Денис Ядров
Проходимцы, дублёры и бежевый топлес в кино. Часть 1
1
Хотел я сфотографироваться с Венеаминовым. Подошёл к сцене, а он там сидит за столом с Морозовым. Только Морозов не настоящий – актёр какой-то в Морозова переодетый. Здесь фильм снимают, где Венеаминов с Морозовым в шахматы на щелбаны играют. А кто проигрыввет и ощелбаниваться не хочет, тому морду сразу бьют. Всей массовкой. И в массовке Дерибасов над шахматистами посмеивается.
Встал я возле сцены и глазами сияющими на Константина смотрю и улыбаюсь радостно. А я вообще улыбаться не люблю, а радостно вообще улыбаюсь практически никогда.
И вот готовлю я речь в духе: "А можно сфотографироваться с таким великим актёром, то есть вами. Не побрезгуете ли моим телефоном запечатлеть вас на память долгую и хорошую". И тут вижу краем глаза: девушка на сцену поднялась и говорит практически то же самое, но своим, женским, языком. А Венеаминов отвечает: "Спасибо за все похвалы, но фотографироваться со мной нельзя. Хватит того, что вы на меня пять часов из своей массовки смотрели". Ну, может, другими словами сказал и не то, но мы с девушкой это вот услышали.
Я расстроился, что мечта моей юности превратилась в мечту неизбывную, улыбнулся напоследок Венеаминову и поздоровался с ним. Тоже почему-то радостно.
А он в ответ недоверчиво со мной поздоровался и глаза прищурил: то ли бить пришли из массовки, как Дерибасов обещал, то ли знакомый какой-то. Но понял, что не бить и не знакомый. И отвернулся. И моя мечта тоже отвернулась с ним.
А мимо как раз Дерибасов пробегал в медицинской маске. Я поздоровался с ним в отместку за мечту мою неосуществлённую, а он улыбнулся мне в маску и поскакал куда-то. Мне кажется, он даже смеялся. Такой весёлый человек – Дерибасов. А Венеаминов – грустный.
Вы, если знаете его, передайте, что я в зале сейчас сижу и сфотографироваться с ним хочу. Не для корысти, а мечтаю просто.
2
Звонит мне сегодня незнакомый номер.
Беру трубку, мне говорят:
– Здравствуйте! Я Константин.
Говорю:
– Очень приятно.
Константин отвечает:
– Мне тоже. Мне сказали: вы со мной сфотографироваться хотите.
– Кто сказал? И вообще сегодня не первое апреля.
Называет общего знакомого. И тут я понимаю, что за Константин мне звонит.
Говорю:
– Ой, я пошутил. Вы, пожалуйста, не обижайтесь, но я хотел сфотографироваться на вашем фоне: два шахматиста на сцене и всё такое. Хотел девушку попросить меня сфотать, а она как раз хотела с вами себя запечатлеть, а вы отказали. Хотел кого-нибудь другого попросить, а, кроме Сухорукого, никого не было. Его постеснялся просить. Так и остался без фотографии с вами на фоне.
– То есть не будете со мной фотографироваться?
– Извините, – говорю, – но не буду.
Константин сразу трубку и положил.
Через час звонит телефон, беру трубку, а мне до боли знакомый голос говорит:
– Здравствуйте! Это Виктор Иванович.
– Дерибасов?
– Он самый. Я хочу сфотографировать вас на фоне Венеаминова.
Я посмеялся. Говорю:
– Спасибо. Вы шутите так хорошо.
А он говорит:
– Я не шучу. Приходите завтра туда-то, у нас будут съёмки как раз, и я вас сфотаю.
Ну Виктор Иванович известный шутник. Он и в день съёмок массовки тоже шутил постоянно. Только я не думал, что до такой степени. И главное – не лень им обоим звонить мне было.
Теперь думаю: идти завтра на съёмку или нафиг их шуточки?
И да: когда я писал, чтобы венеаминову передали, что я сфотографироваться с ним хочу, я пошутил. Зачем вы ему передали-то, в самом деле?
3
Самое главное в кино – искренне всему удивляться и неподдельно офигевать.
Сказал мне режиссёр: "Пройдёшь отсюда туда, когда он ткнёт в него пальцем, понял?" Я кивнул. "Что понял?" – "Он в него пальцем тычет – я иду". – "Молодец. Мотор!"
Ну, как договорились, один актёр в другого пальцем тычет, я иду, прохожу мимо актёров, заворачиваю за угол, иду дальше и тут слышу шаги за спиной и крик: "Слава!"
Я думаю: "Я же не Слава. Не буду останавливаться". А кто-то сзади уже кричит: "Слава, подожди!" Догоняет меня и хрясь руку мне на плечо так, что у меня позвоночник самортизировал. Смотрю: а это известный актёр. И говорит он мне: "Слава, а что ты рассказывал про этих, как их там?"
Ну я искренне удивился. Во-первых, я не Слава, во-вторых, молчал как рыба об лёд про этих, как их там. И я открыл рот от удивления, а режиссёр кричит: "Снято!"
Все десять дублей я удивлялся, почему не предупредили, что роль Славы играю. А в конце смены режиссёр подошёл ко мне и сказал: "Как ты хорошо удивление, раздражение и злость сыграл. И обернулся так не сразу, и взгляд был такой правильный, и держался, как надо. Какой же ты всё-таки молодец, Слава".
4
А Венеаминов, оказывается, роста низенького. На голову меньше меня. Или даже на две с половиной.
И мёрзнет всё время. Режиссёр подошёл к нему, спрашивает:
– Костя, ты мёрзнешь?
Они друг друга запросто Костей и Петей называют.
– Нет, – говорит Константин, – не мёрзну совсем.
Конечно, не мёрзнет: у него пуховик под пальто.
Я тоже хотел пуховик под пальто надеть. Мне сказали:
– Нет.
– Как нет? Почему звезде можно пуховик, а актёрам массовых сцен нельзя?
А мне:
– Так ты посмотри на себя и на него?
– А что мне смотреть? Я, может, сегодня просто не звезда, а завтра как засияю, что обо мне все узнают. Даже вы.
А мне говорят:
– Мы тебя итак знаем. Вся съёмочная группа. Ты нам уже весь мозг съел за два дня неполных: то тебе пуховик под пальто, то рацию отдельную, то чемодан дай. Посмотри на себя: мы еле пальто нашли твоего размера, кабан пятак, а на Венеаминова без пуховика пальто не налазит.
А Константин слушал всё это и курил в сторонке. Он вообще много курит. Одну сигарету заканчивает курить и другую сразу от неё подкуривает. Утром две пачки приносит на съёмку, а в обед уже стрелять начинает.
Ну как стреляет? Улыбается так, будто он и не звезда, и смотрит вокруг. Его сами люди угощают. Потому что приятно, когда тебе так улыбаются. Вообще приятно, когда улыбаются.
И я когда спросил Константина, можно мне смешное о нём в интернете писать, он сказал мне:
– Конечно, можно, Игорь. И про Дерибасова можно. И про Петю Шустрого напиши.
Так что, если что, мне разрешили. И улыбнулись так растерянно-стеснительно.
– В конце концов, меня в соцсетях нет, – сказал Константин, – так что я всё равно ничего не узнаю.
И вы ему тоже ничего не рассказывайте. Да и расскажете – он ведь сам разрешил. Всё по-честному.
5
– А вы зачем меня снимаете? – спросил Семён Большедворский.
Я растерялся и говорю:
– Не зачем, а для чего. На долгую память и немного о днях съёмок в фильмах. Может быть, я сейчас поработаю актёром и больше никогда не буду. Электриком, правда, я тоже так думал, и уже двадцать лет работаю.
– Ах, вы электрик! – говорит Семён. – Вы-то мне и нужны.
– Розетки менять?
– А как вы угадали?
– Да я, – говорю, – "Поле чудес" с десяти лет смотрю, я и не такое угадываю. Дома или даче?
– Зачем на даче? На вокзале. Вы сейчас возьмёте отвёртку и со слова "Начали" будете чинить розетку.
– В смысле, делать вид, что чиню?
– Нет. По-настоящему. Только не чинить, а спалить всё к чёртовой бабушке. Мне начальник вокзала нахамил только что. Представляете?
Я говорю:
– Плохой человек он.
– Крокодил горбатый, – говорит Большедворский. – Сделайте так, чтобы у него свет погас.
В общем, взял я отвёртку, кто-то крикнул: "Мотор! Начали!" Люди сразу пошли кто куда по сигналу. Я посчитал до десяти, как меня просили, и воткнул отвёртку в розетку так, чтобы короткое замыкание было.
Ну и как коротнуло, конечно, пыхнуло, жаром руки обдало. На стене розетка выгорела, отключился автомат где-то в щитке. И свет погас.
Кто-то кричит: "Стоп! Снято!" А потом: " Второй дубль!"
Я говорю:
– Какой второй дубль? От розетки чёрное пятно осталось.
А мне Большедворский:
– Не переживайте, Максим. Сейчас придут настоящие электрики, а не актёры, и починят всё. А вы потом опять коротнёте.
Я говорю:
– Так я и есть настоящий электрик.
– Не смешите меня, – отвечает Большедворский. – А задание вы поняли правильно. Хорошо сыграли.
И пошёл Большедворский в чёрной шапочке своей с Петром Шустрым чай пить с пряниками. Я видел: эти пряники только что мимо меня пронесли.
Вот так и происходит на съёмочной площадке: кто-то чай с пряниками пьёт, а кто-то электриков играет.
6
В кино всё ненастоящее. Ненастоящий вагон ненастоящего поезда качается от ловко подложенного под сцепное устройство бруса, прожектора создают иллюзию мелькания света за окном, кружась на месте, люди пьют лимонад вместо чая в кружках с подстаканниками, говорят без слов, живут по команде режиссёра.
А у костюмеров пальто сделаны из бумаги.
Я спросил:
– Почему из бумаги? Они же одноразовые.
– Ну и что? Бахилы тоже одноразовые, а вы их используете, пока не порвутся.
– Так и порвутся пальто. А если дождь пойдёт?
– Обязательно пойдёт. Вы же на три дня записывались? На третий день и пойдёт.
– Но я на такое не договаривался.
– А никто не договаривался. Меня вообще муж на полчаса из дома выпустил, а я третий день вам костюмы подбираю.
– Ну хоть в помещении водой поливать будут?
– Конечно. В автомойке на Курской. Дверь откроют и будут поливать. Чтобы снег на вас летел.
– Так мы же вымерзнем, как мамонты.
– Это и будут снимать.
– Как актёры массовых сцен замерзают?
– Нет. Мамонтов. Рога и хоботы вам дадут ещё.
– Где вы видели мамонтов с хоботами и в пальто?
– А это не важно. Всё равно компьютерной графикой всё поправят. Главное – эмоции, чтобы вы мёрзли и мучались. Остальное – графика. И дождь графикой сделают, и снег, и мойку. И даже Курскую в компьютере нарисуют. В кино всегда так: сначала снимают долго на натуре, а потом всё – в мусорку и в компьютере рисовать. А пальто вы наденьте. Из бумаги оно или нет, а всё теплее будет. Не в одном же пуховике ходить.
Надели мы, все сорок пять человек, пальто из бумаги и пошли мамонтов играть. Ненастоящих. В кино вообще всё понарошку. Мёрзнешь только по-настоящему. И мокнешь. А некоторые вообще на снегу лежат и мёртвых людей изображают. Потому что кино требует жертв. Пусть даже понарошку и из бумаги. А так хотелось чтобы и снег был не настоящий, и холод. И вообще пускай уже дадут костюмерам хорошие тёплые пальто из непромокаемой ткани. И на выходные домой к мужу отпустят. По-настоящему.
7
Сегодня рекламировали магазин варёной рыбы.
Он так и называется "Московский рыбный магазин варёной рыбы". Сокращённо – МОРЫНВАР.
Люди в рекламу собрались киношные. Трёх знакомых увидел. Здороваться не стал. Среди них один москвич был, который ворчит всё время и ходит в модных костюмах фиолетовых. Здесь полмосквы этих пингвинов фиолетовых. Мода такая. И кеды с длинными носками разноцветными, чтобы из брюк торчали и цветами радуги переливались. Но это другая мода. Она к фиолетовыми пиджакам никакого не имеет отношения.
В общем, не стал я с Антонианом здороваться. И с женщинами двумя тоже. А то нехорошо получится: Антониана не узнал, а их узнал. Будто с местными не здороваюсь – только с приезжими.
Разделили нас почему-то на две группы. Тех, кто понаивней, в одну большую группу собрали, а толстых тёток с большими грудями в другую сторону отвели. У них группа поменьше.
Я, конечно, в первой группе оказался. Антониан пытался влезть во вторую. Чепчик на голову надел, руки под куртку засунул пониже горлышка, выпятив их, будто это грудь женская необъятная.
Его мигом вычислили, к нам отправили, шарик белый дали с чешуёй на нём нарисованной и огромную хозяйственную сумку, из которой торчит хвост рыбы варёной. А сбоку надпись большими буквами с названием нашего работодателя.
Поднял я сумку с трудом и поволок ко входу в супермаркет. Нам сказали с шариками и сумками по первому этажу ходить и лица счастливые делать, показывая видом всем, что мы такие счастливые, что рыбы купили сразу варёной и нам не надо два часа у плиты стоять и запахи неприятные нюхать.
А супермаркет огромный, как все супермаркеты в Москве. По нему идёшь, идёшь бесконечно, а там: отдел мороженого метров пятьдесят, отдел крабовых палочек такой же, отдел горошка зелёного – для каждой мелочи свой отдел и ассортимент из десятков наименований. Их если просто читать, день понадобится. А нам ходить по этому супермаркету.
Волоку я сумку по коридору, потому что в магазины запретили заходить, и улыбаюсь. А рядом худенькая девушка волочёт сумку, шариком размахивает и тоже улыбается. А улыбка у неё такая вымученная, ненастоящая. Оскал, а не улыбка. Тащит сумку, надрывается. А за ней Антониан цаплей в своём костюме фиолетовом шагает и рассказывает:
– Раньше здесь чистое поле было. Прямо посреди Москвы. А сейчас супермаркет отгрохали. И стоматологию построили за углом.
Девушка скалит ему зубы и сумку волочит по земле.
– А давайте я шарик ваш понесу. А то мне сумки не досталось. Буду с двумя шариками ходить. Вдруг в два раза больше заплатят?
Девушка отдала ему шарик и дальше сумку тащит. Ногами упирается, босоножками перебирает, дышит рывками, старается. Антониан рядом идёт и рассказывает:
– В Москве везде раньше чисто поле было, а сейчас домов понастроили, метро запустили, даже ракеты с ВДНХ отправляли. Сразу в космос. Вы на ВДНХ бывали?
Девушка кивает Антониану, а он грудь вперёд выставляет от гордости и поглядывает вокруг себя, словно король, и шариками помахивает.
И тут подбегает к нему бригадир Лёня и говорит быстро:
– Не ходите парами. Умоляю. Иначе – всё.
Подбежал и убежал сразу.
Я волоку свою сумку один, так что мне всё равно, что там иначе будет. Волоку, оглядываюсь по сторонам.
Наших, киношных, много нагнали. Слева от меня сумку волокут и шариком размахивают, справа, слева, за спиной. Уверенно волокут – хорошие актёры. И рыбу любят по-настоящему, как будто она вся из икры чёрной состоит.
Хотя кому бы эта рыба варёная нужна? Я бы никогда её не купил. Но, говорят, люди покупают. И едят. И на банкеты заказывают. Люди разные бывают. Чудные. И не чудные. Кто-то рыбу любит, а кто-то жену или мужа. Или вообще что-нибудь невообразимое. Так думал я, чтобы как-то время быстрей прошло. Потому что стоять на месте нельзя. Да и ходить тоже строго с левой стороны до отдела "Всё для рыбалки" и с правой – до новогодней ёлки и аниматоров можно.
Шёл я и думал всякое, и тут подошла ко мне тётка с большой грудью и спрашивает:
–Московский рыбный магазин варёной рыбы где находится?
Я даже растерялся, когда услышал.
– Что? – говорю.
А мне как по листку:
– Московский рыбный магазин варёной рыбы где находится?
Без запинки, скороговоркой. Представляете?
Я ещё раз переспросил:
– Что, блин, что?
А у самого шарик с чешуйками в руках и лицо такое хитрое, киношное. То есть кирпичом. Как у всех актёров.
– МОРЫНВАР где?
– Ах он, – ответил я и показал на шарик. – Это же магазин, откуда я иду. Вон там: прямо пойдёте, потом прямо и прямо. А там упрётесь в него. Тут больше и упираться не во что.
– Спасибо вам большое, – сказала тётя и затрусила в сторону рыбного магазина.
А мимо как раз Лёня пробегал. Я остановил его и говорю:
– Лёня, работают шарики. Тётка только что о магазине спрашивала: где находится.
Я говорю Лёне, а сам кругами вокруг него хожу и сумку с трудом волоку за собой.
– Отвечайте: у ёлки. В новый год у ёлки всё. И магазин, – ответил Лёня и убежал.
Иду я дальше и вижу: девушку с Антонианом разлучили, и он теперь какому-то совсем незнакомому человеку рассказывает:
– Раньше на месте Москвы было болото, а до него везде комары летали. А до них динозавры жили вместо москвичей. А ещё раньше рыбы плавали. Смотрите, какие у меня шарики с чешуёй. А знаете, где я их взял? Где рыбу варят?
Иду я дальше и вижу: крупная тётка за руку хватает какого-то мужика в шапке-ушанке и спрашивает:
– Московский рыбный магазин варёной рыбы где находится?
Мужик смутился, отвечает:
– Вы знаете: я женатый. Неудобно как-то в магазине так знакомиться сразу. У меня гараж есть. И машина. Может быть, там как-то, что ли?
– Где? Магазин.
– Ну, не знаю. Где-то здесь везде.
А везде наши, киношные. Ходят и ходят. И сумки за собой волокут. И только мокрые полосы за ними тянутся от сумок этих.
И бригадир выбегает время от времени и говорит:
– Я очень прошу: проверки ходят. Мужик тот в шапке норковой – проверяющий. По двое не ходите. И по трое. Только по одному. И шариками машите и улыбайтесь.
Я шариком сразу замахал и улыбнулся по-киношному. Голливудской улыбкой. Ко мне сразу опять какая-то тётка подошла и опять свою скороговорку затянула.
– Москвы вообще раньше не было. Был один кремль. И тот был не в Москве, а за МКАДом. То ли в Германии, то ли в Монголии. А потом супермаркетов понастроили и метро провели, – рассказывал кому-то Антониан.
Вдалеке, чуть не плача, худая девушка, спотыкаясь и падая, волокла сумку с варёной рыбой и рекламой.
– Шарик – символ солнца, – продолжил Антониан, – а на солнце греются моржи. А они любят рыбу. А здесь продают чайники. В чайнике кипит вода. А когда вода кипит, рыба в ней варится.
К Антониану подлетел Лёня.
– Директор магазина вышел нас проверять, – зашипел он и снова куда-то убежал.
Супермаркет такой огромный, что я подумал, что хорошо, что нам всего в две стороны ходить можно и только по первому этажу. Потому что я давно бы заблудился.
– Рыба – она и в Африке рыба, и в Москве! – громко сказал Антониан и закрутил головой в поисках директора. – Варите рыбу правильно. А если не умеете варить, "Московский рыбный магазин варёной рыбы" сварит её за вас!
Кто-то из наших, киношных, устал тащить сумку за собой и остановился. К нему подлетел бригадир.
– Не стой, – дёрнул нашего киношного за рукав. – Тринадцать минут осталось.
Наш киношный вздохнул, вытер пот со лба и побрёл, волоча за собой сумку.
Последние тринадцать минут показались вечностью.
Весь супермаркет, похоже, пялился на сумки с шариками. Какой-то мужчина с пивным животом с презрением смотрел на мой шар, какой-то ребёнок двух лет пытался его отобрать, пока не вмешалась его мама, какие-то пингвины в фиолетовых костюмах долго слушали и кивали Антониану, когда он ходил вокруг них кругами. Тётки то и дело спрашивали, где находится магазин варёной рыбы. И когда казалось, что никогда этот ад не закончится, вдруг наступили семь часов.
Один за одним киношные поползли к выходу. За ними тянулись мокрые полосы от сумок с варёной рыбой.
На улице снова нас разделили. Второй бригадир подошёл к нам и бесцеремонно сказал:
– Э, вы, массовка, встаньте толпой. Мы сфотаем вас для отчёта.
На съёмочной площадке всегда по два, а то и три бригадира и один из них обязательно всем хамит и задирает нос, остальные – сама вежливость.
Мы сфотографировались и встали в очередь за деньгами.
А рядом ещё одна симпатичная очередь образовалась. И её тоже фотографировать собрались, а в ней людей не хватило, и бригадир-девушка с той очереди подбежала к нашим киношным и попросила их сфотографироваться с ними.
– А, это модели! – закричал Антониан. – Я видел объявление. Им в два раза больше платят!
И как-то вдруг мне сразу разонравились эти модели.
Присмотрелся к ним и узнал вдруг тёток, подходили которые и спрашивали, где магазин рыбный. И за эти вопросы им заплатили больше. Так всегда: у кого текст, тому больше платят.
Антониану заплатили, как всем. И рыбу запретили домой забрать. Шарики сказали лопнуть, а палочки от них сдать.
Я рыбу незаметно под пуховик запихнул. А шарик у меня всё-таки забрал ребёнок двухлетний, когда его мама отвернулась. Без рыбы и шарика мне сначала платить не хотели, а потом подумали, что если каждому, кто рыбу в пуховик спрятал, не платить, то и платить будет некому.
Сунули мне листок для подписи, руку пожали, и пошёл я домой с рыбой предновогодней. А рядом со мной худенькая девушка шла. Из-под пуховика у неё рыбный хвост торчал, и след за ней оставался мокрый.
А где-то вдалеке одинокий шарик, оброненный одним из наших киношных прыгал прохожим под ноги. Прыгал и прыгал, пока один злой мужик не наступил на него и не лопнул. А мог бы ребёнку отдать. Или оставить блуждать по свету. Как ту самую московскую рыбу, которой раньше никогда и не было.
8
Накануне нового года у метро огромный бутерброд раздавал листовки. Один пьяница то ли узнал его, то ли просто из великой любви к бутербродам вцепился в костюм аниматора и пытался бросить его через плечо.
Аниматор сопротивлялся, как мог, но костюм мешал вести равноценную борьбу.
А люди бежали, кто куда, и делали вид, что проблемы аниматора их не касаются. А меня касаются.
Поэтому я сказал пьянице:
– Отпусти его – он на работе.
Пьяница обернулся ко мне с шальным удивлением и спросил:
– Вы его знаете?
– Руки убери от него, – ответил я.
В моей голове возникла мысль помочь пьянице убрать руки, но что-то подсказывало мне, что дотрагиваться до чёрного от грязи пьяницы не стоит. У аниматора хотя бы огромные ненастоящие ладони. Хотя и такими ладонями я не хотел бы трогать пьяницу.
– Вы отвечаете за него?
– Человек на работе, говорю. Убери руки.
Пьяница пригляделся к моим широким плечам и ослабил хватку.
– Вы несёте за него ответственность?
– По понятиям будешь меня разводить?
Я снял шапку, и пьяница понял, почему меня берут играть оперов и бандитов. Он отпустил аниматора, сделал шаг в сторону и сказал:
– Мы ещё встретимся с тобой, колбаса. Будешь знать, как травить честных людей. Три дня на горшке!
Аниматор проводил пьяницу грустным взглядом, поблагодарил меня и продолжил раздавать листовки.
А в десять часов, естественно, вечера тридцать первого числа позвонили в дверь соседи.
Стоят, нарядные, в платьях с бусами, в пиджаках фиолетовых и некоторые, кто совсем сосед из двери направо и по имени Геннадий, в халате.
– Ты же артист? – спрашивает Геннадий. – А нам как раз нужен артист на ёлку. Для детей – не для себя. Не обессудь.
– Дед Мороз?
– Не совсем, – сказал Геннадий.
– Змей Горыныч?
– Совсем не.
– А кто? Баба Яга?
– Ты что? Какая Баба Яга. Дети не знают героев таких.
– Человек-паук?
– Состарился.
– Человек-паук-пенсионер?
– Не в этом смысле. Морально устарел.
– Кто тогда? Человек-ёж? Человек-стакан? Человек-напильник?
– Константин, – сказал Геннадий. – Не обессудь, но ты не соображаешь в современных детях. Они не такие, как мы, и тем более Пётр Иваныч.
Геннадий показал куда-то за людей в фиолетовых пиджаках. Я, как ни приглядывался, никого не увидел, пока, расталкивая пиджаки из-за них не появился мужичок ростом с огнетушитель, с лысой макушкой в окружёнии седых прядей, в огромном дутом пуховике, брюках со стрелками и в рабочих сапогах.
– Подтверждаю, – сказал Пётр Иванович. – Мы категорически были другими. Мы книги читали, старушек через дорогу переводили, а я вообще такие вещи паял вот этими руками.
Пётр Иванович потряс огромными кулаками.
– Вы знаете, – сказал я, – новый год скоро. Пойду салаты резать и готовиться к обжорству и новогоднему поздравлению. Звёзды всякие петь скоро будут, а я тут с вами о современных детях говорю.
– Тысячу, – сказал Геннадий. – Налом.
– Каждому! – Пётр Иванович поднял многозначительный палец.
Геннадий кинул на него недовольный взгляд и продолжил:
– Успеешь, Константин, на Киркорова посмотреть. Он ещё десять дней по всем каналам петь будет.
– Не будет, – отвечаю. – Он переругался со всеми. В этом году нигде не будет Киркорова.
– Откуда знаешь? – Пётр Иванович быстро шагнул ко мне и дохнул на меня крепкими сигаретами с луком.
– На "Праздничном огоньке" сказали. Я зрителя на нём играть ходил.
– Не обессудь, дети других героев любят сегодня, –сказал Геннадий.
– И что за роль? – спросил я.
Геннадий набрал воздуха в грудь, посмотрел на мужчин в фиолетовых пиджаках и женщин в платьях с бусами, многозначительно кивнул им и сказал:
– Он самый! – выдержал паузу. – Аниматор!
Я сразу закрыл дверь, но Геннадий успел подставить ногу и в тонкую щель между подъездом и квартирой проскользнула весёлая голова Петра Ивановича. Она дохнула на меня сигаретами и успела подмигнуть, пока Геннадий тянул с натугой дверь на себя.
– Не обессудь, Константин. Где мы в новогоднюю ночь артиста искать будем? Две тысячи. А?
– Каждому, – добавила голова Петра Ивановича.
– Каждому, – согласился Геннадий. – За пятнадцать минут. Родители, – Геннадий показал на платья с фиолетовыми пиджаками, – ёлку поставили. Они вам подарки дадут, а вы споёте песенку, станцуете и отдадите подарки.
– Я танцевать не умею.
– Ты? Артист? – удивился Пётр Иванович.
– И петь что им буду? За текст, кстати, доплата всегда.
– "В лесу родилась ёлочка" споёте и по кругу с детьми попрыгаете. Не обессудь.
– С кем попрыгаем?
– С детьми.
– А ещё с кем?
– С их родителями, – Геннадий показал на пиджаки с платьями. Они сразу ногами зашёркали, галстуки поправлять стали и бусы, как будто скромность выражая, теребить. Это, пока трезвые, они такие скромные, а, когда выпьют – что? Пиджаки снимут? Угрожать колбасе начнут?
– А ещё? Я с кем прыгать буду?
– С Петром Иванычем.
Пётр Иванович, услышав, что о нём речь, заулыбался снизу и дурацкое па исполнил.
– У нас костюм коня есть. Вы вдвоём с Петром Иванычем в него залезете – и под ёлку.
Я снова потянул дверь на себя, но Геннадий вцепился в неё железной хваткой.
– Три тысячи.
Я потянул дверь на себя обеими руками.
– Четыре.
Я потянул дверь так, что дверная ручка заскрипела и, казалось, вот-вот оторвётся.
– Пять тысяч!
– Каждому, – добавил Пёрт Иванович.
– Каждому, каждому. По пять тысяч. И свой стол стеклянный тебе отдам. У тебя же сидеть не за чем. И две табуретки. Из "Икеи". Сейчас. Не обессудь.
Я ослабил хватку, и Геннадий повеселел.
– Мигом, Константин.
Новый год мы с женой встречали за стеклянным столом, сидя на табуретках.
– Хороший стол, – сказала жена.
– Очень, – кивнул я.
– Не расстраивайся.
– Да чего расстраиваться: пять минут позора – и ты инженер. Аниматор. Конь. Надеюсь, издеваться не будут. Если будут, я уйду. Или в морду кому-нибудь заеду.
– Так дети будут.
– С родителями. Пьяными. В новогоднюю ночь.
– А ты скажи, что только с детьми работаешь. Дети не пьют.
– Да сейчас такие дети…
В половину первого я сел в лифт, спустился на минус первый этаж, мы с Петром Ивановичем переоделись в коня и пошли на ёлку во двор.
Пётр Иванович хотел быть передней частью коня, и мы с Геннадием с трудом убедили его, что огромная задняя часть выглядит смешно и упираться в голову двумя руками, чтобы она не сползала на пол, неудобно и тоже смешно. Особенно Геннадию. До слёз и катанию по полу. Вернее, приседанию на месте, потому что пол на минус первом этаже грязный.
– А, кроме коня, никаких нет костюмов? – с последней надеждой спросил я. – Всё-таки не год коня. Может, есть что-то актуальное?
– Есть! – обрадовался Пётр Иванович. – Глобус!
– Какой ещё "Глобус"?
– Этот!
Пётр Иванович выпрыгнул из коня, побежал в угол кладовки, достал из него жёлтый круглый костюм глобуса и поторопился залезть в него.
Геннадий со скепсисом наблюдал за моим напарником.
– Пётр Иванович недавно листовки "Глобуса" раздавал. Он открылся здесь неподалёку.
– Категорически актуально! – воскликнул Пётр Иванович. – Заходите в магазин, покупайте всё подряд! "Глобус" будет очень рад!
И тут я не выдержал, схватил костюм, вытряхнул из него Петра Ивановича, и мы полезли с ним в костюм коня.
Когда наш конь появился во дворе, дети постарше уже вовсю катались с горки, бросались снежками и раскачивались на качелях.
Геннадий вышел заранее. В костюме Деда Мороза рядом с огромным мешком подарков Геннадий размахивал руками и рассказывал детям помладше: кто хорошо вёл себя в прошлом году, получит хороший подарок, а кто вёл себя плохо, получит плохой. Понятно, что все получат ровно то, что дали Геннадию родители.
Сами родители в фиолетовых пиджаках разливали водку на теннисном столе вдалеке от детей и ёлки.
– Ты же говорил в дедов морозов современные дети не верят, – зашипел я в ухо Геннадию, пока Пётр Иванович танцевал задними ногами коня где-то за мной.
– Не обессудь. Какой новый год без Деда Мороза?
– А без человека-напильника? Я тебе голову сейчас отпилю и табурет на её место поставлю.
– Шесть тысяч, – шепнул Геннадий.
– Каждому! – запел сзади Пётр Иванович.
– Знаешь что? Снимай костюм Деда Мороза и полезай в коня, пока табуретку к твоей голове прикручивать не стал.
– Но вокруг же дети, – с надеждой в голосе сказал Геннадий.
– Вот именно. Им очень понравится
человек-табуретка.
Геннадий загрустил, посмотрел на мешок с подарками и сказал:
– Пойдём в кладовку, там переоденемся. Только мешок без присмотра оставлять нельзя.
– А ты бери его с собой, – сказал я.
– Он тяжёлый.
– А голова у человека-табуретки ещё тяжелее.
Вздохнул тяжело Геннадий, взял мешок и поволок его за собой в сторону подъезда. Идёт он со спиной сгорбленной, а рядом наш конь задними ногами пляшет.
– Пётр Иванович, – сказал я ему, – ты не мог бы не плясать и песни не петь? А то как-то странно выглядит, что у коня задняя часть танцует и поёт.
– А я же хотел впереди стоять.
– А сейчас Геннадий мне костюм Деда Мороза отдаст и ты встанешь впереди. Да, Геннадий?
– Не обессудь, Константин, но ты не прав. Я от чистого сердца тебе пять тысяч предложил, стол и табуретки, а ты из меня человека-табуретку сделать хочешь.
– Да я человека-стола из тебя сделаю, если ты так медленно идти будешь.
А идти надо было как раз быстро, потому что дети, что помладше, заметили, что Дед Мороз с их подарками уходит и пожаловались тем, которые на качелях качались и с горки катались.
Первый снежок попал мне в плечо. Второй – в ногу. А третий прилетел прямо в ухо и был такой твёрдый, что в ухе сразу появился характерный для точных попаданий звон.
– Конь украл подарки! – закричал кто-то.
И в коня посыпался град снежков.
Краем глаза я заметил, что фиолетовые пиджаки двинулись в нашу сторону.
Я потянул морду коня, пытаясь вылезти из костюма, но Геннадий вцепился в голову коня и зашептал:
– Константин, не обессудь. Ты детям праздник испортишь. Они решат, что конь не настоящий. И родители нам не заплатят.
– Каждому! – закричал сзади Пётр Иванович, подпрыгнув от точного попадания снежка в него.
– Да не надо уже ничего, – ответил я. – И стол со стульями тебе верну.
– Десять! Десять тысяч, – выдохнул мне в ухо Геннадий.
– Каждому, – добавил сзади Пётр Иванович.
– Не обессудь, Константин.
К моему удивлению снежки пролетали мимо Деда Мороза. Как мифический исполин стоял он в граде снарядов. Белая борода развевалась от московских ветров, а балабончик на шапочке подпрыгивал на месте.
– Дети, – воскликнул Дед Мороз, – не обессудьте: оставьте коня в покое! Это наш новогодний друг!
Град снежков усилился. Это к детям присоединились пьяные пиджаки. Снежки больно, а больше неприятно, били по ногам, спине и голове коня.
– Он хороший! – воскликнул Дед Мороз и потянул на себя мешок с подарками, потому что дети вцепились в него и потащили к ближайшей горке.
– Молодец, Митя! – кто-то из пиджаков похвалил сына.
Геннадий всеми силами пытался сохранить подарки, но Геннадий был один, а детей – полный двор.
– Дети, – сказал Геннадий, – а хотите мы позовём Глобуса?
– Хотим! – закричали дети.
– Ха-ха, хотим! – закричали пиджаки.
– Давайте вместе поднимем руки вверх и позовём: "Гло-бус! Гло-бус!"
По новогоднему волшебству дети отпустили мешок, подняли руки и закричали:
– Гло-бус!
Их отцы тоже подняли руки и тоже закричали:
– Гло-бус!
Пётр Иванович, который бодро уворачивался от снежков, подпрыгивая и приседая, остановился, и огромный снежок попал ему прямо в голову.
– Я? – не веря своему счастью и не обращая внимания на снежок, спросил он.
– Нет. Глобус, – сказал я. – Быстрее в кладовую.
Как самый настоящий конь, мы с Петром Ивановичем поскакали в сторону подъезда.
Геннадий с трудом закинул мешок на плечо и поплёлся за нами следом, продолжая скандировать:
– Гло-бус! Гло-бус!
И мы так бодро скакали и шли к подъезду, что я бы стал дедом морозом, а Пётр Иванович – глобусом, если бы какой-то крупный мужчина в пижаме и тапочках с бутылкой шампанского в руке не перегородил нам путь.
– Гена, куда? – пьяным басом спросил он.
Геннадий как-то сразу сложился пополам, чуть не наступая на бороду, и заблеял:
– Венеамин Алексеевич, не обессудьте: мы как лучше хотели. Глобус для детишек…
– Зачем глобус? – спросил Венеамин Алексеевич. – Ты же сам сказал: на коняжке Арсюшу покатаешь.
– На коняжке?! – закричал я.
– Покатаешь! – подхватил Пётр Иванович.
– За деньги, – продолжая кланяться Венеамину Алексеевичу, сказал Геннадий и схватил меня за ногу, потому что я направился к подъезду и готов был разбить стекло, лишь бы войти в него. – За отдельные деньги. Кроме тех, что сдавали.
– Да то, что сдали, я уже забыл, – Венеамин Алексеевич отхлебнул шампанского из горла. – Сколько?
– Пятьдесят, – подал голос Пётр Иванович.
– Тысяч? – спросил Геннадий и даже отпустил мою ногу, и я с размаху врезался в огромный живот Венеамина Алексеевича.
Он убрал от себя голову коня, приподнял меня и поставил на землю.
– Долларов? – спросил он.
– Каждому! – воскликнул Пётр Иванович.
Венеамин Алексеевич залез в карман пижамы, достал из неё толстое портмоне, открыл его и сказал:
– Давайте по сто тысяч, но рублей.
– Ну не знаю, – сказал я. – Никого я катать не собираюсь.
– Ребёночка маленького, – сказал Венеамин Алексеевич. – Четыре годика.
– Я покатаю, – сказал Пётр Иванович. – Мне на плечи посадите, и поедем.
– Сто тысяч, – тихо сказал Геннадий. – Не обессудь, Константин, соглашайся.
И я подумал, что сто тысяч – это большие деньги. К тому же, везти буду не я, а Пётр Иванович, так что мне останется только изображать коня. Ржать, может быть, или что там кони делают, когда возят детей. Тем более, четырёхлетних. И если катать быстро, то можно улизнуть с мероприятия раньше, чем на коня полезут пиджаки. И сто тысяч – это три с лишним раза можно заплатить за съём квартиры. И ребёнок всё-таки трезвый. И лёгкий. И такие деньги.
А когда мы с Петром Ивановичем увидели ребёнка, сына Венеамина Алексеевича, мы поняли, за что нам платят.
Хотя Арсюше и было всего четыре годика, весил он как самый настоящий слоник-жиртрест. Из тех, которым каждый год покупают новое кресло, потому что из старого выросли.
Венеамин Алексеевич отхлебнул из бутылки шампанского и протянул её сыну.
– Арсюша, для храбрости.
– Арсюша итак храбрый, – возразил я. – Да, Арсюша?
Ребёнок-слон поправил ремень на огромном животе и протянул варежки к бутылке.
– Детям пить нельзя, – снова возразил я и подумал, что сто тысяч – недостаточная сумма для провоза слоников.
– Да ему почти семь лет. Какой он ребёнок? Я в его возрасте курил и матерился. Кстати, закуришь? – спросил у сына Венеамин Алексеевич и полез в карман халата за сигаретами.
– Вы сказали: ему четыре года.
– Где четыре, там и семь.
– А где семь, там и десять?
– Десять – уже совершеннолетие.
Арсюша взял варежками бутылку с шампанским и наклонил её к себе.
– Пётр Иванович, – спросил я, – а вы уверены, что хотите катать Арсюшу?
– Уверен, – ответил Пётр Иванович. – Мне такие деньги, как за катание на лошади, за полгода работы дворником платят. Потерплю как-нибудь. И не такое в жизни терпеть приходилось.
– А я бы, пожалуй, не стал терпеть. Здоровье не купишь.
– И не продашь.
– И не заработаешь. А радикулит заработать можно.
В последний момент Венеамин Алексеевич забрал бутылку у ребёнка и отхлебнул из неё.
– Шучу, – сказал он. – Арсюша маленький ещё шампанское пить. Только водку.
Венеамин Алексеевич засмеялся, вставил в губы сигарету, поджёг её и выдохнул дым в лица аниматоров. И я уже готов был броситься на Венеамина Алексеевича, но неожиданно он отсчитал пятирублёвыми купюрами и дал каждому по пачке денег: мне, Петру Ивановичу и Геннадию. И единственное, что пришло мне в голову, это спросить:
– А ему за что?
– Так каждому, – ответил Венеамин Алексеевич.
– Каждому, – благодарно повторил Пётр Иванович.
Геннадий с трудом поднял Арсюшу.
– Дорогие кони, не обессудьте: принимайте всадника.
Он посадил Арсюшу на плечи Петра Ивановича. Дворник покачнулся, едва устоял на ногах, присел, поднялся, и мы пошли.
С каждым шагом деньги становились мне роднее и я думал о том, что пять минут позора – и ты инженер. Всего каких-то пять бесконечных минут.
Первый круг вокруг ёлки мы проехали почти спокойно, на втором круге Арсюша решил пришпоривать коня ногами, а на третьем перекинул через шею коня пояс от пальто и стал меня душить.
Фиолетовые пиджаки закричали:
– Правильно, гони его! Пусть галопом скачет! Ска-чи, ска-чи!
А я не хотел скакать. А хотел дышать. Я впился руками в пояс и потянул его в обратную сторону. Арсюша оказался не только крупным ребёнком, но и сильным. Так просто забрать у него пояс не получалось.
– Тя-ни, тя-ни! – закричали пиджаки, и кто-то из них бросил снежок прямо в то же самое ухо.
В ухе снова зазвенело, и я со злостью дёрнул пояс так, что Арсюша закачался в седле и чуть не упал с коня.
– Э, аккуратней, – сказал Венеамин Алексеевич. – Оборзели? Я вам плачу, чтобы катали, а не калечили.
Геннадий подпрыгнул ко мне и зашептал:
– Не обессудь, аккуратней.
– Вези его сам, – ответил я, придерживая рукой пояс, чтобы не задушили. – Забирай голову коня и вези. Тебе тоже заплатили.
– Не обессудь, Константин: я Дед Мороз. Мне положено подарки раздавать.
– Я тебе сейчас пенделей раздам. Тпру, приехали.
Я стал стягивать с себя голову коня.
– Ве-зи, Ве-зи! – закричали пиджаки.
Прямо под носом у меня пролетел снежок. Я обернулся и увидел пьяные фиолетовые лица. Кто из них кидает снежки, понять было невозможно.
– Сейчас по морде кто-то получит, – сказал я.
– По-лу-чит, по-лу-чит! – закричали пиджаки.
К нам с Геннадием с бутылкой шампанского в одной руке и сигаретой – в другой направлялся Венеамин Алексеевич.
– Куда приехали? – басом спросил он. – Гена, ты обещал на Красную площадь свозить.
– Пло-щадь! Пло-щадь! – закричали пиджаки.
– Ах, обещал Гена! Ну вот Гена обещал – он и повезёт, – сказал я . – Дедом Морозом. Ездовым! Да, Гена?
– Константин, я не Гена. Я Геннадий! Не обессудь.
– Ты Человек-табуретка. И человек-стол. Сейчас будешь.
Мне удалось всё-таки забрать у Арсюши пояс и содрать с себя голову коня. Я бросил её в толпу, попал в кого-то из пиджаков, и он упал. Остальные пиджаки засмеялись. Сбитый товарищ попытался встать, но пиджаки мешали ему, снова бросая на землю.
– Возьмите свои деньги, – протянул сто тысяч Венеамину Алексеевичу. – Он вас покатает, – показал на Геннадия.
– Меня? – спросил с удивлением и дымом Венеамин Алексеевич.
– Ну не вас лично, хотя, может, и вас. Особенно если вы ему доплатите.
– Каждому, – сказал Пётр Иванович, едва держась на ногах.
– Он весь двор покатает. Да, Гена? До самой Красной площади.
– Покатаешь? – услышал я за спиной, когда шёл к подъезду.
– По-ка-та-ешь! – закричали пиджаки.
– А дядя куда пошёл?! – спросил кто-то из детей.
– А он пошёл за Глобусом, – ответил находчивый Геннадий.
– Гло-бус! Гло-бус! – закричали дети с их родителями.
Под их крики я и возвращался домой.
Стол и табуретки выкинул прямо в окно, под которым Геннадий с Петром Ивановичем катали на себе Венеамина Алексеевича. Стол даже не разбился, хотя стеклянный. А табуретки сломались. Видимо, такого качества были. Как сосед.
Он мне с самого начала не понравился. Во-первых, представился Геннадием, а не Геной, а во-вторых, всё просил не обессуживать. Я только поэтому и представился ему Константином, хотя весь дом знает меня как Александра. Но это и к лучшему. Пусть думают, что Константин с их детьми играть отказался. В ночь новогоднюю. Потому что как новый встретишь, так его и проведёшь. А я его и не встречал ещё. Это Константин встречал, ему и скачать конём до следующего нового года.
А он ещё нескоро наступит. До него двенадцать месяцев, триста шестьдесят пять дней, а в минутах и секундах ещё больше. Они вообще, эти года, какие-то необъятные и долгие. Как новогодняя ночь. В которой скачут и скачут Геннадий и Пётр Иванович на Красную площадь.
А современные дети с фиолетовыми пиджаками кричат им:
– Гло-бус! Гло-бус!
