Муля, не нервируй…

От автора

Уважаемые читатели!

Перед вами мой новый роман «Муля, не нервируй…».

Эта история была написана просто так, без всякой на то причины. Однажды мы сидели на кухне, пили чай и смотрели на ржавые гаражи за окном. А потом кто-то сказал: «А вот если бы…». Так и родилась эта история.

Прежде, чем вы начнёте читать, знайте же:

1. Автор врёт и всё выдумал. На самом деле всё было совсем не так.

2. При этом все совпадения абсолютно случайны.

3. Автор вообще ничего такого не имел в виду.

4. Так как вполне очевидно, что автор рос в зоопарке, среди пингвинов и кенгуру, то соответственно советского прошлого не помнит и личного мнения иметь не может.

5. Автор часто употребляет просторечные выражения, диалектизмы и мелкобуржуазные словечки — всё это из вредности, исключительно с целью покоробить чувство прекрасного у читателя, ведь в жизни простые люди разговаривают исключительно на высоколитературном языке.

6. Также напоминаю, что это сугубо авантюрный развлекательный фантастический роман, а вовсе не историческая проза и тем более не мемуары.

7. Главное предупреждение: в этом романе будет всё, кроме утопленников и конторщиц (!).

Так что трижды подумайте, стоит ли это вообще начинать читать.

Для тех же, кто всё-таки решился — приятного чтения!

Глава 1

— Муля, ты злыдня!

Я открыл глаза и уставился на даму то ли добальзаковского, то ли постбальзаковского возраста, в байковом халате и в крупных бигудях* на всю голову. Она стояла над плитой, где булькал и исходил едким паром кипящий таз. В зубах у нее была папироса, а в руках — допотопные деревянные щипцы; примерно такими в прошлом веке домохозяйки вываривали бельё. И вот в этих древних щипцах был зажат скукоженный носок, который дамочка сейчас придирчиво и несколько изумлённо разглядывала.

— Так и есть! Ты злыдня и обормот, Муля! — сморщив нос, констатировала дамочка и затем торжествующе воззрилась на меня.

А я посмотрел на неё. Она отдалённо мне кого-то напоминала. Некое неуловимое сходство: казалось, я её знал. Вот только вспомнить не мог. Впрочем, как и того, что я здесь делаю, и почему она считает, что я злыдня.

— Твой же носок, Муля, признавайся! — она брезгливо швырнула его в раковину под допотопным умывальником, выкрашенным некогда белой, а нынче сильно пожелтевшей краской.

— А я всегда говорила, нечего мужские носки по чужим тазам приличных женщин пихать! — на кухню айсбергом вплыла вторая дама.

Она была крайне корпулентна, тоже в безразмерном халате, тоже неопределённого возраста, вот только вместо бигуди на её голове была сеточка, удерживающая двухэтажное монументальное сооружение из мелких бумажных папильоток.

— Сперва они носки разбрасывают, а потом детей мастерить начинают! — Выпалив эту обличающую тираду, она яростно прикурила от плиты и сердито выпустила в открытую форточку струйку сизоватого дыма.

Та, другая дама, согласно кивнула и продолжила флегматично помешивать щипцами содержимое таза. В воздухе сильнее запахло хозяйственным мылом и хлоркой.

Если честно, я совершенно не знал, почему мой носок очутился в её тазу. Впрочем, как не знал и того, каким образом я сам очутился здесь.

Да и носок этот мне был незнаком. Как и обе дамочки. А вот они, по всей видимости, знали меня прекрасно.

— Вы слышали, говорят, Пантелеймоновых опять уплотнять будут, — конфиденциальным шепотом сообщила дама в папильотках, чутко покосившись на дверь.

— Да вы что! — всплеснула руками дама в бигуди, да так, что чуть не выронила щипцы.

— Говорят, там уже и комиссия была, — свистяще прошелестела та, и опять зыркнула на дверь. — Только между нами это!

Дамы понимающе обменялись красноречивыми взглядами. Меня они в расчёт явно не брали, из-за чего я пришел к выводу, что отношения между нами вполне себе доверительные, невзирая на злополучный носок.

Пока они перешептывались, я прислушался к себе. Состояние у меня было, честно говоря, препаршивое: боль раскалённой нихромовой нитью вгрызалась в самый мозг, мутило так, что, казалось, если я пошевелюсь неправильно — меня тотчас же вытошнит прямо на пол (хотя, глядя на общее состояние пола, создавалось впечатление, что кого-то туда уже давно вытошнило, причём и не один раз).

В этот момент на кухне появился третий персонаж. Точнее персонажка, ну, или как там правильно, в общем, явилась сутулая женщина с лопатообразными руками. На голове у неё вместо бигуди и папильоток был обычный бабский платок.

— В передней колпак отвалился, на электрической лампочке, — буркнула она низким голосом и выплеснула в раковину сильно прокисшие щи, судя по нехорошему запаху. — Опять раковину засорили?

Она осуждающе покачала головой и принялась яростно мыть кастрюлю под краном. Когда содержимое забитой раковины начало выплёскиваться на пол, она выключила воду и также мрачно ушла, сообщив напоследок:

— Чёрт знает, что такое!

Мы опять остались втроём.

— Пиндык твоему носку, Муля! — резюмировала дама в папильотках, как мне показалось, довольно злорадно, — как ты его теперь доставать оттуда будешь? И раковину теперь прочищать тебе придётся…

— Почему мне? — удивился я.

— Дык, твой же носок, — меланхолично затянулась та и ловко выпустила дым колечками на засиженную мухами лампочку без плафона.

— Но ведь не я его туда бросил, — сказал я, как мне показалось, вполне логично. — И суп не я в раковину лил.

— Но носок-то твой, — опять упрямо припечатала женщина, швырнула окурок в переполненную раковину и, свирепо чеканя шаг, вышла из кухни.

Как раз я чуть отошел от первого шока и уже более осознанно осмотрел обстановку. И, честно скажу, она мне сильно не понравилась: исшарканный дощатый пол, с кое-где разбухшими потемневшими половицами, вместо нормальных стен какие-то почти картонные, белённые известью, перегородки, за которыми было прекрасно слышно, как кто-то сбоку переругивался и покашливал, шеренга расшатанных столов на кухне. Огромная газовая плита была словно под линеечку ровнёхонько разделена напополам: первая половина, на которой дама в бигуди варила бельё, чисто вымыта, вторая же — липкая, обильно заляпанная черным подгоревшим жиром, пустовала.

Почти осязаемое отвращение вызвал у меня тошнотворный запах: кислой хлорки, протухшего супа, папиросного дыма, детских ссак и тяжелого, какого-то трупно- сладковатого, одеколона.

— Как здесь можно жить? — невольно вырвалось у меня. — Это же ужас!

— Так нынче вся страна живёт, Муля. Так что, не ворчи, — невозмутимо ответила дама и, отставив таз, степенно вышла из кухни.

Я остался в одиночестве и не представлял, что происходит.

Во-первых, я всё никак не мог понять, что за чертовщина здесь творится. То есть не вообще, а конкретно со мной. Откуда-то я точно знал, что вся эта обстановка — это не мой привычный мир. Для меня это как некая бутафория, что ли. Правда, все декорации были какие-то неубедительные, даже убогие. Но тем не менее я здесь всё прекрасно знал.

Я окинул взглядом жалкое помещение. Однозначно, это — коммунальная квартира. И, судя по тому, как запросто со мной разговаривали женщины — я тут живу. Иначе откуда здесь мой носок? (нет, можно было, конечно, предположить, что я приходил сюда в гости, но явно не с целью тайно разбрасывать свои носки по чужим тазам). При этом одновременно я точно знал, что я здесь никогда не жил и это не моя квартира.

И как такое может быть?

Человек или живёт здесь, или не живёт. А одновременно так не бывает.

Ладно, нужно убедиться.

Я обвёл взглядом кухню и попытался сосредоточиться. Вон там, в буфете, на самой нижней полке, должна быть початая трёхлитровая банка с квашенной капустой, а бачок в туалете протекает.

Вот сейчас всё и проверим.

Я с трудом встал на ноги: меня ощутимо пошатывало. Но, тем не менее, я собрался с духом и подошел к буфету. Открыл его и убедился, да, так и есть: банка капусты стоит на месте, вон она — на самой нижней полке. Примерно четверти на хватает.

И вот откуда я всё это знаю, если я здесь никогда не был? Или был? — я опять печально посмотрел на банку с капустой.

Так кто же я и что я здесь делаю?

Я попытался сосредоточиться и привести мысли в порядок. Итак, женщина называла меня Мулей. Причём даже не один раз.

Я прислушался к себе. Всё верно, я и есть Муля. Полное имя — Иммануил.

Да, пожалуй, Иммануил — это моё имя. Вот только Мулей меня дразнили лишь в детстве. Детства, кстати, я своего совсем не помню. Хотя, честно говоря, я о себе вообще ничего не помню. Даже того, что было вчера или даже час назад.

Ладно, едем дальше.

С наличием полупустой банки с капустой определились. Но одна единственная улика не является статистически достоверным доказательством. Это вполне может быть какой-нибудь случайной ошибкой и даже банальной погрешностью. То есть имеет место быть либо неправильная оценка ситуации мной, либо я чего-то не знаю.

В связи с чем нужно найти альтернативную гипотезу и проверить её.

Но для этого сперва следует убедиться, что бачок в туалете точно протекает. Тогда я буду знать, что да, я здесь живу. Если же бачок не протекает — значит, произошло какое-то чудовищное недоразумение. Возможно, даже чей-то дурацкий розыгрыш. Или целенаправленная интрига.

Окрылённый этой мыслью, я поплёлся в туалет.

Покрытый ржавчиной унитаз не выбивался из общей аутентичной обстановки.

Стараясь не зацепить ногой стоявшее рядышком оцинкованное ведро с водой, в котором плавал погнутый алюминиевый ковшик, я подошел ближе и дёрнул за цепь: вода в бачке зашумела, забурлила и яростно хлынула в унитаз.

Бинго!

Что и требовалось доказать!

Значит, я здесь случайно и это не моя квартира!

Фух!

Довольный собой, я вышел из туалета и нос к носу столкнулся с сердитой тёткой в платке, любительницей выливать прокисший суп в умывальник.

— Ты чегой это воду зазря льёшь? — вызверилась она, — а платить кто потом будет? Пушкин⁈

— Так вода для слива…

— Ты ведро с ковшиком не видел? Повылазило⁈ Я для чего его там поставила⁈ — рявкнула она и ворчливо добавила. — А я говорила Михалычу, не надо было бачок чинить. Теперь все лить будут почём зря… А платить кто будет? Пушкин, чтоле?

Она, продолжая ворчать, вошла в туалет и захлопнула дверь прямо передо мной.

А я стоял, как пыльным мешком ударенный. Это что же получается? Бачок был-таки сломан? А потом его починил некий Михалыч.

То есть, я здесь действительно живу?

Вот только, если это коммунальная квартира, то где моя комната? Я оглядел несколько абсолютно одинаковых дверей по обе стороны тёмного коридора, заставленного всевозможным барахлом — старыми велосипедами, коробами, этажерками и даже сломанным торшером.

Ну не буду же я ломиться в каждую дверь в поисках моей комнаты?

В растерянности я вернулся на кухню и плюхнулся обратно на стул…

В лаунж-джазовой прохладе ресторана, где традиционно подавали жасминовых устриц в крыжовнике, морского ежа под укропно-огуречным соусом и свиную ногу с черной смородиной, было спокойно и уютно. Для всех. Но не для меня.

— Как же они меня задрали! — выдохнул я и плеснул себе ещё виски. — Хочется взять и перестрелять их всех!

Я сумрачно посмотрел на сидящего напротив Егора и долил ему тоже.

— А они всё идут и идут… И ноют! Ноют! Ноют! У всех проблемы! Кроме меня, естественно! У меня же их быть не может! — я отчётливо скрипнул зубами, так, что эмаль чуть не раскрошилась, ну, или мне так показалось, по крайней мере.

В последнее время я совсем на взводе.

— Это называется «выгорание», Иммануил, — салютнул мне стаканом Егор и выпил. — Ты чересчур переработал за последнее время. Всех денег не заработаешь. А жизнь тем временем проходит мимо. Вот скажи, когда ты последний раз был в отпуске? Или просто отдыхал, хотя бы дня два подряд? Да пусть бы в тот же кинотеатр сходил?

Я задумался.

А и правда. Когда? Но вслух буркнул:

— Там сейчас смотреть нечего. Всякую ерунду снимают.

— Да при чём тут ерунда⁈ — вскинулся Егор, — я же тебе совсем о другом говорю!

— Да понимаю я! — крыть мне на его аргументы было нечем, поэтому я просто допил свой вискарь и разлил нам по новой.

— Иммануил, ты прекращай так вести себя, — покачал головой Егор, — сходи лучше к психологу, что ли?

— Да я сам всем психологам психолог! Егор, я же сам, лично, обучаю этих психологов! Что они мне могут рассказать такого, чего я сам не знаю? У меня на полгода очередь из них на запись стоит! У меня каждый день поминутно расписан, — раздражённо поморщился я, — ты понимаешь, Егор, я не могу вот так сейчас взять и всё бросить! Не мо-гу!

— Трудоголизм это хорошо, Иммануил, но можно же без фанатизма⁈ — Егор схватил бокал с зельтерской и жадно отпил, не отрывая взгляд от сцены по центру зала, где ненавязчиво играли шикарный джаз. — Так и скопытиться можно же.

— Мне всего сорок пять, Егор! Какое скопытиться⁈ Я умный, красивый, в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил! — хохотнул я и добавил, — давай ещё по соточке и разбегаемся. Я завтра веду мотивационный тренинг «Лидерские стратегии и нетворкинг». А презентацию ещё не доделал. Чую, ночка весёлой предстоит…

— Вот об этом я тебе и толкую, — вздохнул Егор, — ты даже расслабиться и отдохнуть толком не можешь. Разучился.

— Рецепт успеха — делать, пока другие отдыхают! — с усмешкой процитировал сам себя я и поднял стакан, — давай, за успешный успех!

Егор что-то ответил, но тут очертания ресторана задрожали, а джаз-трио под можжевеловой аркой вдруг стало расплываться…

Очнулся я уже здесь, на кухне.

Я вынырнул из воспоминания.

Вот это флешбэк!

Я зажмурился и помотал головой. Затем открыл глаза — замызганная кухня никуда не пропала.

Какая-то дичь!

Я точно знал, я вспомнил, что я — известный коуч, психолог, бизнес-тренер, что у меня десятки и сотни тысяч высокостатусных клиентов и последователей в нашей стране и в остальном мире. Я один из богатейших и влиятельнейших экспертов по личностному росту и развитию бизнес-стратегий.

Тогда что я делаю тут, в этой тошнотворной шараге? А⁈ Почему я сейчас не на своей яхте или не в офисе?

И тут вдруг меня словно током ударило — да я же попаданец!

Да, да, всё просто: там я умер, а здесь очнулся. И сейчас я — житель вот этой коммунальной квартиры с забитым прокисшим супом умывальником.

В моём времени о попаданцах не знала, пожалуй, только Агафья Лыкова, да и то, не факт. Поэтому я даже особо и не удивился. Правда, на всякий случай ущипнул себя за руку — и сразу почувствовал боль. Значит, точно я живой, и, ещё значит, я — попаданец.

К моему удивлению никакого дискомфорта от этого я не почувствовал. Мне совершенно не хотелось рыдать, истерить, побивать себя пяткой в грудь и вопрошать «пошто⁈». Вместо этого я ощутил какой-то небывалый подъем и даже неожиданный прилив энтузиазма.

Вызов?

Сто процентов! А вызовы я всегда любил.

В последнее время моя жизнь превратилась в рутину. В хорошо накатанную, очень комфортную, но рутину. Да, Егор абсолютно прав, для отдыха в моём графике не было места лет на пять вперёд, да и, кроме адской изматывающей работы, ничего не было. Вот, очевидно, организм и не выдержал. Недаром говорят, возраст между сорока годами и пятьюдесятью для мужчин — самый рискованный.

И вот сейчас я сидел на табуретке в провонявшейся убогой коммунальной кухне и думал — интересно, за сколько времени я смогу достичь здесь, в этом новом для меня мире, хотя бы того самого уровня жизни, который был у меня до попадания сюда?

А что, это будет даже интересно!

Но додумать мысль мне не дали. На кухню опять вернулась та самая вредная баба.

— Кто будет умывальник пробивать? — возмутилась она.

— Вот вы сами и будете, — спокойно ответил я, сдерживая усмешку.

— Твой носок, тебе и чистить! — упрямо заявила баба и на лице у неё пошли красные пятна.

— А кто суп прокисший туда лил? — насмешливо огрызнулся я.

— Если бы там не было носка, суп бы не помешал, — вопреки логике заявила баба.

Я аж опешил от такой наглости и тупости. Но нет, так дело не пойдёт.

Тем временем баба сняла платок. На голове у неё оказались седые неопрятные космы, похожие на паклю или жгуты серой ваты. Она достала из кармана гребешок и принялась чесать их. Да, прямо на кухне, где готовят и едят.

Меня ещё больше передёрнуло.

Ни слова не говоря, я схватил её пёстрый платок и зашвырнул в умывальник.

После этого с чувством выполненного долга сказал, перейдя на «ты»:

— А теперь твой платок там. Платок, между прочим, больше, чем носок. Так что чистить тебе!

И вышел из кухни.

Вслед мне летели проклятия до седьмого колена и злющий бабский визг.

Но мне уже до этого не было никакого дела.

Я вышел в коридор в твёрдой решимости найти свою комнату. А ещё нужно было отыскать в этом помоечном вертепе хоть какое-нибудь зеркало. Меня занимал важный вопрос — я попал в другое тело или же остался в своём? А если попал, то как я теперь выгляжу? Внешний вид — это можно сказать, главный критерий, влияющий на взаимодействие с окружающими. Люди зачастую оценивают тебя исключительно по внешности. И мне совершенно не хотелось попасть в тело какого-нибудь плюгавенького лысенького мужичонки с бородавкой на носу.

Нет, даже с таким первоматериалом можно работать, но согласитесь, гораздо удобнее, если природа одарила тебя со всей щедростью.

В захламлённом до невозможности коридоре на трёхколёсном велосипеде катался какой-то мелкий шкет, лет пяти-шести, хотя могу и ошибаться. Он был в коричневых колготках, валеночках, жёлтой байковой рубашонке и плюшевой жилетке.

Коридор был длинным, так что ему тут было раздолье. Малец деловито и ловко лавировал промеж коробок, саквояжей и торшера.

— Стой! — велел я.

— Дядя Муля, а ты покатаешь меня на лошадке? — требовательно заявил малец. — Ты же обещал!

— Хм… — задумался я и решил проявить педагогический талант, — а что нужно сказать?

— Будь, октябрёнок, всем детям примером, чтобы хорошим стать пионером! — прокричал малыш и торжественно посмотрел на меня.

— Правильно! Молодец! — дипломатично ответил я, — а теперь, будущий пионер, веди меня в мою комнату. Там и будет лошадка.

— Лошадок в комнатах не бывает! — вполне резонно заметил малец.

— Ничего подобного, — заявил я, — Веди! Там и проверим. И ты сам убедишься.

Малец резво соскочил с велосипеда, тот завалился прямо на торшер. Торшер рухнул на ржавые санки, санки — на размочаленный чемодан. И вся эта конструкция с шумом и грохотом завалилась на пол.

— Веди! — повторил я, переступил через хлам и пошел вслед за моим юным Хароном, который не обратил на весь этот бедлам совершенно никакого внимания.

— Здесь закрыто! — сообщил малец, подёргав ручку одной из дверей.

— Сейчас, — кивнул я, покопался в карманах и выудил ключ.

Малец ожидал, приплясывая от нетерпения.

— Заходи и смотри! — гостеприимно сказал я, открывая дверь.

Малец первым юркнул внутрь и тут же разочарованно заголосил:

— Нет здесь никакой лошадки! Я же говорил!

— Точно нету, — подтвердил я и добавил, — выходит, именно ты и был прав. Действительно, лошадки в квартирах не живут.

— А? — от неожиданности что его версию признали верной, малец раскрыл рот и сунул туда не очень чистый палец.

— Так что катание лошадке отменяется, сам видишь же! — печально сообщил я и выставил мелкого из комнаты, захлопнув дверь прямо перед его носом.

Теперь я мог спокойно осмотреть своё жилище.

Честно говоря, в моём представлении комнаты в коммунальных квартирах делились на две категории: первая — когда бедненько, но достойно. Аскетичная нищета, минимум комфорта. Вторая — это некая благородная старина, много аристократического хлама, пыльные плюшевые козетки и думочки, массивные сундуки и буфеты с резными херувимчиками, и всё это в обязательном порядке накрывается вязанными салфетками с помпончиками (помпончики обязательно!).

Эта же комната существенно отличалась от этих двух категорий и ломала всё моё представление о быте коммунальных квартир в прошлом. Толстый кроваво-красный ковёр в пёстрых узбекских ромбах устилал пол. На стенах тоже были ковры. Причём на всех четырёх стенах. И тоже кроваво-алые с бешенными узорами. От этого багрового разнообразия жилище напоминало склеп Дракулы после полнолуния.

Но и этого обитателю комнаты показалось мало, поэтому сверху, на напольный ковёр была положена тканная дорожка. Очевидно, чтобы не пачкать ковёр.

Вот интересно, при отсутствии пылесосов, как он убирался в комнате и чистил это всё?

Очевидно, никак, — подумал я и расчихался от пыли. Здесь было душно и пахло нафталином.

Вместо кровати стоял раскладной мягкий диван на низеньких ножках. На котором — оп-ля, явно была огромная перина, а сверху горкой пять подушек разного размера — от большей к меньшей.

Напротив окна красовался пузатый полированный шкаф. Рядом — сервант, в котором выстроились шеренги хрустальных ваз, бокалов и салатниц. Посуда явно не помещалась на двух узких полках, поэтому хозяин помещения складировал вазочки и салатницы один в один, и они напоминали Эйфелевы башни, но только стеклянные.

Я аж глаза протёр.

И как можно так жить?

Но затем я обнаружил трюмо и всё мои печальные мысли разом вылетели из головы. Зеркало!

Я ринулся к нему. И, наконец, рассмотрел себя.

Мда.

Я попаданец явно в чужое тело.

Человек, в котором мне теперь придётся жить, представлял собой унылое зрелище. Отнюдь не Аполлон. Одутловатое лицо, слегка оттопыренные уши и огромные проплешины, которых старый владелец этого тела явно очень стеснялся и поэтому зачёсывал жиденькие волосики набок и сзади наперёд, отчего издали голова напоминала нечто среднее между профилем Гая Юлия Цезаря в лавровом венке и причёской Дональда Трампа в особо ветреный день.

Глазки были небольшими, неопределённо-сероватого цвета, под которыми отчётливо выступали мешки. Ручки-ножки пухленькие, явно не приучены к физическому труду. На вид можно было дать как тридцать, так и все шестьдесят.

Скуф, да и только.

Но ничего, и не с таким материалом работали.

Был у меня как-то один бизнесмен. Сколотил многомиллионное состояние, а собой не занимался вообще. И вот в один прекрасный момент, когда сошлись в одну точку возраст, лишний вес и болячки, он вдруг понял, что даже его деньги не привлекают женщин надолго. И тогда он пришел ко мне. И мы буквально за полгода выковали из него харизматичного альфа-самца, от одного взгляда, на который женщины буквально теряли сознание.

Так что не буду вешать нос.

Я взглянул последний раз на отражение в зеркале и решил поискать доказательства, кто я теперь, где и кем работаю (если работаю) и всё остальное, что найду.

Я вышел в коридор и аж присвистнул.

* * *

* Внимание! В книге, которая пишется от лица героя, присутствуют диалектизмы и неправильное использование некоторых слов (по-народному)

Глава 2

И было отчего.

Давешняя баба, ну та, которая прокисшие щи в умывальник лила, сейчас, матерясь и тоненько причитая, пыталась какой-то палкой подцепить свой платок из умывальника.

Но не получалось никак.

— Не получается? — добрым голосом полюбопытствовал я, впрочем, даже не пытаясь сдержать злорадство.

Бабища одарила меня нелицеприятными эпитетами, правда буркнула себе под нос, негромко, так что я заострять не стал, зато внёс конструктивное предложение:

— Нужно сантехника звать. Пусть слив прочистит, — огласив эту нравоучительную тираду, я удалился. Оставив бабу рефлексировать над моими словами.

Потому что вторым вопросом на повестке было следующее — а кто я, собственно говоря, такой? В смысле кем я являюсь в местном социуме и где работаю? И вообще, хотелось бы иметь хоть какое-то представление о способе жизни моего нового тела.

Душа пела, душа играла на флейте водосточных труб, ну, или как минимум на волынке. А, впрочем, неважно.

Коммунальная квартира, по которой я совершал экскурсию, представляла собой довольно растянутое помещение, то ли это бывший купеческий дом, то ли ещё что-то. В ней обнаружилось шесть комнат, кухня, сортир, ванная. Как я примерно определил — все комнаты были по величине разными. Соответственно и жило там разное количество людей.

Насколько я понял, сейчас было либо позднее утро, либо вообще день. Поэтому большая часть обитателей квартиры трудилась на работе. А значит, увижу я их всех лишь вечером. Ну что же, мне это только на руку. За это время успею сориентироваться и выработать план на первое время.

Да, кстати, неожиданно меня впечатлил яркий образец концептуального искусства. На стене, примыкающей к туалету, красовалась инсталляция — там были вбиты большие гвозди, на которых висели стульчаки к унитазу разной степени изношенности и чистоты. Я насчитал семь: на тёмно-зелёной, выкрашенной масляной краской стене семь белых стульчаков на ржавых гвоздях (!).

А что, такие себе «болевые точки времени». Почему-то вспомнился банан, приклеенный скотчем к стене неким итальянским художником, и который на аукционе Sotheby’s был продан за более, чем шесть миллионов долларов. Думаю, этот арт-объект можно было бы загнать за все девять. Маурицио Каттелан рыдал бы от зависти.

Пока я с глубокомысленным видом рассматривал инсталляцию и размышлял, что в данном случае имел в виду художник: преодоление комплекса исторической вины или же что другое, — одна из дверей раскрылась и оттуда вышел небритый мужик. Хмуро кивнув мне и обдав выхлопом перегара, он недрогнувшей рукой снял один из арт-объектов. Совершив этот акт вандализма, он направился с ним прямиком в сортир.

Оттуда сразу же послышались характерные звуки.

Мда.

Вот так и разрушаются стереотипы об искусстве.

Мне оставалось вернуться в комнату: на кухне и в коридоре делать было нечего.

Остро захотелось есть. Я поискал в комнате холодильник и, к моему несомненному удовольствию, обнаружил его между шкафом и стеной. Вот и замечательно.

В нём нашлись и продукты: полбутылки кефира, начатая пачка сливочного масла и кастрюлька с гречневой кашей. Морозилка оказалась девственно пуста. Негусто, но тем не менее от голода прямо сейчас я не умру.

На холодильнике стояла белая эмалированная хлебница с отбитой ручкой. В ней я нашёл хлеб. Почти четверть буханки белого хлеба. Чуть подсохшую, но есть можно.

Каша представляла собой слипшийся комок с сизоватым оттенком. Кто знает, когда Муля её варил. Да и непонятно, как он её варил. Поэтому каша мной была категорически отвергнута. С кефиром та же ситуация. Не хотелось вносить изменения в концептуальную инсталляцию со стульчаками на стене, если кефир просрочен.

Поэтому я поступил просто: намазал кусок хлеба маслом и сел за стол. Чаю у меня не было, но решил пока так, заморить червячка всухомятку. Идти на кухню совершенно не хотелось, чтобы не конфликтовать с той бабой из-за умывальника.

Голова шла кругом, и я жадно набросился на еду.

Вдруг в дверь постучали, так, что я чуть хлебом не подавился (нет, есть хлеб с маслом и без чая — так себе вариант).

— Да-да? — обречённо сказал я, попытавшись быстро прожевать.

Дверь рывком распахнулась и в комнату впорхнула хрупкая девушка в халате-кимоно китайского шелка.

Когда она приблизилась, я увидел, что это вовсе не девушка, ей как минимум лет шестьдесят. А халат очень старый, прямо даже ветхий. Тем не менее девушка, а точнее женщина, с немыслимой для её возраста грацией присела на стул напротив. Голову она держала высоко, а осанка её была воистину королевской.

— Здравствуй, Муля, — трагическим шепотом сказала она и тревожно посмотрела на дверь.

— Слушаю вас, — кивнул я и сделал стратегическую ошибку, когда предложил, — может, чаю?

— Чаю? — ахнув, всплеснула руками женщина, — Муля, я рассчитываю на твой профсоюзный билет, а ты мне чай предлагаешь! — её губы задрожали.

— Мда? — спросил я, а сам лихорадочно думал, где может находиться Мулин профсоюзный билет и что он даёт.

И вообще, имею ли я право передавать его третьим лицам? Спрашивать женщину, куда Муля мог положить билет было нецелесообразно, да и подозрительно. Заподозрят, что я не я — упекут в психушку.

Поэтому я со вздохом отложил недоеденный бутерброд и поднялся из-за стола:

— Интересно, куда я мог его опять положить? — как бы между прочим, пробормотал я.

— Как обычно, Муля, — подсказала женщина, — в верхнем ящике шкафа.

Где находится шкаф я видел, так что, сориентированный воздушной женщиной, сразу же нашел документы. Профсоюзный билет лежал сверху. И представлял собой зелёную картонную книжечку небольшого размера, на которой внутри было написано «Профсоюзный билет № 29579254». В графах «Фамилия, имя, отчество» стояло — Иммануил Модестович Бубнов (Оу! Я теперь знаю своё новое полное имя!). В графе год рождения — 1923. В графе год вступления в союз — 1947. В графе «наименование организации» — методист отдела кинематографии и профильного управления театров Комитета по делам искусств СССР (ого! Оказывается, я чиновник, да ещё при КДИ! Это, конечно, не венец мечтаний, но всё же лучше, чем крановщиком на заводе).

С фото смотрел щекастый плешивенький портрет предыдущего хозяина этого тела (поросёнок, да и только). На второй страничке были отметки «об уплате членских профсоюзных взносов» с густо проставленными штампиками.

— Вот, пожалуйста! — я вежливо протянул книжицу женщине. Спрашивать для чего ей нужен Мулин профсоюзный билет я не стал: подразумевалось, что это уже не впервой, и причину Муля прекрасно знает.

Ну ладно, разберёмся потом.

— Муля. Ты моя прелесть! Так выручил! — счастливо выдохнула она и добавила, — я верну вечером.

Я невнимательно кивнул, и женщина покинула мою комнату. Лишь только дверь захлопнулась, я тотчас же бросился к шкафу и принялся вытаскивать все остальные документы, которые там были.

Кроме паспорта, где я убедился, что таки да, я действительно Иммануил Модестович Бубнов, я обнаружил два запечатанных конверта и записку.

Сначала развернул записку.

В ней торопливым корявым почерком было написано: «В моей смерти прошу никого не винить! И. Бубнов».

Я где стоял, там и сел. Хорошо, рядом был стул.

Это что же, выходит, Муля, в смысле, предыдущий хозяин этого тела, совершил самоубийство? Мда… во дела.

А почему?

Когда я рылся и вытаскивал документы, то видел там, в ящике, пузырёк из-под лекарств.

Сейчас я вытащил его и понюхало — пахло лекарством, но не было ни этикеток, ничего. Я знал, что в это время много лекарств делали прямо в аптеке. Так что может и не было этикетки, а к пузырьку прилагался рецепт.

Вот только его я не нашёл.

Интересно.

Затем я взял первый конверт сверху. Он был запечатан. Надпись на нём гласила:

«Ивановой Ольге. Лично в руки».

Хм…

Заинтригованный, я раскрыл конверт и вытащил письмо. «Моя дорогая и любимая Лялечка!» — так начинался сей опус. На четырёх страницах Муля сопливо и многословно восторгался красотой Ляли, обильно и невпопад цитировал какие-то пошловатые стихи и через строчку клялся в вечной любви.

Это словоблудие я невнимательно пропустил. Но вот запись внизу меня заинтересовала: «Лялечка! Жить без тебя не могу! Раз ты выбрала Сергея, мне остаётся единственный выход. Я ухожу. Ухожу с любовью к тебе в своём сердце! Но в память о моей безответной и пылкой любви я оставляю тебе всё, что у меня есть. Сходи по адресу: улица Ленина, дом 61, квартира ¾ и забери пакет. Он лежит на столе в комнате. Там деньги. Завещаю их для тебя. Там хватит тебе, твоим детям и внукам. Будь счастлива! Навеки твой — Муля».

С ума сойти!

Я ещё раз перечитал последний абзац.

Надо будет смотаться туда и то срочно. А то, кто знает, может, эта Ляля в курсе, что это за деньги и откуда они у Мули? Я заглянул в конверт и обнаружил там ключ. Вот и прекрасно.

Ключ и письмо с адресом я положил в карман.

Не откладывая, поеду, заберу и на первое время проблем с деньгами у меня не будет.

Но что за Ляля такая? Ведь, по сути, это она подвела парня к самоубийству.

Ну ничего. Будем разбираться. На конверте следующего письма был адресат «Козляткину С. П.». Я вскрыл конверт и обалдел ещё больше. И было отчего. Оно, в отличие от слюнявого первого, было составлено довольно грамотно, лаконично и сухо. Размашистые злые строчки: « Сидор Петрович! Уведомляю вас о присвоении в личное пользование всей суммы денег, выделенных по госконтракту № 43/2547−1277/3, в полном объёме».

Я опять поудивлялся.

Это что же получается, Муля самоубился не из-за Ляли, а из-за растраты?

Или они вместе довели парня?

С этим ещё тоже предстояло разобраться.

Хищение государственной собственности, да ещё, как я понял, в особо крупных размерах — это совсем не шутка. За такое в эти времена наказывали более, чем строго. А попасть в новый мир, чтобы сесть в тюрьму, мне совсем не улыбалось.

Задумавшись, я и не заметил, как машинально съел остатки бутерброда. Хлеба больше не было. А есть хотелось всё также, если не больше. Набор продуктов был ограничен. Поэтому оставалось единственное — сходить на кухню и сварить себе кашу. Крупа «Артек» обнаружилась в буфете.

Вот и замечательно: крупа есть. Масло есть — с голоду не умру.

Но пришлось идти на кухню.

Я взял единственную чистую кастрюльку (у Мули их было две, но одна была занята под гречневой кашей).

Бабища умывальник уже пробила. То ли сама справилась, то ли действительно слесаря вызывала. Более того, умывальник сейчас был чистым. Ну как чистым, относительно чистым. Имеется в виду без содержимого в виде прокисшего супа.

Я осторожно и брезгливо, стараясь не дотронуться кастрюлькой, и тем более, рукой, до стенки умывальника, набрал воды, промыл крупу и поставил на плите вариться.

Когда вода вскипела, я снял шумы и убавил газ.

На кухне опять появилась старуха. Она посмотрела на меня и недовольно брякнула:

— А чегой это ты на кухне готовишь? Чичас моя очередь!

— Кухня общая, — миролюбиво сказал я, раздумывая, может быть, стоит похвалить женщину за пробитый умывальник? Но потом, подумал, что она же может воспринять это как насмешку и тогда война продолжится. А я, словно голубь, жаждал мира. Не люблю глупые войны, которые происходят без малейшего повода. Тем более не воюю со старушками.

— Чичас моя очередь! — упёрлась старуха.

— Женщина! — возмутился я, — я есть хочу. Каша сварится за пятнадцать минут. И я занял всего одну конфорку. А ещё вон три свободных. Вам не хватает?

— Моя очередь чичас! — упрямо набычилась баба.

И тут на кухню въехал на велосипеде давешний шкет. Увидев меня, он просиял:

— Дядя Муля, я пить хочу! — сообщил он.

Кулера или бутылки с питьевой водой на подобной кухне быть не могло. Я вспомнил, что в это время даже в Москве можно было пить воду из-под крана. Оставался вопрос в чашке. На подоконнике стоял какой-то стакан. Но он был замызган, и давать пить из него ребёнку я поостерегся.

— Подожди, я чашку принесу, — сказал я малому и вышел к себе в комнату. Всё равно мне ещё соль надо было взять.

Когда я вернулся обратно на кухню, вредной бабищи там уже не было.

Я набрал в чашку воды и дал шкету. А сам принялся солить кашу.

Тот выхлебал за полсекунды и вернул пустую чашку:

— Дядя Муля, — вдруг сказал шкет, — а баба Варя тебе в кастрюлю плюнула.

У меня рука дрогнула, и я просыпал туда вместо пол-ложки, целую ложку, да ещё с горкой.

При ребёнке материться было непедагогично, поэтому я не матерился. Вслух в смысле. А ему сказал:

— Ты точно видел?

— Конечно точно, — сказал малой, — ты только не выдавай меня, дядя Муля, а то она опять мамке на меня наябедничает. И опять мне в углу стоять придётся.

Я пообещал, что ябедничать мамке не буду.

Каша тем временем сварилась.

В животе тревожно урчало. Я с грустью посмотрел на кастрюльку. Затем на шесть мусорных вёдер. Интересно, какое из них моё, по наследству от предыдущего хозяина?

Пока малой не ускакал, я дипломатично спросил:

— А ты знаешь, что в моём ведре сейчас сидит жаба?

— Ух ты! — малой с восторгом ринулся к синему эмалированному ведру и с поднял крышку, — дядя Муля! Нет там никакой жабы!

— Хм… Может упрыгала куда? — деланно задумался я. — Была ведь жаба. Зелёная такая, с бородавками.

Малой, с горящими глазами, вдруг выпалил:

— А я знаю, куда она упрыгала! Я прошлым летом жабу принёс и в умывальник посадил. Так она ускакала в коридор. Я сейчас найду! Мне такая жаба очень нужна!

И он с воинственными криками выскочил из кухни.

А я печально выбросил всю кашу в мусорное ведро и принялся мыть кастрюлю. Будет мне наука — на общественной кухне от кастрюли нельзя отходить даже на полсекунды. Особенно если в квартире живут вот такие вот индивидуумы. Кажется, малой называл её «баба Варя».

С бабоварей мне ещё предстоит разобраться.

А вот об остальных жильцах хоть что-то узнать было бы неплохо. Поэтому я, прихватив кастрюльку, вышел в коридор в поисках шкета. Тот как раз сидел верхом на старом торшере и самозабвенно лупил лыжной палкой по размочаленному фанерному чемодану.

Я подошел к нему и посмотрел сверху вниз:

— Ты что делаешь? — спросил я его, чтобы начать разговор.

— Я тореадор! Быка укрощаю! — заявил малой с важным видом и для аргументации несколько раз стукнул палкой по чемодану.

— Отлично! А теперь, тореадор, скажи, как меня зовут?

— Дядя Муля, — ответил шкет и запулил палку в висящие на стене сломанные ходики. Палка врезалась прямо в корпус часов, там что-то брякнуло внутри и оттуда вывалилась механическая кукушка и повисла на пружинке.

При виде этого малой издал воинственный клич и завопил от радости.

— А полное моё имя как будет? — вернул его к суровой действительности я.

Малой задумался, потом пожал плечами, мол, фиг его знает.

— Иммануил, — подсказал я, — а у тебя есть полное имя?

— Ага, — гордо кивнул шкет, — Николай. Только меня так бабушка называет, когда хочет поставить в угол. А так-то я Колька.

— Так ты что, Колька-Николай, всех соседей по полным именам знаешь? — деланно восхитился я.

Колька просиял и важно кивнул.

— Да нет, не верю, — коварно покачал головой я, — докажи!

— Ну смотри, — начал перечислять Колька и ткнул в ближайшую дверь пальцем, — вон в той комнате живут дядя Софрон и тётя Муза.

— Муза? — удивился я. — Это имя что ли такое?

— Угу, — пробормотал Колька и ткнул на следующую дверь, — а вон там — баба Белла. Только её нельзя так называть, а то она за ухо может дёрнуть. Надо просто Белла.

— Понял, — кивнул я, запоминая. — а баба Варя где живёт?

— Вон там. В крайней комнате.

— А ты где живёшь?

— Вон там! — засмеялся Колька и спрыгнул с торшера.

— А как твоих папу и маму зовут?

— Мама Лиля и папа Гриша. А ещё у меня есть бабушка Поля, а у неё есть коза Матрёшка. Но она не тут живёт, а в деревне.

Ну что же, основную, первичную, информацию я получил. Осталась одна комната, но спросить про её обитателя я не успел. Открылась последняя справа дверь и оттуда вышел тот самый хмурый мужик. Судя по разорванной на груди майке, день не задался не только у меня.

Это либо «дядя Софрон», либо «папа Гриша» — решил я.

Но судя по равнодушной реакции шкета, версию с «папой Гришей» сразу отметаем. На родителей так не реагируют. Оставался Софрон, значит.

— Привет, Софрон, — вежливо сказал я соседу.

— Ты чегой это, Муля, с дуба на кактус рухнул? — спросил мужик, ароматизируя окружающее пространство ядрёным перегаром, — Какой я тебе Софрон?

Упс!

Но отвечать что-то надо было:

— Извини, не увидел, темновато тут, — пожал плечами я.

— Да я и сам сегодня всё путаю, — хохотнул он и, стараясь не сильно раскачиваться и осторожно ступая, побрёл на кухню.

А я нахмурился. Впредь таких проколов быть не должно. Спалюсь — посадят в дурку.

— Обманул ты меня, Колька, — укоризненно сказал я и покачал головой, — нету здесь никакого Софрона.

— Конечно нету, — кивнул шкет, — он же утром ещё со своей Зайкой на базар ушёл. Теперь его до вечера не будет. А, может, и вовсе ночью припрётся, пьяный.

— С какой зайкой? — не понял я.

— Не зайкой, а Зайкой! — поправил меня малец.

Я ничего не понял, но глубокомысленно покивал. Зайка, так зайка, один чёрт.

— А это тогда кто? — спросил я и кивнул в сторону кухни.

— Так Герасим же! — удивлённо посмотрел на меня Колька.

— Ты мне его не называл! — неодобрительно ответил я и добавил, — А говорил, что всех знаешь.

— Ну, потому что ты сказал перечислить всех, кто живёт в комнатах! — огрызнулся Колька, — вот я и перечислил!

— А Герасим? — совсем затупил я.

— Так он же в чулане живёт! — заявил Колька и тут же потерял интерес ко мне, переключившись на попытки достать кукушку из настенных часов.

Ну зашибись! Вот это я попал! Мало того, что это какой-то ранний Советский союз, со всеми прелестями эпохи. Так ещё и живу в коммунальной квартире, набитой людьми, словно селёдка в бочке. Даже в чуланах живут.

Нет, надо отсюда сваливать. И поскорее. Даю себе, по максимуму, неделю на осмотреться, изучаю обстановку, ассимилируюсь и валю отсюда. Мне нужна отдельная жилплощадь. Я ведь привык к комфорту. И ежедневно воевать за очередь для варки каши не собираюсь!

В животе опять заурчало.

Есть хочу. Я грустно вспомнил морского ежа в крыжовниковом соусе, которого мы с Егором так и не доели в ресторане накануне моего попадания сюда, и настроение моё рухнуло ещё ниже.

И тут в коридоре появилась женщина. Она уже была мне знакома. Это её я видел на кухне, только сейчас она была без папильоток в два этажа, а волосы были уложены волной в стиле а-ля Вера Холодная. На ней было шерстяное платье, плюшевая не то душегрейка, не то куртка, затрудняюсь определить даже. А вот на ногах были высокие башмаки на каблуках с тремя пряжками, и я их сразу узнал, видел недавно в музее. Они назывались, если мне не изменяет память, — «румынки».

— Муля! — категорическим голосом сказала она, хмурясь и поправляя газовый шарфик, — ты почему ещё не готов?

Я неопределённо пожал плечами, совершенно не представляя, к чему я должен быть готов.

— Мы же опаздываем! — возмутилась она и от избытка эмоций, даже ногой, обутой в «румынки», притопнула.

— Куда? — спросил я.

— Муля, ну что ты как здрасьте! — её ноздри раздулись от гнева, — на базу идём. Поможешь мне картошку принести. Там мешок всего. Давай быстро одевайся!

И тут я вспылил. Её хамское обращение, требовательный тон изрядно меня выбесили. Но переругиваться было неохота, тем более в первый день моего попадания, поэтому я вежливо, но твёрдо сказал:

— Сами сходите, гражданочка, — ответил я, — а я занят. У меня другие дела.

— Какие могут у тебя быть дела⁈ — возмущённо вскинулась тётка, — одевайся я сказала!

Тётка явно перешла все границы.

— Я тебе не грузчик, мадам, — прищурившись, насмешливо сказал я, — а таким тоном будешь на базаре разговаривать.

Тётка набрала воздуха достойно мне ответить, как в дверь позвонили.

— Один раз! — сказал Колька, который бросил потрошить остатки кукушки и прислушался.

— Это к Ложкиной, — кивнула женщина.

Ни она, ни Колька не сдвинулись с места.

Звонок повторился. И опять ноль реакции. Странные они тут.

Я пошел и открыл дверь.

На пороге стоял мужчина приятной наружности, в добротном чёрном пальто, явно под цвет глаз, с каракулевым воротником, и в таких же перчатках. Его рыжеватые волнистые волосы мягко контрастировали с чёрной кожаной кепкой. При виде меня он приветливо заулыбался:

— Здравствуйте, — вежливо сказал он и его породистое лицо засияло улыбкой, — Я Жасминов.

Так как эта фамилия мне вообще ни о чём не говорила, он уточнил:

— Орфей Жасминов! — и молодцевато прищёлкнул каблуком, что, очевидно, означало гусарское приветствие.

— Очень приятно, — пробормотал я, — а вы, собственно, к кому?

— Как это к кому⁈ Как это к кому! — аж подскочил Орфей Жасминов. — К себе!

И только тут я заметил у его ног внушительный чемодан и какую-то коробку.

Я повернул голову к Кольке:

— Ты не говорил, что Орфей Жасминов тоже у нас живёт!

— А он и не живёт! — возмутился Колька, но тут голова кукушки, наконец, оторвалась и он, потеряв ко всей этой нашей суете интерес, радостно зашвырнул её на вешалку с верхней одеждой.

— Возможно, вы ошиблись адресом, — ответил я Орфею, уже жалея, что открыл дверь и ввязался во всё это.

— Ничего подобного! — просиял Орфей Жасминов и помахал перед моим носом какой-то бумажкой, — вот ордер! Я по уплотнению! Заселяться! К Пантелеймоновым!

Сзади сдавленно охнула женщина.

Глава 3

Я оглянулся: охнула та самая женщина, что две минуты назад качала права, чтобы я таскал ей мешки с картошкой. Сейчас она стояла, выпучив глаза и зажав ладонями рот.

— К Пантелеймоновым? — переспросил я незнакомца, затем вопросительно посмотрел на Кольку.

— Я — Пантелеймонов! — сказал Колька и показал мне язык.

— Проходите, — я посторонился, пропуская Орфея Жасминова в квартиру.

— Благодарю, — вежливо кивнул тот и вошел.

— Да как же так⁈ — пискнула женщина и бросилась в одну из комнат.

Орфей Жасминов стоял в коридоре и смущённо топтался, не зная, куда идти дальше:

— Я к Пантелеймоновым, уплотняться, — повторил он и с надеждой посмотрел на меня.

А я посмотрел сперва на него, потом — на Кольку.

Колька мой взгляд проигнорировал. Он был занят тем, что изображал мушкетёра, пытаясь фехтовать старой шваброй. Фехтовать получалось плохо, но Колька не унывал и попыток поразить упавший торшер черенком от швабры не бросал.

А ситуацию нужно было как-то решать, поэтому я сказал:

— Колька! Где твои родители?

— На работе! — ответил гордо Колька и важно добавил, — вечером придут. Я дома сам. На хозяйстве.

— В таком случае, товарищ Жасминов, — обратился к новому жильцу я, — всё, что я могу вам предложить — это подождать хозяев на кухне. Сами понимаете, без них проникнуть в чужое жилище будет неправильно.

— Но я на хозяйстве! — возмутился Колька и добавил, — и я Пантелеймонов.

Он немного помолчал, а затем тихо спросил меня:

— Дядя Муля, а уплотняться — это не больно?

В этот момент коридор как-то враз заполнился народом. Из комнаты опять выскочила та женщина, что пыталась припахать меня на картошку, рядом стояла, как я уже узнал — баба Варя. Хмурый Герасим потерянно топтался чуть поодаль и явно мечтал свалить отсюда поскорее.

Более того, щёлкнул дверной замок и в квартиру вошли ещё двое. Точнее сначала просочился тяжелый цветочный шлейф духов, а следом появились они — коренастый небритый мужичок в старом полупальто, и женщина. А вот она была в самом соку, как говорится — «мечта поэта». Статная блондинка в розовом мохеровом берете, который необычайно ей шёл. Огромные голубые глаза были густо подведены тушью и казались почти прозрачными, как если бы через тающую сосульку смотреть на весеннее небо. Губы, столь полные, что ей бы позавидовала сама Анджелина Джоли, сочно накрашены алой помадой и создавали такое убойное впечатление, что я невольно сглотнул. Более того, грудь у нее, по моему глазомеру, была, как минимум, четвёртого размера. А уж я в таких вещах не ошибаюсь никогда. А вот спроси меня, в чём она была одета, я даже и не вспомню. Да, впрочем, с такой-то грудью это уже не важно.

Ранее пустой коридор сейчас был переполнен возмущёнными людьми. Через слово слышалось:

— Уплотнение!

Все говорили разом, горячо, взволнованно, яро.

Орфей Жасминов стоял посреди этого бушующего злого моря и не знал, что и говорить.

— Мы не допустим! — воскликнул небритый мужик, потрясая кулаками, — у нас и так места мало!

— Норма на человека — семь метров! — взвизгнул вдруг Жасминов. — Остальное должно изыматься! По закону! У меня ордер!

— Поговори мне! — бросился на него мужик, брызгая слюной.

— Софрон! — завизжала шикарная женщина.

Мы с Герасимом еле успели схватить его и не дать свершиться катастрофе.

— Пусти! Пусти, говорю! — свирепо хрипел Софрон, вырываясь из наших рук.

— Тяжелый какой, зараза! — хрипел Герасим, удерживая его.

— Софрон! Софрончик, успокойся! — причитала шикарная женщина, помогая держать мужика. При этом она приблизилась ко мне и коснулась своей шикарной грудью. От неожиданности я аж выпустил Софрона из рук, а Герасим сам не удержал. Тот вырвался и по инерции пролетел вперёд, мимо Орфея, и смачно впечатался в стену.

— Ё-маё! — пробормотал ошарашенный Софрон и схватился за голову.

— Софрончик! — пролепетала женщина и всплеснула руками.

— Граждане! Тихо! — гаркнул я, — предлагаю всем успокоиться и отложить все вопросы до прихода хозяев. Пантелеймоновы вернутся и потом порешаем.

На минуту в коридоре воцарилось молчание.

— И то правда! — обрадовался Герасим и срочно ретировался.

— Не дадим чужакам захватывать нашу квартиру! — взвыла «баба Варя», впрочем, прозвучало это неубедительно. Она ещё немного потопталась и, видя, что никто не обращает на неё внимания, тоже ушла в свою комнату.

В коридоре остались только мы.

— Вот зря ты, Муля, влез, — беззлобно покачал головой Софрон, потирая лоб, — вышвырнули бы его и дело с концом.

— А потом проблемы с правоохранительными органами будут, — парировал я, — у него же ордер на заселение. Нет, Софрон, здесь действовать надо иначе.

— Вот и действуй, умник, — неодобрительно скривился Софрон и они с шикарной женщиной ушли.

В коридоре остались мы с Колькой, корпулентная женщина и Орфей Жасминов.

— Ну раз так, — командным голосом сказала женщина, — вы, товарищ, действительно ждите на кухне. А ты, Муля, давай одевайся и пошли!

Похоже мои слова не возымели на неё никакого впечатления.

Я хотел резко её осадить, но глянул на дрожащие губы и стало жаль. Хотя таскать мешки, ещё непонятно на какое расстояние — не по мне. Поэтому я отыскал глазами Кольку и сказал:

— Колька, секретное задание: дуй за Герасимом. Передай ему, пусть быстро идёт сюда. Только очень быстро. Приказ понял?

Колька просиял и решительно кивнул. Он со всех ног бросился в чулан к Герасиму и тот уже через минуту стоял напротив меня.

Я спросил:

— Похмелиться хочешь?

Глаза Герасима сверкнули энтузиазмом, и он молча мотнул головой, так, что она чуть не оторвалась (видимо, от переизбытка чувств слов не хватило).

— Идёшь сейчас вот с этой женщиной и принесёшь ей мешок картошки, — велел я, — потом зайдёшь ко мне и будет тебе счастье. Как понял?

Герасим понял.

Они ушли, а я, на всякий случай, спросил Кольку:

— Как её зовут, эту тётку?

— Белла. Вредная тётка. Может за ухо так потянуть, что ой, — по-дружески предупредил меня он, но затем с подозрением спросил. — А ты что, разве не знаешь?

Ну вот, уже и перед ребёнком палюсь. Поэтому вслух я ответил:

— Тебя проверяю. У нас же с тобой тайный штаб. Нужно сверить показания и только потом действовать!

Колька взвизгнул от счастья. Он был готов действовать хоть сейчас.

— А что надо делать? — решительно спросил он. — Я готов!

— Следить, — свистящим шепотом сказал я, — как только увидишь что-то подозрительное — сразу сообщаешь мне. А дальше будем действовать по обстоятельствам.

— А я… — начал было Колька, но я строго перебил:

— И жабу найди. Это важно.

Колька кивнул и помчался искать несуществующую жабу.

А я вернулся обратно в комнату. Проблема пропитания встала опять.

Я задумался о том, что пора бы наведаться в тот таинственный дом и забрать деньги. А на обратном пути можно будет зайти в какую-нибудь столовую или ресторан и нормально поесть.

Тело предыдущего владельца было облачено в домашний костюм. Я посмотрел в зеркало. То, что я там увидел особо не вдохновляло. Скорей всего, ранее это был костюм, в котором Муля ходил на работу. Потом он износился и был переведён в разряд домашнего платья. Выглядел этот костюм, мягко говоря, не очень: мешковатые брюки, такой же мешковатый некрасивый пиджак. Форму он не держал совершенно: ткань была «натуральная». Интересно, как они тут все в таком пожёванном виде ходят?

Рубашка была под стать. Да ещё и не первой свежести, застиранная.

Поэтому я решил, что в таком виде в город выходить некомильфо и надо переодеться. Открыл шкаф и обнаружил там совершенно такой же костюм, только менее изношенный. Всё остальное было таким же: и невзрачно-сероватый цвет с серо-желтой полоской, и мешковатость, и общая неприглядность. Но выбора не было (костюм у Мули был всего один), пришлось переодеваться в то, что есть.

Но это ещё ладно. У меня случился экзистенциальный шок, когда под домашней рубашкой и брюками (брюками их можно было называть с натяжкой, скорее это были штаны) я обнаружил исподнее (!) — кальсоны и облегающая типа футболка, но с длинным рукавом (не помню, как оно называлось). Трусов не было.

Я порылся в шкафу у Мули и обнаружил ещё двое кальсон и одну нательную рубашку-футболку. И всё. Ни трусов, ни маек!

Хорошо ещё, что были носки, аж три пары. Наматывать портянки я не умею.

Мда, гардеробчик у Мули так себе. Придётся заняться этим вопросом безотлагательно. Иначе я так долго не выдержу. Ходить в кальсонах категорически не хочу!

Только-только я успел переодеться, как в дверь несмело постучали.

Я поморщился — мда, личное пространство и покой здесь мне явно не светят.

— Открыто! — крикнул я, а сам принялся искать расчёску (ходить с нимбом из жиденьких волосиков я уж точно не буду. Нужно сегодня же найти парикмахерскую и побриться налысо).

В комнату вошла воздушная женщина и смущенно сказала, возвращая мне зелёную книжечку:

— Муленька, спасибо, душа моя! — она порывисто всплеснула руками и с такой благодарностью посмотрела на меня, что я смутился.

Стало интересно, что же такого совершил Муля, что она так благодарит? Я не выдержал и спросил:

— Извините, а за что спасибо?

— Ну как же⁈ — всплеснула руками женщина и показала мне небольшую пачку голубоватых бумажных прямоугольничков, чуть побольше от стандартной визитки.

— Что это? — не понял я.

— Ну как же… — растерялась женщина, — мы же… вы же…

— А всё-таки? — настойчиво повторил я. — Что это?

— Извините, — женщина с расстроенным видом протянула мне бумажки.

Я взял в руки и принялся рассматривать. На кусочках бумаги стол штамп профсоюза, чья-то подпись и корявым почерком наспех было написано «Диетическое питание».

— Что это?

— Талоны на диетическое питание, — вздохнула женщина и направилась к двери.

— Подождите! — воскликнул я, глядя на её поникшие плечи, — вы свои талоны забыли!

Я догнал женщину и сунул ей в руку талоны.

— Вам правда не надо? — удивилась она. — Правда-правда?

— Правда-правда. Не надо, — ответил я, — я просто посмотрел. Интересно было.

— И вы правда не претендуете? — опять взволнованно переспросила женщина.

— Не претендую, — улыбнулся я.

— Ах, спасибо! — экспрессивно воскликнула она и также стремительно упорхнула.

Чёрте что происходит. Ничего не понятно.

Я вернулся к шкафу и продолжил поиски расчёски.

Расчёску я так и не нашёл, а в дверь опять постучали.

Да что же это такое⁈

— Открыто! — громко проворчал я.

Ко мне пришла… Белла. Вредная тётка, которая хотела припахать меня носить ей картошку.

И вот что ей опять надо?

Но вслух я сказал:

— Что-то случилось?

— Ну почему сразу случилось? — огрызнулась Белла, — зашла спасибо сказать.

— За что?

— За картошку, — вздохнула она. — Что ты Герасима заставил.

— Он принёс?

— Принёс, — просияла Белла и протянула мне небольшой кулёк картошки в авоське. — Это тебе.

— С-спасибо, — удивился я.

В эти времена люди благодарили друг друга за всё, даже за такие мелочи.

Тем не менее картошку я взял. И сказал:

— Я бы напоил вас чаем, но у меня, кажется, ни чая, ни чего-то к чаю нету. Так что давайте в другой раз. Оставим должок за мной, — и обезоруживающе улыбнулся.

В том мире у меня была хорошая располагающая улыбка. А вот как сейчас — не представляю. Судя по «симпатичности» Мули, эта улыбка должна была отталкивать.

Но Белла просияла и сказала:

— А давай у меня попьём. Чай есть, и к чаю варенье мне из деревни передали.

У меня в желудке враз противно квакнуло, и возражать я не стал.

Мы прошли в соседнюю комнату.

Она была значительно меньше, чем у Мули. Почему-то круглая. Посередине стоял круглый стол (скатерть также была плюшевой, с бомбошками). Все этажерочки и полочки были прикрыты салфеточками. На этажерке стояли фарфоровые слоники и статуэтки балерин и колхозников, «дыша» в затылок друг другу. Покрывало на кровати было вышито вручную. Все подушки тоже вышиты, но и этого хозяйке показалось мало — каждая отдельно прикрыта ещё и салфеточкой. В глазах аж зарябило от такого визуального шума.

Ну, вот как здесь можно жить?

Короче, пестрота невероятная, ещё хуже, чем в комнате у Мули.

— Садись! — велела Белла и поставила большую поллитровую кружку на примус.

Пока вода грелась, Белла споро налила варенья в тарелку и поставила на стол. Вытащила пряники и сушки. Посмотрела на мои голодные глаза и достала из холодильника кусок краковской колбасы. Умопомрачительный запах чеснока разнёсся по всей комнате, и я чуть не потерял сознание.

— Хлеба у меня нет, — предупредила она, усмехнувшись, — но зато есть французская булка. Она сладкая, но не сильно.

Я был так голоден, что согласен был есть колбасу хоть с булкой, хоть с пряниками. Голод, как говорится, не тётка.

Белла ловко порезала колбасу и булку на тарелочку. И поставила передо мной.

— Налетай! — велела она, заваривая чай.

И я налетел. Аж за ушами трещало. Наверное, сколько жить буду, не забуду дивный вкус чесночной колбасы со сладковатой сдобной булкой, чуть присыпанной сахаром.

— Ты что, три дня не ел? — усмехнулась она, села напротив меня и, подперев рукой щеку, начала смотреть, как я ем. Выражение её лица при этом стало какое-то… материнское, что ли.

— А зачем к тебе Муза приходила? — наконец, не выдержала Белла. — Аж два раза.

— Какая муза? — сначала не понял я, но потом вспомнил, что Колька называл так женщину, что живёт с Софроном. Образ шикарной грудастой блондинки моментально всплыл передо мной.

— Ну известно, какая! — начала раздражаться Белла.

— Она ко мне не приходила, — ответил я и потянулся за очередным кусочком колбаски.

— Приходила! Я сама видела! — Белла шлёпнула меня по руке и ловко отодвинула тарелку с колбасой на край стола, — пока не признаешься, не дам!

Ради этой колбасы я был готов признаться в чём угодно. Но врать не любил, поэтому сказал дипломатично:

— Ко мне только одна женщина приходила. Воздушная такая.

— Ну вот я и спрашиваю, зачем Муза к тебе приходила? — прищурилась Белла.

Хм, интересная информация. Выходит, женщину-фэйри зовут Муза. И она живёт с Софроном, который обнимает при всех грудастую блондинку. Он мусульманин, что ли? Любопытненько.

— Она приходила за моим профсоюзным билетом, — сказал я.

— А что давали? — вскинулась Белла.

— Талоны на диетическое питание, — ответил я.

— Аааа! — потеряла интерес Белла, — а я-то думала! Ну, молодец, что дал.

— Почему? — не понял я.

— Теперь ей месяц будет хоть, что есть, — вздохнула Белла, почему-то тяжко так вздохнула.

— Она болеет или на диете? — спросил я.

— Здорова, как лошадь, — печально усмехнулась Белла.

— Как же так? — потрясенно сказал я, — она что, только по диетическим талонам питается?

— Ну, а что ей, бедняжке, ещё делать? — вздохнула Белла. — У неё всю зарплату Софрон со своей сисястой швайкой отжимают. Она, бедная, даже поесть толком дома не может. А по твоим талонам она в столовую ходит и хоть что-то, да ест. Да и сколько там ей надо! Привыкла за всю жизнь листик шпината пополам с глотком воды — вот и вся еда.

— Почему?

— Ну, а как балерины, по-твоему, едят? Если она сало жрать будет, то какая из неё тогда балерина?

— Но она же…

— Старая ты хотел сказать?

— Ну… — замялся я.

— Возраст, Муля, на то он и возраст. Она давно на пенсии. Хоть подрабатывает то гардеробщицей в театре, то помощницей костюмера, но это так, крохи. Только вот что я тебе скажу, Муля. Бывших балерин не бывает. Балерина — это диагноз. Как и актриса.

И тут меня осенила догадка:

— Так вы актриса?

— Да какая я уже актриса, — вздохнула Белла и мелкие морщинки прорезали её нагримированный лоб. — В молодости была надежда — вот стану великой актрисой и сыграю такую роль, что люди будут рыдать от восторга. Мне так хотелось аплодисментов, оваций, цветов от поклонников. И восхищения публики.

Она вздохнула и продолжила:

— Но время прошло, я постарела, а ни цветов, ни оваций, ни восхищения. Пришли юные актрисы и меня незаметно заменили во всех постановках. Когда я поняла, что давно уже не играю на сцене, а жить-то за что-то надобно, я ушла.

— И как же вы сейчас живёте? — потрясённо спросил я.

— Да как, — усмехнулась Белла, — живу как все. От зарплаты до зарплаты.

— Но вы же ещё не на пенсии?

— Ещё полтора года, — вздохнула она.

— И где вы?

— Играю на рояле.

— Оу! Так вы в филармонии?

— Да в какой филармонии! В ресторане я играю, — она резко вытащила папиросу и подкурила.

Я допивал чай, как в коридоре послышались возбуждённые злые голоса и шум.

— Пошли! — глаза Беллы заискрились любопытством, и она первая вскочила из-за стола.

С сожалением взглянув на два недоеденных бутерброда на тарелке, я последовал за нею.

А в коридоре царил хаос. Я сперва не мог понять, в чём суть очередного конфликта, но потом увидел, что вернулись с работы молодая женщина и мужчина, чуть постарше. К женщине льнул Колька. Поэтому я понял, что это «мама Лиля». А тот гориллообразный мужик, соответственно, «папа Гриша».

Это была странная пара. Горилообразный «папа Гриша», напоминал помесь Кинг-Конга и гоблина, только большого, почти под два метра. А вот «мама Лиля» была похожа на юную Одри Хепбёрн, с такими же глазами оленёнка Бэмби, с гладко зачёсанными блестящими волосами. Вот только она была шатенкой.

Перед ними стоял Орфей Жасминов и с жаром доказывал, что теперь он будет жить в их комнате.

— Но как же так! — со слезами на глазах воскликнула Лиля, — у нас большая комната — проходная! А вас селят в чуланчике, там живёт Николаша. Но как вы будете ходить через нашу комнату⁈

Она подбежала к двери и распахнула её.

Взглядам присутствующих представилась довольно большая комната, на противоположной стене была дверь. В комнате стояла кровать, шкаф, в общем, всё как у всех советских людей. Но главным достоянием обстановки Пантелеймоновых был телевизор. Небольшой, чёрно-белый. Он был любовно прикрыт кружевной салфеткой.

— Да, ни переодеться, ни в ночнушке походить! — возмутилась Белла, моментально включившись в общую склоку. — Только разденешься, Лиля, как чужой мужик через всю комнату будет идти и смотреть.

Слова Беллы попали прямо в цель, и Лиля зарыдала.

Гриша нахмурился и на его скулах заиграли желваки.

— Ты не будешь тут жить! — зло сказал он и так посмотрел на Орфея, что тот аж побледнел.

Но тем не менее нашел в себе силы возмутиться:

— У меня ордер, товарищи! Я собственную жилплощадь два года ждал!

В коридоре ещё сильнее зашумели, завозмущались.

Конфликт входил в кульминацию.

Мне всё это быстро наскучило. Тем более конфликт был глупый: Орфей по закону имел право здесь жить и все возмущения старых жильцов ни к чему не приведут.

И тут меня кто-то подёргал за рукав. Я оглянулся — Герасим.

— Ты это! — сказал он с упрёком и как-то странно мотнул головой набок.

— Что? — не понял я.

— Ну, ты это… — опять начал кривляться Герасим, но всё-таки собрался и смог сформулировать мысль, — про чекушку-то пошутил, да?

Он так обречённо и печально вздохнул, что мне стало стыдно.

Ведь я пообещал ему. А потом да, забыл.

— Пошли! — сказал я и вернулся в свою комнату.

Обрадованный Герасим резво потрусил следом.

Когда я ещё утром рылся в шкафу, то обнаружил там, в глубине, среди каких-то тряпок, две бутылки портвейна. Зачем Муля хранил их среди одежды, я так и не понял. Но они там были.

Я распахнул шкаф и вытащил оттуда портвейн.

— Вот! — поставил на стол перед Герасимом бутылку. — Как и обещал.

— Ого! — уважительно сказал тот, — портвейн. Я думал, ты чекушку самогона дашь.

— Для хороших людей не жалко, — вежливо сказал я, и Герасим просиял.

— Вот только закусить нечем, — вздохнул я.

— А ничего, мы и так! — усмехнулся Герасим щербатым ртом.

Насколько я понял, уходить пить к себе он явно не собирался. Поэтому вздохнул и сел напротив. Раз уж так, то эту ситуацию нужно использовать для себя. Мне сейчас любая информация пригодится.

Герасим ловко раскупорил бутылку и налил в стакан, который я поставил перед ним.

— А ты? — удивился он.

— Я на таблетках, — сказал я с грустным видом, — врач не велит.

— Ох, врачи — это зло. Но спорить с ними нельзя. Полезное это зло, — довольный тем, что ему достанется вся бутылка целиком, посетовал он и надолго присосался к стакану.

Я терпеливо ждал, пока он утолит первую жажду.

— Цейлон опять сглупил, им надо было резче выступать, авось и выкрутились бы! — крякнув, завёл остро политический разговор Герасим. — А вот Корее теперь каюк! Зря они так.

Но мне положение Бангладеша и Кореи было не интересно, поэтому я сразу же перевёл разговор в более конструктивное русло:

— А почему эта Муза с Софроном живёт? Почему не выгонит его? — спросил я.

— Да как же она его выгонит? — удивился Герасим, — как можно родного брата на улицу выгнать? Хоть и от разных отцов они, но родная кровь чай не водица.

Я с трудом переваривал очередную информацию.

— А почему он у неё всю еду и деньги забирает? Что это за брат такой?

— Дак что ты хочешь от зека! — Герасим набулькал себе полный стакан и с удовольствием сперва понюхал, а затем выпил, — ох и хороший у тебя шмурдяк, Муля, как мёд!

— Он зек? — нахмурился я, перспектива проживать в одной коммуналке с зеком, мягко говоря, не радовала.

— Ага, рецидивист причём, — подтвердил Герасим и хлопнул ещё стакан. — Из зоны откинулся и сразу, значится, к ней заявился. Вот она и терпит. Брат же.

Он уже изрядно захмелел, и я понял, что «клиент дозрел» и можно спрашивать не таясь.

— А за что он сидел?

— Да ясное дело за что, — покачал головой Герасим, — за тунеядство и сидел.

И вдруг зло добавил:

— Пока мы в окопах кровь проливали, он, сука, в тылу отсиживался и по ресторанам гулял. Моя бы воля… иээээх!

Он осекся и вздохнул.

— А Григорий где работает? — решил перевести тему я.

— Дык на заводе так и работает, — махнул рукой Герасим, — как начал фрезеровщиком, так и работает.

— А Лиля? — представить утончённую женщину на заводе за станком как-то не получалось.

— О, Лилька у нас актриса! — пьяненько хихикнул Герасим и вылил остатки портвейна в стакан, — в театре танцует и поёт! Ей даже хлопали, она мне сама говорила…

— А как же она замуж за простого фрезеровщика вышла? — удивился я.

— Да кто ж их, баб, поймёт, — печально вздохнул Герасим и допил остатки портвейна.

— А почему эта баба Варя так себя ведёт? — продолжил допрос я.

— Варвара-то? Ложкина что ль? — икнул Герасим, — дык она в молодости в Севлаге надсмотрщицей среди баб работала. Смурная бабища. Вот с ней никто связываться и не хочет. Только Софрон иногда воюет. Не любит он их.

И тут в коридоре послышался грохот и чей-то вопль.

Мы с Герасимом вскочили одновременно и бросились в коридор.

Глава 4

А в коридоре коммунальный Армагеддон достиг своего апогея. Если вы видели картину «Последний день Помпеи», то примерно можете себе представить весь масштаб бедствия: Григорий выбрасывал из комнаты то раскрытый чемодан, то какие-то шмотки, то коробку Орфея. А тот бегал по проходу и, тоненько причитая, пытался собрать разбросанные вещи. На полу уже образовалась внушительная куча.

— Товарищи! Что здесь происходит? — я понял, что пора вмешаться в ситуацию, пока всё окончательно не вышло из-под контроля.

— Да вот сосед мой съезжает, — язвительно хохотнул Григорий и метко зашвырнул пальто Жасминова в общую свалку.

За спиной ахнула, кажется, Белла.

— Гришенька, успокойся! — запричитала Лиля, пытаясь вразумить мужа.

Муж вразумляться не желал. Он желал метать чужое барахло из своей комнаты.

Тогда она подняла прекрасные глаза печального оленёнка на меня и попросила:

— Муля, ну скажите ему!

Отказать девушке в беде было не красиво, тем более такой, тем более с такими удивительными глазами, и я сказал ему:

— Григорий, прекращай дурить!

— Он тут жить не будет! — раненым бизоном взревел Григорий, — если хочешь — забирай его к себе!

— Ордер выдан на твоё жильё, — процедил я и, видя, как набычился фрезеровщик, попытался достучаться до его крошечного мозга. — Григорий! Ты, конечно, можешь его сейчас выгнать. Он вернётся в комиссию по жилью и ему дадут другую комнату, в другом доме…

— Вот пусть и дадут! — мстительно рыкнул Григорий, — пусть где хотят, там и дают! А здесь он жить не будет! Я так сказал!

— Тогда к вам пришлют другого человека, — терпеливо продолжил я. — Посмотри на товарища Жасминова. Он культурный, аккуратный, вежливый. Будет хорошим соседом. А представь, ты его сейчас выгонишь, а натомись придёт какой-то забулдыга? И будет все ночи подряд водяру квасить. Или девушка с младенцем. Он будет всю ночь кричать. А она будет бегать туда-сюда на кухню, то бутылочку с молоком подогреть, то за пелёнками… ночью… мимо вашего дивана…

Лиля горестно всхлипнула, мои примеры ей не понравились.

— А он весь день работает, — продолжил я, и обратился за уточнением к бледному Жасминову, — работаете же, товарищ Жасминов?

— Д-да, конечно! — с готовностью закивал тот, — я работаю. Пою. Тенор я. В театре пою.

— Ах! — всплеснула руками Лиля и её лучистые оленьи глаза засияли от восторга, — а в каком театре, скажите пожалуйста, товарищ Жасминов? Я ведь тоже в театре пою…

— Да? А что же вы поёте? — живо заинтересовался Жасминов и даже собирать исподнее на полу забыл.

— Да так. Пока только куплеты, — смущённо зарделась Лиля, — но вот когда-нибудь я исполню великую арию! Ах, если бы вы знали. Я так мечтаю исполнить «Арию Виолетты» из «Травиаты» Верди…

Её глаза затуманились.

— Да, эта ария так прекрасна, — с придыханием сказал Жасминов, — блестящая, искристая, как шампанское в хрустале… я так и вижу, как вы её поёте. У вас ведь очаровательный голос, Лилия… особенно верхний регистр…

Лиля ещё больше зарделась. Похвала ей понравилась.

Григорий от этого побагровел и начал рычать, а я понял, что все эти театральные разговоры надо срочно прекращать. Иначе быть беде.

А старуха Варвара Ложкина (это которая бывшая надзирательница) недовольно прошипела:

— Ну всё, теперь начнётся непотребство. Мало того, что плафон в прихожей расколотили, так теперь ещё и разврат.

И зло сплюнула.

А Лиля посмотрела на Григория своими кроткими оленьими глазами и печально вздохнула. И Орфей Жасминов остался жить в коммунальной квартире.

На этом инцидент был исчерпан. Все разошлись по комнатам. А я отправился за деньгами по адресу из письма.

Одолжил у Беллы тридцать копеек на проезд в трамвае и с таким вот стартовым капиталом отправился покорять новый мир.

Новый мир встретил меня неторопливой суетой: звенели трамваи, перекрикивались мальчишки, гудели клаксоны автомобилей. Но в принципе для меня, измученного агрессивной урбанизацией двадцать первого века, это была практически тишина.

Благодать и безмолвие.

Я неспешно шагал по широкому проспекту, вдыхал, в сущности, чистый воздух и радовался жизни. Просторные, заполненные светом улицы, первые высотки — всё это создавало впечатление чистоты и воздушности. Я шел и наслаждался прогулкой. В голове крутилась весёлая песенка про тридцать три коровы.

Я прошел мимо клуба рабочей молодёжи, мимо нового здания библиотеки, повернул к парку отдыха. Вдалеке виднелись магазины «Мясоторг» и «Овощи-фрукты». Я запомнил дорогу, на обратном пути надо будет зайти, скупиться. А то дома хоть шаром покати. Ещё узнать бы, где хлеб продают. Повернул и вышел на неширокую старинную улицу. Апрель только-только начинался, люди, спешащие навстречу, кутались в пальто и ватники. Женщины были исключительно в тёплых платках или шалях неброских расцветок. Лишь один раз я встретил модницу в кокетливой шляпке. Почувствовав мой интерес, она задорно стрельнула на меня глазками и унеслась дальше, по своим делам. Головные уборы мужчин были разнообразнее: шапки, шляпы, картузы. Последние преобладали.

Пахло подсыхающей весенней землёй и простым советским энтузиазмом. Уставшие от войны и лишений люди, наконец-то выдохнули и теперь радовались любому поводу. Лица у них были простые, открытые.

Я повернул на нужную улицу, покрутил головой в поисках дома № 61.

На третий этаж взбежал по заляпанным побелкой ступенькам — лифт ждать не стал. Обитая дерматином дверь ничем не отличалась от остальных дверей, которые выходили на площадку.

Открыл дверь (ключ идеально подошел), вошел в квартиру и да, на столе обнаружил пакет из плотной обёрточной бумаги.

Взял его в руки и оглянулся — казалось, что сейчас из-за угла выскочат агенты и с криками «ата-та!» повяжут меня. Но всё было тихо.

Осторожно я вскрыл пакет. И да, там были деньги. Много-много денег.

У меня аж испарина на лбу выступила. Я начал считать, пересчитывать и сбился. Опять начал и опять сбился. От волнения вспотел. Лихорадочное возбуждение охватило меня, руки дрожали.

Нет, в таком состоянии этого делать не надо. Повинуясь интуиции (или опыту прошлой жизни), я вытащил две самых мелких купюры разного номинала, тщательно измял их и сунул в разные карманы. Остальные аккуратно сложил обратно и закрыл пакет.

Нужно будет его где-то припрятать.

Я поискал глазами какую-нибудь сумку, но в квартире, кроме пыли и старого стола, больше ничего не было. Тогда я снял исподнюю рубаху, рубашку и пиджак надел обратно, сверху пальто, а деньги завернул в неё, поместились все пачки, и крепко связал рукавами.

Всё, не выпадет.

Прятать свёрток в этой странной квартире было неправильно. Я не знал, чьё это жильё. Вдруг хозяева вернутся.

Но и носить с собой такую сумму было чревато.

Поэтому я поступил просто — вышел в подъезд, запер квартиру, поднялся на три лестничных пролёта, почти под чердак и сунул свёрток на загаженную голубями балку сверху. Чтобы он случайно не свалился, я привязал его к балке рукавами исподней рубашки.

Если случайно не обнаружат, то будет храниться, сколько надо.

Интуиция, как оказалось, работала у меня на все сто.

Как только я вышел из подъезда, ко мне подошёл ничем не примечательный товарищ с колючим взглядом, чуть приоткрыл полу плаща (нет, он не извращенец, просто ксиву продемонстрировал) и тихо сказал:

— Пройдёмте, товарищ.

Я не стал выпендриваться, и мы прошли. Буквально за угол.

Там ещё два таких же невзрачных человека быстренько и профессионально обшманали меня.

Продемонстрировав колючеглазому Мулин носовой платок не первой свежести, пробитый трамвайный билетик, огрызок карандаша и две измятые мелкие купюры, один из товарищей тихо сказал:

— Чисто.

И меня отпустили.

А я порадовался, что в своё время смотрел много фильмов о всяких шпионских делах.

Но вопрос с происхождением денег оставался открытым. Ведь теперь получается, что Иванова Ольга, получив письмо и ключ, пошла бы сюда за деньгами и её бы приняли эти вежливые товарищи.

То есть получается Муля решил подставить свою бывшую девушку? Отомстил за свою смерть и за измену? Или здесь ещё какой-то фактор, который я не учёл? Иначе что они здесь караулят?

Ладно, с этим предстоит разбираться. Но не сейчас.

Потому что сейчас я увидел столовую. Отстояв небольшую очередь, я получил тарелку горохового супа с крупными кусками морковки, ячневую кашу с котлетой и золотистой лужицей от растаявшего сливочного масла и стакан сладкого чая. За всю эту радость я заплатил шестьдесят две копейки. Хлеб на столах, кстати, был бесплатным.

А жизнь-то налаживается!

Мысленно посокрушался, что нету никакого контейнера для еды — так взял бы себе кашу на завтрак. Нужно будет озаботиться этим вопросом. Готовить еду в коммуналке на той плите я категорически не хочу.

Вечером этого же дня взволнованные жители коммунальной квартиры собрались на консилиум. Дело происходило на кухне. Решался важный вопрос: как теперь поменяется очередь на готовку на кухне, раз появился новый жилец.

Собрались практически все.

Первой слово взяла Белла. Варвара Ложкина хотела что-то сказать вперёд, но Белла так гневно рявкнула, что даже она не посмела возразить.

— Товарищи! — авторитетным голосом сказала Белла, — нам нужно что-то делать по кухне. Кого-то сдвигать, или я не знаю. Или же пусть кто-то уступит своё место товарищу Жасминову.

Последние слова она произнесла язвительно. Все деликатно посмеялись. И при этом посмотрели на меня.

Я уступать никому ничего не собирался. Хотя и готовить на этой кухне тоже не хотелось. Просто из принципа не собирался. Потому что здесь народ, как я понял, такой — один раз что-то уступишь и потом постоянно будут требовать.

Завтра в обязательном порядке я решил раздобыть примус и готовить завтраки в комнате. Деньги у меня теперь были, а обедать, и ужинать я собирался в столовках или даже в ресторанах.

Потому что на такой кухне брезгливо.

Собрание тем временем продолжалось.

— Я предлагаю, чтобы для каждого отводилось по часу, — сказала Белла категорическим голосом.

— А если нужно мясо запекать? — возмущённо взмахнула лопатообразными руками Варвара Ложкина.

— Ой, можно подумать, у тебя этого мяса полно, и ты его постоянно запекаешь! — насмешливо хохотнул Сафрон.

— А если кто будет пирожки делать! — влезла блондинка с шикарной грудью, по имени Зайка.

Я уже знал, что её зовут Зайка. То есть Зоя. Но Софрон, а за ним и все остальные, называли её Зайка.

— А твоё какое дело⁈ — возмутилась Белла, — ты здесь вообще не живёшь!

— Как это не живу! Я живу! — взвизгнула Зайка, — Софрон, скажи ей!

— Она — моя жена! — авторитетным голосом заявил Софрон и для аргументации выдвинул челюсть вперёд. Возможно, ему казалось, что так вид у него более суровый и авторитетный.

— Да какая она тебе жена! Стыдобища одна! — сплюнула Варвара, — сожительница — это не жена! Развратники!

— Я жена! Не смей! — завизжала Зайка, — мы просто ещё в ЗАГСе не расписались, правда милый⁈

Милый нехотя кивнул, не поднимая глаз. Судя по его выражению лица, до ЗАГСа у них с Зайкой дело дойдёт лишь после того, как американцы высадятся на Луну и организуют там резервации для мексиканских мигрантов. Не раньше.

— Но, если борщ тот же варить, да ещё в большой кастрюле, так это всё равно больше часа будет, — пискнула Лиля, — а если полноценный обед и ужин сразу, так вообще!

— А бельё вываривать! — поддержала её Ложкина.

— Ну, это вы уже все сами будете с другими договариваться, кто свою очередь для вас уступит, — непреклонно заявила Белла, чем вызвала очередную вспышку гнева и обсуждений.

Спор пошел по второму кругу.

Я стоял посреди этого бедлами и два важных вопроса не выходили из головы: что это за деньги и где Муля конкретно работает? В смысле, где находится его офис? Жаль, что ещё нет интернета, невозможно прогуглить. Спрашивать всех дорогу до собственной работы — стрёмно. А по-другому как узнать, куда мне завтра идти, я не представляю.

Хотя, может, Муля вообще в отпуске, сегодня же я весь день просидел дома. Но, чтобы это узнать, нужно сходить на работу. А вот где эта работа — я хз.

— А вот что ты скажешь на это, Муля⁈ — выдернул меня из задумчивости голос Беллы.

А я всё прослушал и давно потерял нить рассуждений. Поэтому на всякий случай сказал:

— Нет! Категорически — нет!

После этих слов сперва наступила гробовая тишина, а, буквально через секунду, кухня взорвалась гневными криками. Орали все разом, яростно, ожесточённо, пытаясь перекричать друг друга.

А я стоял и думал: и вот что я только что сморозил?

Наконец, сквозь гвалт, пробился голос Беллы:

— Муля! Ну как ты так можешь⁈ Это неправильно!

— Ты так считаешь? — с глубокомысленным видом покивал я и сразу же поменял мнение на противоположное, можно даже сказать, ловко переобулся в прыжке. Поэтому вслух сказал:

— Товарищи! Товарищи! Минуточку! Вы всё не так поняли! Я хотел сказать — да! Конечно же да!

Ой, что тут началось. Если после моих слов «нет» на кухне случился Армагеддон, то после слова «да» — Армагеддон в квадрате.

— Муля… — растерянно произнесла Белла и схватилась за сердце.

Было такое впечатление, что она вот-вот упадёт в обморок.

Ситуацию нужно было срочно спасать. Но как её спасать, если я задумался и полностью потерял нить разговора? Признаваться в этом было бы некрасиво. Но что-то делать нужно было.

Поэтому я сказал так:

— Товарищи! — дождавшись, когда эмоции утихнут и меня станут слушать, я продолжил, — мы все разные, у всех потребности в приготовлении еды и стирке разные. Разное количество человек в семье, у кого-то маленькие дети, кто-то пожилой и ему трудно готовить в определённое время, а кому-то нужно кушать по графику, кто-то торопится на работу…

Все закивали, мол, да, да, всё верно.

— Поэтому предлагаю поступить так, — я опять сделал паузу и обвёл притихших соседей внимательным взглядом, — давайте подумаем, только реально подумаем, сколько времени каждому из нас нужно провести на кухне для приготовления еды. И сколько раз.

Я опять обвёл всех взглядом, мол, поняли?

— Затем составим график. Ответственным за составления графика предлагаю назначить Лилию.

— Почему я? — возмущённо пискнула она.

— Потому что ты самая ответственная, — похвалил её я, — и качество работы будет гарантировано.

Она просияла и кивнула.

— А контроль за исполнением работы и сроками возложим на Варвару Ложкину!

— Почему это я⁈ — взвилась она.

— Потому что вы — самая хозяйственная! — ответил я.

Варвара не ответила, но по тому, как зарделись её щёки, стало понятно, что и её проняло. Недаром говорят, что похвала и кошке приятна. В данном случае — Ложкиной.

— А завтра соберёмся здесь, в это же время, и утвердим график. Коррективы вносить не будем. Поэтому давайте серьёзно подойдём в ситуации. И без эгоизма, товарищи.

Народ помалу разошелся, а я вернулся в свою комнату и опять посмотрел в зеркало. Нет, определённо вид Мули мне не нравился. Я снял пиджак и посмотрел на свой торс. Мда, живот нужно убирать, дряблые руки и плечи подкачать. Видимо, нормы ГТО предыдущий Муля явно не сдавал. Интересно, а на фронте он воевал или в тылу отсиделся?

Запомнив, что этот вопрос тоже надо выяснить, я взъерошил волосы туда-сюда.

Нет, вариантов нет. Мулю нужно брить налысо.

Затем, следующий вопрос — необходимость озаботиться приличной одеждой. При этом она должна быть удобной и функциональной. И не выбиваться из общего вида граждан (чтобы не вызывать подозрение).

Под зеркалом была небольшая тумбочка. Я открыл ящик и заглянул внутрь: там обнаружились мыльно-рыльные принадлежности Мули. Я брезгливо осмотрел забитый грязью густой гребешок, размочаленную зубную щётку, грязный обмылок в заляпанной мыльнице, воняющий помазок и бритву. И бритва была опасная!

Я крутил это чудо в руках и понимал, что если я сейчас начну этим бриться, то ещё случайно зарежусь.

В общем, надо было идти в парикмахерскую.

Я вздохнул и стал собираться.

И тут в дверь постучали.

Как же они мне все дороги!

— Открыто! — крикнул я, натягивая рубашку из шкафа (хоть не глаженная, но под пиджаком всё равно не видно будет).

Дверь открылась и в комнату вошёл гориллообразный Григорий.

— Ты это… — с потерянным видом сказал он и вытащил из кармана изрядно потрёпанного пиджака чекушку, — будешь?

В его устах этот вопрос прозвучал утвердительно. Не дожидаясь моего ответа, он поставил на столе бутылку, поискал глазами и достал из буфета два стакана.

— Закусь забыл, — озабоченно поморщился он, затем похлопал себя по карманам и извлёк откуда-то из кармана штанов две сушки.

— Во! — он обрадованно положил их прямо на стол и принялся открывать бутылку.

— Я хотел сходить в парикмахерскую, — сказал я с намёком, что принимать участие в распитии чекушки не буду.

Но Григорий не внял. Натомись он окинул меня задумчивым взглядом и сказал:

— Зачем? Ты, вроде ещё не оброс.

— Хочу налысо пробриться, — ответил я, и, предотвращая вопросы, добавил, — хочу быть как Котовский.

Григорий в анализе был явно не силён, но, тем не менее, покивал с глубокомысленным видом:

— А зачем идти в парикмахерскую? — удивился он, — денег девать некуда?

Я молча пожал плечами. Ну не буду же я ему объяснять, что опасной бритвой брить голову я не смогу. Особенно сзади.

Но он, очевидно, и сам понял, потому что сказал:

— Ой, Муля, давай я тебя сейчас сам побрею! — и разлил самогон по стаканам.

Мне совершенно не улыбалось, что он будет брить меня опасной бритвой в выпившем состоянии, поэтому я сказал:

— Давай. Только сперва побрей, потом выпьешь.

— Боишься, что прирежу? — хитро хохотнул Григорий.

— Боюсь, — честно сказал я и вытащил опять все мыльно-рыльные принадлежности из ящика тумбочки.

— Воды горячей надо, — авторитетно заявил Григорий и добавил, — я щаз.

Он высунулся в коридор и крикнул:

— Лилька! Воды нагрей две кружки!

Затем вернулся, сел за стол и посмотрел на меня печальным взглядом.

Во мне сразу включился психолог и коуч:

— Из-за нового соседа расстроился? — участливо спросил я.

— Да хрен с ним! — отмахнулся Григорий, — пару раз пугну — сам съедет.

— А что тогда?

Григорий наморщил лоб и нехотя сказал:

— Завтра тёща приезжает. Из деревни, — он тяжко вздохнул и поднял горестный взгляд на меня, — злющая, как чёрт! И что делать не знаю…

Он опять тяжко вздохнул и поднял наполненный мукой взгляд на меня:

— Боюсь я, Муля… боюсь… Ты понимаешь. Я на войне фрица не боялся, а её боюсь…

— Чего именно?

— Доведёт она меня, вспылю я, Муля, и ненароком убью её. Меня посадят, этого я не боюсь, но вот Колька сиротой расти при живом отце будет. Пацану же отец нужен… Понимаешь?

Он схватился руками за голову и застонал.

— Гриша-а-а… — послышался в коридоре Лилин крик, — вода-а-а…

Григорий не отреагировал, продолжая раскачиваться с тихим горестным мычанием.

Видимо, сильно мужика допекла эта баба.

Я встал и вышел. Вода нужна мне, сам принесу.

В комнате Пантелеймоновых за столом склонилась Лиля и штопала носок на какой-то бомбошке. Напротив неё сидел Орфей Жасминов и с яростным подвыванием экспрессивно читал ей наизусть стихи: «… по жару девственной души, по сладкой неге поцелуя…». Кольки нигде не было видно, наверное, или во дворе играет, или в коридоре опять с торшером сцепился.

Я знаками показал Лиле, что я, мол, за водой пришел. Она невнимательно кивнула мне на кружку на примусе, продолжая смотреть блестящими от восторга глазами на Жасминова. Я взял кружку и тихонько ретировался, чтобы не мешать людям наслаждаться поэзией.

Когда я вернулся в комнату — Григорий всё также сидел и невидящим взглядом уставился в стену.

— Принёс, — сказал я и, чтобы растормошить его, сказал, — я вижу два выхода из этой ситуации. Давай ты меня побреешь, и я всё расскажу?

Взгляд Григория стал более осмысленным.

И уже через минуту я наблюдал, как ловко он управляется со всеми этими бритвенными приборами. Он взбил мыло в пену, ловко нанёс мне на макушку и принялся скрести бритвой.

— Смотри! — он закончил и отвязал от моей шеи полотенце, которое мы использовали вместо простыни.

Я подошел к зеркалу и посмотрел на себя:

— Замечательно, Гриша! — оттуда на меня смотрел полноватый, но опрятный молодой мужчина. Лысина Муле шла гораздо больше, чем невнятный пушок на голове. Хотя всё равно он (точнее я) был похож на хомяка. Теперь уже на лысого хомяка.

Кроме того, Григорий заодно и побрил меня. Так что завтра утром мне не придётся отвоёвывать у женщин свободную конфорку.

Пока я убирал со стола и выносил грязную воду, Гришка набулькал себе и мне по полстакана самогона.

В воздухе запахло характерным сивушным ароматом. Невольно меня передёрнуло.

— Давай за всё хорошее, — глухо произнёс Григорий и хлопнул стакан.

— Гриша, я сейчас не буду, — я пододвинул свой стакан ближе к нему, — таблетки пью. Врач пока запретил. А то скопытюсь.

И для аргументации ужаса ситуации, тяжко вздохнул.

К моей радости, в чекушке самогона было мало. Поэтому Григорий, хоть и скривился, но стакан мой взял. А сам спросил:

— Так что там с тёщей моей?

— С тёщей… — задумчиво молвил я и предложил, — смотри, Гриша. Есть два варианта. Первый вариант — дать ей телеграмму, что, к примеру, ребёнок заболел. Какая-то инфекция.

— Нет, не подходит, — сходу отмёл мою версию Григорий, — она наоборот, ещё быстрее приедет. Зараза заразу не берёт, сам понимаешь…

— Тогда есть второй вариант, — я сделал паузу и дождался, когда взгляд Григория сфокусируется на мне, — ты же на заводе работаешь?

— Ну да, — кивнул он, — фрезеровщиком.

— Во! — обрадовался я, — отлично! У вас же там есть дежурства? Ночные смены?

— Ну, конечно, есть, — вздохнул Григорий и хлопнул второй стакан.

— На сколько она приезжает?

— На неделю, — хмуро выдохнул сосед и занюхал бубликом.

— Попросись на всю эту неделю на ночные дежурства, — предложил я, — супруге скажешь, что график менять отказались. И что так случайно совпало. Тёщу поцелуешь в щёчку, извинишься культурно и уйдёшь на завод. Неделю выдержишь?

— Мне легче на диванчике там поночевать, чем выдержать эту змеюку! — обрадовался Григорий, — ещё и деньжат подзаработаю. А то у нас никто никогда дежурить в ночную не хочет.

— Ну вот! — улыбнулся я, — всё просто. А когда тёща уедет — вернёшься.

— Ага. Я ещё и отгул потом возьму и ка-а-ак забухаем с тобой!

На это я промолчал, дал Григорию возможность допить чекушку и со словами, что мол, мне пора готовиться к завтрашнему докладу, выставил его вон. Пусть идёт и стихи дома слушает.

Я вытащил из шкафа всю Мулину одежду и принялся, так сказать, знакомиться с «базовой капсулой» в тщетной попытке «составить лук» на завтра, когда в коридоре опять поднялся шум.

Я вздохнул и вышел в коридор.

Там опять собрались все и возбуждённо переругивались.

— Что опять случилось? — тихо спросил я у Музы, которая оказалась ближе всех ко мне.

Ответить она не успела. Входная дверь открылась и раздался низкий, хорошо поставленный голос:

— Это что за чудеса здесь происходят, на ночь глядя? — на пороге стояла та женщина, которая пеняла утром мне за носок. Она вошла в квартиру и улыбнулась.

И тут я понял, где я её раньше видел.

Глава 5

И все разом загалдели, загалдели, принялись жаловаться, объяснять.

Она немного постояла, опять всем улыбнулась, кивнула и ушла в свою комнату. Народ опять загалдел.

— Неужели она здесь живёт? — тихо спросил я Музу, кивнув на ту комнату. — В коммуналке…

Я был так удивлён, что даже не подумал, что столь бездарно палюсь и на волоске от разоблачения.

Но балерина не была бы балериной, если бы это заметила. В анализ, к моему счастью, она была сильна ещё меньше, чем даже Григорий.

— Нет, конечно. У нашей Злой Фуфы своя квартира есть, — ответила она и с мечтательным вздохом добавила, — отдельная.

— А как же…? — я обвёл пространство вокруг красноречивым взглядом.

— Здесь живёт Нюра, её домработница, — объяснила Муза. — Но Нюра ещё сразу переехала к ней на квартиру, так всем удобнее. А эту комнату оставила, она же здесь прописана. Когда Фуфе грустно, она приезжает сюда, к нам, и живёт по нескольку дней. Иногда и по два месяца подряд может. Она называет это — «уйти в люди». Но я так думаю, это она от друзей и поклонников прячется.

Задать следующий вопрос я не успел — склока в коридоре разгорелась сильнее:

— И если ты ещё хоть раз тронешь, я тебе руки пообрываю! — по ушам ударил визг Варвары Ложкиной.

В ответ раздался уничижительный смех Софрона.

— Что происходит? — тихо спросил я Музу.

— Да Варвара поставила в гусятнице утку с овощами тушить. Ей из деревни родственники передали. А сама ушла в комнату. А Софрон, говнюк такой, достал утку и переложил в свою кастрюлю. Он суп варил. Утка в его супе выварилась, а он её обратно в гусятницу вернул. Варвара пришла, а утка вареная, навару нету. Она давай Кольку выпрашивать. А мелкий взял и разболтал всё, как было, — в конце рассказа Муза не выдержала, тихо рассмеялась.

Я тоже засмеялся.

— А вы чегой смеётесь⁈ Чегой смеётесь⁈ — напрыгнула на меня Варвара, — будете этого бандюка защищать, чтоле⁈

— Тебе чё, старая, жалко? — заливался хохотом Софрон.

Народ в коридоре веселился вовсю. Хоть Софрон, конечно, и сделал свинство, но Ложкину не любили.

Муза вздохнула и отвела взгляд. Ей было стыдно за брата.

Я посмотрел на веселящегося зека и сказал:

— Слушай, Софрон, даю тебе последнее предупреждение — ещё раз кого-то из женщин обидишь — не поздоровится!

В коридоре резко наступила оглушительная тишина. Скандал словно сдулся.

— И что ты мне сделаешь, салага! — растягивая слова с блатным прононсом, набычившись, начал наступать на меня Софрон, — кишка у тебя тонка, понял⁈

— Лично я руки марать об тебя не буду, — ответил я спокойно, не делая попыток отступить ни на шаг. — Но заявление участковому напишу. И когда остальные соседи подпишут. А они обязательно подпишут. Даже не сомневайся! То пойдёшь ты в места не столь отдалённые в очередной раз.

— Да ты! — аж подпрыгнул Софрон.

— Ты меня слышал, Софрон, — процедил я, пристально глядя ему в глаза, — и нечего тут тюремный балаган устраивать. И людей третировать. Тебя никто здесь не боится. Надоел!

— Стукач! — Софрон аж опешил от неожиданности. Хотел сперва что-то добавить, но не добавил. Из комнаты высунулась Зайка. Схватила его за руку и утянула от греха подальше обратно в комнату.

Вот и ладненько.

— Расходимся, товарищи, — сказал всем я, — спектакль окончен. Завтра предстоит тяжелый день. Надо всем отдохнуть.

Если я и опасался проспать утром, то даже при всём желании у меня бы этого не получилось. Ровно в шесть утра бодро, на всю громкость, заиграло радио.

Я всунулся в коридор — звук шёл из комнаты Ложкиной. Вот ведь вредная баба.

Ругаться из-за радио с самого утра было лениво, поэтому я натянул домашнюю одежду и отправился совершать гигиенические процедуры, справедливо полагая, что сейчас очереди нет, все адекватные люди ещё спят.

Как бы не так!

Все уже выстроились гуськом с зубными щётками в руках и полотенцами наперевес. Вторая очередь была в сортир.

— Герасим! Ты чегой там надолго засел⁈ — Варвара Ложкина злобно подёргала ручку в сортире и вдобавок пнула ногой. — Давай выходи уже!

Оттуда раздался преисполненный муки голос:

— Занято!

Я понял, что это надолго, занял очередь и там, и там, и отправился на кухню. Думал, пока народ в очередях, хоть воду подогрею. Вчера я нашел в Мулиных закромах начатую пачку чая. Он невкусно пах сеном и даже с виду был так себе. Но на безрыбье, как говорится.

Но моим мечтам о горячем чае сбыться было не суждено. Все конфорки ощетинились кастрюлями. А рядом, на столе, стояли ещё кастрюли и терпеливо ожидали своей очереди. Их было много.

А возле замызганной раковины на кухне крепко-накрепко обосновался Григорий и брился. Это тоже надолго.

Мда. И здесь нас явно не ждут.

Поэтому я вернулся обратно в очереди.

Отстояв добрых полчаса, я, наконец, привёл себя в порядок. На позавтракать оставалось минут пять. Так что вопрос с горячим чаем отпал сам по себе.

Хорошо, что я вчера зашёл в магазины и купил хлеба, пышную булку с ореховой присыпкой и двести грамм докторской колбасы (натуральной, между прочим!). Так что принялся сооружать себе бутерброд с маслом и колбасой.

В дверь постучали.

Да что ж это такое! Вчера было паломничество, сегодня прямо с утра опять всё заново!

Усилием воли подавил раздражение: люди не виноваты. Они, в этом времени, привыкли так жить, коллективно. И ругаться смысла нету. Они меня просто не поймут. А вот врагов наживу.

Поэтому я сказал вполне доброжелательным голосом, какой только сумел из себя выдавить:

— Открыто!

В комнату заглянула взъерошенная Белла и, увидев, что я ещё не одет, выдохнула:

— Муля, ты сейчас на работу?

— Ага, — ответил я.

Вопрос был больной, где находится моя работа я так и не выяснил. Хотя вчера был целый день, а я его так бездумно потратил.

— Тогда без меня не уходи, ладно? — попросила она, — вместе пойдём. Мне с Сидором Петровичем поговорить надо.

— С каким ещё Сидором Петровичем? — брякнул я.

— С каким, с каким⁈ С Козляткиным! — раздраженно ответила Белла и недовольно припечатала, — не тупи, Муля. Ты по утрам всегда такой тормоз, прям сил моих нету!

С этими словами она ретировалась.

Но я не обиделся. Наоборот. Я был несказанно рад, что у меня появился проводник, пусть хоть такой склочный и вредный. А, во-вторых, я теперь знал, как зовут моего начальника. Замечательно. Убедился, что иногда нужно просто не торопить события и вопрос решится сам собой.

У меня было ещё пару минут, так что я впился зубами в бутерброд и аж зажмурился от удовольствия. Хорошо выпеченный хлеб, без консервантов, искусственных разрыхлителей и прочей химии, был свежим и вкусным. Масло не отдавало пластиком, и было самым обычным сливочным маслом, как в детстве. А уж докторская колбаса — так вообще, выше всяких похвал. Созданная по приказу Сталина «для поправки здоровья лиц, пострадавших от произвола царского режима», она была настоящей, мясной! А я уже и забыл, насколько это может быть вкусно.

Бутерброды закончились за считанную минуту, но раздражение от шебутного утра прошло. За неимением ничего другого, пришлось мне надевать кальсоны, мешковатые штаны на подтяжках, рубаху поверху исподней «футболки с длинным рукавом» и ещё такой же мешковатый пиджак. Чувствовал я себя при этом, капустой.

Ботинки, правда, у Мули были очень даже неплохие. Эдакие штиблеты. Но, в принципе, довольно удобные.

Я взял пальто, вышел в коридор и запер комнату. Тут же из своей комнаты выплыла Белла. От неё пахло какими-то острыми духами. Я аж чихнул. Сегодня она была в другой шляпке, нелепой, почему-то с пером, как у Чингачгука.

— Пошли, а то опоздаешь! — велела она и крепко схватила меня под руку.

Так, на буксире, она потащила меня на работу. Еле по дороге успел пальто натянуть. При этом Белла тарахтела, не переставая. Зато мне оставалось только запоминать дорогу и из вежливости вставлять в её монолог отдельные реплики, имитирующие полноценный разговор.

— Зачем вам к Козляткину? — наконец, удалось мне вставить интересующий меня вопрос в её монолог.

— Как это зачем? Как зачем? — возмутилась она, — Муля, чем ты слушаешь⁈ Я же тебе всю дорогу рассказываю: мне через два года на пенсию, в трудовую мне неправильно внесли, а записи о моей работе в клубе рабочей молодёжи они потеряли! Вот мне и надо написать заявление — пусть ищут!

— А не проще обратиться в этот самый клуб молодёжи и попросить продублировать? — удивился я.

— Так нету там больше никакого клуба! Вместо него сейчас контора по заготзерну.

— Заготзерно в Москве? — ещё больше удивился я. — Где они его, на тротуарах выращивают, зерно это?

— Ой, Муля, не начинай только! — отмахнулась Белла, — зерно они сюда из провинций возят, откуда-то из Саратовской или Тамбовской областей, я точно не знаю. Это главная контора только здесь. Учёт они тут осуществляют…

Я удивился, мол, зачем везти сюда зерно, учитывать его, а потом везти обратно? Но спорить не стал. Возможно, в сельском хозяйстве так эффективнее.

Белла опять переключилась на какую-то там Зинку, которая настолько рукожопая портниха, что испортила ей платье. И что теперь делать совершенно непонятно, ведь такой отрез крепдешина пропал…

Чем там всё дальше закончилось, дослушать я не успел, мы свернули на широкий проспект и влились в поток спешащих на работу людей. Беседовать в таком шуме и ритме стало совершенно невозможно. Поэтому Белла меня просто тащила вперёд, ледоколом рассекая толпу пролетариев.

Через минут десять мы свернули в переулок, проскочили его и вышли на небольшую площадь. Центральное место там занимало трёхэтажное здание бледно-жёлтого цвета в стиле не то ампир, не то в каком-то подобном, я вечно в них путаюсь. Старинное, в общем, и красивое. На кованой решётке ворот была металлическая табличка:

«Комитет по делам искусств СССР».

Вот она, Мулина работа.

Вместе с другими служащими, мы вошли в вестибюль. Куда идти дальше я не знал, но Белла и тут решительно потащила меня в коридор с правой стороны. Немного поплутав по коридорам (так, что я аж запутался), мы остановились перед кабинетом, на двери которого была табличка с одним только именем:

«С. П. Козляткин».

Замечательный образец нарциссизма, — мелькнула первая мысль: считает, что все должны знать, кто это. Внутри мельком вспыхнуло и пропало раздражение. Всегда не любил снобов.

Белла подошла и уже вознамерилась постучать, как дверь распахнулась и на пороге возник, скорей всего, лично товарищ Козляткин. Был он в добротном костюме хорошего сукна, довольно высокого роста. Седые волосы красиво контрастировали с чёрными глазами и бровями. Как для этого времени — довольно импозантный гражданин… Был бы, если бы не чересчур безвольный подбородок и мясистые, словно вытянутые книзу, уши. Товарищ Козляткин их явно стыдился, маскировал, но волосы были слишком мягкими и при каждом движении головы рассыпались, бесстыдно демонстрируя окружающим неказистую обвислость ушных мочек.

— А-а-а-а-а! — увидев меня, взревел он. — Да это же сам Бубнов! Личной персоной! Почтил нас, наконец, своим присутствием!

— И вам доброе утро, Сидор Петрович, — ответил я, тем не менее, вежливо, хотя раздражение, всё утра тихо мерцавшее во мне, вернулось опять и сейчас вспыхнуло с былой силой.

— Ты где это вчера весь день прохлаждался, а⁈ Тунеядец! Да за прогул тебя уволить мало! Да! — он побагровел и надулся, но, при взгляде на моё лицо, вдруг осёкся и резко умолк.

— Когда мне зайти за трудовой книжкой? — уточнил я.

— За какой трудовой книжкой? — не понял Козляткин.

— Вы же меня уволить собрались, — напомнил я.

Лицо Козляткина приобрело багровый оттенок. Он несколько секунд пытался отдышаться, а потом пожаловался Белле:

— Нет, ну вы посмотрите! — поджал тонкие губы он и его безвольный подбородок обиженно дрогнул, — какие все нынче нервительные пошли! Слова им не скажи!

А затем повернулся ко мне и рявкнул:

— Иди работай, Бубнов! Потом разберёмся!

И хотя мне очень хотелось ответить ему так, как надо, но я сдержался — легче всего сейчас проявить неуместный гонор и устроить скандал. Тем более я (то есть Муля) работу вчера действительно прогулял. Без причины. Ну вот поскандалю я сейчас, и что дальше? А потом придётся новую работу искать. Нет, в том, что работу я найду, я и не сомневался. Но это будет не за один день, а мне сейчас нужно легализоваться в этом мире и времени. Поэтому раздражение я подавил, но на память зарубку сделал. С начальником рано или поздно придётся разбираться.

Козляткин с Беллой ушли к нему в кабинет, а я остался на коридоре в одиночестве.

Как-то народу тут было негусто. Точнее народу совсем не было. По обеим сторонам от кабинета Козляткина были по две двери. На каждой из них висела табличка:

«Отдел кинематографии и профильного управления театров».

Именно такая запись была в Мулином профсоюзном билете. Значит, именно в одном их этих четырёх кабинетов Муля и работает. Только номера кабинетов разные: № 28, № 29, № 31 и № 32. Ну и в каком из этих кабинетов работал Муля?

Я задумчиво почесал лысую башку. Рабочее время идёт, а спросить не у кого.

И тут мне повезло. Иначе, чем везением или удачей нельзя было назвать появление высокой и очень толстой девушки. Она бежала, удерживая пухлую папку и выражение её толстощёкого лица было раздражённо-озабоченным. Увидев меня, она скривилась:

— Муля! А ты чего это прохлаждаешься? И где ты вчера весь день был?

— И тебе здравствуй, красавица, — примирительно улыбнулся я, размышляя, под каким предлогом побудить её провести меня в мой кабинет.

— Товарищ Бубнов! — аж подскочила от негодования девушка. — Красавиц ищите себе по кабакам, а в государственном учреждении — советские служащие!

— Вы абсолютно правы, товарищ, — с покаянным видом не стал спорить я и зачем-то невпопад брякнул, — как сказал советский классик: «… а с нашей красотой суровою костюм к лицу не всякий ляжет, мы часто выглядим коровою в купальных трусиках на пляже…»…

— Ах ты ж гад! — тяжелая оплеуха звонко отпечаталась у меня на щеке. — Скотина!

— Что здесь происходит? — соседний кабинет открылся и из него выглянул толстый мужчина в пенсне. Увидев меня, он практически взвизгнул, — Бубнов! Появился! А ну-ка иди сюда! Ты почему отчёт до сих пор не сдал⁈ И где ты вчера весь день прогулял⁈

— Он меня оскорбил! — дрожащим голосом заявила девушка, прижимая папку к себе. — Коровой назвал!

— Товарищ Бубнов! — голос толстого мужичка напоминал сейчас сильно изношенные тормозные колодки. — Потрудитесь пройти на своё место и приступить к работе! А вы, товарищ Уточкина, не переживайте. После окончания работы соберём общее собрание и разберёмся в этой ситуации!

Он сердито захлопнул дверь, товарищ Уточкина гневно фыркнула и, круто развернувшись, утопала обратно, а я опять остался в коридоре один.

Но что-то уже прояснилось, раз толстяк не стал меня ждать, а сразу захлопнул дверь — значит я в одном с ним кабинете не работаю. Уже хорошо. Итого, три кабинета в сухом остатке. Стоять здесь до морковного заговенья смысла нету. Следовательно, нужно осмотреть оставшиеся кабинеты. Вот только что я буду говорить людям, которые там работают?

Мысль возникла спонтанно и тут же пропала.

Я открыл дверь в ближайший кабинет № 29 и заглянул. Там никого не было. Стояли четыре стола, по самое не могу заваленные папками с бумагами и просто бумагами россыпью. Они настолько плотно примыкали друг к другу, что протиснуться между ними смогла бы, наверное, только Муза. Да и то, не факт.

Ну раз никого нету, то я закрыл дверь.

Из кабинета № 28 выглядывал толстяк, и это его кабинет. Туда я соваться не стал. Подошел к кабинету № 31 и попытался открыть дверь. Дверь не поддалась. Там было заперто.

Прекрасно, остаётся кабинет № 32. Значит, Муля именно в нём и работает.

Я подошел к двери и распахнул её.

В кабинете тоже стояло четыре стола, но места между ними было чуть побольше. Так, что там вполне могла бы пройти даже товарищ Уточкина.

За тремя столами сидели люди и писали, а четвёртый, крайний, зажатый между окном и крашенной зелёной краской дверью, был пуст.

Очевидно, именно за этим столом и трудился Муля.

Я вошел в кабинет и поздоровался:

— Здравствуйте, товарищи!

Мне нестройно и невнимательно ответили, не отрываясь от работы. Мужчина и женщина, кажется, вообще проигнорировали. Лишь одна женщина, лет за сорок, с взбитыми, словно безе, высветленными кудрями, тихо сказала:

— А где ты вчера пропадал, Муля? Наш крокодил раз пять заглядывал. Злился на тебя.

— Болел я, — не стал объяснять ничего я. — Так плохо было. Чуть не умер.

Вообще-то Муля (настоящий Муля) как раз и умер. Так что я не врал.

Женщина вздохнула:

— Ох, доиграешься ты, Муля.

Я прошел на своё место и сел за стол. Стул был скрипучим и неудобным. От него пахло плесенью и старыми бумагами. Я поморщился.

Справа и слева на столешнице лежали стопки бумаг. Я чуть подумал и взял верхний листок. Судя по зачёркиваниям, вымарываниям, это оказался черновик отчёта.

Я бегло глянул текст. Муля пытался набрасывать предварительный вариант: «низкий идейно-теоретический уровень и антихудожественная направленность программы музыкального учреждения…»

Я в сердцах чуть не сплюнул.

Ну вот что я сейчас должен с этим делать? Я же в этом ни в зуб ногой.

Нет, так-то я могу часами говорить о чём угодно, на любую тему. Но судя по этим фразам, это какой-то документ, который имеет важное значение. Очень не хочется по незнанию утопить какой-то театр или артиста.

Но осмыслить ситуацию мне помешали. Дверь со скрипом распахнулась и в кабинет ворвался парень. Молодой, щеголеватый, наглый. Лет двадцати пяти, или чуть больше. С жиденькими усиками.

— Товарищ Бубнов! — возмущённо рыкнул он на меня. — Вы вчера прогуляли мероприятие! Это недопустимо! А позавчера на комсомольское собрание вы вообще не явились!Это позор!

— Вчера я болел, — ответил я. — А за позавчера каюсь. Дела были, срочные.

Ох, лучше бы я этого не говорил. Что тут началось:

— Дела⁈ — аж подпрыгнул парень, — какие могут быть дела, важнее, чем комсомольское собрание⁈

— Похороны любимой тётушки, например, — ответил я печальным голосом, и парень сдулся на полуслове.

— Ой, Муленька, соболезную! — пискнула женщина, а остальные тоже изволили оторваться от своих записей и вежливо пробормотали в ответ неискренние соболезнования.

— А в прошлые разы? — не желал сдаваться парень. — И знаете, товарищ Бубнов, так дальше продолжаться не может…

Он вопрошающе и с угрозой уставился на меня, явно наслаждаясь ситуацией.

Явный нарцисс и абьюзер. Но со мной такие примитивные манипуляции не проходят.

— Согласен, — кивнул я, — не может. Вам давно было нужно принять метры, товарищ комсорг.

От неожиданности парень аж замолчал. Лишь ошалело зыркнул на меня и поджал губы. Крыть ему было нечем. Тем более в присутствии посторонних.

А я решил ковать железо пока горячо:

— Поэтому у вас есть два варианта, — сказал я решительным голосом, — первый — выгнать меня из комсомола, как несознательного. Второй — дать мне какое-нибудь комсомольское поручение. Чтобы я смог его выполнить, исправиться и активно вовлечься в комсомольскую деятельность.

В кабинете враз повисла тишина.

Я специально сформулировал предложение так, чтобы комсоргу деваться было некуда. Насколько я знаю, за положительную статистику комсомольские организации боролись до последнего. Никому не хотелось «наверху» потом краснеть, почему, мол, такая текучка. Поэтому с кадрами работу проводили активно, разве что не нянькались — бесконечные собрания, субботники, мероприятия.

И этот парень тоже это понял. Потому что нехорошо улыбнулся, гнусненькой такой улыбочкой, и сказал:

— Отлично, Бубнов. Тогда поручаю вам выступить на комсомольском собрании. Сегодня в обед.

— Хорошо, — кивнул я, — тема доклада какая? Регламент?

Парень аж покраснел. Но надо отдать должное, взял себя в руки и сказал:

— Тема любая, на ваше усмотрение. Регламент — от пятнадцати минут.

— Вот только мне отчёт сейчас доделать и сдать надо. Срочно, — ответил я со вздохом.

— Это ваши проблемы, Бубнов! — злорадно фыркнул комсорг и добавил, — встречаемся в обед, в красном уголке! С докладом!

Дверь за комсоргом закрылась и на меня уставились все коллеги.

— Вот это ты попал, Муля, — покачал головой мужик. Он был невысоким и неприметным. Больше про него ничего сказать было нельзя. Заурядная физиономия, русоватые волосы, серенький костюм. Такого на улице увидишь, и не запомнишь.

— А как ты собираешься выступать, Муля? — спросила вторая женщина сочувственно, — ты же людей боишься.

Вот как? А я и не знал, что Муля у нас, оказывается, социофоб. Упс! Опять спалился.

— Работаю над собой, — развёл руками я. — Надо учиться преодолевать комплексы.

На меня посмотрели, как на дурачка. Но комментировать не стали.

Времени до обеда было ещё полно, поэтому я поступил просто: слово в слово переписал всё, что ранее набросал Муля. Если там и были какие-то ошибки или недочёты, то я уже менять ничего не стал.

Я как раз дописывал третий лист набело, как дверь открылась и в кабинет заглянула девичья голова:

— Муля, на минуточку! — велела она капризным голосом и закрыла дверь с той стороны.

— Иду, — поднялся из-за стола я, радуясь возможности хоть на пару минут выпрямиться от сидячей работы.

— Опять Иванова работать не даст! — злорадно буркнула вторая женщина и осуждающе посмотрела на меня материнским взглядом.

Опа! Так это же Ольга Иванова. Она же Лёля!

Глава 6

Я вышел в коридор и внимательно рассмотрел Мулину любовь. К моему удивлению, она оказалась далеко не такой роковой красавицей, из-за которой можно самоубиться. Точнее черты лица-то у неё были вроде, как и ничего, локоны высветлены в блонд, но вот выражение мне отчего-то сразу не понравилось. Эдакая крыска, что ли. Причём капризная и злая.

Увидев меня, она удовлетворённо усмехнулась и взяла сразу с места в карьер:

— Муля! — с самодовольным видом заявила она, — наш отдел на выходные отправляют в колхоз. Там парники готовить. Но я поехать никак не могу. Серёжа пригласил меня на Всесоюзную выставку художеств.

Она умолкла и пристально впилась в меня взглядом.

Здесь, очевидно, мне нужно было что-то сказать. Но вот, если честно, что ей говорить, я не представлял. Поэтому сказал неопределённо:

— Угу.

Мой ответ девушке явно не понравился. Она недовольно поджала губки и затем сказала, требовательно взирая на меня:

— И я тебя прошу, Муля, поезжай вместо меня! Очень прошу.

У меня от удивления аж челюсть отвалилась:

— С чего бы это?

— Потому что я тебя так прошу! — девица аж топнула ножкой, но потом поняла, что переборщила и добавила. — Пожалуйста!

Вот это да. Неужели Муля настолько втюрился в эту крыску, что позволял собой вот так помыкать и манипулировать? Делал всё вместо неё? А она прямо в глаза стоит и бахвалится очередным женихом и даже не смущается.

Мне сильно захотелось послать её куда подальше. Но конфликтовать пока рановато. Нужно осмотреться и решить загадку с письмом, деньгами и пустой квартирой. И с Мулиным самоубийством. Поэтому вслух я дипломатично сказал:

— А что, Сергей разве не в курсе, что ты в колхоз едешь?

— Ну почему это не в курсе… — запинаясь, чуть смутилась она, — он знает, но…

— Но что?

— Мы думали, что ты…

— Что я поеду вместо тебя? С чего бы это? — искренне удивился я.

— Муля! — разговор для девицы ушел не в то русло, и она явно не знала, как себя дальше вести, Муля её раздражал, но и в колхоз ехать сильно не хотелось, — если ты меня любишь, то ты должен…

— Ольга, — сказал я спокойным голосом, — даже если я тебя и люблю, то пахать вместо тебя на колхозных полях, пока ты развлекаешься с другими мужиками — это по крайней мере странно. Если не сказать, что глупо.

Судя по выражению лица Ольги, для неё это было в порядке вещей. Очевидно, такое с Мулей она проделывала уже не раз.

От моих слов она вспыхнула и со слезами в голосе выпалила:

— Ты трус, Муля! Трус и негодяй!

— Уж какой есть, — развёл руками я, — потому ты и выбрала Сергея, а не меня, правильно?

Девица фыркнула, резко развернулась и убежала. А я зевнул, с подвыванием крепко потянулся, аж до хруста в суставах, затем посмотрел в окно на серое небо и неспешно вернулся обратно в кабинет.

— Молодец, Муля! — на лице второй женщины было одобрение. Вторая тоже благосклонно кивнула. Мужчина головы от бумаг не поднял, так и продолжал писать что-то. Но усмехнулся. Значит, тоже в курсе.

Опачки! Неужели они всё слышали? Подслушивали, что ли?

— Благодарю! — чинно поклонился я и уселся на своё место. Думал вернуться к отчёту, но дамы были столь взбудоражены этим происшествием, что срочно желали обсудить все подробности и дать оценку ситуации.

— Она тебе не пара! Я давно это говорю! — заявила вторая женщина.

Она была средних лет, седину совсем не закрашивала, а волосы связывала в невзрачный пучок. На ней была коричневая вязанная кофта, а на лице — ноль косметики.

— Вы правы, — согласился я и потянул к себе следующую страницу отчёта.

Но дама не унималась:

— И зря ты ей свою путёвку в Крым уступил! Лучше бы Бельцевой отдал. У неё младший сын с туберкулёзом. Ей больше надо.

— А ещё обратно поменять можно? — заинтересовался я.

— Это Уточкину надо просить, — с жадным любопытством влезла в разговор первая женщина, которая с взбитыми кудрями. — Без профкома такой вопрос порешать никак нельзя.

Опа! Так Уточкина у нас, оказывается, профком.

Ну, это же надо, только появился и в первый день поссорился и с профкомом, и с комсоргом. Да ещё и Мулину пассию столь некуртуазно отшил, что девушка обиделась и теперь уж точно станет мстить.

— С Уточкиной я порешаю. Спасибо, что подсказали, — кивнул я первой женщине.

Та зарделась, а потом вдруг сказала:

— Тебе так больше идёт, Муля.

— Что именно? — не понял я.

— Побритым, — она сочувственно улыбнулась и вернулась к своим бумагам.

Ну вот, уже хорошо. Я посидел над отчётом, но ничего делать не хотелось. Переписывать эту муру быстро надоело. Если у Мули вся работа такая, то я так долго не выдержу. Ну не крыса я канцелярская, отнюдь. Я коуч, преподаватель по лидерству, менеджменту и психологии. И работу с людьми обожаю. Да что говорить, я долго выдержать не могу, если не взаимодействую напрямую с людьми. Мне нужно видеть радость и надежду в их глазах, когда я учу их, как выходить из кризисных ситуаций, как менять свою жизнь и как побеждать. Подзаряжаюсь я таким вот образом. А от этих пыльных бумаг сразу уйду в депрессию. Теперь я не удивляюсь, что бедный Муля от такой работы и от такого вот отношения «любимой девушки» самоубился.

Нет, я не хочу сидеть и днями напролёт переписывать бумажки. Нужно выходить на новый уровень.

Я задумался. А выходить здесь я могу только в одном случае — если пойду по партийной или профсоюзной линии. А что, идея-то, в принципе, неплохая. Так можно неплохо взлететь вверх. Надо бы попробовать. И пробовать, очевидно, придётся уже через полтора часа. А то чем мне ещё в этом времени заниматься? Не на завод же идти? Почему-то в памяти всплыла вчерашняя коммунальная склока, появление Злой Фуфы и как Муза сказала о её «походе в люди». Может, меня сюда и закинуло именно с конкретной целью помочь ей? Да нет, вряд ли…

Остаток времени я распределил согласно тайм-менеджменту — дописал ещё три страницы отчёта и продумал доклад своего выступления. Если конкретной темы нету, значит, я могу рассказывать всё, что посчитаю нужным. А нужным я считаю рассказать то, что будет интересным.

Обеденный перерыв встретил шумом и суетой. Народ ломанулся обедать. А я поплёлся в Красный уголок, раз вызвался. Мне хотелось есть, а придётся развлекать комсомольцев.

Красный уголок я нашёл неожиданно быстро. Думал, что заблужусь, но нет.

Там собралось и тихо переговаривалось шесть человек. Очевидно те, кого комсорг успел выловить и загнать на собрание. Комната была довольно большой. Представляла собой нечто среднее между районным краеведческим музеем и читальным залом сельской библиотеки с подшивками газет на столах. Под кумачовым алым знаменем стоял алебастровый бюст Ленина и недоумённо взирал на собравшихся. Портреты Маркса, Энгельса и Чарльза Дарвина на стенах были вполне с ним солидарны.

Я взглянул на аудиторию — лица у них были отнюдь не одухотворёнными. На всех застыло выражение безнадёжной скуки: «ой, ну давай там быстрее и пошли уже обедать!». По поводу обедать я был вполне согласен с коллективом, поэтому решил брать с места в карьер.

Выйдя на середину комнаты, я сказал:

— Товарищи! Сейчас обеденный перерыв, так что много времени я не займу. Прошу тишины. Чем быстрее мы начнём, тем быстрее уйдём обедать.

Очевидно, посыл я выбрал правильный. Меня услышали и поняли. Во всяком случае, шум моментально стих и меня стали слушать.

А я сказал:

— Тема нашей сегодняшней беседы «Как преодолевать неудачи».

Сказать, что у всех отвисли челюсти — этого мало. Тишина стала ещё оглушительнее. Даже комсорг заинтересовался. Серьёзная девушка в круглых, как у Гарри Поттера, очках, конспектировала в блокнотик.

Ну, а я погнал. Моя же тема…

Время пролетело вмиг. Я взглянул на часы — надо тормозить, а то пообедать не успею.

Поэтому я оборвал свой доклад на полуслове и закончил так:

— А чтобы всё это было в разы эффективнее, нужно понимать, какие качества помогают человеку стать успешным.

Все разочарованно загудели. Про обед уже никто и не думал.

— Но об этом, товарищи, я расскажу в следующий раз, — жахнул мощный клиф я.

Народ ещё больше загудел, а комсорг подпрыгнул:

— Так следующий раз — завтра!

— Значит, если дадите мне возможность, расскажу завтра, — согласно кивнул я.

Народ радостно зааплодировал, зашумел, а комсорг удовлетворённо кивнул, что-то отмечая в своём блокноте. На лице его блуждала улыбка.

Вот и ладненько.

Комсомольцы начали расходиться.

Я опять взглянул на часы, прошло сорок минут, ещё есть время смотаться в столовую.

Краем уха я услышал, как парни мылились в столовую, поэтому ненавязчиво увязался за ними. Чуть поплутав по коридорам, мы дошли до дверей столовой. Вкусные запахи подтвердили, что я не ошибся.

Я взял поднос и пристроился в хвост длинной очереди. Прикинул, что как раз успею взять первое и второе и съесть его до конца обеда. Сонная кассирша на кассе высчитывала неторопливо, очередь двигалась медленно. Время таяло неумолимо.

Через пару минут, я прикинул, что, пожалуй, и первое и второе съесть уже не успею. Поэтому решил взять только второе и салат. А что, если есть быстро — то могу успеть. За мной встали две девушки и парень. Очередь не уменьшалась. Интересно, на что те, сзади, рассчитывают?

— Муля! — вдруг послышался требовательный голос за спиной. Потом девичий смех.

Я обернулся. В конец очереди подошла Ольга Иванова, она же Лёля, и с нею ещё три незнакомые мне девушки.

— Что? — спросил я.

— Пропусти нас вперёд, — потребовала Ольга. — А то мы пообедать не успеем.

— Не могу, — покачал головой я, стараясь воздержаться от нелицеприятных комментариев, — иначе тогда вот эти товарищи за мной не успеют. А они занимали раньше.

— Ну, Муля! — она капризно топнула ногой.

Кажется, эта манера общения с Мулей давно и прочно вошла у неё в привычку.

В очереди неодобрительно зашумели.

— Если ты кого-то хочешь пропустить, то меняйся сам с ними местами, — тревожно сказал долговязый парень, который стоял за девушками.

— Я никого не собираюсь пропускать вперёд, не беспокойтесь, — ответил я ему.

Как раз подошла моя очередь и я начал делать заказ. Сзади что-то сказала Ольга. Очевидно, нелицеприятное, так как девчата опять расхохотались. Зло, язвительно.

Ох, Муля, Муля, — грустно подумал я, — вот как тебя эта вертихвостка охомутала, что ты себя перед нею ни во что не ставил? И стоило ради такой вот крыски самоубиваться?

Я взял винегрет, картофельное пюре с тефтелями, стакан компота и творожную ватрушку, и пошел искать столик.

Хоть времени оставалось не так и много, все столы оказались заняты. В углу, почти у самого окна для приёма грязной посуды, за столиком одиноко сидела девушка.

— Разрешите? — спросил я её.

Она невнимательно кивнула, не поднимая головы от салата.

Я присел и торопливо принялся за еду, времени до конца обеда оставалось немного.

Нет, так дело не пойдёт. Они в обед устраивают эти совещания, и нормально пообедать люди не успевают. Но, с другой стороны, вечером, после работы, у них уже другие совещания. Так что куда не кинь, как говорится.

Но ничего, привыкну. Или найду другой выход.

Я ел и размышлял. И только сейчас, почти закончив обедать, заметил, что девушка периодически хлюпает носом и вытирает глаза платочком.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Н-ничего, — пробормотала девушка и схватила стакан компоту. Припав к нему, она сделала несколько больших глотков, цокая о край стакана зубами.

— Я могу чем-нибудь помочь? — тихо спросил я, стараясь не привлекать внимания.

— Мне уже никто не поможет! — девушка таки не смогла сдержать слёз и уткнулась в носовой платок. Потом опять нервно схватила стакан, но он был уже пуст.

Я дождался, пока она выплачется и протянул ей свой стакан с компотом:

— Вот.

— С-спасибо, — она схватила мой стакан и принялась жадно пить.

— А теперь рассказывайте, — велел ей я, когда она допила.

Она вздохнула и рассказала. История оказалась до банального проста. Нужно было подготовить стенгазету к какому-то юбилейной дате. А она рисовать совершенно не умеет. И тему придумать не может, чтобы интересно всем было. А никто больше из отдела ей помогать не хочет. Время идёт, сроки поджимают, а работа стоит.

— Не знаю, что и делать, — всхлипнула она.

— Это вообще не проблема, — заявил обалдевшей девушке я.

— Так, а что делать?

— Давайте после работы задержимся, и я вам подскажу, — взглянул на часы я.

— Д-да, давайте.

— Хотя сегодня же у нас собрание профкома, — задумался я.

— Я там тоже буду, — пискнула она.

— Вот и замечательно. После собрания я вам расскажу, как это преодолеть. И не плачьте. Это очень пустяковая ситуация. Решается на раз.

Я подмигнул ей, забрал свой и её подносы с грязной посудой и отнёс к окошку.

На обратном пути наткнулся на ненавидящий взгляд Ольги. Девушка и так питала к Муле не самые добрые чувства, а сейчас так просто возненавидела.

Ну что же, всем нравиться я не могу.

Отбросив эту скучную мысль, я пошел к себе в кабинет.

— Да, Муля, — вот это ты дал! — похвалила меня первая женщина (имён своих коллег я ещё не знал, а повода узнать пока не было). — Никогда бы не подумала, что ты так можешь.

Хм… интересненько. Её на собрании не было (да и никого из Мулиного отдела), зато она всё знает. Быстро же слухи тут разносятся. И это мне на руку.

— Я ещё и не так могу, — заговорщицки улыбнулся я ей.

— А что же ты тогда на демонстрации отказался речь говорить? — беззлобно попенял мне мужчина.

— На демонстрации — то другое, — отмазался я, — тема там… эммм… для меня тревожная.

Остаток рабочего дня работали в молчании.

Я закончил отчёт. Не знаю, правильно или нет, но успел полностью переписать его на чистовик.

— Фух, я закончил отчёт, — выдохнул я, ни к кому не обращаясь. Моя уловка сработала. Вторая женщина, сразу же отозвалась:

— Муля, давай я твой отчёт тоже отнесу. Сейчас только в своём последнюю колонку заполню и всё.

— Вот спасибо! — обрадовался я. Так как кому надо сдавать — не имел представления. Примерно подозревал, что тому вредному мужичку, что ругался, но это не факт. Может, ему отчёт после десятка согласований на стол ложится.

— Мария Степановна, — поднял голову от своих бумаг мужчина, — и меня тогда подождите. Мне ещё минут десять осталось.

— Хорошо, — кивнула Мария Степановна.

Ну вот, хоть эту коллегу я теперь уже знаю, как зовут.

Я положил свой отчёт ей на стол и принялся пересматривать бумаги, что загромождали Мулин стол. Ну, вот как можно в таком ворохе хоть что-то найти? Муля явно был к бумажной работе не приспособлен. Хотя, чем больше я его узнаю, тем больше понимаю, что он не был приспособлен ни к какой работе.

Собрание началось сразу после работы. В отличие от обеденного собрания, здесь людей было гораздо больше. Как я понял, здесь были не все отделы, а только те, что входили в наше общее управление. Четыре отдела всего. А вот руководства (всяких там министров) не было.

Собрались в большом актовом зале. Он был реально большой и гулкий. Акустика здесь была на высоте. На сцене стоял рояль, что подчёркивало, что это не просто актовый зал, а актовый зал Министерства культуры. На полу — паркет, на витражных окнах — белоснежные шторы огромными складками. Торжественность обстановки подчёркивало огромное панно на правой стене с изображением триединого и трёхликого бога коммунизма — Маркса, Энгельса и Ленина.

Люди шумели, все хотели уже идти домой. Но приходилось сидеть на собрании. Что не добавляло лояльности, в данном случае ко мне.

Наконец, главный — седой мужик с обвислыми усами, который вместе с Уточкиной и ещё одной, пожилой, женщиной, сидел за накрытым кумачовой скатертью столом на сцене, привстал и громко постучал линейкой по графину с водой:

— Внимание, товарищи! Тихо! Начинаем работу!

В зале постепенно всё стихло и установилась тишина. Подождав, пока народ окончательно угомонится, мужик сказал хорошо поставленным голосом:

— Итак, товарищи! Сегодня у нас с вами на повестке два вопроса. Первый — доклад товарища Громикова о низком идейно-теоретическом уровне и антихудожественной направленности репертуара театра «Литмонтаж», и второй — о неподобающем и порочащем честь поведении товарища И. М. Бубнова.

Прочитав повестку, он поднял голову от бумажки и с некоторым удивлением посмотрел на меня.

Я на его взгляд лишь неопределённо пожал плечами. Мол, сам тоже в шоке.

Первый вопрос рассматривали долго и нудно. Докладчик, такой же седой, но ещё более усатый дядька, товарищ Громиков, всесторонне, с многочисленными подробностями и лирическими отступлениями, распекал какого-то режиссёра за антихудожественную направленность репертуара артистов разговорного жанра. Постановили усилить контроль со стороны Моссовета, режиссеру и артистам запретить выступать без согласования репертуара с Главлитом, а нынешний репертуар заменить на пьесы и монологи, соответствующие идеологической повестке.

Голосовали вяло, но единогласно.

Первый вопрос добил и вымотал даже самых стойких. Когда же, наконец, дошла очередь до моего вопроса, все уже смотрели на меня, словно Ленин на буржуазию. Что отнюдь не добавляло мне симпатий публики.

Ну да ладно, и не с таким справлялся. Когда-то, в самом начале моего становления, я за хотел попасть на главный международный форум по лидерским стратегиям, который проходил в ОАЭ, в резиденции наследного принца. Но там были только члены закрытого VIP-клуба: владельцы заводов, яхт и пароходов. Куда, мне было, как до Китая пешком. А попасть мне туда ой как надо было. Чтобы меня увидели, узнали и я смог подняться на совсем новый уровень. Так я подключил всех юристов и за ночь создал и зарегистрировал личный бренд по лидерским стратегиям международного уровня. И пофиг, что там был всего лишь один сотрудник — я сам, но зато этого было достаточно, чтобы мою заявку на участие приняли.

А уж когда я предстал перед всеми этими хозяевами жизни — я выступил. Выступил так, что мне потом аплодировали минут десять. При этом на меня там обрушился шквал жёсткой и несправедливой критики от моих конкурентов. Но тогда удалось двумя фразами переломить дискуссию и повергнуть оппонентов, так что все VIP-заказы с тех пор отдавали именно мне.

Так тогда на кону были огромные деньги, а здесь сидят уставшие, измотанные работой и бытовухой люди, сидят и мечтают попасть домой хотя бы до программы «Время».

— Товарищи! — со вздохом сказал седоусый, — рассматриваем второй вопрос. В профсоюз поступила жалоба от товарища Уточкиной, Ксении Борисовны, профкома, о том, что товарищ Бубнов, Иммануил Модестович, оскорбил её нелицеприятным образом. Кому что есть сказать по существу? Нету? Тогда давайте сначала послушаем товарища Бубнова. Прошу, Бубнов.

Я встал и сказал:

— Уважаемые товарищи. По существу, вопроса. Впервые слышу. Никого я не оскорблял. Это всё неправда.

В зале поднялся шум, но вяленько, без огонька.

— То есть вы хотите сказать, Бубнов, что товарищ Уточкина врёт? — изумился вислоусый и в огромном зале наступила оглушительная тишина.

Я пожал плечами.

— Он меня оскорбил! — сорвалась с места Уточкина.

— Нет, — продолжал настаивать я.

— Он обзывал меня! — её вопль перешёл на визг.

— А я говорю — нет!

— Как он вас обзывал, товарищ Уточкина? — задал вопрос седоусый.

— Он меня обозвал… — Уточкина смутилась, но закончила твёрдо, — коровой.

По залу прошелестели смешки, но под взглядом седоусого быстро стихли. А тот побагровел и нахмурился:

— Да что же такое творится, товарищи! — Он рывком встал и начал метать громы и молнии, — в Министерстве культуры, в храме просвещения, нравственности и морали… В месте, которое должно служить образцом идеологии, этики и примером воспитания советского человека, один сотрудник оскорбляет другого! Обзывает его! Это же до какой низости нужно дойти! Это же кем надо быть! Это же, товарищи, не человек! Это человечек! Сидит такой, мерзопакостный гадик, и смотрит, где бы нашкодить! Причём трусовато, втихушку! Оскорбить советскую женщину — своего коллегу, товарища — что может быть хуже⁈ Я скажу вам, товарищи! Мы с вами, весь наш советский народ, мы победили в кровопролитной войне с фашистами! Мы разбили врага и показали ему его место! А при этом мы не заметили, что среди нас притаился такой вот враг. Даже не враг, это гораздо хуже фашиста! Потому что действует исподтишка, гаденько!

Он клеймил меня ещё добрых полчаса. Я почти восхитился его извращённой фантазией. Ему бы с таким бурным воображением романы фантастические писать, например, боярку или дораму. Точно был бы в топе.

Но то, что меня уже с фашистом сравнивать начали, мне сильно не понравилось.

— И я считаю, товарищи, что нужно выносить жёсткое решение по товарищу Бубнову. Хотя какой он нам теперь товарищ? Так, гражданин! Вошь на верёвочке!

В зале сдержанно засмеялись, кто-то зааплодировал.

— Давайте голосовать, товарищи! Кто за то, чтобы исключить…

Меня это выбесило и я резко встал и рявкнул на весь зал:

— А что, моё мнение не учитывается, товарищи? Послушали клевету этой сотрудницы и вынесли решение в одностороннем порядке? Даже в инквизиции и то, давали последнее слово приговорённым к сожжению на костре.

Седоусый запнулся и побагровел.

Я выжидательно смотрел на него. Мол, давай, дядя, принимай правильное решение.

Наконец, мужик отмер и, надо отдать ему должное, сказал:

— Ладно, послушаем вас, Бубнов. Только, по существу. Не мямлить!

В зале засмеялись.

Ага, я уже просто Бубнов. Уже даже и не товарищ. Ну ладно, как говорится, а теперь — получай фашист гранату.

Я обвёл взглядом зал, дождался, пока смешки стихнут и сказал:

— Товарищи! Я со всей ответственностью заявляю, что Уточкина врёт. Не знаю, с какой целью — хочет уволить меня таким вот позорным образом, потешить самолюбие или же на то есть другая причина. Но я ещё раз подчёркиваю, Уточкина — врёт!

Я сделал паузу и оглядел присутствующих жёстким взглядом. Я так умел, не знаю, как этот взгляд выглядел на Муле, но в той, моей жизни, я использовал его на ура.

Народ затих. Так, что слышно было, как за окном, на улице, проехал грузовик.

— Дело было так: я пришел на работу, а Уточкина шла мне навстречу. Мы разговорились, и в разговоре я процитировал ей стихи Владимира Маяковского. На этом всё. Откуда же я знал, что Уточкина не знакома с нашей, советской поэзией и воспримет известные строчки на свой счёт? И тем более я не знал, что за чтение стихов Маяковского у нас в Министерстве культуры, увольняют, да ещё клеймят фашистом! Вот так было дело, товарищи. Мне больше добавить нечего.

И скромно сел на своё место.

В зале было так тихо, как в склепе.

— Товарищ Уточкина, это правда? — нарушил молчание седоусый.

Та покраснела и наконец, медленно, кивнула:

— Ну, он читал какие-то стихи. Но там про корову было, и я…

— Уточкина! — кулак седоусого, чуть не разнёс стол, — да твою ж мать! Да ты совсем, я смотрю охренела! С каких это пор ты решаешь, кого оставлять на работе, кого выгонять за стихи Маяковского⁈

Теперь он понёс на Уточкину.

Я невольно восхитился: усатый чувак умело переобулся в прыжке и перевёл стрелки на неё, словно две минуты назад и не обзывал меня фашистом.

— … и больше так не делай! — гневно закончил свою речь мужик.

Затем он оглядел зал и сказал:

— На этом можно собрание закончить.

— Постойте! — я поднялся на ноги. — То есть мы теперь вот так? Как на меня возвели наветы, оклеветали, что я и фашист, и уволить меня с позором. А как дама нафантазировала, то никто ничего? Словно это в порядке вещей? Товарищи! Считаю, что нужно такого профкома переизбрать! Нельзя, чтобы такое место занимал человек, который злоупотребляет своим служебным положением! Я понимаю, что это не вопрос двух минут и так быстро он не решится. Так давайте перенесем собрание и в следующий раз предложим другие кандидатуры. Более компетентные…

Зал взорвался не просто криками. Ор стоял такой, что ну.

Я, очевидно, наступил на больную мозоль. Товарищ Уточкина, как профком, имела доступ к распределению материальных благ — путёвки в санатории и дома отдыха, очереди на квартиры и автомобили, ещё какие-то бонусы. И, конечно же, как и в любой организации, сразу же нашлись обиженные и недовольные. Вот они-то и подхватили мой посыл.

Зал шумел и бурлил добрых полчаса. Наконец, седоусый, с трудом, утихомирил разбушевавшихся людей и закрыл собрание, укоризненно при этом взглянув на меня. На следующей неделе было решено провести переизбрание профкома.

Народ расходился возбуждённый. Некоторые подходили и хлопали меня по плечу, жали руки. Но были и такие, что ругали меня.

Я относился к этому философски. Свою задачу я решил. Себя оправдал, свою репутацию, если не на сто процентов, то на восемьдесят, обелил. А то, что с Уточкиной так: ну так сама виновата. Зачем подняла вопрос аж на профсоюзное собрание? Могла же со мной тет-а-тет поговорить. Я бы даже извинился, если стишки эти её настолько задели.

Я не стал забивать себе голову ерундой — не мои проблемы, и со спокойной душой решил идти домой. По дороге хотел ещё зайти в столовую, поужинать и прикупить себе чего-нибудь на завтрак. А ещё хорошо бы будильник купить. Что-то среди Мулиных вещей я его не видел. Придётся на полчаса раньше вставать, а то опять всё утро в очередях проведу и без чая останусь. А вообще-то нужно купить себе кофе. Я кофеман и без кофе мне капец некомфортно. Ещё и примус надо, чтобы варить.

Я вышел из здания. У выхода меня поджидала та девушка из столовой.

— А я вас жду, Муля, — смущённо улыбнулась она.

Глава 7

— Так что же мне делать? — вопрос, однозначно, не давал девушке покоя, поэтому она сразу же «взяла быка за рога».

— Стенгазету, — усмехнулся я и, глядя, как вытянулось её лицо, спросил, — давайте познакомимся сначала, а то как обращаться к вам — даже и не знаю.

— Зина я, — смутилась девушка и быстро добавила, — Зина Синичкина. Работаю в Главреперткоме. Младшим консультантом.

— Очень приятно, Зина, — радушно кивнул я и тоже представился, — Иммануил Бубнов. Можно Муля. Работаю в отделе кинематографии и профильного управления театров. Методист.

— А я уже знаю, — улыбнулась девушка, — я же слушала ваше выступление.

— Вот как?

— Ох вы им и задали жару! — она возбуждённо подпрыгнула, — эту Уточкину давно пора было поставить на место! Но никто связываться не хочет. У неё же дедушка в горкоме работает. Вот все и боятся.

Мда, вот ещё засада. Кажется, проблемы только начинаются. Вряд ли дедушка позволит сковырнуть внучку с тёплого местечка.

Ну да ладно, буду разбираться с проблемами по мере их накопления.

А Зине сказал:

— Зина, вы не подскажете мне, где тут можно купить примус?

— Примус? — удивилась она, — а зачем вам примус, Муля?

— Дело в том, что я живу в коммунальной квартире и по утрам добиться до плиты невозможно. Очередь, ужас какая. А я не могу без горячего чая. Но лучше кофе.

— Аааа… тогда понятно, — засмеялась девушка, — здесь рядом есть большой магазин. Там всё можно купить. И примус, и кофе. Давайте я вам покажу, а вы мне расскажете, что со стенгазетой этой делать…

Но только мы дошли до ворот и повернули в переулок, как навстречу нам показалась Лёля, она же Ольга Иванова, она же роковая женщина и по совместительству бывшая пассия Мули, да ещё с двумя подружками.

Увидев меня (в смысле Мулю) рядом с девушкой, её лицо вытянулось:

— Так вот почему ты бросил меня в трудную минуту, Муля!! — возмущённо закричала она недобрым голосом. — А я же тебе так верила! А ты! Что это за вертихвостка?

— Я не верти… — пролепетала покрасневшая Зина, но я не дал ей сказать ни слова и строго спросил Лёлю:

— Ольга, это что за цирк?

— Да ты посмотри на неё! Ни рожи, ни кожи! — взвилась Ольга. — Страхолюдина какая-то!

Ольгины подружки с готовностью засмеялись. Обидно так засмеялись, насмешливо.

Я посмотрел на Зину. Её лицо стало багровым-багровым и, казалось, она вот-вот расплачется.

Кстати, такой уж прямо страхолюдиной она и не была. Вполне себе хорошенькая такая девочка, даже в чём-то симпатичная: обыкновенное славянское лицо, носик пуговкой, пухленькие щёчки и большие голубые глаза. Её подкрасить, и она бы вполне дала сто очков той же Ольге.

— Ничего не страхолюдина, — не согласился я, — очень даже красивая девочка. Похожа на Мерилин Монро в юности. А если губки и глаза подкрасить, то и её затмит…

Все четверо девиц широко открыли глаза и изумлённо уставились на меня.

Пока они не очнулись, я ухватил Зину под руку и торопливо утащил дальше. Не хотелось продолжать бабские склоки. Тем более посреди улицы. Тем более, вдруг магазин закроется, и я останусь без примуса. Тем более, Зина говорила, что там можно купить и кофе.

— Так где ты говорила, большой магазин был рядом? — попытался вернуть разговор в конструктивное русло я.

— Н-направо, — пролепетала девушка, мысли её явно витали сейчас далеко-далеко.

Мы молча прошли почти всю улицу. Никакого магазина я не видел. Решил уже, что свернул не туда, когда Зина чуть пришла в себя:

— Нам теперь налево, — пискнула она, немного помолчала и, наконец, задала главный животрепещущий вопрос, — а я и правда похожа на Мерилин Монро, Муля? Или ты просто так им сказал?

Ох уж эти женщины! Не зная, плакать или смеяться, но пришлось развивать тему дальше. Иначе ведь не отцепится:

— Ну конечно, — сказал я самым что ни на есть категорическим и убедительным голосом, — я как тебя увидел, так сразу и понял — вылитая Мерилин Монро. Только она блондинка, а ты — русая.

— И у неё локоны, — задумчиво протянула Зина и провела рукой по своей косе.

— Эй, только не вздумай косу обрезать и осветляться, — напрягся я. — Тебе так больше идёт.

— Почему? — удивлённо посмотрела на меня Зина, — у Мерилин Монро же локоны. И она их осветлила.

— Испортишь волосы, — привёл я последний аргумент. — И с косой намного красивее.

Зина аж остановилась и посмотрела на меня взглядом, в котором читалось, мол, много ты понимаешь в красоте и в осветлённых локонах, глупый мужлан. И я понял, что эта битва проиграна.

— У Мерилин Монро локоны! — аргументировала Зина и по её решительному взгляду я понял, что решение обжалования не подлежит.

— Давай говорить о стенгазете, — принял окончательное поражение и капитулировал я.

А для себя понял, что женщины этого времени разительно отличаются от тех женщин, с которыми я привык общаться в моём мире. У нас же там все индивидуалистки. У них, прежде всего, должно быть комфортно им, и во-вторых, нравиться должно тоже им. А уж только потом — всё остальное (ну, я профессиональных эскортниц с накачанными губами и натянутыми на затылок лицами по одному шаблону, не имею в виду, конечно же). А здесь женщины, неизбалованные всем этим информационным шумом, каждый комплемент воспринимают как призыв к действию. И живут, ориентируясь на социальные шаблоны. Вот я сломал Зине старый шаблон и случайно дал новый. Теперь она до следующего шаблона будет жить в образе Мерилин Монро.

— А вот и наш магазин, — задумчиво сказала Зина.

Мы действительно за всеми этими разговорами и размышлениями дошли до огромного здания магазина. Зина решительно устремилась куда-то по известному ей маршруту. Я не спорил и последовал за нею.

В отделе, где продавались примусы и всякое такое, я долго выбирал между примусом и керогазом. Наконец, решил, что лучше взять пока примус. Керогазы только-только появились и ещё не были столь удобны и популярны.

— Муля! — окликнули меня. — Решил примус приобрести?

Я развернулся. Рядом стоял и чуть растерянно улыбался Орфей Жасминов. Одет он был в дорогой костюм с искрой и пальто импортной ткани. Обувь была тщательно вычищенной, на голове — фетровая шляпа. Но при этом вид у него был какой-то потерянный и словно сбитый с толку, хоть он и храбрился изо всех сил.

— Здравствуй, Орфей, — ответил я. — Да вот понимаешь, надоело по утрам очередь к плите караулить. С нашими бабоньками соревноваться никак не получается. Вот и решил автономным стать. А ты что тут делаешь?

— Дрель ищу, — почему-то шёпотом, воровато оглядываясь, сообщил Жасминов и тут же пожаловался, — представляешь, уже все магазины подряд обошел. Нигде не могу такую, как надо, найти.

— А какую тебе надо? — удивился я: рядом находилась полка с всевозможными дрелями и прочими приспособами. Были даже с электрическими моторчиками.

— Самую громкую! — с решительным видом сказал Жасминов трагическим голосом.

— Зачем? — я был окончательно сбит с толку.

— Чтобы сверлить! — словно откровение свыше сообщил Жасминов.

— Я понимаю, что дрелью сверлят. Зачем тебе самому сверлить понадобилось? Попроси вон Герасима, пусть прибьет гвоздями тебе всё, что надо. У него и свой инструмент есть… А за чекушку он ещё и поубирает за собой.

— Сам хочу… — поморщился Жасминов.

Видя моё недоумение, вздохнул и понизил голос:

— Там же эта появилась… Полина Харитоновна. Ну, Лилина мать… Такая, я вам скажу, некультурная женщина, простигосподи! — он машинально перекрестился, потом, очнувшись, смущённо взглянул на нас с Зинаидой, и на всякий случай отдал пионерский салют.

— Она же вечером телевизор включает. Громко. С новостями из колхозных полей. Про агрономов всяких и надои молока. Я уже не могу так больше! Сил моих моральных слушать это нету!

Я удивился: прошел всего один вечер, а у него уже сил нету. Что будет дальше?

А вслух посоветовал:

— Если вы дрелью сверлить по вечерам будете — она участкового приведёт. И будет права. У них ведь ребёнок дошкольного возраста.

— А что же делать? — горестно всплеснул руками Жасминов и пригорюнился.

— Нужен патефон, — посоветовал я, — включайте ей по вечерам, к примеру, Шаляпина.

— А если участкового приведёт?

— Скажете, что репетируете роль к выступлению. Кроме того, ставьте классику. Можно патриотические песни. Про Родину и счастливое детство, — порекомендовал я. — Это тоже не запрещено.

— Спасибо, Муля! — просиял Жасминов и унёсся в направлении отдела музыкальных инструментов и техники.

— Ну, давай, удачи тебе, — кивнул я ему в спину, а сам, с Зинаидой на буксире, пошел платить в кассу за примус.

И только расплатившись за примус, когда я уже был в бакалейном отделе и выбирал кофе, обратил внимание, что с Зиной творится что-то непонятное.

— Что-то случилось? — не выдержал я.

— Это же Жасминов! — ошеломлённо выдохнула Зина и посмотрела на меня круглыми блестящими от восторга глазами, — Орфей Жасминов!

— И что? — не понял я.

— Ты его знаешь! — это был не вопрос, а утверждение.

— Ну да, — равнодушно кивнул я, рассматривая кофе, — соседи мы с ним, по коммуналке…

В общем, все мы рано или поздно совершаем непоправимые жизненные ошибки. Они ещё называются — роковые ошибки. Которые потом вылазят нам боком. Но в тот момент я не придал этому никакого значения.

А зря…

Когда я вернулся домой, держа в руке авоську с хлебом, колбасой и сыром, а второй любовно прижимая к груди новенький блестящий примус, в квартире был локальный апокалипсис. Орали на кухне. Причём орали так, что аж стёкла дрожали.

Пока меня не увидели и не втянули, я тихонечко прошмыгнул в свою комнату. Установил примус на почётное место на столе (пока так, а дальше что-то более приемлемое придумаю), переоделся и начал думать, чем бы его эдаким заняться, чтобы скоротать этот скучный вечер.

Телевизора у Мули не было, да и спектр программ вряд ли бы меня удовлетворил. Поужинал я в столовой возле магазина (спасибо Зине, отвела), так что есть не хотелось. Спать тоже вроде как было ещё рановато. Оставалось сидеть и пялиться в окно. Но там темнело и рассматривать особо было нечего (да и днём, кроме старых дощатых сараев в два этажа и ржавой сетки, рассматривать было нечего).

Я глянул в шкафу — из книжек у Мули был только томик стихов о Родине, школьная хрестоматия для внеклассного чтения по литературе за девятый класс и потрёпанная брошюрка о профилактике брюшного тифа.

Мда, а Муля у нас, оказывается, тот ещё читатель. Вот интересно, чем он обычно по вечерам тут занимался?

Моему, перегруженному информацией, мозгу жителя двадцать первого века, было скучно просто так сидеть в комнате, и я решил сходить на кухню. Всё равно мусор пора бы уже вынести. Заодно и посмотрю, что за война там происходит.

А на кухне была жара, как в пустыне Намиб в августовский полдень. Не в буквальном смысле слова, а образно, конечно же. Сцепились, как обычно, Варвара Ложкина и Белла. На сейчас к ним добавилась незнакомая мне пожилая женщина. Путём нехитрых вычислений, я сообразил, что это, очевидно, тёща Григория из деревни уже приехала и наводит теперь тут порядок.

А ситуация на кухне, тем временем, всё накалялась.

— Дура! — не своим голосом орала Белла.

— Сама дура! — в ответ кричала ей теща Григория. — От дуры слышу!

— Козлиха уродская! — надрывалась Ложкина, размахивая лопатоообразными руками. — Ослиха вифлеемская!

— Здравствуйте, товарищи женщины! — вежливо поздоровался я, зайдя на кухню.

Дамы на секунду утихли, а потом дружно развернулись ко мне:

— Вот он! — заверещала Ложкина, некрасиво тыкая указательным пальцем с жёлтым обгрызенным ногтем на меня. — Это он всё придумал! Муля вифлеемский!

— А вот на тебе, Муля, раз так! Выкуси! — тёща Григория подскочила ко мне и сунула мне фигу прямо в лицо. Немного подумала, и сунула ещё и вторую.

Она была ещё не сильно старая, лет эдак чуть за шестьдесят, с хвостиком. Но это не старая по меркам моего мира. А вот для этого времени она даже сама себе казалась древней старухой. Тяжелая работа в деревне, годы лишений во время войны, стрессы — всё это наложило отпечаток на её внешность и внутренний мир. И выглядела она лет на восемьдесят. Если не больше. Впечатление усиливала одежда: тёмный «вдовий» платок, блёкло-серая глухая одежда.

— Что случилось, девушки? — не удержался я, — женихов делим?

Вместо того, чтобы разрядить обстановку, моя невинная шутка, только всё усугубила. На меня полился такой отборный поток брани, что прямо ой. Краем глаза я заметил Герасима, мудро забившегося в угол и старавшегося особо не отсвечивать.

— Так в чём суть проблемы? — наконец, рискнул спросить я, когда страсти чуть поутихли.

— График готовки на кухне меняем, — коротко проинформировала Белла и прикурила от конфорки.

— Иди на улицу кури, курва старая! — моментально заверещала тёща Григория. — Здесь ребёнок живёт, и он не должен дымом дышать!

— А когда твой зять курит, так чем ребёнок дышит? — парировала Белла и демонстративно выпустила той в лицо струю дыма.

— Ах ты ж, сучка! — взвилась тёща Григория и добавила несколько настолько непечатных эпитетов, что я понял, почему бедняга Григорий предпочёл неделю дежурить в ночную смену на заводе, лишь бы не ночевать дома.

— Сучка вифлеемская! — свирепо подтвердила Ложкина и для аргументации стукнула кулаком о кулак.

— Что за шум, а драки нету? — на кухню вышла Фаина Георгиевна и укоризненно посмотрела на разбушевавшихся женщин.

— Да мы это… разговариваем тут… — забормотала тёща Григория и торопливо ретировалась. Варвара Ложкина предпочла исчезнуть без слов, а Белла просто улыбнулась, кивнула и тоже ушла.

На кухне остались только мы и Герасим. Как я теперь уже сообразил, Герасим опять был пьян в хламину и, что здесь происходит, осознавал совсем смутно.

— Хорошо ему как, — кивнула Фаина Георгиевна на соседа с нескрываемой завистью. — Вот оно, истинное блаженство!

— « Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найти в сей жизни блаженство прямое: небесные боги не делятся им с земными детьми Прометея…» — процитировал я известного классика и усмехнулся.

— Евгений Боратынский. Золотой век русской поэзии, — вздохнула она, выбросила какой-то мусор в мусорное ведро и грустно добавила. — Золотое время давно ушло, Муля. А нам приходится жить здесь и сейчас. Иногда мне тоже хочется вот также напиться в хлам, лишь бы не смотреть на всё это,

— Так в чём проблема? — закинул удочку я, — у меня есть неплохой портвейн. И докторская колбаса. И хлеб. Вопрос только в хорошем собеседнике.

— Джентельменский набор, — с озорным видом усмехнулась она и грустно покачала головой.

— Всё, что нужно для полного счастья, — в тон ей ответил я и предложил, — так что прошу к нашему шалашу.

Фаина Георгиевна посмотрела на меня насмешливым взглядом, но, тем не менее, прошла в мою комнату и уселась за стол.

Я достал из шкафа портвейн и разлил его по хрустальным стаканам, которые вытащил из серванта, из мулиного резерва, порезал колбасу, сыр, хлеб и выставил всё на тарелках на стол.

— Прошу вас, Фаина Георгиевна! — я подсунул ей стакан с вином поближе.

— Ого! Да ты гедонист, Муля, — оценила хрусталь Фаина Георгиевна, поднесла стакан к лицу, посмотрела сквозь хрусталь на лампочку, понюхала портвейн, кивнула.

— « Люблю — хрусталь бесценный и старинный, обычаи невозвратимых дней, благоприятны старые картины и старое вино душе моей…», — улыбнулся ей я.

— Гиппиус, — узнала Фаина Георгиевна и задумчиво пробормотала, — Зинаида Гиппиус. А ты изменился, Муля.

— Это всё тот носок. Он был волшебный, — сказал я, мы чокнулись и выпили просто так, без всякого тоста.

— А неплохо, — Фаина Георгиевна взяла с тарелки бутерброд и принялась медленно, со вкусом жевать. — Не португальский, конечно же, портвейн, но и так совсем неплохо. Вот и аппетит появился. Значит, живая. Пока ещё живая.

— Вы давно уже увековечили себя, Фаина Георгиевна, — сделал абсолютно правдивый комплемент я. — Так что живой вы останетесь навсегда. Люди будут вас помнить.

Фаина Георгиевна тяжко вздохнула и потянулась за вторым бутербродом. Я разлил портвейн по стаканам опять.

— Ну, и что из того? Что из того, что меня народ любит? Есть ли у меня счастье⁈ Нету! Я ведь социальная психопатка, понимаешь, Муля? — вздохнула она, когда мы опять чокнулись и выпили, — Эдакая комсомолка с веслом. Мне запросто можно памятник из бронзы отлить во весь рост, с веслом, в красных труселях и в пионэрском галстуке.

Она хохотнула собственной шутке, а мне стало грустно.

— Я прожила длинную и нелепую жизнь, Муля, — продолжила она, — Глупо так прожила. Кто, кроме моей Павлы Леонтьевны, хотел мне добра в театре? Кто мучился, когда я сидела без работы? Никому я не нужна, Муля. Все эти режиссёры… они снисходительны, они улыбаются, кивают, и даже аплодируют… но в душе они все ненавидят меня. Я всю жизнь бегала из театра в театр, искала, искала, но не находила. Хороших ролей мне никогда не давали. И это всё. Личная жизнь тоже не состоялась. Сейчас ролей тоже не дают, в театре застой… гнию заживо, Муля.

— Какие ваши годы, Фаина Георгиевна, — дипломатично ответил я.

— Да что ты понимаешь! — возмутилась она, — я уже такая старая, что помню ещё царя! Мне уже пятьдесят пять, Муля! И если мне иногда и дают сейчас роли в театре, то играю я там только старух. Только старух!

Я не стал ей рассказывать, что в моём времени женщины вполне ещё рожают и после пятидесяти, и старухами себя совсем не считают. Наоборот, танцуют, исповедуют ЗОЖ, путешествуют, заводят молодых любовников и живут себе полной жизнью в своё удовольствие.

Вслух сказал совсем другое:

— Но ведь можно же было добиваться ролей? Быть настойчивой. Если бы вы только захотели…

— Может и можно было, Муля. Но вот не хватало мне самой малости — подлости. Поэтому вот так всё получилось. Жизнь прошла, а я понимаю, что героиней мне не быть…

— Но ведь можно играть в театре…

— Да где же играть⁈ Кто мне что даст⁈ Ты пойми, Муля, сегодняшние театры — это идеологическая барахолка спектаклей… Клоака! Это уже давно не театр, это дачный сортир какой-то, с покосившейся дощатой дверкой, через которую видно каждую жопу! Кладбище несыгранных ролей! Все мои лучшие роли сыграли другие люди…

— Но это всё можно изменить, — осторожно сказал я, — и изменить всё совсем нетрудно…

— Да если бы я знала, как изменить, разве я бы прожила такую жизнь⁈ — рассердилась актриса. — Вот совсем недавно прочитала в газете: «Великая актриса Раневская»…

Горько засмеявшись, она пододвинула бутылку к себе, и сама разлила остатки нам по стаканам:

— Стало так смешно, Муля. Великие живут как люди, а я живу бездомной собакой, хотя есть отдельная квартира, с удобствами… Мне легче жить тут, в коммуналке, чем там, у себя… собакой одинокой живу я, и недолго, слава Богу, осталось….

— А давайте на спор, Фаина Георгиевна? — предложил я. — Я разработаю для вас специальную программу. Назовём её, к примеру, «Программа успеха». Вы будете следовать ей и получите главные роли. Хоть в театре, хоть в кино. Причём любые роли в любой постановке и у любого режиссёра! Положительный результат я гарантирую.

— А ты такой фантазёр, Муля, — хихикнула она, прямо как пятиклассница, — если бы это было возможно… Я бы сыграла Ефросинью Старицкую! Или даже леди Макбет!

— Это вполне возможно! — продолжал настаивать я.

Но она мне явно не верила, потому что уступчиво сказала:

— Ох, Муля, я не люблю всех этих соплей в сиропе. Так что жалеть меня не надо. Всё есть, как уже есть…

— Вы мне не верите, — обиделся я, в голове после портвейна зашумело.

Она встала и сказала:

— Ладно, пойду я, Муля. Поздно уже. Завтра хочу с утра сходить в театр Моссовета на пробы. Авось в этот раз повезёт, хоть и не верю я больше в это…

— Фаина Георгиевна, — завёлся я. — Как мне доказать, чтобы вы мне поверили? Что сделать? Я ведь реально могу помочь вам!

— Можешь? — хитро склонила голову набок она и стала похожа на сороку, — ну, так докажи, что можешь. Возьми хоть ту же… да хоть бы и Ложкину! Несчастная, обиженная на всю жизнь старуха. Вот и помоги ей изменить свою жизнь. А я посмотрю. Если у тебя получится — я готова!

Она опять хихикнула и, пожелав мне спокойной ночи, ушла к себе.

А я остался сидеть за столом перед опустевшей бутылкой из-под портвейна.

Ложкина, говорите? Да я таких Ложкиных в моей прошлой жизни десятками перековывал…

Глава 8

Согласно мнению лучшего в мире специалиста по манипуляциям, который живёт на покрытой черепицей стокгольмской крыше, есть три способа укрощения домомучительниц: низведение, курощание и дураковаляние.

Но как приступить к курощанию человека, который давно махнул на себя рукой и ничего хорошего от жизни больше не ожидает, а всё человечество считает врагами? Тут есть сразу два варианта. Первый — мощный гипноз (желательно привлечь сразу группу гипнотизёров, чтобы уж наверняка). Второй — попытаться переубедить этого человека, изменить его мировоззрение и заставить страстно возжелать изменений.

В случае с Варварой Ложкиной, мне казалось, оба эти варианта были абсолютно бесперспективны.

Поэтому пришлось выбрать вариант номер три. В народе он называется «нога в двери». Существует такая уловка-манипуляция, когда на первом этапе просишь человека выполнить твою, вроде как пустяковую, просьбу. Просьба должна быть крайне лёгкой в исполнении и совершенно необременительной (это главное условие!). В общем, чтобы человеку сделать это было совсем не сложно. И вот он делает. И потом чувствует себя по отношению к просящему покровительственно: ведь именно он помог вам, именно он вас выручил. То есть его эмоции сдвигаются из отметки «равнодушие» в сторону «покровительство». Эмоции уходят «в плюс», пусть пока и небольшой, но с ними уже дальше работать проще.

Итак, прямо с утра я терпеливо дождался, когда Варвара Ложкина выйдет из своей комнаты, и придав своему голосу мягкие, обволакивающие нотки, сказал ей:

— Варвара, можно вас попросить?

— Чего-о-о? — смерила она на меня недобрым подозрительным взглядом.

— Помогите мне, пожалуйста, — с доброжелательной улыбкой попросил я и показал старую Мулину рубашку, — я вот вроде как пришил пуговицу, но оно отчего-то всё перекосилось. А что не так — не пойму. Можете исправить это хоть немного?

Она задумалась и сразу не отказала.

— Я очень на вас рассчитываю, мне ведь больше и попросить некого, — я закрепил вербальный посыл ключевой фразой-триггером, сунул ей рубашку в руки и торопливо ретировался, пока она не пришла в себя и не передумала.

Ну вот, приманка заброшена. Осталось подождать…

Воодушевлённый первым шагом моей беспроигрышной стратегии, на работу я пришёл в прекрасном расположении духа. К моему удивлению, кабинет оказался пуст. Он был открыт, но коллег там не было.

Ну ладно, главное, что я не опоздал. Я сел за стол и приступил к работе, тихо бормоча под нос бравурный мотивчик. Но не успел я просмотреть ворох служебных бумаг, который появился у меня на столе с утра, как дверь раскрылась и на пороге возник тот свирепый толстяк в пенсне из кабинета № 28.

— Иммануил Модестович! — едко чеканя фразы, вызверился он, — вы что здесь делаете⁈

— Работаю, — объяснил очевидное я, стараясь не показать удивления.

Толстяк побагровел:

— Вы почему не на планёрке?

Чёрт, я же совсем не в курсе, когда у них тут что по графику!

А вслух сказал спокойным голосом:

— Уже иду, — и дисциплинированно отложил бумаги в сторону.

Толстяка хоть и перекорёжило, но от комментариев он воздержался и резко вышел из кабинета.

В кабинете у Козляткина уже собрались все из моего отдела, плюс ещё человек десять совершенно незнакомых мне людей.

— Вы почему это опаздываете⁈ — возмущённо набросился на меня Козляткин, — заставляете всех себя ждать! Это недопустимо! И я попрошу вас, товарищ Староконь, снять Бубнову квартальную премию! В назидание! А то ишь, моду взяли, опаздывать на планёрки! Дисциплина для советского служащего — прежде всего!

Он сделал глубокомысленную паузу и посмотрел на меня, мол, затрепетал я и проникся или нет.

А я посмотрел на него. Абсолютно бесстрастно.

Увидев, что его слова не возымели на меня нужного действия, он поджал губы и на его щеках выступили красные пятна. Но от комментариев воздержался. Хотя я понимал, что это ненадолго. Товарищ Козляткин теперь будет ждать момента. И мстить.

Минут двадцать он нёс какую-то дикую ерунду. Так как я был совершенно не в теме, поэтому оно прошло мимо меня. Но мои коллеги деловито конспектировали в блокноты.

Возможно, если бы я сообразил что-то записывать, меня бы пронесло (кстати, я потом заглянул в тетрадку Марии Степановны, так вот, она всю планёрку рисовала там цветочки!). В общем, товарищ Козляткин в какой-то момент прервал свой спич и уставился на меня с изрядным недоумением.

Повисла нехорошая пауза.

А потом товарищ Козляткин сказал, ласково улыбаясь:

— А на проверку в этот театр завтра поедет товарищ Бубнов. И он же потом соответствующий отчёт составит.

Народ в кабинете облегчённо зашумел, а я внутренне обрадовался, всё же лучше театр, чем сидеть в пыльном кабинете и перебирать кипы бумаг.

Очевидно, Козляткин ожидал, что я как минимум заплачу, потому что разочарованно крякнул и на этом планёрка была закончена.

Обеденный перерыв ознаменовался у меня очередным комсомольским докладом.

Я вошел в Красный уголок, размышляя, сколько раз ещё нужно будет повыступать, и какие конкретно бонусы считать достаточным результатом и когда на этом остановиться. И как потом аккуратно закруглить это всё дело.

Я вошел и остановился, как вкопанный. Народу набилось столько, что яблоку негде было упасть. Все места были заняты. Сидели и на подоконниках, и на бетонном постаменте, где лежали выставочные экспонаты, а некоторые девушки даже сидели друг у друга на руках. Парни стояли. Но мест всё равно всем не хватало, так что даже бюст Ленина отодвинули в сторону. Временно, конечно.

В самом центре был микроскопический пятачок. Очевидно, именно здесь я должен буду толкать речь.

— Здравствуйте, товарищи! — поздоровался я.

При виде меня все зашумели.

— Вижу, интерес к нашим минуткам политинформации вырос, — пошутил я.

Все с готовностью посмеялись.

— А когда про успехи будешь рассказывать? — выкрикнул кто-то с задних рядов.

— А вот прямо сейчас и буду, — ответил я. — Только при одном условии — меня не перебивать и не шуметь. Моё выступление — дело добровольное. И я надрывать связки не намерен. Это понятно?

Всем было понятно.

— Тогда приступим! — и я приступил. — Итак, что такое успех и какие качества помогают человеку стать успешным?

Я уложился в двадцать минут:

— А чтобы закрепить теорию, как говорится, — я поднял голову, обвёл всех присутствующих внимательным взглядом и хитро подмигнул, — давайте сделаем практическое задание. Смотрите все сюда!

Я показал на склеенный из трёх ватманов длинный-длинный транспорант, который лежал на столе поверх подшивок газет.

— Вот это потом будет стенгазета, — понизил я голос почти до шепота, чтобы все прислушивались. — И сейчас каждый из вас, вернётся на своё место после обеда, хорошо обдумает всё, что вы здесь услышали, а потом он должен взять лист обыкновенной писчей бумаги. Такой, на которой машинистки на машинке печатают. Разделить этот лист вертикально на две ровных части. На левой части рисуем свои ассоциации. Справа — пишем текст, только кратко и ёмко. Вы должны ответить на три вопроса. Первый вопрос — что вы привносите в этот мир? То есть ваша личная миссия на этой планете. Второй — в чём ваша уникальность? Что вы умеете и можете не такое, как другие? Третий — как вы это всё делаете? Это понятно?

Все зашумели утвердительно.

— Теперь смотрите. Этот ватман я оставлю здесь, на столе, в красном уголке. Каждый из вас может прийти сюда в любое время и прикрепить свой листок. Клей же у нас есть?

Кто-то воскликнул:

— Есть!

— Вот и отлично! И товарищи, рисуем и пишем красиво. Стараемся, — сказал я, — срок — до послезавтра. Причём до обеда. Кто не успеет, его листки приниматься не будут. Так что рассчитывайте время. И послезавтра, я прямо здесь, при вас, проведу подбивание итогов и анализ ваших заданий. То есть мы определим, какой главный талант в каждом из вас и какая у вас самая сильная сторона. А теперь расходимся, товарищи. Успеем ещё пообедать. Завтра моего доклада не будет, завтра мы делаем задания. А вот послезавтра — разбор ваших листочков.

Все зашумели, возбуждённые и начали расходиться.

Я был доволен.

Заодно стенгазета для Зинаиды будет готова, причём это же групповая работа, даже коллективная, это мощный социальный посыл и интересная вещь. Зине останется только напечатать на листах расшифровки и прикрепить их внизу газеты, как отрывные листочки на объявлении. Должно получиться неплохо.

Подошел комсорг. Валера Карасёв, я уже знал, как его зовут.

— Молодец, Бубнов, — сказал он, впрочем, без особой весёлости, — но мог бы и завтра выступить.

Оп-па, уже пошли предъявы. Но ничего, мне всего-то ещё надо лишь пару разочков у тебя перед коллективом отметиться, а дальше пойдёшь ты товарищ, Карасёв, лесом.

Но вслух я ему ответил совсем другое:

— Завтра не могу. Товарищ Козляткин дал срочное поручение. Основная работа. Нужно ехать на проверку театра. Это долго. Нужно успеть всё сделать.

Карасёв поджал губы, хотел сказать что-то возмущённое, но поостерёгся. Ведь раньше на эти собрания приходилось людей загонять силой. Все разбегались, прятались, саботировали. А тут прямо попёрло. И главное, все ходят добровольно. Поэтому он пока портить отношения не хотел. Я тоже пока не хотел.

Поэтому как говорится, мы разошлись краями.

— Муля! — в опустевшем Красном уголке голос Зины прозвучал необычно громко. Она подлетела ко мне и, не сдержав восторга, чмокнула меня в щёчку, но потом сама же смутилась и покраснела. — Ты так хорошо выступил! А я вот тоже теперь думаю, какой у меня талант? Ты же мне самой первой расскажешь, правда?

Опа!

И тут на меня уже предъявляют права. Точнее Зина ещё сама до конца не осознала, но то, что она старается меня прибрать к рукам — однозначно.

Из размышлений меня вывел её голос:

— Муля, пошли вместе в столовку!

— Пошли, — кивнул я.

А Зина щебетала, щебетала. На миг я задумался и потерял нить её разговора.

— … правильно? — спросила она.

Упс.

— Надо подумать, — уклончиво ответил я, надеясь, что через время она сама забудет, если это не важно, А если важно, то напомнит опять.

— А ты где живешь, Муля? — вдруг спросила она, когда мы вошли в столовую и взяли подносы. К счастью, очереди уже почти не было.

— В коммуналке, — ответил я рассеянно, вопрос с завтрашней поездкой в театр не давал мне покоя, я не мог сообразить, где тут подвох, для всестороннего анализа остро не хватало информации.

— Нет. Я понимаю, что в коммуналке, — фыркнула она, — ты говорил об этом. Я тебя про твой адрес спрашиваю.

Я чуть поднос с гороховым супом не выронил. В гости что ли собралась? Так я прекрасно понимал, что в это время девушки к парням в гости просто так не ходят. А с далеко идущими матримониальными планами. Не удивлюсь, если она в своих мечтах уже и имена всем нашим будущим пятерым детям придумала. Поэтому сказал осторожненько:

— Мой адрес не дом и не улица, мой адрес — Советский союз.

Зина сдержанно и вежливо похихикала. Но по её решительному взгляду я понял, что всё только начинается.

После обеда, как только удалось отделаться от Зины, я вернулся к себе в отдел. Нашел среди Мулиных бумаг инструкцию по проверке театров и цирков. Внимательно изучил.

Мда. Дело оказалось совсем непростое. Тот пласт работы, что накинул мне товарищ Козляткин, бесил и радовал одновременно. Но ладно, слона нужно есть по кусочкам. Я вытащил пару чистых листиков из пачки пищей бумаги и начал составлять тайм-менеджмент. Выписал основные этапы. Распределил время, прописал риски и пути их преодоления.

Ну вот и отлично. План готов. Теперь нужно начать и всё выполнить.

Я усмехнулся и принялся размышлять над первым этапом.

— Муля, ты почему опоздал на планёрку? — укоризненно спросила Мария Степановна, когда они вместе со второй сотрудницей вернулись в кабинет. Мужчины ещё не было.

— Да я как-то совсем засуетился, — с виноватой улыбкой покаялся я, — после позавчерашнего никак в себя прийти не могу. В голове словно туман…

— Да уж, — посочувствовала первая женщина (имени её я пока так и не узнал), — я когда операцию делала, тоже вся какая-то раздёрганная была. Месяца два не могла себя в дисциплину привести.

Она так и сказала «в дисциплину привести». Интересные у них тут выражения. Хотя в моём времени барышня сказала бы проще — «звезда в шоке».

— Ну, вот и я также, — подхватил жалобную эстафету я, — постоянно переживаю, расстраиваюсь. А всё дело в том, что я забывать начал.

— А я знаю, что это! — обрадовалась Мария Степановна, — Там бывает после потрясений. Вот у моего мужа также было, когда он из фронта вернулся. Он около года такой рассеянный был, что пока не скажешь «пойди покушай», мог на кухне стоять и в одну точку долго смотреть. А потом всё прошло.

— Вот-вот! — согласился я, — я тоже немного рассеянным стал, пришел на работу, а о планёрке совсем забыл.

— Но ты старайся не делать больше так, — по-матерински пожурила меня первая женщина, — ты лучше у нас всё спрашивай, Муля. Мы же тебе не враги.

— Да я и сам не знаю, что спрашивать, — развёл руками я. — Вы лучше мне сами говорите, если что намечается…

— Конечно, Муля, не переживай, — ответила Мария Степановна.

А первая женщина, которая со взбитыми локонами, спросила хитрым голосом:

— Муля, а ты нам про нашу успешность рассказать можешь?

— Ну, конечно! — ухватился за возможность немного сблизиться с коллегами я, — вы же о задании знаете?

Женщины кивнули.

— Ну вот и выполните его. А я вам потом всё расскажу. Подробнее, чем остальным, — я заговорщицки подмигнул, — мы ведь в одном кабинете работаем.

— Ии Аркадию Борисовичу? — кивнула на пустующий стол первая женщина.

Супер! Теперь я хоть знаю, как мужика этого зовут

А ей ответил:

— Ну конечно! Вот только я спросить хотел…

Я сделал застенчивую паузу и задал вопрос:

— Где мне посмотреть мою должностную инструкцию?

— Зачем тебе? — с подозрением спросила первая женщина.

— Ну, Лариса, прекращай уже! — фыркнула Мария Степановна, — Муля хочет проверить, не упустил ли он что.

— Совершенно верно! — поддакнул я и добавил, — мне не даёт покоя завтрашняя проверка. Не могу понять, в чём тут подвох?

Женщины переглянулись между собой и тут же вывалили на меня целый ворох информации. Так, что у меня аж глаза на лоб полезли.

Вот это да! Я оказался прав! Моя чуйка не подвела.

Но тут в кабинет вошел человек. Мужчина лет под сорок, долговязый, с несколько чванливым выражением лица. Он смерил нас таким взглядом, словно только что случайно съел садового слизня и его сейчас вытошнит.

Взгляд этот не предвещал ничего хорошего.

Женщины при виде его прыснули на свои рабочие места и притворились предметами интерьера. Но мужчина сразу направился ко мне и заявил:

— Бубнов! Вот! — он с великодушным видом бахнул передо мной на стол папочку с бумагами. — Нужно сделать анализ и написать отчёт. Срок — до послезавтра!

И с этими словами он резко развернулся и, ни слова больше не говоря, вышел из кабинета.

Женщины опять переглянулись.

— Что не так? — спросил я.

— Вообще оборзел этот Барышников, — покачала головой Мария Степановна, — вечно норовит на всех свою работу переложить. И ничего не сделаешь — племянник того самого Барышникова.

Я не знал, кто это такой «тот самый Барышников», поэтому спросил, пролистав папочку:

— А на эту работу какой-то приказ или распоряжение есть?

— Вон в той папке все приказы, — кивнула на книжный шкаф Мария Степановна.

— Я сама найду, а то он там всё перероет, — подхватилась Лариса, вытащила одну из многочисленных и совершенно одинаковых папок, немного порылась там и вытащила листочек с напечатанным текстом, — вот. Это не для нашего отдела. Но нам всегда на ознакомление дают. Чтобы мы ориентировались.

Я пробежался глазами по тексту:

— Здесь ответственные — только Барышников и Линьков — прочитал я и посмотрел на коллег.

— Линьков отвечает за деньги, а Барышников — за остальное.

— То есть это, — я помахал папочкой, что оставил мне на столе Барышников, — это исключительно его работа? Если по приказу?

— Ну да, — кивнула Лариса. — Это к нам вообще не относится.

— А товарищ Староконь в курсе, что сотрудники из других отделов поручают свою работу нам?

— Ну а что он может сделать? — пожала плечами Мария Степановна, — это же Барышников. Кто ему что скажет?

— Замечательно, — улыбнулся я, швырнул папочку в общую кучу на стол, а сам пошел домой. Рабочий день закончился.

Но далеко уйти не успел. При выходе, в вестибюле меня поджидала стайка девушек. Переглядываясь и поминутно хихикая, они окружили меня. Сначала я не понял, что они от меня хотят. Потом одна из них, кареглазая брюнетка, мило краснея и смущаясь, сказала:

— Товарищ Бубнов, а можно вас попросить прийти к нам в следующую субботу в отдел и провести с нашими девчатами политинформацию? Такую, как вы вчера и сегодня проводили в Красном уголке?

Сказать, что я сильно удивился — этого мало. Полагаю, что моё лицо так вытянулось, что кареглазка торопливо добавила:

— Ну вы же помните, что в следующую субботу у нас будет субботник? А наша Волынка, ой… в смысле товарищ Волынова договорилась, что девчата на овощебазу не поедут. У нас много в отделе работы. Мы будем архив формировать. А вы нам расскажете, как добиться успеха?

Честно говоря, обо всех этих «прелестях» в виде субботников я совершенно забыл. А о том, что ближайший будет в следующие выходные — не знал. Но конечно же, поболтать с девушками в тёплом кабинете гораздо лучше, чем перебирать гнилые овощи на холодной овощебазе.

Поэтому я сказал:

— Ничего не имею против, товарищи девушки. Если ваша начальница договорится с моим руководством и меня отпустят — я со всей радостью. А тема нашей беседы будет немножко другая — как с помощью внешнего вида влиять на восприятие окружающих.

Девушки заинтересованно заахали, зашушукались, а я, довольный, отправился домой.

А вот дома опять была бытовуха: остро встал вопрос со стиркой.

Я привык менять бельё ежедневно, постельное — через каждые три дня. А у Мули, кажется, запасного вообще не было. Второй вопрос — где и как его стирать? Что-то стиральных машин-автоматов я тут совсем не вижу. Когда я только попал сюда, то обнаружил, как Фаина Георгиевна вываривала бельё в большом тазу. Заниматься этим я уж точно не буду, да и не умею.

А как же тогда быть?

Представив, как я полощу бельё в проруби или вывариваю исподнее в цинковом тазу, я содрогнулся. Ну уж нет! Но и покупать постельные принадлежности на три дня глупо, а затем что — выбрасывать? А кальсоны ежедневно что ли покупать? Или как? Это же сколько денег надо! Да и неэкологично. Куда выбрасывать потом сто двадцать два комплекта постельного белья и триста шестьдесят пять кальсонов?

Удручённый новой проблемой, я задумчиво вышел на кухню.

Там крутилась Белла. Что-то напевая под нос, она помешивала, судя по запаху, молочную кашу в кастрюльке на плите.

— Что ты грустный такой, Муля? — спросила она, не прекращая помешивать. — Опять с Софроном не поделил что-то?

— Да нет. Не могу решить задачу. Бытовую, — пожаловался я, — вот что мне делать со стиркой, Белла? Я же в тазу вываривать совсем не умею.

— Как это что? — удивилась Белла. — То, что и раньше всегда делал. Отнеси в прачечную. Они за пару дней всё сделают, а выглаженное и накрахмаленное обратно вернут. Но лучше отдай Марусе. Она быстрее постирает и прямо завтра отдаст. И дешевле выйдет. Да и ей какая-никакая, а всё подработка будет…

Она хотела ещё что-то добавить, но тут каша перелезла через стенки кастрюльки и с шипением убежала, на плиту. Белла чертыхнулась, обжигая руки, отставила кастрюльку в сторону и побежала к умывальнику с тряпкой намочить.

Соваться к ней сейчас за уточнениями было нерационально, да и чревато, поэтому я отложил вопрос до следующего раза. А сейчас, даже если я поменяю постельное бельё, то мне нужно иметь на замену чистое. А лучше — два комплекта. И я собрался в магазин.

Собрался я быстро, но над тем, что следует взять — авоську или сумку, — задумался. В авоське как-то нести по улице исподнее и простыни некуртуазно, а сумка у Мули хоть и была, но такая потрёпанная, что уж лучше позориться с авоськой.

И тут в дверь постучали.

Чертыхнувшись, на проклятую авоську, что не успел сбежать, я крикнул:

— Открыто!

В дверь заглянул Орфей Жасминов:

— Можно? Я на минуточку…

Я сильно удивился и кивнул:

— Да, конечно, конечно, проходите, Орфей.

Жасминов вошел и замялся:

— Муля, мне нужен ваш совет, — робко попросил он застенчивым голосом.

Да, я шикарно умел применять манипулятивный приём «нога в двери» на других людях, но, когда кто-то применял этот приём на мне — я тоже всегда обязательно попадаюсь на эту удочку. Потому что приём этот безупречный. Как говорится, стратегического «противоядия» от него ещё не придумали. Поэтому сказал:

— Чем смогу — помогу.

— Да вот, хочу вас про Колю спросить, — замялся Жасминов, а я сильно удивился.

— А что с Колькой не так? Нормальный такой шкет, правильный.

— Понимаете, Муля, я старался найти с ним общий язык, поиграть, — начал, запинаясь, жаловаться Жасминов, — а он меня высмеял и всё, на контакт не идёт больше. Держится волчонком.

Я не стал спрашивать, зачем Жасминов ищет общий язык с сыном Пантелеймоновых. Очевидно, Лилин верхний регистр пения произвёл на него столь убойное впечатление, что он решил срочно задружиться со всеми членами этой несправедливо уплотнённой семьи.

— Ну, во-первых, вы начали всё делать неправильно, — сказал я.

Видя вытянутое от удивления лицо Жасминова, пояснил:

— Вы начали с Кольки, а надо было — с Полины Харлампьевны.

— Поня-а-атно, — сообразил, наконец, Жасминов.

— Найдите с нею общий язык, — добавил я, — и она сама внушит внуку, какой дядя Орфей хороший. Ведь сейчас у вас с нею вроде как война, правильно?

Жасминов с виноватым видом кивнул и пожаловался:

— Она опять про урожайность свеклы передачу весь вечер слушала!

— Угу. И поэтому вы жахнули ей на всю громкость Утёсова?

Жасминов сконфузился:

— Но ведь вы сами посоветовали…

— Именно так, — ответил я неумолимо, — когда вы спросили про методы ведения партизанской войны до победного, я и посоветовал. Но если вы хотите наоборот — мира, то вам нужно думать, как Полину Харлампьевну привлечь на свою сторону. Сделать союзником. Вы же уже поняли, кто там, у Пантелеймоновых, всем заправляет?

Жасминов просиял и согласно кивнул.

Когда он, наконец, ушел, я схватил первую попавшуюся авоську и торопливо вышел в коридор.

А там наткнулся на Фаину Георгиевну, которая с исходящей паром кастрюлькой как раз возвращалась из кухни. При виде меня она ехидно усмехнулась и сказала:

— Ну как, Муля, продвигается твоя программа успеха?

— Всё под контролем, — с независимым видом буркнул я и срочно заторопился в магазин.

А уже поздно вечером я выловил Варвару на кухне и спросил с милой улыбкой:

— Ну как там моя рубашка с пуговицей? Сделали?

— Неа, — равнодушно ответила Варвара и зевнула, — неохота было.

Упс! Кажется, процесс курощания будет не столь простым, как я думал…

Автор жутко падок на ваши лайки и комментарии, они очень греют мне душу и мотивируют писать и писать. Если книга нравится, то напишите об этом и поставьте сердечко. Спасибо!

Глава 9

«Все театры предлагаю положить в гроб! — любил говаривать Ильич, любовно рассматривая брёвнышко, — Неловко содержать за большие деньги такие роскошные театры, когда у нас не хватает средств на содержание самых простых школ в деревне».

Мда. Всякий театр — та ещё головная боль. А советский театр — головная боль в квадрате. Как там говорила несравненная Фаина Георгиевна: дачный сортир и клоака?

Вот с этой клоакой мне и предстояло сейчас разобраться. Хорошо, что я вчера инструкцию изучил, так что даже не имея профильного образования, примерно хоть представляю, что мне сейчас надлежит делать.

А задача передо мной стояла ох и непростая, спасибо товарищу Козляткину, удружил, гад. Так вот, мне нужно было поприсутствовать на фрагменте репетиции и оценить идеологическую составляющую репертуара, так сказать, «в действии». Согласно инструкции, я должен был «выявить эстетические отклонения от соцреалистической направленности, что есть ни что иное, как идеологическая диверсия Запада…». Критерии там были жесткими. Никакого отступления от политики партии ни на шаг. А потом, когда я выявлю все идеологические диверсии, я должен буду написать отчёт и дать оценку — « соответствует данный театр идейно-политической направленности нашей страны или необходимо принимать кардинальные меры?». То есть попросту говоря — закрывать театр или пусть ещё пока побудет.

Товарищ Козляткин не просто удружил мне с этим делом, но удружил в квадрате. Он позвонил директору театра и хорошенечко на него так наехал, мол, «трепещите, сейчас мой человек ка-а-ак придёт и будет вам крышка!» (это мой дословный перевод их получасовой беседы, содержание которой практически дословно передала мне Лариса). Поэтому меня, можно сказать, ждали с нетерпением, а моё появление в стенах театра вызвало хорошо сдерживаемую ненависть администрации и демонстративное раздражение театральной труппы.

— Здравствуйте. Я из Комитета по делам искусств. Бубнов Иммануил Модестович, — представился я директору театра, импозантному мужчине очень преклонных лет, с длинными, ниспадающими на плечи, «эльфийскими» волосами.

— Очень приятно, — обозначил поклон тот, хотя по выражению его лица так сказать было сложно, но всё же он представился достаточно вежливо, — Глориозов Фёдор Сигизмундович. Руководитель театра. К вашим услугам.

— Взаимно, — вернул любезность я и сказал. — Ну что же, я готов к работе.

— Пройдёмте, — пригласил меня Глориозов, усилием воли сдержав гримасу.

Я думал, что он сразу же поведёт меня в зал и я буду смотреть репетицию. Но нет, сначала мы зашли в его кабинет. В приёмной сидело небесное создание с густо накрашенными глазами и карминовыми губками и пыталось одним пальчиком что-то печатать на машинке.

— Раечка, нам как обычно, — многозначительно велел Глориозов.

Кабинет директора театра представлял собой длинную вытянутую комнату, оформленную в колониальном стиле и напоминающую элитный бордель: с темными дубовыми панелями, зелёным сукном, зеркалами, картинами в вычурных рамках и многочисленными мраморными бюстиками каки-то античных товарищей по углам. Над монументальным столом из тёмного дуба висела репродукция Рубенса с жирным голым Бахусом и портрет Сталина в зелёном кителе.

— Ну вот, Иммануил Модестович, — начал рассказывать хозяин кабинета обиженным голосом, как только мы устроились в мягких креслах, — наш театр был основан в 1853 году. И, как вы понимаете, скоро у нас столетний юбилей…

Он сделал паузу и многозначительно взглянул на меня.

Я сохранил на лице бесстрастное выражение и кивнул, мол, продолжай.

— Вокруг нашего театра, конечно же, вьются всевозможные циники-приспособленцы, халтурщики, словоблуды, не верящие в созидательный потенциал театрального искусства для рабочего класса и бесстыдно пытающиеся прислуживаться… — завёл долгую пластинку Фёдор Сигизмундович.

А я сидел, выдерживая на лице заинтересованное выражение и пытался не зевнуть.

Поучительный монолог Глориозова продолжался минут сорок.

И когда я уже понял, что эта битва мною окончательно проиграна и я сейчас самым позорным образом усну, в кабинет воздушным ангелом вплыла Раечка. На карминовых губках блуждала улыбка, а руках был поднос, заставленный вкусно пахнувшими тарелочками с миниатюрными пирожочками, тарталетками, бутербродиками на один укус и какими-то затейливыми рулетиками.

При виде секретарши Глориозов умолк на полуслове, глаза его заблестели, и он с видом фокусника вытащил откуда-то из недр стола красивую пузатую бутылку:

— Театр начинается с буфета, — сказал он хитрым голосом. — Чтобы прочувствовать театральную атмосферу и погрузиться в сценическую среду, нужно для начала попробовать это!

Он деловито принялся разливать по хрустальным стаканам коньяк.

— Надо — значит, надо! — покладисто ответил я и усмехнулся. С удовольствием выпил выдержанный коньяк и рулетик тоже попробовал. Потом подумал и попробовал ещё и пирожочек. Он был с нежной рыбной начинкой, которая таяла во рту. Вкусно.

Невольно вспомнил последний визит в мишленовский ресторан и как мы там с Егором дегустировали запечённую свиную ногу со смородиной. Из задумчивости меня вывел повеселевший голос Глориозова:

— И вы понимаете, Иммануил Модестович, моя главная задача нынче — не столько развивать театр, как защищать его, дотянуть хотя бы до столетнего юбилея. Поэтому в нашем репертуаре теперь меньше классики и всё больше спектаклей, ориентированных на вкусы рабочих и крестьян, — он преданно заглянул мне в глаза, разлил ещё коньяку и провозгласил тост, — лучше умереть под красным знаменем, чем под забором!

И первый выпил до дна.

Я допивать не стал. Пригубил немножко и ухватил тарталетку с чем-то невыносимо вкусным. Наверное, это была амброзия, или соловьиные языки, да и то не факт.

— Ещё по одной? — заискивающе спросил Глориозов, опять хватаясь за бутылку.

— Давайте уже после проверки, — покачал головой я, — у меня ведь тоже есть руководство, и они хотят видеть отчёт.

Глориозов спал с лица, тяжко вздохнул и повёл меня на репетицию. Я тоже с сожалением оторвался от восхитительных закусок и поплёлся за ним в святая святых. Деликатесы деликатесами, а работу работать нужно.

На сцене вовсю шла репетиция.

У меня, кстати, создалось впечатление, что артисты сидели, а как только мы появились, моментально принялись изображать активную деятельность. Но я могу ошибаться, кто же их, этих артистов знает. Может быть, они всегда так репетируют.

Что это за спектакль, я не понял. Но явно что-то патриотическое.

На сцене, посреди ярких декораций, изображающих деревенскую хатку-мазанку на фоне колосящихся желтых нив, стояла бодипозитивная женщина в венке из искусственных цветов. Её необъятные телеса были щедро обмотаны чем-то, отдалённо похожим на рыбачью сеть. Женщина периодически печально воздевала руки кверху и громко и свирепо пела. Песня была, конечно, не такая, как о Буревестнике, но тоже довольно похоже.

За нею торжественными голосами вразнобой тянули тощие мужчины в зелёных косоворотках, фуражках, украшенных бумажными цветочками, облегающих рейтузах и в сапогах. Но песня пошла явно не туда, кто-то сбился с фальцета на визг, и суровый мужчина, очевидно, худрук, взмахом руки остановил восхваление.

— Не верю! — закричал он, схватился за голову, рванул на себе ворот и экспрессивно добавил, ломая руки, — Серёжа, соберись!

Не знаю, собрался ли Серёжа, но следующую партию мужики в косоворотках спели чуть более слаженно, хоть и без огонька.

Я посмотрел на Глориозова. Тот сконфузился:

— Зато репертуар соответствует идейному наполнению! — огрызнулся он и обиженно надулся.

Я молча пожал плечами.

Мужики недружным хором надрывались на сцене, мы с Глориозовым сидели в плохо протопленном зале и мне невыносимо хотелось обратно в кабинет руководителя, к тем превосходным пирожкам с амброзией.

Не знаю, сколько эта экзекуция искусством продолжалась, но тут я увидел его — невысокий крепкий, словно дворф, старик вышел на сцену и начал читать куплеты. Он именно, что не пел, а проговаривал их, но каким-то таким образом, что получалось общее впечатление, словно это песня. Странная, жутковая, немузыкальная, но песня.

Старик был одет в живописные лохмотья, а на ногах у него были самые настоящие лапти.

— Какой красавец! — невольно вырвался у меня восхищённый вздох.

— Это Пётр Кузьмич Печкин, — усмехнулся Глориозов, — наш, можно сказать, театральный самородок. Образования не имеет, он как Горький, заканчивал «народные университеты». Родился среди староверов где-то аж на Колыме, поэтому и такой колоритный вид. В труппе мы его для антуража держим. Он мужиков и кулаков очень достоверно играет. Конечно же не главные роли, и без слов.

— Я в восхищении, — восхищённо покачал головой я.

Мы ещё немного пообсуждали постановку, а когда я время подошло уходить, спросил Глориозова:

— А можно с Печкиным вашим познакомиться?

Лицо Галактионова дрогнуло, и он с подозрением уставился на меня.

— Хочу взять автограф, — невинно сказал я и тревожная складка на Глориозовском лбу чуток разгладилась.

— Да. Конечно! — кивнул он и велел Раечке позвать эпатажного деда.

Я не сказал Глориозову, что увидел этого актёра и в моей голове созрел коварный план: кажется, я придумал, как «курощать» Ложкину (!).

Время поджимало, перед лицом всплывал ехидный взгляд Фаины Георгиевны, поэтому я, не мешкая, начал претворять свой план в жизнь.

Когда Печкин подошел знакомиться, Глориозов нас представил друг другу, чутко следя, чтобы ничего не вышло из-под контроля. Остаться наедине с ним было совершенно невозможно.

— Давайте заглянем ко мне, — с подчёркнутым дружелюбием предложил Глориозов, и его уши слегка шевельнулись от еле сдерживаемого волнения.

Конечно же он переживал о том, какой отчёт я напишу. И собирался грудью стоять, чтобы я не остался с его сотрудниками наедине и не узнал, чего мне знать не надо было.

Поэтому я сказал так:

— Фёдор Сигизмундович, вы сейчас показали свой замечательный театр. Я увидел игру артистов, репертуар. Теперь мне нужно написать отчёт для моего руководства. Вы это ведь понимаете, да?

Глориозов понимал, и от осознания этого его взгляд заискрился печалью.

А я продолжил:

— Я очень не хочу написать что-нибудь такое, что навредит театру. Вы ведь проделали огромную, просто потрясающе важную работу, Фёдор Сигизмундович. Я это ясно вижу.

Глориозов вспыхнул и зарделся. Но виду старался не подавать.

— И я хочу похвалить вас, хочу даже в пример поставить. Но моему руководству нужно видеть те ошибки, которые вы допускаете. Чтобы вас за них ругать и давать рекомендации для устранения. Если не будет у вас ошибок, у моего начальства не будет работы. Понимаете? Это обязательное условие.

Глориозов посмотрел мне прямо в глаза и понятливо усмехнулся.

А я продолжил:

— Поэтому давайте поступим так. Мы сейчас с товарищем Печкиным немножко поболтаем, а вы сами набросайте тезисно те ошибки, за которые вас следует ругать «сверху»…

Глориозов мою мысль уловил и засиял как солнышко.

— И постарайтесь найти побольше ошибок, недочётов и затруднений. Чтобы потом устранять в течение длительного времени. Эффективно устранять. Тогда и у вас, и у нас будут красивые отчёты.

Глориозов просиял и крепко пожал мою руку:

— Спасибо! Спасибо, товарищ Бубнов! Я сейчас же всё напишу, — он подозвал Печкина, который всё это время смущённо топтался в углу и старался не отсвечивать. Начальства он явно робел.

— Кузьмич! Ты пока пообщайся с товарищем Бубновым. Расскажи ему о последней нашей постановке. — Он просемафорил что-то грозное глазами, что, очевидно, должно было означать, мол, смотри, гад, не проболтайся. — А я сейчас, Иммануил Модестович, к вам Раечку отправлю.

С этими словами он упорхнул к себе в кабинет, а мы прошли к Печкину в гримёрку.

Не успели мы перекинуться даже двумя словами, как появилась Раечка. Она ловко расставила на столике у трюмо тарелочки с пирожочками и бутербродиками. Тут же, словно по мановению волшебной палочки на столе возникла бутылка коньяка.

— За знакомство, — чуть дрогнувшим от важности возложенной на него миссии голосом, сообщил тост Печкин. Меня он опасался ещё больше, чем Глориозова.

Я хотел срочно с ним переговорить, но Раечка здесь была не просто так. Поэтому я сказал:

— Товарищ Раечка! Я только что вспомнил ещё один важный момент. Есть ли у вас здесь листочек бумаги и чем писать?

Бумага и карандаш нашлись быстро.

И я написал Глориозову записку. Точнее там было всего пару строк, но мне нужно было Раечку отослать.

Итак, я написал:

«Тов. Глориозов! Фёдор Сигизмундович! Чуть не забыл главного. Напишите также тезисно (два-три пункта, но кратко) за какие достижения вас и ваш театр нужно бы (можно бы?) поощрить. Не уверен, что это пройдёт, но попробовать можно. Давайте попробуем. Б»…

Листочек я сложил вчетверо и протянул Раечке:

— Очень вас прошу отнести это Фёдору Сигизмундовичу немедленно. Я здесь буду ещё минут пятнадцать-двадцать. Так что он должен успеть.

Райечка недовольно стрельнула глазками на Печкина, мол, держи, дед, язык за зубами, а то получишь, цапнула бумажку и послушно выпорхнула вон.

А мы остались с Печкиным вдвоём. Повисла пауза.

— Ещё по одной? — с надеждой посмотрел он на меня, не зная, о чём со мной говорить.

А я ответил, покачав головой:

— Пётр Кузьмич. Дело есть. Конфиденциальное. Как раз по твоей специальности. Очень твоя помощь нужна… как артиста… лично мне.

Старик приосанился от важности момента.

А я изложил ему ситуацию:

— У нас в коммуналке есть одна женщина. Совсем ещё не старая. Но несчастная. И очень закрытая. И я хочу её подбодрить. Понимаешь, она по молодости где-то на Колыме жила. А ты её земляк получаешься. С тобой она, может, и захочет поговорить. Так что давай, ты как будто придёшь ко мне в гости. Я её под каким-то предлогом позову. А ты ей, как женщине, пару комплементов там скажи, поулыбайся, про места колымские вспомни. Авось она и оттает немножко. Ничего такого крамольного. Просто небольшая дружеская беседа. Недолго, минут двадцать. Пусть она интерес почувствует.

Печкин, если и удивился, то виду не подал. Степенно сказал:

— А енто не будет незаконно?

— Да нет, — покачал головой я, — я психологию изучаю. Книгу пишу. Мне разные характеры описать нужно.

— А, раз книгу, тогда ясно, — уважительно покивал Печкин. И сразу добавил, — Да мы можем хоть и сегодня это дело провернуть. Дурное дело не хитрое!

Я согласился. Уж очень хотелось мне результативно и побыстрее «вскурощать» Ложкину и посмотреть на выражение лица Фаины Георгиевны.

Посмеиваясь, с довольным видом, я дождался, когда Глориозов закончит выписывать свои ошибки и достижения. Он появился, взъерошенный, взволнованный. Отдал бумажку. Долго тряс мне руку. Заглядывал в глаза.

— Не переживайте вы так, Фёдор Сигизмундович, — успокоил его я, — что в наших силах — всё сделаем. Ну, а что нет — так уж не обессудьте. Это Система.

С этими словами я покинул театр, провожаемый счастливым директором.

Из подворотни тенью появился Печкин и пристроился рядом, но чуть сзади. Мы воровато прошли одну улицу. Убедившись, что нас не видят, пошли дальше рядом.

В коммуналке первое, что бросилось в глаза — смущённое лицо Жасминова.

Полагаю, что он меня караулил. Сидел где-то в засаде. Потому что как только я появился, он выскочил откуда-то сбоку (чуть ли не из-за торшера) и просительно обратился ко мне:

— Муля! Беда! Помогите!

— Что опять случилось? — вздохнул я, стараясь сдержать недовольство.

— Не получилось у меня с Полиной Харитоновной подружиться, — с разочарованием в голосе сказал он, — я пытался уже по-всякому, поверьте.

Он тяжело вздохнул и скороговоркой взволнованно продолжил:

— Я же ей помочь предложил, от души, понимаете? А она мне в душу плюнула! И что теперь делать⁈

— Дык, ты же ей не предлагай, а сразу делай, соколик, — сказал Печкин рассудительным добрым голосом. — Помои вон вынеси, ведро там какое с водой подними, коль надо. И разговаривай с нею ласково. Она на тебя сердито, а ты ей — ласково. Она ещё пуще сердито, баба же, а ты ей — ласково. Бабе же оно, всяко ласка нужна. А ласковое слово и собаке приятно. А уж бабе-то и подавно.

Он умолк и в уголках его повидавших жизнь глаз разошлись добрые лучики морщинок.

— Понятно вам? — спросил я Жасминова. — Вот она, простая сермяжная правда жизни. Глас народа. А народ не обманешь.

Не знаю, что подумал Жасминов, а я отпер дверь и вошел в комнату. За мной вошел Печкин.

Стал посреди комнаты, осмотрелся и восхищённо сказал:

— Красота какая!

Я удивлённо посмотрел по сторонам — что он имеет в виду? Ковры на стенах что ли? Хоть Муля здесь явно считался коллекционером и гедонистом, с моей точки зрения привыкшего к комфорту жителя двадцать первого века, здесь была убогая хибара. К тому же захламлённая до невозможности. Просто по молодости я частенько принимал участие в длительных туристических походах с палатками (а пару раз даже с археологами в экспедиции смотался), поэтому аскетическая обстановка была для меня вполне привычна. А иначе и не знаю, как бы оно было: без Алисы, робота-пылесоса и фитнес-браслета.

Со вчерашнего дня у меня оставалась колбаса, сыр и хлеб. У Печкина с собой была начатая бутылка коньяка. А что ещё нужно для полного счастья двум чуть уставшим от жизни мужчинам?

— Ну, вздрогнули! — на правах старшего строго сказал Печкин и первым выпил свой коньяк.

— Ваше здоровье! — ответил я и тоже выпил.

Мы неспешно закусили, еда была сытная, нормальная, не то, что все эти тарталетки с соловьиными языками — вкусно, не спорю, а сколько ни съешь — всё равно есть хочется.

Разлили по второй под неспешную беседу. Поговорили о том, о сём: о наглости проклятых буржуев, о том, как фрица гнали аж до Берлина, о преимуществах гладкоствольного оружия ИЖ-5 над одноствольным 3К. Наконец, Печкин, крякнув, подмахнул ещё стопочку коньяка и сказал решительным голосом:

— Зови!

— Чего? — удивился я (за хорошей беседой под хорошие коньяк и закусь я совсем забыл ради чего это всё затевалось).

— Ну бабу эту зови! — велел Печкин, разливая ещё по одной, — чичас воспитывать бабу будем.

И я пошел звать Ложкину…

Глава 10

У Зины Синичкиной были локоны.

Да, да, именно так: белые до желтизны, скрученные в тугие крупнобараньи завитушки, локоны. Теперь Зина напоминала пуделя Артемона после особо жёсткой взбучки от Мальвины.

А я совершил преступление. Чудовищное. Если бы я на глазах у всех взорвал к чертям Эйфелеву башню или, к примеру, поджёг Нотр-Дам-де-Пари, я бы и то не накосячил сильнее, чем сейчас — ведь я не обратил внимания на Зиночкины новые локоны (!).

Просто вчера, когда я позвал Варвару знакомить с дедом, ситуация несколько вышла из-под контроля (да ладно, чего уж там скрывать — капитально она вышла из-под контроля, о чём красноречиво свидетельствовал фингал на лице товарища Печкина). И я до сих пор всё ещё переживал это в душе. Поэтому был крайне рассеян и задумчив. И прошел мимо засады, где поджидала меня Синичкина, и не восхитился локонами. И влип.

Кажется, Троянская война началась по такому же поводу?

Зина гневно посмотрела на меня, фыркнула и отвернулась. А я пошел в свой кабинет делать отчёт о результатах проверки театра.

Писал до обеда, не поднимая головы. Лариса и Мария Степановна сначала прицепились с расспросами, но потом, видя, что я не в духе — оставили в покое. Хорошо, что третьего нашего коллеги не было, вроде как отбыл в один из цирков с проверкой.

А вот Барышников о моём настроении не знал. И пришел как раз за пять минут перед обедом:

— Бубнов, — процедил он, врываясь в кабинет, — где отчёт? Сколько тебя ждать можно?

— Пишу, — ответил я, не поднимая головы от бумаг и продолжая писать.

— А когда он будет готов? — спросил Барышников, чуть успокоившись.

— Черновик я написал, после обеда перепишу набело, — вежливо пояснил я.

— Мог бы и сейчас всё сразу закончить, — недовольно нахмурился Барышников, — мне ещё Бякову сдавать.

Я не ответил, просто пожал плечами и продолжил писать дальше.

Барышников потоптался, но, видя, что я не обращаю на него никакого внимания, фыркнул:

— Бубнов, ты слышал⁈

— Что? — я оторвался от предложения и посмотрел на коллегу расфокусированным задумчивым взглядом.

— Дописывай, говорю, сейчас, мне к трём нужно Бякову сдать.

— А я причём? — не понял я. — Иди и сдавай, раз надо.

— Как причём⁈ Как причём⁈ — аж задохнулся от возмущения Барышников. — Ты отчёт задерживаешь!

— Ничего подобного, — категорически не согласился я, и даже головой замотал от возмущения. — Товарищ Козляткин сказал, что до конца дня можно. Я как раз хорошо всё успеваю!

— Какой ещё товарищ Козляткин? — побледнел Барышников.

— Сидор Петрович. Начальник нашего отдела, — великодушно подсказал я и, на всякий случай, уточнил. — Начальник отдела кинематографии и профильного управления театров, имеется в виду.

— Мне отчёт нужно сдать Бякову! — вспылил Барышников.

— А мне — Козляткину, — ответил я доброжелательным голосом и, взглянув на часы, отложил листы в сторону.

Мария Степановна и Лариса сидели и, не отрываясь, смотрели на эту сцену. Кажется, они даже дышать забыли.

— Ты что, не тот отчёт делаешь⁈ — взревел Барышников, заподозрив неладное.

Я посмотрел на него, его лицо пошло пятнами, а взгляд был страшен (примерно как вчера у Ложкиной).

— Какой «не тот отчёт»? — спросил я. — Что Сидор Петрович поручил, то и делаю. А как же!

— Я тебе позавчера сказал делать отчёт! — на Барышникова было страшно смотреть.

Поэтому я старался не смотреть, а вместо этого, не глядя на Барышникова, направился к выходу.

— Ты куда⁈ — зарычал он.

— На обед, — зевнул я, продемонстрировал ему циферблат часов и отправился на обед.

Точнее в Красный уголок, определять таланы и успешность.

За спиной доносились крики и проклятия Барышникова по моему адресу. И, по-моему, проклинал он меня сразу до седьмого колена, чтоб уж наверняка. Я ещё подумал, что такая вот канцелярская работа губит людей в самом расцвете сил.

Когда всё закончилось и я вышел из Красного уголка, оставалось всего двадцать минут для того, чтобы пообедать. Я прикинул, что в столовой очереди уже не будет, но полноценно поесть уже не успеваю. Поэтому, решил взять два пирожка (или булочки, что будет), а в кабинете попрошу коллег чаю и прямо там перекушу.

И вот я выхожу в коридор, чтобы устремиться навстречу обеду, как дорогу мне преградил… Барышников.

— Бубнов! — зашипел он мне в лицо, — ты что с отчётом натворил⁈ Ты, гнида…

Дальше он не договорил. Во-первых, я катастрофически не успевал в столовую за булочками, во-вторых, я не люблю, когда меня называют гнидой, пусть даже такой важный человек, как Барышников, а в-третьих, и так после вчерашнего настроение было не ахти. В общем, всё совпало.

И я взял его на болевую.

Барышников зашипел и попытался вырваться. Ну да, ну да. У меня, между прочим, в моём мире был лучший тренер по самбо.

— Бубнов, отпусти! — зашипел он, — ты ещё пожалеешь!

Вот не люблю, когда мне угрожают, поэтому я взял чуть посильнее. Барышников застонал.

— Слушай сюда, мальчик, — наклонился я к нему и тихо сказал, — даю тебе добрый жизненный совет. Причём бесплатно. Займись своими делами. Отчёт там попиши, ну, или я не знаю, чем ты там любишь заниматься. А меня оставь в покое. Ты меня понял? Кивни, если да.

Барышников только шипел нечто невразумительное.

Я решил его слегка взбодрить и поднажал чуть сильнее.

Барышников от боли упал на колени и завопил:

— Да понял я, понял!

— Вот и хорошо, — похвалил я его, — а раз всё понял, то беги писать отчёт, герой!

Я отпустил незадачливого коллегу на свободу, а сам пошел в столовку. Если там хоть один человек в очереди, то до вечера быть мне голодному.

Но повезло. Там уже давно никого не было и я, с замиранием сердца следил, как неповоротливая кассирша потихоньку считает мне две ватрушки. Затем, наконец, быстро расплатился и рванул на рабочее место.

Опоздал всего на пять минут.

А там уже, в кабинете, был целый консилиум: товарищ Козлятников, товарищ Староконь, Барышников и ещё двое неизвестных мне серьёзных товарищей. В углу кабинета мышками забились Мария Степановна и Лариса, и изображали предметы интерьера.

— Опаздываешь, Бубнов! — возмутился Козлятников, — на пять минут!

Остальные товарищи посмотрели с осуждением и дружно нахмурились.

— Извините, Сидор Петрович, — сказал я, — в Красном уголке задержался. Политинформацию для комсомольцев вёл, поэтому чуть не успел. Здравствуйте, товарищи!

На приветствие товарищи мне не ответили.

— А это тоже из Красного уголка? — с брезгливой миной ткнул прокуренным пальцем на мои ватрушки один из незнакомых товарищей, низенький, квадратный и плешивый, в костюме, словно на вырост.

— По дороге в столовую забежал и купил, — объяснил я, — не успел из-за политинформации пообедать.

— Ты почему товарища Барышникова подвёл? — строго спросил вдруг второй человек, высокий, тощий, да ещё и сутулый, словно знак вопроса.

— Куда я его подвёл? — удивился я.

— Я ему сказал писать отчёт! — загорячился, заверещал Барышников, — Ещё позавчера! Зашел и сказал писать! А он не написал!

Я посмотрел на него и поморщился.

— Что вы скажете, Бубнов? — спросил меня сутулый недоброжелательным голосом.

— А что мне говорить? — удивился я. — Тот отчёт, что поручил мне делать Сидор Петрович, я уже практически доделал. Осталось два листа на чистовик переписать и всё будет готово.

И для убедительности я сначала развёл руками, а затем указал на стопочку бумаг у меня на столе.

— Но Барышников вам сказал… — начал сутулый, но мне уже этот цирк надоел (вчера в том театре даже у Серёжи визжать мадригалы получалось и то гораздо убедительнее).

Поэтому я его перебил, довольно жёстко:

— Товарищи, а на каком основании Барышников мне указания даёт? В соответствии с приказом, эта работа была поручена лично ему.

— Но он попросил о помощи… — начал квадратный, но я и его перебил:

— Товарищи, это совсем не так делается. Если Барышников не справляется, и ему нужна помощь от сотрудников других отделов, то вопрос легко решается на уровне товарища Козляткина и товарища Бякова. Мне Сидор Петрович никаких дополнительных заданий не поручал. В приказе стоит только Барышников. Какие ко мне претензии? Делайте приказ на меня, я подготовлю вам любой отчёт! А вешать на меня чужую работу, да ещё и переступая через голову моего непосредственного руководства — это, уж простите, запредельная наглость!

Я посмотрел на Козлятникова, на лице того мелькнула удовлетворённая ухмылка. Он явно наслаждался ситуацией (хотя меня спасать не торопился).

— Да вы… — побагровел квадратный.

Но меня уже понесло:

— А то что получается интересная история. Отчёт поручили Барышникову, тот скинул его на меня. А я что, должен всю ночь сидеть писать вместо него отчёт, потому что в рабочее время у меня своя работа? А потом по результатам квартальную премию повысят Барышникову, да?

Судя по вытянутым лицам этих товарищей и самого Барышникова, именно так они и считали.

— Вы конформист и приспособленец, Бубнов! — с оскорблённым видом взревел квадратный, сутулый что-то поддакнул, но мне было пофиг.

Я сказал:

— Пусть так, но зато я не эксплуатирую труд других людей!

Барышникова перекосило, квадратный побагровел ещё больше, почти до фиолетового, так что сутулый потянул его за рукав прочь из кабинета. На прощанье он мне бросил с еле сдерживаемой угрозой:

— Вы ещё пожалеете, Бубнов!

И вышел, громко хлопнув дверью.

Козляткин, тщетно пряча злорадную усмешку, не глядя ни на кого из нас, выскочил из кабинета вслед за ними.

— Всё, Муля, тебе крышка! — упавшим голосом сказала Лариса.

А Мария Степановна посмотрела на меня широко раскрытыми глазами и торопливо отсела подальше.

И я понял, что да, мне теперь точно будет крышка.

Точнее была бы, если бы я был Мулей.

Но так как я был совсем не тем Мулей, который был Мулей (ну, вы меня поняли), то совершенно не обратил на это никакого внимания.

Вместо этого я съел обе ватрушки (они были с творогом и очень вкусными) и сел обстоятельно дописывать отчёт. Правда, когда пришло время его сдавать, в кабинет заглянула Лариса и сказала, что Козляткин сказал передать мой отчёт через неё.

А дома была злая Варвара, которая при виде меня что-то гневно прошипела и скоропостижно ретировалась к себе в комнату и ехидно ухмыляющееся лицо Фаины Георгиевны, при виде которой в свою комнату ретировался уже я.

Ну, не должны мои методы давать такой сбой! Один раз — я ещё могу понять, но это уже дважды подряд!

Я схватился за голову и забегал по комнате, еле сдерживая отчаянное рычание.

Или я чего-то не понимаю, или я чего-то не понимаю!

В дверь постучали.

— Открыто! — усилием воли подавил раздражение я.

В комнату несмело заглянула Лиля Пантелеймонова.

— Муля! — сказала она тоненьким, но решительным голосом, в котором, однако, чувствовалось изрядное волнение. — Забери обратно свой телевизор!

Упс! Выходит, тот телевизор был Мулин? Ничего так богатенький буратино, этот мой реципиент. Откуда у него всё это? И почему он такую дорогую по нынешним меркам вещь отдал Пантелеймоновым?

А вслух сказал:

— Почему?

— Нет, это не навсегда, — торопливо бросилась пояснять Лиля, — пока мама опять в деревню не уедет!

— Ничего не понял, — не понял я.

— Мама воюет с Орфеем, — пробормотала Лиля и принялась объяснять подробности, — она нарочно включает каждый вечер передачу, которая ему очень не нравится. Включает громко, чтобы он всё слышал. А Орфей в ответ включает ей музыку. Шаляпина и Утёсова. Тоже громко. Я уже не могу так больше, Муля! Я скоро с ума сойду!

— Сколько ещё мама планирует быть у вас в гостях? — спросил я.

— Ещё целых четыре дня, — прошептала Лиля и её прекрасные глаза испуганного оленёнка стали печальными-печальными.

— А почему ты им обоим не скажешь, что тебе не нравится шум? — спросил я, — ты же хозяйка в своём доме.

По выражению лица Лили я понял, что ей легче терпеть, чем сделать им замечание. Поэтому сказал ей:

— Где они?

— Кто? — пискнула Лиля, нервно накручивая на палец прядку волос.

— Твоя мать и Жасминов?

— Мама в комнате перешивает Коленьке рубашечку. А Орфей у себя, в чуланчике. Но я не знаю, что он делает…

— Пошли, — велел я и первым вышел из комнаты.

Лиля испуганным зайчиком засеменила за мной.

По дороге я встретил Беллу, она как раз возвращалась из кухни к себе.

— Белла, — сказал я, — у нас тут случилась небольшая война у Пантелеймоновых. Не хотите принять участие миротворческой миссии?

— С Полиной Харитоновной, что ли? — уточнила Белла. Дождавшись моего кивка, сказала, — ой, у меня сейчас много работы. В другой раз, Муля.

И отвела взгляд.

Ну и ладно, раз так. И сам справлюсь.

Я посмотрел на Лилю. Она всё поняла и без стука открыла дверь.

Я вошел и сказал:

— Здравствуйте, Полина Харитоновна!

На первый взгляд — обычная мирная обстановка в обычной советской семье послевоенного периода. Чистенько, бедненько, но уютно. Уют стараются создать из всевозможных подручных средств: на стене прикреплена иллюстрация, вырезанная из приложения к журналу «Огонёк», с видами белоствольных берёзок и раскудрявых клёнов. На телевизоре (Мулином, как оказалось) — любовно накрахмаленная салфетка с рюшками, на ней — вазочка синего стекла с засушенными колосками. Ковра с узбекскими ромбами у Пантелеймоновых не было, вместо него на стене они растянули узенькую плюшевую скатертюшечку с Иваном-царевичем верхом на Сером Волке. Получилось довольно миленько. На старенькой деревянной этажерке сидел Колькин медведь с оторванным ухом и пуговичными глазками.

Полина Харитоновна сидела за покрытым скатертью столом и шила. При виде меня она сперва подняла голову, но, очевидно, не усмотрев в лице Мули достойного собеседника, вновь вернулась к шитью.

— Поговорить надо, — сказал я, не дождавшись ответного приветствия.

— Говори, — проворчала Лилина мамашка с таким видом, словно я сейчас пришёл просить у неё в долг большую сумму денег.

— Наедине, — сказал я и многозначительно взглянул на Лилю.

Она поняла всё без слов и преувеличенно жизнерадостным голосом сказала:

— Пойду посмотрю, высохло ли бельё, а то вдруг дождь пойдёт, — и, не дожидаясь реакции маменьки, торопливо выскочила из комнаты.

Я остался с Полиной Харитоновной наедине. Но молчал, глядя на неё в упор и выдерживая паузу. Пауза затягивалась и, наконец, женщина не выдержала первая:

— Чего тебе? — огрызнулась она скрипучим неприятным голосом.

— Нужно обсудить один вопрос. Важный, — сказал я и уселся за стол напротив неё.

Она зыркнула на меня исподлобья, но не сказала ничего, продолжая шить.

А вот я сказал:

— Вы зачем с Жасминовым воюете, Полина Харитоновна?

Желваки на её скулах заходили ходуном, но она сдержалась, не ответила. Лишь иголка с ниткой быстрее замелькали в её пальцах.

— Полина Харитоновна, Жасминов — хороший сосед. Да, обидно, что уплотнили, но сосед вам попался хороший, положительный. Весь день на работе, не пьет, не курит, ведёт себя тихо…

— Он патефон включает, — не выдержала она.

— Полина Харитоновна, — покачал головой я, — давайте не будем кривить душой. Патефон он начал вам включать в ответ на то, что вы ему передачи про всяких агрономов включали…

— Не нравится — пусть не слушает! — буркнула Полина Харитоновна, с еле сдерживаемым злорадством.

— То же самое он может сказать про свою музыку, — ответил я, — но вам же неприятно это? Да?

Полина Харитоновна упрямо сжала губы, так, что они превратились в побелевшую ниточку и ничего не ответила.

— Вот также и ему…

— Крестьянские новости ему неприятны? — оскалилась Полина Харитоновна, — так его в стране Советов никто не держит!

Она выпятила подбородок и вызывающе посмотрела на меня. Разговор зашел в тупик. Пришлось развернуть его в нужную сторону.

— Полина Харитоновна, — сказал я, — вот скажите, ваша Лиля талантливая?

— Чего-о-о-о? — удивилась она, чего-чего, но такого она явно не ожидала.

Ну, уже хорошо, удалось хоть немного сбить её с толку.

— Она талантливая, хорошая певица?

— Ой, лучше бы она у нас в колхозе осталась! — видимо я попал на больную тему, так как Полина Харитоновна в сердцах отшвырнула шитьё и уставилась на меня злыми колючими глазами, — было ведь место в огородной бригаде! Было! Я же с Клавдией договорилась, она бригадиром у них там! Две утки ей отдала! И банку мёда! А эта вертихвостка что! Вместо того, чтобы быть благодарной матери, она в город сбежала! Песни она поёт! Тьху, срамота господня!

Она сердито сплюнула и продолжила торопливой скороговоркой, перебивая сама себя. Видимо давно ей не было возможности выговориться.

— И за этого охламона Гришку замуж выскочила! А он кто такой? Ни роду, ни племени! У нас вон соседские парни какие, ого! Витька вон, самого председателя сын, и то на неё как заглядывался! А она! Тьху! Глаза бы мои на это не смотрели!

Всё ясно. Дочь не оправдала надежд и чаяний родителей и решила жить так, как нравится ей. Это тяжелый случай. Но любой случай «лечится», даже такой вот. Поэтому я сказал, вроде как задумчиво.

— А Лилины одноклассницы все в колхозе остались?

— Да их там пятеро девок-то всего было, — задумалась Полина Харитоновна, — Нинка, Ксюха, Валька и ещё одна Нинка. Ну, и моя Лилька.

— А они хорошо устроились? — спросил я.

— Ну, Нинка хорошо, — кивнула своим мыслям Полина Харитоновна, — но она же дочка главного агронома. Он ей дом построил, две коровы у неё, кабанчик, гуси.

Она мечтательно вздохнула и продолжила:

— Замуж она за фельдшера вышла, он к нам по распределению приехал, из соседнего района.

— А работает она где и кем? — продолжил терапию я.

— А нигде она не работает, — махнула рукой Полина Харитоновна, — шестеро детей у неё, куда там работать! Да ещё и коровы, хозяйство такое. Тут хоть бы день до вечера продержаться.

— Ясно, — подвёл итог я и задал следующий вопрос, — а остальные?

— Валька и вторая Нинка доярками работают, — сказала Полина Харитоновна.

— А мужья, дети у них есть?

— Конечно есть, — усмехнулась Полина Харитоновна, — куда же без них-то? У Вальки трое детей, у Нинки пока двое, но скоро будет трое.

— А последняя девочка? — я поморщился, вспоминая имя.

— Ксюха-то? — спросила Полина Харитоновна и вздохнула, — так померла Ксюха. Ходила позапрошлой зимой на озеро бельё в проруби полоскать, там застудилась и померла. На сносях она была.

— То есть получается, что из пятерых одноклассниц, одна умерла от работы, две работают доярками, ещё одна, хоть и дочь агронома, имеет кучу детей и ещё большую кучу скотины и прочего хозяйства? И только одна Лиля устроилась в городе, работает в театре, на работу ходит в нарядном платье и с локонами? А чтобы получить собственное жильё — она вышла замуж за высококвалифицированного рабочего с завода, и они уже имеют собственную жилплощадь, да? Я же всё правильно понимаю? — я закончил и вопросительно посмотрел на Лилину мать.

— Ну… д-даааа… — растерянно протянула Полина Харитоновна. Очевидно, что с такой точки зрения она этот вопрос не рассматривала.

— И что сейчас они живут хоть и в коммуналке, но зато имеют собственную комнату. Большую комнату, — я обвёл помещение широким взмахом руки. — Здесь есть отопление, есть водопровод, унитаз. Не нужно ходить зимой на речку и полоскать бельё в проруби. Как Ксюша полоскала.

Полина Харитоновна захлопала глазами и не сказала ничего.

— А в перспективе Григорий, как хороший фрезеровщик, получит отдельную благоустроенную квартиру. Через пару лет примерно.

Полина Харитоновна икнула. Но сдаваться не собиралась. Натомись огрызнулась:

— Но сейчас-то они вон как живут! И этот с ними, считай! Стыдобище, не переодеться, не раздеться — через комнату туда-сюда чужой мужик ходит! А я ему сказала — будешь через окно ходить! А через свою комнату — не пущу! Нигде такого закона нету, чтобы через мою комнату посторонние ходили!

Она набычилась и зло взглянула на меня.

Но у меня и похлеще клиенты были. И я сказал:

— Возвращаемся к моему первоначальному вопросу.

Полина Харитоновна с подозрением взглянула на меня, но промолчала.

— Вопрос был в том: талантливая ли у вас Лиля? Как она училась?

— Да хорошо она училась, — медленно сказала Полина Харитоновна, — если бы корову пасти не надо было и школу не приходилось пропускать, то и медаль была бы.

— Во-о-о-от, — поднял указательный палец вверх я. — Значит, ваша Лиля — девочка умная. И талантливая, раз аж в театр её петь взяли.

Полина Харитоновна промолчала, но внимательно слушала, не перебивая. А я продолжил:

— Вот вы говорите, что для того, чтобы попасть в огородную бригаду, вы бригадирше двух гусей подарили, да?

— И банку мёда! Трёхлитровую! — с гордостью отчеканила Полина Харитоновна. — Хороший мёд. Липовый.

— Во-от! — опять акцентировал её внимание я. — То есть за неквалифицированную тяжелую работу в деревне вы и то просили за Лилю?

— Так дочка же, — вздохнула Полина Харитоновна, и её лицо впервые разгладилось.

— А в столичном театре за Лилю попросить некому, — сказал я, — поэтому она, такая талантливая, а поёт только куплеты. И будет петь куплеты и дальше. Как думаете, ей же обидно?

Полина Харитоновна молчала и слушала.

— А тут появляется сосед. Товарищ Жасминов. — неумолимо продолжал я, — Который тоже поёт в театре. Причём не какие-то там куплеты. Он там один из главных певцов. И он отметил, что у Лили красивый голос….

— Да, у её отца, царствие ему небесное, тоже красивый голос был, — мечтательно сказала Полина Харитоновна, — как запоёт вечером после работы. Так душа аж тает…

— Он сказал, что у Лили красивый голос, — не позволил свернуть разговор в другую сторону. — А это значит, что?

Я умолк и пристально посмотрел Полине Харитоновне в глаза.

— Что? — не поняла она, но взгляд не отвела.

— А это значит, он именно он, Жасминов — единственный человек, который может помочь Лиле продвинуться в театре выше, — озвучил я мысль и взгляд Полины Харитоновны стал хитрым и острым. — Но вместо того, чтобы такого полезного и хорошего соседа холить и лелеять, вы что делаете, а, Полина Харитоновна?

Она покраснела, а я продолжил, неумолимо рисуя всю неприглядность ситуации:

— Вы включаете ему громко телевизор. Человек приходит после такой сложной и тяжелой работы, а дома его, вместо отдыха, ждёт что? Громкий телевизор! Ваша ругань! Его даже в туалет выйти поссать и то не пускают! Как вы думаете, будет он помогать Лиле?

Полина Харитоновна покраснела ещё сильнее. Лицо у неё было такое, что она вот-вот заплачет.

— Во-о-от! — подытожил я.

Но Полина Харитоновна, хоть и поняла мои слова, так просто сдаваться не собиралась:

— Но ведь их уплотнили! — со слезой в голосе упрямо сказала она и губы её задрожали от обиды.

— К сожалению, сейчас такие нормы жилплощади на человека. После войны все так живут, — вздохнул я, — но вы же сами понимаете, Полина Харитоновна, что это не навсегда. Немного придётся ещё потерпеть. Ничего не поделаешь.

— Но чужой мужик ходит… — жалобно сказала она, но это уже была такая себе попытка.

— Так, а кто им не дает ещё одного ребёнка завести? — удивился я, — тогда и подселять никого не будут и квартиру потом побольше и побыстрее дадут. Тем более, что Григорий фрезеровщик на заводе.

Полина Харитоновна крепко задумалась, а я покинул комнату.

Ну вот, всё что смог — сделал. А дальше пусть уж сами делают выводы.

Поздно вечером я уже собирался идти спать, зашел перед сном почистить зубы и умыться. Выхожу из ванной, а меня в коридоре поджидает радостный Жасминов. Он с благодарностью посмотрел на меня и крепко, от души, пожал мне руку.

Молча, без единого слова.

На следующее утро первым делом, когда я лишь вошел в вестибюль нашего здания, увидел толпу народа. Все сгрудились у той стены, где были стенды с объявлениями и информацией, и что-то яростно обсуждали. При виде меня наступила тишина. Толпа вмиг схлынула и расступилась, словно Красное море перед Моисеем. Все взгляды устремились на меня.

Я неспешно прошел по притихшему проходу, подошел к стенду и посмотрел на стенгазету, которая появилась тут за ночь.

На двух огромных ватманах гигантскими буквами было написано:

«ПОЗОР БУБНОВУ!»

И чуть ниже более мелким шрифтом:

«БУБНОВ — КОНЬЮКТУРЩИК И ПРИСПОСОБЛЕНЕЦ, ПОДВОДИТ ТОВАРИЩЕЙ!».

Глава 11

Звенящая тишина мгновенно опутала липким неприятным коконом. И в этой отвратительной тишине, под многочисленными колючими от алчного любопытства взглядами, я медленно подошел к стенгазете и сорвал её. Затем аккуратно свернул в трубочку и громко всем сообщил:

— Концерт окончен, товарищи коллеги! — мой голос был абсолютно спокоен, — всем спасибо! А теперь давайте расходиться по своим местам работу работать.

И первым вышел из холла. За спиной толпа зашумела, загудела, но мне уже до них не было никакого дела.

В нашем кабинете сидела только одна Мария Степановна. Остальные ещё не подтянулись.

— Здравствуйте, — поздоровался я и улыбнулся.

Она что-то неразборчиво и тихо буркнула.

Это выбесило меня окончательно, и я спросил, возможно, чуть более жёстко, чем следовало, но уж как вышло:

— Мария Степановна, скажите, я вас чем-то обидел? Оскорбил?

От неожиданности она икнула и вжала голову в плечи.

— Вчера вы от меня пересели, сегодня не хотите даже поздороваться, — буром попёр я, — что-то случилось?

Она покраснела. Потом побледнела. Потом по щекам зазмеились красные пятна.

Не дождавшись от неё ответа, я вышел из кабинета (прихватив стенгазету) и отправился прямиком к товарищу Козляткину.

— Разрешите? — для вежливости я обозначил своё присутствие условным стуком костяшками пальцев в дверь кабинета начальства.

— Бубнов? — сильно удивился тот, но тем не менее сдержанно сказал. — Заходи, раз пришёл.

Я зашел, сжимая в руках трубочку стенгазеты. Козляткин бросил на неё взгляд, но ничего не сказал. Хотя я видел, что ему любопытно.

— Садись, — кивнул на стул для посетителей начальник и спросил, — что там у тебя?

— Два вопроса, — чётко обозначил цель визита я, — первый вопрос: как мой отчёт? Будут ли замечания?

— Я вчера просмотрел, правда бегло, — ответил Козляткин и по его тону я понял, что со стратегией угадал и отчёт шефу понравился. — Неплохо, очень даже неплохо, товарищ Бубнов. Есть пару спорных моментов, но с недостатками и затруднениями ты хорошо поработал. Не ожидал, если честно.

Он кивнул, обозначая, что всё, на мой вопрос он ответил, а я задал следующий:

— А второй вопрос… эммм… он, как бы правильно сформулировать… репутационный.

— Что ты имеешь в виду? — чуть напрягся Козляткин, формулировка ему явно не понравилась.

— Вот, полюбуйтесь, — я положил перед начальником скатанную в трубочку стенгазету и развернул её.

Тот взглянул, побагровел и потянул за галстук:

— Ч-что это?

— Вот и мне интересно, что это, Сидор Петрович? — спросил я. — Если я правильно понимаю ситуацию, то это — результат вчерашней разборки с Барышниковым…

Сидор Петрович медленно и задумчиво кивнул.

— И ведь разборка эта была направлена не на меня, — брякнул я, и лицо Козлятникова вытянулось.

— Ч-что-о-о?

— Да-да, Сидор Петрович. Именно так, — сказал я и принялся объяснять. — Иначе они бы вас и тех сердитых товарищей не позвали. И не устроили бы прилюдную порку за этот ерундовый отчёт. Я же посмотрел приказ. Там всего-то и нужно было, что составить перечень мероприятий, посвященных годовщине Октябрьской революции по городу. То есть поднять все отчеты от школ, детсадов, Домов пионеров и библиотек и свести. Там работы от силы на полдня. Просто муторно и долго.

— А ты изменился, Бубнов, — сказал Козляткин и задумчиво просмотрел на меня.

Я пожал плечами. Мол, жизнь идёт и в процессе мы все меняемся. Не знаю, понял ли он меня, но уточнил:

— Это была целенаправленная акция. Вроде как через меня. Но она была против вас, Сидор Петрович. А вот это, — я ткнул пальцем в стенгазету. — Это её продолжение. Так как именно в вашем отделе работают приспособленцы и конформисты. Как оказалось.

Козляткин побагровел и запыхтел паровозом:

— Я разберусь.

— Нет уж, Сидор Петрович, — несогласно покачал головой я, — давайте теперь вместе будем разбираться. Потому что они замазали и моё имя, и мою репутацию. А мне это не нравится. Кроме того, если мы с вами не объединимся и вместе это прямо сейчас, сегодня не сделаем, то завтра они примутся за Ларису или Марию Степановну. И вот тут уже будет труднее, потому что вряд ли наши женщины смогут постоять за себя.

Моя горячая проникновенная речь Козляткина убедила.

Потому что он, на секунду задумавшись, сказал:

— И что ты предлагаешь?

— Собрать коллектив и поднять вопрос. Первое: прежде чем делать подобные стенгазеты и клеймить сотрудников, они должны были сперва разобраться в ситуации…

— Ты понимаешь, Муля, — первый раз за всё время Козляткин назвал меня по имени, — это же не какая-то Лариса, как ты говоришь. Дело касается Барышникова. Так что никто ничего тебе объяснять не будет. Да и мне не будет.

— И второй вопрос, — не слушая, продолжил я, — даже если это касается приспособленца Бубнова, то прежде всего они должны были прийти к вам и обсудить это. Потому что Бубнов — методист в возглавляемом вами отделе. Ваш работник и подчинённый. И выпуск газеты она просто обязаны были согласовать с вами.

— Ну, у нас это так не делается, — пробормотал Козляткин, но довольно неуверенно.

Чем я моментально и воспользовался, и сказал:

— Соберите коллектив, Сидор Петрович. Дайте слово мне. Я выступлю, а там уже будем разбираться по ходу дела.

Козляткин молчал и смотрел перед собой.

— Даже если сейчас ничего не получится, — продолжал я, — То мы, как минимум, прилюдно озвучим проблему. А они же ой как боятся разглашения своих тёмных делишек. Зато они теперь будут знать, что на каждую их провокацию последует коллективное собрание с разбором полётов. Это как включить свет на кухне ночью — сразу все тараканы по углам разбегаются.

Козляткин расхохотался — сравнение ему явно понравилось.

— Как тараканы, говоришь? Ладно, Муля, иди, — посмеиваясь, сказал он, — сегодня собрание мы уже не успеем организовать, они сегодня зал для мероприятия по награждению ударников труда из цирков забили, а вот на завтра — давай соберём людей. Я там им скажу, пусть организуют. А вот ты думай, что им скажешь. И не подведи меня, Муля.

Я кивнул и вышел из кабинета.

Я был доволен. Ну хоть что-то сдвинулось и Козляткин на моей стороне (точнее он на своей стороне, но сейчас мы с ним идём в одном направлении). Главное теперь дожать этих «разоблачителей злого Мули».

Честно скажу, мне этот Барышников, как и эта стенгазета, были до лампочки. Но раз уж я решил двигаться вертикально по карьерной лестнице, значит нужно заявлять о себе. И чем больше и громче, тем лучшая себе таргетная реклама.

В коридоре я столкнулся с кареглазкой, которая вчера предлагала мне рассказать в их отделе про успехи и таланты.

— Привет, — улыбнулась она мне и засияла глазками. Эдакие чертенята.

— Привет, красавица, — улыбнулся в ответ я.

Кареглазка смущенно вспыхнула, сперва потупилась, но потом сказала:

— Мы говорили с Волыновой, она сегодня же поговорит с вашим начальником… ну, по поводу субботника…

— Увы, всё отменяется, — вздохнул я и развёл руками с виноватым видом.

— П-почему? — растерялась она, лицо у неё стало расстроенным.

— Ты же стенгазету видела? — спросил я.

— Нет, я не видела, не успела. Её уже сняли, — пожаловалась Кареглазка, — но мне Людка говорила, что там про тебя нехорошее было написано.

— Да это я сам и снял, — усмехнулся я и продемонстрировал трубочку со стенгазетой, — а теперь сама подумай, после того как я провёл три тематические политинформации для комсомольцев и про меня в результате такое пишут. В благодарность, как я понимаю… то что будет после моей лекции вам вместо участия в субботнике? Ну уж нет, я лучше пойду гнилой чеснок на овощебазе перебирать…

Кареглазка сильно расстроилась, печаль осязаемо заструилась из её карих глаз.

— Знать бы ещё, кто эту стенгазету рисовал… — как бы между прочим, сказал я.

— Да что тут знать? — удивилась она, — Наташа это и рисовала. Она все стенгазеты такие вот делает.

— Что за Наташа? Кто это? Где она? — деловито поинтересовался я.

— Ой, только не говори, что я выдала, — испугалась девушка.

— Не буду, конечно! — даже возмутился я, — за кого ты меня принимаешь?

Кареглазка объяснила, где её искать и упорхнула. А я отправился на поиски таинственной Наташи, которая всякую ерунду про невинных людей рисует.

Наташа сразу нашлась в кабинете, который, очевидно, служил и библиотекой, и архивом одновременно. Здесь стояли массивные стеллажи аж до самого потолка, заваленные кипами папок, подшивок каких-то материалов, газет и прочих бумаг, старыми книгами. Пахло пылью, старой бумагой и гуашью.

В углу стояло два сдвинутых стола, на которых лежал длинный ватманский лист. За ним сидела девушка в вытянутой зелёной кофте и очках, и рисовала кистью. Волосы у неё были шикарные — такие густые, вьющиеся и ядрёно-рыжие. Она их пыталась скалывать, но некоторые непослушные прядки всё равно вырывались на волю.

— Наташа? — спросил я, и она подняла голову: всё лицо её было обильно покрыто веснушками.

Эдакая Пеппи Длинный чулок, только повзрослевшая и растратившая былую весёлость и харизму. Девушка взглянула на меня на её лице промелькнул испуг. Мелькнул и пропал. Вместо этого она поджала губы и сухо спросила, выпятив подбородок:

— Что?

— Это ты про меня стенгазету рисовала? — без экивоков напрямую спросил я, развернул свернутую трубку и продемонстрировал надписи.

— Ну если я, то что ты мне сделаешь? — она ещё больше покраснела и с вызовом посмотрела на меня. При этом её лицо приняло смешное выражение (испуганное и вызывающее одновременно).

— А кто тебе приказал это сделать? — уточнил я.

— Сама решила, — она ещё больше стала похожа на канарейку.

— Наташа, а почему ты считаешь меня конъюнктурщиком и приспособленцем? — прямо глядя ей в глаза, спросил я.

Наташа покраснела и не нашлась, что ответить.

— То есть ты использовала своё служебное положение и решила похоронить мою профессиональную репутацию? Хотя почему ты меня считаешь приспособленцем ты определить не можешь. Почему ты считаешь, что мне позор? Ответь, пожалуйста.

Она опять промолчала. По её покрасневшему виду было видно, что она сейчас вот-вот расплачется. Но я безжалостно решил дожать, ведь люди должны нести ответственность за свои поступки:

— Завтра мы собираем коллективное собрание и будем этот вопрос решать, Наташа. Нанесён удар не только по мне, но и по всему нашему отделу. Поэтому скажи, кто дал тебе поручение рисовать эту стенгазету? Потому что иначе крайней будешь именно ты…

Я таки дожал девушку, но совсем не так, как планировал. Она так и не сказала ни слова, лишь зарыдала, уткнувшись в ладони.

Я немного постоял, подождал, но, видя, что она не обращает на меня никакого внимания, ретировался.

Остаток дня прошел смутно, как во сне. Я что-то писал, что-то отвечал на вопросы и даже о чём-то беседовал с коллегами по кабинету.

Немного вынырнул из этого сумрачного состояния в столовой: по обыкновению, набрал полный поднос еды, полез расплачиваться, а денег на котлету уже не хватило. Пришлось возвращать. Было немного неудобно перед поварами, но, думаю, они и не такое видели.

А вот передо мной встал важный вопрос: нужно раздобыть денег. Или узнать, когда получка (к слову, я даже не знаю, сколько Муля зарабатывает). Если зарплата уже скоро, то, может, следует занять до получки, и не рисковать походом к тому дому. Прошлый раз это вполне проиллюстрировал. Я в принципе, планировал сходить туда и забрать всё. Но чуть позже. Ну, не будут же они там всё время сидеть. Пусть пару дней, пусть неделя, пусть даже месяц. Но дольше, я думаю, никто им такой возможности не даст.

А вот с деньгами нужно решать прямо сегодня.

С сожалением проводил взглядом представительного мужчину, у которого на подносе были макароны с гуляшом.

Съел гречневую кашу с салатиком из кислой капусты, запил компотом и на этом мой обед считался законченным. А ведь вечером придётся чем-то ужинать. А в холодильнике — хоть шаром покати. Утром доел последний кусок хлеба с маслом и планировал зайти в магазин за продуктами. А что деньги закончились — не посмотрел.

А ведь я ещё Белле тридцать копеек за трамвай не вернул.

Эх, долги, долги…

Когда я возвращался домой, голова гудела от всех этих событий. И как-то за всем этим я вдруг сообразил, что совершенно выпустил из виду поинтересоваться, есть ли у Мули семья, где он провёл детство, где служил и был ли на войне? Да, я видел профсоюзный билет (даже давал его Музе), видел его паспорт. И всё. Я даже образования моего реципиента не знаю. Должно же быть какое-то, раз аж в Комитет взяли.

В общем, вопросов было слишком много, а ответов вообще не было. Поэтому я решил не заморачиваться, а поступить просто — завтра зайду в отдел кадров и скажу, что где-то потерял папку с документами, а мне нужны для чего-то там личные данные. Пусть покажут мне моё дело. Там информация какая-то должна быть. В это время ещё сканов и ксерокопий не было, поэтому я не представлял, как они делают копии документов, но уж выписать номера этих аттестатов, дипломов и так далее — это у них однозначно есть. Заодно узнаю, где Муля родился и был ли он на войне. А вот, что с семьёй делать, пока не ясно.

Я дошел до своего дома, вошел во двор и обнаружил у подъезда на лавочке… Музу. Она сидела, съежившись от пронизывающего мартовского ветра. Её носик аж посинел от холода, а губы стали белыми. Но тем не менее, она продолжала сидеть и домой не уходила.

— Муза? — удивился я. — А вы почему здесь сидите?

— Погулять вышла, — ответила она и отвела взгляд. Глаза у неё были покрасневшие.

Плакала, что ли?

— Муза, что случилось? — я сел возле неё на лавочку и взял её за руку. Рука была ледяная. — Да вы совсем замёрзли…

— Оставьте меня! — ответила Муза резко. На неё это было совсем не похоже.

Но если она думала смутить и от…меня таким тоном, то она просчиталась. В своё время каких только клиентов у меня не было. И я прекрасно вижу, когда человек просто капризничает или дурно воспитан, и когда он беззвучно кричит «Помогите!». Сейчас был именно второй случай.

— Муза, — чуть нажал голосом я, — я жду.

Она повернулась ко мне и сказала чужим безжизненным голосом:

— Вы сегодня слишком назойливы, Муля. Извините, я хотела посидеть одна…

— На таком холоде?

— Люблю, знаете ли, свежий воздух.

— Так, Муза, — окончательно рассердился я и велел, — рассказывай давай! Или я сейчас сам всё выясню. Это опять Софрон?

— Не трогайте Софрона! — подскочила Муза и ухватила меня за рукав, — не ходите, Мудя, не надо!

— Что он натворил?

Она смутилась и покраснела.

— Он там с этой своей бабёнкой? — догадался я, — а вас выставили подышать свежим воздухом в такой холод?

Муза не ответила, она смотрела куда-то в сторону.

— Идёмте! — велел я.

— Муля, я прошу вас! Не надо!

Но я не слушал. Вошел в нашу квартиру и громко и требовательно постучал в дверь комнаты, где жила Муза и её непутёвый братец со своею сожительницей.

Некоторое время там была тишина и какая-то возня. Я постучал громче.

Наконец, дверь открылась и оттуда выглянул взъерошенный Софрон. Увидев меня, он зло нахмурился:

— Чего тебе?

— Ты зачем сестру на такой холод выставил? — спросил я спокойным голосом.

— Она сама погулять захотела. Причём тут я, — развязно сказал Софрон и нагло ухмыльнулся, — это запрещено?

— Для тебя отныне — запрещено выгонять сестру! — слишком резко сказал я, — и если я ещё раз это замечу, или мне кто-то скажет, или она пожалуется, или я сам нафантазирую — обещаю, Софрон, мало тебе не покажется!

— Да ты что… — начал было бывший зек, но увидев на моём лице что-то не то, осёкся, зло сплюнул и сказал, — да кому она надо…

Он развернулся и скрылся в комнате.

— Проходите, — сказал я Музе.

Она, смущенно втягивая голову в плечи, мышкой прошмыгнула в комнату, и не сказала мне ничего.

Бедная женщина. В общем, с нею мне предстоит ещё разбираться и поработать. Я не считаю, что она должна приносить себя в жертву непутёвому брату, который её ни в грош не ставит.

Покончив с этим делом, я развернулся идти к себе и в коридоре обнаружил Кольку. Он сидел на опрокинутом ржавом тазу и, высунув от усердия кончик языка, старательно отрывал одно ухо у игрушечного зайца. Сегодня он был в желтых колготках и вязанном шерстяном свитере.

— Слушай, Колька, — сказал я шкету, — как тут обстановка? Докладывай!

— Баба Варвара весь день ругается, — чётко, по-военному отрапортовал Колька, — баба Поля тоже ругается. И ещё Белла ругается. Доклад окончен!

— Молодец, — вздохнул я и велел, — продолжай бдеть в оба! И проследи, пожалуйста, за Музой.

Колька по-военному кинул, спрыгнул с таза и отмаршировал прочь, волоча за собой зайца за оставшееся ухо.

А я подошел к двери своей комнаты и вставил ключ в замочную скважину. Начал было проворачивать — не выходит.

Что за чёрт? Опять провернул — снова мимо.

Да что ж такое-то!

По наитию, чем по размышлениям, я провернул ручку — дверь вдруг распахнулась. Комната оказалась не заперта!

Но вроде же я запирал её. Сильно удивлённый, я вошел и замер прямо на пороге.

За столом в моей (Мулиной) комнате сидела женщина и по-хозяйски пила чай.

Она была довольно красивая, с породистым холёным лицом, поэтому точный возраст определить не получалось. Но явно немолодая. На ней было тёмное шерстяное платье, очень недешевое.

Увидев меня, она поднялась навстречу. На её лице расцвела радостная улыбка и она воскликнула:

— Сынок!

— М-мама? — офигел я.

Глава 12

— Ты так похудел, Муля! — взволнованно воскликнула женщина. Она бросилась было заключить меня в объятия, но я успел ловко увернуться и быстро сказал, отвлекая и переключая её внимание.

— Как у тебя дела, мама?

— Дела⁈ Ты ещё спрашиваешь, как дела⁈ — дама томно прижала к вискам тонкие пальчики, щедро унизанные золотыми перстнями и сокрушённо покачала головой, — всё плохо, Муля! Всё очень плохо!

— Тогда садись и рассказывай! — велел я и гостеприимно отодвинул ей стул.

— Ах, Мулечка, я так за тобой соскучилась! А Модест, ты даже не представляешь… — взахлёб защебетала она, заламывая от волнения руки.

— Вот ты мне сейчас всё подробно расскажи, и я буду представлять, — прервал поток эмоций я и добавил, — я сейчас чаю подогрею. Только мне угостить тебя сейчас нечем — до получки ещё три дня. Так что извиняй.

— Ты голодаешь, Муля! — горестно всплеснула руками женщина (ну вот у меня пока язык не поворачивается мысленно называть её матерью, хоть вслух и называю) и бросилась к саквояжу, что стоял у порога, — вот пирог с почками, как ты любишь. Дуся передала.

Я еле удержался, чтобы не спросить, кто такая эта Дуся. Но тут она принялась хлопотливо извлекать из саквояжа пирог, какие-то пахучие булочки с корицей, миниатюрные лакированные пирожочки, кольцо домашней колбасы и… тадам! Фаршированную рыбу! Большую. Так что о Дусе я уже забыл, зачарованно наблюдая за нею.

В общем, голодная смерть мне больше не грозит.

— Ух ты! — восхитился я, — спасибо, мама! Ты меня спасла от голодной смерти!

Женщине похвала сильно понравилась, она вспыхнула от удовольствия и улыбнулась. Не помню, я уже говорил, что улыбка у неё была очень красивая.

Интересно, откуда у такой красивой и эффектной женщины такой страшненький сын? В папашку, небось, пошел?

— А теперь рассказывай, — молвил я, когда стол был накрыт, чай вскипел и мы просто ужинали за столом, я наяривал восхитительные пироги, рыбу и колбасу, а Мулина мать сидела, подперев голову рукой и с умилением смотрела на меня.

Вот, кстати, никогда не понимал, почему женщины, особенно возрастные, так любят смотреть, когда едят?

— Муля, — после длинной паузы, сказала, наконец, женщина и с тревогой посмотрела на меня, — Мулечка, может, ты уже помиришься с отцом? Он так переживает…

Последние слова её прозвучали жалобно.

Оппа! Семейная драма? Сантабарбаровские страсти? Так Муля, оказывается, гордый принц Гамлет? Или бедный Йорик? Честно говоря, я совершенно не знал, что ей говорить. Потому что не понимал, что там произошло. И вот как мне узнать? Я же совершенно не ориентируюсь.

Раздумывая над ситуацией, я откусил пирог, неспешно пожевал и сказал:

— Как вкусно… мммм…

— Дуся специально для тебя испекла, — с удовольствием засияла женщина, но потом её взгляд опять наполнился тревогой, — так что ты скажешь, Муля? Так дальше продолжаться не может! Я скоро сойду с ума!

Я задумался, что ответить, чтобы не накосячить на будущее. Поэтому сказал:

— Знаешь, а ведь ты права, мама. Ты абсолютно права, — и для аргументации согласно покачал головой с многозначительным видом.

Женщина просияла и уже что-то хотела добавить, но я не дал:

— И я понимаю, что тоже совершаю ошибку…

От улыбки этой женщины теперь можно было зажигать звёзды.

— Вот только, где именно я не прав, мне понять сложно, мама. Эмоции мешают, — печально сказал я, и посмотрел на неё. Женщина захлопала глазами и настороженно спросила:

— Муля, что ты имеешь в виду?

— Понимаешь, мама, жизненного опыта у меня маловато, чтобы выводы правильно сделать, — ответил я и лицо женщины разгладилось, она согласно кивнула, а я предложил, — давай сделаем так, мама. Ты расскажи всю историю с самого начала, и причину нашей размолвки со своей точки зрения. А я сравню со своим виденьем и потом попробую сделать выводы. Мы вместе с тобой попробуем. Хорошо?

Женщина с довольным видом кивнула и принялась сбивчиво рассказывать. Пару раз, конечно, пришлось направлять её воспоминания в конструктивное русло. Но, в принципе, суть конфликта я уловил.

А дело было вот в чём.

Жила-была девушка по имени Наденька. Это мать Мули, если что, но тогда матерью она ещё не была. И происходила Наденька из хорошей семьи. Отец — Шушин Пётр Яковлевич, известный профессор, академик, светило науки в области химии. Семья ни в чём не нуждалась. Была у Наденьки ещё и старшая сестра, Лизонька. Эта так вообще подавала большие надежды. Причём настолько большие, что после окончания женских курсов в Москве махнула не куда-нибудь, а аж в Цюрих, училась там в университете, блестяще его закончила. А после осталась на кафедре физической химии. А вот Наденька, в отличие от серьёзной Лизоньки, наукой совершенно не увлекалась, вместо этого предпочитала танцы, театры и тому подобную чепуху (по мнению отца Наденьки). И дотанцевалась Наденька до того, что её сразил очередной воздыхатель. Звали его Павел Григорьевич Адияков. Он был успешным предпринимателем, как сейчас говорится, владелец заводов, яхт и пароходов. Заводами он, конечно не владел, но семья его занималась многими торговыми делами, связанными, прежде всего с мехами, лесом и продуктами. Вроде неплохой вариант. Но для семьи Наденьки, где во главе всего ставилась наука и прогресс, породниться «с торгашом», как его презрительно называл Пётр Яковлевич, было неприемлемо. И Наденьке было указано на недопустимость такого знакомства, поставлено на вид и предложено подумать о своём поведении. Иначе Наденьке придётся уехать к тётушке в провинцию, куда-то в глушь, аж под Саратов. Перспектива провести молодость в деревне пугала Наденьку до крика, но любовь оказалась сильнее и оторваться от кавалера она не смогла.

Когда Наденька очнулась — было уже поздно, она находилась крепко на сносях. А незадачливый кавалер как раз уехал куда-то чуть ли аж не за Иркутск по своим «барыжьим» делам. Наденька осталась одна. Дома разразился жуткий скандал. Почётный профессор грозился то убить Наденьку, то сослать в монастырь, а то и вообще отречься от беспутной дочери. Всё уладила маменька. Она, конечно, профессором и академиком не была, но зато была женщиной мудрой и практичной (раз сумела аж целого профессора женить на себе) и именно она быстро сориентировалась. Наденьку выдали замуж за аспиранта профессора, Модеста Фёдоровича Бубнова. Взамен ему была обещана полная помощь в защите диссертации, тёпленькое местечко на кафедре, и плюс материальные блага. Ведь старшая Лизонька осталась в Цюрихе, так что вся надежда получить свой законный стакан воды в старости, была только на Наденьку и отпускать её от себя, и, тем более ссылать в монастырь, было никак нельзя.

Хваткий аспирант смекнул, что дважды судьба такие подарки не дарит и, как в своё время Илья Ульянов, женился на «порченной» профессорской дочке. Когда родился мальчик, его назвали Иммануил. Отчество у него было само собой — Модестович.

Прошло время, аспирант сделал головокружительную карьеру, для чего были подтянуты все ресурсы папеньки-профессора. Здесь нужно отдать должное Модесту Фёдоровичу, ни разу, за всю свою жизнь он не попрекнул Наденьку её ошибкой (а в те времена к таким вещам относились очень сурово). Иммануил, он же Муля, жил в доме Модеста Фёдоровича, как за каменной стеной. Более того, у Модеста Фёдоровича своих детей не случилось, поэтому всю любовь он направил на Мулю. И даже то, что Муля оказался не способен ни к наукам, ни к любой другой созидательной деятельности, не отвернуло отчима от него. И для Мули готовили хорошее будущее: защиту диссертации и тёпленькое место ученого секретаря при каком-нибудь НИИ. Так что жизнь должна была казаться ему прекрасной, понятной и необременительной.

Гром грянул, откуда не ждали. Из Сибири вернулся «торгаш» Адияков. И Наденька, только увидев его, опять потеряла голову. Более того, она призналась, что Муля — это его сын. Адияков обрадовался и предложил Наденьке бросать своего профессора и жить с ним семьёй. Что Наденька с радостью и сделала. А вот Муля с родным отцом общий язык не нашел, при этом с отчимом он тоже рассорился и ушел, гордо хлопнув дверью, «на свои хлеба».

Наденька задействовала все свои связи, а также связи бывшего мужа и нового мужа. Поэтому Муля был пристроен на тёпленькое местечко в Комитет по делам искусств СССР, в отдел кинематографии и профильного управления театров, методистом. Работа была непыльная. Более того, стараниями маменьки ему была выделена комната в коммунальной квартире (в те времена с этим делом было строго и отдельные квартиры давали даже не всем народным артистам и учёным).

Единственное, что огорчало Наденьку, это то, что её единственный сынуля, её кровиночка, рассорился с обоими отцами. И что он где-то там, в этой ужасной коммуналке пропадает, холодный и голодный. И вот Наденька всё пыталась примирить отпрыска с ними. Несколько раз устраивались семейные обеды, то дома, то на нейтральной территории, в ресторане, к примеру. Но каждый раз Муля ругался и всё заканчивалось нехорошо.

И вот сейчас Наденька опять пришла к сынуле в надежде, что тот одумается и помирится ну хоть с кем-то одним. А то смотреть, как мучается сынуля в коммуналке — было выше её сил.

Я слушал всё это и мне всё больше и больше эта ситуация не нравилось. И не нравился Муля. Какой-то, получается, мажор, который трепал нервы матери, отчиму и отцу, при этом от их материальных благ и всевозможных плюшек не отказывался.

— Так ты помиришься? — с затаённой надеждой всплеснула руками Надежда (ну вот не могу я в душе считать её мамой, хоть и была она моему реципиенту матерью).

Я задумался. А почему бы и нет? Не знаю, за что Муля (настоящий Муля) обиделся на отчима (с родным отцом тут понятно), но его обиды — не мои обиды. А вот польза от родственной связи с человеком такого уровня будет ощутимой, и плюшки мне сейчас явно не помешают. Да и с родным отцом неплохо бы найти общий язык. Всё-таки коммерсант, «торгаш», дело хлебное.

Поэтому вслух я сказал:

— Не волнуйся, мама. Я подумал и понял, что ты была абсолютно права и что нужно помириться.

Глаза Наденьки вспыхнули радостью.

А потом добавил:

— Причём и с отчимом, и с отцом.

Божечки! Вот что надо человеку для счасть? Это чтобы её родной сын, её кровиночка, был счастлив. Но самое главное, чтобы он признал, что таки да, мама права! Никто никогда этого не признавал, а вот Муля, сыночек — признал.

— Когда ты сможешь? — стараясь меня не вспугнуть раньше времени, осторожно и чуть заискивающе спросила Наденька.

У меня аж душа заболела: видимо, бывший Муля был тот ещё гад, вон как отдрессировал бедную женщину, она и слова боится ему поперёк сказать.

— А когда у вас получается?

— С отчимом давай завтра, после работы. А с отцом — в среду. Он просто сейчас в Калинин уехал, — извиняющимся голосом сказала она. — И только во вторник ночью вернется.

— Давай, — кивнул я.

Мы ещё немного поболтали. Но дело дальше всяких скучных и касалось посторонних вещей. В основном трещала Наденька, а я лишь поддакивал в нужных местах.

Если я боялся спалиться, то мои опасения оказались беспочвенны: Наденька была так поглощена собой, плюс так радовалась, что Муля решил мириться, что явных изменений в сыне не увидела.

— Возьми ещё пирожочек, Мулечка, — она заботливо пододвинула тарелку с выпечкой ко мне, — исхудал-то как. И зачем волосы побрил?

— Не хотел с плешью ходить, — сказал я и вздохнул: пирожки были тоже вкусные, но я объелся уже, как хомяк.

— Ну можно же было причёску какую-то такую сделать, оно бы и незаметно было… — вздохнула она.

А я решил использовать ситуацию и собрать информацию о мире по максимуму, поэтому засыпал и засыпал её вопросами.

— Муля, тебе уже скоро тридцать лет, а ты ещё не женился, — озабоченно покачала головой Наденька, — я уже внуков нянчить хочу.

— Мне двадцать восемь только, — уточнил я.

— Двадцать восемь! — всплеснула руками Наденька, — я в твои годы уже тебя давно имела!

Я деликатно не стал ей напоминать, при каких обстоятельствах у неё всё это произошло. Чтобы не нагнетать ситуацию, сказал, абсолютно серьёзным голосом:

— Мама! Ну так это ты во всём виновата!

— Я? — глаза у Наденьки, и так огромные, стали ещё больше, — почему я?

— Ты мне невесту нашла? Нет! Так какие ко мне могут быть претензии? — очевидно мои слова пролились бальзамом на душу Наденьки, потому что она прямо на глазах повеселела и принялась тщательно перечислять дочек подруг и знакомых, выделяя их плюсы и минусы.

После третьего десятка я окончательно заскучал и, чтобы прекратит этот нескончаемый поток сознания, сказал категорическим голосом:

— Они мне не подходят.

— Почему? — возмутилась Наденька, — вот Леночка…

— Нет! — я даже головой покачал. — Они не подходят. Моя невеста и будущая жена должна быть как ты: красивая, умная и добрая! Другую я не хочу!

Он этих слов глаза у Наденьки мечтательно остекленели и она, радостная, погрузилась в блаженную задумчивость. А я прикидывал, как поступить — провожать её домой или оставить ночевать у себя. Но вот только как быть, у Мули всего одна кровать, одно одеяло. Хотя подушек много. Решил сходить к Пантелеймоновым, у тех всегда всё в запасе есть. Авось какой-то старый матрас или одеяло одолжат на ночь.

И тут в дверь постучали.

Лицо Наденьки вытянулось. Она демонстративно взглянула на часы. Было уже почти за десять вечера.

— Это кто-то из соседей, — пояснил я, — иногда и поздно могут заглянуть. В прошлый раз Полина Харлампьевна за солью приходила.

Я встал и пошел открывать дверь.

Открыл. И обалдел.

— Муля! Привет! — на пороге стояла и широко, в тридцать два зуба улыбалась… Зина.

Она была в новом алом платье (плащ из-за этого она сняла и держала в руке), на ногах не по погоде нарядные туфельки. Волосы взбиты в локоны «под Мерилин Монро». На лице — боевой раскрас.

А на часах — начало одиннадцатого вечера. За окном — абсолютно темно.

И вот что мне делать?

А вслух сказал (так как надо было что-то говорить):

— Привет. Что-то случилось?

Улыбка Зины моментально угасла, она уже хотела сказать что-то язвительное, но тут за моей спиной раздался голос Наденьки, Мулиной мамы:

— Мулечка, кто это?

— Это Зина, — представил я девушку, и также представил мать, — а это — моя мама, Надежда Петровна.

Обе женщин — старшая и молодая смерили друг друга оценивающими взглядами и, судя по тому, как в комнате полыхнуло жаром и запахло серой, они друг другу явно не понравились.

— А вы к моему сыну на ночь глядя с какой целью пришли, девушка? — ледяным тоном отчеканила вопрос Наденька (оказывается она умеет и ещё ого-го!).

— Нужно было о стенгазете поговорить, — чуть смутилась Зина, но тут же взяла себя в руки и с вызовом посмотрела на меня.

— Угу, угу, — понятливо покивала Наденька и добавила невинным, словно лапки котика, голосом, — Мулечка, я надеюсь, ты меня преждевременно бабушкой не собираешься сделать? А то твои девочки так бегают за тобой…

Зинаида покраснела и уже порывалась что-то язвительное ответить, как я сказал:

— Уже поздно. Завтра рано вставать…

Наденька всполошилась и воскликнула:

— Да-да! Что-то засиделись мы с тобой, Мулечка. Буду бежать. Тогда я жду тебя завтра к восьми часам вечера. Модест будет рад.

— Одну минуту, я оденусь и проведу вас с Зинаидой, — сказал я, хватаясь за пиджак.

— Ну, что ты, Муля, — хмыкнула Наденька, — меня наш водитель во дворе ждёт.

— Ну, тогда проведу Зинаиду, — вздохнул я, (разгуливать по холодному ночному городу с посторонней девицей совершенно не хотелось).

Но тут Мулина мама сказала:

— Ещё чего! Тебе завтра рано вставать, Муля. А Зинаиду мы сами отвезём.

Я провёл гостей до машины. У Наденьки действительно был автомобиль и водитель Володя. Хмурый молчаливый мужик предупредительно раскрыл дверцу и дождался, пока дамы усядутся. Мне он кивнул, как давнему знакомому.

Когда машина уехала я вернулся обратно в коммуналку. Что-то захотелось курить. Настроение вроде, как и не испортилось, но и назвать его радостным было нельзя.

Из кухни тянуло табаком. Кто-то там был.

Я решил по-соседски стрельнуть сигаретку и обдумать рассказ новоявленной мамы моего реципиента.

Вошел на кухню. Там стояла у форточки и курила Фаина Георгиевна…

Глава 13

Фаина Георгиевна была, как обычно, в стареньком байковом халате некогда пёстренькой расцветки, а нынче уже почти однотонном. На ногах — расхлябанные войлочные не то тапочки, не то вообще угги из категории «прощай молодость».

Она курила, выпуская дым в форточку.

При виде меня её безмятежное лицо стало такое ехидное-ехидное, и она сказала чересчур уж добреньким голосом:

— Ну что, Муля, уже изменил жизнь Ложкиной?

Я предпочёл вопрос не услышать, но настроение у неё явно было боевое, не зря её за спиной в актёрской тусовке называли Злая Фуфа.

— То-то я смотрю, как изменилась она. Совсем другой человек! — Фаина Георгиевна хихикнула и выпустила дым в форточку, а я почувствовал, как мои уши стали горячими.

— Сигареткой не угостите? — хмуро спросил я.

— Муля! — аж закашлялась Фаина Георгиевна, — ты же не куришь!

— Всегда надо когда-нибудь начинать, — буркнул я и, в отместку за подколы по поводу Ложкиной, ехидно сказал, — вот, решил брать пример с вас.

Фаина Георгиевна вздохнула, вытащила из кармана чуть примятую пачку и протянула мне:

— Лучше бы ты в хорошем чём пример от меня брал, — проворчала она.

— А в чём же, на пример? — опять не смог удержаться от подколки я. — Что в вас такого хорошего?

— У меня совершенно нет недостатков, — хихикнула Фаина Георгиевна и выпустила в форточку струйку дыма, — ну разве что, периодически привираю…

Нашу словесную пикировку, от которой мы оба получали очевидное удовольствие, нарушило появление на кухне Полины Харитоновны. Она бережно держала в руках кастрюльку, которую водрузила на плиту.

— Молока подогреть хочу, — пояснила она нам, хотя никто её ни о чём не спрашивал, — Коленька уже давно спит, так что примус в комнате разжигать не стала. Чтобы не шуметь. А Лилечке на ночь молока с мёдом выпить надо. Для голоса полезно, я в журнале статью учёную читала.

— Что-то многовато молока ваша Лилечка на ночь пьёт, — прокомментировала Фаина Георгиевна, бросив задумчивый взгляд на открытую кастрюльку.

— Ну, дык заодно и соседа угощу. Орфей Леонидович тоже ведь певец. А это на связки напряжение какое, — заюлила соседка, но в конце своего спича вконец смутилась и умолкла, помешивая молоко.

— Ну, ты, Муля, и обормот, — изумлённо качая головой прокомментировала Фаина Георгиевна, и уже более уважительно посмотрела на меня (выходит, что в коммуналке о нашем разговоре с Полиной Харитоновной знают уже все). — Ловок, шельмец.

Я сделал вид, что вообще не при делах и затянулся. Едкий дым продрал мои лёгкие, и я еле-еле сдержался, чтобы не раскашляться:

— Крепкие какие…

— Дааааа, это тебе не папироски дамские, — насмешливо хмыкнула Фаина Георгиевна, затем вздохнула, — я к этим в Крыму приобщилась, когда в антрепризе Новожилова на гастролях была. Мы тогда такого насмотрелись, что с тех пор только крепкий табак и курю…

Она опять вздохнула и задумалась о чём-то своём.

Тем временем Полина Харитоновна доварила свою амброзию для певцов, и незаметно вышла из кухни. Мы остались вдвоём, курили и думали каждый о своём. Тишину нарушало только громкое тиканье ходиков, которые непонятно с какой целью повесила на стенку Ложкина. Пахло молоком, мёдом и сигаретным дымом.

— А я вчера в театр на пробы ходила, — сказала вдруг Фаина Георгиевна. Голос её, как мне показалось, прозвучал грустно.

— И как результаты? — спросил я, уже подспудно понимая, каков сейчас будет ответ.

— Не взяли, — печально вздохнула Фаина Георгиевна и затянулась сигаретой.

— Ролей нету? — уточнил я.

— Для меня — нету, — хмыкнула она.

— Не понимаю я этого! Вы же такая талантливая актриса! Ну как это для вас нету ролей⁈ — меня просто шокировала вся абсурдность ситуации.

— Выходит, не такая уж и великая…

— Вы же сами знаете, что у вас талант! — я чуть не задохнулся от возмущения (или от слишком крепкого дыма, с непривычки).

— После того, как на последней пьесе, где я играла, зрители начали уходить сразу после фрагмента моего выступления, режиссер меня возненавидел, — медленно, словно через силу, пожаловалась Раневская.

— Дебил, мля, — сквозь зубы промычал я.

— Как ты сказал? «Дебил, мля?» Ха-ха-ха! — расхохоталась Фаина Георгиевна, аж слёзы на глазах выступили.

Я не стал ей говорить, что это совсем не я так сказал, и уж точно совсем не в этом времени.

— А почему же он дебил, Муля? — утирая слёзы, спросила Фаина Георгиевна.

— Дебил, потому что, будь я на его месте, я бы срочно взял вас на главную роль. Причём устроил всё так, чтобы роль эта была по всему спектаклю ровненьким слоем разбросана. Тогда все зрители сидели бы до самого конца. Потому что вы бы вытянули даже самый тупой спектакль. А успех спектакля потом можно было бы приписывать своей режиссёрской талантливости.

— Не все умеют признавать свою несостоятельность и ошибки… — с тихой болью молвила Фаина Георгиевна, затушила бычок и прикурила новую сигарету от конфорки. — Вот и этот маразматик-затейник Завадский не может. Уценённый Мейерхольд, мля!

— Но ведь там же работает, если не ошибаюсь, Ирина? Кем она там?

— Режиссёр, — ответила Фаина Георгиевна и лицо её стало снова печальным.

— Тем более! — загорячился я, — а почему она вас не пропаровозит?

— Всё сложно, Муля, — вздохнула Фаина Георгиевна и отвела взгляд, — мы были очень дружны с Павлой Леонтьевной, её матерью. А Ирина, дочь её, была молодая. И, как присуще молодости, излишне категорична. У них с матерью были непростые отношения. И естественно она во всём обвиняла меня.

Я только покачал головой и не стал комментировать. Какие бы не были там отношения, но целенаправленно ограничивать ролями столь талантливого человека — это преступление против искусства и человечества. Дома вы хоть деритесь, но не надо вот так с талантом поступать. Но вслух, естественно, я не сказал ничего. Раз сама Фаина Георгиевна не даёт этому никакую оценку, то кто я такой, чтобы судить эти непростые отношения?

— А в другие театры сходить не пробовали?

— Там вообще жопа, — фыркнула Фаина Георгиевна.

— А в кино?

— Кино нынче — это выходки беременного кенгуру. Ерунда сплошная.

Я не успел ответить, так как на кухню запёрся Герасим. И был он изрядно «под мухой». Обнаружив нас с Фаиной Георгиевной, он со слезой в голосе сказал:

— Вот скажите, соседи, почему жизнь такая несправедливая⁈

Фаина Георгиевна хрюкнула от смеха, а я лишь усмехнулся. Что тут скажешь?

Герасим постоял немного, раскачиваясь, что-то надумал, а затем полез в буфет. Оттуда он вытащил пресловутую банку кислой капусты, с которой я пытался разобраться в первый день своего попадания сюда.

С некоторым трудом он открыл тугую крышку и в несколько могучих глотков выпил весь капустный рассол. Крякнув от удовольствия, он полез рукой прямо в банку и вытащил пук капусты. Сунул её в рот и принялся с наслаждением жевать.

— Ох, Герасим, допьёшься ты когда-нибудь, кирдык тебе будет, — укоризненно сказала Фаина Георгиевна, впрочем, больше для проформы. Очевидно, такие разговоры у них происходили частенько, потому что Герасим как-то по-доброму улыбнулся и сказал, жуя капусту, — а я вам зонтик починил!

— Сколько с меня? — спросила Фаина Георгиевна.

Но Герасим, хоть и был подшофе, торжественно заявил:

— Нет! Не возьму ни копейки! Я же так! От души! Ещё мои внуки гордится будут, что их дед Герасим для великой Раневской зонтика чинил!

Он гордо задрал подбородок и стал похож на удивлённого попугая какаду. Такой же взъерошенный и надутый. Немного постояв и покачавшись, Герасим развернулся и медленно пошел обратно, осторожно, по большому кругу, обходя стол и две табуретки, забытые посреди кухни кем-то из соседей.

Мы докурили и, пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись по комнатам.

Совершенно уставший от всех этих разговоров я вернулся обратно к себе, разделся и без сил плюхнулся на кровать. Пружины подо мной жалобно скрипнули. Но я этого уже не слышал — сон моментально сморил меня.

Завтра будет очень тяжелый и длинный день.

А на работе с самого утра меня караулила… Зина.

— Муля, ты что, в номенклатурном доме раньше жил? — спросила она как бы между прочим, но в голосе невольно проскользнули восхищённо-требовательные нотки.

— С чего ты взяла? — удивился я.

— Потому что мы сперва твою маму отвезли домой и я посмотрела, — сказала Зина и глаза её стали внимательно-строгими, — там ведомка огромнейшая. В такой живут только руководство и художники, я знаю.

— Да таких домов знаешь, сколько, — попытался отмазаться я.

— Но по этому адресу, — Зина назвала адрес, — живут только самые важные люди.

— Мой дедушка — известный учёный, — пришлось признаться мне.

Ну, зато хоть адрес — название улицы и номер дома узнал, спасибо Зине. А то вчера у Мулиной матери забыл спросить (да если бы и не забыл, то как бы оно выглядело?). Так что сегодня утром, ещё подумал, что совсем не знаю, куда идти и как быть. Зато теперь знаю. А квартиру я уж там сам как-то найду. Думаю, что дворник там какой-то или даже консьержка должны быть. Дом-то, как я понял, элитный, точнее суперэлитный.

— Вот как… — задумалась Зина и глаза её затуманились.

А я воспользовался возможностью и свалил побыстрее к себе в кабинет.

Сегодня все мои коллеги были на месте, но изображали страшную занятость. На меня старались не смотреть.

Я написал два письма, подготовил проект приказа и как раз начал заниматься наброском протокола, когда в кабинет заглянул Козляткин:

— Бубнов, пошли, — сухо велел он.

Я встал и пошел на выход.

Мои коллеги вжали головы в плечи и отвели глаза.

Мда.

В коридоре Козляткин сказал, хмуря брови:

— Ты готов?

Я кивнул.

Козляткин глубоко вздохнул, и мы вошли в актовый зал. А я удивился. Там собралось от силы человек пятнадцать. Из знакомых была только Наташа и седоусый, который в прошлый раз меня на собрании за Уточкину пытался пропесочить.

Он укоризненно посмотрел на меня и демонстративно покачал головой (только что пальчиком не погрозил).

Я в ответ, как и в прошлый раз, пожал плечами и развёл руками, мол, «невиноватая я».

Расселись, собрание началось.

— Товарищи, — начал седоусый, посматривая на злополучную стенгазету. — У нас закрытое собрание профсоюза. Рассматриваем обращение Козляткина Сидора Петровича, начальника отдела кинематографии и профильного управления театров о несанкционированном использовании стенгазеты, как средства общественного порицания Бубнова Иммануила Модестовича, методиста того же отдела. Сидор Петрович, вы начнёте?

Козляткин встал, прокашлялся и сказал:

— Если говорить по существу, то я скажу так, товарищи! Я глубоко возмущён случившимся. Этой стенгазетой бросили тень, прежде всего на весь наш отдел. А наш отдел, товарищи, между прочим, является образцово-показательным по результатам прошлого года. Также мы победили в соцсоревнованиях между отделами. Прошу это учитывать. И я считаю, что товарищи, которые готовили стенгазету, должны были предварительно меня уведомить об этом, а лучше — согласовать. Если Бубнов действительно конъюнктурщик и так далее, то коллектив нашего отдела вполне сам бы мог повлиять на него. Но я так скажу, товарищи! Я не знаю, в чём товарищ Бубнов конъюнктурщик. Прошу объяснить это мне, а также выслушать самого товарища Бубнова.

Он говорил хоть и сбиваясь, но горячо и страстно. Когда он закончил речь, то вытащил большой клетчатый платок и вытер лоб. Руки его при этом подрагивали.

В зале зашумели.

Я краем взгляда отметил, что народ в зале собрали «для галочки», что к делу эти люди не имеют вообще никакого отношения. Правда некоторые, в основном, женщины, вытягивали головы и прислушивались с жадным любопытством. Зуб даю, что после окончания совещания наш коллектив обрастёт новыми горячими сплетнями.

— Спасибо, товарищ Козляткин, — сказал седоусый, — ваша позиция ясна. Мы так в протокол и запишем. Теперь же давайте выслушаем товарища Бубнова.

Я встал и вышел за трибунку.

— Товарищи! — громко и чётко сказал я, — честно говоря, я не совсем понимаю, зачем мы тут собрались?

Воцарилась ошеломлённая тишина. На меня смотрели, как на дурачка. Из задних рядов какая-то девушка тянула голову, чтобы было лучше видно.

— Товарищ Бубнов, эгм… кхе… — смутился седоусый, — вы разве не поняли, зачем мы проводим собрание? Или что? Я не пойму!

Он явно начал сердиться. Я взглянул на Козляткина, он сидел багровый, тоже сердитый.

Я сдержал улыбку. Главное правило хорошего выступления — с первой секунды ошеломить собравшихся.

И да, градус напряжения в зале явно вырос. Если поначалу речь Козляткина они слушали лишь из-за того, что есть такое понятие, как дисциплина. И раз их сюда загнали и сказали сидеть и слушать, значит, надо сидеть и молча слушать. Ну или можно думать о своём, мечтать, дремать с открытыми глазами, но главное — сидеть и изображать массовку.

Но меня такая картина уж никак не устраивала. Мне необходимо было завладеть их вниманием. Что я и сделал.

Окинув присутствующих внимательным взглядом, я сказал:

— Здесь собрались люди, к делу отношения не имеющие. О чем мы говорить будем?

— Но как же? — надулся седоусый, в зале поднялся гул, и он был вынужден резко постучать ручкой по стеклянному графину.

Когда тишину в зале восстановили, я пояснил:

— Здесь, кроме товарища Натальи, которая рисовала стенгазету, никого из причастных нету. Товарищи! Я абсолютно не верю, что Наталья считает меня конъюнктурщиком. И что это именно её такая инициатива была. Мы же здесь собрались, чтобы пообщаться с теми, кто эту стенгазету заказал как инструмент расправы через меня, как сотрудника отдела кинематографии и профильного управления театров, с начальником отдела — товарищем Козляткиным.

В зале опять поднялся шум.

И опять седоусому пришлось наводить порядок с помощью карандаша и графина.

— Товарищи, я не понимаю, почему главный зачинщик — товарищ Барышников, не явился? — сказал я и добавил в наступившей оглушительной тишине, — считаю, что нам сейчас обсуждать нечего. Нужно перенести заседание, дождаться, когда Барышников изволит посетить собрание и даст нам объяснения!

Я закончил, кивнул седоусому и пошел на своё место.

Вслед мне раздались сперва робкие, затем более смелые аплодисменты. Пока я дошел до своего места, мне хлопали все присутствующие. Я посмотрел на Козляткина, он тоже дважды обозначил хлопок и кивнул мне.

Ну, уже лучше.

Седоусый, правда, не хлопал, но посмотрел на меня, как мне показалось, с интересом.

Заседание перенесли. О дате обещали сообщить в рабочем порядке.

Вот и ладненько.

На сегодня, значит, отстрелялся.

В коридоре меня догнал Козляткин и сказал благожелательным голосом:

— Муля, зайди ко мне минут через пятнадцать.

И ускакал дальше.

Я заглянул в столовую, взял стакан компота. Денег у меня вообще не было (и я ещё Белле тридцать копеек должен), просто очень хотелось пить. Я после выступлений всегда пить хочу. Но спасибо Мулиной маме и неизвестной Дусе (интересно кто она? Сестра? Племянница? Тётя?) за пирожки и остальные вкусняшки. Так как посещать столовую и покупать полноценный обед я сейчас не мог, то прихватил с собой на работу пару пирожков.

Обед уже давно закончился. Но повара и работники столовой ещё не все остатки еды убрали.

— Мне компот, пожалуйста, — сказал я и вытащил копейки из кармана. В ассортименте был клубничный компот и бледно-жёлтый какой-то, из сухофруктов. Вроде как яблочный. Второй стоял дешевле почти в два раза. Я прикинул, что на эту сумму смогу взять два компота из сухофруктов, вдруг завтра опять пить захочется. Поэтому добавил уточнение, — из сухофруктов.

Я взял компот и решил попить его за столиком. Хотелось успокоить мысли. Время у меня еще было, минут десять. А в кабинете подумать под прицелом любопытных глаз не получается.

Но помедитировать над компотом у меня не вышло — меня окликнули:

— Муля!

Я поднял голову и увидел нависающую надо мной Лёлю. Она была в гневе и от этого её личико стало ещё более неприятным.

— Ольга, здравствуй, — вежливо кивнул я.

— Муля! — она плюхнулась за столик напротив меня, не дожидаясь приглашения, — ты почему мне не говорил, что у тебя дедушка академик и знаменитый ученый и живёт в таком доме?

Я чуть компотом не поперхнулся. Во сарафанное радио даёт.

Еле-еле отдышавшись, я сказал:

— А что?

— Ну, это же совершенно меняет дело, — улыбнулась она и быстро добавила заискивающим тоном. — Может, сходим сегодня в кино?

— Ой, Ольга, сегодня я не могу, — с грустным видом развёл руками я.

— А завтра?

— А завтра тем более не могу, — вздохнул я и быстро добавил, — извини, что не сказал. Но тут не о чем говорить — меня изгнали из рода. И вычеркнули из завещания. Поэтому я и живу в коммуналке, и денег хватает только вот на компот. Из сухофруктов.

Про завещание я приврал, ясное дело. Но зато так драматичнее.

Лицо Лёли вытянулось и приняло странное выражение.

А я спросил:

— А давай послезавтра сходим?

Её аж перекосило, и она сердито фыркнуло: — А послезавтра я не могу! И вообще — отстань от меня, Бубнов. Ты себя в зеркале видел⁈ Ты не в моём вкусе!

Выпалив эту обличающую тираду, после которой Муля, видимо, должен был заплакать и, как минимум, пойти повеситься, она подскочила и ушла из столовой, гневно цокая каблучками.

А я допил компот в одиночестве. И на лице моём блуждала довольная- довольная улыбка.

В кабинете начальника, Сидор Петрович сказал мне:

— В общем, Муля, ты хорошо выступил. Правильно, — он покивал с глубокомысленным видом, а потом сказал, — проблемы, конечно, из-за Барышникова будут…

Он сделал паузу, а я злорадно подумал, что он такой довольный, так как проблемы если и будут, то у Мули. А не у него.

Тем временем он сказал:

— Ты в театре неплохо так поработал… мда…. очень неплохо. И все выявленные тобой замечания мы вынесли в предписание товарищу Глориозову. Так что я подумал и решил, что лучше, если ты завтра сам съездишь туда, к ним, и покажешь им этот документ.

Он подсунул ко мне несколько листов, отпечатанных на машинке.

— Так-то мы по почте им ещё утром отправили, но ты же сам понимаешь. Пока дойдёт, пока то да сё. А работать уже сейчас надо. Так ты им скажи, что до конца декады они должны уже выполнить три пункта замечаний и подать нам промежуточный отчёт.

Он немного помялся и добавил:

— И да. Финансирование мы им увеличили. Немного, правда, но увеличили. На дополнительное отопление театра и на уборщиц. Пока так. На этом всё. Иди и работай.

Я вышел из кабинета, сжимая предписание. И на лице моём блуждала улыбка. Пока всё идёт по плану. Да. Со скрипом. Но по плану.

А вечером мне предстояла встреча с Модестом Фёдоровичем Бубновым, отчимом Мули, человеком, который его всю жизнь воспитывал, как родного сына.

Глава 14

Нужную улицу и дом я нашел на удивление быстро. Да и невозможно было его пропустить. Массивное здание, богато отделанное мрамором и лепниной в стиле неоклассицизма, сильно выделялось на фоне остальных построек. Дом был высокий, красивый, аж дух захватывало.

Подъезд сразу же, прямо от первого шага, представлял собой огромный холл с четырьмя квартирами. Обитые синим и тёмно-зелёным дерматином двери имели латунные таблички с выгравированными надписями. В холле стояли две кадки с жирными фикусами, на лестнице был официальный ковёр. Обнажённая статуя не то херувима, не то ещё какого-то задумчивого мужика с целлюлитом, бесстыдно стояла прямо посреди холла.

Я вошел в подъезд и поискал глазами кого-нибудь, чтобы спросить.

И тут услышал:

— Муля! — оглянулся и увидел старушку, божьего одуванчика. Она уютно куталась в вязанную шаль, а на ногах у неё были домашние войлочные валеночки.

— Здравствуйте, — невольно улыбнулся я.

— Муля, достань мне бром, а то я не могу, — попросила вдруг бабулька. Мулю она, оказывается, хорошо знала.

— Бром? — изумился я так, что чуть челюсть не уронил. — Как бром? Зачем вам бром?

— Да он паршивец между ящиками застрял там. А я руку тяну, тяну, а рука короткая, не достаю.

— Эмммм… — замялся я, не зная, как аккуратно отделаться от сумасшедшей старушки, — а где вы живёте?

Каюсь, мелькнула мысль позвать её родственников. Пусть занимаются. Сколько я таких старичков и старушек знаю, что вроде как бы и нормальные с виду, а периодически впадают в сумрачное состояние и несут вот такую чушь. Тут главное не спорить и поддакивать.

— Да я на соседней улице живу, — с ласковой улыбкой сказала старушка, — ты что забыл, Муля? Я же тебя с детства вот таким маленьким помню. Ты же на моих глазах рос.

Мне стало жалко бабушку, и я предложил:

— А давайте я вас домой провожу? Поболтаем по дороге, посекретничаем?

— Да куда же мне сейчас домой, я ведь только-только на дежурство приступила, — всплеснула руками старушка, — ты мне бром достань, говорю!

Я только выдавил:

— А где он?

— Да вон же он, между ящиками, говорю! — сердито ткнула пальцем на два огромных деревянных ящика, явно из-под чего-то спиртного. — Забился и сидит, почти весь день сидит.

Я послушно заглянул между ящиками в щель, чтобы не провоцировать бабульку, и увидел там два светящихся котячьих глаза:

— Так это котёнок, что ли? — сообразил я и облегчённо рассмеялся.

— Да он это, паршивец такой! — обрадованно закивала головой старушка, — это котик профессора Иванова. Но они с супругой и дочерью в санаторий, в Кисловодск уехали. А Брома на меня оставили. А он вишь, непослушный какой. У-у-у-у! Злыдень!

Я осторожно достал порядком испуганного котёнка. Он был смешной, белый-белый, а на мордочке рыжее пятнышко. И ещё одно ухо было рыжее.

— Бандит и хулиган малолетний, — усмехнулся я и протянул ей котика.

— Ой, Бром-то у них ещё ничего, а вот собака ихняя, пекинес, вот он гад такой, что ужас. И сердитый, главное, такой.

— Небось Натрий его зовут или Литий? — хохотнул я.

— Да нет, Тетрагидроксипиран, — по слогам с недовольным видом выговорила старушка, — я месяц имя учила, и то всё время путаюсь.

— А как же они его подзывают? — удивился я.

— Да Пушок он. И все его так во дворе зовут, когда профессор не слышит. А ты к своим? — понятливо усмехнулась старушка, поглаживая мурчащего бандита. — С отцом помириться-таки решил? А я же тебе тогда говорила, что зря ты обидел его. Он человек хороший, положительный.

— Да, я подумал и понял, что нельзя с таким человеком ссориться, — сказал я, усиленно думая, как бы спросит у неё, в какой квартире живёт Мулин отчим. Надо было сформулировать вопрос так, чтоб не вызвать подозрения у проницательной старушки. Они же тут как шпионы — всё знают, ничего мимо не пропустят.

— А пойдём-ка я тебя проведу, — хитро усмехнулась старушка, — а ты давай расскажи, как и где ты живешь, где работаешь? Я слышала, ты в конторе какой-то?

— В Комитете по искусствам работаю, — ответил я, пропуская старушку чуть вперёд, вроде как из вежливости, но на самом деле я просто тупо не знал, куда надо идти.

Мы прошли по широкой лестнице наверх, на второй этаж, и остановились перед шикарной дверью. Рядом была табличка, тоже латунная. Я вчитался:

'В ЭТОЙ КВАРТИРЕ ПРОЖИВАЛ ПРОФЕССОР ШУШИН ПЁТР ЯКОВЛЕВИЧ, АКАДЕМИК,

СВЕТИЛО ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ХИМИИ'.

Получается, Мулин дед.

— Ты что, уже женился? — требовательно уцепилась за мою руку старушка и немножко подёргала даже, чтобы не отвлекался на всякие таблички.

Ну раз она меня провела и аж на второй этаж со мной поднялась, значит, с моей стороны будет справедливо ответить ей на пару вопросов. И я сказал:

— Нет, мама ещё ищет невесту.

— И это правильно! — обрадованно закивала старушка и сразу тоже включилась, — вон у генерала Зайцева дочка, Ирочка, хорошая такая девочка, на скрипочке так играет…

Я хотел ответить, но старушка перебила сама себя и продолжила перечислять:

— А у Георгия Альбертовича племянница недавно из Харькова приехала, в педагогический поступать будет.

— Так она, может, и некрасивая? — поддел я старушку, чтобы поддержать разговор, ну и от озорства немного.

— Ну, и что, что некрасивая, — рассердилась старушка, — зато Георгий Альбертович — генерал, так что это очень хороший вариант.

Я покивал согласно. Мол, да, действительно вариант хороший и племянница целого генерала вполне себе может позволить быть некрасивой.

Старушка начала дальше перечислять варианты. Меня это всё откровенно забавляло, но она относилась к вопросу очень серьёзно. Поэтому я слушал и не перебивал.

Не знаю, как долго бы продолжались экзекуция сватовства (старушка оказалась свахой въедливой), но тут дверь открылась и на пороге появилась женщина. И была она таких статей, что невольно появлялись ассоциации со сказочными великаншами. Увидев меня, женщина вскрикнула:

— Муленька! — и бросилась меня обнимать, так, что рёбра мои затрещали.

Старушка, у которой выдернули жертву прямо из-под носа, рассердилась:

— Ты, Дуська, место своё знай! Где это видано, чтобы прислуга так себя вела! Учишь, учишь, а деревенские привычки остаются!

— Ну что вы, Клавдия Никитишна, — смутилась Дуся и, наконец, отпустила меня.

Пока я пытался отдышаться, женщины устроили небольшую разборку. Когда они всё выяснили, Дуся сказала:

— Пошли, Муля! Там уже все заждались.

Любопытная Клавдия Никитишна аж подпрыгнула от такого интереса, но Дуся злорадно закрыла дверь прямо перед самым её носом.

Меня провели через роскошный коридор в гостиную. Пол в квартире был из наборного дубового паркета и блестел так, что я в нём отражался почти полностью. На стенах были дорогие обои, а хрустальная люстра в гостиной была размером с небольшой трактор.

Из боковой двери вышел человек, лет сорока пяти примерно, в домашнем костюме и белой рубашке. При виде меня он остановился и сдержанно кивнул:

— Иммануил.

— Добрый вечер! — также сдержанно ответил я. Я, конечно, подозревал, что это и есть отчим Мули, но кто его знает. Может, это какой-то троюродный брат и я сейчас опозорюсь, если назову не того человека по имени.

Обстановку разрядила Наденька, которая заглянула в гостиную и озарила её своим сиянием:

— Мулечка! — лучезарно заворковала она, — а мы тебя ждём, ждём… Пошли!

Она махнула рукой куда-то за собой и тут же воскликнула:

— Модест, а ты почему не тот пиджак надел? Я же тебе синий подготовила!

Таки это и есть Модест Фёдорович, отчим моего реципиента.

Ну и хорошо, теперь я зато всех знаю.

Мы гуськом прошли вслед за Мулиной маменькой и оказались в большой столовой. Помещение было выдержано в нежных пастельных цветах, начиная от обоев, заканчивая атласными шторами. Посредине стоял большой овальный стол, накрытый белоснежной скатертью.

— Прошу всех к столу! — щебетала Наденька.

Меня усадили напротив Модеста Фёдоровича, по правую руку от которого сидела Мулина мама. Я внутренне хмыкнул — она хоть и ушла от него к любовнику, но, по сути, продолжала играть роль хозяйки, и Мулин отчим вполне это принимал.

Какие высокие отношения, однако.

Сначала все смущались и молчали.

— Муля, как ты работаешь в Комитете? — разрядила обстановку Наденька, — тебе нравится?

— Да по-всякому бывает, мама, — дипломатично ответил я, пока Дуся ловко поставила передо мной тарелку пахучих щей из свежей капусты, — Любая работа бывает иногда тяжелой, иногда лёгкой. А у вас тут как дела?

И добавил:

— Давно меня не было. Соскучился.

Наденька аж прослезилась от переизбытка чувств. Модест Фёдорович ел молча и только пристально посматривал на меня. Чую, разговор с ним у нас предстоит серьёзный.

— Ты так исхудал, — опять нарушила напряженную паузу Наденька, а Дуся ловко подсунула мне кусок кулебяки.

— Модест, ты только посмотри, что стало с бедным мальчиком! И побрил голову ещё, — взволнованно обратилась она к бывшему мужу.

— Сейчас модно брить головы, — невозмутимо молвил Мулин отчим, флегматично намазывая кусочек хлебушка каким-то пахучим паштетом. Вроде как грибным.

Я тоже попробовал и паштет, и соус.

Когда мы доели щи, Дуся ловко поменяла посуду и перед нами материализовалось нежное рагу, буженина под луком, какие-то мясные рулетики с черносливом и изюмом, фаршированная рыба и мясные биточки. Были ещё несколько видов блинчиков с разной начинкой: от мясной до рыбной. Всё в лучших купеческих традициях. Интересно, это они так к приходу Мули расстарались, или у них в порядке вещей такая перемена блюд?

После нежного ванильного суфле Модест Фёдорович предложил пройти в кабинет, «дёрнуть по рюмашечке». Я понял, что сейчас и состоится этот разговор.

Кабинет Мулиного отчима впечатлял, конечно. Особенно дубовые панели на стенах и массивный стол, покрытый зелёным сукном.

Кивнув мне на мягкое кресло, Модест Фёдорович всё также молча вытащил из бара пузатую бутылку и разлил по хрустальным рюмочкам янтарный напиток.

— За всё хорошее! — поднял рюмочку Мулин отчим и первым выпил.

Я последовал его примеру. Мда, а здесь знают толк в истинном гедонизме. И зачем Муля от них ушел?

Модест Фёдорович крякнул и вытащил сигарету, собираясь закурить.

— Можно и мне? — попросил я.

— Ты разве куришь, Муля? — обозначил удивление чуть приподнятой бровью Модест Фёдорович.

— Иногда, — обтекаемо ответил я и тоже прикурил предложенную сигарету. В отличие от сигарет Фаины Георгиевны, эта была хоть и крепче, но гораздо душистей и не драла горло.

Повисла пауза. Я так понял, от меня ждут каких-то слов. В чём накосячил Муля и почему они разругались, я не знаю, и вот что мне говорить? Но что-то говорить было надо и поэтому я сказал так:

— Отец! — при этих словах Мулин отчим вздрогнул, но взял себя в руки и кивнул с деланным равнодушием.

А я продолжил:

— Я много думал с момента нашего последнего разговора…

Судя по тому, как дёрнулось лицо Мулиного отчима, разговор этот явно был не просто разговором. Но он опять взял себя в руки. Я невольно восхитился — вот воля у человека.

— И я понял главное. Я был абсолютно не прав, — сказал я и лицо у Модеста Фёдоровича удивлённо вытянулось. Создалось такое впечатление, что он сейчас вот-вот заплачет. Таки проняло мужика.

— Какие бы у меня не были на тот момент мотивы, — продолжил толкать речь я, — но ты навсегда останешься моим отцом. Пусть так получилось, что ты не кровный, но ты вырастил меня, воспитал, дал свою фамилию и отчество, мы с тобой близки по духу.

Модест Фёдорович, дрожащими руками, плеснул себе в рюмочку ещё коньяку и одним махом выпил.

— Поэтому я хочу попросить у тебя прощения, отец, — сказал я, — давай спишем это на мой юношеский максимализм и отсутствие опыта, эмоции, глупость… Я хочу жить с тобой в мире.

Я встал и протянул ему руку. Модест Фёдорович тоже встал и рывком заключил меня в объятия.

— Муля, ты всегда будешь мне сыном… — на глазах у него таки показались слёзы. Я дипломатично сделал вид, что не заметил, — ты у меня единственный сын!

Примирение состоялось.

Мы уселись обратно, и Модест Фёдорович смущённо из-за проявленных эмоций разлил коньяк по рюмкам. Выпили. Закурили ещё по одной сигарете.

— Ты изменился, Муля, — задумчиво отметил отчим, — сильно изменился. Очевидно, идея отселить тебя и дать возможность пожить отдельно, была верной.

Я не нашелся, что сказать и только кивнул.

— Но теперь, когда всё уладилось, ты же вернёшься ко мне жить? — осторожно, прощупывая почву, спросил Модест Фёдорович и тут же лицо его передёрнулось, — или будешь жить с ними?

Под «ними», очевидно, подразумевалась Наденька и Мулин биологический отец, Павел Григорьевич Адияков.

Мда, в этом треугольнике ничего ещё окончательно не решено.

Поэтому я сказал:

— Отец, так вышло, что Павел Григорьевич является моим биологическим родителем. И не моя тут вина. Поэтому я не могу не общаться с ним. Ты бы и сам также поступил на моём месте. А с матерью — тем более. Потому что, как бы она не поступила, права она или нет, но она — моя мать…

За дверью послышалось сдавленные рыдания.

Мы с Модестом Фёдоровичем понятливо переглянулись и разлили ещё по одной.

— И я её просто люблю, ведь она — моя мать. И я никогда не должен давать оценку её действиям…

За дверью заголосили и послушались торопливые удаляющиеся шаги (паркетный пол прекрасный проводник звуков).

— Надежда всегда была такой импульсивной, — вздохнул Модест Фёдорович и покачал головой. — Так ты переедешь ко мне?

Он устало потёр лицо и вздохнул. Мне стало жаль мужика. Хотя, с другой стороны, это был брак по расчёту, всё, что он хотел — получил. Так что теперь вздыхать?

А отчиму я сказал:

— Нет, не перееду, — и, видя, как дёрнулось его лицо, быстро прояснил. — Я решил жить и дальше там. Понимаешь, отец, я уже вышел из детского возраста. Почувствовал вкус свободы. Дед был великим человеком. Ты тоже. А вот я теперь тоже должен доказать, что я достойно продолжаю род Шушиных-Бубновых. И что я ничем не хуже вас с дедом.

— Вот и я о том же! — загорячился Модест Фёдорович, — переезжай сюда, твоя комната тебя ждёт. И комитет этот не нужен тебе совершенно. Это всё Наденька со своими идеями… Я договорюсь с Тимофеем Ксенофонтовичем, он тебя возьмёт пока к себе на кафедру. Подготовим тебе диссертацию, защитишься, а потом можно будет или в нашем НИИ устроиться. Или даже лучше сперва в Киев поехать, там место завкафедрой держат, годика три на периферии побудешь, а потом вернешься и сразу Ученым секретарём к нам пойдёшь.

Я невольно восхитился — как красиво для Мули вымощена зелёная улица. Нужно просто не сопротивляться. И уже через пару лет и у него будет такая же номенклатурная квартира, и прислуга, и всё остальное.

Но это был не мой вариант. Мне было интересно самому с нуля всего добиться, и чтобы было не хуже, чем в моей прошлой жизни. Так мне хоть жить интересно. Да и Фаине Георгиевне помочь смогу, только работая в Комитете.

Но и от плюшек отказываться не хотелось. И я сказал:

— Отец, ты смог сам сделать свою научную и профессиональную карьеру — о том, что он, по сути, сам себя продал взамен на фиктивный брак, я ясное дело говорить не стал, — Я тоже ношу фамилию Бубнов. И хоть она не моя по крови, но меня же воспитал ты, причём как своего сына. Поэтому я тоже хочу всего добиться сам!

Судя по выражению лица Модеста Фёдоровича, мой посыл ему понравился, но вот в Мулину «звезду» он явно не верил, поэтому я торопливо добавил, — чтобы не быть голословным, предлагаю перевести мой замысел в практическую плоскость.

Глядя на удивление на лице Модеста Фёдоровича, пояснил:

— Предлагаю взять небольшой отрезок времени. Скажем, два года. И по истечению этого срока давай посмотрим. Если я добьюсь чего-то такого, за что ты будешь мною гордиться — я продолжу гнуть свою линию. Если же у меня ничего не получится, мы вернёмся к твоему плану, и я обещаю больше никогда не возражать. Договорились?

Модест Фёдорович немного подумал, задумчиво пуская клубы дыма, а потом кивнул.

Договор высоких сторон был заключён.

На прощанье, когда я уже уходил, мы крепко пожали друг другу руки.

Было почти за полночь. Я битый час ворочался на неудобной перине туда-сюда. Всё никак не мог уснуть. Поэтому, плюнув на безуспешные попытки, встал, оделся и вышел на кухню покурить (плохая привычка начала опять цепляться, в прошлой жизни я от неё еле-еле избавился, не хотелось бы и тут свой организм травить). Но я был настолько раздёрган, что нужно было разобраться и хорошенько обдумать всё это.

Вот и потянуло закурить. Тем более со стороны кухни несло сигаретами. Крепкие. Очевидно или Фаина Георгиевна опять курит, или Герасим. У них и стрельну сигаретку.

Я вышел на кухню и обалдел — там, у форточки в одном исподних кальсонах, стоял и курил довольный, словно объевшийся сметаны кот, ухмыляющийся… Печкин.

Глава 15

— Доброй ночи, Пётр Кузьмич, — улыбнувшись, сказал я, — сигареткой не угостите?

— Отчего же не угостить, — и себе усмехнулся Печкин и протянул мне пачку. Он аж лоснился от удовольствия. И я невольно заулыбался в ответ.

Я взял сигарету и прикурил (надо завязывать, будем считать, что это последний раз и всё, тем более причина такая весомая).

— А вы, я смотрю, с Варварой помирились? — с намёком задал вопрос я.

— А мы и не ссорились, — меланхолично выпустил дымовое кольцо Печкин.

— А как же… тогда…? — я невольно дотронулся до своего глаза, демонстрируя место, где был фингал у Печкина (к слову, фингал ещё до конца не сошел, так что если присмотреться, то видно было небольшую желтизну).

— Варвара Карповна — женщина строгих правил, — философски молвил Печкин и невозмутимо прикурил себе новую сигаретку от окурка, — ей нужно было преодолеть душевные сомнения…

Он выпустил дым и твёрдо посмотрел на меня.

— Ничего себе «строгие правила», — покачал головой я, но дальше комментировать не стал.

— Она сама уже сожалеет, но ведь бабы сперва делают, потом думают. Такой уж их бабий народ, — развёл руками Печкин.

— Так вы теперь вместе? — уточнил я.

— Вроде как, — степенно кивнул он, — но вопрос о том, в чью комнату съезжаться, пока окончательно не решен. У меня комната-то побольше будет. Но у Варвары Карповны поближе к театру. Да и трамвайная остановка совсем рядышком. А вообще, мне ещё два года дослужить осталось. А потом, может, переедем в Костромскую область. У меня там вдовая сестра живёт, у неё свой дом. Родители-то померли, а их дом так и стоит пустой. Её дети разъехались. Старший ажно в Туркистан* поехал, газ добывать. А меньшая за капитана замуж вышла. Мотается с ним теперь по гарнизонам. А что нам на старости в Москве делать? А дома речка рядышком, лес опять же, по грибы ходить будем, козу заведём, я давно козу хотел…

Он размечтался, пока на кухню не заглянула Ложкина. На голове у неё были папильотки в два ряда под сеточкой.

— Петюньчик, пошли уже! — защебетала она, но увидев меня, смутилась и покраснела, однако сказала. — Здрасьти, товарищ Муля.

Я поздоровался в ответ и сказал ей:

— Пётр Кузьмич — очень хороший артист. В театре его директор хвалит. Говорит, самородок и талант.

Ложкина разулыбалась, а Печкин приосанился.

Когда голубки ушли. Я мстительно улыбнулся: ну всё, Фаина Георгиевна, теперь уж от моей «стратегии успеха» не отвертишься!

Я в красках представил, как добьюсь для неё главных ролей в лучших фильмах. Вот погодите! Мы ещё на Голливуд выйдем и поставим их на место!

Я так размечтался, что не заметил, как почти полчаса пролетело. Хорошо, что ходики были со звоном и когда бамкнуло, я очнулся и заторопился обратно в комнату. Скоро вставать, на работу.

Впереди меня ждут великие дела!

Но нормально поспать мне не дали.

Где-то примерно часа через два раздался шум, гам, крики. Что-то упало, кто-то заматерился.

Я выскочил в одних кальсонах в коридор, спросонья не понимая, что происходит.

А там шли полноценные боевые действия: дрались Зайка, Софрон и Муза. Дрались рьяно, с ожесточением. Так, что совершенно невозможно было понять, кто кого побеждает. Кроме того, было не понятны расклады: то ли Зайка с Софроном выгоняют Музу, то ли она их.

В коридоре уже собрались зрители: Полина Харитоновна, Жасминов и Герасим. Они тоже активно вносили свою лепту в общий хаос, но пока только советами.

— Тихо! — рявкнул я, — ребёнка разбудите!

Драчуны завозились, но стали пинаться менее интенсивно.

— Что здесь происходит? — дверь раскрылась и оттуда выглянула заспанная Белла в папильотках и накинутом наспех халате (да она ещё и рукой в рукав не попала, так что там перекосилось всё). — Вы опять?

Я не успел ничего сказать, потому что Софрон пнул Музу и заорал пьяным злым голосом:

— Да идите вы все… — куда идите он тоже сказал, но я повторять не буду.

— Герасим, сходи за участковым! — сказал я (так как среди нас полностью одет был только он, кроме того, я не знал, где тут находится участковый).

Испуганная Муза, всхлипывая и сбиваясь на плач попросила:

— Н-не надо. П-пожалуйста!

— Как это не надо⁈ — возмутилась Белла, — он опять пришел пьяным, устроил драку, матерится! Три часа ночи! Почему я должна это всё слушать в три часа ночи⁈

— Ну, так не слушай! — закричала Зайка, а Белла крикнула ей в ответ, — а ты вообще пошла вон отсюда! Ты здесь не приписана!

— Так это она меня приписать не хочет, карга старая, — Зайка, некрасиво вытягивая шею, ткнула пальцем в Музу и чуть глаз ей не выбила.

— Эй, давай полегче, — сказал я.

— А то, что ты мне сделаешь⁈ — вызверилась Зайка.

— Соберу комиссию, позовём участкового и тебя принудительно отправят по месту жительства, — со всевозможным радушием ответил я.

— Не имеешь права! Я в гостях!

— В гостях не сидят по полгода, — заметила Белла, закуривая сигарету.

Мне опять захотелось курить. Но стрелять сигареты я не стал.

— А вот она не так, что ли⁈ — заверещала Зайка, ткнув пальцем на Полину Харитоновну.

— Я к дочери и внуку приехала! — возмутилась та, — и не тебе, проститутке, указывать, где мне жить!

— Кто проститутка⁈ Это я проститутка⁈ — завопила не своим голосом Зайка, — я жена Софрона, мы просто расписаться не успели ещё!

— Ну, вот я и говорю, проститутка! — насмешливо продолжила гнуть свою линию Полина Харитоновна.

— Да это твоя Лилька проститутка, поняла⁈ — взвилась Зайка, — живёт с этим певцом при живом муже! Куда мужа дели, собаки, а⁈

— Да ты на себя посмотри, шалава! — закричала Полина Харитоновна и от переизбытка чувств уцепилась Зайке в волосы. Та взвизгнула и пнула её в ответ. Жасминов попытался их разнять, но получил локтем в ухо, ойкнул и надолго выпал из поединка. Зайку пыталась оттащить Муза. Завязалась потасовка.

Я посмотрел: зачинщик Софрон тем временем лежал на полу и безмятежно спал, пуская пузыри и улыбаясь во сне. Даже ножкой нежно подрыгивал.

— Что здесь происходит? — из своей комнаты вышла Фаина Георгиевна и сказала, — Бегом все спать!

Всех моментально, как ветром сдуло. Муза и Зайка, ещё недавно рвавшие друг на друге волосы, объединились и трудолюбивыми муравьишками вдвоём потащили Софрона в комнату.

Фаина Георгиевна убедилась, что все разошлись спать, и величественно удалилась обратно. В коммуналке наступила долгожданная тишина.

Удивительная женщина, эта Злая Фуфа.

Кстати, что примечательно, ни Ложкина, ни Печкин так и не вышли. Медовый месяц, однако…

Сон был опять нарушен, и я опять крутился туда-сюда, как пропеллер Карлсона. Со всеми этими домашними и рабочими проблемами я совершенно забыл о главном. Деньги. Деньги, которые лежали под балкой в том доме и ждали своего часа. И странная строчка в записке о финансировании, которую ещё предстояло расшифровать.

С этим вопросом нужно было разобраться чем быстрее. Насколько на данный момент я понял, регистрацией госконтрактов в нашем отделе занималась Лариса. И это отлично. Мария Степановна особого доверия не внушала, меня она откровенно побаивалась и старалась держаться подальше. А вот с Ларисой мы пару раз общались и довольно дружелюбно.

Вторым вопросом стоял вопрос «прокачки» самого Мули.

Для этого мне нужно:

1. Узнать в отделе кадров, какое у Мули образование? (и заодно, что он делал во время войны?).

2. Плотно заняться повышением квалификации: начало в направлении комсомола я уже положил, теперь нужно думать о вступлении в партию. Перед этим было бы неплохо стать комсоргом, но «по трупам» я никогда ходить не любил, так что этот вариант отпадает. Просто помелькать побольше надо с выступлениями и докладами. И обязательно, очень обязательно (!) завершить разборку с попыткой опорочить мою репутацию этой стенгазетой. И с Уточкиной до конца разобраться надо. А то что-то они замолчали.

3. Я прожил здесь несколько дней. Будем считать, что внедрение на физическом уровне прошло нормально. Здоровье у меня преотличное, чувствую себя хорошо, сил и энергии много. А вот внешний вид Мули вызывает недоумение. По крайней мере, у меня. Поэтому мне нужно заняться телом Мули и его имиджем. Прокачать личный бренд.

Так что с сегодняшнего дня начинаю заниматься спортом, хотя бы элементарными пробежками и турником. Кроме того, мне нужно найти портного, чтобы пошить новые костюмы и нормальное, привычное мне бельё. Ходить в кальсонах мне совершенно не нравится. Тем более, что их стирают не каждый день. А ещё меня задолбало и дома, и на работе ходить в костюме и рубашке. Хочу нормальный «уличный» стиль — если джинсы ещё не вошли в моду, то хотя бы простые плотные брюки и футболку с длинными рукавами заиметь можно было бы.

Пока так. Этот план касается только меня, Мули. И он должен быть первичным.

Успокоив себя таким образом, я уснул…

Утро, я думал, будет плохим: ведь я совершенно не выспался. Но, к моему удивлению, всё получилось иначе.

Началось с того, когда ко мне постучали. Я был умытый, побритый, практически готовый на выход — варил кофе на примусе. У меня был пирог, который Дуся сунула мне вчера вечером «на дорожку». Пирог был с яблоками и присыпан сахарной пудрой, и я с удовольствием его съем под кофе прямо сейчас, и еще кусочек останется взять с собой на обед.

И тут в дверь постучали.

— Открыто! — очевидно я таки не смог удержать недовольство в голосе, потому что Орфей, который заглянул ко мне, выглядел смущенным.

— Извини, Муля, — сказал он (мы с ним незаметно для себя перешли на «ты»). — Вот. Хотел тебя угостить.

И он положил мне на стол рулет.

— Что это? — удивился я. В смысле не то, что я не мог отличить рулет от кекса, а в том, что не ожидал, что он мне это вдруг притащит.

— Это рулет с картошкой и грибами, — важным голосом сказал Жасминов. — Угощайся, Муля.

— Чего это ты? — с подозрением посмотрел на него я.

— Это Полина Харитоновна утром испекла и меня угостила. А для меня много. Мне нельзя вес сильно набирать, сам понимаешь. Вот и решил половиной поделиться, пока он свежий.

Я поблагодарил.

Только Жасминов ушел, и я ещё даже не доварил кофе, как в дверь снова постучали и на пороге появился… Печкин.

— Ты это… Муля… — сказал он, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, — баба тут испекла. На-ка вот.

И он положил на столе передо мной пышную не то ватрушку, не то вообще хачапури, размерами с небольшой тазик.

— С сыром, — сказал он многозначительно.

Больше никто не приходил и ничего не приносил. А я сразу стал обладателем Дусиного пирога, рулета Полины Харитоновны и ватрушки Ложкиной.

Хорошо-то как!

Перед уходом на работу оставалось еще немного времени, и я решил заскочить на кухню сполоснуть чашку из-под кофе.

В коридоре было уже пусто, очередь в сортир и ванную давно рассосалась. А вот на кухне разговаривали. Я подошел ближе и невольно услышал:

— А я своему рассольник сготовлю, — жизнерадостно прозвучал голос Ложкиной, — с перловкой он любит. И рыбки ещё потушу.

— А я вот решила гороховый суп делать, — важным голосом отвечала ей Полина Харитоновна, — Лиле нужно хорошо кушать, я в журнале прочитала, что в горохе есть азот. А он для голоса хорошо. Да и Орфей Леонидович гороховый суп сильно любит…

— Это в каком журнале такое пишут? — заволновалась Ложкина.

— В учёном, я у соседки брала, она у нас в колхозе в клубе работает. Грамотная.

— Ой, хорошо, что сказали. Я тогда гороховой каши ещё сварю, раз для голоса надо. Мой-то в театре самые важные роли играет. Его давеча даже сам директор хвалил. Да!

— А вы знаете, Варвара Карповна, а приходите сегодня вечером с Егором Кузьмичом к нам на чай? Я пирожков с вишней напеку, по телевизору передача про агрономов будет. А потом Орфей Леонидович стихи почитает. Посидим культурным опчеством…

Я хрюкнул и тихонько ретировался, пока не заметили. А то ещё на передачу про агрономов пригласят.

А чашку вечером приду и помою.

Не успел я зайти на работу и свернуть в свой коридор, как дорогу мне преградила Наташа. Была она сегодня вся какая-то совершенно взъерошенная и бледная. На фоне бледного лица веснушки выделялись особенно ярко.

При виде меня она сердито выпалила:

— Ну вот и зачем это было?

— Что? — не понял я.

— Раздувать, — хрипло сказала она.

— Наташа, мы с тобой об этом уже говорили, — нахмурился я, — кстати, ты мне до сих пор так и не сказала, кто заказал тебе газету эту сделать?

Наташа вместо ответа гневно фыркнула, её лицо раскраснелось.

И тут сзади раздался недовольный голос:

— Ах вот ты где, Муля, — Зина сегодня выглядела ещё «мэрилинмонровистее», чем вчера даже: локоны взбиты в высокую башню и перевязаны алой лентой, в ушах массивные не то серьги, не то клипсы. А вместо платья она внезапно одела… брюки. Нет, в начале пятидесятых некоторые женщины брюки носили, на субботники там, или на занятия спортом. Некоторые, но очень и очень мало, даже просто так носили. Но они всегда выделялись из общей массы. А вот, чтоб на работу…

Видимо, мысль о своей похожести на Мэрилин Монро настолько выбила Зину из привычной колеи, что она решила ломать шаблоны до конца. И это ещё при том, что фильмы с Мэрилин Монро нам, как работникам Комитета по делам искусств СССР дважды показывали на закрытых показах. А что было бы, если бы она увидела молодую Анджелину Джоли, к примеру?

Тем временем Зина задала животрепещущий вопрос:

— Муля, а это правда, что тебя из семьи выгнали? А за что? — она прямо напирала на меня. Наташа, которая не успела ещё уйти, жадно слушала.

Вот чёрт, не успел отмазаться от Лёли, а сейчас слухи разойдутся ещё быстрее.

Хотя…

Слухи — это тоже оружие. Информационное. И теперь нужно подумать, что и как запустить в массы.

А вслух сказал, напустив печали в голосе:

— Это длинная и ужасная история…

— Расскажи! — потребовала Зина.

А Наташа от любопытства вытянула шею и стала похожа на индюшонка.

Не столько от вредности, сколько из хулиганских побуждений, я казал:

— Я расскажу. Но только после того, как Наташа скажет мне, кто заставил её рисовать про меня стенгазету. Не раньше.

С этими словами я развернулся и пошел в свой кабинет работать. За спиной доносились гневные голоса — девушки явно сцепились не на шутку.

В кабинете опять повторилась та же ситуация: Мария Степановна отмораживалась, Лариса хоть и общалась вроде как доброжелательно, на самом деле держалась отчуждённо. Мужик так вообще изображал хроническую занятость.

Нет. Так дел не пойдёт, коллеги. Нам ещё вместе работать и работать.

Нужно все провернуть так, что скоро вы у меня из рук кормиться будете. Ещё и хвостиками вилять. И не таких курощали. Взять ту же Ложкину.

Я вспомнил её новую причёску и еле удержался, чтобы не рассмеяться.

Вот что с женщинами делает чувство. Хотя здесь не столько любовь, нет, здесь просто у неё появился смысл жизни. Раньше она была одинокая, никому не нужная и оттого злая. Все для неё были враги. А теперь у неё есть Печкин, есть о ком заботиться. Есть будущее — мечты о козе и о домике в Костромской области. Есть к чему стремиться. И жизнь сразу заиграла красками.

Видимо, это и есть простое человеческое счастье…

Мы занимались своими делами, когда в коридоре послышался шум. Кто-то куда-то побежал. Кто-то кого-то окликнул. Лариса подхватилась и выскочила из кабинета, в разведку. Буквально через две минуты она вернулась. Вид у неё был какой-то пришибленный и одновременно озабоченный.

— А что все так забегали? — спросил я Ларису. — С чего переполох такой?

Та посмотрела на меня шальными глазами и невнимательно ответила:

— Так Большаков же приехал…

* * *

* Печкин по старинке называет Туркменскую СССР Туркистаном, как было принято до 1924 года

Глава 16

В театр я направился ещё до обеда (хоть и планировал после). Но суета, что поднялась из-за приезда Большакова, вынудила меня резко изменить планы. На данный момент я руководствовался девизом «подальше от начальства…».

В театре пахло пыльным бархатом, пудрой, сладкими духами, старым деревом и предвкушением восторга. Хотя сегодня там было пусто. То ли я не вовремя пришел, то ли труженики зрелищ куда-то подались, может, в колхоз парники копать или даже в другой театр, в общем, не знаю. Меня встретил Глориозов лично и, рассыпаясь в многочисленных заверениях личной дружбы навек, сразу же радушно провёл к себе в кабинет.

— Вот, посмотрите, — я протянул Глориозову бумаги с предписаниями, кратко рассказал о реакции руководства и передал пожелания «сверху».

Глориозов засиял, как медный пятак, а известие о дополнительном финансировании повергло его практически в экстаз. В результате из недр старинного стола опять была извлечена запылённая бутылка (уже другая, ещё пузатее по форме и янтарнее по содержанию), и хозяин кабинета принялся щедро разливать коньяк.

— Доволен был, говорите? — лучезарно засиял улыбкой Глориозов.

— Ага, — кивнул я, — и даже похвалил.

О том, что Козляткин похвалил меня, я не уточнял. Одну же работу работаем, а кому эти нюансы интересны? Главное, театр не закроют, финансирование понемножку накапают, и некоторое время будут требовать исправлений ошибок. То есть театр работать будет, как минимум до тех пор, пока здесь всё не исправят. А если Глориозову хватит ума растянуть исправления надолго — то надолго, практически до полного превращения в эталон высокого искусства СССР.

Когда мы уже неплохо так назюзькались, я задал главный вопрос Глориозову:

— Вот объясните мне, Фёдор Сигизмундович, у вас хорошие артисты в театре или, может, вы хотите других, может, получше?

Глориозов с подозрением посмотрел на меня, хмель мгновенно пропал из его глаз. Поэтому я пояснил:

— Да это я понять вашу кухню хочу. У нас часто на планёрках обсуждения вот такие бывают, — и чтобы придать важности своим словам, добавил, — в основном, когда финансирование распределяем. Так что я понимать хочу. А то брякну ещё что-нибудь не то.

Глаза Глориозова оттаяли, и он снова лучезарно заулыбался и разлил коньяк ещё по одной:

— Ох, Иммануил Модестович. Что вам сказать! Театр — это террариум единомышленников, райский такой террариум. Понимаете? И в этом мнимом раю больше змей, чем яблок и ангелов, уж поверьте мне. Так что новых артистов я хочу, это да. Только где их сейчас найти, артистов этих? И ещё талантливые чтобы были…

Он пригорюнился.

— А вот если бы к вам, к примеру, Фаина Раневская пришла, — забросил пробный камень я, — дали бы вы ей роль леди Макбет или хотя бы ту же Дарью Круглову?

— Раневская⁈ — возмущённо всплеснул руками Глориозов, — Да вы что! Пусть с нею Завадский мучается!

Он замахал руками, мол, слышать даже не хочу.

И я понял, что всё гораздо сложнее, чем я думал.

Из театра я вышел задумчивым и чуть пьяненьким. Но, тем не менее, переключился на свои проблемы. А у меня их было, что ой. Получку не давали. Точнее обещали послезавтра. А мне вот прямо сейчас надо было. Поэтому я покрутился туда-сюда и решил попробовать наведаться по тому адресу.

И переулок, и дом были на своём месте. Только перед подъездом появились строительные леса, мусор, какие-то мешки с извёсткой, вёдра…

Я заволновался. Если дом капитально ремонтируют, то и до моей «заначки» (я Мулины деньги уже воспринимал, как свои) они рано или поздно доберутся. Если уже не добрались.

Хоть на душе было неспокойно, но с деланно равнодушным видом я прошел мимо, типа по делам мне надобно (решил сначала разведать обстановку). А то мало ли.

И не прогадал. В подворотне я заметил знакомого. Того, который проверял в прошлый раз меня.

Поэтому прошел себе дальше.

В следующий раз попробую забрать.

Но что же теперь делать с деньгами?

А дома, в родной уже коммуналке всё было по-прежнему. Только пахло сегодня хорошо, вроде как гороховым супом и ещё чем-то знакомым, но я определить не мог: яблоками — не яблоками, не пойму.

В полутёмном захламлённом коридоре, верхом на старых санках, одиноко и грустно сидел Колька и рассматривал какой-то журнал с картинками.

— Привет, Колька, — сказал я, — а ты что здесь делаешь?

— Сижу, — скорбным голосом сказал шкет и ловко забросил журнал за большую корзину со старой обувью.

— Зачем?

— А меня из дома отправили, — наябедничал Колька и обличительно добавил. — Баба Поля.

— Почему? — удивился я, — ты опять натворил что-то? Признавайся.

— Я бегаю и всем мешаю, — совсем по-взрослому вздохнул шкет, — нарушаю порядок…

— А что твоя баба Поля делает, что ты ей так мешаешь?

— Шьет костюм дяде Орфею. С этими… как их там… с эполетами… — он посмотрел на меня сумрачно и возмущённо сказал, — а разве есть такой закон, чтобы родного внука из собственной комнаты ради каких-то эполетов выгонять?

— Так может, ты испортил эполеты?

— И ничего я их не испортил! — возмутился Колька, — они на кровати лежали. А я только взял посмотреть. И один раз только примерил. А баба Полька сразу ругаться и ухи крутить! А потом выгнала! Вот выросту и сожгу к чертям этот ихний театр!

С этими словами юный Герострат покинул коридор и ушел на кухню.

А я пошел к себе в комнату.

Снял пиджак и с отвращением повесил его на спинку стула. Я носил его всего пару каких-то дней. Вроде же и носил аккуратно, но сейчас он по форме напоминал оверсайз из моего времени, причём в стиле бохо, да ещё и изрядно пожеванный.

С одеждой беда. Но чтобы поменять одежду, нужно иметь деньги. А с деньгами ещё три дня негусто будет. Я снял и покрутил в руках галстук. Та же история.

И тут в дверь раздался стук и, даже не дожидаясь моего отклика, дверь раскрылась и в комнату заглянула Полина Харитоновна.

— Мулечка, здравствуй! — сладенько заулыбалась она и я понял, что ей от меня явно что-то надо. — Муля, я супчику горохового наварила, с рёбрышками. И гренок нажарила. Давай я тебе принесу тарелочку? Покушаешь горяченького?

И я понял, что если ей и нужно что-то, то явно оно глобальное.

Но за супчик я готов был на многое, поэтому согласно кивнул:

— Спасибо, не откажусь.

Полина Харитоновна смоталась на кухню, и уже буквально через каких-то пару минут на столе у меня материализовалась глубокая миска с исходящим паром душистым гороховым супом, сверху которого виднелись крупные мясные шкварки. Рядом, на тарелочке были горячие ещё гренки, щедро присыпанные зелёным укропом.

— Ух ты! — искренне восхитился я и полюбопытствовал, — а укроп где вы взяли, Полина Харитоновна?

— Варвара Карповна поделилась. У неё на подоконнике целая грядка, — благодушно молвила она и добавила, — ты кушай, кушай, Муля. А я подожду, а потом сразу тарелки заберу. А то мне ещё этих охламонов всех кормить.

Ну, раз так, то надо ужинать.

Я уселся за стол и в несколько укусов умял весь ужин. Сито отдуваясь, я от души поблагодарил:

— Спасибо, Полина Харитоновна. Балуете вы меня.

— Ой, Муля, для хорошего человека тарелки супа точно не жалко, — проворковала Полина Харитоновна и добавила, — ты сиди, отдыхай. А я сейчас ещё кисель принесу. Хороший кисель проучился, с яблоками и вишней. Я целую кастрюлю наварила. Сейчас принесу.

Она резвым кабанчиком метнулась на кухню, прихватив грязные тарелки.

Прямо чем дальше, тем страшнее. Видимо, ей надо как минимум грохнуть Кеннеди, иначе так бы не старалась. Знаю я таких вот целеустремлённых дамочек.

Но отказываться от столь прекрасного ужина было выше моих человеческих сил.

Когда Полина Харитоновна притащила большую кружку со сладким киселём и кусок ватрушки, и уселась напротив меня за столом, я понял: вот оно, началось.

И вправду — началось.

Она, точно, как Мулина мама двумя днями ранее, подпёрла щёку рукой и смотрела, как я пью кисель и поедаю ватрушку.

Наконец, с десертом было покончено, и Полина Харитоновна сочла нужным начать разговор:

— Муля, а ты слышал последнюю новость?

— Что Колька Орфею чуть эполеты не поломал?

— Нет, не эту, — с досадой отмахнулась от столь малозначительного события Полина Харитоновна, — Ложкина-то наша замуж собралась!

— Ну, я в принципе, обратил внимание, что они вместе живут, — дипломатично ответил я.

После столь сытного ужина обсуждать матримониальные планы Ложкиной вот уж точно совсем не хотелось. Но вот Полина Харитоновна жаждала эту ситуацию всесторонне проанализировать. А так как ужином меня угостила она, так что пришлось сидеть и слушать.

— И вот Варвара Карповна прописана здесь, в комнате, — начала издалека Полина Харитоновна и с намёком посмотрела на меня.

Я кивнул, хоть намёк предпочёл сделать вид, что не понял.

— А Пётр Кузьмич — у себя в коммуналке, — продолжила она, стараясь сдержать раздражение от моей непонятливости.

— Да. Я слышал эту историю.

— И они хотят в Костромскую область уезжать, — многозначительно сказала Полина Харитоновна.

— И это тоже слышал, — сказал я, — но вроде как Печкину два года служить ещё.

— Не два, — усмехнулась Полина Харитоновна, — Лиля проверила. Ему год и восемь месяцев осталось.

— Мда, — я покачал головой.

— Так что они сперва распишутся, потом Пётр Кузьмич пропишет Варвару у себя. А после они по обмену комнату, или, может, даже квартиру, в Костроме получат. А в деревню будут на лето ездить. Пётр Кузьмич в Костромской театр по переводу пойдёт служить.

— Дела, — удивлённо покачал я головой.

— Так это! — сказала Полина Харитоновна и посмотрела на меня, — Муля, ты поспрашивай там, у себя в Комитете, может, они Орфея в Варварину комнату переселят? А то куда это годится⁈ Такой известный певец и в чулане живёт. Стыдоба. К тому же он молодой, а ну, как женится, дети пойдут. И как оно будет?

— Я-то могу поспрашивать, Полина Харитоновна, — осторожно ответил я, — и вполне даже может быть, что его и переселят туда. Но ведь вам от этого не легче. Мы же уже на эту тему говорили. Вот его переселят, а на это место, в чулан, кого другого поселят. И как оно будет, если человек плохой попадётся? Склочный, на пример? Или такой, как вон Софрон тот же?

— Пока суд да дело, у Лильки с Гришкой, может, уже лялька появится. Им давно второго ребёнка надо.

— Но у Лили же карьера в театре…

— Да какая там карьера! — фыркнула Полина Харитоновна, — им жилплощадь в первую очередь расширять надо. А не выйдет с театром, так на почту пойдёт. Так ты поспрашиваешь?

Я пообещал поспрашивать. И она ретировалась.

А я решил выйти на кухню. Ну ладно, чего уж тут самому себе врать. Я решил заглянуть на кухню, вдруг там кто есть, стрельну сигарету (вот теперь будет точно последний раз!).

На кухне была только Фаина Георгиевна, и да, она курила. И да, я опять стрельнул у неё сигарету.

Затянувшись, я посмотрел на неё и сказал, еле сдерживая торжество:

— Ну и как? Что теперь скажете? Получилась ли моя программа успеха для Ложкиной?

Но Злая Фуфа не была бы Злой Фуфой, если бы прямо после этих слов затрепетала от восторга и бросилась ко мне с возгласами «о, да, Муля, ты был абсолютно прав! Помоги мне переступить эту ступеньку Судьбы! Я верю в тебя! Ты лучший, Муля!».

Это в идеале.

А в реальности, стоя у форточки в замызганной кухне, она посмотрела на меня насмешливым взглядом и сказала:

— Ну и что? Сосватал Ложкину за первого попавшегося деда и думаешь, что уже всё получилось?

— Но ведь получилось же! — мне даже обидно стало на такое её недоверие. — Теперь вы верите мне? Кстати, а кого бы вы хотели сыграть в главной роли?

— Разве что Дон Кихота, — буркнула Фаина Георгиевна и отвернулась, выпуская дым в форточку. — Хотя с такой жопой они мне только роль Санчо Панса могут дать…

— Не вопрос, — пожал плечами я, — Ну, так как? Поработаем?

— Ну, уж нет, — покачала она головой и выпустила дым в форточку. — Я тебе не юная пионэрка, чтобы велась на красивые обещания.

— То есть вы не хотите изменить свою судьбу? — рассердился я, — и зачем тогда был весь этот цирк?

— Почему же не хочу⁈ Ещё как хочу! — покачала головой Фаина Георгиевна. — Но с Ложкиной, я считаю, у тебя вышло случайно. Да и то, не у тебя, а у этого Печкина. Они также могли встретиться и на базаре…

— Но они встретились у меня в комнате, — не согласился я, — и Ложкина ему даже фингал поставила.

— А он её за это полюбил… — хохотнула Фаина Георгиевна.

— Ладно, — я затушил окурок и собрался уходить. — Не хотите, как хотите. Я не заставляю. Спокойной ночи, Фаина Георгиевна.

— Подожди! — окликнула меня она своим хорошо поставленным глубоким и категоричным голосом, — не спеши, Муля! Я не сказала, что не хочу! Хочу. Просто я хочу быть уверена, что всё будет хорошо. Слишком много у меня в жизни было разочарований…

— А как мне вам доказать? — буркнул я уже безо всякого энтузиазма.

— Не сердись, Муля, — примирительно сказала Фаина Георгиевна. — Признаю, это была моя ошибка, с Ложкиной. Я думала, что у тебя с нею ничего не получится. А оно вон как. Получается, она была такая злая, потому что страдала от ненужности и одиночества. Как и я. Но у меня хоть эпизодические роли бывают, а у неё, кроме этой коммуналки — ничего больше.

— Я и не сержусь, — сказал я сердитым голосом, и Фаина Георгиевна засмеялась.

— Ох, ты бы себя сейчас видел, Муля!

Я рассмеялся тоже.

— Мир? — спросила Фаина Георгиевна.

— «Программа Успеха»? — вопросом на вопрос ответил я.

— Слушай, Муля, не делай мне нервы, — имитируя специфический одесский говор весело сказала Фаина Георгиевна, — кто из нас должен отвечать вопросом на вопрос?

— А куда деваться? — задал вопрос я.

— Ох и Муля! — со смехом всплеснула руками Фаина Георгиевна. А потом её взгляд стал серьёзным. — Давай сделаем так. Чтобы окончательно развеять мои сомнения, сделай то же самое с другой кандидатурой. Но задание я тебе усложню.

— Слушаю, — я с азартом посмотрел на неё.

— Я предлагаю взять две кандидатуры. — Она хитро посмотрела на меня и ехидно прищурилась.

— Оглашайте сразу весь список! — с деланным пафосом сказал я и выпятил грудь колесом.

Раневская расхохоталась.

— А что это вы тут шушукаетесь? — на кухню заглянула любопытная Белла и перебила наш спор.

Вид у неё был уставший, под глазами, несмотря на толстый слой грима, проступали круги и мешки. Она вошла на кухню и тоже закурила.

Само собой, при ней обсуждать дальнейшие варианты не представлялось возможности. Поэтому перешли на нейтральные темы.

Точнее перешла Белла. Она крепко затянулась и сказала, выпуская дым в форточку:

— Вы Ложкину видели?

При этом тон её был непередаваем. В нём было всё: и восхищение от внезапной перемены с, казалось бы, полностью понятным человеком, и осуждение нравов, и обычная злая бабья зависть.

— Расцвела! — похвалила меня Фаина Георгиевна.

— Ну, не сильно она и расцвела, — буркнула Белла, — хотя папильотки у меня одолжила. Причёску вон сделала. Сегодня, сказала, пойдёт в парикмахерскую краситься.

Так-то Белла не поняла, она решила, что похвала была Ложкиной. Но на самом деле только мы с Фаиной Георгиевной знали, кто за всем этим стоит. И кого похвалила актриса.

— Но это же хорошо? — сказал я нейтральным голосом.

— Что тут хорошего⁈ Вот что хорошего⁈ Нашла себе мужика на старости лет и что теперь⁈ Веры им нету никакой! Поматросит и бросит! А она потом рыдать в подушку по ночам будет.

— Эх, Белла, Белла, — вздохнула Фаина Георгиевна, — сколько прожила и ничего-то ты в жизни так и не поняла… пусть у них хоть один день — вот так, в любви, пройдёт. Но зато он будет, и она потом будет всю оставшуюся жизнь его вспоминать…

Она умолкла, погрузившись в невесёлые воспоминания.

Может быть, свою невесёлую жизнь вспомнила.

Мы с Беллой деликатно помолчали, тихо докуривая сигареты. Белла ушла, а я прицепился к Фаине Георгиевне:

— Так что там за кандидатуры?

— А вот возьми ту же Беллу, — хмыкнула она.

— Беллу? Ну, ладно. А кто вторая?

Раневская задумалась, затушила окурок и выдала:

— Муза!

Глава 17

Похоже наше начальство считало дохлую лошадь просто слегка уставшей. Поэтому на субботник нас, комсомольцев-энтузиастов, отвезли ещё в семь утра. Семь утра, Карл! В воскресенье в семь утра от здания Комитета!

Я был хронически невыспавшимся и мои глаза по цвету напоминали микс из помидоров и помидоров. В голове так вообще, кажется, был сплошной томатный сок, судя по ощущениям и восприятию мира.

Субботник учит смирению по привычной схеме: отрицание, гнев, торг, депрессия, овощебаза, где нам предстоит до самого вечера перебирать гнилой чеснок.

Чем гнилой чеснок отличается от негнилого, нам коротко и ёмко объяснила ответственная женщина-технолог с уставшим взглядом. Для иллюстрации своих тезисов, она немножко помяла в руках луковицу гнилого чеснока. А затем продемонстрировала всем нам по очереди, поднося руку с гнилой чесночной кашицей поближе к каждому. Очевидно, чтобы сделать аромат ярче.

А потом нам раздали брезентовые фартуки (на ощупь как алюминиевые), выделили каждому свой участок, и мы приступили к аскезе. Труд создал человека. Так, кажется, сказал Энгельс, великий классик коммунизма. Просто он не перебирал чеснок на овощебазе. Подозреваю, что, если бы его с семи утра заставили перебирать гнилой чеснок в холодном ангаре, он бы выразился несколько по-другому. Хотя мне кажется, нет ничего более символического, чем работник культуры, перебирающий гнилой чеснок ранним воскресным утром.

Я уже жалел, что пошел на принцип из-за этой чёртовой стенгазеты и не согласился выступить перед милыми девушками. Сидел бы сейчас в тёплом кабинете, рассказывал бы им, как добиться успешного успеха и пил вкусный чай с домашними пирожками.

Нас распределили на каждый участок по двое. Мне в напарники достался толстый усатый парень, примерно лет двадцати пяти. Он сначала молчал, и я уже порадовался, что можно просто сидеть на старом ящике и ритмично перебирать чеснок. Что-то сродни медитации.

Но где-то минут через двадцать ему, видимо, стало скучно и он начал болтать.

— Муля, я был на твоём выступлении, — восхищённо сказал он, заглядывая мне в глаза. — На всех твоих выступлениях в Красном уголке!

— Угу, — миролюбиво ответил я.

— И мне очень понравилось! — выпалил он.

— Угу, — сказал я.

— Ты так здорово рассказывал! — с энтузиазмом продолжил изливать свои впечатления он.

— Угу, — сдержанно ответил я.

Он ещё минут двадцать изливал восторги, а я, как умел, поддерживал разговор многозначительными «угу».

— Муля, я абсолютно согласен с твоими теориями про успех, — сказал он и предложил, — а давай дружить? У меня есть мысли по поводу…

По какому поводу у него есть мысли, толстяк озвучить не успел. Потому что прямо за моей спиной послышалось:

— Бубнов! Вот ты, гнида и попался!

Я оглянулся — сзади ко мне подходили четверо. Среди них я узнал Барышникова:

— Всё! Тебе крышка, Бубнов!

Их четверо. Нас — двое. Я оглянулся, но толстяка и след простыл. Очевидно в его понимании дружба ограничивалась обсуждением моих лекций про успешный успех. Но нужно было что-то отвечать, и я лениво сказал:

— Пришел чеснок помочь перебирать, да, Барышников?

— Я тебя сейчас им накормлю! — взревел от бешенства тот, — держите его! Я сейчас кормить буду!

Дело принимало нехороший оборот. Всё усугублялось тем, что участок мне выделили в слепой кишке — некоем ответвлении от основного ангара. И ожидать, что услышат и прибегут, не представлялось возможности. Смирение никогда не относилось в число моих добродетелей. Поэтому, я ждать не стал, подскочил, схватил ящик, на котором сидел, и изо всей дури заехал ближайшему мужику по роже. Что-то чавкнуло, хрустнуло и послышался поросячий визг:

— Он мне нос сломал! — только выражения были непечатные (ну, кроме предлогов и местоимений).

— У-у-у-у-у! Тва-а-а-а-арь! — издав воодушевлённый клич, второй мужик понёсся на меня. Ну и схлопотал ящиком соответственно тоже. Кажется, этому я сломал колено.

Орали уже двое.

Третий замялся и тревожно посмотрел на Барышникова.

— Убью! — с тихой угрозой сказал я, — мне посрать, сяду, отсижу и выйду на свободу. А вот ты или сдохнешь, или калекой останешься на всю жизнь.

Моя проникновенная речь возымела действие на третьего. Или же он был в принципе осторожным человеком. Потому что, ещё немного смущённо помявшись, он бросился вон из моего участка ангара.

Остались только мы с Барышниковым.

— Ты знаешь, что тебе за это будет? — насмешливо прищурив глаза, спросил он, — ты знаешь, кто мой отец?

— А ты знаешь, кто мой дед? — также зеркально насмешливо, прищурив глаза, ответил я.

— Ну и кто?

— Зинаиду спроси, — посоветовал я, — она расскажет.

— Разговор мы ещё не закончили, — растягивая слова на блатной манер, сказал Барышников и добавил, — а Зинаиду я спрошу.

— Спроси, спроси, — кивнул я, — и дружков своих забери. А то я из них фаршу наделаю!

Но Барышников моим словам не внял и удалился прочь, даже не оглянувшись на поверженных бойцов.

— Шли бы вы, мужики, отсюда, — поигрывая выдранной из ящика доской, посоветовал им я.

Они вняли и, постанывая и держась за травмированные части тел, убрались из моего участка ангара. И даже без угроз обошлось.

Только-только я выдохнул, опять уселся на ящик и приступил к увлекательному процессу сортировки чеснока первой и девятой свежести, как в кишку ворвались люди.

Шо, опять?

Видимо, я слишком резко подскочил, плюс выражение моего лица было не самым дружелюбным, потому что народ шарахнулся от меня, а толстяк закричал:

— Но ведь они были! Были! Четверо против Мули!

— И где же они? — скептически спросил один из комсомольцев.

Кажется, я его на своих лекциях видел.

— Ушли, — лаконично сказал я, — осознали, что были неправы и ушли.

Парни недоверчиво переглянулись, и комсомолец сказал:

— Ну ладно, ты, Муля, зови, если что…

С этими словами они ретировались. Так как драка дракой, а норму выработки никто не отменял.

Толстяк что-то пытался рассказывать, доказывать и вообще бурлил эмоциями, но я на него так глянул, что он заткнулся и дальше мы перебирали чеснок молча.

Примерно через два с половиной часа толстяк (имя его я так сразу и не спросил, а теперь уже было неудобно), сказал, устало отдуваясь:

— Осталось четыре ящика.

Я кивнул и с усилием разогнул одеревеневшую спину.

— Хорошо поработали, — довольно улыбнулся неугомонный толстяк, — результативно. А главное — быстро. С тобой, Муля, хорошо работать. А то в прошлый раз меня с Петровым посадили. Так он только курить всё время бегал. Я почти всё сам перебрал.

Он печально вздохнул.

И тут к нам подошла женщина. Она была ответственная за выполнение работ на субботнике. Если я не ошибаюсь, работала у нас где-то то ли в кадрах, то ли в бухгалтерии. Она посмотрела на нас, отметила что-то себе в тетрадку и сказала строгим голосом:

— Молодцы! Хорошо справились. Ещё немного осталось. Когда закончите, подойдите ко мне, я ещё работу дам.

Толстяк обиженно засопел и опустил взгляд. Уши его покраснели.

Как я уже говорил, смирение не относится к моим добродетелям, поэтому я спросил:

— Что-то я не понял. Нам распределили участки по числу наших работников. Всем одинаково досталось. По два человека на участок. Какая ещё работа? О дополнительной работе нам не говорили.

Женщина вспыхнула и зло сказала:

— Не умничай, Бубнов! Здесь тебя никто не боится!

Я аж опешил от такой тупой наглости:

— Меня не нужно бояться, товарищ. А лишнюю работу накидывать тоже не надо. Мы свой участок доделаем и на этом всё.

— Мы должны выполнить всю работу! — возмутилась женщина.

— Я не спорю, — сказал я, — свою работу мы выполним. Сами видите.

— Но не все успевают, — ответила она.

— Кто не успевает? — удивился я, сегодня с нами поехали только парни-комсомольцы. Девушек забрали куда-то в другое место.

Она отвела взгляд.

— Так кто работу не выполнил? — дожал её я.

— Уфимцев, Заварзин и Петров, — буркнула женщина недовольным голосом.

— Это те, которые с Барышниковым были, — тихо подсказал толстяк.

— И Барышников, — громко дополнил я и повернулся к женщине, — вот что, любезный мой товарищ. Я недавно видел этих работяг. Шлялись тут, работать мешали. Так вот. Вместо них я ничего делать не буду. Ищите других дураков.

— Как вы…! — вспыхнула женщина.

— Я вам всё сказал! — рявкнул я так, что и женщина, и толстяк подпрыгнули. — Всё. Идите и не мешайте работать.

— Вы ещё пожалеете об этом! — угрожающе прошипела женщина, но, видя, что её угрозы не возымели на меня никакого впечатления, незаметно ретировалась.

— Зря ты так, — расстроенно покачал головой толстяк, — с нею лучше не связываться.

— Ты хотел ещё пару десятков ящиков перебрать? — насмешливо спросил я его.

— Н-нет… — испугался толстяк.

— Ну тогда какие вопросы? Сидим, беседуем, перебираем чеснок. И да, мне кажется, мы слишком увлеклись. Давай немножко сбавим обороты. Нам эти четыре ящика нужно растянуть до конца.

Толстяк обрадованно закивал, а я предложил:

— Расскажи мне лучше, чем ты у нас в Комитете занимаешься?

Примерно через час, когда мы, вяло перекидывая чеснок со скоростью три головки в четверть часа, к нам прибыла делегация.

— А мы становимся популярными, — проворчал я.

— Вот, полюбуйтесь! — давешняя женщина привела сейчас с собой целую толпу: двое каких-то серьёзных товарищей в халатах поверх одежды, и та уставшая женщина-технолог, что инструктировала нас утром.

— Перебирают чеснок, — прокомментировал нашу работу один из серьёзных товарищей.

— Но они медленно перебирают! А там ещё один участок не выполнен!

— Да? — удивился второй товарищ и обратился к нам, — товарищи комсомольцы! Вот Дарья Сергеевна утверждает, что вы плохо работаете…

— Я не говорила, что плохо! Я сказала, что медленно! — тут же взвилась Дарья Сергеевна. — Когда я приходила, у них всего четыре ящика оставалось. А сейчас сами смотрите — три. Они что, получается, один ящик вдвоём полтора часа перебирали⁈

— Как же так, товарищи? — недовольно покачал головой второй мужик.

— Устали очень, — полным муки голосом ответил я и обратился к женщине, — Дарья Сергеевна, может, вы нам на помощь кого-то найдёте? А то, боюсь, можем не успеть до конца рабочего дня.

За моей спиной тихо хрюкнул толстяк. Его, кстати, Володя зовут. Удалось косвенными вопросами выяснить.

В общем, отмазались, как сумели. А в лице Дарьи Сергеевны я приобрёл очередного врага.

Когда нас вечером, уставших и провонявшихся чесноком (точнее гнилым чесноком), привезли, наконец, в город, к воротам Комитета, я решил, что нужно помыться. И вот встал вопрос, где можно помыться? В смысле нормально помыться. Дома я мылся в тазике, в своей комнате (брезговал общей ванной). А сейчас, после овощебазы и гнилого чеснока, нужно помыться хорошо. Сейчас вечер воскресенья. Зуб даю, все общественные бани забиты до отказа. А я что-то не имею ни малейшего желания сидеть час в очереди, чтобы потом торопливо помыться в шайке с липким кипятком.

Что же делать?

Я немного подумал и вдруг нашел выход! У Мули же есть отчим, который ему (теперь уже мне), как родной отец. И он звал приходить в любое время. Без чинов и не ждать приглашения.

Так что, считаю, что именно сейчас появился прекрасный повод посетить родовое гнездо.

Хорошо, что дом, где проживали Бубновы, находился недалеко. Я дошел быстро.

Не очень хорошо было то, что я уже второй раз с пустыми руками. Но у меня нет ни копейки. Но ничего, получу вот завтра зарплату и реабилитируюсь за все разы.

Увидев меня, Дуся обрадовалась:

— Мулечка наш пришел! — и потащила меня за руку в квартиру, словно боялась, что вот сейчас передумаю и убегу.

Из кабинета выглянул Модест Фёдорович. Был он в бархатном халате, по-домашнему. При виде меня он оживился:

— Муля! Как хорошо, что ты пришел! Как раз вовремя. Мы ещё не ужинали…

Дуся надулась и укоризненно сказала:

— Ну вы же сами, Модест Фёдорович, бигос заказали. А я предупреждала, что это долго!

— А я чувствовал, что Муля придёт, — ответил Мулин отчим. — Сколько ещё ждать?

— Минут сорок ещё, — вздохнула Дуся и посмотрела на меня, словно оправдываясь, — если бы я знала, я бы с самого утра поставила. А так Модест Фёдорович после обеда пожелали… Ну и вот…

— Ничего страшного, Дуся, — сказал я и попросил, — я вообще-то пришел попроситься к вам принять ванную. Сегодня мы на субботнике на овощебазе были. Чеснок перебирали. Я провонялся весь. А в коммуналке, там ванная знаете какая…

— А я-то думаю, откуда чесноком так несет, — всплеснула руками Дуся и сразу же захлопотала, — у нас как раз титан нагретый. Я сейчас ванную наберу и бельё тебе дам. Твоё, правда старенькое. А вот из одежды надо что-то у Модеста Фёдоровича попросить. У вас размеры почти одинаковые.

— Конечно, конечно, Муля! — обрадовался тот и предложил, — может, пока Дуся будет ванную готовить, мы по рюмашечке, а? Коньяку не предлагаю, завтра на работу. Но у меня есть чудесный аштарак. Мне аспирант из Еревана аж две бутылки привёз. Одну я проспорил профессору Шварцу, а вторую забрал себе…

— Замечательная идея! — улыбнулся я, — если тебя только не смущает запах от меня.

— Я же химик! — рассмеялся Модест Фёдорович, — это ты меня вздумал запахами пугать⁈ Эх, Муля, если бы ты знал, как пахнет этилмеркаптан, то твой чеснок показался бы тебе амброзией…

Так переговариваясь мы прошли в кабинет и расселись по креслам. Модест Фёдорович разлил золотистый напиток по бокалам. Поднял свой и понюхал:

— Ты только послушай, Муля, какой чудный запах… Чувствуешь нотку окисленного на воздухе яблока, и немножко ореховые оттенки, и лёгкий муар миндаля?

Я осторожно понюхал и покачал головой — мой чесночный дух перебивал все муары миндаля так, что я не чувствовал вообще ничего, кроме желания срочно помыться.

Мы сидели, потягивая благородный напиток. Модест Фёдорович был какой-то задумчивый, но при этом взвинченный, что ли.

Я не выдержал и спросил:

— Отец, у тебя случилось что?

Модест Фёдорович, словно очнувшись, сконфуженно покачал головой.

— Это из-за матери? — спросил я.

Я её сегодня не видел. А это значит, что она ушла в дом Адиякова.

— Н-нет, — отмахнулся Модест Фёдорович, — Так, на работе небольшие затруднения.

— Ну так расскажи, — предложил я, — если оно не под грифом «секретно». Вдруг, что посоветую. Но чаще всего, если человек в разговоре озвучивает проблему, то может сам наткнуться на её решение. Все проблемы нужно озвучивать вслух, а не думать о них бесконечно.

— Может быть, ты и прав, Муля… — вздохнул Модест Фёдорович, сделал паузу и начал делиться, — да у нас на работе сейчас новая вводная появилась. «Сверху», само собой, спустили.

Он покачал головой и отпил хересу.

Помолчали.

Затем Модест Фёдорович продолжил, поминутно вздыхая:

— Теперь уж просто наука никому не нужна… Нет, так-то она нужна. Но требуют, ты представляешь, Муля, они требуют, чтобы мы делали свои исследования и выходили на практическую реализацию. Каждый год! Каждый год, Муля! Куда катится мир⁈ Они даже представить себе не могут, что такое фундаментальная наука! Некоторые исследования идут даже не годами — десятилетиями! А они результат сразу хотят! Это уже не наука! Не наука, Муля! Это профанация! Я больше не могу работать в таких условиях! Понимаешь? Не-мо-гу! Подам завтра же заявление на увольнение! Поеду жить на дачу! Ты будешь ко мне приезжать на дачу? Или уже все меня бросили⁈

В конце этого экспрессивного монолога, он схватил свой бокал и залпом допил всё, что там было. Затем схватился за голову и надолго умолк, раскачиваясь в кресле со стоном.

Я подождал, дав эмоциям немного схлынуть, и потом сказал:

— А в чём проблема, отец? Ты же химик?

— Химик, — глухо отозвался Модест Фёдорович.

— Ты продолжаешь дело моего деда, я правильно понимаю?

— Да…

— Ну так продолжай себе на здоровье. А им выдавай, что просят.

— Ну что я могу им за год сделать, чтобы оно имело практическое применение? — простонал Модест Фёдорович. — Завтра же уволюсь!

— Погоди, — сказал я. — У тебя стандартная лаборатория?

— У меня их четыре, — с гордостью сказал Модест Фёдорович и добавил, — но стандартная тоже есть. А что?

— А то, — сказал я, — значит, сделай им виагру…

Глава 18

— Что это такое? — нахмурился Модест Фёдорович, — впервые слышу.

— Это средство для повышения потенции, — ответил я. — Сейчас оно бы пришлось очень кстати. Поствоенный синдром у мужчин, общая напряженная атмосфера…

— И как ты себе это представляешь, Муля⁈ — возмущенно вскинулся отчим, — да меня же наша комиссия по приёмке с потрохами сожрёт! Ещё и партбилет на стол положить скажут! А Учёный совет такое никогда не пропустит. Это позор!

— А это смотря как подать, — не согласился я, — можно действительно подать, как снадобье для разврата. А можно сказать, что цель благородная — исключительно для повышения демографии в послевоенной стране. И выписывать по назначению врача только после медосмотров на предприятиях.

— Хм… а ведь и правда… — задумался Модест Фёдорович и ошарашенно добавил. — Вот ты и жук, Муля. Никак я от тебя такого не ожидал даже.

Он посмотрел на бутылку с хересом и спросил:

— Ещё по одной?

— Нет, на работу же завтра, — покачал головой я, — да и в горячей ванной хочу отмокнуть… а после спиртного не рекомендуется.

— Мда, — рассеянно согласился Модест Фёдорович и спросил, — только что туда входит? Где я состав возьму?

Я завис. Состав я не знал. И, если честно, никогда этим средством не пользовался. И вот что ему сказать? Поэтому я просто пожал плечами и развёл руками.

Но тут Модест Фёдорович просиял:

— Кажется, я знаю. Где-то читал, что в элегантные века пользовались настойкой шпанской мушки. Нужно будет Машеньку в архив отправить, пусть подборку сделает. И пусть ещё в исторический музей что ли сходит… мда… А Валера зайдёт в НИИ лекарственных растений, я завтра же позвоню им. У них там образцы непременно быть должны. Мы их проанализируем и на основе сможем синтезировать…

Он оборвал себя на полуслове и так задумался, что не обращал на меня уже никакого внимания. Бутылка с недопитыми бокалами сиротливо стояла на столе, ходики размеренно тикали, я сидел в кресле, а Модест Фёдорович что-то напряжённо чёркал в блокноте: для него в этом мире больше не существовало ничего.

Я ещё немного посидел и, чтобы не мешать рождению нового открытия, тихо, на цыпочках, вышел из кабинета, аккуратно прикрыв за собою дверь.

Там меня встретила сердитая Дуся:

— Ну что же ты так, Муля? Я тут жду, жду… вода же стынет!

— Так почему не позвала?

— Модест Фёдорович не разрешает в кабинет заглядывать, — объяснила Дуся и свистящим шёпотом затараторила, — давай-ка, быстро иди мойся, я там тебе уже всё приготовила. На стуле стопочкой белье и халат лежит. Полотенце сверху.

И я пошёл мыться.

Ванная в квартире Модеста Фёдоровича была большая, чугунная, на гнутых ножках. Божечки, какое же блаженство погрузиться по самый подбородок в горячую ароматную воду (хитрая Дуся налила туда отвар мяты и любистка, и вода вкусно пахла травами). Как же я соскучился по всему этому!

Нет, с отчимом мне ссориться никак нельзя. А в моей будущей квартире будет точно такая же ванная. И такая же Дуся, — хотел добавить я, но рассмеялся. Да, да, к хорошему привыкаешь быстро.

Не знаю, сколько я вот так пролежал бы (кажется, даже и задремал немного), но в дверь постучала Дуся:

— Муля! Выходи уже! Через пять минут ужин!

Когда я, чисто вымытый, выбритый, в пахнущей свежестью хрустящей домашней одежде и в одном из халатов Мулиного отчима, сидел за столом, Модест Фёдорович сказал торжественным голосом:

— Да, Муля! Ты прав! Я думаю, что из этого может что-нибудь и получиться.

Дуся, которая как раз накладывала нам бигус и горячие драники, с гордостью посмотрела на меня и улыбнулась.

Домой я заявился поздно. И отчим, и Дуся, в один голос уговаривали меня остаться ночевать. Но я не согласился. Потому что это будет начало ограничения моей свободы. Стоит остаться на ночь всего один раз, а потом сразу будет и второй, и третий. И так, незаметно, я однажды останусь там и больше не вернусь в коммуналку. А мне нужно пожить ещё какое-то время тут, выполнить свои задачи. Не люблю оставлять незаконченные дела за спиной. Верю, что это сильно портит карму.

Когда я уходил из отчего дома, остро встал вопрос с одеждой. Изгвазданные, провонявшиеся тухлым чесноком вещи, Дуся категорически не отдала. Сказала, что и за один раз не отстирает, поэтому понесёт в какую-то особую, известную только ей и только «для своих» прачечную (общественным прачечным Дуся категорически не доверяла).

Модест Фёдорович горячо поддержал. И мне были продемонстрированы Мулины наряды, которые он, после ссоры с отчимом, легкомысленно отверг. Я его юношеского бунта вообще не поддерживал, поэтому с интересом проинспектировал гардероб своего реципиента и выбрал три более-менее нормальных костюма (похожих на привычные мне из моего времени), дюжину рубашек и исподнее тонкого полотна, почти похожее на современное, к которому я привык. Оказывается, это Наденьке привезли аж из-под Парижа.

Поэтому домой я возвращался груженный, аки верблюд (учитывая еще то, что Дуся подсунула мне кастрюльку с остатками бигуса, сверху которого она напихала в несколько слоёв драников. Также я не отказался от коробки с хорошим кофе (тот, что я прикупил в магазине был плохого качества и жутко мне не нравился).

В коммуналке я уловил странный, но приятный, запах. От которого аж сердце сжималось.

Быстренько отнёс вещи в комнату и прошёл полюбопытствовать на кухню.

И всё понял.

Это был запах моего детства. Знакомый и такой любимый.

У плиты стояла Лиля и делала леденцы из жжённого сахара в ложках!

Я подошел как раз к концу процесса, когда она смочила ложки с леденцами водой прямо под краном и выложила на тарелке.

— Привет, — улыбнулся я, — а я-то думаю, чем здесь пахнет так вкусно?

— Привет, — вернула мне ответную улыбку Лиля и принялась отмывать кастрюльку, пока не застыло, — да Колька уже все уши прожужжал. Хочет ведь сладкого, а у нас в театре до получки ещё два дня. А Гришка со своими дежурствами уже почти неделю дома не появляется. Мама завтра уедет, а они так и не увиделись.

Она грустно вздохнула, а я мысленно усмехнулся.

— Как там новый сосед ваш? Притёрлись уже?

— Орфей? — на Лилиных щеках появился румянец, который изумительно ей шёл. — Он замечательный! И такой талантливый! И такой одинокий!

Её глаза затуманились, а я впервые подумал, что убирать Гришку аж на неделю из дома было отнюдь не самой лучшей идеей.

Но сказать ничего не успел, Лиля сообщила:

— А ты где весь день был? Тебя какой-то парень искал.

Парень? Вряд ли это с работы. У нас всех сотрудников погнали на субботник, на разные объекты, но всех.

— Что за парень? — спросил я.

Лиля пожала плечами и ответила:

— Парень, как парень. Два раза приходил.

Мы ещё немного поболтали и разошлись, так как было уже поздно.

Хоть спать я лёг почти за полночь, но на работу проснулся вполне выспавшимся и полным бурлящей энергии. Вот что хорошая ванная и замечательный ужин с человеком делают! Чувствую себя так, словно и не проработал всю неделю без выходных.

А на работе, я только зашел на секунду в свой кабинет, чтобы показаться, а затем направился в отдел кадров. Пора разобраться, что собой представляет этот странный мажорчик-бунтарь Муля Бубнов.

Очевидно, всё искусство СССР было сосредоточено именно в отделе кадров. Иначе я никак не пойму, почему под этот отдел была отведена территория практически в пол-этажа. Отдел кадров состоял из трёх отделов: непосредственно самих кадров, канцелярии и архива.

Я пока со всем этим разобрался, чуть с ума не сошёл. Хорошо, что там крутилась одна из подруг кареглазки (имя её я не знал), которая и подсказала куда идти.

— Муля, а зачем тебе отдел кадров? — спросила она, когда я её поймал в коридоре.

— Увольняться хочу, — пошутил я, печально вздохнул, — доконали они меня со всеми этими стенгазетами и дополнительными поручениями безо всякого повода.

— Что за дополнительные поручения? — насторожилась девушка. — И как это увольняться⁈ Муля, ты что⁈

Я рассказал ей о вчерашнем субботнике и как нам с Володей за то, что мы справились быстро, хотели ещё работу Барышникова с дружками накинуть. Понятное дело, о некоторых нюансах я умолчал. Но впечатление создал нужное. Девушка ушла шокированная. Таким образом информационная бомба запущена. И если ответственные товарищи надеялись делишки Барышникова скрыть и сделать меня виноватым, то теперь им будет сделать это значительно труднее.

Ну, а дальше я ещё что-нибудь эдакое придумаю.

— Здравствуйте! — сказал я, заглянув в нужный мне кабинет отдела кадров.

— А! Бубнов! — обрадовалась мне полноватая женщина в роговых очках и с огромной бабеттой. — А я тебя уже искать собиралась.

— Что случилось? — слегка напрягся я.

— Да ты расписаться в приказе должен, — сказала женщина и вытащила откуда-то из недр стола тоненькую папочку, немного в ней порылась и извлекла нужный листочек. — Вот здесь.

— Что за приказ? — с подозрением спросил я, не ожидая от этого ничего хорошего.

— Так мы тебя в комиссию по инвентаризации включили на второй квартал. Так-то ты по графику стоишь на третий, но Галя Пономарева в декрет ушла. А заменить сейчас некем. Придётся выручать.

— Аааа, — пробормотал я, — ну ладно, давайте.

Я аккуратно расписался (хорошо, что на днях потренировался подделывать подпись под Мулину) и спросил:

— Скажите, а можно мне своё личное дело посмотреть?

— Зачем тебе личное дело? — моментально подобралась женщина.

— Да понимаете, — начал на ходу сочинять я, — я же с родителями рассорился и из дома ушел. И оригиналы документов там оставил. А мне нужно номер диплома посмотреть и как специальность полностью называется. Я на заочное поступать хочу. Повышать профессиональный уровень пора.

— Куда поступать хочешь? — с недоверием продолжила допрос кадровичка.

— В литературный институт, — наугад брякнул я, в душе надеясь, что у Мули не филологическое, а то облом будет. — Работаю в Комитете по искусствам, нужно же соответствовать. Работа мне нравится. Хочу, так сказать, глубже погрузиться…

— Ну это правильно, — одобрительно кивнула мне женщина и добавила, — все бы так к работе относились. А то понабирают…

Она резко оборвала себя на полуслове, встала и полезла на стеллажи, аж куда-то на верхние полки. Я смотрел, как она ловко взбирается на хлипкую стремянку и, наверное, успел поседеть, пока она нашла моё личное дело.

— Вот, — пытаясь отдышаться, женщина хлопнула передо мной папку.

Торопливо, чуть подрагивающими от нервного напряжения пальцами, я развязал тесёмки. И взглянул на личный листок по учёту кадров.

С малюсенькой фотокарточки на меня смотрело щекастое лицо Мули. Такое впечатление, что фотку он взял ещё со школы. Что вполне могло быть реальным, так как в эти времена с фотографиями было туговато, и ими не разбрасывались, как в веке цифровых технологий.

В графе «образование» стояло: Московский юридический институт, хозяйственно-правовой факультет, специальность «Правоведение».

Фух! Вот и ладненько. Я, конечно, советского права не помнил от слова совсем, но с таким дипломом Муля может теперь строить карьеру в любом направлении народного хозяйства.

Порадовала графа о том, чем занимались Мулины родственники до Великой Октябрьской Социалистической революции исключительно наукой. Кроме бабушек, те вели домашнее хозяйство. И ещё был перечень родственников за границей, где была указана тётя Лиза, профессор Цюрихского университета (это порадовало, так как по обрывкам из моей памяти, в UZH обучались, в основном, женщины-коммунистки из России, там даже громкое дело против них было).

Кстати, в графе «Сведения об участии в революционной деятельности» стоял прочерк, ведь Муля родился через шесть лет после революции.

И да, Муля на войне был. Танкистом. И даже медаль получил.

В общем, из отдела кадров я вышел довольным. Всё обстояло гораздо лучше, чем я опасался. С такими вводными данными можно работать дальше. А Мулину физическую форму мы ещё подкачаем.

Я спокойно проработал всю первую половину дня, сходил на обед и только-только приступил к продолжению бумажной экзекуции, как в коридоре послышалось оживление: топот многих ног. Мои коллеги, Мария Степановна, Лариса и Афанасий Захарович (я уже узнал его имя) подскочили, словно ужаленные, и рванули прочь из кабинета.

— Что случилось? — еле успел я схватить за руку Ларису.

— Пусти! — возмущённо принялась вырываться она.

— Куда все бегут? — настойчиво продолжил удерживать её я.

Лариса, очевидно, поняла, что я значительно сильнее, потому как вырываться перестала, и ответила. Правда очень сердитым голосом:

— Так получку же дают! Забыл?

От неожиданности я её выпустил, она вырвалась и ускакала прочь из кабинета.

Недолго думая, я рванул за нею.

Когда я и мой белый кролик, в смысле Лариса, добежали до нужного места, там уже очередь была, словно до мавзолея.

— Мария Степановна, вы же на меня занимали?!! — отчаянной чайкой закричала Лариса. И столько в этом крике было чувств, неподдельных и тревожных, что даже буревестник, который гордо реет, и то имел бы неубедительный вид на её фоне.

Ей ответили несколько возмущённых голосов, но вдвоём, Лариса с Марьей Степановной, дали им сокрушительный отпор. И Лариса с облегчением пристроилась где-то впереди.

Я же всего этого рвачества категорически не любил. Поэтому спокойно встал в хвост очереди. На меня все посмотрели, как на идиота.

Очередь двигалась медленно. В коридоре было душно. Люди развлекались, как умели: кто-то травил анекдоты, где-то спорили, кто-то сплетничал. Всё вместе это создавало тот неповторимый шум и гам всеобщности, подозрений и единения, который был присущ лишь очередям.

Я стоял и размышлял. Втемяшилась мне сейчас в голову одна идейка. Которую я тоже мог подбросить Мулиному отчиму. В то, что у него что-то получится с виагрой, я верил мало. Точнее совсем не верил. Но был рад, что эта идея заставила его отказаться писать заявление об увольнении. Ему, человеку, который ради науки, ради научной карьеры, поставил на кон всё, всю свою жизнь, в том числе и личную, ему отказаться от науки сейчас и уехать на дачу — это значит, подписать себе смертный приговор.

Бывших учёных не бывает. Потому что нельзя вот так просто взять и отменить научное мышление, которое формировалось годами, десятилетиями. Как не бывает, и бывших учителей, бывших врачей, бывших балерин… Если человек честно, с удовольствием работал (а не просто зашибал деньгу), то он пронизывается своей профессией полностью и навсегда, словно старый хлеб плесенью.

Так вот, нужно будет сходить к отцу на работу. Сегодня я полистал справочник с адресами учреждений и теперь точно знаю, где находится его НИИ. Не уверен, что меня туда пустят, но сходить и посмотреть можно. Вот прямо завтра и надо бы сходить…

От размышлений меня оторвал голос:

— Муля! — на меня сердито смотрела Зина. Она сегодня была в жёлтом платье и дурном настроении.

— Что? — спросил я.

— Ты почему меня в кино не приглашаешь? — понизив голос до шепота, требовательно спросила Зина.

— Как там дела со стенгазетой? — решил перевести стрелки я (да, вышло чуть топорно, но я просто сильно задумался, а она напрыгнула неожиданно).

— Да нормально! — отмахнулась Зина, — приняли, похвалили и грамоту обещали дать. Так мы пойдём в кино?

Чем дальше, тем сильнее она меня раздражала. Эдакая девушка с веслом. Хоть и в локонах.

— Не могу, — сказал я печальным голосом. И улыбнулся чуть устало и снисходительно.

— Почему? — вытаращилась на меня Зина, — сегодня же получка.

— Мне мама не разрешает, — вздохнул я и развёл руками.

— Ты шутишь? — фыркнула она, — я же серьёзно говорю!

— Я тоже, — ещё печальнее вздохнул я, — она мне невесту нашла, и мы скоро поженимся…

У Зины случился экзистенциальный шок. Она немного похлопала глазами, а затем, гордо вскинув подбородок, молча уцокала каблучками куда-то в начало очереди.

А я облегчённо выдохнул.

Так что сегодня у меня было два хороших события: Зина обиделась, и, пожалуй, что навсегда, и главное — я получил зарплату. День прошел не зря.

А в конце рабочего дня прибежал злой как чёрт Козляткин и прошипел:

— Муля, мать твою за ногу! Ты что опять натворил?

— Да вроде ничего, а что такое?

— Тебя завтра к девяти ноль-ноль в первый отдел вызывают! Допрыгался, дурак такой!

Глава 19

— Зачем они меня могут вызывать? — удивился я.

Страха вообще не было. Я прекрасно видел, как потеет Козляткин, как подрагивают его пальцы на руках, но сам не испытывал никаких эмоций. Вообще.

— Меньше надо было характер проявлять, Бубнов, — буркнул тот и взорвался, — вот кто тебя постоянно за язык дёргает, а⁈ Ведь раньше так хорошо всё было: сидел себе серой мышкой, работу свою худо-бедно делал и никаких проблем от тебя не было! Никогда не было! А сейчас словно швайка какая под хвост попала!

Он резко остановился, внезапно схватился за сердце и медленно выдохнул. Затем полез в карман, трясущимися руками вытащил большой розовый клетчатый носовой платок и вытер взопревший лоб.

— Зайди ко мне через десять минут, — буркнул он, и походкой смертельно уставшего человека поплёлся на улицу вдохнуть воздуха.

А я вернулся обратно в кабинет.

— Чего Козляткин так орал? — поблёскивая от любопытства глазами спросила Лариса. Остальные просто, словно подсолнечники, вытянули в нашу сторону головы и чутко прислушивались.

— Проблемы у нас, — не вдаваясь в подробности, ответил я.

— У тебя, или у нас? — вдруг подала голос Мария Степановна.

— Так мы же вообще-то в одном отделе работаем, товарищи, — стараясь, чтобы в моём голосе не проскользнуло ехидство, сказал я. — Так что проблемы у одного члена коллектива автоматически влекут за собой проблемы всего коллектива.

Мария Степановна поджала тонкие губы — мой ответ ей явно не понравился.

По прошествии десяти минут я вошел в кабинет Козляткина. Он уже взял себя в руки и сейчас за столом сидел суровый и собранный человек. Начальник.

— Садись, — неприветливо буркнул он и взглянул на часы, — мне через полчаса нужно в Министерство трудовых резервов заскочить, так что времени мало. Но мы должны успеть уложиться.

— Уложиться во что? — попытался уточнить я.

— Надо подумать, зачем тебя в первый отдел вызывают и что ты там будешь говорить, — нахмурился Козляткин моей недальновидности. — Есть мысли?

Из мыслей у меня была только одна — органы откуда-то узнали, что я попаданец, и сейчас меня повяжут и сдадут на опыты. Конечно, я понимал, что это фантастическое и абсолютно нереальное допущение, но отчего-то изнутри поднимался какой-то иррациональный детский страх, что ли?

Но нужно было что-то отвечать, время ведь шло, поэтому я сказал, как есть, честно:

— У меня есть несколько вариантов.

— Говори все. Будем думать, — коротко кивнул Козляткин и забарабанил пальцами по столешнице. Эта дробь сбивала. Раздражала. Но я понимал, что причиной этого являюсь я сам. Так что потерплю, куда деваться.

— Первая причина — наш конфликт с Барышниковым, — начал перечислять я.

— Нет, это отпадает сразу! — категорически замахал руками Козляткин, — сам подумай, они же сами нахомутали там и превысили полномочия. А я им давно говорил, доиграетесь. Так что нет, Муля. Дальше давай!

— Второй вариант — из-за моих лекций в Красном уголке? — предположил дальше я.

— Тоже нет, — покачал головой Козляткин, — там на тебя групповое письмо уже подготовили: комсомольцы просят твои лекции ставить ежедневно. И не только комсомольцы будут ходить. А наш бравый комсорг уже даже грамоту «сверху» получил и денежное поощрение.

Меня эта новость царапнула. Терпеть не могу, когда на мне кто-то выезжает и наживается. Ладно, пока отложим этот вопрос. Буквально дня на два.

— Тогда только третий вариант остается, — почесал бритый затылок я, — моя тётя Лиза.

— Что не так с твоей тётей? — нахмурился Козляткин и взглянул на меня с подозрением.

— Она работает в Цюрихе, в университете, — признался я.

— Ну это я знаю. Читал. Она ярая коммунистка, — усмехнулся Козляткин, — друг советского народа. А мы друзьями не разбрасываемся. Даже если они живут и работают в Цюрихе.

— Ну тогда я не знаю, — озадаченно я развёл руками.

— Тогда остается последнее, что я думаю, — понизив голос до еле слышного шепота и наклонившись ко мне, сказал Козляткин.

— Что? — меня разбирало любопытство.

— А то, что вербовать тебя будут, — выдал Козляткин и я аж обалдел, словно пыльным мешком по голове ударенный. Почему-то этот вариант по отношению к себе я не рассматривал.

— Да ладно, — только и смог, что выдавить я.

— Вот тебе и ладно, — поджал губы Козляткин и погрозил мне пальцем, — а ведь предупреждал я тебя, Бубнов — не высовывайся. Но ты же самый умный у нас. Хотел себя проявить. Ну, вот зачем тебе эти лекции нужны были? От них отделу пользы никакой, прошлый раз на пять минут вон опоздал. А какой результат? Что комсорга похвалили грамотой? Нет, Бубнов, дела так не делаются, и я твоей самодеятельностью очень недоволен.

— Так что мне им отвечать, если вербовать и правда будут? — спросил я, повернув разговор в более рациональное русло.

— А это уж тебе самому решать, — увильнул от ответа Козляткин и потупил взгляд, — единственное, что я тебя прошу, Муля, какой бы ты им там ответ не дал — скажи потом мне, чтобы я знал. Договорились?

Я кивнул.

— И я очень надеюсь, что этот разговор останется между нами, — сказал Козляткин. — я тебя просто по-человечески предупредить и поддержать хотел.

Я выходил из кабинета в смешанных чувствах. Так-то Козляткин — человек неплохой. Да, он продукт своего времени. Но в каком времени люди не были его продуктом? Разве что Диоген, который жил в бочке и плевал на всех. Да и то, с той мутной историей еще разобраться надо. Мне порой кажется, что в те смутные времена пиар-компании были не хуже, чем в моем мире.

Утро не задалось. То ли потому, что я переживал за встречу с первым отделом (не боялся, нет, но какая-то иррациональная тревога что ли была, воспитанная поколениями наших предков). Всё валилось из рук, а сам я был по консистенции, как несолёный омлет. Смешно сказать, но я даже в штанину попасть с первого раза не смог. Что уж говорить, что кофе категорически убежало, ароматизируя всё вокруг жжёным, воду я разлил по полу, вдобавок ещё и один носок где-то потерял и не смог найти, пришлось брать из новой пары.

Даже Варвара, увидев, как я тщетно и настойчиво пытаюсь открыть дверь в ванную не в ту сторону, покачала головой и сказала:

— Что-то ты, Муля, сегодня на себя совсем не похож.

Я криво усмехнулся и пояснять не стал.

Буквально через десять минут, пока я сражался с костюмом, в дверь постучали. Затем, не дожидаясь моего ответа, дверь распахнулась и в проёме показалась Ложкина.

При виде неё я ошарашенно застыл в одном лишь носке и стареньких исподних кальсонах.

Не обращая внимания на мой некуртуазный вид, она подошла к столу и поставила исходящую паром чашку и кусочек пирога на тарелочке.

— Вот, Муля, чаю хоть попей. А ты сегодня как обормот затурканный, — буркнула она сердито, — я чай тебе специально сладкий сделала. Так что ты позавтракай, Муля. Ты меня понял⁈

Она посмотрела на меня, чтобы убедиться, что я понял и продолжила свирепо ворчать:

— Только тарелку потом вечером верни, а то Пётр Кузьмич из неё ватрушки кушать любит, — проворчала она и ретировалась.

Такая человеческая забота меня отрезвила и согрела сердце теплом. Особенно кольнуло то, что раньше у нас с Ложкиной были отнюдь не самые безоблачные отношения.

Я уселся за стол и отхлебнул чаю.

Капец как сладко. Ложкина сахару явно для меня не пожалела.

Но я не стал крутить носом и выхлебал всю чашку, до донышка. И пирог съел. Он был вкусный, наверное, но вкуса я вообще сейчас не почувствовал.

Ну ничего, преодолею и эту ситуацию. Авось не тридцатые года нынче.

Очевидно, при всей своей внешней простоте Ложкина знала толк, как подстегнуть себя в критических ситуациях. И сладкий-пресладкий чай, который я выпил «через не могу», меня зарядил и придал энергии. Во всяком случае коммуналку я покидал уже совершенно другим человеком.

На работу пришёл вовремя. Положил на тумбочку потрёпанный Мулин портфельчик, с которым я обычно ходил на работу, снял пальто и, не тратя время, пошел навстречу своим проблемам. А чего откладывать? Будь, что будет. В коридоре стоял Козляткин, при виде меня он внимательно всё осмотрел и удовлетворённо кивнул.

Ну а что, вид у меня был вполне даже приличный. Я надел один из тех костюмов, что забрал из дома Модеста Фёдоровича, рубашка у меня была кипенно-белая, накрахмаленная и выглаженная лично Дусей (надо будет не забыть ей подарок купить). Обувь начищена гуталином до блеска (пришлось срочно обучаться этому ремеслу, так сказать экспресс-методом). В общем, вид, если и не супер, то вполне приличный. А для этого времени — так вообще.

Я прошел по коридору и свернул в ту сторону, куда у нас простые люди обычно добровольно не ходят. Прошел по гулкому коридору и остановился перед массивной бронированной дверью. На часах было восемь пятьдесят девять.

Отлично.

Я постучал в дверь.

— Заходите! — глухо прозвучало оттуда.

Ну, я и зашел.

Кабинет был самый обычный. Он ничем не отличался от сотен и тысяч других служебных кабинетов. Разве что тем, только там сидел всего один человек. Мужчина, с небольшими усиками, русоволосый, светлоглазый, в сером неброском костюме.

При виде меня он встал и сказал:

— Добрый день, товарищ Бубнов. — и гостеприимным жестом указал на стул (руку не подал), — присаживайтесь.

Я вежливо поздоровался и скромно присел, прилежно положив руки на колени.

Пока всё идёт нормально.

Мужчина тоже сел на своё место и несколько мгновений смотрел на меня долгим пристальным взглядом, изучая.

Я не стал демонстрировать свои навыки в борьбе за подобные манипуляции и просто сидел. Словно самый обычный гражданин. Даже вид сделал чуток нервничающим, что должно было соответствовать обстановке.

Мужчина воспринял это благосклонно, так как нервничать в этом кабинете — это было самым естественным, что только могло быть.

— Вы знаете, зачем вас вызвали? — спросил он.

Я замялся, но что-то отвечать надо было, и я сказал:

— У меня две версии, но не знаю, какая правильная. — И демонстративно вздохнул с тяжким видом.

— А вы озвучьте, — с сердечностью сказал мужчина.

Ну, я и озвучил:

— Возможно, наличие родственников за границей? — сказал я, — насколько я слышал, у моей матери есть старшая сестра и она живёт и работает в каком-то институте, в Швеции.

— Не в Швеции. А в Швейцарии, — поправил меня особист (а я специально сделал ошибку), — кроме того, Елизавета Петровна Шушина — идейный коммунист. Нет, товарищ Бубнов, с этой стороны всё нормально. А какая ещё версия?

— У меня был конфликт с Барышниковым…

— С Барышниковым? — удивился мужчина, повернул голову и посмотрел куда-то в сторону.

Там я заметил ещё одного мужчину, который так тихо сидел за стеллажом с папками, что я на него совершенно не обратил никакого внимания.

Тот озадаченно развёл руками, покачал головой и что-то отметил в блокнотике.

Особист кивнул и посмотрел на меня нечитаемым взглядом.

Я сидел и молчал. Ну а что, на все вопросы ответил, версии изложил.

Пауза чуток затянулась.

Наконец, особист хлопнул ладонью по папке (вероятно, с моим личным делом), что я аж вздрогнул (я этот приём, кстати, тоже очень хорошо знаю, хоть и не люблю его применять).

Особист от такой моей реакции удовлетворённо выдохнул (выдох был тихим, но мои нервы были на пределе, и я это услышал) и сказал:

— До нас дошли сведения о трёх лекциях, которые вы, Бубнов, проводили в Красном уголке для комсомольцев. Кто вас уполномочил?

— Комсорг предложил, я с удовольствием присоединился, — пояснил я.

— Но ведь раньше вы не проявляли инициативы и всегда отказывались от выступлений. Что изменилось?

Оп-па, здесь нужно быть очень осторожным. И я сказал:

— Разговор с матерью…

— Вот как? И о чём же вы говорили? — подобрался особист.

— Она рассказывала о деде, о моём отце, какие они великие люди, — начал заливать я. — И мне стало стыдно, что они такие великие люди, а я такой никчёмный. И я дал себе слово вступить в Партию. Стать достойным членом нашего социалистического общества. Чтобы отец мной гордился. А ещё я решил нормативы на ГТО сдать. Вот только немного в форму приведу себя…

Особист слушал с непроницаемым лицом. Но по тому, как в нужных местах несколько раз у него сузились и расширились зрачки, я понял, что говорю всё правильно.

— А личное дело зачем вам?

Вот блин. Кадровичка сразу донесла! Хотя чему я удивляюсь, раньше в кадрах все именно такие сидели. Работа у них такая. Так что выбора особо не было.

— Я собрался поступать в институт, — изобразил смущение я, — нужно было посмотреть специальность и номер диплома.

— В какой институт? — задал вопрос особист, но, судя по тону, это был формальный вопрос.

— Я ещё не совсем решил, ну, чтобы окончательно, — принялся с наивным видом объяснять я, — мне нравится здесь работать. Но, понимаете, я юрист. А в мой функционал входит в том числе и аудит театров, и других учреждений культуры. Так-то инструкцию я знаю, изучил. Но хотелось бы иметь более расширенное, так сказать, представление обо всём, что ставят на сцене, знать идеологическую подоплёку.

Особист нахмурился и хотел что-то сказать, но в последний момент не сказал, а я уточнил:

— Понимаете, они там ставят спектакль, к примеру, и мы видим одно, а на самом деле там может быть и какой-то второй смысл. Так я где-то слышал. И это нужно понимать и чувствовать, смысл этот. А то ведь так можно просмотреть врагов перед носом. Поэтому и нужно литературное образование. Ну, или библиотечное… или по искусству… Но в этом направлении, так я считаю.

— А вы уже определились с конкретным институтом, куда поступать будете?

— Я ещё думаю, — сказал я, — с одной стороны, логично поступать в литературный. А с другой, я бы и по партийной линии хотел бы пойти. Так что ещё решаю. Да время вроде как есть. А вот вы бы на моём месте, что сделали?

Я специально задал такой провокационный вопрос. Сейчас особист играет со мной игру в «своего парня». А после моего вопроса будет видно — он или останется в той же роли, либо сейчас отчитает меня, поставит на место, и роль у него изменится до «надзирателя» и тогда наш разговор пойдёт уже по второму сценарию.

Если честно, я ожидал, почему-то второй вариант.

Но, к моему удивлению, особист из образа не вышел и по-отечески покачал головой:

— Я бы, конечно, в Высшую партийную школу пошел.

— Значит, я так и сделаю, — кивнул я и добавил, — спасибо вам за совет.

А сам в душе с облегчением вздохнул. Раз остался в роли «своего парня», значит косяков у меня пока нету и меня сейчас просто-напросто будут вербовать.

И да, особист сказал:

— Вы подаете надежды, товарищ Бубнов, и Партии нужны решительные и идеологически стойкие кадры. К тому же выступать на собраниях у вас неплохо получается. Продолжайте в том же духе. Хотя кроме лекций о талантах, нужно больше упор делать на идейно-политическую составляющую, — он внимательно посмотрел на меня.

Я кивнул, мол, всё понял, и сказал:

— Я учту и перестрою свои лекции. Этот опыт для меня новый, а спросить было не у кого.

— Мы прикрепим к вам человека, он будет подсказывать, как выступать и о чём лучше говорить молодёжи, — тихо сказал особист, а у меня аж мурашки по спине пробежали. Это что же, меня под прямой надзор берут что ли?

— Это товарищ Бяков, — сказал особист, — вы перед каждым выступлением будете согласовывать с ним текст.

— Я только «за» — сказал я и добавил, — но я не пишу тексты и не читаю по бумажке. Так рассказываю. Мне теперь придётся всё писать, да?

— Нет, просто набрасывайте тезисно, пару предложений, основной смысл, и согласовывайте.

Я кивнул. Очевидно, на моём лице проявилось такое облегчение, что особист первый раз за весь разговор позволил себе человеческие эмоции. Он улыбнулся и сказал?

— Не любите писать?

— Да кто это любит! — обречённо махнул рукой я.

И ту особист вдруг выдал:

— Как вы смотрите на то, чтобы поработать вместе с нами?

Я если и завис, то не подал и виду. Потому что такой вариант я тоже дома всю ночь прокручивал. Поэтому сделал довольное лицо, обалдевшего от похвалы и удовлетворения человека, и сказал:

— Да я с радостью! — проявил энтузиазм я, а потом посмотрел на особиста и смущённо добавил, — только у меня есть один недостаток.

— Говорите, — благосклонно кивнул особист.

— Я, когда выпью, очень болтливым становлюсь, — покаялся я, — всё что знаю — всё расскажу. Это же не будет влиять на наше сотрудничество? Я обещаю больше никогда в жизни спиртного не употреблять! Мамой клянусь!

Судя по вытянутому лицу особиста, ещё как будет. И ни одному моему обещанию он не верит.

— Ступайте, Бубнов, — отрывисто сказал он и строго добавил. — Думаю, излишне напоминать, что данный разговор должен остаться между нами?

— Конечно! — с усердием юного дебила, замахал руками я.

— Мы сами с вами свяжемся, — закончил аудиенцию особист.

А я вышел из кабинета и прямиком отправился… в отдел кадров.

Там опять сидела всё та же грымза с бабеттой, что сдала меня в первый отдел.

— Что тебе, Бубнов? — при моём появлении её лицо передёрнулось и я ещё раз укрепился в том, что это именно её рук дело.

— А меня товарищи из первого отдела в свой отряд берут, — с видом дурачка восхищённо похвастался я, — поэтому я хотел секретно посоветоваться. А служба в их рядах как-то будет влиять на мою профессиональную карьеру? Мне отдельный кабинет дадут?

— Какая карьера! Вы о чём, Бубнов! — замахала руками кадровичка и её лицо пошло пятнами. — Идите и работайте! И прекратите эти глупые разговоры! Если я ещё хоть слово от вас услышу…!

— Но я же только вами хотел посоветовать, как с более опытным товарищем… — промямлил я, тем временем внимательно наблюдая за её лицом.

— Идите работать, Бубнов! — прошипела женщина и практически вытолкала меня из кабинета.

Я очутился в коридоре и, как только дверь за мной захлопнулась, не смог сдержать ехидную ухмылку: ну-ну, товарищи… ну-ну…

И да. Я всё рассчитал правильно. Я притаился за углом и злорадно наблюдал, как кадровичка сразу же после моего ухода выскочила из кабинета и побежала доносить в первый отдел о моём хвастовстве и недалёкости. Потому что больше со мной никто связываться не стал. Очевидно, признали профнепригодным.

Излишне говорить, что остаток дня я провёл, как в тумане, а вечер дома тоже помню смутно. Настолько вымотал меня этот разговор эмоционально. Так что я упал на подушку и отключился ещё где-то часов в восемь вечера.

И даже тарелку забыл Ложкиной обратно вернуть.

Глава 20

На следующий день я сказал Козляткину, что согласно моему индивидуальному графику я запланировал сходить в театр и проконтролировать промежуточные результаты. То есть как они выполняют наши предписания.

Козляткин моей инициативой был доволен. Хотя мне кажется, он больше был доволен тем, что меня в первый отдел вызывали по столь малому поводу, как поступление на заочный в институт. Он мне даже несколько советов дал, какой институт лучше выбрать. Но когда я сказал, что товарищ из первого отдела советовал Высшую партийную школу, он моментально переобулся в прыжке и тоже начал советовать только Высшую партийную школу.

Ну, а я что? Раз такие ответственные товарищи советуют, то пообещал поступать туда (на самом деле я осознавал, что без этой корочки сделать карьеру, как я её представлял, будет значительно сложнее).

В общем, я отпросился и со свободной совестью отправился… в НИИ, где трудился Мулин отчим, Модест Фёдорович.

В Москве хорошо, что большинство схожих по профилях НИИ находятся более-менее компактно. Так что нужное здание я нашел довольно быстро. Оно было новым, с большими окнами и бетонными конструкциями. В просторном вестибюле сидел дедок в переделанной из фуфайки жилетке, и, напялив очки на переносицу, читал газету «Правда». На моё появление от вообще не отреагировал от слова никак.

Вот и ладненько.

Я прошел к широкой лестнице и задумчиво остановился. Я ведь не знал, где искать Мулиного отчима. Интересно, Муля раньше бывал у отца на работе?

На моё счастье, как раз по лестнице спускалась группка молодёжи: две девушки и парень.

— Извините, — обратился к ним я, — вы не подскажите, кабинет профессора Бубнова, где находится?

При виде меня ребята переглянулись и одна из девушек, чуть скривившись, сказала:

— Если вы в аспирантуру поступать, то имейте в виду, к Бубнову десять человек на место. И он берёт только по целевому или по рекомендации от Учёного совета вашего учреждения.

— Нет, нет, я не поступать, — с улыбкой постарался успокоить их я, мол не конкурент я вам, ребятишки, — это мой отец и я по личному вопросу.

Парень сориентировался первым. Он подошел и протянул мне руку, которую я пожал. А девушки доброжелательно мне заулыбались и принялись строить глазки.

— Давайте я провожу вас! — моментально проявила инициативу первая девушка. Она была некрасивая. В роговых очках, длинной юбке и глухой блузке с жабо, которое закрывало её цыплячью шейку почти до самого подбородка (вторая девушка, к слову, была ничем не лучше. Если не хуже.).

Кстати, при этом у второй девушки от злости некрасиво исказилось лицо. А у первой наоборот — расцвело от удовольствия.

— Эммм… ну, хорошо, — кивнул я, — если это не меняет ваши планы.

— Да какие там планы! — хихикнула девушка и кивнула куда-то наверх. — Нам туда.

Мы поднялись по лестнице. И очутились перед массивной дверью с красивой латунной табличкой.

— Вот мы и пришли, — смущённо заулыбалась девушка, стараясь не показывать в улыбке неровные, выдающиеся вперёд зубы. — А вы обратно когда будете?

— Не знаю. Спасибо, — вежливо поблагодарил я и постучав дважды, толкнул дверь.

За моей спиной раздался разочарованный выдох.

Ну не судьба, не судьба. Что поделаешь…

Кабинет Бубнова Модеста Фёдоровича был роскошен, как только может быть роскошен аскетический кабинет крупного учёного. На стенах густо висели карты самых разных кусков мира с отметками в виде красных флажков и синих треугольничков. На самом верху, над картами — портреты. Вместо коммунистической триады, здесь была другая, портретная, триада. Правда я затрудняюсь её классифицировать — Ломоносов, Менделеев и Ленин. Ну и, само собой, Сталин. Но его портрет был самым большим и в полный рост. В результате получалась эдакая небольшая картинная галерея.

С одной стороны, у стены, выстроились в два ряда кадки с фикусами, китайскими розами и тому подобным ботаническим гербарием, который почему-то так любят во всех этих советских НИИ. С другой стороны — стояли стеллажи с какими-то колбами, кусками минералов, модельками молекул, книгами и прочим столь необходимым для науки хламом.

По центру всего этого великолепия был массивный письменный стол, ещё дореволюционный, крытый зелёным сукном. К торцу которого был приставлен ещё один стол, но только длинный, очевидно, для совещаний.

За столом восседал лично хозяин кабинета и по совместительству Мулин отчим и что-то писал.

При виде меня он удивился и дёрнул за ворот белого халата, накинутого поверх костюма:

— Муля? А ты что тут делаешь? Что-то случилось? — на лице его отразилась нешуточная тревога.

— Нет, нет, всё нормально, — ответил я, — увидеть тебя захотел. И посоветоваться. Я не сильно помешал, отец? Может быть мне лучше в другое время зайти?

— Да ну что ты! — замахал руками Модест Фёдорович, — Присаживайся, Муля. Ты чай будешь? Или, может, лучше кофе?

— Да, лучше кофе, — кивнул я, мне после вчерашнего сегодня весь день хотелось взбодриться.

— Я тоже не прочь бы кофейку выпить, — улыбнулся Модест Фёдорович добродушной улыбкой, — тогда пошли. Только вон халат накинь, пожалуйста. У нас с этим строго.

В углу на вешалке висело пальто отчима и два белых халата. Я взял один и натянул, не застёгивая.

Модест Фёдорович встал и поманил меня за собой из кабинета. Мы вышли. Немного поплутали по узким и запутанным коридорам, спустились вниз по лестнице, опять поплутали. Ещё спустились и очутились в просторном подвале, похожем на катакомбы, только с ремонтом, от которого отходили дополнительные аккуратные коридорчики.

Модест Фёдорович решительно устремился по одному из них и мы, наконец, вошли в лабораторию. Там тихо гудел вытяжной шкаф, довольно большой, он занимал почти треть помещения. Столы, штативы, шкафы и сейфы с веществами в больших пузатых бутылках и с колбами. У вытяжного шкафа стояла девушка в белом халате и с лабораторными щипцами в руках, прехорошенькая такая шатеночка. Она щипцами переставляла туда-сюда колбочки, которые кипели на водяной бане. При виде нас она ойкнула и смутилась.

— Вот, Машенька, — сказал Модест Фёдорович, — Это мой сын, Муля. Иммануил Бубнов.

Он вконец растерялся и для чего-то добавил:

— Приёмный сын.

Оп-п-па… а папашка-то оказывается явно влюблён.

— Очень приятно, — засияла тёмными, похожими на переспелые вишенки, глазками Машенька, — а я Маша. Мария Сазонова, аспирантка у Модеста Фёдоровича. Буду на следующий год кандидатскую защищать… наверное…

— А вот если бы ты хотела, то могла уже в этом году защититься, — со скрытой отеческой нежностью, но деланно-строго, пожурил её Модест Фёдорович (ха! с отеческой ли?).

— Но там нужно ещё третью главу редактировать, — тихо сказала Машенька и покраснела.

— Признайся, товарищ Машенька, что ты просто трусиха.

Товарищ Машенька вздохнула и, отвернувшись, переставила пару колб. Видно, этот разговор происходил между ними не один раз и все слова, и роли давно были изучены и проиграны.

— Модест Фёдорович, мы титровать завтра решили, — сообщила Машенька, — подождём, когда вторая партия тоже отфильтруется. Чтобы потом два раза не калибровать.

— Ну, и правильно, — кивнул Модест Фёдорович и деловито спросил, — а ты не говорила Клавдии Денисовне, у нас же вроде фенилантраниловая кислота закончилась. Мне Алексей жаловался. Так пусть закажет.

— У Натальи есть ещё немного, — вздёрнула носик Машенька, — на ту партию точно хватит! Так что пусть Алексей лучше не жалуется, а анализ делает!

Она была сердитая и довольно милая. Такая себе маленькая сердитая женщина. Хотя по возрасту она была постарше Мули.

— Машенька, мы с Мулей, собственно говоря, вот почему пришли, — сказал Модест Фёдорович, — хотим у тебя тут кофе попить. Пустишь?

Вроде как в шутку, а на самом деле он же подсознательно обозначает передо мной статус Машеньки. Не думаю, что любая аспирантка может вот так просто взять и не пустить профессора.

— А давайте я сама вам сварю. Такой, как вы любите, — защебетала Машенька.

Модест Фёдорович согласно кивнул и сел на высокий лабораторный табурет. Я посмотрел на него и сел на такой же табурет тоже.

Машенька ловко вытащила из сушильного шкафа чистую коническую колбу, налила туда дистиллированной воды прямо из ёмкости, куда она капала из дистиллятора. А затем поставила на водяную баню греться прямо между кипящими колбами.

— А не лопнет? — забеспокоился я.

— Стекло термостойкое, — отмахнулся Модест Фёдорович, — мы всегда в таких кофе варим.

— И супчик, — хихикнула Машенька, а потом смутилась и умолкла.

Модест Фёдорович сделал вид, что не услышал.

Вода закипела довольно быстро. Машенька достала коробку кофе, отсыпала туда сколько надо и уже через пару мгновений лабораторное помещение заполонил аромат свежесваренного кофе. То ли из-за того, что вода была дистиллированная и не перебивала вкус самого кофе, толи потому что кофе мы пили в таких вот экзотических условиях, но кофе был необычайно вкусным, и я пил его с превеликим удовольствием маленькими глоточками.

Мы пили кофе и болтали на всякие отвлечённые темы, о разной ерунде. Машенька мне в принципе понравилась. По взглядах, которые бросала она на Мулиного отчима, я всё понял.

Когда мы допили кофе, поблагодарили хлебосольную Машеньку и вернулись в кабинет, Модест Фёдорович спросил:

— Ну как?

— Думаю, что она — отличный вариант и ты вполне можешь на ней жениться, — чистосердечно ответил я, а Модест Фёдорович вздрогнул и выронил халат, который до этого держал в руках.

— Ч-что? — ошарашенно пролепетал он.

— Я вижу, что она в тебя влюблена… — начал я, но Модест Фёдорович меня возмущённо перебил.

Слишком быстро перебил и слишком возмущённо.

— Да что ты такое надумал, Муля! Это же моя ученица! А я её учитель! Что ты себе нафантазировал!

— Ну, ладно, как знаешь, — пожал плечами я с деланным равнодушием и не стал больше заострять внимание на этом вопросе. — Просто раз мать ушла, и ты теперь один… Почему бы не пожить для себя, именно так, как ты этого хочешь.

— Но она слишком молодая, — неуверенно проговорил Модест Фёдорович. — Нет! Ты бредишь, Муля. Прекрати вот это вот всё!

Ну окей, я прекратил, и начал говорить про Дусю, что я хочу, чтобы она отвела меня к своей портнихе, потому что мне нужно несколько вещей на заказ сшить. Но я в этом не разбираюсь. А к матери обращаться не хочу, а то начнётся.

— Ну, ты же сам знаешь, — резюмировал я.

По тому, как усмехнулся Модест Фёдорович, Наденькин характер он знал.

— Но я вообще-то по другому поводу пришел, — сказал я решительным голосом, — и позволь, отец, я буду говорить с тобой прямо и честно.

Модест Фёдорович чуть напрягся, но кивнул.

— В среду мать пригласила меня к отцу в гости. К биологическому отцу, — сказал я и лицо Модеста Фёдоровича перекосило.

А я продолжил:

— Отец, ты для меня всегда был, есть и будешь отцом. Настоящим отцом. Но Павел Григорьевич Адияков — мой биологический отец. Так уж вышло и моей вины в этом нет. Он теперь живёт с матерью, и я не могу, не имею права, игнорировать сам факт его существования. Но и водить хороводы за твоей спиной я тоже не могу. И не буду. Это было бы нечестно с моей стороны.

— Ты истинный Бубнов, Муля! — глухо, но торжественно, сказал Модест Фёдорович, — и скажу тебе так. Раньше я бы никогда не позволил случиться этому. Но сейчас я смотрю на тебя, Муля. Ты изменился. И я верю, что ты не предашь, не посрамишь имя Бубновых. Что же, иди, знакомься со своим отцом, какой бы он там ни был. Но помни, что ты, Муля — Бубнов!

Он сказал последние слова не с пафосом, а скорее с горечью, и надулся.

Я поспешил его успокоить.

— А после ужина можно я к вам домой забегу? Там где-то Дуся уже мой костюм из прачечной забрать должна. Так я заберу и заодно расскажу тебе, что там было.

Глаза Модеста Фёдоровича блеснули, и он просиял. План ему понравился. И понравилось то, что я собираюсь зайти отчитаться. Он посчитал, что это он всё сам контролирует. А я очень хотел, чтобы он так и дальше считал.

— Конечно, Муля, без разговоров! — воскликнул он и по голосу я понял, что он доволен.

И улыбнулся.

В этом момент в дверь постучали и в кабинет влетела маленькая сухонькая женщина сильно пожилого возраста, тоже в белом халате и тоже в роговых очках, которые делали её похожей на черепаху Тортилу.

— Модест Фёдорович! — воскликнула она скрипучим голосом, — я вам статью принесла. Вот оставлю. Так вы уж почитайте, голубчик! И задайте ему! Ишь, какой!

— Спасибо, Зинаида Валерьяновна, — сказал Мулин отчим.

— И Модест Фёдорович! — взвизгнула старушка, не обращая на меня никакого внимания, — мне тут шепнули, что Попов на Учёном совете попробует свою тему протащить!

— Да вы что! — взревел Модест Фёдорович, — А Зайцев⁈ Зайцев хоть знает⁈

— А Зайцев отгул взял и уехал, — печально развела руками старушка, — и теперь голоса поровну получаются.

— Значит, нужно агитировать Смирнова! Я сам прямо сегодня этим займусь! Тем более, что они пригласили меня оппонентом по диссертации его аспиранта.

Старушка злорадно захихикала и, мстительно потирая руки, унеслась из кабинета.

— Вот так и живём, Муля, — вздохнул Модест Фёдорович, — всё воюем. Теперь уже в кабинетах.

— Ладно, отец. Не буду тебя больше задерживать, — сказал я, вставая, — тем более мне самому ещё в театр заскочить надо. По работе.

— Э-э-эх! Хорошая у тебя работа, Муля, — с какой-то затаённой завистью сказал Модест Фёдорович. — А я вот уже и не помню, когда последний раз в театре был.

— Ну так пригласи Машеньку.

Модест Фёдорович завис и затем вперил в меня ошалелый взгляд:

— Муля, ты — подстрекатель, — изумлённо пробормотал он. — Нельзя так!

— Ну, а что? — с совершенно невинным видом развёл руками я, — тебе вот сколько лет?

— Сорок семь, — смущённо сказал Модест Фёдорович.

— Ты что, за мать моложе? — удивился я.

— Так вышло, — нахмурился Модест Фёдорович, это у него явно был больной вопрос.

— А Машеньке сколько?

— Двадцать девять, — вздохнул Модест Фёдорович.

— Ну так у вас разница — всего-то восемнадцать лет. — Я придал своему лицу легкомысленное выражение, — зато у неё детородный возраст как раз в самом разгаре, и вы мне ещё братика подарите. Хотя я больше сестрёнку хочу. Чтобы такая была… с косичками и бантиками. Да, точно… хочу сестрёнку с косичками. Буду с нею нянчиться и сказки ей рассказывать.

Известие о будущей сестричке с косичками и бантиками окончательно выбило Модеста Фёдоровича из колеи. Я снял халат, попрощался и ушел, а он всё сидел и смотрел перед собой ошарашенным взглядом. По-моему, он даже и не заметил, как я ушел.

А я вышел из кабинета и спустился по лестнице, посмеиваясь.

Когда вечером уже я дошел до своего дома, то там творилось нечто невероятное. Окно кухни было распахнуто настежь (и это в марте) и оттуда кто-то голосил не своим голосом.

Я сперва испугался, думал, кому-то плохо стало. Но когда прислушался, понял, что поют какую-то арию. Причём на иностранном языке. Типа на латыни. Или даже на суахили. В общем, ужас сплошной.

Я вошел в подъезд, и даже там доносилось это раскатистое суахили.

Дома, на кухне, собрались жильцы нашей коммуналке и слушали, что-то комментируя. Оказалось, голосила Лиля.

Да, голос у неё оказался неожиданно громким, как для такого мелкого тщедушного тельца. Соседи вежливо слушали, хотя косые взгляды таки бросали. И я был с ними абсолютно солидарен. Ладно бы Лиля таким вот голосом орала на мужа, это ещё понятно. Её бы с интересом выслушали и даже подключились бы с советами.

А тут ария на суахили.

Дождавшись паузы между октавами, я торопливо вставил своё веское слово:

— Товарищи, что здесь происходит?

Очевидно моё появление преломило момент, потому что Лиля пискнула и окончательно сбилась.

— Да вот, певица великая у нас нашлась тут, — с еле сдерживаемым злорадством сказала Белла и прикурила сигарету. — Четыре октавы она берёт. Ха!

— Ты просто завидуешь! — выпалила Лиля и покраснела.

— Кто, я? — расхохоталась ей в лицо Белла, — Да ты знаешь, как я пою? Твои четыре куцые октавы и рядом не стояли.

— Ты всегда только хвастаешься! — фыркнула Лиля, — вот возьми и спой. Хотя бы как я!

От этих слов соседи побледнели. А я понял, что ещё одну песню на суахили морально не выдержу. Поэтому торопливо сказал:

— Белла, можно вас на минуточку? Поговорить надо…

Глава 21

— Чего тебе, Муля? — чуть недовольно спросила Белла. Она была раздосадована, что её оторвали от такого занимательного представления, — вот зачем ты меня позвал? Я уже побеждать начала.

«Вот потому и позвал», — подумал я. Но вслух ведь этого не скажешь. Обидится.

Вслух я сказал совершенно другое:

— Белла, я вам хочу долг отдать, — я полез в кошелёк и вытащил оттуда тридцать копеек. — Спасибо. Выручили.

— И из-за этого ты меня позвал? — медленно начала багроветь Белла, но деньги в карман сунула.

— Нет, конечно, — покачал головой я, — Это просто заодно. Прелюдия.

— А зачем тогда? — в глазах Беллы промелькнуло любопытство.

— Хотел совета спросить, — доверительным голосом сказал я (в случае с Беллой также нужно было сперва применить «нога в двери»), — только совет конфиденциальный.

— Говори! — глаза Беллы зажглись предвкушением.

— Понимаете, Белла, моя мать сейчас ушла от моего отца жить к другому моему отцу, — начал объяснять непростую семейную ситуацию я.

— Погоди, Муля, — изумлённо нахмурилась Белла, — у тебя что, два отца получается, что ли? Так же не бывает.

— Ага, — со вздохом кивнул я и развёл руками, — так вышло.

И вкратце рассказал свою непростую семейную ситуацию (без лишних подробностей, конечно же).

— Как в кино прямо, — мечтательно вздохнула Белла и глаза её затуманились.

— Угу, — буркнул я.

— В общем так, Муля, — взяла быка за рога Белла. — Если бы всё наоборот было, я имею в виду, если бы твой отец ушел к другой женщине, то всё было бы гораздо хуже. В материальном плане. Там и цветы пришлось бы покупать, и подарок. А в твоей ситуации достаточно ограничиться пирогом к чаю, к примеру. Или фруктами. Но только фрукты должны быть хорошими.

— Да где я им фрукты в марте возьму? — возмутился я, — разве что банку с квашенной капустой из кухни прихвачу. Да и то, если Герасим её ещё не прикончил.

— Всё тебе шуточки, Муля, — поджала губы Белла. — А я же серьёзно говорю.

— Тогда дайте совет, где этот пирог взять? Сам я, естественно, печь не умею. И учиться не буду.

Белла крепко задумалась. Работа мысли отражалась у неё на лице. Наконец, она просияла и сообщила:

— Я через час буду идти в свой ресторан. Заодно зайду к одной старой знакомой. Она продавцом в кулинарии работает. Знаешь кулинарию «Волна»?

«Волну» я знал, поэтому кивнул утвердительно.

— Ну так вот, попрошу её оставить тебе торт. Им иногда торты привозят, обычно пять-десять штук. Так там сразу между своими разбирают. Вот она пусть тебе и оставит.

— Спасибо, — от души поблагодарил её я.

— Да ладно тебе, — хихикнув, отмахнулась Белла, — не чужие же люди. Помогать должны друг другу. Иначе кто тогда, если не мы?

Белла даже не знала, насколько она в эту минуту близка к истине. Действительно, а если не мы, то тогда кто?

Ужин был назначен к семи. Я еле-еле успел. После работы пока зашел в кулинарию, пока отстоял длиннющую очередь. Измученные дневной сменой у станков работницы покупали полуфабрикаты: котлеты, биточки, голубцы и блинчики. Ассортимент выпечки радовал не очень: кроме звёздочек с повидлом и сахарных булок, больше ничего и не было. Но народ не роптал и охотно раскупал булки и звёздочки.

Когда подошла моя очередь, я понизил голос и многозначительно сказал:

— Я от Беллы Герасимовой.

Продавщица недоверчиво смерила меня взглядом и вдруг ка-а-ак рявкнула:

— Бубнов⁈

Я вздрогнул, но кивнул.

— Жди, — велела она и надолго скрылась в подсобке.

Прошло уже пару минут, очередь начала волноваться. У всех же дома ждут голодные домочадцы, а тут такое. На меня косились недобро, но пока молча. Пока ещё молча.

А потом, как и обещала Белла, мне вынесли торт. О! Что это был за торт! Огромный, квадратный, пропитанный чем-то невыносимо-пахучим, обильно украшенный воздушными розочками, он источал умопомрачительный запах и был прекрасен на вид.

В очереди прошелестел завистливо-восторженный вздох.

— Вот, — она ловко уложила этот прекрасный торт в коробку и поставила передо мной. — С вас, гражданин, восемь рублей двадцать пять копеек.

Это было, конечно, дорого, но оно того стоило.

Пока я расплачивался, тётка сзади, нетерпеливо толкая меня в спину, сказала:

— И мне такой же!

— Нету больше, — равнодушно ответила продавщица.

— Как это нету? — задохнулась от возмущения тётка, — как это нету⁈ Почему это ему есть, а мне — нету?

— Да, а почему это только ему⁈ — завизжала далеко сзади толстая женщина с двумя авоськами. — У меня семеро детей, оставляйте мне!

— Режьте кусками на всех! Поровну! — заверещала ещё какая-то тётка, — я инвалид! Мне по советскому закону положено. Нету нигде таких законов, чтобы инвалидам торт не давали!

Я растерянно взглянул на продавщицу. Та была столь необъятных размеров, что могла раскидать эту очередь на раз.

— Нету! — рявкнула она, — завтра будут.

— А мне сегодня надо! Торта давай! — орала очередь, когда я, прихватив злополучный торт, сделал ноги.

Повезло, что основную массу очереди составляли женщины. Хоть не побили.

Зато теперь у меня был подарок. Да не просто подарок, а дефицитный, шикарный торт.

И я, не заходя домой, сразу же направился к Адияковым.

Дом, в котором проживал Мулин биологический отец, находился всего через две улицы от дома Модеста Фёдоровича. А что, очень даже удобно.

Конечно, номенклатурному великолепию Бубновского дома он значительно уступал, но тем не менее тоже был вполне хорош. Да же на мой взыскательный вкус.

Я поднялся по лестнице на третий этаж и позвонил в дверь.

— Мулечка! — на пороге показалась Мулина мать и, радостно взвизгнув, бросилась меня обнимать.

От неожиданности, я чуть торт не выронил.

— Осторожнее, — предупредил я.

— А что это у тебя? — Наденька схватила коробку и заглянула внутрь, — О-о-о! Тортик! Какая прелесть!

Она унеслась внутрь квартиры, крича по дороге:

— Паша! Паша! А у нас тортик с розочками! Муля принёс!

Я помялся чуть на пороге, но, видя, что меня никто не приглашает, вошел сам.

Навстречу мне из комнаты как раз вышел невысокий коренастый мужчина, с квадратными плечами и твёрдым подбородком. Хоть он и был в парадном костюме, но всё равно тоже был похож на хомяка, только старого. В общем, вылитый Муля, только в более зрелом возрасте.

— Иммануил, здравствуй, — сдержанно поприветствовал меня Павел Григорьевич Адияков, а это был именно он.

— Здравствуй, отец, — сказал я и протянул руку для пожатия.

От моих слов Павел Григорьевич порозовел, но на его лице не дрогнул ни один мускул (только зрачки расширились от удовольствия при слове «отец»), затем он сухо кивнул и пожал мне руку. Рукопожатие у него оказалось неожиданно крепким.

— Проголодался? — участливо спросил он меня, но тон был всё равно сдержанный.

Я кивнул, но не успел вымолвить ни слова, как в коридор опять вихрем вылетела Наденька.

Была она сегодня в кружевном светлом платье. Как сказал поэт, «вся такая воздушная…». И вот этот кружевной воздушный вихрь вылетел в коридор и завертелось:

— Ох, а вы уже помирились! — увидев, что мы спокойно разговариваем, обрадованно запричитала Наденька, — тогда, Муля, иди мой руки и давай к столу! У нас сегодня рагу из кролика. Фрося делала.

Я насторожился: Фрося? Хм… любопытненько. Там — Дуся, тут — Фрося. А неплохо Мулины родственники пристроились в советской стране. Пора бы и мне брать пример со старшего поколения…

Комната, где был накрыт стол, выполняла две функции — столовой и «залы» для гостей. Стол был раскладной, как я понял, и, хотя он значительно уступал тому столу из морёного дуба, что был у Модеста Фёдоровича, зато он был покрыт дорогущей, даже на вид, скатертью с обильной вышивкой и белопенными кружевами. Посуда тоже была воздушно-фарфоровой.

Неплохо так.

Здесь сценарий семейного застолья повторился. Как и в доме Мулиного отчима, мы сперва конфузились, смущались, больше налегали на еду (которая, к слову, была отнюдь не хуже, чем в доме у Модеста Фёдоровича), а обстановку пыталась разрядить Наденька. Точнее она не то, чтоб пыталась, скорее для неё это был естественный процесс. Она ела и болтала обо всякой чепухе, создавая звуковой фон.

В общем, на картинке «найди десять отличий» здесь бы всё отличалось только тем, что там была Дуся, а тут — Фрося, там был Модест Фёдорович, а тут — Павел Григорьевич. Ну и фикус там был значительно повыше. Зато китайская роза здесь уже цвела.

После ужина Надежда Петровна деликатно оставила нас наедине, мол, ей срочно понадобилось помочь Фросе на кухне. Вышла, ещё и дверь прикрыла.

Насколько я понял, кабинета у Павла Григорьевича не было. Да и комнат явно было поменьше.

— По рюмочке? — предложил Мулин отец.

— Если по одной только, — согласился я, — завтра на работу.

Он достал из серванта бутылку, запечатанную самодельной пробкой.

— Наливочка из терновника, — похвастался он, — ты только понюхай, какой аромат! Это же амброзия! Напиток богов! Мне несколько таких бутылок каждый год из Мелитополя передают, у меня там одноклассник агрономом работает.

Я принюхался к содержимому чернильного цвета. Пахло действительно изумительно.

— Ну… за возвращение блудного сына! — неуклюже пошутил Павел Григорьевич, смутился от собственной шутки и торопливо опрокинул в себя содержимое рюмочки.

Я посчитал, что раз наливка — значит, это дамский напиток. Но, чтобы отзеркалить поведение отца (а на первых минутах общения это всегда очень важно), я тоже точно таким же жестом опрокинул в себя рюмочку.

Мамадарагая!

Я чуть не задохнулся… конечно же от восторга. Там было, наверное, градусов девяносто, не меньше. Аж слёзы из глаз брызнули.

Павел Григорьевич снисходительно хохотнул и протянул мне кусочек хлеба с сыром (Надежда Петровна предусмотрительно со стола кое-что не убрала).

Пока я закусывал и пытался отдышаться, он продолжил:

— Муля, скажу честно. Я рад, что ты принял меня, как отца. Знаю, что это было непросто. Потому и оценил. Понимаешь, в том, что произошло, моей вины нету. Я даже не знал, что Надюша ждёт тебя. Иначе я бы никогда не уехал.

Меня чуть развезло и обсуждать нюансы поведения Мулиной матери было банально лень. Поэтому я сказал, для поддержания разговора:

— Ты в Иркутске всё это время жил?

— Сначала в Иркутске, и в Усолье-Сибирском, это рядышком городок. Потом на войне был. Потом уже обратно в Иркутск возвращаться не захотелось, и я подался в Якутию.

— А что ты там делал?

— Пушниной занимался, — вздохнул Павел Григорьевич, — хорошее дело, скажу тебе. Хлебное.

— А сейчас что думаешь? — перевёл разговор на нужную тему я.

— Надюша вряд ли поедет в Якутию, да и не выдержит она там, сам понимаешь. Она же у нас натура нежная, а там перепады от +50 до −50.

Он вздохнул. Видимо, скучал за своим Якутском. Но да, ветреная Наденька в Якутск категорически не поедет, там ведь нету таких магазинов и театров.

— Ещё по одной? — предложил отец.

Я отрицательно покачал головой. И так уже многовато.

А Павел Григорьевич тем временем продолжил своей монолог:

— Вот зачем тебе, Муля, работа в этом комитете? Сидишь там, как крыса канцелярская, от звонка до звонка. Даже по рюмочке позволить нельзя.

Я посмотрел на Павла Григорьевича. Видимо, не только меня от этой «наливочки» развезло.

— И я тут подумал. Муля, — продолжил он, — других детей у меня нету. Только ты один единственный и есть. И именно ты должен продолжит моё дело…

— Торговать пушниной в Якутске? — стараясь говорить ровно и не язвить, спросил я.

— Не только пушниной. Ещё рыбой, икрой… — от описания своей торговли лицо Павла Григорьевича аж порозовело от удовольствия.

— Я подумаю, — дипломатично ответил я, не желая ссориться в первый день. — Это серьёзный шаг и нужно всё хорошо обдумать.

— Да что тут думать, что думать! — загорячился Павел Григорьевич, невольно повысив голос.

— Что тут у вас, мальчики? — в комнату моментально заглянула Наденька. Вроде задала простой вопрос кокетливым тоном, но в глазах сквозило нешуточное беспокойство.

— Да вот, вербую сына. Хочу пристроить к семейному делу, — пожаловался Павел Григорьевич.

— Ну, что ты Муля, — попеняла мне по-матерински Наденька, — отец плохого не посоветует. Так что даже не думай. Сразу соглашайся.

— Ладно, — кивнул я с подчёркнуто покорным видом, — раз ты так считаешь, мама, то я согласен. И поеду в Якутск.

— Что-о-о-о-о? — Наденька схватилась за сердце, — как ещё Якутск? Зачем Якутск?

— Пушниной буду торговать, — наябедничал я, — и икрой.

Глаза Наденьки заметали молнии.

Кажется, кто-то серьёзно влип. И Наденька сейчас разделает кое-кого под орех.

На Павла Григорьевича было жалко смотреть.

Но я совершенно не жалел, что «проболтался» Наденьке. Нет-нет, я отнюдь не маменькин сыночек. Но отношения у нас с биологическим отцом Мули сейчас только-только формируются, при этом определяются личные границы. А он уже начал на меня давить и продавливать свои хотелки. Поэтому я и спровоцировал этот маленький инцидент. А ночью они с Наденькой стопроцентно помирятся. Но после этого Павел Григорьевич больше не будет пытаться мной манипулировать.

Они ещё переругивались, а я взглянул на часы — поздно уже.

— Ладно, родители, — сказал я, — мне пора идти. Поздно уже. А завтра на работу.

— Так может переночуешь у нас? — захлопотала моментально Наденька, бросив выносить мозг Павлу Григорьевичу. — Фрося тебе прямо здесь, на диване, постелет.

— Нет, мама, мне надо домой идти.

В общем, когда я вырвался, прошло ещё добрых полчаса.

К Модесту Фёдоровичу идти было поздно. А не идти — тоже нехорошо. Я же пообещал.

Пришлось идти.

К моему облегчению в доме Мулиного отчима ещё не спали. Дуся возилась с тестом. А Модест Фёдорович читал (хотя я подозреваю, что они ждали меня).

— Я на минуточку, — сказал я, переступив порог дома.

— Мулечка! — обрадовалась Дуся, — сейчас ужинать будешь. Модест Фёдорович уже поужинал. Но, может, хоть стаканчик кефирчика за компанию и выпьет? Да, Модест Фёдорович?

— Мы лучше с Мулей коньяка выпьем, — крякнул Модест Фёдорович, — Мне сегодня отличную бутылку коньяка семилетней выдержки один аспирант подарил. Я у него оппонентом диссертации буду. Так он наперёд готовится.

Он довольно хохотнул, а я ответил:

— Завтра на работу рано. Может, обойдёмся сегодня кефирчиком?

— Я сейчас ужин принесу! Погодите с коньяком! — крикнула Дуся и устремилась на кухню.

— Дуся! Остановись! — я погнался за ней. — Не надо ужин. Не хлопочи!

— Почему это не надо? — удивилась и всполошилась Дуся.

— Я ужинал… в том доме, — сказал я.

После моих слов лицо Дуси передёрнулось:

— Да какой там ужин, Муля! Так, смех один! Издевательство над желудком! У них же Фроська работает. А она рукожопая! Ой, простите Модест Фёдорович, — смутилась Дуся и торопливо поправилась, — я имела в виду жопорукая.

Я не удержался и хрюкнул. Модест Фёдорович и себе расхохотался.

— Ну, а чего вы смеётесь⁈ — Дуся виртуозно переходила от экспрессии до меланхолии и обратно, — разве умеет Фроська правильно борщ сделать? А рагу⁈

— Сегодня как раз было рагу, — подлил масла в огонь я.

— Небось ерунда получилась? — ревниво спросила Дуся.

— Да нет. Было вкусно, — ответил я.

— Ой, насмешил, Муленька! Ой, не могу! Насмешил! — теперь уже захохотала Дуся. — разве же это рагу? Вот я могу рагу делать! Всем рагу — рагу!

Она с триумфом посмотрела на меня и выпалила:

— Вот приходи завтра на ужин, Муля, и я тебе такое рагу сделаю, что твоя Фроська своё рагу может выбросить в унитаз! — выпалив эту тираду, Дуся походкой Наполеона, только что завоевавшего Австрию, Германию и Польшу и Испанию сразу, вышла на кухню.

А Модест Фёдорович повернулся ко мне:

— Как всё прошло, Муля?

— Всё хорошо, — коротко сказал я, — только, кажется, я рассорил Павла Григорьевича с мамой.

— Да ты что⁈ — аж подпрыгнул Модест Фёдорович. — А почему?

— Павел Григорьевич хотел приобщить меня к семейному делу. А мама была категорически против, чтобы я ехал в Якутск торговать пушниной.

И первый раз я увидел, как моментально багровеет лицо Модеста Фёдоровича.

Пока он переваривал эту информацию, я, кажется, понял, что показалось мне странным в разговоре с Мулиным биологическим отцом.

Глава 22

Домой я вернулся в чёртов голос. До полуночи оставались считанные минуты. А в коммуналке, кажется, жизнь бурлила круглосуточно, и никто спать даже и не собирался.

На кухне, как всегда, что-то происходило и оттуда доносились злые крики и шум.

По обыкновению, я сначала зашел в свою комнату. Поставил в холодильник кастрюльки, любовно подсунутые мне заботливой Дусей. Аккуратно развесил выстиранный и отглаженный костюм в шкаф (спасибо Дусе, от такой проблемы избавила. Надо хоть завтра не забыть зайти в какой-то магазин и присмотреть ей подарок).

Тем временем на кухне что-то грохнуло. Или кто-то грохнулся. Раздался истошный крик. Который подхватили другие голоса.

Поэтому я не выдержал и, бросив гуталинить обувь на завтра, выскочил из комнаты.

На кухне, как обычно, активно ругались.

Когда я вошел, там было жарко: Зайка вцепилась в волосы Музы, а Белла и Полина Харитоновна пытались её оттащить. Муза орала и вырывалась, но волосы у неё были густыми и длинными, поэтому Зайка ухватилась намертво, словно клещ, и удерживала её крепко.

— Пусти! — шипела Муза. — Больно же!

— Отстань от неё, ненормальная, — тянула за руки Зайку Белла.

— Не трогай Музу! — вторила ей Полина Харитоновна, пытаясь разжать зайкины пальцы.

— Всё! Ты доигралась! Хватит с меня! — верещала Зайка и не желала отцепляться от волос Музы.

Бабский кухонный армагеддон, в общем.

К сожалению, других представителей мужского пола на кухне я не заметил (либо трусливо отсиживаются по комнатам в надежде лишний раз не попасться под горячую руку, либо же их забыли пригласить на это мероприятие).

Поэтому я воспользовался дарованным мне природой правом сильного пола и громогласно рявкнул:

— Стоять! Тихо!

Бабы от неожиданности дружно умолкли, более того, Зайка разжала пальцы и выпустила, наконец, Музу.

— Что здесь происходит? — прорычал я суровым тоном (в таких случаях нужно демонстрировать максимальную агрессивность, не давать никому из баб рулить, и не вестись на их провокации в виде жалоб и слёз. Иначе тогда ничего не получится и представление затянется надолго).

— Да вот…!

— А она…!

— Ты сама…! — вразнобой заголосили бабоньки, явно намереваясь возобновить разборку.

— Молчать! — ещё более сердито рявкнул я.

Бабы умолкли и воззрились на меня.

— Говорите, Полина Харитоновна, — я посчитал, что она лицо, наименее заинтересованное, да ещё и уедет не сегодня-завтра. Так что её точка зрения будет наиболее объективна.

— Она первая… — попыталась влезть Зайка, но я не дал:

— Молчать! Тебе слово не давали! Когда спрошу — будешь говорить. А сейчас нишкни!

Зайка обиженно надулась и зло поджала губы.

А Полина Харитоновна с важным видом начала обстоятельно рассказывать.

В общем, дело было проще пареной репы. Зайка вернулась из магазина и обнаружила, что Муза ест их хлеб. Возмущённая таким фактом хищения в особо крупных размерах (по утверждению Зайки Муза съела аж два куска хлеба), Зайка сделала ей замечание и велела уворованные продукты компенсировать.

Муза же, которая по обыкновению безропотно выполняла все приказы Зайки, вдруг взбрыкнула и вместо того, чтобы, как обычно, каяться и просить прощения, наговорила Зайке кучу обидных и несправедливых слов. Дело усугублялось тем, что Софрона в этот момент дома не было.

— То есть ты, Зоя, из-за двух кусков хлеба Музу прилюдно за волосы таскаешь? — подытожил экспрессивный монолог Полины Харитоновны я.

Зайка вспыхнула и ответила независимым голосом:

— Не твоё собачье дело, что у нас в семье происходит.

Этого я уже стерпеть не мог.

Ледяным тоном я отчеканил:

— Во-первых, прекращай мне хамить. Я тебе не Муза и терпеть твоё скотство не буду. Сейчас же позову участкового, составим акт, вон у Музы кровоподтёк над бровью как раз есть, и ты вылетишь отсюда как пробка. А Софрон тебя уже через два часа забудет. Баб в Москве много, выбирай, не хочу — на любой вкус и помоложе.

Зайка вспыхнула и дерзко ответила:

— Ничего ты не докажешь!

— А у меня свидетели есть, — я указал на Беллу и Полину Харитоновну.

Они кивнули: Белла со злорадством, Полина Харитоновна просто кивнула, чтобы угодить мне.

— Тебя Софрон убьёт! — фыркнула Зайка.

— Возможно, — не стал спорить я, — убьёт и сядет. Выйдет через пятнадцать лет, так как он — рецидивист. С потерянным здоровьем, старым и больным. И то, если выйдет. А тебе сколько лет тогда будет, а, Зайка? Стоит это двух кусков хлеба?

Зайка вспыхнула и не нашлась, что сказать. А я повернулся к Музе:

— Теперь вы рассказывайте.

Муза потупилась, уши её стали красными.

— Она правду говорит, — еле слышно прошелестела она, — я взяла у них хлеб. Без спросу.

— То есть, за два куска хлеба у нас теперь вот такая экзекуция, да? А за три? Руки отрубать, как в древнем мире? А если буханку? За буханку сразу казнить, наверное? Или как? — я окончательно завёлся и меня понесло, — Софрон в комнате Музы сколько времени уже живёт?

Я повернулся к Белле и адресовал вопрос ей.

— Ну, он не всё время у неё живёт, — призадумалась та, явно обрадованная, что и до неё дошла очередь, — но суммарно, если прикинуть, то уже года два с половиной где-то живёт. А может и все три даже.

— Вот! — поднял вверх указательный палец я, — Софрон живёт в комнате Музы. Бесплатно, между прочим. А Зоя сколько живёт?

— Года полтора уже! — наябедничала Белла. — Или год? Примерно год.

— А они приписаны? — спросил я.

— Софрон приписан, — несмело пискнула Муза.

— А Зоя?

— Потому что эта корова меня не приписывает! — взорвалась Зайка.

— Заткнись, — оборвал её я, — тебе слова не давали.

И продолжил говорить. Все слушали меня с раскрытыми ртами:

— Получается, что в комнате Музы проживают посторонние лица на бесплатной основе. Брата Муза прописала. А его сожительницу — нет…

— Я не сожительница, я жена! — взвизгнула Зайка.

А бабы хором ей рявкнули:

— Цыц!

И я продолжил:

— И эта сожительница проживает незаконно и бесплатно. И вместо того, чтобы быть тише воды, ниже травы и дружить с Музой, мол, спасибо, пустила, эта сожительница устраивает безобразные драки за кусок хлеба. Отсюда у меня последний вопрос: а этот кусок хлеба куплен не на зарплату ли Музы?

— Или на её пенсию, — подсказала Белла злорадным голосом.

— Это не ваше собачье дело! — заверещала Зайка, видя, что ситуация складывается явно не в её пользу. — Я всё Софрону скажу!

С этими словами она выскочила из кухни. Хлопнула дверь в комнату.

— Дела, — протянула Полина Харитоновна, — но надо идти спать. Мне на вокзал рано вставать.

— Спокойной ночи, — пожелала всем Белла.

Дамы разошлись, и мы остались на кухне вдвоём с Музой.

— Муза, нам надо поговорить, — устало сказал я. И посмотрел на неё красноречивым взглядом. — Давайте только у меня в комнате. Без лишних ушей чтобы.

По выражению лица Музы было видно, что она явно не обрадовалась моему предложению. Но спорить не стала и покорно пошла вслед за мной.

В комнате я предложил:

— У меня есть вареники с капустой и картошкой, Дуся передала, будете?

— Нет. Нет! — аж испугалась Муза и для аргументации замахала руками. — Я не голодна, вы что!

— Угу, поэтому ограбили бедную Зайку аж на два куска хлеба, — покачал головой я.

Муза покраснела, а я жестко сказал:

— Муза, почему вы им позволяете так вести себя с вами?

Она потупилась и не ответила.

— Вы же голодаете, терпите все эти издевательства. А теперь вот и до рукоприкладства уже дошло!

— Это наши семейные дела, — прошелестела Муза бескровными губами.

— Нет, Музща, пока вы дулись друг на друга в комнате, и никто этого не знал — это было ваше семейное дело. А когда Зайка принялась вас избивать на глазах у соседей, то это уже, извините, наше общее дело.

— Она не избивала, — прошептала Муза.

— Да? — удивился я, — а что это было?

Муза не ответила и отвернула голову в сторону ковра.

— Нет, Муза, — продолжал настаивать я, — это было именно рукоприкладство. Я вошел на кухню и всё видел собственными глазами.

— Две женщины потаскали немного друг друга за волосы, тоже мне рукоприкладство, — недовольно фыркнула Муза.

— Нет, неправда, — опять не согласился я, — таскала только она вас. Вы даже отбиваться не могли. Если бы не Белла с Полиной Харитоновной, она бы вас и прибить могла.

— Но раньше не прибила, — вырвалось у Музы, и она осеклась и испуганно посмотрела на меня. Теперь она была красная вся, не только уши.

— То есть она избивала вас и раньше? — мой голос стал жёстким.

Муза сжала кулаки и на глазах выступили слёзы:

— Н-нет!

— Муза, почему вы терпите всё это? — немного изменил направление разговора я, — хотите, я вышвырну их обоих из вашей комнаты и из вашей жизни навсегда?

— Нет, нет! Муля, вы что! — Муза перепугалась, подбородок её затрясся, и на неё аж жалко было смотреть, — не лезьте в наши дела! Пожалуйста! Вы не понимаете! Вы всё испортите!

— Что я не понимаю? — сердито спросил я, — тогда объясните мне, чтобы я понял.

— Понимаете, — Муза всхлипнула, — Софрон, он всегда был таким мнительным мальчиком, с нежной душой. Он попал в плохую компанию, потому что был доверчивым. И пошел по кривой дорожке. Но поверьте, он очень талантливый. Очень! Просто так у него в жизни получилось. И поймите, Муля, только то, что он рядом со мной… То, что я рядом, помогает удерживать его, чтобы он не наделал глупостей!

Одинокая слезинка таки скатилась у неё по щеке.

— Муза, — сказал я, — теоретически ваши чувства, как старшей сестры, я понимаю. Но Софрон уже давно не тот маленький талантливый мальчик. Сейчас он — матёрый рецидивист. Он опасен для общества. А его эта подруга рано или поздно убьет вас. Или, что ещё хуже, пришибёт и сделает инвалидом. И тогда вас отправят в спецлечебницу доживать, а они прекрасно устроятся вдвоём в вашей комнате. Вы разве не понимаете, что они выживают вас из жилплощади?

Муза вытерла слезу кулачком и упрямо сжала губы. Она никак не хотела признать очевидное.

— Муза, позвольте, я помогу вам, — тихо попросил я. — Сами вы уже с этой ситуацией не справитесь. Ну, хотите, я поговорю с Софроном, припугну его?

— Муля, я, конечно, очень вам благодарна за профсоюзный талоны, но не лезьте в мои дела! — отрезала Муза и выскочила из моей комнаты, хлопнув дверью.

А я остался сидеть за столом рассматривая сжатые от бессильной злости кулаки.

Ну вот что ты будешь с ней делать⁈

Не успели шаги Музы утихнуть по коридору, как в дверь поскреблись.

— Открыто! — сказал я.

— Ещё не спишь? — в комнату заглянула Белла.

— Заходите, — кивнул я и сказал, — мне Дуся подсунула полную кастрюлю вареников с картошкой и капустой. Будете?

— Я бы и не прочь, — печально усмехнулась Белла, — но после семи стараюсь не есть. И так жопа как на дрожжах растёт. А в моей работе нужно за собой следить.

— Жаль, — вздохнул я, — тогда приходите на завтрак.

— А вот на завтрак приду с удовольствием, — весело пообещала Белла. — Если ты угощаешь варениками, то я сварю нам на завтрак кофе.

— Прекрасно, — заулыбался я.

— А Муза что говорит? — кивнула на дверь Белла, — я видела, как она от тебя выходила.

— Как обычно, — вздохнул я. — Надо терпеть, братик хороший, он сейчас такой, а потом оттает, одумается и снова станет таким же хорошим братиком, как и был в детстве.

Я покачал головой и развёл руками.

— Мда, — подвела неутешительный итог Белла и спросила, — ну, а ты что?

И тут совершенно внезапно мне в голову пришла замечательная идея, как «одним махом семерых убивахом», и я сказал:

— А у меня теперь вся надежда только на вас, Белла. Точнее на ваш опыт и женскую проницательность.

— В чём? — удивилась Белла, но глаза её зажглись предвкушением.

Я вычислил всё правильно — Белле было скучно, вот поэтому она так активно принимала участие во всех коммунальных склоках и с упоением занималась интригами.

— Нужно Музу спасать как-то, — проникновенным шёпотом сказал я, заглядывая Белле в глаза, — пропадает женщина, сами видите. Они же её скоро в гроб загонят. Они или от недоедания умрёт раньше времени, или от постоянных склок этих.

— Да, это вполне может быть, — задумчиво покачала головой Белла.

— Нужно её спасать! — настойчиво продолжал внушать Белле я.

— Как? — Белла посмотрела на меня скептически, хотя по глазам было видно, что она готова бежать и спасать Музу хоть прямо сейчас. — Как её спасать, если она сама этого не хочет?

— Значит, нужно придумать такой план, чтобы спасать её без неё. — сказал я.

— Ну разве что только отправить Софрона обратно в тюрьму, — задумалась Белла, — он же, чёрт, хитрый. Ничего такого не делает. Всё по букве закона. Он даже не скандалит, или если и скандалит, то немножко, но грань не переходит никогда. Это всё Зайка эта его. Он её накрутит, сам в тень уйдёт, а она начинает исполнять тут. Сил моих больше нету.

— Значит, нужно начать с того, чтобы обезвредить действие Зайки, — предположил я.

— Как? — удивилась Белла, — ты её сиськи видел? Видел.

— Да, их нельзя не заметить, — дипломатично сказал я и добавил, — но ведь есть варианты, чтобы Софрон на неё перестал смотреть?

— Какие? — Белла задумчиво побарабанила пальцами по столу и вдруг просияла. — Разве что показать ему другую бабу?

— А что, это идея! — улыбнулся я от того, что она мою мысль правильно уловила и подала за свою. — Взять бабу, на которую обратит внимание Софрон. И чтобы это заметила Зайка и встревожилась. Сильно встревожилась. Она потом сама уведёт его на другое место жительства. Где не будет такого источника раздражения. Только где её взять, такую бабу-то? И чтобы была лучше, чем Зайка?

— Ну, с этим-то как раз и не проблема, — усмехнулась Белла, — есть у меня на примете такая баба. И даже две. На выбор, как говорится. Работают в том ресторане, где я играю на пианино. Только вот как их познакомить? Там дорого для Софрона и он туда не ходит. Больше по кабакам. Или дома квасит.

— Да всё просто, — отмахнулся я, — нужно приглашать их в гости.

— Нет, Муля, это плохая идея, — покачала головой Белла, — они в гости пришли и ушли. В это время Зайка может Софрона из комнаты и не выпускать даже. Нет, не годится.

— А я считаю, годится, — улыбнулся я, — только нужно их не в гости на часик позвать, а временно поселить тут, у нас. И хочешь-не хочешь, Софрону придётся с ними постоянно сталкиваться то на кухне, то в очереди в ванную. А они могут быть… скажем так, в неглиже…

— А ты хитрец какой, Муля! — хохотнула Белла, радостно потирая руки, — ради такого дела я готова потерпеть и ночевать в комнате ещё с двумя посторонними девками.

— Точно пустите их к себе? — удивился я, — а то я уже думал их в свою комнату пустить, а сам бы ушел к отцу на пару ночей.

— Нет, нет. Муля, ты что! — даже замахала руками Белла, — а если опять начнётся как сегодня разборка? Кто нас разнимать будет? Герасим что ли? Нет, ты обязательно должен быть в квартире, когда всё это будет происходить.

— Ладно, договорились, — не стал спорить я. — Но им нужны будут кровати… или я не знаю.

— Раскладушка есть у Пантелеймоновых, — задумалась Белла, — завтра Полина Харитоновна обратно в деревню уедет, так она и освободится. А вторую я у Михайловых попрошу. Но у них кровать вроде.

— А кто такие Михайловы? — спросил я.

— Да живут в нашем доме, только в соседнем подъезде, — объяснила Белла, — у них сына в армию забрали, так кровать освободилась. Вот только как её сюда перетащить?

— Я скажу Герасиму, — пообещал я.

— Вот и хорошо, — согласилась Белла, — ты уж ему скажи. Я прямо завтра с утра с Ксенией, это жена Михайлова, и переговорю. Скажу, что племяннице переночевать пару ночей надо, а то у неё ремонт дома и краска сильно воняет.

— Супер! — восхитился её фантазии я и даже похвалил, — вот это да. Прекрасное алиби вы им придумали. Так и всем нашим соседям скажем.

— А что, у двоих сразу ремонт? — задумалась Белла.

— Да, скажем, что они в одной комнате в общежитии живут. А там ремонт.

Мы ещё пообсуждали нюансы «операции 'Ы» и разошлись.

От всех этих разговоров мне захотелось курить. Я, конечно, ещё в прошлый раз дал себе обещание больше не курить и с этой вредной привычкой бороться. Но сегодня произошел прямо калейдоскоп невероятных событий. И нервы мои затребовали никотина.

Убедив свою совесть, что это всего лишь одна единственная и притом последняя (уж теперь точно последняя, честное слово!) сигаретка, я вышел на кухню.

Там курила Фаина Георгиевна.

При виде меня на её лице расцвела ехидная фирменная улыбка:

— А вот и наш стратегический Муля. Ну и как там продвигается твоя программа успеха?

— Прекрасно она продвигается, — вероятно у меня был такой самодовольный вид, что она ехидно сказала:

— Кажется, ты что-то опять затеял, Муля?

— Вот вечно вы меня в чём-то эдаком подозреваете, Фаина Георгиевна, — с улыбкой парировал я.

— А то я не права? — усмехнулась она и покачала головой.

— Ну так давайте спорить? — предложил я, — На желание! Одно! Любое!

— А давай! — загорелись азартом глаза Фаины Георгиевны. — Спорим на то, что у тебя с этой программой успеха на Музе и Белле ничего не получится. А чтобы стереть это самодовольное выражение с твоей моськи, то срок тебе — всего три недели! А теперь как хочешь, так и выкручивайся!

— Принимается! — пожал протянутую руку я. — Только отказываться от исполнения желания проигравшему потом нельзя! Даже если я загадаю, чтобы вы вышли на Арбат и с криками «Иго-го!» изображали там весёлую лошадку.

И тогда она посмотрела на меня и, сдерживая смех, укоризненно покачала головой. И сказала:

— Муля, не нервируй…

Nota bene

Книга предоставлена Цокольным этажом, где можно скачать и другие книги.

Сайт заблокирован в России, поэтому доступ к сайту через VPN. Можете воспользоваться Censor Tracker или Антизапретом.

У нас есть Telegram-бот, о котором подробнее можно узнать на сайте в Ответах.

* * *

Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом:

Муля, не нервируй…

Оглавление

Начало

От автора

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Nota bene