Он, Она и Париж

Часть 1

— Зая, погладишь мне рубашку?

— Конечно, солнышко.

Улыбки. Поцелуйчики. Касания рук. И я иду за утюгом. Всё как обычно. Всё как всегда.

Наш брак похож на работу. Не сказать, чтобы нелюбимую. Такую, как у всех. Каждый день похож на предыдущий, словно куриные яйца в супермаркете — гладкие, ровные, если и с трещинками, то не критичными. Мелкими, незаметными, о которых тут же забываешь. Подруги говорят, что мне повезло. Наверно, это так и есть.

Утюг скользит по его рубашке туда-сюда. Смятое становится гладким. Я это умею — сглаживать. Мой рецепт пресловутого счастья. Провести ладонью по Его напряженной спине, которая расслабляется под моими руками. Сменить тему разговора, который может завести не туда…

Ну и, само собой вот это. Свежие, отутюженные рубашки нужны ему каждый день, такая уж у Него работа. Мне не трудно, даже, возможно, я получаю от этого некоторое удовольствие. Туда-сюда. Когда разглаживаешь материю, не нужно думать ни о чем другом. Только об утюге, рубашке, и складках, которых с каждым моим движением становится всё меньше и меньше. Всё остальное — потом.

Сегодня Он выбрал синий жаккардовый галстук из шелкового микса в белую крапинку. Если приглядеться, то крапинки оказываются логотипом известного бренда. В жизни так же. С виду вроде дурацкие крапинки, а приглядишься — надо же, бренд!

Я завязываю узел так, как умею только я. Он мне говорит это каждый раз перед уходом на работу. Наверно, это так. Он у меня красавец, думаю, ему есть, с чем сравнивать. Вернее, с кем. Хотя мы никогда не говорим о том, что у нас было до брака. Тоже, кстати, составляющая рецепта семейного счастья. Хорошо, что мы оба понимаем это.

Он защелкивает на запястье красивые «Брайты», сверкающие полированной сталью. Это его рабочая униформа — дорогущие часы и нереальной цены костюм. Придет в чем-то более дешевом — значит, столько он и сто̀ит. То есть, платить ему можно меньше. В его среде дресс-код словно табло, с которого можно считать многое о человеке — его банковский счет, социальный статус, образование. Поэтому хочешь-не хочешь, а за все эти галстуки-часы-рубашки-запонки приходится отваливать кругленькие суммы.

Кстати, вот эти его статусные часы мы покупали вместе, в фирменном салоне. Там же он с ходу предложил — давай тебе тоже возьмем женский вариант. Я отказалась. На моей работе такие часы могут отпугнуть не очень богатых клиентов. Да и жалко их таскать на каждый день — постоянно ходи и думай, что у тебя на руке висит целая пачка денег. А еще я трусиха. Буду опасаться, что их у меня с рукой отровут. Лучше уж пусть лучше Он один в нашей маленькой семье будет весь упакованный и соответствующий среде, в которой вращается. Мне всё это пока не нужно.

— Пока, Зая, хорошего дня, — говорит он, целуя меня в щеку.

Я терпеть не могу, когда Он называет меня «Зая», но никогда не скажу ему об этом.

— Пока, солнышко. И тебя тем же по тому же месту.

Он смеется, так же, как делает это каждое утро перед тем, как захлопнуть дверь. Он всегда уходит на час раньше меня — ему дольше ехать до работы по пробкам. Мне — ближе. К тому же моё начальство закрывает глаза на опоздания сотрудников, само такое. Зато задержаться после шести на пару часов, чтобы доделать недоделанное — это святое.

Крашусь. Щеточка скользит по ресницам. Тот момент, когда можно погладить не другого, и не для другого. Макияж — это только для себя. Эдакая ежедневная косметическая мастурбация, требующая максимальной сосредоточенности, и приносящая удовлетворение, если всё сделано хорошо. Метод психологической разгрузки, когда думаешь лишь о том, чтобы не чихнуть, иначе под глазами останутся следы от ресниц, и придется начинать всё с начала.

Он говорит, что мне это не нужно, что я и так красавица. Приятно, конечно. Но когда я накрашена, то словно из ниоткуда появляется чувство защищенности, словно я надела броню. Казалось бы, должно быть наоборот, косметика создана, чтобы привлекать чужие взгляды. Но я же знаю — с ней мое лицо становится другим. Неприступным. Холодным. Защищенным от внимания других, словно я опустила стальное забрало средневекового шлема, отражающее стрелы врага. Нонсенс, если вдуматься — накладывать макияж ради того, чтобы защититься от чужих взглядов. Но вдумываться не надо, когда красишься, иначе рука дернется и слипнутся ресницы.

Раньше они слипались чаще. Тогда я не могла позволить себе дорогую косметику, и приходилось очень постараться, чтобы выглядеть не хуже тех, кто мог. Хотя я понимала, что это не так. Что когда дешево, это всегда хуже. И тогда мое лицо становилось еще неприступней. Это нормально. Чем бюджетнее косметика, тем более гордо вышагивает та, кто не может позволить себе другую. Когда нет денег, гордость — это единственное, что тебе доступно в любых количествах.

Правда, потом Он нашел хорошую работу, и у меня появилась возможность покупать тушь, не скатывающуюся в комочки, что постоянно падают с ресниц на одежду. И дорогую помаду, которая не оставляет ощущения липкого поцелуя, и не сразу смазывается с внутренней стороны губ. Всё-таки любимого мужчину лучше целовать так, чтобы обоим было приятно.

Любимого…

Иду на кухню. Небольшую, и, как мне кажется, уютную. Для меня это важно, чтобы рабочее место — а для любой хозяйки кухня это именно оно — не напоминало о домашних делах, как о чем-то нудном и обязательном.

Например, для достижения этого эффекта я недавно купила репродукцию какой-то картины и повесила ее возле холодильника. На ней изображена река, в которой отражаются нереально крупные ночные звезды и огни большого города. А еще на ней нарисованы двое: мужчина и женщина, стоящие на берегу плотно прижавшись друг к другу, словно они одно целое. Это и решило вопрос о покупке картины. Пусть висит и напоминает о том, что мы с Ним навсегда вместе. Даже когда Его нет рядом. Как сейчас, например.

Завариваю утренний кофе, крепкий, как пощечина, стряхивающая с тебя остатки сна. Наверно неразумно пить его после того, как накрасила губы. Но я люблю делать это именно так. У каждого из нас есть свои глупые ритуалы, которые помогают чувствовать себя — собой. Они часть твоей индивидуальности. Пусть нерациональной. Но это не страшно. Когда проблему легко исправить двумя мазками помады и мытьем чашки с яркими отпечатками твоей неповторимости, это не проблема, а приятные хлопоты.

Утренний кофе — это хороший повод подумать о любви. Лишний раз сказать самой себе, что у тебя всё хорошо. Жерновая кофемолка полного цикла, которая всё сделает сама, нужно только засыпать исходный продукт, и залить покупную воду из стеклянной бутылки. Дорогущие кофейные зерна лювак из Вьетнама, о происхождении которых лучше не думать. Чашка из прозрачного стекла с двойными стенками, в которой напиток кажется висящим в воздухе, если смотреть сбоку…

Понимаю, что варить такой кофе в кофемолке — варварство, в турке будет и вкуснее, и правильнее. Но банально лень. Утром я почти всегда «вареная», вялая, как после перенесенного гриппа. Поэтому пусть будет так. Без дополнительных ритуалов, которые мне сейчас не нужны.

Всё это — кофемолка, на цену которой лучше не смотреть, настоящий, не поддельный лювак с надписью «Weasel coffee chon prenn» на упаковке, чашка, привезенная Им из Берлина, и многое другое — появилось недавно. И подарено легко, в обычный будний день, с нарочитой небрежностью: «Тебе, Зая. Просто чтобы ты улыбалась».

Наверно, это и есть любовь — когда подарки не по праздникам, а просто так, потому что Он вспомнил о тебе. Хочется сказать «неважно что, пусть будет какая-то ерунда». Но после того, как Он начал дарить не ерунду, понимаешь — важно. Хотя порой с грустной ностальгией вспоминаешь дни, когда радовалась мелочам. Прошлое всегда вспоминается так, и без разницы, каким оно было.

До выхода полчаса, пора одеваться. Возвращаюсь в спальню, на ходу сбрасывая халат. Большое зеркало отражает всё честно. То, что сброшено при помощи ограничения сладкого, замененного на капусту брокколи, от которой уже тошнит. И то, что очень хочется сбросить, но пока не получается. Хотя Вик говорит, что получается, что всё вообще супер и она просто обожает мою талию, но я ей не верю. Ну, разве что грудь не подкачала. В обоих смыслах. Пока что подкачивать нечего — уверенная спелая «двойка» без малейших признаков провисания, которую Он так любит целовать. Хотя раньше делал это чаще. Вроде бы чаще. Людям всегда кажется, что в прошлом было лучше, чем сейчас, и в этом я не исключение.

Открываю шкаф. Левая сторона — новые вещи, купленные Им недавно, в период с начала его финансового подъема. Их значительно больше, чем тех, что висят справа. Справа — это то, что осталось у меня из прошлой жизни, которая была как у всех. Вещей тех уже немного: какие-то раздала, некоторые просто отнесла на помойку. Он говорит, что и оставшееся давно пора выбросить. Я с Ним согласна. Но не выбрасываю. Почему — сама не знаю. Возможно, потому, что мне надо не забывать о том, что было до. Надо — и всё тут. И эти вещи помогают помнить. Хотя порой это очень больно.

Нижнее белье приятно ласкает кожу. Дорогие вещи от проверенных представителей мировых брендов всегда такие. Нежные, как руки профессионального массажиста. Причем они радуют не только тело, но и душу.

Мне стыдно признаваться в этом, но, похоже, я попала в зависимость, когда уже не хочется носить то, что некогда было куплено на распродаже в супермаркете. Невесомое белье нежно гладит кожу, а его ценник — чувство собственной исключительности. Мерзкое для тех, кто не может себе позволить такое. И для меня тоже неприятное, ведь я помню всё, что было до. Но в то же время и приторно сладкое, от которого уже невозможно отказаться. Двойственное. По-другому и не скажешь.

Теперь дело за основной оболочкой. Главное — чтобы она подчеркивала достоинства и скрывала недостатки, которые, как говорит Вик, я сама себе придумала. Но тем не менее.

Мода и красота в одежде для меня всегда на втором плане. На первом — удобство и практичность. Чтоб было не холодно на улице и не жарко в помещении. А еще чтобы если в метро кто-то заденет грязной сумкой, или в кафе случайно что-то ляпнешь на нее, было не очень заметно. Он вообще предлагает купить мне машину, но я не хочу. Автомобиль отгородит меня от людей, от которых я уже и так отдалилась одеждой, висящей в шкафу слева. А мне важно чувствовать себя частью человечества, как бы банально это не звучало. Одной из многих. Таких же, как я, из плоти и крови. Мне кажется, что те, кто передвигается на колесах, отрезаны от остальных людей стальным каркасом своих авто. Словно птицы в передвижных клетках. Я же хочу чувствовать себя частью свободной стаи…

Хотя, когда едешь на работу, стиснутая со всех сторон жаркими телами других представителей человечества, порой мои мысли выдавливаются из головы вместе со слабым писком, когда лезущие в переполненный вагон нажимают особенно сильно. Хорошо, что мне ехать до работы всего две остановки. За это время мои убеждения не успевают погибнуть в муках от тесноты и запаха чужого пота.

На улице лето, тепло. Я выбираю майку и укороченные джинсы. Поверх майки одеваю серую свободную рубашку с закатанными рукавами, а на ноги кожаные броги стального цвета. Он говорит, что так я похожа на мышку. Пусть. Я не из тех, кто любит ощущать на себе цепкие взгляды, похожие на прикосновения сальных пальцев.

Проверяю рюкзачок, в котором обычный женский набор — косметичка, документы, карточки, зеркальце, ключи, складная расческа, салфетка, пачка жевательной резинки. И, помимо всего этого, необходимый атрибут моей жизни — компактный фотоаппарат, который Он подарил мне на день рождения.

Конечно, можно было посмотреть на цену этого фотоаппарата в интернете, но я не стала. И так знаю, что дорого, хотя бы потому, что, когда моя единственная подруга Вик увидела подарок, ее глаза стали как чайные блюдца. Она вообще неплохо разбирается в дорогих вещах. А для меня это хобби.

Раньше я всегда ходила с дешевой «мыльницей», и даже тогда знакомые говорили, что получается неплохо, мол, у меня есть «взгляд» и всё такое. Конечно, с Его подарком снимки стали другими. Намного лучше, судя по отзывам подписчиков в Инстаграме. Которых, к слову, с появлением подарка, тоже стало больше. Так то, в принципе, можно и на телефон фотографировать, да и в Инст отправлять проще — но, на мой взгляд, снимать на телефон это все равно, что рисовать пальцем, а не кистью.

На моей руке обручалка — тоненькая, еще из той жизни, которая до. А также дешевые часики, которые Он подарил на свадьбу, и которые я не променяю ни на какие другие, хотя Он и предлагал купить новые и дорогие. Последние штрихи — два пшика французских духов под каждое ухо, критичный взгляд в зеркало — и вперед.

Спускаюсь в метро — благо оно в трех минутах ходьбы от дома — привычно окунаясь в равномерный грохот поездов, смешанный с равномерным гулом толпы людей, спешащих куда-то. Безликих и одинаковых, пока взгляд не вырвет из этого однообразного фона колоритного старика с седой бородой до пояса, девушку, чьи волосы выкрашены во все цвета радуги, или просто проходящего мимо симпатичного паренька, заинтересованно посмотревшего на тебя.

В вагоне душно, несмотря на кондиционеры. Тесно, но бывало и хуже. Поезд монотонно грохочет по рельсам. На следующей станции становится свободнее, и сразу ловлю на себе оценивающий взгляд какого-то крупного мужика в мятой футболке. Неприятно смотрит, будто примеряя меня на свой член — понравится, не понравится. Отворачиваюсь. Хорошо, что на следующей станции мне выходить.

До работы тоже идти недалеко. Мимо аптеки, налево, дождавшись зеленого светофора, перейти улицу — и уже пришла. Старый дом с обновленным фасадом, по обеим сторонам от входа недавно покрашенные колонны с завитушками наверху. Над высокими дверями цветистая надпись: «Салон красоты», которая, по-моему, на таком здании смотрится глуповато. Как наклейка со смайлом, прилепленная к крышке старинного резного сундука.

Впрочем, внутри всё отделано по-современному. Заходишь — и сразу окунаешься в мягкое болото теплых пастельных оттенков интерьера, от которых на языке появляется слабый привкус кофе с молоком. Стойка ресепшена, удобные диваны для ожидающих, журнальный столик со стопкой журналов, картины на стенах, подобранные под цвет стен. За стойкой — администратор Крис, фигуристая ухоженная особа с высокой прической и вечным взглядом недоеной коровы, готовой преданно мычать за клок сена.

Раньше у нас с Крис были ровные отношения, которые переросли в неприязнь почти сразу после того, как она увидела на какой машине за мной приехал Он. Странно. На мой взгляд, если у другого лучше материальное положение, это повод подумать о том, как добиться того же, а не полыхать завистью, сжигающей человека изнутри.

Обмен взаимно кислыми полуулыбками, чисто для того, чтобы начальство, просматривая записи видеокамер, не подумало, что внутри коллектива что-то не так. Прохожу мимо столика, на ходу снимая рюкзачок и случайно задевая им стопку журналов. Один шлепается на пол, словно сытая лягушка. Знаю, что Крис ничего не скажет, просто по-подиумному переставляя длинные ноги, выйдет из-за своей стойки, наклонится, нарочито оттопырив зад, и вернет журнал на прежнее место. Да, я та еще сволочь! Впрочем, может я и хорошая сволочь — говорят, новый заместитель хозяина сети салонов периодически просматривает записи камер. Глядишь, и Крис повезет с ее ногами от ушей и ягодичными имплантами, хотя лысеющему, низенькому заму все равно далеко до моего мужа, примерно как отсюда до Парижа.

Миную ресепшн и парикмахерский отдел, занимающий самую большую часть помещения. За ним находится кабинет татуажа, где Вик уже трудится над чьим-то лицом — я вижу два размытых силуэта через матовое стекло. Рядом с ее рабочей пещерой, как она ее называет — мой маникюрный закуток.

Через пятнадцать минут придет моя первая клиентка по записи, которая ходит ко мне уже больше года. Про себя я зову ее Мадам. Но до этого еще есть время зайти в комнату отдыха персонала, где мы переодеваемся, надеть белоснежный халат, потом открыть свой маникюрный закуток, приготовить инструменты, сесть в мягкое клиентское кресло и расслабиться.

Это тоже мой маленький дурацкий ритуал — утонуть в мягкой, податливой коже, и представить, что сейчас войдет маникюрша, и примется чистить, пилить и красить мои коготки. А я сижу вся такая богатая, успешная, на понтах, и снисходительно смотрю на ее хвостик, завязанный на затылке простой резинкой.

Интересно, о чем она мечтает, эта девочка с хвостиком, когда пилит чужие успешные коготки, умеющие цепляться за жизнь? Может о том, что когда-нибудь и она тоже сядет в такое же кресло, сверкая бриллиантами колец и, блеснув белоснежными зубными винирами, скажет: «Привет, милая, как дела?» Пустые слова, вибрация воздуха под носом, означающая вежливость господина, не желающего обидеть хорошего слугу.

А девочка и вправду мечтала о принце, в которого однажды превратится тот, с кем ее свела судьба. Превращение состоялось, но ритуал остался. Бесполезный и пустой как это самое «привет, милая». Но именно бесполезные привычки и есть наша индивидуальность. Неповторимая. Только наша. В которую не залезут ничьи любопытные когти, если только мы сами их туда не пустим.

Сейчас я сама могу прийти в любой самый дорогой салон и снисходительно улыбнуться девушке-маникюрше, садясь в мягкое кресло, а после оставить ей хорошие чаевые — ведь я прекрасно знаю цену этим приятным бонусам. Но почему-то не хожу, делая себе ногти самостоятельно. Может потому, что боюсь реально почувствовать себя по ту сторону маникюрного столика, где в мягком, обволакивающем кресле будет сидеть не я, а уже какая-то совсем другая, незнакомая мне девушка.

Стрелка часов задевает заветную цифру, и я выметаюсь из клиентского кресла. Мадам никогда не опаздывает. У нее проблемы с лишним весом, но не с пунктуальностью. Я слышу ее грузные шаги по коридору. Открывается дверь.

— Привет, милая, как дела?

Улыбаюсь, принудительно, неискренне растягивая губы. Это часть работы, причем порой не самая приятная. Но необходимая.

— Спасибо, все хорошо.

В последнее время отвечая так я не вру. Наверно. Я еще сама не поняла хорошо мне, или нет. Но подозреваю, что лучше, чем до. Ведь когда твой Он становится принцем, то ты по идее автоматически приобретаешь статус принцессы. Осталось только разобраться в чем его преимущества. Если в возможности смотреть из мягких кресел на склоненные головы других людей, то это точно не моё.

Мадам довольна. Сегодня она захотела нюдовый маникюр с телесным лаком, плюс паучка на ногте большого пальца правой руки, и стилизованную паутину на безымянном левой. Кого-то собралась закатать в кокон и выпить кровь? С нее станется. Выводя кисточкой рисунок, улыбаюсь своим мыслям. На этот раз вполне искренне.

Удовлетворение клиента твоей работой имеет свою цену, которая идет мимо кассы салона прямо в слегка оттопыренный кармашек. Это не написано в правилах салона, об этом просто знают.

Улыбаясь, мадам встает с кресла, открывает сумочку, достает две купюры. Я тоже улыбаюсь, делая вид, что происходящее ко мне не относится, происходит в другой реальности, не имеющей ко мне никакого отношения. Как и то, что при глажке рабочего халата в кармашек специально кладется во много раз сложенный носовой платок — всё для удобства клиента, чтоб ему было проще реализовывать свою не описанную в правилах удовлетворенность.

Следом за Мадам у меня Кукла. Миленькая дамочка, вся такая ухоженная, подчищенная, подлизанная, с прямо-таки ощутимым запахом чужих финансов, в нее вложенных. Силиконовые губы, грудь, задница, пустой силиконовый взгляд, словно туда, под подтянутые нитями веки, вставили бесцветные шарики.

Улыбка у Куклы резиновая, неестественная, похожая на оскал ее карманной собачки, с которой Кукла не расстается даже в салоне. Пока я работаю, собачка сидит привязанной к вешалке и показывает мне зубы. Тоже вся такая ухоженная, помытая шампунем, причесанная. Меня уже давно тошнит от обеих, но такая тошнота от клиентов — это тоже часть моей жизни, бедной на эмоции. Хуже, когда их нет вообще никаких. Гораздо хуже.

После Куклы у меня никого не записано на сегодня — разве что кто-то случайный с улицы зайдет. Выхожу из кабинета, иду в комнату отдыха персонала, откуда еле слышно пахнет ментолом. Значит, у Вик тоже перерыв.

И правда. Она стоит у окна и курит в открытую форточку. Это запрещено правилами салона, но Вик плевать. Она хороший мастер с неслабой базой своих клиентов. Таких специалистов начальству увольнять невыгодно — в подобных случаях работник, как легендарный гамельнский крысолов, уводит за собой неслабую часть постоянных посетителей.

Внешность Вик, мягко говоря, экстравагантна. Левая половина головы у нее выбрита, с правой на плечо небрежно спадают слегка вьющиеся локоны. В носу пирсинг, в мочках ушей вставлены небольшие тоннели. Из-под воротника белого халата торчит длинная, красивая шея, по самую нижнюю челюсть забитая замысловатой цветной татуировкой.

Вик — красивая блонда нордического типа, словно сошедшая с обложки журнала. Ей не нужен силикон и подтяжки, у нее и так всё при ней. Будь у меня такие данные от природы, вряд ли б я решилась на подобный тюнинг.

Мы как-то были вместе в сауне. У Вик почти всё тело покрыто тату. Смотрится странно, но взгляд притягивает. И не только мой. Я не раз видела, как мужики, словно зомбированные, сначала таращатся на шею Вик, и лишь потом, словно опомнившись, опускают взгляд на стоячую грудь третьего размера, заметно приподнимающую белый халат.

Признаться, я завидую внутренней свободе своей подруги, вообще лишенной каких-либо ограничителей. Она и с парашютом прыгала, и с аквалангом ныряла, и с афроамериканцем трахалась. А я боюсь высоты, глубины и СПИДа, поэтому предпочитаю из своей искусственно созданной раковины наблюдать за тем, как Вик словно проживает две жизни — за себя, и за меня.

А Вик, как это ни странно, немного завидует мне. Ей нравятся моя талия, мои фотографии, и недавно появившаяся у меня финансовая свобода. Думаю, наша дружба и продолжается благодаря этим обоюдным завистям к тому, чего нет у одной, но есть у другой.

«Привет-привет», чмоки, с моей стороны точно искренние. Я люблю свою подругу, как любят ценность, существующую в единственном экземпляре. Конечно, можно найти и другую девчонку, готовую терпеть мои сопли радости, и вытирать потекшую тушь со щек, когда мне плохо — в обмен на то же самое с моей стороны. Но это будет не то. Первое время точно, которое может растянуться на месяцы. А мне оно надо, когда Вик всегда рядом, за стенкой салона, либо в телефоне, когда я не на работе? Правильно, не надо. Надеюсь, Вик так же ценит меня. У нее много партнеров в ее увлечениях, но раскрывается она только передо мной, это я знаю точно.

Сажусь в кресло, нажимаю кнопку на чайнике, который в ответ недовольно выщелкивает ее обратно — Вик постаралась, вскипятила заранее. Знает, что я предпочитаю слушать ее откровения под горячий кофе с лимоном. Растворимый, разумеется. Здесь, на работе, другой и не нужен. Здесь я живу другой жизнью. Такой же, как у всех.

Вик загадочно молчит, глядя как я мешаю ложечкой в чашке. Сейчас в медовых глазах подруги я вижу сытость, как у львицы, завалившей антилопу, и с голоду сожравшей ее в одну харю. Значит, ночь была насыщенной.

— Ну и как он? — спрашиваю, с улыбкой предвкушая рассказ об очередных похождениях подруги.

— С «Шабли» потянет, — мурлыкает Вик, потягиваясь всем своим роскошным телом.

— Ого, с «Шабли»? Что-то серьезное?

— Не думаю, — хмыкает Вик. — Этот из тех, что вечером делает предложение, а наутро забывает, что именно предлагал. Так-то у него полный пакет — «Мерседес», дорогой шмот, костюм от «Армани», запонки с брюлами. Сначала был кабак с официантами на цырлах, ручки целовал, типа, любовь с первого взгляда. Потом к себе повез. Сам ухожен, пахнет дорого, проэпилирован везде, даже там. Хата упакованная, однушка. Как я понимаю, специально купленная для любовей с первого взгляда. Хотя надо признать, секс был неплох.

— И как? — с придыханием спрашиваю я.

Вик глубоко затягивается, округляет губы, выплевывает в форточку плотное кольцо дыма, и улыбается.

— Как шоколадка, упакованная в два презерватива. Вроде и ничего с виду, но вкуса никакого, да и толку ноль. После таких ночей начинаешь всерьез задумываться о семье, детях и волосатом муже. Минут эдак на двадцать.

Мы смеемся, хотя мой смех неискренен — так, чисто подругу поддержать. Для меня семья — тема священная, а дети — запретная. После того, как…

— А у тебя что новенького? — интересуется Вик.

— У меня всё по старенькому, — вздыхаю я.

— Это и хорошо, — кивает Вик. — Меньше головной боли и работы венерологам. Хотя иногда можно было бы и встряхнуться… Ты это чего удумала, подруга?

— Хочу сфотографировать твою довольную моську, — говорю я, отставляя в сторону чашку. Тянусь к своему рюкзачку и достаю из него компактный фотоаппарат, который в умелых руках может очень многое. Мои еще далеко не самые умелые, но я работаю над этим.

— Блин, у меня косметика поехавшая, надо оно тебе, — ворчит Вик, туша сигарету в пепельнице и расстегивая ворот халата еще на одну пуговицу — понятно зачем.

— Всё вываливать не обязательно, — подкалываю я, ловя в видоискатель наиболее удачный ракурс. Это как на охоте. Не успел поймать кадр — и всё. Он улетел, и больше не вернется. Хороший фотограф это прежде всего ловец, и уже потом технарь, умеющий хорошо работать с корректирующими программами. И чем лучше чутье на кадр у охотника, тем весомее будет добыча.

Вик моя постоянная бесплатная модель. Я знаю, ей нравится, когда я ее снимаю. Фото человека, которому не наплевать на тебя, это как прикосновение невидимыми пальцами. Чужие могут дотронуться до тебя грубо, навязчиво, неприятно. Вик же говорит, что я делаю это нежно, оттого и на снимках она получается лучше, чем выглядит в жизни.

Не знаю, ей виднее конечно. Я к своим работам отношусь критично. Ведь если тебе в твоем творчестве начинает нравиться всё, что ты делаешь, это верный путь к почиванию на лаврах, которые имеют свойство гнить под лежащим на них телом. И однажды то тело неизбежно и больно рухнет со своего трухлявого пьедестала.

Лучи солнца, пробив стекло окна, проникают в волосы Вик, играют с ними. Это красиво, словно свет вдруг обрел плоть и решил погладить девичье лицо своими мягкими ладонями. Я прямо увидела это фото, и даже подпись промелькнула: «нежность солнца» — но тут Вик немного повернула голову, и очарование исчезло. Просто красивая девушка смотрит на стену, пытаясь что-то довольно неестественно из себя изобразить. Всё. Кадр упущен. Я щелкаю пару раз, чисто чтоб оправдать расстегнутую пуговицу халата, и убираю фотоаппарат обратно в рюкзачок. Что говорить, мне еще учиться и учиться сложному искусству ловить ускользающие мгновения.

— Получилось? — спрашивает Вик.

Я киваю. Когда получается ерунда, про нее тоже можно сказать «получилось». Вик сегодня же забудет о том, что я фотографировала ее в тысячный раз, а я после работы просто сотру отснятое и из памяти фотоаппарата, и из своей. Во всяком случае, постараюсь. Обидно хранить в ней воспоминания о тех вещах, что могли стать чем-то значимым — и не стали по твоей вине.

— Обожаю твои фото, — улыбается Вик, выщелкивая из пачки новую сигарету. — Кстати, о них. Помнишь мою постоянную клиентку, брюнетку с короткой стрижкой и кривой татухой на шее?

Пожимаю плечами. У Вик половина клиенток забиты татуировками, словно члены якудзы. Каков поп, таков и приход. В свободное от основной работы время подруга занимается приработком — сама бьет тату, а также правит то, что было неважно сделано другими. Отсюда причина ее популярности среди клиенток, а также любви начальства, закрывающего глаза на курение в комнате отдыха персонала.

— Ну, она еще на серебристом кабриолете рассекает. Сейчас.

Подруга достает мобильный телефон, быстро пробегает длинными пальцами по экрану, не переставая трещать:

— Короче, она замуж собралась, прикинь! И куда только мужики смотрят? Хотя понятно куда. Насмотрятся того, что ниже шеи — и пофигу, что морда у девки как у нильской крокодилихи после откладки яиц. Ну и бабло, конечно, рулит. Посмотри, я скинула тебе ее страницу.

Мой телефон в другом кармане халата подает вибросигнал о новом уведомлении из соцсети. Открываю его, и меня автоматически перебрасывает на страничку молодой девушки с широкой белоснежной улыбкой и просто потрясающей фигурой. Почти каждая фотография — на фоне богатого коттеджа, в дорогой расстегнутой шубе, либо рядом с красивой машиной — сделана так, чтобы подчеркнуть достоинства великолепного тела и благосостояние его хозяйки.

Ну а лицо у девчонки как лицо, обычное. Немного простоватое конечно, но уж точно не «крокодилиха». Давно известно, что набранные баллы материального благосостояния автоматически снижают рейтинг внешности в глазах тех, кому достичь того благосостояния не удалось. Мне еще повезло, что Вик моя подруга. Подозреваю, что в противном случае моя морда тоже перекочевала бы в разряд крокодильих.

— Выхахаль ее глубоко так в гостиничном бизнесе плавает. Ну и, понятное дело, ее туда затянул.

Вик подходит, заглядывает мне через плечо.

— Смотри, вот. И вот. Они там по вечеринкам гуляют, отель такой, отель сякой. Тут они на Тенерифе, а вот следующий пакет фоток уже с Занзибара…

Особого интереса насыщенная жизнь стриженной брюнетки у меня не вызывает — я таких каждый день в противоположном кресле наблюдаю. Тем не менее, интересно, зачем мне Вик так настойчиво рекламирует свою клиентку? Подруга не из тех, кто занимается благотворительностью. Значит, зачем-то ей это надо.

— Ну, дева как дева, — пожимаю плечами. — Может объяснишь зачем мне нужно разглядывать ее во всех ракурсах?

— Да понимаешь, тут такое дело, — говорит Вик. — Она говорит, что у нее мало времени осталось до свадьбы, а фотограф, которого она хотела, занят. У него вроде как график на полгода вперед расписан, ну, в общем, не в этом суть. Короче, я показала ей твои работы. Дала ссылку на твою страничку, и она заинтересовалась.

— Это еще зачем? — настораживаюсь я, уже понимая, к чему идет дело, но еще не веря, что подруга решилась на подобное.

Вик хищно улыбается, словно львица, уже переварившая предыдущую добычу, и заприметившая следующую.

— Затем, что дева хочет предложить тебе первую в твоей жизни оплачиваемую фото-подработку. Нет желания поснимать счастливую пару? Заодно развеешься, с новыми людьми пообщаешься. Раскрасишь жизнь новыми впечатлениями. Соглашайся. Заплатят хорошо, не сомневайся.

Я слегка опешила. Приятно конечно, когда кто-то столь высоко оценивает твоё хобби, что готов за него платить. Но за свои деньги люди всегда хотят получить гарантированное качество. И я очень сомневаюсь, что у меня есть этот товар, довольно редкий в наше время.

— Пожалуй, я откажусь.

— Не будь дурочкой.

Вик обнимает меня за плечи.

— Ты снова бежишь от жизни, подруга. Лучше не зли ее. А то догонит, и наваляет. Жизнь нужно встречать лицом к лицу, а не показывать ей задницу, пусть даже такую аппетитную, как у тебя.

От рук Вик веет теплом, а от ее слов — уверенностью. Она умеет быть твердой и холодной, как манекен, но и способна стать обволакивающей, как тепло сауны, в которой мы однажды оказались вместе. Просто после работы решили расслабиться, и направились в недавно открытый спортивно-оздоровительный комплекс, где при первом посещении действовала скидка в пятьдесят процентов. Цветастые рекламные бумажки были расклеены на каждом столбе, вот мы и не устояли.

Тесная кабинка с полками пахла свежеспиленным деревом и жаром авантюры. Я впервые увидели Вик полностью обнаженной, и откровенно любовалась ее телом древнегреческой богини, на которое какой-то вандал набил изрядное количество татуировок. При этом от меня не ускользнул заинтересованный взгляд, которым Вик осторожно, но настойчиво погладила мою грудь, талию, бедра…

Я до сих пор помню те холодные, но сладкие мурашки, что побежали по моему телу, несмотря на жар сауны. В животе и ниже появилась приятная ломота, и я ощутила, что меня тянет к Вик, словно магнитом. Нет, не так грубо и по̀шло, как в лесбийском порно. Просто мне захотелось дотронуться до живой и горячей статуи, так, как трогаешь прекрасную скульптуру в музее, когда смотритель зала отвернулся. Немного перейти грань запретного, самую малость, ощутив при этом двойное наслаждение от маленького преступления и прикосновения к совершенству.

Но я помню, как мой робкий взгляд наткнулся на глаза Вик, в которых разгоралось самое настоящее животное желание. И я сразу поняла, что после моего прикосновения уже не будет возврата назад, в мой уютный мир. Вик слишком сильна, чтобы довольствоваться малым. Ей нужно будет всё, вся я, без остатка. И красоты — не будет, как нет ее в порнофильме, где одна голая намакияженная девица берет другую, словно племенной конь подведенную к нему кобылу.

Разом делись куда-то и истома под пупком, и дрожь в конечностях. Я тогда опустила взгляд и непроизвольно отодвинулась от Вик, совсем немного, может на сантиметр…

И она сразу всё поняла, мгновенно сказав что-то веселое, разрушившее остатки того спонтанно возникшего притяжения, о последствиях которого мы бы обе, наверное, потом пожалели. Нет, не наверное. Наверняка. Уж с моей то стороны точно.

Вторая половина рабочего дня проходит в обычном режиме. Вопреки обыкновению, пошли люди «с улицы» — будто в каменном веке живем, сложно что ли позвонить и записаться? Работа уже не доставляет удовольствия, накапливается раздражение. Вместе с чувством голода, кстати. Когда клиенты идут сплошным потоком времени на нормальный обед почти не остается, поэтому в конце дня голову заполняют лишь мысли о вкусном горячем ужине.

Ну, наконец то всё. Как говорится, последний ноготь — и домой. К жратве, мррр! Сейчас я чувствую себя троглодитом, готовым оторвать от мамонта кусок мяса и зажевать его сырым.

Клиентка выходит. Я облегченно выдыхаю, расстегиваю верхнюю пуговицу халата, поднимаюсь со своего места, собираясь идти в комнату отдыха, чтобы поскорее переодеться и…

И тут раздается робкий стук в дверь.

Оборачиваюсь.

Это Крис, наш администратор, с виноватой улыбкой на лице. Всё ясно. Если Крис так улыбается, значит, кто-то приперся под закрытие салона.

— Классика без покрытия, — говорит Крис, умильно заглядывая в лицо. Работа у нее такая, заглядывать в лица, и это у нее получается замечательно. — Ну пожалуйста.

Смотрю на часы. Деваться некуда. До конца рабочего дня еще двадцать пять минут, за которые я, конечно, не уложусь. Но в то же время не хочется портить отношения с начальством, отфутболив клиента.

— Заводи, — вздыхаю я.

— Я тебя люблю, — целует воздух Крис и уходит, цокая каблуками по кафелю. Она любит всех, кто делает так, как ей надо. Рефлекторно потираю щеку, словно администратор реально меня туда чмокнула, и у меня на лице остался след от жирной алой помады.

Мысленно проклиная тех, кто как все нормальные люди не занимаются собой в рабочее время, сажусь за свой «станок», который уже не кажется мне таким привлекательным. Сейчас не до церемоний встречи поздней клиентки, и она должен это понимать. Быстрее начну — быстрее закончу. Может, и прав Он, когда говорит, что пора мне заканчивать с этой работой?

— Здравствуйте! — раздается за спиной. Оборачиваюсь, натягивая на лицо рабочую улыбку — и застываю в перекрученном состоянии, рискуя повредить себе шею.

У порога стоит миниатюрная брюнетка. Коротко стриженая. Та самая «нильская крокодилиха» из телефона Вик.

Ага, вот оно значит как. Прихожу в себя от первого шока, уже представляя, что сейчас услышу.

И не ошибаюсь.

— Вы знаете, мне Вас порекомендовала Вик. Как мастера на все руки. И я вот решила забежать и познакомиться лично. Извините, что поздно, я ненадолго, мне только чуть-чуть подправить. Всё равно мастер будет перед свадьбой всё делать, но мне неудобно с такой кутикулой в Европу ехать…

Она щебечет что-то еще, но я уже понимаю: сейчас меня будут обрабатывать. Похоже, Вик взялась за дело всерьез.

И точно. Все сорок минут Нильская — так я ее окрестила — рассказывает мне о том, на что меня хотят развести. Через три дня у нее свадьба, сегодня ночью она улетает в Париж, чтобы всё подготовить. «Что? Да, свадьба будет во Франции, а Вы не знали?»

В общем, планируется съемка до торжества, во время него, и после. На всё про всё неделя. Если я согласна, мне платят тысячу евро, плюс предоставляют авиабилеты туда и обратно, а также проживание в отеле, который специально снят для гостей, приглашенных на свадьбу. Почему я? Потому, что Вик плохого человека не порекомендует, плюс мои работы просто восхитительны. Ну да, аргумент конечно. В общем, у меня есть один день на размышление, и если я говорю да, то завтра мне перечислят аванс и пришлют билет на самолет.

То есть, свадьба будет не у нас, а в Париже. Сказать что я удивлена — ничего не сказать. К такому жизнь меня не готовила. А Вик я это припомню, могла бы и предупредить. Хотя я ее знаю, скажет, что хотела сделать мне сюрприз. Как будто не знает, что сюрпризов я не люблю.

Я говорю, что подумаю. Когда тебе предлагают подумать, отказываться глупо. Размышления еще никого ни к чему не обязывали. Конечно, завтра я скажу «нет», но лучше сделать это по телефону, а не вот так, глаза в глаза. Трудно наверно жилось нашим предкам без современных средств связи, когда приходилось все говорить напрямую и видеть, как собеседник огорчается. Телефоны подарили людям уникальную возможность не смотреть в глаза тому, кому говоришь неприятное, и только за это наших электронных посредников стоило изобрести.

«Нильская» оставляет визитку и солидные чаевые, словно я ей на ногтях нарисовала два фулл-хауса, украшенных стразами — был у меня как-то и такой заказ. И испаряется за одну минуту до окончания моего рабочего времени. Уффф, надеюсь, Крис не придет сейчас любить меня вторично, еще одного клиента я точно не выдержу.

Но нет, на этом всё. Переодеваюсь и выхожу из салона, по дороге к метро с трудом сдерживая себя, чтобы не купить пакет пирожков в придорожной закусочной. Мою талию обожает не только Вик, я тоже люблю свою фигуру, которая требует жертв. Таких, как сейчас, например.

Ем я преимущественно только то, что сама приготовила, не доверяя чужим рукам. Исключения, конечно, случаются — кофе в попутной кафешке, или хороший ресторан, в который пригласит Он. Но это — исключения, лишь подтверждающие правило.

Не могу назвать кулинарию своим любимым занятием, но к приготовлению пищи я всегда подхожу ответственно. Это же правило применяю и к выбору продуктов. В моем холодильнике уже довольно давно нет никаких полуфабрикатов или консервов. Мясо, рыбу или птицу я беру только свежую, особенно в последнее время, когда могу позволить себе выбирать продукты в дорогом супермаркете.

Я помню, как ходила раньше мимо этого магазина, представлявшегося мне эдаким храмом вкусной и здоровой пищи для тех, чьи молитвы о высоких доходах услышало Мироздание. Никогда не забуду тот день, когда впервые перешагнула его порог, боясь того, что не смогу соответствовать, что все сразу поймут, кто я на самом деле — не своя, не та, для кого этот храм был возведен… Да без мужа я бы и не пошла сюда никогда, Он затащил.

Так было в первое посещение.

И во второе — но меньше.

На третий раз я уже заходила сюда, словно к себе домой, воспринимая дежурные улыбки персонала, как должное. К хорошему привыкаешь быстро.

Ныряю в приятную прохладу магазина, который очень удобно расположен возле дороги от метро к моему дому. Здесь так приятно находиться после душной улицы — и телом, впитывающим запахи свежих продуктов и дорогой атмосферы, и душой, которая, сволочь такая, любит все дорогое и красивое, а лишь потом обращает внимание на чистое и возвышенное.

Беру корзинку, и неспешным шагом отправляюсь на охоту, окунаясь в клубнично-яблочный аромат фруктового отдела. На стеллажах справа аккуратно разложены апельсины, бананы, киви, ананасы, лимоны… Красивые, словно искусственные, без малейшего изъяна. Прохожу мимо работницы магазина, которая раскладывает по специальным ячейкам зеленые яблоки с глянцевыми боками — аккуратно и бережно, будто они хрустальные.

Заметив меня, женщина едва слышно здоровается, растягивая губы в рефлекторной улыбке. В магазине такого уровня весь персонал учтив и приветлив.

Улыбаюсь в ответ. Думаю, этот обмен улыбками придумали стоматологи в целях увеличения своих доходов, ведь человек с плохими зубами вряд ли будет скалиться во весь рот на каждом шагу. Хочешь принадлежать к касте успешных — или обслуживать таковых — будь любезен сначала вылечить зубы, чтобы соответствовать.

Но сегодня я не настроена на покупку фруктов, легкомысленных, как первое свидание. Почему-то я испытываю легкое чувство вины перед Ним, что сразу не сказала «Нильской» решительное «нет». Предложи Ему кто-то поехать во Францию одному, без жены, уверена, что Он бы отказал не раздумывая. Странно конечно чувствовать себя виноватой по такому незначительному поводу, но от себя самой никуда не деться. И чтобы как-то загладить эту вину без вины, я вдруг спонтанно решаю превратить этот вечер в праздник для Него.

И для себя.

Пусть Он расслабится в домашней обстановке, прочувствовав в полной мере домашний комфорт, запоминающееся послевкусие и умиротворяющую тяжесть в желудке, тщательно организованную любимой женой. А мне будет приятно смотреть на то, что мой мужчина доволен жизнью — и той, кто помогает Ему получать от этой жизни удовольствие.

В голове у меня уже сформировался образ сегодняшнего ужина. Я решила, что вечером Он обязательно должен насладиться хорошо прожаренным стейком, таким, какой он любит на самом деле, в отличие от полусырых кусков говядины, которые положено есть на деловых ужинах. Я прямо вижу красоту этого блюда: на листке зеленого салата покоится слегка дымящийся аппетитный ломоть мяса, политый сверху сливочно-грибным соусом. Рядом — воздушное картофельное пюре, нежное, как невеста в сопровождении брутального жениха. Да-да, это именно то, что нужно сегодня.

Я люблю ходить по магазинам одна, когда никто не стоит за спиной, красноречиво вздыхая. Хороший способ расслабиться. Когда только ты — и товары, которые могут стать твоими, или остаться там, где они сейчас лежат. Продавцы не в счет. Они не часть моего личного пространства, в котором я одновременно и зритель, и действующее лицо. Наверно, если говорить о счастье, то женщина бывает по-настоящему счастлива, когда она одна в магазине. Я уверена, что шопинг в одиночестве нужно прописывать нервным людям как успокаивающее средство. Недешевое конечно, как любое эффективное лекарство, но зато реально работающее.

В овощном отделе беру зеленый салат в горшочке. Немного сдвигаю вниз полиэтилен, и чувствую, как моих ладоней касается приятная прохлада влажных листьев. Это навевает воспоминания о детстве и летних каникулах за городом у бабушки.

Перед глазами возникает живая картинка: дождь только что закончился, и перед обедом бабуля посылает меня в огород за зеленью. Ворчливые грозовые тучи уползают за горизонт, и их черные туши уже перечеркнула широкая радуга. Солнышко игриво подмигивает мне из каждой лужицы, из каждой капли на зеленых травинках, а воздух наполнен свежими ароматами умытых цветов.

Я собираю в маленькую корзинку все, что поручено собрать: укроп, петрушка, зеленый лук и чеснок, два вида салата. А еще я знаю, что после обеда бабушка непременно предложит выпить свежезаваренного чаю, и, всплеснув руками, скажет: «Ох, а про самое главное-то я и забыла!» Поэтому я иду в дальний угол огорода, и срываю несколько верхних, самых нежных листочков мелиссы…

Кстати о ней!

Я встряхиваю головой, отгоняя слишком живые воспоминания, и беру горшочек с мелиссой. Он не разделяет моих пристрастий, но для меня чай без незабываемого цитрусового привкуса и аромата все равно, что стейк без соуса и картофеля.

Закончив наконец с зеленью, в другом холодильнике я беру упаковку маленьких шампиньонов. В молочном цепляю на ходу холодную упаковку сливок, стараясь не смотреть на брикеты с авторским мороженым. Быстрее, быстрее отсюда, подальше от соблазнов!

В магазине почти безлюдно. Кроме продавцов и одинокой пожилой женщины в причудливой шляпке с цветочком больше никого нет. Продавцы похожи на безликие, работящие тени, которые бесшумно и почти незаметно трудятся каждый в своем отделе.

Это радует. Ненавижу, когда тебе заглядывают в глаза, приставая с советами из серии: «Сейчас в моде яблоки из Греции и Чили, которые не идут ни в какое сравнение с китайскими». Или: «Давайте я помогу вам выбрать зрелый камамбер, этот сорт сыра сейчас на пике популярности». Были мы с Ним однажды в подобном магазине, и вышли с неприятным послевкусием, словно нас пытались насильно накормить приторно-сладким тортом с заменителем сахара. В этом супермаркете предупредительные тени придут к тебе на помощь только тогда, когда ты их об этом попросишь. И это еще один плюс в карму данного храма вкусной и здоровой пищи.

В мясном отделе делаю выбор в пользу двух упаковок стейка из мраморной говядины. Знаю, Он любит именно такую. Не знаю за что, может за цену, по принципу — чем дороже, тем лучше.

Я где-то читала, что людям, финансово немного высунувшимся из общей массы среднего класса просто необходимо знать, что у них всё самое лучшее. И мерилом этого лучшего зачастую являются не истинные личные предпочтения, а цена. Я, например, до сих пор не понимаю, чем стейк «Рибай» лучше «Дэнвера». Подозреваю, что Он тоже не особо понимает, но отличать одно от другого уже научился. Что ж, сегодня Его вечер, пусть все будет по высшему классу!

Вино беру тоже его любимое, аргентинский десятилетний мальбек. Предполагаю, что Ему помимо цены нравится еще и название, которое приятно катать на языке прежде, чем произнести. Что же насчет вкуса…

Наверно я когда-нибудь привыкну к сухим винам, которые положено пить состоятельным людям, чтобы соответствовать статусу. Правда, пока что это у меня плохо получается. Но я стараюсь. Искренне. Правда, не особенно часто, так как в душе всё же люблю вкусное, а не престижное.

Теперь дело за малым — пройти мимо хлебобулочного отдела, и не нахватать ничего лишнего. Это проще простого, если заткнуть нос и закрыть глаза. Пахнет там так, что кажется сейчас желудок высунется изо рта посмотреть, что ж там такого волшебного напекли местные умельцы.

Прав был Марк Твен, сказав, что всё хорошее в мире аморально, или от этого толстеют. Ну почему нельзя есть вон те восхитительные торты, пирожки с разными начинками, слойки, эклеры — и при этом худеть? Ненавижу кондитеров-искусителей, чтоб им провалиться! И чем лучше кондитер, тем большая сковородка ждет его в аду за те соблазны, которыми он при жизни искушал собратьев по планете!

Задержав дыхание и скрепя сердце, я твердым шагом прохожу весь кондитерский отдел — по-другому к кассе не пробраться — и уже почти выдыхаю, ибо цель близка, и я почти прошла испытание!

Но «почти» это еще не «прошла»…

Видимо, для таких, как я, особо стойких, возле выхода из кондитерского отдела стоит прилавок со свежеиспеченным хлебом, который, по-моему, даже еще слегка дымится после печи. Я носом втягиваю воздух, насквозь пропитанный вкуснейшим ароматом — дышать то надо — и невольно представляю, как я зубами вгрызаюсь в румяный хрустящий бочок вон того соблазнительного багета…

И всё.

Назад дороги нет.

Итог: в моей корзинке по соседству с овощами, мясом и вином лежат два багета. Увы, женщины — слабые существа, и я не исключение.

С некоторых пор я расплачиваюсь только картой. Гениальное изобретение! Мне б, например, было морально тяжело отдать такую сумму наличными за, в общем-то, нехитрый набор продуктов. А так провел карточкой по электронной машинке, и вроде как ничего и не потерял.

Расплатившись на кассе, покидаю приятную прохладу магазина. Меня снова окутывает душный вечер, пахнущий выхлопом автомобилей и усталостью множества людей, мечтающих поскорее попасть домой. Я — одна из них, и это ощущение общей цели добавляет мне бодрости. Когда не ты один выдохся после рабочего дня, вроде как-то даже и легче. Душа хочет отдыха, а природа — дождя, которым уже заметно беременны темные тучи, ползущие по небу. Ускоряю шаг, так как очень уж неохота попасть под ливень. Благо, что от супермаркета до дому пять минут ходу.

Хотя надо признать, что моя усталость скорее психологическая, чем физическая. Знаю: приду домой — и откуда что возьмется! Я люблю нашу милую квартирку, и, хотя Он грезит о новом большом доме, не очень представляю себя в нем. Всё равно, что переехать из уютного скворечника в просторную золотую клетку.

Он приезжает с работы позже, и у меня еще минимум часа полтора, чтобы привести себя в порядок и заняться приготовлением к вечеру, который сегодня будет особенным. Пусть Он вспомнит о том времени, когда мы возвращались с работы практически одновременно, и каждый вечер были вместе. Тогда мы были более чувственными, более живыми. И еще мечтали о большой семье…

А вот наконец и дверь в подъезд. Успела добежать до нее пока не начался дождь — уже маленькое счастье, приподнимающее настроение.

Держа пакет в одной руке, другой пытаюсь достать ключи из рюкзака. Краем глаза вижу, как справа приближается сосед с мелкой горластой таксой на поводке. Я люблю зверюшек, но этот ушастый монстр достал лаять по утрам. Собаки как люди. Бывают умные, но попадаются и дураки.

Этот ушастый — в хозяина, который умеет спать под собачье гавканье и нести всякую чушь, когда нам случается ехать вместе в лифте. Я стараюсь побыстрее найти эти проклятые ключи, которые в такие моменты как будто нарочно прячутся на самое дно рюкзачка. Нет, я, конечно, переживу поездку на лифте под кривой флирт с подхихикиванием, как и деловитое обнюхивание моих ботинок — но зачем портить минуту своей жизни, когда можно этого избежать?

Мне повезло. Связка ключей ткнулась в пальцы, словно умная собака, готовая выручить хозяина в трудную минуту. Ныряю в полумрак подъезда, и искренне благодарю судьбу за лифт, ждущий меня на первом этаже. Пока что вечер складывается в мою пользу. Хорошо бы, чтоб эта тенденция сохранилась и дальше.

Наша квартира встречает меня пресловутым запахом родных стен, пропитанных нашими с Ним общими воспоминаниями, сквозь которые можно уловить слабую нотку только моих, личных, которыми я так дорожу. Здесь я чувствую себя как золотая рыбка в своем аквариуме. Усталость сразу куда-то девается, и просыпается желание действовать.

Я люблю Его, люблю свою работу. Но еще я люблю побыть дома одна. Думаю, это чувство знакомо любой женщине. Сразу появляется желание что-то делать, при этом оставаясь наедине со своими мыслями, которые никто не прервет репликой, звуком смываемой воды в унитазе, или просто появлением в поле твоего зрения.

Сбрасываю обувь, и сразу прохожу на кухню, чтобы на время убрать пакет с продуктами в холодильник. Что к чему и куда разберу потом. Сейчас я больше всего на свете хочу залезть в душ, чтобы смыть с себя всё, что налипло за день — не только пыль мегаполиса и рабочую усталость, которые прямо въелись в кожу, но и накипь чужих слов, обращенных ко мне, а также жирные полосы от сальных взглядов в метро, которые ощутимо стягивают лицо, грудь и бедра.

Захожу в душевую кабину, настраиваю необходимые напор и температуру. Прохладные струйки приятно покалывают кожу, массируют волосы, щекочут тело. Несколько минут просто стою, наслаждаясь этим расслабляющим массажем. Затем беру мочалку, сплетенную из грубых волокон агавы, лью на нее гель для душа с любим нежно-романтическим ароматом пиона и магнолии, и начинаю скоблить себя, словно слесарь, сдирающий напильником ржавчину с рабочей детали. Он говорит, что моя мочалка смахивает на инструмент инквизитора, созданный, чтобы снимать с живых людей кожу. А мне нравится, когда она горит, пылает горячим огнем, а сознание при этом балансирует на границе боли и наслаждения.

Интересно, что у моей мочалки есть своя история.

В шестнадцатом веке из Южной Америки в Испанию прибыли торговцы, которые привезли с собой на удивление крепкие канаты, сплетенные из невиданного доселе грубого волокна. Его назвали сизалем, по названию мексиканского порта Сисаль. С той поры уже пять веков люди плетут из него сети, веревки, матрацы, мочалки, и даже классические мишени для дартса состоят из этого уникального природного материала.

Но прошли столетия, и сейчас мировое производство сизаля постепенно сходит на нет, вытесняемое более дешевыми синтетическими волокнами. Так везде. Искусственное понемногу убивает натуральное, и это касается не только мочалок. Дома̀, еда, одежда, да и отношения между людьми все больше становятся синтетическими, вытесняя настоящее, проверенное веками…

Грустно ли это?

Наверно да.

Особенно — для таких, как я, которые немного не от мира сего, живут словно в собственных скорлупках, сплетенных из своих же мыслей, чувств и маленьких ритуалов, отогораживаясь в них от большого, ненастоящего мира, которому мы уже наверно и не особо нужны.

От грубого трения мои руки, бедра, живот и ягодицы довольно быстро приобретают красноватый оттенок, и я снова встаю под душ, смывая с себя соскобленное. Наплевать, что мы с моей мочалкой устаревшие анахронизмы — главное, что мы нужны друг другу. И я ни на что не променяю этот натуральный сизаль-эффект, который не даст никакая синтетика — и она при деле, старая, верная и надежная, как тот самый первый канат из волокон агавы, что шлепнулся на причал Ла-Коруньи, Барселоны или Севильи пятьсот лет назад.

Наконец я откладываю мочалку в сторону и уделяю несколько минут мытью волос. Роскошная грива, покрывающая почти всю спину, это, как и талия, моя гордость. И обе они требуют много внимания — гордость всегда прибавляет забот тому, кто в состоянии ее себе позволить.

Оглядываю себя в поисках остатков пены, не спеша провожу руками по мокрым волосам, плечам, рукам, касаюсь живота и бедер… Сами собой приходят воспоминания о тех днях, когда Он частенько по-тихому открывал дверь в незапертую ванную комнату, и бесцеремонно забирался в душевую кабину — иногда полностью голый, а порой и прямо в одежде. Ему нравилось, когда я его раздеваю под струями воды. В любых, даже самых прекрасных отношениях должна быть нотка безумства, иначе они будут как красивое блюдо без приправы: глазам приятно, а на вкус пресно.

Вспоминая, как мы сходили с ума под душем, я чувствую, как меня поглощает желание. Соски твердеют, ноги становятся немного ватными, а низ живота начинает медленно сводить.

Закрываю глаза, опираюсь спиной о стену. Рука сама начинает опускаться вниз, туда, где сосредоточилось желание. Уже рефлекторно. В последнее время мне всё чаще приходится удовлетворять свое желание в ду̀ше самой. Без Него…

Он постоянно занят на работе. И даже когда находится дома, мыслями Он там, где делаются большие деньги. Наше общее блюдо по-прежнему красиво, но приправ в нем уже почти нет. И я иногда опасаюсь, как бы оно со временем не стало пересоленным от слез, которые порой пропитываю мою подушку.

Пока это случается редко, и я надеюсь, что однажды всё изменится к лучшему. Например, когда Он поймет, что прохладные струи воды, бьющие за расстегнутый воротник рубашки, и прижимающееся к нему горячее тело жены, дрожащее от желания, не купить ни за какие деньги.

Моя рука останавливается на полпути, и я выкручиваю синий кран до предела. Резкие, почти болезненные ледяные струи воды гасят пламя желания, уже разлившегося по телу. Не сейчас. Нужно приберечь сладкий десерт для вечернего ужина.

Вылезаю из душевой кабины, дрожа от холода, растираюсь полотенцем. Холодное купание взбодрило, и теперь я готова на подвиги.

Нагишом направляюсь в спальню, чтобы натянуть удобные домашние шортики и короткую футболку, которая подчеркивает грудь и не скрывает талию. Домашняя одежда вообще должна быть такой, чтобы проходя мимо большого зеркала было не стыдно перед ним за то, что оно отражает.

Неприготовленный ужин похож на нереализованное желание, с которым хочется разделаться поскорее, чтоб одной заботой стало меньше. Иду на кухню, достаю пакет из холодильника, выкладываю купленные продукты на стол.

Организм включается в режим «готовка», который есть у любой женщины — нужно просто знать где находится кнопка, которую нужно нажать, чтобы эта функция включилась. Некоторые дамы говорят, мол, готовить не люблю, не моё это. По-моему, они многое теряют.

Для меня приготовление пищи это своеобразная медитация, отвлекающая от всех проблем, в конце которой еще и приятно посмотреть на то, что я сделала своими руками. Он говорит, что в моих руках есть магия, и что многие женщины из тех же продуктов никогда не приготовят еду так вкусно, как делаю это я. И каждый раз это очень приятно слышать. Еще один бонус, которого лишены те, кто ленится поискать в себе эту волшебную кнопку.

Мою и чищу овощи, делаю все заготовки, чтобы к моменту, когда стейки будут готовы, не отвлекаться на приготовление гарнира. После чего приступаю к основному блюду.

Профессиональные шеф-повара, что вещают с экрана телевизора, говорят, что для приготовления отличного стейка куски мяса необходимо натереть специями и маслом, сделать ему своего рода массаж. Согласна с ними. Еда как человек, любит, чтобы ее мяли, тискали, вкладывали в нее силы и душу.

Разложив будущие стейки на доске, солю их, перчу, смазываю маслом, и начинаю не спеша втирать маринад в структуру мяса. Я уже знаю по опыту — всё получится великолепно! Мой настрой передастся блюду, и оно будет просто замечательным и с виду, и по вкусу.

В этот момент в кармане шортов звонит телефон.

Я теряюсь, так как обе руки в масле, в первый момент не знаю куда их деть. Чертыхаясь, открываю кран, слишком горячей водой смываю с ладоней остатки масла и специй, наспех вытираю руки полотенцем и успеваю достать все еще звонящий телефон.

Это Он:

— Зая, ты уже дома? Будь готова через сорок минут. Мы едем в ресторан, поэтому оденься красиво и прическу сделай соответствующую, ок?

От досады больно прикусываю нижнюю губу. По телу, еще разогретому недавним желанием, начинает разливаться волна тихого бешенства:

— В смысле? А почему ты не позвонил заранее? Хоть бы предупредил!

— Ну вот я и звоню предупредить тебя, чтоб ты подготовилась. А в чем дело-то? У тебя там любовник? — слышу, как он посмеивается в трубку. — Ну так гони этого мерзавца в шею и жди меня, я скоро буду. И лучше надень то платье цвета бордо с открытой спинкой, ок? Ты в нем выглядишь просто потрясающе.

Молчу.

— Ты тут? Что не так?

— Я готовила ужин.

— Ничего страшного, перенесем его на завтра. Так что насчет платья?

— Хорошо, я буду в нем.

Я это умею — сглаживать…

— Люблю тебя! Собирайся.

Ворчу себе под нос, одновременно запихивая все продукты обратно в холодильник. Через мгновение уже ругаю сама себя за капризы и холодный тон. «Что ты в самом деле⁈ Любимый зовет на ужин в ресторан, а ты решила характер свой показать? Другая на твоем месте с визгами и писками уже бы весь свой гардероб перелопатила в поисках самого дорогого и роскошного на вечер, а ты….»

Бешенство, словно разозленная собака, отступает, поддавшись уговорам. Второй раз за день наношу на лицо макияж, теперь уже менее будничный, более яркий. В таких случаях я предпочитаю классику: если дневной макияж лучше делать в натуральных тонах, чтобы он был почти незаметен, то в вечернем позволительно сделать два акцента на глазах и губах, выделив их более ярко.

Честно говоря, не очень люблю я делать вечерний макияж, так как он требует более профессионального подхода. Но если знать основные правила и периодически подглядывать за работой салонных визажистов, то можно и самой неплохо натренироваться. Над этим я тоже работаю — приходится в последнее время, чтобы соответствовать Ему.

Стараюсь не торопиться и все делать аккуратно, чтоб не перестараться. Выравниваю тон лица, наношу немного пудры и румян. Слегка подвожу брови, но особое внимание уделяю глазам. Подчеркиваю их темной подводкой и стальными тенями под цвет радужки. Выглядит ярко, но не вульгарно. То, что надо! Рисуя себе лицо, мы создаем картину на природном холсте, создавая не столько образ, сколько своё настроение. Смотришься в зеркало — и сразу чувствуешь прилив уверенности в себе. Правильно говорят: красота — страшная сила! Тот, кто изобрел косметику, дал нам в руки отличный инструмент для ее создания.

Последний штрих словно финальный удар кистью, завершающий картину — губная помада в тон платью. Он хочет бордо? Значит будет бордо.

Волосы укладываю на манер прически Вик — зачесываю их на одну сторону, чтобы они аккуратной волной спадали с плеча на грудь, с другой стороны плотно прижимаю заколками. Раз у платья открытая спина, не стоит закрывать ее волосами.

Достаю из хрустящего чехла то самое платье цвета свежепролитой крови. Или вина из Бордо, это уж у кого какие ассоциации. Так или иначе, выглядит оно одновременно и агрессивно, и сексуально, подчеркивая все мои достоинства.

Правда, такому платью приходится соответствовать. Гляжу на себя в зеркало, а живот сам собой, без моего участия втягивается, спина распрямляется, во взгляде появляется надменный прищур. Ну прям куда деваться, светская львица на охоте. Правильно-правильно, немного самоиронии не помешает, а то так и зазнаться недолго.

Тем не менее, этим вечером по-любому придется следить за походкой, осанкой, втянутым животом — и, конечно, глазами. Чтоб они случайно не выдали того, кем я себя чувствую на самом деле. Золушкой, неожиданно осознавшей, что она жена принца. Того самого, на белом коне, с каретой, дворцом и соответствующим образом жизни, которому надо уметь соответствовать. И теперь бедной девушке, «такой же, как все», надо исхитриться, чтоб окружающие принца не поняли, кто есть на самом деле его спутница в роскошном платье цвета бордо. Не самое простое занятие, кстати. Курсы что ли какие-то поискать для золушек, которым надо срочно научиться быть принцессами?

На ноги одеваю классические черные туфли-«лодочки» к которым подойдет маленькая сумочка-клатч, в котором вместе со мной поедет в ресторан походный набор светской дамы: телефон, зеркальце, помада.

А теперь украшения, которых Он успел надарить уже немало. Выбираю золотой комплект с гранатами — серьги с россыпью мелких красных камней, и цепочку с кулоном в форме гранатовой слезы. Конечно же, на руке остается всё та же обручалка, которую Он постоянно предлагает заменить на более дорогую и престижную. Но тут я уперлась всеми четырьмя лапами. Тоненькое колечко, купленное еще в той, прошлой жизни за деньги, тогда казавшиеся немалыми, мне дороже любого другого, пусть его даже из целого бриллианта выточат.

Всё, вечерний тюнинг окончен.

Критически оглядываю себя в зеркало, так сказать в целом…

И вздыхаю.

Там отражается типичная светская леди, на которых я до сих пор смотрю в телевизоре как на инопланетян. Вроде и люди, с ногами-руками, говорить умеют, едят и, наверно, даже в туалет ходят не бабочками, а также, как и все остальные…

А вроде и нет.

Взгляды иные. Жесты другие. Даже голоса с надменной гундосинкой, которой у простых людей не услышишь…

Моё ли всё это?

Не знаю…

Двойственное чувство.

С одной стороны, вроде и прикольно, а с другой — неуютно. Будто в чужое тело влезла, и настороженно наблюдаю из него, словно зверушка: не укусит ли кто? Не прогонит ли, чтоб не своё место не занимала?

Звонит телефон.

— Зая, я внизу, спускайся.

Иногда у него такой тон, словно я в ответ должна радостно сказать «гав!», завилять хвостом и принести в зубах мячик, чтобы он со мной поиграл. В такие моменты мне хочется его придушить. Но тут же включается моё второе рационально-любовное «я»: «он же мужчина, ему нужно быть властным на работе, и он не всегда успевает перестроиться в режим „семья“. Совесть поимей. Он делает для тебя всё, а ты ведешь себя как последняя сука».

Ну вот, теперь я начинаю сама себя раздражать. Трудно быть женщиной. В нас постоянно борются противоречивые чувства, и результатом этой внутренней борьбы часто бывают слезы. А потом мужики недоумевают — чего это с ней? Ревет на пустом месте. Им не понять, что творится внутри наших душ, а нам не донести до них этого. Не поймут.

Спускаюсь вниз, иду к машине, которая пару раз подмигивает мне фарами. Раньше, когда она была только куплена, Он открывал мне дверь, но потом я попросила его этого не делать. Будто палач отпирает заслонку газовой камеры перед тем, как впустить в нее жертву. Лучше уж я сама…

Я ненавижу автомобили. Метро, автобусы, троллейбусы, даже маршрутки не вызывают таких ассоциаций. Здесь же я сажусь на пассажирское сиденье, словно приговоренный к смерти на электрический стул.

И Он знает об этом.

И почему так — тоже знает.

Поэтому постоянно пытается отвлечь меня, скрасить поездку шутками-прибаутками-подколками. Не знаю, легче ли мне от этого. Наверное, все-таки лучше пусть Он говорит. Слушать равномерное, еле слышное гудение двигателя, думаю, будет совсем невыносимо.

Взаимный чмок, после чего он заводит машину. Та приглушенно взрыкивает, словно дикий зверь, недовольный тем, что его разбудили.

— Быстро ты. На этот раз любовник не задержал?

Сначала эти шуточки про мифического любовника раздражали. Потом я привыкла. Женщины и не к такому привыкают — к пьянкам по выходным, к вечно колючей бороде, к липким рукам, несвежим носкам, запаху изо рта… Даже к реальным любовницам привыкают. В интернете почитаешь истории счастливых жен, и поражаешься нашей способности любить не за, а несмотря на. Так что мой муж со своими вечными туповатыми приколами еще солнышко ясное.

— На этот раз он был быстр, как смерть от тяжелой формы дизентерии.

Он усмехается.

— Наверно это обидно погибнуть от поноса. Я его знаю?

— Конечно. Сосед снизу. Он приходил вместе со своей таксой. Она создавала звуковой фон, тявкая при каждой фрикции.

— С учетом скорости процесса, это должно было напоминать очередь из гавкучего пулемета.

Лениво перебрехиваемся, пока автомобиль набирает скорость…

Замолкаю.

Пристегиваюсь.

Берусь за ручку на дверце…

Мне так легче, хотя знаю, что в случае чего это не поможет…

Когда Он выбирал новую машину, я умоляла взять ту, что соответствует максимальным критериям безопасности. Он не стал спорить, выбрал автомобиль, который набрал максимальное количество баллов за всю историю краш-тестов. Но я все равно нервничаю. Особенно когда Он начинает разгоняться. Любит скорость. Иной раз думаю, что лучше б он пил по выходным.

— Не гони, прошу.

Он отпускает педаль. По корпусу машины проходит легкая нервная дрожь — как у тигра, который хотел прыгнуть, но его тормознул окрик дрессировщика. Хотя, наверно, это не автомобиль вздрогнул, а я, когда Он повернулся ко мне.

Он у меня очень красивый, особенно когда сердится. Люблю его светлые волосы, зачесанные назад, крупные руки, перевитые венами, которые скорее подошли бы солдату, чем бизнесмену, и стальные глаза викинга, в которых сейчас плещется сложная смесь эмоций — раздражение от нереализованного желания рваться вперед, и сочувствие к той, кого он, надеюсь, еще любит…

Машина останавливается у обочины. Он смотрит на меня, проводит рукой по волосам. Вижу, как усилием воли он душит свой гнев. Сейчас в его взгляде только нежность напополам с грустью.

— Зая, ну сколько можно. Уже много времени прошло. Позволь и этим ранам зажить.

Закусываю губу, отворачиваюсь, чтобы не расплакаться.

Он прав.

Тело зажило. Благодаря классным хирургам даже шрамов не осталось. Но то тело. Ему проще. Не знаю, почему я отказываюсь, когда Он предлагает обратиться к психотерапевтам. Может, не верю в то, что можно отшлифовать рубцы на душе, вырезать из памяти воспоминания. А может они нужны мне зачем-то…

Ту аварию я помню в деталях…

Это была наша старая машина с многотысячным пробегом, купленная с рук. Тогда Он говорил «раньше делали лучше, чем сейчас» — обычная позиция тех, кто не в состоянии купить новое, и потому приобретает подержанные вещи. Но какая разница — новая ли, старая ли — если Он радовался ей как ребенок. И гонял так, что дух захватывало.

В тот день, когда мы узнали, что у нас будет ребенок, Его радости не было предела. Мы летели по трассе из больницы, где нам сказали — да, это не задержка. Это то, чего вы так ждали. Он хохотал, бил ладонями по рулю. «Я буду отцом, слышишь, зая⁈ Мы станем родителями! Нас будет много! Помнишь, как у африканских людоедов, которые не умели считать больше, чем до двух? Два, а всё, что больше — много!»

Он говорил, кричал, смеялся не умолкая. Все мужчины переживают этот момент по-разному. И я радовалась тому, как он эмоционально на него реагирует. Может поэтому, чтобы не портить ему радость, не сказала ехать потише. Поэтому я не виню за случившееся одного Его. Виноваты мы оба. И тот урод, водитель фуры, что не пропустил нас, слегка повернув руль, хотя мы были в своем праве. Но знаю — если б мы ехали медленнее, Он бы наверняка успел среагировать.

Потом врачи говорили, что мы еще легко отделались. У Него перелом нескольких ребер. А у меня…

Какая разница, что случилось с моим телом? Оно выжило, и сейчас полностью здорово.

А вот нашего ребенка больше нет…

Он умер во мне не родившись — и вместе с ним умерла я. Ненадолго. Остановилось сердце. Потом, правда, запустилось вновь, словно заглохший двигатель плохого автомобиля, купленного с рук. Может поэтому я порой чувствую себя зомби, который очень хочет казаться живым, но у него это плохо получается. Хотя я очень стараюсь.

Механически провожу пальцем по щеке, смахивая несуществующую слезу. Порой мне кажется, что я пла̀чу, но слез нет. Странное ощущение. В такие моменты словно душа живет отдельно от тела своей, непонятной жизнью. Например, она плачет, я чувствую слезы, но их нет, словно кто-то невидимый вытер их раньше меня. Наверно так люди начинают сходить с ума.

Но нет, это не мой вариант убежать в безумие от реальной жизни. Я сильнее, чем кажется — во всяком случае, я очень стараюсь убедить себя в этом. Делаю над собой усилие, поворачиваюсь к нему, улыбаюсь:

— Всё нормально, милый. Не беспокойся, я не испорчу нам вечер.

— Я беспокоюсь о тебе.

В его голосе искренность.

Сейчас он на какое-то мгновение точно забыл о своей работе, статусе, деньгах. Из-за его брони — дорогой костюм, брендовый галстук, ухоженное лицо — сейчас смотрит на меня мой Он. Тот, из прежней жизни, в которой мы любили друг друга до безумия. Он словно поднял забрало шлема, и сейчас я вижу, что мой принц остался моим, пусть даже порой он это тщательно скрывает, ибо не по статусу принцам любить Золушек.

Что ж, я не подведу его, и приложу все усилия, чтобы стать для него принцессой. Единственной и желанной. И возможно тогда вернется к нам обоим ускользающее от нас обжигающее чувство… А может мне просто кажется, что оно сходит на нет? Может, это как раз тот случай, который мужчины называют женскими заморочками?

— А я беспокоюсь о нашем вечере. Со мной все нормально, поехали уже.

— Отлично!

Похоже, нас обоих, что называется, «отпустило». Я увидела в его глазах то, что хотела увидеть. И он понял, что с его неуравновешенной супругой всё в порядке. В такие моменты после не случившихся скандалов людям свойственно испытывать прилив нежности друг к другу. Так же, как после случившихся, закончившихся примирением. Поэтому остаток пути мы болтаем ни о чем, купаясь в нашей взаимной нежности, словно в теплом бассейне.

Машина останавливается. Мы приехали. Стеклянную дверь услужливо открывает крупный мужчина представительного вида в костюме свободного покроя, под которым одинаково удобно прятать и намечающееся брюшко, и кобуру с пистолетом.

Тут же у входа нас встречает миловидная девушка, улыбкой, жестами, прической и точеной фигуркой напоминающая заводную куклу, работающую в жестко заданном режиме. Она ведет нас через зал, больше напоминающий музей, чем вестибюль ресторана.

Кажется, все эти мраморные колонны, античные статуи в нишах, резные панели на стенах, высокие сводчатые потолки со свешивающимися с них роскошными люстрами в совокупности называются стилем Ренессанс, дошедший до нас с тех далеких времен, когда люди, загнанные в жесткие рамки эпохой средневековья, наконец получили свободу творчества… и, на мой взгляд, несколько переборщили с тягой к показной роскоши. Но Ему нравится это сочетание тяжеловесного мрамора, изобилия золотой отделки, и витающей вокруг ауры исключительности, невидимым барьером отделяющей тех, кто внутри, от тех, кто снаружи. Пока что мне очень неуютно быть в подобных местах. Но я привыкну. Надеюсь, что привыкну…

Мы входим в обеденный зал.

Взгляд сразу цепляется за белый рояль, стоящий посредине и окруженный круглыми столами, накрытыми белоснежными скатертями. За роялем сидит молодой парень, увлеченно работая пальцами по клавишам. Слева от него девушка негромко подыгрывает на саксофоне. Справа коротко стриженная дама с микрофоном что-то тихо поет по-итальянски. И все это великолепие словно накрыто сверху куполообразным потолком, разрисованным под небо с золотыми амурами и утяжеленным массивной золотой люстрой, которая если упадет вниз, то непременно похоронит под собой и музыкантов, и всех, кто находится сейчас в зале. Почему-то у меня сразу возникает ассоциация с круглой крышкой, которой накрывают горячие блюда перед подачей. Наверно, так же неуютно, как я сейчас, ощущало бы себя жарко̀е под этой крышкой, если б умело чувствовать.

— Нам сюда, — говорит Он, показывая глазами на один из столов… за которым уже сидят четыре человека. Ничего не понимая, смотрю на него.

— Так нужно, — одними губами произносит Он.

Так нужно…

Ему.

Не мне…

Мне был нужен ужин только для нас двоих. Тот самый, что лежит сейчас в холодильнике, так и не став маленьким семейным праздником. Но то, что нужно мне, вновь остается за кадром нашей семейной жизни. Зато на главном ее экране всё чаще появляются слова: «Ну ты же понимаешь, так нужно». И я не пойму порой, это название новой главы затянувшегося фильма под названием «любовь» — или его титры, после которых люди выходят из зала, и расходятся в разные стороны навсегда…

Похоже, он прочитал что-то в моих глазах, и на мгновение его лицо теряет холодную неприступность, характерную для всех присутствующих в этом зале:

— Пожалуйста. Это мои новые бизнес-партнеры. Очень прошу…

— Почему не сказал в машине?

— Боялся, что ты попросишь остановить и выйдешь на полдороге…

Этот короткий диалог происходит в то время, как мы идем к столу. Вернее, он ведет меня, поддерживая под локоток. Иначе бы я встала посреди зала эдакой еще одной мраморной колонной, без которой всё, что я чувствую, непременно рухнуло бы вниз — и, боюсь, последствия оказались бы не менее разрушительными, чем от упавшей люстры. Для Него-то уж точно.

Но я иду. Нет, не иду — переставляю ноги. Есть разница, потому, что переставлять очень непросто, каждое движение дается с трудом. Так нужно. И если я все-же переставляю, то получается, что это нужно обоим.

За столом сидят двое мужчин и две дамы, о чем-то беседуют. При нашем приближении взгляды скрещиваются сначала на нем — и в глазах сидящих я вижу узнавание — а потом на мне.

Взгляды мужчин привычны — особенно когда я в таком платье — и ничем не отличаются от сальных касаний на улице и в метро. Да и в глазах дам ничего нового. Сканирование сверху вниз, затем однозначный вердикт: «я — лучше». После которого начинается разбор деталей. Платье у нее — безвкусица, прическа — тем более, украшения — дешевка, да и сама она деревня деревней. После чего дамы синхронно улыбаются: добро пожаловать в наш гадюшник. Пошипим?

Любви без жертв не бывает. Иначе это не любовь, а игра, где ты пытаешься выиграть у того, кто в этом случае непременно проиграет. Настоящая любовь, это когда оба готовы поддаться, чтобы победил тот, кто тебе небезразличен. И сегодня я иду к этому белому столу, словно к алтарю, на который должна положить всё, что хотелось мне.

Этот вечер.

Мои эмоции, что бурлят во мне потому, что он сложился не так, как я хотела.

А также все мои мысли по этому поводу.

Бывают минуты, когда нужно просто отбросить своё «я» — и улыбнуться людям, которые собрались возле алтаря для того, чтобы разделать тебя взглядами, словно ягненка, выпить твою кровь, съесть твое мясо, переварить, и забыть.

Кто-то наверняка скажет: вот дура! Муж — богатый, красивый, любящий — привел ее в дорогущий ресторан, а она строит из себя жертву. Но кто-то и дайвингом занимается, и с парашютом прыгает, и жизни своей не представляет без автогонок. Я же до трясучки боюсь глубины, высоты и скорости. Все люди разные. Но, возможно, для меня было бы легче, зажмурившись, шагнуть из самолета в облака с парашютом за спиной, чем садиться сейчас на стул, заботливо отодвинутый официантом.

Знакомимся.

Он представляет сначала мужчин, потом их спутниц. Высокого брюнета с нитями красивой проседи в волосах и жгучим взглядом, присущим опытным бизнесменам и профессиональным убийцам, зовут Александром. Судя по широким обручальным кольцам с крупными бриллианатами на пальцах, его спутница — жена. Примерно того же возраста, и взгляды похожи.

Это не случайно. Ее Он представляет, прежде всего, как партнера Александра по бизнесу, а уж как жену потом. Понятно. За столом сидит пара львов, приучившихся вместе загонять добычу и потом в случае удачи не драться за лучший кусок. Отмечаю, как мое самолюбие слегка колет крохотная булавка зависти. Я, наверно, тоже хотела бы в паре с Ним выходить на охоту, и делить наши общие победы на двоих. Но увы, я не из того теста. Воительница из меня никакая, на принцессу бы выучиться.

Взгляд второго мужчины — толстенького, кругленького, обильно потеющего — преисполнен доброжелательности, явно простимулированной глубоким вырезом моего платья. Но женским чутьем я понимаю, что это радушие хищной дионеи, приветливо раскрывшей зубастые листья в ожидании беспечной мухи.

Рядом с толстяком сидит юная высокая блондинка, изрядно подкачанная силиконом. Судя по отсутствию обручальных колец у этой пары, понимаю, что девица одноразовая, как презерватив, который после использования отправляется в мусорное ведро.

Их Он тоже представляет, но я не запоминаю имен. Зачем? Это не дружеская встреча, а исключительно деловая, в которой участвуют четверо. Александр, его жена, толстяк, и Он. Мы с блондинкой здесь словно галстуки, обязательные на важных приемах — практического толку от них никакого, но без них нельзя. Так что пусть будут, главное чтоб на шеи не сильно давили.

Обменявшись приветствиями, все берутся за меню. Сложный момент для меня. В подобных заведениях мой взгляд прежде всего цепляется за цену — и я замираю в ужасе, как кролик, увидевший удава. Когда ступор проходит, у кролика появляется рефлекс: бежать отсюда как можно скорее. Но потом шок проходит, и я инстинктивно начинаю выбирать блюда подешевле. Сохранившаяся из прошлой жизни привычка, от которой трудно избавиться.

Чувствую коленом аккуратное касание под столом. Это Он меня подбадривает — мол, я с тобой, всё будет хорошо. Всё-таки Он у меня очень хороший, люблю его. И даже почти прощаю за сегодняшнее. Иногда достаточно одного нежного касания, чтобы обида отступила. Правда, пока еще не прошла окончательно. Затаилась, словно удав после неудачной охоты, поджидающий новую добычу.

— Попробуй это, — тактично говорит Он.

Я вздыхаю.

Слышала об этой штуке, даже читала где-то. Жаль несчастных гусей, которых мучают ради минутного удовольствия гурманов, но любопытство берет верх. Блондинка еле слышно фыркает силиконовыми губами, будто лошадь, распознавшая неопытного наездника. Наплевать. Сейчас мы с ней в одной категории бесполезного довеска к этой компании, но при этом мой статус жены явно играет в мою пользу. Так что пусть хоть обфыркается.

Муж незаметно тыкает пальцем в мое меню. Заказываю еще что-то с непонятным названием, на которое указал Он, после чего отдаю меню официанту, замершему за моим стулом с высокой спинкой, больше напоминающим кресло без подлокотников. Странно, но шесть парней в ресторанной униформе не уходят, замерли за нашими спинами, как солдаты на посту. Они что, так весь вечер будут стоять позади нас?

Похоже, будут. Так здесь положено. Ох, как неудобно и неуютно…

А бизнесменам хоть бы что, официантов они не замечают, словно и нет их. Тоже наверно какой-то особый навык — не видеть людей, которые тебе в данный момент не нужны. Как мы не замечаем, например, салфетку на столе, пока она нам не понадобится. Боюсь, я никогда не научусь так относиться к людям. Потому, что просто не хочу учиться такому.

Начался разговор на непонятном для меня языке. Вроде и знакомые слова, а сути не уловить — сплошь цифры, проценты, и финансовые термины. В глазах блондинки читаю обреченность. Не исключаю, что и в моем взгляде то же самое. Любовь — это всегда жертва. В такие минуты полезно повторять эту фразу, словно мантру. Помогает.

Проходит минут двадцать-тридцать до того, как нам приносят заказанное. У всех мужчин стейки. Те самые, плохо прожаренные, из которых при нажатии ножом сочится кровь. По мне так это есть нельзя. Но богатым людям деваться некуда, статус обязывает. Так же, как пить кислое, невкусное сухое вино по цене южноафриканских алмазов — а потом, придя домой, оттягиваться домашними котлетами и полусладким красненьким, морщась при воспоминании о деловом ужине. Но — морщась аккуратно, не публично, чтоб ненароком партнеры по бизнесу не узнали о твоих истинных предпочтениях.

А передо мной на тарелке фуа-гра. Осклизлое с виду нечто, сочащееся жиром, в обрамлении красивого, мелко нарезанного чего-то, истинное происхождение которого понять затруднительно. То ли овощи, то ли фрукты, то ли химия какая-то. Ладно.

Честно прожевываю кусочек. И даже глотаю, сдерживая позывы сплюнуть это в салфетку. По ощущениям — концентрированный мягкий жир, идеальное средство для того, чтобы проблеваться без помощи двух пальцев. Но мне блевать нечем, голодная я. Поэтому кусочек гусиной печени шлепается в мой желудок, который болезненно дергается в ответ — мол, хозяйка, что это ты такое в меня спустила? Я ж не унитаз все-таки, полегче.

Фуа-гру больше не трогаю, ковыряю ее обрамление. Которое оказывается на удивление вкусным. Жаль, что мало.

Кстати, не понимаю, зачем под крошечные порции подавать такие огромные тарелки? Подозреваю, это делается для того, чтобы визуально площадью тарелки компенсировать отсутствие нормального количества еды. Иначе даже самый богатый клиент может задуматься на тему «за что я, собственно, заплатил такие деньги»? А тут тарелка большая, на ней красиво размазано что-то условно съедобное, необычное, больше похожее на картину экспрессиониста, чем на еду. И уже язык не поворачивается спросить — а что это? И зачем это? А покушать здесь можно, или тут подают только огромные фарфоровые холсты со статусными натюрмортами?

Блондинка тоже страдает, копаясь вилкой в чем-то совершенно непонятном с виду. Мне ее даже немного жалко становится. Всё-таки мой муж по сравнению с ее пузаном выглядит как скандинавский бог О̀дин рядом с бочкой дешевого пива.

Осторожно отставляю в сторону странный деликатес, и принимаюсь за мелко нарезанное мясо с привкусом лайма и авокадо. Есть в этом блюде еще какие-то нотки, но с непривычки не разобрать. Вот это действительно вкусно. Спасибо Ему. Видимо, первое блюда было для статуса, а со вторым Он помог, чтобы я поела.

Пока насыщаюсь, замечаю заинтересованный взгляд блондинки в сторону моего мужа, увлеченного беседой. Понимаю ее. Но в то же время начинаю тихо звереть. Представляю сколько подобных женских взглядов ощупывают Его на работе. При нынешнем дефиците красивых и состоявшихся мужчин свой отвоеванный экземпляр желательно держать в стальном сейфе за семью замками, чтоб ненароком не увели. К сожалению, нет таких сейфов, потому остается лишь надеяться, что любовь и боязнь подхватить какую-нибудь венерическую гадость убережет ненаглядного от непоправимой глупости.

Впрочем, я Ему верю. Хотел бы — давно ушел от такой истерички, как я. Но не уходит. Подарки дарит, ласковые слова находит в свободное от работы время. Значит, зачем-то нужна я ему такая, вместе со всеми своими недостатками и сомнительными достоинствами. Это обнадеживает. К тому же знаю точно, безмозглые силиконовые куклы с плотоядными взглядами ему точно неинтересны. Он не любит говорить о ювелирных брендах и модных сумочках, так что шансов у спутницы толстяка нет никаких.

Постепенно беседа о делах сходит на нет, собравшиеся отдают должное еде и напиткам, и разговор меняет русло. На этот раз тон задает супруга Александра:

— Дамы, господа, а что это мы все о делах да о делах? Может присутствующие леди расскажут нам немного о себе? Вот вы чем занимаетесь?

Вопрос обращен к спутнице толстяка, которая от неожиданности чуть не подавилась сухим вином. Но, справившись с собой, дева произносит с вызовом:

— Я — модель.

И замолкает. Типа, всё сказано, и окружающие должны понять с кем имеют дело. Судя по легкой усмешке на губах Александра и слегка напрягшимся плечам толстяка эффект достигнут. Все всё поняли, включая автора вопроса. Которая, чтобы заполнить неловкую паузу, повисшую над столом, обращает свой взгляд на меня.

— Ну, а вы не расскажете о роде ваших занятий?

В моей голове сразу рождается куча ответов. Вот только кто бы подсказал, какой из них правильный. Откладываю вилку, улыбаюсь, готовясь сказать что-то…

Но Он опережает меня.

— Пока армия в моем лице штурмует финансовые крепости, жена обеспечивает мой тыл, — улыбаясь, произносит он. — Ведь без надежного тыла армия непременно погибнет.

Александр, его жена и толстяк понимающе улыбаются, оценив ответ. Блондинка же, хлопнув ресницами, уточняет:

— Вы домохозяйка?

Ну, это в каждой из нас природное. Ни один мужик не сумеет так метко и точно выстрелить ядом, как это сделает женщина, прицелившись в соперницу. И какая разница, что я ей никто, что моего мужа она видит, возможно, первый и последний раз в жизни? Инстинкт сильнее. Приглянулся самец, рядом с ним — самка. Значит, надо ее уничтожить, размазать, сровнять с плинтусом. Это не сучность натуры, вернее, не только она. Это закон выживания наших далеких предков, наше наследие из пещер каменного века, и никуда от него не деться. Просто некоторые дамы умеют прятать его за красиво вывернутыми фразами, а те, кому такое не дано, бьют в лоб, рискуя показаться круглыми дурами, ставя себя и других в неловкое положение. Но что не сделаешь ради победы?

Жена Александра, оценив обстановку, тут же умело разряжает ее:

— Так, в общем, предлагаю тост, от которого вряд ли кто за этим столом откажется. За любовь и взаимную поддержку!

Естественно, тост принимается.

Потом их было еще много, тостов и разговоров о том, как мы все хорошо сидим и как удачно складывается вечер. Я молчу, да на меня и никто особо не обращает внимания, лишь Он периодически касается пальцами моего колена. Это не подбадривает, но и не раздражает. Я лишь мечтаю о том, когда же всё закончится. Побаливает спина от того, что приходится постоянно держать ее прямой, глаза устали от колеблющегося света множества свечей, и что напитки, что еда кажутся безвкусными и совершенно ненужными, как не нужен мне этот опостылевший вечер.

Наконец ужин заканчивается. Прощание, дежурные слова о том, как же классно посидели в непринужденной обстановке, и как нам всем необходимо почаще так встречаться. При этом по глазам всех присутствующих видно, что они отбыли необходимую повинность, принеся в жертву жирному богу по имени Бизнес свое личное время и свои действительно настоящие человеческие чувства. Если где-то что-то прибыло, в другом месте непременно убудет. Те, кто зарабатывает много денег, теряют тоже очень многое…

Это как наркомания. Вроде бы уже и не надо больше, всё есть, никогда не истратить столько денег за всю оставшуюся жизнь. Но чем крупнее счет в банке, тем сильнее разгорается желание его увеличить. Всепоглощающее. Выжигающее искорки жизни из глаз, и искренность из речей, которым не верят даже самые близкие люди. Очень боюсь, что Он станет таким. Пока еще заболевание не прогрессирует, но я уже замечаю первые его симптомы.

Швейцар с легким поклоном открывает дверь, выпуская нас на улицу. Интересно, что ему снится по ночам? Эта дверь, которую он открывает-закрывает каждый день по много раз? По-моему, ужасный кошмар, от которого запросто можно свихнуться.

Садимся в машину.

Он молчит.

Я тоже молчу…

Наконец, Он решается.

— Еще раз прости, что не сказал сразу про партнеров. И спасибо тебе за этот вечер.

Прерывисто вздыхаю, пытаясь подавить слова, которые просятся наружу. Но они настойчивы. Чувствую, если не выскажусь, меня просто порвет.

— И тебе спасибо за то, что выставил меня домохозяйкой. И за очень полезные для меня знакомства тоже низкий тебе поклон.

— Только не начинай, ладно, — страдальчески морщится Он, заводя машину. — А что я должен был сказать? Что ты работаешь маникюршей?

И тут меня прорывает. Все внутренние барьеры, на которых написано крупными буквами: «не надо, лучше промолчи!», летят к чертям собачьим. Всплескиваю руками, взгляд сам собой уезжает вверх и вправо. Дурацкая привычка, которой, судя по фильмам, в такие моменты подвержены все женщины на планете. Даже интересно, что мы пытаемся там рассмотреть? Но с природой не поспоришь. Прежде чем выдать своему самцу всё, что мы о нем думаем, мы почему-то должны закатить глаза именно в этом направлении, наверно таким образом подавая сигнал своему зарвавшемуся альфе, что ему сейчас придется несладко.

— А нельзя было сказать, что у меня своё дело? Они бы подумали, что я занимаюсь каким-то бизнесом, и ты бы не соврал — просто потому, что у меня действительно есть дело, которое мне нужно, понимаешь? Нужно, чтобы чувствовать себя живой в отличие от этих твоих бизнес-кукол, которые превратились в бесчувственных зомби ради своих капиталов!

Он закусывает губу. Машина набирает скорость. С Ним всегда так: когда он нервничает, когда на эмоциях, начинает давить педаль газа. Я всегда боюсь этого, но сейчас мне плевать! Это тоже заложено в нас, женщинах, природой — когда нас накрывает, мы и на мамонта прыгнем с обнаженными ногтями, и своему пещерному самцу мозги вправим за милую душу, каким бы крутым он себя не считал!

Я продолжаю орать, накручивая себя, выплескивая обиду за испорченный вечер — и в то же время понимаю, как Он сейчас усилием воли пытается справиться с собой…

И ему это удается.

Разогнавшаяся машина сбрасывает скорость и понемногу перестраивается из крайнего левого ряда в правый. Кстати, мой словесный водопад тоже иссякает. Я просто долго не могу так верещать. Сил не хватает, задыхаться начинаю. И тогда вместо слов появляются слезы, которые не зря называют слезами бессилия.

Он знает это. Открывает бардачок, достает упаковку бумажных платков, протягивает мне. Подозреваю, что он их там для этого и держит. Беру. По идее, нужно демонстративно отказаться, как подобает настоящей сильной и независимой женщине. Но я, к сожалению, слабая и зависимая. Любовь — это всегда зависимость от того, кого любишь. И на кого орешь, когда тебе плохо.

— А может тебе и правда открыть свое дело? — осторожно спрашивает Он. — Ну нравится тебе маникюр — не вопрос. Давай купим тебе салон красоты. И солидно, и не надо будет ничего придумывать в подобных ситуациях. Понимаю, тебе сложно перестроиться, слишком стремительно свалилась на нас новая жизнь. И мне тоже непросто. Так давай эту сложность преодолеем вместе.

Платки исправно впитывают моё чувство безысходности, которое понемногу вытекает из меня вместе с иссякающими слезами. И образовавшуюся пустоту также потихоньку заполняет признательности к Нему. За то, что Он умеет быть таким чутким, и не бесится в ответ на мои вопли, накручивая ситуацию. Хотя мог бы. Многие мужики так и делают. Но не Он. Может, потому, что действительно любит…

Всхлипываю в последний раз, убираю платки обратно в бардачок. Пусть лежат, может, еще пригодятся.

— Понимаешь, я не бизнес-леди. Я не смогу так относиться к людям, словно они мои инструменты для зарабатывания денег.

Он усмехается уголком рта.

— А ты всегда относишься к незнакомцам как к родным? И — главное — они отвечают тебе взаимностью? В этом мире или ты едешь, или на тебе едут. По-другому не получается.

Вздыхаю, отворачиваюсь в окно. Теперь у него своя философия, необходимая для бизнеса, как невкусное мясо и кислое вино. Спорить тут бесполезно. Да и ни к чему. Ты или люби человека, принимая его таким, какой он есть — или просто уйди в сторону, не мешая жить ни ему, ни себе. Я пока не хочу уходить. И «пока» здесь — это не только ключевое слово, но и весомый повод заткнуться.

— Ты вся на нервах, — говорит Он. — Думаю, тебе надо отдохнуть, отвлечься.

— Возможно, ты прав.

Остаток дороги мы молчим, каждый о своем…

Молчание — оно тоже разное бывает.

Порой наэлектризованное, готовое разразиться громом и молниями.

Иногда равнодушное, как стихия, которой наплевать на букашек, которых она может раздавить насмерть своей многотонной мощью.

А бывает, что молчание лечит, гасит напряжение, которым двое могли бы его наполнить, накручивая друг друга — но не стали этого делать, мудро позволив скандалу умереть естественной смертью, растворившись в благодатной тишине.

К концу пути меня почти совсем отпускает. И Он вроде тоже расслабился, судя по рукам, свободно, без напряжения лежащим на руле. Ну и замечательно. Худой мир лучше ссоры, взлелеянной сообща. Поэтому лучше будем дома откармливать наше пока еще тощее примирение, настоятельно требующее пищи в виде взаимной заботы и внимания.

Правда, муж укрепление нашего шаткого мира понимает по-своему. Едва мы переступаем порог квартиры, как Он набрасывается на меня, словно голодный волк, срывая платье и нижнее белье так, что трещит материя.

В другое время, возможно, такой бурный порыв меня бы возбудил. Но я всё же пока еще не до конца отошла от минувшего вечера. Удивительно, но многие мужчины считают, что их член — это некий аналог универсальной таблетки, мгновенно излечивающей все возможные женские проблемы с настроением. Нужно только его быстрее ввести в наш организм, и подольше там подержать.

Иногда да, бесспорно. Огонь страсти, словно лесной пожар, способен смести все наши проблемы — как надуманные, так и реальные. Но бывает, что он неприятно обжигает, когда вспыхивает не вовремя. Как сейчас, например.

Смотрю в потолок, пока Он, лежа на мне, честно старается решить мои психологические проблемы. Туда-сюда, как утюг по рубашке. Наверняка Он тоже думает, что умеет сглаживать смятое. И — надо отдать должное — иногда Ему это удается.

Но не сегодня.

Тем не менее, под конец внутри меня начинает тихо и сладко ворочаться что-то, похожее на удовольствие. Дыхание становится прерывистым, тело неуверенно начинает отвечать на Его движения. Но увы, моя искра гаснет, когда Он выдергивает из меня свою целебную таблетку и горячо изливается на мой живот.

— Ты у меня прелесть, — жарко выдыхает он, гладя меня по волосам.

По-моему, в какой-то книжке было написано о том, что нехорошо сразу после секса отваливаться от женщины, словно сытый комар, насосавшийся крови. Не иначе, он читал ее, потому, что никогда не бежит сразу в ванную, и каждый раз выполняет этот ритуал. Приятный, когда мы получаем оргазм вместе. И вызывающий мысли о времени, которое мы оба теряем впустую, в таких случаях, как сейчас.

Наконец он уходит, и я слышу, как струи душа бьют по его разгоряченному телу. Задумчиво провожу пальцами по животу, на котором быстро высыхает субстанция, необходимая для зарождения новой жизни…

После той аварии он ни разу не финишировал в меня. Случайно ли? По-моему, он просто больше не хочет рисковать. Тогда, узнав, что наш ребенок погиб во мне, Он чуть не сошел с ума. Плакал, бил кулаками о стену больницы, расшиб себе руки до крови. Помнится, врач говорил, что я приняла ужасную новость спокойнее, чем Он. Ну да, я тогда всерьез обдумывала способ самоубийства, и мне было не до истерик.

Но время гораздо более действенная таблетка, нежели какая-либо другая. Оно отодвинуло слишком четкие воспоминания, сделало их размытыми и плоскими, словно нарисованными плохим художником в приступе меланхолии. Но надо признать, что произошедшее сильно изменило нас обоих. Он стал больше работать, чтобы забыться — и результатом этого стало наше теперешнее благосостояние. А я…

А я лежу и, словно тот плохой художник, вожу пальцем по своему животу, будто кистью по холсту, размышляя о том, что наверно глупо пытаться раскрашивать неважную картину. Проще повесить ее на стену, оставив в покое, либо спрятать в чулан и больше не трогать. Пусть остается такой, какая есть. У других и такой нету.

Он в ду̀ше — это надолго. Вытираю живот простыней, по пути на кухню бросаю ее в корзину с грязным бельем. Он постоянно настаивает на домработнице, я пока сопротивляюсь. Но уже менее агрессивно, чем раньше. Не хочется, чтобы в доме был чужой человек. А еще я опасаюсь чувства своей ненужности, которое может возникнуть, когда за нашей квартиркой будет ухаживать кто-то другой. Хотя, может, Он и прав. Деньги нужны для того, чтобы избавлять людей от лишних забот. Вот только я еще не решила, нужна ли мне такая беззаботная жизнь, когда всё, что знаю и умею, окажется ненужным.

На кухне завариваю всё тот же лювак, и впервые ощущаю вкус дерьма той ушастой зверюшки, сквозь желудочно-кишечный тракт которой прошли эти кофейные зерна. Интересно, какому извращенцу впервые пришла мысль поковыряться в какашках мусанга, заварить добытое, и выпить? А потом заявить, что это неимоверно вкусно и начать продавать по сумасшедшей цене? Думаю, что это из серии той же фуа-гра, сырых стейков, кислого вина, неудобных платьев, и тесных деловых костюмов, стесняющих движения. Когда люди начинают слишком хорошо жить, им начинает недоставать сложностей, которые они сами себе придумывают. И чем неприятнее сложность, тем больше они готовы за нее платить.

Выливаю недопитый кофе в раковину, подхожу к окну.

На улице дождь. Миллионы капель воды падают на землю, чтобы потом испариться, вознестись вверх, и снова упасть. Круговорот воды в природе. Эти капли похожи на людей. Вечное бессмысленное метание между землей и небом — без цели, без конца, и без смысла. Когда идет дождь, природа становится серой, унылой и скучной. Когда идет жизнь — всё то же самое. Так может, Вик в чем-то права? Может, стоит немного раскрасить новыми впечатлениями своё уже поднадоевшее существование на этом свете?

— Милая, я всё, ванная свободна.

Он подходит ко мне сзади, обнимает. Его влажное после душа тело кажется готово продолжить примирение. Но голос немного насторожен. Понимаю. Он ждет чего угодно — новой волны скандала, холодного равнодушия, страстных объятий в стиле «я не сучка, давай всё забудем». Как-то он говорил, что любит меня за непредсказуемость. А я, если честно, иногда боюсь этой самой своей непредсказуемости — порой я сама не знаю, что могу выкинуть в следующую секунду.

— Я уезжаю в Париж.

Такое впечатление, что это сказала не я, а кто-то другой за меня вытолкнул слова вместе с воздухом из моих легких — и они сдулись, словно проколотые воздушные шарики. Я почувствовала, что задыхаюсь. И это ощущение легкого удушья вдруг сладко отдалось в низу живота, словно я только что кончила. Вот значит какие ощущения накрывают от сложных решений, которые принимаешь неожиданно для себя…

— Прости, я не ослышался?

Молчу. Мне слишком хорошо, будто я вдруг сбросила с себя что-то очень тяжелое, пригибающее меня к земле очень долго. И мне хочется удержать это ощущение в себе подольше. Я, конечно, отвечу. Но чуть попозже.

— Ты вся дрожишь.

Он обнимает меня крепче.

— А знаешь, может, это и правильно. Я давно говорил, что тебе надо развеяться. Поезжай. Ты же не надолго, верно?

Киваю. Приятное ощущение становится слабее, растворяется во мне, пропадает. И вместо него приходит страх. Я еду? Я действительно это сказала? Неужели я решилась?

Сразу хочется отказаться. Как у нас говорят, «включить заднюю передачу». Я никогда не ездила одна дальше нескольких остановок на метро. Бывает такое: рождается человек, и нет у него желания куда-то ездить. Всё устраивает дома, от которого не хочется сильно удаляться. Бывают птицы перелетные, которым постоянно нужно мотаться из одной страны в другую, и чем дальше, тем лучше. А бывают те, кто от своего гнезда никогда далеко не улетает. Я однозначно из вторых. И очень страшно вдруг — раз! — и стать перелетной. Причем лететь не вместе со своей стаей, а в одиночку.

— Подожди.

Он уходит в спальню. Слышу, как попискивает его телефон. И почти сразу начинает мурлыкать мой, который лежит здесь, на кухне. Беру его в руки. Новое сообщение. Открываю.

«Зачисление на Ваш счет». И в глазах рябит от нулей, которые сразу и не посчитать. Слышу его шаги за спиной, оборачиваюсь. Вижу его довольное лицо, как у кота, который принес хозяину мышь и ждет похвалы.

— Зачем? Я же, типа, туда зарабатывать поеду…

— Ну и зарабатывай, — улыбается он. — Ведь можно же одновременно и зарабатывать, и ни в чем себе не отказывать?

— Но здесь в несколько раз больше того, что мне обещали заплатить…

Он вновь обнимает меня.

— Пусть у тебя будут деньги. Просто на всякий случай. Мне так спокойнее.

— Спасибо…

Прижимаюсь к нему в ответ. Всё-таки Он — мой. И ничей больше. Но тут же изнутри начинает покалывать маленькая иголочка: «А подумала ли бы ты так, если б он не перевел тебе деньги? Прижалась бы сейчас к Нему, как к единственному родному человеку — доброму, любящему, понимающему — если бы не только что пришедшее тебе на счет доказательство того, что ты ему не безразлична»?

Всё-таки какое это счастье — не думать. Быть дурой, не задавая себе таких вопросов, принимая свалившееся на тебя счастье таким, какое оно есть, не отравляя жизнь себе и любимому человеку собственными мыслями. Но я думаю… И понимаю, что это моё проклятие. Может хоть в Париже получится отвлечься от всего и не заниматься этим дурацким женским самокопанием?

— Пойдем спать, — говорит он. — Сегодня у нас обоих был трудный день. И вряд ли завтрашний будет легче.

— Пойдем, — соглашаюсь я. Сон — тихое счастье, отключающее тебя от собственных мыслей, позволяющее мозгу отдохнуть от себя самой. Потому, что иной раз человек может сам себя замучить до такой степени, что в пору наложить на себя руки. И в этом случае всегда лучше согласиться на лайт-вариант смерти — завалиться спать, чтобы утром воскреснуть, и с новыми силами заняться бессмысленной, нудной, но порой увлекательной игрой под названием жизнь.

* * *

Рассветное солнце щекочет мне ресницы своими лучами, прокравшимися сквозь незаметную щель между шторами. Что ж, сегодня один-ноль в пользу коварного желтого карлика — так называют этот тип звезд, имеющих обыкновение не давать людям нормально выспаться. Хотя сама дура, могла бы проверить шторы перед тем, как вечером рухнуть в кровать и отрубиться.

Потягиваюсь, косясь на электронный будильник. В принципе, карлик не особо провинился — до подъема осталось девять минут. Сладкое время, когда можно полежать, помечтать, заново включаясь в реальность… и понимая, что сегодня я на работу не пойду. Какая работа, когда я собралась уезжать?

Меня вновь накрывает волна легкой паники, на гребне которой приходит мысль: «А вдруг та брюнетка всё отменила, и я ей больше не нужна?»

Протягиваю руку, беру с тумбочки телефон…

Надеялась я зря. В мобилке тихонько вибрирует сообщение. Открываю.

От нее. «Привет! Ну ты как, надумала насчет Парижа?» И щекастый подмигивающий смайлик после вопросительного знака.

Вот тут я просыпаюсь окончательно и вспоминаю, что уже сказала Ему о своей поездке, и что Он уже перевел мне деньги. Всё. Обратного пути нет.

Нет, конечно можно на всё плюнуть и отказаться. Но как же мне потом смотреть в глаза той девчонке в зеркале? Она ж не простит мне слабости. До конца жизни вспоминать будет, мол, ты могла сделать шаг. Доказать и Ему, и себе что ты не домохозяйка, которая ничего в жизни не способна добиться самостоятельно.

Могла.

И не сделала…

Как же иногда трудно набить простое сообщение. Хочется сделать это зажмурившись, как перед прыжком в омут с большой высоты. Но тогда не будет видно экрана…

«Так, соберись, тряпка!» — накручиваю сама себя. «Это же просто, как застрелиться. Раз — и всё. Две буквы. Всего две буквы».

Палец набирает их, зависает на мгновение над кнопкой отправки, и…

«Да».

«Отлично!!!»

Три жирных смайла с клоунскими улыбками чуть не до глаз-точек.

«Мы уже в аэропорту, через десять минут пришлю тебе билет на вечерний рейс. Сейчас скину координаты отеля и аванс на булавки».

И опять смайл.

Что за привычка у некоторых людей лепить этих колобков чуть ли не после каждого слова? Сейчас они меня раздражают как никогда раньше. Хотя я, конечно, понимаю, что улыбающиеся смайлы тут не при чем. Это я просто боюсь высунуть нос из своей привычной норки, где мне тепло, уютно и привычно. Боюсь, но деваться уже некуда. Придется вытаскивать себя оттуда за ноздри, причем самостоятельно.

Просыпается Он. Целует. Кивает на телефон.

— Ты уже с ним? Иногда мне кажется, что его ты любишь больше, чем меня.

— В отличие от тебя, он всегда со мной, — ворчливо отвечаю я.

— Идеальный любовник-альфонс, — потягивается Он после сна, улыбаясь. — Всегда готов тебе услужить, в любое время, только не забывай кормить и давать деньги.

— А ты, я смотрю, разбираешься в любовниках своей жены, — шутливо прищуриваюсь я. — Может, поговорим о твоих любовницах?

Он на мгновение смущается. Понимаю… Кажется, в шутках на эту тему мы немного перегнули палку. Даже когда у обоих нет никого на стороне, всё равно нет-нет, да закрадывается мыслишка — а вдруг? Чем твоя половинка занята, когда тебя нет рядом? Вдруг вот прямо сейчас происходит то неуловимое, что ломает семьи — взгляд случайно цепляется за взгляд, нечаянно брошенное слово находит ответ, и превращается в разговор. А дальше вроде бы как-то само собой, непринужденно пальцы сохраняют в памяти телефонов новые номера, которые на всякий случай помечаются фальшивыми именами представителей противоположного пола… И всё. У твоей половинки начинается другая жизнь, наполовину состоящая из обмана…

Никогда не понимала этого. Как можно жить, вертясь между правдой и ложью, словно угорь на сковородке? Может, для кого-то, страдающего недостатком адреналина, это и в удовольствие — поймает тебя твоя половинка, не поймает… Но как же нужно не уважать эту свою половинку, чтобы опустить ее до уровня участника настолько грязной игры? Понятное дело, все мы в какой-то мере порой заглядываемся на красивых людей, проходящих мимо нас по жизни. Но лично мне вполне хватает двух собственных рук, ду̀ша и воображения для того, чтобы получить удовлетворение мимолетным потребностям у себя в голове, не пачкая свое тело чужими прикосновениями.

Как всегда, помогаю Ему собраться на работу, перед выходом повязываю галстук. Сегодня он выбрал ярко-красный, цветом похожий на кровь. Не люблю его даже больше, чем тот, с белыми брендовыми крапинками. Он слишком привлекает внимание к Нему, как яркая раскраска альфа-самца, призывающая: «Посмотри на меня, оцени, какой я классный!» Хотя, скорее всего, это меня опять кроет после наших утренних шуточек про любовников. Мне даже кажется, что от кровавого галстука слегка пахнет ментолом, характерным для женских сигарет. Всё, нафиг, реально пора развеяться, пока я не надумала себе очередной повод для слез и депрессии.

Он уходит, а я звоню на работу. Неожиданно отпроситься на неделю оказывается легко — Крис соглашается всё уладить в обмен на обещание привезти флакон духов из Парижа. Она, конечно, сучка, но в такие моменты я ее люблю как любят сторожевую собаку, которая за кусок колбасы делает вид, что тебя нет, когда ты украдкой перелезаешь через чужой забор.

Теперь нужно собраться в путь.

Как-то мы с Ним серьезно собирались слетать на Карибы, оттянуться как следует, забыть обо всем. Собраться получилось, а вот слетать — нет. Бизнес швырнул его в очередной водоворот, из которого он так и не смог выбраться в совместный отпуск. От тех сборов остались два вместительных дорожных чемодана, перед одним из которых я сейчас сижу, растерянно глядя в его пустое нутро словно кролик, которого вот-вот должен сожрать крокодил, распахнувший кровожадную пасть. Что взять с собой? Как я понимаю, просто необходимо сложить в чемодан содержимое всего шкафа, без которого я точно не выживу во Франции — вдруг чего понадобится, а у меня его нет?

Но потихоньку мысли приходят в порядок, я становлюсь спокойной и жесткой, мысленно отсекая от кучи шмоток те, без которых можно обойтись. Включаю драйвовую музыку, добавляющую решительности, и, покачивая бедрами в такт бешеному ритму, начинаю укладывать вещи в чемодан. Сейчас мне кажется, что я похожа на солдата, собирающегося на войну: камуфляж, экипировка, оружие, боевая раскраска. Всё только самое необходимое.

Итог: в чемодане оказываются три набора одежды. Для свадьбы: блуза, брюки, туфельки на низком ходу чтоб к вечеру ноги не отвалились. Для прогулок — пара футболок, шорты, джинсы, короткую курточку. Легкое коктейльное платье, на случай вечернего выхода. Еще в одном «прогулочном» комплекте поеду, так что кроссовки можно не класть. Плюс две красивых пижамы для сна. Далее кладу несколько комплектов нижнего белья — черного и белого, под любую одежду. На этом со шмотками всё, хватит. Иначе не удержусь, потом чемодан не застегну.

Едем дальше. После некоторых размышлений, всё необходимое для жизни раскладываю по разным косметичкам.

Одна — целевая, макияжная, с раскраской для лица и всякими кремами.

Вторая для волос — расчески, заколки, резинки, лак.

Из третьей делаю нечто вроде походной аптечки — пластыри, средства от головной боли, изжоги, расстройства желудка, внезапной простуды и тому подобных несчастий, которые по закону подлости непременно настигнут в самый неподходящий момент при непременном отсутствии нужного лекарства.

В четвертую складываю мыльно-бритвенные принадлежности с кучей лосьенов, бальзамов, кремов до и после процесса…

Ох, как же тяжело быть женщиной! Вон мой: схватил пару трусов да бритву, сунул всё это в сумку — и уже куда-то летит по работе. Говорит, мол, что надо или в отеле есть, или по дороге куплю. А я вот уже второй час описываю круги вокруг чемодана, что-то добавляя, что-то убирая, и понимаю, что процесс затягивает. И если не остановиться, то впору в какой-то момент сесть на пол, расплакаться и, наплевав на всё, решить, что гори оно всё синим пламенем, я никуда не еду.

— Стоп-стоп-стоп, — говорю сама себе, глядя в зеркало и показывая кулак отражению. — Я тебе дам «не поеду»! А ну быстро подобрала сопли, и вперед, к благородному дело лишения себя туристической девственности!

Посмотрев на яростно-решительное лицо той, в зеркале, понимаю — она не шутит. Значит, и правда придется собраться и закончить начатое.

Наконец застегиваю чемодан, и берусь за фотоаппарат, который повезу в ручной клади. Дополнительные карты памяти, два запасных аккумулятора, зарядки, шнуры…

Вроде всё.

Уффф…

Не прошло и трех часов, как я собралась. Начерно. Зная себя, я еще раз двадцать залезу в чемодан, чтобы что-то выкинуть оттуда, доложить, переложить…

Но сейчас я немного подустала, и спать хочу больше чем есть, а есть больше, чем никуда не ехать. Это нервное, которое в моем случае после перекуса должно притупиться. Кстати, я совсем забыла позавтракать, а у меня на голодный желудок паника всегда намного сильнее, чем на сытый. Проверено.

В холодильнике нахожу грустное напоминание о вчерашнем неудавшемся семейно-домашнем ужине, которому, увы, уже не состояться. Ладно, что не делается — к лучшему, всё равно нужно как-то убить время до вечера.

Стейки шкворчат на сковородке, источая немыслимый запах. Я мысленно злорадствую — вот чего Он лишился вчера, променяв действительно вкусный вечер на кислую, пресную, а местами и тошнотворную встречу в ресторане.

Открываю бутылку вина, наливаю себе полбокала. Надо же выпить за удачный полет. Поскольку чокаться больше не с кем, тихонько звякаю бокалом об бутылку. Кто-то когда-то говорил, что это называется «чокаться с тренером». Забавное сравнение. И двусмысленное, кстати. Некоторые люди и правда сходят с ума, спиваясь в одиночестве. Тоже выход, когда другого просто нет — или когда не умеешь пробивать его в сплошной стене чужого безразличия и непонимания.

Свой стейк съедаю, Его — заворачиваю в фольгу. Вернется с работы, будет чем поужинать. Кстати, надо напомнить, что меня нужно отвезти.

Звоню.

Он долго не берет трубку. Наконец отвечает:

— Привет, Зая, что случилось?

— Привет. Ты же сегодня отвезешь меня в аэропорт?

Секундная заминка.

— Знаешь, у меня через полчаса встреча с теми же персонажами, которая может затянуться. Вчерашние посиделки дали свои плоды, и партнеры хотят обсудить детали. Не обижайся пожалуйста, это очень важно. Я закажу тебе такси и сто процентов буду в аэропорту с цветами, когда ты прилетишь обратно.

Молчу. Он говорит что-то еще, но я не слушаю. Вернее, слушаю, но не слышу. Просто это незачем. Лишние слова, на которые положено отвечать «да, да, конечно, я всё понимаю». Или закатывать скандал. Говорить не хочется, скандалить — тем более. Просто как-то пусто внутри, как в бокале, что стоит на столе с рубиновой капелькой, оставшейся на донышке.

Наконец он выдыхается. И молчит. Ждет ответной реакции. Причем я слышу, как кто-то зовет его. Ну да, он на работе, зарабатывает деньги, а я тут лезу к нему со всякими глупостями.

— Конечно, милый. Без проблем. Люблю тебя. Такси я закажу сама, не беспокойся.

— У нас всё хорошо?

В его голосе слышны тревожные нотки.

— У нас всё отлично, — говорю я, и нажимаю кнопку отбоя. Когда говорить не о чем, это лучший вариант развития событий, причем для обоих.

Лучший антистресс — это душ. Залезаю под жесткие струи и начинаю переключать кран с холодной воды на горячую, вышибая из головы накопившееся. Человек — загадочное существо. Чтобы избавиться от психологических страданий, ему зачастую надо окунуться в страдания физические. Мое тело то колотится от холода, то дергается от кипятка, но я всё равно продолжаю эту пытку, которая сейчас мне просто необходима.

Наконец я чувствую, что всё, отпустило…

Делаю воду нейтральной, и расслабленно опускаю руку вниз, туда, где словно испуганный зверек затаилось нереализованное желание. Ему много не надо, чтобы вырваться наружу — несколько движений тренированными пальцами достаточно, чтобы по моему телу пробежала судорога наслаждения, и мои ноги стали ватными. Сползаю вниз по стенке душевой кабины…

И тут меня прорывает.

Я начинаю плакать. Реветь в голос. Всё то, что я считала благополучно похороненным внутри при помощи контрастного душа, теперь гейзером концентрированной обиды бьет из меня. Тело сотрясается в рыданиях, будто здание при землетрясении, которое вот-вот развалится на части. Возможно поэтому я обхватываю себя руками. Так легче сохранить себя, сжавшись в комочек на полу душевой кабины…

Наконец слезы кончаются, рыдания превращаются в всхлипывания. Струи душа больше не жесткие, словно плети. Сейчас они ласково смывают слезы с моего лица и противную дрожь с моего тела. Мне легче. Гораздо легче. Спасибо матушке-природе, заложившей в нас такой вот простой механизм освобождения от проблем. Мужчинам сложнее. Они хоронят в себе все переживания, трупный яд которых отравляет их души и тела. Возможно, именно поэтому и умирают они раньше женщин.

Выхожу из душевой кабины, растираюсь жестким полотенцем, так, чтобы тело горело. У меня на специальной полочке всегда два банных полотенца — мягкое, и жесткое. Первое использую когда хочется неги, умиротворения, расслабленности. Второе — когда нужно настроиться на боевой лад, вытереть из себя женскую сопливость, разозлиться на весь мир и, стиснув зубы, идти вперед.

Одеваюсь, застегиваю чемодан. Всё, пора заказывать такси.

Достаю телефон, выбиваю пальцами дробь на экране. Будет через девять минут. Присаживаюсь на пуфик в коридоре, окидываю взглядом квартиру. Перед разлукой со своей привычной норкой ощущаю приступ легкой тоски. Будто она, как живое, близкое существо, не хочет отпускать меня надолго. Да и я не хочу — надолго. Как я буду там, без привычных стен, пропитанных знакомыми запахами, без родной, мягкой кровати, без ощущения защищенности от окружающего мира, которое дарит твое жилище?

Но часы тикают, отсчитывая секунды, и слово «надо» становится не просто словом, а вполне себе осязаемой причиной подняться с пуфика, открыть дверь, и выйти на лестничную площадку, волоча за собой чемодан — так самоубийца тянет за собой камень, который поможет ему побыстрее опуститься на дно.

— Так, хватит себя накручивать! Не на казнь идешь, а в командировку летишь на неделю всего! — строго говорю сама себе, запирая квартиру и нажимая кнопку лифта. — Вернешься, и всё будет по-старому. Ты просто боишься, и это нормально. Это пройдет. Наверно…

Спускаюсь. Таксист предупредительно забирает чемодан. Сажусь сзади, по диагонали с водителем. Муж говорит, что так положено по этикету. Не знаю как там насчет этикета, но я не люблю разговаривать с незнакомыми людьми — и иногда заднее сиденье спасает от навязчивых разговоров с шоферами, которые таким образом развлекают себя, искренне считая, что беседа с ними доставляет удовольствие пассажиру.

Но не в этот раз.

В зеркале заднего вида ловлю внимательный взгляд. Зря я это, надо было смотреть в окно. А так контакт глазами можно расценить как желание клиента потрепаться.

Именно так он и расценивается.

— Куда летите, если не секрет?

— В Париж.

— А почему не с мужем?

— У него работа.

Взгляд в зеркале становится вопросительно-недобрым. Если водитель сейчас спросит «к любовнику собрались?», попрошу остановить машину и выйду.

Но нет, следующий вопрос поставлен по-другому:

— Попробую предположить. В гости к друзьям?

— Нет. Тоже по работе.

Взгляд в зеркале становится злым и одновременно тоскливым, как у собаки, которую избили и бросили на дороге.

— Эх… Моя вот тоже съездила. По работе… Там и осталась, с каким-то придурком. Извините, просто нахлынуло.

— Ничего. Понимаю.

Мне становится немного жалко этого мужика, которому жизнь сначала подарила любовь, а потом отняла ее, жестоко и равнодушно. Конечно, можно много говорить на тему, что «так судьба сложилась», «в разрыве виноваты оба» и так далее, и тому подобное. Но это всё для самоуспокоения. Когда люди расстаются, одному из них всегда больнее. Тому, для кого эти отношения были более важными и нужными.

В машине, нагретой солнцем за утро, пахнет пластиком, обивкой сидений, хорошим ароматизатором. И еще чем-то тяжелым, гнетущим, если подобное слово можно применить к запаху. Дезодорант вроде и глушит его, но нотка всё равно остается, как если бы недобросовестный повар попытался залить не очень свежие овощи каким-нибудь причудливым соусом. Возможно, так пахнет застарелая тоска, пропитавшая всё пространство этой машины, которая уже очень давно возит своего хозяина и успела стать частью него. Наверно он тоже не любит выходить из нее надолго, как я из своей квартиры. Давнее горе тоже может стать привычной атмосферой, которую не хочется покидать.

Мы неторопливо едем по городу, улицы которого, словно артерии огромного организма, забиты пробками. Мегаполис болен этими фырчащими тромбами, вылечить которые крайне сложно. Для этого нужно строить много новых дорог, и это делается потихоньку, но напоминает реанимацию умирающего. Без толку всё. Сколько себя помню, по утрам лучше сидеть дома, или ехать на метро, иначе непременно попадешь вот в такую медленно движущуюся затхлую реку из металлических, нагретых солнцем коробок с людьми, запечатанными внутри.

Наконец машина подъезжает к зданию аэропорта. Выхожу, расплачиваюсь с таксистом, и вместе с такими же, обремененными чемоданами пассажирами втягиваюсь внутрь огромного стеклянного здания, где начинается процедура просеивания багажа и человеческого материала через специальные устройства, предназначенные для поиска запрещенных предметов. Психологически не особо приятная.

Чувствуешь себя не кем-то, а чем-то, неким предметом на конвейере, который тщательно исследуют на предмет возможных изъянов. Хочется надеяться, что когда-нибудь изобретут некий коридор, чтоб люди спокойно шли по нему, ни о чем не подозревая, а в это время их вместе с багажом просматривали бы невидимыми лучами. А еще лучше, чтоб настало когда-нибудь такое время, когда все люди на планете начнут просто доверять друг другу, вылечив нашу маленькую планету от терроризма, злобы, зависти, и человеческой глупости, порождающей все вышеупомянутые недуги. Понимаю, что утопия это, так, несбыточные мечты… Но что еще делать, как не мечтать, стоя в очереди перед проходом через рамку, просвечивающую тебя насквозь?

Наконец этот театр недоверия заканчивается, и я прохожу в зону беспошлинной торговли — странное место, где по идее цены должны быть намного ниже тех, что вне здания аэропорта, но на самом деле всё наоборот. Говорят, раньше да, в «дьюти фри» все товары были дешевле, но это время осталось в далеком прошлом. Какой тогда смысл в этих магазинчиках с конскими ценами? Не понимаю. Впрочем, я сюда не понимать пришла, а дожидаться своего рейса, до посадки на который осталось не так уж много времени.

Гулять по магазинам, в которых никогда ничего не куплю, я всегда считала бесполезным времяпровождением. Лучше уж посидеть где-нибудь, попить кофе, потупить в телефон или фотоаппарат. И чтоб народу было поменьше.

Именно для этих случаев Он однажды подарил мне банковскую карту, открывающую доступ в лаунж-зоны аэропортов — и не только. Там еще было много чего, что я не запомнила, а что запомнила, тут же забыла за ненадобностью. Но сейчас, после того, как меня на досмотре заставили вывернуться наизнанку, а потом снова свернуться в свою привычную одёжно-вещевую оболочку, мне хотелось уединения. Думаю, это несбыточная мечта в аэропорту с его морем людей, снующих туда-сюда, но хоть приблизиться к ней уже за счастье.

В лаунже и правда было немного народу, что меня порадовало. Женатая пара с двумя послушными детьми, смирно сидевшими на диване, уткнувшись в детские книжки на немецком языке. Лысеющий мужчина с щекастым лицом человека, не привыкшего себе ни в чем отказывать, который увлеченно читал бизнес-вестник, уплетая при этом кусок шоколадного торта. Дама преклонных лет с внимательным взглядом бизнес-леди, способной по туфлям безошибочно определить содержимое твоего банковского счета. И никого больше. Идеальное место для убийства времени, оставшегося до посадки.

Стоически выдержав сканирующий взгляд старушки, беру кофе и ухожу в самый дальний угол, где предупредительно поставлены диван и столик для таких, как я, оберегающих свой внутренний мир от излишнего чужого внимания. Достаю фотоаппарат, начинаю листать последнюю фотосессию с Вик — всё как-то не было времени посмотреть, что тогда получилось. Хотя «не было времени» это обычно всегда отговорка для того, что забыла сделать, или просто когда лень оказалась сильнее меня. Думаю, не одна я такая.

Удаляю пару снимков, которые мне не нравятся, и тут слышу легкое, еле слышное фырканье. Поднимаю глаза от экрана.

Ну да. В лаунж зашел парень. Брюнет, подтянутый, в костюме, рубашка под которым расстегнута на одну лишнюю пуговицу, что, конечно, не могло не вызвать недовольства у престарелой дамы. Хотя, думаю, дело не в пуговице, а в подспудном осознании, что вряд ли когда этот молодой человек расстегнет ради нее остальные. Некоторые люди болезненно воспринимают собственное увядание, сожалея о том, что их время безвозвратно уходит, и завидуя молодым. Зря, по-моему. В каждом возрасте есть свои плюсы и минусы. Ближе к старости минусов, понятное дело, становится больше. Но тогда, наверно, нужно просто меньше обращать на них внимания, и больше радоваться плюсам. Жизнь слишком коротка для того, чтобы тратить ее на негатив — даже тогда, когда негатива в ней становится всё больше и больше…

Непроизвольно мой взгляд цепляется за эту непристойную пуговицу, поднимается выше. Потом опускается ниже, до ботинок, начищенных до блеска. Всегда уважала мужчин с ухоженной обувью — обычно тот, кто следит за ней, следит за собой в целом. И не только за внешностью, но и за своими поступками, которые тоже старается поддерживать в чистоте.

Одергиваю себя, отвожу глаза. Этот сканирующий взгляд заложен в каждой женщине изначально. Как у охотника, оценивающего добычу — надо оно мне, не надо… Вик как-то в шутку сказала, что девушки, даже будучи замужем, всё равно замуж хотят. Но это точно не про меня. В моем случае мне точно никто не нужен, Его достаточно вполне. Но против природы не попрешь. Поэтому и приходится иногда осаживать себя — в таких случаях, как сейчас, например.

Но мимолетный первичный вывод уже сделан. Мордашка, рост, стиль одежды, осанка — всё на уровне. При этом на лице нет неприступно-надменного выражения, свойственного красивым мужикам — мол, вот он я, любите меня все безоговорочно, а кто с этим не согласен, может засунуть себе свое мнение туда, куда не заглядывает солнце. Что, несомненно, парню в плюс.

Краем глаза отмечаю, что он берет чашку кофе и садится неподалеку от меня, через один столик. Видимо, тоже любит уединение. Думаю, если б не я, он сел бы на мое место. С некоторых пор я чувствую людей своей породы, старающихся как можно меньше контактировать с представителями своего вида. Может, конечно, всё это я себе придумала. Но как приятно порой убедить себя в том, что ты не одна такая на свете, что есть помимо тебя еще мотыльки, предпочитающие второй раз не подлетать к горящей лампе, чтобы не обжечь крылья.

Мой палец механически листает фото, но мысли уже далеко от них. Почему? Наверно потому, что я чувствую — парень тоже смотрит на меня. Не сказать, чтобы заинтересованно, просто в данный момент я несколько интереснее фикуса, стоящего справа от меня, а поле зрения менять неохота. Многие мужчины, увидев обручальное кольцо на пальце девушки, теряют к ней интерес. Другие наоборот, начинают разглядывать внимательнее — «ну ка, ну ка, посмотрим, что ж он в ней такого нашел?». А некоторые смотрят просто потому, что взгляду больше не за что зацепиться. Забавно. Почему ж мне сейчас интересно, какой из этих трех случаев — его?

Полагаю, потому, что мне просто больше нечего делать. Почти уверена в этом. Поэтому когда я чувствую, что он отвел взгляд, в свою очередь, рискую еще раз глянуть в его сторону. При этом рука отрывается от фотоаппарата и автоматически поправляет волосы.

Ну вот. Отмечаю с легкой досадой: стоило симпатичному мужчине посмотреть на меня, как тело автоматически реагирует, прихорашивается. Рефлексы, не зависящие от нас, порой выводят из себя. Впрочем, думаю, этот парень привык к таким непроизвольным жестам представительниц противоположного пола, поэтому не сочтет его за приглашение подсесть за мой столик и начать непринужденную беседу.

Кстати, он действительно симпатичный. Второй взгляд выявил детали. Темные волосы красиво подстрижены. На левой брови небольшой шрам, которые, как известно, украшают мужчину. Глаза цвета молочного шоколада. Морщинки в их уголках, свойственные людям, которые много смеются. Волевой подбородок. Широкие плечи, но при этом чувственные пальцы музыканта, которыми он рассеянно поглаживает экран телефона — наверно, тоже листает старые фото или новостную ленту, думая при этом о чем-то своем.

Здесь, в лаунже, у всех появляется время подумать. Время, совершенно свободное от обычной, повседневной жизни, которая осталась там, за границей государства, которое ты уже покинул. Время между регистрацией и посадкой на борт целиком принадлежит только тебе, и больше никому. Нет расписания важных дел, некуда бежать, не к чему стремиться. Ты словно попадаешь в некий вакуум, где есть только ты — и твое по-настоящему свободное время.

Нет, конечно, какой-то трудоголик с железными нервами, возможно, даже здесь уткнется в свой ноутбук и продолжит зарабатывать деньги, нажимая на кнопки клавиатуры. Я бы так не смогла. Перед полетом я чувствую легкую нервозность, замешанную на отрешенности. Странное состояние. Ведь каждый человек перед тем, как подняться в воздух, так или иначе думает о том, что самолеты имеют свойство иногда падать…

И каждый старается не думать об этом. Не нужно это. Ведь и автомобильные аварии случаются, и кирпичи с крыш порой падают, так что ж теперь в машины не садиться и по улицам не ходить? Глупо, верно?

А всё равно думается… Потому наверно я сейчас листаю фото, не видя фотографий, и тем же самым занимается тот красивый парень по соседству. И все остальные люди в лаунже. Отвлекаются. Стараются не думать…

Но тут механический женский голос в динамиках объявляет начало посадки. И тут же лаунж приходит в движение. Люди собираются, поднимаются из-за столиков, идут к выходу. Брюнет с волевым подбородком — в их числе. Ну и отлично. Посижу в одиночестве. Странно, почему после объявления на посадку люди идут к своим воротам и становятся в очередь? Раньше ли ты сядешь на свое место в самолете, позже ли — какая разница? Зачем стоять, дыша в чей-то затылок, когда можно спокойно ближе к окончанию посадки без всяких очередей пройти через ворота и занять свое место?

В лаунже пусто. Вместе с людьми ушла их тревога, витавшая в воздухе все это время. Теперь здесь пустота. Гнетущая, как вопросительный взгляд бармена из-за стойки — мол, все ушли, а эта чего здесь торчит? Даже не знаю, что хуже — то невидимое звенящее беспокойство, или вот это почти осязаемое ничто, давящее на плечи и стесняющее дыхание…

Понимаю, что это я себя накручиваю. Я редко летаю, и потому просто боюсь самолетов даже больше, чем автомобилей. К стальным гробам на колесах я привыкла как к неприятной необходимости. Авиаперелетов в моей жизни было крайне мало, так, пару раз до замужества, поэтому естественно, что непривычной опасности боишься больше, чем повседневной.

Наконец я не выдерживаю, встаю из-за столика, и иду искать свои ворота. Теперь я понимаю почему люди стоят в очереди на посадку, дошло наконец. Это естественно для общественных животных сбиваться в стаи перед лицом опасности. Вместе бояться легче. Поэтому лучше уж я постою среди таких же, как я, пытающихся загнать внутрь, в себя животный страх перед высотой, чем буду бороться с ним в одиночку сидя в лаунже.

Ворота нахожу быстро, становлюсь в конец очереди за молодой парой. Она в коротком белом платье, похожем на сложенные крылья бабочки-капустницы. Он — в новом, возможно, вчера купленном костюме. На их руках сверкающие обручальные кольца без бытовых царапин, которые за годы после женитьбы неизбежно появляются и на благородном металле, и на отношениях супругов.

Ее взгляд сияет. В его глазах неуверенное счастье мужчины-молодожена, еще не осознавшего произошедшее. Им некогда бояться полета. Их головы сейчас полностью заняты прошедшей свадьбой и предстоящим свадебным путешествием, и в них нет места настоящему…

Завидую им. Потому, что с каждой минутой боюсь все сильнее и сильнее. Последний раз я летала в самолете довольно давно. Не помню, как было тогда, но сейчас всё точно по-другому. Страх заполняет меня, подкатывает к горлу, и я лишь усилием воли передвигаю ноги, медленно, но верно приближаясь к неизбежному.

Наконец очередь проходит, и вот я уже в самолете. Досталось место у окна. Даже не знаю, хорошо это или плохо. С одной стороны, наверно это будет откровенный мазохизм в моем случае — бояться и одновременно смотреть в иллюминатор, упиваясь собственным страхом. Но может, оно мне и нужно, чисто для того, чтоб встряхнуться. Или же лучше будет опустить шторку, закрыть глаза и не открывать их до самого Парижа? Не знаю, не решила еще. Видно будет.

Рядом садится огненно-рыжая девушка в белой футболке с изображением Эйфелевой башни, и сразу же затыкает уши наушниками. Понятно. Не расположена к общению. Как и я. Спасибо ей. Люблю незнакомых людей, которые не хотят разговаривать со мной, предпочитая оставаться в своем мирке, где есть только один всегда приятный и понятливый собеседник. Не общение с тем, кто по воле случая оказался рядом — это своего рода вежливость, достойная уважения. В таких людях я чувствую родственную душу, и отвечаю им взаимностью, не пытаясь нарушить столь комфортное для них одиночество.

Проходит несколько минут. Командир корабля объявляет всё, что должен объявить, стюардессы показывают всё, что должны показать пассажирам — ремни безопасности, кислородные маски, спасательные жилеты, инструкции на тему что делать, если вдруг произойдет то, что, надеюсь, никогда не случится со всеми, кто сейчас сидит в самолете. Наверно этот ритуал всё-таки нужен, хотя ни разу не слышала, чтобы кому-то при авиакатастрофе помогли ремни, маски, жилеты и инструкции.

Наконец все формальности позади, самолет выруливает на взлетную полосу, разгоняется и отрывается от земли. Девушка рядом закрывает глаза и ставит на своем телефоне максимальную громкость. Там, в ее мире, гремит музыка. И даже если случится непоправимое, она навсегда останется там, обернутая любимой мелодией словно сплошным непробиваемым бронежилетом, ничего не поняв и не почувствовав.

Желудок мягко прижимает к позвоночнику, уши закладывает. Мне тоже очень хочется заткнуть уши наушниками, закрыть глаза, и утопить собственный страх в ревущем водопаде музыки — лучше максимально тяжелой, чтоб мозг вырубило напрочь от грохота ударных, чтоб забила она насмерть мой животный страх высоты и скорости…

Но я не отрываясь смотрю в иллюминатор на землю, стремительно уходящую вниз, на дома, в мгновение ока ставшие крохотными, на поля, уже похожие на неровные цветные заплатки старого лоскутного одеяла. Оказывается, мне зачем-то нужен мой страх, выворачивающий меня наизнанку… и одновременно дарящий знакомое приятно-щекочущее ощущение под ложечкой и внизу живота, предшествующее оргазму…

Это что-то новое. Никогда не думала, что смогу упиваться собственным ужасом, усилием воли тормозя руку, которая словно сама собой медленно сползает вниз, будто собирается расстегнуть пряжку ремня безопасности, затянутого поверх верхней части бедер…

Хотя зачем ее тормозить? Девушка слева погружена в себя, и вряд ли помешает, когда всё, что мне требуется в данный момент так это засунуть пальцы под ремень, и словно на тревожную кнопку нажать туда, куда требует тело, странно и необычно для меня возбужденное страхом.

Пальцы проникают под холодную пряжку… Сейчас я словно ворую у этого мира то, что и так принадлежит мне. Несколько нажатий — и мое тело сотрясается так, что я не могу понять, то ли самолет попал в турбулентность, то ли всё кончено и мы падаем вниз… то ли и правда всё кончено, но в хорошем смысле этого слова.

Проходит несколько секунд, я медленно извлекаю руку из-под ремня. По телу разливается приятная нега. Внизу горячо, но я надеюсь, что современное средство дорожной гигиены не подведет и заберет в себя весь мой ужас перед полетом, который излился сейчас из моего тела столь удивительным и — чего уж скрывать — неимоверно приятным для меня способом.

Тем не менее, сейчас мне стыдно за то, что я сделала. Перед собой. Той, для которой произошедшее — странная неожиданность, выпадающая за рамки моего привычного мира, где я добропорядочная девушка, которая никогда не позволит себе подобного в общественном месте. Стыдно… и одновременно сладко до щекотки в желудке, как у ребенка, укравшего конфету, и при этом не попавшегося на содеянном. Понимаю, что нельзя было, что плохо это — и улыбаюсь. Потому, что сейчас мне по-настоящему хорошо. Потому, что я гляжу вниз, на облака, похожие на белые круассаны, и больше не боюсь ни высоты, ни этого самолета, который может не только внушать страх, но и подарить освобождение от него.

Левой стороной лица чувствую чужой взгляд, поворачиваю голову.

Девушка в наушниках смотрит на меня. В ее глазах удивление, но без брезгливости, которую можно было бы ожидать. Скорее, это удивленная заинтересованность — которая через несколько мгновений сменяется пониманием.

Ее губы трогает легкая улыбка, которую можно было бы назвать дружеской. Она снова закрывает глаза, но при этом улыбка не покидает ее лица. Похоже, сейчас я обрела единомышленницу. Способов освобождения от своих страхов много, и каждый рано или поздно находит свой — либо до конца жизни продолжает бояться. Кажется, в эту минуту моя соседка вместе со мной поняла, что взращивать свои комплексы внутри себя, словно семейство колючих кактусов, терзающих душу — не самый лучший вариант, и лучше как можно быстрее найти способ вырвать их из себя с корнем. Во всяком случае, мне хочется так думать.

Подходит стюардесса. Ей хорошо за сорок, но выглядит она отлично. Видно, что ухаживает за собой, как за надежным инструментом, приносящим стабильный доход. По ее открытому лицу видно — она давно выбросила из себя мысли о безжалостном времени, уносящем молодость и красоту, и не позволяет им возвращаться. Это правильно. В любом возрасте есть свои проблемы, которые надо решать. И когда возраст сам становится проблемой, с ней нужно бороться точно так же, как и с остальными, только и всего.

— Чай, кофе, вино? — спрашивает она на отличном французском, которым может владеть лишь тот, кто родился и вырос в стране любви и романтики.

Обожаю этот язык, похожий на мурлыканье счастливой кошки. И сейчас искренне рада, что выучила его когда-то. Языки даются мне легко — я просто запоминаю значения слов, и почему-то потом их не забываю. У каждого свои способности, данные от природы, у меня — вот такая. Которую я до поры до времени считала абсолютно бесполезной. Профессия переводчика всегда казалась мне скучной, преподавать — тоже не моё. Каждый человек хорош на своем месте, и делать нужно только то, что приносит удовольствие от жизни.

Хммм… Интересные мысли приходят на высоте более десяти тысяч метров после бурного и сладостного освобождения от страха перед высотой. Доставляет ли мне удовольствие от жизни работа маникюрши? Запретная мысль, которую я раньше держала под надежным замком. Будет время, постараюсь ее обдумать, по-возможности оставаясь честной перед собой. А сейчас мне просто нужно немного расслабиться, забыться, оставив все мысли и проблемы за бортом самолета.

— Вино пожалуйста.

— Пожалуйста. Приятного полета.

В моих руках оказывается небольшая бутылочка каберне мерло позапрошлого года с лаконичной надписью:

WINE

PRODUCT OF FRANCE

К ней прилагается контейнер с обедом, состоящим из рыбы, тушеной с рисом и фасолью, вегетарианским салатом «Оливье», кусочком торта и булочки. Почему-то сейчас мне кажется, что ничего вкуснее я не ела. Возможно, чувство свободы и глоток напитка, ароматного и пьянящего, как запах цветущего винограда, есть лучшая из приправ к любому обеду.

Стюардесса идет по проходу между креслами, с заученной улыбкой забирая у пассажиров контейнеры. Думаю о ней. Каково это всю жизнь толкать перед собой нелегкую телегу, раздавая еду, а потом забирая ее остатки?

Наверно, как в жизни.

Ты идешь по узкой прямой дороге. Справа люди, слева люди, медленно проплывающие мимо — и уходящие потом куда-то, чтобы никогда больше не повстречаться на твоем пути. А ты посылаешь им свои неестественные улыбки как обязательную приправу к их кратковременной потребности в твоем внимании. Неискренне раздаешь себя, получая взамен столь же неискренние слова благодарности. Жизнь вообще состоит из маленьких и больших ритуалов, в конце которой всех ждет последний ритуал, завершающий путь по узкой дорожке. Поэтому наверно лучше всё-таки попытаться освободиться от обязательных телодвижений на этом пути, тяжелых, как тележка стюардессы, набитая пустыми контейнерами. Жизнь — она одна, и если это не твоя дорога, то лучше поискать другую, дарящую радость, где ты будешь сама собой.

Внизу уже другие облака, похожие на горы, облитые взбитыми сливками. За обедом и размышлениями время пролетело незаметно — как я понимаю, мы уже подлетаем к Франции. Облачные горы остаются позади, вместо них видны большие озера, похожие на золотистые кляксы, в которых отражается солнце.

— Первый раз летишь в Париж?

Поворачиваю голову.

В ушах девушки, сидящей рядом со мной, больше нет наушников. Интересно, зачем ей этот разговор? Надоело в своем уютном внутреннем мире, и она решила посмотреть, что творится в чужом? Впрочем, почему нет? Пусть смотрит. Может найдет что-то интересное в той радостной пустоте, что заполняет меня.

— Да, в первый.

— Осторожнее с ним.

— С кем? — не понимаю я.

— С Парижем. Он живой, как бы странно это не звучало. Может быть ты ему понравишься. Тогда он раскроется перед тобой, поманит за собой, опьянит своей атмосферой, закружит в лабиринте старинных улочек, словно в прекрасном вальсе. Обольстит, словно опытный любовник — и больше не отпустит, навсегда поселившись в твоем сердце. Но если ты не сумеешь ему приглянуться, он грубо оттолкнет от себя, разочарует, покажется серым, злым, коварным. Некоторых он бьет. Больно, до крови, оставляя на душе незарастающие шрамы. Будь осторожна с ним — но в то же время не бойся подойти к нему искренне, с добротой и пониманием. Он мигом различает в людях фальшь, и ведет себя соответственно.

— Наверно ты пишешь стихи, — улыбаюсь я.

— Почему? — девушка удивленно приподнимает брови.

— Очень уж красиво сказала.

— Я художница, — слабо улыбается она. — Вновь лечу в Париж учиться.

— У кого?

— У мертвых художников. Живые уже дали мне всё, что могли. Теперь имеет смысл лишь наслаждаться работами тех, от кого нас отделяют столетия. Наслаждаться — и пытаться понять, как они смогли через века передать нам эмоции, чувства, желания, которые их волновали. Причем так, что всё это до сих пор не оставляет равнодушными и нас: чопорных, важных, пресыщенных достижениями прогресса… И до сих пор замирающих в немом восхищении перед работами великих мастеров, не в состоянии постичь как они смогли сотворить такое чудо.

— Но ведь картинные галереи есть во многих больших городах, — замечаю я. — Почему именно Париж?

— Просто я люблю этот город, — говорит она с легкой грустью. — Но до сих пор не пойму, любит ли меня Париж. Каждый раз он разный со мной. Например, в прошлый раз был откровенно жестоким. Но я все равно лечу к нему, словно дура, получившая пощечину — и вновь возвращающаяся к тому подонку, что позволяет себе бить женщину. И которого невозможно забыть, как бы этого не хотелось.

По щеке девушки катится слеза, которую она не вытирает. Не замечает за бурей нахлынувших воспоминаний. А может, это слеза радости. Часто боль, причиненная другими, со временем теряет свою остроту, и человек вспоминает о ней с грустью. Тогда эта боль казалась невыносимой. Сейчас же, на сером фоне обыденности, кажется — вот тогда я жила, чувствовала, страдала. А сейчас просто существую, как кактус на подоконнике: ощетинилась иглами, никого не подпускаю к себе — и вот, добилась того, чего хотела. Осталась одна. Никому не нужна. Никто не причинит больше боли, но и радости взяться неоткуда. И вот девушка снова летит в Париж, туда, где ей было плохо когда-то. Но сейчас-то еще хуже. Вот и выбрала из двух зол то, что теперь, по прошествии времени уже кажется не злом, а наслаждением, без которого плачет душа…

Неожиданно для себя я ощущаю некое теплое чувство к этой девушке, словно она была моей сестрой. Родственной душой, также однажды испытавшей боль — и теперь летящей вновь туда, где эту боль причинили, чтобы новыми страданиями вылечить последствия так и не зарубцевавшегося прошлого. Звучит странно, но у многих народов существует пословица «клин клином вышибают», или «для борьбы с огнем используют огонь». Этой девочке сейчас плохо. Похоже, она использовала все способы, чтобы помочь себе, и сейчас, наконец, нашла оптимальный для себя. Что ж, удачи ей в излечении. Жизнь в боли — это тоже жизнь, возможно даже более яркая, чем у многих других.

Самолет начинает снижение. Теперь облака похожи на серое вспаханное поле, через которые внизу огнями просвечивает город. Некоторое время самолет скользит прямо по облакам, словно по вспененному гребню волны, в который погружается медленно, но уверенно. Немного закладывает уши, сердце начинает биться чаще. Скорее всего, от перегрузки. А может это плещутся во мне остатки того самого страха, который, как я думала, исчез полностью. Хотя не исключаю, что это просто волнение, навеянное словами художницы. Как встретит меня Париж? Понравлюсь ли я ему? Примет с настороженным доверием, или же оттолкнет от себя как чужеродное тело, неизвестно зачем прилетевшее в этот прекрасный город?

Шасси касаются взлетной полосы. Самолет встряхивается, будто гончая собака, удачно окончившая длинный забег. Я жду аплодисментов от пассажиров салона, которые в нашей стране есть своеобразный ритуал, благодарность пилотам и экипажу за отличный полет.

Но их нет. Видимо, на французских авиалиниях другие обычаи. Похоже, здесь в порядке вещей хорошо сделанную работу принимать как должное. Мы заплатили, вы сделали. Контракт окончен. И на этом всё.

Опускаю руки. Первый щелчок по носу от Парижа. Меньше эмоций, дорогая. Я хоть и город любви, но у меня всё по регламенту. И если не записаны в правилах авиакомпании твои аплодисменты, то они и не нужны никому. Дождись пока самолет остановится, забирай свои вещи с багажной полки, и вливайся в поток сосредоточенных людей, идущих к выходу. Будь как все. По-другому здесь не принято.

Подхожу к окошку паспортного контроля. За стеклом сидит невозмутимый темнокожий атлет в униформе. Он похож на ожившую скульптуру, вырезанную из эбенового дерева, что растет во влажных тропических лесах Африки. Внимательный взгляд, штамп в паспорте — и вот я вновь перехожу невидимую границу, между «там» и «здесь». И сейчас «здесь» — это уже Париж с его равнодушной и монотонной бегущей дорожкой, горизонтальным эскалатором, несущим меня к выходу из аэропорта.

Забираю свой чемодан с движущейся ленты, прохожу через стеклянные двери — и вдыхаю вечерний воздух, так же, как и дома пахнущий нагретым за день асфальтом, бетонной пылью и выхлопными газами автомобилей. Возле аэропортов и вокзалов он во всех странах пахнет одинаково.

Легкий ветерок шаловливо гладит меня по щеке. Ну здравствуй, Париж, вот я и приехала…

Никто меня не встречает. Ничего странного, это и не обговаривалось. Вызываю такси по телефону, задаю точку геолокации. Ожидание — одна минута. Это радует. Не особенно хочется торчать с чемоданом среди множества людей, снующих туда-сюда, словно сосредоточенные муравьи.

Подъезжает автомобиль представительского класса, водитель с предупредительной улыбкой забирает у меня чемодан, кладет его в багажник. После чего, скользнув по моей фигуре оценивающим взглядом, с легким поклоном открывает передо мной дверь. Он тоже темнокожий, лет двадцати пяти, с правильными чертами лица и грациозными движениями гимнаста. Думаю, Вик точно такого парня не пропустила бы. Судя по его взгляду, я ему понравилась. Однако торможу руку, тянущуюся поправить волосы. Сейчас мне нужно просто доехать до отеля и отдохнуть с дороги. Всё остальное — не нужно.

По моему взгляду парень сразу всё понимает. И бросает ответный, мол, всё в порядке, понял, без проблем. Интересно, здесь во Франции все такие предупредительные и понимающие? Хотелось бы в это верить.

В машине сразу набираю Его номер — надо же сказать, что нормально долетела, узнать как он там без меня…

Серия длинных гудков оканчивается… ничем. Закусываю губу, кладу руку с телефоном на колено. Понимаю, что он может быть занят, но почему-то мне неприятно. Хотелось, чтобы он ответил. Очень хотелось. Наверно, я успела соскучиться.

Автомобиль летит по шоссе…

Вдали, в сгущающейся вечерней темноте горят огни большого города, над которыми возвышается усыпанная яркими светящимися точками стрела, воткнувшаяся острием в небо. Наверно это Эйфелева башня. Мне хочется спросить водителя, но я не делаю этого. Начиная разговор с человеком, которому понравилась, ты даешь ему шанс. Сейчас же я по-настоящему хочу лишь одного — чтобы Он перезвонил, остальное не так уж и важно. Даже если это Эйфелева башня, усыпанная ночными огнями.

Телефон коротко вибрирует. Пришло смс-сообщение:

«Зая, прости! Я всё еще на встрече, пока не могу говорить. Как ты долетела? Хочешь, перезвоню, как освобожусь?»

Становится легче. Ну да, он же говорил, что у него переговоры, которые могут затянуться. Ну вот, затянулись. Бывает. Ничего страшного.

Набираю ответ.

«Спасибо, долетела нормально. Уже поздно, давай завтра созвонимся. Люблю тебя».

«Хорошо» — прилетает в ответ. И куча смайлов: поцелуйчики, сердечки, розочки. В наше время девушки гораздо чаще получают электронные поцелуи и цветы, нежели настоящие. Пиксельная романтика, грустная дань прогрессу.

Набиваю смс «Нильской» — той самой стриженой брюнетке, ради свадьбы которой я прилетела.

«Я уже в городе. Еду в отель.»

Ответ приходит через минуту.

«Отлично! Мы уже ложимся спать, завтра рано вставать. Вас будут ждать завтра на ресепшене отеля в восемь утра. Доброй ночи!»

И опять смайл с улыбочкой, плюс еще один, с ладошками, сложенными, словно в молитве. Думаю, тому, кто изобрел эти электронные картиночки, когда-нибудь непременно поставят памятник. Сложно написанными словами передать настроение. А здесь в конце предложения поставил улыбочку с ладошками — и уже понятно, что ты не отшил человека, дав ему понять, что не хочешь общаться, а просишь понять и простить.

Вздыхаю. Ладно. Завтра так завтра.

Пишу Вик: «Я в Париже!!!»

Ответа нет.

Ну, тут понятно. У подруги каждый вечер — это приключение, о котором можно отдельный рассказ писать. В общем, не до смс ей сейчас. Потом пришлет что-то типа: «Ой! Круто! Поздравляю! Как долетела⁈» с кучей восклицательных знаков, должных изображать феерический всплеск эмоций по поводу моего прилета, которых на самом деле нет. «Ну прилетела, зашибись» — подумает Вик, стряхивая пепел на пол очередного гостиничного номера. И выполнит необходимый ритуал, соответствующий статусу «подруга». Так же, как я сейчас выполнила свой…

Почему-то ощущаю пустоту на душе. Все люди, с которыми я в этой жизни связана незримыми ниточками, сейчас заняты. Им не до меня. Да и я, если разобраться, пишу им скорее потому, что у меня сейчас просто есть свободное время, которое нечем занять. Ну и, конечно, если я не сделаю этого, потом они не поймут. Начнется «Почему не позвонила? Почему не написала?»

Мы живем в мире условностей, придуманных обычаев, обязательных ритуалов, большинство из которых никому из нас не нужны… Если всерьез об этом задуматься, можно, наверно, сойти с ума, придя к выводу, что любые отношения между людьми, любые переживания — любовь, ненависть, ревность, отчаяние — есть просто клишированный набор действий, которые мы включаем в себе по собственному желанию… И выключаем потом, как телефон, по которому звонить некому, да и тебе больше никто не позвонит. Чисто чтоб заряд не тратить впустую, иначе батарейка сядет, и может сдохнуть раньше времени.

— Проблемы? — тактично спрашивает водитель не оборачиваясь.

— Если только надуманные, — слабо улыбюсь я. И, увидев в зеркале заднего вида непонимающий взгляд, добавляю: — Спасибо, всё хорошо.

— Просто у вас был очень грустный вид.

— Жизнь вообще невеселая штука, — отвечаю, отворачиваясь в окно и давая понять, что не расположена к беседе.

— Позвольте с вами не согласиться, — не унимается парень. — Жизнь — отличная штука. Вы в Париже, городе мечты и сбывшихся надежд! Разве это не прекрасно?

— Наверно, — соглашаюсь я.

— А еще этот город умеет хранить чужие тайны — поверьте, я знаю о чем говорю! Поэтому если вы захотите поделиться с настоящим парижанином чем-то сокровенным, разделить с ним свою боль, то можете не стесняться.

— Спасибо, я подумаю над этим, — говорю я. Просто чтобы он отвязался.

Сейчас его веселый голос немного раздражает, как жужжание жизнерадостного комара над ухом. Хотя, надо отдать должное, от тягостных мыслей этот парень меня отвлек, за что ему спасибо. Да и вообще, пора заканчивать с моей дурацкой привычкой по малейшему поводу загонять себя в депрессию. Вик говорит, что жалеть себя тоже нужно позитивно. «Всё плохо? Да наплевать! Я же сильная, красивая, я прорвусь, у меня всё получится!» Я так не умею, но когда-нибудь наверно научусь. Во всяком случае, буду стараться.

За окном в сумерках проплывают очертания зданий, похожих на большие корабли, очень похожие друг на друга.

— Нравится? — с нескрываемой гордостью спрашивает водитель. — Все эти дома построены по проекту барона Османа в девятнадцатом веке.

Я не сильна в истории Парижа, поэтому переспрашиваю:

— Барон Осман? Он был турком?

Водитель смеется.

— Все иностранцы задают один и тот же вопрос. Конечно нет! Он был настоящим французом немецкого происхождения, и его фамилия на немецком звучит по-другому.

В голосе водителя звучит нескрываемая гордость коренного жителя за свой город, свою историю, и свою страну. Ничего удивительного. Люди, приехавшие из менее благополучных мест, словно борющиеся за выживание растения быстро врастают корнями в более благодатную почву, которую тут же начинают считать своей. И даже если порой возмущенно шелестят по этому поводу листвой некоторые деревья, родившиеся здесь — без толку это. Новая поросль более жизнеспособна, так как привыкла выживать в жесточайших условиях. И теперь хочешь, не хочешь, но новых соседей приходится принимать как равных себе.

Автомобиль останавливается возле одного из таких домов-кораблей, в котором расположен отель. Расплачиваясь с водителем, оставляю щедрые чаевые — парень помог мне на время избавиться от неприятных мыслей, а это дорогого стоит.

Строгий вестибюль отеля украшен живыми цветами, разноцветными лентами, легкомысленными воздушными шарами. Видно, что гостиницу сняли целиком для одного-единственного праздника, на котором чужим не место. Интересная судьба у этих одинаковых домов, которым уже почти двести лет. Как у людей. Кто-то живет своей размеренной жизнью, десятилетиями давая приют целым поколениям добропорядочных семей. А кого-то снимают, словно уличную девку, чтобы получить своё, расплатиться, и уйти, забыв о ее существовании.

Регистрируюсь у стойки, получаю ключ-карту, после чего захожу в узкий лифт, где есть место только для меня и чемодана.

Лифт сделан «под старину» — с дверью, открывающейся наружу, и соответствующим оформлением кабины. Пока рассматриваешь фигурные завитушки на стенах и панель с бронзовыми кнопками, перестаешь замечать тесноту. Радует ход мысли администрации отеля: если клиенту некомфортно, постарайся отвлечь его красивой картинкой. Глядишь, и простит мелкие недостатки, на которые и правда вполне можно не обращать внимания.

Из лифта к моему номеру ведет узкий коридор. От стен пахнет стариной. Хоть и ремонтировали их, и покрасили по-современному, а всё равно идешь и понимаешь, что дому этому больше ста пятидесяти лет. Когда-то по этому коридору ходили господа с тросточками и в модных цилиндрах, гордо шествовали дамы в роскошных платьях… И не исключено, что в дни парижской коммуны, опираясь на эти стены, тяжело шли уставшие, израненные революционеры, мечтающие о коротком отдыхе в одной из многочисленных комнат этого здания.

Мой номер оказывается неожиданно просторным — в Европе не принято баловать постояльцев размерами их временного жилища. Широкая кровать с двумя большими подушками, большое зеркало в полный рост, куча вешалок в шкафу, фен в ванной — все это поднимает настроение. Отель и правда продумывал специалист своего дела, пусть ему этой ночью приснится что-нибудь хорошее.

Теплый душ смывает с меня дорожную усталость и ошметки тяжелых мыслей. Я — в Париже! Городе, побывать в котором мечтает каждая женщина на земле. Не знает зачем, но всё равно желает этого всем сердцем, потому, что с детства слышит «ах, Париж! Как же это прекрасно!»

Наверно это действительно так. Пока всё, что я видела, это аэропорт, ночные огни, и внутренность старинной гостиницы, которая, словно пожилая кокетка, старается выглядеть моложе своих лет. Но ощущение того, что вот оно, счастье, уже наступило, присутствует. Поэтому я стою под струями воды, что шаловливо щекочут мое тело, и улыбаюсь.

После душа заворачиваюсь в большое, мягкое полотенце. Беру телефон, вырубаю звук, чтоб не будили среди ночи случайные звонки и оповещения. Потом ставлю будильник на семь утра, кладу телефон на тумбочку, и ложусь в кровать. Прекрасное ощущение ничегонеделания охватывает меня. Никуда не надо бежать, ни о чем не надо думать. Просто лежи себе, сквозь тяжелеющие ресницы смотри в потолок, потихоньку проваливаясь в нежные объятия сна…

Звонит отельный телефон, стоящий на тумбочке возле кровати. С усилием отрываю голову от подушки, беру трубку.

— Добрый вечер. Не позволите ли принести ужин вам в номер?

Ай да сервис! Приятно, черт возьми. Но понимаю, что на ужин у меня просто нет сил. Да и желания тоже. Разнежившееся тело просит сна, да и вообще вредно есть на ночь.

— Благодарю, ужинать я не хочу.

— Тогда позвольте пожелать вам приятных снов.

— Спасибо. Вы очень любезны.

Кладу трубку. И едва успеваю донести голову до подушки, как прохладная парижская ночь, прокравшаяся через полуоткрытое окно, ласково заключает меня в свои объятия. Я не сопротивляюсь ее нежности, и тут же растворяюсь в ней — бархатной и мягкой, словно огромным одеялом накрывшей собою город наконец-то сбывшейся мечты…

Часть 2

Играет мелодия. Некогда любимая. Теперь я ее ненавижу, так как зачем-то когда-то поставила ее на будильник в телефоне, а сменить на другую всё время забываю. Хороший рецепт разлюбить некогда любимое — заставить его будить тебя по утрам. И всё. Конец чувствам. Воистину от любви до ненависти достаточно даже не шага, а нескольких движений пальцами по экрану твоего гаджета.

Со вздохом сажусь на край кровати, вспоминаю кто я, зачем я здесь, и почему мне нужно вставать по будильнику. Голова тяжелая, будто я вчера неплохо отметила какой-то праздник. Ах, да, я же в Париже. Которым, наверно, была опьянена, как любят выражаться поэты, и сейчас у меня похмелье по этому поводу. Или же это я просто не выспалась.

Но чувство долга зовет на подвиги, и вот я уже методично, отработанными за многие годы движениями привожу себя в порядок. Душ, зубная щетка, легкий рабочий макияж — тушь на ресницы, немного румян, неяркая помада. Не я же невеста, вот и нечего привлекать лишнее внимание.

Волосы собираю в тугой рабочий хвост, чтоб не мешались под руками, одежду подбираю по тому же принципу. Как всегда, удобно для меня на первом месте, стильно — на втором. Кремовая блуза с жемчужными пуговками, темные укороченные брюки и бежевые туфельки на низком ходу. На лицо примеряю решительное выражение и пристальный взгляд убийцы, готового на всё ради своей добычи…

Теперь подвожу итог того, что получилось в целом. Ну да, та девушка в зеркале мне определенно нравится. Боевой настрой у нее присутствует, несмотря на явную невыспанность, которую, пожалуй, не мешает еще немного припудрить. Вот теперь порядок.

После этого дотошно проверяю фотоаксессуары, словно рейнджер своё снаряжение перед штурмом вражеской базы. Запасной аккумулятор — в специальной фото-сумке. Запасная флеш-карта — там же, сменный объектив — на месте, всё в плотно застегнутых кармашках. Ну и, само собой, главный рабочий инструмент — фотоаппарат, который вешаю на шею. Отлично. Перед выходом из номера кидаю в зеркало контрольный взгляд, представляя что подумают люди там, внизу, увидев меня — ведь встречают сначала по одежке, а потом уже по начинке. Надеюсь, что сейчас я похожа на решительного профессионала, хорошо знающего своё дело. По крайней мере, мне так кажется.

Спускаюсь на лифте вниз, открываю дверь — и сразу окунаюсь в шум, которым всё помещение наполнено, словно вскипевший чайник бурлящим кипятком.

Не особенно просторный холл отеля буквально забит нарядно одетыми людьми. Все мужчины в костюмах, все девушки красиво причесаны, профессионально накрашены опытными руками визажистов, одеты в праздничные платья. Иной раз смотришь — вроде красиво человек одет, а чувствуется, что покупал всё на распродаже в супермаркете. Здесь же глянешь на толпу, и понимаешь, что эти люди потратили на свои наряды немалые деньги. Особенно — жених с невестой, которые, как и положено, выделяются из толпы. Она — действительно прекрасным белым платьем, шлейф которого волочится по полу, букетом в руке, и той редкой улыбкой, которая бывает только у невест. Он — тем, как нежно, но при этом уверенно держит ее за другую руку, словно подзаряжая своей спокойной энергией, посылая неслышный сигнал: «Дорогая, я рядом. И теперь буду рядом всегда».

Несмотря на некоторую тесноту — что поделать, старинное здание навязывает свои правила — люди общаются между собой, смеются, кто-то, отойдя в сторону, пытается говорить по телефону. Только жених с невестой словно застыли напротив выхода из отеля. Репетируют перед фотосессией? Скорее всего. Странно конечно, что они все так рано собрались — на часах без десяти восемь, так что мне точно не придется извиняться за опоздание. Хотя всё равно чувствую некоторую неловкость: люди ждут, и скорее всего меня. Могла бы поменьше вертеться перед зеркалом и выйти немного пораньше.

Спешу к жениху с невестой, по пути несколько нервно готовя фотоаппарат к работе. Раздавая направо и налево «извините, извините, простите», пробиваюсь сквозь толпу…

И вижу, что на полу в паре метров от жениха с невестой скрючилось всклокоченное, бородатое существо, одетое в клетчатую рубашку с закатанными рукавами и старые, затертые джинсы. В руках существа фотоаппарат, по сравнению с которым мой выглядит как детский велосипед рядом с автомобилем представительского класса. Смотрю — и понимаю, что так нарядиться на свадьбу может позволить себе лишь настоящая мега-знаменитость. Звезда. Колосс в мире фотографии, которому прощается всё, лишь бы он приехал, лишь бы не отказал.

Первая мысль, безнадежная, как последний вопль утопающего: «может, это всё-таки кто-то из гостей решил пофотографировать, пока меня нет?». Тут же за ней, словно пуля в голову, бьет вторая — уже паническая. «Может это не „моя“ невеста? Может, я перепутала время, и попала на какую-то другую свадьбу?»

Приглядываюсь — и под полупрозрачной белой фатой, целомудренно прикрывающей лицо невесты, узнаю ту самую брюнетку с короткой стрижкой и кривой татухой на шее, которая ослепительно улыбается своему «выхахалю», как его окрестила Вик…

И тут на смену мыслям, словно цунами над горизонтом, возникает понимание: я тут больше не нужна.

Моё место занято.

Меня здесь никто не ждет.

Я — чужеродный элемент в этой толпе разряженных гостей.

В своем неброском, тусклом наряде и с «хвостом» на голове, я сейчас словно утка, случайно заплывшая в стаю прекрасных лебедей…

Ловлю на себе чей-то недоуменный взгляд — мол, кто ты, и зачем ты здесь?

Внезапно мне становится трудно дышать. Появляется и нарастает жжение в груди, глаза начинает предательски щипать. Сейчас достаточно мне произнести хоть одно слово, и слезы водопадом хлынут по моим щекам…

Трясущимися руками пытаюсь спрятать в сумку свой фотоаппарат, который тут неуместен как вторая палочка в руке второго дирижера, никому не нужного на концерте, так как вполне достаточно одного… Но у меня не получается. По идее, надо бы уйти отсюда поскорее, но я не могу. Ноги стали ватными, еле держат меня, и я чувствую, что если попытаюсь сделать шаг, то могу упасть прямо посреди толпы — а это вообще уже будет выглядеть совершенно по-дурацки.

К моему счастью, то волосатое существо встает с пола, что-то хрипло говорит молодым, и те под руку выходят из отеля к длинному лимузину, припаркованному возле здания. Вместе с ними через вращающиеся стеклянные двери из вестибюля вытекает толпа, словно пенное, игривое шампанское просачиваясь сквозь узкое горлышко бутылки.

Я остаюсь одна посреди вестибюля. В голове, словно бестолковые мотыльки-однодневки роятся мысли:

«Как же так⁈»

«Почему они так со мной?!!»

«Почему не предупредили?!!!»

Ответов нет.

Есть лишь медленно вращающиеся двери отеля, люди за ними, которым я совершенно не нужна и неинтересна, и портье за стойкой, который смотрит на меня с профессиональной учтивостью и некоторой долей сочувствия, словно доктор на безнадежного пациента. Понимает, что не в состоянии ничего исправить, но согласно внутренним правилам гостиницы уже пора бы подойти к несчастной и спросить, не может ли он чем-то помочь.

Но тут я вижу сквозь стекло, как от безликой, однородной толпы, что окружила лимузин, хлопнув себя ладонью по лбу, отделяется парень, который толкает дверь, уже почти остановившую свое вращение. Его черты лица кажутся мне знакомыми, но слезы, готовые хлынуть из глаз, мешают рассмотреть его получше. Да и не желаю я сейчас ни на кого смотреть. Всё, что я хочу, так это оказаться у себя в номере, зарыться лицом в подушку, и как следует прорыдаться, сминая пальцами податливую материю от бессильного гнева.

Парень входит в холл и останавливается в двух шагах напротив меня, словно не решаясь подойти ближе.

— Доброе утро, мадам.

Его голос похож на мурчание слегка растерянного тигра. Надо бы, наверно, что-то ответить, но я молчу. Моя внутренняя истерика бьется во мне, готовая вырваться наружу при малейшем слове или движении, и я не хочу, чтобы ее видели посторонние. Но в то же время я понимаю, что где-то уже видела этого брюнета. Вот только где?

Попытка вспомнить отвлекает меня от моего состояния. Моргаю, позволяя двум слезам повиснуть на нижних ресницах — и, наконец, осознаю̀, что передо мной стоит тот самый парень из лаунжа, с которым мы перед посадкой на самолет обменялись парой коротких, ничего не значащих взглядов.

— Кажется, мы с вами виделись в аэропорту, не правда ли? — произносит он. — И наверняка летели в одном самолете. Удивительное совпадение, вы не находите?

Наконец проклятый фотоаппарат попадает в сумочку. Я закрываю ее, достаю платок, промакиваю глаза. На белой искусственной ткани остаются два мокрых пятнышка со следами черной туши, похожими на стайку красноречивых минусов. Неплохое обрамление для слез, которыми я, кажется, переполнена по самое горло.

— Что вам нужно? — выдавливаю из себя, усилием воли подавляя предательский всхлип.

Он говорит как его зовут, но я пропускаю это мимо ушей — слишком занята тем, чтобы не дать выхода слезам. Очень уж не хочется расплакаться сейчас, на виду у этого парня и портье, внимательно следящего за ситуацией. Поэтому лишь через пару секунд осознаю̀ то, что говорит мой неожиданный собеседник.

— Прошу меня простить, что не предупредил вас раньше, хотя должен был. Видите ли, тот фотограф, которого вы должны были заменить, в последнюю минуту дал свое согласие на съемку. Невеста просила меня предупредить вас об этом, но я, к сожалению, в этой суете совершенно забыл об этом поручении. Сможете ли вы принять мои извинения?

Вот значит как! Я убила кучу времени, притащилась в другую страну, а эта стриженая сучка даже не соизволила мне позвонить, чтобы извиниться?

От истерики до ярости один шаг. Вернее, одно мгновение. Сейчас я готова броситься на улицу, вцепиться в роскошную фату невесты, и сдернуть ее к чертям, выдрав заодно из бестолковой головы изрядное количество коротко стриженых волос!

Но в таких случаях «готова» не значит «бросилась». Особенно в моем. Не тот я человек, не из того теста. Всё, что могу, так это сорвать зло на ком-то. И этот парень как нельзя лучше для этого подходит.

— А вы, собственно, кто такой? — бросаю с вызовом, вложив в свой голос всю ярость, накопившуюся во мне. Получается не очень, похоже на вызывающий всхлип разобиженной маленькой девочки, готовой вот-вот расплакаться всерьез.

— Я?

Он явно не готов к такому вопросу, взгляд слегка заметался. Действительно, когда тебе задают его, порой не всегда находишься с ответом. Многие люди вообще до конца жизни не понимают кто они такие на самом деле, и зачем появились на свет.

Но этот парень не из таких.

— Я старый друг жениха. Настолько старый, что мне можно доверить столь пикантное задание, — улыбается он, найдя подходящий ответ. Улыбка у него оказывается неожиданно располагающей. Такие бывают только у очень хороших людей, либо у отъявленных мерзавцев. Середины не существует.

— Может, присядем? — указывает он на кресла, стоящие в глубине холла. И видя, что я не спешу с ответом, добавляет: — Буквально на пару минут. Пожалуйста.

Обычно я не доверяю людям с располагающими улыбками. Хорошего я давно от жизни не жду, а иметь дело с мерзавцами тем более не желаю. Но этот парень вроде не из вторых. Глаза добрые, что в совокупности с улыбкой производит положительное впечатление. Может он действительно неплохой человек. В конце концов, что я теряю?

— Хорошо.

Кресло принимает меня в свои объятия, обволакивает спину. Ощущая мягкость телом, сам невольно становишься мягче. Напряжение немного отпускает. Нет, мне всё еще достаточно малейшего повода, чтобы разрыдаться, но по крайней мере я хотя бы могу адекватно разговаривать. Во всяком случае, надеюсь на это.

Парень садится, достает из внутреннего кармана конверт, кладет на столик, что находится между нашими креслами.

— Жених с невестой приносят вам глубочайшие извинения, — говорит Брюнет. Мысленно я назвала его так. Когда он сказал своё имя, я пропустила это мимо ушей, а уточнять уже как-то неудобно. — Они понимают, что ситуация получилась очень некрасивая, поэтому удвоили сумму вашего гонорара.

Брюнет пододвигает конверт поближе ко мне.

— Ваши авиабилеты, само собой, актуальны. Но, к сожалению, они невозвратные. До вылета у вас еще шесть дней…

— К черту билеты, — перебиваю я его с неожиданным для меня металлом в голосе. — Я сейчас же звоню мужу. Он решит что делать с этой проблемой. Надеюсь, что я улечу сегодня же ближайшим рейсом.

Сейчас у меня единственное желание — поскорее уехать из этой гостиницы. Здесь меня уже бесит всё: и сложившаяся совершенно идиотская ситуация, и кресло, в котором я зачем-то сижу, и этот парень, и я сама, так долго готовившаяся к профессиональному занятию любимым делом, которое оказалось никому не нужным.

Стараясь, чтобы пальцы не тряслись, набираю Его телефон.

Первый гудок, второй, третий… Ну возьми же трубку, пожалуйста! Сейчас, именно сейчас мне так нужны твой уверенный голос, твои слова ободрения, твоё «не беспокойся, Зая, я всё решу»…

Четвертый гудок.

Пятый.

Шестой…

И вместо седьмого — приторно-сладкий женский голос: «Номер не отвечает. Попробуйте позвонить позднее».

Это всё. Край, за которым бездна. В горле жжение. Очень хочется плакать, но слезы куда-то делись, их больше нет. Есть лишь щемящая, болезненная пустота внутри, которая тупой болью давит на сердце. А может на душу, которую в последнее время окружающие методично используют вместо плевательницы.

И тут в эту пустоту, заполнившую меня полностью, вторгается голос. Тихий, ненавязчивый, но в то же время настойчивый.

Пусть говорит.

Мне уже всё равно…

— Конечно, вы вправе поступать так, как сочтете нужным. Но подумайте. Вы уже в Париже. Ваш номер в отеле проплачен еще на целых шесть дней, которые у вас теперь полностью свободны. Подумайте, вы можете провести их так, что они запомнятся на всю жизнь! Быть в Париже и не посмотреть Париж, не окунуться в него с головой, не прочувствовать его всем сердцем — это же настоящее преступление! Потом вы никогда себе этого не простите. Вы ведь впервые здесь, верно?

Говорить не хочется, но и молчать как-то невежливо — этот человек не сделал мне ничего плохого, наоборот, сидит здесь, тратит своё время, пытаясь загладить чужую вину. Поэтому киваю.

— Ну, вот видите! Потом дома у вас появятся дела, жизнь закружит, работа, муж, дом… Кто знает, выберетесь ли вы еще когда-то посетить этот город мечты. Может, вы позволите мне хоть немного исправить создавшуюся ситуацию и показать вам Париж?

Признаться, я удивлена таким поворотом. Поднимаю взгляд на Брюнета. Сидит, смотрит, в глазах вопрос. Надо отметить, глаза у него не только добрые, но и красивые. Наверно, нравится девчонкам. Типичный мачо, умеющий красиво говорить, обволакивая бархатным голосом. И не просто говорить, а уговаривать.

— А как же свадьба? Вы же друг жениха, вам нужно быть рядом.

Брюнет усмехается.

— Я уже был на двух его свадьбах, это третья. Не везет парню с женами, хотя в этот раз я искренне желаю ему долгих и счастливых лет жизни с его новой пассией.

Пассией…

Звучит не особенно лестно для стриженой. Не любимой, и даже не подругой, а пассией. Сказал, будто сплюнул. Видно, что невеста ему не нравится. А я так после произошедшего ее просто ненавижу.

— Поэтому, думаю, он простит моё отсутствие на церемонии, — продолжает Брюнет. — Как-никак, сейчас я пытаюсь загладить то, что натворила его новая женушка, поэтому он должен быть мне благодарен. В общем, уверен, что друга я не потеряю. Да и, признаться, гораздо приятнее показывать красивой девушке прекрасный город, чем таскаться целый день за молодыми, растягивая рот в улыбке, словно цирковой клоун.

Это звучит жестковато — всё-таки для меня, как для любой женщины, свадьба — это святое. Но на фоне нашей общей неприязни к невесте сказанное вполне можно простить. К тому же видно, что сейчас Брюнет улыбается естественно, непринужденно, открыто. Такую улыбку трудно не отзеркалить, поэтому губы меня подводят, слегка дернувшись в ответной усмешке. Что тут скрывать — этот парень сумел приглушить во мне и боль, и последовавшую за ней ярость. И даже возникшую пустоту в душе смог заполнить своим обаянием.

Видя, что я колеблюсь, Брюнет усиливает напор.

— Для начала позвольте покормить вас завтраком — вы же наверняка с утра ничего не ели. Я знаю прекрасное место неподалеку отсюда.

Качаю головой.

— Нет уж, благодарю. Я из той породы людей, которых после стресса тошнит при виде еды.

— Понимаю. А как тогда насчет пищи духовной? Знаете, сейчас как раз туристический сезон, и в Париже везде толпы народа. Но есть одно место, где вы точно забудете обо всем. Туристы почему-то редко ходят туда, но я посещаю довольно часто. Поверьте, там вы забудете обо всем, что сегодня произошло. Это настолько прекрасно, что…

Брюнет аж задыхается, не находя слов. Сейчас говорят его руки. Взгляд взмывает в потолок тонкие музыкальные пальцы дрожат, словно струны. Видно, что перед его внутренним взором происходит нечто действительно поразительное — так не сыграешь. Это реальное переживание от однажды увиденного, которое не отпускает, постоянно живет в памяти, и требует возвращаться к нему снова и снова.

Признаться, я заинтригована.

— И, конечно, вы не скажете, что это такое?

— Конечно нет.

Его взгляд возвращается в реальность, руки опускаются на подлокотники кресла.

— Слова тут бессильны, это надо видеть. Ну что, поехали? Моя машина стоит за углом. Десять минут — и мы на месте. Решайтесь.

Он мягко напорист, безусловно обаятелен. У него располагающая улыбка и добрые глаза. А я…

Я и правда не знаю куда себя деть сейчас. В эту минуту мне нужно, очень нужно опереться на кого-то, кто сильнее меня. Чтоб подсказал, подбодрил, зарядил своей энергией мою опустошенную душу. Если бы муж ответил, если б возникла между нами эта незримая нить контакта — мне было б этого достаточно. В такие минуты нам, женщинам, важно знать, что мы не одни, что кому-то не всё равно что с тобой. Если б Он ответил — я бы мягко отказала Брюнету.

Но Он не поднял трубку. Понимаю его. Утро, Он спешит на работу. Возможно, в суматохе не слышал звонка, а может просто еще не включил телефон, вырубив его вечером по привычке. Однако и меня можно понять. Я растеряна, в чужом городе, что делать — без понятия, земля выбита из-под ног. А напротив сидит уверенный в себе мужчина, предлагающий простой и понятный план действий…

— Хорошо.

Я встаю с кресла.

— Только одна просьба — отдайте деньги невесте обратно. Я их не заработала, а подачки мне не нужны.

— Конечно отдам, — говорит Брюнет, забирая конверт со столика. — Уважаю ваше решение. Я сам поступил бы точно так же. Только сейчас им не до нас — видите, всё еще позируют фотографу возле лимузина, никак не загрузятся — поэтому я передам деньги вечером. Вы не против?

— Конечно.

— Вот и замечательно.

— Только я поднимусь в номер — мне нужно оставить фотоаппарат и привести себя в порядок.

Он улыбается.

— Поверьте, вы и так в полном порядке. А фотоаппарат вам понадобится — там, куда мы поедем, есть что пофотографировать.

Не могу сопротивляться его убедительному голосу. Да и припухшие глаза сколько косметикой не замазывай, всё равно видно что они у мадам на мокром месте. Поэтому будь что будет.

* * *

Не хочу пересекаться с Нильской даже взглядами, поэтому мы дожидаемся пока лимузин отъедет от отеля, и выходим на улицу.

Машина у Брюнета хорошая. Хищная с виду, как черная акула, и наверняка быстрая. Отличное дополнение к глазам и улыбке. У красивого мужчины должны быть красивые вещи, подчеркивающие его значимость в стае. Таким женщины всегда отдают предпочтение — если самец умеет зарабатывать, значит и гипотетическую семью может обеспечить, защитить, детей вырастить такими же сильными и успешными, как он сам. Это не зависит от нас. Это маркеры в голове у каждой женщины, сформированные эволюцией. Красивый конь, потом карета, сейчас вот дорогой автомобиль. Увидим — и прибавляется плюсиков к образу. И даже если машина окажется потом арендованной, плюсики слегка потускнеют, но не сотрутся. Ведь первое впечатление — всегда основное, и нужно очень постараться, чтоб потом эти плюсы превратились в минусы.

Он открывает дверь передо мной с галантным полупоклоном. Чувствую, что слегка краснею. Что это со мной? Мне приятна такая предупредительность? Или вспомнила, как раньше муж делал то же самое? Кажется, меня слегка мучает совесть. Но, с другой стороны, Он мог бы подумать о том, что жене потребуется его поддержка, и не отключать телефон. Да я и ничего такого не делаю — ну приняла приглашение посмотреть город. Я ж не в постель прыгнула к первому встречному. Так что ничего в этом ужасного нет.

Брюнет ведет машину аккуратно, не превышая скорости. Левая рука на руле, правая — лежит свободно на бедре. Иногда он поднимает ее, указывая на то или иное здание.

— Посмотрите, справа от вас Большой дворец, потрясающий памятник архитектуры, которому более ста лет. Эти стены помнят возмущения консервативной публики выставленными здесь дерзкими работами Матисса и Дерена, а также стоны раненых во время Первой мировой войны, когда здесь был размещен военный госпиталь. Слева — не менее прекрасный Малый дворец, музей, в котором находится около сорока пяти тысяч бесценных экспонатов, начиная с древних греческих статуй и заканчивая потрясающими полотнами Доре, Моне и Ренуара…

Здания действительно прекрасны, словно построены сказочными зодчими, способными творить настоящие чудеса. Слушаю Брюнета — и вспоминаю того таксиста, что вёз меня в отель из аэропорта. Становится понятно, что парижане не просто так гордятся своим городом, нереально чудесным, словно волшебный мираж. Приветливое солнце скользит лучами по статуям, венчающим крыши, и кажется, что они шевелятся, машут крыльями, и вот-вот взлетят над головами жителей Парижа, столь искренне и преданно восхищенными его красотой.

А прямо перед нами открывается потрясающий вид на мост — величественный, украшенный большими золотыми фигурами пегасов, которые словно спустились с неба на его колонны, и вот-вот вознесут грандиозное сооружение к облакам. Мост уже словно парѝт над рекой, сверкая золотыми фрагментами отделки настолько нестерпимо, что, когда машина подъезжает ближе, мне приходится прищуриться.

Брюнет ведет автомобиль нарочито медленно, чтобы я могла рассмотреть диковинные фигуры, украшающие это уникальное произведение архитектурного искусства, которые словно слетелись на этот мост из мифов и сказок — и замерли на мгновение, чтобы очаровать нас, смертных, своей совершенной красотой.

Опомнившись, выхватываю из сумки фотоаппарат — и осознаю̀, что в кадре вижу не только перила моста, украшенные фонарями изумительной работы, но и Эйфелеву башню на той стороне реки, похожую на ажурный маяк, тонущий в утренней дымке. Невольно перехватывает дыхание от всего этого великолепия, и я жму на кнопку затвора, уже зная, что у меня получился прекрасный кадр — возможно, лучший в моей жизни.

Видя меня с фотоаппаратом в окне автомобиля, еле ползущего по мосту, нам машут парень и девушка — он в футболке с крупной надписью «Paris» на груди, она — брюнетка с роскошной гривой волос, развевающихся на ветру. Еще один кадр. И второй, когда он притягивает ее к себе и целует жадно, словно это их самый первый поцелуй, а она страстно отвечает, обняв его плечи тонкими руками.

В этот волшебный мир, частичку которого я судорожно пытаюсь унести в своем фотоаппарате, мягко вторгается голос Брюнета:

— Существует поверье, что если поцеловаться на мосту Александра Третьего, то ничто не сможет разлучить влюбленных.

По моим щекам катятся слезы. Ах, Париж, как ты прекрасен! Спасибо тебе за эти мгновения, которые я никогда не забуду!

— Взгляните, — палец Брюнета указывает вперед. — Не перестаю поражаться гению тех, кто продумывал архитектуру этого места. Вид с моста на купол собора Дома Инвалидов напоминает каждому парижанину о вечной красоте истинного милосердия.

— Дом Инвалидов?

К своему стыду, я никогда не интересовалась архитектурой Парижа. Меня привлекал французский язык, его мелодичность и неповторимая красота, которой хотелось овладеть в совершенстве. А вот история его знаменитых зданий как-то прошла мимо меня. Когда не видишь воочию чего-то действительно прекрасного, и интереса не возникает. Промелькнула маленькая картинка в книге или журнале — и листаешь дальше, тут же забыв о ней…

— Это здание было построено по приказу Людовика четырнадцатого для инвалидов войны. Жест истинно королевской заботы в сторону тех настоящих патриотов, кто рисковал всем и отдал всё во имя своей страны.

— Не слишком ли роскошное здание для подобного учреждения?

— Милосердие должно быть красивым и щедрым, иначе это не милосердие, а подаяние.

Красиво он это сказал…

Смотрю на него.

Сам он тоже, бесспорно, красив. Точёный профиль, взгляд с прищуром, машину ведет с расслабленной уверенностью, которую прямо-таки излучает. Кажется, его харизма настолько сильна, что ее можно потрогать руками. Она словно мягкий кокон обволакивает его, и невольно касаясь левым плечом ее почти осязаемого края, чувствуешь, как сама подзаряжаешься этой невидимой энергией.

Почувствовав мой взгляд, он слегка поворачивает голову в мою сторону. Но я не хочу встречаться глазами и отворачиваюсь, понимая, что стать жертвой обаяния Брюнета проще простого, а я всегда была против случайных связей. В наше время некоторые люди считают адюльтер естественным, чем-то вроде кратковременного невинного развлечения, позволяющего скрасить обыденность брачных отношений. Но для меня это равносильно предательству. Я просто понимаю каково будет у Него на душе, если он узнает, что я закрутила небольшой роман на стороне. Поэтому позволить себе такое могу лишь в фантазиях. Я никогда не сделаю Ему больно. Он просто не заслужил этого.

Машина съезжает с моста и поворачивает. Признаться, я думала, что мы сейчас поедем осматривать Дом инвалидов — тем более, что я успеваю заметить неподалеку от входа большую вывеску «Музей» чего-то там — чего именно я не успела рассмотреть. Перехватив мой взгляд, Брюнет говорит:

— Сюда мы еще вернемся, если вы этого пожелаете. Но сначала я хочу показать вам истинную жемчужину Парижа, до которой доходят далеко не все туристы. Надеюсь, что и сегодня там будет не особенно многолюдно.

Автомобиль сворачивает вновь, в переулок, и останавливается возле не особо приметных ворот. Действительно — если не знать, пройдешь по главной улице и не обратишь внимания.

Сморю на вывеску — и понимаю, куда меня привез Брюнет. Да, фамилия этого знаменитого скульптора на слуху, но я, к своему стыду, слышала лишь об одной его работе. Наверно потому, что, честно говоря, мне больше нравится живопись. М-да… Если б Брюнет сказал заранее, куда он меня повезет, не исключаю, что я бы отказалась. Впрочем, если уж приехали, деваться некуда.

Видя мой слегка подкисший вид, Брюнет усмехается:

— Поверьте, вы не пожалеете. Большинство людей в мире осведомлены лишь о единственной, самой знаменитой его работе. Но знали бы они, как много потеряли, не копнув чуть глубже.

Мы проходим сквозь стеклянные двери. Брюнет покупает билеты — и вот мы в красивом саду с аккуратно и необычно подстриженными деревьями. Зеленые конусы напоминают ракеты, острыми носами смотрящие прямо в небо. И вот среди этих конусов я вижу ту самую известную на весь мир статую мужчины, сидящего в довольно неестественной позе.

— Она стоит прямо вот так, под открытым небом? — недоумеваю я.

— А что в этом такого? — в свою очередь удивляется Брюнет.

— Ну, я думала, что шедевры такого уровня должны быть по меньшей мере накрыты стеклянным куполом для сохранности.

Мой спутник пожимает плечами.

— Он бронзовый, что ему сделается? А от грязи и голубиного помета его постоянно отмывают специально обученные люди.

Последнее прозвучало несколько пренебрежительно. Не люблю я, когда так говорят о других. Мол, я «голубая кровь», а обслуживающий персонал, возможно, и одного со мной биологического вида, но однозначно второго сорта.

Увидев, что я несколько изменилась в лице, Брюнет тут же реагирует — обезоруживающе улыбается, мол, виноват, ляпнул не подумав. Ладно, с кем не бывает, все мы не ангелы.

Из рощи деревьев-ракет идем в здание музея, с виду особенно ничем не примечательное. Усадьба и усадьба, не сказать, что слишком роскошная. Почему-то мне казалось, что музей столь великого скульптора должен быть более величественным.

Но когда мы входим внутрь, я начинаю понимать — это здание лишь скорлупа, в которой спрятаны настоящие сокровища. Внутри оно пронизано энергетикой гениального мастера, давно покинувшего этот мир — но оставившего грядущим поколениям воистину бесценное наследие.

Скульптуры расставлены тут и там, многие вообще без каких-либо ограждений. Подходи, смотри прямо в удивительно живые глаза статуй, многие из которых кажутся более настоящими и чувственными, чем люди, что ходят между ними.

Мой взгляд притягивает девушка с прекрасной фигурой — позавидовать можно — которая потягивается после сна. Совершенство ее тела восхищает и удручает одновременно. Никогда не жаловалась на фигуру, даже гордилась ею местами, а тут начинаю испытывать комплексы. Щелкаю затвором фотоаппарата. Обязательно приду в отель и после душа встану так же перед зеркалом — чисто сравнить, ибо по сложению мы с ней похожи. А после Парижа, пожалуй, запишусь в фитнес-клуб. Человеческое тело имеет свойство с возрастом меняться не в лучшую сторону, поэтому буду поддерживать себя в форме сколько смогу, периодически сверяясь с идеалом на фото, к которому теперь буду стремиться. Спасибо тебе, Мастер, за твой посыл людям через целое столетие! Ты до сих пор помогаешь нам стать лучше — и не только телом.

Аура этого места обволакивает меня. Здесь всё пропитано красотой, хотя многие фигуры довольно мрачны. Но и эта темная красота всё равно завораживает, заставляя подойти ближе — и замереть на какое-то время. И не понять — то ли ты подпитываешься энергией от этой нереальной красоты, то ли она вытягивает из тебя твои заботы, проблемы и мелкие, незначительные, ненужные мысли, освобождая место для чистого, незамутненного восхищения.

— Чувствую, вас зацепило, — произносит Брюнет.

Ох, как неудобно… А я и забыла, что не одна тут…

— Ничего страшного, — улыбается он. — Многие приходят сюда чтобы поставить галочку, мол, был, отметился — а потом хвастаться на каждом углу, рассказывая о том, какие они тонкие и одухотворенные натуры, интересующиеся искусством. А другие — и их меньшинство — посещают это место, чтобы очиститься от грязи нашего мира, понять, что есть в этой жизни место истинной красоте, а всё остальное по сравнению с ней — так, пыль и тлен, не достойные внимания.

Брюнету не откажешь в умении красиво рассуждать о прекрасном. И то, как он отзывается об этом музее, невольно завораживает. Видно, что он говорит это искренне, от души, не лукавя — хотя и одновременно стараясь при этом понравиться мне.

Я уже поняла, что неспроста он вызвался показать мне Париж. Каждая женщина сразу чувствует, что нравится мужчине. Я тоже еще в отеле ощутила эти флюиды, исходящие от него, только до меня порой не сразу доходит. Чувствовать чувствую, а осознание приходит позже. Что ж, каждой женщине приятно, когда она нравится интересному мужчине. Но лично мне еще приятнее, что он не навязчив со своей симпатией… И пусть всё так и остается. Кольцо на пальце для меня не просто символ, но еще и ограничитель. Моя внутренняя гарантия того, что я не переступлю черту как бы мне этого не хотелось…

Хммм, странные мысли… А хочется? Признайся себе честно, не стало ли у тебя там, внизу, чуть горячее, когда ты в машине смотрела на его подсвеченный солнцем профиль? Или вот сейчас, глядя на статую обнаженной девушки, не представила ли ты на мгновение, какими глазами смотрел бы Брюнет на тебя, потянись ты перед ним вот так, будучи совершенно обнаженной?

Чувствую, как невольная краска вновь заливает мне лицо. Тот случай, когда не чужие слова или поступки, а собственные мысли заставляют смутиться. Скрывая это смущение от Брюнета, иду дальше — и натыкаюсь на потрясающую скульптуру, изображающую целующихся мужчину и женщину. Разумеется, обнаженных, как же иначе. Как раз то, что мне сейчас нужно. И, что самое ужасное, эта пара, застывшая в момент перехода от поцелуев к бурному сексу, не дает взгляду оторваться. Я сейчас словно возле замочной скважины, прилипла к ней — и смотрю на двоих, настолько увлеченных друг другом, что им плевать и на меня, и на всех людей мира, пусть даже те столпятся вокруг и будут смотреть на их бесстыдно обнаженные чувства — им все равно.

— Потрясающе, правда?

Голос Брюнета тихий, обволакивающий — и немного растерянный, как у человека, который не ожидал увидеть подобное совершенство, несмотря на то, что был здесь уже много раз. Так бывает. Выходишь из храма красоты — и магия пропадает, теряет цвета, ощущения стираются из памяти. Но когда возвращаешься через какое-то время, то тебя вновь захлестывают эмоции, о которых ты уже успел забыть. И ты удивляешься: неужто я тогда не разглядел, насколько прекрасно это творение рук человеческих?

Да нет, разглядел и тогда. Просто успел забыть. И затем вернулся — чтобы вспомнить, чтобы вновь ощутить ту волну восхищения, что захлестывает полностью и не дает дышать. И вот ты вновь стоишь здесь, очарованный, задохнувшись от восторга, и слова даются с трудом.

Я киваю. Действительно потрясающе. Иного слова не подобрать.

Брюнет мягко трогает меня за рукав.

— Пойдемте. Здесь еще много того, на что стоит посмотреть.

Он прав.

Мы останавливаемся возле небольшой скульптуры, изображающей переплетенные руки. Пальцы неуверенно касаются друг друга, едва-едва. И я представляю взгляды тех людей, что позировали великому скульптору. Наверно, мастер просил их вообразить, что они любят друг друга, но до сих пор не решались на взаимное прикосновение. А может, это и правда были влюбленные, чьи отношения только зарождались. Само собой напрашивается предположение, что тогда, в мастерской, между их пальцами проскочила искра, и они поняли наконец: да, это оно, то самое чувство, которого люди порой ждут всю жизнь — и так и не могут дождаться…

— Поднимите руку.

Голос Брюнета словно сладкая вата, пропитанная вином — он обволакивает и пьянит, ему невозможно сопротивляться. Да я уже и так под гипнозом волшебных работ, излучающих концентрированную чувственность, что заполнила весь этот зал до самого потолка.

Словно сомнамбула, я поднимаю правую руку — и ее, будто змей-искуситель, обвивает его рука, повторяя жест, запечатленный в камне много лет назад. Тонкие музыкальные пальцы касаются моих, и я чувствую, как в моей груди что-то сжимается. Сейчас мыслей нет, нет рамок, границ, условностей. Есть только прикосновение самца, переполненного желанием — и ответ моего тела, соскучившегося по мужскому вниманию, не умеющего противиться природе в те минуты, когда мозг, этот вечный полицейский наших чувств, одурманен волшебной обстановкой, окружающей меня со всех сторон.

Чувствую обнаженной шеей дыхание Брюнета, и знаю — сейчас он коснется ее губами, и тогда я точно больше не смогу сопротивляться его мягкому, но настойчивому напору. Он ведь специально привел меня сюда, в музей, наполненный бесстыдно-раскрепощенной красотой, что грубо срывает с посетителей покровы благонравия и порядочности, обнажая наши тайные желания. И я понимаю: еще мгновение, и я упаду в объятия Брюнета, забыв обо всем, подчиняясь только зову плоти — и ничему больше.

Но тут справа щелкает затвор фотоаппарата, который, словно пробку из бутылки шампанского, вышибает меня из приторно-сладостного тумана…

Я оборачиваюсь, деликатно, но настойчиво расцепляя наши пальцы, переплетенные уже гораздо более глубоко, чем у скульптурного изображения.

Рядом с нами стоят девушка с парнем, в руках у девушки фотоаппарат.

— Извините, — говорит она, понимая, что прервала нечто очень интимное. — Просто вы так красиво стояли, что я не могла не запечатлеть этот момент на фоне шедевра. Получился просто потрясающий кадр. Хотите, я вам его скину, только скажите куда? Будет великолепное фото на память о сегодняшнем дне.

— Нет, спасибо, — говорю я, чувствуя, как мое тело и разум высвобождаются из ласкового плена, который едва не завел их слишком далеко. — Нам уже пора, не правда ли?

— Да, конечно, — легко соглашается Брюнет, улыбаясь. Он, понятное дело, почувствовал, что почти добился своего, и это «почти» его явно раззадорило — как охотника, упустившего добычу, но при этом уверенного, что она никуда не денется.

Выйдя из музея, бросаю прощальный взгляд на статую задумавшегося мужчины. Интересно, почему именно она стала столь знаменитой, фактически визитной карточкой великого мастера? Может, потому, что в какой-то мере это и правда его памятник самому себе? Талантливый человек, погруженный в обдумывание своих проектов, всегда самодостаточен — и потому одинок. Ему вполне комфортно в мире своих фантазий, и скучные, серые реалии окружающего мира для него лишь смутные тени, отвлекающие от размышлений. Примерно как люди для этой скульптуры — ежедневно мелькаем перед неподвижными глазами, не видящими ничего, кроме того, на что действительно стоит смотреть. Когда твой истинный взгляд обращен внутрь себя, всё остальное не имеет ни малейшего значения…

— Вы о чем-то задумались?

Обеспокоенность Брюнета выглядит естественной. Ну да, вышла такая из музея, и идет себе вперед не разбирая дороги, того и гляди споткнется и растянется на асфальте. Но его вопрос возвращает меня в этот мир.

— Я хочу еще!

Слова сами вырываются из меня еще до того, как я успеваю их как следует обдумать. Но я сейчас ощущаю себя ребенком, у которого забрали замечательную игрушку, о существовании которой он не подозревал до сегодняшнего дня. Никогда не думала, что искусство может производить на меня такое глубокое впечатление. А к скульптуре вообще относилась как, например, к альпинизму или парашютному спорту — знала, что она существует, слышала о ней, в кино и телевизоре видела, однако никогда не возникало у меня желания пойти в целевой музей, чтобы смотреть на статуи. Но то, что я ощутила сегодня, задело в моей душе какие-то неизвестные мне доселе струны — и сейчас они еще вибрировали слегка, настоятельно требуя продолжения великолепной мелодии.

— Чего именно хотите?

— Это было непередаваемо! Благодарю вас за этот прекрасный подарок! Возможно, сейчас я кажусь вам восторженной провинциалкой, но просто я до сих пор под впечатлением. И, коль уж вы вызвались показать мне Париж, нельзя ли организовать продолжение этого обзора в том же ключе?

Понимаю, что сейчас моя речь выглядит старомодно, словно я только что выпала из девятнадцатого века в современный мир. Но я и правда только что была в нем, окунулась в его атмосферу, прониклась чувствами гениального скульптора, жившего так давно. И ничего не могу с собой поделать. То, что когда-то было прочитано о том времени и, как я полагала, уже давно забылось, сейчас пробудилось во мне — и выплеснулось потоком фраз, щедро расцвеченных обуревающими меня эмоциями.

На лице Брюнета последовательно отражается целая гамма чувств. Озадаченность с примесью легкой досады — видимо, не ожидал подобного поворота. Взвешенное раздумье с характерными складками на лбу. И, наконец, найденное решение, результатом которого стала приподнятая бровь, и как на плакате написанная мысль: «почему бы и нет? Если искусство так ее зацепило, попробую еще раз».

Но мне сейчас всё равно что им движет. Просто я хочу добавки, а если женщина чего-то очень-очень сильно желает, то лучше ей это дать, иначе она, скорее всего, развернется и уйдет — особенно в начале знакомства. Это знает любой мужчина, а уж Брюнет с его внешностью и манерами коварного обольстителя и подавно.

К тому же для каждой женщины это своеобразный тест. Коль наступит на горло собственной лени, значит, я для него значу больше, чем нежелание тащить свою пятую точку туда, куда не особенно хочется. Даже если продолжения отношений не планируется, всё равно для каждой из нас это важно. Самооценку поднимает. Особенно, если парень красив, и ты понимаешь, что он желает тебя. Такая вот странная игра в сбор доказательств самой себе, что я неотразима и вообще лучше всех. Нелепая, смешная — но, тем не менее, все мы играем в нее всю жизнь, даже когда уже хочется разбить зеркало, до тошноты насмотревшись за долгую жизнь на собственную неотразимость.

— Конечно!

На лицо Брюнета возвращается его белозубая, обезоруживающая улыбка.

— Я знаю такое место, и оно совсем недалеко. Уверен, что и этот подарок придется вам по вкусу.

Улыбаюсь в ответ. Искренне. Такой улыбке просто нельзя не ответить тем же.

— Вы так милы и галантны.

— Просто я настоящий коренной парижанин, — шутливо пожимает плечами Брюнет. — Поэтому желание прекрасной дамы для меня закон.

Похоже, он принял мои эмоции за игру, и сейчас изображает из себя галантного дворянина из прошлого. Что ж, возможно, иногда это и неплохо — отрешиться от нашего прагматичного, суетного мира, и для разнообразия попробовать почувствовать себя кем-то другим. При этом обходительные, полные чувства собственного достоинства, подчеркнуто-вежливые дамы и господа из далекого прошлого не самый худший пример для подражания в подобной игре.

В машине мизинец Брюнета дважды будто случайно касается моего бедра. Я делаю вид, что не замечаю. Все-таки этот парень тратит на меня свое время, и достоин небольшой награды. При этом отмечаю, что его прикосновения мне не неприятны. Да и чего скрывать, внимание других мужчин окрыляет всегда, независимо от того, замужем ты или нет. Главное не переступать черту, которую сама для себя отметила. И не отодвигать ее как бы незаметно для самой себя, потихоньку расширяя границы дозволенного — иначе однажды можно обнаружить, что черта эта задвинута в пыльный угол, а ты находишься в жарких объятиях другого мужчины.

Чтобы разрядить затянувшееся неловкое молчание, задаю вопрос, который уже давно вертится у меня в голове:

— Кстати, я видела вас в аэропорту. Похоже, мы прилетели в Париж на одном и том же самолете?

— Я тоже обратил на вас внимание еще там, в лаунже, — улыбается он. — Но не решился подойти — вы были так задумчивы. По-моему, это судьба, что мы все-таки встретились снова, не находите?

Неопределенно пожимаю плечами.

— Иногда люди принимают за знак судьбы цепочку обстоятельств, вполне логично следующих друг за другом. Вы говорите, что коренной парижанин, но прилетели сюда по просьбе друга. Что вас вынудило покинуть родину?

Печальная улыбка трогает краешки его губ.

— Работа, увы. Выгодное предложение, от которого не смог отказаться. Люди постоянно пытаются доказать самим себе и окружающим, что финансовое благосостояние в их жизни не главное. Но со временем постепенно понимаешь, что вся твоя жизнь сводится к погоне за этим «не главным». При этом привязанности, совесть, честь, порядочность — всё, ради чего стоит жить — отодвигается на второй план. Деньги как наркотик, от которого невозможно отказаться. Получив дозу, хочется еще и еще. И чем больше становится доза, тем больше хочется. Даже когда вроде и не нужно больше, потому, что в две машины не сядешь, и в двух домах жить не будешь, всё равно люди с горящими от жадности глазами гребут их под себя, зарабатывая букеты болезней на нервной почве в этой бесконечной погоне за новыми нулями на банковских счетах. И, наконец, умирают, истощив себя полностью. В охоте за деньгами добыча не они, а мы. Это они приманивают нас миражами о лучшей жизни и, захватив в плен, убивают. Одних быстро, других медленно, растягивая удовольствие. Деньги — это ужасный монстр, убивающий нас ради забавы. И я тоже его жертва, променявшая мой родной, прекрасный Париж на уродливый призрак, слепленный из банкнот.

В его голосе слышится неподдельная горечь, которая — чего уж скрывать — трогает меня. Этот человек умеет искренне чувствовать, переживать о своих поступках, страдать о безвозвратно потерянном времени, которое мог бы провести в городе, столь дорогом его сердцу. В наше время подобное встречается нечасто.

А еще я думаю о своем муже, который тоже гонится за этим жестоким призраком, называемым «благосостояние», и в этой гонке всё чаще за бортом его внимания оказываюсь я — нефункциональный балласт для целеустремленного бизнесмена, часто отвлекающий, надоедающий своими звонками, и, возможно, раздражающий своей нерастраченной любовью. Надеюсь, что до него когда-нибудь тоже дойдет — то, что Он сейчас легко приносит сейчас в жертву ненасытному чудовищу по имени Бизнес, никогда к нему больше не вернется. Время, которое можно потратить на общение с любимым человеком. Невостребованные искренние чувства, замененные на нервотрепку деловых встреч. Запах кожаного салона автомобиля, мчащегося в офис, вместо аромата волос любимой женщины. Наши восходы и закаты, которые мы могли бы встретить вместе, но не встретим никогда, так как Он считает их романтической чушью и бесполезной тратой драгоценного времени, которое можно занять бизнесом… Люди легко замещают одно другим, не осознавая, что просто продают свою неповторимую, единственную жизнь за деньги. И как же потом, когда придет наконец истинное понимание, будет горько осознавать последствия этой фатально невыгодной сделки…

Кстати, почему Он до сих пор не позвонил?

Беру телефон.

Ох, два пропущенных от Него! Почему же я не услышала? Понятно. Потому, что растяпа, в утренней суматохе забыла утром включить звук на телефоне. Ну ладно, ничего страшного, перезвоню когда приедем.

Почему-то мне неудобно делать это в присутствии Брюнета. Хотя ясно почему. Этот парень явно пытается ухаживать за мной, и мне уже неловко звонить супругу при нем, хотя Брюнет и знает, что я замужем. Странное ощущение. Раньше я никогда не стеснялась того, что у меня есть мой единственный Он. И в чем причина этого стеснения? Почему бы не позвонить прямо сейчас?

Но нет, не могу. Лучше подожду, когда мы выйдем из машины и я смогу это сделать не опасаясь пристально-изучающего взгляда Брюнета. Я прямо вижу эту сцену: я разговариваю с мужем, а этот парень просто смотрит — и мне неловко так, словно я украла собственное счастье, и теперь пользуюсь ворованным на глазах у постороннего человека.

— Вот мы и приехали, — говорит Брюнет, останавливаясь возле величественного здания. — Я пока припаркую машину, а вы можете посмотреть скульптуры возле входа.

Киваю, выхожу. Признаться, сейчас мне не до скульптур, поэтому присаживаюсь на ступеньки возле памятника слоненку, и набираю номер мужа…

Но Он опять вне доступа!

Я звоню снова и снова, готовая разрыдаться от осознания собственной безответственности — надо же, забыла включить звук на телефоне! А еще от злости на мужа, до которого не могу дозвониться, когда Он мне очень нужен. Плюс также еще и потому, что в прекрасном, но чужом мне городе сейчас сижу на ступеньках и жду фактически совершенно незнакомого мне человека…

Но, прежде всего, оттого, что это ожидание не доставляет мне неудовольствия!

Чего уж скрывать, меня тянет к Брюнету, и от этого я бешусь еще больше. Злюсь на себя — но ничего не могу с этим поделать. Хотя нет, могу конечно. Тянет — это одно. Но потянулась — это совсем другое. И если первое это природа и гормоны, то второе зависит только от меня.

Брюнет возвращается довольно быстро.

— Ну, вот и всё. Пойдемте.

Небольшая очередь за билетами проходит быстро — и вот мы внутри. Первое что бросается в глаза, это довольно странная архитектура здания. Высоченный сводчатый потолок из стекла и металла пропускает множество солнечных лучей — и что-то напоминает. Ну да, точно. Огромный вокзал. О чем и говорю Брюнету.

Он смеется.

— Это и есть старый вокзал, который решили не сносить, отреставрировали и переоборудовали под музей. По-моему, прекрасное решение. Уничтожать красивые старинные здания, на мой взгляд, жестоко и бесчеловечно. Тем более, когда мы в состоянии дать им новую жизнь, было бы желание. Иной раз мне кажется, что этот вокзал, словно живой человек, до сих пор удивлен тем, во что его превратили. Удивлен — и счастлив. Он как старый железнодорожник, отработавший своё, вышедший на пенсию, и получивший ответственную работу — хранить прекрасные творения рук человеческих. Завидная судьба, не правда ли?

Не пойму, то ли Брюнет и правда искренне восхищен тем, что нас окружает, то ли просто пытается обольстить меня красотой своих речей. Надо признать, у него получается. Мужчина, тонко чувствующий прекрасное, привлекает не всех женщин. Но я — в их числе. Мой муж прекрасный человек, но в музей или картинную галерею его не затащишь. И уж конечно Он никогда не сможет так одухотворенно рассказывать о зданиях, скульптурах, картинах, как делает это Брюнет. Ему б с таким слогом книги писать, думаю, у него получилось бы.

Я уже отвыкла доверять людям, но моему спутнику хочется верить. Тем более, что сейчас я вновь чувствую ауру прекрасного, окружающую меня — и впитываю ее всем телом, душой, разумом. Это как изысканная пища, которую ешь — и не можешь наесться, потому, что всю жизнь сидел на пресном хлебе и безвкусной воде.

Мы идем по залу скульптур, что застыли справа и слева от нас.

Совершенные тела, замершие на середине движения…

Одухотворенные, живые лица, и всё те же глаза без зрачков, что смотрятся естественно, будто и не может быть иначе…

Складки одежды, смятой так непринужденно и по-настоящему, что хочется ее поправить…

Как можно сотворить такое из бездушного камня? Сколько труда, дней, ночей, месяцев потрачено, чтобы создать подобное? Я уверена — в каждой из этих скульптур, словно в великолепном доме, живет частичка души их создателей. И когда мы проходим мимо, искренне восхищаясь делом рук мастеров прошлого, те бессмертные частички счастливы. Бренное тело давно рассыпалось в прах, но существенно ли это, если после смерти ты еще долгие годы можешь смотреть на людей глазами без зрачков, и общаться с ними на тонком уровне чувств? Кто-то ощущает эти незримые эманации в большей степени, кто-то в меньшей, но если ты задержался взглядом на скульптуре хоть на мгновение, если ворохнулось в тебе что-то щемящее, сладкое, если слегка защипало в глазах, словно ты собралась заплакать от восхищения — будь уверена, это создатель шедевра прикоснулся сейчас через столетия к твоей очерствевшей душе, добавив в нее капельку старинной красоты и заставив ее благоухать, словно белая майская роза, небрежно воткнутая в волосы мраморной девушки.

— Красиво, не правда ли? Это та добавка, которую вы хотели?

Голос Брюнета в который раз вырывает меня из благоухающего тумана задумчивости. Ощущаю легкое раздражение, как если бы меня оторвали от ручья с прохладной водой, пахнущей цветами и ароматными травами, когда я еще не напилась вдосталь. К тому же «добавка» прозвучало грубовато. А еще я ловлю на лице Брюнета легкую тень скуки. Ну да, он наверняка был здесь не один раз, и идти рядом с девушкой, которая молчит, приоткрыв рот от восхищения и не обращая внимания на него, наверно, не очень приятно.

Раздражение сменяет чувство неловкости, которое очень кстати разряжает телефонный звонок. На экране — Его фото, где он улыбается открыто, от души. И подпись: «Он!!!». Именно так, с заглавной буквы и тремя восклицательными знаками. Потому, что все остальные мужчины для меня — «они»… Со строчной. И с ничего не значащим многоточием. Иногда полезно напоминать себе об этом. Например, правильной аватаркой на телефоне, прикрепленной к Его номеру.

Но сейчас я зла на Него. Слишком часто Он недоступен, когда я ему звоню. Пришла пора отплатить Ему той же монетой.

Сбрасываю звонок. Набиваю короткое сообщение: «Я работаю», после чего прячу телефон в карман. Краем глаза замечаю, что Брюнет улыбается. Доволен, что я отшила мужа. Ничего, пусть порадуется, выдавая желаемое за действительное — в жизни не так уж много приятных моментов. Все мы живем в мире своих иллюзий, которые придумываем себе сами. И если эта придуманная иллюзия нравится твоему случайному спутнику, то зачем отнимать ее у него?

Вновь окунаюсь в созерцание прекрасного, как в горячую ванну, наполненную только что сорванными цветами…

И через несколько минут понимаю, что пресытилась.

Всё.

Наелась красотой.

Еще хочется, очень хочется — но не могу больше. Перегруженный впечатлениями мозг фиксирует то, что видят глаза, но уже нет того восхищения, что вначале. Видимо, нужен перерыв. Злюсь на свой организм, уставший слишком рано, но это всё равно, что сердиться на лошадь, которая больше не может везти седока потому, что проголодалась и хочет отдохнуть.

Так вот в чем дело!

Внезапно я ощущаю жуткий, просто зверский голод. Ну да, вечером я отказалась от ужина, а утром — от завтрака, так что всё объяснимо. Голодание полезно, когда ты не особенно голоден. А когда хочешь жрать как барракуда, то очень быстро приходит понимание, что духовная пища не является заменителем ломтя жареного мяса с картошкой фри.

При мысли о еде желудок требовательно подает сигнал снизу: да, да, удели мне внимание, и поскорее. Искусство и легкий флирт — это, конечно, прекрасно, но только после плотного обеда.

О чем и говорю своему спутнику.

— А нет ли здесь буфета чтобы перекусить?

Тот хлопает себя ладонью по лбу.

— Прошу прощения! Перед посещением музея надо было предложить вам зайти в ресторан. Здесь неподалеку есть очень неплохое место. Давайте сходим туда — уверен, вы не пожалеете. А чтобы не скучать на обратной дороге, предлагаю пройти по левой стороне — там представлены картины замечательных художников, на которые стоит взглянуть хотя бы мельком.

Соглашаюсь.

Аллея скульптур как раз закончилась, и мы поворачиваем направо, в проход, идущий параллельно этой аллее. Картины, висящие на стенах длинного коридора, и правда прекрасны. Каждая из них, несомненно, достойна самого пристального внимания, но я уже понимаю — для того, чтобы внимательно рассмотреть все экспонаты, выставленные в этом музее, не хватит и недели. Поэтому просто иду мимо, лишь касаясь взглядом полотен, многие из которых вижу впервые…

Но некоторые из них заставляют память вздрогнуть: да, видела его в какой-то передаче по телевизору, а может в фильме. То, что картина знакома, это несомненно, но кто ее автор — конечно, не вспомнить. А если быть до конца честной перед собой, то и вспоминать нечего, потому, что никогда не старалась запоминать имена художников. И сейчас мне немного стыдно, как давным-давно в детстве на уроке, который не выучила, хотя надо было бы. Мысленно даю себе обещание по возвращению домой плотно заняться хотя бы начальным самообразованием по этому вопросу, ибо то, что он заинтересовал — это бесспорно. И даже почти уверена, что сдержу это обещание…

Но внезапно меня словно пронизывает разряд тока!

Я останавливаюсь как вкопанная.

На стене — она! Та самая картина, что висит у меня на кухне! Ночь. Река, в которой отражаются нереально крупные звезды и огни большого города. И двое на берегу, мужчина и женщина, стоящие плотно прижавшись друг к другу, словно они одно целое. Картина, купленная мной для того, чтобы напоминать о Нем. О том, что мы с Ним навсегда вместе. Даже когда Его нет рядом. Как сейчас, например.

Краска стыда мгновенно заливает моё лицо, хотя стыдиться мне нечего. В том, что меня сопровождает не Он, а другой мужчина, нет моей вины. Так сложились обстоятельства, и будь у Него немного больше свободного времени, сейчас Он бы шел рядом со мной, а не Брюнет, смотрящий на меня как охотник на законную добычу. Но в данном случае добыча решает хочет она стать жертвой охотника, или же тот останется ни с чем. Поэтому беру себя в руки и подхожу ближе.

— Это подлинник?

— Конечно, — отвечает Брюнет. — Здесь нет, и не может быть подделок.

— Невероятно…

Полотна̀, заключенного в тяжелую золотистую раму и просто фонтанирующего невообразимой энергетикой таланта, можно коснуться рукой. При желании — повредить ногтем или, скажем, маникюрными ножницами. Возможно, в этом случае сработает сигнализация, а может и нет. Уникальная, неповторимая красота, выставленная на всеобщее обозрение, совершенно беззащитна. О чем и говорю Брюнету:

— Не понимаю, почему нельзя закрыть эти шедевры бронированным стеклом. Ведь какой-нибудь маньяк может легко их повредить, или даже уничтожить.

— Я задавал совершенно тот же самый вопрос и экскурсоводам, и работникам музеев, — с грустью в голосе отзывается мой спутник. — Ответ один: дорого. Защищают только супер-мега знаменитые картины, стоимость которых неизвестна просто потому, что никто и никогда не выставит их на торги, поэтому их считают бесценными. Во всех остальных случаях администрация музеев считает, что лучше рискнуть, чем потратиться на пуленепробиваемые стекла.

— Ну да, банки считают нормальным ставить такую защиту в кассах, а тут…

— Банкиры заботятся о своих деньгах, — невесело смеется брюнет. — А о картинах заботятся администраторы музеев, которые, к сожалению, не банкиры. Жизнь жестока, но это жизнь, и никуда от этого не деться.

У меня немного портится настроение. Не такой вывод я надеялась вынести из музея. Деньги решают всё. Банально — и страшно, когда начинаешь думать об этом всерьез. Поэтому иногда лучше не думать. Просто для того, чтобы не портить себе настроение.

Выходим наружу.

Я останавливаюсь, подставляю лицо лучам солнца, которые сейчас, словно теплый душ, смывают с меня вполне ощутимые следы грустных мыслей. Париж и вправду прекрасен! Он не только выставляет напоказ свои шедевры. Он еще и учит. За несколько часов я пережила целую гамму чувств — от разочарования и отчаяния до головокружительного восхищения, которое могу сравнить лишь с душевным оргазмом. Иначе не скажешь. Когда чувства переполняют тебя настолько, что кажется ты вот-вот задохнешься, это ощущение невозможно сопоставить ни с чем иным. Просто не довелось мне в жизни испытать более сильного чувства, поэтому сравнивать не с чем. Разве только боль… Но это из другой серии. Сейчас же мне просто хорошо, и душой, и телом. Спасибо тебе, Париж, за эти прекрасные мгновения!

На секунду мне кажется, словно старинные здания, окружающие меня, слегка покачнулись — будто город, словно учтивый месье, слегка поклонился в ответ на мою благодарность. И тут же ощущаю, как Брюнет подхватывает меня за талию.

— Осторожно, вы чуть не упали!

— Благодарю вас, — отвечаю, мягко освобождаясь от его настойчивых объятий. — Это просто от усталости и переизбытка впечатлений.

— А еще может и от голода, — понимающе улыбается он. — Пойдемте, здесь недалеко. Уверен, вам понравится.

Пока мы переходим улицу, ощущаю, что Брюнет специально ли, нарочно ли старается идти как можно ближе ко мне, словно вынуждая меня взять его под руку. Не скажу, что его тактичная навязчивость мне неприятна. Каждой женщине льстит подобное отношение красивого мужчины, всё внимание которого отдано только ей. При этом я как бы смотрю на себя со стороны, оценивая свое поведение.

И оно мне не нравится.

Хороша подруга, ничего не скажешь. Идет рядом с самцом, источающем флюиды желания — и ничего. Ни малейшей мысли о муже. Но, с другой стороны, если муж не особо думает о своей семье, то почему я должна делать это за двоих? Понимаю, что таким образом я борюсь со своей совестью, но чувствую, что сейчас та потихоньку сдает позиции, уходит в тень. Мне даже само̀й становится интересно, что будет вечером. Смогу ли я дальше сопротивляться ауре неистового желания, исходящей от Брюнета? И захочу ли сопротивляться?

Ясное дело, что сейчас я просто развлекаю себя мыслями, от которых сладко поднывает в груди и внизу живота. На самом деле нет, конечно нет, тысячу раз нет! Я же потом никогда себе не прощу измены! Так что всё это так, не по-настоящему. Игра с собственными фантазиями, которым никогда не суждено реализоваться.

Мы подходим к дверям, выполненным в старинном стиле, и широко распахнутым в честь теплой погоды. Возможно поэтому услужливого швейцара тут нет. А может, просто не тот класс заведения.

Заходим внутрь — и это становится очевидным.

Заведение слишком хорошо обставлено для уличного кафе, но явно не дотягивает до приличного ресторана. Это место, где можно просто поесть туристу, оголодавшему в процессе охоты за впечатлениями. Но мне подобные уличные забегаловки ближе чопорных дорогих ресторанов, куда люди приходят не столько есть, сколько решать деловые вопросы и соблюдать этикет. К тому же часто случается, что в таких вот закусочных еда просто нереально вкусная. Особенно это актуально сейчас, когда от запахов, несущихся с кухни, у меня аж слегка голова закружилась.

Хостес тут отсутствует, зато есть официант с длинными волосами, собранными на затылке в пучок, и фигурой гимнаста, которую подчеркнуто плотно облегает белая ресторанная униформа. И это правильно. Муж говорил как-то, что в хорошей фирме всё должно влиять на продажи, от цвета стен до внешнего вида сотрудников. Со стенами тут не очень, видно, ремонт делали очень давно. Зато подтянутый официант, взглядом опытного доктора заглядывающий вам в глаза, располагает к тому, чтобы сесть за столик и довериться человеку, хорошо знающему свое дело.

Он и правда молодец. Не просто бросил на стол меню, а раскрыл и положил перед нами картонные буклеты. При этом буквально за несколько секунд, не дав нам опомниться, рассказал, что именно сегодня может предложить нам неимоверно вкусное блюдо дня, умело обойдя при этом вопрос его цены, чем вызвал у Брюнета саркастическую улыбку.

— Спасибо, дайте нам пять минут, — произнес он, и официант, слегка поклонившись удалился, оставив после себя повисшее над столом легкое, невидимое, практически неуловимое облачко неудовольствия, о котором мы с Брюнетом тут же забыли, углубившись в меню.

Я сразу же потерялась от обилия незнакомых блюд. Но мой спутник, видя мое замешательство, немедленно предлагает свою помощь, на что я соглашаюсь со вздохом облегчения. Хорошо, когда в незнакомой обстановке кто-то точно знает, что нужно делать.

— Вы обязательно должны оценить луковый суп! — решительно заявляет Брюнет. — Побывать во Франции и не попробовать его это все равно, что быть в Лувре и не увидеть Мону Лизу! К нему я порекомендую тарелку мясного ассорти и бокал гренаш-сенсо от одного из самых знаменитых виноделов Франции.

— И чем же знаменит этот винодел? — интересуюсь я.

— Вы не поверите — бракованной бутылкой, которую он преподнес королю. У нее было искривлено горлышко. Король рассердился, вызвал винодела к себе и спросил, почему она кривая.

— Она не кривая, — отозвался тот. — Просто она склонилась перед блеском Вашего Величества.

Король усмехнулся.

— Действительно, она напоминает мне почтительный поклон моих прелестных фрейлин. Но что это за вмятина у нее на боку?

Винодел и тут не растерялся.

— Она в точности копирует след на пышной юбке фрейлины от вашего ласкового прикосновения.

Король рассмеялся и повелел наградить находчивого винодела. С тех пор все вина, названные его именем, разливают в бутылки с кривым горлом и вмятиной на боку.

— Интересно, — улыбнулась я.

— Еще бы, — отзеркалил мою улыбку Брюнет. — Умение превратить бракованный товар в продаваемый бренд — это высокое искусство.

Подошел официант, принял заказ, элегантно развернулся на каблуках и удалился походкой танцора. На мой взгляд, это тоже высокое искусство — идти по жизни пружинисто и легко, как этот парень, наслаждаясь каждой минутой своего существования. В каждом его шаге — искренность. Такое не подделать. Ему и правда нравится жить. Это видно, этому веришь. Немного завидуешь, потому, что ты не умеешь так, как он, быть довольной каждой минутой своего существования — и невольно подзаряжаешься его энергией в ожидании заказа.

Брюнет пытается меня развлекать, рассказывая еще что-то о музеях, в которых мы побывали, но я слишком устала, чтобы поддерживать нить разговора. Вяло отвечаю невпопад, отводя взгляд, когда мой спутник пытается заглянуть мне в глаза.

Понимаю, что веду себя невежливо, но ничего не могу с собой поделать. Уставшая и голодная женщина — это очень вредное существо, тихо ненавидящее весь мир. И для того, чтобы ненависть поутихла, такую женщину надо накормить и ненадолго оставить в покое, желательно на кровати под мягким одеялом. В результате этих нехитрых действий вы получите милого, доброго, чуткого собеседника, готового и поговорить, и выслушать, и, возможно, подставить свою грудь для того, чтобы вдосталь на ней поплакаться. А может и для чего-нибудь другого.

Брюнет слишком опытен, чтобы не заметить моего настроения, поэтому замолкает, углубившись в меню. К счастью, заказ приносят довольно быстро, отчего у меня просыпается некоторый интерес к жизни.

Правда, не сказать, чтобы он был восторженным.

Луковый суп напоминает большой жюльен в глубокой миске, который своим вкусом меня не особенно радует. Кислый бульон, заправленный слегка подгоревшим сыром. С голоду сойдет, если закусить свежим французским багетом, который принесли в плетеной корзиночке. А основу мясной нарезки составляют ломти сырой с виду говядины. Она таковой оказывается и на вкус. Понятно, не мой случай, поэтому отдаю должное овощам, которыми те ломти щедро обложены.

Видя, что я не в восторге от принесенных блюд, Брюнет лукаво подмигивает:

— Для того, чтобы понять французский луковый суп, надо съесть его до конца. На дне тарелки самое вкусное.

Я не против, ибо голодна, как волчица после неудачной охоты. Поэтому осиливаю суп, который ближе к финалу вроде и правда становится немного вкуснее. Хотя может я просто поддалась на рекламу, как тот король, которого искусно уговорили пить вино из кривой бутылки.

Кстати, гренаш-сенсо оказалось приятным на вкус. Сухие и полусухие вина я не люблю, но если их не хочется запить водой, то для меня это уже очень неплохо. Пожалуй, вино и пружинистая походка официанта самое лучшее, что имеется в этом ресторанчике. Есть мне уже не хочется, и на том спасибо.

— Ну, как? Вам понравилось? — спрашивает Брюнет, пытливо заглядывая в глаза.

Киваю из вежливости.

— Да, большое спасибо. И за обед, и за экскурсию по потрясающим музеям, и за ваше общество. Вы столько времени на меня потратили…

— О, не стоит благодарности, — отмахивается мой спутник, растягивая губы в хищной улыбке кота, почуявшего сметану. — Я на многое готов пойти, чтобы узнать вас получше.

— Мне тоже крайне приятно ваше общество, — отвечаю я, мысленно подсчитывая на сколько процентов я сейчас говорю искренне. Ну, процентов на пятьдесят точно.

— То ли еще будет, — подмигивает Брюнет. — Французский мужчина как луковый суп. Чтобы полюбить это блюдо, нужно распробовать его как следует. И поверьте — чем глубже опускаешься на дно, тем будет вкуснее.

На столь решительную атаку я не нахожусь что ответить, лишь мямлю что-то вроде:

— Вам не откажешь в умении говорить красиво…

Судя по его довольному выражению лица, моё замешательство он расценивает в свою пользу. Но мне сейчас не до флирта.

Внезапно на меня наваливается дикая усталость, которую, несомненно, подогрели еда и вино. Сейчас мне уже не нужно ничего, кроме кровати, в которой не будет никого, кроме меня, одеяла и подушки. Это даже Брюнет замечает — и проявляет понимание. Когда паук уверен, что добыча в ловушке и никуда не денется, можно и не спешить, пусть посильнее запутается в его паутине.

— Вы очень устали и нуждаетесь в отдыхе, — говорит он с возможно даже искренней теплотой в голосе. — Как насчет того, чтобы я отвез вас в отель, где вы отдохнете пару-тройку часов. А вечером я хотел бы пригласить вас в кабаре, которое является визитной карточкой Парижа. Что скажете?

— Буду вам очень благодарна, — отвечаю я, на этот раз со стопроцентной искренностью.

Похоже, я опять себя накрутила. Парень красиво ухаживает, понимающий, чуткий. А что хочет меня — так это не раздражать должно, а льстить и доставлять удовольствие. Может мой негатив оттого, что меня давно никто так явно не желал? В таком случае, это у меня проблемы, а не у этого красивого мужика, не привыкшего скрывать своих чувств.

В машине по дороге к отелю он лишь периодически смотрит на меня, отрывая взгляд от дороги, и улыбается, не предпринимая попытки положить мне руку на бедро. Хотя она явно этого хочет, его рука, бессознательно перебирающая пальцами, которые порой словно мнут что-то мягкое, горячее, желающее того, чтобы его мяли. Стараюсь не смотреть на эти пальцы, потому что начинаю представлять, как они нежно и настойчиво скользят по моему телу, и от этого всё сжимается внутри.

Не будь я такой усталой, не знаю, чем бы могла закончиться эта поездка. Всё-таки я живой человек, и основной инстинкт у людей порой оказывается сильнее разума и приличий. Но сейчас моя усталость — это спасительный барьер. Вязкий туман, растворяющий все желания, в который я постепенно погружаюсь, отдаваясь ему полностью. Да, так лучше — думать об отдыхе, о ду̀ше, о мягкой постели, что ждет меня в отеле, а не о мужчине рядом, сгорающем от желания. Так — спокойнее. А что будет дальше покажет время.

Брюнет мягко останавливает машину возле дверей отеля.

— Через три часа я буду ждать на этом же месте, — говорит он. — Поверьте, вас ждет незабываемый вечер.

— Да, конечно, — говорю я, возможно, слишком быстро покидая машину.

— Но… вы придете?

В его голосе уже не настойчивость самца, уверенного в своей победе. Нет. В нем — просьба. Искренняя. Такая, что я чувствую — он хочет меня не только телом, но и душой. Ему приятно было ходить со мной по музеям, угощать вином, заглядывать в глаза. Мы, женщины, всегда чувствуем как именно нас хотят. И если грубая похоть без вот этой душевной струнки, протянутой между сердец и нежно вибрирующей, лично меня отталкивает, то при ее наличии я не могу оттолкнуть человека. Тем более, что и мне — чего уж скрывать, от самой себя не скроешься — было приятно ходить с ним по музеям, пить вместе вино и украдкой заглядывать ему в глаза.

Поэтому прежде, чем захлопнуть дверь машины, я говорю.

— Приду.

— Спасибо за ваш ответ, — улыбаясь говорит Брюнет.

И уезжает.

Я же поднимаюсь к себе в номер, наскоро принимаю душ и, поставив будильник, чтобы не проспать, просто падаю в кровать. То, что Париж умеет сражать наповал, не просто красивые слова. Сейчас я ощутила это на себе в полной мере. Перегруз впечатлениями в сочетании с коварным гренаш-сенсо, который, словно опытный любовник, не торопясь, но настойчиво добивается своей цели, просто вырубили меня. И мое сознание, словно перегоревшая лампочка, гаснет стремительно. Моя щека едва касается прохладной подушки — и я уже проваливаюсь куда-то в темноту, столь желанную для моих уставших глаз и мозга, не привыкшего к таким щедрым порциям вина и красоты.

* * *

Однако темнота никогда не бывает вечной. Миг — и вот я уже иду по снежному полю, чистому и гладкому, словно накрахмаленная простыня. Наверху ровно светит белое солнце, похожее на глаз неведомого существа, которому совершенно всё равно кто пришел в его мертвенно-бледный мир, и кто бесследно покинул его.

А между полем и солнцем висит белесый туман. Я точно знаю, что за ним кто-то есть, чувствую изучающий взгляд, скользящий по моему телу, облаченному в воздушное платье молочного цвета — но это меня не особенно трогает. Если кому-то очень хочется смотреть, то пусть смотрит, мне всё равно. Когда мир абсолютно равнодушен к тебе, глупо в ответ испытывать по отношению к нему какие-либо эмоции. Безразличие, как и любовь, должно быть взаимным.

Вроде и легко мне идти, но в то же время я чувствую тяжесть во всем теле. Странное и пугающее двойственное ощущение одновременно и легкости, и скованности движений. Это сложно передать словами. Будто я, свободная и сильная, пытаюсь тащить на себе неподъемный груз, который мне совершенно не нужен. Но у меня это пока что получается, и я продолжаю идти сквозь туман навстречу тому взгляду. Зачем? Наверно потому, что человеку нужно двигаться, стремиться к чему-то — даже тогда, когда вокруг висит плотный туман равнодушия, и идти просто некуда.

И вдруг я слышу голос. Он говорит сначала тихо, еле слышно, постепенно усиливаясь. Отдельные плохо различимые слова обретают связь между собой, и я начинаю понимать, что этот голос, несущийся отовсюду, пытается говорить со мной, донести до меня что-то очень важное.

— Париж — это испытание для каждого, кто посещает его впервые. Это город внутренней свободы. Эдакая аномальная зона, в которой стираются рамки дозволенного. Здесь проще чем где-бы то ни было переступить черту условностей, ограничивающую тебя всю жизнь. Ветер, проносящийся между старинными зданиями, ласкает твое лицо, и словно шепчет: «Посмотри на людей вокруг! Одни приехали сюда за тем же, что и ты — освободиться от цепей, которыми они сковали себя сами. А другие живут тут с рождения, и им повезло больше — они родились свободными любить того, кого хочется, а не тех, кого заставляет любить мораль, придуманная другими людьми. Делать то, к чему стремится душа, а не покорно плыть по реке, в которую тебя сбросили. Стремиться к небывалым высотам вместо того, чтобы принять свою участь и стать одним из многих таких же, идущих сквозь туман ежедневной рутины к закономерному финалу». Понимаешь, всё, что тебе нужно сделать здесь, в городе красоты и свободы, это просто вырваться из пут, которыми ты сама себя связала. Попробовать сдвинуться с места. Сделать первый шаг навстречу миру, от которого ты спряталась внутри себя, словно в спасительной скорлупе. Ты можешь сделать это, ты знаешь, что можешь! Так сделай! Это не так страшно, как кажется!

Голос кажется родным и очень близким. Уж не я ли сама пытаюсь беседовать с собой, пытаясь найти оправдание своим желаниям, а коварный белый туман лишь возвращает мне мои же слова, делая вид, что это говорит кто-то другой?

Словно почувствовав, что его раскусили, туман впереди разочарованно рассеивается, и я вижу силуэт мужчины. Рассмотреть его лицо невозможно, оно слишком расплывчато, но я чувствую, что он смотрит на меня. Так вот чей взгляд я чувствовала на себе всё это время! Не могу понять кто это, хотя фигурой он очень похож на Него. Моего мужа, который остался очень далеко, и сейчас ждет, когда же я наконец вернусь к нему, чтобы больше никогда не разлучаться.

Кажется, голос понял, что у него ничего не выйдет, и замолк, растворившись в тумане. А я… Я без тени сомнения рванулась навстречу неподвижному силуэту…

И проснулась.

Ох, как же это приятно вновь ощутить себя в своем теле, очнувшись от тяжелого сна, который хочется забыть как можно скорее. Поэтому, не вставая с кровати, я беру телефон — и вижу на нем восемь пропущенных звонков от Него. Ничего себе!

Набираю Его номер. И после второго гудка слышу его голос:

— Привет, Зая.

— Привет, — говорю. — Что-то случилось?

На том конце невидимого провода длиной в тысячи километров раздается облегченный вздох.

— Хотел у тебя спросить то же самое, но ты не подходила к телефону.

— Устала, — говорю честно. — И просто спала. Но зачем столько звонков?

— Беспокоился. И соскучился.

В его голосе столько теплоты и искренности, что моя ледяная броня, которая выросла после того, как он не подходил к телефону, начинает таять.

— Ну, приезжай ко мне, — говорю я, понимая, что тоже нереально соскучилась. Но сейчас я в статусе смертельно обиженной женщины, не валяющейся на кровати, а в своем воображении стоящей с гордо поднятой головой. При этом на мне кроваво-алое бальное платье в комплекте с высокой прической и агрессивным макияжем, поэтому я просто не имею морального права сказать ему в ответ то же самое.

— Я очень этого хочу, правда, — горячо говорит Он. — Просто мечтаю прогуляться с тобой по Люксембургскому саду, покататься на катере по ночной Сене, подняться на Эйфелеву башню. Но этот новый бизнес-проект отнимает у меня всё, в том числе и тебя. Ненадолго, лишь на время, но я ничего не могу с этим поделать. Решаются перспективы на ближайшие пять лет, а это…

Он еще говорит что-то о делах — горячо, увлеченно, искренне, так, словно признается в любви. Но, к сожалению, не ко мне, а к своей работе — жестокой, бессердечной бабе, которая покупает наше время за деньги. Невысказанные теплые слова, недополученные объятия, не случившиеся поцелуи — всё это достается ей. А взамен она прибавляет на банковских счетах сухие электронные цифры, которые наверно должны компенсировать жизнь, стремительно проносящуюся мимо. Да только компенсируют ли?

— Да, конечно, я все понимаю, — говорю я.

После этого мы оба произносим еще несколько фраз, обязательных в таких случаях, смысл которых сводится к тому, как мы любим друг друга. При этом оба отдаем себе отчет, что в данной ситуации он очень хочет, чтобы этот обязательный, но не очень приятный для него разговор закончился, а я…

Я хочу того же самого. Когда любимый человек не дает тебе то, что по твоему мнению должен дать, ты, конечно, продолжаешь любить его, но вот общаться с ним в данную минуту уже не хочется. Иначе можно наговорить лишнего, о чем потом будешь жалеть. Поэтому лучше распрощаться с неискренней теплотой в голосе, и нажать на кнопку прерывания разговора, после которого на душе остается неприятный осадок. И разбавить его можно только одним способом — отвлечься на что-то другое.

Поэтому захожу в ленту новостей и начинаю ее листать. Картиночки, шуточки, мемчики… И, конечно, друзья-знакомые, у которых всегда всё хорошо. В лентах не принято постить плохое — оно не соберет лайков. В ленты люди заходят, чтобы поднять себе настроение и повысить интернет-рейтинг тем, кто его поднимает. Здесь даже если тебе плохо, не нужно показывать этого. Не поймут. И понимать не захотят. Потому, что зашли не за этим, а за котиками, сердечками и фотками позитивных людей, идущих по жизни с улыбкой.

А вот и новое фото от Вик. Сидит на капоте автомобиля, довольная, словно сытая львица после удачной охоты. На руке, ненавязчиво подставленной под камеру, новые часики на сверкающем браслете. И подпись: «Время потрачено не зря!»

Понятно. Подруга не теряла времени даром, и ночь провела продуктивно. Впрочем, это ее стиль жизни — дорого и с удовольствием продавать своё время. Она не раз говорила: «надо брать от жизни всё. Без раздумий и сомнений охотиться на предоставляемые ею шансы. Иначе их расхватают другие, и тебе ничего не останется». Я так не умею. Вик и правда львица. Охотница, привыкшая выгрызать из жизни самые вкусные куски. А я… я просто не она. Может потому мы до сих пор и подруги. Как два магнита с разными полюсами, которых тянет друг к другу.

Но тут срабатывает будильник, и я вспоминаю — ну да, у меня же приглашение на вечер. Не свидание, а именно приглашение приятно провести время от малознакомого симпатичного мужчины. Ладно, рискну, так уж и быть. Надеюсь, что и в этот раз он поведет себя так же галантно, как и днем, будет предупредителен, и не позволит себе лишнего. Тогда я тоже постараюсь, чтобы наш вечер оказался приятным для нас обоих — само собой, в пристойном смысле этого слова.

Вырубаю будильник, ставлю в телефоне лайк под фотографией довольной Вик и улыбаюсь при том своим мыслям — теперь моя очередь развлекаться, подруга! Конечно, не так, как ты, но тем не менее.

Даже если девушка не планирует переступать черту при встрече с мужчиной один на один, она все равно собирается на нее так, будто планирует. То есть, гораздо более тщательно, чем на работу или на посиделки с подругами.

Проходит полчаса пока я, критически оценив себя в зеркале, киваю — да, так годится. Всё, что должно быть подкрашено, подведено и расчесано — аккуратно подкрашено, тонко подведено и расчесано волосок к волоску. И вовсе не потому, что на встрече случится «а вдруг…» Не случится. Просто любая девушка чувствует себя увереннее, когда знает, что с ней абсолютно всё в порядке. И я не исключение.

В результате сейчас на мне легкое коктейльное платье цвета «кофе с молоком», туфли в тон, маленькая вечерняя сумочка, в которую кладу всё необходимое. Само собой, фотоаппарат в нее не помещается, но это я как-нибудь переживу. В крайнем случае, если будет что фотографировать, щелкну на телефон.

Поэтому сумку с фотоаппаратом и принадлежностями к нему я прячу в чемодан, выхожу из номера и спускаюсь вниз.

На ресепшне уже другой темнокожий парень, который, скользнув по мне оценивающим взглядом, приподнимает бровь и улыбается. Понимаю — понравилась. Как и любой девушке, мне это льстит, но вида не подаю. С отсутствующим выражением лица прохожу мимо и направляюсь к стеклянным дверям, за которыми уже стоит знакомый автомобиль. Брюнет пунктуален, и мне это нравится. Всегда уважала аккуратных мужчин, ценящих не только своё, но и чужое время.

Выхожу на улицу.

Парижский вечер встречает меня душной, обманчивой прохладой большого города, отравленного выхлопными газами автомобилей, запахом нагретого за день асфальта и дыханием тысяч людей, снующих по этому каменному муравейнику. А может мне просто стало немного трудно дышать, потому, что я вижу — Брюнет стоит рядом с машиной, и мило беседует с какой-то симпатичной блондинкой, улыбаясь ей своей фирменной белозубой улыбкой.

Застываю на мгновение в растерянности, пытаясь понять что происходит. Моментально в голове возникает тысяча вопросов: кто она ему? Почему он назначил встречу мне, а разговаривает с ней? Бывшая жена? Любовница? А может сестра? Или просто хорошая знакомая, с которой у него ничего нет? Хотя мне-то какая разница, есть или нет? У него наверняка есть своя жизнь, а я просто девушка, с которой он провел полдня, пытаясь загладить чужую вину. Что ж, можно считать, что загладил. Пусть дальше улыбается этой блондинке, а я пошла.

Разворачиваюсь, делаю шаг к двери, но тут мне в затылок бьет крик:

— Подождите!

Слышу топот его ног за спиной, но не оборачиваясь продолжаю идти назад в отель. Однако он не дает мне войти, ловко встав между мной и дверями, что вынуждает меня остановиться.

— Вы всё не так поняли, — слегка запыхавшись, говорит он. — Это моя очень хорошая знакомая, которую я знаю уже много лет. Очень умная и понимающая девушка.

— Рада за вас.

Надеюсь, в моем голосе достаточно ледяного яда для того, чтобы он понял — приходя на встречу с девушкой не сто̀ит при этом улыбаться своим хорошим подругам, если не хочешь, чтобы твоя улыбка была серьезно подпорчена чем-нибудь тяжелым. Я не из таких, а вот у Вик бы точно не задержалось в подобной ситуации как следует заехать общительному ухажеру по зубам.

— Она и правда на редкость чуткий человек, — говорит Брюнет. — Увидела вас — и тут же ушла. Ну пожалуйста, не будьте столь бессердечны, не разбивайте мне сердце.

Он снова говорит своим средневековым языком галантного кавалера, который выбивает меня из колеи праведной ярости. Не исключаю, что это у него такой отработанный прием, который действует одинаково на всех женщин, любящих ушами. Или позволяющих вешать лапшу им на уши потому, что эта лапша им нравится. Но у Брюнета настолько умоляющий взгляд, что я, помолчав для солидности несколько секунд, сдаюсь и позволяю отвести меня под руку к машине. При этом он так нежно и ненавязчиво поддерживает меня за локоть, что я, черт возьми, чувствую себя настоящей принцессой, которую красивый принц, виновато заглядывая в глаза, ведет до кареты.

Что говорить, всё это греет моё самолюбие. Поэтому я делаю вид, что не замечаю легкого касания моего плеча когда он заботливо поправляет мой ремень безопасности — и потихоньку оттаиваю, пока машина едет по лабиринту парижских улиц, похожих друг на друга словно нити одного огромного старинного гобелена.

Брюнет, виновато улыбаясь, смотрит на меня.

— Еще раз прошу меня простить, это и правда было не совсем корректно с моей стороны, — говорит он.

— Вас не за что прощать, — говорю я. — Если это и правда просто хорошая знакомая…

— Признайтесь, что вы немного приревновали меня к ней, — игриво перебивает меня Брюнет. — А ведь это значит, что я вам не безразличен, правда?

Я собираюсь что-то ответить, но вдруг чувствую, что его горячая ладонь ложится мне на колено. И тут же медленно, но настойчиво начинает подниматься выше…

От неожиданности у меня перехватывает дыхание.

Я пытаюсь что-то сказать, но слова застряли в горле…

И двинуться не могу, словно косуля, ногу которой неторопливо обвивает удав, а она застыла в шоке, и не может двинуться…

А ладонь между тем ползет вверх, отчего всё мое тело пульсирует адским жаром, состоящим из возмущения его бестактностью… и желания, от которого всё плывет перед глазами.

Но всё-таки я замужняя женщина, а не похотливая сука, которую лизнул самец — и она уже готова для случки. Поэтому я с негодованием сбрасываю его руку со своего бедра, и резко, словно хлестнув плетью наотмашь, бросаю:

— Остановите машину!

Резкий удар по тормозам бросает меня вперед. Ремень безопасности больно врезается в грудь, но если б не он, я бы от неожиданности точно врезалась головой в лобовое стекло. Поворачиваюсь к Брюнету… и замираю.

Потому, что рядом со мной сидит совершенно другой человек с лицом, искаженным гримасой ярости. Его глаза горят огнем настоящей, искренней ненависти. Пальцы, сжимающие руль машины, скрючились и побелели от напряжения. Сейчас они напоминают когти хищной птицы, которая промахнулась, по ошибке вцепившись не в шею добычи, а в посторонний предмет. И теперь ей нужно немного времени, чтобы освободить лапы, сведенные рефлекторной судорогой, и повторить свой удар. На этот раз более точно. Наверняка.

— Ты вся такая правильная, да⁈ Недотрогу из себя строишь⁈ Зачем тогда ты вообще со мной поехала? Думала мне делать больше нечего как тебя по музеям да ресторанам таскать⁈

Крик Брюнета бьет по ушам, и я инстинктивно зажмуриваюсь. Я очень боюсь когда на меня кричат. От этого у меня сразу же начинают мелко трястись руки. Вот и сейчас из-за этого я не могу найти кнопку разблокировки замка ремня безопасности, пальцы бестолково шарят по краю сиденья. А Брюнет продолжает орать, брызжа слюной мне в лицо:

— Ты что, реально думаешь будто я просто решил убить с тобой время, потратить на тебя деньги, а потом получить взамен «спасибо» и отправиться восвояси? Совсем дура?

— Я… я же замужем…

Слова выскакивают из меня против воли. Я не хочу говорить, я хочу убежать из этой машины, от этого урода, с которого наконец слетела маска доброго, душевного, понимающего человека, обнажив его истинное лицо. Но я никак не могу разблокировать проклятый замок, и слова — это рефлекторная попытка организма хоть как-то защититься, прервать поток словесной грязи, что хлещет меня по лицу, словно грязная мокрая тряпка.

Жалкая попытка…

Брюнет разражается неприятным, неискренним смехом.

— Замужем⁈ — взвизгивает он, резко прервав свой хохот. — И ты реально думаешь, что твой муж сейчас сидит дома и ждет тебя? Да нет, ты действительно самая настоящая, стопроцентная дура! Поверь моему слову, если этот парень не полный идиот, то сейчас он трахает какую-нибудь сучку на заднем сиденье своей машины. Жизнь одна, и от нее надо брать всё, чтобы потом не жалеть о времени, потраченном зря…

Он орет что-то еще, а я в это время с ужасом думаю о том, что будет, когда он выплеснет на меня весь свой словесный негатив и перейдет к действиям. А он перейдет, я это вижу. Сейчас он накручивает себя, заводит собственными воплями, глушит ими голос разума, а его руки со скрюченными пальцами потихоньку сдвигаются с баранки руля в мою сторону…

Но тут наконец мой палец находит кнопку, раздается щелчок — и я свободна! Остается только рвануть на себя ручку открывания дверцы и выскочить из машины, что я и делаю со скоростью, совершенно для меня неожиданной. Брюнет что-то кричит мне вслед, но я уже не разбираю его слов и бегу по улице так, будто меня преследует стая бешеных псов.

Это продолжается минуту, может две, а может и целую вечность. Я бы так бежала и дальше, но вдруг понимаю — еще немного, и мои легкие просто разорвет от напряжения…

Останавливаюсь, обессиленно опираюсь на стену здания, возвышающегося слева от тротуара. При этом с моего плеча соскальзывает ремень сумочки, которую я чудом успеваю подхватить на лету.

Раздается звон. На асфальт падают ключи от нашей с Ним квартиры. Оказывается, всё время, пока я бежала, сумочка была открыта — наверно расстегнулась, когда я выпрыгивала из машины. Теперь в ней нет пудреницы, расчески, а также карты-ключа отеля, которую я небрежно сунула в открытый внутренний кармашек сумочки, когда выходила из номера.

Судорожно проверяю на месте ли паспорт и кредитка. Уфф, хоть их не потеряла, и то лишь потому, что они лежат в боковом отделении, застегивающемся на молнию. И телефон на месте, который оказался слишком большим для того, чтобы вывалиться из тесной вечерней сумочки. Что ж, жизнь часто преподносит неприятные, а порой и просто кошмарные сюрпризы, но в этих ситуациях меня всегда спасает от сумасшествия волшебная фраза «могло быть и хуже».

Поднимаю с асфальта ключи от нашей квартиры — и понимаю, что у меня из глаз непрерывным потоком льются слезы. Брюнет был прав. Как я могла сесть в машину к другому мужику, когда дома меня ждет Он? Мой муж. Нежный, заботливый, любимый всем сердцем, всей душой, навсегда, без остатка мой. Только мой и ничей еще. А я…

А я просто зажравшаяся, избалованная тварь, которую лично мне сейчас нисколечки не жалко. Поделом. Всё, что было положено, то и получила. Еще надо было, чтобы Брюнет отхлестал меня по лицу как следует, так, чтоб надолго запомнила урок — хотя сейчас оно и так горит, словно по нему били жесткой ладонью с твердыми, скрюченными пальцами, похожими на когти. Но это — от стыда, который сейчас жжет меня изнутри, словно по моим венам струится не кровь, а адское пламя.

Я не знаю сколько я простояла возле этой стены, сотрясаясь в рыданиях. Но всё когда-нибудь заканчивается, в том числе и слезы. И тогда в пустое место, образовавшееся в голове после того, как ее покинула лишняя жидкость, приходят мысли. Например, о том, где я сейчас нахожусь и что мне теперь делать дальше.

На узкой парижской улочке народу практически нет. Зато выходит она на оживленный проспект, в сторону которого я и направляюсь. Остается только поблагодарить судьбу за этот жестокий урок, который окончился для меня относительно благополучно. По крайней мене, я цела, документы и деньги остались при мне, остальное как-нибудь переживу.

Но вряд ли когда-то забуду.

На душе мерзко и гадко. Мужчина, которому я рискнула довериться, оказался подлецом, надевшим маску благовоспитанного, чуткого, понимающего человека. И как теперь верить людям? Как реагировать на протянутую руку помощи, когда она в любой момент может ударить больно и безжалостно?

Понятно, что каждый человек преследует только свои интересы — этой простой истине научило меня наблюдение за бизнес-партнерами мужа, а также за людьми, каждый день приходящими в наш салон. По большому счету никому нет дела ни до кого, все поглощены своими заботами, и если даже обращают внимание на кого-то другого, то лишь с какой-то определенной целью, имеющей для них интерес. Но вот так-то — за что? Ну не ответила девушка взаимностью — повернись и уйди достойно. Зачем истязать ее своей яростью, рвать душу словами, которые отпечатались в ней, словно выжженные раскаленным клеймом, и болят теперь, как настоящие ожоги?

Внезапная мысль заставила меня остановиться. А не потому ли так больно было выслушивать их, что я сама подспудно думала о чем-то подобном? Муж постоянно на работе, эти вечные деловые переговоры, порой затягивающиеся слишком надолго… Телефон, который он не может взять потому, что беседует о бизнесе… или может занимается чем-то другим?

Мир начинает качаться перед глазами от этих мыслей, к горлу подкатывает тошнота. И для того, чтобы занять себя хоть чем-то, я снова иду навстречу шумному проспекту, мысленно моля свое сознание не раскручивать дальше эту цепочку логических рассуждений. Потом, что понимаю — боль от слов Брюнета покажется наслаждением по сравнению с теми страданиями, которые причинит мне вывод, который я сделаю сама…

Но наши желания не всегда совпадают с нашими мыслями. Мы не хотим думать — но все равно думаем, как в той притче о белой обезьяне, про которую рекомендуется не вспоминать, чтобы достичь бессмертия. Однако, похоже, это невозможно. Я понимаю, что сейчас сама, своими руками леплю ужасного идола, разрушающего любые, самые крепкие союзы, имя которому Ревность.

Но ничего не могу с собой поделать.

Оживленный проспект прямо передо мной, но вижу я его расплывчато, словно в тумане. Наверно потому, что сквозь призму невыплаканных слез, застрявших в ресницах, мир видится именно таким. Но все-же мое отравленное сознание сохраняет остатки адекватности, и я поворачиваю налево, в сторону открытого кафе, прилепившегося к фасаду здания. Всё, чего я сейчас хочу — это сесть, чтобы не упасть посреди улицы, так как мои ноги кажутся мне чужими, ватными, едва послушными моей воле.

Подхожу к крайнему столику, отодвигаю стул, сажусь — нет, бросаю на него свое безвольное тело, из которого Брюнет одним неожиданным ударом выбил стержень доверия. И ладно бы только к людям, безлико-незнакомым, которых я всегда подсознательно опасалась. Сейчас из меня, как из терпящего аварию аэростата, улетучивается убежденность в том, что мой муж — только мой, и ничей больше!

Подходит официант, спрашивает чего я желаю. Мне хочется ответить, что сейчас я больше всего на свете хочу оказаться дома, рядом с Ним, дабы удостовериться, что всё у нас нормально, всё по-прежнему. Но, боюсь, такой заказ официант не сможет выполнить, поэтому дрожащим голосом заказываю чашечку кофе.

— С вами всё в порядке, мадам? — интересуется официант, словно и правда чем-то может помочь, если я отвечу, что на самом деле сейчас мне плохо так, как никогда не было в жизни. Но мир людей построен на лжи, поэтому я киваю, мол, да, всё просто отлично — и официант уходит, полностью удовлетворенный моей ложью. Он выполнил свой социальный долг, задал вопрос, который должен был задать, и получил ответ, который должен был получить. Мы с ним только что совершили еще один из многочисленных ритуалов, придуманных людьми для того, чтобы показать, что им не безразлична чужая судьба, убедить себя, что они на самом деле не такие уж бездушные, бессердечные, равнодушные существа, какими являются на самом деле.

Хотя, конечно, официант не при чем. Не он вылил на меня накопившийся в нем водопад кипящей ненависти, который в мгновение ока растворил и смыл с меня картонные доспехи уверенности в том, что в моей личной вселенной все в порядке. Не его слова жгут меня изнутри до сих пор, словно в испорченном магнитофоне прокручивая одну и ту же фразу:

«Поверь моему слову, если этот парень не полный идиот, то сейчас он трахает какую-нибудь сучку на заднем сиденье своей машины. Жизнь одна, и от нее надо брать всё, чтобы потом не жалеть о времени, потраченном зря…»

Наверно я долго сижу, уставившись в одну точку, выпав из реальности, потому, что официант, появившись в поле моего зрения ставит передо мной красивую чашку на блюдечке. Конечно, кофе не панацея от всех бед, но сейчас это то, что мне нужно. Горячий напиток обжигает горло и возвращает мне способность хоть немного соображать…

Лучше бы не возвращал…

Потому, что вдруг до меня дошло!

Слова Брюнета не так просто перевернули мою душу…

Обычно истиной кажется то, что ты уже слышала однажды, причем от человека, которого ты знаешь слишком давно — и это весомый повод для того, чтобы прислушиваться к тому, что она говорит.

Вик.

Это ее девиз, который я не раз от нее слышала: «надо брать от жизни всё. Без раздумий и сомнений охотиться на предоставляемые ею шансы. Иначе их расхватают другие, и тебе ничего не останется». И это не просто слова. Вик и правда не любит зря тратить свое время на романтические переживания, знакомясь с мужчинами лишь с одной целью — вытрясти из них по максимуму. И как только понимает, что ручеек материального интереса иссякает, тут же бросает любовника, чтобы сменить его на более щедрого.

«Не любит зря тратить свое время…»

Эта мысль, мелькнувшая в моей голове, вдруг начинает разгораться, словно хвост кометы, приближающейся с ужасающей скоростью, грозящей разрушить всё, чем я жила до этого. Моя рука судорожно роется в сумочке, выхватывает телефон, вмиг ставшие ледяными пальцы листают ленту…

Вот оно!

Фото Вик, сидящей на капоте машины, с подписью «время потрачено не зря!» Селфи словно специально сделано сверху вниз, чтобы кадр захватил край автомобильного номера, словно ненавязчиво прилепившегося в нижнем углу кадра. Увеличиваю фото, уже зная, что увижу, но до крика, до звериного воя, рвущегося из меня надеясь, что я всё-таки ошиблась…

Я не ошиблась.

И почти услышала, как во мне с глухим звоном что-то оборвалось. Наверно так рвется серебряная струна под грузом липкого, неподъемного комка грязи, внезапно рухнувшего на нее…

Но, как известно, надежда умирает последней. Вдруг всё было по-другому, не так, как я подумала? Как «не так» — неважно, понятия не имею, вариантов у меня нет. Но пальцы уже сами делают то, что делать не нужно, бегая по экрану телефона, а я лишь наблюдаю за ними. Странное, ужасное ощущение, когда ты всей душой не хочешь получить результат, но все равно лихорадочно совершаешь действия для его получения.

В личную почту Вик летит сообщение — ее же фото с подписью: «Это машина моего мужа?» Дурацкий вопрос, если честно, и так всё понятно, но я просто не смогла придумать ничего более оригинального.

Ответ приходит тут же, словно Вик ждала моего вопроса, глядя на телефон, как голодная змея на мышь.

«Долго же до тебя доходило, подруга! С момента твоего лайка прошло минимум часа полтора, я думала ты быстрее догадаешься».

Чувствую во рту вкус крови из прокушенной губы. Но боли нет. Та боль, что рвет сейчас мое сердце, глушит все остальные ощущения. Не надо бы больше ничего писать, не надо!

Но я все равно пишу… Это похоже на лютый мазохизм, на изощренное самоистязание, но мне нужно знать всё о том, что произошло в мое отсутствие.

«И как долго это у вас?»

Текст плывет у меня перед глазами, но я всё еще могу разобрать ответ:

«Недолго, если не считать того, что он однажды совершенно невинно подвез меня до дому. Но с тех пор, как подвернулась та стриженая брюнетка со своим нытьем про фотографа, я и подумала — почему бы нет? Признай, он слишком хорош для тебя, вот я и решила исправить эту маленькую несправедливость. Как только ты улетела, я пошла в наступление. Он сопротивлялся недолго, буквально несколько минут. И это оказалось лучше, чем я ожидала. Гораздо лучше. В одной хорошей песне есть такие слова: „Каждая птица ищет своё небо, каждое небо ждет свои крылья“. Кажется, я нашла свое небо, которому не хватало именно моих крыльев».

Она явно торжествует сейчас. Подлая тварь, умело притворявшаяся подругой, которая всё это время вынашивала коварный план за моей спиной — и, чего уж скрывать, мастерски его реализовала, убедив меня уехать в Париж. Мне не обязательно в этот момент видеть или слышать Вик, я и так прекрасно представляю ее, вальяжно раскинувшуюся в удобном кресле, с красивым лицом, искаженным гримасой злорадства. Сейчас она уже не похожа на красивую львицу. В данный момент Вик со своим оскалом крупных зубов смахиает на гиену, которая украла чужое, и теперь с наслаждением переваривает добычу, пресытившись чувством собственного превосходства.

А в моей голове метрономом стучат слова Брюнета, который оказался прав. Но неужто на все сто процентов? Неужели он настолько глубоко знает жизнь, насколько не знаю ее я?

И, не в силах удержаться, я набиваю новое сообщение:

«У вас было в машине на заднем сиденье?»

Дурацкий вопрос, совершенно дурацкий. Ненужный, как и вся эта переписка. Но мне зачем-то нужно знать, насколько был прав Брюнет! Зачем, зачем, зачем оно мне??? Но я все равно отправляю написанное.

И получаю новую порцию унижения.

«И в машине, и возле машины, и на подоконнике в подъезде, и даже у вас дома, на вашей огромной супружеской кровати. Кстати, часы он подарил потрясающие, той же фирмы, что и он сам носит. По-моему, зря ты отказалась, когда он предлагал купить тебе этот прекрасный подарок».

Вик не откажешь в умении вбивать гвозди в крышку гроба. Последний был расчетливо точен. С моих губ срывается тихое: «Дрянь!», на экран телефона падает крошечная капелька крови из прокушенной губы. Стираю ее движением пальца вместе со своей единственной подругой, которая отправляется в черный список.

А дальше… Дальше я совершаю еще один ненужный поступок — отправляю то фото Вик Ему. Без подписи. Просто фото — и всё.

На этот раз свой телефон Он услышал сразу. И ответил почти мгновенно. Надо же, какой прогресс! Отвлекся от работы, милый, чтобы найти минутку и очень быстро написать жене:

«Привет, Зая. Да, я подвозил сегодня твою подругу, ты не подумай ничего плохого».

Я и не думаю. Не о чем тут думать, всё ясно. Пусть Он теперь думает, если бурный секс с Вик не отшиб ему последние мозги. Поэтому просто переправляю ему нашу переписку с Вик.

Жду несколько секунд, пока сообщение дойдет, пока Он на том конце его получит, пока прочитает, пока осознает…

Мыслей нет, только очень больно в груди и горько во рту — то ли от крови, то ли от слез, которые набежали было на глаза, и вдруг исчезли куда-то, растворились во мне. Слезы — это облегчение, спасение от страданий. Но сейчас это не мой случай. В данный момент я просто одно большое горе. Глупый, наивный цветок, сломанный безжалостными руками и равнодушно выброшенный на помойку.

Наконец в окошке диалога появляется фраза: «собеседник печатает…». Она то загорается, то исчезает, словно Он пишет развёрнутую объяснительную, которая должна оправдать его в моих глазах. Неужто Он и вправду думает, что слова могут что-то исправить?

Но вместо большого текста на экране появляется лишь одно слово:

«Прости».

И тут же следом:

«Разреши мне поговорить с тобой. Я идиот, я страшно ошибся, и хочу все исправить».

Нет, милый. Ты не идиот. Ты всё сделал правильно. Каждое небо ждет свои крылья, но мои крылья оказались не теми, которых ты ждал. А твоё небо слишком высоко для меня, поэтому сейчас я падаю, падаю, падаю вниз, так, не достигнув твоей запредельной высоты.

Поэтому мне остается сделать немногое — отправить пользователя с ником «Он» в черный список следом за его шикарной подругой. Пусть им будет хорошо вместе. Когда-то я любила их обоих, теперь же моё сердце пусто, как список «Избранные» на моем телефоне.

Всё кончено.

Надежда умерла.

Я медленно кладу телефон на стол — и удивляюсь.

Сейчас во мне нет ничего. Ни ярости, ни горя по поводу случившегося.

Лишь пустота.

Бескрайняя, всеобъемлющая.

Безжизненная…

Мертвец лишен эмоций, они ему просто не нужны. Как и мне сейчас. Оказывается, когда в тебе умирает любовь, тебе и правда больше ничего не нужно в этой жизни.

И сама жизнь тоже не нужна.

Поворачиваю голову, смотрю на машины, несущиеся по проспекту…

Вот он, простой и очевидный выход. Если тебе что-то не нужно, лучше просто выбросить это, чтобы не тащить лишний груз, страдая от его непомерной тяжести. Всё очень просто. Нужно лишь встать со стула, сделать четыре шага, и бросить это тело с мертвой душой внутри под милосердные колеса. Так всем будет проще.

И мужу, которому не придется больше врать про то, как он занят на работе.

И Вик, которой не нужно будет теперь тратить время впустую — Он у меня хороший, добрый, красивый и щедрый. Для любой женщины такой мужчина настоящее сокровище, которыми не часто разбрасывается судьба, скупая на по-настоящему ценные подарки.

И мне, которую в этой жизни больше ничего не держит. Может и правда там, за гранью, есть другой, чистый мир, в котором нет лжи, предательства и страданий? Конечно, я слабо верю в существование чего-то глобально хорошего во вселенной, но если не попробовать, так и не узнаешь никогда правда это, или выдумки несчастных людей, уставших надеяться на лучшее.

К тому же сейчас реально хороший повод проверить это на практике…

Трудно решиться на такое, когда ты живешь. Но если внутри нет ничего, кроме безраздельной пустоты, то становится просто всё равно. Однако официант не виноват в том, что я решила покинуть не только это кафе, но и этот мир тоже, поэтому я достаю кредитную карту и ищу его глазами…

— Вы уже уходите?

Напротив меня за столик не спросив разрешения садится мужчина в белой рубашке с закатанными рукавами. У него грубые черты лица, будто вырубленные из камня. Меж бровей залегла глубокая складка, взгляд пронзительный, словно он смотрит сквозь тебя. Крупные руки, сильные предплечья, на одном из которых виден след от сведенной татуировки.

При таком грубом вторжении в мою безысходность вовсе не обязательно отвечать. Но сейчас мне всё равно.

— Собираюсь.

— Насовсем?

Внутри меня вспыхивает слабая искорка удивления. Как он узнал?

— Это так очевидно?

— Взгляд, — отвечает мужчина. — Я знаю, как выглядит лицо человека, твердо решившего уйти. У вас сейчас именно такое лицо.

— Это только моё дело.

— Согласен, — кивает мужчина. — У каждого есть выбор что делать со своей жизнью. Но поверьте, это того не стоит.

Искорка удивления разгорается в слабый огонек — достаточно малейшего дуновения чтобы он погас, и во мне вновь воцарилась пустота, жить с которой внутри нет ни малейшего смысла.

— Что «это»?

— Событие, которое выжгло внутри вас желание жить. Я не знаю что это — потеря любимого человека, или подлость, которую он совершил. В свое время я пережил и то, и другое, поэтому ваше состояние души мне хорошо знакомо. Но позвольте задержать вас еще немного и рассказать древнюю притчу.

Меньше всего мне сейчас были нужны старинные сказки. Но немигающий взгляд моего неожиданного собеседника словно приковывает к спинке стула, гипнотизирует. Он него исходит какая-то странная сила, какой я не встречала ни у одного из встречавшихся мне мужчин. Внезапно приходит понимание: для этого человека ничего не стоит отнять чужую жизнь, и если будет нужно, он сделает это не задумываясь, без каких-либо эмоций. Когда что-то делаешь слишком часто, действие входит в привычку, становится рутиной, которая ничего не трогает в душе.

В другое время я бы просто ушла, предпочтя держаться подальше от такого персонажа. Но сейчас, на пороге самого важного, и одновременно самого простого решения в моей жизни ледяное дыхание смерти, которым веяло от этого человека, показалось мне чем-то вроде прохладного освежающего ветерка. Он хочет рассказать мне что-то? Пусть расскажет, несколько потерянных минут не имеют значения, когда стоишь на пороге вечности.

Я киваю. И он начинает говорить:

— Двадцать веков назад Израильским царством правил величайший человек своего времени — царь Соломон. В юности один мудрец подарил ему кольцо, сказав, что в минуту большой беды нужно просто вспомнить о нем и подержать его в руках. Но юность беспечна, в ней нет места серьезным проблемам, которые воспринимаются лишь как незначительные препятствия, поэтому молодой царь тут же забыл о подарке.

Прошли годы. Соломон возмужал, осознав, какой груз ответственности он принял на свои плечи — ведь для истинного правителя нет ничего более ценного, чем жизни людей, находящихся под его покровительством.

И вот наступил неурожайный год, страшная засуха сожгла поля. Люди стали умирать от голода. Царь Соломон раздал людям все запасы из закромов, а после опустошил сокровищницу, послав купцов в соседние государства чтобы они закупили припасы. Потянулись дни ожидания. Видя страдания своих подданных, Соломон не находил себе места — и вдруг внезапно вспомнил о подарке мудреца.

Разыскав покрытую пылью шкатулку, он открыл ее, взял в руки кольцо…

Но чуда не произошло, тоска не отступила. Царь хотел было с негодованием зашвырнуть подальше бесполезный подарок, но вдруг увидел надпись на нем. Всего два слова…

Мужчина замолчал, глядя прямо перед собой, словно не видя меня. Возможно, сейчас перед его глазами проносились события его собственной жизни, не менее тягостные, чем то, что произошло сегодня со мной. С таким взглядом, как у него, не рождаются. Жизнь должна слишком сильно поломать человека, чтобы он смотрел на нее так, словно только и мечтает о том, чтобы стереть ее с лица земли. Но почему же тогда он сейчас сидит здесь и разговаривает со мной? Не всё ли равно ему как я распоряжусь своей жизнью?

Я хотела спросить об этом, но почему-то неожиданно для себя спросила другое.

— И что было написано на этом кольце?

Мне показалось, что мужчина слегка вздрогнул, словно от невидимой пощечины, вышел из задумчивости, и впервые за несколько минут посмотрел на меня. Не сквозь меня, а именно на меня.

— Там было написано: «Это пройдет», — сказал он. — Просто, не правда ли? Действительно, любая, даже самая страшная беда, имеет свое начало и свой конец. Проходит время, и она либо забывается, либо вспоминается изредка, но уже не как нереальное горе, а как эпизод. Плоский и невыразительный, один из многих в жизни. У царя, кстати, тоже всё утряслось. Караваны вернулись с припасами, люди были спасены. И с тех пор он не снимал с пальца действительно волшебный артефакт, постоянно напоминающий ему о том, что всё на этом свете не вечно.

Правильная, грамотная речь мужчины решительно не вязалась с его внешностью. С таким лицом профессионального бойца ему б в ночном клубе вышибалой работать. Хотя нет, фигура не та. Далеко не шкаф, состоящий из перекаченного мяса, одним своим видом отбивающий у подвыпивших клиентов желание дебоширить. Но при этом под рубашкой угадывается рельефная сухая мускулатура, какая бывает у гимнастов, да и предплечья, перевитые мышцами, словно веревками, говорят о недюжинной силе.

Кстати, похоже, что мой собеседник не коренной парижанин. По-французски он говорит с легким акцентом, который наверняка присутствует и у меня. Акцент — он как то бревно в глазу, что никогда не замечаешь у себя, но при этом оно ничуть не мешает видеть соринки в глазах других. Даже интересно, где рождаются такие мужчины со взглядом убийцы, которые вдобавок умеют красиво рассказывать старинные притчи?

— С вашим слогом книги бы писать, — слабо усмехаюсь я.

— Порой случается со мной и такое, — кивает мужчина. — Кстати, мы так и не познакомились. Меня зовут Жан. А вас?

Я называю свое имя, но, похоже, мужчина спросил о нем лишь из вежливости. Видно, что я ему неинтересна. Просто он привык не только убивать, но и спасать людей от смерти. И я для него лишь еще одна жертва, которую он сейчас пытается вытащить с того света. Как бы там ни было, спасибо ему за эту попытку. Я и правда отвлеклась, и сейчас смерть под колесами случайного автомобиля уже не кажется мне столь привлекательной. Хотя на душе по-прежнему так же пусто, как в стоящей передо мной кофейной чашке, на дне которой чернеет гуща — бесполезный осадок, который остается от полностью выпитого ароматного напитка.

Но эта чернота в душе уже не кажется мне фатальной. В конце концов, если тебя предали любимые люди, есть и другие страны, где ты никогда больше не встретишь тех, кого навсегда вычеркнула из своей жизни. Сейчас мне страшно, очень страшно от разверзшейся передо мной бездны неопределенности, но я уже почти созрела чтобы шагнуть в нее очертя голову, как несколько минут назад была готова броситься под машину. Когда тебе больше нечего терять, кроме собственной жизни, которой уже не особенно дорожишь, страх перестает казаться непреодолимой преградой.

— Сейчас вам уже легче, правда? — спрашивает Жан.

Я киваю.

— Спасибо вам. Кажется, только что вы спасли меня от смерти.

— Когда-то это было моей профессией, — усмехается он. — А теперь я в основном спасаю людей от голода.

Я начинаю догадываться о чем это он.

— Это ваше кафе?

— Да, — отвечает он. — Как и примыкающее к нему здание с отелем, в котором я теперь и живу. Как говорится, накопил на свой домик в Париже. Помнится, раньше мечтал о том, чтобы был он у речки, да лес рядом… А получилось вот так.

В его голосе я слышу скрытую тоску. Похоже, не особенно он рад шестиэтажному «домику», владение которым девяносто девять процентов населения планеты могли бы считать эталоном сбывшегося счастья. Где-то я читала, что бывшие военные часто тяготятся мирной, спокойной жизнью, к которой не привыкли. Что ж, кажется, настало время отплатить моему случайному знакомому той же монетой и отвлечь его от грустных мыслей.

— Судя по вашему акценту, вы не местный?

— Как и вы, судя по вашему, — усмехается он. — Откуда вы?

Называю город, в который теперь уже точно никогда не вернусь.

Жан кивает.

— А мы еще оказывается и земляки. Я вырос в нем, но вряд ли когда-то вернусь туда. Попробовал однажды, но ничего хорошего из этого не вышло. Уходя надо уходить насовсем, не оглядываясь, бесповоротно.

Мне кажется, что он сейчас просто уговаривает себя. На самом деле ему очень хочется вернуться в свою прошлую жизнь, которую он однажды поменял столь решительно, но гордость и личный моральный кодекс, который он сам придумал для себя, не позволяют ему сделать этого. Я вижу, что для него это больная тема, и меняю ее — бередить старые раны еще больнее, чем страдать от полученных только что.

— А где вы так хорошо выучили язык?

— Служил во Французском легионе, — отвечает он. Судя по его лицу, эти воспоминания для него не столь неприятны, и я развиваю тему.

— Кем вы там были?

— Снайпером.

Я не ошиблась.

Ему наверняка приходилось убивать…

Что ж, в таком случае очень хорошо, что он сменил род деятельности. Люди не достойны того, чтобы их убивали — даже если вы от души желаете, чтобы они умерли. Я бы сейчас с удовольствием задушила Вик голыми руками, но понимаю, что смогу сделать это лишь в своем воображении. Между «хочу убить» и «смогу убить» огромная пропасть, построить мост через которую сможет далеко не каждый. И я рада, что этот человек однажды построив его, нашел в себе силы сломать эту ужасную переправу.

— Впрочем, что мы все обо мне да обо мне? — прерывает он мой допрос.

Понятно. Хоть Жан и старается выглядеть невозмутимым, но все-таки он очень не любит копаться в своем прошлом. И уж тем более не переносит, когда этим пытается заниматься кто-то другой. — Давайте поговорим о вас. Где вы остановились?

Этот приземленный вопрос вырывает меня из плена размышлений о чужой судьбе, заставив вернуться к насущным мыслям о своей.

— В отеле… куда я никогда больше не вернусь.

Брови Жана удивленно приподнимаются.

— Не совсем вас понял. Почему?

Простой вопрос. На который очень сложно ответить. Сейчас я немного отвлеклась разговором с незнакомым человеком, боль в моей душе чуть притупилась. И если начать отвечать на вопрос Жана, то это все равно, что ковыряться раскаленным железом в свежей ране…

Но люди — странные существа. Часто нам просто необходимо вновь пережить свои страдания, рассказывая о них кому-то другому. Зачем нам эти пытки, так похожие на изощренное самоистязание? Не проще ли постараться забыть о пережитом, похоронив его внутри себя?

Получается — не проще. И вот я уже сбивчиво рассказываю Жану всё. О том, как была счастлива. И о том, как в одночасье потеряла всё — свою прежнюю жизнь, любимого мужа, и веру в людей, которые оказывается могут походя, между делом растоптать тебя, и пойти себе дальше как будто так и надо, совершенно не мучаясь угрызениями совести.

Я замолкаю. Больше рассказывать не о чем. Да и не смогу я. Всё, на что я теперь способна, это плакать, уронив голову в ладони.

Жан молчит, не пытаясь меня успокаивать. Спасибо ему за это. От слез нам, женщинам, становится легче. Мужчинам тяжелее. Многие из них просто не способны плакать, и тяжкий груз их нервного напряжения навсегда остается с ними, разъедая израненные души изнутри.

Наконец слезы заканчиваются, плакать больше нечем. Я промакиваю глаза салфеткой, на которой остаются черные разводы потекшей туши. Плевать. Сейчас вся моя жизнь как эта белая салфетка — смятая, грязная, и соленая от слез. По сравнению с этим имеет ли значение то, как я сейчас выгляжу?

— Это неправильно, — говорит Жан, который все это время сидел, уставившись в одному ему видимую точку на белоснежном столе.

— Что именно? — всхлипнув, выдавливаю я из себя.

— Пойдемте.

— Куда?

Почему-то мне всегда казалось, что в таких случаях мужчины предлагают даме свежую салфетку вместе со словами сочувствия. Ведь когда слез больше нет, нам так необходимо и то, и другое. Но, видимо, Жан не из таких.

— Нужно забрать ваши вещи из того отеля. Вы ведь все равно не хотите в нем больше жить, а ключ-карта, как я понял из вашего рассказа, утеряна. Боюсь, сейчас вы не в том состоянии, чтобы беседовать с администрацией гостиницы, поэтому позвольте мне помочь.

— Зачем вам это? Почему вы хотите мне помочь?

Жан пожимает плечами.

— Не часто в Париже встретишь человека, родившегося в том же городе, что и ты, причем с похожей судьбой. Я тоже однажды всё потерял, и это было очень больно. Но я мужчина, существо, созданное для решения проблем, поэтому мне было проще. Я вижу, как вам сейчас тяжело. К сожалению, я не могу вернуть вам прежнюю жизнь, но позвольте мне помочь решить хотя бы одну вашу проблему. Всю жизнь я спасал людей. Это было моей профессией, по которой я сильно скучаю. Своим согласием вы поможете мне хоть немного почувствовать себя тем, кто я есть на самом деле.

В его словах я слышу искренность, которую невозможно подделать. Теперь, невольно сравнивая Жана и Брюнета, я понимаю: этот человек — настоящий. Прямой и жесткий, как его винтовка, оставшаяся в прошлом. А Брюнет с его изысканной речью изначально был насквозь фальшивым, словно поддельная денежная купюра, нарисованная начинающим преступником. И как я раньше этого не заметила? Видимо, чтобы отличить настоящее от подделки, нужно просто сравнить одно с другим. Тем не менее, я все равно не уверена сейчас, что поступаю правильно — но как понять в этой жизни, что верно, а что нет?

Да никак. Только на собственном опыте. И я, понимая, что, возможно, вновь совершаю ошибку, соглашаюсь.

Машина Жана — бюджетный зеленый кроссовер — припаркована возле входа в отель. Почему-то мне всегда казалось, что богатые люди должны ездить на дорогих машинах. Видимо, это всего лишь мой личный стереотип.

Жан перехватывает мой взгляд.

— Удивлены?

— Нет, — соврала я.

На самом деле мне сейчас совершенно всё равно какая машина у моего нового знакомого. Более того, наплевать куда он меня на ней повезет. Даже если это маньяк, совравший про то, что он владелец целого здания — без разницы. Сейчас у меня именно то душевное состояние, когда нет большого значения что происходит вокруг меня. Лишь бы происходило. Потому, что в таких случаях намного хуже окружающая тебя размеренная обыденность, похожая на застойное болото, которое медленно засасывает твое убитое горем тело. Лучше уж пусть будет боль, чужая злоба, пусть даже моя кровь, хлещущая из ран — лучше это, чем страшная пустота внутри меня, которую хочется вырезать из себя собственными руками.

— Для меня главное, чтоб было удобно и функционально, — говорит Жан, заводя автомобиль и плавно трогаясь с места. — Привык к этому, и всё никак не могу отвыкнуть. Мне часто говорят, что я живу не по статусу, а мне сложно даже представить себе, что это такое. Для меня статус, престиж, этикет — просто понятия, создающие неудобство в жизни. Не по мне это: есть то, что надо, а не то, что хочется, носить неудобную одежду, говорить не то, что думаешь. Ну не могу я жить фальшивой жизнью. Такое впечатление, будто меня обязывают тащить на себе неподъемный груз, отравляя себе жизнь за свои же деньги.

— Понимаю вас, — киваю я.

То, что говорит Жан, мне очень близко и понятно. Сейчас он несколькими словами выразил мои взгляды на светскую жизнь, которые я всё никак не могла чётко сформулировать.

— Мне кажется, вы очень одиноки, — говорю я.

— Не без того, — невесело усмехается он. — Одиночкам никогда не стать стаей. Да им это и не нужно. Они живут по своим правилам, и их это вполне устраивает.

Внезапно я буквально кожей ощутила флюиды страшной тоски, исходящей от того человека. А ведь то, что снаружи — эта решительность, жесткий взгляд, уверенные движения — лишь непробиваемая с виду оболочка. Там, внутри, под ней живет глубоко несчастный человек, выдернутый из своей привычной среды обитания. Вся эта спокойная, мирная жизнь для него словно клетка для вольной птицы, которая сквозь стальные прутья смотрит вверх, на более недоступное для нее чистое небо. Кормушка, набитая едой, автоматическая поилка и теплая батарея под боком — это всё не ее. Не сто̀ит этот комфорт той утраченной свободы, на которую его поменяли.

Не удержавшись, задаю вопрос, который вертится у меня на языке:

— Скажите — зачем вы здесь? Ведь всё это — Париж, деньги, размеренное существование — это не ваша жизнь. Вы словно променяли себя настоящего на кого-то другого, и теперь жалеете об этом.

Жан криво усмехается.

— У каждого человека есть мечта. Верно говорят: бойтесь своих желаний, ведь они могут сбыться. Моё вот сбылось. И сейчас я порой думаю, что, наверно, просто не способен правильно мечтать, за что и расплачиваюсь. Как говорится, не умеешь — не берись, иначе получится плохо и неправильно. Впрочем, это только моя проблема, которую уже поздно решать. Поэтому давайте лучше решим вашу. Мы приехали.

Оказывается, отель, в котором я остановилась, находится совсем неподалеку. Что ж, оно и к лучшему, а то чувствую, что я своей болтовней доставляю Жану нешуточную боль. Впредь постараюсь держать язык за зубами. Надеюсь, у меня это получится — сначала подумать о том, как этот непростой, израненный жизнью человек отреагирует на мои слова, а потом уже высказываться.

Портье на ресепшене провожает нас взглядом. Наверно думает — ну вот, вышла с одним мужиком, возвращается с другим. Впрочем, на его лице нет ни капли удивления, просто отметил для себя свершившийся факт. Париж — город любви, и уверена, что за годы работы портье видел многое и похлеще этого.

Поднимаемся на мой этаж, идем знакомым коридором. И чем ближе подходим к моему номеру, тем мне становится неприятнее. Эти стены, этот потолок, ковровая дорожка на полу — всё раздражает, напоминает о том, что в настоящее время отель принадлежит стриженой брюнетке, которая выкупила его на время своей свадьбы. Понимаю, что она не при чем, всё это проделки Вик, хорошо продумавшей коварный и жестокий план. И уж тем более ни в чем не виновато старинное здание. Но я ничего не могу с собой поделать. Единственное чего я хочу, так это забрать свои вещи, и как можно быстрее уйти отсюда.

Странно, но дверь моего номера приоткрыта, хотя я хорошо помню, что закрывала ее перед уходом, о чем и говорю Жану…

Внезапно его лицо преображается.

Глаза становятся цепкими, как у волкодава, заприметившего вышедшего из леса волка. Больше нет в них тоски, глубокой и темной, словно морская бездна. Этот человек за долю секунды вдруг преобразился, стал самим собой. Кем? Понятия не имею. Может демоном-убийцей, а может ангелом, творящим справедливость. Часто это одно и то же, всё зависит лишь от точки зрения.

Жан резко толкает дверь… и я вижу Брюнета, который сидит на кровати с большим перочинным ножом, приставленным к замку моего чемодана. Рядом с Брюнетом на кровати лежит мое нижнее белье, которое я перед тем, как принять душ, постирала в раковине и повесила сушиться в ванной. Что он с ним делал? Почему оно так аккуратно разложено на одеяле? И что он собрался делать с моим чемоданом?

Пока я стою словно статуя, оцепенев от шока, Жан входит в номер, делает два быстрых шага. Брюнету не откажешь в мгновенной реакции. Он быстро поднимается на ноги, замахивается ножом…

А дальше я лишь вижу, как смазанной от скорости молнией промелькнула рука Жана…

Его сжатый кулак врезался в подбородок Брюнета, и этот взрослый, сильный, уверенный в себе мужчина отлетает в другой угол номера, по пути снеся своим телом отельный телефон, стоящий на прикроватной тумбочке. Брюнет падает на пол — и остается там лежать без движения, словно большая сломанная кукла. Похоже, он потерял сознание. А еще я вижу его перочинный нож, вонзившийся в изголовье кровати. И осознаю, что если б Жан не был так быстр, этот довольно большой клинок запросто мог бы перерезать ему горло — Брюнет замахивался довольно энергично, явно собираясь не попугать, а ударить.

Внизу моего живота словно просыпаются бабочки. Мне одновременно и ужасно страшно, и приятно. Животный инстинкт самки, из-за которой подрались два самца, мурчит во мне и трется своей нежной спинкой, лаская меня изнутри, отчего в промежности становится горячо. Ничего себе меня тряхануло! Совершенно неожиданно для себя я настолько возбудилась от увиденного, что вынуждена без сил прислониться к дверному косяку. Иногда организм творит с нами странные вещи. Как сейчас, например, когда эмоциональный удар, который я перенесла, он пытается компенсировать таким вот странным образом. Чудны дела твои, природа-матушка…

Жан же, бросив на меня взгляд, расценил моё состояние по-своему.

— Не бойтесь, всё позади. Ваш чемодан я заберу с вашего позволения, а вот с этим комплектом белья рекомендую вам расстаться. Неизвестно что этот извращенец с ним делал.

Честно говоря, сейчас бы мне не помешал свежий комплект белья, но всё не настолько плохо, чтобы искать душ — да и не время. Я понимаю, что у Жана могут быть неприятности из-за того, что произошло в номере, потому киваю.

— Конечно. Идемте.

… Взгляд портье за стойкой возле выхода из отеля выражает недоумение. На его лице прям написано: «что-то вы быстро управились, ребята». Если бы он знал, как мало женщине надо для того, чтобы получить оргазм — всего лишь увидеть, как благородный рыцарь бьет негодяя по физиономии.

Возле машины Жан останавливается.

— Сейчас вам некуда идти, — говорит он. — Вряд ли в такое позднее время вы найдете номер для того, чтобы переночевать. Могу предложить услуги моего отеля, где вам будет предложены ужин, вполне приличные апартаменты, а также достаточно времени для того, чтобы выспаться и решить, что вы будете делать дальше. Конечно, если вы уже определились, я могу отвезти вас прямо в аэропорт, но могу сказать по моему опыту, что подобные решения лучше принимать не сгоряча, а на свежую голову, хорошенько все обдумав. Что скажете?

— Скажу, что принимаю ваше предложение, — говорю я.

Сцена, когда этот решительный человек одним ударом решает проблему с Брюнетом снова и снова прокручивается у меня в голове, и сейчас я искренне благодарна Жану. Причем не только за это.

Сильное эмоциональное потрясение, пережитое только что, отодвинуло мои переживания по поводу Вик и моего мужа от той черты, за которой притаились всепоглощающее безумие и вечный холод небытия, сулящий быстрое избавление от душевных страданий. Видимо, всё, что нужно человеку в такие моменты — это хорошая встряска, благодаря которой он поймет: мы живы до тех пор, пока сами не решим, что умерли. А до этого нужно бороться во что бы то ни стало, и даже если целый мир повернулся к тебе спиной, это не повод расстаться с ним навсегда. Нужно просто силой своей воли развернуть его обратно, посмотреть ему в глаза, сказать все, что ты о нем думаешь — а если надо, то как следует вмазать по челюсти, чтоб он знал, как с тобой связываться.

Благодаря Жану я больше не хочу умереть. Я хочу жить вопреки всему, жить так, как не жила никогда. Своим ударом он словно разбил невидимую прозрачную скорлупу, внутри которой я жила до сих пор, преподал мне урок, который я никогда не забуду. Поэтому сейчас я просто не могу оскорбить его отказом. Да и не хочу, если честно.

Сейчас я уже другими глазами смотрю на этого угрюмого, замкнутого, нелюдимого человека. Неважно как ты выглядишь и каким воспринимают тебя окружающие. Важно кто ты внутри, что скрывается под маской, которую носим все мы без исключения — настоящий человек, или смердящая гниль, достойная лишь презрения. Брюнет умело строил из себя воплощение благородства и изысканности, а оказался настоящим мерзавцем. А Жан, совершенно не располагающий при первом знакомстве, спас первую встречную просто так, ничего не требуя взамен, лишь потому, что он не может иначе. В очередной раз надо признать, что я совершенно не разбираюсь в людях.

Жан кладет чемодан в багажник, мы садимся в машину — и через несколько секунд она уже летит по почти безлюдным улицам города, который готовится ко сну, словно огромное живое существо с множеством горящих глаз, похожих на окна. Спасибо тебе, Париж, за твою нереальную красоту, ласкающую душу, и за твои жестокие уроки, порой рвущие ее на части. Я никогда не забуду тебя, город любви и предательства, нежности и коварства. Завтра я улечу отсюда, оставив в воспоминаниях твои старинные здания, прекрасные скульптуры, потрясающие картины — и свою прежнюю жизнь, которая, словно хрупкая ваза, разбилась о твои каменные мостовые. Я очень постараюсь склеить из этих осколков что-то новое и прекрасное, и искренне надеюсь, что у меня получится.

Жан берет телефон, набирает номер.

— Андрэ, приготовь свободный люкс и организуй туда ужин номер шесть на двоих. Через десять минут.

И, не дожидаясь ответа, отключается. Похоже, обслуживающий персонал отеля вышколен у него по-военному, и приказы командира исполняет чётко, как солдаты в армии.

Не могу удержаться от вопроса:

— А что значит «ужин номер шесть»?

— Это моя система, которую я сам разработал, — отвечает Жан. — Конечно у нас есть обычное меню, но согласитесь, что в каждом ресторане есть свои сильные блюда, к которым лучше подавать определенные закуски и напитки. Сейчас вы не в том состоянии, чтобы выбирать, поэтому я взял на себя смелось заказать тот ужин, который наверняка вам понравится. Хотя, конечно, всё можно заказать и посредством обычного меню, если вы сомневаетесь в подобного рода ресторанных нововведениях…

— Нет-нет, пусть будет ужин номер шесть, — слабо улыбаюсь я.

Хорошо, что у меня еще остались силы улыбаться, потому что копаться в меню я точно не способна. Да и есть, если честно, не особенно хочется, но обидеть Жана отказом я тоже не могу.

Сейчас я сама не знаю, чего хочу — да и хочу ли? Слезы кончились, чувства и желания просто исчезли, словно цветы, вырванные из клумбы пронесшимся ураганом. Я просто еду по чужому городу, в чужой машине, туда, где меня ждет чужой отель с ужином, пронумерованным словно номерки в гардеробе.

Эйфория от решительного поступка Жана уже прошла, и я вновь отдаю себе отчет, что он, как и Брюнет, может оказаться на самом деле ни разу не благородным рыцарем, которого я себе нарисовала в воображении. Просто два волка подрались за самку, и сейчас победитель везет ее в свое логово, чтобы поступить с ней так, как ему захочется. Пусть. Мне все равно. Я уже устала ошибаться в людях, поэтому пускай они делают со мной что угодно. От жизни я тоже устала, поэтому если эта ночь станет для меня последней, значит так тому и быть.

Машина останавливается возле того же здания, от которого мы отъехали менее часа назад. Жан ведет меня ко входу со стеклянными дверями, похожими на те, что были в отеле, из которого мы только что уехали. Хоть мне и безразлично, что со мной будет дальше, но все равно я внутренне напрягаюсь — когда ты видишь, что тебя ведут в ловушку, очень похожую на ту, из которой ты только что вырвалась, тело автоматически начинает сопротивляться. Но я не подаю вида. Вполне возможно, что двери в рай и в ад выглядят одинаково. Главное не они, а то, что за ними.

Вестибюль отеля строг и лаконичен, дизайном отделки чем-то напоминая армейскую казарму, которую я однажды видела на картинке в каком-то журнале. Я бы не удивилась, если б плечистый, подтянутый афропарижанин, стоящий за стойкой ресепшена, отдал честь хозяину отеля, увидев его.

Но обошлось без военных приветствий. Жан берет ключ-карту, и мы поднимаемся на третий этаж, отделанный скромно, но со вкусом. Ничего лишнего, всё хорошо продумано и функционально. Наверняка в этом отеле отлично работает вай-фай, идеально убираются номера, а завтраки, обеды и ужины в ресторане вкусные, обильные и сытные, как у солдат Французского легиона, которые всегда должны быть готовы к боевым действиям.

Правда, вопреки моим ожиданиям, номер люкс, который Жан зарезервировал по телефону, оказывается действительно роскошным. Видимо, политика отеля такова, что в нем каждый постоялец найдет себе тот номер, какой ему хочется найти. Признаться, увидев огромное помещение с окнами чуть ли не во всю стену и несколькими комнатами, обставленными дорогой резной мебелью, я всерьез испугалась на предмет хватит ли мне денег чтобы оплатить такой номер…

Словно угадав мои мысли, Жан говорит, ставя мой чемодан на пол:

— О деньгах не думайте. Сегодня вы позволили мне немного восстановить равновесие в этом мире, полном грязи и лжи, вспомнить прошлое, когда я только этим и занимался. Поэтому мое приглашение расценивайте, пожалуйста, как жест признательности. Благодаря вам я сегодня вновь почувствовал себя тем, кем мне уже никогда не стать.

— И вам спасибо за то, что вы сделали, — говорю я. — Если б таких людей как вы в мире было немного больше, грязь и ложь исчезли бы из него навсегда.

Жан усмехается.

— А теперь после того, как выяснилось, что мы с вами единственные идеальные люди во вселенной, похожей на городскую помойку, давайте просто поужинаем. После того, как я совершу благородный поступок, мне обычно хочется есть так, словно я голодал неделю.

Ему не откажешь в самоиронии. Всегда уважала тех, кто способен посмеяться над собой. Большинство людей любят хихикать в адрес окружающих, а шутки в свою сторону воспринимают как оскорбление. Жану же, похоже, всё равно что о нем думают другие. Он просто делает то, что считает нужным, и мнение посторонних людей о его действиях его волнует не больше, чем позавчерашний дождь. Даже страшно представить что было с теми, кто рисковал становиться у него на пути. Кстати, он обмолвился о том, что пишет книги. Интересно было бы ознакомиться с его творчеством, наверняка основанном на собственной биографии, ибо вряд ли такой человек станет писать романтические стихи или романы о любви.

Мы проходим в столовую номера, где уже сервирован стол на двоих. На нем помимо тарелок, приборов и бокалов стоит огромное блюдо с разнообразными закусками, мармит на прозрачной подставке, внутри которой горят свечи, подогревающие содержимое ёмкости, а также бутылка без какого-либо намека на фирменную наклейку.

Когда мы садимся, Жан с видом волшебника, открывающего тайный сосуд с магическими предметами, снимает крышку с мармита — и по столовой разносится аромат, сотканный из множества аппетитных запахов, в котором я смогла распознать лишь тонкую сырную нотку.

— Пахнет аппетитно, не правда ли? — говорит Жан, извлекая из мармита два керамических горшочка с изогнутыми ручками по бокам. Желтая «жульенная» корочка поверх блюда вызывает во мне недавние воспоминания.

— Луковый суп?

— Угадали, — улыбается Жан. — Приготовлен по моему личному рецепту.

— Вы сами составляете рецепты блюд? — удивляюсь я. — Вы же не повар.

— Научился готовить это блюдо во Французском легионе, — отвечает Жан, откупоривая бутылку и разливая вино по бокалам. — Любой военный человек должен уметь не только убивать врага, но и накормить себя и боевых товарищей тем, что есть под рукой. Причем сделать это так, чтоб они ели да нахваливали, ибо голодный боец — плохой боец, который думает не о победе, а об обеде. Жизнь учит многому, и часто ее уроки оказываются полезнее тех, что предлагают учебные заведения. Виноделию меня, кстати, тоже никто не учил. Просто когда я приехал в Париж, то заодно купил виноградник в долине Луары, и теперь выращиваю там сорт каберне-фран, из которого произвожу вино исключительно для гостей моего отеля. Приходится ездить туда несколько раз в году, но это скорее удовольствие, чем работа, ибо долина Луары славится не только своими виноградниками, но и прекрасными замками, а также радующими глаз пейзажами, к которым хочется возвращаться снова и снова. Ну что, поднимем бокалы за знакомство?

Я ничего не имела против.

Вино на вкус оказалось просто потрясающим — могу признаться, что я никогда не пила ничего вкуснее. Хотя, конечно, на мои впечатления от него наверняка оказал влияние стресс, а также необычный переплет судьбы, в который я угодила. Такие моменты усиливают ощущения от всего, обостряют их нереально, но, тем не менее, факт остается фактом — вино показалось мне просто фантастическим.

Как и луковый суп.

Честно говоря, после обеда с Брюнетом я осталась невысокого мнения об этом блюде. Но то, что предложил мне Жан, заслуживало всяческих похвал. О чем я и сказала.

— Мне доводилось уже в Париже пробовать луковый суп, и, честно говоря, он меня не впечатлил. Но это блюдо просто восхитительно!

— Не стоит судить о блюдах и людях по первому впечатлению, — говорит Жан, глядя на меня. — Оно может быть обманчиво. К тому же вкус блюда во многом зависит от того, кто вас им угощает. Подозреваю, что вам просто не особенно нравился тот человек, который вас им кормил.

Он всё понял насчет меня и Брюнета, этот много повидавший в своей жизни опытный воин, однажды решивший изменить свою жизнь. Понял — но не подал вида. Это было не его дело. И когда Жан решал мою проблему, я была для него никем, просто незнакомой женщиной, которой требовалась помощь.

Но сейчас его взгляд изменился.

В стальных глазах Жана я заметила искорку заинтересованности, которую он усиленно пытался скрыть. Но это сложно сделать, сидя напротив друг друга, и один раз я даже заметила, как его взгляд против воли скользнул по моей груди, отчего у меня всё сжалось внутри. Женщина всегда чувствует, когда нравится мужчине, и сейчас я всем телом ощущала, как тонкая нить интереса, возникшая у Жана, становится всё крепче, превращаясь в неистовое желание, с которым ему становится все сложнее справляться.

— Ну, что ж, я пойду, пожалуй, — произносит он, спрятав взгляд в пустую чашку из-под супа. — Вы устали, вам надо отдохнуть…

— Останьтесь.

Это слово вырывается из меня помимо моей воли, но звучит слишком горячо для того, чтобы быть неискренним. Я чувствую, как во мне одна за другой рушатся все преграды, которые я старательно воздвигала всю жизнь — скромность, боязнь всего нового, верность мужу, который оказался неверен мне… Всё это сметает сейчас волна горячего, неистового желания, похожая на огненное цунами, стремительно разливающееся сейчас по моему телу.

Я поднимаюсь из-за стола и подхожу к Жану, который смотрит на меня взглядом полным удивления — и интереса одновременно. Похоже, он не ожидал от меня столь решительной атаки.

— Однажды мне сказали, что французский мужчина как луковый суп — чтобы полюбить это блюдо, нужно распробовать его как следует, — говорю я. — И чем глубже опускаешься на дно, тем будет вкуснее…

Слова даются мне с трудом, нервный спазм перехватывает горло. К тому же по мере того, как я приближаюсь к Жану, моя решительность понемногу улетучивается. Вдруг я ошиблась, и на самом деле совершенно не нравлюсь ему?

Но тут взгляд Жана меняется, и теперь я вижу в нем не просто интерес. Если раньше цвет его глаз напоминал тихий залив в пасмурный день, то теперь там бушует темный, бурный океан, буквально затягивающий меня в свою бездну…

И я поддаюсь этому властному зову, оставив на берегу благоразумия всё, что могло бы помешать моему страстному порыву. Теперь в моей голове больше нет мыслей, а в сердце не осталось места для боли и печали — всё вытеснило обжигающее желание почувствовать на себе эти сильные руки, что сейчас осторожно касаются моего тела, к сожалению, пока что прикрытого одеждой.

Слишком осторожно!

Сейчас мне уже недостаточно этих бережных прикосновений, потому что я страстно хочу большего!

Мы всё еще стоим возле стола. Приглушенное сияние люстры, висящей над нами, создает глубокие тени на его лице, которое сейчас находится так близко к моему. Я вижу губы Жана, до этого момента казавшиеся жесткими, словно у каменной статуи, но сейчас я мечтаю только о том, чтобы он поцеловал меня.

Одной рукой Жан мягко, но настойчиво притягивает меня к себе, другую осторожно запускает в мои волосы, слегка оттягивая их книзу. В мои уши изнутри колотится бешенный стук моего сердца — а может и не только моего, ибо наши тела сейчас очень плотно прижаты друг к другу. Но я еще сильнее прижимаюсь к Жану, словно пытаясь слиться с ним в одно целое, чтобы еще сильнее почувствовать на моем лице его горячее дыхание, что вырывается из груди, где также в безумном ритме колотится и его сердце. Но он не торопится, наслаждаясь каждой секундой происходящего, и это сводит меня с ума.

Ждать больше нет сил, и я притягиваю его голову к себе. Он не сопротивляется.

Поцелуй получается горячим, требовательным, наши языки сплетаются в страстном танце. Я чувствую, как стремительно разгорается страсть в этом мужчине, что еще несколько часов назад казался мне каменной статуей, не способной испытывать ничего подобного.

Руками я беспорядочно глажу его по плечам, по спине, чувствуя, как под рубашкой перекатываются тугие мышцы. Ткань не просто раздражает, а уже бесит, мешая мне ощутить ладонями горячую кожу Жана, и я непослушными пальцами пытаюсь расстегнуть его рубашку.

Получается не очень. Не так быстро, как хотелось, поэтому я, не в силах более ждать, резким рывком устраняю последнее препятствие, слыша как трещит материя, и с сухим гороховым стуком сыплются на пол пуговицы.

Страсть настолько сильно затопила меня, что я не заметила, как укусила Жана за нижнюю губу. Чувствую привкус крови на своем языке, и некое подобие полузатопленной страстью мысли в голове, нечто типа «что же я наделала?»… которая немедленно гасится его звериным рычанием.

Кажется, я разбудила в нем животное. Теперь он целует меня так, словно хочет сожрать — жадно, дерзко, задвинув к стене, прижав к ней и упиваясь моим беспомощным положением. Его обжигающие поцелуи везде — на моих губах, шее, в вырезе платья…

Теперь Жану тоже мешает моя одежда, и в следующий момент он одним рывком расстегивает молнию на моем платье, срывает его с меня — и оно летит в сторону. Следом за ним отправляется мое кружевное белье…

И вот я остаюсь перед этим неистовым мужчиной абсолютно голой, не испытывая при этом ни малейшего желания чем-нибудь прикрыться. Наоборот — я хочу, чтобы он смотрел на меня, чтобы я видела в его глазах гремучую смесь неистового желания и неподдельного восхищения! Да, именно так смотрит мужчина на женщину, когда ему нравится в ней абсолютно всё, когда инстинкты берут верх над разумом, условностями, приличиями, и в нем просыпается первобытная, животная похоть. И — чего уж тут скрывать — я смотрю на него точно таким же взглядом самки, внутри которой пылает неистовый огонь.

И потушить его можно лишь одним способом.

Жан подхватывает меня на руки и несет в спальню. При этом он умудряется сохранять остатки самообладания, и не бросает, а очень бережно кладет меня на огромную двуспальную кровать, после чего начинает неторопливо снимать с себя остальную одежду. Проклятый садист, находящий удовольствие в предвкушении того, что сейчас должно произойти! Ненавижу его за это — и в то же время жадно смотрю на сильное мужское тело, освещенное тусклым сиянием огней ночного Парижа и серебристой Луны, который свободно проникают в комнату из большого панорамного окна.

Нам обоим некуда торопиться, и я понимаю, что сейчас мы можем себе позволить эту сладкую пытку. Секунды, растянувшиеся в вечность, и бесят, и заводят одновременно, но я усилием воли держу себя в руках. Не думала, что можно получать наслаждение не только от процесса, но и от предвкушения тоже, когда тело просит — нет, требует того, что оно так хочет получить, а ты оттягиваешь этот момент, ощущая, как внутри тебя сладко сокращается всё — и горячие, влажные мышцы, готовые плотно обхватить твердую мужскую плоть, и сердце, колотящееся в бешеном ритме, и сознание, которое вот-вот покинет тебя, не выдержав испытания ожиданием.

Оставшись совсем без одежды, Жан на мгновение выпрямляется в полный рост, и теперь я могу рассмотреть его полностью.

Он отлично сложен, его тело гармонично и пропорционально, и даже несколько старых шрамов ничуть не портят его, добавляя брутальности к образу. Видно, что покинув прежнюю жизнь, Жан продолжает держать себя в хорошей спортивной форме, не позволяя расслабиться. И это правильно. Ведь настоящий мужчина — как акула, смысл жизни которой в движении. И если этот грозный хищник остановится, то умрет, безвольным мешком из мяса и костей опустившись на обманчиво мягкое илистое дно.

Меня поражает то, как Жан владеет собой, ибо я прекрасно вижу, насколько сильно он хочет меня. Но мне льстит, что он не набрасывается на меня, как голодный зверь на кусок мяса. Даже испытывая такое сильное желание, он находит в себе силы сдерживаться, чтобы ожиданием довести наши чувства до высшей точки кипения. Мысль, что передо мной стоит опытный любовник, который умеет по-настоящему доставить женщине удовольствие, наводит на меня новую горячую волну возбуждения. Из моей груди вырывается тихий стон, который Жан правильно расценивает как призыв — и вот он наконец опускается на кровать рядом со мной.

Его рука начинает скользить по моему телу, словно изучая его. Грубые, и одновременно нежные пальцы скользят по моему подбородку, шее, ласкают грудь, живот, опускаются ниже…

Это неописуемо! Когда ты сама ласкаешь себя, это одно удовольствие, привычное, как вкусная пища, которой ты балуешь себя почти ежедневно. Но когда это делает мужчина, то ощущения можно сравнить с изысканным деликатесом, совершенно отличающимся от того, что ты потребляешь постоянно. Это блюдо гораздо более острое, обжигающее, бьющее в голову сильнее самого крепкого вина, дурманящее голову, заставляющее тело биться, сжиматься в судорогах…

Кажется Жан знает что-то, недоступное большинству мужчин, какие-то потайные секреты женского тела, так как его настойчивые прикосновения сводят меня с ума. Из моих легких вырываются звериные стоны, а сведенные судорогой пальцы мнут простыни с такой силой, что не понять — трещит ли это рвущаяся материя, или ломаются ногти.

Наконец я понимаю, что больше не могу это терпеть. Я устала балансировать на границе сознания и темной бездны безумия, поэтому я настойчиво притягиваю голову Жана к себе и впиваюсь в его губы горячим поцелуем. Он отвечает мне тем же, наши языки и губы ласкают друг друга, а руки блуждают по влажным телам, напряженным и горячим, измученным этой возбуждающей игрой в ожидание.

Я настолько сильно распалилась, что мое тело, уставшее ждать, похоже, начинает действовать против моей воли. Решительным движением, неожиданным для Жана, я опрокидываю его на спину и оказываюсь верхом на нем.

Он нисколько не сопротивляется — наоборот, в его взгляде я вижу одобрение. Теперь я руковожу процессом, и осознание этого факта придает мне уверенности. Настало его время страдать от того, насколько медленно я совершаю то, что он хочет продолжить в сумасшедшем ритме. Его окаменевшее от страсти тело просит бешеной скачки, а я же, напротив, растягиваю удовольствие, ощущая в себе пульс Жана, его огненную плоть — и наслаждаясь тем, что он вынужден подчиняться тому ритму, который задаю я.

Восхищенный взгляд Жана говорит о том, что он не ожидал от меня подобного сюрприза. И ему явно нравится то, что происходит. Он приятно удивлен, и больше не сопротивляется, подстроившись под мои движения. Древний как мир танец любви становится синхронным, ускоряется. Сейчас мы — единое целое, один организм, в неистовой гонке несущийся к закономерному финишу…

Который не наступает.

Видимо, Жану надоело мое доминирование. Он делает одно движение, и я не успеваю опомниться, как оказываюсь под ним совершенно беспомощной. Его стальные пальцы намертво фиксируют запястья — не больно, но в то же время движение моих рук ограничено полностью. Я вижу над собой темный силуэт, который двигается в неистовом ритме, нанося короткие, мощные удары — и каждый из них отзывается во мне новой волной наслаждения.

Эти удары рождают внизу моего живота плотный комок сладкого напряжения, который с каждой секундой становится все больше, увеличивается в размерах, разрывает меня изнутри… И теперь я жду лишь одного — когда этот пульсирующий шар взорвется, вознеся меня к небесам, а после безжалостно швырнув мое измочаленное тело в бездну блаженства.

Мне кажется, что удары Жана отдаются не только во мне — в такт его движениям теперь содрогается вся вселенная…

И тут я слышу крик. Мой собственный надрывный вопль, с которым приходит понимание. Нет, с вселенной всё в порядке, просто это я бьюсь, словно в агонии, содрогаясь всем телом, которое наконец в полной мере получило желаемое.

Наконец эти сладкие судороги прекращаются, и я обнаруживаю себя лежащей без сил на смятых, мокрых от пота простынях. Теплая расслабленность накрывает меня, словно мягким одеялом…

А еще меня переполняет чувство благодарности к Жану — то самое, какое можно испытывать лишь к мужчине, который прошел это испытание с женщиной на равных. Ведь это так приятно, когда он воспринимает тебя не как объект для удовлетворения лишь собственных потребностей, а как полноправного партнера в этой древней как мир игре, где без взаимопомощи и внимательности друг к другу общей победы не достигнуть никогда.

Мы лежим рядом на этом огромном двуспальном поле битвы — победившие, и побежденные одновременно. Жан очень чуткий мужчина, каким-то шестым чувством понявший, что сейчас мне не нужен ритуал с поцелуйчиками, описанный во многих любовных романах и научных статьях о том, как правильно надо вести себя после секса. Мне необходимо побыть одной внутри себя, но в то же время я хочу, чтобы Жан был рядом. Женщина состоит из противоречий, и в этот момент я их воплощение. При этом мне самой невозможно объяснить, почему сейчас по моим щекам катятся слезы. От счастья? Да нет, вряд ли. Замечательный секс это, конечно, хорошо, мое тело удовлетворено полностью и пока что не просит добавки. Но почему в этот прекрасный момент физического удовлетворения мою душу осторожно так, словно назойливая домашняя кошка, требующая внимания, скребет коготками совесть, не давая полностью отдаться расслабленной неге?

Я чувствую, как по моим щекам текут слезы. Пусть текут. Простыни под нами и так хоть выжимай, так что немного соленой сырости им не повредят. Как и мне, дуре, которая сейчас в душѐ не может простить себе того, что ее законный муж несколько часов назад проделывал с другой.

Я хотела ему отомстить?

Да, хотела.

И отомстила.

Я страстно желала именно такого, безумного, всепоглощающего секса?

Желала.

Так почему же я сейчас, когда все мои желания наконец сбылись, реву, уткнувшись в подушку, как самый несчастный человек на свете?

Наконец я затихаю, и теперь просто лежу, уставившись в стену, по которой неспешно, словно по бульвару гуляют тени от плывущих за окном ночных облаков. И тут Жан начинает говорить — тихо, словно беседуя с самим собой.

— Правильно говорят: бойтесь своих желаний, ведь однажды они могут исполниться. Я это знаю не понаслышке. Исполнение того, чего хочется, редко приносит счастье. Может просто потому, что люди несовершенны, и не умеют правильно желать. И тогда наступает время разочарования. Поэтому немного поплакать — это нормально. Говорят, после этого становится легче. К тому же любви без слез не бывает. Просто это значит, что ему не удалось своей изменой погасить слишком сильное чувство, живущее в вас. Хорошо это или плохо — не знаю. Время покажет.

— Ничего оно уже не покажет! — почти выкрикиваю я. — Между мной и моим мужем всё кончено!

— Возможно, — спокойно отвечает Жан. — Но сейчас в вас говорят обида и горечь. Это тоже нормально, по-другому и быть не может. Я не собираюсь вас переубеждать, просто позвольте мне закончить рассказ о кольце царя Соломона, ведь у этой истории есть продолжение.

Я молчу. На ответ у меня просто нет сил, жалкие их остатки иссушили безумный секс и последующий за ним плач в подушку. Поэтому Жан, выждав несколько секунд и восприняв мое молчание как знак согласия, начинает говорить:

— После великого голода прошло несколько лет. Благодаря мудрому правлению царя Соломона в Израильском царстве наступила пора достатка и благоденствия. Сам царь счастливо женился на умной и красивой женщине, которую любил до безумия. Но внезапно случилось великое горе — жена Соломона умерла. Царь не находил себе места, ничто не могло развеселить его, жизнь потеряла смысл. В минуту наивысшего отчаяния взгляд царя упал на кольцо. «Это пройдет…» Какие глупые слова! Разве может забыться столь великое горе?

В отчаянии Соломон сорвал с пальца украшение, которое носил уже несколько лет, собираясь выбросить его в окно. Но тут он заметил, как на внутренней стороне кольца мелькнуло что-то. Любопытство взяло верх над секундным порывом, и царь приблизил кольцо к глазам…

На оборотной стороне украшения была выгравирована еще одна надпись. Всего три слова.

«И это пройдет».

Жан замолчал.

В тишине, повисшей над кроватью, было слышно его ровное дыхание, сливающееся с прерывистым моим. Нервный озноб еще не отпустил полностью, но история о древнем кольце немного отвлекла меня от собственных переживаний. И правда, всё проходит. Возможно, через пару лет я буду вспоминать о произошедшем как о картине, некогда волновавшей своим сюжетом, но с течением времени поблекшей, ставшей тусклой, бесцветной, и совершенно неинтересной.

Внезапно я поняла, что не могу пошевелиться. Переживания этого дня выпили из меня все силы без остатка, и теперь мое тело и мысли просто отказывались мне повиноваться. Да и пусть отдыхают от всего, что может доставлять беспокойство. Я ощущаю, как всё быстрее проваливаюсь в бездну безразличия, которая всегда наступает после взлета к вершинам наслаждения. Или после утраты, которая только что казалась фатальной, а теперь всего лишь повод для того, чтобы уснуть так крепко и безоглядно, словно я и правда умерла несколько часов назад под колесами случайного автомобиля.

* * *

Самое неприятное во сне — это пробуждение. Когда из мира фантастических образов, или из омута полного, всепоглощающего покоя ты вновь вываливаешься в реальный мир, где мозг начинает услужливо преподносить тебе воспоминания о вчерашних проблемах. Порой уж лучше бы остаться там, за гранью, среди самого ужасного приснившегося кошмара, чем вновь окунуться в кошмар реальный, от одних воспоминаний о котором тошнота подкатывает к горлу.

Я лежу, уставившись в потолок, и понимаю, что сейчас мне просто мерзко на душе. Горечи утраты больше нет, как нет тревожной, ломящей боли в сердце, принявшем в себя столь страшный удар. Осталось лишь воспоминание о вчерашнем, липкое и свербящее, от которого хочется поскорее избавиться.

И способ для этого есть только один. Как можно быстрее покинуть город, в котором все это меня настигло. Сменить обстановку, напоминающую о произошедшем, стереть из памяти новыми впечатлениями всё, что связано с ним.

Куда я поеду?

Что буду там делать?

Понятия не имею. Главное — подальше отсюда.

И поскорее.

Я осторожно поворачиваю голову. Жан спит, подложив ладонь под щеку — наверно привык так в своих походах, где о подушке оставалось только мечтать. Сейчас его лицо не такое суровое, каким показалось мне во время нашей первой встречи. Рядом со мной лежит просто сильный человек, очень уставший от жизни. Что ж, пусть спит дальше. Может когда-нибудь его душа отдохнет рядом с той женщиной, что сумеет подарить ему покой и настоящее, истинное счастье.

Жаль, что это буду не я. Та, у которой счастья больше нет, никогда не сможет дать его другому.

Пасмурное утро за окном соответствует моему настроению. Лучи восходящего солнца полностью растворяются в плотных серых облаках, окрашивая их в цвет фальшивого золота, щедро разбавленного свинцом. Однако, несмотря на пасмурное настроение, в теле ощущается приятная ломота, которой я уже давно не испытывала. Спасибо тебе, Жан, за вчерашний вечер, благодаря которому моя жизнь и вера в людей не превратились в придорожную пыль. И за эту ночь тоже спасибо. Благодаря тебе я почувствовала себя Женщиной с Большой Буквы — той, которую можно желать до исступления, до звериного рычания, до вкуса крови на губах. В этом и есть наша сила — чувствовать, что тебя хотят так, словно других девушек и нет больше на этом свете.

Однако, несмотря на переполнявшее меня чувство благодарности к этому человеку, пора уходить. Как можно тише, не потревожив Жана, ибо встречаться сейчас с ним глазами мне очень неловко. Я понятия не имею о чем теперь говорить с ним, как себя вести. Между нами раскаленной стеной встала эта ночь, в течении которой мы были идеальной парой…

Телами.

Но не душой.

Я брала от него то, что хотела моя плоть, но не сердце, разбитое на мелкие, больно ранящие осколки. То, что уничтожено, не может желать. Оно умеет лишь ранить, и вчерашнее было нужно мне лишь для того, чтобы отвлечься от этой боли, забыться хоть на время, чтобы не обращать внимания на кровоточащую душу…

Сейчас эта боль притупилась. Теперь ее можно терпеть, и я знаю, что смогу жить с ней еще долго, пока рана полностью не затянется. А еще я знаю, что шрам от этого страшного ранения останется навсегда, и будет порой напоминать о себе, как фантомно саднит у инвалида много лет назад отсеченная конечность.

Я осторожно, сантиметр за сантиметром сползаю с кровати. Жан спит, его дыхание ровное, спокойное, он в фазе глубокого сна. И это очень хорошо. Логично было бы сейчас быстро собраться, обойдясь без душа и кофе, и уйти — но я так не могу. День, который постепенно разгорается за окном, слишком много значит в моей новой жизни, которая ждет меня за порогом этого номера, и я не могу вступать в нее неумытой и не заряженной крепкой кофейной бодростью.

Ступая осторожной кошачьей походкой по прохладному паркету, я тихонько сбегаю из спальни, плотно прикрыв за собой дверь. Посреди коридора ждет меня брошенный чемодан и сумочка, валяющаяся на полу возле него. Хватаю ее и проскальзываю в ванную, чтобы смыть с себя следы прошедшей ночи.

Прохладные струи душа приятно бьют по плечам и остужают голову, в которой всё еще плещутся горячие волны недавних воспоминаний. Эту ночь я запомню надолго. И не только потому, что мне было безумно хорошо с Жаном. Все приятные моменты в жизни необходимо помнить хотя бы потому, чтобы в те минуты, когда тебе очень плохо, вспомнить о них — и улыбнуться: «черт возьми, а ведь жизнь не так уж плоха! Ведь было же в ней что-то действительно замечательное! А если было, значит, еще непременно будет, так что нет повода унывать!»

Голову сушу лишь полотенцем, не включая фен, чтобы не разбудить Жана. Расческу я потеряла, поэтому пальцами расправляю спутанные влажные волосы и разбрасываю их по плечам — пусть сушатся так, как им предназначено природой. При этом замечаю, что из зеркала на меня смотрит словно другой человек. Нет, лицо то же, моё, но взгляд…

Это уже не глаза женщины, неуверенной в себе, боящейся враждебного мира, что окружает ее. Та, в зеркале, судя по решительному взгляду, вполне способна бросить вызов этому миру — и выиграть битву. Либо принять капитуляцию на своих условиях. Говорят, однажды умершие и чудом воскресшие становятся намного сильнее. И теперь я точно знаю: вчера в Париже не стало одной девушки, убитой подлым ударом в сердце. Зато вместо нее родилась другая, способная сама бить без жалости, собственной волей прорубая себе дорогу в этой враждебной, агрессивной среде, которая зовется миром людей.

Той, в зеркале, не нужно много макияжа. Она красива и без него со своими решительными искорками в глазах и влажными волосами, красиво рассыпавшимися по плечам, похожая на древнюю богиню-валькирию, готовящуюся к битве. Но условности этого мира требуют хотя бы минимальной ежедневной раскраски, поэтому наношу немного туши на ресницы, которая сделает взгляд еще более выразительным, а губы подвожу любимой помадой кораллового оттенка. Отлично, то, что надо. Вместе с расческой я потеряла пудреницу, но сейчас она и не нужна — легкий естественный румянец на щеках, оставшийся после минувшей ночи, не требует дополнительной корректировки. Честно говоря, я была бы не против иметь такой цвет лица постоянно, но, к сожалению, это зависит не от меня.

Выхожу из душа в коридор, осторожно, чтобы не щелкнуть замком, открываю чемодан. Вчерашняя одежда, пожалуй, полностью останется здесь, в номере. Сегодня я чувствую себя змеей, освободившейся от старой кожи, которую больше не надену никогда. Обновляться — так во всем, поэтому я достаю из чемодана новый комплект белья, джинсы, блузку, курточку, кроссовки, и быстро одеваюсь.

Замечательно. Дело остается за малым.

Крадучись иду по направлению к кухне, благо кроссовки на мягкой подошве позволяют двигаться бесшумно. Вчера я была слишком занята, чтобы осмотреть огромный номер, но сейчас острая потребность в чашечке кофе толкает меня на риск. Надеюсь, Жан устал настолько, что не проснется пока я совершу свой ежеутренний ритуал и потихоньку навсегда исчезну из этого отеля.

Переступаю порог…

И замираю на месте от удивления.

Кухня просто неправдоподобно похожа на мою. Холодильник той же марки, стол, стулья, шкафчики, встроенная техника — всё один в один. Мозг лихорадочно ищет отличия, и не может найти. Даже репродукция картины, висящей на том же месте возле холодильника, ничем не отличается от моей, оставшейся там, в нашей общей с мужем квартирке, за тысячи километров отсюда. Причем буквально вчера в музее я видела оригинал, и от этого происходящее кажется всё более фантастическим. Хочется себя ущипнуть, и посильнее, чтобы проверить не сон ли это.

Но я и так знаю, что не сплю. А значит, реальность нужно принимать такой, какая она есть, иначе можно просто свихнуться. Обидно сходить с ума без чашечки утреннего кофе, поэтому я подхожу к кофе-машине, и просто нажимаю на кнопку жерновой кофемолки полного цикла, которая всё сделает сама, так как уезжая я заправила ее полностью чтобы не возиться с кофе и водой после приезда. Казалось бы — при чем тут здешняя кофе-машина, и та, что осталась дома? Что между ними общего? Но я точно знаю — всё получится. И даже ни на секунду не сомневаюсь насчет того, какой вкус будет у напитка, который сейчас льется в чашку с двойными стенками, ничем не отличающуюся от моей любимой, из которой я пью кофе каждое утро.

Пряный аромат кофе «лювак» касается моих ноздрей. Отпиваю несколько глотков, глядя в окно и катая на языке привычный домашний вкус горьковато-сладкого утра. Там, внизу серой рекой текут меж домов безлюдные пока что улочки, спят, плотно сомкнув створки дверей, закрытые кафешки и магазинчики, и лишь сонный утренний ветерок рассеянно играет обрывком какой-то бумажки просто потому, что на чистой улице ему нечем больше играть.

Да, там, за окном пока еще спит Париж. Но стоит отойти на шаг от окна, и даже не нужно закрывать глаза для того, чтобы вообразить, будто ничего не поменялось в моей жизни. Будто сейчас самое обычное утро в моем родном городе, и сейчас я, поставив на подоконник чашку с коралловым поцелуем на краешке, пойду на работу в свой салон, вернувшись из которого поцелую Его.

Родного.

Любимого.

Моего…

Ну уж нет! Хватит самой себе выкручивать душу, словно половую тряпку, выжимая из нее жидкие оправдания чужого эгоизма и пренебрежения ко мне! Прошлое должно оставаться в прошлом, и это касается не только моего мужа, но и Жана, который вот-вот проснется и застанет меня здесь. Тогда придется говорить о том, что эта наша проведенная вместе ночь ничего не значит, хотя это и не так, и что нам необходимо расстаться, хотя на самом деле это вовсе необязательно. А он найдет тысячу аргументов чтобы я осталась — и я останусь. Но каждый день глядя в его глаза буду вспоминать события, предшествующие этой прекрасной ночи, и тогда однажды сто процентов брошусь под какую-нибудь машину, лишь бы выбить навсегда из своей головы слишком тяжелые для меня воспоминания.

Поэтому я торопливо ставлю чашку на подоконник, крадучись выхожу в коридор, осторожно подхватываю чемодан — у выхожу из номера. Быстрее, быстрее, быстрее к лифту… который как назло занят.

Что ж, была не была, придется ждать — либо рисковать, ковыляя с нелегким чемоданом по винтовой лестнице, что в моем случае равносильно самоубийству. Представив, как я совершенно не романтично считаю ступеньки своим телом, помятым, но относительно счастливым после бурно проведенной ночи, вздыхаю и достаю телефон. Надо же посмотреть расписание самолетов, и наконец определиться куда же я всё-таки лечу…

Но до сайта аэропорта дело не доходит.

На экране рядом со значками телефона и конверта я вижу двухзначные цифры вызовов и смс-сообщений. Понимаю, от кого они, но любопытство пересиливает. Открываю.

Звонки с двух незнакомых номеров. Хорошо, что я отключила звук на телефоне, иначе ночь была бы не только страстной, но и мелодичной. Смски — с тех же номеров. Надо же, купил еще две сим-карты чтобы обойти мой черный список и достучаться до меня.

Открываю первую.

«Дорогая, любимая, я не могу без тебя!!!».

Стираю равнодушным движением пальца.

«Мне никто не нужен, только ты!!!»

Надо же, как мы похожи, и мне никто не нужен. В том числе и автор послания.

«Я не знаю то мне делать! Ты разбиваешь мне сердце…»

Ты мое уже разбил, и я, в отличие от тебя, теперь знаю, что мне делать.

«Я только о тебе и думаю. Не могу работать, не могу спать, не могу жить без тебя…»

Палец против моей воли замирает… Зажмуриваюсь, ощущая предательскую влагу на глазах. Наверно, это от недосыпания. Во всяком случае, очень на это надеюсь.

Лифт открывается, я вхожу, таща за собой чемодан и одновременно листая сообщения, полные самой настоящей тоски. Жаль ли мне сейчас Его? Нет. Ни капли. Так почему же дышать становится всё трудней, и тяжелая капля, упавшая на палец, катится, катится, катится вниз, на стекло, а стереть ее нет времени, так как взгляд постоянно цепляется за новые сообщения, и невозможно оторвать его от экрана…

Да ну, к черту все эти книжные страдания! Предавший однажды предаст и второй раз. Я всё решила, поэтому хватит бередить и без того израненную душу! Лифт уже давно стоит внизу, а я замерла и читаю сообщения от человека, который думает не мозгом, а другим органом, при виде наглой, хищной, и — чего уж скрывать — красивой суки мигом забыв о той, которую любил. Не хочу больше всего этого, не хочу, не хочу!!!

Отправляю оба номера в черный список, открываю дверь лифта и выхожу в холл. Торопливо иду к выходу, чтобы никто не остановил, чтобы быстрее выйти отсюда, из помещения, которое вдруг стало слишком душным для меня, наружу, где свежий утренний ветерок пинает одинокую бумажку, чтобы на улице вызвать раннее такси и…

Мне почти удалось.

Стеклянные двери отеля распахнулись передо мной, открывая путь к новым возможностям, к новой прекрасной жизни, которая наверняка ждет меня впереди…

Я даже вышла на улицу по инерции, еще не совсем понимая, что происходит, сомневаясь, не мираж ли это, навеянный кухней, столь странно похожей на мою…

И встала, словно статуя, с ужасом понимая.

Нет.

Не мираж.

Там, в нескольких шагах от стеклянных дверей стоит Он, держа в руках огромный букет розовых пионов, и глядя на меня глазами шкодливого кобеля, который порвал всю мягкую мебель в квартире, и теперь замер посреди комнаты, и смотрит так, что рука не поднимается убить его прямо на месте.

И сказать нечего.

Пусть это подлая, мерзкая, своенравная сволочь… но это же твоя сволочь, которая наверно осознала то, что наделала. Которая, используя современные технологии, отследила мой телефон, вычислила где я нахожусь, бросила все дела, прилетела сюда, где-то в спящем Париже нашла букет моих любимых цветов, и вот теперь стоит и смотрит на меня, и во взгляде его столько любви, что не хватает у меня сил вот прямо сейчас повернуться — и уйти.

— Прости… — шепчет Он еле слышно.

На его глазах — слезы. Никогда не видела, чтобы этот громадный, сильный викинг плакал, даже не подозревала, что Он способен на такое, а тут…

— Я хочу, чтобы у нас был ребенок, — говорит Он срывающимся голосом. — Давай попробуем еще раз. Пожалуйста.

Слышу справа сухой пластмассовый стук — это на тротуар падает чемодан, ручка которого выскользнула из моих ослабевших пальцев. Я подношу ладони к лицу, прячу его в переплетении разом похолодевших пальцев. Я не знаю что мне делать, что говорить. У меня нет слов, нет мыслей, нет былой решимости, разом улетучившейся куда-то. У меня остались только слезы, которые против моей воли текут по щекам…

Слышу Его шаги, ощущаю тяжесть Его ладони, что осторожно легла мне на плечо.

— Не надо, Зая, — говорит Он голосом, полным настоящей, искренней нежности. — Пожалуйста, не надо.

— Это пройдет, — сделав над собой усилие, говорю я.

— Конечно, — с облегчением произносит Он — наверно не надеялся, что я стану с ним говорить. — Поверь, я правда люблю тебя…

— И это пройдет, — отвечаю я.

— Нет! — почти кричит Он. — Пожалуйста, поверь мне, моя любовь к тебе не пройдет никогда! Никогда, слышишь! Я был дурак, идиот, я…

Он с жаром говорит что-то еще, но я почему-то не могу разобрать что именно. Может потому, что он обхватил меня своими ручищами и нежно прижимает к себе, словно боится, что я могу исчезнуть. Чувствую, как мне на лицо капают его слезы, смешиваясь с моими. И надо бы вырваться, уйти в ту новую жизнь, которую я себе распланировала… но понимаю я, что не смогу этого сделать. Что вот она, моя новая жизнь, обняла меня, чтобы никогда не отпускать. Остается лишь надеяться, что у нас и правда теперь всё будет по-другому.

Его тело сотрясается в рыданиях. Медленно провожу ладонью по Его спине, чувствуя, как под ней распрямляются складки рубашки, смятой об кресло самолета, как его спина расслабляется под моими руками. Я это умею — сглаживать. Мой рецепт пресловутого счастья…

Понемногу Он успокаивается.

— Милая, дорогая, счастье моё, жизнь моя, — шепчет Он торопливо, будто боясь не успеть сказать тех слов, что рвутся из него. — Скажи, что я могу для тебя сделать? Пожалуйста, только скажи…

— Больше не называй меня Заей, — говорю я. — Никогда.

— Конечно, хорошо, — бормочет Он растерянно. — А теперь пойдем. Пожалуйста.

Повинуясь мягкому, но настойчивому давлению его ладони, иду к машине, что замерла с открытой дверью на противоположной стороне пустынной улицы — и ощущаю тонкий аромат пионов, нежно обволакивающий мое мокрое от слез лицо. Хорошо, я дам Ему еще один шанс вернуть всё как было — чего скрывать, ведь я хочу этого. Возврата в прошлое. И я желаю этого больше, чем вырваться из своего уютного мира в прекрасное будущее, которого — как я понимаю теперь — мне никогда не суждено перестать бояться.

Остается всего два шага, я уже вижу кожаные внутренности автомобиля, готового отвезти меня в мою прежнюю жизнь. Но тут меня словно что-то толкает в спину.

Я оборачиваюсь — и успеваю заметить, как шевельнулась штора в окне третьего этажа. Там, в номере, сейчас один сильный человек решительным движением задернул занавес этой истории, чтобы жить дальше своей жизнью. Мне кажется, что Жан чувствовал ко мне нечто большее, чем просто животную тягу к партнерше на одну ночь. Слишком уж нежен он был, слишком предупредителен…

Что ж, наверно, это и есть любовь — позволить человеку, к которому ты неравнодушен, сделать выбор и идти своей дорогой. Надеюсь, Жан когда-нибудь вспомнит обо мне с легкой грустью. Прошлое всегда вспоминается именно так, без разницы, каким оно было.

Сажусь в машину, которая через несколько мгновений плавно трогается с места. Он никогда не узнает от меня что произошло этой ночью. Воспоминания о ней я оставлю здесь, в Париже, городе, который умеет хранить чужие тайны. Сегодня их стало на одну больше, но ты ведь справишься с ней, город любви, не правда ли? Для меня это слишком сладкая, и слишком тяжелая ноша. Сбереги ее пожалуйста, Париж. И спасибо тебе за то, что ты есть. За твои величественные здания, великолепные памятники, прекрасные музеи — и за любовь, которую ты умеешь возвращать тем, кто уже не надеялся ее вернуть.

11.06.2018 — 25.11.2018

Оглавление

Начало

Часть 1

Часть 2