Малютин Н. Н.
 ПОСЛЕДНИЙ ФЮРЕР РЕЙХА.
 Судьба гросс-адмирала Дёница   

Вместо предисловия

  Январское утро 1981 года свежо и ясно; солнце блестит на отягченных снегом ветвях деревьев, кустах и искусно подровненных живых изгородях Аумюле, расположенного в 20 километрах восточнее предместья Гамбурга на самом краю Саксонского леса. Большие фахверковые дома, выстроенные в начале XX века, каждый — со своей собственной подстриженной лужайкой и кустарником, глядят на неспешную череду машин и конных экипажей; их водители в поисках места для стоянки грозят окончательно заблокировать движение в этом обычно тихом городишке.

 Выходя из машин, люди сливались с огромной толпой, что клубилась по обочинам и, делая один осторожный шаг за другим, текла мимо домов через зимний, почти сказочный ландшафт из укрытых снегом сосен и других замерзших вечнозеленых деревьев, вдоль по улице Кирхенвег...

 Постепенно путь выводил их к просвету перед круглой часовней из красного и пурпурного кирпича, выстроенной в стиле 1930-х; крышу конусом, крытую зеленой медью, проглядывавшей в тех местах, где снег сдуло ветром, поддерживала низкая башня с простым крестом. Это — Мемориальная часовня Бисмарка. Внутри часовни лежит в гробу, драпированном черно-красно-золотым флагом Федеративной республики, последний из гросс-адмиралов германского военно-морского флота; на флаге — его кортик; вокруг гроба почетный караул из пожилых мужчин с гордыми и суровыми лицами. Кое у кого на лацканах гражданских плащей, на узлах черных галстуков проглядывают черно-бело-красные ленты и Рыцарские кресты. Все они — бывшие офицеры ВМФ. Один стоит перед гробом, держа на черной подушке награды гросс-адмирала: Рыцарский крест с дубовыми листьями, Железный крест еше со времен кайзера, Рыцарский крест Прусского королевского ордена Дома Гогенцоллернов с мечами... Среди них выделяется Военный знак подводника с бриллиантами.

 Люди из медленной и все увеличивающейся траурной процессии с Кирхенвег чинно проходят к гробу. Многие из них принадлежат к тому же поколению, что и те, кто стоит в суровом карауле; ни гражданская одежда, ни возраст не могут скрыть их военной, выправки. У некоторых фуражки морских офицеров, а на лацканах знаки подводника или одного из морских союзов; может быть, половина из них — представители старого ВМФ, но другие рода войск Третьего рейха тоже представлены: здесь есть бывшие танкисты, пилоты люфтваффе, штандартенфюреры и штурм-баннфюреры СС с серебристыми волосами...

 «Неужели не будет Монке?»

 Толпа снаружи все пребывает.

 «Монке!» — повторяет кто-то. Вильгельм Монке, бригаден-фюрер СС, последний комендант «Цитадели» — правительственного района Берлина в апреле 1945 года.

 Есть отдельная очередь — расписаться в книгах соболезнования, которые раскрытыми лежат на столах под длинным навесом, сооруженным за часовней. Старые товарищи узнают друг друга; образуются группы; облачка пара поднимаются в морозном воздухе; громкие голоса осуждают отказ правительства обеспечить государственные похороны или военные почести человеку, награжденному Рыцарским крестом с дубовыми листьями, или позволить посещение официального представителя; другие поражаются тому количеству людей, которые все же пришли в это морозное утро...

 «Старик, это же Рудель! Ты видел Руделя?»

 Полковник Ганс Ульрих Рудель, ас-истребитель, единственный кавалер высшей военной награды Третьего рейха, с сильно загорелым лицом, поредевшими белыми волосами, тяжело опирается на костыли, раздавая автографы таким же шестидесятилетним ветеранам, как он сам.

 Те, кто помладше, инстинктивно чувствовали, что они здесь чужие; ничего не надо было говорить; все было видно по выправке, по манерам, по голосам, принадлежавшим другому времени; эти голоса привыкли отдавать приказы, в них еще звучали живые переживания молодых мужчин, которые на короткий срок оказались хозяевами всей Европы — и испытали «нидерганг», ужасное поражение. Это были люди, которые пришли почтить своего последнего командира, давным-давно прославленные или опороченные историей, пришли поддержать в себе чувство собственного достоинства, заслуженного участием в таких событиях, от памяти о которых остальной мир и правительство их новой бундесреспублики в ужасе отшатнулись.

 Несколько коротко стриженных, запакованных в кожаные куртки юношей из «Гау-Ханса» и других неонацистких движений, которые пришли вместе с ними, возможно, столь же чужды им, как и любопытные и скептичные юные представители прессы, явно удивленные столь большим количеством народа и пытающиеся понять, что же все это значит.

 Возможно, ключ — в надписях на венках: «В память о нашем рейхспрезиденте» — от Ассоциации представителей восточных земель, «История оценит, человек ошибается» — от членов бундестага; простой венок от «Вольфа-Рюдигера, Ильзы и Рудольфа Гесса», другой — от «Ассоциации подводников имени Вальтера Форстмана», аса подводной войны времен Первой мировой, первого командира Дёница на субмарине, одного из немногих выживших с U-39, одного из «Экипажа 36»; «В искренней памяти» — от обер-лейтенанта флота Ганса Эриха Кумметца, бывшего капитана U-235... Таких посланий великое множество.

 Заупокойная служба началась. Двери часовни были открыты уже два часа, и последних из тех, кто еще хочет зайти, приходится останавливать почти что силой. Теперь громкоговорители транслируют слова вице-адмирала Эдварда Вегенера толпе снаружи; он говорит о жизни гросс-адмирала.

 Генрих Йенеке, один из тех, кто слушает снаружи под снегопадом, живо припоминает ужас последних дней Третьего рейха, когда он, вчерашний школьник, был помещен в барак всего в часе езды от Аумюле. В его голове само собой складываются слова: «Великая немецкая ложь, оправдание всей слепоты, трусости, безответственности...», «...гросс-адмирал Дёниц был великим военачальником. Его качества лидера шли от его целеустремленности и ясности ума. Он завоевал сердца своих людей своей непревзойденной харизмой...».

 «У него был дар глядеть в самый центр любой проблемы и ясно и просто представлять ее любому человеку. У него были способность принимать решения и сила осуществлять то, что он считал правильным. Он был человеком молодого поколения, новатором, богатым на идеи. Он обладал духом молодых. Он вдохновлял молодых офицеров корпуса подводных лодок, равно как и унтер-офицеров и простых моряков на выполнение своего долга. Даже в самые тяжелые дни войны, когда были понесены гигантские потери, подводный флот не испытывал недостатка в добровольцах.

 Его лидерство было основано на воинских достоинствах гросс-адмирала, тех самых, что сплотили подводников Второй мировой войны и превратили их в единое целое, людей, гордых своим успехом и, в конце концов, принесших ту жертву, которая вызывает в памяти примеры античного героизма».

 Когда его назначили главнокомандующим ВМФ, продолжал Вегенер, Дёниц вышел за рамки чисто военной деятельности и вступил в большую политику. Нуждаясь в доверии Гитлера для того, чтобы флот выполнял свои боевые задачи, он заслужил это доверие, и именно благодаря этому и той непоколебимой верности до конца Гитлер назначил его своим преемником.

 «Сегодня, освободившись от предубеждений, каждый может спросить себя: может ли одно верное исполнение приказов оправдать этические принципы немецкого солдата?..»

 В самом конце речи Вегенер обратил внимание на тот факт, что федеральный министр обороны не явился на похороны, и этот упрек поддержали яростным свистом собравшиеся.

 «Гросс-адмирал был даже лишен почестей, которых удостаивают всех награжденных Рыцарским крестом...»

 Снова свист.

 «Жизнь великого воина закончилась. Его имя теперь — часть истории. Мы, люди старого флота, благодарны ему, воплотившему в себе образец настоящего вождя. Мы благодарим его за то, что он так безукоризненно вел нас вперед во время войны. Мы благодарим его за твердость, с которой он закончил эту войну. Перед этой могилой мы выражаем ему свою любовь и благодарное поклонение.

 Люди старого флота гордятся, что он был одним из нас».

 Наконец, приходской священник, пастор Ганс Йохан Арп, заговорил о человеке, который прожил свои последние годы среди жителей городка, как «мирный гражданин», сходясь со всеми «безо оглядки на чины и различия». Он был христианином, регулярно посещал церковь и обычно сидел вот здесь, в середине второго ряда, на скамье, покрытой шерстяным ковриком.

 Однажды, обсуждая заранее свои собственные похороны, Дёниц сказал ему, что хочет быть похороненным под флагом бундесреспублики: «Имперский флаг отпадает. На моем гробе должен лежать черно-красно-золотой флаг».

 После речей грянул гимн; морской оркестр выстроился на тропинке, ведущей к кладбищу, все музыканты были в гражданском, но носили фуражки морских офицеров. Знаменосцы, высоко держа флаги Морского Союза и старый имперский, шли впереди обитого красно-черно-золотой материей гроба, который несли бывшие офицеры-подводники, каждый — кавалер Рыцарского креста Железного креста. Отставной корветтен-капитан Адальберт Шнее шествовал впереди, держа в руках подушку с наградами; он был знаменитым капитаном субмарины и членом штаба покойного гросс-адмирала. Он в последние дни войны, когда все рушилось и союзники захватили господство на море и в воздухе, обеспечил выпуск первой подлодки нового типа, готовой в течение одиннадцати часов снова начать боевые действия.

 Сквозь толпу, заполнившую обе стороны тропинки, мимо ухоженных могил под снежным покровом этого прекрасного кладбища гросс-адмирала пронесли под звуки похоронного марша. Тропинка извивались среди кустов, а затем, внезапно, возникло то самое большое резное распятие, и, возвышаясь над собравшимися людьми, Иисус в короне из снега, печально поникнув головой, распростер свои руки, словно принимая Своего раба.

 Внизу большой неровный гранитный блок украшало одно-единственное слово, как руна: «Дёниц», рядом лежала мемориальная табличка: «Ингеборг Дёниц, урожденная Вебер, 10.12.1893 — 12.5.1962».

 Была и другая табличка, побольше, с двумя именами: «Клаус Дёниц, обер-лейтенант флота, 14 мая 1920 — 14 мая 1944, Ла-Манш», «Петер Дёниц, лейтенант флота, 20 марта 1922 — 19 мая 1943, Северная Атлантика».

 Старые подводники медленно повернули к горке свежей земли у могилы и спустили гроб со своих плеч. В этот момент оркестр умолк. Пастор произнес последние трогательные слова службы — и затем — казалось бы, совершенно спонтанно — грянули первые строки «Дойчланд-лид»:

 Для Генриха Йенеке эта песня прозвучала кощунством над могилами. Он мысленно перенесся в 1 мая 1945 года, когда услышал по радио металлический голос гросс-адмирала: «Фюрер ушел... но борьба должна продолжаться...» Тогда он и все другие выскочили из бараков и бросились бежать в поля.

 «Мы хотели, чтобы гросс-адмирал довел свою войну до конца в одиночестве, без нас. Мы шли через деревни, в которых трупы дезертиров свисали с веток деревьев. Крестьяне предупреждали нас о флотских «охотничьих коммандос»: “Они хуже СС, они всовывают в петлю, не задавая вопросов...”»

 Йенеке и его спутникам тогда удалось выжить и не попасться — и через два или три дня, когда они растянулись на лугу под весенним солнцем, услышали звук мотора. Это был джип с четырьмя поющими англичанами.

 «Мы наслаждались видом формы цвета хаки. В один миг все ужасное здание из страха и гибели, в котором мы жили, рухнуло. Все кончилось. Мы лежали на этом лугу в Гольштейне и глядели друг на друга. Слезы текли по нашим щекам, а затем мы смеялись до тех пор, пока не охрипли. Это был самый счастливый момент моей юности.

 Вот о чем я думал, когда через тридцать шесть лет над могилой Карла Дёница зазвучала “Дойчланд-лид”. Нет, господа мои, ничто не забыто, ничто не излечено. В Германии по-прежнему существует невидимый ров, через который не проложен мост, и по обеим сторонам этого рва растут и взрослеют люди. И Карл Дёниц — по другую сторону рва».

 Адальберт Шнее написал статью о похоронах для Союза подводников. Он назвал похороны «трогательным прощанием» с гросс-адмиралом: «...внезапно из множества уст вырвалась “Дойчланд-лид”. Это был самый чудесный прощальный подарок покойному. Ведь так исполнились слова, которые написали три морских союза на своих лентах: “Почитаемый своими солдатами, уважаемый врагами, почти забытый в своей стране” ».

 Далее Шнее попытался опровергнуть все обвинения, которые обычно предъявляли Дёницу, в особенности указывая, что он был больше чем просто верный вассал Гитлера; он не знал ни одного случая, когда в войне на море воля Гитлера превысила волю гросс-адмирала. Наконец, он перешел к «последнему и самому тяжелому упреку»: «Дёниц до самого конца исполнял долг солдата и был не из тех, кто мог бы отречься от своих принципов. Для него отказ выполнить приказ был равносилен бунту...»

 Свою статью Шнее закончил так: «Мы не забудем гросс-адмирала, и мы уверены, что однажды при более смелом правительстве он займет свое почетное место в немецкой истории».

 Сегодня, когда Германия снова стала единой, люди по-новому смотрят на прошлое и тех людей, которые это прошлое делали. Солдаты бывших противоборствующих сторон все чаще вместе приходят на могилы павших и вспоминают былое, ведь в конечном счете не они развязали ту великую бойню, которую позже красиво назвали Второй мировой...

 Глава 1
 МОРСКОЙ ОФИЦЕР ИМПЕРИИ

 Карл Дёниц родился в Грюнау (ныне это район Берлина) 16 сентября 1891 года. Он был вторым сыном Эмиля Дёница, который происходил из маленького провинциального города Цербста в герцогстве Анхальт, в ста с небольшим километрах к юго-западу от Берлина. Отец был инженером, специалистом по оптике, и работал на фирму Карла Цейсса из Йены, мирового лидера в этой области; он был женат на Анне, урожденной Байер, из маленького города Кроссена на Верхнем Одере. Анна умерла 6 марта 1895 года, когда Карлу Дёницу было три с половиной года, а его брату Фридриху — пять. Эмиль Дёниц больше не женился.

 Все это следует из документов.

 Из этого можно сделать некоторые выводы о влиянии, которые испытывал Дёниц в детстве, проведенном вблизи столицы империи, где быстрее, чем где бы то ни было в Германии, стремились вверх ростки нового, индустриального века, ответвляясь от древнего и сурового древа традиционной Пруссии. Отец Дёница был одним из стволов такого древа, и он воспитывал своих двух сыновей — по словам самого Карла Дёница — как «весьма односторонних прусских детей».

 Он происходил не из аристократической или военной семьи — то есть не из той среды, которая задавала тон в рейхе, — и у него не было надежной основы в виде торгового капитала. В число его предков, изначально мелких фермеров из бассейна Заале, входили — как он сам упоминал — пасторы, офицеры и ученые. Можно сказать, что он вышел из среднего класса, горячо надеявшегося на повышение. Но отличался, однако, от дворян своей верой в образование. И без семейного богатства отец Дёница имел все возможности дать своим двух детям самое лучшее образование, которое он мог себе позволить.

 Что касается младшего из них, Карла, то очевидно, что потеря матери в возрасте трех с половиной лет оказала немалое влияние на его развитие. В своих мемуарах он написал, что его отец пытался частично заменить ему мать, которую он сам не помнил: «Он — тот человек, которого я должен благодарить больше кого-либо другого».

 Это получает подтверждение в воспоминаниях младшей племянницы Дёница, которая была близка к нему в последние годы его жизни и также была очень близка со своим отцом, братом Карла Фридрихом: «Ни от своего отца, ни от дяди Карла я никогда не слышала о какой-либо женщине, которая заняла бы место их матери. Мой отец всегда делал ударение на том, что его отец никогда не женился опять. С его огромной любовью он отказался заменять детям мать кем-то другим».

 Летом, после смерти матери, отец Карла повез обоих мальчиков на маленький восточнофрисландский остров Бальтрум; через много лет он объяснил им, что выбрал это уединенное место, так как надеялся, что его умиротворенность и величественность помогут ему оправиться от своей беды и восстановить потерянное равновесие.

 Нет никаких сомнений в том, что Карл почитал своего отца. «Нет ничего, что бы так зацеплялось в памяти ребенка, — писал он гораздо позже, — чем прогулки с отцом, во время которых он задает так много вопросов, что даже начинает путаться в том, на что ему отвечают». Он хранил карандашный портрет отца много лет на своем письменном столе, а когда тот пропал во всеобщем хаосе и разрушении, которыми сопровождался крах Третьего рейха, то заменил его маленькой фотографией. Его племянница вспоминала: «В последний год дядя Карл по-прежнему говорил со мной о своем отце. Я также помню, что и мой отец о нем много говорил».

 Словесный портрет Эмиля Дёница, вполне возможно, основанный на словах Карла, подтверждает, что у него было блестящее полноценное образование, включавшее греческий и латынь (этого требовали правила гимназии, которую он посещал в Щербете), что он был весьма начитан, обладал обширной библиотекой и что его мировоззрение несло на себе отчетливый прусский отпечаток; он вырастил сыновей с сильным чувством долга по отношению к своей стране: «Утверждалась ценность монархии и германского рейха, ядром которого была Пруссия. Юный Карл Дёниц вырос в убеждении, которое он сам не уставал выражать, что каждый гражданин обязан служить этому государству».

 Некоторые из наиболее живых ранних воспоминаний мальчика касались прусских солдат. Ему было пять, когда они поселились в Халензее, ныне ставшем частью Берлина, а тогда отделенном от города песчаными полями и сосновыми рощами, через которые улица Курфюрстендамм вела к зоопарку и за пределы города. Полки берлинской пехоты использовали эти укромные места для тренировок и строевых упражнений, и он часто наблюдал, как они выстраиваются в шеренгу, стреляют, выдвигаются вперед, идут в штыковую.

 Одним тихим воскресным днем он увидел там сказочную карету со слугами в серебристых ливреях, а на некотором расстоянии от нее и самого императора с императрицей на прогулке. «Императрица была в лиловом платье, которое я нашел удивительно, чудесно красивым».

 О чем говорит нам это воспоминание? Может быть, он был также очарован (но не упомянул об этом) и блистательным мундиром императора — ведь со всей уверенностью можно сказать, что император тогда был в форме. Непочтительные слухи утверждали, что он и спал тоже в форме...

 Это случилось году в 1897-м — в то самое время, когда германский монарх уже приступил к формированию облика Европы и всего мира XX века. Двадцатый век мог в одночасье перемениться, безо всяких сомнений, в зависимости от того, что тогда император сделал или не сделал, ведь могущественные силы истории уже пришли в движение. Они получили первый толчок, с одной стороны, от объединения Бисмарком разных немецко-говорящих княжеств, королевств и округов под короной прусских Гогенцоллернов — «те ужасные, но прекрасные годы», а с другой стороны, благодаря взлету немецкой промышленности, облегченному гигантскими военными репарациями, востребованными с Франции после последней из трех макиавеллевских, блистательно локализованных войн за объединение, проведенных Железным канцлером. С одной стороны, прусская армия и триумф двора, с другой — экспансия немецких торговцев и промышленников.

 Как и всегда в такие моменты высокого напряжения истории, под рукой была подходящая философия — в данном случае почерпнутая из героической этики прусской военной касты — и достаточное число интеллектуалов и популяризаторов, чутких к новым веяниям и способных вызвать к жизни волеизъявление нации, зеркальное отражение потребностей правящей элиты. В случае с Германской империей, созданной Бисмарком, потребовалось некоторое время, чтобы это национальное согласие развилось полностью, так как простой, ограниченный взгляд пруссаков должен был расшириться, чтобы принять космополитические воззрения новых торговцев-промышленников.

 По крайней мере, такая попытка была сделана, хотя из истории XX века очевидно, что эти солдафоны никогда так и не поняли, какие последствия вызвала произведенная ими перемена. В любом случае, эта новая Германия с населением 70 миллионов оказалась могучей силой, вступившей в состязание с другими мировыми державами, и ее государственные мужи были просто вынуждены расширить свое жизненное пространство.

 Первым угрожающим объектом в их поле зрения стала Великобритания, занимавшая ведущее положение не только в торговле и колониальной политике, обладавшая мощным флотом по стандартам «двух сил» и мировой сетью морских баз, но и в тот момент представлявшая собой гигантский волнорез на пути всех немецких морских маршрутов.

 До этого Британия обеспечивала немецким ученым, администраторам и растущему среднему классу особую модель индивидуальной свободы, а также конституционных и религиозных добродетелей; в глазах великого немецкого историка Леопольда фон Ранке Англия на протяжении столетий оставалась лидером протестантско-германского мира, и в целом всеми было признано, на основе изучения языков, что оба народа происходили от общих «арийских» предков из Индии; также предполагалось, что за время своих «миграционных блужданий» они оба развили в себе изумительные качества самодостаточности и независимости.

 Одним из практикующих членов этой особой школы братства германских народов — в его ранние годы — был Генрих фон Трейчке. «Восхищение — вот первое чувство, которое пробуждает в каждом изучение истории Англии», — писал он в 1850-х годах. В 1873-м он сменил Ранке на посту руководителя кафедры истории Берлинского университета. К тому времени его взгляды претерпели радикальные изменения, в точности повторяя зигзаги позиции Германской империи; теперь он видел, что Англия все время беззастенчиво пользовалась немцами как фоном для своих грязных дел на континенте, преследующих корыстные цели, и считал, что противостояние этой «коварной и наглой политике коммерческого эгоизма» является «героической борьбой ради конечного блага всего человечества». Термин «германское» исчез из его словаря, замещенный соперничающими «англосаксонской» и «тевтонской» культурами. С годами он перешел к еще большему экстремизму, добавив к своей антибританской позиции антисемитизм, и буквально выкрикивал свои тезисы в аудиториях, забитых солдатами и моряками, чиновниками и студентами университета.

 Трейчке был тяжелой кавалерией того, что потом стало называться «интеллектуальная гвардия кайзера»; он первым столь решительно выступил против Англии, он был наиболее эмоционально неистов и наиболее влиятелен; кроме того, он говорил прусской правящей касте то, что та хотела слышать...

 Такова была атмосфера, в которой рос Карл Дёниц; для него она была так же естественна и он столь же естественно пропитался ею, как и кислородом из воздуха, которым он дышал.

 В апреле 1898 года, когда ему было шесть с половиной, он поступил в подготовительную школу в престижном пригороде Халензее на краю леса, известном под именем «Колония Грюнвальд». Это был пригород миллионеров. Он пробыл в этой школе всего полгода, а потом его отца перевели в штаб-квартиру его фирмы, в Йену, в верховья Заале, в великое герцогство Саксен-Веймар-Айзенах. Здесь была другая Германия, двигавшаяся более ленивой поступью. Трамваи, на горючем или на электричестве, не бегали по извилистым улочкам средневекового города, который вообще не освещался ни газовыми, ни электрическими фонарями. Студенты из университета прогуливались между живописными бревенчатыми домами, украшенными флагами различных студенческих обществ. А за воротами раскинулись прекрасные холмы, покрытые лесом, увенчанные башнями, свидетелями относительно недавних пограничных войн между германцами и славянами. Дом Дёницев, располагаясь на полпути к вершине холма с красноречивым именем Зонненберг, выходил окнами на этот роскошный пейзаж. «С утра до вечера комнаты, выходившие на юг, были наполнены солнцем. Из окон открывался вид на Йену и всю долину Заале до далекого Лейхтенбурга. Никогда больше в жизни я не жил в столь красивом месте».

 Он с братом пошел в реальную школу, известную как «Штойшер», по имени ее грозного директора, профессора Штоя, который правил и публичной школой, и примыкающим к ней интернатом, как абсолютный монарх. В их первый день сам директор провел обоих мальчиков, показывая им гравюры старого города, которые украшали стены. Карл уже думал, что им достался замечательный директор, когда они подошли к литому барельефу Бисмарка. И профессор немедленно спросил его брата, кто это.

 Фридрих много слышал от своего отца об этом великом человеке, но не смог узнать его на бронзовом барельефе. Внезапно рассвирепев, профессор Штой заорал: «Что?! Вы не знаете величайшего из всех немцев?» — и отпустил их, окинув высокомерным взглядом.

 То была поучительная сцена.

 Школьные комнаты были просторными и светлыми, с множеством картин на стенах; в каждом классе у младших учеников был сад, и каждый мальчик имел свой собственный цветок, о котором должен был заботиться, поливать и восхищаться им. Дважды в неделю проходили уроки пения, на которых изучали как детские, так и народные песни, которые Карл Дёниц очень любил; если позже, уже взрослым человеком, он слышал одну из этих песен, то испытывал совершенно детское удовольствие. Дважды в год они совершали путешествие по историческим местам, ученики младших классов проводили по восемь дней среди холмов Тюрингии, видели римские развалины и другие исторические места.

 Каждый год на летние каникулы Эмиль Дёниц брал мальчиков на уединенный остров Бальтрум в Северном море, который они впервые посетили после смерти матери. Единственными обитателями острова были несколько семей рыбаков и моряков, которые жили в одноэтажных домиках, где сеновал и загон для скота находились под одной крышей. Дёницы проводили каникулы, бродя в дюнах, изучая обломки кораблей, выброшенные на берег, плавая, совершая лодочные прогулки или просто лежа на берегу, слушая свист ветра в колкой граве и шуршание песка на фоне постоянного тихого гула моря — или, когда погода менялась, трепеща от грома мощных валов, бьющихся о волнорезы и рассыпающихся тысячами брызг под низко нависшими облаками.

 По воскресеньям они ходили в маленькую, некрашенную беленую часовню, вместе с местными жителями в их лучших костюмах и их женами в традиционных фризских нарядах. Службы всегда заканчивались фразой: «Боже, благослови наш берег!»

 В сентябре 1908 года Дёницы переехали в город Веймар в 35 километрах от Йены. Сам Карл не объясняет причин переезда, но, поскольку между двумя городами имелось железнодорожное сообщение, его отец получил повышение на фирме Цейсса, а его старший брат покинул школу и поступил в торговый флот, разумно предположить, что и весь переезд был осуществлен именно для того, чтобы он поменял место учебы; возможно, его отец или учителя из Штойшера сочли его настолько талантливым, что решили, будто продолжение образования в реальной гимназии Веймара принесет ему несомненную пользу. Это — чистое предположение. Факты, излагаемые самим Дёницем в его мемуарах, говорят о том, что в Штойшере не учили ни греческому, ни латыни, тогда как реальная гимназия Веймара требовала знаний классических языков, и его отец сообщил ему, что он должен изучить латынь частным образом после уроков в достаточной степени, чтобы соответствовать требованиям гимназии. «Я буквально онемел сначала, когда получил это отцовское наставление, видя перед собой гору работы, которую мне казалось совершенно невозможным преодолеть».

 Однако он так хорошо показал себя на вступительном экзамене в реальную гимназию и без латыни, что его приняли при условии, что он сдаст этот предмет через полгода. Практически каждый день в течение первой осени и зимы в Веймаре после уроков он зубрил латынь на квартире одного или другого из учителей гимназии, не забывая и об общих домашних заданиях по другим дисциплинам. Он успешно сдал экзамен на Пасху 1909 года, но в своем дневнике отметил, что «любое упоминание о латыни приводило его в трепет».

 В Веймаре когда-то жили и работали Гёте и Шиллер, и естественно, что в гимназии делали особый упор на творчество этих гигантов немецкой литературы. Подросток Дёниц отвечал на это со всем пылом, он даже основал литературное общество, в котором состояло полдюжины его одноклассников.

 Также он увлекся такими модными тогда дисциплинами, как геология и палеонтология, и совершал экскурсии, собирая минералы и окаменелости. Тогда Карл производил впечатление ушедшего в себя, даже замкнутого юноши, искренне отвечающего на влияние старших, отца, учителей, художников и целиком отдающегося всем своим увлечениям. Возможно, это всего лишь ретроспективная проекция того, что мы знаем о его взрослой жизни, но также возможно, что в этом и нет особого преувеличения.

 Две вещи можно подтвердить со всей уверенностью: он был умен — не высшим творческим умом, но умом быстрым, с хорошей памятью и первоклассной способностью к выражению. Он сдал на экзамене лучшее сочинение во всей школе на тему одного из стихотворений Гёте; это был «предвестник» его позднейших немногословных рапортов и меморандумов; это было — так он сам уверяет, основываясь на словах директора, — «безусловно, самое краткое, но и лучшее сочинение, то есть самое ясное и самое логичное».

 Так в возрасте восемнадцати с половиной лет он закончил свое обучение.

 Когда он решил поступить на флот, остается неизвестным; изложенные им самим причины включали желание повторить подвиги таких исследователей, как Фритьоф Нансен, Герман Виссман и Свен Гедин, чьи книги он читал «с горящим духом», а также гордость за империю Бисмарка и преклонение перед воинским духом, «которое было у меня в крови»; военный флот казался идеальным местом для совмещения этой тяги к путешествиям и военной жизни. Однако эти «причины» представляют собой не более чем отражение духа имперской Германии того времени и во многом были следствием пропаганды флота, развернутой Альфредом фон Тирпицем.

 Служба в армии была самой престижной, а до назначения Тирпица практически и единственной для дворянства в Германии. Это было естественное предназначение для детей дворян и высших чиновников, и, соответственно, ВМФ развивался с необычайной скоростью. Тирпиц развернул активнейшую кампанию по привлечению подходящих кандидатов на офицерские должности. Пришлось искать их среди детей представителей среднего класса, новых богачей из торговцев и фабрикантов, и особенно — из академических кругов. Они же, со своей стороны, с жадностью ухватились за возможность надеть имперскую форму и взобраться по кастовой лестнице.

 Отец Дёница явно сдал социальный и финансовый экзамены, и 1 апреля 1910 года Карл прибыл в Киль, чтобы поступить в Имперский морской флот в качестве морского кадета.

 В одном наборе, или экипаже, с ним было еще 206 юношей, и почти половина из них оказалась сыновьями ученых — потрясающая цифра и прекрасная иллюстрация того, сколь значимым был вес профессорского сословия в «мировой политике». Еще 26 юношей были из дворян, почти все — из мелкопоместных, обычно обнищавших и порой даже с сомнительной родословной; некоторые были сыновьями офицеров-недворян и помещиков; 37 — из семей торговцев и фабрикантов; и 32, как и сам Дёниц, относились к среднему классу. Был лишь один крещеный еврей и, без сомнения, один или два показательных представителя «малого народа».

 Карл Дёниц вошел в новое для него окружение с большим энтузиазмом — по крайней мере, так представляют его мемуары — с самого начала; «Как интересна, почти восхитительна была гавань Киля, где в выходные крейсеры, линкоры и другие военные корабли стояли на якорях у бочек! Как интересен был длинный мол у Кильвика, где в рабочие дни вдоль берега лежали подводные лодки!..» Он писал эти воспоминания на закате дней, одинокий человек, переживший целую череду личных трагедий и живший, по словам одного наблюдательного посетителя, «все больше и больше в своем блистательном прошлом».

 Но какой моряк не оглядывается в старости на невинные дни своей юности, когда предвкушение будущих приключений, новых земель и первый неописуемый запах палубы корабля и морской соли снова с резкой горечью оживают в его душе?! Несомненно, для Дёница юношеские впечатления от его посвящения в спартанский режим муштры и утомительных физических упражнений в Киле остались «прекрасными воспоминаниями».

 После шести недель, потраченных на приобретение солдатской выправки, кадетов послали на учебные корабли: Дёниц и 54 других новобранца попали на тяжелый крейсер «Герта». Здесь во время плавания по Средиземному морю они приобретали элементарные навыки морской службы, узнавали все, что касалось корабля и лодок, впитывали базовые сведения по навигации, артиллерии и инженерному делу, а также три изнурительные недели провели в кочегарке, обеспечивая углем котлы. Это была напряженная подготовка, намеренно приближенная к пытке. Они должны были за десять месяцев изучить то, на что офицеры в британском королевском флоте, поступая в тринадцатилетнем возрасте, тратили пять лет. Порой им приходилось работать на пределе человеческих сил. «Таким образом мы получили возможность проверить себя и узнать себя наилучшим образом. Я благодарю Бога за эту возможность».

 В подобных напряженных условиях школьное братство было весьма крепким. Дёниц уже завел дружбу с кадетом, который стоял рядом с ним в строю, когда они еще занимались пехотной подготовкой. Теперь они оказались в одном подразделении и стали буквально неразлучны, по словам Дёница, разделяя одни и те же взгляды на свою новую жизнь и жизнь своих соучеников, работая вместе и отправляясь вместе на берег в увольнительную. Этим другом был барон Гуго фон Ламезан, выходец из баварской семьи, находившейся в некотором родстве с французским дворянством.

 Невозможно было найти пару более непохожих друг на друга людей: Дёниц был скрытен, очень серьезен и молчалив, младший сын рвущегося наверх отца, который воспитал его в традициях постоянного труда и, если использовать фразу самого Карла Дёница, с умом северного немца, даже, вернее, пруссака; и фон Ламезан, аристократ с более легкомысленного юга, чья смуглая кожа и телосложение выдавали примесь латинской крови, которая смешалась с немецкой у его дальних предков.

 Офицеры, которые отвечали за кадетов, имели на них огромное влияние во всем, что касалось этого столь утомительного введения в службу. Кадетам «Герты» повезло, по Дёницу, в том, что у них были первоклассные офицеры, старшего из которых он описывает как «образец спокойного, культурного поведения». Личная скромность, выправка и внешний вид, писал Дёниц, стояли на первом месте в списке добродетелей, и, вероятно, воспитание их было самой важной задачей этих офицеров.

 Когда Дёница гораздо позже спросили, каков был основополагающий принцип его обучения в качестве морского офицера, то он ответил: «Кантовский принцип категорического императива... исполнение своего долга имело высшую моральную ценность». Без сомнения, в этом ответе, записанном уже после Нюрнбергского процесса, сознательно или несознательно гросс-адмирал обращался к главному пункту своей защиты — «долгу», даже говоря о своей тренировке в молодости. То же самое можно сказать и о его стремлении воспеть скромность и чувство справедливости, которые прививались морским кадетам.

 Но он даже не упомянул в своих мемуарах о жестоких наказаниях, бывших по-прежнему в ходу и практиковавшихся в отношении юнг, основы будущего корпуса унтер-офицеров, которые тренировались рядом с кадетами. Порка была широко распространена, и за мельчайшие нарушения устава юнг все еще привязывали к мачтам.

 Также он не описывает, как, стремясь создать атмосферу исключительности в корпусе военных морских офицеров, кадетам прививали стиль офицерства прусской армии; это значило воспитание особого сурового тона в голосе, с этаким носовым призвуком, высокого и похожего на лай. Намеренно грубой, часто с грамматическими ошибками речи. Озабоченности вопросами личной и кастовой чести — дуэль, разрешение кайзера на брак, суд чести для латания дыр в рыцарском кодексе, особенно в том, что касается дуэлей и отношений с неподобающими женщинами, а на борту корабля упорное отделение себя от офицеров-специалистов, унтер-офицеров и уравнение в правах с элитой, помощниками капитана. Может быть, он не упоминает эти «знаки отличия» именно потому, что они и стали тем, что позже нанесло такой мощный удар по чести морских офицеров империи.

 Другим характерным пропуском в мемуарах стало замалчивание такого примечательного факта, как культивирование чрезвычайно напряженного отношения имперского ВМФ к Великобритании. С одной стороны, офицеры королевского флота почитались как кровные братья; гросс-адмирал принц Генрих Прусский заметил британскому морскому атташе, что «все прочие большие европейские нации не являются “белыми людьми” — идея, с которой атташе полностью не согласился: “Его Королевское Высочество отвечал в особой британской манере, что в нашем флоте этим слишком озабочены”». С другой стороны, имперский морской флот сознательно и упорно готовился ко «дню» — тому финальному моменту, когда более молодой, более мужественный, более трудолюбивый и более эффективный германский флот, оседлав волну истории — так сказал Трейчке, — отберет трезубец у стареющей владычицы морей в великой битве в Северном море.

 Ни один из кадетов не мог остаться в стороне. Состязание по строительству кораблей, которое в 1897 году начал Тирпиц, стало центральной темой как внутренних, так и внешних интересов рейха. Это состязание вынудило реагировать Англию, во-первых, заключением союза с Японией и «согласия» (Антанты) со своим традиционным противником Францией, что позволило вернуть домой военный флот с Дальнего Востока и Средиземного моря, чтобы противостоять растущему немецкому флоту в Северном море. А во-вторых, строительством превосходящих по своим характеристикам кораблей, ставших впоследствии известными как «дредноуты», что, в свою очередь, заставило Тирпица обратить особое внимание как на количественную сторону, так и на качественную. Все это колоссально повысило расходы, так как Королевский флот в каждом классе кораблей строил суда большего тоннажа, и Тирпиц должен был либо ответить на этот вызов, либо признавать свое поражение.

 Тирпиц не имел ни малейшего намерения признавать поражение, а кайзер не собирался позволять Британии «диктовать» ему размер его собственного ВМФ; соответственно, флот строился на кредиты, и национальный долг, равно как и налоги, рос с весьма тревожащей скоростью. Это увеличило и без того растущий разрыв между традиционным помещичьим юнкерством и новым торгово-промышленным классом. В целом это соперничество стало совершенно непродуктивным, уменьшив свободу маневра Германии в международных делах, а Великобританию вовлекло в разные союзы и заставило озаботиться растущей мощью рейха, что серьезно усилило напряженность во взаимоотношениях двух стран. Дело зашло настолько далеко, что в первый год обучения Дёница, в 1910-м, глава партии социал-демократов Август Бебель отважился на чрезвычайный шаг, завязав тайную переписку с британским министерством иностранных дел, чтобы предупредить англичан о грядущих опасностях.

 «Будучи по рождению пруссаком, я сам считаю Пруссию кошмарным государством, от которого не приходится ожидать ничего, кроме кошмарных дел; Англия, без сомнения, испытает это на себе быстрее, чем другие народы. Реформировать Пруссию невозможно, она останется юнкерской, какой она является сейчас, или же распадется... Я не могу понять, чего добивается британское правительство и народ, позволяя Германии подползти так близко со своим морским оружием...

 Я убежден, что мы находимся накануне самой ужасной войны, которую только знала Европа. Все не может продолжаться так, как оно идет сейчас, груз военных расходов придавил народ, о чем и кайзер, и правительство в полной мере осведомлены. Все толкает Германию к великому кризису...»

 Провал военно-морской политики к этому времени был очевиден многим в правительстве, включая и рейхсканцлера князя Бернгарда фон Бюлова, который в июле 1909 года, после отказа рейхстага принять разработанный правительством бюджет, подал в отставку. Но кайзер не мог отказаться от строительства своего блистательного флота, в то время как Тирпиц — теперь уже возведенный в дворянское достоинство — направлял его взгляд на столь отдаленную цель, которую даже Август Бебель не вполне мог различить и которая была столь фантастической, что это наводило на серьезные сомнения в здравом уме того, кто на нее указал. Это был ни больше ни меньше гигантский военный флот из 60 кораблей, каждый из которых должен был использоваться 20 лет «по закону», что, таким образом, предполагало строительство трех новых кораблей каждый год, и рейхстаг не имел права с этим спорить! Целью внешней политики Тирпица было нейтрализовать флот Его Величества, а внутренней — выхолостить рейхстаг!

 Поэтому великая морская гонка должна была продолжаться, налоги расти, социалисты и юнкеры расходиться все больше и больше, пока рейх станет уже невозможно вывести из кризиса мирными способами — в то время как на другой стороне Северного моря Англия не окрепнет в уверенности, что столь гигантский флот может быть использован лишь против ее королевского флота.

 Такова была картина общественной жизни во времена обучения Дёница: глухое соперничество с английским флотом и углубляющийся кризис внутри бисмаркианского рейха, к которому он был столь привязан всеми фибрами своей души.

 За два года до этого британский морской атташе сообщал об антибританских настроениях, которые растут в Германии; эти чувства настолько выросли, что уже вышли из-под контроля, и он сомневается в том, что кайзер, «даже если пожелает того, сможет сдержать свой народ от попытки отвоевать у Британии господство на море, когда покажется, что такая возможность представилась». Он заключает свой отчет такими словами: «Я полагаю, что сегодня в глубине сердца каждого немца поднимается головокружительная, как веселящий газ, надежда на то, что близится тот славный день, когда будут сметены одним бравым ударом те границы, которые, как он чувствуют, окружают его со всех сторон, и тогда он сможет отвоевать морское господство у Англии и таким образом стать частью самой великой силы, какую только видел мир, на суше и на море».

 Из всех «влияний» на него, которые он описал, вероятно, самым мощным было воздействие первого помощника капитана «Герты» Вилфрида Хёффера фон Лёвенфельда. Это был человек с сильным, независимым характером и большим кругом интересов, который не боялся неортодоксальных методов, если применения их требовали от него обстоятельства. Позже, в том хаосе, в котором оказалась Германия после Первой мировой войны, Лёвенфельд стал одним из тех, кто образовал Добровольческие корпуса из гражданских и офицеров, для борьбы с коммунистами, каковую задачу корпус выполнял с особой безжалостностью. Нет никаких сомнений в том, что Дёниц боготворил его, он же в ответ высоко ценил способного кадета; возможно даже, что Дёниц был его фаворитом.

 В середине первого года обучения, когда крейсер бросил якорь недалеко от укрепленных стен Танжера, кадетам устроили экзамен по тем профессиональным навыкам, которые они уже получили. Дёниц по всем дисциплинам шел вторым. Он записал в своих мемуарах, что первым был Гельмут Патциг, но не упомянул о том, что тот в дальнейшем прославился как капитан подводной лодки — и во время войны расстреливал выживших врачей и медсестер с плавучего госпиталя, который он торпедировал. Три лучших кадета были включены в группу офицеров, приглашенных в посольство Германии, где им подали лошадей и устроили «незабываемо прекрасную» прогулку вдоль берега до мыса Шпартель.

 Три другие экскурсии на берег с «Герты» тоже оставили незабываемые и восхитительные воспоминания у Дёница, и он включил их в свои мемуары. Хотя, по большей части, учеба была тяжелейшей работой, они вернулись домой после десятимесячного путешествия не только с мозолями от канатов и прочей физической работы, но и с ощущением того, что прошли тяжелое испытание и стали моряками Также они преодолели многие недостатки в самих себе; по словам Дёница, «эгоцентричность каждого, человеческое стремление рассматривать себя как самое важное потонули в необходимости объединения с другими».

 Интересное наблюдение из уст Дёница, ведь его последующая карьера продемонстрировала, что если в годы учебы его эгоизм и «потонул», то потом он, без сомнения, снова всплыл на поверхность...

 За окончанием курса подготовки на «Герте» последовали отпуск и присвоение 15 апреля 1911 года чина фенриха флота (Fah-nnch zur See). Дёниц приехал к Гуго фон Ламезану в Мюнхен, а когда они вернулись вместе из отпуска, то оказались в одной комнате на четыре койки в училище ВМФ в Фленсбург-Мюрвике на побережье в Шлезвиг-Гольштейне, которая и стала их домом на ближайшие полтора года. Здесь учение было почти целиком теоретическим, а основными дисциплинами стали навигация и морское дело, что включало в себя морской устав; кроме того, они изучали инженерное, артиллерийское и взрывное дело, гидравлику. математику, кораблестроение, опознавание судов и по часу в неделю занимались английским и французским. Дёниц и фон Ламезан сидели вместе на всех занятиях.

 И снова режим был строгим; на территории училища алкоголь, курение и музыка были запрещены, а снаружи расслабиться можно было только в гаштеттах, которые имели право посещать исключительно офицеры. Чтобы не пропустить ничего из того, что необходимо офицеру императорского флота, фенрихов также учили фехтовать, ездить верхом и танцевать. Дёниц об этом не упоминает равно как и о дуэлях, которые были официально разрешены невзирая на долгие дебаты в рейхстаге; зато он описывает как они с фон Ламезаном купили ялик и плавали на нем по выходным

 В морском училише ему нравилось уже не так, как на «Герте», поскольку, писал Дении, обучение было «слишком теоретическое», и на заключительном экзамене он занял обескураживающее 39-е место во многом из-за своего недостаточною знания служебных правил и устава, содержавшихся в служебном справочнике, и он не счел необходимым выучить их наизусть...

 Из училища в начале лета 1912 года фенрихи были переведены на специальные курсы — артиллерийские, торпедные и пехотной подготовки; здесь уже успехи Дёница были более впечатляющие. Именно в этот период, 23 июня 1912 года, умер его отец, судя по всему, в Йене. Старший брат Дёница в это время проходил обучение в морском резерве, и оба молодых человека устроили похороны отцу на острове Бальтрум, который он так любил. Была ли то его воля или трогательное проявление чувств со стороны братьев, нам неизвестно. Они проследовали за гробом, который несли местные рыбаки, через уединенное кладбище, мимо простых деревянных крестов с указаниями фамилий жителей острова. «Сегодня, — писал он позже, — могила моего отца и мои самые прекрасные воспоминания юности соединились».

 В последний год своего обучения фенрихи служили на настоящих морских кораблях. В октябре 1912 года Дёниц получил назначение на современный легкий крейсер «Бреслау» — это было разочарованием в силу того, что его жажда к путешествий осталась неутоленной, ведь этот корабль использовался на внутренних линиях. Ожидая его на пирсе в Киле, он, без сомнения, с тоской глядел на низкий силуэт с четырьмя трубами, когда рядом с ним возник фон Лёвенфельд, и он узнал, что тот на крейсере.

 — Ты рад, — спросил этот великий человек, используя фамильярное, а для фенриха более льстящее самолюбию местоимение, — что тебя направили ко мне на «Бреслау»? Я сам тебя выписал!

 — Нет, герр капитан-лейтенант, — сказал Дёниц. — Я хотел отправиться на Дальний Восток вместе с эскадрой.

 — Неблагодарная жаба!

 Так началась служба, которая оказалась очень важной для Дёница во многих отношениях. Ведь случилось так, что крейсер был направлен в Средиземное море и Дёниц получил возможность насладиться богатой жизнью, весьма отличной от той, что вели офицеры внутреннего флота, которые жили на северных базах закрытыми сообществами, ничем не отличающимися от гарнизонов в провинциальных городках, где монотонность существования перемежалась лишь пьянством, долгами и полной деградацией системы чинов и отличий.

 Так же и в смысле профессиональной подготовки он приобретал гораздо более широкий опыт и больше возможностей проявить свою инициативу и разум, чем если бы остался во флоте. Будучи протеже своего кумира, фон Лёвенфельда, он был вынужден быть более требовательным к себе. Доверие первого помощника проявилось немедленно, как только он явился к командиру крейсера, фрегаттен-капитану Леберехту фон Клитцингу и был назначен на важный и необычный для неопытного фенриха пост сигнального офицера. На крейсере-разведчике эта должность была особенно важной в эпоху беспроволочного телеграфа, и подобное назначение говорило о том мнении, которое сформировалось о нем у Лёвенфельда, гораздо больше, чем его письменный рапорт. Позже он вспомнит тот ужас, с которым узнал о своей новой должности, а особенно о том, что у него осталось всего пять недель до участия крейсера в широкомасштабных учениях. В самый последний момент он избежал этого испытания — разразилась война на Балканах, и «Бреслау» был послан в Средиземное море защищать интересы Германии вместе с новейшим линейным крейсером «Гёбен».

 Это была прекрасная новость для всего экипажа, и Дёниц, услышав сообщение, настолько забыл о своей сдержанности, что радостно бросился к фон Лёвенфельду; первый офицер, будучи столь же обрадован, простил это нарушение дисциплины. За ночь, в спешке, они загрузили на борт провиант, уголь и вооружение и отплыли уже на следующее утро.

 Всего через несколько дней они были уже в теплых южных водах, прошли Гибралтар — дремлющего льва Британии на страже Средиземного моря; и скоро уже на всех парах подошли к теснинам гавани Валлетта на Мальте, чтобы заполнить угольные ямы в этой британской крепости, занявшей командное положение на стратегическом перекрестке Средиземноморья.

 Что думал Дёниц в этот момент, находясь на своем посту на корме, пока судно стояло на якоре и его взору открывались грозные каменные стены и укрепления? Когда он увидел белые вымпелы, полощущиеся на шестах там, где выстроились корабли британского средиземноморского флота...

 Теперь опасность, исходящая от британцев, была гораздо серьезнее, чем в начале века. Это было ясно уже из тех самых событий на Балканах, которые привели «Гёбен» и «Бреслау» в Средиземноморье. Разыгравшиеся события грозили обратить Австро-Венгрию против Сербии; Сербию поддерживала Россия; Россия была в союзе с Францией, а так как Германия подписала альянс с Австро-Венгрией, то до великой европейской войны теперь оставалось всего несколько шагов.

 В то время как «Бреслау», пополнив запасы угля, только выдвинулся к пункту своего назначения, германский посол в Лондоне был извещен, что в случае, если война на Балканах затронет великие державы, Британия не сможет оставаться нейтральной; она уже связалась с Францией и Россией и выступит на их стороне. Посол переслал это извещение в Берлин. Кайзер был взбешен, в порыве гнева приписав на полях депеши: «Последняя битва между славянами и тевтонами застанет англосаксов на стороне славян и галлов!» И вызвал своих военно-морских и армейских начальников на совещание во дворец.

 Все это не входило в его намерения, когда он утвердил свой новый курс в 1897 году, но происходящее было неизбежно и предсказуемо: Великобритания, связанная своими жизненными интересами, должна была вмешаться в случае угрозы балансу сил в Европе; теперь же, когда флот Тирпица повел себя столь угрожающе, Великобритания была просто обязана вмешаться! Однако флот не был еще столь могуч, чтобы серьезно повлиять на события — чего вообще не могло быть без разорения всей страны.

 Армия быстро поняла это, завидуя и негодуя на то, какие гигантские суммы уже потрачены на Тирпица. В судьбоносной встрече, которая произошла в потсдамском дворце 12 декабря 1912 года, генерал граф Гельмут фон Мольтке-младший, глава Генерального штаба, призвал к войне: война была неизбежна, поэтому надо было нанести удар сейчас, пока Франция и Россия не завершили перевооружение своих армий. Тирпиц возразил, что флот еще не готов; он предпочел бы отсрочку на восемнадцать месяцев, когда завершится расширение Канала кайзера Вильгельма в Гельголанде для дредноутов и подводных лодок.

 «Флот не будет готов и тогда! — презрительно бросил Мольтке. — Война! И чем скорее, тем лучше!»

 Все это и проявилось на совещании 12 декабря 1912 года. Гражданское правительство вообще не было на нем представлено. Армия желала немедленной войны в стиле Бисмарка, военно-морской флот был справедливо встревожен подобной перспективой, а Вильгельм II, тщеславие которого было вновь разбужено бесцеремонной попыткой Великобритании указать ему на его место и который в любом случае мечтал о том, как бы сыграть роль «всевышнего» военного вождя, отдал приказ не к началу войны — это было бы слишком, а к подготовке к ней в ближайшем будущем. Были выписаны счета на повышение финансирования армии и флота, разработаны планы вторжения в Англию для разных родов войск; министерству иностранных дел было поручено искать где только можно союзников, прессе — готовить народ, предупреждая о нависшей угрозе вторжения славян, так, чтобы, когда придет этот день, все точно знали, за что они сражаются.

 Такое решение не только безудержно повысило скорость, с которой рейх устремился к столкновению с державами-соперниками, но также убедило армию, которой очень требовалось это убеждение, в том, что война действительно грядет. Армия потребовала и получила самое щедрое в мирное время финансирование, и, преисполнившись презрения к новому врагу, Великобритании, равно как и ко флоту, триумфально завершила выработку  планов континентальной войны на два фронта.

 В это время министерство иностранных дел присоединилось к усилиям дипломатии великих держав по сдерживанию Балканского кризиса.

 Такова была обстановка, когда «Бреслау» присоединился к международной эскадре, подкрепившей действием слова дипломатов, заблокировав побережье Черногории. Из-за деликатности ситуации на берег никого не отпускали, и жизнь стала монотонной и неудобной: корабли спасались от непогоды, стоя на якоре в Адриатике.

 Однажды в воскресенье погода, по мнению Дёница, успокоилась, и он, чтобы развеять скуку, отправился на шлюпке к побережью, однако не намереваясь высаживаться. Приблизившись к берегу, он разглядел то, что показалось ему настоящим призраком, а именно женщину в серо-зеленой форме медицинской сестры, которая сидела на скале над водой, глядя на него, и улыбалась. Вскоре шлюпка закачалась на волнах у самой скалы, то поднимаясь настолько, что он мог коснуться ее рукой, то проваливаясь глубоко вниз; он пытался найти слова, которые она поняла бы. В конце концов, он предложил ей шоколадку, «которую она немедленно засунула в свой очаровательный маленький ротик с видимым удовольствием», и через некоторое время они договорились о встрече на этом же самом месте в то же время в следующее воскресенье.

 Он, безусловно, влюбился без памяти, но на обратном пути к кораблю, согласно его мемуарам, его поразила одна мысль: вот они блокируют черногорцев и вот он дает одной из них шоколадку! Он признался в своей политической ошибке по возвращении фон Лёвенфельду, но первый офицер лишь высмеял его «нарушение блокады».

 Взятая отдельно от всего остального, эта интересная деталь демонстрирует почти навязчивое желание Дёница при всех жизненных ситуациях исполнять свой долг. Хотя, возможно, это было лишь желанием похвастаться перед кумиром, фон Лёвенфельдом, своим приключением...

 В следующее воскресенье он был уже на месте, в своей шлюпке, и продолжал флиртовать, возможно, даже снова угостил женщину шоколадом. Ему было грустно с ней расставаться, и он думал о ней в одиночестве ночной вахты, когда к их кораблю на скорости приблизился австрийский торпедный катер и с него передали срочный пакет с депешей. В пакете содержался приказ «Бреслау» войти в международную группу десанта, которой предстоит занять албанский порт Скутари и выбить оттуда захвативших его черногорцев. Вахтенные немедленно разбудили фон Лёвенфельда, и остаток ночи прошел в приготовлениях, а Дёниц не переставал тревожиться, включат ли его в группу высадки. Он был невероятно обрадован, получив от фон Лёвенфельда приказ возглавить одно из подразделений.

 Они снялись с якоря утром и в тот же день высадились в Скутари, чтобы занять одну из частей города, которую им указал верховный главнокомандующий международными силами британский вице-адмирал сэр Сесил Барни. Все офицеры сели на лошадей. Этим вечером, когда Дёниц разъезжал между постами, за которые он отвечал, пытаясь различить ориентиры в наступающей темноте, его лошадь внезапно испугалась своры собак и рванула в сторону; она пронесла его, совершенно беспомощного, по улицам города.

 Естественно, он устыдился своего первого патрулирования, но на следующее утро выяснилось, что некоторые другие офицеры пережили нечто подобное. Весь город был буквально наводнен этими полудикими стаями собак, каждая из которых ревниво охраняла свою территорию. Лёвенфельд был не из тех, кто мог позволить такое положение дел в своем секторе, и, как сформулировал Дёниц, он «устроил так, что собаки исчезли». Это означало, что собак отловили и перевезли на необитаемый остров. Какова бы ни была их дальнейшая судьба, из этого можно понять, что Дёниц стал свидетелем кампании, проведенной с той же жестокой эффективностью, которую фон Лёвенфельд продемонстрировал своими действиями против коммунистов после войны...

 После того как черногорцы сдались под давлением держав-примирителей и гордо выступили из города, несколько месяцев миротворцы провели в различных пехотных «экзерсисах», а именно соревнованиях с прочими военными контингентами — британским, французским, австрийским и итальянским. У немцев появилась возможность наблюдать других морских офицеров, поскольку «Отель Европа» использовался всеми как место проведения времени, не занятого службой; у Дёница возникло ощущение, что немецкие офицеры вполне выдерживают сравнение со всеми остальными — по крайней мере, он так заявил. Вряд ли можно сомневаться в том, что немцы считали себя лучшими, нежели «латинские» французы и итальянцы и родственные австрийские офицеры, и в целом равнялись исключительно на британцев.

 Одна история, прекрасно иллюстрирующая это представление, произошла как раз на «Бреслау» в том же 1913 году и стала потом известной всему немецкому флоту. Все случилось на обеде, данном на борту немецкого крейсера, на который были приглашены офицеры всех других флотов. Британский адмирал сидел рядом с немецким капитаном и в какой-то момент поднял свой бокал и, глядя прямо в голубые глаза немца, шепотом произнес тост: «За две белые нации!»

 Эта история произвела такое впечатление на одного немецкого офицера, фон Хазе, что когда он после войны стал писать книгу, то назвал ее именно так: «За две белые нации». Чтобы ни у кого не осталось сомнений, какие именно нации подразумеваются, он описал французов, итальянцев и славян как «интеллектуально, физически и морально низших»; британские и немецкие офицеры же у него глядели друг на друга «горящими глазами», признавая друг друга «представителями двух великих германских народов-мореплавателей. Они чувствовали себя родственниками, членами одной благородной семьи».

 Расовые идеи, спокойно признаваемые англосаксами, которые в доказательство могли продемонстрировать полмира, принадлежавшие им, или воспринятые очень серьезно тевтонцами, которые желали — как в психологическом, так и в материальном смысле — иметь то же, что и англосаксы, были составной частью тогдашних представлений о мире. Все, что известно о Дёнице, заставляет предположить, что он полностью их разделял. Но когда пришло время ему писать свою книгу, эти идеи вышли из моды, и он творил уже в совершенно другом ключе. Он даже не упомянул об этом тосте на ужине и везде придерживался того мнения, что у каждого народа есть свои слабости и своя сила; например, он противопоставлял «кое в чем ленивый» характер австрийцев «вечно озабоченной выполнением долга, корректной, но более сухой и, возможно, менее гибкой натуре пруссаков».

 Осенью 1913 года «Бреслау» сменил один из регулярных батальонов морской пехоты из Германии, и крейсер покинул ряды международных сил. К этому времени Дёниц завершил необходимые три с половиной года службы, считая со времени его поступления в кадеты, и был формально выбран в офицеры на крейсере. Это был еще один обычай, перенятый почти без изменений от прусской армии; он был задуман как последний заслон перед размыванием социальной и духовной однородности офицерского корпуса; одного возражения было достаточно, чтобы не допустить кого-либо в офицеры безо всякого права обжалования.

 Пройдя это испытание, Дёниц дал клятву на имперском флаге — или, возможно, на офицерском мече: «Я, Карл Дёниц, даю клятву Богу Всемогущему и Всезнающему в том, что буду верно и с честью служить Его Величеству кайзеру Германии Вильгельму Второму, моему верховному военному вождю, при любых и всевозможных обстоятельствах, на суше и на море, на войне и в мирное время... и буду всегда поступать в соответствии с тем, как должен действовать справедливый, храбрый, благородный и любящий долг солдат».

 В военных газетах напечатали сообщение о присвоении ему 27 сентября 1913 года чина «морской лейтенант» (соответствует энсину в США или младшему лейтенанту королевского флота) и поместили на 20-е место в табели о рангах того года. Это означало, что он приобрел достаточно баллов во время практических занятий летом 1912 года перед назначением на «Бреслау», что дало ему возможность подняться на 19 пунктов с 39-й позиции, которую он занял после выпускных экзаменов в морском училище, — явное указание на практический талант, который подтверждался хвалебной характеристикой, данной командиром «Бреслау».

 «Гёбен» и «Бреслау» продолжали проводить большую часть времени в Восточном Средиземноморье, так как Балканы оставались зоной опасного напряжения и были, кроме того, осью немецкой дипломатии и коммерческого продвижения в сторону Турции и Ближнего Востока. Для 22-летнего лейтенанта флота Дёница это был восхитительный период в жизни, богатый разнообразными экзотическими приключениями. Из Порт-Саида, где крейсер пополнил запасы угля, он отправился в Каир, где посетил Египетский музей, мечети, пирамиды и другие памятники древнейшей цивилизации; в гаванях Сирии и Турции, где они тоже останавливались, он вдруг увлекся восточными коврами и под руководством фон Лёвенфельда развил в себе умение оценивать эти изысканные произведения искусства. «У меня есть, например, старые “Гиорды” такой красоты, золотого и голубого цветов, равно как шафранного и индиго, что часто я просто не могу насытиться их созерцанием».

 Офицеры развлекались на вечеринках, особенно в Константинополе, где представители посольства даже окрестили их крейсер «Бол-Кахн» («Шаровая лодка»). Это, однако, не мешало проведению постоянных военных учений; как показали дальнейшие события, подготовка экипажей обоих германских кораблей была доведена до совершенства.

 «Бреслау» провел первые три месяца 1914 года в Триесте, где его немного подлатали, прежде чем он отправился в качестве эскорта яхты кайзера «Гогенцоллерн» на Корфу, где Вильгельм II проводил свои каникулы. Для офицеров, которые принимали участие в многочисленных более или менее неформальных встречах, которые посещали и англичане, эти последние дни мира, хотя никто и не мог этого предвидеть, были последними мгновениями того общественного порядка, который вскоре исчез... навсегда.

 После эскортирования «Гогенцоллерна» крейсер вернулся в Триест, а оттуда «Бреслау» было приказано присоединиться к другой международной эскадре на Балканах, и он простоял там, у берега Дураццо, рядом с английским крейсером «Дефенс», до тех пор, пока не пришла весть об убийстве наследника престола Австро-Венгрии в Сараеве, в 350 километрах к северу от них.

 Дёниц пытался сам разобраться в событиях, которые последовали за убийством в Сараеве. Они были намеренно замутнены официальной Германией в то время, а после войны попросту забыты. Правда в том, что это убийство рассматривалось в Берлине как удобная возможность развязать быструю войну — в стиле Бисмарка.

 Было много причин, по которым война требовалась германским лидерам. Внутренние состояли в том, что им постоянно угрожал подъем социалистов, самой крупной партии рейхстага, которые теперь принялись атаковать трехступенчатую систему голосования, благодаря которой помещики-юнкеры удерживали власть в Пруссии, а это значило, что и в рейхе. Землевладельцы считали, что в стране сложилась предреволюционная ситуация, но, как это сформулировал Август Бебель, не были пока готовы реформировать свое «юнкерское государство» — они, наоборот, были намерены держаться того, что современный немецкий ученый, Фолькер Бергхан, назвал «непригодной для обороны позицией в быстро меняющемся индустриальном обществе». Кроме того, они не были готовы приносить дальнейшие финансовые «жертвоприношения» для обеспечения гигантских запросов Тирпица на строительство флота, которых требовало казначейство.

 Финансово-промышленные группы, которые богатели благодаря новому курсу 1897 года, тоже в нем изрядно разочаровались. Во внешних делах «мировая политика» заставила Великобританию присоединиться к враждебному Германии континентальному альянсу, окружив страну и блокируя все движения финансистов и промышленников. Министерство иностранных дел особенно постаралось в этом направлении. В 1911-м и снова в 1912 году (по поводу Балканского кризиса) Великобритания давала Германии весьма обдуманные предупреждения, которые только разъярили немецких дипломатов. Это они привели британцев к тем дверям, за которыми их ждал Тирпиц. Даже Вильгельм II мог подчас осознавать, куда ведет реализация плана по строительству флота...

 К концу 1912 года, таким образом, когда состоялось судьбоносное совещание во дворце Вильгельма, Тирпиц и флот были предоставлены сами себе. Армия, рейхсканцлер, МИД, юнкеры, банкиры, судовладельцы и промышленники — а порой и сам кайзер — все звенья власти Пруссии были против дальнейшей морской экспансии. «Мировая политика» была переориентирована на непосредственную, ближайшую цель. На самом деле произошедшее имело большое значение, потому что новая Германия была уже более не юнкерским государством; это была мировая промышленная держава, и новая политика предполагала «двухступенчатую» атаку на мир: сначала борьба за гегемонию на континенте, а затем в мире. Это была, конечно же, та самая политика, которую позже осуществлял Гитлер; как и все остальное, здесь его мозг только позаимствовал идеи из запасов кайзеровского рейха.

 Новая политика в качестве начальной цели предполагала уничтожение военной силы Франции и такое умаление ее самой, чтобы та больше никогда не смогла представить угрозу западным границам Германии или финансировать ее восточных соседей; затем планировалось создание гигантской немецкой «Срединной Европы», включающей Голландию и Бельгию, побережье Северной Франции и государства Восточной Европы — кроме России — и Балканских стран вплоть до Средиземного моря. Такова была первая стадия, по сути своей, Объединенные Штаты Европы под прусским руководством.

 Вторая стадия предполагала создание колониальной империи на базе этой огромной державы.

 Таким образом, после декабрьского совещания армия стала разрабатывать свой альтернативный план удара на восток и удара на запад, по Франции через Бельгию; правительство и армия блокировали планы Тирпица по дальнейшей экспансии, а министерство иностранных дел использовало эти планы для шантажа Великобритании, пытаясь заставить ее предоставить Германии свободу торговли в Европе в обмен на свободу действий на море; между тем дипломаты искали союзов в Восточной Европе, на Балканах, в Турции и Италии.

 Было совершенно ясно, что произойдет, и Франция с Россией в ответ стали разрабатывать свои собственные военные программы. Это встревожило армию рейха; к концу мая 1914 года Гельмут фон Мольтке «весьма обеспокоился» — так он сказал министру иностранных дел. Через два или три года военное превосходство их врагов будет столь велико, что он не знает, как с ними тогда можно будет справиться. По его мнению, не было никакого выбора: надо было развязать превентивную войну, пока еще остается шанс на победу. Он попросил министра «привести в движение политику, направленную на скорейшее объявление войны».

 Отношения с Англией между тем улучшились, и, когда 28 июня поступила новость об убийстве в Сараеве, можно было надеяться, что это — предлог для чисто континентальной войны, в которую не станет вмешиваться Англия с ее либеральным правительством, в состав которого входило несколько завзятых пацифистов. Однако момент для подобных разумных решений был неподходящий; война стала психологической необходимостью, и настало время безумных шагов, которые ввергали нации в неизвестность; такие моменты всегда наступают в разные периоды истории...

 Для самого Вильгельма, шокированного убийством и погрузившегося в свои переживания, речь шла о самом существовании Австрийской империи; настало время «выправить» сербов раз и навсегда. Когда его министры стали побуждать австрийцев исполнить это и австрийский император потребовал более точных объяснений, Вильгельм заверил его в безусловной поддержке Германии. Он играл роль военного вождя, которой давно добивался; кроме того, он хотел верить, что война останется локальной.

 Тирпиц, находившийся в отпуске, получил письмо от своего осведомителя в Берлине, что Его Величество не считает, что Россия станет помогать сербам, потому что царь не желает поддерживать цареубийц и Россия еще не готова как в военном, так и в финансовом отношении; то же самое касается и Франции. «Е.В. не говорил об Англии». Какие бы планы ни лелеял кайзер, при любом здравом размышлении было очевидно, что Россия не позволит, чтобы Австрия поглотила ее верного протеже Сербию, и не уступит своих позиций на Балканах. Она очень ясно дала это понять во время предыдущего кризиса: Россия расценивает нападение на Сербию как «казус белли» — «вопрос жизни и смерти».

 Так в обстановке попеременно то реалистичности, то благих намерений, оптимизма, и сомнения, и растущего нервного напряжения, как и при любом великом заговоре, продолжались в Берлине и Вене тайные приготовления за фасадом внешнего спокойствия, намеренно выстроенного, чтобы не встревожить заранее другие великие державы.

 Между тем флот был переведен на военное положение. Из средиземноморских судов «Гёбен», который не был в доках уже два года и на чью скорость серьезно влияли неполадки с котлом, получил приказ двигаться к Пуле на Адриатике, а ремонтные рабочие и необходимые материалы были посланы туда наземным путем из Германии. Крейсера на иностранных базах находились в состоянии постоянного напряжения.

 Дёниц, как сигнальный офицер на «Бреслау», должен был знать об этой тревоге. Однако, как и прочие немецкие морские офицеры, служившие в то время, он ни словом не упоминает об этом в своих мемуарах. На сторонний взгляд, никаких изменений в международной эскадре, стоявшей у Дураццо, не произошло; время от времени с «Бреслау» высылали на берег отряды для подавления мятежников, иногда во время, свободное от службы, команда с «Бреслау» играла в «водный мяч» с командой с корабля Его Величества «Дефенс», однако «постоянно увеличивающееся напряжение бросало свою тень». Это предложение раскрывает истинное положение дел, если только оно относится к июлю, потому что в полном соответствии с немецкой политикой — изображать спокойствие до самого момента удара!

 Позиция Британии оставалась загадкой. В Берлине министр иностранных дел пытался прощупать на эту тему главу английского адмиралтейства: «Что будет, если мы пригрозим Англии, что, если она объявит нам войну, а мы захватим Голландию? Как к этому отнесется адмиралтейство?»

 Вскоре после обмена письмами и нотами между странами — участницами грядущего конфликта стало ясно, что прогноз Бебеля готов исполнится и что мир вступил «в начало самой ужасной войны, которую только видели в Европе».

 Британский секретарь иностранных дел намеренно пытался оттащить державы от края пропасти и созвать еще одно международное совещание, но главные действующие лица должны были действовать немедленно. 28 июля Австрия объявила Сербии войну, и тогда одно за другим — хотя и не без сопротивления Берлина — звенья альянса начали сцепляться друг с другом. Наконец, 29-го оставались нерешенными только несколько маловажных вопросов: присоединится ли Италия к центральным державам, чью сторону примет Турция и, кроме того, будет ли вообще принимать участие в войне Англия?

 В тот же день британское адмиралтейство послало на все корабли «предупреждающую телеграмму». С борта «Бреслау» у Дураццо видели, как их британский сосед поднял якорь и занял другую позицию, дальше в море, за пределами досягаемости торпед. А ночью сосед исчез совсем. Он не подавал никаких сигналов, «если не считать того, что так резко прекратил это соседство. После этого перемена наших отношений с Англией стала очевидной», — пишет Дёниц.

 В Пуле в это время экипаж «Гёбена» помогал докерам, присланным из Германии, и, работая по двадцать четыре часа в сутки в жутком жаре под палубой, они сменили 4000 испорченных труб в паровом котле крейсера за восемнадцать дней. «Гёбен» отплыл в Адриатику 30-го числа, а вечером 31-го адмирал Вильгельм Сушон отдал по беспроводному телеграфу приказ «Бреслау» следовать в Мессину на Сицилии, а также организовал угольщиков в Бриндизи для встречи в открытом море.

 Крейсер двигался тайно всю ночь и прибыл к Бриндизи рано утром 1 августа. Дёница выбрали представителем для переговоров с немецким консулом об угле, и после того, как его высадили на берег, крейсер продолжил свой путь; подобрать его на борт должен был «Гёбен».

 Была душная южная ночь, когда он шел по тихим улицам города, розыскивая резиденцию консула. В конце концов, обнаружив ее, он прошел во внутренний двор — это был древний дворец, и понял, что должен поднять шум и разбудить хозяина. Наконец, на одном из балконов появился какой-то мужчина и зло спросил, кто он такой; когда он увидел морскую форму, то его обращение изменилось. «Первым вопросом, который он мне задал, даже не зная, что мне нужно от него в столь ранний час, было: примет ли Британия участие в предстоящей войне или нет?».

 Проведя все утро за решением вопроса об угольщиках, Дёниц позавтракал с консулом и его семьей, а потом отправился в гавань и просидел в одиночестве на молу, глядя в море и подавляя в себе опасения, что «Гёбен» изменил курс и не сможет его забрать; тогда ему придется провести войну в Италии и не сражаться на своем «любимом “Бреслау”». Вечером «Гёбен» все же появился, «слава Богу...», он поднялся на борт и сообщил об успехе своей миссии Сушону.

 Крейсер отплыл той же ночью, направившись на юго-восток, к «носку» итальянского сапога. На следующее утро, 2 августа, погода была жаркой и ясной; море плескалось и блестело под голубым небом строго по правому борту, срезанному горами Калабрии. Обогнув мыс Спартивенто, «Гёбен», когда в мареве впереди заблестел пик Этны, повернул к Мессине; вскоре можно было различить мачты и трубы «Бреслау» среди других кораблей. Дёница отправили туда, как только они встали на якорь.

 Теперь стало ясно, что Италия не выступит на стороне Германии; также выяснилось, что германская эскадра не получит поддержки австрийского флота, на которую Сушон так рассчитывал. Он собирался поехать в Мессину, чтобы выработать планы совместного удара против транспортных судов, которые должны были перевезти солдат из Северной Африки обратно во Францию, но теперь договариваться было не с кем. Нет никаких сомнений, что это произошло из-за нерешенности вопроса об участии Англии, однако в результате два его корабля оказались под угрозой со стороны британской средиземноморской эскадры, которую возглавляли три военных крейсера, стоявшие у берегов Мальты, всего в 150 милях к югу.

 Между тем в Берлине Вильгельм пал духом. Ужасная реальность открывалась перед ним, ломая всю выстроенную его эгоцентризмом картину: «В качестве награды за нашу верность клятве нас подставили и отдали на растерзание объединенному Тройственному союзу (Антанте), так что их желание уничтожить нас наконец-то могло быть удовлетворено». Вплоть до этого момента Франция старалась изо всех сил, чтобы не поддаться на провокацию, но учения тяжелой артиллерии и пехоты фон Мольтке были слишком своевременно проведены; канцлер был вынужден быстро набросать ноту в Париж уже на следующий день, чтобы легализовать объявление войны.

 Сушон, проинформированный о ситуации по кабелю, принял чрезвычайно отважное решение нанести удар по французскому транспорту в одиночку. Кораблям было приказано очистить корпуса для боевых действий, и шлюпки, деревянную мебель и прочие горючие материалы перенесли на немецкий «грузовик», который отправили из гавани в связи с опасной ситуацией, в то время как итальянцы нехотя согласились на давление немецкого посольства и выдали необходимый уголь.

 Наконец, на закате прибыли лихтеры, и в атмосфере лихорадочного возбуждения началась погрузка угля.

 Дёниц писал: «Итак, я переживал последние дни мира перед Первой мировой войной. Как и перед Второй мировой, часы непосредственно между миром и войной были незабываемыми... в такие роковые моменты сознание и подсознание людей всегда бывает особенно восприимчивым».

 Загрузку угля закончили к полуночи. Через час, смыв с себя пыль, оба корабля подняли якоря и отплыли с притушенными огнями сначала на север, а потом на запад, занимая позицию между Сардинией и французским берегом Северной Африки. С рассветом любой дымок на горизонте вынуждал их менять курс и скрываться из вида.

 В этот день в Лондоне правительство наконец сумело прийти к единому мнению и принять то решение, что диктовали и честь —  из-за обязательств перед Францией — и национальные интересы; было подписано воззвание к королю Бельгии нарушить нейтралитет и помочь отразить агрессию Германии. Министр иностранных дел сообщил Палате общин, что он не гарантирует в случае, если Великобритания останется в стороне, что страна сможет в конце войны изменить то, что произойдет, а именно: «предотвратить попадание всего запада Европы, находящегося прямо напротив нас, под власть одной державы». Он убедил Палату, а затем составил ультиматум правительству Германии, срок действия которого истекал в полночь по берлинскому времени следующего дня, 4 августа: если вторжение не остановится, Британия вступит в войну против Германии.

 Но вторжение уже нельзя было остановить. Франция должна была быть сокрушена в течение шести недель, так, чтобы все усилия можно было бы обратить на восток, против России, прежде чем этот колосс разгромит Австрию и несколько немецких дивизий, удерживавших границу в Восточной Пруссии.

 Ранним утром 4 августа «Гёбен» и «Бреслау» приблизились к алжирскому берегу, и линейный крейсер направился к Филиппвиллю, а более легкий крейсер — к Боне.

 «В моей памяти по-прежнему ясно стоят картина: в сером утреннем свете появляются холмы, дома, легкие башни, пирсы и портовые здания с кораблями. Конечно, как юный солдат, я был под большим впечатлением от этого первого настоящего сражения», — записывает Дёниц.

 Враг был захвачен врасплох, когда «Бреслау» приблизился и открыл огонь; в каких-нибудь 40 милях к западу более тяжелый залп «Гёбена» прозвучал также неожиданно для противника. Однако это была символическая бомбардировка, которая продлилась всего десять минут и нанесла незначительный, если вообще какой-нибудь ущерб войскам или транспорту, удачным выстрелом запалив один склад; затем оба корабля развернулись и направились дальше на запад, как будто бы в сторону Гибралтарского пролива, в Атлантику. Но, оказавшись вне пределов видимости с суши, они снова развернулись и пошли уже на восток, к точке условленной встречи. Однако едва они соединились в десять утра, как впереди показался дымок, и вскоре после этого на горизонте замаячили тройные мачты военных кораблей. В этот момент у всех замерли сердца, ведь корабли могли быть только британскими линейными крейсерами. Прозвучал сигнал тревоги: «Очистить палубу к бою!» Сушон развернулся левым бортом, а британец в ответ — правым. Сушон, который получил последние новости о том, что британцы, скорее всего, стали врагами, и был готов к любым враждебным действиям, решил вести себя вызывающе и вернулся к своему прежнему курсу.

 В напряженном молчании они смотрели, как растет на глазах темно-серая громада; турели двенадцатидюймовых пушек были направлены к носу и к корме и пока не двигались; белые вымпелы, символ победы на море, появившийся за сотни лет до того, как возник немецкий военный флот, полоскались посреди черного дыма, уходившего за корму. Они прошли мимо, в четырех милях, не обменявшись салютом, и немедленно развернулись и последовали за «Гёбеном». Нервы у всех на борту немецких кораблей были бы еще более натянуты, знай они, что британский главнокомандующий, получив информацию об их бомбардировке портов, послал в Лондон телеграмму, запрашивая разрешение открыть огонь.

 «Бреслау», который едва ли мог участвовать в этом бою гигантов, было приказано отделиться и двигаться к Мессине, где заняться получением угля. Как только он ушел на север, весь экипаж «Гёбена», исключая тех, кто стоял на мостике и у орудий, отправился вниз — помогать кочегарам поддерживать пар. Британцам показалось, что крейсер дает по крайней мере на один узел больше тех двадцати семи, в расчете на которые он был построен, а так как у них самих не было преимущества в скорости, то они постепенно оказались все дальше и дальше за кормой.

 К тому времени, когда срок британского ультиматума истек, ночью оба немецких корабля незамеченными вошли в порт Мессины безо всякого сопровождения.

 И снова итальянские власти проявили нежелание выдать уголь, и Сушон приказал немецкому торговому судну в гавани отдать свой запас крейсерам. Хотя в этот день солнце шпарило изо всех сил, превращая тесные каюты под металлической палубой в настоящие печи, экипаж работал, перетаскивая уголь из углехранилища; в переборках и палубах были пробиты отверстия, все перила сорвали; на «Гёбене» оркестр играл марши, чтобы поддержать дух изможденных людей. Вверху, в радиорубке, растущее количество сигналов указывало, что противник — кем теперь стали британцы — концентрируется у всех возможных выходов «Гёбена» в открытое море, там, где заканчивались итальянские территориальные воды.

 В полдень на следующий день, 6 августа, погрузка была прервана. Для экипажей теперь важнее было чуть-чуть отдохнуть перед прорывом, который было необходимо осуществить в ближайшие двадцать четыре часа — время, которое итальянские власти оставили Сушону для нахождения на их территории. Всем моряком выдали почтовые открытки, чтобы они написали пару слов домой. Говорят, что все офицеры составили завещания.

 Сушон между тем оказался перед другим устрашающим решением: накануне ему сообщили из Берлина, что заключен союз с Турцией и ему нужно следовать в Константинополь, чтобы присоединить свою эскадру к турецкому флоту. Он попросил помощи у австрийского флота, но снова получил отказ, на этот раз потому, что Британия объявила войну одной Германии и австрийцы не хотели как-либо менять эту и так тревожную ситуацию.

 Между тем и в Турции возникло противодействие союзу — на самом деле в турецком правительстве никогда не было единства по этому вопросу, — и незадолго до полудня, еще утром 6 августа, было получено еще одно сообщение из Берлина о том, что заход в гавань Константинополя пока невозможен по политическим соображениям.

 Дёниц, которого послали на флагманский корабль, видел Сушона сразу же после получения этого сообщения, когда тот обсуждал ситуацию со своим начальником штаба. «Молчаливое, спокойное, серьезное поведение обоих мужчин» ему запомнилось навсегда. Решение было принято, невзирая ни на что, — двигаться к Константинополю; это была еще одна дерзкая авантюра, особенно учитывая, что, по мнению Сушона, британские тяжелые корабли расположились на востоке, желая заблокировать ему доступ к австрийским портам на Адриатике.

 Поздно вечером, когда они приготовились отчалить, каждый человек на борту осознавал, что дело идет о жизни и смерти; и снова их нервы были напряжены до предела; офицеров, которые знали об ужасной расстановке сил, словно обуяла фатальная решимость провести красивый бой и погибнуть за честь страны.

 Они вышли из гавани с расчехленными орудиями, «Гёбен» впереди, маленький «Бреслау» за ним, и направились на юг, вдоль итальянского побережья, освещенные слабеющими лучами солнца. Вскоре по правому борту был замечен дым, а затем показался и предположительный силуэт британского крейсера. Сушон провел свою эскадру вокруг мыса и пошел на север, как будто бы направляясь в Адриатику. Крейсер «Глостер» следовал за ними в девяти милях; в радиорубке они слышали, как он передает свою позицию и курс остальным кораблям британского флота.

 Вечер уступил место бархатной ночи с низкой луной, повисшей над холмами по левому борту; в этих условиях немецкой эскадре не удалось сбить преследователя со следа, и в одиннадцать вечера Сушон повернул на восток. Однако британские тяжелые корабли стояли на западе от Гибралтара, ожидая второй попытки атаки на французский транспорт. Таким образом, между Сушоном и его целью оказалась всего одна эскадра крейсеров. Британцам не удалось обнаружить в ту ночь «Гёбен», хотя он прошел всего в миле от «Бреслау», и на рассвете 7-го числа «Глостер» по-прежнему цеплялся к «Бреслау».

 В это утро «Бреслау» намеренно пошел за «Гёбеном», чтобы либо сбить британца со следа, либо заманить его между двух огней, и в час дня капитан «Глостера», решив, что немецкий легкий крейсер мешает ему преследовать его главную цель, открыл огонь и на полной скорости пошел на сближение. «Бреслау» ответил немедленно двумя дальнобойными выстрелами, а затем перешел к залповому огню, при котором «Глостер» поспешил развернуться, «как будто счел огонь “Бреслау” слишком метким, и действительно, все снаряды, перелетев через “Глостер”, упали не дальше чем в тридцати метрах от него».

 Это был первый британский корабль, столкнувшийся с замечательной меткостью артиллерии имперского флота — в данном случае артиллерии под командованием капитан-лейтенанта Рольфа Карлса, офицера с «Бреслау». «Глостер» продолжал сам стрелять, уходя в сторону, и даже попал один раз по броне на ватерлинии немецкого крейсера. Между тем «Гёбен» развернулся на сто восемьдесят градусов, чтобы защитить своего партнера, и тоже открыл огонь, так что, когда «Глостер» отошел, оба немецких корабля встретились; и, когда Сушон лег на прежний курс на восток, «Глостер» продолжил преследование.

 Таково было крещение огнем для Дёница.

 В конце концов «Глостер» прекратил преследование в пять вечера того же дня на траверзе мыса Матапан, так как не получил приказа заходить за него. Моряки немецкой эскадры с трудом поверили своей удаче. Однако они ни в коем случае не миновали опасности: загрузившись углем от транспорта, которому было приказано встретить их у островов Греции, они направились дальше, проверять симпатии Турции, которая по международным законам должна была отказать им в проходе через Дарданеллы. Если бы она так и сделала, то трудно было представить, как бы им удалось во второй раз скрыться от британского флота, ведь интенсивный радиообмен утром 10-го заставил Сушона прервать погрузку угля и устремиться к проливу. Офицеры считали, что если бы им отказали в проходе, он стал бы пробиваться с боем. Когда, подойдя ко входу в пролив, эскадра остановилась, подав сигнал «G» — «нуждаюсь в лоцмане», и стала на якорь, они были на расстоянии выстрела из форта, ясно видимого на фоне сухих, коричневых холмов.

 Внезапно показались два турецких торпедных катера. Напряжение росло. Затем ведущий катер просигналил: «Следуйте за мной!» — и развернулся, чтобы провести их в пролив.

 Мимо них по правому борту проплывали виноградники и деревушки в розовом солнечном свете, столь знакомые по круизам мирного времени; по левому борту в тени виднелись высоты Галлиполи...

 Турецкое правительство все еще было разделено. Партии войны, которую возглавлял самый радикально настроенный из младотурок, Энвер-паша, бывший военный атташе в Берлине, а теперь убежденный сторонник союза с Германией ради проведения агрессивной политики на Ближнем Востоке и возвращения Египта с Суэцким каналом под власть империи (что соответствовало планам Германии), противостояла партия нейтралитета, не собиравшаяся участвовать в европейских ссорах. Посольства всех держав в Константинополе были естественными центрами влияния и интриг. Однако в случае с Тройственным союзом получился серьезный конфуз, когда в самом начале войны британское правительство реквизировало для собственного пользования линейный крейсер, который Турция купила в этом году, еще когда он строился в Ньюкасле-на-Тайне. Этот акт высокомерия был воспринят с обидой в Константинополе и сыграл на руку Энверу-паше; прибытие Сушона с «Гёбеном» снабдило его необходимым козырем. Он, уже став военным министром, обладал властью главнокомандующего всеми силами Турции на суше и на море. Военно-морской флот, однако, был обучен и управлялся британскими офицерами под командованием контр-адмирала сэра Артура Лимпуса, способного и честного, которому больше всего на свете хотелось побыть где-нибудь подальше от этого утомляющего климата и военного напряжения.

 Энвер-паша, естественно, держал его в неведении относительно своих планов насчет «Гёбена» и «Бреслау». Поэтому рано утром 10 августа, поняв, что прибытие Сушона неминуемо, он сместил британского командующего турецким флотом и заменил его на своего человека; поэтому немецкие крейсеры и провожали в пролив торпедные катера. Лимпус и его офицеры в Константинополе всего этого не знали...

 На следующий день Лимпус узнал потрясающую новость из газет, а, потребовав встречи с морским министром, получил еще одно ошеломляющее известие: оба немецких военных корабля якобы куплены турецким правительством! Таково было средство легализовать турецкую позицию в их отношении. Также это был мощный ход Энвера-паши в попытке вынудить правительство вступить в войну, поссорив его с державами Антанты. Ведь британский флот в конце концов прибыл к Дарданеллам и получил отказ на вход в пролив, в то время как с другой стороны пролива русские, естественно, были невероятно встревожены переменой равновесия морских сил в Черном море, которое могло повлечь за собой приобретение Турцией мощных немецких крейсеров класса дредноутов. Лимпус пометил в своем дневнике: «Если Россия действительно ищет возможности ударить по Турции, то теперь она такую возможность получила!»

 Державы Антанты меньше всего хотели подтолкнуть Турцию в немецкий лагерь; началась бурная дипломатическая возня, чтобы опередить Энвера-пашу и немецкий контингент под командованием генерала Отто Лимана фон Сандерса.

 Тем временем на борту «Бреслау» чувство облегчения после необычайного напряжения прошедших двух недель естественным образом уступило место депрессии и раздражению. Немецкие военные корабли были крайне некомфортными стальными коробками и в лучшие времена, выделяя минимум пространства для создания уюта, а теперь, в самый пик турецкого лета, притом что вся мебель плавала по волнам где-то рядом с Мессиной, жить на крейсере вообще было невыносимо. К этому прибавлялась полная неясность их положения; пока их товарищи участвовали в борьбе за великую Германию, они могли оказаться запертыми здесь на все то короткое время, что, как предполагалось, продлится война.

 Но венчало это чувство беспомощности невыразимое ощущение собственного унижения. Им повезло ускользнуть невредимыми, но это вовсе не значило, что им надо было драпать через все Средиземное море так быстро, как возможно. Их готовили не для этого! Кроме того, британская и французская пресса, а это были почти единственные газеты, которые попадали в руки к немецким морякам, подняли шквал насмешек по поводу их бесславного бегства и неспособности поразить даже тот единственный легкий британский крейсер, который их преследовал!

 Через несколько дней их положение начало улучшаться: стало ясно, что два их корабля находятся в авангарде кампании по вовлечению Турции в войну. Первый знак был получен 15 августа, когда Лимпус и все британские офицеры были заменены безо всякого предупреждения турецкими офицерами; на следующий день экипажи обоих немецких кораблей были собраны на палубе, и немецкие имперские вымпелы были опущены под торжественный национальный гимн; потом был поднят красный флаг с полумесяцем Османской империи. «Гёбен» стал именоваться «Явуз Султан Селим», а «Бреслау» — «Мидилли»; офицеры и матросы поменяли свои форменные фуражки на фески. Вильгельм Сушон был назначен главнокомандующим турецким флотом, и оба корабля, все еше с немецкими экипажами, присоединились к другим турецким судам на учениях в Мраморном море.

 Особой задачей Дёница в это время переучивания с британского на немецкий способ ведения боевых действий была совместная работа с сигнальным лейтенантом «Гёбена» — так как немцы по-прежнему называли свои корабли по-старому, когда рядом не было турок — по редактированию нового справочника по международным сигналам и разработка нового сигнального кода для совместных операций.

 Когда именно в это время Дёниц повстречал свою будущую жену, остается не вполне ясным. Ее отец, генерал Вебер, появился на борту «Бреслау» много позже их прибытия в Дарданеллы, он приехал в Турцию с Лиманом фон Сандерсом и принял на себя командование гарнизоном крепости, охраняющей пролив. Казалось, он знал о флоте немного, как и большинство немецких генералов: прибыв на «Бреслау» и оглядевшись, он снял монокль и воскликнул: «Так это и есть “Гёбен”!» — по крайней мере, так эту историю пересказали Дёницу в кубрике. Была ли с генералом тогда его семья, неизвестно; но если и была, то тогда, вероятно, Дёниц и повстречался с его дочерью, Ингеборг, на одном из светских раутов, куда были приглашены офицеры. Сам Дёниц не рассказывает, как они впервые встретились, и, может быть, она появилась позже, в качестве сестры милосердия в госпитале при немецком посольстве в Константинополе; по крайней мере, такова была ее работа после того, как Турция вступила в войну.

 Борьба в турецком правительстве стала еще ожесточеннее, когда Энвер-паша и немецкая миссия фон Сандерса начали серьезную подготовку к высадке в Египте и принялись плести интриги внутри страны. Британское правительство сочло обстановку подходящей для того, чтобы уменьшить немецкой влияние демонстрацией силы: было решено, чтобы английский флот отошел от Дарданелл и попробовал пробиться к Константинополю. Однако немцы увеличили эффективность и минных заграждений, и фортов, так что британский военный атташе отговорил от реализации этого дерзкого плана.

 В сложившихся обстоятельствах Энвер-паша решил форсировать вопрос со своим флотом, или, может быть, это ему посоветовали Сушон или немецкие генералы. Согласно немецкой официальной историографии он подождал обещанного Германией займа в два миллиона турецких фунтов, прежде чем начать осуществлять свой план; как только деньги были переведены 23 октября, он отдал Сушону приказ, который был согласован накануне, и отправил немецкого главу флота в Черное море со всеми наличествующими военными соединениями — искать русские корабли и атаковать их тут же, без объявления войны.

 Было заявлено, что флот собирается у входа в Босфорский пролив, чтобы провести учения по радиообмену и разведке в Черном море; это было сделано специально для русского и других посольств в Константинополе.

 Рано утром 27 октября, когда похожие на иглы минареты и купола мечетей и дворцов только-только вынырнули из рассветной дымки, корабли пробудились к жизни. Вот как это описывает Дёниц в своей первой книге «Путешествие на “Бреслау” по Черному морю», опубликованной в Берлине в 1917 году:

 «Ровно в 4 часа 30 минут вахтенные унтер-офицеры вызвали на вахту офицеров. “Время вставать!” Затем раздался сигнал трубы, вахтенные построились на палубе, и барабанщик с трубачом заиграли “Проснись и воссияй!” в столь грубой манере, что это заметил бы самый сонливый сурок (животное, впадающее на зиму в спячку)...

 На палубе вахтенные выставили ведра с водой. В 4.40 поступил приказ: “Мыться!” Да, уж как это было освежающе холодным утром! Пыхтя и сопя, голые по пояс, ребята поспешили мыться на полубак. Черт побери, как же было холодно!

 В 5.15 - приказ: “Кокам на кубрик!” Из рубки достаются столы, расставляются, коки приносят кофе, хлеб и масло - а “Генрих” и “Карл”, несмотря на ранний подъем, жутко проголодались.

 Их невинное удовольствие прерывается сигналом боцманской дудки...

 Первый помощник выходит на полубак и спокойно озирает моряков, когда те появляются снизу неторопливой походкой. Однако как только они видят «первого», жизнь наполняет их члены, и они несутся к якорным станциям.

 Вахтенный офицер осматривает станции на готовность к отплытию и подтверждает, что судно готово сняться с якоря. Машинное отделение рапортует: “Машины готовы!” Капитан выходит на мостик. Ровно в 5 часов 30 минут он командует: “Поднять якоря!”

 Сразу за этим на “Гёбене” и других старых линейных судах и на крейсерах “Хамидие”и “Берк” становится очень оживленно. “Бреслау” поднимает якорь, запускает машины...»

 Так они отправились в Босфорский пролив, как писал Дёниц, «возможно, самый красивый пролив в мире, чьи покатые берега, украшенные садами, парками, сельскими домиками и виллами, начали светиться в красноватом отблеске утра». Вскоре виноградники с виллами и руинами старых замков уступили место фортам и маякам, и перед ними открылось Черное море, а с другой стороны — освещенный ярким солнцем горизонт.

 Утро провели в учениях. После полудня сигналом с флагмана передали приказ всем капитанам прибыть на борт. «Я никогда не забуду, — писал Дёниц в своих мемуарах, — горящих глаз капитана, когда он вернулся». Почти в тот же миг на «Гёбене» подняли флажки, передавая: «Старайтесь изо всех сил. Это — для будущего Турции!» И снова военная лихорадка охватила офицеров и матросов, на этот раз почти не связанная с предчувствием беды; «Гёбен» был самым мощным кораблем в Черном море, и у него и у «Бреслау» был запас скорости, позволяющий ускользнуть от любой силы, которая могла перевесить их своей численностью.

 Вскоре флот повернул на большой скорости к северо-востоку, и постепенно каждый корабль направился к своей цели: «Гёбен» с эсминцами и минными заградителями — ставить мины на подступах к Севастополю, где стоял русский флот, и обстреливать корабли внутри бухты, другой отряд — обстреливать порт Одессы, а «Бреслау» с «Хамидие» к Керченскому проливу, ведущему в Азовское море.

 Достигнув своих целей рано утром следующего дня, крейсер принялся устанавливать мины, а потом устремился на восток к нефтяному порту Новороссийск, формально предложив его защитникам сдаться, и, когда предложение было отвергнуто, обстреливал его в течение двух часов. Все корабли в гавани были потоплены, портовые постройки уничтожены, а нефтехранилища подожжены, и пламя перекинулось на улицы с жилыми домами. Когда крейсер отошел от Новороссийска, огромная туча черного дыма висела над горящим городом, и отблески пожара можно было видеть на горизонте еще вечером, когда эскадра была на обратном пути к Босфору.

 Сушону не удалось совершить что-либо подобное на своем объекте — его отогнали ответным огнем, а потом стали преследовать эсминцы! Однако он послал требуемый сигнал в Константинополь: что его предательски атаковал флот русских и в ответ он обстрелял их базу и прибрежные города. История была настолько невероятная, что потом он ее подправил: мол, он обнаружил русский минный заградитель, который собирался ставить мины в турецких водах рядом со входом в Босфорский пролив, уничтожил его, а затем двинулся к русскому берегу, чтобы обстрелять его. Эта версия была столь же нелепая, и, хотя турки по возвращении встречали корабли как победителей, министру не потребовалось много времени, чтобы выяснить правду; после бурной встречи было решено продолжать держаться нейтралитета.

 Однако на этот раз Энвер-паша и его немецкие советники были спасены самим русским правительством, которое поспешило объявить Турции войну. Так что схема сработала и привела к столь важным и хорошо известным последствиям, как то вступление в войну против Турции Болгарии, укрепившей южный фланг центральных держав, неудаче русских, кампании на Ближнем Востоке и — Галлиполи. Как сказал об этом официальный морской историк Британии, «когда мы вспоминаем всемирные последствия этих действий, то понятно, что немногие из решений, принятых на море, были столь отважными и столь хорошо взвешенными, как рейд Сушона через Дарданеллы...».

 Офицеры «Бреслау» теперь имели лучшую тренировку из всех возможных — постоянное участие в военных операциях. В то время как большая часть их товарищей в северных морях, запертая в бухте Гельголанд превосходящим флотом Британии, постепенно погружалась в апатию, «Гёбен» и «Бреслау» оспаривали господство над Черным морем у численно гораздо более сильного русского флота. Главной задачей было сопровождать войска и транспорт к побережью Кавказа, где концентрировались сухопутные военные действия против России.

 Именно во время одного из таких разведрейдов «Бреслау» впервые всерьез схлестнулся с противником. Это произошло в непроглядную зимнюю ночь — на Рождество. Крейсер неожиданно обнаружил себя окруженным несколькими вражескими кораблями. Вспыхнул сигнальный фонарь; на «Бреслау» поводили своим прожектором в ответ и увидели в угрожающей близости русский линейный крейсер «Ростислав». Немедленно офицер артиллерии Карле открыл огонь. 10,5-сантиметровые снаряды не могли пробить бронированные жизненно важные места корабля противника, но русские были так поражены быстротой и, без сомнения, меткостью ночной стрельбы, что в результате крейсер смог ускользнуть.

 В тот же день «Гёбен» наткнулся на две мины, которые были заложены на большой глубине у входа в Босфорский пролив. Он добрался до порта, но в результате вышел из строя на несколько месяцев. «Бреслау» теперь стал самым главным военным кораблем турецкого флота, так как прочие корабли, из поколения еще до дредноутов, были слишком медленны; крейсер постоянно участвовал в операциях, порой сам выступая как транспортный корабль, и ночами сражался с русскими эсминцами. Вот строчки Дёница из его книги 1917 года:

 «Столб воды встает как яркий фонтан, внезапно попавший под лучи прожектора.

 А теперь — вспышки со стороны русских.

 И вот... мы делаем залп и трижды попадаем в самый ближний эсминец!

 Ага, а вот еще пять выстрелов! Внезапно на виду остается только мостик и полубак. Значит, он получил достаточно!

 “Сменить цель направо!” - командует офицер артиллерии, и мы обстреливаем следующий эсминец. Но и на нашем корабле взвивается вверх высокий конус огня, с правого борта средней палубы... Черт побери, нас задело - и еще раз задело!

 Да, совершенно другие ощущения, когда снаряды попадают в тот корабль, на котором ты сам... дымовые трубы, внезапно освещенные вспышкой, возникают из темноты, а под ними на палубе клубится темный дым...»

 На этот раз сильно поврежденный русский эсминец затонул и другие корабли противника потерпели немалый ущерб. Собственные потери «Бреслау» — семеро погибших и пятнадцать раненых в результате трех попаданий.

 Естественно, между рейдами были выходы на берег. Вот как Дёниц описывает краткий отпуск на берег летом 1915 года:

 «Нас отвезли на пароме в Стамбул. Сегодня будет великий ковровый набег!

 Сперва мы идем к Каффароффу. У него есть пара роскошных “гератцев” и настоящая “поэма” “Джауджегана”. Мы отвергаем “бухарца”, которого он несколько раз нам предлагает. Нам не нравится строгий узор; ковер должен быть как цветник. И ему не помогает его назойливость, даже когда товар расхваливается как тонко вытканный “будто носовой платок ”.

 Наконец, мы останавливаем свой выбор на “Джауджегане”.

 Теперь начинается торговля — за конечную цену. Это в покупке ковров то же самое, что любовь в жизни.

 Происходит жаркая битва, а в конце концов согласие не достигнуто. Мы уходим, мы вернемся позже.

 Дальше, на базаре Спикбок, нас атакуют чудовищным потоком слов, вознося до небес красоту и блеск цвета своих ковров.

 Но у этого попрошайки почти один современный товар с грубыми цветами! Он прыгает вокруг своих любимцев по маленькой ковровой пещере, шумя, как водопад, и заверяя нас своим словом чести, что этот совершенно новый ковер, сделанный на фабрике в Смирне, — ручная работа столетней давности, «антиквариат», таким образом доказывая нам, что в коврах он ничего не понимает.

 Он — настоящий левантиец и — великий мошенник».

 Покинув базар, они бродят по старому кварталу, выходят к городским стенам и древнему Джеди-Куле, семибашенному замку, где им попадается турок-инвалид. Когда они говорят, что они с «Мидилли», он выглядит довольным и, сложив вместе два указательных пальца, заявляет: «Аллеман турк бираардер» («Немцы и турки — братья»). «Мы кивнули, — писал Дёниц, — и протянули ему щедрый “бакшиш” в подтверждение дружбы».

 Ближе к закату они посетили великую мечеть Айя-София, чей мощный купол был уже полон ночных теней. «Бесчисленные масляные светильники в люстрах, свисающих под куполом, были уже зажжены, и сияли как звезды во мраке “небесного” свода». Впечатленные этим зрелищем и турками за молитвой, они вернулись на борт.

 «Нам казалось сном, что предшествующие недели мы скитались по Черному морю, постоянно сталкиваясь с русскими.

 Да будет благословен “Мидилли”! В мирной гавани мы накапливали силу для новых странствий. Если война продлится несколько месяцев, экипаж постепенно наберется мощи от сказочного Стамбула, и мы выйдем в Черное море свежими, как в первый день войны».

 В этой записи есть легкость и спокойная ирония. Неплохо, можно сказать, для юного офицера в разгар войны, когда многие были озабочены только тем, как бы показать себя настоящим героем — хотя и его описания героики не лишены. Тем не менее, у кого-то может создаться впечатление, что он уже попал в общество «цивилизованного» человека.

 К этому времени он, должно быть, уже встретил «сестру» Ингеборг Вебер, свою будущую жену. Она была изящной, живой девушкой двадцати одного года, профессиональная медсестра, способная самостоятельно мыслить; без сомнения, «современная» молодая женщина. Можно представить себе, как они встречались урывками, в промежутках между своими службами, и как усиленное ощущение ценности человеческой жизни, которое всегда бывает на войне, да и пикантный аромат старого Стамбула придавали их роману что-то сказочное. Без сомнения, настроение Карла Дёница было кому разделить.

 А вот и еще одна изящная деталь из-под его пера летом 1915 года. Возможно, «сестру Инге» тоже приглашали на «яхту» «Бреслау», которую офицеры использовали для прогулок.

 «Якорь бросается перед Долма-Багче. Но как может офицер “Бреслау” наслаждаться холодным босфорским ветром в одиночестве? Он всегда найдет подходящих друзей. А движимый заботой о друзьях, он всегда пригласит дам и господ из немецкой колонии. И вот они все стоят в ожидании перед белым султанским дворцом Долма-Багче и, моргая, глядят сквозь солнце на яхту “Мидилли” с красным полумесяцем.

 “Жители “Бреслау”, конечно же, сжалятся над ними и подберут на борт. Затем они поднимут якорь, и вот мы все плывем против ветра и течения Босфорского пролива.

 Правда, получается не слишком хорошо. Яхту часто сносит вниз по течению...

 Вечером становится спокойнее; мы бросаем якорь перед Арнаут-коидж.

 Наши гости нашли прогулку чудесной и очень довольные сходят на берег, чтобы добраться до дому по электрической железной дороге. Самый старый из нас сперва немного мнется, затем откусывает от кислого яблока и звонит первому помощнику, просить паровой баркас...»

 В июле 1915 года «Бреслау» напарывается на глубоководную мину, которую русские установили перед входом в Босфор; теперь оба немецких корабля вышли из строя. Пока идет ремонт крейсера, набирают морскую бригаду для помощи туркам в их жизненно важной борьбе против высадки союзников в Галлиполи. Дёниц то ли вызвался добровольцем, то ли был послан «на укрепление» воздушного флота, где получил кое-какие навыки пилота и даже служил артиллерийским наблюдателем в разведполетах над территорией противника.

 Это было счастливейшее время в его жизни; он совсем недавно обручился с «сестрой Инге». Полузатопленный «Бреслау» едва дошел до Босфора после того, как подорвался на мине; к ним подошел турецкий эсминец и перевез людей к Дарданеллам. У Дёница не было времени мыться и бриться перед тем, как он пересел на эсминец, а потом он поплыл в Мраморное море, успев сделать короткий звонок в Стамбул с просьбой наполнить резервуары водой.

 «Какая удача, подумал я. Я прыгнул с палубы и побежал по короткой улочке к госпиталю немецкого посольства, где спросил сестру Инге и был обручен с ней за три или четыре минуты, как был, немытый, при температуре 30 градусов, и понесся обратно к эсминцу, чтобы продолжить путь к Дарданеллам, исполнять мой воинский долг в качестве летчика».

 Это было в его стиле; жена его друга фон Ламезана пишет, что всю свою жизнь он был «прыгуном».

 Тем не менее, столь раннее обручение — учитывая и его возраст и ранг — вызывает некоторые вопросы. Объяснялось ли оно потребностью в женской ласке, которой он был лишен в возрасте трех с половиной лет, желанием приобрести нечто устойчивое, потерянное со смертью отца, или эмоциональной необходимостью в близких отношениях с кем-нибудь, таких, какие у него были с фон Ламезаном во время учебы, или даже в какой-то внутренней чувственности, которую он маскировал мужским кодексом братства? Именно такие предположения приходят на ум, учитывая, что молодых офицеров вовсе не поощряли к женитьбе — частично из финансовых соображений, но в основном потому, что наличие семьи явно снижало их активность в бою.

 Но в одном нет никаких сомнений: своими начальниками он рассматривался как образцовый офицер. Личная характеристика того времени (датирована августом 1915 года), данная его командиром капитаном флота Леберехтом фон Клитцингом, — первая в ряду блестящих рекомендаций, которые сохранились в его досье в немецком военно-морском архиве: «Я могу подтвердить предыдущие лестные суждения. Дёниц — элегантный, энергичный и решительный офицер с первоклассными характеристиками и талантами выше среднего. В настоящее время он использует свой отпуск во время ремонта корабля в доках для получения навыков летчика в Сан-Стефано и уже в качестве офицера-наблюдателя неоднократно поставлял ценные разведданные о противнике».

 Той осенью на «Бреслау» прибыл новый командир корветтен-капитан Вольфрам фон Кнорр. Дёниц вскоре невероятно зауважал его за блистательный ум, профессиональное умение и энергию. Это отношение было целиком взаимным, и, когда в феврале 1916 года крейсер покинул доки и снова вернулся в строй, фон Кнорр выбрал Дёница своим адъютантом — после чего, как он писал, у него уже не было свободного времени: когда корабль приходил в гавань, а фон Кнорр оставался на борту, Дёниц был при нем, а в море он просто не отходил от капитана.

 «Если ночью мы не вели бой с противником, то сидели вместе на мостике на компасной платформе, на двух пустых ящиках из-под мыла и наблюдали. Я очень благодарен капитану фон Кнорру за свое обучение тактике».

 22 марта 1916 года Дёниц получил повышение и стал оберлейтенантом флота, что соответствует чину лейтенанта в британском и американском флотах. Очевидно, он полагал, что это обеспечит ему достаточную финансовую базу для женитьбы; личная служба кайзера должна была дать согласие на этот брак, что соответствовало императорскому благословению. Возможно, его отец оставил ему какие-то сбережения; и уж конечно, Ингеборг принесла с собой в семейный бюджет некое приданое.

 Свадьба была назначена на конец мая. За несколько недель до того — 5 мая — Дёниц был награжден Железным крестом 1-го класса за участие в столкновении с русским линкором. Это был новый корабль, «Императрица Мария», спущенный на воду тогда, когда немецкий крейсер находился в доках. Появление линкора нарушило равновесие сил в Черном море, так как он был почти столь же быстрым, как и «Бреслау», и имел чрезвычайно мощное вооружение.

 Дёниц описал сражение в своей книге 1917 года в живописном стиле, отмечая драматические паузы многоточиями:

 «Что-то враждебное, неопределимо угрожающее повисло в воздухе... Все нервы напряжены... и как будто у нашего корабля был специальный орган чувств для определения опасности, антенны начали петь и скрипеть; чувство усиливается, отдаваясь легким потрескиванием в проводах.

 Радиообмен!

 Голоса в ночи становятся постепенно все громче; русский военный корабль, должно быть, уже поблизости.

 “Бреслау” осторожно движется вперед, напряженно, как будто уже чувствуя запах добычи... Там, в четырех румбах по левому борту, из ночного неба на западе выныривают две темные тени — русские корабли. Они всего в 60 гектометрах (трех милях) и движутся противоположным курсом.

 Мы быстро сближаемся...»

 Вскоре новый линкор и крейсер встретились, но «Бреслау» настолько слился с фоном, прибрежной полосой Кавказа, что русские его не заметили.

 Дёниц описывает нам те мучительные минуты, когда корабли проходили мимо друг друга; в его мемуарах детально повествуется, как фон Кнорр приказал машинному отделению обеспечить отсутствие искр в дымовых трубах. Вскоре с русского линкора засигналили огнями. Дёниц ответил, просто передав обратно те же буквы, а фон Кнорр приказал машинному отделению выжать все, что можно, из обоих двигателей.  

 «Всевозрастающее порывистое движение пронизало весь корабль. Казалось, натягивается какая-то колоссальная струна. Тело судна дрожало, болты ныли, звенели, скрипели, вентиляторы рычали и выли, а четыре трубы сзади выпустили сноп искр.

 В обе стороны от носа побежали волны пены, и "Бреслау" рванул на мощности 36 тысяч лошадиных сил и в короткое время развил максимальную скорость».

 Русский линкор между тем продолжал сигналить, а Дёниц — отвечать, передавая обратно тот же набор букв; много позже, после войны, он узнал, что артиллерийский офицер русских хотел тогда открыть огонь, но адмирал не позволил ему, опасаясь, что это может быть один из своих, тех, с которыми они должны были встретиться утром. Так продолжалось до тех пор, пока они не разошлись на максимальную дальность выстрела, и тут русским надоела эта игра. Линкор развернулся бортом, и с «Бреслау» увидели вспышки главных орудий и стали считать секунды — десять, двадцать, тридцать, сорок... «Внимание! Взрыв!»

 «И вот, не дальше чем в тысяче метров, чудовищные столбы воды, фантастические, гигантские фонтаны рванулись вверх из зловещей, зеленой как мох, поверхности, из облака ядовитого газа, который окружил их будто кольцом, и грязный дым надолго повис над местом разрыва».

 Фон Кнорр маневрировал, стараясь уберечься от попаданий, но снаряды третьего залпа с немыслимого расстояния разорвались прямо перед ними; крейсер тяжело накренился на левый бок, носом нырнув в воду, как будто в море образовалась огромная яма, затем каскады воды пронеслись по полубаку и вниз, по средней палубе, так что стоящие там у орудий оказались «буквально по пояс в воде». По счастливой случайности крейсер оказался невредимым, и дикая охота продолжилась, русские буквально взбесились и все время поворачивались к ним бортом, вместо того чтобы стрелять одними носовыми орудиями. Через некоторое время, уже утром, они прекратили преследование.

 Ближе к концу мая Дёниц уехал в Берлин на собственную свадьбу — почему именно в Берлин, остается неясным. Возможно, Ингеборг уже больше не работала в константинопольском госпитале, может быть, она сделала эта именно для того, чтобы выйти замуж на родине и осесть там. Неизвестно, какие братья-офицеры присутствовали на свадьбе, поддерживая худощавого, загорелого обер-лейтенанта с очень прямой, военной осанкой, которая, казалось, прибавляла несколько лишних дюймов к его невысокому росту, равно как и Железный крест 1-го класса, сияющий на груди; его друг фон Ламезан находился в британском лагере военнопленных с тех пор, как его корабль был потоплен в сражении у Фольклендских островов в предыдущем году; его брат Фридрих был переведен в военно-морской флот и командовал подводной лодкой.

 Свадьба состоялась 27 мая; где проходил медовый месяц и сколько он длился, неизвестно, как и многие другие детали.

 Дёниц вернулся обратно на «Бреслау». Крейсер имел еще более жестокое столкновение с «Императрицей Марией». Встреча произошла, когда немцы закладывали мины у побережья Кавказа, и, когда они развернулись и направились обратно домой, русские погнались за ними, быстро приближаясь. «Бреслау» на этот раз был снабжен дымовыми ящиками, и, когда «Императрица Мария» подошла на расстояние выстрела, фон Кнорр приказал задымить и резко поменять курс под завесой. Когда же они вынырнули из дыма, то в ужасе обнаружили «Императрицу» еще ближе и к тому же разворачивающейся бортом, чтобы начать обстрел. Был подожжен другой ящик, и фон Кнорр снова поменял курс.

 Так продолжалось до полудня, дредноут неумолимо приближался и каждый раз открывал огонь, когда «Бреслау» выходил из-под завесы; один залп их накрыл, осколками снаряда, разорвавшегося всего в десяти метрах, серьезно ранило вахтенного офицера, сигнальщика и двух других матросов на мостике, а когда был подожжен еще один дымовой ящик, фон Кнорр повернулся к Дёницу и сказал, что он размышляет, не направить ли корабль на скалы и таким образом спасти экипаж. Дёниц ответил: «Я не знаю, что нам делать. Может быть, нам снова удастся ускользнуть». Фон Кнорр с ним согласился, и позже, ближе к вечеру, они увидели, к своему непередаваемому облегчению, что дредноут отклонился от курса.

 После этого сражения стало ясно, что скорость крейсера должна быть повышена за счет переоборудования топок под нефть.

 Перед этим Дёница отправили домой — учиться воевать на подводных лодках, на которые теперь высшее морское командование возлагало все свои надежды...

 Ютландская битва 31 мая, воспетая как победа, на самом деле окончательно продемонстрировала безнадежность попыток перехватить власть над Северным морем из рук несравненно более сильного британца; напротив, субмарины не только были единственными, преодолевшими британскую блокаду, но и сами установили свою собственную разрушительную блокаду торговых кораблей союзников. Была запущена программа строительства подлодок, и начался поиск подходящих кандидатов в офицеры; многие были добровольцами, разочарованными пассивной жизнью на военном флоте. Сомнительно, чтобы Дёниц был именно таким добровольцем, так как он никогда не жаловался на скуку и никогда не скрывал из скромности никаких выгодных для себя фактов. Тем не менее, как умный, амбициозный офицер, он должен был порадоваться возможности так рано получить командование и чин, который предлагали в подводном флоте, — в его новом статусе женатого человека повышение содержания было весьма привлекательным фактором!

 В середине сентября он уложил в тюки свои драгоценные ковры и со смешанными чувствами покинул товарищей по службе; крейсер был его домом на протяжении четырех насыщенных событиями лет; с другой стороны, он возвращался на родину, и ему предстояло некоторое время провести со своей женой.

 Фон Кнорр дал ему превосходную рекомендацию как офицеру «выше средних талантов, особенно в профессиональной области, с большой заинтересованностью в карьере и с большей разумностью, нежели этого можно ожидать от человека его возраста и опыта».

 В 1938 году Рольф Карле, уже адмирал и командующий флотом, однажды сказал ему: «Милый Дёниц, основой моего тактического опыта стали годы на “Бреслау”. Я не верю, что какой-либо другой крейсер в последнюю войну совершил столько плаваний и испытал столько различных тактических ситуаций, всегда играя в кошки-мышки в этом стаканчике для костей —  Черном море».

 Дёниц прибыл в училище подводного флота во Фленсбург-Мюрвике 1 октября 1916 года и на следующий день был отправлен на борт учебного торпедоносца «Вюртемберг», где и погрузился в работу со своей неизменной энергией и прилежанием. Оттуда 2 декабря он был переведен на «Вулкан», где прошел курсы вахтенных офицеров подлодок, и 3 января 1917 года закончил ее с еще одной блестящей характеристикой: «Он всегда относился к учению с большой заинтересованностью и продемонстрировал в нем весьма значительные успехи. На практических занятиях он был очень энергичен; обладает хорошими практическими способностями, в вождении подлодки он был очень хорош. Он также пользуется любовью у товарищей».

 К этому времени у него уже был свой дом рядом с гаванью Киля, по адресу Фельдштрассе, 57; там была спальная для хозяев, две детские и одна комната для прислуги, столовая и гостиная, где находилось большое пианино его жены, его турецкие ковры и, возможно, судя по его более поздним вкусам, несколько настенных гравюр со сценами из прусской истории. Приданое Ингеборг, должно быть, помогло в благоустройстве; вероятно, оно составило значительную часть их совместного капитала, проценты с которого позволили им жить, как и подобает семье дочери генерала.

 Она ожидала ребенка через три месяца, и, без сомнения, не без смешанных чувств он получил назначение офицером на подлодку U-39, которая базировалась в адриатическом порту Пула.

 Средиземное море обещало хорошую погоду и прекрасную охоту за противником — и, кроме того, капитан U-39, капитан-лейтенант Вальтер Форстман, был признанным асом подводной войны, — хотя это, вероятно, и сократило время пребывания с Инге.

 Дёниц говорит о Вальтере Форстмане на удивление мало в своих мемуарах; один раз называет его «выдающимся», а в другом месте «одним из лучших командиров в Первой мировой войне». Это столь отличается отего многочисленных дифирамбов, например, фон Лёвенфельду и фон Кнорру, его детальных переживаний и даже вполне ординарных событий, произошедших с ним в годы обучения на «Бреслау» и позже, в подводном флоте, когда он сам был уже командиром, что возникает необходимость в объяснениях. Но их сложно отыскать. Судя по блестящей рекомендации, которую Форстман дал Дёницу в конце их совместной службы, и более поздней дружеской переписке, кажется, никакая ссора их отношений не омрачила.

 На счастье, и рассказ самого Форстмана, и уцелевший журнал U-39 позволяют реконструировать этот примечательный период карьеры Дёница. Однако перед этим нужно обрисовать, какой стадии достигла кампания по поддержке подводного флота к январю 1917 года; ведь как и Вторая мировая война была продолжением Первой, так и собственная кампании Дёница по продвижению подводного флота, начавшаяся в 1939 году, явилась продолжением его ранней карьеры...

 Однако с тех пор, как U-20 в мае 1915-го без предупреждения потопила пассажирский лайнер «Лузитания» компании «Канард», и особенно после того, как в августе того же года U-24 отправила на дно пассажирский лайнер «Арабик» компании «Уайт Стар», оба на линии Ливерпуль-Нью-Йорк, правительство в Берлине вынудило военно-морской флот отказаться от «неограниченной стратегии» и проинструктировать все подлодки не нападать на пассажирские корабли, а потом и переместить военные действия с Атлантики в Средиземное море. Это серьезно уменьшило шансы на успех подводной войны, так как именно подходы к Британским островам были главной зоной, где можно было блокировать Британию, а необходимость всплывать и предупреждать свои жертвы лишало подлодки их преимущества невидимости и неожиданности, точно так же, как и выставляло их самих под удар пушек «жертв» — особенно с тех пор, как внешне вполне безопасные торговые суда стали превращаться в замаскированных охотников на субмарины, или Q-корабли, на которых скрывались орудия, торпеды и военные экипажи.

 ВМФ жестко сопротивлялся введению таких ограничений. И к началу 1916 года у него появился неожиданный союзник. Глава Полевого Генерального штаба, генерал пехоты Эрих фон Фалькенгайн признал, что главным врагом является Великобритания, опора более слабых членов Антанты, и она же — та самая сила, которую надлежит сокрушить прежде, чем союзники достигнут успехов на континенте; так как флот считал себя слишком слабым для вторжения через Ла-Манш, единственным выходом было перевести подлодки обратно на «неограниченную стратегию», чего и добивались военные моряки.

 В марте 1916 года правительство сделало еще один шаг навстречу военным, позволив атаки без предупреждения на все британские суда внутри зоны блокады, то есть вокруг Британских островов — хотя по-прежнему не включая сюда пассажирские корабли.

 Вскоре после этого U-29 торпедировала пароход «Сассекс», шедший через Ла-Манш и битком набитый пассажирами. Вероятно, это была скорее ошибка, чем пример «гуннской жестокости», изображенной в газетах союзников; например, командир британской подлодки Е-11 Нэсмит, действовавшей в Мраморном море в предыдущем году, атаковал судно, которое он принял за военный транспорт, и обнаружил, что на его борту женщины и дети-беженцы; по счастью, торпеда не взорвалась, и никакого вреда кораблю не было нанесено. В любом случае среди пассажиров «Сассекса» были американцы; там также были граждане нейтральной Испании, двое из которых погибли. В результате последовавшего международного скандала военному флоту были запрещены операции в Атлантике и все военные действия были перенесены в Средиземноморье.

 Тем летом положение Германии стало еще хуже после того, как в войну против нее вступила Румыния, и блокада союзников вызвала недостаток продовольствия и боеприпасов; вследствие этого хрупкое равновесие сил изменилось; новый глава Полевого Генерального штаба генерал-фельдмаршал Пауль фон Гинденбург и его 1-й обер-квартирмейстер генерал Эрих Людендорф начали представать в общественном сознании сильными руководителями, необходимыми для сплочения нации; гражданское правительство стало еще более бюрократическим, чем раньше, а в силу того, что Вильгельм отстранился от ведения дел, эти два военных лидера, хранители прусской традиции, оказались действительными правителями рейха.

 После того как военные фактически встали во главе страны, «спуск с поводка» подводного флота оказался только вопросом времени. Этот момент настал 1 февраля 1917 года — в то самое время, когда Карл Дёниц готовился присоединиться к экипажу U-39. Ожидалось, что вокруг Британских островов каждая база подводных лодок будут топить корабли общим тоннажем по крайней мере 4000 тонны в день. Учитывая, что боевых баз было четыре, ожидалось 480 000 тонн в месяц. Еще на 125 000 тонн ежемесячно предполагалось топить в Средиземном море — именно таков был средний показатель «потопления» после переноса центра тяжести подводной войны во второй половине 1915 года. Таким образом, суммарный показатель потопленного тоннажа должен был достигать 605 000 тонн каждый месяц — интересно, что почти такой же точно цифры собирался достичь сам Дёниц во Второй мировой войне.

 Штабные вычисления 1916 года показывали, что Великобритания располагает флотом суммарным водоизмещением 10,66 миллиона тонн. Следовательно, «...основываясь на наших расчетах о... 600 000 тонн, потопляемых при неограниченных действиях подлодок, и учитывая, что по крайней мере две пятых транспортного сообщения нейтральных стран будут напуганы до того, что прекратят посылать свои суда к берегам Англии, мы можем заключить, что через пять месяцев передвижения из Англии и в Англию сократятся на 39%. Англия этого не выдержит...».

 Для подкрепления этой гипотезы штаб доказывал, что производство подлодок превышает их потери и что враг пока не развил эффективных контрмер; за последние шесть месяцев всего пятнадцать субмарин было потоплено, многие по случайности. Таким образом, глава Адмирал-штаба Хенниг фон Хольцендорф убедил себя, что эта кампания окажет решающее воздействие, и так быстро, что вступление в войну Соединенных Штатов ничего уже не изменит, все закончится до того, как они подвезут свои войска на расстояние выстрела. «Я не колеблясь утверждаю, что... мы можем вынудить Англию заключить мир через пять месяцев неограниченными действиями субмарин».

 Его заключение было недвусмысленным: «Несмотря на опасность разрыва с Америкой, неограниченные действия подлодок, если их начать скоро, являются правильной мерой, чтобы привести войну к победному концу. В действительности это единственное средство к достижению победы».

 Убедив себя, Хольцендорф затратил немного усилий, чтобы убедить и Гинденбурга, особенно притом, что страна испытывала той зимой самый жестокий продуктовый кризис.

 31 января 1917 года совершенно внезапно, в прусском стиле, было объявлено о снятии ограничений на действия подлодок начиная с утра следующего дня. На тот момент у Германии было 120 подлодок на плаву, или «фронтбооте», и примерно треть из них находилась на круглосуточном боевом дежурстве; 24 рыскали в Средиземном море, от Пулы до Каттаро. И одной из них была U-39...

 Капитан-лейтенант Вальтер Форстман служил в подводных войсках с самого начала войны. Это был человек-легенда, кавалер ордена Pour le Merite — высшей награды за храбрость; на его счету было потопленных кораблей общим тоннажем 300 000 тонн. У него было квадратное лицо, темные волосы зачесаны прямо на лоб, пристальный взгляд темных глаз и решительный рот. Его разум был холоден и быстр; он наслаждался опасностью; ибо «она укрепляет нервы и усиливает веру в себя». Он верил в свой рецепт успеха: подводник должен «сочетать холодную отвагу с некоторым безразличием», но он помнил о тонкой грани, отделяющей отвагу от безрассудства.

 Он разделял все тогдашние расовые предрассудки: итальянцы легко возбудимы и не больше чем «макаронники», португальцы — «не белые и не черные, а так, половинка на половинку». Что же касается англичан, судя по его отчету о плавании на U-39, то у него по отношению к ним сохранялась обычная немецкая смесь уважения и глубокой враждебности.

 U-39, под развевающимся белым флагом с черным крестом и прусским орлом в центре, и черно-бело-красными имперскими полосами в верхнем углу, отдала швартовы в три часа пополудни и 12 февраля 1917 года направилась в Адриатическое море. Это была субмарина с тоннажем в 685 тонн и длиной 70 метров.

 На узкой передней палубе стояли 8,8-сантиметровые пушки, на корме возвышалась башня управления, крашенная в серый цвет, с перилами вокруг верхней площадки и гнездом перископа, выдвигавшегося на переднем конце; позади них на малой палубе, на которой стояли вахтенные, тяжелый круглый люк увенчивал вертикальную стальную лестницу, ведущую вниз башни, к рубке.

 Каюта Форстмана была крошечной, отгороженной занавеской комнаткой рядом с водонепроницаемой дверью, ведущей в машинный зал. Офицерские каюты были суровыми кельями, но с мягкими диванами, обитыми черной кожей, которые служили койками по ночам, притом что над ними были настоящие койки; они отделялись друг от друга зелеными занавесками. Рядом был машинный зал, настоящий кроличий садок труб, проводов, клапанов, колес, рычагов, с отдельным углом для дополнительной машинерии и радиооборудования. За водонепроницаемой дверью в задней части находились дизельные двигатели, поршни стучали так громко, что разговаривать там было невозможно. А позади них находился турбинный отсек, а затем и корпус, суживающийся к торпедному отсеку на корме.

 Там не было ванной и только один туалет для всех 50 офицеров и матросов, не занятых на вахте. Лишь немногие брились, и никто не менял одежду во время плавания. Офицеры использовали одеколон, чтобы заглушать неприятный запах от тела и неописуемый влажный, маслянистый запах на лодке. Но из-за скученности и того, что все эти люди делили тяготы и опасности, и потому, что на подлодке не было места для людей, которые не имеют к ней отношение, личный состав превращался в своеобразное братство.

 Дёниц тоже так считал; в этой общей устремленности к одной цели, в необходимости соблюдать постоянную бдительность и следовать самодисциплине, в этом тесном товариществе его замкнутая натура и пылкое сердце находили для себя идеальные условия.

 На следующий после отплытия день, 13 февраля, под прикрытием темноты U-39 достигла пролива Отранто. Это был узкий проход, который британский морской командующий в Адриатике, контр-адмирал сэр Марк Керр пытался перегородить сетью и минами, защищенными дрифтерами, но без успеха, так как не имел достаточного количества эсминцев, самолетов и контроля над противоподводными силами в этой области. Итальянцы к тому времени вступили в войну на стороне союзников, но их военно-морские и военно-воздушные силы были под раздельным командованием и не подчинялись Марку Керру. Он постоянно требовал от своего начальства больших и лучших сил. «Все подлодки проходят из Каттаро и обратно, — писал он. — Мы слышим их каждый день по телефону. Австрийский самолет летает над дрифтерами и сообщает, где они стоят, а так как здесь глубоко и разрывы велики, они ныряют и избегают нас невредимыми».

 Продвигаясь на поверхности под темным звездным небом, покрытая фосфоресцирующей краской на носу и вызывая буруны по обеим сторонам от корпуса, подлодка достигла линии из 8 сторожевиков вскоре после восьми часов и тут же погрузилась и продолжила свой путь под водой. Она всплыла в 11.15; в поле зрения ничего не было, и плавание снова проходило на поверхности. Через полчаса появилась следующая заградительная линия кораблей, на этот раз шестнадцати; субмарина снова погрузилась и двигалась на электромоторах до 2.25 утра. Когда она снова поднялась, вокруг уже никого не было. Все заграждения остались позади.

 Вскоре после рассвета впереди был замечен пароход, двигавшийся на восток; так как он был слишком далеко, чтобы стрелять торпедами, Форстман решился на атаку пушками; возможно, Дёниц отвечал за отряд, который по этому приказу поспешил на переднюю палубу; тем не менее, как только они открыли огонь, пароход ответил из двух пушек среднего калибра и под французским флагом направился прямо на них. Форстман поспешно скомандовал погружение.

 Они всплыли лишь через 45 минут, когда корабль исчез из вида. Пароход оказался вспомогательным французским крейсером. Подлодка пошла дальше на юг, к точке 36 с. ш. 19 в. д., вслед за ним, вокруг Греции к Мальте.

 В четверть первого дня на горизонте с восточной стороны был замечен дым; Форстман приказал дать полный ход и сменил курс на юго-восточный, чтобы занять позицию для торпедной атаки. В час тридцать он погрузился перед приближающимся кораблем и через 40 минут открыл огонь из одного из носовых торпедных отсеков. Попадание! Через перископ он наблюдал, как экипаж покидает пароход.

 Потом подлодка всплыла; приблизилась к шлюпкам, и было обнаружено, что их жертвой стал итальянский пароход. Дёниц с передней палубы потребовал капитана: «Il capitano venga subito а bordo!» («Капитану немедленно подняться на борт’») К его изумлению, на одной из шлюпок поднялась женщина и на идеальном немецком ответила, что капитан находится с ней, но он ранен.

 Форстман направил подлодку туда, где и обнаружился джентльмен в смокинге, капитан со сломанной рукой и перевязанной головой, который лежал поперек банки, и среди экипажа — девять женщин, «глядевших на нас с очевидной враждебностью». Та из них, что уже говорила, объяснила, что они — граждане немецкого рейха, которые жили в Египте, но были вынуждены его покинуть и возвращались на родину через Италию. Форстман перевел моряков на одну из шлюпок, оставив только троих с раненым капитаном и немецкими женщинами, позволив также остаться швейцарской паре с симпатичной дочкой, «которая уже привлекла внимание моих людей», и, взяв шлюпку на буксир, отвел ее к пароходной трассе к Мальте.

 На следующее утро U-39 лежала на поверхности в ожидании очередной жертвы в Ионическом море, где в предыдущее плавание она потопила транспорт с войсками. На рассвете на горизонте показались два парохода. Подлодка приготовилась к атаке с перископной глубины, но через 25 минут Форстман понял, что торпеда пройдет слишком далеко от целей и отменил атаку. Через час субмарина всплыла и снова закачалась на волнах в ожидании добычи. Прошло немного времени, и показался еще один пароход, шедший прямо на них, судя по всему — грузовое судно, направляющееся в Салоники. Форстман решился на торпедную атаку и в 11.50 погрузился на десять метров, продолжая двигаться на сближение.

 В обычае Форстмана было вовлекать экипаж в атаки, сообщая время от времени, что он видит в перископ. На этот раз, пока пароход все еще оставался слишком далеко, он по одному вызывал моряков к себе и давал каждому посмотреть в перископ. Между тем на носу в торпедные отсеки была запущена вода, а снарядам пожелали всяческой удачи.

 Это был ясный день; северный ветер поднимал маленькие волны с белыми шапками — хорошая погода для атаки, так как при ней сложнее заметить перископ. Когда они подошли ближе, Форстман стал поднимать его реже и только на короткое время, чтобы свериться с предполагаемой позицией. Напряжение на субмарине росло; они приблизились на 400 метров, затем Форстман нажал черную кнопку; немедленно нос подлодки выровняли после того, как были выпущены торпеды. Офицеры начали отсчитывать секунды. Сам Форстман был уверен, что все факторы благоприятствовали попаданию.

 «Торпеда ударила в бок корабля, и скрежет пронизал каждое его сочленение. Мы попали!

 Выдвинуть перископ!

 Каждое попадание вызывает у меня радость. Обездвиженный, пораженный насмерть в самые двигатели, застыл черный пароход, а две его мачты и короткая труба над изящным корпусом по-прежнему красуются прямо перед нами. Чувство ликования переполняет грудь каждого из нас. Но что там с пароходом? Боже правый! Мрачное зрелище! Сотни людей бегают, будто олени в клетке, сбиваются в кучи и бросаются в безжалостное море в безумном ужасе... бесподобная неразбериха!»

 Они носили серую форму и фуражки; Форстман понял, что подбито не простое грузовое судно, а еще один транспорт, перевозивший солдат. Он с отвращением наблюдал, как в панике с парохода спустили несколько спасательных шлюпок, настолько переполненных людьми, что они тут же опрокинулись, едва коснувшись воды. Через полчаса пароход был все еще на плаву, его радиоантенны не повреждены, и Форстман решил нанести ему «удар милосердия». Так он описал свои действия в военном дневнике: «...есть возможность того, что корабль запросит помощи по радио... мы выстрелили с носа и поразила корму. Пароход затонул немедленно после взрывов в задней части».

 Он никогда не видел столь эффектных результатов одного-единственного выстрела, и когда подлодка через полчаса вынырнула на поверхность, вода кипела от обломков, мертвых тел и борющихся за жизнь спасшихся. Фортсман приказал приблизиться, чтобы уточнить детали, и Дёниц снова занял пост на носу.

 «“Тут плывут двое живых!’’ — сообщил он.

 Форстман приказал плыть прямо к ним; бросили спасательный конец и вскоре подняли двух дрожащих, полуголых и очень напуганных солдат. Дёниц прокричал: “Итальянцы!”

 Конечно, “шарманщики”. Кто еще это мог быть!

 Младший выглядел достаточно здоровым, несмотря на то, что у него зуб на зуб не попадал. Своими темными глазами он обозрел необычное окружение, и после нескольких “аванти” и “престо” мы вытянули из него самые важные факты. “На борту “Минаса” один генерал, много офицеров, тысяча солдат и три миллиона золотом!”, выкрикнул он в эмоциональной манере, свойственной “макаронникам”. Большая радость для нас, что он говорит по-французски, как в учебнике...»

 Форстман приказывает держать курс к западу, намереваясь снова застыть в ожидании рядом с Мальтой на следующее утро, в то время как два «водоплавающих “шарманщика”» отведены для более подробного допроса в его каюту. Результаты этого он изложил в своем дневнике:

 «Это — итальянский войсковой транспорт “Минас”, 2884 тонны, шел из Неаполя в Салоники. На борту был один генерал, три полковника, включая обслугу для “сороковушки” (артиллерия на автоповозке), 1000 итальянских пехотинцев из 31, 39 и 63-го полков. Пароход был загружен боеприпасами и вез три миллиона золотом. Его сопровождал эсминец, с полудня 14 февраля до шести утра 15 февраля. Вследствие большой паники на борту и бурного моря все шлюпки перевернулись, никакого сопровождения рядом не было и радиосигнал послан не был; значит, мы можем заключить, что все войска были уничтожены...»

 По поводу затопленного транспорта он позже написал: «Но, если быть честным, я не совсем доволен! Снова и снова думаю о том, что, когда пароход потонул, погибло лишь 150 солдат из 900, относительно малая потеря для врага, если сравнивать со всей живой силой, бывшей на борту. Сколь жестоко это не прозвучит для сентиментальных умов, во время войны мы должны энергично отставить в сторону все симпатии, всю жалость и все прочие чувства такого рода, потому что нет сомнений, что они вызовут слабость. Цель войны — уничтожить вооруженные силы врага, будь это на поле битвы или в морском сражении... Ни один француз не должен спастись, чтобы следующим транспортом он не попал в Македонию и не нанес вреда нашим полевым частям, что там сражаются. Я твердо уверен, что мой долг перед ними и перед Отечеством — предотвратить это. Теперь я рад, что пришел к этому заключению и что вскоре смог воплотить его на практике, когда мы потопили итальянский транспорт».

 Совершенно ясно, что новое подводное оружие изменило природу войны на море. В предыдущих войнах, да и во время боев на суше в этой войне, победители всегда спасали столько врагов, сколько могли вынуть из воды. Но подлодки не приспособлены для транспортировки пленных. Логика этого простого факта, сталкиваясь с обстоятельствами борьбы не на жизнь, а на смерть, привела к спланированным массовым убийствам — как это проявится в поведении Дёница в таких же подводных боях во время Второй мировой войны!

 Оставшаяся часть этого плавания прошла большей частью у побережья Северной Африки, где Форстман потопил еще четыре торговых судна торпедами и два — пушечным огнем. Однажды им пришлось погружаться, встретившись с эсминцем, который даже выбросил глубоководную бомбу, но только одну. 7 марта субмарина вернулась обратно в порт Каттаро.

 «“Браво, U-39!” Громкие крики приветствуют удачливых воинов-победителей по возвращении... на палубе тут же все собираются в группы и звучат вопросы: “Как вы?”, “На что это похоже?” и т.д. ...затем мы получаем там же самые долгожданные приветы, почту за месяц. Помощник боцмана Хердекер берет письма из тяжелой почтовой сумки, сделанной из парусины, и раздает их... И вот люди рассаживаются по тихим уголкам и мечтают о доме, о любви, о многих далеких вещах».

 Вероятно, Дёницу удалось попасть домой, так как U-39 оставалась шесть месяцев в Полу на ремонте и не плавала до конца мая; тем не менее, похоже, что его не было дома, когда 3 апреля родился первый ребенок. Это была девочка, ее назвали Урсула.

 Апрель был месяцем эйфории для подводных сил и руководства флота. Несмотря на вступление Америки в войну 6-го, цифры тоннажа потопленных кораблей противника превзошли все оценки фон Хольцендорфа — с самого начала «неограниченной кампании». По крайней мере, так тогда считалось. Теперь, в апреле, они подошли к 1 000 000 тонн. Цифры эти вызвали тревогу в Лондоне. Здесь не место анализировать, почему королевский флот не учел уроков своих собственных войн и других войн прошлого и не сумел создать систему конвоев, которые предоставили бы эффективную защиту торговым судам; однако интересно заметить, что фон Хольцендорф и немецкий Адмирал-штаб допустили более серьезную ошибку, забыв о том, что их стратегия вынудит создавать такие конвои...

 Подобный эгоцентризм был чертой всех немецких морских планов, так было во времена Тирпица, ведь и сама «мировая политика» легкомысленно проводилась практически без учета реакции будущих жертв; так было и во времена самого Дёница — фатальная вера в простые, предпочтительно «безжалостные» планы, которыми можно было заставить противника побледнеть. Это было вообще в духе прусской ментальности, который имперский флот бессознательно усвоил. Флотоводцы не осознавали, что он вовсе не подходит к морским условиям и что великие морские империи всегда действовали прагматически. Ведь одной из основных причин, по которой королевский флот не создал конвои, был именно этот преувеличенный прагматизм, выразившийся в отсутствии персонала, занятого планированием! Тем не менее, когда нависла угроза скорой катастрофы, королевский флот оказался способен отреагировать и создать все, что нужно: множество офицеров, по большей части взятых с более низких постов, были переброшены на конвои, и были проведены учебные бои с этими конвоями; и наконец, умопомрачительные апрельские потери убедили и адмиралтейство, и правительство в том, что, если ничего не предпринять, перед ними встанет перспектива сдаться Германии; 26 апреля было принято решение «ввести всестороннюю схему конвоирования». Начиная с июня она радикально изменила всю рассчитанную фон Хольцендорфом последовательность событий.

 Конвои придали смелости нейтральным странам, а, более эффективно используя место на кораблях и покупая новые суда за границей, союзники постепенно преодолели потери в тоннаже.

 При ретроспективном взгляде становится ясно, что 1917 год был поворотным в мировом развитии, но тогда это еще не было столь очевидно, и когда Дёниц начал службу на U-39, казалось, что Германия вступила на путь к другому перевороту, который должен был завершиться ее выходом в статус мировой державы на обломках Британской империи. После следующего плавания U-39 немногие из экипажа Форстмана могли в этом усомниться.

 Он решил ударить в самый центр коммуникаций британцев и их союзников у Гибралтара, и, покинув Адриатику, устремился напрямую к проливу и прошел его в надводном состоянии ночью на 7 апреля. Первая цель появилась на следующее утро; Форстман приблизился к ней и приказал начать обстрел из пушек, доверив Дёницу командование стрельбой. Пароход немедленно развернулся и ответил 7,6-сантиметровым снарядом по корме, но после короткого обмена выстрелами людям Дёница удалось попасть в центральную часть, и пароход был оставлен экипажем. Прежде чем окончательно потопить его, Форстман обнаружил, что это 3800-тонный английский корабль, везший в Италию вооружение. В своем отчете он описал сцену радости на полубаке U-39 после их успеха: «Оружейный расчет и подносчики снарядов чувствовали себя подлинными героями дня».

 Тем же вечером он потопил торпедами еще два корабля, вторым из которых был 8000-тонный британский пароход: таким образом, суммарный счет за первый день у пролива достиг 16 597 тонн! Он был восхищен «безукоризненной дисциплиной и выдержкой» выживших, когда приблизился к группе спасательных шлюпок.

 «Их главный вскарабкался к нам. “Добрый вечер, сэр!” — сказал он. Англичанин! С приятной улыбкой на лице он подошел ко мне: “О, вы плохой! О, вы плохой!” — повторял он снова и снова...

 В целом те, кто был в шлюпках с торпедированного парохода, были очень сильно огорчены. Я полагаю, что основным фактором здесь была глубокая обида за былую гордость Англии, которая до сих пор безраздельно хозяйничала на морях...»

 Оставаясь в зоне близ пролива следующие две недели, Форстман потопил девять кораблей, прежде чем отправиться обратно; он вернулся 1 июля с добычей из 14 кораблей суммарным тоннажем 33 000 тонн. Почти каждый пуск торпеды венчался попаданием, а ведь все делалось на глазок, с вычислениями в уме; тогда не было даже арифмометров, как во время Второй мировой войны. Возможно, залогом его удачи было то, что он стрелял с близкого расстояния.

 Однако неудача постигла его уже в следующем плавании, на чем и заканчивает Дёниц свою книгу. Они вышли 19 июля, миновали без приключений Отранто и направились к проливу. Прошли его ночью с 27 на 28 июля, и снова цели немедленно появились уже следующим утром, а к 3 августа он уничтожил шесть пароходов общим тоннажем 19 000 тонн.

 На следующий день никаких происшествий не было, но утром 5-го на северо-востоке показался караван под эскортом. День был ясный; гладь океана не тревожило ни малейшее дуновение ветра, что было не совсем идеальным для атаки, так как их перископ и корпус, выкрашенный светящейся краской, были легко заметны для зорких смотровых. Тем не менее, субмарина нырнула и направилась к северу на перехват и вскоре вышла к 12 торговым судам, шедшим в три колонны по четыре в каждом, с эскортом у носа ведущего корабля правой колонны и дополнительным крейсером рядом с последним кораблем левой. Через 75 минут, вскоре после 11 часов утра, обнаружив, что ведущий корабль был пустым танкером, Форстман приказал выходить на следующий груженый корабль. Из-за погодных условий перископ использовали редко; когда же через две минуты они проверили свою позицию, то увидели, что эта новая цель изменила свой курс и направилась прямо к ним. Перископ убрали, через две минуты снова подняли: на этот раз сомнений быть не могло — корабль шел точно на них. «Вероятно, они заметили перископ на ровной глади». Форстман приказал сворачивать на 20 градусов вправо, намереваясь уйти от столкновения и атаковать нос третьего корабля в колонне. Но через некоторое время, около 11.10, ужасный толчок справа заставил подлодку развернуться и чуть-чуть погрузиться; они услышали, как пластины на днище парохода проскребли ее верхнюю часть.

 «...Пароход прошел над субмариной под острым углом, снес пушку и задел левую сторону рубки, сломав три перископа и компас. Лодка накренилась на 20 градусов. Шесть заклепок, державших пушку, начали протекать».

 Поднявшись на поверхность через полтора часа, Форстман оценил ущерб и решил вернуться в базу. Но несчастья еще не закончились. Через четыре дня у южной Италии, когда экипаж спал или читал, лежа под солнцем, механик, проходя по задней палубе, внезапно повернулся и побежал к рубке, крича: «Два самолета по корме!»

 «Боже правый! Вот они... всего в 2000 метрах сзади. “Воздух!” Все видели, как они быстро увеличиваются в размерах. Я уже слышал их злобный гул. Черт побери! Это значит, что смотровые на корме их проглядели».

 Моряки стали запрыгивать в передний люк, как только зазвучал сигнал тревоги; с мостика вахтенные поспешили вниз буквально на плечах друг у друга. За ними последовал Форстман и закрыл люк. Немедленно была запущена вода в резервуары и рули развернуты на аварийное погружение. Когда море омыло переднюю палубу и поднялось до рубки, Форстман услышал отчаянный стук по крышке люка над своей головой. Он прокричал вниз, в машинный зал, продуть передний резервуар, и сам стал отвинчивать крышку. Как только он поднял ее, на него свалился до смерти перепуганный кочегар по фамилии Хаузольте вместе с потоком морской воды. Стащив его вниз, Форстман мельком увидел самолеты всего в 50 метрах; он скомандовал аварийное погружение одновременно с тем, как закрывал и завинчивал обратно крышку. Они погрузились на восемь метров, когда вдалеке разорвалась первая бомба, и на пятнадцать метров, когда слышали вторую, тоже далеко. Форстман записал; «...Я подозреваю, что пилоты приняли перископ, поднятый под углом 45 градусов, за противоаэростатную пушку и подумали, что тот человек наводил ее на них, что и повлияло на их решимость».

 Выяснилось, что Хаузольте просто заснул и не слышал тревоги. Он проснулся только от шума самолетов и, увидев, как море смыкается на передней палубе, а вокруг никого нет, понял, что они погружаются, рванул на мостик и забарабанил ногами по крышке люка рулевой рубки: «Вода поднялась мне по пояс. Я вцепился в перископ и думал, что настал мой последний час».

 Позже, в 1935 году, в новой книге он скажет: «...Мой командир по U-39 потопил кораблей на 400 000 тонн и был одним из первых, награжденных Pour le Merite, и, кроме того, он очень хорошо относился к людям. Оставить одного из нас в беде — нет, это было невозможно — невозможно даже в опасной ситуации для всей субмарины! Вот каково было быстрое, как молния, решение нашего командира: “Сжатый воздух во все резервуары! На поверхность!.. Люк открыть!” — и когда с потоком зеленой морской воды внутрь свалился наш бедный, неловкий кочегар, он прокричал на своем великолепном саксонском: “Runter! Runter! Fliecher! Fliecher!” (Вниз! Вниз! Самолет! Самолет!)».

 Читая этот рассказ, создается впечатление, что Дёниц полностью одобрял это молниеносное решение спасти Хаузольте, рискуя погубить субмарину и весь экипаж. Но во время Второй мировой он уже так не сделал бы, хотя тогда самолеты стали для подводников самым ужасным противником.

 Через три дня U-39 без приключений дошла до бухты Каттаро; оттуда она отправилась в Пулу для ремонта, и на это время Дёниц, возможно, отправился домой в отпуск, а Форстман тогда написал свой отчет для публики; примечательно, что хотя он пересказывает там случай с кочегаром Хаузольте и самолетами, он вовсе не упоминает о поломках и вообще — об атаке на конвой.

 Следующее плавание U-39 продлилось с 18 сентября по 14 октября, и во время его Форстман потопил шесть пароходов приблизительно на 24 000 тонн. Офицер-сигнальщик отметил это как «образцовое предприятие», которое довело личный счет Форстмана до 411 000 тонн. «Он командовал, оставаясь самым успешным капитаном подводной лодки».

 Форстман тоже охарактеризовал Дёница хорошо. В графе «Внешность и стать» он написал: «Очень военная внешность, в общении весьма искусен». В «Общих замечаниях»: «Плавал, и как штурман вел лодку очень спокойно и уверенно, надежен как вахтенный офицер и понимает в управлении подчиненными... Живой, энергичный офицер, который каждую порученную ему задачу выполняет с усердием и энтузиазмом. Очень хороший офицер связи. Популярен среди товарищей, тактичный сосед».

 Через многие годы Дёниц отвечал на письмо Форстмана так: «U-39 была для меня первоклассной школой и прекрасным времяпрепровождением! Всегда вам благодарный Дёниц».

 Отправленный в Киль на месячные курсы по артиллерийскому делу для командиров подлодок в декабре, Дёниц покинул U-39 навсегда. После курсов, на которых он зарекомендовал себя как уверенный и решительный человек, он получил лодку под свое собственное командование, UC-25, этакую помесь эсминца и торпедоносца грузоподъемностью 417 тонн.

 «Я чувствовал себя могущественным, как король».

 К тому времени золотая пора доверия субмаринам пошла на убыль. Еще не было признано, что «неограниченная стратегия» провалилась; на самом деле официально публикуемые цифры потопленных судов были даже более оптимистичными, чем раньше, и продолжали изо всех сил скрывать кризис. Но ничто не могло скрыть того, что Великобритания не собирается вставать на колени, и несмотря на то, что фон Хольцендорф публично хвалился, что и пяти месяцев хватит для того, чтобы сбить с нее спесь, общественное доверие было подорвано, и боевой дух в подводных войсках понемногу падал, хотя не с той скоростью, что в обычном ВМФ.

 Потом уже стало очевидно, что эта кампания потерпела неудачу. Но это было не так уж ясно британскому адмиралтейству: английские суда по-прежнему шли на дно в большом количестве, новые конструкции еще не полностью вошли в производство, противолодочные корабли еще не встали на стапели в достаточном количестве, и догнать Германию по производству пока не удавалось. Потери последних трех месяцев 1917 года (немецкие официальные цифры в скобках) были следующими:

 Месяц / Суда союзников, потопленные субмаринами / Все потопленные суда союзников

 Октябрь / 429,147 т (674,0) / 458,496 т

 Ноябрь / 259,521 т (607,0) / 292,682 т

 Декабрь / 353,083 т (702,0) / 394,115 т

 Эти все еще высокие цифры скрывали тот факт, что подлодки были вынуждены перенести свои операции с океанских маршрутов, где были приняты конвои, в прибрежные воды, где движение по-прежнему проходило без прикрытия; еще более значительная часть потерь пришлась на Средиземное море, где система конвоев практически не была принята до ноября, как показывает плавание Форстмана.

 Дёниц, намеренный, тем не менее, вложить всю душу в новую работу командира подлодки и заслужить себе лучшую репутацию, отправился из Пулы в свое первое плавание в конце февраля. У него были инструкции установить мины перед Палермо и вести войну с торговыми судами в соседних водах, но когда разведка донесла, что британский корабль-ремонтник «Циклоп» находится в порту Аугуста на восточном берегу Сицилии, его послали атаковать англичанина торпедами или установить мины на его пути.

 Судя по его мемуарам, ему пришлось преодолеть множество опасностей при проходе пролива Отранто.

 Правда, на конференции союзников 8—9 февраля было решено значительно повысить в числе и качестве защитные линии, сети, мины и поддержку с аэропланов в проливе вместо введения конвоев из-за того, что новый британский командующий в Адриатики в конвои не верил! Но эти экстренные меры не могли быть осуществлены немедленно, и даже после завершения строительства линий ограждения они не стали более эффективными, чем раньше. Субмарины всегда могли поднырнуть под сети и избежать патруля на поверхности, что они и делали безпрепятственно. Только одна лодка попалась в сети, а две были расстреляны на поверхности. Тем не менее, с угрозой мин и глубоководных бомб всегда приходилось считаться при преодолении этого узкого прохода, и для этого требовались крепкие нервы.

 Дёница загнали на глубину и бомбили с аэроплана даже прежде, чем он достиг пролива, который он надеялся пройти в темноте по поверхности, и ему пришлось снова уйти вглубь под ударами другого аэроплана до того, как субмарина прошла опасную зону — как он отметил, в это время воздушный контроль оказался необычайно силен. Однако он все же прорвался и направился прямиком к порту Аугуста, и прибыл туда утром 17 марта, где и залег под водой, на пути из гавани, озирая ее через перископ. В гавани стоял большой корабль с семью мачтами; он с волнением заключил, что это и есть его цель — «Циклоп». Прождав до вечера, он поплыл к входу в бухту, намереваясь к сумеркам найти проход, но тут заметил десять буйков, идущих от фарватерной отметки; к ним явно крепились противолодочные сети и, не видя каких-либо промежутков между ними, Дёниц вышел снова в открытое море, решив подробнее все оглядеть при свете дня.

 Он это и сделал на следующее утро, 18-го; первое же, что он заметил, были два буксира, каждый с двумя лихтерами, направлявшиеся к выходу из гавани между буйками, и маяк, стоящий на скале к северу от входа. Лоция показала, что в этом месте глубина составляет всего семь метров. Через час Дёниц увидел другой буксир с одним лихтером, который, отправившись от фарватерной отметки, прошел между ним и первым оградительным буйком с сетью; здесь глубина, судя по лоции, была уже двенадцать метров. В силу того что единственный корабль подходящих размеров в порту был тот самый, который он принял за «Циклоп», а остальные исключительно баржи и маленькие суда, он решил, что узкий проход в пятнадцать метров, которым воспользовался последний буксир, — это единственный для него возможный путь. Впрочем, в своих мемуарах он описывает это по-другому; он вообще не упоминает лихтеры, которые он наблюдал, а просто пишет, что рядом с маяком на севере от входа самое глубокое место было около двенадцати метров; и, мол, думая, что эту глубину все сочтут непроходимой для подлодки и что в таком случае там не будет сеток, он решил ею воспользоваться. С тех пор прошло много лет, ко времени написания мемуаров он уже был пожилым человеком, и в его воспоминаниях о том плавании появилось много других пропусков; однако записи в его вахтенном журнале той поры были опубликованы в официальном сборнике документов о подводной войне за два года до этого.

 Выбрав в качестве места входа фарватерную отметку, он приказал экипажу надеть спасжилеты, убрал все секретные бумаги в специальный мешок со взрывпакетом, а другие заряды расположить так, чтобы они разрушили субмарину в случае, если их заставят всплыть в гавани; и направился к промежутку между буйками на перископной глубине со скоростью три узла — все, что можно было выжать из двигателя его маленькой лодки.

 Крепкий северный ветер сдувал барашки пены с поверхности, и подлодке удалось пройти незамеченной через линию буев до 10 утра. Они продолжали движение на запад, пользуясь перископом как можно реже, лишь только чтобы уточнить свое положение, а также быстро оглядеться, не заметил ли их кто-нибудь, но поблизости не было никого, за исключением маленького спасательного парусника. Повернув к северу во внутреннюю бухту, где стоял большой корабль, лодка достигла позиции, пригодной для стрельбы, в 10.49. «Первая торпеда пошла!» Дёниц приказал выпустить обе носовые торпеды и увидел, как они разорвались в передней трети цели, подняв высокие столбы воды от поверхности; он немедленно приказал развернуться, чтобы выстрелить и с кормы. Попадание в корму! После этого он направился к выходу тем же путем, каким и вошел в гавань.

 Пароход начал оседать почти сразу же. Подняв на краткое время перископ в 11 утра, Дёниц увидел, что тот сильно накренился, и его полубак оказался уже под водой. В 11.15 он завалился на бок и минутой позже исчез из вида. К тому времени в небе появились аэропланы. Через три минуты Дёниц повернул к востоку к фарватерной отметке и увидел, что аэроплан кружит над линией буйков, а буксир встал прямо поперек промежутка, через который субмарина заходила в порт. У Дёница не было другого выбора, кроме как убрать перископ и нырнуть под буксир; это он и сделал четверть часа спустя. Сперва коснувшись дна на глубине одиннадцать с половиной метров, затем чуть поднялся и за три минуты проскользнул под буксиром и вышел на глубину пятнадцать метров, где мог двигаться совершенно свободно. К 11.35 он вышел из порта и направился в открытое море. Никаких бомб на них не сбрасывали, и никаких военных кораблей не появилось; и даже буксир оказался там, где он стоял, скорее всего, случайно.

 «Люди сняли свои спасжилеты. Заряды... были обезврежены. Мои вахтенный офицер, морской лейтенант Вемпе, переложил секретные документы из мешка на полку. Мы, лучась от радости, глядел друг на друга. Всем был роздан коньяк».

 Подлодка направилась к Палермо и установила мины у выхода из гавани 21-го; там было слабое движение, и никаких подходящих целей для остававшихся двух торпед Дёниц не нашел (тогда на подлодках их было всего пять), пока не заглянул в узкую бухту Мессины. Здесь обнаружился двухмачтовый пароход в сопровождении двух эсминцев. Он залег в ожидании, и выстрелил обеими торпедами сразу и тут же ушел под воду, опасаясь эскорта, а не услышав взрывов, решил, что они промахнулись. Так как отдачей от выпуска торпед их лодку снесло с позиции, вскоре он оказался под атакой глубоководных бомб. Неизвестно, как долго это длилось — подобные атаки были малоэффективны в то время из-за отсутствия оборудования, показывающего положение субмарины. Но через некоторое время разрывы бомб стихли, и он снова осторожно поднялся на поверхность и выдвинул перископ; рядом не было никого.

 Неудача его глубоко задела, как всегда, и, вероятно, на обратном пути он чувствовал себя очень неловко. Но затем, отправившись к Далматинским островам ночью, чтобы избежать минных полей у заградительной линии Отранто, они напоролись на дно и завязли в нем своим открытым минным люком, так что никакие рывки или перекладывание балласта не могли снять подлодку. Ему пришлось вызывать спасательный корабль, который и появился на следующий день, — это был австрийский эсминец. Он взял подлодку на буксир, и они возобновили свое движение к Пуле, при этом, как Дёниц записал в своем дневнике со смешанными чувствами, было удивительно, «насколько дружелюбно меня приняли капитан флагманской подлодки и глава флотилии». Почти наверняка сам он был погружен в уныние. Тем не менее, по прибытии обнаружил, что его успех в порту Аугусты перевесил все его ошибки; капитан флагманской субмарины так написал в своем отчете: «Командир подлодки произвел атаку, приведшую к потоплению ценного 9000-тонного корабля, с изумительной решительностью и большой осмотрительностью. Это достижение заслуживает особого признания».

 Официальное сообщение о подвиге было доведено до сведения самого кайзера; он пометил на полях: «Награда!» — и 10 июня Дёниц был награжден давно желанным Рыцарским крестом ордена дома Гогенцоллернов. Как оказалось, корабль, который он потопил, был вовсе не «Циклопом», а 5000-тонным итальянским углевозом, что вовсе не уменьшало отваги и холодной точности при совершении подвига.

 После того как UC-25 отремонтировали, в июле Дёниц вышел на ней в следующее плавание с целью закладки мин перед островом Корфу, а затем произвел торпедную атаку на четыре судна, одно из которых село на мель около Мальты, а три других были уничтожены. Это был хороший результат, учитывая, что два корабля находились под сильной охраной. Командующий флотилией записал в своем рапорте: «Дело было совершено с большой осмотрительностью, знанием и энергией. Всестороннее изучение морского движения перед закладкой мин у Корфу и занятие позиции ожидания перед Фракией заслуживают особого признания. Сильный эскорт был обманут с большим умением».

 UC-25 была списана после этого плавания, и Дёница назначили командиром на более быструю и крупную UB-68, тогда стоявшую в доках в Пуле после трех плаваний по Средиземному морю, осуществленных после прибытия из Северного моря в январе. В своих мемуарах Дёниц записал, что продольная стабильность этих подлодок UB была не слишком хороша; при погружении с наклоном в более чем 4—6 градусов палуба начинала действовать как перпендикулярная плоскость, заставляя лодку наклоняться еще сильнее, и, если не предпринимать экстренных мер, через некоторое время она просто переворачивалась. Насколько важны были эти факторы для дальнейших событий — сегодня сказать невозможно.

 Вероятно, более важным фактором, хотя и не упомянутым вовсе Дёницем, была неопытность экипажа. Из-за постоянных, хотя и не очень значительных потерь среди подводников на протяжении войны и отчаянных усилий командования ВМФ как-то справиться с системой конвоев, выбрасывая в бой как можно больше подлодок, экипажи формировались из новичков, прошедших более краткий курс подготовки, чем это было принято ранее. Команда UB-68 была ярким примером этого, как показал отчет выживших моряков: «Весь экипаж был почти незнаком с лодкой, а для большинства это было вообще первое плавание на субмарине. Некоторые из них страдали от морской болезни на протяжении всего плавания. Другие пробыли в Пуле очень недолгое время перед выходом в море».

 Под командованием Дёница UB-68 вышла в первое и единственное плавание 25 сентября, практикуясь в погружениях каждый день на пути к Адриатике, и плавание шло без особых инцидентов. Заградительная линия у Отранто, теперь усиленная труднопреодолимыми комбинациями сетей, минными полями и патрулями, которые включали в себя 200 судов, оборудованных гидрофонами, аэростатами и глубоководными бомбами, а также 72 аэроплана, была пройдена без каких-либо сложностей ночью без погружения. Как выразился по этому поводу другой командир субмарины при допросе, такой способ преодоления заградительной линии был «всего лишь обычным риском во время войны; я всегда мог засечь патрульный корабль задолго до того, как с него замечали меня».

 Пройдя через пролив, Дёниц направился к позиции в 50 милях к юго-востоку от мыса Пассеро — южной оконечности Сицилии, примерно на таком же расстоянии от Большой гавани на Мальте, на той широте, где ходили конвои. В Пуле он договорился о встрече с командиром другой подводной лодки вечером 3 октября для совместной атаки на конвои при новолунии. Он не упоминает в своих мемуарах, что такая стратегия совместных атак была принята флагманом подводного флота в Средиземном море в ответ на увеличивающееся количество аэропланов, появившихся в центральных точках торговых маршрутов, что делало операции подлодок в этих местах небезопасными.

 Также Дёниц ничего не говорит и о своем партнере в этом эпизоде, капитан-лейтенанте Вольфганге Штайнбауэре, опытном командире U-48 и кавалере Pour le Merite, который уже провел две совместные операции с другими подлодками, первую из них еще в январе 1918 года, с асом Гансом фон Меллентином, который на основании собственного опыта и сделал предложение относительно использования «групповой тактики» подлодок против торговых судов — печально известных «волчьих стай». Дёниц обо всем этом умалчивает, так как это серьезно отражается на его претензиях изобретателя «групповой тактики»...

 Но в этот раз его партнер, Штайнбауэр, не прибыл на встречу — он задержался для ремонта. Подлодка Дёница оставалась на поверхности в ту ночь, дрейфуя на восток, если судить по ее последующей позиции. Примерно в час ночи 4 октября приблизительно в 150 милях к востоку от Мальты штурман из унтер-офицеров, который нес среднюю вахту, заметил силуэты каравана с конвоем, двигавшегося на них северо-восточным курсом. Он позвал Дёница, который приказал занять позицию для атаки. Согласно мемуарам гросс-адмирала, тогда все случилось чрезвычайно быстро; выстрелив по внешней броне эсминца, все еще находясь на поверхности, он обнаружил, что к нему поворачивает пароход и идет зигзагом, так что субмарина оказывалась в кильватерной струе. Он выпустил торпеду в ближайший корабль и увидел «гигантский светлый столб воды», который последовал за разрывом; с трудом увильнув от кормы второго корабля в этой колонне, он понял, что на него идет эсминец «на высокой скорости, с белой носовой волной». Он погрузился и отошел под водой. Вынырнув через четверть часа, увидел контуры кораблей на западе и бросился на полной скорости за ними, однако догонял их с трудом из-за сильного ветра. К тому времени, как он занял позицию спереди для еще одного нападения, начало светать; подлодке пришлось погрузиться для торпедной атаки.

 История, которую рассказал при допросе британцам штурман из унтер-офицеров U-68, звучит менее драматично; в ней вообще не упоминаются поражение брони конвойного эсминца и маневр зигзагом, равно как и попадание подлодки в кильватерную колонну даже столь трудное ускользание от кормы другого корабля. Он просто сообщил: «Мы выстрелили одной из носовых торпед и поразили пароход в корму, но его потопление не наблюдалось. Чтобы защититься от атаки эсминцев, которые конвоировали караван, был отдан приказ на погружение, с сохранением перископного наблюдения. Проведя под водой около получаса, U-68 выплыла на поверхность и пошла параллельным каравану курсом по правому борту от противника, догнала самый последний пароход и выпустила одну из носовых торпед с расстояния примерно 400 метров. Торпеда прошла мимо носа парохода, и этот промах был отнесен за счет переоценки скорости цели (она была оценена в 9 узлов, хотя на самом деле достигала только восьми). Оставаясь после этого на поверхности, подлодка заняла позицию по левому борту от каравана и поддерживала приблизительно параллельный курс на расстоянии 500 метров. Но в таком положении она оставалась на поверхности до наступления дня, и, чтобы следовать за движением каравана до тех пор, пока не представится удобная возможность для торпедной атаки, был дан приказ погружаться».

 Официальный рапорт Дёница тоже придерживается этой версии о том, что касается двух неудачных торпедных атак, сделанных с поверхности между 2.30 и 3.30 после самой первой атаки, которая привела к потоплению 3883-тонного британского парохода «Упак». Этот рапорт был напечатан в официальном сборнике документов о подводной войне, который вышел за два года до того, как Дёниц написал второй том своих мемуаров — оба тома содержали слегка отличающиеся отчеты об этой атаке, — и, следовательно, можно заключить, что, как и в его рассказе о действиях перед портом Аугуста, неточности лишь усиливают впечатление от пережитой опасности и его собственной храбрости.

 Как бы то ни было, на рассвете 4 октября подлодка нырнула, чтобы достичь положения, удобного для торпедной атаки из-под воды. И немедленно начались неполадки. Относительно их мы располагаем опять же несколькими версиями: одной — самого Дёница, изложенной в его мемуарах, немного другой — в его же рапорте и совсем иной, которую можно восстановить из допросов различных выживших членов экипажа его подлодки.

 Существует несколько объяснений этих несоответствий; Дёниц мог чувствовать, что катастрофа была его виной, или он сознавал, что должен тренировать экипаж более тщательно перед настоящими боевыми операциями; или же он мог знать, что виноват механик, и решил защитить его; с другой стороны, он мог просто выбросить из головы страшные детали тех минут. Сначала — его собственная версия.

 После приказа на погружение он внезапно заметил, что его механик в машинном отделении внизу испытывает некие трудности с движением на глубине; поэтому он приказал увеличить скорость, чтобы рули работали сильнее; но было уже поздно; подлодка потеряла продольную стабильность и стала погружаться со все возрастающим дифферентом, пока, наконец, не оказалась, практически стоящей на носу.

 «Я и сейчас еще вижу, как падала стрелка манометра в рулевой рубке. Я приказал накачать сжатый воздух во все резервуары и дать полный вперед, а руль резко налево. Затем явно из-за того, что очень сильный наклон вперед заставил батареи перелиться, погас свет. Мой вахтенный офицер Мюссен, который стоял рядом со мной в рубке, осветил манометр фонарем. Конечно, мы хотели узнать, сможем ли спасти лодку до того, как нас сплющит давлением на глубине. Примерно на глубине 80 метров - а разрешенная глубина для подлодок была около 70 метров — на палубе появилась трещина (как мы увидели позже, недавно отремонтированный резервуар плавучести был вжат внутрь давлением воды). Стрелка манометра продолжала двигаться вниз. Луч фонаря Мюссена ушел в сторону. Я закричал: “Свет, Мюссен! ” Он осветил манометр снова. (Потом Мюссен объяснил мне, что не мог смотреть на быстро падающую стрелку и думал, что с нами все кончено). Затем стрелка остановилась на 92 метрах, секунду подергалась там и стремительно стала подниматься, показывая все меньшую глубину. Сквозь субмарину прошла волна дрожи, явно это было от взрыва на поверхности. (Английский командир позже мне сказал, что треть длины лодки высунулась на поверхность при выстреле.) Сжатый воздух заработал...»

 Открыв люк, Дёниц обнаружил себя окруженным сопровождением, и эсминцы неслись к их подлодке, производя выстрелы. Он резко закрыл люк и приказал снова погружаться. Механик закричал ему, что у них не осталось сжатого воздуха. Сначала он не мог понять, как это могло случиться, а затем сообразил, что воздуха в баллонах хватило ровно на то, чтобы продуть резервуары на глубине 90 метров. Он снова открыл люк. Ситуация была точно такая же, как и прежде, только эсминцы подошли еще ближе. Снаряды попадали в их субмарину, и у него не оставалось другого выхода, как приказать покинуть корабль и, открыв кингстоны, затопить его...

 Его официальный рапорт по поводу потери боевого судна описывал причину погружения как необъяснимый зажим руля глубины, отчего лодка нырнула сначала кормой до глубины 80 метров, а потом, наклонившись вперед на 50 градусов, дошла до 102 метров, где вода начала просачиваться через кормовую торпедную трубу, прежде чем сжатый воздух сработал и лодку вытолкнуло на поверхность посреди военного эскорта.

 Подлинная история оказалась еще более запутанной. Резервуары были заполнены водой как обычно; после того, как Дёниц отдал приказ на погружение, лодка зависла на перископной глубине, а потом вдруг провалилась до 15 метров; чтобы исправить это, рули были выставлены на подъем, но она пошла вверх так резко, что рулевая рубка вырвалась на поверхность. Объяснение этому может быть в том, что были заданы слишком высокие цифры для рулей, что могло возникнуть из-за чрезмерного значения балласта, призванного скомпенсировать резервуары, или слишком большой скорости лодки. Чтобы предотвратить разлом лодки при выходе на поверхность целиком, механик заполнил резервуары водой и послал всех, кто был свободен, в передний отсек, чтобы загрузить нос; в результате лодка угрожающе наклонилась вперед и на скорости нырнула.

 На 60 метрах механик попытался выпрямить ее, продув резервуар № 6 и прокачав резервуар-регулятор, но то ли помпа уже сломалась, то ли она не смогла справиться с тем количеством воды, которое вошло туда на глубине.

 На глубине 80 метров все резервуары были продуты, и лодка немедленно взвилась вверх при опущенной под значительным углом кормой. Так как казалось, что она выйдет на поверхность, на глубине 30 метров, резервуары были снова заполнены водой, и субмарина стала погружаться, но на этот раз даже быстрее и с наклоном вперед в 45 градусов. Что-то в кормовом отсеке отлетело под давлением, вода начала просачиваться внутрь, и один из резервуаров на палубе треснул, когда лодка нырнула на глубину 102 метра. Во второй раз все резервуары были продуты, и ее понесло вверх по-прежнему при наклоне вперед в 45 градусов, и она поднялась из моря сперва кормой, молотя воздух винтами, а потом рухнула обратно в море.

 Штурман унтер-офицер утверждал, что это он открыл люк рулевой рубки и обнаружил, что они окружены конвоем. Он спустился обратно, закрыл люк и из рулевой рубки приказал погружаться, но запас сжатого воздуха к тому времени был исчерпан, а лодка значительно накренилась на левый борт.

 Между тем эскорт открыл огонь, и в них было два попадания: одно в рулевую рубку, другое в переднюю палубу.

 Дёниц, видя, что бежать невозможно, приказал экипажу покинуть корабль и послал механика вниз — открывать кингстоны. Все вышли на палубу, за исключением механика, и большинство прыгнуло в море, оставив шлюпки, которые были привязаны к палубе, для тех, кто не умеет плавать. Времени не оставалось, так как лодка должна была затонуть в считание секунды при открытых кингстонах. Дёниц сам прыгнул с мостика. Механик, однако, не показывался; один из его помощников предположил, что он остался внизу специально. «В этом случае, — как заключает офицер, ведший допрос, — сложно отделаться от ощущения, что именно он считал себя виновным в потере субмарины, правильно это было или нет».

 Выживших спасли на шлюпках с британского корабля «Снэпдрэгон» — всех, кроме троих, которые, должно быть, утонули, и механика. Дёниц, который сбросил с себя тяжелое кожаное обмундирование и ботинки уже в воде, был извлечен в рубашке, нижнем белье и одном носке. Командир «Снэпдрэгона» протянул ему руку, когда тот оказался на борту. «Теперь, капитан, мы квиты. Сегодня ночью вы потопили один из моих пароходов, а теперь я потопил вас!» Он послал матроса за банным халатом из своей каюты и набросил его на плечи Дёница.

 Естественно, будущий гросс-адмирал был глубоко подавлен; он записал в своих мемуарах, как продолжал прокручивать события в голове, пытаясь понять, как все случилось и удалось ли механику Йешену выбраться с лодки или он оказался в ловушке, когда открыл кингстоны; подлодке потребовалось всего восемь секунд на то, чтобы затонуть, согласно сведениям от допрошенных.

 Он и остальной экипаж были высажены на берег в Мальте и отведены в старую крепость Вердалла, которую использовали как тюрьму для военнопленных. Его настроение в этот период описывает британский офицер, который тщетно пытался его допросить.

 «Сначала он отказался отвечать на какие бы то ни было вопросы и его даже пришлось упрашивать назвать свое имя. Он был очень угрюм и временами приходил в бешенство; заставить его вообще говорить было сложно. Такое состояние ума, как казалось, было вызвано происшествием, связанным с потерей его подлодки, и также представлялось, что он вел себя не слишком дружелюбно даже со своими соотечественниками; вначале он заявил, что покончил с морем и кораблями. Вероятно, потеря UB-68 была вызвана ошибкой самого ее командира».

 Это первоначальное заключение не поддержали позже специалисты, но, так как и они не пришли к окончательным выводам, вероятно, что они скорее считали виновным механика или операторов рулей, с которых и началась цепь злоключений. Что же до чрезвычайно угрюмого настроения Дёница, оно в любом случае не было нормальной реакцией командира немецкой подлодки в глазах допрашивавших британских офицеров.

 Дни в крепости проходили в унынии, и Дёниц по-прежнему был угнетен потерей своего корабля, гибелью Йешена и, без сомнения, тем, что больше не примет участия в боевых действиях этой войны, которой отдал четыре года жизни. Его отчаяние только усиливалось теми новостями, с которыми пленным разрешалось знакомиться из газет союзников. Перспективы выглядели весьма неутешительными еще при его выходе из Пулы, когда Турция, Болгария и Австро-Венгрия явно уступали натиску союзников; теперь же одна за другой они подписывали мирные договоры, в то время как на севере немецкие армии отступали от Фландрии; ходили слухи об открытой враждебности к армии среди голодающего мирного населения Германии и, хуже того, о мятежах на некоторых кораблях на Балтике.

 Одновременно союзники выдвигали крайне унизительные условия мира, особенно президент Вильсон со своими «четырнадцатью пунктами», которые предусматривали отмену монархии Гогенцоллернов, запрещение иметь армию и введение демократической системы в Германии. Дёниц находил поведение Вильсона непостижимым.

 Когда 4 ноября его отвели в порт и посадили на британский крейсер, чтобы перевезти в Англию, то на борту он обнаружил и своего первого помощника Мюссена. Седьмого числа крейсер бросил якорь в Гибралтаре; следующие несколько дней они с Мюссеном наблюдали деятельность на море с палубы и видели

 «...обилие эсминцев, подводных лодок, “лисьих перчаток” (охотников за подлодками) и сторожевых кораблей всех стран, которые Англия согнала к Гибралтару. Мне было ясно, что такое чудовищное превосходство в материальной и военной силе используется против нас».

 Крейсер простоял на якоре до 9-го, когда один из товарищей с Пулы, Генрих Кукат, нанес последний удар подводной войны, потопив старый корабль «Британия», построенный еше до дредноутов, когда тот находился под конвоем двух эсминцев в трех милях от переплетения сетей и от охотников рядом с Гибралтарским проливом. Увидев вымпелы союзников на середине мачты и эсминцы, которые спешили оказать помощь выжившим, Дёниц выразил свое настроение следующими горькими фразами:

 «Генрих Кукат, ты лучший среди командиров подлодок этого года!

 ...Ты храбрейший из храбрых! Ты был боец — скромный, но дремлющей силой, которую могла пробудить лишь опасность. А с этим тебе везло!»

 Через два дня вид гавани совершенно изменился. Когда пришли новости о бегстве кайзера и о том, что немецкое правительство приняло унизительные условия мира. Громкие звуки от всей армады, скопившейся в бухте: сирен, рожков, пароходных свистков, — заполнили воздух оглушительной какофонией; крики и поздравления гремели отовсюду над водой, взлетали фуражки, флаги были подняты, а на ближайшем корабле были даже подняты «вниз головой» захваченные немецкие знамена, над которыми реяли белые вымпелы. Они с Мюссеном стояли на палубе, «маленькая группа проигравших, с бесконечной горечью на сердце».

 Капитан вышел к ним с группой офицеров, с которыми он праздновал победу шампанским, и приблизился к Дёницу; глядя на перевернутые немецкие вымпелы и вопящих матросов на соседнем корабле, тот сказал: «Мне это не нравится».

 Дёниц обвел рукой все корабли, стоявшие вокруг, — британские, американские, французские, японские — и спросил: как может нравиться победа, одержанная силами всего мира?

 «Да, — отвечал капитан после паузы, — это очень забавно».

 Дёниц подумал: «Достойный “фронтовик”». В своих мемуарах он записал: «Я буду помнить этого справедливого и благородного английского офицера с уважением всю мою жизнь».

 Так закончились первая заявка Германии на мировое господство и карьера Карла Дёница как морского офицера империи. Но и для него, и для страны стремление к победе было слишком велико, чтобы его могла поколебать горечь первого поражения.  

 Глава 2
НА ПУТИ КО ВТОРОЙ МИРОВОЙ

 После заключения перемирия крейсер продолжил свой путь до Саутгемптона, где Дёниц и Мюссен ощутили на себе все то любопытство, смешанное с ужасом, которое обычные британцы испытывали к немецким подводникам. Отсюда их отправили в лагерь для военнопленных офицеров в Редмайере, около Шеффилда. И снова почти единственным источником новостей были английские газеты, журналисты которых не имели никаких сомнений в том, что в ужасах войны виноваты кайзер, немецкая военщина и командиры подводных лодок, и призывали к суду над ними. Дёниц рассматривал все это как вражескую пропаганду, но на кое-каких молодых военнопленных все это произвело впечатление: они начали отрекаться от кайзера и утверждать, что в глубине сердца всегда были республиканцами. Дёниц, преисполнившись отвращения, основал барак монархистов, который назвал «Гогенцоллерн». К нему присоединилось несколько коллег-подводников и много других «истинных воинов, почти все — неоднократно раненные», которые и образовали братство нераскаявшихся монархистов.

 Недели плена переросли в месяцы, пока союзники тщательно прорабатывали условия мира, которые собирались навязать побежденным. В Германии на волне революционного насилия родилась республика, возглавляемая социалистами. Дёниц беспокоился, размышляя, суждено ли ему снова увидеть родину и какая Германия это будет, и, пытаясь добиться репатриации, стал симулировать безумие.

 У нас нет тогдашних медицинских отчетов, но одно из описаний этого «безумия» дает нам Вольфганг Франк после Второй мировой войны, во время которой он служил офицером в управлении пропаганды, занимавшемся специально делами подводного флота. Согласно ему, Дёниц играл в детские игры с коробками от печенья и маленькими фарфоровыми собачками, которых можно было купить в столовой, «до тех пор, пока даже его первый помощник не уверился в том, что он сошел с ума».

 Едва ли можно доверять человеку, воспитанному школой доктора Геббельса; тем не менее, досье британской разведки времен Второй мировой на Дёница утверждает, что тогда он был отправлен в манчестерский дом умалишенных! Это заставляет предположить, что либо он симулировал очень убедительно, либо действительно был слегка не в себе.

 Учитывая глубину его переживаний, особенно в связи с потерей UB-68 и гибелью механика Йешена, как выяснилось, может быть и то и другое. Он сам об этом не упоминает ни в одной из своих книг, хотя и рассказывал психиатру-американцу на Нюрнбергском процессе над военными преступниками фантастическую историю — тот невозмутимо все выслушал — о том, как он изображал, что стал подлодкой! В своих мемуарах он просто пишет, что намеренно эксплуатировал свое нездоровье, чтобы поскорее отправиться домой.

 Какова бы ни была правда, его репатриировали с одной из самых первых партий пленных в июле 1919 года.

 Когда он вернулся, Киль едва походил на военный порт. В Большой гавани не было ни одного военного корабля; единственными признаками работы были те, что производились при демонтаже тех подводных лодок, которые не были переданы союзникам под контролем их временной комиссии. Сама военно-морская база оставляла гнетущее впечатление, часовые были бесцеремонны, а порой и активно наглы, ходили кое-как одетые, не соблюдая никаких правил, курили на посту и позволяли своим винтовкам ржаветь. Это были лишь некоторые из последствий революционных событий и поражения в войне; душевные раны, которые остались у офицеров, возможно, были не столь заметны, но, безусловно, более долговечны.

 Мятеж зрел на флоте на Балтике и на Северном море по крайней мере с 1917 года; это был естественный результат бездействия и бесцельного проживания больших экипажей в неудобных стальных коробках, где их занимали бесконечной муштрой, которая, как постепенно становилось ясно, была совершенно ненужной; его подогревали потеря многих лучших офицеров-подводников и существовавшее напряжение между корпусом первоклассных боевых офицеров и механиками и палубными офицерами, а также железная дисциплина, которой были подчинены особенно крупные корабли.

 К этому добавлялось напряжение, возникавшее из-за контраста между той хорошей едой и винами и общим светским стилем жизни, которую вели боевые офицеры, и сокращением рациона матросов, а также близостью к голодной смерти гражданского населения из-за блокады союзников, — население порой воровало то, что можно было съесть, из мусорных баков с подводных лодок.

 В ноябре 1918 года новое высшее морское командование во главе с адмиралом Рейнгардом Шеером, игнорируя тревожные сигналы, на которые указывали более умные офицеры, зажгло ту искру, которая воспламенила порох и разорвала на части весь флот; это было настоящее самоубийство — идти в это время против британского флота; объявленной целью была рационализация всего, что только можно, но, без сомнения, истинной целью было сохранение чести немецкого флота, прежде всего чести офицеров.

 Моряков из эскадры немецких линейных крейсеров, которые уже пережили самоубийственные операции, проведенные по планам Шеера в Ютландии, сама идея принести себя в жертву кодексу офицерской чести никак не привлекала. Они просто отказались выйти в море; другие отказались даже вернуться на корабли после отпуска и учинили бунт в Вильгельмсхафене, с мирной демонстрацией и здравицами в честь американского президента Вудро Вильсона.

 Бунт перекинулся на военный флот и крейсера; лишь торпедоносцы и подводные лодки остались верны командованию.

 Для того чтобы разобщить бунтовщиков, некоторые боевые эскадры были разосланы по разным портам; но вместо того, чтобы обеспечить офицерам контроль над людьми, это лишь помогло распространению заразы на побережье. В Киле командующий военно-морской базой адмирал Вильгельм Сушон был захвачен врасплох неожиданным приходом третьей боевой эскадры под красным флагом и передал командование почти без сопротивления Совету матросов. На следующий день в руки матросских советов попали Любек и Травемюнде, а через день Гамбург, Бремен, Сюксхафен, Вильгельмсхафен. С этих баз группы матросов направились в другие промышленные и гарнизонные города через всю Германию, поднимая красные флаги революции среди рабочих, давно подготовленных пропагандой большевиков и уменьшенными пищевыми рационами. На кораблях между тем палубные офицеры и унтер-офицеры объединились, чтобы потушить насилие, которое внезапно вспыхнуло среди матросов, и во многом именно благодаря их усилиям флот не распался и был еще способен выйти в свое последнее плавание 21 ноября при условии заключения перемирия и интернирования в Скапа-Флоу, базу Большого флота на островах к северу от Шотландии.

 Пять линейных крейсеров шли впереди, за ними — девять боевых дредноутов с изготовленными к бою пушками на корме и носу, семь крейсеров, 50 торпедоносцев, «бесконечная похоронная процессия», как писал один офицер, протянулась через серое Северное море, направляясь в плен. Это был беспрецедентный случай в военно-морской истории и мощный символ унижения не только офицерского корпуса, но и всей Германии. Последний командующий Флотом открытого моря адмирал Франц фон Хиппер смотрел на это скрепя сердце; сами матросы задумывались, что будет теперь с их отечеством...

 Революция и голод шли по улицам рука об руку. Если говорить о флоте, то матросы «Совета 53-х» захватили верховное командование в Берлине и не только управляли матросскими советами, действовавшими на военно-морских базах и вмешивавшимися в переговоры с союзниками, но также планировали совместно с солдатскими советами создать социалистическую армию, в которой не будет ни чинов, ни званий, а офицеров будут выбирать сами солдаты.

 В декабре делегаты от солдатских, матросских и рабочих советов со всей Германии собрались в Берлине на первый Конгресс советов, а 23-го числа «Дивизион народного флота», вдохновленный коммунистическими группами, пробился в канцелярию рейха. В этих обстоятельствах канцлер-социалист призвал армию для наведения порядка. Так временное правительство новой республики с ее демократическими, социалистическими устремлениями и старый офицерский корпус с его монархическими, авторитарными убеждениями — которые Конгресс советов и советы вообще собирались целиком вычеркнуть из жизни народа — стали союзниками в борьбе против анархии и большевизма.

 Орудиями внутреннего порядка были не регулярные войска, а бригады верных добровольцев, известные как Добровольческий корпус — Фрайкорпс. Бывший учитель Дёница, фон Лёвенфельд, создал одну из них в Киле, и в июле, когда Дёниц прибыл домой, эта бригада уже завоевала себе жуткую славу быстрыми и безжалостными расправами над коммунистами, забастовщиками, мародерами и бунтовщиками. Другие офицеры, шокированные всеми происшествиями и падением всяческой дисциплины в армии, подали в отставку; гораздо большее их число размышляло, смогут ли они вообще служить социалистической республике. Но на самых высоких уровнях решение о том, что офицерский корпус останется в строю и будет служить новому государству, было уже принято, хотя его исполнение все еще затягивалось. Тирпиц, например, пророчил новому режиму срок от одного до двух лет, прежде чем против него начнется мощная реакция. Другие полагали, что именно они и будут направлять эту реакцию, устроят переворот и реставрируют монархию.

 Эти топтания на месте были определены как «верность немецкому народу», которому после того, как он оправится после его нынешних, временных неудач, потребуется мощный флот для выполнения своей исторической миссии. Ничего не изменилось. Новый глава флота, адмирал Адольф фон Трота, горячий приверженец Тирпица, был одним из ведущих вдохновителей плана послать флот на честную смерть. И 21 июня 1919 года, когда мирный договор должен был быть подписан в Версале, благодаря ему на некоторых судах, бросивших якорь у Скапа-Флоу, ради спасения чести германского флота открыли кингстоны. Теперь он собирался взращивать семена нового флота «так, чтобы, когда придет время, из них выросло мощное дерево». По мирному договору ему оставляли лишь минимум — шесть старых линейных крейсеров, шесть простых крейсеров, двенадцать эсминцев и двенадцать торпедоносцев, при абсолютном запрете на подводные лодки и морскую авиацию; соответственно, его ближайшие устремления могли касаться только работы с личным составом. Необходимо было восстановить дисциплину и гордость, создать ядро верных офицеров, которые смогли бы возглавить флот в будущем. По условиям мирного договора ему позволялось иметь всего 1500 офицеров, так что предстояло отобрать лишь лучших и самых верных.

 Такова была ситуация, когда Дёниц прибыл в июле на военно-морскую базу в Киль. Его вызвал к себе начальник отделения личного состава корветтен-капитан Отто Шульце, бывший командующий подводной флотилией в Средиземном море.

 «Вы собираетесь остаться с нами, Дёниц?» — спросил Шульце.

 «А вы думаете, что у нас снова будут подводные лодки?» «Конечно, я так думаю. Версальский запрет не продлится вечно. Через два года, я надеюсь, у нас снова будут подводные лодки».

 Этот ответ, согласно мемуарам Дёница, окончательно решил вопрос, который он задавал сам себе, своим товарищам-офицерам и своей семье с самого момента возвращения: следует ему пойти на новый, республиканский флот или нет? Он решил это сделать, потому что, как он писал в мемуарах, стал «энтузиастом подлодок» и был «под очарованием этого уникального товарищества».

 Тем не менее, разговор с Шульце кажется несколько необычным для того времени, ведь прошел всего месяц после подписания Версальского мира, запрещающего Германии иметь подводный флот, когда и обычный флот практически прекратил существование. Можно задаться вопросом: если Шульце действительно произнес те слова, которые Дёниц сорок лет спустя ему приписал, была ли это его собственная инициатива — увлечь фанатически верного и способного молодого офицера обратно под морской флаг, или он просто следовал официальной политике более высокого уровня?

 Все, что можно по этому поводу сказать, — это то, что тайные приготовления к реставрации подводного флота действительно начались через два года и весь корпус морских офицеров, сверху донизу, к тому времени был полон мстительности по отношению к союзникам, Версальскому договору, особенно, быть может, к Великобритании, чью «ядовитую ненависть... опрометчивую бесчеловечность, подстрекательство (к революции) и голод (блокаду)» фон Трота считал главными виновниками их нынешнего унизительного положения, но также — и по отношению к республиканским политикам, которые, подписав этот договор, украли у армии победу. Такова была легенда, которую высшее командование и армии и флота подготовило, чтобы сохранить честь и обеспечить будущее офицерскому корпусу.

 Так Дёниц продолжил свое плавание в стихийном потоке прусско-бисмаркианской системы. Его тесть, с которым он серьезно советовался о своем будущем, имел тесные связи на самом верху этой системы и уже связал свою судьбу с новым рейхсвером; он настоятельно посоветовал Дёницу сделать то же самое: «Вам не разрешено бросить государство».

 Нет никаких сомнений в том, что слова Шульце усилили эту идею; в конечном счете он взял к себе Дёница помощником — набирать команду, которая станет ядром будущего флота фон Троты; он начал новую службу 14 августа.

 На протяжении осени 1919 года внутреннее беспокойство усиливалось не столько благодаря коммунистическим группам, которыми, как только они поднимали голову, занимались поддерживаемые правительством Добровольческие корпуса, сколько благодаря монархистам. В ноябре, во время общественного опроса, призванного подтвердить, что правительство может справиться со своими военными и, следовательно, нет никакой нужды для союзников настаивать на выполнении статей мирного договора о суде над военными преступниками, бывшими вождями Германии, генералы и консервативные политики неожиданно объявили революционеров и «правительство в доках» виновными в унижении Германии.

 18 ноября Гинденбург во время дачи показаний сделал историческое заявление о том, что революционеры нанесли безупречно чистой армии предательский удар в спину. Повсюду пошли разговоры о грозящем военном перевороте с целью восстановления монархии.

 В феврале союзники увеличили напряженность, опубликовав список «Военные преступники 1900-х» и потребовав их выдачи для суда; список возглавляли кайзер и его окружение, Гинденбург, Людендорф, Фалькенгайн, а среди морских офицеров — Тирпиц, Шеер, фон Трот и заканчивался он командирами отдельных подводных лодок. Вспыхнуло недовольство, и не только среди монархистов; это окончательное унижение объединило большую часть нации, вставшую на защиту своего достоинства. Правительство, зная, что не выживет, если согласится выполнить эти требования, тянуло время; горячие головы из числа националистов, ведомые прусским чиновником Вольфгангом Каппом и поддержанные морскими Добровольческими корпусами, почувствовали, что пришло время действовать. За час до полуночи 12 марта с молчаливого одобрения Верховного командования ВМФ они вошли маршем в Берлин. Верховное командование сухопутных сил отказалось поддерживать республику, и правительство было свергнуто.

 В своих мемуарах Дёниц описывает, как новости о Капповском путче стали «для нас совершенной неожиданностью»; конечно, на базе в Вильгельмхафене было некоторое замешательство, и офицеров арестовывали патрули из унтер-офицеров и матросов, как это было во время мятежей 1918 года, но командующий военно-морской базой Киля, адмирал фон Леветцов, действовал быстро и решительно, чтобы поддержать порядок. Сначала ему везло. Однако он был неспособен помешать рабочим Киля поддержать всеобщую забастовку, к которой призвало правительство, утвердившееся заново уже в Штутгарте; гавань и мастерские в городе закрылись, весь транспорт замер.

 Между тем среди моряков палубные офицеры, враждебно относившиеся к боевым офицерам, и радикальные республиканцы, питавшие подозрительность ко всем офицерам, держались в стороне от верных правительству элементов, самые решительные из которых были собраны в 3-й морской бригаде фон Лёвенфельда. Многие, в принципе, лояльные люди разрывались между верностью военному долгу и симпатиям к родственникам и друзьям, которые поддерживали забастовку. С таким глубоким разделением в своих рядах фон Лёвенфельд постепенно потерял контроль над ситуацией.

 Дёниц вспоминает 10 марта, самый решающий момент, когда на сигнальной башне базы подняли белый флаг, демонстрируя, что матросы сохраняют нейтралитет в противостоянии офицеров и забастовщиков.

 Изо всех подразделений военных моряков самыми надежными считались экипажи торпедоносцев; на следующий день эти экипажи были посланы во внутреннюю гавань для присмотра за другими судами, собравшимися там, и каким-то образом Дёниц оказался командующим одним из них. Он сообщает, кто и когда назначил его на этот корабль; согласно его личному досье, его работа на Шульце закончилась 13 марта, в день, когда Капп вошел в Берлин, но его назначение на торпедоносец датируется июнем.

 17 марта Капп, у которого в планах не было разбираться со всеобщей забастовкой, парализовавшей страну, передал управление законному правительству. В Киле, однако, коммунистические группировки совершили нападение на военно-морской арсенал и убили офицера, командовавшего там; другие заняли некоторые части гавани, и между ними и торпедоносцами разгорелось сражение. Дёниц об этом не упоминает.

 На следующий день бригада фон Лёвенфельда вступила в столкновение с группировками рабочих, а в гавани забунтовали палубные офицеры и радикально настроенные матросы и кочегары, потребовав, чтобы белый флаг был поднят на всех кораблях, а все офицеры арестованы. Чтобы сохранить торпедоносцы от революционной заразы и не допустить, чтобы их заперли внутри гавани, командиры флотилии решили уйти в балтийский порт Саасниц. На пути встал флагман бунтовщиков «Страсбург» и просигналил: «Поднимите белый флаг. Арестуйте офицеров». Их не послушались, но бунтовщики не стали стрелять.

 Дёниц уже испытывал сложности с дисциплиной из-за политических раздоров среди экипажа, и в тот вечер его главный механик сообщил, что в котел с пресной водой каким-то образом попала морская, поэтому он не мог долго удерживать двигатель в рабочем состоянии. Дёницу ничего другого не оставалось, как выйти из флотилии и направиться в ближайший порт Варнемюнде. Едва он вошел туда среди ночи, как по нему был открыт огонь из пулеметов. Схватив рупор, он, направив его на какие-то темные фигуры, которые заметил на причале, прокричал, что пришел только из-за необходимости возобновить запас пресной воды и уйдет на следующий же день. Это, кажется, удовлетворило стрелков, которые сначала решили, что этот корабль — часть флота, собирающегося захватить Варнемюнде для Каппа!

 Он так никогда и не присоединился к остальной флотилии у Саасница, а вместо этого вернулся в Киль; в своих мемуарах Дёниц объясняет, что или двигатели были намеренно испорчены каким-то недовольным членом экипажа, или команда заставила его вернуться на базу. Там он был снят с командования бунтовщиками под руководством выбранного ими командира военно-морской базы, бывшего унтер-офицера, и, вероятно, арестован, хотя сам он просто сообщает, что «корпус морских офицеров больше не был на службе».

 Второй раз за год палубные офицеры, унтер-офицеры и матросы продемонстрировали свою ненависть к боевым офицерам; некоторые были избиты или как-либо по-другому унижены, находясь под арестом; между тем экипажи выбрали себе новых офицеров, по большей части из не успевших получить унтеров или офицерское звание, вследствие чего те боевые офицеры, которые все еще номинально числились на флоте, отказались служить, пока их не восстановят в званиях. Многим казалось, что это конец флота вообще: бунты на флоте в 1918-м считались главной причиной разжигания революции в конце войны, и теперь ВМФ был скомпрометирован поддержкой путча Каппа, и матросы снова продемонстрировали, что они, по словам Тирпица, «прогнили снизу доверху!».

 Дёниц, с его страстной верностью и самолюбием, должно быть, переживал этот момент очень глубоко. Нет сомнений в том, что молчание в его мемуарах об этом периоде — лишь отражение его тогдашнего унылого состояния.

 Именно в это тревожное время, 14 мая, Ингеборг родила второго ребенка, мальчика; его нарекли при крещении Клаусом.

 В конце месяца для офицерского корпуса разрешилась кризисная ситуация. Был создан специальный комитет рейхстага для расследования участия флота в путче Каппа, и примерно 172 офицера, включая фон Троту, были уволены либо оправданы в ходе судебного процесса, но 31 мая, в годовщину битвы при Скаггераке (Ютландской), те офицеры, которые, как оказалось, никакого участия в путче не принимали, были формально восстановлены в званиях — за счет палубных офицеров, которые вообще были вычеркнуты из списков флота.

 Повсюду, несмотря на демократическую форму правления, старая гвардия снова оказалась у власти.

 Дёнии, с 31 мая снова находившийся в строю, был назначен командовать торпедоносцем Т-157 у Свинемюнде на побережье Померании. Первой настоящей задачей во флотилии было установление дисциплины и взаимоотношений с низшим личным составом. Это было легче сделать в Свинемюнде, чем в Киле, где у всех еще в памяти были старые обиды, и гораздо легче на маленьком судне, нежели в более формальной атмосфере крейсера или линкора; судя по его отчету в конце года, Дёниц в этом преуспел.

 Для него самого это не всегда было ясно; он был очень самокритичен, всегда стремился к лучшим результатами, загоняя и себя, и своих людей до предела. К осени все его переживания, считая и опыт его продлившейся военной службы в Киле в начале лета, повлиял на его здоровье и общее моральное состояние. Он снова задумался о том, чтобы выйти в отставку. Неясно, с чем это было связано — с его ли здоровьем, как он на это намекает в мемуарах, или каким-то образом с продолжающимися трениями между рабочими и моряками в Киле, или с расколом, произошедшим между бывшими офицерами из Добровольческого корпуса и матросами, вернувшимися к службе, и теми, кто не сражался на суше, или же это касалось семейных сложностей из-за весьма малой зарплаты.

 Так или иначе, в октябре Т-157 отправился на четыре недели в доки в Штеттин, где его тесть был главнокомандующим северными территориями. Он привез Ингеборг и обоих детей — Урсулу, которой было уже три с половиной, и пятимесячного Клауса, и зажил у родителей жены, снова испрашивая совета у генерала, стоит ли ему остаться в армии или поискать гражданской службы, чтобы, как он выразился, «исключительно зарабатывать деньги».

 И снова генерал Вебер указал ему, в чем заключается его долг, и он снова принял его совет, который, без сомнений, лишь усилил его собственные стремления...

 Так прошел критический 1920 год. В январе 1921-го его повысили в звании до капитан-лейтенанта. Он снял дом в Свинемюнде — опять довольно просторную виллу с двумя спальнями для детей и комнатой для служанки.

 Едва в 1921-м тронулся первый лед, как флотилия торпедоносцев начала учения у острова Рюген. Безусловно, то был важный период для постижения тактики, которая потом, через десятилетие, нашла свое место в его практике подводной войны; возможно даже, что некоторые из этих учений были изначально предназначены для отработки атаки с подлодки на поверхности. Никаких прямых свидетельств в пользу этого предположения нет, но некоторые из командиров торпедоносцев были командирами подлодок, и во флоте уже начались тайные приготовления к возрождению подводной службы; за отделом инспекции по торпедам и минам в Киле уже скрывался отдел субмарин. Германские планы развития подводного флота уже находились на пути к Японии, где должны были помочь этому в прошлом враждебному государству построить свой подводный флот; за планами последовали немецкие инженеры и конструкторы, которые были в курсе всех новых технологий.

 Другие эксперты по субмаринам даже занимали посты за границей, как советники в государствах, которые надеялись когда-нибудь в будущем купить подлодки, спроектированные в Германии.

 Той зимой три теоретических исследования немецких морских офицеров, известные как «зимние работы», касались подводных лодок; одним из этих офицеров был командир субмарины Вильгельм Маршалл, и его исследование было связано с атаками с поверхности. Указав, что введение системы конвоев заставило подлодки прибегнуть к другим тактическим приемам, Маршал перечисляет многочисленные преимущества ночной атаки с поверхности. «В ближайшей войне, — пишет он, — возможно, будут использоваться боевые действия против торговых судов», тем не менее, офицеры-подводники должны были тренироваться в атаках на конвои, так как любой конвой представляет собой обычную морскую эскадру.

 Более интересными, нежели само исследование, были пометки, которые оставил на нем глава балтийского флота — то есть непосредственный начальник Дёница — адмирал фон Розенберг: «...Особенно примечательны доводы в пользу ночной атаки с поверхности. Они ценны и заслуживают интереса не только офицеров-подводников, но и офицеров с торпедоносцев».

 В этом, то есть 1922-м, году три немецких судостроителя организовали компанию в Голландии (инженерное бюро по судостроению), известную как IvS, чтобы продолжать разработки субмарин немецкими специалистами, но за пределами Германии.

 Стремление обойти версальский запрет заработало, и нужда в подводных лодках рассматривалась отныне как ближайшая задача в планах флота. Они были нужны для защиты от польского нападения на Восточную Пруссию — которая была отсечена от Германии «польским коридором» вплоть до порта Данциг — и чтобы предотвратить вторжение союзника Польши, Франции. Подлодки идеально подходили для того, чтобы остановить французские эскадры линкоров на пути в через «датский пояс» в Балтику и сражаться против блокады немецких портов в Северном море.

 Торпедоносцы учились застигать корабли противника врасплох под покровом темноты, выпускать торпеды и быстро ускользать; для этого они должны были обнаружить противника днем, преследовать его на самом пределе видимости, не позволяя увидеть себя, и постепенно сближаться с неприятелем с наступлением темноты. Эта тактика обнаружения и преследования до атаки в темноте была основной чертой «плотной», «групповой» тактики подводных лодок, с которой ассоциируется имя Дёница. Поэтому кажется, что она родилась именно в те годы сразу после Первой мировой войны — и не только в голове Дёница.

 Например, капитан-лейтенант Эрвин Васснер из военного отдела Морского министерства в Берлине в июле 1922 года написал рапорт, указывающий, что по его опыту военных действий атаки субмарин с поверхности были самыми успешными и что, раз операции подлодок против конвоев были неэкономичны, «в будущем принципиально важно атаковать конвои большим числом подлодок одновременно».

 При всем том во время службы на торпедоносцах Дёниц произвел должное впечатление на своего командира флотилии, капитан-лейтенанта Германа Денша, и своими навыками моряка, и своими качествами офицера. Первый рапорт Денша о нем, в августе 1922 года, описывает его как «образец внешности военного и полной преданности долгу». Он обращается со своими подчиненными «очень резко и по-военному; несмотря на это, он уважаем и популярен среди них». И, несмотря на серьезную внешность, он был хорошим товарищем, «полным искреннего веселья в положенное время».

 Это подтверждало блистательный рапорт о нем Шульце, который также отметил его ловкость в обращении с подчиненными.

 Дёниц оставался во флотилии торпедоносцев почти три года. В это время, 20 марта 1922 года, Ингеборг родила третьего ребенка — мальчика, которого назвали Петером.

 Через год вся семья переехала в Киль, где он получил место референта — буквально, эксперта или советника — в инспекции по торпедам, минам и морской разведке. Он был приписан к отделению подлодок, и его главной сферой деятельности была разработка методов выслеживания и уничтожения противника с помощью субмарин, проектирование нового балласта и пусковых устройств.

 Хотя он написал в своих воспоминаниях, что не был особенно рад новому назначению, так как занимался там практически одними техническими вопросами, его способности и самоотдача, как обычно, произвели весьма благоприятное впечатление на начальство. Начальник по работе с личным составом базы отрекомендовал его как «живого и энергичного, превосходного солдата, преданного делу, ясного и уверенного на словах и на бумаге». Далее сказано: «Для меня он был блестящим подчиненным, советчиком с неистощимой энергией в работе, который выполнял всю письменную работу с ясной головой и в умелых выражениях».

 Он давал ему рекомендацию, потому что из-за своего суммарного стажа в качестве капитана подлодки и торпедоносца, а также большой заинтересованности, которую он продемонстрировал в качестве референта, Дёниц оптимально подходил для дальнейшей службы на торпедоносце; он также предположил, что его «образцовая военная внешность и превосходные качества характера» делают его особо пригодным для тех постов, где он мог бы оказывать влияние на молодых офицеров и новобранцев. Он заключает: «В дополнение к добросовестному исполнению своего долга Дёниц обладает способностью радоваться жизни, что делает его очень популярным среди товарищей. Как отцу троих детей ему приходится идти на значительные жертвы в наше тяжелое время».

 Последнее было отсылкой к периоду гиперинфляции во время Рурского кризиса — политического орудия в попытке обойти условия Версальского договора. В начале 1923 года французские и бельгийские войска вошли в Рур, чтобы вынудить Германию заплатить недостающую часть военных репараций, в результате чего немецкое правительство призвало к забастовке в этой области. Чтобы оплатить это пассивное сопротивление, были напечатаны новые деньги, и это привело к тому, что на значительный период ценность марки упала за один день настолько, что за деньги можно было купить только самые дешевые товары. Уловка была убийственной, она вымела из домов среднего класса все сбережения, обанкротила тысячи семей, снова вызвала голод на улицы городов, еще больше ослабила связи в обществе и привнесла ту горечь и нетерпимость, которые революционеры и националисты использовали в своих целях.

 Дёницы были одной из тех семей, чьи сбережения были «съедены» инфляцией, а так как Карл получал зарплату раз в месяц, с ее помощью он даже не мог покрыть ежедневных трат; даже когда осенью ситуация с наличными деньгами стабилизировалась, его месячной зарплаты едва хватало на две недели — так он вспоминает в своих мемуарах, после чего Ингеборг покупала продукты в кредит.

 Его брат, у которого не было своей семьи, время от времени одалживал им деньги. После войны он вернулся в торговый флот, а затем основал свое дело в Риге, вероятно, что-то связанное с перевозками или агентство по экспорту-импорту, но настал день, когда и он обанкротился. Чтобы вернуть ему долг, Карл Дёниц был вынужден продать свои бесценные турецкие ковры.

 Его друг, фон Ламезан, тоже пострадал. Вернувшись после четырех лет плена из Англии, он не поступил обратно в военно-морской флот — возможно, потому, что он просто не смог, так как прославиться на предыдущей службе у него не было времени. Он стал учиться агрономии, надеясь купить себе ферму у моря. Но инфляция съела весь его капитал, и единственное, что он смог купить, было крошечное имение в Гольштейне.

 Несмотря на то что средний класс был разорен, а рабочие выброшены на улицы, имелись и такие слои населения, которые стали только богаче, чем были до инфляции. Верховное командование армии получило сто миллионов золотом в самый пик кризиса для нужд перевооружения в обход Версальского договора; часть этих средств вошла в два секретных фонда перевооружения: один в руках фрегаттен-капитана Вальтера Ломана из отдела военно-морского транспорта, а другой — у фрегатен-капитана Готфрида Хансена из отдела вооружения верховного командования флота.

 Дёниц упоминает в своих мемуарах, что его отдел в Киле работал в тесном сотрудничестве с Хансеном. Между тем крупные промышленники, которые приспособили свои операции к инфляции, остававшейся характерной чертой развития денежной системы Германии весь послевоенный период, увеличили свои реальные доходы за счет дисконтирования огромных счетов по обменным операциям в Рейхсбанке, выплачивая заметно обесценившимися рейхсмарками и используя свои доходы для приобретения средних и малых концернов.

 Естественно, такой хаос благоприятствовал и другому элементу общества — революционерам. Сейчас возможно выделить из них одного особенно важного — Адольфа Гитлера, и интересно обнаружить, что у него было много общих черт с кайзером в отставке. Он не был столь уродлив, но тоже представлял собой довольно тщедушного человека с узкой грудью, широкими бедрами, веретенообразными ногами и неприятной осанкой. Однако более потрясает другое сходство с Вильгельмом II — раннее взросление и ментальные характеристики: обоих воспитатели и учителя считали талантливыми, но лишенными самодисциплины и умения концентрироваться; оба впоследствии продемонстрировали изумительную память, но полную неспособность к анализу; оба считали мир тем, чем он им казался, искажая картину в своем разнузданном, эгоцентричном уме, и когда достигли власти, то стали перекраивать мир согласно своим фантазиям. Конечно, они вышли совершенно из разных сословий. Гитлер был сыном мелкого австрийского чиновника, и, не получив никакого толкового образования в школе по своей лени и из-за упрямого нежелания учиться чему-нибудь, что его не интересовало, провел свою юность в дешевых комнатах Вены, рисуя копии картин для почтовых открыток и поглощая псевдоинтеллектуальные политические идеи того времени, извлеченные из памфлетов, а также библиотечного чтения. Он совершенно некритично принял две самые распространенные темы своего времени и среды — социальный дарвинизм в той форме, которую выдвинул Трейчке и его последователи: борьба как основа жизни, победа сильнейшему, и расовые теории Хьюстона Стюарта Чемберлена и его последователей: важность расовой чистоты, миссию тевтонских народов и, кроме того, опасность для общества евреев. Выводом из этого было представление о евреях как центре тайного социалистическо-марксистского заговора.

 Мировая война заставила его покончить с бродяжничеством и впервые в его жизни принесла какую-то дисциплину и концентрацию. Он с энтузиазмом поддержал мировую миссию Германии и вступил в баварский, а не австрийский, полк, воевал вестовым в 6-й баварской дивизии, где заслужил Железный крест 2-го и 1-го класса; однако он не поднялся выше чина капрала, что ввиду его верности, очевидной храбрости и долгой службы заставляет предположить, что у него не нашли качеств, необходимых командиру. Он был потрясен Ноябрьской революцией 1918 года и перемирием, а также официальной версией происходящего, по которой выходило, что политики предали армию, что прекрасно вписалось в его еще сырые представления о тайном заговоре евреев, социалистов и коммунистов. Его преданность была замечена пресс-офицером командования баварской армии, который убедил его ходить на местные политические собрания и потом докладывать об их идеологии и настроениях; именно в этой работе он нашел свое призвание — сделал открытие, что может вести за собой аудиторию. В сентябре 1919 года он вступил в маленькую националистскую группу в Мюнхене, именуемую «Немецкой рабочей партией», и благодаря пылу, с которым навязывал несколько усвоенных им идей, вскоре занял в ней доминирующие позиции. Его успех основывался не на силе его аргументов, а на способности вызывать у коллег и слушателей глубокие чувства. Он дал им возможность перенести ответственность за всю горечь и унижение Германии на «красных» и «ноябрьских преступников»; он затронул глубинные, первобытные струны, сообщив слушавшим его, что они являются представителями расы избранных.

 В течение нескольких последующих лет партия росла и открывала отделения в других городах, во многом благодаря страстным речам Гитлера. Он также привлек многих ветеранов, организовав уличные бои с «красными», которые до тех пор были мастерами устрашения. Передовой частью этого движения стали СА — Sturm-Abteilung, — изначально созданные для зашиты собраний и митингов от атак политических оппонентов. Название партии было изменено на Национал-социалистическую немецкую рабочую партию — или для краткости НСДАП.

 Ко времени Рурского кризиса 1923 года СА стали организацией военного типа со своей униформой — коричневыми рубашками, кожаными ремнями, свастикой на повязках и знамени — одним из многих неофициальных Добровольческих корпусов, которые поддерживали национальную идею. Их новым вождем был Герман Геринг, летчик-ас Первой мировой и значительное приобретение для Гитлера, большинство окружения которого имело столь же ограниченный опыт, как и он. Гитлера также поддержали два проживавших в Баварии крупных лидера старой гвардии, фон Эпп и Людендорф. Они не были членами партии и смотрели на фанатичного «капрала» весьма снисходительно; однако они признавали безукоризненность его политических взглядов и восхищались военным порядком, который господствовал среди его сторонников — в резком контрасте с анархией и хаосом, распространившимися в Германии на волне инфляции.

 Именно в этих условиях Гитлер подвигнул Людендорфа на знаменитый Пивной путч, который начался 8 ноября во время массового собрания националистов в мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер». Предполагалось, что он выльется в совместный марш на Берлин объединенных сил Добровольческих корпусов для ареста «ноябрьских преступников», разгона республики и установления националистической диктатуры по типу фашистского режима Муссолини в Италии, которого Гитлер весьма ценил. Но военные усвоили урок Капповского путча и, кроме того, они были скорее монархистами, чем фашистами. Благодаря элементарным ошибкам со стороны Гитлера командование местного округа рейхсвера и баварская полиция смогли рассеять демонстрантов с относительно малым кровопролитием и арестовать вожаков марша.

 Суд над ними начался в Мюнхене в феврале 1924 года, и имя Гитлера впервые стало известно за пределами Баварии. Правительство само вызвало Рурский кризис, протестуя против Версальского договора, и, таким образом, было в большой степени ответственно за истерический национализм и хаос, которые за ним последовали. Чтобы восстановить порядок, оно было вынуждено обратиться за помощью к своему непримиримому врагу — армии, которая во время наведения порядка ясно продемонстрировала свои симпатии к националистам и ненависть к «красным» революционерам. В результате мюнхенский суд показал, что и судейская корпорация раскололась; Людендорф был оправдан, Гитлера обвинили в государственной измене и попытке переворота и приговорили к нелепому сроку в пять лет, с рекомендацией амнистировать. Он отсидел менее девяти месяцев в очень комфортных условиях, наслаждаясь удобной камерой и питанием, которое было и лучше, и более регулярным, чем то, что он, вероятно, когда-либо имел. Он использовал свободное время для изложения своих космических фантазий в рукописи, первая часть которой была опубликована в 1925 году под названием «Майн кампф».

 Суд над Гитлером и его соратниками не был чем-то исключительным. За три года до этого состоялась целая серия процессов в Верховном суде Германии в Лейпциге, которая показала такое же, даже более вопиющее нарушение самого смысла правосудия. Эти процессы проводились против некоторых из тех, кого союзники обозначали как «военные преступники». Лишь двенадцать дел дошло до суда, но обстоятельства одного из них, особенно отвратительного, необходимо изложить здесь, так как оно имело прямое отношение к дальнейшей карьере Карла Дёница.

 Речь шла о плавучем госпитале «Лландовери Касл», который торпедировала и потопила U-86 под командованием старшего лейтенанта Гельмута Патцига — того, который обошел Дёница на экзаменах на «Герте», заняв первое место в конкурсе. Сам Патциг не предстал перед судом, так как залег на дно. Вместо него к суду привлекли двоих вахтенных офицеров. Из их показаний стало ясно, что Патциг торпедировал госпиталь потому, что решил, будто на нем перевозят вооружение и солдат, а именно американцев; почему он так решил, выяснить не удалось. По крайней мере пять спасательных шлюпок было спущено с судна, прежде чем оно затонуло, и Патциг, всплыв на поверхность, допросил нескольких выживших, явно надеясь найти подтверждение своим умозаключениям по поводу вооружения и американских солдат. Когда же он обнаружил, что ошибается, то явно решил скрыть все свидетельства против себя — так как уничтожение плавучего госпиталя было нарушением Женевской конвенции — и после двух тщетных попыток протаранить спасательные шлюпки отдал приказ открыть огонь из кормового орудия, а затем проутюжил поверхность моря на месте преступления, стреляя по другим лодкам, пока не убедился, что все следы скрыты. После этого случая экипаж подлодки, который держали внутри во время расстрела, был, естественно, в шоке от происшедшего. Патциг заставил своих офицеров поклясться хранить молчание, а в вахтенном журнале были сделаны записи, показывающие, что подлодка находилась в это время далеко от места потопления госпиталя, о котором вообще не упоминалось. Получив все эти сведения, судьи пришли к заключению, что имеют дело с намеренным расстрелом беззащитных выживших, или, как это было изложено в приговоре: «Повсеместно известное мастерство наших подводников указывает на то, что стрельба, которая велась по лодкам, близость которых делала их прекрасной мишенью, не могла закончиться безрезультатно».

 Суду удалось выяснить, что Патциг был в состоянии возбуждения, когда отдавал приказ открыть огонь: «Он должен был действовать быстро: под давлением обстоятельств он перешел к действиям, которые эксперт по морским операциям справедливо назвал неблагоразумными!» Этот эксперт вскоре стал адмиралом и отвечал за систему образования моряков в 30-х годах. «Ввиду состояния возбуждения, — далее было изложено в приговоре, — произведенные действия нельзя назвать намеренными». Однако абзац, который имел значение в будущем, касался ответственности тех двух офицеров, которые предстали перед судом; они находились на мостике вместе с Патцигом и участвовали в бойне, хотя не было доказано, что кто-нибудь из них действительно стрелял. Вопрос состоял в том, является ли для них оправданием то, что они исполняли приказ своего командира: «Приказ Патцига не освобождает обвиняемых от ответственности... подчиненный, повинующийся приказу, подлежит наказанию, если ему было известно, что приказ начальника содержит в себе нарушение гражданского или военного законодательства. Это применимо к случаю обвиняемых... для них было совершенно ясно, что убийство беззащитных людей в спасательных шлюпках было не чем иным, как нарушением закона». Ввиду этого и «темной тени», которую их поведение бросило «на немецкий флот и особенно на подводников, которые столь многое сделали, сражаясь за Отечество», обоих обвиняемых офицеров осудили за «намеренное содействие Патцигу» в «убийстве» на тюремное заключение сроком до четырех лет. Однако возражения против даже столь мягкого приговора были столь велики, что ни один из них не отбыл свой срок до конца: одному позволили «бежать» после четырех месяцев, а другому — после шести.

 Не могло быть лучшего примера того настроения, которое господствовало в высоких кругах, и того, как готовилась почва для прихода к власти Гитлера: патриотизм, выражаемый в неповиновении предписаниям бывшего противника, значил больше, чем справедливость; убийство медицинского персонала, включая и медсестер, было осуждено так же, как и мелкое воровство, а офицер, который отдал приказ, вообще ушел от ответственности.

 Все, что было нужно тогда Германии, — это вождь и партия, которые сконцентрировались бы на чувстве ненависти и ввели бы все эти ценности в конституцию.

 К тому времени Дёниц, который, без сомнения, мало знал и не задумывался о Гитлере — хотя он совершенно точно слышал о суде по поводу «Лландовери Касл», и презирал суд, и был против вынесения обвинительных вердиктов, как любой патриот-военный — был направлен на службу в Морское руководство (Marineleitung) в Берлин. Прежде чем занять свой пост осенью 1924 года, он прошел краткие курсы подготовки личного состава, организованные контр-адмиралом Эрихом Редером, одним из бывших офицеров штаба Тирпица, который был близок к фон Троте и переведен в тень для маскировки после дела Каппа.

 Он был способным, очень корректным офицером, преданным службе и, так же как и Тирпиц, имел столь же широкие представления о будущем вооруженных сил и народа Германии в качестве хозяина океанов. Его комментарии по поводу Дёница на завершающем этапе обучения заслуживают внимания: «Умный, старательный, амбициозный офицер. Блестящие профессиональные и общие знания, ясное понятие в вопросах руководства военными действиями на море. Хорошие военные, равно как и технические таланты. Я рекомендую использовать его не на одностороннетехнических постах, но предоставить возможность дальнейшей тренировки для последующего руководства в военном флоте».

 Он также рекомендовал его как «весьма подходящего человека для воспитания молодых офицеров», из чего можно заключить, что Дёниц разделял взгляды Редера о будущем флота и Германии в мировой политике и об участии военных морских офицеров в «будущей освободительной борьбе германской нации», как это было выражено в военно-морском меморандуме того времени.

 В Берлине, в Морском руководстве, прошло назначение Дёница главой отдела по организационным и внутриполитическим делам военного направления. В своих мемуарах он дает понять, что больше всего имел дело со служебными правилами и новым военным уголовным кодексом, который разрабатывался разными комитетами рейхстага в сотрудничестве с Руководством сухопутных войск и приспосабливался к тогдашним условиям на военно-морских базах. Это была особенно деликатная задача, так как на флоте все еще продолжалась грызня между бывшими членами Добровольческих корпусов и теми, кто не принимал активного участия в борьбе с внутренними врагами, а также там сохранялась явная опасность просачивания коммунистов и даже захвата ими власти в военных портах. К тому же все происходило при постоянных атаках со стороны левых в рейхстаге. Но в своих опубликованных бумагах Дёниц ни о чем этом не говорит ни слова...

 Однако большую часть работы в военном управлении как раз и составляла борьба с коммунистической пропагандой и захватом власти на флоте. Нет никаких сомнений, судя по его взглядам впоследствии, равно как и по обильным свидетельствам его начальников в командовании флота, что в это время в Берлине усилилась ненависть к коммунистам.

 Одним из таких пропагандистских упражнений, с которым его отделу пришлось столкнуться в 1926 году, была топорно сделанная пьеса «пролетарского театра», поставленная «краснофлотцами» в ознаменование морских мятежей и изображавшая разные жестокости, к которым якобы прибегали морские офицеры, заканчивающиеся уничтожением матросских вожаков. Между тем его близкое знакомство с деятельностью рейхстага лишь упрочило его предубеждения против партийной политики — тоже вполне естествено, если учитывать его воспитание и идеологическую обработку в офицерском корпусе.

 Хотя его долг посредника между разными отделениями флота и армии и его пост представителя флота на соответствующих заседаниях комитетов рейхстага потребовали от него специфических навыков, весьма отличающихся от тех, которые он проявлял ранее, глава его отдела, капитан флота Верт, доносил: его «умению» быстро уловить суть дела и блистательной военной внешности он приспособился ко всему удивительно быстро. Верт продолжает так: «Имея дело с другими министерствами и службами, он оказался способен благодаря своей объективной и дружелюбной манере ведения переговоров добиваться наилучших решений для своего отдела».

 Его характер и предрасположенности, продолжал Верт, сделали его «особенно ценным морским офицером», и вне службы он «является популярным и уважаемым среди товарищей и, несмотря на экономические сложности, никогда не теряет хорошего настроения и чувства юмора».

 Морское руководство в то время было штабом тайного перевооружения; там собрались ведущие специалисты в области восстановления подводного флота — Арно Шпиндлер, Вильгельм Канарис, грозный Вилфред фон Лёвенфельд, все те, кто тесно работал с Вертом и подчинялся тому же начальнику, контр-адмиралу Адольфу Пфайфферу. Канарис, будущий глава абвера, был связным между Морским руководством и Испанией, сотрудничество с которой предполагалось, особенно в области строительства подводных лодок. Он настоял на создании особого департамента, ведающего подлодками, в Морском руководстве, в результате чего дела субмарин были выведены из-под инспектората по торпедам и минам в Киле и переведены в Берлин, — прикрытием была необходимость в ведомстве, разрабатывающем меры против подлодок, — и подчинены Арно Шпиндлеру.

 Первой задачей Шпиндлера было определить, какие типы подлодок можно проектировать по мобилизационному плану А — войны против Франции и Польши. Он занялся этим, сравнивая технические характеристики различных типов иностранных подлодок, описанных в различных военных источниках, и опрашивая капитанов; имя Карла Дёница появилось в списке тех, кто подлежал опросу. Виделся ли Шпиндлер с Дёницем до того или нет, остается неясным, но консультация с ним была одной из первых — она произошла в январе 1926 года.

 Подгоняемый Канарисом, которому были нужны точные спецификации для заказов в Испании, Шпиндлер рекомендовал для Балтики тип маленькой подлодки водоизмещением 270 тони и два других типа по 500 тонн: один для установки мин, а другой — для торпедных атак в Северном море. Интересно, что, хотя военные действия против торговых судов всегда занимали первое место при длительных морских операциях, Шпиндлер основывал свои рекомендации для подлодок целиком на операциях против военных судов противника. 500-тонные лодки должны были действовать против кораблей, поддерживая блокаду на расстоянии выходов в Северное море, против французских эскадр, пытающихся войти в Балтику, и против французских эскадр и транспортов в Средиземноморье.

 Группа проектировщиков из IvS в Роттердаме начала разработку новейших схем по выбранным типам. Вскоре, в июле 1926 года, военно-морские миссии были направлены в СССР: одна под руководством Шпиндлера, другая — Лёвенфельда, для изыскания возможностей заключить контракты по субмаринам под прикрытием торговых договоров, которые уже позволяли тайную разработку и производство танков, вооружения и самолетов для Германии.

 Эта волна самоуверенной активности частично объяснялась оживлением экономики: Рурский кризис привел к созыву международной комиссии, которая рекомендовала выделить кредит в 800 миллионов золотых марок для поддержки рейхсбанка. Большая часть этих иностранных займов шла напрямую к Круппу, Тиссену, Сименсу и другим важнейшим производителям оружия, которые уже были втянуты в паутину приготовлений по перевооружению, а так как правительство одновременно резко повысило бюджет армии и флота, результатом стал подъем тайного перевооружения.

 Между тем министр иностранных дел Густав Штреземан публично заверил мир в следовании политики «выполнения» репараций и других статей Версальского договора; за свои усилия он был вознагражден в январе 1927 года, когда Контрольная комиссия союзников, которая должна была следить за попытками нарушения ограничений по вооружению, была отозвана из Германии; окончательный отчет комиссии констатировал, что Германия никогда не разоружалась и не имела такого намерения и, наоборот, делала все, что в ее силах, чтобы обойти статьи договора.

 Тем временем флот продолжал свою работу без остановок. Восемь из десяти «зимних исследований» 1927/28 года были посвящены подводным лодкам. В феврале Шпиндлер вместе с непосредственным начальником Дёница, Вертом, стал разрабатывать программу курса для подготовки мичманов подлодок, введенную в курс по торпедам, в апреле первая спроектированная в Германии подлодка для Турции была закончена на роттердамской верфи, контролируемой Круппом, и бывший командир субмарины Вернер Фюрбрингер и бывший главный механик начали ее испытания, докладывая обо всех деталях в департамент подлодок Морского ведомства через подставную компанию, учрежденную Ломаном на деньги секретного фонда.

 Основным стремлением Морского руководства в этой ситуации было, конечно же, сбросить «оковы» Версаля и вернуть себе самоуважение. Но за этим также стояло общее презрение к парламентскому правительству и желание вернуться к старой, надежной власти; это чаяние «чуть-чуть» осуществилось при избрании в 1925 году генерал-фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга президентом республики после смерти первого президента Фридриха Эберта. Он был человеком, которому они могли быть верными от всего сердца; тем не менее, маневры и компромиссы в партийных политических играх рейхстага, а также широкое распространение там социалистических и пацифистских настроений вызывали лишь отвращение в милитаристских кругах, учитывая то, что идеалы демократии сами по себе были вне понимания большинства морских офицеров — особенно тех, что входили в малое ядро, отобранное после войны за их «здоровый военный вид» и профессиональную компетентность.

 Они пробыли в самые сложные годы на самом пике «бисмаркианского рейха» в глубине души оставаясь морскими офицерами империи, и глубоко верили в мировую миссию Германии, а их национальные и расовые идеи вместе с презрением к парламентаризму лишь обострились в результате того унижения, которое они и нация испытали начиная с 1918 года. В целом все они находились в опасном, весьма возбудимом состоянии ума.

 Одним из тех, кто оказывал тогда наибольшее влияние на офицерство, был фон Лёвенфельд; его взгляды на мир, выраженные на митинге 1926 года, вполне типичны для того времени. В Европе он видел советский большевизм в союзе с «волной славян» как самую большую угрозу Германии и западной культуре, хотя Польша и Франция оставались для него самой непосредственной угрозой.

 С другой стороны была Италия Муссолини, соперница Франции в Средиземном море. Таким образом, потенциальный союзник Муссолини, «диктатор и искренний разрушитель итальянской социальной демократии и еврейского франкмасонства», оказывался врагом германской демократии. Что касается Англии, то Лёвенфельд рекомендовал систематические и тактичные попытки наладить с ней дружбу, так как «в настоящий момент» она является лидером западной культуры. Историк Йост Дюльффер видит скрытое в этой фразе «в настоящий момент» ожидание того, что Германия займет ее положение в будущем.

 Сходство мировоззрения фон Лёвенфельда и Гитлера, выраженное в тот период в «Майн кампф», поразительно. Вскоре флот и нацисты начали образовывать неофициальные связи через бывшего на момент путча начальника военно-морской базы в Киле адмирала фон Леветцова, с тех пор находившегося в отставке, но ставшего советником Гитлера по морским вопросам.

 Дёниц, по словам вдовы его друга, фон Ламезана, был аполитичен — в противоположность ее мужу, который любил теоретизировать и обсуждать мировые дела. У Дёница не было ни времени, ни предрасположенности к таким занятиям; его работа составляла всю его жизнь, и фон Ламезан завидовал его способности ставить перед собой такие задачи, выполнению которых он мог отдаваться всей душой. Тем не менее, аполитичное отношение Дёница содержало в себе принятие всего, за что должен был стоять корпус морских офицеров. Это так или иначе выражено во всех характеристиках, которые давало ему его начальство, а также в его более поздних известных взглядах, в его яростной амбициозности и почтении, которое он испытывал всю свою жизнь к фон Лёвенфельду, образцу твердости, антикоммунисту, борцу с социал-демократами, евреями, националисту и стороннику перевооружения.

 Что касается участия Дёница в тайной подготовке подводного оружия, то здесь он не был ключевой фигурой; его имя не фигурирует в списках комитетов, принимавших решения по этому вопросу, но как глава отдела в военном управлении, в основном занимавшемся координацией разных вопросов, он, безусловно, какую-то роль в этом сыграл.

 В 1927 году, через год после того, как в Голландии начались практические испытания подлодки группой Вернера Фюрбрингера и его непосредственный начальник Верт напрямую связался со Шпиндлером по вопросам о теоретических курсах подводников, в ежегодном рапорте, подаваемом на Дёница, впервые появились детали его прежней службы: «Проходил военную службу в качестве вахтенного офицера подводной лодки с 1.04.1917 по 1.12.1917, капитана подводной лодки с 11.1.1918 по 25.09.1918».

 Верт подтвердил свою прежнюю блестящую рекомендацию и добавил: «Его уверенный, умелый, дружелюбный образ действий показывает себя при любой возможности».

 Он ввел также описание его внешности: «Высокий, стройный. Очень хорошие военные и светские манеры». На самом деле, Дёниц был немногим выше среднего роста; его чрезвычайная худоба и очень прямая осанка создавали впечатление, что он выше.

 Начальник Верта, Пфайффер, пометил на этой рекомендации: «Особенно компетентный офицер, который заслуживает наблюдения».

 Хотя знаки растущего преуспевания Германии были очевидны в Берлине, Дёниц все еще был весьма стеснен в финансах. С тремя детьми на руках, которых надо было кормить, обеспечивать им образование, и дополнительными расходами, такими как уроки тенниса и танцев для Урсулы, на поддержание привычного стиля жизни в апартаментах с большими комнатами и служанкой на Бергманн штрассе, 4, он не мог позволять себе посещения театров и концертов, тем более «декадентской» ночной жизни столицы. К последнему он и не стремился; как указывают его отчеты, у него был очень серьезный взгляд на жизнь. Если у него и появлялись лишние деньги, то, судя по всему, он старался тратить их на антиквариат, который любили и он и Ингеборг, или гравюры на меди с изображениями генералов и сражений времен Фридриха Великого.

 Если они выезжали семьей на праздники, то обычно на один из островов Северного моря, на Боркум или Норденей, но никогда на Бальтрум, где был похоронен его отец, и по железной дороге путешествовали четвертым классом; это значило — на деревянных скамьях, в большом промежутке между которыми, предназначенном для багажа, укладывались спать их дети. По выходным, как вспоминала их дочь Урсула, которой тогда было десять лет, вместе с ее братом Клаусом (семи лет) и Петером (пяти), они ходили в музеи, а летом плавали по озеру Ванзее или устраивали пешие прогулки. Особенно ярко ей запомнилось то, как отец читал им перед сном баллады, которые он выучил еще мальчиком, «Сын короля», «Граф Дуглас», «Красная лодка» и другие. Ему нравилось декламировать их с выражением и с чувством.

 Детей растили как протестантов (евангелистов), и они должны были молиться на ночь; вероятно, это было влияние их матери. Дёниц в своих мемуарах вспоминал, как младший, Петер, однажды вечером задумчиво посмотрел на свою мать из кроватки и спросил: «Мамочка, а у Бога тоже есть телефон?» Однако для Дёница и Ингеборг христианские рассказы и молитвы были просто традиционным способом воспитания детей; они не ходили в церковь, за исключением особых случаев; Ингеборг описывали как современную женщину, и весьма сомнительно, чтобы она была верующей христианкой на этом этапе их жизни.

 Время от времени они проводили несколько дней в маленьком поместье фон Ламезана в Гольштейне. Фрау Ламезан была уверена, что любимым ребенком Карла Дёница была дочь Урсула. Сама Урсула вспоминала, что когда отец приходил домой не в духе, то мать подталкивала ее к нему, чтобы он успокоился. Однако первый, кого он приветствовал по возвращении домой, всегда был их пес, маленький шпиц по имени Пурцель. Как любой «самокопатель», Дёниц, естественно, был подвержен резким сменам настроения. Ингеборг была более легкомысленна, весела и открыта по своему характеру, и Урсула чувствовала, что она позволяет Карлу Дёницу доминировать; это находит подтверждение и в воспоминаниях фрау Ламезан; она описывает его как «человека долга», который жил ради работы и при этом, к сожалению, не заботился о других. Однако она же описывает Ингеборг как сильного человека. Она полагала, что они поженились, испытывая друг к другу сердечную склонность, хотя по временам он не имел достаточно времени, чтобы уделять ей внимания — из-за «своей задачи».

 Такое впечатление, что обычные сложности в семьях военных, связанные с частыми разлуками и небольшими деньгами, пока муж пребывает в нижних чинах, в случае Дёница увеличивались из-за его повышенной ответственности перед работой и его темперамента, но во всех других отношениях их семья была вполне нормальной и дружной. Ингеборг была веселой матерью, которая искренне наслаждалась, изображая лошадку, во время игр с детьми; он был нежным отцом по праздникам или, когда ему позволяла работа, по выходным. Урсула вспоминает, что во время одной из праздничных поездок на Норденей было устроено соревнование по строительству песочных скульптур; ее отец принял в этом участие и вылепил гигантского сфинкса в два метра высотой, а она сделала этому сфинксу хвост. Однако она сделала его слишком длинным — с бантиком на конце, и отец рассердился и заставил ее укоротить его, прежде чем к ним подошел судья. Они украсили скульптуру ракушками и брызгали на нее водой, чтобы она не обрушилась раньше времени. Это — чудесная деталь, предполагающая у Дёница некоторое воображение, уважение к античной культуре или, может быть, просто отражение его собственных приятных воспоминаний о Средиземноморье.

 В целом он был молчаливым человеком. В компании он мог заставить себя очаровывать собеседника, как на это указывали в своих характеристиках его начальники; на работе он говорил четко и ясно, на отдыхе был прекрасным товарищем, но никто не считал его хорошим рассказчиком или забавным весельчаком. И фрауЛамезан, и его собственная дочь вспоминали его как очень закрытого человека, сильной внутренней дисциплине которого претили опрометчивые, необдуманные разговоры. Возможно, воспоминания детства тоже входили в число таких ненужных тем. Как бы то ни было, остается подозрение, что чисто мужская атмосфера, в которой он рос, давление его отца и его собственная внутренняя настроенность, возможно, затеняли его юность и вынуждали его умалчивать о многих воспоминаниях.

 Его отношения с братом казались хорошими. Деньги, которые давал ему в долг Фридрих и которые помогли Карлу содержать семью во время инфляции, уже упоминались. Хотя он и жил за границей, но время от времени приезжал к ним в гости, особенно часто на Рождество; Урсула вспоминает его с большой любовью как крупного, веселого человека, весьма отличавшегося по темпераменту от ее отца. Но младшая дочь Фридриха, Бригитта, вспоминает невероятное сходство в поведении и характере обоих братьев.

 Когда Фридрих женился, Урсула была одной из подружек невесты, но через какое-то время братья поссорились и отдалились друг от друга; когда и почему это случилось, остается неясным. Те, кто дожил до старости из обеих семей, тогда были совсем маленькими, а Карл Дёниц об этом в своих мемуарах не говорит — на самом деле он вообще редко упоминает брата. Может быть, это случилось из-за денег, которые нужно было возвращать, так как Урсула полагала, что у них остались деньги дяди. Что бы ни было причиной ссоры, она сильно ударила по отношениям двух семей, и возможно, что Дёниц больше никогда после этого не видел своего брата.

 В начале августа 1927 года о тайном перевооружении флота стало известно в результате так называемого «скандала Ломана» (Lohmann-Aftare). Давно уже было известно, что перевооружение, нарушающее договор, идет полным ходом. Однако когда финансовый директор «Берлинского листка», расследуя дело пропагандистской кинокомпании «Феб», наткнулся и напечатал подробности деятельности чрезвычайно засекреченной сети компаний, которые обеспечивались через контору «Морского транспорта» Ломана при Морском руководстве, то весь антивоенный запал коммунистов и пацифистов из крыла социальных демократов вспыхнул с новой силой, и флот вновь стал объектом нападок. Дёниц был привлечен к подготовке дела о флоте для слушаний в рейхстаге. К тому времени он уже работал в сотрудничестве с тем отделом армии, который был создан там по образцу его собственного отдела, когда стало ясно, что в политических делах люди из флота гораздо большие профессионалы. Его главой был подполковник Курт фон Шлейхер, офицер прусской закалки, который ненавидел республику за ее материализм и коррупцию и жаждал возвращения к авторитарным ценностям прежних дней.

 Дёниц не упоминает «дело Ломана» ни в одной из опубликованных им книг, там он просто сообщает, что Шлейхер был главой одного из отделов, с которым он сотрудничал в тот период. Тем не менее, нет никаких сомнений в том, что он всей душой присоединился к защите военных от атак слева и что его неприязненное отношение к коммунистам и демократам любого цвета лишь усилилось.

 Правительство попыталось замолчать факты собственного участия в «деле Ломана». Между тем самого Вальтера Ломана принесли в жертву вместе с министром обороны и несколькими высшими чинами флота, замешанными в этом деле; их судили и понизили в званиях или вообще отправили до срока в отставку. Среди них были Пфайффер, Верт, фон Лёвенфельд и глава всего флота адмирал Ганс Ценкер, которого в 1928 году сменил адмирал Эрих Редер. Канарис получил должность и был отправлен в действующий флот, как и Дёниц, хотя неизвестно, было ли это следствием того, что он был замешан в скандале. Ясно только, что то были косметические изменения и после некоторой паузы и флот и правительство продолжили свои попытки обойти запреты Версальского договора.

 Так, в самый разгар волнений, в августе, Пфайффер провел совещание, которое посетили Канарис, Шпиндлер, представители отдела судостроения и ломановской фирмы-посредника, по поводу финансирования испанского проекта Канариса по строительству подлодок, тогда уже близившегося к завершению, а в ноябре, когда контракт был наконец подписан, Ценкер одобрил перевод четырех миллионов рейхсмарок из собственного бюджета флота.

 Весной следующего года Фюрбрингер и его люди, закончив испытания второй немецкой субмарины, спроектированной немцами и построенной для Турции на роттердамской верфи Круппа, доставили лодки в Константинополь, и оба, Фюрбрингер и его главный инженер, остались там и возглавили турецкую школу подводников.

 Между тем Дёниц с декабря 1927 года служил навигационным офицером на крейсере «Нимфа», флагмане командующего соединением разведывательных сил флота на Балтике — не кого иного, как контр-адмирала Вилфрида фон Лёвенфельда! Вероятно, это назначение было гораздо больше ему по вкусу, чем кабинетная работа в Берлине; и он записывает в своих воспоминаниях, что экипаж крейсера «объединен бодростью духа» и образовал сообщество, в котором «каждый юный моряк был так же счастлив успехам их корабля на учениях, как и капитан».

 Одними из причин такого более счастливого положения дел были строгая политика отбора персонала для флота, отсев всех кандидатов, чьи семьи имели какие-либо связи с республикой или социалистической политикой, и особое внимание к просачиванию коммунистических элементов и попыткам создания ячеек. Морские порты по-прежнему оставались рассадниками коммунистических идей, а рядовой и старшинский состав — главной целью для обращения в иную идеологию. Но постоянная бдительность офицеров и стремление пропаганды держать матросов в курсе событий и побуждать их самих сражаться с этой опасностью возымели эффект. Помогала и немногочисленность моряков. Как писал Дёниц, из кандидатов могли выбирать, основываясь на их качествах. Лучшим качеством, как Дёниц хорошо изучил за те три года, что был вовлечен в военную службу и политические дела в Берлине, был патриотизм.

 Время на «Нимфе» проходило за индивидуальной подготовкой и совместными учениями — разведка днем, атака ночью — дальние плавания и, наконец, осенью морские маневры. И снова он получил образцовую характеристику от своего начальника, капитана крейсера Конрада, бывшего когда-то выдающимся штурманом; в своих мемуарах Дёниц щедро благодарит его за все те уроки, который тот ему преподал.

 Характеристика была одобрена и скреплена подписью фон Лёвенфельда, что стало последней официальной его услугой исключительно многообещающему юнцу, которого он выделил за восемнадцать лет до этого среди кадетов «Герты».

 Дёницу теперь было 37 лет. 1 ноября 1928 года он получил повышение, стал корветтен-капитаном, то есть капитаном 3-го ранга; это совпало с его первым независимым командованием военным подразделением. Назначение состоялось 24 сентября 1928 года, а 31 октября Лёвенфельд был уволен в отставку. Дёница назначили командиром 4-й полуфлотилии торпедоносцев. Как он написал в мемуарах, «прекрасное назначение... я был независим. У меня под началом находилось около 20 офицеров и 600 матросов, большое число людей для столь молодого офицера, каким я тогда был».

 И он немедленно погрузился в подготовку, используя каждую минуту, свободную от выполнения его служебных обязанностей на корабле-флагмане, для выработки систематической программы тренировок; поделив первый год на части, он каждой из них назначил свою задачу, начиная от индивидуальных стрелковых тренировок до морских учений одиночного торпедоносца, двух торпедоносцев, наконец, четырех торпедоносцев и учений со всем флотом.

 Когда пришло время принимать командование над своей полуфлотилией, он уже знал совершенно точно, что должен сделать, и не терял времени на то, чтобы внушить свои идеи и привычку к неустанной работе своим капитанам или чтобы показывать им, кто здесь начальник.

 Из мемуаров Дёница видно, что базовая тактика по образованию колонны для поиска противника днем и поддержания связи на пределах видимости вплоть до атаки ночью осталась неизменной с его бывшего плавания на торпедоносце. Он упоминает, что на осенних маневрах 1929 года целью был конвой противника, который полуфлотилия вполне могла найти и «уничтожить» за ночь. Неясно, были ли некоторые из заданий специально задуманы для отработки атаки на поверхности подводных лодок, хотя интересно, что характеристика на него за 1930 год была скреплена подписью контр-адмирала Вальтера Гладиша, одной из ведущих фигур в тайных приготовлениях подводного флота, который подписывался как командующий подводным флотом. Конечно, этот титул не числился ни в одном из флотских списков. Также интересно, что в том же 1930 году прошли первые практические учения боевых подводных лодок, что отличалось от испытаний офицерами в отставке, такими как Фюрбрингер. Учения были проведены на 500-тонной финской субмарине, которую спроектировали в IvS и построили в Финляндии при помощи немецких инженеров. Немецкие офицеры были переодеты туристами и испытывали лодку с июля по сентябрь.

 Отвечая на вопросы о своей карьере в 1969 году, Дёниц сказал, что он «не мог получить лучшего назначения в свете своей будущей карьеры флотоводца, нежели назначение командующим 4-й полуфлотилией торпедоносцев». Возможно, он имел в виду нечто общее, однако эссе, посвященное его жизни на флоте и появившееся в «Ташенбухе» в 1944 году, утверждает, что осенью 1929 года его новый пост на торпедоносце «впервые предоставил ему возможность изложить весь свой опыт и предложения (по реконструкции немецкого флота подводных лодок) в форме меморандумов, написанных для его начальников и других влиятельных лиц». Может быть, это пропагандистская выдумка; ни одного такого меморандума не было в бумагах Вальтера Гладиша или где-то еще. Однако упоминание конкретной даты, осени 1929 года, вместо общих рассуждений о его участии в подготовке субмарин показательно, а также интересно, что в 1932 году подробное рассмотрение типов субмарин привело к решению уменьшить в размерах рулевую рубку, чтобы стал меньше силуэт в целом.

 Как для весьма амбициозного, упорного в своем карьерном стремлении офицера, который, безусловно, знал все о тайных работах по субмаринам, это было вполне в его характере — делать предложения и писать меморандумы на эту тему. А, учитывая большую степень участия Лёвенфельда и Гладиша в делах подводных лодок, можно предположить, что его специально готовили для службы в будущем подводном флоте.

 Так это или не так, но характеристика, которую ему дал командир 2-й флотилии, корветтен-капитан Отто Шнивинд, не могла быть более подходящей: «Исключительно одаренный для этого поста, выше среднего, упорный и энергичный офицер. С его способностями, неутомимостью и добросовестностью вверенная ему полуфлотилия получила подготовку по замечательно высокому стандарту. Обладает яркой индивидуальностью и пониманием, как обращаться с офицерами и командой. Чрезвычайно одарен чувством долга и энергичностью, предъявлял высокие требования как к себе, так и к своим подчиненным. Имеет ясные, уверенные суждения по всем профессиональным вопросам... Скор в мысли и действии, быстр в решении, абсолютно надежен.

 Очень активен и заинтересован в обучении своих офицеров, особенно близко к сердцу принимает нужды и потребности офицеров и команды.

 Сердечен, прямой и сильный характер, всегда готов оказать помощь. Умен и всеобъемлюще образован. В социальном общении весел и открыт, всегда в хорошем настроении. В целом блестящий офицер и достойная личность, равно уважаем как офицерами, так и командой, всегда тактичен с подчиненными и прекрасный товарищ».

 Одним из источников успеха Дёница была его абсолютная преданность поставленной перед ним задаче и любовь к своей профессии. Завершая свой отчет о том дне, когда флотилия прибыла в Лиссабон в конце мая 1930 года, он рассказывает, как вечером он и его капитаны сидели на площади под пальмами и пили красное вино до рассвета, «довольные нашей жизнью и нашей профессией, лучшей из существующих!».

 За то время, пока он поднимал своих людей на высший уровень профессионализма, страна вступила в новый период кризиса. Причины были и экономические, и политические. С одной стороны, начало спада в мировой торговле показало искусственность того процветания, которым Германия наслаждалась за счет иностранных займов, и снова рост инфляции, банкротств и безработицы; с другой стороны, уклон влево на выборах 1928 года встревожил консерваторов и промышленников и ввел их в примерно то же самое настроение «загнанности в угол», что господствовало до 1914-го и сразу же после проигранной войны. В отчаянии они обратились к Адольфу Гитлеру.

 Гитлер использовал время после освобождения из тюрьмы на перестройку своей партии и обеспечение себе главенствующего положения в ней. Его тактика была простой, но блистательно эффективной: то был принцип фюрера или «вождя», пирамидальная структура, заимствованная у армии, в которой каждый человек безоговорочно подчиняется своему непосредственному начальнику и верховному вождю, что превратило партию в продолжение его самого, институализируя его потребность доминировать и его неспособность слушать других и понимать чью-либо точку зрения, кроме своей собственной.

 Раздражающие попытки прибегнуть к рациональным аргументам или лидерские ухватки соперников были запрещены указом фюрера. В краткосрочной перспективе это служило практической цели и как нельзя лучше предупредило раскол партии на мелкие фракции, что, таким образом, дало ему тактическую гибкость, позволило быстро реагировать на все и сфокусировать единую волю. В долгосрочной же, конечно, это несло множество опасностей, так как фюрера может испортить власть. Эта опасность была очевидной в случае Гитлера, так как он уже привык господствовать над своими ближайшими коллегами, из того же круга людей с ограниченным опытом и образованием, как и он сам, которые были совершенно зачарованы потоком его идей. Они замирали при его вспышках ярости, когда ему кто-то противоречил, и потрясались до глубин своей мелкой души при его приступах ненависти. Убеждение, гнев и мстительность — могучее оружие; Гитлер использовал его сознательно и бессознательно для удовлетворения своих собственных первобытных потребностей.

 К его захватывающей ораторской силе добавлялся звериный нюх на скрытые чувства и желания других людей и крестьянская сметка в обращении с теми, кто в социальном, финансовом или интеллектуальном плане стоял на уровень выше, чем он; они же, со своей стороны, презирали и высмеивали его. Любому человеку с критическим складом ума было трудно принимать его всерьез. В своем окопном плаще на нелепой фигуре, с перхотью на воротнике, с лицом, единственной выразительной деталью которого были его голубые глаза, смотревшие прямо и яростно (он был близорук), он выглядел тем, кем и был: уличным агитатором. Его невзрачная внешность и неуклюжие манеры, свойственные австрийским «неряхам», богемная небрежность, столь контрастирующая с его партийным образом силы, вместе с природной левизной, проявлявшейся, когда он оказывался в более высоких социальных кругах, были его весьма ценными чертами. Благодаря им все политические противники и могучие потенциальные союзники воспринимали его как безобидного демагога, которого можно использовать, манипулировать им и отбросить, когда понадобится. Таким, возможно, он и остался бы, если по Германии не ударили спад торговли и безработица, увеличив число тех, чье негодование и свободное время могли быть подчинены его воле. В этом он был непревзойденным мастером. Как пропагандист он показал себя гением.

 Инсценировка и спецэффекты партийных съездов в Нюрнберге, штандарты и знамена, марши и контрмарши, крики, музыка и эмоции толпы, уличные бои с внутренним врагом — большевиком, тиражирование в нацистских газетах и речах, исполненных ненависти к Версальскому договору и к «ноябрьским преступникам» в правительстве, которые его подписали, к большевизму и еврейскому мировому заговору, который породил его... Никогда не переходя от общих мест к частностям или поискам средств преодоления, никогда не вступая в дискуссию или спор, просто вдалбливая это в головы, как он это делал в своем близком кругу недоучек, крикливо и грубо. Именно такими методами партия росла численно — как одно из наиболее отвратительных следствий экономического кризиса. И именно в этот момент присоединение к ней молодежи с ее агрессией и идеализмом превратило ее в мощное движение.

 Поэтому так получилось, что глава консервативных, промышленных и пангерманских сил Альфред Гугенберг, напуганный одновременным наступлением левых, обратился к нацистам! Гитлер имел именно то, чего ему недоставало, — поддержку масс; у Гугенберга же было то, чего недоставало Гитлеру, — финансовые ресурсы и политический патронат над промышленниками и землевладельцами. Как и многие другие до него, он недооценил, до какой степени богемный капрал жаждет господствовать и насколько первобытно-аморальна его натура. В терминах религии это был пакт с дьяволом; последствия этого были ему ясны; страх международного марксизма, горечь национального унижения, выраженного в ненавистных условиях Версальского договора, ослепили его и тех магнатов, которых он представлял. С помощью общенациональной машины пропаганды Гугенберга Гитлер стал известен в каждом немецком доме; на выборах в сентябре 1930 года, которым предшествовали кровопролитные столкновения между нацистам, «красными» и республиканцами, партия Гитлера повысила свое представительство в рейхстаге с 12 до 107 депутатов, превратившись во вторую по численности в парламенте.

 Гитлеру оказывали широчайшую поддержку в вооруженных силах, особенно среди молодых офицеров и рядовых и особенно на флоте. Старшие армейские офицеры глядели на нацистов с той же опаской, что и на коммунистов, справедливо не видя большой разницы между ними: и те и другие были революционными силами, стремящимися к разрушению существующих институтов и общественных структур; и те и другие подразумевали диктатуру их партии. Но многие старшие офицеры на флоте симпатизировали нацистам, так как флот по-прежнему оставался новшеством и после мятежей 1918-го и 1923 годов и сражений Первой мировой нуждался более чем когда-либо в доказательстве, что он не какая-то дорогая, потенциально разорительная роскошь; а так как морским офицерам приходилось с гораздо большим трудом, нежели армейцам, объяснять выгоды от наличия флота нации, которая по-прежнему мыслила в категориях землевладения, они совершенно естественным образом склонялись к такой партии, как партия Гитлера, которая обещала им сбросить оковы Версаля и восстановить боевую мощь Германии.

 К тому же, вероятно, ядро офицерского корпуса, которому предназначалось нести в себе семена будущего флота, было выбрано за здравый смысл, и поэтому они были так чувствительны к призыву Гитлера; общие слова, которые он произносил о миссии Германии в мире и о расовой основе этой миссии, были теми самыми, что им вбили в головы еще как офицерам империи. А когда Гитлер говорил о восстановлении чести Германии, о сбрасывании оков Версаля и о самостоятельности в вопросах обороны, они почти лично могли идентифицировать себя с потерянной честью флота и постыдными революциями.

 Примечательно, что Гитлер пользовался особенной поддержкой среди бывших членов Добровольческих корпусов. И когда с ростом безработицы в морских портах росли в силе и местные отделения нацистской партии и призыв Гитлера распространялся все дальше среди матросов, офицеры все больше видели в ней народное «верное» движение, чьи цели совпадали с их собственными. Это было именно то, что они сознательно пестовали уже давно, так как разные мятежи то и дело показали опасность старого стиля «работы».

 Сам Дёниц тоже не мог остаться равнодушным к призывам Гитлера; к 1929 году, его первому году в должности командира полуфлотилии, военно-морские базы Киля и Вильгельмсхафена были успешно «наводнены» нацистами, и к весне 1932-го пропагандист Гитлера Йозеф Геббельс сообщил после визита на одну из этих баз, что «все, и офицеры и команды, целиком за нас». Вряд ли можно сомневаться в том, что Дёниц откликнулся на призыв партии по тем же соображениям, что и другие патриотически настроенные и амбициозные молодые офицеры; на торпедоносцах служили именно молодые, и особенно примечательно, что командир флагмана Дёница — миноносца «Альбатрос» — Карл Йеско фон Путткамер стал морским адъютантом Гитлера после захвата нацистами власти...

 Другой причиной верить в то, что Дёниц откликнулся на призыв нацистов, была его озабоченность делами своей команды. Это снова подтверждается в его характеристике, которую дал командир флотилии Отто Шнивинд. Написав, что все, что содержалось в его первом хвалебном отзыве, остается в силе, Шнивинд продолжил славословия: «Он прекрасно обучил свою половину флотилии, в которой он пользуется большим почетом и популярностью. Он не знает трудностей, обладает силой и даром сходиться с командой и всегда полон целеустремленности. Он ясно выражает свои мысли устно и письменно... имеет цельный, твердый характер, он добросердечный верный товарищ. Также он весьма энергично заботится о благосостоянии своих матросов. Капитан 3-го ранга Дёниц — офицер с сильной натурой, который заслуживает особого внимания и продвижения по службе».

 Эта характеристика была скреплена подписью контр-адмирала Гладиша в качестве BdU — командующего подводным флотом.

 О службе Дёница на следующем посту, продолжавшейся с октября 1930-го по лето 1934 года, его мемуары практически ничего не говорят. Это был критический период для страны, когда Веймарская республика пала под напором Гитлера; фактически мы располагаем всего двумя его собственными упоминаниями, оба происходят из его ответов на вопросы о его карьере, которые были опубликованы в 1969 году. Первое — это его утверждение: «С осени 1930 года я был в течение четырех лет 1-м офицером Адмирал-штаба в штабе военно-морской станции Северного моря в Вильгельмсхафене. Это все, что можно сказать о том, что я делал тогда... Эти четыре года в Вильгельмсхафене у меня был штаб из сорока офицеров и рядовых, и все мое время было заполнено работой».

 Очевидно, что некоторая часть той работы была его собственным изобретением. Это понятно из его характеристики, данной главой штаба.

 «Благодаря своей быстрой сообразительности и неутомимому усердию он очень быстро приспособился к положению офицера Адмирал-штаба и служил прекрасно. Очень компетентный штабной офицер с всеобъемлющими знаниями во всех областях. Целеустремлен и систематичен. Работает быстро и надежен. Очень умел в письменной и устной речи. Весьма заинтересован во всех профессиональных вопросах, которые его интеллектуально воодушевляют.

 Очень амбициозен и, соответственно, борется за свой престиж, из-за чего ему сложно подчинить себя и ограничиться своей собственной областью работы. Он должен предоставлять офицерам Адмирал-штаба больше независимости, чем это было прежде.

 Его сильный темперамент и живость часто приводят его в состояние нетерпеливости и порой неустойчивости. Следовательно, он должен воспринимать вещи более спокойно и не выставлять преувеличенных требований, особенно к самому себе.

 Его частая и очевидная нетерпеливость, возможно, частично объясняется периодическими сложностями со здоровьем (жалуется на желудок). В самое последнее время наступило улучшение.

 Несмотря на все эти ограничения, я рассматриваю его как блестящего офицера, чей характер сформировался еще не полностью и который нуждается в сильном и благожелательном руководстве».

 Это — наиболее интересная из всех характеристик Дёница, и в немалой степени потому, что ее автором был Вильгельм Канарис — самый необычный офицер, возможно, во всей немецкой армии. Путешествовавший гораздо больше и обладавший более широким видением мира, нежели карьерные офицеры, которые скрывались в коконе армейской службы, он обладал утонченным знанием латыни, что противоречило грубому духу прусской традиции, в рамках которой он был воспитан. Это и сделало его подходящим человеком для тайной работы по перевооружению, на которую он был переведен почти сразу же после войны. В Нюрнберге Дёниц описывал его как «офицера, к которому не испытывали особого доверия. Он сильно отличался от нас. Мы, бывало, говорили, что у него семь душ в одной груди».

 Это весьма подходящее описание; Канарис был загадкой и, без сомнения, останется ею, а Дёниц, вероятно, находил его не менее любопытным, чем сам Канарис — его, фанатично трудолюбивого молодого штабного офицера. Поэтому его замечания о нетерпеливости Дёница и его неустойчивости и сложностях со здоровьем могли быть следствием их несовместимости. Так это или нет, но они чрезвычайно интересны, потому что впервые со времени отчета британского офицера о допросе Дёница по поводу гибели подводной лодки в 1918 году, со сходными предположениями о его психической неустойчивости, эта характеристика оставляет впечатление взгляда со стороны, извне заколдованного круга одинаково мыслящих и преданных своей карьере офицеров. По их мнению, пыл Дёница был и естествен, и одобряем; по мнению Канариса, он был чрезмерен, и Дёниц, который только что отметил свое 39-летие, имел мировоззрение и эмоциональную неустойчивость человека гораздо более молодого.

 Это суждение подтвердилось в полной мере в его последующей карьере и было повторено гораздо позже еще одним его близким коллегой, Альбертом Шпеером.

 Интересно, что в Нюрнберге были представлены письменные показания генерального консула США в Берлине за этот период, с 1930-го по 1934 год, в которых указывается на то же: «Карл Дёниц всегда был не очень ментально устойчив». Дёниц оспорил возможность того, что американец вообще знал его в то время, когда он был всего лишь младшим офицером и работал в Вильгельмсхафене, и консул не смог представить полный отчет об их встрече, так как не вел дневники. Тем не менее, свидетельство человека, который не мог быть знаком с секретной характеристикой Канариса, — изумительное совпадение. Следовательно, некоторого доверия заслуживает и остальная часть его свидетельства, где мы читаем: «Он стал одним из первых высших офицеров армии и флота, который целиком идентифицировался с идеологией и целями нацистов».

 Конечно, это утверждение вызывает подозрение хотя бы потому, что Дёниц не был высшим офицером на тот момент, но нет сомнений в том, что оно описывает его более поздние взгляды. Но касается ли оно времени, непосредственно предшествующего захвату Гитлером власти, и сразу после него? Безусловно, на своем посту офицера штаба в Вильгельмсхафене он был в курсе политической ситуации. Он сам ясно дал это понять в своем втором и последнем упоминании об этом периоде своей карьеры: «В мою задачу входили меры по защите от внутреннего смятения (среди военных). Эти вопросы часто обсуждались в министерстве обороны в Берлине, совместно с компетентными представителями всех родов войск».

 Это указывает на то, что он проводил свое время не только в Вильгельмсхафене, как он утверждал в Нюрнберге, но участвовал в берлинских дискуссиях и, следовательно, мог попасть в зону внимания генерального консула Соединенных Штатов; он ведь был «попрыгун».

 Это — лишь предположения. Но, учитывая его несомненные амбиции, пылкий патриотизм, темперамент и личный опыт борьбы с коммунистами, которых нацисты собирались искоренить, а также его более позднюю, задокументированную ненависть к коммунистам, было бы удивительно, если бы он не оказался причастен к восходящей звезде Гитлера как эмоционально, так и из карьерных соображений...

 В своем собственном рапорте об отношении к нацизму, в ходе ответов на вопросы, которые он дал в 1969 году, он рисует уже знакомую картину республики под угрозой как со стороны левых, так и правых; средний класс двинулся поддерживать экстремально правого Гитлера, и поэтому центристы были слабы. В этих обстоятельствах представителям вооруженных сил стало ясно, что они не могут защитить государство от обеих угроз одновременно; «это значило бы бороться с большинством немецкого народа». Вооруженные силы, продолжает он, склонялись к нацистам из-за их стремления освободить нацию от версальских оков и их отношения к другим вопросам, таким как репарации, и, следовательно, приветствовали назначение Гинденбургом Гитлера на пост канцлера. «Мы, солдаты, также надеялись, что благодаря этой смене лидера коммунистическая угроза будет снята».

 Это объяснение правдиво, как кажется, но при этом чрезвычайно мягко; как и во всех противоречивых местах своих мемуаров, Дёниц обходит действительно напряженные моменты. Верховное командование армии считало нацистскую партию революционной организацией, а уличную армию коричневорубашечников Гитлера, СА, и созданные незадолго до этого элитные подразделения чернорубашечников, СС, — столь же опасными для государства, как и коммунистов. По собственному признанию Дёница, положение вынуждало его к осторожности в отношении этих внутренних опасностей, и особенно в дискуссиях по этим вопросам между представителями разных родов войск при министерстве обороны в Берлине; но он предпочел скрыть сложность тогдашней ситуации и все сомнения и интриги, благодаря которым сошлись вооруженные силы и революционная армия.

 Другим серьезным недостатком его отчета является умалчивание расовой идеологии. Она была центральным пунктом мировоззрения Гитлера; он ее никогда не скрывал, она была лейтмотивом фюрера, заразившим как внутреннюю, так и внешнюю политику государства. «Ни один народ не имеет больше прав на идею мирового господства, чем немецкий народ, — провозглашал он в 1933 году. — Ни один народ не имеет такого права претендовать на мировое господство на основании своих способностей и своей многочисленности. В результате этого первого раздела мира мы обнищали и находимся теперь в начале новой мировой революции...».

 Эта тема была близка сердцу офицера империи. Флот поддерживал Гитлера не только ради того, чтобы сбросить версальские оковы или уничтожить коммунистов, но и чтобы выполнить мировую миссию, которая принадлежала Германии по праву расового превосходства и могла быть выполнена лишь с помощью мошного флота.

 По мнению Гитлера, это был двухступенчатый процесс: надо было добиться гегемонии на континенте за счет колонизации Восточной Европы «херренфольком» («народом господ»), для чего была нужна дружба Великобритании, чтобы обеспечить себе западный фланг, а потом можно было бороться с Великобританией и Америкой за мировое господство. Такова же была стратегия имперского правительства в последние годы перед Первой мировой войной; эта стратегия провалилась из-за угрозы, которую представлял флот Тирпица, не позволивший Англии остаться в стороне на самой первой стадии. Гитлер не собирался повторять ошибку кайзера; он желал союза с Англией, по крайней мере, твердого понимания на тех основаниях, за которые канцлер Вильгельма II Теобальд фон Бетман-Гольвег боролся с 1912-го по 1914 год — свобода маневра в Европе взамен на свободу маневра, предоставляемую Англии.

 На флоте придерживались тех же взглядов. Там тоже выучили урок от провала стратегии Тирпица; в любом случае там не собирались конкурировать с королевским флотом, имея крошечный флот, разрешенный Версальским договором; их стратегическим планом было установить основу для своего морского будущего и в ближайшее время не дать Англии никаких поводов к недовольству.

 Гитлер был политическим животным с умением принуждать тех, кто ему был нужен для дела. Так национал-социализм и политика флота сошлись еще до того, как Гитлер пришел к власти и нацисты получили поддержку других заинтересованных групп.

 Дёниц ни слова не сказал об этих подводных течениях, когда отвечал на вопросы в 1969 году; на самом деле он даже пытается намеренно скрыть их, когда начал с того, что заявил: «Сегодня сложно писать о прошлом, потому что мы знаем то, что тогда люди не знали». Но если они не знали, то потому, что не хотели знать. Чудовищный характер фюрера и его партии был очевиден и по его словам, и по делам. Граф Гельмут Джеймс фон Мольтке, происходивший из семьи знаменитого фельдмаршала, был, безусловно, не единственным представителем класса землевладельцев, которые видели еще до того, как нацисты пришли к власти, что «тот, кто голосует за Гитлера, голосует за войну».

 Объяснения Дёница на этом не заканчиваются, он призывает извинить вооруженные силы за участие в вознесении Гитлера на основании того, что они-де «придерживались политического нейтралитета» и это вынуждало их «как солдат служить всему немецкому народу и государству, форму которого выбирали их соотечественники». Это — явная ложь. Враждебность морских офицеров, даже их отвращение к парламентской демократии засвидетельствовано многочисленными документами. Дёниц служил в разных департаментах в Берлине, которые имели дело с рейхстагом, и, следовательно, был хорошо знаком с намеренными хитростями, к которым прибегали на флоте, чтобы обойти парламентскую демократию. Более того, миф о политической нейтральности просто скрывает тот факт, что расовые воззрения Гитлера и его планы на мировое господство были не чем иным, как пропагандой имперской Германии, ставшей еще более грубой в его примитивном уме, и, следовательно, соответствовали базовым представлениям морских офицеров.

 Это бесспорно; и если не говорить о восхищении нацистской партией, особенно заметном среди молодых офицеров и ветеранских организаций на суше, большинство морских офицеров, которые лично встречались с Гитлером, испытали значительное потрясение. У него была экстраординарная, как и у кайзера, память на технические детали, он также интересовался дизайном кораблей и их вооружением; казалось, что он принимает будущее флота близко к сердцу; кроме того, он говорил о будущем Германии теми же словами, что и они.

 В мае 1933 года, через три месяца после того, как Гинденбург был вынужден, хотя и неохотно, пригласить Гитлера на пост рейхсканцлера, человек, отвечающий за подготовку офицеров штаба Редера, то есть занимавший ключевой пост, если говорить о мировоззрении людей флота в целом, держал речь перед собранием членов СС, СА, «Стального шлема» и вождями нацистской партии и употреблял все те понятия, которыми пользовался в свое время Тирпиц: «Теперь силы, которые последние четырнадцать лет были расколоты парламентской борьбой, свободны для того, чтобы преодолеть... все позорные попытки саботажа социалистов-демократов, доктринеров и пацифистов... Теперь мы должны снова воспрянуть и усилить наше согласие, нашу любовь к морю и волю нации и никогда больше не позволять перерезать жизненно важные артерии, которые для свободного, великого народа находятся в свободных морях».

 Между разочарованными морскими офицерами и нацистами было более глубокое согласие, нежели только по вопросам отношения к коммунистам и Версальскому договору; это было не чем иным, как возрождением национальных стремлений 1914 года. Пытаясь скрыть это и интриги своего бывшего начальника по департаменту совместных служб Военного министерства фон Шлейхера, Дёниц совершенно подрывает доверие к себе и заставляет своих биографов в большей степени задаться вопросом относительно его собственных взглядов в этот критический период...

 Во второй год штабной службы в Вильгельмсхафене Дёниц явно успокоился; Канарис характеризует его значительно лучше: «Амбиции и стремление выставить себя по-прежнему остаются его основными чертами. Тем не менее, они больше не выходят за допустимые пределы. В целом его поведение стало значительно спокойнее и уравновешеннее. Во многом это произошло благодаря улучшениям в его здоровье.

 Сильная личность с большими познаниями и способностями, которая всегда все выполняет блестяще. Это указывает на необходимость продвижения этого ценного офицера, хотя за ним по-прежнему надо наблюдать, чтобы убедиться, что он относится к происходящему спокойно и не предъявляет к себе и другим завышенных требований».

 Эта характеристика была скреплена подписью вице-адмирала, командующего военно-морской базой. «Многообещающий офицер, заслуживающий внимания».

 Нет сомнений, что к этому времени его блестящие качества офицера были признаны во всех вооруженных силах, и этот факт подтверждается официально — в виде стипендии на путешествие в следующем, 1933 году, выданной Гинденбургом. Такие стипендии давались каждый год одному выдающемуся офицеру армии или флота, чтобы позволить ему попутешествовать и расширить свои знания о мире. Дёниц выбрал поездку в Британию и голландские колонии на Востоке, или, возможно, это было ему предложено в качестве плодотворной идеи; в любом случае эти места были весьма притягательными для офицера флота, который в будущем должен был нести немецкую культуру за пределы Европы.

 Он отплыл в феврале 1933 года, в дни назначения Гитлера рейхсканцлером, и отсутствовал до лета, таким образом пропустив первую волну террора, который прокатился по Германии в «мартовские дни», когда нацисты сводили счеты со своими врагами и с самой парламентской демократией, как они и обещали.

 Рассказ Дёница о своем путешествии на стипендию Гинденбурга, явно предназначенный к публикации, но так и не опубликованный и целиком исключенный из его мемуаров, — самое откровенное из всех его сочинений, приоткрывающее то, что творилось за тщательно контролируемым «фасадом». Какие-то части его были вырезаны, возможно, он сделал это сам после освобождения из тюрьмы Шпандау; можно только догадываться о причинах этого, но при этом значимо то, что из шести явных купюр — а их могло быть и больше, так как дошедшая до нас рукопись фрагментарна, а нумерация страниц весьма причудлива, — три помещались сразу же после упоминаний трех британских вещей: британской субмарины, по которой не попала торпеда, выпущенная из его собственной подлодки во время войны, дворца британского правителя на Мальте и британского крейсера, который спас выживших после кораблекрушения у мыса Гвардафуи; остальные купюры касаются описания прохода через Ла-Манш, Красное море и пути домой из Средиземного моря. Возможно, по соображениям цензуры были вырезаны проявления теплых чувств по отношению к Англии, однако они вполне ясны, читаясь между строк в оставшихся частях рукописи...

 Другой возможной причиной купюр могло быть то, что в этих частях содержались какие-то пронацистские идеи; судя по контексту и антибританской направленности, это самое разумное предположение. Но может быть и другое.

 Более поражает в этой рукописи неожиданный образ 42-летнего Дёница-выдумщика. Первым примером этого может быть анекдот, рассказанный им за ужином на борту парохода, который вез его на восток. Согласно его собственному рассказу, он поведал безобидную историю о его опыте плавания на подводных лодках, и затем одна из дам-слушательниц попросила его не делать такой скидки на их чувствительность; они, мол, желают услышать о настоящей войне подлодок. На это он ответил тем, что кажется совершенной выдумкой от начала и до конца, — рассказал о встрече с кораблем-охотником за подлодками, якобы произошедшей в то время, когда он служил вахтенным офицером на U-39; преследуя маленькое торговое судно, они наткнулись на него неожиданно, выйдя из дымовой завесы. Корабль оказался охотником, и он ждал их: тут же на бортах откинулись заслонки и на них были направлены четыре орудия. «Слава богу, мы вынырнули из дыма настолько близко к охотнику, что все снаряды пролетели над нами. Тревога и аварийное погружение, под свист снарядов, и свист воздуха в резервуарах, жуткий шум на палубе...». Эта волнующая встреча не упоминается ни Форстманом, ни вообще кем-то в официальных немецких анналах!

 Второе описание — о другой встрече, о чем было рассказано у мыса Бон, к которому они шли на всех парах через Средиземное море, — кажется столь же невероятным. На этот раз речь шла уже о его собственной подлодке; он пробовал атаковать транспорт с конвоем из-под воды при лунном свете, но не подошел на достаточное расстояние для стрельбы. Охваченный «тевтонским гневом», он приказал всплыть на поверхность и попытался приблизиться.

 «Проклятый свет (луны)! На эсминцах все должны были спать, если только они нас не видят, и тут, когда мы уже почти на месте — вспышка и «дзынь! дзынь!» — снаряды пролетают над нами. «Справа по борту! Тревога! Аварийное погружение! —  Черт!» Лодка не опускается... Слава Богу, она наконец начала погружаться, но это длилось целую вечность. Шум винтов, а затем ошеломляющий вой, и свет отключается. И затем по нам стреляют глубоководными бомбами, и очень близко! Вот что случается, когда пытаешься, как слепец, вплыть в центр каравана при лунном свете».

 Интересное наблюдение в смысле тактики подводных лодок во время Второй мировой. Более интересно, что в его мемуарах нет ни слова об этой встрече — в тех мемуарах, которые он писал уже после войны, когда уже была написана официальная история войны подлодок и вся деятельность UC-25 описывалась по его вахтенному журналу.

 Самое изумительное из всех этих выдуманных историй касается его тюремного заключения в 1918 году. Воспоминания об этом ожили, когда пароход подошел к Мальте и он сошел на берег и посетил «старый, холодный, сырой форт с темными казематами», в котором некогда сидел. Он вспомнил, как, одетый лишь в одну рубашку, штаны и один носок, он был проведен несколькими «томми» со штыками наголо, чтобы предстать перед английским адмиралом.

 «...Однако я не чувствовал себя маленьким и отвратительным.

 Англичанин: “Номер вашей лодки?”

 Я пожимаю плечами.

 Англичанин, с негодованием: “Зачем тогда было говорить мне, что вы командир? Я помещу вас в лагерь для команды и заставлю работать!”

 На самом деле, его можно было понять, ведь я не выглядел командиром.

 Я: «Ничем не могу помочь» (на английском).

 Затем английский штабной офицер написал на листке бумаги номер моей предыдущей лодки UC-25 и название того жирного английского парохода, “Циклоп”, который я потопил в сицилийской военной гавани Порт-Аугуста, и подсунул этот листок адмиралу.

 Я был изумлен, насколько в курсе происходящего оказались эти люди. Они точно знали, кто я такой».

 Это — явная выдумка. Даже если не говорить о рапортах по поводу допросов Дёница, в которых не упоминается ни UC-25, ни «Циклоп» в Порт-Аугусте, потому что на самом деле он потопил вовсе не этот корабль, а неуклюжий угольный транспорт. Поэтому английский штабной офицер едва ли мог подсунуть своему адмиралу бумажку с надписями «UC-25» и «Циклоп».

 Примечательно, что, несмотря на свои реальные достижения в качестве капитана UC-25, ему было необходимо придумывать для себя эти фантастические подвиги. Последние фразы этих рассказов весьма показательны: «...Вот что случается, когда пытаешься, как слепец, вплыть в центр каравана при лунном свете» и «Они точно знали, кто я такой». Эти две строчки показывают, что, невзирая на свою кристально чистую, полную свершений, действительно блестящую карьеру преданного офицера, Дёниц был совершенно неуверен в себе; эти истории полностью подтверждают предположения Канариса о том, что он обладал незрелым и неустойчивым характером.

 Учитывая все эти примеры того, как он позволял себе погружаться в мир фантазий, можно предположить, что и другая похожая история в его рассказах — снова касающаяся противоборства с англичанами — тоже выдумана. Она касается чиновников на юге Индии. Он приплыл туда на пароме с Цейлона за ночь, едва ли на минуту сомкнув глаза из-за тараканов и других насекомых, а утром, в скверном настроении, предстал перед таможенниками и медицинскими офицерами, сидевшими за длинным столом на палубе среди пассажиров первого и второго классов, которые выстроились в очередь. Сам Дёниц сел в шезлонг и стал наблюдать. Наконец, офицер-туземец был послан, чтобы позвать и его к столу. Он сказал этому туземцу, что если его хозяин хочет от него что-то, то должен подойти сам. Чиновник подошел. «“Ваш паспорт, пожалуйста!” — И затем я прошел все формальности, таможенный и медицинский осмотр, не поднимаясь с шезлонга... Рекомендую именно такой способ: на этих людей производит впечатление только грубое поведение».

 Пока хватит о его фундаментальной неуверенности в себе. Но об общих антибританских взглядах можно еще поговорить; вот британские чиновники на Цейлоне, которых он назвал представителями секретной полиции: «Они, очевидно, все еще подвержены психозу войны — в вопросах памяти о ней колонии отстают, не поспевают за британской метрополией и по-прежнему верят, что могут обращаться с немцами в прежней манере победителей. Ну уж нет, мальчик!»

 Совершенно ясно, что он восхищался голландскими колониями, которые и посетил, гораздо больше, чем английскими. В старой Батавии, в Голландской Ост-Индии, на него произвело большое впечатление, что перед ним не что-то далекое и враждебное, а владения, принадлежащие народу близкому по крови, так что они представляют собой образцовую колонию. Очевидно, что он наслаждался жизнью, какой он ее нашел, будучи гостем в высоких, полных воздуха бунгало, когда его обслуживали яванские мальчики в саронгах и белых курточках. И был околдован грацией местных женщин, «тонких, как прутик, и порочно-красивых», размышляя, что нет ничего странного в том, что плантаторы в своих отдаленных поместьях и молодые чиновники поселяются вместе со своими коричневыми женами и забывают Европу, будучи очарованы этой роскошной землей.

 Из Батавии он отправился в Бандунг, затем долго ехал на поезде в Сорабайю, по дороге восхищаясь красотой и богатством страны. После безработицы, горечи, насилия и серости, которые он оставил в Европе, эта страна должна была показаться ему утопией.

 «Деревни идут одна за другой. Невозможно пройти и пятьдесят метров, чтобы не встретить человека из одной из них. И все имеют работу и свой кусок хлеба, все спокойны и явно довольны жизнью. В целом непрекращающаяся череда этих довольных людей, у которых есть все, что им нужно, произвела, пожалуй, самое сильное впечатление за все путешествие. Нет лучшего доказательства того, что Голландия выполняет свою колониальную задачу: никакой эксплуатации, никакого ухудшения условий жизни туземцев только ради эксплуатации; нет, условия жизни становятся только лучше, и это благодаря порядку, организации, заботе и гигиене».

 Он отзывается о туземцах с симпатией и пониманием. Описав, как за белым малышом в коляске ухаживала его туземная «няня», которая глаз с него не спускала и исполняла все его желания как «животная мать», он пишет:

 «Я также никогда не видел, чтобы коричневая женщина ругала своих детей, и уж точно никогда, чтобы била - для них это, с их сильной, животной, природной любовью к детям, совершенно непредставимо».

 С Явы он отправился на Бали.

 «Дорогой европеец, если ты жаждешь сказочно прекрасной страны и красивых, грациозных, спокойных, мирных людей со своей внутренней культурой и нетронутых европейской цивилизацией, живущих в союзе с природой, тогда пакуй свои вещи и поезжай на Бали... Чем дольше ты тут пробудешь, тем сильнее будет очарование, которое эти близкие к природе, идеально милые, спокойные люди вызовут у тебя...»

 Он советовал отправиться на остров в одиночку или в компании симпатизирующих туземцам людей, которые не потревожат «гармонии этой сказочной земли». И он не советовал «участвовать в организованных экскурсиях», гораздо важнее

«с открытым сердцем и покоем позволить этой стране и ее людям работать над вами. Для этого отправляйтесь на юг Бали, где ни один туристический пароход к берегу не подойдет...»

 Он описывает свои прогулки, ночевки в деревенских храмах, то, как он, лежа на циновке, глядел на звездное небо и его убаюкивали цикады и деревенские гонги, отпугивающие злых духов.

 «Я не могу сказать с уверенностью, что у балийцев меньше внутреннего достоинства и природной культуры, чем у европейцев».

 С Бали он поплыл на грузовом пароходе в Сингапур и встретил среди немногих пассажиров «зверолова» для Берлинского зоопарка, «господина с образованием и воспитанием, в глазах которого светилась миролюбивая душа». Он вез с собой свой «улов», и его любовь к этим животным и постоянная забота о них произвели на Дёница неизгладимое впечатление. В Сингапуре он сел на пассажирский лайнер и отправился на Цейлон, по дороге столкнувшись с неприятным контрастом — «длинные списки блюд, музыка, кино, одевание к обеду, поверхностные разговоры за столом, клики, флирты и антипатии... сборище снобов».

 Судя по его описанию, больше всего на Цейлоне его впечатлили заросшие джунглями руины древней столицы сингальских царей в Анурадхапуре и Полоннаруве. Он рассказывает о днях, проведенных в джунглях, как одних из лучших за все путешествие. Он не был так счастлив, когда вернулся к цивилизации в Коломбо. Тем не менее, когда он ступил на палубу парохода, идущего обратно в Европу, ему стало грустно оттого, что он покидает

«чудесную Индию со всей ее разноцветной, живописной, роскошной странностью, которая так околдовывает любого европейца».

 Отчет о его путешествиях, откуда взяты эти отрывки, был, вероятно, записан в форме дневника по возвращении и впоследствии переработан и отпечатан на машинке; в нем промелькнул образ чувствительного и восприимчивого человека. Здесь, до того как он начал отслеживать каждое свое записанное слово, мы можем узнать о его очевидной привязанности к детям и животным: на обратном пути, «к моей радости, на борту оказалось много детей. Очаровательно было слушать, как они понимают друг друга, и наблюдать, как маленькие представители разных народов играют друг с другом».

 Многие описания открывают созерцательную и даже поэтическую стороны его ума; он мог смотреть в черную бездну ночного неба между Млечным Путем и Южным Крестом и чувствовать, как его взгляд проваливается в бесконечную ширь космоса. И он мог одновременно восхищаться слаженностью действий стаи дельфинов, которые играли у носа корабля, и ставить себя на их место, и глядеть оттуда на корабль:

 «...комичные, застывшие фигуры пассажиров. Что мы тут имеем? Да, один пассажир ныряет с палубы в бассейн — и туча брызг!Да, бедный идиот! Он называет это плаванием, в такой миске! А знает ли этот бедолага, что такое морской простор, как он безграничен?..»

 И мы с некоторым удивлением обнаруживаем, что этот неутомимый добросовестный офицер может наслаждаться, просто сидя в шезлонге на солнышке!

 «Как замечательно — ничего не делать! Я думаю, что человек ленив по природе — только проклятые амбиции и устремления толкают его к действиям. О мир, каким чудным местом ты был, когда маленькие кучки людей населяли сушу, людей, которые еще не собрались в толпу и не сделали жизнь такой серой! Загорать на солнце — это прекрасно!»

 Наверное, самое сильное впечатление оставляет, однако, рассказ о том, как глубоко он был потрясен потерей лодки UB-68 и смертью своего инженера Йешена. Когда пароход проходил то место в Средиземном море, где затонула подлодка, он стоял один у поручней на корме, и флаг был приспущен — он устроил это, договорившись с немецким капитаном — в молчании отдавая мертвым салют.

 «Мы, выжившие моряки с UB-68, приветствуем вас, кто 4 октября 1918 года отдал свои жизни, — и прежде всего тебя, смелый Йешен. Без вас, мы, спасшиеся, не грелись бы теперь на солнышке. Как вы умирали ? Как часто я задавал себе этот вопрос по ночам с тех самых пор...

 В своих снах я вижу вашу маленькую группу и тебя, Йешен, первым, взбирающимся вверх к райским вратам. Мокрый след морской воды остается за вами — соль стекает с ваших волос и кожи... ваши бледные, усталые лица поднимаются с надеждой к долгожданным вратам. Там, на расстоянии, в свете розового утреннего солнца вы видите высокую, могучую крепость небес с башнями и шпилями, пробивающими облака. Да, врата рая были широко открыты для вас, потому что вы не могли бы дать больше своему народу, чем дали!»

 Приходится задаться вопросом после чтения этого фрагмента, и героических историй, которые он придумывал, и его нежных наблюдений за детьми и животными и простыми людьми: а не является ли причиной таких крайностей его характера, как его мощная приверженность долгу и ледяная жестокость, которую он продемонстрировал позже, во Вторую мировую, подавлением его природной чувствительности под весом прусской этики, которая господствовала в Германии, в доме его отца, в школе Штойшер, в училище для морских офицеров империи под руководством такого воплощения воинского кодекса, каким был фон Лёвенфельд?

 Дёниц вернулся на свой пост в Вильгельмсхафене в июне. Он, должно быть, нашел, что его обязанности по обеспечению внутренней безопасности заметно облегчились после того, как активные коммунисты были арестованы и брошены в концлагеря. В нации в целом, воцарилась новая атмосфера надежды; началось «национальное возрождение» — по крайней мере, таково было послание, которое распространяли пресса и радио, теперь подконтрольные департаменту пропаганды Геббельса. На поверхностном уровне это казалось правдой: огромные денежные вливания, спасающие от безработицы стимулированием частично военной промышленности, начали уже приносить свои плоды, и повсюду было подлинное ощущение надежды на новые цели и освобождение после последних путаных лет республики.

 И это было особенно важно для флота. Гитлер ратифицировал пятилетний план восстановления флота, который санкционировал еще его предшественник на посту рейхсканцлера, Франц фон Папен, и подтвердил главам вооруженных сил, что он обеспечит их родам войск развитие без помех. Кроме того, дух единения благодаря общим целям, которые он обещал нации, был идеей, которая совершенно соответствовала пересмотренной концепции морских офицеров о лидерстве, объединенной одним устремлением. Амбициозные офицеры среднего звена, такие как Дёниц, теперь могли смотреть в будущее с уверенностью.

 1 октября 1933 года он получил повышение до фрегаттен-капитана (капитан 2-го ранга), и в ноябре новый глава штаба, который сменил Канариса, дал ему восторженную характеристику:

«Офицер с блестящими интеллектуальными и личностными талантами... здоровые амбиции и выдающиеся качества лидера...»

 Свидетельство, которое выглядит как будто специально подготовленным для того, чтобы заставить забыть о всех сомнениях, поднятых в характеристике «левантийца», заканчивалось так:

«Истинный военный, солдат в своих мыслях, человек с горячим сердцем и настоящий товарищ. Превосходный морской офицер, от которого флот может многого ожидать».

 В июне 1934 года Дёницу было приказано принять командование над крейсером «Эмдем» с 24 сентября. Он и не мог просить ничего лучше этого, после трех с половиной лет службы в штабе. После передачи дел своему преемнику он поехал на четыре недели в Англию, чтобы подтянуть свой английский язык, и остановился там у «одной леди из английских дворян в Кенсингтоне». Ее звали Хэндфилд-Джоунс, и она жила по адресу Бедфорд-Гардене, 24. Ее муж умер, и она потеряла своего единственного сына во время войны во Фландрии, но не впала в уныние; в своих мемуарах Дёниц щедро восхваляет ее взгляды на жизнь.

 Каждую пятницу она давала ему рекомендации, записанные на голубой бумаге, о том, как провести выходные; кажется, что в основном предложения касались визитов к ее многочисленным «графским» родственникам. Одной из первых была ее 80-летняя мать, которая потрясла Дёница тем, что заглотила значительную дозу виски в качестве аперитива перед ланчем. Когда он выразил свое «изумление ее жизненной силой», она ответила, что это вполне естественно, коли она полжизни провела в седле. Ее муж был известным охотником.

 На следующий уик-энд хозяйка повезла его в Портсмут — смотреть на «Викторию» Нельсона. Машина затормозила перед воротами в гавань, и охранники задали ей несколько вопросов перед тем, как позволить проехать дальше. Внутри, когда панорама британских военных кораблей разного вида предстала перед его взором, он спросил ее, о чем интересовались охранники. «Они хотели знать, являемся ли мы оба британскими подданными, — сказала она, — и естественно, я сказала, что оба». Встревожившись, что его внешность и «запинающийся» английский могут выдать, что он иностранец «и в придачу к тому же немецкий морской офицер», он сказал ей, что хочет посетить «Викторию» как можно быстрее, а потом покинуть это опасное место. Тревога мешала ему полноценно наслаждаться созерцанием знаменитого судна, и он с облегчением вздохнул, когда они покинули доки.

 В целом это была приятная интерлюдия в Англии; миссис Хэндфилд-Джоунс заботилась о нем, он вовсю пользовался своим шармом и, видимо, произвел впечатление, так как его дочь Урсула вспоминает, что они переписывались и в дальнейшем.

 В Германии между тем Гитлер сконцентрировал в своих руках власть. В начале года он заключил пакт с военным министром Вернером фон Бломбергом, по которому он согласился поставить на место СА и убрать их амбициозного командира Эрнста Рёма, который теперь грозил перенести народную революцию в самую древнюю цитадель офицерского корпуса. В ответ армия поддержала Гитлера как преемника престарелого рейхспрезидента Гинденбурга. Ликвидация была осуществлена 30 июня 1934 года с помощью эсэсовцев Генриха Гиммлера — эта резня была названа «очищением от предателей, которые затеяли государственный переворот».

 Через два месяца Гинденбург умер, и фон Бломберг выполнил свою часть сделки: пост рейхспрезидента был просто слит с постом рейхсканцлера, который занимал Гитлер, и на следующий день, 2 августа, главы армии и флота подтвердили свою присягу — в «безусловном подчинении Адольфу Гитлеру, вождю рейха и немецкого народа, верховному главнокомандующему вооруженными силами...». Ту же присягу повторили по всему рейху каждый офицер и рядовой во всех родах войск.

 Эта череда событий имела важные психологические последствия: армия была втянута еще дальше в кровожадное беззаконие режима, и, кроме всего прочего, вооруженные силы присягнули лично фюреру; партийные значки уже были введены в их униформу.

 Внешняя политика тем временем изменилась в соответствии с идеей Гитлера о крестовом походе против большевиков. Раз Советский Союз был врагом, то пакт о ненападении был подписан с бывшим восточным противником, Польшей. Западный «противник», Франция, соответственно, перестроился, и немецкие вооруженные силы теперь готовились встретить франко-советскую коалицию. Для Гитлера фундаментальным принципом новой системы был благожелательный нейтралитет Великобритании. Он ясно дал понять это Редеру после того, как пришел к власти: способ удержать Великобританию вне игры был один — ограничить строительство немецкого флота тем уровнем, который бы ее не встревожил, и он намеревался, как только представится такая возможность, оформить морское превосходство Англии над Германией двусторонним договором; это бы дополнительно помогло оттолкнуть Англию от Франции и других бывших союзников, заключивших Версальский мир и, соответственно, вашингтонские морские соглашения, которые установили соотношение морских сил каждой из держав.

 В результате решимости прийти к соглашению с Великобританией и действуя по программе перевооружения флота, выработанной штабом Редера на тот год, Германия довела общий тоннаж до трети британского по трем классам военных кораблей — линкорам, транспортам и крейсерам — так как считалось, что при таком соотношении сил Англия не будет беспокоиться. В классе торпедоносцев и подводных лодок пропорция была запланирована почти как один к одному, но, так как по большей части это были суда малой дальности действия, вероятно, предполагалось, что и они не будут восприняты как угроза.

 В любом случае соотношение по субмаринам было вычислено в то же самое время. Это было значительное увеличение по сравнению с пятилетней программой перевооружения с 1933-го по 1938 год, которую Гитлер унаследовал и которая была более или менее в рамках Версальского договора.

 Флот предназначался, главным образом, для тех же задач: доминировать на входах в Балтийское и Северное моря и отсекать французские линии коммуникаций в начале мобилизации, но конечная дата была назначена на 1949 год, то есть через пятнадцать лет. Есть все основания полагать, что то, что Редер в действительности готовил и на что Гитлер согласился в тот год, было вершиной всеобъемлющего плана достижения мирового господства — стадии борьбы с Великобританией. Об этом говорят размеры и боевые характеристики главных кораблей, стратегия ведения боевых действий в океане, для которой они были предназначены, и то соображение, что мощные, чрезвычайно дорогостоящие боевые подразделения подходили больше для использования против Великобритании, а вовсе не против Франции и России, где решающее значение имели сухопутные сражения.

 Подтверждением того, что Редер всегда имел в виду эту финальную битву с Англией, служат, по крайней мере, его записи беседы с Гитлером, случившейся 27 июня того года. Интересно, что политика Гитлера отделять своих оппонентов и потенциальных соперников друг от друга по «принципу фюрера» была распространена и на глав разных родов войск; они докладывали ему лично, а не координирующему комитету, который мог бы с ними сговориться, и это увеличивало взаимную неприязнь и ревность между разными видами вооруженных сил.

 Редер уже стремился поговорить с Гитлером тогда, когда рядом не было Бломберга. Во время той беседы он воспользовался возможностью представить фюреру командира крейсера, вернувшегося из-за границы.

 Он начал с обсуждения замещения двух запланированных линкоров, которые стали потом именоваться «Шарнхорст» и «Гнейзенау». Гитлер заявил ему, что они должны обозначаться как модифицированные 10 000-тонные суда, а не 25 000-тонные, которыми они на самом деле являлись, и что их реальная скорость в 30 узлов не должна никогда указываться выше 26 узлов!

 О следующей части беседы мы можем прочесть в зашифрованных записях Редера: «Развитие фл(ота) позже возм(ожно) против А(нглии) ...Сохранение традиции. Я: с 1936 на б(ольших) кораблях 35-см (пушки). Если деньги. Союз 1899. Ситуация 1914?»

 Ясно, что здесь имеется в виду аналогия в ситуациях перед Первой мировой войной и тогдашней: о союзе с Великобританией в 1899 году, как кажется, он спрашивает риторически: какой стала ситуация к 1914 году? В свете «реальной политики», в точности то же самое: Англия должна быть удержана от союза против Германии для сохранения равновесия и ослабления своего основного торгового конкурента. Он, следовательно, спрашивал Гитлера, не нужно ли начиная с 1936 года вооружать суда 35-сантиметровыми пушками, чтобы соответствовать новейшим британским; Гитлер, судя по всему, отвечал — да, если будут деньги. И линкоры по программам 1936-го и 1937 годов, «Бисмарк» и «Тирпиц», были вооружены именно так.

 Официальная запись той же самой беседы, сохранившаяся в немецком архиве, еще более прозрачна: «Главнокомандующий флотом выразил мнение, что позже флот необходимо развивать с учетом противоборства с Англией, и, следовательно, с 1936 года на больших кораблях нужно ставить 35-сантиметровые пушки (как в классе “Короля Георга”)».

 В следующей теме их разговор дошел до подводных лодок. Были уже заказаны материалы, детали и места на верфях для первых 15 субмарин, в основном маленького типа; первая группа офицеров, инженеров и примерно 70 человек команды уже прошла длительный курс подготовки в недавно организованной школе подводников, открытой в октябре 1933 года, и Редер ожидал только приказа фюрера начать строительство лодок. Гитлер сказал ему, что он не желает осложнений перед грядущим плебисцитом, во время которого жители Саарского региона должны высказаться, желают ли они войти в состав рейха, и проинструктировал его, как в полной секретности законсервировать весь проект по субмаринам.

 Таково было положение дел, когда Дёниц вернулся со своих «языковых курсов» в Англии; нация и флот зависли в воздухе, ожидая приказа фюрера следовать дальше в незнакомые и опасные воды.

 Между тем на «Эмдеме» был закончен капитальный ремонт; Дёниц вновь принял командование над кораблем в конце сентября, с совершенно новой командой, включая 160 кадетов для тренировки, и со своим обычным энтузиазмом провел весь октябрь за подготовкой. 2 ноября, в вечер отплытия, Редер представил его Гитлеру, как было принято для командиров, вернувшихся из-за границы; что сказал ему глава флота, мы не знаем, но Редер вновь оставил нам запись основных тем, которые он обсуждал с Гитлером. Он начал с того, что указал, что средства, отпущенные вооруженным силам на следующий 1935 год, были всего лишь частью тех, которые требует выполнение новых планов, и что расписание перевооружения флота, следовательно, необходимо пересмотреть.

 Гитлер ответил, что он не верит в то, что бюджет будет настолько урезан, и еще раз указал на необходимость скорейшего перевооружения флота: «В случае необходимости мы должны вынудить доктора Лея перевести 120—150 миллионов из Рабочего фронта в распоряжение флота... позже, во время разговора с министром Герингом и мной, он развил эту мысль, указывая, что переустройство флота в запланированные сроки является жизненной необходимостью, так как войну в принципе нельзя проводить, если флот не может обеспечить транспортировку руды из Скандинавии.

 Когда я обратил его внимание на желательность обладать шестью уже полностью собранными подводными лодками в связи с критической политической ситуацией первого квартала 1935 года, он сказал, что будет иметь это в виду, и приказал мне начинать их строительство, как только положение это позволит (заметка на полях: “Если бы мне не был отдан такой приказ, первые лодки были бы спущены на воду в соответствие с планом в июне 35-го”)».

 Эти записи бросают дополнительный свет на воинственное настроение фюрера в то время, и особенно интересно то, как он, Редер и Геринг обсуждали, как нечто само собой разумеющееся, последствия грядущего публичного аннулирования «версальских оков» — «критической политической ситуации первого квартала 1935 года» — и с полной серьезностью шансы — континентальной войны в ближайшие три-четыре года! И не краткой войны, коли подвоз руды из Скандинавии был «жизненной необходимостью». Также это свидетельствует о том, насколько далеко зашел процесс перевооружения в той стадии, которую Гитлер унаследовал от своих предшественников-республиканцев; он еще и двух лет не провел в своем кресле, а уже планировал развернуть подводное оружие и люфтваффе и рассматривал возможности войны против могущественных противников, которые никогда не разоружались.

 Немецкий военно-морской историк Йост Дюльффер полагает, что именно во время этой встречи Гитлер и сказал Редеру, что назрела необходимость для начала переговоров с Великобританией по поводу морского договора, который им нужен. Если это так, то интересно понять, принимал ли Дёниц участие в этом разговоре. Он только что вернулся из Англии; был амбициозным офицером, всегда готовым ринуться вперед. Гитлер не был любителем формальностей и позволял высказывать свое мнение тем, кто имел заграничный опыт, особенно если этой заграницей была Англия, которую он сам никогда не видел, о чем всегда сожалел.

 Дёниц записал его слова: «Я всегда хотел провести побольше времени в других странах. К сожалению, мне этого не позволили». Это звучит как отсылка к недавнему круизу Дёница или, может быть, к путешествию Гинденбурга; даже если речь шла о последнем, оно тоже проходило по Британской империи, и сложно представить себе, что верный поклонник Англии не коснулся ее в разговоре.

 Дёниц, возможно, тогда сказал ему, что английские консервативные круги рассматривают коммунизм как большую угрозу, нежели фашизм, что многие действительно видят в сильной Германии барьер на пути распространения коммунизма. Он мог сказать ему и о пресловутой концепции «честной игры», согласно которой к Германии теперь следовало относиться помягче; считалось, что ее и так достаточно унизила последняя война, в которой, в конце концов, и все другие были виноваты! Пришло время привести Германию обратно в семью великих наций. Судя по его описаниям и учитывая мнения тех кругов, в которых вращалась его хозяйка в Англии, именно такое впечатление у него могло сложиться в результате этой поездки.

 Это, конечно, опять не более чем предположения; Дёниц писал скупо, едва ли обмолвился одним словом даже по поводу своей первой встречи с фюрером. Однако нет никаких сомнений, что она на него произвела впечатление.

 Прежний агитатор со впалой грудью и скверными зубами уже превратился благодаря своему успеху и внешним военным атрибутам в некое подобие государственного деятеля. Его «гипнотические» голубые глаза, как всегда, отвлекали внимание от менее приятных черт его лица, теперь, по словам одного наблюдателя, они начали «окарикатуриваться из-за бороздок вдоль носа и шек и начинающихся мешков под глазами и на подбородке». Под клочком усов — жесткие отвисающие губы, черта, указывающая на капризность характера, которую он так и не изжил, но теперь она должна была обозначать железную волю. И, как всегда, он прекрасно умел подстроиться под манеру общения своего собеседника.

 Вряд ли можно сомневаться, что Дёниц, как и многие другие, получил впечатление уверенности, целеустремленности, вулканической искренности и быстрой реакции.

 Он не мог осознать, что за этим мощным фасадом скрывается бывший уличный агитатор с той же самой фантастической ненавистью и наивными решениями, тот же самый австрийский «неряха» с той же самой неспособностью понять сложность мира и вообще что-либо, что его не устраивает, то же недоверие к разумным аргументам и неспособность синтезировать идеи вне привычных рамок; что из-за этого органы власти соскальзывают в даже более расхлябанное, более анархическое состояние, нежели это было при кайзере.

 Снова мощная потенциальная сила Германии оказалась бесконтрольной, ее народ погружался в волны еще более непримиримой, полной ненависти и разрушительных идей пропаганды, под властью вождя, который жил в такой же фантазии вагнеровского толка, как и кайзер, но чья воля и желание доминировать подпитывались более сильным чувством собственной неполноценности и отвергнутости, которое и закалилось, пройдя более жесткую школу — не первый гвардейский полк в Потсдаме, а нищие улочки Вены и Мюнхена...

 Сомнительно, чтобы Дёниц понимал хоть что-нибудь из этого; вряд ли даже он обменялся взглядами во время беседы с человеком, которому предстояло оказать столь губительное воздействие на его жизнь. Много позже, уже после войны, он рассказал кембриджскому историку Джонатану Стейнбергу о своем впечатлении от Гитлера при этой встрече: «Brav und wurdig» — что можно перевести как «честный и достойный».

 Без сомнения, Редер проинформировал его о деликатной ситуации, которая должна была наступить следующей весной, так как в это время «Эмдем» должен был находиться в тысячах миль от родной стороны. Дёниц, должно быть, подумал, не придется ли ему столкнуться с ситуацией, похожей на ту, что сложилась на «Бреслау» в 1914 году.

 Перед отплытием Дёниц собрал всю команду и обратился к ней с речью о миссии крейсера как представителя Германии: «По внешности нашего корабля, по поведению командира, офицеров и всего экипажа иностранцы немедленно сделают свои выводы о самом немецком рейхе». Он дал им инструкции, как себя вести и как отвечать на вопросы о Германии, которые зададут иностранцы, и предупредил, что если кто-нибудь будет вести себя на берегу неправильно — то есть напиваться, то его немедленно отошлют домой. Можно представить, что эта речь была краткой и энергичной, облеченной в язык, понятный каждому члену команды, и, вероятно, содержавшей несколько хорошо запоминаемых лозунгов, обозначающих ключевые пункты.

 Впоследствии он распечатал и раздал всем как свои инструкции, так и предположительные вопросы иностранцев о Германии и правильные ответы на них. На таких смотрах в течение всего плавания он мог задать один из вопросов, входивших в список, в лицо кому угодно — матросу, пожарнику или кадету, чтобы посмотреть, насколько тот его понимает, и в результате, как он писал, большинство изучило эти бумаги, «чтобы не выглядеть смешным перед своими же друзьями».

 Эта попытка дисциплинировать умы и поведение была одновременно и результатом раздумий чувствительных немецких морских офицеров в целом, и личных методов Дёница. После унижения на войне и во время мятежей они все старались выработать новое отношение к новой революции, которая должна была восстановить честь и достоинство Германии; естественно, они разрабатывали правила поведения. Сам Редер был наиболее искренним образцом правильного поведения. Он даже написал по этому поводу учебник, а другой вышел под его руководством: «Морской офицер как лидер и как учитель», в котором объяснялись, среди прочего, роль рыцарства и религии, задачи офицера в борьбе против материализма, необходимость оптимизма, использование юмора. Это напоминает викторианские поучения по этикету или самопомощи в Англии, предназначенные для тех, кто поднимался или надеялся подняться в социальной иерархии; причиной было, конечно же, то же чувство неуверенности, возникающее в обществе в переходный период.

 Первым портом на их пути был город Санта-Крус-де-Тенерифе на Канарских островах, откуда они отплыли в Луанду в Португальской Западной Африке. К тому времени, как они достигли этого знойного места в конце ноября, команда, судя по всему, была уже вышколена по самым высоким стандартам благодаря полувоенным учениям под его неутомимым руководством. Основную сложность представляло то, что судно должно было выполнять две функции — учебного корабля и «чистой как молния» витрины нацистской Германии.

 Из Луанды они направились к мысу Доброй Надежды, по дороге проведя в полном объеме учения в открытом море, наверное, первые за все время существования немецких вооруженных сил. Дёниц сам участвовал в подготовительных работах к этому, еще будучи штабным офицером в Вильгельмсхафене, — еще одно указание на то, что амбициозные планы войны именно в океанских просторах за торговые пути были в самом сердце долговременной стратегии флота с того момента, как Гитлер пришел к власти.

 Из Кейптауна, где команда отлично провела время, обозначив его как лучший порт на своем пути, они поплыли на север вдоль побережья Юго-Восточной Африки, остановившись в Лоренсу-Маркише, где Дёниц вместе со своим адъютантом, капитан-лейтенантом Эберхардтом Годтом, навестил немецких фермеров в отдаленных районах Мозамбика, и заразился малярией, которая мучила его до самого конца стоянки в следующем порту, уже в кенийском Момбасе.

 Но гораздо хуже малярии было пренебрежительное отношение, с которым он столкнулся в Кении, со стороны британского губернатора: Дёниц получил задание от министерства иностранных дел посетить немецких фермеров в бывшей немецкой колонии в Восточной Африке, ставшей Британской Танганьикой, разрешение на этот визит было испрошено еще до его прибытия в Момбасу. Однако когда он приехал к губернатору в Найроби, чтобы уточнить детали путешествия, то узнал, что оно ему разрешено английским министерством иностранных дел лишь при условии не носить форму и не произносить речей!

 Это настолько его возмутило, что он решил вообще не ехать; он вспоминает, что вел себя за завтраком в резиденции губернатора в тот день столь холодно, что это едва ли не переходило «границ приличия». Его рассказам о подобных происшествиях едва ли можно доверять, однако этот находился в большом соответствии с его сильным чувством долга, темпераментной реакцией на отказы и запреты и немецкой обидчивостью; также не исключено, что повлияла и малярия, которая обрушилась на него сразу же, как они покинули порт, и превратила его и так худощавую фигуру в одни кожу да кости, прежде чем он не выздоровел, уже на борту корабля при приближении к Сейшельским островам.

 Здесь он большую часть времени провел, согласно его мемуарам, играя в бридж с губернатором, «типичным английским джентльменом непревзойденной корректности», и его дамами, которые были «всегда в отличных туалетах». Между тем вся команда «Эмдема», группами примерно по сто человек, отпускалась каждая на четыре дня на берег этих райских островов, с их пляжами из ослепительно белого песка и коралловыми лагунами: впечатляющий жест, который действовал на людей весьма тонизирующе.

 Из этого рая они уплыли ради другого — Тринкомали на восточном побережье Цейлона. То была британская военно-морская база в Ост-Индии, и снова необходимость исполнять свои официальные обязанности и умение вести себя в обществе надолго сблизили его с англичанами; кажется, у него сложились сердечные отношения с главнокомандующим, вице-адмиралом Роузом и его офицерами, которые, как он записал, вполне понимали желание немцев сбросить оковы Версаля.

 Можно подумать, что он провел четыре недели в Англии, специально готовясь к этому мировому турне, так как следующим портом стал Кочин, на малабарском побережье Индии, после которого он направился в обратный путь, прошел Аден, Красное море и Суэцкий канал — в Александрию, еще одну британскую военно-морскую базу. К этому времени Гитлер уже произвел два «воскресных сюрприза» — 9 марта Геринг объявил, что немецкий военно-воздушный флот существует, а в воскресенье 16-го сам фюрер сообщил, что объявляет набор в армию и что вермахт в мирное время теперь будет насчитывать двенадцать армейских корпусов и 36 дивизий.

 О том, что Германия тайно перевооружается, конечно, было известно давно, но это пренебрежительное аннулирование версальских статей вызвало волну возмущения в европейских столицах, в результате чего Дёницу было приказано не совершать последнего этапа его путешествия — по расписанию он должен был остановиться в средиземноморских портах, — а идти сразу через Гибралтарский пролив в Атлантику. Он так и сделал, а затем, явно для того, чтобы заполнить время, оставшееся до даты прибытия домой, еще раз зашел на Канары, Азоры, в Лиссабон и, наконец, в бухту Виго. Здесь он получил письмо от главы штаба Редера, в котором сообщалось, что следующий круиз «Эмдем» проделает на Борнео, в Японию, Китай и Австралию — несколько поспешный проект, как он оценил его.

 В действительности было уже решено поставить его во главе нового подводного флота. Гитлер отдал приказ о строительстве первых лодок 1 февраля; при сборке их в огромных, специально сконструированных эллингах соблюдалась крайняя секретность.

 В следующем месяце при верховном командовании флота в Берлине была проведена важная конференция, в которой участвовали главы девяти отделов, включая и субмарины, на которой обсуждались организационные детали формирования первой подводной флотилии; на этой стадии командир флотилии еще не был назначен, но было решено, что, кем бы он ни был, он должен подчиняться непосредственно командующему флотом в Киле адмиралу Рихарду Фёрстеру. Соответственно, спросили согласия Форстера на это. 8 апреля Форстер уведомил верховное командование, что он согласен, и предложил, чтобы «Fuhrer der U-boote» A (FdU) назначили уже к началу 1936 года. Форстер был главой базы в Вильгельмсхафене в 1933 году и подписывал умилительную характеристику главы своего штаба на первого офицера штаба Дёница, присовокупив такие слова: «Чрезвычайно компетентный и  симпатичный офицер».

 Его преемником на базе в 1934 году, в последнем году, который там провел Дёниц. был вице-адмирал Отто Шульце — тот офицер, который принял Дёница обратно на флот в 1919 году. Он был одной из главных фигур того, что превратилось в группу поддержки подводных лодок на флоте, и был бы немедленно выдвинут на пост FdU благодаря своему богатому военному опыту, не будь он столь стар. Его мнение о Дёнице в 1934 году было следующим: «Офицер штаба с высокими качествами руководителя, который заслуживает особого внимания и продвижения по службе».

 Хотя нет никаких документов, свидетельствующих о том, что кто-то из них предложил кандидатуру Дёница, оба вполне могли это сделать устно и напрямую — во время беседы с Редером. Конечно, могло так случиться, как уже предполагалось, что Дёниц сам застолбил за собой этот пост, еще когда был главой полуфлотилии торпедоносцев. Когда бы и как бы он ни был выбран, его имя появилось в качестве главы первой подводной флотилии в списке осенних назначений, выпущенном 6 июня. Было бы странно, если эта новость не настигла бы его в Виго в июне или даже по радио — на пути домой.

 Между тем британское правительство проглотило отравленную наживку Гитлера, начав двусторонние переговоры — с удивительным невниманием к своим друзьям и забвением принципов коллективной безопасности — и согласилось на все, что предложила немецкая делегация во главе с Риббентропом. Чтобы понять, почему это произошло, необходимо сказать кое-что о настроении британского секретаря по иностранным делам, сэра Джона Саймона, и членов правления Адмиралтейства в Лондоне. Саймон примирился с немецким перевооружением, посчитав, что его уже ничто не остановит, и думал, «что на самом деле мы выбираем между Германией, которая продолжает перевооружаться без каких-либо ограничений и соглашений, и Германией, которая после признания ее прав... станет соблюдать правила международных отношений». «Адмиралтейство беспокоила возможность германо-итало-японской коалиции против Британской империи и новой морской гонки вооружений, которую уже начала Япония своими претензиями в Тихом океане, — такой, которая предшествовала Первой мировой войне. Они склонились к предложению Гитлера ограничить немецкий флот — 35 % от британского.

 Это отношение показывает удивительное непонимание целей и методов Германии; их наивность и выдавание желаемого за действительное вылились в меморандум британского штаба флота по поводу переговоров: «У нас также создалось впечатление, что германское правительство действительно считает, что оно пошло на жертву, приняло щедрое решение, и что если с их предложением не согласиться, то вряд ли они остановятся на 35-процентном уровне в строительстве своего нового флота...»

 Это также показывает агрессивность немецкой тактики. По специальному вопросу о субмаринах, касательно которых немецкая делегация потребовала 45-процентную пропорцию с возможностью довести ее до 100 %, меморандум британского Адмиралтейства гласил: «В этом случае (100%) Германия будет обладать 50—60 субмаринами: ситуация, которая может вызвать некоторые опасения, но совершенно очевидно из отношения немецких представителей, что это вопрос “Gleichberechtigung” (равноправия), то есть является скорее тренировкой их воображения, нежели реальным желанием завести столь большой подводный флот. При нынешнем состоянии Германии кажется вероятным, что наилучший способ убедить их быть более умеренными в своих реальных свершениях — это гарантировать им исполнение их требований в теории. На самом деле они будут строить подлодки и добиваться паритета в подводном флоте скорее если мы оспорим их теоретическое право на это, нежели если мы согласимся, что принесет им моральное удовлетворение».

 Лучшее описание политики умиротворения сложно и вообразить, равно как и более грубое непонимание стремлений фюрера и немецкого флота. С потрясающим отсутствием воображения, исторического видения ситуации или же при недостатке информации британский морской штаб применял свои собственные стандарты — то есть стандарты гарантированного хозяина половины мира, для которого мир и стабильность были насущной необходимостью — к униженным, пышущим мстительностью наследникам «реальной политики», чьи вожди претендовали на мировое господство.

 Гитлер был в полном восторге от того, что ловкий ход удался, и сказал Редеру после подписания, что это — самый счастливый день в его жизни. Но он тоже тешил себя напрасными надеждами, и чуть позже в меморандуме британского министерства иностранных дел это было сформулировано так: «Этой стране придется реагировать не только на угрозу от любой чисто морской страны—соперника, но и на доминирование в Европе любой агрессивной военной силы, особенно той, которая угрожает Нидерландам и портам в Ла-Манше».

 Обе переговаривающиеся стороны продемонстрировали любительскую доверчивость в отношении интересов другой; но большую ошибку допустила Германия: немцы закончили беседу, представив ложную информацию и обманув другую сторону по основным вопросам. Как оказалось потом, они обманули сами себя более опасным образом, нежели противников, но выяснилось это лишь два года спустя.

 Между тем в Виго к «Эмдему» присоединился крейсер «Карлсруэ» под командованием капитана флота Гюнтера Лютьенса, и оба корабля проделали путь домой вместе, прибыв в Вильгельмсхафен в июле. Здесь, согласно мемуарам Дёница, Редер прибыл на борт и передал ему удивительную новость, что он должен сдать командование кораблем для того, чтобы возглавить новую флотилию субмарин.

 В эту историю сложно поверить. Но в любом случае он описал свою первую реакцию как безрадостную: он уже предвкушал путешествие на Дальний Восток, и подводные лодки были относительно не важны в планах нового флота: «Я решил, что меня отодвинули в сторону».

 Конечно, правда, что в командовании флота в Берлине правили люди, любившие большие корабли с большими пушками, точно так же, как и в британском Адмиралтействе, где считали, что изобретение нового детектора звука под водой под названием «Асдик» вообше сделало подводные лодки относительно безопасными. Однако в немецкой армии оставалась группа людей, преданных подводным лодкам; Дёниц, безусловно, знал об их деятельности и сам же, по своим воспоминаниям, остался в армии после войны из-за того, что хранил верность подводному флоту.

 Его более насущная тревога была связана с тем, как «Эмдем» и «Карлсруэ» пройдут проверку командующего военно-морской базой. Он мог быть уверен в своем экипаже, но, как человек в высшей степени щепетильный, естественно, весь извелся от волнения. Но ему не нужно было беспокоиться: его корабль выступил, как он записал в мемуарах, «блистательно». Вот что написал в его характеристике адмирал: «Особо компетентный, энергичный офицер, бодрый в решении, выдающихся способностей, быстрое восприятие и безупречный характер. Упорный, целеустремленный, с ясным пониманием необходимости обеспечения материальной основы действий, целиком преданный своей профессии, ведущий за собой своих подчиненных силой личного примера, с чувством юмора и большой живостью он тут же взял на себя руководство кораблем и командовал им с большим успехом. Это выразилось в особенно хорошей военной подготовке, которая была достигнута благодаря его качествам лидера, организационному таланту, спокойной осмотрительности и силе решения.

 Команда и кадеты произвели очень живое впечатление, и они несут на себе отпечаток его личности. Внешний вид командира и его экипажа были большим успехом для репутации Германии.

 Популярен и уважаем товарищами и подчиненными.

 В целом природный лидер, который заслуживает специального внимания».

 Он начал готовиться к передаче дел почти немедленно, 17 июля. Его сыновья Клаус, тогда пятнадцати лет, и Петер, тринадцати, написали ему в январе, что их летние каникулы начнутся в то же самое время, когда вернется «Эмдем», и что они смогут провести все вместе пять недель на Балтике.

 Нет ничего сравнимого с каникулами на море во многих смыслах! Он решил последовать желанию детей; посадил всю свою семью на яхту и отплыл из Вильгельмхафена и через Кильский канал в Балтику. Он записал, что они в этом плавании были дружной семьей; его дочь Урсула согласилась с этим: «Очень дружной».

 Но плавание оказалось не столь долгим, как планировалось. Редер устроил для него и его инженера-механика Тедсена путешествие в Константинополь начиная с конца августа, с заданием посетить турецкую школу подводников, которую организовал там Фюрбрингер и где один из лучших асов-подводников Валентинер продолжал держать связь с Германией.

 В конце июля, однако, планы изменились, и обоим было приказано 16 августа, в Берлине, отплыть уже 17-го. Нет сомнений: за две недели в Турции он неоднократно испытывал ностальгию; «Бреслау» потонул еше в ту войну, но однажды он был приглашен на ужин на борт «Явуза Султана Селима», бывшего «Гёбена».

 Когда он вернулся домой, то целиком погрузился в решение своей новой задачи.

 Глава 3
 ФЮРЕР ПОДВОДНОГО ФЛОТА

 21 сентября 1935 года, за неделю до того, как он возглавил первую подводную флотилию, Дёниц послал командованию флота свой рапорт, касающийся организации нового рода войск. Во вступительной части он говорил о задачах субмарин в войне: «Подводные лодки — целиком и полностью оружие нападения. Большой радиус действия делает их пригодными для далеких операций в морях противника. Вследствие своей низкой скорости как под водой, так и на поверхности тактические действия субмарины против быстрых сил исключаются с самого начала. Поэтому их можно использовать в основном в стационарном состоянии.

 Оперативные миссии субмарин в войне будут зависеть от задач флота в целом. В войне с противником, который жизненно не зависит от поставок из-за моря, задачей подводных лодок, по контрасту с мировой войной, будут не действия против торговых судов, для которых субмарина из-за своей низкой скорости мало пригодна. Субмарину следует помещать в стационарное положение как можно ближе к гаваням противника, в средоточие его маршрутов. Оттуда она будет атаковать свои цели, военные корабли и транспорт, перевозящий войска».

 Это вступление показывает, что в то время он не рассматривал всерьез войну против Великобритании, а старался найти применение своим идеям в контексте тогдашнего мобилизационного плана войны на два фронта с Францией и Россией — то есть в деле обеспечения безопасности немецких портов на Балтике и в Северном море и в наступательных акциях против французских военных судов и транспортов в Средиземноморье.

 Что же касается его тактики «групп», или «волчьих стай», то в рапорте о ней ничего не говорилось, что, может быть, вызывает некоторый скептицизм в отношении его собственных послевоенных высказываний о том, что «стайная тактика» созрела в его мозгу уже в полностью готовом виде при вступлении в командование подводной флотилии.

 Если вспомнить его обычную амбициозную манеру представлять свои взгляды, то выглядит весьма странным, что он не пишет о помещении группы подводных лодок у гаваней противника, если такова была его новая тактика. Тем не менее, такую возможность нельзя исключать на основании его рапорта. Хотя тактические действия практически невозможны для погруженной субмарины (следовательно, в операциях средь бела дня против военных кораблей), нельзя отрицать их выполнимость в ночных атаках с поверхности, и позже в рапорте он дает понять, что собирается тренировать своих подчиненных именно в атаках с поверхности.

 Рапорт продолжается его рассуждениями о воспитании «наступательного настроения», которое должно предшествовать тренировкам, вместе с продолжительными походами, чтобы приучить командиров и экипажи к их среде, особенно в тех областях, где ожидаются военные действия.

 Это означало, что флотилия не должна быть привязана к порту приписки; поэтому он просил вспомогательный корабль с необходимым оборудованием и местом проживания для двенадцати экипажей субмарин — и с «многочисленными ванными комнатами».

 Он также говорит о необходимости совместных учений флотилии с надводным флотом; но снова из контекста следует, что он думает о возможности потренироваться в действиях субмарин против больших кораблей, а вовсе не о сотрудничестве с флотом во время реальной войны.

 В общем, на вопрос о «стайной тактике» нельзя ответить удовлетворительно, основываясь на его рапорте. Может быть, идея о совместных операциях двух или более субмарин, как это практиковалось во время Первой мировой войны, и о совместных операциях с флотом была тогда настолько общераспространенной, что о ней даже упоминать не следовало — ее надо было только опробовать.

 Вероятно, вот все, что можно сказать после прочтения рапорта Дёница 1935 года, не зная о последующих событиях, — автор этого рапорта и не думал разрабатывать какую-либо новую тактику.

 Его поздравили с рапортом оба его непосредственных начальника — адмирал Фёрстер, который предоставил ему полную свободу в том, что касается учений, и сам Редер. К тому времени одиннадцать малых 250-тонных подлодок, строительство которых началось в феврале, были закончены и готовы к спуску на воду, но некоторые были приписаны к школе подводников, и поэтому, когда Дёниц 28 сентября принял командование над флотилией, которую назвали в честь аса Первой мировой «Веддиген», то честь ему отдали при этом всего три командира и их экипажи. Ни Редер, ни Форстер, ни сам Дёниц не могли предвидеть дальнейших событий. Через три дня его повысили до капитана флота (Kapitan zur See) — капитана 1-го ранга.

 Как всегда, берясь за новое дело, он уже имел на руках выработанную им самим программу систематической подготовки, по которой каждый экипаж постепенно овладевал еще несколькими навыками; последовательность их изучения была объявлена абсолютно всем, чтобы каждый знал, к чему он должен стремиться в данный, четко оговоренный период обучения: «Например, каждая подлодка должна была совершить 66 атак с поверхности и то же самое количество под водой до того, как в декабре 1935 года приступить к учениям со стрельбой торпедами». Как всегда, он сам был впереди всех; он и главный механик флотилии Тедсен, два единственных человека, которые имели предшествующий опыт войны на подлодках, обрядились в кожаную форму подводников и поделили свое время между всеми субмаринами так, чтобы лично тренировать каждого капитана и каждого офицера в рубке и машинном зале «до тех пор, пока преподанное им не станет их второй натурой еще до того, как начнутся боевые учения». Темп был горячечный, и лодки постоянно находились в море. Капитан U-14, который присоединился к флотилии в январе следующего года, вспоминал: «С понедельника до пятницы по восемь учебных атак под водой и по шесть атак с поверхности ночью. Это было на пределе наших физических и нервных возможностей».

 Они были юнцами. Дёниц использовал их молодую энергию и идеализм и снискал их доверие могучим примером личного лидерства, энтузиазмом и полной преданностью делу. Его цели не были чисто техническими; он стремился внушить каждому экипажу уверенность в их оружии; именно это было отличительной чертой всех самых великих военачальников. В его случае эта задача осложнялась необходимостью преодолеть «постоянный комплекс того, что субмарина вследствие развития британского контр-вооружения, «Асдика», была устарелым оружием».

 Это ощущение, возможно, было последствием тренировок в школе подводников; по словам Дёница, там относились к «Асдику» с таким почтением, что даже считали, будто лодки должны выпускать свои торпеды с расстояния, превышающего радиус действия детектора, с 3000 метров или большее.

 Сам Дёниц в своих мемуарах утверждает, что он рассматривал «Асдик» как несовершенное, переоцененное оружие со многими ограничениями и пытался добиться у своих людей стремления атаковать оттуда, откуда шансов на попадание больше, то есть с 600 метров. Если вспомнить его уже цитированный рапорт, становится ясно, что вовсе не таково было его мнение, когда он принял командование над флотилией; на самом деле зависимость от «Асдика» влияла на командиров подводных лодок вплоть до начала Второй мировой войны.

 Тем не менее, нельзя сомневаться в искренности его веры в мощь подводных лодок как оружия нападения, а также в том, что он с успехом заразил этой верой своих командиров и экипажи вместе с «духом самоотверженной готовности выполнить свою миссию». Существенной частью этого духа, который он старался вселить в своих людей с самого начала, было чувство принадлежности к особому, элитному подразделению внутри более широкого братства моряков. Одним показателей этого была его настойчивость в утверждении того, что подводники в море не бреются, даже во время кратких плаваний, осуществляемых маленькими субмаринами 1-й флотилии.

 В конце первого года тренировки Форстер сообщал в характеристике на Дёница, что тот выполнил поставленную перед ним задачу с присущей ему индивидуальностью подхода: «В ходе запланированной подготовки, подавая пример неустанного труда и благодаря личному инструктажу, он добился от флотилии “Веддиген” того, что уже к весне 1936 года она была готова к выполнению боевых задач. Воинский и товарищеский дух во флотилии —  выше всех похвал.

 ...Во всех отношениях образцовый офицер высокой ценности для флота. Следует обратить внимание на то, что в своем рвении он не требует слишком многого в смысле физических сил».

 Форстер также записал, что Дёниц заложил полезную основу для тактического использования лодок; он не сказал, какую именно, но все, что Дёниц писал после войны, указывает на то, что этой основой была «групповая тактика». Из приведенных в его мемуарах воспоминаний 1957 года одного из капитанов флотилии «Веддиген» ясно, что тактика выросла непосредственно из стратегических целей, которые он ставил перед субмаринами, — найти и атаковать военные корабли противника в заданных водах Балтийского моря, и из тактических уроков того времени, что он провел на торпедоносце; в действительности бывший капитан утверждает, что доктрина торпедоносцев была «крестной матерью» «стайной тактики» субмарин.

 «Это началось с формирования разведочных и дозорных патрулей. Заметив противника, дозорная лодка, сообщив о присутствии врага, атаковала его, а остальные лодки включались в нападение следом...»

 Все развилось в ходе бесчисленных учений при использовании разных конфигураций разведлиний и групп поддержки до тех пор, пока не создалась тактика, наиболее подходящая военным характеристикам подводных лодок. Такая версия событий находит подтверждение в документальных свидетельствах; она также соответствует тем целям, которые Дёниц изложил в своем рапорте от сентября 1935 года, и его первому описанию «групповой тактики» в длинном рапорте, датируемом ноябрем 1937 года. И именно так случается большая часть «открытий» — в результате скачка в сторону, совершенного подготовленным умом — интуитивные поиски и находка, сопровождаемые неустанным трудом. Другие совершали скачки в сторону и до Дёница; но это касалось совершенно другого контекста, войны с торговыми судами Однако нет никаких документов, чтобы подтвердить — или опровергнуть — претензии Дёница, высказанные в его мемуарах, на то, что он пришел в подводный флот с уже готовой «групповой тактикой» в уме, намереваясь опробовать ее на практике. Одно точно: его «стайная тактика» не была разработана для войны с торговыми судами — в конце 1936 года Дёниц по-прежнему придерживался тех же взглядов, что он высказал в рапорте 1935-го; и когда его спросили, какие необходимо разработать новые типы субмарин, он в своих ответах основывался на том, что центром подводной войны будет Средиземное море; так как морской договор с Англией ограничивал суммарный тоннаж субмарин, он предположил, что самые маленькие подлодки подойдут для Средиземноморья, чтобы их количество было больше.

 Такими маленькими подлодками стали 626-тонные лодки типа 7, которые в увеличенном виде для большего радиуса действия доминировали в битве за Атлантику. Из этого становится ясно, что и «стайная тактика», и лодки, которые ее использовали со столь разрушительной силой, изначально были разработаны для совершенно других военных кампаний и в других водах.

 Первая лодка типа 7 была уже на плаву к осени 1936-го, и Дёниц, который 1 октября получил звание «фюрер подводного флота» (FdU), начал тренировать ядро этой 2-й флотилии вместе с лодками «Веддиген».

 Его основной отпуск пришелся на зиму, вероятно, потому, что это было наименее подходящее время для практических работ на Балтике. Он уже ходил на лыжах в начале 1930-х, путешествуя по курортам Южного Тироля; на этот раз он мог позволить себе останавливаться в дорогих отелях.

 Оба его сына, которые без вопросов приняли то, что они должны пойти по стопам отца и поступить во флот, теперь уже были членами гитлерюгенда; их старшая сестра, Урсула, которая состояла в Союзе немецких девочек — некоем эквиваленте гитлерюгенда для девочек — в последнем классе школы вышла из организации сразу после того, как сдала экзамены; позже она вспоминала, что считала союз очень глупым делом. Ее мать не была членом партии, как, конечно же, и сам Дёниц, так как он состоял в «неполитических» вооруженных силах. Вся семья, как вспоминала Урсула, была равнодушной к режиму национал-социалистов; они были как большинство других людей в Германии.

 К этому времени она уже встретилась и обручилась с одним морским офицером, Гюнтером Хесслером, с которым они поженились в ноябре 1937 года, с сердечного одобрения отца.

 Хесслер служил на «Грилле», корабле поддержки, на котором проводили тайные тренировки и разные проверки, и одновременно использовали его как яхту для прогулок официальных лиц. Однажды на борту яхты в качестве гостя побывал Гитлер. Во время беседы в офицерской кают-компании он произвел огромное впечатление на Хесслера не только своими обширными познаниями в технической морской информации, но и способностью говорить на любую затронутую тему без каких-либо усилий.

 То, что Хесслера восхитил фюрер, не было удивительно. Среди военных, а особенно молодых офицеров, это было общераспространенное отношение. Когда эмблема рейхскригсмарине (военно-морского флота) была заменена на флаг Третьего рейха со свастикой, в 1935 году, за неделю до того, как Дёниц принял командование над флотилией «Веддиген», это событие праздновалось всеми с большой помпой.

 К 1937 году Гитлер был на пике своей политической карьеры. Сразу же после захвата власти в 1933 году он наэлектризовал глав родов войск, а через несколько дней и членов своего кабинета простой идеей, по которой в ближайшие четыре-пять лет все действия будут оцениваться лишь по тому, увеличивают ли они военную мощь немецкого народа. Это была формула: «Все для вермахта! Положение Германии в мире будет зависеть только от немецких вооруженных сил. Положение немецкой экономики в мире также определяется ими». Экономисты могли бы сказать ему, что в реальном мире все происходит наоборот. Но его слушатели разделяли его убеждения; как и он, они были воспитаны на политике силы, и только когда после первых волшебных лет накопились практические сложности, возникли сомнения и желание спорить. Но к тому времени Гитлер укрепил свои позиции благодаря «принципу фюрера», и было слишком поздно оспаривать его «неизменные» решения.

 Экономическая реальность, которую он презирал, состояла в том, что односторонняя концентрация на вооружении «всасывала» материалы в страну, но останавливала производство товаров на экспорт, в то время как опора на общественные займы для финансирования непродуктивных военных трат создавала основу для нового витка инфляции. Проблема только усугублялась анархией в верхах: каждая из трех военных служб, словно три силы в известной басне, выполняла свою собственную программу, соревнуясь с двумя другими, без какой-либо координации или учета их интересов, а в действительности даже едва понимая их.

 К началу 1936 года начался неизбежный кризис платежных балансов. Главный экономист Гитлера Шахт теперь взмолился о сокращении темпов вооружения для того, чтобы снизить импорт. Фюрер пошел по другому пути, вознамерившись решить проблему своим «четырехлетним планом», призванным сделать Германию самодостаточной по большинству поставок военного сырья. Это был триумф воли над здравым смыслом. Все ресурсы были брошены на производство синтетического горючего и резины за счет повышения цен на реальные товары на мировых рынках, что усугубило кризис; назначение Геринга ответственным за исполнение этого плана привело к еще одной предсказуемой катастрофе. Интересно, осознавал ли Гитлер, что вступил на путь, который ведет к неминуемому саморазрушению? Он не мог отступить, потому что партия и пропаганда, которые он создал, подталкивали его сзади; впереди были другие угрозы, которые он решил обойти, но которые именно его политика вызывала к жизни, и прежде всего британская угроза, которая нависла столь же опасно над Редером, как некогда над Тирпицем.

 Ответом Гитлера было еще большее увеличение давления. То была характерная для него реакция: во всех кризисах, которые случались во время его политической карьеры, он без исключения занимал позицию, которая не позволяла ему отступать, словно бы боялся, что иначе он споткнется и проиграет...

 Редер уже испытывал сложности с квотами на сталь, а следовательно, и с окончанием строительства новых кораблей. За 1937 год, в течение которого он лелеял идею прибавить девятый военный корабль к программе и вооружить его батареей, превосходящей своей огневой мощью вооружение британских кораблей новейшего класса «Король Георг V», положение со сталью только ухудшилось и опоздание в исполнении программы строительства лишь увеличилось. В то же самое время его страхи по поводу возможного союза Великобритании с Францией в случае любого конфликта — бывшего запрещенной темой для обсуждения вследствие ее болезненности — всплыли на поверхность в связи с публикацией исследования оперативного отдела, озаглавленного «Задачи войны на море в 1937—1938 годах».

 Той осенью Дёниц провел первые широкомасштабные учения для проверки «групповой тактики», над которой он работал; существенно, что рапорт, который он впоследствии написал, озаглавленный «Использование подводных лодок в рамках флота», отражал перемену его взглядов: «Мировая война показала, что субмарина подходит для того, чтобы грозить и морским коммуникациям противника, и торговле противника».

 Он даже дошел до такого заявления, что для государства, у которого недостаток надводных сил, плохое стратегическое положение или отсутствие достаточных колониальных баз — а все это соответствовало главным элементам немецкой стратегической мысли — препятствуют любой перспективе борьбы за морское господство, именно подводные лодки будут «прекрасным, возможно единственным средством... для создания эффективной угрозы жизненно важным морским коммуникациям противника, и при некоторых условиях смогут повредить им решающим для итогов войны образом».

 Это первое зафиксированное на бумаге свидетельство того, что он склонился к поддержке идеи об участии субмарин в войне с торговыми кораблями с момента назначения на новый пост; видна радикальная перемена взглядов по сравнению с его мыслями осенью 1934-го и в рапорте от сентября 1935 года. Здесь он явно учитывает возможность союза Англии с Францией и следует магистральной идее морских стратегов, которые предпочитали торговую войну доктрине Тирпица боевых кораблей, в которых испытывался явный недостаток.

 Тем не менее, весь рапорт, за исключением этих вступительных замечаний, касался тактических вопросов операций подводных лодок в отношении к надводным силам и в качестве разведчиков, которые остаются невидимыми с баз противника и могут сообщать о его передвижениях, и в качестве атакующих групп, которые могут быть размещены на пути противника. Хотя эти идеи возникли в основном из опыта мировой войны, ясно, что и работа, проделанная в сфере связи, тоже учитывалась. Например, он принимал, что из-за ограниченности радиуса обзора у подлодок и их возможностей связи необходимо руководить групповыми операциям с командного поста на берегу, который бы получал сведения ото всех участвующих в операции сил и мог отдавать приказы, основываясь на обшей картине; он так и делал со своего корабля-флагмана в Киле во время учений на Балтике.

 Другой интересный момент — с ретроспективной точки зрения — это его отношение к авиации. Ему было ясно, что в тех местах, где поддерживается сильный и постоянный воздушный патруль, маневренность подводных лодок неизбежно падает и групповая система вырождается: субмарины просто занимают позицию ожидания под водой на вероятном пути противника; однако он не ожидал, что патрули будут постоянными, и думал, что временные патрули всего лишь ненадолго уменьшат маневренность и на групповую систему в целом не повлияют. Из этого видно, что он ориентировался на свой военный опыт. Также становятся очевидны его привычный оптимистический настрой, уверенность в том, что его род войск и его система все равно будут доминировать, что в принципе свойственно любому лидеру, привыкшему действовать в лоб, а не стратегу.

 Как и руководителей других родов войск, в этом воззрении его поддерживал глава ВВС Геринг, ревниво оберегавший от остальных все то, что летает. В рапорте есть раздел, посвященный отношениям субмарин с авиацией, но без особого рода войск, морской авиации, или настоящего сотрудничества с ВВС все это было обречено остаться лишь на бумаге.

 Вывод рапорта был такой: «Использование подводных лодок в свободном, хотя и организованном режиме взаимодействия с флотом теперь не является проблемой. И такое сотрудничество представляет хорошие перспективы.

 Вопрос использования подводных лодок в летучих (компактных) тактических и боевых отрядах совместно с кораблями по-прежнему упирается в низкую скорость субмарин.

 Однако это использование может быть высокоэффективным, так что необходимым представляется разработка более быстрых подводных лодок, пригодных для практических проверок».

 Планы немецкого ВМФ были в переходной стадии: будучи нацеленными в будущем на Великобританию, на практике они оставались ориентированы на континентальную войну на два фронта; Дёниц не столько принимал сторону, ратующую за торговую войну, сколько заботился о своих субмаринах.

 Рапорт датирован 23 ноября, то есть двумя неделями позже известного совещания Гитлера с главами родов войск, на которой фюрер представил точно такую же двусмысленную точку зрения. Интересно было бы узнать, слышал ли Дёниц о выводах, выработанных тогда? Возможно, от главы флота, или его замечания о торговой войне были простыми отражениями нового мышления в среде военных в отношении Англии.

 Кажется, что созыв этого совещания — обычно называемого по имени полковника Хоссбаха, адъютанта Гитлера и автора меморандума (протокола), в котором она описывается, — был спровоцирован Редером. С 1936 года он просил повысить квоты на сталь и металлы для целей его программы; наконец, 27 октября 1937 года он выступил с ультиматумом: если ему не позволят увеличить квоты, то он резко сократит общий объем строительства, чтобы обеспечить по крайней мере несколько современных кораблей «к указанному сроку».

 Столкнувшись с такой ситуацией, Гитлер вызвал к себе руководителей вермахта Вернера фон Бломберга и барона Вернера фон Фрича, Германа Геринга, а также Эриха Редера и имперского министра иностранных дел барона Константина фон Нейрата.

 Нет сомнений, что Гитлер готовился к этому совещанию столь же тщательно, как он делал это перед своими публичными выступлениями. Он начал с традиционного утверждения, что Германии нужно больше жизненного пространства; как и все его мысли, это было взято из общенациональной копилки расхожих идей; его слушатели и не собирались оспаривать их. Германия объединяет 85 миллионов людей, и по численности населения, равно как и по закрытому положению в центре Европы, представляет собой замкнутую «расу-ядро», не похожую ни на одну другую. Далее он перешел к своей двухступенчатой программе захвата — сначала «жизненного пространства» в Восточной Европе, а потом заморских колоний и мирового господства. Естественно, есть риск: «Германия в своей политике должна учитывать двух смертельных врагов, Англию и Францию, для которых более сильный немецкий колосс в самом центре Европы будет настоящей занозой, почему обе державы и постараются воспрепятствовать дальнейшему усилению Германии как в Европе, так и за морем... В установлении заморских баз Германии обе страны увидят угрозу собственным морским коммуникациям, а безопасность немецкой торговли приведет к усилению положения Германии в Европе».

 Наконец, обсудив способы ослабления позиций британской и французской империй и кратко рассмотрев те угрозы, с которыми столкнулись и Фридрих Великий, и Бисмарк при обеспечении величия Германии, он обратился к конкретным планам действий: «Вариант 1 — на 1943—1945 гг., так как после этого периода можно ожидать изменения лишь в худшую для нас сторону.

 Перевооружение армии, флота и авиации близко к завершению... современным оружием... Если фюрер будет жив к этому времени, он намерен самое позднее к 1943—1945 гг. решить проблему жизненного пространства для Германии».

 Другие два варианта касались планов, по которым решение проблемы можно ожидать до 1943—1945 годов: если Францию ослабит внутренний политический кризис или другая война.

 Из этой долгой преамбулы видно, что Гитлер понимал: его план по успокоению Англии через установление ограничений на строительство флота имеет мало шансов на успех, или, по крайне мере, существует большой риск того, что ему не удастся осуществить свой континентальный план без вмешательства Великобритании. Тем не менее, план был утвержден, и перевооружение ускорялось, особенно перевооружение флота! Это очевидно из темы второй части совещания, когда Редер предложил увеличение квоты на сталь с 40 000 до 75 000 тонн; с этой целью заводы Круппа должны были быть существенно расширены. В этом еще один пример того, как Гитлер вынуждал сам себя занять уязвимую позицию, с которой уже нет пути отступления, так как строительство флота было именно той единственной деятельностью, которая наверняка толкнет Великобританию в лагерь противников.

 С точки зрения Редера, речь Гитлера стала подтверждением его собственного мировоззрения по Тирпицу, практической ратификацией его программы, утвердила его в необходимости бросить долгосрочный вызов королевскому флоту. Его единственным опасением, опять-таки по Тирпицу, было, что приготовления не успеют окончиться до того, как разразится война; он постоянно искал утешения у Гитлера по этому пункту; и Гитлер постоянно утешал его...

 Соблазнительно увидеть параллели между этим «совещанием Хоссбаха» 5 ноября 1937 года и кайзеровским совещанием с главами военных служб в декабре 1912 года; и то и другое демонстрировали загнанное положение, к которому привела политика массивного перевооружения, и дерзкий, агрессивный характер, который толкал к этому главу государства. Оба впоследствии расценивались как шаг вперед, и все это, кажется, больше связано с каким-то ступором из области групповой психологии, нежели с рациональным обсуждением доводов «за» и «против». По сути, на обоих совещаниях направляющей была неразрешимая проблема роли Великобритании как континентального противовеса.

 Но у двух совещаний были и кардинальные различия: армейские лидеры вышли от кайзера уверенные в своей миссии и способные управлять львиной долей грядущих расходов на оборону, в то время как флот был оттеснен в сторону; на совещании же у Гитлера Редер получил все, что он просил. И в то время как у кайзера именно Тирпиц выражал тревогу, когда фон Мольтке призывал к немедленной войне, у Гитлера генералы Бломберг и Фрич усомнились в эффективности спешки; они не верили, что западные державы останутся праздно смотреть, пока Германия будет осуществлять предварительные стадии своего натиска на восточное жизненное пространство, то есть «включать» в рейх германоязычное население Австрии и Чехословакии.

 Редер, с другой стороны, казалось, не оспаривал цели Гитлера и явно остался удовлетворен его заверениями в том, что до 1943 года рейх не вступит в войну с Англией.

 Через пять месяцев после «совещания Хоссбаха» и Бломберг и Фрич потеряли свои посты; фон Фрич, как и другие высшие офицеры сухопутных войск, презрительно относился к партии и все больше опасался того пути вниз, по которому увлекал Германию ее фанатик-вождь. Подобное отношение не ускользнуло от Гитлера; он не мог терпеть людей с независимым суждением. Его окружение должно было впитывать истину такой, какой она слетала с его уст, причем так же некритично, как и его простодушные последователи из мюнхенских кафе. Он санкционировал кампанию по обвинению фон Фрича в гомосексуализме и скандал, а фон Бломберг сам ускорил свое смещение, женившись на бывшей проститутке! Гитлер взял его функции на себя, добившись поста верховного главнокомандующего вооруженными силами. Затем он заменил и министра иностранных дел фон Нейрата «любителем» Иоахимом фон Риббетропом, а своего экономического гения Ялмара Шахта, который говорил ему, что экономика не выдержит постоянного перевооружения, экономическим журналистом и дилетантом в экономике Вальтером Эммануэлем Функом.

 Из всех, кто участвовал в «совещании Хоссбаха» или, как Шахт, был связан с его неминуемыми последствиями, на постах остались только Геринг и Редер. Геринг, конечно, был одним из видных партийцев и столь же лично испорчен, как и Гитлер — фанатичен. Из всех профессионалов, которых Гитлер сохранил после своего захвата власти, остался лишь Редер; из всех государственных ведомств: Военного министерства, армии, полиции, министерств внутренних дел, экономики, иностранных дел — только флот не подвергся чисткам. То прозвище, которое дал Дёницу после войны Редер и под которым он был известен на флоте, — «маленький Гитлер» — указывает на то, что флотский босс не до конца разобрался в своем подчиненном.

 Вскоре после того, как Гитлер убрал все преграды в лице профессионалов и завершил революцию глупости и разрушения в самом себе, в середине марта 1938 года он захватил Австрию в результате комбинации внутреннего переворота, терроризма и угроз. Его шеф пропаганды Геббельс оправдал аннексию как спасение Австрии от хаоса; целиком сфабрикованная история о коммунистических беспорядках, драках и грабежах на улицах Вены широко распространялась в прессе и по радио.

 Дёниц вернулся с каникул со своей дочерью и зятем, Гюнтером Хесслером, в Сельве, в Южном Тироле, когда стала известна эта потрясающая новость. Нет никаких сомнений в том, что он поверил историям, сочиненным Геббельсом, так как никаких других тогда не предлагалось. По тем же самым причинам он до конца никогда не представлял масштабы и весь ужас геноцида евреев и то унижение, которому подвергли венских евреев торжествующие юные наци, которые и устроили аншлюс.

 Вена была цитаделью антисемитизма, именно там Гитлер этим и заразился. Американский корреспондент в Берлине Уильям Ширер видел группы евреев всех возрастов и обоих полов, окруженные глумящимися штурмовиками и вынужденные чистить тротуары, стоя на коленях; он слышал о других, которых заставили скрести туалеты священными ритуальными лентами, тфеллинами.

 Главной задачей Дёница, освеженного лыжными пробегами, по возвращении было приготовить полномасштабную проверку своей «групповой тактики» на весенних учениях в Северном море. Несмотря на мелкие указания в его ноябрьском рапорте, что ему известны кое-какие «перемены в антибританскую сторону», проявившиеся на «совещании Хоссбаха», он все еще работал в официально принятом контексте нейтралитета Британии в грядущем конфликте. Это очевидно из его рапорта по поводу типов подводных лодок, который он написал перед учениями; там он объявлял центром подводных операций в войне «атаки на французские транспортные суда и морские коммуникации в Средиземном море...».

 Задачи субмарин в Атлантике он также видел в нападениях на французские морские трассы и порты на западном побережье, в Северном море — в обеспечении безопасности немецких трасс. Для выполнения этих задач он рекомендовал как наиболее подходящий 626-тонный Тип 7.

 Его рапорт отправился к адмиралу Рольфу Карлсу, который занял пост командующего флотом в октябре 1936 года. Как и на Фёрстера, на Карлса произвел сильное впечатление глава подводников, «превосходный офицер с железной силой воли, целеустремленной уверенностью и несгибаемой твердостью... наставник, пример и стимул для своих офицеров», заслуживающий «полностью особого отношения» и «обещающий стать выдающимся руководителем на самых высоких постах». В характеристике, откуда взяты эти фразы, он также добавляет к обычному описанию Дёница как человека «высокого и стройного» прилагательное «straffe», которое можно перевести как «подтянутый», «строгий», «чрезвычайно прямой». Итак: все при нем!

 6 мая Карлс отправляет рапорт Дёница о типах подлодок верховному командованию флота. Между тем происходят учения у берегов Ютландии. Из сопроводительной записки Карлса очевидно, что он целиком убежден в эффективности «групповой тактики».

 «Все проверки указывают на тот факт, что требуется большое количество подводных лодок и что индивидуальные действия подлодок (как в мировой войне) должны быть оставлены в пользу запланированных действий групп подводных лодок».

 Собственный отчет Дёница после учений выражал совершенную ясность по этому пункту: «Совместные действия по рекогносцировочным (дозорные в гаванях, передатчик радиосообщений, разведка и т. д.) и атакующим группам снова продемонстрировали свою фундаментальную правильность. В открытом море больший успех был достигнут благодаря таким совместным действиям, нежели одиночным операциям подлодок».

 Он также сообщал, что «вопрос о коммуникации между субмаринами и между командующим операцией (на берегу) и субмаринами в основе своей решен — короткие волны, длинные волны, антенны-перископы». Однако вопрос тактического командования не был полностью закрыт, так как требовались и командующий группой в зоне боевых действий, и командующий всей операцией — человек на месте со знанием всех условий, командир на берегу, имеющий доступ к более широкой картине, — и не было никакой ясности, как эта двойная система будет функционировать в условиях войны.

 Судьба новаторов наталкиваться на противодействие. Дёниц не был здесь исключением. Штаб верховного командования был против «групповой тактики» на том основании, что радиообмен неизбежно лишит субмарины фактора неожиданности и поможет противнику их обнаружить; тогда умы все сильнее захватывали идеи сражений в океане гигантских крейсерских субмарин, снаряженных тяжелыми пушками, атакующих, практически непотопляемых, действующих на поверхности. Дёниц утверждал, что субмарина в первую очередь — это торпедоносец и придавать ей тяжелую артиллерию значит лишать преимущества, заставляя ее сражаться на поверхности. Некоторые признаки разочарований, постигших его в борьбе с верховным командованием, заметны и в его рапортах того времени.

 Между тем изменилась вся ориентация морской политики. После аншлюса Австрии наступило время второй части программы Гитлера — захвата Чехословакии. Западная часть этого государства была зажата между Австрией и Германией, немецкоговоряшие жители Судетской области — теперь практически единственные представители замкнутой «расы-ядра» вне рейха — действовали в согласии с Гитлером и министерством пропаганды Геббельса по созданию внутреннего напряжения в стране и организации оправданий будущих действий немецкой армии по образцу Австрии. Однако у Чехословакии был заключен оборонительный договор с Францией, и французское правительство дало понять, что намерено его соблюдать. Тогда 22 мая, когда казалось, что немецкая армия уже готова выступить, британский посол в Берлине потребовал встречи с Риббентропом и передал ему личное послание от виконта Эдуарда Галифакса, государственного секретаря по иностранным делам: если будет использована сила, то он не берется предсказать возможные последствия «и лично не сможет гарантировать, что его страна останется в стороне».

 Гитлер, вероятно, отреагировал столь же бурно, как и кайзер в похожих условиях, при вмешательстве Британии в балканский кризис в декабре 1912 года: «В окончательной битве между славянами и тевтонами англосаксы будут на стороне славян и галлов!»

 Разразился ли тогда Гитлер одним из своих неконтролируемых припадков гнева, как, говорят, случалось с ним потом в моменты кризисов, неизвестно. Однако 24-го числа его морской адъютант, бывший подчиненный Дёница, командир миноносца Карл Йеско фон Путткамер, послал Редеру телеграмму с приглашением к фюреру на 28-е; в этом послании содержались и предложения по ускорению строительства флота, особенно подводных лодок и больших военных кораблей, что не оставило у Редера сомнений в том, что их целью будет Великобритания.

 То, что Гитлер довольно двусмысленно предлагал на «совещании Хоссбаха», теперь решительно отвергалось: пошаговое приобретение гегемонии на континенте при нейтралитете Англии было химерой; необходимо создать такую угрозу линиям поставок, особенно подводными лодками, чтобы Великобритания просто испугалась вмешиваться в континентальные планы. Это была предсказуемая реакция международного террориста; также это было повторением тактики, которую попробовал канцлер кайзера перед Первой мировой; полное возвращение к политике Тирпица; и не было никакого выхода для Германии, зажатой в самом центре суши.

 Редер пришел к схожим политическим выводам по крайней мере на месяц раньше, хотя, конечно, Англия всегда была в его долгосрочных планах. На «перемывании» итогов годичной военной игры он открылся главе балтийской базы адмиралу Альбрехту: «Я убежден, что сегодня мы должны понимать, что нам предстоит война с Францией и Англией, в результате чего характер морских операций радикально изменится».

 Он не предпринял шагов, чтобы поменять этот характер; возможно, он все еще считал опасным обсуждать официально такую возможность. Однако немедленно после получения телеграммы от Путткамера он превратил эту возможность в официальную морскую политику. И после совещания с другими главами военных служб 28-го, на котором Гитлер подтвердил свою «неизменную решимость сокрушить Чехословакию военным путем», — совещания, о котором Редер совершенно забыл к тому времени, когда оказался на скамье свидетелей в Нюрнберге, — Редер приказал помощнику, офицеру своего штаба, подготовить рапорт о возможности вступить в морскую войну с Великобританией.

 Рапорт, известный по имени его составителя как «Меморандум Хайе», расставил все по местам: силой Англии были ее стратегическое географическое положение прямо напротив выходов Германии в океан и ее сильный военный флот, с которым Германии не стоит и надеяться сравняться; а ее слабостью была зависимость от колоний. Из этого следовало: «Морская война будет битвой за экономические и военные морские коммуникации».

 Это суждение полностью соответствовало одной из крайностей доктрины Тирпица о решающем значении надводных морских битв; однако доктрина не учитывала безнадежного стратегического положения Германии, так как и налетчики на торговые корабли противника, и их танкеры и корабли обеспечения будут вынуждены прорываться туда и обратно через блокаду, которую британцы запросто могут организовать на Ла-Манше и в северной части Северного моря.

 Ситуацию можно улучшить, указывал Хайе, захватом Голландии, Дании и Норвегии, но и это будет иметь тактическое, но не стратегическое значение, так как они все равно будут находиться внутри кольца британской блокады. Лучшим решением было бы занятие северного побережья Франции у Бреста, а затем обход блокады пролива с последующим получением свободного выхода в Атлантику. Это также обеспечит люфтваффе необходимыми базами для атак на английские гавани и корабли в проливе, жизненно важную помощь в торговой войне флота в силу того, что «в случае войны с Англией и Францией» она будет представлять собой «огромную ценность» даже для сухопутных операций.

 Когда речь зашла о типах судов, необходимых для «войны крейсеров», рапорт продемонстрировал, насколько далеко морской штаб в Берлине был от концепций Дёница: «Есть основания предполагать, что контрмеры англичан против подводных лодок, в первую очередь использование детекторов (звука), будут предприняты по самым высоким стандартам. Атаки субмарин на английские силы, следовательно, не будут слишком успешными. Если будет позволена лишь ограниченная подводная война, то «война крейсеров» с торговыми кораблями — если она будет проводится силами одних субмарин — возымеет ограниченный эффект.

 Такое суждение основывается на том факте, что одиночная подводная лодка по своей природе не может участвовать в «войне крейсеров» в открытом море, но должна использоваться в более или менее стационарном положении».

 Рапорт рекомендовал огромную «крейсерскую подлодку», вооруженную 120,7-миллиметровыми пушками и со скоростью на поверхности в 25 узлов, для торговой войны в открытом море, но указывал, что, как только такую подлодку вынудят погрузиться, у нее будет столь низкая скорость, что она окажется во власти врага с его новым детектором; торпедные же субмарины среднего размера, которые Дёниц любил больше всего, оказались помещены в раздел «Другие подлодки», чьей главной операционной областью было положение перед гаванями противника, там, где сходились трассы. «Однако именно в этих областях следует ожидать особенно сильных контрмер».

 Заключение было следующим: в подводной войне «следует учитывать большие потери в те моменты после начала войны, как только противник организует и разовьет контрмеры».

 Таким образом, подводное оружие в рапорте было представлено как малоэффективное; наиболее значимыми признавались отряды на поверхности, быстрые броненосные крейсеры с большим радиусом поражения, в сопровождении легких крейсеров, а для поддержки их прорыва в Атлантику — эскадра самых мощных линкоров. Морская авиация рассматривалась как «безусловно необходимое» дополнение.

 Рапорт был разослан на военно-морские базы для отзывов. Начальник Дёница Карлс положительно оценил его, явно смакуя скрытый смысл: «Война против Англии означает одновременно и войну против (Британской) империи, против Франции, возможно, также против России и ряда заморских стран, следовательно, от половины до двух третей всего мира. Она имеет внутреннее оправдание и перспективы на успех, лишь будучи тщательно приготовленной экономически, равно как политически и в военной сфере, и если перед Германией будет поставлена цель завоевать выход в океан».

 Или как это было сформулировано в самом рапорте: «Желание превратить Германию в мировую державу ведет к необходимости соответствующих приготовлений к войне».

 Редер одобрил этот настрой, и когда Карлс закончил свою службу в качестве начальника флота, ему предоставили особый пост по связи с комитетом штаба.

 Оглядываясь в прошлое, сейчас сложно понять логику Редера в тот кризисный для его флота момент, как его и не понимали британцы того времени — за исключением маленького круга Черчилль-Ванситтарт, — и также трудно охватить одним взглядом темные стремления, лежащие за немецкой политикой, и заявления о мире и дружбе, в которые их облекли Гитлер и Геббельс. В таком недопонимании было две составляющие.

 Первая: британское общественное мнение было введено в заблуждение политическими и интеллектуальными лидерами страны относительно истинных причин Первой мировой войны. То есть имелась острая необходимость для «владельца половины мира» постоянно оборонять ее. И наряду с этим — либеральная, социалистическая и пацифистская пропаганда верила в подсунутых ей козлов отпущения — торговцев оружием, олицетворение самой капиталистической системы, и, желая предотвратить ужас окопной войны, призывала при этом сохранить большую часть того мира, который был завоеван.

 И вторая составляющая: почти зеркальное, обратное отражение этого образа — фантазии, которые охватили немецкий народ, столь четко отраженные в рапорте адмирала Карлса, «следовательно война... против половины или двух третей мира... имеет внутреннее оправдание».

 Обе стороны были воспитаны на противостоящих убеждениях, обе системы поощряли их и исключали реальный мир снаружи. Недопонимание было неизбежным и полным.

 Другие вопросы в отношении Редера касаются его разумности и нравственной смелости; сколько того и другого он проявил в тот кризисный момент для своего флота? Его строительная программа уже запаздывала на несколько лет, не только из-за дефицита сырья, но и целой кучи технологических проблем, неизбежных в такой спешке да еще в условиях пассивности «договорных» лет. Однако он намеревался расширить программу и в действительности это сделал в январе 1939 года, после того как фюрер одобрил грандиозный план «Зет» его штабного комитета, касающийся гигантских линкоров, броненосных крейсеров, авианосцев и 249 подводных лодок, которые должны были быть созданы к концу 1947 года. Было невозможно завершить строительство больших кораблей в столь сжатые сроки, не сокращая программы других родов войск и не усугубляя уже и без того серьезный кризис, вызванный военной экономикой и четырехлетним планом; кроме того, количество горючего, необходимого для подобного флота, превышало суммарное потребление нефти всей Германией за 1938 год, две трети которой приходило из-за границы! План «Зет» был такой же фантазией, как и то мировоззрение, которое вызвало его к жизни.

 Это было ясно наиболее умным офицерам, включая и Гельмута Хайе, автора штабного рапорта. Они оспаривали не «великую цель», стоявшую перед Германией, а лишь рискованные и поспешные способы ее достижения. Требовалось время на то, чтобы скрыть эти цели от превосходящих сил, которые их окружали.

 Но времени у Гитлера не было, его военная экономика неизбежно вела к войне: только так он мог спасти себя от внутренних последствий понижения уровня жизни и явственного проявления экономического кризиса, только агрессией он мог обеспечить сырье и промышленные мощности, которые пожирала военная экономика.

 Признание этого факта явно вызвало у некоторых морских офицеров штаба кое-какие мятежные мысли против Гитлера и режима. Это ясно проявлялось у наиболее умных армейских офицеров, таких как глава генерального штаба фон Бек. Правда, непонятно, было ли это чем-то большим, нежели подавленность неразрешимостью проблем, вызванных новой ориентацией в политике, и отвращение к потускневшему образу Германии в мире после разных ужасных событий (вроде «Хрустальной ночи» в ноябре, когда члены партии устраивали еврейские погромы и грабили евреев).

 Наверняка известно, что Редер активно и с энтузиазмом сотрудничал с носителями новой антибританской политики, как она выражена в плане «Зет». Конечно, здесь можно указать на утопическое мышление, свойственное ему, как и его кумиру, т.е Тирпицу, или же на тот вид нравственной трусости, которую проявили высшие военные, последовательно отступая перед Гитлером и партией национал-социалистов.

 Или, может быть, это было проявлением старого ослепления собственными амбициями, смешанного с национальной гордыней и верой в фюрера, вспыхнувшей заново после того, как западные державы уступили в Мюнхене в конце сентября этого года и позволили рейху «бескровно» присоединить Чехословакию.

 Нам неизвестно, о чем в тот период думал Дёниц, но на основании того, что он делал и что писал, можно предположить, что мысли его были гораздо ближе к взглядам Карлса, нежели Хайе, по крайней мере, в том, что касалось веры в фюрера.

 Также нет никаких сомнений, что он видел в новой морской стратегии выгоду для своего рода войск. Подводные лодки надо было быстрее строить, они требовали меньше материалов и оказывались гораздо дешевле, нежели «флот равновесия», который предлагал Редер; кроме того, они были единственным видом кораблей, который мог пробить блокаду британцев до того, как армия выйдет к Атлантике. Начиная с этого времени он обратил всю свою энергию и значительную силу личного обаяния и убеждения на то, чтобы привлечь внимание к этим соображениям и изменить морскую политику.

 Кроме усилий в этом направлении в официальном плане, он еще той же зимой написал книгу, озаглавленную «Подводный флот», ее опубликовали в начале 1939-го. Он пристально следил за тем, чтобы не допустить в нее ни одного упоминания о «групповой тактике» в войне с конвоями, но его замечания о войне подлодок с кораблями на поверхности, взятые вместе с большим разделом, посвященным торговой войне, могли встревожить любого, кто задумывался об уязвимости британских торговых маршрутов. Дёниц начал свой раздел «Использование субмарин в торговой войне» следующим образом: «Сокрушение торговли противника, нападения на его морские коммуникации являются подлинной целью морской войны...»

 Точно так же можно было связать эти замечания с другим разделом, посвященным тактическому сотрудничеству между подлодками и надводными кораблями. А уж раздел о ночной атаке с поверхности не мог быть изложен яснее; он в деталях объясняет, почему маленькие подлодки идеально подходят для внезапных торпедных атак по ночам и как замечательно его собственные флотилии обучены этой тактике.

 Для нас сейчас интереснее проследить, как книга Дёница отражает его преданность подводному флоту и воинской этике, а также его подчиненность идеям тогдашней пропаганды. Некоторые фрагменты написаны в эпическом стиле, характерном для его позднейших нацистских речей. Политические и военнополитические взгляды, изложенные напрямую и читаемые между строк, весьма наивны. Например, он полагает, что в мировой войне действия подводного флота «привели Англию на край бездны», но Германии не удалось развить свой успех потому, что «родина стала марксистской и капитулировала».

 Многие абзацы написаны столь многосложно — по крайней мере, на взгляд не немца, — что заставляют предположить, будто он подпал под воздействие национальной истерии, спровоцированной Геббельсом; раздел, посвященный экипажам подлодок, служит ярким примером того, что можно назвать «мужским коллективом» в движении нацизма с его культом товарищества, поощряющим «широко распространенный, хотя, конечно, не признаваемый гомосексуализм». Товарищество подводников описывалось в таких идиллических терминах, что может сложиться впечатление, будто для него братство с экипажем было примером более широкого братства всего немецкого народа. Для него нет ничего более привлекательного, нежели быть внутри этого заколдованного круга, занятого отражением натиска враждебных сил извне! Сказывалось ли в этом пагубное воздействие партии, или это было способом подавить чувство неадекватности, возникшее у него после катастрофы с лодкой UB-68, или же это было просто его естественным тяготением к крайностям?

 Отдельные пассажи из книги наводят на мысль, что Дёниц в то время был уже чем-то большим, нежели просто очень компетентным главой подводного флота; он стал фанатиком, опасным для своих врагов так же, как фанатик Нельсон был опасен для французов веком раньше. Возможно, это и было самым важным выводом из его книги, который могли сделать англичане. Но их морская разведка не потрудилась достать книгу вплоть до 1942 года, когда все было ясно и без нее.

 В перерывах между писанием книг и работой Дёниц стал дедом. Урсула произвела на свет мальчика, которого назвали Петером. Дёница очень повеселило это рождение, равно как и тот факт, что ему самому исполнилось всего лишь 47 лет.

 В 1939-м, вместо того чтобы отправиться на зимние каникулы кататься на лыжах, Дёниц посвятил их военной игре, основанной на предполагаемых условиях 1943 года — того самого года, до которого, как Гитлер многократно уверял Редера, войны с Англией не случится. Целью игры были «военные действия подводных лодок в Атлантике, включая операции против торговых судов и авиации; использование артиллерии и взаимодействие надводного и подводного флотов».

 Расстановка сил, согласно условиям верховного командования флота, была следующей: на стороне «красных» — значительные по мощи эскадры британского средиземноморского и атлантического флотов, американские и африканские стационарные эскадры, то есть 12 линкоров и тяжелых крейсеров, пять авианосцев, 27 легких крейсеров и 100 эсминцев, в защиту пяти караванов — очевидно, британских, — двух из Кейптауна, одного из Рио-Платы, одного из Вест-Индии и одного из Канады; на стороне «синих» — 15 подводных лодок-торпедоносцев типа 7 и 9 (1000 тонн), две большие субмарины, две гигантские подлодки с артиллерией, субмарина-миноносец и броненосец со вспомогательным судном поддержки. Это были исключительно малые силы для состязания с караванами, защищенными большей частью королевского флота и, согласно штабным правилам, королевских военно-воздушных сил — в тех случаях, когда корабли оказывались неподалеку от баз в Северной Африке, Франции и на Британских островах.

 Условия были настолько нереальными ввиду строительной программы плана «Зет», что остается лишь удивляться, как до них додумались в штабе. Настоящий интерес здесь представляют лишь тактика, использованная «синими», то есть немецкой стороной, и выводы, которые Дёниц сделал из их неизбежного провала.

 Командир «синих» разбил свои субмарины-торпедоносцы на пять групп по три: одну, самую северную, с броненосным крейсером, одну — в средней Атлантике на торговой трассе между Канадой и Ирландией и три других группы — около Азорских и Канарских островов для нападений на конвои из Кейптауна и Рио-Платы. Они были распределены таким образом потому, что патрули, ожидаемые близ Британских островов, и особенно авиационная разведка были сочтены слишком ограничивающими движение подлодок, если бы они заняли позиции ожидания у точек пересечения торговых маршрутов, как это было сделано в Первую мировую.

 В результате распределение оказалось слишком растянутым; три каравана прошли незамеченными, и лишь второй караван из Кейптауна, который соединился с караваном из Рио-Платы к западу у островов Зеленого Мыса, был засечен; подлодка, которая их обнаружила, хранила радиомолчание, чтобы не выдать свое положение до атаки, а затем призвала на помощь еще две подлодки из своей группы; эти две подбили эсминцы конвоя, а другие группы были слишком далеко, чтобы достичь места встречи вовремя. Дёниц прокомментировал это так: «Провал “синих” объясняется не их неправильным расположением, а пустотой океана и малым числом лодок, а также низкой мобильностью и тем, что область, доступная для рекогносцировки с них, слишком мала».

 Несмотря на столь плохие результаты, Дёницу удалось прийти к весьма позитивным выводам. Они на самом деле были прямым перенесением на войну с торговыми судами уроков, которые он извлек из трех лет подготовки и учений в операциях против военных кораблей.

 Сначала он указал на изменившиеся с Первой мировой условия, когда была невозможна любая концентрация подлодок в одном месте против концентрации судов противника в караванах, так как радиосвязь оставалась недостаточно развитой. Это было не так; связь «от берега» между подлодками в Средиземном море и Ла-Манше успешно практиковалась в 1918 году; возможно, он имел в виду, что никакая связь «к берегу» была невозможна. В любом случае он продолжал говорить о том, что станет впоследствии лейтмотивом его рапортов: «концентрация против концентрации»; речь шла о необходимости для молодого подводного флота практиковаться в «совместных действиях».

 Далее он писал следующее:

«Распределение лодок по местам пересечения морских путей в Атлантике должно следовать таким принципам:

 1. По крайней мере три лодки образуют группу. Расположение лодок — на ширине колонны приблизительно в 50 миль и глубине строя в 100—200 миль.

 2. Первые группы — согласно номерам готовых лодок — располагаются в направлении обнаруженного парохода в 200—300 милях.

 3. Руководство всеми группами осуществляется BdU (командующий подводными лодками) с базы.

 4. Обнаружение противника одной из лодок группы и совместная атака всех лодок группы на обнаруженного противника осуществляются независимо, без приказов с базы.

 5. Распределение нападения на этого же противника следующими группами осуществляет BdU с базы».

 Далее он снова рассматривает взаимодействие между подлодками и надводными силами и люфтваффе в Восточной Атлантике, хотя сложности с навигацией и радиусом действия оставались огромными. Если же в наличии нет надводных сил, пишет он, то быстрые «подлодки флота» смогут проделать необходимую рекогносцировку для нападающих групп. Тем не менее:

 «Главную ношу подводной войны в Атлантике несет субмарина-торпедоносец. FdU придерживается мнения, что мы обладаем самыми подходящими типами субмарин — 7 и 9. Девяносто боевых лодок постоянно в действии, то есть в целом по крайней мере 300 подлодок указанных типов, необходимых для успешных операций, имеются в наличии».

 Цифра в 300 лодок, необходимых в битве за Атлантику для ее успешного завершения, приводится в большинстве книг о Второй мировой войне. Однако сложно понять, как Дёниц ее вывел; условия, при которых проводилась военная игра, и почти полный проигрыш «синих» (немцев) не позволяют сделать какие-либо важные выводы, и из всех объяснений в рапорте видно, что эта цифра была им названа совершенно наугад. Дуга, образованная подлодками в игре, покрывала более 2000 миль; считая по три лодки в группе, 30 групп дадут те самые 90 боевых лодок в действии, которые он и хотел; если каждая лодка в группе будет отстоять на 100—200 миль от ближайших, то они могут перекрыть всю территорию, но не при построении в две шеренги вдоль морских трасс, о котором он писал.

 Может быть, он решил, что может просто начать с трехсот; цифра была явно больше, чем та, что фигурировала в плане «Зет», но не слишком!

 Он оставил, чем поживиться, и энтузиастам «крейсерских подлодок» в Берлине, заявив, что типы больших субмарин с артиллерией важны для операций на значительном расстоянии от баз, и предложил держать по три такие в Южной Атлантике и по три — в Индийском океане. Это значит, что в целом необходимо иметь восемнадцать лодок такого типа для поддержания постоянной численности в шесть лодок, вместе с тремя (то есть в целом девятью) большими субмаринами-миноносцами и десятью операционными быстрыми «флотскими подлодками» водоизмещением 2000 тонн, типа 12. Последние два типа должны были взаимодействовать с надводными кораблями и проводить разведку близ гаваней США. Им он отводил такие задачи: засекать и сопровождать караваны, отправляемые из США к Британским островам, и наводить на них группы подлодок, ожидающих в Центральной Атлантике. Обсуждал ли Дёниц с кем-либо политические последствия подобных операций, остается неясным; однако подобные обсуждения велись уже с 1935 года на довольно серьезном уровне, когда стали выяснять причины, по которым США вступили в Первую мировую войну.

 В своих заключительных замечаниях Дёниц снова приводит все преимущества современных подлодок над их предшественницами времен Первой мировой: они обладают возможностями получить разведданные и не должны просто ждать и надеяться, что мимо них пройдет какой-нибудь корабль или караван; также они могут выпускать торпеды по новому методу, при котором вода не возмущается и равновесие лодки не изменяется, а новые электрические торпеды даже не оставляют полосы пузырей. Правда, против них теперь выступал британский «Асдик». Однако он ожидал скорого разрешения этой проблемы — на каких основаниях, неизвестно. Последний отчет, датированный октябрем 1938 года, в досье по разработке не отражающих звук материалов, которые можно было бы использовать в строительстве подводных лодок, чтобы сделать их незаметными для детекторов, подчеркивает огромные сложности в этом деле. Дёниц, тем не менее, продолжал верить в успех, когда писал: «Согласно английской прессе Англия явно верит, что обезопасила себя от угрозы подлодок звуковым детектором. Наша цель — при любых обстоятельствах поддерживать в Англии эту веру.

 Подлодки, не подверженные звуковой детекции, а также взаимодействие нескольких подлодок при нападении на караван должны стать огромным сюрпризом для Англии».

 Явно признавая неминуемость войны с Англией, он оставляет несколько весьма важных оговорок. Так, в заключение он пишет: «Из-за нашего географического положения... и того, что мы уступаем Англии в силе флота, подводные лодки являются главной опорой нашего флота, наиболее надежным средством, способным провести решительную битву против английских морских коммуникаций».

 Затем он предлагает развивать подводное оружие «всеми средствами», и в его рапорте легко обнаружить признаки того, на что он указывал впоследствии, а именно: он предвидел начало войны с Великобританией задолго до того, как гигантский «флот равновесия» Редера будет готов.

 Во время весеннего круиза этого года Дёниц провел учения по проверке своей «групповой тактики» в войне против торговых судов в условиях Атлантики. Они происходили у берегов Португалии, в районе Бискайского залива, с утра 12 мая по вечер 14-го. В этой военной игре «синих» было 15 подлодок типа 7 и 9, а надводный рейдер представлял в глазах Дёница новый флагман, «Эрвин Васснер», на борту которого и пребывал глава флотилии. Целью был караван «золотых», представленный танкером и грузовым судном; бывший флагман Дёница, «Саар», представлял конвой — он уступал «Эрвину Васснеру» в скорости, но по условиям игры обладал преимуществом в артиллерии; в ходе учений «Эрвин Васснер» поменял свою роль и стал дополнительным конвоем. Скорость каравана была 13 узлов, и его командующий обладал свободой маневра при условии, что при всех отклонениях он все же будет проходить по 11 узлов по своему предполагаемому маршруту.

 Естественно, все эти условия были довольно искусственными: учения были устроены так, что, по крайней мере, караван можно было засечь или же «синие» будут в течение трех дней бесцельно рыскать по морю.

 Караван направился северным курсом к Ушанту из точки в 130 милях к западу от Лиссабона, а силы «синих» были размещены на его пути. Четыре группы подлодок расположены в точности, как указывалось в рапорте Дёница по поводу военной игры, чуть впереди каравана с интервалами в 200—300 миль, а торговый рейдер «Эрвин Васснер» выписывал широкие дуги. Вероятно, баланс сил чересчур склонялся в сторону «синих», в любом случае, несмотря на необычно низкую видимость в пять миль, караван был засечен подлодкой, U-46, занимавшей самый южный пост, в 12.05, то есть всего через четыре часа после начала учений. Подлодка передала данные о положении цели, ее курсе и скорости и атаковала; однако впоследствии ее снесло в сторону, и контакт был потерян.

 Другие три лодки из ее группы, действуя по ее данным, вновь засекли караван в сумерках, но тоже его потеряли, так как видимость понизилась еще больше из-за встречной волны и водяной пыли.

 Ночью глава флотилии «синих» приказал своей второй группе патрулировать ожидаемую трассу каравана на широте Финистера, и вскоре после того, как рассвело, одна из лодок, U-37, снова вошла в контакт и атаковала. И опять ухудшившаяся видимость и условия на море позволили каравану ускользнуть. Глава флотилии тогда приказал третьей группе патрулировать Бискайский залив в рассчитанном направлении движения; между тем «Эрвин Васснер» и семь лодок из двух южных групп, которые караван уже миновал, устремились туда же на самой большой скорости, которую позволяли развить встречные волны.

 В 3 часа пополудни «Эрвин Васснер» вышел на караван, и к нему присоединились две лодки третьей группы, U-34 и U-32, прежде чем «Саар» резко повернул к западу и контакт с ним был потерян. Однако самая западная лодка этой группы, U-35, действуя по переданным ей данным, вновь обнаружила караван в 7 часов вечера. Она сопровождала его самым примерным образом до наступления ночи, затем атаковала и продолжала держать на виду, благодаря чему и «Эрвин Васснер» вошел в контакт и атаковал караван в 3 часа утра, прежде чем более медленный «Саар» вернулся к нему со своим вооружением. В этот момент «Эрвин Васснер» поменял сторону и сам стал конвоем и, встав во главе каравана в пределах видимости, обнаружил себя посреди группы подводных лодок, направляемых продолжавшей держать контакт U-35; его несколько раз успешно атаковали.

 К наступлению дня 14-го числа группа из семи субмарин продолжала быть или в виду каравана, или поблизости; в 7.45 утра U-47 смогла атаковать с дистанции в 500 метров и приблизилась до 300 метров для второго нападения через десять минут. Торпедные атаки продолжались весь день; к окончанию учений в 8 часов вечера караван был окружен по меньшей мере 13 подлодками. Дёниц прокомментировал это так: «Караван, таким образом, был окружен группой подлодок; многократные атаки уже в первые ночные часы лишили его возможности дальнейшей самостоятельной обороны».

 В этом отношении интересно, что большая часть торпедных атак была произведена с расстояния от 800 до 3000 метров; нападения с действительно близкого расстояния, как у U-47, были исключением.

 Естественно, Дёниц извлек тот самый урок, который он хотел получить из этой успешной демонстрации: «Базовый принцип сражения подводных лодок против каравана таков: действительный эффект действий против группы пароходов в караване может быть достигнут, лишь когда большое число субмарин успешно его атакуют».

 Кто-то, возможно адмирал Герман Бём, подчеркнул «большое число» и написал на полях карандашом: «Не преувеличивайте!»

 Отчет Дёница продолжается: «Это (большое число лодок) условно на тот момент, когда вошедшая в контакт субмарина сзывает остальных для совместных действий. Затем постепенно все большее количество лодок выходит на караван, и его положение становится все более и более сложным, баланс сил изменяется, прикрытие, которое обеспечивает конвой, становится все меньше, а потери каравана ожидаются все больше».

 Он указал на сложность обнаружения каравана на просторах Атлантики, что вновь привело его к мысли о необходимости большего количества субмарин, гораздо большего, чем было доступно на тот момент, и также напомнило о его собственном предложении в предыдущем рапорте о строительстве крупных быстрых субмарин для целей рекогносцировки.

 В вопросе управления, считал он, система, развитая в Средиземноморье, также подходит для условий торговой войны в Атлантике; BdU с базы должен организовывать распределение групп по морским трассам на ожидаемых маршрутах караванов противника, в то время как местный глава флотилии на подлодке-флагмане осуществляет тактический контроль всех групп в данной области, например на трассе Северная Америка — Англия.

 Дёниц считал так, потому что полагал, будто BdU на базе не сможет осуществлять тактический контроль «из-за незнания среды», прежде всего погодных условий.

 Что же касается возможности того, что противник сможет засечь продолжительный радиообмен, который необходимо будет проводить подлодкам в открытом море, то он сомневался в том, что у караванов вообще будет возможность вызывать подкрепление при встрече с опасностью, так как зона атаки будет вне радиуса действия прибрежной авиации.

 Он думал, что в результате все атаки сведутся к обстрелу сохраняющей контакт подлодки, чтобы ее отпугнуть.

 Дёниц считал, что учения доказали: подлодки способны удерживать контакт на пределе видимости в условиях Атлантики, и указал, что мачтовый дальномер на военных кораблях служит самым страшным врагом подлодки, старающейся удержать контакт. Это замечание весьма многозначительно в свете событий, которые вскоре произошли, и остается только удивляться, насколько он был в курсе секретных экспериментов немецкого флота с радаром; безусловно, он узнал о них летом 1939 года, так как участвовал в обсуждении того, как оснастить две подлодки примитивными радарами («дете-аппарат»). Но исполнение этого плана нарушили последующие события.

 Интересно, что в своем рапорте Дёниц в точности предсказывает ту тактику, которую стали использовать караваны в битве за Атлантику, а именно «зачистные» рейды эсминцев в сумерках, направленные на то, чтобы стряхнуть лодку-контактера, вместе с резкими сменами курса сразу же после наступления темноты. Однако он думал, что тем самым «чистильщики» поставят себя под серьезную угрозу торпедной атаки.

 Его выводы были однозначными: «Простой принцип сражения с караваном из нескольких пароходов силами нескольких подлодок также правилен. Необходимо в этой наиболее важной области для подводной войны набрать как можно больше опыта путем учений в Атлантике при самых реалистичных военных условиях (безопасность!). Кроме обеспечения необходимых тактических и операционных навыков, такие учения также дают лучшую боевую подготовку для командира подлодки и экипажа».

 В контрасте с этим безудержным оптимизмом меморандум одного из ведущих специалистов по субмаринам на немецком флоте, контр-адмирала Вернера Фюрбрингера, звучал полностью пессимистичной нотой в самый разгар учений. Он начал с той предпосылки, что против превосходства королевского флота только фактор неожиданности может принести какой-либо шанс на успех. В мировой войне эта неожиданность проявилась слишком поздно, что было намеком на «неограниченную кампанию» субмарин; с того времени Англия овладела такими методами, как «Асдик», и сегодня подводная война с ней прежде всего зависит от того, удастся ли сделать подлодки незаметными для «Асдика». До сих пор все подобные попытки заканчивались неудачей. Но если они останутся заметными, то нет никак надежд на успех, и, следовательно, нет вообще никакого смысла затевать подводную войну против торговых судов, даже более того — «безответственно подвергать ценные экипажи подлодок» такому большому риску.

 За отсутствием незаметных для «Асдика» лодок единственным способом провести успешную кампанию было уничтожать конвои каравана либо специально разработанными для этого торпедами, либо, поскольку германские надводные силы были совершенно недостаточны для этого, использовать «особенно подходящее для этого оружие — морскую авиацию». И для успеха в будущей войне фундамент будет закладываться в разработке нужных машин и тактическом сотрудничестве в мирное время. «В будущей войне задачи флота и морской авиации будут тесно переплетены друг с другом, так что оба должны быть слиты в один род войск к моменту ее начала, если только не рассчитывать на крупные провалы».

 В свете последующих событий эта критика и подводного флота, и общей флотской политики оказалась более разумной, нежели оптимистические проекты, с которыми «игрался» Дёниц, будучи способным и решительным «боевым командиром». Конечно, оба этих взгляда всегда наличествуют в механизме военной машины; машине Редера же, под серьезным давлением и гигантскими тяготами, которые на нее взвалил любитель-командующий, Адольф Гитлер, не удалось ни уделить достаточного внимания предупреждениям Фюрбрингера, ни достаточно контролировать Дёница.

 И Редер, как и Тирпиц до него, не может избежать своей доли упреков в том, что он позволил ситуации в верхах зайти так далеко; ведь на его плечах во многом лежит вина за последствия тех сделок, на которые он, как и Тирпиц, шел ради создания еще более великого флота.

 Ответ Дёница на сенсационные заявления Фюрбрингера содержится в письме к начальнику Штаба руководства морской войной контр-адмиралу Отто Шнивинду. Он выражен в его самом лаконичном стиле: «Ясно, что атака на морские коммуникации Англии сама по себе может произвести решающее воздействие на исход всей морской войны с Англией».

 Это ничем не подкрепленное утверждение сопровождалось всеми его обычными аргументами: что только подлодки способны преодолевать блокаду в Северном море, что концентрация подлодок — самое простое средство воевать с группами кораблей в караванах и «тогда Англия испытает тот эффект неожиданности, которого требует Фюрбрингер», как, продолжает он, и было только что продемонстрировано на его успешных учениях в Бискайском заливе...

 Он не соглашается с тем, что морская авиация будет нужна для действий в открытом море в Атлантике, и полагает, что если подлодки понесут на себе особые торпеды, предназначенные для борьбы с эсминцами, то это ограничит исполнение их подлинной задачи — уничтожения торговых судов. Он соглашается, что незаметные для «Асдика» лодки пока не придуманы, но выражает уверенность, что они будут изобретены в самое ближайшее время и что разрешение этой проблемы представляет огромную военную важность. Однако очевидно, что идеи Фюрбрингера совершенно не заставили его изменить свои взгляды на эту проблему, и любой может понять по тону его письма и даже, возможно, по закругленности его почерка и менее агрессивному перечеркиванию вертикальной палочки в букве «t», как он был доволен успехом своей «стайной тактики», продемонстрированной его подлодками!

 Этой уверенности пришлось пройти проверку, так как Гитлер уже поджег фитиль и огонь приближался к той бомбе, которая и вызвала войну.

 11 апреля он подписал директиву по нападению на Польшу в любое время, начиная с 1 сентября, с целью «сокрушения военной силы Польши и создания такой ситуации на востоке, которая соответствовала бы требованиям обороны». Заявленная им политика ограничивала зону конфликта одной Польшей, и он оправдывал такие действия «внутренним кризисом во Франции» и в связи с этим неизбежной сдержанностью Англии. Возможно, подобное заблуждение Гитлера вызвало его собственное самолюбие, сильно раздувшееся в результате серии легких побед над западными миролюбцами и громкими аплодисментами со стороны той кучки его почитателей, которых он и выбрал в свое непосредственное окружение. Если объяснение именно в этом, то самолюбие заставило его допустить грандиозную психологическую ошибку, так как именно эта череда легких побед и та ложь, которую он сам произносил при любом удобном случае, как раз и показывали ему, что западные державы больше не уступят. Если он этого не замечал, то его способность к самообману была просто безграничной.

 Верно, что он считал Англию, как рассказывал один из членов немецкого Сопротивления, старой, «выродившейся, слабой, робкой» и «не имеющей отваги сопротивляться его планам», но все это произносилось типичным для него хвастливым тоном, за которым он часто скрывал свою нервозность и другие проявления комплекса неполноценности, ибо его действия такой уверенности вовсе не выражали.

 Однако ему еще раз удалось убедить Редера, который, несмотря на английские и французские гарантии Польше, предположил в своем штабном меморандуме весной того года, что польский конфликт будет локализован. В своих мемуарах, написанных уже сломленным стариком, тот признался, что некоторые офицеры не разделяли его взгляда, и он назвал Дёница одним из таких. Кажется, что такое суждение возникло лишь из того факта, что после того, как он 22 июля 1939 года инспектировал подводную флотилию Дёница, счел нужным произнести речь для офицеров, в которой и сообщил им: у него есть личное ручательство фюрера в том, что в ближайшем будущем войны с Великобританией не будет.

 «Не думайте, что фюрер приведет нас в такую безнадежную ситуацию, потому что война с Англией будет означать конец Германии!»

 Тем не менее, отношение Дёница никак не проявилось в рапорте, который он написал в начале июля. В нем содержался амбициозный проект строительства одного или двух ремонтных кораблей для подлодок и размещения их за границей. Логика в этом была такая: раз основные цели подводного флота в войне находятся в Атлантике и других отдаленных местах, необходимо и тренироваться в этих местах, а это невозможно без ремонта и обеспечения разных удобств, что за отсутствием баз можно провести и на специально оборудованных кораблях.

 Его заключение не оставляло места для сомнения в том, что он предвидел войну с Великобританией, но в ближайшие годы, а не через два месяца!

 «Основная нагрузка войны с Англией падет на подводный флот и его действия против торговых кораблей. Чтобы подлодки смогли действовать неожиданно и с наибольшим эффектом сразу же после того, как война разразится, необходимо проторить для них все пути. И среди этих путей — строительство кораблей-мастерских».

 Есть свидетельства того, что к тому времени он сумел убедить по крайней мере отдел подводного флота верховного командования в разумности своих взглядов на предстоящую войну; 3 августа первый офицер штаба (1U) капитан-лейтенант Фресдорф составил документ о типах подводных лодок для ведения войны с торговыми судами, выводы в котором, возможно, продиктовал лично Дёниц.

 Фресдорф явно тоже не ожидал войны с Англией через несколько недель! В своем анализе он учитывает немецкие группы рейдеров на поверхности, которые еще должны быть созданы по плану «Зет». Он думал, что такие группы, которым могут противостоять лишь линкоры, вынудят Великобританию сократить свои линии поставок — из-за недостатка больших судов для конвоя — до единственного маршрута через Северную Атлантику. Он считал, что Соединенные Штаты будут действовать как нейтральный «посредник»; все поставки для Англии будут собираться в американских портах, а затем пойдут караванами по одному долгому маршруту, на котором будут сконцентрированы все британские морские ресурсы, прежде всего авианосцы.

 В этом разделе он кажется ближе к Фюрбрингеру, чем к Дёницу, и указывает на продолжающееся отсутствие данных о том, насколько эффективен британский «Асдик», и на вероятность того, что одиночную субмарину сможет загнать под воду один самолет с авианосца; поэтому лодки окажутся неспособны использовать свою быстроходность на поверхности для встречи караванов.

 От этих тем для сомнений он переходит к той, которая очень близка оптимистичному взгляду Дёница — о том, что для борьбы с концентрацией кораблей в караване необходимо создавать концентрации подлодок! Кроме того, для того, чтобы преодолеть сложности обнаружения караванов на просторах Атлантики, этим делом должны заниматься специальные подлодки с большим радиусом действия и способностью развивать 25 узлов, которые необходимо установить рядом с американскими портами формирования караванов; эти особые лодки станут преследовать корабли и постоянно сообщать об их местоположении и курсе для того, чтобы атакующие группы смогли занять нужное положение для нападения на последней трети маршрута.

 Фресдорф не объяснял, каким образом обезопасить эти быстрые лодки от самолетов с авианосцев, об угрозе которых он говорил в начале своего рапорта; можно было ожидать, что одних радиосообшений окажется достаточно, чтобы встревожить британцев, которые, естественно, предпримут все, что в их силах, чтобы стряхнуть преследователей. Такая возможность даже не обсуждается; Фресдорф просто указывает на необходимое количество лодок; он без возражений принимает цифру Дёница — 300 торпедных лодок типов 7 и 9 для атакующих групп, действующих в восточной трети Атлантики, а также соглашается с выделением в группах особых флагманских лодок, с которых можно будет осуществлять местный тактический контроль. Здесь он идет дальше вычислений Дёница и предлагает держать постоянно на плаву 20 лодок типа 12, что значит иметь в целом 60 таких лодок.

 Что касается крейсерских подлодок для разведки у гаваней США и для артиллерийских и минных операций в отдаленных местах, то он предлагает 15 на плаву, то есть всего 45.

 Так как он тоже предлагает использовать для операций в Северном и Балтийском морях маленькие лодки, а также особые корабли для пополнения припасов и подлодки-танкеры, чтобы увеличить время действия субмарин в Атлантике, весь флот, по его мнению, должен составлять около 500 субмарин, что являлось значительным расширением плана «Зет», и, как он указывал, их нельзя построить без увеличения количества верфей и решения ряда других проблем. Он приходит к логичному выводу, что выполнение такого проекта возможно лишь за счет отказа от надводной части флота в пользу подводной. А это напрямую связано с идеями Дёница о необходимости предпочесть его проект по подводным лодкам плану «Зет».

 Гитлер между тем уже придумал обычные оправдания для вторжения; на этот раз они касались прав преимущественно немецких жителей Данцига, порта в конце «польского коридора», созданного союзными державами в Версале. События следовали тем же печальным курсом, что и в конце 1914 года, когда западные правительства отчаянно пытались потушить искру всеевропейского пожара, которая вспыхнула в Берлине. И снова жизненно важное решение было принято в Москве. В конце июля немецкое министерство иностранных дел представило Сталину соблазнительное предложение: так как немецкая политика направлена против Великобритании, а не России, то Германия может предложить СССР нейтралитет и разрешение всех вопросов между двумя государствами, касающихся как Балтики, так и Черного моря. В какой-то момент до 12 августа советский руководитель проглотил наживку, и правительство объявило, что готово к «систематическому обсуждению всех спорных вопросов, включая и польский».

 Гитлер ликовал: он нанес еще один мастерский удар своим западным противникам. Узнав об итогах встречи 15 августа между его послом в Москве графом Вернером фон дер Шуленбургом и советским наркомом иностранных дел Вячеславом Молотовым, он стал в этом совершенно уверен.

 В тот же самый день Дёниц, находясь в шестинедельном отпуске в Бад-Гаштайне, был вызван по телефону к руководству. Он прибыл в Киль 16-го и в то же утро встретился с главой своего штаба Эберхардтом Годтом.

 Годт был его адъютантом на «Эмдеме», с тех пор прошел курсы подводников и вошел в его штаб за год до этого. Они оба составляли прекрасный дуэт: Дёниц обеспечивал пыл и вдохновение, а Годт — спокойную эффективность идеального штабного офицера, который никогда не забегает вперед; вместе они оставались до самого конца. Единственное, чего не доставало их команде, — сильного критического, аналитического ума.

 Приготовления к польской операции шли давно; согласно плану все подлодки, которые не предполагалось задействовать на Балтике против Польши и России, должны были идти к Британским островам и занимать там выжидательную позицию, готовые атаковать британские торговые суда в случае, если Британия останется верной своему долгу по отношению к Польше. Несколько последующих дней ушли на то, чтобы снарядить уже готовые 35 лодок, превозмогая неожиданно возникший дефицит боевых торпед; Дёниц лично проводил всех капитанов, когда они отплывали, пометив в своем военном дневнике: «Особого упоминания заслуживает уверенность экипажей. По моему мнению, это показывает, что широкие массы народа поверили в правительство».

 Сложно понять, каковы были на тот момент его собственные воззрения на то, перерастет ли эта война в мировую или нет; к 21-му числу он, похоже, уже знал о договоре с СССР, и это, возможно, заставило его поверить в то, что фюрер совершит еще одно чудо, во что верило действительно большинство немцев. В любом случае к этому времени его отправили в Свинемюнде, на его командирский корабль, что означало: он должен был контролировать восточные, а не западные операции. Ранее было решено, что если «польский вопрос» перейдет в широкомасштабную войну, фюрер подводного флота отправится в Вильгемсхафен на «Эрвине Васснере»».

 С другой стороны, его разочарование оттого, что подлодок столь мало, просматривается буквально в каждой фразе его военного дневника, который он начал вести, и сложно связать такие переживания с одной-единственной ограниченной польской операцией.

 К 24-му, когда объявили о заключении пакта о ненападении с Россией и начали поступать новости о том, что и Англия и Польша проводят мобилизацию, он должен был предвидеть войну с Западом. Он потребовал в военно-морском штабе в Берлине не сокращать для его лодок уже занятые области, когда их объявят судоходными, и заявил, что эти зоны, простирающиеся только на 200 миль к западу от Англии, являются недостаточными. Ему в ответ сообщили, что величину этих зон еще не назначили! Тогда он продиктовал послание для своих лодок в Атлантике. сообщая капитанам о последних политических изменениях; послания были задержаны в Берлине; и он записал в дневнике: «Я с этим не согласен. FdU должен обладать возможностью передавать своим лодкам общую информацию, так же как и сухие приказы, если связь между командующим и подчиненными предполагается».

 К этому времени еше 15 субмарин, включая U-37 с главой флотилии на борту для тактического контроля на местности, были на пути к позиции ожидания «северная круговая» в Атлантике, вокруг Фарерских островов. Согласно Дёницу, это был совершенно напрасно растянутый маршрут, на следовании которому, однако, настояли в военно-морском штабе; увеличенный расход горючего означал, что они смогут патрулировать лишь до середины сентября. Еще три лодки были готовы отплыть по тому же маршруту, флотилия маленьких лодок типа 3 также находилась на базе в Северном море и была готова отплыть, а четырнадцать других уже были на Балтике.

 Этим практически исчерпывался весь подводный флот из 56 лодок; не осталось ни одной в резерве для занятия позиций, когда посланные лодки вернутся. Таково было решение Берлина. Также к этой дате, 24-му, «карманные линкоры» «Граф Шпее» и «Дойчланд» со своими кораблями обеспечения находились на пути к позициям ожидания в Атлантике. Это были жалкие, ничтожные силы для противодействия королевскому флоту. До «Дня X», нападения на Польшу, оставалось 48 часов.

 Гитлер, однако, уже бушевал: британское правительство явно намерено поддержать Польшу, несмотря на удар, нанесенный договором с СССР, и его союзник, Муссолини, не был готов поддержать его самого! Он отдал приказ о задержке нападения и, позвав британского посла к себе в канцелярию, сделал отчаянную попытку вернуться к изначальным, первым правилам своей политики; он лично готов гарантировать сохранность Британской империи, вплоть до того, что согласен передать всю мощь рейха на службу британскому правительству.

 Кроме возвращения к официальному диалогу Гитлер по настоянию Геринга послал в Лондон неофициального посредника; это был шведский инженер по фамилии Далерус, энтузиаст англогерманского сотрудничества, который и раньше зондировал почву в этом направлении. Биргер Далерус повидался с британским секретарем иностранных дел и вернулся в Берлин на следующий день, 26-го, и в 12.30 отрапортовал Гитлеру в присутствии Геринга, что Британия собирается оставаться верной своим обязательствам перед Польшей. К этому времени Гитлер уже разработал в подробностях планы, по которым Британия поможет ему получить Данциг без крови! Однако, сообщил он, срываясь на крик, если будет война, «то я буду строить подлодки — подлодки — подлодки!», затем с ним случился припадок бешенства, во время которого ничего разобрать было нельзя. Он взял себя в руки и снова заорал, словно на митинге в Нюрнберге: «Я буду строить самолеты — самолеты — самолеты, — и я уничтожу своих врагов!»

 Пораженный Далерус повернулся к Герингу, чтобы посмотреть, как реагирует он, но обнаружил, что тот даже не шелохнулся. Гитлер после припадка успокоился и попросил шведа сказать ему, раз он так хорошо знает Англию, почему он, Гитлер, не может достичь соглашения с британским правительством. Далерус немного поколебался, а потом сказал, что, как ему кажется, это происходит из-за недостатка доверия ему и его правительству.

 Через несколько дней пришли и официальные ответы из Великобритании, которые, хотя и подчеркивали абсолютную твердость по «польскому вопросу», давали надежду на то, что переговоры еше возможны. Доказательством тому служит его дневник. Его расстройство по поводу недостатка субмарин достигло своего пика 28 августа и вылилось в решимость донести до сведения лично Редера необходимость быстро строить новые. Он составил длинный меморандум, повторяя все то, что уже говорил в своих прежних рапортах по поводу уникальной пригодности подлодок для выполнения основной задачи флота — разрушения морских коммуникаций Англии в Атлантике и того, что для успешного выполнения этой задачи необходимо по крайней мере 300 подлодок. Снова это магическое число, без какого-либо расчета, просто данное! Не может быть никаких сомнений в том, что он лично действительно верил: 300 субмарин могут поставить Великобританию на колени; но единственным основанием для этой веры была разработка «групповой тактики», так как это и было единственным изменением в подводном флоте, случившимся со времен Первой мировой. Его воззвание заканчивалось просьбой к Редеру строить до этого количества за счет других морских соединений, и как можно быстрее, чтобы они «смогли выполнить свою основную задачу — победили Англию в войне».

 Меморандум был напечатан и послан в Берлин 1 сентября; в дневнике он записал: «Конечно, меморандум исходит из того, что война с Англией будет еще не сейчас; но если дело дойдет до такой войны, требования, касающиеся развития (подводного) оружия, окажутся еще более правильными».

 Самое удивительное, что, когда Дёниц писал эти строки, он знал, что Германия уже напала на Польшу. Приказ об этом был отдан Гитлером предыдущим днем. После этого бывший командир балтийской базы, адмирал Альбрехт, сказал фюреру о своем опасении, что Британия вмешается, на что получил ответ: «Я слышу крылья ангела мира». Возможно, это дельфийское пророчество достигло и ушей Дёница, который к тому времени уже переместился вместе со своим штабом в штаб-квартиру подводного флота «Западная», барак из голых досок на окраине Вильгельмсхафена.

 В 18.30, через полтора часа после прибытия, от командования флотом подлодкам в Атлантике было послано сообщение, указывающее на директиву Гитлера, ответственность за открытие военных действий на западе должна пасть исключительно на Англию и Францию: «Не нападать на английские вооруженные силы, кроме случаев самозащиты или по специальному приказу».

 На подлодки было сообщено, что операция в Польше начнется в 4.45 утра следующего дня: «Отношение западных держав все еще непонятно».

 В назначенный час 1 сентября немецкие солдаты, одетые по замыслу адмирала Канариса, шефа абвера, в польскую форму, осуществили «провокацию» на границе, которая привела к запланированной «контратаке» вермахта, и в 10 утра Гитлер сообщил эту новость народу — и всему миру. Когда Уильям Ширер услышал его в Берлине, у него создалось впечатление, что фюрер «был ошеломлен тем, во что вляпался», и немного испуган. Безусловно, он был испуган; он снова поставил себя в такое положение, из которого невозможно выпутаться, и в это время своей рациональной частью ума он знал, что последствия этого шага неминуемы...

 Они последовали по тому же сценарию, как и в первый день августа 1914 года, хотя на этот раз британский ультиматум чуть задержался; в Берлине благодаря этому лишь усилилось впечатление того, что фюрер совершил новое чудо. Но все-таки к 9 утра 3-го числа ультиматум поступил; Германии давалось два часа на прекращение атаки и вывод своих войск из Польши. Ответа не последовало. В 11.15 британский премьер-министр оповестил страну: «...мои давние усилия достичь мира провалились». Флоту уже был послан незашифрованный сигнал: «Тотальная Германия».

 Он был перехвачен немецкой службой радиоразведки, и через несколько минут Дёницу в его зал управления штаб-квартиры в Вильгельмсхафене принесли записку. Он был поражен. Ведь сначала он ожидал войны с Англией, потом не ожидал ее, потом думал, что она наверняка случится, затем, вдохновленный задержкой ультиматума и пропагандой, считал, что чудо все-таки произошло. К тому же ранее, тем же утром — уже после получения ультиматума, — Редер заверил его, будто Гитлер намерен избежать войны с Англией. И вот теперь он оказался поставленным перед фактом!

 Штабные офицеры стали свидетелями его ужаса. Держа записку в руке, он зашагал взад-вперед по залу, погруженный в свои мысли и повторяя более для самого себя, чем для тех, на глазах которых все это происходило: «Боже мой! Итак, снова война с Англией!» Затем, внезапно оторвавшись от своих мыслей, он стремительно подошел к двери.

 «Он покинул комнату, а через полчаса вернулся, но это был уже другой Дёниц. “Мы знаем нашего врага. Сегодня у нас есть оружие, новый подводный флот, и вождь, с которым мы можем встретить этого врага. Война продлится долго; но если каждый из нас выполнит свой долг, мы победим. А теперь — за дело!”»

 Редер, который получил новость во время совещания, был столь же потрясен. Он тоже выбежал из комнаты. Человек молчаливый, он излил свои чувства в меморандуме, который был подшит к делу: «Сегодня разразилась война с Англией и Францией, которая, согласно фюреру, не должна была начаться ранее 1944 года и которую, как фюрер верил, он сумеет предотвратить...»

 Далее он описывает флот, который был бы у него согласно плану «Зет», если бы начало войны отложилось, как фюрер сказал ему, до 1944—1945 годов. Затем говорит, что «хорошо бы получить содействие Японии и Италии», тогда были бы хорошие перспективы разбить английский флот и нанести ущерб английским линиям поставки, «а это значит, окончательно решить английский флот». Но сейчас военно-морской флот совершенно не готов к «великой битве» и «может только продемонстрировать, что он знает, как умирать с честью, для того, чтобы заложить основу восстановления в будущем».

 Уильям Ширер был недалеко от Вильгельмсплац, когда пришло сообщение о том, что Англия объявила войну; люди, стоявшие рядом с ним под осенним солнцем, молчали. «Они просто стояли там, не в силах уйти, потрясенные. Люди не могли пока осознать, что Гитлер привел их к мировой войне».

 А в своей канцелярии Гитлер повернулся с вопросом к впавшему в странное оцепенение Риббентропу: «Что теперь?»  

 Глава 4
 БИТВА ЗА АТЛАНТИКУ

 Подлодкам, занявшим позиции ожидания вокруг Британских островов, было приказано проводить операции против торговых судов, строго следуя закону Прайза; это значило — всплывать, останавливаться и искать корабль противника, а когда будет определено, что его необходимо уничтожить, то следует убедиться, что экипаж и пассажиры покинули его на спасательных шлюпках и находятся достаточно близко к берегу для того, чтобы спастись. Этим правилам нужно было следовать не из гуманных соображений и не потому, что Германия подписала договор, которым они предписывались, а для того, чтобы произвести политическое воздействие на нейтралов. Штабной документ, датированный «началом сентября 1939 года», вполне прояснял это. Он начинался с того посыла, что «неограниченная кампания», когда подлодки атакуют без какого-либо предупреждения, значительно увеличит тоннаж потопленных судов, сделав его больше позволенного правилами Прайза, но это приведет к конфликтам с нейтралами.

 Тем не менее, указывалось дальше в документе, противник вооружает свои торговые корабли против атакующих подлодок; этот факт следует использовать в политической пропаганде для того, чтобы признать вооруженные торговые суда военными, а значит, и оправдать их потопление без предупреждения. Так как ожидалось, что вскоре все британские торговые суда будут вооружены. то и «неограниченная кампания» наподобие той, что велась в 1917 году, возобновится, но будет вестись как бы с черного хода

 Больше всего Германию заботила самая могущественная из нейтральных стран. Соединенные Штаты Америки: «Терпимое отношение США не исключено и в этом случае (при потоплении вооруженного торгового судна без предупреждения), так как в американском уставе о нейтралитете есть статьи об особом обращении с вооруженными торговыми кораблями. Кроме того, во время Первой мировой войны президент Соединенных Штатов ни разу не протестовал против торпедирования вооруженного торгового судна, нарушавшего американский закон».

 Циничное — или реалистичное — объяснение, по какой причине Германия следует правилам Прайза, содержится в заключение документа:

 «Обозначение какой-либо области зоной военных действий, как это было 4 февраля 1915 года, является нецелесообразным, так как эта мера просто объявляет о том, что в данной области торговые суда противника будут потопляться без предупреждения. При ожидаемом общем вооружении торговых судов противника скоро сложится такая ситуация, что топить можно будет без предупреждения любое торговое судно противника, так как оно переводится в категорию военных объектов и его потопление не будет противоречить международным законам».

 Как ни разумны были эти штабные расчеты, Редер предпочитал объявить блокадную зону вокруг Англии и «неограниченную кампанию» внутри нее как средство «причинить больший вред Англии с наличествующими силами». Гитлер, однако, все еще надеялся договориться с Англией или Францией, и в качестве клина между ними он вбил «польский вопрос», поэтому он не соглашался с любой незаконной акцией, которая могла привести к необратимому разрыву.

 Дёниц, конечно, не устанавливал правила; он просто осуществлял политику, назначенную в Берлине. В 2 часа дня 3 сентября он послал своим лодкам сообщение: «Подлодкам вести военные действия против торговых судов в согласии с приказами» — и пометил в своем дневнике: «Это исключит любую ошибку, так как операции проводятся по срочным приказам о войне с торговыми судами в соответствии с законом Прайза».

 Тем не менее, один из его капитанов, Юлиус Лемп, ожидая со своей U-30 в 250 милях к северо-западу от Ирландии, настолько горел желанием прославиться эффектным ударом по Англии, что нарушил приказ. Заметив большой пароход, который тем вечером приближался к нему с запада, он встал у него на пути и, находясь под водой, выпустил в него торпеду безо всякого предупреждения.

 Этим кораблем был 13 581-тонный лайнер «Атения», направлявшийся из Ливерпуля в Монреаль с 1103 пассажирами на борту, включая 300 граждан США. Что по этому поводу думал Лемп, вероятно, никогда уже не станет известным; с того расстояния, с которого он стрелял, было совершенно невозможно спутать пассажирский лайнер с каким-либо другим — одно только количество спасательных шлюпок уже указывало на это. Дёниц утверждал в своих мемуарах, что Лемп принял лайнер за крейсер поддержки, однако корабль был невооружен, что было очевидно хотя бы из того, где он находился до начала войны. Тем не менее, именно к такому же объяснению нарушения международных правил, которое дал Дёниц, прибегла и официальная морская дипломатия Германии!

 Одна торпеда попала в правый борт лайнера, уничтожила перемычку между машинным залом и котельной, и огромный столб воды взвился в воздух. Взрывом также снесло лестницу к палубе третьего класса и обеденным залам туристского класса — особенное невезение, так как пассажиры как раз в это время обедали. Большая часть из 112 человек, погибших на «Атении», были убиты самим взрывом или утонули потому, что не смогли подняться из салона на палубу. Лемп всплыл в 600 метрах с правого борта, когда людей погрузили в спасательные шлюпки. Некоторые свидетели утверждают, что он дал залп, другие говорят — выпустил еще одну торпеду в нос лайнера, но все соглашаются в том, что мидель подводной лодки в этот момент окутало дымом, как при выстреле. Затем U-30 уплыла.

 Согласно дневнику Дёница, новость об этом происшествии, полученная службой радиоразведки, достигла штаб-квартиры подводного флота лишь в 10.35 на следующее утро. Это кажется слишком долгим промежутком, ведь сообщение не требовало декодировки. Он записал: «Данные ранее приказы были повторены. Невозможно представить себе, что кто-то их понял неправильно». Тем не менее, чтобы убедиться в этом, всем подлодкам был послан еще один сигнал, подтверждающий, что они должны действовать против торговых судов в согласии с правилами Прайза.

 Гитлер, встревоженный возможностью повторения инцидента с «Лузитанией», который подтолкнул Соединенные Штаты к западным державам, приказал, чтобы против пассажирских судов вообще не производилось никаких действий, даже если они идут в составе торгового каравана. Это было незадолго до полуночи. Никакого определения, что считать пассажирским судном, дано не было.

 К этому времени Геббельс развил бурную активность: «“Атения”, вероятно, была подбита по ошибке британским военным кораблем или наткнулась на британскую плавучую мину». Так было передано по радио на следующий день, 4 сентября. В последующие дни его ложь украсилась новыми деталями, и вскоре все дело погрузилось в густой туман нелепых искажений, призванных смутить нейтральные страны: мол, Черчилль пытается использовать инцидент, чтобы привлечь Америку к войне; мол, «Атения» осталась бы на плаву, не будь на ней американцев; это британское «министерство лжи» превратило британскую торпеду в немецкую!

 «Без каких-либо сомнений установлено, что рядом с Гебридскими островами не находится ни одного немецкого военного корабля... если “Атению” торпедировали, то это могла сделать лишь британская подводная лодка... Мы считаем, что нынешний глава британского флота Черчилль способен даже на такое преступление...»

 В Германию пришли фотографии, показывающие британские корабли, которые были отправлены на место происшествия, чтобы подобрать уцелевших, и это дало Геббельсу возможность заявить — имея на руках изображения! — что лайнер потопили эсминцы королевского флота. Якобы 2 сентября в Берлин корабельным компаниям была послана телеграмма, советующая: «Не отправляйте пассажиров на корабли “Атения”, “Аурания”, “Андания“, ”Аскания” вплоть до последующих распоряжений», так как все другие рейсы были отменены и на этих кораблях могло не быть места, что приводилось в доказательство того, будто немецких граждан не пускали на борт этих «кораблей смерти» для того, чтобы они не увидели, что делают британцы.

 «Если бы дело с “Атенией” не вышло, то был бы потоплен один из трех других “приготовленных” кораблей для того, чтобы Черчилль предоставил новую “Лузитанию” в распоряжение британского министерства лжи».

 Обработка инцидента с «Атенией» продемонстрировала в действии правило Гитлера и Геббельса: чем больше ложь, тем больше шансов, что в нее поверят; американские власти, суды и некоторые американские газеты казались смущенными в отношении этого дела до самого Нюрнбергского процесса.

 В данном случае и Дёниц, и его штаб хорошо знали, что U-30 находилась в той области, где затонула «Атения», и поскольку невозможно представить себе, что они поверили в те выдумки, которые распространяли газеты и радио, они стали, хотели они этого или нет, соучастниками всей этой намеренной кампании лжи. Это один из ярких примеров того, как флот был поглощен нацистским государством: когда U-30 вернулась ближе к концу месяца и Лемп подтвердил, что он потопил «Атению», они стали активными соучастниками. Дёниц и его штаб выполнили инструкцию Редера и заставили весь экипаж поклясться хранить молчание, вахтенный журнал субмарины подчистили так, чтобы там не осталось ни малейшего упоминания об этом эпизоде, и сходным образом Дёниц сфабриковал рапорт в штаб-квартире. В своем дневнике за 27 сентября он пишет, что «прибыла лодка U-30» и сообщает, что она потопила «Блэр Ложи» и «Фенед Хед» — «в сумме 9699 тонн»!

 Вера Дёница в то, что субмарины смогут перерезать британские линии поставок, если только их будет построено достаточное количество, и его отчаяние перед лицом столь малых сил, доступных при неожиданном начале войны, лишь усилили его страстную уверенность в том, что программа гигантского строительства должна быть запущена за счет прочих кораблей плана «Зет». Он снова попытался внушить это Редеру, на этот раз предложив самого себя в качестве наиболее подходящего, самого квалифицированного офицера для общего контроля за осуществлением этой программы. Дёниц понимал, как он и записал в дневнике, что неверно лишать подводный флот его командующего именно тогда, когда его профессиональным и лидерским качествам предстоит проверка; «с другой стороны, очевиден факт, что его операционная деятельность очень скоро сократится до нуля и какое-либо управление ей уже не понадобится, если нам не удастся достаточно быстро построить в большом числе эффективный подводный флот».

 После долгого телефонного разговора с главой Штаба руководства морской войной адмиралом Отто Шнивиндом, который передал ему мнение верховного командования: его, Дёница, невозможно на данный момент освободить от занимаемого поста —  Дёниц 7-го числа поехал в Берлин, чтобы изложить свое предложение лично главнокомандующему.

 Редер был в это время в канцелярии, на совещании у Гитлера, и Дёницу пришлось довольствоваться уверением его штаба в том, что его запрос будет передан. Чувство подавленности и решимость доказать, что его субмарины могут сделать, хорошо улавливаются в дневниковой записи, которую он сделал в этот день: «В море одновременно могут находиться от шести до восьми лодок (треть от всех наличных 22 лодок в Атлантике). Такими силами успех может быть достигнут лишь по случаю. Я полагаю, что лучше перемежать периоды присутствия немногих лодок с теми периодами, когда их в море столько, сколько возможно по максимуму, и тогда сообща время от времени достигать большого успеха, например уничтожения целого каравана. Для этого приливы и отливы подлодок должны по возможности совпадать с потоками торгового судоходства (противника)».

 Кроме сильного желания отличиться, эта запись демонстрирует его полный провал в качестве командира, нетерпеливость и отсутствие какого-либо понимания того, в какой ситуации находится противник, и даже того, каковы будут возможные последствия его собственных действий. Здесь ему не терпится проверить его «групповую тактику» и достичь «большого успеха», хотя, по его собственному признанию, до какого-либо успеха у него слишком мало лодок и он практически не знает, как противник будет проводить караваны, ведь засечь их будет делом случайного везения.

 Кроме того, фактор неожиданности, которым он надеялся поразить Англию, будет явно потерян.

 На следующий день, 8-го числа, ему позвонил Шнивинд и сказал, что Редер не хочет, чтобы он приезжал в Берлин: другой офицер назначен на тот пост, которого он добивался, и главнокомандующий позже, в личном письме, объяснит ему причины, по которым он предпочитает держать Дёница там, где он находится.

 Почти нет никаких сомнений в том, что Редер держал его на боевом посту, во главе подводного флота, из-за того, что там ему удавалось вдохновить личный состав следовать стандарту высокой эффективности и преданности делу. Как сообщал командующий флота адмирал Герман Бём, той осенью он «превратил подводное оружие в выдающийся военный инструмент...».

 Первый настоящий караван этой войны засекла лодка U-31 утром 15-го; она сообщила, что корабли движутся на запад от Бристольского канала. Дёниц приказал другим соседним подлодкам приблизиться и записал в дневнике: «Им может повезти. Я вбивал в головы капитанам это множество раз — они не должны упускать шанс... если бы только в море было побольше лодок!

 ...Вопрос о создании следующей серии лодок, которые должны уничтожать караваны, постоянно рассматривается».

 На этот раз его ждало разочарование; хотя еще одна лодка тоже засекла караван, долгожданной массовой атаки не получилось. На следующий день он послал запрос в разведку, требуя информации о британских торговых маршрутах.

 Отдельные лодки добивались успеха в столкновении с одиночными судами, как это было и в Первую мировую, но он знал, что это лишь вопрос времени — вскоре система конвоев заработает на всех маршрутах; между тем его подлодки-миноносцы действовали близко к берегу, ставя мины в пунктах пересечения трасс.

 18-го числа он получил первую хорошую новость: речь шла об уничтожении авианосца «Courageous» («Отважный») лодкой U-29. «Славная победа, — записал он в дневнике, — и еще одно подтверждение того факта, что контрмеры англичан не столь эффективны, как они утверждают».

 В тот же день Редер посетил его скромную штаб-квартиру в Вильгельмсхафене и предложил перевести несколько лодок в Средиземное море. Дёниц пылко возражал против этой идеи, так как у него и так было их мало; он полагал, что неправильно убирать даже несколько единиц из ключевой области у Британских островов ради долгого круиза на юг. Редер, которого раздражала не меньше, чем Дёница, потеря многих возможностей из-за следования правилам Прайза, сообщил ему в ответ о своих планах вести торговую войну пошаговым образом: прежде чем объявить область вокруг Британских островов неограниченной «зоной угрозы», он собирался обозначить ее как зону, в которой лишь корабли противника — а не нейтралов — будут топиться без предупреждения. Дёниц тоже высказался против этой идеи, так как субмарина под водой с трудом может идентифицировать свою цель ко времени атаки; в любом случае британцы выкрутятся, плавая на своих кораблях под нейтральными флагами.

 Он не был против «неограниченной стратегии» в принципе. Опасности войны по правилам Прайза для его лодок уже становились очевидны. Почти все лодки в тот момент либо уже пришли домой, либо находились на обратном пути, и некоторые капитаны сообщили, что торговые суда используют радиосвязь, когда им приказывают остановиться, в результате чего на сцене появляется самолет, порой тогда, когда его экипаж еще находится на борту торгового судна. Он считал, что такие действия являются частью стратегии противника против подлодок и что их, следовательно, нужно классифицировать как военные, а торговые суда просто топить; он послал 23-го по этому поводу в Берлин меморандум.

 Редер привлек внимание Гитлера к этой проблеме в тот же день и получил его разрешение. Однако он не мог добиться от него одобрения своей пошаговой стратегии ведения торговой войны. Гитлер все еще надеялся вбить клин между Британией и Францией и очень тревожился о том, что подумают американцы и другие нейтралы; например, было решено, что пресловутое словосочетание «неограниченные военные действия подлодок» вообще должно быть вычеркнуто из словаря; когда наступит подходящее время, «осада Англии» вызовет лучшую реакцию, означая при этом то же самое — «свободу в соблюдении любых правил, касающихся военного закона».

 На следующий день Дёниц послал своим лодкам сигнал: «Вооруженная сила должна употребляться против всех торговых судов, которые используют радио в ответ на требование остановиться. Они являются объектами захвата или потопления без исключения». Это был первый поворот винта. Следующий пока еще только рассматривался; он описан в штабном меморандуме, выпущенном двумя днями раньше: «BdU намеревается дать подлодкам разрешение топить без предупреждения любое судно, которое идет без огней... В море, где ожидаются только английские суда, мера, желаемая FdU, может быть осуществлена. Однако разрешение на подобный шаг не может быть дано письменно, а должно быть просто основано на невысказанном одобрении операционного морского штаба. Капитаны подлодок будут проинформированы устно, и потопление торговых судов должно быть оправдано в вахтенном дневнике как результат путаницы с военным кораблем или крейсером сопровождения...»

 Разрешение было дано 21 октября. Меморандум более важен для отражения сути германского военно-морского флота, чем для постепенного введения «неограниченной» подводной войны, которая вскоре все равно началась. Он является еще одним примером цинизма, пронизавшего весь этот род войск. Также он указывает на необходимость осторожности при рассмотрении документальных свидетельств более поздних и более серьезных преступлений против закона и нравственности.

 Польша к тому времени была оккупирована, ее плохо укомплектованные армии уступили немецкой броне и завывающим бомбам, падающим со «штук» люфтваффе; еще оставалось несколько центров сопротивления, но конец был уже близок. За танками шли особые части Гиммлера, СС, которые сгоняли вместе и убивали евреев и всех, кто оказывал сопротивление, с небывалой, звериной жестокостью. И второй этап тотального плана — по уничтожению польского дворянства, офицерства, священников, учителей, вообще образованных людей и лидеров любого толка и низведению оставшейся части народа до положения безграмотной мобильной рабочей силы для немецких помещиков — был придуман, как только армия покончила со своей задачей.

 Мысли Гитлера обратились на запад. Через два дня он снова был в Берлине, и 27-го, когда сдалась Варшава, он ошеломил своих генералов, заявив, что военные действия против Франции должны начаться до конца этого года. Он знал, что время — не на стороне Германии.

 На следующий день он поехал в Вильгельмсхафен, чтобы посетить штаб-квартиру подводного флота и осмотреть лодки, возвратившиеся из их первого военного плавания. Во время польской кампании его окружали только люди из армии и авиации, а теперь Редер хотел ему напомнить о существовании флота. Он не мог сделать лучший выбор: Дёниц горячо ухватился за эту возможность; преувеличения, рожденные его страстной верой, маскировались догматическими интонациями и серьезностью эксперта, когда он объяснял, какими характеристиками обладают его лодки на тогдашний момент и какой огромный потенциал они несут для будущего: материальный и психологический эффект использования подлодок был столь же велик, как и во время Первой мировой. Неверно, что «Асдик» противника представляет значительную угрозу; боевой опыт показывает, что британские конвои не столь эффективны, как это заявлялось.

 С другой стороны, у нынешних подлодок есть большое преимущество перед их предшественницами времен Первой мировой — это система выпуска торпеды без всплеска, при котором не остается никаких пузырей, а кроме того, радиокоммуникация на большие расстояния... — тут он перешел к своей самой любимой теме, — которая позволяет всем лодкам в данном районе собраться в одном месте и приблизиться к каравану, таким образом встречая скопление торговых кораблей противника концентрацией атакующей силы; он доказал это на практике, во время учений в Бискайском заливе.

 И, продолжал он, «рассмотрев все вопросы, касающиеся подводной войны, я убедился, что это оружие решающей силы, способное поразить Англию в ее самом слабом месте».

 И снова он указал на число, которое так крепко засело в его голове, — 300, «если такое число лодок будет в наличии, я полагаю, что подводное оружие добьется решительного успеха».

 Это была яркая, впечатляющая речь, совершенно не испорченная научным анализом и вступающая в явное противоречие с каждым уроком военно-морской истории, включая те, которые дали кампании, в которых он лично участвовал, и эта речь оставила у Гитлера впечатление, что ее произнес способный и откровенный командир. Из деревянного барака, то есть штаб-квартиры, фюрер и его свита, состоявшая из начальника Верховного командования вермахта генерал-полковника Вильгельма Кейтеля, морского адъютанта фон Путткамера, Редера и теперь уже Дёница, отправились к доку субмарин, чтобы увидеть потрепанные стихией подлодки, которые вернулись из британских вод, и их бородатые экипажи, а оттуда в офицерскую столовую — беседовать с капитанами и лейтенантами, включая Отто Шухарта с U-29, который торпедировал авианосец «Отважный» и пережил контратаку эсминцев, конвоировавших караван. Благоприятное мнение, и так уже сложившееся у фюрера об этом роде войск, еще улучшилось; подводники были тесным братством, отражавшим как в зеркале гордость своего начальника на этой опасной службе, — люди элиты со всей уверенностью и пылкостью юности и недавних успехов; теперь, когда грозный призрак «Асдика» почти растворился в воздухе, не ведающие никаких сомнений. Как записал фон Путткамер, Гитлер «приехал обратно в Берлин с впечатлением, что подводный флот главенствует над всеми прочими родами войск, и пораженный живостью и боевым духом его людей».

 В дни после этого визита, когда возвращались последние лодки, Дёниц обдумывал следующую кампанию; его выводы остаются типичными для действий во время всей битвы за Атлантику:

 «Целью должно стать засечь караван и уничтожить его при помощи концентрации нескольких наличествующих лодок. Найти караван в открытом море сложно. Лодки должны действовать в зонах, где сливаются трассы. Это значит в районе к юго-западу от Англии и области Гибралтарского пролива. Английский район имеет то преимущество, что он ближе к нам. Однако прибрежные патрули там сильны... Район Гибралтара плох тем, что он требует долгого плавания. Но в силу того что маршруты пересекаются еще на подходе к линиям судоходства, здесь тоже можно ожидать успеха. Преимущество Гибралтара — оживленность трасс. И погодные условия здесь более благоприятные, чем на севере... меньше информации о патрулях... я решил послать лодки к Гибралтару».

 Он считал, что успех будет зависеть от неожиданности появления, а так как лодки подготавливались и отплывали в разное время, то решил приказать первым занять позиции ожидания на юго-западных подходах к Ла-Маншу, где они могли найти цель; а когда они все соберутся, то послать их к Гибралтару вместе, назначив командиром флотилии капитана U-37 для тактической координации на месте, если понадобится. Если тот найдет условия неблагоприятными, то он уполномочен отдать приказ о перемещении в другое место.

 Здесь есть все те пункты, столь знакомые как его оппонентам, участникам антиподлодочных операций в Лондоне, так и его собственному штабу, со временем ставшие маркой его атлантической кампании: принцип неожиданности, концентрация и поиск слабых мест противника, попытка рассеять силы обороны... Практически единственным изменением было то, что позже он оставил свою идею раздельного контроля; обнаружилось, что местный командир флотилии не может долго находиться на поверхности — что было необходимо для контроля — достаточно близко к месту проведения операции. Следовательно, у него нет никакого преимущества перед штаб-квартирой подводного флота, и концепция местной тактической координации была оставлена.

 Ему не повезло повторить на практике большой успех того типа, которого он достиг теоретически на майских учениях, когда караван был со всех сторон окружен подлодками, превосходящими числом конвойные корабли и топящими их или лишавшими возможности защитить своих подопечных; однако другой, столь же драматический прием, который он тоже планировал, удался сполна. Это была операция старого типа: подлодка-одиночка против британской основной базы флота в Скапа-Флоу на Оркнейских островах.

 В Первую мировую ее дважды пытались атаковать; оба раза подлодки были потеряны, так и не сделав ничего значительного. Несмотря на эти прошлые неудачи, 6 сентября, через три дня после начала второго круга у Британии, Дёниц запросил у морской разведки досье на базу флота — оно оказалось до разочарования неполным. Однако U-16 была в районе Оркнейских островов, и ее капитан провел некоторое время, изучая возможность заходов в Скапа-Флоу; вернувшись в сентябре в Вильгельмсхафен, он передал свои данные о патрулях противника, течениях и кораблях-блокировшиках, поставленных поперек входов.

 В то же самое время Дёниц получил информацию у абвера от адмирала Канариса; шкипер торгового корабля, который был приписан к порту Киркуэлл к северу от Скапа-Флоу, за несколько дней до начала войны услышал, что подводная система защиты у восточного входа во Флоу отсутствует.

 Ободренный обоими сообщениями, Дёниц попросил люфтваффе совершить разведочный полет для получения «наиболее точных аэрофотоснимков всех отдельных препятствий на входах». В его руки был предоставлен великолепный набор фотографий 26 сентября и, изучив их, пришел к выводу, что существует семнадцатиметровый проход между затопленными кораблями в восточном проходе со стороны острова Лэм-Холм, по которому можно пройти на подлодке при тихой волне.

 Это, естественно, означало ночную операцию; главной сложностью была навигация, тем не менее, ее можно было преодолеть. Кроме того, было выяснено, что в ночь с 13 на 14 октября оба периода тихой волны приходятся на темные часы и луна будет новой, что уменьшает возможность быть раскрытыми.

 Идея переросла в детальный план, был выбран капитан, капитан-лейтенант Гюнтер Прин, выносливый экстраверт с усердием и компетенцией не меньшими, чем у самого Дёница. В воскресенье 1 октября Прин и капитан U-16 были вызваны для совместного обсуждения проекта с картами и фотографиями. Наконец, Дёниц сказал Прину: «Я не требую немедленного ответа. Обдумайте это и сообщите во вторник».

 Прин вернулся уже на следующий день, и его ответ, как Дёниц, должно быть, уже знал, был «да».

 Поддерживалась глубокая тайна, и когда 8-го числа Прин отплыл на своей подлодке U-47, никто из экипажа не знал, какая миссия им предстоит. Они достигли позиции у восточного входа в Скапа-Флоу 13-го и провели весь день на глубине, ожидая стоячей воды. Когда они всплыли, то Прина встревожило то, что небо ярко освещено огнями на севере. Подавив свои сомнения относительно движения при такой видимости, он направил подлодку в узкий проход между затопленными кораблями, протиснулся и после полуночи вошел в большую бухту Флоу совершенно незамеченным. Сменив курс, он нашел силуэты двух больших кораблей, которые он принял за «Роял Оук» и «Репалс», и, двинувшись к ним, дал залп из трех торпед на расстоянии 4000 метров. Только одна торпеда попала в цель, и то со столь явным малым эффектом, что Прин приказал перезарядить торпедные аппараты и сделать вторую попытку через восемнадцать минут; на этот раз две торпеды попали в «Роял Оук» и подожгли его боезапас; корабль разорвало на части громоподобным взрывом, а затем он перевернулся и затонул вместе с 833 офицерами и членами команды.

 Прин рванул на полной скорости обратно к проходу у Холма, и ему удалось сбежать, несмотря на отлив и рейды поднятых по тревоге кораблей охраны. В целом это была авантюра, проведенная с железной выдержкой, риск, оправданный успехом.

 Было сделано много больше, чем уничтожение одного старого линкора с его ценным экипажем. Правильно расценив, что независимо от того, повезет Прину или нет, спланированная атака с воздуха заставит королевский флот перенести базу в другое место, Дёниц послал субмарины-миноносцы в устье Форта и Лох-Эве. И там и там все прошло очень гладко: новый тяжелый крейсер «Белфаст» и линкор «Нельсон» были сильно повреждены и надолго вышли из строя.

 Но, возможно, самым значительным эффектом успеха U-47 было повышение статуса подводного флота в целом в Германии. Гитлер был «вне себя от радости», когда было перехвачено сообщение британского адмиралтейства о потерях. Редер изложил ему всю суть происшедшего, и он хвастал всем, кто в этот день приходил к нему в канцелярию, что уничтожение — дело подводного флота. Дёница, которого повысили в чине 1 октября до контр-адмирала, также повысили и в должности: из фюрера подводного флота он стал командующим подводным флотом (Befehlshaber der U-boote, BdU).

 К тому времени, когда вернулась U-47, Прин и его люди стали героями для всей Германии. Редер и Дёниц встречали их на пристани вместе с торжествующей толпой, под звуки оркестра; когда были отданы швартовы, оба адмирала поднялись на борт и Редер лично вручил каждому члену экипажа по Железному кресту. После этого они полетели на самолете Гитлера в Берлин, где их провезли по улицам, вдоль которых выстроились толпы людей в совершенной истерии, к отелю «Кайзерхоф» как личных гостей Гитлера; оттуда они попробовали пройти через Вильгельм плац к Рейхсканцелярии, но их пришлось спасать полиции от почитателей.

 Когда они, наконец, с большим опозданием прибыли, Гитлер пожал руку каждому, а затем произнес милую речь, вспомнив о том времени, когда он сам был в окопах, и вручил Прину Рыцарский крест.

 Позже, уже после завтрака в канцелярии, их провели на пресс-конференцию; один из корреспондентов, Вильям Ширер, описал Прина как «весьма дерзкого, фанатичного нациста, не лишенного талантов».

 Еще до этого и до последовавшей пирушки вечером, когда Геббельс грелся в лучах славы подводников, Гитлер дал Редеру разрешение предпринять первый шаг в предложенной им эскалации подводной войны. Любой корабль, опознанный как вражеский, мог теперь быть торпедирован без предупреждения, а пассажирские корабли в составе каравана могли быть атакованы после соответствующего объявления.

 Однако Редер и его штаб желали о большем: «безусловно, не только торговые корабли противника, но вообще любые суда, которые занимаются поставками для противника, импортируя или экспортируя», представляют собой их мишень. Такова была их конечная цель, но главной сутью документов, которые Редер представил Гитлеру на совещании, был проект заявления, составленный его штабом для Гитлера, чтобы он озвучил оправдание для тотальной кампании, которую они затевали. Автором проекта выступил Гейнц Ассман, второй человек в отделении боевых операций, а заверил его своей подписью глава отделения Фрике. Проект показывает, что они оба были не просто убежденными нацистами, но и представителями самой сути системы лжи и самообмана, на которой она была основана.

 Геббельсу было нечего прибавить к той речи, которую они хотели вложить в уста Гитлера: «Мои предложения о справедливом и безопасном мире, которого желали бы все народы, были отвергнуты. Надо ясно указать на решимость вооруженных сил врагов продолжать войну, всю абсурдность которой понимает каждый разумный государственный деятель, ответственный за благо своего народа. Кровавая вина за это преступление перед миром и перед историей ложится на подстрекателей войны, которые управляют Англией и Францией.

 Наш смертельный враг — это Англия. Ее цель — уничтожить Германский рейх и немецкий народ. Ее методы — это не открытая война, а планомерное и грубое уничтожение слабых и беззащитных не только в Германии, но и во всей Европе. История это докажет.

 Глава британского правительства остался верен этому историческому отношению, когда 26 сентября перед нижней палатой парламента он объявил, что нынешняя осада Германии Англией силами морской блокады ничем не отличается от сухопутной блокады и что бесплатно кормить осажденных никогда не было обычаем.

 Мы, немцы, не дадим уморить себя голодом, и мы не капитулируем...

 Немецкое правительство использует все возможные меры, чтобы прервать поставки в Англию и Францию, так как, по словам британского премьер-министра, это и есть в обычае каждой осады.

 Каждый корабль, независимо от того, под каким флагом он плывет, в зоне боевых действий вокруг Англии и Франции подвергает себя всем опасностям войны. Немецкое правительство будет придерживаться этих военных мер, пока не возникнет твердой гарантии того, что Англия готова жить в мирном и управляемом сотрудничестве с народами Европы».

 Этот документ, выпущенный штабной машиной, чьей целью было поглотить Норвегию, Данию, Голландию, Бельгию и северное побережье Франции до Бискайи, чтобы поразить противника, которого считали главным для Германии, уже поглощающей маленькие нации Восточной и Юго-Восточной Европы, кажется смешным. Вопрос о том, верил ли штаб в то, что здесь написано, явно имеет не исторический характер, а, скорее, относится к групповой психологии тайных обществ. Здесь важно, какой свет этот документ бросает на особенно опасное тайное общество, к которому принадлежал Дёниц. Эти люди были во власти фантазий; на самом простейшем уровне они не располагали средствами даже провести эффективную блокаду Англии и Франции, но они готовились держать палец на спусковом крючке и постоянно беспокоить своих противников.

 Проект также интересен в психологическом смысле, так как он делает акцент на «низкий и недостойный» способ борьбы — «голодную блокаду» Первой мировой, который глубоко въелся в мозг немецкого военно-морского флота — и на концепцию геноцида, то есть уничтожения «слабых и беззащитных» народов Европы. Как в зеркальном отражении, штаб флота приписал противнику свои глубочайшие убеждения, что и проявилось впоследствии. Так, кстати говоря, было и в случае с английскими и американскими морскими офицерами, которые приняли послевоенный миф о том, что немецкие военные моряки вели себя достойно. В любом случае проект речи, составленный штабом Редера, — это один из ключевых документов для понимания умонастроения Дёница и его действий впоследствии, когда он пришел к власти.

 Что же до Гитлера, он не отличался от тех, кого он вел за собой, скорее, он доводил их убеждения до необычной степени конкретности и использовал с необычной силой воли.

 Гитлер, вдохновленный потрясающе быстрой победой над Польшей, тем не менее был озабочен мнением нейтралов и состоянием немецкой экономики. Ни абсолютно неограниченная кампания, которой добивался Редер, ни полный приоритет в получении материалов, которые были ему нужны для программы строительства массивного подводного флота, не могли быть гарантированы: первое из-за президента Соединенных Штатов «евреелюбивого Рузвельта», которого ничто так не вдохновило бы, как мобилизация американской общественности против нацистской Германии, вспыхни еще один скандал, сходный со скандалом вокруг «Лузитании»; а второе — из-за спешной нужды армии в материалах для «Желтого дела», то есть бронированной атаки на Францию.

 Постоянно повторяющиеся приказы Дёница своим подлодкам в то время демонстрируют, насколько важное значение придавали немцы Соединенным Штатам. Внутри зоны действий, вокруг Англии, американские корабли рассматривались как и прочие нейтральные, но снаружи этой зоны — иначе:

 «В то время как с кораблями и грузами (США) следует обращаться точно так же, как и с принадлежащими другим нейтральным странам, экипажи и пассажиры-американцы должны получить особое отношение,,. Американские корабли всех видов... могут быть уничтожены на основании статьи 73 правил Прайза... Однако команда и пассажиры должны быть транспортированы в безопасное место до уничтожения, в точном соответствии со статьей 74.

 Американская пропаганда ненависти не упустит ни единой возможности использовать новые источники для своей ненависти».

 Редер назойливо продолжал оказывать давление на Гитлера на каждом совещании в октябре и ноябре, требуя целиком «неограниченной кампании». Он, казалось, совершенно невозмутимо отнесся к провалу Гитлера ограничить войну и точно так же —  к огрехам в немецкой экономике, видимым ему, как и любому человеку с улицы, и вновь и вновь выдвигал свой план «Зет», словно бы и не зная об опасной ситуации, которая возникла на востоке, где Россия продвинулась в сферу интересов Германии, указанных в советско-германском пакте. Глядя на военную область и континентальную политику, никак не контролируемую ни членами кабинета или членами штабов, с океанической точки зрения, слепо следуя за звездой фюрера, он закрывал глаза на то, в какую воронку, военную, политическую и моральную, затягивало его Отечество.

 «От Редера никто ничего не ждет», — записал в своем дневнике Ульрих фон Хассель. Хассель был одним из тех разумных и интеллигентных немцев, уничтоженных дилеммой, вставшей перед его народом: войну нельзя выиграть, экономическая ситуация критическая; ему было стыдно подчиняться «преступным авантюристам», и он чувствовал отвращение к «тому позору, которым покрыло себя имя “немец” в польской войне, частью из-за грубого использования воздушного флота, частью из-за шокирующих зверств СС, больше всего — против евреев». В его дневнике далее говорится: «Положение большинства здравомыслящих и достаточно информированных людей сегодня в Германии, посреди великой войны, по-настоящему трагично. Они не могут желать победы, еще меньше — сурового поражения. Они боятся долгой войны и не видят осуществимых путей выйти из нее...»

 В течение октября и ноября немецкая пропаганда одновременно стремилась доказать, что Британия, вооружая торговые суда, приказывая им таранить подводные лодки и давать сигналы своим при атаке, превратила их в оружие королевского фло-. та, а также внушала всем, что для кораблей под любым флагом самоубийственно опасно входить в английские территориальные воды.

 24 ноября то же самое было передано в официальном предупреждении всем нейтральным странам: «В водах вокруг Британских островов и вблизи от берега Франции безопасность нейтральных кораблей более не может быть обеспечена...»

 На самом деле нейтралов уже топили безо всякого предупреждения: «неограниченная подводная война» уже велась безо всяких объявлений, как и было рекомендовано в рапорте штаба военно-морского флота в самом начале войны. Постоянные приказы Дёница это ясно показывали; приказ № 154, отданный в ноябре или начале декабря, заканчивался так: «Никого не спасайте и не берите на борт. Не заботьтесь о спасательных шлюпках. Погодные условия и отдаленность берега не имеют значения. Заботьтесь только о своей лодке и пытайтесь добиться максимально возможного успеха! Мы должны быть жесткими в этой войне. Враг начал ее, чтобы уничтожить нас, поэтому все остальное не важно».

 Пассажиры и экипажи потопленных кораблей, спасательные шлюпки, погодные условия и отдаленность земли — все это следовало учитывать по международным правилам Прайза; специально перечисляя все это под маркой «не важно», Дёниц ясно давал понять своим капитанам, что правила Прайза больше неприменимы. В его приказах был особый раздел, объясняющий, что надо вести себя с чрезвычайной осторожностью, воюя по правилам, но что это применяется лишь к кораблям, находящимся вне зоны вокруг Британии и Франции, в 20 градусах к западу, в Атлантическом океане.

 Эти приказы Дёница — яркие примеры его личности и его методов; они полны лаконичных афоризмов, которыми они любил передавать самое главное. Читая их, ощущаешь привкус только ему присущего, беззаветного стремления к лидерству. Вот приказ № 151, вероятно, выпущенный в ноябре:

 «А) На первой линии атаки всегда атакуйте; не позволяйте себя стряхнуть; если лодку отгонят или заставят нырнуть на какое-то время, снова ищите караван на магистральном маршруте, прицепляйтесь к нему! И атакуйте!

 Б) Увидев караван или другую важную цель, против которой также могут действовать другие лодки, не откладывая своего нападения, атакуйте как только можно быстрее, а перед этим передайте местоположение каравана и курс; между своими атаками подавайте сигналы контакта.

 В) Преследуя караван и атакуя его, не тревожьтесь о расходе топлива до тех пор, пока хватает на возвращение».

 Цитированный ранее приказ № 154, указывающий, где следовать, а где нет правилам Прайза, призывал также капитанам «упрямо атаковать, пока не добьетесь полного уничтожения!» и далее: «Во время атаки иногда складываются ситуации, когда легко найти оправдание для отступления. Такие моменты или ощущения надо преодолевать. Никогда не поддавайтесь самообману: мол, я не стану атаковать сейчас, или я не буду упрямо преследовать, потому что я надеюсь, что позже кто-то другой придумает что получше. То, что вы должны, должны только вы! И не экономьте топливо из-за сомнений!»

 Далее в приказах сообщалось, что на войне человек всегда находится дальше, чем кажется, особенно ночью, — «поэтому вперед!». Стрельба с близкого расстояния тоже безопаснее, потому что конвой не станет сбрасывать глубинные бомбы рядом со своими кораблями; поэтому, если лодку заставят погрузиться, легче ускользнуть, нырнув под корабли каравана, где опять — зона безопасности. После нападения днем лодки должны удерживаться от погружений: «Не забывайте, что, опустившись ниже, вы становитесь слепы, а лодку обрекаете на пассивность. Поэтому пытайтесь как можно дольше оставаться на перископной глубине», и снова он повторяет, что в случае вынужденного погружения — при угрозе быть протараненным или засеченным авиацией — нужно приложить все силы к тому, чтобы вновь прицепиться к своей цели, вынырнув и на полной скорости устремившись в направлении каравана.

 Всегда агрессивный, оптимистичный дух его приказов только показывает в более резком свете, с какими сложностями он столкнулся. Ему постоянно отчаянно не хватало лодок; к концу октября он потерял семь из них по невыясненным причинам, и их не возместили новыми. Он записал в своем дневнике, что «если не будут предприняты какие-либо меры для сокращения потерь, это приведет к параличу подводной войны». Заключив, что потери должны объясняться захватом врасплох на поверхности при плохой погоде или повреждениями во время боевых действий тоже на поверхности, он отдал приказ, запрещающий стрелять из пушек: «Корабли следует топить только торпедами».

 Столь же серьезным была тревога по поводу торпедных промахов. К 31 октября в его дневник закрадывается нотка отчаяния, связанная как раз с этим: «Больше нет никаких сомнений в том, что в Торпедной инспекции не понимают, что делают. В настоящее время торпедами нельзя стрелять бесконтактно (то есть при помощи только что разработанных магнитных пистолетов), так как это ведет к преждевременной детонации... По крайней мере 30% торпед не разрываются. Они либо не детонируют вовсе, либо детонируют, но не там... Капитаны теряют доверие к своим торпедам. В конце концов страдает боевой дух...»

 К середине декабря после неудач с новыми магнитными пистолетами и новыми инструкциями до решения проблемы было так же далеко, как и раньше; хуже того, выявились дефекты в самих подлодках, по его мнению, из-за того, что ему не разрешали нырять на них глубже 50 метров на мирных учениях, плюс к этому ремонт в доках затягивался слишком надолго. «Период в доках должен быть сокращен строгой организацией работ. Я не потерплю упущений в организации, которые вынуждают лодки задерживаться на несколько суток дольше, чем нужно...»

 Он взял себе отпуск всего на четыре дня в конце года и вновь вернулся все к тем же проблемам — потерям лодок и совершенно неприемлемой статистике торпедных промахов.

 «Доверие капитанов и экипажей серьезно подорвано... Я буду продолжать использовать все мои усилия на поддержание боевого духа подводников, невзирая на все помехи. Мы должны продолжать стрелять торпедами, чтобы понять причины дефектов и устранить их. Однако безграничная вера капитанов и экипажей в торпеды может быть достигнута теперь лишь постепенно, надежными техническими улучшениями».

 Несмотря на большой процент промахов, отдельные капитаны достигали хороших результатов; в феврале U-44 вернулась с флагом победы, увеличив тоннаж потопленных торговых судов на 38 266 тонн. «Самый успешный патруль», — записал Дёниц. Потом вернулась U-48, и ее командир Герберт Шультце доложил о 34 950 тоннах, доведя свой счет до 114 510, таким образом впервые переступив отметку в 100 000 тонн — за это он был награжден Рыцарским крестом. Легенда об асах зазвучала вновь, и соревнование между ними продолжилось.

 Однако из-за того, что в наличии имелось так мало лодок, было невозможно осуществить мечту Дёница об уничтожении целого каравана массовой атакой, и британское адмиралтейство сообщало как раз по этому поводу:

 «Выдающийся успех антиподводных операций заключался в том, что система конвоев не позволяет подлодкам атаковать напрямую... Из 146 судов, потопленных за первые шесть месяцев субмаринами, только семь шли в караванах, конвоируемые анти-подводными судами...»

 В том же рапорте немного преждевременно сообщалось, что «у подлодок наблюдается явная антипатия к атакам на караваны, они предпочитают одинокие нейтральные суда и отставшие корабли».

 Одним из аспектов довоенных тренировок Дёница, которые принесли свой результат, были ночные атаки с поверхности; в феврале именно за счет их было достигнуто 60% всех успехов. Это было замечено и в штабе по антиподводным операциям: «О немецких асах, Прине и Шультце, ходит слава, что они нападают в темноте и отдыхают днем. Это, однако, не подтверждается реконструкцией их маршрутов, выполненной в адмиралтействе».

 Из допросов британцами выживших с уничтоженных подводных лодок возникает немного другое представление о людях Дёница, нежели то, которое создавала и тогда и позже немецкая пропаганда. Например, хотя большинство членов команды были добровольцами, недостаток опытных унтер-офицеров уже вызвал массовое назначение на ключевые посты людей, набранных на военную службу безо всякой «селекции». И не все капитаны были героями для своих экипажей; «весьма агрессивный и угрюмый» капитан лодки U-63 был «сильно раскритикован» и своим механиком, и младшим лейтенантом за безответственность. Офицер, ведший допрос, сообщил: «И офицеры, и команда в целом продемонстрировали несвойственную для нацистов ментальность, но следует снова заметить, что старшие по возрасту унтер-офицеры... были менее яростны, нежели молодые матросы».

 В целом, однако, в подводном флоте царил блестящий боевой дух, и команды в общем соответствовали описаниям Дёница —  это были тесные сообщества, спаянные товариществом и решительностью; на Вильяма Ширера, когда он вел передачу для Америки с борта подводной лодки в Киле в конце декабря, произвело большое впечатление абсолютное отсутствие прусской кастовой дисциплины. «За нашим столом (на лодке) офицеры и матросы казались равными, и им это было по нраву».

 В марте торговая война практически свернулась, когда Дёниц был вынужден отозвать большую часть своих лодок, чтобы обеспечить планируемое вторжение в Норвегию и Данию. Оккупацию этих стран изначально предложил Редер для защиты жизненно важных поставок скандинавской руды, без которой Германия не могла продолжать войну. Зимой, когда Балтика замерзла, руда поставлялась из свободного ото льда порта Нарвик через норвежские территориальные воды. Конечно, приобретение новых баз было тем пунктом в предложении Редера, который Дёниц поддержал с энтузиазмом; Нарвик и Тронхейм подходили для размещения баз подводных лодок, что сокращало долгий путь в Атлантику вокруг севера Шотландии.

 В начале января скандинавская ситуация стала внезапно тревожной, когда агенты абвера обнаружили наличие англофранцузских проектов захвата Норвегии под предлогом помощи Финляндии против натиска русских; 16 января Гитлер отменил запланированные действия на западе и отдал приказ о подготовке вторжения в Скандинавию.

 Дёница вызвали на совещание военно-морского штаба 5 февраля и потребовали от него обеспечить подводную разведку для внезапной высадки, которую намеревались провести в некоторых пунктах норвежского побережья от Скагеррака до Нарвика. Это было невероятно рискованное предприятие, которое угрожало не только группам морского десанта, но и всему немецкому военному флоту, ставя его под удар превосходящего королевского флота.

 Но также это была и идеальная возможность для субмарин осуществить групповую операцию против кораблей противника на поверхности, к чему Дёниц готовил их все первые четыре года, пока возглавлял подводный флот, так как не было никаких сомнений в том, что королевский флот непременно вмешается. Для этого Дёниц сформировал две группы атаки в дополнение к группам, которые производили разведку в фьордах, там, где должна была пройти высадка; северная группа из шести лодок заняла позицию ожидания к северо-западу от Шетландских островов на предполагаемом пути британского флота к Нарвику, а группа из трех меньших лодок ожидала ближе к Скапа-Флоу.

 Неправильная интерпретация информации, полученной разведкой союзников, привела к тому, что высадка 8 и 9 апреля прошла успешно и практически без сопротивления. Но по невероятной случайности именно на эти даты была запланирована британская операция по установке мин вдоль маршрутов к побережью Норвегии, по которым везли руду, с последующей оккупацией ключевых портов Ставангера, Тронхейма, Бергена и Нарвика, если возникла бы такая необходимость, чтобы опередить немцев. Таким образом, британские десантные группы и транспорт были уже готовы, и британская высадка в Нарвике и других местах последовала сразу же после немецкой высадки. Это обстоятельство — вместе с британской морской контратакой на немецкие силы — обеспечило идеальные условия для подводных лодок, но плохая погода и случайности войны — на этот раз удача британской морской разведки, которой в руки попала карта расположения субмарин, — равно как и возросшее число торпедных промахов, лишили их успеха.

 Злое отчаяние Дёница пролилось в его дневник:

 «19.04. Все операционные и тактические вопросы снова и снова упираются в невыносимое состояние торпедного оружия... На практике подлодки оказываются безоружными... Из 22 пусков в последние несколько дней по крайней мере 9 окончились преждевременной детонацией, которые, в свою очередь, привели к пуску остальных торпед в аппарате, которые тоже либо взорвались раньше времени, либо ушли мимо цели...

 Нелепо, что BdU вынужден взваливать на себя продолжительные обсуждения и выяснения причин торпедных промахов и средств их избежать...»

 Прин, который уже сообщал о промахах при стрельбе с близкого расстояния в стоявший на якоре транспорт, теперь проинформировал, что выпустил две торпеды в «Уорспайт» с 900 метров и обе не сдетонировали. Дёниц, не намеренный больше подвергать риску свои лодки в таких условиях, отозвал их и позвонил в Берлин Редеру, требуя разъяснений. Редер приказал провести полномасштабное расследование на следующий же день. Через месяц Дёниц узнал его результаты: «...Факты были хуже, чем кто-либо ожидал. Меня проинформировали, что правильное функционирование AZ (пистолета) в мирное время было сочтено доказанным после всего двух выстрелов, которые также не были до конца безупречны. Подобные методы работы могут рассматриваться лишь как преступные... Результаты потрясают... Верно, что был разработан механизм пуска торпеды без всплеска, но во всем остальном наши торпеды не работают. Не думаю, чтобы когда-либо в истории войн солдаты посылались в бой с врагом с таким бесполезным оружием».

 Дело было не только в магнитной головке, но и сам механизм головной части был столь усложнен, что также ломался при первой же возможности.

 «Теперь я надеюсь на пистолет простейшего типа, в котором ударник будет немедленно передавать удар по направлению к корме, а не так, как в наших... когда он работает от кормы вперед... Поэтому я потребовал, чтобы был скопирован как можно быстрее английский пистолет... мы прекратим пользоваться магнитным пуском, который в любом случае становится ненужным с растущим использованием противником размагничивающих устройств...».

 Итак, первые девять месяцев войны подлодок закончились на нотке отчаяния.

 Рано угром 10 мая Гитлер начал свою атаку на Францию ударом люфтваффе, который уничтожил 300 самолетов, стоявших на аэродромах; немецкие бронированные колонны, с трудом перевалив через линию Мажино, прокатились через Люксембург и Арденны, вошли в Пикардию, а через южную Голландию — в Бельгию; бомбардировщики и артиллерия уменьшили сопротивление вдоль узкого клина передовых частей; танки скосили все, что попалось им на плоских равнинах страны, почти не останавливаясь до того, как они вышли к морю, и уничтожили отряды союзников и всю линию поставок и коммуникаций. В течение двух недель Голландия и Па-де-Кале были захвачены, британский экспедиционный корпус был загнан в «карман» вокруг Дюнкерка. временные колебания и чрезмерная вера в силу люфтваффе позволили англичанам осуществить импровизированное бегство через подвластную им стихию — море, а затем танки перегруппировались и рванули на юг и запад через Марну и Сену. Молниеносная скорость и явно неотразимая мощь их натиска подорвали воинский дух французов, давно уже разложенный такими же политическими дрязгами, которые сотрясали и Германию до прихода к власти нацистов.

 Когда танки приблизились к Парижу, Муссолини бросился в объятия Гитлера; через неделю после этого французское правительство запросило мирного договора, и 22 июня он был заключен в железнодорожном вагоне, том самом, что использовался для подписания капитуляции Германии после Первой мировой войны, в том же самом месте, посреди Компьенского леса. На лице Гитлера в этот триумфальный момент можно было прочесть презрительную ненависть и ликование одновременно. У памятника. на котором было запечатлено падение в 1918 году «преступной гордости Германской империи», он встал руки в боки, расставив ноги, — фигура высокомерия и презрения (позже памятник был снесен).

 Такая же эйфория охватила и военно-морской штаб в Берлине Даже до того, как мир был заключен, здесь предавались самым экстравагантным фантазиям по поводу мировой империи, которой правит обширный тевтонский флот. Курт Фрике, бывший главой оперативного отдела, сочинил меморандум по стратегии после «победы в войне», которую он ожидал 3 июня! Все народы оккупированных Германией стран — Норвегии, Дании, Голландии, Бельгии и Франции — должны быть «политически, экономически и в военном смысле целиком подчинены Германии». Францию необходимо уничтожить как военную и экономическую силу, а ее население уменьшить настолько, чтобы она никогда больше не смогла подняться и вдохновлять на борьбу мелкие государства. В Южной и Северной Америке, Азии и Австралии Германии следует создать морские базы, а в Центральной Африке — огромную колониальную империю, простирающуюся от Атлантического побережья до Индийского океана; группы островов в Индийском океане надо превратить в военные базы. Является ли все это дополнением к «жизненному пространству» в Восточной Европе, заявленной цели политики нацистов, в меморандуме не говорилось.

 Распоясавшийся Карлс, теперь командующий группой ВМС «Восток», выдвинул проект создания Североевропейского союза мелких государств и их колоний (а Фрике прибавил на полях: «Немецкая часть Швейцарии должна войти в рейх») и разделения Франции на несколько маленьких демилитаризованных немецких протекторатов. «Если война принесет нам решительное превосходство над Великобританией», то и разделение Британской империи, уступку Италии Мальты, а Гибралтара — Испании, превращение Суэцкого канала в международный водный путь (без участия Великобритании и Франции) и захват всех прав в Англо-Иранской нефтяной компании, а также приобретение баз на островах, необходимых для защиты этих владений.

 Утомительно перечислять все грезы, которым предавались высшие офицеры германского военно-морского флота, сочиняя свои меморандумы и по крайней мере одну карту мира с синими границами Великого немецкого мирового рейха и его данников против красных областей англосаксонской империи, контролируемой уже Соединенными Штатами Америки. Намерение было яснее ясного: старая мечта Вильгельма захватить одним движением все то, чего в течение нескольких столетий добивались более старые империи. Это было фантастикой, и флотские программы, трезво и кропотливо следовавшие инструкциям Редера, как и прежние проекты Тирпица на будущее, с одной стороны, столь чудовищные, а с другой — достаточно обоснованные тогдашними технологиями, не представляли собой ничего, кроме перевода бумаги.

 Но все-таки одной цели они служили; эти мечты приоткрывали взгляду самую душу немецкого военно-морского штаба. В этой душе было лишь одно видение — мирового господства. По сравнению с ним все остальное было второстепенным: реальности экономики, истина, мораль и даже способность понять, что они гоняются за химерой. Нет, чувство юмора их не покинуло, но ирония и гордость плохо соседствуют на одном ложе. Редер и его штаб показали себя в конечном счете как люди суровые, простые и не склонные к легкой шутке, настоящие мужики-грубияны из комедии, охваченные идеей захватить весь мир и выжать из него побольше денег.

 Конечно, были причины для такой самоуверенности. Большая часть территории, о которой Хайе говорил как о необходимой для развития морской стратегии, была уже оккупирована. Гигантская дуга побережья от Северной Норвегии до Атлантического побережья Франции теперь стала им доступна, а порты Бретани были идеальны для ведения войны против коммуникаций противника, так как они находились чрезвычайно близко к западным подходам к Ла-Маншу.

 Единственное, чего недоставало, были флот или возможность его построить, так как Гитлер теперь поглядывал на смертельного врага, Россию, и его приоритетами теперь стали танки и авиация, необходимые для удара на Восток.

 Однако существовали подлодки. Дёниц не терял времени на то, чтобы лично обозревать бискайские гавани и выбрать из них наиболее подходящие для своих лодок. Первым его выбор пал на Лорьян, и прямо за Керневалом, на северном берегу реки, которая служила портом, рядом с каменным фортом XVIII века, охранявшим вход в реку, он обнаружил прекрасный замок, который решил превратить в командный пост. Работы начались сразу же, как было дано горючее, детали и ремонтные инструменты.

 Между тем он возобновил атаку на торговые корабли, сначала силами лишь одной-единственной лодки под командованием своего первого офицера штаба Виктора Ёрна, и как только Ёрн испытал новый ударный механизм чередой потоплений, он выслал за ним вслед еще тринадцать лодок. Их он организовал в две группы, «Прин» и «Резинг», и направил их против караванов, о которых сообщила радиоразведка B-Dienst, еще до войны вскрывшая британские военные коды и теперь способная поставлять информацию о местах встреч, курсах и скорости.

 Таким образом, 12 июня Дёниц смог направить группу «Прин» против каравана из Галифакса, шедшего на восток со скоростью 5 узлов, к месту встречи через пять дней со своим конвоем для возвращения домой.

 «Для того чтобы предоставить подлодкам максимальную возможность атаковать за день до встречи в более легких условиях, они получили координаты места, через которое противник должен был пройти приблизительно в полдень 16 июня. Так как ожидалась хорошая видимость, предполагалось, что зоной наблюдения станет область в 90—100 миль к югу и северу от маршрута противника. За этой зоной заслона из пяти лодок ближе к линии маршрута противника находилась еще одна лодка, так что можно было рассчитывать на то, что две лодки наверняка смогут атаковать, даже если караван пройдет и мимо остальных...».

 В то же время он направил субмарины из группы «Резинг» наперерез такому же маршруту важного каравана из быстрых пассажирских кораблей, включавшего «Куин Мэри» с австралийскими и новозеландскими частями численностью 26 000 человек, который направлялся на север от побережья Западной Африки.

 И оба этих плана, предназначенные, чтобы прибегнуть наконец к тактике концентрации, провалились из-за того, что место встречи галифакского конвоя было перенесено, а точный маршрут пассажирского каравана вообще никогда не был известен. Несмотря на эти неудачи, на заслон вышли отставшие и одиночные корабли. Подлодки атаковали их порознь, равно как и другие встретившиеся караваны, в результате за июнь было потоплено 58 судов с максимальным общим тоннажем за всю войну — 284 113, из которых счет самого Прина составил 66 587 тонн! Еще на 100 000 тонн кораблей потопили люфтваффе; мины, рейдеры на поверхности и быстрые торпедоносцы, действовавшие в районе Ла-Манша и у восточного побережья Англии, довели общий тоннаж почти до 600 000, то есть до той цифры, которую фон Холцендорф в Первую мировую считал решающей, после нее Великобритания в течение пяти месяцев должна была капитулировать; эти расчеты продолжали считать правильными.

 Как и весной 1917 года, казалось, что Англия близка к катастрофе. Это ясно понимали и в Белом Доме, в Вашингтоне. Рузвельт оказался в том же положении по отношению к мнению большинства американцев, как и Черчилль перед Мюнхеном по отношению к мнению большинства англичан. Он осознавал, что если Гитлер превратится в господина Европы, а Британская империя падет, то Соединенные Штаты станут следующей целью; он уже нарушал американский нейтралитет, осуществляя военные поставки, включая и эсминцы, для конвоя караванов, которые двигались к Англии; теперь он объявил, что его политикой будет «любая помощь, кроме войны»; он не мог идти слишком далеко впереди публичного мнения.

 Первой лодкой, воспользовавшейся средствами технического обслуживания в Лорьяне, была U-30 Лемпа, который привел ее туда 7 июля. В последующие недели за ним переместились туда и другие капитаны, таким образом выиграв дополнительное время в две недели за счет близости к зоне боевых действий, сократив долгий путь излома и вокруг Шотландии и таким образом слегка компенсируя потери, которые все еще превышали по числу новые, только что построенные лодки. Британцы откликнулись на это, переместив маршруты караванов с юго-западных подступов ближе к Северному каналу, между Северной Ирландией и Шотландией. Дёниц в ответ передвинул на север лодки. Он также организовал воздушную разведку из Бреста с местным командующим люфтваффе, но там было немного подходящих для этого самолетов, и даже эти не решались пересекать воздушное пространство противника в северном направлении; кроме того, возникали все сложности взаимодействия, особенно навигационные, которые уже выявились на довоенных учениях и превратили эту и так незначительную помощь в нулевую. Ежемесячный объем судов, потопленных подлодками, сократился до 200 000 тонн, а весь ежемесячный — до 400 000.

 В начале августа станция обслуживания в Лорьяне была достроена, и количество лодок, находящихся там, резко возросло за счет итальянской флотилии, для которой база была приготовлена в Бордо. Этой флотилией управляли итальянские офицеры, но за отсутствием опыта Дёниц послал их на менее патрулируемые участки, такие как Азорские острова. Затем 15-го числа неограниченная кампания, которая уже велась много месяцев, получила официальное выражение в виде прокламации о тотальной блокаде Британских островов и предупреждения нейтралов о том, что любое судно в указанной области рискует быть уничтоженным.

 Между тем министерство пропаганды обнаружило нового героя в лице капитан-лейтенанта Отто Кречмера, капитана U-99; на предыдущей неделе он вернулся в Лорьян с семью победными вымпелами, отражающими потопление кораблей на 65 137 тонн, наибольшее число за один рейд; на самом деле британское адмиралтейство записало за ним менее 40 000 тонн — такая разница объясняется тем, что три из его жертв были пустыми танкерами, которые не потонули. Редер слетал в Бретань, чтобы вручить ему Рыцарский крест.

 Хотя Кречмер и утверждал, что четыре его жертвы входили в караван, который он преследовал на западе, пока его не покинул конвой, передав кораблям внутренних вод, проблема обнаружения караванов оставалась основной трудностью для операций подлодок, по-прежнему малочисленных. Вот что записал Дёниц в дневнике 20 августа:

 «Подлодкам в Северном канале сильно мешают плохая видимость и мощные военные патрули. Их расположение постоянно меняется, чтобы у лодок было больше шансов ускользнуть от воздушных и надводных кораблей. Раньше субмарины располагались в линию с севера на юг, чтобы перерезать как можно больше маршрутов пароходов, шедших с востока на запад. Теперь, однако, мощные патрули вытесняют нас к линии восток—запад. Таким образом, наши подлодки могут двигаться от побережья с его естественно мощными патрулями. Угол между операционной линией лодок и трассой пароходов будет менее выгодным, но мы должны на это пойти ради большей свободы действия...»

 Редер в это время был занят спешными и явно любительскими приготовлениями к вторжению в Англию под кодовым названием «Морской лев». Как сказал с презрением глава Штаба оперативного руководства Гитлера генерал Альфред Йодль при допросе уже после войны, эти действия «были эквивалентны приготовлениям Юлия Цезаря». Сомнительно, что Гитлер воспринимал их всерьез; по словам его морского адъютанта фон Путткамера, он проявлял вялость в этом отношении с самого начала, частично из-за своего врожденного страха перед морем, через которое все операции и должны были проводиться. Кроме того, оставался вопрос с Россией; большую часть его внимания занимали крестовый поход против большевизма и весьма естественный страх перед его основными источниками нефти из скважин вокруг Черного моря.

 Редер знал это лучше кого-либо другого. В конце июля он приказал своему оперативному штабу составить меморандум по этому вопросу, и в нем признал, что вопрос поставок нефти решающий, и согласился, что путь в Англию идет через Москву.

 Несмотря на это и на полное нарушение его программы строительства, Редер честно выполнил инструкции Гитлера по подготовке «Морского льва». Частью этого грандиозного плана, касающейся подлодок, была разведка, призванная помешать королевскому флоту войти в зону вторжения. Чтобы облегчить себе контроль, Дёниц переместил свою штаб-квартиру в Париж. Возможно, его служба к тому времени была единственной, которая не была переведена туда уже давно и не занялась, как сейчас принято говорить, «шопингом».

 Магазины французской столицы блистали, как пещера Аладдина, после дефицита и урезанных рационов в Германии, а так как обменный курс для оккупационных частей был установлен весьма выгодным образом — 20 франков за 1 рейхсмарку, на 3 франка больше, чем в Берлине, то немцы могли закупать все роскошные вещи, которых они не видели в рейхе многие годы, и посылать их своим семьям.

 Нет сомнений в том, что Дёниц тоже использовал эту возможность, ведь Ингеборг оставалась дома, когда он переехал.

 Комплекс зданий, который он занял для своей штаб-квартиры и оперативного центра, находился на бульваре Сюше, и его окна выходили на Булонский лес. Этим он заметно отличался от бревенчатого барака, выходившего на луга в предместьях Вильгельмсхафена. Альберт Шпеер, который ходил сюда в гости из другой штаб-квартиры в Париже, которую он занял немного позже, при описании здания указывал, как разительно оно отличалось от показной роскоши в весьма экстравагантном стиле, которой окружали себя многие другие. Тем не менее, Дёниц тоже поддался развращающему влиянию: так, один старшина с подлодки, взятой британцами в плен в 1941 году, сообщил, что Дёниц захватил отель в Париже и реквизировал в нем все, включая 100 000 бутылок шампанского, которое было продано его же офицерам по 1/6 дойчмарки за бутылку, а не подводникам — за 6 марок. Таковы же были неофициальные продажи старшинам, один из которых сообщил допрашивавшим его британцам, что отпраздновал свое обручение покупкой 20 бутылок шампанского, которые он отослал семье вместе с 40 парами шелковых чулок.

 Возможно, именно в это время Дёниц пришел к идее собрать коллекцию морских пейзажей кисти старых мастеров; по крайней мере, он покупал картины в течение всего периода своего пребывания во Франции и увеличил собственное собрание ковров и гравюр.

 Но как бы Дёниц ни эксплуатировал побежденного врага и не потворствовал своим офицерам, особенно в своем комиссариате, которые делали то же самое, его внимание к работе и желание достичь потрясающего успеха при помощи подводного оружия оставались прежними.

 Каждое утро он вставал рано и быстро шел к 9 часам в оперативную комнату, где перед настенной картой оперативной области Атлантики его уже ожидал его штаб во главе с Годтом. Карта обновлялась каждое утро в 8 часов; булавки с разноцветными флажками отмечали положение каждой подлодки; другие разноцветные флажки показывали итальянские лодки и караваны.

 После изучения создавшейся позиции он выслушивал рапорт о происшествиях за ночь, о полученных сигналах, предпринятых действиях от первого офицера; второй офицер, А2, докладывал о патрулях и миноносцах вдоль маршрутов, используемых подлодками, которые покидали порт или возвращались; А3 — о полученных разведданных, радиоперехватах британских сообщений, проделанных B-Dienst, хотя они становились все менее полезными, так как британцы обнаружили, что их коды вскрыты, и сменили их. Однако по-прежнему можно было расшифровать большинство сообщений, просто это занимало больше времени, делая информацию устаревшей и ценной лишь для определения основных британских действий и моделей маршрутов.

 Кроме этого, приходили рапорты от разведки люфтваффе, но позиции и курсы, указываемые в них, часто были неточными. Рапорты от агентов в нейтральных странах едва ли были более конкретными и точными, чтобы можно было ими воспользоваться — на самом деле весь его разведотдел занимался рассмотрением докладов с его собственных лодок и телефонными переговорами с B-Dienst.

 Два других штабных офицера, А4, отвечавший за коммуникации, и А5 — статистика успехов и неудач, а также вопросы, которыми не занимались все остальные, — тоже выслушивались, после чего Дёниц и Годт решали, какие приказы отдать на сегодня. Имея так немного субмарин, у каждой из которых зона видимости была ничтожно мала и каждую из которых воздушные патрули вытесняли из Северного канала, было невозможно обеспечить полноценные боевые действия, и обычно они просто пытались угадать, что противник предпримет на этот раз. Часто в течение дня Дёница видели сидящим за столом перед настенной картой, с очками на носу, уставившимся на разноцветные флажки в глубокой задумчивости.

 Точно такая же игра типа «угадай-ка» разыгрывалась в зале отслеживания подлодок в комплексе под зданием Адмиралтейства в Лондоне. Здесь все сообщения о подлодках, полученные с кораблей и самолетов-разведчиков, рапорты от потопленных кораблей и перехваты радиосигналов с подлодок, полученные от цепи направление — обнаружение (D/F), обсуждались и анализировались, а затем все пытались понять намерения Дёница.

 Все предсказания отсылались в отдел торгового планирования неподалеку, где разрабатывались маршруты караванов. До сих пор результаты были плохими; коды немецкой «Энигмы» пока что не удавалось расколоть, цепь D/F, страдавшая до войны от недостатка средств, была все еше недостаточно широка, чтобы давать хорошие «зацепки», а пренебрежение экспертов межвоенного времени к разработке методов воздушной разведки над морем — как и сходное пренебрежение к разработке эффективного оружия поражения субмарин с воздуха или хотя бы с подходящего для этого самолета — принесло те же результаты, что получил и Дёниц от ожидаемого сотрудничества с люфтваффе.

 Из ошибок обеих сторон британское самодовольство после разработки «Асдика», пренебрежение защитой торговых перевозок и взаимодействием между службами были более серьезными факторами. Это было доказано той осенью, когда подлодки неожиданно стали всплывать в центре караванов и тренировки Дёница в групповой тактике начали приносить первые успехи. Неожиданность, на которую он рассчитывал, оказалась полной; для подводников наступил «праздник»; список асов, соревнующихся друг с другом в «войне тоннажа», рос. Пока первое место занимал Отто Кречмер, «король тоннажа» на U-99, второе — Гюнтер Прин, «бык Скапа-Флоу» на U-47, а третье — Иоахим Шепке на U-100.

 «20. 09. U-47 встретил караван во внутренних водах... Все лодки достаточно близко... приказано занять позиции для атаки на маршруте противника и действовать в соответствии с докладами ведущей преследование U-47.

 21.09. Первая лодка, вошедшая в контакт с караваном, U-48, потопила два парохода и приняла эстафету как преследователь. В течение дня U-99 и U-100 атаковали караван с успехом, а U-65 без успеха.

 22.09. Этим утром U-100 была отогнана эсминцем, который прибыл к каравану. Благодаря точным докладам преследователя этот караван был атакован в целом пятью лодками, которые изначально находились на расстоянии 350 миль от места первой встречи. Потоплено 13 судов. Этот успех достигнут благодаря: 1) раннему обнаружению каравана далеко на западе, пока конвой был еще слаб; 2) точному тактическому поведению лодок в качестве преследователей и их распределению широким охватом; 3) удачным погодным условиям...

 Действия последних нескольких дней продемонстрировали, что принципы, установленные в мирное время по использованию радиоприемников для контакта с противником и тренировки подводного флота в атаках на караваны, были правильными».

 Через месяц была проведена еще более ошеломительная демонстрация «волчьей тактики»: в ночь с 16 на 17 октября U-48 заметила караван, выходящий в Атлантику, сообщила об этом, затем атаковала, потопив два корабля до того, как два эсминца вынудили ее погрузиться и потерять контакт. На следующий день U-38 заметила караван, сообщила, преследовала и атаковала ночью. потопив один корабль и промазав по другому, прежде чем ее тоже заставили уйти под воду.

 В это время Дёниц приказал U-46, U-100, U-101, U-123 и U-99 образовать патрульную линию у Рокуэл-Бэнк на возможном маршруте каравана, и они вышли точно на эту группу вечером 19-го. При ярком свете луны — полнолуние было 15-го — все корабли были ясно видны, когда они прошли на парах в восемь колонн и всего с двумя эсминцами конвоя. Атака началась в 9 часов вечера и достигла своего пика около полуночи, когда караван обложили с обеих сторон и он был освещен пожарами с подбитых торпедами кораблей и осветительными ракетами, которые постоянно выпускали численно уступавшие и бесцельно кружившие два эсминца.

 Кречмер, который пробился на позицию впереди, затем отступил в самую середину каравана, чтобы атаковать линию кораблей по правому борту с близкого расстояния. На какой-то момент он оказался внутри колонны торговых судов: неясно, произошло это намеренно или случайно. Его спугнул грузовой корабль, развернувшийся, чтобы идти на таран, но через час он вернулся, и продолжал атаковать с поверхности до 1.30 ночи, и выпустил последнюю торпеду в отбившийся корабль незадолго до 4 часов. Это была его седьмая жертва, и он оценил общий тоннаж в 45 000.

 Конечно, в сумятице ночной битвы было невозможно проверить названия кораблей, общее их количества для него было шесть — так как один не затонул сразу, и его прикончила U-123, — и тоннаж достиг всего лишь 28 000. Так как всегда побеждала тенденция переоценивать успех, Дёниц получил явно завышенную картину победы — все равно «великой».

 По случайности следующей ночью другой караван был атакован Прином и еще тремя лодками, и Прин потом претендовал на восемь потопленных кораблей.

 Дениц торжествовал: «Таким образом за трое суток совместной атакой подлодок с обшим экипажем в 300 человек были уничтожены 47 кораблей с суммарным тоннажем 310 000 тонн, это потрясающий успех!»

 На самом деле их было 32 с суммарным тоннажем 154 661 тонна, и их потопили 11 субмарин: тем не менее, это был сокрушительный удар, особенно если учесть, что ни одна лодка не была потеряна за четырехдневную операцию. Выводы Дёница могли тогда показаться вполне обоснованными:

 «1) Операции доказали, что развитие тактики подводных лодок с 1935 года, тренировка, основанная на принципе противостояния концентрации судов в караване концентрацией субмарин, было правильным .. 2) Такие операции возможны лишь в том случае, если и капитаны и все экипажи им обучены... 3) Такие операции могут проводиться только тогда, когда имеется достаточное число подлодок в зоне действия. До сих пор такая возможность предоставлялась лишь изредка. 4) Чем больше подлодок в зоне действия, тем более часто такие операции будут возможными... 5) Более того, если бы тогда было больше подлодок, то английские маршруты поставок не были бы оставлены после атаки, так как на сегодня почти все подлодки были вынуждены вернуться, израсходовав весь запас торпед. 6) Успехов, подобных этому, нельзя ожидать постоянно. Туман, плохие погодные и другие условия могут сокращать их возможность до нуля время от времени. Главными всегда будут оставаться умение и навыки капитана».

 Успехи осени частично были достигнуты благодаря неожиданной концентрации подлодок, атакующих и уходящих от контратаки по поверхности, где «Асдик» не мог их найти и где они превосходили по скорости медленные эсминцы, а частью благодаря недостатку конвоев и самолетов и в целом неправильному обучению британцев. Например, конвойные корабли того каравана, с которым встретился Кречмер, никогда раньше друг с другом вместе не работали. Но неожиданность — преходящий фактор, также неизбежным было и то, что такие сокрушительные результаты заставят сконцентрироваться умы в британском адмиралтействе. Так и произошло. Более того, из отчетов антиподводного отдела следовало, что проблема хорошо понята и ее решение уже имеется под рукой и нуждается только в соответствующей доработке. Например, в октябрьском отчете англичан говорилось:

 «Были предприняты большие усилия для того, чтобы оборудовать конвоируемые караваны аппаратами для локализации подводных лодок на поверхности ночью, за пределами зоны видимости... Это новое оборудование также подходит для прибрежной и морской авиации. Оно способно обнаружить подлодку на поверхности с расстояния до пяти миль и особенно ценно для поисков ночью...»

 Это был примитивный радар; первые караваны, оснащенные им, испытали трудности отладки, но «мы не жалеем усилий для решения этих проблем и надеемся, что ASV скоро станет эффективным и будет использоваться нашими кораблями повсеместно».

 Столь же важным в тактическом поле — то, что Дёниц называл встречей концентрации подлодок и концентрации кораблей каравана, — были совместные тренировки капитанов конвоя. «Мы надеемся, что это приведет к образованию групп судов, каждая со своим лидером и каждая работающая как команда и имеющая опыт совместных тренировок».

 Важность авиации в деле «удержания под водой тех субмарин, которые ведут преследование вне зоны видимости днем, и обнаружения подлодок, которые приближаются ночью», тоже была признана. Кроме радаров ASV, морская авиация теперь была оснащена глубинными бомбами вместо неэффективных бомб, которые использовались против подлодок раньше.

 Однако должно было пройти некоторое время, прежде чем эти нововведения и тренировки союзников принесли свой результат; а пока у немцев продолжался «праздник», сознательно или бессознательно завышенные победы пополняли личные счета асов во все расширяющемся списке тех, кого наградили Рыцарским крестом, в то время как министерство пропаганды обеспечивало им статус кумиров всей нации.

 Для Дёница это было время свершений. Он переехал из Парижа в замок у Керневала, рядом с Лорьяном, после того, как в сентябре операция «Морской лев» была отменена. Из окон гранд-салона, через которые внутрь струились пряные запахи с берега и от рыбного рынка, он мог смотреть на простор Атлантики. За подступы, отмеченные буйками, за серо-каменный форт у Порт-Луи на дальнем берегу взгляд скользил к широкой полосе гавани Лорьяна и пристани, где стояли подлодки и где инженеры из «Организации Тодта» уже начали строить массивные бетонные укрытия для зашиты от авианалетов.

 Сегодня можно встать у больших окон салона или сразу за ними, где Дёниц любил прогуливаться, и поглядеть вверх по течению реки на нависающий, похожий на крепость бетонный памятник его надеждам, ныне вмещающий часть французского подводного флота, и проникнуть мысленным взглядом назад, в зиму 1940 года, когда вся Западная Европа лежала у ног завоевателя и то, что Великобритания склонится перед новым Карлом Великим, казалось только вопросом времени, и представить себе то состояние уверенности, смешанное с разочарованием (из-за того, что лодок оставалось по-прежнему мало, чтобы принимать решения) и гордостью, слышимое в отзвуках песен агрессивного и юного немецкого духа.

 Эхо этой песни различимо и в отчете о допросах первого из асов, взятого в плен, Ганса Ениша, командира U-32, которого глубинными бомбами выгнали на поверхность 24 октября: «Все пленные — фанатики нацизма и глубоко ненавидят Британию, что вовсе не было так ясно в предыдущих случаях. Они ратуют за неограниченные военные действия и готовы мириться с агрессией, насилием, жестокостью, нарушением договоров и другими преступлениями как необходимыми для того, чтобы немецкая раса поднялась и захватила контроль над Европой».

 Успехи немцев в течение 1940 года утвердили Гитлера в их умах не просто как бога, а как единственного бога.

 Тем не менее, промахи в войне за Атлантику уже ощущались. Та настойчивость, с которой Дёниц сзывал свои лодки обратно в порт, вызывала некоторую обиду, и офицеры признавали, что их нервы слегка поистрепались за время долгого плавания. Кроме того, потери лодок, хотя они и не были велики, все-таки создавали некоторый дефицит подводников: офицеров набирали с надводного флота после кратких тренировочных курсов и посылали на одно-два плавания с опытным командиром, а затем давали им под начало собственную лодку; старшины проходили сокращенные курсы, чтобы заполнить пробелы среди унтер-офицеров, и среди матросов U-32 «едва ли был кто-то, кто пошел на подводный флот добровольцем», большинство были «неопытные юнцы с малой или никакой подготовкой, которых мобилизовали, не спрашивая об их желании».

 Ожидая лучшего от своих офицеров и моряков на море, Дёниц делал для них все возможное по их возвращении. Специальный поезд, известный как «поезд подводного фюрера», провозил тех, кто отправлялся в отпуск в Германию, через Нант, Ле-Манс, Париж, Роттердам, Бремен и Гамбург; те, у кого время долгого отпуска еще не пришло, ехали в лагеря отдыха, известные как «подводные пастбища»; их поселяли на курортах, таких как Ла-Буль, вдали от военных бомбежек.

 В силу того что все состояли на довольствии, почти вдвое превышавшем их зарплату, они могли посылать домой французские деликатесы, вина и одежду, которую им продавали по сниженным ценам в особых магазинах только для них. Для офицеров были реквизированы роскошные отели, в которых они сбрасывали гигантское напряжение подводной жизни.

 Более важным, нежели материальные выгоды или лесть, с которой подводники сталкивались постоянно в средствах массовой информации, было то, как они искренне боготворили лично Дёница. Он завел себе правило посещать все выпускные парады каждого тренировочного курса и лично инспектировал как офицеров, так и матросов, глядя каждому в лицо своими «ясными, сияющими глазами». В подводном флоте не было того, кто бы не видел своего главного командира, многие даже обменивались с ним словами. У него была чрезвычайно цепкая память, и он специально запоминал то, что они ему говорили. Все важные семейные новости, такие как рождение ребенка, он передавал по рации на лодки в море. И он также старался лично проводить и встретить каждую лодку, насколько это позволяло его расписание.

 — Хайль, U-38!

 — Хайль, господин адмирал! — в унисон отвечали бородачи, выстроившиеся в грязной одежде на палубе, покрытой ржавчиной.

 Каждый ощущал на себе его взгляд, когда он проходил мимо шеренги, как всегда, чрезвычайно подтянутый и осанистый. Он поворачивался к ним лицом и говорил: «Моряки, ваша лодка потопила вражеских кораблей на 100 000 тонн за три плавания. По большей части это произошло благодаря вашему прекрасному командиру, капитан-лейтенанту Либе, которого фюрер награждает Рыцарским крестом. Я имею честь вручить его вам».

 Он равным образом любил неожиданные слова и действия под влиянием вдохновения. Во время возвращения одной из лодок, которая и после плавала много раз, он остановился напротив главного механика, не имевшего офицерского звания, и спросил, в скольких боях в Атлантике он участвовал.

 «В десятке или дюжине», — был ответ.

 Дёниц хлопнул его по плечу: «Я принимаю тебя в рыцари!»

 Такое поведение было бы невозможным для адмиралов старой школы, таких как Редер, так же как и употребление фамильярного «тебя». Хотя и закрытый по натуре, он умудрялся заражать многих своей пылкой преданностью службе и убеждать в своей личной заинтересованности каждого, кто с ним общался, и офицера, и простого матроса. Они знали, что он от них требует только лучшего из возможного, но и они платили ему благоговением. Его штабные офицеры называли это любовью, но не страхом. Страх пришел позже. Они называли его «Дядя Карл» или «Лев». Безусловно, у него была харизма.

 Конечно, харизма — это двусторонний процесс. Тогдашние юнцы, одурманенные нацистской пропагандой, многие из них и в старости не могли признать ни одной ошибки их бывшего подводного фюрера, за которого они готовы были отдать свои жизни. Читая отчеты о допросах команды Ениша, этих «фанатичных нацистов», которые «глубоко ненавидят Британию», задаешься вопросом: насколько это было отражением общего настроения в Германии после изумительных успехов 1940 года, а насколько выражением собственного крайнего отношения Дёница и его стиля руководства? Почти нет сомнений в том, что и то и другое имело огромное значение; тем не менее, они были молодыми людьми со всем пылом и идеализмом юности, заторможенные нацистским воспитанием, и возникает вопрос: а сколь многого они требовали от него? Многое ли признавали они в железном вожде, для которого их готовили со школы, как многое сознательно или бессознательно отвечало в нем их идеализму в его устремлении к высшей степени развития воинского духа?

 В любом случае, безусловно, развитие боевого духа в подводном флоте и чувства принадлежности к элите армии было его целью с самого начала, и пиком в достижении этого был конец 1940-го и начало 1941 годов.

 Британец, ведший допрос экипажа U-70, которую протаранил и потопил голландский танкер в битве с караваном в феврале 1941 года, заметил: «Боевой дух и офицеров и матросов высок, нет никаких следов военной усталости, и обычная непереваренная пропаганда повторялась ими слово в слово до тошноты (verbatim ad nausea)».

 В следующем месяце U-100 также протаранили и потопили, и ее капитан-ас Шепке был убит на мостике; его выжившая команда «выказала высокий боевой дух, несмотря на пережитый страшный опыт (под взрывами глубинных бомб) и общую несокрушимую уверенность в решительной победе Германии в этом году».

 В той же битве ас из первых, Отто Кречмер, был вынужден всплыть на поверхность и захвачен вместе с экипажем. На британского офицера контрразведки произвел большое впечатление их боевой и командный дух и профессионализм; единственное, что ему не понравилось, — так это «...преувеличенная идея об их собственной важности и достоинстве; эти самодовольные чувства были вызваны, безусловно, чрезвычайной лестью общественного мнения, к которой они привыкли. Специальные самолеты и букеты цветов на вокзалах уже давно стали частью их жизни на берегу».

 Сам Кречмер отличался большей задумчивостью, чем большинство его конкурентов за первенство, и был лучше образован. Он признался на допросе, что устал от войны некоторое время назад и перестал получать удовлетворение от уничтожения кораблей одного за другим и «его политические взгляды были не столь крайне нацистскими, как считалось ранее».

 Равным образом интересным для британского офицера, ведшего допрос, оказался его первый помощник, в прошлом лейтенант на флагмане Дёница, Ганс Йохен фон Кнебель-Дебериц, из юнкерской семьи в Восточной Померании. «На поверхности он казался совершенным нацистом, но на самом деле стыдился многих методов нацистов и большинства их вождей. Он поддерживал видимость преданности режиму, тогда как в реальности оставался верен своему классу и своей стране...».

 Два мичмана, которые поступили на службу в 1939 году, были «типичными нацистами, непоколебимо уверенными в победе Германии в 1941 году и твердившими обычные пропагандистские фразы при обсуждении любой темы».

 В том же марте 1941 года три другие подлодки, включая U-47 Прина, также не вернулись в порт и были признаны пропавшими без вести, хотя лишь 26 апреля против U-47 в списке были поставлены три звездочки, обозначавшие потерю, и о гибели Прина сообщили народу. Он, вероятно, был самым любимым из капитанов Дёница, Кречмер был другим, и потеря трех асов за один месяц оказалась тяжелым ударом. Утверждают, что обычная закрытость и отчужденность Дёница оставили его, когда речь зашла о столь близких его глубинным чувствам переживаниях. К началу лета высокомерие, свойственное предыдущему году, начало развеиваться.

 После утренней работы и завтрака со своим штабом Дёниц любил часок вздремнуть. Затем в сопровождении своего адъютанта и одного-двух штабных офицеров, которых он приглашал, со своим эльзасским псом, которого он купил в начале войны, по кличке Вольф, он выезжал на «мерседесе» за город, где прогуливался часа два или больше. Вышагивая по бретонским полям — а тогда это было безопасно для немецкого офицера, — он иногда останавливался, чтобы обменяться парой слов с местными жителями, и все это время пытался прояснить свои идеи, проговаривая их вслух и вытягивая аргументы у своих офицеров. Они знали, что ему нужно их настоящее мнение, и отвечали открыто. Порой дискуссия становилась острой и честной. Он мог погрузиться в мрачное настроение, когда дела шли плохо, и от напряжения замыкался, но в обычные дни ничто так не любил, как яростный обмен мнениями и честный спор со своим штабом.

 Штабные генералы люфтваффе, которых пригласили однажды на завтрак, были потрясены вольным стилем беседы подводников со своим начальником, резкостью их ответов и добродушным подтруниванием друг над другом, которое царило за столом.

 Виктор Ёрн, который на протяжении всей войны был с Дёницом то как его штабной офицер, то как капитан подлодки, вспоминал: «Дёниц очень редко приказывал. Он убеждал, и оттого, что все, чего он хотел, было очень взвешено и продуманно, он убеждал искренне. Он жаждал спора с любым, у кого было свое мнение, независимо от ранга. Если у человека своего мнения не было, он вскоре переставал его интересовать. Он нередко провоцировал своих собеседников, чтобы понять настоящие возражения. И только затем сам решал».

 Возвращаясь в свой Керневальский замок, известный из-за своих маленьких размеров, он обсуждал новые разработки перед картой с дежурным офицером, может быть, опять затевал спор со своим начальником штаба. Ужин, опять с офицерами, был в восемь часов. Подводники питались всем лучшим, что поставляли французская деревня и побережье, и Дёниц хотя и приучил себя не быть привередливым в еде и выпивке, как и во всех других сферах жизни, — поразительно, что, будучи адмиралом, он порой носил свою мичманскую форму, — однако и здесь не был исключением; он выпивал стакан или два хорошего бордо каждый день, но никогда больше. К десяти он был уже в постели; если же у него были гости, то он вставал в это время из-за стола и желал им спокойной ночи: «Развлекайтесь, пожалуйста, а я иду спать».

 Его полноценный ночной сон прерывался, только когда происходила какая-то важная битва на море с караваном; тогда его самого и весь его штаб будил дежурный офицер, и все они появлялись в оперативном зале в пижамах и банных халатах.

 Другим исключением были воздушные налеты. При звуке тревоги все спускались в спальную комнату в большом бетонном командном бункере, который «Организация Тодта» устроила в саду на задворках замка. Бункер по-прежнему там, но стены оперативного зала ныне голы и покрыты влагой; открытые проемы без дверей ведут к душевой комнате, выложенной белым кафелем, и туалетам. Их оборудование вырвано с корнем, и вся деревянная обшивка отодрана; в самой задней части еще недавно можно было видеть медные терминалы телефонной станции, они выжили как свидетели доэлектронной эпохи, в которую проходила та война...

 Снаружи, у переднего входа в бункер, растут два куста прекрасной магнолии грандифлоры. Их высадили именно тогда, сейчас они достигли огромных размеров.

 Дёниц старался быть в курсе всего, что происходило на фронте, и кратко расспросить каждого капитана на следующий после возвращения день. Он и его штаб молча выслушивали отчет моряка, прерывая лишь тогда, когда им необходимо было что-то уточнить или если ему казалось, что тот слишком ушел в сторону от темы.

 Его искусство подвергать сомнению проверенные факты вошло в легенду, и для не слишком решительных капитанов этот опрос, который завершался настоящим допросом Дёница или Годта и, возможно, при участии остальных присутствующих офицеров штаба, мог стать не меньшей пыткой, чем само плавание. Некоторые даже изъявляли желание перевестись в другой род войск, те же, кто провел успешный рейд, вознаграждались удовлетворительной реакцией начальника на их храбрость...

 Однако он не мог поговорить с теми, кто обладал самой ценной информацией о тактике и контрмерах противника, — теми, кто не вернулся. Они просто в какой-то момент не отвечали по рации на запрос. Как они встретили свой конец и почему, можно было только гадать по их последним рапортам и перехваченным сообщениям врага.

 Когда потерь становилось слишком много, возникали мысли о секретном детекторе врага, улучшенном «Асдике», или новой и более точной системе сбрасывания глубинных бомб, смертельных для каждой подлодки, которую «Асдик» засек.

 Слухи о новом детекторе подпитывались той чрезвычайной ловкостью, с которой британские караваны ускользали от патрульных линий субмарин. Это было отмечено уже в апреле 1941 года: «Такое впечатление, что английские трассы специально прокладываются в обход атакующих групп». Были предприняты меры предосторожности, из опасений, что положения лодок выдаются врагу шпионами, и круг лиц, которые имели доступ к оперативным деталям, сократился до минимума, службы подводного флота перестали давать отчеты о координатах подлодок другим заинтересованным родам войск.

 Однако лодкам по-прежнему приходилось уходить все дальше и дальше в Атлантику, их вынуждали к этому все более многочисленные и эффективные британские конвои и авиапатрули, при этом сами караваны от них ускользали. Все обнаружения, которые приводили к сражению, были сделаны случайно одиночными лодками, а вовсе не специально для этого выставленными на предполагаемых маршрутах врага патрульными субмаринами в линиях.

 К ноябрю стало ясно, что в этом нет случайного совпадения: «Это не может быть совпадением — совпадение не может всегда оказываться на пользу только одной стороны, и подобное не может длиться почти девять месяцев. Самое правдоподобное объяснение состоит в том, что британцы из одного или другого источника узнают о положении наших концентраций и избегают их, попадаясь только тем лодкам, которые плавают в одиночку».

 Было три способа, с помощью которых можно было получать такую информацию: шпионы — и все было сделано для того, чтобы исключить такую возможность; расшифровывание радиосообщений — эксперты по криптографии при верховном командовании считали, что это невозможно. И наконец, «комбинирование сведений о радиообмене между лодками и отчетов обо всех случаях, когда их встречали в море». Дёниц решил, что проверить третий способ невозможно, «потому что неизвестно, какую информацию противник получает из рапортов о встречах и радиообмене (особенно с точными данными D/F)».

 Эта проблема стала главной темой всех дискуссий со штабом на долгие месяцы, однако удовлетворительного ответа не было найдено. 19 ноября Дёниц решил, что «более тесное сотрудничество с B-Dienst может помочь», и запросил прислать к нему в штаб для работы опытного офицера из радиоразведки для расследования проблемы, как противник выстраивает маршруты своих караванов.

 В этом вся суть чрезвычайно любительской организации немецкой военной машины: Дёниц проводил кампанию жизненной важности, которая могла помочь определить, если не «решить», кто кого задушит, королевский флот рейх или рейх — королевский флот. Это был действительно самый главный вопрос, стоявший перед Германией; однако он пытался осуществить эту кампанию один со штабом из дюжины молодых подводников! Они не были тренированы думать научно, и на самом деле на все их образование серьезно повлияла нацистская система контроля над школами. Но даже если бы они были природными гениями, их рутинные задачи и штатные обязанности в штаб-квартире подводного флота мешали любому сколь-нибудь серьезному анализу в этой военной игре в прятки. Беготня по бретонским полям за своим начальником была плохой заменой всестороннему научному анализу и нормальной организации разведки. Как и попытка Гитлера создать систему рабов из необразованных поляков и славян для труда на (еще не завоеванном) Немецком Востоке, это был анахронизм, образчик средневекового мышления, способ ведения войны, свойственный XVIII столетию, а не XX веку развитых технологий.

 Дёница нельзя за это винить больше, чем за фиаско с торпедами или за продолжающуюся неудачу кооперации с люфтваффе. Хаос и коррупция отделили каждый орган правительства и каждый вид вооруженных сил друг от друга. Можно подумать, что штабу подводного флота потребовалось бы слишком много времени, чтобы осознать, что патрульные линии не могут обнаружить караваны! Дёницу для того, чтобы понять, как «разрулить» ситуацию, было бы достаточно экспертного анализа этой проблемы. Но такова была система командования, и анализа, и координации действий, ущербная сверху донизу, как и во времена Тирпица, что он был вынужден «вести войну на цыпочках» с весьма минимальной научной поддержкой.

 Краткий обзор британской организации, с которой он столкнулся, показывает, насколько Германия отставала. На самом верху располагался Комитет битвы за Атлантику, возглавляемый лично Черчиллем и состоявший из Военного кабинета, глав морского и авиационного штабов и научных советников; комитет обычно заседал раз в неделю и анализировал произошедшие изменения, и что очевидно из состава участников, вполне обладал возможностями перемещения необходимых ресурсов. Ежедневный контроль антиподводных сил был сконцентрирован, по большей части, в руках командующего западными подходами (Commander-in-Chief Western Approaches) в его штаб-квартире в Ливерпуле; здесь карта «торгового планирования» (Trade Plot) занимала огромную стену его оперативного зала, копируя карту в зале контроля за оперативной разведкой, который переместился из подземного комплекса под Адмиралтейством в близлежащую «Цитадель». На эту главную карту наносилась информация из зала отслеживания субмарин, который в свою очередь питался данными из соседнего зала картографии D/F и сведениями, поступающими от авиации и кораблей в море, а также от секретной школы кодов и шифров в Блетчли-парк (Бэкингемшир).

 В самом начале Блетчли-парк пасовал перед немецкой системой «Энигма», но 8 мая 1941 года машина «Энигма» с ежедневными инструкциями и другими секретными материалами была захвачена на U-110 после того, как лодку вынудили глубинными бомбами всплыть в результате совместных действий одной из новых групп конвоя. Интересно, что этой лодкой командовал Юлиус Лемп, который потопил «Атению»; он пропал без вести; согласно британскому рапорту о допросах экипажа, его весьма уважали и любили. Несмотря на это, U-110 не соответствовала идеалу Дёница; первый лейтенант, «ограниченный, черствый, грубый забияка, совершенно нетерпимый к любой критике нацистского режима, который он горячо поддерживал», был «ненавидим экипажем», а младший лейтенант был явно некомпетентен. Хотя почти все унтер-офицеры были опытными моряками, «многие старшины были новичками, плохо тренированными и мобилизованными в подводный флот против их желания». Британец делал такой вывод: «Кажется, существует настоящая сложность с набором в подводный флот», и, что немаловажно, хотя боевой дух по-прежнему высок, «убежденность в конечной победе Германии уже не столь непоколебима».

 В любом случае захват шифровального аппарата на U-110 позволил Блетчли-парк читать радиосообщения подлодок уже с конца июня, когда поменялись шифры, и поэтому они обычно вскрывали каждый новый шифр за 48 часов, а иногда и быстрее. Наличие информации, поступавшей бесперебойно в результате этого вскрытия кодов, обозначаемого для секретности просто «Ультра», и было объяснением, почему все усилия Дёница по обнаружению караванов проваливались начиная со второй половины 1941 года. Но, конечно, же, это не объясняло его более ранние неудачи.

 В зале отслеживания субмарин командовал бывший адвокат, человек большой проницательности, капитан Роджер Уинн. У него в распоряжении был штаб из шести человек — на самом деле недостаточный для того, чтобы справляться с потоком информации, поступающей со всех сторон, но, конечно, равный по силам всему штабу Дёница, члены которого имели еще и другие служебные обязанности. Уинн сам составлял еженедельные оценки подводной войны и пытался проникнуть в образ мыслей Дёница и предсказать его будущие ходы; так как он обладал опытом своего оппонента, то и делал это с замечательной точностью.

 Столь же важным, как эта координация разведслужб, питавшая информацией оперативное командование в битве за Атлантику, было и тесное сотрудничество, установившееся между штаб-квартирой Западных подходов и несколькими группами Прибрежной службы ВВС, которые обследовали морскую зону; это была комбинация морских и воздушных сил, которая выталкивала немецкие подлодки с каждым днем все дальше и дальше на запад; к июню Дёниц располагал их уже в районе Ньюфаундленда.

 Редер же был неспособен пробиться сквозь ревнивый контроль Геринга за всем, что летало, и в начале года сам Гитлер воспользовался двухнедельным отсутствием рейхсмаршала во время отпуска и перевел маленькую авиагруппу под оперативный контроль BdU; это было несколько самолетов совершенно неподходящего типа, но Дёниц возлагал «большие надежды на то, что это сотрудничество приведет к успеху».

 Но эти надежды вскоре развеялись: самолеты не могли долго поддерживать контакт, их штурманы не были достаточно точны, и их число не увеличивалось.

 Вдобавок к этим сложностям с разведкой итальянская флотилия оказалась совершенно бесполезной. К концу 1940 года стало очевидно, что от нее мало что можно ожидать; к маю 1941-го, «несмотря на все попытки увеличить их способности... путем направления итальянских капитанов на подлодки, участвующие в боевых операциях, и на тренировочные курсы на Балтике», Дёниц пришел к выводу, что они «неисправимо не подходят» для войны в Атлантике.

 «Они ничего не замечают, не сообщают ни о чем или сообщают слишком поздно, их тактические способности равны нулю... Итальянцы будут размещены в зоне между 47.30 и 53 градуса с. ш. и 15.25 з. д. Здесь они не смогут мешать нашим собственным операциям, а, с другой стороны, если даже их просто засекут противники и они сами ничего не сделают, это может вызвать перемещение маршрута каравана в область, где находятся наши лодки».

 Он полагал, что причиной такой неудачи итальянцев скорее являются их национальные черты характера, нежели отказ Адмиралтейства в Риме проходить обучение немецким методам под началом у немецких офицеров: «...они (итальянцы) недостаточно жестки и тверды для такого типа войны. Их способ мышления слишком вял и в согласии с правилами не позволяет им приспособиться к меняющимся условиям войны. Их личное поведение недостаточно дисциплинированно, и перед лицом врага они недостаточно спокойны. Ввиду всего этого я вынужден располагать немецкие лодки и рассчитывать их боевые операции безо всякого учета итальянских лодок».

 Вдобавок к его прежним хлопотам с итальянскими союзниками Гитлер, который был вынужден послать немецкий армейский корпус в Северную Африку, чтобы укрепить там итальянские силы, решил в августе предложить Муссолини 20 подлодок для обеспечения маршрутов перевозок этого корпуса! Несмотря на тревожные указания Дёница, что «война тоннажа» в Атлантике является главной задачей его войск, ему было приказано «гнать волну» в Средиземное море этой же осенью, так как существовала реальная угроза того, что итальянцы не выдержат. Так как отсрочки в строительстве подлодок, вызванные дефицитом сырья и рабочей силы, вместе с потерями во время боевых операций уже оставили его практически с флотом, немногим превышающим по размерам тот, что у него был в 1939 году, Дëниц был вынужден на время вообще прекратить битву за Атлантику. Зато его лодки добились больших успехов в Средиземном море, потопив и британский авианосец «Арк Ройял», и линкор «Бархэм».

 Между тем Гитлер начал русскую кампанию. Это была великая стратегическая ошибка ввергать себя в войну на два фронта, ошибка, на которой уже обжегся кайзер. Однако выбора у него не было, и действия диктовались, как и в 1939 году, нуждами перегретой военной экономики. Редер и Дëниц, конечно же, придерживались взгляда, что все имеющиеся ресурсы должны быть брошены на сокрушение Великобритании; но без успешного прыжка через Ла-Манш, выполнимость которого и армейские генералы, и морской штаб признавали невозможным, пока не будет достигнуто абсолютное превосходство в воздухе и не найден какой-либо способ исключить королевский флот из зоны высадки, эта задача представлялась чересчур долгосрочной.

 В то же время Советский Союз становился мощнее с каждым месяцем и держал руку на «кране» с жизненно важным военным сырьем, особенно нефтью и резиной, которых Германия не могла достать через британскую морскую блокаду. Учитывая характер большевизма и его неизменную цель зажечь мировую революцию, нет необходимости объяснять желание Гитлера нанести свой удар первым просто из-за его давно расхваленного крестового похода против коммунизма; на данный момент это чувство получило стратегическое и экономическое основания. Ведь если флот и люфтваффе не смогли вынудить сдаться Великобританию, в сравнительно недалеком будущем настоящая угроза появится с востока.

 Кампания была представлена как еще один «блицкриг» силами люфтваффе и танковых колонн, от которых Гитлер ожидал, что они очень быстро сокрушат всю советскую систему. Накануне нападения, которое было замаскировано блестящей кампанией дезинформации, он похвалялся, что они увидят «в ближайшие три месяца такое падение, которого еще не видел никто в мировой истории». Это должна стать не просто территориальная победа как то, чего Германии удалось достичь в Западной Европе, нет, это планируется как повторение польской операции, повторение того, что сами Советы устроили в восточных государствах, куда они вторглись согласно советско-германскому пакту, то есть уничтожение элитного класса и всей культуры страны противника. Нет места для старомодного солдатского рыцарства, сообщил Гитлер своим главам родов войск, включая и Редера, это будет война, в которой большевизм должен быть уничтожен навсегда. Комиссары и другие советские чиновники являются преступниками, и их необходимо просто убивать на месте, а любое сопротивление гражданского населения должно быть подавлено с особой жестокостью. «Нашим командирам придется принести эту жертву преодолеть все угрызения совести, которые у них возникнут».

 Сразу после долгого совещания, на котором ни один из присутствовавших офицеров не высказался против и не задал ни одного вопроса, был выпущен меморандум штаба, который объяснял, что незаконные действия необходимы: политические руководители (комиссары), которых не убили на месте, должны отделяться от других пленных и уничтожаться на сборных пунктах лагерей военнопленных или в крайнем случае при отправке в лагерь перемешенных лиц. Один из офицеров оперативного штаба набросал черновик, так как «необходимо разобраться, нужна ли письменная инструкция на этот счет», что напоминает меморандум морского штаба, который указывал, что разрешение топить без предупреждения суда в тех областях, где ожидались лишь англичане, «не должно быть дано в письменном виде, а просто основывается на непроизнесенном одобрении оперативного штаба военно-морского флота».

 А если вспомнить меморандум Карлса и его слова о «войне против половины или двух третей мира» и отчет о допросе пленных с подлодки Ганса Ениша, которые были «готовы мириться с агрессивным насилием, жестокостью, нарушением договоров и другими преступлениями как необходимыми для того, чтобы немецкая раса поднялась и захватила контроль над Европой», то перед нами предстает жуткая реальность народа, которому кровь застила глаза, охваченного жаждой разрушения (с достойными, но в данном случае чрезвычайно немногочисленными исключениями). Его представители, такие как Гиммлер и Гейдрих, чьи специальные подразделения должны были следовать за армией в глубь России и окружать и уничтожать евреев, вырывать их из самого сердца большевизма и капитализма, были всего лишь видимом верхушкой общего желания восстать против всей системы европейской цивилизации. Перед нами поражающая взгляд встреча с тем джинном, которого Гитлер выпустил из бутылки и который поволок его дальше в кровавую бойню — отчаянного мировоззрения запертого со всех сторон народа, в головы которого на протяжении нескольких поколений вбивали идею аморального мира снаружи, с кровавыми зубами и клыками, где только сильнейший выживает и где все средства хороши для достижения цели, народа, который отбросил разум и двигался единым строем через темный лес своих племенных кошмаров.

 Предсказание Карлса вот-вот должно было сбыться, ведь согласно тому, что Рузвельт объявил о «любой помощи, кроме войны» Великобритании, вся производственная мошь Соединенных Штатов была брошена на чашу весов против рейха и флот США образовывал конвойные группы, которые патрулировали так называемую «зону безопасности США», которая беспрецедентным образом в истории международного права была постепенно расширена до 2000 миль в Атлантику от американского побережья!

 В сентябре, после встречи Черчилля и Рузвельта, США начали участвовать в конвоировании кораблей всех стран, выходящих из портов США, вплоть до берегов Исландии, силами и надводных и воздушных соединений. Гитлер еще раз подчеркнул, как важно избежать инцидентов, которые могли бы спровоцировать открытые военные действия в этой необъявленной войне, но в любом случае капитанам подлодок предстояла невыполнимая задача — различить, чьи корабли они атакую на северо-западе, и инцидентов между конвоями США и подлодками было бы много, если бы Дёница не вынудили послать большую часть своего флота в Средиземное море. Но даже при этом случилось несколько стычек, и. во время одной из них, в конце октября, эсминец США «Рюбен Джеймс» был торпедирован и пошел ко дну.

 К тому времени немецкие армии на востоке были остановлены под Москвой сопротивлением советских войск и русской зимой, а точнее, неподготовленностью к ней германской военной машины — еще один пример любительства в каждом из отсеченных друг от друга отделов военного аппарата Гитлера. Молниеносная война провалилась из-за огромных расстояний и начавшейся Великой Отечественной войны; стадия быстрого завоевания закончилась; теперь начиналась война за выживание против производственной мощности и людских ресурсов трех ведущих держав мира.

 Дёницу потребовалась вся его сила характера и способности, которые в своей книге 1939 года он описывал как характерные черты капитана подлодки, который «должен решать и действовать в одиночку и вести внутреннюю битву с самим собой, чтобы до конца сохранить в своем сердце желание победить, невзирая на все трудности». В этой битве он одержал решительную победу.

 7 декабря 1941 года японские авианосцы ударили по военно-морской базе США Пёрл-Харбор. Эта новость стала неожиданностью для Гитлера, который знал о намерении японцев ударить и даже планировал поддержать их, если они атакуют Соединенные Штаты. Теперь, легкомысленно игнорируя гигантскую промышленную и финансовую силу Америки и, по словам его морского адъютанта фон Путткамера, оставаясь слепым перед тем фактом, что эта сила может перекинуться через Атлантический океан, он вновь обрел уверенность в победном исходе войны. Его генералы страдали от таких же приземленных иллюзий; весь его штаб впал «в экстаз ликования», те немногие, что видели гораздо дальше, «стали еще более одинокими».

 Морские офицеры видели ситуацию столь же смутно, как и армейские генералы: Карлс, думая в терминах совместных операций со столь неожиданно возникшим японским союзником в масштабе океанов, приветствовал «новое перераспределение мировых владений». Глава группы ВМС «Юг» даже разразился стихами: «Прощай, трусливые мысли, колебания пораженцев и женская робость...» В вахтенном журнале военно-морского штаба даже выражалось сожаление, что «решающий удар» был нанесен японским, а не немецким флотом.

 Часть этой эйфории, по крайней мере, у самого Гитлера была, безусловно, просто реакцией на освобождение от того напряжения, в которое его загнала необъявленная война в Атлантике; теперь он мог прояснить свои отношения с Рузвельтом. Тем не менее, у Гитлера случались некоторые вспышки осознания действительности, и возможно, что было и другое основание для этого приступа маниакальной самоуверенности. Возможно, что, даже когда он отдавал приказ об отмене ограничений на атаки американских судов в «так называемой панамериканской зоне безопасности» и подыскивал причины для формального объявления войны против Соединенных Штатов, которая так вдохновит его собственный народ, он уже предвидел конец.

 У Дёница таких предчувствий не было. Он приветствовал снятие ограничений на атаки американских кораблей, что давало ему возможность ударить в прежде закрытой зоне вдоль Восточного побережья США: «...Зона, в которой корабли сосредотачиваются в немногих пунктах отправки атлантических караванов и которая находится в пределах маршрута одного корабля. Здесь, следовательно, имеется возможность захватить торговые суда противника в таких условиях, которые во всех других областях уже давно не существуют. Кроме того, в американской прибрежной зоне не может быть речи об эффективном патрулировании, по крайней мере антиподводном патрулировании. Необходимо как можно быстрее попытаться использовать эти преимущества, так как они скоро исчезнут, и «ударить в барабан» вдоль американского побережья».

 Этот отрывок из его дневника, запись под датой — 9 декабря, то есть за два дня до официального объявления Гитлером войны Соединенным Штатам, — показывает, до какой степени британская защита против «стайных атак» подлодок на караваны усложнила положение Дёница. Несколько лет назад он предвкушал «великий успех, например уничтожение целого каравана», а теперь рассчитывает на великий успех, если удастся застать корабль-одиночку в том месте, где можно не бояться появления защитников!

 Верный принципам концентрации и неожиданности, которые были характерны для всех его первых попыток в самых разных зонах, он попросил верховное командование выделить ему 12 больших лодок типа 9 для подобных далеких операций, намереваясь послать их к американскому побережью с инструкциями не оставлять свои позиции для атаки до тех пор, пока они все не соберутся и он не отдаст им приказ. Хотя ему выделили лишь половину того, что он просил, когда эти лодки достигли своей зоны 13 января и он послал кодовое слово «paukenschlag», условия оказались даже более благоприятными, чем он мог ожидать, и капитаны немедленно собрали богатый урожай жертв.

 Причины наступления этого второго «праздника» не делают чести ВМФ США. Первая морская миссия США, посланная изучать британский опыт и методы, прибыла в Лондон в июле 1940 года, вторая — в марте 1941-го. Однако с тех пор как ВМФ США принял на себя ответственность за караваны в Западной Атлантике, потребовалось столько усилий по обеспечению взаимодействия между разными штабами для размещения морских и воздушных конвоев и в других областях защиты, что о своем побережье попросту забыли. Еще 13 января 1942 года, через пять недель после объявления Германией войны и после предупреждений, которые были получены из зала отслеживания подлодок британцев, основанных на расшифровках «Ультра» и других указаний на то, что лодки Дёница движутся к побережью США, ничего не было сделано для тренировки, отработки маршрутов или даже организации команд, которые бы воспользовались опытом Британии, полученным в тяжелой школе трех первых лет войны.

 Вероятно, до сих пор не осознано, насколько флот США, как и флот Германии, был полон зависти к королевскому флоту, естественным образом подпитываемой в наиболее агрессивных американских морских офицерах активным неприятием высокомерных претензий и имперских манер британских морских чинов. То, что адмирал Эрнест Дж. Кинг, верховный главнокомандующий США, был активным антибританцем, даже не обсуждается, но его отношение, безусловно, определялось идеей, что флот США не будет играть вторую скрипку у королевского флота, как это происходило в Первой мировой войне, и, как Патрик Бизли сформулировал это в своем исследовании оперативной разведки Британии, ни он, ни его штаб не собирались чему-либо учиться у этой «банды англичашек». Поскольку морская оперативная разведка США действовала примерно так же, как и у Редера, на основе данных, получаемых от разных подразделений, без централизованной координации, и командиры конвоев и летчики были столь же опытны в антиподводной работе, как их британские коллеги в 1939 году, это была ошибка преступных размеров.

 Результаты ее описаны в дневнике Дёница. Вот запись, сделанная после возвращения первой из его лодок, U-123:

 «Ожидания встретиться со множеством отдельно курсирующих судов, с их неумелым управлением, немногочисленными и неопытными морскими и воздушными патрулями и защитниками, сбылись настолько, что создавшиеся условия вполне могут быть описаны как условия практически мирного времени. Следовательно, распределение лодок по отдельности было правильным. Капитаны нашли такое изобилие возможностей для нападения в морской зоне к югу от Нью-Йорка до мыса Гаттерас, что даже не смогли использовать их все. Иногда перед ними появлялся целый десяток судов, которые мирно двигались с включенными огнями по своим прежним маршрутам...»

 Взбодренный и удивленный столь медленной реакцией американцев, Дёниц слал новые волны лодок, чтобы воспользоваться преимуществом легкой «ловли» вдоль побережья и дальше на юг вплоть до Карибского бассейна и Мексиканского залива, больших лодок типа 9 и даже типа 8 с дополнительными резервуарами горючего, установленными везде, где только можно. Подводные танкеры — «молочные коровы» — были запланированы задолго до начала войны и разработаны уже в 1940 году, а теперь их слали вместе с подлодками, чтобы увеличить время действия в оперативной зоне.

 В марте тоннаж уничтоженных кораблей поднялся до полумиллиона тонн. Дёница произвели в полные адмиралы — третье повышение за два с половиной года и одно из самых быстрых продвижений по званиям, когда-либо случавшееся в немецкой армии. Департамент пропаганды, нуждаясь в ободряющих новостях, сделал ставку на подводный флот и воспевал его героические экипажи и его динамичного командующего; был даже сделан репортаж с одной из «летучек» Дёница, проведенной после очередной операции.

 «Обсуждалась каждая отдельная фаза операции. Сверялись радиопослания и время того или иного события. Не важно, насколько удачлив был капитан, адмирал не будет удовлетворен его действиями до тех пор, пока не убедится, что каждая торпеда и каждый галлон горючего использован оптимальным образом. Пока капитан дает подробный доклад, штабные офицеры кратко записывают все наблюдения, которые делает адмирал по тому или иному моменту операции... Затем уже штабные офицеры задают вопросы. Наконец, адмирал кладет руку на плечо капитана и говорит: «Отлично. Я рад, что вы один из нас».

 Несмотря на блестящие результаты, Дёниц испытывает то же разочарование, что и во время первого «праздника» в британских водах. И это не из-за общего дефицита лодок, так как их число наконец было увеличено до вполне удовлетворительного количества — 256 на 1 февраля, еще 17 должны были быть спущены со стапелей, а потеряно всего 2, что составляло 271 лодку в марте, из которых 111 были готовы к бою, — но из-за их рассеивания на выполнение других задач, которые ставили Гитлер и командование флота, особенно в Средиземном море и у берегов Норвегии. Гитлер ожидал, что союзники высадятся в Норвегии, чтобы обеспечить второй фронт, которого требовали русские, и отсечь его от жизненно важных поставок железной руды, и настаивал на том, чтобы там всегда в большом количестве стояли наготове корабли и подводные лодки. Дёниц настойчиво указывал, что подобное разбрасывание лодок отрывает их от «войны тоннажа» и серьезным образом препятствует прямому использованию уникальных свойств субмарин.

 Он выразил все свои аргументы в дневнике под датой 15 апреля, когда рассматривал вопрос, является или нет столь уж важным тоннаж потопленных кораблей, идущих к Англии или в Средиземном море и на других театрах военных действий, нежели беспрепятственное уничтожение кораблей в американских водах...

 «Вся морская сила врага является одним целым. Следовательно, не важно, где потоплен корабль, в конце концов, его могут заменить другим. Решающее значение имеет пропорция между числом потопленных кораблей и построенных ему на замену. Однако центром строительства флота и вооружения являются Соединенные Штаты, а Англия — сторожевым постом и воротами для вылазок военной силы противника в Европе. Поэтому я ловлю черта за хвост, когда атакую линии поставок, особенно поставок горючего, в этом центре. Каждый корабль, потопленный здесь, считается не просто за один корабль, а это наносит ущерб противнику в его кораблестроении и вооружении в самой основе.

 Поэтому я придерживаюсь мнения, что «войну тоннажа» следует вести там, где уничтожение кораблей более всего разумно — с точки зрения использования лодок — и более дешево — с точки зрения наших потерь, потому что гораздо важнее для них топить, нежели сокращать уничтожение, отправляя их в предписанные районы... Подводная война, следовательно, должна быть продолжена, концентрируясь на Восточном побережье Америки, до тех пор, пока контрмеры и возможности успеха остаются на том же уровне, что и сейчас».

 Его стремление атаковать всеми имеющимися силами и как можно жестче было вполне оправдано. Лишь с официальным вступлением в войну Соединенных Штатов и началась настоящая «война тоннажа». Рузвельт объявил о начале новой строительной программы на 8 миллионов тонн в 1942 году, на 10 миллионов — в 1943-м. Считая вместе с кораблями Британской империи и нейтральных стран, получаем огромную цифру кораблей, которые нужно было отправлять на дно каждый месяц. Кроме того, Дёниц знал, что рано или поздно ВМФ США укрепит систему защиты у своих берегов и он будет вынужден вернутся к охоте на караваны в Северной Атлантике. А так как в этой охоте основной сложностью было найти жертву, то требовалось большое число подлодок. Таким образом, все превращалось в состязание между американским и немецким кораблестроением, равно как и между уровнем подготовки и выпуска экипажей.

 Немецкая экономика тогда, казалось, с трудом могла с кем-либо состязаться. Если раньше Гитлер отдал подводному флоту приоритет и повысил строительство до 25 лодок в месяц, то последующие нужды Восточного и Североафриканского фронтов заставили его вернуть этот приоритет армии. Между тем дефицит царил всюду: последние отчеты от подводного отдела, от командования флота указывали, что ухудшающаяся «ситуация с рабочими и недостаток материалов» на верфях заставляют сомневаться в том, что программа строительства подлодок будет выполнена. Отчеты продолжались в тоне, не отличимом от тона самого Дёница, что настоящая ситуация напоминает ту, которая установилась в Первую мировую войну, когда, «если не учитывать просчеты в управлении военно-политической сферой, несмотря на большие успехи, подводная война была проиграна из-за слишком малого количества лодок».

 Дёницу пришлось склониться к мнению, что если строительную программу надо сокращать из-за нехватки материалов, то следует строить лодки типа 7 вместо крупных, так как по материалам можно было сделать две таких вместо одной типа 9, а в предстоящих поисках караванов будет иметь значение не размер, а количество.

 В это время условия у побережья США и в Карибском бассейне были как никогда благоприятные. То, что он называл «потенциалом» своих лодок — суммарный тоннаж потопленных каждый день в море кораблей, — продолжал расти, несмотря на увеличившееся расстояние «охотничьих угодий»; к концу апреля тоннаж почти удвоился и достиг 412 тонн, а его капитаны все «были согласны с тем, что американская зона останется самой благоприятной для операций в течение еще нескольких месяцев».

 Вдобавок к этому счет потерь в этих водах был чрезвычайно низким, так что его строительные планы почти совпадали с теми, которые получались при учете квот на материалы. К 1 мая номинально его флот насчитывал 174 «фронтовые лодки», и хотя некоторые все еще испытывались, общее число, считая только что сошедшие со стапелей, к этому времени было 295.

 Вероятно, из-за этого он находился в самом оптимистическом расположении духа, когда 14 мая его вызвали для доклада к Гитлеру в его ставку «Вольфшанце» в Восточной Пруссии. Здесь он повторил, что убежден в том, что подводная война — это война тоннажа, что американский и английский тоннаж следует «рассматривать как один» и что «следовательно, правильнее топить корабли там, где большее их количество может быть уничтожено с минимальными потерями». Тоннаж с 15 января, то есть с начала американской кампании, к 10 мая достиг 303 корабля на 2 015 252 тонны.

 «Однако, — продолжал он, — операции подводных лодок в американской зоне также следует признать лучшим выбором с той точки зрения, что подводная война является состязанием со строительством новых торговых судов. Американское судостроение — самое мощное из враждебных нам стран. Верфи находятся на востоке Соединенных Штатов. Судостроительная и вспомогательная промышленности в основном зависят от нефтяного горючего. Самые важные американские месторождения нефти находятся в Мексиканском заливе. Соответственно, большая часть американских танкеров передвигаются вдоль побережья, из нефтяных районов в промышленные. За этот период (с 15.01 по 10.05.1942) мы уничтожили 112 танкеров общим тоннажем 927 000 тонн. С каждым потопленным танкером американцы теряют не только корабль для транспортировки нефти, но и немедленно испытывают урон в судостроении...».

 Он заключил свой отчет следующими словами: «Я полагаю, что выиграть в состязании по скорости между строительством новых американских кораблей и их уничтожением нашими подлодками ни в коем случае не безнадежно для нас».

 Его доводы основывались на американском подсчете, что если топить по 700 000 тонн кораблей ежемесячно, то это сравняется с цифрами их производства, «а мы уже топим эти 700 000 тонн ежемесячно». «Мы» означало немецкие, итальянские и японские подлодки, авиацию и мины. «Следовательно, уже теперь начнется спад судостроения противника. Кроме того, указанная цифра — максимальная из упоминавшихся американской пропагандой. Наши эксперты в ней сомневаются и полагают, что противник сможет построить в 1942 году кораблей на 5 миллионов тонн. Тогда необходимо уничтожать всего 400—500 тысяч в месяц, чтобы предотвратить любое увеличение производства. Все, что будет сверх этой цифры, покажет реальный урон».

 Так Дёниц снова подошел к 600 000 тонн в месяц, которые требовались фон Хольцендорфу в Первую мировую. Скепсис экспертов, как выяснилось впоследствии, основывался на расчетах, сделанных по первым двум военным месяцам программы американского судостроения.

 Дёниц сообщил, что он намерен продолжать операции в американских водах. «Довольно скоро ситуация изменится. Уже есть признаки того, что американцы предпринимают энергичные усилия для того, чтобы производить столько, сколько они производят сегодня. Они создали значительную воздушную защиту и используют эсминцы и патрульные корабли у побережья. Однако все их моряки и летчики неопытны и в настоящее время не представляют серьезной угрозы. В любом случае подлодки с гораздо большим военным опытом превосходят защиту. Американские пилоты ничего не замечают. Эсминцы и патрульные корабли по большей части или движутся слишком быстро для того, чтобы суметь засечь подлодку, или же недостаточно настойчиво сбрасывают глубинные бомбы...».

 Он описал, как легко ситуация может измениться, если будет создана система конвоев; когда это случится, он собирается возобновить операции в Атлантике против океанских караванов, но полагает, что в будущем это станет проще, чем было раньше, потому что число подлодок будет выше. «Ранее самой трудной частью в этой войне было обнаружить (противника)».

 Его оптимизм находился в ярком противоречии с оценками британцев. Ужаснувшись неоправданным потерям Америки, Уинн и специалисты по отслеживанию лодок в «Цитадели» пришли к выводу, что, как только будет установлена система конвоев, «угрозу в Западной Атлантике удастся обуздать, как это и было сделано во всех других местах, и тем самым сократить наши потери до более приемлемых цифр». Как только это случится и начнут расти потери среди немецких подлодок, «мы определенно можем ожидать смены стратегии». Хотя было невозможно точно предсказать, где ударит Дёниц, ответом на угрозу все равно были караваны с конвоями на воде и в воздухе, оборудованными радарами.

 «Можно сказать, что с адекватным и эффективным воздушным конвоем тактика «волчьих стай» против караванов станет невозможной... мы надеемся добиться этого за пределами доступности для базирующейся на берегу авиации за счет дополнительных авианосцев, которые будут следовать с караваном».

 Дёниц в своем отчете фюреру признал, что потери вырастут, как только придется вернуться к сражениям с караванами, но не учитывал, что его групповая тактика будет полностью подавлена при прикрытии с воздуха; ведь он не знал, что уже разработан радар для авиации — и для надводного эскорта тоже. Ходили слухи, что используется некое средство локации, но какое — не было ясно.

 Это неумение интерпретировать данные последних сражений с конвоями в прошлом году и сведения о все увеличивающемся авиаприкрытии ретроспективно можно рассматривать как поворотный пункт в подводной войне. Потому что в это время следовало увеличить скорость лодок под водой для отслеживания караванов и достижения позиции для атаки после того, как авиация вынудит субмарину погрузиться. Все указания на это было налицо; начиная с 1940 года авиация и конвои вытесняли подлодки все дальше и дальше в Атлантику.

 Но такие выводы не были сделаны. Экспериментальный образец более быстроходной лодки был разработан профессором Вальтером еше до войны, а в 1940 году даже построен маленький прототип, развивавший 28 узлов в погруженном состоянии, когда готовились проекты для прибрежного типа и более крупных океанских субмарин.

 Но в январе 1941 года Гитлер отдал приоритет танкам и авиации, и это вылилось в полную переоценку всех средств, расходуемых на флот, и программа Вальтера была свернута. Вальтер немедленно отправился в Париж за помошью к Дёницу, и он не был разочарован. Дёниц пришел в восторг, ведь он действительно мечтал о более быстрой подлодке, и вынудил Редера продолжить программу. В результате работы были возобновлены, однако без должной спешки.

 Идея Вальтера основывалась на новой технологии: высокоскоростной подводный привод снабжался горючим, в состав которого входил кислород, чье сгорание, соответственно, не истощало запасы кислорода внутри лодки, необходимого экипажу для дыхания. Естественно, в этой новой концепции были свои проблемы, и в управлении морского строительства полагали их столь серьезными, что считали, будто война закончится прежде, чем они будут решены, и они оказались правы. Тем не менее, если бы была осознана вся серьезность положения существующих субмарин, то и поиску средств достижения высокой скорости под водой был бы придан максимальный приоритет — и не обязательно по методу Вальтера. Дёниц и его штаб и подводный отдел в Берлине должны разделить вину за то, что они этого не поняли и не воздействовали на Редера и военно-морской штаб.

 Там, со своей стороны, продолжали грезить и планировать грандиозную акцию по обхвату с трех сторон половины мира: во-первых, с юга от Кавказа и через Ирак в сторону Персидского залива, во-вторых, через Северную Африку (Александрию, Суэц) — в Красное море, в-третьих, в это время японский флот должен был действовать в Индийском океане, препятствуя поставкам британцев в эти области. Полагая, что этот стратегический центр игры уже в их руках — благодаря усилиям армии и японских союзников, — они уже разработали подробный план по созданию послевоенного флота, необходимого для поддержания этого центра!

 «Эти люди мечтают целыми континентами, — записал в своем дневнике глава армейского генерального штаба Гальдер после беседы со Шнивиндом, главой штаба Редера, — ...они полагают, что согласно сиюминутному капризу мы можем решить, когда и как мы двинемся через весь континент от Кавказа в Персидский залив и из Киренаики через Египет к Суэцкому каналу. Они рассуждают о наземных операциях через Итальянскую Африку к побережью Восточной Африки и к Южной Африке. Они высокомерно обсуждают проблемы в Атлантике и совершенно безответственно — о Черном море. Говорить с ними — только зря сотрясать воздух».

 Таков был полный провал организации немецкого командования на фоне кризиса в большой войне.

 Дёниц, со своей стороны, был фронтовой командир, чья сила была в личной харизме вождя, непоколебимой преданности и несокрушимом оптимизме. Не в его природе было глядеть негативно; соответственно, он отметал даже в мыслях какую-либо угрозу со стороны повысившейся эффективности британских конвоев и авиационного прикрытия точно так же, как он отбросил сомнения Фюрбрингера относительно подводной войны в самом ее начале, в 1938 году. И хотя он, естественно, поддерживал революционную идею Вальтера, больше всего его в тот момент занимало увеличение числа уже существующих типов подлодок, нужных для поисков конвоев в той битве, которая должна была состояться в Северной Атлантике.

 Он также просил усовершенствованного оружия, и здесь мы входим в темную зону, соответствующую тому мраку, который пал на всю Германию и оккупированные ею европейские территории.

 3 января Гитлер обсуждал стратегическую ситуацию с японским послом Осимой в присутствии Риббентропа. Дойдя до войны в Атлантике, он подчеркнул важность, которую он придавал подводной войне, и сказал о судостроительной способности США, что, сколько бы они ни строили новых кораблей, у них будет проблема снабдить их все экипажами.

 «По этой причине, — продолжал он, — торговые корабли будут топиться без предупреждения, с намерением уничтожить как можно больше членов экипажа. Как только выяснится, что большинство моряков погибли, у американцев возникнут проблемы с набором новых людей. Обучение морского персонала занимает много времени. Мы ведем битву за существование и не можем исходить из гуманистических соображений. По этой причине я должен отдать приказ: так как иностранных моряков нельзя брать в плен и в большинстве случаев в море это невозможно, то подлодки должны всплывать на поверхность после торпедирования и расстреливать спасательные шлюпки».

 Осима с этим согласился и сказал, что японцы будут вынуждены прибегнуть к тем же методам, что они и сделали в действительности.

 Дёниц впоследствии отрицал, что знал что-либо об этой беседе, и говорил, что не получал подобный приказ; и отчет о количестве жизней, спасенных при потоплении кораблей у побережья США, говорит о том, что такой инструкции у него действительно не было. Тем не менее, этот разговор имел свое продолжение в последние годы подводной войны, и это заметно даже в его речи на совещании 14 мая этого же года.

 Предсказав, что потери подлодок будут расти, как только возобновятся сражения с караванами, и указав, что в связи с этим необходимо улучшить вооружение на субмаринах, действующих против конвоев врага, он заявил, что наиболее важной разработкой является Abstand, или бесконтактный пистолет для торпед. Этот пистолет будет производить более явный эффект против эсминцев, чем существующие пистолеты, но «кроме того, он убыстрит уничтожение торпедируемых кораблей», а это даст «большое преимущество — вследствие очень быстрой гибели торпедированного корабля его экипаж уже будет нельзя спасти. Эта массовая потеря экипажей кораблей усугубит, без сомнения, проблемы с набором людей на флот в рамках великой судостроительной программы американцев».

 И он и Редер на Нюрнбергском процессе настаивали на том, что это упоминание проблем с набором на флот в США было спровоцировано присутствием Гитлера на совещании. Но в протоколе на это ничто не указывает.

 Может быть, наиболее правдоподобным объяснением будет то, что через некоторое время после своей беседы с Осимой Гитлер предложил Редеру уничтожать выживших, а тот в свою очередь обсудил это с Дёницем. Теперь Дёниц предлагал легальный и морально оправданный метод достичь той же цели.

 Непрекращающиеся трудности подводного флота и следствия неравной борьбы Германии против половины мира все больше давили на него, заставляя отступать от принятого кодекса ведения войны. Это был шаг назад к средневековому варварству, уже практикуемому в восточной кампании.

 Дикость, которую Гитлер развязал на Востоке, теперь отражалась на самих немцах. Немецких солдат, взятых в плен Красной армией, все чаще расстреливали, случалось, отрубали им головы, вешали вверх ногами, сжигали заживо. На Западе рейды британских бомбардировщиков над немецкими и оккупированными Германией городами приводили к сотням и тысячам жертв среди мирных жителей; движение Сопротивления в оккупированных странах возбуждало кампании по запугиванию и убийству немцев. Один взятый в плен старшина с подводной базы в Лорьяне сказал на допросе, что он думает: расстрелы заложников в отместку за убийства немецких часовых должны вызывать такие чувства у французов, что они когда-нибудь поднимутся и начнут вырезать немецкие гарнизоны.

 Гитлер повелел, чтобы все военные службы во Франции имели какие-либо войска в своем непосредственном подчинении. Это побудило Дёница начать готовиться к возвращению в Париж — «шаг, вызывающий сожаление, — записал он, — так как прямой контакт с фронтом, то есть личный контакт с командирами и экипажами тех лодок, что действуют на фронте, в такой степени никогда больше не будет возможен».

 На следующий день после того, как он сделал эту запись, британская авиация совершила налет на Сен-Назер. Не было уничтожено ни одной лодки, но стало ясно, что такой же налет на Керневаль — и британцы доберутся до всех офицеров подводного флота! И Дёниц стал торопить с переездом.

 Здание, выбранное для его второй ставки в Париже, было современным жилым домом на авеню Маршала Монури. Переезд начался в 10 утра 29 марта.

 Это случилось через два дня после того, как первый поезд с 1112 евреями вышел из Парижа и двинулся к Аушвицу (Освенциму), якобы для совершения возмездия за нападения на немецких служащих во французской столице; на самом деле это было начало «окончательного решения» еврейской проблемы, о котором договорились на совещании, которое возглавлял заместитель Гиммлера Рейнхард Гейдрих, в Ваннзее (Берлин) 20 января. Нет никаких оснований полагать, что Дёниц об этом знал; это совещание было засекречено, а все его время и силы были отданы подводной кампании. Если аресты и депортации и могли как-то попасть в сферу его внимания, то они вряд ли показались бы ему чем-то необычным; похожие эпизоды стали общераспространенными с тех пор, как нацисты захватили власть. Некоторые из его собственных подводников провели недолгое время в концентрационных лагерях и пострадали от Gleichschaltung, то есть приобщения к господствующей идеологии под надзором охраны, другие отработали в трудовых лагерях. Самым крайним средством для их воспитания считался перевод в штрафные батальоны на Восточный фронт.

 Этим летом Дёниц съездил на каникулы с семьей в Баденвайлер — вскоре после своей встречи с Гитлером в «Вольфшанце». Его дочь Урсула уехала от них, чтобы родить мальчика, внука Дёница, Петера. Ее муж, Гюнтер Хесслер, прославился как один из асов-подводников и прошлым летом вернулся из рейса в Южную Атлантику со счетом в 14 кораблей общим тоннажем 86 699 тонн, рекордом для отдельного плавания, который никогда не был побит. Дёниц вызвал его в ставку подводного флота, где он и стал служить как 1-й офицер Адмирал-штаба непосредственно под руководством Эберхардта Годта.

 К тому времени, когда Дёниц и Хесслер вернулись в Париж из отпуска, кампания против французских евреев шла полным ходом. От них потребовали носить желтые шестиконечные звезды на левой стороне груди, как в Германии и Польше. Поскольку представляется сомнительным, что Дёниц мог встретить хотя бы одного из них в течение своего плотно забитого трудового дня, то возможно, что он оставался совершенно не в курсе растущего объема операций в столице.

 Жуткие истории, которые передавали по Би-би-си, должно быть, достигали его слуха; но в его штабе их слушали с серьезной целью — извлечь какую-нибудь информацию, касающуюся потопленных подлодками кораблей. Вряд ли можно предположить, что что-либо настолько ужасное, как первые рассказы о массовых убийствах евреев на востоке, которые начали передавать с июля, привлекло его внимание, если только идея массовых убийств не стала к тому времени общим местом в Германии.

 Один старшина с подводной лодки, потопленной в конце предыдущего года, сказал на допросе, что немцы кастрировали или расстреляли так много поляков, что если Германия проиграет в этой войне, то огромное количество его соотечественников будут кастрированы в отместку — он полагает, что британцы уже подготовили 20 000 врачей для этой цели. Перед лицом такого рода свидетельств очевидно, что не только евреи и коммунисты, но и сама Германия погрузилась в Nacht und Nebel — «Ночь и туман».

 Рассуждать о том, как Дёниц воспринимал это усиление внутренней войны, похоже, не имеет смысла; его преданность борьбе была абсолютной, и он не видел разницы между врагами внешними и внутренними.

 В начале сентября пришло сообщение, что британские эсминцы расстреляли из пулемета выживших членов команды при уничтожении немецкого миноносца «Ульм», которые пытались спастись в шлюпках. Реакция Гитлера на это заставляет предположить, что Редер и Дёниц отвергли ранее сделанные им предложения расстреливать выживших, так как теперь он призывал к возмездию: «Око за око и зуб за зуб. Мы должны прямо сказать, что отныне мы будем расстреливать летчиков под парашютами и наши подлодки будут убивать выживших с торпедированных кораблей, независимо оттого, военные они или гражданские, женщины или дети!»

 Редер, когда ему сообщили о намерении Гитлера устроить репрессии, немедленно отдал приказ расследовать обстоятельства дела «Ульма» и схожих с ним.

 13-го числа, когда штаб все еще анализировал результаты, Гитлер потребовал от Дёница рапорта о положении в подводной войне.

 «14-18.13/9. 20-15

 Секретно — Фюрер желает, чтобы BdU как можно быстрее предоставил отчет в ставку фюрера по положению в подводной войне».

 Чтобы уловить, каково в этот момент было состояние Дёница, необходимо вернуться чуть назад. Легкий успех у побережья Америки закончился к июлю, когда передвижения у берега были организованы в караваны; хотя в течение еше нескольких недель оставалось немного «мягких» зон, где корабли ходили порознь, например вокруг Вест-Индий, Дёниц был вынужден сконцентрировать свои силы опять в Северной Атлантике. На этот раз у него было больше лодок: 1 августа он мог действовать не менее чем 113 лодками в Атлантике при 342 имеющихся вообще в его распоряжении. Его новая тактика для главного театра военных действий была такова: сбить в одну группу несколько только что выпущенных лодок и направить их за пределы досягаемости британской авиаразведки, в Восточную Атлантику, откуда они медленно двигались бы на запад, прочесывая возможные маршруты караванов. Так, чтобы когда они обнаруживали караван, то могли атаковать его наперерез и, дозаправляясь от танкеров на западе, доходить до Ньюфаундленда и прочесывать море в обратном направлении, на пути домой.

 К этому времени главная угроза самолетам, оснащенным радарами, как отметили британцы в апреле, озаботила всех в командовании подводным флотом. Лодки при движении из баз и на базы в Бискайском заливе атаковались днем и ночью, и часто первым сигналом тревоги, который видели дозорные с подлодок, был свет прожектора, направленный на них в упор с самолета, который, уже обнаружив лодку при помощи радара, приближался для того, чтобы ее уничтожить.

 Лодки были оборудованы аппаратом по детекции излучения радаров — на самом деле французским изобретением, переданным Дёницу безвозмездно французским адмиралом Жаном Дарланом, что давало лодкам возможность и время для погружения, и Дёниц немедленно потребовал самолеты, чтобы достичь господства в воздухе над Бискайским заливом; тех немногих, которых он добился, было явно недостаточно.

 К 21 августа нотка отчаяния стала очевидной в дневнике командующего подводным флотом: «...При увеличении числа полетов врага, появлении разнообразных типов самолетов, оборудованных прекрасными средствами обнаружения подводных лодок, операции в Восточной Атлантике становятся все более затруднительными... Ежедневные разведполеты противника теперь достигают 20 градуса з. д. и вынуждают подлодки сместить свое расположение глубже в центр Атлантики, так как обнаружение их расположения ведет к изменению маршрута караванов, которые просто обходят их стороной. В добавление к угрозам от ежедневных рейдов разведчиков теперь стало известно о некоторых типах самолетов, имеющих особенно большую дальность полета, и которые используют конвои при караванах... Как показывает запись в дневнике от 20.07, это еще более затрудняет проведение операций подлодками, а в некоторых случаях делает их невозможными. Подобное ухудшение оперативной обстановки должно, если оно будет продолжаться, привести к невосполнимым потерям, к уменьшению успеха и шансов на успех в подводной войне в целом...»

 Эта запись заканчивается утверждением, что, несмотря на все это и на очень интенсивное использование конвоями глубинных бомб, «решительное, уверенное настроение не покидает бойцов и непоколебимая вера в победу остается с ними».

 Однако вовсе не на такие выводы наводят данные британских допросов выживших подводников. «Некоторое число пленных выражают сомнения в конечном успехе подводной войны», — сообщается в одном рапорте. И так же как в Первой мировой войне, резкое увеличение числа лодок привело к распылению опытного персонала; соответственно, в старшины шли люди неопытные, едва прошедшие подготовку и во многих случаях оказавшиеся на подводном флоте против своей воли: «Нет никаких сомнений в том, что большое число их (пленных) с отвращением говорят о службе на подлодках, которую они находят весьма отличной от того, чего они ожидали, наслушавшись пропаганды. Некоторые говорят, что они никогда не пошли бы на подводный флот, если бы знали, что действительная служба будет именно такой. Это наводит на мысль о том, что команду не всегда набирают помимо ее желания».

 Более ранний рапорт описывает ситуацию с моряками, которых их офицер призывал продлить срок службы после окончания периода в четыре с половиной года, на который они изначально мобилизовались по своей воле.

 Большинство так и сделало, но были и более счастливые, которые не согласились и обнаружили в своих документах пометку «Оставил Отечество в час нужды», когда те увольнялись. Из-за этого для них стало невозможно найти работу. Один из пленных повторял: «Как только флот берется за тебя, с тобой, считай, все кончено».

 Несмотря на эти рапорты, подводники продолжали наслаждаться благородным статусом элитного соединения, а реальные опасности и тяготы жизни поддерживали боевой дух на должной высоте.

 В нужной же высоте боевого духа самого Дёница не может быть никаких сомнений. Он использовал каждую успешную операцию для поддержания своего убеждения, что битва может быть выиграна, и когда казалось, что господство противника в воздухе вот-вот приведет к бессилию его лодок — как, например, показывает сентябрьская запись в его дневнике, — он слал срочные запросы на самолеты и оружие, чтобы сломать эту ситуацию.

 «Уже 01.09 в 9 утра в квадрате А К 3726 (в 800 милях от Англии и 450 от Ирландии) над караваном показался воздушный эскорт. Он только усилился ближе к вечеру. Систематически вынуждая лодки уходить под воду, он заставил их потерять контакт к сумеркам, таким образом лишив возможности для нападения всех лодок в первые четыре безлунных часа ночи. Противник умно воспользовался потерей контакта, резко изменив курс так, что контакт не удавалось восстановить до 3 ночи, а затем уже было невозможно собрать лодки в группу (за исключением двух) рядом с караваном. Операцию утром 02.09 пришлось отменить, так как для лодок уже не представлялось возможным вырваться вперед перед лицом ожидаемой активности противника в воздухе, с одной стороны, а с другой стороны, из-за плохой видимости был слишком велик риск со стороны самолета с радаром.

 Как изображает эта картина, увеличив зоны досягаемости своих самолетов, англичане добились воздушного контроля над большей частью Северной Атлантики при помощи аэропланов с наземных баз и сокращения зоны, в которой подлодки могут действовать, не опасаясь угрозы с воздуха...».

 Приближался тот день («BdU ожидает его с крайним беспокойством»), когда такое положение распространится на все части Северной Атлантики, «главного поля сражения подводного флота». Если не будут приняты контрмеры, «то это будет означать невыносимое сокращение шансов на успех».

 Как он и предсказывал, потери подлодок увеличились, когда возобновились битвы с конвоями. Чтобы усугубить ситуацию, военно-морской штаб пересмотрел «войну тоннажа» в свете улучшения судостроительной политики США и пришел к потрясающей цифре суммарного тоннажа кораблей, которые необходимо уничтожать каждый месяц для того, чтобы был хоть какой-нибудь шанс победить. — не менее 1,3 миллиона тонн, или в два с лишним раза больше, чем та цифра, которая фигурировала в майском отчете Дёница фюреру. Так как расчеты успехов подлодок с января по август в среднем давали цифру 400 000 тонн — а на самом деле и меньше, — вывод был следующим: «При нынешнем состоянии дел возникает вопрос: достижима ли вообще столь высокая цифра уничтожения кораблей?»

 Альтернативой «войне тоннажа», которую вел Дёниц, была «война поставок», в которой нападения будут фокусироваться на корабли, движущиеся непосредственно к Англии или к какому-то конкретному театру военных действий. В заключение документа указывалось, что чем дальше ежемесячный тоннаж будет соскальзывать ниже 1,3 миллиона тонн, тем более важным становится переход от «чистой войны тоннажа к войне поставок и грузов».

 В тот же день, 9 сентября, Дёниц сам отправил в военно-морской штаб две пылкие просьбы о помощи. Первая пришла по телетайпу: с 14 июня было зафиксировано пять эпизодов, когда самолеты противника вынуждали отменить благоприятно складывавшиеся во всех других отношениях операции против караванов. Заметив, что все эти эпизоды происходили на расстоянии от берега, доступном для «Хейнкеля-177», он просил, чтобы первая эскадрилья этих самолетов, которая, насколько ему было известно, находится в Германии, а не на русском фронте, была придана воздушному командованию в Атлантике для работы с подлодками.

 Другая просьба была выражена в документе, который показывал, что достигнуто в разработке оружия для подлодок. Дёниц предлагал, чтобы ракеты, проектируемые в Пенемюнде, были переоборудованы для использования на его флоте — особенно для стрельбы по конвоям из-под воды, с дистанционным управлением. Это предложение само по себе выражало состояние одиночества и взволнованности, которое уже не покидало адмирала:

 «На настоящий момент подводный флот уже третий год подряд ведет боевые операции. При всех изменениях обстановки он оставался главным оружием на море, был всегда на передней линии войны благодаря своим боевым характеристикам, которые позволяют не только успешно бить врага, но также и продолжать существовать перед лицом его превосходства в числе и силе. Если все вооруженные силы не будут использоваться на передовой, чтобы поддерживать боевую мощь подводного флота на высочайшем из возможных уровне, ясно, что рано или поздно он будет сокрушен защитой противника.

 Следовательно, единственное оружие Германии на море, эффективно сражающееся против великих держав, может быть выбито из наших рук. BdU поэтому снова просит о том, чтобы тщательно был рассмотрен вопрос о сотрудничестве между отделом вооружений верховного командования и BdU и использовались все возможности для улучшения вооружения подводного флота».

 Таково было отчаянное положение подводного оружия — несмотря на быстрорастущие цифры в тоннаже, — когда Гитлер приказал Дёницу к 13 сентября составить для него рапорт о сложившейся ситуации. Дёниц в тот момент, когда получил этот приказ, возглавлял необычную спасательную операцию. Он послал четыре большие лодки типа 9 для поиска «мягких мест» у Кейптауна, и на пути туда, уже в пределах указанной зоны — так диктовала безопасность, — назначил им цели для атаки, одной из которых был британский войсковой транспорт «Лакония». Командир подлодки, атаковав, обнаружил, что корабль перевозит 1800 военнопленных итальянцев и запросил по радио инструкций. Дёниц оказался перед сложным выбором. Это было раннее утро 13-го числа, и можно представить себе, как он со своими штабными офицерами спешно собрались в халатах перед картой — отменить операцию или уничтожить людей союзников. Хотя в этом выборе был большой политический элемент, он утверждал в своих мемуарах, что принял решение сам — приказал всем подлодкам, направлявшимся в район Кейптауна и другим, уже бывшим в этом районе, свернуть все операции и немедленно двинутся к «Лаконии» оказывать помощь. Редер одобрил его поступок, и военно-морской штаб договорился о том, что французские суда режима Виши направятся навстречу лодкам, чтобы подобрать выживших. Гитлера также проинформировали; его морской адъютант фон Путткамер сказал Дёницу, что фюрер не желает, чтобы кейптаунская операция сорвалась, и запрещает подлодкам при любых условиях рисковать собой и спасать кого-либо.

 Гитлер в это время был в своей украинской ставке «Вервольф», лично руководя наступлением на Сталинград, которое, как он считал тогда, испортили его генералы. Он был в ярости, требовал отставок и отказывался беседовать с двумя главными штабистами, Кейтелем и Йодлем. Очевидно, что эпизод с «Лаконией» оторвал его от этих дел, так как в тот же день после полудня фон Путткамер прислал Дёницу радиограмму с требованием отчета о ситуации на подводном флоте.

 Через три дня четырехмоторный американский самолет «Либерейтор» с острова Вознесения заметил U-156, подлодку, которая потопила «Лаконию», буксирующую четыре спасательные лодки, полные выживших. Чтобы обозначить операцию как спасательную, капитан U-156 вывесил на мостике флаг Красного Креста размером в два метра. Покружив немного. самолет улетел. Через час появился второй «Либерейтор»; он пролетел на малой высоте от кормы и сбросил две бомбы; в то время как спасательные лодки спешно отцепляли, третья бомба разорвалась прямо среди них, и вскоре была сброшена и четвертая. К тому времени появился еще один американский самолет, который тоже атаковал, и одна из его бомб разорвалась непосредственно под рубкой и произвела большие разрушения. Однако лодка еще смогла погрузиться и произвести ремонт. Позже она всплыла на поверхность и послала по радио рапорт о произошедшем.

 Это послание было получено в штаб-квартире подводного флота вскоре после одиннадцати вечера; и снова можно вообразить Дёница и офицеров в пижамах — может быть, они все еще пили свой «стаканчик на ночь», когда спешно стали собираться в оперативном зале.

 По словам Дёница, разгорелась жаркая дискуссия, в ходе которой его штаб спорил с тем, что продолжение спасательной операции является полностью оправданным. Дёниц, однако, был намерен закончить то, что он начал, и он закрыл дискуссию словами: «Теперь я не могу сбросить людей в воду, я буду продолжать». Под «людьми» он подразумевал итальянцев, а не британцев. Был послан приказ, что на борт лодок следует брать только итальянцев, которые и продолжили свое движение к месту встречи с вишискими кораблями, предприняв все возможные меры против нападения противника.

 Рассказ об этом эпизоде в его дневнике от 16-го числа заканчивается так:

 «Как показывает рапорт от капитана U-156, он не верил, что противник атакует, увидев флаг Красного Креста и все признаки спасательной операции. Это невозможно понять. Следует заключить, что на него повлияло зрелище сотен людей в воде, сражающихся за свою жизнь».

 Таковы факты. За ними, проявившийся в ходе дискуссии в ставке подводного флота, продолжавшейся до раннего утра 17-го числа, скрывается самый большой вопрос по поводу подводной войны и претензий Дёница на то, что он воевал честно. Детали, вероятно, никогда не станут известны; из «ночи и тумана» вышли лишь некоторые результаты, способные подкрепить отдельные предположения.

 Собственный отчет Дёница характерен полным молчанием на ту тему. Связывался ли он с Редером или Гитлером в эту ночь? Создается впечатление, возможно вызванное намеренно, что все приказы отдавались только от его лица и все обсуждения ограничивались только стенами его штаба.

 Однако невозможно представить себе, что высшее командование флота не было в курсе. И ввиду того что Гитлер уже вмешался в ситуацию раньше и выразил желание не подвергать подлодки опасности, можно предположить, что штаб фюрера поучаствовал в этом деле.

 Учитывая ночной образ жизни Гитлера и его стремление чем-либо отвлечься от работы, которая ввергала его в разрушительные эмоции, предположим даже, что он связывался лично с Дёницем. И в таком случае совсем легко представить, в каком он был настроении и что именно он приказывал.

 По крайней мере с января, со времени своего разговора с японским послом, он жаждал найти оправдание для нападения на выживших с торпедированных кораблей с двойной целью — устрашить нейтралов и американских моряков и тем самым отпугнуть еще больше людей от мобилизации на новые корабли.

 Расстрел выживших с «Ульма» вдохнул новую жизнь в эту тему, а предварительные результаты расследования ситуации пришли только что, буквально 14 сентября. В них указывались три случая, когда выжившие с немецких эсминцев, тонувших в Нарвике во время норвежской кампании, были обстреляны британцами, когда они пытались выбраться на берег, и много случаев того, как немцев, выжившие после потопления транспортных судов у Крита, обстреливали и убивали в воде.

 Один из приведенных инцидентов касался того, как капитан британской подводной лодки позволил греческому экипажу моторного парусника «Осиа Параскиви» сесть в спасательные шлюпки «...и вели прицельный огонь с близкого расстояния по оставшимся в живых немецкому офицеру и трем другим немецким солдатам в воде после того, как они покинули тонущее судно, пока все четверо не были убиты».

 В документе указывается, что выжившим, находившимся в воде, было легко спутать выстрелы по другим целям с атакой на них самих и в любом случае не удалось найти следы какого-либо письменного или устного приказа уничтожать переживших кораблекрушение.

 Следовательно, можно предположить, что прежде, чем будут предприняты какие-либо ответные репрессивные меры, необходимо определить, не повредит ли это в большей степени своим людям, нежели противнику; «если о существовании такого немецкого приказа станет известно, то пропаганда противника воспользуется этим таким образом, что последствия едва ли можно предугадать».

 Дёниц, конечно же, не мог отдать прямой приказ убивать выживших в спасательных шлюпках по той самой причине, которая указана в анализе военно-морского штаба: если это будет обнаружено пропагандой противника, то может сказаться на участи немецких моряков. С другой стороны, речь шла и о боевом духе его подчиненных, многие из которых, несмотря на интенсивную пропаганду ненависти, которой их подвергали, были бы потрясены столь хладнокровными инструкциями, идущими вразрез со всеми кодексами морской войны.

 Кроме того, если бы противник начал предпринимать ответные меры, то на его стороне было бы явное преимущество, так как он реально контролировал море и небо над ним.

 Приказы были посланы в 21 час 17-го числа, как записано в его дневнике:

 «Всем капитанам: должны быть прекращены все попытки спасать членов уничтоженных кораблей, касается ли это того, чтобы просто вылавливать из воды людей и усаживать их в спасательные шлюпки, или же ставить заново на воду перевернувшиеся шлюпки, снабжать продовольствием и пресной водой. Спасение противоречит самым фундаментальным требованиям войны по уничтожению техники и живой силы противника.

 Приказы брать в плен капитанов и главных механиков (отданные ранее) остаются в силе.

 Спасать выживших после кораблекрушения только в том случае, если (их) сведения представляют важность для лодки.

 Будьте жесткими! Подумайте о том, что противник, бомбя немецкие города, не думает о женщинах и детях».

 Не обязательно, что приказы были отданы в точности в тех же словах, как записано в дневнике. При этом надо учитывать политику обмана, которая пронизывала все уровни немецких вооруженных сил. Это показывают эпизод с «Атенией» и то, что приказы о тайном отступлении от правил Прайза и ведении неограниченных военных действий в водах вокруг Британии «не должны быть отданы письменно, но просто должны быть основаны на невысказанном одобрении военно-морского оперативного штаба».

 Однако даже в этой передаче в дневнике в приказах заметна некоторая двусмысленность, которой можно было воспользоваться.

 Свидетельство этого содержится во множестве других приказов Дёница и его меморандумах, все они написаны с кристальной ясностью, его штабные офицеры подтверждают это: «...все, что он хотел, он выражал очень точно... ему нужно было обсуждение... и потом он решал сам». Кроме того, как утверждал его штабной офицер по коммуникациям Ганс Меккель, «Дёниц рассматривал свой штаб как слуг фронтовых капитанов; если капитан говорил, что не понимает его приказа, то Дёниц всегда обвинял свой штаб в том, что они не выразили его более ясно».

 Существует множество свидетельств того, что этот приказ обсуждался, и долго, его штабом. Когда после войны стало ясно, что им воспользуются против него на военном трибунале, Дёниц сказал, что и Годт, и его 1-й офицер Адмирал-штаба Хесслер, его зять, советовали ему не отсылать этот приказ. Оба это отрицали и говорили, что такого не помнят.

 Предложение, которое вызвало наибольшую горячность тогда и на Нюрнбергском процессе, было: «Спасение противоречит самым фундаментальным требованиям войны по уничтожению техники и живой силы противника». В нем не было приказа стрелять в безоружных, но любой капитан, настроенный это сделать, мог прочесть здесь разрешение на месть — «любой капитан, который верил, а верили все, что они сражаются с державами, решившими уничтожить Отечество, расчленить его, превратить их народ в сельскохозяйственных рабов, кастрировать множество немецких мужчин. С державами, которые уже убили тысячи беззащитных женщин, детей и стариков ковровыми бомбовыми ударами». Любой капитан, огрубевший на своем мостике, или незрелые люди, которые боялись, что кто-либо усомнится в их твердости, подобающей национал-социалисту, и желавшие доказать это самим себе и всем остальным, получившие «невысказанное одобрение» от штаба или от самого шефа, «Льва», — любой из них мог принять эту фразу за лицензию на бойню беззащитных выживших.

 Приходится предположить, что Дёниц именно этого и добивался, так как примерно в то же самое время, может быть, даже в тот же день, другой приказ, который не был записан в его дневнике, указывал на желательность уничтожения «спасательных кораблей», которые шли вместе с большинством караванов именно для спасения людей, выживших после атаки подлодок: «Ввиду желательности уничтожения экипажей кораблей уничтожение их (спасательных кораблей) имеет большую ценность».

 Вдобавок есть свидетельство командира 5-й подводной флотилии, базировавшейся в Киле, которого очень встревожила двусмысленность приказов, и он попросил разъяснений у одного из офицеров штаба Дёница. В качестве ответа ему привели два примера. Первый касался ухода подлодки, которая двигалась из одного бискайского порта на задание и рядом с которой видели экипаж сбитого британского самолета в резиновой лодке; не имея возможности их подобрать, потому что подлодка плыла в море и каждый квадратный дюйм в ней был занят, капитан просто продолжил свой путь. На опросе после операции его упрекнул один из штабных — или даже сам BdU — за то, что он не атаковал летчиков, раз он не мог привезти их в порт для допроса, ведь предполагалось, что быстрее чем через сутки лодку подобрал бы британский самолет-разведчик и летчики вернулись бы для того, чтобы уничтожить подлодку.

 Второй пример касался операции у американского берега, где из-за близости к суше спасались многие из экипажей потопленных кораблей; это было плохо, так как торговый флот врага состоял не только из кораблей с их тоннажем, а из команд тоже, которые после спасения могли перейти на недавно построенные суда.

 После этой беседы командир 5-й флотилии стал использовать эти два примера для объяснения смысла приказа своим капитанам, когда они расспрашивали его перед отправлением на задание. «Однако, — прибавлял он, — командование подводного флота не может дать вам такой приказ официально — все должны использовать его согласно своей совести». Он также сказал им, что уничтожения и другие действия, противоречащие международным законам, не должны заноситься в вахтенный журнал, но о них надо докладывать устно по возвращении на базу.

 Примечательно, что как раз в тот момент, когда военно-морской штаб рассматривал возможность выиграть «войну тоннажа» при требовании ежемесячно и постоянно топить корабли на 1,3 миллиона тонн и при увеличении эффективности конвоев и угрозы с их стороны, штаб подводного флота решил добавить к войне с торговыми судами безжалостную кампанию с экипажами противника, по сути переворачивающую с ног на голову любой моральный и морской кодексы чести...

 Есть три возможных объяснения: согласно одному это была личная реакция самого Дёница на грозящую катастрофу — и в пользу этого объяснения найдется достаточно фактов. По другому это был его ответ на возможный прямой приказ фюрера — что такое было возможно, также может свидетельствовать обильный материал, касающийся последних двух с половиной лет войны. Согласно третьему объяснению события могли действительно иметь связь с перспективой топить по 1,3 миллиона тонн ежемесячно, возможно, единственной надеждой было не позволить противнику набирать команды для новых кораблей.

 Но даже при таком иррациональном ответе из-за того, что битвы с караванами становились все жестче, подлодки имели все меньше шансов задержаться на поверхности достаточное время для того, чтобы устроить бойню выжившим. Это можно было осуществлять лишь в отношении одиночных кораблей, а их можно было найти лишь в стороне от основных театров военных действий, где, собственно, решалась судьба битвы за Атлантику.

 Следовательно, мало сомнений в том, что, какое бы ни было объяснение, истинный ответ лежит где-то в области иррационального, а точнее, национал-социалистического мировоззрения...

 В любом случае не может быть никаких сомнений в том, что пропаганда этой осенью концентрировала свои усилия на проблемах с наборами экипажей, которые якобы испытывали американцы. Дёниц и сам участвовал в этом, где-то в конце сентября или начале октября он, как обычно, появился в школе подводников на окончании курса и произнес речь, которая началась с признания того факта, что цифры тоннажа уменьшаются. Это происходит благодаря усилению прикрытия противника с воздуха, объяснил он, но он видит решение проблемы в новом оружии. Гитлер, с которым, заметил Дёниц, он поддерживает хорошие отношения, лично заверил его, что подлодки будут оснащены новым типом зениток прежде других родов войск и тогда прежний успех к ним вернется.

 Один офицер спросил его относительно статьи в газете, где говорилось о том, что американцы строят кораблей на миллион тонн каждый месяц. Дёниц выразил скептицизм, объявив, что все это основывается на заявлениях Рузвельта. Он также прибавил, что в любом случае союзники испытывают большие сложности с набором на флот. Многие моряки союзников подверглись торпедированию больше, чем единожды, и слухи об этом распространяются все шире и отпугивают других идти в море.

 По воспоминаниям одного из молодых офицеров, который при этом присутствовал, Дёниц сказал, что потери в живой силе серьезно вредят союзникам, так как им недостает резервистов, следовательно, вскоре тотальная война будет вестись на море так же, как и на суше. Экипажи кораблей, как и сами корабли, являются целями для подлодок, и он заговорил о возможности забастовки моряков, которые разразятся в странах союзников, если подводная война будут вестись более яростно. Те, которые считают подобную тактику слишком жесткой, пусть вспомнят, что бомбы противника падают на их жен и детей, сказал Дёниц.

 Сочетание необоснованного оптимизма с более безжалостными, даже отчаянными методами, проявившееся здесь, было характерной чертой политики лидерства Гитлера, и возможно, что Дёниц уже находился полностью под ее очарованием. Он сделал доклад фюреру 28 сентября, чем и объясняется его похвальба хорошими отношениями с ним, и между тем, что сказал Гитлер тогда, есть столько сходства с ответами Дёница на вопросы курсантов-подводников, которые вспомнил молодой офицер (который не имел возможности ознакомиться с конспектом совещания у Гитлера), что можно предположить: Дёниц действительно следовал линии фюрера.

 Запись речи Гитлера на открытии совещания показывает, как, высоко оценив достижения подводного флота, он выразил убеждение в том, что ежемесячная норма потоплений будет оставаться столь же высокой и противник не сможет восполнить потери строительством новых судов. Он полагал невозможным, что увеличение производства на верфях противника является столь большим, как это утверждает его пропаганда.

 «Если противник действительно может выпускать корпуса новых кораблей с такой скоростью, им все равно нужны двигатели и дополнительная машинерия, оборудование, а кроме того, и моряки. Учитывая проблему с набором на флот, для них очень невыгодно, когда большая часть экипажа потопленных кораблей отправляется на новые, только что отстроенные корабли».

 Затем он перешел к необходимости как можно скорее внедрить новые технические разработки, после чего Дёниц и произнес свой доклад. Он использовал его для того, чтобы, во-первых, напомнить о своем прежнем запросе на самолет «Хейнкель-177», рассказывая о превосходстве противника в воздухе, а во-вторых, ввернуть ноту оптимизма, выразив надежду, что лодка Вальтера, будучи доработанной, произведет революцию в подводной войне.

 Редер добавил, что достигнуты определенные успехи и с новым пистолетом Abstand, который придаст торпедам страшную разрушительную силу, равно как и повысит потери в живой силе врага.

 Интересно представить, как отнесся Редер к недавним приказам Дёница командирам подлодок и насколько он понял их конечную цель. Может быть, одной из причин повышенной враждебности между ними, которая как раз с этого времени и началась, было несогласие с духом этих приказов; Редер уже изменил большинству своих представлений о чести, приобретенных задолго до нацистов, но возможно, что здесь он уперся.

 Но это только предположение; однако нет сомнений: судя по документальным свидетельствам, военно-морской штаб в Берлине присоединился к пропагандистской кампании по обсуждению проблем с набором у противника. Вот отрывок из рекомендации, выпушенной отделом, занимавшимся вопросом возмездия после дела «Ульма», которая датирована 3 октября: «...в интересах держав Оси, чтобы в иностранных государствах моряки торгового флота были еще более напуганы перспективой рисковать своей жизнью на службе во флоте противника».

 Ввиду столь многочисленных источников представляется, что Дёниц и штаб подводного флота к этому времени уже переступили ту едва заметную черту, отделявшую установленную западную этику войны от варварства ранних эпох.

 Никакие рассуждения о бесчеловечности войны как таковой или неизбежно увеличивающейся жестокости механизированной войны не могут заслонить тот факт, что в то время эта черта существовала и, хотя было нелегко ее ясно различить, всегда можно было сказать, кто по какую сторону от нее стоит.

 Не стоит забывать, что союзники также нередко преступали эту черту, бомбя тысячи ни в чем не повинных мирных жителей...

 Августовские и сентябрьские страхи Дёница о том, что его кампания находится на пороге поражения с воздуха, этой зимой не оправдались. Детектор радаров «Метокс», установленный на подлодках, уменьшал неожиданность атаки при всплытии, и увеличение числа оперативных лодок, которые он мог использовать, — 200 к октябрю, из которых более 150 работали в Северной Атлантике, — сделал участь караванов более печальной, особенно из-за дефицита горючего, который вынудил союзников направлять корабли по самым коротким, а следовательно, предсказуемым круговым маршрутам. Кроме того, B-Dienst восстановила свою прежнюю боеспособность, в то время как криптографы противника столкнулись с временными проблемами расшифровки усложненных кодов за счет установки еше одного диска на немецких «Энигмах».

 Вероятно, главной причиной продолжающихся успехов подлодок были использование удаленных от основных трасс «мягких мест» у Кейптауна и в Индийском океане и отведение ресурсов союзников с атлантического театра боевых действий ради подготовки вторжения во французскую Северную Африку под кодовым названием «Факел».

 Высадка произошла в ночь с 7 на 8 ноября и захватила Гитлера врасплох. Неделей раньше результаты «войны поставок» в Восточном Средиземноморье тоже оказались шоком. После восьмидневного сражения у Эль-Аламейна его командующий Африканским корпусом генерал Эрвин Роммель был вынужден отступить. Фюрер приказал ему держаться, и он выиграл временную передышку, но когда американская армия вступила в войну в Европе всей силой своей армады, собранной для операции «Факел», Роммель был полностью разгромлен.

 Гитлер пытался обрести спокойствие перед лицом этих бед в своем горном укрытии «Бергхофе», когда был нанесен третий удар: советские армии окружили его силы под Сталинградом. В войне произошел перелом. Он больше не имел инициативы не на одном из театров военных действий, он больше не мог приказывать своим генералам удерживать то, что они захватили.

 Но по контрасту с этими катастрофами на суше успехи подлодок по тоннажу росли. В дневнике Дёница появляются новые нотки оптимизма: «...Наши успехи в ноябре поднялись на новую высоту и, возможно, достигнут цифры 900 000 тонн. Пришло время рассмотреть эти результаты в истинном свете и дать пропаганде соответствующие указания...»

 Этот результат — на самом деле преувеличенный на 160 000 тонн — казалось, может принести окончательную победу, если бы только он мог получить достаточно быстро пригодные к бою новые лодки, что, конечно, увеличивало его раздражение отсрочками, которые продолжали сопровождать все этапы строительства и оборудования субмарин. Он ощущал, что в одиночку сражается с гуттаперчевой бюрократией в Берлине, которую возглавляли поклонники крупных надводных кораблей, которым было наплевать на подвиги подлодок.

 «...BdU требует, чтобы один отдел и один человек был ответственным за разработку торпеды (с недавно разработанной системой винтов FAT)... и чтобы имя этого человека стало известным... В результате того, что подобное соглашение не достигнуто, подлодки, готовые для выхода в море, неделями простаивают, и наш флот поэтому испытывает снижение тоннажа потопленных кораблей противника. Это безответственно, и дальнейшие отсрочки нестерпимы».

 Редер, со своей стороны, находил пыл Дёница и его настойчивость невыносимыми. Он не только постоянно пытался определять стратегические решения военно-морского штаба, выпячивая важность «войны тоннажа» в Северной Атлантике, как будто забывая о других театрах военных действий, но также не осталось ни одного аспекта в строительстве, ремонте, экспериментальных разработках подлодок или даже тренировках персонала, который Дёниц не пытался бы подмять под себя, реорганизовать и подтолкнуть вперед. Редеру пришлось послать ему письменный приказ не вмешиваться в технические дела, ограничив себя в будущем одними операциями. Согласно Вольфгангу Франку, Дёниц немедленно ответил, позвонив адъютанту Редера: «Пожалуйста, уведомьте гросс-адмирала, что я не могу подчиниться этому приказу...» Затем, повернувшись к своей «правой руке», он сказал: «Что ж, Годт, если я был бы на месте Редера, то, вероятно, уволил бы BdU за это, но мы посмотрим, что произойдет».

 На самом деле его положение тогда было сильнее, чем когда-либо. Успехи подлодок являлись почти единственным лучом света в темных тучах, которые окутали рейх. Кроме того, энергичный, откровенный характер Дёница и его сверхоптимистичные взгляды больше соответствовали требованиям Гитлера, нежели формальное поведение Редера и его сдержанность. Хотя Дёниц и связывался с Гитлером напрямую всего несколько раз, он произвел на него впечатление, и для его похвальбы тем, что он в хороших отношениях с фюрером, были реальные основания. Гитлер, как и другие одинокие тираны, всегда был рад услышать чужое мнение и, по словам Альберта Шпеера, «искал совета у людей, которые видели ситуацию еще более оптимистично и пребывали в иллюзиях еще более радужных, нежели он сам».

 Кроме того, в византийской атмосфере рейха Дёниц имел много друзей при дворе. Одним из них был Альберт Шпеер, министр вооружений и амуниции и глава строительной организации «Тодт»; в качестве министра он сталкивался с Редером по поводу планов рационализации всех кораблей и оружия, производимого его ведомством. В качестве главы «Тодта» он нашел в Денице симпатизирующего партнера в вопросе расширения цепи подводных бункеров до Бордо, Бреста и Сен-Назера — бункеры в Лорьяне и Ла-Паллисе были уже закончены. Безусловно, у него также сложилось впечатление, что Дёниц одобряет его идеи реформ морского производства, как и всего, что может обеспечить быстрое строительство как можно большего количества подлодок! Когда в конце года он заметил, что Редер вычеркивает имя Дёница из пропагандистских материалов и что офицеры-подводники, увидев это, встревожились, не потеряют ли они своего почитаемого шефа, то Шпеер нашел возможность повлиять на Гитлера в пользу Дёница и против престарелого главнокомандующего флотом.

 Геринг тоже действовал против Редера, хотя и не за кого-либо в особенности, просто чтобы отвлечь внимание от провалов люфтваффе. И морской адъютант Гитлера фон Путткамер, который некогда командовал флагманским торпедоносцем Дёница, разделял настроение более молодых морских офицеров, что необходимо сменить старое и в общем-то уже сухое дерево на самом верху флота. И конечно, его мемуары, даже такие осторожные, какими они были, оставляют ощущение, что он обожал Дёница гораздо сильнее, чем Редера.

 Так что нет ничего удивительного в том, что, когда надводные силы, ведомые двумя тяжелыми крейсерами, атаковали арктический караван с оружием для России в последние дни года и были отброшены в результате умелых действий британского конвоя и самоотверженного сопротивления советских транспортов, Гитлер выместил все свое раздражение именно на Редере и в течение полутора часов без перерыва читал ему лекцию по истории немецкого флота — о его бесславной роли в Первой мировой войне, о бунтах и революции, а кроме того, о бесполезности больших кораблей, когда нуждаются в маленьких и самолетах для зашиты, а не наоборот. Он решил отдать их на слом, а их тяжелые оружия разместить на берегу. Что же до моряков, то он еше рассмотрит вопрос, не могут ли они быть более полезными на суше и насколько следует увеличить подводный флот, раз большие корабли будут убраны...

 Редер выдержал этот натиск в молчании, а затем попросил личной аудиенции и подал заявление об отставке. Гитлер немедленно сменил тон, но гордость Редера и, безусловно, усталость, накопившаяся в нем после долгих лет непрерывных сражений — как теперь казалось, напрасных — сделали его непреклонным. Он попросил, чтобы его оставили в строю до 30 января, десятилетнего юбилея Третьего рейха, чтобы все выглядело в глазах молодых офицеров, будто он увольняется по заранее запланированному сценарию. Наконец, Гитлер попросил его порекомендовать двух возможных преемников.

 «Мой фюрер! ...Я рассматриваю как подходящие кандидатуры в первую очередь генерал-адмирала Карлса и адмирала Дёница... Генерал-адмирала Карлса (58 лет)... я считаю ввиду его личных качеств и всеобъемлющего опыта по проведению операций в других водах... особенно подходящим. Его назначение не вызовет никаких пересудов, так как на флоте нет более достойного офицера. Адмирал Дёниц тоже подходит, его назначение будет иметь преимущество, подчеркивая особую, решающую военную важность кампаний подводного флота. Единственным неудобством станет то, что, став главнокомандующим, адмирал Дёниц не сможет посвятить себя целиком ведению подводной войны настолько основательно, насколько он делал это прежде. Возможно, это неудобство может быть облегчено организационными мерами. Я оставляю за вами, мой фюрер, окончательное решение».

 Это казалось восхитительно объективной характеристикой, учитывая его ссору с Дёницем; на самом деле он, судя по всему, никогда не подвергал сомнению ценность своего чересчур ревностного подчиненного.

 В самый разгар их разногласий в ноябре он поддержал пылкий рапорт главы флота адмирала Отто Шнивинда своей столь же щедрой характеристикой. Шнивинд сообщал о Дёнице, что это офицер, одаренный «превосходными интеллектуальными талантами и особыми качествами лидера...», чье «энергичное, умное, неустанное и жесткое руководство» было полностью оправдано результатами; а далее он писал: «Сильный, энергичный и сознательный характер, который пользуется самым высоким уважением в его роде войск. Люди BdU его внутренней силой спаялись воедино в крепкое сообщество воинов. По моему мнению, (он) по качествам своего характера подходит для того, чтобы занять самый высокий пост».

 1 ноября Редер одобрил этот рапорт и приписал: «С самого первого дня войны (он) возглавлял операции подводного флота с величайшей способностью общего видения ситуации, тонкой осмотрительностью и суждением, правота которого постоянно подтверждалась, и таким образом заложил основы великих побед. Если подводная война докажет, что с ее помощью можно осуществить в принципе — а я уверен, что так и будет, — решительный переворот в войне, то это прежде всего благодаря адмиралу Деницу».

 Гитлер, как и следовало ожидать, выбрал преемником Редера именно Дёница, не сомневаясь, что тот поддержит его идеи отдать большие корабли на слом, чтобы передать все ресурсы подводным лодкам, число которых тогда уже составляло 400; к концу месяца 222 были готовы к бою, а еще 78 — то есть производство приблизительно четырех месяцев — и магическая цифра будет достигнута.

 В последней дневниковой записи этого года Дёниц еще раз выразил свое кредо: «“Война тоннажа” — это главная задача подводного флота, возможно, она будет решающим вкладом в исход войны. Она должна проводиться там, где больший успех может быть достигнут с меньшими потерями. Необходимо сделать четкие выводы из ясного признания этой ситуации, а именно сконцентрировать все возможные силы для выполнения этой главной задачи, при этом отдавая себе отчет в том, какие неудобства и бреши образуются благодаря такому решению в других областях».

 Две недели спустя на совещании в Касабланке лидеры союзников, зная, что наступательная стратегия, к которой они прибегли в Европе, не принесет успеха, пока не будет снята угроза поставкам в Северной Атлантике, решили придать приоритетное значение уничтожению немецкого подводного флота.

 И текущий рапорт британского зала отслеживания субмарин завершался так: «Ускользающие маневры караванов до сих пор приносили тактический успех, но следует признать, что с ростом числа оперативных подлодок все большие зоны будут покрываться их патрулями, а иногда это будет происходить повсеместно, что ограничит использование этого метода и, может быть, вскоре вообще сделает его бесполезным... Критическая фаза подводной войны в Атлантике не должна более откладываться на потом».  

 Глава 5
ГРОСС-АДМИРАЛ

 Став главнокомандующим флотом 30 января 1943 года, Дёниц получил чин гросс-адмирала. Это было пиком всей его карьеры, вершиной жизни. Ему исполнилось 51 год, самый расцвет сил. В Ингеборгон нашел верную помощницу во всех социальных обязанностях, которые пришли вместе с высшим постом и которые ему, несмотря ни на что, тоже были приятны. Он мог гордиться своими двумя сыновьями, которые служили лейтенантами в элитном подводном флоте. Петеру только что исполнилось 21 год, он был вторым вахтенным офицером на U-954 и готовился отправиться в свое первое боевое плавание. Старшему, Клаусу, которому идти в бой мешали травмы головы, полученные в результате аварии мотоцикла в 1939 году, служил при штабе 5-й флотилии в Киле; его зять, Гюнтер Хесслер, был первым офицером Адмирал-штаба под непосредственным руководством главы отдела подводного флота Годта.

 Кроме того, было то, что переполняло все его мысли, — перспектива выиграть войну практически в одиночку! Когда рейх повсюду занял оборонительную позицию, подводный флот, который он решил оставить под своим прямым контролем, был единственным средством победить. Успех казался столь близким в ноябре, но за последние два месяца он все больше ускользал от него: было найдено всего несколько караванов, во многом из-за плохой погоды и еше потому, что противник использовал новые маршруты и каким-то образом обходил группы подлодок, хотя как это удавалось, было неясно.

 Наконец, у него есть сила поправить это, и он намеревался увеличить ежемесячный выпуск подлодок, разобраться с раздражающими отсрочками на верфях и так заполнить Северную Атлантику, чтобы противник не смог избежать его патрульных линий.

 Его настроение и безжалостный ход мысли показывает первая директива, данная штабам еше в то время, когда он занимал предыдущий пост; едва ли можно представить себе более резкий контраст с методами Редера:

 «1) Речь идет о победе в войне. Рассуждения о том, каким будет флот после войны, не имеют ценности.

 2) Война на море есть подводная война.

 3) Все должно быть подчинено этой главной цели...»

 Он знал, что опять идет наперегонки со временем, но верил в недавний опыт: тактической неожиданности все еше можно достичь в «воздушных прорехах» в центре океана, сколь узкими они ни были бы, и концентрация лодок все еще может пересилить надводный конвой и добиться решительного успеха.

 Легко увидеть в этом грубую недооценку способностей врага, что в воздухе, что в строительстве торговых судов. И даже более серьезное непонимание того, какой будет их реакция на угрозу поражения в Атлантике: союзники тогда будут вынуждены сконцентрировать все свои ресурсы на закрытии «воздушных прорех», чтобы сделать все караваны в Северной Атлантике недоступными для атак подлодок, как уже было сделано в западной части Средиземного моря. Дёниц предвидел это еще предыдущим летом.

 Тем не менее, он был по натуре оптимистом, и альтернативы подводной войне на самом деле не существовало; надводный флот стал практически бесполезен перед лицом превосходства союзников в море и в воздухе. На Востоке немецкие армии занимали оборону, и через несколько дней после того, как он принял командование, армии Паулюса под Сталинградом сдались русским. В Северной Африке части Роммеля умирали от голода без морских поставок, от атак с воздуха и из-под воды, и ни итальянский надводный флот, ни весь подводный флот держав Оси не мог отразить совместный натиск на него англичан и американцев.

 В воздухе люфтваффе не могло предотвратить тяжелые рейды союзников на рейх, не говоря уже о каком-либо решительном ударе со своей стороны. Единственным средством нападения, оставшимся у Германии, был подводный флот, и, естественно, именно его надо было использовать для отчаянного прорыва через кольцо поражений.

 Конечно, сам Гитлер в это вряд ли верил. Вероятно, он уже понимал рациональной частью своего ума, что Третий рейх обречен, и основывал свою стратегию и на Востоке и на Западе на молниеносных кампаниях, чтобы сокрушить противника, прежде чем программы перевооружения дадут ему преимущество.

 Теперь же не только провалился блицкриг на Востоке, но и против него поднялась гигантская индустриальная и экономическая мошь Соединенных Штатов. Есть признаки того, что он уже готовил себя и партию к идее поражения; например, 7 февраля, за день до того, как Дёниц стал главнокомандующим флотом, Гитлер заявил на совещании гауляйтеров, что, если немецкий народ проиграет, это произойдет потому, что он не заслуживает победы — в изначальной борьбе за выживание между расами немцы покажут свою слабость, и вина тогда ляжет на них, а не на партию! Это стало постоянным мотивом его речей в последние месяцы рейха. Такая рациональная и логическая часть его брала вверх по ночам; чтобы загородиться от нее, он беседовал со своими помощниками и секретаршами до самого утра, но когда он, наконец, отправлялся в постель, то она мешала ему заснуть; он был вынужден принимать успокаивающие средства. Днем он ускользал от своих сомнений, сосредоточивая внимание на мелких деталях кампаний при докладах, и позволял иррациональной части своей натуры хвататься за любую соломинку, как за надежду.

 Именно в этом Дёниц играл важную роль; его оптимизм, его решимость в том, что подводный флот может и должен победить, его позитивная реакция на все трудности были именно тем, в чем Гитлер нуждался, чтобы подкормить свой самообман. Кроме того, большая сила Дёница как вожака, которую на протяжении многих лет отмечали его начальники, его «стальная сила воли, уверенность в достижении цели и неутомимая энергичность... спокойствие, взвешенность и сила решений...», его «внутренняя восторженная вера в свое ремесло» производили на Гитлера впечатление и заслужили его немедленное доверие.

 Гитлер также признал, вероятно, инстинктивно, что этот профессионал с плотно сжатыми губами последует за ним, душой и телом, ничего не спрашивая, до самого конца...

 Дёниц, со своей стороны, увидел в личности Гитлера, постаревшего после Сталинграда, сгорбленного и с дрожащими руками, чьи некогда электрические голубые глаза стали, скорее, унылыми и выпученными, все то, во что он научился верить и во что так пылко хотел верить; перед ним был человек со стальной волей, чей политический и военный гений спас Германию от международного хаоса, большевизма и диктата пропитанных ненавистью западных держав. Так что, хотя он и придерживался своего мнения в морских делах, в общей стратегии он никогда Гитлера не оспаривал, равно как и его взгляды — на самом деле он превратил их в свои — и хотя часто ощущал отчаяние от недостатка координации на самом верху трех родов войск, он винил в этом людей, особенно этого толстого сибарита Геринга, а не самого Гитлера или систему Гитлера.

 С точки зрения обоих, это были идеальные взаимоотношения; Гитлер нуждался в уверениях в том, что он, несмотря на последние события, является человеком-судьбой Германии; Дёниц нуждался в ком-то, на кого он мог бы обратить свою верность и веру. А так как Гитлер не доверял своим генералам как классу, Геринг был карикатурным воплощением самопотакания, то вполне естественно, что он увидел в Дёнице своего советчика и доверенное лицо, а в силу амбициозного и порывистого темперамента Дёница последний откликнулся на это со всей пылкостью своего сердца.

 Мог ли Дёниц быть настолько слепым, чтобы не иметь никаких сомнений? Мог ли человек, способный на столь эмоциональные замечания о спокойной культуре балийцев или довольстве яванских селян, так внимательный к тому факту, что местные женщины не ругают своих детей и воспринимают рукоприкладство к ним как нечто невообразимое, никогда не задумываться над тем, что его собственный народ оказался в аду, и никогда не задаваться вопросом, уж не правящий ли класс, к которому он присоединился, держит там, в этой пропасти, его соотечественников?

 Это не могло быть простое неведение. «Тирания, террор, — записал Хельмут фон Мольтке в предыдущем году, — потеря ценностей всех видов больше, чем я мог себе представить совсем недавно». По его оценкам, каждый день сто немцев казнили после гражданского или военного суда, а сотни расстреливали в концлагерях без каких-либо судов. Большая часть населения была вырвана с корнем по мобилизации или программе трудовой повинности и «распределена по всему континенту, тем самым все естественные связи были прерваны, а зверь в человеке выпущен на свободу».

 Мог ли Дёниц воспринимать весьма недвусмысленные последствия этого и рассказы о варварстве на русском фронте и зверское обращение, в особенности с евреями, в оккупированных странах просто-напросто как крайности военного времени, необходимые для спасения Отечества от большевизма? Конечно, именно такое впечатление он хотел оставить, совершенно замалчивая все это во всех своих воспоминаниях.

 Но само это молчание, однако, является доказательством того, что он намеренно прятался от всех сомнений; тогда встает вопрос: простое честолюбие или глубокая внутренняя неуверенность и, следовательно, потребность держаться образа, о котором он думал, что должен ему соответствовать и служить, как его и учили всю жизнь, сделали его или заставили стать столь слепым?

 И не было ли подавление других, более человеческих чувств ответственным за все его крайности?

 Наиболее простой ответ на вопрос о его моральной слепоте может заключаться в разлагающем воздействии власти и статуса. Он переехал в импозантное здание, построенное на рубеже веков, — теперь там располагается Институт экспериментальной терапии при Берлинском университете — тогда еще в берлинском пригороде Далеме, где поселились и многие другие нацистские бонзы. Интересно, что это раньше был приход одного из однокашников по кадетскому училищу 1910 года, впоследствии командира подлодки Мартина Нимёллера. Нимёллер принял сан после войны, и хотя в начале с энтузиазмом поддерживал Гитлера, его поздняя оппозиция режиму привела его в концлагерь, но в 1943 году он все еще был приходским священником.

 Его преемники уверяли, что ни Дёниц, ни Ингеборг во время своего проживания в Далеме церковь не посещали.

 В добавление к роскошному дому, который охранял отряд СС, Дёниц имел все другие блестящие аксессуары нацистской власти, большой служебный «мерседес», который сопровождали солдаты СС, когда он путешествовал. Машина поменьше для поездок по Берлину, личный самолет и поезд под названием «Глухарь» (Auerhahn) с вагоном-рестораном и салон-вагоном, в котором была комната для совещаний. И как у других представителей верхушки Третьего рейха, у него были коллекции — персидских ковров, которые он так любил, героических гравюр, картин маринистов, которые он приобрел во Франции. Он также собирал серебро и разный другой антиквариат, а его флотилия во Франции подарила ему бесценный гобелен, который украшал стену его замка; дом в Далеме был убран с безукоризненным вкусом. Что из этого было куплено на зарплату, а что явилось подачками, которыми Гитлер имел обыкновение подкупать преданность высших чинов своего государства, или вообще объяснялось общей коррупцией, которая уже распаяла швы нацистской машины, совершенно неизвестно. Он получал зарплату 300 000 марок от Гитлера начиная с того времени, как стал гросс-адмиралом, но это была стандартная сумма для соответствующих чинов в других родах войск. Вероятно, и сам вопрос не так важен; без сомнения, верность Дёница происходила из более глубоких источников, нежели деньги и имущество; все, кто его знал, описывали его как человека прямодушного и не озабоченного приобретением чего-либо для себя самого, как выразился один из его адъютантов, «полная противоположность рейхсмаршалу Герингу».

 Он искренне верил и действовал в согласии со словами своей первой служебной директивы: «Наши жизни принадлежат государству. Наша честь — это выполнение долга и готовность к действиям. Ни один из нас не имеет права наличную жизнь. Главный вопрос для нас — выиграть войну. Мы должны преследовать эту цель с фанатической преданностью и самой безжалостной решимостью победить».

 Его собственная преданность и рабочие привычки остались неизменными в новом положении. Он продолжал рано отправляться спать и рано вставал. Его адъютант, корветтен-капитан Ян Хансен-Ноотаар, который перешел к нему этой весной с торпедоносца для того, чтобы информировать его о настроениях и нуждах надводного флота, описывал его как «законченного “жаворонка”»; он вспоминал, что его часто будил телефонный звонок между пятью и шестью утра, он поднимал трубку и звучал голос Дёница:

 — Хансен, вы все еще спите?

 — Да, господин гросс-адмирал...

 — Это нехорошо. Вы мне нужны...

 Дёниц часто говорил ему, что лучшие мысли к нему приходят по утрам.

 Он, не теряя времени, избавился от высших офицеров, связанных с политикой Редера, уволив таких, как Карлс, и переведя других на фронт или в тихие заводи — преподавателями на разные курсы. «Клеймо большого брака», как это называли, вызвало большое озлобление у тех, кого сократили, но это было, безусловно, необходимо и принесло приток свежей крови, особенно в те области, где царили растерянность и глупые фантазии.

 Некоторые из проведенных им новых назначений оказались не слишком хороши, особенно когда он поставил главой Штаба руководства морской войной Вильгельма Майзеля. Майзель был добросовестным работником — а кто не был таковым в немецком флоте! — но ему недоставало воображения или характера, чтобы стать чем-либо большим, нежели передатчиком идей Дёница. Дёница это вполне устраивало, однако для принятия решений касательно действий флота это был наихудший вариант взаимоотношений. Дёницу требовалась крепкая узда, «правая рука», сильная в аналитике и полная скепсиса, человек, достаточно сильный для того, чтобы противостоять рассуждениям, основанным на одном темпераменте.

 Конечно, неизвестно, сколь долго Дёниц выдержал бы подобного человека рядом с собой. Но тот факт, что он назначил на ключевой посте высшем командовании такого, как Майзель, показателен; вероятно, он во многом объясняется его неуверенностью; или, может быть, как полагал его адъютант Хансен-Ноотаар, ему недоставало понимания других людей.

 Поскольку война на море была теперь исключительно подводной войной, он соединил службу BdU со своей службой главнокомандующего флотом, и штаб-квартира подводного флота переместилась из Парижа в Берлин, где для нее был переоборудован отель на Штайнплац в Шарлоттенбурге. Он оставил Годта главой оперативного штаба, дав ему чин контр-адмирала; Хесслер оставался первым помощником Годта.

 Кригсмарине (ВМФ) на этом этапе войны стал обширным предприятием; он отвечал за оборону множества гаваней и тысяч миль побережья от оккупированной Скандинавии и Балтики вокруг Северной Европы и до Бискайского залива и приглядывал за Эгейским и Черным морями; служба отвечала за защиту транспортировки железной руды и других жизненно важных металлов от побережья Норвегии через Балтику, за перевоз войск и боеприпасов восточным армиям, за безопасность прорывающихся через блокаду из Японии и Испании кораблей со столь же важными военными поставками; в Средиземноморье флот сотрудничал с итальянцами в их усилиях держать открытыми линии поставок африканскому корпусу, теперь зажатому в Тунисе, и в одиночку занимался атаками на линии поставок противника.

 То был гигантский военный, политический и экономический комплекс, весьма отличный по своим задачам от простоты «войны тоннажа» в Атлантике. Дёниц понял это очень быстро, но вначале его основной заботой была битва за Атлантику, а приоритетной задачей — увеличение производства подлодок. Он также намеревался повысить производство единственного мощного оружия нападения — «Шнель» (быстрой моторной торпеды), будучи оборудованными которой подлодки атаковали торговые суда в Ла-Манше. Задача стала особенно сложной после того, как Гитлер, обозленный на неудачу под Сталинградом, урезал и так недостаточную квоту для флота по стали, желая передать как можно больше средств на производство танков, которым он отдавал наивысший приоритет.

 Следовательно, большую часть своей энергии Дёниц направил — по словам Хансен-Ноотаара, до 90% своего рабочего времени — на работу с техническим и конструкторскими отделами.

 Сперва он вроде бы согласился с директивой Гитлера отдать большие корабли на слом. Надводный флот уже проредили, взяв многих офицеров и моряков на подводный, который продолжал расти. И согласно его первоначальному плану, постепенно и все остальные должны были быть комиссованы, чтобы перейти в подводники и освободить рабочие руки на верфях, из-за проблемы с которыми буксовали программы по строительству лодок. Однако вскоре ему пришлось согласиться с возражениями Редера по этому поводу, на которых по-прежнему настаивали моряки: это обеспечило бы противнику легкую победу не только благодаря огромному психологическому и пропагандистскому эффекту подобной меры, но и позволив им освободить огромные силы, пока сдерживаемые необходимостью противостоять угрозе от «Тирпица» и других крупных кораблей. И эти силы направились бы на наступательные операции против немецкого побережья и линий поставок или для защиты атлантических караванов.

 То, как Дёниц справлялся с этими проблемами, сразу напоминает о тех ранних характеристиках на него, в которых говорилось о его «способности и быстром восприятии сути вопроса...», касающегося назначений и его умения взаимодействовать с другими министерствами. Это особенно заметно в том, как ему удавалось общаться с самим фюрером. В три этапа, проведенные с очевидной легкостью, он сумел не только убедить того отменить свой эдикт об отдаче больших кораблей на слом, но и полностью перевернуть всю ситуацию, связанную с флотом.

 Первые шаги он предпринял на первом совещании с фюрером 8 февраля; Гитлер в принципе согласился, что в армию больше не будут призываться квалифицированные работники, занятые на строительстве подлодок; на следующий день он согласился, что большие корабли необходимо отправить в плавание, как только появится достойная для них цель. И как только они окажутся в море, им будет позволено действовать по инициативе, исходящей от главнокомандующего флотом, без каких-либо ограничений, которые сам Гитлер и военно-морской штаб накладывали ранее на их рейды.

 Интересно, что оценка, которую дал характеру Дёница представитель военно-морской разведки Британии, предсказывала, что его назначение главнокомандующим флотом приведет к тому, что большие корабли будут использоваться для атак на северные караваны или в попытках отчаянного прорыва в Атлантику.

 На следующей встрече с фюрером 26 февраля Дёниц сказал, что, по его мнению, караван «Архангельск» с вооружением для России представляет собой прекрасную цель для надводных сил и что он считает своим долгом ввиду тяжелых боев на Восточном фронте использовать эту возможность в полной мере. В ответ на недоверчивость, высказанную Гитлером, он предложил с этой целью послать «Шарнхорст» для усиления «Тирпица» — оба были обречены на слом по первоначальному плану — в северную Норвегию.

 Гитлер возразил, что он резко против любого дальнейшего использования надводных кораблей, так как начиная с неудачи «Графа Шпее» это приводило к одной потере за другой. «Время больших кораблей закончилось. Я бы предпочел получить с них сталь и никель, нежели посылать их снова в бой».

 Для этого взгляда имелись сильные основания: война в Тихом океане показала, что надводные корабли с пушками уступали авиации, а немецкое взаимодействие между флотом и авиацией далеко от совершенства. Однако Дёниц возразил, что прежние провалы немецких надводных сил были связаны с ограничениями, которые накладывались на капитанов.

 Гитлер заявил, что сам он никогда таких приказов не отдавал, и сравнил потерю боевого духа, продемонстрированную надводным флотом, с отчаянным мужеством немецких солдат на Восточном фронте и сказал, что ему невыносимо видеть, как силы русских постоянно подпитываются караванами с севера.

 Дёниц ухватился за этот шанс: он считает своим долгом, вместо того чтобы списать «Тирпиц» и «Шарнхорст», послать их в бой, туда, где будет найдена подходящая для них цель.

 После дальнейшего обсуждения, во время которого каждый стоял на своем, Гитлер наконец заявил: «Мы увидим, кто из нас прав. Я даю вам шесть месяцев на то, чтобы доказать, что большие корабли на что-то способны».

 Такова была цена победы Дёница; как указал Майкл Салевски, автор одного из немногих действительно научных исследований по командованию немецким флотом, начиная с этого момента Дёниц находился перед необходимостью использовать тяжелые корабли так, как он обещал, их успех был ставкой в споре с фюрером, а значит, ставкой и для самих кораблей...

 В своих попытках раздобыть больше стали для флота, продолжавшихся всю весну, Дёниц совершенно убедил Гитлера в необходимости его расширенной программы, но в это время было так много других, более срочных приоритетов для нужд восточных армий и так мало стали, что вопрос полностью решился, лишь когда он позволил Шпееру взять строительство флота в свои руки.

 Это и было тем, что Шпеер пытался получить от Редера; то, что Дёниц согласился на это — под надежным присмотром в виде комиссии по морскому строительству, возглавляемой его ставленником, контр-адмиралом Топом, — показывает, сколь точно он понимал расстановку приоритетов. Схема была осуществлена, несмотря на зубовный скрежет начальника Конструкторского управления адмирала Вернера Фухса.

 То, что возможность для рационального строительства еще существовала, тем не менее, было доказано: Шпеер сосредоточил в своих руках практически все производственные ресурсы рейха и мог использовать их в масштабах обширной империи лучше, чем любая военная служба.

 Сражение за Атлантику было теперь в самом разгаре, и, с точки зрения Дёница, здесь было несколько тревожащих событий. Первым, относящимся к январю, был успех, с которым противник проводил свои караваны вокруг групп подлодок, и тот факт, подтвержденный перехватами отчетов союзников о расположении немецких подлодок, что они имеют точные сведения по этому поводу.

 Хесслер и офицер 1А, отвечавший за оперативную работу, капитан-лейтенант Адальберт Шнее, провели подробный анализ всей информации, и тут Дёниц заподозрил предательство. Каждый член подводного штаба на Штайнплац был проверен; это выявило некоторые нескромные связи с француженками, но не измену. Наконец, оставалось проверить лишь самих Дёница и Годта. «Мне провести расследование в отношении вас, — спросил Годт, — или вы проведете в отношении меня?»

 Между тем, несмотря на убежденность экспертов в том, что противник не мог взломать код «Энигмы», Дёниц отдал приказ подлодкам в море использовать четвертый диск для зашифровки. Это был хороший ход; криптоаналитики в Бенчли-парк взломали предыдущий лишь 13 декабря, и точные доклады о расположении подлодок были на самом деле основаны на расшифровках. Четвертый диск затормозил их на время, но вскоре они прорвались и сквозь эту преграду. В то же время B-Dienst читала сигналы по маршрутам караванов союзников, и скорость расшифровки с обеих сторон редко когда разнилась на несколько часов, так что сложно сказать, кто был впереди. Кульминация подводной кампании все равно зависела от других факторов.

 Самым мощным из них были огромные потери лодок на пути с бискайских баз и при возвращении на них. В дневнике под датой 23 марта записано:

 «...между ноябрем 1942-го и январем 1943-го деятельность противника с воздуха мало влияла на подводный флот, но начиная с февраля ее эффект стал тревожным образом расти. Мы не можем сказать, объясняется ли это использованием какого-то улучшенного прибора по локации или успешной разработкой нового типа самолета...»

 В течение нескольких недель сохранялись подозрения, что используется новый тип радара, так как капитаны докладывали, что их атакуют с воздуха ночью или при низкой облачности. При этом не было каких-либо предупредительных сигналов от их «метоксов», которые показывали деятельность радаров и теперь использовались на всех лодках. Казалось, что противник разработал новый прибор, который определяет местоположение, но при этом использует частоты за пределами диапазона действия «Метокса».

 Действительно, это были признаки использования коротковолнового радара союзников, который работал на волне 10 см вместо прежней в 1,5 см и был разработан не для того, чтобы обмануть антирадарные устройства на лодках, а чтобы увеличить дистанцию локации и ее точность. К началу 1943 года эти революционные приборы были сконструированы и для надводных конвойных кораблей, и для самолетов. Что касается самолетов, «Боинги», «Бофайтеры», «Либерейторы» и «Фортрессы», летавшие над Бискайским заливом, просто превосходили числом «Юнкерсы», которыми располагал командующий в Атлантике и для которых не ожидалось никаких улучшений в ближайшем будущем. «Теперь у нас будут особенно болезненные потери», — предсказал Годт.

 Однако, несмотря на все сложности, даже в конце марта у Дёница оставалась надежда на то, что с большим количеством лодок и предельным напряжением сил он может победить.

 Последняя битва в Северной Атлантике вылилась в крупнейшую победу группы подлодок над мирным караваном. Операция началась, когда B-Dienst, совершенно блестяще проявив себя, перехватила и сообщила командованию подводного флота текущие инструкции по маршруту каравана НХ-229, который двигался на восток от американского побережья. По приказу Дёница другие операции были свернуты, и все лодки в этой области объединились в три патрульные линии — «Раубграф» («Граф разбойников»), «Штюрмер» («Сорвиголова») и «Дренгер» («Гончий»), выстроившиеся поперек маршрута.

 В то время как лодки спешили к своим позициям, B-Dienst перехватила новые инструкции для совместного маршрута первого каравана и еще одного, SC-122, который тоже двигался на восток. Это было придумано для того, чтобы обойти кругом самую северную линию «Раубграфа», который выдал себя, атаковав караван, который шел на запад.

 Линии подлодок были изменены, и рано утром 16 марта U-603 из группы «Раубграф» обнаружила себя посреди начинающегося шторма и в самом центре одного из караванов. Она тут же сообщила об этом и стала образцово преследовать караван, в то время как командование подводным флотом отдало приказ половине всех имеющихся лодок двигаться к каравану, а затем, когда после очередного перехвата B-Dienst было предположено, что другой караван уже прошел, остальным лодкам было приказано плыть туда же.

 К сумеркам семь лодок стали двигаться по поверхности к позициям нападения, а в 10 вечера U-603 начала операцию внутри конвоя, попав в цель один раз. Другие лодки появлялись с получасовым интервалом на протяжении ночи и подбили еще семь торговых кораблей, хотя сообщили о гораздо больших попаданиях. Между тем пять конвойных кораблей, которые много времени провели на спасательных работах, повредили две лодки глубинными бомбами.

 В то же самое время одна лодка из группы «Штюрмер», U-388, двигаясь к месту событий, обнаружила себя посреди другого каравана, SC-122, и, атаковав, поразила цель сразу четыре раза. В командовании подводным флотом возникло недоумение, был ли это второй караван, или лодка сделала навигационную ошибку, но ситуация прояснилась на следующий же день, и было приказано распределить лодки примерно поровну между двумя караванами. Между тем доклады об уничтожении достигли уже цифры в 14 кораблей тоннажем 90 000 тонн, и еще шесть кораблей были объявлены серьезно поврежденными, что весьма подняло дух командования флотом, в ставке которого весь штаб провел целую ночь.

 Годт отправил всем лодкам бодрое сообщение в стиле своего шефа. Дёниц в это время находился в Италии, но, возможно, он продиктовал это сообщение по телефону: «Браво! Продолжать в том же духе! Дальше!»

 Теперь караван был уже в центральноатлантической «воздушной прорехе», но приближался к крайнему пределу досягаемости для самолетов сверхбольшой дальности, «Либерейторов», стоявших на базе в Северной Ирландии, и один из них тем утром долетел до каравана SC-122 и вынудил две из преследовавших лодок погрузиться; больше самолет оставаться в том квадрате не мог, и в промежутке до прилета другого самолета U-388 сумела выбиться вперед на позицию для подводной атаки и потопить еще один торговый корабль.

 Подобные подводные атаки были произведены на первый караван, НХ, до которого также не дотягивалось воздушное прикрытие и три конвойных корабля в котором пытались защитить потрепанные прошлой ночью торговые суда, и там было потоплено еще два корабля.

 К обоим караванам подходили все новые лодки, но появление «Либерейторов» незадолго до сумерек заставило их погрузиться, и, вероятно, из-за того, что погода была по-прежнему скверной, а караваны исполняли обычные изменения маршрута в темноте, то сброшенные со следа подлодки не сумели найти его снова до следующего дня. К этому времени все уже вышли из «воздушной прорехи», и лодки периодически ныряли из-за появления новых самолетов с ближних баз. Тем не менее, они продолжали преследование еще двое суток и потопили еще семь торговых кораблей, пока постоянное воздушное прикрытие над караванами не сделало дальнейшие действия бессмысленными. До того, как операция была окончательно прекращена, еще одна лодка была потоплена — ее расстрелял самолет сквозь штормовые облака.

 Проанализировав результаты, командование подводным флотом заметило, что «как и во многих других операциях, неожиданная атака в первую ночь была самой удачной», но затем из-за появления самолетов «начиная со второго дня подлодкам пришлось вести тяжелые бои». Результаты были оценены как «уничтожение 32 кораблей с суммарным тоннажем 186 000 тонн, один потопленный эсминец и попадание еще в 9 кораблей». «До сих пор это самый крупный успех, достигнутый в сражении с караваном и тем более радостный, что почти 50% участвовавших лодок имеет к нему отношение». Министерство пропаганды, которому сильно не хватало хороших новостей, раздуло тоннаж до 204 000 тонн, и в начале апреля, продолжая пропагандистскую кампанию, Гитлер вручил Дёницу дубовые листья к Рыцарскому кресту в знак признания триумфа и суммарного тоннажа за март в 779 533 тонны (на самом деле 627 300 тонн), что приближалось к рекорду, поставленному в прошлом ноябре.

 Реальный результат битвы был 22 торговых судна с суммарным тоннажем 146 596 тонн (ни один эсминец не был потоплен) против одной уничтоженной подлодки. Шок от потерь заставил и Рузвельта и Черчилля вмешаться в это дело лично. В итоге еще больше эсминцев было выделено в группы поддержки для усиления конвоев и еще больше самолетов дальнего действия «Либерейтор» было отведено для закрытия «воздушных прорех».

 В этом смысле несомненный триумф подлодок в четырехдневной битве, с 16 по 19 марта, ускорил их окончательное поражение, потому что главам штабов союзников требовался именно такой удар, чтобы вспомнить о совещании в Касабланке и решении превратить разгром подводного флота в приоритетную задачу.

 В другом смысле весы должны были рано или поздно склониться на сторону, противоположную Дёницу, и этот процесс уже давно начался. В тот самый день, когда командование подводным флотом отметило «величайший успех достигнутый до сих пор в сражении с караваном», британский глава обороны в Западной Атлантике, адмирал сэр Макс Хортон, написал своему другу: «Теперь у меня появилась твердая надежда, что мы сможем отойти от обороны и взять на себя другую, лучшую роль — станем их убивать». Он продолжал так: «Настоящие причины беды были тривиальны — слишком мало кораблей, все слишком много работают, а времени на тренировки не хватает... Авиация, конечно, — это значительный фактор, и совсем недавно было показано, что столь многие обещания, которые давались, начинают исполняться в том, что касается самолетов на прибрежных базах, и это после трех с половиной лет войны!.. Все это приходит в голову только теперь, и, хотя последняя неделя была самой черной для нашего флота, я полон надежд в том, что касается нашей работы».

 Успех подводного флота стал возможен за счет того, что союзники отвели слишком много своих ресурсов на высадку в Северной Африке, на кампанию в Тихом океане и бомбовые налеты на Европу. Сперва они были нацелены на базы подлодок, а когда выяснилось, что пробить гигантские бетонные сараи, выстроенные Тодтом и Шпеером, невозможно, взялись уничтожать немецкую промышленность в Рурской области.

 Уже имелось более чем достаточно самолетов большой дальности — «Либерейторов» — для прикрытия всех караванных маршрутов в Северной Атлантике, и если хотя бы часть усилий, затраченных на наступательные рейды, была отдана защите караванов, то мрачные предчувствия Дёница конца лета 1942 года уже сбылись бы. Было бы спасено множество кораблей союзников и человеческих жизней, не говоря уже о мирном населении Франции и Германии, которое тоже заплатило свою цену за неправильную политику бомбардировок.

 В этом смысле кризис, в котором оказались союзники весной 1943 года, в результате которого Дёниц, как и большинство немецких авторитетов по подводной войне, начали считать, что битва за Атлантику близка к победе, оказался самонаведенным. На самом деле у подлодок, которые Дёниц бросал в атаку, никогда не было шанса отсечь атлантическую «дорогу жизни»: как только они начали угрожать ее существованию всерьез, союзники перераспределили ресурсы, перешли от так называемых наступательных операций к обороне этой жизненно важной артерии, и так как немецкий подводный флот безнадежно устарел по сравнению с улучшенным вооружением союзников и его групповые действия на поверхности стали невозможными из-за радаров, такая перемена в стратегии стала для него фатальной.

 Командование подводного флота прочитало все эти знаки времени совершенно неправильно. Теперь уже непонятно, произошло ли это из-за того, что желаемое выдавалось за действительное, из-за недостатка ли воображения или неспособности выдержать давление, которое оказывал лично главнокомандующий Дёниц. Это давление, вероятно, было огромным, что бы ни говорилось о его привычке проводить совещания перед принятием решения. Требовались очень сильная воля и уверенность в себе, чтобы выдержать комбинированный натиск горячности и вязкости, с которыми он преследовал свои цели, и ауры опыта, успеха и мощи, которая окружала его в его новом статусе.

 И нет сомнений в том, что в это время он сконцентрировал все свои силы на одной цели — выиграть сражение за Атлантику. Таким образом, в конце марта он выпустил инструкцию для своего штаба в форме двенадцати «заповедей»:

  «Все предпринимаемые меры должны служить победе в войне.

 1) “Война тоннажа” имеет первостепенное значение. Надо вкладывать все наши силы в нее.

 2) Особенно важна борьба с локационным оборудованием противника и его авиацией...»

 Следующие четыре «заповеди» тоже касались «войны тоннажа»: производство подлодок должно вырасти, оружие «Шнель» — усовершенствоваться, люфтваффе и японский ВМФ — сотрудничать в битве с торговыми судами. Наконец, он переходил к другим зонам: Тунис следует удерживать, защиту немецких караванов улучшить, надо пытаться экономить рабочую силу, уничтожать бюрократию и децентрализацию, а индивидуальную ответственность — увеличивать.

 Из самих указов и того, какими словами они выражены, ясно, что угроза с воздуха и со стороны радаров союзников была прочувствована; опасность двинулась и в сторону дома, когда в первые дни апреля группы подлодок на весьма счастливых прежде «охотничьих угодьях» в Центральной Атлантике, в «воздушных прорехах» обнаружили, что теперь их здесь круглые сутки беспокоят тренированные группы защиты, работающие во взаимодействии с самолетами, базирующимися на авианосцах, и «Либерейторами» дальнего действия. И все они оснащены радарами высокого разрешения, чье излучение не мог засечь ни один из детекторов на подлодках.

 Однако штаб подводного флота по-прежнему не мог или не хотел видеть в этом четкие приметы времени. Когда 4 апреля восемь лодок вышли на караван НХ, то в дневнике Дёница появилась запись: «...был достигнут весьма скромный успех, вероятно, по большей части из-за неопытности молодых капитанов».

 В то время, что Дёниц встречался с Гитлером, его сын Петер был в Северном море, в трех сутках пути от Киля, в своем первом боевом плавании в качестве второго вахтенного офицера на U-954, тоже впервые вышедшей в бой; по случайности, а может быть, благодаря чувству юмора главы флотилии капитан подлодки носил имя, под которым и Дёниц был известен среди подводников, — Лёве (Лев). В течение следующих двух суток U-954 шла на север вдоль норвежского побережья, а потом вокруг Фарерских островов и, выйдя в Атлантический океан, присоединилась к группе субмарин, прочесывавших западное направление. 21апреля началась ее первая боевая операция.

 В 6 утра 21 апреля U-306, патрулировавшая в составе группы «Майзе» («Синица») воды Ньюфаундленда, засекла ожидаемый караван НХ-234, двигавшийся на запад. «Майзе» в составе семи лодок уже заняла позицию ожидания на востоке и по приказу командования флотом двинулась к указанным U-306 координатам. Они шли весь день против шквального ветра и высоких волн, через туман и снег, и той ночью караван, воспользовавшись этой погодой, сумел стряхнуть U-306; контакт не удалось возобновить и в течение всего следующего дня, когда погода улучшилась, но утром 23-го числа U-306 снова его засекла и слала сообщения настолько точно, что остальные семь лодок смогли к ней присоединиться. Одной из этих семи была U-954; ей даже удалось занять позицию для подводной атаки, и в 16 часов она выстрелила и попала по большому пароходу.

 Если Дёниц и не находился в тот момент в своей штаб-квартире, отслеживая ход сражения, ему, без сомнения, позвонили и сообщили приятную новость.

 Вскоре появились самолеты, атаковали несколько лодок, а другие заставили погрузиться, тем самым нарушив план массовой ночной атаки. И на следующий день авиация также патрулировала караван, и хотя U-306 удалось опять возобновить преследование и сообщить координаты, что позволило присоединиться к ней уже 15 лодкам, все они были отброшены на значительное расстояние.

 Между тем ветер поднялся до силы в пять баллов, видимость упала до четверти мили, и из-за усилившейся активности в воздухе, которая ожидалась близ Исландии на следующий день, операция была отменена. В целом в ней приняло участие 19 лодок, 15 из которых шли за караваном более 700 миль, но результаты этого оказались жалкими: было потоплено два корабля, у немцев же одна подлодка пропала, а остальные были более или менее повреждены.

 Командование подводного флота посчитало главной причиной провала смену видимости по ночам. Капитаны, по большей части «неопытные и впервые покинувшие домашние воды, не были способны действовать в таких условиях...».

 Но выводы, сделанные в «антиподводном» зале отслеживания в Лондоне, были более реалистичными: расшифровки радиосообшений подлодок за последние несколько недель указывали на «начинающийся упадок боевого духа по крайней мере в нескольких экипажах». Последнее сражение было описано как «примечательно слабая операция» в том, что касалось действий подлодок, с которых «постоянно и горько жаловались на вездесущность и эффективность самолетов, которые вообще не покидали караван 24 апреля...».

 Доклад завершался так: «Самое явное впечатление, которое возникает при чтении недавнего радиообмена подлодок, таково: боевой дух членов экипажей, находящихся сейчас на операциях в Атлантике, низок и общее моральное состояние — ненадежное. Нет никаких сомнений в том, что и BdU тоже почувствовал это, так как теперь он, по сравнению с прежними временами, был более сдержан в проявлении своего очевидного разочарования...»

 В конце месяца доклад из зала отслеживания предсказал, что историки определят апрель или май «как критическое время, когда наступательные силы немецкого подводного флота начали улетучиваться». Это предположение было основано не столько на драматическом снижении цифры тоннажа и даже не на возросшей цифре убыли подлодок; речь шла о том, что «...впервые подлодки не смогли рапортовать об атаке на караван, когда у них была весьма выгодная возможность для этого. Моральное состояние и дееспособность кажутся сейчас столь слабыми, что могут исчезнуть очень быстро, если не будут поддержаны каким-либо значительным успехом».

 Боевой дух в командовании подводного флота и на бискайских базах уже был низок. Умножение неожиданных атак с воздуха при выходе и заходе на базы в заливе, рост числа потерянных лодок, отсутствие понимания в большинстве случаев, как и почему они были потеряны...

 Соответствующие выводы просто делались, когда лодка не присылала отчета или не отвечала на запросы. И в вахтенном журнале командования в таком случае отмечалось: «Вероятно, потеряна в...». Все это вело к распространению слухов о секретном оружии и хитрых приемах противника. Но ситуация была ужасной и без воображаемых кошмаров: новые глубинные бомбы, сбрасываемые с самолетов, новые устройства, выбрасывавшие бомбы впереди конвоя, которые позволяли атаковать при обнаружении лодки «Асдиком», доктрина, по которой атаки длились часами, когда это требовалось, что позволило дополнительным судам из групп защиты сторожить посреди Атлантики и направляться на помощь атакуемым караванам, кроме того, высокий стандарт подготовки и слаженности действий между кораблями каждой группы конвоя и даже между группами и воздушным конвоем... Все это сделало жизнь экипажей подлодок почти невыносимо тяжелой и опасной.

 Похоже, мы никогда не узнаем точно, какие дискуссии происходили по этому поводу в ставке подводного флота и было ли предложено временно свернуть кампанию или переместить ее на другие театры военных действий, и если это было так, то кто выразил такое мнение и насколько убедительно. Без сомнения, при этом было много самокритичного анализа. И безусловно, в этих дискуссиях участвовал сам Дёниц, ведь он знал, что и его экипажи, и его сын в море на U-954 подвергались опасности, которую ни он сам, ни его коллеги—капитаны времен Первой мировой никогда не испытывали. Однако в его дневнике все эти внутренние раздумья никак не отражены, есть только запись об отчаянной попытке бороться с потерями, установив, например, на подлодки артиллерийские батареи или послав подлодки с батареями в Бискайский залив в качестве приманки, как в Первую мировую использовались корабли «Q», которые завлекали подлодки к гибели, или организовать плавание в группах так, чтобы суммарная мощность батарей защитила их от самолетов...

 Все эти попытки провалились по той простой причине, что союзники контролировали воздушное пространство, а у подлодок не было достаточной ловкости, чтобы им противостоять.

 Были незначительные эксперименты с разными диспозициями, с увеличением расстояния между лодками в группе, делением группы на подсекции, державшиеся на большей дистанции, что делало для врага более сложным определить их позиции, или с созданием такой организации, при которой лодки, не относящиеся к группе, подавали радиосигналы, чтобы создать впечатление невероятно растянутой патрульной линии...

 Но все это были комариные укусы перед лицом угроз, которые нависли над всем подводным флотом. Базовая тактика оставалась неизменной, так как ответ Дёница был все тем же: больше лодок!

 Возможно, есть особая ирония в том, что в том месяце, когда фортуна в битве за Атлантику решительным образом повернулась против него, каждый день он располагал 111 лодками в Атлантике, больше чем «девятью десятками лодок, находящихся постоянно в море», которые в 1939 году он считал необходимыми и достаточными для победы; из-за гигантских расстояний и сложностей плавания только треть из них находилась в зоне боевых действий в нужное время.

 К 1 мая на службе состояло уже 425 лодок; из них 118 еще испытывались, а 67 проходили учения на Балтике, и оставалось 240 доступных для операций; 207 были предназначены для решающего театра боевых действий в Северной Атлантики, а 45 из них были сгруппированы в первостепенной оперативной зоне к югу от Гренландии.

 Лодка Петера Дёница, U-954, была одной из них. После того как операция против НХ-224 была отменена, подлодка вошла в состав группы «Штар» («Скворец»), которой было приказано двигаться за северным караваном; бурное море и снежные шквалы помешали более чем пяти лодкам из группы увидеть караван, но U-954 не была одной из них. Две лодки атаковали, а других самолеты вынудили погрузиться, после чего контакт с караваном был потерян, и 30 апреля операцию отменили. Запись в вахтенном журнале командования от 1 мая заканчивается дерзкой нотой: «Эта операция провалилась только из-за плохой погоды, а не из-за защитных мер противника».

 Между тем лодки перегруппировали в три патрульные линии, чтобы засечь еще три ожидавшихся каравана. Только один из них был обнаружен, тот, что направлялся на запад, ONS-5, который встретила самая северная в линии лодка из «Штар». Однако погода оставалась столь же ужасной, и ни одна из остальных лодок не смогла обнаружить караван. Тогда командование направило группу на юго-запад, образовав из них и остальных лодок в этой зоне — всего 41 — отдельные подгруппы на ожидаемой трассе каравана; распределение по маленьким группам должно было смутить союзников, чьи очень точные рапорты о местоположении лодок, перехватываемые B-Dienst, по-прежнему относили на счет данных радарного слежения и анализа радиообмена.

 Был план сомкнуть подгруппы в самый последний момент, таким образом сбивая с толку и выписывая сложные маневры, а в конечном счете образовать две близкие линии наперерез трассы противника.

 Это сработало блестящим образом, и на этот раз фортуна, казалось, была на их стороне, так как постоянный ветер разбросал караван и заставил три конвойных судна отплыть назад для дозаправки, однако к 4 мая, когда подлодки сомкнулись, ситуация была умеренно подходящей для атаки. Тем не менее, у каравана было авиаприкрытие со стороны Канады, и когда лодки приблизились, две из них были уничтожены, а остальные заставили погрузиться.

 Контакт с караваном был возобновлен в 8 часов вечера, и, когда лодки всплыли, началось сражение. Уменьшившийся конвой, когда засек их радарами, контратаковал, однако не смог посвятить достаточно времени преследованию, так как должен был вернуться для защиты каравана, и из основной концентрации кораблей было потоплено четыре и еще один — отбившийся, а на следующий день еще семь были уничтожены атаками из-под воды при потере третьей подлодки. U-954 была одной из тех, кому не повезло в этом сражении...

 Вечером появились «Либерейторы» дальнего действия, но не смогли остаться надолго, и 15 лодок собрались поблизости, готовые ударить после заката; в Берлине весь штаб ожидал рапортов о дальнейших успехах. Но их не было. Туман затянул пеленой успокоившееся море, давая конвою с их радарами неоценимое преимущество, и последующие 24 атаки были отбиты без каких-либо потерь для каравана.

 В ходе этих яростных и неожиданных действий шесть подлодок оказалось под огнем с кораблей, которых они даже не видели, одну протаранил и потопил эсминец, который вышел на нее из тумана, а другие были загнаны глубинными бомбами под воду; при этом еще три были потеряны, доведя общее число потерь за эти два дня до шести; еще пять были серьезно повреждены, а двенадцать сообщили о меньших повреждениях.

 В лагере союзников это было воспринято как поворотный момент: никакие вооруженные силы не могут выдержать такой пропорции потерь!

 Но в командовании подводного флота так не считали, и обзор операций в вахтенном журнале заканчивается так: «Эта потеря в шесть лодок велика и серьезна, учитывая небольшую продолжительность атаки. Вина за нее по большей части ложится на туман...» и «...если туман уйдет в ближайшие шесть часов, то, безусловно, будет уничтожено еще больше кораблей...». Часть выживших подлодок выстроили в новые патрульные линии, другие послали для заправки к двум «молочным коровам», которые находились в зоне дальше к югу; одной из последних была U-954.

 Одно изменение было все же сделано; так как казалось, что лодки большего типа 9 более уязвимы для обстрела с воздуха и глубинных бомб за счет их более сложной конструкции, было решено не посылать их отныне в Северную Атлантику, но использовать в отдаленных, менее патрулируемых зонах. И 14 мая подлодкам типа 9, уже действовавшим в Северной Атлантике, было приказано передать излишки горючего остающимся лодкам, а самим вернуться на базу. Это был первый признак поражения.

 Нежелание Дёница признать даже временное поражение в сражении за Северную Атлантику в целом объяснялось немалой осведомленностью об обстоятельствах, с которыми столкнулись капитаны на фронте. После обзора битвы с ONS-5 в вахтенном журнале за 6 мая под рубрикой «Общие замечания» значилось: «Наряду с воздушной активностью радарные установки противника — худший враг наших подлодок...» и «...радарные установки лишают наши подлодки их самого важного качества — способности оставаться невидимыми». А затем следует абзац, который, судя по всему, мог быть написан лично Дёницем:

 «Все ответственные отделы энергично работают над проблемой снова обеспечить подлодки устройствами, способными обнаружить, что противник использует радар; также они концентрируются на обеспечении камуфляжа подлодок против радарного засечения, что может рассматриваться как окончательная цель. Решение любым способом первой задачи может возыметь решающее значение для подводной войны...»

 «Воздушные силы противника уже способны конвоировать караваны почти везде в Северной Атлантике, и следует ожидать, что немногие остающиеся «воздушные прорехи» будут закрыты в ближайшее время.

 Воздушный эскорт, обеспеченный большим числом самолетов, действующих над весьма большой зоной, по которой проходят маршруты караванов, всегда вынуждает наши подлодки безнадежно плестись за караваном и мешает им развить какой-либо успех, особенно когда воздушный и морской конвои успешно действуют совместно».

 Указав на увеличение потерь подлодок под ударами с воздуха на подходах к Бискайскому заливу и усиление морских конвоев, против которых «мы пока не обладаем никаким эффективным оружием», текст завершается так:

 «Суммируя, можно сказать, что подводная война теперь тяжелее, чем когда-либо, но все службы работают с полным напряжением сил, с тем чтобы оказать все возможное содействие нашим лодкам в выполнении их задач и обеспечить их лучшим оружием».

 Эти замечания демонстрируют неспособность командования подводного флота реалистично реагировать на кризис. Вовсе не пороховой дым и не туман заслоняли поле боя, а эмоциональная настройка. Подлодки были признаны устаревающим оружием на фоне контрмер противника, «лишенными их самого важного качества — способности оставаться невидимыми», их «стайная тактика» была бесполезной перед лицом авиаприкрытия.

 Но вместо того чтобы сделать соответствующие выводы и обдумать стратегическое отступление, которое могло дать ученым и отделам вооружения время как-то ответить на вызов, еще больше лодок, более ценных, с еще более опытными экипажами, бросались на противника в отчаянной, обреченной на неудачу попытке найти хоть какую-нибудь брешь...

 Этому нет оправдания. Это была кампания, цель которой была чисто количественной — потопить кораблей противника по тоннажу больше, чем он мог построить. Дёниц всегда выражал свою цель именно такими словами и жадно изучал ежемесячную статистику, которую вели в его штабе, чтобы отследить возможные тенденции. Эти тенденции сейчас показывали, что битву нельзя выиграть имеющимися в наличии методами.

 Жизненно важным показателем было то, что Дёниц называл «потенциал подлодки», или средний тоннаж потопленных за день кораблей. Так как число дней в море для отдельной подлодки всегда было приблизительно одинаково и с учетом потребления горючего имеющихся лодок и времени, затраченного на ремонт на базе, будущие цифры тоннажа потопленных кораблей можно было легко рассчитать, имея всего две переменные — число лодок и их «потенциал».

 В прошлом году самый высокий «потенциал» был 438 тонн в день; это было в июне, когда лодки наслаждались «праздником» у побережья США и в Карибском бассейне.

 За последующие несколько месяцев, когда в этих зонах была организована система конвоев и сам Дёниц был вынужден вернуться к более тяжелой задаче сражаться с караванами в «воздушных прорехах» Северной Атлантики, «потенциал» стал резко сокращаться — 256, 260, 229, 226... Он на короткое время вырос до 329 тонн в ноябре, а затем упал до 139 в декабре, что давало средний «потенциал» за последние шесть месяцев, равный среднему за 1942 год, — 240 тонн. Но за это время число лодок, действующих в Атлантике, увеличилось с 93 до 149.

 За четыре первых месяца этого, 1943 года «потенциал» упал еще ниже: 129, 148, 230, 127. В среднем он стал равен 160 тоннам на каждую лодку за день. Даже если предположить, что дальнейшего спада не будет — весьма сомнительное предположение, если учитывать замечания в вахтенном журнале, — то потребуется 325 лодок в Атлантике для того, чтобы достичь нормы в 1 миллион тонн в месяц, и даже это было минимумом, по мысли Дёница. Штаб руководства морской войной давал цифру, необходимую для достижения победы в 1,3 миллиона тонн в месяц. В силу того что все другие средства уничтожения — авиация, лодки «Шнель», мины, японский и итальянский флоты — не могли бы дать более 100 000 тонн в их тогдашнем виде, то подводному флоту пришлось бы добиваться этой цифры практически в одиночку.

 Однако средние потери лодок за последние три месяца дошли до 15, а в первые пять дней мая было уже потеряно десять. Учитывая, что Шпееру удастся поднять ежемесячное производство до 27, как планировалось, при средних потерях в 15, это будет означать увеличение числа лодок всего на 12 в месяц, и, соответственно, потребуется от девяти до десяти месяцев, чтобы набрать необходимое количество в 325 для обеспечения тоннажа в 1 миллион.

 Но через эти девять-десять месяцев около 140—150 лодок погибнут вместе с их практически невосполнимыми экипажами. Между тем противник мог не только поддерживать свою тогдашнюю скорость кораблестроения, и, как указывал доклад от 4 апреля, составленный по британским источникам, 87% экипажей торговых судов спасались, когда сами корабли тонули.

 Несложно заметить, что решение продолжать в том же духе, если это было действительно решение, а не простая инерция и не слепое упрямство или, что более возможно, нацистская «воля», было явно ненаучно. Будь подводники «пушечным мясом» прежних времен, то тогда был бы шанс получить хоть какие-то результаты.

 Но ничего этого не было. На сами подлодки требовалось переводить и без того скудные ресурсы стали и меди, подводники были признанной элитой, характер настоящего капитана был сделан из столь же ценного и редкого материала, как и те металлы, из которых строились лодки, и не было никакого лучика надежды ни в статистических прогнозах, ни в сводках с фронта, что эту войну можно выиграть.

 Бросать еще больше лодок и людей на смерть, вместо того чтобы экономно приберечь их, пока не будут найдены новые типы оборудования и тактики и не изобретена новая стратегия, было поистине старомодным безумием. Именно в этот момент изъяны личности Дёница и продемонстрировали себя самым наглядным образом; именно сейчас мы можем оглянуться на его доклады 1938 и 1939 годов по стратегии и тактике подводного флота и на его ответ на критику Фюрбрингера и увидеть, что все уже было там; он не изменился. Единственная разница теперь состояла в том, что его некому было тормозить. Следовательно, именно в этот момент система фюрерства сама по себе проявилась как анахронизм.

 Новые лодки из Германии и с бискайских баз были направлены вместе с теми, что выжили в недавних сражениях, на образование 550-мильной патрульной линии к югу от Гренландии, чтобы перехватить два ожидаемых каравана, шедшие на восток. Они шли по маршруту вокруг опасной зоны, и один из караванов, НХ-237, был перехвачен 9 мая.

 Через полтора часа после передачи своих координат лодку, обнаружившую караван, нашли корабли конвоя и вынудили ее погрузиться. Контакт был потерян. Командование приказало ее группе из семи лодок двинуться по следу и встать впереди каравана «с полной решимостью и ни в коем случае не позволяя себя стряхнуть». Лодки последовали первой части указания, но самолет, поднявшийся с авианосца конвоя, вместе с группой зашиты помешал им выполнить вторую часть, и караван прошел мимо необнаруженным.

 Блистательная работа B-Dienst позволила лодкам в третий раз встретить тот же караван 11 мая и потопить три отбившихся корабля, но надводный и воздушный конвои отбили все их атаки на основной корпус кораблей, а также за этот и последующий день уничтожили три из семи атакующих лодок. 13 числа операция была отменена.

 Главнокомандующий подводным флотом прокомментировал это так: «С первого же дня показался самолет с авианосца, а позже — и сам авианосец. Этот и другие самолеты с сухопутных баз сильно вредили проведению операции, которую в конечном счете пришлось отменить из-за слишком большой силы воздушного конвоя...

 Суммируя... сегодня почти бессмысленно атаковать караван, конвоируемый авианосцем, со столь немногочисленными лодками».

 Тем не менее, U-954 дозаправилась от танкера U-119 и вернулась в оперативную зону в ледяных водах южнее Гренландии. Она была приписана к новой патрульной линии, «Донау-1», которая расположилась на предполагаемом пути каравана, шедшего на запад.

 Дёница в это время занимала еще одна немаловажная зона, Средиземное море. Он был тесно связан с этим театром военных действий с того самого момента, как стал главнокомандующим. Не только из-за того, что исход битвы за Северную Африку так уж зависел от поставок морем, но также потому, что он стал доверенным советником Гитлера, и опасности, угрожающие южному флангу; сменили беды на Западном фронте в мозгу фюрера.

 В марте он был послан в Италию представлять взгляды Гитлера перед Муссолини — своеобразное указание на то, что ему оказывается доверие. Он воспользовался этой возможностью добиться одобрения дуче на внедрение некоторого числа немецких офицеров в итальянское Адмиралтейство для улучшения взаимодействия между двумя флотами в деле охраны транспортов для Северной Африки, и в напряженной, хотя и тактичной дискуссии с главой итальянского флота, адмиралом графом Артуро Риккарди, он выиграл еще несколько важных уступок. В их число входило согласие оснастить конвои караванов немецкими пушками АА и, что и было его подлинной целью, придать им тренированных в Германии артиллеристов.

 Этот визит, казалось, знаменовал собой прорыв в напряженных отношениях между флотами двух держав Оси, и он понял, когда докладывал дома, в «Вольфшанце», что его репутация в глазах фюрера упрочилась. Он высказал Гитлеру свое мнение о срочной необходимости в самолетах, так как бои с караванами проигрывались во многом в результате превосходства авиации союзников. В то же самое время он попросил разрешения послать девять подлодок в Средиземное море, чтобы освободить итальянские субмарины от их задачи сопровождать караваны — примечательное изменение в его прежних взглядах на роль подлодок в «решающей битве за Атлантику»! Гитлер дал согласие.

 К тому времени союзники усилили свою хватку, и 1 мая вице-адмирал Фридрих Руге, которого Дёниц назначил возглавлять немецкий персонал в итальянском Адмиралтействе, доложил ему, что итальянцы распростились с надеждой удержать Северную Африку, покидают ее и обращают свое внимание на проблему защиты самой Италии от ожидаемого натиска союзников через Сардинию и Сицилию. Ответ Дёница был таков: сказать Риккарди, что тот, кто держит «тунисский плацдарм», обладает первенством в регионе; флот не может внезапно прекратить свои действия, в то время как другие рода войск продолжают «сражаться и отчаянно удерживать позиции», и он фактически требует дать ему использовать итальянские крейсеры для подвоза поставок.

 Когда Риккарди отказался, он приказал немецкому морскому командованию в Италии послать наперерез подлодки, нагруженные бочками с бензином для армии. Так как три доступные в этот момент лодки могли унести всего 13 000 галлонов, главнокомандующий на Юге генерал-фельдмаршал Альберт Кессельринг предположил, что это, вероятно, не лучший способ использовать подлодки!

 Дёниц, тем не менее, настаивал и 5 мая приказал и Руге и немецкому морскому командованию использовать все имеющиеся силы «без оглядки на будущие операции» для поддержки сражающихся солдат и предоставить им «преимущество над изможденными полками противника».

 Взятый отдельно от прочих, этот приказ кажется примером полного непонимания ситуации. Но он может наглядно показать, что Дёниц сражался, используя не разум, а свою горячую кровь, действуя не как рациональный полководец, а как национал-социалист, убежденный, как и Гитлер, в том, что сила воли и фанатизм сумеют превозмочь техническую и количественную отсталость...

 Это можно трактовать как результат долгого пребывания «при дворе» Гитлера, где, начиная с шокирующих зимних ударов, стало заметно новое стремление к экстремальным или «радикальным» решениям. Геббельс и Шпеер были в центре этого смешения: один использовал всю силу пропаганды, чтобы нагнать на людей фанатичный настрой обороны «спиной к стене», а другой запустил в ход экономику «тотальной войны».

 Риторика Дёница при занятии нового поста: «Наша жизнь принадлежит государству... Для нас важен вопрос выиграть войну. Мы должны преследовать эту цель с фанатической преданностью...» — строилась на терминах знаменитого публичного выступления Геббельса во Дворце спорта 18 февраля в Берлине. Шпеер, который там тоже присутствовал, назвал это «самым успешным возбуждением слушателей до уровня фанатиков», какое ему только приходилось видеть, — и у него было на это право, ведь в фильме, демонстрирующем реакцию аудитории, можно видеть и его самого, прыгающего на месте, как безумный!

 «Фанатизм», «тотальная война», «победа невзирая...» были кодовыми словами того времени. Дёниц верно уловил их и отразил в своих словах и делах. Как становится очевидно из его служебных докладов, он следовал по тому же столь экстремальному, бескорыстному, целенаправленному пути и держался его с «несокрушимой жесткостью» на протяжении всей своей карьеры. Он не просто отражал новое умонастроение, он был частью его, и кажется очевидным, что отставка Редера и приход Дёница ему на смену были, по сути, проявлением этого нового радикализма — так же как и его соглашение со Шпеером, несмотря на зубовный скрежет профессионалов старого флота, по передаче кораблестроения министерству вооружений.

 Подъем нового духа совпал с драматическим упадком здоровья Гитлера; это неудивительно, если вспомнить, что оба имели своей первопричиной одно — поражение. Фюрер по совету врачей переехал из ставки в свое горное убежище «Бергхоф» близ Берхтесгадена. Он испытывал страшные головные боли, спазмы желудка и метеоризм, равно как и рецидивы в дрожании левой руки и ноги, которые последний раз постигли его во время его ареста и тюремного заключения в 1923 году. Нет сомнения, что постоянная работа и волнения, бессонница и недостаток физической нагрузки, так как он верил, что у него проблемы с сердцем и любые упражнения приведут к смерти, и употребление таблеток тоже сыграли свою роль.

 Но за всеми этими физическими и личностными изменениями, которые замечают все наблюдатели в этот период, находилось ошеломительное признание того факта, что он потерял контроль над событиями. Он никогда этого не признал, может быть, только самому себе. В сознательном напряжении своей воли против всех невзгод, обрушившихся на его рейх, он стал еще более неповоротливым в своих решениях, еще более подозрительным, более невосприимчивым к аргументам, более подверженным резким сменам настроения — от мрачной молчаливости к открытым обличениям своих генералов, своих войск, своих союзников, но никогда своих собственных космических фантазий!

 В этой атмосфере ни один человек, обладающий рациональным и аналитическим суждением, просто не мог выжить. В этом показатель естественного родства Дёница с иррациональной природой национал-социализма, в том, что он не только выживал, но и процветал и вырос до того, что стал главной военной и стратегической опорой Гитлера.

 Важно также, что после их первоначальной стычки на тему о полезности больших кораблей Гитлер никогда, насколько известно, не вмешивался в проведение морских операций. Дёниц, кажется, предоставил ему все возможности это делать, назначив офицера связи при ставке Гитлера, чьей задачей было давать подробные отчеты о ежедневном ведении войны на море, а не просто об успехах и поражениях, как во времена Редера. Но Гитлер так и не воспользовался этими возможностями вмешаться, как он вмешивался в дела своих генералов.

 Гитлер знал, что среди военных существуют недовольные, в абвере произвели аресты, были выявлены тайные штаб-квартиры сопротивления, существовавшего не без участия адмирала Канариса, и агенты Гиммлера проследили целую сеть предательства, ведущую в верхние эшелоны армии. «Его мнение обо всех генералах разрушительно, — записал Геббельс в своем дневнике после беседы с Гитлером в это время. — ...все генералы неверны, все генералы противостоят национал-социализму, все генералы реакционеры».

 На флоте предательства не нашли, простодушная преданность Дёница убедила Гитлера, что его никогда там не будет. Кроме того, его постоянно позитивные взгляды и готовность взять всю ответственность в военных делах на себя в соединении с его несокрушимым признанием гениальности Гитлера требовали того, чтобы и Гитлер играл ожидаемую роль.

 С Дёниием он вел себя как мудрый пожилой государственный деятель, умело разрешающий мировые политические и военные хитросплетения вне кругозора чисто военных профессионалов; в то же самое время он подпитывался силой огня Дёница. Таким образом, безо всяких столкновений каждый поддерживал в другом его космические иллюзии. Как записал фон Путткамер, оба сблизились еще больше и были «часто вместе одним существом с четырьмя глазами».

 Это было очевидно уже ко времени «тунисского кризиса». Когда войска союзников вошли в последние главные порты поставок для Роммеля, Тунис и Бизерту, 7 мая, Дёниц участвовал в совещании у Гитлера в Берлине. Его решимость продолжать борьбу за поставки силами подводного флота и малых судов до тех пор, пока последний солдат останется в бою, ничуть не была сокрушена новостями этого дня.

 Впоследствии он потребовал, чтобы в вахтенный журнал военно-морского штаба была внесена запись — отчет о совещании: «Фюрер высоко оценил ясную политику, проводимую военно-морским флотом». Это одна из столь многих сносок в том журнале, которая показывала его чувство собственной важности от пребывания в самом центре событий и в качестве близкого доверенного лица Гитлера, например: «События в Африке показывают ему (фюреру) самый убедительный практический пример правильности точки зрения главнокомандующего флотом».

 Гитлера волновало не только то, что Тунис вот-вот будет потерян и противникам откроется путь в любую точку южного побережья континента, но и что сама Италия может пасть и быть захвачена. Он верил в Муссолини, но ощущал предательство среди высших итальянских офицеров и гражданских. Подобные отчеты ложились на стол Дёница от его людей в Италии, они говорили о распространении пораженчества среди населения и неверии в Германию.

 Именно при этих обстоятельствах Гитлер послал его в Италию во второй раз.

 Он выехал из Берлина рано утром 12 мая и прибыл в Рим в час дня. Его встретили Руге с немецким морским атташе и командующим немецкими морскими силами в Италии, и за завтраком в отеле «Эксельсиор» они кратко обрисовали ему, насколько неэффективно действует двойная немецко-итальянская система. Положение было настолько серьезным, что Руге считал единственным решением перевод всего немецкого морского штаба в Италию.

 После полудня он встретился с адмиралом Риккарди и его штабом и услышал об их планах воспрепятствовать вторжению союзников, которое они ожидали в Сардинии, а затем и на Сицилии как перевалочных пунктах на пути к континентальной Италии. Потом он представил им свои соображения: державы Оси слишком слабы, чтобы помешать вторжению на море, и вся проблема упирается в оборону на суше. Задачей флота должна быть поддержка сражений на суше благодаря обеспечению морских маршрутов поставок; ситуация в Северной Африке, где войска были разбиты просто из-за недостатка поставок, не должна повториться, и все доступные средства должны быть немедленно переброшены на острова, для чего нужно использовать все — крейсеры, малый флот, даже подлодки.

 «В качестве транспорта?» — перебил его Риккарди.

 «Да, потому что в этой битве подлодки не окажут решающего действия».

 Обсуждая слабые места воздушных операций и то, что сейчас уже прошло удобное время, Дёниц сделал замечание, что лучше было бы, если б итальянский флот принесли в жертву раньше!

 Отношения между двумя сторонами и до этого были прохладными... Это было не слишком тактичное замечание, и переводчик явно обратил его в прямое посягательство на честь итальянского флота. Риккарди вспыхнул; Дёниц в ответ ощетинился, и встреча закончилась в напряженной атмосфере, которая и оставалась таковой все время его пребывания в Риме.

 На следующий день он встретился с начальником Большого Генштаба итальянской армии генералом армии Витторио Амброзио и повторил свои прежние ошарашивающие идеи по использованию морских сил, а позже тем же утром выразил такое же убеждение на аудиенции у Муссолини. «Когда важность транспортировки совпадает с боевыми задачами, то первая перевешивает».

 Дуче выказал к этим взглядам больше симпатии, чем его старшие офицеры. По щекотливому вопросу о взаимодействии между итальянским Адмиралтейством и немецким морским командованием в Италии Муссолини согласился на слияние немецкого оперативного штаба с маленьким штабом по связи под началом Руге.

 Последний акт североафриканской кампании был сыгран в тот день, когда 250 000 закаленных в боях немцев и итальянцев сдались союзникам, однако диктатор еще произвел впечатление на Дёница своим дружелюбием, уверенностью и спокойствием. Он даже нашел некоторую пользу в бомбардировках континентальной Италии союзниками, так как полагал, что это научит итальянцев ненавидеть англичан. Потому что если сейчас и есть итальянцы, которые ненавидят англичан, так это только он сам, один...

 «Я счастлив, что мой народ теперь учится ненавидеть», — заявил дуче.

 В тот же день Дёниц поехал на озеро Неми, чтобы посмотреть на древнеримские корабли, которые там обнаружили, а затем, вернувшись и пообедав с немецким послом Гансом Георгом фон Макензеном, провел вечером совещание с Кессельрингом. Фельдмаршал считал Сицилию более вероятной целью для вторжения союзников, нежели Сардинию, однако, как он сказал, приготовления к обороне еще далеки от завершения, и итальянские военно-морские силы слишком слабы, чтобы играть какую-либо роль, кроме разведывательной. Была отчаянная нужда в самолетах, но он полагал, что лучшим способом исправить ситуацию будет нападение на Иберийский полуостров!

 С этой идеей Дёниц тоже одно время носился, думая получить базы для своих подводных лодок вне опасных вод Бискайского залива. То, что он сказал на это Кессельрингу, не сохранилось в записях, но, как всегда, указал, как он это сделал и итальянскому высшему командованию, на то, что ключевой проблемой являются поставки. Достаточные запасы должны быть переправлены на те острова, которым угрожает вторжение, так чтобы битва, которую нельзя выиграть на море, не была проиграна на суше. А проблему здесь, добавил он, конечно, представляет та расслабленная манера, с которой итальянцы привыкли все делать...

 На следующее утро, 14 мая, он побывал на ранней аудиенции у короля Италии, а затем полетел из Рима в «Вольфшанце», куда уже вернулся Гитлер. Выслушав его отчет обо всех беседах, Гитлер задал ему самый главный вопрос: думает ли он, что дуче пойдет до конца? Дёниц ответил, что безусловно так думает, но, конечно, не может быть уверен. На это Гитлер, который тоже верил в это, начал перечислять все то, за что он не любит итальянский высший класс: «Такой человек, как Амброзио, будет счастлив, если Италия станет британским доминионом!»

 Пытаясь направить русло беседы в более практические области, которые открылись во время его беседы с Кессельрингом, Дёниц сказал, что он думает о планах защиты итальянских островов, и пришел к выводу, что все они могут вылиться в очень дорогие и чисто оборонительные операции, которые не сделают ничего для того, чтобы державы Оси хоть где-нибудь отошли от обороны. Кроме того, англосаксы, очистив Средиземное море и тем самым вернув себе прямое судоходство через Суэц на восток и с востока, в результате получили возможность для перевозки двух миллионов тонн грузов на своих кораблях.

 «Которые и будут топить наши надежные подлодки», — вмешался Гитлер.

 Дёниц был вынужден ответить, что они столкнулись с серьезным кризисом подводной войны: «Новые локаторы противника впервые делают подводную войну невозможной и вызывают тяжелые потери — от 15 до 17 лодок в месяц...»

 «Эти потери слишком высоки, — отрезал Гитлер. — Так не должно продолжаться».

 Дёниц решил воспользоваться возможностью или просто свернуть разговор о потерях, насчет которых он солгал: на тот момент они были вдвое больше, чем он сказал.

 «В настоящее время, — сказал он, — единственное место выхода в море для подлодок — это Бискайский залив, узкая полоса, представляющая большую сложность, и транзит занимает десять дней. Ввиду этого лучшим стратегическим решением кажется оккупация Испании, включая Гибралтар. Таким образом можно добиться атаки с фланга на англосаксов, возвращения инициативы и радикальной смены ситуации в Средиземноморье, и это даст подводной войне более широкую основу».

 Тема Испании и Гибралтара обсуждалась в ставке Гитлера много раз, и Канарис дважды ездил в Мадрид предлагать Франко присоединиться к державам Оси; но оба раза предложение было отклонено, и Гитлеру пришлось, хоть и нехотя, согласиться, что сделать тут ничего нельзя.

 «Мы не способны на такую операцию, — сказал он Дёницу, — потому что это потребует первоклассных войск. Оккупация против воли испанцев не пройдет. Они единственные крепкие люди из романских народов и будут вести герилью в нашем тылу».

 Дёниц покинул «Вольфшанце» сразу после беседы и вернулся в Берлин; его самолет приземлился на аэродроме Темпельхоф в четверть одиннадцатого вечера. Неизвестно, зашел ли он тогда в штаб-квартиру подводного флота, чтобы узнать последние новости; вероятно, он направился прямиком домой, так как нет никаких сомнений в том, что его слова Гитлеру, будто локатор противника делает подводную войну невозможной, были основаны на свежей информации от Годта, возможно полученной по телефону из ставки Гитлера перед тем, как он отправился к нему на доклад.

 От Годта он узнал, что в самой последней битве с медленно движущимся на восток караваном одна лодка смогла начать подводную атаку в первый же день и потопила два торговых судна, но последующие попытки 12 лодок из 25, направленных к каравану, были отбиты конвоем, никакого успеха не принесли, и одна лодка была уничтожена. На самом деле уничтожены были две, тем самым потери за половину месяца составили уже 19 субмарин.

 Объяснение этой неудачи в вахтенном журнала высшего командования было такое: «Численное превосходство конвоя вкупе с благоприятными условиями для использования локатора...» Противник, вероятно, обнаружил все лодки вокруг каравана, и «так как быстрой детекции лодок в таком масштабе раньше не случалось, кажется возможным, что противник использует новый тип локационного оборудования».

 На следующий день Дёниц, явно предвидя падение боевого духа вследствие провалов последних операций, послал на все лодки воззвание:

 «Стараясь лишить подводный флот его самой ценной характеристики, невидимости, противник оказался впереди нас благодаря своему радару. Я целиком осознаю, в какое трудное положение это ставит вас при столкновении с конвоем противника. Будьте уверены, что я делал и буду делать все возможное, все, что в силах главнокомандующего флотом, для того, чтобы изменить эту ситуацию. Исследовательские и проектные отделы внутри флота и вне его работают над улучшением вашего оружия и оборудования.

 Я ожидаю от вас продолжения решительной борьбы с противником и использования всей вашей сноровки, способностей и твердости воли против его уловок, а техническое перевооружение прикончит его окончательно.

 Капитаны в Средиземноморье и Атлантике показали, что даже сегодня у противника есть слабые места повсюду и что во многих случаях его устройства не столь эффективны, как это кажется на первый взгляд, если сталкиваются с тем, кто намерен, невзирая ни на что, добиться своей цели.

 Я верю, что вскоре смогу дать вам лучшее оружие для этой тяжелой борьбы.

 Дёниц».

 Безусловно, он убедил самого себя, что новое оружие уже на подходе, но в недавних событиях нельзя найти никаких оснований для колких намеков, прячущихся в предыдущем предложении, на то, что не все капитаны проявляют должную решительность и целеустремленность. В сочетании с недавними записями в журнале это звучит как гротескная и непростительная клевета, ясно демонстрирующая еще раз, что эмоциональность суждений или «фанатизм» пересиливали в нем рациональность.

 Через два дня B-Dienst расшифровала инструкции по маршруту для восточного каравана, и рапорт союзников о подлодках и о перенаправлении каравана на юг от групп, указанных в этом рапорте. Из этого было сделано заключение, что и следующий караван пройдет тем же путем, и группам «Донау-1» и «Донау-2», общим числом 17 лодок, включая U-954 Петера Дёница, было приказано двигаться на юг и образовать патрульную линию перпендикулярно вероятному маршруту. Новые же лодки, только прибывшие в оперативную зону, были направлены на формированне другой группы, «Одер», которая продолжала линию дальше на юг.

 Вскоре после полуночи, то есть ранним утром 19 мая, ожидаемый медленный караван SC-130 подошел к линии и был замечен U-340, которая, доложив об этом, продолжала удерживать контакт.

 U-954 была близко, и к рассвету она и другие пять лодок также обнаружили караван и стали занимать позиции для подводной атаки спереди.

 Караван сделал поворот на 90 градусов к югу и оставил их всех позади. Они всплыли, чтобы пройти вперед по курсу вне зоны видимости с кораблей конвоя, и в этот момент «Либерейтор» из прибрежных войск присоединился к участникам действа, чтобы обеспечить прикрытие с воздуха.

 U-954 была немедленно обнаружена и атакована из низких облаков; с одной стороны от нее бомбы упали достаточно близко, от их взрывов ее корпус лопнул, и подлодка быстро затонула вместе со всем экипажем.

 «Либерейтор» продолжил налет, обрушился на пять остальных лодок, заставил их погрузиться и вызвал на место происшествия надводный конвой; корабли уничтожили одну лодку глубинными бомбами и повредили другую. В течение дня еще несколько лодок натыкались на караван, но конвой и еше три самолета были уже на пути, и во внезапных, яростных столкновениях после полудня еще три лодки были уничтожены, а три повреждены столь серьезно, что вышли из боя. Все остальные были вынуждены погрузиться, так что, когда караван произвел обычную смену курса в сумерках, контакт был потерян.

 Одна лодка доложила об уничтожении корабля в 6500 тонн и повреждении другого, но на самом деле ни один корабль не был задет.

 На следующий день караван был засечен гидролокаторами по шуму винтов, но прикрытие с воздуха продолжалось, и, хотя группа попыталась снова сомкнуться, каждая лодка, которая всплывала, была немедленно атакована из-за низких облаков. К полудню в штаб-квартире осознали, что ситуация безнадежна, и Дёниц прервал операцию. В журнале было записано:

 «Поддерживать контакт и двигаться поблизости от каравана было невозможно из-за постоянных неожиданных нападений из-за низких облаков Эти нападения объясняются лишь наличием очень хорошего детекторного устройства, которое позволяет самолетам засечь подлодки даже через слой облаков...»

 Этот комментарий кажется необычным на фоне множества докладов о точно таких же неожиданных атаках последних месяцев В части выводов утверждается, что «несколько лодок сообщили об успешном взаимодействии между самолетами и надводным конвоем». Что касается потерь: «Потеря U-954 вблизи каравана представляется несомненной, так как эта лодка сообщила о контакте с караваном и, вероятно, была уничтожена подводной атакой».

 Дёниц не выказал никаких чувств, когда ему сообщили о гибели сына Как он пересказал эту новость Ингеборг, неизвестно, но. возможно, он сохранил для нее надежду, что были выжившие, так как она отказалась принять его смерть; в 1945 году она изучала списки военнопленных, которых содержали в Канаде и Соединенных Штатах, на тот случай, если Петер спасся.

 Ни неудача в этом сражении, ни катастрофические цифры потерянных и серьезно поврежденных лодок, ни подтверждение всех прежних свидетельств о том, что воздушное прикрытие и радарная локация делают невозможным для подлодок приблизиться к каравану, не говоря уже о нападении, не изменили решимости Дёница.

 Когда на следующий день B-Dienst сообщила сведения о маршруте другого восточного каравана, он направил выживших в прошлой битве на перехват вместе с новыми лодками и послал всем капитанам необычное письмо:

 «Если кто-либо думает, что сражаться с караванами больше невозможно, то он слабак и не настоящий капитан подлодки. Битва за Атлантику становится жестче, но она остается решающей кампанией в этой войне. Помните о своей высокой ответственности и о том, что вы должны отвечать за свои поступки. Сделайте все возможное против этого каравана. Мы должны его уничтожить. Если условия для этого покажутся благоприятными, не ныряйте перед самолетами, а сражайтесь с ними. Избавляйтесь от эсминцев, если это возможно, с поверхности. Будьте твердыми, идите вперед и атакуйте. Я верю в вас.

Главнокомандующий»

 Приблизившись к каравану, лодки обнаружили, что условия совершенно безнадежные: они встретили два транспортных судна с группой поддержки в добавление к конвою и постоянному прикрытию с воздуха, которое не позволило лодкам всплыть, не подвергаясь нападению. Еще пять лодок были уничтожены, прежде чем операция была отменена в 11 часов утра первого же дня. 23 мая. В журнале появилась запись: «Операция вновь ясно показала, что в настоящее время, с имеющимся оружием, невозможно сражаться с караванами при сильном воздушном прикрытии...»

 Дёниц наконец склонился перед неизбежным:

 «Потери, пусть даже тяжелые потери, можно выдержать, когда они сопровождаются соответствующими потерями у противника В мае в Атлантике за уничтожение кораблей примерно на 10 000 тонн мы платили одной лодкой, в то время как совсем недавно на одну лодку приходилось уничтожение на 100 000 тонн. Потери в мае достигли невыносимого уровня.

 Подсчитали, что, пока в мае была уничтожена 31 лодка, на самом деле, включая две потерянные при столкновении, их оказалось 34. Эта "невыносимая" цифра и отсутствие успеха в действиях против последних караванов вынуждает временно переместиться в те зоны, где опасность со стороны авиации меньше».

 Чтобы держать противника в неведении насчет этого как можно дольше, несколько лодок следует оставить в Северной Атлантике, однако им будет приказано атаковать «лишь при исключительно благоприятных условиях, то есть в новолуние» Эта «лунная» привязка, совершенно бессмысленная, если учитывать радарные установки, вероятно, показывает, с каким трудом Дёницу давалось признание поражения.

 Перемещение было выжато из него, как кровь из стали, и он утешал себя тем, что это лишь временное изменение:

 «...однако понятно, что в будущем, как и в прошлом, зоной действий подлодок будет Северная Атлантика и что битва должна быть продолжена со всей твердостью и решимостью, как только подлодки получат необходимое для этого оружие».

 Первым шагом стало вооружение подлодок счетверенными пушками АА, и он ожидал, что как только это будет сделано, то, «например, начиная с осени битва за Атлантику возобновится с прежней силой». Он закончил свои выводы на необходимой, но при этом типично эгоистической ноте:

 «Между тем остается важным, чтобы на боевой дух людей не повлияли эти временные оборонительные меры, задача, которая требует полного взаимодействия всех старших офицеров, равно как и личного участия главнокомандующего флотом».

 В этом направлении он предпринял первый шаг в тот же день, направив всем офицерам-подводникам послание. В нем он подчеркнул всю серьезность настоящего положения: хотя армия и авиация успешно отражают тяжелые атаки противника на всех фронтах, это является всего лишь обороной перед лицом врага более сильного людьми и вооружением; это не принесет победы.

 «В настоящее время только вы можете вести наступательные действия против врага и победить его. Подводное оружие, непрестанно уничтожая суда с военными материалами и продовольственными поставками для островов, должно подавить врага постоянным кровопролитием, которое должно заставить даже самый сильный организм истечь кровью до смерти.

 Каждый из вас должен осознавать эту огромную ответственность, и каждый капитан после плавания лично отвечает за ту энергию и твердость, с которыми он работал над достижением нашей великой цели. Я знаю, что сейчас битва в море идет с жесткостью и потерями из-за того, что техническое оснащение противника на данный момент превосходит наше. Поверьте мне, я сделал все и буду продолжать делать все, чтобы обогнать противника. Скоро придет тот день, когда с новым и более сильным оружием вы будете крепче его и сможете одержать победу над худшими из своих врагов, над самолетами и эсминцами.

 А пока мы должны использовать ситуацию и прибегнуть к тем мерам, приказ о которых уже отдан, и частично сменить зону действий. Следовательно, мы не позволим себе перейти к обороне или отдыху, но, когда представится такая возможность, мы будем бить, и бить снова, и будем продолжать бороться со все большей твердостью и решительностью, чтобы нарастить за это время силу нашего удара. Скоро, обладая улучшенным оружием, мы поведем решающую битву в Северной Атлантике, наиболее чувствительной зоне противника.

 И тогда мы победим, об этом мне говорит моя вера в наше оружие и в вас.

 Хайль Гитлер!

 Ваш главнокомандующий Дёниц».

 Большинство разработок велось уже достаточно долго. Кризис прошлого лета и его отчаянные послания в Берлин сделали свое дело. На совещании, созванном Редером в сентябре 1942 года, чтобы решить, как ответить на растущую эффективность контрмер союзников, Дёниц призвал к разработке большой подлодки придуманного Вальтером типа, подходящей для Атлантики, не ожидая испытаний маленьких прототипов, тогда только строившихся. Первая субмарина должна была появиться еще до конца 1942 года. Он также указал на необходимость обеспечить более высокую скорость на поверхности уже существующей лодки типа 7, так как это была наиболее подходящая лодка для условий Атлантики, и особенно подчеркнул нужду в оружии, при помощи которого подлодки смогут расправляться со своими преследователями — эсминцами.

 К марту 1943 года, когда самолеты были признаны главными врагами подлодок, он обратил свою энергию на поставку зенитных пушек и на установление сотрудничества с люфтваффе в «войне тоннажа». В то же самое время профессор Вальтер пришел к идее о придании подлодкам увеличенных мачт, через которые они смогут забирать свежий воздух, двигаясь под водой на перископной глубине. «Растущая угроза с воздуха для подлодок подсказала мне эту идею, — сказал он Дёницу, — которая, конечно, не нова...». Результатом развития этой концепции стала позже «Шнорхель» («Храпун»).

 В мае, когда стало очевидно, что реальной причиной кризиса в подводной войне является новое детекторное оборудование противника, Дёниц сконцентрировал усилия всех ученых морского ведомства на поисках «противоядия», освободив отдел экспериментальных коммуникаций от всех производственных задач и расширив зону поиска решения, представив проблему «избранному кругу ученых-исследователей, физиков и представителей промышленности».

 Между тем он разрабатывал совершенно новую программу строительства для всего флота, чтобы поправить катастрофическое положение, доставшееся ему от Редера, который был неспособен обеспечить в достаточном количестве сталью и судовыми рабочими ни один из своих проектов. Подводные лодки, конечно, были сердцем этой программы, и так как их индивидуальный «потенциал» сильно упал, а потери умножились, то и число новых лодок было спланировано гораздо большим. Теперь их должны были выпускать по 40 штук в месяц, то есть вдвое больше против того, чего Редеру удалось добиться в 1942 году.

 В силу того что план был рассчитан на пять лет, по его завершении на вооружении должно было состоять 2400 лодок! Эта программа на самом деле была расширенной версией «альтернативного» плана флота, который он предложил Редеру в 1939 году, увеличенного ради перехода на новый масштаб торговой войны и предназначенного в целом для оборонительной функции флота. Она была весьма далека от плана «Зет» и последующих послевоенных программ «сбалансированного флота», о которых мечтали люди Редера в эйфории 1940 года. Своей сфокусированностью на одной стратегии эта программа продолжала традицию изначального «плана Тирпица», хотя и с противоположного конца: в ней не было ничего крупнее эсминцев, да и тех весьма немного.

 Самое интересное в ней, вероятно, то, что она отражала собственные силу и слабость Дёница. Она была позитивной и практичной благодаря интересу к малым судам, которые можно построить быстро и дешево, и направлена на ясно определенную цель, однако она упускала из виду внешние силы, в данном случае уже продемонстрированную способность противника концентрировать в одно целое флот, авиацию и технологическое преимущество для создания эффективной обороны против подводных лодок.

 Также имели значение способность вооружиться и резерв людской силы Германии, так как план, самый крупный из всех, когда-либо всерьез разработанных немецким флотом, требовал превышения квоты на сталь на 50 000 тонн в месяц и не менее щедрого людского потока рабочих на верфях и экипажей. А это было не менее фантастично, чем попытки поправить отчаянную нехватку ресурсов в пехоте и авиации.

 Существенно, что этот вопрос был поднят на совещании глав всех отделов строительства и вооружения, которое возглавил сам Дёниц 24 мая, в тот самый день, когда он был вынужден вывести свои лодки из Северной Атлантики.

 Не было бы лучше, раз превосходство противника в воздухе породило «нынешний кризис», пожертвовать частью программы морского строительства в пользу строительства самолетов-истребителей? Но флот не собирался всерьез обсуждать этот вопрос, ведь для этого требовалась хоть какая-то координация в верхах рейха, которой так катастрофически не хватало.

 Ответ Дёница был вполне предсказуем: подобная жертва приведет либо к сокращению программы по подводным лодкам, «что не обсуждается», либо к сокращению программы по легким кораблям, а это означало, что в какой-то момент флот может оказаться неспособным справиться со своими задачами по эскортированию и защите. Однако он отложил решение этого вопроса до дальнейшего изучения...

 Учитывая его абсолютную преданность подводному оружию как единственному наступательному средству, которое осталось у Германии, и его привычку принимать решения, основываясь на своих целях и безо всякого внимания к возможным трудностям, в исходе «изучения» вряд ли можно было усомниться.

 Он встретился со Шпеером через несколько дней, и тот поддержал его, а в конце месяца он отправился к Гитлеру в «Бергхоф», намереваясь получить от него разрешение на программу в полном виде.

 Это была примечательная встреча: Дёниц, который принес исключительно вести о неудачах последнего времени, пребывал в своей обычной уверенности и потребовал невероятного; Гитлер, который всего три недели назад рассказывал гауляйтерам, какие большие надежды он возлагает на подводный флот, принял и то и другое без малейшего упрека, он целиком согласился со всем, что Дёниц ему рассказал, и разрешил ему начать выполнять свою гигантскую программу без каких-либо отлагательств, если не считать консультации со Шпеером и главами двух других родов войск.

 То была яркая иллюстрация его веры в Дёница и его готовности принять любое оптимистически окрашенное мнение. Этакая миниатюрная картинка того, как обманчивость системы фюрерства питала саму себя и как природно-позитивный настрой Дёница помогал ему достичь своих целей и стать одной из лучших подпорок для беспокоящегося фюрера.

 Великим талантом Дёница, который коренился в его бесконечной способности самообманываться ради своих собственных целей, было представлять простые и фактические доклады, в которых на первый взгляд ничего не скрывалось, а затем делать из этого профессионального укрытия безукоризненно оптимистичные выводы. Эта техника с очевидностью проявилась и во время беседы 31 мая. Он начал с объективного признания провала подводной кампании, роста ВВС противника и — «определяющего фактора» — нового локационного устройства, которое привело к потере 36 или даже 37 лодок за месяц.

 «Эти потери слишком высоки. Мы должны теперь законсервировать наши силы, иначе мы станем делать за противника его дело».

 Следовательно, продолжал он, мы должны вывести лодки из Северной Атлантики в зону к западу от Азорских островов, где надеемся поохотиться на караваны, направляющиеся к Гибралтару; когда появятся новые подлодки, он пошлет их в более отдаленные области в надежде, что самолеты там «не будут в той же степени оборудованы локационными устройствами». Однако, учитывая, что к июлю у подлодок будет новое «защитное оружие», он намерен продолжать нападения в Северной Атлантике в периоды новолуния. Этим подразумевалось, что речь идет не о поражении, а о кризисе, который вынуждает временно поменять тактику. Существенно, что он представил статистический анализ только того, где и как подлодки были потеряны — настолько, насколько уверенно можно было об этом говорить, — а не сколько нужно уничтожать по тоннажу кораблей противника, или сколько он ожидает, что их будет уничтожено, и не сколько для этого нужно подлодок...

 Дёниц продолжил, перечислив оружие, которое ему понадобится, чтобы возобновить полномасштабную атаку в Северной Атлантике. Сперва приемник, способный улавливать излучение локационного устройства противника и давать предупреждение об опасности; до тех пор он приказал подлодкам действовать по ночам на одном электродвигателе так, чтобы без шума дизеля дозорные смогли бы услышать приближающийся самолет. Он не указал этого, но это означало сокращение скорости до такой, что ночная атака с поверхности «в период новолуния» делалась практически невозможной.

 Между тем полным ходом шли работы по подавлению или рассеиванию волн локационного устройства противника. Эксперименты уже показали, что возможно сократить отражение волн рубкой на 30%, что, как он заявил, на треть уменьшит расстояние, с которого можно засечь подводную лодку.

 В добавление к этому рубки будут перестроены и оснащены четырехствольными пулеметами для использования против самолетов, а к октябрю на них будут и акустические торпеды против конвоев. Однако это оружие не будет эффективным против судна, идущего на скорости больше 12 узлов, поэтому сейчас все усилия предпринимаются для того, чтобы акустическая торпеда «Заункёниг», эффективная против кораблей, идущих на 18 узлах, тоже появилась до осени на вооружении.

 «Я буду обсуждать это с министром Шпеером, — продолжал он и попросил у Гитлера поддержки, — так как я считаю абсолютно необходимым, чтобы подлодки были оснащены торпедами против эсминцев до того, как начнется благоприятная для кампании зимняя погода».

 И снова он не стал объяснять, как в эпоху радаров долгие зимние ночи могут оставаться «благоприятными». А Гитлер и не спросил, он просто согласился, что должно быть сделано все, что возможно.

 В этом пункте, согласно отчету о беседе Вольфганга Франка, Дёниц поглядел в свои записи. Самого Франка там не было, а присутствовали лишь шеф ОКВ Кейтель, морской адъютант фюрера фон Путткамер и два других штабных офицера, а также официальные стенографистки, тем не менее, похоже, что эта пауза имела место, так как потом Дёниц принялся за обвинения, сначала осторожные: по его мнению, поддержка подлодок люфтваффе была недостаточной, и необходимо, чтобы «Мессершмиты-410» были переведены в Бискайский залив и расстреливали там патрули противника. Но, когда Гитлер попытался откреститься от ошибок в производстве самолетов, Дёниц копнул глубже: по его мнению, подходящие для войны на море самолеты должны быть построены самое позднее к тому времени, когда начнется программа строительства крупных подлодок.

 Гитлер, который с самого начала был полностью ответствен за то, что Геринг не позволял Редеру организовать морскую авиацию, которую тот хотел, и на это согласился.

 «Нет сомнений, — продолжал Дёниц, — что подлодки потопили бы много больше кораблей в прошлом году, если бы у нас была морская авиация».

 Гитлер согласился.

 «Даже теперь не поздно дать флоту авиацию».

 И снова Гитлер согласился.

 Дёниц погрузился в объяснение схемы устройства школы для морских летчиков в Гдыне, в прямом взаимодействии с флотилиями учебных караванов и школой подводников, так, чтобы они узнали, как поддерживать контакт с караванами, как управлять движением и, кроме того, как говорить на том же языке, что и подводники; Гитлер и здесь был целиком с ним согласен. Затем, согласно Франку, он внезапно вскочил и стал прохаживаться, заложив руки за спину. Вероятно, это было для него чересчур. Его мучила тревога, не сдадутся ли итальянцы союзникам — со всеми опасностями, которые это принесет Германии с ее континентальным положением и зависимостью от румынских нефтяных скважин. Между тем люфтваффе было неспособно остановить массовые налеты противника, разоряющие его промышленные города, а теперь и его глава флота хочет независимую авиацию, с новым дизайном самолетов и еще большим числом юношей, которые так нужны в России и Италии!

 Если он теперь и прохаживался, то это было не столь высокомерно, как в 1940 году; он подволакивал левую ногу, а левая рука неконтролируемо дрожала в его правой руке за спиной, его выпученные глаза и припухшие щеки говорили о крайне нездоровой жизни, которую он вел, как позже осознал Шпеер, «в условиях, напоминающих те, в которых существует заключенный, практически не видя солнечного света, без глотка свежего воздуха, в замкнутом помещении своих штабных бункеров». Его темные волосы поредели и поседели. Те, кто видел его лишь изредка, были потрясены, как внезапно он начал стареть.

 Дёниц, подтянутый и стройный, как всегда, перешел к перспективам подводной войны в будущем. Он напомнил «потенциал» 1940 года — 1000 тонн, потопленных каждой лодкой каждый день, и «потенциал» конца 1942 года — 200 тонн, но не стал давать цифру для настоящего, а просто сказал, что невозможно предсказать, до какой степени эффективными станут подлодки снова.

 «Тем не менее я придерживаюсь мнения, что подводная война должна проводиться и дальше, даже если цель достижения больших побед теперь стала невозможной, потому что подлодки продолжают связывать чрезвычайно большие силы противника на море. Джеллико в своей книге описал те силы, которые связывали подлодки в Первой мировой войне...».

 «Речь не идет о том, чтобы отказаться от подводной войны, — перебил его Гитлер. — Атлантика — это мой передний край обороны на западе, и даже если я буду вынужден вести там оборонительные бои, это лучше, нежели защищаться на суше в Европе. Силы противника, связанные подлодками, столь велики, что, даже если подлодки не принесут больших побед, я не смогу от них отказаться».

 Тут Дёниц и воспользовался возможностью рассказать о своей программе строительства! У него был с собой в напечатанном виде приказ, предварительно согласованный со Шпеером, в котором давалась цифра выпуска в 30 лодок ежемесячно, и, сказав, что, по его мнению, они должны стремиться к тому, чтобы цифра была 40, он подал приказ на подпись Гитлеру. Тот послушно зачеркнул 30, вписал 40 и подписал.

 Так, мимоходом, даже без анализа реальных ресурсов для подводной кампании или обсуждения других вариантов, которые могут иметься в наличии, гигантские ресурсы Германии были отданы практически устарелому роду войск.

 Через три дня Дёниц снова обратился к главам своих отделов. Начал он с того, что заявил: континентальная Европа, «которая обеспечивает нас едой и сырьем, должна быть защищена от внешних атак и, я уверен, будет защищена!» Это было значительное изменение его отношения к проблемам, произошедшее за четыре месяца, с тех пор, как он возглавил флот.

 Он винил в настоящем кризисе неспособность люфтваффе поддержать подводный флот и «тактическое преимущество» противника, его локационное устройство; однако нет никаких сомнений в том, что «в смене военной фортуны с нападения на оборону» они вскоре вновь займут верховенство. Они должны отбросить старые идеи о попытках действовать экономно, насколько это возможно, и работать в большем масштабе для того, чтобы разработать новое оружие. Затем возобновится и «война тоннажа». Очевидно, однако, что он сам больше не верил в то, что в этой войне можно победить; он повторил аргументы о связывании гигантских ресурсов противника и удерживании войны подальше от Европы.

 Впоследствии он развил эту идею в меморандуме и на обсуждении с командирами баз и своим штабом 8 июня подчеркнул, что, так как нет никакой возможности того, что Восточная кампания принесет победу, центр тяжести производства вооружения должен быть перенесен на флот, который один сможет повлиять на исход войны, нанося удары по морским коммуникациям союзников. Таким же образом и центр тяжести воздушной стратегии должен быть перенесен на «войну тоннажа».

 К этому времени были разработаны подробные оценки необходимой людской силы для выполнения программы, и на следующей неделе Дёниц представил их Гитлеру — примерно 350 000 человек сверх 103 000 уже работавших на флот в наступающем году и 141 800 человек на верфях. Согласно его собственному, возможно, хвастливому рассказу о встрече с фюрером своему штабу на следующий день, его требование произвело эффект разорвавшейся бомбы в ставке Гитлера.

 «У меня нет столько людей, — сказал Гитлер. — Необходимо увеличить число людей в зенитных батареях и на ночных истребителях для защиты немецких городов, необходимо усилить Восточный фронт — армии нужны дивизии для зашиты Европы».

 Дёниц напомнил ему, что если закончить подводную войну, то вся материальная мощь противника обрушится на Европу и что прибрежные маршруты поставок, обеспечивающие жизненно важные материалы, окажутся под угрозой, и он продолжал настаивать, указывая на то, что расширяющийся подводный флот необходимо обеспечить людьми... перевести офицеров из армии и ВВС... повысить число кандидатов в морские офицеры... его долг — указать на последствия столь малого набора матросов... до тех пор, пока Гитлер не сказал, что о прекращении подводной войны речь не идет и что он представит список необходимого числа матросов, когда они понадобятся.

 Затем Дёниц перешел к вопросу о рабочих на верфях и вырвал еще одно признание у Гитлера: об отзыве людей с верфей речь не идет.

 И снова у Дёница были все основания радоваться своему влиянию на Гитлера; он хорошо провел перераспределение ресурсов в пользу флота, а вместе с этим и повысил свое положение в ряду высших советников рейха. Но по-настояшему эффект был меньше, чем это тогда казалось. И так было в особенности из-за новой воздушной стратегии и морской авиации, которую он потребовал; причиной этого было то, что, несмотря на «ссоры» с Герингом, о которых он много пишет в своих мемуарах, он никогда не осмеливался на открытую пробу сил против него и не пытался стравить его с Гитлером. Хансен-Ноотаар вспоминал, что «особые отношения с Гитлером» Геринга всегда стояли первыми в повестке Дёница, когда он приходил к фюреру, но он всегда выходил от него, так и не затронув вопроса. «Я не могу, — говаривал он, — в конце концов, это не мое дело — вмешиваться в длительные отношения доверия между Гитлером и Герингом. И я поэтому уклоняюсь».

 Что же до его собственных отношений с толстым и безвкусным рейхсмаршалом, то они сложились более удачно, чем у Редера, но это была не та радикальная перемена, которая была нужна, и кризис самого люфтваффе, равно как и постоянное вмешательство Гитлера, мешал взаимодействию с авиацией в том масштабе, который мог принести ощутимые результаты.

 Гитлер не был готов сам форсировать события. Дёниц не подал прошения об отставке, вместо этого он пытался получить по отдельности особые самолеты для особых целей и использовал их в локальном взаимодействии с морскими силами, сохраняя при этом, насколько было возможно, хорошие отношения с «жирдяем».

 Хансен-Ноотаар вспоминает одно столкновение между ними, которое закончилось тем, что Геринг отколол от своей изысканной формы бриллиантовый орден летчика и подал его Дёницу, который, к восторгу офицеров, которые за этим наблюдали, отколол свой орден подводника от своей военной синей куртки, но не протянул его Герингу. Это был типичный для него находчивый и уместный ответ. Фон Путткамер дает более короткую версию этого происшествия в своих мемуарах, намекая на то, что с этих пор Дёницу стало удаваться поладить с Герингом.

 Остается только недоумевать относительно этого эпизода. В чем здесь причина — сила личности Геринга и его ум, или аура власти и давнего устойчивого положения в иерархии наци, или, может быть, его верность фюреру заставили Дёница ответить именно так, юмористически и дружелюбно, и вообще ладить с рейхсмаршалом на людях, в то время как в личных беседах с доверенными людьми он считал его виновником национальной катастрофы?

 Когда они были с Хансеном-Ноотааром наедине, то называли Геринга «могильщиком рейха».

 Тем временем Дёниц с разрешением Гитлера на пятилетний план морского строительства в кармане безжалостно пробивал свои дела в министерстве Шпеера, не обращая внимания на противодействие всех своих служб. Он аргументировал это тем, что они вступают в экономическую войну с морскими державами, следовательно, войну долговременную, и сложности с получением необходимого объема сырья и трудовых ресурсов, перед которыми отступил Редер, будут только расти. Он действительно говорил главам своих служб 5 июля, что новая программа осуществима только с министром Шпеером: «Без него значит — против него».

 Точно так же ему пришлось сражаться за новые методы строительства подлодок. Его надежды заключались теперь, по большей части, в новых типах лодок, известных как «электролодки». Они были предложены в начале года как альтернатива большим лодкам Вальтера; они должны были развивать большую скорость под водой благодаря комбинированию обтекаемой формы, разработанной Вальтером, и батарей со значительно повысившейся мощностью в глубине корпуса. Было предложено два класса, 1600-тонный тип 21 для Атлантики и меньший тип 23 для прибрежных вод. Атлантический тип, в котором он был более всего заинтересован, был запланирован на скорость под водой в 18 узлов в течение полутора часов или 12—14 узлов в течение десяти часов.

 Это была не столь хорошая лодка, как та, что предлагал Вальтер, но в отличие от схемы Вальтера у нее батареи можно было перезаряжать, и, используя «Шнорхель», перезаряжать даже под водой. Ее основным преимуществом в настоящих условиях было то, что она не требовала новых технологий и, следовательно, могла быть сразу запущена в производство.

 По крайней мере, Дёниц и Шпеер на это надеялись.

 Отдел морского строительства ожидал первоначально построить два прототипа обычным способом. Технический директор Шпеера, тем не менее, выступил с предложением, основанным на американском методе преодоления проблем с тоннажем за счет изготовления готовых секций на заводах, которые потом перевозились бы на верфи и сплавлялись там вместе. Такой внезапный разрыв с традиционными методами нес серьезный риск и требовал более квалифицированного труда и вложений в новые заводы при верфях; однако в случае успеха он обещал сократить вдвое время строительства и, что более важно, распределяя фазы работы по разным местам, сокращал период между началом и окончанием. Это также означало, что значительный объем производства мог делаться на заводах вдали от побережья и бомбардировщиков противника.

 Без сомнения, именно перспектива быстро получить новые лодки и вернуться к наступательной стратегии в битве за Атлантику заставила Дёница проголосовать за новый метод. Учитывая его характер и обстоятельства, никакого другого выбора и не было.

 «Мы их достанем! — говорил он Хансену-Ноотаару, имея в виду англичан. — Мы их достанем, в конце концов! Но сперва мы должны сделать новые лодки!»

 Его чувства, судя по всему, коренились как в воспоминаниях о «голодной блокаде» времен Первой мировой, так и в оценке настоящей ситуации. «Он не мог забыть об этой «голодной блокаде», — вспоминал Хансен-Ноотаар, — он говорил мне снова и снова, что хочет исправить то, что сделала Англия в Первую мировую. Он хотел заморить голодом англичан не только физически, но и в том, что касалось оружия и стратегического сырья».

 С ответом на вопрос, ненавидел ли Дёниц англичан, Хансен-Ноотаар колебался: «Я не могу безусловно это отвергнуть», а в другой раз он сказал: «Когда он сам (Дёниц) приходил в бешенство, то говорил: “Мужчина должен уметь ненавидеть”».

 Эта фраза была в ходу в окружении Гитлера. Муссолини сказал нечто очень похожее в Риме. Ненависть была оружием и из арсенала Геббельса, как и в арсенале противников Германии: ненависть Черчилля к нацистам широко известна. Злополучные массовые бомбежки союзниками гражданского населения под прикрытием эвфемизма «военные цели» и признание, которое сделали Рузвельт и Черчилль в Касабланке в январе того же года, что целью войны союзников было сокрушить врага, предоставляя ему еще больше материала для «пропаганды ненависти».

 Ненависть была разлита в воздухе; нет никаких сомнений в том, что человек с крайним темпераментом, как Дёниц, который порой «приходил в бешенство», был сонастроен с этой пропагандой; и ведь отчеты о допросах предыдущего года о «фанатичных нацистах, которые ненавидят Англию» дают право предположить, что в этом ничего нового для него не было.

 5 июля человек Шпеера, которого выбрали возглавить программу, показал Дёницу планы посекционного строительства лодок типа 21; он явно согласился на это к тому моменту, несмотря на продолжающееся противодействие его собственного конструкторского отдела, потому что воскликнул: «С этим мы начнем новую жизнь!»

 Через три дня он рассказывал об «удачном» дизайне «электрической» подлодки Гитлеру в «Вольфшанце»; она якобы предоставит совершенно новые возможности в подводной войне, позволив быстро приближаться к караванам и производить отходные маневры под водой, не всплывая на поверхность.

 «Это сделает неэффективными все прежние контрмеры врага, так как вся система конвоев основана на низкой скорости субмарин под водой...».

 Далее он сделал столь же оптимистические доклады о других разработках; к концу июля он ожидал получить эффективный прибор оповещения о радарах, и профессор Краух из И. Г. Фарбен сказал ему, что убежден: вскоре он сможет предложить материал, который будет на 100% поглотать излучение радара; «это практически сведет локацию радаром на нет!».

 До возобновления сражений с караванами он использовал подлодки как миноносцы, так чтобы выигрыш противника в тоннаже держался на самом низком уровне.

 Вскоре он обратился к другой проблеме: согласно последнему докладу, на новых подлодках, которые произведет министр Шпеер, некому будет плавать. Ему было нужно 262 тысячи моряков к осени 1944 года, и «действительно молодых людей».

 Гитлер начал увиливать, и, хотя Дёниц настаивал на своих требованиях, на этот раз ему не удалось получить обещания. Наконец, Гитлер предложил, что он изучит возможность набрать моряков в оккупированных странах, как это прекрасно удалось в случае СС. Дёниц согласился, что это может стать хорошим выходом из ситуации, и заявил, что обратится по этому вопросу к рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру.

 Прежде чем уйти, Дёниц вернулся к теме электрической подлодки и снова подчеркнул необходимость строить ее с самой большой скоростью. Гитлер с этим согласился и, когда Шпеер вошел в комнату, словно нарочно повернулся к нему и сказал: «Самое важное — это строительство новой подлодки».

 «В этом нет никаких сомнений, — согласился Шпеер, — мы уже дали указания, что заказы для новой лодки должны исполняться прежде всего».

 Постоянно поторапливая строительство и исполнение других проектов, Дёниц не забывал и о своем долге лично вдохновлять подводников. Хотя он больше не мог встречаться со всеми возвратившимися капитанами, он продолжал беседовать со столь многими из них, сколь это было возможно, особенно с теми, которые могли рассказать об особом происшествии или победе. По словам Хансена-Ноотаара, такой его отеческий подход к людям был основой морального духа, который сохранялся весь этот тяжелый период оборонительных действий. Он настаивал на том, чтобы капитаны «не скрывали ни своих критических замечаний, ни проблем, наоборот, он требовал, чтобы они рассказали ему, где именно “жмет ботинок”».

 Этот подход объяснялся искренней заботой. Он всегда расстраивался, получая рапорты о потерях, вспоминал Хансен-Ноотаар; за жесткой наружностью скрывалось сердце, которое оплакивало людей, которых он посылал на смерть.

 Может показаться сложным согласовать это с его леденящими кровь требованиями к Гитлеру дать ему еще многие тысячи людей в качестве неопробованного оружия — «и действительно молодых людей», — но это станет проще, если вспомнить, как он оплакивал тех, кто утонул на UB-68 в 1918 году. Без сомнения, он был способен действовать на разных уровнях.

 Конечно, в мемуарах Хансена-Ноотаара встречаются красноречивые указания на то, что, будучи гросс-адмиралом, он оставался по-прежнему неуверенным в себе человеком. Например, он часто показывал свои морские картины, которые собрал во Франции, молодым офицерам, которые из-за отсутствия должной подготовки были совершенно не готовы к тому, что им предстоит, и побаивались этого. На это указывают и его частые рассказы своему штабу о своих отношениях с фюрером, и комментарии относительно «верности» курса, которым он шел теперь, что попадались в журнале штаба с той же частотой, что и в его вахтенном журнале подводника.

 И особенно показательна его фраза, сказанная после ухода одного офицера, которого Хансен-Ноотаар назвал очень умным человеком.

 «Милый Хансен, — перебил его Дёниц, — у меня достаточно умных людей. Нам недостает выносливых».

 Значимость этой фразы в том, что она — из коллекции идей фюрера. Всю свою взрослую жизнь Гитлер высказывал абсолютное презрение к образованным людям, «перекормленным знаниями», но не знающими реальной жизни; это был один из постоянных мотивов его монологов, особенно в плохие времена. После капитуляции Паулюса под Сталинградом, например, его обвинения содержали такую фразу: «В Германии делали слишком сильный акцент на тренировке интеллекта, но не на тренировке характера».

 Учитывая то, что Дёниц повторял почти слово в слово и другие идеи из коронной коллекции Гитлера, особенно о еврейском «вирусе», как будет видно в дальнейшем, замечание, о котором вспомнил Хансен-Ноотаар, является еше одним свидетельством его некритичности в признании гениальности Гитлера. Тот, кто заглянет в глубь этого ума, например, прочитав записи его застольных бесед, поразится, как эти второсортные, обычно даже глупые высказывания могли быть кем-то приняты за признаки гениальности, и поразится бедности собственного ума Дёница после его обучения в Йене и Веймаре. Но вовсе не удивится его действиям, когда вспомнит, как бешено нацистский рейх сражался за самосохранение против напора снаружи и недовольства внутри себя самого...

 Потому что была и другая Германия. Она была маленькой и практически беспомощной. Ведь почти все мужчины того возраста, в котором можно эффективно сопротивляться, находились на фронте, или в концентрационных лагерях, или были членами партии. Почти все женщины были целиком заняты на военных предприятиях или в приходящем в упадок домашнем хозяйстве, так что сил ни на что иное у них не оставалось, однако было ядро отважных мужчин, которые почти все состояли под надзором агентов Гиммлера и которые старались сохранить те ценности, которые Геббельс для остальных уже уничтожил. Один из лидеров такого кружка избранных, Гельмут фон Мольтке, писал: «Нужно снова пробудить личность к осознанию своей внутренней связи с теми ценностями, которые не от мира сего... “Да” снова должно стать “да”, а “нет” — “нет”. Добро должно снова стать абсолютным, как и зло».

 9 июля пришли вести о том, что силы союзников двинулись на захват Сицилии. И снова они застигли Гитлера врасплох. Дёниц приказал немецким торпедоносцам вступить в действие и стал нажимать на Риккарди, требуя ввести и итальянский флот, отведенный как раз для этой цели. Риккарди отказался выставить свои тяжелые корабли против превосходящих сил противника, и тогда союзники высадились и оккупировали большую часть Сицилии практически без какого-либо сопротивления.

 Дёниц повторил свой тунисский спектакль, буквально завалив итальянское Адмиралтейство личными просьбами, рекомендациями и оперативными советами, но все без толку. Когда итальянская флотилия все-таки вышла в море 15-го числа, ей не удалось обнаружить противника!

 К 17-му он пришел в отчаяние и предложил Гитлеру захватить итальянский флот. Гитлер усомнился, что из этого выйдет что-либо путное.

 При следующем кризисе роли поменялись; когда вечером 25-го пришло сообщение о том, что Муссолини подал в отставку и итальянское правительство возглавил маршал Пьетро Бадолио, тогда уже Гитлер потерял голову и призвал к такому радикальному решению, как окружение Рима немецкими парашютистам и разоружение итальянской армии и восстановление диктатуры, но Дёниц, который вылетел к нему на следующий день, посоветовал более скромные действия.

 Перемена в отношении Дёница, может быть, объясняется разведданными, которые он получил от своих людей в Риме — Руге и немецкого военного атташе Вернера Лёвиша. Руге отреагировал на предварительный приказ Гитлера разоружить итальянскую армию, послав ему срочный доклад о том, что такая мера поднимет против немцев все население и большую часть итальянской армии, что не принесет никаких выгод.

 Вот краткий отчет о совещании, на котором Дёниц показал Гитлеру это послание, в дневнике генерал-фельдмаршала Вольфрама фон Рихтгофена, который только что прилетел из Италии: «...Дёниц был сдержан и благоразумен. Все же остальные, включая Риббентропа, просто повторяли все, что бы ни говорил Гитлер». На самом деле Йодль и сам фон Рихтгофен сделали все, чтобы разубедить Гитлера, который был уверен, что Бадольо уже начал переговоры о капитуляции с союзниками. Наконец, победили благоразумные. Подготовка к разоружению итальянской армии все же шла, но к этой мере решили не прибегать до тех пор, пока Италия не подаст нового повода. Дёниц отдал приказ о необходимых мероприятиях по блокировке итальянского военного и торгового флотов при таком повороте событий; там, где будет невозможно их заблокировать, корабли следовало топить.

 Во время этого кризиса, который длился весь август, Дёниц был одним из самых близких советников и помощников Гитлера. Он проводил дни напролет в ставке фюрера, присутствовал на всех важнейших совещаниях и советах избранных из ближнего круга; он обедал и завтракал наедине с этим человеком, и лишь иногда там присутствовали также Геббельс и Риббентроп, а в другом случае были Гиммлер, Риббентроп, Йодль и Роммель.

 Отношение Роммеля к происходящему на этой стадии было таким же, как у него, — смесь трогательной веры в Гитлера и ненависти к итальянцам, которые, как он считал, виноваты в его собственном провале. Его дневниковые записи и записи Деница в журнале штаба показывают, что фюрер, при своем подорванном здоровье и мрачности, все еще не потерял силы убеждения: оба явно сражались за его похвалу: например, вот запись в штабном журнале от 31 августа, когда Дёниц попросил разрешения покинуть «Вольфшанце» и съездить в Берлин. «...Учитывая, что главнокомандующий флотом обещал вернуться в скором времени, фюрер неохотно, но согласился на его отъезд».

 В постоянных дискуссиях по итальянской проблеме он придерживался взвешенного подхода, но оставался фанатичным приверженцем необходимости удерживать плацдарм на Сицилии гак же как он собирался оборонять Тунис до последнего человека и продолжать подводную войну в Атлантике; его аргументы были во всех этих случаях одинаковы: «Мы связываем значительные силы на Сицилии, и если они освободятся, то будут использованы для высадки в другое место и нависнут над нами, как дамоклов меч. Поэтому лучше будет, если мы предотвратим новые операции, сковав силы противника на Сицилии».

 Более интересной, нежели его стратегические суждения, была его политическая эволюция, так как именно в этот период, в августе, когда он ожидал, что Италия в любой момент отколется от союза Оси, Гитлер развивал идеи о неизбежном расколе коалиции союзников! Ссылаясь на примеры из истории, в особенности на то, что он почерпнул из войн Фридриха Великого, он указывал Дёницу на то, как часто в самые черные для нации дни неожиданный поворот направлял события в лучшую сторону. «В этом случае, — сказал он, — чем тяжелее война для нас, тем более расходятся взгляды союзников и тем явнее становятся различия между ними». Целью войны для Англии является не только поддержание равновесия сил в Европе; Россия настолько поднялась, что стала угрозой для всех. «Грядущий натиск с Востока может быть встречен только Европой, объединенной под главенством Германии. — И тут он внес новую поправку, тем самым возвращаясь к своим изначальным стратегическим концепциям. — И это будет также в интересах Англии».

 Дёниц согласился, что забота Англии о том, как бы удержать Россию подальше от Балкан и предотвратить ее выход в Средиземное море через Дарданеллы, делает ее прямой противницей целей России, и заключил: «Все зависит от того, насколько упрямо мы будем держаться. Сейчас у нас гораздо лучше с продовольствием, чем было в 1918 году. Вдобавок у нас есть великое преимущество в единстве германской нации, это наше самое ценное имущество, которое мы должны бережно сохранять». Он имел в виду национал-социализм, и это привело его к той теме, которая занимала его весь остаток войны: «Я верю, что среди немцев есть многочисленные группы людей, которым недостает твердости и которые легко склоняются к критике, не будучи способны улучшить сами себя или даже понять всю картину в целом».

 Говорил ли он здесь в общем смысле или обладал каким-то особым знанием о группах сопротивления, за которыми наблюдали агенты Гиммлера? Хансен-Ноотаар вспоминал, что Гиммлер очень упорно пытался установить отношения с Дёницем еше в 1943 году и слал ему бесконечные приглашения. Это было естественно в борьбе за власть при троне фюрера; Гиммлер явно пытался обскакать нового фаворита; заметив пылкий национал-социализм Дёница, он мог захотеть затесаться ему в доверие, рассказывая шокирующие истории о предательстве, раскрытом им в высших эшелонах власти.

 Но это только предположение. Хансен-Ноотаар характеризует взаимоотношения между ними как «хорошие или, лучше сказать, корректные», однако «корректность» была самой высшей степенью близости, которую кто-либо мог завоевать у этого сдержанного и хладнокровного фанатика.

 В отношении Дёница к Гитлеру нельзя сомневаться; в это время оно прекрасно проявилось в написанной от руки записке, которую он присоединил в журнале к своему отчету об августовской встрече:

 «Гигантская сила, которую излучает фюрер, его непоколебимая уверенность, его дальновидные суждения о ситуации в Италии показали еще яснее в эти дни, какими жалкими колбасками мы все являемся по сравнении с фюрером и как фрагментарны наши знания и наше видение вещей за пределами нашей ограниченной области. Любой, кто полагает, что может справиться лучше, чем фюрер, — просто дурак».

 Это многое говорит об умении Гитлера держать своих высших чиновников в отдельных ящичках; еще больше, вероятно, это говорит о его совершенной способности подыскивать себе людей, которые предоставят одному ему право на какие-либо критические и моральные суждения.

 Но здесь мы вступаем в запретную область, так как подобная реакция и все его последующее поведение вплоть до самоубийства Гитлера можно объяснить в терминах психиатрии как «навязчивая идея», то есть целеустремленное следование тому пути, против которого возражала рациональная часть его личности.

 Можно привести множество примеров и эпизодов из его жизни, которые целиком согласуются с хрестоматийными случаями «навязчивой идеи»; его детство прошло под властью сурового отца — может быть, слишком сурового? Его вхождение в состав имперского флота произошло в весьма суровых и грубых условиях, ведь весь кодекс поведения прусского рейха втиснул его в узкие рамки, которые, возможно, вовсе не соответствовали истинным склонностям его характера. Затем был травматический опыт его двадцати лет, ужасные события, сопровождающие гибель лодки, плен, о котором у него были столь горькие воспоминания и пятнадцать лет спустя, революция на флоте и крушение всего, во что его приучили верить, его собственные переживания во вторую фазу революции после путча Каппа и, наконец, его решение призвать своих капитанов убивать выживших людей с подбитых ими кораблей, то есть преступить все общепринятые кодексы поведения. Любое из этих переживаний могло серьезно повлиять и на менее впечатлительную личность, чем Дёниц, и вызвать патологические нарушения.

 Конечно, нет необходимости принимать это объяснение безоговорочно. Его привязанность к Гитлеру могла основываться на эмоциональной потребности в любви и одобрении со стороны всемогущего отца — роль, которую, возможно, ранее исполнял фон Лёвенфельд.

 Даже на житейском, неаналитическом уровне то, что Дёниц выказывал чрезвычайную преданность долгу и целеустремленность вкупе с тем, что Гитлер в это время разрабатывал цели для новой войны, уже может оказаться достаточным объяснением. Идея продолжения борьбы до тех пор, пока союз противников не распадется, давала ему оправдание и рациональное объяснение фанатичной преданности фюреру и войне, в которой все возможные материальные приобретения были уже потеряны. Его вера в чрезвычайные способности Гитлера в постижении исторической и политической реальностей, за рамками его собственного разумения, питали его решимость.

 Интересно, что глубоко пессимистичный отчет морского штаба о военной ситуации от 20 августа, чьей основной идеей было то, что Германия превратилась «из молота в наковальню», указывал на необходимость проявить большую терпимость к народам оккупированных стран, «чтобы гарантировать возможность их использования в военных целях и противодействовать пропаганде врага, которой мы ничто не можем противопоставить в странах противника». Это было нравственное измерение, которого Гитлеру недоставало в его историко-политическом анализе; а на практике он в нем и вовсе не нуждался. Когда люди на оккупированных территориях ощутили, что война оборачивается не в пользу Германии, а движения Сопротивления, поддерживаемые союзниками, расширили свои кампании по саботажу, то силы безопасности отреагировали с привычным варварством; тем временем навязчивое стремление вычистить «от еврейской бациллы» Европу вновь набрало силу.

 Ситуация была достаточно отчаянной и без этого отвратительного развлечения. Ко времени написания штабного меморандума Кессельринг уже вывел войска из Сицилии в континентальную Европу. Существенно, что это решение приняли, не проинформировав Дёница, который никогда не менял своего убеждения о сопротивлении до конца. На Востоке стало очевидно, что линию фронта не сдержать против летнего наступления русских; лишь вопросом времени стало, когда сражавшаяся на Украине группа армий «Юг» Эриха фон Манштейна будет вынуждена отступить.

 На море подлодки по-прежнему гибли в ужасающих количествах — 37 в июле, — в большинстве случаев даже не найдя себе цель для атаки. Естественно, боевой дух упал, особенно среди неопытных унтер-офицеров и матросов. Они видели капитанов, часто моложе их самих, которых взяли из надводного флота или даже из ВВС, прогнали через сокращенный курс подводника и дали провести минимум времени в качестве вахтенных офицеров или помощников капитана, прежде чем поручить им командование собственной лодкой. Неопытность во многих случаях становилась еще опаснее из-за желания отличиться; такие люди, известные как Draufganger («сорвиголовы») или Halsschmerzen («с болью в шее» — потому что высший орден отличия, Рыцарский крест, повязывался на шею), были кошмаром для старых подводников, которые массово пытались перейти к опытным капитанам, называемым Lebensversicherung («страховка жизни»). Но даже и эти не слишком защищали против нового превосходства союзников.

 Три таких капитана, которые были прикреплены к штабу подводного флота в Берлине, чтобы освежить штабную кровь и привнести недавний фронтовой опыт, были в августе посланы узнать, что происходит на флоте, — из них вернулся только один.

 Дёниц ездил на базу, чтобы прибавить свой авторитет в борьбе с падением морального духа, и в «отеческих» беседах с капитанами он объяснял, почему они должны оставаться в море, даже если им никогда не удастся потопить корабль: потому что одно их присутствие связывает два миллиона вражеских солдат на конвойных кораблях и на верфях.

 Один из капитанов, который выжил, написал после войны: «Больше не устраивали никаких вечеринок перед выходом в море; мы просто выпивали по бокалу шампанского в молчании и жали друг другу руки, пытаясь не глядеть друг другу в глаза. Мы были довольно твердыми, но все равно дрожали. Самоубийственная операция!»

 Между тем войска, пушки и самолеты практически беспрепятственно перевозились через Атлантику в Великобританию в ходе подготовки к высадке на континент. В то время как в своих оценках немецкая разведка еще сомневалась, хватит ли тех сил, что уже собраны для того, чтобы пересечь Ла-Манш еще до зимы, уже никто не сомневался в превосходстве противника в воздухе, которое теперь использовалось для массовых бомбардировок немецких городов. Эффект от них превышал все виденное до сих пор. Начавшиеся в ночь с 24 на 25 июля рейдом на Гамбург, эти бомбардировки создавали неконтролируемую огненную бурю, которая набирала силу циклона, опустошая огромные территории и оставляя после себя обугленные, искалеченные жертвы среди щебня и тысячи задохнувшихся или утонувших от взрывов резервуаров с водой в укрытиях и подвалах, под дымящимися руинами. Шпеер сравнивал эти сцены с последствиями крупного землетрясения.

 «Террор можно побороть только террором. — После каждого авиарейда Гитлер разражался повторяющимися монологами. — Мы сможем остановить это, только если достанем людей, которые за этим стоят...». Он дал разрешение Шпееру на массовое производство ракет, которые разрабатывались в Пенемюнде для использования в бомбардировках Лондона. Самолет-истребитель для защиты рейха был бы более выгодным использованием ресурсов.

 В начале августа и Берлин попал под бомбежку; Гитлер приказал эвакуировать всех женщин и детей. Дёниц тем временем совершил инспекционный объезд гамбургских верфей после авианалета и отчитался об этом перед Гитлером 19-го числа; он заявил, что, по его мнению, промышленность нельзя подвергать опасности бомбардировок; хотя он и предвидел, что в этом видится угроза боевому духу, ему снова удалось произвести на Гитлера нужное впечатление.

 «Несмотря на все желание работать, люди подавлены, они видят только множество неудач... Я считаю, что фюреру срочно необходимо обратиться к этим людям. Я верю, что это совершенно необходимо. Весь немецкий народ этого ждет».

 Далее Дёниц рассказал ему, как люди, с которыми он говорил в Гамбурге, спрашивали его, когда же Германия отомстит и когда будет улучшена система воздушного прикрытия. Но он им этого не сказал, рассудив, что эти сведения могут попасть в руки разведки противника.

 «Я верю, что мы можем сказать немецкому народу, что нужно положиться на терпение и силу духа, что немецкий народ не может всегда требовать ответов на то, когда и как положение улучшится, и что, если этого не произойдет, они имеют право сдаться. Тогда мы проявим себя такими, какими нас считают англичане, которые говорят, что они могут выдерживать авианалеты потому, что они сильнее, и что немцы ближе к итальянцам в этом смысле. Я верю, что мы можем вдохновить немцев, указав на гордость и честь, а не делая обещаний и не зароняя надежды, которые невозможно исполнить».

 Он все время говорит своим офицерам, что их долг в том, чтобы поднимать моральный дух в моряках.

 Гитлер внимательно выслушал все, что он сказал, и поблагодарил, но предложения не возымели успеха. Теперь вокруг него рушился мир реальности, и он отказывался выйти наружу из своего воображаемого мира, который он удерживал за счет устоявшихся развлечений в виде брифингов, совещаний и намеренно «уютных» чаепитий со своими друзьями-«нибелунгами» на массивной бетонной крыше его ставки посреди восточнопрусского леса, и не желал видеть разрушений вокруг.

 Между тем трагедия поразила семью брата Дёница Фридриха. Его дом находился в Берлине, дочерей он эвакуировал в Восточную Пруссию, но сам работал в столице — где неясно — и был дома на Лихтерфельде, когда в него попала зажигательная бомба во время налета в ночь с 23 на 24 августа. Он получил ожоги третьей степени и умер 25-го числа.

 Обнаружив, что его фамилия — Дёниц, власти проинформировали гросс-адмирала; сделали ли они это до того, как Фридрих умер, дав братьям возможность попрощаться, или он был в коме или уже мертв к тому времени, неизвестно. Можно понять, что он участвовал в похоронах 2 сентября и что жена Фридриха Эрна переехала жить в его дом в Далеме, а его три дочери проводили школьные каникулы с ним и Ингеборг весь остаток войны, принеся дыхание весны в его все более мрачнеющий мир.

 8 сентября 1943 года пришла весть о том, что итальянцы предали, как давно уже предвидел Гитлер, подписав мир с союзниками; тут же были задействованы планы, разработанные именно на этот случай, и серией молниеносных ходов Рим был окружен, итальянская армия разоружена, Муссолини выкраден и поставлен снова во главе государства.

 В результате еще до конца месяца центральная и северная Италия стали немецкой провинцией при марионеточном правительстве. Действия по захвату флота оказались не столь удачными, большая часть тяжелых кораблей ускользнула и перешла к союзникам, которые начали высадку в континентальной Италии за пять дней до того, как был опубликован мирный договор; большая часть легких судов и субмарин тоже ускользнула, хотя некоторые и удалось захватить в соответствии с планом.

 Хотя большая часть этих ходов была хорошо продумана и блестяще исполнена, они ничего не изменили в оборонительном положении рейха. На Востоке Манштейн отступал. Дёницу было приказано задействовать часть своих сил в Черном море для эвакуации войск и помощи в превращении Крыма в «крепость», которую следовало удерживать до последнего.

 К тому времени критическое отношение к войне распространилось уже и на флоте; сложно установить точные факты, но, судя по документам, оперативный штаб Дёница в Берлине уже не общался с ним с глазу на глаз, и недовольство расходилось через тех офицеров, чьи обязанности приводили их к столкновению с более широким кругом дел; среди них в юридическом отделе флота был Бертольдт, брат графа Клауса Шенка фон Штауффенберга, который недавно присоединился к заговору против Гитлера.

 Касались ли недовольство и критика лишь безнадежной стратегической ситуации, в которую Гитлер загнал Отечество, или позора, которым преступления национал-социалисты запятнали имя Германии, или же речь шла о фанатической преданности режиму самого Дёница и о его стратегии, непонятно. Однако очевидно, что он воспринимал это недовольство всерьез, так как 9 сентября выпустил «Декрет против критики и жалоб».

 Он начинается с напоминания о «потрясающих победах», которые были одержаны в начале войны и заложили фундамент для успешного ее завершения. Такие успехи были величайшими событиями в жизни любого солдата; моменты поражения и ожидания было вынести тяжелее, и именно такие моменты требуют всех сил и внутренней убежденности. Но эти силы подтачивают нытики, которые говорят «с осуждением и без почтения обо всем, и обычно о тех вещах, в которых ничего не понимают». Никто не может видеть больше, чем маленький сектор военных действий; и, следовательно, лишь «глупые, самодовольные и злобные люди» могут воображать себя достаточно компетентными, чтобы критиковать военные и политические меры, которых они не понимают.

 Он заканчивает так: «Нытики, открыто передающие свои жалкие ощущения своим товарищам и другим соотечественникам и тем самым ослабляющие их волю и уверенность как солдат, будут безжалостно судимы трибуналом за подрыв вооруженных сил. Фюрер заложил основу единства немецкого народа при помощи идеологии национал-социализма. Задача всех нас в этот период войны сохранить это ценное единство своей твердостью, терпением и постоянством в сражении, на работе и в молчании».

 Слово «молчание» не просто означало — «без жалоб»; ввиду всех историй о зверствах СС на Востоке, которые циркулировали по Германии на всех уровнях, и сведений об уничтожении миллионов евреев, которые распространяли Би-би-си и другие запрещенные радиостанции, возможно, «молчание» имело более зловещий смысл.

 Именно об этом периоде после войны вспоминал бывший унтер-офицер U-333. Ссылаясь на особое отношение к подводникам и необычные условия, которые для них устраивали по возвращении «с фронта», он рассказал о возвращении своей лодки после плавания летом 1943 года. Морякам указали на деревянный сундук с наручными часами, из которых каждый мог выбрать себе те, которые ему понравятся. Все часы были уже пользованные, но все работали; некоторые были часами для слепых. «Тогда мы уже все знали. Это было слишком жутко. Никто не мог сказать, что он ничего не знает. В это время мы все понимали, откуда взялись эти часы».

 Невозможно представить себе, что такие сундуки пересылали из лагерей смерти на Востоке на базы подлодок в Бискайском заливе без того, чтобы Дёниц не договорился об этом с Гиммлером.

 Чтобы эта история не была отвергнута как выдумка, сфабрикованная через много лет после событий, можно привести документальное свидетельство того, что Дёниц посещал Tagung, или «Совещание», происходившее той осенью в Позене, когда Гиммлер впервые поведал избранной аудитории рейхсляйтеров и гауляйтеров о своем способе окончательного решения еврейского вопроса. Собрание было задумано для того, чтобы поднять дух приглашенных партийных боссов и проинформировать их в особенности о производстве вооружения. Борман и Гиммлер, который созвал собрание, выбрали для этого группу из высшего эшелона власти: кроме Дёница и Шпеера, участвовали еще пять начальников из его министерства вооружений и высший чиновник из министерства авиации, генерал-фельдмаршал Эрхард Мильх.

 Это была неприятная группа; Мильх, например, был одной из тех потерянных душ, которым приходилось преодолевать осознание того, что в его жилах течет еврейская кровь. Он счел необходимым получить от своего отца заверенное свидетельство, что он (Мильх-старший) всегда был импотентом и поэтому никак не мог зачать его, а от своей матери — что его отцом был не Мильх-старший, а некто другой, проверенный представитель нордической расы. Примечательно, что среди приглашенных ораторов не было ни одного представителя армии; это было собрание партии: позвали лишь тех, кто был предан партии и фюреру.

 Борман открыл заседание, после чего прозвучали речи Шпеера и его коллег из министерства вооружений. Затем они позавтракали и разошлись — по крайней мере, так звучит история в изложении Шпеера, но в силу того, что Гиммлер обратился к нему лично в ходе своей собственной речи, такое утверждение звучит неубедительно.

 Борман возобновил заседание в 3 часа, представив следующую группу из двух ораторов не из партийного круга, Мильха и Дёница. Мильх говорил в течение 65 минут, и после него Дёниц — 41 минуту; они закончили незадолго до 5 вечера. За ними последовал начальник штаба Верховного руководства СА Вильгельм Шеппман, а потом, в 5.30, слово взял рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер — его речь была самой длительной за весь день.

 Почему он выбрал именно эту встречу для того, чтобы открыть тайну программы уничтожения, неизвестно. Возможно, потому, что эта тайна уже стала предметом домыслов и черного юмора у большей части немецкого народа, особенно тех, кто как-либо контактировал с солдатами с Восточного фронта, ранеными или отпускниками, или тех, кто слушал Би-би-си. С другой стороны, им могло двигать сознательное или бессознательное желание поделиться своей ужасной ответственностью или взвалить ее на партию в целом как исполнительницу той задачи, для которой фюрер выбрал лично его. Можно также предположить, что он хотел предупредить как собравшихся, так и весь немецкий народ о неминуемых последствиях проигрыша в войне — перспективе, которая была ясна всем участникам собрания, и тем самым дать им еще один повод для безжалостных действий против пораженчества и неверности.

 В то же самое время пропаганда связала необходимость уничтожения евреев в оккупированной немцами Европе с актами возмездия евреев снаружи — они были названы «международным еврейством», — из Лондона, Вашингтона и Москвы, для уничтожения немецкой расы. Интересно заметить, что он имел в виду лично себя, когда перешел к теме еврейского возмездия.

 Каковы бы ни были его мотивы, вряд ли возможно, чтобы Дёниц, речь которого закончилась всего за полчаса до этого, покинул зал к тому времени, как начал говорить Гиммлер; это было бы очень невежливо по отношению к рейхсфюреру. Так что нет никаких причин полагать, что он не слышал все то, что Гиммлер сказал.

 А то, что сказал Гиммлер, было отражением и неизбежным конечным продуктом национал-социалистической идеологии, которая с самого начала выбрала себе евреев в главные враги; тени и полутона реального мира с его бесконечной сложностью ускользали от партийной пропаганды, оставляя лишь две четкие черно-белые фигуры, еврея и честного немца. А так как партия заменила собой Бога и христианскую мораль заменила на законы выживания, то не было никаких логических ограничений в действиях против кровного врага.

 Если Гитлер и Геббельс были блестящими ораторами, то Гиммлер был блестящим логиком, и именно логику — на самом деле логику сумасшедшего, так как ее предпосылки были основаны на восприятии того, кто не имел ни малейшего отношения к реальном миру, — он и принялся излагать. Все те, кто его слушал, стали - если не были раньше — целиком узаконенными пациентами сумасшедшего дома партии.

 «...Я хочу сказать в этом самом близком кругу о вопросе, который вы все, мои товарищи по партии, явно задавали сами себе и который, однако, стал самым тяжелым вопросом в моей жизни, — еврейском вопросе. Все вы, само собой разумеется, считаете, что в вашем доме больше не должно быть евреев. И все немцы — за редкими исключениями — также понимают, что мы больше не выдержим ни бомбежек, ни ноши четвертого, а может быть, и пятого и шестого года войны, если оставим эту гноящуюся язву на теле нашего народа. Предложение «евреи должны быть уничтожены», господа, очень легко сказать — тут всего несколько слов. Но для того, кто должен это выполнить, это самая тяжелая и трудная из всех задач...».

 Он говорил сухо, без эмоций, хотя позволил себе иронию, когда дошел до вопроса о «порядочном еврее»; исходя из числа людей в Германии, которые имеют «порядочных евреев» в своей крови, может показаться, что таких больше, чем всего еврейского населения. Но вскоре он вернулся к главной теме и попросил аудиторию никогда не говорить о том, что он им скажет.

 «Мы пришли к вопросу: как быть с женщинами и детьми? В этой связи я также нашел совершенно ясное решение. Это не значит, что я не считаю для себя оправданным уничтожение мужчин — так сказать, убийство или приказ об убийстве, если позволить вырасти мстителям, которые станут проблемой для наших детей и внуков, в виде нынешних детей. Должно быть принято тяжелое решение, чтобы заставить этот народ исчезнуть с лица земли. Организация исполнения этой миссии была самой трудной задачей, которая стояла перед нами. Она была выполнена без того — я верю, что могу это сказать, — чтобы духу или душе наших людей или нашего фюрера была нанесен какой-либо урон. Но эта опасность была близка. Между двумя возможностями — проявить излишнюю жестокость и стать бессердечным и не ценящим человеческую жизнь или проявить слабость и позволить себе потерять присутствие духа — страшно узкий путь, как между Сциллой и Харибдой».

 Он перешел к конфискации имущества евреев, делу, в котором тоже надо быть до конца последовательным; все должно перейти к министерству экономики рейха для блага немецкого народа в целом. С самого начала он установил смертную казнь для любого человека из СС, который возьмет для себя хоть одну марку. Далее он обещал, что еврейский вопрос в оккупированных странах также будет решен к концу года, после чего останутся в живых лишь те евреи, которые сбежали; после этого надо лишь «тщательно и разумно исследовать и решить вопрос полукровок или тех, кто женился на еврейках.

 И тогда я, может быть, покончу с еврейским вопросом. Теперь вы знаете все, и вы должны держать это в себе. Может быть, немного позже кто-то из вас будет способен определить, стоит ли нам говорить что-то еще немецкому народу. Я верю, что лучше будет, если мы — мы в целом, — сделавшие это ради нашего народа, возьмем ответственность на себя — ответственность за дело, а не только за идею — и унесем этот секрет с собой в могилу.

 А теперь я перехожу к проблеме пораженчества...».

 Реакции Дёница и Шпеера на проявление такой жуткой преданности народу со стороны рейхсфюрера мы уже не узнаем. Оба унесли секрет с собой в могилу. По словам одного из тех, кто присутствовал на этом собрании, Бальдура фон Шираха, после речи Гиммлера установилось тягостное молчание; затем Борман закрыл встречу, пригласив всех перекусить. «Мы молча сидели за столами, избегая взглядов друг друга».

 Согласно воспоминаниям Шпеера, гауляйтеры и рейхсляйтеры в тот вечер упились до невменяемости, и это зрелище было так ему отвратительно, что на следующий день он попросил Гитлера призвать их к умеренности.

 Какова бы ни была правда, кажется возможным, что это собрание подняло боевой дух Дёница, потому что на следующий день, 7 октября, приказ относительно спасательных кораблей, впервые выпущенный прошлой осенью, был повторен за подписью FdU, Эберхардта Годта, от имени BdU, то есть его самого.

 «Практически в каждом караване есть так называемые «спасательные корабли», особый корабль до 3000 тонн водоизмещения, задачей которого является спасать и принимать на борт тех, кто пострадал при атаке подлодки. На многих из таких кораблей базируются самолеты и большие моторные лодки, они хорошо вооружены и очень маневрены, так что капитаны часто описывают их как ловушки для подлодок. Уничтожение таких кораблей имеет большую ценность, так как этим достигается желательная цель уничтожения экипажей пароходов».

 Новая подводная война в Северной Атлантике началась почти за три недели до этого. Лодки вооружили акустическими торпедами «Заункёниг» — против эскорта и зенитками против самолетов. На них также был поставлен детекторный аппарат под названием «Хагенук» для обнаружения излучения радаров противника. Он был разработан по той причине, что прежний аппарат «Метокс» сам испускал лучи, которые выдавали положение подлодки. Об этом рассказал пленный английский летчик. Он поведал допрашивающим его офицерам, что британцы почти не используют радары при борьбе с подлодками, так как излучение «Метокса» можно обнаружить с расстояния 90 миль; самолеты просто идут на него, используя радары на короткое время, чтобы уточнить расстояние!

 Хотя возникали подозрения, что вся эта история может быть дезинформацией, капитанам в море был отдан приказ: «Метокс» не использовать. В то же время Дёниц пришел к выводу, которым поспешил поделиться с Гитлером, что «излучение» может объяснить все неразрешимые загадки, например исчезновения подлодок и то, как корабли противника обходят их позиции. Этот эпизод показывает, насколько отставали немецкие специалисты по радарной технике, и то, что командование подводным флотом вообще едва понимало принципы ее работы. Гитлер был счастлив согласиться с Дёницем, что именно «излучение» «Метокса» виновато во всех потерях!

 Когда в середине сентября лодки, ведомые приободренными командирами, вновь двинулись к северным трассам, B-Dienst сообщила о двух караванах, идущих на запад, ONS-18 и ON-202, и лодкам было приказано выстроиться в патрульные линии наперерез их маршруту. Приказы были расшифрованы в Блетчли-парк; группа поддержки и «Либерейторы» наземного базирования были посланы для усиления конвоя, и 19-го числа один из «Либерейторов» потопил U-341. Первый караван засекли в тот же день, и контакт был удержан. Две лодки сделали по одной неудачной попытке атаковать ночью, но настоящая битва началась лишь на следующую ночь, к тому времени, как в этой зоне появился второй, более быстрый караван. Лодкам было приказано сначала использовать акустические торпеды против конвоя, и им удалось настолько повредить один фрегат, что его отбуксировали домой; также им посчастливилось потопить два торговых судна. «Либерейторы» из Исландии прилетели на рассвете, и один из них использовал акустические торпеды, разработанные англичанами в то же время, что и у немцев, — они потопили вторую подлодку, а две другие повредили.

 Этим же вечером «стая» сравняла счет, потопив два конвойных корабля «Заункёнигами». Однако самая яростная битва разгорелась на четвертую ночь, когда был потоплен еще один конвойный корабль и четыре торговых, но с потерей еще одной подлодки. К следующему утру было обеспечено полное прикрытие с воздуха, так как караваны достигли Ньюфаундленда, и операция была свернута.

 Результатом этой четырехдневной битвы был один уничтоженный эсминец и два конвойных корабля меньших размеров, один серьезно поврежденный фрегат и шесть потопленных торговых судов, в сумме — 36 000 тонн. Правда, командование подводного флота получило уже цифру в 46 000 тонн. Дёниц пришел в восторг и, вдохновленный верой в то, что торпеды против эсминцев — решающее оружие и что четырехствольные пушки АА могут справиться с угрозой с воздуха, оповестил Гитлера об «успешном» начале новой кампании. Гитлер был в таком же восторге, сказав о «беспрецедентной важности подводной “войны тоннажа”, единственном луче света в темноте положения», и указал на то, что подводная война «должна быть увеличена всеми доступными средствами».

 Но луч света оказался недолговечным. Лодки, перегруппировавшись для перехвата каравана, шедшего на восток, потеряли его, и три из них были уничтожены авиацией с Исландии. Снова перегруппировавшись, они сумели лишь обнаружить конвой следующего каравана, и хотя «Заункёнигом» был потоплен один эсминец, еще три лодки погибли из-за ударов с воздуха. Дёниц, только что вернувшийся с совещания гауляйтеров, приказал образовать другую патрульную линию из свежих лодок, пришедших с баз, а также оставаться им на поверхности при виде авиации и сражаться при помощи пушек. Результаты были катастрофическими: в пятидневном сражении с двумя караванами, чьи собственные конвои были усилены группой поддержки и «Либерейторами» наземного базирования, ради уничтожения всего одного торгового судна погибли еще шесть подлодок. На этот раз урок был усвоен; в журнале командования подводного флота появилась запись: «Подлодка, вооруженная 2-сантиметровой зениткой, не может противостоять тяжелому бронированному бомбардировщику».

 Однако иллюзия от первого успеха с «Заункёнигами» еще сохранялась, и для встречи восточных караванов была образована новая группа «Зигфрид» — по ее названию можно понять, что этим занимался лично Дёниц. Лодкам было приказано двигаться под водой днем, чтобы не быть обнаруженными, и всплывать лишь по ночам; но караваны по-прежнему ухитрялись их избегать, и были потоплены еще три лодки.

 Пытаясь скрыть расположение патрульной линии, в конце октября группы были разбиты на три подгруппы, затем, 5 ноября, — на пять подгрупп, так чтобы одна лодка из каждой группы шла впереди в ожидаемом направлении появления каравана; и все-таки им ничего не попадалось. Наконец, на юго-востоке от Гренландии была устроена новая диспозиция несколькими группами всего по три лодки в каждой, с приказом оставаться под водой днем и всплывать и двигаться по ночам, чтобы смутить противника. И по-прежнему они ничего не могли найти, а сами попадались и оказывались уничтожены: в октябре 26 субмарин на всех театрах военных действий, в ноябре — 17.

 Между тем конвойные суда стали использовать шумные «приманки» на буксире, разработанные еще раньше как контрмера против оружия типа «Заункёнига»: они притягивали акустические торпеды, отвлекая их от самого корабля. Вдобавок специальные конвойные группы освоили новую тактику против лодок, идущих на большой глубине; по ней одно судно назначалось направляющим — оно фиксировало положение подлодки «Асдиком», а другое или другие суда группы медленно маневрировали, пока не оказывались прямо над лодкой; когда с направляющей поступала об этом информация, они сбрасывали глубинные бомбы на ничего не подозревающую субмарину, у которой даже не оставалось времени на то, чтобы совершить ускользающий маневр. Эта «ползучая» тактика оказалась столь убийственно эффективной, что ни один экипаж не выжил для того, чтобы оповестить о ней командование.

 Итак, во второй раз в этом году уровень потерь достиг критической пропорции, а компенсирующего успеха все не было. В середине ноября, спустя только два месяца после начала новой кампании, Дёниц отдал приказ о ее прекращении; он снова направил свои группы на юг, против гибралтарских караванов, оставив жизненно важные северные трассы без лодок.

 Обзор военных действий (Lagebetrachtung) от 10 ноября, который подготовил его штаб, был еще более пессимистичен, чем августовский, и он окончательно развел Дёница и его мыслящих подчиненных. Больше обзоров они не готовили; вся деятельность штаба свелась к тому, чтобы быть рупором его политики. Теперь флот отошел от реальности.

 Это совпало с переездом штаба командования флота на новую квартиру в сельской местности, в 30 километрах к северу от Берлина. Новая ставка получила название «Кораль». Это был комплекс бревенчатых бараков, окруженных изгородью, посреди сосновой поляны, по своей конструкции очень похожий на различные ставки Гитлера. Строительство началось еше в июле, но отъезд из Берлина был вынужденно ускорен тяжелыми бомбардировками в ночь на 22 ноября; комплекс командования флота на набережной Тирпица был опустошен пожаром, который вызвали зажигательные бомбы; командование в полном составе было временно переведено в Киль, в здание Северной группы.

 К концу месяца переезд в «Кораль» закончился, и Дёниц, который поселился с Ингеборг в одном из двух имевшихся каменных зданий (другим стал Центр командования), оставался там до самых последних этапов войны.

 Первые недели в «Корале» совпали с ошеломительным провалом флота, одним из тех, которые привели к окончательному признанию поражения тактики «волчьих стай».

 Отход к югу для атак на гибралтарские караваны в середине ноября принес не больше успеха, чем на севере, несмотря на то что удалось добиться взаимодействия с местной авиационной группой. Дёниц лично руководил первой операцией на юге — по крайней мере, это следует из названия сформированной группы,

 «Шиль», героя освободительной войны немцев против Наполеона, и по тому, что самые необычные послания по радио группа получала именно от главнокомандующего.

 Боевые действия начались 17 ноября, когда воздушная разведка донесла о караване из 60 торговых судов, замеченном в 400 милях от испанского побережья, двигавшемся на север при скорости семь узлов; лодки разбили на три патрульные линии перпендикулярно маршруту следования каравана, и на следующий день он столкнулся с южной линией; одну лодку протаранили и вынудили покинуть зону сражения, зато один из конвойных кораблей был подбит «Заункёнигом» и тоже ушел. Несмотря на мощь обороны, лодке под командованием Вернера Хенке удалось прицепиться и удерживать контакт, посылая рапорты о местоположении, и в 10.45 Дёниц послал приказ: «Группе Шиль. Всем к Хенке! Бейте их до смерти! Главнокомандующий».

 Между тем конвой был усилен; в Блетчли-парк прочли координаты лодок, и группа поддержки вместе с воздушным прикрытием были посланы к каравану, который с 19-го числа защищал уже двойной экран из 19 боевых кораблей и круглосуточный авиапатруль.

 Нет ничего удивительного в том, что побед у лодок больше не было, а в течение последующих двух ночных сражений, наоборот, две из них были уничтожены, и третья — на следующий день, когда операцию уже отменили. Торговые суда прошли дальше без какого-либо вреда для себя: единственным достижением 31 лодки было подбитие сторожевого корабля и двух самолетов в самый последний день.

 Теперь уже не было никаких сомнений в том, что акустические торпеды оказались не столь эффективными, как считали раньше, и что «стайные» операции больше не приносят успеха. Тем не менее, «групповую тактику» оставили лишь после того, как еще несколько групп было сформировано, несколько операций провалено и несколько лодок потеряно. До этого размер групп вновь был сокращен до трех — интересное возвращение к довоенным идеям Дёница. Но ни разу не случилось так, что караван, с которым столкнулась одна лодка, был бы потом встречен остальными двумя, так что продолжать такое деление не было смысла, и 7 января Дёниц был вынужден признать, что отныне его лодкам нужно вести патрулирование в одиночку, как это было записано в журнале: «Одна лодка теперь будет вынуждена атаковать целый караван и после того, как ее обнаружат, выдерживать в одиночку все контрмеры».

 Эта запись заканчивалась так: «Успешная массовая подводная кампания с имеющимися типами лодок и теми, которые планируются на будущее, возможна, только если лодки будут направляемы к караванам постоянной воздушной разведкой».

 Конечно, Дёниц никогда не стал бы винить в поражении самого себя. У него был традиционный козел отпущения — люфтваффе и его жирный начальник. В каком-то смысле это было справедливо: то, что ВВС не сумели сконцентрировать все свои усилия на войне в море, оказалось главным фактором провала «стайной тактики». Но ввиду огромного превосходства союзников в воздухе и необходимости в авиации на каждом фронте войны и над немецкими городами было бы слишком примитивно рассматривать неудачу Геринга как изолированное явление. Корень провала был в промышленном отставании Германии, которое лишь усилили система фюрерства и деспотичные решения самого Гитлера.

 Кроме того, не только люфтваффе вызвало неудачу «стай»; существовавшие подлодки по технологии были далеко позади союзнических...

 Дёниц это знал; как он сказал Гитлеру 16 декабря, время для атак с поверхности прошло, будущее за атаками из-под воды. Все его надежды теперь были направлены на «электрические» лодки и лодки Вальтера, серийное производство которых посекционно уже было начато на различных заводах в глубине континента. И все равно эти новые типы с их колоссальной скоростью под водой будут бесполезны, объяснял Дёниц, если они не смогут найти караван, и он потребовал срочного производства самолетов «Юнкерс-290» для будущей подводной войны.

 Он вернулся к этой теме три дня спустя в «Вольфшанце», на этот раз потребовав выпуска «Юнкерсов-290» для морской разведки на дальнем расстоянии. Он также указал на необходимость провести исследование высокочастотной детекции и сказал, что он и Шпеер представят доклад на эту тему, «в котором будет рекомендовано вывести большую область исследований из-под контроля рейхсмаршала», самого Геринга! Гитлер целиком с ним согласился.

 Очевидно, что Дёниц не был простым придворным, зачарованным фюрером. В том, что касалось морских дел, он использовал наступательную стратегию и почти всегда успешно, по крайней мере, получал обещания. Без сомнения, он был одним из главных советников Гитлера, а следовательно, и всего рейха; и, конечно же, флот от этого выиграл, но его преданность делу шла от сердца, а не от головы; его доклады были аккуратно составлены, чтобы сочетать одну неудачу с тремя или четырьмя обнадеживающими новостями, а если таковых не было, с оптимистическими взглядами, которые имелись всегда, так как он умел обманывать себя. Он продолжал обманывать и себя, и Гитлера именно из-за своей преданности фюреру и Отечеству, что было одно и то же в его глазах.

 Однако не стоит, говоря о его рапортах, видеть во всем сознательный обман — бессознательный обман и фанатическая преданность тоже играли свою роль. И конечно, и то и другое сыграло важную роль в этом же месяце, чуть позже, когда он послал линкор «Шарнхорст» на отчаянную авантюру в полярную ночь. Вероятно, на это решение повлиял тот договор, который он заключил с Гитлером, когда добился сохранения больших кораблей. Он подтвердил свое мнение и в конце апреля: после «пораженческих» оценок адмиралов в отношении шансов на успех на северном направлении он, Дёниц, сделает все, что возможно, чтобы сохранить флот для фюрера, но этот вопрос может решить лишь «храбрый прорыв, который увенчается победой».

 На самом деле группе «Север», ведомой «Тирпицем» и «Шарнхорстом», и так отводилась значительная роль в морском планировании союзников. Мощные силы союзников и их конвои держались на севере специально на предмет возможного прорыва, и полярные караваны в Россию прекратились, когда было решено, что необходимо уничтожить эти корабли; последняя попытка была в сентябре; мини-подлодка проникла во фьорд, где стоял на якоре «Тирпиц», и взорвала под ним заряды, в результате чего основной двигатель вышел из строя.

 Когда эта основная угроза была уничтожена, в ноябре Адмиралтейство возобновило поставки России арктическими караванами. каждый раз сопровождая их конвоями на близком расстоянии и организовывая прикрытие с воздуха на тот случай, если «Шарнхорст» все же вмешается.

 Пока за дело отвечали командующий боевой группой «Север» адмирал Оскар Кумметц и его непосредственный начальник в Киле адмирал Шнивинд, об этом никто и не думал. Помимо поврежденного «Тирпица», тяжелый крейсер «Лютцов» также был послан для ремонта еще с пятью эсминцами, и только «Шарнхорст» и другие пять эсминцев оставались в строю на севере.

 Однако основным препятствием был почти постоянный мрак северной зимы, то есть наихудшие условия для артиллерийской стрельбы немцев и лучшие для торпедных атак противника, если говорить о таких крупных кораблях, как «Шарнхорст». Кроме того, немецкие радары уступали британским, как доказали бои в прошлом декабре, прямым следствием которых было падение Редера. А так как считалось, что активность радаров выдает врагу местоположение, то немецким кораблям было приказано использовать их как можно реже, если предполагается, что противник поблизости. К этому добавлялась сложность, а практически и невозможность получить ясное представление о происходящем от авиаразведки в условиях темноты и часто суровой погоды севера, особенно когда приходилось рассчитывать на любой доступный самолет люфтваффе, а не какой-то специальный.

 Кумметц в ноябре уехал в длительный отпуск, и командование боевой группой перешло к командующему эскадренными миноносцами контр-адмиралу Эриху Бею. Он был настроен столь же скептически насчет возможности успеха боевого прорыва.

 Несмотря на сомнения, столь ясно выраженные адмиралами, которые и должны были проводить операцию, 2 декабря оперативный штаб Дёница в «Корале» под началом главы Штаба руководства морской войной Майзеля подтвердил официальную точку зрения на прорыв «Шарнхорста» зимой — как на действие исполнимое и перспективное.

 Дёниц через три недели на собрании своих офицеров объявил о своем намерении: «Если боевой группе представится возможность нанести удар, я при любых условиях "за"».

 Через три дня, 22-го, пришел доклад от авиаразведки: «Примерно 40 кораблей, включая транспортные, конвойные и предположительно грузовой. Курс 0450, скорость 10 узлов». Было решено, что это десантная группа, направляющаяся к норвежскому берегу, и боевая группа «Север» была переведена на шестичасовую боеготовность. На следующий день идущие корабли были опознаны как обычный караван в сторону России; его держали под наблюдением с воздуха, и группе подлодок было приказано образовать патрульную линию перпендикулярно предположительному маршруту следования между мысом Северный (Норд-Кап) и Медвежьим островом.

 И снова встал вопрос об использовании боевой группы «Север» против каравана. Окончательное решение было принято утром 25-го, когда корабли показались вблизи мыса Северный; между тем ее командир, адмирал Шнивинд, приказал провести воздушную разведку, чтобы получить «точные сведения о возможном тяжелом конвое на расстоянии». И только если такой конвой не будет обнаружен и условия будут подходящими, тогда, объявил он, он почувствует себя достаточно уверенным для того, чтобы отдать приказ боевой группе. Штаб руководства морской войной согласился.

 Дёниц в это время был в Париже, на пути к базам подлодок, где он собирался участвовать в праздновании Рождества. Поэтому он получил результаты разведки люфтваффе и оценку ситуации «Коралем» через Шнивинда в Киле, в штаб-квартире группы ВМС «Запад» адмирала Теодора Кранке. 1-й офицер Адмирал-штаба в штабе Кранке Эдвард Вегенер заметил, с какой чрезвычайной серьезностью он знакомился с сообщениями. Даже после обеда в офицерской столовой Дёниц не принимал участия в общем разговоре.

 К полуночи Рождества положение все еще оставалось неясным. Были пойманы радиосигналы с британского корабля, находившегося в 200 милях к западу от каравана, и командование базы в Нарвике решило, что они могут означать ожидаемый тяжелый конвой. Однако люфтваффе по-прежнему не могло засечь этот конвой. С базы Нарвик было указано в Киль Шнивинду, что погодные условия препятствуют разведке, и так как нет никакой уверенности в том, что тяжелый конвой действительно не существует, то выход боевой группы несет в себе элемент риска.

 Шнивинд это понимал, и хотя его обзор ситуации, поданный вскоре после полуночи, начинался с сообщения о том, что тяжелый конвой не обнаружен, заканчивался он указанием на то, что существует очень малая вероятность того, что прояснятся погодные условия, видимость и факт наличия подкрепления противнику. «Перспективы успеха маловероятны, ставки очень высоки».

 Майзель в «Корале» опять проигнорировал все эти сомнения, по его комментариям также становится ясно, что он не верил в существование артиллерии, наводящейся по сигналам радара, так как в ответ на сообщение Бея, что в таких условиях невозможно будет стрелять, он написал: «Значит, и английские крейсеры тоже не смогут!»

 В этих обстоятельствах Дёниц решил отменить свою поездку на базы и вернуться в ставку. Он прибыл туда в 2.30 пополудни перед Рождеством и нашел ситуацию неизменившейся, группа поддержки была не найдена, и Майзель продолжал считать, что перед ними — «долгожданная возможность задействовать боевую группу». Время поджимало, и подготовительный приказ на вылазку «Остфронт» был послан за несколько минут до его прибытия. Это вполне соответствовало тому решению, которое принял сам Дёниц; было легко отыскать доводы в пользу необходимости этого — караван явно вез боезапасы для России, и у флота была «возможность внести весомый вклад в облегчение напряженной ситуации на Восточном фронте».

 Дёниц отдал приказ, чтобы оперативный штаб подготовил инструкции к отправке. Ранним вечером они уже лежали перед ним, и он всего лишь подправил их в своем неповторимом стиле.

 К тому времени, когда он занялся этим, был получен рапорт о погодных условиях в северной зоне: «Южный ветер поднимается до штормового силой от 8 до 9 баллов, волнение на море от 6 до 7 на 26-е число, с переменой на юго-западный при силе от 6 до 8, сильное волнение. Облачность с дождями, видимость только иногда до 10 миль, остальное время от трех до четырех... В Баренцевом море снегопад».

 Этот прогноз практически перечеркивал все надежды на успех; эсминцы при такой погоде не могут использовать свое преимущество в скорости, им на самом деле просто сложно выйти в море, провести эффективную авиаразведку просто невозможно, а средняя видимость в три-четыре мили с вероятностью снегопада делает приказ использовать преимущество «Шарнхорста» в артиллерии нелепым.

 Между тем боевая группа вышла в море, и экипаж «Шарнхорста» бурно радовался, когда узнал о своей миссии; позже, когда гигантский корабль стал прорываться сквозь волны, большинство из них, уже привыкших к тихим водам фьорда, начали испытывать морскую болезнь.

 Адмирал Шнивинд в Киле получил приказ Дёница об атаке в 8—10 часов вечера. Он также имел на руках прогноз погоды и срочное предложение от командования базы Нарвик о прекращении операции. В 8.30 он позвонил в «Кораль» и рассказал об этом Майзелю, а также о том, что авиационный командир «Лофотен» генерал-лейтенант Эрнст Август Рот отменил запланированную разведку на следующий день из-за погоды, и предложил отменить операцию. Майзель передал все Дёницу, потом перезвонил и сообщил, что главнокомандующий, тем не менее, намерен продолжать.

 Операция продолжилась. Теперь все зависело от командира группы контр-адмирала Бея. Если эсминцы не смогут выйти в море, он должен был решить, стоит ли «Шарнхорсту» выходить одному и нападать на торговые суда.

 Как и подозревали в Нарвике и Киле, сигнал, пойманный B-Dienst в 200 милях позади каравана, исходил от удаленного прикрытия британцев; оно состояло из нового линкора с 14-сантиметровой пушкой, «Герцог Йоркский», с адмиралом сэром Брюсом Фрейзером на борту, и тяжелого крейсера «Ямайка».

 Многочисленные сигналы, исходившие от немецкой боевой группы и от авиационного командира «Лофотен», встревожили Адмиралтейство, решившее, что, возможно, выходит «Шарнхорст», а подготовительный приказ «Остфронт», который Шнивинд передал Бею в 3.27, подтвердил подозрения англичан. Следовательно, Фрейзер знал, что «Шарнхорст» уже в море, и он направился на восток на самой высокой скорости, чтобы вклиниться между караваном и отходным маршрутом Бея через Аль-тенфьорд.

 Также в этом районе была другая группа прикрытия из трех тяжелых крейсеров под командованием вице-адмирала сэра Роберта Барнетта; они находились к востоку от каравана и устремились на юго-запад, чтобы перехватить Бея, который, не зная о том, что противник подходит к нему с обеих сторон, продолжал движение к северу, чтобы оказаться впереди каравана; Бей имел хорошее представление о маршруте, исходя из рапортов, переданных с одной из подлодок патрульной линии. Так противоборствующие силы сходились всю ночь и утро 26-го.

 К 7.30 утра Бей посчитал, что он уже близко от каравана и впереди него, и отправил свои эсминцы вести поиск на юго-западе. Это было отступлением от первоначального плана, по которому предполагалось держать оба эсминца при линкоре; возможно, он действовал по последней инструкции Дёница, переданной через Шнивинда.

 Караван по приказу Фрейзера был направлен северным курсом, и эсминцы его не нашли, но группа крейсеров Барнетта приближалась. Всего час спустя флагман «Белфаст» засек радаром одинокий «Шарнхорст» всего в 13 милях. Барнетт продолжал приближаться, пока на расстоянии в шесть с половиной миль линкор не стал виден визуально. Бей радаром не пользовался — без сомнения, чтобы не выдать своего положения — и не имел представления о том, что противник так близко, до тех пор, пока над головой не разорвалась осветительная ракета с «Белфаста»; секунду спустя он оказался под огнем. Он развернулся на большой скорости и ответил с кормовой турели, офицер-наводчик которой имел в качестве ориентира лишь вспышки орудий британцев.

 Барнетт продолжал обстрел, послав координаты врага Фрейзеру, который приказал каравану двигаться строго на север. B-Dienst перехватила этот сигнал.

 Незадолго до 10 утра Бей сообщил, что его обстреливают, предположительно с крейсера, который пользуется радаром. К этому времени в «Корале», Киле и Нарвике возникло страшное подозрение, что маршрутные инструкции исходили от главы тяжелого прикрытия, которого они так опасались. На рассвете, когда Барнетт покинул «Шарнхорст», чтобы присоединиться к каравану, и затем вернулся обратно, а Фрейзер, все еще направляясь на место отсечения немецкого крейсера от базы, продолжал давать указания, подозрения усилились. После первого дня все стало ясно, когда были получены сведения от авиаразведки о том, что один большой и несколько маленьких кораблей находятся в 200 милях от «Шарнхорста» и следуют параллельным курсом.

 Можно представить себе чувства Дёница. Он мог надеяться лишь на то, что Бею, который сообщил, что его окружают и что он взял курс домой, удастся стряхнуть преследование. Но когда B-Dienst перехватила новые сигналы, стало понятно, что ему это не удается. Дёниц ничего не мог сделать. Это было не как в случае с гибелью подлодки: здесь он мог во всех деталях узнавать из перехваченных посланий врага и сообщений самого Бея, как все развивается.

 «Герцог Йоркский» первым засек «Шарнхорст» на своем радаре в 26 милях в 16.17. Бей по-прежнему не использовал радар и не знал о его присутствии, пока Фрейзер не приблизился до 6 миль и в 16.50 не выпустил осветительную ракету и не начал обстрел. Бей, захваченный врасплох уже в третий раз за день, немедленно развернулся и на последней стадии преследования двигался восточным курсом, где у «Шарнхорста» было больше пространства для маневра, но он по-прежнему страдал от высокой точности обстрела, направляемого радаром. Через некоторое время из-за повреждения подводной части скорость упала, приблизились эсминцы Фрейзера и нанесли несколько попаданий торпедами, что еще больше сократило скорость и обеспечило конец «Шарнхорста». Крейсер продолжал неравный бой с силами Фрейзера, которые приблизились уже для его уничтожения.

 В 18.19 «Шарнхорст» передал, что окружен крупными кораблями, которые ведут обстрел с использованием радаров, а через несколько минут пришло последнее сообщение от Бея: «Мы будем сражаться до последнего заряда. Хайль Гитлер!»

 Менее чем через час B-Dienst перехватила инструкции Фрейзера двум крейсерам добить «Шарнхорст» торпедами. Дёниц уже все понял.

 Потеря «Шарнхорста» была прямым следствием успехов англичан в развитии радаров. Запоздалое осознание этого факта пришло к немецкому морскому командованию и особенно, вероятно, Дёницу и Майзелю. Дёниц, по воспоминаниям Хансена-Ноотаара, страдал «чрезвычайно глубоко», но он заставил себя избавиться от личной ответственности.

 С Гитлером это было нетрудно; уже по первым рапортам было ясно, что Бей допустил серьезную ошибку, спутав крейсера Барнетта с тяжелыми торговыми судами. Дёниц старался укрепить в Гитлере такое убеждение: все дело в «трагической ошибке». На самом деле положение было как раз таким, о котором давно мечтало морское командование: линкор («Шарнхорст») выступил против более слабых конвойных судов. Однако «Шарнхорст» не смог воспользоваться благоприятной ситуацией и неправильно ее оценил. Если бы он занялся сперва крейсерами, то «было бы весьма возможно, что первая фаза закончилась бы к нашей пользе».

 Дёниц много раз возвращался к этой теме; так как было доказано, что надводные корабли больше не могут выполнять свою изначальную функцию — предотвращать высаживание противником десанта, потому что они не способны действовать без прикрытия с воздуха, «идея использовать «Шарнхорст» во время полярной ночи была в основе своей правильной». А так как по стратегическим соображениям важно держать вооруженную силу на севере, он предложил перевести тяжелый крейсер «Принц Ойген» в боевую группу «Север».

 Гитлер не возражал. Конечно, он выиграл спор по поводу бесполезности больших кораблей, но никогда не напоминал об этом ни тогда, ни позже и был вполне рад передать Дёницу оставшиеся тяжелые суда для каких угодно целей. Он просто нуждался в Дё-нице; ему требовалась поддержка...

 Сложнее для Дёница было избежать критики со стороны своих людей, хотя она была не такой уж открытой и вряд ли могла исходить от Майзеля и других штабных офицеров, которые, как и он, жаждали послать «Шарнхорст» на врага и доказать нужность больших кораблей. Тем не менее, Дёниц протоптал себе путь к отступлению. Бея, конечно, обвинять было невозможно, хотя он был очень подходящим козлом отпущения, но, увы, мертвым, и погибшим героически, в неравном бою. Дёниц винил себя, но не в том, что послал Бея в эту дурацкую миссию, имея на руках двусмысленные данные разведки, а в том, что не вызвал из отпуска Кумметца. Он ведь обсуждал детали подобной операции с Кумметцем, сообщил он на совещании штаба 4 января 1944 года. и знал, что тот с удовольствием взялся бы ею руководить. И Кум-метцу не потребовалось бы специальных инструкций — «например, о прекращении операции». Позже он подчеркнул абзац в рапорте Шнивинда, указывающий на недостаток подготовки в море как причину провала.

 1943 год был тяжелым как для Дёница, так и для всей Германии; он потерял сына и надежду выиграть битву за Атлантику, его же победа в сохранении больших кораблей обернулась запоздалым признанием того, что лидерство англосаксов в технологиях больше не позволяет ни одному из родов войск предпринимать наступательные действия, разве что в каких-то удаленных уголках. В отличие от тех уверенных директив, которые он давал, когда только занял пост главы флота, теперь он мог лишь выражать надежду на новый тип подлодок, который должен построить министр Шпеер... Это было все, что он мог предложить своим людям.

 Первые три дня нового года он провел в «Вольфшанце» и, как было помечено в журнале, «принимал участие во множестве обсуждений по поводу ведения войны с некоторыми из ведущих руководителей, равно как и лично с фюрером». Одним из этих ведущих руководителей был Альберт Шпеер, и именно в течение этих трех дней Шпеер и Дёниц убедили Геринга, что все исследования по радарам должны вестись в министерстве Шпеера — еще один знак тесного сотрудничества между этими двумя новыми людьми в борьбе за власть в окружении фюрера.

 Было бы слишком просто предположить, что исход войны и судьба немецкого народа занимали второстепенное место в их придворных маневрах, но нет сомнений, что чем хуже становилось положение рейха, тем больше Дёниц и Шпеер — а также Гиммлер — узурпировали положение старой гвардии. Замкнутые внутри системы, они реагировали на внешние и внутренние угрозы более остро по мере роста опасности. В случае Дёница это означало, что он превращал и самого себя и свой флот в такую же закрытую систему, как раньше Гиммлер поступил с СС. Это, в свою очередь, означало, что флот все больше связывался с верой в гений фюрера и его способность привести к победе Германию, как бы иррационально ни начали казаться обе концепции.

 Это вновь означало рационализацию иррационального, отбрасывание всех сложностей, всех расхождений за пределы идеологических шор. В материальном плане это касалось знания о том, что ресурсы и потенциал противника превосходили немецкий во много раз, а в моральном плане — невообразимые преступления, такие как систематическое уничтожение евреев, использование рабского труда в промышленности в таких масштабах и с такой безжалостностью, которые мир не видел со времен фараонов. Дёниц обо всем этом знал, но фокусировался на своей цели.

 Чем больше это знание пыталось в него проникнуть — а нелепо было бы предполагать, что кто-либо с интеллектом и чувствительностью Дёница оставался в неведении относительно стратегического и морального тупика, в который был приведен рейх, — тем больше Дёниц опирался на своего военного бога, жалкую тень в коридорах «Вольфшанце», ставшего теперь еше ниже под бременем неудач, на чьем нездоровом лице отпечаталось все его упрямство, чьи левые рука и нога дрожали уже совершенно неконтролируемо и кто скрывал свое бессилие в стратегическом мышлении призывами к военным сражаться с «горькой ненавистью» против врагов, которые намереваются уничтожить Германию.

 Новогоднее послание Дёница в преддверии катастрофы с «Шарнхорстом» начиналось так: «Фюрер показывает нам путь и цель. Мы следуем за ним и телом и душой...»

 Ближе к концу января Гитлер, который начал страдать сильными болями в глазах вдобавок к своим прежним недугам, переехал из «Вольфшанце» в «Бергхоф», где прошел курс лечения. Он все еще был плох, когда пришло время участвовать в ежегодном параде Дня Памяти Героев в Берлине; вероятно, он не хотел показываться в таком состоянии людям — тем самым, которых он привел к катастрофе. И особым знаком перемен является то, что он выбрал Дёница сыграть его роль, к большой досаде старой гвардии.

 Дёниц не был умелым оратором. Ему удавалось хорошо говорить в маленьких группах, где его искренность и ясность мысли заражали некоторых близких людей; но в обращении с большой аудиторией ему недоставало чувства Гитлера или сознательной театральности Геббельса; он вышел к людям действительно как один из них. Тем не менее, очевидно, что он много работал над речью, которую предстояло произнести после парада для передачи по немецкому радио. Как и недавние речи Геббельса, она была сформулирована языком Черчилля с добавлением партийной идеологии. Ей предшествовали героические звуки увертюры к «Кориолану» Бетховена.

 Он говорил о народе и жизненном пространстве, о великом вермахте, об угрозе большевизма, который собирается уничтожить европейскую культуру, о твердости и фюрере. В заключение своей речи он заявил, что сохранение национал-социалистического единства — это лучший способ почтить память павших и единственный, чтобы доказать, что они погибли не зря. И нет для них лучшей благодарности, чем хранить самоотверженную «верность народу и фюреру».

 Это было чистое изложение нацистской идеологии; бога сместили, а на его место поставили невидимое Провидение, которое дало немецкому народу Защитника — проводника, который без устали заботится о каждом из них и который приведет их через борьбу с чудовищами к великому немецкому будущему. Упоминание «еврейской заразы» было оформлено в терминах, которые Гиммлер использовал на октябрьском собрании гауляйтеров, хотя, конечно, сами идеи происходили из «Майн кампф» и были в широком ходу.

 Обязательство перед фюрером означало прежде всего совершение того, что к западу от государства национал-социализма считалось преступлением. Дёница это тоже не миновало, так как не было в жизни рейха ничего такого, что не коснулось бы немецкого флота. Неизвестно, были ли потоплены два транспорта с еврейскими беженцами, которые шли из портов Черного моря в Палестину, немецкими подлодками — они могли быть и жертвами атаки русских, — однако нет сомнений в том, что в январе 1944 года адмирал Курт Фрике, начальник Командования ВМС «Юг» и фанатичный нацист, предложил командованию в «Корале», чтобы корабли с еврейскими беженцами, встреченные в море, были бы «тайно, без того, чтобы узнали наши союзники, принуждены исчезнуть со всем их содержимым». Морской штаб направил запрос в министерство иностранных дел! Но то, что подобный запрос рассматривался в штаб-квартире флота как совершенно нормальный, свидетельствует о том, что Дёниц вряд ли оставался единственным морским офицером, знавшим о программе геноцида.

 Флот также был вовлечен в терроризм — и против гражданских рабочих на верфях, и против военных. Последнее началось еще при Редере, который передал знаменитый приказ Гитлера «о диверсионно-десантных отрядах» всем своим соединениям в октябре 1942 года; согласно приказу, отряды противника, участвующие в «так называемых десантно-диверсионных операциях... в военной форме, или отряды разрушения с оружием или без должны уничтожаться до последнего человека». Идея, как она описывалась в морском штабе в феврале 1943-го, уже после того, как Дёниц наследовал Редеру, была «средством устрашения» для тех, кто принимал участие в таких операциях, чтобы они знали — «их ждет верная смерть, а не безопасная тюрьма». Приказ был строго секретным, так как призывал «расстреливать военнопленных, действующих по приказу, даже после того, как они добровольно сдались», но для устрашения списки расстрелянных публиковались, только в графе уничтоженных на поле боя. Меморандум морского штаба заканчивался ссылкой на консультации с главнокомандующим для прояснения всех моментов, так что можно быть уверенным в том, что Дёницу о нем было известно.

 Первый задокументированный случай «акции устрашения» на флоте произошел еще во времена Редера. Моряк из двухместной мини-подлодки был пойман в Норвегии в ноябре 1942 года при попытке взорвать «Тирпиц». Его допросили морские офицеры, а затем отправили в службу безопасности (СД), которая его, собственно, и захватила, и они же его расстреляли в январе 1943 года. Более вопиющий эпизод произошел в июле: весь экипаж торпедоносца, закладывавший мины в норвежских водах, был захвачен в униформе и привезен в ставку командующего адмирала на западном побережье Норвегии в Бергене, к адмиралу Отто фон Шрадеру. Там моряков допросили офицеры флотской разведки, которые заключили, что они целиком подходят под определение военнопленных. Но, несмотря на это, фон Шрадер решил, что они подходят под действие «приказа о диверсиях», и передал их в СД как «пиратов». Рано утром следующего дня их выстроили перед концентрационным лагерем и расстреляли одного за другим; тела побросали в грузовик и отправили на побережье, где поместили в гробы, начиненные взрывчаткой; гробы вывезли в море, сбросили в воду и взорвали на глубине, «согласно обычной практике».

 Дёниц, конечно, участвовал время от времени в акциях устрашения против торговых судов. Приказы от сентября 1942 года, включая приказ о «спасательных кораблях», посланный вторично сразу после собрания гауляйтеров в октябре 1943 года, с упоминанием «желательности уничтожения экипажей пароходов», были ясными знаками участия тайной полиции. Существенно, что после сентября 1942 года Гитлер, который призывал воевать со все большей «горькой ненавистью» и звал к возмездию при любой возможности, больше никогда не говорил об убийствах или акциях возмездия против выживших на море, если не учитывать частых обсуждений с Дёницем сражений подлодок. Нет сомнений в том, что для такой необычной молчаливости есть свое объяснение: он знал, что за явными приказами Дёница брать в плен капитанов, главных механиков и других офицеров и штурманов всегда были и секретные инструкции — уничтожать выживших, если это не подвергает риску экипажи самих подлодок.

 В сражениях с караванами об этом речи не шло, но в удаленных местах такая возможность вполне представлялась. Не все прибегали к таким мерам — это зависело от капитанов, но самым кровавым примером был случай, произошедший в тот самый год, когда на отмечании Дня Памяти Героев Дёниц говорил вместо Гитлера, и сразу же после этой речи, переданной по радио. Лодка носила номер 852, и ею командовал капитан-лейтенант Гейнц Эк, и все свидетельства исходят из его допросов после войны.

 Перед отправкой в море с ним беседовал в Берлине, по его словам, «командующий подводной флотилией»; его немецкий адвокат исправил это на BdU, то есть Дёниц. Но был ли это Дёниц или Годт, фанатическая уверенность Дёница в том, что для войны важен лишь подводный флот, так как только он способен вести наступательные действия, передалась Эку. Ему дал подробные инструкции капитан-лейтенант Шнее из командования подводного флота, который, без сомнения, предупредил его о чрезвычайной опасности самолетов, а также передал массу оперативных приказов, включая и те, от сентября 1942 года о спасении выживших, противоречащие «самым элементарным требованиям войны по уничтожению кораблей и экипажей», и приказ о «спасательных кораблях».

 Это было первое плавание Эка в статусе командира; его перевели — по его словам, как добровольца — с миноносца в начале 1942-го. Лодка вышла из Киля 18 января 1944 года, направилась в Индийский океан и, выйдя из Балтики, пошла вдоль норвежского побережья к северу от Британских островов, в Центральную Атлантику, а затем на юг. Днем шли под водой, а ночью поднимались на поверхность.

 Ранним вечером 13 марта, после трех недель плавания под водой, при свете дня был замечен пароход «Пелей». Эк стал преследовать и с наступлением темноты выпустил две магнитные торпеды, взрыв которых разорвал корабль пополам. Он потонул практически мгновенно, но по свету фонарей, свисткам и возгласам было понятно, что выживших довольно много. Эк всплыл на поверхность и направил лодку к ним. Он взял на борт третьего помощника капитана и нескольких моряков с плотов, но явно не делал попыток снять капитана или еще какого-нибудь важного офицера. Допросив пленных, он позволил им вернуться на свой спасательный плот, а затем отошел в сторону.

 Проплыв примерно полмили, он приказал зарядить пулеметы, взять маузеры и ручные гранаты и вынести их на мостик, а затем повернул обратно. Приблизившись к плотам, он или его вахтенный офицер выбрали один, тот, на котором офицер пытался спасти выживших из воды, и приказал подойти ближе к нему. Когда это было выполнено, он приказал открыть огонь с мостика, и на выживших полился поток пуль из пулемета. Затем на них направили прожектор и стали забрасывать гранатами — и тех, кто находился на плоту, и тех, кто оставался в воде.

 Эк повторил эту операцию и с плотом третьего помощника капитана, а остаток ночи провел среди обломков кораблекрушения, по большей части досок и бревен, за которые цеплялись выжившие, расстреливая их из пулемета. На этот раз пулеметами командовали его вахтенный офицер Хофман, который также бросил несколько гранат, его механик Ленц, один унтер-офицер, один моряк и, самое поразительное, судовой врач Вальтер Вайспфениг.

 Все, согласно свидетельствам, совершенно спокойно убивали на протяжении пяти часов.

 Эк на суде пытался защититься, заявив, что он пытался уничтожить все следы потопления корабля, чтобы не выдать своего расположения самолетам. Но так как третий плот от него ускользнул, а деревянные обломки кораблекрушения и пятна вытекшего из баков горючего так или иначе были бы хорошо заметны с самолета, это объяснение суд отверг.

 Этот эпизод был трактован как хладнокровное убийство несколькими офицерами, которые явно находились в здравом уме. В течение долгого времени и в темное время суток подлодка, если бы она желала избежать встречи с самолетом, могла отойти на значительное расстояние.

 Следует допустить, что Эк действовал весьма двусмысленно, если он выполнял именно этот приказ. Или же он получил другой, особый, от Дёница или Шнивинда во время инструкций в Берлине — не оставлять выживших? Иначе в его действиях не было смысла; ведь он действительно подвергал риску свою лодку, так как в этой зоне океана, как было известно, вели патрулирование самолеты, базировавшиеся на острове Вознесения и во Фритауне, в Сьерра-Леоне.

 Суд не принял никаких абстрактных возражений, предложенных его адвокатом, — о том, что война изменила всех людей и нельзя оценивать их поступки теми же стандартами, что применялись во времена «Лландовери Касл». Эк, его вахтенный офицер и его судовой врач были приговорены к расстрелу, вся остальная команда — к тюремному заключению. За десять дней до исполнения приговора Эк был вызван на Нюрнбергский процесс защитой Дёница. Ему задали вопрос: «Получали ли вы приказы от Дёница расстреливать выживших?» — «Нет». — «Слышали ли вы о таком приказе, данном Дёницем или от его имени, что выжившие или обломки кораблекрушения, которые помогли бы им спастись, должны уничтожаться?» — «Только теперь, в Лондоне, я услышал от английских властей, что такие приказы существовали».

 Он шел на смерть, отрицая, что Дёниц или какой-либо другой офицер из морского командования имел какое-либо отношение к бойне после уничтожения «Пелея».

 Занимаясь созданием новых типов подлодок, Дёниц в первой половине 1944 года был озабочен также практическими действиями по сохранению европейского экономического пространства, чтобы выиграть время, необходимое для строительства этих лодок в достаточном количестве. На западе это означало отражать любые попытки вторжения англосаксов. Для выполнения этой задачи надводный флот не годился, так как отсутствовали истребители, и поэтому все свелось к минированию побережья в портах противника, где могла осуществляться посадка на суда, и к минированию и укреплению побережья Западной Европы, и к атакам на море кораблей подлодками. Хотя что могли сделать без прикрытия с воздуха подлодки да и надводный флот, понять сейчас трудно. Однако в отделе малого флота, который он создал в 1943 году, разрабатывались мини-лодки, управляемые людьми торпеды и другие маневренные взрывные средства. Во главе этого отдела он поставил наиболее изобретательного офицера из штаба Шнивинда, контр-адмирала Гельмута Хейе.

 Пока Хейе с отчаянной энергией и фанатичной преданностью делу решал эту задачу, так как было понятно, что времени у него немного, подлодки в бискайских портах и в южной и центральной Норвегии держались в готовности к выходу при первом же появлении сил вторжения. Дёниц разослал приказ капитанам, в котором говорилось, что, поскольку речь идет о будущем немецкого народа, они не должны обращать внимание на предосторожность, которая ценилась при нормальных обстоятельствах; перед ними и в их сердцах должна быть одна цель: Angriff—ran— versenken! (Атаковать—вперед—топить!). Через две недели после этого приказа он выпустил 11 апреля еще один, озаглавленный «Дерзкая атака»:

 «Каждое судно противника, участвующее в высадке, даже если оно везет всего полсотни солдат или один танк, является для вас целью, полностью отвечающей задачам подводного флота. Его следует атаковать, даже если вы рискуете потерять свою собственную лодку. Когда речь идет о приближении флота противника, не обращайте внимания на такие опасности, как мели или возможные минные заграждения, и все прочие...»

 Ввиду мощных воздушных и надводных конвоев, которые ожидались при десантных кораблях, такой приказ призывал к самоубийству; в таких условиях он не был оправдан, и, вероятно, его следует рассматривать, как и прочие приказы морским соединениям не отдавать ни пяди земли, как проповедь фанатизма, нежели реальные инструкции.

 В том, что касалось Востока, он продолжал поддерживать Гитлера в стремлении удержать Крым, несмотря на мнение генералов и своего собственного оперативного штаба. 20 марта Гитлер попросил его выписать все аргументы в пользу того, что Одессу нельзя оставить, — для генералов, чтобы они не считали, будто это только его, Гитлера, мнение. Дёниц дал задание своему штабу, который продолжал сопротивляться.

 Каковы бы ни были его причины поддерживать стратегию Гитлера, к апрелю события все перевернули. Наступление советских войск просто выбило немцев из Одессы. Меморандум самого Дёница о важности этого порта для защиты района теперь обернулся против него: генеральный штаб предлагал покинуть Крым, пока не поздно. Он все еще спорил, когда его капитаны стали отступать, не дожидаясь приказа от фюрера, в сторону Севастопольской крепости. Тогда он заговорил о том, что «севастопольский плацдарм» надо держать во что бы то ни стало, но 9 мая сам Гитлер наконец отдал приказ об эвакуации. Флот, который до последнего момента подвозил боеприпасы, стал теперь перевозить войска и преуспел в этом, несмотря на тяжелейшие условия. Удалось вывезти 30 000 человек, включая раненых, но более 75 000 остались на полуострове.

 В это же время Дёниц столкнулся с еще одной личной трагедией. Через некоторое время после гибели сына Петера он воспользовался правом, предоставляемым высшим чинам рейха, — не рисковать своими сыновьями и не посылать их на фронт: согласно нацистской теории, лучшую кровь надо было сохранять ради будущего расы. Дёниц забрал второго сына Клауса с подлодки и отправил его учиться на морского врача в Тюбингенский университет. Но, учась там, Клаус поехал в гости к другу, который служил во 5-й флотилии лодок «Шнель» в Шербуре. 13 мая Клаус вышел с другом в плавание. Лодка попала под обстрел эсминцев. Шестеро немцев спаслись, но Клауса среди них не было. Много позже его тело выбросило на французский берег. Его наручные часы продолжали тикать. Его похоронили на военном кладбище в Амьене.

 В начале июня Дёниц с оставшимися членами семьи отправился в отпуск в Баденвайлер, курорт в Шварцвальде. Через четыре дня его разбудил телефонный звонок: началось вторжение в Нормандию.

 Союзникам удалось добиться полной неожиданности как в стратегическом, так и тактическом смыслах. До этого их даже систематические подготовительные рейды к местам расположения батарей на побережье, взлетным полосам люфтваффе и коммуникациям во Франции рассматривались немцами наполовину как блеф, а наполовину как подготовка к вторжению, но только гораздо более позднему. Меморандум, подготовленный по этому случаю адмиралом Кранке, главой группы «Запад», как раз находился на пути в «Кораль», когда гигантская армада транспортов, кораблей поддержки и эскорта неожиданно пересекла Ла-Манш. Тем не менее, именно на флоте первыми поняли этим утром, 6 июня, что это крупномасштабное вторжение. К 11.15 утра Дёниц, прибывший в «Кораль», устроил совещание и объявил, что «война перешла в решающую для Германии фазу». Был отдан приказ о давно запланированных контрмерах: лодкам выйти с бискайских баз, а другим, находившимся в южной и центральной Норвегии, принять состояние полной боеготовности на тот случай, если высадка начнется и у них.

 Но было уже поздно; в любом случае в Блечли-парк расшифровали ранние послания на базы подлодок и в группу «Запад», и союзники знали все планы Дёница и его приказы по «Дерзкой атаке» не хуже, чем капитаны подлодок. Огромные морские и воздушные силы были собраны в Ла-Манше, чтобы помешать лодкам туда проникнуть, не говоря уже о самих силах вторжения; в их число входили авианосцы, не менее 286 эсминцев, фрегатов и более мелких противоподводных судов, все собраны в тренированные, слаженные группы, а на западе действовала 21-я эскадрилья самолетов, днем и ночью стороживших подходы к бискайским базам и Ла-Маншу с такой интенсивностью, что каждая квадратная миля проверялась по крайней мере раз в полчаса. Против такой силы подлодки были беспомощны, и ни одной из них даже не удалось достичь оперативной области в то время, когда это могло иметь какой-либо эффект.

 Как только они покинули свои защищенные от бомб укрытия, стало ясно, что единственные лодки, подходящие для этой задачи, — оснащенные «Шнорхелями», которые лишь недавно вышли в море. Только они и могли пробиться в пролив, остальных же отозвали. Этим же приходилось не то чтобы не подниматься днем на поверхность, а буквально ползти под водой, никогда не более, чем по 30—40 миль в сутки. Экипажи испытывали жуткие мучения в этих условиях. Каждый раз, когда лодки погружались ниже отметки, рекомендованной для «Шнорхелей», клапаны закрывались, и воздух для дизелей высасывался из жилых и рабочих отсеков, давление понижалось, и поэтому выдыхаемый воздух не выводился наружу. С накоплением двуокиси углерода не только задыхались люди, но и падала энергия в батареях.

 Таким образом, к тому времени, когда союзнические войска, танки, транспортеры, запасы оружия и горючего всех видов преодолели краткий отрезок пути между островом Уайт и побережьем в устье Сены и укрепились там на плацдарме, те подлодки, которым повезло выжить, были еще далеко и медленно двигались к театру боевых действий. Большинство из них было уничтожено или повреждено настолько, что они повернули назад; три достигли оккупированных немцами островов в Ла-Манше, совершив подвиг, который даже британское Адмиралтейство в своем рапорте назвало «героическим достижением». Через девять дней одна лодка, U-621, вышла к Шербуру. Она потопила американский десантный транспорт, выстрелила и промахнулась по линкорам, а затем начала такой же медленный и опасный обратный путь. К концу месяца лишь три еще вышли к зоне боевых действий, и 29-го одна из них, U-984, добилась мало-мальски значительного успеха, потопив четыре корабля прибрежного конвоя.

 Эти запоздалые успехи, едва ли более значимые, чем комариные укусы, для всей операции союзников, были достигнуты ценой ужасных потерь.

 Его надводный флот был не более удачлив. Четыре эсминца, которые прорвались в Ла-Манш из Бреста ночью 8 июня, были засечены британской флотилией из восьми судов и два эсминца были потоплены, остальные отступили к Бресту, серьезно поврежденные. Другие легкие торпедоносцы с баз в Гавре и других портах Ла-Манша произвели ночные атаки с флангов на конвои, но им редко удавалось пробить защитную полосу. В первую неделю был потоплен всего лишь один эсминец, три маленьких судна, три десантных и несколько катеров. Воздушные налеты на немецкие базы уничтожили слишком много единиц плавсредств, чтобы они смогли провести эффективные операции. Между тем прибрежные артиллерийские батареи были подавлены предварительной бомбардировкой, за которой последовал чудовищный обстрел с моря всеми калибрами.

 Другая надежда, миниатюрный флот, создать который так старался Хейе, был даже не готов к действию. Правда оказалась в том, что при господстве противника в воздухе флот был просто неспособен на что-либо большее, нежели героическое самопожертвование...

 К 10 июня Дёниц был вынужден признать, что вторжение увенчалось успехом: «Перед нами открылся Второй фронт».

 Такое утверждение не соответствовало его натуре, так как, с одной стороны, это значило признать, что выбранная им политика неверна, что его недооценка ресурсов противника и переоценка преданности людей национал-социализму — ошибка, а с другой стороны, означало признать поражение, когда было столько причин для оптимизма! Тайное оружие для обстрела Лондона было уже готово, мини-флот Хейе почти готов, «революционные» подлодки планировалось начать выпускать уже в конце года, флот по-прежнему господствовал на Балтике, и рейх все еще действительно был хозяином большей части Западной Европы. И по-прежнему оставалась возможность того, что западные союзники осознают, что для них будет значить Европа, в которой утвердятся большевики, и, соответственно, бросят своего восточного партнера.

 С другой стороны, было ясно, что в случае капитуляции или поражения немцам угрожают разделение Германии, о котором открыто говорили союзники, и возмездие за военные преступления, совершенные на Востоке.

 Об этих преступлениях говорилось уже несколько раз со времени собрания гауляйтеров в 1942 году. И Гиммлер, и сам Гитлер несколько раз объясняли высшим чинам рейха сущность политики уничтожения.

 Подобные откровения перед все более широкими группами слушателей совпали по времени с ростом внутреннего сопротивления. Чем яснее становилось, что Германия идет к поражению, тем быстрее росло число участников военного крыла Сопротивления, единственного, которое могло устроить удачный переворот. Его новым духовным лидером стал Клаус Шенк, граф Штауффенберг. Получивший серьезное ранение в Тунисе, в октябре 1943 года он был переведен в резервную армию в Берлине в качестве начальника штаба одного из главных заговорщиков, генерала Ольбрихта; здесь он работал над планом устранения Гитлера и военного переворота. Агенты Гиммлера между тем просочились в гражданское крыло Сопротивления, и время от времени производились аресты лидеров, включая фон Мольтке в январе 1944 года. Однако силы безопасности больше были расположены наблюдать и устраивать ловушки, чтобы выявить более широкий круг участников; к началу лета Гиммлер располагал четкой картиной распространения и целей движения.

 Заговорщикам тоже становилось ясно, что сеть гестапо смыкается. Гиммлер сообщил Канарису, теперь уже бывшему шефу абвера, что он знает о подготовке военного переворота, и обронил несколько имен, в том числе генерал-полковника Людвига Бека и Карла Гёрделера, явно рассчитывая, что Канарис передаст их по назначению, что тот и сделал. В начале июля были произведены крупномасштабные аресты коммунистов, в их число попал и один из близких друзей Штауффенберга, который, конечно, не мог выдержать допросов гестапо, и Штауффенберг почувствовал, что круг смыкается. В июне он был назначен начальником штаба командующего Армией резерва генерал-полковника Фридриха Фромма, этот пост давал ему личный доступ к Гитлеру. 11 июля он пришел на совещание к фюреру с бомбой, спрятанной в портфеле, но, обнаружив, что Гиммлера среди присутствующих нет, не использовал ее. То же произошло и на следующем совещании.

 Насколько Гиммлер был в курсе, мы никогда не узнаем, как и то, сколь много он открыл Дёницу, который был на совещании у Гитлера 9 июля в «Вольфшанце», а после принимал участие в завтраке с Гитлером, Гиммлером и некоторыми генералами с Восточного фронта. Затем он отправился с Гитлером в «Бергхоф» после совещания 11-го числа, куда Штауффенберг принес свою бомбу.

 Согласно записи в журнале морского штаба, Дёниц намеревался провести 20 и 21 июля в «Вольфшанце», но, узнав о том, что 20-го туда приедет Муссолини, отложил свой визит до 21-го, по словам Хансена-Ноотаара, потому, что приезд дуче сократил бы время его беседы в фюрером. Утром 20-го он попытался позвонить в ставку фюрера, но некоторое время не мог пробиться, а когда ему это наконец удалось, то сведения, которые он получил, были крайне смутные. Причиной тому была бомба, которую оставил под столом для карт в конференц-зале Гитлера Штауффенберг и которая взорвалась в 12.42. Дёницу не могли сказать об этом, так как в течение некоторого времени сведения не выдавались; проинформировали только Гиммлера, который находился в своей штаб-квартире в 15 милях от «Вольфшанце», и он тут же выехал на место.

 В журнале штаба указывается, что в 1.15 Дёница срочно вызвали в ставку фюрера. Он с Хансеном-Ноотааром сели в его самолет и через полтора часа, в 4.45, прибыли в аэропорт Растенбург, где их встретил один из офицеров его штаба и вкратце пересказал новости, пока они ехали к штаб-квартире фюрера. Взрыв был ужасный, он расколол бревенчатый конференц-зал и убил и ранил несколько человек рядом с Гитлером, который в тот момент растянулся на столе с картами и отделался легкими ожогами, синяками и лопнувшими барабанными перепонками.

 Он вполне пришел в себя, когда надо было встретить дуче, прибывшего на специальном поезде в 4 часа, и немедленно провел его на экскурсию во все еще дымящийся конференц-зал.

 К этому времени Гиммлер уже выяснил, кто был виновником. Это было несложно, учитывая, что Штауффенберг покинул зал незадолго до взрыва якобы для того, чтобы готовить свой доклад, а затем очень поспешно выехал из ставки и направился в сторону аэропорта Растенбург; его машину после взрыва обыскали на первом же посту; на самом деле то, что он умудрился проехать через два поста СС, было просто удивительно. В любом случае в его вине было мало сомнений. И конечно, Гиммлер не сомневался в вине его непосредственного начальника, генерала Фромма, так как из Берлина приходили доклады о том, что взрыв был частью путча, имевшего целью захват власти и организованного в ставке Фромма на Бендлерштрассе. Перед тем как самому покинуть Берлин, то есть в то время, когда Дёниц подъезжал к «Вольфшанце», Гиммлер получил от Гитлера назначение командующим резервной армией вместо Фромма и приказал по телефону арестовать Штауффенберга. Штандартенфюрер СС и два детектива, которым это было поручено, опоздали в аэропорт, отправились на Бендлерштрассе и попали в самое гнездо заговорщиков, где их самих арестовали.

 Примерно в это время Дёниц присоединился к Гитлеру и его гостю, дуче, за странным чаепитием, о котором впоследствии часто упоминали. Там также присутствовали Геринг и Риббентроп, приехавшие сразу, как узнали новости, как и несколько людей из обычного окружения фюрера, включая Бормана и Кейтеля. Все, естественно, желали поздравить фюрера с чудесным спасением и уверить его в своей собственной преданности, а также в том, что это событие положительно повлияет на дальнейший ход войны: народ станет непобедимым, когда будет покончено с саботажем генералов. Дёниц и Риббентроп явно повели атаку на всех генералов, на что яростно отвечал Кейтель, и во время взаимных обвинений, к которым присоединился и Геринг, Дёниц повернулся к рейхсмаршалу и, наконец, высказал ему давно накопившиеся чувства по поводу того, как плохо люфтваффе помогает флоту. Гитлер сидел молча, пока шел этот крик, с кусочками ваты, торчащими из ушей, и поедал разноцветные лепешки, пока кто-то не упомянул заговор Рёма и кровавую чистку 1934 года. Он вскочил, и начался его приступ безумия, когда, вытаращив глаза, он звал к возмездию против тех предателей, которые осмелились пойти против Провидения, назначившего его вести немецкий народ. Все ссорившиеся умолкли. Изо рта Гитлера потекла пена, он бегал по комнате, пока его не прервал телефонный звонок из Берлина.

 Там заговор все дальше скатывался к неудаче. Не получив условного сигнала из «Вольфшанце» о смерти Гитлера, путчисты медлили. Им не удалось захватить радио- и телефонные станции, поэтому Геббельс и смог дозвониться до Гитлера. После этого он передал по радио сообщение о покушении, указав, что фюрер не пострадал. Всей Европе это стало известно в 6.45.

 Между тем Геббельс соединил Гитлера по телефону с командиром батальона, который перекрыл правительственный квартал, чтобы заблокировать заговорщиков. Именно этот звонок и прервал приступ безумия фюрера. Командир узнал его голос, несмотря на то что он охрип после недавнего крика, и, получив инструкции восстановить порядок и стрелять в любого, кто отказывается повиноваться, ретиво принялся за дело.

 В ставке продолжились разговоры, все стали опять заверять фюрера в своей преданности. Дёниц напомнил о героических подвигах, которые совершал флот ради него. После этого у него были более важные дела: из Парижа позвонил адмирал Теодор Кранке, который желал удостовериться в том, что фюрер жив. Он только что получил приказ за подписью находившегося не удел генерал-фельдмаршала Эрвина фон Вицлебена, который заявил, что Гитлер умер и он, Вицлебен, стал главнокомандующим всех вооруженных сил. Дёниц передал, что фюрер жив и здоров и что следует подчиняться приказам только от него лично и от рейхсфюрера СС. Затем он сел за составление прокламации, которая была передана морякам в 8 часов. Через некоторое время по радио передали речь фюрера, фрагменты которой перемежались музыкой Вагнера. К тому времени, когда батальон охраны заблокировал здание на Бендлерштрассе, уже внутри него лоялисты справились с заговорщиками; Фромм отказался принять ответственность за восстание еще раньше, поговорив днем с Кейтелем, а теперь, демонстрируя свою верность, приказал отвести четырех главарей заговора во внутренний двор и расстрелять, хотя номинальному главе «будущего» правительства, генералу Беку, была оставлена жизнь. Фромм после этого позвонил в ставку, и Хансен-Ноотаар записал его сообщение рядом с именами расстрелянных военных: генерал пехоты Фридрих Ольбрихт, полковник граф Клаус Шенк фон Штауффенберг, обер-лейтенант Вернер фон Хефтен (адъютант Штауффенберга) и полковник Альбрехт Мерц фон Квирнхейм. Это сообщение было встречено в ставке фюрера «воплями ярости», направленной против Фромма; все были уверены, что он замешан в путче и заметает следы.

 Единственным городом, где путч имел решительный успех, был Париж. Преданная делу заговора группа при командующем вермахтом во Франции генерале пехоты Карле Генрихе фон Штюльпнагеле начала действовать днем, и к сумеркам около 1200 эсэсовцев и гестаповцев были окружены и отведены в их бараки без единого выстрела; их начальники были арестованы по отдельности. Знал ли о путче заранее адмирал Кранке, неизвестно. Первый офицер его штаба, адмирал Вегенер, впоследствии вспоминал, что, получив непонятное радиосообщение из Берлина днем, он собрал весь свой штаб и повез их на прогулку в Булонский лес, словно бы не желая быть вовлеченным в действия против путчистов. Когда они вернулись с прогулки, стало известно, что Гитлер выжил.

 Это стало решающим фактором для человека, на котором лежала ответственность за распространение заговора по всей Франции, генерал-фельдмаршала Ганса Гюнтера фон Клюге, командующего на Западе. Он уже сказал фон Штюльпнагелю, что, если Гитлер жив, он не поддержит восстания. Примерно в 11 часов парижские заговорщики узнали о провале путча в Берлине из звонка Штауффенберга, который он сделал за несколько минут до своего ареста. Теперь им ничего не оставалось, как самим готовиться к аресту или самоубийству.

 Адмирал Кранке, показав отношение к заговору флота, поставил на нем последний крест. Узнав, что парижские СС арестованы, он позвонил фон Клюге и Штюльпнагелю и потребовал их освобождения, пригрозив «воздействовать своими собственными силами». Было ли это блефом, остается невыясненным, ведь большую часть его собственных сил составляли радисты и телефонисты, и ни он сам, ни кто-либо еще не хотел, чтобы немцы сражались с немцами в центре Парижа. Возможно, на это он и рассчитывал. Известно одно: услышав эту угрозу, Штюльпнагель нехотя отпустил пленных. Это было в 2 часа ночи. Мятеж провалился. Но прошло еще двенадцать часов, прежде чем Дёниц отменил состояние полной боеготовности для своих моряков. Он оставался в «Вольфшанце» 21-го числа и выпустил еще одну прокламацию, проклиная «маленькую клику безумных генералов». Через три дня он присоединился к Кейтелю и Герингу, предлагая Гитлеру принять нацистское приветствие от всех родов вооруженных сил «как знак их нерушимой верности фюреру и единения между вооруженными силами и партией».

 Между тем началась кровавая чистка, более ужасная и садистская, нежели все, что партия устраивала до того, ведь теперь речь шла об утолении своей старой классовой ненависти. В течение трех недель были проведены первые показательные суды в Берлине, в Народной судебной палате, на которых председательствовал бывший коммунист Роланд Фрейслер: весь процесс он атаковал и всячески словесно унижал фон Вицлебена, Гёпнера, графа Петера Йорка фон Вартенбурга, друга фон Мольтке и члена Сопротивления с первых дней, и других руководителей мятежа, которые не успели застрелиться. Смертный приговор был очевиден, оставалось лишь решить, в какой форме, и то сомнения длились недолго; сразу же после вынесения приговора всех осужденных привели в тюрьму Плёцензее и повесили одного за другим на крюках для разделки туш, зафиксировав их агонию на кинопленку для назидания прочим. Последовали другие процессы и варварские казни; их точное число неизвестно — они продолжались до самого конца войны. Дети мятежников были отданы под надзор благотворительных национал-социалистических организаций, им поменяли фамилии и скрывали от них всю информацию о судьбе родителей.

 Интересно, что на флоте было арестовано только три офицера, и одним из них был брат Клауса фон Штауффенберга, Бертольд, который был советником заговорщиков по юридическим вопросам; другой — капитан флота — служил в оперативном штабе, и в его задачу входило наблюдение лично за Дёницем и его арест при необходимости. Вероятно, были и другие офицеры, симпатизировавшие заговору, особенно в разведке, но они имели мало шансов активно в нем поучаствовать.

 24 августа Дёниц созвал своих высших офицеров на собрание, чтобы объяснить им, а через них и всем морякам сущность произошедшего. Очевидно, что он узнал некоторые подробности, не попавшие в газетные сообщения, о суде от Гиммлера или его подручного, шефа полиции безопасности и СД Эрнста Кальтен-бруннера. Начал он, с глубоким цинизмом перечислив основные идеи мятежников: как только фюрер будет смещен и «англосаксы и русские убедятся, что наш агрессивный дух испарился... и мы сможем заключить достойный мир без разделения страны», после чего новое правительство утвердит свободу слова, права личности, отменит специальные суды, откроет концентрационные лагеря и т. п. Интересно, что в этот список он не включил наказание военных преступников, которое члены Сопротивления считали «абсолютно необходимым для восстановления законности». Они определяли военного преступника как кого-либо, «кто отдавал преступные приказы или кто, будучи на ответственном посту, подстрекал к преступлению или распространял общие доктрины или инструкции преступного характера...».

 Нет никаких сомнений, что Дёниц понимал: он в эту категорию входит.

 Перечислив цели заговорщиков, Дёниц выставил их методы как «смешные и исторически необоснованные»; они верили, что достаточно просто сказать слово, и правительство падет само, и не надо захватывать коммуникации, радио-, телеграфные и телефонные станции. Правда была сложнее, чем он ее трактовал, и некоторые аспекты, почему это все мятежникам не удалось, остаются загадкой до сих пор. Как один из примеров «узости ума и чудовищно искаженных суждений» заговорщиков Дёниц указал, что они собирались подчинить флот генеральному штабу сухопутной армии!

 Далее он объяснил, что значило осуществить план мятежников для Германии: разоружение, уничтожение всей военной промышленности, запрет иметь флот и авиацию — короче, хотя он этого и не сказал, возвращение к ситуации, имевшей место сразу после Первой мировой войны. Русские создадут коммунистическое правительство и уничтожат представителей враждебных им классов. «Вдобавок миллионы из нас будут направлены на Восток восстанавливать... потому что Восток, безусловно, нами разрушен. То, что эти миллионы человек, вся наша рабочая сила, больше никогда не увидят дома, очевидно». Поэтому, заключил он, вопрос о капитуляции просто не может стоять.

 На самом деле здесь можно усомниться, думал ли он так в действительности. Конечно, ему было чего опасаться со стороны Сталина, чьи методы обращения с офицерами, священниками и интеллигенцией были известны; конечно, он полагал, что Рузвельт и Черчилль устроят расчленение Германии, но он также знал, что англосаксонская оккупация не принесет всех ужасов оккупации русской, а также и то, что уже в момент произнесения этой его речи союзники вышли со своего плацдарма и дошли до Сены; Париж освободили, как раз когда он произносил свой спич. Вероятно, он также знал, что командующие Западным фронтом, Роммель и фон Клюге, оба участники заговора, уже давно признали для себя поражение и надеялись заключить сепаратный мир с англичанами и американцами, что позволило бы Германии сдержать натиск большевиков на Восточном фронте. Но об этой альтернативе он не говорил, предпочтя нарисовать живописную картину ужасов русской оккупации.

 После этого он перешел к обсуждению солдатского долга — хранить верность тому, кому давалась присяга, то есть Гитлеру, и стал рассуждать, к чему могут привести сомнения и отход от фанатичного следования приказам.

 Далее он обратился к оптимистичным оценкам военной ситуации в целом и воздействию на нее путча. Путч, по его словам, чрезвычайно очистил воздух: если бы он произошел на полгода раньше, это было бы настоящее благословение. И он перечислил все благоприятные, по его мнению, изменения. Дух армий и их руководства теперь совершенно другой; Гейнц Гудериан, который был возвращен в строй в качестве начальника Генерального штаба сухопутных войск — стал одним из таких сильных, оптимистичных лидеров, и теперь его танковые дивизии развертывались, чтобы пойти в наступление на противника, а не стоять в пассивной обороне. Дополнительные дивизии были созданы в самой Германии — «народные гренадеры» Гиммлера и фольксштурм; производство росло; программа создания самолетов-истребителей исполнялась блестяще, невзирая на все задержки; к сентябрю, по словам Гитлера, появится возможность установить господство Германии в воздухе. Программа строительства подлодок тоже не буксовала, и отдел Хейе (мини-лодки) имел огромное значение.

 Закончил Дёниц свою речь призывом удержать ударную мощь флота и высокие стандарты подготовки.

 В последние месяцы войны, с осени 1944-го до самоубийства Гитлера в апреле 1945-го, на развалинах канцлерства все прежние вопросы о характере Дёница проявились в самой резкой форме. Его поведение стало фанатичным в последней степени. Вермахту в то время пришлось сдавать одну «жизненно важную» позицию за другой, немецкие города лежали в руинах, былые союзники и нейтралы бросили рейх, источники поставок сырья были заблокированы, а поставки угля и нефти сократились до таких ничтожных долей необходимого для войны даже на один фронт, враги вторглись уже в Отечество, военный дух на Западном фронте упал, а на востоке разумные гражданские уже бежали от красных; Риббентроп, Геббельс и Гиммлер каждый по-своему смирились с неизбежностью заключения мира, Шпеер начал саботировать политику «выжженной земли» Гитлера, чтобы у германского народа остались хоть какие-либо средства к существованию после войны... Но Дёниц, практически единственный среди всего руководства, оставался тверд и порицал любые «уклонения» от курса, указанного фюрером, и, судя по всему, готовился доказать, что, когда весь Третий рейх превратится в руины, над ними будет развеваться флаг именно военного флота!

 Тем не менее, никто не был в лучшем положении, чем он, чтобы оценить ситуацию. Он видел с близкого расстояния все ссоры и склоки в окружении Гитлера, был свидетелем того, как обещания фюрера одно за другим не исполняются до того, что даже Геббельс записал свое возмущение по этому поводу в дневнике. Он видел, как Гитлер находил и карал одного козла отпущения за другим; как еще сильнее ухудшается физическое и умственное здоровье самого главы государства.

 Но все это ничуть не отразилось на его поведении. Он использовал любой повод для оптимизма; если не было хороших новостей, он их изобретал. В декабре в частной беседе с Гитлером он поведал тому, что решил послать в Японию десяток морских офицеров — перенимать опыт крупных операций, который понадобится, когда будет восстановлен немецкий флот. На празднование нового, 1945 года он принес вырезку из «Picture Post», где рассказывалось о дефектах в американских судах «Либерти»! Через два дня он рассказывал о перспективах мини-флота адмирала Хейе, о его мини-лодке «Зеехунд», которая несла две торпеды.

 Когда в конце месяца отряд лодок «Зеехунд» вышел в море, все они были вынуждены вернуться на базу, не выдержав погоды или из-за технических дефектов. Они даже не достигли указанной им зоны. Дёниц сообщил, что, несмотря на провал операции, она имеет большое значение, «так как все тяжелые условия, которые могли бы никогда не возникнуть на испытаниях на Балтике, прекрасно проявились в Хуфдене, и теперь все дефекты можно исправить...».

 Конечно, его основной надеждой, которую он высказывал перед усталым взором фюрера, был новый тип лодок — 21-й. К середине февраля, благодаря чрезвычайному напряжению сил, группе Шпеера удалось запустить 100 таких лодок и 49 меньшего типа 23. Интересно, что свой доклад об их будущем Дёниц предварил рассуждением об операциях с использованием обычных подлодок, совершив практически полный крут к своим взглядам 1935 года, когда он стал FdU; тогда он написал, что их низкая скорость исключает возможность использования против более быстрых сил противника и, следовательно, их нужно ставить на позиции перед гаванями врага; теперь он сказал, что лодки «старого типа» имеют мало шансов в мобильной войне, поэтому их нужно ставить на внешнем рейде.

 После этого Гитлер в речах стал подчеркивать большое значение новых лодок для войны на море. Дёниц отреагировал с энтузиазмом: новый тип 21 может пройти от Германии до Японии, не всплывая; все устройства, которые теперь используются морскими державами, останутся далеко позади — от новых лодок ожидали большой эффективности. Но он указывал, что загвоздкой является строительство: верфям нужно присвоить приоритетный статус по людским ресурсам, углю и стали.

 К этому времени угольные копи и заводы Силезии были захвачены русскими, которые вышли к Одеру; западные союзники атаковали Рурский бассейн, чья мощность уже сократилась почти до нуля из-за бомбежек прошлого года, и производство вооружения поддерживалось только за счет существующих запасов. Замечание Дёница относительно приоритетного статуса не имело никакого отношения к реальности...

 Нет никаких сомнений в том, что поведение Дёница в это кризисное время основывалось именно на том, чего он требовал от своих подчиненных: непоколебимой верности, неослабевающем оптимизме, самоотречении, неутомимой целеустремленности и готовности взять на себя всю ответственность. Он вел себя именно так, как его описывали служебные характеристики на протяжении всей его военной карьеры. Он уже взял на себя транспортировку угля через весь рейх — на это он подрядился в январе после того, как союзники разорили рурские коммуникации. Он придумал систему барж в сочетании с поездами, шедшими по узкоколейкам, в обход опасных мест и заторов. Для него не существовало никаких трудностей. Если Гиммлеру были нужны дополнительные войска, Дёниц прочесывал для него своих людей в морских гарнизонах; когда армии потребовалось разрушить мосты через реки, он послал подразделение морских водолазов и минеров из отряда мини-флота; когда надо было обрушить плотины, уже поврежденные бомбежками, именно Дёница Гитлер выбрал для решения этой задачи...

 Во время регулярных посещений своих людей на фронтовых или учебных базах Дёниц оставлял то же самое ощущение уверенности и решительности, которое отмечало все его действия в ставке Гитлера. Адмирал Вегенер вспоминал, как он сопровождал его в инспекционной поездке по Гдыне в самые последние месяцы войны; моряки были угрюмы, но, когда Дёниц прошел по рядам, заглядывая каждому в глаза, они подтянулись, и невооруженным глазом стало видно, что к ним возвращается чувство гордости.

 В ставке он всем демонстрировал свою убежденность в победе. Он придавал всем доктринам ненависти и разрушения фюрера свой внутренний огонь, и его личная уверенность словно бы очищала спертый воздух этого собрания усталых нибелунгов. Уже в самом конце, как вспоминал Шпеер, эта уверенность представляла собой чистый нигилизм: «Мы оставим американцам, англичанам и русским пустыню».

 Несколько раз в этот важный период ему предоставлялась возможность вырваться из рамок доктрин и проявить свое личное суждение. В феврале 1945 года Шпеер, согласно его воспоминаниям, отозвал его в сторону и раскрыл перед ним катастрофическое положение армии на всех фронтах и сказал, что нужно что-то делать.

 «Я здесь представляю флот, — ответил Дёниц кратко, — все остальное меня не касается. Фюрер знает, что делает».

 В другой раз, в марте, уже Гудериан отозвал его в сторону, желая заручиться поддержкой в его многократно повторенных просьбах к Гитлеру вывести северную армию из Курляндии, где она находилась в окружении, и поставки в которую осуществлялись лишь по морю; он полагал, что на решение Гитлера оставлять ее там повлияло намерение Дёница удерживать морское господство на Балтике. На этот раз Дёниц согласился походатайствовать; он действительно несколько раз указывал на необходимость удерживать Курляндию, в основном как базу для тренировок подлодок, но теперь задача поставок армии и транспортировки раненых и беженцев легла слишком тяжелым грузом на флот; он сказал Гитлеру об этом и поддержал план Гудериана. Как отмечено в журнале штаба морского командования Гитлер согласился с его аргументами, касающимися флота, но «перечислил все доводы (в пользу того, чтобы продолжать держать армию) на основе сухопутной стратегии». По словам свидетеля, молодого офицера Герхардта Больдта, Гитлер медленно поднялся, когда Дёниц неожиданно вмешался со своей речью, сделал несколько тяжелых шагов по комнате, а затем хрипло прокричал свой ответ: «Я уже говорил, что выведение наших курляндских полков не обсуждается. Я не могу оставить там наше тяжелое вооружение. Кроме того, я не хочу упускать из виду Швецию».

 Фоном этих и, без сомнения, других обсуждений, когда Дёница просили или он сам испытывал желание подвергнуть сомнению политику Гитлера, были его повторяющиеся угрозы в сторону «пораженцев»; существовал также приказ фюрера номер один, согласно которому никто не имеет права выдавать информацию, касающуюся его службы, представителям других служб; все сведения должны были поступать только наверх, лично ему, и только он обладал совокупной картиной. И как Гитлер напомнил Гудериану, неисполнение этого фундаментального приказа является изменой; ужасающие свидетельства того, какие именно меры предпринимаются против предателей, не прекращались демонстрироваться со времени июльского мятежа. И свирепое лицо со шрамами главного подручного Гиммлера, огромного Кальтенбруннера, главы Службы безопасности, часто можно было заметить на совещаниях в ставке в эти последние месяцы войны. Террор был основой системы, и его требовалось все больше, и он, безусловно, добавлялся к тем и без того мощным силам, которые уже искажали видение реальности Дёницем.

 Документальные записи с конца 1944 года показывают, что его способом ухода от реальности было увеличение и так перегруженного рабочего дня и усиление его обычных методов самоизнурения. Теперь он совершенно отгородился от внешнего мира, сконцентрировавшись на решении проблем внутри своего собственного вакуума; его решения были практичными и работали бы безупречно, но они никак не соответствовали тому, что происходило снаружи этого вакуума.

 Одним из ярких примеров этого является программа строительства флота. 29 сентября он составил меморандум, призывающий обратить внимание на то, что начиная с лета потери в морских частях опережают строительство на 60 боевых единиц; если так будет продолжаться, флот станет неспособен выполнять стоящие перед ним задачи, поэтому следует ускорить реализацию программы.

 Так как изначальный великий план застопорился из-за серьезного дефицита сырья и рабочей силы, усугубленных его собственными добавлениями в строительстве, такими как мини-флот и дополнительные миноносцы, а также постоянными бомбардировками и саботажем на оккупированных территориях, а ресурсы были нужны и для других родов вооруженных сил, все это оказывалось не более чем чистой фантазией. Но он продолжал настаивать и приводил все новые аргументы, отказываясь что-либо уменьшить: «Мы не уступим ни пяди», — и в ноябре получил одобрение Гитлера. Но цена этого одобрения была не большей, чем те подробные и практические предложения, которыми он подкреплял свои доводы. Ресурсов просто не было. Еще до конца января все работы на верфях надводного флота остановились из прекращения поставок угля.

 Одной из практических мер, которые он предлагал, было использование на верфях труда 12 000 заключенных концлагерей. Также он предлагал свои способы для прекращения саботажа на верфях Дании и Норвегии, приводя в пример то, как замечательно службы безопасности справились некогда с саботажем во Франции. Об использовании труда заключенных он заговаривал снова и снова, и, наконец, 23 января он поднял этот вопрос на совещании небольшой группы, состоящей из Гитлера, Риббентропа, Геринга, Кейтеля, Йодля, Ламмерса и Бормана, уже после того, как была прекращена даже видимость продолжения строительных работ. После совещания он записал: «Фюрер решил прибегнуть к энергичным мерам, которые предлагал главнокомандующий флотом».

 Расширение системы рабского труда на северных территориях было жесткой мерой для выполнения программы, которую просто невозможно было исполнить; повторять это предложение после того, как встали все верфи надводного флота, было чистым фанатизмом. Источник этого фанатизма находился внутри Дёница, но записи совещаний последних месяцев войны не оставляют никаких сомнений в том, что он играл исключительно для фюрера — профессор Залевски даже предположил, что все это было нужно исключительно для того, чтобы доказать свои стойкость и преданность.

 Снова и снова, с детским желанием понравиться, он предъявлял разные мелкие эпизоды, которые могли повысить доверие фюрера к флоту или к нему самому. После обрушения жизненно важного моста через Рейн у Ремагена — уже после того, как по нему прошли американские войска, — он поведал Гитлеру о «многократных попытках отрядов моряков разрушить мост в очень опасных условиях». Он не только делал сверхоптимистичные прогнозы и безосновательные предсказания по поводу будущей подводной войны, но и указывал, насколько лучше обстояли бы дела, владей они по-прежнему бискайскими базами, — совершенно бесполезное замечание, которое он несколько раз повторял в апреле, когда русские войска практически стояли у стен Берлина. В своем журнале он записал: «Главнокомандующий флотом указывает, как велики были бы наши шансы на успех в подводной войне, если бы мы по-прежнему владели бискайскими базами».

 Он постоянно обращал внимание Гитлера на примерный фанатизм контр-адмирала Фридриха Хюффмайера, недавно назначенного главой штаба командования на островах Ла-Манша. В марте 1945 года он порекомендовал его как настоящего руководителя: «Вице-адмирал Хюффмайер надеется, что сможет удерживать острова в Ла-Манше еще один год». Через несколько дней после обсуждения, держать ли острова до последнего человека или оставить, командир гарнизона был уволен, и на его место назначен Хюффмайер, а затем Гитлер приказал назначить командирами всех крепостей на западе моряков. «Многие крепости сдали, — сказал он, — но не было ни одного корабля который мы потеряли и на котором не сражались бы до послед него».

 Вот к чему в конце концов свелся фанатизм Дёница. Все другие надежды к этому дню, 26 марта, были уже сметены уже не оставалось никаких упований на то, что производство истребителей воздвигнет «крышу над Германией», на что, по словам его нового адъютанта, Вальтера Людде-Нойрата, он надеялся всю предшествующую осень. Вместо этого Германия была практически превращена в руины атаками с воздуха. На центр Берлина обрушивались бесконечные ковровые бомбардировки, которые вынудили жителей превратиться в пещерных жителей. Сам Гитлер нашел себе убежище в катакомбах из бункеров на глубине 18 метров под зданием Рейхсканцелярии, где он и пытался удерживать при помощи единственного коммутатора и радиотелефона связь с военными. Именно в этот бетонный кроличий садок Дёниц являлся с рапортом каждый день.

 Никаких надежд на то, что новые подлодки примут какое-либо участие в боевых действиях, уже не было. Слухи о «тайном оружии», которыми Геббельс одно время пытался поднять боевой дух, и довольно успешно, были ни на чем не основаны. Черчилля и Рузвельта между тем, казалось, совсем не тревожила угроза того, что большевизм охватит Европу; разрыв между союзниками, который предсказывали Гитлер и Геббельс, так и не произошел; и союзники продолжали требовать безоговорочной капитуляции в таких терминах, которые не оставляли сомнений в их грубых намерениях. С другой стороны, в немецких войсках кончались оружие и горючее. Систематическое производство прекратилось; Шпеер сконцентрировался на экономии того, что он мог наскрести после политики «выжженной земли» Гитлера для послевоенной жизни, чудесным образом избегая судьбы, которая предназначалась для любого генерала, открыто высказывающего свои пораженческие взгляды.

 Все знали, что война уже проиграна; дороги с востока были заполнены беженцами; жуткие колонны двигались через Берлин на запад, оставляя на обочине замерзшие тела. На западе дух гражданских пал, по словам Геббельса, «очень низко, если вообще не достиг нуля». Солдаты дезертировали толпами.

 В ответ на все это Гитлер установил систему разьездных военных судов. У них была власть расследовать дела и карать тех командиров. которых признавали виновными в отсутствии преданности. Были придуманы и другие методы для удержания солдат в строю; способ обращения с дезертирами генерал-полковника Фердинанда Шёрнера, Геббельс описал Гитлеру 13 марта: «Их вешают на ближайшем дереве с табличкой на шее “Я дезертир. Я отказался защищать немецких женщин и детей и поэтому был повешен”».

 В этом кровавом финале, когда загнанные в угол Гитлер и Геббельс хотели заполучить себе еще хотя бы несколько недель. Дёниц помогал им со всем фанатизмом. Его лодки «Шнель», подлодки и мини-лодки Хейе продолжали делать отчаянные вылазки против караванов союзников в Северном море и вокруг Британских островов; их губили и массовая оборона с воздуха, и в случае с мини-лодками просто погода; они достигали единичных успехов в основном за счет мин, но и те не могли задержать продвижение врага даже на день. Когда из-за дефицита горючего в апреле в море не смогли выходить и оставшиеся лодки «Шнель» безнадежную борьбу продолжали мини-лодки. Выходили ли они на операции, движимые страстью к самоубийству, или нет, но результат чаще всего был именно таким. Аппараты производили слишком быстро и для совершенно другой цели: защиты побережья от высадок союзников; молодые экипажи состояли из тренированных фанатиков; некоторые действительно проявляли чудеса героизма; другие, двигаясь по наручным часам, просто терялись, а других подбирали уснувшими в своих лодках от усталости; большая же часть просто не вернулась...

 Экипажи подлодок тоже несли большие потери в эти последние недели; Дёниц предсказывал, что они начнутся в начале марта, а 7 апреля он снова объяснил Гитлеру, что вокруг Британских островов сконцентрировано так много противолодочных сил что как только субмарина атакой выдает свое местоположение она практически тут же гибнет из-за того, что низкая скорость под водой не позволяет ей ускользнуть.

 У Британских островов в течение месяца погибло 25 лодок, еще 11 затонули в таких отдаленных районах, как Восточное побережье США или Индийский океан, в сумме это составляло треть из приблизительно 100 боеспособных лодок, оставшихся к началу месяца; и за это время было потоплено всего 13 торговых судов противника. Между тем столь много новых лодок типа 21 было уничтожено или повреждено во время бомбежек Гамбурга и Киля, что практически лишь одна из них сумела выйти в плавание в начале мая.

 Настоящей задачей флота на Балтике было обеспечивать поставки для армий в Курляндии и Восточной Пруссии и поддерживать их огнем в прибрежных операциях. Между тем с административных должностей и из числа специалистов забирали офицеров и рядовых, чтобы образовать морскую пехоту для усиления фронтов или смены регулярных гарнизонов. Дёниц в деле устранения дефицита персонала работал в тесном сотрудничестве с Гиммлером и Гитлером. 14 апреля он предложил Гитлеру 3000 молодых моряков для действий с легким снаряжением и «фауст-патронами» в тылу у противника на западе. Этих людей не учили подобной работе; это была совершенно отчаянная идея, и она кажется еще более необычной, если вспомнить, что в это время немецкие вооруженные силы на западе маневрировали открыто, хотя и осторожно, не повинуясь Гитлеру и стремясь образовать коридор для прохода американских танков к Берлину раньше, чем к нему подойдут русские. Что касается Восточного фронта, то Гудериан открыто порвал с Гитлером в том, что касалось безумных стратегий, и был отправлен в «длительный отпуск». Гиммлер вышел из фавора из-за провала войск СС на юго-востоке и его собственного провала в качестве командующего группой армий «Висла» и теперь обдумывал, как открыть переговоры о сепаратном мире через Швецию. Шпеер, конечно, открыто работал против разрушительных приказов Гитлера.

 Дёниц, следовательно, был практически единственным в своей непоколебимой верности идее борьбы. Что это значило для его людей, можно понять по его приказам последнего месяца войны. На флоте происходила такая же деморализация, как и в других родах войск; те, кого посылали в море на подводных лодках, имели больше повода для непонимания, почему они должны жертвовать собой ради проигранного дела, особенно опытные унтер-офицеры и старшины, которым приходилось подчиняться молодым фанатикам-офицерам. Для тех, кто упорствовал в неподчинении, существовали штрафные батальоны на Восточном фронте. Военные суды за трусость и массовые повешения, которые обеспечивала знаменитая морская полиция, известная как «цепные псы» (Kettenhunde), служили еще одним напоминанием о необходимости хранить верность. Дёниц лично поощрял наиболее дикие меры, что видно, например, из его приказа о массовых повешениях от 7 апреля.

 Из его заявлений видно, что на флоте было достаточно «пораженцев», или, как он их называл, «слабаков-интеллигентов». 11 апреля, почти за две недели до того, как британские и американские бомбардировки Гамбурга и Киля уничтожили 24 подлодки, включая 9 новых типа 21, и повредили еще 12, а также уничтожили или серьезно повредили три из шести оставшихся тяжелых кораблей, участвовавших в операциях на Балтике, он выпустил длинное объяснение, почему надо продолжать борьбу. В нем, в частности, повторялись грозные предсказания, к чему может привести капитуляция, которые он дал впервые после попытки мятежа в июле 44-го, только на этот раз он включил в свое предупреждение и участь районов, «оккупированных англосаксами»: и оттуда немцы будут в качестве «рабов» отправлены во все страны — больше всего, конечно, в Россию.

 Объяснив все это, а также то, почему нельзя отступать и почему нужно хранить преданность фюреру, он перешел к самому ошеломительному выводу: лишь при помощи «железной выдержки» можно воспользоваться теми благоприятными военными и политическими возможностями, которые сейчас предоставились. О военных возможностях он ничего конкретного не сказал, «чтобы не выдать наших намерений врагу», а о политических сообщил: «Я должен сказать: слепота Европы рано или поздно пройдет, и это принесет Германии психологическую поддержку, а с ней политические возможности. Если мы сдадимся прежде времени, то не успеем воспользоваться этими возможностями. Когда мы умрем, они нам уже не понадобятся».

 Этот абзац словно соскочил с уст Гитлера, так как на следующий день, 12 апреля, именно в таких выражениях фюрер инструктировал генерал-фельдмаршала Кессельринга. У фельдмаршала создалось ощущение, что Гитлер все еще надеется спастись; он много говорил о грядущей победе над русскими на Одере, о новой армии, которую он создает для разгрома союзников на западе, о новом тайном оружии и о будущем расколе между восточными и западными союзниками. Именно на эту последнюю «политическую возможность» больше всего уповали и Гитлер, и Геббельс. Гитлер проводил много времени, уставившись на портрет Фридриха Великого и вспоминая тот момент из истории Семилетней войны, который известен как «чудо Бранденбургского дома»: Фридрих в совершенно безвыходном положении был спасен внезапной смертью русской императрицы Екатерины II и последующим союзом с ее наследником. Геббельс часто читал Гитлеру отрывки из биографии прусского героя, написанной Карлейлем.

 И позже, тем же вечером, по Би-би-си передали, что умер президент Рузвельт. Геббельс в полном экстазе позвонил в бункер Гитлера: «Мой фюрер, это чудо Бранденбургского дома... это поворотный пункт...» Гитлер уцепился за эту новость с истерическим восторгом и вызвал к себе Шпеера и Дёница, чтобы передать им ее лично: «Кто был прав! Война еще не потеряна. Прочтите это! Рузвельт умер». По словам адъютанта Дёница Вальтера Людде-Нойрата, на его начальника это не произвело впечатления: «Дёниц трезвомысляще ответил, что, по его мнению, в ближайшее время не следует ждать благоприятных последствий этого для немецкого народа». Но нет поводов считать, что так оно и было. Мемуары Людде-Нойрата, как и все мемуары, не отличались беспристрастностью.

 Если вернуться к декрету Дёница от 11 апреля, то в нем после первой части, посвященной разбору причин для продолжения борьбы, он переходит к более конкретным вещам; требует от капитанов «ясно и целиком следовать пути солдатского долга» и безжалостно действовать против тех, кто так не делает. Если капитан понимает, что он потерял душевную силу исполнять свой долг, он должен немедленно сообщить об этом, и его понизят в чине, так чтобы его больше не тяготила ноша лидера. Его рассуждения об этом завершаются фразой, которая показывает, сколь велик был разрыв между миром, в котором жил он и, скажем, Шпеер: «Мы обязаны понимать, что должны быть выразителями воли к жизни нашего народа». И заключает: нет таких ситуаций, которые нельзя было бы разрешить героизмом; он был уверен, что все остальное означает «распад, хаос и несмываемый позор».

 К 19 апреля «Кораль» почти превратился в лагерь призраков. Дёниц приказал эвакуировать штаб на новый командный пост в Плене на севере в течение марта, так как ожидаемый прорыв русских на Одере в направлении Берлина должен был угрожать и «Коралю». Сам он остался с малой частью персонала и связистов, чтобы поддерживать контакты с Гитлером, которого он посещал каждый день в его бункере; когда 16-го числа началось массированное наступление русских, он приказал своим людям быть готовыми выехать в течение часа и тем же вечером, неожиданно ощутив угрозу, отдал окончательный приказ об эвакуации.

 Они выехали в Берлин незадолго до полуночи маленьким караваном и ранним утром 20-го установили походный командный пост в его доме в Далеме — как раз в тот момент, когда танки маршала Жукова, проутюжив Одерский плацдарм, прокатились мимо его покинутой ставки.

 Чуть позже они с Людде-Нойратом поехали в канцелярию, как делали каждый день на этой неделе. Этот день, 20 апреля, был днем рождения Гитлера; на дорогах были противотанковые баррикады, стояли группы женщин с глазами, полными страха, и двигался на запад бесконечный поток беженцев.

 Фасад нового здания Рейхсканцелярии все еще стоял; но внутри огромные мраморные стены и залы с колоннами были голые и пустые; торчали стропила, и огромные трещины разбегались по стенам и потолку. Пройдя контрольные посты с автоматчиками из СС, они стали спускаться по чугунной лестнице, ведущей в бункер Гитлера. Как раз когда они достигли дна, из своего личного помещения вышел Гитлер. Это был 56-й день его рождения. Он выглядел как старик, «сломленный, выдохшийся, сутулый, слабый и раздражительный»

 В этот день присутствовала вся верхушка рейха, пожелавшая выказать фюреру свое уважение; Гитлер принимал их одного за другим в порядке старшинства чинов в своей маленькой гостиной. Что происходило между ним и Дёницем, неизвестно, но позже, на дневном совещании, когда большинство торопило его покинуть Берлин, пока еще не поздно, и лететь на юг, чтобы продолжать руководить битвой из «Бергхофа», он объявил, что назначает Дёница ответственным за оборону Северной Германии, так как было очевидно, что страна будет разрезана на две части, когда американская и советская армии соединятся.

 На следующий день Дёниц посетил бункер еще раз. Это было его последнее свидание с Гитлером. Было решено, что все должны лететь в «Бергхоф», так как русские окружают Берлин и время поджимает. Дёницу посоветовали лететь, он спросил у Гитлера разрешения. Неизвестно, о чем они еще говорили и какие чувства испытывал Дёниц при виде фюрера. На Шпеера он произвел впечатление человека, цель которого была потеряна, который продолжал жить лишь по привычке. Но видел ли Дёниц в нем по-прежнему образец, единственного достойного государственного деятеля в Европе? После капитуляции он сказал американскому офицеру, который его допрашивал, что Гитлер был человеком с очень добрым сердцем; «его ошибкой, вероятно, было то, что он был слишком благороден», слишком предан своим коллегам, «которые этого не заслужили». Возможно, он действительно так считал.

 Этот вопрос не столь маловажен, как может показаться, потому что когда он прибыл в свою ставку в Плене и занялся управлением северной области, то продолжал действовать как человек, абсолютно преданный фюреру.

 Каковы бы ни были причины, но он отказался слушать гражданских министров и гауляйтера, через которых он осуществлял гражданское управление, когда они стали торопить его начать переговоры с англичанами — ближайшими из западных союзников, чтобы освободить силы для сдерживания натиска русских. Именно этого уже давно добивался Генеральный штаб сухопутных войск и Гиммлер, который тоже прибыл в северную зону и теперь пытался добиться этого через шведский Красный Крест. Дёниц прекратил все обсуждения по этому поводу, сказав, что никто не имеет права сходить с пути, указанного фюрером, и вновь озвучил взгляды Гитлера на уничтожение, которое грозит немецкому народу в случае капитуляции.

 Но, отвергая сепаратный мир, он на самом деле был гораздо ближе к реальности, чем гражданские, которые ему это советовали, и чем сам Гиммлер; во-первых, потому, что союзники ясно дали понять, что они примут только безоговорочную капитуляцию и, соответственно, никакой возможности переброски вооруженных сил на другой фронт просто не будет; во-вторых, оперативный контроль по-прежнему, по крайней мере номинально, был в руках Гитлера, и, что более важно, в его собственной северной зоне находились сорвиголовы-генералы, такие как генерал-фельдмаршал Эрнст фон Буш, которые отвергли бы любой приказ, исходящий не от Гитлера, и тогда наступил бы хаос и немцы стали бы сражаться с немцами. Это было то, за что Дёниц критиковал июльский заговор, и теперь это было гораздо важней для него, чем тогда, ибо сейчас, хотя он и был облечен властью в своей зоне, на самом деле ему были верны лишь моряки, которые не были обучены воевать на суше.

 Более реальную проблему, чем гражданские, представлял собой Гиммлер. С высоты своей власти он рассматривал себя как естественного преемника Гитлера. Законный наследник, Геринг, был уже давно не в фаворе. Людде-Нойрат вспоминал рассказ Гиммлера, когда он был гостем Дёница на ужине в октябре 1944 года, — о фразе Геринга: «Черт возьми! Если бы покушение удалось, то разбираться со всем пришлось бы мне!» После рассказа Гиммлер расхохотался, а затем, внезапно посерьезнев, повернулся к Дёницу: «Как бы то ни было, в одном можно быть уверенным, герр гросс-адмирал. Рейхсмаршал не может быть преемником».

 Теперь и Гиммлер тоже потерял доверие Гитлера, но все еше имел значительную власть и большую уверенность в себе — последняя лишь усилилась 23 апреля, когда Геринг был официально лишен всех своих постов после того, как из его южной штаб-квартиры пришло сообщение, которое Гитлер ошибочно принял за попытку узурпации власти. Надежды Гиммлера на заключение мира основывались на том, что он считал: западные державы примут его как главу государства.

 Теперь назначение Дёница фюрером северной зоны включало в список преемников и его. Гиммлер, кроме того, должен был знать, что о Дёнице говорилось как о возможном преемнике в Рейхсканцелярии в то самое время, как он поставил под сомнение качество работы Геринга как главы люфтваффе. Дёниц, со своей стороны, знал, что не сможет поддерживать внутренний порядок в своей зоне без Гиммлера, что Гиммлер тоже, конечно, знал. Ситуация была чрезвычайно деликатной.

 Тем не менее, оба хорошо сработались, что им пришлось сделать для того, чтобы предотвратить тотальный хаос; по словам главы личной охраны Гиммлера, штурмбанфюрера СС Гейнца Махера, его шеф каждое утро ездил в штаб-квартиру флота в Плене.

 Естественно, они думали о преемнике. Гитлер решил не покидать столицу 22 апреля вместе со всеми. Это решение поддержал Геббельс своим планом устроить грандиозный финал в стиле Вагнера посреди дымящихся руин города в качестве своей последней услуги фюреру и потомству. Обстоятельства, в которых фюрер объявил о своем решении, должны были быть известны и Дёницу и Гиммлеру, так как о них говорили в оперативном штабе Верховного командования, который переехал во временную штаб-квартиру в Ной-Роофене, у Рейнсберга, в 100 километрах к северу от Берлина. Кейтель и Йодль стали свидетелями необычной сцены в бункере во время ежедневного совещания. Гитлер, бушуя по поводу предательств, вдруг мертвенно побледнел и прерывающимся голосом сказал, рыдая: «Мне надо застрелиться».

 Так как было ясно, что Берлин долго не продержится, вопрос о том, что случится, когда Гитлер покинет сцену, часто обсуждался. Дёниц явно высказал свою готовность служить под началом Гиммлера. Несмотря на это, он не знал о попытках Гиммлера связаться с западными державами — по крайней мере, он выказал полное неведение, когда его спросили об этом по телефону из Ной-Роофена 28 апреля. Один иностранный бюллетень открыл потрясающую новость: предложение Гиммлера было отвергнуто на том основании, что капитуляцию должен принять также и Советский Союз. После этого звонка Дёниц связался с Гиммлером, и через полтора часа — в 17.20 рейхсфюрер СС позвонил в Ной-Роофен, чтобы сказать, что это ложь!

 К этому времени запас оптимизма Дёница, казалось, исчерпался. Во время визита в ставку Кейтеля днем раньше, 27-го, он узнал об ужасном распаде армии, о том, что командиры на севере принимают все решения самостоятельно, что войска и гражданские толпами бегут на запад с одной только мыслью — не попасть в руки большевиков и что ясно одно — продвижение русских от Одера невозможно остановить. Он узнал и о том, что ситуация с горючим и оружием близка к катастрофе: как только падет Мекленбург, запасы продовольствия и вооружения закончатся и будет буквально нечем воевать; кроме того, Берлин был окружен — русские сомкнули кольцо с американцами на юге.

 По словам его зятя, Гюнтера Хесслера, Дёниц вернулся из Ной-Роофена уверенным, что дальнейшее сопротивление невозможно и, следовательно, бесполезно и что никакого преемника у Гитлера после падения Берлина не будет. Он по секрету сказал Хесслеру, что предложит флоту сдаться — после предположительной смерти Гитлера, а сам, чтобы не запятнать свой флаг позором, будет искать смерти в бою. Хесслер якобы спросил его, не будет ли лучше остаться у власти, чтобы сдержать хаос, но Дёниц ответил, что в том хаосе, который наступит, будут потеряны все ценности и для будущего Германии будет лучше, если окажется, что были люди, которые имели мужество сделать правильные выводы, не думая о себе.

 Вечером 28-го новость о мирном предложении Гиммлера западным державам достигла бункера Гитлера. Это было страшным потрясением: «верный Генрих» оказался предателем! Гитлер впал в очередной припадок бешенства, забегал, волоча ногу, по коридорам бункера, выпаливая новость всем, кого там встречал. Он ворвался в комнату, где новый глава люфтваффе Роберт Риттер фон Грейм оправлялся от ран, полученных им в то время, как он летел в столицу для того, чтобы получить это назначение! Гитлер приказал ему лететь немедленно в штаб-квартиру Дёница и арестовать Гиммлера.

 Грейму помогли подняться по ступенькам бункера с его костылями и дойти до места, где стоял легкий самолет, на котором он и пилот Ханна Рейч, разделившая с ним опасное путешествие в Берлин, вырулили по широкому проспекту, ведущему к Бран-дербургским воротам, откуда уже тянуло порохом, и беспрепятственно взлетели над монументом. Пока они уходили из города, Гитлер готовился к предпоследней церемонии своего театрального ухода из жизни — свадьбе со своей давней любовницей Евой Браун. После формальностей все выпили шампанского, и в два часа ночи Гитлер покинул общество, чтобы продиктовать свое завещание. Он отказался принять ответственность за войну и за гибель и страдания миллионов людей; все это было лишь результатом «международного финансового заговора» евреев. После этого, подтвердив, что он намерен закончить жизнь в столице той страны, которой он отдавал все до последнего тридцать лет, он проклял Геринга и Гиммлера за их секретные переговоры и вычеркнул из всех своих списков.

 «Чтобы дать немецкому народу правительство, состоящее из честных людей, которые выполнят обязательство дальше продолжать войну всеми средствами, я назначаю в качестве руководителей нации следующих членов нового кабинета: рейхспрезидент — Дёниц, рейхсканцлер — доктор Геббельс, министр партии — Борман...»

 Далее следовал длинный список других должностей, из которых Дёницу достались также посты военного министра и главнокомандующего ВМФ. Учитывая, что сам Гитлер сочетал в себе посты рейхспрезидента и рейхсканцлера и что он знал о намерении Геббельса, которого он назначил рейхсканцлером нового правительства, умереть в бункере вместе с ним, представляется, что он намеревался передать Дёницу всю полноту власти как фюреру. Это же ясно и из того, что он назначил его военным министром.

 Решение Гитлера остаться в столице рейха было из тех, что сопровождали всю его карьеру: решение, которое помещало его в безвыходное положение. В последний раз выбор был: или смерть, или победа. И он все еще надеялся на победу и поздно вечером 29-го послал возмущенное послание Кейтелю, который сдерживал наступление русских, с вопросом: где же те части, что освободят столицу, и почему они не атакуют? Кейтель после долгих размышлений рано утром 30-го написал ему правду: этих частей просто нет. В бункере это было воспринято как еще одно предательство, и Борман послал сообщение Дёницу, обвинявшее Кейтеля и призывающее бороться с предателями.

 Дёниц между тем еще в предыдущий день встретил шефа люфтваффе на костылях и его верную подругу, и они передали ему, что он должен арестовать Гиммлера; теперь от него требовались безжалостные действия против Кейтеля и Верховного командования. Ситуация сложилась ужасная, и его возможная смерть в бою теперь, как вспоминал Людде-Нойрат, казалась единственным выходом. В довершение всех бед гауляйтер Гамбурга Карл Кауфман решил избежать дальнейшего кровопролития и разрушения города и сдать его британцам, а если понадобится, поднять своих людей против тех немцев, которые захотят ему помешать. Проблема Гамбурга обсуждалась на совещании этого дня с Гиммлером: на нем, по словам Людде-Нойрата, Дёниц разработал послание Кауфману. Интересно, что, несмотря ни на что, Дёниц сохранил голову на плечах и свое прекрасное ощущение приоритетов: в послании говорилось, что самой важной задачей военного руководства сейчас является спасение страны и населения от большевиков; для этого необходимо держать открытыми ворота на запад, за линию раздела, которая отделяла друг от друга оккупационные зоны, обозначенные союзниками еще в Ялте, и держать надо было линию Эльбы, то есть Гамбург. Разрушения здесь — это плата за тысячи немецких жизней на Востоке, и это является лучшим вкладом, который он, Кауфман, может принести своему народу.

 Тем временем в Берлине Гитлер, получив сведения, что русские танки находятся в нескольких кварталах от Рейхсканцелярии, и зная, что никакая армия на помощь не явится, потерял надежду окончательно. Вскоре после 3 ночи утра он и его жена попрощались с обитателями бункера и отправились в свое частное помещение, чтобы совершить совместное самоубийство. Они расположились на двух концах маленькой софы. Он раздавил зубами капсулу с ядом и более или менее одновременно с этим нажал на курок своего «вальтера» у правого виска, она раскусила свою капсулу в тот момент, когда грянул выстрел. Через несколько минут потрясенные адъютанты ворвались в их комнату, после чего оба тела вынесли в изрытый воронками сад при канцелярии и кремировали согласно данным инструкциям.

 Через два часа Борман послал Дёницу сообщение, обычно рассматриваемое как весьма двусмысленное, так как в нем ничего не говорилось о смерти Гитлера: «Гросс-адмирал Дёниц! Вместо бывшего рейхсмаршала Геринга фюрер назначил вас, герр гросс-адмирал, своим преемником. Письменные подтверждения вам высланы. Вам следует немедленно принять меры, которых требует сложившаяся ситуация. Борман».

 Это сообщение было получено в Плене в 18.35. Впервые Дёниц узнал о том, что Гитлер выбрал его в преемники. Он был потрясен. Шпеер, который прибыл к нему для обсуждения ряда вопросов, присутствовал при том, как Людде-Нойрат подал ему послание, и сам он тоже был потрясен; по словам Людде-Нойрата, прошло несколько минут, прежде чем он пришел в себя и начал поздравлять. Однако теперь вопрос был в том, как воспримет эту новость Гиммлер! Было ясно, что необходимо принять меры предосторожности. Людде-Нойрат нашел корветтен-капитана Петера Кремера, аса-подводника, который возглавлял отряд охраны штаб-квартиры флота, и объяснил ему ситуацию. Вместе они разместили людей между деревьями, чтобы не вызвать подозрений рейхсфюрера.

 Но они недооценили адское чутье рейхсфюрера СС. Он только что вернулся от Дёница, и путь занял много времени из-за постоянных атак дороги союзниками, а теперь его вызывали снова. Он приказал взять Махеру как можно больше людей.

 Махер, начальник его охраны, вояка и ветеран дивизии СС «Дас Рейх», взял с собой 36 человек, и они двинулись обратно в Плене колонной открытых «фольксвагенов» и броневиков. Они прибыли к штаб-квартире в темноте, при свете луны. Махер немедленно почувствовал, что что-то не так. Он увидел, что к ним идет офицер с Рыцарским крестом на шее, это был Кремер. Обернувшись, Махер заметил и его людей, спрятавшихся между деревьями.

 Но резни не было; Гиммлера проводили в комнату Дёница, и они стали беседовать там, пока Людде-Нойрат и Кремер развлекали Махера и двух адъютантов Гиммлера в столовой по соседству. О том, что произошло между Дёницем и Гиммлером, мы знаем лишь из краткого рассказа Дёница, который звучит слишком мелодраматично. По его словам, он положил на стол под бумаги свой пистолет со снятым предохранителем. Когда вошел Гиммлер, он вручил ему послание из Берлина и попросил прочитать, следя за его выражением лица. Сначала на лице показалось удивление, потом недоверие, а потом оно побледнело. Затем Гиммлер встал, поклонился и сказал: «Позвольте мне быть вторым человеком в вашем государстве». Дёниц сказал ему, что об этом и речи не может быть: у него просто нет для него работы, после чего Гиммлер ушел. Был один час ночи.

 Неизвестно, действительно ли все было так. Мог ли Гиммлер так быстро оценить ситуацию? В конце концов, он был не слишком умным человеком и вся его карьера зиждилась на абсолютной власти фюрера. Как только эта основа исчезла, он ощутил, что должен предложить свои услуги человеку, которого фюрер выбрал себе на замену. Но вряд ли Дёниц отвечал ему так откровенно. Он тесно сотрудничал с Гиммлером и знал, что, несмотря на все свои мысли и чувства, он не может позволить себе отказаться от него и его полицейских сил и безжалостных бойцов; будь он сам в сильном положении, как намекает этот рассказ, он бы арестовал и казнил его еще в предыдущий день, когда прилетел фон Грейм с приказом об этом самого Гитлера.

 Как бы то ни было, теперь Дёницу пришлось отказаться от своей идеи искать смерти в бою. Близкие коллеги, как Годт, заметили в нем перемену. Теперь у него была какая-никакая, но высшая власть. Как он записал позже: «С моего сердца спал груз».

 Он написал Гитлеру благодарственное письмо, уверяя его в своей преданности и в том, что он будет продолжать войну за германский народ. Борман ответил ему подтверждением завещания. И только в 3 часа ночи пришло последнее подтверждающее письмо из бункера канцелярии.

 «Гросс-адмирал Дёниц. Фюрер умер вчера в 15.30. Завещание от 29.04 передает Вам должность рейхспрезидента, доктору Геббельсу должность рейхсканцлера, рейхсляйтеру Борману — должность партийного министра, рейхсминистру Зейсс-Инкварту — должность министра иностранных дел. По приказу фюрера завещание было отослано из Берлина Вам и фельдмаршалу Шёрнеру и для будущей публикации. Рейхсляйтер Борман собирается прибыть к Вам сегодня для прояснения положения. Форма и время объявления войскам и общественности оставляются на Ваше усмотрение.

 Подтвердите получение, Геббельс, Борман».

 Глава 6
 ПОСЛЕДНИЙ ФЮРЕР

 Дёниц был продуктом, равно как и последним лидером Третьего рейха. Поэтому неизбежно, что свою карьеру фюрера он начал со лжи. Ложь касалась смерти Гитлера. Ему было известно, что Гитлер покончил с собой. Если даже не учитывать, что он знал о его планах застрелиться, об этом говорило слово, которое употребили Геббельс и Борман: «Фюрер умер» (verschieden), а не «пал» (gefallen) как герой. Но в речи Дёница, которую передало немецкое радио на всю страну и которую прерывали фрагменты из Вагнера и 7-й симфонии Брукнера, он сказал — «пал за Германию», сражаясь до последнего с большевизмом: «Его миссия, битва против натиска большевизма, важна для Европы и для всего цивилизованного мира. Фюрер назначил меня своим преемником. Осознавая всю ответственность, я беру на себя руководство немецким народом в этот тяжелый час...»

 В той же речи говорилось, что надо соблюдать порядок и дисциплину: «Только так мы сможем смягчить то страдание, которое грядущие дни принесут всем нам, и предотвратить распад. Если мы сделаем то, что в наших силах, Бог не покинет нас...»

 Упоминание Бога было ошеломительным отходом от всей нацистской философии. Остается только гадать, откуда оно здесь взялось.

 После обращения к народу Дёниц обратился к вермахту, повторив свою весть и добавив: «Клятва верности, которую вы приносили фюреру, теперь относится и ко мне как преемнику фюрера, которого он сам назначил...»

 Клятва верности имела такое же значение, как флаг или Отечество. Закончил свое обращение он так: «Немецкие солдаты, исполняйте свой долг. Это — ради жизни нашего народа!»

 Между тем военное положение в этот час было катастрофическим: большая часть страны и ее столица пали; сопротивление ограничивалось его собственной маленькой зоной на севере, включая полуостров Шлезвиг-Гольштейн и оккупированную немцами Данию, и совершенно отделенной от нее южной зоной под общим командованием генерал-фельдмаршала Кессельринга, в которую входили западная Чехословакия, горный район Баварии и то, что осталось от марионеточного государства Муссолини на севере Италии. Были еще две изолированные и окруженные армии на побережье Балтики: одна в Курляндии, другая в Восточной Пруссии, заблокированная к тому времени на узкой полосе вокруг залива Данцига; ни одна из них не могла продержаться долго; единственным вопросом оставалось, сколь много людей можно эвакуировать на запад, прежде чем их окружит Красная армия. Единственными другими областями, где действовала немецкая власть, за пределами Германии и Дании были западная Голландия и Норвегия.

 Но положение нельзя было оценивать только в географических терминах; люфтваффе оставалось на земле из-за дефицита горючего и полного господства в воздухе западных союзников; кроме того, процесс разложения немецкой армии, уставшей от бесцельной борьбы, достиг последней стадии; все больше и больше командиров принимали решение вести своих людей в плен к британцам и американцам. Как было записано в журнале верховного командования: «Гитлер мертв, и в эти последние часы войны каждый немец по вполне понятной причине стремится не попасть в руки русским».

 Это составляло настоящую дилемму. Немцев на востоке теснили войска СССР. Ужасы плена были не только выдумкой пропаганды, и у Дёница и его советчиков были все основания верить в это, и его замечание по поводу капитуляции восточных армий и мирных жителей-немцев, которых военные прикрывали, было не просто риторическим: «Ни один благородный немец не сможет допустить, чтобы его имя связывалось с этим (капитуляцией). Проклятие миллионов падет на его имя, и история заклеймит его как предателя».

 Из его решений, принятых с самого первого дня на новом посту, очевидно, что все другие причины продолжать борьбу, особенно чтобы исполнить волю фюрера или чтобы предотвратить бесчестие и то клеймо, которое падет на его имя, чудесным образом испарились при известии о смерти Гитлера. Это была необычайная трансформация; Шпеер вспоминал: «Теперь в нем вышла наружу и возобладала объективность опытного офицера. С первого часа Дёниц придерживался того мнения, что мы должны закончить войну как можно быстрее».

 Но, вероятно, было бы неверно доверять воспоминаниям таких небеспристрастных свидетелей, как Шпеер или Людде-Нойрат, относительно желания закончить войну. Советчик, который имел на Дёница наибольшее влияние, был Йодль, чьи интеллект и военное чутье он глубоко уважал. Йодль же по-прежнему верил, что еще можно создать все предпосылки для разрыва между западными и восточными союзниками. И Дёниц при всем своем скептицизме, который он выказал в апрельском декрете и позже, вероятно, считал невозможным, что западные союзники останутся до конца слепы к опасности распространения коммунизма в Европе. А попытка выиграть «политическое время» тянула в том же направлении, что и необходимость спасти как можно больше солдат и гражданских немцев, оставшихся в Курляндии, Восточной Пруссии и Чехословакии, то есть продолжать войну с западными державами.

 Ввиду крайней усталости населения и большинства военных и уязвимости и тех и других перед бомбежками это была опасная игра, и вестись она могла лишь под угрозой суровых наказаний. Дёниц перед этим никогда не останавливался. Точно так же, как юноши, принесенные в жертву Гитлеру, висели на деревьях и столбах в центральном Берлине, такой же жуткий урожай появился и на деревьях равнины Мекленбурга и в Шлезвиг-Гольштейне.

 За моряками охотились не только «цепные псы» (Ketten-hunde), но и истребительные команды (Jagdkommandos). Кроме того, морские суды щедро раздавали смертные приговоры за попытки мятежа и за дезертирство.

 На следующий день, 2 мая, Гиммлер приехал в ставку Деница и был приглашен на завтрак. Он принес новость о гауляйтере Кауфмане, который по-прежнему намеревался сдать Гамбург без битвы; это разъярило Дёница. Если каждый будет действовать сам по себе, сказал он, то в его назначении нет никакого смысла, и он согласился с предложением Шпеера подвезти его в Гамбург и поговорить с Кауфманом. Следовательно, на этой стадии он все еще желал сражаться с Западом, чтобы выиграть политическое время. Однако чуть позже, днем, он обнаружил, что и британские, и американские войска прорвались у полуострова Шлезвиг-Гольштейн к балтийскому побережью, совершив бросок, приказ о котором отдал главнокомандующий союзников генерал Эйзенхауэр, чтобы не дать русским захватить полуостров. Это уничтожало политическую причину продолжать сражаться с англосаксами на севере, и Дёниц решил попробовать стратегию локальной капитуляции, снова одобренную Йодлем, который в этот день тоже был в Плене на совещании.

 Идея состояла в том, чтобы обойти отказ союзников принять что-либо, кроме безоговорочной капитуляции на всех фронтах, и при этом получить время для продолжения спасательных операций на востоке. Дёниц решил послать генерал-адмирала Ганса Георга фон Фридебурга, которого он назначил главнокомандующим флотом после того, как сам получил верховную власть, главой делегации к британскому командующему, фельдмаршалу Монтгомери.

 Между тем маневр союзников вынуждал его сдвинуть свою ставку дальше на север, и он договорился встретиться с Фридебургом по дороге и передать ему свои инструкции в этот же день. Йодль же позвонил Кауфману и объяснил, что ни у кого больше нет намерения защищать Гамбург: немецкие вооруженные силы за Эльбой должны сдаться без боя.

 Дёниц выбрал для своей последней штаб-квартиры училище морских кадетов в Мюрвике, рядом с Фленсбургом, на самом севере полуострова Шлезвиг-Гольштейн, и этим вечером он направился туда с человеком, которого он назначил министром иностранных дел, графом Лутцем Шверином фон Крозигком, представителем древнего аристократического рода, бывшим верным Гитлеру и служившим ему верой и правдой с 1933 года министром финансов. В 9 вечера они достигли моста через Кильский канал, у которого их ждал фон Фридебург.

 Помещение для Дёница было оборудовано на борту новейшего моторного пассажирского судна «Патрия», стоявшего на якоре в гавани Фленсбурга. На следующее утро, 3 мая, Шпеер присоединился к Дёницу на завтраке. Кейтель и Йодль тоже приехали во Фленсбург и разместили там свои штаб-квартиры, как и Гиммлер. Офицер СС служил офицером связи при ставке Дёница, из чего следует, что, чтобы ни говорили Шпеер и прочие о том, будто Гиммлер в это время уже погрузился в мир грез, он оставался членом правящего кружка и тесно сотрудничал с Дёницем. Это подтверждает и тот факт, что, когда в этот день был представлен рапорт о растущей усталости частей от войны, командующий на северо-западе генерал-фельдмаршал Эрнст фон Буш был назначен поддерживать порядок в Шлезвиг-Гольштейне, а во всех других областях ответственным оставался Гиммлер.

 В 10 утра Дёниц провел совещание с партийными лидерами Норвегии и Дании и главнокомандующими немецкими вооруженными силами в этих странах, а также со своими военными и гражданскими советниками, Кейтелем, Йодлем, Шверином фон Крозигком и Шпеером. Гиммлер придерживался взгляда, что Норвегия и Дания представляют собой хороший товар для торговли с Западом, и этот взгляд был поддержан многими; в то же время многие офицеры полагали, что Дёниц должен переместить свою ставку в одну из скандинавских стран или на юг, в Прагу, и вести бой до самого конца в духе Гитлера. Буш даже упрекнул Дёница в том, что он действует против желания Гитлера, ища способов заключить локальную капитуляцию. На этом совещании военные не только полагали, что сопротивление следует продолжать за пределами Германии, но командующий вермахтом в Дании генерал-полковник Георг Линдеман заговорил о «последней почетной битве этой войны».

 Против этого проекта со всей его несуразностью протестовали гражданские. Они указали на то, что это приведет к гибели еще большего числа немцев, к большему разрушению промышленности и коммуникаций и к увеличению потока раненых и беженцев в Шлезвиг-Гольштейн с востока, и на недостаток медикаментов и вероятность партизанских действий в тылу, а также на то, что Швеция может вмешаться военным образом, если они позволят себе такое «легкомысленное» перемещение на север.

 Дёниц, неуверенный в том, как обернутся переговоры с Монтгомери, умолчал о своем решении; одновременно он послал Годта и Хесслера в Норвегию, чтобы выяснить ситуацию там, что в принципе указывало на то, что он серьезно рассматривал возможность переезда. Затем он приказал провести эвакуацию беженцев и раненых из Шлезвиг-Гольштейна в Данию и развернуть все имеющиеся силы на полуострове вдоль линии Кильского канала. В тот же день он встретился с рейхскомиссаром Нидерландов Артуром Зейсс-Инквартом, который приплыл на лодке «Шнель»; и снова он умолчал о своих планах до того времени, пока не выяснится итог миссии Фридебурга.

 Союзники в принципе уже приняли идею локальной капитуляции, и, соответственно, миссия фон Фридебурга увенчалась даже большим успехом, чем ожидал Дёниц. Однако Монтгомери не пожелал принять капитуляцию частей, сражавшихся на Восточном фронте, и, когда фон Фридебург сказал ему, что не один немец не захочет сдаться русским, потому что они дикари и сошлют всех в Сибирь, англичанин резко оборвал его: «Немцам следовало подумать об этом до того, как они начали войну». Он требовал безоговорочной капитуляции и сдачи оружия по всей северо-западной области, включая Голландию, Данию и острова.

 Фон Фридебург вернулся во Фленсбург этим же вечером, и его доклад был рассмотрен на совещании следующим утром, 4 мая. Так как условия отвечали изначальной задаче остановить разрушения на севере и при этом допускали продолжение военных действий с целью спасения немцев на востоке, то с ними почти никто не спорил; лишь военные заговорили о позоре, который падет на вермахт, если оружие и корабли будут переданы врагу неповрежденными, а Йодль упомянул о необходимости сохранить козырную карту в виде Голландии и Гельголанда.

 Дёниц принял рациональную точку зрения, и фон Фридебург был послан обратно к Монтгомери с полномочиями подписаться под требуемыми условиями.

 Обращение Дёница в сторонника капитуляции зафиксировали и другие три инструкции, которые он дал в этот день: приказ командующему гарнизона на Рюгене не защищать остров от русских, а эвакуировать как можно больше людей и потом сдаться, а другой запрещал топить или разрушать корабли, и, наконец, приказ, ставший, наверное, для него самым сложным, — сдаться капитанам подлодок.

 Хотя офицерам и было странно получить такой приказ от Льва, многие из них испытали облегчение, и уж конечно, его испытали экипажи. Некоторые офицеры, которые, как Шнее, капитан одной из двух лодок типа 21, провели в последние дни боевые операции, могли чувствовать себя обманутыми; Шнее провел фальшивую атаку на караван, только чтобы доказать самому себе, что он может приблизиться и ускользнуть незамеченным, прежде чем уплывет обратно в Норвегию. Капитан одной из лодок меньшего типа 23 провел настоящую атаку и даже потопил через три дня торговое судно, и это был последний «успех» той кампании, которая началась давным-давно — с «Атении». Некоторыё направились в гавани нейтральных стран, двое пересекли Атлантику и сдались в Аргентине, пять субмарин уплыли в японские воды, но большинство вернулось домой или в порты союзников.

 Однако у него не было намерений отказываться от спасения восточных армий и населения; все военные корабли и торговые суда, которые еще имелись, были задействованы в массированной операции «Дюнкерк» по возвращению солдат и беженцев с побережья Балтики, и его приказы войскам продолжать борьбу в южных и центральных районах оставались бескомпромиссными: «Любой, кто эгоистически думает лишь о своей собственной безопасности или только о своем подразделении, делает невозможным общее спасение от большевизма. Таковой является предателем немецкого народа, и с ним будут поступать соответствующим образом».

 Главнокомандующий на Юге генерал-фельдмаршал Кессельринг уже был вынужден подписать перемирие на итальянском театре военных действий вскоре после того, как Дёниц занял свой пост, но Эйзенхауэр дал ему понять, что любые попытки переговоров о местном прекращении огня с американскими силами в Германии при условии сражения с русскими являются неприемлемыми. Фон Фридебург был послан в ставку Эйзенхауэра, чтобы переубедить его, но ответ был все тот же: капитуляция должна быть безоговорочной и одновременной на всех фронтах, включая Восточный.

 Когда утром 6 мая весть об этом достигла Фленсбурга, Дёниц послал на переговоры Йодля. Йодль отправился в Реймс после строгих инструкций: Дёниц намеревался завершить войну как можно скорее; однако он не был готов подписать договор, отдающий в рабство восточные армии, и это было бы невозможно, так как «ни одна сила на земле» не заставит войска, стоящие против русских, сложить оружие, пока остаются пути бегства на запад. Поэтому, даже если бы он и согласился на безоговорочную капитуляцию на всех фронтах, он не может заставить принять ее всех; тогда он станет нарушителем договора, и договор потеряет всю силу. Именно для решения этой проблемы он (Йодль) и посылается к американцам.

 Невозможно определить, сколь большие надежды возлагались на гуманистические чувства западных командиров. Войска США недавно освободили концлагерь Бухенвальд и не делали тайны из того, какой шок и отвращение они испытали при виде лагеря. Так что время для призывов к человечности было неудачное. Йодль вскоре это понял. Генерал-лейтенант Уолтер Беделл-Смит, действуя от имени Эйзенхауэра, обвинил его в том, что он играет в опасную игру. Война была проиграна уже тогда, когда союзники перешли через Рейн, но немецкое командование продолжало надеяться на раскол внутри союзников; этого не произошло, и сепаратный мир с западными державами невозможен. Он отмахнулся от доводов Йодля насчет войск, которые не подчинятся приказу сдать оружие, и поставил ему ультиматум: либо он подписывает мир сегодня же, либо все переговоры будут прерваны, бомбардировки возобновятся, и линии фронта союзников будут закрыты для войск с востока, пытающихся сдаться в плен. Он дал полтора часа на размышление.

 Когда Йодль передал этот ответ во Фленсбург, он прибавил свое мнение о том, что никакой другой альтернативы заключению мира нет. Стало ясно, что наступил конец: Йодль всегда был самым упорным оппонентом безоговорочной капитуляции; если уж он не видит другого выхода, значит, его и нет.

 После совещания поздним вечером того же дня в 1.30 ночи 7 мая ему был послан ответ: «Гросс-адмирал передает вам все полномочия по подписанию мира на указанных условиях».

 В Реймсе уже начались победные вечеринки. Колесо совершило полный круг. Думал ли Дёниц в те дни о послании, которое он получил в своей бревенчатой штаб-квартире в предместье Вильгельмсхафена незадолго до полудня 3 сентября 1939 года: «Вся Германия»?

 В 2.30 ночи Йодль подписал акт о безоговорочной капитуляции во всех областях, который должен был вступить в силу в полночь 8 мая.

 Сейчас уже невозможно определить, сколько человек, военных и штатских, было спасено от русских войск за те восемь дней, что Дёниц продолжал борьбу; часто называется цифра в 2 миллиона. В таком случае в нее включаются и те подразделения и беженцы, которые сами по себе по суше перебрались с Восточного фронта. Говоря о спасательных операциях по морю, цифра в 2 миллиона человек обозначала тех, кого перевезли с января вплоть до капитуляции; многих эвакуировали и в последующие недели, а другие продолжали возвращаться с юга, где борьба с Красной армией продолжалась, как и предсказывал Дёниц, еще долго после объявления о прекращении огня. Многие попали и в советский плен.

 После капитуляции Дёниц понятия не имел, что союзники собираются делать с ним и «правительством», которое он собрал из бывших министров; его неуверенность отражала и его последняя речь, обращенная к немецкому народу, произнесенная 8 мая, в которой он объявил о безоговорочной капитуляции и призвал всех встретить грядущие тяжелые времена с «достоинством, мужеством и дисциплиной».

 Однако к тому времени его стратегия уже определилась: он должен был дистанцировать себя и свою администрацию от преступлений нацистской партии, представить немецкие вооруженные силы как героически сражавшиеся и ничем не запятнавшие свою совесть, а их командование как неполитические фигуры, простых солдат, которые выполняли приказы. Приготовления к осуществлению этой стратегии шли в разных родах войск уже несколько месяцев; компрометирующие документы уничтожались, хотя не слишком эффективно в этих трудных условиях.

 Как часть шоу, 6 мая были уволены самые отъявленные нацистские главари, включая Геббельса, о чьем самоубийстве в Берлине вместе с женой после жуткого убийства своих пятерых детей еще не было известно. Гиммлер представлял наиболее сложный случай; его подразделения принимали самое деятельное участие в борьбе с внутренним хаосом, и, вероятно, Дёниц чувствовал себя обязанным ему со времени их прежних хороших отношений. В любом случае он принял его в 5 часов утра 6-го числа и лично передал новость о том, то он лишен всех чинов и должностей.

 Почти нет сомнений в том, что Гиммлер был к этому готов и что они оба готовились, так как большое число офицеров СС, собравшихся вокруг рейхсфюрера во Фленсбурге, в скором времени, если еще не тогда же, были снабжены документами морских унтер-офицеров и старшин и соответствующей униформой. Когда Гиммлер, вероятно желавший пошутить — и можно заключить, что это случилось уже после его встречи с Дёницем, — дал им последний приказ: «Нырнуть под прикрытие вермахта», они так и сделали, не теряя времени. Одним из них был Рудольф Хёсс, знаменитый комендант концлагеря Аушвиц (Освенцим); он стал помощником боцмана Францем Лангом, который был направлен в школу морской разведки в Зильте; остальные из его отдела также «нырнули» во флот. Невозможно представить себе, чтобы это случилось без ведома и согласия Дёница, — и это было рискованно.

 Учитывая усилия, которые он предпринял, чтобы очистить флот от связи с преступлениями партии, можно лишь задаться вопросом: проистекала эта последняя услуга рейхсфюреру от его преданности лично ему или преданности партии, которую он представлял, или же она объяснялась тем, что Гиммлер знал слишком много, чтобы от него можно было просто так отмахнуться?..

 Какова бы ни была доля личного участия в этом Дёница, для многих было очень выгодно «исчезновение» рейхсфюрера СС. Как выяснилось позже, им нечего было беспокоиться. Во время этого окончательного кризиса Гиммлер проявил себя далеко не тем образчиком нордических достоинств, какие изобразил Гитлер. Он не собирался вести своих людей в последнюю битву с ордами «еврейских капиталистов» и «еврейских большевиков» и не собирался приносить себя в жертву. Он сбрил свои усики, надел на один глаз черную повязку, принял фальшивое имя и пошел на юг с группой нескольких замаскированных офицеров СС. Когда они все же напоролись на патруль, он объявил, что является Генрихом Гиммлером, и затем, явно обиженный тем, что его расспрашивают о концлагере в Бельзене, раскусил капсулу с ядом, которую носил во рту.

 Дёниц и члены его администрации показали себя почти в таком же свете, единственным исключением был Альберт Шпеер. Его мотивы могут быть оспорены, но, тем не менее, он был единственным, кто оставил свидетельства того, что понимал масштаб нравственной катастрофы и был готов принять за нее свою часть ответственности.

 Физическое уничтожение большей части нации, финансовая и социальная дезинтеграция в то время были просто неописуемы: Вильям Ширер, который прибыл в Берлин через несколько месяцев, обнаружил город «разрушенным практически до неузнаваемости». а «люди, которые были столь отвратительно высокомерны и так слепо уверены в своей миссии расы господ, когда я уехал отсюда пять лет назад», теперь выглядели «сломленными, ошеломленными, дрожащими, голодными», когда они шныряли в поисках еды среди руин.

 Таково было физическое состояние народа; и только Шпеер, видимо, понимал их нравственное состояние и то наследие, которое они оставят будущим поколениям немцев. Он был единственным, кто призвал не формировать правительство целиком из людей, замешанных в преступлениях режима, и сам предложил свою отставку, таким образом оказавшись единственным, кто сумел вырваться из ментальной темницы Третьего рейха, и способным увидеть что-либо вне его.

 Реакцию Дёница можно было предсказать, исходя из всей его карьеры: он не чувствовал, что делал что-то неправильно. Виноваты были другие, не он. Если бы все шло, как он хотел, он победил бы!

 Нет сомнений в том, что это обычные человеческие реакции на вину и неудачу, но они едва ли соответствуют масштабам событий. Правда в том, что будь он другим человеком, то и не оказался бы преемником Гитлера, равно как и все остальные члены правительства, за исключением Шпеера. Теперь же, под оккупационными властями, этим людям оставалось лишь создавать видимость упорядоченной жизни — проводить ежедневные совещания и писать друг другу записки в школьных классах кадетской школы.

 Вот одна из таких, показывающая основу отношения правительства к оккупационным властям; ее направил Йодль своему отделу 15 мая:

 «Все возражения и жалобы должны основываться на международном праве.

 К сожалению, мы никогда не использовали оружия права. Мы преступали закон, когда он был представлен стороной противника. Но мы никогда им не пользовались, а ведь с помощью права мы могли достигнуть бесконечно больше, чем через силу.

 Отношение к державам противника должно быть такое: они вели эту войну ради закона. Следовательно, мы желаем, чтобы с нами обращались по закону.

 Мы должны постоянно указывать союзникам на нормы международного права.

 Мы должны подчеркивать, что исполнение нами различных пунктов договора о капитуляции прекратится, как только оскорбят нашу честь.

 Во всем остальном мы хотим, чтобы Союзная контрольная комиссия пришла к выводу, что мы действуем корректно; таким образом мы постепенно завоюем их доверие. Затем, как только будет приготовлена почва для нашей лояльности, гросс-адмирал пойдет к Эйзенхауэру, чтобы обсудить с ним вопросы, касающиеся нашего будущего».

 В этом «руководстве» не столько цинизм людей, которые сознательно вели войну против всех систем права, международного и внутри страны, против нравственности и христианства, людей, которые тщательно взвешивали, каковы будут преимущества, а каков ущерб от того, что они публично откажутся от Женевской конвенции, не столько отсутствие какого-либо чувства вины или стыда, а, скорее, это полная неспособность понять то, как все это ужасно. Это «руководство» есть просто повторение 1919-го, 1920-го... После самого сокрушительного поражения в истории человечества эти люди, которые отбросили все принципы во имя победы, чей единственной моральной ценностью был успех, не вынесли никакого урока из своего провала!

 И только в свете этих «инструкций» может быть понята мышиная возня по поводу соблюдения чинов, ношения знаков отличия и медалей, приветствий и флагов, которую затеяли Йодль и Дёниц. Это была сознательная кампания, призванная сыграть на особенностях психологии победителей, представить себя как нормальных солдат, субъектов нормальных установлений международного права и — главное — отделить себя от партии, которая столь явно нарушала закон, и найти себе место и быть принятыми как партнеры оккупационных держав ради будущего Отечества. Таким образом обеспечить продолжение своего идеала немецкого государства; для Дёница этим идеалом был национал-социализм, как в 1919-м это был кайзерский рейх.

 Именно поэтому он не стал брать себе титул «фюрер»; Йодль объяснял своему отделу; «Во всех дискуссиях с союзниками гросс-адмирала Дёница следует называть главнокомандующим вермахтом, а не главой государства».

 Заявления Дёница следует интерпретировать в том же ключе; в них уже больше нет упоминаний о «распространении еврейской заразы», хотя теперь как раз она заполнила его землю, и нет обещаний скорее есть землю, нежели позволить своему внуку быть воспитанным в «еврейском духе и грязи». «Нам нечего стыдиться, — написал он в приказе от 11 мая, касающемся отношения, которое должны занять солдаты к оккупационным властям, — мы должны позволить нашим бывшим врагам прийти к нам, а затем встретить их с достоинством и вежливостью. Мы должны стоять без единого пятна на нашей чести солдат, и мы можем справедливо демонстрировать свою гордость и честь».

 Конечно, любой другой совет означал уступить отчаянию; и, конечно же, он укрепил дух, ведь призрак 1918—1919 годов висел над каждым его шагом. И он достиг своей цели; миссия британского Адмиралтейства, посетившая Фленсбург 21—24 мая, доложила: «Немецкие вооруженные силы, и флот и армия, кажется, в хорошей форме и полны боевого духа, нет никаких видимых признаков деморализации». Это же впечатление разделяли многие другие, побывавшие там в это время; дух подводников оставался особенно высок. В этом было отличие от 1919 года и свидетельство того, что методы Дёница, безжалостные наказания и, с другой стороны, неослабевающая забота о своем персонале были эффективными. И все это служило одной цели: отстраниться от партии в глазах оккупационных держав.

 Особенной заботой было вывести своих людей из-под удара за жестокости концлагерей. Это выразил Йодль 15 мая: «Гросс-адмирал намерен выпустить приказ, в котором он резко отмежуется от насилия в концентрационных лагерях».

 Дёниц выпустил этот приказ в тот же день; по нему все те, кто нарушал закон и основные принципы справедливости и морали в своем обращении с пленными в концлагерях, предстанут перед судом рейха и будут осуждены согласно дисциплинарному кодексу. Шверин фон Крозигк, действуя как его премьер-министр, послал этот декрет Эйзенхауэру с приложением письма, в котором спрашивал разрешения для суда рейха взять на себя такую задачу. Немецкий народ, писал он, ничего не знал об условиях в лагерях, так как они были совершенно закрыты для внешнего мира и все то, что творилось внутри, было секретным. «Даже ведущие люди Германии не могли знать о том, что там происходит...» Немецкие люди «единодушно и с негодованием отвергают дурное обращение и жестокость», которые «просто не совместимы с их фундаментальными принципами и моральным чувством».

 Бессмысленность и декрета и письма была очевидна; Дёниц и фон Крозигк позволили главному создателю лагерей ускользнуть, не предприняв какой-либо серьезной попытки отдать его правосудию, а большая часть его окружения, включая коменданта Освенцима, была переодета в морскую форму. Одновременно суд рейха был простым инструментом государства, чьи дикие приговоры в последний год были направлены против людей, которые намеревались действовать против режима, который и Дёниц и фон Крозигк поддерживали. Эйзенхауэр просто никак не ответил.

 Другой заботой правительства было способствовать разрыву между восточными и западными державами, все еще ожидаемого в любой момент, ибо тогда Западу понадобится Германия, чтобы стать буфером на пути экспансии большевиков (на самом деле это ожидание сбылось, но чуть позже). Они даже пытались шантажировать союзников. Вот как это выразил Йодль: «После Первой мировой войны мы страдали от голода и нужды. Результатом стал поворот к национал-социализму. Если они, союзники, желают своими мерами добиться еще более острого голода после этой войны, то тогда будет и реакция. Последствия: поворот к коммунизму, тем более что у немцев уже есть некоторая тяга (в этом направлении)».

 Дёниц тоже разыгрывал эту тему в своих дискуссиях с американским главой Союзной контрольной комиссии генерал-майором Лоуэллом Руксом 17 мая, а 20 мая он пригласил Рукса и человека номер два от Британии, бригадира Эдварда Фурда, на беседу, в которой он выразил то же самое с большей силой. Он противопоставил то дружелюбие, с которым русские проводят реконструкцию и реабилитацию в своей зоне, — ставят играть немецкую музыку, предлагают людям сигареты и сладости и надежду — строгому запрету на «братание» в западных зонах.

 «Если вы продолжите обращаться с немецким народом так, как делали это до сих пор, то люди повернутся к России, и Сталин, без сомнения, не упустит свой шанс».

 Его рассуждения явно произвели впечатление на генерала Рукса, так как он повторил все эти аргументы о возможном повороте к русским главе миссии Адмиралтейства, который тогда посещал Фленсбург, а потом пересказал их в Америке.

 Дёниц должен был тогда знать, что его время на исходе. Ощущение отчаяния было заметно на всех его усилиях передать свои взгляды Контрольной комиссии, как и на его решимости сохранить лицо администрации, которая не имела никакой власти за пределами здания школы, в котором она заседала. Он уже давно потерял главу своей армии Кейтеля, который после вызова в ставку Эйзенхауэра не вернулся — был арестован. Два гражданских министра ушли по тому же пути, и о них он не знал ничего. Его жена, Ингеборг, которая работала в Красном Кресте в Маленте, рядом с его недавним командным пунктом в Плене, не поехала с ним во Фленсбург; столкнувшись с враждебностью немцев-антифашистов, она взяла свое девичье имя и вскоре переехала жить к фрау фон Ламезан в маленькое поместье Ламезанов близ Ноймюнстера в Гольштейне.

 Утром 22 мая Людде-Нойрат принял телефонный звонок из Контрольной комиссии, приказывающий Дёницу, Йодлю и фон Фридебургу прибыть на лайнер «Патрия», который занял генерал Рукс, к 9.45 утра на следующий день. Когда он передал это Дёницу, тот кратко сказал: «Пакуйте багаж».

 Ни один офицер не встречал их группу, когда они пунктуально прибыли на пирс следующим утром, не было никакой салютующей гвардии, лишь толпа назойливых репортеров и фотографов. Теперь уже не осталось сомнений, что ожидает их. Дёниц поднялся по траппу «Патрии», за ним Йодль и фон Фридебург, затем их провели в буфет лайнера, который служил залом ожидания. Через пять минут появился генерал Рукс вместе с бригадиром Фурдом, представителем СССР и переводчиком; трем немцам был сделан знак сесть к столу, а офицеры союзников сели напротив.

 «Господа, — начал Рукс, — я получил инструкции от верховного главнокомандования на европейском театре военных действий, от главнокомандующего генерала Эйзенхауэра, призвать вас сегодня сюда, чтобы сообщить, что он решил, в согласии с советским верховным командованием, что сегодня действующее немецкое правительство и главнокомандование вместе с некоторыми из его членов должны быть заключены как военнопленные. Следовательно, действующее немецкое правительство распушено...»

 Глава миссии британского Адмиралтейства во Фленсбурге был на борту «Патрии». Он сообщил: «Адмирал Дёниц вел себя с большим достоинством; двое других казались встревоженными. Единственные слова, которые последовали за объявлением генерала Рукса о решении союзного главнокомандования, произнес адмирал Дёниц: “Слова здесь излишни”».

 Немецкие морские офицеры этим утром были заперты на своих квартирах, британские танки заняли позиции на улицах, и британские отряды окружили здание полиции в Мюрвике, где Дёниц и члены его кабинета были заключены под стражу, каждый с одним чемоданом личных вещей. Их собрали в комнате ожидания и оттуда вызывали по одному в соседнюю комнату, чтобы они прошли личный досмотр — искали капсулы с ядом; молча сидя на лавках у стены, они следили за реакцией каждого следующего, вернувшегося после этой унизительной процедуры. Потом Дёница, Йодля и Шпеера провели во двор, находившийся под прицелом автоматчиков, стоявших на крыше по периметру, где встретились они с целой батареей журналистов и фотографов. После этого их багаж был погружен в грузовики, и их самих повезли под конвоем на аэродром. Фон Фридебурга уже с ними не было. Он умер этим утром в своей ванной, ударившись головой о край, врач подтвердил, что до этого он принял яд.

 Тем же днем Дёницу и его министрам было приказано подняться на борт грузового самолета, и, сидя на корзинах у стенки, со своими чемоданами между ними, они взлетели, не зная даже, куда направляются. Потом они прибыли в Люксембург, там самолет окружили американские автоматчики; их под конвоем подвели к армейским грузовикам, как описывал это Шпеер, словно отчаянных негодяев в гангстерском фильме, а затем повезли в сельский отель в Бад-Мондорфе, где они через стеклянные двери увидели призрачную картину всего Третьего рейха — там уже находились Геринг и большинство партийных лидеров, верхушка СС, армии и министры, которых они в последний раз видели в берлинском бункере. Если у них раньше и были какие-либо иллюзии относительно своей участи, то теперь они все исчезли. Никаких сомнений, зачем вся верхушка — или то, что от нее осталось, — была собрана здесь вместе, не было; были вопросы только о том, как их будут судить и как наказывать.

 Эти же вопросы волновали и союзников; для Сталина никаких проблем не было: театрализованные суды и казни были частью советской внутренней политики, но в западном лагере наблюдались некоторые колебания и раскол.

 Здесь не место подвергать сомнению «легальность» судов над военными преступниками, но поскольку к такой тактике прибегают защитники Дёница и других военных, то чуть-чуть сказать об этом необходимо.

 Критика этих судов оправдана в том смысле, что ни одна из держав-победительниц не была чиста от преступлений. Руки Сталина были по локоть в крови миллионов людей, включая тысячи польских офицеров, расстрелянных в Катыньском лесу; Черчилль и Рузвельт благословили уничтожение гражданских путем того, что было уклончиво названо «зональной бомбардировкой», а незадолго до начала суда Трумэн, преемник Рузвельта, отдал приказ о полном уничтожение жителей Нагасаки и Хиросимы. Так не следовало ли судить и их вместе с их военными советниками? Или, возможно, эти меры были оправданы тем, что они победили. а нацисты проиграли войну?

 Однако эта критика вообще не слишком относится к делу Дёница, так как, хотя он и был обвинен в ведении агрессивных действий, все-таки шла война. Более серьезные обвинения касались приказов об уничтожении выживших с торпедированных кораблей, поддержки приказа Гитлера о «диверсантах», то есть расстрела пленных, и в силу высокого поста, который он занимал, участия в уничтожении евреев. Это были преступления по законам всех стран, и по международному праву тоже, и срока давности у них не было.

 Однако тут выдвигается другое возражение — что он, как и все подчиненные фюрера, всего лишь выполнял приказы. Дёниц сам это повторял, указывая, что он был военным; а если солдаты начнут взвешивать каждый приказ, насколько он морален и законен, не располагая, в большинстве случаев, достаточной информацией, то профессия военного, очевидно, станет невозможной. Это возражение может относиться к его «неограниченной подводной войне» — естественно, тут он должен был повиноваться приказам вышестоящего начальства, но оно не применимо по отношению к более серьезным обвинениям в его адрес; даже немецкий суд в весьма напряженной обстановке 1921 года постановил, что «приказы начальника» не являются оправданием для явно преступных действий.

 Нюрнберг, некогда место проведения нацистских съездов, где полки орали «Мы сильны и мы будем еще сильнее!», был выбран как символическое место проведения суда над главными военными преступниками. Сам город превратился в кучу щебня после массированных авианалетов; одна статуя, колокольня церкви и здание суда — вот практически и все, что осталось невредимым на его когда-то милых, петляющих средневековых улочках.

 Заключенные Геринг, Гесс, Риббентроп, Лей, Франк, который установил царство террора в Польше, Зейсс-Инкварт, его помощник, которого для того же перевели в Голландию, и Фрик, бывший властитель Богемии и Моравии, Шпеер и главный управляющий по рабскому труду Заукель, шеф службы безопасности Кальтенбруннер, который появился позже, антиеврейский порнограф Штрейхер и его «интеллектуальное» подобие Розенберг, Фриче, сотрудник Геббельса, отвечавший за радиопропаганду, бывшие консервативные политики фон Папен и фон Нейрат, экономист Шахт, его преемник Функ, чье министерство принимало золото, поступающее из лагерей смерти, фон Ширах, который эксплуатировал идеализм молодых, и военные Кейтель, Йодль. Редер и Дёниц, которые разыгрывали из себя нибелунгов и толковали о чести, — всех их поместили в одиночные камеры на первом этаже тюрьмы.

 В каждой камере имелись стальная койка с одной стороны от двери, унитаз без сиденья и крышки с другой стороны, стул и маленький стол, на котором заключенные могли держать писчие принадлежности, семейные фото и туалетные принадлежности; все остальные вещи они должны были класть на пол. Естественный свет обеспечивало высокое зарешеченное окно, а искусственный — голая лампочка с отражателем, вмонтированная в решетку двери; она оставалась включенной и ночью, только чуть-чуть менее ярко, так, чтобы охранники, находившиеся у камер круглые сутки, могли видеть своих подопечных, которые были обязаны спать так, чтобы их лица и руки все время оставались на виду. Никаких галстуков, ремней, подтяжек, шнурков или тесемок...

 Осмотр камер производился часто, и заключенные были должны раздеваться и вставать в углу, пока обыскивали их постель и личные вещи. Раз в неделю они принимали ванну под наблюдением.

 Их реакции на это падение своего статуса изучали два американских психиатра, Дуглас Келли и Дж.С. Гилберт, приписанные к ним специально с этой целью, так как в западных демократиях настолько плохо понимали природу врага, с которым они сражались. что немецкие главари почти повсеместно считались сумасшедшими. Дёниц, как писал Келли, «вполне примирился» с тяготами новой жизни «благодаря своему чувству юмора». Все — туалет без сиденья, маленький рацион, даже периодический плохой сон — он воспринимал как некую шутку.

 Он произвел впечатление на обоих психиатров своим интеллектом и целостностью. Вскоре он почти подружился с ними, изо всех сил работая над тем, чтобы дистанцироваться от партии, и разыгрывая прямодушного парня, который и знать не знал о всех гадостях, которые творились в рейхе. С Келли, который проводил свои опросы через переводчика, этот трюк удался полностью. «Дёниц, — писал он, — с горечью указывал на то, что его семь дней фюрерства не принесли ему ничего, кроме возможности быть повешенным вместе с другими немецкими преступниками, — ситуация, не смешная даже для него».

 Американцы помогали им разрушить монотонность и напряженность жизни заключенных в одиночке и развлекали их разными играми, которые, например, назывались «тестами Роршаха» — нужно было рассказать, что испытуемому видится в чернильных пятнах. Впоследствии выяснилось, что их результаты для верхушки нацистов и средних американцев ничем не отличаются.

 Гилберт и Келли также провели с заключенными тест на интеллект Вехслера—Бельвью. Интересно, что, за исключением Штрейхера, интеллект у всех был признан как минимум средним, однако никто не попал в высшую категорию; Шахт оказался на самом верху со своими 143 очками, Зейсс-Инкварт набрал 141, а Геринг и Дёниц разделили третье место, каждый с 138, подтвердив впечатление, которое уже сложилось у психиатров из наблюдений их поведения и речевых навыков.

 Когда суд, наконец, названный Международным военным трибуналом, был готов начаться и обвинения уже были выдвинуты, Гилберт принес каждому письменную копию и записал комментарии заключенных. Геринг сказал: «Победитель всегда будет судьей, а побежденный обвиняемым». Шпеер: «Суд необходим. Существует коллективная ответственность за такие ужасные преступления, даже в авторитарных системах». Кейтель: «Для солдата приказ есть приказ». Франк: «Я рассматриваю этот суд как Мировой суд, угодный Богу, призванный рассмотреть и положить конец ужасной эре страданий под властью Адольфа Гитлера». Штрейхер: «Этот суд — триумф мирового еврейства». Редер комментировать отказался. Лей, несмотря на меры предосторожности, сумел совершить самоубийство.

 Дёниц уже ранее говорил Келли, что он был выбран Гитлером как преемник из-за того, что все другие кандидаты либо умерли, либо попали в опалу, и потому, что он был единственным, к кому бы прислушались люфтваффе, армия и флот; также было ощущение, что он легче других сможет устроить мир, что он и сделал как смог быстро, однако теперь американцы хотят повесить его как преемника Гитлера. «Кажется, это пример американского юмора». На листке Гилберта он записал: «Ни одно из этих обвинений не касается меня — это типичный американский юмор».

 Суд открылся 20 ноября. Заключенных вывели под охраной одного за другим из их камер и привели наверх в зал суда, где рассадили в два ряда на лавках напротив судей. За ними стояли вооруженные американские военные полицейские с белыми ремнями и шлемами.

 Судьями в черных мантиях были: главный судья — глава Апелляционного суда Великобритании сэр Джеффри Лоуренс, судья Суда королевской скамьи сэр Норман Беркетт, генеральный атторней США Френсис Биддл, член Апелляционном суда США Джон Паркер, профессор уголовного права Парижского университета Анри Доннедье де Вабр, его соотечественник Робер Фалько и двое советских судей — генерал-майор Иона Никитченко и подполковник Александр Волочков — в форме и с медалями.

 Против Дёница были выдвинуты следующие обвинения: участие в заговоре и подготовке к агрессивной войне (в первых двух пунктах) и в третьем пункте то, что он санкционировал, руководил и участвовал в военных преступлениях, особенно в преступлениях против личности и собственности, совершенных в открытом море. Британские представители, выдвинувшие эти обвинения, полагали, что они практически недоказуемы, особенно третий пункт: не было обнаружено ни одного официального приказа убивать выживших. С другой стороны, у них был один подводник, готовый свидетельствовать, что Дёниц публично поощрял такие действия против выживших, и один старший офицер, который был готов засвидетельствовать его трактовку опасно двусмысленных приказов сентября 1942 года как лицензии на убийство выживших.

 Также имелись записи в журнале BdU, подробно излагающие эти приказы, и запинающиеся и неудовлетворительные объяснения Дёница на допросе. В записях Адмиралтейства, касающихся сентябрьских приказов, Дёниц объяснял, что случай с «Лаконией» был особым и показательным: мол, даже в тех очень редких случаях, когда были возможны спасательные работы, подлодки становились жертвами нападения с воздуха. Поэтому и был отдан приказ никого не спасать. Дёницу напоминали о Годте и Хесслере, которые говорили, что этот приказ можно было понять неправильно. Дёниц соглашался: таково было время, неправильная интерпретация была вызвана политикой и давлением национал-социалистической идеологии.

 Его решимость защитить своего бывшего начальника штаба и зятя зеркально отражалась в их усилиях и всего высшего офицерского корпуса флота, который сомкнул ряды на его защиту. Была организована изощренная тайная сеть передачи информации в помощь ему и Редеру; люди в ней занимались поисками документов и свидетельств под прикрытием работ по разминированию, которые союзники поручили немецким морякам, и каждую неделю между штабом в Гамбурге и Нюрнбергом ездил курьер, молодой офицер-подводник, под видом служащего, обслуживающего автоматические стиральные машины!

 На второй день суда главный обвинитель от США, судья Роберт Джексон, произнес речь, представив ужасающую картину преступлений, а 29 ноября был показан фильм, снятый армией США в концлагере. Фильм начался со сцен, показывающих заключенных, заживо сожженных в сарае. Гилберт записывал реакции: «...Франк тяжело глотал, в глазах его стояли слезы... Фриче смотрел не отрываясь, сведя брови, вцепившись в край сиденья, явно страдая... Геринг опирался на поручни и большую часть времени не смотрел, ссутулившись и опустив глаза... Функ весь в слезах, у него распух нос, он опустил взгляд... Шпеер выглядел очень грустным и тяжело сглатывал... Теперь Функ разрыдался... Дёниц опустил голову и больше не смотрит...»

 Зрелище наваленных тел в лагере сменило изображение печей крематория, абажура, сделанного из человеческой кожи, женщины-доктора, описывающей опыты на женщинах-заключенных в Бельзене... К этому времени Дёниц сидел, обхватив голову руками.

 После того как заключенных вернули в камеры, психиатры посетили их одного за другим. Реакции разительно отличались: Фриче разрыдался сразу же, как закрылась дверь, также поступил Функ. Шпеер сказал, что он теперь еще более настроен признать коллективную ответственность и освободить от вины немецкий народ. Геринг делал вид, что ему все безразлично. Франк разразился яростными криками: «Только подумать, мы жили как короли и верили этой скотине! Не верьте никому, кто скажет, что не имел об этом понятия... Они просто не хотели ничего знать». Редер сказал, что он почти ничего не слышал о концлагерях раньше. Кейтель заявил, что ему стыдно, что он немец. «Это были эти грязные свиньи из СС».

 Дёница трясло от эмоций, он запинался, путая немецкие и английские слова. «Как они смеют обвинять меня, что я об этом знал? Они спрашивают, почему я не пошел к Гиммлеру и не выяснил все про концлагеря? Потому что это было нелепо! Он вышвырнул бы меня точно так же, как я вышвырнул бы его, если он стал бы расспрашивать про флот! Какое, боже правый, я имею отношение к этим делам? Я поднялся так высоко только случайно, и я никогда не имел отношения к партии».

 В декабре он и другие военные под судом получили защиту с неожиданной стороны: американский «Военный и морской журнал», явно игнорируя все военные преступления и преступления против человечества в списке обвинений, обвинил судью Джексона в том, что тот пытается дискредитировать профессию военного. «Чикаго трибюн» обрушилась даже более рьяно на саму идею такого суда. Дёниц, конечно, знал об этой поддержке от своего адвоката и заметно усилил попытки представить себя простым моряком.

 С того момента, как выжившие нацистские лидеры были собраны вместе в «Палас-отеле» Бад-Мондорфа, Дёниц как преемник фюрера, назначенный им самим, и Геринг как бывший наследник явно с осторожностью обходили в отношениях друг с другом все вопросы первенства. Это прекратилось в период, когда всех рассадили по одиночкам; а когда их снова свели вместе на скамье подсудимых, Геринг показал всей мощью своей личности и с несдерживаемым вызовом по отношению к обвинению, что он — природный вожак, и к середине февраля Дёниц, по записям Гилберта, тоже стал следовать его образцу недостойного поведения в зале суда.

 Так как было очевидно, что «жирдяй» пытается терроризировать остальных, чтобы они поддерживали Гитлера и нацистский миф, вплоть до того, что угрожал обвинить в своей защитной речи тех, кто откажется занять линию партии, тюремные власти решили вмешаться, запретили общение в тюрьме и разделили заключенных по пяти помещениям на время приема пищи. Состав групп за столами был тщательно рассчитан: Дёница поместили с тремя пожилыми консерваторами, фон Папеном, фон Нейратом и Шахтом. чтобы их очевидное разочарование в Гитлере и партии передалось и ему, в надежде, что это отучит его заботиться лишь о поддержании своей солдатской чести. Другие были также распределены по влияниям. Геринг ел в одиночестве.

 Обсуждая это нововведение со Шпеером несколько дней спустя, Гилберт заметил, что подумывал посадить Дёница с ним рядом. Шпеер ответил, что то, как сейчас, лучше, потому что даже он чувствует себя немного скованным в присутствии Дёница.

 Советский фильм об ужасах концлагерей был показан 19 сентября, и он оказался даже страшнее, чем американский, а в последующие дни давали показания выжившие узники лагерей смерти. Адвокат Дёница спросил его: «Неужели никто ничего не знал ни об одной из этих вещей?» Дёниц покачал головой и грустно пожал плечами.

 Гилберт услышал, как за завтраком в «старшей» столовой в конце месяца Дёниц принял идею, что немецкий народ обманули, и решил, что нововведения действуют во благо. Но на самом деле Дёниц продолжал играть в ту же игру, которую он начал с Руксом, и в обращении к офицерам, которое он намеренно оставил в своем письменном столе во Фленсбурге и целью которой было убедить всех, что он верный «человек Запада»: немцы, сказал он, должны ощущать, что с ними обращаются по справедливости, если они хотят добиться сотрудничества с Западом.

 Его очередь выступать с защитной речью наступила 8 мая. Заняв место на трибуне, он повторил за председателем суда: «Я клянусь Богом — всемогущим и всезнающим, — что буду говорить правду и ничего, кроме правды, — и ничего не утаю и не прибавлю».

 Эта клятва в устах нацистов звучала совершенно бессмысленно; он повторял ее по-немецки, а затем ответил на первый вопрос адвоката Отто Кранцбюллера о том, когда началась его карьера: «Я на службе с 1910 года, являюсь офицером с 1913 года».

 Адвокат Кранцбюллер стал расспрашивать его о подводной войне и о том, что Гитлер приказал ему действовать против выживших. Он отвечал, что никогда не получал ни письменного, ни устного приказа от Гитлера на эту тему, но на совещании 14 мая 1942 года Гитлер спросил его, возможно ли предпринять какие-либо действия против спасательных кораблей. Дёниц заметил, что он отверг это предложение. Кранцбюллер перешел к приказам сентября 1942 года; Дёниц продолжал утверждать, что это были приказы «не спасать», а вовсе не «атаковать» выживших. Несмотря на двух свидетелей, офицеров-подводников, обвинение не смогло ничего добиться в этом вопросе. Дело Эка, расстрелявшего выживших с «Пелея», тоже ничего не прибавляло к характеристике Дёница.

 Затем Кранцбюллер перешел к обвинениям в фашистском заговоре. Дёниц объяснил, что его отношения с Гитлером были строго ограничены его профессиональной областью; это было одной из характерных черт Гитлера — выслушивать человека только по тем вопросам, которыми он конкретно занимался. Он ничего не знал ни о внутренней политике СС и СД и никогда не получал от Гитлера приказов, нарушавших военную этику. «Поэтому я полагаю, что флот во всех отношениях остался незапачканным».

 Когда его спросили, не собирался ли он когда-либо порвать с Гитлером или устроить переворот, он горячо это отрицал.

 Перекрестный допрос начался 9 мая; заместитель британского обвинителя сэр Дэвид Максвелл-Файф пытался добиться от Дёница признания того, что он знал о рабском труде, который Заукель ввел, а Шпеер использовал в производстве вооружения. Дёниц все отрицал; на совещании с Гитлером и Шпеером вопрос о том, откуда возьмутся рабочие, не обсуждался; тогда его интересовало лишь количество подлодок, которые он получит. Доказать, что он вообще знал что-либо о системе концлагерей, не удалось.

 На следующий день его снова допрашивали о приказе против «диверсантов» и расстрелах экипажей торпедоносцев. Однако человек, напрямую за это ответственный, адмирал фон Шрадер, застрелился, когда получил приказ приехать в Англию для дачи показаний. Дёниц продолжал утверждать, что в качестве главнокомандующего он такого приказа не видел и сам не отдавал.

 После долгих обсуждений военных действий обвинение перешло к другим вопросам. Дёница стали расспрашивать о его речи в День Памяти Героев.

 — Почему вы в качестве главнокомандующего флотом пытались убедить 600—700 тысяч подчиненных вам людей, что евреи распространяют яд в партийной политике?

 —Тогда я придерживался мнения, что выдержка, сила выдержки людей, может лучше сохраниться, если в нации не будет еврейских элементов.

 — Такие речи о «распространении еврейского яда» привели к такому состоянию умов немцев, что это стоило жизни 5 или 6 миллионам евреев. Вы утверждаете, что ничего не знали о действиях или намерениях по уничтожению евреев?

 Дёниц подтвердил, что не знал.

 — Никто из моих людей не применял насилия по отношению к евреям, ни один из них, и ни один из них не мог сделать такого вывода из моих слов.

 У обвинения тогда не было на руках текста его речи на совещании капитанов, в котором он рассуждал о том, что лучше будет есть землю, нежели позволит своему внуку вырасти в «еврейском духе и грязи», так как 51 копия из розданных 52 просто была «вычищена» из досье; также на трибунале не располагали записями в его журнале касательно действий адмирала Курта Фрике против еврейских беженцев — они, судя по всему, тоже были «вычищены». Будь иначе, Дёницу едва ли удалось бы подтвердить, что никто из его людей не думал о насилии против евреев.

 Суд продолжался, обвиняемые выступали один за другим, некоторые, как Шпеер, говорили вещи, не лицеприятные для Дёница, но не опасные. Дело двигалось к концу.

 Большую радость Дёницу доставили слова адмирала флота Честера Нимитца, бывшего главнокомандующего американскими морскими силами США: в своих ответах на вопросы Кранцбюллера он написал, что в соответствии с приказом главы морских операций в Вашингтоне от 7 декабря 1941 года он вел неограниченную подводную войну против японцев с ее самого первого дня; кроме того, общей практикой стало не пытаться спасти выживших, так как это невозможно сделать, не подвергая свою миссию риску.

 Заключительные речи обвинения начали произносить в конце июля. Дёниц вряд ли чувствовал себя комфортно, когда обвинитель от США описал его как человека, поддерживавшего «успех нацистской агрессии тем, что обучил свои стаи подводных убийц вести войну в море с незаконной жестокостью джунглей». Также обвинитель сказал об ответственности всех профессионалов, как политиков, так и военных. «Сомнительно, чтобы план нацистов о господстве удался бы настолько без интеллекта специалистов, который они так охотно предоставили в пользование... Их превосходство над средним уровнем нацистских посредственностей не оправдание. Это — обвинение». Потом британский обвинитель заявил, что сомневается в том, будто Дёниц действительно не знал о преступлениях режима, когда обращался к 600 000 моряков, говорил о «распространении еврейского яда» и выполнял директиву Гитлера о том, что «на террор нужно отвечать террором» во время забастовок на верфях в Копенгагене, или когда он просил 12 000 заключенных концлагерей для работ на верфях.

 Французский обвинитель указал на «неоспоримую приверженность Дёница к преступной политике системы». В числе прочего он сказал: «Офицер является представителем государства. Разговоры об офицерах вне политики — чистая нелепость». Наконец русский обвинитель заявил, что его британский коллега доказал вину Дёница и Редера так убедительно, что он не собирается останавливаться на гросс-адмиралах; однако он требует, чтобы «последний глава гитлеровского правительства» был одним из «первых, которые расплатятся за все те преступления, которые привели к этому суду».

 Это было разумное требование. Однако Кранцбюллер и Дёниц утешались тем фактом, что, несмотря на резкость речей, ни одна из них не упоминала о самом опасном обвинении в его адрес — приказах расстреливать выживших. Судья Джексон был близок к этому, сказав о «незаконной» жестокости, но это же можно было отнести и к неограниченной кампании, которая, как признал адмирал флота Нимитц, была частью политики США в Тихом океане с самого начала, а также частью британской политики в районе Скагеррака начиная с мая 1940 года.

 Примерно месяц, прошедший между заключительными обвинениями и оглашением приговора, был самым тягостным временем для заключенных; некоторые из них просто лежали на койках, уставившись в потолок, и с течением дней даже Геринг стал нервным и тихим — нехарактерным для него образом. Дёниц, вероятно, цеплялся за надежду, которую он получил из слов Нимитца и из ощущения, что его усилия показать себя западным человеком и объяснить все опасности того, что произойдет, если русские получат секреты подлодок Вальтера, все-таки увенчались успехом. Но это — чистая догадка.

 Приговоры были оглашены 1 октября. Касательно Дёница: «Материалы не доказывают, что он был причастен к заговору по развязыванию агрессивной войны». Тем не менее, «с января 1943 года Дёниц был почти постоянным консультантом Гитлера», и есть доказательства того, что он «принимал активное участие в ведении агрессивной войны». Насчет неограниченной подводной кампании: «В настоящих условиях трибунал не готов признать вину Дёница»; о приказах по «Лаконии»: «Трибунал считает, что материалы дела не указывают прямо на то, что Дёниц сознательно отдавал приказы об убийстве выживших». Однако его приказы были «безусловно двусмысленными и заслуживают жесточайшего порицания».

 В целом он был признан «невиновным» по первому пункту — «заговор по развязыванию агрессивной войны», но «виновным» по второму и третьему — «ведение агрессивной войны» и «военные преступления».

 Наказания огласили в тот же день, позже. Заключенных одного за другим вели вверх, в зал суда. Гилберт оставался внизу и фиксировал их реакции по возвращении. Первым был Геринг; он явно силился сдержать эмоциональный срыв, когда сказал Гилберту: «Смертная казнь». Затем пришла очередь Дёница надеть наушники в зале суда — и он услышал, что приговорен к тюремному заключению на десять лет. Он снял наушники, бросил их на пол и быстро пошел к двери, явно разозленный. Но, оказавшись перед Гилбертом, он еще не знал, что сказать: «Десять лет — ну, по крайней мере, я очистил подводный флот. Ваш же адмирал Нимитц сказал — вы это слышали...»

 Если он и был несколько ошеломлен, то ничего удивительного в этом нет. Приговор и наказание не соответствовали друг другу. Вероятно, назначение наказания было результатом компромисса. Нет никаких сомнений в том, что русский обвинитель требовал голову Дёница, как и британский, значит, все определило отношение американского и французского. Неужели на их решение повлияли политические соображения? А если нет, то какие же? Известно, что американский судья Френсис Биддл сказал, что полагает, что Дёница нужно оправдать — вероятно, десятилетнее заключение и стало компромиссом между двумя полярными мнениями. Если не учитывать целиком оправдательные приговоры для фон Папена, Шахта и Фриче, это был самый легкий приговор из всех.

 Но в одном можно быть уверенным: если бы трибунал располагал теми доказательствами, какие имеются в нашем распоряжении теперь, то Дёниц был бы приговорен к смерти, как Геринг, Риббентроп, Кейтель. Йодль и остальные из двенадцати, которых вскоре повесили.

 Семь главных военных преступников оставались в камерах Нюрнбергской тюрьмы, пока казнили остальных. Кроме Дёница здесь были Гесс, Функ и Редер, все трое приговоренные к пожизненному заключению, Шпеер и фон Ширах — двадцать лет, и фон Нейрат, признанный виновным по всем четырем пунктам, — пятнадцать лет. Шпеер, которого раздирало чувство вины и ответственности, обнаружил себя в меньшинстве, и Редер, Дёниц и фон Ширах открыто порицали его поведение на суде.

 Восемнадцатого июля заключенных подняли в 4 часа утра и сказали приготовиться к выходу — это было долгожданное переведение в тюрьму Шпандау в Западном Берлине, тюрьму с максимальной системой безопасности, сборный пункт для всех узников концлагерей на пути в разных направлениях в самом начале нацистского режима. Там им присвоили номера: Дёницу — № 2, Редеру — № 4, Шпееру — № 5 — и выдали тюремную одежду, такую же, какую выдавали в концлагерях: белье, грубую серую рубаху, ветхие коричневые штаны и куртку, кепку и сандалии. По номерам к ним обращались до самого конца их срока. Правила тюрьмы запрещали им общаться друг с другом или с охранниками, но вскоре за соблюдением этого правила стали следить лишь русские охранники. Сторожили их посменно: американцы, англичане, французы и русские.

 Так для каждого из них началась борьба за сохранение своего рассудка и здоровья в изоляции и даже без новостей из внешнего мира — им не давали газет и журналов, но давали книги, а во время визитов следили, чтобы никто из посетителей ни о чем не рассказывал. Дёницу все это далось легче, чем остальным; он всю свою жизнь провел по-спартански, и у него по-прежнему было ради чего продолжать жить. Ведь он все еще верил, что немецкий народ повернется к нему, как к законному главе государства.

 Шли годы. Заключенным предоставили возможность «приручить» дикую природу, которая прорвалась через стены тюрьмы во двор в первое же лето. Потом часть двора была превращена в «Эдемский сад», в котором каждый имел свою делянку для выращивания овощей. Шпеер, по особому разрешению, выращивал цветы и сооружал сад камней. Дёниц, вероятно, впервые после школы смог посвятить себя просто выращиванию растений — он специализировался на помидорах и страшно увлекся этим занятием. Порой ему удавалось вырастить 40 или 50 на одном кусте, и он просто лучился от восторга, когда кто-либо считал их в его присутствии.

 Как ни пытались заключенные сохранить трезвый рассудок, ограничения и постоянные мелкие унижения, примененные к таким некогда весьма активным и весьма честолюбивым людям, сделали свое дело. Шпеер вспоминал один случай, когда на десятый год Функу, который выращивал подсолнухи, было приказано убрать их, так как они мешают наблюдению. Этот приказ вызвал эмоциональный взрыв у всех: Ширах посшибал головки у цветов на своей делянке, а Дёниц атаковал свою грядку бобов. Охранники глядели на все это недоуменно.

 После постоянно вспыхивающих надежд на то, что его вскоре освободят в результате смены политического курса или усилий Кранцбюллера — ни одна из них не оправдалась, — наконец 24 мая 1955 года, в десятую годовщину своего заключения, он решил, что сейчас отправится домой. Так же считал и Кранцбюлер, бывшие офицеры-подводники и куча репортеров, которые собрались за воротами. Но британский начальник тюрьмы, который в конце мая увидел фильм с Нюрнбергского процесса, после чего его отношение к заключенным резко изменилось, просто проинформировал его, что время в тюрьме до суда не считается. Следовательно, ему нужно подождать еще полтора года.

 У него возобновилось наваждение, что он, выйдя на свободу, станет главой государства. Прочим заключенным он обещал скорое освобождение.

 Последний день в тюрьме он провел 30 сентября 1956 года. Ровно в полночь ему приказали забрать свои вещи, и русский начальник тюрьмы сказал: «Распишитесь здесь, номер два», а когда он расписался, добавил: «Вот и все, адмирал Дёниц».

 Хотя, пока он сидел в тюрьме, Ингеборг получала за него пенсию как за капитана, ей удалось справиться. Она снимала несколько комнат на первом этаже виллы в Аумюле, в приятном месте. Там он и поселился после краткого «отпуска» в Баденвайлере, окружив себя книгами и фотографиями кораблей, и подлодок, и старых товарищей. Его пенсию подняли до адмиральской, на два пункта ниже, чем та, на которую он мог претендовать по своему последнему чину, однако, хотя он и не был богат, денег ему всегда хватало.

 Первой делом, за которое он взялся после освобождения, было написание мемуаров. Первая книга появилась через два года, под названием «10 лет и 20 дней» (10 Jahre und 20 Tage). В ней, как и ожидалось, описывалась исключительно его деятельность в качестве морского офицера.

 В мае 1972 года умерла Ингеборг, и началась последняя, одинокая фаза его жизни. Он стал христианином и достал огромное деревянное распятие, которое потом оказалось на его могиле. Становясь старше, он все больше и больше возвращался в свои юные годы, и следующий том мемуаров был посвящен этому: «Моя переменчивая жизнь» (Mein wechselvolles Leben). В ней он чуть-чуть затронул тему Нюрнбергского суда. Там же была и фраза: «Очевидно, лишь по политическим соображениям я был вынужден пойти за решетку», которая повторилась в его книге, вышедшей сначала под названием «Немецкая стратегия на море во Вторую мировую войну» (Deutsche Strategic zur See im zweiten Weltkrieg), а потом под названием «40 вопросов Карлу Дёницу» (40 Fragen an Karl Donitz). В этой книге он активно цитировал письма, которые присылали ему его почитатели, вплоть до некоторых адмиралов, бывших противников, и историков. Типичным примером является фраза британского военного историка Дж.Ф.С. Фуллера, который считал его приговор «вопиющим издевательством над правосудием, проистекающим от лицемерия».

 В начале 1970-х прошлое начало догонять Дёница. Прежних немецких военных историков, которые происходили из лагеря академического национализма и были готовы, как Редер и Дёниц, искажать факты и замалчивать свидетельства во благо государства, сменила новая волна тех, кто искал правды. Среди них были такие, как Фолькер Бергхан, который продемонстрировал грандиозные амбиции плана Тирпица, Йост Дюльфнер, показавший роль Редера в Веймарской республике и в ранние годы Третьего рейха, Герхард Шрайбер, вскрывший то, что связывало Тирпица и Редера, — стремление установить мировое господство, и Михаэль Залевски, который показал, насколько Дёниц был связан со всем нацистским государством. Начали печататься документы, например отчеты о совещании гауляйтеров в Позене в октябре 1943 года, когда Гиммлер рассказывал о программе уничтожения евреев. Шпеер опубликовал свое письмо, утверждая, что он покинул это совещание до выступления Гиммлера, а вот Дёниц выступал непосредственно перед ним. Теперь Дёниц почувствовал, что его загоняют в угол, и стал вести себя сверхосторожно. К тому времени он, вероятно, уже убедил себя в том, что ни в чем не виноват.

 Между тем Залевски издал в 1975 году уже третий том своего труда, который отказались печатать в Америке. Но деятельность по вознесению Дёница на пьедестал тоже продолжалась, и во множестве книг, посвященных ему, результаты Нюрнбергского трибунала «переоценивались», как, например, в книге 1976 года под названием «Дёниц в Нюрнберге: переоценка». Он любил подписывать эту книгу. Он надеялся, что благодаря ей получит от правительства разрешение на государственные похороны. Однако ему было отказано.

 Он умер в 19.10 в рождественский вечер 1981 года. Старые товарищи, хотя и были горько обижены на то, что Бонн не позволил устроить гросс-адмиралу государственные похороны и даже надеть присутствующим форму, сделали все от них зависящее, чтобы достойно попрощаться с ним в мемориальной часовне Бисмарка в Аумюле 6 января 1981 года.

Оглавление

Начало

Вместо предисловия

 Глава 1  МОРСКОЙ ОФИЦЕР ИМПЕРИИ

 Глава 2 НА ПУТИ КО ВТОРОЙ МИРОВОЙ

 Глава 3  ФЮРЕР ПОДВОДНОГО ФЛОТА

 Глава 4  БИТВА ЗА АТЛАНТИКУ

 Глава 5 ГРОСС-АДМИРАЛ

 Глава 6  ПОСЛЕДНИЙ ФЮРЕР