Муля, не нервируй... Книга 2

Глава 1

Дуся ворчала.

Нет, она не осуждала ни Надежду Петровну, ни, тем более, упаси бог, Модеста Фёдоровича (великий же человек, почти как покойный Пётр Яковлевич, царствие ему небесное). Да что говорить, даже Адиякова этого противного Дуся и то практически не осуждала (разве только немножко, и то, когда сильно сердитой была). Всё-таки он отец Муленьки. Но как можно было заниматься всеми этими сердечными делами, и совершенно забыть про бедного мальчика!

А ведь он исхудал как!

Нет, Дуся в корне была с этим не согласна. Вот прямо категорически! И прямо так и заявила Модесту Фёдоровичу. Мол, вы всё равно обедаете в этом своём НИИ, домой только на ужин приходите, да и то, если Учёного совета нету (ох и не любила Дуся Ученые советы, ужас прямо как. Потому что после них Модест Фёдорович возвращался иной раз и за полночь, и ужин приходилось несколько раз разогревать). Неправильно это. Будь её, Дусина, воля, она бы все эти Учёные советы и вовсе отменила, как мероприятия совершенно бесполезные и крайне вредные для желудка. А ещё они очень для нервов волнительные (Модест Фёдорович после них часто раздражённый приходил, долго жаловался Дусе на мерзавца Попова и много курил в кабинете. Так, что Дусе приходилось иной раз и дважды ужин разогревать. А куда это годится?).

Так вот, Дуся решительно высказала всё это прямо в лицо Модесту Фёдоровичу. Сказала, что будет теперь раз в неделю ходить к Муленьке в коммуналку, готовить ему еды впрок и забирать вещи в стирку. А то, где же это видано, чтобы бедный мальчик сам стирал. Ужас прямо!

Как ни странно, а Модест Фёдорович не только не стал противиться, а даже горячо поддержал эту Дусину идею. И более того, отпустил Дусю к Муле не раз в неделю, как планировала сама Дуся, а аж целых два.

Хороший человек, этот Модест Фёдорович, что ни говори.

Коммуналка произвела на Дусю удручающее впечатление.

Нет, так-то Дуся барыней сроду не была. Происхождения она была самого что ни на есть простого, пролетарского. Родилась и выросла в рабочем посёлке, в старом бараке, и была она у мамки седьмой. А после неё ещё трое братьев мал мала меньше было. Так что Дуся прекрасно знала эту сторону жизни: и очереди к умывальнику по утрам, и дежурства на кухне, и шум круглосуточный. А уж стирка и готовка и вовсе превращались в сущий кошмар.

И всем этим должен был заниматься Муленька.

Ужас прямо! Кошмар! Ой кошма-а-а-ар!

Поэтому, когда только Дуся первый раз ещё пришла к Муленьке в коммуналку, первое, что она сделала, это собрала всех баб и заявила, что дежурство Муленьке по кухне в три часа дня ему совершенно не подходит! Он в это время на работе. А он, между прочим, не абы как, а в Комитете по искусствам работает!

Ох бабы на неё и набросились! Особенно старалась Белла. Противная баба такая, ещё и курит. Но неожиданно Дусю поддержала Полина Харитоновна, хорошая женщина, порядочная, хоть и мать этой вертихвостки Лильки. Куда это видано, при живом-то муже да чтоб в театре работать? Знала Дуся все эти театры и чем оно там обычно заканчивается. Так-то Дуся по театрам не ходила, больше кино любила. В театре всего-то раз была, в молодости, ещё Вася, бывший кавалер, приглашал её после Пасхи. И вот не понравилось там Дусе, ужас прямо и кошмар сразу. Семки щёлкать нельзя. Фантиками от конфет шуршать нельзя. Громко смеяться тоже нельзя. И вот какая тогда польза от этого театра?

А про нравы театральные Дусе еще Надежда Петровна рассказывала. Осуждала. Очень она умная, Надежда Петровна, всё знает. Недаром дочка академика.

Дуся вздохнула. Покойный Пётр Яковлевич, царствие ему небесное, держал всё в доме железной рукой. Глыба был, а не человек. А как преставился он, так всё и пошло рушиться. Сперва этот скотина Адияков появился. Начал Надежду Петровну обхаживать. Дообхаживался до того, что она к нему ушла, а Модеста Фёдоровича и Муленьку одних бросила. Потом Муленька с Модестом Фёдоровичем поругался и тоже ушёл из дома.

Ужас и кошмар сразу!

Но сейчас всё вроде бы улаживаться начало. Муленька домой вернулся, с Модестом Фёдоровичем они, наконец, помирились (тот даже по секрету Дусе похвастался, что Муля к нему аж на работу за советом ходил). Нет, так-то это хорошо и правильно. Всё же Модест Фёдорович, хоть и не природный отец, но отец же. Но Дуся не одобрила. Так, виду не показала, чтобы Модеста Фёдоровича не обижать, но в душе не одобрила. Ведь мог бы Муленька и домой к ним прийти совета спрашивать, к ужину. Дуся как раз в этот день утку с яблоками запекала. Как раз хорошо было бы. И совет бы получил и для желудка всяко польза.

А вообще Муленька изменился. И сильно изменился. И никто этого, кроме самой Дуси, и не замечает (ну да, ну да, все же только делами сердечными заняты). Тихий стал, вежливость соблюдает. Но при всём этом покорстве, нет-нет, да и мелькнёт у Мули такая бесячая хитринка в глазах. Дуся такое хорошо знает. И вкусы у Мули поменялись совершенно. Раньше, в детстве, он сильно кашу тыквенную с молочком и рисом любил. И вот пришел он к ним, так Дуся ему сразу эту кашу и сготовила (специально из деревни ей тыкву сахарную знакомые привезли). Так видно же было, что он только из вежливости пару ложек еле-еле в себя впихнул. Зато теперь нравиться ему тушенная капуста стала. А ведь раньше он её терпеть не мог: ни капусты, ни хоть голубцов. Щи, конечно, ел, вроде нормально, а вот в остальном – не любил. Надежда Петровна всегда старалась, чтобы в доме никаких блюд с капустой не было.

Но нечего ей на Мулю наговаривать – Дуся спохватилась и посмотрела время на изящных женских часиках с голубыми красивыми камушками на стрелках, подарок Муленьки. Сколько лет прослужила Дуся, а никогда у неё таких часиков и не было. А вот теперь есть. Все знакомые бабы на базаре завидуют. Любит её Мулечка, балует.

Дуся вздохнула и заторопилась на кухню. Сегодня вот решила порадовать своего Муленьку пюрешечкой с котлетками. Для желудка очень пользительно…

А тем временем всю нашу коммуналку уже который день штормило: все, от мала до велика, включая шкета Кольку и слесаря Герасима, готовились к свадьбе.

Да-да, Варвара Карповна Ложкина и Пётр Кузьмич Печкин подали заявление в ЗАГС и таинство должно было вот-вот свершиться.

Такие события в нашей коммуналке происходили не так часто, поэтому все жители, что говорится, были «на ушах» и на взводе.

– Нет, товарищи дамочки, ну вы представляете, наша Варвара совсем на старости лет сдурела! – злилась на кухне Белла, – решила замуж в фате выходить!

– Да ты что-о-о-о! – ахнула Муза, – как же это так?

– Ой, ей фата, как козе пятая нога! – завистливо протянула Зайка (в связи с грядущим событием дамы даже временно примирились и заключили пакт о ненападении сроком на всю продолжительность свадьбы и аж до окончания торжества).

– Так она что, и венчаться будет? – ахнула Лиля, и все зашушукались, дальше я расслышать не смог.

Ну и не надо. Я и сам знаю, что будут.

Давеча меня переловил Печкин, когда я выходил вечером из ванной, и прицепился с секретным разговором.

– Муля, – тихо и многозначительно сказал он, – нужно мне у тебя совета испросить…

– Спрашивайте, – вздохнул я (честно говоря, чертовски хотелось спать, а разводить все эти «важные» разговоры было лень).

– Конфиденциально, – тщательно, по слогам выговорил сложное слово Печкин.

– Ну, ладно, пойдёмте тогда ко мне, – я усилием воли подавил раздражение и гостеприимно пригласил к себе нового соседа.

Печкин при Варваре расцвёл и изменился. Ранее никудышная («сорная») бородка была теперь тщательно подстрижена и уложена волосок к волоску. Костюм на нём неизменно отглажен, рубашка накрахмалена и отутюжена до скрипа. А ещё Варвара пылко полюбила, как оказалось, галстуки. И теперь Пётр Кузьмич щеголял в галстуках даже дома. Более того, Варвара собственноручно несколько галстуков ему даже вышила. Крестиком и гладью (так объяснила мне ехидная Белла).

– Моя баба совсем сдурела, – ласково улыбаясь, словно сытый кот, с довольным видом сообщил мне Печкин. – Ишь чё удумала. На старости лет венчаться хочет. Говорит, мол, где это видано, чтобы не венчаными жить. Уйдём скоро на тот свет, так и не найдём друг друга. И прямо так упёрлась…

Дальше он сбился с мысли и сердито замолчал.

– А вы что? – помог ему сконцентрироваться я.

– А я что! – посмотрел печальными глазами на меня Печкин, – так-то она права, Муля. Боженька должен небесным таинством брак освятить. Тем более ни она, ни я в браке не были…

– А как же её дети? – удивился я.

– Прижила. По молодости, – отмахнулся, словно от малосущественного, Печкин. – Время такое было…

Он замолчал и пригорюнился. Возможно, вспоминал своих детей. Интересно, а у него есть дети?

Но расспрашивать я не стал.

Тем временем Печкин потосковал, потосковал и продолжил «секретный разговор» дальше:

– И вот поддался я её уговорам, Муля. Слово мужское дал. А потом поутру… – он осёкся, сконфузился и покраснел, но потом взял себя в руки и закончил, наконец-то, мысль, – а потом на свежую голову подумал я и понял, что погорячился. За такие дела можно же и партбилет на стол положить, если узнают. Но слово же я бабе дал. А ведь никак нельзя нарушать слово, особенно мужское. И вот как мне теперь быть, Муля?

Мда, ситуация патовая.

Я посидел, подумал и сказал:

– Вот вы сейчас поженитесь, а потом что?

– Как что? – удивился моей неосведомлённости Печкин, – жать да поживать будем. Да добра наживать. Как обычно все люди делают…

– Да нет же! – покачал головой я, – я не о том. Вот отгуляете вы свадьбу. А на следующий день что?

– Как что? – степенно огладил бороду Печкин, – на следующий день похмеляться будем. Всё, как положено. Чтобы перед людьми, значит, стыдно не было.

– А потом? – я уже начал терять терпение.

– А потом как обычно жить будем, – развёл руками Печкин, – как все люди живут.

– В общем так, – я уже понял, что с ним каши не сваришь, люди в эти времена были простые, а развлечения незамысловатые. – Слушайте меня сюда, Пётр Кузьмич. Вы сейчас в каких постановках играете?

– В театре? – почесал затылок Печкин.

– Да. В театре.

– В «Аленьком цветочке» и в «Скоморохе Памфалоне» – ответил он и пояснил, – в «Аленьком цветочке» я Лешего играю, а в «Скоморохе Памфалоне» пою куплеты скоморохов и кликушествую.

– Понятно, – кивнул я и спросил, – а если что, вас заменить есть кем?

– Зачем же меня заменять? – испуганно возмутился Печкин. – Я и сам вполне хорошо справляюсь. Я ещё ого-го! Им всем покажу, как куплеты петь надобно!

– Ну, а если бы вам, к примеру, уехать куда надо было?

– Аааа… если так, – понял, наконец, недогадливый Печкин, – конечно есть. Вася Дудкин вон может. Он, правда молодой для этих ролей, но его там дедом старым накрасят, бороду из пакли прицепят и нормально, сойдёт. Издалека, из зрительного зала, и не видно, старик это или молодой.

– Вот и отлично, – облегчённо вздохнул я, – значит, даю совет. Поступите так: возьмите неделю или две, я не знаю, сколько вам могут дать, отпуска. И езжайте с Варварой в свадебное путешествие.

– А как это? – удивился Печкин, – и зачем? Небось и дорого?

– Ну вы же в Костромской области дом хотели?

– Хотел, – запечалился Печкин, – и дом хотел, и огородик, чтобы был, и козу завести. Я бы её Эсмеральдой назвал, в честь любимой роли нашей театральной примы, Инги Аскольдовны. Ох и вредная женщина, но поёт хорошо, громко...

– Ну вот, значит, поедите вы в Костромскую область дом смотреть. Переночевать есть где?

– Ну в доме же… – захлопал глазами Печкин, но потом спохватился, – хотя он заколочен с тех пор, как родители умерли. А вот у сестры можно. Она у меня вдовая и сама живёт. Дети-то разъехались. Она нам ой как рада будет. Пять лет, считай, и не виделись.

– Ну, вот и прекрасно, – подытожил я, – значит, поживёте недельку у сестры, увидитесь, с женой её познакомите, на могилу родителей все вместе сходите, дом посмотреть тоже ведь надо, может, ремонт там нужен или ещё что. А в процессе свадебного путешествия там где-нибудь и обвенчаетесь. Я уверен, ваша сестра поможет организовать, чтобы торжественно и красиво было. И главное – тихо и незаметно. А здесь, на работе, никто и не узнает. Вы, главное, не забудьте договориться со священником, чтобы в церковную книгу вас не вносил.

– И то правда! – радостно всплеснул руками Печкин. – Вот ты голова, Муля! Вот спасибо! Как хорошо всё измыслил. Пойду свою бабу обрадую. А то она уже сама забоялась. Жалко ей моего партбилета, понимаешь ли. И теперь мне плешь проедает, что не надо венчаться. А я же слово ей дал, мужское. Понимаешь?

Я всё понимал.

И вот в разгар всех этих предсвадебных хлопот произошло событие, которое несколько омрачило весь ход истории: слегла Фаина Георгиевна.

Сперва все решили, что обычное дело, приболела. Ну, знаете, как это бывает – насморк там, чихание, кашель. Думали пару дней пройдёт, и она выздоровеет. Белла с Музой по очереди бегали к ней проведывать (больше она никого пускать не велела), носили ей куриный супчик, собственноручно сваренный невестой Ложкиной или моей Дусей.

Но прошел день, два, три… а улучшений всё не было. Собранный по этому тревожному поводу на кухне консилиум принял решение: нужно её в больницу.

Отправленная к ней с ультиматумом делегация из Музы, Беллы и Ложкиной вернулась разбитой наголову и посрамлённой. «Больная» в больницу ехать наотрез отказалась, болезнь свою не признавала, а вместо этого просто хандрила, ворчала, ругалась и вообще занималась злостной симуляцией.

И тогда наш авторитетный консилиум заручился тяжелой артиллерией – было принято решение напустить на Фаину Георгиевну меня. Здесь следует сказать, что какой-никакой авторитет в глазах соседей я уже приобрёл. Поэтому все постоянно бегали советоваться ко мне по любому поводу. И вот было решено, что уж Муля-то однозначно на Фаину Георгиевну повлиять сможет и легко справится со всеми этими женскими нервами.

К сожалению, в это время я был на работе и узнал о решении высоких сторон уже по возвращению, так сказать «задним числом».

Нет, конечно, я мог встать в позу, возмутиться, возроптать. И, думаю, что я в конце концов легко победил бы их своей логикой и железной аргументацией. Но какое бы это было свинство с моей стороны! Тем более совсем недавно я сам, лично, принял решение помочь ей.

Перед выполнением столь ответственной и важной миссии, я только потребовал у дам, чтобы они подготовили Фаину Георгиевну к моему визиту. А то неудобно будет, если я приду, а она в неглиже (или, не дай бог, в дамском исподнем. Созерцать панталоны на Фаине Георгиевне я был морально не готов).

Дамы заверили меня, что всё будет «чики-пики» (не буквально, а в переносном смысле, конечно же). И я пошел.

– Здравствуйте, Фаина Георгиевна! – вежливо поприветствовал её я. – Как ваше здоровье?

– Хорошо, хоть не геморрой у меня, – проворчала она, – иначе что бы я тебе отвечала?

– У вас что-то болит? – продолжал спрашивать я.

– Болит печень, сердце, ноги, голова. Хорошо, что я не мужчина, а то бы и предстательная железа заболела…

– Давайте поговорим по-взрослому! – наконец, не сдержался я.

Очевидно, Фаина Георгиевна от меня этого не ожидала. Но отвечать, по обыкновению, резкими ядовитым словом, как она обычно всем отвечала, не стала. Вместо этого посмотрела на меня нечитаемым взглядом и сказала:

– У меня больше нет ни одной роли, Муля.

И такая обречённая печаль была в её голосе, что у меня аж мороз по коже пошел.

– А в театре? – спросил я.

– И в театре нет, – вздохнула она и горько сказала, – я вся такая заслуженная-перезаслуженная, с кучей наград и званий, а роли мне теперь не дают. Это какой-то всемирный заговор, Муля. У меня такое состояние, словно из меня вытащили позвоночник, а мне нужно бежать марафон. Ты понимаешь, Муля? Я гнию заживо! Нельзя у актрисы забрать все роли! Нельзя, Муля. Это же форменная смерть!

Она внезапно заплакала. Тихо. Отчаянно. Слёзы просачивались сквозь её руки, в которых она спрятала лицо, и падали на стол.

– Фаина Георгиевна! – я дал ей пару мгновений выплакаться и протянул носовой платок (чистый, ведь Дуся тщательно и сурово следит за этим). – Послушайте меня…

Она несколько долгих мгновений всхлипывала, сморкалась, потом подняла заплаканные глаза на меня и сказала:

– Давай, ври, Муля. Ты умеешь красиво говорить. А я послушаю.

По её тону было видно, что она не верит мне ни капельки.

Но я сказал:

– Я не буду вам врать, Фаина Георгиевна. И утешать тоже не буду. Скажу так: вы, Фаина Георгиевна, сами во всём виноваты!

Если бы на Красной площади сейчас произошло извержение вулкана или цунами, и то, Злая Фуфа не была бы столь ошарашена, как после моих слов.

Глава 2

– Ты сейчас хоть сам понял, что сказал? – рыкнула Фаина Георгиевна и недовольно шмыгнула носом.

– Вы сомневаетесь, отдаю ли я отчёт своим словам? – вопросом на вопрос ответил я.

Загнанная в угол Фаина Георгиевна недовольно поморщилась и вызывающе заявила едким тоном:

– Да, представь себе, я сомневаюсь!

– Тогда аргументируйте, – ни капельки не обидевшись сказал я (да, психотерапия всегда проходит непросто, через жёсткое отрицание. А в таких случаях, как с Фаиной Георгиевной, так вообще).

– Как я могу быть виновата, что режиссёры против меня сговорились?! – выпалила она и с вызовом уставилась на меня.

– Два фактора, – спокойно ответил я и показал два пальца буквой V.

– Какие? – успокаиваясь, буркнула Фаина Георгиевна, посмотрела на мои пальцы и хмуро добавила, – так ты меня в гроб загонишь раньше времени, Муля. И потомки будут называть тебя Муля Дантес. Или Муля Сальери. Тебе как больше нравится?

– Тогда уж пусть будет Муля Лучезарный или даже Муля Озаряющий Надеждой, – лучезарной улыбнулся я и, дождавшись, когда Фаина Георгиевна расхохоталась, что означало, что угрозы больше нет, продолжил терапию, – во-первых, Фаина Георгиевна, вы слишком, даже чересчур, талантливы. Сами же рассказывали, как после вашего выступления публика вставала и уходила из театра. А какому режиссёру это понравится? А другим артистам?

Фаина Георгиевна проказливо хихикнула, похвала ей явно польстила, но я совсем не для этого её похвалил, поэтому опять продолжил:

– А, во-вторых, со всеми режиссёрами, давайте будем честными хоть сами с собой, вы по сто раз перегрызлись, – увидев, что у неё возмущенно дёрнулся подбородок, едко сказал. – Что, разве не так?

Фаина Георгиевна собиралась ответить мне что-то явно нелицеприятное, но после моих слов умолкла, крепко сжала губы, и вздохнула.

– Как думаете, если на сцене произошел конфуз, публика ушла, мол, кроме Раневской здесь и смотреть нечего, то как при этом будет чувствовать себя режиссёр? Он же готовил спектакль, старался. А теперь его завтра вызовут «наверх» и ему придётся как-то это всё объяснять.

Раневская молчала и только сердито сопела.

– А после того, как ему «намылят» там шею и поставят условие, мол, ещё хоть раз такой провал и будешь работать не режиссёром в театре, а дворником, интересно, что он будет о вас думать? С благодарностью вспоминать вашу роль и восхищаться талантом Раневской? Благодарить бога, что у него играла такая великая актриса? Или что?

Раневская не удержалась и опять проказливо хихикнула.

Ну слава богу, кажется, лёд тронулся. И я продолжил закреплять успех:

– Ну, даже тут ладно, предположим, что у этого режиссёра интеллект на уровне дождевого червя, нет чувства самосохранения и он рождён с единственной целью – чтобы восхищаться только вами при любых обстоятельствах. Это я рисую, так сказать гипотетическую ситуацию. Так вот, представьте, как такой вот восхищающийся вами режиссёр возвращается обратно с «намыленной» «сверху» шей. И настроение у него соответствующее. И что он в первую очередь сделает с теми артистами, чья игра не смогла удержать зрителей? Кого он винить будет?

Раневская вздохнула и согласно кивнула моим словам. Ну слава богам, кажется, до неё начинает доходить весь драматизм ситуации.

– И что будут делать те актёры, во время игры которых зрители встали и ушли?

– Ясное дело, они настроят режиссёра против меня, – развела руками Фаина Георгиевна, осеклась и изумлённо посмотрела на меня.

– Именно так, – кивнул я и продолжил, – И их винить нечего. Потому что у них тоже остаются только два варианта. Признать, что они никакие не актёры, что они случайно затесавшиеся в театр бездарности. Или обвинить во всём Раневскую, мол, такая-сякая, это она во всём виновата.

– Если не умеют играть – зачем лезут в театр? – буркнула Злая Фуфа. – Некоторые вообще играют как болонка в климаксе!

– Возможно, но если в театре останется только одна Раневская, то что это будет за театр? – насмешливо изогнул бровь я.

Фаина Георгиевна не сочла нужным ответить. А я продолжил:

– И тут получается двойная ситуация. Вот смотрите: первый вариант, это когда режиссёр восхищается вами, невзирая ни на что, а актёры коллективно бунтуют и настраивают его против вас или ставят вопрос ребром: все они или одна Раневская? И ему надо выбрать. А второй вариант, когда режиссёр, разъярён взбучкой сверху. И вполне осознаёт своё ничтожество, которое вы ему так наглядно продемонстрировали. Да ещё вдобавок его науськивают актёры, которым тоже нужно как-то оправдаться, почему зрители вашу роль смотрят, и с их игры – уходят. Что они вместе будут делать? Пригласят вас с распростёртыми объятиями на главную роль, да? Получается, первый вариант – плохой для вас. А вот второй – ещё хуже, правильно я понимаю?

Раневская тихо и печально вздохнула.

А я безжалостно продолжил анализ:

– Но вам же и этого мало, да, Фаина Георгиевна? Даже если вдруг какой-то режиссёр ставит искусство выше своих личных обид и самолюбия, и всё-таки, наплевав на всё вышесказанное, таки приглашает вас на роль в спектакле, вы что делаете, а, Фаина Георгиевна?

– А что я такого делаю? – изобразила невинное лицо Раневская.

– Ой, Фаина Георгиевна, – укоризненно покачал головой я, – давайте вы хоть передо мной не будете изображать святую невинность! Как вы называете режиссёра Завадского?

– Маразматиком-затейником, – хихикнула она, – иногда уценённым Мейерхольдом называю, а когда сильно допечёт, то чаще всего – перпетуум-кобеле.

Она посмотрела на меня с вызовом, мол, а что мне кто сделает?

– То есть он после всего этого всё равно берёт вас на роль, а вы его так называете, да?

– Он Ирину бросил, – надулась Злая Фуфа.

– А Ирина его так тоже называет? Почему она не ушла работать в другой театр? У неё больше нет мужчин, да?

Раневская тяжко вздохнула.

– Правильно вздыхаете, Фаина Георгиевна, они оба давно живут каждый своей жизнью, только вы всё ещё лелеете какие-то былые обиды.

– Тебе хорошо говорить, Муля… – вскинулась Фаина Георгиевна, но я жёстко перебил:

– Ну да, ну да, ведь это не у меня мать ушла к другому мужчине, бросив нас с отцом. Который, как потом оказалось, и не отец мне вовсе… Куда же мне, глупенькому, понимать все эти высокие отношения и душевные тонкости!

– Не дуйся, Муля, – примирительно сказала Фаина Георгиевна, – я в память о Павле Леонтьевне простить Завадского не могу.

– А вы точно уверены, что Павла Леонтьевна хотела бы, чтобы вы ругались с её бывшим зятем? Да ещё и прилюдно в театре, постоянно поднимая этот вопрос на потеху другим артистам? Ей приятно бы это было? А Ирине? Только-только она отпускает эту ситуацию, и тут хоба! Тотчас же есть кому напомнить! Так может быть хватит уже мученицу изображать? Все и так верят, что вы великая актриса!

Фаина Георгиевна молчала. Ну, и правильно, что тут ещё говорить?

– А других режиссёров как вы называете, а?

Фаина Георгиевна продолжала молчать и даже отвернулась.

– Ага. Теперь говорить не хотите, – покачал головой я, – потому что нечего хорошего сказать. Вся Москва смеётся над ними, над теми режиссёрами, у которых хватило храбрости позвать вас на роль. Вы как Эйзенштейну ответили? Что за анекдот по стране теперь ходит? Напомнить?

– Я всего лишь сказала, что лучше буду продавать кожу с жопы, чем сниматься у Эйзенштейна, – хихикнула она.

– И вы действительно считаете, что после этих слов он вас возьмёт на роли в своих будущих фильмах? – удивился я. – Зачем ему это?

– Потому что он меня на роль в «Иване Грозном» не взял! – пожаловалась она, – а я так мечтала и надеялась сыграть Ефросинью Старицкую!

– Он не взял? Точно он? – прищурился я, – или же он взял, а вас «наверху» не утвердили? Но получил на орехи и «сверху» и потом ещё и от вас именно он? Да, вы хорошая актриса, великая. Но кому интересно возиться с вами, переносить все ваши капризы, истерики, мотать нервы, а потом в виде ответной любезности выслушивать о себе очередной анекдот, как метко и остроумно Великая Раневская высмеяла его прилюдно?

Раневская вспыхнула.

– И вот закономерный результат – с вами никто не хочет работать, Фаина Георгиевна. Вообще никто. Всё! Точка!

Фаина Георгиевна опять расплакалась. Кажется, моя короткая, но крайне экспрессивная речь произвела на неё неизгладимое впечатление. Видимо, до этого момента с нею эти вопросы никто так жёстко не прорабатывал.

Наконец, высморкавшись и повздыхав, она привела себя в порядок и спросила тихим голосом смертельно уставшего человека:

– И что мне теперь делать, Муленька? Пойти утопиться или лучше-таки повеситься?

– Ну почему же сразу такие крайности? – изумлённо покачал головой я, – Что за дикость, Фаина Георгиевна! Двадцатый век на дворе! Есть же более гуманные варианты. Получше.

– Какие? – вскинулась Раневская, всё-таки она была оптимисткой по жизни и всегда искала выход даже с самых невероятных и безвыходных ситуаций.

– Ну, на пример, есть ещё револьвер, или можно выпить яду… – начал перечислять я, но Фаина Георгиевна нахмурилась и своим фирменным едким тоном сказала:

– Муля. Не нервируй меня! Я тебя о другом спрашиваю. А ты мне вместо этого нервы делаешь! Нехорошо над старой больной женщиной издеваться!

Вот и прекрасно. Она уже сердится и ищет варианты выхода из этой ситуации. Этап апатии и самоуничижения, значит, прошел. Сейчас начинается этап гнева. И гнев этот нужно направить на саму себя. Чтобы выкорчевать глупые установки и начать действовать с «чистого листа».

Поэтому я сказал:

– Фаина Георгиевна, а что вы сами хотите?

– В каком смысле?

– Ну, вот давайте представим, что перед вами сейчас открыты любые возможности. И любое ваше желание, любая хотелка исполнится. Что вам надо?

Она надолго задумалась и потом улыбнулась:

– Я хочу сыграть в главной роли. Хочу много-много ролей. Трудных, главных. Хотя можно и второстепенные, но, чтобы они были интересными, глубокими…

– А для этого что надо? – спросил я и уточнил, – я просто далёк от театра и кино, поясните мне, как простому обывателю, простыми доступными словами.

– Нужна свободная роль и нужно, чтобы режиссёр был заинтересован и пригласил на эту роль, – ответила она.

– А чтобы режиссёр был заинтересован в конкретной актрисе и пригласил её на роль, что нужно? – спросил я.

Фаина Георгиевна задумалась и не ответила.

Пауза затянулась. Поэтому я сказал:

– Вот пока вы хотя бы сами себе не ответите на этот вопрос и не наладите отношения с режиссёрами, выхода мы не найдём. Вас больше не будут приглашать на роли. Никто и никогда.

Фаина Георгиевна вспыхнула и обиженно сказала:

– Так что, для меня уже жизнь окончилась? Я же без ролей не могу! Я погибну без театра, Муля!

– Ну, можно же поступить, как поступила Белла… – начал перечислять я.

– Нет. В кабак я не пойду, даже если мне есть нечего будет! – психанула Фаина Георгиевна.

– А в Крыму вы по-другому думали, – напомнил я.

– В Крыму! Скажешь тоже! – вскинулась Злая Фуфа. – Тогда время такое было! Кругом враги!

– А сейчас что изменилось?

Фаина Георгиевна дёрнулась и всё поняла. Поэтому тихо сказала, рассматривая меня взглядом ослика Иа из небезызвестного мультфильма.

– Что мне делать, Муля?

– Я же сказал, Фаина Георгиевна. Ищите ответ на поставленный вопрос.

– Это не так просто и не быстро, – вздохнула она, – а я хочу играть! Уже сейчас хочу! Вот прямо сейчас! Сию минуту хочу! И что мне делать?!

– Это как раз не такая уж большая проблема, – поморщился я, – давайте прикинем, сколько времени вам надо, чтобы проанализировать ситуацию и ответить самой себе на поставленной мною вопрос?

Раневская задумалась, а потом неуверенно сказала:

– Ну… примерно неделю надо… но я не знаю, может, и чуть больше…

– Вот и отлично, – обрадованно кивнул я. – Через неделю и начнём думать, что делать дальше.

– И что мне всю неделю в комнате сидеть? – возмутилась Фаина Георгиевна, – Муля, ну придумай что-нибудь? А то буду называть тебя Дантесом!

Я внутренне усмехнулся. Фаина Георгиевна, даже не ожидая сама от себя, уже капитулировала. Хотя она же не признается и будет требовать выполнения «программы успеха» для Музы и Беллы. Очень упёртая дамочка. Но я и не таких в своё время обкатывал.

Но надо было отвечать, и я ответил:

– Хотите играть хоть что-нибудь, да? Лишь бы играть роли? Любые роли?

– Хочу! – вскинулась Фаина Георгиевна. – Я уже на всё готова!

– И режиссёру мотать нервы не будете?

– Не буду!

– Придумывать о нём анекдоты?

Фаина Георгиевна кивнула.

– Спорить с ним, ругаться? Демонстрировать своё превосходство и что «пуп земли» здесь только Великая Раневская, а все остальные, так себе, сбоку?

– Муля! – возмутилась Фаина Георгиевна.

– Так да или нет?

– Я же сказала, что да! – она уже начала терять терпение.

– Отлично, я завтра прямо с утра пойду к Глориозову и договорюсь с ним о роли для вас, – начал я, но Фаина Георгиевна обрадовалась:

– Глориозов ничтожный как директор театра и режиссёр, конечно же, но у меня сейчас особо и выбора нету.

Опять двадцать пять!

– То есть вы сейчас уверены, что он вам предложить главные роли в лучших спектаклях?

– Ну, возможно не главные, – задумалась Фаина Георгиевна, – там же местных прим придётся двигать, но если ты договоришься, то думаю, он найдёт для меня подходящую роль.

Так, всё намного хуже, чем я думал.

– Фаина Георгиевна, – тихо сказал я, – я уже разговаривал с ним. Он даже слышать про вас не хочет.

– Этот? Этот халтурщик?!!! – взвилась Раневская, – да он бездарность и фальшивка! Позорник!

Она несколько минут метала громы и молнии, аж стёкла дрожали. Я терпеливо ждал, пока накал эмоций утихнет. Когда она выдохлась, сказал:

– Да, представьте себе. Даже такой бездарный режиссёр как Глориозов категорически не хочет брать вас ни на одну роль. Ни на одну, Фаина Георгиевна! При звуках вашего имени его перекосило.

– Так, а как же… – растерянно пролепетала Раневская.

– Я не сказал, что всё получится сразу, – развёл руками я, – но я буду пытаться. Я оказал ему услугу. И его театр не закрыли. И он прекрасно знает, кто именно его спас. Поэтому может пойти мне навстречу и выполнить просьбу об ответной услуге. Тем более две роли для вас там точно есть.

– Две роли?! – аж захлопала в ладоши Раневская, – какие же?

– Скомороха в «Скоморохе Памфалоне» и Лешего в «Аленьком цветочке» – ответил я и Фаина Георгиевна, казалось, сейчас упадёт в обморок.

– Я? Муля, ты бредишь! Да чтобы я играла эти роли в «Скоморохе Памфалоне»?! В «Аленьком цветочке»?! Пела частушки скоморохов и кликушествовала? Не бывать этому!

– Тогда вам остаётся сидеть здесь, в коммуналке и упиваться жалостью к себе.

Я встал и развёл руками:

– Да и с этими ролями не всё так просто. Это Печкин, который в них играет, собирается с невестой Ложкиной в свадебное путешествие, в Костромскую область. Вот Глориозов и будет сейчас искать временную замену. Временную, Фаина Георгиевна. На неделю или две. А если вы сейчас хотите, то, кроме того, что нужно заставить Глориозова выполнить ответную услугу и взять вас на эти роли, нужно ещё уговорить Печкина взять неделю до свадьбы и неделю после, а не так как он сразу хотел – две недели после свадьбы. А вы же сами знаете, как он к деньгам относится.

Фаина Георгиевна сдулась, словно из неё весь воздух выкачали. Разом словно постарела.

Мне было очень её жаль. Очень! Прямо до слёз. Но больным дают лекарство, и оно всегда очень горькое, противное, мерзкое. И нужно заставить себя выпить это горькое лекарство. И только потом человек может выздороветь. А может и не выздороветь. Тут уж как повезёт.

Поэтому мои слова были для неё сейчас этим горьким лекарством. Если она примет это, переварит, в смысле сделает выводы, и изменит модель поведения, то дальше можно будет продвигать её на главные роли в лучших фильмах. Но если она продолжит, по сути, вот это саморазрушение, то ничего у меня не получится. И ни у одного психолога никогда не получится. Нельзя человека заставить против его воли быть счастливым.

Так что пусть отрефлексирует.

Поэтому я встал и сказал:

– Ладно. Устал я с вами тетешкаться, Фаина Георгиевна. Всё равно от вас благодарности не дождёшься. Но вы сегодня подумайте и скажите мне, если решите играть скоморохов. Я тогда с Глориозовым поговорю. Только не тяните, пожалуйста. А то Печкин не сегодня-завтра заявление напишет и тогда на эту роль какого-то Васю Дудкина возьмут.

С этими словами я вышел, закрыв дверь за собой и не дожидаясь ответа.

Пусть Злая Фуфа позлится. Ей нужно крепко переосмыслить своё поведение. Это как вытряхнуть пыльный коврик. Ей же нужно сейчас вытряхнуть свою душу и избавиться от этих надуманных детских обид и капризов.

В коридоре меня ждал дамский консилиум из заинтересованных товарищей соседок.

– Ну, что там? – прошептала Белла.

Я сделал большие глаза, показал на свои уши, потом на дверь в комнату Фаины Георгиевны и опять сделал большие глаза.

Товарищи дамочки мою пантомиму поняли, всё правильно сообразили и моментально потащили меня на кухню. При этом Лилю поставили на стрёме, а сами набросились на меня.

– Как она? Что сказала? – меня наперебой засыпали вопросами.

– Разозлилась, – честно ответил я.

– Да зачем же ты её так? – всплеснула руками Ложкина.

– Муля знает, что делает, – ответила ей Муза.

– Да что вы к нему прицепились? – фыркнула Белла, – правильно всё Муля сделал. Он её разозлил, вывел из апатии. А то она уже как мёртвая всё это время лежала. Даже есть не хотела! А теперь пусть она будет лучше злая. Зато вы же знаете её характер, она сейчас начнёт всех гонять и сделает в конце концов так, как надо! Так что Муля правильно, что ты её разозлил. Молодец!

Я прижал руку к сердцу и обозначил благодарственный поклон:

– Всегда даже не сомневался в ваших аналитических способностях и интеллекте, Белла.

– Вот паршивец, – хихикнула Белла и вытащила пачку с сигаретами.

Моя рука невольно потянулась к ней. И я не смог себя заставить не взять. А с другой стороны, ну и что? Один раз можно. Тем более, я для человечества сейчас сделал великую вещь: я вытащил Раневскую из начинающейся затяжной депрессии. И теперь её искусство не утеряно для потомков. Зная её характер, я уверен, что вот уж теперь мы пободаемся. И с режиссёрами, и с обстоятельствами. Но главное – мы пободаемся с характером и «тараканами» самой Фаины Георгиевны.

Я с наслаждением закурил в форточку.

Курильщиками были только мы с Беллой, но остальные всё равно не расходились. Они жаждали подробностей. Сериалов в это время ещё не было, поэтому народ развлекался, как умел, и каждый, даже самый незначительный, скандальчик смаковался с удовольствием и долго.

– А что она сказала? – прицепились ко мне Муза и Ложкина.

Белла скривилась. Я понял по её виду, что она специально спровоцировала меня сигаретами, чтобы мы остались на кухне вдвоем и она спокойно могла выудить у меня подробности нашего разговора. Но остальные не ушли. Они хотели знать подробности тоже.

– Кто-то идёт, – пискнула от двери Лиля и шмыгнула к нам.

Товарищи женщины моментально преобразились:

– А я буду рассольник своему Петру Кузьмичу готовить! – громко (даже слишком громко) заверещала Ложкина, – с перловкой! С перловкой буду готовить, вы слышите?! А вы знаете, что рассольник можно готовить по четырём рецептам? И он будет разным! Рассольник!

– А я не люблю рассольник, у меня его дома никто не ест! – взвизгнула Лиля оглушительным голосом на четыре октавы. – Даже Колька не ест! Рассольник!

Они так демонстративно принялись обсуждать этот чёртов рассольник, что сразу стало ясно, что тут только что кому-то яростно и увлечённо перемывали кости.

На кухню вошел Орфей Жасминов.

Здесь следует пояснить, что он на два дня уезжал в командировку. Насколько я понимаю, у них где-то была вроде как какая-то то ли конференция, то ли богемная театральная тусовка, то ли он врёт и вообще ездил по своим делам, но не хотел говорить куда и зачем.

– Здравствуйте, товарищи соседи, – вежливо поздоровался он со всеми нами и улыбнулся Лиле.

Одет он был, как и всегда, с иголочки. Сейчас апрель только-только начался, но на улице было ветрено и сыро. Поэтому Жасминов был в пальто и шляпе. Под мышкой он держал ярко раскрашенную деревянную лошадку-качалку.

– Вот, – протянул он лошадку Лиле, – для Коли взял.

Судя по тому, как зарделось и ещё больше похорошело лицо Лили, она обрадовалась отнюдь не лошадке.

Лица у Беллы и Музы вытянулись, а Ложкина осуждающе фыркнула.

– Как прошла командировка? – огромные глаза испуганного оленёнка посмотрели на Жасминова, и его щёки полыхнули румянцем.

Они молча смотрели друг на друга. А Лиля прижимала к себе лошадку, как родную, и нежно поглаживала её по деревянной гриве.

– А я нынче на рынке творог взяла, задёшево, – с намёком сказала возмущённым голосом Ложкина, – такой хороший. Жирный такой и зернистый при этом. Прямо на пластиночки такие масляные рассыпается. Мой Пётр Кузьмич ел и всё нахваливал. Думала с творогом ватрушек напечь, но он и так поел. Со сметанкой.

– А я ватрушки с брусникой больше люблю, – подхватила тему Муза, но глаза её при этом косились на Лилю и Жасминова.

Дальше тема ватрушек окончательно себя исчерпала и все замолчали. Повисла многозначительная густая тишина.

Лиля и Жасминов продолжали молчать и смотреть друг на друга. И между ними сейчас была только лошадка.

– Муля, а ты какие ватрушки любишь? – красноречиво семафоря мне взглядом, спросила Белла.

Я понял, что пора вмешаться и затушил окурок:

– Товарищ Жасминов, как командировка ваша прошла? – спросил я, оставив вопрос о ватрушках без ответа.

– Ч-что? – с усилием отвёл взгляд от Лили Жасминов и посмотрел на меня с таким изумлением, словно вообще впервые человека живого увидел.

– Командировка, говорю, как прошла? – чуть насмешливо повторил я.

Рядом не выдержала и фыркнула Белла.

Жасминов очнулся, всё понял и вспыхнул. Но, справился с собой и ответил культурным голосом:

– Результативно прошла, спасибо, Муля. В поезде только слегка простыл. А так всё нормально.

– Ой! У меня же есть мёд! При простуде нужен мёд! Я сейчас чаю согрею, – моментально захлопотала Лиля, нежно прижимая к груди лошадку, но не сдвинулась с места даже ни на шаг.

– И то правда, – поддакнула Ложкина и сурово проворчала, – чай липовый нужен. У меня липа есть. Пошли, Лилька, отсыплю. Заваришь ему.

Лиля сделала над собой усилие и поплелась за Ложкиной. Всё же не удержалась и пару раз оглянулась на нас (ага, на нас, конечно именно на нас!).

Жасминов остался стоять на кухне, но в душе порывался бежать помогать заваривать чай. Поэтому я сказал, чтобы чуть разрядить обстановку:

– Товарищ Жасминов, а вы Глориозова хорошо знаете?

– Это директор театра, что ли? – наморщил лоб Орфей. – Так, знаком с ним, но не близко. Он меня один раз приглашал петь в его постановке, но у меня там накладка вышла, и я не смог. Больше он меня не приглашал.

– Обидчивый такой, что ли? – полюбопытствовал я.

– Да не сказал бы, – покачал головой Жасминов и чихнул, – может, принципиальный. А может, прима его там мутит.

Он вновь с надеждой посмотрел по направлению коридора. Но там никого не было. Тогда он вытащил из кармана носовой платок и с наслаждением высморкался.

Белла спохватилась:

– А у меня калина есть! Я сейчас принесу, – и умчалась за калиной.

Муза вздохнула, у неё ничего не было: ни калины, ни мёда, ни даже чаю. Поэтому она просто осталась стоять рядом. Уж очень ей любопытно было узнать, чем всё закончится.

– Орфей, а кто на финансирование разных спектаклей влияет? – спросил я.

А сам мучительно размышлял, может стоит прозондировать эту сторону вопроса? Если бы я мог влиять на тех, кто влияет на финансирование спектаклей, то можно было бы иметь рычаг давления на режиссёров и диктовать им, кого взять на главную роль! Но пойдут ли они на это? Нет. Слишком длинный путь. Не годится.

Я совершенно задумался и как-то незаметно пропустил момент, когда на кухне появились одновременно все: и Белла с калиной, и Лиля с липовым чаем и мёдом, и Ложкина, которая тащила кастрюльку с исходящей паром вареной картошкой. Все они бежали спасать Жасминова от насморка.

Кухню моментально заполонили всевозможные аппетитные ароматы: мёда, липы, картошки и ещё чего-то горьковато-вкусного.

Муза побледнела. Мне показалось, что она сейчас упадёт в обморок.

– Муза, – тихо, почти шепотом, сказал ей я, – у меня есть вареники с капустой и с картошкой. Шкварками с луком зажаренные. Дуся вчера полную кастрюлю сделала. Мы с Беллой сегодня утром всё съесть не смогли. Пойдёмте ко мне, поможете? А то Дуся придёт, увидит, что вареники остались, и обидится. Вы же знаете эту Дусю, какая она.

Муза вздрогнула, машинально сглотнула, а потом вздёрнула подбородок и отчеканила ледяным тоном:

– Благодарю, Муля, я не голодна.

И тут, когда Ложкина открыла крышку кастрюльки, чтобы Жасминов мог подышать над картошкой в мундирке, в животе у Музы громко заурчало. Кровь бросилась ей в лицо, но она прямая, с абсолютно ровной спиной и высоко поднятой головой, гордо чеканя шаг, удалилась к себе в комнату.

Ну вот что ты тут сделаешь!

Тем временем операция по спасению Жасминова от насморка началась:

– Орфей, ниже немножечко! – ворковала Лиля, поддерживая нежными руками голову Жасминова над кастрюлькой с картошкой, – дышите глубже. Ещё глубже, Орфей!

И тут дверь открылась и вошел Гришка Пантелеймонов, Лилин муж.

Глава 3

– Это что такое?! – взревел он так, что он неожиданности Лиля выпустила голову Жасминова и эта его сопливая голова с тихим плюхом угодила прямо в кастрюлю с картошкой.

Жасминов заорал, словно лось в период гона, и попытался освободиться. Но не тут-то было. То ли кастрюля Ложкиной была с подвохом, то ли при падении Жасминов как-то неправильно повернул голову, то ли вообще его голова разбухла из-за благотворного влияния картофельного пара. А, может, и вовсе судьбе-злодейке мало было наградить Жасминова сопливым носом, так ещё и это вдобавок. Или просто чёрная полоса решила начаться…

И вот ситуация: коммунальная квартира, в дверях кухни дурниной ревёт оскорблённый Григорий, а из кастрюли ещё большей дурниной ревёт обожжённый Жасминов.

А потом завизжала сперва Лиля, а потом и все остальные товарищи бабы присоединились. Но они уже, очевидно, от ужаса. Или просто за компанию.

В общем, хор китайских мальчиков, точнее девочек, получился – залюбуешься.

Я аж залюбовался.

Вместо того, чтобы попытаться помочь вытащить застрявшую голову Жасминова, Лиля бросилась к мужу:

– Гриша, ты вернулся! – экспрессивно воскликнула она и попыталась прильнуть к пролетарской груди мужа.

Но Григорий был столь впечатлён открывшейся ему вероломной картиной, что прижаться к себе голове неверной супруги категорически не позволил.

– Уйди, бесстыжая! Видеть тебя больше не хочу! – гневно взревел он и гордо удалился, ничего не захотев слушать.

Лиля зарыдала, на наших глазах уютное семейное гнёздышко Пантелеймоновых рушилось.

Заточенный в картофельной кастрюльке Жасминов уже не орал, а лишь горестно и обречённо подвывал. Всё равно на него никто не обращал внимания. Все занимались тем, что утешали рыдающую Лилю и строили вероятные прогнозы на развитие событий в перспективе.

– Убьёт Гришка Жасминова, – покачала украшенной новыми локонами головой Ложкина, – как пить дать теперь убьёт.

Лиля зарыдала громче.

– Да нет, – не соглашалась более рациональная Белла, – просто сильно поколотит и выгонит. А может, даже ногу ему сломает. Но потом всё равно выгонит. И Лильку выгонит. Доигралась.

Лиля зарыдала ещё громче.

– Обоих убьёт, – удовлетворённо констатировала Зайка, которая как раз подошла и концовку всей этой истории прекрасно видела. – А потом и сам повесится.

Она выпалила эту тираду категорическим голосом, а потом с придыханием добавила:

– Это так романтично!

Лиля уже захлёбывалась в истерических рыданиях.

Нужно было срочно исправлять ситуацию, иначе товарищи женщины раздуют на уровень Всемирного Потопа и это всё никогда не закончится.

И я сказал, чётко чеканя слова:

– Жаль! Очень жаль!

Все головы моментально повернулись ко мне. В воздухе повис вопрос. Поэтому я охотно пояснил всем желающим:

– Жаль, что свадьба товарищей Ложкиной и Печкина отменяется, – а потом с тихой печалью в голосе добавил, – а я ведь уже и подарок купил…

Эта новость вывела всех из одного ступора, но вогнала в другой (мною был применён принцип «переключения»*).

– П-почему это отменяется? – с негодованием охнула Ложкина, как лицо наиболее заинтересованное, – ничего не отменяется! Я уже и фату даже купила…

От новости о фате моментально была забыта и рыдающая Лиля, и заключенный в кастрюльный каземат Жасминов, и даже оскорблённый Гришка.

– Где купила? – раненой тигрицей моментально подобралась Зайка и завистливо потребовала строгим голосом. – Покажи!

– Не скажу! – упрямо дёрнула головой Ложкина и её упругие, выкрашенные хной, локоны игриво подпрыгнули. – И не покажу! Где надо, там и купила! Не твоё собачье дело. Ишь, какая хитрая. Да и всё равно, до свадьбы видеть наряд невесты нельзя. Примета такая.

– Так почему это отменяется? – возмущённо заорала Белла, обнаружив, что разговор уходит вообще не в ту сторону.

– Если Григорий убьёт товарища Жасминова, или Лилю, или их обоих, то его посадят в тюрьму, а хоронить потом соседям придётся, – охотно пояснил я и добавил, – хотя можно провести сперва похороны, а потом свадьбу. Советскими законами это не запрещено.

Я немного задумался, а потом уточнил:

– Или наоборот.

– Ы-ыы-ы-ы-ы-ы… – Лиля зарыдала громче: она не хотела, чтобы их с Жасминовым убивали, а Гришка садился в тюрьму.

Не знаю, что бы мы нарешали, но на кухню вышел Печкин.

Он был взъерошен, и на одной стороне лица отпечаталась вышивка от подушки, вроде как маргаритки. Внимательно осмотрев поле боя, он почесал растрёпанный затылок и сказал мудрым голосом:

– Нужно товарища соседа оттуда вытаскивать, и то срочно. А то задохнётся ведь, жалко.

И все вспомнили о Жасминове и бросились его вытаскивать.

Примерно через несколько минут и совместных усилий соседей, сдобренных непечатными выражениями, голова Жасминова была извлечена из кастрюли.

– Получилось картофельное пюре, – философски подытожил Печкин, заглянув в кастрюлю с остатками картошки, а потом добавил укоризненным голосом. – А я ведь хотел в мундире. Там калия больше, а он для костей полезен, я в журнале читал.

С этими словами он печально вздохнул, развернулся и пошел в комнату. А следом за ним побежала встревоженная Ложкина.

– О, ужас! – сказала Белла и расхохоталась.

Я тоже посмотрел на лицо Жасминова и еле-еле сдержал смех.

От горячей картошки лицо соседа сейчас представляло собой раздувшуюся розовую подушку. От былой театральной красоты не осталось и следа.

– Гришенька-а-а-а! – завопила Лиля, увидев некрасивое теперь лицо Жаминова, и побежала в комнату срочно мириться с супругом.

– Лиля, – прошептал уязвлённый Жасминов и воздел руки, как Дездемона над черепом бедного Йорика (ну, или кто там над кем, я иногда от переживаний путаюсь).

Так как ситуация в принципе разрешилась, то я посчитал свою миссию выполненной и пошел обратно в комнату.

И был сильно обескуражен, обнаружив за своим столом Гришку.

– Я теперь у тебя поживу, – заявил он мне хмуро, – не могу видеть счастливые лица этих негодяев.

Я удивился, зарёванное лицо негодяйки Лили и обожжённое лицо негодяя Жасминова уж никак не тянули на счастливые. Кроме того, я категорически не хотел, чтобы у меня в комнате жил Гришка.

Но ответить я не успел, потому что Гришка сказал:

– Надо выпить, – и с надеждой требовательно посмотрел на меня.

Выпивки у меня не было. Да и в принципе я предпочитал не напиваться посреди рабочей недели, если нет очень весомого повода. Поэтому сказал категорическим голосом:

– Завтра на работу, Григорий.

– У меня отгулы, – равнодушно махнул рукой Гришка, – так что мечи на стол всё, что есть. Загуляем дня на два-три.

– А потом? – спросил я, в это время тщетно пытаясь придумать выход из ситуации.

– А потом я просплюсь, убью Лильку и Жасминова и сяду в тюрьму, – печальным голосом сказал Гришка и вздохнул, – Кольку вот только жалко.

Мне это надоело, и я сказал:

– Перестал бы ты, Григорий, дурью маяться. Ну вот сам подумай, что там такого случилось?

– Я всё видел, – мрачно сказал обманутый муж.

– Что ты видел? – зачал уже злиться я.

– Всё! – отрезал Григорий и посчитал, что на этом обсуждение поведения вероломной супруги можно заканчивать.

Но я очень не хотел, чтобы он поселялся у меня в комнате. Поэтому настойчиво продолжал развивать тему:

– Ну да, собрались все соседки на кухне и помогали Жасминову делать ингаляции из картошки. От насморка.

– Но держала его голову она! – не сдавался уязвлённый Григорий.

– Потому что у неё руки самые тонкие, – ответил я, – ты руки Беллы видел? Да у неё в кастрюлю одна рука бы только влезла, и то не факт! А голову Жасминова тогда куда пихать, если там будет рука Беллы?

– Эх, подвёл ты меня, Муля, – хмуро сказал Гришка, не обращая внимания на мою аргументацию. – Сам подговорил меня ночевать на заводе, а в это время этот павлин её охмурил.

– Ничего он её не охмурил, – покачал головой я, – там же Полина Харитоновна всё время с нею была. Сам понимаешь, даже при всём желании, ничего бы там не вышло. Ты же свою тёщу знаешь. А когда она уехала, то Жаминов тоже уехал. В командировку. Вернулся вот перед твоим приходом.

Григорий призадумался и лицо его немножко разгладилось. А я добавил контрольный:

– Мирись с нею, Гриша. А то действительно, ты своей глупой ревностью можешь к чему угодно её подтолкнуть.

– Думаешь? – неуверенно сказал Гришка. Он всё ещё сомневался. Нужно было додавить. Поэтому я привёл главный аргумент:

– Ради Кольки мирись. Ему сестрёнка нужна. Срочно!

Гришка, после недельного дежурства на заводе, живо заинтересовался таким хорошим выходом из ситуации и сказал торжественным голосом:

– Да, ты прав, Муля. Ради сына пойду прямо сейчас и помирюсь с нею. А то жалко, если сиротой останется, – он ещё немного подумал, помялся, а потом решительно и торопливо вышел из моей комнаты.

Назад он не вернулся.

Каюсь, я расслабился. Точнее переключил фокус внимания на проблемы дома, в коммуналке и у родителей Мули и совершенно перестал отслеживать наперёд обстановку на работе. Кроме того, эти дни выдались настолько рутинно-спокойными, что никто бы и не подумал, что произойдёт дальше.

А дальше было вот что.

Я сидел и, как обычно, работал в нашем кабинете, на своём рабочем месте. До конца рабочего дня оставалось каких-то два часа. И я уже предвкушал, что сегодня у меня днём побывала Дуся (они с Модестом Фёдоровичем выделили для неё аж два дня, в понедельник и четверг, когда она приходила ко мне, готовила и наводила порядок). Я был практически абсолютно счастлив: с меня сняли всю бытовуху, которая в это послевоенное время была особенно некомфортной и тяжелой.

И вот я уже предвкушал, что сейчас вернусь домой и буду наслаждаться чистотой и приготовленными Дусей блюдами, с удовольствием гадал, что она сегодня такого интересного сделает: котлеты или, может, как в прошлый раз, пирог с рыбой?

И тут дверь открылась и в кабинет заглянул седоусый, который уже дважды при мне вёл заседания профсоюза, и кивком поманил меня на выход.

Ну, ладно, я встал, удивлённо взглянул на коллег (но по их лицам было видно, что они и сами не в курсе) и вышел из кабинета.

– Бубнов, – сказал седоусый, – там на тебя служебку написали. Точнее докладную. Так что будем разбираться.

– На меня? – честно признаюсь, я так удивился, что прямо удивился. В последние дни я был, как и мечтал Козляткин, образцово-показательным сотрудником: тише воды, ниже травы. Писал рабочие бумаги и ни в какие передряги не лез. Даже в столовую не ходил (потому что таскал коробочку с любовно приготовленными Дусей обедами).

– На тебя. На тебя, – вздохнул седоусый и пожаловался, – ну почему вам спокойно не работается, люди?! Ну почему от вас столько проблем?!

– А кто? – наконец-то пришел в себя я и додумался спросить.

– Ну, а сам как думаешь? – скептически взглянул на меня седоусый.

– У меня два варианта, – развёл руками я, – или Барышников, или Уточкина. Больше меня здесь не желает подставить никто. Хотя, может, ещё Лёля. Или Зина.

– Мда, – прокомментировал мои допущения седоусый. – Не угадал.

– Да ладно! – удивился я, – а кто тогда?

– Да комсорг наш, – сказал седоусый.

– Он? – я так удивился, что чуть челюсть не уронил, – а он-то за что?

– А вот на собрании и ознакомишься с сутью претензий, – сухо ответил седоусый и добавил, – сегодня в шесть пятнадцать, в актовом зале. И не опаздывай.

Я кивнул, но он даже не посмотрел, и сразу ушел. А я стоял в коридоре и пытался понять логику: что не так и за что этот карьерист может написать на меня докладную?

Недолго думая, я отправился в Красный уголок. Решил, спрошу у него обо всём сам. Пусть посмотрит мне в глаза и ответит.

Но мне не повезло и дверь оказалась заперта. Возможно, комсорг предугадал такое развитие событий, что я приду, и решил пока лишний раз не отсвечивать.

Для самоуспокоения я несколько раз подёргал ручку двери, постучал и даже пнул её в надежде, что комсорг закрылся изнутри и сидит, может, стенгазету рисует. Но нет, там было тихо. Или же он сидел как мышь и не выходил.

Я вздохнул и хотел уже возвращаться на рабочее место, как меня окликнули:

– Муля! – навстречу мне торопливо шла девушка (я так их имена и не узнал), её я видел среди подруг той кареглазки, которая пыталась заманить меня к ним на лекцию вместо субботника.

– Что? – я остановился и подождал, пока она поравняется со мной.

Можно и поболтать. Всё равно после визита седоусого настроения работать больше нету. Не то, чтобы я боялся или переживал за служебку комсорга, но всё равно было как-то неприятно. Мог бы сперва со мной поговорить.

– Муля, слушай, ты давно уже лекции не проводишь, – лучезарно улыбнулась она мне, – а мы с девочками хотим тебя послушать. Вчера ходили в Красный уголок на политинформацию, так этот придурок пригласил из отдела кадров Трофимыча и тот нам полчаса про технику безопасности рассказывал. Я чуть не уснула. Только обед потратила…

– А потом что было? – кажется, я начал понимать, отчего комсорг написал на меня служебку.

– А потом девчонки с ним поругались. Хотели, чтобы ты лучше выступил.

– Ага, теперь понятно, почему меня на собрание по докладной срочно вызывают, – мрачно подытожил её рассказ я.

– Почему? – округлила глаза девушка.

– А потому что ваш любимый комсорг после вчерашнего бунта написал на меня служебку. Сегодня в шесть пятнадцать будет грандиозная разборка, – развёл руками я. – Я оказался виноват во всём.

– Ну, ничего себе! – округлила глаза девушка и добавила, – Ты не беспокойся, Муля, мы все придём на собрание и будем тебя защищать! Честное комсомольское!

– Ну если прямо все придёте, – с печальной печалью в голосе сказал я, – и попробуете спасти меня, то так и быть, прочитаю вам потом одну лекцию. Тема будет о том, как правильно использовать внешний вид, чтобы любому человеку понравиться с первого взгляда. Только ты, пожалуйста, никому не говори, ладно?

– Ах! – девушка поклялась, что конечно же она никому и никогда не скажет. Но по её вспыхнувшим от любопытства глазам стало понятно, что сейчас эту новость будет знать весь Комитет по искусствам, как минимум. Во всяком случае вся её женская часть.

Вот и прекрасно. Именно этого я и хотел.

Нужно чуток всколыхнуть это болотце. А то вишь, решил на меня докладную написать, гад. Я усмехнулся. Уверен, сейчас моя улыбка больше напоминала оскал.

Ну, а что, нужно сейчас сесть и очень правильно и не спеша составить стратегию моего выступления на собрании. Если я всё правильно проверну, и моя группа поддержки сделает всё как надо, то уже через пару дней в Комитете будет новый комсорг.

И я даже знаю, как его зовут…

Поэтому остаток рабочего дня я просидел за столом и прикидывал все доводы, которыми может обличить меня комсорг. Соответственно я проработал и все аргументы, которыми смогу от него отбиться. Отдельным столбиком я выписал косяки комсорга и все вероятные улучшения, которые назрели у нас в комсомольской организации и можно сделать при моём непосредственном руководстве.

И так увлёкся, что почти не заметил, как пролетело время.

Когда закончился рабочий день, ровно в шесть часов, я сложил вещи, собрал портфель (нужно будет озаботиться и купить себе новый, нормальный) и направился в актовый зал. Сейчас мне предстояла нешуточная такая битва. Нет, так-то это был просто хамский наезд на меня и мне достаточно было доказать, что я не при делах. Но я хотел два в одном, чтобы и себя обелить, и сдвинуть комсорга.

Я повернул в коридор и практически нос к носу столкнулся с Ларисой, которая вела какую-то девушку.

– Муля, – сказала она, увидев меня, – Это к тебе пришли.

Я присмотрелся внимательнее – девушка была знакомая, пушистые волосы, тёмные глаза-вишенки.

– Машенька? – удивился я.

- - - - - - - - - -- - -

*принцип «переключения»* используется в детской психологии: когда ребёнок лезет, куда нельзя, то вместо того, чтобы ругать его и наказывать, нужно просто переключить его внимание на что-то более интересное.

Глава 4

– Извините меня, Муля, – пролепетала девушка, чуть не плача, – я… я…

– Машенька, – давайте вы успокоитесь и всё мне расскажете, – сказал я и взглянул на Ларису, которая застыла рядом и жадно прислушивалась. – Спасибо, товарищ Лариса. Дальше мы сами.

Лариса намёк поняла, фыркнула и надулась. Однако, ей пришлось ретироваться. Напоследок она одарила меня таким недовольным взглядом, что мне аж стало не по себе. Ну да чёрт с ней. Я посмотрел на Машу:

– Рассказывайте!

– Я… ыыы… – пролепетала она и вдруг разрыдалась, всхлипывая и хлюпая носом.

– Вот, возьмите, – я протянул ей носовой платок (этот тоже был чистым. В последнее время я попросил Дусю, и она выдавала мне сразу по два. Одним я пользовался сам (он всегда лежал в правом кармане, а второй, в левом, был для таких вот случаев, которые с недавних пор что-то участились).

Она схватила носовой платок, словно утопающий пресловутую соломинку. Несколько мгновений Машенька занималась тем, что пыталась прервать фонтан слёз с помощью носового платка. Получалось у неё, честно скажу, не очень.

Наконец, с горем пополам, она справилась и подняла на меня свои глазки-вишенки, которые сейчас покраснели от слёз:

– Б-беда случилась, М-муля-а-а-а… – она опять разрыдалась.

– Что-то с отцом? – у меня аж руки похолодели. Да, он не был мне отцом (да и Муле, собственно говоря не был), но я оценил добрую душу этого человека и вполне искренне к нему привязался. По сути, на сегодняшний день, у меня здесь, в этом мире никого более близкого и не было. Я уже воспринимал его как соратника и товарища.

– Н-нет.. то есть д-да… ыыыы…. – опять зарыдала она, уткнувшись в платок, плечи её вздрагивали.

– Он жив? – спросил я, возможно более резко, чем следовало.

Машенька ответить не смогла, только кивнула «да».

У меня аж отлегло. А то думал, поседею (хотя я же лысый, так что пофиг).

– Тише, тише… – я отнял её за плечи и прижал к себе. Машенька зарыдала пуще, – Успокойтесь, Маша. Всё хорошо. Раз отец жив, остальное – ерунда. Нет ничего непоправимого и выход бывает из любой ситуации.

– Из этой ситуации нет выхода! – Маша, наконец, справилась с эмоциями и выпалила это уже почти нормальным голосом.

– Ну почему же нет? – я отстранился от девушки и сказал успокаивающим тоном, – вот вы пришли ко мне. Это уже выход. Вместе мы сейчас найдём оптимальный вариант. Только расскажите мне всё по порядку. И постарайтесь держать себя в руках. Мы же хотим всё исправить, правильно?

Машенька кивнула и начала рассказывать. По мере рассказа она пару раз не выдержала и всплакнула (а один раз так вообще зарыдала), но, в принципе, справилась достойно.

В общем, ситуация была непростая. Машенькина подруга Таня, с которой девушка делилась секретами и мечтами, не смогла написать диссертацию на таком уровне, чтобы Модест Фёдорович пропустил её на предзащиту. И поэтому Таня сидела на ставке лаборанта и без конца переделывала. Что-то она там или напутала, или в принципе неправильно делала, я так и не понял, впрочем, это и не важно. А важно то, что они, Маша и Таня, вместе поступили на заочную аспирантуру к Модесту Фёдоровичу. Как научный руководитель, Мулин отец был очень жёстким и требовательным, но для своих аспирантов и докторантов делал всё. И в этот раз он оставил девушек у себя в лаборатории и дал им работу лаборантами, чтобы они были, как говорится, «под рукой» и могли проводить свои эксперименты под его руководством. Но Маша диссертацию давно написала и была рекомендована к предзащите, поэтому Модест Фёдорович перевел её на освободившуюся ставку младшего научного сотрудника (там женщина в декрет ушла и ставка была свободна, вот шеф и предложил её Маше. Расчёт был на то, что Маша скоро защититься и ей дадут уже полноценную ставку, как раз, когда эта декретница вернётся). И зарплата у неё теперь была побольше, чем у Тани. А у Тани вообще ничего не получалось. А тут ещё Машенька призналась ей, что влюблена в шефа. Таня присмотрелась и обнаружила, что и шеф неровно дышит к Маше. А в последнее время Модест Фёдорович поставил перед Таней жёсткий дедлайн: она должна за месяц переделать эксперимент, всё опять переписать и положить диссертацию с правильными результатами ему на стол. Иначе Таню отчислят и с лаборантского места, соответственно, тоже попросят (эти ставки Модест Фёдорович держал для аспирантов). И Таня понимала, что тогда она потеряет и койку в общежитии, и зарплату. И придётся ей возвращать в родную деревню. Или вообще идти на завод. Потому что нужна прописка, даже если и снять койкоместо у кого-то. В общем, везде засада и головная боль. И вот то ли от безвыходности, толи от бабской злой зависти, но Таня пошла в профком и рассказала, что Маша спуталась с женатым мужчиной и разрушает ему семью.

Как назло, в это самое время там околачивался Попов и всё прекрасно слышал. Попов был давний и заклятый враг Модеста Фёдоровича. Поэтому он моментально ухватился за возможность насолить давнему конкуренту. И раздул дело так, что теперь будут Машу рассматривать на общем профсоюзном собрании коллектива. И, скорей всего, отчислят и с аспирантуры, и с работы. Причём отчислят с позором. За безнравственность и аморалку.

В конце своего экспрессивного монолога, Маша опять разрыдалась.

– А что говорит Модест Фёдорович? – спросил я, удивляясь, почему Мулин отец не разрулил эту ситуацию.

– В том-то и дело, что Попов подгадал, когда Модест Фёдорович уедет на конференцию в Минск. И я не зна-а-а-аю-у-у-у-у, что делаа-а-а-ать, – всхлипнула Маша и высморкалась в мой платок, – извините, Муля.

– А когда собрание? – спросил я.

– Сейча-а-а-а-ас… – зарыдала опять Маша, – через сорок мину-у-у-ут…

Я посмотрел на часы, шесть четырнадцать. Через минуту начнётся собрание нашего профкома, куда вызвали меня по навету Барышникова. А до НИИ, где работал Мулин отец и Маша где-то минут тридцать пять быстрым шагом.

Надо было принимать решение. И я решил:

– Тогда вытри нос и побежали! – сказал я, – а то не успеем на твоё собрание!

– К-к-к-к-как? – пролепетала Маша.

– Я же Бубнов, – сказал я, – хоть и младший. Значит от имени нашей семьи буду говорить с Поповым я. Не бойся! Сейчас разберёмся.

И мы побежали.

По дороге я успел задать девушке пару уточняющих вопросов:

– Маша, а вы действительно любите моего отца?

– Эмммм… – от неожиданности Маша споткнулась и чуть не упала, если бы я не успел подхватить её за руку.

– Мне нужен ваш честный ответ, – чуть задыхаясь, сказал я (всё, с завтрашнего утра начинаю бегать, а то это никуда не годится!). – Чтобы правильно выстроить защитную речь. Я понимаю, что вопрос бестактный, но вы сами видите, что ситуация сейчас такая, когда не до реверансов.

– Да! – твердо ответила девушка, – но вы не думайте, я никогда бы не стала разрушать семью Модеста Фёдоровича… Может, и вправду мне лучше уйти отсюда…

Она опять всхлипнула, а я потянул её за руку дальше:

– Всё будет хорошо, Маша! Я вам обещаю! Побежали!

И мы побежали.

На собрание мы успели. Прибежали даже чуть раньше, поэтому Машенька успела сбегать в дамскую комнату и умыться. В зал она уже входила строгая и собранная. Куда и девалась перепугано рыдающая девочка.

Народу собралось много. Хоть был давно уже конец рабочего дня, но многие сотрудники этого НИИ были в белых халатах. Хотя, может, они так и домой ходят?

Я поймал себя на том, что шучу даже в мыслях. И одёрнул себя. Не время расслабляться. По крепко сжатым, до белой ниточки, губам Маши, я понял, насколько она взволнованна. Но по внешнему виду и не скажешь. Хорошо держит себя в руках. Хотя дальше посмотрим.

Собрание открыл какой-то пожилой мужчина с внушительным брюшком. Он сказал, что в адрес профкома было подано заявление об аморальном поведении аспирантки Сазоновой (я вспомнил, что это фамилия Маши) и профессора Бубнова. Что, мол, данная аспирантка совращала профессора, зная о том, что он женат. Сазонова пыталась разрушить советскую семью – ячейку советского общества. Кроме того, сам упомянутый профессор, используя служебное положение, склонял аспирантку к связи. И что в связи с этим данным участникам дела следует выразить общественное порицание с занесением в трудовые книжки, а вышеупомянутую аспирантку уволить без права защиты кандидатской диссертации в других научных организациях. С семьёй Бубнова провести беседу, для чего вызвать супругу данного профессора и уведомить её о сложившейся ситуации.

После того, как мужик озвучил суть заявление, народ в зале зашумел. Поднялся такой галдёж, что мужик минут пять не мог всех утихомирить.

Я аж восхитился задумкой Попова. Это ж надо. Он одним махом перечеркнул по сути и карьеру, и семейную жизнь Мулиного отчима. Ещё и время выбрал такое, когда его нету и оправдаться, и защититься он не может. И всё бы у него получилось, если бы Машенька не додумалась позвать меня.

Вдруг с места подскочила давешняя старушка, которая забегала тогда в кабинет отца. Она вскочила и громким визгливым голосом заявила:

– Вздор! Вы не имеете права! Это нарушение!

– Па-а-а-азвольте! – рявкнул на неё пузатый, – никакого права мы не нарушаем!

– Вы нарушили регламент! – вскричала старушка, – во-первых, отсутствует сам Модест Фёдорович. А вы не имеете права его судить, за спиной! Что в лицо ему стыдно смотреть?!

– Ничего подобного, Зинаида Валерьяновна! – опять рявкнул пузатый, – мы сейчас судим не Модеста Фёдоровича! А его аспирантку! Её безнравственное поведение! И расследование мы провели согласно регламенту! Было заявление. Мы рассмотрели. Составили акт. Опросили свидетелей. Опять составили акт. Вынесли на общее собрание. Так как Модест Фёдорович партийный, а Сазонова – из комсомола по возрасту отчислена, а в Партию она не вступила, то было принято решение рассмотреть это дело на общем профсоюзном собрании!

Старушка умолкла и села, растерянно оглядываясь на остальных в поисках поддержки.

А в зале опять зашумели. На этот раз порядок толстяк навёл гораздо быстрее.

– Слово предоставляется товарищу Ломакиной.

К трибуне поднялась долговязая девица. Она была бы даже красивой, если бы не выражение лица. Казалось, её сейчас вытошнит прямо на эту злополучную трибуну. Судя по тому, как дёрнулась Машенька, я понял, что это и есть подруга Таня.

– Как давно Сазонова вступила в порочащую связь с Бубновым? – задал вопрос толстопузый. – Расскажите нам всё, что вам об этом известно.

– Сразу, как только поступила в аспирантуру, – поджав губы, сказала Таня. – Сама по себе Сазонова, как химик, слабая и написать диссертацию так быстро не смогла бы. Жа и вообще самостоятельно не смогла бы. Поэтому она соблазняла нашего научного руководителя, чтобы защититься досрочно.

По залу прошелестел вздох. Толстопузый предупредительно постучал карандашиком по графину.

– Он ей даже место младшего научного сотрудника дал, хотя она и не имеет ещё кандидатской степени, – наябедничала Ломакина и посмотрела на всех ясными невинными глазами.

Машенька, которая сидела возле меня, чуть не подпрыгнула после этих слов, я еле удержал её.

– Тихо, – шепнул я ей. – Ещё не время.

– Мы с Сазоновой вместе поступили в аспирантуру, в один день, – продолжала искать правду Ломакина, – и ей сразу дали мэ-нэ-эса, а я так и работаю лаборантом. И другие аспиранты тоже: Якимов, Григорьев, Шамрова, Зуев и Рахимов. Хотя Шамрова и Рахимов пришли на два года раньше. А всё ещё лаборантами работают.

В зале поднялся такой шум, что ни стучание по графинчику с водой, ни призывы к тишине не помогали. Толстопузый пытался унять народ, но не получалось. Все кричали, доказывали и возмущались одновременно. И ничего понять нельзя было.

– Вот мразь, – сказала Машенька и с ненавистью посмотрела на лучшую подругу, уже бывшую.

Та как раз в это время посмотрела на Машеньку и в её взгляде промелькнуло такое злобное торжество, что у меня аж холодок по позвоночнику прошел. Мда, это она ещё такая юная, тоже где-то под тридцатник ей. А что с нею будет в пятьдесят, когда она пообтешется и наберётся опыта? Страшно даже подумать.

– Товарищи, кто желает высказаться по этому поводу? – спросил толстопузый и с затаённой угрозой сказал, – и давайте не шуметь и говорить по очереди. А кто будет нарушать дисциплину, сейчас Ольга Михайловна быстренько на списочек всех запишет и завтра Ивану Ивановичу мы передадим. И эти товарищи останутся без квартальной премии. И не говорите потом, что я не предупреждал.

В зале мгновенно застыла звонкая тишина. Лишь было слышно, как сзади сопит одышливый толстяк. Надеюсь, за громкое сопение его не лишат квартальной премии.

– Так есть желающие выступить? – опять задал вопрос толстопузый.

Старушка подскочила и воскликнула, вытягивая руку, высоко вперёд:

– А можно я скажу?

– Вас, Зинаида Валерьяновна, мы уже слушали, – недовольно поморщился толстяк.

– Где это вы меня слушали? – возмутилась она, – посмотрите в свой протокол! Я надеюсь, вы его правильно ведёте?! В разделе «были заданы вопросы и выступили» меня нету!

– Говорите, – с неохотой протянул толстопузый.

Старушка юрко выскочила к трибуне и затараторила:

– Товарищи! Я знаю Модеста Фёдоровича всю его профессиональную жизнь. Ещё с аспиранта его прекрасно помню. И я вам скажу – нет человека более порядочного, чем он. И жену его, Надежду Петровну тоже знаю. Я всю семью их хорошо знаю, мы с покойным Петром Яковлевичем…

– Зинаида Валерьяновна, – рявкнул толстопузый, – давайте ближе к делу. Ваши воспоминания, конечно, очень интересны, но мы здесь собрались по другому поводу.

По залу прошелестели смешки.

Старушка после такой отповеди гневно вспыхнула и едко сказала:

– Валентин Альфредович, мы тоже прекрасно знаем, что вы – друг Попова. И знаем, к чему вы всё это ведёте…

В первом ряду справа подскочил похожий на колобок мужичок, лет за пятьдесят и возмущённо закричал:

– Я бы попросил без ваших инсинуаций, Зинаида Валерьяновна!

– Вы хотите сказать, что я не права, Виктор Семёнович? – закричала старушка.

Толстопузый побагровел и заорал тоже:

– Зинаида Валерьяновна! Извольте сесть на своё место! А не то я приму меры и выведу вас из зала!

Старушка дёрнулась, как от оплеухи, и, чеканя шаг, с ровной спиной, вернулась на своё место. Так как мы с Машенькой сидели на первом ряду слева, то мне было прекрасно видно, как дрожат её губы и сколько усилий она прилагает, чтобы не разрыдаться.

– Кто ещё желает сказать по этому вопросу? – спросил толстопузый (я проникся к нему таким неуважением, что заставить себя называть его Валентином Альфредовичем не мог даже мысленно).

– Я желаю! – поднял руку какой-то невзрачный парень.

Он дождался, когда толстопузый ему кивнул, прошел за трибуну и сказал:

– Я считаю, что Сазонова позорит наш коллектив. И ей не место в нашем институте! От имени нашей комсомольской ячейки вношу предложение исключить Сазонову из аспирантуры и не позволить защищаться в нашем спецсовете!

– А по поводу рабочего места, что думает комсомол? – деловито спросил толстопузый.

– Журавлёва из декрета выходит, если не ошибаюсь, через полгода, – развёл руками комсорг, – до этого времени Сазонова не защититься. Она вообще теперь не защититься. Соответственно работу она сама потеряет.

– Понятно. Спасибо! – поблагодарил комсорга толстопузый. – Ещё кто хочет выступить? Давайте активнее, товарищи.

Потом пытался сказать своё слово какой-то дедуля, но его, как и Зинаиду Валерьяновну быстро затюкали и заткнули. Потом говорили ещё пару человек, но столь невнятно, «для галочки», что и упоминать незачем.

– Слово даётся Сазоновой, – провозгласил толстопузый и ехидно посмотрел в нашу сторону.

Маша чуть сжала мою руку, встала и решительно вышла к трибуне:

– Всё что здесь сказано, – звонким от напряжения голосом сказала она в полной тишине, – всё перекручено и искажено. Я не буду говорить, кому и зачем это надо. Но скажу вам так, товарищи. Моя совесть и душа чиста! Ничего предосудительного и порочащего честь института я не сделала. И Модест Фёдорович тоже!

С этими словами она развернулась и вернулась на место.

– Молодец! – тихо сказал ей я.

Она чуть улыбнулась, совсем краешком губ. Но уже хорошо, что она не паникует, а держится.

– В таком случае, считаю обсуждения законченными, – заявил толстопузый, – сейчас из вашего числа мы изберём счётную комиссию и будем голосовать за исключение Сазоновой. Голосование открытое. Я подчёркиваю это. Поэтому мы всем коллективом увидим, пофамильно, кто потакает безнравственности и разврату.

Вот гад! По сути это не завуалированное давление на общественное мнение.

– Одну минуту! – я встал с места и громко сказал, – не всем ещё дали слово! Я ещё не выступил!

– А вы собственно кто такой? – мазнул по мне пренебрежительным взглядом толстопузый, и с возмущённым видом обратился к залу, – кто пустил сюда посторонних?

Но мне на его возмущение было чихать. Я уже шел к трибуне.

– Позвольте представиться, – громко сказал я, – Бубнов Иммануил Модестович!

На зал моментально рухнула оглушительная тишина. С задних рядов тянули шеи, чтобы лучше меня рассмотреть.

А я продолжил:

– Сейчас идёт обсуждение ситуации, которая напрямую связана с моей семьёй. Жаль, что для этого вы выбрали время, когда Модест Фёдорович в отъезде и не может сказать в свою защиту и в защиту аспирантки ни слова. Поэтому возьму эту функцию на себя. Ведь согласно регламенту, семью опрашивать вы тоже собрались. Так почему бы не сделать это здесь и сейчас?

И для аргументации я обезоруживающе улыбнулся и развёл руками.

– У нас не планировалось опрос всей семьи Бубнова, – моментально влез толстопузый, – кроме того, мы планировали поговорить только с Надеждой Петровной.

– Считайте, что я уполномочен нею, – опять улыбнулся я и спросил зрителей, – вы же не возражаете, товарищи? Позволите мне, как сыну, сказать пару слов тоже?

– Говорите! – закричала со своего места Зинаида Валерьяновна.

Её возглас подхватило ещё несколько человек, но поддержка оказалась вяленькой.

Мда, не только у Раневской проблемы с нетворкингом. Придётся с Мулиным отчимом поработать тоже. Иначе, я смотрю, он тут надолго не задержится. И научные регалии ему не помогут.

Но пауза затянулась, поэтому я сказал:

– Товарищи! Что мы сейчас обсуждаем? Я не совсем понял. В чём суть вопроса? Что Модест Фёдорович симпатизирует такой красивой и умной аспирантке?

Все взгляды моментально скрестились на Машеньке. Она вспыхнула, но спину держала ровно.

А я продолжил:

– Уверен, что любой половозрелый мужчина его поймёт и одобрит.

– Товарищ Бубнов, мы сейчас обсуждаем аморальное поведение Сазоновой, – недовольным голосом вмешался толстопузый, – у нас, в советском обществе не принято разрушать семьи.

– Как представитель семьи Бубновых ответственно заявляю – товарищ Маша Сазонова никакую семью не разрушала. Вас кто-то ввёл в заблуждение. И, очевидно, сделал это с далеко идущей целью! – сказал я.

В зале загудели. Толстяк постучал по графину.

– Поясните! – лицо толстопузого перекосило.

– Охотно поясню, – кивнул я, – Сазонова не разрушала никакой семьи, так как семьи давно уже нет.

В зале поднялся такой шум, что толстяк аж подскочил с места и принялся кричать, чтобы навести порядок. Наконец, минуты через полторы, все утихомирились, и он сказал:

– Что это значит?!

– Это значит, что моя мать ушла жить к моему отцу. И Модест Фёдорович абсолютно свободен, – сказал я и зал опять загудел.

– В каком смысле? – растерялся толстопузый. – К какому отцу?

– К моему настоящему биологическому отцу, – сказал я и добавил, – Модест Фёдорович Бубнов – мой приёмный отец.

В зале опять взорвались криками и шумом. Люди переговаривались, что-то доказывали, разговаривали громко и все одновременно.

Я взглянул на Машеньку – она сидела ошарашенная, растерянная, с огромными от изумления глазами.

Толстопузый бросил на меня укоризненный взгляд и принялся успокаивать взбесившихся от таких невероятных новостей химиков.

Когда все успокоились, я продолжил:

– Я ещё раз заявляю – Модест Фёдорович Бубнов – свободный человек. И Маша Сазонова – тоже свободный человек. Они оба – взрослые совершеннолетние люди. Нашей советской Конституцией двум разнополым людям любить друг друга не запрещено. Поэтому считаю, что обсуждать этот вопрос дальше смысла нету.

– Эту информацию ещё нужно проверить! – подскочил Попов, – давайте сделаем запрос в отдел кадров. Есть тут Мария Ивановна? Где Мария Ивановна?! Пусть скажет, приносил Бубнов справку о разводе?

Вот же гад. И не уймётся никак. И я едко сказал:

– А слова его приёмного сына, значит, недостаточно? И почему именно вы, товарищ Попов, так активно нравственность моего отчима отстаиваете? Вы в принципе такой высокоморальный человек, или это касается только личности Бубнова?

От моих слов зал грохнул от смеха. Смеялись все – и те, кто поддерживал Модеста Фёдоровича в этом противостоянии, и даже его противники. Уж больно комичным стало лицо Попова после моих слов.

– В таком случае я предлагаю постановить: товарищ Сазонова норм морали не нарушала. А собрание предлагаю закрыть, – торопливо подытожил толстопузый. – Расходимся, товарищи.

– Э, нет, товарищи! Так не годится! – сказал я, – этот вопрос теперь так просто закрыть нельзя! Сейчас нужно выяснить, почему аспирант Ломакина вдруг написала это ложное заявление в профсоюз. И какое отношение к этому имеет товарищ Попов.

– Мы сами разберёмся, – словно о несущественном, отмахнулся толстопузый. – В рабочем порядке.

Вот только не с тем он связался, и я терпеть не могу, когда обесценивают мои слова. Поэтому я жёстким тоном отчеканил:

– Товарищи! От имени семьи Бубновых, я прошу профсоюз разобраться, на каком основании Ломакина и Попов пытались очернить имя моего отца в его отсутствие, за спиной! Я прошу принять меры в ответ на клеветнические действия Ломакиной и Попова. Иначе я подам на них в суд за клевету! Я здесь был и всё прекрасно слышал. И ничего не намерен спускать. Прошу занести эти мои слова в протокол и ознакомить меня с протоколом под подпись!

В конце моей пламенной речи воцарилась тишина. А затем раздались одинокие хлопки. Я посмотрел – хлопала Зинаида Валерьяновна. За ней подхватила какая-то девушка. Затем – Маша. И буквально через миг – аплодировал весь зал.

Попов сидел мрачный, красный. Ломакину я в зале не видел. Хотя я её не очень хорошо рассмотрел.

После окончания собрания, которое вышло скомканным, я еле-еле отбился от любопытствующих и подхватив Машеньку, направился к выходу.

– Спасибо, Муля, – прошептала она хрипло. А потом не удержалась и добавила, – а про семью… это правда?

– Неужели вы считаете, что я стал бы врать при таком скоплении народа? – пожал плечами я, – давайте я вас проведу. Вы же в общежитии живёте?

– Чёрт! – вдруг чертыхнулась Машенька и от этого смутилась до слёз.

– Что случилось?

– Я живу с Таней в одной комнате, – прошептала она.

Глава 5

– Чёрт! – машинально повторил за Машей я и в задумчивости почесал бритый затылок.

– Угу, – вздохнула Маша и посмотрела на меня с затаённой надеждой, – да ничего страшного. Что она мне сделает? Просто буду игнорировать её и всё.

– А потом выйдете на кухню или в душ, а она вам чего-нибудь в еду подсыплет.

– Да как же так? – недоверчиво посмотрела на меня Машенька, – нет, Муля, вы ошибаетесь. Человека убить Таня не способна. Зачем ей это? Ради диссертации?

– Да здесь же дело не в диссертации, Маша, – сказал я, – сегодня она поставила всё на кон и всё потеряла. Опозорилась на весь институт. Пошла против научного руководителя. Предала его. Про подругу я уже даже не говорю. Теперь ей больше терять нечего. Что делает загнанная в угол крыса? Да и зачем ей вас насмерть травить? А вот здоровье вполне подорвать можно.

Маша поняла и плечи её поникли.

– А отец когда приезжает?

– Через два дня, – Маша кусала губы, чтобы не расплакаться.

– Отлично! – оптимистичным голосом сказал я, – всё просто замечательно!

– Что тут может быть замечательного? – пискнула Маша, глаза её подозрительно заблестели (опять плакать будет!).

– План такой, – сказал я уверенным голосом, – сейчас мы вместе идём к вам в общагу. Вы собираете вещи, с расчётом дня на два-три. Лучше даже на четыре. На всякий случай. Одежду там возьмёте, мыльно-рыльные…

– Мыльно-рыльные? – рассмеялась Маша.

Ну вот и отлично, уже смеётся. Молодёжь быстро от стресса отходит.

– Именно так, – подтвердил я, – и мы поселим вас у меня в коммуналке. Я, конечно, живу не как царь. Но перекантоваться пару дней вполне можно. А потом отец вернётся и всё порешает.

– А вы… – робко спросила Маша.

– А я к отцу на квартиру пойду, – ответил я и пояснил. – Можно было бы, конечно, вас туда поселить, но дело в том, что там сейчас Дуся.

– Дуся? – широко раскрыла глаза Маша.

– Да, она меня вырастила, – улыбнулся я, – няня моя. Осталась отцу по хозяйству помогать. Но так-то женщина она суровая и может не пустить гостей без разрешения Модеста Фёдоровича. Да и мама моя может заглянуть. Они хоть и не живут вместе, но дружеские отношения сохранили. Поэтому она, когда на рынок ходит, всегда к Дусе заглядывает чаю попить.

– Тогда я лучше у вас поживу, – нерешительно поёжилась Маша, – если это вас не стеснит.

– Не стеснит, – отмахнулся я и предложил, – ну что, идём?

– Сейчас, мне только нужно пальто забрать, – сказала Маша, – и зонтик.

– Тогда давайте я вас и в лабораторию проведу. А то мало ли…

– Да что я, ребёнок, что ли? – вспыхнула Маша.

– А я всё-таки проведу, – настойчиво сказал я. И оказался прав.

В лаборатории, где трудилась Маша, собралось много народу. Какие-то три возрастные тётки, нескладный сутуловатый мужчина в очках с толстыми стёклами, из-за которых его глаза казались ненастоящими, и сухонький старичок с крючковатым носом. Они все живо обсуждали что-то. А при нашем появлении моментально утихли. И все уставились на нас.

Лишь одна тётка сказала язвительным голосом, обращаясь к Маше:

– У нас не принято в лабораторию водить посторонних.

Маша вспыхнула, а я сказал, не давая ей ответить:

– Ничего страшного, у меня личное разрешение Модеста Фёдоровича.

В абсолютной звенящей тишине Маша торопливо цапнула из шкафа пальто, подхватила сумочку и зонтик, и мы вышли из лаборатории.

Мда, Мулиному отцу я не завидую. Хотя что говорить, у меня на работе почти тот же серпентарий.

– Скажите, Муля, – спросила Маша, когда мы вышли на улицу, – а вы не боитесь, что Модест Фёдорович вас ругать будет?

– За что?

– Что вы семейные тайны на собрании рассказали? – Маша аж остановилась и заглянула мне в глаза.

А в эту минуту я обнаружил столовку. Она была через дорогу, и там было открыто.

– Смотрите, столовая! – обрадованно сказал я.

– Да, я знаю, – невнимательно кивнула Маша, – я тут иногда ужинаю.

– Тогда идёмте и поужинаем, – предложил я тоном, от которого нельзя отказаться.

– Но…эммм… – замялась Маша.

– Я угощаю, – сказал я.

– Да нет, Муля, деньги у меня есть, – несколько смущённо ответила девушка, – просто я и так у вас сколько личного времени заняла…

«Если бы ты знала, что из-за тебя я пропустил такое же собрание у себя на работе, где разбирали меня», – подумал я, а вслух сказал трагическим тоном:

– Маша, я умираю от голода. Не будьте такой бессердечной!

Маша засмеялась серебристым колокольчиком.

И мы пошли в столовую.

Скажу честно, я прекрасно поужинал бы дома у Мулиного отчима. Дуся однозначно накормит от пуза. Причём самой вкусной домашней едой. Но вот девушку оставлять голодной мне не хотелось. У меня в холодильнике особо разнообразия продуктов и нету (забыл сходить в магазин), да и на кухне в нашей коммуналке вечером к плите она не пробьется. Так что надо человека накормить. Тем более после такого стресса силы нужны.

В столовой людей уже почти не было. Из-за того, что собрание затянулось, основной поток идущих с работы людей рассосался и перед нами в очереди стояло всего двое.

– Маша, возьмите и на утро что-нибудь, – посоветовал я, размышляя, что выбрать – котлету с гречкой или пюрешку с рыбой, – только чтобы не разогревать. А то общая плита утром постоянно занята.

– Как это знакомо, – усмехнулась Маша и добавила ещё сырники на поднос.

Мы сидели за столиком, ужинали. Маша вяло ковырялась в тарелке, видно, что аппетита совсем не было. Но поесть всё равно надо.

– Муля, – вдруг спросила она, – вы не ответили…

– Я? – удивился я, – когда? Кому?

– Мне, – невесело усмехнулась девушка, – я спрашивала, будет ли ругать вас Модест Фёдорович?

– Конечно будет, – уверенно сказал я и видя, как расширились от испуга глаза у Машеньки, пояснил, – это же такой прекрасный повод ворчать. Дня на два хватит… Ворчать, воспитывать и делать замечания.

– Вы всё шутите, – улыбнулась Маша, но улыбка получилась вымученной и грустной.

– А как вы завтра на работе будете? – спросил я, меняя тему, – ваши эти коллеги на вас же как стервятники смотрели.

– Они не из нашей лаборатории, – вздохнула Маша и её хорошенькое личико нахмурилось, – они к Кате пришли. Она у нас первая сплетница. Но аналитик отличный. Поэтому Модест Фёдорович всё терпит.

– Ну так и завтра опять придут… Что вы делать будете?

– А у меня завтра библиотечный день, – пожала плечами Машенька, – приду, в журнале отмечусь и уйду на весь день в библиотеку. У нас там библиотекаршей старушка такая вредная работает. Для неё главное – чтобы тишина была в библиотеке. Там даже дышать громко боятся. Так что отсижусь.

– А послезавтра?

– Ещё что-нибудь придумаю, – ответила Маша. – Послезавтра уже страсти улягутся.

– И то правда, – кивнул я и мы пошли в общагу.

Общага, где жили аспиранты, занимала крыло общаги, где жили студенты. Правда в аспирантское отделение вёл отдельный вход. А в остальном всё также: из раскрытой форточки на четвёртом этаже орала музыка. Туда-сюда сновали весёлые и бодрые молодые люди. На вахте сидела бдительная старушка и слушала радио на всю громкость.

– Мы на десять минут, – очень громко и по слогам сказала ей Маша, – я вещи возьму только, и мы вернёмся.

Старушка молча кивнула и обратно углубилась в вязание.

– А у меня паспорта с собой нет, – вспомнил я, – что делать?

– Пойдёмте, – потянула меня Машенька, – если до часа, то документы не требуются. Это же для аспирантов общежитие, а не для студентов.

Мы поднялись по лестнице на третий этаж, чуть прошли по коридору и остановились перед одной из дверей. Из-за двери доносилась негромкая музыка.

– Тут – сказала Маша и глубоко вздохнула. Видно было, что она отчаянно боится.

– Не бойтесь, – тихо сказал я, – я с вами.

Она серьёзно кивнула и толкнула дверь.

Комната была небольшой, на две койки. Шкаф, стол, книжные полки, весёленькие ситцевые занавесочки на узком окне. Отдельно был закуток, отгороженный от общего пространства шторкой. Как я понял, там, очевидно, была кухонька.

На одной из кроватей лежала девушка. Ломакина.

При нашем появлении она вскочила.

– Ты зачем мужика привела?! – сердито заверещала она, – а если бы я была неодета?!

– Ты всегда днём одета, – спокойно сказала ей Маша. – не преувеличивай.

Она повесила пальто, поставила сумочку на тумбочку и сказала:

– Муля, садитесь на тот стул. Я быстро.

Я кивнул и устроился на стуле возле стола. Который служил и письменным, и кухонным одновременно. На столе лежал открытая книга. Я посмотрел название – «Физколлоидная химия. Практикум».

Жуть какая. Лениво перелистнул пару страниц – сплошные формулы. И как девушки в этой абракадабре разбираются?

– Не надо трогать мои вещи! – взвизгнула Ломакина.

Я положил книгу на место. От моего движения она закрылась, и я обратил внимание на автора – Бубнов М.Ф. Но скандалить с нею не стал. Видно же было, что барышня усиленно нарывается.

Тем временем Маша собиралась. Достала сумку побольше и принялась туда складывать какое-то барахло. Она всё это делала быстро, но аккуратно. Когда она открыла ящик, он стукнул.

Ломакина взвилась:

– Можно потише?! – заверещала она, хватаясь за голову.

Маша не ответила и принялась складывать всё в сумку. При этом нервное напряжение дало знать и её руки заметно подрагивали. И конечно же она уронила расчёску, и та со стуком упала на пол.

– Ты совсем ненормальная? – вызверилась Ломакина, – я же просила потише!

Маша покраснела и, я понял, что пора вмешаться.

И не хотел сперва. Думал, что придём, Маша соберёт барахло, и мы уйдём. А отчим Мулин вернётся – пусть сам разбирается. Но барышня сейчас явно нарывалась. И буквально за пару минут достала меня капитально. Поэтому я сказал, не обращаясь конкретно ни к кому:

– Я вот не понимаю, почему некоторые люди внезапно совершают подлость?

– Ты на что намекаешь?! – взвизгнула Ломакина.

– Я не намекаю, – ответил я, – интересуюсь. Вот, кстати, ты и ответь, Ломакина. Когда ты обгадила подругу перед всем коллективом, обгадила своего научного руководителя, ты на что надеялась?

От неожиданности Ломакина икнула и не нашлась, что сказать. Да и Маша застыла с какой-то блузкой в руках.

Я нарочно обращался к ней на «ты», так как она назвала меня на «ты» первой. Не люблю хамства.

– Попов использовал тебя в своих интересах, Ломакина. Твоими руками он попытался отомстить Модесту Фёдоровичу. И Попову фиолетово – получится или нет. От этого у него ничего не изменится. Они и дальше будут собачиться на учёных советах. Тем более тот толстопузый его друг, как я понимаю.

– Это Валентин Альфредович, – пискнула Маша.

– Да мне всё равно, – отмахнулся я, – мне интересно, что у человека в голове?

Я кивнул на Ломакину.

– Да, были у тебя некоторые неприятности. С диссертацией не успевала, шеф ворчал. Но это всё такие мелочи. Ну, защитилась бы ты не в этом году, а в следующем. Или вообще через год. Но всё равно ты рано или поздно защитилась бы. А если не защитилась бы, то осталась просто кем-то там работать. Ну, не думаю, что он бы выгнал тебя на улицу. А теперь? А теперь мало того, что ты, считай, потеряла и место работы, и в общаге тебя не оставят, так ещё и репутация в научных кругах у тебя теперь такая, что с тобой вообще никто связываться не захочет. И мне интересно – чем ты думала, когда шла на эту подлость?

Я специально говорил, не подбирая слова, больно, наотмашь бил этими злыми, но правдивыми словами. И Ломакина взорвалась, не выдержала:

– Что?! Думаешь, если ты глазки Менделееву построила, то уже всё хорошо?! – завизжала она, игнорируя меня и обращаясь только к Маше. – Да ты ему не нужна! Он же только про эту свою грёбанную науку думает! Поиграется с тобой и выплюнет!

Маша вспыхнула и не нашлась что сказать. Только стояла и открывала рот, словно выброшенная на берег рыба.

– А тебе какое дело? – зло спросил я, – будет там у них что-то или не будет, твоё дело какое? А, Ломакина? Зависть? Или просто не можешь рядом находиться, когда кому-то хорошо?

Ломакина не ответила.

– Молчишь? И правильно, что молчишь. А что тут говорить? Ты себе растоптала всю карьеру. Хочешь, Ломакина дам совет? Не жди, когда Модест Фёдорович вернётся из Минска. Быстро собирай монатки и сваливай отсюда побыстрее. Куда-то подальше… ну, я не знаю…. целину там поднимать. Пока тебе ещё окончательно характеристику не испортили.

Ломакина ошарашенно смотрела на меня.

– Я говорю абсолютно серьёзно, – сказал я, – ты сейчас можешь поехать в какой-то забитый колхоз и начать жизнь заново. И может быть это у тебя ещё и получится. Там замуж выйдешь, фамилию поменяешь. Страна большая. А в Москве тебе теперь ловить нечего.

Я повернулся к Маше, она тоже стояла, словно загипнотизированная:

– Маши, вы собрались?

Она кивнула и мы вышли из комнаты, не прощаясь. Вслед нам донеслись горестные рыдания.

– А почему вы тут живёте? – спросила Маша, рассматривая пресловутую инсталляцию из семи предметов на стене, пока я искал по карманам ключ от комнаты.

– Потому что я не профессор, – ответил я.

– Нет, я не это имела в виду, – покраснела Маша, – у Модеста Фёдоровича ведь есть жильё. А вы живёте отдельно и не в самых лучших условиях.

– Воспитываю тело и дух, – ответил я пафосно, и Маша засмеялась.

Моментально открылась соседняя дверь и оттуда выглянула любопытная Белла.

– Муля! – воскликнула она, – а я тебя жду, жду! Хотела новости рассказать. А ты с девушкой…

– Это не девушка, – сказал я, – это моя мачеха.

Глаза у Машеньки стали как у той собаки из сказки про «Огниво». Там, помнится, у одной собаки глаза были как блюдца, у второй как колёса от мельниц, а у третьей, совсем побольше. Так вот у Машеньки были такие, что побольше.

Глаза у Беллы, кстати, стали примерно такими же. Она хотела то ли что-то прокомментировать, то ли спросить, но я как раз нашел чёртов ключ, отпер дверь и торопливо втянул туда Машеньку.

– Фух! – сказал я, – у меня соседки видят всё. И мышь не проскочит. Так что имейте в виду, Машенька, я буду знать про вас всё. Соседки расскажут. А если не будет о чём рассказывать, то сами сочинят.

Машенька хихикнула.

– Ну, вот так я живу, – я обвёл рукой комнату. – Так что располагайтесь. Сюда никто не придёт, вас не тронут. Хотя может кто-то из соседей заглянуть. Соли попросить. Или просто из любопытства. У нас тут считай коммуна. Так что не пугайтесь, действуйте по обстановке. Я сейчас вещи свои тоже возьму…

– Мыльно-рыльные… – прыснула от смеха Машенька.

– Да, кстати, спасибо, что напомнили, их я тоже возьму.

И я не мешкая полез в ящик шкафа за бритвенными принадлежностями.

– Там вон стоит примус, – я показал, где именно, – смело пользуйтесь. Так-то посуды у меня не особо. Казана для плова нету. Но кастрюлька для кофе вон там стоит.

Я ещё показал где и что. Достал стопку чистого постельного белья:

– Бельё себе сами уж поменяете, ладно?

– Конечно, конечно, Муля, не беспокойтесь, – торопливо кивнула девушка.

– Так, вроде ничего не забыл? – я окинул взглядом комнату. – Постельное выдал, примус показал где, посуду показал. Продукты тоже показал. А что ещё?

– Да не хлопочите, Муля, я разберусь, – успокоила меня Маша, – тем более мне особо ничего не надо. Переночевать и всё.

– Ну, тогда я спокоен, – кивнул я.

– Муля, – нерешительно и смущённо сказала вдруг девушка, – а можно вас спросить?

– Конечно, Маша, – кивнул я.

– Только это такой вопрос… – она замялась.

– Смелее, – подбодрил её я, – всё, что знаю, скажу. И что не знаю… тоже скажу…

Но моя шутка не вызвала даже улыбку.

– Как вы думаете, Муля, как Модест Фёдорович отреагирует на всё это? – она подняла на меня огромные перепуганные глаза, и я понял, что до этого она изо всех сил храбрилась и изображала из себя неустрашимую Машу. А на самом деле она перепуганная.

– Нормально он отреагирует, – попытался успокоить её я, – взрослый человек, всё понимает. Тем более это из-за его вражды с Поповым. Если бы не он, то никому и дела не было бы, кто там кому глазки стоит...

– Он меня теперь отчислит из аспирантуры-ы-ы-ы… и будет думать, что я ради диссертации-и-и-и… – она вдруг разрыдалась.

– Тише, Машенька, успокойтесь, – попытался успокоить её я, – ничего ужасного не будет. Всё разрулим.

– Ыыыыы… – рыдала Машенька.

Я обнял её за плечи, и она ещё сильнее зарыдала у меня на груди.

– Тише. Тише. Всё хорошо, – успокаивающе бормотал я, гладя её по голове.

И в этот момент дверь в комнату резко открылась со словами:

– Муля, я только что узнал…

Я обернулся – на меня огромными глазами смотрел… Модест Фёдорович.

Глава 6

Сцена, которая за этим последовала, дала бы фору пресловутой финальной сцене из «Ревизора»: «…вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»… Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами. Прочие гости остаются просто столбами. Почти полторы минуты окаменевшая группа сохраняет такое положение. Занавес опускается!».

Не знаю, как долго эти полторы минуты тянулись у них, а у нас данная сцена заняла несколько бесконечных, словно существование самой Вселенной, секунд. Которых вполне хватило бы, чтобы красиво поседеть. Однако мне даже этих секунд оказалось достаточным, чтобы сориентироваться. И пока Модест Фёдорович ещё только-только начал багроветь и приоткрывать в негодовании рот, а Машенька приготовилась не то упасть в обморок, не то совершить по примеру храбрых сынов страны Восходящего солнца сеппуку, я сказал уверенным и оживлённым тоном:

– Отец! Как хорошо, что ты приехал! Тут такое случилось, ты не представляешь! – с этими словами я сунул полуобморочную всхлипывающую Машу отцу и спросил, – у тебя закурить есть?

Модест Фёдорович автоматически кивнул, машинально принимая Машу в объятия.

– Угости, а то нервы совсем ни к чёрту!

Получив в своё распоряжение целую пачку, я сказал:

– Пойду покурю пока, – и вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.

За дверью послышались голоса. А я, удовлетворённо улыбаясь, отправился на кухню.

И наткнулся там на Фаину Георгиевну, которая курила, по обыкновению в форточку.

– А что это ты вдруг сигаретами разжился? – ворчливо спросила она, – уже у соседей не стреляешь … Получку выдали, что ли?

Всё это она произнесла крайне язвительным тоном. Явно не может мне простить предложение играть Лешего и скоморохов во второсортных постановках.

С одной стороны, я её вполне понимаю. Заслуженная артистка, любовь миллионов зрителей и тут на тебе! Да над ней завтра половина московской театральной тусовки ухахатываться будет. Но, с другой стороны, ей нужно проявить смирение, унять гордыню. Ну я не знаю, как это по-другому называется. В общем, снять корону хоть на немножко и обуздать свою «звёздную болезнь». И к этому, на мой взгляд, можно прийти только вот таким путём, через самоотречение.

Поэтому я ответил тоже не менее язвительным тоном:

– Гуманитарная помощь от афиканских собратьев.

Злая Фуфа хотела что-то сказать, но от моих слов умолкла и только молча курила, зыркая на меня.

На кухню вошла Белла и сказала:

– Всё шушукаетесь?

Не дождавшись ответа, спросила:

– А что за мачеха у тебя такая молодая, Муля? Вы же ровесники?

– Это она так хорошо сохранилась, – ответил я, задумчиво выпуская струю дыма в форточку, – а так-то ей за сильно пятьдесят.

– Да что ты втюхиваешь, Муля?! – возмущенно сказала Белла, прикуривая от конфорки, – ей лет двадцать-двадцать пять, не больше!

– Если женщина решила сохранить молодость, она её сохранит, невзирая ни на что, – поучительно сказал я и затушил окурок.

Так как возвращаться в комнату было неудобно, пришлось подкуривать вторую сигарету.

– Что-то ты много стал курить, Муля, – обличающе сказала Фаина Георгиевна и тоже подкурила вторую сигарету.

Я от комментария воздержался, а Белла сказала:

– Сегодня Софрон так кричал на Музу.

Я нахмурился, а Фаина Георгиевна насмешливо и красноречиво посмотрела на меня.

Я предпочёл взгляд не заметить, поэтому она не выдержала и едко сказала:

– Видишь, какой ты молодец, Муля!

– Нужно время, – буркнул я.

– Ну-ну, – ответила мне она многозначительным тоном с подтекстом.

Мы ещё немного поболтали на отвлечённые темы. Разговор, в основном, крутился вокруг свадьбы Ложкиной и Печкина, и вероятности примирения Пантелеймоновых. Затем дамы разошлись по комнатам. А я остался сиротливо стоять на кухне, крутя в руках злополучную пачку. Возвращаться в комнату было неудобно. Но и торчать всю ночь на кухне тоже не улыбалось.

Мои сомнения разрешил приход Модеста Фёдоровича.

Он вошел на кухню и сказал усталым голосом:

– Муля, дай сигарету.

Губы его при этом были припухшими и общий вид он имел лихой и немножко безумный.

Я сделал вид, что не заметил и протянул ему пачку.

– Спасибо! – поблагодарил он и машинально вернул пачку мне, – с ума сойти!

Я философски пожал плечами, чуть подумал и прикурил очередную сигарету. Эта уже третья. Понимаю, что не надо бы, но разговор, очевидно, сейчас предстоит серьёзный.

Модест Фёдорович и себе прикурил от конфорки, по моему примеру, и сказал, выпуская дым:

– Спасибо, сын!

Ну супер. Значит, всё образовалось. И я ответил:

– Как там Маша?

– Немного успокоилась, – вздохнул Мулин отчим.

– В общагу ей нельзя, – ответил я, – там эта Ломакина её изведёт. Да и вообще… все любопытствуют. Она девушка молодая, ей тяжело всё это…

– Мы сейчас уйдём, – Модест Фёдорович крепко затянулся.

– Куда? – удивился я, – Зачем? Она вполне может пожить у меня в коммуналке, сколько надо. И, кстати, что ты намерен делать дальше?

Модест Фёдорович как раз затягивался опять. При моих словах он вспыхнул и закашлялся. Откашлявшись, он тихо сказал:

– Мы решили пожениться. Понимаешь, в этом случае нет другого выхода.

Я понимал. Но комментировать не стал. Просто произнёс с серьёзным видом:

– Конечно, конечно.

Модест Фёдорович недоверчиво посмотрел на меня, но я сохранял на лице маску невозмутимости, и он успокоился, так как продолжил:

– Сейчас мы уйдём, – увидев скепсис у меня на лице, он торопливо сказал, – нет, ты не подумай, я её у себя поселять до свадьбы не буду. А то узнает Попов и опять начнётся. Я сейчас отведу её к Зинаиде Валерьяновне. Она одна занимает четырёхкомнатную квартиру. Уж где-то уголок для Маши она у себя точно найдёт.

– А с чего бы ей пускать к себе чужого человека? – удивился я, – она, вроде как старушка вредная…

– Муля! Эта старушка была соратницей твоего деда! – сказал Модест Фёдорович и, посмотрев на моё скептическое лицо, пояснил, – боевой подругой она была… считай, как второй женой, только настоящей.

У меня чуть челюсть не отпала. Вот это да! Значит, не только у Мулиной маменьки полный шкаф скелетов. Это, оказывается, у них семейное.

– Так что нормально она Машу пустит, – буркнул Модест Фёдорович и потянулся за второй сигаретой.

А я, кажется, накурился на несколько лет вперёд, поэтому просто стоял и слушал.

– А когда вы пожениться планируете? – спросил я.

– Думаю, дня через три-четыре, – он подумал, поморщился и сказал. – Хотя нет, придётся целую неделю ждать, до субботы. У меня же в пятницу доклад на Комитете. Это очень важно. И для страны, и для науки. Так что только в субботу, наверное.

Я мысленно усмехнулся. Модест Фёдорович был сначала учёным, и только потом обычным человеком. Хотя в эти времена почти все люди были такими: сперва работа, потом личное. Возможно поэтому такую гигантскую страну от разрухи и вытащили, считай, не имея ни мощных технологий, ни ресурсов. На голом энтузиазме.

– А как за неделю вы успеете? – удивился я, – там же, вроде, в ЗАГСе заявление должно месяц лежать, и только потом…

– Всё-то ты знаешь, – беззлобно подколол меня Модест Фёдорович, – неужто для себя уже справки наводил?

Но я-то был не двадцативосьмилетний домашний мальчик Муля, поэтому на подколку не отреагировал и сказал:

– Ну, а как же. Нужно всегда наперёд думать, чтобы не было, как у тебя сегодня.

Модест Фёдорович ответную подколку оценил, крякнул и ответил:

– Могли бы хоть завтра, но тут ещё есть один нюанс…

Он глубоко затянулся, выдохнул дым в форточку и сказал:

– Мы с твоей мамой ещё не развелись…

Опа! У меня от удивления аж глаза на лоб полезли:

– Почему?

– Да как-то незачем было, – пожал он плечами.

– А она разве согласится на развод? – спросил я.

– Почему нет? – поморщился Модест Фёдорович, – квартира на нас троих. Я её выписывать не буду. Ты свою долю тоже получишь. Таки я заставлю и пропишу тебя обратно. А после меня моя доля Маше достанется. Так что нормально всё будет. Квартира большая. Её разменять спокойно на две двушки можно будет.

Я очумело покачал головой и ошарашенно сказал:

– Ты так далеко смотришь… – а потом уточнил, – а как ты все эти бюрократические барьеры в ЗАГСе преодолеешь? Чтобы за неделю и развестись, и расписаться?

– Да у меня Володька, друг мой, немалую должность в Москве занимает, – с усмешкой пояснил Модест Фёдорович. – мы вместе на фронте были. Он меня под Гомелем на себе, считай, с поля боя раненого вытащил. А я его уже под Брянском вытаскивал. Так что куда он денется, поможет…

Я только глазами захлопал. Вот это да!

И тут дверь в квартире Пантелеймоновых открылась и оттуда выскочил Жасминов с перекошенным от злости красным опухшим лицом. В коридоре он закричал истерическим голосом, оглядываясь на дверь:

– Что мне уже и поссать выйти нельзя?! Нигде в советских законах не сказано, что человеку выйти поссать нельзя! Не имеете права!

Из комнаты ему что-то угрожающе заорал Григорий.

– Это что ещё за клоун? – тихо спросил Модест Фёдорович, когда Жасминов скрылся в сортире.

– Это певец, в театре работает, – пояснил я, – его по уплотнению к Пантелеймоновым подселили, так они теперь воюют. Комната-то проходная.

– Вот потому я и не хочу, чтобы Маша тут оставалась, – осуждающе сказал Модест Фёдорович, – и так у неё проблем сейчас выше крыши. А ей вообще-то надобно к предзащите диссертации готовиться. А не всей этой ерундой заниматься.

В этом я с ним был согласен.

– А вообще, ты тоже, Муля, подумай, – сказал вдруг Модест Фёдорович. – Ну, что ты сидишь тут, в этой конуре. Возвращайся. Твоя комната всегда тебя ждёт.

– У тебя сейчас молодая семья, медовый месяц, – неуклюже пошутил я.

Модест Фёдорович покраснел и от смущения, и от удовольствия:

– Маша мне всё рассказала. Спасибо, что защитил её, и меня, на собрании. И что поддержал в такую минуту. Я очень тобой горжусь, сынок, – он расчувствовался и обнял меня.

– Думаю, любой поступил бы так на моём месте, – аккуратно отстраняясь, сказал я.

И тут из сортира вышел Жасминов и сказал:

– Муля, что мне делать?!

– По поводу? – удивился я.

– Я не могу больше жить в таких условиях, – он кивнул на комнату Пантелеймоновых и жалостливо запричитал. – Понимаешь, ни выйти, ни зайти нельзя. Григорий орёт постоянно. Я каждый день домой, как на казнь возвращаюсь. Я так скоро сойду с ума, Муля!

– Ну это вам нужно в комитет обращаться, – задумчиво сказал я, – а вообще я не пойму, зачем вы на этот вариант согласились?

– Но я же не знал, что это чулан через проходную комнату будет! – всплеснул руками Жасминов и взмолился, – Муля, ну придумай что-нибудь! Ты же умный. Ты всем всегда подсказываешь, посоветуй и мне! Пропадаю!

Я задумался. Орфея я понимал прекрасно. Насколько и так тяжело жить такой вот коммуной, а тут ещё ходить через чужую комнату приходится, где живёт молодая семья. И это ещё ему повезло, что Лиля к нему толерантна, мягко говоря. А что было бы, если бы там жила женщина с таким характером, к примеру, как у Беллы?

– Думаю, если нужен выход из ситуации быстро, то тут есть только один правильный вариант, – задумчиво сказал я и спросил, – у тебя же нету блата, чтобы помочь?

– Муля, если бы у меня был блат, то разве я бы жил в этой кладовке? – печально усмехнулся Жасминов и покачал головой.

– Угу, – глубокомысленно покивал я и озвучил вариант, – тебе нужно жениться, Орфей. И этой площади будет недостаточно для проживания двоих.

В разговоре мы с Жасминовым постоянно переходили то на «ты», то на «вы», в зависимости от серьёзности темы.

– Но у меня нету невесты! – возмутился Жасминов. – Это же любить надо…

– Это может быть и фиктивный брак, – пояснил я, – пожениться, получить комнату побольше, пожить там какое-то время, а потом потихонечку развестись. И ты, и она получите отдельное жильё. А если ещё и ребёнок будет…

– Ну ты, Муля, и голова! – восхитился Модест Фёдорович, который всё это время внимательно слушал наш разговор. – Не знаю, в кого ты пошёл такой? Надя вроде не ахти, Адияков этот вообще какой-то недалёкий, раз профукал всё. А ты вот как…

– В деда, – коротко ответил я и Модест Фёдорович кивнул, удовлетворившись моим ответом.

– Муля, – Жасминов продолжал топтаться рядом, обдумывая мой совет. – А теперь тогда подскажи, где мне невесту найти?

– Орфей, – устало вздохнул я, – вот уж чего-чего, а это вообще не вопрос. Сколько из деревень девчонок ежедневно приезжает в Москву? И любая из них будет счастлива на такой вариант. А сколько вдов осталось, чьи мужья с войны не вернулись? Они страдают от одиночества. У многих и дети есть. Кстати, может, тебе действительно взять хорошую хозяйственную женщину с ребёнком или двумя? Расписаться с нею, немного пожить, она тебе и готовить будет и хозяйство вести, а потом получить жильё и развестись? И никто в обиде не будет.

Глаза Жасминова полыхнули восторгом.

– А пока вы в чуланчике жить будете, она очень быстро Гришку на место поставит. Он у неё по струночке маршировать будет.

Этот совет пришелся Жасминову особо по душе. И он с энтузиазмом воскликнул:

– Муля! Ты меня спас! – и счастливый и лучезарный, умчался обратно в комнату.

Оттуда тотчас же послышалась ругать Гришки.

– Ужас какой, – прокомментировал Модест Фёдорович, качая головой на всё это.

– Так и живём, – пожал плечами я.

Модест Фёдорович затушил окурок и сказал:

– Пошли, Муля. Поздно уже. Мы с Машей сейчас уйдём, а ты давай-ка ложись спать. Ты ужинал?

– Да, мы с Машей по дороге в общагу зашли в столовку, поели, – сказал я. – А ты?

– А меня Дуся накормит, – отмахнулся Модест Фёдорович и с улыбкой добавил. – Хорошо, что я на два дня раньше вернулся, хотел к докладу подготовиться к пятнице. Как чувствовал, что тут что-то не то.

– Да, хорошо, – кивнул я и сказал с улыбкой, – пошли мою будущую мачеху тормошить, а то она там заждалась уже вся.

На следующий день на работу я шел, честно говоря, опасаясь результатов вчерашнего. Я, конечно, человек отмороженный и плевать мне на все эти разборки, но для моего плана мне нужно задержаться в Комитете по искусствам. А если со мной будет то же, что хотели вчера провернуть с Машей и Мулиным отчимом, то вряд ли получится задержаться здесь надолго.

Поэтому перед тем, как пройти на своё рабочее место, я сходил к кабинету, где работала кареглазка с подругами, и заглянул туда.

– О! Муля! – обрадовались мне девчата, – а почему тебя вчера не было?

– Это длинная история, – загадочно сказал я, – обязательно расскажу потом как-нибудь. А что вчера было? И чем всё закончилось?

– Ой, такое было! – экспрессивно воскликнула кареглазка и всплеснула руками, очевидно, для дополнительной аргументации.

И девчата, торопясь и перебивая друг друга, принялись рассказывать мне о вчерашнем заседании.

В общем, если кратко, то комсорг решил на меня наехать, что я перестал проводить лекции. И что мои лекции содержат вредные для советского комсомольца идеи. Что я пропагандирую мещанство. И так далее. Это бла-бла-бла он вещал долго. Если его послушать, то я – вражеский элемент, который разлагает коллектив с какой-то тайной целью.

Мда, дела явно непростые.

Моё отсутствие подтвердило мою виновность. И комсорг, захлёбываясь возмущением, обличал мою мещанскую и вражескую сущность. А потом встал Барышников и тоже внёс свои пять копеек. И тоже, с его слов, я выходил конформистом и приспособленцем, для которого своя шкура дороже, чем общее дело строительства коммунизма.

Не знаю, до чего они бы договорились, но, когда поднялся вопрос о том, что мои лекции вредные и их нельзя слушать, то народ взбунтовался. Особенно неиствовали девушки, которые надеялись послушать мои лекции по изменению внешности. Они-то и отбили меня у комсорга, буквально силой. Сгруппировались все и дружно напали на него.

– Там такой ор стоял! – мечтательно закатила глаза подружка кареглазки.

– А что решили в конце концов? – спросил я.

– Решили, что ты должен лекции продолжить, – хихикнула кареглазка, – так что теперь будешь каждый день нам рассказывать.

Я вежливо поулыбался, поблагодарил милых девушек, но ничего не обещал.

Когда вернулся в кабинет, Лариса сказала осуждающим тоном:

– Ты прогулял вчера собрание, Муля. Тебя рассматривали. Наш очень злой на тебя.

– Спасибо, Лариса, – сказал я и сел на своё место.

– Ты разве не собираешься к нему в кабинет? – удивилась она.

На что я пожал плечами и ответил:

– Меня не вызывали. Сижу, работаю.

Некоторое время в кабинете было молчание. А потом дверь без стука распахнулась и вошел сердитый комсорг.

Глава 7

– Бубнов, – раздражённо сказал он, явно преодолевая себя, практически сквозь зубы. – Сегодня лекция будет не в Красном уголке, а в актовом зале. Желающих много. На какую тему ты будешь беседу проводить? Ты тезисы сделал? Мне же записать нужно.

– Впервые слышу, – равнодушно ответил я и переложил документы в папке, с которой сейчас работал.

– Потому что ходить на профсоюзные собрания надо, Бубнов! А не личными делами заниматься! – возмущённо рявкнул он и добавил раздражённым тоном. – Тему говори!

– Какую тему? – удивился я.

– Твоей лекции сегодня! – взвился комсорг.

– Я не планировал никаких лекций ни сегодня, ни в будущем, – ответил я удивлённым тоном.

– Как это не планировал?! – аж подпрыгнул комсорг, – почему не планировал?

– Не хочу, – пожал плечами я.

– Как это ты не хочешь?! – подскочил комсорг и уронил одну из своих папок.

– Аккуратнее, – по доброте душевной посоветовал я. – Места здесь мало, поэтому постарайтесь делать минимум резких движений. В крайнем случае можно выйти на коридор, и руками там помахать. Если уж так сильно хочется.

Лариса, которая прислушивалась к нашему разговору не выдержала и хрюкнула.

Комсорг бросил на неё злой взгляд, и она сделала вид, что это не она, и вообще, даже если и она, то она ничего такого и не имела в виду. А Мария Степановна просто поджала губы.

– Бубнов, не паясничай и давай тему! – продолжал злиться комсорг. Кажется, он так и не понял, что я его только что послал лесом.

– Не хочу, – я зевнул и с подвыванием потянулся.

Комсорг побагровел.

– Бубнов, на вчерашнем собрании было принято решение, что ты будешь читать лекции в актовом зале. Так что давай говори тему и не выделывайся!

– А у нас что, крепостное право? – удивился я, – как это вы за меня приняли решение?

– Все комсомольцы должны вести лекции, Бубнов. Дело комсомола – формировать и воспитывать молодёжь в духе коммунизма, готовить поколение всесторонне развитых людей, которые будут жить, работать и управлять общественными делами при коммунизме, – с еле сдерживаемым негодованием от моей непонятливости сказал комсорг, процитировав строчки из Устава комсомольской организации нашего Комитета.

– Верно, – согласился я, – есть в Уставе и другие строчки. В том же Уставе сказано, что каждый комсомолец должен быть примером для молодежи. И все комсомольцы должны пробовать себя в выступлениях. Если взять количество наших комсомольцев и разделить на количество дней, то получается, что каждому выпадает доклады делать по два раза за год. А я уже выступил три раза. Так что теперь очередь других.

От моих слов у комсорга глаза полезли на лоб.

– Бубнов, – он аж сдулся, – но не все могут делать хорошо доклады!

Если он хотел мне подольстить, то сильно просчитался. Я на такую грубую подначку не ведусь ещё со школьного возраста.

И я ответил:

– Так главная задача комсомола какая – формировать полноценную советскую личность, борца за коммунистическое дело. И задача нашей ячейки дать всем комсомольцами одинаковые условия для этого формирования. А не выделять одних и задвигать других.

На комсорга было страшно смотреть. Такое впечатление, что он сейчас взорвётся. Поэтому я добавил контрольный:

– Кроме того, как я узнал, Почётную грамоту за мои лекции и денежную премию получили вы, а не я. Вот и думайте теперь сами.

Комсорга переклинило, и он выскочил из кабинета, прошипев на прощанье злобное:

– Ну, всё, Бубнов, теперь тебе крышка!

А вечером я сидел на кровати с ногами и читал книгу. Да, вот так. Как в детстве читал. Взял сегодня в библиотеке «Граф Монте-Кристо» и теперь с наслаждением читал. Рядом, на тумбочке стояла чашка с чаем и блюдце с печеньками. Какая восхитительная красота! Нет ничего лучше, чем вот так читать (хотя ещё спать в дождь на веранде дачи тоже приятно). Запахи сладкого мятного чая, овсяного печенья и бумажных страниц смешивались и давали тот упоительный непередаваемый аромат, который может понять только любитель чтения.

И такое я получал удовольствие, что не крики, ни ругань на кухне, ни скудная обстановка Мулиной комнаты, ни время, куда я попал, и где нужно всё начинать заново – ничто мне больше не мешало. Я погрузился в сказку из своего детства и волшебные книжные ароматы.

И тем сильнее было моё разочарование, когда в дверь постучали.

Причём постучали так требовательно, что пришлось идти открывать.

На пороге стоял и топтался Герасим.

Как-то в последнее время он был то в запое, то, наоборот, пропадал сутками на работе, и особо как-то не отсвечивал. А тут вдруг заявился.

– Муля, – сказал он, – ты это..?

– Что? – сперва не понял я, а потом решил, что он похмелиться хочет. – Извини, Герасим, у меня ничего нету. Было две бутылки, одну ты выпил, вторую ещё с кем-то. Ничего нету. Ты у Гришки проси, у него всегда есть.

– Нет, Муля, я не буду, – даже замотал с негодованием Герасим, – в завязке я нынче.

– А что тогда? – удивился я, больше тем для общения у нас и не было.

– Надо это…! – Выдохнул Герасим, но сформулировать не смог и умоляюще посмотрел на меня.

– Что именно? Объясни. Передвинуть помочь что-то? Или что?

– Нет, я покажу, – он вытащил из кармана какую-то детальку и показал мне, – у тебя есть такая? Мне надо.

Когда я пытался отыскать Мулины вещи, то залезал посмотреть во всевозможные места. Так-то Муля особо барахольщиком не был (хотя расхламление я на этом выходном точно проведу), и я где-то в нижнем ящике тумбы видел большую коробку со всякими деталями, гайками и гвоздями.

– Сейчас гляну, – сказал я, – ты заходи, Герасим.

Герасим вошел. Но продолжал топтаться возле входа – не хотел топтать ковёр (дорожку Дуся сняла в стирку).

Я вытащил плоскую жестяную коробку не то от печенья, не то от конфет, ещё дореволюционную. С цветами, котиками и «ятями» в надписи. Открыл её – она была забита всякой всячиной. Но выделить среди этого полуржавого хлама искомое я не смог. Поэтому сказал:

– Герасим, вот, что есть. Ты давай садись к столу и сам посмотри, – и поставил всю коробку на стол.

Герасим обрадовался и деловито приступил к поиску. Он перебирал все эти детальки с таким благостным видом и нежностью, словно совершал медитацию.

Я посмотрел на него и спросил:

– Герасим, а хочешь чаю с печеньем?

Тот отрицательно помотал головой и промычал что-то нечленораздельное, мол, не мешай, отвяжись.

Ну и ладно.

Я обратно влез на кровать и принялся читать книгу. Только-только я дошел до того места, как героя в зашитом саване сбросили в воду, как в дверь опять постучали.

Да что же это такое! Я могу хоть один вечер нормально отдохнуть, а не решать все эти глупые проблемы?!

Я аж взбесился. Дело в том, что есть у меня такая негативная черта: я запойный. Только не к алкоголю запойный. Тут как раз я равнодушен. Нет, могу в хорошей компании и под настроение даже хорошо могу. Но я всегда знаю, когда надо остановиться. Кроме того, чаще всего мне проще отказаться. У меня другой запой. Читательский. Ещё с детства так повелось. Примерно с детсадовского возраста, когда я только-только научился читать, книги стали моим избавлением от серости жизни, от неприятностей и путём в мир фантазий и сказок. И я так увлекался чтением, особенно если в руки попадался какой-нибудь томик, типа о Робинзоне Крузо, о пиратах или о рыцарях, что я тогда не видел больше ничего. Я мог не выучить уроки, мог пропустить школу. И читал до тех пор, пока книга не заканчивалась. Родители со мной воевали по-всякому, и запрещали, и ремня по заднице давали. Не помогало. Это была беда. И только повзрослев, я научился хоть как-то контролировать это. Поэтому во времена бифуркаций, когда у меня были важные проекты, много работы и так далее, я никогда не позволял себе читать. Иначе всё.

А тут я решил немного расслабиться и сел за чтение. А мне уже второй раз стучат и отвлекают. Бесят!

Стук повторился.

Мысленно чертыхнувшись, я пошел открывать.

К моему несказанному удивлению, на пороге стояла… Наденька… смысле Мулина мама.

– Муля! – экспрессивно воскликнула она, практически врываясь в комнату (я еле успел отскочить с её дороги), – объясни мне! Что происходит?

Она буквально упала на стул, заламывая в отчаянии руки:

– Муля! Это катастрофа!

– Что случилось? – осторожно спросил я.

В таком состоянии женщине нужно дать возможность выговориться, выпустить пар. И только потом можно беседовать, взывать к голосу её разума и так далее. Но пока она так взвинчена, ничего предпринимать нельзя. Это первое правило при общении с женщинами.

Поэтому я сказал:

– Рассказывай! Всё. Подробно.

Женщинам нравится, когда их просят рассказать всё подробно. От перечисления подробностей и воспоминаний они успокаиваются и приходят в нормальное состояние.

– Ты представляешь, Модест хочет подавать на развод! – воскликнула она и поднесла надушенный кружевной платочек к глазам, аккуратно промокнув слезинку, чтобы не размазать косметику. Плакала Надежда Петровна виртуозно – уголками глаз.

– Но ты же живёшь с отцом, – сказал я и тут же понял, что совершил стратегическую ошибку.

Надежда Петровна вспылила:

– Ну, ты сам подумай, Муля! Мы же нормально все вместе жили! Зачем было разводиться?! А теперь что будет? Дуся говорит, что он себе какую-то бабу завёл! Муля! Ты представляешь! Не успела я из дома уйти, как он тут же бабу привёл!

– Во-первых, ты ушла из дома давно, – успокоительно сказал я, – и ушла первой. То есть бросила его.

– Но Муля! Как я могла не уйти к Павлику?! – вскричала Надежда Петровна так, что бедный Герасим, который, как мышка, сидел за другим краем стола и не отсвечивал, с перепугу уронил две гайки под стол. – У нас ребёнок общий! Ты!

– Ну, вот, – сказал я гипнотизирующим тоном, – ты ушла. Он жил один. Теперь решил тоже создать семью.

– Но Муля! – закричала Надежда Петровна, – зачем ему семья?! У него Дуся есть. Она спокойно ведёт всё хозяйство! Я тоже захожу два раза в неделю, контролирую, подсказываю. А теперь что будет?

– А теперь он женится, – сказал я, и Надежда Петровна опять зарыдала.

– Мама, – сказал я, когда поток слёз, жалоб и причитаний чуть иссяк, – ты что, любишь Модеста Фёдоровича? Тогда зачем уходила к отцу?

– Муля! Ты же сам знаешь, я всю жизнь любила и люблю только Павла Григорьевича! – вспылила она. – Это мой отец не позволял мне за него замуж выйти. Но сейчас я могу жить так, как хочу!

– И это прекрасно, – примирительно сказала я, – ты большая молодец, что у тебя хватило мужества понять, что ты хочешь. И хоть часть жизни пожить с любимым человеком. Но почему ты не допускаешь, что и Модест Фёдорович тоже хочет поступить также?

Надежда Петровна охнула и с недоумением посмотрела на меня. Такая мысль ей явно не приходила в голову.

– Он двадцать восемь лет прожил рядом с тобой, поддерживал тебя. Принял меня и воспитал как родного сына. Потом ты ушла к отцу. Он и это принял. Жил один. А сейчас он встретил женщину и решил на ней жениться. Что в этом плохого?

– Как что?! Как что?! – запричитала Надежда Петровна, – ты, Муля, слишком молод и не понимаешь, что у него могут быть дети. И квартиру придётся делить.

– Ну, и что из этого, – пожал плечами я, – ну и поделим, если надо будет. Тем более, что тебе есть где жить, у меня тоже есть вот жильё…

– Да какое это жильё! – взвилась Наденька, – кстати, ты где телевизор подевал?

Она окинула взглядом комнату и тут её взгляд остановился на Герасиме, который нашел-таки под столом свои гайки и сейчас вылезал из-под стола.

– А это ещё кто?!

– Знакомься, мама, это – Герасим, мой сосед, – светским тоном представил его я. И развернулся к Герасиму, – Герасим, а это Надежда Петровна, моя мама.

Герасим пробормотал что-то невразумительное, он жутко стеснялся и мычал.

Надежда Петровна соседа моего проигнорировала, у неё были заботы гораздо поважнее какого-то там Герасима.

– Муля! – она всё возвращалась к теме, которая её беспокоила, – нужно же что-то делать! Что-то срочно предпринять! Ты должен поговорить с отцом. Он тебя послушается!

– О чём поговорить? – удивился я.

– Он не должен на ней жениться! – выпалила Надежда Петровна. – Мне Дуся говорила, что Модест ей признался, что это его аспирантка! Муля! Ты представляешь, он связался с несовершеннолетней! Она какая-то аферистка! Теперь его посадят в тюрьму! Это такой позор для всей нашей семьи будет!

Мулина мать, как обычно, всё утрировала и гиперболизировала, – поэтому я сказал успокоительным тоном:

– Мама, успокойся, Маша взрослая, ей двадцать девять лет, – сказал я, – и она скоро должна защитить кандидатскую диссертацию по физколлоидной химии. Ну, не может она быть проходимкой и аферисткой.

А сам вспомнил Ломакину. Хотя, если честно я её аферисткой и не считал. Просто дурочка-неудачница, глупыми бедами которой столь хитроумно воспользовался Попов, чтобы насолить Мулиному отцу.

– Ты что, всё знал?! – всплеснула руками Надежда Петровна, – ты всё это время знал и молчал?!

Она разрыдалась:

– У меня нет больше сына! – сквозь рыдания причитала она и мне это уже надоело. Я всегда стараюсь потакать женщинам. Они – слабый пол, они – украшение нашей жизни и имеют право на некоторые капризы, экспрессию и слабости. Но у Надежды Петровны это уже переходит здравый смысл. Её эгоизм просто зашкаливает. Привыкла, что все её хотелки всегда исполняются. А жизнь, она такая, что иногда нужно и желания других людей учитывать. Окружающих.

– Жаль, – сказал я более жестким тоном, чем следовало, – жаль, что ты отказываешься от меня по такой ерундовой причине. Ну что ж поделать. Мать от меня отказалась. Но скоро появится мачеха…

Надежда Петровна гневно фыркнула:

– Не смей! Ноги её в нашем доме не будет! – и с этими словами она выскочила вон из комнаты.

– Звиздец, – устало констатировал я.

– Бабы, – философски сказал Герасим и протянул руку ко мне: на его ладони лежали четыре какие-то детальки, – Муля, можно я эти все возьму?

– Бери, – разрешил я, – да и вообще, можешь всю коробку забрать. Дарю!

Герасим, не веря свалившемуся на него богатству, схватил коробку и нежно прижал её к груди:

– Спасибо, Муля! – восхищённо сказал он и уже на пороге добавил, – а на баб внимания не обращай. Что с них взять, с баб-то?! Много воли им при советской власти дали. Вот что я скажу. Покричит и вернётся.

И я был с ним абсолютно солидарен.

А у Музы дела были плохи. Софрон то ли из-за бесконечных возлияний, то ли науськиваемый Зайкой, но мозги у него совсем протекли. Он с сестрой разговаривал, как собакой. Кричал. Выгонял её, постоянно насмехался. Муза аж почернела вся, но терпела и пыталась его оправдать, когда я или кто-то из соседей предлагали с ним разобраться.

И чем дальше шло дело, тем было сложнее.

И вот после ухода Надежды Петровны я услышал в коридоре опять шум. Вышел и обнаружил, как Софрон кричит Музе:

– Да ты никому никогда не нужна! Балерина, мать твою! И многого ты добилась, балерина сраная?! Конуру в коммуналке получила и пенсию в три копейки, вот и вся твоя жизнь! Ни мужа, ни детей, кому ты такая нужна!

Выпалив эти злые слова, он гордо, с чувством собственной важности, удалился в комнату.

А Муза осталась в коридоре, она сидела, скрючившись на полу и плечи её вздрагивали.

– Муза, – сказал ей я, – пойдём ко мне в комнату.

Она взглянула на меня мокрыми больными глазами, встала и с гордо поднятым подбородком сказала:

– Извините, Муля, я сейчас очень занята. Дела семейные, как вы понимаете.

И удалилась в свою комнату. Оттуда послышались крики Софрона и визгливый смех Зайки. Опять, наверное, водку распивают.

Мне было жаль Музу. Нужно было что-то срочно предпринимать. Я как-то в последнее время переключился на другие вопросы и совершенно перестал заниматься «программой успеха» для Музы и Беллы.

Поэтому я постучал к Белле в комнату.

– Минуту! – открылась дверь и на пороге появилась Белла, закутанная в старый халат и с какой-то творожной маской на лице, но только желтого цвета.

– Муля? – удивилась она, нимало не смущаясь своего вида, – что случилось?

– Случилось, – понизив голос до шепота, сказал я и оглянулся на дверь Музы.

– Зайди, – тоже шепотом велела она, – только у меня бардак.

В комнате действительно был бардак: все шкафы открыты, часть каких-то нарядов кучами валялись на кровати, непонятные шляпки на столе, флакончики от духов и всевозможных женских средств выстроились на той части стола, которая не была занята тряпками.

– Ревизию навожу, – проследив мой взгляд, заявила Белла.

– Правильно, – одобрил я. – Мне тоже нужно взять с вас пример. А то зарос барахлом по самые уши.

– Так что ты хотел? – не смогла сдержать любопытства за маской вежливой беседы Белла.

– Белла, – сказал я, – вы помните, мы с вами обсуждали план по Музе? Ну, чтобы убрать отсюда Софрона?

Белла кинула и глаза её загорелись предвкушением.

– В общем, пора наш план внедрять. Когда ваши девочки смогут переехать к нам в коммуналку?

Глава 8

Свадьбу Ложкиной и Печкина назначили на субботу. И свадьбу Модеста Фёдоровича и Машеньки Сазоновой – тоже на субботу.

И вот как?

А суббота – рабочий день. И вот как?

Ну, с Мулиным отчимом ещё всё понятно, они с Машей тоже работают, так что само торжество назначили в ресторане на вечер. Успею после работы.

А вот что делать с Ложкиной и Печкиным? Не пойти – обидятся. А когда пойти, если с утра я работаю, а потом сразу пойду к Бубновым?

Печкин, когда узнал, торжественно заявил, что раз их с Ложкиной познакомил я, то и быть мне почётным гостем и сидеть на самом почётном месте.

Ну и как быть?

Хорошо, что время ещё есть и я успею всё обдумать. Но главный вопрос – что дарить? Зарплата у Мули, как оказалось, была не так, чтобы достаточной. На обеды в столовой и ещё чуток сверху хватало. А вот если что-то посущественнее купить, то уже и всё.

И начал я задумываться о том, что пора бы наведаться к заветному свёртку. Да и вообще вопрос с этим госконтрактом давно пора решить. А я что-то так чужими проблемами увлёкся, что о своих совсем позабыл. И тот рейд у дома мне тоже покоя не дает.

От всех этих мыслей настроение у меня было совершенно не предпраздничным.

А тут я ещё посадил себя на диету, стал бегать по утрам и подтягиваться на турнике в соседнем дворе. И озверел окончательно.

Так что в это позднее воскресное утро я вышел варить кашу на кухню в категорически дурном настроении. И совесть меня абсолютно не мучила, когда я, пока вода вскипала, вытащил сигарету из пачки, оставленной Мулиным отчимом, и закурил.

Дверь хлопнула и на кухню заглянула прехорошенькая белокурая головка.

– О! – прощебетала она, тряхнув шикарными локонами и ослепительно улыбнулась. – Закурить девушку не угостите?

– И мне! И мне! – на кухне возникла вторая нимфа, только эта была ярко-рыжей жгучей и лучезарной, – я тоже хочу!

– Я в раю, а вы ангелы? – поражённо спросил я, угощая нимф сигаретами.

– Мы к Белле пришли, а её нету, – усмехнулась блондинка и выставила точёную ножку чуток вперёд, – там какой-то дедок нам открыл и сразу ушел.

– У него ещё была коробка с гайками, – добавила рыжая.

Вот оно как!

Я совсем по-другому посмотрел на нимф. Они прикурили от конфорки и подошли поближе к форточке. При дневном свете стало видно, что нимфам явно за тридцатник и плотный театральный грим морщинки и припухлости на лице особо не скрывает.

– Белла на рынок ушла, – сказал я, – надо подождать немного. Она быстро вернётся. Если языком, конечно, ни с кем не зацепится.

Мы познакомились. Блондинку звали Вера Алмазная, а рыжую – Нонна Душечка. Насколько я понял, работали они в том же ресторане, что и Белла. Но только Белла играла на пианино, а девушки работали в кордебалете.

А я решил ковать железо, пока горячо:

– Вам же Белла говорила о вашей роли? – завуалированно спросил я.

– Говорила, – ответила белокурая нимфа Вера, – но мы всё ещё сомневаемся. Вот, пришли посмотреть, что и как.

– И окончательное решение мы примем только после того, как посмотрим, – добавила рыжая нимфа Нонна.

Пока мы курили, вышла Фаина Георгиевна покурить и сердито сказала:

– Муля, ты эту роль скоморохов видел? Там нужно выйти, помахать руками, а потом упасть, красиво обвиснув. Ну, что это за роль для меня?! – она прикурила он конфорки и подошла к форточке.

Вера Алмазная и Нонна Душечка уважительно расступились и перестали щебетать.

– Так что, вы не справитесь? – простодушно спросил я.

– Муля, я могу так упасть и обвиснуть, что весь зал будет рыдать и верить! – заявила Фаина Георгиевна, – но ведь дело вовсе не в том! Этого мало!

– Там вроде ещё надо кликушествовать, – осторожно сказал я, смутно представляя, что это такое.

– Кликушествовать! – возмутилась Фаина Георгиевна. – Муля! Какой идиот это придумал?

– Лесков, – брякнул я на автомате, не подумав.

– Муля, Лесков – это великий писатель! Это Мастер Слова, но даже он не мог бы такое придумать! А обвисать и кликушествовать придумал Глориозов! Муля, Глориозов – бездарность и жалкий фальсификатор! Я отказываюсь принимать в этом участие!

С этими словами она сердито затушила недокуренную сигарету и ушла, чеканя шаг.

– Жаль, – расстроенно вздохнул я, – такие роли просветляют душу.

– Это же Раневская! – восторженно сообщила нам Нонна Душечка.

– Ну, ничего себе! – добавила Вера Алмазная и посмотрела на нас круглыми глазами.

– Так вы согласны сыграть эти роли? – спросил я, так сказать, по горячим следам.

– Угу, – задумчиво кивнули нимфы. Они всё ещё находились под впечатлением и хоть решения окончательно не приняли, но уже были податливы на любые уговоры.

– Теперь вы сами видите, что у вас есть шанс сыграть эту роль убедительно и прославиться на века, – замироточил я, пользуясь их податливостью. – Если получится увести отсюда Софрона, то у вас есть шанс выйти за рамки ресторанного кордебалета. Фаина Георгиевна лично увидит, восхитится вашим талантом и всё потом преотлично устроит.

Нонна Душечка и Вера Алмазная переглянулись. Они всё ещё находились где-то между восторгами и сомнениями.

И пока я думал, как их убедить, подбирал мотивационные речи и формулировал вдохновляющий пример, на кухню вышел Жасминов и сказал:

– Муля, я всю ночь думал над твоими словами. Слушал скрип дивана Пантелеймоновых и много думал. И я понял, что мне действительно надо жениться. Нужно только найти невесту… – и лицо его сегодня было не красное и распухшее, а, как раньше, импозантное и красивое.

Выпалив эту тираду, он развернулся и ушел. А мне захотелось проклясть его до седьмого колена.

Даже чёртов ледниковый период и то не нанёс такого ущерба мамонтам, как скотина Жасминов этой катастрофической фразой моему плану!

Нонна Душечка и Вера Алмазная опять переглянулись, и рыжая сказала, с придыханием:

– Это же сам Жасминов!

– И он хочет жениться! – задумчиво добавила блондинистая Вера. – Невесту ищет!

А потом они опять переглянулись, и я понял, что мой план позорно провалился, ещё даже не начавшись.

А вообще, это был первый нормальный выходной со времён моего попадания сюда. И я решил провести его с пользой. Мой товарищ Егор был тогда, в том ресторане, абсолютно прав, когда сказал, что я себя угробил работой и что мне следует хоть немного отдыхать. Ведь действительно, если бы я столько не пахал, может быть, я сидел бы сейчас не в загаженной коммуналке, а на своей персональной яхте.

Поэтому теперь я решил отдыхать полноценно. Пусть выходной здесь один-единственный за всю неделю, а на работе так и норовят заполнить его то субботником, то парад какой-то придумывают, то посещение культурных мероприятий организовывают, но нужно же и отдыхать.

Приняв такое конструктивное решение, я позавтракал кашей и сварил себе ароматного кофе. А потом с полной кружкой и книжкой о графе Монте-Кристо устроился на кровати с твёрдым намерением весь день только читать и ничего больше.

Но не успел я дочитать до того места, как храбрый Дантес выбрался из савана в бушующем океане, как в дверь постучали.

Опять двадцать пять! Да что же это такое!

Я отложил книгу, отставил чашку и поплёлся открывать.

На пороге появилась Дуся. И была она крайне озабочена:

– Муля! – воскликнула она встревоженным тоном, – а я на рынок ходила. Всё равно мимо иду, дай, думаю, тебе молочка занесу, свеженького, утрешнего. Я там у одной хозяйки покупаю. У неё корова жирное такое молоко даёт, как сливки.

Она отодвинула меня и прошла в комнату.

– А ещё я заодно и творожка купила. Модест Фёдорович любит по воскресеньям на полдник творожок кушать. Так я много взяла и тебе половину оставлю. И сметанку ещё вот. Тоже домашняя.

– С-спасибо, Дуся, – ошеломлённо от такой заботы пробормотал я, – сколько я тебе должен?

– Да ты что, Муля! – возмутилась Дуся, – на продукты деньги Модест Фёдорович даёт, а что он своему ребёнку кружку молочка пожалеет?

Я только глазами захлопал, а Дуся продолжила, выставляя на стол всё новые и новые баночки, кувшинчики и горшочки:

– А ещё тётя Тамара из Вербовки порося колола и из деревни привезла свежатину продавать. А я её сёдня на базаре и встретила. Так я взяла и тебе сальтисона тоже. С чесночком, всё как полагается, – она вытащила из сумки свёрток и оттуда по комнате пошёл такой чесночный дух, что у меня рот наполнился слюной. – И хлеба домашней выпечки я заодно у неё взяла. Ейная средняя невестка хорошо хлеб печёт. Даже у меня так не получается.

Следом на столе материализовался пышный каравай размером с колесо от трактора.

Дуся приговаривала и продолжала с видом фокусника-энтузиаста, который извлекает из цилиндра одного за другим целое стадо кроликов, выуживать из своей безразмерной сумки всё новые и новые продукты.

Наконец, оглядев заставленный в два ряда стол, она удовлетворённо вздохнула:

– Ну вот и ладненько. Еды у тебя есть маленько, до понедельника продержишься. А в понедельник я приду и принесу расстегаев с рыбой. И котлеток тебе пожарю. И картошки потушу, – она на секунду задумалась и покачала головой, – нет, тушенная картошка – это несерьёзно, я лучше картошку с мясом в горшочках запеку.

– Зачем столько? – пробормотал я, но Дуся услышала и крепко рассердилась:

– Ты, Муля, на себя погляди, исхудал весь. Куда это годится? Какая девка за тебя замуж пойдёт, подумай своей лысой башкой? Мужик справным должен быть! Чем справнее мужик, тем оно лучше. И он добрее будет и на его фоне любая девка дюймовочкой выглядит. Всяко выгодно получается. Так что и не возмущайся даже, а садись и ешь давай. А то получишь у меня!

Я не возмущался. Я понимал, что это примерно то же самое, если бы муравей возмутился на Всемирный Потоп. Кроме того, Дуся была умная, как Шопенгауэр, поэтому спорить с ней изначально было бесполезно. Вряд ли в мире найдётся хоть один человек, который вот так запросто переспорил бы самого Шопенгауэра.

Поэтому я просто смиренно кивнул и сказал «ага».

– Ой, чуть не забыла, – хлопнула себя по лбу Дуся, – тут же тебе Модест Фёдорович письмо передал. Так ты глянь и мне скажи, я ему передам.

Она вытащила из бездонных складок юбки сложенный вчетверо листик бумаги из ученической тетрадки в косую линию:

– Вот! – и протянула мне.

Я развернул. Записка гласила:

«Дорогой Муля! Приходи сегодня на ужин. Дуся обещала фаршированную утку с солёными груздями сделать и пополамный расстегай из стерляди. А ещё придёт Машенька, так что ужин у нас будет по-семейному. Подпись – твой отец».

– Что передать? – спросила Дуся и по её виду было понятно, что ответ мой они уже наперёд с отцом знают, а остальное это всё только из приличия соблюдается.

– Скажи, что я не знаю, – неопределённо ответил я, – если успею – то буду. А не успею, то пусть без меня ужинают.

– Да как же так? – изумлённо всплеснула руками Дуся и левый глаз у неё дёрнулся, – я же для кого такие блюда готовить буду?!

– Для Модеста Фёдоровича и Машеньки? – подсказал я, а Дуся нахмурилась:

– Муля! Это несерьёзно! Ты посмотри, как ты исхудал! Тебе нельзя фаршированную утку пропускать!

– А, может, у меня свидание с девушкой будет? – загадочно улыбнулся я.

– Да как же это так, а?! – вознегодовала Дуся, – Модест Фёдорович вон нашел себе, теперь ты нашёл, а как же я буду? Что же вы меня все покидаете?!

Слёзы крупными каплями скатились по её пухлым щекам.

– Да мы просто прогуляемся по Арбату и всё, – постарался успокоить я Дусю (ну не буду же я ей говорить, что собирался, как стемнеет, наведаться к тому дому и попытаться забрать свёрток с деньгами. Дальше то тянуть некуда).

А тем временем Дуся бушевала:

– Нет! Это никуда не годится! Я так Модесту Фёдоровичу и скажу!

– Дуся, ну, я постараюсь, – примирительно сказал я, – но могу опоздать, могу сильно опоздать, а могу и вообще не успеть. Просто сразу предупредил, чтобы меня не ждали. Ладно?

Дуся, чуть успокоившись, нехотя кивнула.

Я уже было облегчённо выдохнул и начал надеяться, что сейчас Дуся, наконец-то, уйдёт, а я сразу сяду, наемся сальтисона с домашним хлебом, и как засяду графа Монете-Кристо читать, так аж до самой ночи буду. Пока всё не прочитаю.

Но тут Дуся, метнув взгляд на мою комнату сказала строгим голосом:

– Муля, я, как в понедельник приду, так буду у тебя в комнате убираться. А вот ковры на стенах вытрепать надо. А я сама не управлюсь. Руки у меня болят, если поднимать высоко, да и росту не хватает. А со стола доставать я боюсь. У меня голова сразу на высоте кружится. Так ты все ковры сейчас сними и на улице их от пыли выбей. А потом обратно повесишь.

– Зачем?

– Ну так пыльные же они, – покачала непреклонной головой Дуся, – а до Пасхи положено дом в чистоту приводить. Так что сделай это прямо сейчас.

Вот и отдохнул в воскресенье.

Так-то Дуся была права. Пылесборники это ещё те.

Но выбивать ковры всё воскресенье – это совсем не тот вид человеческой деятельности, за которым мне бы хотелось провести выходной.

Я даже пригорюнился. Выбивать ковры категорически не хотелось, занятие это глупое. Но, с другой стороны, если я не сделаю этого, то завтра придёт Дуся и сама начнёт выбивать их больными руками. Я же знаю её принципиальность.

Озабоченный этими мыслями, я вышел на кухню с целью покурить (ох и гадостная привычка, но я буду бороться. Сейчас только одну сигарету выкурю и всё, это просто Дуся меня с этими коврами расстроила, а вот с завтрашнего дня окончательно бросаю!)

Дав себе такую страшную клятву я со спокойной совестью закурил.

А потом вышел Печкин и сказал:

– Ты почему, Муля, опять сигареты куришь? Ты же давеча говорил Белле, что бросишь.

– Да вот, – развёл руками я и замолчал, любуясь сигаретным дымом, который истончался куда-то к засиженному мухами потолку.

– А ко мне Фаина Георгиевна приходила, – сказал вдруг Печкин и печально вздохнул.

Я насторожился, начало мне показалось зловещим. И не ошибся, потому что Печкин сказал, ещё более печальным голосом:

– Сказала показать, как я в роли скоморохов кликушествую…

– И как? – осторожно спросил я (подсознательно ответ мне слышать совершенно не хотелось).

– Я показал, – пригорюнился Печкин.

– А она?

– А она показала тоже, – чуть не плача сказал Печкин, – а потом спросила Варвару Карповну, кто из нас лучше кликушествует, я или она.

– А что Варвара Карповна?

– А что ты с влюблённой бабы возьмёшь? – махнул рукой Печкин, – в общем, Фаина Георгиевна обиделась и сказала, что раз так, то на свадьбу она не придёт.

Он окончательно загрустил. Так мы и стояли на кухне у форточки: я курил, Печкин вздыхал.

А потом Печкин сказал:

– И будет у нас не свадьба, а сплошная насмешка, – и опять вздохнул. – Людей стыдно.

– А вот если бы вы в комнате, где застолье будет, ковёр повесили, то было бы красиво, – внезапно даже для самого себя сказал я. – И людей не стыдно.

– Да где же его, ковра этого, взять? – развёл руками Печкин, мол, всё плохо, на свадьбе не будет ни Фаины Георгиевны, ни ковра, хоть бери и отменяй всё.

А я этого допустить никак не мог. Поэтому сказал:

– Ну так у меня ковёр возьмите. А лучше – все четыре. Гости сразу поймут, что вы серьёзные люди.

– Вот спасибо тебе, Муленька! – всплеснул руками Печкин, – вот уж выручил!

– Только они пыльные, – скромно сказал я, – их сперва выбить надо.

– Да за это не переживай! Ерунда это! – засуетился Печкин, – я сейчас Герасима кликну, мы их быстренько снимем и сами прекрасно выбьем!

Он торопливо выбежал из кухни звать Герасима, пока я не передумал.

А я стоял, курил и улыбался.

Пока Герасим и Печкин выбивали ковры от пыли, а я опять уселся на кровать с книгой о злополучном графе Монте-Кристо, в дверь снова поскреблись. Пришлось идти открывать.

Ко мне заглянула Белла и сообщила довольным голосом:

– Муля! Девочки согласились!

Глава 9

Сидор Петрович Козляткин на меня дулся и не хотел не то, что разговаривать, но даже замечать. К примеру, когда он заглянул в наш кабинет, то сказал так:

– Здравствуйте, Мария Степановна и Лариса! – а на меня даже не посмотрел, словно меня здесь и не было.

Когда он дал им задание и ушел, так и в упор не заметив меня, Мария Степановна укоризненно посмотрела в мою сторону и покачала головой. А Лариса сказала:

– А я же говорила!

Я уже точно не помнил, о чём она там говорила, но с женщинами спорить никогда нельзя, особенно если они уверены в своей правоте.

Поэтому я сказал:

– Ты, как всегда права, Лариса, – и добавил, – я в соседний отдел, на минуточку.

И отправился в соседний отдел, где работала кареглазка с подругами.

– Муля! – обрадовались мне девушки и даже бросили свою работу, – а сегодня в актовом зале на какую тему лекция будет? Или в Красном уголке?

– Лекции не будет, – сказал я и хмуро добавил, – ни в актовом зале, ни в Красном уголке.

– Но комсорг…

– Вот пусть комсорг лекции и читает, – ответил я категорическим тоном.

– Ну как же так? – расстроились девушки, и принялись уговаривать меня.

И тогда я «поддался» на уговоры:

– Ну, ладно, если вы так хотите, то я проведу с вами одно занятие. Но это не на общих комсомольских началах, а только потому, что я не умею отказывать таким красивым девушкам. Считайте, моя личная инициатива.

Девушки заахали, захлопали в ладоши. А я добавил:

– Если надумаете привести своих подруг, то проверните всё так, чтобы никто не знал. Вы понимаете о ком я.

Девушки понимали. Одна из них спросила:

– А на какую тему будет лекция?

– Думаю, вряд ли вам интересно будет слушать о социально-политической истории Туркменской СССР и об урожайности хлопка, правда?

Девушки смущённо захихикали, а я сказал:

– Лекция, точнее занятие, будет о том, как внешний вид влияет на успех человека и как с помощью внешнего вида влиять на мнение людей о себе.

Девушки обрадованно зааплодировали, а кареглазка пискнула:

– Но в Красном уголке будет сами-знаете-кто.

Я аж вздрогнул.

Но она имела в виду всего лишь комсорга.

И тогда одна девушка сказала:

– А можно же собраться в библиотеке. Там все на обед уйдут, и читальный зал будет свободен. И его не запирают на обед, чтобы люди могли зайти и почитать газеты или журналы в своё личное время.

Мы договорились встретиться в обед, я взял с девушек страшную клятву, что они никогда и никому не расскажут об этом даже под самыми ужасными пытками (так я был уверен, что через десять минут о моей лекции будут знать все), и мы разошлись по рабочим местам.

Читальный зал библиотеки в Комитете по делам искусств СССР был хоть и небольшим, но довольно уютным. Сотрудницы библиотеки даже салфеточки вязанные на столах разложили. И пахло там так вкусно – свежими журналами и почему-то мятой. Но мне нравилось. Как у бабушки в деревне.

Мне кажется, что за всю историю существования читального зала, туда одновременно столько народу не набивалось никогда. В основном это были женщины, но среди них я увидел нескольких, словно совершенно случайно, затесавшихся мужчин.

Занятие я вёл в виде игры с элементами страт-сессии.Начал с простого вопроса:

– Как вы определяете, кто перед вами?

Девушки замолчали и смущённо переглянулись.

– Хорошо, я немного переиначу вопрос, – усмехнулся я, – если вы видите перед собой мужчину в пожарной каске. Как вы определите, кто перед вами?

– Пожарный, – ответила одна из девушек, невысокая. С задорным таким носиком и смешной чёлкой.

– Правильно, – кивнул я, – а если в форме милиционера?

– Это милиционер! – уже хором сказали девушки.

– А если в белом халате?

– Врач! – выкрикнула Наташа (она тоже пришла, хоть и дичилась меня, очевидно испытывая чувство вины за ту стенгазету).

– Правильно, – похвалил я, – а кто ещё может быть в белом халате?

– Лаборант, учитель химии… – начали перечислять девчата.

– Отлично! – подытожил я, – вижу, что основной принцип вы поняли. А теперь смотрите, если я вижу перед собой девушку в строгом деловом костюме, в туфлях и чулках. Кто она?

– Служащая, секретарь…

– Директор завода! – хихикнула кареглазка.

– Всё верно, – кивнул я, – а если в платочке, спецовочном синем халате и калошах?

– Доярка! Маляр! – захихикали девушки. Игра им понравилась.

– Ну, замечательно, – кивнул я, – основную суть вы поняли. А теперь кто среди вас самый храбрый? На чьём примере мы рассмотрим первый образ?

Девушки смущённо замялись. Им и хотелось, и вместе с тем было боязно препарироваться на виду у всех.

– Давайте я? – подняла руку скромно сидевшая девушка.

– Давай, – ободрительно улыбнулся ей я, – не боишься? Что тебя сейчас раскритикуют?

– Зато я точно буду знать какие у меня ошибки и смогу их исправить, – задорно ответила она.

– Кстати, очень правильная позиция, – я внимательнее присмотрелся к девушке. – Тебя как зовут?

– Нина.

– Отлично Нина, – одобрил я и сказал, обращаясь к остальным, – а сейчас все посмотрите на Нину. Нина, встань пожалуйста, на середине. Представь, что ты манекенщица и встань так, чтобы тебя было всем хорошо видно.

Нина встала по центру и попыталась изобразить манекенщицу, получалось явно не очень, но задор был.

– Итак, что вы можете о ней сказать? Только давайте по очереди. Условие такое: вы не знаете кто это и где она работает. Впервые её видите. Охарактеризуйте этого человека.

Подняла руку кареглазка:

– Она в вязанной кофте, платье ситцевое в цветочек, туфли без каблука, по цвету не подходят ни к платью, ни к кофте. Возможно, перед нами библиотекарь сельской библиотеки, – она хихикнула.

– Все согласны? – спросил я.

– Это может быть и воспитатель детского сада, – предположила Наташа.

– И домохозяйка, – выкрикнула со своего места коротко стриженная девушка.

– Нет, домохозяйка не будет носить такой портфель, – заспорили с нею остальные, – это портфель на работу. Вот учитель младших классов может такой портфель носить, чтобы тетради помещались.

– Но учителя в школе не ходят в ситцевых платьях в цветочек! – начали спорить другие.

– Сельские учителя ходят!

– Отлично, – сказал я, прекращая спор, – Нина, ты кем работаешь?

– Я методист в отделе по контролю за репертуаром, – смущаясь, ответила она. От разбора её образа, у неё на щеках выступили красные пятна, но она держалась, разрываясь между негодованием от критики и интересом от разбора.

– Итак, ты работаешь методистом в Комитете по делам искусств СССР, то есть служащим главного учреждения культуры. Как должен выглядеть сотрудник Комитета? А особенно, если этот сотрудник – девушка?

– Носить костюмы! – сказала кареглазка (когда я уже, наконец, узнаю её имя? А то неудобно получается).

– Давайте я чуть усложню пример – шуточно парировал я. – Наша Нина категорически не любит костюмы!

– Я люблю! – пискнула Нина.

– А давай ещё сильнее усложним ситуацию, – подмигнул я ей, – у Нины принципиальная позиция: сотрудник-девушка не должна носить костюмы, и, кроме того, давайте предположим, что Нина очень хочет выйти замуж.

Все девчата прыснули от смеха, но заблестели от любопытства глазами.

А я продолжил:

– Итак, Нина – ответственный сотрудник Комитета, курирует репертуары театров и цирков, не любит костюмы, но хочет, чтобы её воспринимали серьёзно. А заодно хочет срочно выйти замуж, и ей надо не только не выйти из образа советского служащего, но и заинтересовать парня своей внешностью. Как это сделать?

Девчата притихли, задумались.

И тут подняла руку Наташа:

– Может, она наденет блузку и юбку. А на ноги – туфли на каблуках?

– Принято! – кивнул я, – это и строго, и женственно. Хотя и зависит от фасона. Но тут уж, я думаю, вы лучше разбираетесь. А если будет холодно?

– Шерстяное платье, лучше тёмного цвета, – подсказала девушка слева.

– А кофту можно?

– Это упростит образ… – загомонили девушки, а я добавил:

– Хорошо. Вижу, что основной принцип вы поняли. Я добавлю, что если Нина ещё и причёску сделает высокую, чтобы открыть свою красивую шею, то этим она добавит себе ещё баллов. Все эти хвосты и косички – несерьёзно.

Несколько девушек покраснели, так как они были с хвостами или косичками. Я дипломатично сделал вид, что не заметил.

Мы ещё долго разбирали их образы, потом я давал им основы брендирования, и, когда обед начал приближаться к концу, девчата расходились оживлённые, довольные. Спорили. Обсуждали занятие.

Я тоже был доволен.

Как потом сказала мне кареглазка, в Красный уголок к комсоргу не пришел никто.

Что и требовалось доказать.

А дома меня ждала Дуся. И была она сердитая:

– Муля! – возмутилась она, – это что такое?!

– Что? – спросил я.

– Это! – она обвела рукой опустевшую комнату.

– Моя комната, – ответил я.

– Я знаю, что это твоя комната! – рассердилась ещё больше она, – а где ковры тут были?

– А! Ковры, – кивнул я, – так бы и сказала. А то начинаешь тут…

– Муля! – сверкнула глазами Дуся, – не выкручивайся. Где ковры?

– Одолжил.

– Как одолжил?! – всплеснула руками Дуся, – Муля, ты знаешь, как сложно было Петру Яковлевичу их достать? Ты хоть понимаешь, какой это дефицит? А ты их одолжил! Говори кому, я пойду заберу обратно!

– Печкину и Ложкиной, – ответил я, наблюдая, как меняется лицо Дуси, – понимаешь. Дуся, они люди бедные, много на страну работали, никогда ничего лишнего не имели. Нашли друг друга, считай, на старости лет. В субботу у них свадьба, так я им одолжил ковры. Хотят комнату украсить, чтобы как у людей было. К Печкину из театра артисты же придут. Так что вот…

И я для аргументации развёл руками.

Глаза у Дуси затуманились.

– На старости и замуж? – удивилась она, но от её былой воинственности не осталось и следа, – а сколько этой Ложкиной лет?

– Точно не знаю, – пожал плечами я, – но волосы у неё седые… были, пока она не встретила Петра Кузьмича. А сейчас у неё локоны, крашеные такие. А вот Печкину через два года на пенсию. Так что думаю, они где-то ровесники.

– И не побоялась же она замуж на старости пойти? – удивилась Дуся, – боязно же. А вдруг человеком плохим окажется?

– Жизнь, Дуся, даётся один раз, – сказал я, – и прожить её надо правильно. Вот, к примеру, была у меня одна знакомая. Всю жизнь тяжко так проработала, маляром на стройке. И была у неё мечта – увидеть море. Хотя бы на минуточку, так она хотела войти в него, погладить волны. Ей от работы путёвки предлагали, но она всё откладывала. То дорого, то времени нет, детей же растить надобно, то ещё какие-то причины находила. Причины же всегда найдутся, Дуся. А потом состарилась, скрючилась, села у дома на лавочке, посмотрела на свои распухшие от работы руки и заплакала. Говорит, скоро уже помру, а моря за жизни так и не увидела никогда. Ну и разве это правильно?

Дуся замерла. Взгляд её остекленел, глаза расширились.

На неё мой рассказ произвёл такое впечатление, что больше за ковры она меня не ругала и про то, почему вчера на ужин не пришел, и то забыла спросить.

Вот и хорошо.

Когда Дуся ушла, я решил вечер провести-таки с книгой. Это не граф Монте-Кристо, а просто безобразие какое-то! Стоит только мне засесть за книгу, как срочно всем что-то от меня нужно.

Надеюсь, что хоть сейчас меня оставят в покое.

И вот когда вместе с отважным Дантесом я как раз проник в ночной дом, тихо-тихо прокрался по скрипучим ступеням, как вдруг в дверь постучали.

У меня от неожиданности чуть чашка с чаем из рук не выпала.

Но что тут делать – отложил Дантеса и пошел открывать.

Я ожидал увидеть кого угодно, но, к моему несказанному удивлению, на пороге стоял… Павел Григорьевич Адияков.

– Здравствуй сын, – сказал он, почти не проявляя эмоций.

– Здравствуй, отец, – в тон ему ответил я, – проходи, пожалуйста.

Я посторонился и Адияков вошел. Он осмотрел комнату и констатировал:

– Бедненько, но чистенько. Тебе бы сюда ещё ковёр повесить и нормально будет. Я, кстати, могу достать ковёр.

У меня чуть нервный припадок не случился:

– Спасибо. Не надо, – покачал головой я, сдерживая смех, – я уж как-нибудь сам. Ты есть хочешь? У меня расстегаи с рыбой есть, Дуся готовила.

– Нет, я не голоден, – покачал головой Адияков, – хот от чашки чая не отказался бы.

Чай, так чай. Я раскочегарил примус и поставил кипятиться воду.

На стол я таки выставил Дусины расстегаи, поставил тарелку с порезанным сальтисоном и сыр.

– Сын, ты зачем мать расстраиваешь? – без лишних реверансов начал Адияков.

– Уже наябедничала? – вздохнул я, – это о свадьбе отчима?

– Да, – кивнул Адияков и добавил со печальным вздохом, – нельзя обижать мать. Она тебе мать, она вырастила тебя… сама…

– Модест Фёдорович тоже вырастил меня, – уточнил я. – Так, что не сама. Кроме того, там ещё Дуся была, дед с бабкой… (хотел прибавить «и другие персонажи», но подумал, что он меня не поймёт, и не стал).

Адияков дёрнулся, словно от пощёчины. Уточнение ему явно не понравилось.

– Не надо тебе больше туда ходить, – угрюмо повторил он, – у тебя есть семья.

«Ну началось», – подумал я, а вслух сказал:

– Так вышло, отец, что у меня большая семья: мама, ты, Модест Фёдорович, Дуся. Теперь ещё и Маша будет.

– Твоя семья – мама и я, – упрямо набычился Адияков.

В таком духе мы проговорили ещё минут двадцать. Каждый стоял на своём. Наконец он встал и ушёл. Нетронутая чашка чаю так и осталась стоять на столе.

А я вышел на кухню и схватил сигарету из пачки, которую оставил мне тогда Модест Фёдорович. Чёрт, последняя. Значит, судьба это. Докурю её, раз последняя, и бросаю курить вообще. Всё. Точка!

Приняв такое мудрое решение, я подкурил от конфорки.

Настроение после визита Мулиного биологического отца испортилось капитально. И вот сам не пойму почему. Вроде и человек он неплохой, и Муле добра хочет, ведь это сразу видно. А вот не лежит у меня душа к нему, и всё.

Сам не знаю, почему. Если уж на то пошло, то тот же Модест Фёдорович, он Муле вообще никто, отчим, который его воспитал. То есть для этого тела, Павел Григорьевич – биологический отец, а Модест Фёдорович – никто. Мне должно быть плевать на отчима. Но получается ровно наоборот. Вот такая вот засада.

И вот почему я к нему так предвзято настроен? Потому что он торгаш? Да нет, вроде. Я из двадцать первого века, и в наше время умение продавать – один из самых ценных навыков в быстро меняющемся постиндустриальном мире. Как раз к таким людям у нас всегда относились с уважением и ноткой зависти.

Да и сам я, по сути, коуч, то есть наставник, который продаёт определённые навыки людям. По-другому, платный учитель, репетитор, если хотите. Но там есть свои нюансы, конечно же.

К сожалению, в моём мире эта профессия приобрела много негативных черт, в основном, из-за недобросовестных коучей. Хотя также можно сказать и о любой другой профессии. И вот интересно, почему недобросовестные врачи или космонавты не проецируют негативное отношение на своих коллег, а вот недобросовестные коучи – да. Возможно, потому, что людям кажется, что они гребут деньги лопатой прямо из воздуха?

От размышлений меня отвлёк Печкин, который вышел на кухню с трёхлитровой стеклянной банкой.

Он подошел к крану и принялся набирать воду.

– Опять ты куришь, Муля, – покачал головой он.

– Последняя, – буркнул я, – надо перестать злиться.

– Это из-за гостя твоего? – проницательно спросил Печкин, – кто он тебе? Сослуживец?

– Отец, – признался я

– Так, погоди-ка, Муля, – почесал косматую голову Печкин и даже о банке с водой позабыл. – Запутался я уже. У тебя же отец другой был. Который недавно с девицей приходил, и жениться на ней хочет в один день с нами...?

– Ну да, – кивнул я.

– И как же это? И то отец, и это отец?

– Тот отчим, он меня воспитал и вырастил. А этот – родной.

– Эвона как, – крякнул Печкин, спохватился и выключил воду, а то уже давно перелилось из банки. – А чего вы ругались с ним, раз родной? Нельзя с отцом ругаться, особенно если родной.

– Да не ругались мы, – затянулся сигаретой я, – просто он громко разговаривает, и я с ним тоже.

– Бывает, – согласился Печкин.

– Да он хочет, чтобы я на свадьбу не ходил, – признался я, – и хочет, чтобы я с отчимом больше не общался. Ну а как я могу не общаться с ним, если он меня вырастил и вообще – человек хороший?

– А этот чего он так?

– Да мать его науськала, – и я кратко рассказал историю Наденькиных похождений. – И теперь, когда отчим решил на аспирантке своей жениться, мать начала интриги все эти проворачивать. Поставила вопрос ребром, чтобы я на свадьбу к ним не ходил в субботу. И отца уговаривать прислала.

– Ну, так-то оно правильно, – степенно кивнул Печкин, – ты же к нам на свадьбу приглашен. Но, с другой стороны, раз он воспитал тебя и был за отца, то негоже вот так взять и не пойти. Не по-человечески это будет.

– И вот что мне делать? – я затянулся так, что от сигареты осталось совсем чуть-чуть, почти окурок.

– Думаю, ты должен делать, что следует, – сказал Печкин, – бабы, они завсегда воду мутят, втемяшит что-то себе в голову и давай колотить. А мы на то и мужики, чтобы отличать бабские капризы от деловых предложений.

– Так что бы вы сделали на моём месте?

– На свадьбу я бы пошел, – кивнул Печкин и добавил, – но на нашу ты приходи тоже.

– А с отцом что делать? Он же обиделся. И мать.

– А ты на свадьбу сходи, а потом пути примирения искать будешь, – хитро улыбнулся Печкин, – а ещё я тебе так, Муля, скажу…

Но договорить ему не дали, в кухню вбежал ошалелый Жасминов и сказал:

– Беда, братцы! Кажется, я Гришку убил!

Глава 10

– Твою ж мать! – воскликнул Печкин.

А я торопливо затушил окурок и бросился в комнату Пантелеймоновых.

На полу, прямо возле стола, раскинув руки, словно маленький, заросший щетиной лебедь, неподвижно лежал Гришка и не подавал признаков жизни. Я нагнулся и потрогал жилку на шее – она не билась.

– Вроде не дышит, – неуверенно произнёс я в звенящей от напряжения тишине, – но, наверное, нужно ещё зеркальцем дыхание попробовать. А что именно произошло?

– Я не хотел! – истерически вскричал Жасминов, брызгая слюной, но по его виду сразу было видно, что он хотел, ещё как хотел. Может быть, и не насмерть хотел, но пришибить Гришку уж точно.

Я опять нагнулся над трупом.

– Не трожь! – сварливо крикнул Печкин из коридора. – Сейчас Варвара Карповна придёт, и сама всё посмотрит!

Я не знаю, что такого может рассмотреть Ложкина в трупе, если он труп, но раз Печкин сказал, значит, подождём. В таких случаях всегда, чем больше народа задействовано, тем лучше (хотя всё равно не пойму, откуда у старушки такая тяга к рассматриванию трупов?).

– Ты его чем стукнул-то? – спросил я Жасминова: нужно было разобраться в ситуации, хотя бы в общих чертах (не знаю зачем оно мне надо, но во всех детективах положено было поступать именно так).

– Он ругался со мной, обзывал! – горестно простонал преступный Жасминов, схватившись за голову. – Начал меня обзывать. Я вспылил и толкнул его. Он не удержался, упал и ударился головой об угол стола. И умер… Поверьте, я не хотел! Ну, зачем мне убивать его?!

И хотя я легко мог привести как минимум двадцать пять причин, зачем Жасминову убивать Гришку, но всё-таки я не сомневался, что он особо и не хотел. Идти в тюрьму на длительный срок, я точно не помню, пятнадцать или двадцать пять лет, особенно когда ты успешный артист – более, чем глупо, даже для Жасминова.

Наконец, подошла Ложкина.

– Злыдни и обормоты, – проворчала она, – ещё и дорожку кровью испачкали. Лилька придёт – ругаться будет. И правильно! Попробуй потом ещё отстирать её, дорожку такую…

Она подошла к Гришке и тут я стал свидетелем удивительного, почти мистического, исцеления: она как-то неожиданно-резко схватила Гришку под мышки, чуть приподняла, потрясла, пнула его, перевернула и пнула ещё раз, но уже гораздо сильнее.

Не успел я вознегодовать, мол, зачем же так издеваться над трупом, как из груди данного трупа раздался протяжный хрип, затем он и вовсе закашлялся, и застонал.

– Ну, вот и всё, – ворчливо сказала Ложкина и повернула голову к Печкину, – Пётр Кузьмич, пойдём-ка котлетки лучше кушать, я там уже всё и разогрела давно. Котлетки из телятинки, как ты любишь. Покушаешь, пока тёпленькие…

И при этом она так умилительно улыбнулась, словно это и не Ложкина вовсе, а кроткий херувим из садов иерихонских.

Я аж глаза протёр от изумления, настолько разительным был переход от свирепой любительницы пинать трупы до заботливой хозяюшки.

– Ты давай иди, Варвара Карповна, – степенно молвил Печкин доминирующим голосом, – готовь там на стол, что ли. Я сейчас туточки проконтролирую и приду. Ступай.

Ложкина без всяких на то возражений, как миленькая, развернулась и посеменила в комнату.

– Вот это дисциплина! – невольно восхитился я.

– А чё там! – махнул рукой Печкин, но скрыть самодовольный вид не смог, – с моё поживешь и не такому научишься. Бабу нужно в узде завсегда держать – первое правило стабильной и счастливой семьи. Иначе чёрте что получится.

Я был с ним солидарен. Хотя, чтобы научиться этому, явно нужен недюжинный педагогический талант. Можно даже сказать, призвание свыше.

– Что случилось? – наконец-то открыл глаза Гришка и, застонав, схватился за голову.

– Осторожнее! – сказал я, – а лучше пока полежи, Гриша.

– Кто это меня так, а? – с невольным уважением в голосе спросил Гришка. Силу он почитал.

– Я, – опустил покаянно голову Жасминов, – извини, Григорий. Не хотел тебя убивать. Так оно как-то само получилось.

– Ыыыых, – понуро махнул рукой Гришка и со стуком откинул голову обратно на пол.

– Осторожнее! – опять воскликнул я.

– Может, в больницу его надо? – с беспокойством спросил Жасминов, впрочем, как мне показалось, больше имитируя беспокойство, артист всё-таки.

– Не надо меня в больницу! – перепугано взвился Григорий, затем опять уронил голову на пол и сдавленно ойкнул.

– Но ты же ранен, – попытался пробиться к Гришкиному голосу разума я. Но то ли разум у Гришки был размером с грецкий орех, то ли я растерял в этой ситуации дар убеждения: сколько я не уговаривал, а склонить его к посещению врача вообще не вышло: Гришка до ужаса боялся уколов и людей в белых халатах.

– Меня лечить надо по старинке, – прохрипел Гришка, морщась от боли, – мы у нас в цехе только так и лечимся. И ещё иногда и дёгтем. Но это если совсем уж…

– Чекушку ему надо, – пояснил Печкин и со вздохом добавил, – жаль, что я сейчас не могу. Меня Варвара Карповна ожидает. Но обязательно подойду позже.

С этими словами он торопливо ретировался.

– Ишь, хитрый какой! – прохрипел Гришка осуждающим голосом, – это он просто не хочет на бутылку скидываться.

– Я денег на бутылку сам дам! – торопливо заявил виноватый Жасминов, – вот только где её приобрести? Магазины, небось, уже закрыты.

– Скажи Герасиму, он сходит, – дал ценный совет из-под стола Гришка умирающим голосом. – И скажи, пусть поторапливается. Худо мне. Могу и не дождаться.

– Я мигом! – просиял Жасминов. Он был счастлив, что всё более-менее благополучно разрешилось и теперь ему не придётся идти в тюрьму. На повергнутого Гришку он старался не смотреть, видимо совесть таки мучила.

Пока Жасминов ходил хлопотать насчёт выпивки, мы с Гришкой остались наедине. Нет, так-то моим первым желанием было уйти, но бросать раненого в голову человека одного я побоялся. Кто его знает, что может взбрести в его надтреснутую голову. Ещё, не дай бог, дом решит поджечь, ради интереса.

– Муля, – прохрипел Гришка с пола. – У меня беда.

– Да, Гриша, мне жаль, что так всё получилось, – посочувствовал соседу я.

– Не потому, – махнул рукой Гришка, – Лилька пошла тёщу с автобуса встречать…

– Опять, что ли? – удивился я.

– Угу, – душераздирающе вздохнул Гришка и пожаловался, – и главное, коварная такая, чтобы был повод вернуться, так она Кольку в деревню сперва забрала, якобы молочка козьего попить. А теперь обратно привезёт, и заодно сама приедет.

– Мда, – только я смог, что выдавить я, и озадаченно почесал бритый затылок.

Вот теперь уж начнётся. Под гостеприимным кровом коммунальной квартиры вот-вот соберётся весь серпентарий. Надо бы ещё Мулину маменьку, Надежду Петровну, позвать, как говорится, для колорита и полного счастья.

– Муля, что мне теперь делать? – с беспокойством спросил Гришка, – меня больше дежурить на заводе не пустят, я ещё эти отгулы не отгулял.

– Пусть сперва приедет, потом разберёмся, – обтекаемо ответил я.

Пока мы болтали, вернулись Жасминов с Герасимом. Последний держал в руках по бутылке водки. Ещё по одной торчало из его карманов. Явно Жасминов здорово перепугался, раз так расщедрился.

Гришка посмотрел на Герасима с уважением.

– А закусь? – озабоченно вспомнил Жасминов. – У меня есть только батон и бутылка кефира. Думал на завтра на утро оставить.

– На кой нам твой кефир, – скептически сказал Гришка, – водку кефиром запивать будешь, что ли?

– Да уж, здесь чой-то посущественнее надо, – глубокомысленно сказал Герасим и выставил все четыре бутылки на стол в ряд. Немного посмотрел и вытащил ещё одну из голенища сапога.

– Ого! – сказал Гришка счастливым голосом.

– У меня Дуся рыбных расстегаев вчера принесла, так ещё остались, – вспомнил я, – и сальтисон ещё есть.

– И ты молчал! – обрадовались мужики, – давай тащи всё, Муля, что есть!

Я никогда жадным не был, сбегал в комнату, и уже через пару минут стол был уставлен едой и бутылками.

Мы немного поспорили, где размещаться. У Гришки скоро должна была приехать тёща, а у Жасминова в чулане места мало, да и стола нету. У Герасима тоже чулан, к тому же бардак. А я к себе особо не приглашал.

И тут скотина Жасминов намекнул своим подлым, коварным голосом:

– Так у Мули же есть стол, а тёщи нету! – и посмотрел на всех так, словно получил Нобелевскую премию, – мы можем у Мули посидеть.

– Можем, – кивнул я, в душе ненавидя Жасминова, и злорадно добавил, – но только при одном условии. Когда завтра утром придёт Дуся, то скажешь, что это ты предложил. У меня и свидетели есть.

Улыбка Жасминова увяла. И все отвели глаза, и срочно перевели тему разговора. Дусю в коммуналке боялись похлеще Ложкиной. Поэтому вопрос отпал сам по себе, и мы культурно разместились у Гришки за столом.

Единодушно был сделан вывод, что когда приедет Гришкина тёща, то ничего страшного: она одна, а нас четверо, уж как-нибудь отобьёмся. Или убежим.

В комнату заглянул Печкин и сообщил строгим голосом, потирая руки:

– Наливай! Только быстро! Пока моя Варвара Карповна за уксусом к соседке ушла.

Гришка споро принялся разливать водку по стаканам.

– За чудесное воскрешение! – сообщил тост Печкин, и все выпили. Потом ещё выпили. И ещё…

Сидели хорошо, душевно, много разговаривали. А я всё никак не мог прийти в себя по поводу Ложкиной: метаморфоза превращения из злобной старушки в любящую невесту была столь стремительна, что я не выдержал и задал Печкину вопрос:

– Пётр Кузьмич, а как Варвара Карповна так ловко Гришкин труп оживила? Вроде и не врач она, а взяла и справилась.

– Так в Севлаге она работала, – отмахнулся Печкин, – на Колыме и не такому научишься, уж поверь, Муля.

Он хотел ещё что-то уточнить, но передумал. Дальше мы эту тему развивать не стали.

Разлили ещё по одной, выпили. Герасим отвалился самый первый и тихо дрых на полу, ровно на том месте, где был Гришкин труп.

А потом, когда Гришка с Печкиным тихо запели песню про коня, я тихо спросил Жасминова:

– Орфей, ты Москву хорошо знаешь?

– А то! – с гордостью сказал он. – Я москвич в восьмом поколении. А, может, и больше.

– А ты улицу Ленина знаешь?

Лицо Жасминова напряглось:

– А зачем тебе? С какой целью интересуешься?

– Да я там рядом проходил, мимо дома 61. И меня остановили люди из органов. Обшманали зачем-то и отпустили. Что там происходит?

– А ты разве не знаешь? – удивился он, – ты же тоже москвич.

– Москвич, – подтвердил я (Муля действительно был москвич, а вот я – нет).

– Там рядом, в одной из квартир, закрытый клуб находится, – с кривоватой усмешкой пояснил Жасминов. – у нас многие из театра его посещают. По средам и пятницам.

– Что за клуб? – не понял я.

– Для мужчин, – хихикнул Жасминов, – вот товарищи из органов и ловят посетителей. Статью за мужеложество никто не отменял.

Чёрт! Я чуть не хлопнул себя по лбу. Совсем забыл, что в те времена с этим боролись и было строго. Но зато хорошо, что я теперь причину знаю и смогу сходить забрать свёрточек. Вот только как пронести деньги, если они там всех проверяют?

– Надо на запивон ещё воды принести, – сказал изрядно захмелевший Гришка и с укоризненным намёком посмотрел на Жасминова, как на самого виноватого.

– Неа, я больше туда не пойду! – замотал головой Жасминов да так, что пряди волос аж выбились из причёски и разметались. От этого вид его стал ещё моложе и импозантней.

– А чё так-то? – удивился Гришка и поучительно добавил, – это я не могу. Я ранен. А Мулю неудобно отпускать, он меня от тёщи спас. Остаешься ты.

– И я не могу! – упрямо сказал Жасминов. – Там эти…

Он сделал волнообразное движение руками над своей грудью.

– Морские котики? – удивился Гришка и громко икнул.

– Неа, – опять замотал головой Жасминов, – девки.

– Что за девки? – моментально заинтересовался Гришка и даже про рану свою позабыл.

– Одна рыжая, – попытался сформулировать особые приметы Жасминов, – а вторая – н-нет!

– А чё они там, на кухне делают, девки эти? – икнул Гришка.

– Замуж хотят, – вздохнул Жасминов и осуждающе покачал головой.

И я понял, что на кухню за водой придётся идти мне. Ну раз так, то сходим. Я встал, взял графин и пошел на кухню.

Там, у форточки стояли и курили Нонна Душечка и Вера Алмазная. При виде меня, она расцвели улыбками:

– Муля! – воскликнула Нонна, – а где Жасминов?

– Водку пьёт и от вас прячется, – наябедничал я и поставил кувшин в раковину.

– Как же так, Муля? – возмутилась Вера, – мы его тут ждём, ждём… уже почти пачку сигарет скурили…

– Вот потому и прячется, – сказал я и открутил кран.

– Муля, а ты не можешь позвать его? – замурлыкала Нонна.

– Могу, – сказал я и принялся наблюдать, как набирается вода в графин. Испокон веков известно, что человек может бесконечно смотреть на три вещи, среди которых «как течёт вода». И вот я смотрел, смотрел и потом понял, что завтыкал. Потому что графин давно наполнился, вода переливалась через край, разбрызгиваясь во все стороны. Девушки мне что-то там говорили на заднем плане, фоном, что-то объясняли, доказывали. А я вылупился на этот чёртов графин и завис. Давно таким пьяненьким не был.

Могучей силой воли я помотал головой и сбросил наваждение. Затем закрутил кран, отлил немного воды, чтобы не переливалась через край, когда я нести её буду и затем только посмотрел на девушек.

– Тебе разве трудно, Муля? – канючила Нонна, – он скромный, постоянно прячется. Ты его как-то нам сюда приведи, а мы уже дальше разберёмся.

И тут меня осенило, и я выдал чистейшей воды импровизацию:

– Могу! И вывести сюда Жасминова. И познакомить вас, и всё остальное. Вот только как вы его на двоих делить будете, а?

Нонна Душечка и Вера Алмазная переглянулись и их взгляды лязгнули друг о друга.

– Разберёмся, – сказала Нонна, но голос её прозвучал неуверенно.

Девушки опять переглянулись и теперь уже их взгляды грохнули, а в воздухе запахло серой.

– В общем смотрите, – продолжил ковать железо пока горячо я, – делаем так. Вы соблазняете Софрона и уводите его отсюда. Как только он бросает Зайку и выезжает из квартиры, я сразу вас знакомлю с Жасминовым. Более того, ещё и с его другом тоже познакомлю.

Если честно, то я не знал, есть ли друзья у Жасминова. Может, он вообще единственный певец на всю Москву, но очень уж нужно было начать внедрять «программу успеха» для Музы. А то если я ещё протяну, то потом уже ничего внедрять некому будет. Софрон её изведёт окончательно.

Нонна Душечка и Вера Алмазная в очередной раз переглянулись и теперь их взгляды были ласковыми, словно океанский бриз, где-нибудь у побережья Антильских островов.

– Договорились! – первой сказала Нонна Душечка и тряхнула рыжей шевелюрой, очевидно для дополнительной аргументации.

Вера Алмазная не успела и с досадой попыталась наморщить гладенький лобик.

– Мне Жасминов, а Вере – его друг! – подчеркнула она, чем заработала от Веры Алмазной ледяной взгляд.

– Даже если его друг директор театра? – спросил я невинным тоном, и Нонна Душечка застыла соляным столбом, словно супруга Лотта. А Вера, наоборот, расцвела и стала милой, как котёнок.

– Так что начинайте, – заявил я категорическим голосом пьяного человека, – в ваших интересах. И чем быстрее, там лучше. А то желающих стать невестой самого Жасминова, тут более, чем хватает.

Озадачив кордебалет будущих невест, я подхватил графин с водой и отправился в комнату к Гришке. Чувствовал я себя при этом матёрым аферистом.

Из недр комнаты доносились возбуждённые голоса. Но, видимо, у меня то ли ангел-хранитель, то ли чувство собственного самосохранения, но, прежде, чем ступить в комнату, я чуть приоткрыл дверь и заглянул в щель.

К моему ужасу, там уже была Лиля, которая плакала, и Полина Харитоновна, которая орала на абсолютно никакущих Гришку и Жасминова. Герасим где-то предусмотрительно испарился. Как и хитрый Печкин. Опустевшие бутылки стояли на столе в аккуратный ряд и драконили этим Полину Харитоновну ещё больше.

Очевидно, что меня долго не было и парни устали ждать, поэтому пили так, без запивона. А потом появилась Гришкина тёща, которая и устроила им локальный Армагеддон.

Стараясь не стукнуть дверью, я осторожно, на цыпочках, прокрался в свою комнату и быстро запер дверь. Графин верну завтра.

Но спать я не собирался. Вместо этого я оделся, на голову натянул кепку, чтобы не блестеть лысиной в лунном свете.

Пока я пьяненький и храбрый, я собрался прогуляться по адресу: улица Ленина, дом 61, и забрать заветный свёрток.

Глава 11

Я шел по улице и чувствовал себя Джейсом Бондом. Ловко крался в тенях, чутко прислушивался к малейшему шороху, предусмотрительно не выходил на свет уличных фонарей – мои шаги был практически бесшумны. Увидев впереди влюблённую парочку, я скользнул за киоск и выскочил незаметно сразу за ними. Я был скрытен и неуловим, словно Неуловимый Джо из известного анекдота.

У дома номер 61 я притормозил: решил, что настоящий Джеймс Бонд сперва бы спрятался вон за той удобной колонной. А потом уже пошёл бы на дело.

Я так и сделал – скользнул за колонну и затаился.

Улица прекрасно освещалась фонарями и было видно, словно днём.

Мимо меня прошел какой-то пижон в кожаном пальто и фуражке набекрень. Почему-то подсознательно не люблю таких вот стиляг. Есть в ни что-то такое, отталкивающее, что ли.

Парень не успел сделать и пару шагов, как из-за угла соседнего дома вынырнули две тени, обшманали его и увели с собой.

Засада. Опять караулят возле этого дома.

Хорошо, что я по пьяни вообразил из себя агента 007, увлёкся и подождал. А если бы нет? От осознания серьёзности ситуации порция адреналина хлынула в мой затуманенный алкоголем мозг и хмель моментально выветрился из головы.

Я, беззвучно матерясь, ещё немного постоял за колонной, потом тихонечко ретировался домой.

В коммуналке уже всё стихло, видать, соседи все острые вопросы порешали и улеглись, наконец, спать. А вот меня колотил адреналиновый отходняк, и спать я не мог. К сожалению, сигарет больше не было. Сейчас бы не помешало хоть одну выкурить и немного успокоиться.

Что-то аж руки подрагивают. Если бы они меня там поймали, то объяснить им, почему я уже второй раз хожу вокруг этого дома, да ещё и за полночь, было бы затруднительно.

Так что в этот раз, считай, повезло.

Утром я пришел на работу, и все мысли крутились вокруг вопроса – как мне проникнуть в тот дом и не попасться на глаза ответственным товарищам? Я уже и так, и эдак прикидывал. Вариант, чтобы подойти со стороны другой улицы, перелезть через забор и попытаться проникнуть с чёрного входа, я отмёл сразу. А ну как там завалена эта лестница будет? Или дверь заколочена. А потом что? Обратно по заборам прыгать? Кроме того, Мулина физическая форма была ещё ой как далека от эквилибриста. Отмёл я и вариант с гримированием под заблудившегося испуганного старичка.

И вот что делать? Деньги нужны прямо вот сегодня-завтра. Иначе не успею же купить подарки до субботы. Дальше тянуть некуда.

Я вздохнул и с ненавистью перелистнул подшивку каких-то актов, которые мне сейчас надо было опять заполнять. Глупая работа, но никуда не денешься. Хотя мечтать о работе получше мне никто не запрещает.

Я аккуратно вписал номер в очередной бланк и снова задумался.

Как проникнуть в дом, за которым ведётся круглосуточная слежка?

Вопрос сложный.

Рассуждаем от обратного. Слежка ведётся за кем? За мужчинами низкой социальной ответственности. То есть, в данном случае, за так называемыми голубыми. Отсюда вопрос – как отличить внешне обычного мужчину от такого вот, мягко говоря, необычного? Напрашивается единственный логический ответ – обычный мужчина должен быть с обычной женщиной. Если они ловят конкретно вот эту самую голубоватую категорию, то мужчина с женщиной их внимания уж точно не привлечёт.

Отлично! Осталось найти девушку, которая отправится со мной к дому номер 61, постоит внизу и не будет проявлять любопытства и спрашивать, зачем мы туда пошли и что я делал наверху, и что за свёрток торчит у меня в районе аксиллярной области из-под пальто?

А где такую девушку найти?

Вопрос довольно непростой. Проще найти философский камень или решение теоремы Ферма, чем нелюбопытную девушку. Это как горячий снег или солёный сахар.

А какие у меня есть знакомые девушки? Нужно подумать и начать из них. Авось какая-нибудь, да и подойдёт.

А ещё на повестке стоит другой вопрос – что купить на подарок Модесту Фёдоровичу с Машей, а также Печкину с Ложкиной? Сам я додуматься не смог, поэтому задал вопрос коллегам в кабинете.

– Одеяло купи, двуспальное, – посоветовала Мария Степановна. – Или постельное бельё. Лучше с вышивкой.

– Одеяло дорого, лучше посуду! – возразила Лариса, – ах, я такой сервиз в магазине видела, с красными розочками и с веточкой мимозы!

Я послушал их и вздохнул, ну вот сервиз и постельное с розочками и помпончиками я уж точно бегать по Москве искать не буду.

Время как раз подошло к обеду, и я в задумчивости отправился в столовую. В конце длиннющей очереди стояла Зина. При виде меня она фыркнула и сделала из губ куриную жопку, чтобы продемонстрировать всю глубину своего осуждения.

Зина на меня ещё обижалась. Я уже, честно говоря, не помнил, за что, но факт оставался налицо. Я был виноват и должен быть наказан, что Зина и демонстрировала куриной жопкой на лице. Так как со мной не разговаривают, поэтому Зина отпадает.

По дороге из столовой я встретил кареглазку.

При виде меня она ослепительно улыбнулась. Красивая девушка. Украшение любого мужчины.

– Муля! – сказала она с милой улыбкой, – а ты нам когда новую лекцию вести будешь?

– Не знаю, как договоримся. Но точно не на этой неделе, – я пожал плечами и вдруг одна мысль пришла мне в голову, и я спросил, – слушай, а мне нужен совет. Женский.

– Какой? – карие глаза девушки полыхнули огнём любопытства.

Я объяснил ситуацию с двумя свадьбами и подарком.

– Отцу лучше подарить ковёр, – задумчиво сказала она, – а соседям что-нибудь из посуды. Можно набором сахарницу и две чашки. Недорого, достойно и символично.

Мы ещё немного поболтали и разбежались по рабочим местам.

Я сидел, механически заполнял бланки и всё размышлял над своими проблемами. И понял, что в конце рабочего дня нужно попросить кареглазку (ну как же её зовут?! Нужно срочно узнать), чтобы сходила со мной к дому номер 61. Она девчонка толковая.

Я не перелопатил ещё даже треть стопки с бланками, как в дверь заглянула девушка. Я узнал её – подруга кареглазки.

– Муля, можно тебя на минуточку? – спросила она и, не удержавшись, хихикнула.

– Иду, – сказал я и вышел из кабинета.

Там меня ожидали ещё две девушки (их я тоже видел в читальном зале на моём занятии).

– Муля, – сказала девушка, – мы тут спорим.

– О чём? – не понял я.

– Да вот Лена предлагает твоим соседям на свадьбу байковые простыни подарить, а мы с Милой считаем, что лучше кастрюли. А вот отцу можно что-то полезное подарить. Например, напольные часы. Или настенные, но с кукушкой.

– Или с боем, – подсказала девушка, которую звали Мила.

Я поблагодарил милых девушек и сказал, что обязательно так и сделаю

А сам вернулся в кабинет и настроение совсем испортилось – кареглазка оказалась с длинным языком. Так что она тоже не вариант. Так-то она девушка неплохая, красивая. Но через пять минут о нашей прогулке к дому под номером 61 будет знать весь Комитет по искусствам СССР и все сельские подразделения союзных республик.

Так что она тоже отпадает, увы…

Дома я был крайне рассеян и задумчив. Долго стоял на кухне и курил в форточку (да! Не удержался, купил по дороге пачку сигарет. Но это всего один раз, да и ненадолго. Вот сейчас эта ситуация разрулится, я с этими деньгами всё порешаю. Отбуду обе свадьбы, а потом буду жить-поживать себе спокойненько, как говорит Печкин, брошу курить и буду есть только зелёные овощи и овсянку).

Я посмотрел скептически на Веру Алмазную, которую предусмотрительная Белла припахала чистить картошку. Вера сидела на низеньком стульчике посреди кухни над ведром с картошкой. Она аккуратно держала картофелину на вытянутых руках и пыталась ножом резко срезать часть клубня, примерно также, как аборигены острова Бора-Бора срезают мачете верхушку с кокосового ореха.

Нет, доверять Вере такое важное дело я решительно не стал бы.

А вот Нонна – совсем другое дело.

– Вера, – спросил я, – а где Нонна?

– Она моет пол, – саркастически молвила Вера с таким выражением лица, мол, не царское это дело, но при этом ей, наконец, удалось одним взмахом ножа срезать кусок картошки, и тот плюхнулся в кастрюлю с водой, обильно обдав лицо Веры брызгами.

– Где? – не понял я.

– В комнате Беллы, – фыркнул Вера и попыталась аккуратно вытереть лицо подолом платья так, чтобы не стереть грим.

– А Белла где?

– В ресторане, – вздохнула Вера, – но скоро придёт. Уже должна где-то прийти.

Она посмотрела на меня внимательным взглядом и вдруг спросила ни к селу, ни к городу:

– Муля, а ты умеешь чистить картошку?

Вот только этого мне и не хватало! Вера относилась к категории тех дамочек, которые, если им один раз что-то сделать, сразу начинают лезть на голову и потом жутко удивляются, почему их потом все обходят стороной и по кругу.

Поэтому я ответил вежливо:

– Если бы я умел, то зачем мне тогда Дуся?

Вера скривилась. Дусю она уже видела, и судя по тому как у неё задёргался левый глаз, даже успела познакомиться с непростым Дусиным характером и отношением к искусству в целом.

– О чём шушукаетесь? – на кухню вплыла Нонна Душечка с ведром грязной воды.

– Муля не умеет картошку чистить, – наябедничала Вера и я дополнительно убедился, что с нею идти в дом номер 61 никак нельзя.

– Что-то долго Беллы нет, – сказал я больше для поддержания разговора.

– Мне кажется, она влюбилась, – хихикнула Нонна и я отмёл её кандидатуру тоже.

А потом пришла Белла и погнала кордебалет из кухни заканчивать уборку комнаты. А мы остались курить.

– Сегодня Софрон ударил Музу, – грустно сказала Белла и глубоко затянулась. – мне Полина Харитоновна говорила.

– Надо быстрее с ним решать, – согласно кивнул я, – Белла, подкрутите девушек, пусть действуют. А то они что-то расслабились.

Белла пообещала.

– Белла, – сказал я, – у меня есть к вам вопрос. Я самостоятельно не могу найти решение. Нужна ваша компетентная консультация.

– Говори! – велела Белла и глаза её полыхнули огнём предвкушения.

– У меня в субботу приглашение на две свадьбы сразу.

– Одна – у Печкина с Ложкиной, – догадалась Белла, – а вторая?

– Мой отец женится на своей аспирантке, – признался я.

– Ого, – уважительно произнесла Белла. – Хваткие нынче аспирантки пошли.

Я оставил этот комментарий без комментариев.

– Так в чём вопрос?

– Не знаю, что дарить и тем, и тем.

– Печкину с Ложкиной можно шторы подарить, – задумчиво выдохнула сигаретный дым Белла, а вот твоему отцу с молодой невестой выбрать подарок сложнее. Хотя, если есть деньги и возможность, то лучше им библиотеку из классических книг подарить. И чтобы обложки с тиснением были, они тогда в серванте красиво смотрятся. У меня как раз знакомая продаёт десятитомник поэтов Серебряного века. Обложки бордового цвета, а тиснение золотое. И престижно, и полезно.

А я понял, что и тут не выгорело.

Когда пришла Дуся, я решил спросить и её.

– Дуся, – торопливо сказал я, – ты можешь передать Модесту Фёдоровичу, что я приду завтра к ним на ужин? Интересно, а Машенька будет?

– Она каждый вечер приходит, – поджала губы Дуся, что символизировало у неё предвзятое отношение к распущенности молодого поколения.

– Так передашь?

– Ой, Мулечка, – расцвела улыбкой Дуся, – ты можешь туда в любое время приходить, Модест Фёдорович всегда будет рад.

Я не стал разубеждать Дусю, что теперь в доме у Мулиного отчима появился совсем другой повод для радости. Пусть пребывает в своих радужных заблуждениях.

Дуся как раз перестилала мне постель. А я ходил кругами вокруг неё и всё думал, как бы поэтичнее сформулировать вопрос. Ничего такого так и не придумал, плюнул и спросил по-простому:

– Дуся, как ты думаешь, что подарить на свадьбу Модесту Фёдоровичу и Маше?

От неожиданности и удивления Дуся аж пододеяльник бросила, и тот упал на пол, ударившись накрахмаленным ребром о пол, и выжег оттуда сноп искр.

– Да у них всё есть, – вопрос так озадачил Дусю, что она аж на кровать уселась, чего никогда себе не позволяла в мирное время.

– А ты что будешь дарить? – наивно спросил я.

– Запонки, – честно призналась Дуся.

– Эммм… запонки? – удивился я.

– Да, – сказала Дуся, опомнилась, обнаружила, что сидит на моей кровати, смутилась, соскочила на пол и принялась свирепо заправлять одеяло в пододеяльник.

– А Маше что? – задал провокационный вопрос я.

– Этой?! – выпалила Дуся, неодобрительно покачав головой, – я только Модесту Фёдоровичу запонки дарить буду!

И всё. Кажется, пластинку заело. Но я всё равно хотел знать. Поэтому повторил:

– А мне что дарить?

– А зачем тебе дарить, Муленька? – совершенно искренне удивилась Дуся, – ты так на свадьбу приходи. Ты же сын как-никак. Ну, или, если очень хочешь, то часы подари. У Модеста Фёдоровича в старых стекло поцарапанное от этих его химических опытов. И ремешок совсем потёрся.

– А как же Маша? – я никак не мог сообразить, почему Дуся так с нею.

– А что Маша?! – возмутилась Дуся, – Маша пусть радуется, что её замуж такой человек взял!

И я понял, что больше я от неё не добьюсь.

На вопрос, что подарить Ложкиной и Печкину Дуся посоветовала набор полотенец. Мол, всё равно чужие люди, хватит с них. И только потом я сообразил, что Дуся просто Ложкину недолюбливает и немного ей завидует.

На следующий день ужин в доме Модеста Фёдоровича проходил в тёплой, ламповой атмосфере. Дуся расстаралась и приготовила своё фирменное блюдо – фаршированную щуку. Стол ломился от разносолов, словно в купеческой трапезной.

– Машенька, – сказал я и посмотрел сначала на Модеста Фёдоровича, потом на неё. – У меня есть одна проблема и я очень нуждаюсь в вашей помощи.

– В моей? – удивилась девушка.

Я кивнул.

– Чем я могу вам помочь? – тотчас же спросила она.

– Просьба несколько… эммм… конфиденциальная, – вздохнул я, – не знаю, удобно ли это будет. И как отнесётся к этому отец. Но мне и правда больше просить некого.

– Говорите! – решительно сказала Маша.

И я начал импровизировать:

– Понимаете, Маша. Есть одна девушка, – вздохнул я очень печально и озабоченно, – у нас на работе. У неё была проблема со стенгазетой. И я по глупости, на свою голову решил помочь ей. Помог…

Я опять тяжко вздохнул и продолжил.

– И вот она внушила себе, что я ей помог из-за влюблённости. И теперь не дает мне проходу ни на работе, нигде. Даже в коммуналку прибегала.

Маша осуждающе покачала головой, а Модест Фёдорович хмыкнул, но вслух комментировать не стал. Поэтому я сказал:

– И вот я хотел пройтись по улице перед её домом с девушкой под руку. Она бы увидела и перестала меня преследовать. Но вот беда, у меня нет девушки. Точнее есть знакомые, но если я приглашу их прогуляться, то потом мне придётся придумывать, как отделаться уже от них.

Маша и Модест Фёдорович переглянулись, а я торопливо сказал:

– Это займёт всего минут пятнадцать. Нужно под руку пройтись по улице. Сыграть, как в спектакле. Зина в это время возвращается из вечерних курсов и обязательно увидит.

Модест Фёдорович хотел что-то сказать, но Маша перебила и заявила серьёзным решительным голосом:

– Конечно, Муля, я помогу вам! Тем более пройтись по улице – это такая мелочь по сравнению с тем, что вы для нас с Модестом Фёдоровичем сделали.

Модест Фёдорович от этих слов чуть завис, потом подумал и согласно кивнул:

– Конечно, это будет самое правильное решение, – степенно и рассудительно сказал он, – Так-то мы теперь одна семья.

– Спасибо! – сказал я с благодарной улыбкой.

Маша улыбнулась. А Модест Фёдорович посмотрел на неё с гордостью.

– Только это нужно сделать около девяти вечера, – я посмотрел на часы, – через час получается.

– Вы скажите куда, и я подойду, – сказала Маша, – я сейчас планировала ещё к портнихе на примерку сходить… Как раз успею. Там только подол подшить.

И она смущённо улыбнулась, все невесты такие красивые, особенно когда так смущаются.

– Хорошо, Маша. Я буду ждать вас в начале улицы Ленина. Возле дома номер 40. Там ещё киоск с газетами стоит.

– Я знаю этот киоск, – кивнула Маша. – Приду к девяти. Как раз успею.

После ужина я сбегал в коммуналку, подготовился. Сменил нормальный костюм на старый, невзрачный. Маша, конечно, может удивиться. Но я надеялся, что в предсвадебной суматохе ей не до таких нюансов будет. Да и в сумерках не особо видно.

К месту назначения я прибежал за пятнадцать минут раньше. Надеюсь, Маша педантичная девушка. Других среди химиков не бывает.

Прошло пятнадцать минут. Маша опаздывала.

Я понятливо вздохнул, свадебное платье – это не просто так. Скорей всего девушку портниха задержала.

Прошло полчаса. Маши не было.

И через сорок пять минут не было.

И через час…

Я пошел к дому Модеста Фёдоровича. Если это шутка – то несмешная. Я простоял на таком ветре сколько времени, а она не пришла. Я всё понимаю, свадьба, волнения, может, даже и весь подол платья перекосило, но не прийти – это свинство.

Позвонил в дверь – мне открыла Дуся с красными глазами.

– Дуся, – сказал я, – а Маша не приходила?

– Ой, Мулечкаа-а-а-а… – всхлипнула Дуся, а потом зарыдала, – беда у нас! Ой, беда-а-а-а! Модест Фёдорович срочно в больницу уехал!

– Ч-что случилось? – похолодел я.

– Там какая-то девка на Машеньку кислотой плеснула-а-а-а…

Глава 12

– Как такое могло получиться?! – я посмотрел на поникшего Модеста Фёдоровича и еле сдержал ругательство.

Мы находились в отделении гнойной хирургии горбольницы. Маше первую помощь оказали, рану обработали, и сейчас она была на очередной процедуре, а мы с Мулиным отчимом стояли в коридоре у окна и терпеливо ждали.

– Это я во всём виноват. Жалко её стало, – понурил голову тот, – да и Машенька просила. Они всё-таки подругами сколько были…

– Хорошая подруга, – проворчал я, – кислотой соперницу обливать. Так невольно в силу дружбы и поверишь.

– Это я во всём виноват, – еле слышно опять повторил Модест Фёдорович.

И такой у него был несчастный вид, что я не стал упрекать его дальше, вместо этого проворчал:

– Ладно, что там говорить. Главное, всё обошлось, – я покачал головой и вздохнул, – более-менее обошлось, я имею в виду. Главное, что лицо не пострадало, а плечо потихоньку заживёт. Шрам, конечно, некрасивый останется, но под одеждой всё равно не видно.

– Да, Машка молодец, – покивал Модест Фёдорович, – хоть и в шоке была, а технику безопасности соблюдает. Не зря я, наверное, ей тогда трояк за технику безопасности влепил и заставил пересдавать. С тех пор как разозлилась на меня – так и выучила, что от зубов отскакивает.

Он усмехнулся, вспоминая.

– Это ещё повезло, что у неё кефир под рукой был, – сказал я. – Иначе выжгло бы всё к чертям. Даже кости бы растворило, мне кажется.

Модест Фёдорович помрачнел:

– Я добьюсь, что Ломакина пожизненное получит! – прошипел он.

– За такое пожизненное не дают, – вздохнул я, – тем более она была в состоянии аффекта. Так на суде и скажут, вот увидишь. Кроме того, у неё хорошая характеристика по месту работы. Да и всё практически обошлось. У Маши только шрам на плече останется и всё.

– Но оставлять всё за так, я не намерен, – прорычал Модест Фёдорович.

– Так не в Ломакиной же дело, – посмотрел на него я, – сам же понимаешь, кто за всем этим стоит.

– Попов, – на Модеста Фёдоровича было страшно смотреть. – Это он её накрутил.

– Будешь с ним разбираться? – спросил я.

– А как, Муля? Доказательств у меня никаких нету, – поморщился Модест Фёдорович и тоскливо посмотрел на меня.

– А со свадьбой что теперь? – я перевёл тему разговора и проследил взглядом, как два дюжих санитара пронесли мимо нас больного на носилках.

– Решили перенести на две недели, – удручённо покачал головой Модест Фёдорович, – врач говорит, что пока ожог не заживёт, никто её выпускать из отделения не будет.

– Так там же небольшой ожог, – попытался подбодрить его я, – неужели из-за такого переносить?

– Ты не понимаешь, Муля, – нахмурился Модест Фёдорович, – химические ожоги дело серьёзное. Они заживают очень долго. И её точно не выпустят, пока всё не зарубцуется. Так что завтра прямо с утра позвоню в ЗАГС и всё перенесём. Справку нам обещали выписать, причина существенная и они просто обязаны пойти нам навстречу.

Честно сказать, я хоть и переживал и за Машу, и за Мулиного отчима, но в душе испытал небольшое облегчение, что две свадьбы не в один день будут, и я со спокойной совестью смогу посетить обе, по очереди. Кроме того, раз свадьба отодвигается, значит у меня есть ещё время для посещения дома номер 61. За две недели что-то придумаю. А Печкину с Ложкиной подарю один из ковров, на выбор. Они капец рады будут. Ну, даже если и не рады, то особого выбора у меня всё равно нету. Никак я не успею деньги из-под балки изъять и пронести незаметно.

Но не успел я всё обдумать, как вышел врач и сказал строгим официальным голосом:

– Товарищ Бубнов, – срочно зайдите в палату!

Модест Фёдорович с тревогой взглянул на меня, вздохнул, и заторопился вслед за врачом. А я остался нервничать в коридоре.

Мулиного отчима не было долго. Я уже успел сбегать на улицу покурить, трижды пересчитал все штативы от капельниц, которые стояли в коридоре, подумал о том, как я буду разбираться с комсоргом дальше и что следует предпринять в первую очередь. Порассуждал, как бы правильно использовать болтливость кареглазки в личных целях и какие вбросы с помощью неё и её подружек следует задвинуть в общество для продвижения меня по карьерной лестнице.

Наконец, где-то глубоко в коридоре хлопнула дверь и через некоторое время Мулин отчим подошел ко мне. Вид у него был одновременно и сконфуженный, и обрадованный.

– Что случилось? – спросил я.

– Ну, и Машка! – хохотнул Модест Фёдорович. Смешок у него при этом получился несколько нервным, хотя и довольным.

– Что Машка? – пришлось вытягивать из него информацию по капле.

– Да устроила там целое представление! – покачал головой Модест Фёдорович, – бедный врач, он был потрясён.

– Представление по поводу чего?

– В общем, она убедила доктора, что свадьбу переносить никак нельзя! – опять хохотнул Модест Фёдорович, с довольным видом потирая руки, – и в конце концов он согласился отпустить её в субботу на свадьбу. Ты представляешь?!

– Если женщина хочет замуж, её не остановит ничего! – глубокомысленно изрёк я и, чуток подумав, добавил, – даже колба с кислотой от соперницы.

– Ты не по годам мудр, Муля! – ехидно кивнул Модест Фёдорович и подытожил, – так что свадьбе быть. А теперь расходимся по домам, завтра на работу.

Коммуналка в основном уже спала, лишь за стенкой что-то глухо бубнил Софрон, явно выговаривал Музе, слышалось, как она робко пытается оправдаться, как её перебивает визгливый смех Зайки. Я тяжко вздохнул. Рука машинально нащупала пачку сигарет и я, словно сомнамбула, поплёлся на кухню.

Закурил в форточку и попытался обдумать ситуацию. Свадьба таки состоится в субботу. Нет, я, конечно, рад, что Маша чувствует себя более-менее нормально. Но так-то у меня осталось всего четыре дня до свадьбы. Точнее уже три. Подарков нет, денег нет и что делать, я как-то не представляю. Были бы деньги – что-нибудь купил бы. Хотя в послевоенные годы купить что-то нормальное было тоже непросто. Но денег нет. Такая хорошая идея с девушкой провалилась. Других вариантов девушек я не знаю. И вот что делать?!

Я стоял курил и раздражённо думал, ну как же так?! Как на такую огромную Москву я не могу найти ни одной подходящей девушки!

И тут за спиной послышался ехидный голос:

– Опять куришь, Муля?

Я обернулся и укоризненно посмотрел на Фаину Георгиевну.

Очевидно, мой взгляд был недобрым, потому что она отбросила всё ехидство и озабоченно спросила:

– Муля, что случилось? – и столько в этом всегда язвительном голосе было непередаваемого сочувствия, что я тяжко вздохнул и сказал:

– Проблемы, Фаина Георгиевна.

– Рассказывай, – она тоже подкурила и выдохнула дым в форточку.

Я посторонился, уступая ей более удобное место у окна.

– Да вот, неприятность с невестой моего отчима случилась, – и кратко рассказал о происшествии.

– Ничего себе неприятность! – возмутилась Злая Фуфа, – эта ваша леди Макбет могла же ей и лицо изуродовать.

– Угу, – вздохнул я и крепко затянулся, – хорошо, что в глаза не попала. Кислота концентрированной была.

– А где она её взяла?

– Так в лаборатории же, – я затушил окурок и подкурил новую сигарету.

– На суд подавать будет? – спросила Фаина Георгиевна.

– Конечно, – кивнул я.

– Потому ты такой грустный, – констатировала она.

– Да и ещё и личные проблемы навалились, – пожаловался я.

– С девушкой небось? – догадалась Злая Фуфа.

– С девушкой, – покаялся я,

– Пострадал на почве доверия к девушкам, – подколола она меня, но беззлобно.

– Да нет же, – я опять затянулся, да так крепко, что аж слёзы из глаз выступили. – Мне нужно было с девушкой пройтись к дому номер 61. Там кое-что забрать. Я попросил сходить со мной Машу. А она в больницу попала. И как быть – не знаю теперь.

– Понимаю, – усмехнулась Злая Фуфа. – Там же облавы регулярно на определённую категорию мужиков устраивают. Борются за чистоту нравов и диктуют, как советскому человеку правильно распоряжаться своей жопой. Хотя я вот лично считаю, что извращение – это хоккей на траве и балет на льду, а это так, хобби…

Она хихикнула и затянулась сигареткой:

– А что, Муля, больше девушек в Москве нету?

– Не каждая сможет сыграть эту роль, – не подумав, брякнул я.

Если бы я знал, как эта фраза аукнется мне в дальнейшем, я бы вообще никогда не заходил на эту чёртову кухню!

– Да уж, – кивнула актриса и вдруг взглянула на меня с озорством:

– Муля! А давай я с тобой сейчас пойду!

– Вы? – я так удивился, что затянулся слишком сильно и опять закашлялся.

Немного откашлявшись, я спросил ухмыляющуюся Фуфу:

– Это шутка такая была, да?

– Ну почему же шутка, – величественно кивнула она, – я иногда вспоминаю наш тот последний разговор, где ты усомнился, что я могу сыграть любую роль…

– Я не сомневался! – воскликнул я и испугавшись, что слишком громко и сейчас перебужу всех соседей, перешел на шепот, – я хотел сказать, что я прекрасно знаю, что вы можете сыграть любую роль. В том числе и роль моей девушки. Но они же сразу увидят… эммм…

Я замялся, подбирая слова.

Фаина Георгиевна фыркнула:

– Ты имеешь в виду мой возраст? Не хочешь, чтобы они подумали, что ты альфонс, который увивается за престарелой тёткой?

– Я бы не так сформулировал, – осторожно уточнил я, – скорее за немолодой уже, но эффектной и мудрой женщиной, с которой так приятно скоротать тихий вечерок где-нибудь в приморском ресторане…

– Да ты прямо поэт, Муля, – хихикнула Фаина Георгиевна и добавила, – вон Любочка Орлова до сих пор молоденьких девочек в кино играет, и ничего.

Я не стал ей говорить, что она будет пытаться играть их до семидесяти лет. А вслух сказал:

– Но спасибо за предложение…

– Не глупи! – фыркнула Фаина Георгиевна, – сейчас освещение на улице не очень, я загримируюсь и так сыграю, что никто ничего не поймёт! Вот увидишь!

– Зачем оно вам? – спросил я, ожидая подвох.

И не ошибся, когда она практически промурлыкала:

– Во-первых, ты убедишься, что я – гениальная актриса и могу сыграть любую роль. А во-вторых, ты мне будешь должен за это одну услугу.

От этого «во-вторых» я поёжился. А Злая Фуфа продолжила охмурять меня коварным голосом:

– Решайся, Муля!

– Надеюсь, эта ваша услуга не потребует от меня, чтобы я выпрыгнул в окно с пятого этажа?

Фаина Георгиевна укоризненно покачала головой и задорно подмигнула.

И хотя моя интуиция кричала, вопила, орала: «Беги, Муля! Беги!», я всё-таки согласился. Мне позарез нужны были эти деньги. А в Фаине Георгиевне я был уверен, что уж она точно не будет любопытствовать, что там, в свёртке. Ей главное доказать, что она актриса и сыграть свою роль.

– По рукам! – сказал я и решительно затушил окурок.

– Я буду готова через полчаса, – молвила Фаина Георгиевна таинственным голосом. – Ожидай меня в своей комнате, Муля. Дверь только не запирай, а то буду стучать и проснутся соседи.

С этими словами она удалилась из кухни. А я стоял и не знал, радоваться мне или начинать паниковать. Но на кону были большие деньги, и я выбрал первый вариант. Надеюсь, в понятие «услуга для Злой Фуфы» не входит функция «пристрелить Завадского»?

Полчаса пролетели словно одна минута. И когда дверь открылась, я чуть не подпрыгнул на месте – в комнату впорхнула женщина, точнее девушка. О таких в народе говорят «фифочка». Она была в какой-то необыкновенной кокетливой шляпке, которая совершенно неубедительно, практически на добром слове, держалась на густых игривых локонах цвета топлёной платины. Из-под коротенького плащика белопенно выбивались рюши и воланчики. И только присмотревшись повнимательнее, можно было отметить слишком уж толстый слой грима, накладные ресницы и парик.

– Я готова, – мелодичным капризным голоском юной прелестницы сказало воздушное создание и протянуло мне руку, затянутую в блестящую кружевную перчатку.

– Изумлён, – только и смог пробормотать обалдевший я.

Фаина Георгиевна засмеялась серебристым смехом. Её этот смех прозвучал как колокольчик, и я бы поверил, если бы не знал, что за этим серебристым смехом стоит человек с характером крокодила.

Мы вышли из квартиры (я всю дорогу молился, чтобы никакой Белле не вздумалось выйти на кухню и увидеть всё это. Иначе даже не представляю, что им всем говорить буду).

Но обошлось.

Мы шли по ночному проспекту, неясные тени, отбрасываемые нами от фонарей, искажали наши черты, и я очень надеялся, что засевшие в засаде товарищи, не поймут, что к чему.

Так, потихоньку, мы дошли до нужного места.

– Вон тот дом, – тихо сказал я.

– Я знаю, – также шёпотом ответила мне Фаина Георгиевна и бесстрашным ледоколом потащила меня на буксире к заветному подъезду.

Мы вошли в пропахший извёсткой подъезд, и никто нас не остановил. Но я не расслаблялся – знал, что «брать» нас будут при выходе.

– Вы не будете бояться, если я оставлю вам тут одну? – шёпотом спросил я. – Я быстро.

– Действуй, Муля! – кивнула Фаина Георгиевна и подкурила сигарету.

Я торопливо взлетел наверх, ориентируясь практически наощупь (подъезд не освещался, а жечь спички я посчитал глупым, за домом наблюдают и могут увидеть в слуховые окошки).

На заветном месте я сразу же нашел свой свёрток. Рубашка, в которую он был завёрнут, была сильно обгажена голубями, которые устроили насест наверху, а в некоторых местах даже промокла. Поэтому я развернул вонючую тряпку, и принялся засовывать пачки денег в наволочку, которую я предусмотрительно прихватил из дома.

Сделав дело, я сунул изгаженную рубашку обратно на балку, наволочку с деньгами связал максимально компактно, сунул за пазуху и спустился вниз.

Фаина Георгиевна ещё докуривала сигарету.

– Молодец, быстро ты, – тихо похвалила она, сделала ещё затяжку и сказала, – там уже пасут. Я шаги слышала.

– Может, лучше отнести обратно? – запаниковал я, – они же шманать будут.

– Доверься мне, – уверенно сказала Фаина Георгиевна, цепко ухватила меня за руку и потащила на выход.

Я торопливо засеменил вслед за нею, еле поспевая. Сердце у меня колотилось, как отбойный молоток, по спине стекал горячий пот, хоть на улице было холодно.

Мы вышли из подъезда, у противоположной стены я различал тени ответственных товарищей. Меня аж перетрясло, и тут Фаина Георгиевна громко, на всю улицу, сказала своим серебряным голосочком:

– Теперь ты должен на мне жениться, милый! Иначе я пойду в профком и пожалуюсь, что ты меня соблазнил! – и она чуть нажала на мою руку, что означало, что сейчас моя очередь что-то говорить.

Я честно и добросовестно попытался ответить, но получилось нечто невнятное. Мычание только получилось.

Но Фаине Георгиевне этого было достаточно, и она лишь добавила в голос стервозной капризности:

– Твоя мама может думать, что угодно, но у тебя теперь два варианта – или жениться на мне, или партбилет на стол!

Она так вошла в роль, что даже ногой топнула.

Тени у противоположной стены слились с темнотой и растворились полностью. Никто нас не останавливал и не шманал. Очевидно, мужики посчитали, что бедолага и так конкретно попал. Так что добавлять негуманно.

Аве, извечная мужская солидарность!

Мы прошли по улице обратно, и уже у дома Фаина Георгиевна радостно захихикала. Я рассмеялся тоже.

Мы вошли в квартиру и, стараясь не шуметь, тихонечко, на цыпочках, прокрались на кухню.

Отдышались. Закурили.

При электрическом свете вид у Фаины Георгиевны был совершенно экзотический, грим чуть размазался, и она сейчас напоминала грустного клоуна.

Заметив мой взгляд, она сварливо сказала:

– Ну как?

– Это было гениально! Вы лучшая актриса в мире! Спасибо вам, Фаина Георгиевна, вы меня спасли! – от души поблагодарил я.

– Теперь ты мне должен услугу, Муля! – коварно и торжествующе посмотрела на меня она и сняла парик, – и заметь, я не спрашиваю, зачем ты туда ходил и что оттопыривается у тебя сейчас из-за пазухи!

Я промолчал, изображая, что страшно занят, ведь я курю.

– А услуга такая… – Фаина Георгиевна затянулась и сделала МХАТовскую паузу.

Я терпеливо ждал, чувствуя, что сейчас будет ой.

Насладившись зрелищем моего побледневшего лица, Фаина Георгиевна сообщила:

– Ты выбиваешь мне главную роль у Глориозова!

Я чуть дымом не подавился.

– В «Аленьком цветочке»? – ошарашенно спросил я. – А как же скоморохи?

– Нет, он скоро по Островскому собирается пьесу ставить, мне вчера знакомые сообщили, – сварливо ответила она, – но ты не думай, Муля, я не такая, я в скоморохах играть не отказываюсь. И Лешего, кстати, тоже.

Я тяжко вздохнул и укоризненно посмотрел на Фаину Георгиевну.

– А давайте я лучше из окна выпрыгну? – сказал я умоляющим голосом. – Или Завадского застрелю, а?

– Нет, Муля, и не надейся! – злорадно покачала головой Фаина Георгиевна, – я свою роль сыграла. Теперь твоя очередь.

– Но вы же мне не доверяете, – предпринял последнюю попытку ухватиться за мнимую соломинку я, – и «программу успеха» на Белле и Музе я ещё не успел выполнить…

– Одно другому не мешает! – заявила Фаина Георгиевна самодовольным голосом и ехидно добавила, – уговор, Муля, дороже денег! Так что готовь мне роль у Глориозова!

Я не ответил, стоял и печально курил.

Фаина Георгиевна, конечно, понимала, что она загнала меня в угол, потому что после продолжительной паузы она сказала примирительным тоном:

– Ну, не дуйся, Муля! Кроме тебя мне и надеяться сейчас больше не на кого…

Но я всё-таки немного ещё подулся. Не люблю, когда мной так не завуалированно манипулируют. Хотя долго на Фаину Георгиевну обижаться было нельзя.

– Как вы думаете, какой подарок мне подарить Ложкиной и Печкину? – спросил я, демонстрируя, что перестал уже дуться.

– Хм, – задумалась она, – так-то они всему рады будут.

Она задумчиво затянулась, а потом сказала:

– А ты знаешь, Муля, все эти полотенца и сковородки им и так надарят. А вот нужно им что-то эдакое подарить!

Я скептически посмотрел на Фаину Георгиевну, но промолчал. Моё молчание получилось несколько демонстративным, потому что она вспыхнула:

– Я имею в виду впечатление!

– А конкретнее? – удивился я, – полёт на воздушном шаре, что ли?

– Ха-ха-ха! – рассмеялась Злая Фуфа, – а знаешь, Муля, от такого впечатления, и я бы не отказалась. Тоже, что ли, замуж выйти?

Я тоже улыбнулся, но больше из вежливости.

– Нет, Муля, для Ложкиной и Печкина нужны другие впечатления, – объяснила Фаина Георгиевна, – и впечатления эти должны быть… эммм… как бы это правильно сказать? Более материальными, что ли? Да! Именно так!

– На пример? – недоверчиво спросил я.

– На пример. Нужно пригласить к ним на свадьбу фотографа, чтобы он не только одну постановочную фотографию сделал, но и несколько общих. Вместе с соседями, с гостями. В комнате, среди привычной обстановки. И во дворе. Это такая память им потом будет! Ты даже не представляешь!

Я, испорченный веком цифровых технологий, когда губастые инстасамки ежеминутно выкладывали в соцсети всё подряд, начиная от того, что едят и заканчивая путешествиями, сперва не понял, в чём тут прикол. Но потом сообразил. В это время фотографии ведь были редкостью. Обычно простые люди фотографировались всего несколько раз в жизни. К визиту в фотосалон готовились загодя, покупали новую одежду, делали причёски, расфуфыривались. В лучшем случае Ложкина и Печкин сходят к фотографу и сделают общий портрет, чтобы повесить потом его над кроватью или диваном. Да и то не факт, зная их прижимистость. А тут целый фотограф придёт прямо на свадьбу и сделает десяток фотографий.

– Замечательная идея! – восхитился я, а потом ехидно добавил, – только где такого фотографа взять?

– А это уж предоставь мне! – гордо выпятила подбородок Фаина Георгиевна, – сделаем подарок от нас двоих. Я нахожу фотографа и привожу его на свадьбу, а ты оплачиваешь.

– Согласен! – торопливо сказал я, пока она не передумала.

– Вот видишь, как со мной полезно дружить, – несколько хвастливо заявила Злая Фуфа, а я решил использовать это ещё раз и торопливо сказал, пока она добрая и чувствует вину за свои манипуляции надо мной с этой услугой:

– А что мне подарить отчиму и Маше на свадьбу? Тоже фотографа?

– Зачем же? – покачала головой Фаина Георгиевна, – твой отчим, как я понимаю – уважаемый человек, зарабатывает хорошо и стабильно. Ему совсем не трудно сводить молодую жену в фотосалон. И денег не жалко.

– Тогда что? – почесал бритый затылок я, – полёт на воздушном шаре? Или пододеяльник и сковородку?

– Подари им, к примеру, путёвку на круиз по Золотому кольцу, – предложила Фаина Георгиевна, – или в Дом отдыха. Ненадолго, и лучше, недалеко, чтобы они от работы не отрывались В Подмосковье есть хорошие Дома отдыха. Я могу спросить у Вали, у неё тесть этими вопросами занимается…

– Я лучше по Золотому Кольцу им куплю, – оценил совет я.

– Вот и отлично, – улыбнулась Фаина Георгиевна, – тогда расходимся спать. А завтра, я надеюсь, ты поговоришь с Глориозовым и порадуешь меня хорошими новостями.

Я вздохнул, пожелал спокойной ночи и пошел в свою комнату. И вот что я ему буду говорить, если он на дух не переносит Раневскую?

Дома я переоделся, и развернул наволочку. Одежда на рукаве была разорванной и к тому же изрядно воняла голубиным дерьмом. Очевидно я таки зацепился рукавом в темноте за балку. Я аккуратно переложил деньги из наволочки в коробку и сунул их пока в шкаф (завтра нужно будет решить куда перепрятать, чтобы Дуся ненароком не обнаружила).

Тем временем я сложил наволочку, немного подумал и прихватил ещё и куртку (я одевал старую Мулину куртку, так что выбросить её было не жалко) и пошел на кухню, чтобы выбросить всё в мусорное ведро. Завтра утром схожу вынесу на помойку.

Заодно захватил сигареты.

А на кухне я аж оторопел.

Там, у открытой форточки, стояли Нонна Душечка и Софрон, курили и нежно ворковали.

Глава 13

Я смотрел на Глориозова, а Глориозов смотрел на меня.

И выражение его лица мне сильно не нравилось. Примерно также смотрели аборигены на товарища Кука перед небезызвестным ужином. Что-то явно он на меня затаил, то ли обиду, то ли зло. А ведь ещё предстоит поговорить с ним о главной роли для Фаины Георгиевны.

Мы пободались немного взглядами, Глориозов дрогнул и свой взгляд отвёл.

– Иммануил Модестович, как я рад вас видеть! – замироточил Глориозов, стараясь не смотреть мне в глаза, – вы так редко посещаете наш театр, что даже обидно! А, может, хотите, я вам контрамарочек на ближайшую премьеру дам, а?

– Как у вас дела, в театре? – вопросом на вопрос ответил я, думая, как бы незаметно прощупать эту зыбкую почву и не накосячить.

– Лучше обсудить все дела у меня в кабинете, – с намёком заюлил Глориозов и я противиться не стал, в кабинете, так в кабинете.

Когда мы устроились в мягких уютных креслах и за эльфоподобной секретаршей закрылась дверь, Глориозов разлил коньяк по бокалам и радушно сказал:

– Не поверите, Иммануил Модестович, дела у нас гораздо лучше, чем даже в Большом! – он поднял бокал и лучезарно провозгласил, – за крепкую дружбу между комитетом и театром!

– За дружбу! – мы чокнулись и выпили.

Не успел я закусить нежнейшим пирожочком, как дверь в кабинет Глориозова рывком распахнулась и сюда влетела возмущённая блондинка в шелковом халате-кимоно пурпурного цвета:

– Федя! Как ты мог! Неужели эта стерва Раневская будет играть у нас?! – на последней фразе она взвизгнула, но осеклась, обнаружив в кабинете посторонних (то есть меня), и, слегка смутившись, умолкла.

– Но Леонтина! – пискнул Глориозов, выразительно скосив глаза на меня, – я же просил не врываться ко мне в кабинет, когда у меня посетители!

– Ты не понимаешь, Федечка! – захлебнулась возмущением Леонтина, заламывая руки, – её никак нельзя в наш театр! Ты знаешь, как она меня назвала? Знаешь? Помесь гремучей змеи со степным колокольчиком! Меня! Заслуженную артистку Киргизской ССР!

– Но Леонтина … – проблеял Глориозов, но вышло это совершенно неубедительно, так что заслуженная Леонтина его даже слушать не стала, сурово перебила:

– Ноги её здесь не будет! Или я, или она! – и вылетела из кабинета, хлопнув дверью так, что несколько портретов попадали, словно пожелтевшие листья осенью.

– Женщины, – горестно вздохнул Глориозов и с тяжким вздохом разлил ещё по одной. – Уйти что ли досрочно на пенсию?

– Долго репетировали, Фёдор Сигизмундович? – спросил я и бутылка с коньяком в руке Глориозова возмущённо застыла практически в воздухе.

– Эммм… как вы догадались? – смутился он.

– Не трудно было, – не стал выдавать секреты я (ну не буду же я объяснять, что я сам коуч и все эти манипулятивные приёмы знаю даже получше всех этих последователей систем Станиславского и Мейерхольда вместе взятых).

– Иммануил Модестович! – очевидно только толстый живот не дал Глориозову возможности пасть на колени. – Раневскую никак нельзя в наш театр! Она же скандалистка! У нас такой хороший слаженный коллектив! Мы же практически как одна семья! Мы же сами лелеем и воспитываем каждого актёра! А вы хотите нам Раневскую!

– Откуда известно? – буркнул я.

– Печкин проболтался, – безжалостно выдал Печкина Глориозов, – сказал, что вы настаиваете, чтобы она играла вместо него…

– И что? – удивился я, – Печкина не будет всего неделю…

– Полторы! – возмущённо поправил меня Глориозов.

– Ну, пусть полторы, – пожал плечами я и закинул в рот тарталетку с икрой. – Печкин с невестой поедет в свадебное путешествие в Костромскую область. А Фаина Георгиевна его заменять пока будет.

– Мы хотели Васю Дудкина, – возроптал мятежный Глориозов.

– А будет Раневская, – сказал я непреклонным голосом и добавил, – согласитесь, она великая актриса…

– Я не спорю! Не спорю! – вскричал Глориозов, – она великая! Но боже упаси, ноги этой великой в моём театре не будет!

– Но там же роли самые простые, – удивился я, – кликушествовать за скоморохов и сыграть Лешего. Там даже, если не ошибаюсь, ни одного слова нету, всё пантомима.

– У Лешего есть три слова, – сварливо возразил Глориозов.

– Ой, аж целых три слова! – скептически покачал головой я и иронично посмотрел на директора театра.

– Вы не понимаете, Иммануил Модестович! – Глориозов готов был зарыдать, – стоит ей лишь просочиться к нам, в наш хороший коллектив, и сразу начнётся то, что в театре имени Моссовета! Я не могу этого допустить! И не допущу!

Он захлебнулся эмоциями, но повторил непреклонным голосом:

– Можете обижаться, можете даже меня увольнять, но, пока я здесь работаю директором, никакой Раневской в моём театре не будет!

И вот что ты будешь делать?

Если бы я был простым человеком, мне в данной ситуации ничего бы не оставалось больше, чем встать и уйти из этого кабинета навсегда, потеряв возможность вернуть вчерашний долг Фаине Георгиевне. Но дело в том, что я был не совсем обычным человеком. К тому же в той, прошлой, жизни я был коучем. И не просто каким-то коучем, а лучшим. Поэтому я посмотрел на Глориозова и тихо сказал:

– Верните финансирование.

– К-какое финансирование? – испугался Глориозов.

– Которое я вам выбил, – пояснил я, – думаю, в Москве найдутся другие театры, которым тоже нужны деньги.

– Это шантаж, – побледнел Глориозов.

– Угу, – не стал вступать в спор я и красноречиво посмотрел на упавшие картины.

А затем я улыбнулся простой бесхитростной улыбкой простого скромного коуча. А Глориозов схватился за сердце:

– Пообещайте мне, Иммануил Модестович, что она будет играть только эти полторы недели и только в «Аленьком цветочке» и в «Скоморохе Памфалоне»? – умоляющим голосом прошелестел бедный директор театра.

– Безусловно, – клятвенно пообещал я, – я обещаю, что Фаина Георгиевна будет играть в «Аленьком цветочке» и в «Скоморохе Памфалоне» всего полторы недели, пока Печкин не вернётся из свадебного путешествия.

– А если он никогда не вернётся? – поднял на меня умоляющий взгляд Глориозов.

Я философски пожал плечами:

– Фаина Георгиевна эти полторы недели свободна и может заменить Печкина. Не думаю, что такой великой актрисе другие режиссёры откажут в ролях.

Глориозов облегчённо улыбнулся, вынул платок и вытер взопревший лоб.

Хрупкий мир между нами был восстановлен, и мы выпили ещё по одной, мировую.

– Кстати, – сказал я, пробуя миниатюрную корзиночку с интересной грибной начинкой, – а что за премьера у вас планируется?

– Вы и об этом знаете?! – разулыбался Глориозов.

– Фёдор Сигизмундович, вы разве забыли, что ваш артист Печкин – теперь мой сосед, – я вернул улыбку хозяину кабинета.

Улыбка Глориозова чуть подувяла, но в принципе он всё ещё держался бодрячком:

– Да, наконец-то, мы поставим пьесу по Островскому! – он выпалил эту фразу и с триумфом посмотрел на меня.

– Замечательно! – восхитился я. – А что за пьеса?

– «Красавец мужчина», – улыбкой Глориозова можно было зажигать звёзды.

– Шикарный выбор, – похвалил я и сразу задал провокационный вопрос, – состав актёров уже утверждён?

– Мы в процессе, – ушел от ответа Глориозов и с подозрением посмотрел на меня.

– Вот и отлично, – сказал я и чуть смущённо улыбнулся, – я забыл, как звали ту женщину в пьесе?

– Там несколько женщин. Кого вы имеете в виду? – взгляд Глориозова заметался.

– Ой, то ли сестра главного героя, то ли сваха? – задумался я, вспоминая (смотрел этот спектакль в моём мире давно, подзабыл уже), – пожилая такая женщина…

– Раневскую не возьму! Вы же обещали всего полторы недели в «Аленьком цветочке»! – истерически отчеканил Глориозов, трясущимися руками налил себе в бокал коньяк и залпом всё выпил, – и не просите даже! Нет! Нет! Не просите!

– У вас в зрительном зале так сильно дует, – сокрушенно покачал головой я, – зрители сидят, страдают, мёрзнут. Дамы в театральных платьях, на сквозняке… ай, нехорошо как…

– Я уже четыре года подряд прошу поднять финансирование на ремонт! – взвизгнул Глориозов, – мне всё время отказывают! У меня и служебные записки все есть! Я могу показать!

– Ай-яй-яй, – тихо повторил я и покачал головой, – такой хороший театр и такое явное нарушение техники безопасности, Фёдор Сигизмундович… А если кто-то простудится и заболеет? Это ли не умышленная порча здоровья советских граждан?

Глориозов сидел бледный, тяжело дыша, в конце концов он схватился за галстук и рванул его, ослабляя. Я уже испугался, что довёл мужика до инфаркта, но нет, Глориозов был тёртый калач и быстро взял себя в руки:

– Да, вы абсолютно правы, Иммануил Модестович. Мне срочно нужно сделать ремонт. Причём не только в зрительном зале, но и в гримёрках артистов, – он внимательно, с намёком, посмотрел на меня и произнёс, – и я очень бы хотел получить финансирование и успеть закончить ремонт до момента премьеры пьесы Островского. Тем более, что роль Сосипатры Семёновны там будет играть Фаина Георгиевна… Нехорошо, если такая великая актриса простудится…

И он вонзил красноречивый взгляд на меня.

– А у Фаины Георгиевны тоже будет своя отдельная гримёрка? – на всякий случай уточнил я. – Какая и положена всем великим актрисам?

Глориозов метнул на меня возмущённый взгляд, но быстро взял себя в руки и ехидно сказал:

– Ну, конечно, Иммануил Модестович! Гримёрку Фаины Георгиевны мы планируем отремонтировать сразу же после того, как приобретём новый занавес для сцены!

Я укоризненно покачал головой, и Глориозов понял, что перегибать нельзя, но всё равно не удержался:

– Или хотя бы отремонтируем вешалки в гардеробе.

– И это правильно, – согласился я и глубокомысленно изрёк, – кто-то из классиков даже сказал, что театр начинается с вешалки. А кто мы такие, чтобы спорить с классиками?!

Глориозов был со мной абсолютно солидарен, он тоже считал, что спорить с классиками нам явно не стоит. А занавес пока подождёт. Поэтому торопливо разлил остатки коньяка по бокалам, и мы выпили.

– За обновлённый, отремонтированный театр! – провозгласил он.

– В котором так уютно будет Фаине Георгиевне! – поддержал тост я, мы чокнулись, выпили и я посоветовал, – пишите смету, Фёдор Сигизмундович. Только поспешите и передайте её завтра мне через Печкина.

Глориозов сверкнул довольным взглядом и буквально промурлыкал:

– А вы уж, Иммануил Модестович, будьте так добры, передайте, пожалуйста, Фаине Георгиевне, что первая репетиция «Красавца мужчины» будет уже в эту пятницу, в двенадцать. У неё роль Сосипатры Семёновны. И я прошу не опаздывать.

– А пробы когда? – на всякий случай уточнил я, а то знаю я этих театральных аферистов.

– Она утверждена на роль без проб, – улыбнулся Глориозов кроткой улыбкой канонизированного мученика, – великая же актриса, зачем эти пробы…

Домой я шел чуть ли не вприпрыжку. Да, я старался, конечно, не думать, как буду убеждать Козляткина, что основное финансирование нужно дать на театр Глориозова, да ещё в таком объеме. Но проблемы нужно решать по мере их поступления. Главное, я добился, чтобы Глориозов взял Фаину Георгиевну на одну из ведущих ролей.

Конечно, это не главная роль, но и не второстепенная (я путаюсь, как они там правильно называются, но, думаю, что она будет довольна).

Я шел и думал, как сейчас приду и как расскажу эту новость Фаине Георгиевне. И как она сильно обрадуется.

А в коммуналке я застал драку, и судьба Сосипатры Семёновны моментально вылетела у меня из головы.

– Я тебе все патлы повырываю! – визжала Зайка, уцепившись в волосы Нонны Душечки.

– Корова! – визжала рыжая.

– Бей её! – подзуживала подругу из-за угла Вера Алмазная, но в драку благоразумно предпочла не влезать.

Белла и Полина Харитоновна пытались разнять смутьянок, но тщетно: возраст и весовые категории брали своё.

Пока я соображал, как разнять дерущихся баб и не пострадать самому, как из комнаты вышла Ложкина и, ни слова не говоря, вылила на дерущихся таз воды.

– А-а-а-аа-а! – заверещала Зайка и отскочила в сторону.

– Ай! – и себе взвизгнула Нонна Душечка и отпрыгнула подальше.

– Чего орёте? – проворчала Ложкина, – люди с работы пришли. Устали. Отдыхать готовятся, а вы орёте!

– Зараза! Ты меня намочила! – заверещала Зайка. – Моя причёска! Я всё Софрону расскажу!

– Тебе что-то не нравится? – с тихой угрозой спросила Ложкина, не повышая голоса.

– Не нравится! – вызывающе вызверилась Зайка, пытаясь отжать волосы.

– Ну, раз не нравится, то уматывай отсюда, – сказала Ложкина, схватила Зайку за ухо и потащила к выходу из квартиры.

Я сперва удивился, как у относительно небольшой Ложкиной получилось справиться с более крупной и молодой Зайкой. Но потом понял, что бывшая надзирательница женской колонии из Севлага, просто взяла её на болевую.

Да уж.

Между тем Ложкина вернулась на кухню и исподлобья взглянула на всхлипывающую Нонну.

– А ты чего ноешь? – прошипела она, – а ну-ка быстро взяла тряпку в руки, и чтобы через две минуты тут было сухо!

Нонна была поумнее Зайки, так что сразу схватила половую тряпку и принялась вытирать лужу.

– Заодно и коридор можешь помыть, – добавила свои пять копеек злорадная Полина Харитоновна, чем получила от Нонны гневный взгляд.

Но при Ложкиной Нонна не посмела выёживаться и принялась обречённо мыть пол и на кухне, и в коридоре.

Иерархия в локальном женском сообществе была восстановлена. А на кухне воцарились мир и спокойствие.

Из комнаты выглянул Печкин и спросил:

– Что у вас там происходит, товарищи бабы?

– Да ничего уже, – прощебетала Ложкина. – Всё хорошо, Пётр Кузьмич. Теперь тихо будет! Нонна решила полы помыть, так мы советы даём.

– Варвара Карповна! У тебя же драники холодные! – пожаловался Печкин, – ну, куда это годится?

– Я сейчас разогрею! – залебезила Ложкина и унеслась в комнату греть капризному Печкину драники.

– Во как! – уважительно прокомментировала Полина Харитоновна и задумчиво покачала головой.

Я смотрел на это всё и понимал, что сейчас передо мной крупным нарывом назревает очередная задача, которую нужно будет решать, и то скоро. Насколько я всё правильно понял, то у Нонны получилось зацепить Софрона. И уже совсем скоро она выполнит свою часть сделки. А мне в ответ придётся сводить её с Жасминовым. Честно говоря, мне его было даже жаль. Так-то неплохой он мужик, хоть и с закидонами, присущими театрально-богемной среде.

И вот что делать?

А следующая задача ещё похлеще – что дальше делать с Музой? Ну, к примеру, получится у меня убрать отсюда Софрона. Предположим, так сказать. Но ведь Муза так и продолжит существовать на дистанции. И не факт, что свою мизерную зарплату и пенсию она так и будет отдавать всю ему. А сама будет голодать дальше и ходить в единственном перештопанном платье. А мне ведь нужно для неё разработать и внедрить «программу успеха». А как зарядить человека на успех, если он сам этого не хочет? Если он махнул на себя рукой? Существует ли такой рецепт?

Я уже перебирал варианты выхода из ситуации и так, и эдак, когда в дверь позвонили.

Звонки в нашей коммунальной квартире – это была система похлеще хитроумных шифров приснопамятного Джеймса Бонда. У каждого из жильцов было разное количество. У Беллы – один, у Музы – два… у Ложкиной – пять… и так далее. Хуже всего было Герасиму. У него было аж семь. Хотя с приходом Жасминова количество звонков увеличилось до восьми. И каждый раз, когда в дверь звонили, жизнь в коммуналке останавливалась, замирала, и все принимались считать, сколько раз позвонили в дверь.

В этот раз кто-то на систему наплевал самым преступным образом: на звонок нажали и не отпускали его долго-долго.

Поэтому никто не спешил открывать.

– Звонок же перегорит! – выглянула из комнаты Ложкина.

Нонна подпрыгнула и рванула к двери открывать (очевидно на неё произвело неизгладимое впечатление, как Ложкина разобралась с Зайкой).

В двери стоял участковый в форме.

Отодвинув Нонну в сторону, прямо по помытому полу он прошел на кухню, где собрались почти все, и сказал официальным строгим голосом:

– Присыпкин Софрон Васильевич здесь проживает?

Глава 14

– З-здесь, – растерянно сказала Полина Харитоновна и метнулась вызывать Музу. Остальные все притихли.

Она забарабанила в дверь, но Муза долго не открывала.

– В какой комнате он конкретно живёт? – задал вопрос участковый, что-то отмечая в папке с бумагами.

– Вы не представились, – ляпнул я, а все посмотрели на меня, как на придурка.

Чёрт, я и забыл, что в эти времена люди друг другу ещё верили. А недоверие считалось дурным тоном.

– Старший милиционер Смирнов, – отрекомендовался участковый, но желваки на скулах заходили туда-сюда, и он тут же мстительно поинтересовался, – ваши документы?

Пришлось идти в комнату за паспортом. Нарвался, блин.

Когда вернулся, на кухне уже была Муза. Она всхлипывала и что-то экспрессивно доказывала старшему милиционеру Смирнову, а тот записывал.

При виде меня, она встрепенулась:

– Муля! – вскликнула она, – ну, скажите вы ему! Софрон не такой! Он не мог!

– А что он сделал? – опять спросил я, прежде, чем подумать, но старший милиционер Смирнов уже закусил удила:

– Бубнов Иммануил Модестович, – подчёркнуто выразительно прочитал он, и моё не очень пролетарское имя ему явно не понравилось, потому что он неприязненно уточнил, – из семитов, что ли?

– Из русских, – ответил я, – выходцы из чухонских крестьян мы (на самом деле я точно не знал, но импровизировал).

– Ну-ну, – неприязненно сказал старший милиционер Смирнов, но паспорт вернул.

– Так что натворил Софрон? – спросил я под умоляющим взглядом Музы.

– А вы, собственно говоря, кем Присыпкину приходитесь? – раздражённо полюбопытствовал участковый. – И что вы делали сегодня в период с пяти вечера до девяти?

– Был в театре, – ответил я, – по служебной надобности. Как представитель Комитета по делам искусств СССР.

– Ясно, – помрачнел старший милиционер Смирнов, видя, что докопаться ко мне не получится.

– Они говорят, что Софрон занимался разбойным нападением! – запричитала Муза, размазывая слёзы, – он не мог! Он хороший человек! Не мог он!

– Разберёмся, – процедил старший милиционер Смирнов, что-то отмечая в своей папочке.

– Софрон напал на кого-то с ножом, – шепнула мне Белла и испуганно покачала головой.

Участковый ещё опросил остальных соседей, сходил посмотрел вещи Софрона в комнате, что-то еще выяснял, а я стоял на кухне, курил в форточку и малодушно радовался, что раздражающий фактор автоматически выбывает из игры. То, что его заберут и посадят годика на два-три, это как минимум. Тем более он рецидивист. Так что снисхождения ему не видать. А исчезнет Софрон – Зайке тоже тут делать будет нечего. А если не уйдёт по-хорошему, то мы быстренько с нею разберёмся. Получается, сейчас Муза остаётся одна. Чистый холст. И можно легко внедрять для неё мою «программу успеха».

Скажу честно, с Музой я начал не совсем правильно. Я сосредоточился на негативном факторе – на её непутёвом брате. А саму Музу я ещё даже не рассматривал как объект для изменений. Теперь же нужно посмотреть, что мы имеем в точке «А». А имеем мы затюканную немолодую женщину, сильно уставшую от жизни, которая живёт в вечном стрессе, недоедает, испытывает по отношению к себе хамское поведение брата и его сожительницы и пренебрежительное (опять же из-за брата) – от соседей. Она когда-то была балериной, жила искусством и ради искусства. Но век балерины недолог, и, когда она «вышла на пенсию», найти себя в обычной жизни не смогла. Сейчас подрабатывает то в гардеробе, то помощником костюмера, то ещё где-то. То есть самая низкооплачиваемая работа, к которой относятся довольно пренебрежительно. И после воздушных пируэтов и аплодисментов зрителей такое существование – вдвойне тяжело. И получается, что у Музы нет комфорта и спокойствия ни на работе, ни дома. Вот такая у неё «точка А». Она даже не нулевая, как было в случае с той же Ложкиной, а с огромным минусом. А какая у неё должна быть «точка Б»? А вот здесь, куда не глянь – можно притянуть всё, что угодно. Но, на мой взгляд, главные для Музы два критерия – это её востребованность и любовь. Причём я не имею в виду любовь мужчины. Любая любовь. Но главное – её любовь. Вот отсюда и будем отталкиваться.

Когда старший милиционер Смирнов ушёл, Муза заперлась в комнате и плакала. Все понимали и с сочувствием не лезли. Белла было сунулась предложить стакан сладкого чаю, стучала, стучала, звала, но Муза ей даже не ответила.

Ладно, ей нужно привыкнуть и смириться.

Я докурил, затушил окурок и вышел в коридор. Там, на новенькой деревянной лошадке, катался Колька. При виде меня он просиял и хвастливо сообщил:

– Дядя Муля, смотри, а у меня есть лошадка!

– Где взял? – деловито спросил я и добавил грустным завистливым голосом. – Я тоже такую хочу.

– Дядя Жасминов подарил! – захлёбываясь от восторга, сообщил Колька и сказал громким счастливым шёпотом, – а баба Полька побила дядю Жасминова. Папиным сапогом.

– Зачем? – удивился я.

– Так он папку спаивает, – рассудительно сказал Колька и дёрнул лошадку за деревянную гриву, – уже второй день. Сидят в чулане и водку пьют. И песню про коня поют. Папа тихонько, а дядя Жасминов громко. Бабка Полька сильно ругается. Не любит она эту песню. А я считаю, всё правильно, раз подарил мне лошадку, значит пусть поёт про коня.

Я согласно покачал головой и пошел к себе в комнату.

Там я с жадностью посмотрел в сторону недочитанного томика с приключениями Эдмона Дантеса и уже предвкушал уютный вечер с интересной историей. Но не успел причитать даже один абзац, как в дверь постучали.

Нужно срочно выяснить, кто открывает дверь, когда звонят Муле (четыре раза). Я оборву этому энтузиасту уши!

Я поплёлся открывать дверь. Стопроцентно кто-то из соседей с личными проблемами и в поисках совета. Может быть даже Лиля.

Но нет. Я ошибся. И на пороге комнаты мне улыбались (несколько натянуто, но всё же)… родители Мули (!).

Так что Герасим был абсолютно прав – Мулина мать долго не выдержала и вернулась (надо будет ему ещё какую-то коробку с деталями за проницательность подарить).

– Муля! Ты почему к нам не приходишь?! – воскликнула Надежда Петровна жизнерадостным голосом, словно и не ссорилась со мною (ох уж эти женщины!).

– Здравствуй, сын, – чопорно поздоровался со мной Адияков.

Я натянул на лицо причитающуюся к данному случаю радушную улыбку, поздоровался в ответ и посторонился.

– А где ковры? – растерянно спросила Надежда Петровна, оглядывая голые стены, и всплеснула руками.

– Я одолжил соседям, – признался я.

– Каким ещё соседям? – глаза у Надежды Петровны стали как блюдца. – Зачем?

– Ложкиной и Печкину, – ответил я на заданный вопрос, – у них свадьба.

– С ума сойти! Паша! Скажи ему! – Надежда Петровна, казалось, вот-вот заплачет, – как так можно?

Я не стал говорить, что вообще планировал подарить один из ковров им. А то у Мулиной маменьки вообще случился бы обморок.

Вместо этого я сказал:

– Чаю хотите?

Надежда Петровна и Павел Григорьевич переглянулись, и Мулина маменька кивнула:

– Спасибо. Не откажемся.

Я пошел разогревать примус.

Пока вода грелась, Надежда Петровна меня воспитывала:

– Муля, ты почему к нам не заходишь?

Я виновато развёл руками:

– Работы много.

– А Дуся говорила, что к Бубнову ты уже три раза заходил!

– А Дуся не говорила с какой целью? – рассердился я (ох и задам я этой Дусе за длинный язык).

– С какой же? – недовольно прищурилась Наденька.

Я не ответил, пошел заваривать чай, так как как раз вскипела вода.

– Ты разве не помнишь, что я с отчимом поругался? – спросил я, разливая чай в чашки, – из-за тебя, между прочим… И ушел я из дома в одном-единственном костюме. А потом, когда мы помирились, я решил забрать остальную одежду.

– Я это знаю! – воскликнула Наденька, – а ещё два раза?!

Я посмотрел на Надежду Петровну скептически и сказал:

– А зачем ты тогда, маменька, помирила меня с отчимом? Если бы я знал, что это формально… Я же думал, что ты хочешь, чтобы я его поддерживал, общался…

– Его та девица поддерживает! – фыркнула Надежда Петровна и прицепилась с расспросами, – я слышала, её кислотой облили, да?

Я кивнул.

– Порядочную девушку никто кислотой обливать не будет! – заявила Надежда Петровна с таким апломбом, что Павел Григорьевич, который всё это время сидел и молча пил чай, не выдержал и с упрёком сказал:

– Надюша…

– Что Надюша?! – сварливо возмутилась она, а затем опять не выдержала и развернулась ко мне, – так что, Муля, свадьба у них отменяется, да? А я считаю и правильно! Не будет же профессор Бубнов содержать супругу с изуродованным лицом! Пусть она даже несовершеннолетняя!

– Мама, – тихо сказал я, – во-первых, свадьба будет. А во-вторых, там только немного на плечо попало. Прикроет одеждой и нормально будет. И Маше двадцать девять лет. Я тебе уже говорил об этом…

– Так ты что, пойдёшь туда… на эту свадьбу? – взвилась Надежда Петровна.

– Я же тебе уже сказал, да, пойду, – ответил я непреклонным голосом.

Надежда Петровна демонстративно схватилась за сердце и сказала умирающим голосом:

– Павлик…

Павел Григорьевич посмотрел на меня строгим родительским взглядом и сказал:

– Муля, мы тут с матерью подумали и решили…

От этого вступления я слегка напрягся, но решил послушать до конца. И Адияков меня не разочаровал. Точнее он меня капитально шокировал:

– Муля, я в твоём воспитании в силу определённых и не зависящих от меня причин участия не принимал, – начал издалека Павел Григорьевич, явно заготовленный из дома текст, но чуть сбился, однако потом-таки закончил правильно, – поэтому мы с твоей мамой подумали и решили…

Он сделал глубокую МХАТовскую паузу и посмотрел на меня.

Но я в такие игры тоже умею. Поэтому я изобразил абсолютно равнодушный вид и спросил елейным голосом гостеприимного хозяина:

– Ещё чаю?

Павел Григорьевич помрачнел и закончил несколько скомкано, но, честно говоря, я был в шоке. Потому что он сказал:

– Муля, мы с мамой решили, что ты поедешь в Цюрих.

– Ч-что? – я так обалдел, что чуть не пролил чай на белоснежную скатерть (Дуся бы меня точно убила).

– В Цюрих! – проворковала Надежда Петровна абсолютно довольным голосом и посмотрела на меня с триумфом.

Она сегодня была в нежно-голубом шерстяном платье, которое необычайно ей шло и для привлечения внимания постоянно теребила манжеты с рюшами.

– А как это возможно? – удивился я, намекая на железный занавес.

– Ты забываешь, Муля, что мы с тобой – Шушины! – горделиво сказала Надежда Петровна.

Если честно, то никакой связи я особо не видел. С таким же успехом мы могли бы быть Ивановы или Бердымухамедовы. И что с того?

– И что? – осторожно спросил я.

– А то, что твоя тётя Лиза работает в Цюрихском университете, – сказала Надежда Петровна.

– Я это знаю, но какая связь в моей поездке в Цюрих и тётей Лизой? – так и не понял я, – если бы я был тоже химиком…

– Она физик! – перебила меня Надежда Петровна.

– Один чёрт, – сказал я, и Мулина мама возмутилась:

– Муля, не выражайся!

– И как я могу попасть за границу?

– А это уж позволь провернуть мне, – тихо сказал Адияков. – От тебя требуется только согласие. И мы сразу приступим к оформлению документов.

– А когда ехать? – спросил я.

– В ближайшее время, примерно через два месяца. – ответил Павел Григорьевич, а я завис.

Получилось только выдавить:

– Можно я подумаю?

Надежда Петровна и Павел Григорьевич с недоумением переглянулись, они не понимали, что тут можно думать. Но потом Адияков нехотя сказал:

– Подумай, Муля. Пару дней у тебя есть. Ты сам знаешь, что все эти разрешения получить не так-то и просто.

Я всё понимал.

Когда Мулины родители ушли, я остался сидеть и изумлённо смотреть в чашки с недопитым чаем. Это они откупиться от Мули хотят, что ли? Или так их заело, что я к Модесту хожу? Или действительно от любви к сыну?

Как бы то ни было, но теперь передо мной замаячила перспектива личной яхты и круизов по Адриатике…

Это дело нужно было обдумать. Хотя что тут думать? Я схватил сигареты и устремился на кухню, пальцы подрагивали от нетерпения.

И там столкнулся с Фаиной Георгиевной, которая тоже курила у форточки.

– О! Муля! – сказала она, – ну что там Глориозов?

– Получилось уговорить его взять вас на роль Сосипатры Семёновны, – сказал я будничным голосом, так как ещё не отошёл от визита Мулиных родителей и не отрефлексировал такую новость.

– Ну вот, я же говорила, что я великая актриса и Глориозов ухватится за меня руками и ногами! – самодовольно сказала она и с наслаждением затянулась, – это по пьесе Островского «Красавец мужчина»?

А я вспылил и, возможно, ответил чуть резче, чем следовало:

– Ну, учитывая, что за это я теперь должен выбить Глориозову финансирование на ремонт зрительного зала, гримёрок и гардероба, то да, исключительно за ваш талант!

Фаина Георгиевна аж закашлялась от дыма.

– Муля! Ты так меня угробишь! – прокашлявшись, возмущённо сказала она, и язвительно добавила, – считай, что тебе сильно повезло! Если бы я не была такой великой актрисой, то ремонтом зрительного зала и вешалок ты бы не отделался! Пришлось бы строить ещё один театр рядом!

Тут уже закашлялся я.

– А вот не надо столько курить, – на кухню ледоколом вплыла Полина Харитоновна с пустой банкой, и укоризненно проворчала, – надымили, дышать нечем.

– Полина Харитоновна, – сказал я, – а это правда, что вы Жасминова сапогом зятя побили?

– Ничего подобного! Враньё! – возмутилась Гришкина тёща, набирая из-под крана воду в банку, – это Лилькин сапог был!

– Вот так мещанство и обывательство побеждает искусство, – хрюкнула Фаина Георгиевна, когда Полина Харитоновна ушла обратно из кухни.

– Кстати, как там поиски фотографа продвигаются для обывательской свадьбы? – спросил я, чтобы перевести тему разговора.

– Фотограф есть, – с довольным видом улыбнулась Фаина Георгиевна, а потом смущённо добавила, – осталось его уговорить…

И я понял, что уговаривать, конечно же, придётся мне.

А на работе мне предстоял разговор с Козляткиным. Учитывая то, что он на меня рассердился, и то, что это финансирование изначально предполагалось направить для нужд Большого театра, то разговор мне предстоял очень непростой.

Но что прятаться и отодвигать проблему, если проблема есть? Нужно брать себя в руки и идти её решать. Иначе из-за прокрастинации и проблема останется, и жизнь превратится в сплошной стресс.

Я встал из-за стола и решительно направился в кабинет к Козляткину.

– Сидор Петрович, – сказал я, – уделите мне пару минут. Есть разговор.

– Я занят, – недовольно буркнул Козляткин и я понял, что всё ещё гораздо хуже, чем я думал.

– Буквально две минуты, – продолжал настаивать я.

Козляткин поднял голову от бумаг и с изумлением посмотрел на меня поверх очков. Такая наглое презрение субординации от подчинённого шокировало его самым невероятным образом.

– Мммм… – он смог из себя выдавить только изумлённое мычание.

Другой бы на моём месте как минимум расплакался бы и убежал. Но мне было всё равно: не бьёт – уже хорошо. Вон Остап Бендер на пароход художником устроился, и ничего. Чем я хуже?

Поэтому я сказал решительным голосом:

– Нам нужно финансирование перенаправить на театр Глориозова.

У Козляткина глаза стали как часы на Спасской башне, размерами, я имею в виду.

– Финансирование запланировано для большого театра! – выдавил он.

– Я знаю, – кивнул я и добавил, – но нужно для театра Глориозова.

– Вон отсюда! – рявкнул Козляткин, немного приходя в себя.

И я понял, что уговорить его будет очень непросто. Но русские не сдаются. И я сказал:

– Сидор Петрович, это финансирование…

И тут дверь распахнулась, в кабинет вошел возмущенный комсорг со словами:

– Я написал на вашего Бубнова служебку! Ноги его в Комитете не будет!

Глава 15

Я посмотрел на комсорга. А комсорг посмотрел на меня.

Очевидно, на моём лице отразилось что-то не очень светлое и доброе, потому что комсорг вдруг тоненько охнул и выскочил из кабинета.

Конечно же, я его догонять не стал.

Потому что прежде всего нужно было решить вопрос с финансированием театра Глориозова, и желательно срочно.

– Сидор Петрович, – вежливо сказал я, – я просил пару минут, и они ещё не истекли. Дослушайте меня, пожалуйста.

Козляткин, который после моих требований сильно изумился, после пантомимы и последующего бегства комсорга, вообще впал в ступор. Потому что пробормотал нечто невнятное.

Ну, а кто я такой, чтобы не воспользоваться подвернувшейся возможностью. Поэтому я сказал:

– Финансирование театра Глориозова должно быть, потому что там будет выступать Раневская.

Козляткин посмотрел на меня скептически. Явно имя великой актрисы не произвело на него никакого впечатления.

Блин, и тут не прокатило.

Пришлось на ходу импровизировать:

– У нас будут самые высокие показатели в этом году по посещаемости театров. Я знаю, как организовать пиар-акцию по привлечению целевой аудитории!

Козляткин посмотрел на меня недоумённо и чуть поморщился. Опять мимо (кажется, он вообще не понял, что я несу).

И тогда я выпалил:

– Я помогу вам стать заместителем директора Комитета!

Надо было видеть лицо Козляткина. Он тихо прошипел:

– Вон!

– А что вы теряете, Сидор Петрович? – хмыкнул я (мне-то уже терять было нечего). – Вы же знаете из какой я семьи?

Козляткин посмотрел на меня более внимательно и, после продолжительной паузы, кивнул.

– Ну вот, – развёл руками я с загадочной полуулыбкой, – я могу посодействовать. Вам до пенсии сколько осталось?

– Пять лет, – хрипло сказал Козляткин.

– Так ведь на пенсию лучше уходить с должности заместителя директора Комитета, а не начальника отдела кинематографии и профильного управления театров, не так ли, Сидор Петрович?

– Не зря в стенгазете писали, что ты карьерист, Бубнов, – покачал головой Козляткин, но из кабинета прогонять меня почему-то не стал.

Значит, заинтересовался.

– Там писали, что я конформист, – поправил я с ласковой и многозначительной полуулыбкой, – хотя, когда вы станете замдиректора Комитета, то место начальника нашего отдела будет вакантным…

Козляткин расхохотался и вдруг зло сказал:

– Ты понимаешь, Бубнов, что ты сейчас по тонкому льду ходишь?

– Конечно, понимаю, – ответил я, – но я бы не стал, если бы не понимал, что вы –человек умный.

Я сделал паузу и добавил:

– И благодарный.

Козляткин посмотрел на меня нечитаемым взглядом.

– Кроме того, я ведь не для себя прошу, – сказал я, – театр Глориозова на хорошем счету, а вот ремонт там давно нужен… И зрители, и артисты будут благодарны… и потомки тоже…

– А твой интерес какой в этом деле? – прищурился Козляткин.

– Я – за справедливость, – ответил я пафосно, и Козляткин впервые усмехнулся и произнёс:

– Хорошо, Бубнов, давай смету, посмотрим. И за язык тебя никто не тянул. Подключай свои ресурсы семьи, чтобы на пенсию я вышел… эммм… с правильной должности.

Я согласно кивнул.

– А если ты сейчас мне врешь или у тебя «случайно» что-то не получится – я тебя сгною. Уж компромата на тебя нарыть нетрудно будет.

– Всё получится, Сидор Петрович, – заверил я и вышел из кабинета.

Я был доволен собой. Поддержкой Козляткина заручиться удалось. Значит, ремонт в театре Глориозова будет сделан и Фаина Георгиевна получит роль в спектакле Островского. А вот что касается меня и моего обещания Козляткину, так тут я вообще не парился – ведь скоро я уеду в Цюрих! А уж там он меня не найдёт. Как там у Ходжи Насреддина было? А за это время или ишак сдохнет, или падишах.

Я, чуть ли, не посвистывая (чтобы не слышно было) прошел по коридору, немного подумал и свернул в кабинет, где трудилась кареглазка. Две её подруги сидели за столами и что-то писали, а её самой не было.

– О! Муля! – обрадовались девушки мне, – а когда у нас занятие будет?

– А вы не знаете разве? – удивлённо спросил я.

– О чём?

– Наш всемилюбимый комсорг на меня ужасную докладную написал, – ответил я горестным тоном, – приходил сейчас к моему Козляткину на меня жаловаться. Так что никаких занятий, увы… тут хоть бы не выгнали…

Оставив глубоко опечаленных девушек переваривать информацию, я сообщил Ларисе, что иду в театр Глориозова, и ушел.

Так как до обеда оставалось минут сорок, то я решил зайти пообедать домой. Тем более сегодня придёт Дуся и принесёт мне чего-то вкусненького.

Дуся готовить в коммунальной кухне категорически не любила. Ограничивалась приготовлением там супов, иногда ещё кашу гречневую варила. А вот всякие вкусняшки исправно приносила с собой из квартиры Модеста Фёдоровича.

Вот интересно, сегодня она мне опять котлет принесёт или жаренной рыбы? Но рыба была в прошлый раз, так что, скорей всего, сегодня будут котлеты. Или даже отбивные. Отбивные я любил даже больше, чем котлеты…

Я шагал по весенней Москве и поймал себя на мысли, что, видимо, здорово проголодался, раз вместо того, чтобы любоваться городом, думаю только о Дусиных котлетах и отбивных.

– Ваши документы! – от строго официального голоса я аж вздрогнул.

Напротив меня стоял юный милиционер с чуть проклюнувшимися усиками и пытался казаться значительным и взрослым.

– Не понял? – не понял я, но паспорт вытащил и показал.

– Почему вы не на работе? – спросил он суровым ломающимся голосом.

– Иду на проверку театра Глориозова, – ответил я, – я из Комитета по искусствам СССР.

Милиционер вернул мне документ и отдал честь.

А я пошел дальше. Совсем забыл, что в эти времена уже начинается тенденция проверять праздношатающихся граждан в рабочее время. Потом это ещё больше усугубится – дневные облавы в магазинах, кафе, проверки гостиниц, кинотеатров.

Ну, ладно, меня хоть миновала чаша сия.

А дома я заглянул в комнату – там Дуся домывала полы. Чтобы не мешать, я тихонько вышел на кухню покурить (каюсь, это уже вошло в привычку, но ничего, вот я скоро уеду в Цюрих и там сразу брошу).

Пообещав себе клятвенно, что да, скоро брошу, я с наслаждением затянулся.

На кухню вышла Белла. Она плюхнула кастрюлю на плиту и подкурила от конфорки.

– Ты чего это тут посреди дня? – удивилась она, – заболел что ли?

– Да нет, – выпустил дым в форточку я, – нужно в театр Глориозова идти, документы забрать, вот решил по дороге домой зайти пообедать.

– А, ну да, – кивнула Белла, – сегодня твоя Дуся с утра бушует.

– Дуся всегда бушует, – вздохнул я. – Зато котлеты у неё выше всяких похвал.

– Ох ты и сатрап, Муля, – покачала головой Белла, и не понять было по её тону, то ли она осуждает, то ли такой комплемент сделала.

Я предпочёл воспринять всё как комплемент.

– А Муза из комнаты так и не выходит, – наябедничала Белла, – как Софрона забрали, так она заперлась и только плачет там. Я же через стенку, мне иногда слышно, как она рыдает прямо, взахлёб.

– И не ест? – спросил я.

– Не есть, – покачала головой Белла.

– Но в туалет же она выходит? Или воды попить? Может, подкараулить её и попробовать поговорить? – предположил я.

– Ложкина пыталась, – мрачно вздохнула Белла, – и даже Фаина Георгиевна пыталась. Не идёт на контакт.

Это плохо. Если даже Раневской не ответила, которую она безмерно почитает и восхищается, значит, дело действительно плохо.

А в комнате Дуся сказала:

– Котлет принесла. Ничего из-за этой свадьбы не успеваю.

– Почему? – удивился я, уплетая за обе щеки. – Они же в ресторане будут торжество проводить.

– Ой, да как там в этом ресторане готовят! – отмахнулась Дуся, – я судаки сама нафарширую, и заливное сделаю. И поросёнка ещё зажарю. Разве ж они так зажарят, как надо?

Я не сомневался, но согласно покивал головой, чтобы не обидеть Дусю. Проявил дипломатическое лицемерие, так сказать.

Я уже доедал десерт, когда в дверь постучались.

Дуся побежала открывать.

На пороге стояла Фаина Георгиевна, при полном параде (то есть в своём старом пальто, на воротнике которого красовалась огромная брошка.

– Муля, мы опаздываем, – заявила она.

– Мы? Опаздываем? – я чуть чаем не захлебнулся.

– Ну да, – кивнула она, – мне Белла сказала, что ты к Глориозову в театр идёшь. Так я с тобой за компанию прогуляюсь.

– Но я только документы забрать, – вякнул я.

– Вот и прекрасно, – констатировала Фаина Георгиевна, – ты заберёшь документы, а я поговорю с Глориозовым.

Она взглянула на меня и удивилась:

– Муля, мне ещё долго ждать?

Я с сожалением отставил недопитый чай и разочарованно посмотрел на недоеденный кусочек яблочной шарлотки, которую испекла Дуся. Пришлось торопливо собираться, и мы вышли из дома.

– Волнуетесь? – совсем нечутко брякнул я, когда мы шли по дороге.

– Ой, Муля, я давно уже не волнуюсь, – беспечно ответила Фаина Георгиевна. – В театре меня любят талантливые, бездарные ненавидят, шавки кусают и рвут на части.

– Но отношения в этом театре… – я пытался подготовить её к не очень радушному приёму, особенно со стороны артистов.

– Муля, я могу сыграть кого угодно, – отмахнулась Фаина Георгиевна, – даже Чапаева.

– Но Глориозов…

– С ним у нас будет взаимная любовь, – она язвительно хихикнула, – слонихи и воробья.

При виде Раневской Глориозов помрачнел, но старался «держать лицо».

– Иммануил Модестович! Фаина Георгиевна! – расшаркался он, – проходите, проходите! Безумно раз вас видеть!

Он провёл нас в кабинет, что-то просигналив секретарше. К слову, теперь в кабинете сидела уже брюнетка, небольшая, аппетитная такая, с ямочками на щеках.

Очевидно, товарищ Глориозов предпочитает разнообразие.

– У вас новая секретарша, – сказал я, пока мы устраивались в мягких креслах, чтобы заполнить паузу.

– К сожалению, они имеют свойство выходить замуж, – помрачнел Глориозов и сменил печальную тему, обратившись к Раневской, – Фаина Георгиевна, в пятницу репетиция, к двенадцати. Будем играть. У вас роль Сосипатры Семёновны. Надеюсь, мы с вами быстро найдём общий язык…

– Я всегда согласна договориться по-хорошему, если вы обещаете, что будет по-моему, – прощебетала Раневская и я, глядя как побагровел Глориозов, понял, что мой план провален.

Вот чёрт! Вроде же провёл с ней разговор, вроде всё поняла! И тут на тебе!

А ведь, чтобы сунуть её на эту роль, пришлось такую многоходовку замутить: я выбиваю финансирование театра, а Глориозов взамен даёт роль Фаине Георгиевне, за финансирование я помогаю Козлляткину получить место замдиректора Комитета. И это я уже не беру в расчёт такую мелочь, как необходимость уговорить Печкина уехать в свадебное путешествие, чтобы его роль сыграла Фаина Георгиевна. И вот сейчас она всё благополучно запорола практически двумя неосторожными словами.

Я взглянул на неё ледяным взглядом и торопливо сказал Глориозову, пока тот не пришел в себя:

– Фёдор Сигизмундович, вы смету подготовили, я надеюсь?

Глориозов, который смотрел на Раневскую с видом бандерлога перед взором мудрого Каа, очнулся и кивнул:

– Д-да…

– Тогда давайте, пока я не забыл, – сказал я, и добавил многозначительным голосом, – знали бы вы, чего мне стояло выдержать битву с Козляткиным. Пришлось финансирование из Большого театра к вам перенаправлять. Вот они будут в ярости!

– Как это прекрасно: отремонтировать зрительный зал, оснастить сцену, расширить гримерные, да и в туалетах теперь вонять не будет... Вы всё делаете для театра, Фёдор Сигизмундович, но об одном забыли – актеры-то у вас прежние… – вздохнула Раневская.

– Актёры у нас хорошие! – возмутился Глориозов.

– А роль Зои Васильевны Окоёмовой кто играет? – спросила вдруг Фаина Георгиевна.

– Леонтина Садовская, – с придыханием сказал Глориозов и аж причмокнул от удовольствия.

– Примы во всех театрах похожи между собой, как очковые змеи. Они готовы играть Джульетту до восьмидесяти лет, только бы роль не досталась сопернице, – хмыкнула Раневская и Глориозов побагровел.

Я окончательно понял, что мой план провалился, ещё не начавшись, и даже финансирование уже не поможет. Поэтому обречённо сказал:

– Ну, я, пожалуй, пойду.

Глориозов и Раневская, которые сидели и бодались взглядами, кажется, меня и не услышали.

– Неужели вы считаете, что вы бы сыграли Зою Окоёмову лучше? – раздражённо прошипел Глориозов.

– По крайней мере, вам не придётся на этот спектакль раздавать контрамарки принудительно, – фыркнула Раневская.

– Леонтина прекрасно играет! – возмутился Глориозов, – публике нравится!

– Хорошо, что Островский не дожил до наших дней, иначе непременно принял бы яд, сходив всего лишь на одну постановку его пьесы…

Дальше я слушать их не стал и позорно ретировался.

Чёрт с ними! И вообще, я скоро уеду в Цюрих.

Я шел по тротуару и злился. А маленький котёнок сидел на бордюре, прямо посреди улицы, и жалобно мяукал.

– Ты чего здесь сидишь? – спросил я и оглянулся, – и где твоя мама-кошка?

Но глупый котёнок ткнулся мне в ботинок и заплакал.

– Тихо, тихо, не плачь, – я погладил его по свалявшейся шерстке. Он был совсем ещё маленький, видно было, что только-только глазки открылись.

И вот как?

Очевидно, кто-то подбросил котёнка сюда. Видимо, утопить рука не поднялась.

Котёнок опять жалобно замяукал. Он весь дрожал от холода. Хоть апрельский ветер был не так, чтобы очень уж холодный, но малышу было холодно.

И что мне теперь делать?

– Что мне с тобой делать? – спросил я котёнка, и тот от звуков моего голоса опять мяукнул.

– Ладно, – сказал я, – я тебя не брошу, парень. Иди сюда.

Я подхватил мелкого и сунул за пазуху.

– Надеюсь, ты меня не обмочишь, – строго сделал я ему устное предупреждение.

Котёнок пригрелся и заурчал, словно лилипутский трактор.

– В принципе, мы с тобой похожи, – сообщил я ему, поглаживая по шерстке, – ты такой же попаданец, как и я. А попаданцы должны помогать друг другу. Так гласит главный закон попаданства. Так что не беспокойся, я тебя не брошу.

И мы пошли ко мне.

Дуси уже не было, ушла домой.

Я выгрузил котёнка на кресло. Но он моментально спрыгнул (точнее практически свалился) на пол и сразу же сделал там лужу.

– Молодец, – похвалил я его выдержку, – дотерпел. А ведь мог же и за пазухой мне сделать.

Котёнок посмотрел на меня, на лужу и мяукнул извиняющимся голосом.

– Да ладно, не переживай, я сейчас вытру, – успокоил я его. – Только пальто сниму и вытру.

Быстренько переодевшись, я помыл пол и посмотрел на котёнка, который ходил за мной по комнате, как собачонка.

– Тебя как звать-то? – строго спросил я его.

Котёнок посмотрел на меня и горестно мяукнул.

– Ну, имя мы тебе сейчас придумаем, так что не переживай, – успокоил я его, – но вот мне кажется, что ты есть хочешь.

Котёнок не ответил. Но я подозревал, что в данной ситуации я абсолютно прав.

– Сейчас, – сказал я и с видом фокусника вытащил заветную кастрюльку с котлетами, которую Дуся оставила для меня в холодильнике на ужин.

Я открыл крышку и вкусный котлетно-чесночный дух заполонил комнату.

– Мммм… – сказал я, – сейчас мы с тобой как наедимся, что капец нам будет. Дуся котлеты делает вкусно. Да, в принципе, она всё вкусно делает.

Я вытащил одну котлету, положил её на чайное блюдечко и поставил перед котёнком.

– Угощайся, – гостеприимно сказал я.

Тот подошел, осторожно понюхал, поднял на меня взгляд и горестно мяукнул.

– Что, маленький засранец, – с негодованием возмутился я, – уже и Дусины котлеты тебе не нравятся? Вряд ли ты их хочешь с горчицей и хлебом.

Котёнок опять замяукал. Он явно хотел есть. Очень хотел. Но котлеты есть всё равно не стал.

Не стал он есть и кусочек сырого мяса, который Дуся оставила на следующий раз для супа в холодильнике. Не привлекли его и остатки запечённого судака.

– Да вы гурман, любезнейший! – возмутился я.

А котёнок всё плакал, плакал.

И тут я понял, что он, возможно, болен. Может быть, поэтому его выбросили из дома? Чтобы не лечить?

И вот что мне теперь с ним делать?

Скажу честно, я как-то не имел никаких дел с котятами от самого глубокого детства. Тем более с такими вот мелкими и несчастными. И физиологию котят я знал чисто теоретически: четыре лапы, хвост и мяуканье. Вполне возможно, что это у него стресс, раз его мама-кошка бросила. Но я не уверен.

Мне нужно было срочно проконсультироваться. И поправить нервы. Потому что котёнок мяукал безостановочно и всё печальнее и печальнее.

Я схватил сигареты и малодушно бежал на кухню, плотно прикрыв за собой дверь.

Там я, подрагивающими от адреналина руками, попытался раскурить сигарету. К сожалению, все соседи куда-то запропастились. Вот когда хочется тишины и покоя, они тут как тут, бегают, орут, ругаются, советы спрашивают. А когда мне нужно совет спросить – так вообще никого нету.

И тут скрипнула соседская дверь и на кухню вышла Муза. Она держала в руках банку и была зеленовато-бледной, а под глазами запали тёмные провалы синяков.

При виде меня она кивнула и торопливо отвела взгляд, не желая разговаривать.

– Муза, – сказал я печальным и даже слегка испуганным голосом, – у меня какая-то беда случилась. Можно вас попросить только глянуть? Это займёт полминуты. А я уже не знаю, что и делать. Муза, пожалуйста!

Очевидно, у меня действительно был сильно встревоженный истерический вид. Так как она нехотя кивнула.

Набрав в банку воды, она её отставила на стол и посмотрела на меня.

– В комнате, – сказал я и торопливо затушил недокуренную сигарету.

Мы с Музой прошли ко мне в комнату.

– Осторожно только! – предупредил я её. – Под ноги смотрите!

Муза вошла, и я быстро успел закрыть дверь. В этот момент котёнок бросился к её ногам и заплакал, прижимаясь.

– Он всё время плачет, – пожаловался я, – кто-то его выбросил прямо на улице. Пришлось забрать, ему там холодно было. И он котлеты не ест.

Муза посмотрела на меня со странным выражением лица, а я торопливо добавил:

– И рыбу не ест! И сырое мясо не ест! Я уже всё перепробовал! Но он есть хочет!

И тут случилось неожиданное – Муза расхохоталась.

Я аж обалдел.

Отсмеявшись, она сказала, поглаживая котёнка и прижимая его к себе:

– Конечно не ест, он же родился совсем недавно, Муля. Кто же новорожденных котят мясом и котлетами кормит?

– А что делать? – как придурок спросил я.

– Молока ему надо, – нахмурилась Муза.

– У меня молока нет, – сказал я, – но магазин ещё должен работать. Я сбегаю.

Муза кивнула, а я спросил:

– Муза. Но ведь нельзя его одного в комнате оставлять. Он такой маленький. Может, пока я сбегаю, вы подержите его у себя? Если это удобно…

Муза кивнула и, ни слова не говоря, взяла котёнка и вышла из комнаты.

А я поспешил в магазин…

Глава 16

Хуже свадьбы только подготовка к свадьбе. А если свадьба двойная, и когда, собственно говоря, готовятся сразу две невесты – то это вообще вешалка. А если ещё одна из невест – Ложкина, то это вешалка в кубе.

Только я сегодня вернулся с работы, лелея возможность плюхнуться с книгой и дочитать-таки о мести Эдмона Дантеса всем подлым обидчикам сразу, как обнаружил в моей комнате женский консилиум. Дуся, Ложкина, Белла, Полина Харитоновна и ещё какая-то тётка уселись плотным кружочком за столом и что-то оживлённо обсуждали.

На возвращение хозяина, то есть меня, никто не обратил ни малейшего внимания.

Я чуточку потоптался у входа, но всё равно меня продолжали дружно игнорировать.

– Вот смотри, Дуся, – перечисляла Полина Харитоновна, – если на стол поставить по паре тарелок солёных огурцов, помидор и грибов, то вполне нормально будет.

– И винегрет! – возмущённо добавила Ложкина.

– Да, и винегрет обязательно, – согласно кивнула Полина Харитоновна, – я записываю. А теперь считай: холодец – около трёх кило надо, сыру примерно где-то килограмма должно хватить, теперь блины, потом же ещё тушёная картошка со свининой по-деревенски, тушёные кролики с рисом… это как минимум четыре штуки придётся заказывать.

– Лучше утки брать, – компетентно заявила Белла, – утки, они нажористее.

– Да, уток из деревни заказывать надо. Если утки, то и три вполне хватит, – согласилась Дуся и добавила, – а вы же ещё голубцы забыли добавить. Записывайте! Голубцы с мясом и рисом – 25-30 штук.

– Это много, – покачала головой Полина Харитоновна, – я, когда замуж выходила, то на пятьдесят человек всего двадцать пять голубцов делали.

– Это что, по половинке на человека? – хихикнула Лиля.

Она сидела чуть в сторонке, поэтому я её сначала и не заметил. Очевидно из-за молодости Лилю в консилиум не включили, но разрешили быть сторонним наблюдателем.

– Много ты понимаешь, Лилька! – возмутилась Полина Харитоновна, – думаешь, на свадьбе все одно и то же едят?

– А некоторые даже и не едят, – буркнула Ложкина, и все дамочки понятливо похихикали.

– Голубцы лучше со свининой делать, – густым баском компетентно заявила незнакомая тётка.

– Кстати, а спиртное? – вскинулась Дуся. – Как с этим?

– Пётр Кузьмич занимается, – с благоговением сказала Ложкина, – заказал семь литров водки и пять литров вина креплёного. На двадцать шесть человек примерно по поллитра будет. Завтра, сказали, прямо на дом привезут уже.

– Да зачем это вино? – замахала руками Полина Харитоновна, – вино дорого же! На свадьбах и водка нормально пойдёт. Лучше еще литра два самогона возьмите. А то мало же по поллитра. Не все же такие как Муля. Один Герасим может литр спокойно уговорить. Или Гришка, гад такой.

– Пётр Кузьмич сказал, что только казёнка будет, – степенно похвасталась Ложкина, – чтобы, значит, уважение людям показать. К нему из театра артисты придут. А вино актрисы пить будут.

– А это… запишите еще котлеты с картофельным пюре и пирожки с мясом, – спохватилась Дуся, – чуть не забыли!

– Сколько? – спросила Полина Харитоновна, аккуратно заполняя листочек.

– Штук сорок должно хватить, – поморщилась Дуся, подсчитывая. – И селёдку тоже нужно будет обязательно. С лучком. Под водочку хорошо пойдёт.

Бабы покивали, соглашаясь, а я решил напомнить о себе:

– Кхе, кхе! – выразительно покашлял я, – я вам не мешаю?

– О! Муля пришёл! – всполошилась Дуся, – а мы тут немножко с девочками покумекали, свадьба же на носу, пора начинать готовить.

– Я надеюсь, вы готовить хоть не в моей комнате планируете?

Все вежливо похихикали, словно я пошутил.

– А это кто? – кивнул я на незнакомую женщину.

– А это Галя Синицына, фрезеровщица завода подъёмно-транспортного оборудования, член бригады коммунистического труда, между прочим, – отрекомендовала женщину Ложкина.

– А в моей комнате член бригады коммунистического труда что делает? – поинтересовался я невинным голосом.

– Так это… у неё свёкр завтра в деревне кабанчика колоть будет, так мы у них мясо сразу закажем. Свежатинка чтобы была.

Я так и не понял, почему свадебное меню и заказ «кабанчика» нужно было обсуждать в моей комнате.

Видя моё не самое радушное настроение, Белла сказала:

– Муля, пошли пока покурим. Сейчас они всё допишут и уйдут.

Я пожал плечами и вышел вслед за Беллой, скорчив траурное выражение лица. Надо будет с Дусей провести беседу.

– Ой, а ты знаешь, Муля, Музу как подменили, – заявила мне Белла, подкуривая от конфорки.

Я дождался своей очереди и подкурил тоже:

– В каком смысле?

– Носится с этим котёнком, как с писанной торбой. Щелкунчиком назвала, – ответила Белла и посмотрела на меня сияющими глазами, – это ей просто кого-то любить и заботиться надо. Заняла у меня червонец до получки, накупила продуктов. Сегодня суп варила. И поёт всё время.

Я улыбнулся. Тот случай действительно изменил всё. Я вернулся из магазина (успел до закрытия и купил три бутылки молока). В комнате у Музы я застал весёлый переполох. Пока меня не было, она его выкупала. Вычесала. И даже синий бантик на шею повесила.

Мы пытались поить малыша молоком. Пипетки не было, так поили с помощью тряпочки. Вроде неплохо получалось. И, когда котёнок наелся и уснул, Муза вдруг тревожно сказала:

– Муля, а оставьте его пока мне? – и заглянула просительно в глаза.

Не успел я ещё ничего ответить, как она быстро-быстро затараторила:

– Он же ещё маленький, его кормить через пару часов опять нужно будет. Ночью вставать. А вам завтра на работу, Муля. Пусть у меня чуть подрастёт, а потом заберёте.

– Конечно! – обрадовался я, – вы меня прямо выручили, Муза. А то я, честно говоря, даже не знал, что с ним и делать.

Муза была настолько счастливая, что даже не отказалась от трёх бутылок молока.

А котёнок обрёл хозяйку (правда она ещё об этом не знала).

– Так что на неё сейчас любо-дорого посмотреть, – сказала Белла, затушила окурок и ушла.

А я остался на кухне, задумчиво глядя через окно на ночную улицу.

Если бы я раньше знал, что для Музы именно это «триггер», я бы давно ей котёнка или щенка подарил. Но одного котёнка мало. Сейчас у неё эмоции, забота, смысл жизни. А через месяц-второй он подрастёт, и его все соседи подкармливать будут. Или мышей ловить станет (кстати, я точно даже не знаю, с какого возраста коты ловят мышей). Ну, не важно. Я обещал Фаине Георгиевне, что для Музы и Беллы составлю «программы успеха». С Музой первый сдвиг уже есть. Но вся беда в том, что сдвиг этот временный. Следовательно, эффект нужно закрепить.

Я задумался. Чем можно заменить в сердце Музы котёнка? Найти ей мужика, как для Ложкиной? Очень сомневаюсь. Муза вся экзальтированная и одухотворённая, в её глазах образ мужчины, как мне кажется, это некая помесь Шаляпина и лорда Байрона. И на других мужчин она даже не посмотрит. Это я примерно так думаю, образ может быть совершенно другим. Но тут фишка в том, что так просто и не угадаешь, как надо.

А ещё же остаётся Белла.

Но слона нужно есть по кусочкам. Так что сначала разберёмся с Музой.

И, кажется, я придумал, как.

Как раз из моей комнаты начали расходиться товарищи соседки, оживлённо переговариваясь. Полина Харитоновна и Лиля зашли на кухню.

Здесь следует отметить, что на кухне под потолком были протянуты верёвки и, когда на улице заряжали дожди, соседи развешивали бельё на этих верёвках. Чаще всего – Лиля сушила так Колькины шмотки.

Вот и сейчас они зашли на кухню снять какие-то тряпки.

А я сказал, обращаясь к ним обеим, но больше к Лиле:

– Лиля, – сказал я, – мне завтра нужно по работе сходить в зоопарк. Можно я возьму Кольку с собой? И ему развлечение и мне не так скучно будет.

Лиля широко распахнула свои оленьи глаза и улыбнулась:

– Конечно, Муля! Он так обрадуется! Мы всё никак туда не дойдём.

– Вот, Лиля, – назидательно сказала Полина Харитоновна, – Муля – культурный человек. В зоопарк ходит. А вы с Григорием там никогда и не были даже.

– А вы? – спросил я, но Полина Харитоновна быстро перевела разговор на другую тему.

На следующий день, я сказал Козляткину, что иду в театр Глориозова (и я, кстати, собирался туда заглянуть), а сам зашел домой за Колькой.

Тот уже ждал, одетый в новенький костюмчик и парадное пальтишко. Ботиночки были у него лакированные.

– А попроще у него ничего нету? – спросил я.

– Но вы же в зоопарк идёте, – всплеснула руками Полина Харитоновна.

– А если он испачкается? – забеспокоился я.

– Ничего страшного, постираем.

Успокоившись, я захватил пару кусков хлеба (сунул их прямо в карман), прихватил Кольку и отправился в зоопарк.

– Дядя Муля, а мы в зоопарк идём? – спросил Колька. – Мне бабка Полька сказала.

– Да, – ответил я.

– А зачем мы туда идём? – спросил Колька, сгорая от любопытства.

– Ты крокодила видел? – задал вопрос я и Колька взвизгнул от восторга.

– А макаку с красной какой?

– Неа! – Колька был счастлив.

– Слона?

– Нет.

– А ты знаешь, как выглядит енот-полоскун?

Колька не знал. И сейчас он был самым счастливым человеком на этой планете, предвкушая увидеть макаку и енота-полоскуна.

В моё время московский зоопарк был одним из любимейших мест досуга для жителей и гостей столицы. Туда вливались немалые бюджетные деньги. Сейчас же финансирования явно не хватало и большую часть зоопарка содержали, можно сказать, на голом энтузиазме.

Но Колька всё равно ахнул от восторга.

Я не планировал провести здесь всё время, но немного мы с ним побродили. Посмотрели на слонов, на крокодилов, полюбовались оленями.

Прошли сквозь всю орнитосекцию. Колька обхохатывался с грифов. Почему-то их внешний вид его рассмешил.

Я не просто так решил прошвырнуться по зоопарку.

Моей целью была «Площадка молодняка». И когда мы туда дошли, восторгу Кольки не было предела.

К моему счастью мы попали как раз на выпойку оленят и козлят. Участие в этом интереснейшем процессе принимали пионеры со Станции юннатов. Я попросил разрешения, чтобы Колька тоже поучаствовал. И ему доверили выпаивать зебрёнка.

– Дядя Муля! – захлёбывался восторгом Колька, – ты видел? Видел? Он такой полосатый, а грива у него торчком точит! И он такой глупый ещё. А потом он так губками взял бутылочку с молочком и все выпил! Так смешно. Мы с ним теперь друзья и его зовут Ярик. Мне та тётя в синем халате сказала.

Всю дорогу я выслушивал восторги Кольки, который был на взводе и рассказывал одно и то же по кругу.

Я раз был, что ребёнок развлёкся и приобщился к природе. Но мой дьявольский план заключался совсем не в этом.

Дома я сдал совершенно счастливого Кольку на руки бабушке и отправился в театр к Глориозову. Следовало уточнить пару пунктов по смете. Это – официальная версия.

А на самом деле нужно было выяснить, не разругались ли они с Фаиной Георгиевной.

К моему несказанному удивлению, Глориозов заявил:

– Фаина Георгиевна будет играть Зою Окоёмову.

– Как так? – удивился я, – по пьесе героине ещё и тридцати нету, а Фаина Георгиевна…

– А вот пусть как хочет, так и играет, – злорадно хохотнул Глориозов. – мы её, конечно нагримируем, приоденем. И пусть играет, чтобы у зрителей даже сомнений не было, что Зоя молоденькая. А то ишь, прим она наших критикует.

– Но это же…

– Иммануил Модестович, – иронично сказал коварный Глориозов, – вот мы и посмотрим на великий талант Раневской. А не получится, если облажается, значит, мы с Фаиной Георгиевной расстанемся, а Зою будет играть Леонтина Садовская.

– А Сосипатру Семёновну?

– Да хоть тот же Печкин! – воскликнул скотина Глориозов, потирая радостно руки.

Вот всегда знал, что этим театральным работникам доверять вообще нельзя. Ловко же он обвёл меня вокруг пальца.

Я вернулся обратно домой в подавленном настроении. Мой безукоризненно жульнический план по внедрению Фаины Георгиевны в театр Глориозова взамен на финансирование ремонта, потерпел крах. Фиаско. Провал. Крушение.

Остро захотелось срочно уехать в Цюрих.

Когда уже там документы они оформлять?

Я вышел на кухню перекурить и всё обдумать. И туда сразу же заглянула Полина Харитоновна (у меня создалось впечатление, что она сидела в засаде и поджидала меня).

– Муля, – сказала она и в её голосе была только озабоченность и тревога, – вы испортили нам ребёнка.

– Что? – я аж закашлялся от сигаретного дыма.

– Коленька весь вечер только про зоопарк и говорит. И как он оленёнка выпаивал.

– Зебрёнка, – машинально поправил я.

– Да хоть суслика! – возмутилась Полина Харитоновна, – он весь вечер об этом только и говорил. мы его с Лилей еле-еле уложили спать. Я не представляю, что завтра будет!

– А что будет? – спросил я, наперёд зная ответ.

– А то, Муля. Что он будет всё время хотеть в зоопарк, к этому гадскому оленёнку!

– Зебрёнку, – опять поправил я.

– А как Лиля его туда водить будет? Она же до вечера на работе. И часто по вечерам тоже. А Григорий на заводе, и оттуда его не отпустят. А я скоро уеду домой. И что теперь делать?

– Это не проблема, – сказал я, – вон Муза сейчас дома сидит. Поговорите с нею, ей всё равно делать нечего. Пусть походит в зоопарк вместе с Колькой.

– Да зачем ей это? – удивилась Полина Харитоновна. – она не согласится.

– А вы сперва поговорите, – подсказал я, – попросите. А она согласится, вот увидите. А если не согласится, то тогда я с нею поговорю.

– Ну хорошо, – кивнула Полина Харитоновна и пошла уговаривать Музу.

А я внутренне возликовал. Мой план «успешного успеха» потихоньку начинает внедрятся.

Только Полина Харитоновна ушла, как на кухне появилась Фаина Георгиевна.

– Муля! – воскликнула она. Как мне показалось хвастливым тоном, – Мне Глориозов роль Зои Окоёмовой дал! Представляешь, главная женская роль!

Она была очень довольна.

А вот я – нет.

– Фаина Георгиевна, – устало сказал я, – зачем вы на это согласились?

– Как зачем? – возмутилась она, – теперь я покажу им всем, как надо играть!

– Фаина Георгиевна, а если у вас не получится? – тихо сказал я.

– Почему это у меня не получится? – рассердилась она. – вот уж не думала, что ты, Муля, меня настолько бездарной считаешь!

– Фаина Георгиевна, здесь дело не в таланте, – сказал я, но она меня даже не захотела слушать, наоборот, закидала упрёками.

Я даже не выдержал и рявкнул:

– Глориозов меня обвёл вокруг пальца!

– В каком смысле? – нахмурилась она, закуривая сигарету.

– Он настолько не хотел вас брать в театр, что уговорить его удалось только взамен большого финансирования. Но и здесь он меня обыграл, как в шахматной партии – спровоцировал вас и подсунул роль, на которой вы стопроцентно срежетесь. А потом он с лёгкостью откажется от вашего дальнейшего участия в жизни театра. Ещё и на всю театральную Москву ославит. И финансирование возвращать не надо. Ловок, гад!

– О чём ты говоришь, Муля! – Фаина Георгиевна сердилась всё больше и больше, – как это я не сыграю Зою Окоёмову? Да я любую роль могу сыграть!

– Фаина Георгиевна! – вскричал я, – да причём здесь ваш талант?! Зоё Окаёмовой нет ещё и тридцати лет. А вам сколько?

Злая Фуфа вспыхнула.

Она поняла всю подлую задумку Глориозова.

А я безжалостно продолжил:

– Как бы тщательно вас не нагримировали, всё равно будет видно, что вам не тридцать лет. И как бы вы не старались, но это уже будет недостоверно!

Фаина Георгиевна молчала.

– Он небось на роль пожилой Аполлинарии Антоновны, тёти Зои, кого-то помоложе взял? Чтобы подчеркнуть ваш возраст?!

Фаина Георгиевна медленно кивнула и прошипела:

– Вот гад, Глориозов. Гад и говнюк!

– Согласен, – вздохнул я, – но дело сделано. И я уверен на сто процентов, что гримёру будет дан приказ нагримировать вас так, чтобы все сразу поняли, что вам совсем не тридцать. И даже не сорок.

– Я буду сама гримироваться, – решительно сказала Фаина Георгиевна.

– А как же пластика? – покачал головой я, – женщина в тридцать и за пятьдесят двигается по-разному. И что теперь делать?

– Муля, не нервируй меня! – Вдруг хихикнула Злая Фуфа и добавила. – Кажется, я придумала, как отомстить Глориозову!

Глава 17

Я не знаю, за что люди так любят свадьбы? Мне кажется, свадьбу нужно пережить, как засуху, как нашествие саранчи на злаковые культуры, как извержение вулкана или торнадо. Примерно так я рассуждал, обречённо поправляя галстук перед зеркалом.

Мда, вид у Мули не так, чтобы аполлонистый, но хоть свирепого хомяка я уже не напоминал. Ежедневные пробежки по утрам и подтягивания на турнике в соседском дворе творят чудеса. А, может, быть, играет свою роль ещё и то, что организм у Мули молодой и обменные процессы идут в этом возрасте довольно быстро. Как бы то ни было, но скоро придётся костюмчик покупать на размер поменьше. Что радует.

В коридоре нашей коммуналки царили кавардак и суета, поэтому я туда особо и не спешил. И хоть сердобольные соседи уже трижды колотили в дверь по какой-то там срочной надобности, я затаился и не открывал. Потому что первый раз по наивности открыл. Им, оказывается, понадобилась верёвка. Я сильно удивился. Как выяснилось, решили привязать куклу к машине соседа. Пояснение: на машине Печкин с невестой Ложкиной должны были ехать в ЗАГС, расписываться. Остальные соседи планировали пройтись пешком, благо ЗАГС находился всего-то через одну улицу (хоть и по лужам), а если идти дворами, то свадебный кортеж мы явно обгоним.

Почему верёвка должна быть у меня, я так и не понял. Отбился с трудом. Белла с Полиной Харитоновной выход нашли быстро – привязали куклу порванной на ленты марлей. А я после этого больше не открывал. Но это было ещё утрам, а так я уже успел сбегать на работу, показался Козляткину. Сказал, что иду в театр, а сам отправился в ЗАГС (чтобы не отпрашиваться и не брать отгул). Хорошо, что обе церемонии расписывания у Печкиных-Ложкиных и у Бубновых-Сазоновых шли одна за другой, ноздря-в-ноздрю, причём в одном и том же ЗАГСе.

В общем, прячься, не прячься, а на роспись идти надо.

Я взял себя в руки, перестал партизанить и мужественно шагнул навстречу свадебному хаосу.

И понеслось.

Но здесь следует отметить, что я сперва вышел в коридор и увидел, как из чуланчика Герасима выглянул Гришка. Завидев меня, он махнул рукой:

– Муля, бегом сюда! Только тихо!

Я торопливо юркнул в чулан.

В чулане Герасима я был впервые. Узкая тесная комнатушка, больше похожая на келью или тюремную камеру, вместо окна – слуховое окошко. Здесь места хватало только для кровати и сколоченной из досок узкой тумбы у изголовья. Одежду Герасим вешал на вбитых почти под потолком длинных жердинах.

И вот на этой накрытой тряпьём кровати сидел Жасминов в смокинге, белой рубашке и с бабочкой, Гришка в новом пиджаке и жилете, и Герасим, который был одет, как обычно.

А на тумбочке, на газете «Правда», стояла бутылка самогона и кое-какая нехитрая снедь (что удалось утянуть со стола).

– Наливай! – свирепо велел Гришка.

– Нет, я пить не буду, – начал отнекиваться я. Неохота было приходить в ЗАГС поддатым. Там ещё коллеги Модеста Фёдоровича будут. Неудобно же.

Но Гришка даже слушать не стал:

– На тебе лица нет, Муля, – строго сказал он, – я тебя не пить заставляю, а как лекарство. От одной рюмочки не опьянеешь, зато крыситься на весь белый свет перестанешь. Это же праздник! Орфей, наливай ему до краёв, я сказал.

Я выпил. А потом ещё… раза два.

И мир раскрасился во все цвета радуги, заиграл новыми красками. Так что в ЗАГС я уже шел в совершенно другом настроении.

Этот апрельский денёк беззаботно звенел трамвайными проводами над широким проспектом, даже не подозревая, что сегодня целых четыре хороших советских человека добровольно обменяют свободу на брак. Хоть и было сыровато после ночного дождя, но дышалось по-весеннему легко. Я, стиснутый праздничной одеждой, словно мумия Тутанхамона, в новом, специально по случаю сшитом коричневом костюме-«полуторке», стоял у здания ЗАГСа и рассеянно рассматривал гипсовые венки, которые на фасаде капитально так облупились, а красный флаг над входом совсем выцвел (в послевоенное время всё финансирование шло на то, чтобы накормить людей и восстановить страну после разрухи, а всё остальное оставалось на потом).

В вестибюле пахло нафталином и одеколоном фабрики «Новая заря». На мраморной лестнице, под портретом скептически улыбающегося Сталина, два потока гостей смешивались, словно течения в Саргассовом море. Слева находились гости будущей четы Печкиных: соседи из коммуналки и из нашего двора, а также некоторые артисты из театра Глориозова. Я узнал корпулентную актрису в палантине из кролика, седоусого гримера, который зажал под мышкой коробку конфет, и, неожиданно – приму Леонтину в кокетливой шляпке. Справа интеллигентно толпились сотрудники НИИ физколлоидной химии: мужчины в роговых очках и костюмах, строгие женщины с широкими бровями, в платьях из бязи, и с портфелями вместо сумок.

Зажатый между гостями, я ловил лишь обрывки фраз:

– Ты слышала, Модест Фёдорович женится на своей аспирантке? Говорят, она на двадцать лет моложе… Он ей диссертацию пишет!

– Какой кошмар, она что, в положении?

– А Печкин-то! Вчера в «Скоморохе Памфалоне» так кликушествовал, зрители в восторге. А одну старушку даже валерьянкой потом отпаивали.

– Кто бы подумал, этот Печкин, такой себе бездарь, а сама Раневская тамадой, говорят, у него будет…

Мда, люди никогда не меняются, во все времена. И при коммунизме, и при капитализме – одно и то же.

Регистрационный зал №1, где ждали Печкина и Ложкину, был обильно украшен бумажными гирляндами и плакатом «Мир! Труд! Май!», который повесили прямо на шторы с ламбрекенами цвета «чайная роза» (или же забыли снять). В зале №2, предназначенном для Модеста Фёдоровича и Машеньки, на столе уже стояла огромная напольная ваза с искусственными гвоздиками – подарок от парткома института.

Печкин сегодня превзошел сам себя – в бархатном пиджаке, с печальной улыбкой Моны Лизы, он бережно поддерживал под руку Варвару Ложкину. Ее платье шуршало, как осенние листья на ветру, а густая фата до пола вызывала жгучую зависть у всех наших соседок.

– Товарищи, просим пройти! Проходите, не толпитесь в дверях! – гаркнула служащая, и гости хлынули в зал, обгоняя друг друга.

Я наблюдал, как регистраторша с лицом мопса и фигурой кузнеца, чеканит торжественную речь, как включили гимн Советского союза. Варвара Ложкина расписывалась молча, выражение лица её при этом было счастливое и немножечко свирепое. А вот Печкин что-то говорил, но мне не было слышно. Перед тем, как поставить подпись он долго-долго смотрел на текст, всё вздыхал, мялся, но потом расписался. Новобрачные обменялись кольцами и невинным поцелуем. Гости захлопали, аккордеонист заиграл «Не шуми, волна коварная…», все принялись поздравлять новобрачных, а я скользнул во второй зал.

Не успели смолкнуть аплодисменты за моей спиной, как в зал №2 уже входил Модест Фёдорович с будущей супругой. Он был в строгом чёрном костюме и галстуке. Машенька, в голубом платье до колена и туфлях на «манной» подошве, смущённо держала увесистый букет из гвоздик.

Я краем глаза выхватил Дусю в новом нарядном платье и без платка, зато с локонами. Она украдкой утирала глаза платочком.

Здесь повторилась та же картина: речь, гимн, роспись, обмен кольцами и поцелуй.

– Товарищ Бубнов, поздравляем с вступлением в законный брак! – какой-то важный сотрудник НИИ, вручая хрустальную вазу, подмигнул и попытался выдать шутку: – Для реактивов пригодится.

Все угодливо захихикали. Из этого я понял, что важный сотрудник явно из руководства.

Протиснувшись между гостями, я от души поздравил отчима и Машеньку.

– Муля, ты должен будешь сказать речь в ресторане, от нашей семьи! – шепнул Модест Фёдорович, но его перебил звон бокалов: гости из соседнего зала, захмелев от креплёного вина, грянули «Катюшу» в джазовой аранжировке.

А потом начались гулянки.

Сперва я решил отметиться у Печкиных. Соседи же.

Комната Печкиных, с свежепобеленным потолком, коврами на всех четырёх стенах и огромным длинным столом через всю комнату, уже ломилась от соседей и еды. На столах, сдвинутых из всех комнат и кухни, стояли: студень, котлеты, голубцы, тушенная с мясом и грибами картошка, селедка под «шубой»…

– Муля, держи! – Григорий протянул мне граненый стакан с казёнкой, наполненный почти полностью. За стеной, в соседней комнате, спорили, на кухне вроде как ссорились, где-то в коридоре затянули песню:

– «Веселей играй, гармошка, и раздайся, хоровод…»

Гости подпевали, спотыкаясь о ведра в коридоре.

Во дворе, где решили танцевать, если не будет дождя, Герасим заводил патефон:

– Рио-Рита, дура ты, Рио-Рита!

Тамада, толстая тётка с суровым лицом, требовательным голосом разбивала всех на пары и раздавала листочки со словами.

– Муля, давай я скажу тост и нужно бежать отсюда, – шепнула мне Фаина Георгиевна, – терпеть не могу все эти народные игрища.

Я был с нею вполне солидарный.

Мы дождались, когда подойдёт Арсений, фотограф, которого уговорила Фаина Георгиевна, а я оплатил. Он был длинноволосый и бородатый. И напоминал хиппи. Зато у него был фотоаппарат и желание отработать гонорар, а также выпить и поесть на свадьбе надурняк.

Мы вернулись в комнату, к гостям, и я поднял стакан с водкой:

– Дорогие Пётр Кузьмич и Варвара Карповна! – провозгласил я, – мы с Фаиной Георгиевной долго думали, что бы вам такое подарить, чтобы затмить всех гостей!

Гости засмеялись и захлопали. Белла из своего места показала мне большой палец, мол, молодцы.

Дождавшись тишины, я продолжил:

– И поэтому, когда Фаина Георгиевна предложила подарить вам фотосессию, я сразу же согласился. Знакомьтесь. Это – Арсений. Он фотограф. И сегодня весь вечер будет фотографировать вас и ваших гостей. Чтобы этот свадебный день запомнился вам навсегда!

Ох, что тут началось! Гости хлопали, радовались, выкрикивали предложения, как и где лучше фотографироваться. Женщины вскочили с мест и побежали наперегонки поправлять причёски в ванной. Мужчины не побежали, но степенно приглаживали усы (у кого они были). А фотограф тем временем, пока суета, торопливо уплетал котлеты с голубцами.

Фаина Георгиевна тихо сказала:

– Ну что, бежим к твоим?

– Подождите ещё пару минут, – сказал я, – нам нужно будет хотя бы на одной-двух фотографиях сфотографироваться. А то Печкин обидится. Он же ваш ярый поклонник.

Фаина Георгиевна вздохнула и пододвинула к себе тарелку поближе. Она была в красивом (я бы даже сказал шикарном) бархатном платье с огромной брошью.

– Наливай, Муля! – велела она.

Тем временем, в ресторане «Центральный» (бывшая «Астория»), были сервированы столы для Бубновых. Модест Фёдорович, нервно поглядывая на часы, поправлял галстук:

– Муля, ты почему так долго? Ты должен будешь произнести тост!

– Давай позже, – отмахнулся я. – и позови Машеньку, мы сперва будем поздравлять вас.

– Мы? – удивился Модест Фёдорович, но его перебили:

– Товарищ Бубнов, разрешите поздравить! – директор НИИ вручил Мулиному отчиму папку с докладом: – Для молодоженов. Новые данные по осаждению аэрозолей.

Машеньке с хохотом вручили в подарок от коллег бюст Менделеева.

Когда все пересмеялись, руководитель хитро улыбнулся и вытащил из-за пазухи и уже по-настоящему вручил конверт с деньгами.

Неплохо. Молодцы.

А то я уже и впрямь подумал, что они на свадьбы вот такую фигню друг другу дарят. А это просто юмор у них такой.

В зале «Центрального» играл струнный квартет, но их «Вальс цветов» заглушали крики:

– Толик, неси вторую!

– Горько!

– Наливай!

И тут в зал вошла Фаина Георгиевна. И разу начался нездоровый ажиотаж. Даже о невесте забыли.

Нам поднесли по фужеру с портвейном.

– Отец, Маша, – поднял я фужер, – в этот торжественный день я рад, что в нашу семью вошла такая хорошая женщина. Что у моего отца появилась спутница жизни. И я очень надеюсь, Маша, что тебе в нашей семье будет хорошо и уютно. И на сестричку тоже очень надеюсь…

Все зааплодировали, засмеялись. Машенька смущённо покраснела, а Модест Фёдорович раздулся от гордости.

– И поэтому мы с Фаиной Георгиевной решили подарить вам впечатление! Незабываемое впечатление! Так как из-за плотного графика работы медовый месяц вы себе позволить не можете, то пусть хоть эти четыре дня станут для вас памятными и праздничными. Это путёвка в подмосковный Дом отдыха.

Я протянул Мулиному отчиму конверт, все опять зааплодировали, а Модест Фёдорович и Машенька бросились обнимать сперва меня, потом Фаину Георгиевну.

К полуночи сотрудники НИИ, уже забыли, что это за мероприятие и сгрудились, обсуждая квартальный план по науке, затем и вовсе начали переругиваться. Затем помирились и дружно пили мировую.

Машенька, стояла на стуле и с жаром доказывала гостям:

– Коллоидные системы – это будущее! Представьте: однажды мы сможем делать суп из воздуха и патриотизма!

Сотрудники НИИ, мужчины в галстуках-селедках и женщины с начёсами, хлопали в ладоши. Один седой профессор даже уронил в холодец очки – видимо, от восторга.

В другом углу поклонники приставали к Фаине Георгиевне и выпрашивали автографы.

– Муля, скажи тост! – Модест Фёдорович подтолкнул меня к столу и сам еле удержался – его здорово повело.

Дальше тянуть было некуда, пришлось импровизировать. Я поднял фужер с портвейном, и сказал тост:

– Товарищи! Сегодня мы празднуем союз двух великих сил – науки и... энтузиазма! Пусть ваши коллоиды всегда будут стабильными, а любовь – дисперсной!

Зал замер. Потом раздался смех лаборантки в очках:

– Дисперсной? Это же когда частицы мелкие!

– Именно! – не смутился я. – Чтобы не слипались!

– Всё, Муля, я больше так не могу! – заявила Фаина Георгиевна на втором круге (мы бегали от ресторана в коммуналку и обратно, туда-сюда. И везде нам наливали).

– Давайте ещё один круг? – попросил я.

– Всё, Муля, или я умру до утра, – покачала она головой и икнула.

– Ну, так нам нужно всё равно вернуться в коммуналку, – сказал я.

– Нет, Муля, – она ткнула пальцем на одно из окон многоэтажки. – Я домой пойду. Я здесь живу же. Хоть и давно не появлялась.

Я проводил её до самих дверей квартиры и сдал на руки домработнице. И аж позавидовал, что она вот сейчас разденется с помощью своей Глаши и завалится спать.

А мне предстояло ещё наматывать круги.

Я метался между двумя мирами. Во дворе коммуналки Варвара Ложкина танцевала кадриль Печкиным, а ее платье вздымалось, обнажая поношенные чулки с заплатками. А в ресторане я натыкался на Машеньку, которая оживлённо обсуждала с женщинами-коллегами чью-то новую статью про «ионный обмен в коллоидных системах», особенно напирая на какую-то «дисперсию».

Обратно в коммуналку я мчался на грузовике, подвозившем бочки с молоком. Шофёр, мужик с лицом как у героя соцтруда, завистливо ворчал:

– Ты, браток, как буржуй – на двух свадьбах развлекаешься!

В дворовой толчее Печкин к тому времени уже разыгрывал спектакль «Как Колобок пятилетку выполнял». Артисты слаженно грянули частушки про трактор и целину, а гости, подвыпив, пытались танцевать кадриль под баян.

Гармонист, заметив меня, затянул «Амурские волны», и Белла, размахивая платком, потащила меня в пляс. Кружась среди столов и гостей, я поймал себя на мысли, что этот день – точная копия советского анекдота: смешного, абсурдного, но почему-то очень родного и близкого.

Я пил и пил, ощущая, как горизонт двора и хрустальные люстры «Центрального» сливаются в единый пёстрый калейдоскоп. Где-то внизу там Герасим завел патефон на повтор:

– «У самовара я и моя Маша…».

Народ начал потихоньку расходиться, а артисты, обнявшись, сидели на скамейках и пели какой-то тревожный романс. Я обнаружил себя, что сижу почему-то на лестнице коммуналки. В кармане у меня лежала театральная афиша с автографом Печкина и брошюра «Коллоидные системы в народном хозяйстве». Земля кружилась вверх-вниз.

Ко мне подошла Ложкина и проворчала:

– Пошли танцевать, Муля.

– Танцуйте с Жасминовым, — буркнул я, с трудом вставая, – У меня план по бракосочетаниям на сегодня перевыполнен! Пойду спать.

Когда я, наконец, добрался до своей комнаты и рухнул на кровать, часы на кухне пробили полночь. Из-за стены доносился храп соседа, со двора слышалось хоровое пение и пьяные выкрики, а в душе зрела надежда, что завтра будет чуточку лучше.

Ну что ж, – подумал я, засыпая. – Ещё один день в этом мире прожит не зря...

Глава 18

На следующее утро коммуналка напоминала поле после битвы: в коридоре валялись пустые бутылки, обрывки бумажных цветочных гирлянд и вхлам порванный баян, забытый кем-то из гостей на этажерке. С трудом оторвав гудящую голову от подушки, я услышал, как Белла ругается с Полиной Харитоновной из-за разбитых тарелок.

– Это твой Гришка вчера ногами махал, как потерпевший! – кричала Белла.

– Он танцевал! Он заслуженный фрезеровщик и, между прочим, имеет полное право! А вот твои эти приблуды, Верка с Нонкой, скакали, как угорелые! – парировала Полина Харитоновна. – А Верка втихушку сожрала розочки с торта! Я всё видела!

Я стиснул зубы от адской головной боли и взглянул на часы – было семь утра. Сколько я спал? Часа три-четыре? По ощущениям – минут двадцать. Со стоном я уронил чугунную голову на подушку и закрыл глаза, но сон больше не шёл. Я ещё полежал немного, но потом потихоньку, со скрипом, выбрался в коридор, который совершенно по-скотски раскачивался при каждом моём движении. Там я обнаружил Герасима, который невозмутимо и меланхолично жевал хлеб с салом, сидя верхом на старом чемодане (на кухню сейчас соваться было небезопасно). Увидев меня, он расцвёл улыбкой и протянул мне стакан рассола:

– Лекарство. Выпей-ка, Муля, а то до вечера не дотянешь.

Дрожащими руками я схватил чудодейственную амброзию и припал к ней, словно к источнику жизни. И пил, пил, пил, до тех пор, пока в голове чуть не прояснилось, а земля перестала так пошло качаться.

– Ну как? – хитро прищурился Герасим и добавил, – а теперь, Муля, глотни вот это.

И он щедрой рукой плеснул в стакан из-под рассола что-то из банки.

– Что это? – с подозрением посмотрел на него я.

– Средство для укрепления здоровья, – крякнул Герасим. – Вот попробуй.

Я взял и машинально глотнул. Из глаз брызнули слёзы, я подумал, что сейчас умру.

– Эт-то в-водка… – прохрипел я.

– Ничего подобного! – возмутился Герасим и аж с чемодана подскочил, – это самогон! Между прочим, семьдесят пять градусов. Первак преотменнейший. У меня сват гонит.

Я еле-еле удержал его внутри и чуть не оконфузился. Слегка отдышавшись, спросил:

– У тебя разве есть сват?

– Ой, кого у меня только нету, – махнул рукой Герасим и вручил мне кусок хлеба с салом, – закусывай, давай.

Я схватил спасительное сало и алчно впился в него зубами, чтобы хоть немного унять пожар внутри.

Там нас и нашла Нонна:

– Муля! – воскликнула она, и я аж застонал – по вискам бахнули кувалды, пробивая череп насквозь.

– Не надо сегодня кричать, Нонна. Нельзя, – рассудительно сказал Герасим и разлил нам ещё по одной, – сегодня же день Анисима-Полынника. Ты забыла разве? Нужно вести себя тихо.

Я не знал, кто такой этот Анисим-Полынник, но был рад, что шуметь сегодня нельзя. Нонна, скорей всего тоже не знала, но тревожно кивнула и, на всякий случай, перестала орать.

– Будешь? – между тем спросил Герасим Нонну и многозначительно кивнул на бутылку.

– Буду! – решительно сказала Нонна и Герасим расцвёл:

– Наш человек!

Я уступил девушке место на старом чемодане рядом с Герасимом, а сам пересел на ржавые санки.

– За молодых! – провозгласил тост Герасим на правах старшего, и мы дружно выпили.

Так-то Герасим всегда был тихим и даже каким-то почти забитым человеком, но вчерашнее свадебное торжество однозначно сотворило с ним чудеса. Сейчас передо мной сидел орёл с твёрдым пламенным взглядом.

– Муля! – нарушила идиллию Нонна Душечка. – Ты когда меня с Орфеем сведёшь?

– Ещё чего! – возмутился я, – у нас уговор был? Был. Ты его выполнила? Не выполнила. С чего это я теперь должен тебя с ним сводить? Это – раз. А, во-вторых, вчера весь день была свадьба, все пили и танцевали, так отчего ты не воспользовалась ситуацией и сама его не подцепила?

– Муля, он меня избегает, – покраснела Нонна и тихо добавила, – Муля, если ты меня с ним не сведёшь, я покончу жизнь самоубийством!

Вот терпеть не могу столь примитивные и наглые манипуляции. Я укоризненно посмотрел на Нонну, но та выдержала мой взгляд и вздёрнула подбородок:

– Муля, я не шучу! – сварливо прошипела она, – у меня сейчас ситуация – или пан, или пропал! Так что если не познакомишь – в петлю полезу!

Герасим аж икнул и торопливо разлил нам ещё самогона.

– Так, – сказал я, – рассказывай давай.

– Что рассказывать? – на глазах Нонны появились слёзы, – тебя это вообще никак не касается!

– Вот ещё! – возмутился я, – как это не касается? А вдруг ты беременна, к примеру, а я Жасминова с тобой сведу. Нет, такую свинью я Орфею не подсуну. Так что ты или говори, в чём дело, или разговор окончен. Тем более ты свою часть сделки не выполнила и Софрона замели за разбой.

У Герасима от любопытства аж уши порозовели и тревожно зашевелились, устремившись по направлению ко мне, словно подсолнухи к солнцу.

Нонна молчала, а я невозмутимо наяривал хлеб с салом (сало, кстати, было очень вкусное, гороховой соломкой обсмаленное. Это его, как я понял, Варваре привезли из деревни).

Пауза затягивалась: я ел сало, Нонна злилась, Герасим грел уши.

Наконец, девушка не выдержала первая и сказала:

– Мне нужна прописка.

– И всё? – удивился я.

– Всё! – зло зыркнула на меня Нонна, – ты, Муля, не понимаешь!

– Так объясни, – пожал плечами я и потянулся ещё за кусочком сала.

– Я из деревни, – начала она душераздирающим шёпотом, – и нас у мамки пятеро, я самая старшая. Мамка телятницей работает, отец – скотником. Я всю жизнь коров пасла, только ходить научилась. А когда закончила школу, решила ехать поступать в город. И ты даже не представляешь, Муля, каких усилий стоило моему отцу выцыганить у председателя сельсовета мой паспорт!

Я сочувственно салютнул ей кусочком сала.

– Я уехала в город, – между тем продолжала Нонна, – но не поступила. У нас все уроки два учителя в школе вели. Знаешь, как у нас физика и химия велась? Приходил подвыпивший Гвоздь, наш учитель, снимал кепку и говорил – рисуйте. И мы рисовали. И на физике, и на математике, и на литературе. Каждый день.

Нонна выдохнула и горячо продолжила:

– А второй учитель раздавал нам вырванные из первой попавшейся книги страницы и мы весь урок должны были искать там буквы «а» и «о» и обводить их кружочками. Понимаешь?

Я кивнул.

– С такими знаниями я не просто в столичный ВУЗ не поступила бы, но даже в завалящее ПТУ, – поморщилась она.

– Так в ПТУ и надо было идти, – сказал я, – закончила бы его, потом пошла бы в техникум, а потом и институт можно. И общаги там везде дают, с пропиской.

– Тебе хорошо говорить, Муля, – горько усмехнулась Нонна, – у тебя вон отец аж целый академик, и дед академик. Ты с золотой ложкой родился. Хоть и выделываешься, живёшь не в хоромах своих, а в коммуналке… Тебе меня не понять.

– Так объясни, – пожал плечами я. – Я постараюсь понять.

– Да что тут объяснять, – пригорюнилась Нонна, – молодая была, глупая. Но красивая. «Добрые люди» посоветовали, вот и пошла в ресторан на подтанцовку. Платили намного получше, чем маляру после ПТУ, да и кавалеры всегда были: еда, выпивка… сам понимаешь. Очнулась, а уже скоро сорокет.

– Тебе сорок? – вытаращился я.

– Тридцать семь, Муля, – вздохнула Нонна, – но это уже без разницы. Поезд мой давно ушел, а в кабаке я так и продолжаю ногами дрыгать на сцене для пьяных посетителей. Замуж так и не вышла, гулять со мной гуляли, даже морды из-за меня били, а вот замуж никто и не предложил даже. А сейчас та квартира, где я койку снимаю вместе с Веркой, там хозяйка умерла и её забирают. Родственников у неё не было, она государству обратно отходит. И сроку у меня всего три дня. А после этого я должна собрать вещички и на выход.

– А прописка? – удивился я, – ты где прописана была?

– Тоже у одной старушки, – призналась Нонна, – а к ней дочка разведённая с двумя детьми переехала. И сказала нас всех выписать.

– Почему? – удивился я, – вы поссорились?

– Нет, там избушку эту сносить скоро будут, и всех прописанных обещают расселять.

– Ну, так красота же, – осторожно сказал я.

– Там какое-то условие, что всех прописанных в одну квартиру поселят, – вздохнула Нонна. – А дочка хочет отдельную квартиру, а не коммуналку с чужими людьми. Сам понимаешь.

– Аааа… тогда ясно, – кивнул я.

Мда, ситуация у Нонны, как с той стрекозой, что лето красное пропела, а теперь пытается впрыгнуть в последний вагон.

– Так познакомишь? – вскинулась Нонна.

– А что оно тебе даст? – удивился я.

– Ну… – замялась она, не зная, что ответить.

Очевидно, Нонна в анализе была не сильна. Она вообразила, что стоит ей связаться с Жасминовым, и у неё сразу всё наладится, а посмотреть, что он живёт в чулане через проходную комнату, не посмотрела.

– Нонна, – вздохнул я. – Ну, вот с чего ты решила, что Жасминов тотчас же на тебе женится? Даже если предположить, что ты его поразишь (хотя если ты до этого времени не поразила, то что после знакомства изменится?). Так вот, даже если это и предположить, то может у него конфетно-букетный период два года длится? А у тебя три дня всего осталось. И почему дотянула?

Нонна опустила голову и по её щекам сбежала слезинка.

Герасим печально вздохнул и торопливо начал разливать остатки самогона, но обнаружил, что разливать уже нечего. Горестно посмотрел на опустевшую бутылку, а потом жестом фокусника вдруг вытащил ещё одну и улыбнулся с триумфальным видом.

– Слезами тут не поможешь, – сказал я, – переночевать на пару дней ты можешь попроситься к Белле, она кровать ещё точно Михайловым не отдала. А вот с пропиской я даже и не знаю.

– Пару дней меня не спасут, – всхлипнула Нонна, – я обратно в колхоз не хочу-у-у-у…

Она закрыла лицо ладонями и заревела горестно, по-бабьи, с подвыванием.

Мы с Герасимом переглянулись. Ну что ты тут скажешь?

– За меня выходи, – вдруг сказал Герасим, аккуратно положил кусочек сала на хлебушек и протянул ей.

Нонна аж икнула от неожиданности и машинально взяла бутерброд.

– А что? – вскинулся Герасим и зыркнул на нас с вызовом, – чем я не жених?

Нонна посмотрела на него очень красноречивым взглядом, схватила бутылку и отпила прямо оттуда большими глотками.

– Да ты не сверкай глазами, дурёха, – мягко сказал ей Герасим. – Завтра же подадим заявление в ЗАГС, прям с утра, а через месяц распишемся. Пропишу у себя….

Нонна затравленно посмотрела на меня и шмыгнула носом. Губы её тряслись.

Предотвращая зарождающуюся истерику, я торопливо сказал:

– Погоди, Нонна, дай ему договорить.

– Да он…! – выпалила побагровевшая Нонна, но Герасим вмиг перебил:

– Цыц! – тихо рыкнул он и такой у него был жёсткий взгляд, что Нонна заткнулась и только сопела.

А Герасим продолжил:

– Я давеча слушал, как Муля Жасминову совет жениться дал. Понарошку, чтобы, значится, жильё получить и потом спокойно разбежаться. Так он теперь бабу с детями ищет, чтобы площадь побольше была. Накой ты ему такая же голожопая?

Нонна задумчиво кивнула. А Герасим продолжил:

– Прости, Муля, что подслушал. Но ненарошно это было. Хотя признаюсь честно: я с недавних пор всё, что ты говоришь, слушаю и внимательно осмысливаю. И понял я, Муля, что ты опять прав. Ты советовал Жасминову. А я вот посмотрел на себя – мне пятьдесят два года, а живу в чулане, и ничего мне и не светит больше. Даже окна и того нету. Понимаешь?

Мы с Нонной, не сговариваясь, синхронно кивнули.

– И решил я, что надобно мне тоже бабу какую-нибудь найти и с нею расписаться. И чтобы потом нам квартиру дали. А потом и развестись можно. Зато жильё своё будет. Нормальное.

– Но вам же дадут однокомнатную, если вдвоём, – задумался я, – если без детей, то долго очередь ждать. Жасминов потому и ищет женщину с детьми.

– Ну, это да… – вздохнул Герасим и закручинился. – Тогда не подходит. Я-то после войны контуженный, от меня детей не будет. Тогда мне, значит, тоже кого-то с детями искать надобно будет…

– У меня есть ребёнок, – пискнула вдруг ранее молчавшая Нонна и залилась краской.

– Вот это да! – присвистнул Герасим, – а с кем же оно сейчас сидит, если ты целыми днями то тут, то в ресторане?

– Я в село к матери отвезла, – шмыгнула носом Нонна.

– Вот и отлично, – улыбнулся Герасим, – давай тогда распишемся, дитё заберёшь и станем на очередь на жильё. С ребятёнком-то всяко побольше квартиру площадью дадут, а при разводе как минимум по комнате в коммуналках получим. Не чулан! У тебя, кстати, кто, мальчик или девочка?

– Девочка, – улыбнулась тихой улыбкой Нонна, – четыре годика ей уже.

– А звать как?

– Как и меня, Валентина, – опять улыбнулась Нонна, – у меня и мать Валентина, и бабка Валентина. У нас всех старших дочек Валентинами называют, а сыновей – Иванами.

– Погоди! – всплеснул руками Герасим и чуть не расплескал самогон, – так ты Нонна или Валентина?

– По паспорту Валентина я, – смущённо хмыкнула Нонна, – Валентина Петровна Петухова, а Нонна Душечка – это сценический псевдоним.

– Делааа, – покачал головой Герасим, – век прожил и всё одно не перестаю удивляться.

– Да что там удивляться! – фыркнула Нонна, – ты думаешь, у Беллы это её родное имя?

– Родное! – строго сказал Герасим и для аргументации погрозил Нонне Душечке (по паспорту Валентине) пальцем, – я её паспорт видел.

– Она Капитолина! – хихикнула Нонна, – только не говорите ей, что я сказала, а то обидится.

– Да ладно! – всплеснул руками Герасим, – а зачем же так-то?

– Ну как ты представляешь, конферансье объявит, мол, а сейчас выступает Капитолина? Или меня – дамы и господа, перед вами выступит Валька Петухова? И как зрители воспримут? А так-то я Нонна Душечка, а Капитолина – Белла. Красиво же? Эстетика!

– Вона как! – восхитился Герасим и разлил по-новой.

– Так, а что вы удивляетесь, – пожала плечами Нонна-Валька, – вон даже Фаину Георгиевну ту же взять. У неё ни имя, ни отчество, ни фамилия ненастоящие. И ничего, нормально живёт.

– Врёшь! – вытаращился на неё Герасим и даже бутылку поставить забыл.

– Я тоже слышал, что её по-другому зовут, – пришёл на выручку Нонне я.

– Ага, – кивнула Нонна и понизила голос до шёпота, – её зовут Фанни Фельдман.

– Да ты что! – охнул Герасим, – она что же, из этих?

Ответить Нонна не успела, в квартире активировались товарищи женщины, которые пришли накрывать на стол.

– Что это наши молодые до сих пор спят, что ли?! – хихикнула Белла, чутко прислушиваясь, что там происходит за дверью.

– Ну, дык, дело-то молодое! – подхватил Герасим и многозначительно подмигнул.

– Так ведь скоро гости придут, – покачала головой Полина Харитоновна, вытирая руки об передник, – я уже и блинов нажарила свеженьких. И котлеты разогрела, картошку вон даже греться поставила. Пора уже стол накрывать. А они закрылись и не выходят…

– А ты постучи! – посоветовал Герасим и заржал как конь.

– Да ты уже с утра наклюкался, – неодобрительно покачала головой Полина Харитоновна, – ещё и Мулю спаиваешь. Брал бы вон лучше пример с Петра Кузьмича. Хоть на старости лет, а женился. Зато теперь полноценно уважаемый в обществе человек.

– А я, может быть, тоже скоро женюсь! – прихвастнул Герасим и бросил красноречивый взгляд с намёком на Нонну.

Нонна сидела тихая, задумчивая.

– Остынет же, – продолжала волноваться Полина Харитоновна.

Из комнаты выглянула Лиля:

– Что тут у вас происходит?

– Да молодожёны наши не открывают, – возмущённо сказала Полина Харитоновна, – я тут с шести утра готовлю, а они всё дрыхнут. У кого сейчас гости будут, у меня или у них?

– Так постучите! – посоветовала Лиля.

– А вот я тоже говорю, – подключилась Белла, – постучать надобно!

– Ну, так постучите, – сказала ей Полина Харитоновна.

– Кто, я? Почему это я? – возмутилась Белла, – мне неудобно. Вон пусть Лиля стучит.

– А почему это Лиля стучать должно? – тут же взвилась Полина Харитоновна, – вам надо, вы и стучите!

– Я не буду стучать! – фыркнула Белла.

– Тогда пусть Герасим постучит, – предложила Лиля, – он всё равно уже выпивший, если что, ему ничего не будет.

– И то правда, – обрадовались Полина Харитоновна и Белла, и тут же вдвоём набросились на него, – Герасим, иди постучи.

Но не успел Герасим озвучить свою позицию по поводу стучания в дверь новобрачных, как вышеупомянутая дверь распахнулась и на пороге появилась взъерошенная и нечесаная Варвара Ложкина в фланелевой ночной рубашке, густо вышитой розочками. И вид её был ужасен, глаза пылали неистовым огнём, грудь вздымалась. Увидев всех, нас она вскричала:

– Что собрались, соседушки? Праздновать хотите?! Так я вам так скажу – я с этим злыднем развожусь! – и показала всем фигу.

Глава 19

– Что случилось, Варвара Карповна? – спросила Белла.

Остальные соседи притихли и только с недоумением хлопали глазами.

– Где была моя башка, когда я поверила этому… этому…! – Ложкина аж задохнулась от возмущения и умолкла, так и не найдя слов для выражения обуявших её эмоций.

– Пётр Кузьмич, вы где? – позвал тем временем я (а то от Ложкиной чего угодно дождаться можно, тот ещё Раскольников в юбке).

Из комнаты выглянул Печкин. Вид у него был изрядно ошалевший и огорошенный.

– Что стряслось? – спросил я.

– Ай! – отмахнулся тот удручённо.

– Уходи, злыдень! – рявкнула Ложкина и замахнулась на молодожёна какой-то тряпкой.

– Погодите, Варвара Карповна, – строго сказал я, – давайте не пороть горячку. Давайте разберёмся спокойно. Возможно, произошло недоразумение.

– Какое там недоразумение! – окрысилась Ложкина, – моё скоропалительное замужество – вот где недоразумение!

– А всё же я считаю, что нужно сесть и разобраться, – настойчиво сказал я, но при этом случайно икнул.

– Эээээ, милок, да ты уже лыка не вяжешь! – с досадой фыркнула Ложкина, – что с тобой разбираться?! Иди проспись сперва.

– Но я-то лыко вяжу, – неожиданно твёрдо сказала Полина Харитоновна и вдруг как гаркнула, – а ну-ка живо, сопли все подобрали! Устроили тут! Варвара! Говори, что стряслось?

Ложкина вдруг разрыдалась.

– Варя, ну что ты, что ты… – обняла её Гришкина тёща и принялась гладить по взъерошенной голове, как маленькую, – а пойдём-ка ко мне, чайку попьём, успокоимся… поговорим по-бабьи…

– Ко мне лучше пошли, – категорическим голосом предложила Белла, – у тебя полна горница людей. А я одна живу.

– А и точно, пойдём, – согласно кивнула Полина Харитоновна и увлекла плачущую Ложкину в комнату Беллы.

Белла и Лиля тоже устремились за ними.

В коридоре остались только мы: я, Герасим и Печкин. Нонна так и продолжала сидеть на чемодане: она слилась с торшером и старалась не отсвечивать.

Повисла пауза, которую прервал Герасим:

– Ты это… Пётр Кузьмич, идём-ка сюда! – он потянул за руку Печкина к чемодану, – щаз всё уладим. Ты, главное, не переживай… бабы, они завсегда такие. Сентиментальные… и дуры все…

Он усадил безответного, деморализованного Печкина на чемодан и сунул ему стакан в безвольные руки.

– Выпей-ка!

Тот сопротивляться не стал и залпом хлопнул самогону. И даже не поморщился.

– Закусывай, – Герасим протянул ему кусок хлеба с салом.

– Неее, – помотал головой Печкин, – ещё налей.

Герасим моментально плеснул ему и разлил нам остатки.

– Давайте! – строго сказал Герасим, – за взаимопонимание.

Мы добросовестно выпили. И закусили, даже Печкин.

– Давай-ка, Валюха, метнись на кухню и глянь, что там есть, – велел Герасим Нонне Душечке, – а то у нас закусь закончилась.

– И самогон, – подсказал я.

– Ээээ, нет, – хитро улыбнулся Герасим, – этого добра у нас есть. Я же знал, что свадьба будет. Запасся.

– Я тоже хочу послушать, – надулась Нонна.

– Я кому сказал? – нахмурил кустистые брови Герасим, – быстренько метнулась и собрала, что есть. Давай-ка, милая.

Нонна обиженно надула губки, но Герасим не обратил внимания.

А я понял, что из них будет замечательная семейная пара. И не только фиктивно ради квартиры.

Осталось примирить ещё и эту пару, Печкина и Ложкину, я имею в виду, и тогда воцарится идиллия.

Нонна ушла, а Печкин застыл, вперив неподвижный взгляд в стенку. Он даже внимания не обратил, что Герасим Нонну назвал Валюхой. На всегда любопытного Печкина это было совершенно не похоже. Явно мужик на грани.

– А теперь рассказывай, – велел Герасим и оглянулся, – пока бабских ушей нету.

– Да что рассказывать, – вздохнул тот, – Варвара с утра документы искала…

– Какие документы? – влез я.

– Да на дом в Костромской области. Родительский, – угрюмо ответил Печкин, – мы же завтра уезжаем туда. Венчаться хотели… и дом посмотреть… вот она и искала.

– И что? – поторопил Герасим, – давай быстрее, пока Валюха не вернулась.

И опять Печкин не отреагировал и не спросил, что за Валюха такая.

– Да грамотку она нашла старую… – прошептал Печкин и вдруг заплакал.

Мы с Герасимом недоумённо переглянулись.

– Что за грамотка? – начал тормошить Печкина Герасим.

– Там благодарность отцу, – всхлипнул тот, сконфуженно утирая слезу.

– Да говори ты! – сердито сплюнул Герасим, – что из тебя каждое слово клещами вытягивать надобно?! Что за благодарность?

– Вот, – он вытащил из кармана и протянул пожелтевший листочек.

Я первый схватил и развернул. На бумаге плохого качества было напечатано: «Благодарность бригаде товарища Печкина Кузьмы Ксенофонтовича за проявленное мужество и активность в ликвидации религиозных пережитков в селе Заозёрное…». Дальше было затёрто на месте перегиба бумажки.

– Это… – я не успел завершить мысль, как Печкин зло сказал:

– Да! Это! Мой отец возглавлял агитбригаду. Они после революции церкви жгли. Попов ловили. По заданию Партии.

Он опустил голову, но закончил:

– Она нашла грамотку по Заозёрному… а там звонарём был отец Варвары. Его с семьёй потом из-за этого на Колыму сослали…

– Ох ты ж! – схватился за голову Герасим, – как же оно так? Что же теперь будет?

А Печкина как прорвало:

– Она как нашла, прочитала и давай орать. А я аж обомлел весь, слова сказать не могу. Как заледенело внутри всё…

– Что же ты так? – покачал головой Герасим, – зачем такие вещи в бумагах хранишь? И бабе ещё дал рыться… бабу до документов допускать нельзя! Не знаешь, разве?

– Так-то оно так, – со вздохом согласился Печкин, – я давно ещё всё в кучу сложил, да и запамятовал как-то. Сколько лет-то прошло. А надо было найти, вот она и полезла… кто ж знал-то?

– И что теперь будет? – охнул Герасим.

Печкин только ниже опустил голову.

– Вот, что нашла! – к нам из кухни пришла Нонна с тарелкой котлет и банкой квашеной капусты, – как раз хорошо на закусь будет.

Судя по её глазам, она всё это время подслушивала.

– Так, – сказал я решительным голосом, – а сами вы как на Колыме оказались, Пётр Кузьмич?

– Да как… – вздохнул Печкин, – как все, так и мы. Отца потом тоже с семьёй сослали.

– А за что?

– Да он же жалел попов этих, вешать их не давал. И расстреливать не давал. И утварь церковную тоже жечь запрещал. Часть в музей велел отдать, а где вторая часть – не ясно. Вот и написали на него донос и под трибунал отдали. Но так как у него много было таких грамоток, то не расстреляли, а сослали вместе с семьёй.

– Так а почему вы Варваре Карповне об этом не рассказали? – удивился я.

– Дак он же занимался ликвидацией… возглавлял… – вздохнул Печкин тяжким вздохом.

– Капец, – тихо сказал я и скомандовал, – идём! Только говорить буду я.

– Погодь, Муля, – рассудительно встрял Герасим и разлил нам по стаканам самогон, – для храбрости. Как лекарство!

Мы выпили. Дополнительная храбрость в разговоре с Ложкиной отнюдь не помешает.

Я ухватил деморализованного Печкина под руку, и мы нашей небольшой делегацией отправились на дипломатические переговоры. Герасим тоже пошел с нами, как заинтересованная сторона. Нонна незаметно тоже увязалась следом.

У двери Беллы я замешкался и осмотрел всё своё воинство: Печкин был поникшим, словно незабудка после майской грозы, Герасим излучал умеренный оптимизм, а Нонна светилась от сдерживаемого любопытства.

Нормально, в общем.

Я постучал в дверь.

Сперва ничего не происходило, а затем дверь распахнулась и на пороге возникла озабоченная Лиля:

– Вы не вовремя, – сказала она нам нелюбезным голосом, – уходите!

– Лиля, ты решила стать между любящими сердцами? – грозно спросил я и опять громко икнул.

Лиля опешила и тихо пискнула:

– Муля, ты пьян. Мы её только-только успокоили, и ты снова сейчас начнёшь…

– Доверься мне! – сказал я ей почти трезвым голосом.

– Да! – компетентно подтвердил Герасим и для аргументации добавил, – брысь, Лилька!

Лиля посмотрела на нас, покачала головой, но пропустила.

Перед нашими глазами открылась эпическая картина: за столом сидели Белла, Полина Харитоновна, Муза и Варвара и пели печальную песню. Почти пустая бутылка из-под креплёного вина и стаканы стояли на столе. Закуски не было.

Ну, всё ясно.

Я шагнул в комнату, увлекая за собой Печкина.

Остальные, то есть Герасим и Нонна просочились тоже.

Лиля захлопнула дверь, и этот стук вывел поющих женщин из состояния печального анабиоза.

– Ты! – вскричала Ложкина, и глаза её налились кровью, – упырь! Упырище пришёл! Уйди с глаз моих, кровопивец!

Печкин съёжился.

– Ша, баба! – вдруг рявкнул Герасим и от неожиданности Ложкина заткнулась. – Сейчас Муля говорить будет! Слушать всем!

Тишина, что возникла в комнате, была абсолютной.

И я сказал:

– Варвара Карповна! Произошло досадное недоразумение.

– Да какое недоразумение?! – опять вскричала Ложкина, – этот…

– Я кому сказал цыц?! – опять гаркнул боевой Герасим. – Не перебивай! Знай своё бабье место!

– Так вот, – продолжил я, – вы, Варвара Карповна, увидели только часть этой истории и сделали абсолютно неверные выводы.

Ложкина опять вскинулась, хотела что-то сказать, но зыркнула на Герасима и промолчала, недовольно поджав губы. И только желваки ходили по её скулам. Остальные женщины сидели, словно воды в рот набрали. И даже глаза от стола не поднимали. Чтобы не нарываться, значит.

– Сейчас я докажу, что всё было совершенно не так, – сказал я, и Ложкина посмотрела на меня, как на врага, но опять промолчала.

– Аргументирую, – сказал я и начал излагать эту историю в правильном контексте, – да, отец Петра Кузьмича действительно возглавлял агитбригаду по борьбе с церковью. И в том числе в вашей деревне. Но он это делал, чтобы спасать священников…

– А моего отца… – вскричала Ложкина, но тут уже я повысил голос:

– Я не закончил! Извольте не перебивать, пожалуйста, товарищ Ложкина!

Ложкина как подскочила, так и плюхнулась обратно, глядя на меня широко раскрытыми глазами:

– Так вот, – сказал я обволакивающим голосом, – он действительно спасал священников. Так-то за религиозную деятельность им всем полагался расстрел. Сами же знаете!

Я посмотрел по очереди на всех. И все кивнули. Даже Ложкина кивнула, а я продолжил:

– Поэтому Кузьма Печкин, возглавляя отряд, делал всё так, чтобы их не расстреливали или не вешали, а ссылали с семьями на Дальний Восток и в Сибирь. Это была всё же лучшая участь, чем смерть. Без кормильца в то время семье было не выжить. А на Колыме жить тоже можно вполне нормально, сами знаете!

Ложкина несмело кивнула и опустила глаза.

– Что касается церковного реквизита, то Кузьма Печкин добивался того, чтобы эти вещи передавались в музеи и были сохранены для потомков. Но некоторую часть он прятал. За что тоже попал под донос и трибунал, и в результате был также сослан. Ведь вы же сами прекрасно знаете, что Пётр Кузьмич провёл все молодые годы на Колыме, как и вы.

Ложкина вспыхнула и покраснела, а я безжалостно продолжил:

– И вы сами знаете, что отказаться участвовать в агитбригаде он не мог. У него тоже была семья. Но всё, что он мог, он сделал. И я скажу так – он не погубил вашего отца, Варвара Карповна! Он, наоборот, сохранил вашему отцу и остальным родичам, жизнь! Вы благодарить должны Печкина, а не ругать его такими словами!

Выпалив эту тираду, я перевёл дух.

В комнате повисла ошеломлённая тишина.

Ложкина посмотрела на Печкина. А Печкин посмотрел на Ложкину.

Вдруг Ложкина зарыдала:

– Петюнечка-а-а-а-а….! – и бросилась ему на шею, забившись в рыданиях.

– Варюшенька-а-а-а…! – и себе заголосил Печкин, принимая раскаявшуюся супругу в объятия.

Белла, Муза и Полина Харитоновна шмыгали носами и утирали глаза, Лиля и Нонна рюмсали, даже не скрываясь. Даже Герасим смахнул предательскую слезинку.

Дав молодым супругами немного времени на перемирие, я сказал:

– И сейчас вы, когда поедите в Костромскую область, у вас будет возможность расспросить всё у сестры Петра Кузьмича и у других родственников, постарше. Они-то обязательно должны знать, что там было и где остальные церковные ценности. И это ваша миссия теперь!

Озадачив молодоженов, которые посмотрели на меня круглыми глазами, я сказал:

– А сейчас, коли развод отменяется, давайте праздновать второй день свадьбы, что ли. А то гостей пригласили, сейчас вот-вот придут похмеляться, а стол не накрыт даже.

– И картошка на плите греется! – охнула Полина Харитоновна, – уже и сгорела, наверное!

– Я выключила, – пискнула Нонна и все вдруг посмотрели на неё.

– А ты что здесь делаешь? – набросилась на неё Полина Харитоновна, – что тут вынюхиваешь?

– А ну тихо! – рявкнул вдруг Герасим, – Валюха – моя невеста! И я никому не позволю гонять её!

Все тотчас же забыли про Печкина и Ложкину и воззрились на Герасима и Нонну.

Герасим приосанился и с достоинством заявил:

– Завтра с утра идём в ЗАГС заявление подавать, значится!

Что тут началось.

Еле-еле удалось разогнать взбудораженных баб накрывать на стол (ну да, такие новости, сперва молодые хотели разводиться, потом перехотели, а теперь новые новобрачные скоро вот-вот будут!).

Белла посмотрела на всех горящими глазами и сказала:

– Ах, как это всё романтично!

И все были согласны.

Полина Харитоновна, Лиля, Нонна и Муза пошли накрывать стол, Герасима приобщили носить тарелки, Печкин и Ложкина молча уединились у себя в комнате и больше никому не открывали, а мы с Беллой остались в её комнате одни.

– Муля, – сказала она нетрезвым голосом, – вот почему так?

Я развёл руками: мол, и сам в шоке, ну, а что делать?

– Вот ты как забросил носок в таз Фаине Георгиевне, так всё и началось…

Я напрягся. Неужели она вычислила, что я попаданец, что я не Муля? В смысле, не тот Муля. а другой?

Но Беллу тревожило совсем иное, и она повела речь не о том:

– Муля, – сказала она, – вот я за тобой наблюдаю, наблюдаю…

Я аж вздрогнул.

– Ты Жасминова с Гришкой помирил, Гришку с Лилей помирил, Гришку с Полиной Харитоновной помирил, Жасминова с Полиной Харитоновной помирил, Фаине Георгиевне роль нашел, Ложкину замуж выдал, Герасима вот скоро женить будешь, Музу успокоил и кота ей нашел…

Я кивнул, мне аж отлегло. Главное, она не догадалась, что я попаданец.

– И вот всем-то ты, Муля, помог, – Белла обличительно ткнула в меня указательным пальцем, – а почему ты мне не помогаешь?! Я что, по-твоему, самая негодящая, да?!

Глаза её налились слезами. И я сказал, положив руку на сердце:

– Я всегда готов вам помочь, Белла!

– Ну, так помоги! – фыркнула она.

– В чём помочь? – не понял я.

– Я тоже хочу, чтобы моя жизнь… чтобы моя жизнь… – она всё никак не могла подобрать эпитет.

И я пришёл на помощь:

– Не была столь беспросветной и серой? Чтобы жизнь обрела смысл? И каждый день был интереснее, чем предыдущий?

Белла ошарашенно уставилась на меня, словно я раскрыл её будущее. И кивнула.

А я добавил:

– Хочется счастья?

Белла опять кивнула.

– Только вы не знаете, какое оно у вас должно быть, счастье, да?

– Д-да… – выдавила из себя Белла и заплакала, – помоги мне, Мулечка-а-а…

Я обрадовался. Если с Музой на данный момент всё было более-менее понятно, у неё сейчас этап, когда она отмякает душой, дальше мы, конечно, будем ещё работать. То с Беллой было гораздо сложнее. У дамочки был не самый простой характер, и я совершенно не представлял, как к ней и подступиться. А тут вдруг она сама проявила инициативу. Добровольно, так сказать.

И это прекрасно укладывалось в наш с Фаиной Георгиевной спор по поводу «Успешного успеха» и правильной стратегии.

Но так сразу соглашаться было нельзя. Белла была из той категории людей (хотя все люди, в основном, такие), которые совершенно не ценят, если что-то им преподносится на блюдечке.

Поэтому с нею нужно было поторговаться (для виду, конечно же). И я сказал:

– Могу помочь и подсказать, Белла.

Белла обрадовано вскинулась:

– Ну, так говори!

– А что мне за это будет? – ворчливо сказал я.

– Какой ты меркантильный, Муля! – надулась Белла.

– Да, я такой, – комично приосанился я, и Белла не выдержала, захохотала (да и пьяненькая она была к тому же).

– И что ты хочешь? – спросила она кокетливым тоном, каким умеют разговаривать только красивые женщины, уверенные в своей неотразимости, даже, если от красоты больше ничего почти не осталось.

– Вы мне будете должны услугу, – сказал я.

– Какую? – напряглась Белла.

– Когда придёт время, я скажу, – напустил таинственности я.

Белла недовольно фыркнула:

– Я надеюсь, с третьего этажа выпрыгивать не надо будет?

– И даже голышом по Москве бегать не надо будет и кричать «Мяу», – усмехнулся я, и Белла опять рассмеялась:

– Всё не привыкну, какой ты шутник, Муля! Ну, говори же!

– Всё просто, – пожал плечами я с видом кота Матроскина, – есть у меня одна идея…

Глава 20

– Что за идея? – прищурилась Белла и с подозрением посмотрела на меня.

Я улыбнулся таинственной улыбкой (правда в исполнении хомяка-Мули, она должна была бы получиться придурковатой, но люди в это время были не избалованы Голливудом совершенно, так что вполне сойдёт и за таинственную).

– Я предлагаю вам стать свахой, – усмехнулся я, рассматривая отвисшую челюсть у Беллы.

– Ты совсем с ума сошел, Муля! – возмутилась она. – Я-то думала, то мне что-то дельное предложишь, а ты издеваешься!

Она надулась и мрачно произнесла:

– Пошли лучше помогать соседям накрывать стол.

– Погодите, – покачал головой я, – а чем вам не нравится идея стать свахой?

– Ну, и как ты себе это представляешь? – покрутила пальцем у виска она, – я что, должна бегать за девками и искать им мужиков?

– Именно так, – кивнул я.

– Я не сводня, – буркнула Белла. Но из-за стола не встала, так что подсознательно идея была ей интересна, просто она ещё не готова была признаться даже самой себе.

– Не сводня, – согласился я. – Но вы смотрите на эту роль негативно…

– А что тут может быть хорошего? – фыркнула Белла.

– Да много чего, – пожал плечами я, – идея служения людям, дарение им высшего счастья – это хорошо, это не стыдно.

– Да какое там может быть счастье? – опять фыркнула Белла.

– Сколько женщин после войны остались одинокими? – пояснил я, – сколько потеряли мужей и стали вдовами в молодом возрасте? Да в любом возрасте! А сколько девчат не нашли себе женихов, потому что мужчин не хватает…

Белла посмотрела на меня каким-то затуманенным взглядом, но промолчала и даже фыркать не стала. Задумалась.

А я продолжил ковать железо пока горячо:

– Тогда почему вы считаете, что помочь всем этим женщинам обрести своё счастье – это плохо? Почему вы называете это таким уничижительным и некрасивым словом, как сводня?

Белла молчала.

– Не молчите, – сказал я, – решайтесь.

– А если они не хотят замуж?

– Так я же не говорю, что всем насильно причинять добро, – развёл руками я, но большинство женщин воспитываются социумом на протяжении всего человечества так, что у вас всех уже на генетическом уровне заложено, что счастье женщины может быть только в любви. А для этого нужно иметь семью. И вот я и предлагаю вам дарить всем этим одиноким и обездоленным женщинам возможность любить и быть любимыми.

– Ты ошибаешься, Муля, – устало покачала головой Белла, – не всем женщинам нужна любовь и семья. Многие, как ты говоришь, потеряли любимых на войне и других не хотят. Не хотят предавать память, понимаешь?

– Вполне верю, что есть и такие, – кивнул я, – но большинство тоскуют о сильном плече. Причём в любом возрасте, Белла. Вот посмотрите на ту же Ложкину? Какая она была до того, как Пётр Кузьмич её увидел, и какая она стала сейчас. Это же две разные женщины. И внешне, и, главное – внутренне.

Белла спорить не стала, кивнула.

– Но главное, она же счастлива, – продолжил я. – А на Герасима посмотрите.

Белла хихикнула:

– Орёл!

– Да, орёл, – сказал я, – а почему орёл? Потому что почувствовал свою нужность. Они решили заключить фиктивный брак с Нонной. Потому что у неё проблемы с пропиской…

– Я знаю, – сказала Белла.

– Ну вот, он и решил ей помочь. И сам почувствовал себя кому-то нужным. Пусть ненадолго, пусть на время, но он нужен ей. И посмотрите, как он воспрял, – сказал я.

– Что-то кажется мне, что не фиктивный у них этот брак получится, – ехидно хмыкнула Белла.

– И хорошо! – горячо воскликнул я, – Что светит Нонне дальше? Она уже вошла в возраст, ничего не добилась, юные актриски подпихивают в спину. И хорошо, что она вовремя это сообразила и стала искать другие варианты!

– Да, – тяжко вздохнула Белла, – я вот жизнь прожила, уже горизонт перед глазами, а ничего и не было у меня.

– Какие ваши годы! – усмехнулся я, – станете свахой, выберете себе самого лучшего!

– Да ты что такое говоришь, Муля! – вспыхнула Белла, – куда мне замуж! Я пожилой человек, мне уже на тот свет скоро пора!

– Ну и что? Даже если и скоро, то пусть последние годы пройдут в любви и заботе. Ещё раз на Ложкину посмотрите.

Белла вздохнула и надолго умолкла. Задумалась.

А я тоже молчал, давая ей время принять решение.

Наконец, она опять тяжко вздохнула и проворчала:

– Умеешь ты, Муля, из людей верёвки вить! И вот не пройму, как это у тебя так получается? Вроде и ничего не делаешь, только болтаешь, а люди жизнь свою с ног на голову переворачивают…

– Так вы согласны? – спросил я.

– Да куда я от тебя денусь, – поморщилась Белла, – ты же не отцепишься. Давай уж побуду свахой. А что там делать надо?

– План такой, – начал излагать я, – сначала идёт пункт первый. Нужно собрать клиентскую базу. Пункт второй. Работать с этой базой. Пункт третий – расширяться. А дальше стратегию можно корректировать, в зависимости, как пойдёт.

– Вот как у тебя всё просто! – недовольно нахмурилась Белла, – а где я эту… как ты говоришь?

– Клиентскую базу, – подсказал я.

– Да, базу, – повторила она, – так вот, где я её искать буду? Не буду же я бегать по всем дворам и коммуналкам и вопрошать: бабы, кому замуж надо?

– Бегать по дворам не надо, – хмыкнул я, – достаточно начать и помочь двум-трём женщинам. А потом сарафанное радио само вам клиентскую базу подберёт.

– А где я мужиков наберу? – не сдавалась Белла. Она явно загорелась этой идеей и потрошила меня по полной.

– Мужики тоже подтянутся, – махнул рукой я.

– Но когда это всё будет? – нахмурилась Белла, – так можно на попе ровно сидеть и ждать до скончания века.

– Ну, вот вам первые клиенты, – подсказал я, – Орфей Жасминов желает расширить жилплощадь. Для этого ему нужна женщина. Желательно с двумя детьми. Ну, чтобы больше квартиру дали. Это предполагается фиктивный брак по расчёту. Но так-то я, скажу вам честно, противник разводов. Если, конечно, нет кардинальных противоречий. Поэтому вот вам первое задание: нужно подобрать Жасминову такую женщину, чтобы после получения квартиры, ему с нею разводиться не захотелось. И детям отец будет.

– Ты аферист, Муля! – восхищённо прошептала Белла и посмотрела на меня горящими азартом глазами.

– Сам знаю, – не стал скромничать я, – но что поделать, жизнь такая, Белла.

– А как ты думаешь, какая ему женщина нужна? – спросила Белла задумчиво.

– Здесь всё просто, – ответил я, – при выборе пары нужно исповедовать главный принцип диалектического материализма.

– Во как! – хохотнула Белла, – излагай.

– Какой Жасминов у нас? Охарактеризуйте его, – я посмотрел на Беллу.

– Я? – слегка даже испугалась она.

– Вы! – кивнул я, – я-то могу рассказать, что да как, но нужно же, чтобы вы сами основы поняли. И дальше могли руководствоваться этим принципом, уже без меня. Ну, не будете же вы каждый раз за мной бегать и спрашивать, правильно?

Белла со вздохом кивнула:

– Ну ладно, – она надолго задумалась, а потом медленно начала говорить, – он красивый мужчина, певец. Довольно известный. Работает в театре. У него много поклонниц. Значит, ему нужна такая же красивая и знаменитая жена. Правильно?

Я покачал головой отрицательно.

– Что не так? – напряглась Белла.

– Жасминова вы охарактеризовали абсолютно правильно, – похвалил я, – да, по верхам, не вдаваясь в его внутренний мир, но пока этого достаточно.

– Тогда что не так? – спросила Белла. Игра её явно увлекла.

– Ну, вы же помните, мы в самом начале говорили о диалектике? – напомнил я.

Белла кивнула, но пока отвечать не спешила. Немного ещё недопонимала.

И я пришёл на выручку:

– Получается, если Жасминов знаменитый красавчик и если жена у него будет знаменитой красавицей, то что в результате получится?

– Это будет красивая пара, – мечтательно закатила глаза Белла.

– Не спорю, внешне всё будет выглядеть превосходно, – кивнул я, – а в реальности что?

– Что?

– А в реальности каждый будет тянуть одеяло на себя. У Жасминова репетиция. И у его жены репетиция. А рубашки нестиранные. И обед не приготовлен. И в доме срач, потому что убраться некому и некогда. И вот на почве бытовухи они сперва начнут цапаться, как кошка с собакой. Пока не поубивают друг друга, или пока не разведутся. Понятно?

Белла кивнула.

– А если понятно, то тогда продолжим, – свирепым голосом дурашливо сказал я.

Белла усмехнулась и продолжила анализировать дальше:

– Получается, ему нужна некрасивая женщина?

– Абсолютно точно! – изобразил бурные аплодисменты я. – Ему нужна тихая, серенькая мышка. Но хозяйственная. Которая возьмёт на себя весь уют в доме, которая будет жить только ним. Восхищаться ним. И вот тогда у них всё хорошо получится…

– Погоди, Муля! – покачала головой я, – я знаю нас, баб. И нашу бабскую жизнь. Мужикам девки нужны только красивые, молодые. И желательно посисястей. Всё остальное значение вообще не имеет!

– И поэтому в стране столько разводов. А в будущем ещё больше будет! – ляпнул я, и Белла моментально спросила:

– А ты откуда знаешь?

– Обыкновенная дедукция, – усмехнулся я, а у самого аж внутри всё похолодело. – Вы же про Шерлока Холмса читали. Вот и тут также.

Белла не ответила, поэтому было неясно, читала она или нет. Её сейчас беспокоило другое:

– Но Муля! – покачала головой она, – ты вот сейчас говоришь, и всё кажется таким понятным и красивым. А когда до дела дойдёт, тот же Жасминов будет только на красивых баб смотреть.

– А вот здесь, Белла, и находится главная роль свахи, – поднял указательный палец вверх я. – И в самом начале нашего разговора вы были абсолютно правы: просто подобрать женщину и мужчину в пару – это и есть сводня. А подобрать так, чтобы их внутренние миры соприкоснулись правильно – это высший пилотаж! Это и есть работа свахи. К сожалению в нашем обществе это обесценивается. И на свах смотрят скептически. Как на сводню. А вот у евреев это чуть ли не главное. Там редко когда молодые сами друг друга находят. И такие браки как раз и распадаются. Нет, там специально обученные опытные женщины анализируют характеры жениха и невесты, перебирают варианты и подбирают пары так, что у них почти не разводятся.

– А как же любовь? – удивилась Белла.

– Не путайте любовь и вожделение, – погрозил ей пальцем я. – Когда есть единение в духовном плане, будет и любовь. Да, часто бывает, что срабатывает биохимия, и людей просто тянет друг к другу. Но это всё ненадолго. Человек привыкает к концентрации флюидов от партнёра и уже не воспринимает его так остро. Это как в средние века Борджиа давали своим детям маленькие порции яда. И потом, когда дети вырастали, их ничем нельзя было отравить. Так и тут…

– Ох, Муля, как ты всё закрутил, – вздохнула Белла и пожаловалась, – у меня аж голова распухла. И откуда ты всё это знаешь?

– От верблюда, – скривился я и тут же выкрутился, – вы забываете, что у меня и отчим академик, и дед был академик. Родная тётка профессор. В такой семье я воспитывался.

– Даааа, – протянула Белла, – воспитание – великое дело!

Она посмотрела на меня и тут же добавила:

– А ещё кого посоветуешь? Ну… в смысле пару найти? Мне же клиентская база нужна.

– Можете потренироваться на Вере. Которая с Нонной из кордебалета. Уверен, у неё тоже в личной жизни не всё хорошо.

Белла кивнула.

– Ну, вот две кандидатуры есть. Занимайтесь. На первых порах и этого вам за глаза хватать будет. А потом я вам столько девчат подгоню, что вы и не рады будете…

В дверь постучали.

– Ох, уж эти соседи, – проворчала Белла, – поговорить спокойно не дадут!

– Так ведь второй день свадьбы, – сказал я, – пришла пора похмеляться.

Мы вышли с Беллой к остальным гостям. Стол уже давно был накрыт, гости навеселе.

Дальнейшее я не помню.

На работу я, соответственно, шел, не выспавшийся и хмурый.

Хмуро вошел в кабинет, хмуро поздоровался с коллегами, хмуро сел за свой стол и зарылся в бумаги, изображая созидательную деятельность. А на самом деле я мечтал о таблетке антипохмелина, который поможет унять кузнецов-стахановцев у меня в голове. Она, словно сговорились и молотили кувалдами то по мозжечку, то по остальной мозговой субстанции. Ну, или что там после двух дней пьянок у меня там осталось.

Я немного злился.

Герасим с утра предложил похмелиться. Остальные нагло дрыхли. Артистам на работу после обеда, а пенсионерам и домохозяйками – вообще не надо. Гришка, гад такой, предусмотрительно взял отгул на заводе.

У меня отгулов не было, пришлось брать себя в руки и пилить на работу.

Ещё и Дуся, как назло не пришла. А мне бы с утра жиденького супчика, или кашки на молочке самое оно было бы.

Но, думаю, что Дусе тоже сегодня не просто.

И вот сижу я такой, никого не трогаю, как вдруг заявляется Козляткин и говорит:

– Бубнов, зайди ко мне!

И голос у него такой недоброжелательный- недоброжелательный и официальный- официальный.

Пришлось вставать и идти к начальству. Мечтая о том, чтобы перегар от меня слышно было не на полкилометра.

Но я ошибся.

Когда я зашел в кабинет, Козляткин мрачно на меня посмотрел и сказал:

– Ты где был в субботу?

Ну вот, началось, – вздохнул я. Можно было, конечно, начать выкручиваться, но состояние у меня сейчас было такое, что всё было по-барабану. Поэтому я легкомысленно сказал:

– Водку пил.

У Козляткина глаза полезли на лоб:

– Ты совсем с ума сошел, Бубнов! Да я тебя сейчас по статье уволю!

Он бушевал ещё минут десять, а я стоял и думал только о том, чтобы выдержать эту экзекуцию криком и чтобы мои стахановца долбили кувалдами мой мозг с меньшим энтузиазмом.

– Пиши заявление на увольнение, – резко прервав излияния, велел Козляткин.

– Листочек тогда чистый дайте, – попросил я.

– И что, не будешь оправдываться и доказывать, что так случайно получилось? – удивился он.

– А что тут доказывать? – пожал плечами я, – виноват, значит, виноват. Только увольте меня, пожалуйста, прямо сейчас. Сегодняшним числом. И я домой пойду. Худо мне.

– Я вижу, – проворчал Козляткин, но листочек не дал, пожадничал.

Я уже прикидывал, что дальше делать, когда он вдруг сказал:

– Иди, проспись, Муля. И чтобы я больше такого не видел! Что хоть за повод у тебя был?

– Свадьба, – проворчал я, мечтая поскорее свалить домой, – точнее две свадьбы. Отчим женился на своей аспирантке. И соседи. А я туда-сюда бегал. Вот и результат. Не рассчитал.

– Аааа, – усмехнулся Козляткин, – тогда ясно. Сам такой по молодости был.

Он задумался, а потом сказал:

– Ты давай-ка, дуй домой, проспись, а чтобы завтра как огурчик был. Свеж и румян. Это понятно?

– Понятно, – кивнул я.

– Ну, вот и хорошо, – сказал Козляткин и вдруг добавил, – Но не думай, Муля, что я такой добренький и разрешаю тебе рабочее время прогуливать. Ничего подобного! В воскресенье отработаешь.

Я вздохнул, а Козляткин продолжил:

– Мы едем на охоту, – и, видя, мой ошалелый взгляд, пояснил, – будут товарищи оттуда.

Он показал пальцем вверх и многозначительно посмотрел в потолок. Затем перевёл взгляд на меня:

– И я очень рассчитываю, Муля, что ты поможешь мне.

Я осторожно кивнул, стараясь не потревожить кузнецов в голове, которые, кажется, чуть выдохлись и решили устроить небольшой перекур.

Но Козляткин, видимо, воспринял всё как-то не так, потому что сказал:

– Саму задачу я озвучу непосредственно перед охотой. А то тебе сейчас хоть кол на голове теши. Всё, иди спать!

Я вышел из кабинета высокого начальства изрядно озадаченный. И хоть в голове мысли плавали посреди туманной субстанции, мешая сосредоточиться, я всё же понимал, что это не просто увеселительная прогулка. Но, надеюсь, Козляткин никого грохнуть не прикажет?

Я забрал из кабинета свои вещи, что-то пробормотал про неотложную работу. Судя по скептическому выражению лица Ларисы, даже она мне не поверила. Ну и ладно.

Остро хотелось пить. Так, что мои губы стали словно залитые цементом. Я понял, что до дому так не дойду. Вошел в туалет, умылся и попил воды. Я пил, пил, пил эту чудесную, чуть отдающую ржавыми трубами воду и мне стало чуточку получше. Так мне сначала показалось.

И тогда я даже не подумал, чем всё обернётся.

В общем, я медленно брёл по коридору, углубившись в свои мысли, когда дорогу мне заступил комсорг:

– Бубнов! – воскликнул он злым триумфальным голосом, – ты субботу прогулял, я знаю!

Я молча смотрел на него. Пол вокруг начал слегка покачиваться. А потом всё быстрее и быстрее.

Комсорг заверещал что-то ещё. Кузнецы в голове проснулись и замолотили кувалдами ещё сильнее. Пол уже ходил ходуном. А комсорг всё визжал и визжал. И тут я не выдержал и изо всей дури дал ему в ухо.

Глава 21

Схватившись за ухо, комсорг зашипел:

– Ты ответишь за это, Бубнов! Я в партком доложу! Тебя вытурят с такой характеристикой, что ты на работу даже дворником не устроишься! Ты меня ещё не знаешь! Ты меня скоро узнаешь!

– А давай, – ухмыльнулся я, чувствуя, что моя улыбка больше напоминает оскал. – Докладывай. Пусть вытурят. А я тебя потом найду и ухо отрежу!

Комсорг побледнел:

– Сгною… – прохрипел он.

– Что тут у вас происходит? – в коридоре показался Козляткин.

Взглянул на меня, на распухшее красное ухо комсорга, моментально оценил ситуацию и рявкнул:

– Бубнов! Ты куда шел?! Я тебя куда отправил?! Ты почему ещё здесь?!

– Потому что меня товарищ комсорг задерживает, – со сдерживаемым злорадством наябедничал я. – И шантажирует.

– Что-о-о-о? – моментально набычился Козляткин.

На комсорге лица не было, и он лишь пролепетал:

– Товарищ Козляткин! Мы просто разговаривали. Я его не задерживаю.

– Бубнов, слышал? – рыкнул Козляткин, – марш бегом куда шел! Никто тебя не задерживает!

Меня дважды просить не надо было. Я развернулся и ушел, оставив начальника разбираться с комсоргом.

Вот и ладненько.

Действительно, нужно отоспаться. А то что-то я совсем вышел из образа. Так и наломать дров можно.

Дома я рухнул на кровать и моментально отключился.

Не знаю, сколько я спал, забывшись тяжким сном. Кто-то стучал в дверь, сквозь сон я слышал то ли голоса, то ли не голоса. Но мне было всё равно на всех – я спал.

– Муля, вставай! – раздалось над ухом. – Солнце заходит уже. Нельзя спать на заход солнца! Вставай, поешь и потом снова можешь ложиться…

Я с трудом разлепил глаза, не понимая, кто я и где нахожусь.

Но вместо злополучного носка, который стал триггером моего попадания сюда, я обнаружил Дусю. Она хлопотала у холодильника и возмущалась:

– Муля! Я кому говорю! Вставай сам добровольно, а то я уж за тебя возьмусь!

– Что? – пробормотал я, – который час?

– Уже вечер, – возмущённо ответила Дуся, – ты весь день проспал. Муля. Нехорошо это.

Эх, Дуся даже не знала, как мне сейчас хорошо. От утреннего похмелья и следа не осталось (сушняк не считается). Хорошо быть молодым. Никаких тебе последствий по два дня. Немного поспал и опять как огурчик.

– Вставай, Муля, – опять повторила она, – я вот тебе куриного супчика с домашней лапшичкой принесла, похлебай. После двух дней такой пьянки самое оно.

– Вот это дело! – обрадовался я, – сразу надо было говорить. Ты пока грей, я на секунду.

Я быстренько побежал в ванную приводить себя в порядок.

Когда вышел из ванной, посвежевший и даже побритый, навстречу мне попалась Муза.

Она за эти пару дней отъелась, и, можно сказать, расцвела. Да и внешне она преобразилась кардинально. Если раньше она одевалась в какой-то убогонький застиранный халатик, то сейчас на ней было приличное шерстяное платье. Явно из тех, что она носила раньше на выход, а сейчас решила надевать дома. Она даже губы чуть подкрасила и уже не казалась такой бледной.

На свадьбе я её не сильно наблюдал, но пару раз она в поле зрения мелькала, то за столом, то даже на танцах. Вот и хорошо. Потихоньку оттаивает.

– Муля, – сказала она довольным голосом, – Щелкунчик растёт. Кушает хорошо. Чувствует себя тоже хорошо. Вы же его забирать точно не собираетесь?

Я отрицательно покачал головой. Мне сейчас для полного счастья только Щелкунчика и не хватало.

– Я его уже к прикормкам приучаю, – сказала она и вопросительно посмотрела на меня.

– Это хорошо, – далеко не сразу сообразил я, – давайте я для прикормки продуктов куплю?

– Нет, не надо, – рассмеялась она, словно серебристый колокольчик. – У нас после свадьбы столько всего осталось, что на дивизию таких Щелкунчиков хватит.

– У меня, кстати, есть куриный суп, – спохватился я, – Дуся свеженький принесла. Пойдёмте ко мне, попробуете.

– Нет! Не надо, – вскинулась Муза.

– Вот здесь вы не правы, – покачал головой я, – котятам куриный бульон полезен. Даже лучше, чем молоко.

– Ну ладно, отлейте тогда немного, пару ложек всего, – кивнула Муза.

– Вы сперва сами попробуйте, – не согласился коварный я, – вдруг Дуся его наперчила и чеснока накидала. Ещё навредим маленькому.

Муза с подозрением посмотрела на меня, потом неуверенно кивнула:

– Ну, если немножко…

– Ну конечно! – закивал я. – Я-то в этом ни бум-бум. А после вчерашнего, так вообще…

– Вы идите, Муля. Я через пару минут зайду, – сказала она, – сейчас только пол домою, и приду. Щелкунчик опять промахнулся с лотком. Оставлять недомытым не хочу.

Я вернулся в комнате. На столе уже стояла полная миска пахучего куриного супа и Дуся хлопотала, то нарезая хлеб, то доставала котлеты.

– Ого, тут на целый батальон еды, – сказал я, – и когда ты успеваешь только?

– Дак котлеты со вчера остались, – сказала Дуся и похвасталась с видом победителя, – я уговорила таки Модеста Фёдоровича не тратиться на ресторан. Дома-то всяко лучше. И дешевле. И так сколько денег выкинули. А результат какой? Там подарков, как кот наплакал. Ты бы видел их, Муля. Ерунда всякая. А ещё учёные! А Маше так вообще гипсовую статую подарили. Срамота одна! Нет, сейчас не то, что раньше…

Дуся продолжала ворчать, я не стал ей говорить, что коллеги так подшутили над ними. И бюст Менделеева – это очень жирный и недвусмысленный намёк на Мулиного отчима. Кличка у него такая среди студентов и аспирантов. Да и среди коллег, я уверен, тоже. Поэтому направил разговор в конструктивное русло:

– Как там молодожёны наши поживают?

– Да хорошо они поживают, – вздохнула Дуся, – угодил ты им с подарком, Муля. Уже собираются в Дом отдыха ехать, на следующей неделе. Маша платье в ателье заказала.

– Так даты заезда ведь на этой, – поморщился я, вспоминая бланки.

– А Модест Фёдорович позвонил им туда и перенёс даты. У него в эту пятницу Учёный совет, век бы их не видать!

– Не любишь ты Учёные советы, Дуся, – беззлобно поддел её я.

– А какая от них польза? – гневно покачала головой Дуся и поставила передо мной ещё и тарелочку холодца. – Модест Фёдорович уже наперёд переживает, что с Поповым этим дурацким война будет…

Мда, с Поповым тоже надо разбираться. Иначе он точно житья Мулиному отчиму не даст. Да и новоиспечённой мачехе тоже. Вот только как мне к нему подобраться? Тоже что ли в институт этот сходить? Я-то с ним никак и нигде не пересекаюсь.

И тут дверь открылась и в комнату заглянула Муза.

Увидев Дусю, она смутилась:

– Здравствуйте, – сказала она, – а тут Муля говорил…

– Заходите, Муза, – сказал я, – Дуся, давай Музе дадим попробовать твоего супа? А то я нахвастался…

– Ой, да что там за суп! – расцвела Дуся и потребовала, – да вы проходите, садитесь. Я сейчас налью.

– А ты сама хоть ела? – додумался спросить её я.

– За меня не беспокойся, – отмахнулась Дуся, – кухарка голодной никогда не бывает.

Она поставила перед Музой полную тарелку супа. А тарелки, точнее миски, у Дуси были глубокие-преглубокие. Даже я еле-еле справлялся. Обычных столовых тарелок Дуся не признавала.

– Ой, зачем же так много, – запротестовала Муза, – я же только ложечку попробовать, для Щелкунчика…

– Да ты на себя посмотри! – возмутилась Дуся, – кожа да кости. Сколько налила, столько и есть будешь. И попробуй не доесть!

Произнеся этот монолог суровым тоном, Дуся сказала:

– Вы пока ужинайте. А я к Полине Харитоновне схожу, я ей рецепт пирога обещала.

Она вышла, а мы с Музой остались наедине. Сначала ели молча, а потом Муза подняла взгляд от тарелки и посмотрела на меня:

– Муля, мы с Колей в зоопарк ходили…

– Ну и как? – спросил я, всё ещё витая в облаках.

– Я думала, он посмотреть хочет, а он меня на выпойку оленят потащил, – глаза у Музы засверкали, она даже о еде забыла, – там такой один оленёночек был, миленький. Он самый маленький, но такой проворный. Вперёд всех остальных к соске тянется…

Она говорила взахлёб, глаза блестели.

– Нравится?

Муза умолкла на полуслове и уставилась на меня. Лицо её начал заливать румянец.

– Муза, я тут подумал, – торопливо сказал я, пока она не выкинула опять какой-то фортель. – У них, в зоопарке, рук не хватает. Они же выпойку почему детям доверяют? Потому что своих сотрудников мало. И вот я подумал, а зачем вам горбатиться в этом гардеробе за три копейки? Лучше попроситесь в зоопарк, на выпойку. Там такие же три копейки, зато вы настоящую пользу приносить будете. Или, если хотите, я сам их попрошу?

– Не надо! – испугалась Муза и тихо добавила, – вы думаете, Муля, они меня возьмут?

– А почему нет? – удивился я, – они там в рабочие кого попало набирают. Выбора-то особо нету. А вы – человек интеллигентный, ответственный. Им такие очень нужны.

– А это удобно разве? – всё не могла решиться Муза.

– Конечно удобно! – заявил я, – во всяком случае, чтобы понимать, нужно попробовать. А иначе как понять?

– Да старая я уже профессию менять, – смутилась Муза. Но, судя по её вопросам, она просто хотела, чтобы я её поддержал.

И я поддержал:

– Мне кажется, что животные – ваше призвание, Муза. Вы их душой чувствуете. Вон как к вам Щелкунчик тянется.

Муза порозовела. Похвала ей понравилась.

– Я завтра спрошу, – сказала она и на её лице промелькнула мечтательная улыбка.

Не успели мы с Музой поужинать, как заявилась Фаина Георгиевна. Она была «при параде», одетая, словно на праздник. Увидев, как мы с Музой мирно едим суп и болтаем о Щелкунчике, она возмущённо проворчала:

– Муля! А ты почему это расселся, как король на именинах? Ты забыл разве, что у меня сегодня участие в спектакле?

Если честно, то я забыл. Но не буду же я ей говорить это. Поэтому я сделал задумчивое лицо.

– Муля, ты обормот! – возмутилась она, – собирайся давай быстро. А то опоздаем. Глориозов будет ругаться, а виноват будешь ты.

Пришлось собираться.

По дороге в театр Фаина Георгиевна пожаловалась:

– Ты представляешь, Муля, хохочут они надо мной!

– Кто посмел? – брякнул я.

– Да бездари эти! – вскинулась она, – и виноват в этом только ты!

Я философски пожал плечами. Если женщина считает, что мужчина виноват, лучше соглашаться сразу, иначе потом будет ой.

Но Фаине Георгиевне нужно было вылить возмущение. Мои реакции ей были не интересны. Так, для фона только.

– Там одна коза сказала, что мне лучше чай в буфете подавать, чем в лоскутах кликушествать! Ты это представляешь, Муля? – от возмущения её голос задрожал. – говорит, что шут гороховый – это, мол, вам не королева! Болонка в климаксе! А у самой, кроме двух грудей больше никаких достижений в театральном искусстве и нету!

– Ну, так покажите им всем, как надо играть, – подначил её я.

– И покажу! Что ты думаешь, не смогу?! – закипятилась Злая Фуфа. – Я им так этого скомороха сыграю, что они ещё долго этот спектакль помнить будут! Я тебе скажу, Муля, что даже крохотная роль может стать алмазом, если его отшлифовать правильно.

Остаток дороги Фаина Георгиевна строила планы, как она сыграет, чтобы они все в обморок от зависти попадали, и лелеяла планы мести.

Я поддакивал в нужных местах. В общем, дошли познавательно.

Когда занавес поднялся, зрители увидели привычную ярмарочную суету: торговцы, пляски, песни. Но всё изменилось, когда на сцену вышла Раневская. Её скоморох не просто «прыгал в лоскутах» – он жил. Каждое движение, каждый жест были отточены до блеска. Она не произносила длинных монологов, у неё по роли вообще не должно было быть реплик, кроме двух, но её движения были убедительны, а эти её две реплики, брошенные словно бы невзначай, били точно в цель:

– Смех – дело серьёзное. Кто смеётся последним, тот… дайте подумать… тот, наверное, всех переживёт!

Её голос, то едкий, то наивный, её движения, ужимки – всё заставляло зал взрываться хохотом. Даже в моменты, когда она молчала, её глаза – лукавые, проницательные – вели диалог со зрителем. Когда купчиха, которую играла Леонтина Садовская, затянула пафосный монолог о «величии русской души», скоморох Раневской, стоя у края сцены, достал яблоко и громко хрустнул. Зал покатился со смеху, а актриса, сбившись, едва закончила речь. Хотя вышло довольно невнятно.

К финалу пьесы стало ясно: именно скоморох Раневской – главный герой в «Скоморохе Памфалоне». Когда же она, сорвав колпак, произнесла последнюю реплику:

– Ну что же! Шутки закончились. А жизнь? Жизнь – самая долгая шутка… – зал встал. Аплодисменты гремели так, что аж люстры дрожали.

– Браво! – кричали зрители и требовали вызова на бис.

Рядом со мной в первом ряду сидел, судя по тому, что он постоянно строчил в блокноте, либо журналист, либо театральный критик. Я осторожно заглянул ему через плечо. Он судорожно записывал: «Раневская превратила эпизод в шедевр».

Что и требовалось доказать. Я усмехнулся.

Актёры, ещё недавно посмеивавшиеся, стояли за кулисами злые, бледные. Леонтина кусала губы, какой-то артист, игравший Ермия, весь позументах, спрятал лицо в ладонях, а этот критик-журналист всё бормотал:

– Это гениально…

После спектакля я заглянул за кулисы.

Раневская, кажется, собрала все цветы из зала, так, что даже главным героям не досталось, и сейчас бросила колючий взгляд на коллег:

– Спасибо за вдохновение, друзья! Без вашей снисходительности я бы так не старалась.

Она посмотрела на меня довольным лучистым взглядом, а я подмигнул ей.

На следующий день вся театральная Москва взволновалась. Газеты вышли с заголовками: «Раневская доказала: в театре нет маленьких ролей – есть маленькие актёры». Лестные рецензии достались только ей, остальных же упомянули вскользь: «Исполнители неплохи, но меркнут на фоне гения».

Всё это я отметил лишь мимоходом. После работы, которая сегодня прошла на удивление скучно и буднично (возможно, потому, что Козляткина вызвали в куда-то «наверх»), я вернулся домой и застал уже привычную за последние дни картину: на кухне сидели Гришка, Герасим и Жасминов и выпивали. А разъярённая Полина Харитоновна стояла перед ними и орала на них.

Когда она увидела меня, то закричала:

– Муля, разгоняй эту гоп-компанию, или я в партком пойду, жаловаться!

– Муля, – еле ворочая языком, пролепетал Герасим, – она меня бросила!

– Кто? – сначала не понял я.

– Валюха меня бросила! – он посмотрел на меня мутным взглядом и икнул.

– Все бабы – зло! – подтвердил Гришка и очень тихо добавил, – особенно, если это тёща.

Но Полина Харитоновна услышала и взвилась ещё сильнее:

– Да ты посмотри на себя! Ты же лыка не вяжешь! Гад такой! Четвёртый день в запое!

Гришка отрицательно покачал головой и нравоучительно сказал:

– Второй только. Свадьба не считается…

И икнул. Полина Харитоновна побагровела:

– Да ты, скотина, мою Лилю в этой коммуналке держишь! Всю жизнь её молодую испоганил! Ты её ногтя не стоишь! Я вас быстро разведу!

– Не смей! Из-за тебя, она сегодня плакала!

– Из-за меня? – аж задохнулась от возмущения Полина Харитоновна, – да это ты который день квасишь! Вот она и плакала!

– А Валюха меня бросила, – опять икнул Герасим.

Я посмотрел на это всё, развернулся и пошёл в комнату. Что-то дорогие соседи меня подзадолбали. Устал я от этих всех склок и суеты.

Я решил провести вечер с книгой, и чтобы больше никаких разборок. Надоело!

И как накаркал. Стоило мне только умоститься и вчитаться в историю Дантеса, как в дверь зазвонили. Я никогда не открывал дверь. Честно говоря, даже не помнил, кому сколько раз звонить должны. Пару раз пытался выучить, но у нас то постоянно состав соседей менялся, то я просто забывал от невнимательности, так что эту затею я бросил.

И вот сейчас кто-то опять трезвонил в дверь. Но я не реагировал, продолжая читать.

И тут вдруг уже в мою дверь громко постучали.

– Муля, – из-за двери раздался раздражённый голос Полины Харитоновны, – ты что уснул? К тебе там пришли.

Со вздохом я отшвырнул «Графа Монте-Кристо» в сторону и распахнул дверь, стараясь, чтобы ни один мускул не выдал на моём лице гримасу раздражения.

И удивился.

На пороге моей комнаты стоял… Завадский.

Глава 22

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Завадский, очевидно, дал мне первое слово, а я же просто рассматривал его.

Он был хорош собой, этот человек. Харизматичный, красивый, с пронзительным взглядом синих глаз. Понятно, почему от него все бабы в восторге и вешались на него пачками.

Он продолжал молчать. Пауза затягивалась.

Я тоже не спешил ничего говорить.

Когда тянуть дальше было уже некуда, и я реально подумывал о том, чтобы закрыть дверь и вернуться к «Графу Монте-Кристо», он таки сказал:

– Иммануил Модестович Бубнов?

Я кивнул, всё также без слов. Ну, а что, глупый вопрос.

На лицо Завадского набежала тень, я явно играл не по его правилам и ему это не нравилось.

Ну, что же, не я к нему пришел ведь.

Поэтому он вздохнул и продолжил отеческим тоном:

– Позвольте представиться, Юрий Александрович Завадский. – И опять сделал паузу.

– Очень приятно, – ответил я, не делая никаких попыток продолжить разговор (очевидно, в этом месте я должен был всплеснуть руками и порадоваться, что столь великий человек почтил моё скромное жилище своим присутствием).

– Я к вам по делу, – сказал он.

– По личному? – чуть изогнул одну бровь я.

– Почему сразу по личному? – не понял он.

– Ну, вы же пришли ко мне домой, а не на работу, – пояснил я, – тем более в столь поздний час.

Завадский нахмурился:

– Вы уже спите, что ли?

Вопросик был с подвохом, на часах было ещё даже не детское время.

Я не ответил, просто пожал плечами, правда, на лицо напустил благожелательный вид.

– Мы можем поговорить? – уже более раздражённо повторил он.

Я не стал провоцировать конфликт, и посторонился, пропуская его в комнату.

Он вошел и бросил взгляд на аскетическую обстановку Мулиного жилища (ковры у Ложкиной я так и не забрал, лень было). Потом он отметил наличие холодильника и недешёвой посуды в шкафу.

– Присаживайтесь, – мне таки пришлось отыгрывать роль радушного хозяина, – кофе, чай?

– Чаю, если можно, – кивнул он и уселся за стол.

Я раскочегарил примус и поставил чайник греться.

Пока вода закипала, я уселся напротив него.

– Иммануил Модестович, – начал разговор он и в его голосе проскользнули недовольные нотки, видно, что как он не старался, но не смог взять себя окончательно в руки. – Скажите, пожалуйста, а зачем вы Фаину Георгиевну в театр к Глориозову пристроили?

– В каком смысле пристроил? – состроил удивлённое лицо я.

– Вчерашний спектакль, – Завадский уже не ходил вокруг да около, а в открытую демонстрировал недовольство. Он вытащил какую-то тонюсенькую газетёнку, я не успел увидеть название и положил её передо мной.

Я скользнул глазами по статейке и чуть не фыркнул: хвалебная ода о таланте Раневской и об оглушительном успехе «Скомороха Памфалона».

– И? – спросил я.

– Роль скомороха для такой выдающейся актрисы – это преступление против человечества! – слегка пафосно сказал он.

Тут как раз вскипела вода и я, вместо ответа, пошел делать чай.

Завадский сидел, злился и терпеливо ждал.

Я заварил чай и поставил перед ним дымящуюся чашку. Вытащил из холодильника кусок торта, что остался со свадьбы, и Дуся притащила мне, и тоже выставил всё на стол.

Ещё немного подумал, достал из холодильника сыр и тоже порезал на блюдечко.

Затем сделал ещё и себе чай и уселся с чашкой напротив Завадского.

А он всё это время молчал. И сейчас тоже не делал попыток возобновить разговор.

Ну что же, пасс засчитан, один-один.

Но пришлось отвечать:

– Нет плохих ролей, – не менее пафосно (причём подчёркнуто пафосно) ответил я, – есть плохое исполнение. Или плохие актёры. Или плохой репертуар…

Дальше я развивать мысль не стал, но Завадский понял и побагровел:

– Я предлагал ей хорошие роли! Никто не виноват, что она…

– Конечно-конечно, – лучезарно улыбаясь, перебил его я, – никто не виноват. А актёр без ролей жить не может. Поэтому у Глориозова появилась свободная роль, вот она и пошла играть. Что здесь ужасного?

– Она делает Глориозову репутацию! – фыркнул Завадский.

– Вам она сколько лет её делала? – прищурился я и добавил, – попробуйте лучше этот сыр, Юрий Александрович. Это Дуся делала, из домашнего творога. Ей из деревни привозят. Жирный такой, рассыпчатый, чудо, а не творог.

Но Завадский сыр не хотел. Он хотел разборок. Поэтому, даже не посмотрев на Дусин сыр, возмущённо сказал:

– Не надо лезть, куда вас не просят, Иммануил Модестович!

На эту сентенцию я не стал отвечать никак.

А Завадский уже завёлся:

– Не надо лезть в искусство грязными руками!

Ответить я не успел, дверь без стука распахнулась и на пороге застыла Фаина Георгиевна:

– Муля, ты представляешь… – воскликнула она, и осеклась, увидев Завадского за моим столом, мирно пьющего чай.

Он тоже никак не ожидал её тут увидеть, дёрнулся и расплескал чай на свежеоткрохмаленную Дусей скатерть. На кипенно-белой поверхности расплылось рыжее пятно.

– Это что ещё такое?! – возмутился он, и посмотрел на меня.

– Это называется свинство, – подсказал я, – Дуся старалась, скатерть крахмалила. Между прочим, это ещё моей бабушки скатерть. С родовыми вензелями. Она сама лично вышивала.

Но на Завадского моя семейная история не произвела совершенно никакого впечатления. Как и не было раскаяния на его красивом лице. Синие глаза метали молнии, губы кривились.

Он уже собрался сказать что-то явно язвительное, когда Фаина Георгиевна опередила его и обратилась, почему-то ко мне с ехидными словами:

– Да уж, Муля, не ожидала от тебя такого! – свирепо сказала она, – ты приглашаешь в гости человека, который уничтожил меня!

Я аж икнул от неожиданности.

– Вы пытались растоптать мой замысел, Фаина! – вскричал вдруг Завадский.

– Да шо вы гаварите! – на еврейский манер ответила Фаина Георгиевна и вошла в комнату. Она была настроена решительно, и я понял, что всё только начинается.

– Вы постоянно топчете мой замысел! – не унимался Завадский.

– Какой замысел? – не понял я (точнее я-то сообразил, но пытался немного разрядить обстановку).

– Ах, там был великий замысел! – деланно расхохоталась Фаина Георгиевна, – он решил поставить «Шторм» по-новаторски. Ты только представляешь это?!

Она оглушительно расхохоталась.

– Это была визитная карточка «Моссовета»! – взревел Завадский, но Фаина Георгиевна не обратила на него никакого внимания и начала рассказывать, обращаясь только ко мне:

– Там, значит, по великому замыслу, перед началом пьесы мы должны были все сидеть за столами и читать свои слова перед зрителями. Ну, как бы мы превращаемся в персонажей пьесы. И тут же оркестр начинает играть что-то пафосно-возвышенное, а мы все берёмся за руки и дружно выходим со знамёнами и мётлами на коммунистический субботник! – она опять прямо залилась хохотом. – А потом радостно декламируем: «Субботник свободного труда»!

Она посмотрела на меня с едкой усмешкой и продолжила ядовитым голосом:

– А у меня там роль Маньки была. Ты представляешь, моя Манька-спекулянтка тоже ходит по всему субботнику с метлой и лопатой! Или с красным знаменем! Большего бреда не бывает!

Она хохотнула, но хохот вышел злым, обиженным.

Завадский вскипел:

– Это была прекрасная идея! Прекрасная! Пока вы не начали скоморошничать!

– А вот у Глориозова скоморошничать получилось на ура! – парировала Фаина Георгиевна. – Потому что он ставит спектакли буквально. Без новаторских великих замыслов! И не ломает артистов!

– Он бездарь! – взвился Завадский.

– Ага, если пьеса у Завадского получилась, он думает, что он гений, а если провалилась – так это актёры бездари и дураки, – сообщила мне Фаина Георгиевна мстительным голосом, игнорируя Завадского.

Тот не стерпел:

– Не зря я вас снял с роли!

Фаина Георгиевна покраснела:

– Муля, ты слышишь это?!

Я слышал. И, чтобы прийти на помощь Фаине Георгиевне, сказал:

– А мне кажется, очень даже великолепный замысел…

Злая Фуфа аж задохнулась от возмущения. Завадский приосанился, а я продолжил невинным голосом:

– Представляете, если, к примеру, балет «Лебединое озеро» так поставить?! Все балерины-лебеди на сцене синхронно маршируют в стиле «строевой подготовки», ибо «балет должен воспитывать дисциплину!».

Фаина Георгиевна фыркнула, она поняла, что я подначиваю Завадского. А я продолжил живописать:

– А прима-балерина, уставшая от превращения фуэте в строевой шаг, «случайно» путает марш с танцем парижских апашей, а кордебалет подхватывает, изображая падающих гусей. Юрий Александрович в ужасе кричит: «Вы губите высокое искусство!». На что балерина отвечает: «Нет, мы его модернизируем. Это теперь новомодный гусиный перфоманс». И тогда Юрий Александрович отменяет марш, но добавляет лебедям каски и противогазы — «для атмосферы»…

Фаина Георгиевна залилась хохотом, и даже Завадский усмехнулся. Правда, посмотрел на меня недобрым взглядом.

А меня уже понесло:

– Или вот ещё пример. Юрий Александрович решает поставить «Вишнёвый сад» как «пролетарскую драму борьбы с буржуазными пережитками». Он требует, чтобы вы, Фаина Георгиевна, в роли Любови Андреевны вместо монологов о ностальгии размахивали кувалдой и пели частушки про коллективизацию.

Злая Фуфа заржала в буквальном смысле этого слова. Даже Завадский хрюкнул и тотчас же сделал вид, что это он пьёт чай.

– И вот спектакль начался, и тут появляетесь вы, Фаина Георгиевна, на сцене с кувалдой, но вместо частушек начинает бить ею по декорациям «вишнёвого сада», приговаривая: «Так вам и надо, эксплуататорские деревья! Это борьба с пережитками. Вы же хотели, чтобы сад вырубили? Вот я и помогаю!».

Фаина Георгиевна, всё ещё посмеиваясь, утянула мою чашку с чаем и угостилась Дусиным тортиком.

А вот Завадский смотрел на меня задумчиво.

– Так что вы хотели, Юрий Александрович? – решил прервать чайную идиллию я.

– Фаина Георгиевна, а вы не хотите вернуться ко мне в театр? – вдруг брякнул Завадский.

Злая Фуфа ошарашенно посмотрела на него.

За стенкой, в коридоре у соседей поднялась какая-то суета, слышались крики. А мы здесь сидели и решали важные вопросы.

Завадский уточнил:

– Я планирую новый спектакль ставить. Точнее это инсценировка Достоевского «Дядюшкин сон». Вы можете сыграть роль Марьи Александровны Москалевой.

Раневская посмотрела на него расширенными (точнее даже ошалелыми) глазами. Губы её подозрительно задрожали. А Завадский торопливо продолжил охмурять:

– Подумайте только! Москалева – это же первая дама в Мордасове! Это как раз под вас роль, Фаина Георгиевна! Нужно продемонстрировать весь спектр хитрости, умения вести интригу, управлять своим глупым мужем! Это же Наполеон в кринолине! И все это для того, чтобы заставить выжившего из ума князя жениться на ее дочери. А главное – заставить саму Зину. Вы здесь сможете развернуться на полную катушку… Только вы!

Я под столом, незаметно, наступил Раневской на ногу. Она очнулась и вздрогнула.

А я сказал:

– Фаина Георгиевна не будет играть больше в ваших спектаклях.

На меня посмотрели с удивлением и Завадский, и Раневская.

Завадский едко сказал:

– А с каких это пор, юноша, вы решаете за Фаину Георгиевну?

А я не менее едко ответил:

– С тех самых пор, когда вы её вышвырнули из театра, и она осталась без ролей. Считайте, я её импресарио.

Завадский и Раневская опять ошалело уставились на меня.

Звуки в коридоре усилились.

При этом Завадский вычислил Фаину Георгиевну, потому что включил свою харизму на полную и обратился опять только к ней, игнорируя меня полностью, словно меня здесь и нет:

– Так что вы скажете, Фаина Георгиевна? Плюс отдельная гримёрка лично для вас с именной табличкой над дверью! Соглашайтесь!

Раневская задумалась. Видно было, что она колеблется.

Я тоже напрягся. Именно сейчас был «час икс», некая точка бифуркации, при которой решалось всё. Вся эта история. Всё зависло, что выберет Раневская. Если она примет предложение Завадского, то, считай, всё. Финиш. Дальше история пойдёт по знакомому всем нам в будущем кругу: она сыграет раз, потом второй, вложит душу в эту роль, «раскрутит» её, проделает просто гигантскую работу. А когда постановка взлетит, и её решат везти во Францию, в Париж, Завадский просто нагло заменит Раневскую на свою приму Марецкую. А Фаина Георгиевна никуда не поедет, и останется без роли. И это будет начало её конца… И творческого, и жизненного…

А вот если она выберет Зою Окаёмову в спектакле Островского «Красавец мужчина» в театре Глориозова, то у нас с нею появится возможность пободаться. И изменить судьбу на лучшее.

Фаина Георгиевна молчала.

Завадский молчал.

И я молчал.

Пауза затянулась. Тишину нарушала только суета в коридоре.

И тут в дверь постучали.

Все аж вздрогнули.

– Открыто! – стараясь унять раздражение, крикнул я.

В дверь заглянул Гришка и воскликнул:

– Муля! Беда!

– Что случилось? – аж вздрогнул я.

– Герасим повесился!

– К-как повесился? – пролепетала огорошенная Фаина Георгиевна. – Он мёртв?

– Да нет, снять успели, – махнул рукой Гришка и опять обратился ко мне, – он совсем никакой! Плачет. Сказал, жить не хочет! Муля! Сделай что-нибудь! Скажи ему!

– Он точно живой? – спросил я.

– Да точно, – ответил Гришка, – там Белла его сейчас самогоном отпаивает.

– Вот и хорошо, пусть отпаивает. Мы с Фаиной Георгиевной сейчас придём, разберёмся.

– Только давайте быстрее! – сказал Гришка и вышел.

Хлопнула дверь, а я посмотрел на Завадского:

– Юрий Александрович, вы извините нас, – сказал я, – сами видите, какая ситуация. Давайте Фаина Георгиевна возьмёт на денёчек паузу и потом вам позвонит. А то человек погибает. Сосед наш.

Завадский поджал губы и встал:

– До завтрашнего вечера я подожду, – сердито проворчал он, – советую не тянуть. На эту роль желающих много. Та же Орлова вон просится.

– Я позвоню, – словно попугай подтвердила Раневская, мысли её витали в облаках, и это было видно даже невооружённым взглядом.

– Всего хорошего, – сухо попрощался с нами Завадский и ушёл.

Мы остались с Раневской вдвоём.

– Пошли, Муля! – воскликнула она, заламывая руки.

– Не торопитесь, Фаина Георгиевна, – сказал я, – вы же слышали, всё обошлось, его вытащили, сейчас самогоном отпаивают. Пусть придёт в себя сначала. А нам о своём поговорить надо.

– О чём? – поморщилась она.

– О вашей роли у Завадского. Нужно обсудить и подумать.

– Да что тут думать! – воскликнула она, – надо соглашаться! Не каждый день мне предлагают такие роли!

– Вот потому и нужно отказать, – сказал я категорическим голосом.

– Как отказать? – растерялась Раневская.

– Прямо.

– Ты с ума сошёл, Муля! – возмутилась она, – ты ничего не понимаешь в искусстве. Это такая роль! Такая роль! Она может подвернуться раз в жизни!

– Ну и вы, Фаина Георгиевна, себя не на помойке нашли, – покачал головой я, – если вы сейчас согласитесь, всё и дальше пойдёт по тому же кругу. Роль, ваше исполнение, ваш триумф, зависть режиссёра и его примы, роль у вас отбирают, депрессия и боль. Разве вы это не проходили?

– Проходила, Муля. Сто раз уже проходила, – вздохнула Раневская и добавила, – я хочу курить.

– Я тоже хочу, Фаина Георгиевна, – сказал я и добавил очень твёрдым тоном, – но мы с вами пока не выработаем стратегию, которой вы будете придерживаться, вы так и останетесь для того же Завадского, комнатной собачонкой: погладил, пнул, погладил, пнул.

– На этот раз всё будет по-другому, – легкомысленно отмахнулась она.

– Нет, Фаина Георгиевна, – покачал головой я, – люди не меняются. Никогда. Предавший один раз, предаст и дальше. От таких людей нужно держаться подальше.

– Ой, Муля, – вздохнула Раневская, – я понимаю, Завадский – не золото. Но поверь мне, остальные ещё хуже.

– Я это знаю, – продолжал настаивать я, – но я не просто так говорю. Я знаю, чем всё закончится. Поэтому доверьтесь мне. У меня есть отличный план. Который перевернёт всю вашу жизнь.

– Ладно, излагай свой план, Муля, – вздохнула она.

Глава 23

– А вот это чуть позже, – сказал я категорическим тоном.

– Но Муля, мне же нужно дать ответ Завадскому до завтра, – возмутилась Фаина Георгиевна.

– Не беспокойтесь, я сам ему завтра позвоню, – ответил я.

– Я не собираюсь ему отказывать! – продолжала настаивать Фаина Георгиевна.

– Зато я собираюсь, – не пошёл на уступки я.

– А как же… – ошарашенно пролепетала она.

– Фаина Георгиевна, доверьтесь мне, – сказал я и посмотрел ей в глаза.

– Но Муля… – она явно не собиралась уступать.

– Ладно, – смилостивился я, – не люблю наперёд раскрывать все ходы моей многоходовички, но вас ведь всё равно не переубедишь же…

Фаина Георгиевна отрицательно покачала головой.

– Тогда поклянитесь, что никому ни слова, – велел я строгим и таинственным голосом.

Злая Фуфа готова была клясться в чём угодно, настолько её распирало любопытство.

– Я планирую, что вы сыграете роль Окаёмовой у Глориозова…

– Я лучше у Завадского сыграю! – возмущённо перебила меня Фаина Георгиевна.

– Нет! – мой тон стал жёстким, – мы уже это обсуждали, Фаина Георгиевна. Нет! Повторю ещё раз – вы будете играть у Глориозова.

– Он бездарь! – возмутилась Раневская.

– Это не имеет значения, – отмахнулся я, – тем лучше, что он бездарь. На фоне остальных его актёров вы будете сиять особенно ярко.

– Я всегда сияю ярко, – едко проворчала Фаина Георгиевна.

– У Глориозова в этой постановке, вы должны быть даже не звездой, а солнцем! Сверхновой!

– Зачем? – не поняла Фаина Георгиевна.

– Я планирую пригласить туда, на премьеру, всех режиссёров, – усмехнулся я, – устроим некий творческий аукцион. Кто сможет предложить больше – получит великую Раневскую сыграть роль.

– Муля! – Фаина Георгиевна смотрела на меня широко распахнутыми глазами, – ты что такое сейчас несёшь? Со мной никакие режиссёры не хотят работать! Вон только Завадский предложил роль, и то ты не позволяешь…

– Завадский припёрся после успеха скоморохов у Глориозова. Вы же сами это прекрасно понимаете. А когда вы блестяще сыграете Зою Окаёмову, когда вы ошарашите и поразите всех зрителей, они все будут соревноваться за право заполучить вас. И кто предложит больше – того и станем рассматривать. И никак не иначе!

– Пахнет какой-то непонятной авантюрой, – недоверчиво покачала головой Фаина Георгиевна.

– А это и есть авантюра, – пожал плечами я, – но с чего-то же начинать надо. Начнём с авантюры.

– И какова конечная цель? – прищурилась Злая Фуфа.

– Цель скромная – вы должны выйти за границы СССР и уделать Америку, – сказал я, и Фаина Георгиевна вытаращилась на меня, словно на привидение.

– Муля, ты в своём уме? Как ты это всё представляешь? Рассказывай давай всё!

– Нет! – покачал головой я, – мы так не договаривались. Я и так открыл вам первую часть моего гениального плана. А потом всё будет зависеть от того, насколько вы справитесь и насколько будете послушной девочкой.

– Но…

– Да, разговор со Сталиным тоже предстоит, – кивнул я и закруглил этот диалог, – нам пора, Фаина Георгиевна, там же Герасим погибает. Нехорошо бросать человека в беде.

– А Большаков? – не унималась она.

– Его я беру на себя, – отмахнулся я и гостеприимно раскрыл дверь, – а сейчас прошу на выход!

А на кухне царила суета. Герасим уже сидел за столом и плакал, его шея была перевязана, точнее, обмотана бинтами не первой свежести. Перед ним стояла бутылка самогона и стакан, и туда услужливо подливала Белла. Рядом бестолково суетились Полина Харитоновна, Гришка и Муза.

– Ну что тут у вас? – спросил я, когда мы с Фаиной Георгиевной вошли на кухню.

– Герасим вот, – хмуро кивнула на него Белла и вздохнула.

– Вижу, что вот, – сказал я и перевёл взгляд на Герасима, – рассказывай.

Тот поднял на меня покрасневшие глаза. В них плескалась такая боль, что у меня аж мурашки по коже пробежали.

– Зачем? – тихо спросил я.

– Так… – прохрипел Герасим и махнул рукой.

Я посмотрел на соседей, которые с любопытством грели уши, и сказал:

– Так, товарищи соседи, освободите помещение, пожалуйста. Нам с Герасимом поговорить надо.

– Мы тоже хотим знать! – заявила Полина Харитоновна категорическим тоном.

– Белла и Фаина Георгиевна могут остаться. Остальных прошу покинуть кухню, – мой тон не допускал возражений.

Полина Харитоновна фыркнула и ушла с прямой спиной, демонстративно чеканя шаг. Гришка показал мне незаметно кулак и ретировался следом. Муза упорхнула незаметно. А вот Фаина Георгиевна плюхнулась рядом за стол и сказала Белле:

– И мне налей. Только не так, как ему, поменьше.

– Нет, – сказал я, – уже поздно и никто пить не будет.

– Но… – возмутилась Злая Фуфа, а я ответил чуть более жёстко, чем следовало:

– У вас завтра репетиция у Глориозова. Всем остальным на работу.

Фаина Георгиевна вздохнула, но перечить не стала.

Герасим дрожащей рукой потянулся к стакану, но я его отодвинул дальше:

– Пить не будет никто! А теперь рассказывай.

– Да что там рассказывать… – замялся тот.

– Всё. Зачем в петлю полез?

– Дык…

– Что дык?

– Валюха… Нонна… – Герасим опять шмыгнул носом.

– Что Валюха? Да говори ты! – я уже начал терять терпение.

– Сказала, что замуж за меня не пойдёт, – вздохнул Герасим, и голос его задрожал.

– И ты из-за этого решил покончить с жизнью? – не поверил я, – всю войну прошел. Выжил. А тут из-за какой-то хвойды решил наложить на себя руки? Грех на душу такой взять?

Герасим молчал, понуро склонив голову.

– А что, в Москве баб больше нету? – продолжил допрос я. – Какую ты хочешь? Чёрненькую? Беленькую? Рыжую? С большими сиськами? Худую и плоскую?

– Дело не в бабах, – вздохнул Герасим, – Валюха… Нонна сказала правду…

– Что за правду? – пытаясь сдержать нецензурное слово, повторил я.

– Про меня…

– Да говори ты! – возмутился я.

– Она сказала, что я никчёмный и жизнь моя никудышная, – Герасим поднял на меня больные воспалённые глаза, полные боли, – а ведь она абсолютно права, понимаешь, Муля? И я подумал, я прожил сколько лет, а толку-то нету… И такая меня досада взяла…

– Идиот! – зло пошипел я, – а то, что Родину защищал, сколько жизней спас – это пустая жизнь? А то, что под пули шел ради детей и женщин наших – это никчёмно? Да ты придурок! Полный идиотический придурок! И эгоист! Сколько матерей не дождались своих детей с войны, сколько они слёз пролили! А ты вернулся! Живой и здоровый! Относительно здоровый! И теперь решил в петлю лезть из-за слов какой-то дуры?!

Я уже завёлся так, что от злости аж пальцы на руках подрагивали.

– А почему она тебе так сказала? – вдруг влезла Фаина Георгиевна, – не может быть, что она вот так вдруг на пустом месте тебе такое сказала?

– Ну… я… – покраснел Герасим.

– Да не тяни ты муму, Герасим! – рыкнул я, и Фаина Георгиевна, и Белла захохотали.

Герасим и себе чуть усмехнулся и уже более спокойно сказал:

– Да я её за жопу потрогал, – он так вздохнул, словно ребёнок, у которого отняли конфету.

– И? – поторопил его я.

– А она по рукам мне дала и всё это сказала, – вздохнул Герасим, – и с такой ненавистью. И ещё потом сказала, что замуж за меня не пойдёт. Лучше в колхоз вернётся.

– Ой, да не переживай ты так, Герасим, – ни к селу, ни к городу влезла Белла. – Я тебе такую жену найду, что все упадут от зависти. Есть у меня на примете одна женщина. Хорошая женщина. А пироги какие она печёт…

Но Герасим надулся и упрямо смотрел в одну точку, желваки на его скулах так и ходили туда-сюда.

И я не выдержал и рявкнул:

– Так! В общем так! Герасим! Слушай сюда! У тебя два варианта. Первый. Пусть твоя эта Валюха-Нонна укатывает к едрене-фене в родной колхоз дояркой. Посидит в селе, брюкву поокучивает. Подумает. Поймёт, что потеряла. А ты за это время меняйся. Я подскажу тебе, как за себя взяться. Так-то Нонна права. Посмотри на себя: небритый, грязный. Перегаром от тебя вечно прёт. Какой бабе такое счастье нужно? Вот приведёшь себя в порядок и поедешь за ней. Уверен, через месяц-второй она передумает.

– А второй? – тихо спросил Герасим.

– Что второй? – не понял я.

– Второй вариант?

Ух, я и вспылил! Все хотят, чтобы им решение их проблем поднесли на блюдечке.

И я рявкнул:

– А второй вариант простой! Белла! Где там верёвка? Отдай Герасиму и пусть идёт к чертям собачьим вешается! Слюнтяй! Задолбал уже!

Герасим аж икнул от неожиданности, а меня несло:

– Только имей в виду, что на твои похороны я не приду! И никто из соседей не придёт. Зароют как собаку!

– Я тоже не приду, – поддержала меня умница Фаина Георгиевна.

Белла находилась в ступоре.

– Муля, не ори, – вздохнул Герасим, – я всё понял. Правда всё…

– Что ты понял? – жестко спросил я.

– Надо меняться. Побриться…

– Ты сперва порядок в своём сраче наведи, – велел я, – куда ты бабу с дитём собрался приводить? В клоповник свой?

– Ну, там же места мало… – начал оправдываться Герасим.

– Так что, говнищем всё надо, чтобы заросло, да? – не удержался я.

– Я понял, понял, – с виноватым видом понурился Герасим.

– А раз понял, то прекращай ныть, солдат, – сказал я. – Вот тебе мой приказ: сейчас идёшь спать! Не спорь!

Я увидел, что Герасим порывается что-то возразить, и не дал:

– Идёшь сейчас спать. Спишь до утра. Завтра рано утром встаешь и начинаешь отмывать свой срач. Трезвый! Я с работы приду, проверю. И чтобы бельё на постели чистым было. Ты меня понял?

Герасим кивнул.

– Потом идёшь в баню. Чистая одежда есть у тебя?

– Есть.

– Вот и хорошо. Отмоешься, побреешься, пострижешься, переоденешься. А эту ссанину свою выбрось. А лучше сожги. Понял?

– Да понял я, понял.

– Вот и хорошо, что понял. Действуй, солдат! – велел я, – завтра, в это же время мы с Беллой проверим.

– А я? – возмутилась Фаина Георгиевна.

– А у вас завтра репетиция у Глориозова, – ехидно напомнил я. – Где вы играете Зою Окаёмову.

К моему счастью Фаина Георгиевна не возразила, просто согласно кивнула. И в моей душе поднялась волна удовольствия. Я её переубедил, и к Завадскому она не пойдёт.

Вот и отлично.

– А теперь разбегаемся спать, – велел я, – и никому об этом разговоре не трепаться. Всем понятно?

Всем было понятно.

На работе я торопливо дописывал отчёт (из-за того вынужденного прогула чуть выбился из графика), когда меня вызвали к Козляткину.

Я решил, что это из-за моего конфликта с комсоргом, и шел, настраиваясь двинуть речь.

Но, к моему удивлению, Козляткин свирепо набросился на меня совершено по другому поводу:

– Ты что опять натворил, Бубнов?! – возмущённо заорал он.

Так как я не знал, что именно его выбесило, то просто пожал плечами.

– Почему меня вызвал Большаков из-за тебя?! – прорычал он.

– Почему?

– На тебя Завадский нажаловался, что ты у него актёров сманиваешь! – Козляткин уже рвал и метал, – Завтра после обеда тебя вызывают к Большакову! Ты что себе позволяешь?! Ты кем себя возомнил?! Да ты знаешь, что тебе будет?! Что нам всем теперь будет?!

– Тише, тише, Сидор Петрович, – попытался успокоить его я, – ничего не будет. Ну, поговорим немного с Большаковым. Давно познакомиться пора. А в Советской Конституции нигде не сказано, что нельзя у Завадского актрис в другие театры сманивать. Да и крепостное право вроде как отменили, давно ещё.

Козляткин при этих моих словах аж задохнулся от возмущения.

Но я не дал ему вставить ни слова, сказал:

– Да и врёт он всё, Фаина Георгиевна ещё не дала своего окончательного согласия. Там вроде срок у неё до вечера был.

– Раневская что ли? – удивился Козляткин.

– Ага, я ей в театре Глориозова роль выпросил, – сказал я скромно.

– Так это для этого ты у меня финансирование из Большого просил перекинуть?

Я скромно кивнул.

– Ну, ты, Муля, и жук, – покачал головой Козляткин, – надеюсь, ты хоть знаешь, зачем это делаешь?

Я знал. Поэтому опять кивнул со скромным достоинством.

А Козляткин спросил:

– Кстати, как там дела продвигаются по поводу твоего обещания?

– Уже скоро, – сказал я, прикидывая, через сколько я свалю в Цюрих.

– Ты мне срок конкретно скажи, – велел Козляткин.

– Конкретно? – изобразил задумчивость я, – хорошо, скажу. Только давайте я завтра отвечу. Уточню и отвечу.

– Иди уже, – проворчал Козляткин, – и завтра я жду ответ. Конкретную дату.

А по дороге я заглянул к девчатам, в отдел, где работала кареглазка.

– Как дела, красавицы? – спросил я.

Я шел туда с конкретной целью узнать, не замышляет ли что комсорг. И почему это вдруг притих Барышников. Что-то мне это затишье не очень нравилось.

Девчонки встретили меня радостно:

– Муля пришел! – обрадовались они. А одна, веснушчатая такая, сказала:

– А когда у нас занятие опять будет?

– Вы же видите, как комсорг под меня копает, – деланно вздохнул я и посмотрел на них с неприкрытой печалью, – я бы и рад, но сами видите. А жаль. Хотел с вами поговорить о важной теме.

– Какой? – зажглись глаза у девчонок.

– Как стать красивее за неделю, – сделал жёсткий вброс я, а потом безжалостно растоптал трепетную мечту грязными сапогами, – поэтому уж извиняйте. Не мне с комсоргом тягаться. Я так-то ещё и в Партию потом вступать хочу. А он мне может характеристику испортить.

Девчата загалдели. Некоторые начали канючить. Но всех захватила эта тема.

– Нет, нет, даже и не просите, – категорически сказал я, – сказал, не буду – значит, не буду. А второй темой я хотел вам рассказать о том, как стать легендой в своей сфере.

Шум поднялся такой, что в кабинет заглянула какая-то пожилая тётка и шикнула на них.

А они всё не могли успокоиться.

– Мулечка, миленький, ну расскажи-и-и-и… – канючили они.

Но я был неумолим:

– Простите, девушки, с комсоргом связываться я не хочу. Сами понимаете. Так что и третью тему о том, как правильно исполнять свои мечты, чтобы они сбывались, я вам тоже не расскажу. Извините…

Уж этого девушки стерпеть не смогли.

Когда возмущённые вопли утихли, кареглазка сказала категорическим голосом:

– Товарищи! Так дальше нельзя!

В кабинете опять начался шум и хай. В стенку требовательно постучали.

Девчата чуть притихли, а веснушчатая сказала:

– Ты правильно, Оля, говоришь! Но только как надо? Куда нам против комсорга браться?

Опа, а кареглазку-то зовут Оля, значит. И я продолжил дальше греть уши (приятно было наблюдать, как мой запущенный информационный вброс сейчас похоронит комсорга).

И кареглазка вдруг заявила:

– Вот что я вам, девчата, скажу! Нужно с ним разбираться! Когда у нас перевыборы? Где Надя?

– Здесь я, – пискнула какая-то мелкая белобрысая пигалица.

– Ты у нас секретарь, протоколы пишешь по комсомольским собраниям, когда перевыборы?

– Так были уже, – опять пискнула она.

– Как это были? Когда?! – налетели на неё девушки.

– Так это… были… – заюлила пигалица, и глазки у неё забегали.

– Когда были перевыборы, Надя? – категорическим тоном спросила кареглазка Оля.

– Так он сказал, что ради этого неохота отдельно собираться. Всё равно каждый год одно и то же. Никто не захочет. Вот мы и оформили всё задним числом...

– Задним числом?! – опять завозмущались девушки.

А Оля сказала:

– Вот что, Надя, давай-ка назначай комсомольское собрание. Внеочередное.

– Так комсорг же назначает дату, – пролепетала Надя, – а в этом квартале уже все запланированные собрания были.

– Ничего страшного, – спокойно и резко сказала Оля, – соберём внеочередное комсомольское собрание. Инициированное от нас. Правильно, девчата?

Девчата зашумели, что, мол, правильно.

– А что в повестке писать? – пискнула Надя.

– Перевыборы комсорга, – жёстко сказала Оля. – Соберёмся и единогласно выберем Мулю.

– А комсомольцы из других отделов? – спросила шатенка с двумя хвостиками.

– Проведём с ними подготовительную работу, – жёстко ответила Оля, и обсуждения были закрыты.

Я брёл по коридору и думал: радоваться мне или печалиться? Всё как-то завертелось, а мне скоро в Цюрих. И не успею я побыть комсоргом, и не наведу я тут свои порядки. Хоть бы Фаине Георгиевне успеть помочь. Но здесь я не очень переживал: если что, я и оттуда ей помогу. Ещё лучше помогу. Выведу на европейский кинематограф.

Насколько я помнил по книгам, которые читал о ней в том, моём мире, она знала несколько иностранных языков. Французский и немецкий так точно. Насчёт английского я не знаю. Но даже этих двух языков вполне достаточно, чтобы сделать блестящую карьеру.

Из режиссёров, я посмотрел картотеку у Оли, самыми известными были – Дуров, Еланская, Волчек, Радлов, Завадский, Товстоногов, Плучек, Монастырский, Любимов, Ефремов, Эфрос, Охлопков, Лобанов, Шишигин и ещё пара человек. Я не смотрел карточки на режиссёров республиканских театров. Ну, не поедет же Фаина Георгиевна, к примеру, в Грузию или Киргизию играть в театре. Нет, ей надо тут, на месте начинать блистать в главных ролях.

Неожиданно я чуть не натолкнулся на Зину. Она несла какие-то пухлые папки, бумаги. От столкновения всё это добро вылетело у неё из рук и веером рассыпалось по полу.

– Бубнов! Осторожнее! Смотри, куда прёшься! – сердито выпалила она, и бросилась собирать бумаги.

– Ой, Зина, извини, задумался, – покаялся я и помог ей собирать папки.

– А что это ты такой задумчивый ходишь? – насмешливо фыркнула она.

Я посмотрел на неё. Зина преобразилась кардинально. После того, нашего разговора, она сделала себе причёску в стиле «Мерилин Монро», пошила строгий костюм и выглядела для этого времени очень даже привлекательно и «по-импортному». Видимо, где-то в дамских журналах моделей насмотрелась. Но так-то она молодец.

– Что ты так смотришь? – чуть смутилась она.

– Хорошо выглядишь, – похвалил её я.

От моего комплемента Зина зарделась. Похвала ей понравилась.

– А давай в кино сходим? – неожиданно предложила она и с вызовом посмотрела на меня, мол, попробуй только отказаться.

Я слегка задумался, и тут мне в голову пришла отличная идея – я предложил ей другой вариант:

– В кино? Ну, кто же в кинотеатре такую красоту увидит, Зина, – сказал я медовым голосом, демонстративно рассматривая её, – у меня есть идея получше.

– Что ты уже задумал, Бубнов? – подозрительно посмотрела на меня Зина.

– Ничего такого предосудительного, – пожал плечами я, – давай сходим. Только не в кино, а в театр. И не сегодня, а через пару дней. Ты же тайны хранить умеешь?

Зина вскинулась, её глаза сверкнули любопытством. Ну, какая женщина не любит тайны? Покажите мне хоть одну, которая при слове «тайна» сохранит равнодушный вид.

– А что? – еле сдерживая любопытство, спросила она.

– В общем, слушай, скоро в театре Глориозова будет премьера спектакля по пьесе Островского. И я хочу подговорить его пригласить туда всех режиссёров. И потом, после премьеры, чтобы он закатил праздничный ужин. Бенефис всё-таки. И вот туда бы я с тобой сходил. Сначала на премьеру, потом в ресторан. Как ты смотришь на то, чтобы вечерок провести в такой вот компании? И да, несколько актёров тоже будут.

Глаза Зины затуманились. Но, пока она отходила от новости, я добавил:

– Только никому не говори, а то желающих пойти со мной набежит, сама понимаешь. Девчата у нас шустрые.

Зина понимала.

– И платье нужно такое… театральное, – отрешённо добавил я и спросил, – за пару дней что-нибудь найти успеешь?

Зина кивнула, её мысли улетели от меня далеко, и сейчас она обдумывала только одно, где взять такое платье, чтобы поразить всех.

– И ты у меня должна быть самая красивая, – мстительно добавил я, – чтобы затмить и Орлову и остальных.

Зина ахнула и «сделала стойку». Теперь я был точно уверен, что уж она расстарается. В общем, мы договорились, и я пошел работать чрезвычайно довольный собой.

Конечно же, сразу после работы я отправился к Мулиным родителям – Надежде Петровне и Павлу Григорьевичу.

Нужно было узнать, как там продвигаются мои дела с отъездом в Цюрих.

По дороге я зашел в кондитерскую и купил очень вкусный с виду и по запаху кекс с изюмом, взял килограмм мармеладных конфет и битый шоколад ломом.

В общем, что было, то и взял.

У Адияковых меня встретили неприветливо. Не помог ни изумительный кекс, ни мармеладки, ни даже битый шоколад ломом. Надежда Петровна смотрела волком, а Павел Григорьевич прямо сразу заявил:

– Муля! Как ты мог?!

– Что? – не понял я (я честно попытался вспомнить, где опять накосячил, но в последнее время у меня столько всего произошло, что я так и не смог вычислить причину их недовольства). Ну да ладно, сами потом скажут.

И Адияков долго ждать себя не заставил, вывалил претензию сразу:

– Ты зачем на свадьбу к Бубнову ходил? Мать, когда узнала, так расстроилась. Всю ночь проплакала. Как ты мог?

Я пожал плечами и ответил честно:

– Я изначально и не скрывал, что пойду туда.

– Муля! Это предательство! – вскричала Наденька и зарыдала, заламывая руки, – мой сын совершил предательство! С ума сойти! Дожили!

– Да в чём предательство? – удивился я, – сходил на свадьбу к человеку, который вырастил меня с пелёнок.

– Не смей! – побагровел Адияков, – если бы не обстоятельства…

– Но обстоятельства сложились именно так, – перебил его я, – именно так, а не иначе. Поэтому я посетил свадьбу отчима и его новой жены. Не вижу тут ничего ужасного и предосудительного.

– Ты не должен был… – продолжала истерить Наденька.

– А не ты ли сама, мама, заставила меня помириться с ним? – перешел в нападение я. – Не ты ли сама просила меня его поддерживать?

– Это другое…

– Не пойму, в чём другое? – удивился я, – ты ушла к отцу, бросила отчима. А теперь он женился на другой женщине. Всё справедливо. Ты живёшь с другим мужчиной. Почему же он не может жить с другой женщиной?

От моей логики у Надежды Петровны случился эсхатологический ступор, она беспомощно посмотрела на Адиякова и пролепетала:

– Паша, скажи ему…

– Ты поступил подло по отношению к матери, сын! – мрачно проговорил Адияков.

Кстати, разговаривали мы на пороге и в дом меня не пригласили.

И я понял, что мне крышка. Но, на всякий случай спросил:

– Я так понимаю, что в Цюрих я уже не еду, да?

– Правильно понимаешь, – сердито проворчал Адияков, и я понял, что до этого момента вся эта жизнь с калейдоскопом неприятностей – это всё были цветочки…

Глава 24

Сегодня театр Глориозова сиял во всём своём великолепном и только что отремонтированном блеске: новёхонькие бархатные кресла, цвета «серизовый» (так, во всяком случае, объяснил мне Глориозов. Но я бы его назвал «блоха в обмороке». Хотя, как по мне, это обычный красный, но с каким-то застиранным оттенком, что ли. Однако деятелям искусства видней), хрустальная люстра размерами с небольшой трактор вместе с зернотуковой сеялкой (и стоимостью в годовой бюджет любого приличного колхоза), на стенах лепные золотые узоры – всё дышало роскошью эпохи императорских премьер и хитрожопости Глориозова.

Зрители, все в вечерних туалетах, с отглаженными, стоячими от крахмала воротничками, дамы в легкомысленно нарядных «театральных» платьях, обязательно с театральными биноклями цвета слоновой кости (даже если в первом ряду, ибо так же принято) и программками. Некоторые – с цветами. Все перешёптывались, трепетно улыбались, находились в предвкушении, раздуваясь от гордости. Остро пахло всевозможными одеколонами, духами «Красная Москва» и ещё какими-то французскими ароматами, пудрой и восторгом.

Эмоции захлёстывали.

А эмоции, подогретые игристым, так захлёстывали вдвойне. Невзирая на то, что в буфете даже лимонад был по цене коньяка. Но не каждый же день такое!

Что бы кто ни говорил, а поход в театр для любого рядового гражданина – всегда событие. И повод для гордости, чтобы потом, как бы между делом, похвастаться на работе: «А вот мы вчера с супругой к Глориозову сходили. Да, на Островского. Сидели в третьем ряду, в середине. Мы с супругой никогда не сидим дальше четвёртого ряда». И хоть на самом деле третий ряд, это ой, как дорого, но нужно радоваться, что хоть такие билеты удалось урвать (зато потом будет чем хвастаться перед знакомыми).

Нынче же в театре непонятно отчего был аншлаг. Поговаривали, что даже иностранцы придут смотреть.

В первых рядах – сливки театрального бомонда: вооружённые блокнотами критики, приглашённые звезды театра и кино, партийные чиновники и прочие ответственные граждане. Глориозов поминутно вскакивал, радостно кивал, и бросался жать всем руки. Лицо его пошло пятнами. Нужно думать, что от восторга.

В самом первом ряду, потеснив критиков с партийными деятелями, сидели лучшие режиссёры, кого только удалось выловить. Когда я обрисовал ситуацию Глориозову (конечно же, в общих чертах, не уточняя, что делается это всё ради Фаины Георгиевны, а не для его амбиций. Он поначалу пришел в замешательство, растерянно замахал руками, мол, куда мне тягаться с Завадским, да с тем же Эйнзенштейном, но я его переубедил. И сейчас Глориозов, словно объевшийся сметаны кот, сиял от восторга и общего внимания).

Мы с Зиной аккуратно уселись на предназначенные нам места. Зина сегодня превзошла саму себя: голова в локонах, взбитых в тугую пену, кружевное алое платье в пол. И даже туфли сверкали стразами. Я чуть челюсть не уронил. Ну, где можно в повоенной Москве найти всё это? Хотя женщины могут и не такое, если нужно хорошо выглядеть.

– Ты сногсшибательна, – сделал я ей комплемент, ничуть не покривив душой.

Она улыбнулась загадочной улыбкой Моны Лизы и не ответила ничего. Сегодня Зина была королевой, богиней, неядой и благосклонно позволяла собой восхищаться простым смертным.

– Иммануил Модестович! – ко мне пробирался невысокий толстячок с мясистыми ушами, – позвольте засвидетельствовать вам своё почтение!

Он обозначил полупоклон и чуть прищёлкнул каблуком, словно заправский рыцарь.

– Прекрасно выглядите, – заявил он зардевшейся Зине и проворковал, – позвольте вашу ручку, барышня.

Облобызав Зине руку, он представился:

– Капралов-Башинский, Орест Францевич. Я режиссёр. Фёдор Сигизмундович сделал такой прекрасный ремонт в театре. Я в восторге. Говорят, что финансы перекинули с Большого? – он коротко хохотнул и впился требовательным взглядом в меня.

– Да, Фёдор Сигизмундович молодец, – сдержанно ответил я, – он так радеет за свой театр. Говорят, он еле-еле уговорил Фаину Раневскую сыграть в своём спектакле.

– Вы же будете на праздничном ужине? – с намёком спросил он, пропустив мимо ушей мою последнюю фразу.

– Безусловно, – кивнул я.

– Не уделите ли вы мне минуточку внимания на поговорить? – просительно произнёс Капралов-Башинский. – Нам с вами есть что обсудить, Иммануил Модестович.

Я не стал гнать настырного режиссёра. Послушаю, что он скажет.

Заверив его, что мы обязательно поговорим, я избавился от назойливого толстячка и посмотрел на Глориозова.

Тот, видя, что я разговариваю с Капралов-Башинским, аж извёлся весь. Он порывался подойти, но постоянно всё новые и новые гости мешали. Просемафорив мне о чём-то взглядом, он вынужден был примкнуть к нарядной группе, судя по всему ответственных товарищей с супругами.

Прозвенел третий звонок и все принялись устраиваться.

Представление началось.

Занавес поднялся под торжественные аккорды оркестра. Грянули басы, вздрогнула скрипочка, грозно рявкнул аккордеон. Перед нами на сцене предстала гостиная в стиле ампир: резная мебель, шелковые портьеры, роскошные канделябры и максимум блеска.

Зрители ахнули и впились глазами в артистов.

Сразу скажу честно: актёры играли всё же значительно ниже среднего. Аполлон Евгеньич Окаёмов был грузен, велиречив и периодически зачем-то срывался на визг. Никандр Семёныч Лупочёв был излишне суетлив, даже как для пожилого барина, швыряющего деньги направо и налево. Аполлинария Антоновна была скучна, как несолёный омлет. Остальные тоже не радовали.

Но тут вышла Зоя Окаёмова и все ахнули.

И я тоже ахнул.

Зоя мгновенно захватила внимание и так, что оторваться от неё было нельзя. Больше всего меня поразило, что даже с первого ряда и не скажешь, что эту роль играет немолодая уже женщина. Да, я имею в виду Фаину Георгиевну. Она преобразилась. Сейчас перед нами была не возрастная актриса в депрессии, а молодая женщина с язвительным умом и ранимой душой. Её голос, то насмешливый, то пронзительно грустный, виртуозно передавал противоречия героини.

В сцене объяснения с главным героем Раневская-Зоя Окаёмова уронила веер – жест, который позже критики назовут «гениальной случайностью». Зал замер, а потом взорвался бурными аплодисментами.

– Она так играет! – выдохнула Зина и посмотрела на меня блестящими глазами, полными непролитых слёз.

– Угу, – согласился я, размышляя, как завести разговор с режиссёрами так, чтобы получить максимальный результат.

В конце пьесы зрители не скрывали слёз.

– Как божественно играет Раневская! – шепнул сидящий рядом со мной режиссёр своему ассистенту. – Она переписала Островского! Новое прочтение. Изумительно! Находка! А Глориозов, сукин сын! Такой бриллиант отхватил!

– И ремонт вон какой отгрохал! – завистливо добавил ассистент язвительным голосом.

Когда спектакль закончился и артисты вышли на поклон, всё букеты, естественно, были собраны только Фаиной Георгиевной.

Она улыбалась, аж светилась от счастья. Остальные участники спектакля были с приклеенными улыбками и еле-еле сдерживались.

А после премьеры мы большой и шумной компанией закатились в ресторан. Глориозов расстарался на славу. Столы ломились от закусок и выпивки.

– Я хочу этот тост выпить за премьеру! – Глориозов подскочил и поднял бокал, – сегодняшний успех нашего театра войдёт в историю! За наш театр!

– И за Фаину Георгиевну, которая этот успех вам принесла! – немного язвительно добавил Попов.

Глориозов побагровел, но принял мажорный вид и салютнул ему в ответ бокалом.

Мы выпили.

– А теперь тост за Фаину Георгиевну! – ввернул Капралов-Башинский и опять многозначительно на меня взглянул, – за величайшую актрису всех времён и народов!

Сидящие по диагонали от нас Орлова и Марецкая скривились. А Леонтина Садовская фыркнула.

Я изволил этого не заметить, а вот Злая Фуфа увидела и расстроилась.

После спектакля она переоделась в своё лучшее платье, тёмно-лилового бархата, на воротничке зияла огромная жемчужная брошь. Она выглядела старомодно, и на фоне блестящих Орловой и Марецкой явно проигрывала.

– Что, Муля, я плохо выгляжу, да? – шепнула она расстроенно.

– Вы выглядите великолепно, Фаина Георгиевна, – без тени лукавства сказал я, – а платье и ваш внешний вид мы ещё подправим. Раз уж я ваш импресарио.

Гости пили и ели. Постепенно шум набирал обороты. Звон бокалов, звяканье столовых приборов, здравницы – всё это слилось в единый гул. Мужчины раскраснелись, и ослабили галстуки. Женщины стали вести себя более раскованно. Некоторые с любопытством постреливали глазками в мою сторону.

Зина видела это и хмурилась.

Но мне было всё равно на её недовольство. Я её сюда не для того привёл.

В любом обществе молодых воспринимают неоднозначно, с некоторой даже небрежностью и снисходительным высокомерием. Но вот к мужчине, у которого есть спутница, да ещё и эффектная, отношение меняется сразу. Конечно, Зина на роль эскорта не годилась совершенно, с её-то амбициями, но за неимением других вариантов, пришлось довольствоваться, чем есть.

– Фаина Георгиевна, – подсел к нам юркий сухопарый человек, – вы так чудесно сыграли! Я не мог отвести от вас взгляда!

Раневская хотела, по обыкновению, ответить что-то язвительное, но я предусмотрительно наступил ей на ногу под столом. Видимо, чуток перестарался, потому что она зашипела, но главное, смолчала. Только обожгла меня многообещающим взглядом.

– Фаина Георгиевна, дорогая вы наша богиня театра! – продолжил соловьём заливаться мужчинка, – а давайте вы ко мне на роль королевы Гертруды, матери Гамлета? Я уверен, вы будете плакать так, что даже Шекспир проснётся!

– Не наглей, Капитонов, – пьяненьким басом пророкотал здоровый лысый мужик, – я могу предложить для Фаины Георгиевны более интересную роль. Старуху Изергиль! Уверен, Фаина Георгиевна, мы с вами разрушим все каноны!

Завадский сидел молча, надувшись. Много пил и почти не закусывал. Явно переживал отказ.

Я наблюдал за этим безумием с улыбкой. Когда толпа режиссёров достигла пика ажиотажа, я хлопнул в ладоши:

– Товарищи! Товарищи! Фаина Георгиевна – не пирожок на базаре. Предлагаю творческий аукцион: кто даст лучшую роль и условия – тот её и получит!

Подвыпившие режиссёры, как на торгах, начали азартно перебивать друг друга:

– Повышенный гонорар!

– А я дам в тройном размере!

– Отдельная гримёрка с самоваром!

– Гастроли в Париж! – выкрикнул вдруг Завадский. Но к нему наклонилась Марецкая и что-то прошипела. Больше он ничего не предлагал.

Глориозов, поняв, что теряет звезду, вскочил:

– Она остаётся у меня! Я скоро ставлю «Короля Лира» – она будет играть всех дочерей сразу!

Довольный, я повернулся к Раневской:

– Ну что, выбираете Париж или гримёрку с самоваром? – и подмигнул.

– Старуху Изергиль я бы сыграла, – задумчиво молвила Фаина Георгиевна, но я прошептал:

– Не спешите.

– Предлагаю пожизненный контракт и роль жены городничего в «Ревизоре»!

– Фаина Георгиевна, – ещё один режиссёр склонил седую голову в почтительном поклоне, – в моём театре вы будете царицей. Гримёрка – как будуар императрицы, гонорар – как бюджет мелкой страны. А роль Софьи в «Горе от ума» – только ваша.

– Что скажете? – Спросил я.

Фаина Георгиевна, поправляя брошь, ехидно бросила, скрывая растерянность:

– Пусть дерутся. А я пока выпью кофе.

Я хмыкнул и поднялся. Чтобы привлечь внимание, я постучал вилкой по графину:

– Уважаемые товарищи! – сказал я. – Прошу минуточку внимания!

В зале все стихли и начали внимательно прислушиваться ко мне. Очевидно, о моей роли все уже знали. Им хоть и не нравилось это, но пока никто никак не прокомментировал.

А я продолжил:

– Для желающих заполучить нашу звезду, Фаину Георгиевну, на роль к себе в театр, с вашего позволения я оглашу условия. Итак, гонорары должны быть по удвоенным ставкам, плюс процент от кассовых сборов. Кроме того, обязательно бонусы за аншлаги.

Все переглянулись. Кто-то даже присвистнул.

Но я не обращал внимания и продолжил вещать:

– Гарантированные выплаты даже в случае болезни или творческого отпуска. Дальше: персональная гримёрка. Репетиции только в удобное для Фаины Георгиевны время, плюс отсутствие ночных выступлений. Личный ассистент – чтец для репетиций. Творческая свобода и право на импровизацию, а также возможность менять текст, жесты, мизансцены по своему усмотрению. Эксклюзивное право первой отказаться или согласиться на любую роль в репертуаре.

– Ну, ничего себе заявочки! – прошипела Марецкая, нагнулась к Завадскому и что-то начала горячо вещать ему на ухо.

– Участие в постановке, – добавил я, и все притихли и переглянулись, а я уточнил, – имеется в виду совместное с режиссёром создание концепции спектакля, а также подбор актёрского состава. И последнее – партнёрство с режиссёром как равной, а не подчинённой. У меня всё.

Ох что тут началось!

– Это безумие! – закричал Завадский, – Фаина, гоните его! Он же сумасшедший! Я вам предлагаю ещё раз подумать и принять моё предложение на роль!

– Вот раскатала губёнку, – хихикнула Марецкая и опять нагнулась к уху Завадского.

– Нужно сократить требования! – поддакнул какой-то незнакомый мне режиссёр.

– Это невозможно!

– Позор!

– Фаина Георгиевна, я предлагаю роль матери Гамлета!

– В нашем театре нет возможности для отдельных гримёрок! Так что, нам нужно распрощаться с искусством?!

Я сидел и терпеливо ждал, когда первый ажиотаж, вызванным потрясением непомерными требованиями, спадёт.

Когда страсти чуть улеглись, я опять встал:

– Товарищи! – тихо сказал я, – взамен я предлагаю вам работу лучшей актрисы драматических ролей. И гарантией её работы будет вертикальный взлёт любой постановки, где она будет играть. С последующим выходом на европейскую сцену.

– А если не будет взлёта? – хохотнул здоровый лысый мужик, который хотел ставить «Старуху Изергиль». – Что тогда?

– Тогда я лично верну все деньги, затраченные на работу с Фаиной Георгиевной, в тройном размере, – сказал я и все ошеломлённо затихли.

Ночь набирала обороты, каскады электрических огней освещали Москву, и было светло, словно днём. Пахло распускающимися травами и цветами и весной. Мы шли втроём: я, Зина и Фаина Георгиевна.

Так-то Зина хотела прогуляться со мной наедине, её распирало от эмоций. Особенно, когда я отправил её танцевать с другими режиссёрами, чтобы спокойно поговорить с Капралов-Башинским.

Но я специально захватил с нами и Фаину Георгиевну. Во-первых, не хотел, чтобы какой-нибудь ушлый режиссёр воспользовался состоянием нашей примы и завербовал её к себе в театр на глупых кабальных условиях. Во-вторых, я хотел поскорее спровадить Зину (как же она мне надоела!) и спокойно поговорить со Злой Фуфой.

Зина всю дорогу щебетала, восторгалась, что-то там болтала. И мы с Фаиной Георгиевной аж вздохнули с облегчением, когда удалось её, наконец, сплавить домой.

– Муля, ты что это накрутил такое? – с возмущением в голосе произнесла она, – ты выставил меня на всеобщее посмешище! Завтра вся Москва будет гудеть, что старуха Раневская выдвинула такие требования. А с нею никто из режиссёров работать не хочет. И вот зачем?

– Фаина Георгиевна, дорогая, – мягко проговорил я, – нам понемногу удалось сломить эту стену. Сейчас все режиссёры наперебой захотели вас к себе. Почему бы не воспользоваться ситуацией?

– Ну и как ты это представляешь?

– Турне по Европе с показом спектаклей в Ла Скала, Комеди Франсез и Ковент-Гарден, – скромно сказал я.

Фаина Георгиевна аж остановилась и посмотрела на меня с изумлением:

– Ты в своём уме, Муля? – печально спросила она, – у меня есть один знакомый, профессор Ройтенберг. Он отлично лечит душевнобольных. Даже в самых запущенных случаях. Я могу похлопотать за тебя.

– Спасибо, Фаина Георгиевна, – усмехнулся я. – Верьте мне, и вы уже скоро будете блистать на лучших сценах Европы.

– А сейчас кого ты считаешь, мне следует выбрать из режиссёров? – всё также грустно спросила Фаина Георгиевна.

Похоже, она мне ничуть не верила. Но спорить не захотела. Или не решилась.

– Я склоняюсь к Капралову-Башинскому, – ответил я, вспомнив, чем закончился наш разговор.

– Он же посредственность, – буркнула она недовольным тоном.

– Тем проще нам будет с ним работать, – ответил я, – вы сколько лет проработали с гениальным Завадским и чем для вас всё это окончилось?

– Это всё Верка, – вздохнула она, намекая на Марецкую, но тут же просияла, – а ты видел, как её корёжило, когда за меня пили?

Я кивнул.

– И Любаня дулась, – она хихикнула, – ну и пусть позавидует. Ей полезно.

– Но пока вы продолжите работать у Глориозова. Он мне сильно должен.

– А потом?

– А потом мы начнём покорять мир.

Я провёл Фаину Георгиевну домой (сейчас она вернулась к себе, так что комната в коммуналке была закрыта). А сам пошёл домой.

В квартире, невзирая на столь позднее время, было светло. Все бегали, ругались, суетились.

На кухне рыдала Полина Харитоновна.

– Полина Харитоновна! Что случилось? – с тревогой спросил я.

– Ох, Муля, ты даже не представляешь, какая беда! – она смахнула слезу, губы её дрожали, – эта свинья Лилька сбежала с гадским Жасминовым. А Гришка напился и в отместку поджёг его театр!

Оглавление

Начало

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24