ким Ир Сена, вечного президента, радует весь мир своей глубиной и свежестью. Учение чучхе – оно как солнце».

«Но вечер наступает, и солнце уходит за горизонт», – не сдавался Овсянников.

«Уходит, но возвращается. Даже если мы не видим солнца, оно никуда не исчезает, оно в мире, оно заполняет мир светом и теплом».

7

Какая ваша любимая буква?

– Ы!

– А почему Ы?

– Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы…

8

А вот и дочь – она деловито улыбнулась Салтыкову с экрана «плазмы».

На левом голом плече тату – несколько строк, рассмотреть их Салтыков не сумел, но, вспомнив циркулярного поэта, поинтересовался: «Чьи?»

Дочь деловито ответила: «Тебе не понравится».

И повернулась к огромному зеркалу, в котором отражалась комната с таким же огромным диваном, креслами, зеркальным шкафом. Одни встречают утро на алтайской вершине, другие изучают мир в столичных зеркалах. Все-таки зря мы пианино продали, подумал Салтыков, рассматривая дочь, она бы сейчас ставила на него синтезатор. Одновременно, боковым зрением, он видел нежные розы за окном своего кабинета и поблескивающую воду реки.

«Папа, мне кумач нужен».

«Какой еще кумач?»

«Ну, красная бумажная ткань. Пионерские галстуки из нее кроят».

«В чем проблема? Не понимаю. Ты же в Москве. Позвони Собянину».

«С ума сошел! – Она засмеялась и выгнула красивое бедро перед зеркалом. – С тебя толку… Маму попрошу… – Она вытянулась, как пионерка, перед зеркалом. – Узкая юбка-карандаш с завышенной талией, а? Как тебе? И черные лодочки с открытыми пальчиками…»

Он спросил: «Зачем тебе кумач?»

«Пока не знаю. Может, и не понадобится».

И повернула красивую головку влево, потом вправо.

«Или красный педикюр, а? И маленький шейный платочек, под леопарда? Ну, папа! Я сперва думала – белая летящая юбка чуть ниже колен и топ-корсет в стиле пин-ап черный в белый горох, а? И черные босоножки на двух лямочках, это заводит. И долой клатч! Никаких клатчей! Сколько можно! Я придумала, папа. Упадешь, что я придумала! Вместо клатча – книжку! Он точно в обморок упадет. – (Салтыков с немым сожалением увидел валяющееся на полу первое чудесное издание «Котика Летаева».) – Ты его не знаешь. Он в космос летает, как ты на свои совещания. Я вас познакомлю. Такой эстет, что его сложностью нужно брать и интересностью деталей».

Ряд волшебных изменений… Ну да, он это уже слышал в дороге.

С рукавов – молнии, как гроздья… кашемировое пальто песочного цвета… белый шарф оттеняет смуглое лицо… И сладкий апофеоз: гуськом маршируют доминирующие самцы…

9

– Ну, Салтыков.

Он обернулся и увидел орихалковые дреды.

Это цвет у косичек был такой – чудесный, орихалковый.

А потом глаза – непоправимо голубые, и чудесные загнутые вверх реснички, восторженно взлетающие даже перед бывшим мужем. Мерцанова всегда была как тургеневский пейзаж, вот только девушкой тургеневской никогда не бывала, скорее явлением природы. «Все учишься? – засмеялась она, радуясь произведенному впечатлению. – Зачем? Ты же давно все знаешь».

Даже Овсянников иногда Мерцанову ненавидел.

«Барышня хорошенькая, играет на разных инструментах, поет, обращение свободное». Но Овсянникову всегда и всего было мало, даже ненависти. Перед спектаклем он объявлял: «Играть только собственными голосами. Как произносите, так и должно звучать». Вот актрисы и ломали голоса, только у Мерцановой не всегда получалось произнести по-народному «чево» (играли Островского) в нужной тональности. Зато олбанским Мерцанова овладела с первой же репетиции. «Фрики! Флудеры!» – хохотала в глаза партнерам. «Косил косой косой косой косарь с косой!» Главный партнер (Карандышев – по Островскому) в этом словесном разнотравье терялся. В итоге вместо сближения (как, впрочем, и у Островского) между Карандышевым и Ларисой (Мерцанова) росли и множились многия обиды.

«Косил косой косой косой косарь с косой!»

Карандышев был вне себя: «Зачем вы меня попрекаете?»

Похоже, он был не прочь объясниться, но Лариса слушать ничего не желала. «Жель ебрило!» И всё! Достаточно с Карандышева. Ему и осталось переспрашивать жалобно: «Чево?» В пьесе Островского Лариса терпеливо призывала будущего мужа к состраданию: «Вы же видите, я стою на распутье; поддержите меня, мне нужно ободрение, сочувствие; отнеситесь ко мне нежно, с лаской». А Карандышев с надрывом: «Сдесь становитца воз прещено». И обещал туманно: «Ты у меня заблестишь так, что и не видывали».

Но Лариса ему не верила. Твердила: «Я слишком дорога́ для вас».

Во всех смыслах дорога́, не купишь! Ебрило хренов. Карандышев в итоге таскался за Мерцановой по сцене как тень, пытался прятаться за кулисой. Повышенная температура, худоба, выпученные глаза, весь вздрагивал, как лягушка под напряжением в двести двадцать. «Подайте мне во-он-ту фаянсовую кису!» – «Это не киса, а бюст Буденного». – «Афигеть, дайте две!» Поистине, у великого Ила глаза как у сов.

В конце концов (и у Островского, и у Овсянникова) Карандышев отчаивался.

С криком: «Зачотная пелотка! Не доставайся же никому!» – он направлял на Ларису большой театральный пистолет. Реквизитор за кулисами со всей силой лупил молотком по специальной гильзе. Раздавался выстрел. Лариса падала. «Юппи!» – взрывался зал. Прикинь, я купил слона! «Юппи!» Онкилоны и выпестыши рыдали.

Но вот случилась осечка. В прямом смысле.

Понятно, Мерцанова, успевшая уже упасть, тут же вскочила.

От неожиданности и у нее глаза в этот момент действительно были как у Ила. «Здрям!» Но Карандышев уже загорелся: «Йопз! Не доставайся же никому!»

И поднял пистолет.

А у реквизитора опять осечка.

Трясущимися руками, ненавидяще разглядывая Ларису, Карандышев медленно перезарядил непослушное оружие и подступил вплотную. А у реквизитора осечка. Ржунимагу.

«Так умри же!»

Многие хотели бы получить такой видос в HD-качестве.

Кто-то из онкилонов в зале не выдержал: «Гранатой ее глуши!»

Первый спектакль Салтыков не видел, рассказали. А вот на втором получил удовольствие по полной. Понятно, подобные эффекты, как на том злополучном прогоне, искусственно воспроизвести невозможно, но Овсянников намекал, намекал. Перед гонгом гонял реквизитора по театру с криком: «Убью, сволочь!» А тот прикрывал голову большими руками и оправдывался: «Не я же гильзы делаю. Кетайцы какие-то». – «А ты профессионал или красавчег? – орал Овсянников. – Народу рядом сколько! У суфлера рукопись под рукой, вдарил бы ею по фонарю, или монтировщик бы доской по полу врезал, в конце концов, осветитель мог лампочку разбить, убью, сволочь!»

Наконец успокоились.

Спектакль идет. Онкилоны вздыхают.

Дошло и до главного: «Не доставайся же ты никому!»

Карандышев пистолет вскинул, а у реквизитора вновь осечка.

Онкилоны ржут, выпестыши в обмороке, суфлер лупит тяжелой рукописью по фонарю, монты – бьют ломиками по железу, осветитель колотит лампочки. Грохот, шум, вспышки, визг осколков. Ну, ваще! Ацкий отжиг. И божественная Мерцанова – как заря на фоне худосочного фрика Карандышева. Он перезаряжает пистолет, руки трясутся. А ему из зала: «Гранатой ее глуши!»

10

Афтар пешы исчо

11

Увидеть днем падающую звезду – к смерти родственника-неудачника.

В старом доме новые окна прорубить – тоже к смерти родственника-неудачника, если он не умер после первой приметы. А птица в дом влетит, пока выгонишь – сам загнешься, плохой знак. Или вот мыши одежду грызут – думаете, это к чему? Да, да, не ошиблись: родственник влип. И подушку на стол не клади, это уж совсем к близкой смерти того же родственника. И разбилось зеркало – яснее ясного. Опять же, не наглей, не перебегай дорогу перед похоронной процессией, перед премьерой волос не стриги, не напевай на пустой желудок, не режь булку хлеба сразу с двух сторон – все-все отразится на бедных родственниках-неудачниках, а когда последний из них помрет, придет твоя очередь. Вот что все пять лет брака внушала Салтыкову его бывшая божественная жена (Мерцанова), и спасался он только тем, что она часто уезжала на гастроли. Вряд ли прямо уж всех родственников-неудачников Салтыков потерял за те годы, но, вбивая в него приметы, постоянно напоминая о том, что будет, что случится, чем сердце успокоится, сама Мерцанова никогда ни о чем таком страшном не задумывалась и уж подушки разбрасывала по всей квартире. Зато в разъездах была неразлучна с Овсянниковым. Учитель и любимая ученица. В Пхеньяне «Sambuka». В Дублине – «Cream».

Когда «плазма» растаяла (не хотела, наверное, целоваться с бывшим мужем на глазах дочери), Мерцанова наконец обняла: «Что сегодня у нас? Секс? Веселые посиделки?» Про дочь не спросила, видимо, слышала весь разговор. Вкус дочери тоже вполне ее удовлетворил: вместо клатча Андрей Белый? Почему бы и нет? Издание прекрасное.

«Неужели один приехал?»

«А с кем же мне сюда ехать?»

«Ну, мало ли… Все случается…»

И спросила жадно, требовательно: «Ты с кем в последнее время? Только честно!»

Салтыков вспомнил бабку в черном на алтайской дороге и ее черную спутницу, влекомую на веревке, и ответил: «С коровой».

«С сельскохозяйственным животным? – Мерцанова отшатнулась. – Ты врешь!».

И повторила три раза: «Юппи!»

А он подтвердил: «Прикинь, я купил слона!»

И никак, никак не мог оторвать глаз от ее ежесекундно меняющегося лица, глаз, ресниц – все пришло в какое-то чудное движение. Она колебалась. «Если ты добр с животным, оно будет тебя любить до конца жизни». Но повторила, опять повторила со страстью, как Станиславский: «Не верю!»

Но Салтыков уже вошел во вкус: «С коровой!»

Виновницу последней бессонной ночи Салтыкова в Питере (перед вылетом в Барнаул) вряд ли можно было назвать коровой (слишком хороша, да и масть не та, и повадки), но он повторил: «с коровой». Специально, чтобы увидеть, как у Мерцановой взлетают изогнутые ресницы, вздрагивают ноздри, прелестные глаза щурятся, испускают свет, как она отшатывается от него, чтобы тут же тесно притиснуться, понять, всем телом представить, какие еще у него впереди страшные бездны. Руки дрожали, так хотелось ее обнять, но Салтыков помнил, помнил, помнил, чем такое кончается.

Вот так же случайно (уже после развода) он буквально натолкнулся на нее за кулисами Свободного театра. После феерического «Фаланстера», в котором Мерцанова сыграла жену Чернышевского, она решила, что ей можно все. Она и делала все. В двадцати метрах за кирпичной стеной начался фуршет, Мерцанову искали, а она, потная, сладкая, возбужденная, так и прилипла к Салтыкову. «Кистеперый…» Сбившаяся на бедро юбчонка, горячие губы. Прижав ее к оштукатуренной стене, Салтыков стонал, как металлоискатель, а она отвечала чудесным порочным шепотом: «Свет… Ну, свет, Кистеперый… Выруби…» Он вслепую, не оборачиваясь, шарил по щитку, встроенному в стену, и попал рукой прямо на оголенный провод. О-о-о. Влажный эпителий. Сами понимаете. Салтыков еще орал, а Мерцанова уже выпрыгнула из его рук, и увидел он ее только на фуршете. «Кистеперый, на тебе лица нет! – обнял Салтыкова счастливый Овсянников. – Где ты там шляешься? Давай начинай. Ругайся, кричи, бей посуду, хочу твоей похвалы!» А любимая ученица Овсянникова с диким видом посверкивала издали асфальтово-черными глазами.

«Кистеперый, а что у тебя в холодильнике? Ты еще не смотрел?»

Открыла холодильник, звякнула бутылками. «Тут „Бисквит“, его можно буквально капельками». И возмутилась: «Еще какая-то соленая лебеда. Ты ее не ешь. Это к смерти родственника-неудачника».

Салтыков смотрел на Мерцанову и понимал Овсянникова.

Овсянников слово человек произносил без всякого пиетета – всего лишь как видовое название. Если девушка со свиными ножками и косыми глазами может сыграть дочку городничего сильнее, чем самая знаменитая секс-бомба, предпочесть следует именно свиные ножки, но если секс-бомба наделена еще и высшей сценической божественностью, выбора быть не может.

«Ты похож на этого твоего Тургенева, – говорила меж тем Мерцанова, заедая коньяк соленой лебедой или тем, что нашла. – Овсянников ждет тебя. Ты ему нужен. Он считает тебя самым острым умом России. Ты только не поддавайся ему, он Тургенева хочет ставить». Ее глаза ласково рассмеялись, но он хорошо знал, что стоит расслабиться, и все рухнет. В глазах ее сейчас не облака отражались. Безумные воспоминания в них отражались. И не как в чистом озере, а как в волшебном омуте, поглотившем всех брошенных ею самцов, фриков и психопатов.

«В баре „Муму“, – сказала она, – подают русскую рыбу. Ты придешь?»

Он медленно кивнул. С его набором жетонов он мог бывать где угодно.

«Кистеперый… – дохнула она коньяком. – Ну, поцелуй… Сюда… И вот сюда… Мм… Ты же должен знать, от чего солдат умрет в бою… – Она так и сыпала мудростью, гениально вычерпанной ею из чужих мозгов. И вдруг (о мистика, мистика) шепнула: – Все же напрасно мы продали пианино. Сейчас бы Ирка ставила на него синтезатор…»

12

Салтыков спустился в холл.

Кедровые колонны. Прохлада.

На стеклянной двери табличка: «Уголок творческого уединения».

Салтыков сразу вспомнил поэта Рогова-Кудимова: у них, у онкилонов и выпестышей, только палатки… у них не каждый заработает горсть жетонов… но зато есть залы воскресного чтения, уголки творческого уединения…

Нежный, беспомощный полумрак.

В таком нуждался Тургенев, когда у него болели глаза.

Вечные загадки. Салтыков подумал о Тургеневе, а представил Мерцанову, хотя как раз она-то никакой загадки (по крайней мере, для него) не представляла. Да и не в Мерцановой было дело. Как электричество, скопилось в Салтыкове раздражение от только что перелистанной «Истории России в художественно-исторических образах» (вариант Овсянникова), проект которой был оставлен в ящике стола специально для него.

«Охота на мамонтов» – перевод с неандертальского…

«Земледелие у славян-россичей» – подробно, по делу, с картинками…

«Былины» – не как у вымирающих стариков, а, скорее, под раннего Соснору…

«Бой у стен Доростола» – явно писал какой-то военный спец, мечтающий выиграть мировую войну…

«Половецкие набеги»…

«Первые становления»…

Вплоть до «Первого москвича»…

Стоял он у обрыва
у самой встречи рек,
стоял и, может, рекам
дивился человек…

Ну, сами понимаете, человек тут – не только видовое название.

Вода бежала в красных
размытых берегах.
У суздальского князя
он числился в бегах…

Дошел Салтыков и до Тургенева.

Седые волосы, большой рост, многия причуды.

Овсянников ничего не прощал классикам. Иван Сергеевич был у него как живой – еще молодой, темно-русый, в модной «листовской» прическе, в черном, доверху застегнутом сюртуке. Обожал пригласить гостей, а сам уезжал из дому якобы по неотложным делам. Так ему нравилось. Любил занять денег (предпочтительней у какого-нибудь человека откровенно жадного) и демонстративно просадить их в дорогом ресторане. Мог в музыкальном салоне барственно обратиться к незнакомой барышне: «А случалось ли вам этим летом сидеть в кадке с водою?» А когда барышня под внимательным взглядом Ивана Сергеевича начинала краснеть, интересовался: «Значит, видели паучков? Такие тонкие, резвые, бегают по воде…»

Приводились в «Истории» отрывки из «Муму», «Ермолая и мельничихи», «Отцов и детей». А сразу за материалами о Тургеневе шла главка о графе Толстом, «жильце четвертого бастиона», и все сразу каким-то образом изменилось, задрожало как огромный мыльный пузырь, начало пускать разноцветные радуги, сияния. В войну против турок, французов, англичан и сардинцев «жилец четвертого бастиона» состоял в Севастополе при третьей батарее одиннадцатой Артиллерийской бригады. Был ранен у речки Черной, награжден орденом Святой Анны четвертой степени с надписью «за храбрость». Ранен, но в плену у неприятеля не был. И высочайших благоволений, и всемилостивейших рескриптов не получал.

Это не страсти его друга – Афанасия Фета:

Я потрясен, когда кругом
гудят леса, грохочет гром,
и в блеск огней гляжу я снизу,
когда, испугом обуян,
на скалы мечет океан
твою серебряную ризу…
Как хорошо, боже!

Хотя именно Тургенев, не в пример желчному «жильцу четвертого бастиона», не раз утверждал, что поэт Фет (он же помещик Шеншин) плодовит, как клоп, и что, должно быть, по голове поэта проскакал целый эскадрон, отчего и происходит такая бессмыслица в некоторых его стихотворениях. Вот, правда, как соединить все это? С одной стороны: «А роза упала на лапу Азора», а с другой – тот же Фет мог торговаться, не отдавать лишней копейки, купить крепостного повара за тысячу рублей, подсчитывать барыш от продажи ржи и в то же время ночью босиком бежать к распахнутому в ночь окну.

Я долго стоял неподвижно,
в далекие звезды вглядясь, —
меж теми звездами и мною
какая-то связь родилась.

Все у Афанасия Фета происходило не как у людей, писал Овсянников.

Отец, помещик Шеншин, привез Шарлотту-Елизавету Фет из Германии, где проходил лечение. Через два года общей жизни обвенчался с немкой, и все их дети получили фамилию Шеншина, однако первенцу, будущему поэту Афанасию Фету, сильно не повезло. Когда мальчик достиг четырнадцати лет, Орловская духовная консистория установила, что он рожден до заключения брака матери с помещиком Шеншиным, а значит, впредь обязан именоваться не потомственным дворянином, а всего лишь гессен-дармштадтским подданным. Вот судьба русского поэта, вздыхал Овсянников. Под всеми официальными документами поэт отныне обязан был подписываться: «К сему иностранец Афанасий Фет руку приложил».

Вот стремление вернуть столь неожиданно потерянное дворянство и стало целью жизни «иностранца» Фета. Это вам не ленивое лежание Ивана Сергеевича Тургенева на любимом широком, времен Империи, диване с пружинным тюфяком. Фет «самосном» не пользовался. Фет деятельно пробивался в будущее. Окончив университет, поступил на военную службу, знал, что только офицерский чин может принести звание потомственного дворянина, в то время как на гражданской службе к такому же результату мог привести только чин коллежского асессора. Кавалерийский полк – Орденский Кирасирский. Десять лет в гарнизонах по мелким городкам и селам Херсонской губернии. К огромному разочарованию гессен-дармштадтского подданного, за несколько месяцев до получения первого офицерского чина вышел указ, по которому потомственное дворянство стал приносить только чин майора (в кавалерии – ротмистра). Помешал Фету и смутный роман с Марией Лазич – дочерью небогатого херсонского помещика. Да, да, он, Афанасий Фет, готов был к новым изменениям в судьбе, он согласен был вести под венец Марию Лазич, но на одном из приемов на Марии вспыхнуло платье от неосторожно брошенной кем-то спички…

Все же Фет втянулся в службу.

«Все другое томит как кошмар».

Почти дослужился до нужного чина, но вышел новый указ, по которому потомственное дворянство могли получить офицеры, лишь дослужившиеся до полковника. «Идеальный мир мой разрушен, – цитировал Овсянников одно из писем поручика Афанасия Фета. – Ищу хозяйку, с которой буду жить, даже не понимая друг друга. Если никто никогда не услышит жалоб моих на такое непонимание друг друга, то я буду убежден, что исполнил мою обязанность, и только».

К этому все и пришло. В 1857 году в Москве Фет женился на Марии Боткиной.

Прошлое дочери известного торговца чаем тоже было затуманено некими историями, да и красотой она не блистала. Но Фет уже не искал высшей красоты и духовности. В 1860 году он приобрел двести десятин земли в родном Мценском уезде Орловской губернии и совсем переселился в деревню Степановку. Тургенев тогда же писал одному приятелю: «Он (Фет) сделался агрономом-хозяином до отчаянности. Отпустил бороду до чресл – с какими-то волосяными вихрами за и под ушами, – о литературе слышать не хочет и журналы ругает с энтузиазмом». И страшно обижался на друга, когда тот ему, человеку духовному и возвышенному, предлагал покупать рожь у него по меньшей цене, чем у соседей.

Зато Толстой любил неслучившегося дворянина.

«Вы человек, которого, не говоря о другом, по уму я ценю выше всех моих знакомых и который в личном общении дает один мне тот другой хлеб, которым, кроме единого, будет сыт человек». И в другом письме отзывался о стихотворении «Майская ночь»: «Развернув письмо, я – первое – прочел стихотворение, и у меня защипало в носу: я пришел к жене и хотел прочесть, но не мог от слез умиления. Стихотворение – одно из тех редких, в которых ни слова прибавить, убавить или изменить нельзя; оно живое само и прелестно. Я не знаю у вас лучшего». И в письме Боткину искренне удивлялся: «И откуда у такого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?» И закрывал глаза на признания самого Фета: «Дайте мне право тащить в суд нигилистку и свинью за проход по моей земле, не берите с меня налогов, а там хоть всю Европу на кулаки!»

Гусиное миросозерцание?

А чем это отличается от Шопенгауэра?

История ничего никогда в человеке и в обществе не меняет, и всякий прогресс есть мираж, и любые попытки сознательного изменения строя человеческой жизни вполне бессмысленны и безнадежны. И не говорите мне о высшем духе! Разве не так? Разве люди жадно смотрят на Сикстинскую мадонну, и слушают своего Бетховена, и читают Шекспира с душевным волнением не для того только, чтобы получить выгоду?

13

Именно у Фета 26 мая 1861 года в последний раз встретились Тургенев и Толстой.

Тургенев двигался легко, непринужденно, только писклявый голос несколько портил впечатление, писал Овсянников. Увидев Фета, сразу стал жаловаться. Вот сделал доброе: выписал из Питера чахоточного студента, чтобы тот дышал свежим воздухом; к тому же слышал, что студент – талант, очень к каллиграфии склонен, рукописи поможет переписывать. А талант быстро отъелся и стал лезть к горничным, утверждая, что они разрушают его нравственный мир.

Толстой к разговору прислушивался настороженно.

Он никаких традиций не признавал, считал, что все они выдуманы для самообольщения. «Короля Лира» поносил как нелепость, но при этом обожал пьяных артистов-немцев, с которыми иногда сталкивался в публичном доме. Жизнь Тургенева за границей не одобрял. Зачем Франция? Почему Франция? Дергает там своими фразистыми демократическими ляжками. С удовольствием смотрел на расчесанную по-помещичьи бороду Фета, но с неодобрением повел головой, увидев, что Тургеневу подали бульон (он боялся всего жирного и пряного).

В разговоре скоро перешли на нравственность, вышли в яблоневый сад, обмениваясь новостями, но таким уж оказался тот день, будто предгрозовой, – нарастало и нарастало раздражение, даже самовар друзей не объединил.

А утром следующего дня вышли в столовую совсем не в духе.

Опять фыркал большой медный сияющий самовар, сладко пахло лучиной. Тургеневу, впрочем, подали кофе. Он сел по правую руку хозяйки, Толстой – по левую. Было ли это важно, Овсянников не знал, пусть гадают специалисты, но сам Фет в поздних воспоминаниях тоже почему-то подчеркивал такую рассадку (его собственное помещичье слово).

«Довольны ли вы, Иван Сергеевич, английской гувернанткой своей дочери?» – спросила Мария, жена Фета, разливая чай.

«Весьма», – сдержанно ответил Тургенев и, будто взвешивая, поднял и подержал в руке тонкую чашечку работы фарфоровой мануфактуры Рауенштэйна. При этом поднял скучающий взгляд на «жильца четвертого бастиона», будто ждал возражений.

Они и последовали.

«Подумать только, – неприязненно произнес Толстой. – Нынче английская гувернантка определяет не только воспитание молодой девушки, но даже определяет ту сумму, которой дочь ваша может располагать для благотворительных целей. Правильно ли я это понял? Это почему так, Иван Сергеевич? И почему ваша Полина живет так далеко? Зачем ей эта Франция? Думаю, она уже, наверное, не понимает русского слова вода и не знает, что означает русское слово хлеб».

«И это еще не все, – покачал головой Тургенев. Глаза его оживились, загорелись изнутри. Он любил вот так подразнить Толстого, их скрытая неприязнь часто проявлялась и разгоралась в таких вот как бы ничего особенного не представляющих разговорах. – Нынче новая наша англичанка особенно строга. Даже требует, чтобы Полина забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности».

Муха села на вазочку с печеньем, хозяйка потянулась за полотенцем.

Афанасий Фет укоризненно покачал большой головой. Он бывал во Франции у Тургенева, видел его французскую испанку Виардо, с толстыми губами и энергическим подбородком, и юную Полину видел, нажитую Тургеневым от прачки какой-то, услуживавшей его матери в имении в Спасском. Толстой, видимо, прав: эта английская гувернантка далеко зашла. И жена Фета укоризненно покачала головой: «Женились бы, Иван Сергеевич. Тогда бы дома вас жена ждала, а не английская гувернантка».

Тургенев ответил высоким бабьим голосом: «Уже привык».

И даже рассмеялся, поймав злой изучающий взгляд Толстого.

Вот охотник, меломан, шахматист, знаток живописи, зло думал Толстой о Тургеневе, а всему этому его приятели-иностранцы научили. Вольно Ивану Сергеевичу жить рядом с черной, как закопченной, испанкой. Ну да, музицирует, знает шесть языков, хотя вполне можно обойтись двумя-тремя, дело обычное, часами выводит рулады и сольфеджии, тоже да, но одобрить не мог.

«Вычинивает худую одежду у бедняков? И это вы считаете хорошим?»

Теперь уже Тургенев с удивлением посмотрел на Толстого. Ум Льва Николаевича не совсем на высоте его таланта, подумал. Как только Лев Николаевич вот так начинает умствовать, так все сразу меняется.

Но вслух сказал: «Да, вычинивает».

И добавил с улыбкой: «Ведь, согласитесь, это приближает мою дочь к людям бедным, неспособным улучшить свою жизнь, разве не так? И душа ее становится мягче, потому что добро человеческое никогда не пропадает втуне».

«Не могу, не могу согласиться, – упрямо возразил Толстой. – Считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену».

«Лев Николаевич, я вас прошу этого не говорить!»

«Отчего же мне не говорить того, в чем я совсем убежден? – глаза Толстого тоже зажглись. – Я никак не могу признать, чтобы высказанное вами было вашими убеждениями. Я стою с кинжалом или саблею в дверях и говорю: „Пока я жив, никто сюда не войдет“. Вот это убеждение. А вы от нас стараетесь скрывать сущность ваших мыслей и называете это убеждением».

«Господа…» – растерянно вцепился в бороду Фет, но не успел внести успокоение в разговор. Тургенев уже поднялся во весь свой большой рост и выкрикнул своим высоким бабьим голосом: «Так я оскорблением заставлю вас замолчать!» И, отставив фарфоровую чашечку, резко вышел из столовой.

«Наверное, не стоило вам, Лев Николаевич, говорить об этой его английской гувернантке», – жалобно проговорила жена Фета, но бледное лицо Толстого вдруг сморщилось, из-под мохнатых бровей еще темнее сверкнули глаза. Конечно, гувернантка была тут ни при чем, хотя воспитание Полины во Франции всегда вызывало у Толстого раздражение. Она потому и забыла родную речь, что воспитывает ее там английская гувернантка. Но при этом и Фет, и жена его, и, конечно, сам Лев Николаевич прекрасно знали, понимали, отчего происходят такие вот злые вспышки. Юная Полина действительно была ни при чем, хоть забудь все русские слова. А вот Маша… Мария… Мария Николаевна… Сестра Льва Николаевича жила рядом со Спасским-Лутовиновым во время ссыльной жизни Тургенева… Вот какая опасная дружба… Лев Николаевич догадывался, как далеко добрые соседи могли зайти… Вся русская подозрительная душа Льва Николаевича, его графские корни, аристократическое презрение к тем, кого он пытался «спасать», – все вылилось сейчас в доме Афанасия Фета. Своих дочерей Толстой точно бы не стал унижать чужими тряпками. Вычинивать одежду должен сам человек, твердо считал он, даже если очень беден. В этом Господа не обманешь. А опасную дружбу следует пресекать в корне, чтобы даже в смутных воспоминаниях Ивана Сергеевича не являлся б потом соблазн путать губы и руки любимой сестры с руками и губами офранцуженной испанской певицы.

Толстой вышел на крыльцо.

Коляска с Тургеневым уже растворилась за поворотом дороги.

Над тихой Степановкой пронесся ветер, принес мелкую желтую пыль.

Толстой сердито отряхнул одежду, не поднимая глаз, попрощался коротко с хозяевами и направил лошадей в Новоселки. Уже оттуда, несколько раскаиваясь, отправил записку бывшему другу. Но требовал: «Напишите мне такое письмо, которое я бы мог показать Фетам».

И Тургенев написал.

«Милостивый государь Лев Николаевич!

В ответ на Ваше письмо могу повторить только то, что сам почел своей обязанностью объявить Вам у Фета: увлеченный чувством невольной неприязни, в причины которой входить теперь не место, я оскорбил Вас безо всякого положительного повода…»

Во всех хрестоматиях и учебниках это письмо приводится полностью, правда (и на это указывал Овсянников), не всегда комментаторы указывают на то, что, к сожалению, письмо Тургенева в тот же день вернулось к нему обратно и ему заново пришлось отправлять его «жильцу четвертого бастиона» с такой вот припиской: «Иван Петрович (И. П. Борисов) сейчас привез мне письмо, которое мой человек по глупости отправил в Новоселки, вместо того, чтобы отослать его в Богуслав. Покорнейше прошу извинить эту его неприятную оплошность. Надеюсь, что мой посыльный застанет Вас еще в Богуславе».

Но оскорбленный Толстой уже послал в Спасское вызов.

И в вызове своем (что засвидетельствовано письменно Софьей Андреевной) желчно и твердо указывал бывшему другу, что вовсе «не желает стреляться пошлым образом, т. е. что два литератора приехали с третьим литератором, с пистолетами, и дуэль бы кончилась шампанским». Он желал стреляться по-настоящему и просил Тургенева приехать в Богуслав к опушке с ружьями. «Вы меня боитесь, а я вас презираю и никогда дела с вами иметь не хочу». Прочитав это, в семь часов утра следующего дня Тургенев с ружьями выехал в сторону Богуслава.

14

«Лев Николаевич Толстой, – прочел Салтыков в эссе Овсянникова, – родился 28 августа (9 сентября нового стиля) 1828 года в имении Ясная Поляна Тульской губернии. Принадлежал к древнейшим аристократическим фамилиям России. – Видимо, Овсянников считал такой лапидарный подход к биографии Толстого наиболее уместным, как и некий романтический флер, связанный с именем Тургенева. – Получил домашнее образование и воспитание. После смерти родителей (мать – 1830, отец – 1837) с тремя братьями и сестрой переехал в Казань, к опекунше П. Юшковой. Шестнадцатилетним юношей поступил в Казанский университет, сначала на философский факультет по разряду арабско-турецкой словесности, затем учился на юридическом, но в 1847 году, не окончив курс, оставил университет и поселился в Ясной Поляне».

В последующие четыре года, сухо перечислял Овсянников, будущий писатель то переустраивал быт своих крестьян, то жил рассеянной светской жизнью в Москве. Впрочем, потворствование порокам (кутежи, цыгане, карты во всю ночь) не помешало Льву Николаевичу весной 1849 года выдержать экзамены в Петербургский университет. Позже со степенью кандидата права он определился на службу канцелярским служащим в Тульское дворянское депутатское собрание, а в 1851 году уехал на Кавказ – место службы его старшего брата Николая. Участвовал в военных действиях против чеченцев. «Набег», «Рубка леса», «Казаки» навеяны эпизодами этой его кавказской жизни. В 1854 году, будучи артиллерийским офицером, перевелся в Дунайскую армию, а после начала Крымской войны – в Севастополь. В рассказах, которые он так и назвал «севастопольскими», героизм русских солдат показан был через каждодневные военные будни – ничего из величественных «исторических картин», излюбленных литераторами. Грязные, размытые дождями, разбитые копытами лошадей улицы – необитаемые, вывесок нет, двери закрыты досками, окна выбиты, где обвален угол стены, где пробита крыша. «Строения кажутся старыми, испытавшими всякое горе и нужду ветеранами». Ядра валяются в залитых водой ямах и прямо под ногами. Проходят, меся грязь сапогами, усталые команды солдат, пластунов, изредка пробегает случайная женщина, но «женщина уже не в шляпке, а если – матроска, то в старой шубейке и в солдатских сапогах». Камни, мусор, ломаные доски, и на крутой горе – грязное пространство, густо изрытое окопами и канавами. Там, собственно, и находился четвертый бастион, жильцом которого называл себя Толстой.

15

142…

114…

16

Отрывки для будущей хрестоматии Овсянников взял не только из «русских» произведений Тургенева. В Севастополе Тургенев не бывал, зато в Париже видел не менее значимые события. Например, специально написал о барабанах 1848 года. Почему-то именно этот очерк Тургенева Овсянников посчитал знаковым. Баррикада, толпа, вытянувшаяся с левой стороны бульвара, тонкие, лучистые иглы штыков над цепью национальной гвардии. Чем гуще собиралась толпа, отмечал Тургенев, тем тише становилось на бульваре. «Точно дымка легла на все звуки». И безмолвно бежала перед толпой черненькая кривоногая собачонка.

Потом грянул короткий, жесткий звук.

Он походил на стук упавшей железной полосы.

И вот только после этого нестерпимо сильно затрещало и рявкнуло.

«Это инсургенты дали залп сквозь жалюзи окон из верхнего этажа занятой ими жувеневской фабрики…»

17

«Севастопольские рассказы».

«Детство», «Отрочество», «Юность».

Рассказы. Некоторые статьи. «Казаки».

Осенью 1856 года Лев Николаевич Толстой вышел в отставку, а в 1857 году отправился в полугодичное заграничное путешествие по Франции, Швейцарии, Италии, Германии. Вернувшись, открыл в Ясной Поляне школу для крестьянских детей, в которой сам вел занятия. Это вам не девочка Полина, забывшая во Франции родной язык. Вступил в должность мирового посредника, работал над большим романом «Декабристы».

«Он много обещал, – писал Овсянников. – Писатель ведь всегда виден по тексту. Сразу. Пусть он будет самым последним из чукчей, пусть граф он или машинист паровоза, пусть правильно или неправильно расставляет слова, пусть вкус его подводит – главное, чтобы текст был живой».

Замыкала эссе Овсянникова сухая справка.

«Родился 28 августа (9 сентября) 1828 года.

Убит на дуэли с И. С. Тургеневым – 28 мая 1861 года».

18

144…

114…

19

«Плазма» – два на три метра.

Плывущие по экрану портреты.

Пушкин. Улыбка, никого не обманывающая.

«У каждого творца должны быть преследователи, – писал Овсянников. – За каждым творцом непременно должен гоняться хищник»…

А вот и Лермонтов. «Бешмет белый каленкоровый… Халат бохарский кашемировый… Халат малашовый на меху кримских мерлушек…» У этого точно хватало хищников-преследователей… «Шинель светло-серого сукна с красным воротником летняя на декамитовой подкладке…»

О чем думают онкилоны и выпестыши, глядя в выпуклые глаза писателей?

Разглядывая портрет Овсянникова, тоже (в общем ряду) появившийся на экране, Салтыков вспомнил один поздний зимний вечер в Томске, где гастролировал Свободный театр. Ведущий актер вышел из гостиницы за коньяком и не вернулся. А на улицах мороз под сорок. Администратор театра мрачно обзванивал морги (в лучшее уже не верил), а Овсянникова в это время принимал мэр города. Конечно, Мерцанова была там же, и мэр в основном разговаривал с нею, то есть задавал ей вопросы, а отвечал на них знаменитый режиссер и экспериментатор. Спектакль был назначен на другой день, показать «Ромео и Джульетту» (почти в классическом варианте) без участия ведущего актера представлялось проблематичным. Какая Джульетта без Ромео? Овсянников говорил мрачные тосты, пугал мэра всяческими прогностическими вольностями (через год мэра все-таки посадили), а сам время от времени подходил к огромному старинному окну и, сделав глоток из пузатого фужера, всматривался в мутную морозную метель.

Снег, снег, ледяные порывы снежной мутной крупы.

На другой стороне улицы едва-едва сквозь эту мутную метель просвечивал стеклянный колпак полицейской будки. Совсем близко, но деталей не разглядишь. Мэр говорил всякие неловкие глупости, целовал прелестные ручки Мерцановой. Асфальтовые глаза, мелированные волосы. Снег постепенно начал редеть, стихать, мельчиться, и вот полностью высветилась полицейская будка. Зимнее звездное небо накрыло Томск, как чудесная полусфера, а внизу мерцало прозрачное, совсем не заиндевевшее (так промерзло) стекло, и полицейские, будто мухи, в него вплавленные. Жизнь, однажды возникшая на планете, привела к такому вот чудесному феномену: в стеклянной будке полицейские держались за животы, слушая человека, которого они же сами железной цепью приковали к кольцу, вкрученному в деревянный пол будки.

Выгоню! – решил Режиссер.

Но для начала позвонил администратору:

«Возьми бутылку, пойди в полицию и выкупи нашего дурака. Дай поспать, пусть почистит зубы, но до спектакля не давай ему ни умыться, ни причесаться, пусть наконец Джульетта увидит своего избранника таким, каким он и был». И удовлетворенно наконец усмехнулся: какая ты личность, если не катался в трусах на тележке для навоза?

Ее сиянье факелы затмило,
она, подобно яркому бериллу
в ушах арапки, чересчур светла
для мира безобразия и зла…

Полицейские под стеклянным колпаком счастливо смеялись.

Они не верили, что тип, гремящий цепью под их стеклянным колпаком, – артист.

Как голубя среди вороньей стаи,
ее в толпе я сразу отличаю.
Я к ней пробьюсь и посмотрю в упор,
любил ли я хоть раз до этих пор?..

20

147…

114…

21

Салтыков вышел на террасу.

Вдали курились костры онкилонских стойбищ.

Эти девственниками не умрут, непонятно подумал он, разглядывая дымки.

В небольшой пристройке чуть южнее гостиницы размещался, как было указано на вывеске: «Офис классических сюжетов».

Салтыков неприязненно усмехнулся. Рыться в чужом добре, потом носить перелицованный костюм, пусть даже он принадлежал гению, – ему это претило. Все, наверное, собрано в этом «офисе» – от записок неистового попа Аввакума до тихой лирики «Дамы с собачкой». И так далее, так далее, пласт за пластом, до скончания двадцатого века. Так сказать, благодать из жизни бронтозавров и лунатиков. «Дело Артамоновых»? Так никто же этого не читает. Романы Сенковского? Вы что, на них уже пыль спрессовалась. Но вот является гениальный режиссер (Овсянников), и «Дело Артамоновых» вдруг расцветает, и романы Сенковского наполняются узнаваемыми лицами. Наверное, литература прошлого действительно должна быть четко оконтурена (критиками) как любое естественное месторождение. Ну, выберут все, что лежит близко к поверхности, ничего страшного – можно закачивать воду под давлением, разрывая земные (литературные) пласты, радуя онкилонов и выпестышей яркими суррогатами. Да что далеко ходить, вот даже он, Салтыков, принципиальный сторонник Закона о защите прошлого, участвует в создании некоей «Истории России в художественно-исторических образах», в которой Лев Николаевич Толстой, оказывается, представлен только «Севастопольскими рассказами». По высшему счету, и этого, конечно, немало. И незаконченный роман о декабристах тоже привлечет внимание онкилонов. Для кого, в конце концов, творили классики?

Как бы в ответ на его мысли со стороны стойбища донеслись рев и свист.

Не ворчи, сказал себе Салтыков. Для того и создана ЗК-5, АлтЦИК – чудесная Зона культуры, зона духовной свободы. Мы же только-только начинаем становиться людьми, укорил он себя, а ты уже отчаиваешься.

Он погремел жетонами в кармане, на всё хватит.

Авторское право отменено, все писатели – братья и сестры.

АлтЦИК выплачивает каждому по расчету правления – белыми, красными, голубыми жетонами. Пользоваться ими можно только в Зонах культуры, так что нет соблазнов – перебираться в столицы, прибавлять имущество и влияние. Жизнь по жетонам – по-настоящему свободная жизнь. Никто в Зонах культуры не укажет тебе, на что и как ты их можешь тратить.

«Камлать будем?»

Салтыков обернулся.

Местный шаман смотрел на него тихо, без улыбки.

Скулы сильные, но в глазах будто дождик сеял и сеял – некая неуверенность.

«Вижу, жетоны есть у тебя, да? Много жетонов, тоже вижу. – Шаман незаметно сунул в руку Салтыкову твердую визитную карточку и все так же тихо добавил: – В любое время…»

22

От «офиса» вниз шла тропинка – к пустой беседке, оплетенной вьюнком.

Еще ниже звенела вода, плыли низкие облака. Левый берег в сосняке круто возвышался над рекой, а уже в полуверсте южнее начинались бревенчатые домики небольшого села, видны были коровы, выщипывающие каменистый лужок. Во всем чувствовался объявленный на всю страну год Тургенева.

Так подумал Салтыков.

Да, Тургенев, так подумал.

Не просто писатель, определяющий величие того или иного отрезка времени, но фигура, признанная всеми и на все времена. Даже большевиками.

Хотя что знаем мы о том, как делается история?

Вот убрал Овсянников Льва Толстого из истории литературы, и – никакой пока катастрофы. Дело ведь не в содержании хрестоматий, хотя, конечно, акценты смещаются. Никакого больше Платона Каратаева, раздумчивого солдата русского Апшеронского полка; никакой Катюши Масловой, жившей при матери-скотнице полугорничной-полувоспитанницей, наконец, никакой Анны Аркадьевны, зачем ей бросаться под паровоз? Из паровозного отработанного белого пара пусть поднимается под небо гигантская фигура нигилиста Базарова. Тургенев не признавал никаких авторитетов, не обращал внимания на правила приличия, он бы и в Зонах культуры себя нашел, к нему бы прислушались. Обязательно бы прислушались. Вот пришел бы, скажем, в семнадцатом году к власти Керенский, ну сменил бы его Ленин, а Ленина – Колчак или Деникин, все равно писали бы о Тургеневе, помнили его вклад в дело освобождения русских крестьян. И на личность просто так ничего не свалишь, люди есть люди. Тургенев дочери Белинского обещал дружески подарить деревеньку с сотнею крепостных. «Как? – ужаснулся Белинский. – Деревеньку? С людьми? С человеческими душами?» Тургенев учтиво уточнил: «С крепостными». Вот какая лежала бы сегодня Россия – с Украиной, Финляндией, Средней Азией – обширная, тихая, дымы над трубами и клинья в Европу – остерегись. Хотя как знать? Все мешается. Пришел бы к власти Чернов, лидер самой «пишущей» партии, или Мартов, что строили бы они? Социализм с человеческим лицом? Возможно. Но Тургенев был бы уместен и при кадете Милюкове, и при конституционных монархистах Маркова-второго…

Низкие облака плыли на север.

Огромные, долгие, неуловимо зыбкие.

Невесомой тенью покрывали гигантские пространства.

Ни одна сосна не дрогнула, они только вдруг освещались, попадая под редкие лучи неожиданного солнца, да несколько зеленых березок пытались сбежать к воде, которая ярилась между камнями, заглушая шум недалекого стойбища. Из прошлого всплывали все эти облака, и такими они и запомнятся. По крайней мере, мне запомнятся, подумал Салтыков. И в то же время кто-то сейчас, вот в эту же самую минуту переживает другой, солнечный, день. Все плывет, ничего остановить нельзя. Должно ли прошлое затемнять наши горизонты? Может, пусть растаскивают Овсянниковы (несть им числа) древние ледяные мумии, перелицовывают поступки давно известных героев, струсивших или совершивших подвиги, это не столь важно. Разве Чернов построил бы все иначе? Ну, лежала бы сейчас Россия с юго-восточной Украиной, с восточной Белоруссией, работали бы успешно не в США, а у нас известные деятели кибернетики, генетики, физики, и в Зонах культуры ни одна муха дрозофила не стала бы символом реакционного мракобесия. Ну, опять же, информационные технологии, высокая наука, транснациональные корпорации. А если бы там, в прошлом, скажем, Юденич вошел в Петроград? Военная диктатура? Возвращение Романовых на престол? Или все же формирование некоего пула национально-ориентированного, православного, а потом все равно раздача крестьянам всей земли и умеренная индустриализация – без страшных человеческих потерь? Конечно, о Тургеневе никакой Юденич и не вспомнил бы, но вот Розанов… Этот да… Этот бы повторял и повторял про то, как хороши были розы, как они были свежи, и Ермолая с мельничихой бы вспомнил, и фигуру Базарова восставил на монумент. Унитарная Российская империя – по линии Керзона на западе. Вот уж поистине, кто владеет прошлым, тот владеет будущим.

23

Свои размышления Салтыков продолжил в номере.

Муравьи неутомимо сновали по темному замшелому камню.

Чемал – это, кажется, «муравейник, с муравьями». Для муравьев прошлое и будущее были едины. Они не задумывались над тем, что случилось бы, более активно вмешайся в давние события генерал Корнилов. Пожалуй, Корнилов мог какое-то время удерживать власть в Петербурге, в Москве, в прилегающих областях, даже в некоторых городах глубинной России, однако вряд ли (без помощи Овсянниковых) изменил бы ход истории. Страна разваливалась. На тот момент нельзя было удержать ни Польшу, ни Финляндию, ни Среднюю Азию. Возможно, Корнилов удержал бы Прибалтику, но и это не факт. Без помощи Овсянникова (Овсянниковых) он бы и Прибалтику не удержал. Да и подавлять крестьянско-солдатские мятежи в глубинной России было уже некому. Правда, география Гражданской войны выглядела бы в этом случае совсем иначе, в этом Овсянников прав. На Москву и Петербург наступали бы не белые армии, а красные – во главе с большевиками и левыми эсерами. Правительство, скорее всего, осталось бы двухпартийным, а значит, после победы в Гражданской войне могли состояться реальные выборы. Лидеры? Да все те же – Ленин, Троцкий, Зиновьев, а с ними Спиридонова, Камков, Коллегаев. Возможно, проявила бы себя и третья сила – правые эсеры, которых при таком раскладе запрещать никто бы не стал, не для того Господь создал активных людей, чтобы они только чесали брюхо. На первых же послевоенных выборах победил бы, наверное, именно лево-правый эсеровский блок, поскольку крестьяне (большинство избирателей) всегда голосовали за них. А дальше – коллективизация и индустриализация, но не в сталинской, а в бухаринской версии. А значит, опять понадобились бы активные певцы и ораторы…

24

«Отрывки из воспоминаний своих и чужих».

Салтыков подержал в руках небольшой серый томик.

Девяносто первый год, девятнадцатое столетие, – пахло от книги пылью, не вечностью. Книги (даже в Зонах культуры) нынче читают так мало, что самые удивительные издания можно встретить в самых неожиданных местах. Вот Воейков – «Дом сумасшедших» – сатиры на русских литераторов двадцатых годов девятнадцатого века. Случайно ли в шкафах столько книг, пахнущих именно пылью, а не вечностью? Вот граф Салиас – «Герой своего времени», «Мор на Москве», «Принцесса Володимирская». Все это уже сам граф Салиас называл историко-приключенческими романами. Да и как иначе? «Вольнодумцы», «Яун-Кундзе», «Мадонна», «Граф Калиостро», «Аракчеевский сынок». Почему при таком обилии самого сенсационного материала Овсянникова всю жизнь тянет к общепризнанной классике? К тем же Тургеневу, Пушкину, Гоголю, Чернышевскому?

Впрочем, вопрос некорректен.

Над самой высокой горной цепью всегда возвышаются огромные заснеженные вершины, именно они привлекают внимание. А кого привлечет Северцев-Полилов, его «Отважный пионер» одна тысяча девятьсот одиннадцатого года издания? Ну да, расцвет декаданса… литературную классику тогда еще никто не числил в ряду месторождений каменного угля и нефти… правда, тогда еще ни Пушкин, ни Гоголь не казались древней историей… Конечно, Овсянникову свыше дана эта его необыкновенная способность – разворашивать замирающие муравейники. Он с юности привык считать мир своим. Моя жена. Мой театр. Мой город. Однажды Салтыков летел вместе с Овсянниковым из Дели в Куала-Лумпур, какая-то совместная командировка, связанная с миссией дружбы. Овсянников отравился индийским пивом, его крутило. В блистательном, как дворец, аэропортовском туалете Куала-Лумпура за Овсянниковым следили сразу два малайца с автоматами (подозрительные погранцы). «Вы только посмотрите, что мне дали в их аптеке! – возмущался Овсянников. – Крылышки священного жука! Представляете? От такого лекарства я, наверное, начну парить над унитазом! Где моя страна? Где моя медицина?» Так оно и идет. Один раз – крылышки священного жука, два – крылышки священного жука, и вот уже среди цветных ленточек на ветках шаманского дерева раскачивается надутый презерватив, а утонченные тургеневские героини едут на турецкую войну – в маркитанских обозах, а Платон Каратаев возглавляет подпольный обком во французских тылах. Программы про инопланетян и всяческие прочие чудеса давно стали правдивее новостных программ.

И все же почему Овсянников не пользуется современными работами?

Вот хорошая повесть. И название привлекательное. «Силос на берегу Маклая». Сибирский бухгалтер послан (по ошибке) на сезонные сельхозработы в Новую Гвинею. Пусть Овсянников ставит спектакль о дятле-бухгалтере и его самке. Чудесная Мерцанова будет жадно шептать своей новогвинейской подруге: «Ой, какой обалденный мужик! Ты уже отдалась ему?» Она в одно мгновение разожжет пожар в хитиновой черпушке любого онкилона. А для поддержания пущего напряжения пусть этот бухгалтер с берегов Новой Гвинеи дает советы самому Богу (Овсянников способен на все). Твори, придумывай, пробуй! Но почему-то не зажигает Овсянникова на живое, он вскрывает пласты, казалось бы, уже захороненные временем. Пушкин, Чернышевский, Тургенев… Что может быть беззащитнее прошлого?.. Салтыков невольно вспомнил пронзительные слова, увиденные им на каком-то кладбище: «Я же говорил вам, что я болею». Даже эту могильную плиту Овсянников вытащил бы на просцениум.

25

Или Григорьев. «Воспоминания».

Комментарии Р. Иванова-Разумника.

Содержание: «Мои литературные и нравственные скитальчества. Листки из рукописи скитающегося софиста. Моя исповедь». Вот что нужно Овсянникову! Вот где он никак не нарушит исторических слоев русской литературы. Так же, как если воспользуется «Многострадальными» Никитина. Быт кантонистов, писарей, заведовавших хозяйством ундеров; смелые характеристики начальства полка, штаба, департамента и иных петербургских дореформенных учреждений. 1896 год. Но разве они исчезли – кантонисты и ундеры?

А Бешенцев – «Сказано, что Азия!»?

А Вырубов – «Десять лет жизни русского моряка, погибшего в Цусимском бою»?

А Максим Горький – «Степан Разин»? Народный бунт в Московском государстве, издано в 1921 году, на титуле указано: киносценарий. Пользуйтесь! Или вот Мордовцев – «Москва слезам не верит». Под этот пласт воду, оказывается, уже давным-давно закачивают. И под Каратыгина закачивают. И под князя Кропоткина. И под Зуева-Ордынца, и под Качуру с Гребенкой, и под Скосырева и Петренко с печальным Свирским. Они же терпеливы, как все покойники.

Овсянников, чего медлишь?

26

…здесь следует пятьсот сорок три названия художественных работ – из библиографии, составленной Салтыковым в процессе работы над «Персональным списком покушений на Искусство России». Среди них: «Шикльгрубер и Швейк. Служба в одной роте»…

27

Салтыков долго не мог уснуть.

Одна белая овца, две белых овцы, три.

Двадцать белых овец, тридцать белых овец, сорок.

«С коротким топотаньем пробежала похожая на Пушкина овца…»

Откуда? Куда бегут? Почему так много? В смутном полусне Салтыков увидел Базарова. Нет, не Базарова. Он увидел Тургенева, идущего к «Офису классических сюжетов», виляя, как сказал бы Толстой, своими фразистыми демократическими ляжками. А за ним и Толстого с его мелкой кавалерийской походочкой увидел. А навстречу им бежал Михаил Языков – человек женатый, занимавший для жилья прекрасное помещение на казенном фарфоровом заводе. На своих хромающих, от природы кривых ножках он с улыбкой бежал навстречу дорогим гостям: «Господа! Господа!» Овсянников, конечно, прекрасно изучил все детали прошлого, к тому же почти освободил русскую литературу от Толстого. Вы же хотели этого? Ну, так запомните раз и навсегда: литература – это то, что лежит перед вами. Именно сейчас перед вами лежит. «Господа! Прошу к столу!» Михаил Языков счастлив, он потирает узкие ладони. Литература – это то, чем мы вас потчуем. Это гречневая каша со сливочным маслом или со сливками, а то и великолепный поросенок, да, да, с острым хреном, никак не иначе, чудесные сырники, на крайний случай. Или хотя бы горсть вот этих цветных жетонов, черт побери! Онкилоны и выпестыши всегда голодны, их не пугают никакие земные пласты, чудовищно искореженные закачанными под них водами. Всю землю уже пучит от вкачанных в нее миллионов кубов воды, зато театры полны.

«Кушать подано!»

28

Салтыков встал совершенно не выспавшийся.

Роза ветров чудесно высвечивалась на утреннем небе.

На столе валялся брошенный на полуслове «Персональный список покушений на Искусство России». Что бы я знал о русской литературе, изучай я ее по хрестоматии Овсянникова? – спросил себя Салтыков. Кажется, уже Аполлон Григорьев говорил Тургеневу: «Вы – ненужный продолжатель дела Пушкина». Ряд волшебных изменений. А теперь и этого нет. Никаких продолжателей. Все затопила какая-то лающая литература. Ну да, любовь к экспериментам, желание оживить процесс, переводы с классики на олбанский. Яков Тургенев, шут Петра Великого, на новый одна тысяча семисотый год, обрезывая овечьими ножницами неряшливые бороды бояр, тоже считал, что служит делу просвещения. Собственно, с Якова Тургенева и начались Зоны культуры. Поставив на сцене «Истопника», «Фаланстер», «Аудиторскую проверку», Овсянников всего лишь напомнил о существовании всех этих Пушкина, Чернышевского, Гоголя. А теперь со страстью подступается к «Отцам и детям».

Может, вывести Овсянникова на Николая Рогова-Кудимова?

Пусть увидит мужиков в промерзшей избе-читальне. Пусть увидит ледяную метель, услышит выстрелы перемерзших лиственниц. Пусть замаячит перед Овсянниковым золотая звезда «За аццкий отжиг». Он поведется. Он услышит. «Мы вождя хороним, как солнце бы хоронили. А если кто против таких наших добровольных похорон, так и скажите. Порубаем и положим рядом с вождем, чтобы их жены не тосковали». Той же ночью братья Лыковы будут баловаться самогоном. Жена скотника (Мерцанова) – в шерстяной шали на голое тело – выставит на стол горячую вареную картошку. И капустой никого не обнесет. «Юппи!» Сложно такое показать? А как иначе? Будущее невозможно без сложностей. Овсянников умеет. Он развернет пленительные панорамы. Вон она какая у нас страна! Пусть в говне, в нервах, в разрухе, но – чудесная.

Мы, ограбленные с детства,
жизни пасынки слепой.
Что досталось нам в наследство?
Месть и скорбь, да стыд немой.

Но мы это исправим.

29

Ресторан «Муму» располагался сразу за главным корпусом.

Огромный зал; три разнесенные по углам стойки, уютный гул вентиляторов, порхающие улыбки, белые рубашки. Приталенные девицы. Парочка под чудесным лунным зонтиком. Под аркой в вольере лаяла кудрявая собачка. Да такая, что любая тургеневская барышня бы воскликнула: «Боже мой, да это же премиленькая собачка!» Салтыков так и воскликнул, но дежурный в строгом костюме строго и не совсем понятно заметил: «Рано еще, господин Салтыков».

Бассейн, начинаясь под аркой, тянулся метров на пять – больше похоже на джакузи, только вряд ли в нем кто-то купался. Можно ополоснуть руки, но и это вряд ли; скорее, бассейн служил своеобразным украшением, подчеркивая территорию как ресторана «Муму», так и живущей в вольере собачки.

«Сюда, господин Салтыков».

Мимо стойки с огромной свечой (традиция: догорит – конец торжеству), мимо шумных посетителей – кто в дредах, кто бритый, кто с распущенными волосами; блестели глаза, никто никого не видел, хотя чувствовалось, что полного накала еще нет; кто-то кивнул Салтыкову, хотя вряд ли его узнали.

Вспомнил: «С жетонами в АлтЦИКе не пропадешь!»

Мимо узких зашторенных окон шла женщина на задних ногах, как цератозавр.

Ни одной ретроблузки или бабушкиных украшений. Юбки-карандаши, классические джинсы благородного темно-синего цвета, брючки выше щиколоток, свитера, приталенные рубашки; пастельные цвета мешались с холодными, никаких этих кислотных штанов или футболок с котятами. Онкилоны сюда еще не прорвались, а выпестыши только приглядывались и kiss me again оставили дома. Шоколадные, коралловые, персиковые, синие, голубые, серые, пудровые оттенки. Платья-футляры с запа́хом. Если рубашка, то под кардиган, под жакет, никаких вышивок, стразов, перфорации. Это все – онкилонам. Пестрые принты и электрические цвета – тоже онкилонам. В стороне Салтыков увидел поэта Рябова (Рябокобылко), даже помахал ему рукой. Рябова окружали исключительно молодые люди. Похоже, ушел он от любящих Светы, Юли и Маринки и встречал день рождения на свободе, с людьми одной с ним крови. Бритую голову по-прежнему украшали строки стихов, но на таком расстоянии Салтыков не мог рассмотреть, прежние это стихи или поэт изобразил что-то новое, циркульное? Армейские шорты и майку-алкоголичку бывший Рябокобылко сменил на прекрасные белые брюки и шелковую рубашку без рукавов. Длинноносые юноши, друзья его, азартно стучали вилками по плоским тарелкам. Полковника Овцына Салтыков не увидел. Может, еще не собрал нужное количество жетонов, а может, запузырил раньше, чем нужно, очередную «глубинную бомбу» и отлеживался в номере, прислушиваясь, как всплывают в нем первые снулые рыбы…

30

148…

129…

31

Голосование явно шло в пользу Овсянникова.

Салтыков устроился за резервированным столиком.

Отсюда далеко было видно во все стороны – и бассейн виден, и вольера с собачкой, внимательно и тревожно наблюдавшей за шумом огромного человеческого котла. Открыв меню в чудесном кожаном переплете (так только коллекционного Тургенева издавали), Салтыков увидел государственный герб и два коротких, всем знакомых росчерка под текстом Федерального закона «О государственном регулировании деятельности по организации и проведению особенных мер в создании и распространении объектов и мероприятий культуры и о внесении соответствующих изменений в некоторые законодательные акты».

В течение семи лет Салтыков, как обязательный член госкомиссии, внимательно перечитывал, изучал, правил эти строки множество раз, помнил их, как таблицу умножения.

Собственно, закону и полагалось стать такой таблицей умножения.

«Регулирование деятельности… организация и проведение особенных мер… Установление ограничений в целях защиты нравственности, прав и законных интересов граждан…»

Конечно, закон приняли не сразу.

Противников у него оказалось больше, чем думали.

К счастью (на взгляд Салтыкова), взрывная поп-культура мешала самой себе.

Отсюда и своеобразный итог: выделение семи специальных территорий, зон культуры (ЗК), предназначенных исключительно для «осуществления деятельности по организации особенных мер в создании и распространении мероприятий культуры, организации издательских дел, распространения, подписки, театральной деятельности и других видов указанной продукции». А также «выявления, запрещения и пресечения деятельности лиц, осуществляющих указанную деятельность без получения специальных лицензий».

Зон культуры на самом деле оказалось шесть; седьмую пока не определили – не все регионы сразу и охотно высказывались в пользу культуры.

ЗК-1 – Калининградская область,

ЗК-2 – Орловская,

ЗК-3 – Кавказский ЦИК,

ЗК-4 – Уральский округ,

ЗК-5 – Алтайский край,

ЗК-6 – Приморье.

Целая радуга нашивок.

«Срок действия ЗК не ограничен… Решение о ликвидации правительством ЗК не может быть принято до истечения 10 (десяти) лет со дня подписания закона… В случае, если в течение 3 (трех) лет с даты получения разрешения на осуществление деятельности по организации и проведению творческих дел в ЗК организатор не приступил к осуществлению деятельности по организации, данное разрешение аннулируется…»

32

За столиком в углу устроился академик Флеров.

Увидеть такого человека – как Большую пирамиду увидеть.

Лицо заквашенное, как фосфорит, глаза спрятаны под мохнатыми сердитыми бровями. Девяносто три года, почтенный возраст. На обязательную рабочую анкету: «Ваши планы на следующий год?» – академик в последние годы привычно отвечал: «Наверное, умру», но жил себе и работал, огорчая поклонников Овсянникова. «Всякая смерть закончится, – не раз утверждал академик Флеров, – когда женщины перестанут рожать». И хотя совершенно не верил в конец света, был готов к нему. Дома в Москве ждали академика молодая жена (пятьдесят три года) и семеро козлят, а он сидел в АлтЦИКе за отдельным небольшим столиком и с неудовольствием поглядывал на окружающих, на вольеру с собачкой, на облицованный розовым мрамором бассейн. Он сразу напомнил Салтыкову какое-то существо из мира животных, но существо серьезное, не из каких-то там смрадных.

В зале возник и распространился взволнованный шум.

К отдельному столику проследовал господин Овсянников, в темном фраке.

Он барственно кивал вправо-влево, а для компании сдвинули два больших стола, принесли недостающие стулья – привел он все же с собой некоторых выпестышей, и Мерцанова, как драгоценность, сверкала волшебными глазами.

Увидев Мерцанову, кто-то рядом с Салтыковым вспомнил еще одну историю о невероятных приключениях Свободного театра.

Однажды под Иркутском где-то слегла Мерцанова, скорее каприз, чем болезнь.

Замену великой актрисе с трудом, но все же нашли – провинциальная дебютантка, очень хорошенькая, но излишне впечатлительная. Шептались, что она случайная дочь заезжего актера, имя которого даже Овсянников произносил с уважением. Впрочем, на сцене новая Дездемона держалась приемлемо, и действие благополучно катилось к сцене убиения. Но тут волнение, страх… Кровать под балдахином… Черный, как голенище, Отелло вкрадчиво подходил к кровати… Медлил, вызывая в душах онкилонов и выпестышей мистический ужас… Потом резко отдернул шелковый балдахин, и в мгновенной тишине все увидели… ноги! Дездемона – неопытная, устрашенная собственным творческим взлетом – в кровати устроилась ногами не в ту сторону. Понятно, Отелло тут же задернул балдахин и (сам уже волнуясь) все так же вкрадчиво обошел кровать. А пока он шел, прикидывая сложившуюся ситуацию, провинциальная Дездемона тоже не дремала, сообразила, что лежит не в том направлении, и тихонько перелегла. И когда Отелло резко откинул балдахин, зал снова увидел ноги…

33

К столику Овсянникова подвалило раскрашенное помадой человекообразное существо – известный композитор, так о нем писали.

«Потанцуем, Муму?»

Салтыков вежливо отказался.

Звенел смех, счастливо звенели бокалы.

Счастливые, праздничные, полные ожидания голоса.

«На дискотеке в Варшаве Мерцанову пригласил на танец мускулистый мужчина. Расчувствовался, обняв великую артистку: пусть пани не пугается, он только что с зоны. Отсидел, вышел честный. Пани не должна падать в обморок, он всего только убил жену, падла она была. Я бы точно хлопнулась в обморок, а наша Мерцанова – божество, она само божество, нежность сладкая, тут же по телефону сообщила местной польской подружке: „Здесь один пан. Он холост!“»

Такие истории следовали одна за другой.

Каждый хоть раз видел на сцене Мерцанову.

Вот игралась, с любовью вспоминал кто-то, героическая драма – с тоской, торжеством, с чудесными ариями. За несколько часов до спектакля у местной примы (играли в Харькове) сел голос. Мэтр (Овсянников) впал в бешенство: билеты раскуплены, спектакль отменять нельзя. И тут, как по волшебству, возникла юная хористочка. О господи, она же всю жизнь мечтала об этой роли! Она поет, знает все тексты, готова отыграть спектакль без единой репетиции!

Овсянников махнул рукой и выпустил юное дарование на сцену.

Ротик прелестный, жесты поставлены, но пения нет, нет никакого пения, одни ничтожные звуки. Останавливать спектакль нельзя, ну никак нельзя, это как остановить поезд на полном ходу. К счастью, в начале второго акта героиня встретилась наконец со своим возлюбленным. За спиной ее – измена, отчаяние, тьма. В приступе покаяния вскинула руки: «Вбий мене!» – и герой бросился на нее с ножом. С бутафорским, конечно, но ужасным.

Этим, собственно, все и должно было закончиться.

Но лицо героя показалось хористочке столь зверским, он так намучился с нею за спектакль, что девчонка испугалась всерьез и в последний момент отскочила в сторону, не далась, так сказать, не захотела, чтобы ее зарезали на глазах всего зала. Харьковские онкилоны и выпестыши замерли.

«Вбий мене, вбий!»

Герой на хористочку с ножом, а она опять в сторону.

Все же изловчился, поймал хористочку, но она и тут вырвалась.

Тогда-то в мертвой тишине, охватившей зал, и раздался за кулисами бешеный шепот Овсянникова: «Поймай ее, суку, и убей!»

34

Овсянникову прощалось все.

Он даже явные свои просчеты внедрял как задуманное.

А на прошлое смотрел исключительно как на материал для своих невероятных экспериментов. Принцип озвучен давно: «Касаться следует только святого!» Если бы понадобилось, Овсянников действительно свез бы за кулисы и древние томские писаницы, и каменных баб из Хакасии, и шаманские деревья, и принцессу Укока уложил бы на бутафорский стол: лежи, не дергайся, пусть онкилоны видят. Он был убежден в том, что искусство прошлого, все эти Пушкины, Гоголи, Островские, – всего лишь попытка, всего лишь намек на то, что должен создать он.

«Страна без истории не побеждает» – это Овсянников знал.

«Страна с переписанной историей проигрывает» – этому Овсянников не верил.

Пламя на ресторанной свече ласково трепетало, гасло, но тут же тревожно вспыхивало. Столик Салтыкова вдруг окружили пестро одетые деффчонки. «Ой, господин Салтыков! Вы уже проголосовали?» Он благосклонно и ласково кивал. Он еще не голосовал, но им этого знать не полагалось. Мерцанова куда-то исчезла. Овсянников подозвал к своему столику еще каких-то стерв в голубом, как ангелы, и что-то им там втолковывал. До Салтыкова доносилось: «Матерь Божья, пусть все получится!» Предполагалось, видимо, что Матерь Божья в курсе проблем Овсянникова. «Матерь Божья, ты же знаешь, как всем это необходимо!» Матерь Божью явно подталкивали к какому-то важному решению. Потом Овсянников притянул к себе ближайшую стерву-ангела и впился губами в ее губы, почти сорвав с плеч голубое сари, явно пошитое в стойбище онкилонов.

Звучала музыка, потом смолкла.

Из невидимых динамиков, как ручеек, зазвенел девичий голосок.

«Сегодня знаменательный день! – звенел голосок. – Сегодня день рождения моего большого друга, замечательного циркульного поэта Сергея Рябова. – (Салтыков видел, как изумленно застыл вдали бритый поэт, услышав этот, видимо, очень хорошо знакомый ему голос.) – Сильные чувства связывают нас уже несколько счастливых месяцев…»

«Хотите подарить ему музыку?» – ввернул ведущий.

«Можно и музыку. Почему нет? Поставьте этой сволочи что-нибудь погаже. Такое, чтобы глаза выпучил!»

От любви не уйдешь. Ой, не уйдешь от любви.

Такую решительную девушку могли звать только Света.

Салтыков даже позавидовал бритому поэту, застывшему вдали, как соляной столп.

Сердце у Салтыкова таяло от умиления: вот как умеют любить даже в наше время! Поручику Тенгинского полка такое и присниться бы не могло. Тоже мне халат малашовый на меху кримских мерлушек…

А в динамиках хрустальным фонтаном вскипел еще один страстный голос:

«Сегодня у моего близкого друга, циркульного поэта Сергея Рябова, день рождения. – Если первой была Света, то теперь точно говорила Юля. Это она, такая крошечная, вспомнил Салтыков, съедает в день по три сочных вязанки сена, такие у нее резцы. Милый голосок Юли дрожал от волнения. Он чудесно вписывался в мерцающие огни, в нежный перезвон хрусталя. – Хочу пожелать ему всего-всего, – дрожал голосок. – Пусть у него жетонов никогда не будет! Пусть у него машина сгорит! Пусть его орангутанг изнасилует!»

«Вы желаете ему так много?» – растерялся ведущий.

«И это еще не все, – обрадовалась счастливая Юля. Вот она настоящая литературная молодежь – выпестыши, молодняк, как говорили в некоторые времена. – Здоровья ему, здоровья и еще раз здоровья, потому что все остальное Бог у него уже отнял. А если заведет девку для прослушивания своих циркульных стихов, пусть приводит в наш салон, мы ей бесплатно сделаем самую страшную интим-прическу».

«Он у вас экстремал?» – заблеял ведущий.

«Нет, он у меня козел!» – гордо ответила Юля.

«Не слишком ли это много для одного человека?»

«А кто вам сказал, что он человек?»

Пораженный услышанным, ведущий провозгласил: «Неизвестный далекий друг, замечательный циркульный поэт Сергей Рябов, мы всей душой присоединяемся к пожеланиям вашей подруги».

В зале вновь появилась Мерцанова. «Юппи! Юппи!» Она плыла сквозь дымные облака – ясная, как бриллиант, нежная, как лапка ягеля. «Матерь Божья, – влюбленно обняла она Овсянникова. – Оставь мне навсегда, пожалуйста, этого замечательного мужчину! Я же не цены на бензин прошу снизить». Овсянников смеялся. От него исходила такая энергия, что Мерцанова на ходу плавилась. Сыграть все женские роли! Она теперь все могла! И Офелию, и проститутку! Я все могу! Невероятная улыбка Мерцановой зарницами освещала весь ресторан, свечи гасли.

«Овсянников, даешь Тургенева!» – выкрикнул кто-то.

Звук поцелуев. Огромное количество звезд за окнами.

За ближним к выходу столиком кто-то упорно заводил «Ладу».

Без французского шампанского «Лада» ну никак не заводилась, а жетонов на шампанское, видимо, не хватало. Знаменитым гостям выкатили огромные кожаные клубные кресла с государственными вензелями на спинках. Вот мир, в котором нет ничего невозможного. Здесь любого можно без всякого суда упечь в тюрьму, подумал Салтыков, и в глубине души каждый будет знать – за что. Литература – это всегда преступление. К столику Овсянникова придвинулся некрасивый человек в неряшливом балахоне. Вот так надо одеваться, кричала его одежда. Вот так надо напиваться, кричали его глаза. «Пива мне! И гадюку к пиву!» Сладкий табачный дым стлался над длинной стойкой, над столиками, смягчал блеск хрусталя, бесчисленных бутылок, зеркал, стекла, счастья. Нежные акварели украшали обитые цветным штофом стены. Красивые женщины. Стильные женщины. Страшные женщины. Были даже такие страшные, что их пустили бы в «Муму» без всяких жетонов.

«Сегодня день рождения моего большого близкого друга», – донесся из динамиков еще один нежный голос, видимо Маринки, третьей подруги циркульного поэта.

«Вы тоже хотите его поздравить?» – завопил ведущий.

И Маринка решительно подтвердила: «Да!»

«Но вам-то чем дорог этот поэт?»

«Какая разница? – отрезала Маринка. – Сегодня у моего большого близкого друга, циркульного поэта Сергея Рябова, он же Рябокобылко, день рождения, а я, как никто, знаю эту сволочь. Хочу пожелать ему…»

«Мирного неба над головой? – заблеял ведущий. – Крепкого сибирского здоровья?»

«Большого горба и чтобы все время кашлял!»

Тоскливая мелодия заполнила пустоту.

Проклятые суфражистки!

35

Зал погрузился в смутные сумерки.

Высветилась «плазма» по штофным стенам.


146…

146…


Магические цифры плыли прямо по стенам.

По «Черному квадрату» Малевича, по «Писсуару» Ростова, по листам Кабакова, вырванным из школьного дневника, по стандартным плакатам Комара и Меламеда, обессмысленным отсутствием вразумительного текста, по рукописям Гоголя, густо исчерканным рукой Овсянникова, не знающего сомнений…


150…

149…


Салтыков проголосовал, вынув мобильник.


150…

150…


Остался последний голос.

Может, академика, может, Овсянникова.

Оставалось ждать. Кто-то же, наконец, поставит точку?

«Овсянников! Ну, Овсянников!» – Мерцанова капризно надула губки.

«Как тебя звать?» – крикнул Овсянников официанту, ловко и быстро пробирающемуся между столиками.

«Герасим», – поклонился официант.

Онкилоны и выпестыши загудели, и Овсянников поднялся.

Он-то уж точно, наверное, проголосовал, решил Салтыков.

Он видел лицо Овсянникова – горящее, злое, резкое. Овсянников шел сквозь раздвигающуюся толпу, скандирующую его имя, и вдруг резко становился перед клеткой с собачкой.

«Овсянников!» – скандировал зал.

«Овсянников!» – откликались за рекой онкилоны.

Овсянников, как хирург, вытянул перед собой руки, и два вышколенных сотрудника ловко натянули на них тонкие резиновые перчатки. Маленькая раскормленная тварь в вольере что-то почуяла, взъерошенная, кудри встали дыбом. Рыча, отпрянула в дальний угол, но разве отпрянешь от судьбы? «Матерь Божья!» – рычал Овсянников. Все-таки Матерь Божья была в курсе его замыслов. Глаза Овсянникова налились кровью. Он правил миром. Он чувствовал, что Прошлое наконец, со всеми его чудесами и загадками, со всеми его Холстомерами, Фру-Фру и Муму, упало в его руки. Или вот-вот упадет. Он шарил, рычал и снова шарил в вольере, тянулся жадными руками. Кто-то вскрикнул, не выдержав напряжения, и Овсянников наконец, багровый, небритый, со стоном выволок собачонку из вольеры. «Кудрявая сучка! Ну что, защитил тебя твой Герасим?»

Он, наверное, имел в виду Салтыкова.

36

150…

150…

37

Овсянников топил собачку в бассейне.

Он всаживал собачку в клубящуюся воду.

Вода кипела от рвущихся воздушных пузырей.

Овсянников выпучил глаза. Он, кажется, кончил. С него наконец стащили перчатки, и трупик Муму безвольно поплыл по бассейну. Под счастливые вопли, звон бокалов и восторженный визг Овсянников почти бегом вернулся к своему столику.

«Человек! Бутылочку коньяка на стол господина Салтыкова!»

«Армянский? Грузинский? „Камю“? Есть коллекционный испанский».

Онкилоны и выпестыши восторженно взревели, но Овсянников перекричал всех:

«„Гран Шампань премьер крю“ моему другу. Не найдешь, самого всажу в бассейн, как собачку!» И запоздало возмутился, оглядывая зал: «Матерь Божья, ну что за рожи? Будто Нюрнберга не было».

Кого-то ударили по лицу.

В чудесную Мерцанову бросили салатом, она взвизгнула.

Свечи чудесно мерцали, почти гасли. Теперь от бассейна до дальнего запасного выхода дрались все. Схватив Мерцанову за руку, Овсянников, рыча, пробивался к выходу. Фрак на нем порвали. В какой-то момент Салтыков подумал, что Овсянников и Мерцанову хочет утопить. Но он выкрикнул: «К онкилонам!» Он был уверен в своей победе. Он хотел утвердить свою победу. Сдирая на ходу облитую красным вином кофточку, за ним пробивалась Мерцанова. Долой прошлое! Долой эту смутную могильную смуту, запах лампад, скрюченных героев с их шинелями и носами!

Академик Флеров обернулся к Салтыкову и негромко сказал:

«Я так пьян, что сейчас сяду на пол и буду плакать»

«Валяйте», – разрешил Салтыков.

В последний раз он увидел Овсянникова и Мерцанову уже у выхода.

Они пробивались сквозь толпу под роскошным «Писсуаром» Ростова.

Драка и не думала утихать, спокойными в зале оставались лишь Флеров и Салтыков. А так дрались все. Били Герасима, били почетных членов клуба, били онкилонов и выпестышей, какая-то стерва прыгала голенькая и подвывала, как кудрявая собачонка.

Это был уход Овсянникова в вечную славу, окончательное превращение в миф.

О том, что произошло на дороге, Салтыков узнал после полуночи.

На полной скорости серебристый «мерседес» Овсянникова вылетел на шоссе.

Костры онкилонов освещали полнеба. Следователи позже так и не смогли установить, какую скорость выжал Овсянников, уходя в свою вечную славу, но правая дверца «мерседеса», видимо, отвалилась еще на ходу. Правое колесо вылетело, как пущенное из катапульты. Капот задрало, пар белой струей бил из радиатора. Мерцанову, полуголую, выбросило через люк на теплый бетон, и она спрашивала, спрашивала, не открывая глаз: «Солдатики, я уже умерла?» А солдатики оказались из резервников, это их тяжелый «газ» вылетел встречь «мерседесу». «Ты чё, тетка! – потрясенно бормотали они. – Ты чё, ты чё? Ты будешь жить вечно». И отворачивались, отворачивались, старались не смотреть на то, что еще пять минут назад было Овсянниковым.

38

упячка пыщ пыщ

39

«Утро туманное, утро седое».

Салтыков открыл «Историю России».

Домашнее задание. «Перед вами картина художника В. И. Хабарова „Портрет Милы“. Представьте, что вы неожиданно вошли в комнату Милы и увидели свою подругу в необычной позе. Вы невольно рассматриваете ее милое лицо, руки, одежду. Что нового вы узнали о Миле?»

А что нового он узнал об Овсянникове?

И что нового он узнал о своей бывшей жене?

Кто ей теперь флакон подносит,
застигнут сценой роковой?
Кто у нее прощенья просит,
вины не зная за собой?
Кто сам трясется в лихорадке,
когда она к окну бежит
в преувеличенном припадке
и «ты свободен!» говорит?..

За рекой в стойбище онкилонов было тихо.

Муравьи ручейками безостановочно текли по замшелому камню.

«Персональный список покушений на Искусство России» – вот что следует продолжать. Все бросить и продолжать только этот мой «Персональный список покушений на Искусство России». Овсянникова нет, но последователей у Овсянникова ничуть не убавилось. Нужно упорно утверждать свои основы мира. Если мир стоит всего лишь на трех рыбах, все равно излагай именно свои основы. Как это, к примеру, делали когда-то подписавшиеся под «Описью имения, оставшегося после убитого на дуэли Тенгинского пехотного полка поручика Лермонтова» в июле 1841 года подполковник Маноенко, пятигорский плац-адъютант подпоручик Сидери, квартальный надзиратель Марушев и иже с ними.

«Шашка в серебряной с подчерниею оправе… Перстень англицкого золота с берюзою… Кольцо червонного золота… Самовар желтой меди складной… Железная кровать складная без прибора… Чемадан коженный… Седло черкеское простое с прибором… Лошадей две, мерин масти темно-серой, грива на правую сторону… Мерин масти светлосерой, грива на правую сторону… Крепостных людей – Иван Вертюков и Иван Соколов…»

Вот мир, изменять который уже нельзя.

40

«Папа, – пискнула с «плазмы» дочь. – У меня сегодня прогон мероприятия с умеренным сексапилом. Ярко-синяя рубашка навыпуск, а? И линзы я подберу васильковые. Ты находишь?»

Салтыков, не оборачиваясь, отключил «плазму».

Подбирай васильковые, а потом тебя будут лапать всякие несимпатичные люди.

За окном раскинулась в небе кровавая роза ветров, уткнулась длинными рогами в сторону севера. «Жить нужно в Париже, а охотиться в Лутовино». Нет, не так. «Жить надо в ЗК, а охотиться в столице». Он явственно увидел перед собой Ивана Сергеевича: седого, высокого, в фуфайке из сосновой шерсти – из крапивы и вымоченной хвои. Мир стоит на деталях. Овсянников говорил: «Он опасный, этот ваш Тургенев. Он приспособленец, он хвастун, враль, трус. У него светозарные идеалы, а сам деревеньки друзьям раздаривает, и дочь у него от крепостной девки. К черту ваше прошлое! Зачем нам все это? Шаровары поношенные… Чемадан коженный… Собственных сочинений покойного на разных ласкуточках бумаги кусков… Хватит! Сколько можно? Свобода – это жизнь в благоустроенном гражданском обществе, огражденном железными законами, а ваша сраная воля – птица летает где хочет, черкес грабит, собака воет…»

41

150…

151…

42

Экран высветился, но абонент не назвался.

«Господин Салтыков, вы знаете, что такое крыса?»

Звонила, наверное, какая-то впавшая в отчаяние поклонница Овсянникова.

«Такой небольшой жадный грызун, да?» – спросил Салтыков.

«Вот-вот. Подойдите к зеркалу».

43

Но он не стал подходить к зеркалу.

Он подошел к окну. Он распахнул его.

Темные сосны мягко повторяли рельеф, взбегали по склонам, уходили вниз, всегда вниз, как любая поп-философия. Нет предела падению. Река тоже уходила вниз, всегда вниз, в каменные провалы, бросалась ртутными отблесками, как чешуей. Кажется, земля все еще вспучивается, проваливается, хотя закачка воды в нефтяные пласты, по крайней мере на время, отменена…

44

Воздух был чист, прозрачен.

Перстень на три желания

1

Следователь Повитухин добирался до Лиственничного больше суток.

Сперва поездом до крошечной станции в тайге, потом на попутной машине.

А когда дорога закончилась, пешком. Двенадцать верст пешком по мрачной чернохвойной тайге. Это его злило. В Особом отделе Повитухину позволили просмотреть безграмотное письмо лесника Козлова лишь частично, ничего хорошего от неожиданной командировки он не ждал. Ну, бывший колхоз, бывшее лесное хозяйство. Кто сейчас помнит о бывших колхозах? Кто-то из сельчан ушел в город, кто-то спился. Низкие избенки. Двухэтажный Дом колхозника на обрывистом берегу. Бревна потемнели от времени, крыша просела. Смутно поблескивало стекло окошка – комнаты, занятой неким Летаевым, человеком пришлым. Лесник Козлов в письме хорошо описал пришельца: сутулый, прихрамывающий, в железном пенсне, лицо покрыто густыми морщинами. А глаза бесцветные, беспокойные. Он одно забыл добавить: темный камень в старинном перстне на скрюченном пальце. Патина времени лежала на благородном металле, свет как бы проваливался в бездну. Странно, что лесник ни словом не обмолвился о таком красивом кольце.

– Чего сидите без электричества?

– Чубайс, знаете ли.

– Давно в селе?

– Два года.

– Откуда?

– А надо отвечать? – Глаза Летаева забегали.

– Обязательно. Я следователь. – Повитухин показал удостоверение.

Лесник Козлов, кстати, просил направить в село не следователя, а сразу спецназовцев с огнеметами. «А то нас, Козловых, не останется на Земле». Но следователь Повитухин уже сталкивался с подобными случаями. Из села Кузино, например, писал в Особый отдел учитель Колесников. Сперва об успехах, достигнутых школой в учебном году, а потом о маленьких зелененьких человечках, мешающих ученикам твердо усваивать текущий материал. Никаких зеленых человечков Повитухин в Кузино не нашел, конечно, но жители сильно пили. Некоторые были убеждены, что слышат неизвестные голоса и рычание. «Ну, чё попало! Прямо как бенгальские тигры». Было еще письмо из села Таловка. Взволнованный юноша К., патриот, сообщал, что в Таловке остановился Вечный жид. Проверка установила, что к слесарю Андрющенко приезжал родственник – со стороны жены.

Пришельцы.

Тайное оружие.

Контакты с прошлым и будущим.

Фальшивые снимки, лживая документация.

Следователь Повитухин привык иметь дело с профессиональными лгунами, и поначалу Летаев его не насторожил. Ну, беспокойные глаза, ну, поглаживает загадочный перстень на пальце. Все равно живет бедно – продавленный диван в кабинете, а на школьном столе толстая потрепанная книга – восьмой том Большой советской энциклопедии.

– Лесника Козлова знали?

– Еще бы не знать! – блеснул Летаев своим пенсне.

– Как объясняете необычные жалобы лесника?

Летаев заволновался.

Схватил граненый мутный графин, посмотрел на просвет.

Вода мутная, края захватанные. Порылся в пустых карманах, пальцем погладил перстень:

– А никак.

– Когда мог исчезнуть Козлов?

– А я за ним по селу не бегаю. – Летаев любовно подвигал перстнем, ловя прищуренным глазом воображаемые лучики. – Козлов каждое утро ходил на работу. Я сижу у окна, у меня работа культурная, а он идет на работу. Он каждый день ходил на работу. Чтобы Козлов шел домой – этого я никогда не видел. Вот и ушел.

– Может, уехал к родственникам?

– Ну, какие у Козлова родственники! – мелко рассмеялся Летаев. – Такие же пьяницы, дебоширы. К таким не уйдешь. Но без Козловых, я так скажу, в селе спокойнее. Старые Козловы, пожилые, молокососы – все исчезли. Как один. Как вид исчезли, – он знающе похлопал ладонью по энциклопедии. – Представляете себе, что такое биологический вид?

– Кажется, сумма популяций.

– Ну? – насторожился Летаев.

2

В письме, отправленном в Особый отдел, лесник Козлов излагал суть дела коротко.

Господин Летаев, писал он, человек неизвестной национальности. Прислали его из облоно, но в школу не ходит. Как заселился в комнатку Дома колхозника, так там и живет. Телевизора нет, а по занавескам бегают тени. А на все вопросы отвечает одно: «Кто меня послал, тот и отзовет». И нагло смеется. И на все вопросы о документах нагло смеется. Какие, мол, у нас документы? Мы все – часть одного великого целого. И нагло добавляет: «Отвянь».

– А чего ждать? Дед Козлова был колдун, – пожаловался Летаев, выслушав следователя. – Сильно поддавал. Ездил в город, пугал наперсточников на вокзале. Двое напрочь спятили, до сих пор на психе. Не смогли угадать, под какой стаканчик прячут шарик. Деду для устрашения дали месяц условного. Он зайцев в лесу лечил.

– От чего?

– Какая разница?

Следователь слушал и кивал.

– А почему вы считаете, что Козлов исчез окончательно?

– Окончательно и бесповоротно! Уверен. И не один Козлов, а все Козловы. Как вид. Нет больше Козловых! Ни в селе, ни в тайге, ни в городе. Не верите, так проверьте. Пройдите по селу, дух спирает от пустых дворов. Козловых у нас было как собак, а теперь ни одного. Ни в Лиственничном, ни в области, ни в России, ни даже в Америке. Только на краю села сидит Тихоновна. Приехала из Мариинска, а родственники исчезли. Сидит, жалуется на власть: вот, дескать, до чего довели Козловых. Спрашиваю, а вы, гражданка, почему не исчезли? А я, отвечает, не Козлова. Я Пестель. Такая фамилия. Козлов даже родственницей меня не признавал по пьяни.

Еще писал Козлов, у Летаева полотенце висит на спинке стула.

Чистое. Как повесил в первый день, так и висит. Полотенцем Летаев не пользуется, похоже, зато интересуется крупными животными. Имя у Летаева необычное – Нус. Сам так говорит. Глубоко нерусское имя. Даже смешно. И дразнится. Вам, Козловым, дразнится, глаза надо завязывать платком, когда едете в город. Чтобы не бросались на баб. А мы, говорит, потомственные интеллигенты.

3

– В последнее время, – щелкнул пальцами Летаев, – межзвездная торговля принимает уродливые формы.

– Это вы о чем?

– Конечно, о бизнесе. – Летаев любовно потер пальцами перстень. – На планеты, покрытые водой, везут сухолюбивые растения, как с ума посходили. На пустынные карлики доставляют жаб-повитух. – Он вдруг глянул на следователя с каким-то особенным значением. – Не спорю, красиво. Жаба-повитуха на фоне кактусов и песчаных дюн. Да? Но как выжить в температурном аду? – Он опять особенно посмотрел на следователя. – Стремление к красоте – фундаментальное свойство природы. Все во Вселенной совершается во имя красоты. Большой взрыв сорвал аплодисменты у Высшего Существа. А многоклеточные существа с Земли безоговорочно пользуются успехом на звездах. Самый известный контрабандист господин нКва за миллиард лет сплавил с Земли миллионы видов.

Сумасшедший, покачал головой следователь. Опять облом.

– Особенно ценятся на звездах чистые виды. Но чистых видов в природе становится все меньше и меньше. В дело идут симбионты. А с чистыми видами было, конечно, проще. В свое время хорошо шли трилобиты. – Летаев нагло ухмыльнулся, морщинистый, как дождевой червь. – Помните трилобитов?

Повитухин покачал головой. Не помнил он трилобитов.

– Ну, истинные красавцы! – закатил глаза Летаев, и железное пенсне угрожающе блеснуло. – Не серые, как изображено в учебниках палеонтологии, а пестрые, светлые. Некоторые в полоску, как моряки. Ползали, плавали, зарывались в ил. Глаза фасеточные, на стебельках. Выбросят глаза наружу, а сами сидят в иле. Переживают. Полмира за такое отдашь, правда? Или цефалоподы, первые земные хищники! До появления цефалопод никто на Земле никого не трогал. Это они привнесли динамику в отношения. В звездном скоплении Плеяд цефалоподов сейчас держат в искусственных водоемах. Напрочь вывезены все тем же нКва. А динозавров продали на Поллукс. Планеты огромные, жители огромные. Динозавры при них, как таксы. Престижно гулять с динозавром у ноги. Это лингулами до сих пор никто не интересуется. Серая раковина, невзрачная слизь. Как жили с низов палеозоя, так и живут. Эх, видел бы ты полный список видов, вывезенных с Земли! – энергично блеснул стеклами пенсне Летаев. – Полтора миллиарда! Закачаешься! С некоторых пор мы коллекционируем ваши гипотезы о причинах вымирания того или иного вида. Смешно. Отец меня предупреждал, чтобы я держался от землян подальше. А мне кажется, он преувеличивал. – Летаев любовно потер перстень, покрытый патиной времен. – Видишь? Перстень Высшего Существа. Выдается за удачную торговую операцию. Этот получен за Козловых. Как за вид. Рассчитан всего на одно желание, но начинать с малого не позор.

4

– …про ковчег не надо. – Железное пенсне сверкнуло. – Землянам глаза замазывали. Мы ведь не сразу поняли, что человек разумен. Ну, в шкурах. Ну, галдят. Ну, махаются каменными топорами. В последние геологические эпохи мы всякие живые виды гребли с Земли как лопатой. В трюмах фотонных барж нКва вывозил ваши виды тысячами. В итоге пришлось пускать по воде ковчег – акцию отвлечения. Что везем? Да тараканов, клещей, птиц, клопов. Еще рыб везем, лягушек, насекомых, бактерий. А где чудесные трилобиты? Где сигиллярии, пухлые, как шерстяной столб? Где индрик-зверь, объедавший верхушки деревьев? Вот и устроили акцию отвлечения, списали все на стихию. Дескать, парниковый эффект. Там растаяло, там поплыло. А сами расторопились! Коацерваты – в систему Гончего Пса, там обожают кисель преджизни. Купаются в нем, напитывают студенистые тела силой. Процессы метаболизма в системе Гончего Пса – функция эстетическая. Для них коацерваты сильней, чем для вас «Фауст» Гёте. А морского змея, толстого, как индейская пирога, сплавили в бездонные моря Альдея! С кораллами древних видов, с пленительными кубками археоциат, светящимися в морской мгле. Альдейцы слепые. Красоту мира они воспринимают сразу всеми бесчисленными клетками бесформенных тел, растворенных в придонных течениях. Так что сами понимаете. На Земле сейчас около четырех миллионов видов, но это уже мелочь. Микробы никому не нужны, а вот живого милодонта в шкуре, выложенной блестящими роговыми бляшками, теперь можно видеть только на планетах Нетипичной зоны. Палочки Коха у всех вызывают неприязнь, а шерстистый носорог до сих пор разгуливает по снегам ледяных планеток, прихотливо разбросанных по созвездию Весов. Полярные сияния, электромагнитный фейерверк, и на его фоне шерстистые носороги. От этого забалдеешь! Ну, что-то, конечно, было потеряно. Попало в осадки, растворилось или окаменело. От нКва сбежал снежный человек, до сих пор прячется в Гималаях.

– Ладно, пусть. – Следователь не хотел спорить с Летаевым. – Но Козловы-то из разумных! Не могли вы продать разумных. Как я понял, разумными торговать строго запрещено.

– Да вы послушайте! Поехал Козлов нарубить жердей. В лесу распряг кобыленку, привязал к деревцу. А весна, щепка на щепку лезет. И эти двое! Рогатые. В глазах – кровь, огонь. Будь Козлов разумным, догадался бы, что такая красота давно уже выставлена в очередной лот. А он рубит жерди, радуется. Потом слышит крик! Прислушался – кричит собственная кобыленка. Ну, выскочил. А на поляне сохатые толпятся, пытаются оприходовать казенную кобыленку. Это ж нестерпимо для Козлова, он за свою кобыленку отвечал, как за женщину. Вот и пошел махаться топором, щерить зубы. Сохатые ему самому чуть пистончик не поставили. Дали Козлову год условно, как бы за браконьерство. А высветка мировая уже накрыла всех на полянке – и кобыленку, и сохатых, и Козлова. Пошли по купчей как симбионты. Подсказали Высшему Существу, что речь идет о коллективном спаривании. Так и пошли одним номиналом: сохатые, кобыленка, Козлов. Теперь остались на Земле всякие Свиньины, Щегловы, Птицыны, но Козловых нет.

Ни одного.

Даже в Греции.

5

Короче, случилось то, что случилось.

Летаев любовно подышал на перстень и кривым пальцем провел по камню.

Маленькая жаба-повитуха испуганно прижалась к ровной запыленной поверхности стола. Приятную зеленоватую кожу покрывали нежные крапинки. Плоские лапки жаба красиво и печально выдвинула перед собой, загадочно посматривала снизу вверх на господина Нуса.

– Запрещено продавать разумных, ты прав, – заявил господин Нус. – Но я опираюсь на вашу науку. Опираюсь на труды вашего Народного академика. Вот, – распахнул он восьмой том энциклопедии. – Статья «Вид». На Козловых я заработал перстень Высшего Существа, рассчитанный на выполнение одного желания. За симбионтов больше не дают. Мне теперь нужен чистый вид. Хочу перстень на три желания! И чтоб никаких ошибок. Был в созвездии Волопас такой контрабандист Мимби. Спихнул с Земли на планету Антарес перепившееся до животного состояния племя Серого Кабана. И где теперь тот Мимби? Продан на ту же планету. Служит посыльным, всеми унижен. А почему? Да потому, что недооценил разум землян. Я не такой. Чего надуваешь щеки?

Следователь, страдая, смотрел на господина Нуса.

Но шанс еще оставался.

Если господин Нус пользуется знаниями, почерпнутыми из Большой советской энциклопедии издания 1951 года, думал следователь Повитухин, то всякое еще может быть. Откуда знать господину Нусу, что Народный академик в своем неистовом стремлении к знаниям как бы перепутал порядок ходов? Даже ругался с трибуны: «Что это еще за ген, кто его видел? Кто его щупал? Кто его на зуб пробовал?»

– Странный ты у меня получился, – недовольно бормотал господин Нус, поблескивая железным пенсне. – Я на тебя использовал право одного-единственного желания. Говорю: явись, жаба, а ты вопишь под руку – Повитухин я, Повитухин! Вот и появилась такая жаба… Странная вся…

Он забормотал, открыв энциклопедию на нужной странице:

– «Бросается в глаза, что вся взаимосвязанная органическая природа состоит из отдельных, качественно особенных форм…» Ну, это ясно. «Такие формы не скрещиваются друг с другом в обычных, нормальных для них условиях жизни…» И это ясно. Дочка Козловых, например, никак не могла родить от мужа. В постели билась, валила его на диван, в гостях доставала, а никаких результатов. А на сеновале с соседом, так сказать, в необычных условиях, понесла.

Он укоризненно покачал головой:

– Странные вы, земляне. «В практике виды именуются только родовыми названиями…» Ну, Кошкин… Ну, Козлов… ну, Собакин… «Если же практика имеет дело с несколькими близкими видами, тогда применяется двойное название…» Ну да, Козлова все так и звали козлом. А если по-научному, то козел вонючий! Спрашивается, кто тебя дергал за язык! «Повитухин я, Повитухин!»

«Из всего сказанного ясно, – сердито читал господин Нус, – что термин „вид“ я считаю совершенно произвольным, придуманным ради удобства, для обозначения группы особей, близко между собою схожих…» Правильно предостерегал меня отец: не водись с землянами. Что я получил за этих Козловых? Перстень, исполняющий всего одно желание. А я как минимум хочу перстень на три желания. Козловы пошли в лот скопом, как симбионты, но ты-то должен быть чистым видом. И не думай, – замахнулся он толстым томом на маленькую жабу. – Я ошибок не допущу. Не хочу из-за какого-то глупого земного следователя попасть на формальдегидовую планетку.

И закричал, озлясь:

– Чего моргаешь? Вот ваш собственный академик пишет. «Вид – это особенное качественно определенное состояние живых форм материи… Существенной характерной чертой этих форм являются внутривидовые взаимоотношения между индивидуумами…» Все правильно. Жена Козлова и их бабка постоянно строили стратегические планы укрощения Палестины. Чистые внутривидовые отношения. Дескать, вставим Арафату. Сам Козлов, кстати, и Шарону бы вставил. «Изменение условий внешней среды, существенное для видовой специфики данных организмов, раньше или позже вынуждает изменяться в видовую специфику… Одни виды порождают другие… Под воздействием изменившихся условий, ставших неблагоприятными для природы организмов… – он снова погрозил жабе тяжелым томом энциклопедии, – в теле организмов этих видов зарождаются, формируются зачатки тела других видов, более соответствующих изменившимся условиям внешней среды…»

Я тебя воспитывать буду, – пригрозил он. – Ваш Народный академик прямо пишет, что воспитанием можно вывести совершенно новый вид. И Высшее Существо останется довольным, и я получу перстень на три желания. Ну, вот сам скажи, ну, какой ты разумный? Чем переть пешком в глухую деревеньку, следовало просто позвонить. В Москву, на Кипр, в Белоруссию, в Омск. Не важно куда. С ходу бы убедился, что нет больше на Земле ни одного Козлова. «Создавая для организмов новые условия, можно создавать новые полезные виды…» Видишь, я правильно действую. Все по науке. Народный академик овсюг превращал в овес, граб в лещину, а я неразумного следователя превратил в жабу. Теперь самку тебе найду. Научу спариваться. Чего молчишь? Моргни глазом.

Жаба смотрела на господин Нуса, но не моргала.

Непонятки какие-то числились за Народным академиком, только господин Нус откуда мог знать об этом?

Но следователь Повитухин не злорадствовал.

Раздувая пестрые жабьи щеки, он думал: ну да, господин Нус – опытный контрабандист, но нельзя создавать новые виды, пользуясь указаниями Большой советской энциклопедии 1951 года издания.

Ишь захотел перстень! На три желания!

Самка – это другое дело… Влечет… Красиво…

Он представил себе нежные округлые бока жабы… Не такой уж я неразумный… Трахну жабу… Все равно господин Нус влип, все равно господин Нус попадет теперь на ужасную формальдегидовую планетку, а я вернусь в Особый отдел…

Но теперь стану осторожнее.

Теперь на вызовы из глухих деревенек один выезжать не буду.

Раздувая пестрые щеки, следователь Повитухин с волнением представил округлые бока самки… Красивое засасывает… Как бездна… Раздувая щеки, он снизу вверх смотрел на господина Нуса… Предупреждал тебя отец… Не послушал… Вот и получи… Может, красота и спасет мир, но до этого его запросто погубят такие вот уроды…

Пара молодых страстных жаб…

Следователь Повитухин облизнулся.

Я теперь иначе буду относиться к лжеученым.

А статью Народного академика перепечатаю в закрытом научном сборнике по криминалистике. Ишь ведь, как повезло. Восьмой том Большой советской энциклопедии. Хорошо, что не на другую букву. Спасибо тете Тоне, библиотекарше, пропившей все остальные тома в самом начале перестройки, когда напрочь перестали выдавать зарплату…

Перепрыгнуть пропасть

1

Мир уцелел потому, что смеялся.

Биофизик Петров не понимал народной мудрости.

Когда от Петрова ушла третья жена, он вообще забыл о юморе.

В своей экспериментальной лаборатории, в этой чудовищной железобетонной чаше, полностью изолированной от внешнего мира и тщательно имитирующей условия панэремии – всеобщей первобытной пустыни, какая властвовала на нашей планете в первый миллиард лет своего развития, – Петров работал так прилежно, так всерьез, с такой серьезностью, он так жестоко выжигал сумасшедшими молниями глинистые и горные породы, так ожесточенно травил их разнообразными естественными кислотами и умопомрачительными атмосферами, что я иногда начинал сомневаться, работает Петров над проблемой самозарождения жизни или же его цель – убить всякие ее зачатки?

Впрочем, теория абиогенеза, разрабатываемая Петровым, выглядела весьма перспективной.

Шеф к нему благоволил.

Мы тоже многое ему прощали.

Поэтому я и утверждаю: Петров не врет.

Пасся черный бык под его окном, и телевизор у него не работает, и стены в квартире безнадежно испорчены. Короче, случившееся той ночью в Академгородке – вовсе не выдумка.

Они, утверждает Петров, явились, когда он спал.

Ну, понятно, квартира прокурена. Бутылки со стола не убраны. В кофейных чашках мокли окурки. Крепкий сон в такой атмосфере невозможен, к тому же в глаза ударил свет. Наверное, решил Петров, кто-то из ребят, забегавших с вечера, задержался, уснул где-то в углу, а теперь шарашится, пытаясь понять, где находится?

На всякий случай Петров сказал:

– Оставь мне пару сигарет.

И открыл глаза.

2

Их было двое.

Нормальные ребята.

Правда, незнакомые, но оба в хороших кожаных пиджаках.

Длинный, например, был при галстуке. В таких галстуках ходили в годы юности Петрова. «Эй, чувак, не пей из унитаза. Ты умрешь, ведь там одна зараза». И все такое прочее. Длинный бесцеремонно устраивался в единственном кресле, не зная, что оно может развалиться под ним в любой момент. А Коротышка копался в книгах, горой сваленных под наполовину разобранным стеллажом. Время от времени он с гордостью приговаривал:

– Я же говорил, что мы его найдем. Вот и нашли!

На что Длинный удовлетворенно кивал:

– Ухоженное местечко.

Непохоже, чтобы он льстил.

Скорее, констатировал тот факт, что ухоженным местечком можно называть и свалку под городом. Однокомнатная квартира Петрова так и выглядела. Наполовину разобранный стеллаж, кое-где застекленный (Светкина выдумка). Беспорядочные груды книг, фотоальбомов, пластинок (Ирка любила музыку). Белье, разбросанное по углам (Сонька так и не приучила Петрова к порядку). На пыльном экране неработающего телевизора затейливо расписался кто-то из приятелей, наверное Славка Сербин. Ну, понятно, немытые чашки, окурки, шахматные фигурки, бутылки, черт знает что – куча-мала, барахло, никому не нужное.

Ухоженное местечко.

Может, оно и было таким. Но не теперь, когда от Петрова ушла его третья жена – Сонька. Если ребята в кожаных пиджаках, подумал он, явились как представители некоего Союза женщин, когда-то обиженных им, то Соньке будет чему порадоваться. Ведь ясно, что создание такого антигуманного Союза могло быть делом только ее рук.

Уж никак не Светки и не Ирки.

Ирка вообще была тихоня. Уходя, не забрала ничего, кроме горьких воспоминаний и неизлечимых обид. Петров даже справку выдал ей о перенесенных страданиях. В течение почти десяти лет он тайком вел дневник, в котором аккуратно отмечал все семейные ссоры. Он во всем оставался ученым. Если подвести правильную теоретическую базу под факты, приведенные в дневнике, считал он, семейная жизнь станет прозрачной. Можно сделать некоторые выводы. Около семнадцати тысяч мелких и крупных ссор, около семидесяти тысяч мелких размолвок – есть над чем поломать головы социологам. Что бы они ни утверждали, но семейная жизнь людей до сих пор полна странных тайн, постижимых не более, чем онтогения. Можно до мельчайших подробностей проследить сложнейший путь превращения зачатка оплодотворенной материи в семейного человека, суть проблемы от этого не ясней. Государство теряло и продолжает терять ежедневно миллионы рабочих часов только потому, что особи, должные работать качественно и умело, работают некачественно и неумело, потому что страдают от неразделенной любви или от семейных раздоров.

Пытаясь понять, что, собственно, происходит, кто эти гости, Петров, как всегда в трудные минуты жизни, поднял взгляд горе́ – к портрету знаменитого Академика, несколько косо висящему на стене.

Бородка клинышком.

Ясный взгляд, галстук-бабочка.

Петров считал Академика своим учителем.

К сожалению, он только один раз удостоился чести зреть своего кумира.

На торжественном заседании, посвященном восьмидесятилетию со дня рождения Академика и пятидесятилетию его знаменитой работы «Происхождение жизни на Земле (естественным путем)», Академик, сидя в высоком кресле, поставленном рядом с трибуной, не по возрасту живо реагировал на все доклады и замечания. Петров просто залюбовался стариком, страшно жалея, что изящным научным построениям Академика так и не суждено было оформиться в современную физико-химическую модель. Что же касается собственных научных воззрений Петрова, довести их до Академика он не успел. Когда в перерыве протолкался к креслу, среди окруживших Академика дам и секретарей вдруг пронесся панический шепоток: «Где шоколадка? Где шоколадка Академика?» Видимо, пора было кормить старика. И Петрова оттерли в сторону.

Но эти двое, подумал Петров, вряд ли имеют отношение к Академику.

Скорее, к Соньке. Это она их подослала. За утюгом. Или за швейной машинкой. Или за висящим на стене живым деревом. А то, что время выбрано неурочное, так именно это и подтверждает Сонькину причастность к делу.

3

– Ухоженное местечко, – повторил Длинный.

– Ты спроси, спроси его, – обрадовался Коротышка. – Спроси его, где Листки?

– Лимит наших прав исчерпан, – помрачнел Длинный. – Придется искать самим.

– Да знаю, – недовольно откликнулся Коротышка. – Но ты спроси. У него такой вид, что он ответит.

Петров вздохнул.

Дверь он никогда не запирал, и все же…

Третий час ночи… Утром в лабораторию… Подготовлена серия сложных экспериментов…

Вот если бы неожиданные гости могли подсказать, почему обычный минерал до определенного момента остается лишь обычным минералом, а потом вдруг превращается в информационную матрицу, вот если бы они могли подсказать, как происходит волшебная, в сущности, перекодировка минерала в белковый код (чего не удалось решить даже Академику), вот если бы они подсказали, что именно является решающим в этом переходе – колебания магнитного поля, тепловой фон, газовый состав атмосферы или еще какое-то невероятное или, наоборот, вполне вероятное стечение обстоятельств, тогда бы он с удовольствием встал, сварил крепкий кофе и, забыв о Соньке, или кто там еще их послал, неплохо бы потрепался с ними.

Коротышка тем временем решил поиграть в самостоятельность.

Не глядя на Длинного, он резко повернулся к Петрову и протянул длинную руку:

– Листки!

Он сделал это так решительно, что Петров испугался.

Семейный дневник, который он, понятно, вел от всех втайне, вполне можно было назвать Листками, но о нем же никто не знал – ни Сонька, ни Светка, ни Ирка. Поэтому Петров закрыл глаза и притворился спящим.

– Лимит наших прав исчерпан. – Длинный в паре был, несомненно, главным. – Надо искать самим.

Он с большим сомнением обвел взглядом захламленную квартиру, а Коротышка, вздохнув, вернулся к книгам, альбомам и пластинкам, просматривая их и затейливо меняя местоположение.

После такого досмотра, подумал Петров, я вообще ничего не найду.

Он не одобрял действий Коротышки и Длинного, к тому же его неприятно поразила мысль о том, что рано или поздно они доберутся до грязного белья.

Несколько минут он провел в раздумье.

Дневник лежал под подушкой. Он чувствовал его щекой.

Забрали бы утюг или живое дерево и убирались бы. Кустик живого дерева, взращенный Сонькой, висел в горшке на стене и действовал Петрову на нервы. Живое дерево никак не могло примириться с тем, что после ухода Соньки его постоянно забывают поливать и выносить на свет. Стоило Петрову уйти на работу, как живое дерево, корчась, выдиралось из горшка и, распластываясь по стене, пыталось добраться до форточки. Оно и сейчас, уверенное, что Петров спит, роняло с корней мелкие комочки сухой земли.

Всю сознательную жизнь Петров занимался беспорядком, ибо что может выглядеть более беспорядочным, чем планета в первый миллиард лет ее существования? Далеко не все коллеги Петрова поддерживали достаточно сумасшедшую гипотезу перекодировки геохимической информации через минералы в белковый код, даже шеф лишь допускал взгляд на жизнь как на некое латентное, до поры до времени скрытое свойство материи, но…

Петрову стало обидно.

Ведь не уйди от него Сонька к бритому, как мусульманин, химику Д., он не искал бы каждое утро чайную ложку в груде постельного белья. Ведь не уйди от него Ирка, он не находил бы засохшую копченую колбасу среди разбросанных по полу книг. А не уйди Светка, по ночам его не будили бы незнакомцы.

При более тщательном рассмотрении Петрову страшно не понравились глаза Коротышки. Близко поставленные, они все время смотрели немного не туда, куда следует смотреть человеку, когда он листает книгу. И оба гостя все время мелко подрагивали, как подрагивает изображение на экране плохо работающего телевизора.

– Спроси, спроси его, – торопил Коротышка. – А то придет нКва, тогда Листки уплывут.

– Ищи!

Почему-то слова Длинного ободрили Петрова.

Он наконец привстал. Он дотянулся до халата. Он якобы даже прикрикнул на Коротышку. И тот обрадовался:

– Вот видишь, он заговорил сам. Спроси его, где Листки?

Длинный покачал головой, и Петров не без злорадства понял, что, кажется, лимит их прав действительно исчерпан. Он не знал, о каких правах шла речь, но сильно обрадовался удаче. Когда Коротышка случайно задел портрет Академика, Петров совсем осмелел:

– Ты там поосторожнее.

– А чего такого? Не упал же.

– Ты даже не знаешь, кто изображен на портрете.

Коротышка ухмыльнулся. Он ко всему был готов:

– Почему же не знаю.

– Ну, кто?

– Человек, который не сумел перепрыгнуть пропасть.

Петров опешил. Ответ Коротышки ему не понравился.

– Не перепрыгнул, не перепрыгнул, – дразнился Коротышка.

– О чем это ты?

Коротышка объяснил.

Как это ни странно, но имел он в виду именно проблему происхождения жизни на Земле (естественным путем), которой всю жизнь занимался Академик.

Это еще больше не понравилось Петрову.

Полный обиды и стыда за свою минутную слабость, он теперь прямо упирал на то, что Коротышке и приятелю пора уходить. Нечего им морочить голову человеку, не выспавшемуся и недовольному. Пусть не лезут в сложные научные дела, совершенно недоступные их небольшим мозгам. Он даже потребовал от них немедленно очистить помещение.

– Ну, очистим. С чем ты останешься?

– Я сказал оставить, покинуть помещение, убраться! – поразился Петров их нелепому буквализму.

– Уйдем мы – явится нКва.

– Не знаю, что это за тип, – разозлился Петров, – но хорошо ему тут не будет.

– Ты это зря. Ты пожалеешь, – шипел Коротышка, дергаясь, как плохое изображение на экране.

Незнакомцам явно не хотелось уходить.

Но лимит их прав впрямь был исчерпан. Подергавшись, пошипев, они исчезли.

Пожав плечами, Петров сердито побрел на кухню варить кофе. Он так и не понял, зачем Коротышке и Длинному понадобился его дневник. Явно Сонькины проделки. Даже хотел позвонить ей, но раздумал. Ночью трубку поднимет не она, а этот мусульманин. С чашкой кофе в руках он вернулся в комнату, приговаривая вслух:

– Ну, хмыри! Ну, пиджаки кожаные!

– Я и сам поражаюсь, парень!

– Явиться ночью! Рыться в чужих вещах! Ничтожества!

– Самые настоящие, парень!

– А ты кто такой? – удивился Петров, водворяя в горшок распластанное на стене живое дерево.

4

В кресле сидел невесть откуда взявшийся бодрячок.

Крепкий, грубоватый, хорошо выбритый, облаченный в неброский, но качественный костюм. Квадратные плечи, квадратные уши. Правда, как и предыдущие гости, время от времени он подрагивал и дергался.

– Ты один? Тут никого? Ты ведь не врешь, парень?

– Я никогда не вру, – зачем-то преувеличил Петров.

– Тогда мы от души поболтаем, – обрадовался бодрячок.

– О Листках? – неприятно догадался Петров.

– Ты прав. Занятная штучка, – еще больше обрадовался бодрячок. – До такого не каждый додумается.

И весело предложил:

– Поздравь меня, парень!

– С чем, собственно?

– Я тебя нашел!

Наверное, Ян Сваммердам, сын голландского аптекаря и большой любитель живой природы, вот так же лицемерно поздравлял несчастных подопытных амеб с тем, что они попали под его ланцет. Успех для науки, и амебы продолжат жизнь.

Похоже, это нКва, решил Петров, рассматривая бодрячка.

И не ошибся.

При всей своей непосредственности и грубоватости нКва оказался существом страшно дотошным. А земное слово парень употреблял так часто и с таким упоением, что сразу было видно – далось оно ему далеко не сразу.

Петров, правда, отрезал:

– Никакой болтовни!

– А Листки, парень?

Петров взбесился.

Глядя на бодрячка, он заявил, что видит его в первый раз.

Глядя на бодрячка, он заявил, что расхотел спать и прямо сейчас пойдет в душ и по этой причине пусть бодрячок проваливает. Наконец, заявил Петров, у каждого своя дорога. Куда ведет твоя, не знаю, заявил Петров, но моя ведет в лабораторию.

– Непохоже, что ты бегаешь стометровку за восемь секунд, парень.

– К чему ты это?

– А глянь в окно. Уверен, мы сговоримся.

Исключительно из презрения к бодрячку Петров подошел к окну и увидел, что под девятиэтажкой, на темном, плохо освещенном луной газоне пасется черный, самого свирепого вида бык. Рога торчали в стороны, как кривые ножи. Будто почувствовав на себе взгляд Петрова, бык вскинул огромную голову и грубо копнул копытом сухую землю.

– Он там ради тебя, парень, – не без гордости пояснил бодрячок. – По-настоящему крепкий зверь. Стометровку бегает за шесть и девять десятых секунды. Вряд ли ты его обойдешь, парень.

И лукаво подмигнул:

– А сразу и не подумаешь.

Бык действительно выглядел грузноватым, но что-то подсказывало Петрову, что нКва не врет.

Правда, сдаваться Петров тоже не собирался.

Не придумав ничего лучшего, он позвонил мне.

Даже не извинился, сразу забубнил в трубку: вот, дескать, он, Петров, вечно занят, а ему спать не дают. И на работу он сегодня, наверное, не придет. А ты шефа знаешь, позвони ему. Скажи, что меня не будет.

– С чего это я буду звонить ему в три часа ночи?

5

О дальнейших событиях Петров рассказывает не совсем внятно.

Дескать, нКва в общем оказался существом достаточно добродушным.

Он вроде бы мягко, но достаточно настойчиво дал понять Петрову, что без Листков не уйдет, даже если ему придется ждать тысячу лет. Почему-то он назвал именно эту цифру. И Петров никуда не уйдет, пояснил нКва. При этом следует помнить следующее. У него, у нКва, так же как у свирепого черного быка, есть в запасе тысяча лет, поскольку для них время течет совсем по-другому, а вот у Петрова запаса нет. Даже десять лет, проведенные в заточении, покажутся ему бесконечными.

И потребовал:

– Сдай листки!

Петров якобы проявил волю.

Он якобы ухмыльнулся. Подумаешь, десять лет. Тебе тоже чем-то надо будет заняться. Тут книг не хватит для такого долгого времяпрепровождения.

– А телевизор, парень? – обрадовался нКва, указывая на стоявший в углу комнаты прибор.

Петров засмеялся:

– Он не работает.

Поудобнее устроившись в кресле, нКва снисходительно усмехнулся и щелкнул пальцами.

Петров обомлел.

Экран осветился.

По нему побежали волнистые полосы, полетел мутный снег.

А потом из этой невероятной смуты вырвался, жужжа, чудовищный рой обыкновенных кухонных мух, бешено поблескивающих выпуклыми фасеточными глазами.


Мы – покорители всех времен.

Мы – основание пирамид, жители всей Вселенной.

Колумб, открывая Америку, смотрит в подзорную трубу, а видит только наши презрительные фасеточные глаза.

Вы наслаждаетесь алой розой, вы вдыхаете ее аромат, но соки сосем мы.

В какое брезгливое и беспомощное негодование приходите вы, когда одна из нас, забавляясь, купается в чашке ваших сливок.

Орел бьет зайца, вороны расклевывают труп, а мы находим пропитание, не ударив лапкой о лапку.

Наслаждаться!

Перемалывать пищу!

Размножаться! Шуметь!

Неужто о чем-то надо тревожиться?

Ваши серебрёные зеркала – наше отхожее место. Смотритесь в зеркала, любуйтесь собою, мы умываем руки.

Мы давно проникли в ваше сознание, в ваш мозг, в ваше подсознание, в ваш язык. Какая девушка не мечтает выйти заМух?

ЗаМухрышка – изумительное существо.

Прекрасно находиться под Мухой и с куМушкой.

Каждый день приносит нам такое количество трупов, какое не снилось никакому Калигуле.

Завалим трупами Землю!

Двинемся вдаль, в другие, в совсем другие миры!

Масса кор-р-рМушек! Крылатая смерть с пучком молний в зубах. Кто против нас? На каждом карабине Мушка.


Никто не произносил слов.

Они сами возникали в пораженном мозгу Петрова.

И, будто подтверждая этот бред, ударил над ночной девятиэтажкой гром перешедшего звуковой барьер самолета.

Петров опять позвонил мне.

Он был потрясен. Он попросил меня включить телевизор.

Просьба мне не понравилась. В глухое время под утро нет даже эротических программ, сказал я. Нормальные люди спят. Если ты любитель ночных программ, выброси сгоревший телевизор и купи новый.

И повесил трубку.

– Ну как, парень? – лукаво спросил нКва.

Было видно, что он ждет похвалы.

– Дельная передача? Освежил я тебе мозги?

И спохватился:

– Чего это я? Ты, мы. Какая разница? Мы – единый организм Вселенной. С этой точки зрения совершенно незачем делиться, правда? Попробуй сосредоточиться на мысли, что твои Листки – наши.

А начнешь хитрить, – добродушно добавил нКва, – мы тебе что-нибудь такое привинтим. Мы привинтим тебе что-нибудь такое, что непросто будет отвинтить. Ты ведь серьезный парень. Я дивлюсь, какой ты серьезный. Такие существа обычно изобретают что-то серьезное. Берутся, скажем, за проблему происхождения жизни на Земле (естественным путем), а приходят к выводу, что проблема как раз в обратном. Веселые парни наводят мосты, а серьезные их разводят. Это всегда так. Мы должны с тобой подружиться.

И протянул руку:

– Я – нКва.

– А я Петров, – неохотно кивнул мой друг.

– Да знаю, знаю! Можешь не говорить! Только Листки все равно принадлежат не тебе.

– А кому?

– А кому принадлежит Вселенная? – хитро спросил нКва, и Петров заткнулся.

Бодрячка это вдохновило.

– Видишь, как легко мы понимаем друг друга, – сказал он. – Явись вместо меня Квенгго, он бы не стал спорить. Он молчун. Он вместе с квартирой перенес бы тебя к квазипаукам Тарса. Они жрут все, кроме целлюлозы. Они бы сожрали все содержимое квартиры, даже тебя, но Листки бы не пострадали. Ты мне нравишься, парень. Без серьезных парней прогресс течет вяло. Сам знаешь, – лукаво подмигнул нКва, – если некие организмы принимают пищу, то должна существовать пища. Разумно и экономично, если при этом сама пища известное время будет живой, даже разумной и будет пользоваться всеми благами цивилизации. В этом нет никакого противоречия. Правда?

Петров вынужден был кивнуть.

– Я гляжу, у тебя уже побывали…

Петров кивнул.

– Но ты не отдал им Листки!

Петров снова кивнул.

– А они утверждали, что нуждаются в них?

Петров опять кивнул.

– Лгут, – лукаво подмигнул нКва.

Но свет погас.

6

А когда лампочка снова вспыхнула, исчез нКва.

Вместо него в груде грязного белья недовольно рылись Длинный и Коротышка.

– Там, за окном, это твое животное?

Петров неопределенно пожал плечами. Он не знал, принадлежит ему черный бык или нет.

– Ты не верь нКва. Он тебя обманет.

– То же самое он говорил про вас.

– Он – типичный деструктор.

Экран неработающего телевизора снова осветился, но тут же заполнился черной мглой. Непроницаемой, ужасной. Сквозь нее прорезались смутные очертания знакомых и незнакомых созвездий, потом медленно всплыла крошечная планета, очень напомнившая Петрову Землю, – нежной голубизны, вся в океанах и в материках.

Он зачарованно всматривался в планету.

– Наверное, она густо населена?

– Была населена, – хмыкнул Коротышка.

– Почему – была? Там что-нибудь изобрели такое?

– Верно мыслишь.

Петров содрогнулся.

Материки прогнулись, как от удара.

По горным хребтам молниями побежали черные трещины. Океаны выплеснулись на раскалывающиеся берега. Прекрасная планета разбухла, окуталась облаком белого пара и розоватой непрозрачной пыли.

И страшно лопнула.

Теперь только долгая, как метла, комета несла свой роскошный хвост сквозь непроницаемую мглу экрана.

– А где звук?

– Звука не было.

– Но я видел взрыв. Планету явно взорвали.

– Ты не ошибся. Но взрыв был бесшумный.

– Как это?

– А так, – весело объяснил Коротышка. – Этот придурок… – он произнес какое-то невозможное неземное имя, – изобрел бесшумную взрывчатку.

Петров поежился.

Ему неприятно было узнать, что где-то существуют бесшумные взрывчатые вещества. Еще неприятнее было узнать, что Коротышка и Длинный тоже держат его за придурка.

– В моих Листках, – на всякий случай заверил он, – ничего такого нет.

И добавил:

– В них только личное.

Он, конечно, лгал. Записи в его дневнике, несомненно, заинтересовали бы Светку. Ирку тоже. А Соньку тем более. И до Длинного это дошло. Он многозначительно кивнул в сторону экрана:

– Этот придурок тоже считал, что его изобретение является личным. Он вроде бы изобрел не бесшумную взрывчатку, а всего лишь средство для чистки жвал.

7

Возвращаясь к событиям той ночи, Петров утверждает, что именно после гибели прекрасной голубой планеты он впервые ощутил пыльный неуют своей захламленной квартиры, одиночество, пятна на обоях, исцарапанную живым деревом стену. Он впервые остро осознал, что кустик живого дерева убегает вовсе не от него, а потому, что хочет всего лишь понежиться под солнцем. Он впервые понял, почему сердились на него бывшие жены, когда, приходя с работы, он разбрасывал одежду по всем углам. И совсем остро уколола его мысль о том, что записи в его невинном дневнике в каком-то другом месте и при других условиях могут послужить чем-то ужасным, вроде той бесшумной взрывчатки, которую предполагалось использовать для чистки жвал.

Тут рассказ Петрова становится сбивчивым.

Он якобы попросил ребят убрать с газона быка.

– Да ты что, – разочаровал его Коротышка. – Это твой бык. Нам он не принадлежит. Мы никогда не трогаем чужого. У нас нет на это никаких прав. Попроси нКва. Он тебе не откажет.

– А где я его найду?

– Сам явится.

– Когда?

– Этого мы не знаем.

– Что же мне теперь, сидеть в квартире?

– Наверное, – пожал плечами Коротышка.

А Длинный добродушно добавил:

– Да плюнь ты. Преувеличивает этот нКва. Какие там десять лет! Бык за окном распадется лет через пять, ну, может быть, через семь.

Горькая пилюля, но Петров ее проглотил.

Выпроводив гостей (лимит их прав действительно был исчерпан), он наконец сварил кофе. В зеркале, куда он случайно глянул, уставился на него типичный деструктор. Странные мысли приходили в голову Петрова. Этот нКва не так уж и преувеличивал. Выходило так, что продуценты действительно веселые парни. Они наводят мосты, согласуют несогласуемое. Они создают органику, самовоспроизводятся. А деструкторы слишком уж серьезные. Разводят мосты, рассогласовывают согласуемое. Они, в конце концов, даже уничтожают органику, не желая самовоспроизводиться.

Петрову стало так горько, что подсадной Гриб его уже не удивил.

Живое дерево, пользуясь подавленным состоянием Петрова, конечно, покинуло положенное ему место, и в керамическом горшке уверенно разместился крупный гриб привлекательного защитного цвета. Петров потянулся было к валяющемуся среди книг определителю грибов, но Гриб присоветовал:

– Не теряй время.

И не без гордости представился:

– Болетус аппендикулатус!

Непонятно, как он выговаривал слова, но Петров слышал каждое. И понимал, что Гриб не врет. Точно, Болетус аппендикулатус. С таким роскошным названием можно смотреться и на столе бедняка, и на столе миллиардера.

– Тебе-то чего надо?

– Листки! – потребовал Гриб.

– Вы что там, все психи?

– Все или нет, не знаю, – заметил Гриб, – но кашу заварил ты.

– Не хами, – одернул его Петров. – А то пущу тебя на омлет с грибами.

– А я под напряжением.

– Ничего. Заземлим.

Вместо ответа с плотной опрятной шляпки Гриба одна за другой снялись три плавные шаровые молнии, каждая величиной с кулак. Одна ободрала амальгаму с настенного зеркала, вторая прошла в опасной близости от головы Петрова (волосы при этом трещали и вставали дыбом), а третью Гриб красноречиво вернул в себя.

– Ты откуда явился?

Петров все еще надеялся незаметно извлечь дневник из-под подушки и надежно перепрятать.

– С Харона.

Гриб немного бравировал своими познаниями.

Как понял Петров, мир Большого Разума начинается со шлюзовой камеры на маленькой планете Харон, витающей за Плутоном, и уходит в бесконечность. Сотрудники Контрольной базы (к ним относились неизвестные в кожаных пиджаках и сам Гриб, но не нКва) никогда не сидят без дела. То тут, то там, то в той, то в этой галактике смышленые серьезные парни, такие как Петров, сами того не ведая, изобретают то бесшумную взрывчатку, то еще какую-то гадость, а то сочиняют Листки.

Вообще, заметил Гриб, мы делаем на Хароне много хорошего.

Земляне, правда, начали подозревать о существовании планеты за Плутоном. Астроном У. Бензел из Техасского университета, того, что в Остине, и астрофизик Д. Тоулен из Гавайской обсерватории зафиксировали периодическое изменение блеска Плутона, так что, похоже, местоположение Контрольной базы вскоре придется менять.

– У нас что? – вдруг дошло до Петрова. – Контакт разумов?

– Ну, вот еще, – фыркнул Гриб. – Истинный Разум не ищет слабых или сильных. Истинный Разум, как правило, ищет равных себе. Когда дело дойдет до контакта, обещаю, он будет всеобщим. Если мы решимся на Контакт, то вступим в отношения сразу со всеми. С учеными и преступниками, с политиками и художниками, с нищими и миллионерами, с социалистами и бандитами, с мальчиками и девочками. Можешь продолжить сам.

– А почему сразу со всеми?

– Как это почему? – удивился Гриб. – Вступи я с тобой в Контакт, тебя тут же упекут в психушку. А вступи я в контакт с серьезными учеными, они не поверят мне.

Они помолчали.

Получалось так, что Листками интересуются не зря.

Для землян Листки, в общем, не представляют особой опасности, но, если такие типы, как нКва, вывезут Листки в область Неустойчивых миров, последствия для Вселенной могут оказаться непредсказуемыми. Может замедлиться скорость света, или гравитационная постоянная изменит значения. Так что лучше передать Листки мне, предложил Гриб. Он якобы знает в глубине Космоса один невзрачный коричневый карлик. Внешне, конечно, невзрачный. Но Листки там будут храниться надежнее, чем где-либо еще. Чем, например, в сейфе швейцарского банка. В принципе, для него, Гриба, не проблема саму квартиру Петрова превратить в надежный сейф, оставив Петрова в роли вечного хранителя. В общем, совсем небольшое вмешательство, и о Петрове забудут даже бывшие жены.

– Неужели ты способен на такое?

Гриб не ответил. Посчитал ответ ниже своего достоинства.

– Я сын своей страны! – неожиданно выкрикнул Петров.

– А я – отец моей страны, – не сплоховал Гриб.

В какой-то момент Петрову показалось, что странный гость над ним измывается, даже провоцирует. Вот полезет Петров возражать, а Гриб шваркнет его шаровой молнией. Поди потом докажи. Квартира не ремонтировалась лет десять, электропроводка запущена.

– Ну, ладно. Ну, сын страны. Ну, ставишь серьезные эксперименты, – зашел Гриб с другой стороны. – Если получишь живое вещество из неорганики, я первый тебя поздравлю. Но зачем серьезному парню, занятому происхождением жизни на Земле (естественным путем), эти Листки? Они унижают разум, сковывают волю. Владея Листками, ты испытываешь неловкость. Забудь о Листках, и ты здорово продвинешься в исследованиях. Ты уже на верном пути. Ты осознал роль глин в сложном образовании живого. Благодаря энергии, высвобождающейся в ходе радиоактивного распада, именно глины становились мощными химическими фабриками, массово производившими некое сырье, необходимое для формирования первых органических молекул.

– Не пересказывай мои идеи, – обиделся Петров.

– Что твое, то твое, – согласился Гриб. – Но никогда не лишне приобрести что-нибудь.

Ты же бродишь рядом с Открытием, – так и лез он в душу. – Ты, можно сказать, в двух шагах от него. Отдай Листки. Ты перестанешь отдавать досуг печальным мыслям о прошлом. Решайся. Ты ведь из тех, кто может перепрыгнуть пропасть.

Петров расстроился.

Он смотрел на портрет Академика.

Отдать Листки? А если все затеяла Сонька?

Перепрятать их надежнее? А если дневник впрямь содержит нечто такое, что пострашней бесшумной взрывчатки? От себя он не стал скрывать, что втайне его прельщала и мысль о постоянном сотрудничестве с другими мирами.

8

В этом месте рассказ Петрова становится совсем невнятным.

На него якобы здорово действовало присутствие черного быка на газоне. Он прекрасно знал, что не пробежит стометровку быстрее быка. Потому якобы и сказал, что надо подумать.

– Правильно! – обрадовался Гриб. – Ты думай. Я подожду. У меня есть свободное время. Пару тысяч лет я всегда могу сэкономить.

Тогда Петров опять набрал мой номер.

– Подойди к окну, – попросил он меня. – Что ты там видишь?

Я решил, что внизу стоят занудливые приятели Петрова, посланные им за выпивкой, и босиком, старый радикулитчик, пошлепал к окну.

– Пять утра… Все спят… Ничего там нет… – проклинал я Петрова. – Нет, погоди… Кажется, бык гуляет… Точно… Здоровый черный бык… Может, сбежал из опытного хозяйства?..

Петров горестно усмехнулся.

Он, видите ли, позвонил мне не просто так.

Ему, Петрову, видите ли, именно в пять утра пришло в голову, что, скажем, кроме скорости света, заряда и массы электрона, массы атома водорода, кроме общеизвестных постоянных плотности излучения, постоянных гравитационной и газовой, кроме там, занудливо перечислил он, постоянных Планка и Больцмана, в Большом космосе вполне могут действовать и еще какие-то физические законы… или силы… пока неизвестные нам…

– Например, постоянная твоих ночных звонков, – нетерпеливо заметил я, переминаясь на холодном полу.

– Я не о том… – огорчился Петров. – Ты должен понять… Ты же писатель… Разве ты никогда не замечал, что природе свойствен некий юмор?.. Вдруг собака подпрыгнет как-то боком, как-то особенно. Удод встопорщит перья, корявый пень выступит необыкновенно. Или в необычном ракурсе выявится складка горы, смешная до безобразия. А то забавные силуэты над вечерним болотом… Знаешь, – сказал он, – я готов допустить, что Вселенную пронизывает особое излучение. Некие волны, не фиксируемые нашей аппаратурой.

– Что еще там за волны?

– Ну, не знаю… Приборы их не фиксируют… Но мы-то чувствуем… Скажем, Ю-волны… Как тебе такой термин?.. Может, именно их присутствие придает нечто смешное особенностям рельефа или смеющейся морде… Может, это реликтовые волны… Может, они возникают в процессе Большого взрыва, в самые первые доли секунд рождения Вселенной, а потом придают ей устойчивость?

– Зачем это природе?

– Не знаю.

9

Петров сжег Листки.

Он сделал это прямо в квартире.

Он сидел на диване, выдирал листы дневника и жег их в большом эмалированном тазу. Гриб здорово возмущался. Он даже пускал шаровые молнии. Но метил не в Петрова. На это у него не было прав. Просто испортил квартиру, так не понравилось ему принятое решение. Но я думаю, что Петров прав.

Представьте себе первичную Землю, совсем молодую, буйную, как любая молодость. Дикие хребты, пульсирующие огнем вулканы, моря, вскипающие под раскаленными потоками лавы. Чудовищная тьма, пронизанная зигзагами молний.

Тут не до смеха.

Тут даже мертвый минерал хохотнет от жути.

А может, это и входит в Великую Программу?

Может, это и является первым толчком? Может, без таких вот реакций жизнь возникнуть не может?

Идея сумасшедшая, но, согласитесь, не лишена изящества.

А то, что черный бык рыл газон копытом, а квартира Петрова обезображена шаровыми молниями, а гимн вселенских мух действительно существует (см. книгу поэта М. Орлова), я подтверждаю.

«Вчера в мой аквариум заплыла маленькая шведская субмарина».

Ржать Петров начинает первым.

Теперь он знает массу таких нелепых историй, в том числе и про Академика.

А в последнее время я все чаще встречаю Петрова в обществе Ирины, бывшей второй жены, женщины, оставившей его как раз по причине невероятной серьезности. Каждая последующая жена всегда немного хуже предыдущей, утверждает Петров и опять начинает ржать первый.

Что-то изменила в нем та ночь.

Его теперь тянет исключительно к продуцентам.

«Обвиняемый, почему вы начали стрелять в своего приятеля?» – «Я решил, что это лось». – «И когда вы поняли, что ошиблись?» – «Когда он начал отстреливаться».

Не знаю, что там и как, но Петров перепрыгнет пропасть.

Царь-Ужас

Роман

Часть I. Скорпион и египтянка

Панглос сказал так:

– Учитель, мы пришли спросить у вас, для чего создано столь странное животное, как человек?

– А тебе-то что до этого? – сказал дервиш. – Твое ли это дело?

– Но, преподобный отец, – сказал Кандид, – на земле ужасно много зла.

– Ну и что же? – сказал дервиш. – Какое имеет значение, царит на земле зло или добро? Когда султан посылает корабль в Египет, разве он заботится о том, хорошо или худо корабельным крысам?

– Что же нам делать? – спросил Панглос.

– Молчать, – ответил дервиш.

Вольтер

Цусима

Семена Юшина призвали на флот из самой глуши Тамбовской губернии.

Была в Темниковском уезде такая деревенька Гнилой Брод. Окружали ее леса, болота, о море или океане там не знали. Правда, много было волков, к ним в Гнилом Броду относились как к комарам – отмахивались. Волк мог выйти из леса и приветливо сказать: «Здравствуй, товарищ!» – на это не обращали внимания. Жизнь текла как везде – сажали картошку, кляли налоги, терпеливо ждали каких-то чудесных событий, дивились на ночные звезды, дышали сырыми туманами. Зимой Семен с другими ребятишками бегал на замерзшее болото искать подо льдом пузыри вонючего газа. Найдя такой пузырь, пешней пробивали отверстие, подносили спичку – и поднимался над мерзлым болотом тихий, как бы сонный язык огня.

Короче, уезд был столь дик, что, очутившись в городе, Семен мало чему удивлялся: когда удивляет все, удивления не замечаешь, бродишь с открытым ртом.

Конечно, Семен и раньше догадывался, что за болотами, окружавшими Гнилой Брод, может оказаться всякое, ну, так оно и оказалось. Только перед вывесками модных магазинов Семен задерживался подолгу. Качал стриженой головой, внимательно всматривался в закорючки и палочки, волновался, подмечая неожиданный цвет той или иной плоскости, – мог стоять, пока не заинтересовывал околоточного. Про буквы Семен и раньше слышал, что посредством их определенного соединения можно сообщаться с ближними, но вот рисунки… Иногда ему казалось, что, может, он и сам бы мог изобразить розовый калач на вывеске булочной или зеленую бутылку над трактиром. Смущенный такой неожиданной мыслью, он приглядывался внимательнее. Вдруг видел отдельные мазки, улавливал мысленно ход кисти, улавливал линии, непонятно почему пересекающиеся именно вот так, а не иначе, можно сказать, что совсем не так, как вывел бы их он сам. Все равно линии и мазки сливались в конце концов в рисунок изящного мужского зонта или опрятной человеческой фигуры, к месту (улица все-таки!) украшенной высокой черной шляпой, а то какой-то необычной мебели. Диваны и кресла (не деревянные лавки и табуреты, как в деревне Гнилой Брод) Семен впервые увидел в Крюковских казармах, а потом на броненосце «Бородино», куда был назначен марсовым – спецом по такелажу – после обязательного срока обучения. На флоте, кстати, выявился единственный, зато особенный талант марсового Семена Юшина: одним средним пальцем правой руки он мог поднимать тяжесть, которую с трудом отрывали от земли два комендора. Конечно, не больше чем на аршин от земли, но зато только одним, только средним пальцем. Всей пятерней не получалось, видно, таким уродился.

На флоте Семен узнал еще одну странную для себя вещь.

Обычно выходцев из таких деревенек, как Гнилой Брод, жаба давит. Они скупы, гребут под себя копейку. А Семен, наоборот, в первом же увольнении пропился вчистую. Хорошо, комендор Стасов знающе подтвердил, что если марсовой любит женщин и хорошую выпивку, значит не может быть совсем плохим человеком.

Памятуя сказанное, Семен служил ровно и весело. Какого-нибудь морского братка после очередной драки привычно успокаивал: «Казенную фланельку пропил? Вот дело! Зато с бабой познакомился!»

«Да хорошо ли это?» – вздыхал пропившийся.

На что Семен спрашивал: «Муж-то есть у нее?»

«Говорит, умер», – ободрялся матрос.

«Ну вот, сам видишь. Он уже умер, а ты живешь, – ласково гнул свое Семен. – Он умер, а ты казенную фланельку пропил. Есть разница? С собой, что ли, собрался забрать фланельку?»

«Да зачем же?» – пугался браток.

«На воде служим…»


Про броненосец «Бородино» говорили, что с таким неуклюжим утюгом не оберешься беды, но Семен не верил. Громадный корабль вошел в строй прямо со стапелей, ничего удивительного, многое на нем требовало доводки. Котлы, машины, даже руль только-только начинали рабочую жизнь, а ведь даже сапог жмет, пока не разносишь. Семен считал, что лучше его корабля на флоте нет. Конечно, в штормовую погоду «Бородино» сильно заваливало на тот или иной борт, особенно когда бункера под завязку грузили углем; в походе он загадочно терял пресную воду; не раз опасно выкатывался из строя то вправо, то влево, угрожая столкновением соседним кораблям. Никому так часто, как капитану первого ранга Серебренникову, командующий 2-й Тихоокеанской эскадрой адмирал Рожественский не закатывал отменных скандалов. «Безмозглый нигилист! – Адмирал ругался резко, отрывисто. На целую голову торчал над офицерами, длинный, сухой, кричал, как лаял. – Сучья отрыжка! Чухонской лайбой ему командовать, а не броненосцем!»

Когда 14 мая 1905 года над серым горизонтом Цусимского пролива поднялись чуть сбитые ветром густые клубы дымов главных неприятельских сил, команда броненосца «Бородино» немедленно была собрана на шканцах. Энергичнее всех на боевую речь капитана откликнулся троекратным «ура» марсовой Семен Юшин. Баталер Новиков, участвовавший в том же морском сражении (только на броненосце «Орел»), позже писал о Семене Юшине, что был марсовой в то время и плотен, и плечист. И имел он такие густые усы, что не надо было их склеивать для красоты мылом, – сами устрашающе торчали сразу в две стороны, как пики.

«Слушая капитана, – писал позже баталер, – марсовой Юшин смотрел на него так, как истинно верующий человек смотрит на чудотворную икону».

В батареях, казематах, на мостиках во всю мощь загрохотали скорострельные орудия. Перекрывая их трескотню, ударили шестидюймовые башни. С первых минут боя огонь японской эскадры сосредоточился на флагманском броненосце «Суворов», хотя и всем другим тоже отменно перепадало.

«Юшин выпрямился, – писал позже баталер в своей хронике Цусимского сражения, – и тут только заметил, что „Бородино“ выкатился из строя вправо и шел в одиночестве. Что-то случилось с рулевым управлением, вероятно, заклинился штурвал в боевой рубке. Но минут через пятнадцать повреждения были исправлены. Когда броненосец поворачивал, чтобы вступить на свое место, Юшин выглянул в орудийный порт. Сбоку боевой колонны, кабельтовых в десяти, горел броненосец „Ослябя“, зарывшийся носом в море по самые клюзы. Командир каземата Беннигсен отметил как бы про себя: „Недолго продержится на воде…“ – „Бить их нужно, ваше благородие, японцев-то!“ – словно пьяный, заорал Юшин».

Броненосцу «Бородино» тоже сильно не повезло.

По ходу боя крупнокалиберный японский снаряд разорвался у входа в рубку, полностью разрушив капитанский мостик. Старший штурман Чайковский и младший штурман де Ливрон были убиты на месте, минера Геркена контузило. Старший артиллерист лейтенант Завалишин попытался спуститься с разрушенного мостика, но осколками ему разворотило живот. Тем же снарядом убило всех находившихся в рубке телефонистов и рулевых, а капитану первого ранга Серебренникову оторвало кисть правой руки. Командовать броненосцем он уже не мог, и управление перешло в центральный пост – к старшему офицеру, капитану второго ранга Макарову. Выходили из строя орудия и люди, позже скрупулезно указывал в своей хронике баталер Новиков, разрушались приборы, увеличивалось число пробоин в бортах. Управлять броненосцем с центрального поста оказалось делом нелегким. Чтобы видеть панораму боя и контролировать его течение, командир должен был постоянно находиться на батарейной палубе или в одной из орудийных башен. Распоряжения отдавались по переговорной трубе сперва на центральный пост, расположенный глубоко в недрах корабля, а уже оттуда, повторенные другими офицерами, поступали к тем, кто должен был исполнять эти распоряжения. Грохот выстрелов, взрывы неприятельских снарядов, громкие выкрики трюмно-пожарного дивизиона, отчаянные вопли и стоны раненых приводили к тому, что слова распоряжений путались, передавались неправильно.

Вышел из строя флагманский броненосец «Суворов».

С разбитым бортом носовой части, с пробоинами по ватерлинии, с накренившейся от взрыва десятидюймовой носовой башней, с неустранимым пожаром на носовом мостике и на рострах сел носом на клюзы броненосец «Ослябя»

Почти сразу запылал броненосец «Александр III».

Когда за головного остался броненосец «Бородино», японцы сосредоточили весь свой огонь на нем. Казалось, удары тысячепудовых молотов обрушились на содрогающийся корабль. Броненосец запылал сразу весь, как деревенская изба. Горели кают-компания, адмиральские помещения, ростры, кормовые мостики, на которых рвались сорокасемимиллиметровые патроны. Горела мягкая и деревянная мебель. Горели пластыри, койки, матрацы. Горели мешки, парусиновая изоляция паровых труб, краска на переборках, шпаклевка. Языки пламени дотягивались до марса грот-мачты. Едкий дым, смешанный с пороховыми газами, через вентиляцию проникал даже в нижние отделения. Марсовой Юшин, работая у орудия, не успевал откашливаться. На его глазах убило осколком поручика Беннигсена. Когда с трапа сбежал встрепанный сигнальщик и бешено заорал: «Где офицеры?» – Юшин прохрипел в ответ: «Вот один валяется». И сам так же бешено заорал: «Что наверху?» – «Наверху начальства никого не осталось! Некому командовать кораблем».

Когда орудие отказало, Юшин бросился наверх.

Пробегая мимо каюты старшего офицера, остановился.

Старший офицер Макаров однажды остановил Семена и ласково ему сказал: «Не нравится мне, матрос, что бодрости в тебе так много». Но вообще о старшем офицере Семен ничего плохого не думал и был здорово испуган, увидев его каюту. Наружную переборку полностью снесло взрывом, но на противоположной стене чудом держалась фотография броненосца «Бородино». Свет падал так странно, что боевой корабль казался горящим и на фотографии.


Пока работали машины, «Бородино», весь в огне, шел по румбу, заложенному последним убитым офицером, а значит, вся русская эскадра, несмотря на то что на других кораблях оставались еще и капитаны, и старшие офицеры, послушно тянулась за пылающим броненосцем. Иначе и быть не могло. Задолго до боя командующий 2-й Тихоокеанской эскадрой адмирал Рожественский отдал категорический приказ: при выходе из строя головного корабля эскадру ведет следующий мателот.

«Спасайся! Спасайся!»

Юшин бросился к трапу, ведущему на палубу.

И тут же с грохотом сверкнула ослепительная молния.

Марсового подбросило вверх, он ударился плечом о палубу.

Вскочив, с ужасом увидел у своих ног оторванную человеческую голову. Даже вскинул вверх руки: его это голова или чужая? Орудия на палубе были разбиты, вылетели из цапф, жадный огонь стремительно рвался к груде патронов, недавно поднятых из погреба.

«Беги на корму, браток!»

Пробираться по горящему кораблю оказалось неимоверно трудно.

На каждом шагу валялись куски искореженного железа, опрокинутые, разбитые взрывами переборки. В нелепых позах застыли в переходах трупы. Пороховыми газами разъедало слезящиеся глаза. На батарейной палубе Семен живых людей никого не увидел и содрогнулся от мысли, что, возможно, остался совсем один.

Окликая братков, не слыша ответов, Семен взбежал на верхнюю палубу.

Смеркалось. Крен на правый борт увеличился. Мачты броненосца давно снесло, дымовые трубы едва держались, кормовой мостик опрокинуло. По правому траверзу еле просматривался сквозь мглу взметаемых в воздух брызг и осколков броненосец «Орел», с кормы до носа окутанный черным ужасным дымом.

В какой-то оторопи Юшин бросился обратно в носовой каземат, но и там никого не нашел. Понимая, что не должна вся эскадра тащиться за мертвым, в сущности, кораблем, он снова вылез на верхнюю палубу. В этот миг броненосец страшно содрогнулся сразу от нескольких прямых попаданий и резко повалился на правый борт.

В открытые орудийные порты хлынула ледяная вода.


Очнулся Юшин от холода.

Прямо перед ним над вспененной качающейся морской водой чудовищным ослизлым горбом возвышалось мрачное днище его перевернувшегося броненосца. Огромные винты работали, вода бурлила, тут и там мелькали головы кричащих моряков. Кто-то вскарабкался на мрачный горб и протянул руку Юшину, но марсового волной отнесло в сторону.

Как в страшном сне, Юшин видел пылающие русские броненосцы.

Грохотало небо, грохотал пролив. Огненные смерчи пронизывали воздух.

К длинным серым волнам прилипали клочья дыма, раскачивались вместе с ними. «Николай I», играя светом фонарей системы Табулевича, увеличил ход, пытаясь встать во главе эскадры. За ним шли объятые огнем «Апраксин», «Сенявин», «Ушаков», «Сисой Великий» и «Наварин». Последним прошел узнанный Юшиным по силуэту крейсер «Нахимов», странно безмолвный, сильно отстающий.

Вцепившись в обломки рангоута, Юшин жадно всматривался в сумерки.

Холодные волны Цусимского пролива швыряли марсового то вниз, то вверх.

Вдали совсем уже нестрашно вспыхивали огоньки выстрелов. Волнующаяся вода ломалась, как зелень бутылочного стекла. Вот не купил краски, в полуобмороке ругал себя Юшин, а мог, мог. Сейчас нарисовал бы такое. Только в час ночи, сказано в известной хронике, команда японского миноносца выловила из воды голого человека. Как оказалось, из девятисот человек экипажа броненосца «Бородино» в живых остался только марсовой Семен Юшин.

Моя маленькая сладкая сучка

Японский плен повлиял на характер Юшина.

В лагере для военнопленных он подружился с баталером Новиковым.

«Лучше бы этот самурай прикончил нашего Николашку, – ругался боевой баталер, поминая японского полицейского Тсуду Санца, когда-то на улице Кокара сабелькой ударившего посетившего Японию цесаревича, будущего русского царя. – Смотришь, сейчас бы и войны не было».

В августе 1905 года Россия все же заключила мир, но с отправкой военнопленных на родину ответственные русские чиновники не спешили. Им не хотелось вливать прошедших огонь и воду людей в ряды и без того всем недовольных сограждан. Из небольшого городка Кумамоту, где располагались лагеря, русских матросов и офицеров перевели в Нагасаки – сюда должен был прийти за ними пароход Добровольного флота «Владимир». От нечего делать Семен Юшин с точностью до дня подсчитал, что в октябре 1904 года он отправился в поход на восток, чтобы наказать микадо за неуважение к русскому флагу, и вот только в январе 1906 года собирается вернуться. Хорошо, что к этому времени правительство России выдало морякам береговое жалованье и морское довольствие. Да еще за доблесть в бою каждый получил дубленый полушубок, папаху и валенки.

Папаху и валенки Семен пропил, но полушубок держал при себе.

И полученные деньги тратить не торопился. Все же деньги были хорошие, нет слов. Ни до, ни после Семен уже никогда таких денег не видел. Ждал с нетерпением: вот в России уволится с флота, купит в деревне добротный дом и корову.

Раз Господь уберег в бою, значит и потом не обидит.


Все, наверное, так бы и получилось, но однажды на островке Катабоко, защищающем бухту Нагасаки от свежих морских ветров, поддавший хорошо баталер Новиков затащил Семена в маленькую японскую деревеньку Иноса, хорошо известную русским морякам. Еще за много лет до войны русское правительство купило здесь клочок неуютной скалистой земли, на котором вырос целый городок – шлюпочный сарай, поделочные мастерские, госпиталь, прекрасное здание морского собрания, где офицеры, а иногда и нижние чины (в знак особого поощрения) могли сразиться в бильярд или посидеть в библиотеке. Рядом, в недорогой гостинице «Нева», свили гнездышко проститутки. На узких улочках раздавалась русская, японская, английская, китайская, даже голландская речь. Детальное знакомство с прелестями деревеньки Иноса закончилось для Семена тем, что он горячо влюбился в некую Жанну, прибывшую сюда подработать аж из самого Парижа.

Корабельный инженер В. П. Костенко, встречавший Семена в плену, позже так написал. «С броненосца „Бородино“ был подобран японским миноносцем марсовой Юшин, который пробыл в воде несколько часов, держась за связку шлюпочных весел. Когда мы увидели его, то невольная дрожь пробежала по телу. Казалось, в его глазах навсегда запечатлелся ужас пережитых им потрясений и он утерял всякую радость и ощущение жизни. Он в полном смысле имел вид выходца с того света».

Инженер несколько преувеличивал.

Марсовой Юшин быстро пришел в себя.

Радуясь жизни, валялся иногда с Жанной в постели.

Тоскующая по дому француженка, не умолкая, бормотала, нашептывала о своей далекой стране. Поначалу Семену французская речь казалась нелепым горловым клекотом, полным неясных носовых звуков. Одно время он считал, что Жанна, наверное, просто простужена или с носом у нее непорядок, даже предлагал клетчатый носовой платок, но потом привык, начал различать отдельные слова, вообще многому научился. А Жанна продолжала думать, что русский матрос французского языка как не понимал, так и не понимает. Добрый от природы, Семен не показывал своих знаний, чтобы уберечь француженку от душевных травм. К тому же с каждым днем Жанна нравилась ему все больше и больше.

Ну а шепот картавый… Так мало ли…

Ну, шепчет о каком-то сумасшедшем доме… Дескать, никак невозможно в таком доме жить… А тетушка Розали приобрела большие стулья, мраморные столы и кухонную утварь за сорок пять франков, теперь подает в этом сумасшедшем доме наваристый суп, пикантные сыры, закуски и непременное «блюдо дня», ею же изобретенное. И никогда не подает гостям добавки. Будучи социалисткой, сразу начинает орать, что не потерпит, чтобы какой-нибудь наглец съедал в ее домашнем кафе больше чем на пять франков. «Соваж, дикари!» – так ругается.

Неизвестная тетушка Розали казалась Семену дурой. И такими же дураками казались Семену постоянные гости сумасшедшего дома: некий Дэдо (грузин, может?), приятель Жанны, и еще один ее приятель, имя которого Семен не запомнил. Неясно, чем они там у Жанны занимались. Ну, выпивали, это понятно. А потом?

– Они сумасшедшие? – не выдержал однажды Семен.

– Они художники, – гордо ответила Жанна. Она сама теперь немного говорила по-русски. – Их ждет большая слава. Может, слава уже пришла к ним, а я все еще сижу в Японии.

И тревожно спрашивала:

– Ты знаешь, что такое слава?

– Конечно, – вспоминал Семен. – На крейсере «Нахимов» служил комендор Ляшко. Он мог зараз выпить литр белой и не закосеть.

– Это слава, – соглашалась, подумав, Жанна. – Но маленькая.

И поясняла:

– Большая слава – это когда тебя ругают в газетах.

– Знаю, – кивал Семен. – Когда кочегар Ищенко с «Авроры» снес топором голову своему дракону, боцману, его ругали во всех газетах. Но я тебе так скажу. Я сам, к примеру. Ну, такое дело. Поднимаю сто восемьдесят килограммов. Одним пальцем.

– Каким именно? – интересовалась Жанна.

Семен краснел:

– Средним.

– Это тоже слава, – ласково соглашалась Жанна.

Она была маленькая и сладкая. И груди приходились по ладони Семена.

– Но я говорю о художниках, – непременно уточняла она. – Художники рисуют картинки, которые потом не могут продать. Они так хорошо могут изобразить бифштекс, что потекут слюнки. Правда, сыт им не будешь. У Дэдо франки бывают так редко, что в Люксембургском саду он ищет общую скамейку, а не садится на платные стулья, как я люблю. Когда художники нюхают эфир, запах над мастерскими стоит такой, что любопытным соседям приходится объяснять, что так пахнет выдержанная абрикосовая настойка. В Париже всего за тридцать сантимов можно купить в аптеке бутыль эфира, – хвасталась Жанна. – Эфир хорошо усыпляет и не сковывает движений. Видишь много снов с чудесными сновидениями. Правда, потом все болит.

Семен слушал и кивал.

Рука его покоилась на нежной груди Жанны.

У Жанны были огромные обволакивающие глаза, взгляд чудесный, но несколько исподлобья, как у красивой сучки, капризные мягкие губы, и с Семеном она никогда не капризничала. Он даже к художникам ее не ревновал. Они же сумасшедшие. Тот же Дэдо, к примеру. В ресторане Дэдо всегда заказывает рыбу, но не одну большую, как это делают все, а сразу много – маленьких. Как правило, их подают хорошо посоленными и поперченными, но, берясь за еду, Дэдо все равно густо посыпает их перцем и солью, так ему кажется вкуснее. Еще он постоянно таскает с собой какую-то книгу (Жанна не помнила – какую) и постоянно бормочет: «Белые волосы, белый плащ…»

– Ты знаешь, что такое стихи?

Умелые пальчики Жанны начинали сладкую любовную игру, и Семену только и приходилось выдыхать обреченно: «Конечно», хотя представление о стихах не шло у него дальше подлых частушек, которые на затонувшем «Бородине» сочинял кок Лаврешка.

Прижимаясь к Семену, Жанна нашептывала невозможные вещи.

Слушая ее, можно было понять, что глупый Дэдо еще глупее, чем могло показаться.

Однажды на вечеринке, нашептывала Жанна, собрались многие приятели Дэдо и их подружки. Устроил вечеринку Андре, ну, ты его не знаешь. Он длинный и неприятный, но хорошо целуется. Ему помогали Рене и Гишар, они тоже умеют целоваться, а на входе поставили Дэдо. Он милый. Он приветствовал гостей и каждому вручал гашиш. Зеленые таблетки глотали как конфетки, хвасталась Жанна, обволакивая Семена нежным голосом и умелыми руками. Было весело, нашептывала она. Так весело, что решили сварить пунш. Поставили тазик посреди комнаты, наполнили ромом, но ром ну никак не хотел загораться. Тогда Дэдо плеснул туда керосину. («Точно, сумасшедший», – снисходительно думал Семен.) Пламя взметнулось неожиданно высоко, вспыхнул бумажный серпантин, которым была украшена комната. Все равно никто не бросился гасить огонь, счастливо нашептывала Жанна, еще тесней обволакивая Семена. Все танцевали под жуткий треск пламени. А когда разгорелось совсем уж сильно, Дэдо меня увел. (Жанна все еще считала, что милый русский матрос совсем не понимает ее клекочущего языка или понимает совсем немножко, потому рассказывала откровенно.) Вот тогда я впервые оказалась в его мастерской. Там на пыльных стенах висят рисунки, сделанные углем. Ну, знаешь, такие грудастые чудесные женщины, которые всегда что-нибудь поддерживают. Дэдо называет их кариатидами. Я думаю, что я сама могла бы так рисовать, просто никогда не догадывалась, что на картинке можно так удлинять глаза, голову, все тело человека, что он становится похожим на огурец. А на полу мастерской, шептала Жанна, лежала человеческая голова. (Семен вздрогнул, насчет головы ему тоже было что вспомнить.) Каменная. Очень длинная. «Глупая голова, она смотрит на нас, накинь на ее глаза рубашку», – попросила я Дэдо. «Она ничего не видит, – возразил он. – Это же парковая скульптура. У нее даже нет зрачков». Я хотела упасть на низкую лежанку, она стояла в углу, но Дэдо такой милый, он схватил меня за руку: «Не ложись туда. Видишь, паутина? Этот паук приносит мне счастье». А потом я позировала Дэдо, страстно призналась Жанна. Я позировала ему стоя, и на столе, и на грязном полу рядом с этой ужасной парковой скульптурой. «Белые волосы, белый плащ…» – пробормотала она, задыхаясь под марсовым, и Семен наконец понял, что если она так много говорит об этом сумасшедшем Дэдо, значит…

– Ты с ним спала!

– Да нет. Я ему только позировала. Правда, не раз. Ты же видишь, какое у меня красивое тело, – сладко потянулась Жанна. – Я ему только позировала. И для Пабло тоже…

Слово «позировала» не понравилось Семену. Тем более не раз.

Почему-то друзьями Жанны в Париже были только мужчины.

«Это потому, – объясняла она, – что женщины в Париже – создания жадные, глупые и не вполне нормальные».

Она дружила с Дэдо и дружила с Пабло.

Дэдо аристократ, а Пабло носит нелепую рабочую кепку, из-под которой всегда торчит клок черных волос. Еще Пабло любит дурацкие красные рубашки и заплатанные рабочие штаны. Может, у него большой талант, задумчиво шепнула Жанна, но это не повод так одеваться. В мастерской Пабло по-настоящему страшно, там везде валяются глиняные африканские божки и ужасные анатомические муляжи.

А еще Пабло не любит пьяниц, у него жестокое сердце.

Все равно она позировала этому Пабло.

А еще Жанна позировала какому-то совсем сумасшедшему, который хотел покончить с собой. И алкашу, который постоянно напивался с Дэдо и не мог отличить собственных работ от подделок. А еще к ней часто приставал Анри – конкретный старичок маленького роста. Его в Париже прозвали Таможенником. Не знаю, сказала Жанна, может, он правда работал на таможне. Несколько раз он завлекал меня в свою мастерскую и показывал странные картинки с изображениями жуков и трав, по-моему, он срисовывал их с открыток. Он подолгу печально играл на скрипке, это Жанне нравилось. Когда старичок играл на скрипке, она медленно тянула красное вино и ела фрукты, а руки у старичка были заняты, и он не лез к ней, обдавая зловонным дыханием. Его дыхание ну прямо было напитано тленом, несколько раз повторила Жанна, и Семен понял, что она позировала и старичку.

Но чаще всего Жанна говорила о Дэдо.

Иногда Семену хотелось задушить этого сумасшедшего, хотя здоровье у Дэдо и без того не было крепким. Он постоянно пил, бранился, скандалил, бросался в людей тяжелыми предметами, ругал клиентов, раздевался догола в публичных местах. Жанна не одобряла таких поступков, но сочувствовала Дэдо. У него ужасный кашель. Он носит куртку и брюки из вельвета ржавого цвета, в широкий рубчик. Вместо галстука повязывает широкий бант, наворачивает шарф вместо пояса.

И картинки у него странные, вздыхала Жанна.

Длинные головы, глаза как черные головешки, никаких ресниц, ужасно длинные носы и еще более длинные шеи. Все равно это лучше, чем рисовать окурками или из старых почтовых марок выклеивать пестрые домики и зеленые облака, как делают некоторые приятели Пабло. Однажды я слышала, как Андре говорил, что Дэдо, дескать, пока что не нарисовал ничего достойного. Он, дескать, много употребляет гашиша. Но это ерунда. Просто у Дэдо не очень крепкое здоровье, он возится с твердым камнем, вдыхает мерзкую каменную пыль. По тому, как глубоко, как нежно Жанна вздохнула, Семен понял, что ей хочется вернуться в Париж вовсе не потому, что это единственный в мире город, непохожий на рвотное, а потому, что там живет Дэдо.

Баталера Новикова Семен теперь встречал редко.

Потом прошли смутные (к счастью, не оправдавшиеся) слухи о том, что энергичного баталера убили во время каких-то матросских волнений. Но теперь это Юшину было уже все равно. Полюбив Жанну, он понял, что хорошая женщина запросто может заменить деревенский дом и корову. Дошло до того, что Юшин сбежал с борта парохода «Владимир», уже подготовленного к отходу в Россию.

Появиться в опустевших береговых казармах Семен не мог, его бы сразу арестовали.

С полушубком через руку, с матросским баулом в другой руке, он появился в гостинице «Нева», где снял недорогой номер и сразу заказал Жанну. Сидя на диванчике, он представлял, как весело удивится Жанна, увидев влюбленного русского моряка.

Но ждать пришлось долго.

Сперва Жанна была занята с английским офицером.

Потом по предварительной записи ее перехватил немецкий чиновник, сильно тосковавший оттого, что в Нагасаки никто не говорил по-немецки.

Только в одиннадцать часов вечера Жанна наконец постучала в дверь:

– О-ла-ла! Ты здесь? Почему? Я слышала, твой корабль ушел.

– Ну да, корабль ушел, а я остался. Ты сильно удивлена?

– Я сильней удивилась бы, увидев тебя на Монмартре, на улице Коланкур.

– Где это?

– Это в Париже, – ответила нежная проститутка, привычно раздеваясь. – Я тебе говорила, что Париж хороший город? Так запомни. Все остальные города по сравнению с Парижем просто рвотное.

– И Нагасаки?

– Нагасаки прежде всего.

– Ты так сильно хочешь вернуться в Париж?

– О-ла-ла! – сказала Жанна. – Но мне еще надо накопить денег.

– А ты уже много накопила?

– Почти половину того, что мне нужно, – честно ответила практичная француженка. У нее были пронзительные и бесстыдные глаза. Рыжие лохмы красиво падали на голые плечи. Пока Семен спрашивал, она успела раздеться догола. – Говорят, скоро сюда придет американский пароход. Говорят, он уже в пути. Вот тогда я заработаю на билет до Марселя.

– Когда придет это американское корыто?

– Не знаю. Говорят, через неделю.

– Сколько ты хочешь заработать?

Жанна назвала желанную сумму.

– Я дам тебе эти деньги, – сказал Семен. Его даже пот прошиб от такого неожиданного решения. – А еще я дам тебе теплый русский полушубок. Ты можешь продать его, а можешь носить. Как захочешь. Но все дни, пока этот вшивый американский пароход будет находиться в Нагасаки, ты будешь только со мной. А если хочешь, мы отправимся в Париж.

– Что ты хочешь делать в Париже?

– Не знаю. Зарабатывать на жизнь.

– В Париже я стою дорого, – заметила практичная француженка.

– Если мы будем вместе, это мне не будет стоить ни сантима, правда? К тому же ты можешь заняться другим делом.

– Но я ничего другого не умею, – изумилась француженка.

Плечи и широкая чистая спина Семена очень ей нравились, потому что выглядели надежными. Она даже провела по его большой сильной спине длинным ногтем, оставив на коже отчетливый след.

– Я могу красиво отдаться, ты знаешь. Но ничего другого.

– А чем ты раньше занималась во Франции?

– Позировала художникам.

– Спала с ними!

– Не со всеми, – согласилась Жанна. – Но бывала на разных веселых вечеринках. Плясала на столах голая, в русском национальном головном уборе. Его называют кокошник. Кель экзотик! Совсем голая, но в кокошнике на голове.

– Сучка, – нежно сказал Семен.

– Что значит сучка? – не поняла Жанна.

– Маленький русский зверек женского пола, – объяснил Семен.

– Это хороший зверек?

– Сладкий и нежный.

– Ну ладно. Тогда зови меня так. И обними крепче… Кель экзотик… Сучка… Это звучит красиво… Я твоя маленькая сладкая сучка…


На другой день Семена схватила японская военная полиция.

Каким образом он выбрался из участка и оказался на голландском грузовике, этого никто не знает. Все его деньги остались у Жанны, он надеялся, что в течение недели она не будет принимать американских моряков. Мечтой бывшего марсового стало попасть в Париж. Несколько лет он упорно стремился в этот старинный французский город, но постоянно промахивался. В Нью-Йорке в каком-то грязном матросском борделе подцепил нехорошую болезнь, на Филиппинах в пьяной драке осколком стакана ему присадили по черепу, оставив на всю жизнь звездчатый шрам на правой части лба, в маленьком африканском порту Анниб его уложила на месяц гнусная черная лихорадка.

Но остановить Семена ничто не могло. Он стремился в Париж.

В Малакке жара, в Стамбуле проститутки походят на головешки, такие же худые и жадные, в Испании на них лучше совсем не смотреть. Семен все время стремился в Париж. Тонул у берегов Мадагаскара, отставал от корабля в Тунисе, сидел на Кипре в тюрьме. Там были очень крупные клопы. Таких он не видывал даже в Танжере, а в Танжере он тоже сидел в тюрьме. Там на грязной стене камеры было выцарапано гвоздем по-гречески: «Янакис – за убийство». Стоило родиться греком, подумал тогда Семен, чтобы в Танжере сесть за убийство! За годы скитаний он научился многим языкам, разумеется в самых простых матросских вариантах. Еще он научился драться и не жалеть противника в драке. Он многому научился, но хотелось ему одного – попасть в Париж. В Париж, только в Париж! А заносило его то в Танжер, то в Малакку, то вообще в Гонолулу. Сперва Малакка ему даже понравилась, но, когда его туда занесло в пятый раз, он решил, что Малакка – это чистое рвотное. И не потому даже, что Малакка совсем не походила на Париж, и даже не потому, что в Малакке он напивался страшно, – просто человека нервирует невозможность добраться до того, чего сильнее всего хочется.

Скорпион и египтянка

Летом 1911 года Семен все же попал в Париж.

Город встретил его неуверенным дождем, потом выглянуло солнце.

В кармане бывшего марсового лежало почти четыреста франков, неплохие деньги, если вдуматься.

Но вдумываться он не хотел.

Он волновался. Ведь он в Париже.

Правда, в воздухе, чуть смоченном каплями дождя, как и во всех других городах мира, все равно чувствовалось что-то рвотное, а люди не походили на художников. Даже надпись на уличных писсуарах «Лучший шоколад Менье» не показалась Семену остроумной.

Узнав, что улочка Коланкур находится на Монмартре, он вспрыгнул на подножку узкоколейного парового трамвайчика. Возле базилики Сакре-Кёр, белый купол которой величественно возвышался над городом, Семена выгнали из вагона, потому что платить за проезд он не захотел. Какой смысл! Он бы и пешком прошел это расстояние! В общем, его выгнали. По кривым, плохо вымощенным улочкам, вьющимся по склонам самого высокого парижского холма, он отправился искать нужную улицу.

Сперва по узкой Норвен поднялся до площади дю Тертр. Тут оказалась тьма мелких магазинчиков и кафе, но Семен не захотел тратить франки. Он хотел найти Жанну, увидеть ее друзей и сразу выбросить из мастерской и Дэдо, и Пабло, и вообще всех, кто с ней рядом окажется, а уж потом повести Жанну в одно из маленьких уютных кафе, прячущихся под красивыми – красными в белую полоску – козырьками.

«У друга Эмиля».

«У прекрасной Габриель».

«У Марии, хорошей хозяйки».

В кафе «Проворный кролик» (приземистый покосившийся домишко с зелеными ставнями, окруженный грубой нормандской оградой) Семен разговорился с папашей Фреде – нескладным, заросшим сивым волосом стариком в широченных брюках, в свитере и в рабочих сабо.

– Ищу человека по имени Дэдо. Слыхал о таком, браток?

– Может, и слыхал. Только кто он?

– Говорят, что художник.

– Ну, не знаю. Он постоянно сидит в кафе и ничего не делает, только пьет абсент, – не поверил папаша Фреде. – Он задолжал мне почти сто франков. Слышите, моряк? Вы его друг? Вы пришли вернуть мне деньги?

– Мне он тоже должен.

Семен приврал, но такое вранье не могло замутить правду.

– Если поможете найти Дэдо, возможно, он вернет и ваш долг.

Взглянув на мощные плечи Семена, папаша Фреде усмехнулся:

– У вас, моряк, может получиться. Господин Дэдо, которого вы ищете, теперь перебрался на Монпарнас. Они все туда сбежали с Монмартра, эти пьяницы и развратники.

– Похоже, вы не любите художников?

– Разве я похож на педика? – возмутился папаша Фреде, но цель, так просто и благородно озвученная Семеном, его привлекла. – Оседлайте его, моряк, и хорошенько отделайте, он заслужил это. Напомните ему о долгах папаше Фреде. Если он вернет долг, моряк, вы можете целых две недели подряд получать у меня аперитив бесплатно.


Поиск Дэдо длился долго.

Улочки и площади Парижа скоро надоели Семену.

Они, конечно, были красивыми, но нельзя так много красивого.

Бистро. Неровно вымощенные мостовые. Снова бистро. Тяжелые битюги, запряженные в длинные фуры. Бродячие фокусники, шарманщики. И снова бистро. Желто-коричневые ассенизационные бочки. Ноги у Семена болели, но он чувствовал, что цель близка, потому что добрался наконец до перекрестка бульваров Монпарнас и Распай. Здесь тоже было много магазинчиков и кафе, в которых пахло потом и винным перегаром, зато кофе и рогалик стоили всего пять сантимов. Правда, что-то подсказывало Семену, что в такие случайные места человек, ждущий славы (может, уже дождавшийся), не пойдет. Скорее, человек, ждущий славы, заглянет в одно из тех четырех заведений, что украшают собой указанный перекресток, —

кафе «Дю Дом»,

кафе «Куполь»,

кафе «Ротонда»,

кафе «Клозери де Лила».

По наитию Семен выбрал «Ротонду».

А может, не по наитию, а потому, что вывеска «Ротонды» была украшена красивой рекламой «Перно» – пузатая зеленая бутылка и две рюмки на черном фоне. Если бы Семен был художником, он рисовал бы только такие картины.

Комната с деревянной стойкой.

Грубые столики. Дым трубок и сигарет.

Рабочие спецовки, грубые вязаные фуфайки.

За рюмочкой «Перно», такой же зеленой, как на рекламе, расположился мрачный человек в коричневой куртке, похоже, надетой прямо на голое тело. Рядом с ним сидела дородная негритянка, одобрительно глянувшая на широкие плечи Семена.

Рыхлый господин с почтенной сединой и аккуратным пробором (как выяснилось вскоре, сам владелец кафе – мсье Либион) поставил перед Семеном стаканчик с аперитивом.

Семен отказался.

– Наверное, хотите вина?

Семен кивнул. Он не хотел начинать расспросы с ходу.

Он собирался присмотреться. Куда торопиться? Тем более что посетители «Ротонды» выглядели подозрительно, особенно бледный, худой, черноволосый (до синевы) человек, перед которым лежало несколько листков писчей бумаги, испачканных кофейными пятнами. Свободных мест в шумном кафе не было, но черноволосый нагло занимал целый столик, никто почему-то не подсаживался к нему. Черные (густо-синие, так точнее) волосы, распахнутая вельветовая куртка. Из кармана торчала какая-то потрепанная книга.

Подумав, Семен решительно занял место за столиком черноволосого.

Взглянув на широкие плечи Семена, тот не возразил. Он даже выложил перед Семеном несколько фотографий. Наверное, приторговывает изображениями певичек, решил Семен, но на фотографиях оказались не певички. Каменные скульптуры оказались на фотографиях. Их, наверное, калили в адских печах. Под воздействием адского огня все скульптуры необыкновенно вытянулись. Адской температуры не выдерживает даже камень. Таких длинных голов Семен не видел даже в Африке. Пустые глаза без ресниц и без зрачков.

– Вы этим торгуете?

– Сто франков.

– За любую?

Черноволосый кивнул.

– Жаль, у меня нет ста франков.

– Если найдете пятьдесят, мне хватит.

– Хорошо, браток, – весело кивнул Семен. – А как увидеть саму скульптуру?

Он не собирался расставаться с пятьюдесятью франками, просто знакомство с художником возрождало в нем многолетнюю надежду найти Жанну. Без Жанны Париж напоминал Семену рвотное, как все прочие города…


По узким, не очень чистым переулкам черноволосый (синеволосый) вывел Семена на строительную площадку. На заросшем травой участке недавно начали возводить жилое здание – торчали из земли сваи, тяжелой пирамидой возвышались каменные блоки для фундамента. Черноволосый нежно провел рукой по теплому камню. Это моя мастерская, сказал он. Хорошее место для моих вещей. Черноволосый так и сказал – la chose (вещь). Иногда я так увлекаюсь, сказал он, что пропускаю обед у тетушки Розали. Она ругается, но я все равно опаздываю. Мне приходится работать при луне.

– Но где же ваши работы?

– Посмотрите сюда.

Черноволосый осторожно обвел Семена вокруг каменной пирамиды и поставил перед отдельным каменным блоком. Наверное, этот блок привезли последним и поленились или еще не успели уложить в пирамиду. Строители, наверное, удивились бы, увидев, что кто-то придал обыкновенному каменному блоку сходство с удлиненным женским лицом, может, даже излишне удлиненным.

– Это твердый камень? – по-хозяйски спросил Семен.

– Не имеет значения, – улыбнулся черноволосый. Волосы у него отливали явственной синью, как у североамериканского индейца. – Материал вообще не имеет значения, моряк. Важно создать впечатление твердости, а там делай вещь хоть из мыла. Мягкость или твердость скульптуры зависит только от мастера. Как в этой моей вещи. Видишь? Это египтянка. Я так ее называю.

– С ней не надо больше работать?

– Она само совершенство.

– Она мне нравится, – кивнул Семен. – Но кажется, она вросла в землю. Я могу одним средним пальцем поднять сто восемьдесят килограммов, но эта вещь весит больше, гораздо больше. И что я скажу рабочим, когда они сюда придут? Камень наверняка принадлежит не вам.

– Это не важно, – раскипятился черноволосый. – Разве ваш ребенок принадлежит акушеру?

– Нет, так не бывает, браток, – покачал головой Семен. – Купленная вещь должна принадлежать покупателю. Таков закон. Купленную вещь приносят домой.

– Не всегда.

– Как это не всегда?

– Ну, у вас всегда есть выбор.

– Какой? – заинтересовался Семен.

– Мы можем пойти на кладбище. Там есть склад надгробий. У тебя сильные плечи, моряк, мы украдем кусок мрамора, и я выполню твой специальный заказ. Только для тебя. А если вам не нравится эта моя мысль…

– Совершенно не нравится.

– Я так и подумал, – разочарованно протянул черноволосый.

– А почему вы не спросите, почему мне не нравится эта мысль?

– Да, наверное, потому, что вы против прогресса. Вы, похоже, даже не социалист. Вы, похоже, не жалуете строителей. Наверное, вы не хотите, чтобы на этом месте когда-нибудь вырос хороший жилой дом. Кроме того, – искренне признался черноволосый, – три последних дня я ничего не ел. Только одну булочку за три су.

– Ладно. Беру.

Эффект оказался поразительный.

Сжатые кулаки черноволосого разжались.

Он засмеялся, как ребенок, получивший желанную игрушку, и, бережно приняв купюру в пятьдесят франков, вскрикнул:

– Я угощаю!

И нежно погладил скульптуру по длинному каменному носу.

– Теперь вы каждую ночь можете приходить сюда, моряк, и любоваться моей вещью. Видите? Это египтянка. Она из России. Это настоящая египтянка из России, так бывает, – загадочно добавил он. И дружески предупредил: – Приходите сюда только ночью. Местный сторож любит простое красное вино. Только не засиживайтесь с ним, а больше общайтесь с египтянкой.

Конечно, Семену было жаль пятьдесят франков, но зато в Париже у него теперь была некоторая собственность. Я хорошо начал, решил он. Ночи сейчас теплые, буду угощать сторожа красным вином. Интересно, как выглядит египтянка из России при лунном свете? Наверное, неплохо вписывается в пейзаж, высказал он вслух свою мысль, но черноволосый возразил:

– Пейзаж? Какой пейзаж? Не сердите меня. Пейзажа не существует.

– Как? – удивился Семен и обвел рукой пыльную строительную площадку, серые домики, тонущие в зелени, белые тихие облака, медленно катящиеся над Парижем. – А это что?

– Это не пейзаж, – объявил черноволосый. – Это фон.

И махнул рукой:

– Идемте!


Угощение оказалось приличным.

– Смотри. Вон туда смотри, – указал Семен, подкручивая усы, утирая пот, капельками выступивший над звездчатым шрамом, украшающим правую сторону его лба. Он уже не жалел. Ему было хорошо. Конечно, он отдал пятьдесят франков за какой-то строительный блок, но зато теперь пил и ел. – Смотри туда. Кажется, этого человека я видел в Танжере.

– Нет, ты не мог видеть этого человека в Танжере, – возразил черноволосый. – Это местный мясник. Я его хорошо знаю. Лучше не смотри на него. Он работает на бойне, лучше его не трогать.

– А почему с ним негритянка, а с нами никого нет?

– Да потому, что он не еврей.

– При чем тут это?

– Все евреи гуманисты, – туманно пояснил черноволосый. Возможно, он сам имел отношение к этому неутомимому племени. Лоб от вина тоже покрылся у него мелкими капельками пота. – Лучше не смотри на мясника. Я сам попробую его убедить. На мясника подействует. Или хотя бы на негритянку. Ей пора задуматься о том, что такое истинная любовь.

Увлекшись, черноволосый извлек из кармана потрепанную книгу.

С книгой в руках он подошел к мяснику и к негритянке. Наверное, хочет цитировать Библию, догадался Семен. Не убий, не прелюбодействуй, и все такое прочее. Или прочтет им про гиппопотама.

– «Будь сильным и хитрым… – донесся до Семена вдруг ставший ровным голос черноволосого. – Победа сама по себе не приходит… Без крови и жестокой резни нет войны, а без ужасной войны нет прекрасной победы… – Непохоже, чтобы он цитировал Библию. – Если хочешь стать знаменитым, научись нырять в реки крови… Цель оправдывает средства… Если больших денег нет, убивай ради денег, они тут же появятся… Сделайся вором, не жалей ребенка и женщину… Будущая слава все смоет, ты будешь чист… А потом, окончательно победив, ты сделаешь людям столько добра, что все остальное просто забудется…»

Произнеся последние слова, черноволосый одним движением сбросил с себя широкие потрепанные штаны и весело покрутил голыми бедрами перед ахнувшей негритянкой.

Мясник обалдел.

Но уже в следующую минуту черноволосый оказался в мусорном баке, стоявшем за раскрытой дверью. Туда же полетела и раскрытая книга. Правда, почти сразу туда же полетел и сам мясник. Негритянка, громко захлопав в ладони, пересела за столик победителя-моряка, к которому через минуту подтянулся и черноволосый.

– Я спал с негритянкой в Африке, – весело признался Семен.

– А почему ты не привез черную подружку в Париж? – восхитилась негритянка.

– Она была такая черная, что ночью я ее все время терял. Не мог найти даже на ощупь.

– Смотрите, мсье Либион, как у меня здорово получилось! – крикнул черноволосый хозяину «Ротонды», быстро набросав что-то на листке бумаги, лежавшей на столике. – Смотрите, как здорово я изобразил эту черную женщину. Смотрите, какой у нее благородный рот.

– Это всего лишь проститутка.

Мсье Либион, не торопясь, подошел к столику.

Наверное, он считался знатоком и покровителем местных художников.

– Это всего лишь проститутка. И почему на твоем рисунке она такая кривая?

– Потому что стоит две бутылки вина.

– За проститутку, даже за черную, я не дам тебе и одну бутылку.

– Мой рисунок стоит больше, – обиделся черноволосый и опять встал.

– Куда это ты? – насторожился мсье Либион.

– Вон к той американской даме. Покажу рисунок ей.

– Если ты обнажишься перед американкой, тебя точно выбросят.

Черноволосый отмахнулся. Он неторопливо направился к застывшей от ужаса и восторга американке, но дойти не успел. Как только его рука скользнула к брючным пуговицам, мсье Либион подмигнул, и вышибала, дюжий серьезный молодец в красной феске, выкинул черноволосого в мусорный бак, стоявший за дверью.

И сам незамедлительно полетел туда же.

– Зачем вы это делаете, моряк? – удивился мсье Либион. – Хотите, чтобы я позвал фараонов?

Ну, прямо Египет какой-то, удивился Семен.


Пришлось уйти, хотя на достигнутом черноволосый не остановился.

Из кафе «Дю Дом» черноволосого (до синевы) выкинул мускулистый кельнер Андре (за что сам был незамедлительно выброшен из заведения). Потом Семен и его приятель потеряли негритянку, а с ней пятьдесят франков. Семен дал купюру (мельче у него не нашлось) негритянке – на вино, и она тут же потерялась.

– Это Париж, – счастливо покачал головой черноволосый. – Ты сказал ей, что прийти нужно в «Улей»?

– А где это?

– На улице Данциг.

– Откуда мне знать такое, браток?

– Ладно, не жалей, – смирился черноволосый, когда они остановились перед странным огромным домом, внешне похожим на какую-то уродливую пагоду. – Вот он, наш «Улей».

Под окнами алели цветы, со стороны бойни Вожирар несло мерзким запахом свежей крови, доносилось приглушенное мычание обреченного скота. Чадили трубы унылой огромной фабрики, будто броненосец на рейде разводил пары. Улица Данциг, плохо вымощенная, грязная, никуда не вела. Ну, может, только в близкую осень. Сорняки на обочинах ядовито и страстно зеленели, потому что их постоянно и густо посыпали порошком от крыс.

– Эй, мадам Сегондэ, – весело окликнул черноволосый консьержку. – Не займете ли мне семь су?

Как это ни странно, от пятидесяти франков у черноволосого тоже ничего не осталось.

– Я лучше налью вам похлебки, – мудро ответила консьержка. – Вот я сварила похлебку из картофеля и бобов. Ах, божьи дети, пчелки мои, – заботливо запричитала она. – Вы не всегда приносите мед, а если и приносите, то он такой горький. Но есть надо каждому, это правда.

В глубине темного коридора черноволосый, оглянувшись, поставил глиняную миску с похлебкой перед небольшой серой ослицей. Перед самой настоящей живой ослицей. Неизвестно, зачем она стояла в коридоре, но ведь стояла.

– Это тоже художница?

Черноволосый не ответил.

Семен повернулся и сразу понял, почему его приятель не ответил.

Три плечистых подвыпивших человека, даже не сняв рабочих фартуков, ломились в запертую дверь. На черноволосого и на Семена они не обращали никакого внимания. «Я сам видел, что там баба! – возбужденно выкрикивал один с особенно толстой, лоснящейся от жира мордой. – Я сам видел! И Франсуа говорил, что тут часто бегают бабы. Приходят к этим мазилам. Тихие, как мыши, не люблю мазил».

– Это твои друзья? – спросил Семен.

Черноволосый отрицательно повел головой.

– А куда они ломятся?

– Похоже, в мою комнату.

– А почему ты не скинешь штаны, браток, и не покажешь им то, чего они еще не видели?

Черноволосый печально пожал плечами.

В третий раз за первый парижский день Семен пустил в ход кулаки.

– Я могу одним средним пальцем поднимать сто восемьдесят килограммов, – весело сообщил он восхищенной консьержке, выкинув из «Улья» последнего мясника.

– Поздравляю, мсье! Вы просто молодец. Входите. Мясники часто приходят сюда бить наших пчелок, теперь они наказаны. Эй, Дэдо! – закричала она черноволосому, заставив сердце Семена горячо вздрогнуть. – Откуда приехал твой друг?

– Из Африки, – сообщил Семен.

– Зачем ты приехал в Париж из Африки, это же далеко!

– Если ты тот Дэдо, которого я ищу, то я приехал бить тебя.

– Стоило ради этого ехать так далеко, – удивилась консьержка. – Да и какая нужда? Дэдо постоянно бьют мясники. Эй, Дэдо, вот тебе семь сантимов, я хочу услышать, почему бить тебя приезжают даже из Африки.

– Где Жанна? – нетерпеливо спросил Семен.

Дэдо, не оборачиваясь, кивнул. Как раз в этот момент какая-то мегера с распущенными волосами и в ночной рубашке (правда, в чулках) приотворила дверь, в которую несколько минут назад ломились мясники, и заорала во весь голос:

– Дэдо, ты опять пьян? Ты, наверное, опять скормил похлебку ослице!

Дэдо засмеялся и стал кивать. Было видно, что он без ума от Жанны.

– Зачем мясники ломились в нашу дверь?

– Наверное, хотели тебя изнасиловать.

– Могли бы и постучать. Я люблю вежливость.

Мегера перевела жадный взгляд на Семена и подмигнула ему.

Конечно, она не узнала русского моряка. Зато увидела пакет с вином и закусками. Жизнь здорово потрепала маленькую сладкую сучку. Втащив мужчин в комнату, она махом опустошила чуть не половину бутылки и закричала:

– О-ла-ла! Теперь будем танцевать!

Спустив до бедер застиранную ночную рубашку, тряся наполовину пустыми грудями, она, прихрамывая, пошла по кругу. Счастливый Дэдо, не глядя, швырнул недопитую бутылку. Бутылка упала на страшную каменную голову, валявшуюся в углу комнаты, и разбилась. Выругавшись, мегера (по имени Жанна) упала на пол и начала слизывать вино прямо с камня, сплевывая на пол осколки стекла. Теперь Семен отчетливо разглядел, что одна нога у нее деревянная.

Потом Жанна поднялась. Глаза у нее хищно сверкали.

Отвернувшись, она завернула полу застиранной ночной рубашки и вытащила из-под чулка купюру. Приоткрыв дверь, она сунула купюру непонятно кому, и скоро в мастерской появилось вино и послышались нервные мужские голоса.

Зажгли свечи. Неровный свет таинственно отражался на поверхностях каменной головы с отколовшимся носом.

– Неудавшаяся вещь, – объяснил Дэдо. – Я все равно не хотел ее заканчивать.

– А почему у нее только один глаз, браток?

– Когда смотришь на мир одним глазом, другим непременно смотришь в себя. Это важно. Понимаешь, моряк? Я все время хочу вернуться в Ливорно, я там родился. Если бы не Жанна, я бы давно вернулся. Там, в Ливорно, я всегда гляжу в себя одним глазом. Я ведь родился под знаком Скорпиона.

Кто-то запел. Кто-то упал в неустойчивое плетеное кресло.

Пахло потом, чадом, тошнотворно несло с боен. «Смотрите, какое красивое у меня тело!» – кричала, беснуясь, Жанна. Кто-то блевал в медный тазик. Это вдруг рассердило Дэдо. «Прекрати, – крикнул он. – Это мой тазик для умывания!» Но тазик у несчастного не отнял. Мятые разрисованные бумажные листки, приколотые к стене, раскачивались от движения душного воздуха. Всех этих женщин, изображенных на листках, Дэдо, наверное, рассматривал сквозь горлышко бутылки, иначе они не получились бы такими искривленными.


Потом опять принесли вино.

Потом пришло странное влажное утро.

Потом в чаду и в веселье прошел длинный нелепый день.

К вечеру еще одного дня Семен проснулся оттого, что над ним стоял голый Дэдо.

– Чего тебе, браток?

– Купи у меня чемодан.

– Зачем мне твой чемодан, браток?

– Это очень хороший чемодан.

– Но зачем он мне нужен?

– Разве мы можем знать, в чем действительно нуждаемся?

– Тогда тем более, браток.

– Всего три франка.

– А как ты можешь знать, что три франка нужны тебе?

– Хочу угостить тебя вином.

– Где моя одежда?

Привстав, Семен обнаружил, что он голый. Как в водах Цусимского пролива.

Но спал он на вытертом русском полушубке, несомненно привезенном Жанной из Японии. И спина у него чесалась.

– Какую-то одежду выбросили в окно, – проснулась Жанна. – Дэдо, посмотри в саду.

Дэдо вышел.

– Ты откуда будешь, моряк?

Семен ответил, хотя его ответ не имел значения.

Он терпеливо дождался Дэдо и извлек из тайника куртки последние пятьдесят франков. «Дэдо, я знаю, чем мы теперь будем угощать моряка», – сварливо, но уже весело заявила Жанна, бесстыдно поднимаясь с лежанки. Семен отчетливо увидел то наконец, чему пытался не верить: левая нога Жанны была почти по колено деревянная. Накинув на себя слишком просторное, можно даже сказать, бесформенное платье, Жанна кокетливо подмигнула мужчинам и схватила кошелку.

И вдруг взгляд ее заледенел.

– Что это у тебя на спине, моряк?

– А мне откуда знать? – пожал плечами Семен. – Глаз у меня на затылке нет.

И насторожился:

– А что там?

– Египтянка! Опять проклятая египтянка! – завизжала Жанна. – У тебя, моряк, на спине египтянка! С египтянкой на спине ты вполз в наше тихое жилище, как настоящий ядовитый скорпион!

– Ну да, он так и вполз, – с готовностью подтвердил Дэдо.

– Египтянка! Ну да! Я узнаю ее! – Жанна с животной ненавистью впилась обломанными ногтями в лицо Дэдо. – Это ты ее написал! Зачем? Ты обесчестил моряка! На его спине теперь всегда будет твоя египтянка!

Она, конечно, преувеличивала. В кривом осколке зеркала, удерживаемом на стене тремя гвоздями, Семен с трудом разглядел на спине всего лишь несколько стремительных линий – что-то вроде очертаний некоей длинной, вытянувшейся вдоль всей его спины женщины.

Но Жанна бешено ревновала.

Она ревновала Дэдо к этой египтянке совсем как к живой женщине.

Что же касается художника, то он, наверное, изобразил египтянку автоматически, в обычном пьяном затмении, даже не отдавая себе в том отчета. Может, он принял широкую спину спящего Семена за некую рабочую плоскость, почему нет? Могло быть и так. Думал всю ночь о своей египтянке и изобразил ее. В конце концов, не все ли равно, на чем рисовать?

– Не кричи, сестричка, – ласково попросил Семен Жанну.

Он жалел художника и хотел отмазать его:

– Я сам попросил Дэдо об этой услуге.

– Зачем? – не верила Жанна.

– Это моя женщина, сестричка. Понимаешь, моя бывшая женщина. – Семен огорченно и убедительно развел руками. – Жаль, что она тебе не понравилась. Но тут каждому свое. Я моряк и хочу, чтобы моя женщина везде сопровождала меня.

– Даже если пойдешь ко дну?

– Конечно.

– Тогда иди и утопись в Сене!

– Нельзя, – торопливо вмешался Дэдо. Он явно боялся потерять египтянку. – Нельзя ему топиться, Жанна. Он обещал за работу тридцать франков. – Художник старательно уклонялся от возмущенных взглядов Семена. – Сейчас придет Гийом и сделает моряку наколку. Прямо по моему рисунку. Тогда египтянка останется с ним навсегда. Гийом – настоящий мастер.

И страшно забарабанил в стену соседа:

– Гийом!

Гийом тут же явился.

Это был тощий паренек невероятно голодного вида.

При нем находились кисточки, баночки с тушью, набор игл.

– Падайте на лежанку, моряк, – приказал он, сразу оценив обстановку. Наверное, был прекрасно осведомлен обо всех тайнах соседей. – А ты, Жанна, купи кофе и рогаликов. Хорошо, если найдется немного вина. – В это паренек, кажется, не верил. – Работа требует твердой руки, я не хочу, чтобы моя рука дрогнула.

И понимающе кивнул Дэдо, все еще закрывавшему руками исцарапанное лицо:

– Ты хорошо справился с заказом моряка.

И повелительно повторил:

– Жанна!

– Нет, я не пойду, – заявила Жанна. – Пусть теперь за вином пойдет Дэдо. А я останусь и буду от всей души ненавидеть египтянку. Пусть она лопнет. Пусть кожа этого моряка покроется страшными язвами. Пусть корабль этого моряка в первом же рейсе потерпит крушение. Пусть рыбы растащат на части эту наглую тварь! А ты, Дэдо, не ходи долго, не то я отдамся моряку, – угрожающе заявила. – А потом отдамся Гийому.

И все время, пока проклятый Гийом жег спину Семена раскаленными иглами, Жанна ненавидела египтянку. Иногда Семен даже вскрикивал от боли. Когда Дэдо принес вино, Семена начали отпаивать. Боль, сетования Жанны, чужие голоса – опять все смешалось. Над каменной головой танцевали. Мастерская наполнилась друзьями Дэдо и Жанны, праздник шел двое суток. Потом мастерская внезапно загорелась. Тут же с шумом и с колоколом подкатила пожарная повозка. Комнату залили водой, смыв со стены длинноголовых женщин вместе с бумагой, на которой они были нарисованы. А фараоны, подоспевшие вслед за пожарными, зацапали Семена, потому что к этому времени он (к восхищению консьержки, варившей вкусную похлебку из картофеля и бобов) во второй раз побил мясников, пришедших поглядеть на пчелок бедных. В подкладке у Семена были зашиты бесценная книжка моряка и последние пятьдесят франков, поэтому он ничего не боялся. Когда бывшего марсового везли в участок, он кричал: «В Париже у меня собственность! Не поеду в участок, пока не взгляну на свою собственность!»

Заинтересованные фараоны сделали крюк.

Смеркалось. На строительной площадке торчали сваи фундамента.

Каменная египтянка куда-то исчезла, но Семен догадался:

– Подлецы! Они заложили ее в фундамент!

– Кого? – удивился главный фараон.

– Мою египтянку.

– Вы въехали во Францию не один? Вы въехали во Францию с женщиной? Она египтянка? Она не гражданка Франции?

– Я купил ее здесь, в Париже.

– Вы действительно полагаете, – главный фараон был поражен, – вы действительно полагаете, что в Париже можно купить египтянку?

– Подлецы! Они теперь заложили ее в фундамент!

– Вы хотите сделать заявление, моряк? Вы хотите, чтобы мы открыли уголовное дело о бесчеловечном преступлении? Хотите свидетельствовать в суде?

Семен хотел крикнуть – да! – но перед ним, как в дыму, предстало измятое пьяное лицо Жанны и ее деревянная нога. «Моя маленькая сладкая сучка»! Ну нет! Желая поскорее покинуть страшный город, Семен попытался ударить главного фараона. Удар, к счастью, не получился. Нет в этом мире хороших городов, горько думал Семен, когда его тащили в полицейскую карету. Все города как рвотное.

Эта мысль немного его утешила.

Коневой вопрос

Неизвестно, где бывший марсовой с броненосца «Бородино» провел годы Первой мировой войны, скорее всего, плавал под разными флагами на коммерческих судах. В полицейских участках Сингапура, или малайского порта Диксон, или Танжера и Гонолулу можно, наверное, найти листы полицейских протоколов с описаниями грандиозных пьяных побоищ, проходивших с участием Семена. Но в начале 1917 года на французском транспорте «Ариэль» палубный матрос Юшин пришел в Одессу.

Морскую походку Юшина, его торчащие в стороны лихие усы можно было наблюдать на Дерибасовской и в Аркадии, где он снимал комнатку. Там же некоторое время он выступал с беспроигрышным цирковым номером: по спору поднимал одним средним пальцем правой руки сто восемьдесят килограммов любого груза. Ему было все равно, кто победил в России в октябре, но уже в феврале его захватила грандиозная идея – построить совершенно новый мир, в котором простые люди, такие как он сам, получат наконец свободу. В Первой конной Семен служил под началом своего тезки (такого же усатого) и участвовал во многих боевых рейдах. Он был отмечен вниманием легендарного командарма, пользовался его доверием, но в сентябре 1920 года в поле под Елисаветградом удар шрапнели свалил бывшего марсового с лошади.

Когда Семен очнулся, стояла глубокая ночь.

Где-то далеко-далеко светились огни, рядом никого не было.

Только стоял над Семеном конь, печально фыркал, вздыхал, мотал большой головой.

Обиженный тем, что его бросили в чистом поле, Семен плюнул на Первую конную и один отправился в сторону России. Через пару лет в Подмосковье он отличился на некоем возрождаемом советской властью племенном конезаводе. Левую руку бывшего моряка украсили металлические часы с гордой надписью: «За борьбу с хищниками социалистической собственности».

«Мы кровь проливали, так вас и так! – гордо и кратко заявил Семен корреспонденту местной газеты, приехавшему потолковать с ним. – Должны чувствовать и уважать. Пока я служу в охране конезавода, нет и не будет ходу никаким хищникам! Опять же все должны понимать – свобода!»

Летом 1925 года Семена приняли в ряды ВКП(б).

Отмечая это большое событие, он чуть не вылетел из партии.

Ровно четыре дня окна и двери его большой казенной комнаты не закрывались ни на минуту. Играл патефон, слышались застольные песни. «Кто воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть». Строгач за слишком затянувшуюся пьянку Юшин схлопотал, но, как человек прямой и сознательный, круто проварившийся в жгучем рассоле революции, придя в себя, заявил: «Служить буду лучше!»


В 1930 году Семен Юшин, как передовой и сознательный стрелок охраны, был приглашен гостем на XVI съезд ВКП(б).

Высокая честь. Бывший марсовой понимал это.

Он с восхищением рассматривал многочисленных гостей и участников съезда.

Иногда Семена принимали за товарища Буденного, но это, конечно, в шутку – только из-за усов. Когда товарищ Козлов от имени сеньорен-конвента предложил избрать в президиум съезда ровно сорок человек, Семен Юшин вместе с другими гостями и участниками съезда шумно аплодировал, а потом напряженно вслушивался – все ли уважаемые им имена прозвучат в зале?

– Персонально предлагаются следующие лучшие товарищи, – объявил председательствующий товарищ Козлов. – Акулов, Андреев, Варейкис, Ворошилов… – (Аплодисменты.) – Гей, Голощекин, Зеленский, Жданов, Кабаков, Каганович… – (Аплодисменты.) – Калинин… – (Аплодисменты.) – Калыгина, Киров… – (Аплодисменты.) – Колотилов, Косиор… – (Аплодисменты.) – Косарев, Куйбышев, Ломинадзе, Мануильский, Микоян, Молотов… – (Аплодисменты.) – Николаева, Орджоникидзе… – (Аплодисменты.) – Петровский… – (Аплодисменты.) – Румянцев, Рудзутак, Рыков, Сталин… – (Бурные и продолжительные аплодисменты, весь съезд встает и приветствует кандидатуру товарища Сталина.) – Сырцов, Томский, Уханов, Хатаевич, Чубарь, Шверник, Шеболдаев, Шкирятов, Яковлев, Ярославский…

Семен активно участвовал во многих стихийно возникавших дискуссиях, от души орал с места «Долой!» и «Правильно!». Он научился орать так громко, что на него обращали внимание. Плотный, плечистый, заметен издали. Когда скромный колхозник Орлов сказал с трибуны, что ему уже пятьдесят лет с лишком, а он такой большой работы, как сейчас, никогда в жизни не производил, Семен первый проорал на весь зал: «Верно говоришь, браток!» Скромный колхозник, понятно, приободрился: «Вот разве не чудо, что мы на лошадях пахали по одному га в день? Виданное ли это дело? – И, совсем осмелев, прислушиваясь к залу, пожаловался: – Плохо только, что сахарку нет. Придешь с работы, клюнешь кружечку холодной водички. Надо бы сахарку попросить: три месяца не получали!»

«Верно, браток!» – сочувственно орал Юшин.

Ему было весело и легко. Он крепко чувствовал крепкое единение с крестьянством и с трудовым пролетариатом. Когда товарищ Яковлев сказал в своем докладе, что «когда в колхозе сплотилась почти четверть всех хозяйств, когда на полях вскрылись огромные возможности колхозников в отношении расширения посевной площади, то единоличники также, хотя и с опозданием, двинулись сеять, чтобы не быть вынужденным уступить свою землю колхозникам», Семен заорал еще громче: «Верно, браток!» – потому что сам видел, что тут не Цусима и не царский режим. Тут конкретно могучая эскадра страны под всеми флагами, вымпелами и гюйсами тянется не за горящим пустым броненосцем, а за железной когортой вождей, верных продолжателей дела великого Ленина, пламенных революционеров. Семен лично видел на съезде Постышева и Эйхе, Кагановича и Гея, Томского и Рыкова, Межлаука и Угарова, Куйбышева и Калинина. Он сам слышал Сталина и Ворошилова, ему пожали при встрече руку товарищи Варейкис и Шеболдаев, а уж эти не подведут!

Больше всего, конечно, Семен ждал выступления славного товарища Буденного, потому что воевал в Первой конной и давно уже не сердился, что в сентябре 1920 года его бросили раненым где-то в поле под Елисаветградом. Кстати, когда марсовой Юшин тонул в холодных водах Цусимского пролива, товарищ Буденный беззаветно воевал в Маньчжурии. Он развозил там военную почту, но знающие люди говорили, что доставить вовремя в штаб важные документы – дело тоже очень даже не последнее. Не случайно в мировую войну геройский товарищ Семен Михайлович Буденный дослужился до унтеров и стал обладателем полного банта георгиевского кавалера. Товарища Буденного в лицо знали – и подлый генерал Врангель, и лукавый бухарский эмир.

Но претензии к Буденному у Семена были.

Времена шли трудовые, учет был объявлен делом архиважнейшим.

Когда перед XVI съездом партии товарищ Семен Михайлович Буденный посетил конезавод, на котором работал бывший марсовой, а затем на Московской областной конференции произнес короткую строгую речь, Семен отправил ему записку, правда ответа не получил. Не желая, чтобы такое дурное отношение к простым стрелкам охраны закрепилось среди вождей и героев, Семен пересказал записку простыми письменными словами и отправил ее в одну московскую газету. Заметку напечатали, но товарищ Буденный и на этот раз почему-то не откликнулся. Вот почему, желая довести такое ответственное дело до конца, Семен отправил все ту же записку теперь уже в президиум съезда. Он был уверен, что на этот раз геройский товарищ Буденный не отвертится. И когда 10 июля на вечернем заседании председательствующий Рудзутак объявил, что слово имеет товарищ Буденный, Семен невольно напрягся.

«Товарищи, – начал Буденный, лихо подкручивая знаменитые усы, – наш съезд за истекший период своей работы внес в ряд крупнейших вопросов совершенно определенную четкость, осветил их со всех сторон, для того чтобы скорее разрешить те или иные проблемы. И здесь вчера докладчик в своем докладе, – Буденный имел в виду доклад товарища Яковлева, – совершенно правильно указывал на ряд проблем, неоспоримо важных, но наряду с этим мне хотелось бы остановиться на одном из больших вопросов нашего народного хозяйства – на коневодстве…»

Сквозь бурные аплодисменты, грозой разразившиеся в зале, пробился громкий выкрик Семена: «Даешь коня!» Он верил в партийную честность товарища Семена Михайловича Буденного и верил, что получит ответ на свою записку.

«Этот вопрос все обходят как-то сторонкой, – продолжил товарищ Буденный. – И я, когда слушал первый доклад, отчет ЦК нашей партии, который делал товарищ Сталин, послал ему записку, – (смех в зале), – чтобы, значит, он в заключительном слове коснулся этого вопроса. – (Смех в зале, аплодисменты.) – Товарищ Сталин в заключительном слове указал на то, что он получил мою записку, но так как все делегаты съезда догадались, кто ее писал, – (смех в зале), – то все засмеялись. А в газетах, я скажу, появилась совершенно нежелательная, по крайней мере для меня, формулировка: когда Сталин сказал, что записка подана о коневодстве, дескать, съезд засмеялся. Я думаю, что смеялись не потому, что будто бы лошадь нам совершенно не нужна, а потому, что догадались об авторе записки…»

«Даешь коня!»

Семена поддержали.

Даже товарищ Калинин, потеребив редкую бороденку, согласно выкрикнул из президиума: «Нужна, нужна лошадь!»

«Вот почему я так хлопочу остановиться на этом вопросе, – удовлетворенно продолжил товарищ Буденный. – Мне, как и каждому делегату, хотелось бы захватить ряд вопросов, но в связи с тем, что мы располагаем определенным временем, я хотел бы именно на этом вопросе сосредоточить ваше внимание. Коневое хозяйство, должен сказать, не совсем было доступно в России для широких масс. Вот хотя бы такой маленький пример: недавно выступая на Московской областной конференции, мне пришлось подробно остановиться на этом вопросе, причем мною было отмечено, что лошадь имеет значение как тягловая сила и как фактор в обороне страны, имеет еще и товарную продукцию. Мною было указано, что лошадь дает мясо, кожу, волос, копыта („рог“), кости. А наша печать, которая мало интересуется коневым хозяйством, обнаружила весьма слабое знание этого хозяйства, перепутав мои слова. Что они написали после того, как я выступил? А написали, что товарищ Буденный, оказывается, вслух заявил, что лошадь дает мясо, кожу, щетину, – (смех в зале), – и даже… рога!»

Сквозь гомерический смех, потрясший зал съезда, Семен восторженно толкнул локтем соседа, усталого худощавого чекиста. «Слышь, браток, это обо мне он! Это я ему послал такую интересную записку. Дескать, как это так – рог? Это товарищ Семен Михайлович Буденный сейчас обо мне говорит!»

«Я понимаю, – подтвердил товарищ Буденный, подкручивая лихой ус, – бывает, что люди не знают этой отрасли животноводства и не в курсе того, где растут щетина и рога. Но зачем же меня позорить? – (Смех в зале.) – Я-то ведь знаю, что на лошади щетина и рога не растут. – (смех в зале.) – Почему, спрашивается, такое происходит? А потому происходит, что происходит по простой причине. В России породы лошадей, не говоря уже о линиях крови, знали помещики-коннозаводчики, слегка знал кавалерийский офицер, конный артиллерист и просто любитель. Но мы всей этой публике давно дали по шапке, а рабочему и крестьянину такое знать недоступно, он о породах представления не имеет, и кадров соответствующих в коневом хозяйстве мы также не имеем. Правда, надо сказать, что за последний истекший год – по крайней мере то, что мне известно, – в масштабе РСФСР мы этот вопрос в Наркомземе продвинули и довольно приличным темпом движемся по восстановлению этого хозяйства. Но если по РСФСР дело сдвинулось лишь за последний год, то я прекрасно знаю, что в других союзных республиках дело обстоит из рук вон плохо. Произошло то, что мы отодвинулись за этот год в количественном отношении к 1925 году. Только за истекший год уничтожено четырнадцать процентов нужных нам лошадей, из них – двенадцать процентов рабочей породы…»

«Даешь коня!» – восторженно заорал Семен и снова торжествующе толкнул локтем соседа-чекиста.

«Я спрашиваю, почему произошло это уничтожение? – строго спросил с трибуны товарищ Буденный. – Потому ли, что мы насытили наши поля тракторами, или по какой-либо другой причине? Если взять нашу площадь, все сто пятьдесят миллионов га, то для того, чтобы ее обработать с нормальной нагрузкой (пять с половиной га на лошадиную силу и пятнадцать га на тракторную лошадиную силу), нам потребовалось бы двадцать семь миллионов лошадиных сил. Однако мы будем иметь при выполнении пятилетнего плана сельскохозяйственного машиностроения к концу 1933 года только восемь миллионов лошадиных сил в тракторах, девятнадцать же миллионов лошадиных сил должна будет и в конце пятилетки все еще замещать лошадь. А хозяйственники, к сожалению, исчисляют так: если он получил, скажем, сто двадцать лошадиных сил в тракторах, то сто двадцать лошадей нужно уничтожить с лица земли…»

«Как класс!» – подхватил Юшин.

Его восторженный голос донесся до Буденного.

«Вот именно, уничтожается лошадь как класс, разумеется, в кавычках. Мне еще не приходилось видеть сколько-нибудь вразумительных расчетов в вопросе коневого хозяйства ни в одном учреждении – ни в Госплане, ни в нашей Сельскохозяйственной академии. Я видел массу трудов и книг и стремился узнать, сказано ли где-нибудь и что-нибудь о наших лошадях. В одном месте, правда, нашел, что в пятилетнем плане будет столько-то лошадиных сил, исчисляя их в тракторах. Да, это так, единственное упоминание о лошади, да и то относящееся к исчислению тракторной мощности, нашел я только в этих трудах и томах. – (Смех в зале.) – А мне кажется, мы сейчас стоим перед такой задачей, когда нужно тщательнейшим образом подсчитать, какое же количество конского поголовья нам потребно при полной индустриализации сельского хозяйства и как будет идти постепенная замена лошадиной тягловой силы силой трактора. Ведь не везде рельеф нашей страны приспособлен исключительно для трактора. Трактор дает разительное соотношение себестоимости обработки одного гектара, когда он работает на плоскости и когда он работает на подъеме. А у нас есть такие районы, в которых тракторная и лошадиная обработка могут комбинироваться. Над этим вопросом никто не думал, и все считают, что мы должны лошадь ликвидировать как класс, потому что уже есть трактор. В Канаде имеется французский консервный завод, который убивает одну тысячу четыреста голов лошадей в месяц. Мы имеем в Богородске завод, достигший таких результатов, что из лошадиной кожи он вырабатывает прекрасную замшу. Уже этого достаточно, чтобы сказать, что мы не должны ликвидировать лошадь, а должны развивать коневое хозяйство как источник товарной продукции. Я уж не говорю о таких отраслях, как кумысное хозяйство, как конный скот в городе и в деревне и тому подобное…»

Указав цифры, из которых следовало, что в последнее время в стране погибло более четырех миллионов лошадей, товарищ Буденный пригладил усы и укоризненно покачал головой:

«Кому это нужно? Происходит ли это по той причине, что машина пришла на поля? Нет, не по этим причинам, а по причинам нашего с вами разгильдяйства. Что произошло в центрально-черноземной области? Казалось бы, нужно было дать жесточайший отпор тому, что там началось уничтожение конского поголовья, но никакого отпора со стороны местных организаций не последовало. Кулак продолжал без всякого противодействия агитировать середняка, говоря ему: прежде чем идти в колхоз, ты должен продать лошадь и корову, иначе из колхоза без штанов выскочишь. В связи с этим цены на лошадей пали баснословно. Шкура лошади была дороже, чем сама лошадь. Что же было принято в этом отношении на месте? Оказывается, откликнулась на все это такая, казалось бы, далекая от коневого хозяйства организация, как птицеводсоюз центрально-черноземной области! Он издал такой циркуляр на местах, где говорится, что нынче лошади дешевы и что поэтому необходимо покупать лошадей, убивать их спешно на мясо и откармливать этим мясом кур! – (Общий смех.) – Это, товарищи, смешно, но это – горькая истина. В этой же инструкции подробно расписано, кому, сколько и в каком изготовлении давать этого конского мяса – сколько курице, сколько утке, сколько гусю и так далее…

Я уж не говорю, какое огромное значение имеет лошадь в обороне страны, – продолжил товарищ Буденный. – Оборона страны без лошади немыслима. На этот вопрос тем более необходимо обратить сугубое внимание, что сейчас вся военная мысль склоняется к тому, что в современной войне, при наличии мотора в воздухе, а на земле – броневых сил, конница, опираясь на этот мотор и на эти силы, приобретает новую невиданную пробивную силу. Вся военная мысль склоняется сейчас к тому, что борьба будет идти не за рубежи, не за образование фронта „от моря до моря“, а за жизненные центры. Это означает, что современная война будет маневренной. Недаром сейчас военная мысль отвергает позиционную войну, и все государства стремятся подготовить свои вооруженные силы к гибкости и к маневру. Одним из серьезнейших факторов будущей маневренной войны является конница, опирающаяся, как я уже сказал, на мотор в воздухе и на броневые силы на земле. А как я могу, ведая этим родом войск, не предъявлять требования к высоким кондициям лошади? Всякий бой, когда он начался, довершается стремительным ударом: стрелки довершают его ударом штыка, а кавалерист – ударом шашки. Но для того, чтобы нанести такой довершающий молниеносный удар, конница должна идти два, а то три километра с поднятыми шашками под проливным дождем пуль и снарядов. А эти два или три километра на тех лошадях, которые у нас сейчас имеются, конница будет не мчаться, а „ехать“ все десять минут. Так что если меня спросят: „Куда это ты мчишься, товарищ Буденный?“ – я вынужден буду ответить: „Нет, брат, это в атаку еду“».

Общий смех.

Аплодисменты.

«Я вас спрашиваю, кто „поедет“ в такую атаку? – грозно спросил товарищ Буденный. – Нам нужны такие лошади, которые бы в две-три минуты покрыли эти пространства, добравшись до противника и тем закончив начатый бой ударом. Поэтому я предлагаю, чтобы вопросами коневого хозяйства занялись все наши партийные органы, помимо того, чтобы занялся наконец этим делом и наш союзный Наркомзем, который даже не пытается поставить этот вопрос во всесоюзном масштабе. И, с другой стороны, к этому вопросу нужно привлечь соответствующее внимание широкой рабочее-крестьянской общественности. Вы посмотрите на эти карикатуры, – показывает съезду журналы. – Вот это журнал немецкий. Немцы, говоря о лошади, нарисовали здесь такую картинку: трактор и лошадь – одно целое, которое дает наибольшую эффективность в сельском хозяйстве. Это, значит, немцы. А вот это уже наши нарисовали в „Прожекторе“ карикатуру. – (смех.) – Видите, это вот Буденный стоит, а тут – кляча, и внизу подписано: „Я не против трактора. Но почему к десяти лошадиным силам не подкинуть одиннадцатую?“ Вот эту вот, значит, дохлую. – (смех.) – Я прошу съезд, чтобы был положен конец ликвидаторству и головотяпству в области развития коневого хозяйства раз и навсегда…»

Товарищ Буденный подкрутил усы и грозно глянул в самый конец зала, как бы отыскивая взглядом Семена Юшина. На самом деле он, конечно, просто смотрел вдаль, в которой предчувствовал победу тягловой и всякой другой лошади, но в громе аплодисментов Семену показалось, что товарищ Буденный посмотрел именно на него. А последние слова товарища Буденного он вообще воспринял как личный важный наказ положить конец ликвидаторству, головотяпству и конкретно всяческим несерьезным насмешкам в области развития коневого хозяйства.

Правда, теперь сосед-чекист уже сам почему-то толкнул Семена локтем: «Понял, контра? Будет тебе учет!»

Будто пообещал.


Как-то на диване Семен перелистывал журнал «Радио всем».

«Элементы типа Лаланда…»

«Двухламповый усилитель с полным питанием от сети переменного тока…»

«Стабилизированный приемник с двумя каскадами усиления высокой частоты…»

Такие специальные материалы Семен пропускал, зато интересовала его «Хроника радиорынка», а также заметки типа «Рабочие Америки слушают радиопередачи из СССР» (хорошее, доброе дело, считал Семен), или «В Смоленске убивают радиообщественность» (нехорошее, недоброе дело), или «Как не следует преподносить радиообщественности ублюдочные идеи» (это уж, само собой, дело исключительно вредительское).

После съезда, воодушевленный словами товарища Буденного, Семен одну за другой написал штук тридцать острых заметок, бичующих разные пороки жизни отечественного коневого хозяйства, но, к сожалению, ни одна больше не была напечатана в газете или прочтена по радио. В последней заметке, посланной на радиостанцию имени Коминтерна, неутомимый стрелок охраны конезавода Семен Юшин пытался открыть глаза рабочим и крестьянам на красную кавалерию. Несмотря на мелкие несогласия с товарищем Семеном Михайловичем Буденным, он тоже считал, что кавалерия решает все. Война моторов это всего лишь война моторов, кончилась горючка, вот ты и приехал, встал, как пень, посреди сражения. А то еще загорелся, чего хорошего? Семен хорошо помнил дымные факелы русских броненосцев посреди разволнованного пространства Цусимского пролива. Все, кто голосует за моторы, – агенты интервенции империализма, скрытая контра, шкуры, поганые оппортунисты, это они нынче подводят Красную армию под будущие поражения. Этому была посвящена заметка Семена, отосланная в редакцию, но в программе радиопередач он опять ее не нашел.

Все есть. Программа есть.

«Через станцию им. Коминтерна.

12:10 – Центральный рабочий полдень.

4:00 – Радиопионер.

5:20 – Доклад: „Кружок военных знаний по радио“.

5:45 – Беседа: „Первомайские дни в кооперации“.

6:17 – Рабочая радиогазета.

7:10 – Доклад т. Бухарина „Алкоголизм и культурная революция“».

Ну, все, что ты хочешь, есть в программе, кроме заметки товарища С. Юшина.

Несколько подозрительно, правда, выглядел доклад «Кружок военных знаний по радио», но неизвестно, могли ли в редакции отнести его рассуждения к такой теме? А еще из номера в номер печаталась подозрительная радио-фантастическая повесть радиста В. Эффа. Этот браток жизнь, конечно, знал. «Тов. Бухарин определенно заявляет, что при развитии фабрично-заводского производства в капиталистическом государстве людоедство возможно лишь как эксплуатация труда». Этот В. Эфф прямо указывал, без всяких там обиняков: «Громов (один из героев радио-фантастической повести) когда-то знал английский язык. Конечно, он не мог бегло говорить по-английски, потому что, как он сам говорил, язык не поворачивался в глотке для идиотского произношения. Кроме того, английский язык был тем самым языком, на котором Чемберлен писал свой ультиматум, и это обстоятельство тоже в значительной степени расхолаживало филологические порывы Ивана Александровича Громова, считавшего себя честным комсомольцем…»


Когда в дверь постучали, Семен пошел открывать, как был – в одних брюках, плечи и спина голые. Он знал, что прийти мог только конюх Корякин (с самогоном), никого другого он не ждал.

Корякин и пришел.

Но не один и без самогона.

Выглядел конюх испуганным, как хлопнутый по башке чиж.

С ним пришла его жена дура Верка (значит, понятые) и четверо военных.

«Руки вверх!» – без смеха приказал старший с кубиками в петлицах и осторожно прижал толстый палец к губам. «Садись, чертова вражина, на стул и сиди смирно. Никого в квартире? Тогда опусти руки, а то устанут. Можешь сразу указать ценности, валюту, оружие».

Какая валюта? Какое оружие? Какие ценности, товарищи?

В ответ Семен услышал известные слова про серого тамбовского волка.

Дескать, даже этот волчара прижал хвост, сидит смирно в лесу, не вмешивается в стратегию вождей. Понимает, что в Стране Советов стратегией занимается лично товарищ Сталин, никто другой. Вот и тебе бы так! Из этих неприязненных слов командира, ведавшего обыском, Семен с ужасной неотвратимостью понял, что его заметка, кажется, дошла до радио.

– Да разве, браток… – начал он, но его жестко оборвали:

– Помолчи, вражина! Придержи язык. И быстро – лицом к стене!

– Ух ты, какая баба! – заметил командир своему помощнику, хмурому человеку, с величайшей подозрительностью уставившемуся на голую спину Семена. – И отметь, не наших кровей, лицо нерусское. Как думаешь, из каких она?

– Ну, этого не знаю. Но не нашенская, точно.

– Давай колись. Из каких баба?

– Из египтянок, – машинально ответил Семен.

– Из египтянок? Это, кажется, угнетенный народ?

– Очень даже. – Семен осторожно обернулся. – Только я с ней незнаком, даже не видел.

– Вот стрельну обоих – и тебя, и бабу, тогда сразу увидишь, – прищурился командир. – Зачем тебе такая?

– Пьян был, налезла на спину.

– Да ну? – заинтересовался командир уже совсем по-человечески. – Пьешь? Где налезла? В Крюковских казармах? В революционном Питере?

– В Париже, – честно ответил Семен.

Глаза командира заледенели.

– Шагай, контра!


Семен примерно представлял, как обращаются с людьми на Лубянке, но в жизни все ни на что не похоже. В ответ на жесткие обвинения в скрытом троцкизме, в оппортунизме, в контрреволюционной агитации, проводимой им на конезаводе и направленной против всех поголовно мероприятий партии и правительства, в злостном вмешательстве в вопросы военной стратегии, разрабатываемой лично товарищем Сталиным, в утверждениях о плохом якобы материальном положении рабочих и крестьян в СССР, в злостной похабной клевете против вождей большевистской партии и прочая, прочая, прочая Юшин пытался указать на свое геройское участие в Цусимском сражении, но тут же был уличен в пораженческих настроениях. «На те броненосцы бы да наших красных комиссаров, Токио сейчас принадлежал бы советским японским рабочим!» – знающе заметил следователь Шуткин – верткий умный человек с широко распахнутыми невинными глазами. Разглядывая классового врага, он продиктовал секретарю характеристику, как бы венчавшую дело Семена Юшина.

«Работает – (склонение в данном случае ничего конкретного не означало) – на племенном коневом заводе, отношение к труду и поведение в быту неудовлетворительное. За малым проявлением ничем себя не проявил. Поощрений не имеет. Склонен к пьянству и пустой похвальбе. Особые приметы: средний рост, развернутые плечи, глаза карие, на спине наколка от шеи до низа спины – голая баба нерусского типа. На вопрос, кто за баба? – всегда отвечает: незнаком».

Подумав, следователь вздохнул:

– Стрельнул бы вражину, да баба больно хороша.

И добавил на этот раз совсем уже как бы доверительно:

– Египтянка, говоришь? Гм, не похожа на угнетенную. Давай адресок, к ней заеду.


Тринадцать месяцев Семен провел на Лубянке.

Били его не то чтобы сильно, но как-то не по делу часто.

В конце концов он дал правильные показания, полностью признав, что с незабываемого 1919 года состоит в контрреволюционной повстанческой организации. В ее составе активно боролся с советской властью. Само собой, грубо вмешивался в вопросы военной стратегии, злобно клеветал на героев и вождей революции. Правда, на вопрос о членах организации Семен ответил: «Организация тайная, имен не знаю. А клички – это пожалуйста». И указал такие клички: Конь, Петух, Смородина, Березняк, и все такое прочее. Самые простые, чтобы запомнить и не запутаться. Выколачивая правду, следователь бил Семена так, чтобы попадать кулаком прямо в глаз бабе, вытатуированной на широкой спине. Поначалу Семен даже подумывал выдать поганого конюха Корякина, как главного организатора крупной повстанческой организации, но потом пожалел: не выдержит конюх в социалистической тюрьме, а он ведь не один, у него еще дура Верка. Да и пьет сильно.

Семену повезло.

За злобную контрреволюционную пропаганду, за активную вербовку членов в антисоветскую повстанческую организацию, за грубое вмешательство в дела военной стратегии СССР он получил (правда, сразу по нескольким пунктам статьи пятьдесят восьмой) всего шесть лет с последующим поражением в правах.

Царь-Ужас

В Соловках Семену понравилось.

Тихие камеры (бывшие монашеские кельи), двор, круглые валуны, запах моря, влажного прелого леса – приятно дышать. Время от времени з/к считали по числу голов и гоняли на работу, но чаще з/к просто протирали штаны в камерах. От нечего делать уголовники (элемент, социально близкий народу) пытались навести в камере свой, понятный только им, порядок, но Семен и примкнувший к нему ученый горец Джабраил, попавший в Соловки за неловкую попытку продать Краснодарский край французам, так страшно ощерились на честного вора Птуху, что он пораженно сплюнул: «Ну, злой фраер пошел!»

Семена с Джабраилом не трогали, но на парашу в их адрес не скупились.

Чаше всего плели небылицы по поводу того, что с ними сделают в ближайшее время. На этой почве Семен с Джабраилом крепко сдружились. Оба были плечистые, сильные. Таких голыми руками не возьмешь.

Особенно нравились им нередкие, в общем, прогулки.

После грязных шконок, грубого мата, перестука деревянных ложек, вони кременчугской махры – в бывшем монастырском дворе хорошо дышалось. В небо вылезала ранняя звезда или случалось еще что-нибудь необычное, Джабраил вдохновлялся. Горячо говорил о первичности духа, о вторичности материи. Иногда наоборот. О чем тут спорить? – недоумевал Семен. Материя всегда материя, хоть на штуки бери, хоть на метры.

– Ты геройскому товарищу Буденному хотел карты запутать, теперь меня путаешь, – ворчал ученый горец.

Семен умиротворенно кивал.

Он подолгу смотрел на раннюю звезду, на колючую проволоку над каменными стенами, и странным ему казалось, что когда-то, давным-давно, он уже тонул под этими звездами и тяжелая морская вода плескалась в Цусимском проливе. А потом ходил по океанам все под теми же звездами, искал свою маленькую сладкую сучку Жанну. Нашел, но любовь погибла, замерла, совсем, считай, увяла – напуганная грубостью женщины и ее одноногостью, к которой Семен оказался совершенно не готов. С особым омерзением Семен думал теперь о неизвестной египтянке, украшавшей его широкую спину. «Она хоть там… ничего?» – как-то откровенно спросил он Джабраила (вели з/к полураздетых из бани, и каждый в колонне нехорошо посматривал в сторону Семена). «Ну, стильная женщина, – уклончиво ответил ученый горец. – Ты разве не знаешь?»

Семен не знал.

Это же не он, а проклятый Дэдо крутил в Париже с египтянкой где-то на стороне, потому Жанна и вызверилась. Если бы такое вытворить на спине самого Дэдо, Жанна убила бы обоих сразу (и Дэдо, и египтянку) – одним ударом ножа. Помня о странной привлекательности египтянки (на нее даже следователь Шуткин клюнул), Семен в камере не раздевался. Если уж совсем донимала духота, скидывал рубашку, чтобы не истлела, и на шконку ложился брюхом вверх, чтобы проклятая египтянка (потная, а потому еще более привлекательная) не бросалась в глаза.


А вот ученый горец Джабраил оказался из простых бесхитростных шкрабов.

Он преподавал пацанам физику, в школе его и взяли. На перемене вернулся из шестой группы в учительский кабинет, а там сидели два командира в форме. Один вежливо сказал: «Давайте пройдемте, гражданин, пожалуйста», а второй так же вежливо кивнул: «Возьмите все ваши книги и тетради с собой, гражданин». – «Все-все?» – как бы не понял Джабраил, но хитрить ему не дали: «Дважды не повторяем!»

Все же толстую общую тетрадь, заполненную специальными математическими формулами и текстами, понятными только ему, ученый горец тайком оставил в столе в учительском кабинете – пусть валяется. Никто на исписанную тетрадь не позарится, а он (так думал) скоро вернется. Не будут же самого обыкновенного шкраба держать на Лубянке целую неделю, тут налицо недоразумение.

О таком своем решении (оставить тетрадь в столе) Джабраил сильно пожалел, когда узнал, что ему, да, да, ему, простому школьному работнику, вменяется в вину злостная контрреволюционная пропаганда, а также попытка толкнуть французам благодатный южный край (он там работал когда-то) вместе с ничего не подозревающими краснодарцами. По известной статье 58 (часть вторая) и по той же статье (часть одиннадцатая) УК РСФСР Джабраил получил причитающиеся ему шесть лет.

Если честно, то не так уж много.

И все равно (понимал) не могла его тетрадь пролежать в учительском столе столько.

А тетрадь эта была совсем не простая. Будучи толковым преподавателем, Джабраил перепахал всю доступную ему современную физическую литературу. Его с детства интересовал мир и люди в нем.

– Вот ты, например, много читал? – спросил он Семена, когда гуляли по монастырскому дворику, отмахиваясь от комаров.

– Само собой. Газеты. «Радио всем».

– И это все?

– А что еще надо?

Ученый горец укоризненно качал головой.

Сам он к моменту отсидки прочел всю доступную ему современную литературу по физике. И на русском языке, и на английском, и на немецком. Семен хотел задать Джабраилу какой-нибудь вопрос по-немецки или по-английски, но не решился. Еще правда примут за шпионов. Да и присмотреться надо к человеку. С этим Джабраилом (как и с ним самим), как ни крути, вышло чистое недоразумение. По большому счету должны были отправить ученого горца в Академию наук СССР, а отправили в Соловки. Джабраил ничего не украл, никого не убил, он даже не вмешивался в военную стратегию, не путал военные планы товарищей Буденного и Сталина. Он даже никого не обвинил в незнании специального предмета физики, хотя специалисты от него отмахивались. Огромный научный труд, написанный им за пару летних месяцев, проведенных в поселке Крестовка под Москвой, Джабраил назвал: «Принципиально новая теория физики на основе шестидесяти новейших фундаментальных открытий». Самым важным из шестидесяти описываемых в труде новых открытий Джабраил считал открытие (теоретическое) новой фундаментальной частицы – электрино. На эту частицу приходится, считал он, не менее пятидесяти процентов заряда каждого атома и около 98.83 процента их массы. Единственное, в чем Джабраил давал некоторую поблажку современной науке, – скрепя сердце, согласился на существование электрона. Никаких других частиц, считал он, в природе не существует. Академики Иоффе и Рождественский сильно заблуждаются, весь мир состоит только из электронов и электрино, а все остальные так называемые элементарные частицы всего лишь дьявольское наваждение – мелкие осколки указанных Джабраилом элементарных частиц.

Когда Джабраил встретился с академиком Иоффе, тот ужаснулся.

Да и не мог не ужаснуться знаменитый академик, решившись на встречу с физиком-энтузиастом: ведь открытие Джабраила полностью перекраивало весь мир. Благодаря открытию ученого горца в физике теперь не оставалось никаких спорных вопросов, тема происхождения и строения мира закрывалась раз и навсегда. Не оставалось никаких вопросов в строении атома, в валентности, во взаимодействии между молекулами, наконец, в гравитации.

«А чем вы, собственно, занимаетесь?» – спросил ужаснувшийся академик.

И Джабраил, уверенный, что его тут же возьмут в специальную закрытую лабораторию, ответил: «Преподаю физику в школе. А летом выращиваю цыплят в деревне Крестовке».

«Вкусные цыплята?»

«Я вас угощу».

«Спасибо, не надо», – вежливо отказался академик.

Но не сдержал любопытства (все же учился у самого Рентгена): «А физику вы как преподаете?»

«По собственным формулам».

«Значит, в Москве уже есть школа, в которой ученики познают, ну, скажем так, не совсем традиционную физику?»

«Вы правильно поняли, – кивнул Джабраил. Он немного жалел академика. Он казался ему совсем старым. – Россия всегда шла своим путем. „Умом Россию не понять“. Слышали про такое? У России особое предназначение, товарищ академик. Разумеется, – кивнул он, – есть у меня ученики. А то все говорят – школа Иоффе, школа Иоффе, школа Рождественского, школа Рождественского! Теперь все будут говорить – школа Джабраила!»

«Вы опасный человек», – намекнул академик.

«Это вы так говорите потому, что не понимаете моих формул и социальное происхождение у вас не то», – нашелся Джабраил.


– А я, Джабраил, между нами, вообще сел ни за что, – ответно открылся Семен ученому горцу. – Всего-то указал товарищу Буденному на некоторые принципиальные ошибки. Он умный человек, он должен был понять. Я думаю, он поймет. Тогда меня, конечно, отпустят.

Джабраил недоверчиво покачал головой:

– Якобы Колечкин тоже так говорит.

– А это кто? Почему он Якобы Колечкин?

– Астроном, – пояснил горец. – Очень известный специалист. Разговаривает с людьми только при свидетелях.

– Почему?

– Никому не доверяет.

– И тебе не доверяет?

– Всем!

– Он в Москве живет?

– Жил.

– Уехал, что ли?

– Ну, считай, что уехал, – почему-то обрадовался Джабраил. – Как мы, в Соловки уехал. Здесь он где-то, встречал я его на этапе. Как астроному, дали ему пять лет с поражением прав.

– Контрреволюционная пропаганда?

– Молчи, молчи, – встревоженно обернулся Джабраил. – Об этом не надо. Да и не об этом речь. Говорю же тебе, он астроном. – И пояснил: – Если честно, то сгорел Якобы Колечкин на том, что открыл малую планету.

– А это что? Очень плохо?


Таинственный у них получился разговор.

Джабраил пытался говорить понятно, Семен пытался понять.

Но понял так, что известный астроном Николай Егорович Якоби-Колечкин (настоящая его фамилия) сильно провинился перед страной. Три года назад поехал на Дальний Восток искать упавший метеорит и там провинился.

Оказывается, узнал Семен, на Землю каждый день выпадает несколько тонн метеоритов и метеоритной пыли. Большая часть всего этого сгорает в атмосфере, остальное тонет в океанах или теряется в недоступных местах – в горах, в пустынях. Гораздо реже метеориты попадают в руки человека, тогда эти обломки кирпичиков вечности могут многое рассказать о строении Вселенной. О самых глубинных ее частях. России повезло, у нас огромная территория, волнуясь, объяснил Семену ученый горец. Таким сачком многое уловить можно. Специальный Комитет по метеоритам постоянно старается получить все, что попадает в руки случайных людей, но люди – глупые. Они не понимают, с чем имеют дело. Экое, мол, дело, еще один камень с неба упал! «С неба звездочка упала». Выбрасывают найденное, а то за бесценок продают кому-нибудь. Например, коллекционерам. А то, что по советскому закону все упавшее с неба принадлежит государству, они и не подозревают.

Отсюда все проблемы.

А вот Якобы Колечкину повезло: экспедиция наткнулась на осколки крупного, разрушившегося при падении метеорита. Правда, с места находки Якобы Колечкин вернулся совсем один, все его спутники погибли в бурной горной реке, на которой перевернулась перегруженная лодка. Поиски, проведенные местными пограничниками, так ничего и не дали. Не нашли ни людей, ни груза.

Подозрительным профессором заинтересовались чекисты, и скоро выяснились очень даже интересные вещи.

Выяснилось, например, что отец Якобы Колечкина до революции был священником.

Больше того, дед Якобы Колечкина тоже когда-то был священником, лютым, приверженным, да и от разговоров самого профессора частенько несло ладаном и церковным маслом.

Впрочем, на коротком, но жестком следствии профессор спорить не стал, добровольно показал, что контрреволюционной деятельностью против советской власти начал заниматься еще до революции и деятельность эта включала в себя как шпионаж в пользу Японии, так и активную помощь многочисленным белогвардейским бандитским формированиям. Находясь на Дальнем Востоке, злостный профессор не только передавал японцам найденные им осколки драгоценного метеорита, но и специально погубил на горной реке честных людей. А еще Якобы Колечкин написал в Лигу наций специальную петицию о том, что местное население очень желает господства японцев на всем охотском побережье, а самим японцам пообещал вооруженную помощь. Вел энергичный астроном и яростную пораженческую агитацию. А еще постоянно сообщал японской разведке следующие важные сведения: где происходит охота на пушного зверя, такого как белка, лисица, выдра и медведь, и какое количество здесь добывается пушнины; где бывает самый хороший ход рыбы на охотском побережье, понятно, с указанием времени года и с полным топографическим описанием береговой черты; о главных местах кочевья орочонского населения, об их количестве, о социальной прослойке, а также о количестве оленей, имеющихся у них; сведения топографического описания охотского побережья и материковых глубинных пунктов с подробной легендой и особенностями климата, а также систематически освещал настроения местного населения, его отношение к советской власти, выделяя скрытых и явных врагов народа.

С таким «астрономом» сильно и не церемонились.

Не чинясь, подписал он все листы многочисленных допросов.

Но после этого замкнулся, стал дичиться людей, даже коллегу физика Джабраила выслушивал только при свидетелях.

«При случае сведу тебя с Якобы Колечкиным, – пообещал Семену Джабраил. – Очень интересный человек, прожил богатую событиями жизнь. Сам хочу расспросить его подробно о времени как о физическом понятии, он хороший спец, разговорится. Вот начнутся общие работы, я тебя с ним сведу».


Но общих работ не случилось.

Вместо общих работ в конце июля началась срочная переброска заключенных.

Куда везут, этого никто не знал. Но получилось, что с поезда всех з/к ссадили в виду ночных огней какого-то северного города, может Мурманска. Под холодным ветром с моря загоняли на плашкоуты и под охраной вооруженных стрелков в полной тьме перевозили на борт черного, плохо освещенного парохода, огромного и еще более черного, чем сама ночь. Из трубы парохода летели густые искры, но сам он стоял на рейде неподвижно, только заглатывал зэков партию за партией.

Семен попал в твиндек правого борта.

Рассчитан такой твиндек на сто человек, а загнали туда двести.

Самый светлый просторный угол под единственным не задраенным наглухо иллюминатором (расположенным так высоко, что заглянуть в него не было никакой возможности) заняли блатные. Они курили, плевались, весело переругивались. Тех, кто пытался присесть рядом, гнали взашей. Скученная, забитая толпа жадно следила за тем, как урки, поплевывая, уминают хлеб с салом. Загнав врагов народа в твиндек, стрелки охраны совсем исчезли с глаз, наглухо задраив металлические люки над металлическими трапами. В переполненном помещении на некоторое время наступила неопределенная настороженная тишина. Зэки приглядывались друг к другу, пытались понять, кто тут кто и что, собственно, происходит.

Семен с Джабраилом заняли нижние шконки.

Учитывая широкие плечи Семена и хмурый вид ученого горца, никто им в этом не препятствовал.

«Большой пароход, – покачал головой Семен. – Такому пароходу надо много угля. Погрузка долгая будет».

«А куда нас?»

«Наверно, в Сибирь».

«Это почему сразу в Сибирь?» – испуганно придвинулись к Семену ближние з/к. Врагам народа всегда интересно знать, как и где будет вестись их перевоспитание, в Семене они сразу признали опытного человека.

«Ну, как? – просто объяснил Семен. – Повезут нас, братки, сперва морем до Диксона, вот вам и Север. А там хоть до Курейки, хоть до Красноярска, хоть пешком, хоть на барже. А если только до Оби дойдем, высадят обживать Нарымские земли. Нас ведь выгоднее везти в трюмах. Пароход крепкий, бимсы усиленные. Видите, стальные балки под потолком, это и есть бимсы. А уж обратно загрузят пароход хлебом и пушниной. Нас выгрузят, а пароход загрузят хлебом и пушниной. Раскулачат, значит, северных врагов народа!»

«Здесь воздуха мало, задохнемся», – послышались голоса.

Другие возражали: «Скорее замерзнем».

А Семена похлопали по плечу.

«Тебе чего?» – спросил он маленького остролицего урку по кличке Шнырь, пробившегося сквозь толпу прямо к шконке Семена. Шнырь гримасничал, косил под дурачка, но внимательно ко всем приглядывался. Перед Семеном положил чистую тряпицу. Даже развернул ее, чтобы все увидели опрятный кусочек сала, луковицу и крупно порезанный, посыпанный солью хлеб.

У Семена даже слюнки потекли.

– Дядя Костя послал, – уважительно сплюнул Шнырь, кося вправо и влево.

Семен тоже покосился – сперва вправо, потом влево. Голые электрические лампочки, подвешенные высоко над головами, бесчеловечно освещали металлические стены твиндека и ступеньки железных лестниц, упирающихся в задраенные наглухо люки. Издалека, из-под единственного незадраенного иллюминатора кто-то дружелюбно помахал рукой.

– Слышь, Маша, – уважительно сказал Шнырь. – Ты от души кушай сало. Ты в теле должен оставаться. Ты с уважением отнесись. Дядя Костя полненьких любит.

З/к с ужасом отшатнулись от Семена.

Даже Джабраил отшатнулся. А Семен соображал.

Значит так, быстро соображал он. Дело швах. Пришибить Шныря не трудно. Но шнырь – он и есть шнырь, он – мелочь пузатая, он микроб, ничто, пустой звук, нет вообще такого на свете. Поддать ногой под зад, пусть с визгом катится по рубчатому железному полу прямо до Нарыма.

Семен и поддал. От всей души.

Увидев завывшего, покатившегося по рубчатому железному полу Шныря, мрачная толпа з/к панически отхлынула – глубже, в самую темную, переполненную людьми часть твиндека.

– Вот теперь кранты нам, – печально покачал головой ученый горец. – Не успею я завершить свою физическую теорию. А я ведь, Семен, даже тебе не все рассказал.

– Это почему же нам кранты?

– Не сейчас, так ночью зарежут нас.

– А мы с тобой дежурить будем по очереди.

– Нас только двое, не потянем, рано или поздно уснем, – покачал седой головой умный ученый горец. – А их посмотри тут сколько!

– Почему Шнырь Машей меня назвал?

– Это не он. Он только повторил. Это дядя Костя тебя так назвал. Он вор в законе, я слышал. Нравится ему имя Маша, наверное, в бане видел тебя.

И объяснил, поморгав смутившимися глазами:

– Баба на спине у тебя красивая.

– Ну и что?

Джабраил горько усмехнулся:

– Как это что? Дядя Костя любит красивых баб. Накинут на тебя сверху одеяло, в темноте не видно, ты это или там правда египтянка. Маша она и есть Маша. Хоть в Египте, хоть в Соловках. А потом зарежут. Правда, – покачал головой Джабраил, – первым меня зарежут.

– Почему тебя?

– Ты же – Маша.

Семен рванул на себя Джабраила.

Старенькая рубашка на ученом горце лопнула.

Красными, будто отмороженными, руками он испуганно прикрыл седую голову, но удара не последовало.

– Ты не сердись, – зашептал Джабраил, поняв, что бить его не будут. – Я тебе правду говорю. Нет выхода. Нам хана, мы дядю Костю обидели. Охрана вмешиваться не станет, им на это наплевать. А эти… – кивнул он на толпу испуганных зэков. – Эти нам в принципе не помощники…

Семен затравленно огляделся.

В пронзительном свете лампочек копошилась серая, как тьма, толпа.

Добрую треть твиндека занимали урки, на остальном пространстве теснились все остальные, как в муравейнике, кое-где даже по двое на одних шконках. Никто не знал, почему они здесь. Испуганные люди чесались, зевали, с шипом портили воздух, изрыгали проклятия. Им было тесно.

А урки расположились свободно.

Насытившись, они свободно, как свободные люди, возлегли на свободных шконках под открытым иллюминатором. Закурчавились над ними свободные ленивые облачка махорочного дыма. Несчастный Шнырь, жалостливо подползший к ногам дяди Кости, тихонечко подвывал, на него никто не обращал внимания. Неизвестно, о чем там урки негромко переговаривались. «Гудок мешаный», – донеслось презрительное до Семена. Но, судя по всему, дядя Костя развитие дел не торопил.

Да и не будет он торопиться, дошло до Семена.

До устья Оби, а тем более Енисея пароход будет двигаться месяца два.

Чтобы заполучить Машу, причем так, чтобы эта Маша пришла в руки сама, добровольно, ничем не порченная, дядя Костя не пожалеет сала и времени. Посадить на нож – дело быстрое и нехитрое. Это ученого горца можно в любой момент посадить на нож, а Машу… Зачем? Нравится дяде Косте Маша. Джабраила, пожалуй, даже обязательно посадят на нож. И скоро. Пускай одна поскучает Маша. Дядя Костя взаимную сладость любит.

Скотина, выругался Семен, вспомнив Дэдо.

И еще раз оглядел испуганно жавшуюся к стенам толпу.

Кто был в телогрейке, кто в плаще, кто в отрепьях былого выходного костюма, а кто так просто в потрепанной шинели. Жались испуганно к железным стенам сломанные железными следователями бывшие торговцы, офицеры и кулаки. Купцы и служащие Керенского жались к холодным железным стенам. Подрядчики и единоличники, шпионы всех мастей и шахтовладельцы, героические командиры Гражданской войны, ударники труда и сектанты, бывшие урядники и жандармы, городовые, участники и жертвы еврейских погромов, философы, бывшие анархисты, бывшие казаки, шляпниковцы, эсеры, коммунисты, изгнанные из партии за исполнение религиозного культа, умные люди и тупицы, монахи и колчаковцы, кустари-одиночки, несчастные родственники проживающих в Польше и в Америке злостных эмигрантов, троцкисты и прочее отребье, не желающее работать на счастье диктатуры пролетариата. Совсем недавно они ползали по всяким окраинам, как тихие черви, таились, шустрили потихонечку на маленьких кирпичных заводиках, а теперь их всех взяли и высыпали, как грязный песок, в трюмный твиндек неизвестного парохода.

И правильно, подумал Семен.

Без них страна чище.

А вслух сказал:

– Нет, Джабраил, нас с тобой не зарежут.

– Да почему?

– Да потому что этот хмырь, – кивнул Семен в сторону почти невидимого в махорочном дыму дяди Кости, – хочет поиметь меня живым.

– Ну, это правильно, – кивнул Джабраил. – Я и сам так думаю. Но меня зарежут. Ты ведь легче согласишься с дядей Костей и пойдешь к нему на запах сала, когда меня рядом не будет.

– Вот поэтому и оставайся рядом, браток.


Из Мурманска (если это был Мурманск) пароход вышел в середине августа.

Точнее никто сказать не мог, какого именно числа, но со дня выхода в твиндеке появился наконец свой календарь: черенком короткой металлической ложки Джабраил выцарапывал на переборке черточки. Течение дней зэки определяли по обедам, опускаемым сверху в ведрах. Пароход между тем раскачивался, скрипел, жалобно подрагивали переборки от работающих машин. В твиндеке стало душно, почти все сидели по пояс голые.

Кроме Семена.

Негромкие разговоры.

Негромкая ругань, скучная вонь.

Запах махры, разгоряченных потных тел.

Когда сверху опускали обед, первыми к ведрам с баландой неторопливо подходили сытые урки дяди Кости. Они болтали в ведре грязной деревянной мешалкой, вылавливая какие-никакие кусочки, а потом, взяв свое, валились на шконки, наполняя тяжелый воздух веселым матом.

Через неделю плавания пароход раскачало еще сильней.

Запах блевотины заполонил все углы твиндека. И однажды в хрипящей полубезумной толпе Джабраил с удивлением обнаружил астронома Якобы Колечкина.

– И ты здесь?

– А куда ж мне?

– Неужто нравится плавать?

Якобы Колечкин заметно обиделся.

Тогда обиделся и ученый горец. Он почти силой подтащил известного профессора к Семену и бросил перед шконками.

– Чего он такой плешивый? – удивился Семен.

Обиженный профессор не понимал, к кому его притащили на этот раз, но жизнь подсказывала отнестись к новому человеку всяко положительно. Изо всех сил сдерживая поднимающуюся к горлу рвоту, он смирил себя и предупредительно ответил:

– Ну, плешивый. По возрасту живу.

– А почему ты Якобы?

– А такая моя фамилия. Пишется через черточку. Якоби-Колечкин. Мой прадед построил первый в России морской электрический двигатель.

– Буржуй, наверно?

– Изобретатель.

– А чего ж мы до сих пор плаваем только на пароходах?

Якобы Колечкин пожал плечами. Вид у него был голодный, измученный. Он непрерывно оглядывался. Ему страшно не нравилось, что его почему-то отделили от серой, бесформенной, уже привычной толпы. Еще он боялся, что его может вырвать от качки и от голода. Как раз в этот момент наглый Шнырь, еще не совсем успевший оправиться от предыдущих побоев Семена, бросил на шконку новую вкусную посылочку дяди Кости.

Якобы Колечкин жадно уставился на сверток.

Пахло настоящим свиным салом, умело засоленным в рассоле с чесночком.

Было непонятно, откуда берут свои припасы урки. Из твиндека выйти никто не мог, в твиндек никто не спускался. При погрузке всем зэкам устроили большой шмон. Тем не менее урки постоянно имели хлеб и сало.

Глядя на астронома, Шнырь нагло ухмыльнулся.

Сделал он это зря, потому что с разбитым в кровь лицом тут же опрокинулся на рубчатый железный пол и, подвывая от ужаса и обиды, суетливо пополз на четвереньках в свой угол. Вслед полетела тряпица с салом и с хлебом. Хороша Маша, да не ваша! Жуйте, пока не подавитесь.

– Там же настоящее сало!

– А ты что, взял бы это сало?

– Конечно, – ответил бледный профессор.

– Даже если бы тебя за это сделали Машей?

– Конечно, – потерянно ответил японский шпион.

А несчастный Шнырь полз, марая пол кровью, и все ныл, ныл:

– Ой, больно… Ой, сукой буду… – (Не так уж больно было Шнырю, он просто играл свою роль. Это всем на пользу. Пусть все видят, какая Маша нынче гордая, неприступная. Дяде Косте это понравится. Дядя Костя начнет ревновать к ученому горцу.) – Ой, дядя Костя, твоя Маша дерется…

– Почему ты не попросишь, чтобы тебя перевели в другой трюм? – дошло наконец до профессора.

– А кого просить?

– Стрелков, когда будут спускать баланду. Люк откроют, ты крикни стрелкам, что тебя убить собираются.

– Не поверят, браток, – покачал головой Семен.

И чтобы перевести неприятный разговор на другое, поощрительно усмехнулся:

– Вид у тебя, профессор, бледный. Травишь часто, да? От качки? Вон сколько вас, ученых, на пароходе, а даже не знаете, куда плывем.

– На север.

– А зачем?

– Ну, как… Всем известно… На севере климат здоровее… – уклончиво ответил Якобы Колечкин, немного приходя в себя, поскольку качка почти прекратилась. – Если бы я видел звезды на небе, мог бы сказать совсем точно…

– А может, идем в Питер?

– Это вокруг Скандинавии нас пошлют, что ли? – осторожно, стараясь не наглеть, рассмеялся профессор. – Мы же вышли из Мурманска. Зачем тухлых з/к отправлять в Питер вокруг всей Скандинавии? Большевики не дураки, тот пароход, – прозвучало очень загадочно, – они уже выслали. Такого больше не повторят. А если получили мое письмо, так вообще никогда ничего такого больше делать не будут. Если получили мое письмо, значит уже поняли, что ничто уже не имеет значения. А мне кажется, что они получили мое письмо, – загадочно намекнул он. – Иначе не вели бы себя как скорпионы, жалящие самих себя.

– А они жалят себя?

– А ты будто не видишь.


Якобы Колечкин осторожно оглянулся.

В свое время он с блеском окончил Петербургский университет.

В тридцать лет стал профессором и астрономом знаменитой Пулковской обсерватории. Работы молодого профессора скоро стали известны во всем ученом мире, а точность его наблюдений считалась чуть ли не эталонной.

Однако затеянная экспедиция за метеоритом разрушила все.

Он зря затеял эту экспедицию. Из-за нее и оказался в трюме парохода, идущего неизвестно куда. Да, конечно, он не стал чиниться, сразу подписал все обвинения, потому что знает больше, чем все. «К тому же меня сильно били», – осторожно пожаловался он Юшину.

«Наверно, у большевиков были на это причины», – усмехнулся Семен.

«Я просто пытался их остановить, – покачал головой Якобы Колечкин. – Написал специальное письмо в ЦК ВКП(б). В письме я подробно ознакомил большевиков с выкладками наблюдений, которые вел почти двадцать лет. Эти наблюдения ни в коем случае не должны быть прерваны, иначе все живое на Земле погибнет».

Для того чтобы спасти хотя бы часть человечества, Якобы Колечкин и написал письмо в ЦК. А в письме этом страстно призвал большевиков объединить усилия с Японией, и с САСШ, и даже с агрессивной Великобританией.

Очень вредное, нехорошее, совершенно пораженческое письмо.

Так прямо и написал в письме, что большевикам надо объединиться со всеми, даже с самыми контрреволюционными режимами мира, потому что опасность, нависшая над планетой, слишком велика. Эту опасность следует изучать уже сейчас, и изучать тщательно, то есть бросить все силы на развитие всемирной науки. Если у большевиков нет средств на то, чтобы построить специальные свободные институты, то можно создать такие крупные научные институты в лагерях. Большинство известных ученых раскиданы по разным зонам страны, но все они хотят работать. Труд – главная и основная составляющая жизни любого настоящего ученого. Если таким ученым дать нужные им инструменты, они будут работать как окаянные. На любой режим. Даже на большевистский. И работать они будут не за жалкую похлебку, а за высокую возможность видеть звездное небо.

Якобы Колечкин оглянулся и осторожно шепнул:

– Царь-Ужас…

– Ну? – оглянулся и Семен.

– Оказывается, в пространстве вокруг Земли миллионы лет летает масса разных малых небесных тел, так называемых астероидов. Вы должны знать, – шепнул профессор. – Каждый человек должен знать. Орбиты малых небесных тел, как правило, заключены между орбитами Марса и Юпитера, здесь огромное поле деятельности. – Якобы Колечкин много лет вел специальные наблюдения и открыл множество малых планет, имеющих орбиты, опасно пересекающиеся с орбитой Земли. – Мы знаем, что Земля движется по своей орбите со скоростью тридцать километров в секунду, – объяснил он пораженному Семену. – Это очень хорошая скорость. Не меньшую, а часто большую скорость имеют и малые планеты – астероиды. Достаточно астероиду диаметром в один километр врезаться в планету Земля, как всеобщая катастрофа обеспечена.

Так вот, – мрачно шепнул Якобы Колечкин, обреченно оглядываясь на невольного свидетеля их разговора ученого горца Джабраила, – я открыл ужасное небесное тело, может, то самое, о котором говорил в свое время великий пророк Нострадамус. Царь-Ужас. Огромный астероид. Он летит прямо на Землю. Лоб в лоб. Мы летим к созвездию Геркулеса, а Царь-Ужас летит прямо на нас. Великий Нострадамус предрекал гибель всему живому на Земле в двадцать первом веке, но, может, все случится гораздо быстрее. Царь-Ужас. Я окрестил этот страшный астероид в честь ацтекского бога Тоутатеса, – не без тайной гордости, а может, и не без тщеславия шепнул Якобы Колечкин. – Если Тоутатес упадет посреди Атлантики, чудовищная волна накроет всю Европу и уйдет далеко вглубь Азиатского континента. Париж будет разрушен, не будет Испании и Португалии, Германии и Австрии, Франции не будет и Греции. Исчезнут с лица земли Москва, Ленинград, Стамбул, Белград. В Америке глубокий Флоридский пролив сфокусирует волну прямо на Майами. Гигантская волна докатится до подножья Аппалачей. Возникнут тысячи извержений, пожаров, землетрясений. А потом с неба рухнет еще один обломок, потому что Тоутатес – двойной астероид. Дым и копоть на многие времена скроют солнце, на Земле наступит вечная зима, закопченные языки ледников медленно спустятся с гор в долины. Прежде зеленая планета опустеет и вымерзнет. Может, только несколько диких албанцев выживут в холодных горах.

Якобы Колечкин вздохнул.

Он не думал, что ему поверят.

Он находился в пароходном трюме, где в любой момент его могли безнаказанно (может, и по делу) убить.

– Все мои вычисления спрятаны в Пулковской обсерватории, – осторожно признался Якобы Колечкин. – Никто их там не найдет. В специальном кабинете хранятся старые инструменты, с которыми работали еще царские астрономы Струве и Бредихин, там же хранятся мои вычисления. В письме, отправленном в ЦК ВКП(б), я ничего не сказал о своих бумагах. Хотел показать большевикам… – Якобы Колечкин подозрительно оглянулся на ученого горца. – Но не поверили…

– Ты точно надежно спрятал свои вычисления?

– Почему спрашиваете? – насторожился профессор.

– Если такие контрреволюционные документы попадут в руки твоему следователю, он добавит тебе лет двадцать.

– Но прокурор…

– А прокурор добавит.

Якобы Колечкин вздохнул.

Вообще-то, он считал, что даже прокурор уже не имеет значения.

– Ты что, не веришь в прогресс? – удивился его отчаянию Джабраил.

– Я верю только в Тоутатес. А он неуклонно приближается к планете.

– Напрасно ты написал свое письмо именно в ЦК…

– Теперь я и сам понимаю…

Якобы Колечкин трусливо опустил глаза и вдруг спросил изменившимся голосом:

– А эти… – Он имел в виду урок. – Они еще принесут вам сало?

– Наверное.

– Можно я его съем?

– Нельзя, – отрезал Семен.

– Почему?

– Потому что тогда они и тебя сделают Машей.

– Какое это имеет значение?

Семен пожал плечами:

– Для меня имеет.

– А если я просто схвачу сало и съем?

– Если сразу схватишь и съешь, тебя просто зарежут.

– А есть другие способы съесть это сало?

– Есть.

– Какие?

– Пойди к уркам и убей дядю Костю. А лучше убей там их всех. Вот когда ты всех убьешь, сало сразу станет твоим. Иди-иди, браток, не бойся, тебе ведь уже все равно, – ухмыльнулся Семен. – Пусть они поймут, что ты и есть Царь-Ужас.

– Ты не веришь мне? – осторожно спросил профессор.

– А когда должен упасть твой астероид?

– Думаю, лет через сто.

– Тогда верю.

Пароход-двойник

Черточки на переборке множились.

Одна к другой – пара высоких столбиков.

Если ученый горец не ошибался, в море пароход находился почти два месяца.

Однажды, как раз во время обеда, всех бросило на пол – чудовищный толчок сотряс пароход от носа до кормы, даже приостановил его неуклонное прежде движение.

Но гарью не пахнуло, дымом не понесло.

Скорее всего, понял Семен, наткнулись на плотную льдину.

Даже на горящем, терпящем бедствие броненосце можно взбежать по искалеченным лесенкам на верхнюю палубу, а тут люки задраены, можно лишь гадать, что происходит за железным бортом. Пустые ведра покатились по рубчатому металлическому полу, на них никто не обращал внимания. Зэки выли, проклиная жизнь, проклиная льдину, лишившую их обеда. Даже урки тревожно перешептывались. Сбившись в плотную кучу, они загадочно и злобно поглядывали в сторону Семена.

Два месяца пути – это немало.

За два месяца пути из твиндека подняли наверх три трупа.

Двое умерли от неизвестной болезни, может быть от запущенного отчаяния, третьего ночью задушили урки. Задушенный оказался спецом-евреем по радио, они в твиндеке держались отдельной кучкой, а уберечь приятеля не смогли. «Я одного знаю, – шепнул Семену Джабраил. – Видишь того курчавого в очках? Он был большим человеком при Троцком. Возглавлял отдел в Институте физики, я ходил к нему. Правда, у него не было времени, он так и не вникнул в мое открытие. И зря, зря… Видишь, – с отчаянием повторил Джабраил, – он умный, а я глупый, а разницы теперь между нами, считай, никакой нет».

Семен понимающе кивнул.

«Эти спецы вечно суют нос, куда не надо, – снова завел ученый горец. – Каждый из них, наверное, держал дома коротковолновый передатчик. Говорили – просто увлечение, а на самом деле – связь. Все московские спецы-евреи увлекались коротковолновой связью, брали всякие международные призы, понимаешь? Ну вот, Лубянка и заинтересовалась, зачем московским евреям радио? Ну, не надо смешить, – шепнул Семену ученый горец, – чтобы евреи делали что-нибудь просто так. Конечно, передавали иностранным правительствам планы Днепрогэса и тракторных заводов. А если не имели таких планов, то молчали об успехе наших пятилеток…»


Однажды ночью Семен почуял темный запах угара.

Стояла ночь, потому что в последний раз зэкам выдавали сухари, а это считалось ужином. Пронзительный свет ничем не прикрытых электрических лампочек беспощадно заливал как бы опустевший твиндек, заваленный спящими людьми. В спертом воздухе едва заметно шевелилось грязное тряпье. Со всех сторон неслись неразборчивые стоны, слышалось болезненное дыхание.

Семен хорошо знал запах угара.

Когда в 1905 году русская эскадра шла на Восток, броненосец «Бородино», как и все другие корабли, был перегружен неимоверным количеством каменного угля. Перетруска и переборка во время плавания оказались адским занятием. Мелкий отсыревший уголь слеживался в трюмах в плотную, как броня, массу, которая не поддавалась никакому вентилированию. От давления нижние слои нагревались, уголь начинал испускать угарный газ. Соединяясь с воздухом, он в любой момент мог вспыхнуть.

По выработавшейся привычке Семен сперва глянул в ту сторону, где обычно укладывались урки. Они, кажется, все спали. Только дядя Костя не спал. Он мучился любовной похотью. Губительная страсть, как туберкулез, разрывала его нечистые сосуды. Он лежал на шконке, подложив под голову сразу две чужие телогрейки. Голову его покрывала вязаная шапочка. Таскаясь по тюрьмам и по этапам, дядя Костя давно подрастерял волосы, а ему сильно хотелось понравиться Маше.

Перехватив взгляд Семена, он с надеждой помахал рукой.

Семена передернуло. Он с одинаковой силой ненавидел египтянку, вытатуированную на его спине, и дядю Костю, так некстати в нее влюбившегося. Скорее бы прибыть куда-нибудь. Должен же быть на пути парохода какой-то порт. Семен бы предпочел мерзнуть на таежном лесоповале, чем ждать в ночи нападения. Не может же эта проклятая заблеванная посудина пилить до самой Чукотки! Хотя геолог Коровин, например, мосластый замученный доходяга, утверждает, что такое вполне может случиться.

В 1929 году, утверждал Коровин, он уже работал на Чукотке.

Однажды спускался по склону голой сопки и присел отдохнуть.

Сбросил рюкзак, свернул «козью ножку», рассеянно стряхнул пепел и прямо под сапогом увидел продолговатые дымчатого цвета камешки. Боясь поверить в удачу, тихонечко матерясь от нетерпения, Коровин развел костерчик, и в огне тяжелые дымчатые камешки быстро расползлись в лужицу олова.

Оказалось, открыл Коровин богатое месторождение.

Такое богатое, что Совнарком незамедлительно повелел начать работы в холодном краю, десять месяцев в году продуваемом жестокой пургой. Первую шахту, обогатительную фабрику при ней и социалистический поселок назвали именем первооткрывателя.

«Если мы на Чукотку, то, считайте, я домой плыву, в свое фамильное имение… Коровин я… – нехорошо покашливая, пояснил геолог. – За открытие меня еще в двадцать девятом представили к ордену, вызвали с Чукотки в Москву, а теперь одумались и дали мне сразу по рогам и на всю катушку. Но это, наверное, ошибка… – нехорошо покашливая, добавлял Коровин. – Мы, крепкие большевики, мы еще поживем… У нас, у крепких большевиков, в будущем дел много… Мы еще такого наворотим… Нет таких крепостей, которые бы устояли перед большевиками… Даже контре понятно, что олово лучше свое иметь, чем возить за валюту из угнетенной Малайзии…»


Подобными шепотками был полон трюм.

Одни впрямь считали, что пароход идет на Чукотку, может, в то же Коровино, другие догадывались, что их контрреволюционные руки срочно понадобились в бескрайней сибирской тайге.

«Зачем, например, в порт Игарку приходят иностранные корабли? – спрашивал известный (в прошлом) комбриг Колосов. И сам отвечал: – Да за богатым сибирским лесом! Это же большая честь – заработать валюту для страны! Тут все продать можно. Я – член партии с 1918 года. Раньше бил белополяков, теперь с той же силой буду бить по отставанию».

Бывшему комбригу возражал известный экономист.

«Да нет, мы Северный полюс плывем осваивать, – негромким шепотом утверждал он. – Там открыли новую землю. Невеселая снежная земля, но ведь своя, нашенская. Мы не привередничаем. Мы везде привыкли жить. Пока САСШ не перехватила нашу новую землю, будем заселять. Поставим бараки, натянем колючку, наладим быт. Вот вам, буржуи, выкуси! Под Полярной звездой социализм построим!»

«Ага. Семь верст до небес, и все лесом! – презрительно сплюнул как бы ненароком оказавшийся рядом Шнырь. (Что-то зачастил он в нашу сторону, автоматически отметил Семен.) – Не бери, фраер, на мопса. Валюта, страна. Чего караулки выставил? Сука буду, харить всех скоро будут».

Семен привычно пустил Шныря мордой по рубчатому железному полу.

Но на этот раз Шнырь почему-то не завыл. Зато умный астроном Якобы Колечкин оглянулся, моргнул и, предчувствуя большие события, затерялся в толпе зэков. Совсем незаметно, как камень в воду. И ученый горец Джабраил вдруг затосковал, что-то ему такое привиделось. Лег на шконку и закрыл усталые глаза. Неясно, что видел перед собой, может, шестьдесят первое открытие.


Уходит, уходит время, подумал, задремывая, Семен. Уходит наше время, уходит. Вот и запах темного угара почти рассосался, несет мочой, нечистым потом, нечистыми телами, но это так и должно быть.

Не ценили мы, нет, не ценили прежнее время.

Вот, например, хорошо было в двадцать втором.

Революция победила на всех фронтах, началась советизация учебных заведений.

Мы тогда здорово поработали, не жалели сил, пытаясь перебороть сон, вспоминал про себя Семен. Особенно повозиться пришлось в Электротехническом институте, там засели буржуйские сынки, дружно косили под нужных спецов. Вузовские погоны были для них как погоны для белой сволоты. Но сила народа известна, удовлетворенно думал Семен, вывели под корень всех этих профессоров, один Джабраил остался.

Ну, почему меня не убило на «Бородине»? Ну, почему все умерли, утонули, а меня судьба отдала японцам? Ну, почему меня не зарезали парижские мясники? Почему пронесло лихо мимо? В Малакке греки с какого-то корыта почти убили меня, и все-таки не убили. Потом в одном кабаке дружно обсуждали, что к чему, девку на всех делили. А дома пришли чекисты, прижали палец к губам, руки, мол, вверх, волк тамбовский, вот и береги теперь задницу от очумевшего клопа дяди Кости. Этот клоп только и думает, как бы ему залезть на египтянку, все верит, что сломаюсь, куплюсь на кусочек замызганного сала, забуду про бдительность…

Вдруг ему показалось, что какая-то тень упала на переборку.

Быстрая нехорошая тень. Он развернулся навстречу и получил удар в лоб.

Ему потом рассказали, он сам не видел: четверо урок схватили его за руки, оглушенного, бросили животом на шконку, сорвали с него штаны. В голом свете электрических лампочек мелькнули инстинктивно сжатые ягодицы. Замучившийся ждать дядя Костя торжествующе наконец приблизился, глаза влажно и влюбленно поблескивали. «Всем волю даю, – ласково кивнул уркам, удерживающим оглушенного ударом Семена. – Оросите Машу. Потом сам взойду».

Но оросить и взойти у них не получилось.

Вдруг страшно, не по-человечески взвыли в трюме многие сломанные следователями бывшие торговцы, офицеры и кулаки, купцы и служащие Керенского. Взвыли подрядчики и единоличники, шпионы всех мастей, шахтовладельцы, герои Гражданской войны, ударники труда и сектанты, бывшие урядники и жандармы, городовые, участники и жертвы еврейских погромов. А с ними – бывшие анархисты и бывшие казаки, шляпниковцы, эсеры, коммунисты, изгнанные из партии за исполнение религиозного культа, всяческие бывшие монахи и колчаковцы, кустари, несчастные родственники проживающих в Польше и в Америке эмигрантов, троцкисты и прочее отребье, не желающее работать на счастье диктатуры пролетариата. Они видели белеющий на шконках голый мужской зад и лихих возбужденных урок. Пароход слабо покачивало, подрагивали металлические переборки, слепил глаза беспощадный электрический свет, как на допросе. От этого з/к выли еще страшнее. Они не знали, что с ними будет. Они не знали, где находятся. Может, действительно на Северном полюсе. Только дяде Косте было на это наплевать, он блаженно уставился на широкую голую спину оглушенного Семена. Вот она, голая чудесной красоты женщина, сладко очеркнута на широкой спине Семена всего несколькими летящими линиями.

Весь трюм взвыл.

З/к до ужаса боялись дядю Костю.

Они выли и боялись всего, что хищно двигалось и отбрасывало тени в мертвом пространстве твиндека, беспощадно высвеченном электрическими лампочками. Под этот вой и произошло бы то, что должно было произойти: люк наверху с великим грохотом откинулся.

– Молчать!

Раздалось несколько выстрелов.

Урки и дядя Костя отпрянули от Маши, смешались с толпой.

– Есть знающие радиодело? Спецы по радиоделу есть? – крикнули сверху.

Черноволосые евреи-спецы быстро переглянулись. Находчивый, курчавый народ, они сразу смекнули, что хотя бы один из них может подняться наверх, разведать, пронюхать, вдохнуть свежего воздуха. Подняться на палубу не трупом на талях, а по лесенке, своими ногами. Подняться, починить сломавшееся радио или что там еще, а потом рассказать обо всем увиденном. Все спецы, как один, открыли рты, но в этот момент старший из них, Яков по имени, громко крикнул:

– Он – знающий!

И кривым пальцем указал на Семена.

– А чего это с ним? – спросил сверху стрелок.

– В обмороке валяется.

– А чего штаны приспущены?

– Жарко.


Семена привели в чувство.

Ничего не понимая, пошатываясь от боли в голове, он натянул штаны.

«Ты в радио большой спец, понял? Запомни! – жарко и завистливо шепнул ему на ухо Яков. – Ты в радио разбираешься как бог, ты любой ремонт делаешь!»

«Да ты что, браток? – никак не мог осознать Семен. – Какой я спец? Сразу догадаются».

На этот раз здорово играло у него очко.

«Спец, спец! Спец ты, сволочь! – уже со злобой шепнул еврей. – Поднимешься наверх, гони туфту. Говори, что ты не просто спец, а самый большой спец. Покопайся в приемнике, сделай умный вид, скажи, что чего-то там не хватает. Дурак, что ли? Скажи, что запчасти тебе нужны. Не торопись, делай вид, а то своего пошлю, а ты пойдешь прямиком к дяде Косте».

И пояснил быстро: «Раз спеца требуют, значит в радио ничего не петрят».


Одет Семен был легко, на палубе на него сразу дохнуло морозом.

Никакого солнца, ледяные сумерки. Над паковыми льдами, чуть разгоняя тьму, светила промороженная насквозь луна, алмазно сияли звезды. Все было как на картинке, где среди льдов рисуют трубу накренившегося, вмерзшего во льды корабля. Труба, кстати, имелась и здесь. Она была отмечена цветными электрическими огнями.

– Поддержите его, в обморок упадет! – крикнули рядом.

Только тогда до Семена дошло, что в обморок может упасть именно он.

И еще дошло, что стоит он, как это ни странно, на очень просторном, как футбольное поле, густо заиндевевшем от холода капитанском мостике.

– Это ты спец по радио?

– Ну…

– Двигай!

Бородатый огромный человек в полушубке и в богатой меховой шапке грубо подтолкнул Семена. В мохнатой от инея надстройке приоткрылась тяжелая металлическая дверь. Семен сразу очутился в раю. Волшебно мигали на пульте цветные лампочки. Такие же веселые огоньки играли на бакелитовых панелях, откуда-то доносилась приглушенная музыка, прерываемая загадочным бормотанием, таинственными шорохами, свистом, шипением, бульканьем, писком морзянки.

Радиорубка, наверное.

– Садись!

Семен послушно опустился на рундук, приткнутый к металлической стене, но кто-то заорал из-за распахнутой двери, откуда несло ледяным сквознячком: «Михалыч, твою мать!»

– Чего там? – заорал Михалыч, выглядывая из дверей.

– Да постреляй ты, к черту, эти свои радиолампы!

– А зачем тогда я врага народа привел?

– И его стрельни! Тоже мне!

Что-то гулко заворочалось за бортом.

– Не слышишь, что ль, подвижка начинается!

– Ну, мать твою! Точно, подвижка! – выругался Михалыч.

Справа и слева от Семена полетели куски расколоченного пулями бакелита, хищно защелкали замкнувшиеся провода. Кисло запахло порохом, револьвер в руке Михалыча весело дергался. Цветные огоньки, только что волшебно освещавшие пульт, медленно гасли, в рубке становилось скучно и холодно.

– Видишь, как просто? – выругался Михалыч.

И с любопытством спросил:

– Контра? Родину продавал?

Семен молча кивнул.

– Холод терпишь?

– Совсем не терплю, – поежился Семен.

– Это ничего. Раз ты контра, тебе надо ко многому привыкать, – почти миролюбиво утешил Михалыч и крикнул куда-то вниз, может, за борт: «Иду!»

И заорал уже на Семена:

– Чего сидишь?

– А что надо делать?

– Бери тяжелое в руки!

Семен послушно поднял табурет и прошелся им по панелям.

Посыпалось битое стекло, омерзительно запахло паленой резиной. Михалыч восхищенно отшатнулся:

– Ну, ты спец! Ну, ты настоящий вредитель!

И прищурился:

– А заново восстановишь?

– Разве у вас запчасти есть?

– Ну, ты контра! – еще сильней восхитился Михалыч. – «Запчасти». Ишь чего захотел!

Покрутив пальцем у виска, он сунул револьвер под полушубок и вышел, даже не закрыв за собой тяжелую металлическую дверь.

«Чего делать с этим контрой?» – послышался снаружи его бодрый голос.

«Да плюнь, Михалыч! Он сам помрет!»

Взревел мотор вроде самолетного.

«Видишь, трещины пошли?»

«Прыгай, Михалыч!»


Сперва Семен ничего не понимал.

Минут двадцать он просидел в радиорубке.

Ничего не происходило, а в самой радиорубке становилось все холоднее и холоднее. Никто больше не интересовался тихим врагом народа, стихли последние человеческие голоса, растаял шум мотора, окончательно погасли огоньки на пульте. Казалось, огромный пароход полностью опустел, но Семен знал, что твиндечные трюмы до сих пор забиты з/к. Да и стрелки могли охранять вверенный им корабль.

Наконец стало так холодно, что Семен встал.

Приоткрыв рундук, он обнаружил в нем барахло, ранее, видно, принадлежавшее радисту. Ношеная меховая куртка, прожженная в нескольких местах. Опять же, ношеные унты. Шапка. Пара свитеров. Утепленный всем этим, потерявший всякое сходство с з/к, Семен осторожно выдвинулся из рубки на капитанский мостик. В корабельных пространствах он хорошо ориентировался. Луна в небе светила ярко, но нигде, как ни вглядывался Семен, не было видно ни собак, ни аэросаней, только с правого борта белый снег, припорошивший тяжелые льды, был размечен кривыми трещинами.


Минут тридцать Семен бродил по пустым надстройкам.

Поднимался в теплый, пахнущий жратвой камбуз, похватал что-то на ходу, не чувствуя вкуса, заглянул в не остывшие еще каюты комсостава, даже спускался в машинное отделение. Получалось, что, как при Цусиме, он остался самым последним человеком на корабле (если не считать з/к в трюмах), правда, на этот раз за его кораблем не тащилась обреченная на убой эскадра. Пароход просто стоял во льдах – черный, неподвижный, огромный. Слабые светлые облачка дыма кудрявились над трубой, но скоро котлы выгорят, со странным равнодушием подумал Семен, и давление в котлах совсем упадет…

И тут до него дошло: я один!

И тут до него дошло: никто им не командует!

Он сразу заторопился. Волнуясь, отыскал капитанскую каюту.

Уютная настольная лампа, нежный свет, в борту два круглых иллюминатора.

Из приоткрытой двери спальни тянуло чем-то нежным, женским, полузабытым.

Не вонью, не застарелым потом, не воздухом, отравленным больными желудками, оттуда тянуло, а нежным запахов духов, давно забытым запахом чистого женского тела. Наверное, жена плыла с капитаном. Тут же на столе, застланном накрахмаленной скатертью, валялся оранжевый апельсин и стояли еще теплые судки, явно недавно доставленные с камбуза. И приборы – на двоих.

Схватив апельсин, Семен со стоном впился в него зубами.

Наверное, астроном меня продал, почему-то пришло в голову.

Не выдержал Якобы Колечкин и продал меня дяде Косте за корочку хлеба.

Получил свой вожделенный кусочек, возможно, даже поделился с ученым горцем.

Плюнув на роскошный ковер, Семен выругался и вышел из каюты. Оружия у него не было, но он не боялся поднять железный люк. Если урки кинутся вверх по лестнице, успею опустить тяжелую задвижку, да и не посмеют они. Прекрасно знают, что можно схлопотать пулю. Для них пароход все еще идет куда-то. А на самом деле, обреченно и опять без какого-то особого волнения подумал Семен, пройдет несколько часов, и котлы наконец остынут, остановятся электромашины, погаснет электрический свет – и все вокруг начнет покрываться все тем же мертвым волшебным инеем…

Люк откинулся, и отталкивающе ударило в нос вонью и шумом.

– Кто тут на букву «т»? – страшно заорал Семен, наклоняясь над вонючим провалом.

Откликнулся испуганный голос:

– Тищенко.

– Следующий!

– Ну, Тихомиров я.

– Следующий!

– Тихорецкий.

– Дальше!

– Тихонов.

– Дальше!

– Тазиев.

– Имя назови!

– Джабраил.

– На выход! – страшно заорал Семен.

И снова наклонился над вонючим провалом:

– Кто тут на букву «Я»?

– Яковлев, – с непонятной надеждой выкрикнул кто-то.

– Следующий!

– Яблоков.

– Дальше!

– Якунин.

– Дальше!

Наконец раздалось:

– Якоби-Колечкин.

– На выход!

Семен внимательно следил за тем, как ученый горец, а за ним профессор, пыхтя, отдуваясь, карабкаются по крутому трапу. Как только они переступили комингс, он с грохотом обрушил крышку люка. Ничего не понимая, прижавшись друг к другу, Джабраил и профессор с ужасом смотрели на Семена. Они узнали его, но он был теперь в шапке и в меховой куртке, да еще небось и при оружии.

Все же ученый горец не выдержал:

– А где стрелки?

– Сбежали.

– Куда? Лед кругом.

– Какая разница? Сбежали.

Семен двинулся к капитанской каюте.

З/к послушно последовали за ним, ежась от холода.


– Это Северный полюс? – с тоской спросил ученый горец.

– А тебе не все ли равно? – Семен распахнул дверь. – Главное, обед еще не остыл.

Джабраил и профессор робко сели за стол. Они были потрясены. Они глядели на Семена так, будто он сам лично на их глазах голыми руками передушил всех стрелков и побросал за борт. С такого станется, читалось в их потрясенных взглядах. Возможно, они считали, что Семен сошел с ума. Не желая их разочаровывать, он взял в руки серебряный половник и осторожно, стараясь не пролить ни капли, каждому разлил по фарфоровым тарелкам борщ.

– Это можно есть?

Семен кивнул. Он им не верил.

Работая ложкой, все равно держал под рукой большой кухонный нож.

Потом ему это надоело, он пробормотал:

– Ну что? Борщ вкусней, чем сало?

Он все еще надеялся, что они соврут, но они не соврали.

– Ты же должен понимать… – с отчаянием забубнил Якобы Колечкин. – Это еще Эйнштейн осознал… Человек, падающий с двадцатого этажа, по отношению к вечности неподвижен… Ну, совсем неподвижен… Ты не сердись, нас тоже скоро не будет… Ну съели мы это сало… – Профессор вдруг так и подался вперед, с уголка рта свисал клочок красной капусты. – Ты что, не понял? Это же не тебя хотели насиловать. Ты-то при чем? Баба у тебя красивая на спине, вот ее и хотели… Сам виноват… Чего на нас-то сердиться? Искусство всегда провоцирует… На то и выдумано…

И без всякой связи со сказанным выкрикнул:

– У меня, например, жена в Алжире!

– Ну, хоть ей повезло.

– В АЛЖИРе… – по буквам уточнил Якобы Колечкин. – В Акмолинском лагере жен изменников родины… Она тоже красивая… Как твоя… Наверно, урки ее там насилуют каждый день…

И опять без всякой связи со сказанным заявил:

– Люки надо открыть.

– Зачем?

– Пусть люди увидят волю.

– Успеют, – хмуро сказал Семен. – Дать им волю, они тут сразу все разгромят. В них злобный дух проснется. Через час все тут будет съедено, изгажено, искалечено, а кучка духариков и придурков вас же сгонит с борта.

– Что же нам делать?

– Сам говоришь, что тебе все равно.

– Но…

– Тогда слушайте…

Этими словами Семен как бы вновь приблизил к себе отступников.

– Так вот слушайте. Дело такое. Пока есть тепло, поедим, помоемся. Экипаж сбежал, значит обратно не вернутся. Вытащим из твиндеков кочегаров, машинистов, техников, которые есть, пусть займутся машинами и радио. Евреев-спецов из твиндека вытащим первыми, они, кажется, соображают в своем деле. А ты, профессор, гляди на звезды и выдай нам координаты. Где-то же мы находимся…


Зашипело, пискнуло на стене. Испуганно оглянувшись, увидели картонный круг репродуктора, направленный на них, как черный прожектор.

– На каком это языке говорят?

– Тише, не мешай. Кажется, на немецком.

– А о чем говорят? – Джабраил с уважением уставился на Семена.

– О нас, кажется…

– Как это о нас?

– А вот так… – перевел Семен. – Королевское правительство Дании… Выражает серьезную озабоченность… В связи с решением советских властей направить корабли «Челюскин» и «Пижма» из Мурманска на Дальний Восток… Через моря Северного Ледовитого океана… Указанные пароходы не являются ледокольными, как это утверждается в советской печати… Оба указанных корабля относятся к классу обычных грузопассажирских пароходов… Они не приспособлены к плаванию в высоких северных широтах… В случае гибели хотя бы одного из них… Может незаслуженно пострадать высокий престиж кораблестроителей Дании…

– А с чего ты взял, что это о нас?

Семен указал на рундук. На его крышке было выведено: «ПИЖМА».

– А «Челюскин»?

– Как бы не рядом оказался. На него, видать, и ушли стрелки.

– А это что? – со страхом спросил Джабраил, указывая на багровые отсветы, упавшие снаружи на толстые стекла иллюминаторов.

Выскочив на мостик, они увидели те же багровые отсветы и на мрачных, бесконечных, бугрящихся вокруг льдах. Гигантский огненный мост перекинулся через все небо. В полном безмолвии падали с небес на ледяную пустыню таинственные развевающиеся полотнища – зеленые, желтые, розовые, лимонные, лиловые. Вдруг, как звезда, вспыхнула в зените яркая точка, скрутилась в зеленоватую спираль и с быстротой молнии развернулась по всему горизонту. Одновременно с огненного моста вниз ударили розовые языки, как перевернутые фонтаны. Они вспыхивали, наливались изнутри огнем, и этот ужасный огонь, пронизанный странными бликами и вспышками, клубился над безмолвными мертвыми льдами, над ужасающей, ничем не нарушаемой тишиной.

– Какой сейчас месяц?

– Конец января.

– Вот видите, – непонятно заметил Семен. – Сейчас мы вызовем наверх машинистов и спецов. Бог не фраер, не выдаст…

И добавил, подумав:

– А я уйду.

– Куда?

– Не знаю. К чукчам.

– На чем это ты уйдешь?

– Найду нарты, лыжи. Должно быть снаряжение, уверен.

– А зачем уходить? – негромко спросил Джабраил. Он действительно не понимал Семена. – Здесь должна быть резервная радиостанция. Спецы ее восстановят, вызовем помощь.

– Сотрудников НКВД?

– Зачем? Американцев из САСШ. Они пришлют самолеты.

– Ну, ты, я вижу, контра! Точно, большая контра.

Семен не верил в какую-то там помощь. Раз бросили людей во льдах, значит положение парохода безнадежно. Чекисты знают, что делают. Они даже не застрелили меня. Сколько можно такой толпе прожить на вмерзшем в лед пароходе? Ну, пока есть уголь, пока машины работают, пока есть жратва, пока борта не продавило льдами. А потом все равно конец. С меня хватит ожидания, окончательно решил Семен. Уйду, затеряюсь среди чукчей. Второй раз тонуть не хочу, японского миноносца здесь не дождешься…

В этот момент мощно рвануло под левым бортом на корме, полетели обломки бревен, льда, клубы дыма.

Вот и ответ, понял Семен.

Чекисты начинили пароход взрывчаткой.

И заорал Джабраилу:

– К люкам!

Он знал, что в любой момент могли рвануть и другие заряды (вряд ли Михалыч и его люди ограничились только одним), но бросился на нижнюю палубу. Ученый горец и профессор, оглядываясь, трусили за ним. Ужасающее северное сияние на глазах бледнело, будто вылиняло от взрыва. Черный жирный дым медленно поднялся над загоревшимися на корме бочками с бензином. Если Михалыч видит отсветы этого пожара, он, наверное, доволен, подумал Семен.

Капо гном

В самом начале Отечественной войны Семен Юшин, пятидесятипятилетний боец народного ополчения, попал в плен под Смоленском. Он был ранен, но выжил. В памяти остались заходящие на бреющем «мессершмитты», резкие фонтанчики расплеснутой пыли. Ничего другого. В лагере бывшего марсового подлечили, точнее, хватило у него сил выжить. Так что в сентябре сорок первого вместе с другими пленными он попал в немецкий городок Шлюссендорф.

Ничем хорошим он Семену не запомнился.

Ну, разве что в баланде иногда попадались картофельные очистки.


А в конце сорок второго Семен оказался уже на территории Голландии.

Держали военнопленных в старинном форте, неизвестно когда построенном.

Мощные каменные стены, поросшие поверху рыжей травой и мелкими кустиками, кое-где поднимались на три, а то и на четыре метра. Сразу за стенами тянулся широкий ров, местами пересохший, а местами полный вонючей воды. Вдоль рва не очень часто, но стояли часовые, стрелявшие без предупреждения. Пули крошили камень, летела каменная крошка, люди испуганно втягивали головы в плечи.

После десяти часов вечера, после работ, полагалось прятаться в подземных казематах. Там пахло гнилью, сыростью, гуляли нездоровые сквозняки. Говорили, что еще ниже, под казематами, располагается целая система тайных подземных переходов, но, скорее всего, слухи не соответствовали действительности. Когда однажды трое поляков попыталась прокопать ход под стенами форта, везде они наткнулись на плотный слой камней, пройти который, не имея специальной техники, было невозможно. А единственный туннель, который, возможно, действительно выводил наружу, был доверху завален дровами. Все знали об этом туннеле, но поднять дрова за ночь и скрыть при этом следы такой огромной работы было невозможно, тем более что капо, назначаемые немцами из самих заключенных, старательно следили за каждым, кто ночью выходил из камер. Особенно усердствовал капо Гном – горбатый человечек, возможно, поляк, возможно, силезский немец, умевший ругаться по-польски, по-русски и по-немецки. Благодаря его стараниям двое заключенных были уже расстреляны, а полякам, пытавшимся совершить побег, теперь на ночь навешивали на ноги и на руки железные кандалы. Заключенные давно вынесли капо Гному смертный приговор, но он обладал нечеловеческой интуицией и никогда не ночевал в казематах. Не один год проведя в форте, он умел появляться и исчезать, как привидение, в самых неожиданных местах. Возможно, он на самом деле знал о каких-то скрытых ходах и умел подслушивать заключенных.

Очередной случай (опять с поляками) привел всех в уныние.

Яков и Леон (Семен иногда перекидывался с ними словами) работали на кухне, когда на главный двор форта въехал новенький «опель-блиц» начальника лагеря штурмбаннфюрера СС Вальтера Штюрцваге. Сопровождаемый водителем, прямой как трость, штурмбаннфюрер поднялся в Управление, а находчивые поляки воспользовались тем, что ключ зажигания почему-то остался в машине. На пути к свободе оказались только шлагбаум и единственный охранник – невнимательный, кстати.

Схватив кухонные ножи, поляки прыгнули в машину.

Короткий разворот, и «опель-блиц», сбив шлагбаум, выскочил на дорогу, которую никогда за всю ее вековую историю не бомбили и не обстреливали. К сожалению, бензина в баке оказалось мало. На другой день беглецов, прятавшихся в стоге сена, схватили местные крестьяне. Семен видел, как поляков привезли в форт. Говорили, что Леон не выдержал порки, а Якова к вечеру бросили в каземат – умирать. Спина у поляка вспухла, лицо превратилось в кровавую маску. Кое-кто из заключенных протестовал, решив, что в камеру к ним бросили покойника, но капо Гном одним взглядом задавил протесты.

Никто не ожидал, что Яков выживет, но ночью поляк застонал.

Сырая ночная мгла каземата была и без того наполнена вздохами, сонными выкриками измученных спящих людей. Совсем как в твиндеке «Пижмы», только вместо ярких электрических лампочек здесь на весь коридор светил один-единственный тусклый фонарь. Услышав стон несчастного, Семен положил на запекшиеся губы Якова тряпку, напитанную водой, и тихонько шепнул:

– Терпи…


Яков выжил и узнал, что избил его капо Гном.

Теперь главной целью Якова стало обнаружить тайник, в котором ночевал капо.

Ежедневные сельскохозяйственные работы страшно изматывали людей (на поля гоняли пешком), пустая баланда силы не восстанавливала. Иногда грузовик брюквы вываливали прямо на плацу. Есть разрешалось сколько хочешь, и опытные лагерники напрасно отговаривали новеньких – для них счастливое угощение, как правило, заканчивалось кровавым поносом. Сдружившиеся Семен и Яков научились парить брюкву в старой немецкой каске, найденной в глубинах форта. Чтобы понять, каким образом Гном подслушивает разговоры заключенных, они провели тщательное специальное исследование. Впрочем, сквозных трещин в стенах оказалось столько, что замучаешься все прослушивать.

Однажды в лагерь привезли еврейских старушек.

Они были согбенны, морщинисты, скрючены, даже непонятно, как сумели выдержать такую долгую дорогу.

Ночью Семен проснулся от странных звуков.

«Смотри, что они делают, – чуть слышно всхлипывал Яков. – Оставили нам только старушек. Я сам видел. В Минском гетто они выбрали семнадцать пар самых красивых девушек и женщин и построили в отдельную колонну. Они шли по улице оборванные, худые, но такие красивые, что я подумал: даже нелюди могут восхищаться красотой наших девушек и женщин. Но их повели в сторону кладбища, понимаешь? Нас специально выгнали на дорогу, и мы видели, как колонну сперва впустили на кладбище, а потом послышались автоматные очереди. Понимаешь? Они оставили нам только старушек. У них голые головы, добрые сердца, но они уже почти не ходят. Ты сам видел, что у них нет зубов, им всем по сто лет, они скоро умрут, а всех молодых девушек и женщин убили. Всех наших девушек убили. Они были молодые и красивые, но их уже нет, а старушки живут. Вдруг нам только таких старушек и оставят? Вдруг всех наших девушек и женщин убьют и у нас останутся только согбенные старушки с голыми головами? Наверное, немцы хотят, чтобы, потеряв девушек и женщин, мы возненавидели самих себя…»

«Так не может быть, браток», – тоже шепотом ответил Семен.

Ему не понравились эти ночные слезы Якова. Он не хотел, чтобы о слезах поляка узнал горбатый капо Гном. Но Якова вдруг прорвало.

«Они заставляли нас сжигать трупы, – шептал он из темноты. – Мы складывали трупы слой за слоем, а между ними сухие дрова. Квадратом, четыре на четыре. Под дровами специальную яму наполняли бензином. Однажды мы выложили такой штабель сразу из трехсот трупов, и среди них не было ни одной старушки. Одни только молодые женщины и девушки. Чтобы разжечь такой большой костер, немцы взрывали в канале термитную бомбу. Я уже никогда не смогу любить, понимаешь? Для меня все женщины и девушки пахнут только бензином и термитной смесью. Мы стояли вокруг этого костра и лопатами забрасывали обратно в огонь выпадающие части тел. Я все время закрывал глаза, но все видел…»

«Терпи, браток, – повторил Семен. – Пройдет время, и ты многое забудешь».

«Ты так говоришь потому, что не видел такого, – горячо зашептал Яков, размазывая грязные слезы по щекам. – А я видел. Они заставляли евреев ложиться по обе стороны выкопанного рва, животом на землю, так чтобы головы торчали над рвом. За каждым стоял стрелок с винтовкой „98“ с примкнутым штыком. Кончик штыка прижимали к затылкам лежащих, потом стреляли. А мы с лопатами стояли на подхвате… Понимаешь?..»

«Понимаю. Только никому не рассказывай об этом, браток, – еще раз повторил Семен. – Ты, оказывается, не поляк, как я думал, поэтому помалкивай. Радуйся хотя бы тому, что родился евреем, а ведь мог появиться на свет змеей. Пусть все так и дальше думают, что ты поляк».

«Ты меня не выдашь?»

«Я не выдам. Но капо Гнома надо убить».

Иногда он хотел спросить Якова: а кем был твой отец? В тридцать третьем году не он ли спас меня на «Пижме», заявив стрелкам, что я разбираюсь в радиоделе? Что-то неуловимо знакомое проскальзывало в манере Якова произносить слова, в выпирающих скулах, в кудряшках на висках.

Но Семен ни о чем не спрашивал.

Его воротило от любых воспоминаний.

Ученый горец и профессор успели открыть на «Пижме» трюмы.

Пароход тонул несколько часов. Кто знает, может, спецы (тот же Яков) смогли восстановить рацию и за ними действительно прилетели самолеты из САСШ. Семен был уверен, что кто-то с «Пижмы» спасся. Иначе странно зависал в воздухе неожиданный Указ правительства «Об ужесточении мер в отношении лиц, предпринимающих попытки незаконного перехода границы», появившийся в СССР осенью тридцать четвертого года. Этим Указом за попустительство и беспечность всем близким родственникам тех лиц, что предпринимали такие попытки, полагалось по десять лет строгого заключения с лишением прав и конфискацией имущества.

Значит, кому-то понадобилось заткнуть рты.

Почему бы не тем, кто, может, правда спасся с «Пижмы»?

Семен увидел страшный Указ, когда работал в передвижной Красной яранге, обслуживающей чукчей-оленеводов (чаучу) в заснеженной тундре. Како-мэй! Всякое в мире происходит. В Красной яранге было уютно. Семен сидел близко у очага и внимательно изучал политграмоту по учебнику, выпущенному в Москве центральным партийным издательством.

«У них, у капиталистов, экономический кризис и упадок производства, как в области промышленности, так и в области сельского хозяйства, – у нас, в СССР, экономический подъем и рост производства во всех отраслях народного хозяйства.

У них, у капиталистов, ухудшение материального положения трудящихся, снижение заработной платы рабочих и рост безработицы, – у нас, в СССР, подъем материального положения трудящихся, повышение заработной платы рабочих и сокращение безработицы.

У них, у капиталистов, рост забастовок и демонстраций, ведущий к потере миллионов рабочих дней, – у нас, в СССР, отсутствие забастовок и рост трудового подъема рабочих и крестьян, дающий нашему строю миллионы добавочных рабочих дней…»

Приезжали бесхитростные чаучу, мышееды, пили чай.

Маньо Семен (большой начальник) доходчиво рассказывал мышеедам о больших вождях Страны Советов. Чаучу кашляли, листали «Политграмоту», радостно тыкали пальцем в картинку: «Какой хороший человек, однако!»

Семен ругался и отбирал книгу: «Меня слушайте!»

Под черно-белой картинкой, изображавшей человека в военном мундире (в одной руке кривая сабля с нанизанной на нее жареной индейкой, в другой – огромный фужер с вином), было написано: «Кровавый Носке». Тонконогий генерал стоял среди множества трупов. Лаконичная подпись под картинкой поясняла: «Германский социал-фашист, кровью заливший восстание рабочих в 1919 году, убийца Розы Люксембург и Карла Либкнехта».

Отвлекая внимание чаучу, Семен показывал портрет бородатого Карла Маркса.

«Како-мэй! – дивились чаучу. – Однако зачем кольцо на шее?»

На шее мирового коммунистического вождя действительно висела золотая цепь с каким-то кольцом. Семен опять сердился: «Меня слушайте!»

В тридцать восьмом году, когда шла поголовная проверка чукотских стойбищ, Семен предъявил нагрянувшим в Красную ярангу чекистам справку, написанную им самим и заверенную его же собственной печатью. В справке указывалось, что носитель ее – совспец культработник Семен Гущин (фамилию изменил, а на имя рука не поднялась) является испытанным борцом за пропаганду советских идеалов.

На всякий случай он даже чекистам прочел лекцию о коммунизме.

«У них, у капиталистов, обострение внутреннего положения и нарастание революционного движения рабочего класса против капиталистического режима, – у нас, в СССР, укрепление внутреннего положения и сплочение миллионных масс рабочего класса вокруг советской власти.

У них, у капиталистов, резкое обострение национального вопроса и рост национально-освободительного движения в Индии и Индокитае, в Индонезии, на Филиппинских островах и так далее, переходящий в национальную войну, – у нас, в СССР, укрепление основ национального братства, обеспеченный национальный мир и сплочение миллионных масс народов СССР вокруг советской власти…»

Семен прочел эту свою лекцию так вдохновенно, что на суровых скулах сотрудников НКВД весело заиграл кровавый отблеск великих зорь. Они подтвердили справку еще одной дополнительной справкой, по которой позже, перед самой войной, уже покинув Чукотку, Семен получил самый настоящий паспорт. В Москве, правда, остаться не захотел, побоялся однажды встретить на улице Семена Михайловича Буденного. Понимал, что ходят они по разным улицам, но все равно побоялся, перебрался в Смоленск, где в самые первые дни войны его записали в народное ополчение, почти полностью расстрелянное на голом огромном поле вдруг налетевшими откуда-то фашистскими истребителями. Фашисты даже бомб не кидали, просто заходили стрекочущими, украшенными черными крестами парами со стороны солнца и расстреливали мечущихся людей из пулеметов.


«Евреи стали совсем глупые, – плакал в ночи Яков, растирая по щекам слезы. – Мой отец прятался в подвале. Ему было за шестьдесят. – (Значит, это не тот Яков, отметил про себя Семен.) – К обеду он заскучал и вылез на улицу. „Почему на наших улицах так тихо и пусто? – спросил он у местного полицая, которого хорошо знал. – Куда все подевались? Где они?“ – „Как это где? – рассердился полицай, он немного сочувствовал отцу Якова. – Всех ваших сейчас расстреливают у ручья за мельницей“. – „И Сара там?“ – „И Сара“. – „И мой брат?“ – „И твой брат“. – „И мои соседи?“ – „Я же говорю, все! Всех туда погнали! – рассердился полицай. – Уходи отсюда, глупый еврей“. – „Так это так получается, что я остался совсем один?“ – „Да, так и получается. Ты теперь совсем один“, – не стал врать полицай. „Ну, тогда я тоже пойду на мельницу“. И пошел… Глупые мы евреи… Все погибнем…»

«Молчи, браток».

Что-то похожее Семен уже слышал.

Ну да, о великой катастрофе, о гибели всех-всех когда-то говорил в твиндечном вонючем трюме парохода «Пижма» профессор Якобы Колечкин, ушедший потом подо льды Северного Ледовитого океана. Правда, профессор имел в виду какой-то страшный астероид, небесное тело. Он говорил, что настоящая катастрофа начнется с появления Царя-Ужаса, но выходило, что Яков тоже прав. Оставить одних старушек – разве это не катастрофа? В лагере ходили слухи, что русские отступили уже за Урал. Правда, для того, чтобы взять Берлин, думал Семен, можно отступить и за Урал. Мы часто отступаем, но потом все равно берем Берлин. По фашистской статистике, русских и евреев уже нет в живых, но Берлин мы все равно возьмем.


Однажды Семена и Якова не погнали на работу.

Заключенные колоннами ушли в поле, а их почему-то оставили в пустых двориках старинного форта, над которым висело теплое летнее небо. Из-за каменных стен сладко пахло скошенной травой. Семен незаметно кивнул Якову, указывая на дворики и переходы, в которых они прежде не бывали. Уходить без разрешения капо было опасно (он бы и не разрешил), но все время есть брюкву тоже опасно.

Заглянув в какой-то проход, они совершенно случайно обнаружили закуток, в котором, похоже, капо Гном хранил рабочий инструмент. Металлическая дверь была приоткрыта, ненавистный капо мог находился в закутке, но они вошли и увидели еще одну дверь, ведущую в подземелье.

– Он там, – чуть слышно шепнул Яков.

Очень осторожно они подошли к металлической двери и с силой ее захлопнули.

Открывалась дверь наружу, поэтому они прочно подперли ее бревнышком, а все подходы закидали тяжелыми поленьями. Если бы капо Гном стал кричать, никто бы его не услышал. Так, побродив по темным закоулкам, они обнаружили еще и ржавую лестницу, заманчиво ведущую куда-то наверх, на древнюю башню. На подъеме их вполне могли засечь со стороны постов, но вряд ли кто-то днем следил за пустой башней, к тому же самый внимательный наблюдатель – капо Гном – был сейчас заперт в подземелье. Семен и Яков очень надеялись, что в подземелье сыро, холодно и темно. Цепляясь за теплые ржавые скобы, они карабкались вверх, радуясь тому, что ржавая лестница глубоко утоплена в стену.

Наконец Семен нырнул в низенькое отверстие и протянул Якову руку.

Крытая площадка оказалась мрачноватой, со всех сторон ее окружали обдутые всеми ветрами выкрашивающиеся от старости стены. Сквозь узкие бойницы далеко и безмолвно простирались поля. Низкое солнце висело над редкими рощицами, ветряными мельницами, деревеньками.

Пейзаж был так прост, что Семен покачал головой.

Таясь, почти на цыпочках они подошли к деревянной дверце (она была распахнута) и поняли, что обнаружили наконец истинное гнездо капо Гнома.

Прямо к башне примыкала еще одна навесная площадка. С трех сторон ее щедро прикрывали каменные бортики высотой в метр. Солнце щедро заливало навесную площадку лучами. И в самом центре этого крошечного солнечного рая на старой рогоже спиной кверху лежал капо Гном. Он спал. Из одежды на нем были только кальсоны. Деревянные сабо и остальная одежда лежали рядом.

Минут пять Семен и Яков молча рассматривали спящего.

Они думали, что капо, как всякая трусливая крыса, при первой возможности забивается в самые темные и сырые норы и там трясется от ужаса, а он, оказывается, жил вольно, как птица, – под самой стрехой старинной каменной башни. Даже горб не мешал ему жить как птице. Он мог спать на башне (наверное, так и делал), никого не боясь, потом спускался вниз и гонял заключенных, потому что был хищной птицей, а они – трусливыми крысами.

Сжав кулаки, Семен и Яков ступили на площадку.

Опасность была только одна: увидев их, капо Гном мог выброситься за стену. Падение горбуна привлекло бы внимание охраны. Но даже на это Семену и Якову было теперь наплевать. Они знали, что капо Гном с башни не выбросится, скорее, они сами сбросят его вниз. Поэтому, встав так, чтобы тень упала на капо Гнома, они стали ждать, когда он откроет глаза.

Капо Гном был маленький.

Загорелую правую щеку покрывали морщины.

Ему явно было за пятьдесят, но длинные руки оставались сильными, это точно.

И короткие, украшенные узором вздувшихся вен ноги оставались все еще сильными. Семен и Яков не раз испытывали на себе силу этих рук и ног. Но у них тоже были сильные руки, не зря они так часто парили брюкву в старом солдатском шлеме.


Наконец капо Гном открыл маленькие глаза.

Он не вскочил, не закричал испуганно, как они ожидали.

Нет, он просто открыл свои маленькие глаза, а потом, не торопясь, совсем по-птичьи, чему сильно способствовали отвисшие отечные веки, снова закрыл их. Наверное, не поверил увиденному. Но потом, даже не пытаясь уклониться от возможного удара, окончательно открыл глаза и тихо сел, поджав под себя ноги. Руки он сложил на голой загорелой груди, вдруг покрывшейся гусиной кожей.

– Вам не надо убивать меня, – сказал он по-польски.

И добавил загадочно:

– Я ничего вашего не взял.

Яков протянул руку к шмоткам капо Гнома и сразу наткнулся на грязный полотняный мешочек. В нем (настоящее чудо) лежали три большие плитки ванильного шоколада.

– Теперь это ваш шоколад, – подтвердил капо Гном по-польски. – Я только немножко надкусил одну.

Он выглядел спокойным.

Он или действительно не боялся, или делал вид.

Скорее всего, все же делал вид, потому что голая грудь капо, несмотря на яркое солнце, покрылась сизой гусиной кожей. К тому же капо соврал: из трех плиток шоколада он надкусил две.

Подарок рейхсмаршалу

«7 июля сего года на территории вверенного мне форта задержан рабочий (из местных) Ханс Хавелаар, 1906 года рождения, обменявший ржаную муку весом около 2 килограммов у заключенного Наума Мечика на утаенный этим заключенным золотой зуб. В соответствии с распоряжением немецкой безопасности указанный заключенный Наум Мечик в 10 часов утра расстрелян во дворе лагеря в присутствии всех остальных заключенных. Рабочий Ханс Хавелаар арестован.

При сем: мешочек с мукой и золотой зуб».

Штурмбаннфюрер СС Вальтер Штюрцваге отложил вечное перо в сторону и усмехнулся. Нелегко спрятать золотой зуб, пройдя столько проверок.

Рейхсмаршал Геринг прав: евреи всегда опасны.

Не имея своего определенного места в пространстве, они везде стараются занять самые выгодные места. Спасая свой еврейский род, они бесстыдно покупают свидетельства о рождении у иноверцев, подкидывают своих детей в приюты. Они как животные. У них все чувства обострены, как у животных. Они чуют запах дыма там, где мы никакого запаха не чуем. При этом они остро чувствуют природную красоту или умело имитируют это чувство. Все равно, когда истинный ариец и грязный юдэ смотрят на один и тот же предмет, это не означает, что они видят один и тот же предмет. Когда этот проклятый род будет полностью стерт с лица земли, останутся только некоторые произведения искусства, созданные ими.

Штурмбаннфюрер поднял внимательные глаза на введенных в кабинет заключенных № 16142 и № 19030. На заключенных посмотрел и гость майора – белобрысый крепкий человек с прилизанными волосами, со щеточкой жестких усов под прямым носом. Бесцветные глаза смотрели без особого интереса, но со вниманием. Знаменитый фашистский ас, сбивший уже более сотни вражеских машин, сейчас был в штатском. Он прилетел в старый форт на своем истребителе, но представлял сейчас не военно-воздушные силы, а лично рейхсмаршала Германа Геринга. Если быть совсем точным, он представлял близких боевых друзей рейхсмаршала, срочно искавших ко дню рождения шефа какой-то исключительный подарок. Кажется, штурмбаннфюрер мог помочь знаменитому асу, и это наполняло его сердце законной гордостью. Он заблаговременно приказал подкормить заключенных № 16142 и № 19030, даже не гонять их на полевые работы.

– Подойди.

Яков послушно подошел.

На нем были короткие полосатые штаны, серая куртка с белыми кругами на груди и на спине, на ногах – разношенные сабо.

– Коммунист?

– Никогда.

– Комиссар?

– Найн!

– Юдэ?

– Никс юдэ!

– Кто же ты?

– Заключенный № 16142.

– Видите, – усмехнулся штурмбаннфюрер, – он все еще проявляет некоторые признаки сообразительности. Так сказать, некие начатки интеллекта. Пусть еще на уровне инстинктов, но…

– Простите, Вальтер, меня интересует не это.

Штурмбаннфюрер понимающе кивнул. Он не торопился.

Стол накрыт, настроение выше обычного, магнитофон подключен к сети.

Глянув на часы, он подозвал Семена:

– Юдэ?

– Нет, русский.

– Русские менее сообразительны, – деловито сообщил штурмбаннфюрер асу Геринга. И улыбнулся. – Не торопитесь, дорогой Адольф, я все равно вас не отпущу быстрее чем через пару дней. Вы заслужили хотя бы короткий отпуск. Используйте его для личных наблюдений за врагами. Вы видите наших врагов всегда с высоты птичьего полета, как и подобает истинному арийцу. Но это может привести к некоторым аллюзиям. Однажды грязный враг может показаться вам достойным противником, а это не так, это совсем не так. За редчайшими исключениями, наши враги – обычно безвольные существа, проводящие жизнь в нелепых мечтаниях. Они не любят работать, зато любят сочинять свою историю. Возможно, со временем наши ученые выведут особую породу низших существ, способных рассказывать такие же истории.

Он щелкнул переключателем магнитофона.

Знаменитый ас Адольф Галланд невольно выпрямил спину.

Высокий голос рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера звучал резко и внятно:

«Речь идет о деле первостепенной важности.

Сейчас, между собой, мы можем говорить об этом деле открыто, но никогда не должны упоминать о нем публично. Этого требует обстановка. Точно так же, как, повинуясь приказу, мы выполняли свой долг 30 июня 1934 года: ставили к стенке заблудших товарищей, но никогда не говорили об этом вслух. Природный такт побуждает нас не касаться указанной темы. Возможно, что в душе мы ужасаемся, но все равно в следующий раз, если это будет необходимо, мы поступим так же.

Сейчас речь идет о депортации и об истреблении еврейской нации.

Звучит это совсем просто: „Все евреи будут раз и навсегда уничтожены“.

И мы знаем, что все здесь присутствующие кивнут и все здесь присутствующие, безусловно, подтвердят: „Искоренение евреев, истребление их – это один из пунктов нашей великой программы, и эта программа будет выполнена“. А потом придут к нам все 80 миллионов достойных немцев, и каждый попросит только за единственного, за порядочного, за своего. Все остальные евреи, скажут они, свиньи и негодяи, но вот этот мой, он – хороший еврей. Один из миллионов.

Возможно.

Но так не должно быть!

Фюрер требует от нас твердости.

Многие присутствующие здесь знают, что это такое – видеть сто, или пятьсот, или тысячу уложенных в ряд трупов. Увидеть это и сохранить в себе порядочность и достоинство – вот истинное испытание, которое закалило всех нас. Это славная страница нашей истории, ибо теперь мы знаем, как трудно было бы нам жить в условиях постоянных бомбежек, тягот и лишений военного времени, сознавая, что в каждом нашем городе рядом с нами живут все те же евреи – скрытые саботажники, агитаторы и смутьяны. Слава богу, богатства, которыми они владели, мы у них почти все отобрали. Подписан строгий приказ передавать отобранное у евреев рейху. Исключительно рейху. Совершившие ошибку понесут строгое наказание в соответствии с приказом, отданным мною. Каждый, кто присвоит себе хотя бы одну марку из отобранных нами богатств, подлежит немедленной казни. Несколько сотрудников СС уже казнены. Пощады не будет и впредь. У нас есть моральное право, священный долг перед всем немецким народом – уничтожить недочеловеков, хотевших унизить и уничтожить нас. Но у нас нет права обогащаться за счет недочеловеков, если даже речь идет только об одной шубе, только об одних часах, только об одной марке или сигарете. Мы не хотим, уничтожая бациллу, дать ей возможность заразить себя. Я никогда не позволю себе остаться в стороне и наблюдать за тем, как проявляется пусть даже маленькая червоточина и как она начинает расти, развиваться. Где бы ни появилась эта червоточинка, мы выжжем ее…»

Адольф Галланд кивнул.

Все в словах Гиммлера казалось ему жесткой правдой.

Он лично сумел сохранить свою порядочность, свое достоинство.

Внутренний мир, его душа, его арийский характер не были сокрушены трудностью поставленных партией задач. Если он чему-то еще дивился, так это только подлости врага. В тридцать первом, например, проводя нелегально курс тренировок в составе итальянских военно-воздушных сил, Адольф Галланд подружился с британским пилотом Дугласом Бейгером, прилетавшим в Рим на спортивные состязания. Это был истинный ас, пилот от Бога, несомненно, Галланд многому у него научился. Он был бы рад встречаться с англичанином чаще, однако год спустя, выполняя сложную фигуру высшего пилотажа, Дуглас Бейгер пустил машину слишком низко над Ридингским аэропортом и задел крылом землю. В черном облаке пыли, дыма и разлетающихся во все стороны обломков, казалось, не могло остаться ничего живого. Но пилот выжил. Он только лишился обеих ног. Казалось, с авиацией покончено, но буквально через год неистовый англичанин уже управлял автомобилем, прекрасно играл в гольф, а с началом войны министерство разрешило ему сесть за штурвал «харрикейна». В первом же бою над Бельгией Бейгер завалил боевой «мессершмитт-109». Кстати, Адольф Галланд завалил свой первый «харрикейн» в тот же день. Рейхсмаршал Герман Геринг (боевой пилот, герой Первой мировой войны) специальным приказом отметил успех Адольфа Галланда. Дважды удавалось немецкому асу встречаться с бывшим приятелем в воздухе над Францией и Англией, но до боя между ними дело не дошло, хотя обменяться приветствиями в эфире они успели. Дугласу Бейгеру, воевавшему на протезах, везло в воздухе до такой степени, что весь авиаполк поверил в его звезду. С командиром на боевые задания вылетали даже необстрелянные пилоты. Но в ожесточенном воздушном бою над Па-де-Кале британец был все же сбит. Он выпрыгнул с парашютом, остался жив, хотя и потерял правый протез. В армейском госпитале Адольф Галланд навестил попавшего в плен коллегу. Когда англичанин поднялся на ноги, Голланд даже устроил ему экскурсию на базу эскадрильи, которой командовал. Англичанин от души похвалил камуфляж базы и признался, что его пилоты уже не раз пытались ее обнаружить, но не смогли. За чаем он спросил Галланда, нельзя ли ему отправить письмо жене в Англию с просьбой прислать новый протез, сменную форму и курительную трубку взамен потерянной?

Вот здесь и пролег этический водораздел.

Письмо лукавого британца сбросили англичанам.

В тот же день бесчестные англичане в пух и в прах раздолбали немецкую авиационную базу, сбросив заодно в специальном ящике протез для своего командира.


Воспоминание огорчило Галланда.

Он посмотрел на замерших заключенных:

– Вы, наверное, понимаете, Вальтер, что меня интересует не выносливость недочеловеков. Рейхсмаршал Геринг поставил перед нами задачу не только победить врагов, но и создать в Германии величайший музей, в котором хранилось бы все, что на протяжении веков восхищало человечество. – Он видел, как мелкая испарина покрывает невысокие лбы заключенных № 16142 и № 19030, и спросил: – Как вы думаете, Вальтер, эти существа обладают душой?

– Это зависит от взгляда на проблему.

– Но вы же сами говорили, что они любят мечтать. Означает ли это, что они действительно могут и даже задумываются о будущем?

– Наверное. Не более чем бык, доедая вязанку сена.

– Хорошо сказано, – улыбнулся Галланд. – Наши противники, отступая, часто поджигают и взрывают самые лучшие здания в своих городах. Это рушит все слухи о их мнимом интеллекте. Но мы им не препятствуем. Ни исторические, ни эстетические соображения, когда речь идет о наших врагах, не должны играть никакой роли.

– Хотите узнать, почему я показываю вам именно эти экземпляры?

– Разумеется.


Значит, капо Гном говорил правду, подумал Семен.

Он понимал разговор штурмбаннфюрера и его гостя, и это наполняло его ужасной беспомощностью. Ну, Цусима, ладно. Ну, холодное поле под Елисаветградом, тоже ладно. И парижские мясники. А потом Соловки тихие. И тяжкий ледовый поход «Пижмы», это пусть. Но ведь из этого выходит, что всю жизнь я только и делал, что тонул, убегал, стрелял, прятался. Даже детство, проведенное в деревне Гнилой Брод, ничем, кроме бледных газовых языков пламени над замерзшими болотами, не запомнилось. Мы правильно сделали, убив капо Гнома. Он сказал, что хранил (якобы) шоколад для нашего побега. Он сказал, что укажет нам тайный выход из форта. Он сказал, что сам он уже несколько раз выбирался за пределы форта, но боялся уйти один, а теперь втроем мы отлично справимся, так он сказал нам.

Может, думал, что мы поверим.

Неужели мы правда так похожи на недочеловеков?

– Взгляните, – дошел до него ровный голос штурмбаннфюрера. – Я получил этот снимок с восточных территорий. Это бывший советский город Вязьма. – Штурмбаннфюрер с чувством процитировал подпись: – «Это был когда-то советский город. Снимок достоин внимания. Как могильные памятники торчат на зимнем пейзаже трубы сожженных деревянных домов. Пощаженные огнем массивные каменные стены, словно призраки, возвышаются среди бесконечной дали». Не правда ли, сказано поэтично.

– В высшей степени, – согласился Галланд.

– А это латки, – улыбнулся штурмбаннфюрер. – Посмотрите. Я собрал очень недурную коллекцию. Латками у нас называют специальные нашивки для недочеловеков. Видите, белый четырехугольник с желтым кружком и буква «J» в центре? А вот синяя нарукавная с белой шестиконечной звездой. А вот желтая с черным кружком и со словом «Jude» в центре. А вот просто с шестиконечной звездой. У меня самые разные собраны, – не без самодовольства покивал он. – И красные, и четырехугольные, и круглые. Я собирал их со всех бывших территорий России, Польши, Литвы, Латвии, Эстонии, Бельгии, Франции…

Он пальцем поманил Якова и, когда тот подошел, небрежно кивнул одному из офицеров, безмолвно стоявших у входа. Офицер сделал шаг и заученным движением развернул заключенного спиной к штурмбаннфюреру и его гостю. Затем все таким же заученным движением сорвал с него затасканную рубаху:

– О, майн Гот!

Ас не скрыл острого разочарования:

– Такой превосходный материал и так испорчен!

Спину Якова украшала татуировка – рвущийся в небо советский истребитель, мечта всех его юных лет. В компаниях, в которых когда-то вращался Яков, многие мечтали о будущих полетах. Мастер, делавший наколку, изобразил на спине Якова некую идеальную машину. Не тупоносый Ла-5, не длинный, как рыба, «мессершмитт-109», не стремительный «спитфайер» – нет, это не был какой-то конкретный самолет. Это была, скажем так, в высшей степени идеальная машина, и ас застонал от желания сесть за ее штурвал. «Какой превосходный материал! Но кто его так испортил?»

Всю спину Якова покрывали синие, страшные, уже зажившие рубцы.

– Так получилось. Они поддаются только такой дрессировке, – извинился штурмбаннфюрер и осторожно подсказал: – А может, подать это как некую высокую символику? Рвущийся вражеский истребитель и синие рубцы, как удары испепеляющих молний.

Галланд не ответил.

Штурмбаннфюрер щелкнул пальцами.

Семен подошел и сам стянул ветхую рубаху.

– О-о-о! – На это раз восхищению Галланда не было предела. – Вот истинный символ, друг мой! Теперь я вижу, как вы правы. У этих славян и у евреев звериное чутье, они невероятно чувствуют природу женщины. Всего несколько линий. Видите? Это, наверное, египтянка…

И, выдержав паузу, заявил:

– Благодарю вас, Вальтер. От всей души благодарю. Надеюсь, вы отдадите мне этот чудесный экземпляр?

– Можете забирать оба.

– Прекрасно, – покивал ас. – Египтянка… Исхлестанный молниями истребитель… Как красивы будут абажуры, обтянутые кожей недочеловеков. Мягкий свет рабочего кабинета. Как поэтично. «Кто позвал меня? Буря громовых рулад. И орлы, как бывало, кружат в поднебесье…»

– Завтра мы инсценируем побег, – улыбнулся штурмбаннфюрер. – У меня есть горбун, некий капо, преступник, совершенно дикое существо с неуправляемыми инстинктами. – (Он явно еще не знал об убийстве капо.) – На него мы и спишем этих двоих.

– Абажур с изображением египтянки. Рейхсмаршалу это понравится, очень понравится. Кстати, Вальтер, – заинтересовался он, – эти ваши заключенные могут понимать нас? Мне вдруг показалось, что в их глазах…

– Нет-нет, это просто неуправляемые эмоции, – засмеялся штурмбаннфюрер. – Помните, что сказал фюрер тридцатого января тысяча девятьсот тридцать девятого года? «В этот день, отмечающий очередную годовщину прихода нашей партии к власти, я хочу напомнить всем, как часто я выступал пророком, за что меня так же часто осмеивали. В период моей борьбы за власть я сказал, что однажды возглавлю государство и нацию и тогда, наряду со многими другими, раз и навсегда решу еврейскую проблему. Именно грязные евреи первыми встретили мои пророчества смехом. Но их смех, такой громкий некогда, теперь, полагаю, застрял у них в глотке». В высшей степени справедливо, не так ли? Не важно, кто эти существа, стоящие перед нами, мы продолжим нашу беседу за коллекционным французским коньяком.

И кивнул офицеру: уведите.

– Нет, Вальтер, нет. Пусть эта египтянка останется.

Он долго любовался эффектным тату. Несколько линий, всего лишь несколько линий. Но идеальная линия – как волшебная палочка. Чтобы уметь так обращаться с нею, нужен своеобразный гений. Присущ ли он недочеловекам? Длинная лебединая шея, маленький рот, вытянутые стрелками глаза. Конечно, в этом есть нечто упадочническое. Но рейхсмаршалу видней. Он лучше знает, как надо правильно обращаться с такими вот произведениями искусства. Просто красивый уютный абажур. Глубокие вечерние размышления. Нежный уют немецкого дома. Странно, что такие стремительные линии можно нанести, не понимая политики фюрера.


Семен и Яков бежали вечером.

Удивительное спокойствие царило над засыпающими полями.

Потом со стороны моря бесшумно скользнули две стремительные тени.

Случайный воздушный английский патруль принял беглецов за фашистов и погнал их очередями пулеметов к торчавшей неподалеку ветряной мельнице. Почти сразу навстречу «харрикейнам» поднялся с земли «мессершмитт» Адольфа Галланда. В коротком воздушном бою он завалил первого британца, а потом поджег машину второго. Но ветряная мельница возникла уже прямо перед «мессершмиттом», и опытный ас не успел набрать высоту. Может, последней мыслью знаменитого аса стало сожаление, что из кожи заключенных № 16142 и № 19030 уже нельзя будет выкроить самый крошечный абажур, кто знает.

Часть II. Египтянка и браток

Он говорил с ними необычайно благодушно, хотя в глубине души был раздосадован тем, что эти бесконечно малые существа обладают бесконечно большой гордыней. Он обещал сочинить для них превосходный философский труд и переписать его мельчайшим почерком, чтобы они смогли его прочесть; из этого труда они узнают суть вещей. И он действительно дал им это сочинение перед своим отъездом, и том этот был доставлен в Париж, в Академию наук. Но когда секретарь раскрыл его, он ничего, кроме белой бумаги, там не обнаружил.

Вольтер

Коммодор Фрина

Ли Гордон Пим родился в 1703 году после Катастрофы.

Он был назван Ли Гордоном в честь деда, автора известного учебника по ориентированию на Мертвых территориях. Закончил Верхнее училище связи, прошел обязательную службу на границах Мертвых территорий, служил в орбитальной Охране Большого телескопа. Астероидный рой, сквозь который прошла Земля в дни Катастрофы, продолжал тревожить планету; гигантское зеркало при Большом телескопе концентрировало солнечную энергию на поверхности астероидов и, создавая тягу испаряющегося вещества, сталкивало их с опасных орбит. Мелкие обломки уничтожались баллистическими ракетами. Простая, нужная работа.

Работая в Охране, офицер Ли получил премию за создание специального рабочего костюма.

Это было необычно.

Офицера заметили.

С рекомендациями двух членов Тайного совета офицер Ли попал в Северо-восточный филиал Старой Базы. Правда, сектор, в котором он начал работу, был связан с Отделом искусств. При полной неопределенности самого термина (искусство) трудно было ожидать значительного роста по службе, к тому же практически все наработки офицера с завидным постоянством уходили в компьютерные файлы, помеченные грифом «секретно». Об искусстве было известно только то (чисто теоретически), что оно якобы смягчает нравы.

Новый вызов на Старую Базу насторожил офицера.

Чудовищное нагромождение каменных складок, перегружающих Южный континент, выглядело как гора тумана. Гора эта не становилась ясней по мере приближения к ней, напротив, расползалась все шире и шире, заняв наконец весь горизонт.

Ли вздохнул.

Он боялся, что его окончательно упекут в Отдел искусств.

И шея побаливала. То ли простуда, то ли меня вчера душили.

Если душили, подумал он, то это офицер Скирли. В шутку, конечно.

А вот милая Лим Осуэлл вовсе не в шутку получила от генетиков мой код, думал в дороге офицер Ли. Конечно, он предпочел бы в будущем получить жену менее впечатлительную. А то, когда в подземном парке, украшенном множеством табличек («не сорить», «не плевать», «не шуметь», «соблюдать безопасное расстояние», «не отключать индивидуальный транслятор»), он предложил Лим хотя бы на пару минут отключить индивидуальный транслятор (дежурная офицерская шутка), дисциплинированная девушка взглянула на него как на полного придурка. Он всей шкурой чувствовал, что с такими шуточками действительно можно попасть в отдел, в котором шутки невозможны по определению.


Дежурный сотрудник встретил офицера Ли у трапа.

Судя по шуму в ушах, подземный поезд опускался все ниже и ниже.

Это был не лифт, а именно поезд, работающий в спиральных туннелях.

Обычно таким путем доставляют важных гостей – это утешило офицера. Он даже пожалел, что не надел костюм, разработанный фирмой милой Лим Осуэлл специально для деловых приемов: фиолетовый пиджак, бежевый жилет, брюки очень темного, почти черного, цвета. Или второй вариант, выполненный буквально перед самым вызовом офицера Ли на Старую Базу: красное пальто с голубым воротником, красные носки, желто-черная обувь, черные брюки, зеленый пиджак, жилет небесного цвета, узенький красный галстук…

Он критически глянул в никелевое покрытие дверей.

Угловатое сильное лицо, стильная стрижка. Взгляд ясен, выражает почтение. Вот костюм, пожалуй, следовало выбрать ярче.

– Вы готовы?

Офицер Ли кивнул.

На Старой Базе ценили время.

На Старой Базе всегда что-нибудь ценили.

Ходили слухи, что самые секретные файлы хранятся как раз на Старой Базе, упрятанной в самую глубину мощного горного массива, но подобные слухи тем и хороши, что не соответствуют действительности.

– Надежное местечко, – подумал Ли вслух, представив всю толщину горного массива.

Дежурный сотрудник охотно откликнулся:

– Обычно у нас говорят – место.

– Полагаете, я вру?

– Нет, что вы! – испугался дежурный сотрудник. – Просто у нас так говорят.

Офицер Ли улыбнулся. Он не любил шуток. И еще ему не нравилось, что офицер Скирли остался в метрополии. Тут все так сложно. С одной стороны, офицеру Ли не хотелось навсегда связывать жизнь даже с милой Лим Осуэлл, но одновременно ему не хотелось, чтобы милая Лим Осуэлл оставалась наедине с офицером Скирли и принимала как должное знаки его внимания, например обсуждала цветовую гамму новых костюмов. Офицеру Ли очень нравилось, как милая Лим Осуэлл одевалась к Парашютным дням. Костюм лилового цвета, длинный лилово-зеленый пояс, под жакетом – блузка, на которой яркие цвета чередуются с блеклыми, бело-розовый сменяется лазурью и пурпуром (это считалось смелым). Очень, очень недурно, хотя все равно связывать навсегда свою жизнь с милой Лим Осуэлл офицеру Ли пока не хотелось. Не меньше он боялся и того, что на Старой Базе его представят какому-нибудь старому пердуну, который давно забыл о том, что такое Охрана или Мертвые территории, и ему придется долго и нудно убеждать указанного старого пердуна в том, что всегда найдется много молодых, но опытных людей, желающих принести пользу как раз там, где офицер Ли не может показать хороших результатов.

Но разговаривать на Старой Базе надо особенным образом.

Сотрудники отдела искусств (давно окрещенного Отделом бесполезных знаний), как правило, обидчивы. Их не убедишь словами о том, что изучать несуществующее – бесполезно. Они убеждены в том, что если несуществующее отмечено их многочисленными работами, значит оно существует.

Офицер Ли маялся. Как-то уж в один день все сошлось: и генетическое определение будущей жены (с разрешением на трех детей), и подозрительный вызов на Старую Базу, и, наконец, ожидание: его не сразу пригласили в кабинет.

Единственное, что сразу обрадовало, – серый цвет стен.

Голые скальные породы. На Старой Базе не скрывали истинного положения вещей.

Да, люди загнаны глубоко под землю, жизнь нелегка, это так, но кому, собственно, нужна пустая иллюзия благополучия? Прямоту таких воззрений подчеркивали огромный экран (прямая связь с Большим Компьютером) и сама коммодор Фрина – хозяйка кабинета, которой офицера Ли представили.

Черный мундир. Черные волосы. Черные глаза.

По серебряным контрикам на погонах офицер Ли сразу определил, что попал в руки большого чина.

Он галантно вытянулся.

Черная женщина строго щелкнула пальцами:

– Не дурите, офицер!

Он недоверчиво опустился в кресло.

Обычно перед такими чинами не сидят, это его смущало.

Окажись перед ним действительно какой-нибудь старый пердун, он бы нисколько не удивился (к пердунам подход давно известен), но в черной изящной женщине, чьи погоны отмечены серебряными контриками, офицер Ли сразу почувствовал что-то властное, что-то непонятное ему. Она не поинтересовалась его возрастом, происхождением или служебными достижениями (видимо, знала эти подробности лучше, чем он сам); она сразу спросила:

– Насколько уверенно вы ориентируетесь на Мертвых территориях?

Офицер Ли удивился. С сухих каменных пустынь Южного материка, беспредельных и холодных, как океан, каждый год в пределы Обитаемых территорий вторгаются орды уродов. Их миграции подчиняются совершенно определенным циклам, это все знают, только метеоритные бомбардировки вносят в те или иные маршруты какие-то коррективы. Умный человек всегда в этом разберется, к тому же интерес к Мертвым территориям уместен на границах, но здесь…

– Коммодор Фрина, Отдел искусств, – несколько запоздало представилась черная женщина. Глаза у нее были безжалостные. Она даже не дала офицеру Ли перевести дыхание. – Удивлены? Решили, что я и дальше буду нести всякую чепуху? Я похожа на человека, несущего чепуху?

– Я думаю…

– Вам не следует думать, офицер Ли. – Похоже, он сразу ей чем-то не понравился. – Я не разрешаю вам думать. Несанкционированные раздумья могут помешать качественному исполнению обязанностей. Не буду скрывать, – сухо добавила она, – я предпочла бы работать с другим помощником, но Тайный Совет высказался за вас. Изучив ваше дело, я пришла к убеждению, что вы не всегда проявляете необходимое тщание.

Ли вскочил.

– Сидите, – остановила его коммодор. И добавила: – Вы обязаны собраться. Вы должны справиться с заданием.

И, не переводя дух, спросила:

– Что вы слышали об экспонате X?

– А уже известно, что это такое?

Коммодор Фрина усмехнулась.

Выставочные залы и запасники Старой Базы содержат немалое количество разнообразных и удивительных экспонатов. Там хранится все, что люди обнаружили (и обнаруживают) за последнюю тысячу лет в Ближнем космосе и на Мертвых территориях. Там хранится все, что люди находят в доступных для них областях океана. Старая База ничего не прячет, в любой зал всегда можно попасть, получив на то разрешение.

– А что именно вы слышали об экспонате X?

Вопрос, похоже, входил в систему обязательной проверки.

Однако отвечать следовало предельно правдиво, даже если ответ будет выглядеть чистым бредом.

– Ходят слухи, – отчеканил он, – что экспонат X представляет собой нечто вроде морского змея, пережившего Катастрофу. Еще я слышал о том, что экспонат X – это всего лишь запись радиопереговоров – последних перед Катастрофой. Еще говорят, что это артефакт, подобранный в песках Мертвых пространств. Так сказать, иллюзия, эфемера, блики сумеречного сознания.

– К счастью, ни один из предложенных вами вариантов не соответствует действительности, – сухо остановила офицера коммодор, будто это все он сам придумал. – Тем не менее экспонат X действительно существует, хотя все еще находится вне стен Старой Базы. Обстоятельства могут сложиться так, офицер Ли, что именно вы первым увидите упомянутый экспонат. Возможно, он вас удивит или поразит вас, а возможно, оставит вас равнодушным, это, в общем, не имеет значения. – Она беспощадно и внимательно рассматривала офицера Ли. – Главное, вы постоянно должны помнить о том, что указанный экспонат бесценен. Вы обязаны доставить его на Старую Базу с самыми минимальными потерями. Не вскакивайте с кресла, я еще никуда вас не отправила. Постарайтесь оправдать доверие. В свою очередь, я поддержу вас. К сожалению, у меня нет замены, так что это именно вы отправитесь в определенную Отделом точку. Именно вы заберете там экспонат X и со всеми предосторожностями доставите на Старую Базу. Учтите, зарубите себе на носу, вбейте в голову, что любое вольное или невольное повреждение экспоната будет считаться нарушением условий задания. Вы, наверное, знаете, чем это грозит вам? При возвращении воспользуетесь входом номер четыре. Знаете, что это такое? Есть у вас дополнительные вопросы?

Вопросы у офицера Ли были, но задавать их он не стал.

Экспонат X следует доставить на Старую Базу неповрежденным. Это понятно. В процессе выполнения задания, несомненно, появятся какие-то сложности. Это тоже понятно. Но о какой определенной Отделом точке идет речь? И почему некий экспонат может удивить меня?

Номады пустыни

Тренажерный зал занимал круглое помещение, украшенное громадным иллюминатором во всю стену. Прозрачное кварцевое стекло впускало в зал красноватый сумеречный свет. Офицер Ли сильно удивился, узнав, что База имеет приповерхностные сооружения. Он считал, что она вся целиком утоплена в горном массиве. Вид багрового солнца, чуть просматривающегося сквозь пыльную дымку атмосферы, нисколько офицера его не привлек, зато он чрезвычайно внимательно отнесся к занятиям, с неумолимой точностью повторяющимся изо дня в день:

четкий набор определенных цифр,

четкий выход в определенную точку пространства,

наконец, четкая отработка гравитационной ловушки.

Похоже, офицера Ли собирались забросить туда, где еще ни разу не бывали люди. Может, за Мертвые территории. Хотя Мертвыми они, собственно, и были названы потому, что за ними заканчивается обжитый мир.

На нескольких занятиях присутствовала коммодор Фрина.

Она являлась в тренажерный зал все в том же черном мундире. Он резко подчеркивал ее стройную плотную фигуру, а белизну ее очень правильного лица подчеркивали черные волосы.

«Как офицер?» – бесцеремонно спрашивала она.

Инструктор мгновенно вытягивался: «Практически без изъяна».

«Что значит практически?»

«Мы стараемся учитывать возможные неожиданности».

«А такое случается? Как часто?»

«Теоретические прикидки дают один шанс на десять тысяч операций. Но это статистика. Можно провести девять тысяч девятьсот девяносто девять особых вылетов, и все они пройдут идеально, а можно залететь и на третьем».

«Залететь?»


Инструктор как сглазил.

Неожиданность подстерегла офицера Ли в первом же вылете.

Машина, которую он получил, напоминала летательный аппарат с короткими плоскими крыльями, к тому же расположенными под нелепым острым углом. В хвостовом оперении прятались многочисленные датчики, в салоне мерцали сенсоры приборной панели, завораживал взгляд обзорный экран.

Офицер Ли включил преобразователи.

На экран мгновенно выскочила координатная сетка.


1…

3…

8…

Снова – 1…

9…

4…

Снова – 3…


Машина неслась над зеленым полем.

Никогда Ли ничего подобного не видел.

Старинная ветряная мельница. Старинные постройки с башнями из грубого камня. Несколько зеленых деревьев. Все выглядело живо, объемно, по-настоящему. Слепило глаза солнце, яростное, злобное. Оно не проглядывало тускло и угрюмо сквозь вечные пылевые облака, не просвечивало мертвым пятном сквозь злую дымку, не просачивалось сквозь ледяную кристаллическую мглу, нет, нет и нет, оно пылало столь мощно, что сработала биозащита, и внутри машины потемнело.

А по широкому полю бежали две нелепые фигуры.

На них были полосатые штаны и серые куртки с ясно различимыми белыми кругами на спинах. Они бежали, не глядя по сторонам, не оборачиваясь, и Ли отчетливо увидел фонтанчики земли и пыли, расплескивающиеся то впереди, то сбоку от беглецов. На уродов бегущие не походили, но две длинные, как рыбы, боевые летательные машины, несомненно, преследовали беглецов.

Офицер Ли уже собрался уйти в тень, когда на экране высветился сигнал:


объект

объект

объект

объект

объект

объект

объект


Автоматика сработала вовремя.

Бледный огонь вырвался с правого борта машины офицера Ли.

Конечно, при свете такого яркого, как здесь, солнца никаких огней невозможно было увидеть ни с земли, ни с летательных аппаратов. Перевернувшись через крыло, одна из боевых машин взорвалась в воздухе, а вторая с томительным воем, оставляя за собой длинный дымный след, устремилась по крутой дуге к земле.

А солнце продолжало пылать, безумное в своей ярости.

Таким его можно видеть только с орбиты искусственного спутника.

Офицер Ли даже думать не хотел, на какой высоте нужно находиться, чтобы солнце пылало так ярко. Он просто следил за автоматикой, включившей гравитационную ловушку. Машину резко встряхнуло, справа по борту возникла и поплыла стремительная тень еще одного боевого летательного аппарата, украшенная черными крестами. Нужно было или уничтожить противника, или разбиться вместе с ним о стремительно приближающуюся стену каменной башни.

Впрочем, автоматика и на этот раз не подвела.

Тяжелое дымное облако поднялось над башней.

Датчики успокаивались. На экран снова выскочила координатная сетка.


1…

3…

9…

Снова – 1…

Снова – 7…

Снова – 3…

И еще раз – 3…


Все шло как должно, и все-таки…

– Здорово, браток! – услышал он за спиной. – Ты же не просто кого-то, ты самого Галланда завалил!

Фразы прозвучали бессмысленно.

И голос прозвучал бессмысленно оживленно.

Прижав пальцем кнопку вызова, офицер Ли доложил: «Экспонат X на борту».

И получил краткий приказ: «Работать на сохранение».


Он пытался.

Он сильно пытался.

Но что-то не сходилось.

Например, пространственная привязка казалась размытой.

Это не могло быть эффектом защиты, потому что солнце наконец обрело вполне привычный вид. Машина офицера Ли могла находиться где-то в северной части Южного материка, в любом случае ее уже должны были засечь со спутников космической Охраны, но панорама, высвечиваемая на экране, казалась офицеру Ли чужой. И экспонат X никак не мог успокоиться. Развалившись в жестком, но достаточно удобном кресле, он нес и нес полную чепуху:

– Ты англичанин?

– Тебя специально послали?

– Ты испытываешь новую технику?

Офицер Ли не выдержал и обернулся.

Экспонат X походил на потрясенного биоробота.

Он пучил черные глаза, трясся, правую сторону его лба (совсем как у настоящего человека) украшал звездчатый шрам. Такой обычно остается от удара бутылкой. Перехватив взгляд офицера, он обрадовался и заорал так, будто никак не мог соразмерить силу голоса:

– Где Яков?

– Что такое Яков? – ровно спросил офицер Ли.

Он не мог уделить экспонату X нужного внимания, но и не мог оставить его без присмотра. Машину теперь вели наземные координаторы, но и у них там что-то не ладилось. Офицер Ли всей шкурой чувствовал, что у них что-то не ладится. «Можно провести девять тысяч девятьсот девяносто девять вылетов, и все они пройдут практически идеально, – вспомнил он слова инструктора, – а можно залететь и на третьем…»

– Разве мы не вернемся за Яковом, браток?

– Разумеется, нет. У меня нет такого приказа.

– Какого, к черту, приказа? – вдруг яростно заорал экспонат X. – Ты же наш союзник! Разве нет? Ты завалил самого Галланда!

– Что такое Галланд?

Реакция экспоната X показалась офицеру Ли неадекватной.

Экспонат X разразился бессмысленными злыми словами. К сожалению, и сейчас офицер Ли не мог уделить ему достаточного внимания. Он вдруг понял, что координатная сетка совершенно неверно накладывается на местность, видимую с борта. В сущности, машина могла находиться где угодно, даже над Мертвыми территориями.

– Мы падаем?

Ли опять оглянулся.

Нелепые полосатые штаны, нелепая куртка с нашитыми на груди и на спине кругами. Полный сбой вкуса. Поразительно болтливое существо. Видимо, этот экспонат относился к первой серии биороботов, когда еще не была обдумана их униформа. Офицер Ли привык к тому, что под человеческой внешностью можно спрятать все, что угодно, но очень уж сильное сходство экспоната X с человеком его огорчило.

Это прибавит мне хлопот, провидчески подумал он.

– Ты умеешь ходить?

– Что ты имеешь в виду, браток?

– Передвигаться. Перемещаться из пункта в пункт.

– Еще бы не уметь! Я только и делаю, что перемещаюсь из пункта в пункт.

– А ходить по пустыне? – с сомнением спросил офицер Ли.

– Пустыня, или горы, или ледники. Какая разница, где ходить?

– Значит, не умеешь, – пришел к выводу офицер Ли.

И скомандовал, указав на бесшумно распахнувшийся люк:

– Выходи!

– Мы что, уже приземлились?

– Выходи! – повторил офицер.


Теперь тусклое багровое солнце проглядывало сквозь толстый слой пыльного воздуха. Сумеречный неясный свет заливал пустыню, пахло пылью и гарью. Офицер Ли знал: на многие тысячи миль вокруг нет ни ручейков, ни зелени, только мощные слои базальтовых лав, слегка присыпанные песком и каменной крошкой. Здесь, наверное, даже уродов нет, равнодушно подумал он, прикидывая, проглянут ли сегодня звезды? Он надеялся, что им повезет и звезды проглянут. Порывшись в машине, бросил на пыльные камни запасные башмаки и теплую куртку. Он не знал, способен ли экспонат X выдерживать ночной холод, но не хотел рисковать.

– Это куда же мы собрались, браток?

– На Старую Базу.

– Это далеко?

Офицер Ли промолчал.

– Мы где? В Египте? Или в Ливии? Это пустыня, да? – с явной опаской спросил экспонат X. – Может, у тебя есть не такие пестрые штаны, а? Такими только зверей пугать. Ты посмотри, они хуже лагерной робы!

– Здесь нет зверей.

Наверное, экспонат X изначально сконструирован таким болтливым, решил офицер Ли. Наверное, он из не совсем удачной партии напоминателей. Мало ли о чем может забыть человек, а вот биоробот ему всегда напомнит. Конечно, древняя, даже очень древняя конструкция: только самым первым биороботам придавали такое большое сходство с людьми.

Офицер Ли присел на камень и извлек из кармана Пластину.

Стоит нажать пальцем на специальную выемку на нижней стороне Пластины, и поврежденная машина самоуничтожится, распадется на атомы. Если повезет, рано или поздно нас засечет один из искусственных спутников, подумал офицер Ли, но сейчас мы, кажется, находимся вне видимости. В любом случае стоит подождать до ночи. Как только спутники нас засекут, я уничтожу машину, и Пластина автоматически превратится в Спасателя и начнет кормить и поить нас. Она же будет отпугивать уродов, если они появятся. Неслышимый для уха ультразвук действует на уродов пронзительно и ошеломляюще. Правда, это требует большого расхода энергии, подумал он, разжевывая жесткое мясо из аварийного пайка.

И услышал:

– Я тоже хочу есть.

– Разве биороботы едят? – удивился Ли.

Он решил, что некоторая неуверенность, промелькнувшая в голосе экспоната X, вызвана как раз вот этим слишком уж большим сходством с человеком.

– Зачем тебе еда?

– Чтобы не умереть.

– Ты знаешь, что такое смерть?

– Еще бы.

– А откуда тебе знать о смерти?

– Я всю жизнь бегаю от нее.

– И у тебя получается?

– Ну да, ты же видел! Не придуряйся! – нетерпеливо заорал экспонат X. – Ты же наш союзник! Что за дела? Ты должен мне помогать! Если ты спас меня от Галланда, значит и накормить должен.

– Пойди в машину и сделай себе то же самое, что сделал я.

Офицеру Ли в голову не приходило, что биоробот может чего-то не знать.

Обычно биороботов выпускали с обширным запасом знаний. Если устройство биоробота предполагает искусственное питание, он прекрасно знает, как обращаться с бытовыми программами. Ли был уверен, что объект появится с огромным куском мяса в руках, непременно с огромным, чтобы подчеркнуть свое особенное умение, но в машине страшно зашипело, раздался треск разрядов, проклятия, и экспонат X вывалился из люка с закопченным лицом и обожженными руками.

Офицер заглянул в открытый люк.

Экспонат X пережег энергоканал, странно, что ему не оторвало руки и ноги.

– Теперь тебе придется ждать до ночи. Когда Пластина возьмет на себя функции Спасателя, я смогу тебя покормить, – сказал офицер Ли, бросая под ноги биоробота недоеденное мясо и утирая руки бумажной салфеткой.

Упав на колени, биоробот с величайшим наслаждением впился в мясо зубами. Наверное, функция напоминателя была в нем совмещена с функцией мусорщика. В свое время производили и таких. Конечно, разгрузка подобных биороботов не самое приятное дело, зато нет всей этой возни с совками и щетками. Теперь он будет уничтожать все объедки в пути, это избавит нас от ненужных следов, это разумно, одобрительно подумал офицер Ли.


Тьма сгущалась.

Выбрав плоскую теплую плиту, офицер Ли прилег.

Экспонат X покрутился, будто его что-то пугало, потом тоже прилег.

Офицер Ли не спал. Он терпеливо ждал. Он не мог уснуть, пока машина не была уничтожена. Он не помнил конкретного приказа об уничтожении доверенной ему машины, но, скорее всего, приказ был заложен в его подсознание, иначе бы он давно уснул. Не чувствуя явной опасности, он спокойно бы спал, набираясь сил, но приказ, скорее всего, был загружен в его подсознание, поэтому офицер Ли просто лежал и терпеливо всматривался в сгущающуюся тьму. Ни ветерка, ни дуновения – пустыня казалась мертвой. Только к двум часам ночи пробилась сквозь тьму единственная звезда. Он обрадовался – это был Сириус, путеводная звезда номадов.

К пяти утра офицер поднялся.

Он не стал будить экспонат X, зачем?

Он просто вытащил Пластину и нажал на специальную выемку.

Чудовищная вспышка на много миль разбросала тьму, высветила самые ничтожные укрытия, ошеломила даже его, а экспонат X, упав с каменной плиты, в ужасе вжался в землю.

– Идем.

– Куда?

– На Старую Базу.

– Кто ты?

– Я офицер Ли. Ты будешь мне помогать. Не знаю, сколько времени уйдет у нас на то, чтобы пересечь Мертвые территории, но ты будешь мне помогать.

– Почему я?

– Потому что ты создан для этого.

– Да с чего ты взял такое? – нагло спросил экспонат X и тут же получил локтем по губам. Кровь выступила сразу и обильно, как у людей.

– Зачем ты так?

Офицер Ли не ответил.

Не оборачиваясь, он двинулся по остывшей пустыне, пронизанной первыми тусклыми отсветами – еще не солнца, а далекого невидимого ледяного отрога, к которому офицерам Охраны запрещалось приближаться, даже преследуя уродов.

Как это ни странно, экспонат X за офицером не последовал.

Он остался сидеть на камне. Он горестно обхватил голову руками и медленно раскачивался. Вот был голоден, а теперь и лицо разбито. Офицер Ли на ходу вынул Пластину, и электрический разряд весело встряхнул биоробота.

Боль – лучшее лекарство при упадке духа.

Никто на месте офицера Ли не стал бы оборачиваться, но ему было скучно.

Он не знал, сколько суток продлится их путь. Возможно, скоро их убьют уроды, хотя это не самое вероятное. Или их погубят холода. А может, они выйдут на одну из троп, проложенных номадами пустыни, как на Старой Базе издавна называли разведчиков. Каждое лето два-три десятка таких разведчиков уходят на Мертвые территории – в лохмотьях, как уроды, но с Пластинами под лохмотьями. Бывает, что такие разведчики попадают в трибы уродов. Конечно, не все выдерживают – рано или поздно приходится применять Пластину. Если мы выйдем на номадов, подумал офицер Ли, это будет самым естественным завершением задания. Не самым легким, но самым естественным.

На ходу он соорудил кусок мяса, напитав его терпким соусом.

Оставшиеся объедки он бросил под ноги. Не сомневался, что экспонат X все подберет, но тот даже не остановился.

– Как так? Ты не почистил дорогу?

Офицер Ли никак не мог вспомнить, действительно ли напоминатели-мусорщики плохо выдерживают голод, но рисковать не хотел и соорудил еще один кусок мяса.

– Это мне?

Офицер Ли с сомнением посмотрел на экспонат X.

Непонятно, зачем понадобилась коммодору Фрине эта нелепая образина со звездообразным шрамом на правой стороне лба, но приказ есть приказ.

Встав, он снова двинулся по камням.

– Почему там дым? Что там может гореть?

Знания экспоната X не отличались обширностью, но с куском мяса он справился.

– Это военные действия? – смотрел он вдаль. Вероятно, считал, что на Мертвых территориях могут вестись какие-то военные действия. – Куда мы идем?

Офицер Ли не ответил.


Так они шли, а пустыня не менялась.

Она не изменилась ни через неделю, ни через две.

Только однажды ночью где-то на севере опять возникло в ночи смутное зарево. Днем оно исчезало, но ночью проглядывало сквозь тьму. И все время доносился отдаленный, как бы приглушенный рокот, земля под ногами вздрагивала.

Вулкан Иттль, определил офицер Ли.

Это означало, что они вступили на территорию, контролируемую уродами.

Это означало, что теперь они могли в любой момент наткнуться на тропу, оставленную номадами. Обычно за номадами остается мусор. В сухой безветренной пустыне мусор может валяться годами. Номадов это не интересует, они ищут мифические города, якобы существовавшие до Катастрофы. В непрерывном своем поиске номады нередко преступают закон. К тому же их цель иллюзорна. Что могло сохраниться на голой континентальной плите, омытой в свое время чудовищными волнами цунами? Из апокрифов, касающихся Мертвых территорий, офицера Ли больше всего поражали два. Один – о пещерном городе, в котором якобы хранится невероятное количество атрибутов утраченного человечеством искусства. Их так много, что понадобится три, а то и четыре летательные машины, чтобы перевезти все это на Старую Базу. Другой – о Нижних горах, где якобы до сих пор существует город-призрак. Никто не знает, что это за город (он ведь не привязан ни к какой географической точке), но в силу каких-то странных причин (заблудившийся мираж) город-призрак время от времени появляется перед изумленными номадами во всем своем древнем великолепии: звонят колокола, движутся странные колесные экипажи, под зелеными деревьями пасутся стада животных, множество очень разных людей в цветных и в серых нарядах заполняют просторные площади…

Вздор, конечно.


Однажды ночью экспонат X закричал.

Офицер Ли проснулся страшно недовольный.

Несколько ночей он спал плохо. Ему снилась большая река.

Необыкновенно большая река, какие существовали на Земле только до Катастрофы. Офицер Ли будто бы сидел на берегу, очень хотел спать (во сне), но прекрасно знал, что спать нельзя, потому что из-за мыса вот-вот должно подойти судно с оружием, а две трибы уродов чуть южнее уже вышли к реке, и их тупая агрессивная орда могла в любой момент перехлестнуть естественную границу и выкатиться на Старую Базу. Судна с оружием все не было и не было, офицер Ли терпеливо ждал. В ночь, когда экспонат X разбудил офицера, судно как раз появилось из-за мыса. Одновременно офицер увидел (во сне) толпу уродов, несущихся к реке. От того, кто первым приблизится к участку берега, где собиралось ошвартоваться судно, зависело теперь многое…

Но экспонат X разбудил офицера:

– Вода!

Офицер прислушался.

Откуда-то издалека, из чрева темной пустыни, гладкой, как стол, доносился приглушенный рев. Он то усиливался, то смолкал, но, конечно, это не был рев катящейся по равнине воды, хотя биоробот поступил правильно, разбудив офицера. Так ревет триба уродов, когда, повинуясь каким-то своим, никому неведомым законам, безостановочно стремится по голой пустыне, вытаптывая в камнях чудовищную спираль. Ни на миг не останавливаясь, не принимая воды и пищи, только испуская ужасный и странный рев, уроды бегут и бегут неделями. Противостоять им могут только большие боевые машины, но никак не отдельные люди, пусть даже имеющие при себе Пластину.

Экспонат X, несомненно, поступил правильно.

Но почему? Зачем он вообще понадобился Отделу искусств?

Страшно жалея, что придется обходить трибу (огромный крюк), офицер Ли двинулся сквозь тьму, забирая все южнее и южнее, стараясь как можно быстрей отдалиться от несущихся по пустыне уродов.


Им повезло.

Они наткнулись на след номадов.

След был так свеж, что даже экспонат X обратил на него внимание: обрывок отпугивающей ткани валялся на камнях. Судя по интенсивности запаха, недавно здесь отдыхали трое, может, четверо номадов.

Офицер Ли задумался.

Они прошли примерно треть пути, но из-за уродов придется сместиться к Отравленным рекам. Это удлинит путь, правда решит проблему воды: отравленными указанные реки только называются, хотя когда-то могли быть и такими. Ну а в случае крайней нужды (Пластина уже почти не действует) можно войти в хвост бегущей трибы. На тех, кто в хвосте, уроды, как правило, не обращают внимания. Хотя вряд ли это поможет экспонату X. За полтора месяца пути он сильно потерял в весе, глаза болезненно поблескивают, сбил ноги. Вот только бессмысленные вопросы не устает задавать.

Офицера Ли это злило.

Все же самый оптимальный вариант – присоединиться к номадам.

Конечно, номады могут бросить нас в пустыне, указать неверное направление, отнять и без того почти не действующую Пластину, не допустить к уродам или даже, наоборот, вывести прямо на трибу. Каждый год на Старой Базе проводятся два-три показательных процесса, но на номадов это не действует. Большую часть своей жизни они проводят на Мертвых территориях.


На другой день, на стоянке, они услышали легкие шаги.

Было темно. Офицер Ли встал и обнял экспонат X левой рукой. В правой он держал Пластину – внешне ее энергетику не определишь.

Из сумерек выступил человек. За ним еще двое.

Увидев офицера Ли, они тоже остановились: двое плечом к плечу, а третий спиной к ним, как будто его нисколько не интересовали неожиданно встреченные в пустыне люди. Обычно в таких случаях люди долго изучают друг друга, но на этот раз все произошло иначе, так сказать, в ускоренном темпе, потому что офицер Ли узнал номада Поллинга. Этот человек был номадом уже в те годы, когда офицер Ли только-только начинал службу в Охране.

Офицер Ли опустил пластину:

– Ты – Поллинг.

– А ты?

– Я офицер Ли.

– Ты служил в гарнизоне, я вспомнил.

И наконец обернулся:

– Почему ты здесь?

– Потерпел аварию.

– На летательной машине?

– Да.

– А почему тебя не засекли со спутника?

– Не знаю. Наверное, находился в мертвой зоне.

– Садись, – сказал Поллинг так, будто это он был хозяином пустыни.

Конечно, Поллинг не поверил ни единому слову офицера, но, в общем, мог допустить и аварию машины, и даже то, что искусственные спутники могут не засечь такое происшествие.

– Где случилась авария?

– В области Нижних гор…

Офицеру Ли совсем не хотелось лгать.

Он говорил приблизительно и, в общем, верно.

Он знал, что чем быстрей номад ему поверит, тем лучше будет для дела.

– Что тебя занесло к Нижним горам?

– Специальное задание.

– С каких это пор Старая База стала интересоваться Нижними горами?

Врать не имело смысла. Поллинг был действующим номадом и многое в пустыне знал лучше, чем офицер Ли. Гораздо, гораздо лучше. А по северным областям, в том числе и по Нижним горам, он был информирован вообще как никто. Считалось неэтичным допытываться до того, что являлось тайной Старой Базы, однако номад не успокоился. Он был настоящим разведчиком. Он большую часть жизни провел на Мертвых территориях, довольствуясь скудным очарованием пустыни. Правда, параллельно основной работе он не раз выполнял конфиденциальные заказы Коллекционеров – этих неприятных сумасшедших людей, которые, презирая закон и совесть, упорно разыскивают материальные обломки миров, якобы существовавших до Катастрофы. Если офицер Ли пришел с Севера, решил номад, значит он что-то знает. Старая База не посылает людей туда, где вообще ничего нет. Заниматься бессмысленными вещами – это удел Коллекционеров.


Сам Поллинг проходил область Нижних гор дважды.

Однажды в пыльный, но светлый день (высоко в горах выдаются и такие) он неожиданно увидел заблудившийся мираж. Конечно, это длилось одну, может, две минуты. Не успей номад зафиксировать видение на диске Пластины, ему бы никто не поверил.

Но Поллинг успел.

И позже очень удачно продал одному из тайных Коллекционеров смутные видения загадочных каменных башен. Под арками (при хорошей разрядке) можно было различить даже что-то вроде колесных экипажей.

В другой раз в области Нижних гор Поллинг наткнулся на огромный железный столб – ужасную оплавленную спицу, торчавшую прямо из камня. Вокруг найденного столба развернулась чрезвычайно бурная дискуссия. В конце концов, кто-то из обиженных Коллекционеров, претендовавших на находку, организовал преднамеренную утечку информации, и железный столб попал в Отдел искусств.

Номад Поллинг не один год провел на Мертвых территориях.

Уроды его не интересовали, он относился к уродам всего лишь как к проявлению неких стихийных сил. В конце концов, проявлениями стихийных сил можно любоваться, а можно и плюнуть на них.

Он плюнул.

И ничего не боялся.

Кроме метеоритных атак.

В дымной ночи, обратив глаза в черное небо, номад Поллинг не раз думал о Катастрофе, о том, как она пришла. Понятно, люди никак не были готовы к событиям такого масштаба, да и трудно подготовить себя к мысли, что мир, в котором ты вырос, обречен на скорую и полную гибель. Одно время Поллинг даже работал аналитиком Отдела искусств, но ушел оттуда. Зачем заниматься тем, что не существует? Зеленый флаг над Парижем… Китайские танки на Урале… Северная группировка русских войск в Калифорнии… Южная Америка, сотрясаемая десантами с Ближнего Востока… Кому, кроме специалистов, могут хоть что-то сказать эти, в общем, не имеющие никакого фактического наполнения термины? Зачем тратить силы на то, чего уже давно не существует (если существовало), что сохранилось лишь в случайных фрагментах? О каких зеленых континентах можно вести речь, если вся планета перелицована падением ужасного астероида Тоутатес?

Два километра в поперечнике – это немало, особенно при встречном ходе, составлявшем почти сорок миль в секунду.

Водяной кратер, вздыбивший воды Атлантики, в диаметре составил не менее ста двадцати миль. Чудовищная волна накрыла Европу, Африку и обе Америки. Землетрясения, вулканические извержения, самопроизвольные ядерные взрывы на раскиданных по всей планете военных базах, чудовищная пелена пыли, дыма, копоти, сквозь которую солнечный свет не мог пробиться к поверхности земли многие десятки лет. Средняя температура на планете резко упала, с гор медленно поползли белые лишаи ледников, вода в океанах окислилась, фотосинтез остановился. Выжило несколько небольших колоний, упрятанных под землю еще до Катастрофы, но с неба ударил еще один обломок…


Конечно, тайные Коллекционеры – больные люди, думал Поллинг, незаметно наблюдая за офицером Ли. Один из таких Коллекционеров когда-то пытался объяснить Поллингу, что, зная прошлое, легче якобы ориентироваться в сегодняшних событиях. Сам знаешь, жесткие законы Старой Базы вызваны необходимостью, объяснял тайный Коллекционер Поллингу. Мир до сих пор находится под ударами небесных бомбардировок, выжившие люди, в сущности, одиноки, во враждебном мире определенные ограничения помогают выживанию, но вот если бы удалось по-настоящему понять прошлое, утверждал тайный Коллекционер, вооружиться погибшими знаниями, эпоха затворничества могла бы стать мягче. Сердца людей сильно ожесточены, а ведь так было не всегда. Тебе ничего не говорят такие слова, как «бабочка», «баран», «бык», «паук», «стрекоза», «жаба»? – спрашивал Поллинга тайный Коллекционер. Ты, наверное, даже не знаешь, что когда-то на Земле существовала невероятно многообразная жизнь, что по песчаным пустыням разгуливали гривистые львы, а на берегах широких озер плотно лежали зеленые крокодилы? И все вместе это составляло сферу каких-то очень нужных человеку чувств. Понимаешь?

Поллинг не понимал.

Совсем другая, не такая, как сейчас, жизнь угадывалась в мощном полете бабочки, так объяснял Коллекционер тайны погибшего мира. Тупой баран стимулировал стадное человеческое мышление, сильный бык – некоторую опору в мышлении, мрачный ворон – понимание близких несчастий. Сизая голубка приносила в мир невинность, нежная горлица напоминала о супружеской верности, глупый гусь – о самодовольстве. Без веселящегося в зените жаворонка было бы меньше веселья среди людей, без змеи – мудрости, без вопящих на крышах котов – лицемерия, без кроликов – робости. Курица являлась неким символом материнства, с непонятным энтузиазмом объяснял Поллингу тайный Коллекционер, лиса – хитрости, мышь – слепоты, осел – глупости, павлин – чванливости, свинья – нечистоплотности, собака – верности, сорока – болтливости, червь – подлости. Этот список можно продолжать. Понимаешь?

Поллинг не понимал.

Когда-то мир был заполнен бесконечным количеством остро чувствующих животных, птиц, рыб, земноводных, сам воздух, сама атмосфера Земли от этого были совершенно иными. Человек жил эмоциями, которые мощно накладывалась одна на другую. А сейчас мы чувствуем друг друга?


– Ты что, жалеешь его? – Номад проследил, как офицер Ли передал экспонату X кусок мяса.

– Поддерживаю жизнедеятельность.

– Нет… – неопределенно покачал головой номад. – Ты его жалеешь… Если бы ты просто поддерживал жизнедеятельность биоробота, ты бросал бы пищу ему под ноги… Откуда он у тебя?

– Не имеет значения.

– А по-моему, ты попал в беду, офицер Ли.

– С чего ты это взял?

– Ты смотришь на биоробота как-то не так. Я же помню, какие холодные глаза у обитателей Старой Базы. А ты не такой… Ты не уверен… Пустыня на каждого накладывает особенный отпечаток… Ты зря пытаешься мне врать, – усмехнулся номад. – На Старой Базе за это наказывают.

Ли кивнул.

Он не знал, что ответить.

Но врать ему действительно не хотелось.

Больше того, напоминание о Старой Базе вызвало в нем странную теплоту.

При этом вспомнил он почему-то не милую Лим Осуэлл, а волевую женщину в черном мундире…

– Возможно, ты действительно потерпел аварию в пустыне, – терпеливо повторил номад, – хотя странно, как это твою машину не засекли искусственные спутники. И Пластина твоя, возможно, еще работает. Но я этому не верю. К тому же ты устал и идешь давно, сужу по стоптанным башмакам. Несомненно, у тебя уже нет воды. Наконец… – Номад кивнул в сторону молчаливо жующего экспоната X. – Это не биоробот… Я кое-что в этом понимаю. Скорее всего, это человек, и он тебе надоел. Ты его скоро потеряешь…

– Но он ведь добрался до этих мест…

– Я сам вижу. В этом есть какая-то загадка…

Номад неторопливо обошел вокруг экспоната X:

– Взгляни на ткань, из который пошито его тряпье. Можешь ли ты сказать, что это за ткань? Вот и я не могу, потому что никогда не видел такой. А теперь взгляни на его руки. Они в пятнах, как от ожогов, а на биороботах любая рана затягивается мгновенно, не оставляя следов. А еще у него седые волосы. Кому понадобился цвет старости? В нем точно есть какая-то загадка.

И спросил:

– Откуда ты ведешь его?

– С Нижних гор, – все так же уклончиво объяснил офицер Ли. – Это специальный экспонат. Его ждут на Старой Базе. Я послан коммодором Фриной, выполняю задание Тайного Совета. Ты обязан помочь мне. По закону я могу повернуть весь твой отряд в нужном мне направлении, даже если ты не захочешь подчиниться.

– Если по закону… И если сможешь… – усмехнулся номад. – Только вот как? Закон сильно теряет в силе на таком отдалении от Старой Базы, а твоя Пластина практически разряжена.

И опять спросил:

– Ты обыскал это существо?

– Зачем?

– Разденься! – приказал номад экспонату X.

– Совсем? – мрачно удивился биоробот. – Или до пояса?

– Видишь, офицер Ли? В нем точно есть загадка.

– О какой загадке ты говоришь?

– Твой биоробот чувствует.

– Мы все что-то чувствуем. Даже уроды.

– Но не совсем так, офицер Ли, не совсем так. Он чувствует очень остро. Подозреваю, что это странное существо создано вовсе не для утилизации мусора.

– А для чего?

– Не знаю.


Экспонат X сбросил с себя лохмотья.

Долгий путь по пустыне, конечно, лишает сил, но экспонат X выглядел крепким.

Крепким и готовым двигаться дальше. Мышцы сохранили упругость, залысины на висках загорели.

– Повернись.

Экспонат X повернулся.

– Что это? – невольно воскликнул офицер Ли.

– Подозреваю, что это и есть ключ к загадке, – удовлетворенно усмехнулся номад. – Я сразу спросил себя: зачем посылать такого опытного офицера, как ты, в область Нижних гор? Неужели только за биороботом?

– Это женщина? – не верил офицер Ли.

– Это изображение женщины. Художественное изображение…

– Ладно, пусть изображение. Но почему оно так похоже…

– На коммодора Фрину? – улыбнулся номад. – Ты что, видел ее обнаженной?

Офицер Ли злобно посмотрел на номада.

Он не понимал. Теперь он вообще ничего не понимал.

На широкой спине загадочного создания четко виднелись сплетающиеся тонкие линии, как бы силуэт, несомненно, женский и, несомненно, напоминающий коммодора Фрину. Неужели она может выглядеть так?

Номад поднял голову, но офицер Ли его опередил:

– Теперь ты знаешь, что я тороплюсь. Экспонат X ждут на Старой Базе.

– Ты сказал – экспонат X… Я что-то слышал об этом… – задумчиво кивнул номад. – Только это все-таки человек. Странно, что он все еще не умер. Мне кажется, офицер, что коммодор Фрина прекрасно знала, за чем тебя посылает.

И быстро спросил:

– На Старой Базе всерьез начали интересоваться искусством?

– Почему сразу так – искусством? С чего ты взял?

– С того, что это существо, видимо, само по себе является предметом искусства.

– В пустыне люди часто сходят с ума, номад, – холодно улыбнулся офицер Ли. – Это всего лишь биоробот.

– Да нет, офицер!

– Почему нет?

– Тебе повезло.

– Объясни.

– Ты нашел то, за чем мы, номады, охотимся веками.

– Это биоробот, – твердо повторил офицер Ли, но некоторая неуверенность проскользнула в его голосе.

Действительно. Эта широкая спина… Эти стремительные линии… Конечно, все номады – тронутые, но…

– Это биоробот, – упрямо повторил он.

– Сейчас мы это проверим.

Офицер Ли не успел остановить номада.

Одним движением Поллинг выхватил из-за пояса Пластину.

Невидимым ударом экспонат X отбросило на камни. Он вскрикнул и схватился за руку. Средний палец правой руки был полностью сожжен.

– Видишь? Это кровь. Это настоящая кровь, – удовлетворенно повторил номад. – Она и пахнет настоящей кровью. Чувствуешь? Не думаю, что в области Нижних гор могли сохраниться биороботы. Я знал номада, который однажды побывал в области Нижних гор. У него потом годами гнили ноги, он не мог ходить. – Поллинг заботливо кивнул сжавшемуся на камне экспонату X. – Потерпи. Пластина обеззараживает. А боль пройдет.

– Но палец! Как мне теперь?

– У тебя есть еще девять, – усмехнулся номад.

И прямо сказал офицеру Ли:

– Я хочу купить этот экспонат.

– Купить?

– Ну да.

– Что ты мне можешь дать? – удивился офицер.

– Вряд ли предложенная цена покажется тебе высокой, но это настоящая цена.

– Что ты имеешь в виду?

– Пластину, – усмехнулся номад. – Совершенно свежую Пластину, заряженную только сегодня и до упора. Пластину, которая даст тебе возможность добраться до Старой Базы. Не будем лукавить, офицер Ли, без Пластины ты погибнешь. Конечно, на Старой Базе тебя накажут, но это не страшно. Рано или поздно тебе дадут возможность исправиться. Может, снова отправят в пустыню. Этого не надо бояться. В пустыне ты всегда можешь рассчитывать на благодарность номадов.

– А экспонат X?

– Я куплю его.


Офицер Ли задумался.

Ситуация выглядела безнадежной.

Даже экспонат X это чувствовал. Прижав раненую руку к груди, он тревожно переводил взгляд с номада на офицера Ли и обратно. Вряд ли ему нравился офицер Ли, но все-таки за время похода он к нему притерпелся. К тому же офицер не отстреливал ему пальцы.

– Хорошо, – офицер Ли не нашел вариантов. – Давай Пластину.

– Сделаем так, – доброжелательно улыбнулся номад. – Этот человек, – он кивком указал на одного из своих молчаливых спутников, – выведет тебя в зону, контролируемую Старой Базой. Там ты получишь обещанную Пластину, тебя не обманут, ты знаешь, номады не обманывают. Но ты помни, на Старой Базе тебе придется врать.

Он опять улыбнулся:

– Я мог бы не говорить этого, но ты, похоже, слишком долго шел по пустыне. Ты ощущаешь мир не так, как раньше. Ты изменился, может, даже сильнее, чем думаешь. Но на Старой Базе ты вернешься к прежнему ощущению мира. Так вот. Забудь все, что с тобой произошло в пустыне. Не вспоминай, ври. Не пытайся разыскать меня или это существо. Считай, что ты никогда ничего такого не видел. Ты просто потерпел аварию, был ранен, потерял память, много страдал. Это все написано на твоем лице. Ты проделал нелегкий путь. Уверен, коммодор Фрина тебя простит.

Коммодор Фрина

Из южной трибы офицера Ли увел номад Кейсон.

Еще три месяца офицер Ли провел в восстановительном лагере.

Никаких впечатлений, поменьше движения – всего этого ему хватило в трибе уродов. Упорные занятия спортом, прогулки по пустынному каньону, над которым иногда появлялось багровое, траченное пылевыми бурями солнце. Офицер Ли ни на что не жаловался и не искал общества. Вызванный в Особую комиссию, он дал показания, из которых следовало, что экспонат X и машина были потеряны им почти два года назад при неудачной преждевременной посадке, вызванной воздействием на машину неизвестных летательных аппаратов. Офицер Ли объяснял встречу с неизвестными летательными аппаратами очень подробно, надеясь понять, где именно он побывал, но его выслушали без особого интереса. Зато чрезвычайно подробно были изучены все обстоятельства пути по Мертвым территориям и обстоятельства его жизни в трибе. Ни о номаде Поллинге, ни о загадочном биороботе офицер Ли не обмолвился ни словом.

Следует отдать должное, Особая комиссия отнеслась к офицеру внимательно.

Он не был предан суду, его просто отправили в отставку, а условное заключение заменили годом архивных работ. Замкнутость и неразговорчивость бывшего офицера убедили членов Особой комиссии в необходимости именно такой (мягкой) терапии. В подземном бункере, освещаемом несколькими лампами дневного света, бывший офицер день изо дня разбирал пыльные материалы, до которых у исследователей руки не доходили.

Вполне безобидное бессмысленное дело.

Оказалось, что секретные приказы, отданные Тайным Советом Старой Базы сто или двести лет назад, были так же прямы и скучны, как и сегодняшние. Правда, бывший офицер Ли не без удивления узнал, что некоторые крупные трибы уродов находятся как бы под опекой, даже под некоторым влиянием номадов, а значит… опосредованно, опосредованно, конечно… Старой Базы!

Но в общем, ничего особенного.

Гораздо больше бывшего офицера удивили документы, подтверждавшие давно циркулирующие по дальним гарнизонам слухи о странной зависимости самоубийств и уровня поддерживаемого на Старой Базе порядка. Стоило, скажем, Тайному Совету ограничить действия на границах, дать некую поблажку миллионам людей, занятых круглосуточной Охраной, высвободить дополнительное (личное) время, как безжизненные каньоны, окружающие горный массив Старой Базы, превращались в места многочисленных драм. Создавалось впечатление, что молодые люди (пол не имел значения) попросту не знали, как им распорядиться свободным временем. Выдвигаемые предположения (разочарование в идеалах, неверие в будущее, невозможность построить личную жизнь в соответствии с индивидуальными наклонностями, наконец, непреходящее напряжение) вроде бы не получали достоверных подтверждений. Любая из указанных причин могла, конечно, послужить неким толчком, но почему пик самоубийств всегда приходился на периоды заслуженного покоя?

Все это так и осталось бы для бывшего офицера тайной, но в недавних наработках, отправленных в архив, он случайно наткнулся на закрытую докладную записку коммодора Фрины, касающуюся экспоната X. В записке подробно анализировался провалившийся эксперимент (с участием офицера Ли) и приводились многочисленные аргументы в пользу его повторения. Коммодор Фрина, например, выдвинула такую гипотезу: тяга к самоубийствам на Старой Базе не случайно возрастала в периоды наивысшего порядка. Именно железная дисциплина, идеальный учет, жесткий постоянный контроль (буквально до минут) личного времени приводили к тому, что психологи называли сильнейшей сенсорной усталостью. Скорее всего, считала коммодор Фрина, молодым людям, еще не получившим настоящего жизненного опыта, не хватает разрядки. Они готовы шагнуть в каньон, лишь бы почувствовать волну ужаса и восторга – чего они лишены в обычной жизни. Изучив огромное количество конкретного материала, коммодор Фрина и члены специальной исследовательской группы пришли к выводу, что наиболее устойчивы к стрессу как раз те, кто получил тяжкий опыт службы в Охране, те, кто прошел опыт ведения войн на южных границах, наконец, номады пустыни, особенно связанные с тайными Коллекционерами. Кстати, среди последних самоубийств вообще никогда не наблюдалось.

В связи с этим коммодор Фрина предлагала:

а) дать наконец точное определение древнего термина «искусство»,

б) подвергнуть указанный термин конкретному критическому анализу,

в) вернуть указанное искусство современному миру, четко определив его границы, и

г) определить место и время воздействия указанного искусства конкретно на всех членов общества.

Особая комиссия, созданная по рекомендации Тайного Совета, узнал бывший офицер, пришла к выводу, что искусство – это не что иное, как одноразовый и мощный сенсорный удар сразу по всем чувствам человека – зрительным, слуховым и так далее. Правда, слишком смелые предположения о том, что, возможно, под термином «искусство» древние понимали всего лишь умелые манипуляции со светошумовыми гранатами, не подтвердились. Эффект от использования таких гранат, конечно, силен, но всегда однобок – вряд ли искусство ограничивается простым ошеломлением. Может, перед пользователями и взрывалась связка гранат, все-таки…

Капсула времени (машина офицера Ли) провела точечные исследования, подтвердившие особый статус произведений искусства (в прошлом). Более того, некий объект (экспонат X) был успешно перемещен в нужную реальность. К сожалению, в силу определенных обстоятельств указанный объект был утерян, а на проведение новых экспериментов Тайный Совет пока не дал согласия.

Значит, номад Поллинг не ошибался, подумал Ли без всякого облегчения.

Значит, экспонат X действительно не был биороботом, он представлял собой всего лишь произведение искусства. Понятно, почему номад так настаивал на продаже-покупке экспоната.

После некоторых размышлений Ли обратился в Тайный Совет с просьбой о встрече с коммодором Фриной.

Дни тянулись мерно.

Совершенно ничего нового.

Правда, бывшему офицеру стали сниться странные сны.

Он часто стал видеть каменистую пустыню, в которой под красноватым рассеянным светом солнца брел прихрамывающий и ругающийся экспонат X. Наверно, я зря обращался с ним жестоко, думал бывший офицер. И оправдывал себя: я ведь в то время не знал, как могут выглядеть произведения искусства.


Время от времени бывшему офицеру разрешали посещать верхние уровни Базы.

Особой разницы между нижними и верхними уровнями он не видел, но его всегда волновал один узкий переход, украшенный длинным рядом огромных кварцевых иллюминаторов.

Переход находился на верхнем уровне.

Остановившись у иллюминатора, можно было видеть нижний внешний мир – ужасно распахнутый каменный каньон под ногами, красноватый рассеянный свет, пепельные склоны и приплюснутый круг солнца, почти не греющего, зато пугающего своим неестественным цветом.

– Вы хотели меня видеть?

Бывший офицер обернулся.

Это была совершенно неожиданная встреча.

Последний раз он видел коммодора Фрину почти год назад – при анализе неудавшегося эксперимента. Коммодор Фрина не сказала тогда ничего определенного, видимо, удовлетворилась официальными ответами, поэтому бывший офицер до сих пор чувствовал на нее обиду. Проведя немало времени в пустыне, он научился улавливать то, что раньше находилось за пределами обычной чувствительности. Увидев коммодора Фрину, бывший офицер со странным облегчением понял, что все последние годы думал, в сущности, только о ней. Его ничуть не трогало то, что милая Лим Осуэлл уже родила двух сыновей офицеру Скирли.

Небольшой рост… Черный мундир…

В красноватом рассеянном свете бывший офицер Ли увидел, что у коммодора Фрины нежная кожа, а в черных волосах нет ни одного седого волоса. Наверное, она была моложе его, хотя успела сделать непостижимую карьеру. На фоне гигантского иллюминатора, на фоне рассеянного красноватого света, заливающего каньон, коммодор показалась ему близкой, даже понятной, но держалась сухо.

– Вы хотели меня видеть? – повторила она.

Он молча кивнул.

– Вам сообщили, что просьба о такой встрече признана нецелесообразной и отклонена Тайным Советом?

Он отрицательно покачал головой.

– Значит, вы получите это сообщение, когда вернетесь на свой уровень.

Ли понял, что коммодор Фрина собирается уйти. Это показалось ему странным. Неужели и она на что-то обижена? В иллюминатор он видел все тот же голый каменный каньон и вполне реально представлял, как может отчаявшийся человек сделать последний шаг в смутную бездну…

– Это происходит здесь?

Коммодор Фрина поняла его мысли.

– Почему там не поставят оцепление?

– Каньоны тянутся на сотни километров.

– Но можно спасти хоть кого-то.

– Наверное. Но не всех.

– Выслушайте меня!

– Не могу. Ваша просьба отклонена.

– Но мы же встретились!

– Случайность.

– Ничего случайного не бывает.

Она вдруг заинтересовалась:

– О чем вы?

– Об экспонате X.

– Разве вы сказали о нем не все?

– Я знаю, где нужно искать утерянный экспонат.

– Утерянный? Разве он не сгорел при взрыве, как вы утверждали?

– Думаю, нет.


Он произнес это и двинулся к выходу, потому что в переходе появилась группа молодых шумных людей. Бывшему офицеру не хотелось, чтобы коммодор Фрина уже сегодня оправдывалась на Тайном Совете. А в архиве он действительно нашел на столе официальное сообщение. Его просьба встретиться с коммодором Фриной была отклонена. А еще на столе лежало сообщение более личного плана: офицер Скирли стал отцом третьего ребенка.

Оба сообщения бывший офицер принял спокойно.

Он никак не мог избавиться от какой-то тянущей душу пронзительной нотки.

Поужинав, убрал посуду, принял душ. Вода успокоила. Не одеваясь, обнаженный, вернулся в комнату. И… застыл на пороге.

Прислонившись плечом к металлическому косяку, в дверях стояла Фрина.

Не коммодор Фрина, а просто Фрина – молодая женщина. И вместо черного мундира на ней было длинное лиловое платье.

Бывший офицер боялся пошевелиться.

Ему хотелось подойти к Фрине и обнять ее, но вместо этого он накинул халат.

– Подожди…

Он послушно замер.

Фрина молча обошла вокруг него, осторожно провела пальцем по твердому плечу:

– Где следы ожогов? На Особой комиссии ты сказал, что тебя оглушило.

– Вспышкой света. Он не оставляет ожогов.

– А экспонат X?

– Он находился рядом.

– На Особой комиссии ты заявил, что экспонат X был уничтожен взрывом…

Бывший офицер промолчал. Он не понимал, зачем пришла Фрина. В принципе, она должна была опасаться этой встречи ничуть не меньше, чем он, поскольку знала о решении Тайного Совета; и все-таки она пришла. И стояла рядом, не спуская с него глаз. И кажется, нисколько не боялась. Он слышал ее дыхание, мог протянуть руку, коснуться лилового платья, почти прозрачного при искусственном свете.

А когда он все же обнял ее, она задохнулась.

– На кого походил экспонат X?


Он нашел губы Фрины и не встретил сопротивления.

Они упали на диван, и только через какое-то время (через сладкую вечность) Фрина сумела повторить вопрос.

И бывший офицер честно ответил:

– На кого она походила?

– Да.

– На тебя.

Фрина вздрогнула:

– Ты говорил, что это мужчина.

– Да, мужчина. Но на его спине… Там было что-то такое… Номад Поллинг назвал это художественным изображением… Всего лишь несколько стремительных линий… Я не знаю, как это выразить, правда не знаю… Такое впечатление, что кто-то действительно изобразил на спине экспоната X тебя. Не кого-то там, а именно тебя. Понимаешь? Несколькими линиями.

– Обнаженную?

– Как сейчас.

– А сам экспонат X?

– Ужасно болтливое существо.

– Надеюсь, ты его не покалечил?

– Нет. Но Поллинг отстрелил ему палец.

– Ты, кажется, уже второй раз называешь это имя.

– Поллинг – номад, – объяснил бывший офицер. – Мы наткнулись на него в пустыне. Я вел экспонат X на Старую Базу, и у меня почти погасла Пластина. Я приказал Поллингу доставить меня на Старую Базу, но он этого не захотел. Ты ведь знаешь, что номады часто ведут себя неадекватно. К тому же у него были мощные заряженные пластины и верные люди, а за мной – никого. Каким-то образом номад Поллинг понял, что экспонат X имеет особенную ценность. Он отстрелил ему палец.

– Зачем?

– Чтобы доказать, что это не биоробот.

– И что же?

– Номад оказался прав.

– Из чего это следовало?

– Экспонат X испугался очень по-человечески.

– Но ведь это был не человек, Ли.

– А кто же?

– Не кто, а что.

– Как тебя понимать?

– Это было произведение искусства!

– Но я видел красную настоящую кровь!

– Истинное искусство и должно быть живым.

И жадно спросила:

– Ты думаешь, экспонат X все еще у номадов?

Ли покачал головой:

– Вряд ли. Скорее, они сбыли его тайным Коллекционерам.

– Это оставляет надежду.

– Думаю, да.

– Ты сказал, что… ну, как сказать… Ты сказал, что это изображение походило на меня… Как ты думаешь, оно было сделано рукой человека? Или это всего лишь странная игра природы? Ты ведь знаешь, иногда на каменных плоскостях можно видеть необычные сочетания линий и пятен. Неискушенному человеку они могут напомнить все, что угодно…

– На спине экспоната X была изображена женщина.

– Почему ты улыбаешься?

– Потому что она походила на тебя.

– Почему ты молчал об этом так долго?

– Я был связан словом. Кроме того, я не хотел… Я не хотел, чтобы тебя видели обнаженной…

– А номады? А Коллекционеры?

– Они как крысы. Они смотрят, но никому не рассказывают о том, что видели.


Потом была буря вопросов.

Бывший офицер старался отвечать детально.

Да, там, куда его отправила коммодор Фрина, оказалось совсем другое солнце. Слишком яркое, чтобы его с чем-то сравнить. И там он столкнулся с настоящими боевыми летающими машинами. И там он плохо ориентировался в пространстве.

Не в пространстве, мягко поправила Фрина.

И объяснила: теперь наконец ты можешь это узнать.

Не в пространстве ты там плохо ориентировался, а во времени.

Старая База создает уже третью машину, движущуюся сквозь время, объяснила она. К сожалению, он служат малый срок. Сказываются какие-то неучтенные напряжения. Но над этим работают. Когда-то, много веков назад, еще до Катастрофы о таких машинах писал некий исследователь по имени Джабраил. Именно он заподозрил, что у наблюдаемого мира могут быть варианты. Он же первый построил опытные образцы машин, преодолевающих время. Начал с того, что интенсивно отправлял в будущее каких-то ужасных насекомых. Тараканы, так было сказано в уцелевших отчетах. Собственно, Джабраил ничего не узнал о своем успехе, ведь тараканы не возвращались. Он просто забрасывал их в будущее. Зачем? Не знаю. Но мы изобретение Джабраила использовали, напомнила Фрина. Ты отправился в прошлое по точно вычисленному маршруту. Мозговой центр, выбиравший цель, исходил из представлений об искусстве как о чем-то вечно живом. Психологи тоже утверждают, что искусство должно повышать интерес человека к жизни. Мы слишком одиноки, нам постоянно нужны чувственные потрясения. А их приносит только искусство.

«Да, да, искусство…» – потрясенно шепнула Фрина, снова почувствовав теплую руку бывшего офицера на своем бедре. До Катастрофы искусство было явлением общераспространенным. «Ниже, милый, ниже…» Тайный Совет внимательно изучает древние апокрифы… «Милый…» Фрина задохнулась. Наши машины свободно идут сквозь время, но почему-то разбиваются по возвращении. Надо отыскать экспонат X. Надо вернуть человечеству искусство. Уверена, тогда и вопрос о самоубийствах будет снят.

«Милый…»

Экспонат X: номад Поллинг

С этой ночи почти все, чем они занимались, подпадало под строгий запрет Тайного Совета. «Еще… Еще…» Ненасытность Фрины оказалась сравнимой только с ее неистовым желанием найти экспонат X. Галерея искусств готова, сообщала она бывшему офицеру. «Еще, милый… Еще…» Идут отделочные работы. Люди наконец увидят чудодейственные камни, вывезенные из области Нижних гор, необычные минералы, собранные на Мертвых территориях, цветные виды Земли, полученные с искусственных спутников, наконец, огромные настоящие стереоизображения прошлого. Конечно, никто полностью не уверен, что это стереоизображения именно прошлого реального мира, но, в конце концов, никто не уверен и в том, что немногочисленные изображения когда-то существовавших зверей полностью соответствуют оригиналам. В Галерее будет специальный обширный зал, шептала Фрина, где, прикованные цепями к стальному кольцу, вкрученному в пол, уроды бегут по своему вечному кругу.

Бессмысленность завораживает.

На это можно смотреть часами.

Как слушать: «Еще… Еще…»

А однажды Фрина пришла взволнованная.

– Ты нашла Поллинга? – догадался Ли.

Фрина кивнула.

– Он в пустыне?

– Нет, он в госпитальном отсеке.

– На Старой Базе?

Фрина снова кивнула.

– Но меня же не пустят в госпиталь!

– Я член Тайного Совета, – объяснила Фрина. Она даже не улыбнулась при этом. – Ты будешь меня сопровождать. – Она выложила на стол желтый пластиковый жетон. – Этот пропуск действителен в течение двенадцати часов. С утра у постели Поллинга дежурит офицер Охраны. О чем бы мы ни заговорили с Поллингом, все будет передаваться в Совет. Поэтому я предлагаю отправиться прямо сейчас. Может, Служба не успеет отреагировать.


Поллинг не спал.

Услышав шаги, он настороженно повернул голову.

Это обрадовало бывшего офицера. Он хорошо знал, во что превращаются люди, побывавшие за Нижними горами. Белая простыня прикрывала, собственно, не тело номада, а некую пухлую гору синей расплывающейся плоти, в которой мышцы и кости давно потеряли свою упругость.

– Офицер Ли?

Вообще-то, бывший номад должен был сперва обратить внимание на члена Тайного Совета, но у умирающих – свои преимущества.

– Офицер Ли, ты нарушил обещание?

– Обещание? – удивилась коммодор.

– Я обещал ему навсегда забыть про экспонат Х, – честно ответил Ли. – Только на этом условии номад сохранил мне жизнь.

– Но ты, кажется, не выполнил обещания…

– У тебя хватит сил? Ты не умрешь во время беседы?

– Не знаю… Можно попробовать… Если не очень долго…

– Наверное, ты догадываешься, номад Поллинг, – сухо заметила коммодор Фрина, – что мы разыскиваем некую важную собственность Старой Базы.

– Мы все – собственность Старой Базы.

– Хорошо, что ты это понимаешь.

Она сделала паузу:

– Где сейчас находится экспонат Х?

– А почему ты не спросишь, жив ли он?

Коммодор Фрина заметно растерялась.

Потом перевела дыхание:

– Я боюсь спрашивать.

Ответ был настолько необычен, что даже бывший офицер уставился на Фрину.

Член Тайного Совета не должна была так отвечать. Скорее, она приказала бы сжечь весь отдел реанимации вместе с непокорным номадом, ее полномочия это позволяли. Но она ответила именно так:

– Я боюсь спрашивать.

– Значит, пора, – выдохнул номад.

– Может, ты немного отдохнешь?

– Нет, – ответил Поллинг. – Я и так ждал долго.

– Чего ты ждал?

– Не знаю… Кто-то должен был прийти… Рано или поздно кто-то обязательно должен был прийти… Не обязательно офицер Ли. И не обязательно член Тайного Совета. Сотрудники Старой Базы бывают в пустыне, иногда они видят то, чего им не надо видеть. Они знают, что номады… иногда… соприкасаются с Непонятным… И после этого номады начинают думать иначе… начинают ощущать мир иначе… Они даже могут медленно и мучительно умирать… как сейчас я… но, заметьте, никому из них в голову не приходит принять яд или броситься со стены каньона. Понимаете? Я ведь не ошибаюсь, коммодор Фрина? Тебя интересует именно это? Ты ведь знаешь, что среди самоубийц нет ни одного проходившего службу в пустыне?

Фрина согласно кивнула.

– Я лежу в палате один. Такие, как я, всегда изолированы от общества. Видите, наверху круглое окно? Я даже не знаю, куда оно выходит. Может, вообще сквозь него проникает только искусственный свет, но иногда мне кажется, что это солнце… каким оно бывает над Нижними горами после сезона ветров, немного разгоняющих облачность… Мне случалось подниматься на большую высоту… Там солнце теряет багровый тон, к которому мы привыкли, и становится кровавым… Таким оно, наверное, было до Катастрофы. Я не ошибаюсь, коммодор Фрина? Теперь мне понятно, почему практически никто не возвращается на Землю с искусственных спутников. Молодые люди отправляются на орбиту на год, на два, самое большее на три, но на Землю не возвращаются… Привыкают к солнцу… Сколько могут, длят свое пребывание на орбите. Уверен, что Тайный Совет не позволяет отзывать тех, кто сам ушел с Земли…

Фрина снова кивнула.

– Значит, пора. Я думал об этом. Рано или поздно кто-то обязательно должен был прийти и спросить: почему ты умираешь, номад Поллинг?

– Но я задала другой вопрос.

Номад улыбнулся:

– Это не важно. Просто ты еще не научилась формулировать свои мысли так, как требуют новые неожиданные обстоятельства. Даже члены Тайного Совета не всегда ориентируются в чувствах.

– Экспонат X… – Фрина наконец переборола себя. – Он жив?

– Конечно.

– И ты скажешь, где он?

– Если ты объяснишь, зачем он вам.

– Конечно объясню, – кивнула коммодор Фрина. Ее щеки раскраснелись, в глазах метался мрачный огонь. – Тайный Совет утвердил программу возрождения искусств. Понимаешь? Специальная галерея уже готова. Пустует только один зал. Он приготовлен для экспоната X. Мы пришли к выводу, Поллинг, что живое искусство действительно каким-то образом положительно воздействует на психику. Никто не знает, как это происходит, но, кажется, живое искусство придает жизни новую, более высокую ценность. Это предположение позволило нам поставить несколько экспериментов, в том числе по доставке экспоната X на Старую Базу. Вообще-то, Мозговой центр предложил несколько вариантов, но мы остановились на экспонате X. Там, в прошлом, по каким-то нам непонятным причинам экспонат X все равно был подготовлен к уничтожению. Значит, если он пропадет, никто не хватится. Офицер Ли прекрасно выполнил задание, но вмешалась трагическая случайность. Возможно, многое в нашем мире выглядело бы сейчас иначе, если бы в дело не вмешался ты, Поллинг.

– Как знать, как знать, коммодор Фрина…

– Вторжением в нашу операцию ты оттянул открытие Галереи искусств на несколько лет. Другими словами, по твоей вине не дождались озарения многие и многие достойные молодые люди…

– …зато происшедшее приблизило тебя к более ясному пониманию того, что ты сейчас говоришь, – с усилием закончил за Фрину номад. – А заодно ты убедилась, что общение с живым искусством приводит к странным эффектам.

– Что ты имеешь в виду?

– Слово, нарушенное офицером Ли. Нерешительность члена Тайного Совета. И тому подобное. Ты все это знаешь. Продолжать?

– Не надо. Я проявила слабость.

– Не вини себя. Это позитивные изменения.

– Ну, так говорите же, говорите, Поллинг, где экспонат X?

Голос бывшего номада быстро слабел.

Тем не менее он сумел произнести:

– Ищите… Вместе…

– У Коллекционеров?

Номад Поллинг моргнул.

Кажется, утвердительно.

– Имя, Полинг! Имя!

И он его произнес:

– Тарби…

Экспонат X: Коллекционер Тарби

Через полчаса Фрина и Ли были уже в закрытой комнате бывшего офицера.

Не обменявшись ни словом, они сорвали с себя одежды. Им не хотелось говорить. Слова умирающего номада не укладывались ни в какие понятия, легче было просто забыться в любви.

Так они и сделали.

И разбудила их утром сирена.

Пронзительный вой пронизывал горный массив, уходя с верхних уровней на самые нижние, потаенные. Пронзительный вой проникал в каждый закоулок, доставал каждого человека, как бы он ни старался укрыться. Время от времени каменные стены слабо подрагивали.

Постель пахла Фриной – нежно и просто.

Ли не знал, с чем сравнить этот нежный запах.

Вставать им было не обязательно. Метеоритная тревога не предполагала каких-то особых дежурств для бывшего офицера, а члены Тайного Совета собираются только по специальному вызову. «Это поток Боркау, – шепнула Фрина. – Мы его ждали… Не думаю, что он нанесет большой вред…»

И вдруг приказала:

– Вставай!

– Зачем?

– Ты что, не понимаешь?

– Нет.

– Тревога продлится несколько часов!

И объяснила: «Передвигаться по территории Старой Базы во время тревоги разрешается только членам Тайного Совета и специальным патрулям. Если мы наткнемся на патруль, я скажу, что оформление на тебя готовится».

– Но чего ты хочешь?

– Тарби, – напомнила она.

– Но он не просто тайный Коллекционер. Он член Тайного Совета.

– Как и я, – напомнила Фрина.

– Ты думаешь, он примет нас?

– Он будет рад это сделать.

– Почему ты кричишь так громко?

– Радуюсь жизни! – засмеялась Фрина. – Идем!


В пустых коридорах Старой Базы они не наткнулись ни на один патруль.

Может, потому, что уровень, куда они попали, относился к совершенно закрытым.

Собственно, он ничем не отличался от всех других, просто был утоплен в самом центре массива. Разрушить такой уровень могло только прямое попадание крупного метеорита – в потоке Боркау таких не было.

Член Тайного Совета тайный Коллекционер Тарби оказался невысоким рыхлым человеком. Он был в халате, наброшенном, кажется, на голое тело. Появление коммодора Фрины и бывшего офицера его встревожило. Подняв отечное усталое лицо, он вопросительно глянул на них наивными синими глазами.

– Извините, Тарби, мы к вам из госпитального отсека.

Коммодор Фрина говорила неправду, но Тарби не мог этого знать.

– Есть раненые?

– Есть умирающий…

– Даже так? Что случилось?

Тарби внимательно посмотрел на Фрину.

Она не походила на человека, выполняющего официальное задание.

– К сожалению, в госпитальных отсеках всегда есть умирающие, – задумчиво заметил он. – Законы природы обойти нельзя, хотя последние опыты доктора Кемпа внушают надежду…

– Я говорю о Поллинге, Тарби.

– Это номад?

– Ну да.

– Он действительно так плох?

– Хуже, чем вы думаете.

– И вы пришли…

– Да, да, – ответила коммодор Фрина на его невысказанный вопрос. – Вы нас правильно поняли. Мы пришли взглянуть на вашу коллекцию.

Тарби улыбнулся:

– Это не запрещено.

Он мог не объяснять этого.

Официально коллекционирование действительно не было запрещено, но и не приветствовалось. А традиции Старой Базы, старые устойчивые традиции, даже не жаловали увлечений тайных Коллекционеров. Может поэтому Тарби заметил чуть более, чем надо, агрессивно:

– Вы уверены, что я буду обслуживать ваши настроения?

– В данной ситуации – да, – сухо ответила коммодор Фрина.

И так же сухо добавила, предупреждая вопросы члена Тайного Совета:

– Меня вы знаете. А это бывший офицер Ли. Вы должны его помнить. Это у него номад Поллинг отобрал экспонат X, единственный в своем роде. Этот экспонат был добыт с трудом. Он должен был украсить Галерею искусств. – Она наконец улыбнулась. – Должна признать, что вы сделали для нас огромное дело. Вы ведь сохранили экспонат X в сохранности?

Тарби побледнел.

Впрочем, он не собирался спорить.

Он пока не произнес ни одного слова, которое могло бы подтвердить или опровергнуть их предположение. Он просто сделал вид (кажется, с облегчением), что понял слова коммодора Фрины по-своему, и, подумав, сказал, что с удовольствием покажет свою коллекцию. Повинуясь движению его руки, каменный блок медленно отошел в сторону.

– Входите.


Ли пропустил коммодора Фрину, затем члена Тайного Совета Тарби.

Он не верил рыхлому старику, тайному Коллекционеру, и не хотел по собственной глупости превратиться еще в один экспонат. Он видел, как медленно встал на прежнее место каменный блок, и подумал, что Старая База сама по себе напоминает дряхлеющий живой организм. Она строится тысячелетия, постоянно видоизменяется, растет, неудивительно, что в ее чреве столько таинственных уголков. Ли имел в виду открывшийся перед ними длинный зал с высокой каменной кровлей, умело освещенный лампами дневного света. Вдоль серой стены на равных расстояниях друг от друга возвышались массивные тумбы из розоватого гранита. Под колпаками из бронированного стекла можно было рассмотреть самые необыкновенные предметы. Например, неопределенного назначения округлый кусок съеденного коррозией железа, совсем необязательно выкованный до Катастрофы; какой-то загадочный механизм, о котором можно было сказать только то, что он точно не действует; смазанный грифельный отпечаток трилобита, хотя хорошо известно, что эти странные твари вымерли еще задолго до Катастрофы…

Мертвые вещи.

Совсем мертвые.

Но Тарби смотрел на это по-другому.

– Смотрите. – Он обвел рукой помещение. – Я ни от кого не скрываю своих сокровищ. Все они официально зарегистрированы в Отделе искусств и входят в официальный список. Вот подкова… – с непонятным волнением указал он на гнутый кусок железа. – Такие подковы прибивали гвоздями к ногам крупных животных, существовавших до Катастрофы. Вероятно, они не чувствовали боли. А сами по себе подковы часто приносили удачу…

– Кому?

Тарби удивленно пожал плечами. Такой вопрос не приходил ему в голову.

А коммодор Фрина покачала головой:

– Где он?

Тяжело вздохнув, Коллекционер еще раз поднял руку.

Не успела массивная каменная плита отойти в сторону, как они услышали ужасный и хриплый голос: «О черт! Баба? Настоящая баба! Зачем у нас на борту баба, браток?»

– Заткнись! – потребовал Тарби. – Объект искусства обязан молчать. Ты должен знать, болтливость не функциональна.

– А мне плевать на функциональность!

Приблизившись, бывший офицер и коммодор Фрина поняли, почему экспонат X так страшно орал и бился, но не мог до них дотянуться. Обе его руки, как растяжками, были прикованы цепями к железным кольцам, ввернутым в каменные стены. Чтобы покормить орущее существо, его или спускали с цепей, или кормили искусственно. Может, экспонат X заслуживал совсем другого обращения, но он действительно производил впечатление ужасного взрыва. Дергался, хрипел, бряцал и звенел тяжелыми цепями, брызгался слюной. Лицо заросло неопрятной бородой, лоб, украшенный звездчатым шрамом, прикрыт сединой. Полностью обнаженный, экспонат X выглядел совсем как человек. Правда, замученный.

– Почему он так возбужден?

Ли отступил на шаг, не теряя из виду коммодора Фрину.

Экспонат X не понравился ему еще тогда, когда он выловил его из времени специальной гравитационной ловушкой, и годы не пошли этому существу на пользу. Он смотрел злобно и с силой рвал цепи. «Это ты, скот, продал меня идиотам! – заорал он, узнав бывшего офицера. – Это из-за тебя я тяну срок и даже не знаю за что!» Он гремел цепями, плевался, на голых плечах выступил обильный пот. В Галерею искусств люди точно пойдут, невольно подумал Ли. Если там окажется это существо, люди непременно пойдут в галерею толпами. Они будут туда ломиться. Такое долго будет служить темой для необыкновенных разговоров.

В общем, понятно, почему коллекционер Тарби так легко сдался. Скорее всего, он просто устал.

– Почему экспонат X прикован?

– Он пытался совершить акт вандализма.

– В чем это выразилось? – удивилась коммодор Фрина.

– Он пытался наложить на себя руки. Он кидался на каменные стены, разбивал голову, перевернул на себя кипяток, – не выдержал Тарби. Голос его звенел от негодования. – Я не раз взывал к его предполагаемому разуму. Я говорил ему: этот мир – твой! Он полностью твой, вживайся! Однако экспонат X пользовался свободой неправильно. Наверное, он развращен неизвестными нам условиями жизни. Простите, коммодор, но я даже поставлял ему женщин. Разумеется, привезенных с Юга, совершенно диких, таких как он, – поспешно уточнил Тарби. – Экспонат X ни в чем не терпел недостатка и все равно уговаривал диких женщин наброситься на меня с ножами. Он обещал этим женщинам райскую жизнь, хотя не мог объяснить, что это такое. Он обещал им рай в отдельном шалаше, хотя и этого не мог объяснить. Если я подойду к нему без электрического разрядника, он, без сомнения, кинется на меня.

– А для чего он предназначен? – задумчиво спросила коммодор Фрина, не отрывая взгляда от голого существа, злобно прыгающего в цепях.

– Думается, смягчать сердца.

– В это трудно поверить.

– Тем не менее это так. Ведь он – произведение искусства. Если к этому правильно подойти, он полностью вписывается в новую концепцию государственной безопасности. В сугубо рациональный быт он может внести романтические веяния.

Тарби вдруг заорал:

– Повернись!

Экспонат X злобно заухал и загремел цепями.

Поворачиваться он, кажется, не собирался. «Зачем на борту баба? – злобно гремел он цепями. – Ты привел ее для меня? Я люблю таких маленьких сладких сучек. Зачем нам баба на борту, Тарби?»

– Что такое сучка? – спросила Фрина.

– Видимо, какое-то некрупное, давно вымершее животное.

– Он любит заниматься любовью с некрупными животными?

– Я бы не удивился.

– С ним можно разговаривать?

– Ну да, только логики он не признает.

Коммодор Фрина с большим вниманием осмотрела голые широкие плечи и такой же голый потный живот экспоната X. Ни выше живота, ни ниже она ничего необычного не нашла.

– Зато на спине… – подсказал Ли. И сам рявкнул голосом полевого офицера: – Повернись!

Экспонат X злобно загремел цепями:

– Опять будешь смотреть на бабу?

Коммодор Фрина вопросительно взглянула на Коллекционера.

Тарби кивнул и вынул из кармана халата мощный разрядник. Правда, Фрина остановила его:

– Мне кажется, можно обойтись без этого.

Как ни странно, слова коммодора произвели эффект.

– Конечно обойдемся, – забормотал экспонат X, перестав орать и возиться на своих тяжелых подвесках. – Иди сюда, миленькая. Ты такого еще не видела. Да не красней, не красней, я совсем о другом. Учти только, Тарби – сволочь! Он все врет! Он всегда врет! Он сюда никого не пускает, и нет меня ни в какой официальной описи. Он один любуется моей задницей! Вот номад Поллинг, тот да! Тот показывал меня всем номадам. Правда, отрубил мне палец. Видите, у меня нет среднего пальца на правой руке? – издали показал он. – А я мог поднимать этим пальцем ровно сто восемьдесят килограммов любого груза, вы втроем столько не поднимете! Но потом Поллинг все-таки продал меня этому придурку, – злобно плюнул экспонат X в сторону побагровевшего Коллекционера.

И с надеждой спросил:

– Вы меня заберете?

– Не сразу.

– Почему?

– Мы должны убедиться, что ты никому не причинишь вреда.

– Это еще почему? – опять заорал, затрясся, запрыгал, загремел цепями экспонат X. – С какой стати терпеть дураков и сучек? Заберите меня отсюда!

– Заберут, заберут тебя! – поспешно ответил Тарби.

Экспонат X вздрогнул:

– Это правда?

Коммодор Фрина кивнула.

Она завороженно застыла, уставившись на широкую спину повернувшегося наконец экспоната X. Несколько стремительных линий ясно обозначили гибкий силуэт обнаженной женщины. Изображение действительно походило на нее, на обнаженную Фрину. Мелкие капельки пота невероятно счастливо оживляли портрет, женщина была совсем как живая.

– Любуйся, сучка! – злобно орал экспонат X. – Я вам зачем-то нужен, я знаю, меня не проведешь, иначе вы давно закоптили бы меня на костре. Правду я говорю, браток? – нехорошо подмигнул он через плечо растерянному Коллекционеру.

Когда экспонат X говорил, лопатки на его спине чуть заметно двигались, казалось, изображение начинает оживать.

– Неужели это выполнено руками?

Экспонат X злобно заржал:

– А ты думала, членом?

– Такое невозможно!

– Что ты понимаешь в искусстве, сучка?

– Я предупреждал. Слова экспоната X часто лишены смысла, – напомнил Тарби.

И спросил:

– Вы заберете его?

Он, несомненно, хотел этого.

– Я готов отдать его хоть сегодня.

И добавил с большим чувством:

– Коммодор!

– «Коммодор»? – потрясенно загремел цепями экспонат X. – Эта черная баба – коммодор? Значит, я в Англии? Или в Ливии? Ну да. Я еще в пустыне почувствовал запах дыма. Почему мне никто ничего не объяснит, я же ваш союзник! Наконец сбейте с меня эти цепи!

– Мы заберем тебя через пару дней, – мягко улыбнулась коммодор Фрина и понимающе кивнула тайному Коллекционеру. – Пожалуй, пока и впрямь его не надо расковывать.

– Сучка!

– В ближайшее время мы соберем Тайный Совет.

– Сучка! Сучка! Сучка!

– Я искренне рада, Тарби, что вы нашли мужество сделать правильный выбор. Обещаю вам, что на Тайном Совете я представлю все случившееся здесь самым выгодным для вас образом. Вы ведь могли по личной инициативе выкупить экспонат X… ну, скажем так, у каких-то неизвестных номадов, правда? Вы могли потратить на это большие личные средства, правда? Но Старой Базе вы отдаете бесценный экспонат совершенно безвозмездно. Вы всячески заботились о том, чтобы редкостный экспонат оставался живым, энергичным и гармонично вписывался в новую концепцию государственной безопасности. Я ведь не ошибаюсь, Тарби? Уверена, что Тайный Совет тоже примет правильное решение.

«Перно» и две рюмки

Галерея искусств была открыта в назначенное время.

Правда, офицер Ли находился в это время в Северной провинции, отправленный туда тайными, но усиленными хлопотами члена Тайного Совета Тарби. Офицерское звание было ему возвращено, он получил в командование небольшой гарнизон, занимавший бетонный форт, врытый в высокий холм, резко обрывающийся в глубокую скальную расщелину, образовавшуюся во время последних землетрясений. Воздух над фортом был гораздо чище, чем над Старой Базой. Случались дни, когда пепельная мгла ночи сменялась настоящим рассветом и на небо выкатывалось отчетливо наблюдаемое сквозь пылевые тучи кровавое солнце, совсем больное на вид, несомненно температурящее. Тогда жалюзи на окнах автоматически опускались, ночной холод сменялся томящим жаром.

Офицер Ли любил размышлять.

Он не держал зла на тайного Коллекционера.

Он не держал зла и на коммодора Фрину, назначенную Тайным Советом ответственной за содержание экспоната X. От офицеров, время от времени заглядывающих в гарнизон, офицер Ли слышал о бешеном успехе Галереи искусств. Говорили, что в первый день через Круглый зал, украшенный стилизованной под солнце люстрой, прошло, пожалуй, не более трехсот человек, зато уже на другой день – все семь тысяч. А затем – больше и больше. Обязательные перерывы, объявляемые по требованию коммодора Фрины, только возбуждали толпу. Пропуски на Старую Базу заказывали десятки, сотни тысяч людей, ведь экспонату X можно было задавать вопросы.

«Почему вы все время отворачиваетесь от меня?» – из уст в уста передавали вопрос некоей немолодой, озабоченной посетительницы из дальнего гарнизона.

«Я думал, вы хотите увидеть то, что изображено на моей спине».

«На спине? Для этого я держу служанку».

Экспонат X, полностью лишенный одежд, седой, набравшийся сил, округлившийся, был помещен в центре Круглого зала за невидимой пленкой силового поля. Обычно он сидел спиной к посетителям – на специальной тумбе, выточенной из окаменевшего дерева секвойи (двойной знак ушедших миров); иногда прогуливался по невеликому пространству смотровой площадки; а то валялся на низком диване, открытом для обзора со всех сторон. Бывало, с упорством, стоящим лучшего применения, он строил необыкновенные башни из цветных пластиковых кубов. Из предосторожности (чтобы экспонат X не навредил себе) кубы делались для него мягкие.

Однажды экспонат X потребовал кисть и краски.

С обратной стороны невидимой пленки силового поля (будто повесил в воздухе) он изобразил бутылку зеленого стекла и две рюмки. Казалось, они сейчас упадут и разобьются.

Невиданное зрелище потрясло посетителей.

Экспонат X и сам удивился, увидев, как ловко и красиво у него получилось.

С этого дня он много раз повторял свой опыт, и скоро везде – на стенах Круглого зала, на пленке силового поля, на кварцевых стеклах иллюминаторов, даже в спальной комнате – красовались изображения зеленой бутылки и двух изящных рюмок. Коммодор Фрина, с гордостью и вниманием следившая за каждым шагом своего подопечного, невольно заинтересовалась:

– Что это?

– «Перно».

– Такой напиток?

– Зачем тебе знать?

– Чтобы определить сущность нового понятия, – мягко заметил тайный Коллекционер Тарби, присутствовавший при разговоре.

– Я скажу, а вы надерете мне зад.

– «Надерете зад»? Как понять такие слова?

– Как хотите. Главное, чтобы зад не надрали.

– Почему ты всегда изображаешь только эту бутылку и рюмки? – поинтересовалась коммодор Фрина.

– Чтобы того и другого казалось много.

– Хочешь сказать, что настоящее искусство должно быть массовым?

– Оно должно быть таким, каким кажется мне. Таким, и больше никаким.

– Но разве творцы искусства не должны учитывать желания окружающих?

– С чего вдруг? Что они для меня? Не нравится – творите сами.

– На творчество у нас нет времени, – возразила коммодор Фрина. – Мы живем в мире, подверженном постоянной опасности. Мы постоянно напряжены, мы защищаемся.

– Тогда принимайте то, что я вам даю.

– Разве искусство – это насилие?

– А вы как думали?


Снаружи пленку силового поля, окружающего смотровое пространство, время от времени обмывали специальным раствором, потому что нашлись посетители, которым в радость оказалось швырнуть в непонятный шевелящийся экспонат тайком пронесенные через контроль тухлые продукты. К счастью, запахи выветривались быстро, а экспонат X оказался совсем не трусливым. Этому, кстати, способствовала достигнутая между экспонатом X и членами Тайного Совета договоренность: своим безупречным поведением экспонат X вполне может заслужить некий отпуск.

– Он настоящий урод! – восхищались посетители.

И требовали радостно:

– Повернись!

Экспонат X поворачивался.

– Зачем тебе все это на спине?

Экспонат X неопределенно пожимал плечами.

– Ты думаешь, – кричал кто-нибудь умный, – мы сами не додумались бы до бутылки и двух рюмок?

– Вот и не додумались!

Наглость экспоната сбивала посетителей с толку.

– А ты понимаешь, почему мы не додумались?

– Еще бы!

– Ну, почему?

– У вас нет врагов.

– А падающие метеориты?

– Это не враг.

– А звездные ливни, трясущаяся земля?

– Они тем более не враги. Они – явление природы.

– А трибы несущихся по кругу уродов?

– Они тоже явление природы.

Со скептиками, считающими, что стремительные линии на спине экспоната X вообще не имеют никакого смысла, экспонат вел себя еще более нагло.

Он так и говорил:

– Вы сами уроды!

– Ты можешь это доказать?

– Умный человек не станет просить доказательств того, что он урод.

– Где ты жил раньше? До того, как попал на Старую Базу?

Экспонат X начинал озираться. Он понимал, что об эксперименте Старой Базы лучше не распространяться.

– Я жил везде. Япошки, – экспонат X никогда не опускался до объяснений, – палили в меня из главного калибра. Красные конники бросали меня в поле под Елисаветградом. Я видел большие города, похожие на рвотное. Семен Михайлович Буденный сердился на меня. На пароходе «Пижма» с другими з/к я замерзал среди вечных льдов, потом обслуживал Красную ярангу и образовывал чаучу-мышеедов. Меня хотели переделать в домашний абажур для рейхсмаршала. Тут не хочешь, а додумаешься до бутылки «Перно». Искусство – преступление. Искусство разрушает, – грозил он кривым пальцем. – Зачем вы создаете тут свалку мертвечины? – Экспонат X имел в виду Круглый зал, залитый светом стилизованной под солнце люстры. – Ржавые подковы, обломки окаменелостей, дрянные, никому не нужные свистульки. – Экспонат X еще помнил рассказы своей маленькой сладкой сучки Жанны о парижских художниках и страшно жалел, что не может найти на Старой Базе немножко дури, хотя бы водки, чтобы убедительно показать изумленным посетителям Галереи искусств, как истинные творцы доводят себя до творческого экстаза. – «Во имя нашего завтра сожжем Рафаэля!» Здесь стало как в Грейт-фиш-бэй. Это такая португальская бухта. Там песок настолько загажен, что сигнальщик с «Бородина» крикнул вахтенному начальнику, что вот, дескать, ваше благородие, земли совсем не видно, а только грязный песок. Сожгите все это!

– Но ты же и сам сгоришь! Согласен сгореть?

С этим экспонат X не был согласен. С этим, считал он, можно потерпеть.

Он, кстати, так и не научился угадывать, кого из посетителей Круглого зала действительно интересует изображение женщины на его спине, а кого это изображение раздражает. Его злые гримасы веселили посетителей. Он не любил отвечать на вопросы: почему у тебя нет хвоста? почему ты не обзавелся рогами? почему у тебя две ноги? Еще он не любил вопросов о Золотом веке, из которого его якобы извлекли. «Какой, к черту, Золотой? Заткнитесь!» Многим не нравилось, как он держится, как отвечает. В Тайный Совет приходили самые невероятные пожелания по возможной реорганизации Галереи искусств. Предлагалось, например, Круглый зал превратить в арену массовых дискуссий, выпуская против экспоната X молодых, но уже искушенных в философских спорах людей. В этом усматривался необходимый противовес вдруг ставшему модным (читай, вредным) искусству. Дошло до того, что молодой офицер, попавший на Старую Базу из далекого гарнизона, попытался плеснуть на изображение летящей обнаженной женщины концентрированным раствором царской водки.

К счастью, силовое поле отбросило кислоту.

Пострадали две случайные посетительницы и сам офицер.


К концу первого года коммодор Фрина выступила на Тайном Совете с отчетом.

Не осталось сомнений, сообщила она, в том, что открытие Галереи искусств благотворно сказалось на поведении молодежи, а именно: бросалось в глаза значительное снижение числа самоубийств, наблюдалась волна общественной активности. Некоторые молодые люди сами пытались изобразить нечто особенное на свободных плоскостях подземных залов и коридоров. Чаще всего это была все та же бутылка «Перно», а с нею две рюмки, но коммодор Фрина и это считала большим прогрессом. Отрицательно она отнеслась только к утверждениям некоторых сердитых молодых людей, что искусство – это якобы то, что выходит только из их рук. Экспонат X – это гниль, старье, отрыжка Золотого века, только мы делаем настоящее искусство! Прадед, в принципе, не может быть сообразительней правнука – вот объективный закон. Это же факт, что Ньютон понимал в небесной механике гораздо меньше, чем понимает средний офицер Старой Базы, так зачем же поклоняться всей этой старинной ветоши? У него, у экспоната Х, смотрите! – у него даже волосы выцвели. Кому нужно такое ветхое и неопрятное чудище? Может, мы и Железный век, зато – живой!

Со скептиками работал Коллекционер Тарби.

Коммодор Фрина занималась бытом и безопасностью экспоната X.

Они же занималась его личной жизнью. Например, снимали стрессы, все чаще и чаще омрачавшие злой взгляд экспоната X. «Япошки, Красная яранга, конезаводы, капо Гном, мировые асы…» – бормотал он. В такие дни Круглый зал пустел, коммодор Фрина и ее подопечный на некоторое время (от часа до суток) уходили в специальные уютные спальные помещения верхнего уровня, куда никто не имел доступа. Сквозь кварцевые иллюминаторы они любовались кровавыми закатами над глубоким каньоном. Целуя обнаженную Фрину, экспонат X впадал в неистовство.

«Почему, почему, почему нам постоянно не жить вместе?»

«Разве Генетическая служба разрешит нам завести детей?» – задыхаясь, отвечала Фрина. Разожженная офицером Ли, она ни в чем не отказывала и экспонату X. «Ты же древен… О, как ты древен… Не требуй того, чего нельзя получить… Да, да… Не бывает, не может быть столь вызывающе неравных браков…»

И не выдерживала, шептала: «А если у нас появятся дети? Если они появятся, а? На их спинах будут такие же чудесные изображения?»

Экспонат X взрывался. Он орал, поносил весь свет, впадал в мрачность.

В такие моменты он с еще большим искусством изображал на любой оказавшейся под руками плоскости все ту же зеленую бутылку «Перно» и пару удлиненных рюмок при ней. Конечно, втайне Фрина ждала от него чего-то гораздо большего, чего-то более значительного… может, собственных силуэтов… как знать…

Но экспонат X твердо придерживался канонов.


На четвертый год существования Галереи искусств экспонат X был захвачен террористами. Три провинциальных офицера, огорченные тем, что девушки, рекомендованные им Генетической службой, предпочли родить совсем не от них (в чем офицеры, не без основания, усматривали тлетворное влияние возрождающегося на Старой Базе искусства), обратились в Тайный Совет с требованием немедленно привести общественную жизнь и мораль в соответствие с Законом и Уставом. Если нелепые выступления экспоната X кому-то необходимы, указывали офицеры, эти выступления вполне можно сделать закрытыми, так сказать, для узкого круга извращенцев. Народные армейские массы ни в каком искусстве не нуждаются. Если раньше Старая База теряла в год до семи-девяти тысяч молодых людей, бросавшихся в бездонные каньоны без каких бы то ни было видимых причин, то теперь десятки тысяч молодых людей (особенно женщин) игнорируют все указания Генетической службы, бросаясь в объятия тех, кто не имеет на то никаких прав.

Тайный Совет отверг наглые требования.

В глухую ночь, взрываемую вспышками мелких метеоритов, коммодор Фрина и экспонат X были захвачены в спальной комнате тайком прибывшими на Старую Базу вооруженными офицерами и переведены в старый бункер, в котором размещался когда-то один из Контрольных постов армии. Если Тайный Совет не отменит так называемое искусство, потребовали в новом заявлении террористы, так называемый экспонат X, а с ним коммодор Фрина, которую давно уже растлил своим влиянием названный экспонат, будут публично казнены – вышвырнуты в каньон через иллюминатор.

Тайный Совет приступил к переговорам.

Впрочем, произошло так, что коммодор Фрина и экспонат X сумели извлечь пользу для себя из всех этих событий. Они забаррикадировались в комнате и трое суток провели в полном уединении. Используя внутреннюю связь, экспонат X для развлечения вступал иногда в разговоры с разъяренными террористами. «Братки, – весело орал он, красуясь перед Фриной. – Искусство – гнилая штука. Вы все правы. Но если вы меня уничтожите, выбросите в каньон, к примеру, это ничего не изменит. Процесс пошел. Искусство бессмертно. Вот если бы вы шлепнули меня на „Пижме“, или утопили вместе с броненосцем „Бородино“, или соорудили из моей кожи абажур для настольной лампы, тогда другое дело. Но даже и это… – начинал он целовать Фрину. – Даже это уже не имеет значения».

«Ладно, пусть ты вечен, – отвечали злые офицеры, – зато мы терпеливы. Мы привыкли ждать. Мы тебя достанем, у нас профессиональная выучка. Если даже тебя еще раз извлекут из твоего вонючего прошлого, мы еще раз бросим тебя в каньон».


На четвертые сутки заключения спецвзвод взял штурмом бункер бывшего Контрольного поста и (для устрашения) расстрелял бунтовщиков-офицеров в том же бункере. Экспонат X вернули в его Круглый зал, а коммодора Фрину, признанную беременной, бережно отправили в Генетический отдел для последующих исследований. В конце концов, никто на Старой Базе еще не зачинал напрямую от существ, признанных произведениями искусства.

Оставшись без Фрины, экспонат X впал в депрессию.

Специалисты, занимавшиеся им, пришли к выводу, что причиной столь мощного стресса стали многочисленные воспоминания, спровоцированные неформальными отношениями экспоната X с коммодором Фриной, а также мыслями о вполне возможном отцовстве. Подтверждая это, экспонат X потребовал хотя бы краткой экскурсии в прошлое, так сказать, отпуск, поездку в потерянный навсегда мир. Это будет прощальная экскурсия, заявил он. Я согласен стать основой нового искусства в вашем ужасном мире, но я хочу еще раз окунуться в болото, из которого вы меня выловили.

В проведении экскурсии экспонату X было отказано.

Тогда, выбив иллюминатор, он повис снаружи на руках над бездонным черным каньоном.

«Зачем ты хочешь убить себя?» – спросили его.

«Потому что не хочу жить».

«Но ты все равно умрешь. Все живое рано или поздно умирает. Зачем тебе торопиться? Разве твой большой опыт не подсказывают тебе, что мы все смертны?

«Есть разница, – твердил экспонат Х. – Вы все умрете там, где родились, а я – в чужом мире».

«Да какая разница, если мы все равно умрем? У тебя даже есть некоторое преимущество. Мы исчезнем навсегда, про нас забудут, а тебя и после смерти будут показывать посетителям Галереи искусств».

«Это меня и пугает», – мрачно ответил экспонат X.

«Объясни, чего конкретно ты хочешь?»

«Заглянуть в свой мир. В свой двадцатый век. В самое его начало. Я там жил. Хочу заглянуть туда хотя бы на месяц».

«И где бы ты хотел побывать?»

Экспонат X задумался. Он никак не хотел оказаться под разрывами японских снарядов, еще раз вдохнуть кислый запах шимозы, – Цусима пугала его до дрожи. Он не хотел оказаться в японском плену, мотаться по безмерным морям и океанам, драться с полицией в портовых городах, похожих на рвотное. Его не привлекали сабельные атаки красных эскадронов, он не хотел работать в конном хозяйстве и уж совершенно точно не хотел столкнуться в темном переулке с Семеном Михайловичем Буденным. Его страшили офицеры НКВД, фашистские асы… Вот разве Париж…

Хотя бы один день в Париже!


На Старую Базу немедленно вызвали офицера Ли.

Он вспомнил, как когда-то несколько лет назад впервые летел на Старую Базу, и сердце его сладко дрогнуло. Впрочем, на этот раз инструктаж проводил Старший специалист штаба.

«У вас есть опыт управления машиной времени, офицер Ли, – мрачно сказал Старший специалист. – Вы знаете, что при возвращении машина по каким-то причинам выходит из строя, поэтому озаботьтесь тем, чтобы благополучно доставить экспонат X в условленное место, а затем так же благополучно вернуть его на Старую Базу. Возможно, вам опять придется провести несколько дней в пустыне, но на этот раз мы постараемся засечь вас сразу. На орбите будут следить за вашим появлением. В условленном месте, в той точке, которую экспонат X называет Парижем, вы проведете ровно сутки. Видимо, этот Париж видал всяких людей. – Старший специалист мрачно усмехнулся. – Внешним видом, нелепым поведением там никого не удивишь, но все же вам лучше выбрать одежду поскромнее. – Старший специалист, несомненно, имел в виду слишком яркий, на его взгляд, мундир офицера Ли. – Мы уверены, что обращение с экспонатом X на этот раз не доставит вам особенных хлопот. Пусть бродит по городу, как ему хочется, пусть занимается, чем хочет, это наполнит его положительными эмоциями. При этом он не должен поступать неразумно. Чтобы помочь ему, мы на время сотрем в его мозгу все воспоминания о пребывании в нашем мире. На время этого короткого путешествия он будет просто беспечным существом, любующимся своим временем».

Подумав, Старший специалист спросил: «У вас есть вопросы, офицер Ли?»

«Конечно», – ответил Офицер.

«Вот и оставьте их при себе!»


Операция по стиранию памяти оказалась несложной.

Провели ее в закрытом салоне Старой Базы под видом стрижки и других необходимых косметических процедур. Правда, перед походом в салон экспонат X и офицер Ли поссорились.

«Ну почему, почему, браток, ты выдернул из прошлого именно меня?»

«Мне приказали. Я тут ни при чем. Это было решение Тайного Совета».

«Ну и что? Я тебя спрашиваю, почему, черт побери, из нескольких миллиардов более или менее разумных существ, населявших когда-то нашу планету, ты выдернул именно меня? У Якова спина была не хуже. У капо Гнома были и другие ребята с заметными татуировками. Почему меня?»

Офицер Ли не считал себя интеллектуалом.

«Успокойся, – сказал он. – Мы все обречены. Ничто не имеет смысла. Это фундаментальный закон природы. Создадим мы искусство или нет, все равно однажды на Землю рухнет огромный астероид и все погибнет».

И в свою очередь спросил: «Зачем тебе в Париж?»

«Там живет одна женщина, – отвел взгляд экспонат Х. – Она каким-то образом потеряла ногу, а я не успел узнать, как и когда это случилось с моей маленькой сладкой сучкой…»

«Почему ты так говоришь – сучка?»

«А как еще называть любимых женщин, браток? – несколько даже снисходительно кивнул экспонат X. – Женщинам нравятся ласковые слова».

Он хотел добавить, что ласковые слова нравятся даже коммодору Фрине, но благоразумно удержался. Кончиком ножа, попавшего под руку, он, сам того не замечая, нацарапал на своем запястье недолгое, как вскрик, имя – Фрина. Легкая боль его не испугала. Он прожил такую долгую жизнь, что научился не обращать внимания на такие пустяки.

«Я не пустил бы тебя обратно», – покачал головой офицер Ли.

«Туда или… наоборот?»

«И туда и наоборот».

Офицер Ли помолчал и добавил: «Я бы тебя вообще никуда не пустил».

«Время упущено, – нагло ухмыльнулся экспонат Х. – Я теперь тоже кое-чему научился. Искусство должно быть живым, браток. Вот в чем секрет. Вы тут веками втемную балдели в своих подземельях, пока не вытащили из прошлого меня. Я вас ни о чем таком не просил, вот и получайте».

Короче, они поссорились.

Ночью в постели экспонат X долго не мог уснуть.

Время идет. Ах, идет, идет время. Он уже не молод, нет, не молод. А в Париже им всем там – ну, двадцать, ну, тридцать лет. И Дэдо, и Жанне, и Пабло, и всем-всем другим. Даже ублюдки мясники молоды. Ах, какой сладкой была Жанна в японской деревне Иноса, задохнулся он. Конечно, не такой сладкой, как коммодор Фрина, но у каждой сучки свой вкус. С этим не поспоришь.

Дэдо

…Когда экспонат X добрался до перекрестка бульваров Монпарнас и Распай, ноги устали даже у офицера Ли. Ходить по булыжным мостовым оказалось нисколько не проще, чем по обожженным камням пустыни. Правда, экспонат X не мог этого помнить, а офицер Ли не собирался напоминать. Пусть ходит где хочет – это его отпуск. Странно, что экспонат X называет меня американцем, пожимал плечами офицер, но, в общем, это не имело значения.

Перебираясь из кафе в кафе, они попали в «Ротонду».

Может, потому, что фасад ее был украшен хорошо знакомой рекламой «Перно» – зеленой бутылкой с двумя зелеными удлиненными рюмками.

Экспонат X уверенно подошел к стойке.

Рыхлый господин с почтенной сединой и аккуратным пробором (мсье Либион) поставил перед ним стаканчик с аперитивом, но экспонат X отрицательно покачал головой. При этом он несколько раз оглянулся, будто пытался что-то узнать, будто что-то ускользало от него, мешало. Он даже с некоторым недоумением посмотрел на свою правую руку, на которой не хватало среднего пальца.

– Хотите вина?

Экспонат X кивнул.

Он явно кого-то искал или пытался вспомнить.

Все в этом городе выглядело подозрительно. Ни дома, ни люди не нравились офицеру Ли. Особенно люди. Например, бледный тип (при этом его волосы были такими черными, что даже отливали синевой, как крыло ворона), перед которым лежало на столике несколько листков писчей бумаги. «Белые волосы, белый плащ…» – бормотал он. А мсье Либион, поглядывая в его сторону, бормотал: «Инфернальная тварь…» Свободных мест в кафе было совсем немного, но за столик черноволосого почему-то никто не садился. Как перед прокаженным.

Но экспонат X присел за столик.

То же, конечно, сделал и офицер Ли.

Черноволосый, глянув на их плечи, возражать не стал.

Больше того, он тут же выложил перед ними несколько фотографий.

«Вот браток приторговывает порнографией», – ухмыльнулся экспонат X.

Но на фотографиях оказались не голые певички, а какие-то ужасные каменные скульптуры. Похоже, их калили в адской печи. Под воздействием дьявольского огня их каменные торсы и головы неестественно вытянулись.

Тоже порнография, подумал офицер Ли.

– Вы этим торгуете?

– Сто франков.

– За любую?

Черноволосый кивнул.

– Жаль, у меня нет ста франков, – весело заметил экспонат X.

Он хотел казаться веселым, но что-то его тревожило, он явно пытался что-то припомнить. Может, черный мундир коммодора Фрины с погонами, украшенными серебряными контриками? – усмехнулся про себя офицер Ли.

– Это моя вещь. – Черноволосый так и сказал – la chose. – Что хочу, то и делаю. Захочу – продам, захочу – выброшу. Захочу – отдам за сто франков, а захочу – так и за пятьдесят.

– Но прежде, чем купить…

– О-ла-ла! – обрадовался черноволосый. – Хотите увидеть оригинал?

Может, экспонат X все это затеял только для того, чтобы отделаться от офицера Ли, но офицер и не собирался ему мешать. Он в любую секунду мог точно определить местонахождение своего подопечного. И в любую секунду мог загнать его в свою машину.


В кафе «Ротонда» оказалось интересно.

Позже, в отчете, представленном Тайному Совету, офицер Ли восстановил массу неожиданных, но убедительных деталей. Он внимательно прислушивался ко всем гостям мсье Либиона. Он внимательно следил за Дэдо – за тем черноволосым, с которым экспонат X отправился смотреть вещь.

О пьянице Дэдо в Париже говорили снисходительно.

Кто-то видел, как он повел покупателя (наверное, американца) на строительную площадку и там продал глупому пьяному моряку некий каменный блок. Поскольку в данной ситуации сам лично экспонат X никак не мог пострадать, офицеру Ли было все равно, что он покупает. Но позже офицер Ли от души сожалел. Он не сумел предугадать событий, которые развивались слишком стремительно. Это на границах и на Старой Базе время течет медленнее.

«Это моя мастерская, – привел в своем отчете офицер Ли слова, сказанные черноволосым Дэдо. – Не строительная площадка, а замечательное, очень естественное место для моих вещей. Здесь удобно работать при луне, никто не мешает, – несколько даже хвастливо заявил Дэдо экспонату Х, будто и мастерскую собирался продать. – Видишь, какой камень? Он мягок, но производит впечатление твердости. Ты, наверное, иностранец, да? Американец, наверно? Это я к тому, что моя египтянка тоже издалека. Да, это египтянка, – повторил он. – Я так ее называю. Теперь она будет твоей, – довольно заявил Дэдо, забирая мятые пятьдесят франков. – Приходи к ней ночью, она терпелива. – Он нежно погладил скульптуру (la chose) по длинному каменному носу. – Хорошая вещь. Очень хорошая. А местный сторож любит простое красное вино. Только не садись с ним надолго, он большой болтун. Обещаешь?»


Потом они вернулись в «Ротонду».

Потом Дэдо затеял драку, и его выкинули в мусорный бак.

Потом Дэдо выкинули поочередно еще из четырех других кафе.

При этом он умудрился не потерять свою любимую книгу, которую некоторые посетители кафе поначалу принимали за молитвенник. В книге этой архангел-истребитель, «печальный, как Вселенная, и прекрасный, как самоубийство», призывал к странным вещам. «Без большой крови нет большой войны, без горькой войны нет сладкой победы». Конечно же, Дэдо цитировал не Библию. «Хочешь стать знаменитым – ныряй в море крови». А еще: «Ужасный Мальштрем с привкусом смерти». А еще: «Сделайся гнусным вором, наращивай мускулы для убийств». Иногда Дэдо удачно обнажался перед случайными женщинами, тогда его снова выкидывали в мусорный бак. После того как кельнер Андре выкинул Дэдо и из кафе «Дю Дом», черноволосый, обняв экспонат X, принимавший во всем самое деятельное участие, отправился на улицу Данциг.


Свидетельница (черная проститутка, увязавшаяся за ними) рассказала, что они весело вошли в «Улей» – странный дом, похожий на огромную уродливую пагоду. Было тихо, рассказала она, в небольшом садике цвели цветы, но со стороны бойни Вожирар несло тошнотворным запахом крови, чадно дымили трубы какой-то поганой фабрики. «Мазилы, божьи детки, бедные пчелки… – растроганно забормотала консьержка, увидев Дэдо и его необычного спутника, наверное, моряка. – Вот похлебка с картофелем и с бобами… Попробуйте… Это почти ничего не стоит…»

В коридоре кричала ослица, ей тоже дали похлебки.

А потом в «Улей» вломились какие-то здоровенные громилы.

«Проклятые мясники! – замахнулась на них своим котелком консьержка. – Опять явились бить моих бедных пчелок? Уходите, а то позову фараонов!»

Консьержку ударили по голове ее же собственным котелком, она отпала.

Самого крупного мясника экспонат X отделал прямо во дворе, но второй прыгнул на него сзади, обхватил за крепкую шею, а третий, отбросив ногой черноволосого Дэдо, взмахнул ножом. Острое лезвие располосовало рукав рубашки. Экспонат X вырвался и вскинул над собой руку. По ней текла кровь, но очнувшаяся консьержка сумела разглядеть нацарапанное на запястье слово. Вроде бы «Фрина», сомневалась она. Имя, наверное. По словам этой консьержки, моряк, раненный ножом, увидев слово, нацарапанное на его руке, необыкновенно побледнел. «Так беспомощно грудь холодела…» Может, вспомнил он всю жизнь свою от рождения до смерти, как это часто бывает с умирающими, сентиментально указала консьержка. По ее словам, моряк даже вскрикнул ужасно: «Фрина!» И в этот момент его снова ударили ножом.

Теперь сзади.

Под самую лопатку.

Прямо под сердце египтянки, изображенной на спине моряка.

Пьяный Дэдо, все видевший, заломил руки над головой и тоже вскрикнул ужасно.


А вот офицер Ли, к сожалению, всего этого не видел. Упустив на время экспонат X и черноволосого Дэдо, он сидел в кафе «Ротонда» (ему там очень понравилось) и беседовал с человеком, выглядевшим как художник и назвавшимся именем Пабло. Небольшого роста, самодовольный, он и правда оказался художником. Из-под простой рабочей кепки на наглый черный глаз падал клок таких же наглых черных волос. Из-за этого художник все время встряхивал головой, как нервная болонка-брюнетка. Красная рубашка в крупный белый горошек, простая синяя куртка, заплатанные рабочие штаны, полотняные ботинки – нет-нет, человек, оказавшийся за столиком офицера Ли, несомненно, был художником. И его хитрые глаза подтверждали это.

– Ты американец?

Офицер Ли кивнул.

Он никак не мог взять в толк, почему его и экспонат X везде называют американцами.

– Твой приятель тоже американец?

Офицер Ли опять и все так же молча кивнул.

– А почему у Дэдо есть портрет твоего приятеля? – ухмыльнулся художник. – Почему Дэдо подписал этот портрет: «Маленький крестьянин»? Меня не проведешь, американец. На том портрете изображен именно твой приятель. Это точно он. Он сидит, сложив руки не на коленях и не на животе, а так, знаешь… где-то посередке… Но мы-то с тобой знаем, как называется это место, – он хитро подмигнул офицеру Ли. – На портрете, написанном Дэдо, твой приятель сидит на стуле в самой простой шляпе и в рубашке без воротника. Сидит еще на стуле, а не в тюрьме. Понимаешь? И все равно твой приятель зря доверился Дэдо, – поднял палец художник. – Дэдо – пьяница, он обманет. Не хочет, а обманет. Не будь я Пабло, – набожно перекрестился художник, – если Дэдо не обманет твоего приятеля. Так всегда бывает. Недавно со своим русским другом, художником Семецким, прибывшим в Париж из Ирландии, я побывал у мадам Виолетты Деруа. Мадам Виолетта – ясновидящая, для нее не существует никаких тайн. Мадам Виолетта сказала нам: ничего не бойтесь, а бойтесь только того, что я называю Царь-Ужас. Я спросил: а где это? А она ответила: над нами. Он давно уже над нами, ответила мне мадам Виолетта. Мой русский друг, художник Семецкий, спросил, а в свете всех этих новых приоткрывшихся ужасных знаний умрет ли он естественной смертью, или с ним случится что-то совсем другое? На это мадам Виолетта с достоинством ответила, что господин Семецкий достоин самой неестественной смерти, тем не менее зарежет его простая ирландская проститутка по прозвищу Мертвая Голова. И зарежет не в благословенном Париже, а в одном из тупичков его сраной Москвы. Да, да, так она и сказала, – с огромным удовольствием повторил художник Пабло. – Я никогда не был в Москве, но знаю, что это старинный русский город. Все мы живем под Царем-Ужасом, американец. Я глубоко верю мадам Виолетте. А ты веришь? – неожиданно спросил он. И, не получив ответа, ухмыльнулся. – Тогда давай выпьем вина. Это русский так говорит: давай. Ты ведь угостишь меня вином, американец?

И щелкнул пальцами:

– Либион, вина!


– Дэдо – пьяница, – продолжил художник, дождавшись вина. – Он обязательно обманет твоего приятеля. Даже тетушка Розали доверяет Дэдо только переборку мелкого гороха. Ты заметил, у нашего Дэдо голова деградировавшего римского цезаря? – Художник знал много таких бессмысленных слов. – Он обязательно обманет твоего приятеля. Покупать надо мои вещи. Это без обмана. Понимаешь? Недавно я замазал одну дурацкую работу Дэдо, – признался художник без тени смущения. – У меня не оказалось холста, вот я и замазал его работу. Кому она нужна, правда? Покупать надо кубистов, – вдруг сообщил Пабло доверительно. – Кровь современного искусства – это кубизм, запомни, американец. Марсель Дюшан, конечно, большой шалун, он подрисовал Джоконде усы, и вас, наивных американцев, это почему-то огорчило. Почему? Не понимаю. Ведь полезна только свежая кровь. Запомни, американец: кубизм – вот самая свежая кровь искусства! А Дэдо – пьяница, он обманет твоего приятеля. Хотя, если по правде… все искусство – вранье!

– Неужели все? – потрясенно спросил офицер Ли.

Он не представлял, как донесет такое откровение до Тайного Совета.

– Вранье, вранье! – весело подтвердил поддавший Пабло. – Иначе и быть не может.

– Но как же так? Вы так много говорите о возвышенной цели…

– Возвышенная цель помогает меньше, чем техника, – самодовольно и весело объявил Пабло. Он, наверное, имел в виду что-то свое, чисто профессиональное. Уж лучше бы, черт возьми, он снял с головы свою мерзкую кепку. – А Дэдо – пьяница, напрасно твой приятель ему доверился. Дэдо обязательно обманет его. И не смеши меня, американец. Свежая кровь – это мы, кубисты! А кто такой Дэдо?


P. S.

И в самом деле. Все – Дэдо, Дэдо!

А когда в купе поезда, неторопливо идущего из Екатеринбурга в Новосибирск, я спросил, кто такой этот Дэдо, один только мудрый Миша М. предположил, что это что-то ну вроде небольшого зверька, жившего одно время у его красивой соседки.

Имел Миша к ней интерес, но не поимел интереса.

Золотой миллиард

Нет ничего неотвратимее невозможного.

В. Гюго

Часть I. Заговорщики

Господь! Большие города

Уже потеряны навеки.

Там злые пламенные реки

Надежду гасят в человеке,

Там время гибнет без следа…

Р. М. Рильке

1

В Есен-Гу праздновали Восход.

Исполинские фонтаны искр, вспышек, горы дрожащего, взрывающегося огня вставали под облачное небо, цветные блики метались по тяжелым длинным волнам. Казалось, все пространство бухты, обращенное к Экополису, плавится. Синие, красные, зеленые отсветы судорожно трепетали, дрожали, метались, подергивались над скалистыми берегами. «Фиолетовые тени на эмалевой стене». Гай Алдер не помнил продолжения всплывших в памяти стихов. Просто тени. Фиолетовые. Этого достаточно. В диковинных словах трепетало настроение.

Праздник Восхода. Не каждый видит такое со стороны рифов.

Флип срывался с волны на волну, сбивал пену, рвал нежную радужную дымку. Широкое днище флипа разглаживало колеблющиеся зеленоватые провалы. Под осыпающимися горами, под пульсирующими огненными фонтанами уже сверкал над входом в канал Эрро прерывистый входной знак. Гай радовался флипу. После аварии на Химическом уровне летать он не любил. Космонавт, ни разу не поднявшийся над землей, дежурный администратор Линейных заводов, не слишком заметный биоэтик II ранга – он не думал, что в Экополисе ему вдруг выделят личный флип. Но сотрудники, входящие в Контроль дальних Станций, пользуются здесь особым вниманием Комитета биобезопасности.

Гай радовался предстоящему дню.

Сегодня он узнает результаты тестирования. Сегодня он увидит Мутти. И прослушает консультацию Дьердя, известного ценителя скульптур, выполненных из новых экспериментальных материалов. И наконец, попадет в «Клер-клуб».

На ужин, говорят, приглашен Отто Цаальхаген.

Гаммельнский дудочник, как его прозвали, никогда не покидал Экополис, не касался живой травы, не спрашивал далекую кукушку, сколько ему осталось жить. Наверное, надеялся на бессмертие, не связанное с природой. Вся Есен-Гу знала портреты знаменитого писателя: наглые зеленоватые глаза, крупные кудри, венком обрамляющие лоб. Доисторические его предки бродили когда-то по дубовым лесам Вестфалии, но Катастрофа кардинально изменила Землю. Исчезла Вестфалия, исчезли дубовые леса. Экологический спазм, коллапс власти, потеря контроля над рождаемостью – мир до Катастрофы представлялся теперь детской игрой: вот определенные правила, играй по ним, и все будет хорошо.

К чему это привело?

Об этом хорошо говорила утром новенькая с Севера.

Выразительно играла ниточками бровей, уголки губ весело поднимались. Медь в волосах, взгляд, может, несколько холодноватый. На Нижних набережных такую могли принять за стерву или распутницу, но Гай знал, что к Комитету прикомандировывают сотрудников только самой высокой нравственности. Он опоздал на официальное представление новых членов Комитета, даже не узнал имя новенькой.

Софья? Наталья? Лиза?

Впрочем, какая разница. Они станут друзьями.

«Полиспаст и Клепсидра». На эту его шутку у новенькой хватило юмора спросить: «Средневековый роман?» Гай, конечно, не удержался: «Нет, новая стилизованная штучка Цаальхагена». Она поняла, весело поднялись уголки губ: «„Подводная охота на кабанов“ тоже его работа?»

Гай засмеялся.

Вокруг теснящихся мокрых камней вертелись шапки пены, потемневшую воду устилали вытянувшиеся по течению ленты водорослей. Мощные отбивные струи раскручивали зеленоватую массу, пускали жутковатые водовороты. Нужно было внимательно следить за тем, чтобы флип не выбросило на рифы, на оскаленную злую гряду, украшенную пеной и остовами полузатопленных судов. Сидишь с тростинкой в губах под водой у линии водопоя, ухмыльнулся он, ни один кабан не заподозрит опасность. Это новенькая хорошо придумала. Вот и ловишь кабана за рыло. Прямо из-под воды. Кабан настолько теряется, что сопротивления никакого. Ведь рыба не смеет его пугать, а руке человека не место в мутных глубинах.

Исполинский массив Экополиса в мерцающей шапке цветных световых взрывов резко надвинулся.

Гай сбросил скорость.

Еще десять минут, и откроется выгнутая арка над каналом.

Еще десять минут, и воздух заполнится ровным, ни на что не похожим шумом мегаполиса. Светящейся неровной стеной встанут над берегом фосфоресцирующие керби. Выращенные из искусственных саженцев, они за месяц достигают стометровой высоты, после чего мумифицируются. Чудовищная ветвистая биомасса, полностью подчиненная человеку. Раньше под каждым керби лежали груды сползающей сезонно коры, под ними возились крысы. Постоянно приходилось задействовать сотни тысяч рук, чтобы бороться с крысами, но однажды они ушли.

Почему? Куда? На эти вопросы пока никто не ответил.

Светлые правильные квадраты кварталов, ползущие по склонам холмов, теряющиеся в рыжей полумгле Камышового плато; башни трехсот-четырехсотлетней давности; мосты, перекинутые через ущелья магистралей; световые фонари над закрытыми площадями; исполинские созвездия воздушных приемных пунктов; стиалитовые щиты ангаров, на две трети погруженных в каменное дно бухты или, наоборот, упирающиеся в облака; ажурные перемычки, наклонные галереи бесчисленных эскалаторов, служебные, переполненные диковинной техникой пригороды – Экополис бесконечен. Отсутствие крыс ему к лицу, хотя вовсе не означает победу. Как крысы ушли, так могут и вернуться.

Гай напряженно следил за входными огнями.

Над Экополисом нет звезд. Их попросту не видно.

Яркое зарево смывает с небес даже пятно Венеры. Можно понять протесты и требования космонавтов, ни разу еще не выходивших на орбиту: дело стоит, а все свободные средства Экополиса уходят на расширение сети Станций, на подпитку и освежение Языков. Разработанные когда-то для марсианских станций, эти Языки вскармливают теперь бездельников. Да и в самой Есен-Гу нет-нет да и появляются умники, спрашивающие: а чего, собственно, ждать нам от выхода в космос? Установления единства физических законов? Окончательного установления полного нашего одиночества или, напротив, сугубой нашей ординарности во Вселенной? Никакого энтузиазма такие открытия не вызывают. За ними не видно практической значимости, тогда как Языки, желтыми ледниками сползающие в долины Остального мира, сохраняют пусть шаткое, но равновесие. Отправить корабль в космос? Да никаких проблем! Зато незамедлительно возникнут проблемы с обеспечением Территорий. Миллиарды остальных, голодных, готовых на все, двинутся к Экополису. Что им звезды? Они хотят есть.

Гай резко вывернул руль.

Прямо по курсу его флипа в кипящую толчею с обрывистого базальтового обрыва, называемого Камышовым плато, бросился человек.

2

Экстремалов в Экополисе хватает.

Но этот падал как-то совсем неправильно.

Он дважды перевернулся в воздухе, и, хотя вошел в воду ногами, было видно, что это случайность. Взметнулся шумный фонтан. Вода яростно забурлила, выбрасывая массу воздушных пузырей. Потом ныряльщик появился на поверхности. Он хрипел, отплевывался и слепо разводил руками.

Гая передернуло. Он не любил слепых.

Широкое лицо, украшенное плоским вдавленным носом.

Голова выросла, а вот нос остался таким, каким был в детстве.

Понятно, что даже стопроцентно здоровый человек не всегда может похвастаться совершенством профиля или разреза глаз, но неожиданный ныряльщик выглядел настоящим уродом. К тому же от него несло страхом. Забравшись на борт, он бессильно привалился к подрагивающей переборке, прикрыл сильно косящие глаза мокрой рукой. На малом ходу Гай вывел свой флип из-под скального обрыва на колеблющееся, дрожащее от далеких отсветов и вспышек зеркало бухты. Исполинские грибы огня, искр, цветного дыма медленно росли и распускались над Экополисом, воздух пронизывало электрическим шелестом, вода булькала, справа по борту подпрыгивали стеклянные фонтанчики. До Гая дошло: это сотрудники Нацбеза провалили какую-то операцию и теперь сверху обстреливают его флип.

– Ты с Севера?

– Нет… Нет… Юг…

Гай вывел флип на дугу, чтобы выйти из зоны обстрела.

– Зачем прыгнул в воду?

– В меня стреляли.

– Наверное, хотели остановить.

– Ты спрячешь меня? – Урод странно глотал гласные, с некоторым сипением.

– Почему я должен тебя прятать?

– Ты биоэтик…

Урод увидел эмблему на фирменной рубашке Гая.

По его мнению, биоэтики, наверное, как-то иначе должны были относиться к Остальному миру. Пересекая разделительную линию, урод, как все, наверное, пытался замаскировать акцент, свести его к минимуму, может, даже добился в этом некоторого успеха, но сейчас, после чудовищного прыжка, сипел и задыхался. Мощное отбивное течение сносило флип к рифам, над которыми проступали сквозь сизую дымку ржавые надстройки и обломанная мачта полузатопленного боевого фрегата – безмолвный след былых силовых столкновений Экополиса с остальными. Маленькие фигурки все еще толпились на скальном обрыве, блеснула снайперская оптика.

Зачем уроды стремятся в Экополис? Зачем эти так называемые остальные так жадно стремятся влиться в потную, тесную, стиснутую эскалаторами толпу, слышать никогда не умолкающий шум, нечистое дыхание, чувствовать толчки и проклятия? Не ради же дополнительного пайка. Паек можно добыть и на Территориях.

Оглянувшись, Гай отметил, что урод явно проявляет сообразительность.

Ползая по дну флипа, он выбрал место, где его могли не заметить с нависающих балконов Контрольно-пропускного пункта – под низким стиалитовым козырьком. Там он почти слился с тенью.

Гай одобрительно кивнул.

Он решил лично отдать беглеца Дьердю.

– Зачем ты перешел разделительную линию?

Бежать уроду было некуда, сопротивляться он не мог, к тому же падение с большой высоты его ошеломило. Сейчас начнет врать, с некоторым раздражением решил Гай. Сейчас этот урод начнет много врать.

– Хотел есть…

– Когда ты оказался на Камышовом плато?

– Пять дней назад.

– И тебя не задержали сразу?

– Нет… Я прятался… Только вчера…

Это было явное вранье. Прятаться четыре дня на Камышовом плато, где полно патрулей и дежурных отрядов…

– Чем ты питался?

– Кусок Языка… Нес с собой…

– Разве Язык можно хранить больше двух суток?

– Я хранил…

– Это правда, что у Языка вкус банана?

Урод не ответил. Может, никогда не пробовал бананов.

– Где ты пересек разделительную линию?

– Там… – указал урод в сторону Камышового плато.

– Ты пришел к нам через пустыню? – удивился Гай.

– Я шел долго…

Ну да, уроды не говорят правду.

– Как ты все-таки оказался на обрыве?

– Меня заставили…

Говорят, что встречаются уроды, умеющие вести себя совсем как люди, уроды с благородной осанкой, с медальным профилем. Но украсть, убить, обмануть – это у них на генетическом уровне. Время от времени они проникают в Экополис. Не срабатывают даже самые надежные системы предупреждения, как случилось, например, семь лет назад. Да, уже семь лет, прикинул Гай. Тогда с площади Согласия похитили его родную сестру. Ее звали Гайя. Не с Камышового плато ее похитили, не с открытых Северных равнин, даже не с разделительной линии, где всегда можно угодить в западню, а с площади Согласия! Когда-то они, Гай и Гайя, поклялись всю жизнь быть вместе, но клятвы не всегда сбываются, а похищенных людей не всегда находят. А если находят, здоровье их обычно настолько подорвано, что Комитет биобезопасности лишает таких найденышей статуса полноценных граждан. Говорят, на одном из подземных этажей Южного пригорода до сих пор существует закрытый квартал, где в тесных каморках доживают такие несчастные. Списки попавших в Южный пригород не оглашаются. Одна только мысль о том, что среди таких отверженных может оказаться его сестра, была невыносима для Гая.

– От кого ты бежал?

– От стрелков.

– Почему?

– Они заставили меня работать живой мишенью.

Гай обернулся. Урод смотрел на него и одновременно на высокую набережную – косоглазие это позволяло. Конечно, Гай слышал о случаях, когда пойманных уродов использовали, ну, скажем так, нефункционально, не совсем правильно, но это слухи, всего только слухи, область обывательской мифологии. Из-за какого-то урода рисковать ген-картой?

– Почему тебя не выслали еще четыре дня назад?

– Я согласился…

– На что?

– Работать живой мишенью… Дежурным стрелкам всегда нужны реальные тренировки… Они обещали, что я проживу столько, сколько смогу…

– Тебя кормили?

– Мне вернули кусок Языка…

– И тебе хватило сил бегать три дня под пулями?

Урод пожал голыми мокрыми плечами. Большая царапина на груди кровоточила, губы разбиты. Флип как раз проходил третий КПП канала Эрро, на набережных мерцали фосфоресцирующие керби, урод трусливо вжимал голову в плечи. Под цветными фонарями, раскиданными в неподвижной листве, гудела, двигалась, текла густая, расцвеченная всеми оттенками толпа. Каким-то образом люди умудрялись не наступать на ноги друг другу, даже перебрасывались словечком-другим. Несло потом, парфюмом. Живая жизнь. На Камышовом плато и на других разделительных линиях службу несли братья и отцы этих вот людей.

– Тебя не ранили?

– Я бегал… Быстро…

– Где ты научился так бегать?

– Южная Ацера…

Оказывается, урод перешел границу в регионе Гая. Леса и болота Ацеры острием гигантского клина входят в скалистые равнины Камышового плато. Неожиданная информация изменила мысли биоэтика.

– Ты хорошо знаешь юг?

– Только там, где болота…

– Ты встречал там женщин?

– В Ацере совсем нет женщин…

– Я говорю о похищенных.

– Нет… Я не знаю…

– Ладно.

Гай умело ввел флип в сумеречную нишу, от которой к террасам высокого каменного квартала вела металлическая лесенка, обвитая поблескивающей спиралью перил, и сказал негромко:

– Запомни. Это частный причал. Если ты сойдешь на набережную, тебя сразу схватят. Если ты поднимешься по лесенке, тебя тем более схватят. – Гай многозначительно позвенел цепью. – Голым здесь не ступишь и шагу. Да и одетый ты не скроешься, нос выдаст. Дождись меня здесь, никуда не выходи. Позже я переправлю тебя в Нацбез. Ничего страшного, – успокоил он вздрогнувшего урода. – Тебя просто вышлют из Экополиса. А перед этим покормят. Ты когда-нибудь пробовал жареное зерно?

– Не знаю.

3

– О Гай!

Мутти округлилась.

Цветистый халатик подчеркивал размытую талию, зеленые глаза смеялись.

Мутти знала о своем обаянии. «Мы учились у Мутти», – молодые художники гордились этим. Декоративная каллиграфия – не полеты в космос, имя Мутти знали, а вот Гай ни разу не выходил на околоземную орбиту. Когда-то в паре с его сестрой Мутти лихо возмущала чопорную верхушку Экополиса, но теперь она – мать пятерых детей, уважаемая гражданка.

– Я столкнулся на лестнице с женщиной…

– О Гай, это Елин. Вы понравитесь друг другу. Офицеры с разделительных линий пишут ей длинные письма. Она видела тебя на пресс-конференции. Она как ртуть. Сам увидишь. Настоящая молекулярная машина!

Любовь Мутти к непонятным словам была тоже общеизвестна, но Гай чувствовал, что Мутти действительно ему рада. Она горела, так ей хотелось поделиться какой-то важной новостью. На секунду он решил, что она каким-то образом добралась до результатов его тестирования, но тут же выбросил это из головы.

– Я видела списки, Гай!

– Списки?

Она счастливо кивнула.

Гинф почти неслышно шелестел в углу. На экране тряс крупными кудрями пучеглазый гаммельнский дудочник. В «Торжестве», о котором он говорил, порок был изображен с таким реалистическим вкусом, что возникало сомнение в искренности писателя. Мутти счастливо погладила Гая по рукаву:

– Я так хотела этого!

Гай все еще не понимал.

Он даже обвел взглядом комнату.

Стильная мебель (вкус Мутти формировала Южная школа), рассеивающие свет шторы (мечта молодых матерей), мощный гинф (новая модель голографических информаторов перехватывает даже нелепые передачи уродов), новомодная приставка для гинф-альманахов. Не обязательно выходить на тесные набережные, толкаться на переполненных площадях, дышать испарениями многих и многих человеческих тел – все можно прочувствовать, не выходя из комнаты.

– Ты знаешь, Гай, что если копить Заслуги, то долго не умрешь?

Он так не думал:

– Покажи список.

– Но я еще не сделала выбор.

Мутти покраснела. Осторожно и нежно провела рукой Гая по своему животу. Сквозь тонкую ткань чудесно ощущалась нежная кожа. Весь вид Мутти подчеркивал: разве я случайно вхожу в список самых здоровых, самых красивых граждан Экополиса?

– Я получила Подарок!

Странно, он почувствовал разочарование.

Конечно, Мутти не могла знать о результатах его тестирования.

Но ведь, как все добропорядочные граждане, она внимательно следит за каждым списком. Их ведь изучают и из чистого любопытства. Пусть тебя нет в списках, зато есть о чем поговорить. Все равно, целуя Мутти, Гай чувствовал нечто вроде разочарования. Наверное, я плохой друг. Ну, какая за Мутти может стоять Заслуга? Есен-Гу – замкнутая система. Это почти миллиард всегда на что-то претендующих красивых и здоровых граждан. Мутти носит шестого ребенка, но есть матери и более известные. Гай никогда не слыхал, чтобы шестая беременность расценивалась как Заслуга.

Мутти еще раз нежно провела его рукой по животу.

– Это Елин увидела мое имя! Я сама и не знала. Она уже три месяца слушает лекции в Ген-центре. Не каждый поймет, Гай. Мембраны, митохондрии, ядра. Это же с ума сойти! Лизосомы, пластиды. – Непонятные слова Мутти выговаривала с наслаждением. – В прошлом месяце лекции начал посещать Отто Цаальхаген! Он сильно потучнел. Ему опять отказали в праве на ребенка. И поделом. Настоящий дельта-псих! У него все герои уроды. Он утверждает, что даже в Экополисе хотят учредить представительство настоящих уродов. Он уже не понимает, чего хотят его собственные герои. Один утопился в море, а в другом романе у него живая собака.

Мутти передернуло от отвращения.

Но Гай знал: Мутти – это легкая болтовня.

Гай знал: Мутти – это занятные слухи, непонятные термины.

Но это еще и культ здоровья, тысячи полезных советов. Это салоны красоты и странные заведения, в которых собираются ее подружки. Клуб любителей гинф-альманахов? Это все тоже она. И декоративная каллиграфия.

– У гаммельнского дудочника, Гай, фальшивая ген-карта!

Мутти сразу увлеклась, зеленые глаза восторженно распахнулись.

– Елин так утверждает. Я ей верю. Помнишь, твоя сестра Гайя изобрела бульон с протертыми овощами? Трансгенные продукты. Отто смеялся, что их даже крысы не жрут, а я до сих заказываю такой бульон. И к нему коричневый рис. – (Видимо, этого было достаточно, чтобы наслаждаться без перерыва.) – А Гаммельнский дудочник поссорился с Гайей. Отто никогда не любил Гайю! – Нежные капельки пота легкими жемчужинками выступили над левой бровью Мутти. – У Отто фальшивая ген-карта. Представляешь, недавно он утверждал, что Носителей не существует, что они придуманы нашей пропагандой. – Она ужаснулась. – В салоне «Завтра» он перед всеми нес эту чушь. А все знают, Гай, что Носители скоро соберутся в Экополисе. Референдум состоится, когда все Носители прибудут в Экополис. Это совсем особенные люди, Гай. Они не знают, какая информация вложена в их подсознание, но в день Референдума они все по команде, по некоему ключевому слову как бы проснутся. – Зеленые глаза Мутти расширились, в них мерцали яркие искры. – А Отто – урод. Он думает, что все это пропаганда. И утверждает, что близок конец света. Понимаешь? Уроды об этом говорят, и Цаальхаген за ними повторяет.

– Забудь про дудочника.

– И правда, ну его! Существует столько чудес! Вот одно из самых чудесных чудес. – Она снова провела его рукой по своему теплому выпуклому животу. – Всего лишь несколько аминокислот. Елин мне растолковала. Эссенциальные жирные кислоты. То, что мы называем витаминами. Вода, кислород. – («В его молекулярной форме», – улыбнувшись, помог Гай.) – Ну да, в молекулярной. Усвояемые углеводы. Вот все. Из такого простого набора, Гай, я сама, без всякой помощи, синтезирую настоящего здорового человека!

Синтез, которым Мутти так гордилась, конечно, был по силам и самым недалеким уродам, но Гай не стал ее разочаровывать. Об ограничении рождаемости толкуют пока только втихомолку. Официально женщин призывают рожать, это все-таки уменьшает опасность вырождения.

– Референдум могут провести уже в следующем году, – завелась Мутти. – Все зависит от Носителей, успеют ли они собраться. Мне показывали одного в толпе. Ох, Гай! Он шел в черной накидке, в черном клобуке, как древний монах. – Она уже не хотела видеть противоречий между сказанным и словами, произнесенными чуть раньше. – Никто не знает, кто является Носителем, но мне кажется… Ну, не знаю… Елин говорит, что Большой Совет налаживает отношения с уродами… Разве это возможно? – Голос Мутти задрожал от негодования. – Почему мы не закроем все разделительные линии? Пусть уроды ищут свой Абатон. Старший брат болен.

Пристрастие Мутти к слухам было необыкновенным.

Гай подозревал, что к некоторым из них она сама имела отношение.

– Я назову сына Стефаном, – погладила Мутти себя по животу. – Ты знаешь, что отец Стефана возглавил Отдел картирования?

Гай знал. Но дружба с известным кибернетиком тоже не Заслуга.

Отец еще не родившегося Стефана действительно возглавил Отдел картирования, но какое отношение это могло иметь к Подарку? По слухам, картографы работают в прямом контакте с сотрудниками Отдела Z, самого сверхсекретного, самого загадочного из отделов Совета, но официально это ничем не подтверждено.

– Я обожаю туффинг, – радовалась Мутти. Зеленоватые глаза поблескивали теперь влажно, весело. – Это так здорово: отзываться на зов, посылать зов собственный. Я люблю гулять по Верхним набережным. Там не так людно. Вдруг приходит желание, Гай, и твой костюм начинает светиться. Эти милые нежные накидки со светящимися рукавами. Я сама выбрала Стефана. Там, на Верхних набережных. Я захотела его, и он ответил. Как жалко, что Гайя этого не застала. Туффинг – это чистота. Ничто не испортит впечатления. Мы с ней были самыми красивыми женщинами Экополиса, правда, Гай? Мы хотели, чтобы ты полетел на Марс. Такая была программа! Теперь ее закрыли еще на пять лет. Значит, надо прибавить столько же, потому что в будущем придется наверстывать упущенное время. Ты бы уже мог побывать на Марсе, и мы бы тобой гордились. – Мутти свято в это верила. – Почему мы отдали весь Остальной мир уродам? – Она выразительно повела красивым плечом. – Зачем мы позволяем уродам безнаказанно плодиться? Миллиард против семи. Они, как мухи, облепили Языки. Неужели мы никогда не вернем Территории?

Конечно, Мутти прекрасно знала, что любое намерение вернуть хотя бы ничтожную часть Территорий мгновенно вызывает вполне адекватный ответ, но все равно хотела изменений.

– Ты видишь, как я теперь живу? Кристаллы в стакане, серебряные цветы. Вот темная платина, вот сплавы, каких не существует в природе. Но я хочу пространства, Гай, обширного чистого пространства! Хочу везде чувствовать себя уверенно! Елин говорит, что Есен-Гу занимает очень скромное место на планете. Почему?

– Над этим думают, Мутти.

Она уже сегодня повернет мои слова по-своему (Гай знал). Она уже сегодня передаст повернутые ею своим подружкам. А у них тоже свой взгляд. У них тоже свое понимание. Не удивлюсь, если по Экополису уже завтра пойдет слух о новом Отделе, где умные головы думают о возвращении Территорий.

– Мне пора.

Она кивнула.

Она и не планировала долгой встречи.

– Гай, это правда, что у Языка вкус банана?

Он с изумлением уставился на Мутти. Он сам задавал такой вопрос уроду.

– Елин утверждает, что у Языка вкус банана, Гай. Я ей верю. Все равно главное – рожать, – пришла к справедливому выводу Мутти. – Здоровых крепких младенцев. Дети вырастут и вытеснят уродов. Как-то ко мне заезжал знакомый техник с Масляных заводов. – Она счастливо покраснела. – У него руки сильные. Он прямо мне сказал, что мы вернем Территории.

В представлении Мутти далекие Территории выглядели, видимо, прямым продолжением Экополиса. Чистые набережные, только обсаженные живыми деревьями. Темного серебра беседки, обвитые исключительно живым плющом. Ужас как интересно оказаться на кудрявой полянке, как это показывают в голографических сценах. На специально обработанной, конечно. Мутти ведь никогда не видела диких зарослей, напитанных влажной гнилью, невидимой пыльцой, омертвелой заразой. Даже фосфоресцирующие керби для нее джунгли. А бледные корни, свисающие с размытых обрывов? А пески, взрытые насекомыми? А тучи гнуса, ядовитые гады?

Гай вспомнил плотную толпу, разворачивающуюся на площади.

На самом деле, как бы единое движение толпы всегда складывается из множества отдельных. Это только в камерах слежения толпа разворачивается в некоем едином изумляющем ритме, как воронка водоворота. Семь лет назад Гайя, его сестра, прилетела из Ацеры – с одной из самых отдаленных южных Станций. Чем она там занималась? Не сильно она была разговорчивой, когда тема касалась ее работы. Давняя, свято соблюдаемая традиция – возвращаться с Территорий непременно на площадь Согласия. Ни одного КПП, никаких постов и таможен. Ничто в сердце Экополиса не должно напоминать о печальном соотношении – миллиард против семи.

Плотная толпа. Медлительные потоки. Летящий холодок легкого платья.

Толпа раздавалась перед лазоревым холодком Гайи. Восхитительная норма! Но потом появился слепец. Он шел, вызывающе стуча палкой. Всего лишь короткий серый плащ выше колен – ни сумки, ни карманов, ни мешка на поясе.

Это всех обмануло. Даже невидимую охрану.

Стуча палкой, слепец приблизился.

«Вам на эскалатор?»

Голос Гайи зафиксировала камера.

«Конечно».

Слепец высокомерно кивнул.

Черные его очки недобро (так всегда потом казалось Гаю) сверкнули.

Он поднял руку, но не протянул ее Гайе, как можно было ожидать, а что-то сильно швырнул в толпу. Ослепительная вспышка выжгла, смыла изображение с наблюдательных камер. Площадь Согласия мгновенно оцепили, перекрыли все пути отхода, но никаких результатов поиски не принесли. Гайя и ее похитители исчезли. А когда утешений нет, их придумывают. По Экополису прошла волна самых диких слухов. Говорили, что Гайя сама хотела уйти из Есен-Гу. Говорили, что в последнее ее возвращение с Юга она не прошла тестирование. Говорили, что неизвестная болезнь пурпурными и фиолетовыми пятнами обезобразила ее тело. «Выщепление пуриновых оснований». Это, конечно, блеснула эрудицией Мутти. «Я бы ее узнала даже такой, Гай. Я бы ей помогла. Живое можно разделить на любые составляющие, а потом собрать воедино». У Мутти были свои представления о возможностях науки. «Я бы ее спасла, Гай. Я бы обязательно ее спасла». Хромосомы, гаплоидные наборы, наконец, ДНК – как вершина иерархии всех событий. Не имело смысла вдаваться в детали. Спускаясь по лесенке, Гай знал, что Мутти из окна непременно помашет рукой.

– Ты здесь, урод?

Флип тихонько покачивало.

По набережной непрерывно шли люди.

Слышались голоса, смех, шарканье бесчисленных подошв.

Нежно фосфоресцировали керби, перемигивались цветные фонари.

Голый урод с вдавленным носом не мог подняться на оживленную набережную. Его бы сразу схватили. И в канал не мог нырнуть, потому что русло подсвечивалось донными фонарями. Одной рукой он держался за поручень, Гай вынул носовой платок и осторожно провел им по этому поручню. Так и есть, платок промок, потемнел.

В высоком окне над причалом появилась Мутти. Она ничего не могла увидеть внизу, но все равно помахала рукой.

4

– Тебе будет интересно, – пообещал Дьердь.

От него пахло луком. Толстые губы обмаслились. Наверное, он только что пообедал. Но глаза смотрели остро – умные, холодные глаза, в их зеленоватой глубине угадывалась опасность. Впрочем, Охотником на крокодилов Дьердя прозвали только за то, что всю жизнь ему попадались недобрые девушки.

– Ты увидишь одного человека…

Ощущение опасности все равно не исчезло.

– Захочешь задать ему вопрос, сделай это через меня…

Конечно, Дьердь знал о Гае все. О его не сложившейся карьере космонавта, о месте дежурного администратора, об увлечении биоэтикой. Разумеется, знал он и об аварии на Химическом уровне, и о том, что ген-карта Гая до сих пор не подтверждена. И о том, что Гай не любит слепых и часто слушает передачи уродов, не важно, дают уроды бравурную музыку или отчитываются в своих придуманных успехах. Дьердь много что знал.

Два дня назад санитарный врач по имени Ким Курагин, сообщил он Гаю, неожиданно дал признательные показания. Неожиданно потому, что ничего особенного от этого врача не ждали, он был приглашен для самой обычной проверки. Но видимо, заговорила нечистая совесть. «И болевой порог у него ниже критики».

Ким Курагин занимался санитарным контролем Станций.

Выбор пал на него только потому, что по какой-то случайности он дважды в течение месяца побывал на одной и той же Станции. Дьердь так и впился взглядом в Гая. Всем известно, что работают на Станциях неделю, гораздо реже – две. Иногда и этот срок может быть продлен, но в исключительных случаях. Южная Ацера считается пограничным районом, хотя разделительных линий там нет, просто раскиданы по лесам и по Камышовому плато военные посты. Чаще всего нелегалы проникают в Экополис как раз с Камышового плато. Работать на Станциях дольше указанного срока запрещено, иначе возникает риск незаконных сношений с уродами. А вот Ким Курагин ни с того ни с сего в течение месяца дважды оказался на одной и той же Станции.

– Понимаешь?

Гай понимал. Он бывал на Станциях.

Спутниковая антенна, наблюдательная площадка на высоких опорах.

С наблюдательной площадки просматривается Язык, желтым узким ледником сползающий в долину. Зародышевый туннель плотно облегает корень Языка – никаких зазоров между дышащей плотью и шлифованным гранитом стен. А еще видны с площадки неубывающие толпы уродов. Они жаждут. Они идут к Языку днем и ночью. Скрипят колесные повозки, клубятся тучи пыли, ревут тягачи.

– Тебе будет интересно, – повторил Дьердь.

Узким коридором, затылок в затылок, они прошли в служебную камеру.

Здесь было сумеречно. Пол, потолок, стены выкрашены в синий цвет. Стол, два пластиковых стула. Запах мочи. Со стула с неудовольствием поднялся старший следователь Маркус, так было указано на служебном бейдже. Он опирался на костыль, красивое лицо напряжено. Чувствовалось, что костыль здорово влияет на настроение следователя. Его помощник – молодой курсант с чудесными, чуть подведенными глазами – тоже поднялся.

Санитарный врач валялся на полу.

Выглядел он неважно, неправильно.

Ввалившиеся щеки – в грубой щетине, кожа обвисла.

Глубоко удрученный несчастьями человек, к тому же правая рука попала на газовую батарею, несомненно слишком горячую, чтобы терпеть такое, но санитарный врач этого не чувствовал.

Дьердь усмехнулся:

– Нет-нет, он не умер. Просто он так пахнет.

И добавил:

– Плохая кормежка.

Будто в такой вот синей камере люди обделываются только потому, что в тюрьме плохо кормят.

– Дайте биоэтику лист допроса.

Маркус с сомнением посмотрел на Гая, но ослушаться не посмел.

Три плотных удлиненных листка легли перед Гаем. Четкая распечатка, жирные выделения. Впрочем, некоторые фразы заклеены скотчем.

«В чем заключались твои обязанности?»

«Санитарный контроль. Станции доступны для пылевых бурь, в сезон дождей болота вокруг зацветают. Да мало ли. Мы должны постоянно следить за меняющимся бактериальным составом, экологической обстановкой».

«Как часто ты бывал в Ацере?»

«Раз пять. Да, точно, пять раз. Я специалист по указанному поясу».

«Как ты получил разрешение на вторичное посещение одной и той же Станции?»

«Как обычно. Через блок Связи. Я знаю о существующих запретах, но мы обязаны выполнять приказ. Это был конкретный приказ. Не я напрашивался на дежурство, мне приказали. У нас все как у военных».

«Ты уже бывал у Языка?»

«Разумеется».

«С какой целью?»

«Я же говорю. Мы постоянно ведем забор проб. Это наша главная обязанность. Ради этого мы и вылетаем на недельные дежурства. Воздух, состояние почв, ветры, грунтовые воды».

«А передача лекарств? Это входит в функции санитарных врачей?»

«Нет, конечно. Но иногда мы присутствуем при официальной передаче лекарств. Мне приходилось принимать участие в таких акциях».

«Какие лекарства ты передавал?»

«Не помню. Разные. И не передавал, а только присутствовал при передаче. Южная Ацера – сложный регион. Эпидемиологическая обстановка там напряженная. Как правило, лекарств туда везут много».

«Но ты же врач. Ты видел маркировку на ящиках и коробках».

«Ну и что? Зачем мне в это вникать? Это вовсе не входит в мои обязанности. Там самый широкий набор. Самые разные лекарства. Самые разные. Но их подбор – дело специалистов».

«Ты знаком с кем-то из уродов?»

«Конечно. Только мы так не говорим. Мы называем жителей Территорий остальными. Так рекомендовано Комитетом биобезопасности».

«А ты входил в личные контакты с остальными? Общался с ними?»

«И это мне приходилось делать».

«С кем? Когда? Где?».

Ответ был заклеен скотчем.

Видимо, Гаю не полагалось знать конкретных имен, мест, времени.

«Времени нам хватает только на то, чтобы раздать лекарства».

«Почему лекарств так много? Спектр заболеваний в твоем поясе широк или не удается погасить очаги эпидемий?»

«Это вопрос к специалистам».

«Остальные, с которыми ты общался, они просили тебя им помочь?»

«Смотря чем».

«Ну, скажем, перевести кого-то из них через разделительную линию или подарить точную карту линий?»

«Мы не прислушиваемся к подобным просьбам».

«Значит, они были?»

«Наверное».

«Остальные утверждают, что бегут с Территорий из-за непреходящих болезней и голода. Ты можешь это подтвердить?»

«Это любой может подтвердить. Я имею в виду сотрудников Станций. К тому же остальные жалуются на нарушение прав».

«Прав? Каких именно?»

«Ну, как? Права человека. Они общеизвестны».

«Вот именно – человека! А речь идет об остальных!»

«Попробуйте сказать им такое. Психически они неуравновешенны».

«Значит, ты считаешь, что Права человека должны соблюдаться на всех Территориях?»

«Ничего я не считаю. Я никогда не задумывался над этим. Но с другой стороны, почему бы и нет?»

«Это кажется тебе справедливым?»

«Мы братья. Мы все от одного корня».

«Значит, права остальных должны защищаться так же решительно, как защищаются права всех свободных граждан Есен-Гу?»

«Не вижу в этом противоречия».

«Разве такой подход не будет мешать развитию общества?»

«Конечно нет. Ведь общество состоит из отдельных людей. Защищая их права, мы защищаем общество в целом».

«Где вы видели, чтобы желания одного конкретного человека полностью совпадали с желаниями окружающих его людей? Всегда возникают противоречия».

«Пусть этим занимаются законники».

«У тебя что, две жизни?»

«Бросьте. Я просто так говорю. Вряд ли даже Нацбез так плотно контролирует будущее».

Как-то это не походило на допрос.

Некая искусственность вопросов мешала Гаю.

«Чтобы реализовать возникающие желания, надо их узаконить. Это давно известно. Надо сделать личные желания общими. Так в свое время узаконили туффинг. Став статьей Закона, личное желание сразу приобретает права, выполнение которых обеспечивает государственная машина. Твои личные желания сразу становятся общими, присущими многим. Наверное, слышал о лоббировании? Оно всегда являлось главным инструментом политики. Попавшие на высшие этажи власти не сильно-то желают покидать эти этажи, сам знаешь. Вот тут и начинается игра. Если ты действительно хочешь навязать обществу свои желания, прямо объявляй, что, придя к власти, непременно выполнишь желание каждого гражданина. Это обман? Возможно. Но только такой подход окупается».

«Зачем вы мне это рассказываете?»

«Понимание приходит не сразу. Разве у остальных не так?»

«Не знаю. Не разговаривал с ними на эту тему. Меня это не интересовало».

«Но ты общался с остальными. Беседовал с ними. О чем ты беседовал с ними?»

«Не помню. О какой-нибудь чепухе. Самые обыкновенные разговоры».

«Кто это подтвердит?»

Три последующих абзаца были заклеены.

Не такие уж великие тайны, с некоторым раздражением подумал Гай.

Неопытность санитарного врача, валявшегося после допроса на синем, казавшемся чистым полу, неприятно его отталкивала. Вопросы и ответы как-то не стыковались с ужасным видом обеспамятевшего человека, к тому же в камере пахло. А заклеенный скотчем текст мог означать одно: Ким Курагин действительно назвал какие-то имена. А значит, попался.

5

В кабинет Дьердя они поднялись в лифте.

Здесь пахло острым соусом, в углу зеленела искусственная пальма.

Конечно, кабинет был невелик, но он полностью принадлежал Дьердю. В общем-то, редкость, если отвлечься от мысли, что находишься в стенах Нацбеза.

– Чего вы добиваетесь от этого парня?

Дьердь молча указал на просмотровую приставку.

Выглядела приставка непритязательно, но имела отдельный выход в Сеть и автоматически фиксировала дату, время, имя пользователя, все прочие необходимые детали. Дьердь открыл пароль и отошел к столу. Этим он давал понять, что все здесь сейчас к услугам биоэтика.

Файлы, впрочем, оказались всего лишь служебными отчетами Кима Курагина.

Собственно говоря, Гай не видел нарушений, которые давали бы право следователям применить к санитарному врачу столь жесткие методы. Ну, поддался человек слабости, волне объяснимой, кстати. Пожалел уродов или сделал что-то такое, что свидетели приняли за его слабость. Ну, дважды попал на одну Станцию. Это же не его недосмотр. Это его работа, и она требует нервов и воли. Языки спускаются от Зародышевых туннелей в долины. Чтобы следить за их течением, приходится задействовать многих специалистов и отправлять инспекционные группы в самую глушь. Питательная биомасса Языка живет, дышит, она постоянно требует подпитки и освежения. От Языков отсекают огромные куски и развозят по ближним и дальним точкам. Одним Язык кажется безвкусным, другим напоминает вкус банана или тушеного коричневого риса. А на самом деле Язык – всего лишь производное особой дрожжевой массы, гениальное достижение генной инженерии. Можно варить, поджаривать, можно поедать сырым. Витамины, минеральные вещества, разнообразные добавки. Без Языков остальные не могут выжить.

Ах, Мутти, далеки мечты от действительности!

– Мои ребята умеют разговорить любого, – как бы в пространство сказал Дьердь, раскрывая серую папку. – Они профессионалы и хорошие психологи. Не следует думать, – стрельнул он холодными зелеными глазами в сторону Гая, – что Нацбез держится на кулаках. Легкий намек, почти незаметный. Чаще всего этого достаточно.

Он откинулся на спинку стула, и в зеленоватых глазах вновь скользнула тень затаенной опасности.

– Этот тип, – он имел в виду Кима Курагина, – чего-то недоговаривает. Сам понимаешь, личное общение с уродами – это всегда выражение тех или иных чувств. Сегодня говоришь с уродкой, завтра спишь с ней. А потом в лесах появляются новые уроды, организм которых освежен твоей кровью.

Ну да, миллиард против семи.

Перед Гаем вновь легли распечатки.

Знакомая знаковая система, четкое распределение строк.

Казалось, схватываешь все сразу. Но даты на документах стояли семилетней давности.

«10 час. 30 мин. – объект наблюдения вышел из дому.

10 час. 37 мин. – объект наблюдения вошел в винную лавку.

Вышел с упаковкой критского вина. Спустился по эскалатору в бистро „Зодиак“. В бистро находилось семь посетителей и хозяин. Человек за отдельным столиком опознан нами как издатель Цвиль. Обсуждались условия публикации будущей книги. Цвиль особо настаивал на выделении мотива крыс. Действие книги должно происходить в городе, в котором нет ни одной крысы. „Эта деталь наделает шуму. – (Записано дословно.) – Здоровые люди будут рады прочесть о таком городе“. – „Некоторые кретины, Цвиль, все равно выглядят здоровее нас с вами. Тот же секретарь Комитета биобезопасности Ингвар Боке. Или чиновники Политисполкома. Или вспомни биоэтика Алдера. Это он выступил в Совете, требуя уравновешенного подхода к Референдуму. Типичный обыватель, путающий будущее с давно ушедшим днем. Такие, как он, мешают чистке“. – (Записано дословно.) – „А права человека?“ – „Это тоже тема для кретинов и обывателей. Что-то вроде прав сексуальных меньшинств. Сам по себе биологический гомосексуализм всегда бессмыслен, скажем так, игра природы. Он ведет к репродуктивной элиминации, поскольку обусловлен полиалельными особенностями генотипа. – (Записано дословно.) – Отсюда невысокий уровень гомосексуалистов в любой популяции. Правда, уроды очень активны. Предлагают новые законы, участвуют в гинф-альманахах, регистрируют для таких же, как они сами, специальные каналы. Понятно, что игру природы не стоит относить к сознательным преступлениям, но зачем ее пропагандировать? – (Записано дословно.) – Больных проказой мы ведь не считаем преступниками и пропаганду проказы не ведем“».

Гай открыл вторую распечатку.

«12 час. 21 мин. – объект наблюдения спустился на Нижние набережные, Синий квартал, вход № 37.

12 час. 29 мин. – бактериолог Гайя Алдер и объект наблюдения обсуждали тактику выступлений. – (Объектом наблюдения, конечно, являлся Отто Цаальхаген, об этом Гай уже догадался.) – „Активное меньшинство общества ориентировано сегодня совсем не так, как надо. – (Записано дословно.) – Никто не видит того, что сегодня Права человека превратились в самый эффективный механизм самоуничтожения. Буквальное соблюдение Прав ведет к резкому снижению репродукции, к максимализации роста мутационного груза. – (Записано дословно.) – Там, где соблюдаются Права человека, рано или поздно начинается этническая чистка“.

14 час. 13 мин. – объект наблюдения и Гайя Алдер продолжили разговор в постели. „Так хорошо?“ – „О да… когда я играла с Марихен…“»

Гай посмотрел на Дьердя.

Он все еще не понимал, зачем перед ним выложили расшифровки семилетней давности. Ну да, связь его сестры со скандальным писателем… Но в общем, это никогда не было тайной. Болтовня Отто Цаальхагена тоже ничем его не удивила. Разве что вот виза… виза, оставленная на отчете.

«Считать Заслугой».

У тайных агентов свои заработки.

Одни следуют за объектом наблюдения по набережным и площадям, другие включаются в систему личной связи. Самый гнусный филер чаще всего выглядит так же благообразно, как Председатель Большого Совета. В прямой зависимости от порядка, в каком записана молекула ДНК, находится появление на свет божий зеленой плесени, ночного мотылька или птицы, но предсказать – вырастет ли из конкретного сперматозоида Председатель Большого Совета или обыкновенный филер, это пока все еще невозможно.

– Ты меня вербуешь?

– Взываю к здравому смыслу.

Дьердь улыбнулся. В зеленоватых глазах угадывалась та же опасность.

Впервые Гай увидел Дьердя на выставке скульптур из нового искусственного материала. Тогда он не знал, что Дьердь является сотрудником Нацбеза. Посетители сами могли менять форму поставленных в зале скульптур, которые, меняясь, застывали как бронза. Это Дьердь, кажется, придал тогда огромному угрожающему изображению урода какие-то, скажем так, символические рога.

Почему бы и нет?

Миллиард против семи.

Старший брат болен.

6

Абстрактное мышление.

Именно его возникновение позволило развиться разуму.

Мы не похожи на первых людей, не знавших, что вода – это вода, а камень – это камень. Правда, вещами можно пользоваться, не зная их названий. Для уродов, например, названия не имеют большого значения. Какая разница: грязная вода или просто вода? Тяжелая вода или снеговая? Мы вообще не пьем воду, не прошедшую очистку, а уроды черпают воду прямо из грязных ручьев. Оттого у них сморщенные лица, а почки набиты камнями. Толпы слабоумных роются в канавах, отыскивая червей. Другие поджаривают на кострах падаль, едят рыбу из фонящих прудов. Мысль оказаться в чистом поле, открытом всем ветрам, сама по себе ужасна для любого жителя Есен-Гу, а уроды не могут жить под постоянной крышей, они кочуют по вымирающим лесам Территорий, общаются с болотными тварями.

В сущности, Остальной мир – это биомасса.

Косная мысль остальных никак не работает на возможное будущее.

Языки – это да, Языки снимают агрессию, но Экополис для уродов всего лишь средоточие самых невероятных благ. До них не доходит, что мы самодостаточны, что мы давно ничего не должны ни им, ни природе. Они не могут обойтись без шелушащихся деревьев, без линяющего зверья, мутных ручьев, нелепых машин – нам этого ничего не нужно. Мы готовы к следующему шагу, но нас не отпускает остальной мир. Уроды по-прежнему считают нас частью биосферы. Дьердь прав, намекая на некие особые решения. И Мутти права. Чудовищный остальной мир тяжелым грязным отрепьем висит на наших ногах. Если от него не избавиться, он нас утопит. Все силы и средства Есен-Гу уходят на подпитку и освежение Языков, а семь миллиардов уверены, что так и должно быть.

Веками жрать Языки или все же лететь на Марс?

Для уродов это не вопрос. Они смотрят на Экополис с ужасом.

Из Экополиса, говорят они, ушли даже крысы. Они не смогли жрать ваши трансгенные продукты. Известно, с какого корабля они бегут.

Ах, Мутти, зелень прекрасных глаз! Как мы хотим освободиться от вечной зависимости! Но природа не любит умников. Природа понимает, что опасность для нее грозит как раз со стороны умников. Сами по себе уроды не так уж опасны. Они могут запалить море, отравить лес, это да. Но с тем же энтузиазмом они бросятся и восстанавливать погубленное.

А вот умники…

Миллиард против семи.

Попробовать договориться? Снять разделительные линии? Позволить серой биомассе одно волной захлестнуть Есен-Гу?

Собственно, в природе так и происходит.

Где бесчисленные тьмы существ, достигших биологического совершенства? Где трилобиты, например, заполнявшие теплые моря, в неимоверных количествах ползавшие по дну, зарывавшиеся в ил, сосавшие солоноватую воду? Они, наверное, стали умничать. Они, скажем так, каким-то образом стали ограничивать самовоспроизведение.

И – попали в ловушку.

Чтобы вид оставался здоровым, необходим переизбыток.

Поэтому все эти уроды так бездумно и интенсивно плодятся.

Динозавры в свое время тоже, наверное, покусились на право быть самыми умными, и где они теперь? А перволюди? Все эти питекантропы, неандертальцы, кроманьонцы? «Ряд волшебных изменений милого лица». Взять в руки дубину еще не означает победить. Дубиной не разгонишь грозовую тучу. С дубиной не пойдешь против бунтующего вулкана…

Эскалатор медленно полз на смотровую площадку, смутная дымка бухты слепила глаза. Гай вспомнил округлившуюся Мутти и улыбнулся. Делиться своими знаниями с уродами – значит все потерять, навсегда остаться в прошлом. Среди уродов тоже появляются умники. Они указывают на слуховой аппарат и насмешливо спрашивают: а что, разве человек Есен-Гу стал лучше слышать? С нескрываемой издевкой они напоминают: да вы только посмотрите на себя! У вас слабые зубы, вялые мышцы. Зрение вы поддерживаете патентованными средствами, а мускулы раздуваете такими же патентованными средствами. Какой это прогресс? Вы просто боитесь живого мира. И Отто Цаальхаген подпевает уродам. «Крысолов уже поднес дудочку к губам!»

7

Обходя зал, заполненный приглушенными голосами, Гай тщетно искал новенькую, имя которой пока не знал.

«Полиспаст и Клепсидра».

Почему-то ему было смешно.

Приподнятые уголки губ, тонкие ниточки бровей.

В Экополисе нет некрасивых людей, но следовало признать, что даже на этом фоне новенькая выглядела красавицей. Целеустремленный отбор дал прекрасные результаты, хотя, вообще-то, биоэтика начиналась с желания защитить братьев наших меньших. Люди подбирали бродячих собак, кошек, птиц с перебитыми крыльями, подписывали охранные документы, выступали на бесчисленных конференциях и конгрессах в защиту бизонов, фламинго, бенгальских тигров. Это, впрочем, не мешало им в перерывах между конференциями и конгрессами охотиться на медведей и стрелять вкусных болотных куличков.

Улыбки, смех.

Шлейфы платьев.

Искусственные кристаллы в ретортах.

Железные цветы, золотые отблески, серебро.

В платине нет бактерий, золото не бывает хищным. Свет и формы придуманы лучшими дизайнерами Экополиса. Чем изломаннее линия, тем легче воспринимается на глаз. В этом скрыт некий протест против остального мира. Против всего этого грязного, вонючего, разлагающегося остального мира. Жестким протестом полны чудесные решетки на потолках, светильники, в которых нежно плавится солнце, сияющие улыбки, зеленоватые глаза. Экополис самодостаточен. Об уродах тут помнят лишь как о постоянно ноющей занозе.

Гай покачал головой.

На Линейных и Масляных заводах работают лучшие специалисты.

Сейчас они отвлечены от важнейших программ. Они работают только на остальных. И так будет, пока мы наконец не проведем Референдум, пока не решим окончательно распроститься с уродами. Уроды не хотят вкладывать свои силы, свою энергию в будущее, значит надо выбирать свой отдельный путь.

Гай улыбнулся.

Возвращение со Станций сулило ему необычайные возможности – уже назначенные встречи с Ларвиком и с Госхином, консультации с астронавтами, когда-то выходившими на орбиту, вхождение в круг специалистов, от которых зависят целые области знаний. Тесный чудесный мир. Чувство причастности заставляло сердце биться учащенно. Пожалуй, даже эпидемии на пользу прогрессу. Захлестывая остальной мир, они действуют посильнее всяких призывов к единству.

С некоторым недоумением Гай всмотрелся в проектируемую гинфом сцену из романа Отто Цаальхагена. Некий не названный по имени человек, суетливый, еще не урод, но с явными задатками урода, обматывал скотчем мохнатую морду некоего существа.

«Собака…» – выдохнул кто-то.

«Тварь», – не согласился другой.

Конечно, речь шла об отклонениях в психике.

Собак нельзя держать в Экополисе. Любой биологический объект здесь рассматривается как носитель болезнетворных организмов. Хозяина собаки (или твари) явно мучила запрещенная любовь к животным. Дежурство на Масляных заводах занимало у него всего одни сутки в неделю, но на эти сутки собака (или тварь) должна была оставаться в квартире одна, вот кто-то и свистнул. Вместо того чтобы заняться ликвидацией страшной аварии на Химическом уровне (сердце Гая тревожно стукнуло), хозяин мохнатой твари постоянно торопился вернуться домой…

Гай тщетно искал новенькую.

Разумеется, она не назначала ему встречу.

Она только упомянула имя писателя. Это даже не повод ее искать.

Собачьи глаза – влажные, преданные – раздражали Гая. Зато будущее радовало.

Где-то через год Носители соберутся в Экополисе и Референдум будет проведен. В конце концов, биоэтика тоже начиналась с таких вот эмоциональных порывов. Позиции первых защитников живого страдали многими внутренними противоречиями. С одной стороны, категорическое требование прекратить все виды работ с лабораторными животными (что означало прекращение поступательного движения науки), с другой – постоянное требование развивать и расширять кормовую базу (то есть развивать и без того непомерно разветвленную сеть специализированных ферм, где на убой выращивали коров, свиней, птицу). С одной стороны, отчаянные вопли по поводу загубленных озер и рек, мертвой рыбы, вымирающих зверей, с другой – молчаливое поощрение, скажем, рыбалки – спорта, в котором наибольшие почести получает самый удачливый убийца.

Биоэтика во все внесла свои коррективы. Содержание лабораторных собак, крыс, кроликов, даже мушек-дрозофил попало под прямой контроль смешанных комиссий. Конечно, научные прогнозы того времени страдали прямолинейностью, поскольку в их основе лежал метод прямой экстраполяции. Только создав мощную партию, биоэтики смогли начать планирование по-настоящему нового мира. Уроды тянулись к ужасному единению с матерью-природой, а люди Экополиса энергично отказывались от нефункциональных форм. Долой чумных сусликов, малярийный гнус, больную рыбу, лосей, вонючих скунсов.

Только человек!

– Я нашла вас!

Возможно, новенькая и не искала Гая, но надо же что-то сказать.

Он готов был принять любой вариант, тем более что до вылета в Ацеру оставалось всего два часа. Впрочем, само понимание того, что он находится в сердце Экополиса, наполняло Гая гордостью. Командировка на дальние Станции всегда открывает перспективы. Он не Ким Курагин, он не сорвется. Новенькая, конечно, ничем не напоминала Мутти, может, даже слишком спортивна, но в прекрасных зеленоватых глазах Гай видел будущее. Именно оно объединяло всех в этом зале. Прямо как настоящих заговорщиков.

– Почему вы так смотрите на меня?

– Вы похожи на мою сестру.

– Вы нас познакомите?

– К сожалению, это невозможно.

– Вы поссорились?

– О нет…

Она спохватилась:

– Простите меня. Вы же Гай Алдер…

Конечно, она знала историю похищения Гайи.

– В детстве мы поклялись всегда быть вместе, – зачем-то объяснил он.

Она понимающе кивнула. Люди вокруг кружились, никого при этом не задевая ни локтем, ни краем шуршащего платья. Напитки в необычных бокалах, мерцающее, ничего не напоминающее стекло, голографическая собака на подиуме гинфа. «Фиолетовые тени на эмалевой стене». Надвигался час вопросов.

«Северный Язык…»

«Ветры с северных Территорий…»

«Нацбез очищает Камышовое плато…»

«Декоративная каллиграфия…»

«Новая мораль…»

Оказывается, новенькая хорошо знала писателя. По крайней мере, Отто Цаальхаген откликнулся на ее зов сразу. В крупных кудрях, как в олимпийском венке, он подошел, окруженный учениками и почитателями, и на Гая пахнуло потом – сладковатым, рассеивающимся.

– Что вы думаете о крысах?

Ученики и почитатели насторожились.

Все они были разные, но любой готов был кинуться на оппонента по первому приказу учителя, по одному лишь его кивку. На слова новенькой кто-то вызывающе приподнял бровь – в отяжеленных веках проглядывали древние северные корни, кто-то агрессивно сверкнул зеленоватыми глазами.

– Сильные твари.

Новенькая не разделяла убеждений писателя:

– Может, и сильные. Но мы никогда ими не восхищались.

– Попробуйте взглянуть на это с точки зрения самих крыс.

Ученики переглянулись. Каждое слово учителя казалось им откровением. А гаммельнский дудочник сразу и всерьез заинтересовался новенькой, даже облизнул толстые губы.

– Уроды обожают торты в виде пенных шапок, – сказал он. – Когда крысы разносили по Территориям легочную лихорадку, такие торты вошли в моду. Одни уроды исходили зловонной пеной, другие поедали торты. Сотнями тонн. Понимаете? Это называлось – съесть проблему.

– Кому-нибудь помогло?

– Тем, кто выжил.

Сгустившаяся толпа увлекла писателя.

Скорее всего, он не узнал Гая. Или не захотел узнать. Новенькая раскрыла было рот, но человек в чудесном темном костюме потянул ее за руку.

Гай не огорчился. Теперь он знал, что новенькая в зале, что она где-то рядом, а значит, ее всегда можно найти, надо лишь правильно определить течение человеческих потоков.

«Спешите за горизонт…»

«А если за горизонтом страшное?..»

«Спешите, вам говорят…»

«Но если там нет ничего?..»

– Алдер.

Гай обернулся.

Он знал, что к нему подойдут.

Что-то должно было выделить пилота из толпы.

Человек, который поведет бокко над Территориями, должен чем-то выделяться. Он не раз бывал среди остальных. Он жил среди них. Сперва как беженец (специально подстроенный побег из Экополиса), потом как человек без особых интересов (но по тайному согласованию с Нацбезом). На Территориях никто за ним не следил. Все равно там, где есть нечего, один человек лишнего не съест. Железное здоровье пилота позволило ему трижды пройти реабилитацию. Но на Территории его больше не выпускали. Иногда только позволяли водить бокко в Ацеру. Ничто не выделяло его из толпы, разве что изящная золотая капелька на лацкане – признание многочисленных Заслуг.

– Тэтлер.

Гай кивнул.

– Я друг Дьердя.

– Это имеет какое-то значение?

– Он просил напомнить вам о сегодняшнем разговоре.

Узкое лицо пилота осветила улыбка – немного кривая, немного неправильная, но в этом был свой шарм. Наверное, он не случайно вспомнил Дьердя, держал что-то в своей удлиненной голове. Повел глазами в сторону проходившей пары:

– Счастливые лица…

– Здесь много счастливых лиц.

– Но эти счастливы особенно. У них похитили дочь. Всего год назад. Все равно они нашли силы остаться счастливыми. – Тэтлер испытующе разглядывал Гая. – Я знаю на Территории один гнилой городок, уроды сплавляют туда похищенных ими женщин. Нечто вроде большого борделя для вымирающих. Там никогда не слышно смеха. А в Экополисе много счастливых пар. Видите, какие хорошие лица. Когда мы начнем строить новое будущее, здоровье пригодится нам прежде всего. Понимание этого помогает прятать тоску. Никто не знает, живы ли похищенные дети. Вам могу сказать, что смерть в таких случаях предпочтительнее. – Он улыбнулся. – Дьердь просил вам напомнить, что в остальном мире человеческая жизнь не имеет никакой цены. Безликая масса, жаждущая грубых удовольствий. И не спрашивайте меня о сестре… – Он понимающе коснулся руки Гая. – Я немало времени провел на Территориях, но вашу сестру не встречал, иначе упомянул бы о такой встрече в отчетах. Как живут похищенные, об этом вам тоже лучше не спрашивать. В конце концов все погибают. От грязи, от насекомых, от постоянных унижений.

– Зачем Дьердь просил об этом напомнить?

– У вас выразительное лицо. – Чувствовалось, что пилот присматривается к Гаю. – К вам хочется подойти. За вами будущее. Это несомненно.

И указал взглядом:

– Видите того человека?

– У него тоже что-то украли?

– Мечту, – кивнул Тэтлер. – Этот человек разработал принципиально новый тип скафандра. Для работы на лунных станциях. На Марсе такой тоже бы пригодился. Чудо-скафандр испытывался в самых гиблых местах, но так и остался без применения. Сами знаете, все космические программы погребены под проблемами остального мира. Все средства, все силы уходят на борьбу с эпидемиями, на освежение Языков, на расчистку химических и радиоактивных свалок. Да, у этого человека украли мечту. Можно сказать и так.

– Об этом тоже Дьердь просил напомнить?

Тэтлер кивнул. В зеленоватых глазах пряталась усмешка.

– Я много жил среди уродов и могу одно подтвердить: они на самом деле уроды. Мы выбиваемся из последних сил, поддерживая жизнь Языков, а они часами могут любоваться какой-нибудь рыжей, ничем не примечательной белкой, раскачивающейся на ветке. Они не хотят видеть, что чудесная, на их взгляд, белочка обсыпана клещами, что шерсть ее лезет неопрятными клочьями, а сам любитель сентиментальных зрелищ до крови расчесывает открытую язву у себя за ухом, и у него плохо гнется искалеченное ревматизмом колено.

Тэтлер улыбнулся:

– Впрочем, и у них есть мечта.

– Это здорово, – искренне сказал Гай.

Тэтлер отвернулся. Может, не хотел, чтобы Гай видел его глаза.

– Да, мечта. Каждый урод мечтает об Экополисе. О том, как он однажды ворвется в Есен-Гу с отрядом единомышленников. И уведет вашу сестру, мать, подругу, ему без разницы. И зарежет вашего друга. Урод ведь не ищет понимания. Зачем ему понимание? За ним семь миллиардов. Он просто сожжет все обсерватории, Дома матерей, взорвет набережные и забросает каналы дрянью. Выкорчевав керби, разведет живые леса и привезет с Территорий вонючих белочек, чтобы они красиво скакали по веткам, оплетенным гнилыми лишайниками. Видите того благообразного старца? Когда-то он конструировал входные маяки. У него украли ген-карту – случайно, при перевозке действующего архива одного из медицинских центров. По этой карте некий умный урод провел в Экополисе почти месяц. Он заразил кучу народа самыми дикими болезнями. Семь миллиардов. Слишком густой бульон.

– Неужели там некого полюбить?

– На Территориях?

– Ну да.

– Как странно вы говорите…

Кто-то тронул пилота за плечо, и он тут же исчез в толпе.

Зато в рукав Гая снова вцепилась новенькая. Правда, при ней, к сожалению, находился и гаммельнский дудочник. Он обнимал новенькую за талию и часто облизывался. Наверное, хотел съесть проблему.

8

– …этот ваш герой – тоже урод.

– Счастлив, что вы это разглядели.

– Но зачем вы про них твердите? Чего ждете от них?

– Огня, который выжжет все Языки. – Отто Цаальхаген наслаждался. Рукав пышной рубашки изнутри наливался нежным огнем. – Массового террора. Пусть он, как ураган, пройдет по всем Территориям. Презрения к малодушным. Не думайте, что кто-то избежит наказания. Даже в Экополисе. Слабость будет жестоко наказана. Не забывайте, что отмену особых мер навязывают именно остальные. Они надеются, что мы испугаемся.

«Выявить Носителей невозможно…»

«Референдум нельзя оттягивать…»

«Мы теперь все начнем сначала…»

«Разделительные линии…»

– Вы меня пугаете, Отто.

– А вы и должны пугаться. Чудеса радуют только издали. Вам ведь не нравится стригущий лишай и гнойные язвы, разъедающие тело? Вас ведь не устраивает хромота, перемежающаяся лихорадка, скверное зрение, паралич? Вы же не хотите, чтобы ваша дочь или мать задыхалась в приступах астмы? Вот видите. Не хотите. Почему же миритесь с тем, что происходит на Территориях? Почему ничего не делаете для будущего? Или вам достаточно пяти минут в какой-нибудь каморке с тупым самцом? – Он мрачно взглянул на новенькую, и рукав его снова нежно расцвел. – Зачем вам будущее? Каморка и самец. Этого достаточно. Глядя на вас, я готов поверить, что в космос полетит совсем другое человечество.

– Есть варианты?

«На Камышовом плато отрабатывают защиту…»

«Попробуйте доказать это уродам…»

«Все равно Станции следует расширять…»

«Старший брат болен…»

– Варианты? Какие варианты, если все мы погрязли в трусости? Мы боимся сказать вслух, что надо менять мораль. Мы не готовы отнять будущее силой. Нам, видите ли, жаль остальных, пусть они распространяют самые ужасные болезни. А они хуже крыс! Поскребите себя получше, и вы легко обнаружите в себе урода! Вот почему следует сменить калейдоскоп на оптику прицела.

– Но кто сделает выбор? – не выдержал Гай.

– Да вы же и сделаете.

9

– Не сердитесь на него.

Гай чувствовал разочарование.

Почему-то ему казалось, что встреча с Отто Цаальхагеном должна была оказаться не такой. И слова о выборе должен был произнести не гаммельнский дудочник. Слишком серьезная тема, чтобы болтать так безответственно. То, что выбор нельзя откладывать, – это ясно, это ни у кого не вызывает сомнения, но выбор (каким бы он ни оказался) будет все же делаться не здесь и, наверное, не нами.

Он издали рассматривал скалившуюся с подиума собаку. Скотчем, скотчем ее! Чтобы не смела рычать! Выбор будут делать решительные люди. Он молча смотрел на новенькую. Точеный профиль, нежные, вздернутые уголки губ. А рукав ее тонкой блузки вдруг ожил, как волна, полная цветущего планктона.

В этом зале все держится на рефлексиях, подумал он.

«Каморка и самец». Может, гаммельнский дудочник в чем-то прав.

«Каморка и самец». Он ведь о новенькой ничего не знает, а туффинг действительно прост и удобен. Пять минут, и она получит все, чего хочет ее молодое здоровое тело. И это будет красиво, чисто, гигиенично. Не в пыли, не в грязи, не в свальном грехе, как у уродов, не на берегу грязной лужи под кислотным дождем, отворачивая лицо от кашляющей партнерши, а в уютном уединенном уголке, украшенном декоративной каллиграфией.

«Новые Дома матерей…»

«Образцы вывезены со Станций…»

«Мы опять начинаем строить Станции…»

– Мне пора.

– Гай…

– Да.

– Когда вы вернетесь?

– Дней десять. Мы рассчитываем на такой срок.

– У вас есть какие-то любимые места в Экополисе?

– Я не очень хорошо знаю город. Но у меня флип. Он останется моим и после возвращения. Бухту я изучил. Вы пробовали водить скоростную посудину?

– Даже выигрывала гонки в Аназии, – улыбнулась она.

– За рифами, там, где торчит труба затонувшего фрегата… – Он не спускал глаз с ее пылающего рукава. – Фрегат виден издалека… Но там скальный мыс, из-за него вырывается сильное течение… Если войти не под тем углом…

– Хотите, я там вас встречу?

Улыбка приподняла нежные уголки губ.

Возбуждение торопило новенькую, щеки горели.

Каморка и самец. Ну да. Пять минут. А потом вернуться в зал.

Правда, меня уже здесь не будет, а к возвращению случайные поцелуи забудутся.

– Я не знаю точной даты возвращения.

– Я получаю информацию из Центра, – засмеялась она. – Думаю, что за несколько часов до того, как ваш бокко приземлится в Экополисе, я буду знать, что вы вернулись. И кинусь к своему флипу.

Она так и сказала – кинусь.

Гай кивнул. Напряжение полегоньку спадало.

– Я опоздал на церемонию представления, – признался он. – И мне не у кого было спросить ваше имя…

Она засмеялась:

– Гайя.

Часть II. Герой территорий

Милый друг, иль ты не видишь,

что все видимое нами —

только отблеск, только тени

от не зримого очами?

В. Соловьев

1

Лес просыпался, стонал.

Кричала кукушка, надрывно, будто потеряв связь времен.

Ничто ее не могло успокоить. На многих тропах, которые, прихотливо извиваясь, вели к далеким Языкам, уроды поднимали головы. Внимательно прислушивались, снова ступали через переплетения ветвей, отводили от исцарапанных лиц влажные ветки и лианы, другие разводили огонь, чтобы успеть поесть до восхода солнца. Шли много дней. Иногда возникало обратное движение. Кто-то возвращался или просто менял направление, начинал паниковать. Но значения это не имело: как бы ты ни шел, все равно выходил к лесу или пустыне.

Влажные буреломы.

Песчаные барашки, как рябь на воде.

В оборванной толпе, которая наконец пробилась к выжженной пустыне, шел Алди – человек ниоткуда. Примерно год назад, никто точнее не помнил, люди Болот нашли его в болоте, неподалеку от обломков сбитого бокко. Живых там больше никого не оказалось. Кое-как подлечив в сельской клинике, Алди вывели на дорогу. Все, с чем он отправился к Языку, – непереводимое имя и безобразные рубцы на лице. Ну, еще черный хрящ обгоревшего уха, хромота, глаза мутные. Алди никогда не наклонялся над глубокими колодцами, не любил слепых. Никто не пытался узнать, кто он и откуда. Ну, сбил летающую машину бокко, наверное, кто-то из удачливых лесных братьев, пилот сгорел, а искалеченного зачем расспрашивать? Правды он не скажет, будет врать. А надавить – все равно не определишь, говорит правду или нет? Это если об одном и том же в течение дня, а то двух-трех, а лучше целой недели непрерывно спрашивать многих и многих, тогда можно получить некое размытое подобие правды. Но и она никому не нужна, потому что зоны Порядка начинаются только вблизи Языков.

На Алди обращали внимание.

Искалеченный, а выше многих.

Сутулится, но скорее от неправильно сросшихся переломов.

Лицо безобразно обожжено, как страшным тату разрисовано рубцами и шрамами, серая кожа на висках морщится. На Территориях стараются не мешать друг другу, но к Алди тянулись. Когда он отдыхал, спутники садились поближе, ждали, когда поднимет голову. Первыми разговор не начинали, но молчание Алди тоже не считалось обязательным. Услышав, что до Языка уже недалеко – не более семисот миль по прямой, он мог с надеждой кивнуть. Узнав, что на самом деле со вчерашнего дня расстояние до Языков увеличилось почти на сотню миль, мог разочарованно покачать головой. Восемьсот миль по палящему зною, среди песков, в которых давным-давно пересохли все неглубокие колодцы, а ночью температура падает до минус пяти, а драная одежда не греет, а дров нет, а оба проводника умерли (зато у вдовы Эрреш появился младенец) – почему не покачать головой?

Один погиб, другой появился.

Так везде говорят на Территориях.

Военная машина бокко, в которой чуть не сгорел Алди, вряд ли принадлежала зоне Порядка. Ждали, что Алди сам расскажет. Но когда Алди очнулся и заговорил, никакой ясности это не принесло. Говорил странное. Будто бы за штурвалом бокко сидел не кто-то, а сам Тэтлер, великий Герой Территорий, а летели они с Тэтлером якобы в Ацеру из Есен-Гу. Такое мог утверждать только больной человек. Герой Территорий погиб еще несколько лет назад где-то на юге, это все знали. Люди из Есен-Гу не летают на старых бокко, густо отравляющих воздух. К тому же на Территориях часто наблюдаются устойчивые аберрации памяти, калечащие сознание: в истинную реальность заразившегося человека бесцеремонно вторгаются бесконечные ряды убедительных, но ложных, никогда с ним не происходивших событий.

Алди жалели. Голый черный хрящ обгоревшего уха вызывал симпатию.

Если Алди не спал, к костру присаживались. Одни боялись, что без внимания Алди сбежит, другие боялись, что без внимания он заболеет. Со вниманием слушали про слепящий жар, про трещащий зелено-белый огонь, от которого кипела земля, сваривались заживо деревья. Понимали, что человек может ползти, не чувствуя рук и ног, такое случается, но кожа на таком человеке в один миг обгорает, лопается, слезает клочьями. Никак нельзя выжить, а Алди выжил. Утверждает, что выполз к слизням. Такие живут в болотах и на берегах плоских солоноватых озер. Они плоские и величиной с ладонь, и, если ползут по обожженному телу, боль уходит. Главное, чтобы тело замокло, чтобы оно обильно сочилось гноем, лимфой, кровью. Это здорового человека слизни могут обжечь едкой кислотой, прожигают дыру в панцире двухсотлетней черепахи, пережившей не один кислотный дождь, но с умирающих всегда обильно течет, а слизни любят возиться в сукровице и гное.

2

На обожженного наткнулись люди Болот.

Озерцо, на берегу которого валялся Алди, стояло в низких берегах, казалось мелким. Слизни уже обработали сожженную кожу, неизвестный мог даже подниматься. Было ясно, что хромота останется при нем навсегда, но все ожоги зарубцевалась. Неизвестный ничего не мог объяснить, только все время хотел есть и не приносил никакой пользы. Тогда его продали Носильщикам воды, подрабатывающим на восточном краю пустыни.

«Почему голый? – дивились Носильщики. – Плохо работает?»

«Да нет. Совсем не работает».

«Тогда зачем такой?»

«Часто говорит про культуру».

«Про культуру? – дивились Носильщики. – Это то, что растет в чашках Петри?»

«Наверное».

«А может он носить воду?»

«Если его хорошо и часто кормить».

«Кто он? Откуда? Куда идет? – Носильщиков всегда отличало глубокое любопытство. – Если говорит про культуру, будет ли отвечать на другие вопросы?»

«Дети вырастут – разберутся».

Первые пять вечеров Носильщики хорошо и часто кормили Алди.

Они сажали его у костра, давали подсушенные корни и такие, что можно грызть, не обмывая в огне. Перебирали траву, высушенную на ветре или в избе на самом легком духу, чтобы не зарумянилась. Фильтровали воду, кипятили, калили камни. Убитых сурков вспарывали, удаляли ядовитую печень, омертвелые обрывки. Отжимали водоросли, чистили, выдирали. Задавали вопросы.

«Почему звезды падают с небес?»

«Почему сухой песок поскрипывает под ногами?»

«Почему вода, если ее много, не уходит вся сквозь землю, а подолгу стоит плоскими озерами, течет, как река?»

Последний вопрос вызывал бешеный интерес.

Прольешь чашку – вода мгновенно впитается в землю. Прольешь две – тоже впитается. Прольешь много-много чашек – и это все тоже впитается. А вот огромное озеро стоит посреди песков, и ничего с ним не происходит. Можно тыкать палкой, везде под водой песок, без обмана. Почему вода не впитывается?

Алди молчал, но иногда поворачивал голову с черным хрящом обгоревшего уха.

Не знаешь – закрой лицо широким рукавом. Не можешь объяснить – не поднимай мутных глаз, закрой их рукавом. А этот Алди глупый – и взгляд поднимал, и рукавом не закрывал лицо.

«Почему человек не горит?» – спрашивал Гатт, Носильщик.

«Как это не горит? – дружно вскрикивали другие. Прикрыв лица широкими рукавами, указывали на Алди. – На ухо смотри, как хорошо горит!»

«Все равно осталось больше, чем сгорело!»

Бородатые Носильщики смеялись. И женщины в черных платках, низко опущенных на узкие глаза, тоже смеялись.

«Можно ли родить от такого человека, как Алди?»

Этого никто не знал, женщины смущенно прикрывали лица рукавами.

«А в Экополисе не так. Женщины Экополиса могут рожать даже от зверя».

Пламя костра начинало метаться. «Какой такой зверь? Где такой водится?»

Все смотрели на Алди. Потом поясняли глупому: «В Экополисе ученые давно добились странного. Совмещают зверя и женщину. Спускают Языки на Территории, а самое вкусное оставляют себе». И делились наблюдениями: «Если человека из Экополиса сильно обжечь и повалять в холодном гнилом болоте, и чтобы слизни по нему ползали, и чтобы грязная вода попала в желудок, он не выживет. То, что у них называют здоровьем, только видимость. А Алди выжил».

«Дети вырастут – разберутся».

Алди тоже поднимал мутные глаза: «Мир велик».

Это казалось странным. Носильщики оглядывались, но ничего такого уж странного не видели. Пески, редкие колючие кустики. Никому нельзя верить, особенно человеку с черным хрящом вместо уха. Мир не столь уж велик: тянется до линии совсем близкого горизонта. А что там дальше, того не видно.

«В мире каждую минуту многое происходит».

И это казалось странным. Носильщики придвигались к Алди.

«Разве вы не чувствуете постоянных изменений?» – спрашивал он.

Колебались. Если правда сильно прислушаться, то что-то такое чувствовали.

«Идрис, это ты опять отравил воздух?»

«Нет, я ничего такого не делал».

«А почему в шатре опять передохли все кошки?»

«Не знаю. Может, мор».

Но, поговорив так, Носильщики начинали работать или ложились спать, сразу переставая чувствовать, что в мире что-то происходит. А Гатт отрывал песчаную пиявку, присосавшуюся к ноге, и совал ее в огонь. Вкусно пахло печеной кровью, все смотрели с завистью. Надкусив, Гатт протягивал остатки Алди: «Ты кем был раньше?»

«Может, биоэтиком».

Кажется, непонятное слово и самому Алди ничего не говорило.

Молодому Фэю, сидящему рядом, слово тоже казалось непонятным. И другим Носильщикам. Поэтому ни Гатт, ни пожилые женщины не бросались в спор. Сами не знали, знает Алди, что такое биоэтик, или не знает. Они точно не знали. Отворачивались, поглядывали на смутные клубы пыли – это, пользуясь короткой прохладой, уходил в пустыню какой-то народ, постоянно кочующий от Языка к Языку.

«Если всё оценивать по высшему уровню явлений, – умно сказал Гатт, доедая поджаренную на огне пиявку, – то люди Экополиса сильно отличаются от нас».

«Чем?» – спросил молодой Фэй.

«Мы кочуем по миру, многое видим, многое знаем, а они тупые, как червяки, изрыли темную гору, живут внутри земли, боятся появляться на Территориях».

«Мы можем забросать Экополис дымовыми горшками», – добавил хитрый Фэй.

И подтвердил: «Люди Экополиса жалкие, как черви. Они извиваются от слабости, у них искусственная пища».

«Нет, не совсем так, – не соглашался Алди. Все шумно радовались, вот уже и обожженный вступил в разговор. – Они похожи на вас, только во много раз здоровее. – Даже при небольшом умственном напряжении лицо Алди превращалось в однообразную серую маску. – Ты, Фэй, боишься песков, страдаешь от насекомых, а люди Экополиса не боятся и не страдают. Им не нужно сдирать с ног пиявку, чтобы поесть вкусно. Съев пиявку, насосавшуюся их собственной крови, они могут заболеть. Но всегда выздоровеют. Они это умеют. У них много чистой воды, они умеют поднимать в небо звезды. Вот вы веками обходите Большую гору, теряете время на бесплодный труд, а они сквозь такую гору просто пробивают туннель».

«У нас тоже можно увидеть много интересного, – важно возражал Гатт. И оборачивался к тем, кто слушал. – Помните морских коньков в соленых бухтах? Они такие волосатые, как самый старый дряхлый Носильщик. А в зонах Порядка живет много умных крыс. Те вообще все понимают».

«Может, и так, но в Экополисе нету крыс, – покачивал головой Алди. – И волосатыми морскими коньками в Экополисе не стали бы хвастаться. Там испугались бы волосатых коньков. Это вы привыкли к такому разному. Вам приходится приноравливаться к ветрам, к пескам, к безводью. Начинается буря – вы прячетесь в душных пещерах, выкапываете специальные ямы. Встречаете рощу, полную ядовитых пауков, – обходите кусты или мажетесь соком тати. А люди Экополиса опылили бы рощу специальным облаком, убивающим только пауков, а потом высадили бы искусственные деревья. Вокруг таких искусственных деревьев не живет никакая дрянь, даже гнус не держится, и еще такие деревья сами светятся, под ними не бывает темно. И песчаную бурю люди Экополиса разогнали бы».

«А кто им носит воду?» – прищурился Гатт.

«Они сосут ее из-под земли, и она всегда чистая».

«А почему они редко болеют?»

«Потому что научились укрощать малые существа. В мире много малых невидимых существ, часто попадающих в нашу кровь. Они так малы, что их правда нельзя увидеть. От того, как с ними обращаться, зависит – заболеете вы или, наоборот, станете сильнее. Даже Языки растут с их помощью».

«Поэтому Языков так мало?»

«Нет, их мало потому, что вы ничего не делаете, чтобы Языков стало больше».

«Как это мы ничего не делаем? – не выдерживал молодой Фэй. – Мы живем. Это трудно. Чем больше нас будет жить, тем больше должно быть Языков. Тут расчет простой. Разве этого мало?»

Алди медленно качал головой: «Конечно мало. Вы не живете, а просто приспосабливаетесь к природе. Поэтому она и насылает на вас болезни и песчаные бури. Вы умеете устоять перед бурями, но малые существа легко справляются с вами и валят вас с ног миллионами. Помните народ Кафы? Ты сам говорил, Гатт. Народ Кафы был столь велик, что распространялся до зоны снегов. А где теперь эти люди? Видели поля белых костей там, и там, и там? – указал Алди в три стороны света. – Они все умерли».

«И все это невидимые малые существа?»

Алди терпеливо кивал.

«Но зачем они все умерли?»

«Потому что природе тесно. Она любит перемешивать живой раствор в колбе. Она создала вас, но не любит, когда вы начинаете сильно размножаться. Этим вы ей мешаете. Вы съедаете все, что она производит. Она не может всех прокормить».

«Тогда почему люди Экополиса не увеличат число Языков?»

«Чтобы держать вас на коротком поводке».

«А если мы рассердимся?»

«Тогда они уменьшат это число».

«Тебя не понять, – развел руками Гатт, многозначительно подмигивая улыбающимся Носильщикам. – Получается, что люди Экополиса выращивают Языки только для того, чтобы держать нас на коротком поводке? Но получается, что они достигают того же и сокращая Языки?»

«Да, так получается».

«Жалко, нет Хвана, – вздохнули женщины. – Он бы нам объяснил. Он здорово умел объяснять».

«А где этот Хван?»

«Он умер».

«Где?»

«Вот бухта, видишь? – охотно рисовал Гатт пальцем на рассыпающемся песке. – Смотри, мы вышли к бухте отсюда. На берегах лес, там влажно, душно. Улитки там облепили каждую косу, как ветку. Хван и три его сына отправились искать сумеречных людей, а мы ждали. У сумеречных людей есть сильные травы, без них нельзя пересечь душный лес. Прошло три дня, а Хван не возвращался. В поисках его мы наткнулись в лесу на завал, перекрывающий тропу. На крик отозвался младший сын. Он был бледный как снег и с плачущими глазами. Мы спросили, почему они не вернулись. Он крикнул: „Не ходите сюда. Стойте там, где стоите. Ветер дует от вас, это хорошо, если ветер не переменится. Хван умер, и мои братья умерли. Я один. Не подходите ко мне, а лучше вообще уйдите. У сумеречных людей мор“. – „А ты?“ – „Я тоже скоро умру. Видите, кровь проступает сквозь кожу? Мне это страшно“. Он потрогал бледную влажную кожу, и из нее правда выступила кровь».

Алди долго смотрел на чертежик.

Весь этот год он пытался сопоставлять.

Пять Языков находились в большом отдалении, о шестом достоверной информации не имелось. Похоже, ни одна эпидемия не начиналась вблизи Языков, все очаги располагались к ним не ближе чем за несколько сотен миль. Значит, Языки оправдывают свое назначение. Значит, надо подойти к ним как можно ближе. Надо фильтровать воду, кипятить, отжимать водоросли. Надо так сделать, чтобы добраться до Языков.

«Ты не такой, как мы».

Алди никогда не обижался: «Разве я похож на волосатого морского конька?»

«Нет, не похож. Но тебя боятся крысы. Ни одна крыса не подходит к тебе ближе чем на сто футов».

Носильщик попал в точку.

Лес, который они недавно прошли, кишел крысами.

Однажды прямо перед Алди на гнилом пеньке оказалась крыса.

Она не успела спрыгнуть. Она смотрела на человека со страхом и недоверием. Возможно, она была из тех, которые когда-то сами ушли из Экополиса. Она наблюдала за Алди злобно и недоверчиво. Он чувствовал, что крыса безумно боится его. У нее шерсть на загривке встала дыбом. Не случайно на ночевках Носильщики старались укладывать Алди вместе с детьми. Раньше дети часто просыпались покусанными, но с появлением странного человека такого уже не случалось. «Видишь?» – кричали дети, заметив на дереве крысу. Он видел. Убедившись в том, что Алди действительно видит, дети с камнями и палками кидалась к дереву, но крыса ловко ускользала от их ударов, металась по кривому стволу, весело скалилась и сама пыталась бросаться. «А теперь попробуй ты». Алди делал шаг к дереву, и крыса настораживалась. Он делал еще шаг, и крыса злобно прижималась к ветке. Она начинала дрожать. И чем ближе подходил Алди к дереву, тем сильнее дрожала.

«Тебя боятся крысы, – повторил молодой Фэй. – Это потому, наверное, что ты похож на человека из Экополиса. Говоришь не так, делаешь не так. Пахнешь по-другому».

Алди сумеречно кивал.

3

Он уже трижды пытался добраться до Языков.

Там обязательно должны были находиться специалисты из Экополиса.

В первый раз поход закончился ужасной зимовкой на пустынном полуострове.

Алди сразу указывал на то, что движутся они почему-то на север, но мудрый лесной человек Квинто, взявший на себя роль проводника, словам Алди не верил. И низкое солнце было ему не указ. Пришлось пережидать зиму в полуразрушенных неудобных деревянных домах, в которых густо дымили печи. Одно время казалось, что жестокие морозы никогда не кончатся. Шел тихий снег, сухой бычий пузырь в окне не пропускал света, только резчики по дереву упорно работали. Ухало рядом, упав, насквозь промороженное дерево. Алди тоже пытался резать, но фигурки, выполненные им, получались странными. «Это бык? Нет? Это не бык? – пугались его спутники. – А это растение? Тоже нет? Ну, тогда мы не знаем. Мы раньше ничего такого не видели. Такие вещи нигде не растут».

И разводили руками: «Зачем придумывать то, чего нет?»

Мороз. Запах дыма. Белые облачка вздохов.

Кто-то погиб, кто-то появился. Дети вырастут – разберутся.

Отряд Квинто так здорово отклонился к северу, что возвращаться пришлось уже летом – по реке, начинавшейся ниже Северного хребта. Плыли на плотах, боялись тех, которые ходили по берегам. Таких было много. Держались враждебно. Чем ниже на юг спускался отряд, чем теплей становился воздух, тем больше враждебных кашляющих людей роилось на берегах, на пустырях, на вытоптанных дорогах, на пожарищах, лениво дымящихся на месте сведенных под корень лесов. Торчали в небо скучные кирпичные трубы тепловых электростанций, но они давно не работали. Крутились ветряки, ревели колонны тягачей и грузовых автомобилей. Пахло бензином, химией, горьким.

«Река обязательно вынесет нас к Станции», – утверждал Квинто.

«Ты думаешь, это будет Ацера?»

«Наверное».

«А может, Соа?»

«Может, Соа. Даже скорее Соа. Тут, в какую сторону ни плыви, тебя везде вынесет к Соа».

«Но мы плывем и плывем, а ничего такого нет. Как выяснить правильный путь?»

«Дети вырастут – разберутся».

4

В другой раз Алди отправился к Языку с группой переселенцев из опустевших после мора областей Симы. Сейчас в Симу вошли другие народы, но тогда в серых одноэтажных городах и поселках было пусто. Те, кто выжил, пытались толпами и поодиночке прорвать редкие кордоны синерубашечников. Все были зобастые и сердитые. Сильно кашляли. Тяжелые веки оплывали на глаза, как тесто, тела тоже оплывали. Ни один не походил на здорового человека, но никто такого и не говорил. Выжившие прекрасно знали, что главное добраться до Языка. Если доберутся, то для них закончатся страдания голода, они сразу получат все, что необходимо организму, ведь Языки напитаны всякими полезными веществами. Переселенцы страшно дивились тому, что Алди никогда в жизни не пробовал Языка.

«Эти шрамы на твоем лице, они от чего?»

«Однажды я горел в бокко».

«Тебя лечили Языком?»

«Нет, я о таком не знал».

«И выжил, ни разу не попробовав Языка?» – не верили ему.

«Мне помогли болотные слизни».

Слизни? Ну, пусть так. В конце концов, Территории свободны, а свободные люди сами знают, кому говорить правду.

В Гуньской степи переселенцев окружили синерубашечники.

Короткоствольное оружие, приземистые лошади, гортанные, выкрикиваемые на выдохе слова. Алди вовремя отполз в рощу и спрятался в камышах мелкого застойного озерца. На гнус он не обращал внимания. Происходящее сильно напоминало какую-то уже виденную им голографическую сцену. Может, из средних веков. «Полиспаст и Клепсидра». Или из доисторических, сказочных. Сладко несло гарью, перепалка с синерубашечниками перешла все границы.

«Возвращайтесь обратно!» – требовал офицер Стуун.

«Мы не можем. Мы не хотим умереть. За нами уже все умерли».

«Но вы несете смерть другим, поэтому возвращайтесь!»

«Это нам страшно. Лучше убейте нас! – кричали переселенцы. – Мы шли долго и еще не умерли, значит можем жить. Мы питаемся только корешками, ничего не будем просить. Мы умеем питаться падалью. Мы совсем здоровые люди. Алди! Эй, где Алди? Позовите безухого! Пусть покажет, какие мы здоровые!»

Алди вытащили из озерца и поставили перед офицером Стууном.

Офицер весело постучал зубами, будто они у него были искусственные, и торжествующе указал на черный хрящ обгоревшего уха: «Вот след ужасной болезни!»

«Нет, это не так».

«Почему не так?»

«Наш Алди горел в огне».

«Тем более здоровье его подорвано».

«Эй, Алди! Ну, покажи же, что это не так!»

«Ничего не показывай», – весело постучал зубами офицер Стуун, опуская на рот специальную марлевую повязку. Кавалерийского склада кривые ноги, пятнистый от излеченного лишая лоб, волосы офицера давно отступили к самому затылку, но глаза смотрели остро и с интересом. Ему нравилось говорить с толпой, он привык к россказням свободных народов и никому не верил. «Ничего не показывай, – весело приказал он. – Знаю я вас. Ты будешь кривляться и прыгать, а это вовсе не признак здоровья. Иногда больные прыгают проворней здоровых, так их подстегивает болезнь. Пусть вы и выжили после мора, но все заражены, а значит, все равно умрете. И там, где вы умрете, долго еще будут болеть и умирать птицы и люди».

«Что же нам надо делать?»

«Медитировать».

«Как это?»

«Я научу».

На глазах изумленных переселенцев синерубашечники закопали в землю тяжелый округлый предмет, похожий на металлический бочонок с полым шестом, на конце которого таймер отбивал время.

«Вы должны дождаться, когда на таймере закончатся цифры и появится ноль».

«Просто ноль?»

«Ну да».

«И тогда что-то произойдет?»

«Ну да».

«А нам как быть?»

«Вам можно будет вскрикнуть».

«Всем сразу?»

«Всем сразу, – весело подтвердил офицер Стуун и от удовольствия общения опять постучал сильными зубами. – Пусть вскрикнут старики и малые. Пусть вскрикнут самые глупые и самые умные. Все, как один, можете вскрикнуть. Советую вам не спать, а сидеть вокруг таймера и думать о том, что вы видели в своей жизни. Каждый пусть думает о своем. Смотрите на прыгающие цифры и вспоминайте о хорошем. Никаких обид. Пусть ваши сердца станут легкими и чистыми. Я обещаю вам настоящее облегчение. Уже к полуночи вам станет хорошо».

«Но нам и сейчас хорошо».

«А станет еще лучше».

Офицер показал переселенцам, как правильно сесть вокруг таймера.

Переселенцы из Симы заняли огромную площадь. Плохо пахло. А еще по́том пахло. Сидящие в задних рядах ничего не видели, им передавали цифры голосом. Когда все наконец успокоились, офицер Стуун спросил Алди: «Ты кто?»

«Наверное, биоэтик».

«Ты всегда так отвечаешь?»

Алди пожал плечами. Он не знал, как правильно отвечать.

Ему помогли сесть на мохнатую лошадь, на которой не за что было держаться. От лошади, как и от людей, пахло потом, только вкуснее. Выгнув шею, она красивым глазом сердито посмотрела на Алди, потому что от него тоже пахло. В долгом молчании синерубашечники далеко отъехали от места, где остались медитирующие переселенцы. Даже не видно стало людей и костров. Чтобы окончательно завладеть вниманием Алди, офицер Стуун сказал: «Я люблю, когда говорят правду».

«Ну да. Но ее трудно говорить».

Офицер весело засмеялся: «Ты нам многое расскажешь».

«Но смогу ли? У меня в голове все путается».

«Мы поможем. Мы здорово научились отделять правду от вымысла».

«Это не очень больно?» – насторожился Алди.

«Разве ты слышал о нашем методе?»

«Наверное, нет».

Звезды светили нежно.

Лошади кивали.

Офицер Стуун весело улыбался и время от времени стучал зубами.

Он не понимал некоторых слов, но сам Алди, даже такой обожженный, ему понравился. Он решил, что будет показывать странного переселенца на Территориях, подконтрольных синерубашечникам, и еще сильнее к нему расположился. Даже потирал пятнистый, изъеденный лишаем лоб: «Жалко, у нас Язык кончился».

«Почему жалко?»

«Я бы угостил».

В этот момент далеко позади в ночной степи, затмив низкие звезды, безмолвно встала шапка чудесного неистового света. Белое с синим, потом неистово фиолетовое. Длинные тени метнулись и неимоверно вытянулись. Задрожали, запрыгали колючие кустики. Люди и лошади как бы в одно мгновение достигли далекого горизонта, но тут же укоротились, вернулись на место. Сама земля задрожала, испуская низкий ужасный гул, а потом затряслась, задергалась так, что самые умные лошади легли.

«Вот хорошо. Теперь все маленькие существа, заполнившие кровь переселенцев, погибли», – удовлетворенно постучал зубами офицер Стуун.

«Но сами переселенцы тоже погибли».

Офицер Стуун удивленно посмотрел на Алди: «А как иначе? Они несли в себе множество смертей. Да и было-то их всего ничего, тысяч двадцать. Думаю, что не больше. Ты же должен знать, что последняя эпидемия убила в областях Симы почти семьсот миллионов человек. Разве можно сравнивать? – Он засмеялся от удивления. – Теперь в областях Симы отдыхает земля, идут дожди. Когда эти области вновь заселят, можно будет снимать большие урожаи риса. И пиявки там самые вкусные. Чистишь канавку по колено в воде, а они так и присасываются».

«Но эти переселенцы погибли».

«Один погиб, другой появился. – Офицер Стуун мечтательно покачал головой. – Знаешь красивую световую гору? Она далеко. Вся в огнях. Там каменные дома. Называется Экополис. Там мы тоже устроим медитацию».

«Ты бывал в Экополисе?»

Офицер Стуун удивился: «У тебя правда в голове путается. Как я мог? Меня бы немедленно убили. Видишь лысину и кривые ноги? Кто меня такого пустит в Экополис? Это офицер Тэтлер. Он был красивый. Он бывал в Есен-Гу и приносил оттуда важную информацию. Он обманул всех. У него было длинное лицо, ему в Экополисе верили. Но потом офицер Тэтлер исчез. Я так думаю, что он заразился. Он не раз говорил, что если заразится, то убьет себя. Он никогда не уставал, даже крысы его боялись, а мы любили. Наверное, он заразился и убил себя, – весело постучал офицер Стуун зубами. – Если бы я знал, от кого и где он заразился, я бы выжег весь тот район».

Алди знал, где лежат кости двойного агента, носившего имя Тэтлер.

Все врут, и все говорят правду. Никогда не знаешь, кого к кому влечет.

Например, новенькую по имени Гайя влекло к нему, а ответила она на туффинг гаммельнского дудочника, на голове которого, как олимпийский венок, красовались крупные кудри. Самого Алди влекло к нежной Мутти, но отцом ее детей он не стал, потому что Мутти сама выбирала.

Это всегда так. Верить никому нельзя. Правда непостижима.

«А ты бывал в Экополисе?» Спрашивая так, офицер Стуун тоже не ждал правды.

Тем не менее он внимательно слушал Алди. И отчетливо видел, как в пережитую действительность странного переселенца активно вторгаются пузыри ложной памяти. И кивал согласно: «Да, да. Обитатели Экополиса единолично хотят определять будущее всех людей и народов. Но у них нет понимания свободы. У них запущенное состояние ума. Они живут в темном чреве горы, как черви. Они не видят звезд, а думают, что однажды полетят к ним. Конечно, на Территориях ежеминутно сотни тысяч людей гибнут от неизвестных болезней, но только отсюда видны настоящие звезды. Разве в Экополисе лучше? Напрасно они думают, что это так. Скоро нам все это надоест, и мы устроим настоящую медитацию».

«Огнем и дымом?»

«Огнем и дымом. Конечно».

«А когда такой день наступит?»

«Офицер Тэтлер тоже интересовался».

«И что ты ему отвечал? Есть у тебя ответ?»

«Я отвечал ему так: нам без разницы. Десять лет или тысяча, мы не торопимся. Небо заражено звездами, они как серебряная сыпь, никуда не денутся. Воздух полон зловония, но ведь дышать можно, и в кармане у нас есть сушеные корешки, и завтра будет только хуже. Так давайте радоваться. Так я отвечал офицеру Тэтлеру. И не надо ломать голову, когда придет нужный день. Дети вырастут – разберутся».

«А если не успеют?»

«Как это?»

«Если люди Экополиса сами устроят вам медитацию?»

«Ты что! Они трусливые, – весело заржал офицер Стуун. Волосы на его голове отступили почти к затылку, но глаза смотрели остро. Голубые, немножко выцветшие глаза. – Они нас боятся. Они заняты только тем, чтобы сделать Языки для нас вкусными, даже еще вкуснее. Они все силы отдают Языкам. Так и будет. Ты слышал программу „Горизонт“?»

Алди кивнул.

«Помнишь голос старого Худы?»

Алди помнил. «Очень омерзительный голос».

«Ты говоришь совсем как Тэтлер, – обрадовался офицер. – Нам пение старого Худы нравится. Он поет о нашем торжестве».

«Но воздух на Территориях везде зловонный, – потянул носом Алди, – а завтра будет еще хуже. И на детей надежда плоха».

«Ты говоришь совсем как Тэтлер».

«У вас сейчас совсем нехорошее время, – никак не мог остановиться Алди. – И лучше оно уже никогда не будет. Особенно если будете слушать старого Худы. Он поет о полном торжестве, но как такого торжества добиться? Как его добиться, если у вас все только болеют и умирают? И зачем устраивать большую медитацию, если Языки для вас выращивают в Экополисе?»

«Дети вырастут – разберутся».

Офицер Стуун ни разу не снял со рта специальную марлевую повязку, и голос его звучал глухо. Отряд между тем выехал на пригорок, и внизу открылся чудовищный поселок – грязный, дымный, с извилистыми разбитыми переулками, с рядами ребристых черных домов, с черными шатрами, окруженными зловонными лужами и канавами. Толпы неопрятных оборванных людей без всякого видимого порядка слонялись по кривым улочкам. Над плоскими заболоченными площадями, озаренными светом мутноватых фонарей, разносились раздраженные крики вьючных животных. Там фильтровали воду, сушили полезную траву, отжимали водоросли.

Немного подумав, офицер Стуун сказал: «Конечно, мы устроим медитацию»

И добавил: «Но прежде мы сами всему научимся».

И спросил: «Хочешь помочь нам?»

«Это как?» – удивился Алди.

«Тебе надо будет пойти в Экополис».

Сердце Алди стукнуло раз-другой, потом бешено заколотилось. «В Экополис? Зачем?»

«Говорят, там созданы банки спермы».

Офицер Стуун не ждал какой-то особенной реакции.

«О банках спермы нам рассказал офицер Тэтлер. Он Герой Территорий. Он знал, что нам надо делать. Мы устроим медитацию, а содержимое специальных сейфов реквизируем и вывезем в Южную Ацеру. Там сейчас совсем нет женщин, почему-то они перестали рожать девочек. Мы раздадим содержимое по лучшим семьям, и у нас снова появятся крепкие веселые девочки. Мы научим их любви и всякому такому. Об этом приятно думать. Но Экополис очень большой. У нас нет плана его улиц. Нельзя найти в Экополисе нужные нам банки сразу».

«Разве сперма принадлежит вам?»

«А кому она принадлежит?» – не понял офицер.

«Наверное, тем, кто сдавал ее на хранение. Ее ведь нельзя просто так забрать. Там охрана. Нужны документы. И там должны быть разные подписи и печати. Даже копии копий должны быть заверены».

«Нет, ты только смотри. Даже копии копий!» – обрадовался офицер Стуун.

И, весело постучав зубами, крикнул: «Копии ему подавай заверенные! Подписи и документы разные! О-ля-ля! Мохов, тащи этого долбаного в контору! Будешь по ушам бить!»

5

В третий раз вместо Станции Алди попал в некое местечко, отгороженное от Остального мира глухим становым хребтом. Густая холодная тень всегда падала на травянистую поляну, окаймленную редкими кустами, всегда почему-то желтыми. В массивном доме, сложенном из угловатых неотесанных камней, в многочисленных залах, комнатах, переходах и тупиках обитало множество людей. Сколько – точно никто не знал. Запомнить всех не было возможности.

Заправляла колонией старая мать Хайке.

Горбатая, ходила, загребая сухой ногой, по утрам подолгу расчесывала перед мутным зеркалом пепельные длинные волосы и все толковала про русалку по имени Иоланда. Про испортившиеся нравы, растрепанные нервы и про то, что у Иоланды трещинка на верхней обветренной губе. Будто бы русалка стала совсем ленива. Будто бы валяется в камышах в специальной переливающейся серебряной сети и никому нельзя к ней подходить. Будет плохо.

Мать Хайке непременно отыскивала глазами Алди: «Не делай этого».

Нынешние обитатели пришли в ущелье отовсюду. Некоторые издалека и по разным причинам. А уйти не могли по одному – памяти не хватало, не помнили, как попали в такое уединенное место. Некоторые, правда, указывали на сосенку, склонявшуюся с чудовищной высоты крутого обрыва: вот вроде спускались от нее, даже царапины остались на скальном склоне.

Но говорили без уверенности.

А как оказались наверху? Да кто же помнит!

Особенно настаивал на беспамятстве шестипалый брат Зиберт.

Наверное, хотел что-то скрыть. Зато со многими делился заветной мечтой: попасть в Экополис и выступить на Большом Совете. У брата Зиберта не было зубов, а понятных слов – еще меньше. Шесть пальцев на каждой руке и ноге придавали ему некоторую убедительность. Но край, откуда он был родом, славился мужчинами и с семью, и даже с восемью пальцами на руках. Очень удобно брать в ладонь сыпучее. «Как малый Гекатонхейр».

То, что брат Зиберт считал словами, были просто звуки.

От вечного напряжения слезились глаза, но брату Зиберту непременно хотелось обратить внимание жителей Экополиса на то, что все люди на земле – братья. Одно время он так называл и зверей, и птиц, но на болоте его укусила змея. Если не ценить братских отношений, хотел сказать брат Зиберт на Большом Совете, непременно придет конец света. Теоретически он изучил все тайные входы и выходы в Экополис, все ловушки и западни. Он готов был привести жителям Экополиса целых шесть неопровержимых доводов в пользу близкого конца света. Пять известны всем, а шестой брат Зиберт держал в тайне. Падение морали, эпидемии, отсутствие высоких целей, жадность и узость интересов, все такое прочее – втайне даже мать Хайке была уверена в том, что брат Зиберт выступит убедительно.

А значит, Большой Совет подарит остальным еще несколько Языков.

«Мы все братья. Нам всем надо делиться!» – вот что хотел сказать брат Зиберт жирным, жадным, все загребающим под себя жителям страшного Есен-Гу. Следя за полетом птиц, он делал предсказания. Например, утверждал, что придет такое время, когда счастливчики из Экополиса своею волей выдадут остальным тайну красоты и здоровья, а сами начнут работать много, даже еще больше. Они всегда хорошо жили, пусть и поработают теперь хорошо.

Только Алди не был уверен, что выступление шестипалого на Большом Совете получится удачным. Поглаживая грубые рубцы, так сильно обезобразившие его лицо, он часто задумывался об остальных – сотнями тысяч, сотнями миллионов умирающих на пыльных дорогах, в душных влажных лесах, на краю зловонных мертвых болот, десятками тысяч тонущих в мутных реках, в отравленных озерах, вымирающих целыми селениями и городами только потому, что кто-то неудачно чихнул, порезал руку, надышался нездоровых испарений, а то просто провел ночь в облаке крошечных комаров с заводей Нижней реки. Причин было много, вымирали целые регионы, но неисчислимые беспорядочные толпы шли и шли по пыльным дорогам. Они никогда не уменьшались в количестве, они выглядели тучами, чудовищными облаками москитов без роду, без племени, без имен, они питались неизвестно чем, захлестывали одни города, интуитивно обходили стороной другие.

И все мечтали выйти к Языкам.

По слухам, вокруг Языков кипела настоящая жизнь.

После того как Мохов энергично бил Алди по ушам, слух у него нарушился, но Алди тоже захотелось выйти к Языкам. Ну не сразу, конечно. Густая холодная тень, серебристые стрекозы, липкие паутинки в воздухе. Чудесное ощущение покоя и одновременно страшной беды. Красный глаз вечерами прожигал небо. Наверное, звезда. Но Алди в этом не был уверен. Мать Хайке разливала чай, заваренный на травах, растущих по откосам ущелья. Она сама перебирала траву, очищала ее от пыли, подсушивала на легком духу. Расширенные ноздри отца Вонга начинали шевелиться. Он тянулся к костру и мучительно щурился: «В Экополисе огонь совсем не такой».

«А какой?» – спрашивал отец Олдис, почтенный лысый человек с почти негнущимися кистями. Пальцы у него торчали в стороны, отчего руки походили на растрепанные камышовые метелки.

«Огонь в Экополисе химический, – знающе объяснял отец Вонг. – Он светит, но греть не может. Таким огнем освещают траншеи, набитые трупами. А наш – совсем другой. Он греет».

Сестра Байя, худая, с распущенными по плечам волосами, страдающая приступами неожиданных головных болей, тоже была в этом уверена. И мать Джуди, и мать Лайне, и многие другие обитатели каменного дома. Только настырный брат Перри ни с кем не хотел соглашаться. Даже с братом Худы, который в программе «Горизонт» омерзительным голосом пел о торжестве.

Мать Лайне обычно сидела в стороне.

У нее постоянно и мучительно шелушилась кожа.

Глядя на сгорбленные плечи матери Лайне, прикрытые чем-то вроде серой свалявшейся шали, Алди смутно вспоминал давнее. Наверное, оно было. Конечно было. У болотных людей его, умирающего от ожогов, выкормила грудью вот такая же несчастная женщина, незадолго до того потерявшая ребенка. Она старалась не причинять боли распухшим обожженным губам Алди. Никто там не знал, откуда он прилетел. Лесные братья подбили зеленую военную машину только потому, что она летела, не включив никаких сигнальных огней. Ведь почти все бокко принадлежат зонам Порядка, для многих честь – поставить синерубашечников на место. Никто не догадывался, что скрюченный обгорелый труп, закопанный на месте падения, – это Герой Территорий. Молодая женщина, похожая на мать Лайне, выкормила Алди собственным молоком. Она бережно наклонялась над ним и не сердилась, если он от боли сжимал оставшиеся после падения бокко зубы.

У матери Хайке Алди прожил полгода.

Климат там был один, и порядки всегда одни.

Алди привык. Неторопливость его не раздражала.

Да и куда спешить? Дети вырастут – разберутся. Лично у Алди детей никогда не было, но у него и ген-карты не было. У него теперь вообще ничего не было, кроме хромоты, зарубцевавшихся ожогов и смутных воспоминаний об ужасной и бесконечной боли. Надо привыкать к остальному миру, убеждал он себя. Никаких звездных центров не существует. Никакого Экополиса не существует. Не существует нежной Мутти и многих других когда-то дорогих ему людей. Не существует даже той новенькой, назвавшейся именем его сестры.

Приснилась, наверное.

Чтобы отогнать темную тоску, Алди жевал кору черного дерева.

Где такое растет, знала только мать Хайке, но никому не показывала.

Время от времени, обычно ночью, поднимаемая лунным светом, вытянув перед собой руки, она неслышно уходила в дикие закоулки станового хребта. Возвращалась с корой черного дерева, тогда устраивали праздник. Мелко истолченную кору заворачивали в мягкий, но нервущийся лист низенького кустарника и жевали медленно, передавая друг другу обслюнявленную жвачку.

Алди никак не мог понять, почему он еще не умер.

Обычно считается, что человек, попавший на Территории, живет не больше года, а вот он жил и жил. Медленно водил челюстями, поглаживал черный хрящ обгоревшего уха, пытался понять сосущую сердце тоску. Когда-то круглое лицо вытянулось, деформировалось, он боялся смотреть в стоячую воду. Он теперь никуда не спешил. Он пытался объяснить брату Зиберту, что звезды находятся очень, очень далеко, но при этом вполне достижимы. Брат Зиберт не верил. Отчаявшись объяснить, Алди просто пожимал шестипалую конечность брата. Потом мычал от боли. Невозможность что-то объяснить часто вызывала у него сильную головную боль. При таких приступах он падал на землю, судорожно обдирал сжимающимися кулаками холодную влажную траву. Извиваясь, ускользала рассерженная змея, больной горный суслик с высокого камня, трепеща, смотрел на дергающегося и стонущего человека.

«Не делай этого».

Но Алди полз к берегу.

Там в камышах, в волшебном раскачивающемся разлете серебрились тонкие, почти невидимые нити, как растяжки дымной смутной палатки, будто построенной водяным пауком. Сквозь некую сумеречность Алди прозревал нежную грудь, нисколько не напоминавшую отвислые груди матери Лайне. Ну да, трещинка на обветренной верхней губе, зато голос красивый. Вспыхивали серебряные нити, мерцали нежные перемычки, слышался хрустальный звон. Мир плавился, утончался. Эоловой арфой вскрикивал ветер, солнечные лучи, разложенные на спектр, богато украшали озеро.

«Не делай этого».

Сияние освещало тихие камыши.

Как сладкие стоны, разносились над заводями призрачные стрекозы, трепеща, указывали на что-то. Утопленники, правда, проплывали южнее, потому что высокий мыс разворачивал неторопливое течение. Но даже если утопленники покачивались в метре от волшебного ложа, это никому не мешало. Алди пускал сладкую слюну. Сердце громко стучало. Фиолетовые руки по эмалевой стене». Русалка Иоланда отрыгивала вкусную зелень. Ну да, трещинка на обветренной губе. «Она себе платье скроила из теней». Тихонько смеясь, Иоланда, как насекомое, отставляла одну тонкую ногу, потом другую. Она потирала шершавыми лапками, поводила зеленым плечом, смеялась.

Приятно шуршал хитин.

«Не делай этого».

6

Станции находились при Языках.

Сотрудников Управления можно встретить только на Станциях.

Алди знал, что искалеченному человеку места в Экополисе нет, но все равно страстно хотел добраться до Языков. Брат Зиберт мечтал о выступлении в Большом Совете, а он о Языках. Зачем торопиться? – успокаивал его брат Зиберт. По пальцам шестипалого получалось, что времени у них много. А рано или поздно на Экополис обрушится волна остальных. Тогда тебе и стараться не надо будет, успокаивал брат Зиберт. Тебя просто выбросит на разоренные Нижние набережные. Даже если будешь упираться, все равно выбросит. Посмеиваясь, пуская слюну, брат Зиберт приводил свои пять доводов и еще хитрее прищуривался: в запасе у него есть еще один. Храпел во сне усталый отец Вонг, всхлипывал отец Олдис – не просыпаясь. В огромной спальной зале сопели, вздыхали, причмокивали многие люди. Шуршали циновки, сплетенные из камыша. Редко, теперь уже совсем редко Алди представлял новенькую. Имя, правда, помнил. Гайя. Повторяя странное имя, прислушивался, как чавкает под лунной сумеречной паутиной, доедая утаенную пищу, брат Юлдис.

Есен-Гу.

Экополис.

Биобезопасность.

За знакомыми словами ничего не угадывалось.

Вторгались в усталое сознание пузыри ложной памяти.

В каждой избушке свои погремушки. Алди терпеливо поглаживал страшные рубцы на лице. Остальные есть. Они существуют. Они выкормили меня. Они вывели меня из гиблых болот, сбили месяцами мучавшую температуру, не дали умереть от холеры на берегах заиленных рек. Их не интересуют звезды, зато они охотно обсуждают мнимую или действительную свежесть Языков.

Это главное: добраться до Языка, вкусить блаженства.

Язык вкусный, специальная гильотина рубит его на части.

Свежий Язык под ножом дергается, как живой. Проще рубить подсохший, некоторые даже любят подсохший, но живой, конечно, вкусней. И наверное, полезней. Язык не должен стареть. Чем большую массу от него отторгнут, тем эффективнее он восстановится. Запущенный Язык горчит. Тучные сидельцы внимательно следят за тем, чтобы этого не происходило. Они никогда не удаляются от Языка. Если надо, их на руках переносят с места на место, лишь бы Язык не сох.

7

Чудовищная тьма.

Горы, массивы ночной тьмы.

Так и хотелось поднырнуть под нее, хотя тьма, несомненно, сама по себе была хищником. С галактиками тоже так. И с близкими планетами так. Время и локальность живого кардинально отличаются от времени и распространенности неживого. Пылевые дьяволы – воронки, несущиеся по марсианской пустыне, изгибаясь, как в пляске, выбрасывая тучи пыли на высоту более десяти километров, ужасают и влекут. Сыпучие дюны Эллады, сглаженные пылевыми бурями, прячут тысячи тайн. Распадки, покрытые изморозью застывшей углекислоты, как червленым серебром, манящие тела бесформенных песчаных русалок. Создавать из не подобного подобное, пускать сладкую слюну. Добраться до области Хрис. К вулкану Арсия. Двигаться вдоль марсианского Языка, гарантирующего жизнь космонавтам. Все живое когда-то портится, выходит из строя, но Язык неуничтожим. Специально созданный для марсианских станций, он пока, к сожалению, обслуживает только Территории.

Во тьме лицо сестры Байи белело, как влажный гриб.

«Я сосала соки».

«Это вкусно?»

«Соки сосала я».

«Ну да. Мы знаем. Что было потом?»

«Сосала я соки».

Темные мохнатые бабочки облепляли каждую лужу, в глухое ущелье врывались ветры. Обитатели каменного дома фильтровали воду, калили камни, удаляли омертвелые обрывки со звериных тушек, отжимали водоросли, чистили, выдирали. На это уходило все время.

«Уйдем», – предлагал Алди отцу Вонгу.

«Я совсем плохо вижу».

«Я буду вести тебя».

«А куда мы пойдем?»

«К ближайшему Языку».

«Это далеко. Но я хочу к Языку, – кивал отец Вонг. – Поевшие Языка лучше видят».

«Я тоже слыхал о таком».

Луной ночью Алди увидел мать Хайке.

Загребающая нога, падающие на плечи пепельные волосы.

Выставив перед собой руки, мать Хайке, как слепая, пробиралась к скальным массивам. Проходов не было видно, но, подчиняясь луне, мать Хайке не сомневалась ни в одном шаге. Осинки отсвечивали багровым, будто горели, и Алди стало страшно. Он сказал отцу Вонгу, семенившему за ним: «Держись за мой пояс и выше поднимай ноги».

«А куда идет мать Хайке?»

«Прямо к каменной стене».

«Думаешь, мы пройдем вслед за ней сквозь камень?»

«Не знаю».

Светила луна.

От горных массивов несло холодом.

Мать Хайке внезапно ступила куда-то вниз, будто провалилась по лодыжку.

Потом провалилась по колено, по пояс.

«Что она делает?»

«Не могу понять».

«Но ты же зрячий».

«Зрячие тоже не все видят».

«Тогда зачем зрячим зрение?»

Отвечать Алди не стал. Следуя за матерью Хайке, он привел отца Вонга в обширную каменную расщелину, надежно скрытую от любых любопытных глаз густыми зарослями. Никому бы в голову не пришло искать выход из ущелья так близко от человеческого жилища. И это не всё. Через какое-то время расщелина стала еще шире, и Алди увидел впереди смутную рощицу черных деревьев, залитую лунным светом.

«Что сейчас делает мать Хайке?»

«Обдирает кору черного дерева».

«А теперь она что делает?» – не унимался отец Вонг.

«Теперь размягчает кору».

«У матери Хайке есть вода?»

«Нет. Но в ее теле много жидкостей».

«Она размягчает этим?»

«Ну да, – сказал Алди. – Так легче жевать».

Взглядом попрощавшись с матерью Хайке, он повел отца Вонга через рощу черных деревьев.

«Мы идем в правильном направлении?»

«Других направлений здесь нет».

«Значит, мы выйдем к Ацере?»

«Все так говорят».

«Тогда давай сядем на камень и подождем».

«Чего?»

«Я не знаю. Может, кто-то пройдет, подскажет. Людей везде много, непременно кто-то пройдет. В мире не осталось одиночества».

«Так можно ждать долго».

«А куда торопиться? Или ты думаешь, что мы не заметим ангела, когда он пролетит над нами? – Отец Вонг всеми пальцами нервно ощупал лицо Алди, страшно изуродованное рубцами. Он боялся, что Алди подменили. – Ты разговариваешь с ангелами?»

«Нет».

«А по строению головы мог бы разговаривать».

«А ты разговариваешь?»

«Ну да. Постоянно».

«А о чем?»

«Ну, спрашиваю, например, что делает тот или иной человек. И еще про всякое. А ты что сейчас видишь?»

«Белочку вижу».

«Она на ветке?»

«Ну да».

«А что делает?»

«Сейчас спрыгнула на солнце. Оно низко, ветка нависает над ним, вот белочка и спрыгнула прямо на утреннее солнце. Лапкам горячо. Поджимает лапки».

«Хорошо жить», – вздохнул отец Вонг.

Когда-то Алди ненавидел слепых, но это давно умерло.

И слепец, похитивший его сестру, помнился смутно, как далекий проблесковый маяк. И Мутти, неизвестно за что получившая Заслугу. И мечты о Марсе и звездах – это все тоже давно умерло. И Тэтлер, Герой Территорий, умевший водить грохочущий бокко, он уж точно умер.

«В Ацере нас никто не тронет, – сказал отец Вонг, почувствовав меняющееся настроение Алди. – В Ацере большой Язык. Там я восстановлю зрение. Это правда, что у Языка вкус банана?»

8

Они всякое видели.

Например, человека, который носил за спиной осиное гнездо.

Ядовитые насекомые ползали по впалым щекам, по бледным векам, по голым плечам, человек чихал, но осторожно.

Видели человека-кочку в мертвой зоне, куда никто не ходит.

Ограждения там давно рухнули, болотные «окна» затянуло черной ряской, человек, как кочка, оброс длинными зелеными волосами до пояса. И верба над ним переродилась во что-то бесформенное, огромное, все в серых шарах, будто на ветках развесили дохлых мышей. И кожа на этом человеке сползала клочьями – от сырости. Он все время казался голым.

Над дорогами погромыхивало.

Может, гроза. Может, отзвук Катастрофы.

Там и здесь валялись тела. Некоторые умерли сами, другие не хотели больше идти и умерли. Потом везде стали возникать, копошиться толпы. Это были настоящие котлы ужаса. Те самые семь миллиардов – остальные. Они искали самую легкую, самую короткую дорогу, ведущую к Языкам. Каждому звуку на этих дорогах сопутствовало необычное эхо. «Наступит время, когда каждый человек в любой час дня и ночи сможет получить свой собственный кусок Языка, – прислушивался, вслух мечтал отец Вонг. – Пусть какие угодно очереди, они не должны мешать. Большого Языка на всех хватит. Хотя бы раз в сутки человек должен поесть от души. Больше людям и не надо, верно?»

Отец Вонг любил говорить о пище, о простых вещах.

«У меня никогда не было родителей. Слышишь, Алди? Никто не слышал, чтобы у меня когда-нибудь были родители. Просто однажды я пришел к матери Хайке. А кто меня произвел, было ли вообще такое, этого никто не знает. Дети вырастут – разберутся. Они сделают так, чтобы любой человек мог получать по куску Языка хотя бы раз в сутки. Вот будет счастливая жизнь, правда? Стоит жить ради этого. Каждый день по большому куску! Конечно, придется отстаивать длинные очереди, но мы благожелательные люди, Алди. Куда нам торопиться? Если нам будут давать по куску Языка, мы будем жить в очередях. Жизнь длинная, это ее скрасит. Вот какое наступит счастливое время! Каждый будет знать место в очереди, и никому не будет грозить голод».

«А звезды?»

«О чем это ты?» – настораживался отец Вонг.

И вдруг понимал: «А-а-а, ты думаешь, что Язык будут выдавать даже ночью?»

9

В грязном городе Терезин они застряли на несколько месяцев.

В Терезине тысячами умирали люди. Закрытый на карантин город охраняли синерубашечники, не слушавшие никого, расстреливавшие всех, кто пытался уйти. На окраинах города громоздились горы разлагающихся, посыпанных специальным порошком трупов, грохотала тяжелая техника, пробивающая глубокие рвы. «Вирусы, это вирусы, – объяснил доктор Пак, которого Алди разговорил, проходя обязательную медкомиссию. – Одни убивают, другие спасают». Странная фраза объяснялась тем, что доктор Пак смотрел на вирусы как на некий почти божественный механизм, обеспечивающий быструю и эффективную очистку биосферы. «Нас слишком много, – охотно объяснил он Алди. – Запомни, способность вирусов вызывать эпидемии – это божественная и спасительная для нас способность. Может быть, она – самый важный контрольный механизм Биосферы».

«Но мы умираем от вирусов».

«Ну да, – соглашался доктор Пак. – Некоторая часть населения Земли обязательно умирает. Но не все сразу. Рай на Земле нельзя установить в такой ужасной толчее, какая происходит сейчас. Кто-то обязан навязать свою волю другим, иначе как поддержать жизненный тонус? А? Ты взгляни на своего спутника. – Доктор ткнул крючковатым пальцем в сгорбившегося отца Вонга. – Он давно утратил все резервы жизнеспособности. Он давно не плодится, значит у него нет будущего. Вирус непременно его убьет, потому что он съел все свои биологические резервы. Зато ты, Алди, как это ни странно, выглядишь вполне приемлемо. Хочешь, я рекомендую тебя в отряд синерубашечников? Мне понравились твои анализы. А немного страданий всегда уместно. Мне кажется, что даже при самых резких изменениях внешних условий ты способен выдержать многое. Хочешь надеть форму? Подозреваю, Алди, что ты еще способен плодиться. А? Тот, кто хочет жить, должен плодиться. Избыточность, избыточность, прежде всего избыточность!»

«Но в мире и так нет мест, где можно ступить, не толкнув другого человека».

«Не думай об этом. Умные вирусы все отрегулируют».

«Сколько же нам этого ждать?»

«Дети вырастут – разберутся».

Сладкий запах тления мешался со смолистым дымом. Все время вокруг кипела оборванная толпа. С грохочущих бокко, ни разу не рискнувших сделать посадку, в Терезин сбрасывали пластиковые мешки с медикаментами и сухими водорослями. Очень много сухих питательных водорослей. Алди спал на матрасе, набитом такими водорослями, и ел их же. Удобно. А на бульваре он и отец Вонг наткнулись на интересного человека, сидящего среди трупов. Человек весь порос клочковатыми волосами, глаза выцвели, как тряпка на солнце.

«Почему ты не умер?» – заинтересовался Алди.

Интересный человек даже не улыбнулся: «Не знаю».

«А почему все вокруг умерли?»

«И этого не знаю».

«Тогда вставай. Вокруг тебя остались одни мертвые».

«А что мне делать среди живых? Все, кого я знал, уже умерли. Мне скучно. И ты уходи. Никому не говори, что разговаривал со мной. Это будет для тебя плохо. Иди прямо на запад, там начинается совсем сухая пустыня. Ты об этом догадаешься, когда увидишь черепа. Они рядами лежат по краю пустыни, как дорожка прилива. Иди вдоль этой дорожки, потом поверни на полдень. Правда, воды в колодцах давно нет, они завалены трупами. Но ты ведь тоже умрешь».

10

Тоска томила сердце.

Само время было напитано тоской.

В Экополисе на площади Согласия, иногда вспоминал Алди, сквозь любую толпу можно протолкаться к серой гранитной набережной. Там пахнет чистой водой, изысканным парфюмом, молотым кофе, а в грязном Терезине пахнет только истощенной землей, тлением, сырым песком и грибами. В Звездном центре горелое железо распространяет приятную кислую вонь, привычно орут сирены предупреждения, а в сером, изрытом гусеницами Терезине несколько кварталов полностью выгорели. Мертвые пожарища, политые мутным ливнем, поросли пузырчатой жирной дрянью, противно лопающейся под босыми ногами. Время от времени отец Вонг слепо проводил рукой по обезображенному лицу Алди. «Я боюсь тебя забыть». Некоторое количество еды можно было получить от синерубашечников. Они же расстреливали всех, кто пытался вырваться из Терезина. Зобастые птицы на полях давно уже не искали червей, предпочитали копаться в растерзанных трупах. У заболевшего человека начинали неметь руки или появлялись участки кожи, рыхло и мягко продавливающиеся под пальцами. Это было безболезненно, но неприятно. На грохочущем нефтяном тракторе Алди помогал свозить бесчисленные трупы к рвам, их заливали напалмом. Запах тления мешался с запахом гари. Во рвах трещало и шипело, как в огромных шашлычницах.

«Тебе нужна женщина».

Алди кивал: «Может быть».

В ночном небе мерцали огоньки спутников, густо подвешенных над зараженной областью. Пользуясь этими спутниками, в Экополисе вполне могли видеть лица валяющихся повсюду мертвых – оптика это позволяла. Возможно, бесстрастные наблюдатели видели и Алди. Подумав о таком, он с испугом прятал лицо в рукав. Вряд ли его могли узнать, но не хотелось, чтобы Мутти плакала.

«Тебе нужна женщина», – время от времени повторял отец Вонг.

Он ходил за Алди как привязанный. В городе их знали. Иногда отцу Вонгу давали немного активированной воды, потому что слепец, помогающий зрячим, не может не вызывать уважения.

«Сейчас такое время, – говорил отец Вонг, блаженно возвращая чашку. – Мы все заодно».

И выдавал тайну: «Моему другу нужна женщина».

Он и Алди скоро стали известными людьми в Терезине.

«Придут счастливые дни, – не уставал твердить отец Вонг. – Все болезни исчезнут, и мы будем проводить дни в грандиозных очередях. Это будет счастливое время. Трупы будут закопаны, родятся новые люди, дети во всем разберутся, а очередь к Языку специально пустят по красивому берегу реки, чтобы мы чувствовали прохладу».

Однажды их вызвали в Комитет спасения.

Комитет только что возглавили люди, ворвавшиеся в город с севера.

Эти люди видели так мало, они привыкли к такой скудной и малой пище, что вымирающий Терезин показался им настоящим раем. Они сияли, увидев так много красивого и неизвестного. С бокко, патрулировавших воздух, их даже не стали расстреливать. В конце концов, это можно будет сделать, когда бандиты начнут уходить из города. А пока пусть поддерживают порядок.

Человек, командовавший отрядом, такое отношение приветствовал.

Звали его Зоммер. Он был длинный и тощий. Совсем как скелет. Весь день Алди пробовал разные горькие напитки с Зоммером и с его охраной в каком-то пустом здании. Возможно, раньше это был банк или контора. Везде валялись битые диски, рваные магнитные ленты шуршали под сквозняком. Пили какую-то горькую сквашенную дрянь, для отвода глаз один раз пропущенную сквозь змеевик. Отрыжка убивала мышей, это проверяли на фактах. Охранник ловил взрослую опытную мышь, а Зоммер или Алди дышали на нее. Обычно хватало одного выдоха. А закусывали сухариками, обросшими бледной плесенью. Сухарики сушили на спиртовой зажигалке, отец Вонг счастливо повторял: «Когда-нибудь в очереди… На берегу красивой реки…» А Зоммер вторил ему: «Большая медитация… Море огня… Банки спермы…» Он проповедовал известную идею офицера Стууна.

Алди кивал и гладил шершавое колено приведенной ему женщины.

Было темно, он не видел никаких лиц, но слышал хриплый смех женщины.

Гладить податливое колено было приятно. Хотелось говорить о звездах, но мешала отрыжка. Кто-то включил дорожный приемник. После обычных призывов к разуму и воле мужественного населения зазвучала музыка Территорий. «Веет, веет, веет…» А что веет? Почему? Никто не знал, чем заканчивалась эта песня. Может, смысл ее заключался как раз в бесконечности.

«Мы распределим захваченную сперму по всем семьям, в которых нет хронических больных…»

«Каждый обязательно получит по куску полезного Языка…»

Тьма, влажная духота, хриплый смех. Алди повалил женщину на грязный продранный диван. Скрипела пыль на зубах, по стенам с писком сновали юркие ящерицы. Женщина укусила Алди в губу, но не отпрянула. Вкус крови и пыли вызвал у Алди рвотную судорогу. Женщина заботливо вытерла ему губы подолом своей юбки и снова крепко прижалась. «Мы войдем в Экополис, мы захватим все банки спермы, – впервые подумал Алди как о чем-то решенном. – Зачем мечтать о звездах, если они недостижимы? Зачем нам звезды, если есть женщины, умеющие смеяться так хрипло, так призывно? Мы устроим грандиозную медитацию».

Он дрожал и ловил поддающиеся мягкие губы.

Теперь уже ясно, что Языки никогда не появятся в ледяных песках Эллады.

Алди задыхался. Наверное, мы проскочили нужный момент. Женщина под ним стонала и была мокрой от пота. Марс останется необитаемым, зато на Земле будет раздаваться хриплый смех. Алди тоже стонал и тоже был мокрый от пота. Кто поменяет живое тепло на холод марсианских пустынь?

Когда Зоммер захотел лечь рядом, женщина не возмутилась, а Алди уже устал.

Зато он проснулся раньше всех. И впервые за все время пребывания на Территориях почувствовал некоторый покой. Никто ничего от него не требовал. Никто ничего не просил. Хочешь – иди по пыльным дорогам, хочешь – оставайся в умирающем Терезине, только не надо ссориться с синерубашечниками. Конечно, рано или поздно все умрут, но некоторые пока живы. Можно тайком двинуться к Языкам или так же тайком вернуться к матери Хайке.

Алди правда чувствовал некоторый душевный покой.

Может, остаться в Терезине навсегда? Никто больше не будет брать его кровь на бессмысленные анализы, не надо нервничать, ожидая результатов тестирования. Просто жить. Такова природа вещей. Разум – болезнь. Природа не любит умников. Конечно, живое занимает совершенно особое место в мироздании, оно постоянно самовоспроизводится, самовосстанавливается, самоконтролируется. У косной материи ничего такого нет.

Устроить медитацию.

От этой мысли Алди окончательно проснулся и обрывком сухой водоросли тихонечко пощекотал за ухом спавшей рядом женщины. Она застонала, потом повернула распухшее от горького напитка лицо.

«Гай!»

Он ужаснулся: «Кто ты, женщина?»

«Почему ты не узнаешь меня?»

Он застонал. Он не хотел ее узнавать.

У нее были пустые глаза, как окна нежилого дома.

Он узнал в ней свою сестру, когда-то похищенную уродами, он теперь точно видел, что это его сестра, но не хотел, не хотел, не хотел узнавать пухлое тяжелое тело, лежащее рядом с ним. Смутное солнце пыталось прорваться сквозь пыль, поднятую в комнате синерубашечниками. Они тоже хотели короткого хриплого счастья. Они оттолкнули возмутившегося Алди и повели женщину вниз по широкой мраморной лестнице, выщербленной, загаженной нечистотами. А он наклонялся, и смотрел в пролет, и шевелил ртом. Но голос у него отнялся.

11

Те, кого он расспрашивал, ничего не знали.

Да, есть женщина. Привозят с какой-то окраины.

Женщин в Терезине почти не осталось, поэтому никакого насилия.

К вечеру Алди начал сомневаться, что видел сестру. Гайя не могла так опуститься. Скорее бы умерла. О ней в Экополисе так и говорили: наверное, умерла, не желая подчиняться уродам. Потом перестали добавлять – наверное. Мало ли какое имя выкрикнет уродка, которая провела ночь сразу с двумя отравленными мужчинами! Конечно, он обманулся. А вопрос – «Почему ты не узнаешь меня?» – мог ему просто привидеться.

Солнце садилось.

Алди влез в вонючий автобус и поманил отца Вонга, но на сиденье шлепнулся незнакомый косоглазый человек.

«Умеешь понимать знаки?»

«Знаки? Какие знаки?»

«Начертанные кисточкой».

«Что тебе до этого?»

«У меня листок для тебя».

«Листок? Какой листок? От кого?»

«От женщины».

Автобус, рыча, двигался среди руин. На седых от пыли стенах проступали прихотливые знаки старых боевых призывов.


......

....

..


Кое-где буквы выпали, кое-где смазались.


......

....

..


На мятом влажном клочке (наверное, косоглазый таскал его за отворотом пояса) было начертано несколько слов.

«Где ты, Гай, там я, Гайя».

Алди застонал.

– Это что-нибудь значит? – с любопытством спросил косоглазый.

– Откуда мне знать? Я уже давно ничего не понимаю.

– Тогда отдай листок.

Алди не ответил, но крепко перехватил руку.

Косоглазый побледнел: «Не делай мне больно».

«Кто тебе это дал?»

«Одна женщина. Утром я спал с нею».

Вонючий автобус заполнили оборванные больные люди.

Такие же серые люди брели по обочинам, принюхивались, присматривались, нет ли где прохода в многочисленных заграждениях, не сохранилось ли где растение со съедобными листьями? Терезин еще не весь вымер – толпа колыхалась перед сумрачным серым зданием Комитета спасения. На пыльной земле, у пересохших фонтанов, на бетонных дорожках сидели и лежали спящие и умершие.

Ночью Алди снова потребовал женщину, и Зоммер отправил за женщиной одного из своих охранников. В дверях, столкнувшись с полуслепым отцом Вонгом, охранник случайно выронил гранату. Взрыв выбил все стекла, красиво закружил в воздухе магнитные ленты. Один осколок вошел отцу Вонгу чуть ниже левого глаза.

«Это правильно, – сказал Зоммер, откашлявшись. – Слабые должны умирать».

«А мне жалко. У матери Хайке этот человек был бы жив».

«Не имеет значения», – настаивал Зоммер.

И предложил: «Налей этого дерьма. Что-то мне совсем плохо».

12

Иногда Алди добывал немного коры черного дерева.

Он подолгу жевал гремучую смесь, отплевывал желтый сок, таскал крюками вонючие трупы ко рвам, не отказывался ни от какой работы. Воду брал только из старого колодца, рядом с которым дымили закопченные ангары спасателей. От воды несло овечьим дерьмом, она горчила, но Алди было наплевать. Кто-то рассказал ему о безлюдных величественных просторах, лежащих на севере. Можно пойти, но там полгода нет солнца. Алди боялся, что так долго не выдержит. Другой человек (теперь уже умерший) рассказал ему про волшебный Абатон – блуждающий город. Будто бы многие видели на рассвете его белые зубчатые стены. «Там высокий шпиль… Будто бутылка, забытая на столе…» А были и такие, кто даже касался ворот Абатона. «Из патрульной машины, лоснящейся на пустыре, звякают клавиши…» Все чаще Алди вспоминал русалку Иоланду с трещинкой на обветренной губе. Она никогда не дышала на него перегаром. Только тончайшие сплетения нежных серебряных нитей, стеклянные стоны, невесомое трепетание стрекоз. Зрение и слух у Алди испортились, но и это его не пугало. В Экополис я вернусь только с Зоммером или с офицером Стууном, думал он. Мы устроим медитацию на берегах канала Эрро.

И сжимался от подозрений: я стал уродом.

Он не хотел больше находиться в городе, населенном тенями.

Ему повезло. За несколько часов до рассвета три больших бокко, ходя по кругу, расстреляли огромную колонну беженцев. Везде на земле валялись растерзанные трупы. Казалось, много рыб бросили на черную чугунную сковородку. С грохотом, поднимая клубы душной пыли, пошла к месту происшествия тяжелая уборочная техника. Алди вполне мог сойти за вырвавшегося вперед спасателя.

Так оно и получилось: санитарный патруль ничего не заподозрил, его даже отправили в пригород – поднимать добровольцев. Там за рощей больных тополей, покрытых вислыми отрепьями грязного вырожденного пуха, тянулись ветхие домики. Из одного пустого дворика Алди переходил в другой, двери были наглухо заперты, на стук никто не откликался. Правда, за стенами кашляли, опасливо перешептывались. Потом выглянул сумеречный старичок – зеленый, плешивый, с детскими глазами. По виду сытый, но глаза выдавали. Пахло гашеной известью, ракушками, тлением. Какая-то особенная блеклая радость чувствовалась во всем, но в каждом домике кашляли.

«Давно это тут?» – спросил Алди.

Старичок послушно покивал: «Давно».

«Тебе сколько лет?»

«Скоро тринадцать».

Несоответствие вида и возраста показалось Алди столь разительным, что он даже не ужаснулся.

«Разве ты не старик?»

«Многие тут выглядят так. Старение клеток идет у нас очень быстро, – объяснил старичок. – Уже при рождении мы биологически немолоды. Умираем, даже не успев полюбить. Но здесь нас учит любви одна очень хорошая женщина, – спохватился старичок. – У нас тут хорошо. Постучись. Это наша школа любви».

Отмахиваясь от запахов, как от мошкары, Алди подошел к указанному тринадцатилетним старичком сборному домику и пнул ногой дверь.

«Уходи!» – крикнула женщина из-за двери.

«Это школа любви

«Ну да. Только зачем тебе?»

Кричащего понять всегда легче.

Алди сел на порог. Чего нельзя, того и на земле нет.

Он это знал. От него пахло потом и усталостью. Действие коры черного дерева кончилось, он чувствовал себя измученным. А от Гайи, распахнувшей дверь и вызывающе сложившей руки на огромной груди, несло ужасом и сбежавшим молоком. Впрочем, сарафан был чистый, хотя застиранный и в заплатках.

«Чьи это дети?» – вгляделся во тьму Алди.

«Мои, – вызывающе ответила Гайя, имея в виду светящиеся в глубине дома точки. – Двое от офицера Тэтлера, я жила с ним. Другие от других мужчин. Я даже рожала девочек, но они умерли. Есть такой вид бактерий, Гай. Они умеют опознавать женские зародыши и убивают их прямо на самой ранней стадии развития. Остались у меня мальчики. Их у нас много. А взрослых мужчин я пытаюсь учить любви, они тут к этому не способны».

«Ты и сегодня работала?»

«Конечно».

«Всю ночь?»

«Только первую половину».

Он понял, почему у нее почти свежий вид, и кивнул.

Но Гайя хотела, чтобы ее поняли правильно: «У меня школа любви. Я учу сексу».

Алди покачал головой: «С тобой спят уроды!»

«Но ты тоже спал со мной».

«Со мной все иначе. А они берут тебя силой».

«Какая разница? От некоторых у меня дети. Сам видишь».

Он вспомнил нежную Мутти и ее зелененькие глаза. Как отлив изумруда. Ах, нежная Мутти, прелесть Мути, ты умерла бы от грязи и унижения, но задушила бы, непременно задушила уродцев, прячущихся в углах темной комнаты.

«Рожать уродов – преступление», – напомнил он.

«Так думают в Экополисе, – хрипло рассмеялась Гайя. Она была рыхлая, от красоты ничего не осталось, даже на словах ее лежал какой-то вульгарный налет. – На Территориях все по-другому. Здесь выживают немногие. Здесь надо рожать и рожать, иначе смерть кончится. Избыток – вот наша норма, иначе мы все исчезнем. Я рожаю уродов, ты прав. Но они – мои. Маленькие жалкие уроды. Хочешь, я покажу их? – взглянула она на Гая с какой-то странной надеждой. – Ты их полюбишь. Они твои племянники».

«Не надо, не показывай, – сказал он быстро. – Они уроды. Тебя заставили их родить. Заставили против воли. По законам Есен-Гу они не могут считаться твоими детьми. Они даже появиться в Экополисе не могут. Идем со мной. Я ухожу из Терезина. Мы обязательно доберемся до Языков».

«А потом?»

«Вернемся в Экополис».

«А потом?»

«Потребуем реабилитации».

«А мои дети?»

«У тебя нет детей!»

«Неправда. Они есть, – ответила Гайя хрипло. – И это мои дети. И никто не отнимет их у меня. Даже ты. Я всегда буду их защищать. Даже от тебя. Даже если они совсем законченные уроды, я буду их защищать».

Она вдруг успокоилась: «Видишь, какая я грязная?»

И, помолчав, снова заговорила: «Не знаю, как ты попал в Терезин, может, правда из Экополиса, но ты выглядишь еще хуже, чем я. И еще у меня есть мои дети, а у тебя никого нет. Да, меня возят по ночам к уродам, и я учу их живому сексу. У меня получается, – презрительно прищурилась она. – Ты ведь это почувствовал? – Она легонько провела рукой по рубцам, обезобразившим его лицо. Рука показалась ему тяжелой, а кожа шершавой и пахла мылом. – Зато потом я возвращаюсь к своим детям и никому не позволяю их обижать».

«Они скоро умрут. Ты разве не понимаешь?»

«Мы все умрем. По-другому не бывает. – Гайя махнула рукой, и детские глаза в темноте послушно погасли. – Но это мои дети, Гай, скотина. Старшего я понесла от офицера охраны, который в течение месяца насиловал меня почти каждый день в каком-то грязном закутке. Там кругом бегали пауки. Я тогда еще помнила Экополис, но сказала себе: Гайя, ты уже не сможешь вернуться, поэтому попытайся стать частью этого ужасного мира. Он ужасен, но и в нем найдутся люди, достойные любви. Да, я спала со многими, Гай. Иначе быть не могло. У меня крепкое здоровье, а здесь это ценят. Видишь, даже дети пока живы. Смотри».

Она за руку втянула его в комнату.

Когда дверь распахнулась, тусклый свет упал на прячущихся по углам детей. Светились, оказывается, не глаза, а какие-то гнилушки, которыми они играли.

Темные мордочки. Поднятые к глазам кулачки.

Настоящие уроды. Алди чувствовал острое омерзение.

Племянники. Алди переполняла острая ненависть.

Что там говорил этот Герой Территорий? «В остальном мире человеческая жизнь вообще не имеет никакой цены. Это одна безликая масса». Да, что-то такое. И еще он врал. Он, наверное, всегда врал. «Я немало времени провел на Территориях, но вашу сестру не встречал».

«Иди за мной», – позвала Гайя.

Она не хотела, чтобы их видели вместе.

В полном молчании они миновали рощицу больных тополей.

За мохнатыми растрепанными тополями открылось ужасное свинцовое пространство. Заиленный берег, низкое серое небо, ничем не украшенное, вода, плотная, как желе. Иногда вода вздрагивала, по поверхности бежали медленные круги, но ни одно живое существо не пыталось глотнуть воздух.

«Иди по берегу, никто тебя не остановит, – хрипло объяснила Гайя. – Никого тут нет, только мертвые. Если доберешься до Экополиса, расскажи про этот пейзаж, пусть ужаснутся. Расскажи про моих детей. Расскажи своей нежной Мутти. У нее шелковистая чистая кожа, она, наверное, рожает без перерывов. – Гайя заплакала, растирая слезы по бледному некрасивому лицу. – Уходи! Ни слова больше, Гай. Мне не интересно, что ты думаешь обо всем этом! Дети вырастут – разберутся. Если будешь идти берегом, к вечеру окажешься за постами. А там, если тебя не застрелят, попадешь в зону Порядка. Дня через три, – уточнила она. – Если все еще будешь жив, пожалуйста, смени одежду. Трупов везде много, но снимай одежду только с тех, которые мумифицировались. Смело стучись в дома. Где-нибудь тебя накормят, где-нибудь выслушают. Если будут мешать, скажи, что ты знаешь женщину Героя Территорий. Если проявишь необходимое терпение, рано или поздно тебя, может, устроят поставщиком лука. Или поставят на работы в лесу. А когда ты получишь право на свою порцию Языка, может, доберешься до Станции».

«Уйдем вместе!»

Гайя хрипло засмеялась.

Алди не знал, что можно сказать.

Он был потерян. Он чувствовал, что еще одна его жизнь безвозвратно умерла. Космонавт, никогда не выходивший на орбиту… Дежурный администратор Линейных заводов… Биоэтик… Урод… Не оглядываясь, он пошел по берегу, проваливаясь по щиколотку в заиленный песок.

«Гай!»

Он обернулся.

«Ты уже пробовал Язык?»

«Хочешь спросить, похож ли он вкусом на банан?»

«Значит, не пробовал, – пробормотала Гайя. – Если сможешь, и впредь воздержись от этого».

13

В зоне Порядка навстречу Алди выехал на серой лошади офицер Стуун.

Кривые ноги, острые глаза, лицо, пятнистое от излеченного наконец лишая, волосы на голове лихо отступили к затылку, полсотни сердитых всадников за спиной. Скрипели портупеи, седла, лошади ржали.

Офицер Стуун обрадовался: «Руки вверх! Мордой в землю!»

Пришлось упасть, потянуть ноздрями запах грязи.

В зоне Порядка пахло совсем не так, как на берегу мертвого озера.

Грибами, сыростью, пометом лошадей пахло. Живым веществом. Истоптанным вдоль и поперек пространством. Над крутыми оврагами поднимались столбы веселого дыма. Через зону Порядка колонны к Языкам шли организованно, биваки разбивали в определенных местах. Офицер Стуун по привычке сразу начал отделять правду от вымысла. Первые вопросы задал, даже не поднимая Алди с земли. Правда, Мохова не позвал. Может, убили Мохова, с надеждой подумал Алди. Или он заболел и умер. Этим ведь страдают и убийцы. Чудовищная масса людей, миллиарды и миллиарды грешных и скверных душ крутятся вокруг Языков вовсе не затем, чтобы делать добро. Большинство вообще ничего не успевают сделать, не оставляют никакого следа. Алди чувствовал настоящее отчаяние. Ему хотелось помочь офицеру Стууну, но он не понимал, чего от него хотят.

«Зачем вам все это?»

«Для порядка. Без порядка все вокруг быстро умрет», – весело постучал зубами офицер Стуун.

«Но с порядком все тут умрет еще быстрее».

«Ну, вот и разговорился, – обрадовался офицер. – Хочешь, отдам тебя крысам?»

Действительно, кругом в траве шмыгали крысы. Но отдать человека крысам – это значит как-то собрать их вместе. Алди не верилось, что сердитые всадники займутся таким необычным делом. Но сами крысы, правда, проявляли любопытство. Подпрыгивали над редкой травой, чтобы посмотреть, не грозит ли им опасность и что будут делать с человеком, уложенным в вонючую грязь. Блестели черные точечки глаз, воздух в снулой траве гноился, тек мутными струйками.

Алди подвели к огромной воронке.

В глубину она была метров семь, не меньше. А края отвесные.

Такие отвесные, что клубящаяся внизу серая шерстистая масса еще даже не придумала, как ей выбраться наверх. Видимо, в воронку время от времени сваливали отходы, туда же спрыгивали или тоже сваливались крысы. Похоже, в воронке установилась некоторая иерархия. Особо крупные особи сидели на уступах, основная же масса бессмысленно крутилась, кипела на плоском дне. Скалясь, попискивая, крысы прыгали друг через друга – свободная игра свободных хищников. Даже офицер Стуун смотрел вниз с некоторым содроганием.

«Тебя раздеть?»

Алди подумал и кивнул.

Вопросы-ответы не имели особенного значения, но ему подумалось, что, сняв с себя одежду, он как бы выполнит личную просьбу офицера. К тому же Гайя просила его переодеться. «Если все еще будешь жив».

«Где ты так хорошо питался? – удивился офицер, когда с Алди сорвали одежду. – У тебя плотные мышцы. Ты мог бы таскать тяжести».

«Нет, я не буду. Я не люблю таскать тяжести».

Приподнявшись на стременах, офицер заглянул в яму, и его передернуло.

«Сам прыгнешь или тебя столкнуть?»

«А потом вы зальете крыс напалмом?»

Офицер Стуун недовольно постучал зубами: «У нас нет напалма».

«Я просто так спросил».

Офицер Стуун опять весело постучал зубами.

Сердитые косоглазые всадники настороженно следили за пленником.

«Столкните его».

Алди упал на мягкое.

Шерстистая масса под ним бросилась врассыпную.

Под руками содрогалось, текло расползающееся живое вещество.

Остро ударило в нос мускусом и пометом. Влажная гниль выплеснулась из-под ободранных коленей. Скулой Алди ударился о костяк лошади. Этот костяк был обглодан до зеркального блеска. Крысы в панике рвались из-под Алди. Он сжимался от омерзения, чувствуя быстрые холодные царапающие лапки – на голой спине, на плече, на бедрах. Он невольно вскрикнул, вызвав еще большую панику среди крыс.

Наверху довольно засмеялись.

Но прошла минута-другая, а его все еще не разорвали.

Тогда Алди оперся рукой о костяк лошади и медленно сел.

Плохому танцору все мешает, это известно. Алди хотел бы укрыть от крыс то, что обычно мешает плохим танцорам, но увиденное смертельно его испугало. На расстоянии вытянутой руки, тесно прижавшись друг к другу, вздыбив шерсть, стояли крысы – одна к другой, плотная серая живая стена. Другие сидели на уступах и в выемках. Тысячи черненьких глаз-бусинок жадно и неотрывно следили за голым человеком, шерсть на загривках топорщилась. Алди показалось, что крысы тоже хотят что-то выпытать у него, позвать Мохова, отделить правду от вымысла, плоть от костей.

«Похоже, ты сам из крысиного племени».

Над краем воронки виднелись кивающие лошадиные головы, обветренные человеческие лица. Спрашивая, привстал на стременах офицер Стуун. Других деталей Алди не видел, потому что на фоне низкого неба все размывалось. Одна особенно крупная старая крыса, встретив взгляд Алди, ошеломленно пискнула и отступила.

Он взглянул на другую, та тоже отступила.

«Почему они не бросаются на тебя?» – спросил сверху офицер Стуун.

«Может, они сытые? – предположил Алди. – Недавно они съели лошадь».

«Да нет. Жрать они хотят всегда. Просто ты сам из крысиного племени, – с некоторой гордостью повторил офицер. – Известно, что крысы боятся тех, кто живет в Экополисе. Ты откуда пришел?»

«От матери Хайке».

«Но крысы тебя боятся».

«Я не знаю. Да и какая разница?»

«Нет, ты мне отвечай! – строго приказал офицер, будто все еще имел какую-то власть над Алди. – А то ведешь себя как Герой Территорий».

«Герой Территорий сгорел в бокко. Мы были вместе, когда бокко сбили».

«Поэтому ты в рубцах?» – не поверил офицер.

«Ну да».

«А Тэтлер?»

«А Тэтлер сгорел».

«Как думаешь, крысы скоро на тебя бросятся?»

«Не знаю. Ты же сам этого не знаешь. Да и какая разница?»

«А где погиб Герой Территорий? Ты можешь указать это место?»

Крысы злобно пофыркивали, с писком пятились, тесня друг друга. Наверное, скоро все кончится, подумал Алди. Но может, я еще успею рассказать. Может, такая информация окажется кому-то полезной.

«Нас сбили над какой-то рощей, не знаю над какой, – сказал он, стараясь ни на секунду не терять из виду самых крупных крыс. Правда, на всех уступах за его затылком теснились такие же. – Это Тэтлер вел бокко, когда нас сбили. Я тогда не знал, что он Герой Территорий».

И не выдержал: «На кого он работал?»

Было странно задавать вопросы, глядя на людей снизу вверх.

А люди эти еще в седлах сидели, хотя крысы каким-то образом уравнивали положение Алди и всадников. По крайней мере, поднимали уровень доверительности. Как ни умны крысы, болтать они вряд ли станут, это понимали все. Синерубашечники выглядели сердитыми, но им явно нравилось, что офицер Стуун ведет беседу с пленником прямо при них. Офицер тоже чувствовал настроение, поэтому ответил: «На будущее».

Алди горестно покивал.

Он как-то не подумал, что в такой ответственный момент в офицере Стууне может проснуться патриот. Ему сразу захотелось со всем покончить. Он выбрал взглядом самую суровую сгорбившуюся крысу и стал подниматься. Задушу хотя бы эту, решил он. Поднимаясь, он посмотрел на суровую сгорбившуюся крысу как на личного врага, а сверху в яму смотрели всадники. Кажется, крыса что-то поняла, потому что, взвизгнув, стала пятиться. Шерсть на ее мощном загривке встала дыбом.

Алди прыгнул, и крысиный рой сразу разделился. Сразу два ужаснувшихся визгливых потока понеслись из-под его ног по самому дну воронки – серая обезумевшая ворсистая масса. В этом вонючем ужасе Алди выпрямился наконец во весь рост. Теперь он ничем не напоминал неумелого танцора, а крысы неслись по кругу, по кругу. Они неслись так быстро, что движение их превратилось в самый настоящий бег по вертикальной стене. Мгновение – и вонючая живая масса с жутким писком выплеснулась за край воронки, тут же разлившись во все стороны под копытами заржавших, вставших на дыбы лошадей.

«Бросьте ему веревку!»

14

От горизонта до горизонта тянулись неровные дороги.

В грязных колеях застревали гусеничные машины, надрывно ревели тягачи, ржали лошади. Сотни тысяч людей пешим ходом преодолевали затоптанную равнину, везде слышались голоса. Путь к Языку начинался отсюда, здесь окончательно формировались отряды счастливчиков. Правда, отправиться к Языку можно было и в одиночку, на свой собственный риск и страх, но это не приветствовалось. Относительную безопасность синерубашечники гарантировали только в зоне Порядка.

Здесь Алди впервые увидел сидельца.

Это был чрезвычайно тучный тяжелый человек.

Его привезли в крытой машине. Он беспрерывно что-то сосал, чмокал, облизывал жирные пальцы. В казарме сидельцу выделили отдельную комнату – с чистой циновкой на полу. В корзине (тоже на полу) что-то лежало. Какие-то коричневые ломти, вроде вяленых угрей. Аппетита у Алди они не вызвали, он не понимал, как такое можно сосать, но терпеливо слушал вздохи и чмоканье, ведь сидельца доставили в Южную Ацеру специально для разговора с ним.

«Как часто сотрудники Станции появляются у Языка?»

Прежде чем ответить, сиделец начинал дергаться, пускал обильную слюну, облизывал жирные пальцы. Улыбка бессмысленно облагораживала широкое темное лицо, пахло кислым. Странные звуки зарождались в широкой груди, какое-то квохтанье, кряхтение. Сиделец начинал колыхаться, как живое тесто.

«Ему не надо мешать, – весело постучал зубами офицер Стуун. – Ты его не торопи, не сбивай с толку. Сиделец должен подолгу обдумывать ответы. Ему нельзя торопиться. Ставь вопросы так, чтобы не волновать, а то это повлияет на его аппетит. Я так тебе скажу, ты попал к нам в нехорошее время. Сейчас все воюют со всеми, каждому хочется побывать у Языка, поддержать силы. Несколько недавних эпидемий вычистили весь юг, а сотрудники Станций тянут с поставками лекарств. Говорят, что у Экополиса уже не хватает сил следить за всеми Языками. Так что обращайся с сидельцем бережно, не посей в нем беспокойства. Сиделец должен глубоко верить в то, что Язык вечен, жизнь неизменна».

«Но как можно спрашивать о серьезных вещах, не посеяв хотя бы некоторого беспокойства?»

«А ты проверь это на мне».

«Прямо сейчас? При сидельце

«А почему нет? Он понимает только те вопросы, которые обращены непосредственно к нему».

«Тогда скажи, почему это сотрудники Станций стали задерживать поставки лекарств?»

«Не знаю. Раньше с этим все торопились».

«А почему эпидемии теперь разражаются так близко от Языков?»

«Тоже не знаю. Но раньше правда на десятки миль, даже на сотни миль было чисто».

«Вы всё еще воруете женщин из Экополиса?»

«А как без этого! – весело ответил офицер. – У женщин Экополиса хорошее здоровье. – Он даже облизнулся. – Они легко переносят насилие».

«Но зачем насилие?»

«С ними не договоришься».

«И что же вы собираетесь делать дальше?»

«Наверное, воспользуемся советами Тэтлера. Герой Территорий знал, как следует поступать. Он предвидел нынешнюю ситуацию. Скоро мы устроим большую медитацию в Экополисе. Скоро мы вычистим все сейфы банков спермы. Правда, Тэтлер не успел передать нам схемы и карты».

Он посмотрел на Алди: «Ты можешь нам помочь».

«Погоди, – попросил Алди. – Как Тэтлеру удалось стать Героем Территорий, если он советовал вам такое?»

«Наверное, он хотел добра».

«Для всех?»

«Наверное».

«Это не ответ».

«По-другому я не умею».

«Представляю, какую ерунду будет нести сиделец, если даже ты, офицер Стуун, ничего не можешь объяснить».

«Поживи здесь, тебе понравится».

Но Алди все не нравилось в Южной Ацере.

В тесной комнате всегда ночевало пять-шесть, а то и все десять человек. У некоторых были лиловые татуировки на левом плече, питались они только молоком, поэтому выглядели сердитыми. Бесконечные очереди день и ночь тянулись к общественным местам, а некоторые такие очереди возникали стихийно. Тогда появлялись Летучие отряды. В ночи завязывались короткие перестрелки, взрывались светошумовые гранаты, сиделец начинал трястись, как желе.

«Может, бросить его в ту воронку? Она, наверное, опять полна крысами».

«Нельзя, – весело возражал офицер Стуун. – Мы обязаны вернуть сидельца на его постоянное место. – И объяснял: – Уже на вторые сутки корка Языка, если ее не срывать, начинает сохнуть. Это недопустимо. Кроме сидельца, с поеданием корки никто не справится».

«Тогда зачем тебе я?»

«Ты пойдешь в Экополис».

Сердце Алди дрогнуло. Он утер ладонью вспотевший лоб.

«Ты тайно пойдешь в Экополис. Реабилитации ты не подлежишь, поэтому я тебе верю. На Нижних набережных ты найдешь бывший водный гараж Тэтлера. Он держал там нужные документы. Понимаешь теперь, зачем я спас тебя от крыс?»

Алди поймал свое отражение в зеркале. Бледное, заросшее щетиной лицо, страшные рубцы, волосы на висках вылезли или поседели. «Реабилитации ты не подлежишь». Это точно. С таким лицом не выйдешь на площадь Согласия. С таким лицом можно появиться только в Нацбезе.

Все же он спросил: «Что в этих документах?»

«Не знаю. Может, данные банков спермы. Схемы подступов. Удобные подходы. Степени охраны. Мы хотим, чтобы у нас рождались девочки».

«А если меня там убьют?»

«Очень большая вероятность, – весело подтвердил офицер. – Но ты ведь и так умрешь. Подними руки. Ну, вот. Видишь эти пятна на ладонях? Они появились у тебя недавно?»

«Может, месяц назад. Может, чуть позже».

«Если не принимать специальные препараты, ты не протянешь и полгода».

«Значит, мне надо справиться с заданием за полгода?»

Офицер засмеялся: «Нет, за два-три дня».

И с удовольствием подтвердил: «За два-три дня. Ты так выглядишь, что тебя быстро поймают. А через месяц болезнь станет необратимой».

«У тебя тоже пятна на ладонях».

«И я через полгода умру. Но если ты принесешь документы Тэтлера, нам помогут. Нам обязательно помогут. Существует особый препарат. У сотрудников Станции. Мы можем обменять документы Тэтлера на этот препарат».

«Ты понимаешь, чего ты хочешь?»

«Наверное, не больше, чем ты».

«Тогда зачем это все?»

«Дети вырастут – разберутся».

«А если не вырастут? Если станут старичками где-то в тринадцать лет?»

«И такое может быть. – Офицер Стуун многозначительно постучал зубами. – В любом случае мы устроим большую медитацию в Экополисе, а захваченную сперму распределим между лучшими семьями Южной Ацеры».

«И, как сидельцы, сядете возле Языков?»

«Разве это плохо? Ты тоже можешь сесть с нами. Ты станешь совсем свободным человеком. Может, Героем Территорий. У тебя появятся мечты. Мечтают только свободные люди. Будешь рассказывать нам про звезды. А потом мы заставим Экополис работать на нас. У них не останется свободного времени. Они будут создавать для нас новые Языки, а мы займемся искусством. Ты знаешь, что такое искусство?»

«Фиолетовые руки на эмалевой стене?»

«Нет. – Офицер Стуун засмеялся. – Искусство – это другое. Ты не поймешь. Ты совсем дикий. Искусство – это когда тихонько и довольно бормочут сидельцы. Они тихонько и довольно бормочут и неторопливо объедают с Языков горчащую корку. Они обожают все горькое, а мы обожаем вкусное. Вот что такое истинное искусство, Алди, ты должен нам помочь».

«А я могу ставить условия?»

«Если будешь помнить, что воронка опять полна крыс».

«Это совсем простое условие».

«Тогда говори».

«Есть одно озеро с низко стоящей водой. Оно не далеко, бокко долетит за пару часов. Мать Хейке мне говорила: „Не делай этого“. Но я часто там ходил на то озеро в камыши».

Алди вдруг заговорил быстро, торопливо, боясь, что офицер его прервет.

Он вдруг почувствовал мощный приступ похоти. Она казалась ему любовью.

Самое страшное, что он не осознавал происходящего в его голове. «Прежде чем начать медитацию в Экополисе, доставьте меня на то озеро, – быстро говорил он. – Пусть ненадолго. День. Или два. А потом я уйду за документами Героя Территорий». И рассказал офицеру, как сладко слышать мерцающих стрекоз, видеть волшебное преломление стеклянных плоскостей во влажном воздухе. Человек всегда любит заглядывать за горизонт. Даже когда за горизонтом ничего не угадывается.

«О чем это ты?» – спросил офицер Стуун.

«Там на озере есть русалка».

«Звать Иоланда?»

«Да».

«Так вот ты о чем, – дошло наконец до офицера Стууна. Он весело, даже доброжелательно постучал зубами. – Послушай, Алди, ты даже больше урод, чем я думал. Ты там, наверное, часто жевал кору черного дерева, да? Мать Хайке говорила правду, не надо было тебе делать этого. Ты не должен был ходить в камыши. Иоланда – тварь. Она вроде липкой саранчи. Она умело мимикрирует. Почему бы тебе вообще не поселиться в воронке с крысами? Это ничуть не хуже. Ты забыл про генетическую Катастрофу, да? Ты забыл, чем кончилась глобализация на планете? Забыл про экологический спазм и про коллапс власти? Твоя русалка – игра нечистой природы. Она всего лишь стеклянистое тело, сквозь которое видны бесформенные внутренности. Кора черного дерева сильно преображает мир, а самка озерницы жадно жаждет оплодотворения. Она не брезгует никаким существом. У тебя еще есть сперма, зачем разбрасывать семя так бессмысленно?»

15

Алди вывели к реке.

Он переплыл ее короткими гребками.

Жара стояла такая, что темные скалы казались оплавленными, текли, а несколько сосен, непонятно как державшиеся на откосе, превратились в дрожащие смолистые сосульки, совсем размазанные горячими потоками воздуха. Алди не скрывался, потому что офицер Стуун твердо пообещал: на плато он никого не встретит. По каким-то причинам в это время патрули на плато не показываются.

С края высокого плато он увидел грандиозную панораму.

Язык медленно, как желтый ледник, сползал вниз, в долину.

Бросалась в глаза именно желтизна – неровная корка, нежная, гладкая только у Зародышевого туннеля, из которого, как из чудовищного тюбика, выдавливалась чудесная биомасса. Язык уходил вниз и вспарывал темный лесной массив.

Только привыкнув, Алди различил внизу неясные скопления людей и техники.

Сплошное роение. Чудовищное роение. Каждый день миллионы людей покидали Язык, и каждый день все новые миллионы занимали освободившиеся места. Ревели мощные тягачи, разносились голоса. Расстояние скрадывало звуки, но всхлипы и стоны распространялись далеко. Сверху Алди видел, как разделялись человеческие потоки, как ровными, строго дозированными колоннами уходила к гильотинам техника, как длинные пыльные транспортеры несли куски отрубленного Языка к разгрузочным площадкам. Там и тут горели радуги очистительных фонтанов. Разложенные на все цвета спектра, они казались фейерверками.

Алди зачарованно смотрел на Язык.

Спуститься вниз и попробовать? Экополис никуда не денется, он вечен, а я поддержу силы. Я устал, у меня дрожат руки. Надо съесть кусок Языка, мне станет легче. А появлюсь я в Экополисе уже сегодня или приду туда через месяц, какая разница? Ну, умрет еще один миллион уродов…

Он чувствовал соленый вкус крови.

Говорят, мякоть Языка насыщена веществами, убивающими любую заразу.

Алди чувствовал, как лопаются соленые пузырьки на губах. Как много слюны. Я, наверное, спущусь к Языку. Проберусь к Зародышевому туннелю. Говорят, что там плоть самая нежная.

А биобезопасность…

Термин сам собой всплыл в сознании.

Когда-то Алди свободно пользовался такими вот терминами, но сейчас это длинное слово показалось ему нелепым. Какая безопасность? Почему био? От чего, наконец, безопасность? Разве можно запретить ученым разработку новых биологических препаратов? Разве паралич власти возник не как следствие несанкционированных исследований? Разве многовековая система в один миг развалилась не потому, что на рынок вышвырнули необъятное количество генетически модифицированных продуктов?

Алди удивился. Совсем недавно он сказал бы – генетически измененных.

Разве возможен реальный контроль над созданием, использованием и распространением таких продуктов? Разве кому-то помешали многочисленные запреты, даже угроза сурового наказания за тайное вмешательство в мир живой природы, особенно в наследственный механизм человека?

Нет, я не спущусь к Языку. Это потом. Это все потом.

Сперва я доберусь до Экополиса и сам явлюсь в Нацбез.

Там я потребую поднять из архива свою ген-карту. Офицер Стуун плохо представляет себе братство людей, неустанно мечтающих о звездах. Я изменю свое лицо, верну ему человеческий вид, забуду о Территориях. Алди с гадливым содроганием вспомнил жирную плесень, оползающую со стен, полупрозрачных студенистых змей, ворсистых крыс, несущихся по краю воронки. Мутти подтвердит, что я – Гай Алдер, биоэтик II ранга. Дьердь тоже подтвердит. И та новенькая… Гайя… И гаммельнский дудочник… «Мы устроим медитацию в Экополисе! Мы вычистим сейфы банков!» Не пройдет. Я уберегу счастливый Экополис. Нельзя предавать великое братство, рвущееся к звездам. Сейчас почти все мы работаем только на остальных. И так будет, пока мы не проведем Референдум, пока не решим окончательно распроститься с уродами. Они не хотят вкладывать силы в будущее, значит надо выбрать свой путь. Возвращение в Экополис сулило Гаю великие возможности. Он возвращался в круг равных.

Тесный чудесный мир.

Прекрасное ощущение причастности.

– Остановись, урод!

Он решил, что ослышался.

Плато выглядело совсем пустым.

Травянистая тропа уходила в кусты.

Скорее всего, подумал Алди, тропа выходит на край берегового обрыва. Там, за бухтой, виден, наверное, Экополис. Сердце забилось. Он почти дома! Он вернулся. Рука инстинктивно прошлась по безобразным рубцам, коснулась изуродованного уха. Скоро ничего этого не будет. Несколько пластических операций, и он снова сможет смотреться в зеркало…

– Остановись, урод!

Главное, не терять контроль.

Три человека в хаки и с короткоствольным оружием.

Он сразу узнал Дьердя. Сотрудник Нацбеза располнел, но все еще выглядел спортивно. Патронташ на поясе. На груди – мощный бинокль. Странно видеть сотрудника Нацбеза в составе обыкновенного патруля, но ведь прошло два года… Целых два года… Наверное, многое изменилось…

Алди открыл рот, но его ударили в спину.

Он упал на колени. Он задохнулся. Но это ничего.

Он попытался встать, но патрульный с силой пнул его по ногам:

– Не дергайся, урод! Почему ты сразу не остановился?

Алди часто кивал. Он знал: сейчас все объяснится.

– Ладно, встань… – лениво разрешил Дьердь.

Как это ни странно, но именно в его зеленоватых глазах таилась какая-то особенная опасность. Вот он, настоящий Охотник на крокодилов. Во всех смыслах.

Сердце Алди пело.

Сейчас все объяснится!

– Да он еле стоит на ногах…

– Не скажи, – возразил патрульный, стоявший в стороне. – Это так кажется. А расслабишься, он тут же кинется к разделительной линии. Смотри, какие крепкие у него ноги. Если бы не эта ужасная морда, я бы не поверил, что он урод. Но если он тебе не нравится, – засмеялся патрульный, – пусть бежит. Завалишь его сразу за разделительной линией, пусть с трупом возятся такие же уроды.

Дьердь внимательно (но не узнавая) глядел на Алди.

Он рассматривал его как скульптуру, в которую можно внести изменения:

– У нас остался Язык? Дайте ему кусок. Больно уж истощенным он выглядит.

Алди машинально поймал промаслившийся сверток. Неужели это и есть Язык? Он целых два года мечтал его попробовать. Слабый запах непропеченного хлеба. Почему все говорят про вкус банана? С непонятным холодком в животе Алди вспомнил урода, попавшего в его флип два года назад. Он прыгнул с обрыва где-то здесь и ужасно много врал. Будто бы он работал живой мишенью… Будто бы его к этому принудили…

Алди незаметно повел взглядом. Нет, каменистое, кое-где покрытое сухими кустами плато ему не перебежать. Пули быстрее. Может, откусить от Языка? Соленый вкус крови во рту мешал Алди. Сейчас я съем весь кусок. Нельзя умереть, не попробовав. А уж потом…

Но я не умру, вдруг решил он.

Я почти добрался до Экополиса.

Я не позволю патрульным пристрелить меня.

– Ешь! – ухмыльнулся Дьердь.

Ему, конечно, в голову не приходило, что перед ним стоит не урод, не перебежчик, не лазутчик из остального мира, а настоящий опытный биоэтик, штатный сотрудник Комитета биобезопасности.

– Ешь!

Алди покачал головой.

«Ты уже пробовал Язык?» – вспомнил он голос сестры.

«Хочешь спросить, похож ли он вкусом на банан?»

«Значит, не пробовал, – пробормотала Гайя. – Если сможешь, и впредь воздержись от этого».

Почему? Что она имела в виду?

Алди устал от всех этих загадок.

Все в нем кричало: проглоти кусок!

Все в нем просило: откуси и проглоти!

Пока ты будешь рвать Язык зубами, в тебя ни за что не выстрелят. Им зачем-то нужно видеть меня крепким. Съешь весь кусок, а потом вступай в переговоры.

– Ну? – спросил Дьердь.

Красивая улыбка приподняла уголки сильных губ.

Дьердь даже засмеялся. Очень красивый, очень уверенный человек.

Так смеются над извивающимся червем. У червя ведь нет ни единого, даже самого завалящего шанса полететь к звездам, если, конечно, его не задействуют в каком-нибудь биологическом эксперименте. У червя нет мечты, у червя нет желаний. О чем ему мечтать? О жирном перегное и палых листьях?

– Ешь!

Патрульные улыбнулись.

Глядя на урода, они расслабились.

Даже стволы казались безопасными. А может, и не были заряжены.

Красивые рослые парни с тонкими черными усиками (наверное, это сейчас модно), в защитных рубашках-милитари с короткими рукавами. Сандалии на застежках. В таких удобно бегать по камням. Алди невольно перевел взгляд на свои голые, покрытые язвами и нарывами ноги. Если съесть кусок Языка…

– Ну!

Патрульные присели на камни.

Невысокое живое дерево распространяло над ними тенистую крону.

Наверное, заранее обработали это дерево специальным спреем, потому что ни бабочек, ни мошкары вокруг не наблюдалось.

Надо хотя бы надкусить Язык, тогда они отстанут от меня.

Вместо этого Алди запустил в Дьердя промасленным свертком.

– Не стрелять!

Видимо, Дьердь проводил учебную тренировку и хотел, чтобы все соответствовало инструкции.

Но кто-то все-таки выстрелил.

Алди упал, но сразу вскочил и побежал к обрыву.

Это успокоило Охотника на крокодилов. Бросившись к разделительной линии, урод имел шанс уйти. Пусть смутный, но шанс. Тень шанса, можно сказать, всего лишь намек на шанс, но мало ли что случается в этой жизни? А вот кинувшись к обрыву, урод сразу терял все шансы. Ведь бежать ему приходилось на фоне плотных диоритовых скал. Сплошная темно-зеленая стена. Ни трещин, ни расщелин.

Но Алди знал, что какая-то расщелина здесь должна быть.

Два года назад косоглазый урод бросился в бухту именно с этого обрыва.

Может, я не добегу, думал Алди, но расщелина должна быть. Он уже полз по расщелине, выточенной в камне водой и временем, но никак не мог поверить в удачу. Оказывается, урод не врал. Ударившись коленом о камень, Алди захрипел от невыносимой боли. Пуля больно обожгла лицо разбрызганной при ударе каменной крошкой. Змея, затрепетав раздвоенным языком, в ужасе выскользнула из-под руки человека. В лицо ударил простор.

Синяя дымка. Смутная толчея волн.

Чудесно размывались очертания бесконечных рифов, наклонно торчали над белыми бурунами мачта и покосившаяся труба давно потопленного фрегата, по ту сторону бухты чудесная исполинская гора Экополиса слепила глаза мириадами зеркальных отражений. Кварталы, разбегающиеся по холмам, башни трехсот- и четырехсотлетней давности, мосты над ущельями бесконечных магистралей, изящные зонтики воздушных приемных пунктов, стиалитовые щиты ангаров.

А внизу – флип.

Прямо под обрывом.

Флип стремительно несся с волны на волну.

Когда-то Алди все это видел. Когда-то он точно все это видел, но никак не мог вспомнить – когда. За спиной слышались возбужденные голоса, азартная ругань. Алди тоже выругался и захромал к обрыву. Выбора у него не было. Надо было всего лишь оттолкнуться и прыгнуть. Но он боялся. Он страшно боялся.

И все же пересилил себя. И рухнул вниз, в бездну.

Часть III. Пароход философов

– Так кто же здесь хотел свободы и когда?

– Никто и никогда. Хотели хлеба и покоя. Все обман.

Н. Бромлей

1

Пневматика сработала бесшумно.

Так же бесшумно дверь вернулась в пазы.

Связать ноги, обмотать скотчем рот. Как той собаке.

Правда, собаку в известном романе гаммельнского дудочника прятали в какой-то тесной комнатке в Верхних кварталах, а здесь был водный гараж. Самый обыкновенный гараж. Зачем Гайя вытянула меня из воды? Алдер не понимал. Он видел, что глаза Гайи полны неумело скрываемой брезгливости. И все же она вытянула его из воды.

– Я урод.

– Понимаю.

Гайя вложила в ответ какой-то особый смысл.

– Как ты оказалась в бухте… в это время… на флипе?

– Ты забыл? – ответила она без улыбки. – Я обещала встретить тебя.

– Два года назад! Целых два года!

– Но я обещала.

Он кивнул.

Целых два года. Пузыри беспамятства мешали ему.

«За рифами… Против затонувшего фрегата…» Он действительно говорил это той новенькой из Комитета. Но мало ли что он говорил два года назад. Вдруг вспомнилась мерцающая оборка ее рукава. Туффинг. Желание. Он улетел на Территории, а Гайя ушла с гаммельнским дудочником. Он был уверен, что в тот вечер она выбрала именно писателя. Но при этом запомнила про течение, в которое нужно входить под правильным углом. Он ведь успел ей сказать про течение.

Кто мог подумать, что до встречи пройдет два года.

Забившись в угол большого дивана, повязав на бедра тонкий и короткий женский халатик (ничего другого в гараже не нашлось), Гай осматривался. Он жадно искал каких-то привязок, чего-то такого, что могло напомнить…

Что напомнить?

Он не знал.

Полка с инструментами.

Широкий аварийный люк.

Вездесущий подиум гинфа.

Гай еще не просох, и Гайя старалась держаться в стороне. Она считает меня уродом, беспомощно думал он. В отполированных плоскостях играли смутные отражения.

– Как Отто?

Он не собирался никого жалеть. Когда-то он сам вот так же привез на флипе урода и хотел сдать его в Нацбез (но тому уроду повезло), теперь из воды выловили его самого. Два года назад он не поверил ни одному слову косоглазого, почему Гайя должна ему верить? Два года отсутствия, ген-карта отправлена в архив, имя Гая Алдера из всех списков вычеркнуто. Действительно, что ей думать? Обезображенное рубцами лицо, а ее линии совершенны. Рядом с Гайей мать Хайке выглядела бы настоящим ночным чудовищем. И все же Гайя вытянула его из воды.

Правда, ноздри ее брезгливо вздрагивали. Она ведь не знала, она не могла даже представить, как пахнет Терезин в жаркий полдень, когда глубокие рвы доверху набиты полуразложившимися трупами, а тяжелая техника еще не подошла.

– Зачем ты вытащила меня?

– А ты бы как поступил?

– Не знаю.

Она улыбнулась.

Она затеяла опасную игру.

Действительный член Комитета биобезопасности (он видел метку на ее рукаве), – конечно, в Нацбезе возникнет много вопросов. Зачем она выловила урода? Почему не вызвала патруль и прошла под входными знаками, никому не сообщив о своем пассажире? Ну и все такое прочее.

Рыжеватые волосы, зеленые глаза.

Она мало изменилась. Гая тянуло к ней, как к Языку.

– Что с Отто? – повторил он.

Гайя улыбнулась.

Суше, чем ему хотелось.

Она видела его насквозь – и его страх, и его надежду, и его нелепое нежелание признать себя проигравшим. «Где Отто?» Будто главное – узнать, где находится гаммельнский дудочник.

– У Отто все плохо.

Ей даже не хотелось на этом останавливаться.

– Никогда не следует афишировать свои пристрастия. А Отто этого не понимал. Мы в одной лодке, кричал он, имея в виду уродов. Он всем надоел. Он не делал разницы между нами и уродами. Типичный дельта-псих. У него был свой взгляд на то, как нам прорваться в светлое завтра. Взорвать Языки, вот чего он хотел. Взорвать Языки и встретить огнем волну остальных, когда они бросятся на Экополис. – (Ну да, большая медитация, вспомнил Гай.) – Он считал, что только это приведет к великому очищению. Но он заигрался, – улыбнулась Гайя. – Существуют бескровные пути.

– Что значит бескровные?

– Процесс великого очищения, если пользоваться этим новым термином, можно растянуть… – Она запнулась и все же продолжила: – Только в этом случае отбраковка населения может пройти бескровно…

– Отбраковка?

– Придумай другой термин.

– Я даже не знаю, о чем идет речь?

– О перенаселении, – ответила Гайя терпеливо. Было видно, что она много думала над сказанным. – Дело ведь во внутренней организации, в новом качестве взгляда на мир. Нам надоели игры в мораль. Мы хотим жить. Для себя, а не для уродов, – подчеркнула она. – Надоели нелетающие космонавты, океанологи, никогда не спускавшиеся в смутную тишь придонных течений, архитекторы, не имеющие возможности реализовать оригинальный проект. Сам знаешь, на девяносто пять процентов мы работаем на остальных. На умиротворение их желаний. Но сколько можно? Мы хотим не просто спасти человечество как вид. Мы считаем, что заслужили будущее.

– Но Есен-Гу – это миллиард жителей. Целый миллиард.

– Золотой миллиард, – кивнула она, – но мы и его проредим.

– Значит, речь идет и об остальных?

– Об уродах, – усмехнулась она.

И напомнила:

– Миллиард против семи.

– Когда-то так говорил Дьердь…

– Он – честный работник. – (По сердцу Гая прошел холодок. На Камышовом плато Дьердь его не узнал. Может, это и хорошо, что он не узнал меня.) – Ты тоже будешь говорить как Дьердь, когда узнаешь правду. Старший брат болен. Ты два года провел на Территориях. – Зеленые глаза блеснули. Это был поразительный блеск, раньше он ничего такого не наблюдал. – Ты жил непосредственно с уродами, наверное, каждый день общался с ними. Тебе ли не знать, что главное желание уродов – добраться до Языков, насытиться, смотреть в небо и мечтать. Разве не так?

– Но ты сказала – отбраковка!

– Это честный термин. Природа, от которой мы отказываемся, сама тысячи раз устраивала отбраковку. Смерть всегда являлась самым эффективным ее инструментом. Где неандертальцы, овладевшие огнем? Где умные кроманьонцы, изобретшие каменный топор? Где синантропы, питекантропы – надежда будущего? Почему ты не жалеешь миллиарды живых существ, изобретших для тебя колесо, двигатель внутреннего сгорания, построивших мировую Сеть? Почему ты о них не вспоминаешь? Их ведь нет, они давно отбракованы. Природа любит очищать планету от лишнего. Стоит какому-то виду возвыситься, как природа бесцеремонно сбрасывает его со сцены. Тупая, ни на что не претендующая гаттерия может неопределенно долго занимать свою незначительную экологическую нишу, но динозавры, к примеру, быстро лишаются всех преимуществ. Безмозглая латимерия миллионы лет может скрываться в глубинах океана, но саблезубые тигры не протянут долго. Говорю же, природа не любит умников. – Гайя старалась не смотреть на него. Безобразный черный огрызок уха, рубцы и шрамы ее пугали. – Отбор никогда не останавливается. Мы первые, кто выступил против природы. Смотри на наши действия как на последний отбор. Конечно, потребуется время. Вымирающие группы уродов долго еще будут бродить рядом с Языками, но нас это не должно тревожить. Нелепо тревожиться о судьбе вредных насекомых, правда? Гнилой картофель ни один генетик не возьмется реставрировать, в этом нет смысла, легче вывести и вырастить новый сорт. Все живые формы, выработавшие свой жизненный ресурс, обречены. Такова реальность.

– Но семь миллиардов

– Мы им поможем.

– Чем?

– Они уйдут, не заметив этого.

– Но ведь семь миллиардов! Ради чего?

– Ради нашего будущего, Гай. Только ради него.

– Остальные тоже хотят будущего. Они нам братья по крови.

– Старший брат болен, – холодно улыбнулась Гайя. – Разве тебя не мучает мысль о твоей несбывшейся мечте? Два года назад ты летел в Ацеру вовсе не для того, чтобы спасать уродов. Разве не так? Ты же знаешь, что эволюция необратима. Ты же понимаешь, что мы никогда уже не станем такими, как прежде. А уроды только этого хотят. Они готовы жить в очередях к Языку, быть счастливыми без перерыва.

– Я не понимаю…

– Положи сюда руку.

Она ткнула пальцем в клавишу анализатора, спрятанного в стене, и короткая игла, уколов палец Гая, мгновенно спряталась.

– Зачем это?

– Твой единственный шанс. – Гайя усмехнулась. – Твоя кровь ушла на тестирование. Я не указала твое имя. Действительный член Комитета биобезопасности имеет право на несколько анонимных анализов. Считай, эта капля крови – цена твоего будущего. Если изменения в твоем организме зашли слишком далеко, тебя просто вышлют обратно на Территории. – (Сердце Гая на секунду замерло.) – Кстати, скоро туда отправится и гаммельнский дудочник. Скоро туда уйдет целый пароход гуманистов. Держать гаммельнского дудочника в Экополисе опасно. Если он увел крыс, – намекнула она на древний миф, – то может и детей увести.

– Но ты с ним дружила?

– Я и с тобой могла дружить, – беспощадно ответила Гайя. – А Отто слишком заигрался. Он начал считать искусство смыслом и назначением жизни. Верная мысль, но он механически переносил ее на уродов. Когда его изолировали… – (сердце Гая тревожно дрогнуло), – он потребовал отправить его на Территории. «Зачем?» – спросили его. «Я буду помогать вам». – «Каким образом?» – «Раздражать остальных, злить их». – «С какой целью?» – «Чтобы они напали на Экополис. Тогда вам ничего не придется объяснять. Вы их просто уничтожите». – «Если нам понадобится помощник, похожий на тухлую рыбу, мы про тебя вспомним», – ответил Дьердь Гаммельнскому дудочнику. – (Сердце Гая опять дало сбой.) – Он сказал ему: «Зачем нам твой доисторический опыт? Ты всю жизнь плавал в грязном бассейне, только-только научился различать смутные силуэты, а мы уже вышли на сушу и видим окружающее. Сам подумай, зачем нам твой устаревший опыт? Глухих в хор не приглашают». И Отто понял. Он сам додумался до философского парохода. Выслать всех, кто мешает быстрым и точным решениям. В этом Отто получил поддержку. Уроды должны видеть, что мы настроены решительно.

Гай смотрел на Гайю, а видел свою сестру: мутные глаза, оплывшее тело, поблескивающие из темноты глаза уродцев. Как гнилушки. Сестра прикрывала этих своих ублюдков как настоящая самка. Десятки самцов, грязных больных самцов. Даже от предателя Тэтлера она прижила детей. Герой Территорий не пожалел своего семени, его крысята везде.

И не только крысята.

«Документы, – вспомнил Гай. – Они могут повлиять на события».

2

Он не знал, сколько у него времени, ведь сотрудников Нацбеза Гайя могла оповестить в любой момент. Он не строил иллюзий по поводу своего тестирования. Вряд ли капля зараженной крови откроет ему вход в счастливое будущее. Скорее оно (и вовсе не такое уж счастливое) могло открыться благодаря тайным документам Героя Территорий. Наверное, это важные документы, если офицер Стуун так хочет их заполучить.

Дети вырастут – разберутся.

Уходя, Гайя закрыла гараж на ключ.

Открыть дверь невозможно, другого выхода нет.

Да Гай никуда бы и не пошел. Какая разница, в каком он находится гараже. Все они на одно лицо: диван, подиум гинфа, бронзовая фигурка, вплавленная в стиалитовую стену, – раскинувшая руки женщина.

Символ жертвенности?

Последнее объятие?

Он покачал головой – чего я так боюсь?

Разумеется, я потерял статус, а Гайя выросла. Но так и должно быть.

Два года не могли пройти бесследно. Официально я, наверное, еще даже не лишен прав полноценного гражданина, но… вряд ли в Нацбезе встретят меня восторженно. Мой опыт слишком специфичен. Отбраковка, да… Но уроды тоже хотят чего-то такого. Скажем, войти в Экополис, сжечь обсерваторию, космопорт, забросать взорванные каналы всякой фосфорической дрянью. Срубить керби, сжечь живые леса. Пусть заразные белочки красиво скачут по веткам, оплетенным ядовитыми лианами… «Земля объята гневом, и зыбь морская зла, противу нас под небом народы без числа…» Главное сейчас – восстановить статус. «Пока еще не поздно и наш не пробил час…» И – произвести впечатление.

Он включил гинф.

Над подиумом расцвел сноп цветных лучей.

Ежесуточная статистика. Гинф-альманахи. Новости искусства. Отчеты с границ. Дискуссии вокруг Языков.

Стоп!

Он увидел трясущегося человека.

Плешивый, морщинистый. Голова обезображена язвами.

Сегодня утром этот урод, сдержанно сообщила ведущая, вынырнул в сообщающемся с Камышовым плато колодце Сары. У него было некое примитивное устройство для дыхания под водой, к тому же уроды сами по себе живучи, как крысы. Формулировки в Экополисе теперь отличаются прямотой, отметил про себя Гай. Указанный урод шел с приятелем, но приятеля застрелили.

С плешивого брата Худы текло.

Он шевелил разбитыми губами, растерянно почесывался.

Колодец Сары теперь придется закрыть, покачала головой ведущая.

Настоящая звезда. В ее улыбке больше обаяния, чем во всех любовных играх уродов.

По словам брата Худы выходило, что он вел в Экополис некоего шестипалого по имени брат Зиберт. Миссия доброй воли. Брат Зиберт хотел выступить в Большом Совете, чтобы напомнить жирующим жителям Экополиса, что все мы братья. И еще шестипалый хотел напомнить о конце света. У него было шесть убедительных доводов того, что конец света совсем близок. Пять доводов он никогда не скрывал, их все знают, но шестой держал при себе, таил его, хотел обнародовать только в Большом Совете. Но на Камышовом плато нас даже останавливать не стали, испуганно моргая, врал брат Худы. Две пули попали прямо в голову шестипалого.

Мы даем вам возможность слышать урода напрямую, заявила ведущая.

Старший брат болен. На Камышовом плато расположен всего лишь учебный лагерь. Ни один офицер Экополиса не позволит себе поднять ствол на урода. (Сердце Гая давало частые перебои.) Всем известно, что уроды физиологически не способны говорить правду. Сбой у них на генетическом уровне. Ведущая улыбнулась. Мы не знаем, сказала она, ни одного достоверного случая нарушения дисциплины в учебных военных лагерях. К тому же этот урод заранее изучил все подходы к колодцу Сары. Наверное, у него имелись карты и схемы, потому что он на удивление удачно обошел все контрольно-пропускные посты.

3

Сразу после сообщения о брате Худы пошел уличный опрос.

Гай узнал Нижние набережные. Под огромным светящимся деревом керби с нависающей чудесной листвой стоял молодой человек. Зеленоватые глаза поблескивали от возбуждения, как бутылочное стекло.

«Уроды хуже пауков, – уверенно сообщил молодой человек. – Они бегают на кривых ногах и растрясают с себя микробов».

«А вы сами лично сталкивались с уродами?»

«Никогда. Но я за настоящие границы. Хватит этих разделительных линий, надо четко указать где и что. Если надо, поставить исполинскую стену из стиалита. Как нам, скажите, пользоваться колодцами, если в них каждый день будут всплывать трупы?»

«Но питьевую воду мы все-таки качаем из-под земли».

«Ну и что? Откуда-то появляются у уродов карты? Кто-то нарушает установленные правила, ведь так? Я за то, чтобы имена нарушителей обнародовались. Мы хотим по-новому смотреть на мир, значит и подход должен быть новым».

«Значит, вы за тотальный пересмотр всех ген-карт?»

«Я за счастливый свободный мир».

4

«Как я представляю себе счастливый свободный мир?»

Это уже смеялась рыжеволосая (наверное, модный цвет) девушка.

Совершенство ее подчеркивалось минимумом одежд. Уроды просто посходили бы с ума, увидев мерцающее под шелестящей накидкой тело и серебристую звездочку на голом предплечье.

«Мир искусств, вот как я представляю себе будущее. Мы ведь непременно достигнем времени, когда не надо будет думать только над распространением Языков, правда? Тогда сама природа начнет работать на нас. Не мы будем работать на уродов, а природа начнет работать на нас! Мы освободимся от ненужного труда, пустим по каналам дрессированную энергию. Это так Мутти говорит, – зарделась девушка. – Фидий, Пракситель, Леонардо, Шекспир, Толстой – все они были только предтечи, вступление в истинное искусство. – Глаза девушки зеленовато поблескивали. – Настоящее искусство возможно лишь в эру великого отдыха, когда природа перестанет нам досаждать. А уроды закрывают будущее. Они как туча. Их не должно быть».

«Но уродов гораздо больше, чем нас», – осторожно заметила ведущая.

«Люди Есен-Гу не должны привыкать к такой мысли».

«Предполагаю, что вы знаете, как это сделать?»

«Для начала закрыть границы».

«Вы знаете, как?»

Девушка засмеялась.

Ответ, наверное, знали все.

5

«Уроды все врут», – сообщил красивый старик.

Оказывается, он помнил времена самого первого Языка.

«Мы разрабатывали эти чудесные Языки для будущих марсианских станций, но космические программы пришлось закрыть. Уроды хотели жрать, сами знаете. Мы пошли на крайние меры и распространили Языки по некоторым районам Территорий. С появлением Языков уроды стали нам меньше досаждать. Но проблема не снята. Мы всего лишь островок в нечистом бушующем океане. Я всегда стоял за то, чтобы Языки пускали вдали от Экополиса, вдали от границ Есен-Гу. Может, только по самым северным отдаленным областям. Старший брат болен, а климат на севере все-таки здоровее. – Старик многозначительно пожевал красивыми губами. – Среди уродов немало умников. На дармовой пище всякое можно придумать. Уроды смеются: разве у человека Экополиса лучший, чем у них, слух? А обоняние? Может, человек Экополиса за несколько миль, как они, слышит запах самки? Уроды тычут в нас кривыми, изуродованными полиартритом пальцами и кричат: какой же это прогресс? У человека Экополиса слабые зубы, вялые мышцы, изнеженные тела. Ну и все такое. Я лично за Референдум, – неожиданно закончил старик. – Почему и мои дети, как я, должны работать на уродов?»

«Они наши братья».

«Они уроды», – возразил старик.

«И все равно, как ни крути, старшие братья».

«Тогда смею напомнить: времена майоратов прошли. – Старик много чего знал. – Не имущественное наследство, а здоровье и ум определяют наше родство, наше будущее. Даже последнему уроду понятно, что планета не способна прокормить восемь миллиардов».

«Значит, вы призываете голосовать за Референдум?»

«А вы нет?»

«Я – да».

«Вот так и следует поступать»

«А если Носители не смогут собраться в назначенное время?»

«Я думаю, такой риск исключен. Нацбез сейчас в расцвете. Мы должны раз и навсегда понять, что планета не вынесет чудовищного скопления. Уроды опасны для цивилизации. Они дышат нам в лицо отработанным воздухом и отнимают последние средства, ничего не давая взамен. Они отнимают наше будущее, неужели до вас это не доходит? Старший брат болен».

«Вы о расширении Территорий?»

«Территории – неотъемлемая часть Есен-Гу, – возмутился благородный старик. – Все Территории должны отойти к нам. После хорошей термической обработки», – добавил он, подумав.

6

«Первые живые клетки появились на Земле примерно пять миллиардов лет назад, – возбужденно забормотал с подиума какой-то ученый тип. Глаза его поблескивали, он красиво касался лба длинными пальцами. – По крайней мере, окаменевшие следы первых организмов находят в горных породах именно такого возраста. До этого их и не могло быть, потому что планета находилась в полужидком состоянии. Чтобы создать первые живые клетки, природе понадобилось не менее трехсот – пятисот миллионов лет. Понимаете? А все последующие миллиарды ушли на организацию этих клеток в единое целое, в „нечто“, все более и более усложняющееся по функциям, скажем так, в настоящий организм, – красиво коснулся он пальцами лба. – Жаль, что тупиковые отклонения растворяются во времени не сразу».

Это, по-видимому, тоже никому не надо было пояснять.

7

Гай сжал виски.

Все-таки брат Худы привел в Экополис шестипалого.

У брата Зиберта не было зубов, а понятных слов еще меньше, все равно он хотел выступить в Большом Совете, дурачок, потому его и застрелили на Камышовом плато. Никто не верит уродам. Гай вспомнил брезгливый взгляд Гайи и сильно засомневался в том, что ему повезло.

«Тут все вранье, – подтвердила его мысль чудесная лохматая девушка. – Зачем вы все время показываете уродов? Они все врут. Нам мало гаммельнского дудочника? – Этот намек тоже был, видимо, всем понятен. – Мы выгнали крыс из Экополиса. – Наверное, девушка считала это заслугой какого-то специального отдела. – Теперь нужно выгнать уродов. Отовсюду. Со всех Территорий. – Наверное, она плохо представляла себе истинные возможности Есен-Гу. – Я хочу заниматься чистым творчеством. У меня есть мечта. Я хочу поставить здание, не дающее тени. В нашем департаменте разрабатываются чудесные проекты, но все средства уходят на освежение всех этих Языков».

Она решительно взмахнула крошечным, но твердым кулачком: «Сколько можно? Почему Территории заняты уродами?»

«На указанную проблему можно взглянуть иначе».

«Как это?» – удивилась девушка.

«Как на исконные земли наших старших братьев».

«Братьев? Какой нам толк от таких старших братьев? Они только плодятся. – Девушка обаятельно улыбнулась и помахала пальчиками кому-то за кадром. – Мы не можем из-за уродов реализовать самые лучшие проекты».

«У вас есть какие-то конкретные предложения?»

Девушка спохватилась. До нее дошло наконец, что ее хотят вывести на какой-то определенный ответ, а она явно не была уверена в своей правоте. Поэтому она и заявила с обаятельной улыбкой: «Нужно срочно собрать Носителей».

«То есть срочно проголосовать за Референдум?»

«Только за него!» – обрадовалась девушка.

«И за ликвидацию Языков?»

«За самую полную».

«А чем будут кормиться уроды?»

«Пусть сами что-то такое изобретут».

«Они не умеют. У них это не получается».

«А мы тут при чем? Пусть уходят куда-нибудь».

«Но куда? Куда?» – вкрадчиво спросила ведущая.

«Не знаю, – отмахнулась девушка. – Я их боюсь. Они воруют таких, как я. Пусть уходят на юг. Говорят, там большие плантации риса и водорослей. Или на север. Там климат здоровее».

«Но юг давно переполнен. К тому же там свирепствуют ужасные эпидемии и земля завалена трупами, их не успевают сжигать. А на севере холодно и нечего есть. Вы не боитесь, что уроды, отчаявшись, повернут на Экополис?»

«Но мы же закроем перед ними все границы!»

«Все? А миллиард против семи? – без улыбки напомнила ведущая. – Вы и пикнуть не успеете, как наши каналы окрасятся нашей же кровью».

«Но зачем это им? Они же ведь тоже люди!»

«Вот это я и хотела услышать!»

8

Войти в деловую Сеть оказалось непросто.

Высветилось требование пароля, а он давно забыл свой пароль.

Что его волновало когда-то? Похищенная сестра… законсервированная программа космических полетов… авария на Химическом уровне… Мутти… Ну да, нежная Мутти… Он с отвращением провел рукой по обезображенному лицу. Культ здоровья и красоты в Есен-Гу торжествует. Он нигде не может появиться с таким лицом. Ему вдруг невыносимо захотелось услышать голос Мутти, ее нежную болтовню. Как она сейчас относится к этому все более ожесточающемуся, все более набирающему обороты отношению к уродам?

«Повторите».

Оказывается, он произнес имя Мутти вслух.

Он повторил, и подиум раскрылся, как прекрасный цветок.

Гай лихорадочно листал сообщения. Он как бы спускался вниз по колодцу времени. Два года… Целых два года… Сердце у него стучало. Два года – это очень много. Он искал результаты своего тестирования двухгодичной давности. Как там? Он хотел, пусть на мгновение, почувствовать себя равным среди равных…

С подиума глянула на него Гайя.

– Я не должен был входить в Сеть?

– Никаких запретов. Я оставила тебя одного, значит ты можешь пользоваться всем, что находится в гараже. Но я получаю мгновенную информацию о любом вторжении в Сеть с моего гинфа. Я правильно поняла? Ты хочешь знать результаты того давнего тестирования?

Он кивнул.

– Но зачем?

– Это меня поддержит.

– Не думаю. Ты должен догадываться.

Она помедлила и все-таки сказала:

– В прошлом утешения нет.

9

«В прошлом утешения нет…»

Гай машинально прислушивался к уличному опросу.

Видимо, результат того тестирования оказался отрицательным.

«Ряд счастливых изменений милого лица». Значит, он потерял статус еще два года назад. Толпа… Везде чудесная красивая толпа… Но ни одной депрессивной физиономии… Мир жаждет быть здоровым. Мир страстно тянется к гармонии, к будущему. Гай молча смотрел на прекрасные лица. Никакой холодности, никакой жесткости. Просто они хотят смотреть на мир так, как следует из их сегодняшнего опыта.

А я уже никогда не вольюсь в эту толпу.

Он чувствовал ревность. Глубинную доисторическую ревность.

Любой человек в этой толпе может выйти на прямую связь с Мутти, с Гайей, с Дьердем, даже с Отто Цаальхагеном, с сотрудниками Комитета биобезопасности, задать вопрос, выразить сомнение. Существуют любовь, труд, туффинг, дискуссионные клубы. Равные среди равных. Только сбой в здоровье выбрасывает на обочину. Так вылетают с трассы разбитые гоночные автомобили. Конечно, все выскажутся за Референдум, подумал Гай. У одного пропала дочь, другой на Территориях потерял отца, сына, третий заразился от случайного урода. К тому же уроды воруют и насилуют женщин Экополиса. Почему мы должны их содержать?

Впрочем, доктор Воловский (видимо, большая величина в нынешней науке), отвечая на вопросы пользователей, ни разу не нахмурился, видимо, кризис ноосферы был его коньком. Мы не зависим от живой природы, сразу объявил он. Мы полностью порвали с живым миром планеты. Испытанные механизмы биосферы, миллионы лет контролировавшие все живое, для нас уже давно не имеют значения. Мы не прячемся от ураганов, а уничтожаем их. Засуха и потопы нас не пугают. Главная проблема: миллиард против семи. Природные ресурсы исчерпаны, планета может прокормить не более миллиарда. Но это золотой миллиард, значительно подчеркнул доктор Воловский. Только представители золотого миллиарда выйдут в космос, построят мир, достойный Нового человека. Привыкайте, привыкайте, привыкайте к той мысли, что мы с вами составляем золотой миллиард. Привыкайте, привыкайте, привыкайте к той мысли, что Новое человечество – это мы.

Человек разумный, пояснил доктор Воловский, встречая на леднике трибу злобных неандертальцев, вряд ли испытывал к ним жалость. Неандертальцы воровали их женщин, выжигали леса, грабили угодья. Да, братья, да, конечно старшие братья, мы с ними в кровном родстве, кто отрицает? Но Человек разумный уже меньше, чем неандерталец, зависел от капризов природы. Он сам строил себе жилища, с помощью хитроумных инструментов облегчал охоту и собирательство. Так и сейчас. Уроды, конечно, относятся к нашему виду, мы – братья. Но мы уже – Новое человечество. Это произошло незаметно, но это произошло. Мы практически не зависим от биосферы, не являемся объектом ее бессмысленного экспериментирования. Все знают, многозначительно улыбнулся доктор Воловский, что основой живого является сформировавшаяся в темных доисторических эпохах сложная функционально-субстратная основа – матричный синтез. Доктор Воловский явно был убежден, что его понимает даже Мутти. А первичным носителем информации для указанного матричного синтеза, сказал он, стала ДНК. Вот великая триада! – Глаза доктора Воловского торжествующе блеснули. – ДНК как носитель, хранитель и «выдаватель» информации; рибосомальный синтез белка, обеспечивающий обмен веществ; и мембрана, создающая живую клетку.

Было видно, что доктор Воловский изо всех сил старается говорить просто.

Удачное построение живого предопределило всё, хотя и матричный синтез не может протекать без сбоев, поэтому что для сохранения информации, обеспечивающей существование каждой отдельной живой клетки, необходим постоянный избыток продуктов матричного самокопирования.

«Так что рожайте! Сегодня это главное!»

Но и уроды, вздохнул доктор Воловский, плодятся.

И плодятся весьма интенсивно, плодятся беспорядочно.

Уроды и не могут иначе, потому что каждые сутки теряют несколько миллионов нежизнеспособных особей. Только массовое самовоспроизводство сохраняет численность уродов. Они, можно сказать, держатся на механическом переизбытке. Но это ловушка. Это страшная ловушка. Население Территорий обречено. Эпидемии и наследственные болезни выкашивают целые регионы. Есть районы, в которых за последние несколько лет на свет не появилась ни одна девочка. В матрице постоянно накапливаются многочисленные повреждения. Один погиб, другой появился. Это только на слух звучит ободряюще. На самом деле, уроды загнали себя в тупик. Чем больше их появится, считают уроды, тем больше выживет. Среди множества поврежденных матриц, считают они, встречаются и неповрежденные. Но, не увеличивая постоянно избыточность самовоспроизводства, невозможно сохранить уровень популяции. Так попались на удочку жестоких законов природы многие виды, улыбнулся доктор Воловский. Например, трилобиты в свое время пали жертвой своей чудовищной плодовитости. Заселив все моря, они не догадались выйти на сушу. Они попали в тупик, перестали совершенствоваться. Вот природа и стряхнула их со своего роскошного генеалогического древа.

Конечно, уроды смутно, но осознают угрозу.

Они пытаются размножаться все более и более активно.

А это и есть ловушка. И я напоминаю об этом еще раз только для того, улыбнулся доктор Воловский, чтобы вы наконец поняли: мы уже не связаны с природой. Мы – Новое человечество. Нам уже нечего брать от природы, мы сами формируем свое будущее. А у природы нет воображения. Из всех своих вариантов она подбрасывает уродам самый приятный – половой отбор. И уроды счастливы, они постоянно твердят о высокой любви, создают мифы и… рожают уродов. Им невдомек, что только совершенное здоровье дает человеку право называть себя Человеком новым…

Гай переключился на директорию Подарков.

Списки показались ему бесконечными. Он мысленно ввел имя Мутти, и это сразу сократило список примерно до двенадцати миллионов. Но на этот раз удача сопутствовала Гаю: в глаза сама бросилась строка «арабские каллиграфические письмена Средних веков». Возможно, это и был Подарок, полученный Мутти два года назад. Правда, сноска оказалась неожиданной. В сноске пояснялась Заслуга. В данном случае человек, удостоенный Подарка, помог Нацбезу выявить некоторые существенные уклонения в настроениях сотрудников Комитета биобезопасности.

«Помог Нацбезу…»

Это больно укололо Гая.

Он вернул голос доктору Воловскому.

Главное условие существования всего живого во времени, утверждал доктор, это обязательность непрерывной цепи поколений. Биосфера всегда требует избыточности. Только Человек новый подходит к проблеме иначе. Ноосфера – это совершенно новый уровень, а уроды все еще относятся к миру как к чуду. Привыкайте, привыкайте, привыкайте к мысли, что любое чудо нуждается в жестком контроле.

Старший брат болен, подчеркнул доктор Воловский.

Миллиард против семи.

10

Два года назад любую карту или схему Экополиса можно было получить по первому же требованию, но, похоже, теперь на это был наложен запрет.

Гай вернулся в директорию Подарков.

Ну да… Он не ошибся… Человек, получивший арабские каллиграфические письмена Средних веков (удивительная редкость, наверное), «помог Нацбезу выявить некоторые существенные уклонения в настроениях сотрудников Комитета биобезопасности».

Что ж, такое не исключено. Нежная Мути, добрая Мутти вполне могла делиться с доверенными сотрудниками Нацбеза содержанием настороживших ее разговоров, в том числе и с ним, с Гаем Алдером, биоэтиком II ранга, дежурным администратором Линейных заводов. Патриотизма Мутти на это могло хватить. Два года назад Дьердь, разговаривая с Гаем, тоже, наверное, не случайно воздержался от каких-то важных вопросов. Он уже тогда все знал о Гае и показал ему Кима Курагина и выписки из допросов исключительно в виде назидания. Да и флип Гая в тот день вели, наверное, до самого гаража.

Нежная Мутти. Она так радовалась Подарку!

Гай машинально прислушивался к уличному опросу.

«В геноме любой живой клетки в течение суток происходит в среднем десять миллионов различных повреждений. В сущности, самый обыкновенный, даже рутинный процесс».

«Хотите сказать, что мы всегда, каждую минуту разрушаемся?»

«Это вы точно подметили».

«Но уроды, наверное, разрушаются еще быстрее?»

«Вы и это точно подметили».

«Тогда почему уроды еще не вымерли?»

«Чудовищная активность самовоспроизводства. Они плодятся с невероятной интенсивностью».

«И как долго это может тянуться?»

«Время идет. Мы – свидетели последнего акта. Ведь на клеточном уровне все повреждения реализуются в хромосомных нарушениях. Они уже не репарируются, они элиминируют вместе с клетками. Для лимфоцитов, например, динамическое равновесие между реализацией нерепарированных повреждений в регистрируемые хромосомные нарушения по классу „аберрации хромосом“ колеблется от одного процента до трех – от общего пула клеток. Основные события происходят на уровне генных мутаций, поэтому тестировать их сложно. Не забывайте, что в геноме человека, по разным оценкам, заложено от двадцати до двадцати пяти тысяч так называемых активных генов. Ежегодно в каждой клетке один такой ген становится практически неактивным из-за того, что уже не узнается системой репарации. Другими словами, такой ген перестает быть объектом исправления…»

– Ты все еще у гинфа?

Гайя стояла в проеме дверей – великолепная до испуга.

На ней была воздушная накидка с широкими рукавами. У ног лежал сверток, наверное, принесла одежду для Гая. Мне, правда, подумал он, сейчас больше подошла бы шкура какой-нибудь доисторической твари. «Ежегодно в каждой клетке один ген становится практически неактивным из-за того, что уже не узнается системой репарации», – всё еще звучало в голове Гая. «Такой ген перестает быть объектом исправления…»

– Я задержалась. – Гайя изо всех сил старалась не отвести от него взгляд. – Путевой Контроль остановил меня в канале. Их интересовало, почему я в такое время направляюсь в личный водный гараж? – И спросила негромко: – Что ты ищешь?

– Подробную схему Экополиса.

– Зачем?

– Чтобы проникнуть в тайник на Нижних набережных. Возможно, там спрятаны некие документы. – Он вспомнил, как офицер Стуун при этих словах многозначительно стучал зубами. – Без точной схемы тайник не найти.

– Вряд ли ты получишь такую схему.

– На это есть причины?

– Еще бы! – Теперь, отвернувшись, Гайя видела только его смутное отражение в зеркальных плоскостях. Это ее успокаивало. – Нацбез постоянно подбрасывает на Территории фальшивые карты-схемы, тогда уроды при первом же проникновении в Экополис попадают в заранее расставленные ловушки. Люди нервничают. Уличные опросы показывают, что многих в первую очередь интересует именно надежность защиты. Не путь к звездам, Гай, не великое искусство, не потрясающие перспективы, даже не арабские каллиграфические письмена Средних веков, – с каким-то тайным значением подчеркнула она, – а надежность защиты.

– Но ты-то можешь получить схему?

Она со странной недоверчивостью посмотрела на Гая:

– Разве ты не понял? Запрет на схемы и карты – необходимая мера социальной защиты.

Он кивнул.

Он уже понял:

– Тебе ни о чем не говорит имя Тэтлера?

Теперь уже Гайя промолчала. Она будто не услышала Гая.

– Данные твоего тестирования появятся в гинфе через четыре часа, – сказала она. – За несколько минут до появления данных я должна буду связаться с Нацбезом, иначе мое поведение будет расценено как преступное. А я не хочу рисковать. Даже ради тебя. – Она улыбнулась, и чудесное лицо как бы осветилось изнутри ласковыми зарницами. – Я потяну разговор с дежурным до появления результатов тестирования. Это позволит мне утверждать, что я связалась с Нацбезом еще до того, как узнала результаты твоего тестирования.

Он кивнул.

– Какие документы ты ищешь?

– «Они могут повлиять на события». Так сказал мне офицер Стуун. Ничего больше не знаю. Уроды ведь тоже задумываются о своем будущем. «О банках спермы нам сообщил Тэтлер, – произнес он надтреснутым голосом офицера Стууна, и Гайя усмехнулась, правда напряженно. – Тэтлер – Герой Территорий. Мы устроим медитацию в его честь, сожжем город и заберем содержимое банков спермы. Женщины Южной Ацеры снова начнут рожать девочек. У нас появится много крепких веселых девочек. Мы научим их любви и всему другому».

– Ты говоришь так, будто жалеешь уродов.

– А почему нет? У них такие печальные голоса…

– А еще у них зловонное дыхание. И кривые зубы. И отвратительный слух, – сухо напомнила Гайя. – А еще они страдают плоскостопием, недержанием мочи, всеми мыслимыми и немыслимыми болезнями. Никогда, никогда, Гай, не упоминай больше про печальные голоса. В Экополисе это не проходит.

Повинуясь команде Гайи, гинф раскинул счастливую розетку лучей.

Он явно узнавал свою хозяйку.

Они увидели карту города.

11

Поясную связь Гайя не отключила, и, бредя по трубе, они слышали бормотание ведущих, продолжающих личный опрос. А еще звенела где-то невидимая вода, стиалитовые переходы изгибались. В свете фонарей на стенах вдруг появлялись знаки, оставленные строителями.


......

....

..


Наверное, это что-то значило.

«Хотите знать, что происходит с уродами?»

«Стремительное нарастание мутационной перегрузки превысило допустимый уровень, – сам себе отвечал ведущий дежурной программы. – Если даже уроды введут строгое планирование рождаемости, это им уже не поможет. Частота носителей рецессивных заболеваний перевалила у них за пятьдесят процентов. Это означает, что каждый второй ребенок на Территориях уже сейчас появляется на свет нежизнеспособным. Речь идет не только о классических наследственных болезнях, но и о новых, ранее совершенно неизвестных».

– Почему вы все время говорите об этом? – не выдержал Гай.

– Люди должны знать о том, что им мешает.

– Здесь ступени. Это колодец Эриду?

Гайя справилась с картой, и они осторожно вступили в темное помещение.

Плескалась вода. Теперь где-то совсем рядом. Колодец, наверное, готовили к реконструкции: часть стиалитовой стены срезали, сквозь отверстие тянуло влажной плесенью. Никто не назовет каналы Экополиса грязными, но вода в колодцах все же застаивается. В темноте Гайя плохо видела спутника, только жесткая дисциплина, выработанная годами службы, удерживала ее от немедленного вызова сотрудников Нацбеза. Она остро чувствовала присутствие урода.

Минут через пять они достигли коллектора.

Гайя вскрикнула, непроизвольно прижав руки к груди.

На темном угловом выступе в сумеречном свете пыльного фонаря немощно примостилась больная крыса. Может, не справилась с течением и ее затащило в трубы из остального мира. Бусинки глаз тускло мерцали, передние лапки обвисли, загорбок топорщился. Задвижка стиалитового люка над нею поблескивала, будто выходом пользовались совсем недавно.

– Ты раньше бывала в гараже Тэтлера?

– Наверное. Кто помнит такое?

– Ты бы узнала гараж?

– Не думаю.

Гай бесцеремонно столкнул пискнувшую крысу в воду и всей спиной нажал на люк. Автоматика тут не предусматривалась.

Люк откинулся, и они оказались в водном гараже.

Подиум гинфа. Бронзовая фигура, вплавленная в стену.

– Что за черт? – воскликнул Гай. – Это же мой гараж!

– Ну и что? До тебя он вполне мог принадлежать Тэтлеру.

12

Гай устало присел на диван.

– Ты говорила про какой-то пароход…

– Да. Это новая инициатива в борьбе с уродами.

– Пароход гуманистов… Звучит невесело… Куда их отправят?

Гай не решился произнести – нас. Он все еще не видел, не хотел видеть прямой связи между собой и гаммельнским дудочником.

Но Гайя поняла:

– Скорее всего, в Ацеру.

Он помнил побережье Ацеры.

Пасмурные пески до горизонта, заиленные отмели.

Водоросли, выбрасываемые течениями и приливом, съедаются сразу.

По растоптанным дорогам безостановочно движутся плохо организованные колонны голодающих в сторону ближайшего Языка. Перенаселенные поселки. Хмурое больное население. Вряд ли к высланным из Экополиса отнесутся там хорошо.

Гай вздрогнул, услышав по поясной связи: «…но кто мы?»

Молодой человек на подиуме любил задавать патетические вопросы.

Впрочем, отвечал молодому человеку сам Шварцшильд, один из столпов современной биоэтики: «Новое человечество».

«Но внешне уроды выглядят совсем как мы, – все так же патетически воскликнул молодой человек. – Две руки, две ноги…»

«…расшатанный геном, наследственные болезни, – ободрил молодого человека Шварцшильд. – Запомните раз навсегда: уроды – всего лишь часть биосферы. А мы – новое человечество. Положение уродов никак не должно нас волновать. Старший брат болен».

Оказывается, непонятливые в Экополисе все еще встречались.

«Мы с вами – ступень к новой форме разума, – польстил Шварцшильд патетически настроенному молодому человеку. – Носителем разума на Земле всегда был исключительно человек, поэтому мы и говорили: Человек разумный. Да, конечно, все мы – порождение биосферы. Но мы нашли в себе силы встать над природой, мы больше не зависим от ее капризов. Хотите знать разницу между Новым человеком и уродом? Уроды заняты добыванием пищи, Новый человек – строит будущее. Уроды зависят от всех капризов природы, а Новому человеку ничто не мешает. А если что-то начинает мешать, мы это устраняем. Миллиард против семи, – доброжелательно напомнил Шварцшильд. – Голосуйте за Референдум! – напомнил он, обращаясь уже не только к патетически настроенному молодому человеку, но ко всем, кто в данный момент следил за подиумами гинфов. – Голосуйте за Референдум! Иначе вас сметет последняя волна уродов. Привыкайте, привыкайте, привыкайте к мысли, что мы – другие. Привыкайте, привыкайте, привыкайте к мысли, что мы – совсем другие. Привыкайте к той мысли, что именно с нас начинается другой мир. И пропуском в другой мир является совершенная ген-карта».

«Я слышал, что эмбриональные нервные клетки от разных видов могут быть совместимы, что клетки человеческого мозга, например, можно перенести в мозг крысиного эмбриона? – не сдавался патетический молодой человек. – Неужели такие крысы жизнеспособны?»

«Да, это так».

«И они могут мыслить, как люди?»

«Не увлекайтесь, – дружески улыбнулся Шварцшильд. – Речь идет о химерном мозге. Наше мышление чуждо крысам. В этом проблема. Скажем так, наши идеи не кажутся крысам привлекательными».

«Поэтому крысы и ушли из Экополиса?»

«Не думаю. – Шварцшильд казался очень доброжелательным, но время от времени в его зеленых глазах вспыхивали резкие огоньки. – Просто мы другие. Мы питаемся генетически модифицированными продуктами, а крысы их не едят. Мы умеем переносить из клетки в клетку искусственно сформированные хромосомы, а крысы обходятся естественным течением событий. Это их пугает. Они инстинктивно чувствуют огромную опасность. Мы научились упаковывать тысячи разных ДНК-копий в одно целое с необходимыми для функционирования регуляторными элементами, вот чему мы научились! Гены по первому нашему указанию кодируют соответствующие белки в любом организме. Подчеркиваю, в любом. И такие организмы нормально функционируют. Мы умеем воспроизводить сложную функцию млекопитающего… ну, скажем, в бактериях… Разумеется, это не думающие бактерии, как об этом болтают на набережных, но мы можем назвать их послушными».

«Послушными?»

«Я имею в виду бактерии, которые сами устанавливают нужный нам ген или даже целую генную структуру».

«Но…»

«Никаких „но“. – На этот раз Шварцшильд строго остановил пораженного молодого человека. – Я просто стараюсь навести вас на основную мысль. Мы уже не такие, как уроды. Мы не похожи на них. У нас две руки, две ноги, но мы другие. Привыкайте, привыкайте, привыкайте к той мысли, что скоро нам заново придется осваивать всю планету. – И улыбнулся. – Старший брат болен».

– Ты можешь войти в архив? – спросил Гай.

Гайя заколебалась:

– О каком архиве ты говоришь?

– Об архиве Комитета биобезопасности.

– Все еще интересуешься Тэтлером?

Гай кивнул. Тонкие пальцы Гайи пришли в движение.

– Ничего интересного… Файлы пусты… Архив перенесен в специальное хранилище… Правда, остались пароли для входа в Отдел Z…

– Ты можешь в него войти?

– Конечно.

13

Синий потолок, синие стены.

Стол крепко привинчен к полу.

В каждой избушке свои погремушки.

Гай сразу узнал камеру. Два года назад его привел туда Дьердь.

Тогда в камере было сумеречно, пахло нечистотами. Со стула поднялся старший следователь Маркус. Ну да, Маркус, почему-то он запомнил имя. Старший следователь опирался на костыль, было видно, что его это раздражает. А на голом синем полу в беспамятстве валялся некий Ким Курагин – кажется, медик, сотрудник, обслуживавший дальние Станции…

– Почему Z? Откуда такое название?

– Так отдел проходит по документам.

Гайя с каким-то гадливым интересом уставилась на Отто Цаальхагена.

Теперь в камере находился он, о Киме Курагине, наверное, давно забыли.

Зеленоватые глаза Отто Цаальхагена сузились, неприятный румянец выступил на щеках. Гаммельнский дудочник сидел на стульчаке, ниже колен скинув мятые синие штаны. Большую голову все еще окаймляли крупные кудри. Правда, теперь они не походили на олимпийский венок. К тому же писатель не подозревал, что за ним наблюдают.

– Много теперь таких?

Гайя его поняла. И улыбнулась:

– На пару пароходов точно хватит.

Для нее пароход был уже решенным делом.

Какую-то часть надломившихся людей, считала она, нет смысла устранять физически, пусть сами увидят тех, за кого поднимают голос. Гайя смотрела на факты трезво. Она была убежденной сторонницей ценностей Есен-Гу. Она никому не хотела передоверять своего будущего, особенно уродам. Отработанный материал должен рассеиваться во времени и пространстве, так было всегда. У природы, а теперь у Нового человечества не должно быть, не может быть никаких любимчиков. Нельзя же считать любимчиками тупых морщинистых гаттерий, доживающих свой нудный век на островах, полностью отрезанных от потрясенного Катастрофой мира, или пучеглазых латимерий, бессмысленно двигающих хвостами в темных придонных течениях.

Неудачники. Так точнее.

Природа сама очищает планету от неудачников.

Природа с энтузиазмом сотрясает огромные континенты, обрушивает горные цепи, разражается чудовищными потопами, выжигает цветущие долины раскаленными пепловыми тучами, рассылает по всей Земле мириады и мириады все новых и новых вирусов. Дети вырастут – разберутся.

Но чьи дети?

Гай поднял голову.

Он видел нежную линию лба, чуть приподнятые уголки чудесных губ Гайи – раньше такая малость его смиряла. Но теперь он боялся. Теперь он страшно боялся. Красота действовала на него удушающе. Он предпочел бы сейчас общество матери Хайке, а не зеленоглазой красавицы, пытающейся разобраться с его тестированием. В Экополисе он никому не нужен, это дошло до него. Все отправились в будущее, а его забыли. Он пытался войти в вагон, а его оттолкнули. Он остался один на грязном безымянном полустанке, которому грозит обязательная и скорая медитация (в понимании офицера Стууна). А в поезде, умчавшемся в будущее, нежная Мутти с наслаждением изучает арабскую каллиграфию. Там много других людей, которые когда-то считались его друзьями. И Гайя сейчас рядом с ним только потому, что ее интересуют документы Тэтлера. «Они могут повлиять на события». Верит ли она в это? Вряд ли. Для нее эти несколько часов – всего лишь красивое прощание. Ничем помочь она ему не может, да и не хочет. Как я ничем не мог помочь брату Худы или той болотной женщине, что выкормила меня грудью. Даже родной сестре…

Он попытался успокоиться:

– За что Отто попал в камеру?

– Как многие другие. За длинный язык.

Прозвучало несколько двусмысленно.

– Этого теперь достаточно?

Она поняла и не улыбнулась:

– Мы вынуждены, Гай. Все изменилось. Все кардинально изменилось. Два года назад Дьердь не случайно заинтересовался тобой. Вспомни. – Она все-таки посмотрела на него. – Экополис готовится к Референдуму, все ждут событий, и в этот момент появляешься ты – из провинции, граничащей с зараженными областями. И это у тебя когда-то пропала сестра. И это она когда-то жила с гаммельнским дудочником. И это он когда-то провоцировал всяческие события. Нет, нет, Гай, ты не должен думать о Дьерде плохо, – спохватилась она. – Он обязан отслеживать такие события. К тому же эта твоя сестра… В те годы на нее многое было завязано. Она занималась вроде бы обычными бактериями – риккетсии и вольбахии, если не ошибаюсь. Они не вызывают в организме человека особых осложнений, но штаммы, выращенные твоей сестрой, начали активно проявлять заданную им агрессивность и избирательность.

– Заданную?

– Ну да. Они убивали только женские зародыши.

– Почему именно женские?

– Не знаю, но это так. Я сама видела снимки, сделанные с помощью электронного микроскопа. Все зародышевые клетки были набиты риккетсиями, как вечерний паром в час пик. Это достижение твоей сестры, Гай, – послушные бактерии. Так что похитили ее, может быть, не случайно. Она добилась еще и весьма выразительных результатов в работе с белками-гистонами. А Тэтлер всегда внимательно следил за достижениями науки. За всеми новейшими достижениями. Понимаешь, как все сложно? Гены в живых клетках одинаковы, у них только программы разные, они включаются и выключаются в соответствии с какими-то внутренними, не всегда понятными нам причинами. Без знания этих программ даже выясненная учеными последовательность генов ничего исследователю не даст. Твоей сестре, Гай, удалось расшифровать код более головоломный, чем геном. Он записан не в ДНК, он зашифрован в структуре белков-гистонов. Раньше на эти белки смотрели только как на каркас, как на некую примитивную «скорлупу», в которую упакована ДНК, но все оказалось гораздо сложнее.

– Ты так говоришь, будто я явился за этими сведениями…

– А что мне думать? Твое лицо обезображено. Ты хромаешь. Сломанные кости срослись неправильно. Ты не раз переживал болевой шок, почки работают слабо, сердце дает сбои. У тебя нет шансов на реабилитацию…

Не поднимая глаз, она спросила:

– Хочешь выступить на Большом Совете?

– Мне никто этого не предлагал.

– Я предлагаю.

Некоторое время они молчали.

Гаммельнский дудочник не видел их, не мог видеть.

Теперь он умывался. Он делал это неопрятно, вода капала на синий пол камеры. Было видно, что длинные пальцы Отто Цаальхагена до самых ногтей заросли редкими рыжеватыми волосами.

– Он выглядит как урод…

– А он и есть урод. Он не вписался в новую жизнь. Ему, видите ли, совершенно невозможно видеть грязь, паразитов, болезни, психические нарушения уродов, но чистый мир Экополиса он тоже называет абсурдным. Как можно жить в двух абсурдах одновременно? – удивленно развела Гайя руками. – Гаммельнский дудочник любит указывать на то, что мы слишком бесцеремонно вмешиваемся в планетарное развитие, низводим прародительницу-биосферу до уровня подсобного хозяйства. Что ж, на Территориях он убедится наконец в том, что «хозяйственная деятельность» уродов убивает биосферу еще эффектнее. Пусть поживет в скученных городах среди больных уродов и полудохлых зверей. Дело ведь не в личном выборе, Гай. Эту стадию мы уже прошли. Дело в глобальных закономерностях. Ты же понимаешь, бесчисленные трилобиты не могли выжить в новых, более холодных морях…

14

– …так что мы обязаны проголосовать за Референдум.

– Только потому, что это навсегда закроет программу Языков?

Она вдруг странно взглянула на Гая:

– А ты пробовал Язык на вкус?

– Нет, не успел.

– Что ж, тебе повезло.

– Как? Вы чем-то начиняете Языки? – вдруг дошло до него. – И таким образом воздействуете на людей?

– На уродов, Гай. На уродов.

– И кто же решился предложить такое?

Глаза Гайи холодно зеленовато блеснули.

– Ген, синтезирующий белок, убивающий болезнетворные бактерии, впервые был определен и выделен твоей гениальной сестрой, Гай. А мы научились встраивать его в геном Языка. С некоторых пор послушные бактерии действительно входят в состав всех Языков, расположенных на Территории. Попав в кровь, бактерии эти разносятся по всему организму. Именно по этой причине женщины Южной Ацеры перестали рожать девочек. Скоро там и старух не останется.

– Ты так открыто говоришь об этом…

– Время секретов кончилось, Гай. Скоро мы все проголосуем за Референдум. Есть смысл ускорить события. В программу послушных бактерий мы закладываем данные об определенной структуре гена или целой комбинации генов. Как ты, наверное, уже понимаешь, они воздействуют только против определенных объектов. Одно время твоя сестра работала с биохимиком Кимом Курагиным? Ты знал об этом? Нет? – Гайя прищурилась. – Если, скажем, обработанный нами кусок Языка съест рыжая девушка с зелеными глазами, такая как я, послушная бактерия не причинит этой девушке никакого вреда. Она будет рожать, она будет рожать и девочек. А вот яркой брюнетке с темными глазами или голубоглазой блондинке это не удастся. Послушная бактерия сразу включит свою программу. Ты проходил через зараженные города, Гай, и многое видел. Выступи на Большом Совете. Подтверди необходимость массированного воздействия на уродов. Думаю, это единственный шанс для тебя вернуться к людям. Пусть все увидят: ты – наш брат. И тогда тебя отправят на лечение в тихое уютное место…

– …как латимерию в придонные течения…

– Если и так… – улыбнулась Гайя. – Все равно лучше уж умирать в уединенной и тихой бухте под присмотром опытных врачей, чем разлагаться в подвале, медленно превращаясь в стонущую мерзкую слизь.

– Но…

Гайя остановила его:

– Ты же биоэтик, Гай. Ты прекрасно знаешь, что время от времени на Земле возникают подобные ситуации. Но мы больше не хотим их повторения. Мы действительно слишком долго зависели от прародительницы-биосферы. Конечно, ротовое отверстие, так удачно расположенное под органами обоняния и глазами, мы получили от акулоподобных предков, удобные челюсти и костный остов – от кистеперых рыб, крепкие белые зубы, обаятельную улыбку… И так далее… Но хватит, хватит! Мы не хотим больше зависеть от природы!

– Но так можно дойти и до чистки по одаренности.

– А почему нет? У твоей сестры есть отдельные работы, посвященные проблеме одаренности. Одно время она занималась геном дефицита внимания, то есть снабжала послушные бактерии специальным триггерным механизмом. В организме здорового человека такие бактерии никак себя не проявляли, но стоило ему пожаловаться на рассеянность и начать принимать определенные препараты, как бактерии активизировались…

– Значит, Отто был прав?

Гайя удивленно взглянула на Гая.

– «Крысолов уже поднес дудочку к губам!..»?

15

– Я устал.

– Выпей это.

– А если я усну?

– Тебе еще многое надо сделать.

– Ну да, чтобы отправиться на задворки жизни.

– Зато теперь ты всегда будешь среди тех, кто тебя понимает.

Несомненно, Гайя имела в виду пассажиров будущего парохода.

Кстати, один из них – гаммельнский дудочник – снова устроился в своей камере на стульчаке.

– Видишь, он нездоров. И он не знает, что его видят. Привыкай. И ты, и все другие в Южной Ацере будут находиться под неусыпным наблюдением.

Ну да, отдаленный поселок на берегу затерянной бухты. Ежедневные ссоры с Отто Цаальхагеном. Уроды с неустойчивой психикой, беспрерывный поиск воды и пищи, хоть как-то соответствующей нормам. «Ряд волшебных изменений милого лица». Правда, я жил так все последние годы, мне ничему не придется учиться заново. Может, для простоты мы там вернемся к представлениям о плоской Земле. Почему нет? Сердце у Гая ныло. Почему за достижения декоративной каллиграфии нужно платить так дорого? Почему за будущую высадку на Марс надо платить массовыми смертями, свирепыми драками из-за самки, унизительным отстаиванием очередей к Языкам?

– Мое выступление в Большом Совете будет считаться Заслугой?

– Не вижу ничего, что может этому воспрепятствовать.

– И я смогу сам выбрать Подарок?

– Конечно, Гай.

Он не ждал другого ответа.

Больше того, он ничего особенного не ощутил.

Это в романах гаммельнского дудочника герои, волнуясь, постоянно хватаются за сердце и за голову. Конечно, уроды обречены, Гайя не преувеличивает. Но раз так, я тоже не уйду с пустыми руками.

Он вдруг почувствовал себя увереннее.

Гаммельнский дудочник в своей камере топал по синему полу.

Время от времени он некрасиво подергивал головой. Я не хочу быть таким, я никогда не стану таким, сказал себе Гай. Пусть лучше мне сломают шею, но таким я никогда не стану.

– Ладно. Я выступлю.

Гайя облегченно вздохнула.

– А этот пароход? Когда он отправится?

Она ответила, но Гай не услышал. Ему вдруг ужасно захотелось жить.

Он вдруг ужасно захотел пыльных дорог и странных зверей, которые с деревьев бросаются в людей шишками. И чтобы красные ночные звезды висели над головами. И чтобы пейзажи кислотного цвета постоянно менялись. И чтобы вести за собой упрямую женщину, тащить ее за руку, орать на нее, доказывая, что жизнь – это всего лишь жизнь, а разум – всего лишь искусственная надстройка. Скалы, мрачные береговые расщелины, вкатывающиеся в них валы. Бессмысленная вечность. Правда, скалы простоят еще миллион лет, а у меня лет пять, ну, шесть…

Миллиард против семи. Конечно, неестественное соотношение.

Если судьба уродов предопределена, то зачем спорить? Правильный выбор – это всегда выбор победителя.

16

Всего миллиард… Всего один миллиард…

Зато этот миллиард достигнет наконец блаженства…

Гайя молча смотрела на уснувшего Гая. Незажившая язва на щеке спящего напомнила ей фиолетовую розу. Все, никаких больше роз! Даже ассоциации должны быть другими.

Она машинально прокручивала программу гинфа.

Железный кристалл в керамическом сосуде чудесно сверкнул, попав ей под локоть. Но это ничего, это не страшно. В искусственных цветах нет злобы.

Гинф послушно раскидывал пучки волшебных лучей.


Гай Алдер…

Биоэтик II ранга…

Двадцать семь лет…

Дежурный администратор Линейных заводов…

Авария на Химическом уровне… Отравление газами, шок, множественные повреждения внутренних органов… Прошел курс реабилитации… Командирован на Территории… Предположительно – пропал без вести…


Неужели тот выброс на Химическом уровне был так опасен?

Гайя вошла в Закрытые ссылки. Как член Комитета биобезопасности, она имела на это право. Действительно, два года назад биоэтик Гай Алдер проходил контрольное тестирование, но технический сбой не позволил получить надежный результат, а дополнительный ген-анализ, проведенный по крови, взятой с носового платка биоэтика (указанный платок нашли в выделенном Алдеру флипе, оставленном им у причала), окончательно похоронил надежды. Правда, через некоторое время выяснилось, что кровь на платке принадлежала не Гаю Алдеру, а некоему уроду, выловленному им в водах бухты. В полном Отчете Нацбеза, недавно помещенном в Закрытые ссылки, прямо указывалось на это.

Гайя взглянула на часы.

Обычно результаты тестирования поступают в Сеть в точно определенное время.

Ей давно следовало связаться с инженером Кальдером, обещавшим обзорную прогулку по возрождаемому космопорту. А в «Клер-клубе» ее ждали художники Северной группы. Конечно, снежинки не являются формами жизни, но они всегда прекрасны. Глядя на спящего урода, Гайя не испытывала никакой жалости. В салон красоты она уже опоздала, но спортивный зал открыт круглые сутки. Конечно, этот страшный урод выступит на Большом Совете. Вряд ли сон освежит его, но это не важно. Невозможно в одночасье привыкнуть к тому, что ты уже не тот, кем привык себя считать. Это так же трудно, как обывателю представить себя в виде ДНК, выделенной из твоей же слюны. ДНК – не организм. Но и к этому надо привыкнуть. А Гай отсутствовал два года. Целых два года.

Заслуга… Подарок…

В его голове путаница.

Гайя улыбнулась. Волшебный свет лег на лицо, придал мягкости ее зеленоватым глазам. Гай действительно превратился в урода. И кажется, он решил, что обмануть нас так же просто, как Тэтлер обманывал уродов. Он решил выступить на Большом Совете, а потом указать на меня своим кривым изуродованным пальцем.

Пусть укажет. Пусть выкрикнет на весь Экополис: «Эта женщина – мой Подарок!» Пусть весь мир от южных бухт до самых дальних разделительных линий увидит, на что способен такой урод. Когда-то иудеям разрешалось отрекаться от Бога в час смертельной опасности, что ж, такой час переживает сейчас Есен-Гу. Пока Референдум не проведен, мы можем обещать уродам все.

17

Проснувшись, он, наверное, скажет: «Рядом с тобой легче дышится».

Гайя вздохнула. Над Нижними набережными шелестел тихий дождь. В «Клер-клубе» ждали художники Северной группы. Какая прекрасная жизнь. Наверное, я успею. Обычно сотрудники Нацбеза появляются быстро. Сдав урода, я успею в «Клер-клуб», а оттуда Кальдер увезет меня… Туффинг, мм… Кальдер – лучший из лучших… Такие, как он, полетят к звездам…

Широкий рукав Гайи медленно наливался нежным ласковым светом.

Она смотрела на Гая: как он ужасен! И приказывала себе: не отворачивайся!

Рукав светился, сердце сладко покалывало. Этот урод решил, что меня, как самку, можно увести в болота Южной Ацеры. Сопротивление только позабавило бы его. Все эти семейные ячейки уродов – одно вранье, грязь и болезни. Их младенцы сразу рождаются уродами. Большинство из них умирает, даже не поняв, не осознав прекрасного мира, в который явились на такой краткий срок. Гаю будет легче дышать в гнилых лесах на берегу серой доисторической бухты. Под ударами ветра вода в бухте будет колебаться, как желе. Можно даже подумать, что это зарождается какая-то новая жизнь. Но на самом деле это умирает прежняя.

Какое у Гая страшное лицо. И эти язвы, как розы.

Вызвав Нацбез, Гайя как бы замешкалась: «Сейчас я сменю канал…»

Это прозвучало убедительно. Гайя любила общаться с профессионалами. Обманывать приятно только профессионалов. Одновременно это является их контролем. Но по-честному, она все еще ждала результатов анонимного тестирования.

И цифры появились.

Целый букет веселых пляшущих цифр.

Собственно говоря, это был генетический портрет Гая Алдера – нынешнего и вчерашнего. Его наследственность, отклонения, предрасположенности. Роясь в беспомощной памяти Гая, она все время наталкивалась на какие-то руины. Неудавшийся космонавт… Закрывающиеся программы… Какая-то страшная болотная женщина… Нелепые имена… Постоянные мысли о жратве… Офицер Стуун…

Наивность урода изумляла Гайю.

Конечно, документы Тэтлера были найдены еще два года назад.

Практически полный список Носителей – вот какой документ попал в руки Тэтлера, вот что прятал в личном водном гараже Герой Территорий. Почти полный список всех засекреченных гонцов, в течение двух лет должных явиться в Счетную комиссию при Большом Совете. Собственно, голоса, принесенные Носителями, определят судьбу Референдума.

Как Тэтлер умудрился собрать такую информацию? Успел ли он передать список уродам? Нет, вряд ли. Он очень вовремя сгорел в бокко. Его сожгли сами уроды. Случайно, конечно, но это не имеет значения, ведь только уроды способны стрелять по собственному будущему. Гай оказался в те минуты рядом с Героем Территорий, так бывает. Любой из нас каждый день проходит мимо узловых моментов чужих жизней. Одному везет, другому меньше. Гай и не подозревает, что он тоже Носитель. Два года назад он прибыл с Южных станций именно в этом качестве: Носитель от Южной Ацеры. И остается им до сих пор. Поэтому мы и выпустим его на подиум. Пусть выложит перед Большим Советом пресловутый шестой довод брата Зиберта, так уверенно предрекавшего конец света. Пусть считает, что зарабатывает исключительно Заслугу, спасает исключительно свое жалкое будущее; на самом деле специальная аппаратура лишь считает из его подсознания голоса, отданные избирателями Южной Ацеры.

Какой парадокс: урод, голосующий за Референдум!

Она улыбнулась. В сонном сознании Гая плавала еще какая-то мысль. Даже не мысль, а так, легкое воспоминание. Несколько туманных невнятных слов, считанных с какого-то материального носителя. Но они его тревожили, он даже во сне не мог от них отделаться.

Гайя перебросила рыжеватые волосы с плеча на плечо.

Красивое движение. Она повторила его, повернувшись к полированной стене.

Чуть увереннее. Вот так, плавно. Если я помогу уроду, мне никогда не увидеть будущего. Слегка приподнять уголки губ. Если я помогу ему, не будет ни «Клер-клуба», ни звезд, ни праздничного салюта над Экополисом, ни звездных программ, ни фосфоресцирующих керби, ни чудесных набережных. Глаза не следует округлять, даже изумившись. Это вульгарно. Туффинг не требует таких движений. Гайя зажмурилась. Свет глаз пугает уродов. Если я помогу уроду, не будет больше снежинок под северным небом, а в салонах красоты забудут мое имя. Отступников не следует помнить, они вне памяти, вне времени, их нет. Если я помогу уроду, останутся только грязь, усыхающие Языки, бесконечные очереди под сумрачными кислотными дождями, отрыжка от плохой пищи и ужасающие неизлечимые болезни. Руки покроются сыпью, кожа полезет клочьями. Если я помогу уроду, то навсегда останусь на его уровне.

Нет, нет! Впереди у меня тысячи чудес.

Гайя чуть приподняла плечо. Художники в «Клер-клубе» хотят поразить меня формами и светом снежинок, но я сама поражу их. Светом, лучащимся из зеленых глаз. Вот так, наивно вскинуть ресницы. Я свечусь, как волшебная снежинка. Весь рукав пылает, кровь плавно обмывает каждый сосуд. Как я хочу!

«Где ты, Гай, там я, Гайя».

Чего только не плавает в сонной памяти урода, повела она красивым плечом. Наверное, воспоминание о какой-то самке… Страстная любовь под москитами… Подумать страшно.

Нет, нет, твердо решила она.

Мне – мое. А потом я наберу Нацбез.


2004


Оглавление

  • Начало
  • Костры миров
  •   Костры миров
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •     17
  •     18
  •     19
  •     20
  •   Кот на дереве
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •   Демон Сократа
  •     Глава I. Юренев
  •     Глава II. Огонь из ничего
  •     Глава III. Серый пакет
  •     Глава IV. Купить штопор
  •     Глава V. «Убери! Я их не видел!»
  •     Глава VI. Зона
  •     Глава VII. Ия
  •     Глава VIII. Телефон, швейцар, женщины
  •     Глава IX. Цитата из Тьюринга
  •     Глава X. Чукча Йэкунин
  •     Глава XI. Нус
  •     Глава XII. «Когда нам не мешали…»
  •     Глава XIII. Козмин Насон, покрученник
  •     Глава XIV. Эффекты второго порядка
  •     Глава XIV. (Продолжение)
  •     Глава XV. Сквозь века
  •     Глава XVI. Большой огонь
  •     Глава XVII. «Ты с нами…»
  •     Глава XVIII. Облачко в небе
  •     Глава XIX. Дом ученых
  •     Глава XX. Плата за будущее
  •     Глава XXI. Подарок Роджера
  •     Год спустя (Вместо эпилога)
  •   Агент Алехин
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •     17
  •     18
  •     19
  •     20
  •     21
  •     22
  •     23
  •     24
  •     25
  •     26
  •     27
  •     28
  •     29
  •     30
  • Великий Краббен
  •   Территория греха (Каникулы 1971 года)
  •     Тетрадь первая. Парк-отель «Менделеево»
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •       6
  •       7
  •     Тетрадь вторая. Гости в парк-отеле
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •     Тетрадь третья. Протеже богодула Сказкина
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •       6
  •     Тетрадь четвертая. Кстати, о Капе
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •     Тетрадь пятая. Я был Пятницей
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •       5
  •       6
  •       7
  •       8
  •       9
  •       10
  •       11
  •     Тетрадь шестая. Хор звезд
  •       1
  •       2
  •       3
  •       4
  •   Великий Краббен
  •     Тетрадь первая. Доброе начало
  •     Тетрадь вторая. Львиная пасть
  •     Тетрадь третья. Я назвал его Краббен
  •     Тетрадь четвертая. Терять необещанное
  •     Тетрадь пятая. Запоздалые сожаления
  •   Малый из яйца
  •   Вся правда о последнем капустнике
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  • Шкатулка рыцаря
  •   Шкатулка рыцаря
  •     Глава I. «Негр, румяный с мороза…»
  •     Глава II. «Пятнадцатого меня убьют…»
  •     Глава III. «Полморды! С маху! Одним выстрелом!..»
  •     Глава IV. «Я лечу сильными средствами…»
  •     Глава V. «Максимка? Бросай обратно!..»
  •     Глава VI. «Что делать, Иван? Что делать?..»
  •     Глава VII. Банька по-черному
  •   ЗК-5 (Год Тургенева)
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •     17
  •     18
  •     19
  •     20
  •     21
  •     22
  •     23
  •     24
  •     25
  •     26
  •     27
  •     28
  •     29
  •     30
  •     31
  •     32
  •     33
  •     34
  •     35
  •     36
  •     37
  •     38
  •     39
  •     40
  •     41
  •     42
  •     43
  •     44
  •   Перстень на три желания
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •   Перепрыгнуть пропасть
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  • Царь-Ужас
  •   Часть I. Скорпион и египтянка
  •     Цусима
  •     Моя маленькая сладкая сучка
  •     Скорпион и египтянка
  •     Коневой вопрос
  •     Царь-Ужас
  •     Пароход-двойник
  •     Капо гном
  •     Подарок рейхсмаршалу
  •   Часть II. Египтянка и браток
  •     Коммодор Фрина
  •     Номады пустыни
  •     Коммодор Фрина
  •     Экспонат X: номад Поллинг
  •     Экспонат X: Коллекционер Тарби
  •     «Перно» и две рюмки
  •     Дэдо
  • Золотой миллиард
  •   Часть I. Заговорщики
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •   Часть II. Герой территорий
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •   Часть III. Пароход философов
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •     17
  • 2024 raskraska012@gmail.com Библиотека OPDS