Андрус Кивиряхк
Последний, кто знал змеиную молвь

1

Пусто в лесу стало. Редко кто встретится, разве только букашки всякие. На них, похоже, ничто не действует, знай себе жужжат да звенят — что прежде, что теперь. Летят ужалить и напиться крови или же бездумно лезут тебе на ногу, если окажешься на их пути, и ползают взад и вперед, пока не стряхнешь их или не раздавишь. Для них мир как был, так и остался, но ведь так продолжаться не будет. Пробьет и час жучков-паучков! Я, конечно, этого не увижу, и никто не увидит. Но однажды, я уверен, их час пробьет.

Я теперь не часто выхожу, разок в неделю выбираюсь на поверхность, иду к роднику, приношу воды. Моюсь сам и отмываю жаркое тело своего сотоварища. Воды много уходит, не раз приходится идти к роднику; изредка случается повстречать кого-то, с кем можно перемолвиться словом-другим. По большей же части ни души не встретишь. Иногда попадаются косули или кабаны. Пугливы они стали, уже и запаха моего боятся. Стоит мне шипнуть, как застывают на месте, пялятся на меня тупо, однако не подходят. Смотрят на меня, словно на чудо какое-то: человек, а знает заветные змеиные заклятья! Это нагоняет на них еще больше страху, они бы и рады со всех ног броситься в заросли да удрать подальше от этого странного выродка, но нельзя — заклятья запрещают. Я произношу их еще раз, уже погромче, жестко приказываю приблизиться ко мне. Отчаянно повизгивая, внутренне сопротивляясь, они подходят. Можно бы и сжалиться над ними, отпустить их — да с какой стати? Странную неприязнь испытываю я к этим новым тварям, которые понятия не имеют о древних обычаях, скачут по лесу, как будто от века он создан для того, чтоб им было где порезвиться. Поэтому я еще и в третий раз пустил шип, и теперь заклятья мои все равно что топь болотная, из которой выбраться нет никакой возможности. Подобно выпущенной из лука стреле ошалевшие животные бросаются ко мне, и все нутро их распирает от нестерпимого напряжения. Они лопаются, как лопаются слишком тесные портки, и кишки расползаются по траве. Отвратительно смотреть на это, и я не рад своей выходке, однако ни за что не откажусь от возможности испытать свою власть. Не моя вина, что эти твари позабыли заветную змеиную молвь, которой мои предки в свое время обучили их.

Но бывало и иначе. Как-то возвращался я с родника с тяжелой бадьей воды на плече, и вдруг огромный лось возник на моем пути. Я тут же шипнул простейшее заклятье, загодя испытывая презрение к растерянности сохатого. Но лось не испугался, неожиданно услыхав из уст человека давно позабытые слова повеления. Напротив, он склонил голову, быстро приблизился ко мне, опустился на колени и покорно подставил шею, как в те стародавние времена, когда мы добывали себе пропитание, подзывая лосей на заклание. Маленьким мальчиком я часто наблюдал, как мама таким манером пополняла наши запасы на зиму! В многочисленном лосином стаде она выбирала подходящую лосиху, подзывала ее к себе и без особого труда перерезала горло покорной заветным змеиным заклятьям скотине. Взрослой лосихи нам на целую зиму хватало. Какой же смехотворной казалась нам, по сравнению с нашим немудреным способом добывания пищи, бестолковая охота селян, которые часами гонялись за одним лосем, выпускали в заросли без счету стрел и тем не менее зачастую возвращались домой с пустыми руками. А ведь покорить лося достаточно одного-двух слов! Вот, к примеру, сейчас. Огромный сильный сохатый лежал у моих ног и ждал удара. Я мог бы убить его одним взмахом руки. Но не сделал этого.

Вместо этого я снял с плеча бадейку и дал лосю попить. Он смиренно стал лакать. Это был старый лось, наверняка совсем старый, — иначе разве помнил бы он, как надлежит вести себя лосю, если человек подзывает его. Он бы метался и дергался, зубами хватался за ветви деревьев, пытаясь удержаться, тогда как древняя сила слова влекла его ко мне, он приблизился бы ко мне шутовским манером, теперь же он шагал как король. Что с того, что он шел на заклание. Это тоже надобно уметь. Разве есть что-то унизительное в том, чтобы покоряться извечным законам и обычаям? По-моему, нет. Мы ни одного лося не зарезали потехи ради — какая уж тут потеха? Нам требовалась пища, и добыть ее можно было словом, и лоси это слово знали и повиновались ему. Унизительно позабыть всё, подобно этим кабанчикам и косулям, которых при звуке заветного заклятья разносит в клочья. Или эти селяне, которые вдесятером отправляются ловить одного-единственного лося. Скудоумие унизительно, не мудрость.

Я напоил лося, погладил его по голове, и он потерся мордой о мой малахай. Все-таки старый мир еще не совсем исчез. До тех пор, пока жив я, до тех пор, пока жив этот старый лось, в здешних лесах еще помнят и знают заветные заклятья.

Я отпустил лося. Пусть себе живет. И помнит.

По правде говоря, начать свою историю я собирался с похорон Манивальда. В ту пору мне было лет шесть. Вообще-то я этого Манивальда в глаза не видал, поскольку он жил не в лесу, а на берегу моря. Я так до сих пор и не знаю, зачем дядя Вотеле взял меня на похороны. Других детей там не было. Ни моего друга Пяртеля, ни Хийе. Хотя Хийе к тому времени уже наверняка родилась, ведь она всего на год младше меня. Почему Тамбет и Малл не взяли ее с собой? Ведь именно им это событие было по нраву — нельзя сказать, что они имели что-то против Манивальда и обрадовались его смерти. Нет, далеко не так. Тамбет Манивальда очень даже уважал. Ясно помню, как он говорил возле костра: «Таких людей больше не родится». Он был прав, не родилось. Между прочим, люди в наших краях вообще перестали рождаться. Я был последний, за несколько месяцев до меня родился Пяртель, год спустя у Тамбета и Малл появилась Хийе. Но это девчонка, не мужчина. А потом в наших лесах плодились только ласки да зайцы.

Тогда Тамбет этого, конечно, еще не знал да и знать не хотел. Он все верил, что вновь настанут времена и тому подобное. Да он и не мог иначе, такой уж был человек, почитал всякие обычаи да обряды, каждую неделю ходил в священную рощу и с глубокомысленным видом привязывал к липам разноцветные лоскутья в глубокой уверенности, что приносит жертву духам-покровителям. Хийетарк^[1] Юльгас был его лучшим другом. Нет, слово друг тут не к месту. Тамбет ни за что не назвал бы хийетарка своим другом. По его понятиям это было бы верхом хамства. Хийетарк — лицо значительное и священное, его должно почитать, а не дружить с ним.

Естественно, на похоронах Манивальда присутствовал и Юльгас. А то как же! Ведь это его долг разжечь костер и проводить душу усопшего в страну духов. Он долго и нудно пел, бил в барабан, жег какие-то грибы и травы. Так испокон веку повелось сжигать покойников, и так надлежало делать. Оттого-то я и сказал, что эти похороны были Тамбету по нраву. Он ведь просто обожал всяческие обряды. Главное, чтоб все делалось, как делали праотцы, тогда Тамбет испытывал удовлетворение.

А я томился от скуки, ясно помню это. Я же Манивальда совсем не знал, так что я вообще не был опечален, просто глазел по сторонам. Сперва было интересно разглядывать морщинистое лицо покойника с длинной бородой — но и страшно тоже, мне еще никогда не доводилось видеть мертвеца. Хийетарк заклинал и ворожил так долго, что в конце концов стало неинтересно и нестрашно. Вообще-то я с удовольствием убежал бы к морю, я же никогда не видел моря. Я — дитя леса. Но дядя Вотеле удерживал меня, шептал, что вот-вот костер разожгут. Поначалу это действовало, огонь увидеть мне хотелось, в особенности — как сжигают человека. Что из него повылазит, какие у него кости? Я стоял на месте, но хийетарк Юльгас все никак не кончал со своими обрядами, так что я едва не помер со скуки. Даже если бы дядя Вотеле пообещал освежевать тело старика, прежде чем сжечь, то и тогда я бы не заинтересовался, мне просто хотелось домой. Я зевнул громко, и Тамбет, выпучив глаза, цыкнул:

— Тихо, малый! Ты на похоронах! Слушай хийетарка!

— Иди, побегай, — шепнул мне дядя Вотеле. И я понесся к морю, как был — одетый — скакнул в волны, потом играл в песке, пока не изгваздался весь. Тут я заметил, что костер уже разгорелся, и со всех ног припустил к огню, но за огромными языками пламени, которые взвивались в небо, к звездам, Манивальда было не разглядеть.

— Как ты вымазался, — сказал дядя Вотеле, стараясь почистить меня своим рукавом, и я вновь напоролся на злобный взгляд Тамбета, потому что вести себя на похоронах, как я, естественно, не подобает, а Тамбет всегда строго держался правил.

Но какое мне дело до Тамбета, ведь он мне не отец и не дядя, просто сосед, и зловредность его меня не трогает. Я дернул дядю Вотеле за бороду и потребовал:

— А кто такой этот Манивальд? Почему он жил возле моря? Почему не в лесу, как мы?

— Его дом был у моря, — ответил дядя Вотеле. — Манивальд был старый и мудрый. Старше всех нас. Он даже Лягву Полярную видал.

— Что за Лягву? — заинтересовался я.

— Лягва Полярная — это огромный змей, — ответил дядя Вотеле. — Она огромная-преогромная, куда больше змеиного короля, огромная, как лес, и умеет летать. У нее исполинские крылья. Когда она взмывает в небо, то заслоняет и солнце и луну. В былые времена она часто поднималась в небо и пожирала всех наших врагов, что приплывали на своих кораблях к нашим берегам. И поскольку она пожирала их, то их добро доставалось нам. И мы стали богатыми и сильными. Нас боялись, ведь никому не удавалось уйти живым с наших берегов. Однако слухи о нашем богатстве разносились, и людская жадность преодолевала страх, Все новые и новые корабли приплывали к нашим берегам, чтобы заграбить наши сокровища, но Лягва Полярная убивала их всех.

— Хочу увидеть Лягву Полярную, — сказал я.

— Увы, это больше невозможно, — вздохнул дядя Вотеле. — Лягва спит, и нам ее не разбудить. Нас слишком мало.

— Когда-нибудь нам это удастся, — вмешался Тамбет. — Не говори так, Вотеле! Что за чушь пораженческую ты несешь? Заметь, мы оба еще увидим тот день, когда Лягва Полярная вновь взмоет в небо и поглотит всех железных людей и крысиное деревенское племя!

— Ты сам порешь чушь, — сказал дядя Вотеле. — Как это может случиться, ты же прекрасно знаешь: чтобы разбудить Лягву Полярную, потребно хотя бы десять тысяч человек. Только если десять тысяч человек вместе произнесут заветные змеиные заклятья, Лягва проснется в своем потаённом логове и поднимется в небо. Где эти десять тысяч? Нас и десятка не наберется!

— Нельзя сдаваться! — прошипел Тамбет. — Бери пример с Манивальда, он не переставал надеяться и изо дня в день исполнял свою работу! Стоило ему заметить на горизонте корабль, как он поджигал сухой пень, чтобы известить всех: Лягве пора пробудиться! Из года в год он делал это, хотя давно уже никто не откликался на его сигнальный огонь, и чужеземные корабли причаливали к берегу, и железные люди безнаказанно сходили на землю. Но он не опускал рук, он по-прежнему корчевал и сушил пни, поджигал их и ждал — не уставал ждать! Ждал, что вдруг над лесом, как в добрые старые времена, вновь появится могучая Лягва Полярная!

— Никогда больше она не появится, — мрачно сказал дядя Вотеле.

— Я хочу увидеть ее! — потребовал я. — Хочу видеть Лягву Полярную!

— Ты не увидишь, — произнес дядя Вотеле.

— Она что — умерла? — спросил я.

— Нет, она никогда не умрет, — сказал дядя. — Она спит. Я только не знаю, где. Никто не знает.

Я замолчал разочарованно. Такая интересная история про Лягву Полярную, только конец никуда не годится. Что толку в чуде, которого не увидеть? Тамбет с дядей продолжали спорить, а я поплелся обратно к морю. Я брел вдоль берега, берег был красивый, песчаный, то тут то там валялись огромные выкорчеванные пни. Наверное, те самые, что сушил покойный, только что преданный огню Манивальд, — чтобы зажигать сигнальные огни, до которых никому больше дела нет. Возле одного пня лежал кто-то. Оказалось, это Мёме. Я никогда не видел, чтобы он ходил, он вечно валялся где-нибудь под кустом, словно носимый ветром облетевший лист. Вечно он жевал мухоморы и всегда предлагал их мне, но я никогда не брал, потому что мама запретила.

И на этот раз Мёме растянулся на боку возле пня, а я и не заметил, когда и как он там появился. Я дал себе слово когда-нибудь выяснить, как этот человек выглядит, стоя на своих двоих, и вообще — каким манером он передвигается — по-человечьи или по-звериному — на четвереньках, а то и вовсе ползком, подобно змеям? Я подошел к Мёме и, к своему удивлению, увидел, что на сей раз он и не подкрепляется мухомором, а прихлебывает что-то из кожаного бурдючка.

— Эх! — он как раз вытер губы, когда я подсел к нему, с интересом принюхиваясь к незнакомому запаху. — Это вино. Куда лучше мухоморов, хвала чужеземцам и их башковитости. От мухоморов страшно хочется пить, а это и жажду утоляет и в голову шибает. Отличный товар. Думаю, стоит остановиться на нем. Хочешь тоже?

— Нет, — сказал я. Мама, правда, не запрещала мне пить вино, но можно предположить: раз Мёме угощает чем-то, то едва ли это лучше мухоморов.

— Откуда такой бурдючок? — В лесу ничего подобного мне не попадалось.

— У монахов и прочих иноземцев можно разжиться, — отвечал Мёме. — Надо просто размозжить им башку — и бурдючок твой. — Он снова отхлебнул. — Ничего не скажешь, напиток что надо, — опять похвалил он. — Этот болван Тамбет может сколько угодно разоряться, но иноземный товар получше нашего будет.

— И чего этот Тамбет разорялся? — спросил я.

— Ах, да он на дух не переносит, чтобы кто-то имел дело с иноземцами или просто касался их вещей, — Мёме махнул рукой. — Правда, я сказал: не я пощупал этого монаха, а мой топор, но он все равно зудит. Ну а если я не желаю одни мухоморы жевать? Если эта бурда куда лучше и скорее шибает в голову? Человек же не пень какой-то, вроде вот этого, он должен усваивать новые знания. Но мы, увы, именно такие пни. И что эта твердость дала нам? Как последние осенние мухи, медленно жужжа, летим мы по лесу, пока не валимся в мох и не подыхаем.

Из этого разговора я уже больше ничего не понял и встал, собираясь вернуться к дяде.

— Погоди, — остановил меня Мёме. — У меня для тебя кое-что есть.

Я тотчас замотал головой, потому как знал: наверняка последует или мухомор, или вино, или еще какая-нибудь дрянь.

— Погоди, тебе говорю!

— Мама не велит!

— Заткнись! Мать и не знает, что я хочу тебе дать. На, забирай! Мне с этим делать нечего. Повесь себе на шею!

Мёме сунул мне маленький кожаный мешочек, в нем было что-то небольшое, но тяжелое.

— Что это? — спросил я.

— Там? Ну, перстень там один.

Я распустил мешочек. И вправду в нем был перстень. Серебряный, с большим красным камнем. Я примерил его, но он был слишком велик для моих тоненьких пальцев.

— Носи его в мошне. А мошну повесь на шею, как я сказал, — поучал Мёме.

Я опустил перстень обратно в мешочек. Из удивительной кожи он был! Тонюсенький, словно листок, уронишь — ветер тотчас подхватит. Но драгоценному перстню и пристало изящное богатое гнездышко.

— Спасибо! — поблагодарил я и был страшно счастлив. — Это замечательно красивый перстень!

Мёме рассмеялся.

— Носи на здоровье, малыш. Не знаю, красивый он или нет, но вещь это нужная. Храни его хорошенько.

Я помчался обратно к костру. Манивальд уже сгорел, только пепел от него еще источал жар. Я показал перстень дяде Вотеле, и он долго и внимательно рассматривал его.

— Дорогая вещь, — сказал он наконец. — В чужеземных краях сделана, наверняка вместе с кораблями железных людей оказалась на наших берегах. Не удивлюсь, если первый владелец этого перстня пал жертвой Лягвы Полярной. Не понимаю, почему Мёме отдал его именно тебе. Скорее уж он мог бы передать его твоей сестрице Сальме. Что тебе, мальчишке, делать в лесу с такой дорогой цацкой?

— Я его Сальме не отдам! — воскликнул я обиженно.

— И не отдавай, — согласился дядя Вотеле. — Мёме никогда не делает ничего просто так. Раз он дал перстень тебе, значит так и надо. Я пока его соображений не понимаю, но это ничего не значит. Когда-нибудь все выяснится. Пошли-ка домой.

— Пошли, — согласился я и почувствовал, до чего же мне хочется спать. Дядя Вотеле усадил меня верхом на волка, и ночным лесом мы двинулись домой. Позади остались погасший костер и море, которое больше некому было сторожить.

2

Вообще-то я в деревне родился, не в лесу. Перебраться в деревню вздумал мой отец. Все ведь переселялись, ну почти все, мои родители перебрались в числе последних. Наверное, это из-за мамы, ей деревенская жизнь не нравилась, хлебопашество ее не интересовало, и она никогда не ела хлеба.

— Дрянь это, — всегда говорила она. — Знаешь, Лемет, не верится мне, что кому-то это может быть по вкусу, просто они выдрючиваются. Исключительность свою показывают, хотят быть как иноземцы. Хорошо прожаренная лосятина — совсем другое дело. Иди, деточка, иди поешь! Для кого я тут мяса нажарила?

Отец, как видно, был другого мнения. Ему хотелось быть человеком нового времени, а человек нового времени должен жить в деревне, под открытым небом и солнцем, а не в темном лесу. Он должен растить рожь, трудиться все лето подобно какому-то жалкому муравью, чтобы осенью с важным видом давиться хлебом и таким образом походить на иноземца. Человек нового времени должен иметь дома серп, чтобы по осени, согнувшись в три погибели, жать злаки, он должен иметь ручной жернов и, с его помощью, пыхтя и отдуваясь, размалывать зерна. Дядя Вотеле рассказывал мне, как мой отец — когда они еще в лесу жили — едва не лопался от волнения и зависти при мысли о том, какой интересной жизнью живут деревенские и какие диковинные орудия у них есть.

— Надо срочно перебираться в деревню! — кричал он. — Иначе жизнь проскользнет мимо! В наши дни все нормальные люди живут под открытым небом, а не в лесной чаще! Я тоже хочу пахать и сеять, как во всем передовом мире! Чем я хуже? Я не желаю жить как нищий! Поглядите на железных людей, на монахов — сразу видно, что они опережают нас в своем развитии лет на сто! Нам, чтобы догнать их, надо приложить все силы!

И он убедил маму перебраться в деревню. Они построили маленькую хибарку, и отец научился пахать и сеять, обзавелся серпом и ручным жёрновом. Он стал ходить в церковь и учиться немецкому языку, чтобы понимать речь железных людей и перенять у них еще более современные и замечательные штуковины. Он ел хлеб и, причмокивая, восхвалял его достоинства, а уж когда научился варить похлебку из ячменной муки, то восторгу и гордости его не было предела.

— На вкус просто блевотина, — признавалась мне мама, но отец ел ячменную болтушку по три раз на дню, правда, морщился слегка, однако утверждал, что еда на редкость вкусная, просто надо уметь ее есть.

— Это вам не какое-то там мясо, которое всякий дурак горазд наворачивать, а пища европейская, для людей с тонким вкусом! — говорил он. — Не слишком сытная, не чересчур жирная, а легкая, необременительная. Однако питательная! Королевская еда!

Когда родился я, отец потребовал, чтобы меня кормили одной ячменной похлебкой, потому как его сын «должен иметь все только самое лучшее». Он раздобыл для меня малюсенький серп, чтобы, едва встав на ноги, я мог вместе с ним горбатиться в поле.

— Серп, конечно, вещь дорогая, и можно сказать, что нет смысла давать его в руки ребенку, но я с таким подходом не согласен. Наш сын сызмалу должен осваивать современные орудия, — говорил он с гордостью. — В будущем без серпа не обойтись, так что пусть, не откладывая, учится великому искусству жать!

Обо всем этом мне рассказал дядя Вотеле. Я ведь отца своего не помню. А мама про него говорить не любила, она тут же приходила в замешательство и переводила разговор на другое. Наверняка она до конца считала себя виновной в его смерти, да так оно и было. Мать в деревне скучала, ей не хотелось работать в поле, и в то время как отец с важным видом пахал, мама бродила по старым родным лесам и познакомилась с одним медведем. Что было дальше, наверное, и так ясно, обычная история. Лишь немногие бабы способны противостоять медведям, они ведь такие большие, мягкие, беспомощные и мохнатые. Кроме того, они прирожденные обольстители, к тому же им чрезвычайно нравятся человечьи самки, и они не упускают ни одной возможности подвалить к какой-нибудь бабе и проурчать ей что-нибудь на ушко. В былые времена, когда большинство нашего народа еще обитало в лесу, постоянно случалось, что медведи становились полюбовниками женщин, пока, в конце концов, муж не натыкался на парочку и не прогонял бурого соперника взашей.

Медведь стал захаживать к нам в гости, и всегда в то время, когда отец горбатился в поле. Это был очень ласковый зверюга — моя сестра Сальме, она на пять лет старше меня, помнит его и рассказывала мне, что медведь всегда приносил ей меду. Как и все медведи в те времена, этот тоже умел немножко говорить, медведи ведь самое сообразительное зверье, не считая, разумеется, змей — собратьев человека. Медведи, правда, много не говорили, и разговор их бывал глуповат, впрочем, что уж такого умного должен говорить ухажер? А повседневные дела им вполне удавалось улаживать.

Теперь, разумеется, все изменилось. Несколько раз, когда я ходил к роднику за водой, мне попадались медведи, и я приветствовал их словом-другим. Они пялятся на меня с дурацким видом и бросаются в кусты, только ветки трещат. Весь культурный слой, накопленный за долгие столетия общения с людьми и змеями, за короткий срок облупился, и медведи превратились в обычное зверье. Так же получилось и с нами. Кто еще, кроме меня, знает заветную змеиную молвь? Мир приходит в упадок, и даже родниковая вода теперь отдает горечью.

Ну да ладно. В те времена, во времена моего детства, медведи еще способны были обмениваться мыслями с людьми. Мы, правда, никогда не были друзьями, мы никогда не считали медведей ровней себе. В конце концов, это же мы отесывали медведей и за уши вытягивали их из первобытной дикости. В своем роде они были учениками людей, отсюда и наше превосходство. К тому же надо учесть и медвежью похотливость и непонятную тягу к ним наших женщин. Так что всякий мужик смотрел на медведей с легким подозрением: уж не путается ли эта похотливая косматая туша с моей женой… Что-то больно уж часто обнаруживается в постели медвежья шерсть.

Но с моим отцом случилось много хуже: он наткнулся в постели не просто на медвежью шерсть, но на целого медведя. В общем-то, ничего страшного, достаточно было хорошенько шипнуть на него, и застигнутый на месте косолапый, прижав уши, припустил бы в лес. Но отец стал забывать заветные змеиные заклятья, ведь в деревне в них надобности не было, к тому же он не придавал им особого значения, считал, что серп и ручной жёрнов ему куда нужнее. Поэтому, застав в своей постели медведя, он забормотал что-то по-немецки, медведь от непонятных слов пришел в замешательство и, взбудораженный тем, что его застигли врасплох, откусил отцу голову.

Естественно, он тотчас пожалел об этом, ведь медведи, в сущности, звери не кровожадные, в отличие, скажем, от волков, которые и впрямь лишь под воздействием заветных змеиных заклятий служат человеку, позволяют ездить верхом на себе и доить. Вообще-то волки довольно опасные домашние животные, но поскольку ни у кого в лесу нет молока вкуснее, люди мирятся с опасностью, тем более что змеиные заклятья превращают волков в кроткие безобидные создания вроде синичек. Но медведь все-таки существо разумное. Косолапый, что прикончил отца, пришел в отчаяние и, поскольку преступление было совершено в приступе похоти, тут же в наказание себе откусил свои причиндалы.

Затем мать и оскопленный медведь сожгли тело отца, и медведь, заверив маму, что больше они никогда не встретятся, убежал в лесную чащу. Такой исход дела, похоже, вполне устроил мать, как уже сказано, она чувствовала за собой страшную вину, и ее любовь к медведю испарилась в одночасье. На всю оставшуюся жизнь она невзлюбила медведей, тотчас шипела, заметив их, и тем самым заставляла исчезнуть со своей дороги. Эта ее неприязнь повлекла за собой впоследствии массу передряг и ссор в нашей семье, но об этом я расскажу потом, сейчас не время.

После смерти отца мать не видела никаких причин оставаться в деревне, она приладила себе на закорки меня, взяла за руку мою сестру и отправилась обратно в лес. Ее брат, мой дядя Вотеле, по-прежнему жил в лесу, он взял нас под опеку, помог соорудить хижину и подарил двух молодых волчиц, чтобы у нас всегда имелось свежее молоко. Мама, хотя и сраженная смертью отца, вздохнула с облегчением, ведь ей никогда не нравилось жить в деревне. Хорошо она чувствовала себя именно здесь и ничуть не переживала из-за того, что не живет подобно железным людям или что в ее хозяйстве нет ни одного серпа. В мамином доме никогда больше хлеба не ели, зато не переводилась в огромных количествах лосятина и козлятина.

Мне еще и года не исполнилось, когда мы вернулись в лес. Поэтому о деревенских обычаях и жизни я не знал ничего, поскольку вырос в лесу, и это мой единственный дом. У нас была замечательная хижина в лесной чаще, где я жил вместе с мамой и сестрой, там же поблизости находилась пещера дяди Вотеле. В те времена лес еще не совсем опустел, и если походить по лесу, можно было наверняка встретить и других людей: старух, доивших волков на пороге своих хижин, длиннобородых стариков, беседовавших с толстенными гадюками.

Молодые встречались реже, и становилось их все меньше, так что всё чаще попадались заброшенные жилища. Они зарастали подлеском, кругом шастали беспризорные волки, и старики говорили, что порядка больше нет никакого и жизнь идет наперекосяк. Особенно огорчало их, что перестали нарождаться дети, и это правда — да и у кого они могли родиться, если все, кто помоложе, перебрались в деревню? Мне тоже хотелось поглядеть на деревню, я выглядывал с опушки леса, не решаясь приблизиться. Всё там было иначе и, по-моему, не чета нашей жизни. Было много солнца и света, избы под открытым небом казались мне куда красивее нашей хижины, наполовину скрытой ельником, и возле каждой избы — полно ребятни.

Это вызывало у меня особую зависть, ведь играть мне было почти не с кем. Сестра Сальме как-то не очень обращала на меня внимание — она была на пять лет старше, к тому же девчонка, она занималась своими делами. К счастью, имелся Пяртель, с ним-то мы и носились по лесу. Да еще Хийе, дочка Тамбета, но она была еще слишком мала — еле ковыляла вокруг своей хижины, то и дело шлепаясь на землю. Так что играть с ней пока не получалось. К тому же мне не нравилось ходить к Тамбету — хотя я был еще маленький и глупый, но, тем не менее, понимал, что Тамбет меня не жалует. Вечно он ворчал и фыркал, когда мы с Пяртелем, набрав ягод, возвращались из лесу, и я от чистого сердца угощал земляникой играющую в траве Хийе. Тамбет кричал:

— Хийе, поди сюда! Нам от деревенских ничего не надо!

Он никак не мог простить нашей семье, что в свое время мы покинули лес, и упрямо считал нас с Сальме гостями. В священной роще он всегда пялился на нас с явной неприязнью, словно укоряя в том, что пропахшие деревней, испорченные существа вроде нас вообще осмеливаются появляться в таком сокровенном месте. Меня в эту священную рощу, по правде говоря, нисколько не тянуло, мне совсем не нравилось, как вещий Юльгас окроплял священные деревья заячьей кровью. Зайцы такие славные, и в моей голове не укладывалось, как можно убить зайца только затем, чтобы полить его кровью корни деревьев. Я боялся Юльгаса, хотя на вид он был ничуть не страшный, вполне добродушный дед, и с детьми ласковый. Иногда он навещал нас, рассказывал про всяких духов-хранителей, говорил, что к ним следует относиться с величайшим почтением, особенно детям. Прежде чем умыться родниковой водой, надо принести жертву водяному, а набрав ведро воды — еще одну. Если же захочется искупаться в речке, то, чтобы водяной не утопил тебя, надо принести даже не одну жертву.

— А какие жертвы надо приносить? — спросил я, и вещий Юльгас объяснил с ласковой улыбкой, что лучше всего взять лягушку, живьем рассечь ее вдоль и бросить в родник или речку. Тогда водяной останется доволен.

— Отчего эти духи-хранители такие злыдни? — испугался я. Замучить лягушку казалось мне отвратительным. — Отчего они такие жадные до крови?

— Как ты можешь говорить подобные глупости, духи-хранители вовсе не злыдни. Они просто оберегают водоемы и деревья, и мы должны исполнять их веления, делать им приятное, таков обычай испокон веку.

Он потрепал меня по щеке и велел непременно приходить в рощу, «потому как тех, кто в рощу не ходит, псы, что стерегут священную рощу, порвут в клочья», и ушел. А я остался в плену страхов и сомнений, я никак не мог разрезать живую лягушку, и потому купался очень редко и у самого берега, чтобы успеть выскочить из воды, прежде чем кровожадный водяной, не получивший лягушачьей тушки, схватит меня. Оказываясь в священной роще, я с каждым разом чувствовал себя все неуютнее. Я озирался по сторонам, выглядывая этих жутких псов, охраняющих рощу, которые, по словам Юльгаса, живут там и сторожат, но встречал лишь неодобрительный взгляд Тамбета. Он наверняка был недоволен тем, что какой-то «деревенский» околачивается в священной роще, вместо того чтобы внимать заклинаниям хийетарка.

Впрочем, то, что меня считают деревенским, меня не задевало; как я уже сказал, деревня мне нравилась. И я все старался выведать у мамы, почему мы там больше не живем и нельзя ли вернуться обратно, если не насовсем, то хотя бы на немножко, поглядеть. Мама, конечно, возражала, и все пыталась мне втолковать, как хорошо в лесу и какая тоска смертная жить в деревне.

— Они там питаются хлебом да ячменной похлебкой, — говорила она, очевидно, желая ужаснуть меня, но поскольку я не помнил вкуса ни того, ни другого, то упоминание о них не вызывало у меня никакого отвращения. Напротив, названия неведомых мне яств звучали так маняще, что хотелось попробовать их. Я маме так и заявил:

— Хочу хлеба и ячменной похлебки!

— Ах, да ты не знаешь, какая это гадость. У нас же столько прекрасного мяса нажарено! Иди, поешь! Поверь мне, сынок, это в сто раз лучше.

Я не верил. Мясо я ел каждый день, еда как еда, в ней нет ничего таинственного.

— Хочу хлеба и ячменной похлебки! — канючил я.

— Лемет, прекрати этот дурацкий разговор! Ты и сам не знаешь, что говоришь. Не нужен тебе никакой хлеб. Ты только воображаешь, будто хочешь, а на деле тут же выплюнешь его. Хлеб — он как сухой мох, проглотить невозможно. Лучше погляди, я тут совиных яичек припасла!

Совиные яички — любимое мое лакомство, при виде их я тотчас прекратил капризничать и принялся высасывать их. Вошла Сальме, увидела меня и закричала, что мама балует только меня — она тоже хочет попить совиных яиц!

— Конечно же, Сальме, — согласилась мама. — Я и для тебя яички приберегла. Обоим поровну достанется.

Сальме схватила свою долю в подол, уселась рядом со мной, и мы принялись взахлёб высасывать яйца. А я перестал думать про хлеб и ячменную похлебку.

3

Вполне естественно, что несколько совиных яичек лишь ненадолго умертвили мой интерес, уже на следующий день я опять бродил по опушке леса, жадно поглядывая в сторону деревни. Со мной был и приятель Пяртель, в конце концов он предложил:

— Чего это мы с такой дали подглядываем, давай поближе подберемся.

Предложение показалось в высшей степени опасным, при одной только мысли о нем аж сердце заколотилось в груди. Да и Пяртель выглядел не слишком отважно, он смотрел на меня с таким видом, будто ждал, что я замотаю головой и откажусь, — наверняка он и сам испугался своих слов. Но я не стал мотать головой, а, напротив, кивнул:

— Давай.

Как только я произнес это, мне показалось, будто я прыгнул в какое-то черное лесное озеро. Мы сделали шаг, другой и остановились в нерешительности, я взглянул на Пяртеля и увидел, что приятель стал белее облака.

— Пойдем дальше? — спросил он.

— Ну да.

И мы пошли. Жуть. Первая изба была уже совсем близко, но людей, к счастью, нигде видно не было. Мы с Пяртелем не договаривались, как далеко зайдем. До самой избы? И что дальше — в дверь? На такое мы бы едва ли решились. Ком застрял в горле; хотелось сломя голову броситься обратно, в лес, но поскольку приятель шел рядом, смалодушничать никак было нельзя. Пяртель наверняка думал о том же, потому что время от времени я слышал, как он всхлипывает. Тем не менее, словно завороженные, мы шаг за шагом двигались дальше.

Тут из избы вышла девчонка, нашего примерно возраста. Мы замерли. Появись перед нами кто-то взрослый, мы наверняка с громким криком бросились бы обратно в лес, но бежать от нашей сверстницы вроде как причин не было. Она не показалась нам такой уж опасной, что с того, что деревенская. Тем не менее, мы были предельно осторожны, пялились на нее, но не приближались.

Девчонка в свою очередь заметила нас, но, похоже, ничуть не испугалась.

— Вы из лесу, да? — спросила она.

Мы кивнули.

— Пришли жить в деревню?

— Нет, — ответил Пяртель, а я решил прихвастнуть, что в деревне я уже жил, но больше не живу.

— Чего ж ты вернулся? — удивилась девчонка. — Никто в лес не возвращается, все перебираются из лесу в деревню. В лесу только дураки живут.

— Сама дура, — ответил я.

— Вовсе нет, это ты дурак. Все говорят, что в лесу одни придурошные живут. Ты погляди, во что ты одет! В шкуры! Ужас! Прямо зверь какой-то.

Мы сравнили одежду свою и девчонкину и вынуждены были признать, что она права: наша одежда из волчьих и козьих шкур и вправду была неказиста и торчала колом, тогда как на девчонке была длинная воздушная рубашка, не похожая ни на какую звериную шкуру, и она колыхалась на ветру.

— Это вам не шкура какая-нибудь, а ткань, — сказала девчонка. — Ее ткут.

Нам это слово не сказало ничего. Девчонка рассмеялась.

— Так вы не знаете, что такое ткать? — воскликнула она. — Вы и ткацкого станка не видели? А прялку? Заходите, я покажу.

Приглашение и напугало и в то же время заинтриговало. Мы с Пяртелем переглянулись и решились-таки рискнуть. Хотелось увидеть, что это за диковины такие. Да и что эта девчонка может нам сделать, нас же двое. Конечно, если у нее дома нет подмоги…

— У тебя кто дома? — спросил я.

— Никого нет. Я одна, все ушли на сенокос.

Это было опять что-то непонятное, но нам не хотелось выглядеть совсем уж придурковатыми, и мы кивнули, словно понимаем, что значит «сенокос». Мы собрались с духом и вошли в дом.

Это было нечто потрясающее — все эти удивительные штуковины, которые наполняли помещение, от них рябило в глазах. Мы застыли, как вкопанные, оглушенные, не решаясь и шагу ступить. Девчонка же чувствовала себя как рыба в воде, радуясь, что произвела на нас такое впечатление.

— Вот это и есть прялка, — сказала она и похлопала по самой что ни на есть причудливой штуковине, каких мне видеть не доводилось. — На ней прядут. Я уже немножко умею, хотите покажу?

Мы что-то промычали в ответ. Девчонка уселась за прялку, и чудная штуковина вдруг закрутилась, завертелась, зажужжала. Пяртель охнул от восхищения.

— Здорово! — вырвалось у него.

— Нравится? — спросила девчонка игриво. — Ладно, мне сейчас неохота больше прясть. — Она встала из-за прялки. Что вам еще показать? Вот, извольте, лопата — хлебы в печь сажать.

Лопата также произвела на нас огромное впечатление.

— А это что такое? — спросил я, указывая на висящую на стене крестообразную штуку с прикрепленной к ней фигуркой человека.

— Это Иисус Христос, наш Бог, — сказал чей-то голос, не девчонкин, мужской. Мы с Пяртелем сиганули было в дверь, но нас поймали.

— Куда же вы! — продолжал голос. — Чего дрожите? Вы из лесу, не так ли? Спокойно, ребята, никто вас не обидит.

— Это мой отец, — сказала девчонка. — Что с вами, чего вы боитесь?

Мы испуганно уставились на вошедшего. Он был высокий, бородатый, с золотистыми кудрями. Другого такого поискать. И одет он был на зависть хорошо, в такую же, как на девчонке, светлую рубаху и такие же порты, а на шее крест, такой же, как на стене.

— Ну, рассказывайте — много еще в лесу народу живет? — спросил он. — Вы хотя бы родителям своим объясните, чтоб превозмогли свою дикость! Все разумные люди перебираются теперь из лесу в деревню. Глупо в наше время жить в лесной глухомани, лишая себя тех благ, что предоставляет нам современная наука. Прискорбно думать о тех несчастных, что вынуждены по-прежнему прозябать в пещерах, тогда как другие народы обитают во дворцовых покоях. Во дворцах и замках! Почему же наш народ мирится со своей отсталостью? Мы тоже хотим вкушать те же блага, что и другие народы! Расскажите об этом своим отцам и матерям. Пусть они не желают подумать о себе, но над детьми-то своими они могли бы и сжалиться. Что с вами станет, если вы не выучитесь германскому наречию и не научитесь служить Иисусу?

Естественно, ответить нам было нечего, но удивительные слова «дворцы» и «замки» заставили наши сердца встрепенуться. Наверняка это еще круче, чем прялка и лопата для хлебов. Вот бы увидеть! Пожалуй, и впрямь стоит дома поговорить, чтоб нам хоть изредка разрешили бывать в деревне, чтобы увидеть все эти чудеса.

— Как вас звать? — спросил мужчина.

Мы пробормотали свои имена, он потрепал нас по плечу.

— Пяртель и Лемет — это языческие имена. Когда вы переберетесь жить в деревню, вас перекрестят и назовут библейскими именами. Меня, к примеру, когда-то звали Вамбола, а теперь я уже много лет ношу имя Йоханнес. А мою дочку зовут Магдалена. Правда, красиво? Библейские имена все красивые. Весь мир носит их, все славные сыны и прекрасные дочери всех великих народов. И мы, эсты, тоже. Умный человек во всем следует примеру других умных людей, а не трюхает бестолково, как вырвавшийся из хлева поросенок.

Йоханнес еще раз потрепал нас по щеке и отправил восвояси.

— Ступайте домой и поговорите со своими родителями. И возвращайтесь. Всем эстам следует выйти из мрака лесов, на солнечный свет и ветры поднебесные, ибо ветры эти несут нам мудрость далеких земель. Я староста этой деревни, я жду вас. И Магдалена тоже вас ждет, неплохо было бы вам играть вместе, а по воскресеньям ходить в церковь молиться Богу. До свидания, ребята! Да хранит вас Господь!

Заметно было, что Пяртеля гнетет что-то, он несколько раз открывал было рот, но голос подать не решился. Наконец, когда мы уже действительно собрались уходить, он не утерпел:

— Дяденька, а что это за палка такая у вас, вся в шипах?

— Это грабли! — с улыбкой ответил Йоханнес. — Вот переселишься в деревню, и будут у тебя такие же.

Физиономия Пяртеля расплылась в широкой улыбке. Мы помчались в лес.

Какое-то время мы бежали вместе, затем каждый припустил в сторону своего дома. Я ворвался в нашу хижину, словно кто-то гнался за мной по пятам, в твердой уверенности, что я сейчас же растолкую маме, насколько интереснее жить в деревне, чем в лесу.

Мамы дома не оказалось. И Сальме тоже. Один только дядя Вотеле сидел в углу, расправляясь с куском вяленого мяса.

— Что с тобой стряслось? У тебя лицо прямо горит.

— Я в деревне был! — выпалил я и, запинаясь и временами теряя от возбуждения голос, захлебываясь, рассказал ему обо всём, что я повидал в доме Йоханнеса.

На дядю Вотеле эти чудеса не произвели никакого впечатления, хотя я даже нарисовал углем на стене грабли.

— Да видал я эти грабли, — сказал он. — Нам с ними тут делать нечего.

Его слова показались мне невероятной дикостью. Как так? Раз уж изобретена такая замечательно интересная штуковина как грабли, то непременно надо ее к чему-то приспособить! Отец Магдалены Йоханнес ведь пользуется ими!

— Ему грабли, наверное, и вправду нужны, граблями можно сено сгребать, — сказал дядя Вотеле. — Сено им требуется, чтобы их скотина зимой с голоду не подохла. А мы такой заботы не знаем, наши лоси да косули сами зимой обходятся, сами себе в лесу пропитание находят. А у деревенских скотина зимой не гуляет, боится холода, и к тому же она такая глупая, может в лесу заблудиться, так что хозяевам ее и не найти будет. Они же не знают заветных змеиных заклятий, которыми можно созвать всю живность. Поэтому зиму напролет держат свою скотину взаперти и кормят ее собранным с большим трудом летним сеном. Вот оттого-то деревенским и нужны эти дурацкие грабли, а мы прекрасно и без них обходимся.

— Ну а прялка! — не унимался я. Прялка, по правде говоря, произвела на меня огромное впечатление. Все эти колесики и приводы, и прочие жужжащие штуковины были, на мой взгляд, настолько восхитительны, что описать их словами нет никакой возможности.

Дядя улыбнулся.

— Да, детям нравятся такие игрушки, — сказал он. — Но нам прялки ни к чему, потому что звериная шкура в сто раз теплее и удобнее ткани. Деревенские просто не способны заполучить звериные шкуры, они позабыли заветные змеиные заклятья, и все рыси и волки убегают от них в заросли или, напротив, набрасываются на них и поедают.

— Там еще был такой крест и на нем человечек, и староста Йоханнес сказал, что это бог по имени Иисус Христос, — сообщил я. Должен же дядя в конце концов понять, какие восхитительные вещи есть в деревне!

Дядя Вотеле только плечами пожал.

— Одни верят во всяких духов и ходят в священную рощу, другие верят в Иисуса и ходят в церковь, — сказал он. — Это всего лишь повальное увлечение. Проку от этих богов никакого, они что-то вроде красивых застежек или бус, просто красоты ради. На шею себе повесить или так потешиться.

Я на дядю обиделся — все мои чудеса он обратил в прах, изничтожил, так что про лопату для хлебов я и рассказывать не стал. Наверняка дядя и про нее скажет что-нибудь нехорошее, вроде того, что мы хлеба не едим. Я умолк и уставился на него укоризненно.

Дядя улыбнулся.

— Ну не дуйся, — сказал он. — Я понимаю, что такое в первый раз увидеть деревенское житье-бытье: не только у ребенка, у взрослого голова кругом пойдет от уймы всяческих принадлежностей. Ты погляди, сколько народу переселилось из лесу в деревню. В том числе и твой папаша, он тоже все талдычил, как замечательно жить в деревне, и у самого глаза горят, как у дикой кошки. Деревня — она лишает разума, у них там и вправду полно всяких диковинных приспособлений. Но надо же понимать, что все эти штуковины придуманы по одной лишь причине: они позабыли заветную змеиную молвь.

— Я тоже не знаю, — пробормотал я.

— Да, не знаешь, но ты сейчас же начнешь учиться. Ты уже большой. Дело это непростое, оттого многие нынче и ленятся заниматься и вместо этого придумывают всякие серпы да грабли. Это куда проще — если голова не работает, работают мышцы. Но ты всё осилишь, я думаю. Я сам тебя буду учить.

4

Говорят, в былые времена дети в порядке вещей сызмалу осваивали заветные змеиные заклятья. Тогда тоже попадались как блестящие знатоки змеиной молви, так и те, кому так и не удалось постичь всех скрытых тонкостей этого языка, однако в повседневной жизни и они как-то обходились. Все люди знали заветные змеиные заклятья, которым в незапамятные времена обучили наших предков древние змеиные короли.

К тому времени, когда родился я, всё изменилось. Старики постольку-поскольку еще пользовались заветными заклятьями, хотя настоящих знатоков среди них осталось очень мало; молодые же ленились заниматься многотрудной змеиной молвью. Змеиные заклятья непростые, человечье ухо едва улавливает те тончайшие оттенки, что отличают один шип от другого, придавая сказанному совсем другое значение. К тому же поначалу язык человека настолько неповоротлив и негибок, что в устах начинающего всё звучит одинаково. Изучение змеиной молви надо начинать именно с упражнений для языка — язык надо тренировать изо дня в день, чтобы он стал таким же быстрым и ловким, как у змеи. На первых порах это весьма сложно, и не приходится удивляться, что многие обитатели леса, считая подобные усилия чрезмерными, предпочитали перебраться в деревню, где куда интереснее и вполне можно обойтись без заветных змеиных заклятий.

Вообще-то и учителей стоящих почти не осталось. Забывать заветную змеиную молвь стали уже несколько поколений назад, так что наши родители пользовались лишь самыми простыми, расхожими заклятьями, например, чтобы подозвать лося или косулю и перерезать им горло, или усмирить разъяренного волка, или перекинуться словом-другим о погоде и тому подобном с проползающими мимо гадами. Надобность в более мощных словах отпала уже давно, ведь чтобы была от них хоть какая-то польза, требовалось, чтобы их одновременно произнесли тысячи человек, а столько в лесу уже давно было не сыскать. Так что многие заветные змеиные заклятья позабылись, а в последнее время люди не удосуживались больше учить даже самые простые заклятья; как сказано, запомнить их нелегко, а зачем париться, если можно ходить за плугом и накачивать мускулатуру.

Так что я оказался в совершенно особом положении, поскольку дядя Вотеле, без сомнения, единственный в лесу человек, кто знал заветную змеиную молвь. Только с ним мог я постичь все ее тонкости. И учитель дядя Вотеле был беспощадный. Мой обычно такой свойский дядя, едва дело касалось уроков змеиной молви, вдруг становился подобен кремню. «Это просто надо вызубрить!» — заявлял он, заставляя меня вновь и вновь повторять сложнейшие шипенья, и к вечеру у меня язык горел, словно кто-то целый день выкручивал его. Когда тут еще появлялась мама со своими лосиными окороками, я испуганно мотал головой — представить только, что в довершение всех дневных испытаний мне с моим бедным языком предстоит еще жевать и глотать, сводило мне рот пронзительной болью. Мама в отчаянии просила дядю Вотеле не слишком мучить меня и для начала обучить лишь самым простым легким шипам, но дядя Вотеле возражал.

— Нет, Линда, — говорил он. — Я выучу Лемета так, что он и сам перестанет понимать, человек он или змей. Сейчас один я знаю этот язык так, как в незапамятные времена знал его наш народ, и как надо знать. Когда я умру, Лемет будет тем, кто не даст позабыться заветной змеиной молви. Возможно, ему тоже удастся воспитать преемника, например, своего сына, и так этот язык, может статься, не вымрет окончательно.

— Ох, ну ты и упрямец зловредный, совсем как наш отец! — вздыхала мама и делала моему измученному языку ромашковые примочки.

— Так дед что ли злой был? — мычал я с примочкой во рту.

— Ужас до чего зловредный, — отвечала мама. — Конечно, не с нами, нас он любил. По крайней мере, так мне помнится, хотя с его смерти прошло немало лет, а я тогда была совсем еще кроха.

— А отчего он умер? — не унимался я. Мне еще ничего не доводилось слышать про деда, и только сейчас я пришел к ошеломляющему выводу, что ни отец мой, ни мать, естественно, не могли взяться ниоткуда, у них тоже наверняка были родители. Только почему о них никогда не говорили?

— Железные люди убили его, — сказала мама, а дядя Вотеле добавил:

— Не убили, а утопили. Отрубили ему ноги и бросили в море.

— А другой дед? У меня должно быть два деда!

— Его тоже убили железные люди, — сказал дядя Вотеле.

— Во время одной большой битвы, это было задолго до того, как ты родился. Наши отважно бросились сражаться с железными людьми, но их разбили в пух и прах. У них были слишком короткие мечи и слабые копья. Но не в этом дело, ведь мечи и копья никогда не были оружием нашего народа, наша сила в Лягве Полярной. Разбуди мы Лягву, она бы вмиг заглотила железных людей. Но нас осталось слишком мало, многие уже обосновались жить в деревне и не пришли нам на помощь, хотя их и просили об этом. Да если б они и пришли, что с них толку, ведь они уже не помнили заветных змеиных заклятий, а Лягва Полярная поднимается лишь на зов тысяч людей. Так что нашим мужам не оставалось ничего иного как сражаться с железными людьми их же оружием, а это заведомо гиблое дело. Чужое никому не приносит ни счастья, ни удачи. Наших наголову разбили, а их жены, в том числе и обе твои бабки, вырастили детей и померли затем от тоски.

— Нашего отца, понятное дело, не убили, — уточнила мама. — К нему и приблизиться никто не рискнул, у него же зубы ядовитые.

— Как это — ядовитые зубы?

— Как у гадюки, — пояснил дядя Вотеле. — У наших прародителей у всех были ядовитые зубы, но со временем люди позабыли змеиную молвь, и ядовитые клыки повыпадали. В последнюю сотню лет они встречаются очень редко, я так даже не знаю никого, у кого б они были, но у нашего деда ядовитые зубы были, и он беспощадно уязвлял своих врагов. Железные люди боялись его страшно, стоило ему ощериться, как они разбегались в разные стороны.

— А как же они его поймали?

— Да приволокли камнеметательную машину, — вздохнула мама, — и стали метать в него камни, пока не сбили. Тогда железные люди, вопя от радости, связали его и, отрубив ноги, бросили в море.

— Железные люди ненавидели твоего деда и боялись его ужасно, — сказал дядя. — Он и вправду был нрава дикого, и в его жилах кипела горячая кровь наших предков. Если б все мы оставались такими же, железным людям нипочем бы не свить себе гнездо на нашей земле — да им бы глотки перегрызли, обглодали до самых костей! Но люди и народы, увы, вырождаются. Выпадают зубы, забывается язык, — и в конце концов остается только смиренно горбатиться в поле и жать серпом злаки.

Дядя Вотеле сплюнул и уставился перед собой в пол с таким жутким лицом, что я подумал: дикая кровь крутого деда все еще течет в жилах его сына.

— Отец, уже в воде, кричал так страшно, что железные люди удрали в свой замок и позакрывали все ставни, — завершила мама эту печальную историю. — С тех пор, почитай, лет тридцать прошло.

— Из-за одного только этого тебе надо выучиться заветным змеиным заклятьям, — сказал дядя. — В память о твоем отважном деде. Клыки мне тебе не вживить, но языком шевелить научу. Выплюнь-ка что ты там жуешь и начнем с самого начала.

— Дай ему хоть передохнуть! — взмолилась мама.

— Ничего, — сказал я, изо всех сил стараясь не подать виду. — Язык у меня не так уж и болит. Я вполне могу учиться.

*

Утверждать, будто зубрежка змеиных заклятий тут же заслонила все мечты о веретене, о граблях и лопате для хлебов, было бы неправдой. Временами я думал о чудесах, виденных в доме деревенского старосты Йоханнеса и его дочки Магдалены, даже попытался тайком смастерить лопату для хлебов; о том, чтобы соорудить веретено, я не помышлял, оно казалось мне предметом из потустороннего мира, изготовить который своими руками обычному человеку не дано. Да и хлебная лопата получилась у меня не очень-то — какая-то кривая-косая, занозистая. Делать с ней было нечего, принести ее домой я не решился, и она так и осталась валяться в зарослях.

Встречаясь с Пяртелем, мы, естественно, вспоминали свой поход в деревню и рассуждали, не наведаться ли нам еще разок в тот удивительный дом. Хотя деревенский староста Йоханнес и приглашал нас, однако неприятие деревни никуда из наших душ не делось, и по крайней мере во мне рассказы мамы и дяди порядком его подогревали. Так что я предлагал поход в деревню отложить на потом, а без меня, один, Пяртель идти не хотел. Я же всё звал его пойти к дяде Вотеле учиться змеиной молви, но Пяртель, поморщившись, сообщил, что мама уже занимается с ним, что это ужасно трудно и никаких дополнительных занятий он не желает. Так я и остался единственным учеником дяди Вотеле.

После первых изматывающих недель, когда язык у меня распухал, словно гриб, мышцы рта стали наконец привыкать к нагрузке, и некоторые виды шипа звучали уже вполне правильно. Если поначалу я зазубривал заветные заклятья прежде всего из послушания и уважения к дяде, которого я очень любил, то со временем шип стал мне даже нравиться. Так интересно было пробовать новые шипенья и в случае удачи наблюдать, как орлы высоко в небе разворачиваются и опускаются к тебе, как совы среди бела дня высовываются из дупла, а волчицы замирают на месте, раскорячившись, чтобы тебе было удобнее их подоить.

Одни только букашки не понимали заветных змеиных заклятий, их мозг размером с пылинку слишком мал, чтобы усвоить такие познания. Так что от комаров и оводов змеиная молвь не помогала, как не было от нее проку и при пчелиных укусах. Мошкара ни черта не смыслила в древней молви, она обходилась своим мерзким писком. По сей день я слышу его, когда отправляюсь за водой к роднику, тогда как заветная змеиная молвь безвозвратно утрачена. Остался один писк.

А в те времена, молодой и охочий до ученья, я не обращал на жучков-паучков внимания, я просто давил их, если они докучали. Они как бы не имели никакого отношения к лесу, я воспринимал их как летучий сор. Меня занимали те перемены, которые я примечал в лесу благодаря знанию змеиной молви. Если прежде я просто носился по лесу, то теперь я мог разговаривать с ним. Это было так здорово.

Дядя Вотеле был мною доволен; он говорил, что у меня есть способности к змеиной молви, и когда у нас кончилось мясо, позволил мне подозвать новую косулю. Я пустил шип, косуля послушно подбежала, и дядя Вотеле прикончил ее, а мама с умилением наблюдала за всем этим. Мне тогда было девять лет.

Больше всего способствовало моему ученью, конечно же, то, что я свел знакомство с Инцем.

В тот день я был один, дядя Вотеле задал мне освоить и выучить несколько новых заклятий, и я, лежа возле небольшого родничка, старательно шипел их, так что язык стал уже заплетаться. Вдруг раздался еще один шип — громкий и тревожный.

Это была юная гадюка, на которую напал еж. Я тотчас прошипел ежу самый забористый запретительный шип, который, по-моему, прекрасно у меня получался и который всегда заставлял все живое камнем замирать на месте, но еж остался глух к моему шипу. И тут я понял, что это же тот самый шип, что пустила гадюка, и с моей стороны нет ничего глупее, чем пытаться подсобить гадюке в использовании заветных змеиных заклятий. Какого бы совершенства ни добился человек в произнесении шипа, состязаться в этом с настоящей змеей смысла нет. Ведь гадюки обучили нас этому искусству, не наоборот.

Маленькая гадюка ждала от меня иной помощи. Дело в том, что ежи самые тупые из животных, за все те миллионы лет, что их племя бродит по земле, они так и не удосужились выучиться змеиной молви. Так что наше с гадюкой шипение было обращено к глухим ушам бестолочи. Невзирая ни на что, еж напал на гадюку и наверняка прикончил бы ее, не поддай я его ногой и не отбрось в заросли.

— Спасибо, — тяжело дыша, поблагодарила маленькая гадюка. — Беда с этими ежами, тупые они — все равно что шишки или кочки, можно до смерти исшипеться, а толку никакого.

Я был еще не слишком искусен в змеиной молви, но, кое-как справившись с трудностями, смог спросить молодую гадюку, почему она не ужалила ежа.

— Какой в этом смысл, как уже сказано — они все равно что шишки или кочки, совершенно тупые. Наш яд на них не действует, они по-прежнему выкидывают номера. Еще раз спасибо! Между прочим, заветные заклятья получаются у тебя совсем неплохо. Давно не попадались мне люди, кто бы так хорошо в них разбирался. Мой отец говорит, в прежние времена ему было о чем поговорить с людьми, а теперь они только и умеют, что с помощью заветных заклятий убивать косуль.

Мне стало немножко стыдно, ведь я и сам только недавно использовал заветные змеиные заклятья с той же целью, но я не признался змейке в этом. Я объяснил, насколько это мне удалось, что меня обучает дядя Вотеле, и еще сказал, как меня зовут.

— Я этого Вотеле встречала, — сказала змейка. — Мой отец его хорошо знает. Он и вправду свободно владеет змеиной молвью. Он к нам даже в гости приходил. Если хочешь, можешь тоже зайти. Давай отправимся сейчас же, я расскажу родителям, как ты меня спас. Мое змеиное имя звучит для тебя слишком сложно, так что можешь называть меня хотя бы Инц.

Я был готов сейчас же идти за змейкой, потому что никогда еще не видал, как живет змеиный король. То, что мой новый приятель принадлежит к роду змеиных королей, было ясно и без слов. Змеиные короли, как правило, куда крупнее обычных гадюк, а у взрослых змеиных королей во лбу сияет крохотная золотая корона. У Инца ее еще не было видно, но судя по его величине и разуму, ясно было, что это сын змеиного короля. Змеиных королей много меньше, чем обыкновенных змей. Они все равно что муравьиные матки среди миллионов крохотных рабочих муравьев. Изредка они мне попадались, но до сих пор не представлялось случая поговорить с ними. Да змеиные короли и внимания не обращали на какого-то мальчонку, для этого они слишком важные и могущественные.

Так что я сгорал от любопытства, когда Инц привел меня к большой норе и велел лезть. Было боязно, правда, не так, как на пороге Йоханнесова дома, — змеи ведь свои, их опасаться не стоит, но тем не менее. Лаз в змеиное логово был темный и довольно долгий. Но рядышком ободряюще шипел Инц, и это меня успокаивало.

Наконец мы выбрались в просторную пещеру. Сколько же змей там собралось! В основном обычных небольших гадюк, но было среди них и с дюжину змеиных королей, у всех богатые короны, наподобие золотого цветка шиповника. Самый крупный, похоже, был отец Инца. Инц поведал ему о своем спасении, но так быстро, что я почти ничего не разобрал в этом стремительном шипе. Большой змеиный король оглядел меня и подполз поближе. Я поклонился и произнес слова приветствия, которым меня научил дядя Вотеле.

— Боюсь, дорогой, ты последний человек, из уст которого я слышу эти слова, — произнес змеиный король. — У людей наш язык больше не в почете, они ищут красивой жизни. Твой дядя Вотеле мой хороший друг. Я рад, что он воспитывает себе преемника. Тебе всегда будут рады в нашей пещере, особенно после того, как ты спас жизнь нашему чаду. Ежи — просто напасть нашего племени. Серые, тупоумные твари!

— Жаль, что люди пошли по их стопам, — заметил в углу другой змей. — Вскорости и они такими станут.

— Чего удивляться, им же нравятся железные люди, — добавил Инц. — И они им, похоже, родня, в таких же колючих одеждах. Люди уже кормят железных, так что не удивительно, если они начнут и ежам ставить миски с молоком.

Все весело рассмеялись.

— Железный человек все-таки не совсем то же самое, что еж, — заметил змей, что говорил давеча. — Ежи никогда не скидывают своих колючек, а железные люди одежду снимают. Ежам наш яд нипочем, а я вот на днях железного человека ужалил, когда он голый после купания наступил на меня. На него яд подействовал — он завопил жутким голосом и стал опухать.

Мне еще никогда не приходилось слышать, чтобы змея ужалила человека, и этот рассказ ужаснул меня. Отец Инца заметил это и успокаивающе шипнул:

— Человек, живущий в лесу и знающий наш язык, брат нам. А человек, перебравшийся в деревню, который перестал понимать змеиную молвь, пусть пеняет на себя. Если он оказывается слишком близко к нам, мы первым делом вежливо приветствуем его, но если он нам не отвечает, значит, он перестал быть близок нам, стал все равно как еж или букашка, и нам его ничуть не жаль.

— Зачем ты все это говоришь мальчику? — спросила третья змея, про нее я потом узнал, что это мать Инца. — Зачем запугиваешь? Его это не касается. Он спас нашему чаду жизнь, и мы будем ему вечно благодарны. Он может приходить к нам, когда пожелает, и оставаться здесь, сколько пожелает. Он теперь нам как сын.

— Да, так и есть, — подтвердил отец Инца. — Сын. И если мой друг Вотеле позволит, я сам с удовольствием научу тебя некоторым заветным змеиным заклятьям. В былые времена было заведено, что люди и змеи тесно общались. На протяжении хотя бы нашей жизни нам стоило бы соблюдать этот старинный обычай. А там будь что будет.

5

Инц стал мне настоящим другом. Я познакомил его с Пяртелем, который, правда, был не столь искусен в змеиной молви, как я, но шипеть немножко умел. Вполне достаточно, чтобы изъясняться на самые простые темы, а в сложных вопросах толмачом выступал я. С течением времени Пяртель достиг немалых успехов, ведь если день изо дня иметь дело со змеем, то к существу даже с самым неповоротливым языком хоть что-нибудь да пристанет.

Мы постоянно проводили время вместе с Инцем, и это тоже вполне естественно, ведь в любую игру втроем играть веселее, чем вдвоем.

Конечно, имелась еще Хийе — дочка Тамбета. Она уже подросла и больше не плюхалась на каждом шагу наземь, так что мы с удовольствием приняли бы ее в свою компанию. Но ей запретили играть с нами. Просто Тамбет, отец Хийе, был такой человек. Во-первых, он терпеть не мог меня, потому как я родился в деревне, а Тамбет считал, что не пристало его дочке играть с таким типом. А во-вторых, на его взгляд, вообще не играть надо, а работать.

Тамбет был из тех, кто упрямо отказывался признать тот очевидный для всех факт, что лес практически обезлюдел и всё пустее становится. Он всё бредил каким-то золотым веком эстов, когда все народы мира трепетали перед нашей Лягвой Полярной, а в лесах было полным-полно неукротимых мужиков, которые шипели по-змеиному, скакали верхом на волках и хлестали густое волчье молоко. Поэтому он продолжал держать у себя в хлеву стаю волков, доил их и натаскивал, не понимая, что давным-давно не наберется в лесу столько людей, чтобы скакать на этом табуне, что нет тех, кто смог бы выпить это немыслимое количество волчьего молока. Остальные люди сократили поголовье своих волков, выпустив животных в лес: зачем одинокой старухе держать десяток волков, если нет у нее ни одного ребенка, ни одного внучка? Ей достаточно и одной дойной волчицы. А Тамбет так не считал, он, напротив, находил, что выпускать волков на волю, в лес — неслыханная подлость и измена древним обычаям.

— Во времена прадедов наших ни один серый не рыскал по лесу сам по себе, — говорил он возмущенно. — Все, как положено, в волчарне, подоены, готовы тотчас везти мужиков на войну. — Его не заботило, что никто больше не воевал, он как будто не понимал этого, и временами казалось, что он воспринимает настоящую жизнь всего лишь как какой-то густой туман, способный сбить с толку дураков, но который ничуть не мешает видеть ему. Он был твердо убежден, что туман этот вскоре рассеется и люди снова заживут, как в былые времена. Поэтому он не сокращал свою волчью стаю, а напротив, увеличивал, отлавливая бродячих волков, которые, по его словам, созданы не для того, чтобы задрав хвосты носиться по лесу, а для того, чтобы служить людям. Понятно, что ходить за такой сворой волков требовалась уйма времени и труда, так что Хийе не удавалось убегать поиграть с нами. Ей надо было доить волков, задавать им корм, хотя она была еще совсем ребенок. Моя мама считала это ужасным злодеянием, нередко она возвращалась домой, последними словами кляня Тамбета и его жену, которые изводят свое дитя тяжким трудом.

— Нынче довелось мне опять мимо Тамбета идти, видела, как бедняжка Хийе забивает зайцев, — рассказывала она. — Просто жалость берет смотреть на это. Загнали в закут кучу зайцев, заворожили их заветными змеиными заклятьями, и малышка Хийе знай рубит им головы топором. И добро бы еще Тамбет дал ей небольшой топорик, так нет, — топор больше, чем она! Малышка Хийе ведь совсем кроха, ей еле под силу поднять этот ужасный колун. А она рубит и рубит, у самой от натуги аж слезы из глаз. Когда она всех их зарубила, стала волков кормить. Ну скажите, зачем человеку столько волков держать, пусть они рыскают себе по лесу и сами добывают пропитание! Бессердечный человек этот Тамбет, и к тому же дурак набитый! Собственное дитя мучает. А эта Малл и того хуже — что она за мать, если допускает, чтоб дочурка так надрывалась! Я б никому не позволила своих детей так мытарить! Если бы мой муж заставлял тебя так разделываться с зайцами, я бы сама отрубила ему…

Тут мама замолкла, вспомнив, вероятно, про свою преступную любовь к медведю и про то, как отец мой остался без головы, и устыдилась. Но что правда то правда — Тамбету и Малл было не до дочки. Для них главное — жить так, как жили предки. Как будто солнце недвижно стоит в небе, будто нет ни закатов ни восходов, будто лес между тем не обезлюдел совсем и мир вокруг не стал другим. Во имя поддержания этой иллюзии они готовы были пожертвовать всем, трудиться так, что кровь из носу, и принуждать к тому и свою дочку.

У Хийе, помимо того, что ей целыми днями приходилось кормить волков и огромным топором рубить зайцев, была еще одна забота. Дело в том, что она совсем не пила волчьего молока, что, по мнению Тамбета, никуда не годилось. Во-первых, представьте себе полную волчарню волков и целые реки надоенного молока! Куда девать столько? Естественно, его надо пить, и каждый член семьи обязан был вносить свой вклад. Помимо этой, чисто практической причины, Тамбет был глубоко убежден, что каждый истинный эст должен пить волчье молоко, ведь так делали наши прадеды и прабабки, именно волчье молоко давало им неиссякающие силы и стойкость. Так что отказ от волчьего молока — немыслимое преступление, предательство древних обычаев, а ничего более гнусного, по мнению Тамбета, и быть не могло.

Но самое неприятное при этом — то, что протест возник в его собственной семье! Не бывать такому! Хийе силком поили молоком, а когда ее начинало тошнить, лицо Тамбета наливалось от ярости кровью, и он орал как козел. Он не знал уже, как еще наказать Хийе, все было перепробовано, а она только плакала и просила позволить ей не пить молоко. Тамбет об этом и слышать не желал, а его жена Малл стучала по столу своим длинным сильным пальцем, требуя: «Слушайся отца!».

В конце концов Тамбет обратился к хийетарку. Уж он-то должен помочь. Юльгас оглядел Хийе, принялся окуривать ее какими-то травами, смазал ей коленки куньей кровью и велел высосать мозг из живого соловья. Когда ее от этой мерзости снова стало выворачивать, Юльгас уверил Тамбета, что духи-хранители заколдовали девочку.

— Но ничего, я могу повелевать духами-хранителями, она у меня выздоровеет! — пообещал Юльгас. Хийе пришлось каждый день ходить в священную рощу, кунья кровь лилась ручьями, зловонный дым горящих растений поднимался к небесам, а Юльгас совал Хийе под нос все новые и новые соловьиные мозги.

Ничто не помогало — Хийе так и не стала пить волчье молоко. Вообще-то она почти совсем перестала есть — соловьиные мозги отбили ей всякий аппетит, а удушающее зловоние, сопровождавшее Юльгасовы заклинания, отвращало от любой пищи. Юльгас бесился, он же обещал повлиять на духов-хранителей и пытался лечить Хийе новыми, еще более жуткими методами. Ночью он отвел девочку в глухую чащу к одинокому роднику и оставил ее там со жбаном молока, заверив Хийе, что в полночь из родника выйдет дух-покровитель и задушит ее, если она не выпьет молоко. Хийе молоко не выпила, она вылила его в мох, но никакой дух-покровитель из родника не появился.

В конце концов Юльгасу надоело возиться с Хийе, и он сказал Тамбету, что ему удалось-таки спасти ее от духов, но пить молоко она станет лишь через десять лет, а пока на ней лежит заклятье духов. По всей видимости Юльгас надеялся, что спустя десять лет Хийе по какой-нибудь причине да станет пить молоко, или помрет к тому времени, или же помрет Тамбет, так и не удостоверившись в исполнении обещаний хийетарка. Десять лет — срок долгий, мало ли что за это время может произойти.

Во всяком случае, хийетарк Юльгас невольно спас Хийе жизнь, ведь продолжись ее мучения, она бы непременно протянула ноги. Теперь же слова Юльгаса смирили Тамбета, и он больше не заставлял Хийе пить молоко. Однако он не мог любить ребенка, который нарушает установленный пращурами порядок, и он почти не разговаривал с Хийе и всегда смотрел на нее с неприязнью, как на калеку.

Мои занятия с дядей Вотеле продолжались. Мы не столько упражнялись в змеиных заклятьях, в которых я уже поднаторел, сколько просто так бродили по лесу, когда вдвоем, когда вместе с Инцем, который лентой висел на моей шее, и болтали о том о сём. Дядя Вотеле рассказывал обо всем, что было когда-то, но исчезло безвозвратно. Он показывал заросшие подлеском хибарки, обитатели которых или умерли или перебрались в деревню. Рассказывал, какие дюжие старики и суровые старухи жили в них когда-то. Сотни лет назад никто и представить не мог, что когда-нибудь эти жилища опустеют, стены их разрушатся и крыши провалятся. Мы продирались сквозь заросли, карабкались по развалинам заброшенных хижин, обнаруживая там массу следов былых хозяев. Нередко попадались целые сохранившиеся хозяйства — кухонная утварь, ножи и топоры, сундуки со шкурами животных и укладочки, полные золота и драгоценных камней. Это была добыча, награбленная на кораблях, в давние времена приплывших к нашим берегам, команды которых уничтожила Лягва Полярная. Странно было прикасаться к этим пряжкам и ожерельям, в свое время видавшим над собой гигантскую тень Лягвы. Казалось, они еще хранят тепло пламени, что вырывалось из ее хайлища.

Мы оставляли найденное на месте, поскольку нечего нам было делать ни со шкурами, ни с утварью, ни с сокровищами. У нас у самих всего хватало — добра, скопленного многими поколениями предков за сотни лет. И мы вновь выбирались из замшелых развалюх, и заросли вновь оплетали их густой паутиной.

Иногда во время наших походов нам все-таки попадались и живые люди — в основном древние старики и старухи, они дремали возле своих жилищ в лучах солнца, пробивавшегося сквозь кроны деревьев. Дядя Вотеле заговаривал с ними, и старики охотно откликались. Они рассказывали нам о своей жизни и обо всем том, что было прежде, когда дядя Вотеле был еще совсем мальчик. Они радовались при виде Инца и беззубыми ртами ловко произносили заветные змеиные слова, расспрашивая Инца про змей, которых они знавали в свое время. Инц отвечал им столько, сколько знал, но в основном ему приходилось сообщать, что все эти змеи давно умерли, ведь змеиный век короче человечьего.

— Да-да, — соглашались старики. — Наверняка их больше нет в живых. Весь тот мир, что мы знали, уже умер, да и нам тут недолго осталось куковать.

Я старался расспросить этих стариков и старух прежде всего про Лягву Полярную. Она страшно интересовала меня. Мне страсть как хотелось увидеть ее, хотя я знал, что вызвать ее, как в старину, — громким шипом, уже невозможно. Но ведь должна же она где-то быть, она же живая и спит, как утверждает дядя Вотеле. Но где? Дядя Вотеле не знал этого, он тоже никогда не видал Лягву. Но эти старики и старухи помнили ее, в детстве они видели, как Лягва Полярная взмыла в небо, а один древний старик, больше похожий на скелет, даже участвовал в схватке на берегу моря под сенью крыл Лягвы.

— Впрочем, какая там битва, — пробормотал он и улыбнулся своей жуткой костистой улыбкой, так что сквозь истонченную кожу проступили все до последней косточки его челюстей. — Лягва поубивала всех их или обожгла до полусмерти, нам оставалось только порубить врагов в куски да собрать добычу. Да, были времена!

— А Лягва где живет? — спросил я.

— Где живет? — повторил старец. — Под землей. А где точно — не скажу. Это знают одни лишь стражники, те, у кого ключ. Без ключа ее не найти.

— Какие стражники? Какой ключ? — допытывался я.

— Ключ приведет тебя к Лягве, — объяснил старик. — Я его, само собой, не видал, это вещь сверхсекретная. Знаю только, что есть какие-то стражники, которые имеют доступ в пещеру Лягвы. Но кто эти стражники — понятия не имею. Наверное, это кто-то из нас, но кто — этого никто не ведает. Это всегда была тайна, и никто не совал свой нос в дела Лягвы. Она оплот нашей силы и стойкости, мы только знали, что где-то в подземелье она почивает и восстанет, если все мы вместе призовем ее. Больше нам знать и не надо, этого достаточно. Да, были времена!

Потом уже, когда мы ушли, оставив старика дремать возле его пещеры, я спросил дядю Вотеле, известно ли ему что-нибудь про стражников и ключ.

— Слыхал я про это, — сказал дядя Вотеле. — Только думаю, пустая болтовня всё это, вроде того, что несет хийетарк. Ну, про всяких там водяных да русалок. Это такие старые как мир сказки, придуманные только для того, чтобы всё непонятное объяснить простой причиной. Никто же не готов признаться, что он дурак. Лягва Полярная появлялась в небе неизвестно откуда и вновь исчезала незнамо куда. Как же смириться с этим! Человек не выносит, что есть на свете вещи ему недоступные. Вот и придумали каких-то стражников, которые вроде бы знают, где тайное логово Лягвы, и про ключ, который якобы приведет туда. Подобные россказни утешают людей — хотя они и понятия не имеют, где спит Лягва, но есть какие-то люди, которым это известно, а с помощью сказочного ключа и они могут обнаружить эту таинственную пещеру. Благодаря подобным сказкам мир кажется куда проще и яснее.

— Но никто ведь не знает, где взять этот ключ, — сказал я.

— Да, но и про это есть легенда, которую старик тебе не рассказал, — ответил дядя Вотеле. — Мне доводилось слышать, будто в день летнего солнцеворота, когда солнце дольше всего стоит в небе, расцветает папоротник, и именно его цветок и есть тот ключ, что помогает найти дорогу к Лягве.

— Разве папоротник цветет?

— Конечно, нет. Папоротник не цветет никогда, но ведь так приятно верить, что достаточно в ночь солнцеворота поплутать по лесу и отыскать цветущий папоротник, как заветный ключик окажется в твоих руках. Конечно, обнаружить цветущий папоротник дело нешуточное, и в сказке говорится, что цветок этот найти удается очень редко, но даже скудная надежда куда приятнее, чем знать, что место обитания Лягвы Полярной не найти, хоть ты тресни. Человеку хочется иметь хотя бы крохотную лазейку, ему никак не примириться с неизбежным.

В этом дядя Вотеле был прав, ведь и я не мог примириться с этим. Я, естественно, очень уважал дядю и верил всему, что он говорит, но поскольку мне ужас как хотелось отыскать Лягву, то я уверил себя, что на сей раз он ошибается. А вдруг ключ все-таки есть! Верить в это было куда интереснее, чем поверить словам дяди. И так как ночь солнцестояния была уже совсем близко, я рассказал Пяртелю про все, что слышал, и позвал его искать цветущий папоротник. Пяртель тотчас согласился, а Инц, напротив, отказался.

— Глупости это, — сказал он. — Папоротник никогда не цветет, это любая змея знает.

— Но в ночь солнцеворота! — убеждал я скорее себя, чем его.

— И в ночь солнцеворота тоже, — сказал Инц. — Это же смешно. Как ты можешь верить в эти бредни? С тем же успехом ты мог бы верить, что в ночь солнцеворота волки могут летать или у змей отрастают ноги. Природа остается сама собой, какая бы ночь ни настала.

Умом-то я, конечно, понимал, что Инц прав, но дурацкое желание найти ключ к Полярной Лягве заставляло меня стоять на своем.

— Во всяком случае, я пойду искать его, — заявил я. — По-твоему, так и Лягвы Полярной нет?

— Лягва Полярная есть, — сказал Инц. — Она была еще до того, как в лесу появилась первая гадюка, и жить она будет вечно. Так мне отец сказал. Не знаю, где она спит. Ни одна змея не знает, и узнать это не поможет ни одно змеиное заклятье.

— Но есть же стражники и ключ! — не сдавался я и рассказал, что слышал от старика, похожего на скелет.

— Может быть, — согласился Инц. — Вдруг какие-нибудь люди и обнаружили Лягву, не знаю. Гадюки знают много такого, что неизвестно людям, как знать, может, и люди дознались до чего-то, о чем мы не имеем понятия. Но уверяю тебя, наверняка этот ключ не цветок папоротника. Цветка папоротника просто-напросто не бывает, и заниматься его поисками может только законченный дурак.

— Я все-таки пойду! — заявил я воинственно. Инц насмешливо пожелал мне удачи и уполз домой. А мы с Пяртелем стали ждать ночи солнцеворота.

Не стану в подробностях описывать эти затянувшиеся до утра поиски, мне о них сейчас и вспоминать неловко. Единственным оправданием нашей глупости может служить лишь то, что мы были еще мальчишками. Мы проделали долгий путь, мы разворошили все попадавшиеся нам на пути папоротники, предполагая, что цветок, возможно, совсем малюсенький, и заметить его можно только вблизи. Но мы ничего не нашли. И не могли найти. Ни один папоротник не расцвел, и утро застало нас лежащими возле какого-то упавшего дерева. Ноги наши прямо гудели, и все тело от бессонной ночи ломило и ныло.

Тут нас и обнаружил Мёме. Вернее, это мы обнаружили его. Как водится, появления Мёме мы и не заметили, просто вдруг оказалось, что он лежит по другую сторону ствола и спрашивает:

— Ребята, винца не желаете?

В какой-нибудь другой обстановке мы, возможно, из любопытства даже попробовали бы запретного деревенского напитка, ведь мы были вдвоем, а вместе смелее и в воду прыгнуть в незнакомом месте, и сделать то, что дома запрещено. Но в то утро мы слишком устали и только бессильно замотали головами.

— Что это вы тут в такую рань делаете? — спросил Мёме. — По-моему, вы живете довольно далеко отсюда.

— Мы искали цветок папоротника, — сказал Пяртель, хотя я и пихал его локтем. Я готов был уже поверить дяде Вотеле и Инцу, что папоротник расцветает только в сказках, и мне было неловко признаться, что всю ночь напролет мы таскались по лесу из-за такой глупости.

Как я и опасался, Мёме разобрал смех, пока он не поперхнулся глотком вина.

— Цветок папоротника! — снова зашелся он смехом, откашлявшись. — А зеленую лису вы не искали? В здешней чаще, я слыхал, и такое видывали.

— Мы думали, что цветок папоротника — это ключ, — стал объяснять Пяртель, не обращая внимания на мои тычки или не понимая, в чем дело, или считая, что я просто дергаюсь от усталости. И он рассказал Мёме про всё.

Мёме перестал смеяться, только хмыкал презрительно.

— Мы просто хотели попробовать, — стал я оправдываться.

— Понятно, что это чушь, наверняка никакого ключа просто нет.

— Этого я не говорил, — неожиданно резко заметил Мёме. — Нет цветка папоротника.

— А ключ? — спросил я.

— Так они говорят, — снова пьяным голосом сказал Мёме. — Только искать его бесполезно. В нужное время он сам окажется в руках нужного человека.

— Почем ты знаешь? — спросил я.

— Это мне сказала моя слепая бабушка, — сказал Мёме и снова засмеялся и закашлялся. — Еще она рассказывала, что по радуге можно перебраться на луну, а если съесть горсть земли, то превратишься в кукушку. Много чего порассказала мне моя слепая чокнутая бабуля, поди разбери, что правда, а что — нет. Во всяком случае, землю я не ел, потому как стать кукушкой не имею желания. Кукушки вина не пьют и яйца откладывают в чужие гнезда, а я желаю пить вино. Ваше здоровье, ребятки! Уверяю вас, вино на вкус куда лучше мухоморов! Нет, эти иноземцы люди башковитые! Перебирайтесь-ка вы все в деревню, вот где кипит настоящая жизнь! Да здравствуют… Многая лета!

Мы оставили его разоряться под деревом и побрели домой. Встреча с Мёме придала моим мыслям новое направление.

6

Мёме много чего наговорил, но некоторые его слова заставили меня задуматься. Искать ключ — бесполезно, сказал Мёме, ключ сам окажется в руках нужного человека. Естественно! Мое ребячье сердце распирало от гордости, ведь мне казалось, что я понял слова Мёме и уловил их скрытый смысл. Найти таинственный ключ где-то в лесу, во мху, невозможно, это тебе не какой-то гриб или ягода, на которые может наткнуться любой грибник. Это должно быть нечто бережно сохраняемое и хорошо спрятанное, что посвященные в тайну передают друг другу. Старик ведь говорил про стражников! Наверное, они передают ключ из рук в руки. Возможно, его передают по наследству. Пожалуй, это самое вероятное: с какой стати стражнику ни с того ни с сего отдавать бесценное сокровище. Я б ни за что не отдал. Другое дело — в случае смерти. Один стражник помирает, на его место заступает другой.

От волнения я принялся грызть ногти. Я был очень доволен своей сообразительностью, но еще больше меня взволновало знание того, что и я несколько лет назад получил нежданный подарок. Перстень! Само собой, у меня не было никаких причин верить в то, что именно этот подаренный мне Мёме перстень и есть тот самый заветный ключ, который укажет путь к Лягве Полярной. В то же время в том, как перстень достался мне, было столько странного. Почему Мёме дал его именно мне? Мужчины и парни перстней не носили. Куда логичнее было бы отдать перстень какой-нибудь женщине, хотя и они не слишком дорожили украшениями, к тому же в каждой семье таких цацек на каждый палец хватит. Сокровища, добытые в стародавние времена, во времена Лягвы Полярной, в основном были целы и валялись по сундукам. Но этот перстень хранился в кожаном мешочке, он был обособлен от других ему подобных и тем самым отмечен. С моим перстнем наверняка связана какая-то тайна, и я в своем ребячьем азарте был убежден, что это и есть ключ.

Единственное, что еще вызывало во мне сомнения — перстень дал мне Мёме. Почему именно он? Знал ли он, что это за сокровище? Если знал, то почему не оставил себе? Что вообще за человек этот Мёме? Как уже сказано, я его видел только валяющимся где-то и потягивающим вино, а в прежние времена — с мухомором во рту. Он был какой-то липкий, весь в смоле и грязи, глаза мутные и в бровях полно перхоти. Внешность его доверия не внушала. Подари мне этот перстень дядя Вотеле или хийетарк Юльгас, или даже Тамбет (уж он-то ни за что не отдал бы его мне, деревенскому малому), я бы нисколько не сомневался, что это сокровище в каком-то смысле заслуживает внимания. Но в случае Мёме это могла быть и просто хохма нетрезвого человека. Нашел где-то старинный перстень, завернул в лоскуток кожи и вручил мне. И теперь, если я надену перстень на палец в надежде, что он приведет меня к Лягве Полярной, захохочет сойкой.

Поэтому для начала я разыскал дядю Вотеле и попросил его:

— Расскажи мне про Мёме.

— С чего это он тебя заинтересовал? — удивился дядя Вотеле. — Он что — вином тебя угощал? Нельзя пить вино, от него голова дурная становится.

— Не угощал. Вообще-то предлагал, но я не стал. И грибов не стал пробовать. Расскажи про него! Почему он вечно валяется на земле и никогда не ходит?

— Наверняка ходит, ведь он не на одном месте лежит, — сказал дядя Вотеле, пощипывая бороду. — Видишь ли, Мёме человек довольно странный. В свое время он был отважный воин, сильный и смелый. По правде говоря, это он должен был бы возглавить ту битву в которой погиб твой дед. Но Мёме в той битве участвовать не захотел. Он считал, что выступить против железных людей с их же оружием глупость невероятная. Даже волков оставили дома и пёхом двинулись на поле, где железные люди без труда наголову разбили наших. Мёме это наперед знал и предупредил, что так воевать глупость несусветная. Но его не послушали.

— Почему?

— Потому что многие считали железных людей умнее нас. Они втайне восхищались их железными доспехами и блескучими мечами, хотя и шли воевать с ними. Посчитали, что сражаться верхом на волках и в лесной чаще — это вчерашний день, что ни одно войско в наши дни так не воюет. Когда Мёме принялся им втолковывать, что нам все же пристало держаться своих древних приемов, многие возражали, мол, подобная тактика самоубийственна. «Нам надо учиться у продвинутых народов, — твердили они. — И раз железные люди сражаются в чистом поле и без волков, значит так правильнее и эффективнее. Они, небось, знают, что лучше! Как-никак приплыли сюда из далеких краев! Нам следует учиться у них, а не бросаться в схватку, словно какие зверолюди. Нельзя так позорить доброе имя эстов! Пусть эти железные люди видят, что и мы умеем воевать по-людски! Что мы ни на волос не хуже других народов!»

Так и отправились на войну — пёхом, без волков, с прихваченным у железных людей оружием. И, понятное дело, были разбиты наголову. Никто, кроме моего отца, не вернулся оттуда живым, да и спасся он только благодаря своим ядовитым зубам. Это древнейшее оружие, на сегодня людьми напрочь утраченное, а не мечи да копья.

Дядя Вотеле выковырял застрявшее в зубах мясо, сглотнул его и продолжил:

— Тогда Мёме принялся в одиночку воевать против железных людей. Он не пользовался ни мечом, ни копьем, он обходился добрым старым змеиным заклятьем, от которого всё зверье теряло голову и в безумной ярости бросалось на железных людей, стоило Мёме только велеть им это. Он сражался на опушке, подстерегая там заплутавших латников. Волки выскакивали из зарослей и тащили железных людей в чащу, где Мёме надежным старым топором рубил их на куски. Понятное дело, это была не та война, что предпочитали вести латники, никакая не новомодная, но очень эффективная. Латники боялись лесной чащи пуще огня, знали, что там подстерегает их смерть. Но им не всегда получалось обходить лес стороной, то и дело приходилось ехать лесом, и нередко, заехав в лес, они из него больше не выбирались. Можно только воображать, чего мы достигли бы, если б все мужики подобно Мёме с помощью волков и заветных змеиных заклятий расправлялись с чужеземцами, вместо того чтобы красуясь вступать в открытый бой. Теперь Мёме один воевал за десятерых, но ему это было нипочем.

Но дело в том, что хотя Мёме и воевал как одержимый и разил чужеземцев подобно молнии, все больше людей перебиралось жить в деревню. Мёме очищал лес от чужеземцев, но в какой-то момент это утратило смысл. Лес пустел, и Мёме, который поставил себе целью спасти свой народ и изничтожить иноземцев, понял, что этот самый народ добровольно толчется у дверей этих самых железных людей в жажде приобрести клочок земли и на карачках, задрав задницу к солнцу, жать серпом злаки. К чему воевать? Мёме понял, что люди не нуждаются в его помощи. С тех пор он расправлялся только с теми чужеземцами, что путались у него под ногами, а так ел грибы и спал.

— Теперь он вино пьет, — заметил я.

— Да какая разница. Ему стало на всё наплевать, он на всё махнул рукой и хочет только почивать от дел.

Поблагодарив дядю Вотеле, я ушел. Его рассказ показался мне очень интересным, но что главное — он укрепил мою веру в перстень. Мёме, некогда отважный вояка, вполне может быть тем, кто передаст мне ключ. Он не оставил его при себе, поскольку ничто его больше не интересует, даже Лягва Полярная. И все-таки мне было трудно представить себе такое. Как можно махнуть рукой на саму Лягву Полярную? Как можно настолько выбиться из сил?

Но не мое это дело. Я поспешил домой и разыскал свой перстень. Достал его из мешочка и надел.

Втайне я надеялся, что какая-то таинственная сила тотчас потянет меня к пещере Лягвы Полярной, так что только поспевай, но ничего такого не случилось. Перстень как перстень, и я понял, что найти Лягву Полярную будет совсем не просто.

Во всяком случае, я был готов попытаться. Но мне не хотелось искать в одиночку. Пяртеля дома я не застал, зато встретил Инца и позвал его с собой.

Инц с удовольствием согласился. В отличие от цветка папоротника, существование которого он отрицал напрочь, возможность разыскать с помощью перстня Лягву Полярную он счел вполне вероятной.

— Про перстни и прочие человечьи поделки ничего не знаю, — сказал он. — Раз ты считаешь, что это ключ, давай попытаемся. Как он действует?

— Не знаю. Может, надо просто идти, и перстень сам приведет нас куда надо.

Мы отправились в путь. Старались идти наобум, не выбирая троп, по которым ходили обычно. Я даже попытался идти закрыв глаза, но в лесу так ходить невозможно, то и дело я попадал в заросли и весь исцарапался.

— Ты все же глаз не закрывай, — посоветовал Инц. — Если перстень и впрямь что-то может, то в этом смысла нет, да и кожа твоя цела останется.

Для змей их кожа чрезвычайно важна, они очень гордятся ею. Они болезненно переживают любую царапинку, а если случится что-то серьезное, то с нетерпением ждут, когда придет пора сбросить старую кожу и можно будет щеголять в новенькой. Сбросив выползину, они становятся особенно ранимы по части своей внешности и могут и впрямь остервенеть, если нечаянно случится капнуть на них жира с куска жареного мяса или же коснуться лиловыми от черники пальцами. Зато к своей старой, тут и там порванной выползине они испытывают лишь отвращение и даже страх. Долгими зимними месяцами, когда змеи таятся в своих норах, старшие рассказывают детям бесчисленные страшилки про выползины, которые каким-то таинственным образом приходят в движение, начинают гоняться за своим прежним хозяином и окутывают его. Маленькие гаденыши трясутся со страху, но когда мамаша замолкает, просят:

— Рассказывай! Расскажи еще что-нибудь про выползины!

Такие вот дела. Сейчас новехонькая кожа Инца влажно поблескивала, он ловко полз между кочками, сторонясь палой листвы, которая могла бы его запачкать. Мы шли, переговариваясь, все дальше и неожиданно вышли на опушку леса. Деревья кончились, впереди простирался луг, по которому вилась узкая тропка. И по этой тропке шел монах.

Когда я был еще совсем маленький, то думал, что монахи — это женщины железных людей, ведь они ходят в таких же просторных балахонах, как носят женщины. Правда, они были довольно неказисты, и я даже удивлялся про себя, почему у железных людей такие некрасивые жены. Впрочем, сами железные люди тоже не отличались красотой, в детстве я даже думал, что лицо у них так и есть железное, без носа и рта. Только потом я раз увидел, как железные люди снимают с головы шлем, и понял, что это тоже люди. Однажды я так же случайно увидел, как монах справлял малую нужду, я помчался к дяде Вотеле и, задыхаясь от волнения, с горящими глазами выпалил:

— Дядя, дядя! У монаха пиписька!

— Конечно, как и у всех мужчин, — ответил дядя Вотеле.

— Разве монахи мужчины? Я думал, это жены железных людей.

Дядя Вотеле рассмеялся и сказал, что это не так. Я никак не мог в это поверить и стал возражать:

— Но у них же сиськи! Я сам видел, как они трясутся. И еще они бывают беременные. Разве мужчины бывают беременные?

— Они не беременные, — стал объяснять дядя Вотеле. — И сисек у них нет. Просто они очень толстые, жир облепляет их, как смола ствол ели.

Тот монах, что шел сейчас по тропинке, тоже был толстый. Заметив меня, он замедлил шаг, но затем, видно, решил, что я не представляю никакой опасности, поскольку один. Инца он не видел, его скрывала трава. Однако монах тотчас заметил перстень на моей руке. Он уставился на него и сказал что-то на своем языке.

— Я не понимаю, — сказал я и шипнул то же самое на змеиной молви. Но ее в свою очередь не понимал монах. Он подошел ко мне, не сводя глаз с перстня, затем оглянулся по сторонам и, удостоверившись, что никого поблизости нет, схватил меня одной рукой за шиворот, тогда как другой сдернул с моего пальца перстень.

Я шипнул ему в лицо самый свирепый шип, но монах змеиной молви не понимал, и мой шип на него не подействовал. Он был совсем как еж, который вполне может напасть на змею, поскольку дурная голова оберегает его от всех змеиных заклятий. Монах дал мне хорошего тумака и отпихнул меня в сторону, а сам сунул перстень за щеку, наверное, для того, чтоб схоронить дорогую вещицу от себе подобных.

Я отчаянно шипел и готов был уже укусить монаха, но Инц опередил меня. Монах заорал от боли и плюхнулся наземь, на его голени алели две точки.

Теперь он оказался так низко, что Инцу удалось ужалить его в шею. Инц взметнулся, монах завопил, замахал руками, но все напрасно. Два небольших следа от зубов заалели на его шее, возле самой кровеносной жилы.

— Спасибо, Инц. Только мне хочется заполучить перстень обратно.

— Подождем, пока он помрет, тогда и заберем.

Мы вернулись в лес, потому как не хотелось слушать жалобные стоны и крики монаха, и с удовольствием растянулись в тени деревьев, пока не стало тихо. Тогда мы вышли из лесу. Монах был мертв, но когда мне удалось открыть ему рот, к моему большому разочарованию оказалось, что там ничего нет.

— Он его проглотил, — сказал Инц.

— Что же делать? — воскликнул я в отчаянии. — Он ведь помер, значит, какать больше не будет. Что нам теперь — ждать, когда он сгниет?

— Распотроши его, — посоветовал Инц.

— У меня нет при себе такого большого ножа. Только маленький, им резать — дня не хватит. И до дому мне его не дотащить, он такой толстый и тяжелый. Оставить его здесь и сходить домой за ножиком тоже нельзя — а вдруг кто-нибудь случайно забредет сюда и утащит его или сожрет, и я останусь без своего перстня. Инц, а ты не можешь залезть в него? Он же такой здоровенный, ты запросто пролезешь в него. Может, тебе и удастся вытащить перстень.

— Неохота мне лезть в него, наверняка у него там внутри нечистоты непролазные. Только запачкаюсь, а у меня кожа новенькая и такая красивая.

— Инц, ну пожалуйста! — упрашивал я. — Ты же мне друг. Ты потом в озере отмоешься.

— Нет, — отказался Инц. — Я в эту клоаку не полезу. А знаешь что — давай попросим медянку.

Медянки вообще-то никакие не змеи, а просто безногие ящерки. Гадюки их ни во что не ставили, считали, что те просто пытаются подражать им, но поскольку они не отличаются особым умом, то недостойны называться змеями. Однако при решении малоприятных задач, таких как, например, сейчас, они использовали медянок. Инц шипнул, и вот уже подползла к нам длинная медянка и почтительно уставилась на него.

— Залезь в этого монаха и отыщи там перстень, — приказал Инц.

Медянка кивнула и ловко проскользнула в рот монаху. И вот уже шея монаха раздулась и вновь опала — это медянка проползла.

Долгое время ничего не происходило. Наконец Инц склонил голову набок и произнес:

— Я вроде слышу голос медянки. Ты не слышишь?

Пришлось признаться, что не слышу ничего. И не удивительно — у гадюк слух куда тоньше. Инц заполз на брюхо монаха и внимательно прислушался.

— Да, она говорит, что нашла перстень, но не может его вытащить, ей никак не ухватить его. Думаю, тебе стоит ножичком продырявить монаха, чтобы медянка могла выпихнуть перстень в отверстие.

— Где дырявить? — спросил я, доставая ножик. Инц указал мне место. Я принялся за дело. Это было непросто, пришлось не только разрезать кожу, но и толстый слой жира, покрывавший пузо монаха. Нож почти по самую рукоять ушел в складки брюха, когда Инц сообщил:

— Медянка говорит, что видит твой ножик! Расширяй дырку.

Теперь и я услыхал шип медянки. Я повернул ножик, и образовалось отверстие, в которое перстень наверняка пролезет.

— Суй! — велел Инц медянке.

В отверстии произошло какое-то движение, и немного погодя в его глубине что-то блеснуло. На свет появился перстень. Я ухватил его, и в следующий миг он оказался в моих руках. Перстень был весь склизкий, в крови, я обтер его об траву и надел на палец.

— Вылазь! — велел Инц медянке. — Всё в порядке.

Немного погодя появилась и медянка, но не изо рта, а из-под подола одеяния монаха.

— Не стала разворачиваться, — сообщила медянка.

— Спасибо тебе большое, — сказал я. — Заходи как-нибудь к нам, мама угостит тебя лосиным окороком.

— С удовольствием! — пообещала медянка и скрылась в лесу.

— Ты видел, на что она стала похожа? — прошептал Инц. — Жуть! Не представляю, как можно проползти через всё это. Что стало бы с моей кожей? Да эту мерзость ни в каком роднике не отмоешь.

— Медянка и сама такого цвета, на ней это не так заметно, — ответил я.

Мы посовещались, стоит ли продолжать поиски Лягвы Полярной, но уже стало вечереть, и мы оба здорово проголодались. Решили разойтись по домам, подкрепиться, а поисками Лягвы заняться как-нибудь в другой раз.

— К тому же не верю я, что это взаправдашний ключ, — заявил Инц уже по пути домой. — Настоящий ключ нипочем бы не угодил в желудок монаха. Не может быть, чтоб Лягва Полярная жила в каких-то кишках! В чьей-то утробе!

— Это был просто несчастный случай! — стоял я на своем, но Инц только недоверчиво помотал головой.

7

Мы еще не раз ходили с перстнем пытать счастья, но всё без толку. Обнаружить Лягву Полярную не удавалось. Все наши походы кончались тем, что в какой-то момент нам становилось лень идти дальше и мы принимались лакомиться черникой.

В конце концов я засомневался, что полученный в подарок перстень и есть тот самый ключ, а если даже и ключ, то, чтобы воспользоваться им, требуется немало труда и знаний, которых у меня нет. Я утратил интерес к перстню, спрятал его обратно в кожаный мешочек и занялся другими делами.

В поисках Лягвы Полярной я не раз натыкался на хижину зверолюдей. Понятное дело, я знал их и раньше, ведь нас, людей, осталось в лесу совсем немного. А Пирре и Ряэк были, в сущности, тоже люди, только более мохнатые, чем мы. Факт очевидный, ведь они не ходили в звериных шкурах, а разгуливали в чем мать родила. Они утверждали, что так ведется испокон веку, что упадок начался не с того, что мы перебрались в деревню и стали питаться хлебом, а с того, что мы стали обряжаться в звериные шкуры и пользоваться железными орудиями, награбленными на кораблях. У них в хозяйстве не было ничего металлического, одни только каменные топоры — неуклюжие, почти бесформенные, но Пирре и Ряэк утверждали, что зато их удобно держать в руке и они полезны для здоровья.

— Это нашенский камень, не какое-то заморское железо, говорили они. — Стоит взять этот камень, как он придает тебе сил, массирует ладони и успокаивает нервы. В старину такими топорами выполняли любые работы, настроение у всех было хорошее и никто не ссорился.

В отличие от Тамбета, который тоже чтил обычаи пращуров и старался не сбиваться с проторенной былыми поколениями тропы, Пирре и Ряэк отличались редкостной терпимостью. Они ни к кому не предъявляли никаких требований. Они не хотели, чтобы и другие люди заголялись, никогда не ругались, если видели у кого-то за поясом нож или застежку на зипуне. Если бы кто-нибудь подошел к Тамбету с куском хлеба, он бы и волков мог на него натравить, а уж отругал бы такого деревенского прихвостня будь здоров. Пирре и Ряэк, напротив, никогда никому слова худого не говорили. Они привечали каждого, всех потчевали и никогда не обижались, даже если гость отказывался отведать полусырого мяса.

— Ну да, ты же непривычный, — говорили они ласково и смеялись, обнажая желтые клыки. — Ты же привык к горелой пище. Ладно, так и быть, зажарим этот кусок для тебя дочерна, раз тебе так больше нравится. Только это вредно для здоровья, в былые времена зверолюди все ели полусырое мясо, оно легче переваривается. Ну, ты нам все равно не веришь. Личинок тоже не хочешь? Жаль, это наше древнее лакомство. Смотри: берешь личинку, выдавливаешь ее себе в рот — ммм! Вкуснятина!

Они щурились от удовольствия, слизывая с губ остатки личинок, однако эта демонстрация наивысшего наслаждения так и не сподвигла меня отведать личинок. Пирре и Ряэк не настаивали. Они до черноты зажарили кусок мяса и с лучезарными улыбками пожелали мне приятного аппетита. Затем дали мне возможность спокойно поесть, а сами принялись искать в шерсти друг друга, вытаскивая еловые иголки, муравьев и паучков.

Еще совсем маленьким я время от времени бывал у Пирре и Ряэк, сперва вместе с дядей Вотеле, потом и один или в компании с Пяртелем. Но именно в ходе поисков Лягвы Полярной я сошелся со зверолюдьми поближе. Несколько раз я даже оставался у них ночевать, когда, вымотавшись за целый день хождения по лесу, я настолько уставал, что просто сил не было возвратиться домой. Мама знала, что в лесу ничего со мной случиться не может, ведь я уже освоил заветную змеиную молвь, так что бояться мне было нечего. Вот она и не беспокоилась, если я не возвращался домой. Иногда я спал у Инца в змеище, иногда ночевал у дяди Вотеле. А в последнее время мне нравилось у зверолюдей, потому что там были вши.

Пирре и Ряэк разводили их — своих любимцев. У зверолюдей не было детей, вот они и отдавали им всю свою нежность. Насекомые жили в специально устроенных для них клетках, их было превеликое множество, и были они все очень разные. Там имелись обычные серые вши, но имелись и здоровенные, с лягушку, выведенные благодаря усиленному питанию и умелому отбору. Иногда Пирре и Ряэк брали их на руки и ласкали своими мохнатыми пальцами. Но что самое интересное — все эти вши беспрекословно слушались своих хозяев. Как уже сказано, насекомые вообще-то заветной змеиной молви не знают. Можно сколько угодно толковать что-то муравью, он и ухом не ведет. Сверчок знай себе поет, хотя ты не один раз цыкал заветные заклятья, которые любого зверя вмиг заставили бы умолкнуть. На сверчка это не действует. Паукам и божьим коровкам — прирожденным идиотам — тоже ничего не втолкуешь. Да и вши, собственно говоря, тоже довольно тупые существа, обычно от них толку не добиться. Тем удивительнее, что Пирре и Ряэк выдрессировали их словно каких-то умнейших бойцовых волков.

Вши выполняли именно то, что требовали их хозяева. Они шли на зов, ложились навзничь, выстраивались в шеренгу, забирались друг другу на закорки и катались по земле подобно лисятам. Протянешь им руку — они в ответ вежливо протягивают лапку.

Все эти фокусы они выполняли только по команде Пирре и Ряэк. Если я пытался заставить их сделать что-то, они ни одной лапкой не шевельнут. Я был очень разочарован, ведь я, по своему разумению, прекрасно освоил змеиную молвь, ничуть не хуже зверолюдей. Когда я спросил Пирре и Ряэк, почему вши меня не понимают, они расхохотались.

— Дело ведь не только в заветных змеиных заклятьях. Ты вслушайся хорошенько, как мы с ними разговариваем, — мы произносим слова на старинный манер, как говорили зверолюди. В давнишние времена, когда наши пращуры еще жили в пещерах, не зная огня, они управлялись и с насекомыми. Как иначе смогли бы они пережить нашествия комаров и слепней, которым ничто не мешало пить их кровь, потому что не было отпугивающего дыма костров. Увы, теперь это древнейшее наречие позабыто. Мы тоже не умеем говорить так, как говорили десятки тысяч лет назад. Из всех насекомых мы можем общаться только со вшами, они долгое время жили в шерсти животных и кое-чего там поднабрались. Но отогнать мошку — это нам уже не по силам. Жаль, но былые знания исчезают.

Мне тоже было жаль этого, я и сам с удовольствием хотел бы с помощью заветных змеиных заклятий держать комаров и слепней подальше от себя. Они все-таки отвратительные и кусаются больно. Теперь я старался научиться разговаривать хотя бы со вшами, но и это оказалось непросто. Сколько я ни тренировался, никак мне не удавалось произносить заветные заклятья так, как получалось у Пирре и Ряэк. Разница была едва различима, а мой язык поневоле шел проторенным путем.

Пирре и Ряэк считали, что не стоит мне мучиться, поскольку выучиться произношению зверолюдей невозможно.

— Это врожденное, как у твоих предков были от рождения змеиные зубы, — говорили они. — Ты можешь сколько угодно точить зубы и полоскать рот невесть какими настоями, но клыки твои никогда не станут ядовитыми. Так и с нашим языком. Ты не зверочеловек. Наши семейства хоть и состоят в родстве, но пути их давно уже разошлись. У тебя даже хвоста нет.

Хвоста у меня и впрямь не было, в отличие от Пирре и Ряэк, у которых на заду было по небольшому мягкому отростку. Я не стал больше пытаться разговаривать со вшами, мне только хотелось узнать, могут ли Пирре и Ряэк управляться и с чужими вшами, или же только с теми, которых обучили сами.

— Думаю, что сможем, — отвечали Пирре и Ряэк. Кстати, они всегда говорили вместе, один произносил одно слово, другой — другое. Так что и не поймешь, с кем именно ты сейчас говоришь. Да их вообще невозможно было представить по отдельности, они всегда были вдвоем, передвигались бок о бок, сидели, прижавшись друг к другу. Не знаю, было ли то от их большой взаимной любви, или просто у зверолюдей так водится. Я же, кроме Пирре и Ряэк, других зверолюдей не знал. Да их, вероятно, больше и не осталось. Они были последние в своем роду.

Во всяком случае, я разыскал в лесу какого-то медведя и попросил у него несколько вшей, из тех, что водились в его шубе. Медведь тотчас согласился. Он как раз околачивался возле хижины подружки моей сестры, подозреваю, что у них было назначено свидание, ведь медведей так и тянет к девкам. Наверняка и у этого медведя с подружкой моей сестры были шуры-муры, но не мое это дело. Главное, чтоб он к моей сестре не приставал. Я забрал вшей и оставил медведя сидеть под кустом.

Такой охочий до бабы медведь может несколько дней терпеливо сидеть на одном месте, без еды, без питья, склонив голову набок и покорно сложив лапы на животе, с дурацким влюбленным выражением на морде. На девок это производит огромное впечатление. «Ой, какой славный мишка!» — вздыхают они умиленно, и медведь, которому удалось произвести впечатление, встает на задние лапы и топает неуклюже к возлюбленной своей мечты, с сорванной на лугу купальницей в зубах. А если у него еще достанет ловкости сплести венок из одуванчиков и нацепить его себе на башку, то против такой идиллической картинки не устоит ни одна.

Я отнес полученных у медведя вшей Пирре и Ряэк, и после того, как они приласкали вшей и позволили им немножко порезвиться на своих косматых пальцах, а затем приказали улечься на спину, — те выполнили приказание и задергали лапками.

— Видишь, слушаются! — радостно воскликнули Пирре и Ряэк. — Живность что надо! Мы их подсадим к другим, места у нас тут хватает.

Вшам они всегда были рады-радешеньки, подбирали всех, что попадались им.

Сейчас Пирре и Ряэк занимались еще одним увлекательным делом. Вшей ростом с жабу они уже вывели, но этого показалось им мало, и они решили вывести вшей ростом с козу. Вшей покрупнее отделяли от тех, что помельче, давали им расплодиться и снова отбирали самых больших. Времени это занимало не так уж много, поскольку размножаются вши быстро и дают большой приплод. Прошло всего несколько месяцев, как появилась на свет вошь ростом с козу. По правде говоря, на мой взгляд, существо омерзительное. Если вошь маленькая, ее безобразие в глаза не бросается, просто мелочь какая-то, но большая вошь — тварь, отвратительнее которой и представить себе ничего невозможно. Но Пирре и Ряэк так не считали. Они очень радовались ублюдку.

— В старину все звери были куда крупнее теперешних, — утверждали они. — На свете жили невероятно громадные твари, на сегодня они вымерли или попрятались куда-то спать во тьме вечным сном. Крупному зверю и спать надо больше. Наверное, они так никогда и не проснутся, и никто больше не увидит этих замечательных исполинов. Вот потому-то так приятно видеть эту вошь, ей было бы так здорово ползать в шерсти какой-нибудь громадной древней твари. Лемет, присмотрись к ней повнимательнее! Ты видишь перед собой частичку мира, каким он был сотни тысяч лет назад!

Я поглядел на эту частичку, и она мне совсем не понравилась. Я был вполне доволен, что живу именно сейчас, а не сотни тысяч лет назад. Но не стал говорить об этом Пирре и Ряэку, а для порядку похвалил их вошь и даже согласился пойти прогуляться с ней, поскольку зверолюди считали, что вошь нуждается в движении. Сами Пирре и Ряэк очень редко отлучались из своей пещеры, поскольку возле места их обитания сохранился клочок девственного леса, где росли странные растения, уже исчезнувшие в других местах. Пирре и Ряэк ели их и собирали с них личинок. За пределами этой небольшой древней чащи они чувствовали себя неуютно.

Я позвал с собой Инца и Пяртеля, взял вошь на кожаный поводок и повел ее в лес гулять. Хоть она и была ростом с козу, но тупая невероятно. По-видимому, ей было невдомек, что размером она больше не с семечко, и пыталась пролезть в малейшие щелочки, проявляя при этом прыть невероятную. На наши уговоры она не реагировала, а упрямо пыталась протиснуться в какие-то в десять раз меньше нее проемы. В результате она часто застревала и беспомощно сучила ножками, пока мы с большим трудом не вызволяли ее. Это было так муторно, что мы решили отправиться гулять куда-нибудь в поле, где ей будет некуда лезть.

Пошли к озеру, но вошь оказалась еще бестолковее, чем мы думали. До нее вообще не дошло, что гладь воды совсем не то же самое, что трава. Она резво помчалась прямо в озеро и, понятное дело, с головой ушла под воду.

— Да эта уродина хоть умеет плавать? — закричал Пяртель, и я остался с ответом в долгу, потому как я не знаток по части вшей. Но уже через минуту-другую стало ясно, что плавать она может, она вынырнула на поверхность и стала барахтаться, но дура стала грести не к берегу, а в противоположную сторону.

— Озеро ей не переплыть, — рассудил Инц. — Выдохнется скоро и пойдет ко дну. По мне, туда ей и дорога, кому такая тварь нужна?

— Боюсь, мне все-таки придется лезть в воду спасать ее, — сказал я. — Пирре и Ряэк расстроятся, если мы не приведем ее обратно. Они же доверили ее мне, я за нее отвечаю.

Я разделся и готов уже был прыгнуть в воду, как кто-то сурово окрикнул меня.

Это был хийетарк Юльгас.

— Ты в своем уме? — в ярости заорал он. — Ты что, не знаешь, это же священное озеро! Каждое новолуние я приношу его водяному в жертву двух белок, чтобы он не дал озеру выйти из берегов и затопить наши жилища. Здесь нельзя купаться, это может возмутить водяного! Перво-наперво он утянет под воду тебя, а затем затопит и весь лес. Немедленно одевайся и убирайся отсюда вместе со своим приятелем. Водяной любит тишину, его нельзя беспокоить.

— Жаль, но мне придется-таки заполучить эту тварь! — сказал я. Юльгас вгляделся в барахтающуюся в озере вошь и побелел.

— Да это же сам водяной! — пробормотал он и как подкошенный упал на колени. — Сам водяной явил нам себя! К чему бы это?

Он уставился на барахтающуюся в воде вошь выпученными глазами.

— Ребята, чем вы его рассердили? — вдруг пророкотал он, воздевая к небу руки. — Он явился за вами, и мне не спасти вас! Он требует жертв!

— Это вошь, а никакой не водяной, — заметил Инц презрительно. Змеи не верят ни в каких духов-хранителей, так же как не верят в цветущий папоротник. Они считают, что знают лес вдоль и поперек, и знают, кто там живет и кого там нет. Они не мешали людям ходить в священную рощу и приносить там жертвы, хотя, на их взгляд, в этом нет никакого смысла. Гадюки никогда не вмешивались в чужие дела, пока те их впрямую не касались. По их мнению, каждый имеет право жить сколь угодно чудно.

Так что не удивительно, что при виде Инца хийетарк не особо обрадовался. Он неприязненно глянул на него и вновь посмотрел на вошь в воде.

— Что ты мелешь, какая вошь? — сказал он. — Вошь маленькая. Это водяной, я-то в этом разбираюсь! Не сердите его еще больше!

— Это и вправду вошь, — подтвердил я и рассказал Юльгасу про опыты Пирре и Ряэк. Упоминание зверолюдей нисколько не обрадовало хийетарка, ведь и зверолюди, как и гадюки, не верят ни в каких водяных и леших и не ходят в священную рощу.

— В стародавние времена не было никаких священных рощ, и духов-хранителей выдумали уже потом, — утверждали они. — В те далекие времена, когда в лесной чаще было полно зверолюдей, поклонялись совсем другому, только мы, увы, не помним больше, кому поклонялись и как.

Во всяком случае, Юльгас никак не мог поверить, что в озере плавает не священный дух-покровитель озера, а самая обыкновенная вошь, пусть и громадная. Но тут ей удалось подобраться поближе к нам, туда, где ее ноги уже доставали до дна, и выкарабкаться на берег. Она вымокла вся насквозь и дрожала, и тотчас попыталась подлезть под корень одной сосны.

— Видишь теперь, никакой это не дух-хранитель, — сказал я. — Наверное, просто похожа на него. Я и не знал, что духи-хранители похожи на громадных вшей.

Хийетарк Юльгас злобно рассматривал вошь.

— Малый! — сказал он наконец, решительно повернувшись спиной ко вши и опустив мне на плечо свою тяжелую руку. — Вот что я тебе скажу: бросив в озеро эту мерзкую тварь, ты осквернил его. Осквернил обиталище духа-хранителя, и мне предстоит теперь принести немало жертв, чтобы умилостивить его. И тебе придется помочь мне, ведь это ты больше всех виноват в оскорблении водяного. Нынче в полночь возвращайся сюда и приведи всех волков из вашей волчарни — на сей раз беличьей кровью не обойтись! Я буду вынужден применить все мои умения, чтобы водяной простил нас.

— Мама не позволит забить волков, — возразил я. — Они дают нам молоко.

— Твоей матери нужно будет пойти на это, поскольку ее сын натворил невесть что! — сказал Юльгас сурово. От добродушного старичка и следа не осталось, хийетарк с горящими глазами и трясущимися от негодования усами больше походил на вставшую на дыбы крысу. — Матери отвечают за своих сыновей. Вина лежит и на ней, если б она каждую неделю вместе с тобой приходила в священную рощу, она бы знала, что духов-хранителей следует почитать, и ты тоже знал бы это. В прежние времена в священную рощу каждый день приходили выразить свое почтение всемогущим силам природы и снискать их благоволение и дружбу. Тогда никакому мальцу не пришло бы в голову запустить в священное озеро мерзкую вошь. С тобой, Лемет, если не будешь почитать духов-хранителей, страшные вещи могут приключиться! Даже мне не удастся умилостивить духов природы, если ты своим безобразным поведением выведешь их из себя. Было бы куда лучше, если б ты внял мне, вместо того, чтобы водиться со зверолюдьми и змеями. Они, конечно, нам братья, однако совсем другой породы.

Слова Юльгаса напугали меня и очень встревожили. Неужели мне и впрямь надо пригнать к озеру всех наших волков, чтобы Юльгас, перерезав им горло, с помощью волчьей крови снискал нам расположение духа-хранителя озера? Что скажет мама? Мы ведь нуждаемся в волках. Конечно, можно обзавестись новыми — брошенных волков, хозяева которых перебрались в деревню, в лесу полно, но такие беспризорные волки дают мало молока. Пройдет немало времени, прежде чем они привыкнут к новой волчарне. Как бы то ни было, менять волков хлопотно, у меня было на душе очень скверно. В конце концов, не я виноват, что вошь бросилась в озеро. Я попытался объяснить это хийетарку, но Юльгас сказал, что его это не интересует, поскольку дух-покровитель озера наверняка рассердился, и если не умастить его волчьей кровью, то случится нечто ужасное. Он велел мне ровно в полночь вместе с волками быть на месте и добавил, что в былые времена и волков было бы недостаточно. Тогда пришлось бы виновника — то есть меня, — изрубив в куски, бросить в озеро, однако он, Юльгас, настолько хитроумный хийетарк и настолько дружен с духами-покровителями, что может умилостивить их и волчьим мясом. По крайней мере — постарается.

Этот разговор напугал меня еще больше. А что если эта попытка не удастся, и Юльгас решит принести в жертву меня самого? Мы потихоньку покинули озеро, оставив Юльгаса бормотать свои заклинания.

Мне было прескверно, как всегда бывает ребенку, который натворил что-то, и теперь предстоит признаться в этом маме. В то же время я знал, что чем скорее я избавлюсь от этого, тем лучше. Хотелось переложить принятие решения на маму. Пусть она скажет, как быть: идти ли в полночь вместе с волками на озеро или нет.

Я попросил Инца и Пяртеля отвести вошь к Пирре и Ряэк, а сам помчался домой.

8

Дома ждала меня сияющая мама.

— Угадай, Лемет, что я тебе нынче принесла, — спросила она таинственно и тут же объявила, — совиные яички! Тебе два и два Сальме.

Я еще чувствовал себя прескверно. Совиные яички мое любимое лакомство, и маме было совсем нелегко раздобыть их, ведь к тому времени она уже растолстела, и при ее комплекции взобраться на дерево к совиному гнезду было настоящим подвигом. Честно говоря, наблюдать такое было страшновато: казалось, ветки вот-вот подломятся под ее тяжестью и она рухнет на землю, переломав кости. Дядя Вотеле говорил маме, чтобы она перестала лазить по деревьям, а посылала меня, но она отвечала, что теперь мальчик знает толк в этих яичках, и к тому же ей нравится забираться на деревья.

— Мне только полезно немножко пошевелиться, подвигаться, — говорила она. И нередко, болтаясь по лесу, я вдруг слышал, как она окликает меня, и я видел, как она машет мне рукой с вершины какой-нибудь невообразимо высокой ели, а сама сияет. Когда дело касалось того, чтобы раздобыть детям кусок получше, и вообще пропитание, мама проявляла редкостное проворство.

Особую ценность придавали лакомству те опасности, что маме пришлось преодолеть, добывая совиные яички, и мне было ужасно стыдно, что нечем отблагодарить маму, кроме как новостью, что ее волков следует ночью пригнать к озеру и зарезать. Я пробормотал, что страшно рад угощению, но есть не стал, а тихонько проскользнул за стол и стал ждать, когда представится возможность сказать про Юльгаса.

Тем временем сестра Сальме принялась лакомиться совиными яичками, жадно высасывая их содержимое и облизываясь. Завидки разбирали, глядя на нее: сразу было видно, что в ее белобрысой голове сейчас нет никаких забот. Зато у меня! Мама заметила, что я сижу с отрешенным видом и спросила, не болит ли у меня что.

— Нет, — сказал я. — Но… Знаешь, мне надо тебе кое-что рассказать.

— Ты сперва яички скушай, — сказала мама, — а потом я принесу тебе еще холодный лосиный бок, ты сегодня наверняка ничего не ел. И где тебя только носит целыми днями? Небось, в змеище ходил?

— Мам, я сейчас есть не хочу. Я сегодня к Пирре с Ряэк ходил…

— И зачем ты к ним ходишь? — перебила меня Сальме. — Они же такие ужасные. И почему они все время голышом ходят, срам да и только! У этой Ряэк груди до самого пупа висят, болтаются, словно два громадных мохнатых дубовых листа. А у Пирре такой здоровенный срам, что когда он садится, то укладывает его на колени, чтобы по земле не волочился, не то еще муравьи залезут.

— Сальме, что ты такое говоришь! — опешила мама. — Ты зачем вообще это разглядываешь?

— При чем тут разглядываешь, он сам всем показывает! — препиралась Сальме. — Я потому и говорю, что на мой взгляд это ужасно! Мне просто худо становится при виде этого безобразия. А задницы! На них даже шерсть не растет! Совершенно голые и лиловые, словно пара здоровенных разбухших черничин.

— А ты закрывай глаза, — посоветовала мама.

— Почему я должна закрывать глаза, пусть лучше эти зверолюди сами прикрывают себе зад! Мои глаза никому не мешают, а их причиндалы — это просто ужас какой-то. Девчонки другие тоже говорят, мол, стоит только представить себе хер Пирре или сиськи Ряэк, как кусок в горло не лезет.

— Так не думайте о них! — вспыхнула мама. — Я про них нисколько не думаю и никогда не вижу их, они же редко когда ходят по лесу.

— К счастью! — фыркнула Сальме. — Но я не удивлюсь, если Лемет однажды пригласит их к нам в гости. Он же вечно толчется там у зверолюдей. Лемет, я тебе говорю: если эти Пирре и Ряэк с лиловыми задницами припрутся сюда, то я в этом дому больше ни спать, ни есть не стану!

— Да не станет их Лемет звать, — успокоила мама Сальме. — Да они и сами не придут. Но чем ты, Лемет, там занимался? Там что — так интересно?

— Они вырастили вошь ростом с козу, — сообщил я. — И мы с Инцем и Пяртелем повели ее гулять.

Я набрал полную грудь воздуха, собираясь тут же выложить все ужасные новости, но мама и Сальме не дали мне сделать этого. Они долго рассуждали, кому и зачем надо выращивать вшей ростом с козу и не опасны ли такие вши для человека и можно ли вообще Сальме ходить по лесу.

— Ну что она тебе сделает? — рассуждала мама. — Прикрикнешь на нее или запустишь в нее шишкой, она и убежит.

— Мало ли что, — буркнула Сальме. — Такая тварь, небось, ничего не боится. Только зверолюди могут до такого додуматься. Да ладно, я расскажу про этих вшей Мымми, и он их прикончит.

— Какому Мымми? — насторожилась мама, и голос ее зазвенел, поскольку нетрудно было догадаться, что за зверь скрывается под этим именем.

— Так, медведь один, — нехотя ответила Сальме. Она поняла, что проболталась, но теперь было уже поздно прикусить язык.

— Откуда ты его знаешь? — потребовала ответа мама, и я к своему огорчению понял, что теперь разговор примет совсем другое направление и мне будет очень трудно выложить свои тревоги. Медведи — мамино слабое место, и если она и боялась чего-то на этом свете, так того, что дочь может пойти по ее стопам.

— Я его как-то встретила в лесу, — сказала Сальме. — Мы в общем-то почти незнакомы, так, встретились разок-другой. Мама, ну не начинай! Я знаю, ты медведей терпеть не можешь, но Мымми очень славный, и к тому же я почти не общаюсь с ним, просто здороваемся иногда, если встречаемся.

— Сальме, ты еще слишком молода иметь дело с медведями! — сказала мама и села с потерянным видом, словно только что молния ударила в крышу ее хижины, и всю ее охватило пламя.

— Да не имею я с ним никаких дел! — оправдывалась Сальме. — Мама, я же говорю тебе — мы только здороваемся!

— Нечего здороваться.

— Как же так, это просто вежливость! Со знакомыми принято здороваться.

— Ни к чему такие знакомые!

— Мама!

— Сальме, медведи думают только об одном!

— Интересно — о чем?

— Сама, небось, знаешь. Сальме, я хочу, чтобы ты больше с этим Мымми не встречалась! Медведи, само собой, и красивые, и сильные, но они приносят несчастье.

Сальме засопела возмущенно.

— Может, тебе они и принесли несчастье, но не мне! Мне Мымми носит землянику и бруснику!

— Землянику и бруснику! — воскликнула мама и разрыдалась. — Именно землянику и бруснику приносили и мне! С этого всё и начинается, землянику и бруснику они мастера приносить! Нет, так я и знала! Если у тебя подрастает дочка, спасу от медведей не будет. Они тут как тут объявятся, словно ящерки на солнцепеке! Что же мне делать? Куда тебя спрятать? От медведя ведь никуда не денешься, он и на дерево залезет, и в земле нору выроет. Ох, это страшные зверюги!

Мамино лицо пылало, и Сальме тоже раскраснелась, словно рябинка. Они уставились друг на друга, взгляд Сальме был исполнен упрямства, мамин — растерянности и отчаяния. Наверняка ей казалось, что видит свою дочь в последний раз, что вот-вот явится огромный медведь и утащит Сальме в свою берлогу. Поскольку сама она в свое время полюбила медведя, похоже, она была уверена, что если уж кто познакомится с косолапым, то наверняка упадет в его объятья. Какое-то время они молчали, и я решил, что теперь самое время рассказать о том, что случилось на озере.

Поначалу мама слушала, не шевелясь и не сводя с Сальме глаз, в мыслях все еще пребывая с медведем, но когда я закончил повествование, она вдруг оторопело уставилась на меня и сказала:

— Постой-ка, Лемет! Расскажи еще разок! Это ведь ужасно!

Я повторил свой рассказ. Мама смотрела то на меня, то на Сальме, словно пытаясь понять, чей рассказ страшнее. Во всяком случае, моя история показалась неотложной, ведь полночь была уже близко, тогда как в отношении медведя сейчас, немедленно, ничего предпринять невозможно. И в то же время мама не знала, как реагировать на мой рассказ. Две, одна за другой, плохие новости привели к тому, что мама просто тупо сидела, сложив на коленях руки, и в отчаянии смотрела на меня.

Зато Сальме от моего рассказа пришла в ярость.

— Ты просто невыносим! — заорала она. — Бедные волки — они-то чем виноваты? Они так хорошо доятся. Ты разоришь нас! И как тебе только не стыдно!

— Что же мне делать, мама? — спросил я расстроенно, не обращая внимания на Сальме. Конечно, мне было стыдно, да и вообще так тошно, что все нутро ныло. Больше всего хотелось мне сейчас забиться куда-нибудь в уголок, свернуться калачиком, но это было невозможно. На озере ждал злобный хийетарк, и я желал, чтобы все последующие решения мама приняла сама, я своим умом больше не решался ничего предпринять.

— Так мне идти на озеро или нет?

— Не знаю, — вздохнула мама обессиленно. Она была совершенно разбита. — Все наши волки…

— И зачем тебе понадобилось возиться с этой мерзкой вошью? — не унималась Сальме. — Где нам теперь молока взять? Дурак!

— Может, у медведей? — пробормотал я. Сальме в ярости запустила в меня куском лосятины.

— Деточки, прекратите! — заплакала мама. — Все эти новости… Одна за другой… Я и вправду не знаю, как быть.

— Скоро полночь, — напомнил я. — Так мне идти на озеро или как? Ну говори же!

Я в отчаянии теребил материн рукав.

— Не знаю, — повторила мама. — Это так ужасно!

Она тихо плакала, утирая слезы.

Я тоже заплакал.

Сальме плакала уже давно — от обиды и злости.

Тут пришел дядя Вотеле.

У него было обыкновение зайти к нам вечерком, послушать, как день прошел. На сей раз он, понятное дело, тотчас понял, что случилось нечто из ряда вон. Он остановился в растерянности на пороге, но я бросился к нему, затащил в дом и, захлебываясь и хлюпая носом, принялся рассказывать о страшном несчастье, что случилось со мной на озере. Дядя Вотеле был моей последней надеждой, ведь мама сейчас наверняка не сможет помочь, а дядя умный и находчивый. Я рассказал обо всем — о зверолюдях, о вшах, о хийетарке и хранителе озера, — а Сальме прерывала мою речь отдельными ядовитыми замечаниями, ей хотелось показать, что она намного старше, умнее и ни в жизнь не навлекла бы на свою семью такую беду. Но мне было не до Сальме, мне было важно высказать всё. И закончив свой рассказ, я умоляюще уставился на дядю Вотеле, в глазах моих — единственная просьба: сделай же что-нибудь, избавь меня от груза ответственности!

— Совершенно дурацкая история, — заключил дядя Вотеле.

— Я и говорю, что Лемет круглый дурак! — поддержала Сальме. — И как только он мог искупать в священном озере какую-то мерзкую вошь?

— Озеро озером, — сказал дядя Вотеле. — Все в нем могут купаться. Не понимаю, почему из-за этого надо волков резать. Юльгас спятил.

— Он же хийетарк, — вставила мама, вытирая слезы, чувствовалось, что появление дяди Вотеле ободрило ее. Она высморкалась, встала и принялась резать дяде мясо.

— Может, одним волком обойдется? — предположила мама. — По мне, этого достаточно, чтобы умилостивить водяного-хранителя озера.

— Какого такого хранителя озера? — спросил дядя Вотеле. — Ты когда-нибудь в жизни видела хранителя озера?

— Ну это же обычай такой. Сам знаешь. Старинный обычай. Хранителям завсегда приносят жертвы. На то и нужен хийетарк.

— Вообще-то я, по правде говоря, никогда этого не понимал, — признался дядя Вотеле. — Ну да ладно, есть обряды, обычаи, которые объединяют людей, и бывает, очень даже славно стоять в священной роще и смотреть, как Юльгас с песнопениями жжет свои травы. Но ни с того ни с сего зарезать целое волчье стадо — это же дикость! Кровь испортит воды озера куда сильнее, чем какая-то несчастная вошь. Я пойду с тобой, Лемет, и сам поговорю с Юльгасом.

— Одного волка все-таки можно бы прихватить, так, на всякий случай, — предложила мама.

— Нет, — возразил дядя. — Пусть себе в волчарне отираются. И давайте наконец поужинаем, и хватит переживать. Я вижу — у вас даже совиные яички есть!

— Можешь взять их, — сказал я, влюбленно глядя на дядю. На душе вдруг стало так легко, словно извлекли из меня огромный камень, и я вдруг почувствовал чудовищный голод, ведь возникшую пустоту требовалось чем-то заполнить. Но я с радостью был готов уступить дяде совиные яички, он был для меня героем. Дядя с улыбкой поблагодарил меня.

— Я съем одно, другое — ты, — предложил дядя. — Приятно видеть, что вы опять становитесь похожи на людей. Я, когда вошел, подумал было, что случилось невесть что.

— Я и вправду до смерти перепугалась, как услышала, что надо всех наших волков в жертву принести, — призналась мама. К ней вернулось обычное спокойствие, и она принялась носить из кладовки всё новые и новые куски мяса, хотя дядя Вотеле давно уже отмахивался от них. — Но теперь всё в порядке. Да, сходи поговори с Юльгасом. Чего это он взбеленился.

— Поговорю, поговорю, — пообещал дядя. Я на радостях высосал свое совиное яичко, Сальме тоже вроде бы вполне успокоилась, поскольку последние события по крайней мере на какое-то время вытеснили Мымми из маминой головы.

*

Незадолго до полуночи мы с дядей Вотеле отправились в путь. Вместе с ним я чувствовал себя достаточно уверенно и больше совсем не боялся Юльгаса. Да что он может мне сделать, если со мной дядя Вотеле? Пусть принесет в жертву водяному свой длинный носище, если ему так неймется пустить в ход нож!

Тьма стояла над озером, и темная вода лоснилась. Казалось, водная гладь подернулась посреди лета странным черным льдом, и впору было поверить, что под ним живет кровожадный водяной. Мне стало немножко не по себе, и я с удовольствием ухватился бы за руку дяди Вотеле, но постеснялся, ведь я уже большой. Я просто вплотную прижался к дяде, для успокоения вдыхая его запах.

— Юльгас! Ты где? — крикнул дядя.

— Здесь я, — откликнулся хийетарк. — Очень хорошо, Вотеле, что пришел вместе с мальцом. Хоть поможешь мне в жертвоприношении, будешь держать волков за ноги. Ты наверняка уже знаешь, что за святотатство совершил твой племянничек.

— Знаю, — сказал дядя. — Только боюсь, никого мне за ноги держать не придётся, разве что собственные чесать — столько здесь комарья. Я не стал брать волков с собой. Ты же и сам понимаешь, что перерезать их — мысль не самая умная. Какой тебе в этом прок?

— Не стал брать волков с собой? — переспросил Юльгас, и я увидел, как из зарослей выходит хийетарк с длинным ножом в руках. — Как это понимать? Волки нужны, чтобы задобрить водяного, иначе он весь лес затопит.

— И как же он это сделает? — насмешливо поинтересовался дядя. — Каким манером это озерко может затопить целый лес?

— Почем ты знаешь, сколько в нем воды? — рассердился Юльгас. — То, что ты видишь своими дурацкими глазами, всего лишь кровля хором водяного! Земные недра полны вод, над которыми он властвует! И если мы не усмирим его гнев, он поднимет все эти воды на поверхность, и тогда затопит даже самые высокие ели.

— Да ты сам-то веришь в то, что говоришь? — спросил дядя. — Юльгас, я понимаю: есть старинные обычаи и обряды, и нашему народу всегда нравилось верить, что реки да озера не просто большие ручейки да лужи, но такие же живые существа, как и мы. И чтобы лучше понимать это, представлять себе это, придумали всех этих водяных и духов-хранителей, которые вроде бы обитают в глубине вод. Это просто красивые сказочки.

— Пр-ридумали! — пророкотал Юльгас. — Сказочки! Да что ты такое несешь?

— Я говорю, как есть. Конечно, куда интереснее и приятнее ходить по лесу, воображая, будто в каждом дупле обитает хранитель дерева, а о целом лесе радеет лесная матерь. Это удерживает детишек не ломать из озорства ветки, не портить деревья. Но мы не можем сходить с ума из-за этих стародавних сказок и полосовать волков только потому, что какая-то живность вздумала поплавать в лесном озере. На что вообще это озеро, если не затем, чтоб пить из него и купаться в нем? Косули да лоси каждый день ходят сюда на водопой!

— Косули да лоси подопечные лесной матери, а у нее договор с водяным! — заявил Юльгас.

— Ну, это, положим, очередная сказочка рассказать детям на ночь, — сказал дядя. — Ты, Юльгас, никак снова в детство впал: такие вещи рассказываешь мне тут с умным видом!

— Я хранитель священной рощи — хийетарк! — рявкнул Юльгас. — Это ты, Вотеле, такое же дитя неразумное, как и твой племяш, который ничтоже сумняшеся нарушает покой священного озера и который знать ничего не знает о древних обычаях. Слыхал, ты его змеиной молви обучаешь, хотя следовало бы также научить его почитать духов-хранителей и священную рощу. Да только, похоже, у тебя у самого знаний по этой части негусто. И неудивительно. Очень редко видел я тебя в священной роще приносящим жертву! Ты же считаешь змеиную молвь единственным кладезем мудрости, однако ты забыл, что на духов-хранителей она не действует!

— Что правда, то правда, — согласился дядя. — Иначе мне бы наверняка удалось побеседовать с ними.

— Шутишь! — пренебрежительно бросил Юльгас. — Ты прямо как дитя неразумное. Разговаривать с духами-хранителями может один лишь хийетарк, посвященный в самые сокровенные знания. Я — посредник между людьми и духами-хранителями, и если я говорю: чтобы умилостивить водяного, надо принести в жертву всех ваших волков, то твое дело — повиноваться. Давай веди волков сюда!

— Юльгас, ты в своем уме? Ты же понимаешь, что я не такой дурак.

— Давай сюда волков! — заорал хийетарк. И я испугался за дядю. Юльгас держал в руке длинный нож, и вид у него был такой безумный, что он вполне мог пустить его в ход. Не исключено, что страсть принести жертву разгорелась в нем настолько, что ему не терпелось перерезать кому-нибудь горло. Но дядя Вотеле, похоже, не боялся хийетарка.

— Юльгас, — сказал он. — Нас тут в лесу осталось так мало. Мы последние, и очень возможно, что иные из нас переберутся в деревню. Рано или поздно время наше выйдет, и все твои духи-хранители будут позабыты. Так какой смысл отравлять эти немногие оставшиеся нам годы дурацким безрассудством? Боюсь, Юльгас, ты последний хийетарк, и после твоей смерти никто и не вспомнит про водяного, что живет в озере, и если забредут сюда деревенские, пришедшие в лес по ягоды, то с легким сердцем они будут купаться здесь, а их ребятня будет писать в твою священную воду.

— Да как ты смеешь? — прохрипел Юльгас. — Вот из-за таких, как ты, наша жизнь в лесу и стала такой убогой! Еще сто лет назад священная роща не могла вместить всех желающих, а жертвенные камни дымились от жаркой крови, пролитой в честь духов-хранителей и лесной матери. В те времена никто не осмелился бы говорить с хийетарком так, как разговариваешь ты, — прекословить ему, зубоскалить над его приказами. И я не удивляюсь, что твой племянничек водится со зверолюдьми и для него нет ничего святого! Он же твой выученик! Отчего же вы не переберетесь в деревню, к таким же выродкам? Там ваше место!

— Да не собираюсь я в деревню, — совершенно спокойно, не повышая голоса, ответил дядя. — Мне нравится в лесу, здесь мой дом. Только ты, Юльгас, не нравишься мне, но, к счастью, лес большой, и мы можем не встречаться.

— Однако как истинный эст ты должен посещать священную рощу! — подколол Юльгас. — И там волей-неволей будешь встречаться со мной!

— Значит, я больше не буду ходить туда, — сказал дядя. — Интересного там мало. А если ты не считаешь меня истинным эстом, так это дело твоё. Мне от этого ни жарко ни холодно.

— Духи-хранители покарают тебя! — закричал Юльгас.

— Не болтай глупостей, Юльгас! — засмеялся дядя. — Ты же знаешь, что это чушь. А если не знаешь, выходит, что ты дурак дураком. Спокойной ночи!

Он повернулся уходить.

— Так ты за волками? — окликнул его Юльгас.

— Давай не будем начинать все с начала, — сказал дядя. — Нет у меня сил спорить с тобой. Пойду-ка я домой. А если тебе именно сегодня ночью приспичило резать волков, так отлови их в лесу. Здесь полно бесхозных. Счастливо поохотиться!

— Да что с них толку! Мне нужны волки именно этого мальца, ведь это он надругался над водяным. Ты должен пригнать их сюда!

— Не буду я. Отправляйся домой, Юльгас, и выпей успокоительного отвара.

— Тогда я пущу тебе кровь! — жутким голосом прохрипел хийетарк и бросился на дядю. Но дядя оказался проворнее и увернулся. В следующий миг Юльгас завопил истошно и выронил нож, поскольку дядя впился зубами ему в руку, а затем сплюнул наземь комочек окровавленного мяса.

— Ты этого сам хотел, — прошипел он, и в этот миг я не узнал своего спокойного и доброжелательного дядю, в его глазах горел безумный красный огонек, а лицо исказила ярость. — Жаль, я не унаследовал отцовских ядовитых клыков, не то бы завтрашнего дня ты не увидал. Держись от меня подальше, Юльгас, и оставь мальчика в покое, если не хочешь, чтоб я тебя в клочья порвал!

Юльгас ничего не сказал, он опустился на траву с жалобным стоном, поглаживая руку и со страхом поглядывая на дядю Вотеле.

Какое-то время стояла тишина. Огонек в глазах дяди медленно угас. Он направился к озеру и ополоснул со рта кровь Юльгаса.

— Отдохни денек-другой в своей священной роще, а потом приходи сюда, и ты увидишь, что озеро плещется на прежнем месте и все вокруг тихо и спокойно, — сказал он наконец примирительно. — Это озеро никогда не выходило из берегов. И не бойся так панически этих духов-хранителей! Они тебе даже ступней не замочат, разве что ты сам в какую-нибудь лужу вляпаешься.

Юльгас на это не сказал ничего. Оставив его сидеть на берегу озера, мы отправились домой. Дядя Вотеле не проронил больше ни слова, казалось, ему неловко передо мной. Мне и вправду никогда еще не приходилось видеть, чтобы он терял самообладание. На моих глазах в дяде пробудился волк. Но ему нечего было стыдиться этого. Я испытывал за него чувство гордости. Вот какой у меня дядька! Хийетарк трухлявым пнем пал перед его яростью.

Я взял дядю за руку. Он дружески пожал мою пятерню. Хорошо и надежно было шагать ночным лесом домой.

9

На другой день мы услышали много интересного. Приятель Пяртель зашел к нам и поведал, как Юльгас долго и подробно рассказывал его родителям, что мой дядя Вотеле своим упрямством и заносчивостью едва не погубил весь лес. Водяной — хранитель озера — был вне себя от бешенства, оставшись без положенной волчьей крови. В образе черного быка он якобы вышел из озера, а вслед за ним поднялась озерная вода — шумная и грозная, словно выползающая из какого-то подземелья громадная туча. Но тут Юльгас проявил истинную отвагу и потрясающую смекалку. При помощи каких-то уловок ему удалось-таки успокоить водяного, а вместо волчьей крови он кинул в озеро тысячу ласок. Таким манером удалось умилостивить водяного, и жизнь в лесу, едва не подвергшаяся страшной опасности, может продолжаться.

Я рассказал дяде Вотеле, что слышал от Пяртеля, и дядя сказал, мол, это только доказывает, что Юльгас отъявленный плут и обманщик:

— До сих пор его вполне можно было считать простаком, который всерьез верит в духов-хранителей и боится их рассердить. Но россказни про черного быка и тысячу ласок — просто бредни. Где он среди ночи достал эту тысячу ласок? Даже самыми заветными заклинаниями столько их не собрать. Он выдумал эту историю, чтобы как-то объяснить, почему озеро осталось на своем месте. И теперь будет бахвалиться, будто он спас лес. Но это же сплошной обман, и я говорю — больше я в священную рощу не ходок. Да и ты там ничего не потерял.

Я был совершенно согласен с дядей, по правде говоря, после того, что произошло ночью на озере, я пуще огня боялся Юльгаса. До сих пор у меня перед глазами стояло, как он набросился на дядю. Я не только обходил рощу стороной, но старался вообще не попадаться на глаза Юльгасу. И поскольку я проводил время в основном в компании Инца, который, как и все змеи, не только задолго чуял приближение человека, но и мог определить, кто это именно, то мне было несложно избегать хийетарка.

Как-то раз мы втроем — я, Инц и Пяртель — опять бродили по лесу, вдруг Инц насторожился:

— Кто-то идет.

— Юльгас? — спросил я, поднимаясь, чтобы скрыться.

— Нет, Тамбет.

Какая разница. Тамбет, как и хийетарк, не вызывал у меня никаких симпатий. Если раньше он просто недолюбливал меня, то после истории со вшой Тамбет прямо-таки возненавидел меня. Наверняка Юльгас во всех подробностях обрисовал ему случившееся, так что, естественно, у него не было никаких добрых слов ни для меня, ни для дяди Вотеле. Однажды после того происшествия я повстречался с Тамбетом, и это было ужасно. Мы шли вместе с мамой, и когда Тамбет заметил нас, он весь затрясся, замахал руками и закричал:

— Мерзкий мальчишка! Я так и знал: все, кто родился в деревне, гниль сплошная!

— Не кричи на ребенка! — вспылила мама. Она нисколечко не боялась Тамбета и любила рассказывать, как много лет назад Тамбет ухлестывал за ней. Молодой Тамбет, желая сделать моей молодой маме приятное, залез на елку и достал оттуда несколько сот с медом диких пчел. Затем он отправился в гости к маме, но постеснялся на виду у всех нести в руках соты и спрятал их за пазуху. Придя к маме, он решил торжественно вручить лакомство, но случилась беда — мед в тепле стал таять, прилип к растительности на животе жениха, потек книзу, так что достать его не было никакой возможности. Молодой Тамбет побагровел и постарался сесть так, чтобы никто не догадался о его промашке, но мой дед, у которого были ядовитые зубы, заметил, как он ерзает, и рявкнул: «Что там у тебя? Показывай!» И когда Тамбет забормотал что-то невразумительное, дед схватил его за полы и рывком распахнул их, так что обнажился залитый медом живот и хрен. Смех да и только, рассказывала мама, как Тамбет пытался собрать с себя мед, пыхтел и отдувался, готовый свихнуться со стыда. В конце концов позвали какого-то медведя облизать Тамбета дочиста, однако, увидев, что именно предстоит облизать, тот заартачился, мол, он самец. На этом месте рассказ обыкновенно прерывался, поскольку мама не могла продолжать, она давилась со смеху, валилась на пол, и когда я потом спрашивал, что же стало с Тамбетом и его медвяным хреном, мама только отмахивалась:

— Ну, небось, как-нибудь да отмылся. Едва ли он так до сих пор медом намазанный ходит. Впрочем — не знаю, не разглядывала.

Понятно, что из-за одних только этих воспоминаний мама относилась к Тамбету безо всякого почтения. Она терпеть не могла, чтобы кто-то кричал на ее сына, и отвечала тем же:

— Чего придираешься? Иди резать своих волков, если неймётся! У тебя их и впрямь многовато, ты что — купаешься в их молоке? Иди, подари их Юльгасу, будете вдвоем их полосовать, если есть охота. А то ты только дочке своей житья не даешь, словно невольницу какую заставляешь за волками ходить. Постыдился бы! Погляди, она же маленькая еще, слабенькая!

— Оставь мою дочку в покое! — заорал Тамбет.

— А ты сына моего в покое оставь! Только и знаешь, что цепляться к нему, что он в деревне родился! Разве он в том виноват? Человеку не дано выбирать, где на свет появиться. И при чем тут вообще, где он родился. Ты вон в лесу родился, а погляди, на что похож!

— На что же?

— На дурака!

— Заткнись, медвежья подстилка! — рявкнул Тамбет. Ничего более оскорбительного для матери быть не могло, и даже мне при этих словах показалось, будто я упал лицом в костер, настолько они обожгли меня.

У мамы дыхание перехватило, затем она стала как-то странно хмыкать, словно что-то попало ей в нос, и схватила меня за руку.

— Давай уйдем, Лемет, — сказала она. — Мне очень нравится жить в лесу, но, может, нам и вправду лучше перебраться в деревню, как и другие. В лесу-то одно отребье осталось.

Она плюнула в сторону Тамбета. Тот стоял, распрямившись и гордо задрав голову с длинными седыми волосами, явно уверенный в том, что ловко и достойно защитил лес и древние обычаи, а также обратил в бегство мерзких отступников. В тот раз мы с мамой действительно бежали, и я решил спасаться бегством всякий раз, едва на горизонте покажется Тамбет. Этот человек внушал мне такой же ужас, как и хийетарк Юльгас.

Так что мы с Пяртелем сиганули в кусты, Инц скользнул вслед за нами. Лежа в зарослях, мы видели, как прошел Тамбет, и уже собрались было выйти из укрытия, как Инц сообщил:

— Там еще кто-то идет.

Это оказалась дочка Тамбета Хийе. Наверное, она шла куда-то вместе с отцом, но Тамбет, естественно, не заботился о том, поспевает ли она за ним, он гордо шагал впереди, а Хийе семенила где-то далеко позади. Ее мы не боялись, так что вышли из зарослей и поздоровались.

Хийе откровенно обрадовалась нам, ей же так редко удавалось поиграть с другими детьми. Она с опаской посмотрела вслед Тамбету, но тот уже скрылся из виду. Конечно, ей следовало бы поспешить за отцом, однако искушение провести какое-то время в нашей компании было слишком велико.

Мы уселись на полянке и разговорились. В основном говорили мы с Пяртелем и Инцем, Хийе просто слушала и смотрела, и у нее было такое счастливое лицо, какое может быть у только что вылупившейся бабочки, когда она вылезает из своего кокона и взволнованно разглядывает пестрый мир вокруг. Лица бабочки, понятное дело, никто не видит, такое оно крохотное. Хийе тоже была кроха, худенькая и какая-то беззащитная, вообще-то мы и не знали, о чем с ней говорить. У нас ведь были свои шутки, над которыми мы смеялись, свои планы, которые мы обсуждали. Но Хийе не беспокоило, что многое оставалось ей непонятным. Она напоминала голодного, которому предложили незнакомую еду, и он с благодарностью поглощает ее, как заглотал бы все равно что, мало-мальски напоминающее еду. Хийе просто радовалась, что слышит чьи-то голоса, а не только голоса отца и матери да волков, от воя которых ей наверняка уже тошно.

В конце концов в разговоре возникла пауза, и мне пришло в голову, что можно бы спросить о чем-нибудь и Хийе, хотя бы для разговора.

— Ну, а у тебя какие новости? — выпалил я.

Хийе отнеслась к вопросу очень серьезно и даже нахмурила бровки, пытаясь припомнить, что же нового в ее жизни. Она явно оказалась в затруднительном положении. До сих пор говорили мы, теперь, когда пришла ее очередь, и ей не хотелось подвести нас, оказаться хуже нас, но ничего не приходило ей на ум. Жизнь Хийе, без сомнения, не отличалась особым разнообразием. От волнения она побледнела и, наверное, уже глотала слезы, как ребенок, который стесняется перед окружающими своей беспомощности, но тут она вспомнила что-то и воскликнула тоненьким голоском:

— А мы с мамой нынче ночью хлестаться пойдем при лунном свете!

Вот это новость так новость! Ничего подобного я не ожидал. Хийе улыбнулась счастливо: она почувствовала, что только что овладела прекрасным искусством общения с другими детьми.

Хлестаться при лунном свете — древний обычай. Раз в году все бабы и девчонки постарше — малышню с собой не брали — отправлялись в полночь в лес, забирались на деревья как можно выше и хлестались при лунном свете дубовыми вениками. Это происходило в полнолуние, и хлестались до тех пор, пока луна не зайдет. Считалось, что это придает сил, и в каком-то смысле это было правдой — век старух, которым было уже не залезть на дерево, оказывался недолог.

Мужики хлестаться не ходили, вообще-то они даже не знали, когда именно эта полнолунная страда наступает. Бабы никогда не говорили им об этом, тайком выбирались из своих хижин, когда мужики уже спали. Утром, когда мужики просыпались, бабы уже были дома, довольные и сияющие. Откуда бабам известно, когда настанет та самая ночь, не знал ни один мужик.

Подобно всем мальчишкам и мы с Пяртелем тоже мечтали когда-нибудь увидеть, как бабы хлещутся при лунном свете. Только это никак не удавалось. Я старательно наблюдал за мамой, но все без толку. К тому же страшно трудно круглый год быть настороже, ведь хлестаться при лунном свете они могли как зимой, так и летом, как осенью, так и весной. Вечером ничто не предвещало, что ночью мама предпримет нечто, а утром она вся светилась, готовя лосиный окорок и нахваливая, какая бодрость во всем теле после доброй баньки. В последние годы вместе с мамой ходила хлестаться и Сальме, но мне никак не удавалось проснуться вовремя, чтобы последовать за ними и увидеть, как они хлещутся.

Так что понятно, насколько нас с Пяртелем взволновала новость, услышанная от Хийе. Ведь сегодня ночью может исполниться наша заветная мечта.

— Это точно? — переспросил я.

— Ага! — подтвердила Хийе. — Мама утром сказала.

— А ты раньше когда-нибудь хлесталась? — заинтересовался Пяртель.

— Нет, — ответила Хийе, счастливая и взволнованная тем, что с ней разговаривают так долго.

Она была готова отвечать еще на десятки вопросов и раскрыть нам все свои тайны, будь они у нее. Она с удовольствием просидела бы в нашей компании хоть до самой зимы. Но тут в лесу раздался голос ее отца.

— Хийе! Ты где? — орал Тамбет.

— Папа зовет! — пискнула Хийе и вскочила испуганно. До чего мне стало жаль ее в ту минуту! Как, должно быть, ужасно жить с этим зловредным Тамбетом. Я пообещал себе почаще навещать Хийе. При виде ее я почему-то представлял себе маленькую букашку, которая попалась в паутину и беспомощно барахтается. Хотелось высвободить ее, однако Хийе трепыхалась не в паутине, а в собственном доме. Как спасти ее от отца родного, как бы страшен он ни был. Мы помахали Хийе, она робко махнула в ответ, и мы бросились обратно в кусты. Тут и Тамбет приблизился широким шагом.

— Ты где застряла? — спросил он.

— Ты так быстро шел, я отстала, — пробормотала Хийе. — А потом я потеряла тебя из виду и не знала, куда идти.

— Будто ты не знаешь лесных троп, — заругался Тамбет. — Ох уж эти современные дети! В былые времена ни один человек не плутал в лесу, ни один!

Он схватил Хийе за руку.

— Идем!

И зашагал так размашисто, что Хийе пришлось бежать.

Само собой, мы с Пяртелем решили ночью отправиться посмотреть, как бабы хлещутся. Позвали с собой и Инца, но он, к нашему удивлению, сообщил, что видел это не раз и ему неинтересно.

— Почему же ты нам никогда не рассказывал про это? — стали допытываться мы.

— Не думал, что вам это интересно. Ничего особенного, просто голые бабы в кронах деревьев хлещут себя дубовыми ветками. Я как полз под деревьями, так мне даже лень было наверх смотреть.

— Мог бы и позвать нас или хотя бы предупредить, когда такой день настанет!

— Да я вас тогда и знать не знал. К тому же заранее неизвестно, в какой именно день бабы полезут на деревья хлестаться. Я совсем случайно заметил их. Змеи всё видят, что в лесу происходит, только мы не придаем этому значения. Не понимаю, что уж тут такого интересного?

— Это страшно интересно! — заявили мы с Пяртелем. Нас волновала возможность прикоснуться к тщательно охраняемой тайне. Возможно, мы вообще первые, кто увидит, как бабы хлещутся, забравшись на деревья? Во всяком случае, никто при нас не хвастался, что видел подобное. К тому же нам представлялось завлекательным увидеть зараз столько голых баб. Мы были уже достаточно взрослые, чтобы интересоваться подобными вещами. Там будет, например, Сальме со своими подружками. И Хийе… бедняжка, кажется, даже не подумала, что выдает нам сокровенную тайну, что предоставляет нам возможность увидеть ее в чем мать родила. Впрочем, может статься, ей это безразлично, главное, что удалось поговорить с нами и показать, что и ей есть что сказать интересного.

Мы с Пяртелем условились встретиться под деревьями, куда собирались пробраться вслед за своими матерями и сестрами.

Это оказалось несложно. Похоже, маме и в голову не пришло, что я могу что-то там заподозрить, а я свою роль сыграл отлично. Наелся вечером, как всегда, до отвала и улегся спать. Сальме сделала то же самое, а вскоре и мать забралась под огромную шкуру лося, под которой в детстве мы умещались все втроем.

Долгое время было тихо и темно. Если поначалу я опасался, что не утерплю и все-гаки засну, то теперь я перестал бояться. Я был взволнован и начеку, как ласточка, самое главное — спокойно лежать, не шевелясь, тогда как на деле хотелось беспрестанно вертеться и чесаться. Ужас, до чего всё чешется от нетерпения! Но я все-таки заставил себя не шевелиться, пока наконец не услышал, что мама встала и будит Сальме.

— Пора! — шепнула она.

Они беззвучно выскользнули за дверь. Я полежал еще минутку-другую неподвижно, на случай, если они вдруг забыли что-то взять и вернутся. Но они не вернулись, и я, выскользнув из постели, последовал за ними.

Они шли впереди меня, я полз в мокрой траве, как мой друг Инц, стараясь производить как можно меньше шума. Мама и Сальме ничего не замечали. Немного погодя они встретились с подружкой Сальме, которая со своей матерью также направлялась париться при лунном свете. Дальше они пошли вчетвером. Я следовал за ними.

Наконец мы вышли на небольшую полянку. Без сомнения, она и была конечной целью, потому как я увидел нескольких баб, которые уже разделись и лезли на деревья, зажав в зубах дубовые веники. В кустах раздался шорох, и ко мне подполз Пяртель.

— Моя уже на дереве! — шепнул он, указывая на высоченную ель, на вершине которой устроилась его мать, ее нагое тело белело в лунном свете, она хлестала себя неторопливо, с наслаждением.

Понятно, что это была завораживающая картина, но куда больше матери Пяртеля меня интересовали подружки Сальме. Я вгляделся и увидел на фоне ночного неба, как они карабкаются всё выше в поисках подходящей ветви, устраиваются поудобнее и купаются в лунном свете, оглаживая свое нагое тело дубовыми вениками, словно втирая в него золотистое сияние луны. Волнующее зрелище, и мы с Пяртелем зачарованно пялились на голых девок. Мы увидели также Хийе, она сидела рядом с матерью и маленьким веничком охаживала свои тощие ноги, но она никак не могла стать предметом нашего внимания, она была такая худая и совсем еще ребенок. Зато у одной из подружек Сальме груди были совсем как осиные гнезда! Мы одновременно сглотнули, когда она принялась хлестать себя веником, а ее груди весело запрыгали вверх-вниз.

Можно только вообразить, что за картина купающихся в лунном свете баб открывалась сотни лет назад, когда в лесу еще было полно народу! Наверняка тогда все ветви прогибались под женщинами. Теперь купальщиц осталось немного, всего каких-нибудь десятка два, в том числе и несколько старух, нисколько не радовавших взгляд. Однако все они лихо охаживали себя вениками, и в ритме опускающихся дубовых веников над плечами баб живым огнем трепетало сияние нежной лунной пыли.

— Красотища! — охнул Пяртель, пожирая глазами бабу, которая, на минутку отложив веник, с наслаждением стала потягиваться, вздымая при этом свои мощные груди.

Кто-то еще вздохнул восхищенно неподалеку от нас, и мы испуганно вздрогнули. Кто еще затаился тут? Мы резко обернулись и увидели совсем близко от нас огромного медведя. Склонив голову набок, он пялился на баб и в восторге грыз свои длинные когти.

— Ты что здесь делаешь? — возмутился я, во мне уже просыпался мужчина, а ни один мужчина не потерпит, чтобы медведь разглядывал женщин.

— Любуюсь, — ответил медведь. — Эх, до чего же они миленькие!

— Медведицы что ли не хлещутся? — насмешливо поинтересовался я. — Почему ты за ними не подглядываешь?

— Нет, они не хлещутся, — вздохнул медведь. До него так и не дошло, что я хотел подколоть его. Медведям этого не понять, они невероятно простодушны и доверчивы. — Да они и не такие красивые. У них толстая шкура, и ее вообще невозможно снять. А эти тут все такие красивые и нежные! Как будто их только что освежевали!

— Чтоб тебя освежевали! — возмутился я. — Сгинь! Можешь задрать какую-нибудь косулю, тоже получится красивая и нежная.

— Да пробовал я, но это не то, — вздохнул медведь. Как известно, медведи обижаться не умеют. Однако же он отошел чуть в сторону, и вновь задрал морду вверх, к вершинам деревьев.

Наверное, мы с медведем перешептывались слишком громко, и моя сестра Сальме слезла с дерева. «Ты куда?» вдруг услышал я мамин голос и обернулся. К своему ужасу я увидел, что голая Сальме стоит уже под деревом, совсем близко от нас.

— Мне почудились какие-то голоса, — сказала Сальме настороженно. — Сдается мне, тут кто-то есть.

Она вглядывалась в заросли, и мы с Пяртелем как только могли вжались в мох. Отползти было невозможно, Сальме бы непременно заметила нас, но оставаться на месте тоже небезопасно — из-за полнолуния в лесу было совсем светло. Стоило Сальме ступить шаг-другой, как она тотчас обнаружила бы нас, и она как раз собиралась сделать это.

Холодный пот прошиб меня, я и вообразить не мог, что за наказание может ожидать пацанов, пробравшихся на тайное купание в лунном свете. Бабы наверняка будут вне себя от возмущения, что мы подглядываем за ними. Правда, мама едва ли допустит, чтоб со мной расправились, но стыдно все равно.

Нам хотелось кротами зарыться в землю, но, увы, человеку это не дано, и даже заветная змеиная молвь тут не поможет.

Сальме сделала шаг, другой, и в следующий миг она наверняка обнаружила бы нас, как тут кто-то нежным голосом позвал:

— Сальме!

Логично было бы, что Сальме вскрикнет и, может быть, даже позовет на помощь. Ничего подобного! Вместо этого она пробормотала с каким-то смущенным удовлетворением:

— Мымми — ты? Что ты тут делаешь, тебе сюда нельзя.

Знакомый нам медведь вышел из зарослей.

— Сальме, как ты хороша! — выдохнул он. — Сижу тут и глаз от тебя не могу отвести. Столько красивых женщин на деревьях, но ты лучше всех.

— Нехорошо, Мымми, подглядывать! — укоризненно заметила Сальме, прикрывая руками наготу. Она ничуть не рассердилась. Я представил, как она заговорила бы, окажись на месте медведя мы с Пяртелем. Это даже оскорбительно, брата своего она наверняка разнесла бы в пух и прах, а с каким-то медведем разговаривает нежным ласковым голосом, будто это ее сердечный друг. Косолапый подошел к Сальме близко-близко и принялся облизывать ее босые ноги.

— Не надо, мама там наверху, — прошептала Сальме. — Мне надо обратно. В другой раз увидимся.

— Я тут под деревом до утра останусь, — проурчал медведь. — Позволь мне любоваться твоей красотой!

— Дурачок, — сказала Сальме нежно и погладила медведя по голове, а затем направилась к своему дереву и полезла наверх.

— Кто там? — спросила мама.

— Никого, — ответила сестра, взяла веник и принялась хлестаться, но теперь она делала это совсем не так, как раньше. Теперь она не просто так купалась в лунном свете, теперь она красовалась перед затаившимся внизу в зарослях Мымми, игриво демонстрируя ему по очереди все свои прелести.

— Пошли домой, — сказал я, осерчав как на сестру, так и на медведя.

10

Честно говоря, я разочаровался в Сальме и с удовольствием рассказал бы маме, что сестра заигрывает с медведем. Но не мог сделать этого, мама тотчас спросила бы, где я видел Сальме с медведем, и тогда пришлось бы признаться, что я ходил тайком подглядывать за бабами, которые купаются в лунном свете. Это было невозможно.

Теперь-то я знал тайну сестры, но поневоле вынужден был держать ее про себя. Я даже не мог бросить Сальме что-нибудь язвительное, ведь и она не должна догадаться, что в ту ночь я был в лесу и видел всё. Такая жалость.

Особенно смущало, что Пяртель тоже видел мою сестру с медведем, и теперь он то и дело интересовался: «Они что — так и хороводятся?». Конечно, он спрашивал это не из желания досадить мне, а из обыкновенного, простодушного любопытства, но все равно меня это раздражало. То, что Сальме водится с медведем, уже само по себе стыдно, еще не хватало, чтобы все знали об этом! Отношения Сальме с медведем — наше внутреннее семейное дело! Я взял с Пяртеля слово никому не рассказывать, что мы видели лунной ночью в лесу, но уверенности, что он сдержит слово, у меня не было никакой.

Я по собственному опыту знал, как это трудно. Раскрытая тайна вертелась во мне, вот-вот готовая сорваться с языка, — какой смысл разведать что-то, если нет никакой возможности похвастать своими знаниями! И дело не только в Сальме и медведе, мы ведь в ту ночь видели много такого, что не предназначалось для наших глаз. Позднее, когда я встречал кого-то из подружек Сальме, у меня просто голова кружилась от торжества и чувства превосходства — вот сидит она, относится ко мне как к назойливому мальчишке, а ведь я видел и сиськи ее и жопку! Если б она только знала! Но мне приходилось скрывать результаты своего открытия, и я только ухмылялся по-дурацки, когда подружки Сальме обращались ко мне.

— Чего улыбаешься? — спрашивали они недовольно, но я не отвечал ничего, только отчаянно сжимал губы и пускался наутек, лишь бы не выдать свои секретные познания по части сисек и жопок.

Единственный, кому я отважился рассказать обо всем, это Инц. Однако в нем мои новости не вызвали никакого интереса или восторга. Для змеи человек и медведь вполне похожие существа, и он не находил ничего особенного в их дружбе. И по поводу сокровенной красоты подружек Сальме ему тоже сказать было нечего. Да это и естественно, ведь похожей на длинный гладкий канат змее ни в жизнь не понять предназначения сисек и жопок. Поэтому Инц выслушал мой рассказ вполне безучастно и заметил, что всё это он уже видел и нет в этом ничего особенного.

Про себя я пообещал почаще навещать Хийе, что и стал делать. Когда мы, воодушевленные сообщением Инца, что ни Тамбета, ни его его жены сейчас нет дома, затаились в кустах, Хийе опять рубила зайцев. Заметно было, что она очень устала, но при виде нас она обрадовалась, хотя и стеснялась страшно своего замызганного передника и залитых заячьей кровью босых ног. Она заслонила босые ноги колуном и явно была не прочь поболтать с нами, но волки в волчарне выли голодным воем, требуя еды.

— Мне надо еще немножко поработать, — прошептала Хийе расстроенно. — Не то они будут так жутко выть, что папа с мамой услышат и придут сюда.

— И тебя отругают? — спросил я.

— Нет, нет, — заверила Хийе, но по лицу ее было видно, что так оно и есть.

— Давайте поглядим на этих волков, — предложил Инц, и мы вошли в волчарню. Никогда прежде не приходилось мне видеть разом столько волков. Это был какой-то ужас — сотни волков, каждый в своем загончике. Когда мы заглянули туда, все они, облизываясь, повернули морды в нашу сторону, видно, в надежде, что мы доставим вожделенную зайчатину. Увидев, что мы пришли с пустыми руками, они опять пронзительно завыли, а некоторые так просто бросились наземь и стали кататься по земле, демонстрируя, что испытывают чудовищный голод.

— Сегодня они только утром поели, — пояснила Хийе.

— Волкам и не к чему много есть, — сказал на это Инц. — По мне, так они вполне упитанные, а иные даже просто жирные. Погляди хотя бы на этого, что возле дверей! Да он такой здоровенный, прямо медведь какой-то. Не корми ты их столько!

— Но они же воют, если их не кормить, — пожаловалась Хийе.

— Сделаем так, что они заткнутся, — сказал я и пустил громкий шип. Естественно, не моему голосу тягаться с волчьим воем, однако правильно произнесенное заветное змеиное заклятье всегда достигает цели — оно преодолевает самый громкий гомон, его невозможно не услышать. Это заклятие было словом для усыпления животных. Волки успокоились, стали зевать, обнажая клыки, потом, щелкнув челюстями, лениво растянулись на земле. Какое-то время они сонно поглядывали на нас, потом опустили головы на лапы и уснули.

— Тебя разве не учили змеиным заклятьям? — спросил я Хийе.

— Учили, но не такому, — ответила она, восхищенно глядя на объятое сном волчье стадо. — И долго они будут спать?

— До вечера или покуда мы их не разбудим, — ответил я. — Я научу тебя этому заклятью, тогда ты сможешь, покормив их утром, заставить спать, чтоб не выли попусту. Хочешь?

Хийе кивнула обрадованно. Я повторял нужное заклятье до тех пор, пока она не запомнила его и не научилась произносить. Затем мы устроили проверку — я разбудил волков, они сонно поднялись и поначалу были вполне миролюбивы, однако довольно скоро вспомнили про свою привычку непрестанно жрать. Увидев, что привычного корма нет, волки тут же дали волю своим глоткам. Тогда Хийе шипнула только что выученное змеиное заклятье, волки снова покорно опустились на землю, укрыли свои носы хвостами и через минуту уже снова спали.

— Бот видишь, как всё просто! — сказал я. — Странно, что твои родители не научили тебя этому.

— Видно хотят, чтобы Хийе кормила их беспрестанно, — предположил Инц. — Моя мама всегда говорит, что волков Тамбет любит больше, чем людей.

Хийе покраснела, услышав это, все-таки разговор касался ее отца. Она знала, что мы недолюбливаем ее родителей, и чувствовала себя виноватой. Наверное, побаивалась, что наша неприязнь к Тамбету перекинется и на нее. Едва ли она так уж сильно любила своего отца, ведь Тамбет был с ней на редкость жесток, так что она вполне могла бы возразить Инцу: «Да, он и вправду злой человек». Но Хийе была слишком застенчива и кротка, чтобы сказать такое. Мне никогда не приходилось слышать, чтобы она сказала что-нибудь плохое о своих родителях, хотя больше всего от них доставалось ей. Просто она постоянно испытывала из-за них неловкость, так обычно человек стесняется ужасного шрама, который невозможно скрыть от постороннего взгляда.

Естественно, мы не считали, будто Хийе виновата в том, что у нее дурной отец. Напротив, нам всё больше нравилось ходить к ней в гости. Это позволяло устраивать Тамбету всякие пакости. Он хотел, чтобы его ненаглядные волки жрали постоянно, мы же их усыпляли и, образно говоря, похищали Хийе из построенной ее родителями клетки, состоявшей из громадного топора и кучи зайцев, которых ей приходилось рубить на части. Мы ходили к ней ежедневно, и Тамбет с Малл не могли наудивляться, отчего это волки такие сонные и днем больше не едят. Они даже оставались дома караулить их, но шипнуть заветное змеиное заклятье — дело секундное, и Хийе всегда находила возможность произнести его, тем самым доказывая родителям, что волки отсыпаются и в том случае, когда родители дома.

В конце концов Тамбет призвал на помощь самого Юльгаса — а то как же! Тот пришел, оглядел волков. С утра они были бодрые и выли как сумасшедшие, но когда Юльгас с Тамбетом отправились в заросли за хижиной удостовериться, что ни лесная матерь, ни духи-хранители деревьев к сонливости волков не имеют никакого отношения, Хийе шипнула заветные заклятья, и когда мужики вернулись с задумчивым видом, волки спали праведным сном.

— Тут не обошлось без духов-хранителей, — заключил Юльгас. — Никакого сомнения. Я догадываюсь, в чем дело. Тамбет, дружище, наверняка вой твоих волков тревожит сон духов-хранителей леса. Ты же знаешь, они спят именно днем, а вой бестолкового зверья нарушает их священный сон. Вот они и прогневались и усыпляют волков. С этим надо смириться, сердить духов-хранителей нельзя!

Поскольку дело касалось духов-хранителей, Тамбет покорился и стал смиреннее овечки. Ему и в голову бы не пришло выступить против древних обычаев или слов хийетарка. Но что меня особенно поразило — ни Юльгас, ни Тамбет не вспомнили про заветные змеиные заклятья. Честно говоря, я был уверен, что они быстро раскусят нашу уловку, разбудят волков и запретят Хийе усыплять их. Ведь и Юльгас и Тамбет знали заветные змеиные заклятья, и хотя усыпляющий зверье шип не из самых простых, однако же это и не такая редкость, как то, чему обучил меня старый змеиный король, отец Инца. Юльгас и Тамбет наверняка должны знать этот шип. Но почему-то им и в голову не пришло, что, возможно, волков усыпили заветными змеиными заклятьями. Удивительно.

И лишь позднее до меня дошло, что Юльгас и Тамбет, хотя и ненавидели всех тех, кто перебрался в деревню, сами ведь тоже отошли от лесной жизни. Они были разочарованы и раздосадованы, видя, как потихоньку вымирает старая добрая лесная жизнь, и чтобы помешать этому, прямо-таки вцепились в стародавние таинственные обряды и заклинания. В поисках выхода из вымышленного мира духов-хранителей они отвергли обыкновенные змеиные заклятья, они стали казаться им слишком слабосильными, ведь ими было не удержать людей в лесу, так что в них тогда проку. По мнению Юльгаса и Тамбета, помочь могли лишь волхования, но поскольку змеям известно, что никакого колдовства нет, то Юльгас с Тамбетом не хотели иметь с ними никаких дел. Их даже Лягва Полярная едва ли устроила бы. Они верили, что нашли нечто куда более действенное, и знай себе талдычили про духов-хранителей да лесную матерь, воображая, будто хранят древние ценности. Но на деле они отошли от них так же далеко, как и деревенские жители. Только этого им так и не дано было понять.

Теперь для Хийе наступили более спокойные дни, поскольку Тамбет и Малл примирились с тем, что днем волки должны спать. Ведь этого хотели духи-хранители. По утрам, если волки слишком долго бодрствовали и шумели, они даже начинали беспокоиться, опасаясь, что духи-хранители рассердятся, и для восстановления спокойствия придется принести им жертву. Несколько раз по нашему наущению Хийе затягивала с усыплением волков. И тогда так здорово было наблюдать из-за кустов, как Тамбет и Малл встревоженно бегают вокруг волчарни, стараясь как-то унять отвратительный вой, лишь бы почитаемые духи-хранители могли спокойно почивать в лесу. Им и в голову не приходило самим с помощью заветных змеиных заклятий усыпить волков, они ждали какого-то волхования, о котором говорил Юльгас.

В конце концов, сжалившись, Хийе произносила заветное заклятье. «Порядок!» — облегченно говорили Тамбет и Малл, так и не заметив уловки дочери, и возвращались к своим занятиям. Других обязанностей вместо кормления волков они для Хийе не придумали, наверняка, просто позабыли про это. Вообще-то они на свою дочку особого внимания не обращали. Хийе это едва ли огорчало. Она имела возможность играть с нами и нередко целый день проводила в нашей компании, что прежде было совершенно немыслимо. Мы бродили с ней повсюду, и возле нашего дома, и в змеище, ходили поглядеть на вшей Пирре и Ряэк, думаю, Хийе никогда еще не было так здорово, как в то лето, когда волки засыпали и ей удавалось наконец удрать из дому.

После того случая, когда мы с Пяртелем забрели в деревню и совершенно обалдели от увиденных в доме старосты Йоханнеса диковин, к деревенским мы не ходили. С тех пор прошло лет пять с лишком. И хотя на первых порах я просто сгорал от восторга по поводу веретена и лопаты для хлебов, с годами восторг поостыл. Я узнал много интересного, с помощью дяди Вотеле выучился змеиной молви, и жизнь в лесу нравилась мне все больше и больше. Я давно уже мог думать о веретене и хлебной лопате без всякого вожделения. Я повзрослел и поумнел и стал понимать, что подобные диковины мне и в самом деле ни к чему. В лесу с ними делать нечего. Деревня перестала интересовать меня как нечто чуждое и далекое, куда, в принципе, можно бы наведаться из любопытства, но это не к спеху.

Мы с Пяртелем тоже давно не заговаривали о деревне, не вспоминали о своем давнишнем приключении, ведь в нашей жизни между тем произошло столько всякого. Инц про деревню вообще ничего не знал, только то, что деревенские змеиной молви не разумеют. Подобные существа не вызывали у змей ничего кроме презрения — разве что дело касалось ежей, их тоже презирали, но помимо того и боялись. Деревенских-то что бояться, они змеиного яда не переносят, так что змеи всяко чувствовали себя сильнее.

Теперь, когда с нами была и Хийе, мы с Пяртелем решили снова сходить в деревню. Мы носились с Хийе по лесу, показали ей всё, что знали и чего она никогда не видала. Нам страшно нравилось, как она от всего приходит в восторг, и нам хотелось знай только удивлять ее, но в конце концов лесные диковины иссякли. Вот тогда-то мы и вспомнили про деревню, про старосту Йоханнеса и его дочку Магдалену.

— Пошли проведаем их, — предложил я, и Пяртель тотчас согласился, тем более, что Хийе не соглашалась и, казалось, не на шутку перепугалась. Наверняка Тамбет рассказывал дома про деревню жуткие вещи. Хийе, конечно, знала, что отец плохо говорит о многом, в том числе и обо мне и моей семье, и по большей части пропускала это мимо ушей, но деревни она боялась всерьез. Само собой, это подзадоривало нас — ведь что может доставить пацану большее удовольствие, чем потащить дрожащую от страха, упирающуюся девчонку навстречу мнимой опасности! Какая возможность продемонстрировать свою смелость — мы же деревни не боимся! А когда выяснится, что опасности-то никакой и нет, можно всласть посмеяться над девчонкой: я же говорил — ничего страшного тут нет, вот видишь, тебе даже понравилось здесь, мы же показали тебе любопытные вещи? Так что, не обращая внимания на робкие протесты Хийе, мы потащили ее за собой, Инц тоже присоединился к нам, он тоже в деревне не бывал, но считал, что змеям надо знать все, что есть в лесу и его окрестностях.

Мы вышли к знакомому взгорку, с которого открывался вид на всю деревню и прежде всего на избу старосты Йоханнеса, ближе всех стоявшую к лесу. Хийе только дышала тяжело, не в силах сказать ни слова, я взял ее за руку и почувствовал, что ладонь ее покрыта холодным потом. Она действительно боялась, и серьезно. Ведь Хийе еще никогда не доводилось выходить из лесу. И хотя солнце было скрыто тучками, Хийе тем не менее поразили свет и простор, каких в лесу нет. Она умоляюще взглянула на меня. Наверняка больше всего ей хотелось сейчас шмыгнуть в заросли, но я был беспощаден. И Хийе покорилась мне, как покорялась отцу и матери.

Мы быстро спустились по косогору. Что скрывать, и мое сердце билось учащенно, как, наверное, и у Пяртеля. Однажды мы здесь уже побывали, но с тех пор прошел не один год, и я чувствовал себя как человек, который собирается с высокого дерева сигануть в озеро. Знаешь, что ничего плохого в воде тебя не ждет, но всё равно страшно смотреть с вершины дерева в глубину, и, падая, ощущаешь в животе какую-то пустоту.

Все произошло точно так же, как и в первое наше посещение. В дверях показалась Магдалена, она здорово подросла за это время, и мы с Пяртелем просто опешили — так она была хороша. Магдалена тоже явно оторопела, но едва ли от нашей красоты. Скорее, наоборот, вид двух подростков в звериных шкурах, которые тащат за собой упирающуюся тощую девчонку в таких же шкурах, ее напугал. В прошлый раз она приветствовала нас с детской непосредственностью, но между делом Магдалена наверняка наслушалась всякого про людей, живущих в лесу, потому что она вскрикнула: «Отец!»

— Что случилось? — раздался голос в доме, и в дверях показался староста Йоханнес. Он при виде нас не испугался, пригляделся к нам и спросил с улыбкой:

— Это вы, ребята? Те самые, что как-то заходили к нам? Ну, вы порядком подросли! Что ж вы только теперь пришли? Я же сказал вам, чтоб перебирались вместе с родителями жить в деревню. Бедняги, да вы совсем одичали. Голодные? Хлебца хотите?

И не успели мы ничего ответить, как он скрылся в доме и немного погодя вернулся с большущей краюхой хлеба.

— Прошу! Свежий ржаной хлеб, — сказал он радушно и протянул хлеб мне.

Я впервые взял в руки это столь презираемое в лесу изделие; хлеб был мягкий, но с шершавой коркой. Хийе смотрела на меня с ужасом, похоже, хотела сказать что-то, но не осмелилась. Видно, боялась, что одно лишь прикосновение к хлебу может причинить мне вред; наверняка ее папаша в очередной раз наговорил всякого про духов-хранителей. Я хлеба не боялся, потому как знал, что мама в свое время ела хлеб, и ничего дурного с ней не случилось, единственное, что еда эта мерзкого вкуса. Тем не менее, я решил, что когда-нибудь попробую хлеб — и непременно на глазах у Хийе — пусть оценит мою смелость. Но сейчас мне хотелось продемонстрировать Хийе всякие чудесные вещи.

— Веретено-то у вас еще цело? — спросил я с видом знатока. — И эта лопата для хлебов? Охота поглядеть на них.

Йоханнес рассмеялся.

— Цело и веретено, и лопата для хлебов тоже, — сказал он. — Заходите, любуйтесь.

Мы уже заходили в дом, Хийе дрожала как осиновый лист. Мне стало ее жалко, я пихнул ее в бок и прошептал:

— Не бойся! Поглядим немножко и пойдем домой.

Но тут произошло нечто. Магдалена вдруг вскрикнула:

— Змея! — В глазах ее застыл дикий страх, она указывала пальцем на Инца. — Папа! Змея!

— Не бойся! Сейчас я ее прикончу! — закричал Йоханнес. — Отойдите, сейчас я ее!

Я растерялся настолько, что дал оттолкнуть себя. Я видел, как Йоханнес схватил какую-то орясину и нацелился на Инца. Тот стремительно скользнул в сторону и зашипел угрожающе. Ясно, что в следующий миг он ужалит, и я кинулся оградить его.

— Зачем же так? Он же ничего вам не сделал!

— Змеи — первейшие враги рода человеческого! — вопил Йоханнес. — Змей — подручный дьявола, и долг каждого христианина уничтожать этих гадов! Куда он уполз?

— Он мой друг! — воскликнул я в страхе, что и меня могут забить до смерти. Слезы встали у меня комом в горле. — Его нельзя убивать!

— Змеи не могут быть друзьями людей! — возвестил Йоханнес. — Ты на ложном пути, дитя мое, ты говоришь страшные вещи. Нельзя тебе возвращаться в лес, ты должен остаться здесь, иначе пропадет твоя душа. Все вы должны остаться здесь, вас надо в срочном порядке окрестить и спасти! Заходите скорее, но эта змея, проклятая гадина, я ее…

Он сжал в руке палку и, озираясь с безумным видом, искал глазами Инца.

Мне стало страшно. Когда-то я видел лося, которому деревенские засадили меж ребер какой-то странный деревянный батожок. Деревенские же не знают змеиной молви и поэтому не могут подозвать лося поближе, вот они и охотились за ним издалека, выпуская деревянные палочки. Эта палочка доставляла лосю дикую боль, но не убила его, и бедный зверь носился по лесу с налитыми кровью глазами, ревел и топтал все на своем пути, пока дядя Вотеле не успокоил его заветными заклятьями и не перерезал ему горло, чтобы избавить от страданий. Йоханнес напомнил мне сейчас этого обезумевшего лося, он тоже выкрикивал что-то и собирался прикончить ни в чем не повинного Инца. Может, и ему вонзился меж ребер какой-нибудь заостренный батожок? У него был совершенно безумный вид, а я со страху потерял какую бы то ни было решимость, я беспомощно стоял и, по всей видимости, позволил бы Йоханнесу затащить себя в дом, если б Хийе не дернула меня за локоть.

— Бежим! — прошептала она. — Живо! Тикаем!

Я тотчас схватил Хийе за руку, и мы, не оглядываясь, припустили к лесу. Я видел, что бледный Пяртель бежит рядом, чуть впереди вьется по земле Инц, и хотя я всё еще слышал за спиной крики Йоханнеса, понял, что мы спасены.

11

Оказавшись в лесу, не проронив ни слова, мы повалились на мох и долго не могли отдышаться. Один только Инц не выглядел взволнованным, он выбрал местечко на солнце и свернулся кольцом.

— Что это с ним стало? — спросил наконец Пяртель.

Никто не смог ответить ему. Тогда Инц заметил:

— Да ничего не стало. Они там в деревне все такие. Отец тоже говорит, мол, стоит им только увидеть змею, так тотчас нападают. Прямо как ежи.

— Они что — едят вас? — спросил Пяртель.

— Попробовали бы, — прошипел Инц. — Я бы сам в этого типа зубами впился, если б Лемет не встрял.

— Прежде чем ты ужалил бы его, он бы тебе хребет перебил, — сказал я. Впервые до меня дошло, насколько человек может быть опасен для змеи.

Такое мне и в голову не приходило, люди и змеи жили в лесу как братья, никогда еще ни один человек не поднимал руку на змею. Говорить о том, может ли человек сделать больно змее, казалось столь же бессмысленным, как рассуждать, может ли дуб напасть на березку. Между змеями и людьми царил вечный мир. Но теперь я удостоверился, что ничего вечного на свете нет и человек способен одним махом убить змею. Ничего не поделаешь, но теперь я смотрел на Инца совсем другими глазами. Насколько он уязвим! Стоит лишь держаться подальше от его ядовитых зубов, и ему никак не защититься от того, кто не знает заветной змеиной молви и орудует длинной палкой. Мне стало не по себе, в воображении я уже представил себе Инца с перебитым хребтом и отвел взгляд.

И тут я заметил, что все еще держу в руках хлеб. Первой мыслью было утопить подарок Йоханнеса в болоте, и я брезгливо уронил хлеб наземь.

— Ты что? Прихватил хлеб с собой? — спросил Пяртель.

— Просто он остался у меня, — объяснил я.

Пяртель придвинулся поближе и осторожно погладил пальцем шершавую бурую корку хлеба.

— Попробуем? — предложил он.

— Нет! — воскликнула Хийе. — Давайте не будем! Хлеб нельзя есть! Отец не велит! Мама говорит, он ядовитый!

— Никакой он не ядовитый — мой отец ел его, прежде чем умер, — сказал я и тотчас понял, насколько двусмысленно и отнюдь не обнадеживающе это прозвучало. — То есть, он не от хлеба помер, — поспешил я добавить. — И моя мать пробовала хлеб. Она рассказывала, что на вкус он мерзкий, но не ядовитый. Деревенские, они же постоянно едят его.

— А ты погляди на них, какие они! — сказал Инц. — Может, они именно от хлеба такие дурные.

— Мы же не станем много есть, только попробуем маленько, — стоял на своем Пяртель. — Надо же попробовать, что это за диковина такая!

— Не ешьте его, ребята! — упрашивала Хийе, и глаза ее со страху стали совсем круглые. — Я боюсь за вас! Это опасно!

Ее страх решил дело. Нам же надо было показать, что какого-то хлеба мы не боимся.

— Возьмем по маленькому кусочку, — сказал я. Руки мои, разламывая хлеб, слегка дрожали, попробовать запретное действительно было страшновато. Вдруг жжется, как крапива? Или затошнит от него? Но уже и Пяртель отломил себе кусочек, мы оба держали щепоткой хлеб, уставясь друг на друга. Затем сделали глубокий выдох, сунули хлеб в рот и принялись торопливо жевать.

Рта этот хлеб во всяком случае не обжег, да и на рвоту не потянуло. Но вкуса в нем не было никакого. Просто что-то сухое и противное, вроде древесной коры, сколько ее ни жуй, а проглотить трудно.

Хийе и Инц не сводили с нас глаз, Хийе — испуганных, Инц — осуждающих.

— Ну как? — пискнула Хийе.

— Так себе, — отважно заявил я. — Нам этот хлеб нипочем.

— Ага, — подтвердил Пяртель. — Вполне съедобный.

— Только не ешьте больше! — попросила Хийе.

По правде говоря, больше и не хотелось, но было как-то неловко ограничиться одним крохотным кусочком. Так что, несмотря на просьбу Хийе, мы отломили еще хлеба и принялись медленно его пережевывать.

Жевать хлеб — это вселяло в нас какую-то гордость. Жевать загадочный запретный хлеб, к тому же совсем невкусный, казалось едва ли не настоящим геройством. Ребенок этого не смог бы, просто выплюнул бы безвкусную жвачку, но мы, не подав и виду, в конце концов отважно проглотили хлеб. Получается, мы уже большие — не мальчишки, а взрослые.

Вдохновленные отвагой друг друга, готовые на всё новые подвиги, мы принялись поглощать хлеб.

— Возьми, — предложил Пяртель Хийе. — Кусни!

— Не хочу! — сопротивлялась Хийе.

— Бери, бери! — поддержал я. — Ты ведь тоже уже не маленькая, давай пробуй. Один кусочек ничего с тобой не сделает. Отец с матерью ничего не узнают. Поедим, потом родниковой водой рот прополощем, никакого запаха не останется.

— Нет, я боюсь, — снова пискнула Хийе. Однако отважилась потрогать хлеб пальцем — сперва осторожно, потом нажала посильнее. Хлеб был совсем мягкий, палец Хийе проткнул корочку и завяз в хлебе. Хийе вскрикнула, отдернула палец и спрятала руку за спину.

Мы засмеялись.

— Чего вопишь? — спросил я. — Можно подумать, будто хлеб живой. На! Бери, кусай! Ты же не маленькая!

Хийе замотала головой.

— Не будь дурой! — уговаривал Пяртель. — Ничего с тобой не станется.

Я отломил кусочек хлеба и сунул его Хийе: «Давай ешь!»

— Чего вы пристали! — вмешался Инц. — Сами ешьте свое дерьмо. Посмотрите, на что это похоже — бурое, что лосиный помет. Может, из него и делают? Всё вам людям перепробовать надо. Лучше бруснику ешьте.

— Хлеб не из помета делают, — возразил я. — Мама говорила, что хлеб пекут из каких-то колосьев. Это ужасный труд, эти колосья надо отмолотить как следует и перемолоть, и я не знаю, что еще. В конце концов всё суют в печь и получается хлеб.

— Какая разница — помет или колосья, — возразил Инц. — Я и не знал, что вы, словно косули, травой питаетесь.

— Интересно же, — сказал Пяртель. — Новое надо пробовать. Как иначе узнать, что это хорошо, если не испытаешь?

— Ну и как — хорошо?

— Да нет, но…

— Но всё едите. Вы же попробовали, ну и хватит с вас.

— Мы хотим, чтобы и Хийе попробовала, — сказал я. — На, Хийе! Ничего с тобой не будет. Он же не застрянет у тебя в животе, потом выкакаешь.

— Ты уверен? — недоверчиво спросила Хийе.

— Конечно. Попробуй! Совсем немножко!

Хийе страдальчески посмотрела на меня, зажмурилась и сунула в рот кусочек хлеба. Она долго жевала, сдерживая дыхание, перекосившись от отвращения.

— Ну вот! — ликовали мы. — И не так страшно оказалось! Проглотила!

— Да, — согласилась Хийе. — Проглотила.

— Бери еще!

— Нет, нет! — замотала головой Хийе. — Хватит! Больше не буду. У меня и так уже в животе что-то нехорошо. А у вас?

Мы помолчали, стараясь понять, что у нас там в животе. Странное чувство было. Мы представили, как хлеб непрошеным гостем обосновался в желудке. Как-то не по себе стало. В конце концов, что мы знали про хлеб? То, что он не пищал во рту и не обжёг дёсен, еще не значит, что он ничего не наделает в животе. А вдруг мы заболеем? Кто знает, может, с хлебом связаны какие-то хитрости, нам неизвестные? Вдруг мы его как-то неправильно съели? Честное слово, в ту минуту мы чувствовали себя препогано.

— Кажется, меня сейчас вырвет! — сказала Хийе и отбежала за дерево, было слышно, как ее вывернуло.

Это подействовало на нас угнетающе. Наверняка что-то с хлебом не так, если от него выворачивает. С лосятиной ничего подобного не бывает. В то же время мы едва ли не завидовали Хийе: она избавилась от этого сомнительного куска хлеба, тогда как нам предстояло нести свою ношу, представления не имея, что с нами может стрястись. Из-за дерева выглянуло потное несчастное личико Хийе.

— Я домой, — сказала она и исчезла.

— Я тоже, — в один голос сказали мы с Пяртелем и поплелись каждый в свою сторону, озабоченно прижимая руками живот — чтоб почувствовать, если злосчастный хлеб, которого мы по дурости налопались, вдруг взбунтуется.

Ничего страшного не случилось. Хлеб о себе не напоминал. Тем не менее, мне было никак не успокоиться. Всё чудилось, будто внутри у меня засел какой-то чужак. Я вернулся домой, забился в угол и принялся ощупывать живот. Мне казалось, что ощущаю под пальцами отвратительные комки хлеба. Они что — так и останутся там? Вдруг их никак не переварить?

Мама пребывала в отличнейшем настроении.

— Я нынче прямо в раж вошла, целую косулю запекла, — сообщила она. — Отлично получилось, прямо хрустит, впору язык проглотить. Поешь, сынок. Сальме уже наелась, очень хвалила. Верно, Сальме?

Сальме устало посмотрела на меня из-за стола.

— Мама совсем закормила меня, — пожаловалась она. — То и дело подкладывает. Ты только глянь на эту гору мяса! Я уже давно сказала, что больше мне не съесть, унеси его, а она не уносит.

— Зачем уносить, потом съешь, — весело откликнулась мама. — Отдохнешь немножко и поешь. Это же такое замечательное мясо, я целый день готовила.

— Столько же не впихнуть в себя! — сказала Сальме. — Я лопну!

— Ах, да не смеши, от кусочка мяса никто не лопнет, — махнула рукой мама. — Я же говорю, потом съешь, не сейчас!

— Завтра!

— Зачем завтра, завтра я опять приготовлю. Сегодня поешь, немного погодя.

— Немного погодя я спать пойду.

— Вот прежде чем лечь спать и поешь. Лемет, давай иди сюда! Я тебе положу.

Мама навалила мне в миску такую гору мяса, будто там целая косуля лежит или какая-то огромная птица сидит на гнезде. Я осторожно поднялся, чтобы не потревожить кусок хлеба в моем животе, и подошел к столу. Ясно было, что я ничего не смогу съесть — живот, казалось, кто-то выскреб изнутри ногтями.

— Мам, мне неохота есть, — пожаловался я.

— Что за разговор? — удивилась мама.

— Ты ешь, ешь, — издевательски подначивала Сальме. — Почему одна я должна толстеть.

— Не растолстеешь, — возразила мама, пододвигая ко мне миску с мясом. — Бери, бери всю ногу да обглодай дочиста! Ты только погляди, какое отличное постное мясо!

— Мам, я не могу сейчас есть, — сказал я, и мне вдруг стало так жалко себя. Мерзкий хлеб засел в животе и мучил меня, а я понятия не имел, когда он уберется оттуда. Мясо, приготовленное мамой, пахло так аппетитно, так хотелось отведать его, так хотелось, но я не мог решиться. От жалости к себе я едва не разревелся. Мне вдруг почудилось, будто я умираю.

— Мам, я ел хлеб, — душераздирающим голосом признался я.

Мама уставилась на меня, ошеломленная.

— Что ты ел? — спросила она.

— Ты ел хлеб! — воскликнула Сальме, презрительно поморщившись. — Какая гадость! Будто деревенский какой-то!

— Мама, этот хлеб теперь у меня в животе! — прохрипел я, умоляюще глядя на маму. Может ли она меня спасти, помочь мне?

Маме, казалось, стало жалко не меня, а саму себя.

— Ты ел хлеб! — оскорбленно произнесла она. — Вот как! Я целый день жарю для тебя косулю, хочу накормить сына вкусным ужином, таким, что язык проглотишь, а ты тем временем где-то хлеба наелся. Тебе не нравится моя еда? Я же так стараюсь! Хочу накормить самым что ни на есть лучшим, а ты ешь хлеб! Он тебе больше по вкусу, чем косуля, с любовью приготовленная матерью!

Мама села за стол и расплакалась.

— Мама! — пробормотал я потерянно. — Мама, ну что ты! Хлеб мне совсем не нравится! Он противный!

— Зачем же ты тогда ел? — всхлипнула мама. — Зачем ты так со мной?

— Мама, я только попробовал! — стал я оправдываться. — Просто захотел попробовать. Пяртель тоже ел! И Хийе!

Я попытался загладить свою вину, но маме было не до этого.

— Мне все равно, что делают Пяртель и Хийе, — сказала она. — Но зачем ты брал в рот эту гадость? Ты разве не знал, что дома ждет тебя мама и с любовью жарит для тебя мясо?

— Хлеб же противный! Совсем безвкусный! — сказала Сальме.

— Почем ты знаешь? — спросила мама и строго глянула на Сальме. — Ты что, тоже тайком хлеб ела?

Сальме пришла в замешательство.

— Один раз, с подружками, — пробормотала она. — Просто откусила и тут же выплюнула.

— Понятно, — сказала мама удрученно. — И тебе моя еда не нравится.

— Мама, ну зачем ты так? — возразила Сальме. — Я же всегда ем твое жаркое!

— Но оно тебе не нравится, ты любишь хлеб! — заупрямилась мама и снова заплакала.

— Совсем не люблю! Просто хотелось попробовать, что это такое. Я же больше не ребенок, могу я хоть раз в жизни попробовать хлеба. Лемет, само собой, еще пацан, ему бы не следовало есть хлеб, с его стороны это совсем нехорошо, но я…

— Нет, — сказала мама. — Ты тоже не смеешь! Ваш отец ел хлеб, и я не хочу, чтоб вы пошли по его стопам. Ничего хорошего ему этот хлеб не дал, и я не хочу, чтобы мои дети даже пробовали его.

Она села, вытерла слезы и как-то испуганно оглядела нас.

— Давно ли вы были такие маленькие и славные, а теперь уже и хлеба попробовали! — шептала она. — Не делайте этого, пожалуйста!

— Мама, да ты сама пробовала хлеб, — возразила Сальме.

— Было дело, — вздохнула мама. — Только самую малость, мне совсем не понравилось. Но вам же необязательно повторять все те глупости, что ваша мама по молодости лет вытворяла. Вы будьте поумнее!

— Мама, я никогда не стану есть хлеб! — пообещал я совершенно искренне. — Он такой противный. Твое жаркое куда, куда вкуснее, честное слово!

— Мама, ну что ты такая грустная, — сказала Сальме. — Ты подумай, сколько я сегодня козлятины съела. У тебя так вкусно получается.

— Хорошо, если вам вкусно, — улыбнулась мама сквозь слезы. — Не обращайте на меня внимания, просто я боюсь, вдруг вам этот хлеб понравится. И начнете его есть, а там и в деревню переберетесь. Твоя подружка Линда, вот, перебралась вчера всей семьей. Я нынче проходила мимо их хижины, дверь нараспашку, два волка тоскливо лежат на пороге, спрятав морду в лапы. Бедные брошенные твари.

— Никогда бы не подумала, что Линда переберется, — сказала Сальме. — Она говорила, что ни в жизнь на это не пойдет.

— Все они так говорят, и в конце концов перебираются, — вздохнула мама. — Сколько их уже ушло! Мы тоже как-то перебрались было, но я вернулась. Не по мне деревенская жизнь. Помяните, детки, я из лесу ни ногой, здесь и помру.

— Мама, зачем тебе куда-то идти! — воскликнула Сальме. — Мы все остаемся здесь, с тобой!

— А вдруг вам этот хлеб по вкусу придется… — печально начала мама, но Сальме попросила ее не заводиться.

В этот миг я ощутил во внутренностях восхитительный позыв, знак того, что пора бежать до ветру по-большому. Это прекрасное ощущение, я готов был расцеловать свой живот. Наконец-то мой желудок переварил этот отвратительный хлеб! Я вскочил, бросился за хижину и, честное слово, — никогда прежде испражнение не доставляло мне такого блаженства! В какое-то мгновение я опростался от хлеба!

Кто-то закашлял и захрипел совсем рядом. Я вскочил, натянул штаны и тут увидел лежащего в зарослях Мёме — всклокоченного, одно ухо опутано паутиной, в руках неразлучный бурдючок.

— Винца не желаешь? — прохрипел он.

— Нет, спасибо! — ответил я и не удержался похвастаться: — Я сегодня уже ел хлеб, с меня этой деревенской еды хватит.

— Хлеб дрянь, — заявил Мёме. — Другое дело вино. От него так славно соловеешь, и сам не поймешь — живой ты еще или уже помер. Просто лежишь жмуриком.

Я в этом состоянии не находил ничего приятного, однако лицезрение Мёме напомнило мне про перстень Манивальда.

— Мёме, помнишь тот перстень, что ты однажды подарил мне? — спросил я. — Что с ним можно сделать?

— С тем перстнем? — повторил Мёме и отхлебнул из бурдючка. — Можно на палец нацепить и прошвырнуться по лесу. На что перстень может сгодиться? Ну, если очень постараться, может, на палец ноги удастся надеть. Если тебе так покажется интереснее.

— Ничего другого с ним не сделать? — не унимался я.

— Ну что еще? — удивился Мёме. — Что с перстнем можно сделать? Съесть его, что ли? Да он еще хуже хлеба, тверже камня.

— Зачем ты вообще мне этот перстень дал?

Мёме хрипло рассмеялся.

— Выходит, нечего мне было с ним делать, — усмехнулся он. — На что мне перстень? Сгнил бы вместе со мной, а ведь жалко — красивая вещица!

Он снова отхлебнул, но неловко, красное вино растеклось по его лицу, как будто ртом пошла кровь.

Я отвернулся от Мёме и пошел домой. Сальме, чтобы доставить маме удовольствие, снова принялась за еду.

— Я тоже хочу мяса! — объявил я, плюхаясь за стол. — Совсем проголодался!

Я чувствовал себя здоровым и сильным. Хлеб исчез из желудка, словно противный прыщ на лице, и я собирался до отвала наесться козлятины.

12

Хийе и Пяртеля я встретил на следующий день. Хийе все еще была сама не своя и жаловалась, что всю ночь ее тошнило.

— Ты же съела всего ничего, с чего тошнить-то? — удивился я.

— Ну и что, что совсем малость, но в животе так жутко было, — пожаловалась Хийе. — И страшно ужасно. Я боялась, что сколько-то хлеба во мне застряло, и как только про это подумаю, сразу надо бежать в кусты. Горло до сих пор дерет от блёва.

Зато Пяртель куражился, что ему хлеб нипочем:

— Я и не понял, чтоб что-то не так было, я этого хлеба могу еще навернуть. Да я хоть три ковриги могу умять, и хоть бы хны. Хочешь, сходим сегодня же в деревню, стащим хлеба и поедим еще?

— Да ну. Чего его столько есть, — я был отнюдь не в восторге от предложения Пяртеля. — Он же совсем невкусный.

Мне было стыдно открыться друзьям, что прошлым вечером я признался матери в своем злоключении, и какие муки доставил мне проглоченный кусок. Я делал вид, будто и для меня поесть хлеба ничего особенного не составляет, хотя и знал, что ни за что на свете не возьму больше в рот эту странную еду.

С завистью смотрел я на Пяртеля, плотное туловище которого без особых проблем переварило опасный хлеб. За последний год Пяртель перерос меня почти на голову и раздался вширь, так что рядом с ним я был вроде ужа с ребрами. Мосластого ужа. Я был долговязый и тощий, со светлыми волосами, тогда как у Пяртеля волосы были темно-рыжие, да и лицо красное.

В ту минуту я прямо-таки разозлился на Пяртеля, очень уж он бахвалился способностью есть хлеб, словно это какая-то доблесть. Он насмехался над Хийе, та все еще время от времени икала, вспоминая вчерашний хлеб, да и меня он несколько раз с хитрым видом спрашивал:

— Тебе, наверное, все-таки потом плохо было? А вот мне хоть бы хны!

Какое-то время я терпел, но потом рассердился и сказал, что мухи вот едят дерьмо, хотя я не ем — так что мне, уважать после этого мух? Теперь вспылил Пяртель, мол, он пойдет домой, раз я такой противный и сравниваю его с какой-то мухой. Хлеб никакое не дерьмо, его многие едят, и кстати все иноземцы, а мы просто дураки. Он ушел сердитый, а я остался смотреть вслед ему. Мы и прежде, бывало, ссорились с Пяртелем по-крупному, но назавтра снова как ни в чем не бывало играли вместе, так что вспышке Пяртеля я не придал значения.

На какое-то время мы с Хийе остались вдвоем, но немного погодя приполз Инц, и мы решили навестить Пирре и Ряэк. Большая вошь все еще жила у них и что ни день воевала с птицами. Птицы, несмотря на ее громадные размеры, распознавали в ней обычное насекомое и пытались ухватить ее и утащить к себе в гнездо, естественно, это не получалось. Вошь была такая большая, что даже орлу удалось бы только приподнять ее, но орлы, как известно, до вшей и прочих насекомых не охотники. А мелкие дрозды, ласточки да мухоловки безуспешно пытались склюнуть здоровенную вошь и щебетали обескураженно, тогда как громадная букашка лягалась всеми своими ногами и зашибла не одну птаху.

Вошь между делом стала куда умнее. Пирре и Ряэк усердно тренировали ее, так что больше она не пыталась забираться в щелки, а спокойно плелась на поводке, по команде останавливалась и ложилась на пузо. Она приучилась также ценить близость людей, но не в том смысле, как обычные вши, которые норовят забраться тебе в волосы и отложить там яйца. Большая вошь не лезла на голову, она просто подходила, прижималась к твоей ноге и сопела.

Почему-то ей особенно нравилась Хийе. Стоило той только появиться, как вошь тут же семенила к ней. Маленькой Хийе вошь была по плечо. Вошь так энергично принялась тереться об нее, что Хийе упала. Пирре и Ряэк осуждающе зацокали, выговаривая насекомому. Тогда вошь понуро, с несчастным видом опустилась на землю и лежала так, пока Хийе не принялась гладить ее, приговаривая, какая вошь хорошая, какая умница.

По словам зверолюдей, вошь не должна бы понимать Хийе, потому что Хийе произносила не обычные змеиные заклятья, тем более не те древние, как произносят зверолюди. Однако когда Хийе принялась хвалить вошь, она повеселела и стала носиться вокруг нее. И даже позволила Хийе сесть на нее верхом. Она выступала медленно, с достоинством, осторожно распрямляя лапки, словно боясь растрясти свой груз. Странная это была картина — маленькая щуплая девчушка верхом на громадном диковинном насекомом, но зверолюди говорили, что в старину, когда на свете жили одни только громадные звери и насекомые, в этом не было ничего необычного. Во всяком случае, бледная малышка Хийе, оседлавшая вошь, в сторонке, у входа в пещеру — двое зверолюдей, а вокруг кусты и деревья, какие в обычном лесу давным-давно вымерли, казалась таинственной гостьей из какого-то отдаленного времени. Именно так представлял я себе мистических духов-хранителей, о которых столько говорил Юльгас. Если они действительно есть, то должны походить на оседлавшую вошь Хийе.

Хийе и сама обихаживала вошь, старательно гладила и почесывала ее. По мне, так вошь была препротивная, мне не хотелось касаться ее, парочка дружеских похлопываний — это все, к чему я мог принудить себя. Зато Хийе утверждала, что вошь очень даже славная.

— Она такая ласковая, — говорила Хийе. — Мне ее так жалко, ведь никак не понять, где у нее глаза, где уши и где нос. Может, у нее и нет их? Такая жалость! Ты только представь себе, как жить без глаз, без ушей и без носа. Когда я смотрю на нее, меня такая нежность охватывает, просто хочется эту бедную тварь приласкать, приголубить… Бедняжка!

— Я думаю, всё у нее есть — и глаза, и уши, и все остальное, только нам их не обнаружить, — сказал я. У насекомых всё это расположено иначе, чем у нас или зверей, но эта вошь наверняка прекрасно знает, где у нее что.

Хийе с сомнением покачала головой, продолжая по-прежнему ласкать вошь, ведь в ее глазах эта здоровенная тварь была такая миленькая и к тому же еще и увечная.

И на сей раз вошь радостно бросилась нам навстречу, для порядка потерлась об меня, отскочила от Инца, которого побаивалась, и наконец добралась до Хийе, которую в приступе восторга, как всегда, повалила наземь. Затем вошь упала ничком, чтобы Хийе могла сесть на нее верхом. Хийе обнимала и целовала вошь и с важным видом поехала в сторону пещеры Пирре и Ряэк. Зверолюди сидели у входа в пещеру и растирали на огромном камне какое-то растение.

— Что делаете? — спросил я, опускаясь рядом с ними на землю.

— Скоро увидишь, — сказал Пирре и принялся смешивать вытекший из растения сок с какой-то жижей, отчего она стала красной.

— Мы решили изобразить вошь на стене, — объяснила Ряэк. — На память. Когда-нибудь, когда ее не станет, будем смотреть на рисунок и вспоминать.

Мы зашли в пещеру и проникли довольно-таки далеко, туда, где прежние поколения зверолюдей оставили на стенах картинки своей жизни. Снизу доверху стены пещеры покрывали тысячи крохотных рисунков, изображающих зверолюдей и всяких давно вымерших зверей.

— Это наша история, — с гордостью произнесли Пирре и Ряэк, и Пирре принялся на свободном пространстве стены рисовать вошь. — Всё, что случилось когда-то, изображено здесь. Видишь, вон там, наверху, нарисовано, как появились первые люди. Поначалу они были очень на нас похожи, голые ходили и всё такое. А здесь, — Пирре указал на другой рисунок, — они уже обрядились в шкуры.

— А Лягва Полярная тоже есть? — спросил я.

— Само собой, в нескольких местах, — заверил Пирре, указывая на рисунки, изображавшие что-то вроде ящерицы, летящей над головами крохотных людей, из пасти ее свисали человеческие ноги.

— Это наверное очень древние рисунки, — сказала Хийе почтительно. — Ведь Лягву Полярную давным-давно никто не видал.

— Ох, деточка, — засмеялись Пирре и Ряэк. — То время, что прошло с последнего полета Лягвы Полярной, даже невозможно еще измерить — так недавно это было! Эти рисунки рассказывают о временах задолго до этого. Впрочем, и эти рисунки не такие уж древние. Действительно древние скрыты за этой горой. — Зверолюди указали на груду громадных камней в глубине пещеры. — Когда-то давным-давно пещера была куда больше, но несколько сот лет назад землю затрясло, и часть пещеры завалило. Все древние рисунки остались там, их там было не счесть, начиная с незапамятных времен. Никто теперь больше не увидит их, так что неизвестно в точности, что произошло в стародавние времена. Если нет рисунков, то и помнить нечего. Но хотя бы эту громадную вошь мы нарисовали, так что грядущие поколения смогут полюбоваться на нее. Она останется.

Пирре с гордостью оглядел свою работу — нарисованное на стене большое красное насекомое вполне могло сойти за вошь, хотя с тем же успехом могло быть пауком или мухой. Зверолюди были не ахти какие рисовальщики, а изобразить вошь вообще-то трудно.

— Смотри, это ты! — нежно сказала Хийе своей любимице. Та встрепенулась от удовольствия, когда Хийе погладила ее. Рисунок ее не заинтересовал, может быть, она и не видела его, ведь неизвестно, есть у нее глаза или нет.

Целый вечер мы провели у Пирре с Ряэк, сидели возле костра и слушали, как зверолюди поют свои странные песни, нисколько не похожие на те, что поют люди, в основном бабы и девки. Песни зверолюдей состояли не столько из слов, сколько из каких-то звукоподражаний, восклицаний, урчания и бормотания, но всё вместе звучало удивительно красиво. Мы пытались подпевать, правда, не слишком удачно. Сейчас, когда мне делать нечего, я иногда вспоминаю эти древние напевы, которых никто уже, кроме меня, не помнит, и потихоньку напеваю про себя. Эти древние напевы нравятся мне куда больше модных рунических песен, что нынче квохчут бабы в деревнях и от которых у меня начинает болеть голова. Они тянутся так долго, что кажется, эти бабы никогда не замолкнут. Песни зверолюдей всегда были недолгими и заканчивались или оглушительным выкриком, или потихоньку сходили на нет, и в них таилась удивительная сила. Они и сегодня согревают мне душу и вызывают в памяти те счастливые вечера, когда Пирре и Ряэк еще жили в своей пещере и пели для нас.

Пещера теперь обвалилась, и никто никогда не увидит вошь, нарисованную Пирре. Никто никогда не узнает, что жила здесь в лесу когда-то такая тварь.

Эх, сколько всего такого, о чем никто никогда не узнает.

Мы распрощались со зверолюдьми и пошли по домам. Инц пополз в свое змеище, Хийе побежала в сторону своей хижины. Она никогда еще не возвращалась так поздно, и наверняка ей бы здорово влетело от отца с матерью, но, к счастью, их не оказалось дома. В последнее время они все чаще ходили в священную рощу слушать заклинания Юльгаса, вот и в тот вечер они были на каком-то особом ночном сборище, где при лунном свете приносили в жертву лис и пытались выяснить, что же задумали духи-хранители.

Я побрел к своей хижине, и тут вдруг кто-то окликнул меня. Оказалось, это Пяртель. Я очень удивился, что он разгуливает в такое позднее время, но решил, что наверняка он задумал что-то интересное, и был готов тотчас присоединиться к любой авантюре. Про утреннюю ссору я и думать забыл.

Но едва я разглядел Пяртеля, как понял, что дело нешуточное. Вид он имел очень озабоченный, даже испуганный. Он схватил меня за плечо и потребовал:

— Где ты был? Я искал тебя!

— В чем дело? — спросил я. — Что случилось?

— Не знаю, дело в том, что… Я должен тебе сказать… Отец нынче сказал… Мы перебираемся в деревню.

Ничто не могло бы потрясти меня сильнее. Я опустился на землю тут же, среди папоротников, совершенно сраженный новостью. Пяртель сел рядом со мной и как-то просительно уставился на меня, словно провалился в какое-то болотное оконце и теперь надеется, что я вытащу его за уши на сушу. Но из той трясины, куда Пяртель сейчас погружался, я его вытащить никак не мог.

— Почему? — только и смог спросить я.

— Отец сказал, что оставаться здесь смысла нет, все уезжают, — сказал Пяртель. — Он говорит, что не хочет, но ничего не поделаешь. Какой смысл плевать против ветра. Если все решили перебраться в деревню, надо с этим смириться и сделать то же самое.

Мы опять надолго замолчали.

— А ты сам хочешь? — спросил я наконец.

Пяртель пожал плечами.

— Да не особенно, — сказал он несчастным голосом. — Но что мне делать? Раз отец с матерью перебираются, так и мне надо вместе с ними. Не могу же я один здесь остаться.

Он придвинулся поближе ко мне.

— А может, и ты переберешься? — спросил он с надеждой. — Ну, не завтра, а когда-нибудь потом. Это было бы так здорово, мы бы опять вместе были и…

— Я родился в деревне, — сказал я. — Мама вернулась обратно в лес и сказала, что ни в жизнь не воротится назад. И я тоже не хочу. Ты же видал, что они с Инцем чуть не сделали. Они там все дурные какие-то.

— Ну да, с Инцем история просто ужасная, — согласился Пяртель. — Я же тоже… Понимаешь, мне здесь нравится! Но что делать! Я же ничегошеньки не могу сделать, придется перебраться!

— Знаю, — произнес я едва слышно.

Пяртель сидел рядом со мной несчастный-пренесчастный. Мне стало его так жалко.

— Ничего, — сказал я. — Деревня не так уж далеко, у самой опушки леса. Я могу иногда заходить к тебе в гости, да и ты всегда можешь в лес прийти, если захочется поиграть со мной. Мы же будем видеться.

— Ну конечно! — подтвердил Пяртель. — Я непременно разыщу тебя в лесу!

— А я буду приходить к тебе, и Хийе с Инцем буду брать с собой, — откликнулся я. — Ты же не станешь колотить Инца палкой.

— Я же не чокнутый! Я… я буду жить так, как в лесу жил.

— Разве что хлеб станешь есть, — заметил я. — Но тебе это нипочем. Ты же прекрасно управился с хлебом.

— Ага, хлеб я вполне могу есть, мне от него ничего, — согласился Пяртель. — Хотя мне он совсем не нравится. Надеюсь, в деревне мясо тоже бывает!

— Вот видишь, всё не так страшно, — сказал я, а сам подумал: еще как страшно, страшнее и быть не может! Мой лучший друг уезжает! Как такое возможно! А может он все-таки останется? Останется в лесу, и всё будет как прежде?

— Да, не так это всё страшно, — забормотал и Пяртель, хотя было совершенно ясно, что он думает так же, как и я.

Мы посидели еще немножко, угрюмые и несчастные, наконец Пяртель поднялся.

— Ну чего, — сказал он как-то беззвучно, словно замерз и осип. — Пойду домой. Вообще-то я вышел только сказать, но не нашел тебя и искал по лесу. Мне давно уже пора домой. Завтра утром двинемся, а надо еще собраться.

— Волков своих уже отпустили? — спросил я.

— Завтра отпустим, — сказал Пяртель. Он стоял и сопел.

— Ну, пока, — проронил он наконец. — Ты мог бы завтра заглянуть, как мы тут…

— Загляну, — сказал я.

— До завтра, — отозвался приятель и двинулся лесом к своей хижине, чтобы выспаться в ней напоследок. Это было страшно и невероятно. Я поплелся домой и свернулся калачиком в постели, но мне не спалось, и лишь под утро я заснул мертвым сном. Мама не стала будить меня — она любила, если я спал долго, так же, как любила, чтоб я ел много. Когда я наконец открыл глаза, был уже обед. Пяртеля нет, подумал я тотчас, и, честно говоря, обрадовался, что не пошел провожать его. Я долго лежал, уставясь в потолок.

Тут у входа послышался шип. Инц явился искать меня.

— Что случилось? Ты заболел? — поинтересовался он.

— Да нет, вполне здоров, — ответил я, поднимаясь, и вместе с Инцем вышел. Во дворе всё было точно так же, как и вчера, но меня никак не покидало чувство, будто лес совершенно опустел, и шаги мои отдаются по кочкам.

13

Пяртель и его родители были не единственные, кто покинул лес. Это было как весенний ледоход, когда вслед за первой отколовшейся льдиной вскоре начинают двигаться и остальные. Очевидно, многие давно уже рассуждали про себя, не стоит ли перебраться в деревню, и пример Пяртелевых родителей положил конец их сомнениям. Уже на следующий день лес покинула одна из подружек Сальме с матерью, за ними последовали еще одни, и еще, и еще. Нас в лесу и так было не очень много, но спустя несколько недель из прежних немногих остались лишь наша семья, Хийе с родителями, Юльгас, Мёме, зверолюди Пирре и Ряэк, да еще несколько древних стариков, для которых всякий новый день оказывался неожиданным сюрпризом.

В те дни я в замешательстве, испытывая отчаяние, бродил по лесу. Казалось, лес гибнет прямо у меня на глазах. Вдруг мне стали бросаться в глаза поваленные ураганом деревья, сбитые ветром сучья и высохшие кусты. Прежде я не замечал этого, а тут мне стало чудиться, что и эти поваленные деревья, и высохшие кусты как-то связаны с людьми, которые перебираются в деревню. Что скрывать, мне и самому приходила в те дни мысль, а не умнее ли и нам последовать примеру остальных, ведь в результате массового переселения в лесу стало не слишком уютно. Как будто здесь затаилась какая-то опасность, и те, кто почувствовал ее, бегут. И когда вдруг поднимался ветер и шумел в кронах деревьев, я вздрагивал со страху — неужто началось? Чего бояться, я не знал, но бегство людей словно пробило в лесу брешь, и в эту пробоину в славную старую пущу просочилось что-то чуждое и отвратное.

Дядя Вотеле, который в те дни частенько бродил со мной по лесу, успокаивал меня, говорил, что он подобных переселений навидался. Они всегда накатывают волной — годами никто никуда не рвется, и вдруг с места снимаются десятки семей. Затем вновь следует ряд спокойных лет, когда никому и в голову не приходит покинуть лес, но стоит хоть одной семье по какой-то причине предпринять это, как тотчас находятся последователи. Они снимаются с места, как птичьи стаи, улетающие по осени на юг, — иные отправляются в путь сразу же, едва похолодает, другие — не раньше чем выпадет первый снег.

— Те, что отправляются сейчас, дождались снега, — сказал дядя Вотеле. — Их не в чем упрекнуть, они и так припозднились.

— А мы? — спросил я.

— А мы все равно что вороны или совы, — ответил он с улыбкой. — Мы остаемся зимовать. По крайней мере, это касается меня и твоей матери. Ты и Сальме пока что дети и, естественно, остаетесь с мамой, а когда подрастете, сами решите — оставаться или нет. И если вы покинете лес, то всё. Тогда в лесу останутся одни звери да змеи.

— Я не уйду, — убежденно сказал я.

— Кто знает, что принесет будущее, — сказал дядя Вотеле. — Конечно, я был бы рад, если бы жизнь в лесу не вымерла. Но подумай сам, Лемет, каково оно жить здесь одному? Мы с твоей матерью рано или поздно помрем, останетесь только ты да Сальме. Не слишком ли одиноко станет?

— Есть еще Хийе, Инц и остальные змеи, — сказал я.

— Хийе, само собой, — согласился дядя. — И змеи никуда отсюда не денутся. В общем — поживем — увидим. Только не думай, будто я или твоя мать велим во что бы то ни стало оставаться жить в лесу. Если решишь перебраться в деревню, мы тебя не осудим. Так уж жизнь устроена, рано или поздно всему приходит конец. В ином дупле совы гнездятся сотни лет, и тем не менее однажды оно пустеет, птицы больше не возвращаются в него. Такова жизнь. По крайней мере змеиным заклятьям ты выучился, и я знаю, что они будут жить в твоих устах и после моей смерти. Это всего важнее. И, поди знай, может, и тебе удастся передать их кому-то.

Разговор с дядей расстроил меня, будущее показалось мрачным и безотрадным. Перебраться в деревню — это же невыносимо тягостно, но когда я попытался представить себя взрослым, в лесу, всеми покинутом, у меня комок встал в горле. Дядя, похоже, понял, похлопал меня по спине и сказал со смехом:

— Не думай о таких далеких вещах! Сейчас ясно одно — мы идем к вам, и твоя милая мама, а моя дорогая сестра, угостит нас таким жарким, что язык проглотишь. Сегодня у нас всё в порядке, и завтра тоже, и так будет еще много-много лет. А что потом, того не знает никто. Неприятности как дождь: когда-нибудь они обрушатся на нас, но покуда солнце светит, беспокоиться об этом не стоит. И вообще, от дождя тоже можно укрыться, и многое, что со стороны кажется ужасным, вблизи оказывается совсем не таким. Пошли есть!

Так мы и сделали. Мама радовалась, что дядя теперь каждый день заходит к нам. И поскольку он всегда был голоден, мама имела возможность скармливать ему все эти лосиные окорока и косульи ноги.

— Ты, Вотеле, правильный мужик, — хвалила она брата. — Хорошо ешь! Вот бы и Лемет так! Я ему и того предлагаю, и другого, а он только ковыряется в еде.

— Мама, я сегодня пол лосиного бока съел! — возразил я.

— Ну что для растущего парня каких-то пол лосиного бока? — удивилась мама. — Целый бок съешь! Для кого его держать, у меня же еще есть! Один съешь, получишь другой.

— Мама, разве можно съесть целого лося!

— Отчего же невозможно, если человек голоден? Смотри, как дядя Вотеле ест!

— Мм! — промычал дядя. — Вкуснятина. Я еще одну ногу возьму!

— Бери, бери! Бери две! И ты, Лемет, бери! Возьми, хоть попробуй!

Я вздохнул и взял ногу косули. Мне и вправду не очень хотелось есть, но когда сидишь у родного очага, обгладывая косульи ноги, начинает казаться, что в лесу все по-прежнему и по утрам мокрая от росы трава не полна следов тех, кто покинул лес.

Пяртеля я не видал несколько недель, хотя он и обещал вскорости навестить меня. Я с нетерпением ждал его, не в силах понять, почему приятель не держит слово. Чем он там в деревне так занят? Нормально было бы при первой же возможности удрать из этого мерзкого места, снова вдохнуть лесного воздуха и пожаловаться старому другу на испытания, что выпали на его долю в деревне. Я бы на его месте давным-давно объявился. Он же знает, где меня найти, знает и то, что я к нему в деревню прийти не могу. Несколько раз я даже выходил к опушке леса, нервно поглядывая в сторону деревни в надежде углядеть где-то Пяртеля, но его не было. Правда, я видел других деревенских, среди прочих и знакомую мне Магдалену и нескольких подружек моей сестры, которые лишь недавно покинули лес. Одеты они были уже по-деревенски, а одну я однажды видел аж с граблями. Однако это не вызвало во мне зависти, напротив, в этом мне почудилось что-то отталкивающее, мерзкое. Я представил, как сестра моя Сальме идет с граблями на плече, и это показалось мне куда хуже, чем если бы я вообразил, будто она целуется с медведем.

Единственный, с кем я играл тогда, был Инц, потому что Хийе стало совсем непросто улизнуть из дому. Исход людей из леса сказался на Тамбете: вместе с семьей он заперся в своей хибарке, словно боялся, что переселенцы подхватили какую-то опасную заразу, которая, чего доброго, перекинется и на его близких. Хийе запретили покидать дом, всяким прогулкам пришел конец. Несколько раз я видел, как она грустно глядит в окошко, я махал ей рукой, она махала мне в ответ — с оглядкой, лишь бы никто в доме не заметил.

Сам Тамбет изредка все же выбирался из дому отлавливать бесхозных волков, их привольное житье противоречило его старозаветным представлениям. Так что волчье стадо всё разрасталось, но благодаря Хийе и змеиным заклятьям новые волки быстро усвоили, что днем надо спать, а не есть. Однажды, когда я не успел вовремя убраться с его дороги, Тамбет заметил меня. Он уставился на меня, закричал:

— И чего ты тут еще ждешь? Давай топай в деревню, как и прочие предатели!

Я ничего не ответил и опрометью бросился в заросли.

Во всяком случае, меня огорчало, что Хийе больше не выходит играть. Пяртель перебрался в деревню, Хийе держали взаперти — я и впрямь был одинок. Оставался один Инц, который старался утешить меня тем, что обзывал дураками всех переселившихся в деревню и насмехался над ними, только это не поднимало мне настроения. Гадам всё же не понять людей до конца, хотя мы и говорили на одном языке. Они относились к людям как к братьям меньшим, которых старший брат милостиво обучил своему тайному языку и которые теперь небрежно разбрасываются драгоценным даром и по собственной воле решили уподобиться каким-то ежам да букашкам. Змеи — существа гордые и не терпят тупости, им совершенно не было жаль покидающих лес людей. Похоже, в душе они уже списали род людской, подобно куску, упавшему в речной поток, и течением теперь уносит его. Что упало, то пропало! Змеи в людях не нуждались, они были уверены, что обойдутся и без них.

Я понимал это и не упрекал Инца за ядовитые шуточки по поводу переселенцев в деревню, однако хихикать вместе с ним не мог. Не мог я потешаться над Пяртелем, я же помнил, как он расстраивался и как не хотел уходить из леса. Единственное, чего я не понимал, так это почему он до сих пор не пришел проведать меня. Я стал все чаще, затаясь, пробираться к опушке леса и в конце концов стал проводить там целые дни, решив дождаться появления Пяртеля. Должен же он в конце концов объявиться, если они там в деревне не убили его. Инц был со мной, правда, его Пяртель не особо интересовал, но стояла теплая осенняя погода, и ему нравилось, свернувшись кольцом, дремать на опушке леса, на солнышке.

Наконец как-то утром мое ожидание принесло плоды. Я увидел Пяртеля. Он вдруг появился из-за угла одного из домов с серпом в руках, он направлялся куда-то, но я шипнул ему долгое пронзительное змеиное заклятье, едва слышное, но тем не менее оно достигает слуха того, кому предназначается. Пяртель вздрогнул, обернулся и увидел меня.

Самое ужасное — он заколебался. Он не шипнул в ответ, не бросился со всех ног ко мне и никак не выразил ту беспредельную искреннюю радость, какую испытал я, едва заметив его появление. Он стоял и размышлял. Наконец, с противоестественно натянутой улыбкой он направился в мою сторону, спрятав серп за спину.

— Привет! — сказал он. — Ты как здесь?

— Вот пришел поглядеть, как ты тут в деревне крутишься, — насмешливо отозвался я. Что-то в поведении Пяртеля, в его облике вызвало во мне неприятие. Я-то воображал, как мы бросимся в объятия друг другу, как будем долго болтать обо всем, что между делом произошло с нами. А теперь я стоял, враждебно уставившись на Пяртеля, тогда как он натянуто улыбался. Наверное, ему было неловко за свою деревенскую одежду и спрятанный за спину серп. Но я не собирался щадить его.

— Что там у тебя за спиной? — спросил я. — Никак, коряга какая-то?

— Это серп, — смутился Пяртель. — Я вот тут в поле собрался. Работы невпроворот, так что некогда было прийти проведать тебя. Сейчас время жатвы.

— И зачем вы эту дрянь жнете? — не унимался я. Меня просто-таки распирало от злости, я был вне себя оттого, что долгожданная встреча с приятелем обернулась таким образом. Я чувствовал: то ли я разревусь, то ли взорвусь, и тем обижу Пяртеля, и я выбрал второе.

— Из зерна делают хлеб, — пробормотал Пяртель, опустив глаза и избегая моего взгляда.

— Эту гадость! — фыркнул я. — Вам что, есть больше нечего?

— Вообще-то хлеб очень полезный, — сказал Пяртель. Похоже, он и вправду мучился, наверное, хотел побыстрее отвязаться от меня и броситься в поле вместе с остальными деревенскими жать злаки с помощью своей новой игрушки. Но убежать от меня, своего старого приятеля, он не смог. И оставшись стоять, вежливо поинтересовался здоровьем моей мамы и Сальме. Никогда прежде Пяртеля не интересовало здоровье моей мамы и Сальме, и я грубо бросил ему это в лицо.

— Как быстро ты стал в деревне какой-то странный! — сказал я. — Что с тобой сделали? Помнишь, в тот вечер ты говорил, что не хочешь уходить из леса? А теперь объясняешь, что не мог проведать меня, поскольку у тебя тут какая-то жатва? Да какое тебе дело до нее? Ты же лесной! Ты же знаешь змеиные заклятья!

— Ничего ты не понимаешь! — неожиданно зло вырвалось у Пяртеля. — Чего привязался! Да, мне не хотелось уходить из лесу, я же не знал, какая она — жизнь в деревне, а теперь знаю. Ничего плохого в ней нет. Вообще-то здесь очень даже здорово. Столько народу, столько других ребят и девчонок. Мы играем вместе, и нам весело. И жатва тоже дело интересное, я уже научился довольно сносно жать серпом. А потом меня научат молотить зерно и молоть его. Здесь так интересно, и не нужны никакие змеиные заклятья, так что без разницы — знаю я их или нет.

— Вот так новость! — фыркнул Инц, который до сих пор спокойно лежал, свернувшись кольцом. — Одни только букашки живут, не зная змеиных заклятий, но разве это жизнь?

Пяртель вздрогнул при виде Инца и как-то испуганно уставился на него.

— Собираешься прибить его? — спросил я. — Эти веселые ребята и девчонки уже научили тебя, что змей надо убивать?

— Нет, — пробормотал Пяртель, но тут же вскинулся: Вообще-то в деревне и вправду змей не терпят. Это враги бога.

— Какого еще бога? — спросил я.

— Бог — самый могущественный дух, — стал объяснять Пяртель. — Это он создал нас. Он вообще всё на свете создал и еще может сделать. Он вообще может всё. Тем, кто его почитает, он помогает и исполняет их желания. А те, кто ему враг, сгинут.

— Кто это сказал тебе? — поинтересовался я. — Это точно такая же чушь, какую несет в лесу Юльгас.

— Деревенский староста Йоханнес, — признался Пяртель. — Кстати, меня больше не зовут Пяртелем. Меня окрестили, и теперь я Петрус. Бог не любит тех, кого зовут Пяртель. А Петрусов он любит, и если я его о чем-нибудь попрошу, он мне даст.

— Какая ерунда! — возразил я. — Как ты можешь верить в это? Никаких духов-хранителей нет!

— Духов-хранителей, может, и нет, а Бог есть, — уперся Пяртель. — Староста Йоханнес много рассказывал мне про него. Это очень интересно. Его распяли, а потом он воскрес из мертвых.

— Мертвые не воскресают, — заметил Инц. — Так не бывает.

— А староста Йоханнес говорит, что бывает! — стоял на своем Пяртель-Петрус. Он смотрел на Инца с явной неприязнью. — Весь мир верит, что он воскрес из мертвых, не может быть, чтоб все люди были дураки.

— Всем змеям мира известно, что мертвые не воскресают, — заметил я. — И я им верю!

— Змеи не считаются! — набычился Пяртель. — Думаешь, только ты умный да твои змеи. А Йоханнес мне такое рассказывал… Ты вот только в лесу жил, а он побывал за морями, в совсем чужих краях. Там народу живет столько, что не счесть, и все верят в Бога и знают, что он воскрес из мертвых. И все жнут злаки и едят хлеб, и никто не живет в лесу и не разговаривает со змеями. Может, это вовсе ты придурок? Йоханнес говорит, что тех, кто живет в лесу и разговаривает со зверьём, в других краях считают чокнутыми.

— Ты тоже в лесу жил! — заметил я.

— Больше не живу! Сам знаешь, все ушли из лесу. Все!

— Иди в задницу! — в бессильной злобе выпалил я. Спорить с Пяртелем я не умел, не мог я спорить с ним; мне так хотелось, чтобы всё было как прежде, и Пяртель был снова Пяртель, а не Петрус. Но он был уже не Пяртель, он стоял, одетый по-деревенски, с серпом в руке, и с важным видом разглагольствовал о боге и жатве, а из-за его спины надо мной потешался целый свет, тьма-тьмущая людей, которые жили не в лесу и уписывали за обе щеки хлеб. А у меня были одни только змеиные заклятья. Я отвернулся от Петруса и бросился в заросли.

Я шел все дальше и дальше, не останавливаясь, всё шел по лесу, раздвигая перед собой ветви и продираясь сквозь чащу. Прошел мимо пещеры Пирре и Ряэк и видел, как вошь поднялась в надежде встретить Хийе, она наверняка соскучилась по ней, но Хийе не смела отлучаться из дома и не могла проведать ее. Пирре и Ряэк тоже выглянули из пещеры, но я не подошел к ним — последним зверолюдям, жившим в своем причудливом прошлом, с голыми задами, так и не научившимся носить звериные шкуры. Но рядом с Пяртелем, одетым по-деревенски, я выглядел таким же зверочеловеком! Озлобившись на весь белый свет, я поспешил дальше.

Так я шел лесом целый день, забредая в места, где никогда прежде не бывал. По пути попадалось множество всякого зверья: лоси, косули, лани, при виде меня они останавливались и задумчиво разглядывали своими большими глазами; медведи неуклюже пытались приветствовать меня, одинокие бродячие волки. Люди мне не встречались. Наконец, под вечер, когда я уже смертельно устал, лес стал редеть. Я все шел и шел, пока не вышел к опушке. Вдали показалась незнакомая деревня. Я увидел людей, собравшихся на большой поляне, они жгли костры и качались на качелях. Слышались визг и смех. Людей было много.

Со всех сторон лес обступали людские селения.

— Ну и что? — спросил кто-то, и только теперь я заметил, что Инц не отставал от меня всю дорогу. Он, похоже, ничуть не устал, снова свернулся кольцом и дружески глядел на меня. — Что с того, что их много, пусть живут себе в куче, на закорках друг у друга. Муравьи тоже так живут, так ведь они всего лишь сор. Махонькие соринки с ножками, на них и внимания не стоит обращать. Чтобы выжить, им приходится держаться вместе. Ничего иного им и не остается, они же не знают змеиной молви. Не обращай на них внимания!

Я слишком устал, чтобы ответить что-то, просто растянулся на мху и прикрыл глаза.

— Сил нет возвращаться домой. Посплю сегодня здесь, — сказал я.

— Замерзнешь тут, — предостерег Инц. — Осень уже. Вообще-то тут неподалеку есть одно змеиное логово. Они повсюду есть, наше племя под всем лесом ходы прорыло. Пошли туда, там тепло. Выспишься как следует.

— Спасибо, Инц, — поблагодарил я. Инц пополз впереди, я старался поспевать за ним на своих разбитых двоих. Похоже, Инц потому и не устает, что у него нет ног, которые могут выбиться из сил. Он вывел меня к какому-то поваленному дереву, под ним был тесный, как водится, лаз в змеиное логово.

Я полез в него. Там оказалось полно змей, все они с интересом уставились на меня. Поскольку я забрел так далеко от дому, то никаких знакомых среди них не было. Я шипнул им приветствие и устроился в закуточке. Змеи, приветливо посторонившись, освободили мне место.

Я уснул, ощущая себе скорее змеем, чем человеком, и это ощущение как-то утешило меня.

14

С Пяртелем мы повстречались нескоро. Я перестал подкрадываться и ждать его на опушке леса, мало того, встреться мне Пяртель в лесу, скорее всего я нырнул бы в заросли, как делал, завидев хийетарка Тамбета. Мне не хотелось видеться с Пяртелем, ведь он перестал быть Пяртелем, он теперь Петрус, а что может быть ужаснее, если давнишний знакомый и дорогой тебе человек становится чужим и непонятным.

Мне нередко приходилось видеть, как ест Инц, целиком заглатывая лягушку или мышь. Маленький зверек медленно исчезал в змеиной глотке, его очертания слегка угадывались под кожей, пока змея не обволакивала жертву полностью. Зверек проскальзывал в змею так же, как моего приятеля Пяртеля поглотил какой-то деревенский парень по имени Петрус. У этого Петруса еще проглядывали нос и уши Пяртеля, но переваривание уже началось, и вскоре наверняка исчезнут и последние следы. Умри Пяртель, я, наверное, чувствовал бы себя куда лучше — тогда я мог бы спокойно оплакивать его. А так я знал, что в каком-то изуродованном, испоганенном виде он все-таки где-то есть; он существует, но не для меня. Чувство было такое, будто кто-то взял твои старые добрые портки и наложил в них — портки целы, но их не наденешь, от них несет чужой гнусной вонью.

Само собой, Пяртель в лесу мне не встречался, так что надобности скрываться от него в зарослях не было. Наверняка он испытывал примерно то же, что и я. Он оказался в новом мире и жадно осваивал его правила, так же, как я когда-то беспощадно мучил свой язык, стараясь освоить змеиную молвь, чтобы разговаривать со всем лесом. Пяртель тоже хотел как можно скорее влиться в новую жизнь, тогда как я, без сомнения, принадлежал к старой. Видеть меня ему было неловко. Возможно, он чувствовал себя в какой-то мере предателем, отрекшимся от старого друга, но прежде всего он стеснялся меня. Ведь я по-прежнему жил во мраке леса, понятия не имея обо всех тех новейших развлечениях, что предлагала деревня. Ему не о чем было разговаривать со мной, тогда как в деревне полно парней и девок, которые жили схожей жизнью, ели ту же пищу, выполняли похожие работы. Они не дразнили его за то, что он ест хлеб, на их взгляд не было ничего странного в том, чтобы держать в руках серп. Вполне естественно, что Пяртель променял меня на них, так было проще.

Поступил бы я сам иначе, переселись моя мать и дядя в деревню, а Пяртель вместо меня остался бы в лесу? Не знаю. Хотелось похвастать — я бы не предал лес, я б остался верным другом змей и всякий день приходил проведать Пяртеля. Я не забыл бы заветные змеиные заклятья, как он, ведь когда я повстречал его в следующий раз, — правда, прежде прошло несколько лет, — он не способен был издать ни одного шипа. Все змеиные заклятья словно вымело из его памяти, но даже если б он помнил их, он бы не смог их произнести: ведь от пережевывания хлеба он потерял половину зубов, и язык его опух от кислого кваса, который деревенские пили вместо родниковой воды. Сейчас-то мне легко сказать, что я не стал бы таким невежей, но боюсь соврать. Наверняка и меня деревня засосала бы громадной змеёй, чуждой и враждебной Лягвой Полярной поглотила бы и медленно переварила. И я покорился бы ей, потому как моя собственная Лягва Полярная, способная защитить меня, исчезла, и никто не знает, где она спит.

Так что я перестал думать о Пяртеле и примирился с тем, что где-то в деревне живет деревенский парень по имени Петрус, он жнет серпом рожь, качается вместе с деревенскими ребятами на качелях, и нет мне до него никакого дела. Я играл с Инцем, иногда навещал Хийе, которой по-прежнему запрещено было уходить далеко от дома, но если Тамбет и Малл отлучались куда-то, нам все-таки удавалось перекинуться словом-другим. Частенько брал меня с собой в свои походы дядя Вотеле, и мы с ним наведывались к одиноким старикам, которые еще оставались в лесу, но той осенью они, будто сговорившись, все поумирали, и лес обезлюдел еще больше. Хийетарк Юльгас жег их тела на костре, но мы с дядей Вотеле в похоронах не участвовали, поскольку после истории со священным озером никто из нашей семьи с хийетарком не общался. Так он в одиночку камлал и ворожил возле костра, и единственным поминальщиком бывал мрачно-молчаливый Тамбет, который, само собой, не пропускал ни одного обряда, мало-мальски связанного с древними обычаями.

То была безрадостная, может статься, самая горькая осень в моей жизни, и хотя впоследствии я пережил еще более печальные времена и куда более ужасные события, тогда мое сердце еще не покрылось той толстой коростой, что впоследствии помогла мне перенести все беды. Говоря языком заветных заклятий, я еще не сменил кожу, что потом, в течение жизни делал не раз, облачаясь во всё более жесткую шкуру, так что лишь немногие переживания могли проникнуть сквозь нее. Теперь, наверное, пронять меня не способно ничто. Я хожу в каменной робе.

Поскольку лес, казалось, почти вымер, я проводил много времени дома. Там ничего не изменилось. Мать целыми днями возилась у очага, в немыслимых количествах запекая мясо лосей и косуль. Она пребывала в хорошем настроении, ей нравилось, когда дети целыми днями дома и едят мясо вместо того, чтобы носиться по лесу и только к вечеру являться к столу. Я ел столько, сколько не ел никогда, и порядком растолстел, что очень радовало мать. Еще больше она радовалась, что ей удалось раскормить Сальме, ведь это свидетельствовало о том, что она не утратила своего кулинарного мастерства и запеченные лосиные окорока пользуются успехом.

Этой осенью Сальме тоже часто бывала дома. Прежде она вечерами нередко пропадала и возвращалась лишь в полночь — сама она утверждала, что ходит любоваться на закат. Это была явная ложь, в это время года солнце садится рано, и скорее можно предположить, что Сальме ходит любоваться на восход луны. Но тут она вдруг перестала выходить, сидела печально за столом, и я сразу догадался, в чем дело — медведи залегли на зиму в спячку.

Вообще-то зимой и мы обыкновенно дремали. Как правило, поздней осенью запасались мясом, и когда лес заметало снегом, оставались дома, отдыхали и вставали лишь затем, чтобы раз в день поесть. Так поступали все более или менее сообразительные существа в лесу — змеи, люди и медведи, а также многие мелкие зверюшки. Какой смысл бродить зимой, проваливаясь в снег, куда умнее беречь силы и использовать сумрачные дни для полноценного отдыха. Волков отпускали в лес искать себе пропитание, и они вовсю наслаждались зимней свободой, резали косуль и лосей, а также обитателей деревни, которые, следуя заморским обычаям, зимой не спали, а по-прежнему расхаживали по деревне. И поскольку заветных змеиных заклятий они не знали, то становились для наших волков легкой добычей.

В тот год мы готовились перезимовать привычным образом, но тут как-то вечером к нам заполз Инц и сообщил:

— Отец просил узнать, не желаете ли вы в этом году вместе с нами провести спячку. Он был бы очень рад, если вы присоединитесь к нам.

Весьма неожиданное предложение, змеи обычно зимовали своей колонией, в больших подземных пещерах, и мне никогда еще не приходилось слышать, чтобы кто-то из людей провел с ними целую зиму. Но, очевидно, в лесу осталось так мало людей, что змеи посчитали возможным принять нас у себя. Тем более что кроме нашей семьи все равно звать было некого. Юльгас и Тамбет ни за что не перебрались бы к змеям, ведь там не почитают столь важных для них духов-хранителей, а змеи не потерпели бы шаманских завываний и заклинаний, без чего не мог обойтись Юльгас.

В тот вечер у нас был и дядя Вотеле, и он взялся ответить на приглашение.

— С удовольствием, — согласился он. — Для нас это большая честь.

Через несколько дней мы перебрались к змеям. С неба сыпались первые снежинки, и впрямь пришла пора перебираться на зимние квартиры. Мать собралась прихватить с собой запасы мяса, но посланные за нами змеи сказали, что нужды в этом нет.

— У нас там пропитания вдоволь. Лучше придержите мясо до весны, смысла нет таскать эти окорока взад и вперед.

Меня разбирало любопытство. И хотя я нередко бывал у змей, мне еще не доводилось видеть логова, в котором они зимуют. И вообще — как здорово провести целую зиму вместе с Инцем, дремать возле него и, время от времени просыпаясь, шепотом пересказывать свои сны, пока вновь не одолеет дремота, и ты не провалишься обратно в сон. Мне было только жаль Хийе, ведь ей предстояло остаться на земле и всю зиму довольствоваться обществом своих родителей. Но тут уж я ничего не мог поделать, я не мог взять Хийе с собой к змеям.

Мать, Сальме, дядя Вотеле и я шли лесом вслед за двумя толстыми гадюками, а затем долго спускались по слегка наклонному лазу, пока наконец не оказались в большом теплом помещении, совершенно темном. Но это была приятная темнота, мягкая и ласковая. Глаза свыклись с ней очень быстро, и вскоре я разглядел массу змей, которые уже уютно свернулись кольцом, а посреди пещеры белел огромный камень.

Вероятно, именно благодаря этому белому камню я так хорошо видел в темноте. Камень не то чтобы излучал свет, но он был такой светлый, что тьма вокруг становилась прозрачнее.

— Это что за камень? — спросил я Инца, который полз навстречу мне, приветственно повиливая хвостом.

— Это наш камень-кормилец, — ответил Инц. — Зимой мы лижем его и насыщаемся. Камень тут с незапамятных времен, и он не становится меньше. Попробуй, лизни его разок, это очень вкусно!

Я подошел к камню и лизнул его. Камень был сладкий как мед, и я принялся лизать его, покуда не почувствовал, что сыт. Казалось, будто я съел целого лося.

— Теперь тебе несколько дней есть не захочется, — сказал Инц. — Так мы и зимуем тут. Лижем камень, потом день-другой дремлем, потом снова лижем. Здесь тепло и тихо и хорошо спится.

Мы устроились, и должен признаться, что стоило только растянуться, как меня охватила блаженная нега, я потянулся, как лиса, и тотчас заснул.

О той зиме у меня остались лишь самые теплые воспоминания. Сновидения плавали вокруг меня и не покидали даже, когда я, в полусне, с закрытыми глазами, разнеженный сном, брел к белому камню подкрепиться. В уютной тьме тихонько посапывали сотни змей, где-то среди них были моя мать, сестра, дядя, всё было спокойно. Перебравшийся в деревню Пяртель и все остальные представлялись мне лишь какими-то тенями, если мысль нечаянно касалась их, они тут же забывались, и я думал только о том, как хорошо спать.

Я плыл во сне, волны сна перекатывались через меня, сон можно было буквально пощупать, он был мягок как мох и в то же время песком рассыпался под пальцами. Сон обволакивал меня со всех сторон, он заполнял собой все впадинки и щербинки, он и согревал, и освежал одновременно, он ласкал и остужал подобно дуновению ветра. Никогда прежде не спал я так сладко, как в ту зиму в змеином подземелье, и никогда больше не испытывал такого наслаждения от сна, хотя потом нередко зимовал со змеями. Правда, то было повторением уже некогда испытанного удовольствия, но в ту зиму это погружение в сон было в новинку и потому особенно восхитительно.

Я утратил чувство времени и не понимал больше, долго ли я проспал или всего ничего, но в какую-то минуту я проснулся. Поначалу я подумал, что просто проголодался, и на четвереньках пробрался к камню, полизал его и хотел было вернуться. Но оказалось, что спать мне не хочется. Сладкое чувство исчезло, я не провалился обратно в сон подобно камню, брошенному в озеро. У меня зачесалась нога, затем ухо, наконец я почувствовал, что ни минуты больше не могу лежать, и бодро поднялся.

Змеи вокруг спали, переплетясь друг с дружкой, чуть в стороне я увидел маму и Сальме, они тоже спали. Но дядя Вотеле проснулся. Он сидел, почесывая отросшую за зиму бороду, и подмигивал мне.

— Доброе утро! Пора вставать, — сказал он.

— Что ли весна уже? — недоверчиво спросил я. Чувство было такое, будто мы только вчера явились сюда.

— Разве поймешь в этой тьме? — отозвался дядя. — Выйдем, поглядим. Погодка, похоже, ничего.

— Но остальные-то все спят, — сказал я.

— Пусть себе спят. Мы первые, кто увидит новую весну.

Мы выбрались из пещеры и в первую минуту чуть не ослепли от яркого света. Сквозь кроны деревьев сияло солнце, которого мы так долго не видали. Мы зажмурились и только немного погодя решились оглядеться сквозь ресницы.

Действительно, наступила весна. Правда, кое-где еще лежал снег, но уже появились первые цветочки, и в воздухе пахло недавно пролившимся дождем. Мы жадно вдыхали свежий воздух и остатками снега утерли лицо, после долгого сна под землей это было так приятно. Последняя усталость исчезла, и казалось, что несколько лет не захочется спать — столько бодрости сообщил мне свежий весенний воздух, наполнивший после долгого перерыва легкие.

— Пошли, побродим, — предложил дядя. — А то ноги совсем затекли от долгой спячки.

Так интересно было после зимних месяцев, проведенных в змеином логове, снова видеть лес. Кое-где деревья сломались под тяжестью снега, а под кустами обнаруживались остатки волчьей трапезы — лосиные мослы и косточки косуль. Знакомый лес, но он слегка изменился, и перемены привлекали внимание и пробуждали интерес, как новая прическа какой-нибудь девчонки. Лес напоминал сбросившую кожу змею. Освежающий снежный покров заставил его похорошеть, первый весенний дождь умыл его.

— Поесть бы не мешало, а? — сказал дядя. — Всю зиму лизали этот сладкий камень, неплохо бы пожевать чего-нибудь посущественнее. Как ты насчет холодного лосиного окорока? Я б не отказался!

Я тотчас согласился. Сахарный камень, что до сих пор отлично утолял голод, вдруг показался отвратительно приторным, и у меня слюнки потекли, едва я представил себе хорошо провяленный окорок, такой упругий и вкусный.

Мы пошли к дяде Вотеле. У него под хижиной имелся глубокий подпол, где он хранил съестные припасы, с осени там оставался еще порядочный запас лосятины. Дядя Вотеле открыл люк, и мы спустились в лаз.

— Давай прямо здесь поедим, — предложил дядя. — Если ты не против, так я на стол накрывать не стану. Поедим просто, по-мужски. Бери вон тот кусок, а я — этот, и приступим.

Я впился зубами в мясо и принялся с удовольствием отдирать вкуснейшие куски, во рту тотчас исчезли последние крошки сахарного камня, и вместе с этим для меня пришел конец зиме. Всё стало как прежде: я бодрствовал, ел мясо, впереди был целый долгий год, которым я могу распорядиться по собственному усмотрению. В ту минуту я был в высшей степени доволен жизнью, у меня имелось всё, что нужно — рядом со мной дядя, в руках лосиный окорок, на языке заветные змеиные заклятья, — и я ощущал себя сильным и бодрым.

И тут дядя вдруг поперхнулся.

Он отчаянно замахал полуобглоданной костью, лицо его налилось кровью, как будто кожу с лица неожиданно содрали, обнажив кровавую плоть. Он задыхался все сильнее, кашель перешел в карканье и жуткий хрип. Дядя отшвырнул кость и попытался ударить себя кулаком по спине.

Тут только до меня дошло, что у него что-то застряло в горле, то ли неразжеванный кусок, то ли мелкая косточка. Я бросился на помощь, стал колотить его под лопатками, но дядя издавал все более страшные звуки, подвывал, свистел и хрипел, и наконец упал ничком, выпучив глаза, с раскрытым ртом.

Он умолк. Он умер.

Это я, конечно, понял не сразу, не хотел понимать. Я стал его трясти, перевернул на спину, принялся хлопать по животу, даже засунул руку ему в рот, пытаясь нащупать и вытащить застрявший кусок или косточку. Спасти дядю, пробудить его, сделать что-то, только бы с лица его исчезло это страшное выражение, чтобы он поднялся, сплюнул и снова заговорил со мной, как и прежде, как он делал всегда.

Но я не обнаружил во рту дяди ничего, кроме опухшего языка, и тогда я решил вытащить дядю из подпола, на свежий воздух, чтобы на весеннем ветерке он пришел в себя, не умер, хотя на деле он был уже мертв. Когда я стал тащить дядю наверх по шаткой узкой лесенке, я фактически волок за собой труп.

Дядя был большой и тяжелый, а я слабый, отощавший. Вытащить его из подпола было невероятно трудно, но я не сдавался, старался изо всех сил, сопел и не плакал — что достаточно странно, но, вероятно, дело было в том, что я еще надеялся спасти дядю, мне было недосуг впасть в отчаяние. Я должен был вытащить его из подвала, на свежий воздух, туда, где змеи, где моя мама — ведь кто-то из них наверняка сможет помочь моему дорогому дяде.

Я подпихивал снизу и тащил сверху, мне удалось поднять его на половину лестницы. Высунув от напряжения язык, я шептал себе под нос: «Еще немножко!», голова моя взмокла от усилий и страха, волосы прилипли ко лбу. Я пробрался мимо дяди, обхватил его одной рукой, другой вцепился в люк и попытался подтянуть дядю. В следующий миг я грохнулся вместе с телом дяди обратно в подпол, люк захлопнулся, стало темно, и тут меня пронзила отчаянная боль, я понял, что сломал руку.

Было ужасно больно; я долго лежал в кромешной тьме, всхлипывая и обливаясь слезами. Затем принялся кричать, во весь голос я звал на помощь до тех пор, пока не сорвал голос и мог только сипеть, а в горле все саднило. Я снова заплакал, и тут до меня дошло, что никто же не слышит меня, ведь мы с дядей проснулись первыми, а змеи всё еще спят, так же как мама и Сальме, и пройдет немало времени, прежде чем они проснутся и хватятся меня.

Я боялся шевельнуться, сломанная рука огнем горела, в конце концов отчаяние и дикая усталость сморили меня. Проснувшись, я уже не понимал, ночь ли, день ли сейчас, во тьме подпола не видно было и палец в рот сунуть, я понятия не имел, как долго я проспал.

Рука по-прежнему болела, но я понимал, что нельзя оставаться лежать бездвижно, и осторожно приподнялся на колени, бережно придерживая сломанную руку. Больно было ужасно, но тем не менее я потихоньку пополз на коленях вперед, пока не уперся в стену. Тогда я развернулся и двинулся в другую сторону и тут наткнулся на что-то.

Сперва я подумал, что это дядя, и вздрогнул испуганно, ведь я уже смирился с тем, что он мертв. Наткнуться в темноте на покойника не самое приятное дело. Странно, дядя, которого я так любил, стал для меня теперь чем-то устрашающим, я вспомнил его задыхающееся лицо, вылезающие из орбит глаза и отверзтый рот с оскаленными зубами, и тьма мое воспоминание усилила многократно. Холодные мурашки пробежали по спине, когда я представил, что труп с открытым ртом лежит где-то здесь и, как знать, пялится на меня в темноте остекленелыми глазами. Я отскочил в сторону, когда мои коленки коснулись чего-то неведомого, и взвыл от боли, пронзившей мою руку.

Потом я вспомнил, что где-то на полу подпола лежал большой вяленый лосиный окорок. Я собрался с духом и протянул вперед здоровую руку, удостовериться. Боялся я отчаянно, ведь руку я протягивал в кромешную тьму, и мои пальцы запросто могли оказаться в зубах покойника. Но пронесло — это был лосиный окорок. Я принялся есть его, мяса было полно, ясно, что на первых порах голодная смерть мне точно не грозит.

Долгое время я не решался удалиться от лосиного окорока, пусть тоже омертвелого, но возле него было как-то безопасно, сытно и надежно, тогда как мертвый дядя в моих мыслях становился все страшнее и опаснее, он подкарауливал меня где-то в темноте, в мертвой тишине. В то же время в мыслях у меня еще было место для другого дяди — улыбчивого и доброго дяди Вотеле, который обучил меня заветным змеиным заклятьям.

И столько же, сколько я боялся этого покойника с выпученными глазами, тоскуя по живому дяде Вотеле, я начинал потихоньку всхлипывать, когда до меня вновь доходило, что дядя умер и мы больше не встретимся никогда. Осознание этого накатывало волнами и обжигало так же больно, как болела сломанная рука, они перекатывали через меня, доводя до отчаяния, и вновь отступали, чтобы немного погодя вновь хлынуть в мои мысли. Я притулился возле лосиного окорока, захлебывался слезами и ел, оплакивал дядю Вотеле и боялся его трупа.

В конце концов я снова уснул, а когда проснулся, попробовал кричать, но голос по-прежнему был сиплый и слабый. Тогда, поскольку руку чуть отпустило, я задумал собственными силами выбраться из подпола. Для этого, понятно, надо было найти выход, рискуя напороться на труп, но после минутного раздумья я все-таки сдвинулся с места. Мне повезло, я добрался до лестницы, не наткнувшись на мертвого дядю Вотеле, и мне удалось сравнительно легко осилить первые перекладины. Но едва я попытался здоровой рукой и головой поднять люк, как понял, что это невозможно. Люк настолько тяжелый, его и двумя руками трудно поднять, но одной, когда каждое движение причиняет другой руке такую боль, что я плакал в голос, это было невыполнимо. Я стал спускаться, оскользнулся на одной из перекладин, скатился наземь, вновь ушиб больную руку и от чудовищной боли потерял сознание.

Не знаю, много ли, мало ли прошло времени, но в конце концов я пришел в себя. Я настолько ослаб, что не было сил встать на коленки. Пополз тихонько в сторону, где, как я предполагал, находится мясо, но понятно, что напоролся на дядю Вотеле.

Боль, пронзавшая мою руку, настолько измучила меня, что даже захоти я отскочить в сторону, мне не достало бы на это сил. Так что я только отвернул в сторону лицо, уткнувшееся в труп.

От дяди Вотеле пахло нехорошо, от него исходил какой-то тлетворый запах, но в остальном он, как и положено покойнику, лежал тихо и смирно. Я вдруг перестал бояться его, смело протянул здоровую руку и ощупал лежащее рядом со мной тело — оказалось, я уткнулся дяде в плечо. Вот его рука, по другую сторону — шея, значит, дальше должно быть лицо, но мне не захотелось касаться его. Я оставил дядю в покое и пополз дальше. Я проголодался, мне требовалось мясо, а не покойник.

В последующие дни я практически не отлучался от горы мяса. Дядя стал вонять, и от этой вони меня мутило. Я перестал бояться тела дяди, оно стало мне отвратительно. Он лежал где-то там, в темноте, и потихоньку протухал, отравляя воздух, которым я — его племянник — должен был дышать. В свое время он обучил меня заветным змеиным заклятьям, теперь он медленно отравлял меня.

Я обретался во тьме, утратив какое бы то ни было понятие о времени, отупевший, едва ли не помешавшийся от боли, отчаяния и трупного запаха, и в голове моей крутились странные мысли и видения. В моем измученном мозгу слились в одно по-весеннему свежий обнаженный лес, встретивший меня, когда я выбрался из змеиного логова на свет, и где-то здесь в углу разлагающийся дядя, мне мерещились эти самые освободившиеся от снега деревья, голые ветви, как растопыренные пясти мертвеца, и в этом лесу стоял удушающий трупный запах.

Затем в моих видениях дядя обернулся Лягвой Полярной, огромным крылатым змеем, но и он разлагался и смердел нестерпимо. Я, можно сказать, видел его, он лежал тут, рядом со мной, и в бреду я шарил рукой в обступавшей меня тьме и утешал несуществующую Лягву Полярную: «Все обойдется, ты еще поправишься!». Но рука моя проваливалась сквозь истлевшую чешую гигантского змея, и из-под нее с шипеньем вырывался смрад. Я различил в этом шипенье змеиную молвь и откликнулся на нее, в одиночестве, во тьме дядиного подпола я шипел заветные заклятья, а воздух становился все тяжелее и тяжелее. Я жевал лосятину, и она тоже отдавала смертью, и я вовсе не был уверен, что ем лося, а не покойного дядю. Но даже подобное чудовищное подозрение не ужасало меня, настолько я ослаб и изнемог. Мои сновидения становились все продолжительнее и все сильнее изводили меня.

Как бы то ни было, спасли меня именно заветные змеиные заклятья, которым обучил меня дядюшка, который подавился куском столь любимой им лосятины и лежал теперь разлагающимся трупом. Я валялся посреди подвала в плену убийственных сновидений, разговаривал с мертвой Лягвой Полярной и бредил, шепча пересохшими губами всевозможные заклятья. И эти едва слышные змеиные заклятья проникли сквозь слой земли туда, куда не донеслись бы и самые громкие вопли на человечьем языке.

Проснувшиеся после зимней спячки змеи услыхали меня, и змеиный король, отец Инца, прокусил люк подпола. Им удалось извлечь меня и оттащить домой, к маме, и она долго выхаживала и лечила меня, прежде чем я смог снова ходить и говорить.

Моя левая рука, после двух переломов, навсегда осталась скрюченной. И так же навсегда остался преследовать меня трупный запах. Иногда, правда, кажется, что он исчез, много дней я не ощущаю его, но тут он вдруг снова шибает в нос пуще прежнего, и меня опять мутит. Это последний подарок дорогого моего дядюшки, обучившего меня заветным змеиным заклятьям и сгнившего рядом со мной.

15

Лес теперь другой. Даже деревья не такие, как прежде, или просто я не узнаю их больше, они стали мне чужими. Не говорю уж о том, что стволы их теперь толще, кроны шире, а вершины поднимаются все выше — это вполне естественно. Есть еще что-то помимо обычного роста — лес стал каким-то неопрятным, растет как попало, лезет куда не следует, путается в ногах. Лес взлохмачен, он весь в колтунах. Он перестал быть домом, он стал сам по себе, живет своей жизнью, дышит в собственном ритме. Можно подумать, будто лес сам виноват, что люди покинули его, он ведет себя как победитель, истребляющий следы прежнего хозяина. Но на деле это не так — просто он подобрался как падальщик, растопорщился наседкой на гнезде. Люди сами освободили пространство, и так же, как они отпустили на волю своих волков, так они освободили от пут и лес, и он тотчас расползся подобно куче прелой листвы. Во время моих походов к роднику я вечно натыкаюсь на нее и отпихиваю ногой в сторону, и лес, обиженно шелестя, поджимается, чтобы тут же наползти обратно, расправить свои сучья и листву и усыпать извечные людские тропы иглами хвои. Однажды я не пойду больше к роднику, и тогда лес окончательно захватит власть.

Конечно, есть еще деревенские, они тоже иногда ходят в лес по ягоды, по грибы или за хворостом, только с лесом им не тягаться. Они леса боятся куда больше, чем он того стоит. И для подкрепления своих страхов понавыдумывали всяких страшилищ — оборотней, леших, бесенят. Эти бедные недоумки верят даже в духов-хранителей и боятся их. Хийетарк Юльгас вполне может быть доволен: у него прекрасные последователи, и их тьма. Удивительно, но змеиные заклятья позабыты, а вера в духов-хранителей жива. Глупость живучее мудрости. Скудоумие подобно цепким древесным корням, которые пронизывают землю там, где некогда ходили люди. Лес разрастается вовсю, деревенские плодятся, а я — последний, кто понимает змеиную молвь.

Последний… Мать тоже так сказала, когда я как-то вечером, вернувшись домой, сел на привычное место, готовясь приступить к запеченной косуле. Со смерти дяди Вотеле прошло уже лет семь с лишком; я здорово вытянулся, но по-прежнему худой как щепка, у меня отросла рыжая борода, хотя на голове волосы русые. Мама положила передо мной здоровенный кусок хорошо пропеченного мяса, села напротив и горестно вздохнула.

— В чем дело? — спросил я, потому что мама вздыхала лишь затем, чтобы я задал вопрос, я это прекрасно понимал. Мама вздохнула еще раз.

— Ты последний в нашей семье мужик, — начала она. Этот зачин тоже мне знаком, она часто повторяла это. В сущности, было уже совершенно ясно, о чем она собирается говорить, подобные разговоры случались у нас нередко. В лесу не так уж часто происходит что-то новое, все спокойно крутились вслед за своим хвостом, и наши дни напоминали то, как волки ловят блох — первым делом очистить ляжки, затем брюхо, потом загривок, и наконец хвост, и снова по кругу, всё в том же порядке, не встречая ни одной новой части тела, способной удивить.

— Ты последний в нашей семье мужик, — сказала мама. — Ты должен поговорить с Мымми. Сальме опять сильно беспокоится из-за него.

Мымми — супружник моей сестры, здоровенный медведь, сестра Сальме жила с ним уже шестой год. Прекрасно помню, как она ушла из дому — мать восприняла это как сущий позор и наказание, поскольку после своего печального опыта она терпеть не могла медведей. То, что вокруг Сальме крутится медведь, было нам известно давно, и мама делала всё возможное, только бы удержать его подальше от Сальме. Однако в ее силах мало что было. Сальме свободно ходила по лесу, и медведь тоже бродил, где вздумается, так что не удивительно, что их дорожки то и дело пересекались под каким-нибудь кустом. Юной девушке трудно устоять перед косолапым — таким большим, мягким и славным, губы которого сладко пахнут медом. Сколько мама ни воевала, но по вечерам одежда Сальме бывала вся в медвежьей шерсти.

— Опять с косолапым встречалась! — сокрушалась мама. — Сколько тебе говорить, не пристало это! Не принесет тебе медведь счастья! Все они дикие звери!

— Мымми совсем не злой! — возражала Сальме. — Напротив, он такой добряк. Не знаю, мама, может, твой косолапый и был дикий, но нельзя же из-за этого всех осуждать!

Мать не любила, чтобы ей напоминали про «ее косолапого», она всегда заливалась краской и переводила разговор на другое. Но сейчас это было невозможно, она хотела объяснить Сальме, что ходить с медведем пагубно. Тем не менее, она слегка смутилась и сказала, что медведи коварны, их злобная натура проявляется порой лишь годы спустя.

— Годы спустя! — фыркнула Сальме. — С тем же успехом ты можешь заявить, что мне нет никакого смысла выходить замуж, ведь рано или поздно я все равно умру. Мама, я же люблю Мымми!

— Деточка, не огорчай меня! — запричитала мать. — Не говори так! Тебя просто страшно слушать. Я всю жизнь предостерегала тебя от медведей, а ты делаешь все наоборот.

— Но скажи, мама, за кого мне выйти, как не за медведя? — спросила Сальме. — В лесу ведь не осталось больше молодых мужиков, один наш Лемет. Не могу же я сойтись с собственным братом! Или мне за старика Юльгаса выйти? Этот грязный старикан нравится тебе больше, чем красавец медведь с густой шерстью?

На это мама не нашлась что ответить, только расплакалась в три ручья, и свидания Сальме с медведем продолжились. Пока она однажды не заявила, что переберется к Мымми и станет его законной женой.

— Мымми не нравится, что я всегда на ночь возвращаюсь домой, — объявила Сальме. — Он говорит, у него сердце разрывается, он всю ночь не спит, только вздыхает на луну и воет в голос.

— Если ты к нему переберешься, то разобьешь мне сердце! — воскликнула мать. — Этот медведь лишает меня дорогой моей доченьки!

— Зачем же так? — вспыхнула Сальме. — Мы ведь будем жить в том же самом лесу. Я буду приходить к тебе в гости. Кстати, мама, ты тоже можешь навещать меня. Мымми обижается, что ты его избегаешь. Он столько раз хотел с тобой познакомиться.

— Ни в жизнь не приду в медвежью берлогу! — испуганно воскликнула мама и замахала руками так, будто ужасный медведь уже вился мухой над ее головой. — Ни в жизнь!

— Ну что ж, очень жаль, — заявила Сальме и ушла из дому.

Мама продержалась ровно день, затем запекла для гостинца два здоровенных лосиных окорока, пыхтя взвалила их себе на плечи, и мы отправились к берлоге Мымми. Медведь вышел к нам, простодушно склонив голову набок, и кротко облизал маме ноги.

— Так вы и есть мама Сальме, — произнес он утробным голосом. — Я иногда видал вас в лесу, но никак не мог решиться подойти, вы такая прекрасная и достойная особа.

Мамина былая любовь к медведям, тщательно схоронившаяся, как бобёр за плотиной, вновь прорвалась — она расплакалась, растроганная, обняла Мымми и расцеловала за ушами. Она подарила медведю оба лосиных окорока и с умилением смотрела, как тот принялся уписывать их, до блеска полируя языком каждую что ни есть косточку. А когда косолапый поднялся на задние лапы и в знак благодарности отвесил матери земной поклон, мама была окончательно покорена. Всю обратную дорогу она говорила мне, что не встречала никогда более вежливого и симпатичного медведя, и как она рада за Сальме.

— Уж этот медведь будет ее почитать и беречь, — убежденно сказала мать. — Вообще-то медведи очень симпатичные звери. Тот медведь, которого знавала я…

Тут она умолкла, видно, решила, что неудобно при мне нахваливать косолапого, который сожрал голову моего отца. Но мать ошибалась — я не держал зла на того неизвестного медведя. Своего отца я не помнил, и когда пытался представить его, передо мной вставало лицо деревенского старосты Йоханнеса и то, как он пытался насмерть забить Инца. Незнакомый медведь был мне куда ближе и роднее какого-то деревенского, пусть и кровного отца.

Мать стала что ни день наведываться к Сальме и медведю, носила им мясо и прибиралась в их берлоге, а косолапый в знак благодарности собирал ей лесные цветы и доставал с деревьев медовые соты. Сальме была счастлива в объятиях своего дорогого Мымми и частенько каталась верхом на нем по лесу, прижавшись щекой к загривку Мымми, вцепившись в шерсть супруга и распластавшись на нем лягушонком.

Естественно, Тамбету это было не по нраву. Он всё еще пребывал в добром здравии, выращивал волков и недобро косился на нашу семью. Совместная жизнь Сальме с Мымми была для него очередным козырем презирать наш род — ведь медведь, на его взгляд, существо неизмеримо низшего порядка по сравнению с человеком. Медведи никогда не ходили в священную рощу и жили дикой непотребной жизнью, они были похотливы и алчны. В открытую сожительствовать с медведем считалось позорным. Втайне это, разумеется, случалось и раньше, и даже частенько. По свидетельству покойного дяди Вотеле, в стародавние времена нередко бывало, что пока все мужики бросались в битву под покровительством спасительных крыльев Лягвы Полярной, оставшиеся дома бабы впускали к себе дожидавшихся за забором косолапых, и те с удовольствием развлекали их, пока мужики на побережье отправляли иноземцев на тот свет. Тамбет, понятное дело, ни за что не признал бы, что в благородном прошлом могло происходить что-то столь непотребное. Для него стародавние времена были озарены солнечным сиянием, а любые грязные пятна, что омрачали это сияние, были родом из сегодняшнего дня и в основном из нашей бесстыдной семьи.

В то же время, принимая во внимание медвежий характер, нет причин отрицать, что Тамбет был прав, называя их похотливыми. Они и вправду были такими. Оттого моя мама частенько вздыхала по вечерам и называла меня последним в семье мужиком. Мымми, годами счастливо живший с Сальме, стал приглядывать себе новых невест. В лесу, кроме Хийе, никого не нашлось, и Мымми стал ухаживать за ней. Напялив на голову венок и печально мотая головой, он крутился вокруг Хийе, но она не обращала на него внимания. Едва ли это было вызвано слышанными дома разговорами о медвежьем распутстве — Хийе много о чем слышала дома, но обычно пропускала это мимо ушей. Можно предположить, что и я был в доме Тамбета и Малле на самом плохом счету, что, однако, не мешало Хийе общаться со мной.

Ей теперь исполнилось семнадцать, она по-прежнему была тощая и бледная, не очень красивая, с опущенными глазами и костлявыми плечами. Тем не менее, Мымми пытался обольстить ее, косолапые ведь не обращают внимания на внешность женщин, их волнует их запах. Но всякий раз, едва завидев приближающегося косолапого, Хийе убегала. Ему это наскучило, и поскольку больше молодых женщин в лесу не было, он отправился на новые угодья, то есть в деревню.

Там он тоже не имел никакого успеха. Деревенские девки боялись Мымми пуще огня, и стоило только косолапому появиться на опушке леса, как они, побросав грабли и серпы, с истошными воплями бросались по домам, запирали двери и выглядывали в крохотные оконца, не убрался ли дикий зверь или всё еще таится в зарослях. Мымми очень расстраивало такое поведение девок, ведь он не замышлял ничего плохого, напротив, он бы с превеликим удовольствием любил их всех — их было так много, они пахли так сладко, и это сводило косолапого с ума. И он что ни день бродил по деревенской околице, однако безуспешно. Девки с каждым днем боялись его всё больше, тогда как косолапого пуще прежнего разбирала похоть.

Вообще-то походы Мымми не должны бы нисколько задевать Сальме. Ведь ясно, что ни одна деревенская девка не станет обниматься с косолапым, лучше уж умереть, но тем не менее Сальме страдала от ревности. Ей не нравилось, что ее Мымми сидит на опушке леса, вывалив язык, и заглядывается на голосистых деревенских девок. Вот и приходилось мне, «единственному мужику», призывать косолапого к порядку, идти за ним на опушку и отводить печального домой.

Именно об этом мама сейчас и просила меня:

— Он целый день там проторчал, Сальме сама не своя, — пожаловалась она. — Сколько я ей твердила, что косолапый ничего с собой поделать не может, ему просто все бабы нравятся. И что с того, что он на них глазеет, он же с ними ничего такого…

Я заметил, что в раздорах Сальме с косолапым мать часто становится на его сторону, во всяком случае, она любила подчеркивать, что «понимает медведей», и советовала Сальме тоже «научиться понимать их». На это Сальме, выходя из себя, кричала всегда:

— Ты чья мама — моя или Мымми?!

— Конечно, твоя, деточка! — с гордостью отвечала мама.

— Тогда почему ты его защищаешь?

— Потому что я понимаю медведей, — снова заводила мама, и так продолжалось часами.

Мне не очень-то хотелось пасти Мымми, но я уже привык, что как «единственный мужик» отвечаю и за маму, и за сестру, и за ее косолапого, к тому же ясно, что мать в покое меня не оставит. Я наперед знал ее доводы, которые последуют сразу же, едва стоит мне сказать, что устал и хочу спать. «Но она ведь твоя сестра», «она столько возилась с тобой, когда ты был маленький», «мы же одна семья, мы должны помогать друг другу», «мы же не чужие». Так что я спокойно прожевал кусок и сказал:

— Ладно, схожу. Только поем сперва.

Еда для матери была священнодействием, так что она не стала меня поторапливать. Я нарочно жевал медленно. Я маме сто раз повторял, что Сальме сама могла бы привести своего косолапого домой, это ведь не трудно. Мымми никогда не сопротивлялся, по первому же зову поднимался на задние лапы и, тяжко вздыхая, ковылял к своей берлоге. Но мама говорила: «Ты у нас глава семьи», и снова начинался разговор про «единственного мужика». Я дожевал мясо, запил родниковой водой и поднялся:

— Ну, так я пошел.

— Давай, — отозвалась мама. — Сделай это ради сестры. Ты на Мымми не ругайся, просто объясни ему, что так не годится.

— Я с ним никогда не ругаюсь, — сказал я и вышел. Вечерело, в лесу смеркалось, но я и с закрытыми глазами не заблудился бы. Косолапый был на том самом месте, откуда я его уже раз десять доставлял домой. Сидел и, тоскливо вздыхая, смотрел в сторону деревни. Он сразу понял, зачем я пришел, и стал подниматься, но я ему ничего не сказал, сел рядом и тоже стал смотреть в сторону деревни.

Они развели костер. Громадный огонь полыхал на краю деревни, вокруг него скакала молодежь — парни и девки. Наверняка где-то среди них и Пяртель, которого я не видал с тех пор, как мы рассорились. Я не признал его, все деревенские ребята казались мне похожи один на другого — коренастые, толстомордые, какие-то несуразные. Ничего хорошего. А девки были красивые, куда красивее Хийе и красивее моей сестры. Так что ничего удивительного, что Мымми что ни день приходил поглазеть на них.

— Столько девок! — мечтательно вздыхал Мымми. Затем, поглядев на меня, подмигивал, как мужик мужику. — Они тебе тоже нравятся, а?

— Нравятся, — невольно признался я.

Я старался как можно дальше держаться от деревни, не хотелось иметь никакого дела с ней, не хотелось, чтобы мне там что-то нравилось. Но девки и впрямь были хороши. Этого я не мог отрицать.

Мы посидели какое-то время, разглядывая деревенских.

Ребята тащили девок плясать. Те не противились, обхватывали парней и кружились вокруг костра. Мне вдруг стало как-то не по себе, я поднялся и сказал косолапому:

— Ладно, хватит, пора по домам! Сальме, небось, уже беспокоится. Незачем тебе сюда что ни вечер таскаться!

— Не могу ничего с собой поделать, — смущенно признался косолапый. — Меня прямо тянет сюда. Сальме замечательная, но иногда так хочется чего-нибудь свеженького.

— Так что с Сальме? По мне, так она вполне еще свежая.

— Сальме все равно что прошлогодний мёд, — как-то печально сказал косолапый. — Он очень хороший, но… — не закончил он.

— Ну ты и наглец. Как говоришь о моей сестре! Сам ты как мед, липнешь ко всем. Отправляйся домой и не вылезай оттуда. Надоело мне тебя каждый вечер пасти.

— Но зато и тебе удается на красивых девок поглазеть, верно? — спросил косолапый неожиданно игриво и ткнул меня своим холодным черным носом в пах. Это было настолько неожиданно, что я покраснел и не нашелся, что ответить. Косолапый принюхался напоследок к запаху женщин, доносившемуся со стороны деревни, и заковылял в заросли. Я не стал его сопровождать. Ни к чему мне вмешиваться в чужие семейные дрязги.

16

Сказать, будто я вовсе не думал время от времени о девушках, нельзя. Только в лесу их считай что и не было, одна лишь Хийе. Мать была твердо уверена, что рано или поздно я на ней женюсь. Я — не очень. Дело в том, что если бы никаких других девушек я не видал, то вполне мог бы считать, что женщины и есть такие, и не противиться судьбе. Но у меня была сестра, возможно, и не первостатейная красавица, но, тем не менее, достаточно фигуристая и пышная. И я помнил ее подружек, за которыми мы с Пяртелем когда-то подглядывали, когда они, в чем мать родила, хлестались вениками на деревьях. Среди них встречались и настоящие красавицы. Теперь все они перебрались в деревню, но ведь деревня была не за тридевять земель, и ничто не мешало мне иногда бродить по опушке леса.

Да, я был ничуть не лучше косолапого, я тоже заглядывался на деревенских девок. Наблюдал, как они косили и как серпами жали злаки, да что там скрывать, даже то, как они купались в озере. Я прекрасно представлял себе, как должна выглядеть девушка, и Хийе было нечего противопоставить деревенским девкам. Она, конечно, милая и славная, и мы часто встречались и болтали, но мне, к примеру, ни разу не хотелось обнять ее. Ничто в ней не вызывало желания прикоснуться. Она была какая-то другая. Ведь и цветы бывают разные, иные так и тянет сорвать, их разноцветные лепестки сияют на лугу, и ты замечаешь их даже в самой высокой траве. В детстве я очень любил собирать цветы и дарить их маме, уже ранней весной, едва появлялись первые желтенькие мать-и-мачехи, я собирал их и приносил домой. Хотя что за цветок мать-и-мачеха, дома она тотчас вянет, но ее золотистые цветочки выделяются на фоне весенней жухлой травы, и так и тянет сорвать их. Не говорю уж о купальницах, о ромашках, колокольчиках и маках, что появляются попозже. В детстве я никогда не мог равнодушно пройти мимо них. Даже если я торопился куда-то, при виде ярких цветов я невольно придерживал шаг, и появлялось неодолимое желание собрать их.

А есть масса растений, которых полно в лесу и которые нисколько не трогают тебя. Какая-нибудь осока или мятлик. Их никто никогда не собирает! Странно было бы прийти домой с пуком простой травы. Зачем тащить ее в дом? Конечно, прекрасно, что есть на свете и такие растения, не может ведь подлесок зарасти одними цветами, только они не радуют глаз. И Хийе, увы, растение такого рода. Я ничего не имел против, чтобы изредка встретиться с ней в лесу, но мне не хотелось сорвать ее, принести домой. Меня интересовали цветы, растущие в деревне, особенно если они, вроде кувшинок, нагишом плавали в озере. Я не раз наблюдал эту дивную картину, поскольку меня тянуло к озеру, как косулю на водопой. Я никогда не видал, как Хийе купается, хотя прекрасно знал, где она купается, даже встречал ее, когда она шла искупаться. Но я не крался вслед за ней, меня раздетая Хийе не интересовала. Мы обменивались словом-другим, она сообщала, что идет искупаться, я понимающе кивал в ответ, и мы расходились в разные стороны.

Так что меня слегка раздражали мамины рассуждения о том, куда она положит нас с Хийе спать, когда мы станем жить вместе. Мать собиралась расширить нашу хижину, а сама перебраться в пристройку, всю старую хижину предоставив нам. Я всегда старался мягко возражать, мол, мы ведь еще не женаты, но мама только плечами пожимала:

— Пока неженаты, но пора и о будущем подумать! Когда-нибудь ты все равно женишься, а на ком, как не на Хийе? Ведь больше девушек в лесу нет.

К счастью, мама никогда не торопила меня с женитьбой, в ее глазах я продолжал оставаться ребенком, хотя в то же время был и «единственным мужиком». И моей основной задачей было как следует есть то, что приготовила мама, и быть хорошим сыном. Впрочем, с течением времени мама все больше мечтала о том, чтобы и Хийе наслаждалась ее жарким.

— Вот было бы славно, если б Хийе иногда заходила к нам поесть, — говорила она с улыбкой, раздувая огонь. Мать почему-то была уверена, что мы с Хийе уже пара, но я из стеснительности не приглашаю ее к нам. Мама пыталась придать мне смелости, говорила, что, хотя мы и не живем еще вместе, я могу приглашать ее пообедать, ведь чем раньше она познакомится с будущей невесткой, тем лучше.

— Не бойся, я буду любить ее как собственную дочку! — уверяла она, ласково глядя на меня, словно уже видела, как мы с Хийе сидим рядышком за столом и наворачиваем мясо. Мне эти разговоры всегда отбивали аппетит, но я помалкивал. В конце концов я утешался тем, что отец Хийе все равно не позволит ей выйти за какого-то деревенского выродка.

Тамбет и впрямь не позволил бы. Его неприязнь к нашей семье по-прежнему была велика. Я, правда, не прятался больше в кусты, завидев его, как в детстве, это было бы смешно, ведь теперь я стал ростом выше Тамбета, но мы никогда не здоровались.

Вообще-то ситуация, что сложилась в то время в лесу, была достаточно странная. Людей осталось раз-два и обчелся, но мы не общались друг с другом. Тамбет с Малл проносились мимо нас важными птицами, даже головы не поворачивали.

Хийетарк Юльгас, он еще был жив, хотя и постарел здорово и сильно усох, все-таки замечал нас и даже заговаривал, но лишь затем, чтобы проклясть и выкрикнуть угрозы. Он явно спятил от бдений в опустевшей роще, всюду мерещились ему духи, и частенько можно было видеть, как он, преклонив колени у какого-нибудь дерева, приносит жертву духу, живущему в его дупле. Он стал истинным наказанием для мелкой живности, его путь отмечал кровавый след. С помощью заветных заклятий он заставлял белок, зайцев и ласок замереть, а затем сворачивал им шею. Потом он ползал на коленках вокруг какого-нибудь дуба или липы, смазывая кровью корни дерева. В конце концов он убирался, и тут же ему мерещился очередной дух, которому непременно следует поклониться и умиротворить его, и отвратная кровавая церемония начиналась по новой. Лисы и хорьки следовали за ним по пятам, пожирая останки принесенных в жертву зверюшек. И хорошо, что они делали это, иначе в лесу было бы не продохнуть от зловонья.

Нашу семью Юльгас всегда осыпал проклятиями, кричал, чтоб мы немедленно начали посещать священную рощу, иначе, мол, появятся священные псы и загрызут нас. Я всю жизнь прожил в лесу, но никаких священных псов сроду не встречал, так что угрозы его я всерьез не воспринимал. Впечатление Юльгас производил отталкивающее, и я, честно признаюсь, с нетерпением ждал, когда же он наконец помрет. С виду он вот-вот должен был протянуть ноги: от него остались уже одна кожа да кости, седая борода в колтунах болталась до пупа, свалявшиеся космы топорщились во все стороны. Он почти ничего не ел и держался на ногах лишь благодаря своему безумию. Но это была надежная опора. Он отнюдь не помирал.

Кроме Тамбета и Малл, тихо презиравших нас, и Юльгаса, который в лицо нам орал проклятья, по-прежнему жив был Мёме, который всё больше походил на болотную кочку. Одежда его поросла мхом, в бороде застряли дохлые букашки, облетающая листва и прочий сор. Из всего этого сора выглядывала лишь пара глаз с ресницами, опутанными паутиной, да мясистые красные губы. К этим губам Мёме то и дело подносил баклажку с вином. Совершенно непонятно, как ему удавалось добывать выпивку; судя по его виду, впору было предположить, что задница его пустила корни, которыми он врос в землю. Однако, по всей видимости, эта человеческая кочка была еще способна подниматься и убивать — ведь разжиться вином можно было, не иначе как убив монаха или железного человека.

С другими людьми Мёме общался мало. Иногда, встречая меня вместе с Хийе, он выкрикивал что-нибудь непотребное, и мы уходили подальше. Как-то раз мне случилось увидеть, как Юльгас, очевидно, приняв Мёме за какого-нибудь лесовика или духа-хранителя мхов, пытался принести ему жертву. Тут Мёме с потрясающей точностью плюнул Юльгасу прямо в глаз, и Юльгас дал деру, словно его укусили за нос.

Обитали в лесу еще и зверолюди Пирре и Ряэк, только теперь они не жили больше в своей старой пещере, а перебрались на дерево. Дело в том, что в своей тяге к стародавним обычаям они дошли до того, что жизнь в пещере стала казаться им чересчур новомодной. Им хотелось вернуться по возможности назад, в прошлое, они верили, что лишь пращуры знали правду, а все дальнейшее развитие есть не что иное, как неуклонное скатывание в болото. Жители деревни, на их взгляд, уже погрязли в нем с головой, я — так чуть ли не по шею, а самое надежное — сидеть голым задом на суку.

Они утверждали, что чувствуют себя теперь куда здоровее, что только образ жизни, унаследованный от предков, способен обеспечить покой и счастье. По мне так жить на деревьях сплошное неудобство, и мне было противно наблюдать, как Пирре медленно, неуверенно взбирается на какую-то елку, кривясь, когда иголки царапают его голый хрен. Пирре и Ряэк все-таки зверолюди, а не древние человекообразные, и жить на деревьях было им непривычно и трудно. К тому же они были уже немолоды, шерсть их поседела, и им было весьма трудно удерживать на ветвях равновесие. Однако во имя своих убеждений они были готовы на любые муки.

Я навещал их довольно часто, ведь больше проведать мне было некого. К тому же и Пирре и Ряэк, невзирая на свои чудаческие ценности, были существа славные. Жива была еще и их вошь, как будто росту тела сопутствовала и продолжительность жизни. Она наверняка была самая старая вошь на свете. Вслед за Пирре и Ряэк она тоже перебралась на дерево и сидела там, как огромная белая сова. Только если появлялась Хийе, она проворно спускалась по стволу и принималась тереться о ее ноги.

Хийе выросла и не могла больше ездить на ней верхом, хотя вошь, похоже, не понимала этого и всякий раз призывно подставляла спину. Хийе гладила и похлопывала ее, брала за ногу, как берут за руку ребенка, и вошь радостно скакала рядом с ней на остальных ножках.

В тот день я тоже был у Пирре с Ряэк, и зверолюди в очередной раз рассказывали мне, насколько правильно поступали пращуры, проводя всю жизнь в кронах деревьев, и какой прекрасный вид открывается с вершины ели. Я видал, как Пирре и Ряэк болтались там в вышине, и всегда боялся, что они сорвутся и убьются, потому что макушка ели угрожающе раскачивалась под их тяжестью. Однажды Ряэк чуть не упала, к счастью, сиськи ее прилипли к смолистому стволу, и это спасло ей жизнь. Потом, конечно, зверолюди рассказывали, как умны были предки, что селились именно на смолистых деревьях, и не могли надивиться сообразительности древних человекоподобных.

Пирре и Ряэк почти перестали спускаться с деревьев, их вшивый питомник тоже находился наверху, а когда зверолюдям требовалось достать что-то с земли, например, земляники или брусники, то вши спускались по ягоды.

Я как раз устроился под деревом, прислушиваясь к разговору Пирре и Ряэк, как вдруг почувствовал, что кто-то прополз по моей ступне. Оказалось, это Инц. Он стал уже совсем взрослым, большим и сильным змеиным королем с золотой короной во лбу. Он положил голову мне на плечо и шепнул, что хочет мне сообщить что-то.

Я распрощался со зверолюдьми и вместе с Инцем направился к большому пню, на котором он любил понежиться на солнышке. Инц стал какой-то толстый. Я подумал, что он недавно поел и теперь переваривает добычу. Инц вполз на пень, застенчиво взглянул на меня и сказал:

— Знаешь, Лемет, у меня для тебя новость — у меня будут дети.

Вот так новость! Я и понятия не имел, что у Инца есть невеста. Разумеется, иногда я видал его в сообществе других змей, но, во-первых, очень трудно разобраться, где самцы и где самки, а во-вторых, я никогда не замечал, чтоб Инц нежничал с кем-то из змей. Я был весьма удивлен и даже немножко обиделся, что Инц не познакомил меня со своей подружкой, и сказал:

— Ну что ж, поздравляю! Такая неожиданность. Почему ты мне никогда не показывал свою невесту?

— Невесту? Какую невесту? — удивился Инц.

— Ну, ту, что сделает тебя отцом, — объяснил я.

— Да нет, я же не отцом стану! — ответил Инц. — Я стану мамой. У меня будут детки. Лемет! Ты что — думал, я самец? Я гадючья самка.

Я уставился на нее с таким видом, словно она сказала, что она не гадюка, а рысь. Инц смотрела на меня с тем же недоумением.

— Я думала, ты знаешь! Лемет, мы так давно дружим, как это возможно, что ты считал меня самцом? Разве я похожа на змеиного самца? Лемет, да посмотри же на меня, ведь сразу видно, что я не самец!

Я посмотрел, но понял только то, что говорю с гадюкой. Самец это или самка — мне было невдомек.

— Я так сразу поняла, что ты парень, — обиженно сказала Инц.

— По мне это ведь сразу видно, — ответил я. — Борода, например. У женщин ее не бывает. Инц, я правда и подумать не мог! К тому же ты сама сказала, что тебя можно звать Инц.

— Ну и что?

— Инц — мужское имя.

— Я не знала. Думала, просто красивое слово, и оно нравится мне как имя. Я и вправду потрясена твоей глупостью.

— Я тоже потрясен. Потрясен, что ты не самец.

Мы помолчали.

— Ну, вообще-то это же ничего не меняет, — решила наконец Инц. — Теперь ты во всяком случае знаешь, что у меня будут дети. Уже скоро родятся. Я хотела сообщить тебе, потому что ты мой друг, хотя и тупой, даже змеиного самца от самки не умеешь отличить.

— Прости. Но как ты сказала, это же ничего не меняет. Мы ведь останемся друзьями, и я очень рад, что ты скоро станешь матерью. А отец кто?

— Ах, да гад один, — беззаботно отозвалась Инц. — Встретились как-то ночью, у обоих время спаривания, так и получилось. Больше мы не встречались, да и охоты нет. Довольно глупый субъект, пусть себе ползает.

— Как же так? — удивился я. — Он, что, не собирается своих детей растить? Вы разве не поженитесь?

— О, как высокопарно! — развеселилась Инц. — У нас это не принято.

— Но твои родители до сих пор живут вместе, — заметил я.

— Ну да, только это исключение. Они ведь дружили задолго до того, как завели детей. По большей части просто спариваются и всё. И если сразу не понесешь, ищешь другого самца, пока не получится. А как у вас, у людей с этим делом?

— Не знаю, — признался я, краснея. — У нас вроде как любовь должна быть…

— Правда? — удивилась Инц. — Ну да, потому-то вас, людей, так мало. А наша цель — размножаться.

Я пожал плечами. Честно говоря, я действительно не знал точно, как заведено у людей. С Хийе я встречался в лесу часто, но, наверное, если использовать выражение Инц, не вовремя, и ничего между нами не случалось. А как в деревне? Там народу полно, деревенские парни и девки повсюду ходили вместе, и мне нередко доводилось видеть, как парни лапали девок, и несколько раз я видел, как они целуются. Было ли у них время гона? Я погрузился в мечтания и вообразил, как встречаю где-то на опушке леса деревенскую красавицу, которая ищет, с кем бы совокупиться, и решает попытать счастья со мной. Правда, я не знал, случится ли у меня в это время гон, но почему-то мне казалось, что это так.

— Ты о чем думаешь? — спросила Инц. — Ты же вообще не слушаешь меня. Я говорю, мне пора в логово, какое-то время мы не будем встречаться. Я уже так растолстела, что мне трудно ползать. Но через недельку заходи, малыши к тому времени уже должны появиться. Чувствую, недолго осталось.

Она медленно уползла, а я отправился домой. Рассказал маме, что Инц, оказывается, самка и скоро разродится. Мать страшно разволновалась.

— Как здорово! — обрадовалась она. — Непременно пойду вместе с тобой проведать Инц. Маленькие гаденыши наверняка такие милые, прямо как крохотные гниды! Ох, мне тоже так хочется внучка! Лемет, ты с этим не тяни. Правда, ты еще молод, но вот Инц, как видишь, скоро станет мамой. Ты тоже должен поскорее привести в дом Хийе, так замечательно было бы иметь кроху сыночка!

— Мама, прошу тебя! — вздохнул я, но мать не дала перебить себя, она целый вечер рассуждала, какие славные маленькие дети. Казалось, временами она вообще забывает, что не я жду пополнения, а Инц, и когда я напомнил ей об этом, сказала:

— Да, разумеется, я знаю, что Инц! Но и тебе не стоит отставать от нее, и у тебя должно вскорости произойти пополнение семейства.

— Мама, в отличие от Инц, я все-таки не могу никого родить! — возразил я. Но мама только рукой махнула:

— Конечно, не можешь, но Хийе! Я говорю про Хийе!

Затем последовал привычный разговор о том, куда положить спать нас и где устроиться ей самой.

Я уже раскаялся, что рассказал маме про Инц и ее беременность, мать никак не могла успокоиться. Наблюдая за ее действиями, можно было предположить, что она уже готовится к свадьбе и появлению на свет внука. Она принялась мастерить крохотные распашонки из козьей кожи и переставлять вещи. Я пытался втолковать ей, что детки появятся не у нас, а в змеином логове, что деткам Инц с распашонками делать нечего, у них ведь нет рук. Мама не слушала моих доводов.

— Ты что, за дуру меня держишь? — рассердилась она. — Я же не для гаденышей распашонки шью, а для твоих детей!

— Но у меня нет детей! — воскликнул я.

Тут на мамином лице появилась лукавая улыбка, словно она хотела сказать: «Знаю я тебя, пострел, небось, и у тебя не сегодня-завтра детишки появятся!» и продолжила с блаженным видом шить распашонки.

Спустя неделю мы отправились к змеям. Отец Инц, старый змеиный король, приветствовал нас у входа в пещеру, удовлетворенно кивая головой:

— Добро пожаловать! Мы вас уже ждем. У нас новорожденные.

Мама прослезилась. Мы пролезли в пещеру, там лежала Инц, а на полу извивались три крохотные гадючки.

— Ах, какие славные! — воскликнула мама и пошипела змейкам ласково-ласково, на что они заползли к ней на колени и устроились там.

Я погладил Инц, пожелал ей счастья, а она лизнула меня своим раздвоенным язычком и положила голову мне на колени, как было у нее заведено.

— Это дядя Лемет! — сообщила она своим малышам. — Поздоровайтесь с ним!

— Страс-с-сте! — прошипели малыши.

— Какая прелесть! — нахваливала мама. — Ты, должно быть, такая счастливая, Инц! А знаешь, у нашего Лемета тоже скоро будет ребеночек. Я знаю. Мы уже делаем приготовления.

— Правда? — Инц удивленно посмотрела на меня. — Так и есть?

— Нет, — шипнул я ей тихонько. — Мама просто так болтает.

— Вообще-то, неплохо бы, — сказала Инц. — Разве у тебя гон еще не наступил? Или любовь, как ты это называешь?

— Нет еще! — отрезал я и поднялся. Мама рассказывала отцу Инц, куда она положит спать нас с Хийе и куда переберется сама и сколько распашонок из козьей кожи она уже приготовила. Мне было тошно слушать это. Я выбрался из пещеры, сказал, что надо отлить, а на самом деле сел на кочку и тупо уставился перед собой.

— Лемет! — окликнул меня кто-то. Конечно, это была Хийе. Именно сейчас мне совсем не хотелось видеть ее. Наверное, у меня и впрямь не время гона.

— Уходи, — попросил я устало.

— Что случилось? — спросила Хийе. Она подошла и озабоченно остановилась подле меня. — Я пришла поглядеть на малышей Инц.

Этого еще не хватало! Мне никак не хотелось, чтобы Хийе пошла сейчас к змеям. Я представил, как мама при виде ее вскрикнет и сообщит отцу Инц:

— Вот и моя невестка! У нее скоро будет ребенок!

— Сейчас к Инц нельзя! — сказал я, поднимаясь. — Она пока чувствует себя неважно. Она не отошла еще после родов.

— Правда? — испугалась Хийе и бросилась было в пещеру. Я перехватил ее.

— Тебе сейчас туда нельзя! — повторил я. — Пожалуйста!

Хийе во все глаза уставилась на меня. Положение было странное — я никогда прежде не держал ее в своих руках. Она была вот тут, настолько близко, что неудобно. Хотелось немедленно отпустить ее, но я не был уверен, что она не бросится тотчас к Инц. Так что я продолжал удерживать ее. Мы оба молчали, и по крайней мере я чувствовал себя более чем странно. Я не знал, что делать.

Наконец я медленно расцепил руки и отстранился. Хийе осталась стоять. Она потупилась и не промолвила ни слова.

— Не ходи сейчас, ладно? — сказал я.

— Ладно, — прошептала Хийе.

Мы продолжали стоять на месте. Я кусал губу и смотрел куда-то в сторону. Хийе стояла не шелохнувшись.

— Ты сейчас домой? — спросил я наконец в замешательстве.

— Да, конечно, — пробормотала Хийе с каким-то облегчением. — Пока!

— Пока.

И она ушла, торопливо, чуть ли не бегом, словно спасаясь от кого-то.

Я стоял возле норы Инц и чувствовал себя дурак дураком.

17

Я прекрасно понимал — с Хийе получилось что-то не так. Нетрудно догадаться, как она может истолковать это странноватое объятие. Даже если мои резкие слова и приказ немедленно отправиться домой напугали ее, в моих руках она, несмотря на испытанную неловкость, явно чувствовала себя хорошо. Она как-то обмякла, стала нежной, хотя и была костлявая, как изголодавшаяся лиса. Полночи я не мог уснуть, места себе не находил, мне было погано. Воспоминание о случившемся сильно раздражало меня. На другое утро я решил разыскать Хийе и вести себя с ней так, словно ничего возле змеиной норы не произошло. Хотелось, чтобы она забыла как неожиданное объятие, так и мои резкие слова. Хотелось, чтобы Хийе оставалась мне другом, я не желал, чтобы и она вообразила себе то, чего на самом деле нет, вроде моей матери, которая при виде малышей Инц совсем разошлась. Мне захотелось смыть со вчерашнего это досадное пятно и навсегда забыть происшедшее.

На другой день я отправился искать Хийе. Дома ее не было, как я установил, заглянув в окошко их хижины, к счастью, там вообще никого не было. Я принялся бродить по лесу, наведался к зверолюдям, узнать, не приходила ли Хийе навестить свою дорогую вошь, но ни Пирре, ни Ряэк Хийе в то утро не встречали. Пошел дальше, пока не оказался на опушке леса, и тут услышал чей-то визг.

Голос был девчачий, и я подумал было, что нашел Хийе. Но тут же понял, что это не она. Приглядевшись, я узнал свою давнишнюю знакомую Магдалену, у которой мы с Пяртелем как-то побывали в гостях.

Притаившись за деревом, я подглядывал за ней. Я не понимал, отчего она так плачет, и поначалу совсем не собирался приближаться к ней. Но она никак не успокаивалась, и я неуверенно вышел из зарослей и направился в сторону Магдалены.

Она заметила меня, но не узнала, и зарыдала еще громче и стала звать на помощь.

— Не ори так, — сказал я. — Что случилось?

— Ты кто такой? — закричала Магдалена и схватила стоящую на земле плетеную корзинку, чтобы защититься ею от меня.

— Лемет, — ответил я. — Ты что — не помнишь, я когда-то заходил к вам. Ты мне еще прялку показывала, а твой отец моего приятеля змея чуть было насмерть не зашиб.

Тут Магдалена признала меня, но ничуть не успокоилась, а швырнула в меня корзинку, так что земляника разлетелась во все стороны.

— И жаль, что не зашиб насмерть! — закричала она. — Ненавижу змей! Они вон что вытворяют! Одна меня ужалила! Гляди, на что моя нога похожа! Я умру!

Ее правая нога и вправду покраснела, и ее раздуло, как колоду. Магдалена пыталась было пошевелить ногой, но, видимо, от боли она снова принялась голосить.

— Я умру, умру! — причитала она. — Я уже чувствую, как яд растекается по мне! Эта змеюка убила меня! Мерзкая, гнусная тварь! Помогите! Папа! Помогите!

— Да не кричи ты так, — попросил я. Вообще-то меня потрясло, что человек может быть настолько слаб и беспомощен, прямо как птенчик какой-то, и допустить, чтобы гадюка ужалила его. Я, разумеется, собственными глазами видел, как Инц убила монаха, но монахи и железные люди, на мой взгляд, вообще не люди, ведь они не знают ни речи людей, ни змеиной молви, только бормочут что-то невразумительное. Они вроде насекомых, которых можно истреблять сколько угодно. Но Магдалена человек, и тем не менее гадюка ее ужалила. Это же так унизительно, мне просто стыдно стало за Магдалену. Ну как же так — не знать заветных змеиных заклятий, ведь один-единственный шип сообщил бы гадюке, что тут ее сестра, а не какая-то мышка или жаба, которой и не грех перекусить. Вместо того, чтобы вовремя выучиться змеиной молви, эта девка валяется теперь на земле с кровавыми следами змеиного укуса. Она добровольно обрекла себя на жизнь на уровне простейших зверюшек, вместо того, чтобы встать вровень со змеями, как и подобает человеку.

— Помогите, умираю! — продолжала причитать Магдалена. — Отец, спаси меня!

— Разве твой отец знает змеиные заклятья? — спросил я насмешливо, потому как предвидел ответ.

— Конечно, нет! — рассердилась Магдалена. — Один черт их знает!

Я не знал, что такое черт, но по тону Магдалены решил, что едва ли это кто-то из деревни. Я сел рядом с Магдаленой.

— Тогда пользы от твоего отца сейчас нет, — сказал я. — Чтобы извлечь из крови яд, надо позвать ту самую гадюку, что ужалила тебя. Она высосет яд — и порядок. Это пара пустяков, сейчас я ее позову.

Магдалена недоверчиво глядела на меня, а я издал простенький шип, которому дядя Вотеле обучил меня, когда я был еще совсем маленький. Немного погодя ко мне подползла небольшая змейка, не из числа змеиных королей, а простая гадюка, однако я знал ее, поскольку мы зимовали вместе.

При виде змеи Магдалену передернуло, и она попыталась было отползти в сторону, словно испугавшись, что небольшая змейка заглотает ее целиком. Я велел Магдалене не шевелиться, змея не укусит, потому что я запрещаю ей это. Магдалена замерла, не сводя глаз со змеи, та, свернувшись кольцом, ждала, что я скажу ей. Я вежливо поздоровался со змеей и попросил ее высосать яд из ноги Магдалены.

— Зачем ты ее вообще ужалила? — спросил я. — Ты же видишь, это человек.

— Она же не знает змеиных заклятий! И к тому же она собиралась ударить меня своим лукошком. Я спросила, с чего это она бросается на меня, но она ничего не объяснила. Вот я ее и ужалила. Пусть в другой раз не замахивается!

Я вздохнул.

— Знаешь, бывают просто глупые люди. Будь к ним снисходительнее, у них не все в порядке с головой, оттого они и не способны выучить змеиные заклятья. Жалить их смысла нет, в другой раз держись от них подальше, — сказал я примирительно.

— Да не собиралась я жалить ее, она сама нарывалась, — оправдывалась гадюка. — Ладно, я зла не держу. Пусть вытянет ногу, чтоб мне удобнее было яд отсосать.

— Вытяни ногу! — передал я слова змеи Магдалене, которая, понятное дело, ничего из нашего шипа не поняла. — И в другой раз не лупи змей лукошком. Они тебе ничего плохого не сделали.

— Они такие мерзкие! — всхлипнула Магдалена, но все же вытянула ногу, как велено, и крепко зажмурилась. Змейка уткнулась в ранку и принялась отсасывать яд. Опухоль стала спадать на глазах, толстая покрасневшая колода постепенно превратилась в стройную ножку. Змейка приподняла голову и почмокала.

— Яд отсасывать так щекотно, — сообщила она. — Готово! Яду не осталось больше ни капельки.

Я поблагодарил ее, и змейка, извиваясь, исчезла в траве. Магдалена поднялась, опираясь на исцеленную ногу, на лице ее было написано недоверие. Однако все было в порядке.

И тут она вдруг бросилась ко мне и поцеловала в щеку.

— Спасибо! — воскликнула она и крепко обняла меня. — Ты спас мне жизнь! Ты волшебник! Ты чудодей! Ты добрый волшебник! Пошли к моему отцу! Я хочу рассказать ему, что ты сделал.

В любом другом случае я бы непременно отказался от такого предложения. Никакого желания встретиться с Йоханнесом у меня не было. Но в объятиях Магдалены, еще чувствуя на щеке слегка влажный след страстного поцелуя, я не смог отказаться. Только вчера я обнял Хийе, теперь меня обнимала Магдалена — какие же разные это были объятия! С Хийе я испытал лишь неловкость от того, что мы вдруг оказались так близко, стоять же в объятиях Магдалены было очень приятно. Теперь, когда она не плакала и не причитала, а напротив, сияла от счастья, я вдруг увидел, какая она красивая. Не стану описывать ее красоту, достаточно сказать, что, на мой взгляд, она само совершенство, куда красивее Хийе, красивее моей сестры, красивее даже самой симпатичной и пышной ее подружки. Именно в эту минуту мне показалось, как говорит Инц, что пришла пора гона.

Мог ли я отказаться, когда меня позвала Магдалена! Я пошел.

Поседевший за минувшие годы деревенский староста Йоханнес не выразил при виде меня никакого удивления.

— Бог Троицу любит! — объявил он и произвел перед своим лицом странный жест. Впоследствии я узнал, что это своего рода оберег, называется крестным знамением, только я никогда не замечал, чтоб от этого был какой-то толк. Йоханнес пожал мне руку и сказал:

— Уверен, в третий раз ты обратно в лес не убежишь. Не место крещеному человеку там, где бродят хищники и царит сатана. Заходи, сын мой, перекусим чем Бог послал.

— Отец! Ты не представляешь, что со мной нынче приключилось! — вмешалась Магдалена. Ей было не дождаться, пока мы зайдем в дом, там же, на пороге она рассказала Йоханнесу, как ее ужалила змея, как ей раздуло ногу, как она решила, что пришел ее смертный час. И как я позвал обратно ту змею и исцелил ногу.

— Разве это не чудо?! — воскликнула она, и мне прямо неловко стало, что человек может быть так взволнован подобным пустяком, но в то же время восторг Магдалены обрадовал меня, так приятно было видеть ее сияющие глаза.

Йоханнес не сказал ничего, только скрестил на груди руки и склонил голову.

— Отец, ну скажи же что-нибудь! — взмолилась Магдалена. — Это ведь просто чудо. Или… думаешь, тут нечистая сила замешана? — Магдалена побледнела и с сомнением глянула на меня. — Считаешь, это было колдовство? Нельзя было позволять змее высосать яд? Отец, но иначе я бы умерла! Ты не представляешь, как плохо мне было! Да скажи же что-нибудь, отец! Чего ты молчишь?

— Я молился, — тихо произнес староста Йоханнес и посмотрел Магдалене в глаза. — Не бойся, дитя мое, ты ни в чем не погрешила против Господа. Змея, конечно, существо нечистое, творение самого сатаны, но сила Господня превыше его силы. Он может и самую мерзкую тварь употребить во имя святой цели. Сатана натравил на тебя змею, но Господь в его безграничной милости привел к тебе этого парня, и он спас тебя. Господь заставил змею высосать яд и захлебнуться им. Слава Всевышнему!

— Змея никогда не захлебнется собственным ядом, — сказал я. — Она просто по ошибке ужалила Магдалену, и я попросил ее очистить ранку. Никакого чуда тут нет, просто надо знать змеиные заклятья.

— Да кто же их знает! — сказала Магдалена. — В том-то и чудо, что ты их знаешь!

— Любой человек может им выучиться, — негромко возразил я. — Это не так уж и трудно. В старину все их знали, и никакая змея никогда никого не жалила.

Мне вдруг стало грустно-грустно, и как повелось в такие минуты, мой нос уловил легкий трупный запах, который временами посещал меня после того, как я целую неделю провел в темном подполе с трупом дяди Вотеле. Этот запах не отпускал меня больше, словно после того, как труп дяди сожгли, и он дымом поднялся в небо и смешался с небесной синью, теперь в любую минуту ветер мог принести его ко мне. Он незаметно надвигался дождевой тучей, и я никогда не замечал его приближения, пока первые капли не настигали меня. Чаще всего это случалось, когда мне становилось грустно, как и сейчас. Здесь дивились моему знанию заветных змеиных заклятий, что, на мой взгляд, столь же привычно и естественно, как то, что человек вообще умеет разговаривать, или то, что у него есть ноги, которые его носят, и руки, приспособленные к работе. Я внезапно почувствовал себя таким одиноким среди чужих и странных людей, с кем у меня нет ничего общего. Так же одиноко и бесприютно я чувствовал себя тогда в темноте подпола, где компанию мне составлял один только разлагающийся труп дяди Вотеле. Я повернул голову в поисках более свежего воздуха, но смрад не отпускал меня, казалось, весь мир полон тления. Староста Йоханнес позвал меня в дом, я вошел, но и там смердело.

Магдалена засуетилась, принялась накрывать на стол, а Йоханнес сел рядом со мной и положил мне руку на плечо.

— Не думай, что смог бы освоить змеиные заклятья, не будь на то Божья воля! — сказал он. — Бог не желает смерти безвинного дитяти вроде моей дочки, вот он и сподобил тебя усвоить змеиную молвь, чтобы ты мог явиться из лесу и спасти Магдалену.

— Никакого бога не знаю и знать не хочу, — сказал я. — Змеиной молви меня обучил мой дядя. Всякий человек знает ее, разве что, переселившись в деревню, не позабыл всё.

— Если мы что и позабыли, то и на то воля Божья! — продолжал Йоханнес. — Бог не желает, чтоб мы разговаривали со змеями, ведь змий ему враг, а о чем нам говорить с врагом Божьим? Поверь мне, нигде на свете не разговаривают со змеями, я много странствовал и знаю, что говорю. Зачем же нам быть этими самыми последними, кто водится со змеями? Что есть им, гадам ползучим, сказать нам? Думаю, нам лучше прислушиваться к тем, кто умнее нас, — к иноземцам, они умеют строить каменные замки и монастыри, у них большие и ходкие корабли, их тела покрыты железом, которое не пробьет никакая стрела. Разве змеи обучили их всем этим премудростям? Нет, всё это благодаря Богу! Он просветил их, он сообщил им силу, он поможет и нам, если мы прислушаемся к нему.

— Ни камень, ни железо не помогут, если не знать заветных заклятий, — возразил я. — При мне мой приятель Инц ужалил одного монаха в шею. Тот и помер сразу.

— Господи, помилуй! — воскликнул Йоханнес. — Какое ужасное преступление! Да будет проклят тот змей! Это же прислужники сатаны, как ты сам видишь, раз они даже на святых отцов нападают. К счастью, нет никаких сомнений, что тот монах уже пребывает в раю, вкушая вечное блаженство.

— Я думаю, его сожрали лисы и бродячие волки, — заметил я. — Если не знать заветных заклятий, ты ничтожней любого лягушонка. Почему мы должны уподобиться тем глупцам, что ни единого шипа не знают? Это же сущие букашки, а не люди!

Я тут же пожалел о сказанном, ведь Йоханнес такая же букашка, которой неведомы змеиные заклятья. Однако Йоханнес не рассердился, а напротив, рассмеялся.

— Ты, малый, и впрямь зажился в лесу, — как-то неприятно надменно произнес он. — Как ты можешь воображать, будто ты умен, а все те иноземные народы, что именем Господа правят миром, сплошь дураки? В таком случае и святейший Папа дурак дураком, потому что он не разумеет змеиной молви. Ты это хочешь сказать? Лучше уж помолчи, настолько это кощунственно. Даже то, что я спрашиваю тебя об этом, грех, и мне придется исповедаться.

— Что еще за папа такой? — спросил я.

— Папа — наместник Бога на земле, — понизив голос, сказал Йоханнес, причем лицо его стало таким умильным, словно он лижет мед. — Он живет в святом городе Риме и как любящий отец простирает над всеми нами свою длань. Я побывал у него и приложился к его ноге, я тогда еще совсем мальчишка был. Железные люди взяли меня с собой, чтобы я, маленький дикарь, повидал всемогущество мира. Чтобы понял, насколько умны и сильны христиане. Меня привезли в Рим и привели к Папе, и всё то великолепие и роскошь, что я увидел там, запало мне в душу. Всюду сверкали золото, серебро и драгоценные каменья, высоченные башни каменных церквей, такие, что ни одна самая высокая ель в нашем лесу не может сравниться с ними. Тогда я понял, что Бог, которому поклоняются иноземцы, всемогущ, и если мы хотим чего-то в жизни достичь, то стоит держаться его и забыть все те глупые суеверия, следование которым делает нас посмешищем в глазах всего мира. Я вернулся на родину, и мне стыдно, что мы всё еще живем как дети, тогда как прочие народы давно повзрослели. Нам следовало догнать их, освоить все те полезные знания, что в остальном мире давно стали повседневными. К счастью, все больше рыцарей и святой братии прибывает в наши края, они всячески помогают нам во всем, чтобы мы стали такими же, как и просвещенные народы. Они указывают нам путь, и, поверь мне, когда-нибудь мы станем не хуже.

— Ради этого еще не стоит забывать заветные заклятья, — сказал я.

Йоханнес склонился надо мной низко-низко.

— Дорогой мой, запомни, что я тебе скажу, — прошептал он. — На самом деле никаких змеиных заклятий нет.

От столь неожиданного утверждения я даже прыснул со смеху и просто уставился на старосту в ожидании того, что еще он учудит или скажет.

— Да, никаких змеиных заклятий нет! — повторил он. — Иначе как может быть, что церковь ничего про них не знает? Неужели ты считаешь, что раз Бог сделал Папу своим наместником на земле, он не сделал его всесильным? Папа всесилен, каждое сказанное им слово есть истина, и с Божьей помощью он даже реки может повернуть вспять. Если бы змеиные заклятья существовали, Папа знал бы их, и знали бы их и другие святые отцы. Но никаких заклятий нет, потому что Бог не дал змеям дара речи. Со змеями не разговаривать, а убивать их надо или же отпугивать молитвой. И всякий святой отец с помощью Божьего слова может загнать змей обратно в преисподнюю. Вот так! То, что ты нынче спас мою дочку от змеи, заслуга не твоя, а Божья! Это Он увидел с небес и сделал так, что змея очистила ранку Магдалены.

— Что ты несешь? — возмутился я. — Я же знаю, что говорил со змеей точно так же, как сейчас разговариваю с тобой.

— Это невозможно! — возвестил Йоханнес, и лицо его стало жестким. — Змеи не разговаривают! Тебе просто показалось! Ты должен уйти из лесу, там царит дьявол, он смущает тебя, заставляет видеть и слышать то, чего нет. Перебирайся в деревню, прими крещение, начни ходить в церковь, и вскоре ты поймешь, что змеиные заклятья — бред!

— Не бывать этому! — сказал я, поднимаясь. — Что я — сдурел, что ли? Я же знаю эти заклятья! Послушай!

Я издал долгий шип, я разговаривал с Йоханнесом на лучшей змеиной молви, но он только пялился на меня и упрямо твердил:

— Это всего лишь шип, ничего он не значит! Забудь эти глупости! Вот именно это я и имел в виду, когда говорил, что народ наш всё еще пребывает в детстве! Пора повзрослеть! Пора жить так же, как и остальные! Нет никакой змеиной молви!

— Она есть, и если бы все по-прежнему понимали ее, среди нас не было бы ни одного иноземца! — рассердился я. — Лягва Полярная заглотала бы всех, и на побережье даже костей их не осталось бы!

— Что за детский лепет? Какая еще Лягва Полярная? Никому не совладать с великолепными рыцарями и их мечами! — возвестил Йоханнес.

Я пришел в ярость. Йоханнес несет несусветную чушь, но как мне переубедить его? Где мне взять Лягву Полярную, чтоб заглотала всех этих рыцарей вместе с их мечами? Лягва Полярная спит где-то в тайном логове, и у меня нет ключа найти ее, а разбудить ее все равно не удастся. И даже то, что змеиная молвь существует, мне никак не доказать, ведь в дом Йоханнеса никакую змею не позовешь, это кончится плохо, и даже заведи я разговор с какой-нибудь змеей, Йоханнес все равно услышит лишь непонятное для него шипенье. Мы жили в разных мирах, как две улитки, которым не дано заглянуть под ракушку другой. Я мог сколько угодно утверждать, что змеиные заклятья и Лягва Полярная есть, он-то в это не поверит, потому что в его ракушке место есть только для бога и папы римского.

Мне захотелось домой, настроение у меня было дрянь, и запах падали все сильнее раздражал меня, но тут пришла Магдалена, тронула меня за плечо и пригласила к столу. Я догадывался, что они едят. Но как в прошлый раз по приглашению Магдалены я вошел в дом ее отца, так и теперь я принял приглашение.

18

Предчувствие не обмануло меня. На столе лежал большой каравай, а вокруг разные миски и мисочки с каким-то непонятным, влажно лоснящимся содержимым. От одного их вида мне стало нехорошо, но Магдалена села рядом со мной, и я вдруг сквозь запах падали почуял аромат ее волос, почувствовал, как он заполоняет мои ноздри и проникает в глотку, так что мне кажется, будто я ощущаю во рту вкус Магдалены. Внезапно мне стала безразлична эта омерзительная еда, и во имя Магдалены я был готов пожертвовать своим пищеварением.

Йоханнес сел во главе стола, сложил руки, опустил глаза и забормотал что-то. Магдалена последовала примеру отца. Я догадался, что это опять какое-то пустопорожнее колдовство, хийетарк Юльгас тоже имел привычку бормотать что-то, прежде чем рубить топором жертвенных животных. Йоханнес и Магдалена бормотали недолго, затем Йоханнес поднял голову, взял в одну руку хлеб, в другую нож и отрезал толстый ломоть.

— Это тебе, дальний гость! — сказал он, протягивая ломоть мне. — Хлеб — основная пища христиан. Хлеб — дело святое. Хлеб всему голова. Хлеб — Божий дар.

Я принял ломоть с плохо скрытым отвращением, набрал в легкие воздуха и откусил кусок. На вкус он был точно такой же противный, как я помнил, навяз на зубах.

— Ты маслом намажь! — посоветовала Магдалена и протянула мне мисочку с каким-то странным желтоватым жиром вроде гноя. Пожалуй, я согласился бы съесть это только под страхом смерти.

— Бери, бери, это вкусно! — сказала Магдалена, намазала кончиком ножа этот жир на кусок хлеба, откусила и сделала такое лицо, словно землянику ест.

Я собрался с духом, тоже положил на хлеб масла и попытался съесть. Оказалось, не так уж и страшно, но все равно противно.

— Вы что, мяса совсем не едите? — спросил я.

— По праздникам непременно, — ответил Йоханнес, с аппетитом уплетая хлеб. — Тогда у нас завсегда свинья или баран на столе.

— Почему только по праздникам? А не каждый день?

— Мы не так богаты. Наш народ пока что беден. Каждый день позволить себе мясо могут только господа рыцари в замке. Если мы начнем так шиковать, то скоро без порток останемся.

— Но зверей же в лесу полным полно, — заметил я, — лосей, косуль, зайцев… Почему вы их не едите?

Йоханнес хмыкнул.

— Поди поймай их! Господа рыцари — другое дело, они охотятся, у них быстрые кони и острые заморские копья. А такому старику, как я, поймать косулю считай что невозможно. Заяц — еще куда ни шло, можно силки поставить, но они хитрюги, не идут в западню.

На меня опять нашла тоска смертная. Вот сидит мужик, который отрекся от змеиной молви и даже яростно отрицает ее существование. Он горд своим решением, верит, что выбрал правильный путь и намерен и меня затянуть с собой. А на деле он вроде человека, который откусил себе руки и теперь беспомощным кулем валяется на земле. Моя мама не моложе Йоханнеса, к тому же женщина, и грузная, но тем не менее ей не составляет труда хоть каждый день убивать на еду здоровенного лося. Столько мы, разумеется, не ели, куда там, но в принципе это было возможно. А этот мужик похваляется тем, что видал какого-то папу, но не способен даже зайца поймать, возится с какими-то дурацкими силками и жалуется, что глупый заяц хитрее него! Он твердо уверен: для того, чтобы словить косулю, нужен конь и копье и многочасовая охота! Почему он не верит в змеиные заклятья, с помощью которых легче легкого в считанные мгновения можно покорить косулю? Я вновь почувствовал, что принадлежу совсем другому миру.

— Отведай каши тоже, — сказала Магдалена, протягивая мне деревянную ложку. Посреди стола стояла большая миска с какой-то непонятной жижей, Йоханнес и Магдалена с аппетитом поглощали ее.

— Это что такое? — спросил я, с сомнением ковыряясь в содержимом миски.

— Затируха, — ответил Йоханнес. — Хорошая сытная пища. Набьешь брюхо — и сил хоть отбавляй.

— Это откуда такая еда? — поинтересовался я с отвращением. Я и представить себе не мог, чтоб моя мама осмелилась предложить гостям такую жижу. Она бы такую бурду выбросила куда подальше, унесла бы в лес, закопала, чтоб не загрязняла природу. — Папа римский тоже такое ест?

Йоханнес покачал головой:

— При чем тут папа римский? Он наместник Бога на земле, мы не можем сравнивать себя с ним. Мы простые землепашцы, а он — святой отец! Понятно, что стол у него побогаче нашего, так что вряд ли он ограничивается мучной похлебкой. Слуги снабжают его лучшим мясом птицы и говядины, из дальних стран присылают ему в дар диковинные плоды. Было бы странно, если б мы пыжились жить так же. Человек должен знать свое место, мы народ малочисленный и бедный!

— А я каждый день мясо ем! — объявил я.

— Прости, сынок, но ты еще дикарь, — строго произнес Йоханнес. — Волк тоже жрет мясо, но зачем нам с него брать пример? Мы стремимся к просвещению и служим Господу, а он за это дарует нам наш хлеб насущный и кое-что сверх того.

— Какой в этом смысл? — сказал я и бросил свой кусок хлеба. Мне было никак не доесть его, от одного вида мучной похлебки меня мутило. — Тогда уж лучше волком быть, можно хоть насытиться как следует, чем жить тут в деревне и жевать какие-то колобки из злаков.

Йоханнес и Магдалена молчали, странно глядя на меня.

— Не говори так, — наконец медленно и с опаской произнес Йоханнес. — Скажи мне честно, малый, надеюсь, нет на тебе того самого страшного греха, на что способен человек, ты случаем не оборачивался волком?

— Что значит — оборачивался волком? — заинтересовался я.

— Это когда человек с помощью страшного колдовства принимает облик волка, — сказал Йоханнес. — Преподобные отцы монахи рассказывали мне, что такое вполне возможно, в их родных краях попадаются прохвосты, которые владеют этим искусством. Признайся, ты случаем не делал так? Это чудовищный грех!

— Да невозможно это, — сказал я устало. — Человек — это человек, а волк — он и есть волк. Волков доят и на них ездят верхом. Какой же человек захочет стать волком, кому охота, чтоб его доили или ездили на нем верхом? Дураки эти твои монахи.

— Они мужи умные, ученые, — стоял на своем Йоханнес. — Но я верю, что ты таким колдовством не занимаешься. У тебя хорошее честное лицо, когда-нибудь ты еще станешь добрым христианином.

— Едва ли, — пробормотал я, вставая из-за стола. Йоханнес кивнул Магдалене:

— Пойди покажи парню деревню. Надеюсь, в лес он больше не вернется. Жалко было бы впустую растратить молодость.

— Можно к монастырю сходить, — предложила Магдалена. — Там монахи поют. Наши все ходят их послушать. Это так красиво!

— Да, сходите туда, — согласился Йоханнес. — Церковные песнопения услаждают душу. Идите-идите, у меня еще работы невпроворот. Ведь человек подобен муравью, его судьба — в поте лица добывать свой хлеб.

Вполне точное сравнение, если учесть, что ни муравьи, ни Йоханнес не знают змеиных заклятий, так что по лесным понятиям они из числа самых ничтожных существ. Не стал я объяснять это сельскому старосте, я просто обрадовался, что можно пойти куда-нибудь с Магдаленой, мне не хотелось затевать ссору. Мы пошли рядышком, и всякий раз, стоило мне нечаянно коснуться плечом или кончиком пальца Магдалены, как что-то во мне вздрагивало. Мне хотелось так размахивать рукой, чтобы она снова и снова касалась Магдалены, но я боялся показаться ей назойливым, и напротив, весь судорожно сжавшись, старался касаться ее как можно реже. Насколько глупым и робким кажусь я себе сейчас, спустя годы! Неудивительно, что подобные мне застенчивые существа вымерли. Мы были всего лишь тени, что вытягиваются на закате, с тем чтобы затем исчезнуть бесповоротно. Вот и я исчез. Никто ведь не знает, что я еще жив.

Мы шли с Магдаленой, и я метался между желанием прикоснуться к ней и боязнью смутить ее, но Магдалена думала совсем о другом. Вдруг она остановилась, затянула меня за дерево и взволнованно зашептала:

— Ты не соврал отцу, что не оборачиваешься волком? Но ты же знаешь, как это делается? Верно?

— Не знаю, — сказал я. — Вообще-то это невозможно. Не может одно существо превратиться в другое. Гадюки, правда, сбрасывают кожу, но это еще не делает из них ужей или медянок. Человек никогда не превращался в волка. Верить в такое полная чушь.

— А я верю! — сказала Магдалена, и мне страшно неловко стало, что брякнул не подумав. — Монахи тоже так говорят. Лемет, я понимаю, ты не хочешь рассказывать мне об этом. Отец же сказал, мол, это страшный грех, а теперь ты считаешь, будто и я так думаю. А я не думаю, мне кажется, это так интересно. Знаешь, мне хочется научиться оборачиваться волком!

Я не придумал ничего лучше, как только пожать плечами.

— Скажи, как это делается? — не отставала Магдалена.

— Честно, не знаю! — Я был бы рад помочь Магдалене, она же такая красивая, ради нее я на всё готов, но помочь ей обернуться волком я не мог, ведь это невозможно. Но тут мне прыгала в голову отличная мысль.

— Знаешь, я лучше обучу тебя змеиным заклятьям! — предложил я.

— С их помощью можно обернуться волком? — не унималась Магдалена.

— Нет. Но с их помощью можно разговаривать со всем зверьем. Я имею в виду тех, которые умеют разговаривать. Многие не умеют. Но змеиные заклятья они понимают и слушаются. Ты можешь без особого труда обеспечивать себя пропитанием, просто подзываешь к себе лося и убиваешь его. Хочешь научу! Это проще простого!

— Ну и как это? — спросила Магдалена. Она, похоже, совсем не была в восторге, змеиные заклятья не шли ни в какое сравнение с возможностью обернуться волком.

Я шипнул ей один из самых простых шипов, Магдалена попыталась повторить, но получилось какое-то непонятное шипение, совсем не похожее на змеиные заклятья.

— Ничего страшного, — сказал я. — Поначалу, конечно, трудно. У меня тоже сперва язык болел. Попробуй еще раз. Слушай внимательно и постарайся повторить.

Я вновь пустил шип, медленно и тщательно, чтобы Магдалене было легче уловить нюансы. Она очень старалась, даже покраснела, и слюна брызгала. Но это не были змеиные заклятья.

— Нет, это не то, — вздохнул я.

— Я всё сделала, как ты, — возразила Магдалена.

— Вообще-то нет, — сказал я, стараясь по возможности не обидеть ее. Мне так хотелось, чтобы Магдалена стала моей ученицей. Мы стали бы заниматься в лесу, в самых красивых местах, какие только мне удалось бы найти, сидели бы вместе под деревом и шипели бы кто во что горазд. И, возможно, там под деревом случилось бы еще кое-что. Мне ни за что не хотелось отказываться от такого дивного будущего, так что я приступил к другому шипу и предложил Магдалене повторить его.

— Это то же самое, что уже было, — сказала Магдалена.

— Как так? — удивился я. — Разве ты не слышишь разницы? Это же совсем разные заклятья. Послушай еще раз!

Я прошипел ей первое заклятье, затем второе.

— По мне, так всё одно и то же, — заметила Магдалена, теперь уже с легким вызовом. — И я сделала так же. — Она опять зашипела, но этот шипение не означало ровным счетом ничего. Услышь его какая-нибудь гадюка, она бы заметила, что прежде чем собираешься сказать что-то, проглоти дохлую крысу, что у тебя во рту.

Понятно, я не сказал такого, да и глотать Магдалене было нечего. Дело было в ее языке. Поразительно, насколько неповоротлив был ее милый розовый язычок, который она высунула по моей просьбе, чтобы я мог понять, отчего он не работает. Язык Магдалены был неповоротлив, он годился только на то, чтобы жевать хлеб да глотать кашу. Мне вспомнилось, как печально смотрели Пирре и Ряэк на мой зад, когда мне случалось купаться при них, — там же не было и намека на хвост. Он исчез так же, как в языке Магдалены исчезли мышцы, без которых не произнести заветные заклятья. Язык сидел так глубоко, он врос и был слаб. Люди деградировали на наших глазах — у меня не было больше ядовитых зубов, как у моих прадедов. А у Магдалены так даже языка настоящего не было. И к тому же она и вправду не отличала один шип от другого, для нее все змеиные заклятья сливались в одно бесконечное лишенное смысла шипенье, подобное шороху морских волн.

Мне пришлось сдаться. Магдалену невозможно обучить змеиной молви, она навсегда обречена жить в деревне, в окружении грабель и веретён. Правда, жить именно так ей и хотелось. Она утратила бесценный дар, но ей было начхать на это.

— Мне не обучить тебя змеиным заклятьям, — сказал я растерянно. — Тебе их никогда не произнести как следует. У тебя неповоротливый язык.

Магдалена, похоже, не особенно расстроилась.

— Ну ничего, — сказала она. — Я и не собираюсь разговаривать со змеями, я их боюсь. Послушай, ты мне лучше вот что скажи — ты духов-покровителей видал?

— Каких еще духов-покровителей? — насторожился я, поскольку мне тотчас вспомнился хийетарк.

— В лесу ведь живут духи-покровители! — прошептала Магдалена. — Отец тоже верит в них, а он очень умный, он побывал в чужих краях и перевидал все чудеса на свете. Он даже знает язык иноземцев и разговаривал с ними, они тоже говорят, что в лесу полно всяких духов, хранителей, леших и гномов, которые живут под землей. Все они служат сатане, оттого и опасно людям ходить в лес. Уж никак не в чащу, не то духи, хранители и лешие заплутают и залучат в свои хоромы. Ты же наверняка их встречал!

Ну не ужасно ли! Эти люди отрицают змеиные заклятья; всё ценное, чего полно в лесу, им неизвестно и чуждо, а духи-хранители, эти сказочные выдумки хийетарка Юльгаса, добрались и до деревни и вполне в ней прижились! Я растерялся. Что сказать? Утверждать, что никаких духов-хранителей нет, — Магдалена все равно не поверит, решит, что я скрываю от нее правду, так же как и способ обернуться волком. Но мне было противно нести околесицу, какую несли в лесу Юльгас и Тамбет. Я неопределенно пожал плечами.

— Я нечасто встречал их.

— Но встречал же? Какие они?

— Уф… Магдалена, мы же собирались слушать какое-то пение…

— Ты не хочешь рассказать мне о них! — зашептала Магдалена. — Понимаю! Тебе нельзя! Духи-хранители запретили тебе раскрыть их тайну. Но теперь я хотя бы знаю, что ты их видал. И можно рассказать подружкам, что знакома с парнем из лесу, который встречался с лешими и духами-хранителями! Вот они удивятся!

Она схватила меня за руку и увлекла за собой. Я ощущал ее теплую ладошку и больше всего боялся, что вдруг руки у меня от волнения взмокнут. Мы прошли мимо нескольких домов и наконец вышли туда, где много лет назад Инц убила монаха. Там неподалеку и находился монастырь. Магдалена подвела меня к стене и жестом велела сесть.

— Мы что — заходить не будем? — спросил я.

— Конечно, нет! Это мужской монастырь, туда женщинам нельзя. Да и тебе тоже, ты ведь не рыцарь и не монах, а обыкновенный мужик. Иноземцы мужиков в свои замки не пускают.

— Но твой-то отец бывал там. Я имею в виду, у папы и…

— Отец исключение. Потому все его и уважают, он у нас в деревне самый уважаемый человек. Он умеет разговаривать с иноземцами на их языке, он и меня научил. Знаешь, чего мне больше всего хочется? Чтобы какой-нибудь рыцарь пригласил меня к себе в замок! Так хочется увидеть, как они живут. Они же такие красивые, важные, все из себя! Какие у них доспехи! А шлемы с перьями! Знаешь, я верю, что когда-нибудь моя мечта исполнится. Иногда они зовут деревенских девушек к себе в замок, иногда, и далеко не всех. Надеюсь, мне повезет. Должно повезти! Я не переживу, если мне не повезет!

Из-за стен монастыря донеслось протяжное пение. Магдалена прильнула к стене и зажмурилась.

— Божественно, не правда ли? — прошептала она. — Как они поют! Обожаю эту музыку!

Что сказать про то пение? Звучало так, словно кто-то мается животом, стонет и подвывает, к тому же вскоре я почувствовал, что пение монахов усыпляет меня. Я расслабился, пение вилось вокруг моих ушей и словно мхом обволакивало голову. Рядом со мной благоухала Магдалена, я бы с удовольствием положил голову ей на плечо и заснул счастливым сном. Естественно, я не решался на это и изо всех сил таращил глаза. Песня тянулась и гудела, как будто кто-то стонет глубоко в подземелье, я зевнул, и мне в рот залетела муха. Выплюнул ее, и это немножко отогнало сон. Я глянул на Магдалену.

Обернув длинную юбку вокруг ног и опустив голову на колени, она подпевала монахам, и была такая славная и красивая, что пение монахов отступило для меня куда-то на задний план, я сосредоточился на Магдалене и стал потихоньку придвигаться к ней. Шее стало жарко, сердце билось от волнения, но в конце концов я достиг цели и оказался совсем рядом с Магдаленой. Я протянул руку к ее босой ноге и легонько коснулся лодыжки. При этом кровь с такой силой ударила мне в голову, что всё поплыло перед глазами. Я еще раз погладил ногу Магдалены. Но тут послышались голоса, и из-за угла монастыря показались деревенские ребята. Среди них и мой давнишний приятель Пяртель, которого я не видал уже годы.

19

Ребят было трое, кроме Пяртеля еще двое коротышек, на голову ниже него (да и меня), с широченными плечами, так что казались едва ли не квадратными. Потом я узнал, что такие мощные плечи — результат того, что человек тупо, изо дня в день пашет, тащится за быком, склонившись над сохой. А маленький рост — следствие плохого питания, понятно, что на хлебе да каше особо не вытянешься. К тому же рост для деревенских вообще помеха: чтобы жать серпом злаки, приходится сгибаться в три погибели, а если хребет чересчур длинный, спина начинает ныть. Коренастым недомеркам жить куда проще. Так и появляются пригодные для деревенской жизни уроды.

Пяртель башней возвышался над этими грибовидными существами, причем в плечах он ничуть им не уступал. Он стал настоящий богатырь, в нем мало что осталось от паренька, которого я знавал когда-то, вместе с которым ходил подглядывать за бабами, которые парились в лунном свете, и который был моим лучшим другом. Тем не менее я тотчас узнал его. А он — меня. Разглядывая меня, он сказал:

— Так это и вправду ты. Никак собрался наконец перебраться в деревню? Я-то думал, не соберешься.

— Никуда я не собрался. Просто Магдалена позвала меня сюда музыку послушать. Привет, Пяртель!

Пяртель поморщился.

— Я уж и позабыл это имя, а ты всё помнишь. Я же в последний раз, как мы встретились, сказал тебе. Меня теперь звать…

— Петрус, — сказал я. — Я помню.

— Точно, точно! — подтвердил Пяртель-Петрус. — А это мои друзья Якоп и Андреас. А это Лемет. Он из лесу.

Якоп и Андреас уставились на меня исподлобья и протянули руки. Тоже деревенская мода, непонятная мне, зачем друг друга постоянно щупать? Понимаю, если хочется коснуться любимой девушки, — это другое дело. Сестра Сальме тоже рассказывала, как приятно потрепать медведя, я, правда, никогда этого не делал, но в принципе допускаю, что густая медвежья шкура на ощупь теплая и щекочет ладонь. Гадюку тоже приятно погладить, она такая шелковистая. Но пятерня деревенского парня шершавая, грязная и липкая, под ногтями хлебные крошки. После такого рукопожатия захочется долго-долго отмачивать руку в холодной родниковой воде. Тем не менее виду я не подал, но из уважения к местным обычаям пожал обоим руки, здоровенные неуклюжие лапищи, напоминающие ноги зверолюдей.

— Мы думали, в лесу больше людей и не осталось, — сказал Андреас. — Отчего ты раньше не выбрался? Болел, что ли?

Я хотел было сказать, что болел всего раз в жизни — после того, как поел отвратного ржаного хлеба, но я не имею привычки при первой же встрече ссориться с человеком. Я просто пожал плечами и пробормотал что-то неопределенное.

— Ничего, — отечески произнес Якоп. — Лучше поздно, чем никогда. Ты уже присмотрел себе место для подсеки, чтобы поле разбить?

— Нет, — ответил я, на сей раз честный ответ не звучал оскорбительно.

Якоп немедленно принялся давать мне советы, но тут, к счастью, в эту бессмысленную болтовню вмешалась Магдалена:

— Ребята, тише. Монахи запели! Давайте послушаем!

Пяртель и его дружки сели на землю и на какое-то время умолкли.

— Здорово наяривают, — заметил наконец Пяртель. — Ты, Лемет, небось, раньше и не слыхал такого?

— Где ж ему такое услышать, он же в лесу жил, — сказал Андреас. — Монахи-то не ходят петь в лес! Нам просто повезло, что они решили монастырь возле нашей деревни поставить. А то хоть за море отправляйся, если захочется настоящий хорал послушать.

— Чего? — спросил я.

— Хорал! — повторил Андреас. — Эта музыка хорал называется. Она теперь во всем мире высоко ценится. Тебе тоже нравится, а?

— Да, — осторожно сказал я, согласиться показалось мне самым безопасным, тогда как сказать «нет» скорее всего привело бы к ссоре. — Только я ни слова не понимаю.

— Ну понятно, это же латынь! — сказал Пяртель. — Хоралы и поют на латыни, так повсюду заведено. Это мировая музыка!

— Ребята, да помолчите же! — вскипела Магдалена, поднялась и отошла в сторонку. Снова села, прижалась ухом к монастырской стене и даже глаза закрыла, чтобы лучше сосредоточиться.

— Мы подумываем тоже научиться петь хоралы, — прошептал Андреас. — Девкам они страсть как нравятся. У монахов баб пруд пруди, стоит им запеть, как все бабы шалеют от восторга.

— Да, мы даже уже устраивали спевки, — подтвердил Пяртель. — Что-то получается, только одна беда — у нас в хоре нет кастрата.

— Кого-кого? — спросил я.

— Кастраты — самые знаменитые певцы, — стал объяснять Якоп. — Тут в монастыре один такой есть, поет так звонко, что твой жаворонок. Это оттого, что у него яйца отрезаны.

— Это ж больно! — искренне воскликнул я. Мне еще никогда не приходилось слышать ничего столь непотребного.

Андреас хмыкнул презрительно:

— Сразу видать, что ты из лесу! Больно! При чем здесь больно! Во всем мире режут яйца! Староста Йоханнес сам говорил, что в Риме, где живет Папа, у половины мужиков нет яиц, и они поют так красиво, что хоть стой, хоть падай. Это там мода такая! Йоханнес говорил, что вообще-то и ему хотели яйца отрезать, какой-то епископ этим занимался, но, к сожалению, что-то помешало, а потом ему надо было уезжать, так это дело и сорвалось. В наших краях этим не занимаются. Знамо дело, медвежий угол.

Мысленно я поблагодарил судьбу, что деревенский староста Йоханнес остался при своих яйцах, ведь иначе не было бы Магдалены, был бы только старик, который заливается жаворонком, — жуткая картина, мороз по коже! Но Пяртель и его дружки, кажется, были и впрямь опечалены. Они сидели, слушали пение монахов и чесались в паху, и это почесывание не давало им забыть о своем несовершенстве.

— Можно ведь и при яйцах петь, — заметил я.

— Это не то, — отозвался Якоп. — В каждом настоящем хоре должен быть хоть один кастрат. Конечно, где-нибудь на реке или возле печки любой мужик может напевать что-то, только этим не прославишься. Настоящий хор бывает только при монастыре.

— Так отправляйтесь себе в монастырь, становитесь монахами! — посоветовал я. Ребята покачали головами.

— Ты не понимаешь, — сказал Пяртель. — Таких, как мы, в монастырь не берут. Кто иначе будет пахать и сеять, если все будут петь хором? Это такое разделение труда — понимаешь?

— Мы же не против того, чтобы пахать и сеять, — добавил Якоп. — Орудовать сохой очень даже здорово. Ты вообще-то ходил когда-нибудь за сохой?

— Нет, — честно признался я.

Все трое рассмеялись.

— Так ты совсем дремучий, — сказал Андреас. — Соха такое мощное орудие, ею пахать… Это так здорово. Пахать замечательно, но хор мне хочется устроить именно для того, чтобы бабам нравиться. Ты погляди, как Магдалена по этим хоралам с ума сходит! По мне, так лучше всего с утра попахать, вечером петь хоралы а потом трахать баб.

— И причесон у монахов клёвый, — мечтательно произнес Пяртель. — Девкам очень нравится, только нам так стричься нельзя. Монахи запрещают. Крестьяне не смеют быть похожи на монахов.

— Зачем же вы слушаетесь их? — спросил я.

— Как это — зачем? — удивился Якоп. — Они же прибыли из чужих краев, они лучше знают, как дела в мире делаются. Это они должны нами командовать, а не мы ими. Мы ведь лишь недавно из лесу вышли — чему мы можем научить их?

— Змеиным заклятьям, — сказал я. Троица уставилась на меня неодобрительно.

— Ты что ли знаешь их? — спросил Андреас.

— Конечно, — ответил я. — Да и Пяртель, то есть Петрус, тоже когда-то знал. Так ведь, Петрус?

Пяртель поморщился.

— Не помню, — сказал он как-то неприязненно. — В детстве мало ли во что играешь, воображаешь себе невесть что. Это было так давно, я уж и не помню.

— Ты должен помнить! — заволновался я. — Ты ведь не можешь утверждать, будто змеиных заклятий не бывает — я самолично слышал, как ты шипел их!

— Ну, может, кое-что и шипел, — согласился Пяртель. — Но теперь я не помню никаких заклятий. Да мне и неинтересно. На что мне эти змеиные заклятья, я же не змей какой-то! Я человек, живу среди людей и говорю на человечьем языке.

— Другое дело, если б ты знал латынь, — заметил Андреас. — Мог бы петь хоралы, и все бабы были б твои.

Похоже, он только об этом и думал.

— Немецкий язык тоже важно знать, — сказал Якоп. — По-немецки рыцари говорят. Если выучиться говорить по-немецки, какой-нибудь рыцарь может взять тебя в слуги.

— Ты что — хочешь стать чьим-то слугой? — оторопел я.

— Конечно! — ответил Якоп. — Это было бы здорово! Живи себе в замке и странствуй вместе со своим господином по заморским странам. Стать слугой очень непросто, все хотят этого, а рыцари, напротив, очень редко нанимают бывших землепашцев. Они предпочитают заморских слуг, ведь наши люди еще слишком глупы и в благородном обществе могут только опозорить рыцаря.

— Староста Йоханнес был какое-то время слугой одного епископа, — сообщил Пяртель и снисходительно пояснил для меня, — епископ это вроде монаха, только куда богаче и важнее. Это случилось, когда Йоханнес был еще молод, ну, в те времена, когда он ходил к папе римскому. Йоханнесу было дозволено жить во дворце епископа и кормиться с его стола. Он даже спал в одной постели с епископом, потому как в чужеземных странах принято, что важные мужи спят как с женщинами, так и с мальчиками.

— Чего? — Я был потрясен.

— Ну дикарь дикарем! — поднял меня на смех Андреас. — Закрой рот, не стой с таким дурацким видом! Да, так принято в мире! Один только дикарь, вышедший из лесу, удивляется этому. Йоханнес рассказывал, что в Риме спать с мальчиками — дело обычное. Я и сам попробовал было, с братом, да ничего у нас не получилось, только взмокли и штаны порвали. Наверное, стоило бы пройти выучку у какого-нибудь рыцаря или монаха, иначе так и останешься самоучкой.

— Только это очень редко случается, чтоб какой-нибудь рыцарь или монах допустил к себе в постель деревенского парня, — вздохнул Якоп. — Они нас ровней себе не считают.

Я сказал, что и в лесу дело это известное, частенько случается, что какой-нибудь похотливый лис вскочит на другого лиса. Слова мои рассердили всех.

— Так ты считаешь, будто я вроде такого лиса? — разозлился Андреас. — Кому интересно, что вытворяет зверье в твоем дурацком лесу? Я говорю о том, что происходит в мире. Ты ведь об этом понятия не имеешь, ты иноземных языков не знаешь!

— Одни только змеиные заклятья, — вставил Якоп с ухмылкой. — Небось, гады ползучие не в курсе последних римских новостей?

— Ты, Лемет, не задавайся, — посоветовал мне и Пяртель. — Ты только что пришел в деревню, тебе бы лучше смотреть и слушать и постараться как можно большему выучиться, чтобы жить так, как живут люди, а не как звери в лесу. Где ты вообще собираешься жить? Тебе надо построить дом, сделать подсеку, обзавестись необходимыми инструментами. Могу тебе ручной жёрнов одолжить, у меня их два.

Я хотел сказать, что и не собираюсь перебираться в деревню, что он может свой ручной жёрнов засунуть себе в задницу, но тут монахи перестали петь, Магдалена провела рукой по глазам, словно смахивая с себя какое-то наваждение, и подошла к нам.

— Странные вы, ребята, — сказала она. — Зачем вы вообще пришли слушать хоралы, если все время болтаете? Сегодня они пели особенно хорошо, а этот кастрат пел так красиво, что у меня комок в горле. Обожаю этот голос!

— Вот и я говорю, что бабы просто тают от монахов, — пробурчал Андреас. — Я ведь тоже умею петь. Разве ты не слышала, когда мы сено убирали? Я одну песню даже на латыни пел.

— Ах, Андреас, ты и сам понимаешь, что не монах, — сказала Магдалена. — Ничего не имею против, когда мужики возле костра поют, только это никакая не музыка. Настоящая музыка бывает только в монастыре.

— Ну да, — вздохнул Якоп. — Чего с нас взять, мы же только что из лесу вышли, наши голоса напоминают звериный вой. Но я верю, со временем в нашем народе появятся и знаменитые хористы и кастраты, которые стяжают всемирную славу. Но для этого перво-наперво надо, чтобы и в нашей стране начали яйца резать. Это же позорище, мы словно в каком-то захолустье живем, повсюду это делается, только не у нас! Твой отец общается с этими рыцарями и прочими важными мужиками, не слышно, когда и у нас можно будет яйца срезать?

— Нет, отец не говорил про это, — сказала Магдалена. — Мне домой пора, у меня столько дел еще.

— Ну и нам пора, — согласилась троица. — Выкроили немножко времени музыку послушать, теперь пора и за работу. Хлеб надо отработать, Бог ничего задаром не дает!

Зато мне торопиться было некуда. Я знал, что дома ждет меня здоровенный кус лосятины, но пока что я не проголодался. И мне не хотелось еще расставаться с Магдаленой, внезапно обрушившаяся на меня любовь репейником прицепила меня к ее юбке, и мне совсем не хотелось отцепляться от нее.

— Я с тобой, — сказал я Магдалене.

— Правильно, никто лучше старосты не посоветует тебе, с чего начать новую жизнь, — по-своему понял мои слова Пяртель.

И мы впятером побрели в сторону деревни.

Когда мы подошли к дому Магдалены, навстречу нам вышел Йоханнес с ножом в руке.

— Ты куда, отец? — спросила Магдалена.

— Мире стало хуже, — озабоченно отозвался Йоханнес. — Ноги больше не держат ее.

— С коровой дело плохо? — спросил Пяртель.

— Да, уже который день болеет, — пояснила Магдалена. — Не ест, не пьет, только мычит жалобно. Жалко скотину. Отец лечил ее, да всё без толку.

— Ничего страшного, я еще не все хитрости испробовал, — сказал Йоханнес. — Меня им обучил один настоящий немец, он конюхом у рыцарей служил. Таким манером он лечил коней своих господ, так что это способ опробованный. Никакой доморощенной науки, абсолютно чужеземная мудрость.

— Можно мне посмотреть? — попросил Якоп. Йоханнес не возражал.

— Конечно, пошли, молодые люди! Эта наука и вам может пригодиться. Пока живешь, надо учиться.

Мы всем скопом отправились в хлев. Корова Мира лежала на соломе, вид у нее был весьма жалкий, изможденный. Мне сразу стало ясно, что дни ее сочтены. Просто она была уже такая старая. Человек тоже не живет вечно, что уж там о скотине говорить. Йоханнес, правда, вел речь о лечении, но я надеялся, что он просто перережет ей горло и тем самым прекратит ее мучения. Но Йоханнес, похоже, так не думал. Вера его в премудрости немецкого конюха была настолько велика, что он наверное был готов с их помощью воскрешать и мертвых. Он подошел к корове и ножом нанес ей под хвостом глубокую рану. Корова взревела от боли.

— Ага! — ликующе возвестил Йоханнес и затем располосовал корове уши.

— Что делаешь? — почтительно поинтересовался Андреас.

— Делаю надрезы, чтобы хвори было легче выйти из туши, — пояснил Йоханнес и проткнул дырочку в груди коровы. Полилась кровь, бедная корова жалобно замычала.

— Помните, ребята, надрезы надо делать в груди, под хвостом и в ушах! — наставлял Йоханнес, а Пяртель, Якоп и Андреас повторяли вслед за ним, чтобы лучше запомнилось. Мне было отвратительно смотреть на это живодерство, но я не стал вмешиваться — не касается меня, что деревенские со своей скотиной делают. Но что я точно знал — в лесу никто своих волков так резать не стал бы. Однако это было еще не всё. Конюх-немец обучил Йоханнеса еще многим штукам.

Йоханнес достал латку, в которой поблескивало что-то странное.

— Тюлений жир, — сообщил он. — Корова должна съесть это.

Корова, понятное дело, от такого лакомства отказалась. Даже умирая, она нашла в себе силы крепко сжать челюсти и отвернуть голову, когда Йоханнес стал пихать ей тюлений жир. Йоханнес вздохнул.

— Глупая скотина, не понимает, что ей полезно! — укоризненно сказал он. — Тюлений жир должен выгнать из тебя хворь через эти надрезы. Ребята, подсобите-ка! Разожмите ей ножом челюсти, чтобы я мог скормить ей жир.

В следующую минуту вокруг коровы суетились уже четверо, одна только Магдалена не принимала участия в истязании скотины. Правда, едва ли Магдалена считала это мучительством, она держалась в стороне, чтобы не мешать мужикам в их важной работе. А я в глубине души надеялся, что корова наконец околеет и избавится от всех этих мытарств. Видно было, что душа в ней едва теплится.

Тем не менее мужикам было нелегко заставить ее проглотить тюлений жир. Нож с большими усилиями удалось вставить ей меж зубов, и теперь Пяртель с его помощью разжал корове челюсти, тогда как Якоп и Андреас уселись корове на шею, чтобы она не дергалась. Староста Йоханнес окунул какую-то палку в жир и теперь совал ее в горло корове, другой рукой отодвигая в сторону большой темный язык. Корова жутко мычала, задыхаясь, и не удивительно — как дышать, если в глотку тебе суют палку. Йоханнес крутил палкой туда-сюда, пока не убедился, что жир стек в глотку коровы. Тогда он вытащил палку, корова захрипела и закатила глаза. Но она все еще никак не могла умереть, и в этом было ее несчастье, потому что немец-конюх и впрямь обучил Йоханнеса многим жутким выкрутасам.

— Жир гонит хворь изнутри, надо, чтобы и снаружи какая-нибудь сила подсобила, — с важным видом объяснял Йоханнес. — Одно средство гонит, другое тянет! И тут нам на помощь придет пар. Магдалена, принеси-ка из дому котелок с кипятком, что я поставил на огонь. Быстренько! Как видно, жир уже действует и вовсю гонит хворь.

Йоханнес с удовлетворением указал на раны коровы, после всех истязаний они сильно кровоточили. Андреас и Якоп, которые только что елозили на шее коровы, все перемазались кровью и теперь с сожалением рассматривали свои окровавленные одежды.

— Эта хворь, надеюсь, на нас не перекинется? — спросил Андреас.

— Не бойся, не перекинется! — заверил его Йоханнес. — Она уже всю свою силу потеряла. Сейчас нагоним в порезы горячего пару, и корова поправится.

Я был совершенно уверен, что этих мук корова не переживет. Магдалена уже появилась с дымящимся горшком, и Йоханнес принялся пихать в него какие-то травы.

— Запоминайте, ребята, какие травы я опускаю в кипяток. Это великое искусство, ни одну траву нельзя забыть. И всё должно быть в правильном соотношении. Вот видите, кладу тимьян ползучий, тысячелистник и наконец чистотел. Его надо добавить в последнюю очередь, так учил меня конюх. Это надежное средство, им весь мир пользуется. Постарайтесь-ка приподнять ей зад, хочу подсунуть горшок ей под хвост.

Пяртель с Якопом двумя орясинами стали приподнимать несчастной скотине зад. Корова уже потеряла сознание, только дышала тяжко. Тем не менее, когда Йоханнес сунул ей под хвост горшок с кипятком, она в последний раз подала голос. И затем испустила дух.

Один только я заметил это, Йоханнес же продолжал лечение.

— С хворью уже почти покончено! — с удовлетворением заключил он и продолжил колдовать над околевшей коровой. — Теперь пустим пара и в грудной надрез, оттуда хворь истекает обильнее всего. Наверняка там самый большой очаг хвори и есть.

Он ошпаривал труп со всех сторон, бормотал что-то, похлопывал по крупу и только спустя время почувствовал неладное.

— Мира! — позвал он и большим пальцем поднял веко над закатившимся глазом. — Мира, что с тобой?

— Она околела, — сказал я.

— Ты что говоришь? — удивился Йоханнес и наконец отставил свой горшок. Он, похоже, очень разочаровался, однако тотчас принял угодливый вид и обратил к небесам смиренный взор.

— Да, ты прав. Ну что ж. Значит, у Бога были другие планы.

— Хорошая была корова, — вздохнула Магдалена. — Какая жалость!

— Ничего не поделаешь, — сказал Йоханнес. — Человек предполагает, а Бог располагает. Мы сделали всё, что в наших силах, но окончательное решение принимает Бог.

Это рассуждение так напомнило мне Юльгаса с его духами-хранителями, на которых всегда можно свалить свои промахи, что мне стало как-то не по себе. Все неизменно. Всегда находится какое-нибудь пугалище, ответственное за все. Я спросил Йоханнеса, удавалось ли когда тому конюху-немцу своими жуткими методами вылечить хоть какую-нибудь лошадь.

— Конечно! — удивился Йоханнес. — Чего ты вообще спрашиваешь? Он же не сам выдумал все эти приемы. Он выучился им у франков, а те в свою очередь в Риме!

Упоминание Рима тотчас напомнило мне про епископа, который спит с мальчиками, и не скрою, уставился на Йоханнеса, пораженный. Он, правда, не обратил на это внимания, страшно вдруг заторопился, стал обсуждать с Пяртелем, Андреасом и Якопом какие-то непонятные мне работы и занятия, и поскольку я заметил, что Магдалена ушла, то отправился искать ее.

Я обнаружил ее в воротах. В отдалении на холме гарцевал на коне одинокий рыцарь. Магдалена глаз не могла от него отвести.

— До чего шикарный, правда? — зашептала она мне. — Погляди только, какие доспехи! А шлем! Какая дорогая лошадь и какой чепрак!

Я никак не мог разделить восторги Магдалены. На мой взгляд, и доспехи, и шлем — вещи совершенно бесполезные, так что завидовать их владельцу мне не было никаких причин. Мне стало как-то грустно, что Магдалена перестала обращать на меня какое бы то ни было внимание, выбежала за ворота, чтобы как можно дольше любоваться железным человеком, и когда он наконец скрылся из виду и Магдалена вернулась, я сказал ей, что пойду домой.

— Домой? — удивилась она. — Это куда? В лес, что ли?

— Конечно, — ответил я. — Я же там живу.

Я думал, Магдалена постарается переубедить меня, как непременно сделал бы ее отец или Пяртель, но Магдалена кивнула головой и прошептала мне на ухо:

— Иди! Мне так нравится, что я знакома с парнем, который умеет оборачиваться волком и встречался с духами-хранителями. Это так здорово! Приходи проведать меня и научи какому-нибудь колдовству. Я знаю, это грех, но это так интересно. Согласен, Лемет?

— Я знаю только змеиные заклятья, — пробормотал я.

— Нет, ты знаешь куда больше! — сказала Магдалена. — Просто ты не хочешь рассказывать мне всего, я понимаю. Ладно, иди уж. Ты ведь ко всему прочему спас мне жизнь. Спасибо еще раз, дорогой мой оборотень!

Она чмокнула меня в щеку и убежала в дом. А я поплелся темнеющим лесом домой.

20

Едва я оказался среди деревьев, как наступил в темноте на что-то мягкое. Это что-то рыгнуло и стало грубо ругаться, и я понял, что наступил на валяющегося на земле Мёме.

— Прости, — сказал я. — Здесь такая тьма.

— Тьма! — презрительно бросил Мёме. — Конечно, после деревни глаза в упор ничего не видят. Там всё притупляется, начиная с соображения. Я только отхлебнул, и тут ты мне прямо на пузо наступил, дурак набитый. — Он вытер с лица брызги вина и облизал руку.

— Сожалею, — сказал я. — Но не надо валяться посреди дороги, можно бы устроиться и где-нибудь под кустом.

— Где тут в лесу дорога? — спросил Мёме. — Нет в лесу больше дорог, зверье бродит в зарослях, люди-то здесь больше не живут. Опустел лес, один ты да еще несколько шутов шатаются, нарушая покой мирных почивающих. Зачем ты сюда заявился? Ты же ходил в деревню, вот и остался бы там. Чего тебе здесь надо? В деревне, что ли, нет, кому на брюхе потоптаться?

— Нет, там никто на земле не валяется вроде кучи прелой листвы, — рассердился я. Мёме рассмеялся.

— Я не вроде прелой листвы, я и есть эта листва. Ты разве не чуешь запаха тлена?

— Чую. — Я действительно уловил этот запах, и хотя одежда моя еще хранила сладкий запах Магдалены, в лесу он быстро выветрился. — И я не удивляюсь. Ты погляди, на что ты похож!

Мёме снова засмеялся.

— Да, я превращаюсь в тлен. И не только я. Да и ты тоже. Ты чуешь свой собственный запах, несчастный балбес! Все мы истлеем и превратимся в прах, сперва твой дядя, потом я, а затем и ты. Мы все равно что прошлогодние листья, которые обнаруживаются по весне под растаявшим снегом, бурые, скукоженные. Мы принадлежим прошлому году, и наша судьба — потихоньку превратиться в прах, потому что на дереве уже проснулась новая жизнь и там наливаются новые, свежие зеленые почки. Ты, конечно, можешь пройтись по лесу, воображая, будто ты молод и полон сил и тебе есть, чем важным заняться, но фактически ты тлен, как и я. Ты смердишь! Принюхайся к себе! Принюхайся как следует! Эта гниль в тебе самом!

Он закашлялся, и я поспешил убраться, вся спина моя взмокла от страха. Мёме высказал то, чего я и сам давно опасался, — мучительное зловоние гниения исходило от меня самого, оно заразой пристало ко мне от дяди Вотеле. Когда в доме старосты Йоханнеса я уловил смрад разложения, я почувствовал самого себя!

Понятно, что этот запах исходил не от какой-то открытой гнойной раны, это не был и какой-то внутренний очаг болезни, нарыв в брюшной полости или в груди, и можно вполне уверенно утверждать, что никто, кроме меня, этого запаха не ощущал. Один только я улавливал свой запах, так же, как только сам человек может читать и понимать свои тайные мысли.

То были змеиные заклятья у меня на языке, что источали зловоние — бесполезные и никчемные в новом мире знания, что потихоньку превращались в труху, распространяя тошнотворный сладковатый запах. Внезапно с пугающей ясностью я увидел свое будущее — одинокая жизнь в лесу, несколько гадюк в качестве сотоварищей, тогда как за пределами леса железные люди скачут верхом на конях, поют монахи и тысячи обитателей деревни жнут серпами злаки. Я и впрямь упавший с дерева прошлогодний лист, распустившийся, увы, слишком поздно, чтобы увидеть великолепие ушедшего лета. А новое лето пришло с новой листвой, она еще зеленеет и шумит нелепо, но ее много, она покрывает все дерево. Прошлое лето забыто, его последние следы уходят в небытие. Я глубоко вздохнул — никаких сомнений, то был запах тлена.

Мог ли я изменить что-то? Перебраться в деревню и начать вместе с деревенскими заниматься земледелием и питаться хлебом? Мне тамошняя жизнь не нравилась, я чувствовал себя неизмеримо лучше и умнее деревенских. Да я и был лучше. Я любил лес, любил змеиные заклятья, любил этот мир, под корнями которого спит Лягва Полярная, что с того, что нет у меня никакой надежды когда-нибудь увидеть ее собственными глазами. И в то же время делать мне тут нечего. Сейчас я ощутил это особенно остро. Я провел в деревне целый день, и хотя я не наслаждался нудным пением монахов и не одобрял дурацкого мучительства коровы, я вдруг понял, что мне было интересно. Я общался со многими людьми, разговаривал, спорил, узнал много нового. В лесу мои дни протекали довольно однообразно. Да, в детстве здесь было так хорошо играть, но что делать мне — взрослому — в этом огромном, но безлюдном лесу? Как провести здесь всю жизнь?

Те немногие люди, что кроме меня жили в лесу, заполняли свои дни придуманными на потеху себе бессмысленными занятиями — так Тамбет и Малл растили целые полчища волков, по сути, никому не нужных. Юльгас суетился в священной роще, принося жертвы вымышленным духам-покровителям. Зверолюди занимались селекцией вшей и пытались втемяшиться в давно ушедшие времена. Дни моей матери проходили в беспрерывном приготовлении мяса, Сальме сутки напролет стерегла своего косолапого. Хийе? Она, как и я, бродила по лесам и, наверное, чувствовала себя еще более одиноко.

Конечно, была еще Инц и другие гадюки, но это все-таки гады ползучие, у них своя жизнь, особенно теперь, когда Инц стала матерью. Лес вдруг показался мне ужасно унылым. В деревне жили пусть дурацкой, но зато полнокровной жизнью. Там жила вожделенная Магдалена. Следовало бы остаться там, чтобы избавиться от преследующего меня запаха тлена. Однако мне не хотелось этого, одна только мысль об этом была противна. Мне нечем заняться в лесу, у меня нет здесь никакого будущего. Но это мой дом. Деревня мне чужая. И тут уж ничего не поделаешь. Мне не стать зеленеющим листком, я прошлогодний.

Сознание этого, безвыходность положения приводили меня в отчаяние. Мне хотелось жить в лесу, хотелось быть с Магдаленой, хотелось, чтобы кругом были и другие люди, хотелось, чтобы это были не придурки и чтобы они знали змеиную молвь, мне хотелось осмысленной жизни, я не хотел превратиться в прах. Но мои желания противоречили одно другому, и я знал, что по большей части им не суждено сбыться. Не покинь мама деревню, не заведи она шашни с медведем и не откуси тот медведь голову моему отцу, наверняка всё было бы иначе. Я вырос бы среди деревенских, мой язык распух бы от пережевывания хлеба, и я не знал бы ни единого змеиного заклятья. Я стал бы обыкновенным землепашцем, жил бы простой и ясной жизнью. Но из-за матери и косолапого я вновь оказался в лесу, в последнюю, так сказать, минуту, и вот он я здесь. Я странствовал во времени и очутился в прошлом как раз перед тем, как дверь окончательно захлопнется. Мне не уйти отсюда, меня держат змеиные заклятья.

В расстроенных чувствах побрел я домой, где меня ждала вся моя семья — мама, Сальме, Мымми — и целая гора лосиного жаркого, в которой Мымми уже успел проесть порядочную брешь. Поначалу я думал, что речь опять пойдет о замашках и проделках косолапого, в отношении которых я как единственный в семье мужчина должен занять позицию. Не хотелось мне этого. Я и так устал и пребывал в черной меланхолии, мне было лень под конец дня связываться с глупым медведем. Однако выяснилось, что дело вовсе не в запутанных любовных отношениях Сальме и косолапого. Дело оказалось куда хуже.

Мама, совсем белая с лица, едва я вошел, подскочила ко мне с криком:

— Ты должен что-то предпринять! Как-никак Хийе твоя невеста!

Именно сегодня вечером, после встречи с Магдаленой и ее поцелуя, мне было не до разговоров о наших с Хийе отношениях. Но мама была настолько возбуждена, что я понял: на сей раз дело не в крохотных детских штаниках. Наверняка случилось нечто ужасное.

— Так что с Хийе? — спросил я.

— Ее собираются принести в жертву! — выпалила Сальме со слезами на глазах. — Где ты пропадал целый день? Мы тебя обыскались. Мымми даже на ель лазил посмотреть, не видно ли где тебя. Где ты был?

— При чем здесь это, — сказал я. — Объясни лучше, что значит принести в жертву. Кто ее собирается принести в жертву и кому?

— Да зловредный Юльгас, само собой, — ответила мама. — Кто ж еще! Вбил себе в голову, что наша жизнь здесь в лесу не наладится, пока духам-покровителям не принесут в жертву юную девицу. Рехнулся старик! Чем наша жизнь плоха? Мяса вдоволь, все сыты — чего еще человеку надо? Так нет — всё ему мало. И поскольку здесь в лесу Хийе единственная молодая девушка, то выбор пал на нее. Какое счастье, что ты, Сальме, при супруге! До чего хорошо, что ты этого славного косолапого нашла!

— Спасибо, мамаша, — кротко поблагодарил Мымми, не прекращая обгладывать кость.

— А что Тамбет и Малл думают? — растерялся я. — Ведь Хийе их дочка.

— Они давно спятили, ничего уже не соображают! — расплакалась мама. — Юльгас с ума их свел. Сам дурью мается и других с толку сбивает. Я его нынче утром видела, собирает хворост и распевает во всё горло. Спрашиваю, отчего ему так весело, и он мне отвечает, мол, нынче ночью лес будет спасен, поскольку молодая кровь смоет всю грязь, а в дыму жертвоприношения вновь возникнет перед нами стародавний мир. Показывает мне на собранный хворост и сообщает: вот на этих священных дровах мы и сожжем юную девицу. Мне так страшно стало, у меня ведь тоже дочка есть, спрашиваю: что за бред ты несешь, кого жечь собираешься? Он в ответ — Хийе. Первым делом на радость духам-хранителям он выпустит из девушки кровь, а затем сожжет ее тело на костре. Мол, духи-хранители сказали ему, что только кровь юной девицы может вернуть былой мир. Мне плохо стало, я же видела, что Юльгас верит в это, он же полоумный, глаза горят, прямо бешеный какой-то! Я руки в ноги и скорей к Тамбету с Малл, я — старая толстая тётка, у меня сердце чуть не выскочило, так я бежала!

Тамбет с Малл возились возле своей хижины, и я уже издалека кричу: помогите, помогите, Юльгас умом тронулся, хочет вашу дочку сжечь! И вы только представьте, Тамбет говорит, что знает. Сам с лица серый как зола и сгорбился совсем. И Малл такая же, на ней прямо лица нет, но всего страшнее были глаза обоих — они словно не видят ничегошеньки, просто как снулые рыбы. Я закричала, мол, помилуйте, если вы уже знаете, то почему не предпримете ничего, пойдите прибейте этого сумасшедшего Юльгаса или хотя бы свяжите его, но Тамбет поднял руку и сказал, что так надо. Что они готовы на любые жертвы, лишь бы спасти уходящий древний мир и вернуть в лес жизнь. Говорю вам, это был не голос человека, казалось, покойник говорит, это было невозможно слушать. Не знаю, что сотворил с ним Юльгас. Я закричала: это же твое кровное дитя, неужто ты и впрямь дашь перерезать ей горло, словно какому-то зайцу? На это Малл закусила губу, чтобы не расплакаться, однако не сказала ничего, и Тамбет тоже промолчал, только уставился куда-то вдаль.

Тогда я завопила, мол, Хийе невеста моего сына, и Тамбет рассвирепел, подошел к изгороди, заорал, что для Хийе куда лучше быть принесенной в жертву духам-покровителям и тем самым спасти стародавний образ жизни, чем сойтись с родившимся в деревне предателем. «Какая жизнь ждет ее здесь? — кричал он мне в лицо. — Да я лучше ее собственными руками убью, чем отдам твоему сыну! Пусть уж лучше умрет достойно, во имя светлого будущего нашего народа, чем станет женой твоего сына и вместе с этим обормотом переберется в деревню, наплевав на кости наших предков!» Я поняла, что говорить с ним не о чем, ведь он совсем спятил. Заплакала и пошла домой. Стали тебя искать, но ты как в воду канул, а теперь уже вечер, и у нас совсем нет времени. Они же убьют Хийе! Убьют твою невесту, Лемет! Что делать, скажи!

Я и вправду не знал, что делать. Единственное — надо постараться спасти Хийе. Конечно, никакая она мне не невеста, но все-таки милая и славная девушка и не заслуживает такого ужасного конца. Двое безумных стариков задумали принести ее в жертву своим бредовым фантазиям — этого нельзя допустить! Былые времена никому не вернуть в лес, тем более выдуманным духам-хранителям. Даже если бы эти духи-хранители существовали, то смерть безвинной девушки — слишком дорогая плата за какое бы то ни было чудо.

Хийе была мне другом, мы играли вместе, выросли вместе. Я всегда сочувствовал ей, потому как нет для ребенка большей беды, чем иметь родителей, которые не любят тебя. Они вечно придирались к ней, и всё равно я бы ни в жизнь не поверил, что кончится тем, что они вздумают убить ее. Тамбет и Юльгас были мне настолько отвратительны, что внезапно меня охватил приступ ярости — в ту минуту я готов был выцарапать им сердце из груди, расшибить им головы о дерево, разорвать их на части. Этот дикий приступ ярости даже напугал меня, ведь в общем-то я был парень тихий и застенчивый, который при виде врага скорее уйдет в кусты, чем решит померяться с ним силами. Но сейчас я жаждал схватки. Мне вспомнилось, как дядя Вотеле в тот раз там, на озере, набросился на Юльгаса, прямо как взбешенная гадюка. Мне так не хватало сейчас дедовых ядовитых зубов, так хотелось впиться ими в глотку Юльгасу и Тамбету, мне захотелось убить их… Похоже, окружающие заметили, что со мной творится что-то неладное, потому что когда косолапый взглянул на меня, шерсть на его загривке стала дыбом, а мама и Сальме вскрикнули.

— Что с тобой? Тебе нехорошо? — забеспокоилась мама. — Ты с лица такой… странный!

— Все в порядке, — ответил я и глубоко вдохнул. — Пойду к Тамбету и приведу Хийе.

Мама и Сальме крикнули мне что-то, очевидно, призывая меня к осторожности, но я не слышал их. Странная ярость все еще кипела во мне, она словно рвалась откуда-то из глубин тела, и мне казалось, будто я открыл в себе какую-то таинственную нору, о существовании которой прежде и понятия не имел. Сухой мох внезапно вспыхнул от удара молнии и загорелся с треском. Глядя в темнеющее вечернее небо, я издал долгий шип, какой гадюки пускают, прежде чем молнией впиться в тело жертвы. И затем понесся к хижине Тамбета.

Там было темно и тихо. Я постоял, прислушиваясь, за дверью и ворвался внутрь. В хижине было пусто — ни Тамбета, ни Малл, ни Хийе. Выходит, они уже ушли. Если я хочу спасти девушку, надо дико поспешить.

Я бросился в волчарню Тамбета. Волки лежали бок о бок, но при виде меня вскочили и принялись выть. Я шипнул нужные змеиные заклятья, волки умолкли, покорно склонили головы, я вскочил на одного из них, и мы сломя голову помчались в сторону священной рощи.

Да, они уже были там. Полыхали костры, в свете пламени, воздев к небу руки, стоял Юльгас. Там же, сжавшись в комок, сидела Хийе, чуть в стороне — Тамбет и Малл — как два каменных изваяния.

Я несся верхом на волке напрямик через священную рощу, что в сущности было чудовищное святотатство, потому как зверью быть в священной роще заказано. Прежде чем они поняли, в чем дело, я подхватил Хийе и прошипел новые змеиные заклятья, означающие «Беги что есть мочи!».

Волк понесся со всех ног, слышно было только, как Тамбет проклинает меня, а Юльгас истошно вопит что-то душераздирающим голосом. Немного погодя крики смолкли. Мы во весь опор неслись лесными тропами. Пошел дождь. И вскоре мы вымокли насквозь. Хийе, потерявшая сознание, бессильно висела поперек волка, норовя соскользнуть наземь. Я шипнул, чтобы волк сбавил темп. Вообще-то он так и сделал: двое седоков для него чересчур тяжелая ноша. И тут мы услышали за спиной вой остальных волков.

Это были волки Тамбета, и сам он сидел верхом на первом из них. Следом скакал Юльгас, казалось, они вот-вот нагонят нас, ведь мой волк устал, он вез двоих, тогда как стая, преследующая нас, бежала налегке. Было ясно, что сию минуту они нагонят нас, и я обернулся и прошипел сквозь зачастивший дождь усыпительный шип.

Но волки не уснули, их вой становился всё ближе, и я слышал, как Юльгас насмешничал:

— Шипи, шипи, гадёныш! Эти волки тебя не слышат! Их уши залиты воском, ты над ними не властен!

Заливать зверям уши воском — дело мерзкое и к тому же опасное, ведь воск этот потом не выковырять, так что управлять волками с помощью змеиных заклятий потом нет никакой возможности. Они стали теперь сами по себе и творили, что им вздумается. Но в своей слепой ненависти ко мне и в неодолимой потребности перерезать Хийе горло Юльгас был готов пойти и на это. Мой волк уже начал спотыкаться, и я понял, что конец близок.

В этот миг из чащи выскочил еще один волк, помчался рядом с моим, и я увидел, что верхом на нем сидит Малл, мать Хийе.

— Забирай влево, — сказала она, не глядя на меня, видя только потерявшую сознание Хийе у меня на руках. — Там море. На берегу полно валунов, за самым большим припрятана лодка. Берите ее и плывите, тогда спасетесь.

В следующий миг она направила своего волка обратно в заросли и исчезла. Некогда было поблагодарить ее за добрый совет, но в конце концов Малл выполнила свой материнский долг. Она никогда особо не баловала Хийе, однако принести дочку в жертву и ей показалось чересчур. Хотя открыто она не решилась выступить против безумной навязчивой идеи мужа, она теперь все же вмешалась, чтобы с моей помощью спасти дочь, оставаясь при этом в тени.

Я направил своего волка влево, и мы вмиг оказались на берегу моря.

Место было мне знакомо, именно тут много лет назад сожгли старого Манивальда — стража побережья. Я видел большие валуны и слышал за спиной дыхание волков и нетерпеливые взвизги Юльгаса. Если Малл ошиблась и лодки нет, нас схватят. Собравшись с силами, волк понесся по песку к валунам.

Вот и лодка. Я бросил в нее Хийе и попытался столкнуть лодку с места. Но она глубоко застряла в песке, и ее было не сдвинуть. Я заорал от бессилия, закусил губу, напрягся из последних сил — и спихнул ее. В следующее мгновенье мы были уже на воде, на дне лодки я нашел весла, и когда волчья стая вместе с Тамбетом и Юльгасом выскочила на берег, мы уже покачивались в спасительном отдалении.

Волки, естественно, могли броситься в воду и доплыть до нас, но уши их были залиты воском, приказать им было невозможно, а по своей воле мокнуть им не хотелось. Юльгас и Тамбет все же устремились за нами, хотя дряхлый хийетарк почти сразу же поскользнулся на подводном камне и плюхнулся в воду.

Тамбет продолжал шлепать, пока вода не дошла ему до подбородка, тогда он поплыл, плыл яростно и долго, но без толку. Лодка оказалась куда скорее старика, его голова становилась все меньше, пока не слилась с темнотой. Однако голос Тамбета мы слышали еще долго.

— Я вас достану! — кричал он. — Я разыщу вас, куда б вы ни скрылись! Вы у меня вернетесь! Я найду вас!

21

Хийе спала на дне лодки, свернувшись змейкой. Между делом я стал уже беспокоиться за нее, боялся, не случилось ли чего с ней во время бегства, но когда я пригляделся, то заметил на ее губах легкую улыбку и услышал, как она глубоко и спокойно дышит. С ней всё было в порядке.

Мы медленно скользили по гладкому, без единой волны морю. Дождь давно прекратился. Поначалу я греб, но потом перестал, ведь я все равно не знал, куда плыть. Я ждал восхода солнца, чтобы определиться, где же мы находимся.

Странная дикая ярость и доселе неизведанная жестокость, обуявшие меня минувшей ночью, давно испарились. Я снова стал обыкновенным, предусмотрительным и робким Леметом. И мне было довольно жутко думать о пережитом. Неужели действительно я шипел в ночное небо змеиные заклятья, словно отправляющийся на бой ратник? Откуда взялась во мне эта нежданная сила и ярость? Теперь они куда-то исчезли, и я обескураженно думал, что мама наверняка уже беспокоится, ждет меня, и сожалел, что угодил в такую передрягу.

Наконец рассвело. Первые лучи солнца растеклись по морю, словно кто-то накапал на зеркало вод жидкого воска, и в это время Хийе проснулась. Она открыла глаза, посмотрела на меня, посмотрела на окружающее нас море, и во взгляде ее не было и следа удивления или страха. Хотя и была без сознания с тех пор, как я, спасая Хийе от ножа Юльгаса, втащил ее на спину волка. Последнее, что она могла помнить, это ночная роща и издающий странные звуки хийетарк с воздетыми к небу руками. Теперь она неожиданно оказалась в лодке вместе со мной. Похоже, Хийе не видела в этом ничего странного. Она улыбнулась мне, села и потянулась.

— Выходит, ты спас меня, — сказала она. — Так я и знала.

— Как ты могла знать? — спросил я. — Я в последнюю минуту подоспел, и удрать было совсем нелегко. Они едва не схватили нас.

Я по-быстрому рассказал Хийе о событиях минувшей ночи — про то, как мы скакали верхом на волке, как Юльгас залил волкам уши воском. Хийе прыскала со смеху, словно я рассказывал что-то страшно смешное. И только когда я упомянул, какую роль сыграла в нашем спасении ее мать, она посерьезнела.

— Бедная мамуля, — сказала она и тут же снова засмеялась. — Бедный отец! — хихикнула она. — Небось, он здорово рассердился на нас. Всё у него было так замечательно задумано, еще бы немножко, и лес был бы спасен, а теперь мы всё напортили и былой жизни больше никогда не вернуть. Ох, как он небось раздосадован!

Смех так и рвался из нее. Мне еще никогда не приходилось видеть Хийе такой. Глаза сияли, на щеках появились лукавые ямочки. Пытаясь сдержать смех, она прикусывала своими маленькими белыми зубками губу и напоминала мышку. За ночь она изменилась до неузнаваемости; посреди морской глади, в ярком свете первых лучей солнца она казалась удивительно красивой. Как будто, покинув лес, она порвала какие-то невидимые нити, связывавшие и сковывавшие ее. Она словно выбралась из кокона. Наверное, я уставился на нее с таким недоумением, что Хийе вновь рассмеялась, протянула руку и обрызгала меня водой.

— Чего уставился? — спросила она. — Спас меня, бросил лес на погибель и подрубил под корень былую жизнь — дальше что? Что ты еще умеешь?

Она рассмеялась, опустила голову на колени и хитро покосилась на меня. В эту минуту она показалась мне такой славной, такой трепетной, в ее глазах мелькнул задорный огонек, что привело меня прямо-таки в восторг. Неожиданно я подумал, может, мама и права, и мне впрямь стоит жениться на Хийе…

И это подумал я, который еще вчера был влюблен в Магдалену! Впрочем, влюбленность эта никуда не делась. Просто Магдалена и Хийе были настолько разные, что я мог преспокойно восхищаться обеими. Магдалена была сама женственность, гладкая, с длинными светлыми волосами — настоящая красавица. А Хийе — по крайней мере в ту минуту там, в лодке — щупленькая, как мальчишка, с темными не слишком длинными волосами, но в ее взгляде сквозило особенное, свежее, едва проклюнувшееся обаяние.

Можно подумать, что за время своего долгого сна Хийе родилась заново. Это даже испугало меня; я боялся, что вдруг новая сияющая Хийе внезапно исчезнет и снова превратится в бледную застенчивую девушку, сливающуюся с зарослями. Один только этот страх мог удержать меня от возвращения домой, я не хотел, чтобы чудо, свершившееся на море, исчезло, если Хийе вновь окажется в старом знакомом окружении. Но вернуться домой все равно было невозможно. Никаких сомнений, на берегу нас поджидала бы целая стая глухих к змеиным заклятьям волков, и Юльгас с Тамбетом натравили бы их перегрызть нам глотки. Нам следовало предпринять какой-то иной путь.

— Можно поплыть туда, — сказала Хийе и указала на смутно чернеющую вдали полоску земли, наверное, какой-нибудь островок. — Правда, это довольно далеко. Догребешь?

— Отдохну, если устану, нам ведь спешить некуда. Только что на том острове делать?

— А что тут делать? — спросила Хийе. — Или ты собираешься всю оставшуюся жизнь в лодке провести?

Она снова фыркнула.

— Вообще-то здесь совсем неплохо, — заметила она. — И умыться легко, и поплавать далеко ходить не надо. С едой обстоит похуже, и если похолодает, мы, наверное, замерзнем. Верно?

— Да, — признал я, подхватывая насмешливый тон Хийе. — Глупо оставаться здесь зимовать. Так что прежде чем выпадет снег, нам надо добраться до острова. Тем более что зимой море скует льдом, и я не смогу грести.

— Да, — согласилась Хийе. — Ты давай отдыхай не слишком долго, месяц-другой, не больше, а потом опять греби.

— Постараюсь уложиться в этот срок, — серьезно пообещал я.

— Тогда постараемся эти считанные деньки использовать с толком, — сказала Хийе. — Утро такое замечательное, не поплавать ли нам?

— Поплавать… — не успел я ответить, как Хийе уже стянула с себя рубаху из волчьей шкуры и нагишом сиганула в воду. Я оторопел.

Хийе сделала круг вокруг лодки.

— Прыгай, давай! Вода такая теплая!

Я никак не мог обнажиться на глазах у Хийе, но и отказаться было невозможно. Я стыдливо стянул с себя зипун и портки и плюхнулся в воду так, чтобы лодка была между нами.

В первый миг вода все-таки показалась холодной, и я быстро поплыл саженками, чтобы согреться. Мокрое озорное лицо Хийе приблизилось ко мне, мы встретились и какое-то время плыли рядышком. Море скрывало нашу наготу, но я все время помнил, что тут, рядом со мной плывет нагая девушка, и Хийе вдруг предстала такой вожделенной, что я решил непременно взять ее в жены, а к Магдалене просто ходить зоревать.

Собравшись с духом, я подплыл совсем близко к Хийе и чмокнул ее в нос. Она рассмеялась и ответила поцелуем.

Это настолько взволновало меня, что мне захотелось тут же обнять ее, и тут я ушел под воду.

Когда, отфыркиваясь, я вынырнул на поверхность, Хийе уже доплыла до лодки и смеялась там:

— Ты же не рыба — выбирайся на сушу!

Она забралась обратно в лодку и сидела там — голая и мокрая. После купания она стала еще краше. Хийе как будто сменила кожу, как змея, и эта новая Хийе, освободившаяся от родителей, волков и всяческих ребячьих забот, была такая милая, такая желанная, такая неотразимая, что я поскорее подплыл к лодке и устроился рядом с ней.

— Помни, у нас времени только до зимы, — прошептала Хийе, когда я стал ее целовать. — Тогда мы замерзнем!

— Знаю, — пробормотал я. — До зимы я еще успею сесть на весла.

И все же я взялся за весла много раньше, под вечер того же дня. Мы проболтались в море целый день, целовались, миловались, снова плавали и снова забирались обратно в лодку, чтобы лежать обнявшись и говорить. Мне никогда прежде не приходилось слышать, чтобы Хийе столько говорила! Обычно она молчала, даже если играла со мной и Пяртелем, это мы с ним говорили и выдумывали новые игры, тогда как Хийе смотрела на нас круглыми глазами в восторге от того только, что мы взяли ее в компанию, согласная на всё, что мы придумаем.

Она была нашей безмолвной тенью, девчушка, которой больше всего на свете хотелось повсюду следовать за нами, — серьезная, сосредоточенная, словно игра — это важная работа, и выполнить ее следует как можно добросовестнее. Она как будто боялась, что в случае невольной ошибки лишится нашей компании и ей опять придется торчать дома. А дома отец, он требует тишины, ведь он размышляет о славном прошлом своего народа, и дурацкий лепет ребенка мешает ему. Хийе вообще стоило быть дома как можно незаметнее, иначе Тамбет вдруг, к примеру, вспомнит, что дочка его не пьет волчьего молока. Так что Хийе лучше всего ходить на цыпочках. Так она и поступала — везде, всегда, пока она тут, в лодке, у меня на глазах не расцвела. Она лежала у меня под боком, голая, счастливая и говорила не умолкая. Она была как лисенок, у которого вдруг прорезались глазки и который теперь жадно разглядывает мир и норовит выбраться из норы, а не лежать сонно и беспомощно под боком у мамаши, как до сих пор. Хийе болтала и смеялась, пока я не заставлял ее замолчать своими поцелуями, а потом снова принималась болтать и смеяться. А я все слушал и ощущал ее теплое, прильнувшее ко мне тело. Это был один из лучших дней моей жизни: мы были совершенно одни, вдали от всех остальных людей и зверей, солнце согревало нас, и в небе — ни облачка.

Под вечер нам вспомнилось, что человеку требуется пища и что к ночи неплохо бы подыскать себе вместо утлой лодочки какое-нибудь другое пристанище, ведь море непредсказуемо, и если вдруг поднимется шторм, то спать в лодке никакое не удовольствие. Я оделся и взялся за весла. Спустя некоторое время мы добрались до острова.

— Интересно, здесь кто-нибудь живет? — спросила Хийе. — Надеюсь, что нет. Мне бы больше всего нравилось жить тут только с тобой, вдвоем.

— Мне тоже, — откликнулся я. Меня больше нисколько не беспокоило, что дома ждет меня мама, которая ничего не знает о нашей судьбе. В конце концов, она же сама настаивала, чтобы я отправился спасать свою невесту Хийе, я и отправился, хотя в ту минуту и не верил, что она моя невеста. Мама должна быть довольна: Хийе спасена да к тому же стала наконец моей невестой, так что крохотные штаники мама мастерила, кажется, не зря. Все же мама умнее меня, пришлось мне признать с удовлетворением, когда я, взяв Хийе за руку, бродил по острову в поисках подходящей пещеры, потому что строить хижину на ночь глядя не хотелось. Здоровенный заяц перебежал нам дорогу, я окликнул его змеиным заклятьем, он остановился, и я свернул ему шею.

Немного погодя мы нашли и подходящее для ночлега место. Я развел костер, и Хийе принялась запекать зайца, а я тем временем благоустраивал пещеру, всячески стараясь сделать ее поуютнее. Временами жизнь все-таки мчится невероятно быстро: только утром я был влюблен в Хийе, а теперь у нас уже был свой дом, и жена моя готовила нам наш первый совместный ужин. Я теперь женат, хозяин дома, может статься, даже целого острова, потому как ни одного человека мы пока не встретили. Можно и впрямь считать, что мы на острове вдвоем. Но это оказалось не так. Я как раз возвращался с очередной охапкой хвороста к своему новому обиталищу, как кто-то схватил меня за ногу, да так крепко, что, вскрикнув, я упал на колени. Было уже довольно темно, и с перепугу я увидел прямо перед собой только два горящих глаза, и хриплый голос потребовал:

— Кто твой отец? Говори, кто твой отец?

— Мой отец… Он давно помер, — промямлил я.

Я разглядел большой нос, который словно гриб из мха торчал из седых косм, скрывавших все лицо.

— Его звали Вотеле? — потребовал голос. — Говори, его звали Вотеле?

— Нет, — сказал я, ойкнув, поскольку нога моя по-прежнему была как бы в железном захвате. Я представил, что так может быть, если волк вцепится тебе в ногу. — Мне больно… Вотеле мой дядя, но он тоже умер.

— Ах, дядя! — воскликнуло косматое существо с горящими глазами. — Значит, ты сын Линды!

Мою мать действительно звали Линда, что я и подтвердил. Хватка вмиг ослабла, и я почувствовал, как лицо мое погружается во что-то мохнатое и колючее, словно меня сунули головой в еловые ветки. Меня тормошили за уши и целовали в губы.

— Так я и знал, меня не обманывает! — говорил неизвестный. — Запах своей крови я завсегда чую. Как тебя звать, внучек?

— Внучек? — повторил я в смятении. — Меня зовут Лемет, выходит, ты…

— Твой дед! — возвестил косматый старик и со страшной силой обнял меня. — Твоя мать Линда и дядя Вотеле мои дети. Ах, Вотеле значит помер! Жаль! Мой сынок! Что же с ним стряслось, погиб в схватке?

Я был слишком потрясен, чтобы отвечать. Мой дед! Наверное, тот самый, про которого когда-то давно рассказывал дядя Вотеле. Этот дикарь с ядовитыми зубами, которому отрубили ноги и бросили затем в море, чтобы он там утонул. Но он не утонул, он жив. Правда, ног у него нет, и ниже колен штанины завязаны узлом, чтобы не волочились пустые по земле. Старик проследил мой взгляд и возвестил:

— Ноги мне отрубили, гады. Но ничего, я им еще перекушу за это глотки. Ты, внучек, вовремя объявился, мне как раз помощь нужна. Но это обсудим попозже. Эта девка, что там зайца запекает, она твоя? Я не стал ее кусать, решил прежде парня обезвредить, но тут вдруг учуял запах собственной крови. Что ты здесь делаешь, Лемет? В поход собрался?

Я вкратце рассказал деду всю историю. Слушал он с интересом. Лицо его все заросло космами, он был вроде куста, и из этих зарослей смотрели два большущих белёсых глаза. Они прямо-таки светились в темноте. Громадные руки деда, на которые он опирался, были ужасно костлявые и напоминали орлиные когти. Когда он вжимал их в мох, не мигая разглядывая меня, то напоминал сову. Конец моей истории ему не понравился, и он укоризненно покачал головой.

— Мужик не убегает! — сурово заметил он. — Я бы набросился на этих вонючих волков и загрыз их как последних крыс. Хийетарку я бы собственными зубами кишки выпустил, а Тамбета ухватил бы за хрен да вместе со всей кожей спустил. Открой-ка рот, внучек!

Я послушно открыл рот, дед заглянул и вздохнул разочарованно.

— Ядовитых зубов у тебя нету, — сказал он. — Жаль. Не знаю, в чем дело, почему не удалось передать их моим наследникам. Ни у сына, ни у дочки не было… Думал, хоть в третьем поколении прорежутся, да где там. В таком разе бороться с волками, конечно, труднее, но попытаться всё же стоит. Не пристало мужику убегать! Я безногий калека, но разве я из-за этого прячусь где-нибудь в норе? Нет, я всякому чужаку в ляжку вопьюсь. Это мой остров, и я защищаю его.

— Как ты вообще попал сюда? — спросил я деда. — Дядя Вотеле сказал, тебя в море сбросили.

— Тюлени вынесли, — ответил дед. — Они ведь тоже змеиную молвь понимают. Они вынесли меня сюда, и я принял этот остров в свое владение. Сюда на протяжении веков ведь всякий народ лез, лет десять назад так полный корабль рыцарей причалил, потом целая ватага монахов со своими прислужниками, у них задумка была что-то здесь построить. Я всех их укокошил. Змеей пробирался в траве и впивался ядовитыми зубами им в ноги, повалю и перережу глотку. Потом освежую и сварю, пока мясо от костей не отстанет, из черепов от нечего делать стал чаши мастерить. Вечерами же здесь никаких развлечений нет, вот и занялся.

— Зачем ты варил их? — спросил я не без отвращения. — Уж не ешь ли ты человечину?

— Не ем, — сказал дед. — У меня здесь зайцев да косуль полно. Но мне кости требовались. Понимаешь, я из них крылья себе лажу. Человечьи кости на это как нельзя лучше годятся. Просверлишь дырочку, выпустишь мозг, чтоб кость полегче была, а потом приладишь куда следует. Только многовато этих косточек надо — по меньшей мере человек сто надо зарубить, чтобы смастерить приличные крылья, которые выдержат человека. Я же не собираюсь помереть на этом острове! Задумал я дать железным людям настоящий бой. Молнией спущусь на них с неба и разнесу им черепа. Они, видишь ли, ноги мне отрубили да в море сбросили! Пусть катятся в задницу, такими детскими приёмчиками от меня не избавишься. Я не сдаюсь!

Дед захрипел, разинул рот, и стали видны два почерневших, но все еще острых ядовитых клыка. Я с восторгом смотрел на него. Передо мной сидел настоящий первобытный человек — дикий, исполненный сил, своего рода маленькая Лягва Полярная, его неимоверная жизненная сила сыпала искрами и испепеляла врагов. Ему отрубают ноги, а он мастерит себе крылья и нападает с воздуха! Когда же он пропал? За много лет до моего рождения, и все это время он таился здесь на острове, вынашивая планы мести, не утрачивая надежды, всегда воинственный и пружинистый, как ивовый прут, сколько его ни сгибай, он тотчас распрямится и огреет тебя.

Я представил, какую сумятицу и смерть посеял бы дед в лесу. Наверняка он не стал бы сидеть, как косолапый или я, в зарослях, не стал бы подглядывать за деревенскими девками, однако он не стал бы и торчать вместе с Юльгасом и Тамбетом в священной роще, прислушиваясь к голосам воображаемых духов-хранителей. Нет, он бы прополз в траве прямиком к большой дороге, загрыз бы проезжих рыцарей, пооткусывал монахам носы, впился бы в деревенского старосту Йоханнеса и всех других друзей и приспешников рыцарей. Наверняка в конце концов его бы прикончили, но прежде этот дикий безумный старик изничтожил бы не одну деревню. Он был опасен, он был исполнен первобытной силы, и в его присутствии я почувствовал, как во мне вновь медленно поднимает голову то самое яростное бешенство, что охватило меня в ту ночь, когда я спас Хийе, — желание сразиться и убить. Дед был преисполнен этого безумства, и как нагретый камень, прижатый к телу, излучает тепло, так и он распространял на меня свой жар.

— Хочешь посмотреть на мои чаши из черепов? — спросил дед.

В эту минуту меня окликнула Хийе. Заяц испекся, и она позвала меня есть.

— Твоя тебя зовет! — деловито заметил дед. — Пошли, навернем сперва этого зайца, а чаши подождут. Никуда они не убегут.

Он засмеялся, вновь обнажив ядовитые клыки.

Солнце уже село, когда мы приблизились к костру, — я обычным шагом, а дед с пугающей скоростью извиваясь по земле, словно какая-то громадная мохнатая змея. День и впрямь выдался удивительный — сперва я нашел себе жену, а теперь еще и деда.

22

При виде ползущего в траве косматого старикана Хийе, понятное дело, испугалась, но я торопливо объяснил ей, в чем дело. Дед подполз к костру, схватил обжигающего зайца и разодрал его пополам.

— Объедение да и только! — похвалил он, обгладывая свою долю и выплевывая косточки. — По крайней мере, зайца готовить у вас еще не разучились, хотя с остальным как есть так и есть.

Ползайца с удивительной скоростью исчезли в старике. Он облизал пальцы и с удивлением уставился на нас.

— Что, вы еще даже не начинали? Чего ждете? Заяц всего вкуснее с пылу с жару, остывший он клевером отдает.

Мы разделили оставшуюся половину зайца пополам и впились в мясо. Дед горящими глазами следил за нами.

— Приятно снова видеть живых людей, — одобрительно заметил он. — Обычно мне их разглядывать некогда, едва замечу движение, тотчас набрасываюсь и вонзаюсь зубами. Только потом, когда уже приходит время сварить покойника, удосуживаюсь глянуть на него. Ну, тогда уже поздновато, мясо начинает от костей отходить, одна каша получается.

Хийе поморщилась, и мне показалось, что зайчатина больше не лезет ей в глотку. Дед заметил это и пригрозил пальцем.

— Нечего кривиться, детка! — сказал он. — Запас костей требует пополнения и вообще — благодаря мне этот остров еще свободен. Ни один железный человек не укрепился здесь. Послушайте, расскажите-ка мне о лесных новостях! Как моя дочка поживает? Есть ли у тебя братья-сестры?

Рассказал деду, что с мамой все в порядке, что у меня есть сестра Сальме, которая живет с медведем.

— С чего это она с медведем живет? — рассердился дед. Что ли мужиков в лесу больше нет?

— Нету, — подтвердил я. — Все в деревню перебрались.

— Ну что ж, ничего не поделаешь, лучше уж с медведем жить, чем с каким-нибудь деревенским придурком, — заявил дед. — Медведь как-никак свой, хоть и глуповат. У меня в свое время много приятелей среди медведей было, одно удовольствие дурачить их. Они же верят всему, что ты им наплетешь. Бывало, заячьим дерьмом их потчевал, говорю: это большие коричневые земляники, ешь! Всегда ели, иной раз полную корзинку навернут, да еще нахваливают. Смех да и только! Наверное, у твоей сестрицы жизнь развеселая! Готовить еду не надо, хватай зайца, сажай на гнездо, словно птицу, потом угощай медведя катышками, мол, это заячьи яйца, только что снес, наслаждайся!

Незатейливая эта шутка привела деда в восторг, и он долго давился смехом.

— Какая жалость, что я тут на острове торчу, очень хотелось бы поглядеть на супружника твоей сестрицы! Уж я бы над ним вволю потешился! Но ничего, вот крылья смастерю, прилечу обратно к вам, устроим косолапому представление с зайцем.

— Когда ты с крыльями управишься? — спросил я. — Сколько тебе этих костей еще надо?

— Да немного осталось, — сказал дед. — Человека три-четыре понадобится. За месяц-другой наберу. Только мне не хватает кое-чего поважнее. Ведь крылья сами по себе в воздух не поднимутся, для этого ветер нужен.

— Ветер? — переспросил я. — Да он все время дует.

— Дуть-то дует, только этого мало, — стал объяснять дед. — Он в правильную сторону должен дуть и тогда, когда мне надо. Мне нужна торба ветров, и ты мне ее достанешь.

— Где достану? — спросил я.

— На острове Сааремаа. Там живет мой старинный приятель, повелитель ветров Мёйгас. Он тебе торбу ветров даст, если скажешь, что это я тебя прислал.

— А ты уверен, что этот повелитель ветров еще жив? Ты когда его в последний раз видал? — осторожно осведомился я.

— Давно это было, но островитяне народ живучий, особенно повелители ветров, — сказал дед. — Они лет по двести живут, потому как время от времени продувают себя ветрами. Прижмут ко рту ветряные мехи, и ветер продувает их насквозь, все хвори и недуги выдувает и вырывается из задницы с таким громом, что высокие мачтовые сосны сгибаются до земли и с треском ломаются пополам. После такого проветривания все нутро у тебя прочищено, и ты снова здоров, можешь хоть полвека еще прожить, если тебе кто топор в спину не всадит. Нет, на этот счет можешь не сомневаться, старина Мёйгас еще всех нас переживет и будет управлять ветрами.

Мы договорились отправиться в путь завтра же утром, деду не терпелось заполучить торбу ветров.

— Как знать, может, уже завтра сюда причалит целый флот железных людей, — взволнованно говорил он. — В таком случае у меня к вечеру будут необходимые кости. Глупо оставаться на острове только из-за того, что торбы ветров нет. Знаешь, малый, стыдно признаться, столько времени я здесь без толку торчу. Каждую ночь вижу во сне, как я железных людей молочу, так что они пенятся как дрисня. Я снова хочу воевать! И ты будешь вместе со мной, ведь если эти негодяи спрячутся под елками, где мне их с воздуха не достать, придется тебе пинками выгонять их на простор, чтобы я мог всех их огреть дубинкой по башке.

Азарт деда настолько заразил меня, что в ту минуту план показался мне даже замечательным. Мне — который никогда не любил бороться или драться! Но представить себе, как я гоню попрятавшихся железных людей, словно коз, на расправу к разбушевавшемуся в воздухе деду, было приятно. Сидящий возле костра старик с ядовитыми змеиными зубами зажег во мне азарт борьбы, мои мышцы напряглись, словно схватка вот-вот начнется.

— Первым делом надо выспаться, — велел дед, вдруг превратившись из кровожадной птицы в заботливого дедушку. — Завтра вам предстоит долгое морское путешествие, надо отдохнуть. Ребятки, я теперь уползу к себе в нору, не то явится какая-нибудь лиса и примется грызть драгоценные человечьи косточки — убытку не оберешься! У меня ведь каждая косточка на счету. Вы тут отдыхайте, утром я разбужу вас. Завтрак приготовлю. Сегодня вы меня потчевали, завтра я вас. Придете завтракать к деду!

Он уполз в кусты как громадная ящерица, которой враг оторвал хвост.

— Сколько ему лет? — спросила Хийе.

— Лет восемьдесят, — ответил я. — Точно не знаю, мать и дядя всегда говорили про него, как о чем-то давно ушедшем, древнем.

— Он и есть древний, — сказала Хийе. — Я его побаиваюсь, и в то же время он действует на меня как-то очень бодряще. Это совсем не то, как мои отец с матерью хватаются за прошлое. От всего, что они делают, несет затхлостью, а твой дед все равно что растение, которое продолжает цвести, хотя уже зима на дворе.

Мы крепко прижались друг к другу, но мне было не уснуть, всё думал о неожиданно обретенном деде. В каком-то отношении он напоминал мне дядю Вотеле, правда, в куда более диком виде. Они оба из одного материала, разве что дядя Вотеле был подобен гладкому мощному стволу дерева, который в шторм все-таки может сломаться, тогда как дед походил на толстое кряжистое корневище, вырванное из глубин земли, сломать которое не под силу даже медведю. А я — я крона этого дерева, хрупкая, гнущаяся на ветру. Я был вершиной, где ветки такие тонкие, что не выдерживают даже пеночки-трещотки. Выше меня нет ничего, только небо — голубое, пустынное.

Но в ту минуту все это казалось несущественным. Хийе посапывала у меня на плече, чуть лопоухая, похожая на маленького крысеныша. Я прижался носом к ее щеке и тоже заснул.

Утром дед разбудил нас громким, пронзительным, как удар ножа, шипом, от которого сон пропадает в мгновение ока. Мы с Хийе тотчас вскочили, дед лежал рядом с нами, на солнечном свету он казался еще более косматым и морщинистым, и подмигивал.

— Идите есть! — сказал он. — Я вам целого лося запек. Наешьтесь, сколько влезет, остальное возьмете с собой на Сааремаа.

Дед жил в странном сооружении, частично слаженном из древесины, частично — из камней. Невозможно вообразить, каких трудов стоило деду приволочь здоровенные камни высотой по колено. Поднять их он не мог, он мог только ползком толкать их перед собой, как какой-то муравей. Можно только дивиться той силище, что проявил дед, притащив на место целые стволы деревьев. Я не стерпел, спросил деда, как это возможно, но дед только хмыкнул неопределенно и сказал, что дом должен быть прочным, иначе он не выстоит в войну.

— Почем знать, когда сюда на остров причалит какой-нибудь корабль, набитый железными людьми и их подручными, и не получится разом расправиться с ними, — пояснил дед. — Тогда понадобится крепость, где можно укрыться и держать осаду. Тут меж камней полно всяких лазов, где я могу протиснуться и врасплох напасть на железных людей, а меня им в этой куче камней и стволов не найти.

— Нет, как ты осилил это? — повторил я вопрос. — Ты же без ног, ты один, а эти камни и бревна такая тяжесть.

— Ах! — фыркнул дед. — О чем речь? В старину любой стоящий мужик справлялся с такими камнями да бревнами. Проходите, сейчас я вам отрежу лосятины и покажу свои чаши.

Мы подошли к костру, над которым пекся здоровенный лось. Там же неподалеку громоздились сотни черепов — тщательно отполированных, с заделанными лишними отверстиями, причем для заделки дед использовал драгоценные камни и золото. По всей видимости, в дело пошли украшения и сокровища, принадлежавшие тем несчастным железным людям, которых злой рок привел на остров, на первый взгляд такой красивый и безопасный, но в траве которого их подстерегал злющий дед с ядовитыми зубами.

Дед наполнил три чаши родниковой водой.

— Вода из этого родника на редкость вкусная и чистая, — нахваливал дед. — Пейте, ребятки! Твой череп, Хийе, принадлежал одному монаху. А твой, Лемет, — военачальнику железных людей. Ну, чокнемся!

Мы стукнулись чашами из человечьих черепов и выпили родниковой воды. Не скажу, что отхлебнул из подобного сосуда без колебаний. Рука Хийе дрожала, когда она поднесла ко рту череп, да и я опасался, что родниковая вода будет с привкусом мертвечины. Но нет, вода была чистая и на редкость вкусная. Надо признать, что дед поступил весьма разумно: действительно, что делать с этими черепами железных людей? А так бесполезным вещам нашлось применение. Пить из черепов оказалось очень даже здорово. Я осушил свой череп и вновь наполнил его родниковой водой.

— Неплохо, а? — сказал дед. — Мастерить эти чаши — моя страсть. Вообще-то мне их столько не нужно, мне и одной хватило бы, но мне просто нравится это дело. Каждый череп на свой лад. Один вытянутый, другой кругленький, как брусничина. Иной весь в буграх, иной совсем махонький. Поглядите на этот! Прямо смех разбирает — можно подумать, будто это крысиный череп! Ан нет, он был на плечах мужика, и мужик тот был обычного роста. Порядочный дурак, должно быть, — при такой-то крохотной башке!

— Интересно, — сказал я, крутя в руках череп, в котором помещалось всего каких-нибудь два-три глотка воды.

— У вас дома таких чаш нет? Ведь нет? — спросил дед. — Так я вам дам, как вернетесь от Мёйгаса. Возьмете сами, сколько захотите, и увезете домой. Будет свадебный подарок от меня.

Мы с Хийе посмотрели друг на друга, смущенно улыбаясь.

— Мы даже не знаем, посмеем ли вернуться домой, — сказала Хийе. — Они же собирались принести меня в жертву, наверное, до сих пор ищут меня.

— Тюкнуть их топором, и все дела, — посоветовал дед. — Я никогда никого не боялся. Всегда ходил, где захочу, и вскорости снова буду ходить, то есть летать, если доставите мне торбу ветров. Поели? Тогда собирайтесь, очень уж мне не терпится. Чем раньше вы соберетесь, тем скорее вернетесь — ведь так?

Он велел нам загрузить в лодку мяса, потому как «надо есть, еда дает силы». Ясно, откуда у мамы привычка кормить до отвала всех друзей и знакомых. Мы прихватили с собой и несколько черепов — подарок деда повелителю ветров Мёйгасу. И вот мы уже в лодке, и я стараюсь грести в ту сторону, где по словам деда находится Сааремаа.

Путь на Сааремаа длился куда дольше, чем наше первое путешествие по морю. Возможно, мы добрались бы до места и поскорее, но мы не спешили. Конечно, деду ветер нужен, но днем раньше или позже в случае с человеком, который провел на уединенном островке не один десяток лет, разница невелика. Я то и дело складывал весла, и мы купались, и обнимались, и ели холодную лосятину Это было наше свадебное путешествие, впрочем, тогда мы этого еще не знали. Мы просто были счастливы, что мы вместе, что никто не мешает нам, кроме любопытных тюленей, которые, высунувшись из воды, с нескрываемым интересом разглядывали нас. Было еще полно всяких больших и мелких рыб, плескавшихся в море, их темные спинки можно было разглядеть, когда они стремительно скользили в воде. Можно было бы наловить их, но лень, к тому же, каким манером запечь их в лодке? Да и лосятины хватало. Я старался держать курс по солнцу, и мы скорее дрейфовали, чем плыли в сторону Сааремаа.

К вечеру мы так никуда и не добрались и заночевали в лодке, посреди шороха волн и всплесков воды от поднимающихся на поверхность и ныряющих в глубину тюленей. Утром мы проснулись рано, и я постарался определить, где мы находимся. На горизонте что-то темнело, вероятно, берег. Я опустил весла в воду и принялся грести, однако лодка не двигалась.

— Мы застряли в каких-то водорослях, — сказала Хийе.

Я вгляделся в воду и увидел, что лодку окружает что-то непонятно серое, казалось, будто море поросло шерстью. Я вытянул руку, чтобы отцепить это от лодки, и к своему удивлению обнаружил, что эта странная шкура состоит из длинных волосин, каждая толщиной с соломинку и тянется невесть куда.

— Никогда еще не видел ничего подобного, — сказал я. Даже дядя Вотеле не говорил мне, что море может порасти шерстью. Можно подумать, будто мы застряли на загривке какого-то зверя.

— Мы не на загривке его, а в бороде, — отозвалась Хийе. — Оглянись назад. Мы застряли в бороде рыбы, но она, похоже, не сердится.

Я быстро обернулся и увидел нечто невообразимое. На расстоянии в десяток-другой лодок в волнах колыхалось существо немыслимых размеров — рыбина, громадная, как гора. И, похоже, довольно древняя: все море было полно ее длиннющей бороды. За долгие годы зеленоватая чешуя рыбины обросла тысячами ракушек и прочей морской дряни, ее гигантские плавники обвисли наподобие крыльев громадной летучей мыши, ее очень старые и очень усталые глаза печально и в то же время с любопытством рассматривали нас. Мы в свою очередь уставились на нее, и тут диковинная тварь открыла рот и зашипела на чистейшей змеиной молви, правда, попадались кое-какие незнакомые мне слова, наверное, такие древние, что никто, кроме самой рыбины, их не знал:

— Доброе утро, люди! Куда направляетесь?

— На Сааремаа, — откликнулся я.

Рыбища отфыркнула лезущие ей в рот волосы.

— Остров прямо перед вами, — сообщила она. — К обеду будете на месте, впрочем, не берусь утверждать это наверняка — никогда не видала людей в такой утлой лодчонке. Когда я в последний раз поднималась на поверхность, мимо проплыли три военных корабля, в каждом по крайней мере по сорок гребцов, и в тот раз это позабавило меня, потому как в прошлые годы этих кораблей бывало куда больше. А тут малюсенькая лодочка и в ней два человека. Да-да, что поделаешь. Наверное, так оно уж предопределено, что именно вы те люди, кто последними увидят меня. И те, кого в последний раз увижу я.

— Почему в последний? — спросила Хийе.

— Потому как в последний раз поднимаюсь я со дна морского на свежий воздух. Я поднималась на поверхность раз в сто лет, но больше мне неохота. Я старая. Я и нынче долго раздумывала, стоит ли покинуть свое уютное логово и всплыть наверх, пока в конце концов не решила — ладно, в последний раз. Борода моя настолько длинная, что таскать ее с собой тяжело, она промокает и становится даже для меня непосильным грузом. Но мне все же удалось это. Да, море опустело. Куда подевались все те люди, что в свое время носились на кораблях? Что ли хворь какая завелась среди вас?

Не стал я объяснять рыбине, что многие из нас перебрались в деревни, стали растить рожь и перестали бороздить море и подобно нашим предкам грабить далекие земли. Но кораблей у железных людей ведь полно и становится все больше. Я спросил рыбину, неужели она не видала их?

— Железных людей? — удивилась рыбина. — Нет, такие мне не попадались. Какая жалость, очень хотелось бы поглядеть на них, ведь больше я на поверхность уж не поднимусь. Может, они сегодня еще проплывут тут? Правда, времени у меня в обрез, пора уже возвращаться в свое логово. А вдруг мне повезет? Они какие из себя?

— Почти совсем как люди, только в железной коже, — сказал я. Рыбина удивленно булькнула.

— Неслыханно, невиданно, — пробормотала она. — Да-а, мир меняется. Слишком редко поднималась я на поверхность, многое проплыло мимо меня. Когда-то мне казалось, что самое то проветриваться раз в сто лет. Всё оставалось, как было в последний раз. В море было полно военных кораблей, а в небе летала Лягва Полярная.

— Ты видала Лягву Полярную? — вырвалось у меня.

— Само собой, и не раз! — ответила рыбина. — И не только видала, бывало, она садилась на меня передохнуть. Она огромная и сильная, но я тогда была еще сильнее и без труда несла ее. Теперь-то это мне едва ли по силам. Впрочем, при чем тут это, я Лягву Полярную уже давным-давно не встречала. Не знаю, куда она подевалась.

— Она спит, — сказал я. — И никто не знает — где.

Рыбина испустила одобрительный вздох.

— Оно и правильно. Спать, отдыхать — это хорошо. Я тоже вскоре отправлюсь на покой: опущусь на самое дно моря, заберусь в свое логово и больше уж не вылезу. Накроюсь бородой и буду дремать. Долго-долго. Это так хорошо.

Она прикрыла свои старческие глаза, плавники ее медленно шевелились.

— Отправлюсь, пожалуй, — сообщила она, открыв глаза. — Так и не удалось повидать железных людей, ну да ладно. Я на своем веку столько всего повидала, есть что вспоминать, лежа на дне морском. Честно говоря, меня эти железные люди вообще-то не очень интересуют. Невелика потеря, если не увижу их. Ничего. Если встретите их, передайте, что громадная рыбина Ахтенеумион ушла на дно морское. Я не увижу их, и они не увидят меня, и для них это потеря намного больше.

Похоже, мысль эта развеселила рыбину, она вильнула хвостом и подмигнула нам.

— Подумать только, они знай себе бороздят море, эти ваши железные люди, понятия не имея, что где-то на дне морском, укрывшись бородой, сплю я, — сказала она, сдерживая смех. — Воображают, будто в воде только мелкие рыбешки водятся да медузы и прочий планктон, но им никогда не узнать, что там обитаю я. Обалдуи несчастные!

Она снова попыталась сдуть в сторону лезущие в рот волосы.

— Ладно, поплыла я, — сказала она. — Вы последние люди, кого я видела, и кто повстречал меня. Вы знаете, где Ахтенеумион и чем она занята. Остальные не знают. Вы теперь умнее всех на свете. Последние, кто видел меня. Счастливо оставаться!

В следующее мгновение рыбища нырнула. Заплескалась вода, и лодка наша чуть не перевернулась. Вокруг колыхалась борода, и я боялся, что она затянет нас вслед за рыбой в глубину, где наши косточки вместе со всеми своими познаниями будут вечно покоиться в объятиях Ахтенеумион. Но все обошлось: борода вместе с её владелицей исчезла в глубинах, море успокоилось, и мы остались одни.

— Вот мы и сидим здесь, двое самых умных на свете, последние, кто видел большую рыбину, — сказала Хийе.

— Мне уже осточертело всюду быть последним, — заметил я. — В семье я последний мужик, в лесу — последний парень. А теперь еще и последний, кто видел большую рыбину. Отчего это именно я всегда оказываюсь последним?

— Для меня ты первый, — сказала Хийе и поцеловала меня. Спустя какое-то время, когда мы снова оделись, я опять взялся за весла.

Вообще-то и для нее я, конечно, был последний, но тогда я этого еще не знал.

23

К тому времени, когда мы наконец добрались до Сааремаа, я порядком вымотался. И тут до меня дошло, что дед не сообщил нам, как разыскать повелителя ветров Мёйгаса. Но, как водится, и тут выручили змеиные заклятья. Стоило мне только шипнуть разок-другой, как из-за можжевельников, подняв голову, выползла толстенная гадюка.

— Должна заметить, я порядком удивлена, — сказала она после привычных приветствий и выражений вежливости. — Видела, как вы причалили, но мне и в голову не пришло, что вы знаете заветные змеиные заклятья. По нынешним временам это, увы, большая редкость. На острове всякий народ бывает, но поговорить не с кем, все как будто немые, только лопочут что-то непонятное. Так что, честное слово, я прямо оторопела, когда услыхала ваш зов. Выходит, только у нас дело плохо, но есть еще на свете люди ученые.

— Да нигде не лучше, — заметил я. — Вообще-то мы ищем повелителя ветров Мёйгаса. Не знаешь, где он живет?

— Как не знать, ступайте вслед за мной, я провожу вас до него, — предложила гадюка.

Мёйгас жил неподалеку. Его хижина стояла на берегу моря, скрытая можжевельниками. Гадюка пожелала нам всего хорошего и уползла.

Я постучался. Дверь открылась, и на меня уставился — монах! Вот уж чего я никак не ожидал. Я отскочил на несколько шагов, как будто напоролся на осиное гнездо.

— Это ты повелитель ветров Мёйгас? — спросила Хийе. При виде монаха она с перепугу схватила меня за руку.

— Нет, милая девушка, я всего лишь недостойный сын его, — ответил монах высоким дребезжащим голоском, будто кто доит у него во рту молоко. Он был еще молодой, но лысый и — что еще удивительнее — безбровый, отчего лицо его напоминало птичье яйцо. За спиной монаха послышался шум, и из хижины выбрался невысокий старик с длинной рыжей бородой, заплетенной в сотни тоненьких косичек. Наверняка Мёйгас, что тут же подтвердил монах:

— Вот и мой досточтимый отец, — сказал он, положив руку на плечо рыжебородого старика. — Папаня, эти люди к тебе пришли.

— Сам вижу, — пробурчал Мёйгас. — Зачем явились?

И не успели мы ответить, как монах спросил:

— Вы христиане? Вы любите Иисуса Христа?

— Заткнись, Рёкс! — прикрикнул Мёйгас. — Не позорь меня!

— Папаня, я же говорил тебе, что меня больше не зовут Рёкс, — прощебетал монах, а у самого такое счастливое лицо, будто каждое слово доставляет ему неизъяснимое удовольствие. — Это никакое не имя, так в христианском мире никого не зовут. Мое имя Даниэль, я уже его раз говорил тебе, дорогой отец. Брат Даниэль, так зовут меня в монастыре преподобные братья.

Я вспомнил Пяртеля, который стал Петрусом, и пожалел старика Мёйгаса, потому как жалко потерять друга, но потерять родного сына куда хуже. Мёйгас словно прочел мои мысли, мрачно глянул на меня и произнес извиняющимся тоном:

— Ты уж прости, совсем он с панталыку сбился. Все оттого, что рано матери лишился. Не сумел я его правильно воспитать. Но что поделаешь, своё дитя, не могу я убить его за то, что, тьфу, противно сказать, монахом стал.

— Папаня, ты меня прекрасно воспитал, — щебетал монах. — Я по гроб жизни тебе благодарен, что породил меня и так любовно обо мне заботился.

— Да что ты, несчастный, знаешь про породить! — вздохнул старик Мёйгас. — У самого и яиц-то нет!

— У нас в монастыре ни у кого нет, теперь так модно, — возразил монах Даниэль. — Зато мы можем петь во славу Господа высокими голосами. Папаня, я же приглашал тебя послушать, почему ты не приходишь? Тебе наверняка было бы приятно услышать, как твой сын поет вместе с другими преподобными братьями.

— Ни в коем разе не желаю ни слышать, ни видеть это, я б со стыда сгорел!

— Отец! Ну что такое ты говоришь! Что тут стыдного, во всем мире так делают. У нашего хора столько почитателей, бабы плачут, и даже мужики смахивают слезу, слушая нас, настолько звонкие и красивые у нас голоса.

— Тошно слушать тебя! — сказал Мёйгас и обратился к нам. — Извините, что вам приходится видеть и слышать такое непотребство. Что привело вас ко мне? Выкладывайте! А ты, Рёкс, помалкивай и не встревай!

Я по-быстрому объяснил, что нам надо и кто нас прислал. Старик Мёйгас прослезился.

— Значит, старина Тёльп жив! — выдохнул он. — Ничего удивительного, он всегда был живучий. Он теперь, значит, вздумал летать! Отчего же нет, отчего же нет!

— Человек не может летать! — встрял монах. — Летают одни только ангелы, да Иисус умел по воде ходить.

— Рёкс, я сказал — не встревай! — рявкнул Мёйгас. — И не болтай ерунду! Не позорь меня перед этими славными молодыми людьми. Ты погляди, какие они молодцы! Чтут своего деда и не водятся с какими-то железными людьми да монахами. Видишь этого парня, Лемета? У него яйца на месте! Не так ли, Лемет?

— На месте, — быстро ответил я.

— Слыхал, Рёкс? Отчего именно ты как ольховый лист летишь, куда ветер подует? Да пусть себе этот огромный мир вытворяет всякие глупости, с чего это ты должен тотчас всё на собственной шкуре испытать!

— Дорогой отец, начнем с того, что я не Рёкс, — защебетал монах, опустив глаза, но старик Мёйгас велел ему заткнуться.

— Что ты мне всё талдычишь, что ты не Рёкс! Для меня ты навсегда останешься Рёксом, никогда я тебя Даниэлем звать не стану. Сядь и помолчи, а мне надо отыскать эту торбу ветров. А вы, гости дорогие, обождите малость. Не обращайте внимания, что мой сынок говорит! Он, увы, немножко не того — в семье не без урода! Я несчастный отец!

С этими словами Мёйгас исчез в хижине. Монах Даниэль устроился на солнышке, кивнул нам дружески:

— Папаша уже старый совсем, перестал молодежь понимать. Ничего не поделаешь, отстал от времени. А в ваших краях, что молодежь думает про Иисуса? Мне он страшно нравится. У меня его изображение над кроватью висит.

— Я не знаю, кто такой этот Иисус, — признался я.

Монах издал удивленный возглас, похожий на крик чайки.

— Ты не знаешь, кто такой Иисус? — повторил он и, заломив руки, уставился на меня с сочувствием. — Ты хоть крещеный?

— Нет, — ответил я.

— Правда? Я-то думал, в наше время все молодые крещеные. Крещение — это так здорово — тебе поливают водой голову. Некрещеных в монастырь не берут.

— А я и не хочу в монастырь! — объявил я, на сей раз уже довольно раздраженно. Монах напомнил мне про Магдалену и про то, как мы слушали с ней пение монахов, и что я был по уши влюблен в нее. Теперь, сидя рядом с Хийе, вспоминать это было как-то неловко. Казалось, сейчас этот монах заявит: «О-о, как-то я видел тебя у стен нашего монастыря с одной красивой девицей!» Что сказала бы на это Хийе? Я понимал, что вообще-то это невозможно, что то был совсем другой монастырь и пели там совсем другие монахи, но неприятное чувство не отпускало. Меня коробило от этих современных людей, которые только и делают, что хвастают своими новомодными обычаями и странными любимчиками вроде этого Иисуса, про которого я ничего не знал и знать не желал. Меня не интересовало, чье изображение висит над кроватью какого-то монаха, что я и высказал, правда, не столь резко, но достаточно неприязненно.

Монах по-прежнему ласково поучал:

— Глупо закрывать глаза на просвещение, — он назидательно поднял палец. — Ты просто не пробьешься в сегодняшнем мире, если ничего не знаешь про Иисуса. Тебе не о чем говорить с людьми. Ты же молодой, хочешь кое-чего в жизни добиться. Ладно, раз музыка тебя не интересует, то в монастыре тебе делать нечего, да и без кастрации можно обойтись. Однако, если ты некрещеный и не знаешь Иисуса, ты не можешь стать и оруженосцем рыцаря!

— А зачем мне быть чьим-то оруженосцем? — удивился я. Вот еще одна отвратительная черта, свойственная всем этим современным людям, — желание быть чьим-то прислужником.

— Так чего ты вообще от жизни хочешь? — спросил монах. — Хочешь быть землепашцем, пахать и сеять? Конечно, занятие это благородное, Адам тоже пахал и сеял и в поте лица своего возделывал землю. Да, кому не даны высокие духовные запросы, тот должен смириться с земледелием.

— Что за адам? — спросила Хийе.

— Наш праотец, первый человек, которого Бог создал из праха, — принялся объяснять монах. — До того земля была безвидна и пуста, и тогда Бог за шесть дней создал всё, и так оно неизменно сохраняется по сей день.

— Что за чушь, — возмутился я. — Я видел историю зверолюдей, тысячи лет они рисовали ее на стенах пещер. Нет там никакого бога и никакого адама. И что значит неизменно? Столько всего исчезло навсегда. Например, Лягва Полярная. Например, громадная рыбина Ахтенеумион, нынче утром она в последний раз всплыла на поверхность и теперь на веки вечные погрузилась на дно морское. Или взять змеиные заклятья. Ты знаешь их, Рёкс?

— Змеиные заклятья от Сатаны, — заявил монах, впервые вспылив. — Человек и не смеет их знать. Сатана создал гадов ползучих и дал им дар речи, чтобы они могли соблазнить первую женщину — Еву. Все они слуги дьявола.

— Вот теперь и впрямь видать твою глупость, — заметил я. — Сам ты служишь и богу, и железным людям, и каким-то римским папам, а змеи никому не служат. Никто их не создавал, они были испокон веку, когда в лесах еще не жили не только люди, но и зверолюди. Я знаю, что говорю, я с ними близко знаком. Я вот змеиные заклятья знаю! Думаю, змеи здорово посмеялись бы, услышав твои бредни. Просто тебя обучили в монастыре новомодной сказочке, но сказок на свете много. Иные забываются, вместо них придумывают новые…

— Мил человек, — сказал монах, к которому вернулось его былое спокойствие. — Я не собираюсь тут спорить с тобой, ведь ты не учился в школе и ничего не знаешь. Человечество стало куда умнее, чем ты можешь вообразить. Мне просто жаль, что ты не хочешь жить подобно остальной молодежи. И даже если ты знаешь заветные змеиные заклятья и они не порождение Сатаны, ну на что они тебе в этом мире? С кем тебе о них поговорить? Молодежь нынче интересуется Иисусом, о нем много говорят, он пользуется большим успехом.

— Меня он не интересует, — заметил я.

— Очень жаль, — с улыбкой ответил монах.

Помолчали. Мы с Хийе разглядывали монаха, а он, казалось, задремал на солнышке. Внезапно он запел высоким голосом, так что мы с Хийе вздрогнули.

Тут же из хижины выскочил повелитель ветров Мёйгас, закричал:

— Замолчи! Сейчас же замолчи! Не позорь меня на весь белый свет!

— Дорогой отец, это всего-навсего безобидный хорал во славу Иисуса, — лениво возразил монах. — Как может эта прекрасная музыка как-то позорить тебя? Этот хорал в мире сейчас в большой моде, его поют на всех торжествах.

— Только не под моей дверью! Не здесь! — рявкнул Мёйгас. — В мире они могут хоть на головах ходить, а возле моего дома извольте ходить как следует!

Он знаком пригласил нас с Хийе следовать за ним.

— Сейчас у меня дома нет ни одной готовой торбы ветров, — объяснил он нам. — Но это ничего, сейчас мы запакуем все нужные ветры, чтобы вашему деду было удобно летать. Пусть и ко мне залетает.

— Да, пусть прилетит, — сказал монах. — С удовольствием поприветствую твоего друга, отче, и помолюсь за него.

— Нет, лучше уж пусть не прилетает, — сказал Мёйгас. — Тёльп мужик крутой, не ровен час, еще зашибет тебя в гневе насмерть.

— Прекрасно, тогда я погибну как мученик, — возвестил монах, — и я попаду в царствие небесное, буду сидеть по правую руку Иисуса. Быть мучеником великая честь, о них пишут книги, их статуи ставят в церкви. Ты только подумай, отец, твой сын станет мучеником!

— Запросто может случиться, — взорвался Мёйгас. — Да заткнись же наконец, не то я сам прикончу тебя. Ребята, живо в дом! Мой сынок сведет меня с ума!

Вместе с Мёйгасом мы зашли в его хижину. По ее стенам было развешано несчетное количество тонюсеньких, потолще и совсем толстых бечевок, связанных большими узлами. Мёйгас принялся ворошить их и выбрал с десяток связок.

— Это связки ветров, — пояснил он. — К каждой бечевке привязан свой ветер. Я выхожу ловить их в море на лодке, совсем как рыбаки за рыбой. Только ветер поймать куда труднее, все они быстрые и вёрткие, требуется большая ловкость, чтобы заарканить их. Поймал, живо связал узлом и вешай на стенку, пока не понадобится. Ветер не рыба — не протухнет. Может хоть сто лет провисеть на стене, а как развяжешь его, так завоет, засвищет, словно только вчера его поймали, и он свежий совсем. У меня тут и совсем старые ветры есть, еще моим отцом пойманные, такие шторма да ураганы, каких теперь больше не сыщешь. Есть у меня, к примеру, ветер, который я собственноручно словил, когда еще совсем мальчишкой был. Правда, это легкий летний ветерок, такой, что в жаркий день веет прохладой. Вот этот самый. Такой ветерок поймать несложно, но тогда я здорово повозился с ним. Пацан, что и говорить, — обеими руками пришлось держать, бечевка всё норовила запутаться. Но когда в конце концов удалось повесить его на стену, я был такой гордый! Будто смерч поймал. Их у меня тут несколько штук, только вашему деду я их не дам, с ними летать неудобно. Их на войне применяют — выпустишь такой, и он все вражеские корабли потопит или сметет с лица земли целые деревни. Похлеще пожара! Да у меня тут вообще всяких ветров полно: зимних, со снегопадом, осенних, несущих дождевые тучи. Эти вот — весенние ветры, выпустишь один такой, и сразу дышать становится легко и свежо. Есть ветры попутные, они служат морякам, и ветры встречные, которыми можно обороняться от врагов. Всё имеется. Я больше особо и не ловлю их, старый уже, настоящую бурю мне, пожалуй, и не поймать больше — силы не те. Да и не к чему мне собирать их, после моей смерти все равно делать с ними нечего. Хотел вот сына тоже сделать повелителем ветров, но он, зараза, в монахи подался. Мое собрание ветров его нисколько не интересует. Так что я с большим удовольствием передам некоторые ветры вашему деду. По крайней мере, есть человек, который знает, что с ними делать, и позаботится о них. Я отобрал с десяток ветров, этого должно хватить.

— Мы что, так и возьмем их на бечевке? — спросил я.

— Нет, так не пойдет, — возразил Мёйгас. — Ветер — штука умная и хитрая, все равно что живая тварь. До тех пор, пока он у меня в руках, он ведет себя смирно, потому как знает, что я повелитель ветров и со мной шутки плохи. Но стоит ему почувствовать, что бечевку держит обычный человек, тут же начнет дергаться да рыпаться и постарается отвязаться. Нет, я их в торбу суну, оттуда им не выбраться, а вы без помех доберетесь до своего деда.

Мёйгас достал из-под стола торбу из нескольких слоев кожи, горловина которой стягивалась канатом, взял первый ветер и осторожно распутал стягивавшие его узлы, — тотчас повеял ветерок, волосы Хийе взлетели, словно поднятые внезапным порывом. Затем Мёйгас сунул ветер в торбу. Так он разобрался со всеми остальными связками, и в конце концов торба оказалась полна. Если прижаться к ней ухом, то можно было расслышать приглушенные завывания и шум, словно в торбе бушует ураган.

— Ну вот и готово, — сказал Мёйгас. — Теперь только знай чуть приоткрывай торбу и выпускай столько ветра, сколько надобно. Твой дед вполне справится. Он эти хитрости знает. Да, правильный он мужик, и сам дельный и детей вырастил толковых. Вот я со своим сынком не сладил, скурвился он, смотреть тошно. Ох ты, опять голосит! Поет! Я же сказал, если не заткнешься, надеру уши. Вы только послушайте — это же кошмар!

Снаружи и впрямь доносились вопли. Высокий певческий голос монаха заглушала ругань, идущая как бы из бочки. Мы поспешили на улицу и увидели, что монах спорит с каким-то невероятным коротышкой-толстяком, тот яростно размахивал палкой и орал:

— Когда же кончится этот вой? Никакого покоя нет, только и знает, что, разинув рот, волком выть! Что с тобой, Рёкс, болит где что?

— Милый дедуля, — смиренно начал монах, медленно потирая руки, словно умывая их солнечными лучами. — Не мог бы ты быть хоть чуточку терпимее. Молодежь такую музыку сейчас очень ценит. Ты уже старый, у тебя свои любимые напевы, но пойми: время идет вперед, и то, что не нравится тебе, может порадовать новые поколения, которые берут пример с Христа.

— Это Христос научил тебя так петь? — кричал кряжистый сосед.

— Христос, само собой, — отозвался монах. — Он мой идол и вообще всей молодежи. Так поют в раю ангелы, так поют кардиналы в святом городе Риме, отчего же и нам не петь так, как это делает весь крещеный мир?

— Под моей дверью не крещеный мир! — вмешался Мёйгас. — Извини, Хёрбу, за беспокойство. Ты наверняка почивал перед обедом.

— Вот именно, что почивал, — пожаловался коротышка Хёрбу. — Только я сладко уснул, как твой мерзкий отпрыск заголосил, словно у него запор и он не может никак облегчиться. Зачем ты вообще позволяешь ему являться сюда, пусть сидит в своем монастыре, раз уж выбрал такой путь. Нечего тревожить тут старых людей!

— Он мне все-таки родной сын, — вздохнул Мёйгас.

— Мало ли что сын! Я своей дочке сказал, раз ты, вертихвостка, пошла в монашки, то больше ко мне не приходи. Шлюха этакая!

— Напрасно ты напутствовал свою дочь такими некрасивыми словами, дорогой сосед, — возразил монах. — Йоханна образцовая монашка, я часто встречаюсь с ней. С какой стати было ей оставаться в этом захолустье? В наши дни современной девушке нет лучшего пути в широкий мир, как стать Христовой невестой!

— Ей следовало замуж выйти! — выкрикнул Хёрбу. — Да этих Христовых невест там в монастыре полсотни! Какая мерзость и пакость!

— Ты всё не так понимаешь, — сочувственно вздохнул монах. — Христова невеста и плотская любовь — две разные вещи. Благочестивые монахини изо дня в день живут в глубоком целомудрии и вообще не встречаются ни с какими мужчинами.

— Но ты же ходишь туда! Сам сказал, что часто встречаешься с ней.

— Так я монах. Ох, соседушка, ничегошеньки ты не понимаешь в жизни современной молодежи.

— Я тоже не понимаю и не желаю понимать, — объявил Мёйгас. — Ты от имени всех молодых не говори! Вон, Лемет тоже молодой, да только этой мерзостью не занимается.

— Он же из лесу, совсем необразованный, дремучий, — заметил монах с едва заметным презрением в голосе. — Так жалко, дорогой отец, что ты цепляешься за былые времена и больше ценишь духовную темноту, чем любознательность и стремление учиться.

— Раз ты такой любознательный, так почему не захотел научиться довить ветры? — угрюмо поинтересовался Мёйгас. — Это древнее искусство уйдет теперь вместе со мной в могилу. Мог бы выучиться доброму ремеслу, им завсегда прокормишься.

— Напротив, дорогой отец, это ремесло не имеет будущего. Ветры ловить незачем, достаточно смиренно помолиться Богу, попросить его, и он повернет ветер куда надо, утихомирит шторм и уймет бурю.

— Увы, не так это просто, — вздохнул Мёйгас. — Да что с тобой спорить. Ты же не веришь своему старому отцу, а только тому, о чем тебе в монастыре талдычат.

— Прости, дорогой отец, но они там в монастыре книги читали, на латыни написанные. Когда заморские ученые мужи писали их, наши предки еще только носились в дебрях наперегонки с лисами, — усмехнулся монах, словно обрадовавшись, что из столь убогих условий он возвысился до великой мудрости. Он кивнул величественно, по очереди поглядел на каждого из нас и со вздохом поднялся.

— Я буду молиться за вас, несчастные безбожники, особенно за тебя, дорогой отец, — сказал он, потом взглянул еще раз на нас с Хийе и добавил: — Если вдруг заинтересуетесь Иисусом Христом, то вы знаете, где меня найти. Пытливых молодых людей в нашем монастыре всегда готовы принять с распростертыми объятиями. А насчет девушки я могу поговорить с аббатисой женского монастыря.

Я промолчал. Монах кивнул еще раз, нарисовал в воздухе крест и удалился с важным видом.

Хёрбу сплюнул в сердцах.

— Прости, Мёйгас, но твой сынок редкостный болван.

— Да, — печально вздохнул Мёйгас. — А когда-то был славный мальчуган. Эти новые веяния сильно меняют людей, но мне их не уловить. Слишком они стремительные.

— Так-то оно так, — смягчился Хёрбу. — Моя дочурка тоже была такая милая. А потом стала возле этого монастыря отираться. Я и запрещал, и даже поколачивал ее, а она все равно бегала, куда нельзя. И что ее туда тянуло? Почему в монашки пошла? Может, мы и впрямь старики и ничего не понимаем в новом мире?

— Да, почем знать, — согласился Мёйгас.

Я опять почувствовал отвратительный трупный запах, что временами изводил меня. Захотелось развязать торбу с ветрами и разом вдохнуть все бури и штормы Мёйгаса, лишь бы отогнать этот тлетворный запах, проветрить ноздри. Но эти ветры предназначались деду для полетов. Мы распрощались с Мёйгасом и Хёрбу и сели в лодку.

По пути к дедову острову видели на горизонте парусник железных людей.

— Ахтенеумион слишком рано поднялась на поверхность, — сказала Хийе. — А то могла бы поглядеть на железных людей. И они бы на нее посмотрели. А так они плывут себе и знать не знают, кто спит на дне морском, укрывшись бородой. Одни мы знаем! Здорово, да?

В ту минуту показалось, что мы, пожалуй, и так знаем уже слишком много такого, чего другие не знают, и наоборот — слишком мало того, что все остальные знают, но я ничего не сказал Хийе.

24

Первое, что мы заметили, добравшись до дедова острова, была вытащенная на берег незнакомая лодка. Вернее сказать, незнакомая мне, но Хийе вроде бы узнала ее. Она изменилась в лице, вцепилась в меня и, ни слова не говоря, потянула обратно в сторону моря.

— В чем дело? — спросил я.

— Давай уедем, вернемся на Сааремаа, все равно куда, только уедем, — бормотала Хийе, глядя на меня безумными глазами. — Пожалуйста, уедем поскорее!

— Чья это лодка? — спросил я, уже догадываясь про ответ.

— Отцовская, — пискнула Хийе. — Ты что — не узнаешь ее? Это наша лодка. Он следовал за нами, он преследует нас, он все еще хочет убить меня, он сошел с ума! Лемет, идем же! Уедем отсюда далеко-далеко, насколько тебе хватит сил грести! Ну, пожалуйста!

Должен признаться, сознание того, что Тамбет где-то здесь, рядом, вселило в меня страх. Этот спятивший с ума старик никак не мог примириться с тем, что спасти мир не удалось. Глупость, что однажды втемяшилась ему в голову, рогом вросла в нее. Я отнюдь не был уверен, что способен защитить Хийе, если ее папаша вдруг выскочит из зарослей и потащит ее за собой. Тамбет мужик рослый и сильный, рядом с ним я как рябинка в тени дуба. Я попытался пробудить в себе ту ярость и бесшабашность, что обуяли меня в тот вечер, когда я похитил Хийе с места жертвоприношения, однако огонь, унаследованный от предков, никак не хотел разгораться в моей душе. Меня тоже охватил страх, когда я, оглядывая прибрежные заросли, пытался догадаться, не затаился ли где Тамбет и не заметил ли он нас. Мне стало казаться, что план Хийе сесть в лодку и уплыть куда-нибудь в безопасное место не так уж плох. Хийе уже сидела в лодке, плакала и звала:

— Иди же, наконец! Чего ты ждешь? Надо уехать, прежде чем он увидит нас — на море от него не уйти, он гребет так быстро. Я же знаю.

Я был почти готов послушаться ее. Одна только Мёйгасова торба с ветрами удерживала меня. Ее же надо отдать деду! Можно, конечно, понадеяться, что сейчас мы удерем, дня два-три где-то пересидим, а затем потихоньку вернемся на остров, Тамбет к тому времени уберется, и я смогу спокойно передать торбу деду. Но было как-то неловко бежать сломя голову, признать свою слабость и трусость, тогда как у твоего деда ядовитые змеиные зубы и он готовится к войне в воздухе со всем миром. Как только я вспомнил про деда, пришла в голову еще одна мысль — вместе с ним мы, пожалуй, сможем одолеть Тамбета. В конце концов ведь дед выстроил себе настоящую крепость, способную выдержать осаду. Вот бы нам добраться до нее так, чтобы Тамбет нас не заметил, тогда мы будем в безопасности. Может, и нет смысла бежать без оглядки, как задумала Хийе? Возможно, умнее остаться на острове и вместе с дедом оказать сопротивление Тамбету? Сказать ему, что Хийе теперь моя невеста, и больше и речи быть не может о каком-то жертвоприношении? Пусть возвращается в свой лес, а мы останемся на острове. Мы не тронем его и хотим, чтобы и он оставил нас в покое.

— Ну где ты застрял? — спросила Хийе из лодки. Она, похоже, уже выплакалась и выкричалась, теперь она сидела совсем тихо и грустно смотрела на меня. Первый приступ страха прошел, Тамбет еще не показывался, и Хийе устало ждала дальнейшего развития событий.

— Не поеду, — сообщил я. — Мы разыщем деда, надо передать ему эту торбу ветров, и попросим его поговорить с твоим отцом.

— Отец никого слушать не станет, — сказала Хийе.

— Ну, мой дед просто заставит выслушать себя, — лихо заявил я, чтобы подбодрить Хийе, потянул ее за руку и поднял на ноги.

— Пошли, сейчас главное добраться до дедова жилья. А там твой папаша уже ничего не сможет нам сделать.

Хийе не стала возражать, вздохнула только, неожиданно крепко поцеловала меня и поплелась рядом со мной.

Мы крались в зарослях и всякий раз, услышав треск ветки или шелест листвы, застывали на месте. Казалось, Тамбет уже дышит нам в спину, руки в боки, брови грозно нахмурены, хватает нас под мышки и волочит в лодку, словно каких-то зайцев. Однако этого не случилось — отец Хийе нам не встретился, и мы, взмокнув со страху, добрались до дедова жилья.

Разлегшись на травке, дед варил что-то в большом чане.

— Дед! — окликнул я его и бросился к костру. — Мы вернулись!

— Знаю. Слышал, как вы пробирались по лесу. Раздобыли торбу ветров?

— Раздобыли, — ответил я, протягивая деду торбу Мёйгаса. — Да только…

— Ого! — прервал меня дед победным рыком. — Торба ветров! Наконец-то! Остается подобрать еще несколько косточек, приладить их на место — и тогда держитесь, железные люди и монашеское отребье! Налечу на вас, будто сама луна с неба сорвалась на ваши головы, чтобы раздавить вас в лепешку!

— Дедушка, мой отец здесь, на острове, — сказала Хийе. — Помнишь, мы говорили, что он преследует нас. Так он сюда добрался.

— Да, такова его печальная участь, — признал дед, выуживая из котла огромный череп. — Из этого получится моя самая большая чаша, — добавил он с гордостью. — Я бы подарил ее тебе, милая, как-никак череп твоего отца, но на что бабе такая огромная чаша? Бабе столько за раз не выпить.

Мы потеряли дар речи. Тамбет, которого мы так боялись, от которого готовы были бежать обратно на Сааремаа, этот самый Тамбет, отец Хийе, булькал теперь в огромном котле, разрубленный на куски, словно какая-то косуля. Череп у него и вправду был здоровенный, основательный, не удивительно, что новым мыслям было очень трудно проникнуть в него, тогда как всякая мысль, которой удавалось просочиться под эту мощную корку, там и застревала подобно птице, попавшей в силки.

Я взглянул на Хийе, мне хотелось увидеть ее лицо при виде черепа ее родного отца, который вскоре превратится в роскошную чашу. Лицо Хийе не выразило ничего особенного. Закусив губу, она поглядела на череп и в конце концов спрятала лицо в колени.

— Ты плачешь? — тихо спросил я.

— Нет, — не поднимая головы, отозвалась Хийе. — С чего бы? Он же готов был убить меня, он сошел с ума. Просто я ужасно устала. Страх извёл меня. Я так перепугалась, увидев отцовскую лодку. Подумала, что… вот опять я окажусь дома, и даже если меня не принесут в жертву, всё опять будет как прежде — убого, печально, безрадостно. А теперь я знаю, что ничего не останется, как прежде. Его больше нет, он превратится в чашу. Мне сейчас так спокойно и клонит в сон. Вы не против, если я пойду вздремну немножко?

— Кто же будет возражать, милая! — сказал дед. — Иди спи себе, сколько влезет! К ужину мы тебя разбудим.

Хийе поднялась, улыбнулась нам и скрылась в дедовой пещере. Дед проводил ее нежным взглядом, помешивая при этом останки отца Хийе огромным черпаком.

— Молодчина! — одобрительно заметил он. — Не возникает по пустякам. Мне действительно кости очень нужны, просто я не мог упустить этого здоровяка. К тому же я его признал и сразу понял — он преследует вас, так что убрать его — поступок вполне разумный. Все же я не напал на него без предупреждения, в конце концов, все-таки свой, не какой-то там железный человек… Я прошипел ему: «Осторожно! Сейчас укушу тебя!», чтобы он мог защититься. Но он и виду не подал, словно и не понял, идет себе с мрачным видом. Ну что ты тут поделаешь. Пополз по пятам за ним и, улучив момент, прокусил ему левое колено. Когда он с воплем упал на землю, цапнул его разок в шею, он и был готов. Освежевал его, очистил кости от мяса и сухожилий и теперь вот варю их, чтобы стали белые и бренчали. Между прочим, у папаши Хийе отличные берцовые кости, я такие давно ищу, у рыцарей таких нет. У них ноги кривые, ведь все время верхом ездят.

Дед повертел в руках череп Тамбета.

— Но лучше всего этот череп, — сказал он. — Не устаю любоваться им. Это будет моя победная чаша, из нее я буду пить кровь убитых на войне врагов. Во славу былой свободы!

Мог ли Тамбет желать лучшей судьбы для своих костей, подумал я с горькой усмешкой. Он, который так тосковал по старым добрым временам, что готов был во имя их возвращения принести в жертву собственную дочь. Теперь из его костей будут сооружены крылья, на которых мой воинственный дед будет пикировать на рыцарское войско, а его громадный череп будет служить победной чашей. Тамбет в своей дремучести собирался принести Хийе в жертву духам-хранителям, но сам стал жертвой, впрочем, от него наверняка больше пользы, чем от Хийе. Мощный скелет доставит теперь в бой последнее войско эстов. Правда, войско это состоит из одного только старика с ядовитыми змеиными зубами, но и то дело.

Тамбет всегда мечтал, что когда-нибудь в лесу опять станут жить согласно древним обычаям, и вот он случайно попал на остров, по которому ползал самый, без сомнения, древний эст, доживший до наших дней. Тамбету бы только радоваться здесь, но оказалось, сам он стал чересчур современным — он позабыл заветную змеиную молвь! Или просто пренебрег ею, принял дедово предупреждение за докучливый шип и решил, наверняка под влиянием Юльгаса, что его судьбой ведают не змеи, а духи-хранители. Тамбет не мог жить в древнем мире, он разучился понимать его язык, потому он был убит и сварен, а череп его станет чашей.

— Пошли, покажу тебе свои крылья, — сказал дед и уполз в заросли. Я последовал за ним и увидел два огромных каркаса, тщательно собранных из больших и мелких косточек. Напоминало сооружение два заиндевелых куста — плотных и в то же время таких воздушных, что просвечивали насквозь. Смастерить такие крылья, без сомнения, дело хитрое. Все эти годы дед не сидел сложа руки. На мой взгляд, крылья были само совершенство, однако дед уверял, что нескольких важных косточек еще не хватает.

— Вот здесь, здесь и, конечно же, тут, — говорил он, тыкая пальцем. — Всё должно быть тютелька в тютельку, иначе я сверзнусь с небес, как дохлая ворона. Много костей больше не понадобится, но парочку железных человечков придется еще укокошить. Скорей бы уж появились!

Он нежно погладил творение своих рук.

— И когда я наконец поднимусь в небо, — бормотал он, — я уж наверстаю все эти годы, что вынужден был торчать здесь как барсук, застрявший в норе.

Он задрал голову, уставился на взошедшую луну и захрипел нутряным голосом, так что у меня мороз по коже бежал.

— Пойду спать, — сказал я деду, но в ту минуту он не слушал меня.

— Это ты? — сказала Хийе, когда я забрался в дедову пещеру.

— Не спишь? — спросил я, устраиваясь рядом с ней.

— Нет, я уже проснулась, — ответила Хийе. — Что делать будем? Вернемся домой? Теперь можно.

Об этом я как-то не думал, но теперь, когда Хийе сказала так, до меня дошло: действительно, мы же можем вернуться домой! Дед двумя укусами решил все наши проблемы. Как просто! Какими смешными показались теперь наши планы — убедить Тамбета оставить нас в покое, согласиться на то, чтобы мы перебрались куда-нибудь подальше и не мешали друг другу. Какая глупость! Надо было просто укокошить отца Хийе, и все дела.

Дед знал это и потому владел всем островом, и даже в преклонном возрасте силы кипели в нем. Он и впрямь был тем корневищем, в котором текут все животворящие соки, необходимые дереву. Мы же были кроной, что шумит едва слышно, тогда как дед выл. Возможно, от этого воя в конечном счете толку было не больше, чем от нашего робкого шелеста, но он хотя бы разносился над лесами и холмами, и от него по спине бежали мурашки. В нем была жизнь и ярость, он был наглый и насмешливый, бесшабашный и самонадеянный. В деде таились сила и жар Лягвы Полярной, в нас они угасли. Но вдруг они снова возгорятся?

Лежа рядом с Хийе в дедовой пещере, я вновь почувствовал, как во мне закипает та сила, что переполняла меня в ту ночь, когда я спас Хийе от ножа Юльгаса. Я вернусь в лес, вместе с Хийе обустроюсь там и буду жить, как угодно мне — человеку, знающему змеиную молвь, который при желании может натравить волков растерзать всех рыцарей, монахов и деревенских. Я впервые ощутил ту власть, что дают мне змеиные заклятья в мире, где все остальные люди позабыли их. Я мог велеть змеям жалить их и мог потом все же спасти их от смерти, попросив змей высосать яд. Я мог делать всё, так же, как мой дед делал то, что ему хотелось. Правда, у меня не было ядовитых зубов, но я знал, что могу обойтись и без них.

Конечно, я вернусь в лес! Я обнял Хийе и со смехом прошептал ей в ухо:

— Завтра же отправимся домой, и ты станешь моей женой!

Хийе потерлась носом о мой подбородок.

— Отлично! Единственное, что беспокоит меня, это Юльгас. Он же пока в лесу и, может статься, все еще хочет принести меня в жертву. Конечно, теперь, когда отца нет…

— Скоро и его не станет, — заявил я. — Если он осмелится показаться мне на глаза, отрежу ему башку, сварю мерзавца и отправлю кости деду. Юльгас, правда, дряхлый старик, пень трухлявый, но, может, и в нем найдется хотя бы одна пригодная косточка. Чашу из его черепа я делать не стану, наверняка он изъеден глупостью и будет протекать.

— Что с тобой, Лемет? — испугалась Хийе. — Ты никогда так не говорил!

— Нынче я получил дедово наследство, — сказал я, крепко обхватил Хийе, и мы покатились по полу пещеры, только шкуры разлетелись в стороны.

— Ты что! С ума сошел! — вскрикнула Хийе.

— Я люблю тебя! — объявил я и поцеловал ее в пупок.

— Вот и хорошо, — отозвалась Хийе. — Но ты все-таки сумасшедший. Надеюсь, это пройдет.

— Надеюсь, что нет, — сказал я. — Кажется, я только сегодня понял, как надо жить.

25

На другое утро мы пустились в обратный путь. Дед выбрался на берег проводить нас и заверил, что последует за нами, как только добудет последние нужные косточки и крылья будут готовы.

— Поприветствуй свою мать и мою дочку! — сказал он мне. — Давно мы не виделись, я очень соскучился.

— Может, для начала отправишься вместе с нами, проведаешь ее, а потом вернешься на остров, — предложила Хийе, но дед замотал головой.

— Да ты что! Недосуг! Главное крылья до ума довести. Первым делом поход, а бабы уж потом…

Он запек нам на дорожку несколько зайцев, а кроме этого мы должны были взять с собой массу чаш из черепов.

— Сами поделите, — сказал он. — Матери дай, и сестре, и себе тоже оставь. Не беспокойтесь, когда я в один прекрасный день прилечу, доставлю вам еще.

Когда мы уже сидели в лодке и отплыли от берега, дед махал нам и кричал:

— Ты, малый, в одиночку-то не начинай! Дождись меня! Тогда ты будешь подсекать понизу, а я громить сверху, будто две челюсти! Ахой!

Вскоре он скрылся из виду. Я быстрыми рывками греб в сторону дома, вода опять была спокойна, почти без волн, как и все эти дни. Казалось, будто навестив деда, мы вернулись в прошлое, в какие-то таинственные воды, где время остановилось и даже ветер не дует. Или всё это был сон — начиная с того вечера, как мы, спасаясь от оглохших волков, запрыгнули в лодку и ушли в море. Не приснилось ли мне всё это — мой дед с ядовитыми зубами, громадная рыбина, связки ветров островитянина и то, что я совершенно неожиданно влюбился в Хийе? В приснившуюся мне Хийе, совсем непохожую на ту тихую, застенчивую девчушку, что я знал до того, как заснул.

Во всяком случае, в этом отношении сон еще продолжался, Хийе сидела тут же, рядом, и глаза ее по-прежнему сияли, так что мне просто пришлось на время отложить весла, чтобы обнять ее.

— Ты — мой сон, — прошептал я. — И я собираюсь спать вечно.

— Отвратительная сонная тетеря, — шепнула Хийе, заваливая меня, но под боком у нас оказался череп с острым подбородком, и мы, ойкнув, сели.

— Тут в лодке слишком много черепов, чтобы миловаться, — сказал я, а Хийе показала свое бедро, на котором отпечатались две глазницы.

— Он хотел заглянуть в тебя, — объявил я.

— Еще не хватало, чтобы какой-то железный похабник так разглядывал меня, — решила Хийе и швырнула виновный череп в море. — Пусть в наказание на рыб пялится.

Но черепов в лодке по-прежнему было хоть отбавляй, так что лечь было негде, и нам не оставалось ничего иного, как плыть дальше.

Первой, кого мы встретили на родном берегу, была вошь. Она сновала по кромке воды взад и вперед, взволнованно взмахивая ножками.

— Чего это она здесь? — удивилась Хийе. — Она же обычно от Пирре и Ряэк не убегает, а они все время у себя на дереве. Уж не случилось ли чего?

Но тут же выяснилось, что никуда вошь от своих хозяев не удрала — из-за деревьев показались и зверолюди. Долгое сидение на деревьях плохо сказалось на их способности ходить, — передвигаясь на своих двоих, они сильно раскачивались, и время от времени для сохранения равновесия им приходилось опускаться на четвереньки. Я давно не видал, чтоб они слезали с дерева, и подобная непривычная картина обеспокоила меня.

— Что случилось? — крикнул я, налегая на весла.

— Мы вас с дерева заметили, — сообщил Пирре, — и вошь так встревожилась. Решили пойти вам навстречу. Славно, что вы живы-здоровы и снова дома.

— Мы беспокоились за вас, — добавила Ряэк. — С нашего дерева всё видно, что в лесу творится. Мы видели, как вас преследовали с волками, как вам удалось спастись на лодке, мы прямо с облегчением вздохнули. Но уже на другой день Тамбет поехал искать вас, и мы опять беспокоились, потому что за морем и нам не видно, как бы высоко ни взобраться. Сегодня утром Пирре заметил вашу лодку, и мы так обрадовались, что слезли с дерева и пришли встретить вас.

— Хотя ходить по этой ровной земле совсем непросто, — заметил Пирре. — Не зря наши предки обустраивались на деревьях. Все хвори и беды от хождения по земле.

Он присел со вздохом и принялся растирать свои усталые ступни.

Мы тем временем уже выбрались на берег, и вошь скакала вокруг Хийе, как с цепи сорвавшись. Я взял в лодке две чаши и протянул их зверолюдям.

— Это моего деда работа, — добавил я. — Дарю.

Зверолюди покрутили чаши в руках.

— Отличная работа, — признали они. — Старинная. В наши дни такие чаши делать уже не умеют, и все черепа пропадают почем зря. Ты не обижайся, но мы их все-таки не примем. Понимаешь, у нас свои убеждения, для нас это новодел.

— Как же так, вы же сами сказали — старинная работа, — возразил я.

— В смысле работы, — с улыбкой сказал Пирре. — Но ты посмотри на материал. Погляди на этот череп, на эти выпуклости и впадины. Это череп современного человека, наверняка какого-нибудь рыцаря или монаха. Вещи из такого материала мы в принципе у себя не держим. Они не вписываются.

Я не стал спорить со зверолюдьми. Тем более, что сейчас было не до этого — на берег вдруг примчался хийетарк Юльгас и завопил:

— Попались! Так я и знал, что Тамбет вас найдет и за уши притащит домой. Духи-хранители никогда не отпускают своих жертв.

Стало ясно, что Юльгас, как и вошь, с нетерпением ждал нас, только если вошь от великой радости валялась в ногах Хийе, то хийетарку не терпелось поскорее прикончить нас. Вид у него был отвратительный — одна кожа в струпьях да кости, длинные седые космы развевались по ветру, глубоко посаженные глаза спрятались так глубоко, что со стороны глядя казалось, будто они вытекли.

Его голова — уже готовая чаша, подумалось мне. Надо только снести ее с плеч. Я показал Юльгасу череп, который хотел подарить Пирре, и крикнул:

— От твоего приятеля Тамбета всего-то и осталось, что одна чаша! Хочешь, тебе подарю? Впрочем, пожалуй, смысла нет — я сейчас такую же из твоей башки сделаю.

Сказав это, я подскочил к Юльгасу и замахнулся ножом. Во мне вскипела упоительная ярость, желание срубить ему голову, и я уже предвкушал этот долгожданный миг, когда из обрубка шеи ударит мощная струя крови. Но я был слишком неопытен в подобных делах, и случилось так, что я промахнулся и снес хийетарку не голову, а всего лишь правое ухо да щеку. Лицо Юльгаса обагрилось кровью, на песке рядом с ошметком щеки валялось одинокое ухо, из которого торчал клок седых волос.

Юльгас взвыл и бросился бежать, а я расстроился, что не удалось прикончить старика, и попытался нанести еще один удар ножом.

— Злодей! — орал Юльгас, устремившись к лесу, и голова его напоминала освежеванного зайца, пускающего кровавые пузыри. — Ты поднял руку на хийетарка! Духи-хранители не простят тебе этого! Псы, хранители священной рощи, загрызут тебя до смерти! Они не пощадят! Помни про псов!

— Я всю жизнь в лесу прожил и ни разу не встречал еще никаких псов-хранителей! — крикнул я ему вдогонку. — Эти псы водятся только в твоей голове, Юльгас! Жаль, не удалось раскроить тебе череп, может, увидел бы наконец этих чудо-тварей. Вали домой, и если не истечешь кровью, то постарайся поскорее сдохнуть, учти — где я тебя встречу, там я тебя и прибью и разрублю на части! Я вернулся домой, я женюсь на Хийе, а такой твари, как ты, лучше всего повеситься в своей священной роще!

Юльгас выл и орал про псов и духов-хранителей, но мне обрыдло слушать эти бредни. Я сложил в торбу остатки заячьего жаркого, черепа и сказал Хийе:

— Пошли теперь к нам. Домой.

— Да, дорогой, — откликнулась Хийе. — Только можно я возьму себе ухо Юльгаса? Я его высушу на солнышке, как дохлую лягушку, и буду носить на шее. Тебе будет приятно, что у твоей жены есть такое украшение?

— Да, — ответил я. — Оно будет напоминать мне про сегодняшний день и про то, что надо как следует отработать удар. Еще больше мне понравилось бы, если бы ты носила на шее высушенное сердце этого ублюдка, начиненное ягодами рябины, чтобы оно, как тряхнешь, гремело вроде детской погремушки.

Мы рассмеялись и стали целоваться.

— Недолго вы отсутствовали, — сказал Пирре, сияя от радости. — А всё равно кажется, что много лет не видел вас. Как будто годы утекли вспять. Словно вернулись времена, когда ваши предки рубили чужеземцев на куски, а над морем летала Лягва Полярная и пожирала последних утопающих.

Мы с Хийе снова прыснули со смеху, и Хийе сказала:

— Между прочим, очень может быть, что Лягва Полярная и впрямь скоро прилетит.

— Мы бы не удивились, — сказали Пирре и Ряэк, задумчиво покачивая головами. — В конце концов, это всего лишь недавнее прошлое, и, как знать, может, оно и не исчезло бесследно. Это мир, который наши предки изобразили на стене пещеры, которую и вы видели. Истинно древние рисунки погребены под обвалом, вот тех дней так уж точно ничто не вернет.

Мы с Хийе и не нуждались в таких незапамятных временах, нам хватало и тех, что есть. Мы помахали зверолюдям, которые остались на берегу разминать разучившиеся ходить ноги, и отправились своей дорогой. Вошь, которая совсем выдохлась, пока скакала вокруг Хийе, тяжело дыша, лежала на песке и лизала отсеченную щеку Юльгаса.

Мама отворила дверь и вскрикнула от радости:

— Батюшки светы! Ты, Лемет! И Хийе! Целы и невредимы! Какая радость! Я так ждала вас! Ну, живо за стол, сейчас косуля поспеет!

Мы вошли. Сальме бросилась мне навстречу, крепко обняла и залилась слезами. Косолапый, лежавший в углу, присел и помахал нам лапой.

— Что с твоим косолапым? Чего он там под шкурами валяется? — спросил я.

— Мымми ранен, — сообщила Сальме. — Ты не представляешь, что всем нам пришлось пережить. Вообразить невозможно!

— Сальме, милая, я уверена, что и Лемет и Хийе тоже пережили массу ужасов и вполне представляют, на какие подлости способны люди, — сказала мама. — Хотя, конечно, то, что они сотворили с нашим косолапым, чудовищно. Вы только представьте себе, в ту самую ночь, когда вы спаслись бегством, Тамбет с Юльгасом явились сюда из священной рощи. Спрашивали, куда это вы на лодке отправились. Я на них набросилась, отчитала как следует, сказала, что они убийцы и блохи несчастные, пусть убираются из моей хижины, поскольку таких мерзких тварей я у себя видеть не желаю. Прости, Хийе, миленькая, что я так обрушилась на твоего отца, но он все-таки свинья свиньей.

— Да ничего, — пробормотала Хийе. — Всё равно его больше нет в живых.

— Умер? — удивилась мама. — Как он умер? Рассказывайте, нет, погодите, я сперва свою историю расскажу. Ну вот, словом, отчитала их почем зря. Они прямо как рыбы холодные, только стояли да пялились — ну, не знаю, то ли мухоморов наелись, то ли вина нахлебались или просто кто огрел дубиной по башке, во всяком случае, очень странный вид у них был. Мрачные такие, злобные.

— Они сказали маме, мол, молчи, старая карга, все равно мы их разыщем и принесем в жертву духам-хранителям! — вставила Сальме.

— Зачем ты напоминаешь, что они меня старой каргой обозвали! — рассердилась мама. — Зачем ты Лемету с Хийе про это рассказываешь?

— Но они же так и сказали!

— Сказали, скоты этакие! Только я еще никакая не старая! Я им тоже высказала, мол, ты, Юльгас, вообще на ходячий труп похож, не тебе других старыми обзывать. Да и ты, Тамбет, тоже не молоденький и тоже мне красавец — сам седой весь! Ах, так он теперь вообще помер? Вот видишь, и он меня еще старой каргой обзывает!

— Мама, ну какое это имеет значение! — вмешалась Сальме. — Понимаете, они уже собрались уходить…

— Погоди! Дай доскажу! — не унималась мама. — Ничего они так скоро не собрались уходить, долго еще стояли и допытывались, куда вы, мол, уехали, да куда направились! Расскажем уж всё, как было! Ты, Сальме, лучше проверь, пропеклось ли мясо!

Сальме, обидевшись, направилась к очагу, а мама продолжала:

— Ну так на чем я остановилась… Да, стоят, допытываются. Я говорю, почем я знаю, куда они уехали. Мне ты ни словом не обмолвился, что вы с Хийе собираетесь куда-то, я думала, ты Хийе к нам приведешь, возьмешь ее в жены. Тамбет, понятное дело, услышав это, позеленел прямо, но я его не испугалась. Сказала, мол, вижу теперь, что сын мой поступил правильно. Он все-таки умный и дельный, приведи он Хийе домой, ему пришлось бы тут воевать с вами, да и что это за жизнь, если убийцы вокруг дома шастают, собираются жену убить. И еще я сказала: «Даже если б я знала, куда они с Хийе отправились, я бы вам не сказала! А теперь проваливайте, сейчас мой зять домой заявится, и если вы меня не оставите в покое, он вас задерет.

— И тут является Мымми, — вздохнула Сальме, подавая на стол запеченную косулю.

— Является, и я говорю: вот, извольте, мой зять, давайте проваливайте! И представь себе, этот Тамбет толкает Мымми, да так, что тот плюхнулся прямо в очаг и опалил себе весь зад. Мымми, покажи Лемету и Хийе, что с тобой случилось!

— Да ничего, уже заживает, — проурчал медведь и повернулся набок, чтобы мы увидели его задницу с обгорелой шерстью.

— Ну не злодеи ли люди! — вздохнула мама. — Бедный медведь! И как только может человек живого зверя толкнуть прямо в огонь? Я готова была всадить им нож в спину, да только косолапый так вопил, надо было его спасать. Тем временем эти разбойники ушли, и больше я их не видала. Ну разве не ужас, что всё нам пришлось пережить? Я же говорю, мало в лесу людей осталось, да и из тех половина придурки.

— Мымми, до стола доберешься? — спросила Сальме, нежно поглаживая голову косолапого.

— Доберусь, пожалуй, — героически ответил медведь, — только сидеть я не могу. Да ладно, вы кушайте, а я полежу немножко.

— Что за разговор! — возмутилась мама. — Тебе надо есть, иначе не поправишься. Мы тебе мясо в постель подадим, и стол придвинем, чтоб тебе было не так одиноко. Лемет, Сальме, пододвиньте стол к постели Мымми, сегодня будем есть там.

Нам не сразу удалось поставить стол на нужное место, потом выбирали подходящий кусок мяса для больного косолапого, устраивали его так, чтобы ему было удобно. Только после всего этого мы сели за стол, и мама с удивлением взглянула на меня:

— Почему вы ничего не рассказываете? Мы ведь ждем! Мы хотим знать, где вы были все эти дни, как вам удалось спастись от этого ужасного хийетарка?

— И как твой отец помер, Хийе? — добавила Сальме.

— Твой дед убил его, — сказала Хийе.

— Мой дед? — переспросила Сальме. — У меня нет деда.

Я поставил на стол одну из чаш и пододвинул ее к маме.

— Это тебе от твоего отца, — сказал я. — Он шлет тебе привет и обещал скоро наведаться.

— Мой отец… — прошептала мама и посмотрела на меня в замешательстве. — Он же умер, его бросили в море.

— Да нет, он очень даже живой, — сказала Хийе. — Ног у него, правда, нет, но он соорудил себе крылья и скоро прилетит к нам.

Мать глаз не сводила с чаши из черепа.

— Помню, в детстве у меня была такая, — бормотала она. — Отец сделал для меня, я пила из нее парное молоко. Это был мой самый любимый сосуд.

Она поцеловала чашу, прижала ее к щеке и беззвучно заплакала.

— Деточки, вы не представляете, что это такое, — шептала она сквозь слезы. — Найти своего отца, и это в моем-то возрасте. Я думала, его давно нет… И вы говорите, он вернется домой. Я снова ощущаю себя маленькой девочкой. Да я и была тогда совсем еще ребенок… Дети, это чудо. Не сердитесь, что я так плачу, но я и вправду… Я просто не могу…

Она еще раз поцеловала свою чашу, и слезы капали в нее.

— Как жаль, что Вотеле не дожил до этого дня, — вздохнула она. — Он всегда так гордился нашим отцом. Он ведь постарше меня и лучше помнил его. Деточки, это самый удивительный день в моей жизни.

— Мама, дед ведь еще не вернулся домой, — заметил я. — Ты обнимаешь всего лишь сделанную им чашу. Вот погоди, когда он сам вернется!

— Нет, нет, — всхлипывала мама. — Эта чаша мне так же дорога. Она напоминает мне детство. Рассказывайте же, рассказывайте всё! Как вы встретили отца? Где он живет?

Мы с Хийе наперебой стали рассказывать о наших приключениях. Мама слушала, лишь изредка приговаривая «Ешьте, вы же совсем ничего не едите!» и тут же, едва мы успевали откусить кусок: «А дальше? Говорите же, что было дальше?» — так что приходилось глотать кусок, почти не прожевав, и рассказывать дальше. Сальме сидела рядом с Мымми, гладила своего косолапого и только знай подсовывала ему новые куски. И Мымми медленно и тщательно обгладывал их дочиста. Хотя зад у него и обгорел, но аппетит был по-прежнему хороший.

Исподволь наступил вечер. Всё было переговорено. Мы выставили на стол остальные чаши, и маминым восторгам не было конца. Она выстроила черепа в ряд и нежно поглаживала их.

— Отец все же настоящий мастер! — вздыхала она. — Может, он и тебя, Лемет, обучит этому искусству, это было бы замечательно.

— И что вы теперь собираетесь делать? — поинтересовалась Сальме.

— Думаем пожениться, — ответил я, обнимая Хийе.

— Это так славно слышать, — улыбнулась мама. — Будем надеяться, что и дед поспеет на вашу свадьбу.

— Пожалуй, не стоит его дожидаться, — сказал я. Что-то подсказывало мне, что справить свадьбу даже лучше до прибытия деда, ведь он наверняка сразу объявит, что бабы обождут, и увлечет меня сражаться. И хотя я был не против повоевать вместе с дедом, мне хотелось прежде хотя бы несколько дней насладиться безмятежной семейной жизнью.

— Мы поженимся как можно скорее, — объявил я.

Мымми в своей постели кивнул.

— Будь у меня такая пригожая невеста, я поступил бы так же, — сообщил он, влюблено глядя на Хийе.

— Как твоя задница поживает? — раздраженно воскликнула Сальме и больно ткнула медведя локтем.

— Болит, — вздохнул косолапый и послушно уставился янтарными глазами на Сальме.

26

Спали мы в нашей хижине, но на другое утро Хийе решила проведать мать, и я, естественно, пошел вместе с ней. Вообще-то ведь именно Малл спасла нас, а мы даже не поблагодарили ее как следует. К тому же надо было сообщить ей о смерти Тамбета. Мама накормила нас и велела остерегаться бродячих волков, тех самых, которым Тамбет и Юльгас залили уши воском.

— Они теперь никого не слушаются, носятся, ощерившись, по лесу, так и норовят кого покусать. Исшипеться можно, а им хоть бы хны, вот и не остается ничего иного, как поскорее укрыться дома. Я говорю, ничего дурнее не придумать было, как залить волкам уши воском. Рано или поздно кончится тем, что кого-нибудь они сожрут. Будьте осторожны: как заметите такого невменяемого волка, сразу лезьте на дерево.

И правда, только мы с Хийе прошли немножко по лесу, как заметили волка. Он затаился в зарослях, и в его зеленых глазах невозможно было прочесть, наблюдает он за нами просто так или намерен наброситься.

На всякий случай я тотчас шипнул несколько змеиных заклятий, которые должны усмирить зверя, сделать его послушным. Однако волк и ухом не повел, стал медленно подбираться к нам. Вне всяких сомнений, это один из тех, кого Юльгас с Тамбетом натравили на нас. Не исключено, что волк узнал нас и собирался теперь выполнить последний приказ, который дошел до него, прежде чем ему навсегда замуровали слух. Я вынул из ножен нож и приготовился защищаться.

— Может, лучше на дерево забраться, как мама советовала, — предложила Хийе.

— Разве мой дед стал бы хорониться от какого-то волка на дереве? — спросил я.

— Твой дед наверняка не стал бы, — согласилась Хийе. — Думаю, это волк при виде твоего деда попытался бы спасти свою шкуру на дереве. Но ты ведь не дед. Уверен, что осилишь волка?

— Уверен, — ответил я, и я говорил правду. Я действительно был уверен в себе, хотя никогда прежде не вступал в схватку с волком. Но пребывание на дедовом острове как бы приоткрыло во мне какую-то дверцу, откуда хлынула уверенность в себе, сладкая потребность помериться с кем-то силами, изрубить в куски живое тело, напиться крови врага. Я так ждал, что волк нападет на меня, и когда он сделал это, я взвизгнул от удовольствия и бросился наземь. Волк перелетел через меня, и я ножом распорол ему брюхо — от горла до самого хвоста. Внутренности вывалились из него, и я едва успел откатиться в сторону, чтоб волчьи кишки не залепили мне лицо.

— Здорово! — воскликнула Хийе, захлопала в ладоши, но тут же добавила озабоченно: — Но там еще двое.

И правда, два новых волка выбежали на поляну и теперь с кровожадным видом подбирались к нам. Хийе шипнула несколько заклятий, но они прозвучали для глухих, вернее, для залитых воском ушей, волки даже головы не повернули. Я захрипел им в лицо, как это делал дед, когда ночами, глядя на луну, мечтал о предстоящем сражении, и приготовился встретить их.

Но мне так и не довелось схватиться с новыми волками. Прежде раздался знакомый шип, и волки с воем взвились в воздух, чтобы затем, корчась в судорогах, упасть и медленно испустить дух. В траве показались два змеиных короля, и я понял, что они ужалили волков в шею. Я змей сразу узнал — это были Инц и ее отец, а следом за Инц полз целый выводок мелких гадюк.

— Здравствуй, Лемет, дорогой! — сказал отец Инц. — Как хорошо, что ты вернулся!

— Той ночью мне хотелось быть вместе с тобой, — сказала Инц. — Я бы всех этих мерзких волков насмерть пережалила, и Тамбета с Юльгасом тоже, хотя они и понимают змеиную молвь. Они нам больше не братья. Но я никак не могла оставить своих деток. Теперь другое дело, теперь они и сами умеют жалить. Сегодня самостоятельно угробили одного волка, честно.

— Ну не совсем самостоятельно, не преувеличивай, — возразил старый змеиный король. — Ты, как всякая мать, только и знаешь, что хвалить своих детей. Прежде всего я ужалил этого волка в ляжку, так что он больше не мог двигаться, а тогда уж малыши довели дело до конца. Впрочем, надо признать, они молодцы.

Маленькие гадюшата слушали рассказ деда, горделиво кивая головами.

— Вы куда? — спросила Инц. — Может, вместе с нами пойдете? Мы тут ползаем по лесу в поисках волков, у которых уши воском залиты, чтобы прикончить их. Звери, которые больше не понимают змеиных заклятий, должны умереть. Они слишком опасны и непредсказуемы. Мы с отцом уже шестерых порешили, и остальные гадюки тоже работают, но глухих волков в лесу еще предостаточно. Пошли вместе охотиться! Я же так давно не видала тебя, Лемет, дружище!

— Сейчас не могу, Инц, — сказал я. — В другой раз. Мы сейчас к матери Хийе направляемся. Знаешь, Инц, я женился.

— Здорово, наконец-то и у тебя пришло время гона. Это приятно, я так прямо жду следующую весну, чтобы можно было снова спариться. У тебя как долго гон будет длиться?

— Вечно, — сказал я, обнимая Хийе. — И целый год подряд.

— Оо! — протянула Инц. — В каком-то отношении люди совершеннее нас.

— Целыми днями только об этом думать — это, пожалуй, чересчур, — заметил старый змеиный король. — Во всяком случае, желаю вам счастья! Заглядывайте вечерком в нашу пещеру, расскажете, где были, что видели.

Мы обещали непременно зайти. Змеи отправились охотиться на волков, а мы вскоре добрались до дому Хийе.

Первое, что бросилось нам в глаза, была болтающаяся на ветру дверь волчарни. Подойдя поближе, мы увидели, что громадная волчарня, где когда-то помещались сотни волков, стоит совершенно пустая. Волки пропали.

— Неужели он и вправду залил всем волкам уши воском? — испуганно воскликнула Хийе. — Ну, тогда гадюкам работы невпроворот.

— Нет, не всем, — отозвался кто-то. Это была Малл — мать Хийе, она стояла в дверях хижины и смотрела на нас повлажневшими глазами. — Их было штук тридцать, кому отец залил уши воском. Остальных я выпустила в лес. Не хотела больше видеть их, не могла больше жить под одной крышей с волками — после той ночи, как они гнались за тобой, доченька. Ты жива! Духи-хранители сберегли тебя!

Малл подошла к Хийе и обняла ее — нежно, но как-то неловко. Заметно было, что делала она это не слишком часто. Объятия матери, похоже, были непривычны и для Хийе. Она, правда, ответила на объятия, но явно смутилась, и когда Малл отпустила ее, быстро отпрянула.

— Да, мы не часто обнимались, — вздохнула Малл виновато. — Твой отец не любил этого, он человек суровый. Как по отношению к себе, так и к окружающим.

— Мама, отец умер, — сказала Хийе.

— Знаю, — ответила Малл к нашему удивлению. — Когда он уплыл отсюда, я почему-то сразу поняла, что обратно он не вернется. Тогда я и отпустила волков. Разве б я посмела сделать это, если бы верила, что отец еще вернется? Да ни в жизнь! Его знаменитая волчарня, — добавила она с печальной улыбкой. — Ты так и не приучилась пить их молоко.

— По мне, так оно отвратительное, — сказала Хийе, — а вы заставляли меня, насильно вливали мне в глотку.

— Ну да, я была с тобой слишком строга, знаю, — забормотала Малл неуверенно. — Таково было желание твоего отца, он хотел воспитать тебя настоящей эстонкой.

— Он хотел убить меня!

— Этого хотел Юльгас, — вздохнула Малл, на глазах превращаясь в крохотный жалкий комок, так что мне стало прямо жалко ее. — Отцу это было очень нелегко, но он привык приносить жертвы. Он знал, что желания духов-хранителей надо исполнять, что перечить им нельзя. Что они завсегда добиваются своего.

— Но мы-то здесь! — воскликнула Хийе. — Мы живы! Нас не принесли в жертву. Духи-хранители своего не добились.

— Я сразу поняла, что они твоей смерти не желают, — возразила Малл. — Юльгас ошибся. Духи-хранители добрые, они оберегают лес и его обитателей, они не могут желать смерти какого-то ребенка. Они помогли мне, дали сил, и мне удалось догнать вас и указать дорогу к лодке. Дети, это духи-хранители спасли вас!

Она так отчаянно затрясла головой, эта маленькая, вдруг постаревшая и скукожившаяся женщина, что мне не хватило духу рассмеяться ей в лицо и сказать, что никаких духов-хранителей на свете нет, и если она спасла нас, так только благодаря своему чистому, ничем не замутненному сердцу, не испорченному россказнями Юльгаса. Бесконечные разговоры про духов-хранителей превратили сердце этого мужика в ком грязи. Но Малл оставалась человеком и матерью. Я не сказал ей этого. Она смотрела на нас с таким простодушным и в то же время праведным лицом, что я просто пожалел мать Хийе. Пусть верит в своих духов-хранителей, если иначе не может. Я склонился перед ней, по очереди поцеловал ей обе руки и сказал:

— Мама, я возьму Хийе себе в жены.

— Я рада, — ответила Малл, робко улыбнувшись, и кончиками пальцев погладила меня по голове, — она явно не забыла того, что Тамбет наговорил про меня и, похоже, испытывала передо мной известный страх. Как-никак я прославился как злопыхатель духов-хранителей, начиная хотя бы с того дня, как купал вошь. В одночасье мил не станешь, но это не очень и волновало меня. Я женился на Хийе, а не на ее матери, и, по правде говоря, мне было довольно-таки безразлично, что думает обо мне Малл.

— Может, мне с Юльгасом переговорить… — начала Малл, и тут же смешалась, понимая, что отношения с Юльгасом и у меня, и у Хийе не самые хорошие. — Наверное, вы не захотите позвать Юльгаса на свадьбу?

— Не хочу, — сказал я. — Да и он навряд ли захочет сочетать нас браком. Вчера я отрубил ему ухо и полщеки и пообещал снести всю башку, если он еще раз попадется на моем пути.

Испуганно глядя на меня, Малл сглотнула и беспомощно взглянула на Хийе.

— Где же вы поженитесь, если не в священной роще?

— Мы поженимся где угодно, только не там, — ответила Хийе. — Мама, они же собирались там убить меня! Никогда моя нога не ступит туда. И единственный свадебный подарок, о котором я прошу Лемета, это чтобы он немедля срубил эту рощу и сжег все деревья.

— Деточка, не говори так! — взмолилась Малл. — Наши предки тысячу лет ходили туда приносить жертвы! В каждом дереве живет дух-хранитель. Как можно срубить эти священные деревья?

— Никакие они не священные! Они вполне годятся на то, чтобы развести костер и запечь мясо, точно так же, как любое другое бревно или валежник, — сказала Хийе. — Да, мы отметим нашу свадьбу огромным костром! Мы спалим все эти мерзкие старые священные деревья, запечем лося и будем плясать вокруг костра. Лемет, я хочу именно такую свадьбу, и никакую другую!

— Прекрасно! — согласился я. — Сегодня же отправлюсь рубить рощу и, надеюсь, зарублю и Юльгаса.

— Дети! — ужаснулась Малл. — Дети!

Она со страхом смотрела на нас, словно опасаясь за наши жизни.

— Мама, довольно этих глупостей, — сказала Хийе. — Отец умер, Юльгас сейчас, возможно, истекает кровью, и нам не нужны больше эти бессмысленные чурбаны, которые в сущности ничего не значат. Нас в лесу осталось так мало, мы могли бы хоть теперь жить честно, без лжи и хитростей. Мама, если хочешь верить в духов-хранителей, верь, в лесу полно деревьев, которым можно поклоняться и украшать их, но я хочу, чтоб эта мерзкая роща, куда они тащили меня на заклание словно какого-то зайца, сгорела на моей свадьбе и обратилась в прах. Я ненавижу эти деревья! Понимаешь, мама?

— Деточка, ты говоришь ужасные вещи! — сказала Малл. Ее всю трясло. — Ты накликаешь беду. Если духи-хранители услышат тебя… они наверняка услышат, они всё слышат!

— Ничего они не слышат, — сказал я. — Мама, успокойся! Не стоит из-за всякого гнилого дерева приходить в отчаяние! Важно, что получится отличный костер и замечательная свадьба, что мы наедимся румяного жаркого и будем радоваться жизни.

— Боюсь я за вас, — сказала Малл. — Боюсь, случится что-то ужасное. Священная роща… Пожалуйста, не рубите ее!

— Мы не собираемся жить в одном лесу с этим кошмаром! — заявила Хийе. — Если Лемет не срубит ее, я сама возьмусь за топор, тот самый, которым отец заставлял меня в детстве зайцам головы рубить.

— Не надо, — сказал я. — Уже иду. С радостью.

Можно подумать, что срубить священную рощу тяжкий труд, но оказалось, это не так. Громадные древние липы прогнили насквозь. Это были разложившиеся трупы, достаточно было всадить топор в ствол, как великан падал сам по себе. Местами стволы были настолько трухлявы, что топор увязал в них, словно я рубил тину. Удивительно, что эти деревья не рухнули раньше. Падая, они рассыпались на сотни кусочков, на гнилую труху, и всевозможные короеды, отложившие в древесину свои белые яички, метались бестолково, не понимая, отчего вдруг их мягкое перепревшее житье разрушилось.

— Вот они — духи-хранители, — сказал я Хийе, указывая на ошалевших сороконожек и прочих козявок, которые опрометью бросились врассыпную в поисках нового обиталища.

— Они настолько изгрызли деревья изнутри, что тут на приличный костер не наберется. Лось не пропечется, если использовать только эту священную рощу. Придется добавить хороших сухих дров. Эти липы будут только чадить и дымить.

Мы сгребли сор, оставшийся от священных деревьев, в большую кучу, набрали сухого валежника, которого в лесу полно, который хорошо горит и был никакой не священный. Я надеялся, что между делом объявится Юльгас и попытается оградить от нас свое детище, мне представится возможность еще раз всадить в него нож, на этот раз как следует, так, что третьего раза не понадобится. Но хийетарк не объявлялся, наверное, залечивал где-нибудь раны или же надеялся, что духи-хранители исцелят его. Может статься, он даже подглядывал за нами откуда-то из-за кустов, шебурша в траве, как и жучки, для которых священная роща служила домом. Во всяком случае, никто не попытался помешать нам.

К вечеру все священные деревья были срублены и костер сложен. Лося забивать раньше утра смысла не было, так что теперь мы с Хийе могли передохнуть. Решили сходить в гости к Инц, как договаривались утром, и тут я вдруг увидел Мёме. Появился он как всегда незаметно, и, прислонясь к дереву, потягивал из своей баклажки. Увидев, что мы его заметили, лениво поманил нас.

— Скажи, как это тебе удается подобраться так, что никто не слышит? — спросил я его. — То ты здесь валяешься, то там, но мне никогда не приходилось видеть, чтобы ты ходил. Что за фокус такой?

Мёме хмыкнул.

— Заветные змеиные заклятья ты знаешь и вообще, несмотря на молодость, шибко умный, однако не всё ты знаешь, да и знать не будешь, — усмехнулся он. — Да, поди догадайся, как это старый Мёме умудряется так бесшумно перебираться с места на место, что даже твой чуткий слух этого не улавливает!

— Лень мне гадать. Мне всё равно. Между прочим, я завтра женюсь и ты тоже приглашен на свадьбу.

— Я уже тут, — заявил Мёме. — На последнюю свадьбу в этом лесу стоит-таки поглядеть. Это же всё равно что перед смертью начистить до блеска остатки зубов, как будто не все равно — гореть на погребальном костре с начищенными клыками или с грязными. Если вообще найдется кто поджечь костер.

Он зашелся смехом, закашлялся и харкнул себе на грудь.

— Опять последний! — фыркнул я в сердцах. — Последняя свадьба в лесу! Для меня это первая свадьба, единственная и самая важная, и для Хийе тоже. Мы еще не собираемся умирать, не собираемся на погребальном костре валяться. Судя по тому, как ты харкаешь, здоровье твое, наверное, и вправду дрянь, и смерть уже маячит перед глазами. Если б женился ты, это и впрямь было бы смешно, тебе действительно нет смысла драить огрызки своих зубов.

— Ого, сколько ярости! — усмехнулся Мёме и отхлебнул из баклажки. — Жених! Пуп земли!

— Между прочим, обещаю соорудить тебе приличный костер, когда помрешь, и собственноручно разжечь его, — добавил я, завершая разговор.

— Нет! Ничего подобного! — вскричал Мёме и вскинул свою лапищу с длиннющими ногтями, скрюченными, как корни сосны. — Обещай, что не устроишь мне костра. Я желаю сгнить там же, где околею. Как видишь, я уже приступил к этому, и ты не встревай со своей доброй душой и сочувствием. Костер — это для больших военачальников и могущественных народов, такие, как я, должны сгнить потихоньку, как осыпавшиеся желуди.

— Ладно, так и быть, считай себя желудем, — сказал я безучастно. — Мне всё равно. Завтра я женюсь, так что мне есть о чем подумать помимо смерти и тления, это твои заботы. Хорошо бы на завтрашнем празднике ты не болтал беспрестанно об этих вещах. Если нравится тебе размышлять о своей скорой кончине, так занимайся этим тихо и про себя. На свадьбе надо веселиться.

— Вином угостишь? — спросил Мёме.

— Вино — напиток железных людей, — сказал я. — В лесу его пить не принято.

— Не болтай глупости, парень! — воскликнул Мёме. — Ты мне будешь еще про обычаи рассуждать. Вот только что сейчас ты вырубил священную рощу, между прочим, зря старался, через годик-другой это хламье и само бы повалилось. Нечего тут изображать из себя какого-то пророка стародавних времен. Конец близок, и нет больше никаких причин отказываться от доброго товара. И чем же ты думаешь гостей угощать?

— Мы собирались запечь лося, — сообщила Хийе.

— Тьфу! Я не про еду говорю, я пить хочу, а не есть! И вы сами — собираетесь запивать жаркое родниковой водой, будто звери какие? Раздобудь вина, парень, оно поднимает настроение! Или ты намерен мухоморами пробавляться? Я и то и другое пробовал, и не мало. Поверь мне, вино куда лучше! Это единственное, что стоит позаимствовать у деревни. Я же не советую тебе притащить в лес хлеба, этим добром пусть зайцы питаются. А винцо — это они хорошо придумали. Послушайся меня, парень, я знаю, что говорю!

Мы с Хийе переглянулись. В конце концов, отчего бы и нет? Все равно за эти несколько дней все полетело вверх тормашками: я вырубил священную рощу и отсек половину лица хийетарку. Ничто не осталось прежним. Что изменит разрушение еще одного устоя старозаветной жизни? И правда, почему бы нам не выпить вина? Лес опустел, нам не с кем больше считаться. Мы не собирались жить, как деревенские, жать серпом злаки и слушать под монастырской стеной пение оскопленных монахов, но в наши планы не входило и держаться зубами за древние обычаи. Мы с Хийе хотели жить по-своему, свободно, как нам нравится, как нам хорошо.

— А какое оно на вкус, это вино? — спросил я Мёме.

— Попробуй!

Я взял баклажку и отхлебнул. Вино оказалось на удивление сладкое и приятно щекотало во рту. И впрямь вкусное, совсем не то, что хлеб и каша. Удивительно, что эти чудики иноземцы умудрились придумать что-то такое хорошее. Я сделал еще глоток.

— Вошел во вкус? — подколол Мёме. — Что я говорю — стоящий товар.

— А где его достать? — спросил я, возвращая баклажку.

— Идешь к большой дороге и поджидаешь, пока не появится какой-нибудь железный человек или монах, у них всегда баклажка при себе, — объяснил Мёме. — Укокошишь его, и вино твое. Если повезет, так и целый бочонок можно заполучить.

Возбуждающая страсть убить переполнила мне нутро и застучала в висках. Я уже представил себе, как катятся в пыли железные головы.

— Я раздобуду вина, — пообещал я Мёме. — Это будет первая свадьба в нашем лесу — запомни, Мёме, не последняя, а первая, — на которой доброе жаркое из лося будут запивать заморским питьем.

— Если хочешь называть так, валяй, называй, — сказал Мёме. — Первая, последняя — какая разница.

27

Переночевали мы у гадюк, а утром распределили работы. Хийе должна была убить лося, а запечь его поручили моей матери. Иначе и представить невозможно. Мама обиделась бы смертельно. Она никогда никому не разрешала запекать мясо, и если я или Сальме пытались подсобить ей, она воспринимала это как недоверие и даже плакала иногда.

— Ах, вам моя стряпня уже и не годится! — всхлипывала она.

— Да нет, мама, мы любим твою стряпню! — возражали мы.

— Так чего вы тут у очага вертитесь? Не мешайте мне самой запечь этого зайца.

— Мы думали, ты устала, — объясняли мы. — Ты же каждый день готовишь, мы можем немножко помочь.

— Да ясно, что вам не нравится моя стряпня, — снова заводила мама и принималась плакать, и мы отказались от каких бы то ни было попыток помочь. Так что свадебным жарким, естественно, займется мама.

Сказали ей, что лося добудет Хийе, мама кивнула в знак согласия и заявила, что в таком случае она доставит две косули и десяток зайцев.

— Мама, мы собираемся обойтись одним лосем, — возразили мы.

— Смеетесь, что ли? Это же свадьба! Одного лося мало, надо чтоб обязательно была и козлятина и зайчатина.

— Мама, куда столько, кто всё это съест?

— Ну не съест, но стол должен ломиться, — стояла на своем мама. — Другое дело, конечно, если вам не нравится, как я готовлю…

Её глаза уже стали наливаться слезами.

— Нет, нет! — тут же сдались мы. — Нравится, очень даже! Так и быть, жарь еще двух косуль и зайцев. Делай, как хочешь!

Мама успокоилась, засучила рукава и принялась свежевать и рубить.

Я отправился добывать вино, Инц последовала за мной.

— Надо слегка проветриться, — сказала она. — Сидеть дома с детьми — это так изматывает.

— Где же ты их оставишь? — спросил я.

— Они, само собой, пойдут со мной, — сказала Инц. — Им ведь тоже надо развлечься. Они же никогда еще не видали ни железных людей, ни монахов, они умирают от любопытства. Несколько дней назад я рассказывала им, как мы с тобой прикончили того монаха и как медянка искала у него в брюхе перстень, дети очень веселились. Помнишь ту историю?

— Как же не помнить, — сказал я. — Ладно, пошли, возможно, мне еще понадобятся твои ядовитые зубы.

Мы отправились к большой дороге, которой обычно пользовались монахи и железные люди, и затаились в засаде. Малыши-гадюшата гонялись друг за другом, бесились в зарослях брусники.

Наконец показался одинокий всадник в железных латах.

— Годится? — спросила Инц.

— Баклажки при нем вроде нет, — ответил я, вглядываясь в приближающегося всадника с каким-то особенным удовольствием, какое мне довелось испытать довольно недавно. — Но все равно прикончим его.

Когда железный человек поровнялся с нами, я издал долгий шип. Лошадь тотчас поняла заклятье и, заржав, встала на дыбы. Всадник выпал из седла и растянулся на дороге.

В следующий миг я был возле него и с диким воплем отсек ему ножом голову.

— Вот так! — кричал я. — Вот так поступали во времена Лягвы Полярной!

Я пнул ногой отрубленную железную голову, и она, брякнув, отлетела в кусты.

— Здорово! — восхитилась Инц, и ее детки с радостным шипением принялись обнюхивать мертвого всадника. — Где ты так научился?

— Как-то само собой получилось, — сказал я. — Видно, в деда уродился.

Я все еще был взволнован и тяжело дышал. Скажи мне кто в ту минуту, что надо немедленно оставить засаду и явиться на свадьбу, я б отказался. Теперь я прекрасно понимал слова деда, что в войну бабы обождут. Сейчас я ни за что не согласился бы окончить свою войну. Мне хотелось еще раз испытать то чувство, что охватило меня, когда голова, брякая, покатилась по дороге. К тому же у нас все еще не было вина.

Я оттащил тело всадника в заросли и залег рядом с ним в ожидании новой жертвы.

— Приближается, — немного погодя сообщила Инц, у которой слух был куда острее моего. — И это телега, не всадник.

Она оказалась права. Нам повезло совершенно невероятно. По дороге два вола тащили за собой телегу с двумя монахами и двумя большими бочками вина.

— Вот оно, мое свадебное вино едет, — сказал я Инц. — Лучше и быть не может.

Инц свернулась кольцом.

— Я думаю, ты и сам справишься, — сказала она. — Не стану вмешиваться, ты такой ловкий. Детки, не путайтесь под ногами у дяди! Потом посмотрите на монахов, потом!

— Но тогда у них уже не будет голов, — возразила маленькая змейка.

— Какая разница? Отползите!

Все прошло так же гладко, как и в прошлый раз. Заслышав заветные змеиные заклятья, до того сонные волы выпучили глаза, оживились и потащили телегу прямиком в лес. Монахи с воплями вместе с бочками покатились в заросли, а я поступил с ними так, как хотелось мне.

— Всё, — сказала Инц, зевнув. — Детки, пошли домой, перекусим.

*

К вечеру приготовления были закончены, и свадебный пир мог начаться. Костер из деревьев священной рощи уже пылал, над костром запекалось неимоверное количество мяса. Там же стояли бочки с вином, и между ними лежал Мёме с изготовленной моим дедом чашей из черепа. Он был уже вдрызг пьян, но то и дело подливал себе вина из бочки.

— Отведай, — предложил я маме, протягивая ей вино.

— Я такое пить не стану! — испугалась мама. — Никогда ничего подобного в рот не брала. Лемет, и ты тоже не пей. Я, как погляжу, ты все-таки в отца пошел, ему тоже нравились деревенские кушанья. Никогда не понимала, что он в них находит. А теперь и ты туда же!

— Мама, деревенские вина не пьют, — сказал я. — Им вина не дают, их приучили довольствоваться хлебом да кашей. Вино пьют железные люди и монахи.

— Тем более! — замахала руками мама. — Нет, нет, я к нему не притронусь! Лемет, поешь лучше зайца, погляди, какая красота эта пропеченная нога.

— Я поем, поем, а ты отведай вина. Капельку!

— Зачем ты мучаешь меня? — вздохнула мама, зажмурилась и пригубила капельку, распробовала вино и поморщилась.

— Не такое мерзкое, как каша, но ничего хорошего, — сказала она. — Напридумывают же всяких глупостей. Чем плохи родниковая вода или волчье молоко?

— Дайте и мне попробовать, — попросил Мымми.

Поначалу и мама и Сальме заверяли меня, что больной медведь наверняка на свадьбу не пойдет, так как обожженный зад причиняет ему нестерпимую боль. Сальме так даже посчитала, что, возможно, и ей следует остаться дома ухаживать за хворым косолапым.

— Он же совсем не может ходить, только лежит, — грустно сказала она. — Мне так жалко его! Такая прекрасная бурая шерсть, из-за нее я и влюбилась в него! А теперь все обгорело и выглядит ужасно.

— Только в одном месте, — утешал я сестру. — Со временем новая отрастет.

Мы с Хийе подошли к постели Мымми.

— Жаль, что ты не сможешь прийти, — сказала Хийе. — Мы пришлем тебе целую косулю.

— Почему это я не могу пойти? — удивился Мымми и тотчас сел. — Я тоже хочу на свадьбу!

— Ты же не можешь, дорогой, но это ничего, — стала утешать его Сальме. — Я останусь с тобой дома, чтоб ты не скучал.

— Нет, Сальме, это не дело, — решительно заявил косолапый, вылезая из постели. — Как это так — твой брат женится, а ты останешься дома? Надо идти, и я пойду тоже.

— Да ты не можешь! Тебе же больно ходить!

— Конечно, больно, — согласился медведь и сделал несколько нетвердых шагов. — Но если ты поддержишь меня, я думаю, дойду.

— Правда?

— Конечно! Послушай, Сальме, с какой стати вам тащить мне свадебное угощение, если я сам могу прийти.

Так что Мымми, кряхтя и охая, приплелся к костру. Теперь он сидел под деревом и вовсю уплетал жаркое.

Я протянул ему чашу с вином, он в один приём осушил ее и длинным розовым языком облизал себе нос.

— Мне нравится! Налей-ка еще.

Выпив и вторую чашу, он икнул, хитро подмигнул мне и живо перебежал за спину Сальме.

— Ку-ку! — кукукнул он и закрыл лапами глаза Сальме. — Угадай, кто!

Догадаться было нетрудно — из всех гостей у одного только Мымми были медвежьи лапы.

— Мымми! — воскликнула Сальме. — Зачем ты бродишь? При твоей ране это вредно! Я как раз собиралась принести тебе ногу лося.

— Я уже наелся! — жизнерадостно заявил косолапый. — И с раной моей все в порядке, я ее облизал. Ты разве не знаешь, что у медведя девять снадобий на языке. Погоди, дорогуша, я сейчас!

Он далеко высунул язык и облизал Сальме лицо.

— Мымми, ты что? — хихикнула Сальме. — Люди увидят!

— Сладкая ты моя, медовая, — ластился косолапый. — Давай попляшем!

— А как же твой зад, Мымми! Только что ты хромал!

— Только что было утро, а сейчас вечер! Утром еле ноги таскал, а вечером кувыркаюсь, вот такой я медведь! — бахвалился косолапый и попытался сделать кувырок вперед, но завалился набок, растянулся навзничь, четыре лапы кверху, и захохотал-зарокотал.

— Мымми! Ну что это с тобой? Чего ты бузишь? — упрашивала его Сальме.

— Пошли плясать, Сальме, пошли плясать! — настаивал медведь, поднялся и принялся топтаться, отвешивая на все стороны поклоны и виляя всей тушей. Сам он при этом урчал какую-то странную медвежью песню, и видно было, что чувствует он себя распрекрасно.

— Мама, ты только погляди, что Мымми вытворяет! — прошептала Сальме. — Стыд-то какой!

— Какой стыд? — рассмеялась мама и принялась хлопать в ладоши в такт песне косолапого. — Здорово и весело! На свадьбе и положено веселиться. Иди потанцуй со своим!

— Нет, не буду, — отказалась Сальме, исподлобья наблюдая за своим пляшущим благоверным.

Пришла на свадьбу и мать Хийе. Держалась она чуть особняком, со страхом глядя на полыхающие липы и отплясывающего медведя.

— Мама, иди поешь! — позвала Хийе.

— Не хочу, — отказалась Малл, и опять в ней проявилась та суровая женщина, что вместе с Тамбетом жестко воспитывала свою дочь. — Мясо, запеченное на костре из священных деревьев, мне в глотку не полезет. И этот мерзкий заморский напиток тут не к месту. Наверное, я старая, отжила свой век, но, прости меня, дочка, по мне, все это оскорбительно для меня. У меня есть убеждения.

— Какая разница, на каких дровах запекать мясо, главное, чтоб оно оставалось достаточно сочным, — сказала Хийе. — И если какой-то напиток кажется нам слишком сладким, то какой смысл отказываться от него. Мама, я выросла в доме, просто напичканном убеждениями, так что не продохнуть. Ненавижу убеждения. Я хочу только, чтоб мне было хорошо. Хочу быть счастливой!

Она обхватила меня за шею, поцеловала и потащила туда, где корячился Мымми.

— Пошли потанцуем! — потребовала Хийе.

Она оттолкнула меня от себя, раскинула руки и закружилась в красном отблеске костра. И в этот миг выскочил откуда-то громадный волк и вцепился Хийе в горло.

Я заорал так, словно это на меня напали. Слышал, как пронзительно зашипели Инц и другие змеи. Я ударил волка ножом, но от волнения не смог его убить, только нанес ему длинную рану. Волк отпустил Хийе и, обезумев от боли, оборотился ко мне. Тут к Хийе метнулась ее мать, и волк впился зубами ей в лицо, из-под зубов прыснула кровь. Я еще раз полоснул волка ножом, но он не упал, только вторая долгая рана появилась на его спине, образовав с первой красный крест. Тут раздалось рычание медведя, он ударил лапой, и хребет волка омерзительно хрустнул под его лапой.

Все это случилось в мгновение ока.

Я тотчас склонился над Хийе. Она была без сознания, из разодранной шеи хлестала кровь.

— Инц! — закричал я. — Сделай же что-нибудь! Останови кровь! Неужто нет такого заклятья, чтоб остановить ее?

— Такого заклятья нет, — тихо сказал отец Инц, змеиный король, он подполз ко мне. — Текущую кровь ничто не остановит, как и реку. Нам не спасти Хийе. Погляди, весь мох пропитался кровью. Жизнь покидает ее, и та малость, что еще теплится в ней, сейчас вытечет. Мне так жаль, Леэмет.

Инц тоже подползла, прижалась носом к бледной щеке Хийе. Впервые в жизни я видел, как плачет змея.

Рядом с Хийе лежала ее мать, узнать ее можно было лишь по одежде — всё ее лицо исчезло в пасти волка. И, тем не менее, она еще была жива.

— Костер из священных деревьев, — бормотала она. — Как знала, что этим кончится. Беда! Духи-хранители не простят!

— Замолчи! — заорал я, теряя самообладание. — Не скули, дура!

— Духи-хранители, духи-хранители! — хрипел кровавый ошметок, бывший когда-то человечьим лицом. — Они отомстили!

— Это твой муж-покойник чинит нам зло! — кричал я. — Он волков с ума свел! Он замкнул им слух! Из-за него от змеиных заклятий нет больше толку в лесу!

Малл умолкла. Она умерла.

Ярость переполняла меня, в отчаянии я пнул ее труп ногой. Потом обхватил Хийе и взвыл. Я тряс ее так, что разодранная шея неестественно завалилась набок, открыв передо мной зияющую рану во всю глубину. Я целовал Хийе, тиская с такой силой, что чувствуй она еще что-нибудь, наверняка закричала бы от боли. Как мне хотелось, чтоб это случилось! Я сжал ее так, что, кажется, сломал Хийе ребро, но я не замечал ничего. Я совершенно обезумел, и оставил труп Хийе в покое лишь тогда, когда Мымми, приложив все свои медвежьи силы, оттащил меня в сторону.

Да, это был уже труп. Она умерла.

— Какой ужас! Какой ужас! — повторяла моя мама, лежавшая там же как третий труп, и плакала безостановочно. — Какой ужас!

Мне стало плохо. В нос снова ударил уже знакомый запах разложения, от него мутило. Я оперся о винный бочонок и долго травил. Непереваренные куски мяса вперемешку с красным вином хлынули на мох.

До сих пор до мельчайших подробностей помню, что я делал в тот день, в те мгновения после смерти Хийе.

Отблевавшись, я несколько раз обошел вокруг горящего костра. Я не думал ни о чем, только шагал, сосредоточившись на дыхании. Мне казалось, что иначе я забуду вдыхать воздух и задохнусь. Никто не заговаривал со мной, никто не осмеливался остановить меня.

Потом я пошел и отрезал у волка ноги и хвост, проделав это с какой-то удивительной тупостью, словно выполняя какую-то нудную, но необходимую работу. И ноги, и хвост я оставил там же, бросил нож и направился в лес.

Я все шел и шел куда глаза глядят. Ухали совы, несколько косуль и зайцев перебежали мне дорогу. Я продирался сквозь густые заросли, не чувствуя колючих веток. В моей голове не было ни одной мысли, и мне казалось, будто я вижу себя откуда-то с высоты, с верхушек деревьев — вижу крохотного человечка, одиноко бредущего куда-то в темном лесу.

Тут меня вдруг осенило — Хийе! Я тотчас развернулся, как будто только что получил известие о ее смерти, и поспешил обратно.

Костер еще теплился, и гости еще не разошлись. Хийе положили рядом с ее матерью, а возле нее примостилась вошь.

Она прижалась к плечу Хийе, и меня пронзила жуткая мысль — уж не сосет ли она кровь из раны.

— Что она делает? — закричал я и бросился, чтобы ударом ноги отбросить ее в сторону.

— Ничего она не делает, она умерла, — сказала Инц.

Я присел на корточки и прикоснулся к громадному насекомому. Инц оказалась права — вошь уже окоченела, ее тонюсенькие ножки были беспомощно раскинуты.

— Она пришла, как только ты ушел, — объяснила Инц, подползая к моим ногам. — Она прибежала сюда, прижалась к Хийе и умерла.

— Мы с дерева наблюдали, как волк напал на вас, — сказал Пирре, которого я поначалу и не заметил. Зверолюди сидели под сенью большого дерева, они опять ходили на своих двоих и теперь разминали сведенные судорогой пальцы ног. — Мы сразу же сюда пошли, вошь бежала впереди нас. Она очень любила Хийе. Пусть она спит там, возле нее.

— Пусть спит, — повторил я, и тут же все поплыло у меня перед глазами.

28

Несколько месяцев я болел. Мне просто не хотелось выздоравливать, так хорошо было пребывать в раскаленной жаром бессознательности, без каких бы то ни было мыслей, без воспоминаний. Сны приходили и уходили, но если и было в них что-то печальное или угрожающее, то это не запоминалось и быстро рассеивалось новыми сновидениями. Мне нравилось лежать, закрыв глаза, и разноцветные видения, которым нет ни названия, ни образа, плавали в моей голове в каком-то мутном свечении, словно остерегая меня проснуться. И даже когда я чувствовал, что кто-то, скорее всего мама, капает мне в рот мясной навар, я не желал возвращаться в действительный мир. Я глотал, но мозг прятался куда-то; так озорной ребенок, затаившись в лесу под сенью свисающих до земли еловых лап, слышит, что его зовут домой, но не объявляется, не дается в руки, не позволяет затащить себя домой. Там, в лесу, в тени еловых лап лучше, я чувствовал и понимал это, хотя и пребывал в полусознательном состоянии; дома меня ждали лишь отчаяние да заботы, а в своих сновидениях я был свободен и весел. Я парил в неведомом пространстве, совсем как птица, которую занесло за облака, и которая вдруг оторвалась от всего земного.

Эта игра в прятки длилась долго, по мне так болезнь моя могла бы продолжаться вечно. Но ничего не поделаешь, мое тело выдало мое укрытие, чьи-то сильные руки вытащили меня из-под елки, и хотя я по-прежнему жмурился изо всех сил, словно надеясь, что этот фокус сделает меня невидимкой, мир с его звуками и красками стал потихоньку подбираться ко мне. Время от времени я обнаруживал, что пялюсь в подволок; повернув голову, видел возле очага маму, которая стряпала что-то. Иногда я видел Сальме и ее медведя, который, сидя за столом, с хрустом грыз лосиные кости. Я пытался вновь провалиться в беспамятство, лишь бы избавиться от этой картины, однако жар отпустил меня, сполз с меня, как теплая звериная шкура, без которой я чувствовал себя совершенно нагим, мне было зябко и плохо. Дни напролет приходилось слушать разговоры Сальме с матерью, в основном они крутились вокруг проделок косолапого, порой касаясь моего здоровья и захлестывая меня досадным сочувствием. Я пытался найти спасение во сне, но это было лишь жалкое подобие того восхитительного бессознательного состояния, что оберегало и баюкало меня не один месяц. Обычный сон казался мне теперь слишком недолгим; он был подобен мелкой лужице, в которую в лучшем случае можно сунуть только голову, тогда как я тосковал по глубокому озеру с чернеющей водой, в которую можно погрузиться да так в ней и остаться.

Вновь и вновь наступало утро; мать принималась хлопотать и готовить еду. Вскоре появлялись Сальме с косолапым, и я знал, что близится минута, когда они соберутся возле моей постели и, глядя на меня с любовью и жалостью, спросят: «Лемет, дорогой, ну как ты себя чувствуешь?» Я ничего не отвечу, не потому, что не могу, а потому что боюсь того бурного восторга, какой наверняка вызовут у них мои первые слова после долгой болезни. Я боялся, что если они в восторге захлопают в ладоши и станут поздравлять меня с выздоровлением, я не удержусь, выскочу из кровати и перекусаю их — да, я был уверен, что способен на такое. Поэтому я всего лишь закрывал глаза, когда они собирались поглядеть на меня, послушно глотал мясной навар и слушал их печальные вздохи. Я чувствовал, как мама гладит меня, — это раздражало, мне хотелось, чтобы меня оставили в покое, вообще убрались из хижины. В то же время мне плакать хотелось, когда мама гладила меня по голове, это раздражало еще больше — именно поэтому я не желал расставаться со своей долгой болезнью, в которой не было слез, боли, а была лишь тишина и равнодушное мечтание на грани жизни и смерти.

В конце концов я понял, что не могу больше слышать эту постоянную болтовню, изо дня в день окружавшую меня. Избавиться от нее был лишь один путь — как можно скорее встать на ноги. Тогда я смогу при желании удирать отсюда, проводить дни где-то в лесу, вдали от всех тех, кто докучает мне, и возвращаться домой лишь на ночь, да и то не обязательно. Я предполагал, что уже достаточно здоров, и один только страх перед восторгами, которыми будет встречено мое выздоровление, удерживал меня еще несколько дней в постели. Наконец я собрался с духом.

Как-то утром, резко откинув в сторону звериные шкуры, я сел в постели и сказал маме:

— Мама, выслушай меня! Я здоров, только не говори сейчас ни слова. Я оденусь, поем и выйду. Я не хочу слышать никаких восклицаний, не желаю видеть никаких слез. Я хочу тишины. Понимаешь, мама? Не говори ничего.

Мама молча кивнула, глядя на меня во все глаза. Она прикрыла рот рукой, но глаза ее блестели так, что я понял — с голосом своим она еще кое-как совладает, но не со слезами. Это совершенно вывело меня из себя, хотелось поскорее одеться и наконец-то покинуть дом. Но одеться, как назло, оказалось не так-то просто — всё же я был еще очень слаб и неловок, и меня бесило, что мама теперь наверняка уже плачет. Не глядя в ее сторону, я схватил со стола кусок холодного жаркого и бросился вон.

Солнце прямо-таки ослепило меня, я закрыл глаза руками и заковылял в глубь леса, под сень деревьев. Я искал уединенное местечко, где никто никогда не ходит, хотелось броситься там наземь и так пролежать весь день. Я радовался, что мне достало смелости покинуть дом — мне и вправду было невмоготу слушать эти разговоры про то, есть ли у косолапого глисты, и если есть, то как выгнать их. Конечно же, я понимал, что жизнь в лесу идет своим чередом, что глисты для иного человека или зверя и впрямь первостепенная забота, но ведь от этих разговоров с ума сойти можно.

Найти уединенное место оказалось не так просто, везде то скакала какая-нибудь птица, то прыгал заяц, и это раздражало меня. Я шел все дальше, пока не вышел на опушку. И там увидел деревенских девок.

Магдалены среди них не было, это я сразу установил. Вообще-то мне следовало уйти, ведь ясно, что деревенские девахи помеха похлеще какой-нибудь синички или зайца и нисколько не подходят человеку, который ищет одиночества. Но я остался, залег в кустах и стал наблюдать за девками.

Они привели с собой несколько овец и собирались теперь отпустить их пастись на опушке леса.

— А что если вдруг волк появится? — спросила одна.

— Против волка есть средство, — отозвалась другая. — Ты разве не помнишь, что староста Йоханнес говорил? Надо взять пояс, который ты надеваешь в церковь, и обвести им круг вокруг пастбища. Через эту святую черту не может ни один волк переступить, потому как Иисус не пустит.

— У тебя что — есть такой пояс? — спросила первая.

— Конечно, я всегда думаю, прежде чем из дому выйти! — заносчиво заявила первая. Она сняла с себя длинный пестрый пояс и принялась обводить вокруг поляны невидимый круг. Первая девка почтительно наблюдала за действиями подружки.

— В другой раз я тоже возьму с собой пояс, — пообещала она. — Подумать только, как просто, оказывается, бороться с волками! Иисус всё-таки всемогущий.

— Ага! — согласилась та, что обвела спасительный круг и теперь снова подпоясалась. — Если знать эти иноземные хитрости, жить куда проще.

Они беспечно удалились в полной уверенности, что овцы надежно защищены от всех напастей.

Естественно, волк не заставил себя ждать. Странное дело, но увидев его, я не испытал никаких чувств, хотя это и был первый волк, которого я встретил после того вечера… У меня не было желания убить его или как-то иначе выплеснуть свою злость. По правде говоря, злости во мне и не было, одно лишь равнодушие. Что еще мог сделать этот волк мне? Напасть на меня? Я даже не был уверен, стал ли бы я защищаться.

Но волк ко мне не приблизился, его интересовали овцы. Он и не заметил, что девчонка размахивала каким-то пояском, похоже, тот даже не оставил по себе никакого запаха. Волк набросился на одну из овец, зарезал ее и утащил в заросли.

Овцы немного поблеяли жалобно и снова принялись за траву. Потом явился другой волк и уволок вторую овцу. Я не мог больше смотреть на это смертоубийство — нет никаких сомнений: если девки не вернутся, волки уничтожат овец всех до единой. Конечно, не исключено, что когда девчонки вернутся, то волки сожрут и их, вместе с Иисусом и поясом.

Эта мысль вдруг как-то очень задела меня. Нет, этого я видеть не хотел и вознамерился помешать этому! Ладно, пусть волки сожрут овец, это мне было как-то безразлично, но еще одна девушка в пасти этих тварей — у меня голова закружилась от вскипевшей ярости. Этого я не допущу, я защищу этих деревенских девок! Так что я остался на месте и видел, как волки перерезали всех овец до последней.

Девчонки вернулись нескоро. Они пришли не одни, с ними были деревенский староста Йоханнес и Магдалена.

Я, насколько возможно, вжался в землю. Я не видал Магдалену с тех пор как, влюбившись, в тот вечер брел домой — это случилось словно в какой-то другой жизни. Потом было бегство с Хийе, дед и все остальное — но и тот мир теперь исчез, его отрубили от меня, как отрубили деду ноги.

Куда же подевался дед, он ведь обещался прилететь сразу же вслед за нами? Случилось что, может, не раздобыл нужных костей?

Но я тотчас позабыл про деда на его отдаленном острове, тут, совсем рядом со мной стояла Магдалена, и если бы я поднялся, она бы тотчас увидела меня. Она немножко раздалась, но была по-прежнему хороша, и я к своему смятению почувствовал, что все еще люблю ее.

Я попытался отогнать это чувство, оно показалось мне подлым и мерзким. Ведь я пришел в лес в поисках одиночества, погоревать в тиши, сиротливо раствориться, подобно Мёме слиться с мохом, потому как что за жизнь мне без Хийе, которую я так любил, — но стоило мне лишь увидеть Магдалену, как я уже не мог отвести от нее глаз.

Все те чувства, что охватили меня возле монастыря, когда мы слушали пение монахов, это желание коснуться ее, сидеть рядышком, принюхиваться к ее запаху враз обрушились на меня, так настигает внезапный ливень. И вмиг я снова вымок.

Могло ли случиться что-нибудь более позорное? Как будто я дал тягу из постели только затем, чтобы прийти сюда на опушку леса вожделеть Магдалену.

Но — тут же ударило мне в голову — дед ведь, оставшись без ног, не пал духом, а принялся мастерить крылья. Если не удается одним манером, надо попытаться другим.

И тут же эта мысль показалась мне на редкость отвратительной. Утешало только то, что я и сам понял это.

И тем не менее я хотел Магдалену. Она нравилась мне. Я влюбился в нее.

До чего же всё это отвратительно! Насколько хорошо было метаться в горячке, без единой мысли, без единого сомнения!

И как хорошо снова видеть Магдалену!

Пока я в зарослях воевал сам с собой, девки и деревенский староста занимались овцами. Вернее, их исчезновением. Следы на траве не оставляли никаких сомнений, что овцы стали добычей волков.

— Я же обвела поясом вокруг них священный круг! — плакала одна девка. — Это же самое верное средство!

— Так и есть, — подтвердил Йоханнес. — Но оно помогает только от обычных волков, которые послушны господним заповедям. От оборотней пояс не спасает, сатана помогает оборотню перепрыгнуть его след.

— Выходит, здесь побывал волк-оборотень? — воскликнула вторая девка и завизжала со страху.

— Ничем другим исчезновения овец не объяснить, — отозвался деревенский староста. — Церковный пояс оберегает от всех диких зверей, это испокон веку знают в Германии и в святом городе Риме, выходит, здесь орудовал оборотень.

— Иисус против него ничего не может? — спросила вторая девка, всхлипывая.

— Иисус всё может, — утешил ее Йоханнес. — Только против оборотней нужны более сильные средства, чем освященный пояс. Надо будет поговорить со святыми отцами-монахами, узнать, что они присоветуют. Наверняка есть какая-нибудь молитва или реликвия против этого пособника сатаны.

— Я боюсь! — вздохнула первая девка. — Пошли домой!

— Да, пошли, — согласился Йоханнес. — Жаль овечек, больше в деревне ни одной не осталось. Но Господь не оставит нас!

Они ушли, и я высунулся из кустов, чтобы еще раз увидеть Магдалену, прежде чем она скроется из виду. Но Магдалена не пошла в деревню. Она сказала что-то отцу, свернула в сторону и пошла совсем другой дорогой. Потом замедлила шаг, оглянулась по сторонам, словно желая убедиться, что ни отец, ни подружки ее больше не видят, и бегом вернулась на опушку леса. Я подумал было, что она что-то потеряла, но к великому своему удивлению услышал, как Магдалена тихонько зовет:

— Лемет! Где ты, Лемет?

Я поднялся и вышел из кустов.

— Здравствуй, — сказал я. — Ты меня заметила?

— Нет, но я знала, что ты где-то здесь, — ответила Магдалена, подошла ко мне и положила руки мне на плечи. Она посмотрела мне прямо в глаза и лукаво улыбнулась. Я почувствовал ее запах, и у меня подкосились ноги. Я притянул Магдалену к себе и поцеловал.

Магдалена не сопротивлялась, я почувствовал, как она облизывает мне губы.

— Это ты овец перерезал! — шепнула она.

Я в растерянности оттолкнул ее.

— Что ты мелешь?

— Вкуса крови на твоих губах нет, но я знаю, что это ты, — хихикнула Магдалена, словно радуясь чему-то. — Ты же умеешь оборачиваться волком. Кто ж еще?

— Я уже говорил тебе, что человек не может обернуться волком, это глупости, — сказал я. — Это самые обычные волки овец сожрали. Я сам видел.

Было ясно, что Магдалена мне не верит.

— Понимаю, ты не хочешь открыть мне свои тайны. В церкви тоже полно непонятного, ведь монахи говорят на латыни. Колдовские премудрости и надо держать в секрете. Я и не хочу больше, чтобы ты научил меня оборачиваться волком, мне не до этого. Но я хочу, чтобы ты научил этому моего ребенка.

— Твоего ребенка? — опешил я. — У тебя есть ребенок, Магдалена?

— Еще нет, но скоро будет! Послушай, я тебе все расскажу! Я не собираюсь скрытничать, и к тому же это не то, что надо скрывать. Да это и не скрыть, скоро всем будет видно, как со мной обстоят дела. Я так счастлива! Знаешь, это случилось в тот самый вечер, когда мы с тобой в последний раз виделись. Ты ушел в лес, а я пошла обратно в деревню. Помнишь, мы как раз до этого видели одного рыцаря, он еще так важно гарцевал на своем коне? Вообрази только, когда я возвращалась в деревню, я его опять встретила! На этот раз он подъехал ко мне совсем близко, я поклонилась ему и поздоровалась по-немецки. Я по-немецки совсем мало знаю, но сколько-то знаю. Рыцарь остановил коня, посмотрел на меня и спросил, как меня звать. От волнения я едва сумела ответить, я же никогда прежде ни с одним рыцарем не разговаривала. Я назвала свое имя, и тогда рыцарь взял меня за подбородок и стал меня разглядывать. Он потрепал меня по голове, потискал груди и затем — ты не поверишь — он втащил меня на коня и отвез прямиком в замок. Там такая красота! Кубки из чистого серебра, постель устлана драгоценными коврами… Он переспал со мной! Лемет, представляешь, иноземный рыцарь переспал со мной! Он сделал мне ребенка!

Я смотрел на раскрасневшуюся от счастья Магдалену как на слабоумную, но должен признаться, ее рассказ взволновал меня, и я с удовольствием последовал бы примеру рыцаря. В каком-то смысле Магдалена стала куда более земной — если чужеземный рыцарь мог позволить себе трогать ее волосы и щупать ее груди, то почему этого не могу и я? Единственное, что несколько смущало меня, так это знание того, что она носит в себе ребенка; как будто кто-то третий незримо присутствует здесь и внимательно наблюдает за Магдаленой.

— Так ты теперь в замке живешь? — спросил я. — Стала любовницей этого рыцаря?

— Да нет, ты что! — фыркнула Магдалена. — Он, понятное дело, на другое утро отправил меня домой. С какой стати ему было оставлять меня в замке? Ведь он может осчастливить еще столько деревенских девушек. Хотя я надеюсь, он не станет этого делать. Пока что не слышно, чтобы кто-нибудь из наших побывал в замке. Я единственная, кого он выбрал, я единственная, кому он подарил ребенка! Понимаешь, Лемет, я рожу Иисусика!

— Ничего не понимаю, — признался я. — Разве этот ваш Иисус не что-то вроде духа-хранителя? Бог или как вы его там у себя в деревне называете?

— Да, он бог, а рыцари ведь ученики и друзья бога, — сказала Магдалена. — Для меня они все равно что сам Иисус. Бог научил их всяким премудростям и сделал сильными и красивыми. Он и нас может такими сделать, если будем во всем слушаться его, но на это потребуется время. Ребенок, которого я ношу в себе, уже при рождении будет похож на них, потому как его отец один из иисусов! В моем ребенке течет его кровь! Кровь Иисуса! Какая это для меня удача, какая честь! Он станет рыцарем, и я думаю, он с детства заговорит по-немецки, как и его отец. К счастью, он обязательно выучится и эстонскому, ведь иначе я — его мать — не смогу со своим ребенком разговаривать. Это же невыносимо!

Магдалена покачала головой и продолжила:

— Мой отец тоже страшно счастлив. Для него ужасно важно, чтобы наш род пробился как можно выше. Сам он родился еще в лесу, я — уже в деревне, а перед моим сыном открыт весь мир, и он станет знаменитым. Может, он даже в святой город Рим отправится и станет жить там. Отчего бы и нет? Он ведь будет уже не землепашец, он будет Иисус, а Иисусы нынче правят миром.

— Ну, с чем вас и поздравляю, — пробормотал я. Мне показалось, что переспать с Магдаленой мне все же не удастся. На что ей дикарь вроде меня, если в ней уже живет настоящий Иисус, будущий правитель мира? Ясно, что нынче в духе времени зачать ребенка от рыцаря, а не от какого-то замшелого знатока заветных змеиных заклятий. Я снова почувствовал, как все во мне отдает тленом; этот запах был настолько силен, что совершенно непонятно, почему Магдалена не чувствует его.

— Спасибо, Лемет, — сказала Магдалена. — Но я хочу попросить тебя кое о чем. Стань моим мужем.

Это было настолько неожиданно, что я просто-напросто уставился на Магдалену.

— Почему я? — выдавил я наконец.

Магдалена обняла меня за шею и крепко прижалась ко мне. Это было приятно, однако меня не оставляла мысль, что где-то тут же прижимается к моему животу маленький Иисусик, и от этого я ощущал какую-то неловкость. Но тут рука Магдалены скользнула мне под зипун, я ответил тем же и забыл обо всех Иисусах на земле. По мне, так их может быть столько же, сколько мошкары, — покуда я мог гладить голую спину Магдалены, мне до них не было никакого дела.

— Я знаю, что Господь всемогущ, — шепнула мне на ухо Магдалена. — Но я знаю также, что иногда Сатана одолевает его. Нередко случается, что святые изображения и кресты не могут его остановить, вот и сегодня не было проку от освященного пояса — он тебя не остановил, ты овец все равно зарезал.

У меня сил не было спорить, мне было почти все равно, что говорит Магдалена, главное, я мог ласкать ее жаркое нагое тело.

— В деревне такое часто случается, — продолжала Магдалена. — Отец умнейший человек, в дальних странах он выучился многим полезным уловкам, но все они основаны на божьей силе. Сатану он забыл, сатану не знают ни монахи, ни чужеземцы. Они только боятся его, знают: против него и бог не всегда помогает. А ты Сатану не боишься, ты его знаешь, ты умеешь разговаривать с ним. Ты видел духов-хранителей и знаешь змеиную молвь, а змея ведь почти то же самое, что сатана. Мой сын — Иисус, и перед ним открыт весь подвластный богу мир, а я хочу, чтобы ты открыл ему и мир сатаны. Хочу, чтобы ты учил его как родной отец, чтобы обучил его заветным змеиным заклятьям и искусству оборачиваться волком — всему тому, что сам знаешь и умеешь. Лемет, ты исполнишь мою просьбу? Если тебе не хочется покидать лес, ты не обязан жить у нас, просто будешь каждый день приходить в деревню, чтобы мой сын стал человеком, который знает как язык бога, так и язык сатаны. Если в лесу тебе станет холодно, в моей постели для тебя всегда найдется место.

— Мне уже холодно, — сказал я.

— Уже? — обронила Магдалена. — Тут в лесу у меня нет постели, где отогреть тебя. Здесь твой мир, оборотень, и твоя постель. Здесь мне надо спросить, есть ли в твоей постели место для меня.

— Всегда, — заверил я, и действительно, места нам хватило.

29

— Пойдешь со мной? — спросила Магдалена, когда мы потом одевались.

— Да, пойду, — ответил я. Почему бы и не пойти? Мне не хотелось оставаться в лесу. Вернуться домой казалось мне совершенно невозможным, особенно теперь, после того как впервые после смерти Хийе я встал с постели и тотчас переспал с деревенской красавицей. Я представил, как мама и Сальме уже поджидают меня. Глаза их полны сострадания и печали, они наперебой рассказывают мне обо всем, что случилось после той чудовищной свадьбы, рассказывают, как сожгли труп Хийе, возможно, захотят даже показать мне остатки погребального костра, а тут я возвращаюсь уже от другой женщины, я пропах ее запахом и чувствую себя последним подонком. Это ужасно, я не перенес бы подобной муки. У меня ком в горле встал, едва я представил мамины заплаканные глаза, ее скорбный взгляд, который наверняка будет преследовать меня ежедневно; это захлестывающее сочувствие, что хлынет на меня дома. Я не хотел, чтобы меня жалели, и в деревне этого можно было не опасаться. Там никто не стал бы мне сочувствовать. Ни одна душа не знала, что я, несчастный, в день свадьбы лишился жены. Это была возможность скрыться от собственной лихой славы и тоски.

К тому же я по-прежнему желал Магдалену. Я понимал, что это подло и мерзко, следовало бы остаться верным памяти Хийе, но поскольку я и так повел себя как похотливый медведь, терять мне было нечего. Переберусь уж в деревню, затеряюсь среди этих тупоголовых землепашцев, буду давиться этим отвратительным хлебом и трудиться в поле как последний дурак — и поделом мне. Это мне в наказание. Я больше не Лемет, а кто-то другой — безымянный деревенщина; у меня новая жизнь, новая одежда и новая жена. Лемет умер вместе с Хийе, в деревне будет жить какой-то недотепа, такой же придурок, как и его соседи.

Да, это единственная возможность. Откажись от нее сейчас, да я сдохну в лесу от досады — из-за того, что предал Хийе, из-за того, что отказался от соблазнительной красоты Магдалены, которую она сама так щедро мне предложила. Всё равно — как прежде мне не жить, это невозможно, так что надо круто все изменить.

Я страшно боялся, что вдруг в последнюю минуту из зарослей появится Инц, или моя мама, или Мымми, или кто-то из зверолюдей и скажет что-то, и даже если не скажет, то увидит меня, а мне не хотелось, чтобы кто-то из лесных обитателей видел меня. Мне хотелось исчезнуть бесследно и разом избавиться от прошлого, как ящерица, которая сбрасывает хвост и опрометью кидается куда глаза глядят.

— Пошли, — сказал я Магдалене. — Я люблю тебя и навсегда останусь с тобой. Мы никогда больше не вернемся в лес.

— Ты такой славный, — ответила Магдалена, сияя улыбкой. — Я знала, что согласишься. Ты будешь учить моего ребенка, правда? И будешь беречь его, как своего собственного.

— Договорились, — подтвердил я. Я и впрямь был готов к этому. Разговоры Магдалены про каких-то богов, сатану и Иисусов, понятное дело, полная чушь, я ничего не понимал в этой чепухе, но вправду хотел стать отцом ее ребенку. Мне вспомнился разговор с дядей Вотеле о змеиных заклятьях, о том, что однажды настанет время, когда мне предстоит обучить преемника, как он обучил меня. Только в таком случае змеиная молвь не сгинет, только так я не останусь последним, кто понимает заветные змеиные заклятья. Мне нужен ребенок, с кем поделиться всеми известными мне премудростями, и где взять такого ребенка, как не в деревне. В лесу детей нет, и теперь совершенно ясно, что никогда больше они там не народятся. Хийе умерла, лес вымирает, но заветные змеиные заклятья еще живы, пока жив я, и мне хотелось, чтобы они жили хоть немножко дольше меня.

Меня нисколько не заботило, что отец ребенка Магдалены железный человек, я не питал никакой ревности к этому звякающему существу, от которого за одну ночь Магдалена понесла. Если уроки мои пойдут впрок, в один прекрасный день ребенок Магдалены с помощью одного-единственного тихого змеиного заклятья поставит отцовского коня на дыбы, а затем сломит шею старому железному человеку. Если надежды Магдалены исполнятся и ее сын, покинув родную деревню, действительно отправится странствовать по белу свету, то моя змеиная молвь поможет ему кое-чего добиться. Мне же по собственному опыту известно, насколько беззащитны люди, не знающие заветных змеиных заклятий, если напасть на них. Мне захотелось сделать этого ребенка своим преемником, подарить ему замечательное секретное оружие, воспользоваться которым сможет в мире только он. Вот единственная мысль, единственная цель, которую еще могла иметь моя жизнь.

Я поплелся вслед за Магдаленой в деревню, так и не оглянувшись. С лесом было покончено, мне никогда не придется больше встречаться ни с матерью, ни с сестрой. Я знал, что это наверняка огорчит их, но им придется смириться. По-честному, при справедливом ходе вещей мне следовало умереть в горячке, мое исцеление было бессмысленно и непонятно. Я не мог продолжить с того, где я остановился на полпути до болезни, даже с того, куда я добрался той ночью, когда я вызволил Хийе из рук ее отца. Все слишком изменилось, и найти начало нужного пути уже не удастся. Он затерялся, и единственно возможным представлялось соскочить с прервавшегося пути в заросли. Так я и поступил. Я увидел перед собой дом Йоханнеса и глубоко вдохнул, словно собираясь нырнуть.

Йоханнес приветствовал меня, на его взгляд, исключительно ласково.

— Бедный малый, — сказал он. — Ты так исхудал, так изможден. Но твоим лишениям теперь конец. Заходи в дом, я дам тебе хлеба. Ешь, сколько захочется, потому как, слава Богу, хлеба у нас вдоволь.

Я натянуто улыбнулся, а сам подумал: «Вот так оно и начинается». Стоит только ступить за их порог, как они тотчас начинают пичкать тебя хлебом. Но я свой выбор сделал, я готов был задохнуться. Я не пришел в деревню наслаждаться жизнью, лакомиться, если не считать Магдалены, так что у меня были все причины позабыть об иных удовольствиях. Похожий на мох хлеб самая что ни есть подходящая еда — достаточная, чтоб поддержать жизнь, а большего мне и не надо.

— С удовольствием отведаю хлеба, — сказал я Йоханнесу.

Мне протянули свежий ломоть, я откусил кусок и, не прожевав, давясь, проглотил его, словно хотел как можно скорее набить себя чем-то чужеродным, чтобы через это стать новым существом. Йоханнес же, естественно, приписал мою жадность на счет безумного голода и, сочувственно глядя на меня, вздохнул:

— Как, должно быть, тяжко тебе было жить в лесу. Бедный малый! Что ж ты раньше не остался у нас? Но на этот раз ты ведь не уйдешь, к тому же зима на носу. Ты же сгинешь в лесу от холода и голода.

Я представил себе змеиное логово и громадный белый камень, лизать который было так сладко, и ту сладостную истому, что охватывает тебя, и долгий сладкий сон. Я знал, что больше зимовать к змеям не пойду, — последний жалкий человечишко посреди живучих и успешно плодящихся змей. Я не желал быть бедным родственником, не собирался изображать из себя редкость, чудом дожившее до наших дней странноватое существо. Всё кончено, наш род вымер.

— Да, больше я не уйду, — сказал я Йоханнесу. — Остаюсь здесь.

— Правильное решение, — одобрил Йоханнес. — Для начала подыщем тебе какое-нибудь жилье, а со временем сам поставишь себе избу.

— Отец, Лемет остается у нас, — заявила Магдалена. — Он будет моим мужем.

У старосты Йоханнеса челюсть отвисла.

— Деточка, вот так новость для меня… — забормотал он. — Почему же именно он? На тебя ведь многие заглядываются, из нашей же деревни ребята, ты их с детства знаешь. Ты всегда воротила от них нос, говорила, что за деревенщину не пойдешь… А этот тут так вообще из лесу.

— Вот именно! — воскликнула Магдалена. — Зачем мне выходить за землепашца, который не знает и не умеет ничего, кроме того, что перенял от рыцарей да монахов? Я желаю делить постель не с подмастерьем, а с самим мастером, вот я его и нашла — ты же знаешь, отец, чей ребенок растет во мне и кем он станет!

— Как не знать, — сказал Йоханнес и поглядел на живот Магдалены с такой нежностью, что мне вспомнился рассказ о том, как в юности деревенский староста делил постель с каким-то епископом. Уж не надеется ли бедный старикан и сам забеременеть, подумал я ехидно. Какое, должно быть, для него разочарование, что даже его возлюбленный Бог не может сделать так, чтобы мужики беременели и рожали детей от чужеземцев. Но я ничего не сказал, ведь мне, по всей видимости, предстояло жить под одной крышей с Йоханнесом, так что глупо в первый же день рассориться с ним.

— Я прекрасно понимаю тебя, — сказал Йоханнес. — Ты в меня, дочка, и метишь высоко. Это великое дело, что ты познала настоящего рыцаря, такого опыта нет ни у одной девицы в нашей деревне, и я горд за тебя. А Лемет? Ты погляди на него! Он же дикарь!

Меня удивило, что он не стесняется говорить так в моем присутствии, но, вероятно, старикан считал меня настолько оголодавшим, что все мое внимание приковано к хлебу.

— Отец, у меня на то свои причины, почему я выбрала Лемета, — сообщила Магдалена. — Ладно, пусть ты и считаешь его дикарем, но в любом случае он особенный.

— Особенный-то особенный, только эта особенность ничего не стоит, — стоял на своем Йоханнес, глядя на меня с явным неодобрением. — Я ничего не скажу, он наверняка может стать стоящим землепашцем, научится пахать и сеять, но сейчас-то он никто. Он жил зверем. Он даже не крещен. Магдалена, это глупость!

— Отец, я знаю, что делаю, — сказала Магдалена и гордо выпрямилась. — Не забывай, что я мать будущего рыцаря! Отец, ты в свое время много путешествовал, много повидал на свете, а теперь ты старик, и я лучше разбираюсь в новом мире. Мне нужен именно Лемет, и никто другой. Он станет отцом моему ребенку. Он для этого лучше всех подходит.

Она посмотрела на меня — свысока, оценивая, но тут же улыбнулась, словно извиняясь.

— К тому же я люблю его, — проворковала она, села рядом со мной на скамейку и обняла за шею. — Отец, даже не спорь. Это дело решенное.

— Ладно, — вздохнул Йоханнес. — Пусть остается. Места у нас хватает, я же не из-за этого, просто… Так и быть. Я нынче все равно в монастырь собирался сходить, посоветоваться со святыми отцами насчет волков-оборотней. Так что заодно договорюсь и насчет крещения. Лемет ведь должен стать крещеным, его следует наречь христианским именем. Он должен усвоить Божье слово и заповеди, данные людям Господом.

— Никакого Бога, — заявил я. Пусть я готов был давиться хлебом, жать в поле злаки, крутить ручной жёрнов и заниматься всякой прочей ерундой, перенятой деревенскими у иноземцев, но от Бога мне хотелось держаться подальше. Меня воротило от всех этих духов-хранителей, иисусов и прочих выдумок. Они мне опротивели еще в лесу и никуда не делись и в деревне, только стали называться иначе, по-прежнему оставаясь пустопорожними невидимками. Я не желал ничего слышать об этих глупостях, они напоминали мне про Юльгаса и про то, что мне удалось снести ему лишь полголовы. Я уничтожил священную рощу, чтобы никогда ее не видеть, и я не собирался ходить в церковь, единственное отличие которой от рощи в том, что вместо Юльгаса там голосят монахи. Возможно, это и впрямь современнее, но для меня разницы в том не было.

— Как так — никакого Бога! — взвился Йоханнес. — Я не потерплю, чтоб под моей крышей жил нехристь-язычник. Это немыслимо! У нас христианская деревня, мы люди крещеные, часть христианского мира, пусть пока еще бедные и немножко отсталые, но над нами простирает свою длань Папа, который живет в святом городе Риме. Ты должен пройти крещение и принять правильную веру, ты должен ходить в церковь и выучить Божьи заповеди!

— И не подумаю, — сказал я. — Послушай! Я готов выполнять любые работы, возделывать землю и печь этот самый хлеб, пусть он и невкусный, но наполняет желудок, его можно пощупать и попробовать на зуб, то есть он вполне всамделишный. Но новые духи-хранители мне ни к чему! Я столько натерпелся в лесу из-за этих выдумок, с меня хватит!

— Я же не о духах-хранителях говорю! — воскликнул Йоханнес. — Духи-хранители, само собой, приносят человеку одни только несчастья, ведь они служат сатане. От них действительно надо держаться подальше. Я говорю о Боге, который хранит нас!

— Староста, я всю жизнь прожил в лесу, и я говорю тебе — нет в природе никаких духов-хранителей! Нечего их бояться, бояться надо людей, которые в духов верят. И с твоим богом та же история. Просто это новое прозвание духов, какое им дали монахи, точно так же, как они готовы окрестить меня. Что это изменит? Я все равно останусь самим собой, как вы меня ни назовите, и точно так же нет никаких духов-хранителей, как вы их ни зовите. Мне не до ваших игр.

— Это не игра! — закричал Йоханнес, поднимаясь. — Выбирай — или ты примешь крещение и станешь христианином, как все в нашей деревне, или отправишься обратно в лес. Я не допущу, чтобы среди нас жил язычник, ни в коем случае!

— Отец! Замолчи! — закричала теперь Магдалена. — Незачем Лемету идти в церковь, раз он не хочет. К чему крестить его. Я хочу его именно таким, как он есть.

— Он же язычник! — орал Йоханнес. — Все язычники служат сатане!

— Отец, ты не находишь, что иногда нам может понадобиться и помощь сатаны? — спросила Магдалена. — Ты что — считаешь, бог всемогущий? Сегодня вот освященный пояс не спас наших овец. Может, в данном случае было бы правильнее обратиться к сатане?

— Деточка, то, что ты говоришь, страшный грех! — пробормотал Йоханнес, побледнев. — Сатана никого не может защитить, он способен только разрушать и нападать. Вот увидишь, я еще сегодня схожу к святым братьям, и они дадут мне средство уничтожить проклятого оборотня, который прикончил наших овец.

Магдалена с опаской взглянула на меня, видно, испугавшись, не может ли средство монахов действительно извести меня, волка-оборотня. Я улыбнулся ей, и она, похоже, успокоилась. Какие же они глупцы! Магдалена хоть красавица, но старосту Йоханнеса ничто не извиняет. На меня внезапно навалилась страшная тоска. Магдалена и ее отец продолжали спорить о том, что может бог и чего не способен сделать сатана, или наоборот. Я не мог уследить за этими бреднями. Насколько отличались от этого наши разговоры с Хийе! Мне вдруг стало так жалко себя, хоть плачь. Но отступать было некуда. Вот торчу я тут среди современной глупости, и торчать мне тут по гроб жизни. В эту минуту мне захотелось, чтобы Магдалена немедленно родила, и ребенок в одночасье вырос, чтобы я мог начать учить его змеиной молви. Я знал, что я с моими надеждами ничуть не умнее деревенских с их богами. Сверхъестественного ничего нет, все происходит по законам природы, рождения и смерти случаются в свое время.

— Ну? — спросил я устало. — До чего договорились? Мне остаться или вернуться в лес? Что скажешь, Йоханнес?

Я смотрел в красную от раздражения физиономию деревенского старосты, и вдруг у меня мелькнула заманчивая мысль — а не убить ли его просто и закончить тем самым этот нелепый спор, изготовить из его черепа чашу и зажить себе с Магдаленой, не слыша дурацкой болтовни чокнутого старика. Но я пришел в деревню не воевать — я пришел сюда похоронить себя, и я подарил старосте жизнь. Я ждал ответа, слыша, как Йоханнес задыхается от ярости, — но он не сказал ничего, это Магдалена заговорила:

— Конечно, ты останешься здесь, — сказала она спокойно. — Ты мой муж и отец моему ребенку, и ты не обязан становиться христианином. Христиан и без того в нашей деревне хватает — если бы мне захотелось найти себе мужа среди них, он бы у меня давно уже был. Я захотела тебя. Слышишь, отец? Я хочу Лемета, и мой ребенок — ребенок от рыцаря, в жилах которого течет кровь Иисуса, не забывай об этом! — тоже хочет Лемета.

— Ладно, — сказал Йоханнес, и мне показалось, что слышу, как он скрипит зубами. — Пусть остается. Но я говорю тебе, Магдалена, он принесет в наш дом беду! Бог не простит нам, что мы дали кров язычнику, он накажет нас. Нельзя служить двум господам! Я всю свою жизнь был раб божий, и он благословил меня за это, как благословил всех людей и народы, что смиренно служат ему, и даровал им власть и силу. Магдалена, одумайся, пока не поздно! Я не желаю этому парню зла, я хочу, чтобы и у него тоже был могущественный господин, кому служить, и кто воздает ему за это.

— Я никому не служу, — сказал я. — Мне не нужен господин, и уж подавно я не стану придумывать его себе.

— Ладно, но знай, ты единственный и последний язычник в нашей деревне! — возвестил Йоханнес.

Я промолчал. Что сказать? Я уже свыкся с мыслью, что я последний. Везде и во всем.

30

Вечером Магдалена позвала меня на качели. На мне были уже не старые мои звериные шкуры, Магдалена стянула их с меня, а взамен дала какие-то старые отцовские вещи. Они были вполне ничего, но не лучше моей прежней одежды — и было вполне ясно: чтобы изготовить их, потребовалось немало труда, тогда как приличные звериные шкуры у нас в лесу оставались после каждого обеда.

Первым на качелях мне встретился прежний мой приятель Пяртель, которого теперь звали Петрусом, и его дружки Якоб и Андреас, с которыми я когда-то виделся возле монастыря. Кроме них было еще полно деревенских парней и девок, они качались, сидели вокруг костра или гонялись друг за дружкой.

Было видно, что к Магдалене в этой компании испытывают большое уважение. Если ребята в порядке вещей таскали девок за волосы и пытались задрать им подол, то в отношении Магдалены никто ничего подобного себе не позволял. Девки старались держаться поближе к ней, ловили каждое ее слово и порой задавали робкие вопросы. Казалось, больше всего они боятся опозориться перед Магдаленой, сморозить какую-нибудь глупость. В свою очередь Магдалена относилась к ним с материнской строгостью и никогда не забывала в подтверждение своих слов подчеркнуть, что она носит в себе ребенка от рыцаря. Всякий раз, когда она вспоминала об этом, девки восторженно перешептывались.

Ребята, напротив, держались от Магдалены на почтительном расстоянии и лишь косились на нее, примерно так, как маленькая ласка жадно следит за тем, как рысь поглощает свою добычу, облизывается, но тем не менее не рискует приблизиться, потому как знает — эта добыча не про нее. То, что Магдалена переспала с рыцарем, сделало ее для всех для них недостижимой, и я мог испытывать спесивое удовлетворение оттого, что я единственный, кому доступно освященное таким манером тело.

Мое появление на поляне с качелями было встречено любопытными взглядами и сдержанным гомоном, но поскольку Магдалена гордо держала меня за руку, девки тотчас решили: раз уж переспавшая с рыцарем умница-разумница Магдалена водится с парнем из леса, то это, должно быть, последний писк моды, и наперебой поспешили познакомиться со мной. Ледяным взглядом и несколькими резкими словами Магдалена отпугнула их. Всем своим видом она дала понять: дикарь, конечно, модно, но иметь его могут лишь избранные — те, с кем соблаговолил переспать иноземец.

Я оставил девушек и пошел поздороваться с Пяртелем, вид его пробудил во мне милые детские воспоминания, питая обманчивую надежду, что исчезнувшие из нашей жизни люди все-таки есть где-то, пусть изменившиеся, пусть сменившие имя, как и Пяртель-Петрус. Увы, я знал, что это касается его одного, и по-честному, Пяртель ничуть не порадовал меня.

Пяртель поздоровался со мной довольно-таки равнодушно, но не от какого-то недружелюбия, а оттого что Андреас нашел где-то помятый рыцарский шлем. Его передавали теперь из рук в руки, примеряли и рассматривали с замиранием сердца.

— Я знаю, это испанская сталь, — сказал Якоп, постучал осторожно ногтем по шлему и улыбнулся счастливой улыбкой, когда шлем звякнул в ответ. — Какая работа! Умеют же!

— Никакая это не испанская сталь, — возразил какой-то толстяк, взял шлем и помял своими ручищами. — Это немецкая работа. Очевидная вещь, кто ж работу немецких мастеров не знает!

— Нигуль, да не мни ты его так! — напустился Андреас. — Это я его нашел, он мой! Ты же испортишь, если будешь так жать.

— Ну, на это мне хотелось бы поглядеть! — расхохотался толстяк Нигуль. — Как землепашец вроде нас голыми руками раскурочит работу немецких мастеров. Понимаешь, это же немецкие мастера сладили! Да такой шлем любой удар мечом выдержит. Немецкие мастера дрянь не сделают.

— Все равно, не надо его так мять, — сказал Андреас и забрал шлем. — Красотища, мужики, ничего не скажешь. Мировой уровень! Эх, есть же у этих рыцарей вещи.

— Да что и говорить, — хором согласились все. — Это вам не наши колпаки.

— Нашли что сравнивать — такой изящный шлем и какие-то колпаки! — воскликнул Андреас. — Он же блестит, он из металла сделан. В нашей деревне ни у кого ничего и похожего нет. Вот надену его, так наши бабы передо мной задом завиляют.

Все захохотали, один только Пяртель спросил недоверчиво:

— Рискнешь в таком ходить? А если рыцарь какой увидит?

Все разом умолкли, да и Андреас вроде как задумался. Но все-таки стал бахвалиться, принял лихой вид и закуражился:

— А чего мне бояться? Понятно, что не днем и не на большой дороге, а вечерком, как стемнеет, кто ж тогда меня увидит, если я шлем надену и отправлюсь по бабам? Я задворками пойду, туда в навоз никакой рыцарь не сунется.

— Туда, конечно, не сунется, — подхватили мужики, обрадовавшись, что приятель нашел выход из сложной ситуации, и загодя предвкушая его будущие победы. — Они же не хотят, чтобы их кони навозом копыта себе изгваздали. Если задворками пробираться, то наверняка никто тебя не увидит.

Зависти они, похоже, не испытывали и считали вполне справедливым, что обладатель такого замечательного заморского шлема может перетрахать всех деревенских баб. Единственное, о чем они мечтали, так это о том, чтобы похожих шлемов было побольше. Толстяк Нигуль высказал это вслух:

— Эх, вот бы и мне найти такой! — вздохнул он. — Да только подобная удача раз в сто лет случается — это вам не грибы, которые где только не растут. Рыцари, они свои шлемы берегут.

— По мне так раздобыть их нетрудно, — заметил я. — Прикончи какого-нибудь рыцаря — и шлем твой.

Воцарилось испуганное молчание. Деревенские смотрели на меня с таким ужасом, будто я посоветовал им пойти домой и сожрать своих матерей. Наконец Якоп сказал:

— Что за чушь ты несешь. Как можно прикончить рыцаря?

— А почему бы и нет? — удивился я. — Вы что, думаете, они бессмертные? Вечные, как камни?

— Нет, конечно, но где ж нам одолеть их? — сказал Якоп. — Они всегда верхом на конях, в кольчугах. У них и копья, и пики. Они куда сильнее и ловчее нас. Мы и думать не моги напасть на них. Это сплошной бред.

— Может, ты там в своем лесу просто не встречал их, — презрительно заметил Андреас. — А мы тут в деревне что ни день встречаемся с рыцарями и понятие имеем, какие они. Это важные господа. Помнишь, Нигуль, на днях ты замешкался шапку снять, так рыцарь огрел тебя мечом плашмя. Хорошо, ты успел в канаву отскочить, иначе бы несдобровать тебе.

— Зачем шапку снимать? — удивился я.

Мужики заулыбались.

— Нет, ты и впрямь дикарь дикарем. Это же известный старинный иноземный обычай! Там, если скачет по дороге рыцарь, крестьянин беспременно шапку снимает. Это вежливость. Только невежа шапку не снимает.

— Это не про меня, — возразил толстяк Нигуль. — Я завсегда шапку снимаю, если рыцарь мимо проезжает, и кланяюсь в пояс. Я человек добропорядочный, знаю, как вести себя с благородными. Просто в тот раз я не заметил господина рыцаря — солнце, проклятое, прямо в глаза слепило!

— Да, урок тебе!

— Согласен. В другой раз осмотрительнее буду.

— Вот видишь, какие глупости ты говоришь, — укоризненно сказал Якоп, обращаясь ко мне. — Боже праведный, он готов убивать рыцарей! За что? За то, что благодаря им мы знаем, какие прекрасные шлемы бывают на свете? Да если б рыцари и монахи не заботились о нас, разве б мы увидели все эти чудесные вещи! Жили бы себе во тьме, как кроты!

Неохота мне было спорить с ними. Я не стал говорить, что на моем счету не один убитый рыцарь, что я бросал их шлемы в заросли как бесполезный хлам. Мог бы даже точно указать места, где эти шлемы и кольчуги до сих пор ржавеют возле разлагающихся трупов, если волки да лисы не растащили их, терзая свою добычу. Но у меня не было никакого желания прийти им на выручку, к тому же я не горел желанием видеть, как в вечерних сумерках из каждой избы появляется деятель в диковинном головном уборе и, утопая в навозе, отправляется тискать девок.

Оставив мужиков любоваться шлемом, я направился к женщинам. Уже издалека я услышал голос Магдалены: «Да, он знается с сатаной». Это наверняка было сказано про меня. Девки заахали и вылупились на меня круглыми от страха глазами. Но когда я сел среди них, отодвинулись лишь немногие, самые робкие, наверное. Остальные же, напротив, потихоньку приблизились и разглядывали меня с жадным любопытством, словно надеясь, что я немедленно учиню что-нибудь ужасное.

Но я просто сидел и грыз травинку. Я заметил, что кое-кто из девок тоже сорвал травинку и сунул ее в рот, наверняка вообразили, что это какой-нибудь колдовской прием или ворожба. Наконец одна беленькая осмелилась заговорить со мной. Откашлявшись, чтобы привлечь к себе внимание, она пискнула:

— Хочу спросить! Вот скажи, это правда, что если дать чёрту три капли крови, то станешь ведьмой и сможешь летать по небу?

Некоторым особо благовоспитанным девицам один лишь этот вопрос показался настолько чудовищным, что они повскакали с мест и побежали на качели, предпочитая опасным темам невинное развлечение. Но те, кто посмелее, остались на месте и, затаив дыхание, ждали моего ответа. По мне так они были с придурью. В лесу только какие-нибудь трехлетки способны выдумать такое. Я сказал, что никогда не видал, чтоб люди летали. Про своего деда и его крылья из человечьих костей я рассказывать не стал, это вызвало бы слишком много вопросов, а у меня не было никакой охоты рассказывать этим дурочкам про наши семейные дела.

— И еще я слыхала, что если убить змеиного короля и съесть его корону, то человек научится понимать язык птиц, — продолжала беленькая. — Магдалена говорила, что ты умеешь разговаривать со зверьми, это правда?

— Нет никакого птичьего языка, — сказал я. — Я знаю заветные змеиные заклятья. Чтобы выучиться им, не надо никого убивать, тем более змеиного короля. Съесть его корону дела не решает, заклятья надо выучить. На это надо много времени, но когда наконец выучишься им, то действительно вполне можно растолковать зверью кое-что. А также птицам. Но разговаривать с ними невозможно, ведь мало кто из зверей может тебе ответить. Они понимают и слушаются, но сами не говорят.

— Но какие-то силы, если съесть корону змеиного короля, все-таки появляются, — никак не хотела согласиться со мной беленькая. — Ведь эти разговоры неспроста ходят. Тут наверняка что-то кроется.

— Ничего тут не кроется, — возразил я. — Чушь полнейшая. Люди, которые змеиного короля и в глаза не видели, и несут подобную околесицу.

— А ты видал змеиного короля? — спросила Магдалена, явно предвидя ответ и желая произвести впечатление на своих подружек.

— Видал, — коротко заметил я. Это опять-таки была тема, на которой мне не хотелось останавливаться, слишком явственно я представил себе Инц, ее отца и всех остальных змей. Они были мои лучшие друзья, а сейчас я сидел среди людей, у которых руки чесались убить их и слопать для того только, чтобы постичь несуществующий птичий язык, — и что за дурак это выдумал? Куда меня занесло?

— Никому не советую беспокоить змеиного короля! — сердито бросил я. — Вы не успеете и руку протянуть к его короне, как он десять раз насмерть ужалит вас. Я уже сказал, делать вам с этой короной нечего. Можете хоть бочку их слопать, язык птиц ничуть не станет вам понятнее. Какие вы есть, такими и останетесь. Жрите свой хлеб, а не змеиных королей, и смиритесь со своей нудной жизнью.

Я поднялся и отошел в сторонку, испытывая в душе отвращение и боль. Я же собирался похоронить себя здесь, позабыть всю свою прошлую жизнь — но разве это возможно? Тупость так и била мне в лицо, постоянно напоминая о счастливых мгновениях в лесу. Сколько я смогу выносить это? Я не такой, как эти деревенские, и никогда не стану похожим на них. Я бежал в деревню от тоски, а сейчас я был очень близок к тому, чтобы бежать от глупости — только куда?

Кто-то погладил меня по голове — это была Магдалена. Она пошла вслед за мной и целовала теперь меня в затылок.

— Не обращай на них внимания! — шепнула она мне на ухо. — Я знаю, что они дуры. Я потому и не хотела замуж за землепашца. Они ничего не знают про лес, откуда они родом, и про который забыли все, ничего не знают про дальние страны, где не бывали и никогда не побывают. Им же нечему научить моего сына, нечего ему подарить. Ты — другое дело, ты знаешь былой мир и все его тайны. Я знаю, что они стоят того, чтобы не забывать их. Ты научишь моего сына змеиным заклятьям, его отец из рыцарей уже подарил ему свою кровь, а я одарю его своей любовью и выращу великим человеком. Лемет, позабудь про этих дур там, у костра. По лицу твоему видно, что ты с удовольствием удрал бы обратно в лес, но не смей этого делать. Мы с тобой должны вырастить моего сына, он будет знать как новый, так и старый мир. Тогда будет хоть один человек, не такой как эти все, кто толком не знает ни того ни другого.

— Отчего ты так уверена, что родится сын? — спросил я.

— А как же иначе? — удивилась Магдалена. — Ведь его отец рыцарь. У рыцарей не бывает дочек.

Я погладил ее по щеке и нежно поцеловал в ухо. А сам подумал: «Ох, она такая же дурочка, как и все остальные. Ну да ладно, остаюсь. Деваться некуда».

Мы с Магдаленой сидели неподалеку от качелей, в стороне от других, и нам было хорошо. Деревенские качались вовсю — с гиканьем, взад и вперед, верх и вниз. И казались даже вполне симпатичными, потому что в темноте их лиц не рассмотреть было. В зареве костра мелькала лишь большая веселая голосистая компания.

Итак, я остался в деревне. Вместе с другими деревенскими ходил в поле жать рожь, помогал молотить ее, веять, молоть. Этот неимоверный труд, на который люди готовы ради того только, чтобы по примеру иноземцев давиться хлебом, который на мой вкус был вроде древесной коры, вызывал во мне прямо-таки почтение.

Изредка я все же позволял себе и настоящую пищу, ловил на лугу с помощью змеиных заклятий зайца, относил домой и запекал. Ел зайца с Магдаленой и Йоханнесом, который все еще не мог смириться, что в его доме живет нехристь язычник, и глядел на меня исподлобья, напоминая в такие минуты покойного Тамбета. Зайца он тем не менее уплетал, не в силах устоять перед вкуснейшим мясом.

Когда он жадно обсасывал заячьи косточки, я пытался убедить старика признать, что куда умнее было бы утопить хлеб в болоте и что ни день вкушать бесподобное жаркое. Йоханнес возражал мне, а у самого борода от жира блестит, что именно хлеб — основная пища человека, ибо так велит Бог и во всем продвинутом мире люди в поте лица своего добывают хлеб насущный. К тому же есть хлеб куда изысканнее, мясо-то и звери едят, тогда как жать рожь и размалывать зерна с помощью ручного жернова не умеет ни одна тварь. Так-то оно так, да только ни один волк или медведь не стал бы тратить время на подобные чудачества. А когда Йоханнес важно заявил, что именно употребление хлеба отличает нас от четвероногих, я сказал, что в другой раз, когда я снова добуду зайца, он может сосать лапу или жевать свой хлеб, мяса он больше не получит. На это Йоханнес злобно глянул на меня и принялся торопливо обсасывать косточку, словно испугался, что я немедленно исполню свою угрозу.

Деревенские редко ели мясо, ведь они ставили на живность странные ловушки, куда мог попасть лишь больной и совсем уж дурной зверь, или стреляли из луков, редко когда попадая в цель. Мои успехи в добыче зайцев вызывали изумление, но никто не желал понять, что помогают мне обычные расхожие змеиные заклятья. Все относили мои трофеи на счет какого-то колдовства. Магдалена очень гордилась мною, ходила по деревне и рассказывала, что я на всё способен, преувеличивала страшно и выставляла меня каким-то хийетарком, который с помощью заветных заклятий способен разгонять тучи и вызывать грозу. Я объяснял ей, что никакой я не хийетарк, и даже будь им, то все равно не мог бы разгонять тучи, потому что это просто невозможно. Говорил, что хийетарк обыкновенный обманщик, вытворяющий под священными липами всякие фокусы, такой же жулик, как эти монахи, что обучили Йоханнеса и деревенских всяким глупостям. Я добавил, что одного хийетарка я уже почти уполовинил, и попадись мне еще один такой деятель, то зарублю и его. Магдалена улыбалась — ей нравилась моя необузданность. Но, разгуливая по деревне, она по-прежнему называла меня хийетарком. Это слово, значения которого никто из деревенских больше не знал, пробуждало в них какие-то смутные воспоминания о былых временах, от которых мороз по коже, — так говорила мне Магдалена. Меня очень огорчало, что вместо всего того хорошего и прекрасного, что было когда-то, в память людей врезался образ именно хийетарка; почему бы им не помнить заветные змеиные заклятья и Лягву Полярную? Но нет, один только хийетарк и застрял в их памяти!

В довершение всего толстяк Нигуль как-то спросил меня в поле, правда ли, что я в своей роще приносил в жертву Сатане молодых девушек. Я врезал ему в рожу, так что кровь хлынула у него носом, — слишком больно напомнил он мне про Хийе и те дни, когда я был еще счастлив.

Что и говорить, пусть Магдалена и принадлежала мне, я не чувствовал себя в деревне счастливым. Наши ночи были прекрасны, но дни угнетали. И хотя я держался от деревенских как можно дальше, полностью избегать их мне не удавалось. Вечно кто-нибудь путался под ногами и своей дурацкой болтовней доводил меня до белого каления.

Единственное, что интересовало меня в деревне, кроме Магдалены, это ее ребенок. Я не мог дождаться его появления на свет. Мне и вправду казалось, что я стану отцом, пусть этот дитенок, которого ждала Магдалена, и зачат не мной. Но он должен был стать моим учеником, и это было не менее важно.

Наступила зима, живот Магдалены вырос настолько, что можно было подумать, будто у нее под рубашкой затаился медвежонок. Когда она шла по деревне, ее провожали восхищенные взгляды; многие бабы подходили к ней и прикладывались ухом к ее животу, словно надеясь услышать там немецкую речь и лязг кольчуги. И вправду казалось, будто деревенские представляют, что сын рыцаря выскочит из чрева матери верхом на коне и в шлеме с белыми перьями. Суеверие людей не имело пределов, да и сама Магдалена была твердо уверена, что у нее родится сын, тогда как я, напротив, чтобы досадить ей, ждал девочку, — хотелось показать Магдалене, насколько ошибочна и глупа ее вера. В то же время в глубине души я надеялся, что родится мальчик, мне казалось, что его будет легче учить; я воображал себя дядей Вотеле, а сына Магдалены собой. Мне не терпелось увидеть этого ребенка, единственного человека в деревне, пока еще неиспорченного и чистого, который понятия не имеет об одуряющей болтовне иноземцев и дурацких обычаях деревенских. Ему предстояло стать человеком, моим учеником, моим другом, моим сыном, с кем я смогу говорить на змеиной молви.

Весной он родился — естественно, мальчик. По воле случая дурацкое суеверие Магдалены получило подтверждение. Это меня не беспокоило. Я склонился над новорожденным и нежно коснулся его лица. Он открыл ротик и высунул крохотный язычок, и я к своей великой радости увидел, что язычок гибкий и подвижный, именно такой, какой нужен для произнесения змеиных заклятий.

Я шипнул ему несколько слов. Малыш посмотрел на меня большими глазами, взгляд был серьезный и внимательный.

31

Понятно, что я не мог тотчас приступить к обучению змеиной молви. Я с таким нетерпением ожидал рождения ребенка, что не подумал даже, сколько на деле уйдет времени, прежде чем малыш сможет начать учиться. Мне пришлось ждать больше года! Единственное, что я смог сделать сразу, это объяснить Магдалене, что нельзя хлебом и кашей лишить язык ребенка чувствительности. На первых порах он, естественно, должен питаться материнским молоком, но затем я намеревался сам заботиться о питании ребенка. Магдалена согласилась со мной.

Имени у малыша еще не было. Магдалена хотела назвать его Иисусом, но Йоханнес утверждал, что монахи не дадут на это согласия, поскольку Иисус может быть на свете только один. В конце концов малыша нарекли Томасом, вроде тоже подходящее для сына рыцаря христианское имя. Я, понятное дело, в церковь с ними не пошел, на мой взгляд, имя человек получает в тот миг, когда его впервые называют так, и никакие долгие шутовские обряды тут не нужны. Но поскольку крещение было для Магдалены и ее отца настолько важное событие, то я не стал ничего говорить. Вреда от этого ребенку никакого, а тем временем, пока никого дома не было, я с удовольствием вздремнул.

Когда малыша Томаса принесли домой, я попробовал шипнуть его имя на змеиной молви, звучало очень неплохо. Малыш заулыбался, услышав мой голос, и когда я погладил его по щеке, он повернул головку и принялся сосать мой палец, приняв его за материнский сосок.

— Он проголодался, — сказал я Магдалене.

Магдалена взяла Томаса на руки.

— Рыцарь Томас должен иметь всё, что пожелает! — шепнула она на ухо ребенку и приложила его к груди. Меня часто поражало, как Магдалена общается с малышом, — это была не естественная материнская нежность, а нечто большее, в ее голосе звучало поклонение и неизмеримая преданность. Я был уверен, что когда малыш подрастет, Магдалена никогда не сможет запретить ему что-то или ударить, для нее малыш Томас был действительно существо высшее.

Между прочим, такое же отношение чувствовалось у всех деревенских. Приходя к нам поглядеть на новорожденного, они не решались и порог переступить, так и стояли, уставясь на люльку, в которой спал малыш, и если тот внезапно просыпался с плачем, все, как-то съежившись, почтительно вслушивались в плач ребенка. Деревенские словно испытывали неловкость, что не понимают лепета малыша, — наверное, им казалось, будто сын рыцаря разговаривает с ними по-немецки. Я заметил, что даже Магдалена вслушивается в лепет ребенка с напряженным интересом, и когда ей чудилось, что слышится что-то вроде немецкого языка, то восторженно улыбалась.

Но самым, на мой взгляд, потешным было поведение Йоханнеса. Он имел привычку усаживаться рядом с постелью ребенка, и когда малыш Томас принимался гулить, с пресерьезным видом внимал бессвязным восклицаниям ребенка, кивал и время от времени вставлял: «Да-да!». Я так и не понял, старался ли он просто произвести впечатление, что он — человек, побывавший в святом городе Риме, деливший ложе с самим епископом, — понимает лепет крохотного рыцарского отпрыска, или же на старости лет он действительно тронулся умом. Он никогда не объяснял своего поведения — когда ребенок умолкал, Йоханнес, кивнув головой, словно ему стали известны важнейшие новости, отправлялся в свой угол и сидел там часами, словно размышляя о чем-то.

Это почтение и уважение, проявляемое людьми в отношении малыша рыцарских кровей, было настолько нелепо, что я, напротив, относился к нему по возможности непринужденно, щекотал под подбородком, тетешкал, дул на животик, так что он хохотал и весело сучил ножками и ручками. Когда я так забавлялся с ним, Магдалена всегда стояла рядом с каким-то оторопелым видом, словно никак не могла решить, не слишком ли вольно я обращаюсь с сыном рыцаря, однако никогда не запрещала мне этого. Я заметил, что, забирая после таких забав маленького Томаса к себе, она старалась быть особенно нежной и заботливой, как бы компенсируя мое непочтительное обращение с лицом столь высокого происхождения. И впрямь чудаки эти деревенские.

Вскоре времени играть с малышом Томасом почти не стало, наступила весна и пришлось заняться изнурительными и, на мой взгляд, совершенно бессмысленными полевыми работами. Я не роптал, делал, что велено, ведь мне на моем веку пришлось пережить куда более тяжкие часы, чем какая-то пахота, и если деревенским угодно, так отчего же не помочь им растить эти злаки. Значительно сильнее пахоты утомляли меня разговоры окружающих.

Излюбленной темой был в последнее время конский навоз. Лошадей у деревенских было раз два и обчелся, только несколько старых костлявых кляч с облезлыми гривами. Пахали на волах. Зато повсюду вокруг, не разбирая дороги, скакали верхом рыцари в железных доспехах, бывало прямо по полю. Нередко случалось, что в разгар пахоты кто-то из деревенских обнаруживал конский навоз и громким возгласом сообщал о своей находке — и тут же все пахари собирались носом к носу вокруг конской колобашки.

Каждый из них считал себя докой по части конского навоза.

— Да это ж чистокровного арабского скакуна колобашка! — заявил Якоп. — Навоз арабского скакуна я враз определяю, с одного боку приплюснут и в меру рассыпчатый.

— Мм… — недоверчиво промычал толстяк Нигуль и сунул нос чуть ли не в самый навоз, принюхиваясь. — По запаху это скорее испанский скакун.

— У испанца совсем не такие колобашки! — заспорил Андреас. — Уж поверьте мне, у меня конюх знакомый есть, так он иногда мне приносит из-под какого-нибудь рыцарского коня. Вы же знаете, я их собираю. Заходите ко мне, я вам покажу навоз испанского скакуна. Тут сходство какое-то есть на взгляд человека неопытного, но я-то сразу понял, что это конь английской породы. Обратите внимание на эти бурые оттенки.

Нигуль согласился с доводами Андреаса, оправдываясь тем, что у него насморк и нос заложен, но Якоп так легко не сдался.

— Вздор! — разозлился он. — Арабский скакун это! Я же знаю, что за лошади у рыцарей, я с детства собираю их навоз!

— Попробуй на вкус, если не веришь, — предложил Андреас. — Это английская лошадь и, по-моему, кобыла.

Он сунул палец в конскую колобашку, затем в рот и кивнул удовлетворенно:

— Совершенно точно. Настоящая английская лошадь. Красавица!

Якоп тоже попробовал навоз на вкус, помолчал и заключил мрачно:

— Похоже, твоя правда, у арабских навоз солонее. Да, черт возьми, английская кобыла.

— А я что говорю! — рассмеялся Андреас. — Уж я-то знаю коней и навоз их! Чертовски красивый помет! Вот бы у нас такие лошади были, что умеют так испражняться!

— Где ж нам взять таких? — встрял в разговор и Пяртель. — Они же бешеных денег стоят, да тут их и не купить.

— Да знаю я, что тут не купишь, — согласился Андреас. — Помяните мое слово, мужики, когда-нибудь привезу я себе из-за моря коня! Накоплю денег и привезу. От зависти позеленеете.

— Не верю, — отмахнулся Пяртель. — Столько денег таким, как мы, ни в жизнь не собрать. Да и кто нас туда за море пустит.

— Вот увидишь, поеду, — стоял на своем Андреас, но было заметно, что он и сам не очень-то верит в это. Мужики поделили между собой колобашку английской кобылы, приговаривая, что «приятно иногда взглянуть» и «хоть что-то, раз коня нет». Потом оправились обратно — пахать.

Подобные разговоры случались что ни неделя, ведь железных людей хватало, и всадники появлялись всюду. Поначалу интерес мужиков к конскому навозу просто забавлял меня, но потом стал вызывать зевоту. Я потихоньку пахал себе, как вдруг заметил, что со всех ног несется по полю в мою сторону какая-то деревенская девка.

— Помогите, помогите! — кричала она. — Змея ужалила! Змея Катарину ужалила!

Катарина была та самая беляночка, что расспрашивала меня на качельной горке про корону змеиного короля. Я прекрасно понимал, чего ждут от меня — все же знали, что когда-то я вылечил ногу Магдалене. Это ведь совсем нетрудно, просто надо вызвать змею, укусившую девку. Но вот именно этого мне и не хотелось. Я опасался встретить какую-нибудь гадюку, которая знает и помнит меня. Что она скажет мне? Что может спросить у меня? Какими глазами посмотрит на меня — Лемета, который не раз зимовал вместе со змеями, стал одним из них, а теперь ходит в деревенских одеждах и от него разит мучной болтушкой. Я смотрел, как Катарина приближается, и больше всего мне хотелось броситься в противоположную сторону.

Понятно, что я не сделал этого. Укус мог быть серьезным, я не смел допустить, чтобы эта дуреха Катарина умерла.

— Где она? — спросил я запыхавшуюся от бега девку. — Веди меня быстро к ней, живо!

— Уф! Уф! — Я так бежала, сил нет!

Она упала на землю и принялась обмахиваться подолом юбки.

— Ну! То тебе такая спешка, а теперь ты никак спать вздумала.

— Уф! Совсем дух вон, — выдохнула она и наконец собралась настолько, что смогла объяснить мне, где Катарину ужалили.

Я оставил бестолковую вестницу приходить в себя, а сам поспешил к Катарине. Она была совсем недалеко, просто удивительно, что небольшая пробежка настолько выбила из сил эту дуреху. Правда, она толстушка, и ноги у нее короткие.

Катарина сидела на валуне бледная и казалось, вот-вот бухнется в обморок. При виде меня она даже не стала говорить, только показала на ногу, на которой виднелись два больших кровавых следа от зубов, и всхлипнула, словно маленький ребенок.

Я торопливо шипнул нужные слова, и тут же из куста выползла Инц.

— Ты! — опешил я. К встрече с какой-нибудь знакомой гадюкой я был готов, но встреча с Инц оказалась неожиданной. Следы укуса на ноге Катарины — это следы укуса небольшой змейки, а Инц — из змеиных королей, а змеиный король если жалит кого, то только в шею, после чего лечить укушенного нет никакого смысла.

— Вот эта самая змеюка и была! — вдруг завопила Катарина. — Эта самая гадина!

— Заткнись! — бросил я через плечо Катарине, растерянно глядя на Инц. Мне было ужасно стыдно за свою деревенскую одежду, но Инц, похоже, было не до этого, она как всегда свернулась кольцом и сказала:

— Здравствуй, Лемет! Рада видеть тебя! Я для того ее и ужалила, чтобы тебя повидать, иначе ты ведь не объявишься. Знаешь, я сперва высосу яд, чтобы эта девка тут не выла и мы могли спокойно побеседовать.

— Давай, — ответил я. Инц подползла к Катарине и быстренько очистила ей ранки.

— Больше не больно? — спросил я Катарину.

— Нет, — сказала Катарина, завороженно глядя на голову Инц, увенчанную короной. — Так это и есть змеиный король!

— Да, только эта корона не про тебя. Иди теперь домой, — сказал я.

— А ты? — спросила Катарина.

— Что я? Мои дела тебя не касаются. Давай топай!

Катарина побрела домой. Мы подождали, пока она скроется за деревьями, тогда Инц скользнула ко мне и положила голову мне на колени.

— Мы так давно не виделись, — сказала она. — Как поживаешь, дружище?

— Да ничего, — неопределенно ответил я. Деревенская жизнь — не то, о чем мне хотелось бы говорить или рассказывать Инц. И задал встречный вопрос:

— Как там моя мама?

— С ней все в порядке, — заверила Инц. — Сейчас у нас живет. Пришла зимой, да так и осталась. Сказала, что не привыкла жить одна. Ты мог бы зайти проведать ее, она очень ждет тебя.

Я кивнул, но Инц, не дав мне и слова вымолвить, продолжала рассказывать — про Сальме и косолапого, про то, как сестра моя сшила ему на день рождения штаны, которые застегиваются на столько крючков и застежек, что косолапому самому не снять их, и Сальме может теперь не бояться, что он изменит ей. Инц сообщила, что Пирре и Ряэк сильно постарели за зиму и шерсть у них стала совсем седая, так что когда они сидят на своем дереве, то похожи на две громадные паутины, а ее собственные дети уже большие и живут своей жизнью, и кожа у них новенькая и замечательно красивая. Пока Инц рассказывала мне всё это, я вдруг понял, насколько я соскучился по лесу и как мне не хватает мамы. Встреча с Инц прояснила для меня многое. Весь этот мир, который я считал навсегда потерянным для себя, вновь змеился и струился вокруг в лице Инц, и я вдруг почувствовал себя как рыба, брошенная обратно в воду.

В какой-то миг я вообще перестал понимать, что заставило меня покинуть лес и перебраться в деревню. Во имя чего я проторчал здесь целую зиму, долгие месяцы, среди тупых докучных людей, тогда как в лесу меня ждет не дождется родная мать, ждет сестра, ждет подружка Инц? Ладно, сын Магдалены малыш Томас станет моим учеником, но это же не значит, что оставшуюся жизнь я должен провести в деревне, что я не могу проведывать маму, друзей. Я силился припомнить те переживания, что заставили меня без оглядки бежать из лесу, и не мог осмыслить их. Я перестал бояться сочувствия, меня не пугало, что Инц или мама могут заговорить о Хийе, — напротив, сейчас я едва ли не желал этого. Я долгое время прожил как бы с запухшими глазами, считая, что так оно и останется, но теперь вдруг опухоль спала, и я увидел всё, как и прежде.

— Инц, я сегодня же навещу маму, — пообещал я. — Это замечательно, что ты отыскала меня. А то бы я тут невесть сколько проторчал.

— Да, я тоже подумала, что надо тебя отсюда вызволить, — сказала Инц. — Можешь теперь вернуться в лес и забыть эту деревню.

— Нет, не совсем, — возразил я и рассказал Инц про сына Магдалены, которого я должен обучить заветным змеиным заклятьям, чтобы хоть один человек на свете после моей смерти знал их. Инц слушала и вздыхала:

— Всё еще надеешься, — сказала она. — Лемет, старина, не обижайся, но сдается мне, что песенка людей спета. Это печально и ужасно, только ничего тут не поделаешь. Ты и твоя семья — исключение, и если ты выучишь этого мальчонку, он тоже будет исключение, а остальные будут вроде каких-то синичек, которые пооткусывали себе крылышки и теперь скачут по земле, словно желтые пернатые мышата.

— Именно поэтому, — сказал я. — По крайней мере одна из этих синичек должна научиться летать, чтобы могла в будущем сообщить: синицы — птицы, а не желтые мышата. Хотя бы одна!

— Так-то оно так. Да только какая-то деревенщина… — начала Инц презрительно, но я оборвал ее.

— Инц, я понимаю, что этим ребенком должен был быть наш с Хийе сын. Но этот ребенок не родился и никогда не родится.

— Да, знаю, — шепнула Инц тихонько. — Я думала, ты не хочешь говорить о Хийе.

— Это не имеет значения. Как ты сказала, ты уже вытащила меня. Пошли теперь в лес, мне не терпится увидеть маму.

Мама постарела, но в основном осталась прежней. Она в прямом смысле слова повисла на мне, когда я пробрался в змеиное логово, обняла меня крепко-крепко и вдруг отпустила, как-то испуганно глянула на меня, вскрикнула «Ой!» и убежала.

— Мама, в чем дело? Ты куда? — бросил я ей вдогонку.

Я даже пустился вслед за ней, но она исчезла. Найти ее в лесной чаще было невозможно.

Я вернулся в пещеру, поговорить с гадюками, пересчитать детишек Инц, порадоваться за них, что так выросли. Спустя какое-то время появилась и мама.

— Мама, ты куда пропала? — спросил я и тут заметил ссадину на ее щеке, кое-где порванную одежду.

— Ничего, ничего! Всё в порядке, — замотала головой мама.

— Как же в порядке, у тебя щека в крови! Напал на тебя кто?

— Ах да ничего особенного, просто царапина, — возразила мама и утерла кровь рукавом. — Да кто ж тут нападет на меня, я же у себя в лесу! Просто упала.

— Откуда упала? — удивился я.

— Да с дерева. Поскользнулась на ветке, старею, — как бы извиняясь, объяснила мама. — Раньше я что белка по деревьям скакала, хоть на какое высокое дерево.

— Мама, с какой стати ты на дерево полезла? Не понимаю, мы столько не виделись, я прихожу, а ты на дерево лезешь.

— Хотела достать тебе совиных яичек, — призналась мама, доставая из кармана два крупных красивых яичка. — Ты же в детстве так любил их, всё то время, пока тебя не было, я думала: вот вернется мой сыночек, угощу его совиными яичками, как бывало, когда он еще маленький был. И вот ты пришел, а у меня ни одного совиного яичка нет! Вот я и бросилась добывать их — тут неподалеку есть совиное гнездо, да вот незадача — впопыхах сорвалась и грохнулась наземь. Хорошо ещё, что яичек в кармане не было, а то бы побились. Снова взобралась и достала-таки яички. Вот, сынок, это тебе.

Я взял из маминых рук яички, забыв даже поблагодарить ее. Мама все еще терла щеку — ссадина была глубокая, и кровь сочилась не переставая.

— В кои-то веки появился сыночек после долгого отсутствия, а я, дура набитая, вся в крови! — бормотала она в сердцах. — Вот недотёпа! Прости меня, Лемет, я понимаю, как это противно, когда я так вот, с ободранной щекой…

— Мама, да что ты такое говоришь! Это я у тебя должен прощения просить, что столько пропадал. Понимаешь…

— Да понимаю! Лемет, всё я понимаю. Бедняжка ты мой…

Она присела рядом, обхватила меня, всхлипнула и спросила:

— А почему ты совиные яички не пьешь? Ты больше не любишь совиные яички? В деревне еда вкуснее?

— Мам, ну что ты! Как ты вообще можешь спросить такое? Ничего вкуснее совиных яичек не бывает!

— Так выпей их! — упрашивала мама. — Сейчас они самые вкусные.

Я пробил в яйце дырочку и высосал его. Мама смотрела на меня с печалью и удовлетворением.

— Хоть совиным яичком могу тебя угостить, деточка, — сказала она. — Даже если все кругом пропадет пропадом, мама тебя накормит.

Она еще раз провела рукавом по окровавленной щеке и решительно встала.

— Выпей и второе яичко и приходи есть, — сказала она. — Запеченная лосятина ждет тебя, хороший мой.

32

Просто смешно, с каким постоянством всё в моей жизни шло наперекосяк. Это напоминает мне птицу, которая вьет себе гнездо высоко на дереве, но в тот миг, когда она садится высиживать яйца, дерево падает. Птица перелетает на другое дерево, начинает все по новой, откладывает новые яички, высиживает их, но в тот самый день, когда вылупляются птенцы, поднимается буря, и это дерево тоже трескается пополам.

Теперь, задним числом вспоминая свою жизнь, я бы сказал, что такое невозможно, если б не знал, что так все это и случилось. Обычно ведь так не бывает. Но в том-то и дело — я жил жизнью необычной. Вернее, жил, старался жить, — но мир вокруг изменился. Образно говоря, там, где прежде была суша, теперь волновалось море, а я еще не успел отрастить себе жабры, я все еще хватал воздух своими старыми легкими, ни на что не годными в новом мире, и поэтому мне все время не хватало воздуха. Я пытался спастись от наступающей воды и вырыть себе в прибрежном песке норку, но очередная волна сводила на нет мои усилия, пока в конце концов не стало ни норки, ни самого берега. Что я мог поделать? Вот и птица, которой так и не удается высидеть птенцов, потому что сломалось дерево, в том не виновата. Она вела себя так, как тысячелетиями вели себя все птицы, и гнездо она вьет на тех самых дубах, на которых ее предки всегда высиживали птенцов. Откуда ей знать, что век этим дубам вышел, что они прогнили насквозь, что любой порыв ветра посильнее может сломать пополам этих некогда мощных великанов, как сухую хворостину?

В тот день, в змеином логове, мне и впрямь показалось, что я нашел клочок суши, куда вода не дойдет. Мама, сияя от счастья, то и дело подкладывала мне лосятины, а я наслаждался вкуснейшим мясом, какого я давно уже не пробовал, причем это было не обыкновенное жаркое, а приготовленное мамой — ничего вкуснее я и пожелать не мог. Инц и прочие змеи были подле меня, мы болтали о том о сём, и спустя долгие полгода я вновь смеялся.

— Мама, ты так и собираешься остаться жить здесь с Инц? — спросил я.

— Да нет, теперь, когда ты воротился, я, конечно, вернусь домой, — сказала мама. — Одной там просто такая тоска, но вместе с тобой — другое дело. Ты ведь снова будешь в лесу жить?

Я задумался. Вернуться обратно в деревню — да хуже не придумать. Вся тамошняя жизнь, отсюда, из змеиного логова, казалась такой нелепой и чуждой. Сейчас было уже не понять, что же гнало меня каждое утро в поле — растить хлеб, который я не ценил; выполнять работы, которые были не по мне. Такой неестественной жизни, само собой, должен прийти конец.

Но бросать Магдалену и малыша Томаса я не собирался. Особенно Томаса. Но и Магдалену тоже. Она мне нравилась по-прежнему, и я надеялся, что Магдалена простит мне, если впредь я буду только навещать ее — иногда днем, чтобы поиграть с малышом Томасом; а иногда и ночью, чтобы провести время с Магдаленой. В конце концов, она же верит, что я оборотень и хийетарк, и мало ли что. У меня в лесу занятий хватает, она должна понимать это. Она позвала меня для того, чтобы я обучил ее сына древним знаниям, а не для того, чтобы я погонял волов в поле. С этим и деревенские справятся.

— Да, мама, я стану жить дома. Но иногда буду ходить в деревню. У меня там кое-какие дела.

Мама торопливо кивнула.

— Да-да-да! Конечно, конечно! — обрадовалась она. — Поступай как знаешь. Ты в нашей семье единственный мужик, тебе и решать. Не бойся, я тебе перечить не стану. Если надо, можешь в деревне и на подольше оставаться, я тебя беспокоить не стану.

— Да брось, какое беспокойство, — смутился я. — Мама, мне и вправду очень хочется жить вместе с тобой. По-честному, так я этой деревней сыт по горло.

Именно в это мгновение Инц ткнулась в меня носом и сообщила:

— Лемет! К нам гости. Твои друзья, похоже, дошли по нашим следам до пещеры и сейчас пробираются сюда.

— Ты деревенских имеешь в виду? Неужто они и здесь мне покоя не дадут!

— Дадут, не бойся, — сказала Инц и засмеялась беззвучно, как водится у гадюк — пасть нараспашку, мощные ядовитые зубы видны издалека. — Не думаю, что они сюда доберутся. Если не хочешь видеть их, сиди себе и не беспокойся. Мы это дело быстренько выясним.

— Нет, я с тобой. Хочу знать, кто это там. Может, и Магдалена с ними… Не хочу, чтобы с ней что случилось.

— Тогда тебе лучше с нами, мы ведь твою Магдалену в лицо не знаем, мало ли что, — согласилась Инц. — Пошли, поглядим на гостей.

Мы поползли по лазу ко входу, я — на карачках, гадюки впереди меня и по бокам. Довольно скоро послышались голоса. Кто-то произнес:

— Интересно, сколько еще ползти?

— Тьма-тьмущая, страх-то какой, — произнес женский голос, по-моему, Катаринин.

— Не бойся, — сказал кто-то третий, кажется, Андреас. — Ничего с нами эти гады не сделают, ведь на всех на нас святой крест. Как только этого змеиного короля увидим, хватаем корону и наутёк.

— Наверняка он станет преследовать нас, — предположил первый голос, который, по-моему, принадлежал Якопу.

— Не станет, — отозвалась Катарина. — Монах говорил, что стоит стянуть со змеиного короля корону, как он тут же обратится в камень.

Я прямо охнул. Бедная дурочка! Это же надо такую чушь придумать!

— А как мы эту корону поделим? — спросил Андреас. — Каждому по трети?

— Мне все-таки больше причитается! — заявила Катарина. — Это я приметила, куда Лемет с этой мерзкой гадюкой исчез, я за ними проследила и заметила, как они сюда в нору залезли.

— Да, только ты не решилась в одиночку преследовать их и позвала нас, — сказал Якоп. — Так что надо на троих поровну делить. Тебе — за то, что обнаружила их, а нам за то, что пришли тебе на помощь и добудем корону. Ты же все равно побоишься сорвать ее со змеиного короля!

— Не побоюсь! — стояла на своем Катарина. — У меня вон и топор с собой. Если эту корону так просто не сорвать, отрублю змею голову, потом можно будет и корону снять.

— Это же та самая девка, которую я сегодня ужалила, — шипнула мне на ухо Инц. — Какой смысл попусту тратить яд и жалить в ногу. Жалить так уж в шею.

Что она и сделала — молнией метнулась из тьмы и впилась Катарине в подбородок. Все трое охотников за короной вскрикнули, но Катарина затихла вмиг.

— Достань святой крестик, помаши им! — кричал Андреас. — Святым крестиком…

В следующий миг отец Инц — громадный красавец змеиный король — бросился на Андреаса подобно падающему дереву и впился ему в лицо, так что ядовитые клыки вонзились в глазные яблоки.

Якоп, который наблюдал это со стороны, завопил неестественно пронзительным голосом и опрометью кинулся к выходу.

Несколько молоденьких гадюк пустились было вдогонку за ним, но отец Инц посчитал это излишним:

— Пусть отправляется в свою деревню и расскажет там, что случилось. Пусть знают, не будут тогда больше беспокоить нас. Вот отребье! Подавай им мою корону! Неужели они и впрямь настолько оголодали, что больше есть нечего?

— Они думают, что будут тогда понимать язык птиц, — объяснил я мрачно. Почему-то я чувствовал себя ужасно неловко, словно и сам был из числа охотников за короной. На вид-то они ничем не отличались от меня.

— Язык птиц? — удивился отец Инц. — Какая глупость! Впрочем, ничего удивительного, что им такая дурь в голову приходит. Живут в своей деревне, говорить им не с кем, заветных змеиных заклятий не знают. Вот и сходят с ума от одиночества. Несчастная мошкара.

Я смотрел на Катарину, которой только сегодня утром помог оправиться от укуса змеи. Теперь ее ужалили вновь, и тут уж я ничем помочь не мог. Она умерла, точно так же, как и знаток конского навоза Андреас. Мне вдруг стало ужасно жаль их. Зачем они сунулись сюда, почему не остались в деревне, среди своих грабель, хлебных лопат и ручных жерновов? Раз уж устроили себе новый мир, то былое надо оставить в покое, забыть. Но, похоже, они не смогли этого сделать, их по-прежнему влекла корона змеиного короля, язык птиц и прочие лесные тайны, которые странным образом приобрели в их сознании совершенно искаженное, нелепое значение. Совсем освободиться от прошлого им все же не удалось — оно влекло их, пусть они и не знали, из-за чего. Но когда они действительно встречали что-то древнее, они не умели с ним обращаться, они были как маленькие дети, которые, нагнувшись над родником, склоняются вперед, пока не падают в воду. И вот они лежат тут, с покусанными лицами. Змеиные короли могли бы быть им братьями, но стали их убийцами.

— Мне надо идти, — сказал я Инц. — Схожу в деревню. Передай маме, что завтра к вечеру я вернусь.

— Что с тобой? — спросила Инц. — Тебе жалко их? Они же пришли сюда как воры, готовы были мне голову топором отрубить. Нам что — пятки им после этого лизать?

— Да нет, все правильно. Они получили по заслугам. Просто мне надо в деревне кое-что уладить, прежде чем я поселюсь в лесу.

— Может, отправиться вместе с тобой? — спросила Инц. — Мне хочется увидеть малыша, которого ты собираешься обучить заветным змеиным заклятьям. Сейчас ночь, все наверняка спят, так что без особых помех можно пробраться в дом.

— Пошли, — согласился я. — Только давай не будем торопиться, очень хочется немножко прогуляться по лесу. Я так давно не был здесь.

Мы действительно не спешили и добрались до деревни уже глубоко за полночь. Всё было тихо, как и должно быть, поскольку люди, естественно, спали.

Мы потихоньку приблизились к жилищу Йоханнеса. Я отворил дверь и шипнул Инц:

— Ребенок в люльке спит. Поглядишь на него и уползай, не хочу, чтоб старик Йоханнес проснулся и увидел тебя.

— Да и я этого не хочу, — отозвалась Инц и подползла к люльке Томаса, заползла на край люльки и уставилась на спящего малыша.

— Лемет! — прошипела она так громко, что напугала меня: сейчас все проснутся и начнется катавасия. — Лемет!

— В чем дело? — шипнул я в ответ. — Ты же всех перебудишь!

— Лемет, скорей сюда! — потребовала Инц. — Ребенок мертвый!

Мне как будто кто кипятком плеснул в лицо. Вмиг я оказался рядом с Инц. Это было так ужасно, что я заорал. Горло ребенка было прокушено. Люлька утопала в крови.

— Магдалена! — во все горло завопил я. — Магдалена, это что же такое?

Я бросился к постели Магдалены, которая последние полгода служила постелью и мне. Но сегодня Магдалена спала в ней одна, она лежала на спине, по лицу разметались волосы, горло разодрано.

Что было дальше — не помню. В какой-то момент я оказался на коленях посреди комнаты, прямо передо мной покачивалась голова Инц, она поднялась и успокаивала меня змеиными заклятьями, от которых находят лень и сонливость. Я провел рукой по лицу и огляделся по сторонам. Все в комнате было вверх дном, скамьи и стол разбиты в щепки, а поверх всего — разломанное пополам веретено.

— Что случилось? — спросил я Инц, подавляя зевоту: змеиные заклятья, как водится, действовали основательно.

— Ты с ума сошел, — сказала Инц. — Орал и бушевал, и в конце концов повел себя, как загнанный лось. Ты бесновался, разгромил и пораскидал все вещи, только покойников не тронул.

Я покосился на люльку Томаса. Со стороны она казалась вполне невинной и ничем не выдавала своего чудовищного содержимого. Но я чувствовал, как всё во мне вновь закипает.

— Не надо ли тебя еще поуспокаивать? — спросила Инц, наверное, по глазам моим поняла, что на меня снова находит.

— Нет, не надо, — сказал я и ощутил, как губы мои кривит ужасная ухмылка. — Здесь же больше нечего ломать.

— Мне жаль, — сказала Инц. — Я не знала этих людей, но мне правда жаль. Какой жуткий ублюдок!

— Кто? Кто ублюдок? Скажи, Инц, кто их загрыз? Какой-то волк? Опять какой-то проклятый волк!

— Вовсе нет, — отозвалась Инц. — Ты, как только покойников увидел, прямо как помешался, даже не осмотрел как следует следы укусов. Здесь не было никаких волков, и вообще-то это никакие не укусы. Таких зубов ни у одного зверя нет. Сам погляди!

— Не буду, Инц, — сказал я. — Не хочу видеть их, не могу. Скажи, кто убил их, и я пойду, поймаю и прикончу его.

— Твой старинный друг хийетарк Юльгас, — ответила Инц.

От неожиданности я рассмеялся и почувствовал, как меня затрясло от ярости.

— Так он еще жив? — воскликнул я.

— Увы, жив, — сказала Инц. — Хоть ты и снес ему пол-лица, но это его не убило. Я несколько раз встречала Юльгаса в лесу — выглядит он страшно, но жив. По-моему, он рехнулся, ходит в чем мать родила, чумазый и мерзкий, спит в грязи. Когда я в последний раз видела его, он приладил к своим пальцам заостренные деревянные когти. Он размахивал руками, щелкал своими деревянными когтями и бормотал что-то бессвязное. Лемет, этими самыми деревянными когтями он и разодрал им глотки!

— Тогда мы немедленно идем искать его, — заорал я, как ненормальный, вскочил и бросился на стену, так что дом задрожал. Меня вновь обуяло желание разнести всё в клочья, но успокаивающий шип Инц несколько отрезвил меня.

— А где же старина Йоханнес? — вдруг вспомнил я. Ведь в этом несчастном, затопленном кровью доме был еще один жилец. — Он что — тоже мертв?

Я покосился на кровать Йоханнеса, она была пуста.

— Его, наверное, дома не было, — решила Инц. — Интересно, деревенские по ночам обыкновенно не бродят. Во всяком случае, это спасло ему жизнь. И твою тоже. Если б ты спал здесь, и от твоей глотки мало бы что осталось.

— По мою глотку этот негодяй и пришел, — сказал я и настежь распахнул дверь. — Священная роща! Это он мне священную рощу никак не простит, да вдобавок еще пол-лица. Благодарю этого святошу, он и впрямь за все отплатил мне сполна, ничегошеньки в долгу не остался. Он мне даже больше заплатил, чем я того заслуживаю. Но ничего, я его разыщу и сведу счеты. Сегодня он мне за целое лицо заплатил, а я ведь только половину отсек, этого мало, надо поспешить и остатки отсечь. Ни одно дело нельзя оставлять незаконченным, что нынче сделано, о том завтра заботы нет, как говаривал дядя Вотеле. Он разлагался рядом со мной, Инц, и с тех пор я чувствую странный смрад, я тебе про это еще не рассказывал, но теперь ты знаешь — воняет так, словно я сам гнию. Но, как видишь, ничуть я не гнию, это все остальные дохнут! Все, кто окружает меня! Дохнут и гниют, а мне с этим смрадом приходится идти дальше. Ну что же мне еще остается, я продолжаю жить!

Я бросился вон из дому и всадил нож в ствол растущего перед домом дерева.

— Я буду жить! — закричал я. — Будьте счастливы!

— Лемет, пошли! — позвала Инц. — Пошли отыщем Юльгаса.

— Юльгаса! — прорычал я. — Да, его и впрямь надо разыскать и прикончить, ведь он еще жив и не помер — а должен бы, потому как я последний! Я последний, не он!

Я захрипел на луну, как хрипел дед на своем острове, а затем отправился вслед за Инц в лес, в безумной ярости и отчаянии ножом срубая вокруг себя ветки.

33

Достигнув опушки леса, Инц задрала голову и издала пронзительный шип, созывая гадюк.

Вскоре змеи стали сползаться. Всем Инц задавала один-единственный вопрос:

— Где Юльгас?

Первые приползшие змеи не знали, что сказать. Но это ничего, гадюк в лесу полно, и никто не мог пройти, не будучи замечен ими.

Примерно десятая гадюка кивнула в ответ на вопрос Инц:

— Только что видела его. Пристроился под той старой липой, в которую два года назад ударила молния, и ел заячью капусту.

— Спасибо, — поблагодарила Инц и посмотрела на меня.

— Ну, Лемет, слыхал?

— Слыхал, — отозвался я, нетерпеливо теребя свой нож, и даже нечаянно поранил им ладонь, но боли не почувствовал и не заметил, как кровь потекла по пальцам. — Запомни, Инц, я сам убью его. Сегодня я обойдусь без твоих зубов.

— Понимаю, — согласилась Инц.

Я побежал к обгорелой липе, напрямик, во весь дух, не обращая внимания на хлеставшие по лицу ветки, Инц следовала за мной.

Юльгас был там. Если бы я не обезумел от ярости, его вид, без сомнения, напугал бы меня. Хийетарк был в чем мать родила, его костлявое тело сухой корой покрывала грязь, прилипшие к ней веточки и прочий лесной сор. Половины лица не было, на месте былой раны ярко розовел жуткий, как будто влажный шрам. К пальцам Юльгаса были прикреплены коротенькие остро заточенные когти, ими он тягал из земли заячью капусту и совал ее в рот вперемешку с землей, и тихонько мычал при этом. Какие-то листочки заячьей капусты запутались у него в бороде и свисали с подбородка вроде зеленой плесени. Это был не человек, а какое-то животное, скорее даже растение, какое-то жуткое ходячее дерево с растопыренными ветвями. Ожившее дерево из священной рощи, которое поглощало траву, уставясь на меня своим единственным безумным глазом. Он узнал-таки меня и проскрипел:

— Ты! Ты срубил священную рощу! Псы, охранявшие ее, не простят этого, они загрызут тебя! Они обглодают твои кости!

Он угрожающе воздел руки, затряс деревянными когтями и залаял.

— Псы священной рощи чуют твой запах! — вопил он. — Они загрызут тебя до смерти!

Я заметил, что деревянные когти совсем бурые от запекшейся крови. Вне сомнений, этими самыми когтями этот ублюдок растерзал горло Магдалене и малышу Томасу. Я почувствовал, как всё вокруг заволакивает туманом. Ярость душила меня, я приблизился к Юльгасу и одним махом отсек ему левую руку. Он взвизгнул, но не отступил, а попытался ухватить меня правой рукой; я отскочил в сторону, и деревянные когти, не задев меня, чиркнули по воздуху. В следующий миг и вторая пясть шмякнулась в заячью капусту, я наступил на нее и закричал:

— Никакие это не псы священной рощи, мразь! Это твои собственные лапы, которыми ты угробил двух невинных людей! Тварь этакая, тварь!

— Я хотел убить тебя, — прохрипел Юльгас, прижимая к животу кровоточащие культи. — Я караулил тебя в засаде, но в ту ночь, когда я со своими верными псами пришел по твою душу, тебя не оказалось дома. А псы голодные, духи-хранители обещали напоить их кровью, вот они и утолили жажду. Никому не дано противостоять духам-хранителям, они всех сильнее!

Это звучало настолько чудовищно, что я рывком поднял Юльгаса на ноги и одним движением вспорол ему живот. Юльгас взвыл и грохнулся наземь.

— Ублюдок! — задыхался я. — Пойми наконец, нет никаких духов-хранителей, нет никаких священных псов. Есть только твоя дурная башка, что измышляет всё новые преступления. И почему только я не убил тебя в тот раз? Это я во всём виноват!

Я сунул руку в рану Юльгаса и вытащил кишки. Хийетарк орал и выл. Я привязал кишки к старой липе и двинул ногой в рожу старику.

— Ползи теперь вокруг своей священной липы, негодяй! — кричал я. — Ползи, пока все твои кишки не намотаются на твое священное дерево! Ползи, гад, ползи!

И он пополз! Кровавый отвратительный след потянулся за ним, длинные склизкие кишки вывалились из него и потянулись. Заячья капуста под деревом стала бурой от крови Юльгаса. Вывалив изо рта посиневший язык, он медленно полз, хрипя, выпучив единственный безжизненный глаз. Он смог проползти вокруг липы два раза пока не истек кровью.

— Какая гадость, — сказала Инц, с отвращением отворачиваясь.

— Подходите же, почтенные духи-хранители и священные псы, наваливайтесь на угощение! — орал я что есть мочи. — Стол накрыт! Подходите, смакуйте, это блюдо придется вам по вкусу! Сегодня вас кормят в последний раз! Завтра никто и не вспомнит про вас, с завтрашнего дня вы обречены на забвение и голодную смерть! Пользуйтесь случаем, духи-хранители! Священные псы, где вы, ау! Подходите давайте, жрите!

Одни лишь мухи слетелись на мои призывы, целая туча мух, и вскоре труп Юльгаса покрылся черным жужжащим покровом.

— Давай уйдем отсюда, — попросила Инц. — Это невыносимо.

Я сплюнул на мух и на останки хийетарка, резко развернулся и ушел.

— Ты куда? — спросила Инц, ползя рядом со мной.

— Не знаю.

— В деревню пойдешь?

— Нет.

— К нам?

— Я не знаю. Не знаю.

Мне хотелось просто идти и идти вперед и в конце пути упасть в пропасть, как в тот день, когда волк убил Хийе. Опять всё кончилось, опять всё было позади, опять всё пропало.

— Ты лучше сперва к нам зайди, — посоветовала Инц. — Тебе отдохнуть надо. Полижешь белый камень, отоспишься.

— А потом?

— Что потом?

— Когда я проснусь?

— Не знаю, Лемет. Потом подумаем. Пошли со мной.

Я не стал спорить с Инц. Так и быть, пойду к змеям. В сущности, ведь разницы никакой, куда идти и что делать.

Мы свернули на тропку, ведущую к змеиному логову, и какое-то время двигались молча. Внезапно Инц зашипела встревоженно:

— Дымом пахнет! Скорее! Что-то там неладно!

Я тоже уловил запах гари, бросился бегом и почувствовал себя чуть лучше. Мне требовалась деятельность. Мне хотелось, чтобы юльгасов было много, целая стая, и я мог всех их истязать и убивать. Дым и мелькавшее за деревьями пламя костра могли означать, что мне вновь представится возможность сразиться с кем-то, выплеснуть свое отчаяние в дурную ярость мести. Кто мог развести там огонь? Какие-то железные люди или монахи? Я достал нож и хищно вцепился в его рукоятку.

— Это из нашего логова дым идет! — испуганно прошипела рядом со мной Инц. — Что бы это могло значить?

Мы поспешили и спустя миг были на месте. И что же мы увидели! Это были никакие не железные люди и не монахи. Это были деревенские во главе со старостой Йоханнесом, там были Пяртель и толстяк Нигуль, и Якоп, и другие мужики. Они стояли кружком вокруг огромного костра, устроенного прямо перед лазом в змеиную пещеру. В свете огня видны были несколько обуглившихся гадюк. Спасаясь от проникающего в пещеру дыма, они, как видно, попытались выбраться на свежий воздух. Единственное, чего они добились, они не задохнулись, а зажарились заживо.

В пещере находилась ведь и моя мама! И отец Инц, змеиный король! И ее дети, у которых короны только-только начали отрастать! Они все были там и не могли выбраться.

Инц издала дикий шип и набросилась на деревенских. Какой-то паренек вскрикнул и упал, ужаленный Инц, затем вскрикнул один старик, закрыл лицо руками и свалился. Инц жалила направо и налево, среди деревенских возникла сумятица, людей обуял страх.

Послышались крики: «Помогите! Помогите! Тут одна гадина уцелела!»

Я не собирался оставлять Инц одну. Заорал изо всех сил и бросился ей на помощь. Первый удар пришелся по шее тучному Нигулю, и толстяк кулём осел на землю. Я орудовал ножом не глядя, и порой приходилось зажмуриваться, поскольку кровь брызгала мне в лицо и глаза щипало. Людей было слишком много, и когда я врезался в их скопище, со спины я не мог защититься. Кто-то угодил мне камнем в затылок, череп хрустнул, и я упал на колени, отплевываясь от неведомо откуда взявшейся во рту крови. Всё вокруг завертелось перед глазами, и не успел я собраться с силами, как меня связали. Рядом со мной лежала Инц. Хребет ей переломали, но она еще была жива, шевелилась еле-еле.

Я видел, как над нами склонился давнишний мой приятель Пяртель со здоровенной дубиной.

— Вообще-то эти гадюки совсем не такие опасные, — услышал я его слова. — Просто надо хряснуть им по спине, в два счета окочурятся. Они же не толще ветки, разок хряснешь, вот хребет и перешибешь.

— Пяртель, разве ты не помнишь — это же Инц! Вы когда-то дружили! — бормотал я, сплевывая кровь.

— Змея не может быть другом христианина, — отозвался Пяртель. — Не мели глупости! Это ты со змеями водишься, потому как ты язычник. За это тебя сожгут на костре.

— Ну и скотина же ты, — сказал я тихо. Слова Пяртеля меня не испугали — пусть жгут, если хотят, мне всё равно. Всё равно. Всё пропало, давно уже пропало, а теперь так они еще убили мою мать и все семейство Инц и вообще всех моих друзей-гадюк. Никого не осталось, одна только Инц с перебитым хребтом рядом, наверняка ее сейчас прикончат. Вот и ладно, пусть кончают, мне было просто больно смотреть, как Инц беспомощно шевелится в пыли подобно какому-то дождевому червяку, а не как королева змей.

— Держись, дружище! — шипнул я ей. Инц взглянула на меня, она поняла, что я сказал, но ответить уже не смогла. Судороги пробежали по ее тощему, но упругому телу. Было видно, что ей очень больно.

— Сунем змеюку в костер? — спросил Якоп, подойдя поближе и пнув ногой Инц.

— Да нет, давай лучше отнесем ее в муравейник, — сказал Пяртель. — Вот будет потеха, когда муравьи начисто обглодают ей позвоночник, словно змеюку в котле сварили.

— Скотина, тварь, мразь! — хрипел я, лежа на земле, тогда как Пяртель под смех деревенских поднял извивающуюся Инц рогатиной и понес ее куда-то. Мне вспомнилось, с каким презрением относилась когда-то Инц к муравьям, а теперь она станет жертвой этих самых букашек. Эти самые противные глупые букашки сожрут ее плоть, разнесут ее тело по крохам в свои ходы, оставив один лишь белый хребет. Крохотные убогие существа, не разумеющие заветных змеиных заклятий — точно такие же, как эти деревенские, благодаря которым им достанется такое угощение. Ведь Инц презирала и деревенских — а теперь эти люди заживо зажарили всех ее сородичей, а саму ее бросили на съедение муравьям. Они стали сильными, придумали, как убивать змей, и теперь уже ничто не остановит наступление нового мира. От заветных змеиных заклятий этим глухим ушам нет никакого толку — они не могут защитить от тяжелой дубинки, которой так легко перебить хребет нежной змее.

Пяртель сказал, что меня сожгут, и я ждал, когда же меня бросят в костер. Но, похоже, у деревенских были другие планы. Ко мне подошел Йоханнес, долго внимательно разглядывал меня, потом наклонился и сказал:

— Видишь теперь, Лемет, что с тобой случилось, а всё оттого, что ты отверг святой крест. Дал бы святым отцам окрестить себя, не заполучил бы тебя Сатана. Нет, тогда бы ты смог противостоять ему. Не стал бы служить окаянному.

— Никому я не служу, — пробормотал я.

— А с чего же ты набросился на нас? — спросил Йоханнес. — Почему убил столько честных христиан?

— Потому что эти христиане поубивали моих друзей. Знаешь ли ты, старый пень, что сегодня вы убили мою мать.

— Твою мать? — удивился Йоханнес. — Мы изничтожили змеиное гнездо, верных сатанинских прислужников. Вчера вечером эти мерзкие твари убили двоих наших — юного Андреаса и милую Катарину. Разве можно оставить безнаказанным такое преступление, вот мы и удушили все это сатанинское племя в их собственной пещере.

— Моя мать тоже была в этой пещере, — сказал я.

— В змеином логове? — воскликнул Йоханнес, осеняя себя крестным знамением. — Так она и сама была змея, или того хуже — ведьма! В таком случае она получила по заслугам!

— Старик, — сказал я. — Нынче я выпустил кишки одному ублюдку вроде тебя, он поклонялся духам-хранителям. Мне страшно хочется всадить нож и в тебя, извлечь печень и размазать ее по твоей роже.

— Ты говоришь как дикарь, — презрительно бросил Йоханнес. — Да ты и есть дикарь. Твоя душа настолько во власти Сатаны, что нет у тебя никакой надежды удостоиться Божьей милости. Ты напал на нас вместе со своим дружком, змеей подколодной, однако Бог защитил нас и направил руку славного малого Якопа, который жахнул тебя камнем. Твой господин силен, но против Бога он слабак. Как только рассветет, сожжем тебя на качельной горке. И не надейся, на этот раз я не уступлю Магдалене. Пусть сколько угодно просит за тебя, но я велю тебя уничтожить. Слишком долго терпел я в своем доме приспешника Сатаны, слаб и грешен был.

Я дико расхохотался, хотя впору было плакать, но слезы мои иссякли.

— Нет, старик, — крикнул я в лицо Йоханнесу. — Не бойся, Магдалена за меня просить не станет. Об этом можешь не беспокоиться! Так вот почему тебя не было дома, когда смерть приходила в ваш дом! Ты в лесу чинил расправу над змеями! Твой Бог и впрямь оберегал тебя и спас от большой беды. Ликуй, старик, благодари своего всемилостивого Бога, который так любит и бережет тебя!

— О чем ты? — забеспокоился Йоханнес. — Когда это смерть приходила в мой дом?

— Да ночью! Смерть всегда по ночам ходит, постучится тихонько — стук-стук, а староста Йоханнес дома? Нет его — так где же он? — староста в лесу гадюк поджаривает! — всхлипывая, изгалялся я. — У него дел невпроворот, его на то бог и избрал! Но смерть не желает уходить с пустыми руками! Нет Йоханнеса, нет Лемета — но Магдалена-то и Томас дома! Как славно! Красивая девка, малыш! Вкуснота! Духи-хранители и священные псы проголодались, не один только бог! Бог уже жрет гадюк, которых ему нажарил Йоханнес, что ж, тогда духи-хранители и псы священной рощи полакомятся человечиной. Ведь они все так проголодались! У них такой аппетит ненасытный.

Последние слова я буквально проорал, валяясь по земле, словно на раскаленных углях. Деревенские испуганно стояли вокруг, не зная, что и делать. Йоханнеса трясло.

— Ты что… Ты причинил моей дочке зло?

— Не я! — рявкнул я. — Эти псы священной рощи, духи-хранители и прочие божества! Они пьют кровь, не я! Я знаю всего только змеиные заклятья, ничего больше, и я последний, кто их знает. Самый последний, потому что теперь нет больше и змей!

Я расхохотался и в следующий миг попытался укусить за ногу стоявшего поблизости мужика. Тот испуганно отскочил в сторону.

— Да не бойся, ублюдок! У меня не ядовитые зубы, это не смертельно!

— Он сошел с ума, — сказал Йоханнес, бледнея. — Забираем его с собой и возвращаемся в деревню. Я очень беспокоюсь за Магдалену.

— Поздно, старый дурак, поздно! — взвыл я, колотясь головой об землю совсем как сумасшедший. — Поздно!

— Скорее! — торопил Йоханнес, теребя бороду. — Скорее!

34

Когда я теперь вспоминаю ту ночь, единственное чувство, что охватывает меня, это легкая неловкость за необузданное мое поведение. Сколько бесполезного крика и отчаяния! После того как волк насмерть загрыз Хийе, мне бы следовало уже привыкнуть, что все мои близкие исчезают. Кто однажды свалился в пропасть и в лепешку разбился о землю, того вроде бы не должно удивлять, когда его немощное тело вновь и вновь втаскивают обратно на вершину горы и снова сталкивают в пропасть. Дорогие мне люди и звери исчезли словно рыбы, вдруг оказавшиеся у поверхности воды, — один удар плавника, и вот уже нет их, одна за другой погружались они туда, куда я не мог последовать за ними. То есть, естественно, я мог бы последовать за ними, точно так же, как можно броситься в море, пытаясь поймать рыбу, только все равно ее не ухватить. Когда-нибудь и я последую за всеми дорогими мне, и хотя мы двинемся в одном направлении, нам никогда больше не встретиться. Так огромно это море, и так малы мы.

Сегодня я могу думать об этом совершенно спокойно, вполне равнодушно. Меня не волнует воспоминание о том, что в одну-единственную ночь я лишился и Магдалены и малыша Томаса, Инц, остальных змей и родной матери. Так и должно было случиться, конец трухлявому дереву всегда приходит в одночасье — один мощный удар, и вот уже оно повержено. Его пышная крона, что многие годы возвышалась над лесом, враз исчезла, в пологе леса образовалась прореха. Она быстро зарастет, словно ничего и не случилось.

Я больше не грущу о том, что мне некому передать заветные змеиные заклятья. Напротив, я испытываю даже какое-то злорадство. Пусть они живут себе без змеиных заклятий, эти грядущие поколения, которых мне никогда не увидеть, да и не хочется видеть! Глупые ничтожные букашки, я не завидую им. Они, конечно, не способны пожалеть о том, что не знают заветных заклятий, они не ведают, чего лишены, но я-то знаю. Я знаю еще много чего, чего мои безмозглые потомки не узнают никогда.

Размышления об этом доставляют мне удовольствие. Этот самый новый мир я и пытаюсь представить себе, когда часами лежу в своей пещере, — мир без заветных змеиных заклятий. Иногда я смеюсь про себя, настолько смешным кажется мне это будущее, в котором мне нет больше места. Странно и неприятно. Даже хорошо, что я избегу этой нелепости.

Нет, я не жалею о прошлом. Слишком далеко отошло оно от меня. Люди, которых я некогда знал и любил, остались в виде рисунков на стенах пещеры Пирре и Ряэк. Я смотрю на них, но не чувствую ничего.

Тем ранним утром, когда меня, связанного, волокли в деревню, я был далек от подобного умиротворения. Я огрызался и визжал, как волчонок, и последними словами крыл всех, кто попадался мне на глаза, пока какой-то здоровенный мужик не огрел меня дубиной так, что зубы полетели. Тогда я замолк, отплевываясь кровью, но ярость кипела во мне по-прежнему, и я не испытывал боли ни от разбитого лица, ни от врезавшихся в тело веревок.

Но мои вопли были ничто по сравнению с тем ором, что поднялся, когда толпа тех, что пожгли змей, добралась наконец до дома Йоханнеса и смогла оценить усилия и труд, предпринятые ночью хийетарком Юльгасом. Староста Йоханнес выскочил из избы, стал трясти меня, закричал:

— Это ты убил их! Это ты насмерть загрыз их! Оборотень проклятый, я всегда знал это!

Меня эти обвинения не удивили и не возмутили, я предвидел их. Я вообще не собирался отвечать Йоханнесу, но поскольку он не оставлял меня в покое, продолжал теребить, я пробормотал окровавленными губами:

— Оставь меня в покое, болван! Не я убил их, а сумасшедший старик вроде тебя, и если это успокоит тебя, так я уже выпустил ему кишки. Он поплатился за свою жестокость, когда-нибудь поплатишься и ты.

— Ты или какой другой лесной язычник, какая разница! — орал Йоханнес. — Все вы оборотни! Что это с вами такое, что за жуткое наваждение заставляет вас идти на такое злодеяние?

— Да сунем его в костер, какие дела, — сказал Якоп.

— Так и сделаем, только что с того толку Магдалене и ее сыночку, малышу-рыцарю! — сетовал Йоханнес. — Их никакая месть не вернет.

— В этом ты, старик, прав, — согласился я, думая про Юльгаса. Да убей я его хоть сто раз, ни Магдалене, ни Томасу от этого никакого проку. В любом смысле это был неравноценный обмен — кому нужна жизнь полоумного хийетарка, по нему не заплачет ни один человек, ни один зверь. Ему давно была пора умереть, но он всё бродил вокруг и убивал тех, кому бы только жить да жить и кого все оплакивали.

Криков и воплей и впрямь было много. Люди рыдали, воздевая руки к небу. Наверняка они удивлялись, как это все эти боги и иисусы, на помощь которых они надеялись и под защиту которых они выбрались из лесу, позволили свершиться такому страшному злодеянию. Тем более в ту самую ночь, когда они, согласно божьим наставлениям, с таким успехом пожгли змей. Я знал, что найти ответ на мучившие их вопросы совсем нетрудно. Все-таки я годы прожил в лесу вместе с Юльгасом и прекрасно помнил, с какой легкостью он объяснял всё Тамбету, прибегая к своему каверзному уму и специально придуманным для этого духам-хранителям. Так что деревенским недолго пришлось ломать себе головы, благодаря Йоханнесу они всё уразумели.

Естественно, во всем виноват оказался я. Бог не потерпел, что в деревне живет нехристь язычник, к тому же еще и оборотень, и в наказание за это он отвел свою оберегающую длань от Магдалены. Что же до малыша Томаса, то его Бог и не покарал, а, напротив, благословил. Дитя чужеземного рыцаря случился Богу настолько мил, что тот в срочном порядке призвал его к себе и усадил на колени. Вот как сильно он полюбил этого младенца!

Деревенские, развесив уши, с радостью поверили во всю эту чепуху, так же, как покойный Тамбет принимал за чистую монету всё, что звучало из поганых уст Юльгаса. За малыша можно больше не беспокоиться, он попал в добрые руки. Втайне они испытывали даже гордость оттого, что вот здесь, в простой эстонской деревне, народился такой дитёнок. Говорили о чуде, рассуждали, удастся ли одежками ребенка отпугивать лисиц от кур.

Магдалену, понятное дело, оплакивали, однако все были единодушны в том, что нарушать божьи заповеди нельзя, что впустить меня в дом был великий грех. Поскольку я был вот тут же, под рукой, то все они поодиночке и скопом плевались в меня и набрали высоченную кучу хвороста, на которой собирались изжарить меня.

Мне же все это напомнило мой свадебный костер, который я сам соорудил из того, что осталось от срубленной священной рощи. В тот раз мать запекла на костре лося, а теперь нет мамы, и лося эти недоумки со своими жалкими копьями добыть не в состоянии — так что ничего иного как поджарить меня им и не остается.

Смерти я не боялся — да и чего бояться ее после всех этих ночных событий? — но мне хотелось еще побуянить. Хотелось укокошить хотя бы старосту Йоханнеса и моего бывшего приятеля Пяртеля, которого я теперь с большим удовольствием называю Петрусом. Мне хотелось выплеснуть свою ярость, буянить и драться, а не превратиться в угли на костре, испечься беспомощным комком. Но я был крепко связан, так что и не шевельнуться. Один только рот мой был свободен, но именно теперь с заветными змеиными заклятьями делать было нечего. Для бесчувственных деревенских ушей это пустой звук. Эти люди были подобны волкам, уши которых залиты воском, и мне предстояло умереть от их рук так же, как погибла моя жена.

Мужики схватили меня и потащили к куче хвороста. За одну мою ногу схватился Петрус, и я сказал:

— Кто б мог подумать, что однажды ты швырнешь Инц в муравейник, а меня — в костер?

— Что поделаешь, — отозвался Петрус. — Всяк сам выбирает себе судьбу. Я давно уже звал тебя в деревню, ты пришел слишком поздно, но все равно остался дикарем.

— Ты и вправду веришь, что я оборотень? — спросил я на змеиной молви. — Ведь ты знаешь, что оборотней не бывает!

Петрус долгое время не отвечал, и я уж подумал было, что он не понял меня, потому что забыл змеиную молвь.

— В наше время в мире верят, что они есть, — сказал он вдруг, но не на змеиной молви, а по-человечески, видно потому, что язык его от деревенской пищи утратил подвижность. — Все современные люди верят. Значит, верю в это и я.

— О чем ты, Петрус? — спросил Якоп, который держал меня за другую ногу. До него мой вопрос не дошел.

— Я говорю, что оборотни — чудовищные существа! — сказал Петрус и воскликнул. — Хоп-ля!

Меня бросили в кучу хвороста. Солнце светило мне в лицо, я отвернулся и увидел своего деда, летящего над деревенскими постройками.

Первый, с кем он расправился, был Якоп, который как раз собирался поджечь костер. Дед просто схватил его за голову, вздернул и впился ему в затылок ядовитыми зубами. Якоб в судорогах плюхнулся обратно на землю и в следующий миг испустил дух.

Затем дед схватил привязанный к поясу топор и нанес им несколько ударов сверху вниз. Деревенские заверещали и в страхе бросились врассыпную.

— Лемет, ты помер? — крикнул дед.

— Нет, дед, я жив! — отозвался я. — Только связан. Развяжи меня!

Дед спланировал надо мной. Размах его крыльев был, как у орла, и человечьи косточки были скреплены с удивительным мастерством. Дед протянул длиннющий ноготь и перерезал им веревки.

— Когда я увидел тебя, окровавленного, на костре, то подумал, что ты умер и это твой погребальный костер, — сказал дед. — Но теперь я понимаю, эти негодяи решили сжечь тебя заживо. Только надеюсь, ты им такого удовольствия не доставишь! Давай, малый, порезвимся малость!

Он достал из-за пояса длинный нож и сбросил его мне. — Настоящих зубов ведь у тебя нет, бедолага.

Он запрокинул голову, взвыл и затем набросился на деревенских. Я спрыгнул с кучи хвороста, сердце мое ликовало. Именно этого жаждала моя душа. Дед подоспел вовремя. Одно только то, что я держу в руках нож, сводило меня с ума. Я заорал от восторга, когда мне удалось убить того самого толстяка, который врезал мне по зубам, и бросился догонять остальных.

Деревенские оказались противники никудышные. Вернее, они даже не пытались сопротивляться — появление летучего деда вызвало в них такой ужас, что они пустились удирать во все лопатки. Мы преследовали их и убивали, но пока мы преследовали одного, остальные бросились кто куда, так что их было и не найти. Я повсюду искал старосту Йоханнеса и Петруса, но они словно сквозь землю провалились. Наконец я остановился, задыхаясь: все деревенские попрятались, и кроме трепыхающегося в воздухе деда не видно было ни одной живой души.

— Ничего! — закричал дед, увидев, что я остановился в растерянности. — Отсюда сверху видно всё. Приготовься, сюда скачут железные люди!

В следующее мгновение я тоже увидел их. Железных людей было шестеро, в том числе и толстяк с надменно-брезгливым выражением лица, верхом на великолепном коне, в богатых разукрашенных одеждах. Наверняка какой-нибудь важный господин, может, епископ или что-то в этом роде, не знаю, ведь этот новый мир известен был мне лишь по рассказам Йоханнеса. Во всяком случае, не Папа, ведь Йоханнес говорил, что Папа живет в городе Риме. Вообще-то нам было без разницы, кто он такой. Я пошел и встал посреди дороги, с ножом в руках, тогда как дед залетел в тыл железным людям. Они еще не заметили его, да и меня они замечать не желали, как бы то ни было, они направили коней прямо на меня, словно перед ними воздух, сквозь который можно преспокойно проехать. Видно, рассчитывали, что я покорно отскочу в сторону, но я не сделал этого и поймал гневный взгляд важного господина. Он заметил меня, скорчил злобную гримасу и махнул рукой, будто собираясь смахнуть меня с дороги, словно мусор или муху. Он произнес что-то недовольно. Один из рыцарей снял с пояса меч.

И тут я издал шип. Кони встали на дыбы. Два рыцаря выпали из седла, остальные кое-как удержались, но на свою беду — так деду было куда сподручнее снести им головы. Он появился, пыхтя и завывая, как древняя птица, изображение которой я видал на стене пещеры зверолюдей. Дважды взмахнул он топором, и две железные головы покатились по земле. Он развернулся и налетел снова, нанося удары. Я тем временем заколол тех двух, что выпали из седла.

В живых остался один только важный господин в богатых одеждах. Вид он имел далеко не надменный и презрительный. Теперь он довольно-таки испуганно уставился на удивительное крылатое чудище, о каком ему еще не доводилось слышать. Чудище действительно выглядело устрашающе — костяные крылья, длинная седая борода и два налитых кровью старческих глаза, острые крючкоподобные когти, как у птицы, и неестественно короткие ноги, вернее, обрубки ног — это, должно быть, и производило невероятно жуткое впечатление на всех, кроме меня, для кого этот урод был родной дед.

Я приблизился к важному господину и убил его. Дед подлетел к дереву, что росло неподалеку, и прицепился к его ветке, теперь он еще больше напоминал птицу.

— Всё! — сказал он удовлетворенно. — Для начала совсем неплохо. Ох, как долго ждал я этого дня, внучек!

— Где ты так долго пропадал? — спросил я. — Я уж думал, ты не вернешься.

— Да вот не мог нигде достать последние нужные косточки! — воскликнул дед. — Просто ужас какой-то! С вашего отъезда на мой остров не занесло больше ни одной души. Я целыми днями караулил на берегу, ни одного корабля! Месяц проходил за месяцем, целый год миновал, я думал — с ума сойду. Крылья-то у меня почти готовы были, и вы мне еще привезли эти связки ветров, и, тем не менее, я не мог улететь. Зверье-то на острове водилось, только их кости мне не годились, я, правда, попробовал, не одну неделю провозился с лосями да косулями. Ничего не получалось. Я во всё горло орал, выл от ярости! Знаешь, внучек, скажу тебе честно, и не сердись, но если б в ту минуту ты со своей подружкой попался мне, я убил бы вас и использовал ваши косточки, что с того, что ты мне внук и дорог мне. Я с ума сходил, готов был хоть себе оттяпать что-нибудь, да только что с меня взять. Кончилось тем, что я перестал есть-пить, сиднем сидел на берегу и пялился на море. Десять дней назад я наконец заметил вдали суденышко, но оно направлялось не к моему острову, а совсем в другую сторону. Я бросился в воду, поплыл как сумасшедший и добрался-таки до судна. Перевалился через борт и перебил всю команду, я ползал как рак, в обеих руках по длинному ножу. Но тут новая напасть — как направить суденышко к острову? Я же был один! Целая неделя прошла, прежде чем до дому добрался. Потом еще несколько дней ушло на то, чтобы очистить кости и довести крылья до ума. У меня руки тряслись, когда я прилаживал эти косточки, знаешь, я был, как изголодавшийся мужик, которому добрый кусок мяса достался. Слезы на глаза наворачивались от радости. Наконец крылья были готовы, привязал к ним связки ветров и поднялся в воздух. Голосил и орал от радости и в перья изрубил несколько чаек. Я прямиком сюда направился и тут обнаруживаю тебя на костре. С чего это они вздумали сжечь тебя?

— Решили, будто я оборотень. Человек, который может обернуться волком, — сказал я.

— С чего бы толковому существу оборачиваться волком? — удивился дед. — Это же глупость несусветная. Я вот не желаю, чтобы кто-нибудь скакал на мне верхом или доил меня.

Он расхохотался раскатисто.

— Между прочим, из меня молока не надоишь! — шумел он. — Чего нет, того нет! Я тебе никакой не волк, а просто настоящий человек, и я еще готов покуролесить, только держись!

Он глянул на меня задумчиво.

— Составишь компанию? — спросил он. — Повоюем так, что мало не покажется? Или ты прилип к бабьей заднице и предпочитаешь дома отсиживаться?

— Нет такой задницы, чтобы прилипнуть к ней, — сказал я.

— А та девица, с которой ты у меня был? Хийе, или как там ее звали? Ты не женился на ней? Она же славная была.

— Была, дед. Она умерла.

Дед пробормотал:

— Вот оно как. Ну да… Жалко, конечно, но так ты хотя бы свободен и можешь делать, что хочешь. Составишь мне компанию? Прежде, понятно, надо домой заскочить, поздоровкаться с твоей матерью и моей дочкой. Этого откладывать нельзя, кто знает, что нас ждет, и надолго ли меня хватит.

— Мамы тоже нет больше, — сказал я. — Вообще-то никого почти больше не осталось, так что отправляемся сейчас же. Нечего тут ждать.

Дед уставился на меня.

— Ее тоже больше нет… — повторил он. — Да, вы тут времени даром не теряли. Пока я там на своем острове торчал, вы тут успели всю свою жизнь прожить. Ну что ж мне остается, надо наверстывать! Пошли, внучек, нам и впрямь надо поторопиться!

Я сунул нож за пояс и двинулся, дед огромной летучей мышью парил надо мной. Куча хвороста осталась позади, как и гора трупов. Так что этот хворост послужил-таки обычным погребальным костром, я хотя бы надеюсь на это. К тому времени, когда оставшиеся в живых деревенские решились выбраться из укрытий и начать жечь своих мертвых сородичей, мы с дедом были уже далеко.

35

Мы отправились воевать. Это был непростой поход, ведь надежды победить у нас не было никакой. В конце концов, нас было всего двое — против целого мира. Мы были как две тли, которые могут жадно поглощать отдельные листочки, но никак не повалить целое дерево. Мы продвигались от схватки к схватке, и нам некуда было вернуться после успешной битвы, передохнуть и возвестить остававшимся дома: мы победили! Никто нас не ждал, никому не нужны были наши победы. Мы бились ради собственного удовольствия и потому, что ничего иного мы в новом мире делать не умели. Мы не нуждались ни в чьей благодарности, ни в месте, где зализать раны. Мы рвались вперед, нападая на всех, кто попадался на пути, убивая, жаля, колотя и молотя. Мы оба горели безумным огнем схватки и знали: стоит этой горячке пройти, как наступит смерть.

Мы были безрассудно смелы, не отступали ни перед каким противником, нам не было никакого смысла беречь себя. Какая разница — погибнуть раньше или позже. Мы нисколько не беспокоились о прикрытии, нам было всё равно, пронзит ли нам грудь стрела или какой-то рыцарь проткнет нас своей пикой, и это безрассудство приносило нам успех. Мы одолевали противников, во много раз превосходивших нас численностью, оставляя на дороге трупы, изрубленные в куски. Стрелы, направленные в нас, не попадали в цель, удары мечей нас не настигали. Мы заходились смехом, выли волками и шипели как змеи, мы никогда не мылись, и вскоре с головы до пят были покрыты брызгами вражеской крови, так что стали походить на освежеванные туши. Мы утратили человеческий облик, мы были живые покойники, восставшие из мертвых, чтобы сбить с толку этот новый мир, и этот новый мир никак не мог избавиться от нас.

Наш поход, случалось, приводил нас и в деревни, и если кто из деревенских попадался нам на пути, то доставалось и ему, если тот не мог спастись бегством, но гоняться за этими хлебоедами нам было лень. Мы видели, как, завидев нас они, похватав серпы, покидали ржаные поля и сломя голову пускались наутек, а мы орали им вдогонку оскорбления. Я кричал, что Лягва Полярная вернулась, а дед лихо носился в воздухе. Деревенские падали на колени и просили своего нового бога защитить их от лесных духов. Никто не спешил им на помощь, и при желании мы могли бы перебить их всех.

Я смотрел, как они всем скопом дрожат там, и мне вспоминалось время, когда мы вместе с Мымми на опушке леса подглядывали за деревенскими красавицами, втайне вожделея их. Как же я ненавидел деревенских придурков, с которыми девки любезничали, тогда как я — такой умный, знающий заветные змеиные заклятья, вынужден в одиночестве сосать лапу. Я сидел на опушке леса, тосковал и стыдился и чувствовал себя таким одиноким. То же самое я испытывал и сейчас при виде этих самых девок — вернее, не тех самых, но точно таких же, которые, завидев нас с дедом, прятались за спины своих придурков в поисках защиты.

Защиты от меня! Смех да и только! Что может против меня какое-то ничтожество, толстый язык которого неповоротлив и неспособен произносить заветные змеиные заклятья! Какие дуры эти девки, как глуп их выбор! Но иногда я всё же не мог устоять, врывался в деревню и убивал столько мужиков, сколько мог, а дед, который никогда не отказывался от побоища, с гиканьем следовал за мной. Пусть эти новые люди увидят еще Лягву Полярную, что с того, что не настоящую, с них и такой хватит! Пусть напоследок они почувствуют силу ее натиска! Только если прежде Лягва Полярная воевала за них, то теперь она воюет против, поскольку они переметнулись и забыли заветные змеиные заклятья. Древние воспоминания, между делом превратившиеся в сказания, вдруг ожили и обернулись правдой. Девки, вы делаете ошибочный выбор! Этот новый мир непрочен, стоит старому миру лишь куснуть его, как он расползется подобно паутине. Разве все эти новомодные штучки спасли ваших придурошных мужиков? Нет, они валяются вповалку на земле, и вечером дед при свете костра смастерит из их черепов чаши. Они захотели жить по-новому, но кончат по старинке — из их черепов будут пить воду, точно так же, как и тысячи лет назад.

Видите, насколько силен и неодолим старый мир? Дивитесь на него, девки, любите его!

Но они не дивятся, а о любви и говорить не приходится. Они плачут, кричат и убегают без оглядки. И они правы, старый мир, по правде говоря, совсем не надежен. Мы с дедом были как снег, неожиданно выпавший в начале лета. Конечно, он способен за одну ночь погубить листву и почки, но на другое утро растает от жаркого солнца. Мы убивали и жгли, но затем мы покидали деревню, а девки выбирались из укрытий и жили себе дальше, находили новых мужиков и рожали им детей, ни один из которых не понимал змеиной молви.

Я прекрасно сознавал, насколько бессмысленна наша война, и всякий раз после уничтожения очередной деревни мне становилось тошно. Но горячка схватки по-прежнему кипела у меня в крови, и переживал я недолго.

В конце концов, всё равно! О чем тут сожалеть. Да катись в жопу весь этот новый мир!

В основном мы все-таки сосредоточились на рыцарях. Мы изобретали всё новые способы охоты на них. Заставили служить себе косуль и лосей, которых при помощи змеиных заклятий выгоняли навстречу железным людям. И те никогда не могли совладать с желанием поохотиться, пускались верхом преследовать зверя. Мы направляли лосей и косуль в чащу, где подкарауливали преследователей и в два счета расправлялись с ними.

Вечерами дед полировал черепа, а я запекал на костре мясо косуль, потому что целыми днями чинить расправу изматывает и хочется есть. Делать нам с этими черепами было нечего, взять с собой невозможно, иначе бы мы перестали быть воителями и превратились бы в какие-то ходячие кучи чаш, из-под которых и кончика носа не видать. В самом начале нашего похода я заявил деду, что нам нет смысла возиться с черепами, но он не согласился со мной:

— Это старинный военный обычай, череп противника не оставляют валяться просто так, а делают из него чашу. Это своего рода знак признания. Раз у тебя было время убить человека, то найди время отшлифовать его череп.

— Не могу же я таскать с собой все эти черепа, — возразил я.

— Так-то оно так, — согласился дед. — Я и не говорил, что надо таскать их с собой. Просто сделаем чаши и оставим при дороге. Кто захочет, возьмет себе, будет пить из них.

И вот дед ночами делал чаши из черепов убитых нами за день людей, а наутро мы оставляли их на дороге, как своего рода помёт, возвещавший: «Здесь прошли двое воителей старого мира!» Черепа свидетельствовали, что старый мир еще жив; они были как моча, которой волки метят территорию, давая остальному зверью знать, что вот они где-то тут, неподалеку.

Как-то вечером по петлявшей в лесу тропе мы вышли на просторную поляну, посреди которой высился каменный замок железных людей. Дед опустился на дерево и подмигнул мне:

— Ну что, брат, рискнем?

— Само собой, дед! — ответил я, и мы захохотали-закаркали, как два ворона. Мысль вдвоем напасть на замок, по стенам которого ходили десятки воинов в железных доспехах, была чистым безумием. Дед, конечно, мог взлететь наверх к ним, но мне, чтобы ринуться ему на подмогу, требовалась хотя бы лестница, но прежде чем я вкарабкаюсь на стену, в меня выпустят больше стрел, чем у птицы перьев. Что может сделать дед в одиночку там, наверху, если железные люди имеют возможность укрыться в башнях и застрелить пролетающего деда из бойниц? Решение напасть на крепость было сущим безумием, но нам было не до этого.

— С чего начнем, дед? — спросил я.

— Дождемся ночи. Я чую, тут медведями пахнет. Они их держат в замке. Если медведи изнутри придут нам на подмогу, а мы врежем отсюда, у меня завтра работы будет невпроворот с черепами, которые нынче станут нашей добычей, — сказал дед.

Мы затаились в лесу до заката солнца, тогда я подкрался к замку и прошипел несколько заветных заклятий. Они проникают и сквозь стены, и на них надо просто отозваться, даже если ты опасаешься выдать себя. Так что ничего удивительного, что я тотчас услышал слабый невнятный шип, именно такой, как издают медведи. Я подполз к месту, откуда донесся шип, и прижался к стене.

— Сколько вас там? — шипнул я медведям.

— Десять, — послышалось в ответ.

— Отлично! — обрадовался я. — Мы собираемся захватить замок и перебить всех железных людей. Если вы подсобите нам, мы освободим вас, и вы сможете вернуться в лес.

— Мы не в заключении, — послышалось к великому моему изумлению сквозь стену. — Нам здесь нравится. Начальник железных людей хорошо кормит нас.

— Болваны! — разозлился я. — Вам что — в лесу еды не хватает? Тоже мне радость — сидеть за решеткой в каменном подвале! Разве вас на солнышко не тянет?

— Нас каждый день на прогулку водят, — сообщили медведи. — У нас у всех прочные кожаные ошейники. Ты б видел, какие красивые! С серебряными заклепками, с разноцветными ленточками. В лесу ни у одного медведя такого нет. Это вещи заморские, иностранные. Нет, мы из замка бежать не собираемся.

Я шипнул им несколько обидных слов, но медведей это, как видно, не задело. Похоже, они были очень довольны с кем-то поделиться своей радостью, и верещали, перебивая друг друга.

— Здесь такое благолепие! Дамы в роскошных платьях, все такие красивые, с ума сойти можно. Нас иногда в парадную залу водят, там все люди едят и танцуют, и нам можно смотреть на все это, и нам дают кости. Мало того, нас тоже учат танцевать! Здесь есть один горбун, он носит большую красную шапку двурогую, и на каждом кончике — золотой бубенчик. Он иностранец, наверняка очень важная персона, он на праздниках больше всех говорит и кувыркается. Все кругом смеются и хлопают в ладоши. Он на праздниках еще на дудочке играет, причем не только ртом — нет! Он умеет играть на дудочке и жопой. Ага, спускает штаны, ложится на пол, вставляет себе дудочку в зад и играет, да так здорово, все господа и дамы хохочут до упаду и рукоплещут. Он и нас учит, дудит в свою дудочку и показывает, как нам в такт переминаться с ноги на ногу. Он очень добрый, и если у нас хорошо получается, он ласкает нас и раздает лакомства. Мы, конечно, стараемся вовсю, понимаем, что плясать в наше время — это модно. Все важные господа пляшут, хотя и не так ловко, как горбун в колпаке с золотыми бубенчиками. Ох, нам так хочется походить на него! Хочется научиться плясать как следует, тогда, может, и нам выдадут двурогие красные колпаки с золотыми бубенчиками, они так красиво звенят. Еще у нас мечта есть — хочется, как и он, научиться играть жопой, только боимся, что для этого мы слишком неуклюжие и неученые, слишком долго в лесу обитали. Но поживем-увидим! Может, и этому научимся!

— Вам надо всех этих дам и господ перебить, и в первую очередь — горбуна, — заявил я.

— Ни за что! — отказались медведи. — Мы их любим и восхищаемся ими, особенно нашим дорогим учителем. И вообще, мы никого больше не убиваем, это допотопный устарелый обычай, так поступают только в темном лесу. А мы теперь танцующие медведи.

— Вам надо перебить всех этих дам и господ, и в первую очередь — горбуна, — безжалостно повторил я.

— Нет, нет, не жди от нас этого! — донеслось из-за стены. — Кончай свой дурацкий разговор. И кто ты такой, чтобы требовать от нас такие ужасные вещи?

— Я человек, который знает змеиную молвь, — сказал я и произнес длинное и сложное заклятье. За стеной на миг стало совсем тихо, а затем раздался дикий рёв. Так и должно было случиться, ведь это заклятье лишает медведей их свободной воли и пробуждает в них бешеную потребность убивать.

Даже не видя их сквозь стену, я знал, что там сейчас происходит с медведями. Их глаза горят, из пасти каплет пена, они гнут решетки, грызут свои ошейники и с ревом врываются в замок. Они убивают каждого, кто попадается им на пути, учиняют разгром в залах и сбрасывают со стены стражников. Наверняка железные люди окажут им сопротивление, попытаются остановить неожиданно взбесившихся зверей, успокоить их, и если это окажется невозможным, то убить их. Они станут бороться с медведями, и когда обе стороны истекут кровью, когда медведи перевернут всё вверх дном и задерут большинство железных людей, явимся мы с дедом и доведем дело до конца.

Я слышал доносившиеся из замка дикие крики и понял, что медведи набросились на людей. Может быть, именно сейчас они пожирают этого горбуна в красном колпаке, который обучал их танцам. И теперь он пляшет в лапах медведей, сведенных с ума заветными змеиными заклятьями.

Я видел, как какой-то стражник сверзился со стены вниз головой, и понял, что по крайней мере несколько медведей выбрались наверх. Я оглядел его — всё в порядке, он сломал себе шею — и шипнул деду. Он и сам уже понял, что время пришло, и налетел огромной совой.

— Хватайся за меня, я подниму тебя! — прокричал он, я вцепился деду в бока и почувствовал, как поднимаюсь в воздух. Мгновение спустя я был уже на стене, и ко мне, разинув пасть, бросился огромный медведь.

Я торопливо шипнул ему нужное заклятье, и он развернулся в поисках другой жертвы, такой, что не знает заветных змеиных заклятий и не может командовать им. Он и обнаружил одного железного человека и набросился на него, но тот проткнул ему сердце копьем, и зверь скатился по лестнице во двор замка.

В следующий миг за ним последовал и воинственный железный человек, с теперь уже бесполезным копьем в руке, потому как дед с лету укусил его в щеку.

В сущности нам пришлось сделать не так уж много — медведи разошлись вовсю, и хотя их трупы валялись повсюду, они порешили почти всех обитателей замка. С последними расправились мы сами.

Оставалось только утихомирить медведей. Их уцелело всего двое, но они рассвирепели настолько, что готовы были вцепиться друг в друга. Одно-единственное змеиное словечко остановило их, и они в растерянности озирались по сторонам, с недоумением разглядывая свои окровавленные лапы.

— Порядок, мишки! — возвестил дед. — Дело сделано! Замок пал, все железные люди и их бабы перебиты. Можете возвращаться в лес.

Медведи тупо уставились на нас.

— Вам что — непонятно? — спросил дед. — Возвращайтесь в лес! Вы молодцы, здорово помогли нам. Убитых можете сожрать, если хотите, только головы мне оставьте. Их я вам не уступлю.

Он парил на небольшой высоте над двором замка и вытащил из горы трупов тело маленького горбуна, на голове которого болтался двурогий красный колпак. Дед стянул его с горбуна.

— Странная у него голова, — заметил он. — Бугристая, что твой еловый корень. Из этого черепа получится замечательная чаша.

— Да это же тот, что на дудочке играл! — воскликнул один из медведей. — Он учил нас плясать и угощал сахаром. Что же вы наделали?

— Мы этому человечку ни одной косточки не сломали, — сказал дед. — У него на шее следы медвежьих зубов. Уж не ты ли сам загрыз его.

Дед отрезал у горбуна голову и сунул ее в свою торбу.

— Голова мне, остальное — вам. Приятно кушать!

Медведи медленно приблизились к телу горбуна, потыкались в него мордами, один из медведей взял в зубы красный колпак с двумя золотыми бубенчиками и положил его на грудь покойного. Они лизали ему руки, они плакали.

— Пошевеливайтесь живее, болваны! — крикнул с высоты дед. — Мы этот замок сейчас подпалим! Эгей! Лемет, спускайся, я им сейчас красного петуха подпущу!

Спустя недолгое время захваченный замок заполыхал и снопы искр взлетели к луне. Я шел по освещенной заревом пожара тропе, надо мной трепыхался дед. Он говорил:

— Хорошо, что они свои укрепления на пустошах строят, нет опасности, что лес загорится.

Я же тем временем думал о том, ушли ли медведи из замка или остались облизывать своего учителя, который умел дудеть и ртом и задницей. Хотя, с другой стороны, какое мне до этого дело? Да пусть они, если хотят, сгорят и сдохнут вместе со своим горбуном, с его золотыми бубенчиками и дудочкой.

Кто может скорбеть о целом свете? Обо всем этом новом мире. Они очухаются, небось, сволочи. Но мы постараемся затруднить им это, насколько это возможно.

— Дед! Там еще один замок! — воскликнул я, указывая на видневшееся впереди укрепление. — Теперь его черед!

— Так точно! — одобрил дед. — Сейчас и нападём, пока тело еще не остыло от предыдущей схватки.

— Медведей там нет? — спросил я.

— Запаха их не чую, — сказал дед. — Но что с того, мы и сами справимся.

— Справимся! — поддержал я и почувствовал, как кровь ударила в голову. — Давай, дед! Подними меня на стену, как и в прошлый раз!

Я схватился за деда, и мы полетели. Замок, до того казавшийся в сумерках темной горой, вдруг оказался тут же. Я был уже готов броситься на копья и мечи железных людей, сражаться за свою жизнь, а если надо, то и погибнуть, мне всё это было безразлично, но разглядывая постройку сверху, вдруг понял, что это не рыцарский замок, а монастырь.

— Дед! Нам повезло! — закричал я. — Здесь нет никаких железных людей, одни монахи! Дед, да это же всё равно что по грибы пойти — только знай снимай одного за другим!

Какой-то монах во дворе уставился на меня. Он поднял руки и закричал что-то на своем непонятном языке. Зазвенели монастырские колокола. Не прошло и получаса, как они умолкли.

36

Мы разделись и принялись в свете костра сушить одежду: в одежде, насквозь промокшей от крови, ночью похолодало. Дед занялся черепами, закончив с одним, швырял его в сторону и принимался за следующий. Чаши из черепов шишками рассыпались под деревьями.

Вскоре я уснул, а когда с первыми лучами солнца проснулся, дед по-прежнему возился с черепами.

— Дед, ты же совсем не спал, — сказал я спросонок и сел, зевая.

— Недосуг мне спать, — отозвался дед. — Слишком долго проторчал я на острове, если теперь еще отсыпаться, я же ничего не успею. Давай поешь и одевайся, а я тем временем окончу последнюю чашу, и двинемся дальше и врежем железным по первое число.

— Да, дед, двинемся дальше.

Однако случилось так, что, продвигаясь вперед, мы в то же время возвращались назад, ведь тропки в лесу извилистые, а мы и не старались держаться строго какого-то направления, шли куда глаза глядят в надежде встретить железных людей или монахов. И вот однажды вечером мне показалось, что местность какая-то знакомая, а пройдя еще немножко, я узнал место, где волки загрызли деревенских овец, где я встретился с Магдаленой и мы впервые миловались.

— Дед, мы снова в родном лесу, — сообщил я. — Тут недалеко наша старая хижина.

— Хочешь заглянуть? — спросил дед.

Я не захотел.

Какой смысл? Мамы ведь там больше нет. Тут мне вспомнилось, что Сальме-то наверняка в своей пещере, вместе с Мымми. Сестру я давным-давно не видал. Когда мы с дедом в последний раз покидали эти места, у меня не было ни времени, ни желания попрощаться с ней. По правде говоря, я даже не вспоминал про нее, в том кошмарном обвале, что за одну ночь погреб под собой всех дорогих мне, я совсем позабыл, что Сальме ведь жива. В тот миг казалось, что всё пропало, есть только дед и отчаянная, безоглядная война против всех. Впоследствии время от времени Сальме вспоминалась мне, но тогда я был уже далеко от дома и даже при всем желании не имел возможности проведать ее. Теперь это возможно, теперь мы снова были дома.

— Дед, не проведать ли нам мою сестру? — предложил я. — Со своей внучкой познакомишься.

— С той, что за медведем? — спросил дед. — Давай, с родней отношения надо поддерживать. Как-никак своя кровь и плоть.

Мы свернули в лес. Деду лететь там было несподручно, широкие крылья застревали в ветвях. Поэтому он поднялся повыше и парил над вершинами подобно орлу.

— Крикни, когда мы доберемся до места, я тогда спущусь, — прокричал он мне сверху.

— Договорились, дед! Нам немного осталось, конечно, если Сальме всё еще в своей старой пещере живет. Авось она на прежнем месте.

Дед не ответил, он кружил над лесом, то опускаясь, то вновь, мощными взмахами крыльев поднимаясь ввысь.

— Лемет! — вдруг крикнул дед. — Железные люди в лесу! Я вижу их! Как думаешь, не задать ли им малость жару? Несколько симпатичных черепушек в гостинчик поднести твоей сестре, а ее медведю — окорок-другой.

— Отчего же нет! — откликнулся я. — Где они?

— Там! — крикнул дед и в следующий миг заорал диким голосом: «оттуда» прилетела выпущенная из лука стрела и пронзила ему плечо. Дед взвыл, вцепился зубами в стрелу, пытаясь вытащить ее, но только раскусил ее и, кружась, упал с неба на землю, обломав о ветки крылья, и остался лежать посреди нагромождения костей.

С криком: «Дед, ты жив?» я бросился к нему, и тут из-за деревьев выскочили всадники, и по пятам за ними — лучники. Они охотились в лесу, и охота оказалась удачной, хотя они и не подстрелили ни одного лося, ни одной косули, но они попали в моего деда. Это и впрямь был меткий выстрел, и мне пришлось признать, что оружие железных людей способно кое на что. В тот момент мне, понятно, было не до того, чтобы дивиться на их луки, мне надо было защитить беспомощно лежащего на земле деда и самого себя, потому что железные люди приготовились к нападению. Я шипнул, кони, как водится, понесли, рыцари повыпадали из седел. Я бросился на них, и в два счета мой нож обагрился кровью. Но их было слишком много, и дед не мог мне помочь. По крайней мере половину из них я убил, но они со всех сторон окружали меня, и тут я почувствовал, как что-то невероятно тяжелое и острое падает мне на голову, мой череп треснул, и прежде чем потерять сознание я успел подумать: из этого черепа хорошей чаши не получится, наверняка его продырявили. По всей вероятности мне со спины ударили мечом по голове, я упал наземь, больше я ничего не помню.

Голова раскалывалась от боли. Это единственное, что я ощущал, и был бы рад снова потерять сознание, лишь бы избавиться от этой муки, но мне не дали этого. Кто-то плеснул мне в лицо холодной воды. Я с трудом открыл глаза и увидел перед собой ухмыляющуюся физиономию железного человека. Он со смехом говорил что-то.

Заметив, что я пришел в себя, он вместе с другим рыцарем схватил меня за шиворот и поставил на ноги. Я увидел, что одежда моя вся залита кровью. Я был очень слаб, не мог даже сам стоять, но в том не было необходимости. Железные люди привязали меня к дереву, и веревки не давали мне упасть.

Теперь мне удалось оглядеться. Мы были на берегу моря — примерно в том месте, откуда началось когда-то наше с Хийе морское путешествие, которое привело нас на дедов остров. Тогда берег кишел злобными волками, а где-то среди волн стоял взбешенный Тамбет и осыпал нас проклятиями. Теперь вместо них были железные люди. Их было много, и все смотрели на меня, переговаривались между собой и, казалось, ждали чего-то.

— Как дела, Лемет? — прохрипел кто-то.

Я повернул голову, насколько позволяли путы, и увидел деда. Он тоже был привязан к дереву, так что впервые после потери ног он стоял стоймя. Его одежда тоже была вся в крови, сломанная стрела по-прежнему торчала из плеча, один глаз вытек.

— Теперь они нас прикончат, — сказал дед. — Говнюки эдакие! Я при падении сильно ушибся, а когда пришел в себя, эти барсуки уже связали меня. Кое-кого мне удалось-таки покусать, и они тут же окочурились. Тогда они выкололи мне глаз и врезали дубинкой по зубам, так что ядовитые клыки мне выбили, да только корни у них крепкие. В конце концов они позвали какого-то толстяка с большими щипцами вырвать мне зубы, но я цапнул его за руку, и больше они ко мне не приближались. Так что я приму смерть при своих клыках, как и прожил с ними всю жизнь. Здорово мы с тобой потешились! Порубали этих скунсов. Жаль, меня так по-дурацки ранило этой стрелой, не то бы мы им еще показали.

— Ничего, дед. Когда-то это должно было кончиться.

— Так я твою сестру и не повидал. Жаль. Нас ведь совсем мало осталось, да и те немногие, что есть, всё никак не встретятся.

Он умолк и, уставясь на железных людей, издал громкий шип. В сторонке, пытаясь высвободиться, заржали привязанные к деревьям кони.

— И от заветных заклятий проку никакого, — сказал дед. — Коней-то можно взбаламутить, да только эти говнюки не в седле сидят. А на них самих никакие заклятья не действуют, они ж ничего в них не смыслят.

Загремели барабаны. Двое приблизились к нам. Кожаным поясом они перетянули деду рот, наверное, чтобы он не смог воспользоваться своими ядовитыми клыками. Его отвязали от дерева, и безногий дед рухнул наземь. Железные люди удовлетворенно загоготали.

— Держись дед! Знаешь, я очень горжусь тобой. Будь побольше таких, как ты, Лягва Полярная до сих пор летала бы над нами, пожирая этих злобных недоумков, как ласточки — комаров.

Дед взглянул на меня и подмигнул единственным глазом. Затем его уволокли.

На небольшом взгорке было устроено нечто вроде деревянного помоста, на который деда и втащили. С него содрали одежду и бросили его ничком.

Затем его руки прибили к полу, и один мужик уселся ему на обрубки ног, чтобы он не мог пошевелиться.

Тогда другой взял большой нож и вспорол деду спину — от затылка по самые ягодицы.

Дед захрипел от боли, задергался.

Мужик с ножом сунул руки в рану и стал в ней шарить. Глаз деда закатился, но сознания он не потерял. Кровь лилась по деревянному помосту и капала на песок.

Тип на спине деда нашарил ребра, взял небольшой топорик и стал рубить их.

Затем схватился за них и стал выворачивать наружу, так что ребра торчали из спины деда подобно крыльям.

Железные люди на берегу одобрительно заржали и закричали что-то, размахивая руками, словно пытаясь взлететь.

Дед все еще был жив, он колотился головой о помост. Вдруг ремень лопнул, дед издал вопль и впился зубами в ногу своего мучителя, которая нечаянно оказалась перед ним.

Мужик вскрикнул удивительно тонким голосом и рухнул рядом с дедом. Остальные бросились к нему на помощь, но после нескольких судорожных движений тот затих. Он умер.

Дед тем временем шипел как сумасшедший, клацал зубами и харкал черной кровью.

Один из железных подскочил к нему, схватил меч и отрубил деду голову. Она скатилась под помост, и поскольку была вся в крови, то на нее сразу же налип песок, так что ее вполне можно было принять просто за большой камень в песке.

Чудовищно обезображенное туловище деда, лишенное ног, осталось лежать в кровавой луже, из располосованной спины торчали костистые крылья. Это были человечьи кости, вполне пригодные для полета, была бы только связка ветров.

Да где ее взять.

Затем настал мой черед. Меня отвязали от дерева. Я всё еще был очень слаб и покачнулся, но мне не дали упасть, а, подхватив с двух сторон, быстренько затащили на деревянный помост. Один из железных поскользнулся в липкой кровавой луже, и моя раненая голова ударилась о его плечо. Я невольно вскрикнул.

Железные засмеялись и залопотали что-то по-своему, непонятно для меня, думаю, сказали что-нибудь вроде: «Это еще ничего, это только начало, всё еще впереди!»

Я и не сомневался, что не слишком приятно, когда тебе располосуют спину и вывернут ребра наизнанку. Что делать, заветные змеиные заклятья тут не помогут.

Они связали меня точно так же, как и деда, и один схватил нож. Я зажмурился и закусил губу в ожидании первого всплеска боли и всего, что за этим последует.

Но удара не последовало. Никто не коснулся меня, и странные голоса, доносившиеся до меня, заставили меня вновь открыть глаза.

Они все стояли там же, где и прежде, — на пустынной полоске берега, откуда было лучше всего наблюдать за кровавым действом на помосте. Они не смеялись больше и не тянули шеи в сторону помоста. Головы их были повернуты в сторону моря, и создавалось впечатление, будто они стали слишком тяжелы для этих шей. Во всяком случае, что-то неустойчивое было в их повороте, казалось, головы вот-вот покатятся с плеч, и чтобы не допустить этого и сохранить равновесие, им надо было ступить шаг в сторону моря. И затем еще один. Но это не помогало, шея всё равно не выпрямлялась, голова по-прежнему тянула к морю, и хотя железные люди тщились буквально руками установить голову ровно, это не удавалось, и им пришлось идти в направлении, выбранном головой.

Я обернулся назад — даже те, кто собирался запытать меня до смерти, не могли справиться со своими головами. Они не стояли больше на помосте, а, как и остальные железные люди, потянулись к морю, куда тянули их расшалившиеся головы. На их лицах отражались недоумение и страх, они не понимали, что случилось с их доселе послушными головами, куда они их тянут. Они кричали, хватаясь руками за горло, пытаясь повернуть голову в другую сторону, но неведомая сила, что в этот миг владела их головами, была сильнее.

Я по-прежнему был связан и никак не мог распутать себе руки и ноги, хотя и пытался изо всех сил. Прекрасная возможность сбежать — железным людям было сейчас не до меня — им никак было не справиться с собственными самовольными головами. Я предположить не мог, сколько это продлится, и дергался изо всех сил. Но веревки были прочные, и мне не оставалось ничего иного, как лежать и надеяться, что это странное явление, в последний миг прервавшее мою казнь, уведет железных людей как можно дальше от меня.

И правда, им так и не удалось выпрямить свои шеи. Головы вели их все ближе к морю, и вот уже первые железные зашли в воду и ступали все дальше. Теперь они голосили уже в страхе смерти. Все дальше в море увлекали их головы, и они следовали за ними, как бараны на привязи. Они упирались, но все равно продолжали идти, потому что не имели сил сопротивляться желанию голов. Один железный коротышка зашел в море настолько далеко, что вода стала ему по горло: он вопил как сумасшедший, но остановиться не мог, в следующий миг он захлебнулся и исчез в волнах.

Теперь все железные люди поняли, что за конец ждет их. Они рыдали и стенали, а один достал из-за пояса нож и перерезал себе горло, чтобы избавиться от предательской головы, которая безжалостно увлекала его в мокрую могилу. Тем самым он избежал судьбы утопленника, но не смерти, его тело, обагрив воду, погрузилось в море.

Остальные железные люди такой решительностью не отличались. Они голосили и нюнили, воздевая руки к небу, и молили своего бога о помощи, видимо, воображали, что он возлежит на облаках и наблюдает за этой странной картиной. Ничто не помогало, один за другим они исчезали в море, и когда волны сомкнулись над головой последнего железного человека, на берегу стало неожиданно тихо.

Я с облегчением выдохнул всей грудью: я жив, я спасся, хотя и не понял, каким образом. Что за сила погнала всех их в воду, утонуть по собственной воле, что случилось с их головами, что они вдруг отказались служить своим хозяевам и бросились в море? Этого я не знал, да в тот момент это и не слишком меня заботило. Надо было освободиться от пут, подняться из этой лужи крови, в которую бросили меня железные люди. Я ужом извивался, но веревки не ослабевали.

— Погоди, мы сейчас поможем тебе! — послышался чей-то голос. Я повернул голову и увидел две белоснежные фигуры, с трудом бредущие в мою сторону. Пирре и Ряэк! В первое мгновение их было даже трудно узнать, так они постарели. Длинная седая шерсть развевалась на морском ветру, и зверолюди походили на покрытых пухом больших птенцов. Они ступали с трудом, шатаясь и спотыкаясь, но в конце концов добрались до меня и распутали узлы своими длиннющими желтыми ногтями.

Я сел и охнул, раненая голова болела нещадно, и развязанные руки-ноги гудели. Но это были пустяки по сравнению со счастьем, что спина моя цела и ребра остались внутри. Я кинулся обнимать зверолюдей:

— Спасибо вам. И как вы догадались прийти сюда да так вовремя?

— С нашего дерева всё видно, — сказал Пирре. — Только мы давно уже не ходили по земле, вот долго и добирались. Будь мы чуть порасторопнее, можно было бы и деда твоего спасти.

— Да, он по нашей вине погиб, — добавила Ряэк. — Такие мы вот старые копуши стали.

— Что это с железными случилось? — спросил я. — Что погнало их топиться в море?

— Вши, — гордо заявили зверолюди. — Милые наши вши, которых мы всю жизнь изучали и обучали. Мы заслали их в волосы железных людей и велели двигаться в сторону моря. Вот вши и двинулись и железных людей за собой повели. Разве устоишь на месте, когда тысяча вшей в твоей шевелюре хотят пойти куда-то, и если им придают силу заветные змеиные заклятья, которых вы — люди — больше не помните, даже ты, дорогой. Особые заклятья древних зверолюдей, которые действуют и на насекомых. Это они спасли тебя и увлекли железных людей в море, увы, вместе с бедными вошками, которые принесли себя в жертву тебе, Лемет.

— Я бесконечно благодарен им. И мне жаль, что так получилось. Кого вы теперь будете изучать и обучать, если всех их забрало море?

— Новые народятся, — сказал Пирре. — Только едва ли мы займемся их тренировками. Мы и вправду слишком стары. Да и какой в том смысл, ведь после нас никто со вшами разговаривать все равно не сумеет. Те вши, что сегодня увели рать в море, последние, кем можно было управлять с помощью заветных заклятий. Новые будут жить своей собственной жизнью, никого не слушаясь.

— Так и есть, — согласился я. — Всему когда-то приходит конец. Сегодня скончался последний человек с ядовитыми змеиными зубами, который к тому же умел летать. В будущем будут считать, что такое бывает лишь в сказках.

Я развел на берегу моря огромный костер и сжег на нем тело деда. Затем я распрощался со зверолюдьми, пообещав проведать их вскорости, и ушел в лес искать сестру и размышлять о том, как вообще жить дальше.

37

По словам Пирре и Ряэк, Сальме по-прежнему жила в своей старой пещере, куда я и направился. И хотя между делом одни деревья сильно выросли, а другие повалили осенние бури, я легко нашел обиталище сестры. Отдернул шкуру лося, которая занавешивала вход, и вошел в берлогу.

— Привет! — сказал я громко. — Узнаешь, сестричка?

— Ты, Лемет!

Сальме испуганно вскочила. Несмотря на темноту, было видно, что сестра сильно постарела. Свалявшиеся спутанные космы болтались оттаявшей прошлогодней травой. Кожаная хламида порвана во многих местах и вся в копоти, как и лицо Сальме. Я разглядывал сестру, наверное, ошеломленно, во всяком случае, она, кажется, застеснялась своего вида, одернула хламиду и убрала волосы с лица.

— Вот уж не ждала тебя, — пробормотала она растерянно. — Так давно… Где тебя носило? Я правда не знала… К нам ведь никто больше не захаживает. Мымми, глянь, кто пришел!

Мымми смотрел на меня, я — на него. Передо мной был самый толстый медведь, толще мне видеть никогда не приходилось. Его морда заплыла жиром, отчего казалась плоской и круглой, будто это никакой не медведь, а натуральный филин. Толстые складки колыхались по всей туше. Казалось, прежней шерсти недостаточно для такого раздавшегося тела, и кое-где виднелись пятна проплешин парши. Лап вообще не было видно, огромное пузо нависало над ними мягким бурым мхом.

— Здравствуй, Лемет! — проурчала эта гора жира, поглядывая на меня крохотными глазками, едва видными из-за толстых щек. — Давненько не виделись. Славно, что заглянул! Сальме, угости-ка своего брата чем-нибудь.

— Спасибо, не надо! — поторопился отказаться я. В присутствии такого раскормленного зверя мне кусок бы в горло не полез. К тому же я ощутил какой-то тошнотворный запах, наполнявший берлогу. Я решил, что это Мымми растолстел настолько, что не в состоянии больше выбираться из пещеры по нужде и ходит под себя. Я представил себе, что всё может скрываться в этом толстом мохнатом чреве, спущенной шкурой прикрывавшем лапы медведя, и мне стало плохо. Ко всему прочему я заметил валяющиеся повсюду плохо обглоданные кости. Сальме почему-то не выбросила их, и они тоже воняли. Повсюду ползали огромные черные мухи, сучили передними лапками, словно выражая одобрение такому роскошному угощению. Это было ужасно, мама бы никогда не допустила в хижине такого беспорядка и грязищи. Это было не только противно, но и стыдно — что по поводу такого безобразия соседи скажут!

В то же время я понимал, что соседей-то у Сальме с косолапым и нет. Они одни остались жить в лесу. Никто не заглядывал к ним, никто не общался с ними. Они были единственные люди в лесу, вообще-то Мымми медведь. Так что ничего удивительного, что они одичали, и их жилье больше напоминало берлогу зверя, чем жилище человека.

— Ты и вправду не хочешь покушать? — спросила Сальме. — У нас лосятина есть. Правда, не такая пропеченная, как мама делала. Понимаешь, Мымми любит, чтоб мясо немножко сыроватое было. Посочнее. Может, все-таки отведаешь?

Она достала откуда-то из-за очага огромное блюдо с холодной лосятиной, на мой взгляд, так почти сырой. Да никакая сила не заставила бы меня есть это.

— Нет, Сальме, я недавно поел, — соврал я. — Поговорим просто так. Я как посмотрю, Мымми здорово поправился.

— Да, — согласилась Сальме. — Он же не может выходить на воздух. Ты и не знаешь, какая беда с ним приключилась — железные люди хотели убить его! Они охотились на него, и один метнул в него копье и ранил Мымми в бедро. Ему удалось скрыться от них в чаще и доковылять до меня, но рана была ужасная. Уж я лечила его, как умела, но нога все равно стала нарывать, и он вообще не смог двигаться. До сих пор не может. Только сидит. Мне так жалко его, но ничем не могу помочь, я уже все травы и прочие снадобья перепробовала. Но я хотя бы кормлю его хорошо, стараюсь, чтоб у него ни в чем недостатка не было. Конечно, он немножко растолстел, ну и что, он хотя бы сыт. Правда, дорогой?

— Да, сыт я, — буркнул косолапый, и принялся уплетать принесенное Сальме мясо. — Ты у меня славная, хорошая жена.

— Вот так и живем вдвоем, — сказала Сальме. — Вполне счастливо, хотя Мымми, конечно, хочется иногда побродить по лесу. Мы не скучаем, едим по нескольку раз на дню, а как наедимся — заваливаемся спать в обнимку. Надеюсь, железные люди не обнаружат нашу пещеру, так глубоко в лес они не забираются. До чего они все-таки ужасные! Как это можно охотиться на медведя? Что он им сделал? Медведи ведь такие славные. Ой, Мымми, ты уже всего лося умял? Может, еще хочешь?

— Ладно, давай, — буркнул косолапый и небрежно смахнул на пол обглоданные кости. Встревоженная туча мух взвилась, радуясь возможности наброситься на новые жирные кости.

Мне стало грустно, навалилась тоска. Этого не случилось со мной, когда деду отрубали от хребта ребра, ни тогда, когда я укладывал его останки на костер. Дед получил, чего хотел, — он отважно сражался, перебил массу железных людей, а теперь прикончили и его самого. Он знал это наперед. Рано или поздно он должен был устать, хотя бы в силу своего возраста, когда-то должны были затупиться его ядовитые клыки. Мы знали, что нам не победить, в наших силах было лишь учинить настоящий разгром и вызвать сумятицу. Случайность, что стрела поразила деда именно в тот раз, в этом не было ничего постыдного. Воин потерпел поражение в схватке, ему предстояло теперь наказание. Не замучай его железные люди до смерти, он поступил бы с ними точно так же. Никого ни в чем было не упрекнуть, дедова жизнь кончилась именно так, как он хотел, и по нашему паскудному времени судьба его была прекрасна и благородна.

Другое дело то, что произошло с моей сестрой. Это было ужасно, это было постыдно. Дома у нас случалось, что мама забудет бывало где-нибудь в углу заячью ногу или какую другую еду, в свежем виде вкусную и сочную, но со временем протухшую и плесневелую. Моя сестра теперь и была как та забытая заячья нога, как ни прискорбно это признать. Лес опустел, осталась одна она — совсем как та забытая еда, которую вовремя не съели, а теперь ее есть и не годится. Протухла. Эх, до чего неприятно мне говорить такие слова о своей сестре! Ее время вышло, она перестала быть человеком. Пока что она еще не стала медведицей, но к тому дело шло. Она уже готова была есть сырое мясо, ее волосы уже напоминали свалявшуюся шерсть. Я никак не мог помочь ей, ведь и сам я стал таким же плесневелым куском мяса, правда, судорожно пытающимся сохранить былую свежесть, воображая, будто еще на что-то годен. Зачем? Сестра правильно поняла всё — она могла только есть и спать в объятиях своего косолапого. И всё. У меня же не было и медведя, мне приходилось спать одному.

Так вот какое будущее ждет меня в лесу, с ужасом подумал я. Не лучше ли было бы, чтоб зверолюди припозднились еще больше, так что и на моей окровавленной спине выросли бы лихие крылья, и я улетел бы вместе с дедом — туда, куда ушли все дорогие мне, все мои предшественники, весь мой народ. Туда, куда исчезло все то вкуснейшее жаркое, что красовалось посреди стола, радуя глаз, волнуя обоняние и вкус, от которого теперь осталось несколько оброненных на пол ошметков — моя сестра и я.

— Ты почему не ешь? — снова спросила Сальме, со смаком жуя полусырую лосятину, так что из уголка рта у нее сочилось что-то красноватое. — Думаешь, не пропеклось? Если боишься, могу для тебя кусок пережарить.

— Нет, Сальме, не беспокойся. Я и вправду не голодный.

У сестры я задержался недолго. Со смрадом я свыкся, но говорить нам было не о чем. И хотя после последнего нашего свидания случилось много чего, у меня не было ни сил, ни желания рассказывать.

Поэтому я ни словом не обмолвился про деда, не стал расписывать ни свою жизнь в деревне, ни последующие схватки. Мне казалось, Сальме все равно ничего в этом не поймет. Дорогие для меня и даже болезненные воспоминания для нее были бы просто какими-то непонятными сообщениями о незнакомом, далеком мире — странный чужой запах, который вдруг проникает в твою пещеру и мешает дремать в объятиях теплого домашнего запаха. Я догадывался, что следовало бы объяснить все досконально Сальме и косолапому, да только что с того толку.

Так что я сказал только, что скитался по лесу. Сальме этого было достаточно, больше она не расспрашивала, а косолапый удовлетворенно мотнул своей жирной башкой. Потом Сальме припомнила смерть нашей матери, о причинах которой у нее было весьма смутное представление — она считала, что змеиное логово, где жила мама, просто загорелось почему-то. Я не стал говорить ей, что всё не так просто. Позволил ей немножко погоревать и поплакаться и заметил при этом, что пока Сальме сокрушалась, косолапый заснул с полуобглоданной костью во рту, как будто его вывернуло собственным костяком.

Сальме завершила свои слова глубоким вздохом и затем сладко зевнула. Я понял, что ей тоже хочется спать — в обнимку со своим разжиревшим косолапым, и распрощался.

— Где жить будешь? — спросила Сальме. — В старой маминой хижине?

— Там видно будет, я еще не думал про это. Может, и там, пока не построю себе новую, — ответил я.

— До тех пор ты мог бы у нас ночевать, — предложила Сальме. — У нас места хватает.

— Да нет, я хочу жить сам по себе, — объяснил я. Сальме сонно кивнула.

— Ты все-таки заглядывай, — предложила она. — У нас всегда можешь поесть. Нам с Мымми будет приятно. Мы ведь никуда не можем выбраться, он, бедняга, теперь совсем калека стал.

Она с жалостью оглядела свою медвежью тушу и добавила шепотом:

— В каком-то смысле это даже хорошо, что он не может больше блудить в лесу. Теперь он только мой медведь, и мне не надо беспокоиться, где он и что он. Всё время на виду.

— Да, это хорошо, — согласился я и поспешил уйти. Свежий воздух ударил мне в лицо, словно окатил холодной водой — после провонявшей берлоги он показался по-настоящему вкусным, так что прямо захотелось впиться в него. Я долго шел, просто наслаждаясь тем, что дышу. Потом сел, наелся брусники, потому как очень проголодался, и задумался, как быть дальше.

Снова воевать — без деда я не желал. Наверное, я уже достаточно выбесился, вместо неукротимой ярости и жажды мести, которые еще совсем недавно бурлили в моей крови, меня охватило полное безразличие. Честно говоря, лень было что-нибудь предпринять. Больше всего мне хотелось навсегда остаться здесь в зарослях нежиться на солнышке, как свернувшаяся кольцом гадюка. Кругом было полно брусники, только руку протяни — чего мне еще надо? В голове не было ни единой мысли, я погрузился в сладостное оцепенение и пришел в себя, лишь когда солнце скрылось за вершинами деревьев и мне стало зябко.

Я поднялся, потянулся, помахал руками, стараясь согреться. Надо было подыскать себе какое-нибудь пристанище, в осеннем лесу под открытым небом не поспишь. Идти к сестре не хотелось, строить себе новое убежище на ночь глядя, в темноте, глупо, так что оставался только мой прежний дом. Долгое время что-то мешало мне пойти туда, но тут я вдруг почувствовал, что это прошло. Почему бы и не пойти туда и выспаться? В конце концов, это же просто хижина, что с того, что она полна грустных для меня воспоминаний. Да и грустные ли они еще? Я думал о маме, о Хийе, но не чувствовал никакого душевного волнения. Прошлое казалось далекой сказкой, печальной ли, веселой ли, но сказкой, у которой нет ни малейшей связи с настоящим моментом. Мама и Хийе были всего лишь персонажи какой-то рассказанной до конца истории, а сейчас был только сумрачный прохладный лес, вызывающий во мне неприятие, и пустая хижина где-то на другом краю леса, где было бы так приятно растянуться. Остальное не имело значения.

Я направился в сторону своего прежнего дома, путь мой лежал вдоль опушки леса. Я не мог совладать с желанием глянуть на деревню Магдалены, отсюда ее должно быть видно хорошо. Я свернул с тропки и вскоре вышел к месту, где кончались деревья и начинались поля и луга.

Отсюда должны быть видны деревенские крыши, но их не было. Деревня исчезла, и в сумерках глаз не различал, совсем ли она исчезла с лица земли или же все-таки остались какие-то следы строений, развалины или что-то в этом роде. Я опешил, было непонятно, как могла враз исчезнуть целая деревня. Мы с дедом ее не спалили, железные люди спугнули нас, а после того, как мы всех их перебили, нам было не до поджогов. Тем не менее, деревня исчезла. Неужто они перебрались куда-то, прихватив избы с собой?

Тут я приметил в отдалении какого-то человека. Из любопытства я пошел в его сторону, надеясь встретить кого-то знакомого. Знаком мне этот человек действительно был. Сам староста Йоханнес плелся по узенькой тропке с посохом в руке, весь в драной одежде.

— Здорово, староста, — сказал я, выходя из темноты. — Разве не приятно встретиться после долгого времени?

Йоханнес уставился на меня и обеими руками вцепился в посох, обороняясь от меня. Но у меня и в мыслях не было наброситься на него. Моя злость улеглась, и сейчас я только обрадовался, что есть у кого спросить о таинственном исчезновении деревни.

— Не размахивай тут своим посохом. Я не убивать тебя пришел. Говори, что с деревней случилось! Пожар? Куда все избы подевались?

— Проклятое адово исчадие! Явился и спрашиваешь, куда избы подевались?! Да, случился пожар! Да, нашу деревню спалили дотла, и всё по твоей вине!

— Я вам красного петуха не подпускал, — сказал я. — Честно говоря, с удовольствием бы сделал это, вы же собирались сжечь меня заживо, да только в суматохе забыли. Так что, старина, не обвиняй меня, это не моих рук дело.

— Нашу деревню сожгли в наказание за неслыханное преступление, а его совершил ты, — возразил Йоханнес. — Ты вместе со своим чертовым летучим приятелем убил его святейшество епископа, и за это кровавое преступление пришлось расплачиваться нам. Высокочтимые рыцари прибыли сюда и пожгли нашу деревню, потому как убить святого человека — величайший грех. Ты в аду сгоришь за это! Я хоть и старался объяснить высокочтимым господам рыцарям, что не мы подняли руку на святого отца, нам и в голову не могло бы прийти совершить ужасное смертоубийство. Я объяснял, что на епископа налетел дикарь, нехристь, оборотень, который живет в чаще и уже до смерти загрыз мою несчастную дочь и родного сына высокочтимого господина рыцаря. Но господа сказали, что нет разницы, что за деревенщина совершила это преступление. Они сказали, что все мы звери и дикари, понятия не имеющие о культуре и чести. Они сказали, что им некогда разбираться, кто из нас крещен, а кто нет, и всем придется нести ответственность за скотство, учиненное нашими сородичами. Так они и подожгли нашу деревню и ускакали на своих великолепных конях.

— Что ж вы не оказали сопротивления, не перебили их? — спросил я. Не потому, что мне было жаль деревни, но хотелось понять, отчего эти люди, словно безропотные овцы, позволили железным унижать и мучить себя.

— Потому что мы люди крещеные! — возвестил Йоханнес, простирая руку к небу, как привык делать, когда впадал в раж и начинал голосить. — Мы не дикари какие-то вроде тебя, мы знаем, как вести себя в современном мире. В конце концов благородные рыцари правы: убийство епископа — ужасное преступление, и кто-то должен понести наказание. Таков обычай. Начни мы сопротивляться, нападать на господ рыцарей, мы только подтвердили бы, что отнюдь не принадлежим еще к просвещенным народам, что пока мы еще дикари. Но это не так — мы не хуже других! И поэтому мы безропотно, с христианским смирением принимаем справедливую кару и построим новую деревню. И вот я нынче ходил в замок просить позволения, и господин рыцарь был столь любезен, что соизволил предоставить нам новую возможность заявить о себе. Мы еще восстанем из пепла и встанем в один ряд с другими современными народами и будем ничуть не хуже их.

Мне стало как-то тоскливо. Подобные речи мне приходилось слышать всё то время, что я жил у Магдалены, эту галиматью они все несли. Йоханнес мне надоел, и я решил уйти, чтобы никогда больше не видеть его.

— Вот и славно, стройте себе новую деревню, становитесь просвещенным народом, — сказал я. — Будьте современными и молитесь своему новому богу. От души желаю успехов. Прощай!

Я хотел было уже уйти, но Йоханнес распалился и не желал так быстро закончить разговор.

— Не издевайся, Сатана! — завопил он. — Ах, он желает успехов! Да знаю я — погибели ты нам желаешь! Куда ты теперь? В лесную чащу, поклоняться своим жутким духам-хранителям, просить их наслать сатанинское войско преследовать нас!

— Мил человек, — сказал я устало. — Обещаю тебе не поклоняться там в лесу никакому духу-хранителю и не просить его ни о чем. Эта мода кончилась, как выйдут когда-то из моды и все твои иисусы и боги. Выдумают опять что-нибудь новенькое, но, к счастью, наши глаза не увидят этого. Я сейчас просто лягу спать, и тебе того же желаю. Ночь ведь уже.

— Безбожник! — завопил Йоханнес.

— Так и есть, — ответил я. — И я этого не стыжусь.

— Убивец!

— И это правда. Но то же самое можно сказать и про тебя, старина. Помнишь, как вы всех гадюк пожгли? Кстати, что стало с Петрусом, который мою подругу в муравейник бросил? Надеюсь, он тоже сгорел, когда железные люди вас наказали?

— Петрус — гордость нашей деревни! — объявил Йоханнес. — Это он обнаружил тела святого епископа и его спутников и позвал господ рыцарей навести порядок и свершить суд. В знак признательности его назначили оруженосцем. Но несколько дней назад он покинул здешние края вместе со своим господином и отправился в Святую землю — воевать с язычниками. Это большая честь для всего нашего народа, Петрус первый из нас, кто пробился так высоко. Вместе с многочисленными и могущественными народами теперь и наш сын вносит свой вклад в созидание нового мира. Разве это не подтверждает еще раз, что мы ничуть не хуже других?

— Надеюсь, те язычники спустят с него шкуру, — сказал я. — Спокойной ночи, старина. Надеюсь, ты тоже прежде смерти получишь железные доспехи, ты их всяко заслужил.

— Едва ли я удостоюсь такой чести, — сказал Йоханнес, по голосу которого все же можно было понять, что мои слова польстили ему. Голос его торжественно зазвенел. — Иди же, парень, и живи в своем темном прошлом подобно какому-то динозавру, который все еще таскает за собой хвост. Я пойду в другую сторону и до тех пор, пока дышу, буду стремиться к свету и к новому, лучшему миру!

— Давай шагай, — отозвался я. — И чтобы путь твой был полегче…

Я вытащил нож и оттяпал старосте ягодицу.

— Вот так-то, — рассмеялся я, потому что, честное слово, в этом ударе не было ни капли злости, просто я сделал это неожиданно под влиянием внезапно пришедшей в голову мысли. — Теперь тебе действительно не стоит бояться, что у тебя вырастет хвост. Шагай себе вперед, теперь ты и впрямь современный человек!

— Оборотень! — крикнул Йоханнес, схватившись руками за истекающую кровью задницу. — Убивец! В аду тебе место, там ты подохнешь и сгоришь! Ты убил меня! Я же истеку кровью!

— Неужто отрубить хвост — это такое испытание? — удивился я. — Современному человеку он ведь без надобности. Да не ори ты, прямо как дикарь какой! Что подумают о тебе господа рыцари, если ты не умеешь вести себя как подобает просвещенному человеку? Тихо, тихо, не смотри назад, смотри только вперед! Нос у тебя цел, так что держи нос по ветру — что тебе еще надо? Прощай, староста, живи хорошо!

Сдерживая смех, я бросился бежать, дикие вопли Йоханнеса были слышны еще долго.

38

Выходка с задницей Йоханнеса развеселила меня. Напевая себе под нос старинную песнь зверолюдей, я направился домой, однако встречи той ночи еще не закончились.

Кто-то окликнул меня змеиным шипом. Я подумал было, что это кто-то из гадюк, избежавших смерти от огня, — не все змеи задохнулись в тот раз в дыму. Я шипнул в ответ и оглянулся в поисках змеи, однако увидел Мёме, который, как всегда, валялся среди кочек.

Между делом я совсем забыл про него. Выходит, мы с сестрой вовсе не последние люди! Есть еще Мёме, хотя назвать его человеком было явным преувеличением. Он утратил последние очертания, и когда я подошел к нему поближе, то не мог сказать точно, где его тело, а где мох. В какой-то мере в этом была виновата и тьма, царившая в лесу, но Мёме и впрямь как-то растворился в природе. Он напоминал подтаявший расползшийся сугроб. Тот самый мох, что рос у него под боком и рядом с ним, покрывал и его самого. К тому же создавалось впечатление, что он долгое время пролежал без движения, осыпавшиеся осенние листья покрывали его толстым слоем. Лицо его, темное как земля, кое-где растрескалось, в той корке капельками росы поблескивали глаза.

— Ты все еще жив, — глухо, словно из-под земли, произнес Мёме, слов было почти не разобрать, казалось, будто рот у него обвалился или его замело. — Вот уж не надеялся увидеть тебя.

— Так ты хотел видеть меня? — Я думал, Мёме поднесет ко рту свой неразлучный бурдючок, отхлебнет, закашляется. Я надеялся, что он немножко прополощет себе горло, и мне будет легче понять его. Однако Мёме не стал пить, и по правде говоря, даже трудно было сказать, есть ли у него вообще руки или они отгнили, и держать бурдючок ему нечем.

— Мне всё равно, — сказал Мёме. — Я думал, если ты все-таки жив и объявишься, прежде чем я окончательно развалюсь, то надо тебе кое-что рассказать. Не то, чтобы это так важно было, — нет, всё это не имеет смысла. Но так, вроде бы, принято.

— Так про что ты хочешь мне рассказать?

— Про Лягву Полярную.

Вот так новость! Я присел на корточки возле Мёме и тут же почувствовал исходивший от его расползающегося тела отвратительный запах тления, если не сказать зловония падали, у которой каким-то чудом была живая голова. Я отпрянул от отвращения, Мёме, заметив это, ухмыльнулся своим землистым ртом.

— Воняет, да? — спросил он. — Воняет! Сам-то я больше ничего не чую, но знаю, что на самом деле меня уже нет. Истлел я. Который месяц не евши не пивши валяюсь здесь. Уж и не помню, какое оно, вино, на вкус, залей мне его кто в рот, оно впитается в землю, как дождь, потому как нет у меня больше спины. Я чувствую, как во мне проклевываются ростки, весной они прорастут сквозь меня, словно сквозь какую-то кочку, и косули поедят их, не подозревая, что под копытцами у них лежит покойник. Я не чувствую больше ни рук своих, ни ног. Голова пока еще держится, она у меня все равно как каменная. Но объявись ты на день-другой позже, я уже не смог бы говорить. Я бы не стал расстраиваться, то, что мне есть сказать, не так уж и важно. Дело в том, что я стражник. А стражник должен перед смертью найти себе преемника. Как понимаешь, мне это нетрудно — кроме тебя же нет никого. Ты не заморачивайся, если не хочешь. Лягва Полярная и без тебя обойдется. Я ее уже сколько лет не ходил смотреть. Она спит, и ей всё равно, ходит ли кто приласкать ее. Но я все-таки думал, доведись мне еще встретиться с тобой, я тебе скажу, а ты уж сам смотри, что делать. Мне всё равно.

— Как ее найти — Лягву Полярную? — взволнованно спросил я.

— Помнишь тот перстень, что когда-то я дал тебе? Конечно, помнишь. Ты еще расспрашивал про него, но тогда не было у меня причины ответить тебе. Открыть тайну страж может только на пороге смерти. Вообще-то мне не следовало давать тебе ключ, ты еще совсем ребенок был, вдруг потеряешь, но мне не до этого было. Всё равно это всё не имело смысла, всё уже давно обречено, какая разница — останусь ли последним стражем я или еще кто-то придет после меня. Это всего лишь агония, а потом так или иначе наступит тишина, и Лягва Полярная в полном одиночестве заснет вечным сном. Возможно, я даже надеялся, что ты потеряешь ключ. Тогда эта канитель кончилась бы быстрее. Скажи, ты не потерял свой ключ?

— Не думаю, — сказал я. — Правда, этот перстень давно не попадался мне, но он наверняка где-то в маминой хижине. Я его непременно найду. Как им пользоваться?

— Дело не в перстне, — заметил Мёме. — Это всего лишь побрякушка с пальца какого-нибудь убитого иноземца. Можешь этим перстнем пташек сбивать, на большее он не годится. Но он был в чехле — тонюсеньком и легком-прелегком, таком, что даже самый слабый ветерок может унести его. Перстень был в нем для груза, чтоб мешочек не потерялся. Он еще цел?

— Да, конечно, — подтвердил я. — Так что с этим мешочком?

— Он сделан из кожи Лягвы Полярной, — сказал Мёме. — Раз в десять тысяч лет Лягва Полярная линяет, так было уже несчетное число раз, и так будет впредь. Из выползины страж должен вырезать малюсенький лоскуток и подарить его своему преемнику. Это ключ. Он приведет тебя к Лягве Полярной.

— Как? — потребовал я.

— Ты должен съесть этот лоскуток, — сказал Мёме. — Дальше все случится само собой.

— Нынче же разыщу этот мешочек, — пообещал я. — Больше всего на свете мне хотелось увидеть Лягву Полярную, и теперь это возможно.

— Помни, она тебя не увидит никогда. Она спит, и нет на свете ничего, что способно разбудить ее. Должность, что ты примешь, бесполезная и пустая, и я советую — лучше брось мешочек в огонь и пошли всё в задницу. Я должен был сказать тебе, но ты не обязан послушаться меня.

— Но я хочу! Хочу!

— Валяй, — буркнул Мёме. — Будь счастлив и передай Лягве привет от меня. Тебе выпало счастье умереть при ней.

Мёме закрыл глаза. Это был последний раз, когда я видел его в живых, потому что тотчас бросился к маминой хижине искать перстень и мешочек. А когда спустя день-другой я вновь оказался в тех краях, Мёме больше не говорил, лицо его рассыпалось, а от тела осталось только что-то склизкое, лужица среди кочек, через которую надо перепрыгнуть, если не хочешь замочить ног.

Я поспешил домой и нашел свое прежнее жилище безмолвным и стылым. Давно уже никто не разводил огонь в очаге, и запах жаркого, который всегда витал в стенах нашей хижины, так что стоило только войти, как начинали капать слюнки, теперь выветрился. И хотя я думал, что встреча с родным домом едва ли растрогает меня, я почувствовал, как что-то запершило в горле при виде пустой темной и какой-то печальной каморы. Но в ту минуту я был слишком захвачен желанием поскорее найти Лягву Полярную, так что мне некогда было предаваться печальным воспоминаниям. Я принялся шарить в скрынях и укладочках, и вот он — мешочек с перстнем!

Сгорая от нетерпения, я вытряхнул перстень из драгоценного мешочка, и он, брякнув, выпал на пол как бесполезный мусор. Я жадно разглядывал мешочек, поглаживал пальцами, подошел к выходу, чтобы при свете луны получше разглядеть кожу Лягвы Полярной. Кожа была тончайшая: если поднести ее к глазам, она просвечивала в лунном свете. Я был настолько взволнован, что дыхание перехватило. Я сложил кожу в малюсенький квадрат и сунул в рот. Мне даже не пришлось глотать, кожа Лягвы Полярной словно растворилась у меня на языке. Я задержал дыхание в ожидании того, что теперь должно случиться. Я не удивился бы, если б тело мое вдруг заполыхало ярко или если бы я вдруг стал ростом с самые высокие деревья в лесу. Но со мной не случилось ничего. Я по-прежнему стоял на пороге нашей старой хижины, и меня освещала луна, но я знал, где спит Лягва Полярная.

Это знание не осенило меня неожиданно, не ударило молнией. Просто мне вспомнилось — как нечто давно известное и вдруг вспомнившееся. Примерно так: да, это же было так, как я мог это забыть между делом? Мне казалось сейчас в высшей степени странным, что я искал Лягву Полярную по лесу, не в силах найти ее, когда ее убежище было так легко обнаружить! Это было никакое даже не убежище — стоило мне проглотить кусочек кожи, как стало ясно, что об нее можно было просто споткнуться — вот же она, тут! Всю свою жизнь я ходил мимо входа в пещеру, в которой она спит своим вечным сном, и ни разу мне не пришло в голову заглянуть в нее.

Я затворил за собой дверь в хижину и вошел в широкий вход, который зиял прямо напротив нашей старой хижины — и который я, тем не менее, прежде не замечал. Просторный ход вел прямо вперед, понемногу уходя в землю. Впереди мерцал свет, теплый и мягкий, но по мере приближения он не становился слишком ярким и не раздражал. Лягва Полярная пылала, как угасающий костер.

И вот я увидел ее. Вот она, легендарная Лягва Полярная, о которой я был столько наслышан и которую с детства мечтал увидеть. Она оказалась куда больше и великолепнее, чем можно себе вообразить, величественная и устрашающая. Я обошел ее кругом, взволнованный и счастливый. Наконец-то я здесь! Я и мечтать не смел, что когда-нибудь увижу Лягву Полярную. Ведь и дядя Вотеле говорил, что она исчезла навсегда и никогда больше не поднимется. Никогда ни один человек не увидит ее, но я таки увидел.

Лягва Полярная лежала на брюхе, аккуратно сложив на спине громадные крылья и закрыв глаза. Устрашающие когти были погружены в мягкий песок. Лягва спала, и сон ее был спокоен и глубок. Это было не какое-то дряхлое существо, коротающее дни в ожидании смерти, слишком бессильное и усталое, чтобы поднять свои тяжелые веки. Нет, Лягва Полярная была огромная, мощная, в ней было еще предостаточно сил, и можно лишь вообразить, на что она способна, разбуди ее какая-нибудь сила.

Но такой силы не было. Тысячи заветных змеиных заклятий, произнесенных одновременно, могли бы проникнуть в ее таинственные сны, но тут был один я, ее последний страж. Все остальные нашли себе занятия поинтереснее, они уже жили в новом мире, где Лягва Полярная была лишь персонажем древней сказки, которую бабушки рассказывают вечерами под стук прялки.

Я присел на корточки возле Лягвы и принялся поглаживать и похлопывать ее прочную и в то же время такую гладкую кожу, очень теплую, и когда я прижался спиной к спящему гиганту, мне стало удивительно приятно и надежно. Я знал, что могу даже залезть ей на спину, это не потревожит сна Лягвы Полярной. Ничто в этом мире не могло потревожить ее или убить. Ведь она вечная, она была и есть — и в то же время от окончательного исчезновения ее отделяла тончайшая паутинка, и этой паутинкой был я. Мир отвернулся от нее, предал ее и забыл, оставив могучую Лягву Полярную в пустоте. Один только я составлял ей компанию. После меня она обречена исчезнуть бесследно, потому что то, о чем никто ничего не знает и чего никто никогда не видел, в действительности не существует. Это был дышащий покойник.

А ведь всё могло обернуться иначе! Что всё могла она совершить! Я не испытывал злости, только бессильную печаль, когда думал, насколько легко нам было бы бороться и побеждать, если б мы в каком-то безумном порыве не отвергли свое мощнейшее оружие, эту силищу, что спит вот тут, рядом со мной и способна еще на всё — всё! Если б мы не позабыли заветные змеиные заклятья. Веками эта силища служила нам, парила над нашими головами устрашающей и оберегающей тучей. Это было наше секретное оружие, которым не умел и не мог воспользоваться никто другой. Теперь и мы оказались в числе этих других, а Лягва Полярная спала себе и спала, и никто не призывал ее.

Всё могло бы пойти иначе! Но, видно, это было невозможно. Мир меняется, что-то забывается, что-то всплывает на поверхность. Время заветной змеиной молви прошло, забудется когда-то и этот новый мир со своими богами и железными людьми, изобретут что-нибудь другое.

Я поудобнее устроился под боком Лягвы и прикрыл глаза. Мне тут было хорошо, я не собирался никуда уходить отсюда.

Конечно, время от времени я выбираюсь из пещеры, хотя бы затем, чтобы обихаживать Лягву Полярную. У меня вошло в привычку обмывать ее, чтобы кожа ее блестела — хотелось, чтобы она была прекрасна, хотя никто кроме меня видеть ее не может. Я выходил за пропитанием для себя, а иногда просто бродил по лесу, хотелось поглядеть на солнышко, подышать свежим воздухом после долгого пребывания в пещере. Между прочим, пещера Лягвы Полярной обладала удивительным свойством — ты мог выбраться из нее в любое место в лесу, именно туда, куда тебе захочется. Теперь мне стало понятно, как это Мёме передвигался так неприметно. Он приходил от Лягвы — выходил из пещеры, которую никто кроме него — стража — не замечал, а потом уползал обратно. Так что теперь наконец ключ и к этой загадке был в моих руках.

Время от времени я навещал сестру и ее косолапого, но не слишком часто, очень уж дух в их берлоге был тяжелый, и вонь стояла нестерпимая. Мымми разъелся уже настолько, что жир проник ему в мозги, и он позабыл заветную молвь — и они с Сальме общались одним лишь урчанием. Последний раз, когда я видел их, они лежали в объятиях друг друга, в берлоге было сумрачно, но я до сих пор помню их грустные глаза, пялившиеся на меня из темноты. Это было печально и страшно, и больше я к Сальме и косолапому не ходил. Не знаю, живы ли они еще, но склонен думать, что Мымми задохнулся от своего жира, а Сальме потихоньку угасла рядом с его бездыханной тушей. Во всяком случае, Мымми был последний медведь, кто знал заветную молвь, то зверье, что попадается мне сейчас, исполняют, правда, мои приказания, удивленно урча, но ответить не умеют. Они стали обычными дикими животными. Всё вырождается.

Спустя несколько дней после того, как я нашел Лягву Полярную, я отправился проведать Пирре и Ряэк. Я заметил на верхних ветвях старые отощавшие фигуры зверолюдей, окликнул их, но они не отозвались, и я понял, что они умерли или слишком устали и обессилели, чтобы открыть рот, что в сущности одно и то же. В конце концов, они и так продержались долго; их мир, их история давно уже закончились. Там, на своих вершинах они и остались, на всю зиму, словно два белых мохнатых сугробика. Весной дерево покрылось листвой, и я больше не видел их, а когда опять наступила зима, ветви снова оголились, словно и не было никогда на свете никаких зверолюдей.

Так я и остался один на один с Лягвой Полярной. Вот уже сорок лет как я ее страж и здорово постарел. В последнее время выбираюсь из пещеры все реже. Я много сплю и вижу сны. Чаще всего мне снится детство, я сижу в подполе дяди Вотеле, и дядя обучает меня заветным змеиным заклятьям. Потом он вдруг бледнеет, падает и умирает, но я не пугаюсь, напротив, пристраиваюсь у него под боком, и мне так хорошо и приятно. Меня не раздражает смрад тления, что исходит от дяди, он не мешает мне. Напротив, кажется таким знакомым и надежным. Тут я просыпаюсь и обнаруживаю себя подле Лягвы Полярной, но смрад все еще стоит у меня в носу. Я знаю, что это не запах Лягвы, потому что она вечна, это мой собственный запах, старческий запах.

Я произношу несколько заветных заклятий, тех самых, которым когда-то обучил меня дядя Вотеле, и эти заклятья освежают воздух. Все остальное во мне может сгнить, но заветные заклятья всегда остаются свежими. Заветные змеиные заклятья и безмятежно дремлющая Лягва Полярная.

Да и я не беспокоюсь ни о чем, я тоже могу совершенно спокойно закрыть глаза. Никто не нарушит моего сна. Мы можем мирно почивать — Лягва Полярная и последний старик, кто знает заветные змеиные заклятья.

Примечания

1

Хийетарк — жрец священной рощи (прим. переводчика).

(обратно)

Оглавление

Начало

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38