Путь варга: Хищные пастыри. Книга 1

ПЕРЕКРЕСТЬЕ. БОГАТЫЙ УЛОВ. Глава 1

'…именно на ярмарках такого типа можно

встретить что-нибудь неожиданное,

временами неизвестное науке и даже опасное…'

Энциклопедия Кайетты

ЛАЙЛ ГРОСКИ

— Боженьки! Семнадцать! За вонючих тварей, у которых к тому же блохи размером с орех! Или за блох тут набавляют вдвое? Давайте-ка посчитаем, что у меня со слухом неладно, и я не услышал позорное «надцать» после вашего правдивого «семь»…

Торговец возвёл к грязному потолку шатра ещё более грязные ручищи и запричитал так, будто я только что на его глазах прирезал его папашу. А потом пообещал взяться за него.

— Люди! Убивают! Грабят! Семь! Семь — за первосортных таяст, которых мне принесли только вчера! За редчайших таяст, которых и в Велейсе Пиратской не достать! Да вы знаете — сколько мне предлагали за перепродажу в Тавентатум? По пятнадцати за каждую! И кабы не моё доброе сердце, которое видеть не может муки малышей…

Тут он, стараясь не кривиться, погладил клетку, из которой помаргивали детеныши таясты — смахивающие на крупных ежей, только разноцветных, более длиннолапых и с длинноиглыми хвостами.

— Шестнадцать! Последнее предложение!

Я зашелся буйным хохотом и вытер пару мнимых слезинок на малость колючих от чрезмерной моей занятости щеках.

— Да вы шутник, и шутки у вас отличные. Я только поэтому-то тут и стою. Потому как знаете, сколько мне предлагали за таких вот заморышей в Тильвии? Трёшку! За полдюжины! И это были бы отменные таясты, на заглядение таясты, которые не воняют, как серная коза. Они что у вас там, уже наполовину передохли?

Пахло, точно, отвратительно. В Менции — самом южном из вейгордских городков — почему-то вечно и необъяснимо воняет. Изысканный букет из помоев, тухлой рыбы, упадочного порта с гниющими кораблями и чаек, почивших в укромных щелях домов. Время от времени из канав, а то и из почтовых каналов города начинает пованивать кровушкой, а то и трупьём — обличая горячий нрав местных бандитских кланов.

Чтобы собрать полный букет — вам нужно приехать в Менцию в разгар Весенней Ярмарки. После чего собраться с духом и забрести в звериные ряды. Могу любимую фляжку поставить — после этого стадо гарпий-бескрылок заставит вас только устремить взгляд в пространство и произнести: «Я обонял и похуже».

Мне, кстати, есть, с чем сравнивать. Учитывая мою работу.

— Но раз уж я проходил мимо и только потому, что мне нравятся ваши шуточки… Восемь сребниц за полудохлых таяст — и ни медной рыбёхой больше!

Хозяин схватился за сердце, в которое я только что уколол его своим скупердяйством.

— Полудохлые! И не отсох у вас язык сказать такое? Посмотрите, как у них блестят глаза! Только ради малышей — пятнадцать…

— Точно, вон у тех двух блестят. А вон тот щерится. Явно сейчас пойдёт иглы метать. Небось, бешеные, а? Мне, знаете ли, без надобности бешеные твари, но за десятку я бы у вас взял — если бы вы ещё вон ту птичку прибавили.

— Акх-х-х!! Нет, послушайте только, послушайте — птица! Редчайшая! Редчайшая ручная самка горевестника! Обученная, понимаете? Не меньше пятнадцати сребниц…

— За такие деньги она должна подбивать финансовые годовые отчёты. Да вы вообще должны мне доплатить — только бы я её с собой унёс, пока не запела…

Серая тень — птаха покрупнее скворца, со взъерошенными, грязными перьями, –посмотрела на хозяина зловеще, приоткрыла клюв, но не издала ни звука.

— Ограбить! — завывал тем временем хозяин, с треском раздирая на себе рубашку до пупа. В разные стороны полетели плохо пришитые пуговицы. Из-под волн пропотевшей ткани явилось шерстистое пузо, внушающее невольное почтение. — Вы здесь, чтобы меня разорить! Уморить голодом мою бедную жену и девятерых детей! Кто вас прислал — Хромой Министр⁈

Я прокашлялся, чтобы взять нужную ноту.

— Что-о-о-о-о-о⁈ — рубашку было жалко, так что я распахнул куртку, и хозяин смог оценить, что ёмкостью для пива меня тоже небеса не обидели. — Вы меня обвиняете в том, что я шпионю в пользу этого хромого сына гарпии⁈ В Бездонь! Куплю у других, ноги моей не будет у вас в палатке!

Торговец незамедлительно вцепился в мой рукав и сбавил цену до тринадцати. Я фыркнул, что после таких оскорблений и за семь-то теперь не возьму всех таяст вместе с горевестником. Торг начался сызнова. Хозяин шатра хватался за горло, выпучивал глаза, плакал о больной матушке, больной жене и больных, голодных детях, количество которых возрастало в какой-то странной прогрессии. Я выразительно плевался, чесал щетину и всячески излучал презрение в сторону тварей в клетках.

— Хотя бы одиннадцать! Всего одиннадцать! За чудесных таяст, которые будут радовать вас ещё долгие годы! И горевестника, который…

— Предречёт мне сдохнуть, — срезал я. — На кой они мне живые? Эти мелкие хозяину нужны из-за яда в иглах — пойдёт на зелье и дротики. А эта тварь под эксперименты сойдёт.

Торговец открыл было челюсть и со щелчком прикрыл. Осведомился почтительным шёпотом:

— А хозяин…

— Лютый тип, уж вы мне поверьте. А что, вы по мне подумали — я служу кому-то из этих чокнутых зверолюбов? Которые зверинцы у себя разводят? Или, может, этим, как их, ковчежникам при королевском питомнике? С этой, как её бишь, чокнутой Арделл? Я что, похож на кого-то, кто знается с варгами⁈ Да вы, никак, обидеть хотите.

Хозяин прокашлялся. Товарищески подмигнул и заверил, что нет уж, понимающего господина видно всегда. Ну, и конечно, понимающему господину будет скидка — прямо как родственнику. Была речь о десяти? Десять — очень хорошо, десять — хорошее число, прямо как Девятеро божеств, и… и…

И один десятый, но о нем, сколько помню, не вспоминают.

— И мать-Аканта. Отличненькое число для серебряных рыбёх. Пакуйте тварей, я их забираю. Впрочем, если подумать… одиннадцать ведь звучит даже лучше, чем десять? Словно Девятеро божеств, мама-Аканта и папа-Дикт…

Хозяин расплылся в радостной улыбочке, предвкушая ещё один сеанс торга. Первым сеансом он был доволен по уши — достойный сын своего города.

— Что-то ещё, господин?

— Малость сведений, разве что. О товарах, которые не торгуются в открытую. Дурацкие законы дурацкого короля. — Тут мы с торговцем мило перемигнулись. — Где бы, как вы полагаете, достать пурр, ну хоть и пару-тройку?

Одиннадцатая монетка замаячила перед носом у торговца, пробуждая нужные воспоминания. Тот скосил на неё глазки и сделал улыбку пошире:

— О-о-о-о, господин знает толк в товаре! Но редко, да, это редко и дорого, и в шатрах не ищите: дурацкие запреты, о-о-о! Если охотники и наткнутся — до нас не доходит: сбывают людям поважнее. В частные лечебницы, лекарям знати вот… Слыхал, — тут он понизил голос до шепотка, — слыхал, старый Лиорне хотел купить этих тварей. Так что если и появятся — к нему уйдут.

— А кто поставляет-то? — и ещё одна серебряная рыбёшка сверкнула в пальцах. Поиграла чешуёй так и этак. — Из тильвийских контрабандистов?

— Банда охотников из Велейсы Пиратской, — жарко дохнул торговец. — Опасные ребята эти Барракуды! Промышляют не только в море, но и вдоль рек. Они, бывает, и добывают пурр — знают какие-то прибрежные места.

В Кайетте куда ни плюнь — наткнёшься на банду с хищным названием и дурацким кодексом наподобие «Не жрём мяса каждый девятый день, одеваемся только в синее, а ещё мы берём к себе только магов Воздуха». Обычно отребье разного сорта — но бывают и опасные, вроде Братства Мора.

— Они обычно с добычей к исходу ярмарки… к исходу. Явились вот нынче ночью, разгружались-гуляли, сегодня торговаться будут, видно. Так что если бы вы хотели перекупить — оно бы можно связаться, только вот папаше Лиорне это не понравится.

В задыхающейся от безденежья и безработицы Менции всё-таки выжили бандитские кланы, и папаша Лиорне стоял во главе самого крупного. Вместе с шестью своими сыновьями. Во время моего не совсем чистого законнического прошлого мы старались с такими ребятами не связываться — ещё объявят тебе кровную месть по старым-добрым традициям, а получить отравленный шип в шею или ножичек в бок как-то неохота.

Торговцу я отсчитал двенадцать серебряных рыбёх, уверил, что, если захочу перемолвиться словечком с Барракудами — дам весточку. Получил две клетки, увязанные в чехлы из плотной мешковины, и неторопливо отчалил из шатёрной пристани.

В макушку тут же постучалось ласковое весеннее солнышко. Дни Дарителя Огня подходили к исходу, Даритель Йенх слал свой огонь с небес даже слишком усердно, так что всё вокруг стряхнуло с себя последние признаки зимы и вовсю цвело и пахло. В звериных рядах Весенней Ярмарки, правда, в основном пахло. И голосило.

— Ка-з-ззё-ё-ё-ё-ёл!!! — на пределе слышимости завывал какой-то крестьянин в рядах, где держали сельскую скотину. При этом непонятно было — всё-таки торговал или всё-таки пытался объяснить кому-то, что тот неправ.

Две южные матроны-птичницы не сошлись по поводу места, и теперь с громчайшими воплями соревновались — чьи телеса лучше подходят для пихания. «Ага-га-га! Ага-га-га!» — заходились в истерике гуси рядом с матронами.

Где-то лупили вора, кто-то вопил: «Корова на-ду-та-я!» — и над всем надрывались собаки — словом, шёл обычный милый южный торг. По сравнению с ним ряды «зверинца» казались зловеще тихими. Обычных зверей почти что и не было — так, несколько волков, хмурая пыльная лисица да дрессированный медведь, неадекватно влюблённый в человечество.

Ряды принадлежали бестиям. И шатров здесь стояло многовато для такого занюханного городишки. Только вот в городишки с заброшенными портами и клановыми традициями не суётся Корпус Закона. А свои сыщики да урядники здесь все уже сто лет как прикормленные.

Так что можно разжиться кой-чем. На расторговке я пробежался по рядам с самого утреца, мельком наметил — за что следует взяться. Торг решил начать с таяст — их могли выхватить любители сумасшедших методов лечения. «Вставь иголки таясты в нужную точку — и всё как рукой снимет, ещё и нога оторванная прирастёт!»

— В порт, — нырнул под хилую тень козырька коляски, пристроил обе клетки на полу у ног. — К складским, я скажу, где остановиться.

Возница — насквозь бронзовый и насквозь пропотевший — цокнул языком и тронул с места. Спина его выражала горячее желание поболтать.

— Большой улов, э? На ярмарке, э?

— Ага. Славно порыбачил. Даст Морвила Глубинная — и ещё не раз закину удочки.

Только вот что делать с чёртовыми пуррами — непонятно. Четвертый город, в остальных и вовсе по нулям, а тут…

— Жарко сегодня будет? Э-э-э, уже жарко. Совсем плохо таким утром по улицам шастать. Правильный базар — не под солнцем, э-э? Солнце в небе — пошёл в тень, лёг, отдохнул, холодного вина выпил, э-э-э?

Я вздохнул, обличая мою подневольную жизнь. Самка горевестника в клетке откликнулась сочувственной трелью.

— Господин гонит, э-э-э? Тьфу, какая работа в такой день, совсем ничего не понимает, гидр бешеный! Строгий, э-э?

Десять дней назад начальство безжалостно выпнуло нежных работников в безумие весенних ярмарок, приговаривая: «Тысячи, тысячи дел… то есть, тьфу, покупок, конечно». И пояснило: весна — время ярмарок, а значит, закупок. Звери дуреют от солнышка и запахов и легко идут в ловушки. Потому вот вам распакованная кубышка (изрядно пополненная одним министром, которого не любят в Вейгорде). А вот вам цель: набрать всего побольше. И пурр.

— Пурр покупаем за любые деньги, — нанесло начальство удар во вселенскую жадность моей натуры. — Исчезающий вид, а спрос всё растёт: расхватывают мгновенно. В общем, займитесь в первую очередь.

Какой-то части меня крепко втемяшилось порадовать лютое начальство. Теперь эта доля моего организма печалилась внутри.

— Э-э-э, чего грустишь, весна! Я такое тебе скажу: домой придёшь — вина хорошего выпей… Есть хорошее вино, э-э-э? А то у моего троюродного брата в таверне такое вино — густое, кровь яприля! И сладкое как гарраанна!

Я испустил ещё более душераздирающий вздох.

— Начальство не велит.

— Э-э-э, совсем гарпия твой начальство, — не одобрил возница. — Тогда такое тебе скажу: домой придёшь — женщину свою обними… есть хорошая женщина, э-э-э?

— Э-э-э-э-э, — обставил я возницу по насыщенности звука. Поскольку предмет моих мечтаний одарил меня где-то дюжиной поцелуев и в данный момент был занят на приёмке купленных животных.

— У-у-у, — проникся возница. — Так у моего двоюродного дяди — такие красавицы, за пять сребниц… Не хочешь, э-э-э? Совсем устал. Тогда ещё скажу: домой придёшь — позови детей, пусть чай принесут, лепешки принесут. Сына посади, дочь посади, сказок им расскажи, что видел сегодня. А они пусть поют тебе. Сладости им купи — хочешь? У моего зятя такие сладости — из Даматы!

Поймал моё молчание. Пробормотал недоуменно: «И детей нет, э-э-э⁈» — для южан такое дело бывает в новинку. И тут же малость отвлёкся: нужно было сообщить какому-то бедолаге на медленной повозке, что он ишак, рождённый от ишака.

— Есть дочь, — шепотом ответил я. Только вот вряд ли она мне споёт: мы не виделись четырнадцать лет. И она где-то в Айлоре, и ей уже исполнилось семнадцать, и я за последний месяц уже мог бы узнать о ней хоть что-нибудь — какой у неё Дар, в какой школе училась, не обручена ли с кем. Хотя бы — не нужна ли ей помощь: деньгами, или по знакомству, или вир знает что.

Но я не узнал. Не спросил. Спрашивать нужно было у того, кого по пустякам не дергают, только вот не спросил я не поэтому.

Подуспокоившаяся тварь внутри слабо пискнула. Приподняла нос, ловя налетающие ароматы захудалого городка. Помои и гниющая рыба. Водоросли и соль.

Серые братья и их гнёзда.

Возле порта начиналось крысиное царство. Твари с голыми хвостами неспешно, вразвалочку переходили дорогу. Деловито копошились среди отвалов раковин. Некоторые организованными группками направлялись вдоль дорог к причалам — в честь ярмарки кораблей прибыло многовато, и у крыс намечался свой праздник.

— Э-э-э, мрази, хуже айлорцев даже, — сплюнул возница в крыс. — Совсем жить не дают! Котов жрут, собак жрут, людей тоже жрут, э-э-э! А такой город был!

До Братских войн Айлора и Вейгорда Менция процветала. Только вот после войн и Хартии Непримиримости порт стал хиреть, и теперь здесь трутся разве что рыбацкие судёнышки, да ещё контрабандисты заходят.

— Тут останови. И подожди-ка вон там, в тени. С полчасика.

— Э-э-э, смотри, опасно, да? Ты устал, в порту шваль всякая. Крысы ходят, да! Мой племянник видал — до колена, веришь?

— Я видал крупнее, — перекинул вознице на пару медниц больше, чем надо бы, и добавил с чарующей улыбкой. — Так что мы с ними уж как-нибудь договоримся.

Большую часть портовых складов порастащили за три столетия умирания города. Меньшая сгнила. А из той мелочи, что дожила до наших дней, что-то приличное подобрать на время Весенней Ярмарки было трудненько. Всё-таки удалось снять крепкий сарай у семейки, промышляющей мидиями. Запах, конечно, малость оглушал. Зато неподалёку были садки с холодной водой — для хранения товара.

«Улов» я сгрузил туда, где попрохладнее — и удостоверился, что и таясты, и птичка чувствуют себя неплохо. Отработанная процедура: купить, сколько унесёшь или увезёшь, тут же убрать подальше от торгов с их духотой и заразами, организовать поилку с укрепляющими зельями («Зверей можешь не кормить, Лайл, но вода и зелья, чтобы они могли продержаться, — обязательны»). Запирающий кристалл — на дверь, всё, следующий рейд за «уловом», потом вызвать «поплавок» и погрузить всех сразу.

По правому карману куртки распространился слабый холодок. Потом окреп и наконец обжёг бок холодом.

Вызов. И даже срочный. Не то чтобы я любил такие штуки по утрам. От них попахивает сверхурочными.

— Лайл, в порядке?

Лицо Гриз Арделл заколыхалось в слишком бурной воде. Пожалуй, было это лицо озадаченным.

— Вроде как, за пару часов я не успел ещё нарваться. Цел, здоров, судя по рядам — намечается неплохая «рыбалочка», и да, никаких чокнутых варгов-на-крови тут пока что не шастает — Менция для них мелковата. У вас-то всё в норме?

— Вроде бы, да, — секундное молчание. — У Мел и Яниста тоже всё вполне…

Зная дивную натуру Мел Драккант — как раз у Яниста всё не вполне. Бедолаженька, небось, вовсю удерживает бывшую суженую от потрошения жестоких торговцев. Попутно сочиняет сонеты в честь возлюбленной Гриз.

— Но тебя как будто это затишье не радует?

Арделл мрачно хмыкнула в воду. Ну да, ну да, чуйка варга — это вам не шуточки.

— А вызвала ты меня, потому что забыла с утра напутствовать: «О, Лайл, будь осторожен, мы все о тебе волнуемся?»

— Спасибо небу, у тебя самого мозгов хватит не лезть в пасть альфина, — проворчало начальство в воду. — Нет, я вызвала тебя из-за пурр. Понимаешь, кое-кто хочет продать нам их по дешёвке.

Я испустил такой фырк сомнения, что ручей пошёл дополнительными волнами.

— Ты прав, дело странное. В общем, сперва она связалась с нашими дежурными, потом уже со мной…

— «Она»?

— Женщина, и судя по голосу — молодая. Лицо всё время держала в тени. Заявила, что готова отдать полную корзину пурр «безвозмездно, то есть даром». Только вот она хочет отдать пурр, я цитирую: «Тому герою, который научил яприля танцевать, Лайлу Гроски, в газетах ещё о нём писали».

— Ну-у-у-у, знаешь, в кое-каких книжках так начинаются крепкие, долгие отноше…

— И эта женщина — кто бы она ни была — тоже в Менции. Готова встретиться в какой-то «Чокнутой каракатице»…

Образ вдохновлённой моими подвигами щедрой дамочки-поклонницы икнул и накренился в сознании.

— «Буйная каракатица»?

— Она сказала «чокнутая», а до того употребила с десяток других эпитетов. Это таверна? Притон?

— Корабль, — сказал я, потирая лоб. — Вернее, что-то вроде памятника, потому что торчит на суше. Местные туда не суются — дурная слава. Всякие там легенды.

Легенды я уточнять не стал, но Арделл даже через воду рассмотрела неоднозначность моей физиономии.

— В общем, она сказала, что готова ждать тебя там «хоть до полуночи», но просит поторопиться, а то вдруг её сожрут то ли призраки, то ли какие-то барракуды…

— Барракуды?

— Что-то не так?

— Слышал сегодня это словечко, — я макнул ладонь в воду и потёр щёки. — Ладно, добивай — что ещё говорила?

— Пароль — «полоумная треска».

Я вдохнул воздуха и позабыл его выдохнуть.

— Самый простой вариант, — продолжала Гриз без малейших признаков смеха. — На выбор она предложила — либо размахивать панталонами над головой, либо погромче кричать: «Я явился с сыром!»

— А-а-а я точно верно расслы…

— Вообще, она выражалась, будто, знаешь… не в себе маленько.

— Э-э-это я уже понял.

— И какие мысли по поводу?..

Сотни. В основном насчёт судьбы. Эта шутница вечно подпихивает мне под бочок нечто просто удивительной степени отбитости — начиная с моей бывшей и заканчивая пьяным яприлем, из-за которого я и попал в газету.

— Может быть и ловушка, только вот она как-то странно обставлена. Приглашение в заведомо подозрительное место, дурацкие пароли…

Бывшие дружки — из грязных законников или из бывшей Гильдии Чистых Рук — сделали бы ровнее, глаже. Невинная милая дамочка, приглашение в чистую гостиницу с репутацией, умеренная цена за пурр…

— А наша говорящая пташка…

— Сирил молчит, я спрашивала, — стало быть, наш карманный горевестник пока не прорёк мою смерть. — Да и у меня какое-то странное ощущение насчёт этого. Будто там не опасность, но что-то… что-то…

Арделл постаралась выразить что-то энергичными жестами рук. Выражалась какая-то безумная дичь.

Ну, кто б сомневался.

— Стало быть, прогуляюсь к «Каракатице». Вдруг там всё-таки да ждёт меня судьба. К тому же, пурры и за бесплатно — прямо-таки вызов, а?

Моя фальшивая бодрость Арделл не обманула.

— Я высылаю подкрепление, — сверилась с какими-то записями. — Трактир «Хмельной спрут», один из припортовых. С Фрезой свяжись и дай ей знать, где тебя подхватить, если что. Если хочешь кого-то взять с собой — могу послать…

— Боженьки! Ты же сама сказала — я не буду совать башку под хвост мантикоре. Будь спокойна — прокрадусь, осмотрю, как и что, и если что-то не так — ты уж мне поверь, прибегну к испытанным методам.

— Бежать и орать? — тут же справилась Арделл, знакомая с юморком своих подчиненных.

— И ещё ругаться, — с достоинством заверил я. — И всё, уж ты мне поверь, чертовски громко.

Варгиня фыркнула носом. В серых глазах — даже сквозь воду — мелькнули травянистые разводы. Знак варга — знак частой связи с животными.

— Если вдруг что не так — вызывай. С Фрезой свяжись.

— … можно мне ещё Мел, чтобы утроить количество чокнутых дамочек?

— Не забывай — трактир «Хмельной спрут». Подмога. И насчёт того дурацкого пароля…

Я тяжко вздохнул, глядя в лицо лютого начальства. Моего люто обеспокоенного начальства, которое так и желало подстраховать меня со всех сторон и оградить от нормы безумия и дичи, которое обычно преподносила мне работа в королевском питомнике Вейгорда.

Хотелось как-то начальство успокоить. Но в этом-то я всегда был первым среди равных.

— А вот тут я ещё не решил, — признался я проникновенно. — В конце-то концов, остаётся вариант с панталонами.

* * *

Арделл, прощаясь, явственно полагала, что я отнёсся ко всей этой истории с бесплатными пуррами как-то несерьёзно. Это можно было заключить по напутствиям если что — вызывать всех-всех-всех.

Внутренний голос тоже полагал нечто подобное. По дороге к «Буйной каракатице» он занудно интересовался — а не свернуть ли нам в трактир к этому самому нетрезвому спруту. И не связаться ли с Фрезой сразу. И вообще, соваться без подстраховки, да в такое-то местечко…

Но я только похмыкивал и лавировал в лабиринте действующих и развалившихся портовых складов. В конце-то концов, у меня был лучший на свете, никогда не подводивший консультант. Серая, голохвостая тварюшка, давно поселившаяся внутри и вынюхивающая любые признаки опасности.

За годы верный инстинкт не подвёл ни разу. Сейчас вот почёсывался лениво да скалил зубы в крысиной ухмылке. Не чуял ни острого, кислого страха, ни солоновато-сладкого кровяного душка.

От этой истории с бесплатными пуррами несло пивком и придурью. Шуточками, похожими на шутки покойного кузена Эрли. Розыгрышами законнической учебки.

Так что шагалось внезапно легко и молодо, и да — будь у меня время, я бы точно прихватил с собой какие-нибудь панталоны. Причём, выбрал бы салатовые, с узором из фениксов. Чтобы штандарт подходил к ситуации.

Впрочем, за развалиной «Буйной каракатицы» я понаблюдал из тени спаленного сарайчика. Примерно с час, на всякий случай.

«Буйная каракатица» была велика, стара и торчала за давно заброшенной частью порта вир знает сколько лет. Стояла, изрядно скособочившись, впившись брюхом в песок — и бесстыже открывала вашему взгляду изрядную дырень в боку. Мачты были сломаны, паруса выгорели и истлели — словом, «Каракатицу» можно было закидывать в энциклопедии и подписывать под ней «Корабль-призрак особой зловещести».

Дополнительной зловещести добавляло то, что корабль торчал в трёхстах шагах от воды — и позади раскидывалось не море, а Вязкая Отмель, о которой местные ворчали, что там шнырку по колено. Отмель простиралась ещё на милю. А о том, как пиратский корабль вдруг выпрыгнул на сушу, слагались легенды тёмные и мрачные.

В самой известной говорилось, что лет сто назад Хаммар Лихой, капитан «Буйной каракатицы», замутил с самой Глубинницей Морвилой — и та даровала ему неуязвимость в битвах, но только пока тот не ступит на землю. Так что Хаммар здорово перебаламутил моря — и решительно ничего с ним сделать не могли. А потом сердечко неверного капитана украла дочка какого-то знатного менцийца. И даже решила бежать с возлюбленным и перепрыгнула на корабль ночью, под громкие вопли опозоренного отца. Хаммар со своей избранницей уже почти и поженились на корабле, но тут богиня вод ужасно обиделась и подняла на море нехилую бучу. Поднятая Морвилой волна прокатила «Буйную каракатицу» через отмели и выкинуло на сушу с концами. А там набежал обиженный папаша, а с ним морячки, которых храбрый пират кошмарил в море. Так вся пиратская команда и полегла — а молодая жена Хаммара самоубилась, не желая его оставлять. Потому призраки ходят и стонут, а под нехорошее настроение — ещё и хватают добрых людей за всякое.

В историях без влюблённых богинь излагалось, что пиратский корабль вышвырнуло на берег море в шторм, какого никто и никогда не помнил. Из живых на корабле, будто бы, был только поседевший горевестник, который орал: «Из Бездони! Из Бездони!» — и незамедлительно околел, ничего больше по этому поводу не пояснив. Но с той поры, будто бы, вокруг корабля началось нехорошее: то люди пропадают, то огни мелькают, то из него выползают какие-то невиданные твари.

Ко мне невиданные твари выползать отказывались наотрез. Призраки тоже не спешили хватать за пикантное. Единственным следствием наблюдения за нехорошим местом были мрачные звуки из моего желудка, а единственным знаком — внутренний голос, сказавший: «А я ж говорил, надо было сперва в трактир».

Так что я перешёл в наступление и какое-то время прогуливался вдоль рассохшихся от времени бортов. Протяжно при этом завывая: «Я пришёл с жи-и-и-иром! Ой, то есть нет! Я пришёл с пи-и-и-ира! Пришёл от ви-и-и-ира! Сейчас-сейчас, погодите, вспомню: с зефи-и-и-иром! Инжи-и-иром! Сорти-э-э-э, кажется, там было как-то иначе!»

Тут нечистое место проявило себя: внутри корабля что-то заскреблось, зарычало и в такт мне завыло дурным голосом. Похоже, все призраки мира собрались на вечеринку и дождались главного блюда.

Главное блюдо в мальчишеском порыве всунуло башку в огромную дыру в борту. И завопило во мрак на манер базарной торговки:

— Ох ты ж, мамочки-то мои, забыл, совсем забыл! Ай-яй-яй, там же был какой-то пароль, а? Сейчас-сейчас, подтяжки подтяну и вспомню: как там… Озабоченная селёдка? Помешанный лосось? Долбанутый скат? Психическая акула?

Призраки несколько смешались, и завывания перешли в подхрюкивания с подвсхлипами. Я немножко продолжил упражняться в эпитетах и после «бесноватой корюшки» дождался хорошей, густой тишины. В тишине что-то таилось и меня высматривало. Возможно, кралось поближе — чтобы наброситься коварно, как пинок судьбы.

— Ой-ой-ой! — я добавил в голос муки. — Это какой-то неправильный пароль! Неужели же память меня подвела? И при мне же даже нет панталонов — ну, ничего, если я сейчас доберусь до подштанн…

— Руки вверх!

Звонкий девичий вопль прошил темноту корабля с такой мощью, что я голову из дырки тут же и убрал. Показалось — бедняга «Каракатица» сейчас опадёт на песок, переломанная в щепки.

— Ты у меня на прицеле! Повер-р-р-рнуться! — бодро закомандовал голос. — Присел! Руки в стороны, ноги на ширине плеч, начина-а-а-аем упражнения!

В голосе слышалась прорва веселья, потому руки я рискнул тут же и опустить.

— Это ты, что ли, Лайл Гроски? — осведомились из-за плеч.

— Нет. Меня зовут Арианта Айлорская, я здесь инкогнито.

Позади зафыркали, но не унялись.

— Почём мне знать, что ты — Лайл Гроски?

— У настоящего Лайла Гроски татуировка трёх алапардов на ягодице. Сейчас я ме-е-е-едленно её покажу…

Позади явно боролись с искушением. Но потом признали:

— Ты уже дважды попытался снять штаны. Такой мужик мог бы научить яприля танцевать! Так что ты, скорее всего, Лайл Гроски.

Голос приближался, вместе со скрипучими шагами по неверному дереву.

Я обернулся — и сначала мне показалось, что старый корабль полыхнул изнутри. Потом стало ясно, что это из дыры высунулась головка — цвета пламени и… вида пламени, что ли. Волосы курчавились, взбивались в пышную, высокую то ли гриву, то ли шапку — и будто бы освещали загорелое лицо с курносым носом и широченной улыбкой.

«Девчонка», — подумалось сперва, только вот она не выглядела как девчонка. Высунулась из дыры целиком — и оказалась длинноногой и статной, с высокой грудью, да и вообще, с отличной фигурой. И лет ей, видно, было двадцать с лишним — самый расцвет, как говорил Эрли, «самый сок» — только вот что-то странное виднелось в осанке, в походке, что ли… будто бы что-то виденное, знакомое.

На правой ладони у рыжей красотки красовалась перчатка. Можно было бы её даже принять за боевую, если бы не одна маленькая околичность.

Перчатка была розовой, как закат.

А на месте Печати красовался старательно вышитый цветочек.

Его я рассмотрел в подробностях, когда ладонь в перчатке оказалась у меня перед носом.

— Кани! — гаркнула деваха и измерила меня взглядом карих глаз от макушки до кончиков сапог. Затрясла мою руку, будто вознамерилась оставить себе на память. — Дико рада познакомиться. Много всякого про вас слышала.

— Правда, что ли? — сколько я про себя помнил, я был далёк от подписывания портретов имени себя.

— Ну да! В смысле, про ваш питомник, ну и про ковчежников там. В газетах пишут, а слухов еще больше ходит. Говорят, что вы в Вейгорде самые чокнутые, а? Просто жуть какие отбитые, и постоянно влезаете во всякое такое, что прямо ух!

Это была на удивление точная характеристика группы ковчежников под руководством Арделл, так что осталось только приосаниться и заложить руку за борт летней куртки.

— Шикарно! — определилась новая знакомая. — Я, понимаете ли, слежу за такими вещами. Потому что сама люблю влезать во всякое. Я, как бы это… можете считать, что искательница приключений. Уж-ж-жасно люблю, где погорячее.

— А ты сама…

Внутренний законник отчаянно сбоил. Выговор, вроде, вейгордский, южный… или аканторский? То тянет слова, то нет. Одежда приличная и по размеру — только вот явно мужская, и куртка, и штаны… и чёртова блузка в голубых рюшечках. Амулетов полно, но ничто не указывает ни на страну, ни на Дар — пёстрая коллекция, три приколотых к куртке «антиводника», как у моряков или путешественников, защита мыслей — такое всерьёз на себя не вешают, да ещё какая-то мелочь, вроде «незамерзайки». Воспитание? Происхождение? Черти водные — и не разобрать, может быть от пиратки до дочки герцогини, только вот что-то странное с манерами — то ли то, как стоит, то ли жесты…

— … а потом мои семь братьев сговорились и устроили заговор, и умертвили ужасной смертию мою двоюродную тётю, которая вышла за моего опекуна, и стало ясно, что мне пора бежать — и вот я дала себе клятву, что найду себе на свой тыл столько приключений, что и семь братьев не вывезут… правдоподобно?

— Не совсем. Ты могла бы сказать, что тебя воспитала стая диких шнырков. Потом тебя подобрали пираты и вывели в люди…

Искательница приключений сколько-то смаковала эту версию как дорогое вино.

— Вообще, мне папочкой завещано прожить поярче. Незадолго до того, как он отчалил с концами. Как-нибудь расскажу, если вдруг покороче сойдемся.

Меня в пот бросило при мысли о том, что можно сойтись покороче с искательницей приключений. Та тем временем развернулась и полезла назад в корабль, похохатывая на ходу.

— Сойдемся, — твердила она. — Это непременно. Ты же меня остальным представишь? Жуть как хочу со всеми вами перезнакомиться. В этой вашей ковчежной команде. И поглядеть питомник.

Кажется, проще было бы купить чёртовых пурр. Отвалить за каждую… сколько они там, по десятке золотых? Я бы сбил цену до пяти, да и дело с концом.

— А правда, что у вас там алапарды-альфины-мантикоры аж на воле гуляют, ты его гладишь — а он тебе руку долой? — не унималась искательница приключений изнутри корабля. — Шикарно! А эта варгиня, которая у вас там рулит — она правда с этими варгами-на-крови, которые людей грохают? А правду говорят, что парни у вас там все прямо вот красавчики, ну то есть без обид — по тебе не скажешь, конечно, но остальные, а? Я вроде как уже лет сто не разбивала сердец, так же можно и форму потерять. Правда, хотела меня маменька за одного пиратского капитана выдать, только я-то в окошко и на дорожку. Ха!

— Так ты из Велейсы? — теперь хоть понятна её чокнутость. Да и манера вести беседу.

— Ага, прям сейчас из неё. Кабаки там прям лютые! Я вроде как покутила немножко, но кое с кем поссорилась, так что я сейчас в поисках. Всяких там приключений. У вас в питомнике этого хватает, э-э-э?

Вообще-то мне бы очень хотелось, чтобы с этим делом у нас наметился недостаток хоть на одну луну. Но сказать правду я попросту не мог. Откуда-то внутри у меня зарождалось твёрдое понимание того, что питомники и искательницы приключений сочетаются друг с другом на редкость плохо.

Когда Кани показалась на солнышке, теперь уже с корзиной, я воплощал собой Правдивость и Печаль.

— Даже и не знаю, как тебе сказать… Иногда, конечно, бывает всякое, до кинжалов в живот доходит. — Чёрт, энтузиазма меньше не стало. — Но если посмотреть на каждый день… кормёжка, рвота, всякие звериные капризы, тупые посетители… — Да давай, разочаруйся уже хоть немного! — До кучи один сверхзанудный законник, чёртовы благотворительницы со своими чайными церемониями. — Она что там, в восторг приходит⁈ Надо идти с козырей. — И, конечно, навоз. Горы, на любой вкус, то есть, нюх, конечно.

— Люто, — одобрила Кани и сунула в меня корзину. — Таких милах там много?

Корзинка была нетяжёлой, но широкой. С двусторонней крышкой, из-под которой доносился шорох и попискивание. Я поднял крышку и малость обомлел: во влажном мху перекатывались пушистые мелкие шарики размером не больше кулака. Цвета они были бледно-серого, тут же вытаращили на меня испуганные глаза и разразились переливчатым: «Уип-ип-иррр!»

Детёныши пурр, и вир знает, сколько. Только на первый взгляд их в корзинке не меньше двух десятков, а это чертовски много и чертовски дорого, и…

— Я к зверушкам-то не очень, — продолжала болтать Кани. — Разве что кошки, кошки это да, но всякие там керберы-гарпии-гидры — это нет. Ну, может ещё единороги, единороги шикарные. На ваших можно проехаться? А то мне чего-то не приходилось. А эти Шикарные Милашки Пурры обожают засахаренные груши. И я им ещё гарраанны дала, объедение, а то кое-какие придурки совали им всякую дрянь типа тухлых яиц…

— Как ты их достала? — погладил тёплый мех пальцами, и пурры отозвались дружным воркованием.

— Да прихватила кой у кого, — безмятежно отозвалась Кани и тоже сунула руку в корзинку — погладить пурр. — В счёт долга в «Каменноликого». Куда двинем?

— А «прихватила» ты их у охотников из Велейсы, которые ещё называют себя Барракудами…

— О, ты о них слышал! — обрадовалась Кани. — Эпические придурки! В общем, дело было так: я сюда посмотреть Весеннюю Ярмарку, потому что а вдруг тут будут эти самые кровавые варги, и там ещё один какой-то с фениксом, говорят, появляется — просто круть! Слоняюсь по порту, а тут эти Барракуды, вроде, ничего ребята — на всю бошку жахнутые, так что мы нашли общий язык. Потом я их угощала выпивкой, потом они меня угощали выпивкой, потом мы начали дуться в карты, они мне продули две сотни золотниц, а я говорю: деньги на бочку! А дружок их главного говорит: пошли покажу кой-что получше золотишка — ну, я, конечно, иду с ним в эту комнату…

Я закрыл глаза и потёр переносицу. Предоставляя внутренней крысе набраться воздуха для оглушительного ора.

— … а там эти пурры — ну, милахи же? Только их кормили чем попало, хотя я как-то слышала, что мелкие пурры любят всякое сладкое. Рассказывал один парниша, у которого папаня был лекарем у Больших Аканторских Шишек. Или не он? Так о чём я? А, да, пурры просто красотки, но тут выяснилось, что показать он мне хотел совсем не пурр. Короче, он стал хватать меня за всякое. Я его тоже схватила за всякое, а потом самую малость по этому всякому треснула. Ну, и тумбочкой ещё добавила…

Я вздохнул немного вопросительно.

— А, там стояла тумбочка, а он как раз так удобно согнулся, вот я его головой в неё и приложила. Треск стоял — эх-х! В общем, я тут поняла, что деньги мне точно никто не отдаст, и вообще, эти самые Барракуды лелеют насчёт меня какие-то там замыслы. Так что я взяла эту корзинку — в уплату, конечно — а потом шмыгнула, потихохоньку. А потом думаю — да на кой мне корзинка пурр, я ими что, на базаре торговать буду? И тут меня прям-таки осенило: питомник! Так что я пошла с этим вашим питомником связываться… эй, ты там как? Ты там дышишь?

С пребольшим, надо сказать, трудом, потому что в голове у меня вовсю разворачивается вся панорама болота, в которое мы сейчас влезли.

Торговец сказал — Барракуды прибыли ночью. Стало быть, и пьянка, и разборка были либо ночью, либо где-то ближе к утру. Вечно эти банды сперва надерутся, а потом тащатся о делах разговаривать…

А пурры были предназначены папаше Лиорне, и если ему успели настучать…

— Эй, как тебя, Гроски. Моргни, если слышишь! У тебя это вообще часто такое?

— Только когда я оказываюсь в подобных ситуациях, — пробормотал я. — Сколько, говоришь, времени прошло с того момента, как ты сбежала?

— А сейчас сколько? Кажись, было около восхода. Эти парни в соседней комнате как раз устали и особо-то не видели, что я ухожу.

Она задрала голову вверх и заметила радостно:

— Но сейчас они уж точно очухались. Наверное, и порт оцепили. Здорово, правда?

Я слегка помотал головой, прикидывая. На Вязких Отмелях «поплавок» на всплывёт, в порт опасно, а отмели тянутся по обе стороны от порта, обойти не выйдет…

Ноги между тем уже решили за меня. Ноги подскочили и взяли приличный аллюр в сторону портовых складов. Затеряться за ними было легче лёгкого.

Корзинка постукивала по коленям, пурры попискивали, а в ухо радостно орала полоумная искательница приключений:

— Да брось, это будет весело, вот увидишь! Их, правда, там два десятка где-то — ну, это если они к местным не обратились. Хотя обратились, наверное, у них же были дружки в городе? Только там почти все с перепоя, а сильного Дара вообще так и почти ни у кого… Отличная разборка, да?

Я решил вообще ничего не говорить, пока внутренний грызун не закончит с воплями. Тот явно намеревался взять рекорд в дисциплине «Самый громкий ор без набора воздуха».

К тому же я всегда виртуозно чуял людей, которым вряд ли можно что-то доказать. А этой девчонке — сколько бы ей не было лет — доказать что-то было просто невозможно.

— И уж во всяком случае, сбежать-то нам теперь уж точно не дадут, — восторженно частила Кани. — Здесь вир в окрестностях только один, и к нему они, ясно, дорогу перекроют, так что мне даже интересненько, как ты выкрутишься.

Я старался не трясти попискивающую корзину и прикидывать шансы на ходу. В животе ворчало. Внутренний грызун проорался и теперь мрачно повизгивал. Он явно полагал, что шансов маловато. Оставалось изымать единственный козырь из рукава.

— Ну, вообще-то, мне обещали прислать подмогу. Где, говоришь, тут трактир «Хмельной спрут»?

Не знаю как насчет подмоги или укрытия — но завтрак там должен был найтись.

* * *

Само-то собой, я не надеялся, что подкреплением окажется сама Арделл: во-первых, она сказала, что подкрепление высылает, во-вторых — у варгини как всегда, тысяча дел. Но можно было рассчитывать хотя бы на Мел: она уж наверняка знала, что делать с корзиной мелких пурр. Или на Яниста: тот вполне мог сгодиться для прикрывания спины. В лучшем случае — это могла быть Аманда с хорошим запасом нужных эликсиров и обворожительной улыбкой (эликсиры для дела, улыбка — лично для меня).

Но судьба как всегда проявила редкостную щедрость в выборе самого паскудного из всех паскудных шансов. Поэтому в общем зале трактира на стуле возле стойки восседал Рихард Нэйш собственной персоной — задумавшийся то ли над своим блокнотом, то ли над очередной бабочкой для коллекции. Белый костюм из таллеи, серебристая брошь у воротника, светлые волосы зачесаны назад с небрежностью, которая требует часовых усилий и кучи средства для укладки волос. Безупречная (даже чуть больше, чем нужно) физиономия и безупречно изящный жест, с которым он облокотился на стойку. Словом, этакое бело-серебристое солнышко среди темного контрабандного люда, зашедшего похмелиться — ходячий контраст ко всему, начиная от слегка окосевшего от этакой красоты трактирщика, заканчивая кружкой у себя же под локтем.

Местные позамирали кто за столом, кто в углу и явственно разрывались между гневом и экстазом. Они даже не знали, за что предъявить этому красавчику в первую очередь.

— Жу-у-у-уть! — восхитилась Кани с порога. — Это ж каким дурнем надо быть, чтобы заявиться сюда в таком виде! Видать, из торговых или из какой знати, у которой совсем мозги набекрень.

Звонкий голос так и зазвенел в душном зале, прорезал гомон местных. Кое-кто хмыкнул, кто-то буркнул: «Девка правду говорит» — но в целом местные дружно ели глазами Нэйша, и наше появление не особенно-то заметили.

— Сядем-ка подальше, — предложил я, цепляя спутницу под локоток. И подавляя желание быстренько сбежать из зала, в котором через несколько минут понятно-что начнется. Пришлось напоминать себе, что вовне этого зала рыщут два десятка нехорошо настроенных контрабандистов.

— Ы-ы-ы-ы, — заупрямилась сумасшедшая деваха. — Надо ж посмотреть, что твориться будет! И может вообще предупредить этого ненормального в белом, кто он там, сынок магнатский какой, что ли? Ну, до того, как они решат его убивать.

Я стиснул зубы и проволочил корзину и Кани вглубь зала, в тень. Втиснул одну под стол, другую за стол (не перепутал), коротким взглядом оценил обстановку: местных две компании, шесть человек и три, еще в зале человек семь зевак, вряд ли встрянут. Что-то непонятное в плаще заседает в углу, но на нас не глядит. Стол крепкий, поблизости два пустых. Судя по запаху, в меню есть яичница и ветчина.

Ладненько.

— Кое в чем ты неправа, — тихо сказал я, осаживая за плечо девчонку, которая опять подскочила («Хоть знакомство сведу, в жизни не видела таких прибахнутых»). — Он не магнатский сыночек и не торговец. Но кое в чем права: с головой у него правда не все в порядке.

— Так это из ваших, что ли⁈ — вылупила глаза деваха. — То есть погоди, вот он твоя подмога? А он вроде как для того, чтобы внимание на себя отвлекать, да? Ну, как чучелко, которое посадишь — а на него со всей округи посмотреть слетаются?

Я испустил длинный вздох, в котором можно было с трудом определить: «Не совсем…»

— Ладно, посиди-ка две минутки и постереги корзину. Нужно кое с кем перемолвиться.

На подходе к стойке и к Нэйшу недоброе любопытство местных сгустилось так, что приходилось продираться через него как через паучьи сети. Взгляды ощупывали с ног до головы, и в них было немало благородной ревности: а если я решил достать этого залетного первым?

Нэйш при моем приближении не пошевелился и продолжил что-то записывать в блокнот, греясь в лучах благосклонности местных.

— Лайл. Как работа?

В тоне сквозили тщательно подобранные нотки заботы. Перемешанные с обычной холодной издевкой — смешать, не взбалтывать, коктейль «Тон Нэйша в разговоре с его бывшим заключенным на Рифах» подается каждый день по поводу и без.

— Было лучше, пока сюда не заявился ты. Кого-нибудь менее заметного Арделл прислать не могла?

— Так уж получилось, что я был ближе всех. Небольшой заказ к югу отсюда. Слишком строптивое семейство керберов, так что…

Он подтянул к себе кружку, задумчиво рассмотрел ее содержимое и вскинул брови:

— Заказать тебе завтрак?

— Вряд ли успеешь. Ладно, у меня на хвосте два десятка Барракуд… Потом объясню, долгая история. Нужно связываться с Фрезой и пробиваться в порт, в укромное местечко, откуда можно удрапать. Вир забери… забыл. В порту у меня таясты в клетке и самка горевестника, их тоже надо бы прихватить. Плюс ко всему у меня корзина пурр, и на мне повисла местная любительница приключений.

— Я видел, — отозвался Нэйш с ухмылочкой, — богатый улов.

— Так что как закончишь здесь — пораскинь мозгами, как бы нам выбраться с наименьшими потерями.

Нэйш изобразил на лице ангельское недоумение — в самый раз идет к холодному, неподвижному взгляду убийцы. Я мысленно перебрал все, что хотел добавить сверх того, обнаружил, что там нет ни важного, ни цензурного, развернулся и подался ко второму очагу безумия в трактире.

Девчонку мне пришлось ловить в прыжке — она уже намыливалась пообщаться с местными.

— Там просто мой знакомый! — возмутилась Кани шепотом, когда я ее перехватил. — И вообще, почему ты не позовешь этого своего друга сюда, мог бы и представить. Э, а ты его предупредил? А завтрак заказал? Я прям как дракон голодна, яприля бы жареного слопала!

— Потому что мне не хочется, чтобы все думали, что я с ним. Не хотелось бы огрести за просто так. А позавтракать мы все равно не успеем.

Хотя, может, хотя бы перекусить… я перехватил за подол фартука местного мальчишку-разносчика и попросил осчастливить нас чем-нибудь, что можно прожевать по-быстрому. Парень горько кивнул и вернулся на кухню. Ему тоже не хотелось терять это зрелище.

Пока я добывал пищу, Кани пыхтела, подпрыгивала на стуле и наконец разразилась длинной тирадой в том духе, что я вовсе даже не героической храбрости человек, и вообще, трус, а еще я лишен чувства товарищества, раз оставляю своего друга на растерзание местным.

— И вообще, что этот франтик делает у вас в питомнике? Животных к себе причаровывает? Письма составляет пожилым благотворительницам?

Местные наконец раскачались, определились с претензиями и двинулись к Нэйшу знакомиться. Рихард неспешно повернулся к контрабандному люду лицом. Я вздохнул и попробовал ладонью прочность стола.

— Хах, я тут слышала, что у вас должности называются по частям тела, так? Могу поспорить — он что-то вроде «очень пушистая мягкая лапка», а?

«Эй, модник! — донеслось от стойки. — Таких как ты у нас тут не любят, как бы».

В ответ сверкнула улыбка и послышалось тихое: «В таком случае, у вас проблемы».

— Вообще-то он «клык», — пробормотал я углом рта.

— То есть, в смысле он… — не поняла Кани.

— Устранитель.

Заводила контрабандистов не успел даже размахнуться как следует. В следующую секунду в воздух выметнулся росчерк белого (рука в белом рукаве, это просто не сразу было понятно) — и мужик кучкой осел на пол. Второй выпал из ровных рядов местных через секунду после первого — теперь удар был нанесен правой рукой. Из оставшихся четверых двое оторопело созерцали тушки товарищей, один открыл рот, чтобы сообщить Нэйшу, какая он сволочь, и только один молча и грамотно выбросил вперед руку с кастетом.

Устранитель обтек удар опытным движением, перехватил руку противника, легко ткнул пальцами у локтя, потом выше — у ключицы. Развернулся так, чтобы не упираться в стойку, заслонился местным от его товарищей — и тут наконец началось всерьез.

Кабацкие драки — не чета нападениям в темном переулке, когда противники действуют молча, и каждый знает — куда лупить. Тут важен ритуал. Сперва как следует раззадориться, поизощряться в ругательствах, припугнуть, если повезет, потом взять за грудки и понасмехаться, а потом можно и отлупить как следует. В этой драке в последнюю очередь ждут, что жертве будет плевать на ритуалы. И что она окажется настолько быстрой. Особенно если жертва одна, а нападающих шесть.

Так что действо началось по-настоящему, когда до всех примерно дошло, с кем они имеют дело.

— М-м-мантикоры сын! — выстрелил в воздух чей-то крик, и мой взгляд тут же растроился, расчетверился, стал скользким, шмыгающим взглядом крысы: вот на ноги подорвались другие трое забияк, зеваки назад шарахнулись, трактирщик испустил придушенный вопль: «Только без магии!» — и выставил перед собой здоровенный противень. Метательный нож свистнул в воздухе — воткнулся в плечо несчастному парняге, которым Нэйш заслонялся. Два других контрабандиста отошли от оцепенения и разом кинулись вперед, третий попытался обежать сбоку или со спины. В воздухе разорвался залп ругани, кто-то азартно завопил: «Слева!», кто-то сделал пас воздуха, взывая к Печати…

Вот теперь пора было и мне предпринимать какие-то действия. Само собой, их я и предпринял: соскользнул под стол и втащил туда же любопытствующую деваху.

— Эй, пусти! — возопила она с такой тоскою, будто я разлучаю ее с единственным родственником. — А может, мне тоже хочется поучавств…

— Лежать! — цыкнул я и как следует припечатал ладонью к полу. Над столом что-то загрохотало, рвануло воздухом, забренчала посуда. Раздался раскатистый «Бздыщ», будто кто-то улетел в шкаф. Загремели перевернутые стулья.

— Магия не берет, такую итить! — озадаченно заорал кто-то.

— Магия не берет? — переспросила рыжая, пытаясь приподняться, — да пусти ты, я только взгляну! Ого, правда не берет! А почему? Ого, где он научился так драться?

В следующие пару минут я хмуро прислушивался к топоту, развесистым ругательствам, и звукам бьющейся посуды. Картину боя до меня доносила все та же деваха, но восстанавливалась эта картина скудновато:

— Ого, вроде же совсем несильно ударил… уххх, как увернулся! А вон тот кинжал достал из-за пояса… а что, теперь рука у него отнялась? Черти водные, а вот и холодовые чары… ага, ему хоть бы хны… У-у-у-у, этому, наверное, больно, весь скрючился. Черти водные, я была неправа, я не хотела бы участвовать в такой заварушке. Потому что не смогла бы все это видеть! О да-а, красотища какая.

Моя роль сводилась к тому, чтобы не дать Кани из-под стола уползти окончательно. И чтобы случайно не показаться оттуда самому. Нэйшу, конечно, на магические удары плевать, но не хотелось бы угодить под какой-нибудь рикошет.

— Последний, — ликующе выговорила Кани, и тут в трактире наконец стало потише. В этой скорбной почти-что-тишине одиноко прозвучал звук падающего тела.

Какого, спрашивается, черта водного в этом трактире такой грязный пол. Вылезая из-под стола, я здорово перепачкался. Правда, остальной трактир теперь был в гораздо худшем состоянии: посуда перебита, стулья опрокинуты и местами переломаны, потолок подпален (или он таким и был?). Из зевак осталось двое — и они жались к стенкам, да еще непонятное создание в плаще так и восседало в своем закутке.

В остальном же зал, как выражался Тарк Менестрель, был подобен ниве, ровно засеянной недвижными и безмолвными телами павших. Тела, правда, лежали не особенно ровно — кое-кто расположился на столе, а кое-кто — на своем товарище. И не безмолвно: два-три тела поскуливали, подвывали и шепотом поругивались. С недвижностью тоже было худо: кто-то крючился от боли, кто-то слабо пошевеливался, кто вообще притворялся, что без сознания.

Надо всем этим беспределом стоял Рихард Нэйш, тщательно отряхивая пыль с белого костюма. Мое появление из-под стола он встретил с умеренным удивлением.

— Я еще хочу дожить до восьмидесяти, — отозвался я с достоинством. — И устраивать побоище на ровном месте — не по мне, знаешь ли.

— Знаю, — самым нежным образом отозвалась подмога. — По тебе — бежать.

Отбрить это я не успел, потому что наш разговор пополнился почитательницей приключений, маленьких пурр, а теперь, похоже, еще и Нэйша.

— Это было чертовски здорово! — восторженно заявила рыжая деваха, подлетая к нам вместе с пищащей корзиной. — Я честно хотела принять участие, но вот он не пустил. Можете звать меня Кани.

На миг Нэйш замешкался, изучая новую единицу поподробнее — а потом принялся излучать любезность вовсю: даже руку девахи поймал и почти коснулся губами.

— Рихард Нэйш, рад знакомству. Лайл… я не подозревал, что улов богат настолько.

— Уйдем уже, — взмолился я и развернулся к дверям. Так и не позавтракавший и теперь еще и с головной болью.

Позади раздавался восторженный щебет:

— А почему на вас магия не действует? Какой-то амулет? Что, даже так⁈ Слушайте, а все «ковчежники» такие как вы? Ну, а где записывают в эту вашу группу, а? Вот честное слово, я бы с вами насовсем осталась. Вы такие чокнутые, что мне прямо как родные!

Эти восторги явно сулили что-то нехорошее.

* * *

— … твою-то трижды разэтакую по перепонкам мантикоры мать!

— Лайл, — с издевательской скорбью прозвучало слева. — При детях…

— Вот это завернул! — завопила справа внезапная «деть». — А ты так постоянно или вот в таких ситуациях?

Может, кто-то отследил нас ещё до таверны, а может, кто-то донёс местным после разборки Нэйша в «Хмельном спруте» — но зажали нас довольно быстро. И очень, очень профессионально: дюжина человек спереди, дюжина сзади. Местные жители были опытными, потому всосались в дома мгновенно. Серые братцы тоже шмыгнули в щели, учуяв запах разборки.

— Беру на себя передних, — предложила Кани шёпотом, который был слышен квартала на три. — С задними-то управитесь или их тоже на меня?

Ребятушки дружно заржали и пообещали нам разные не слишком хорошие анатомические аттракционы. Мелкие сошки. Те, что в серебристых куртках, будто из рыбьей чешуи — Барракуды. Идиотские шляпы с клыками, шрамы на физиономиях, куча амулетов. И заострённые зубы — надо думать, знак принадлежности к банде. Барракуды галдят вразнобой и грозятся, но проблема-то не в них, проблема в тихих, южных ребятушках в тёмном. Они от папаши Лиорне. И раз уж нас держат на месте — явится либо он сам, либо кто-то из его сынков, посмотреть на расправу.

Первыми пожаловали остальные Барракуды: серебристых курток стало больше. Потом вперёд вышли двое.

— О, вот это у них главный, наверное, — Кани беззастенчиво ткнула в здоровенного детинушку, с ног до головы в серебристом и чешуйчатом и в шляпе, утыканной клыками. — Кусачий Бант или что-то типа того, я про него только слышала, а лично не знакомы. Вот это шляпища! О, и у них у всех с именами что-то странное: заместитель сказал, что его зовут Зверюга Мерр, хотя ну вы посмотрите — какая из него зверюга⁈

Заместитель был в данный момент скорее зверюшкой — скрюченной, хромающей и с перевязанной головушкой. Последствия встречи с тумбочкой, видимо. Кани тут же это подтвердила, послав ему воздушный поцелуй.

— С-с-с-с-с! — тут же взбеленился Зверюга Мерр. — С-с-с-слышь, Рант, она это, с-с-с-с… Эта, которая, с-с-с-с! В-в-в-воровка, во! С-с-с-с-сбежала, д-д-да! С-с-с-с-с пуррами!

— А вчера не заикался, — удивилась Кани. — То есть, он, конечно, орал, когда я позвонила в его колокольчики, но…

Барракуды и ребятишки Лиорне грохнули хохотком. Кусачий главарь покамест молчал. Физиономии у него из-под шляпы не было видно, но смотрел он куда-то… слева от меня.

— Нэйш? — голос под шляпой был высоковатым и сиплым, как с перепоя. — Это же ты? Тот в белом, из Неясытей. Талисманчик Косты, а?

— Зубастый Рант, — прошелестели слева. — В самом деле, мы же встречались, кажется. Тильвия, так? Пробы новичков и то небольшое пари… не припомню, чем же там кончилось.

В рядах Барракуд наметились болезненные конвульсии. Такие бывают, когда вспоминаешь, как тебе очень хорошо кто-то навтыкал. Рант тоже не стал развивать эту тему:

— Коста говорила, ты их кинул. Чтобы нырнуть под юбку какой-то варгине. Даже не попрощался, сказала.

— Арделл носит юбки⁈ — шепотом возмутилась Кани.

— Поверх штанов. И кнута, — спас я честь начальства.

— Всегда недолюбливал долгие прощания, — отозвался Нэйш между тем. — Как поживает Коста? А остальные? У них всё в порядке, надеюсь?

— Коста мечтает, чтобы кто выпустил тебе кишки…

— Звучит… обыденно.

— В её стиле, да, — под шляпой обозначился острозубейший оскал. — У них, знаешь ли, разладилось, как ты ушёл. Куча Неясытей сдохла на заданиях. Новичков почти что и нет. Так что она обрадуется вестям.

— Полагаешь?

Я не смотрел на Нэйша, но чуял — взгляд у него переменился. Обратился в тусклый светло-голубой ледок, заставляющий тебя чувствовать себя добычей. В рядах Барракуд наметились повторные конвульсии. Теперь уже в предчувствии того, что им сейчас кто-то навтыкает.

— Бывшая Неясыть в Менцию припорхала, — сипел из-под шляпы главарь Барракуд. — Крылышки тут она себе поломала… С неудачниками какими-то стакнулась и в дуплишко своё не вернулась…

Наступившую паузу разорвал возмущённый вопль Кани.

— Нет, ну вы что! — она потрясала кулаками и обращалась к остальным Барракудам. — Хотите сказать — он вот так постоянно? И никто не сказал ему, что у него нет чувства ритма⁈ Главарь-графоман — горе в банде!

Из тёмно-серебристой чешуйчатой толпы долетело слабое: «Да мы говорили…» Ребятишки Лиорне надрывали животики. Кусачий Рант оскалил было все заострённые зубки, но продолжил в прозе:

— С кем это ты связался, а, Нэйш? Это всё ковчежники? Девка тоже, стало быть? — следующую фразу ему пришлось сказать погромче, чтобы перекрыть ликующее: «Я уже почти!» — А это что за пухляшик? И с такими-то силами ты решил лезть против нас? Втроём? Коста говорила, что ты малость трёхнутый, даже для Неясытей, но тут ты на что рассчитывал?

— Ну, — размеренно произнёс Нэйш, — я бы сказал, у нас отличные шансы.

В воздух с его ладони тихонько взмыло серебристое лезвие палладарта — покрасовалось серебристой же цепочкой, вокруг ладони обмотанной. Кани радостно выдохнула («Понеслось веселье!») и захрустела пальцами. Только вот что-то Барракуды и ребятушки Лиорне не торопились ёжиться или становиться в боевые стойки.

А ещё в улочке стало как-то слишком тенисто. И сверху донёсся короткий и резкий свист. Нэйш и я задрали подбородки одновременно.

Над нашими головами на высоте четвёртого этажа неспешно плыл всевозможный хлам. Шкафы и старые столы, грязные доски, немаленький якорь…

Я и забыл, что крыши для жителей мелких южных городков — любимое место досуга. Отчего там вечно полно разного рода вещичек. А игра в «раздави жука» с годами всё не утрачивает популярности.

— Воздушные маги на крышах, — шепнул углом рта. — И силёнок хоть отбавляй… прорыв не выход.

— А если в дом? — тоже углом рта осведомилась Кани и чуть заметно кивнула влево-вправо на двери домов.

— Жители их наверняка заперли.

В доказательство у нас над головой кто-то очень громко задраил ставни.

Свист донёсся повторно, и хлам отдрейфовал к законным пристаням на крышах.

— Маги уважаемого Лиорне, — ухмылялся Рант. — Теперь поняли, да? Я помню, что у тебя Дар Щита, Нэйш. Только он не поможет, когда тебя заваливает. Коста будет рада. Она считает, ты ей задолжал. А я передам ей твою брошечку на память. Как думаешь, мне чего в ответ перепадёт?

Нэйш задумчиво потрогал брошь-бабочку на отвороте сюртука и пожал плечами.

— Никогда не мог назвать Косту щедрой.

— Толстячка, конечно, мы просто пришибём, — мурлыкал Рант. — А с девкой будет поинтереснее, с ней мы…

— Я требую об этом поэму на восемьсот стихов! И чтобы твои ребята блевали в такт!

— С-с-с-с-с!! — решил добавить заикания в эту милую беседу заместитель главаря. — С-с-с-сама просить о с-с-с-смерти будешь, т-т-т-тварь, к-к-к-кровью умоешься, да мы с-с-с-с тобой вс-с-с-се…

— Так-так-так, — успокаивающе раздалось откуда-то из-за спин, — что это мы так спешим, куда спешим? Мы сейчас всё обговорим по справедливости…

Ребята в тёмном сперва вытянулись почтительно и распихали банду в серебристом, освободив проход. В проход сперва торжественно вступили внучки и сынки Лиорне: темноволосые, кучерявые, белозубые. В чёрных, ладно пригнанных костюмах, несмотря на жару. Костюмы были вышиты золотом — у внучков поменьше, у сыновей побольше. Статус сынка или внука сходу определялся по тому, сколько золотых перстней и цепочек он на себя нацепил.

На папаше Лиорне золотишка не было вовсе. Был он в заношенном чёрном костюме и голубоватой рубахе да со стёртой тросточкой. Старичков такого рода полно среди рыбаков: мелкий, сухой и морщинистый, из-под старой кепки торчит бледный венчик волос, глазки помаргивают добродушно, острый носик пошмыгивает.

Только вот Барракуды враз умолкли, а раззолоченные сыночки и внуки очень уж предано кушают старичка взглядом. А какая-то мелочь набежала, тут же поставила столик, креслице, организовала бутылочку с вином, глиняный стаканчик и тарелочку с закусками. Другая мелочь тут же распахнула над креслицем зонтик и выставила ладонь с Печатью Холода — освежить воздух.

— Ох, — уселся папаша Лиорне в креслице. — Жара, а хлопот столько… И получается совсем уж нехорошо. — Говорок у него был мягкий, прямо-таки сливочный. — Так, так… неуважительно. Пурры ведь кому обещаны были? Мне обещаны. Ох, подагра, подагра разыгралась! А тут мне приходят и говорят: воровка взяла. Такое беспокойство, такое неуважение! Время потратили, силы потратили… Да, деточка? Ты, деточка, чья? Какой семьи? Или из приезжих? Может, тебя надоумил кто? Ты говори, не бойся, так, так… меня тут все знают, я всегда по справедливости.

Тут он расплылся в улыбке, показав, что кое-какая деталь у него всё-таки была золотой — зубы.

— Хочу себе такие же, — завистливо простенала Кани, и тут главарь Барракуд почтительно подскочил, принагнулся и принялся докладывать шёпотом папаше Лиорне чуть ли не на ушко.

Одновременно внутри меня подскочил грызун. Зарылся в вороха памяти в поиски традиций семейки Лиорне. Придерживаются своих кодексов справедливости, примерно похоже на понятия «южного кодекса», действуют осторожно, с верхами не ссорятся, строгая иерархия, папаша азартен, любит зрелища и пари…

— Ковчежники, — протянул Лиорне, и в меня ввинтились совсем не стариковские глазки. — Так, так, интересно. Что ж это вы, ковчежники — и красть у уважаемых людей? Нехорошо, совсем плохо, можно сказать? Ну, кто тут у вас главный? Кто говорить будет?

— Твоя специальность, Лайл, — выдохнули над ухом.

Спасибо, что напомнил. Я пнул в голень Кани, которая нацелилась было выступить и похоронить нас совсем.

— Лайл Гроски, доброго денёчка, большая честь быть представленным уважаемым людям в Менции, — шкурка шмыгнула, облегла — простецкая, чуть потёртая, честного труженика-ковчежника. — Тут, знаете ли, произошло ужасное недоразумение. Понимаете, мы с напарником из королевского питомника Вейгорда. Точно, ковчежники. А сюда с утреца на ярмарку закупиться. Переходить дорогу хорошим людям — и в мыслях не было.

Острые чёрные глазки щурились, обшаривали, норовили пролезть внутрь.

— Питомник королевский… Так, так, слышал про вас, говорили. Интересные дела делаются там у вас… интересные люди за вами. С такими людьми не хочется ссориться.

Интересно бы знать, откуда папаша Лиорне мог узнать о нынешнем покровителе питомника… Или он не о нём?

— Только вот воровку засылать — это как-то совсем уж нехорошо. Нехорошо же, ну? — Лиорне развёл сухими ладошками. — Пришли бы в гости, поговорили бы, порешали бы за бутылочкой сладенького…

Он скорбно сделал глоточек из стакана и закачал головой — мол, ну совсем молодёжь о понятиях забыла.

— Да я не… — мой пинок помешал Кани закопать нас второй раз.

— Тут, видите ли, такое дело вышло. Мы с вот этой девочкой только сегодня познакомились. Она предложила нам купить пурр. Так что сговора тут нет, могу на Печати поклясться, всё как полагается. Что пурры предназначались такому человеку — тут мы ни слухом ни духом. Девочка сказала, пурры ей достались в уплату долга. Да, Кани? Карточный долг, так ты говорила?

Искательница приключений было гневно запыхтела, когда вообразила, что я хочу свалить всё на неё. Но тут отмерла.

— Ага. Они мне за ночь сто золотниц продули. А я говорю — гоните деньги. А вон тот, который скрюченный и заикается, мне такой: «Да я тебе кой-что получше покажу!» Ну, он меня завёл в комнату с пуррами, я думаю: значит, это они мне пуррами заплатить решили! Взяла и ушла, а то ещё передумают. Этот вон и так хотел от меня разного интересного.

Щебет наивной дурочки ей давался без всякого труда.

— Это… зуб даю. Или хотите, на Печати поклянусь. Или зелье правды выпью, есть у вас зелья правды? Но предупреждаю — я под ним выдаю тако-о-о-е…

Под шляпой Кусачего Ранта пропала острозубая улыбочка. У заместителя Барракуд начала забавно подёргиваться голова. Взгляд глазок папаши Лиорне теперь был обращён на них.

— Карточный должок? — тон был очень, запредельно отеческим. — А что ж это вы не сказали, что хотели расплатиться моими пуррами?

— Д-д-да мы вообще этой с-с-с-с-суке платить не х-хо-хотели, да мы её…

Рант с опозданием дёрнулся — заткнуть заместителю пасть, только вот было поздно.

— Не хотели платить карточный долг? — в воздухе от тона папаши Лиорне повис запах озона, как перед грозой. — А что же это вы, ребятушки? В моём городе озорничаете, не по кодексам, не по справедливости?

— Да это он шутит, — попытался было Рант. — Уж конечно заплатили бы ей, только не пуррами…

— Так, так, заплатили бы… девочка готова клясться Печатью, твой человек готов?

Печальная пауза и подёргивания уже всего Зверюги Мерра показали, что этот раунд за нами.

— Тут ведь вот какая штука, — осмелился опять влезть я. — Мы традиции знаем. Девочка сказала: ей не собирались платить, показали пурр. А если платить не собираются, по южному кодексу честных людей можешь взять в уплату что хочешь…

— Ха! Можешь, можешь, так, так. Знаешь правила, ковчежник. Не то что молодёжь, а? — кивнул на своих сынков и внуков. — Слышали, молодёжь? Ковчежник знает южные кодексы. Что ещё скажешь?

— Ну так вот мы и заключили торговый договор. Девочка нам пурр, а мы ей деньги… — можно было бы сказать — «услугу», но так сложнее будет. — А у вас-то тоже торговый договор был — то бишь, пурры прямо вам и предназначались? Ну, тут тогда уж поделать ничего нельзя — кто раньше заключил, того и зверюшки. По справедливости, да?

Пурр, конечно, жаль, но тут бы ноги живыми унести. Если там и впрямь был договор, а не…

— Нет, — тихо отозвался папаша Лиорне. — Договора не было. Была предварительная договорённость. Задатка я не платил.

Впереди и позади одновременно раздалось клацанье челюстей. Ребята, знакомые с южными «понятиями», сообразили, что по справедливости-то — и пурры остаются за нами.

— А ты ловкий, ковчежник… — старичок таскал орешки из тарелки. Давил узловатыми пальцами, выбирал ядрышки. — Ловкий… не стряпчий, нет? Я бы тебя нанял. Дал бы хорошие деньги — дела делать…

Я польщённо поклонился — говори потом, что мои маленькие таланты не ценят…

— Если только в питомнике косо глянут — тут же к вам, в тот же день. А насчёт пурр-то…

— Так, так, насчёт пурр. Подагра моя… ох. Что предложишь, ковчежник?

— Да вот, прямо неудобно говорить… пурры-то детёныши. Вы их видали? –запустил руку в корзинку и выудил одного пушистого милягу. Пурра пискнул с ужасом, и я поторопился сунуть его к собратьям. — А с детёнышей до года никакого прока: они лечить-то не могут. Правда, оттягивают боль на часик-два, но потом сами подыхают, а хлопот с ними — хрупкие, кормежка нужна, грелка постоянная, влажность…

Про грелку и кормежку я не врал, в остальном же нёс вдохновенную чушь, пользуясь тем, что вряд ли в окружении Лиорне куча экспертов по редким видам бестий.

— А боль и болезнь потом ещё и возвращаются с утроенной силой… Короче, мне кажется, это самую малость не тот товар, на который вы договаривались.

Барракуды попытались что-то говорить, но папаша Лиорне качнул головой — и его люди угрожающе подвинулись вперёд. Охотники сдулись и замолчали.

— И получается-то что? Мы, конечно, можем отдать вам пурр — уважаемым людям не жалко — но проку с этого не будет: товар не тот. Или можем за них заплатить…

— Заплатите мне не вы, — веско уронил папаша Лиорне. — Заплатят они.

Кр-рак! — раскололся орешек с особо толстой скорлупой. Скорлупки застучали о тарелку, как костяшки счётов. Ну да, ну да — папаше Лиорне очень выгодно иметь целую банду Барракуд в долгах. Можно представить только, какой счёт он им выкатит — как минимум новые пурры и бесплатно, в короткий срок. Потом будут потихоньку нарастать проценты, и подаивать охотничков можно будет не день и не два.

На это-то я и надеялся. А теперь нужно задобрить местного «теневого главу города» и потом уже нестись прочь со всех лапок, то есть тьфу ты, ног.

— Но мы так и так понимаем, что кое-что вам задолжали. Время вот вы из-за этого недоразумения потеряли. Людей своих отправляли на поиски — словом, сплошные хлопоты. Так что это мы с радостью компенсируем.

Папаша Лиорне заинтригованно хмыкнул, и я добавил торопливо:

— Сами понимаете, народ мы небогатый, в питомник-то из казны сплошь медницы капают, — надеюсь, он сейчас не смотрит на Нэйша в его костюмчике из таллеи. — Но если позволите — мы заплатим не золотишком. А тем, что умеем. Скажем, хотели бы вы увидеть красивый бой? Премиленькую такую разборочку, на которые можно хорошо сделать ставки? Тут у нас точно есть, что предложить — скажем, наш боец против пяти Барракуд… ведь им-то тоже нужно будет платить за ваше потерянное время? Или против шести? Семи? И ставочку — ну я не знаю, если наш побеждает — мы ничего не должны и уходим с пуррами, если проигрывает — можете забрать его и загнать по сходной цене на Весенней Ярмарке Тавентатума…

— Лайл… — предупредительно выцедили над ухом.

— Ой, да не прибедняйся, — обронил я, улыбаясь папаше Лиорне. — Я тут тебе даю проявить себя.

Лиорне смеялся. Мягким, совсем не стариковским смехом, показывая все свои драгоценные зубы разом. Тянулся за стаканом вина, показывал парнишке рядом — налей — и пытался поднести ко рту — и не мог отхлебнуть из-за смеха.

Наконец совладал с собой и вытер голубеньким затёртым платочком заслезившиеся глаза.

— Шустрый ковчежник, шустрый… так, так… Хорошая ставка, да. Себя показать хотите, а? Слыхал, в «Хмельном спруте» одному моему человеку попало от вашего парня. Ну что, Рант? Давай, принимай ставку, что ли? Выставляй своих людей: а то нехорошо, и правда. Время у меня забрали, так теперь потешьте старичка, ха!

Зубастый Рант явственно хотел нас всех сожрать. Возможно, даже закусить своей шляпой. Но маги Лиорне очень расхолаживали его пыл, так что он выдал только:

— Я знаю порядки. Если такое решение… ладно. Хорошо. Мы привезём ещё пурр. Найдём взрослых. Барракуды за своё слово в ответе. Но такую ставку на бой я не приму. Мои парни не будут драться с ним, — он кивнул на Нэйша, который выдал крайне глумливую мину «Какая жалость». — Даже семь на одного. Они видели его в деле. У него Дар Щита…

— Ну, а если вообще без Дара? И без амулетов? Чистая рукопашка, а?

Заикающийся заместитель хмыкнул.

— С-с-с-с! С-с-с-с ножами с-с-с-с наш-шей с-с-с-стороны!

Дюжие близнецы позади него перемигнулись — явно мастера по киданию ножичков, а если ещё из Велейсы Пиратской… Я покосился на Нэйша и сунулся в торг.

— А не много ли просите? Хотя… если оставить нашему парню дарт…

— Ха! С дартом всякий может!

— Атархэ ему оставь, как же ж!

— Ну, так и вы свои оставьте. Есть у кого-нибудь атархэ? Что, нет? Можем снять запрет насчёт амулетов…

— Простаков нашёл!

Мы ещё малость пободались по поводу «с ножами» и «без ножей», «по очереди» или «все сразу». Папаша Лиорне скучнел. По южным кодексам условия боя должны быть приняты теми, кто сражается, так что заставить никого из нас он не мог. Зато мог сказать, что мы ему обрыдли, и сейчас он посмотрит несколько другое представление: «Раздави жука».

— Предлагаю другое пари!

Мы малость забыли про Кани. А она как раз увлечённо махала ладошкой в розовой митенке с цветочком.

— Пять на одного. Магия против магии, без амулетов и ножей. Но драться буду я. Вы ж хотели одного нашего бойца, а?

И торопливо отпрыгнула из-под моей попытки её лягнуть. Затарахтела радостно:

— А с остальным можно как прежде оставить: если я их уделаю — мы уходим с пуррами, а если они меня — ну, тогда я вся ваша, только предупреждаю: в порыве страсти я кусаюсь, особенно за уши!

— Да какого…

Я дёрнулся было вперёд — сказать, отвести, возразить, но тут на плечо упала рука Нэйша, весящая пудов десять. И голос слева выдал:

— Приемлемо, — в ту же секунду, как взорвались радостными воплями Барракуды: их такое тоже очень устраивало. И папаша Лиорне заусмехался, закивал головой:

— Так, так, деточка, за свои дела сама ответ держишь. Хорошие условия, интересные… — и меня будто обожгло осознанием: Барракуды приняли, Лиорне… и у нас два голоса из трёх, и значит, сколько бы я ни возражал — теперь уже поздно, сделана ставка, сейчас будет…

Я, правда, пытался ещё трепыхаться — пока мы сдвигались к ближайшему глухому перекрёстку, так, чтобы папаша Лиорне мог безопасно и в подробностях наблюдать за поединком со входа на соседнюю улочку. Пока размечали место поединка по двадцать шагов от перекрестка в две стороны, пока ребятишки Лиорне споро устанавливали артефакты на рассеивание магии и сами становились в подхват — если что, отражать рикошеты. Нам пришлось затереться за плёнку магии у противоположного от папаши Лиорне выхода на улицу. И я ещё пытался было то ли отговорить Кани, то ли сказать Нэйшу, что он последние мозги растерял, то ли попросить Лиорне об отсрочке…

Серый грызун внутри утверждал, что за такую просьбу дедушка и прикончить может. Они как раз вместе с сыновьями и внучками делали ставки — кто кого, отпрыски столпились возле столика Лиорне и полыхали азартом. Нэйш же просто пробормотал: «Не мешай, Лайл», — и его пальцы прогулялись с моего плеча к щеке, резануло болью в челюсти — и я обнаружил, что не могу открыть рот.

Кани подмигнула, подтащила к нам корзину с пуррами и унеслась к столику Лиорне, расспрашивать о правилах: «А бить по свистку? А ниже пояса можно? А приветствия, а демонстрация Дара… у-у-у-у, здорово, даже без этого!»

Барракуды свой Дар тоже не собирались демонстрировать впустую. Двое скрывали Печати боевыми перчатками. Мелкий и прыгучий нетерпеливо встряхивал ладони, но направо-налево не показывал. Длиннющий и рябой заворачивал рукава, избегая показывать Печать.

Последним был сам Кусачий Рант — стянул шляпу, открывая исполосованную шрамами рыбью физиономию с половинкой носа. На нос явно когда-то покусилась какая-то тварь, которая отказалась потом отдать откушенное хозяину. Кусачий Рант скалился по-акульи.

— Маг Воздуха, — шепнул Нэйш. — Те, что в перчатках — Огонь. А эти двое — с Даром Холода. Среди Барракуд многие носят Дар Воды или Ветра, но в драках они обычно пользуются тремя стихиями.

— Убу-бу-бу-бу!!! — выразил я всё, что думаю о напарничке. Неотрывно глядя за тонкую плёнку магии, где напротив пяти Барракуд стояла чокнутая любительница приключений.

— Ах да, — спохватился Нэйш. Пальцы коснулись висков, соскользнули ниже — и после мгновенной боли я смог открыть рот.

— Ты шшшо, шовшем⁈ — челюсть ощущалась чужой и замороженной.

— Если бы я заклинил твой рот в открытом состоянии — было бы куда менее удобно.

— Ты… какого чёрта… что это за…

— Да, Лайл, — шепнул Нэйш, глядя в сторону Кани. — Мне тоже интересно, откуда она знает «огненную стойку».

Тогда-то до меня и дошло, где я видел такую манеру ходить и стоять.

У боевых магов.

А уже через секунду сверху долетел свист — сигнал к поединку, — и рыжая смешная девчонка перетекла в безупречную «стойку Огня», отработанным движением выкинув ладонь в пассе.

Пламя шугануло из розового цветочка на её ладони — оранжево-алое, в цвет шевелюры. Ратт успел выставить щит воздуха, одному из «снеговиков» не хватило мощности — он упал, заорал и покатился, один из огненных ударил пламенем в ответ, но Кани вывесила отвлекающий всполох, мимоходом выставила щит и рассеяла ответные удары огни и холода — и ушла в огненный вихрь, в кружение: поворот-уворот-щит, только мелькает рыже-алое, и не поймёшь — волосы? пламя? И вырываются из приближающегося жгучего вихря сгустки огня: точный кручёный нырнул под щит длинного мага Холода, и тому пришлось тушить одежду, два рассекающих кинжальных на мощные воздушные удары Ратта, один прямой под ноги огненному магу…

Лицо у неё было спокойное, по сравнению с гримасами до этого. Пустоватое лицо, словно началось самое скучное.

Зубастый Ратт оскалился окончательно, изломал пальцы в пассе «висельник», сбил на миг огонь вихря и попытался захлестнуть, задушить девчонку, но она увернулась, подпрыгнула, рассекая пламенем воздушный поток — и огненное лассо захлестнуло главаря Барракуд поверх плеч. Огненный маг дёрнулся, сбивая пламя с шефа, пропустил миг атаки — и получил раскалённым бичом огня наотмашь от Кани, которая уже сблизила дистанцию до десяти шагов.

— Сдаюсь! — заорал маг Огня, а Рант так и не успел провести очередной пасс до конца — Кани встретила удар потоком воздуха огненным щитом и бахнула в ответ обычный огненный поток, только мощный. Сил воздушного щита не хватило, и через секунду Зубастый Рант тоже орал и дрыгался на мостовой, сбивая огонь своей же магией.

— Эй, ну мы как, закончили? — вопила тем временем Кани, сдирая с руки обгоревшую розовую митенку. — Эй, ну как, а? А то я в ударе и могла бы… ты чего⁈

Главарь Барракуд попытался вмазать из положения лёжа, но она отбила удар играючи и мимоходом подожгла на Ранте штаны.

— Чтобы тебе было, чем заняться… Ну так что, мы закончили, а⁈

Барракуды и ребятишки Лиорне во время разборки от души орали и подбадривали тех, на кого поставили. Теперь же молчали. Челюсти у них заклинило в полуоткрытом виде, будто они чем-то достали моего напарничка.

Моя челюсть была разумно прикрыта, зато пасть внутреннего грызуна — распахнута во всю ширь.

Увидеть обученного боевого мага — пожалуйста, сколько хотите. Добро пожаловать на отделение «боёвки» к законникам, или в элиту войск любой армии. Поищите на турнирах, среди умелых наёмников, в охране аристократов…

Но чтобы с такой огненной мощью в таком возрасте…

Старикашка Лиорне вон уже сухонькие ладошечки себе отхлопал. Вытирает слёзки умиления и загребает горстями денежки от малость обескураженных отпрысков.

— Утешила, утешила старика, так, так, деточка… знал, на кого ставить! Огненный маг, так, так… Редко видел, чтобы с такой-то силой. Ты, деточка, какой семьи? Ну, это потом, это я о другом… Хочешь быть Лиорне, деточка? Внука в женихи дам — хорошего парня, Макки, иди сюда! Хороший парень, и обижать тебя не будет, да и не получится, так? Денег вам дам на подъём, дом хороший сделаем…

Внучок Макки потряхивал чёрными кудрями, сверкал белозубостью и слал по воздуху поцелуи. Строил бровями намёки и всячески показывал, что он тут сражён в самое сердце и готов брачеваться прямо сейчас.

— Какой вы добренький, — с придыханием сказала Кани и прижала ручки к груди. — И внук у вас красавчик — так и съела бы прямо, и кстати — зубы у вас шикарные! И я, уж, конечно, о вашем предложении не забуду, и оно очень заманчивое, и если чего в питомнике не сложится — я прямо сразу к вам. Только вот, понимаете, я обещала поехать к ним в питомник, и со всеми там перезнакомиться, и влипнуть в кучу всяких-разных историй, потому что они же постоянно в них влипают. В одну мы так даже уже влипли, и можно сказать, что уже совсем породнились, так что я от них теперь ну никак не отстану, понимаете, да⁈

За левым плечом прозвучал тихий смешок. Я покосился на своего напарничка и удостоверился, что он — редкость-то какая — прямо-таки весь сияет.

— Отменный улов, Лайл, — протянул Рихард Нэйш вполголоса, глядя на несущуюся к нам искательницу приключений. — Действительно отменный.

Глава 2

ДЕБОРА-ПАТРИС-АСКАНИЯ ТРИВИРИ

Моя матушка носит Печать Воды, батюшка был магом Холода. Так что у меня, вроде как, и шансов не оставалось: я стала магом Огня, потому что это же жуть как весело — разлохматить все эти традиции и заумные теории о наследовании. И показать, что наука со мной не работает.

Хотя когда со мной вообще что работало, спрашивается?

Например, нормальные люди свое Посвящение обычно не помнят начисто, потому как пребывали тогда в возрасте раннем и безмятежном. А мне вот всё в деталях помнится: мы прошли через «водное окно», потом плыли в воздушном корабле по небу, и маман всё нервничала, что это дорого, и одёргивала на мне платье, и наставляла, чтобы я вела себя как следует, и цедила сквозь зубы о моем расквашенном носе (я его разбила вечером, когда решила поиграть в магическую войнушку). И бормотала, что, конечно, хорошо бы — вода… но вообще-то, неважно, потому что женщина может и без Дара как следует в жизни устроиться.

И вообще, она говорила-говорила-говорила, а я не особо слушала, потому что под нами плыл Акантор, и я всё пыталась перещупать глазами каждую крышу и каждый причудливый флюгер, и раздумывала, как бы сподручнее поплевать с высоты, и пялилась на бороду здоровенного дядьки, который кораблём управлял, и жуть как хотела выяснить — а вдруг он немного пират?

Потом была скучища: белые мраморные ступени Первого Маяка, который, как известно, есть Святилище Камня и одновременно Башня Кормчей. И родители с притихшими дитятками, надутые и сосредоточенные, хоть убейся об них, и старые какие-то дедушки в длинных одеждах и с голосами, от которых хочется зевать.

Интересное началось, только когда мы вошли в Тот Самый Зал — мне он тогда показался огроменным и красивенным, а посреди него лежал Камень — валун, гладкий и тяжелый, чуть серебрящийся. И женщина у противоположной стены, за Камнем, тоже, серебрилась: совсем чуть-чуть, но это было просто ух ты, как.

— Здрасьте, Кормчая! — сходу заголосила я. — А я Дебби!

Она не ответила, но, вроде, улыбнулась там немного — серебристой такой улыбкой. Дядьки, которые стояли перед ней — все сплошь тоже в серебре — эти так и делали хмурые лица. А один вообще подошел, взял за руку и подвел к Камню.

Это мне мамаша уже говорила. «Не опозорь меня, — повторила раз сто, — когда Смотрящий возьмёт за руку — не реви, не задавай вопросов, не крутись, не убегай…»

Пока я прикидывала, как мне всё это соблюдать и не треснуть, передо мной уже и Камень оказался. С отметиной на нём — детской ладошкой, куда я тут же свою ручонку и пристроила.

Некоторые говорят — голоса внутри себя какие-то разбирают. Камень будто бы им вопросы задаёт. А кто и вообще видений каких-то там удостаивается, только я-то совсем ничего такого не помню. Помню только, сказала Камню: «Привет. А можно мне Дар Огня? Я люблю огонь, очень-очень, а мам мне костры палить запрещает и камин растапливать не даёт».

Ну, а дальше я начала рассказывать — как я люблю огонь (а меня правда за уши от него не оттащишь, сейчас уж тем более), и, вроде, сильно увлеклась, потому что не заметила, как потеплела ладошка. Потом посмотрела на неё — и там уже проступали изгибы пламени, моя Печать. Тут я заорала «ура!» неприлично громко и опозорила свою родительницу в очередной раз.

Потом еще раз опозорила. Когда меня уже вывели из Зала, и маман немного отохалась и отдержалась за сердце, и отвсхлипывала в духе «Это всё твой отец… ну, куда Дар Огня…». В общем, мы уже назад шли, и она втолковывала мне, что Дар мне такой ну совершенно ни к чему, и женщина же и без Дара может отлично устроиться, только надо маму слушать. Ну, а я, понятно, не сводила глаз с Печати, и крутила ладонью и так, и этак, и прислушивалась — как там магия, течет в крови, да? А она какая, она как волшебный огонь, наверное? Э, а может, чуфыкнем?

Чуфыкнуло очень даже хорошо, и следующее, что я помню, — какой-то жрец, который мечется и орёт, размахивая горящей мантией, как огненным хвостом. И моя маман тушит его из фонтана.

В общем, у меня было довольно-таки запоминающееся Посвящение.

Ну, а дальше матерь моя отдала меня обучаться в Храм Дарителя Огня, потому что после двух дней непрерывного тушения пожаров отдать меня куда-то еще было бы трудновато.

Вот первых учителей особо не помню. Запомнилось только — толстый такой, добродушный и бородатый дядька просит меня умильным голоском показать, умею ли я вызывать огонёк. И свой восторг помню: ща как чуфыкну! Запах палёной мантии этого жреца тоже помню довольно хорошо. И что он бегал и орал. Но не особенно обиженно, а остальных звал: «Без пассов, без команд, два дня после Посвящения — какой потенциал!!!»

Вроде бы, это он матушку потом и уговорил — чтобы меня в учебке обучали. Может, даже выбил по знакомству это самое место. Маман, помню, плакала. И разрывалась между гордостью — «Сказали, что возьмут бесплатно, утритесь, соседи и соседские дети!» И между планами насчет меня: «Ох, ну зачем ей такая-то учеба, в самом-то деле!»

Победила гордость, так что меня торжественно и с размахом затараканили в Айлорский пансион-школу-с-овладением-боевой-магией имени как-его-там самого Айла. Да и вообще название у этого заведения было до того паскудно-длинное, что выговорить я его могла только на спор и с перепоя. Раза три у меня получилось.

Правила в учебке тоже были не для нежных фиалок, но я фиалка суровая, привыкшая откусывать пальцы всяким там мажорам. Потому что в учебке была пропасть мажоров. Сынков военных шишек из Айлора, и из Акантора тоже, и вообще кто только не скидывал туда своих детей, потому что репутация у нашей учебки была лютая.

— Тут из тебя человека сделают, — внушающе как-то сказал один мужик, весь в мундире с шитьём. Пока отцеплял от своих штанов рыдающего отпрыска.

Тут в мужика с дуба прилетело живой крысой, и он немного приуныл, а отпрыск воспрянул. А мне на дубе так и вообще стало очень даже хорошо.

Таких как я в учебке тоже было не то чтобы мало. Учителя звали нас «одарёнными» — то ли в насмешку, то ли потому, что Камень с чего-то отвалил нам магии за двоих-троих. Шестнадцать человек на курсе — из них три девчонки — против восемнадцати мажоров (две девчонки). Понятное дело, это всё заканчивалось лютейшими магическими потасовками. Да и немагическими тоже.

«Быстрее научатся», — говорили учителя. Они все были магами боевыми, заслуженными и плевать хотели — кто там из Акантора, а кто из канавы Крайтоса. А за потасовки только набавляли физподготовки и боёвки — а то чего это мы дерёмся, силы, что ли, ещё остались?

На седьмом году обучения в меня, было дело, втюрился залётный школяр из Академии Таррахоры. Приехал повидать настоящей боёвки, повидал меня, дико впечатлился и начал бросать мне букеты в окно казармы, ну то есть комнаты, но дважды букетами в морду выхватили дежурные, так что…

Школяр был кошмарным романтиком и взахлёб читал стихи, к которым я вечно подбирала неприличные рифмы. А ещё меня дико веселило, как он разливался про своё обучение. «Ах, знаешь, какие воспоминания я сохраню о своей учёбе? О-о-о, эти бескрайние академические сады, и нежный шёпот в их тиши, и шорох книжных страниц, и дуэли за честь прекрасных дам…» Тут я всегда икала и пучила глаза, чтобы не расхохотаться. У меня учёба представлялась примерно так: на кровати лежит похмельная Тарра; Марисса свесилась за окно и там с кем-то целуется, а в дверь лезет рожа с фингалом: «Рыжая, того… в кладовку полезешь колбасы красть?»

Может, потому у нас со школяром дальше поцелуев дело и не продвинулось, да и вообще ни с кем особо не продвинулось, потому как мажоры — боялись, а свои ребята считали, что вместе со мной можно воровать лошадей (проверено в действии, чего уж там!). Так что по углам юношески жамкаться приходилось со всякими там соседями — до тех пор, пока их матушки не прознавали про жуткую мою истинную натуру. Маман по этому поводу иногда разводила сопли: «Это всё её оте-е-е-ец», а её второй кадр (Мейрик Тривири, он продержался больше других, мне даже его фамилию вписали) говорил, что ужасно хочет посмотреть — за какого-такого полоумного маман меня собирается пристроить. «Потому что тут никакого приданого не хватит», — повторял он каждый раз, как я заявлялась на побывку.

Но маман — она была полна уверенности, что вот закончу я учебку с отличием, получу шикарную должность аж при дворе самого Даггерна-как-его-там, да и как стану себе Настоящей Леди — тут же захомутаю кого-нибудь не меньше, чем Шеннета Хромца. Того, правда, уберегли Девятеро, а может король Даггерн-шутник-предатель-вероломный. В общем, Шеннет женился на Касильде Виверрент, но маманя не теряла оптимизма, потому что оставались всякие там вкусные кусочки типа Третьего Мечника Всея Кайетты Хорота Эвклингского, красавчика Йелта Нокторна, ну и так далее.

Не знаю, кто этих-то уберёг. Может, баллы в моём аттестате. В учебке у меня самую малость не было времени на разную там скукотищу типа истории Братских Войн или философии магии, или изящных искусств. Так что я взяла высшие баллы только по практической боёвке, а остальные мне кой-как натянули преподаватели. И то только потому, что я не поленилась — каждому сообщила, что вот, идти мне некуда, потому я с удовольствием останусь при учебке годика ещё на два-три.

А о моей дисциплине в характеристике было написано так много и с таким художественным вкусом (директор явно отыгрался за все годы, бедолажка), что путь мне оставался разве что в Братство Мора — туда-то, говорят, любых берут, даже самых отшибленных.

Искать блудного папочку я отправилась не то чтобы совсем случайно. Всегда до чёртиков интересно было узнать — что ж он там такое из себя представляет, этот законник-уголовник-пропащая душа. Воспоминаний о нем у меня было маловато, так что я здорово проклевала мозг маман и бабушке своим: «А какой он был?». И после услышанного: «Неудачник, всё вокруг рушил, вечно лез в дурные компании» — уверилась, что такое знакомство пропускать нельзя.

Сперва я планировала выпуститься из учебки, пару лет повалять дурака (в учебке в полную силу разогнаться не давали). Поискать приключений, поплавать с пиратами, или вступить в банду с каким-нибудь здоровским названием (Кровожадные Яприли, Упоротые Шнырки — что-нибудь такое). Накопить деньжат. А потом поинтересоваться — не видел ли кто Лайла Гроски, бывшего законника, мага Холода.

Но выйти в поиск пришлось сразу после учебки. Из-за совершенной моей несовместимости с мамочкиной личной жизнью. Вернее, с её новым кадром (попытка № 4).

Пока мамочка подумывала подыскать мне женишка — Четвёртый решил, что надо бы опробовать — как я там, в семейных функциях. И потянулся лапать и слюнявить — шик-блеск-красота, я тут же засосала его так, что глаза на лоб полезли. И начала орать о своей к нему пламенной страсти. Мол, сгораю-не-могу, любвя всей жизни, как я счастлива, сделай мне трёх мальчиков, я хочу иметь много детей и прямо сейчас, не бойся, любимый, о да-а-а, я от тебя ни на шаг не отстану.

Где-то после этого момента Четвёртый куда-то испарился, но я ещё только начала. Вечером заявилась к нему в минимуме одежды и в слезах — мол, ты что, не всерьёз? Я ж сказала, я твоя навеки! И в целом, я довольно весело мужичка погоняла по дому — влезала в ванную, выпрыгивала из шкафа, раз даже по плющу к окну взобралась. В общем, девятницы не прошло — Четвёртый возопил к мамаше, что я его домогаюсь, мамаша прикинула свои возможности при попытке № 5 — и быстренько попыталась меня куда-нибудь да спихнуть. Выдала тонны стенаний в духе: «Я для тебя всё — а ты мне нож в спину…» «Позор, позор, и кто тебя такую замуж возьмёт!» и завершила смачным: «Ты вся в своего отца!»

— А кстати, о папе, — выдала я и потёрла ручки в предвкушении.

Грандиозный был разговор. Стёкла звякали, Четвёртый хоронился где-то на чердаке. Маман изливала эмоции, я записывала.

Портрет Погубителя Маминой Молодости вырисовывался тот ещё: неотёсанный мужлан, немытый-небритый, алкаш и вор, законник, преступник и беглец с Рифов. Фантастическая личность, словом. Невозможно устоять и глазком не глянуть.

Так что я помахала маме ручкой, чмокнула в лобик и наврала с три короба. Что-то там насчёт поездки в Акантор и моих ошеломительных перспектив: боевые маги, хорошие деньги, молодые законники толпами. Маман в ответ обязала меня писать, а к законникам не подходить и близко. В общем, мне вроде как отвесили пендаля во взрослую жизнь: счастья до небес.

Конечно же меня тут же понесло в Акантор! Там же повсюду эти самые воздушные шары, с которых так весело плевать на крыши. И кто-то да должен был знать что-то о Лайле Гроски, маге холода.

Только вот все папашкины знакомые так и торчали расфасованные по Рифам. А город оказался чертовски большим. Удалось только найти стряпчего — того, который вёл дело насчёт папашкиного оправдания. Он мне малость рассказал и про суд в восемьдесят четвёртом, и про «парадокс Гарна». Оказалось, что папанька мало того что умотал с Рифов — так из-за него аж законодательство переписали! Блеск!

Про побег с Рифов стряпчий сказал, что папанька, будто бы, собирал годами перья чаек и склеивал их застывшей баландой. А потом сделал крылья да и воспарил над «костеломкой».

И тут-то я поняла, что прямо обязана найти человека с такой фантазией. Пасть на колени и умолять поделиться частичкой жизненного опыта.

Только вот папка десять лет как не выходил со своим другом стряпчим на связь, а если бы я объявила его в розыск через законников — вряд ли бы он сказал мне спасибо.

«Наверняка сменил имя, — сказал этот папенькин дружок. — Может, держит таверну где-нибудь в Тильвии — он всегда об этом поговаривал».

Как будто тот, кто свалил с Рифов неведомыми путями, а потом переписал законы, да ещё наврал про «полетаю на крыльях из чаек и баланды», мог булочки печь или пиво разливать. У него просто обязана быть интересная жизнь. Составлять букеты из орущих фениксов в небе — что-то вроде этого.

В общем, я шаталась по разным интересным местам осенние и зимние месяцы. Взяла пару заказов, видела один налёт чокнутых даарду, но подраться не пришлось, а жаль. Заработала малость деньжат и подбитый глаз на нескольких пари и одном подпольном бою. Ещё я следила — где случается всякое неожиданное. Мне казалось — рано или поздно он там будет и я его как-нибудь да узнаю. Наверное, по родственной чокнутости.

Жалко, я опоздала в Энкер на замес с алапардами. Говорят, их там было штук восемьдесят, да ещё с дюжину варгов, одно самозванное Дитя Энкера — который Мастер, да ещё потом настоящее, с фениксом. Пропустить такое из-за очереди на порталы! В общем, на очереди завязалась драка, и я её немножко разняла, а потом мы объяснялись с урядником, а потом вир возле Энкера закрылся, и я в город принеслась уже днём, когда даже мэра арестовали. И из-за приезда Дерка Горбуна у всех подряд проверяли документы, у меня аж три раза проверили. Спасибо хоть, фальшивка качественная, и вписана туда Тильвия, а не Айлор.

Так вот, я завязла в Энкере, и тут-то на меня повалилась Великая Удача. Я вообще везучая, вечно выигрываю во всякое, но тут было прямо что-то особенное. В общем, я решила глянуть, что в газетах пишут насчёт этого Второго Явления — а торговка мне сунула всю вейгордскую прессу, и я ещё не успела лопнуть со смеху от статей про козни айлорцев и Хромое Зло Всея Кайетты, как меня пришибло с размаху именем «Гроски» в заметке про танцующего яприля.

Я была сразу уверена, что это тот самый Гроски — кому ещё учить пьяных яприлей танцевать. Но взялась выслеживать блудного отца по всем правилам: смоталась к информаторам в Вейгорд-тэне, спросила про этих ковчежников и про питомник. Думала даже сама сходить и последить, но мне понарассказывали столько забористого, что я немножко раздумала. Следопыт и варг — не то, на что можно наплевать, как на аканторскую крышу.

А где-то с Перекрёстков я находилась в Громадных Жизненных Раздумьях. Подвернулась пара халтурок, и одна была как раз насчёт «родной крови»: папа хотел прибить свою незаконнорожденную дочурку, а та со мной познакомилась, и я немножко побыла её охранницей, и наёмники того папаши хапнули очень большую дозу огонёчка. Но тут до меня дошло, что блудный мой родитель, очень возможно, не испытывает дичайшего желания обнять потерянное дитятко и поделиться байками юности.

А я-то уже почти заказала коробку с бантиком, чтобы подарить себя папане на Перекрёстки.

Тут-то меня осенила мысль, что некисло бы устроиться в самом питомнике. Можно познакомиться с папкой, подергать за хвост какого-нибудь алапарда и посмотреть на эти самые вызовы, которые– ого-го!

Оставалось решить — как заявиться в питомник, чтобы меня не выперли через пять минут. Про эту Арделл все высказывались в том духе, что она вообще всех в свой питомник пускает, так что можно было просто приползти на коленях и притвориться тупой глухонемой сироткой, которой очень хочется кушать (хотя чтобы притвориться глухонемой — мне придётся сунуть язык в гнездо даматских песчаных оводов). Но какой, спрашивается, в этом деле шик? Вот если заявиться с какой-нибудь зверушкой и до кучи показать, какая я полезная — тогда-то меня возьмут в ковчежники с гарантией.

Оставалось найти подходящую зверушку. Потому что если и являться в питомник, то с чем-то вроде альфина, ну или верхом на мантикоре. Но тут подъехали Весенние Ярмарки, и мне сказали, что Арделл такого не пропустит.

Я немножко с закрытыми глазами потыкала пальцем в карту и наметила себе три или четыре городка, а потом на всё плюнула, и меня понесло в Менцию. Просто один торговец говорил, что у них там есть корабль с призраками и вино тоже ничего.

Вино было ничего, призраков я не нашла, познакомилась с ребятами из местных и на четвёртый день уже хотела было отчалить, потому что на ярмарке была скучища — даже свихнутых варгов не завезли. Но тут подъехало знакомство с Барракудами, потом у меня оказалась корзина пурр, а потом мой разум породил Очень Чокнутый План (других он не порождает принципиально). Опять же, не знаю, что лучше годится для знакомства с папаней, чем корабль-где-возможно-есть-призраки, таинственная незнакомка и секретный пароль. И ещё немножко банда очень злых Барракуд где-то на горизонте. Совместный досуг родителей и детей очень важен — вроде, так говорила старая дева, которая в учебке пыталась привить нам зачатки манер.

Папка оказался круче, чем я воображала. Правда, у него не было бороды, зато была щетина — жутко мужественно. Ещё он оказался пониже, чем помнилось из детства. И самую малость пошире (ладно, не малость). Зато под его взглядом всё время хотелось обхлопать себе карманы. Видала такой прищур у одного знакомого фокусника: моргнёшь — а твои часы уже вытаскивают из задницы мимопролетающей вороны. Сразу видно — у Рифов не было шансов.

Короче, я была в диком восторге ещё даже до того, как мы встретили красавчика в белом, который отрекомендовался Рихардом Нэйшем. И началось веселье сначала в таверне, потом на улице, потом с Барракудами, потом с Лиорне, и папаша выкручивался вовсю, и я тоже не смогла не влезть и себя не показать, а после этого ребятушки Лиорне нас проводили в порт, где мы забрали две клетки и загрузились в водную карету с гиппокампами. Нэйш был прямо-таки милахой и вовсю любезничал, папанька закатывал глаза с видом «Убейте меня кто-нибудь, нет, не ты, в белом, а то я тебя знаю…».

И ясно было, что он меня не узнал. Ни на ноготочек. И это вообще-то понятно, потому что в последнюю нашу встречу я была мелкой, костлявой Дебби Гроски, без Печати и чем-то невнятно-русым на голове. А теперь я вымахала, у меня Печать Огня, а волосы я крашу с четвёртого года учебки. И ещё я вполне себе Аскания Тривири, даже по документам, потому что Деборой звали ту самую старую деву в учебке — кошки-брошки-поджатые губы и вышивка. А Патрис — это имя моей бабули. В общем, в учебке меня звали Кани, а фамилия у меня от второго маминого кадра.

Вопрос — как папане преподнести. Так, чтобы он не выпрыгнул из окна или что-то вроде этого. Это же человек, который сбежал с Рифов, если он свалит второй раз — я его лет десять искать буду. И он явно не похож на того, кто схватит меня в объятия и будет завывать на всю Кайетту: «Кровиночка ты моя родненькая, да наконец-то!»

И преподносить ли ему что-то такое вообще, потому что это прозвучит просто люто: «Эй, не хочешь ли обзавестись ребёночком? Не-а, не угадал, прям вот готовеньким, восемнадцатилетним — давно не видались!» Почему-то кажется, что всё это придётся завершить чем-нибудь вроде «Э-э-э, а ты где?»

И да, пока что мы нормально общаемся, а если я скажу — то кто знает. Вдруг он коварно и под дых напишет моей маман, чтобы она сделала из меня человека (хотя очевиден же крах такой идеи). И рассказывали мне жуткие истории насчёт того, как в блудных папань вселяется Дух Отцеринства, и они внезапно обретают Великую Ответственность за своих уже вроде как взрослых отпрысков, а через это начинается бесконечное: «Не пей восьмую кружку пива! Не дерись с пьяными пиратами! Это что у тебя там, мужик под одеялом⁈»

…в общем, расскажу когда-нибудь. Через пару месяцев, ну или через годик, или через лет семнадцать, чтобы сразу познакомить его с восемью внуками…

Потому что длинные розыгрыши — самые крутые.

* * *

По дороге в питомник никак не могу заткнуться. И чувствую себя немножко деревенской дурочкой на празднике, ну или как когда я проходила Посвящение. Потому что волшебно же: вода бурлит за окнами, флектусы светятся жутко таинственно, а на коленях у меня корзина с пуррами-милахами, а ещё у нас в компании таясты, самка горевестника и Нэйш. Удержать язык невозможно.

— … так о чём я, вообще? А, про учебку. Это у папани был один друг, который ему вроде как должен был по гроб жизни. И он взял да и озаботился мне подарить дорогу в жизнь, потому что мамаша, кажись, о чём другом заботилась — ну, всякие там перспективные и нет, с деньгами и не очень. Так вот этот друг был довольно богатый и со связями, и хотел меня пристроить в пансион девиц, где учат вышивке и говорить в нос, но вовремя пожалел пансион и пристроил в учебку. В прихрамовой нашей рады были, а то они не знали, куда от меня деваться… Меня, правда, выперли за полгода до выпуска, но кой-чего нахваталась — видали, да? Но вы тоже прямо от души круто дерётесь. Вроде как, лёгенькие тычки такие — а хлоп, и мужик лежит. Это какой-то особый стиль?

— Что-то вроде этого. Видите ли… у каждого есть уязвимые точки.

Из всех бестий в «поплавке» Нэйш самая интересная. Во-первых, он напарник папаньки (нет, Лайла Гроски — надо называть так даже в мыслях, а то можно ляпнуть не то и вслух). Во-вторых, он как будто вылез из какого-нибудь хорошего романа, который писала дамочка, только эта самая дамочка сначала пережила много странного, потом съела хорошую порцию грибочков, а потом её очень долго били головой о статую Стрелка.

— Здорово. А научиться такому можно? А это долго? А есть, ну я не знаю, всякие там точки, чтобы надавил — и вот ты уже петухом орёшь, ну или там обрастаешь волосами, или бегаешь до вечера на руках?

— Есть другие. Те, после которых превращаешься в «пустой элемент». В ничто. Или даже в крысу. Маленький, визжащий грызун, извивающийся на полу…

Папанька, в смысле, Лайл Гроски, смотрит со своего места хмуро.

Нэйш улыбается. Впечатление он производит мощное, даже когда весь синий (из-за флектусов). Я навидалась всякоразных красавчиков в учебке, на состязаниях и просто пока шаталась по Кайетте. Томных, и сладких, и хищных, и хрупких, и этого ещё странного типа, которые вообще непонятно какого пола. Но Нэйш — это что-то особенное. Вроде красоты древнего клинка из Мастерграда — каждая чёрточка на месте, только вот оно же холодное и смертоносное, и тебя потому к нему и тянет — хоть потрогать.

— А с бестиями вы тоже так? В эти самые уязвимые точки? Ха, в учебке, конечно, нас натаскивали насчёт этого, если в магических поединках. Ну там, бреши в щите противника, интуитивная оценка — куда лупить и всякое такое вот. Но насчёт бестий я чего-то не думала. И что, вы прямо-таки с палладартом за ними гоняетесь? У-у-у-у, тут я хотела бы посмотреть.

— Если вы решите задержаться — возможность представится непременно.

Какой милый-премилый на всю голову устранитель, я прям горю. Если учесть ещё то, как он в драке двигается… В общем теперь Третий Мечник Кайетты Хорот Эвклинг с мечом и на турнире не самое внушающее зрелище в моей жизни.

— А такие вызовы у вас бывают часто? Дико хочется посмотреть на вас против бешеного альфина. Ну, или против алапардов, как в Энкере. Могу свой Дар поставить — зрелище на века.

— Вызовы на устранение? Неравномерно, но… в среднем раз в девятницу. В последнее время чаще. Верно, Лайл? Керберы и игольчатники бесятся по весне. Яприли попадают в капканы и выходят из себя. Вот разве что альфина у меня в коллекции пока что нет.

— Или тебя у него в коллекции, — в голосе у Лайла Гроски — лёгкая мечтательность.

— Ты сомневаешься в моих способностях?

— Да нет, кто я такой. На месте бедолаги-альфина я бы, знаешь… отошёл бы подальше, пока нервы целы.

Третья причина интересоваться Нэйшем — то, как они общаются с Лайлом Гроски. Тут явно что-то непростое, запутанное и неоднодневное, так что меня прямо подкидывает от любопытства.

— Серьёзно — альфин? Но это же кошечка до черта здоровая? И вы думаете её дартом положить? Или вы вдвоём на устранение ходите? В смысле, один держит, другой лупит?

— Бью обычно я. У Лайла другие функции. Но если говорить об охоте на альфинов — то поддержка напарника, конечно…

— Боженьки. С удовольствием соберу в сундучок всё, что от тебя после такой охоты останется.

Лайл Гроски чем-то люто озабочен, очень может быть даже мной. Поглядывает с сомнением. То ли ему жалко питомника, то ли я не сумела правдоподобно натрепать — кто я такая. Может, стоило отработать по схеме «сирота и дочь портовой шлюхи»?

Начинаю нервничать и отпускаю на волю язык совсем.

— Чёрт, я бы подписалась на такое дельце. А на какое ещё можно подписаться, кроме как кормить ваших зверушек посетителями? В смысле, у меня Дар Огня, и я не знаю — как я у вас, могу чем-нибудь пригодиться? А то выгребать навоз из вольеров — как-то не моё. Э, а насколько у вас питомник чокнутый по шкале от одного до десяти, где один — это Эрдей, а десять — Велейса Пиратская?

— В хорошие дни — пять, — выдыхает Лайл Гроски. Тут «поплавок» начинает замедляться, а потом шумно всплывать из глубины. Папанька поднимается на ноги и заканчивает внушительно: — В плохие — двенадцать.

Звучит чертовски подходяще, и я ему это говорю.

Потом мы поднимаемся на скрипучий причальчик и идём по тропинке между деревьями и кустами от реки к вольерам. Из вольеров ржут и рычат — издалека слышно — а потом долетает вопль:

— Калатамаррэ! — и что-то про сыновей криволапой собаки, рождённых с задом вместо головы. Потом начинают полнозвучно орать на языке нойя. Папочка прислушивается и малость спадает с лица.

— Так, знакомство с Амандой пока отменяется. Похоже, вольерные только что грохнули ящик притирки для чешуи. И она, ну…

— … сделаю так, что ваши отростки пустят корни в землю, сухорукие идиоты с мозгами слизней!

— … немножко не в духе.

— Всегда мечтала быть отравленной в первый день на новом месте! — пытаюсь я в оптимизм, но судя по физиономии Лайла Гроски — получается больше в реализм. Он косится в сторону вольерной драмы очень красноречиво.

— Арделл и остальные на ярмарках, будут с добычей ближе к вечеру, так что…

— Всё в порядке, Лайл, — влезает разлюбезный Нэйш. — Я могу показать Кани питомник. Просто небольшая прогулка. Познакомиться с новым местом.

Неведомая нойя в отдалении заворачивает что-то сложносинтаксическое, с поминанием родителей вольерных, Рифов, ишаков и рук, годных разве что на то, чтобы засовывать их в высокостратегические места. Что-то угрожающе бахает, и испуганно взвывают несколько мужских голосов.

— Звучит так, будто вольерным не помешает небольшая помощь, а? — продолжает Нэйш невозмутимо. — И боюсь, именно в этом случае помочь можешь только ты. Не беспокойся, Лайл. Со мной она в безопасности.

Кажись, папанька опасается оставлять меня в компании своего напарничка ещё больше, чем бросать мне на растерзание питомник. Но человеколюбие в нём перевешивает, так что он кидает: «В закрытую часть не заходите» — и несётся на звуки разборки.

Рихард Нэйш берёт меня под руку таким галантным жестом, что я готова прослезиться. И уплывает со мной на буксире в образцовую экскурсию для посетительницы: смотрите, а вот это вот единороги, прелестные создания, правда? А вот у нас в клетке грифон — крылья оперённые, это потому что летающий, редкость сейчас… Тут яприли, там алапарды…

Закрутить с ним, что ли. С Нэйшем. Ясное дело, ненадолго — у него поперёк рожи значится: «Сердцеед, каждая ночь с новой». Но так, из интереса. Просто вообразить– какое у папаньки станет лицо…

И да, зверюшки тут ничего себе, особенно единорог-драккайна Вулкан, с которым мы приветственно друг другу фыркаем пламенем. Только мне интересно не это.

— А почему с этой нойя может помочь только Лайл? У них там что, самую малость…

— Самую малость, — он отпускает мою руку и поворачивается лицом. — Ты можешь спросить у него… потом, когда скажешь. Или до того.

Это самое «скажешь» ёкает у меня внутри как-то нехорошо. Но только ведь знать он не может, потому я выдаю Мину Великого Недоумения. «Клык» переваривает её с лёгкой насмешкой. Возле губ у него обозначаются два резких круга — набросок для улыбочки.

— Всегда было интересно — как это: встречаться с родителями после долгой разлуки. Тринадцать лет, не так ли. Или больше?

Смотрю вправо-влево, но подслушать могут разве что керберы и игольчатники в клетках.

— Как ты вычислил?

— Малость знания анатомии, долгая практика наблюдений за мелочами, –вытягивает пальцы, будто держит карандаш. Проводит линию в воздухе напротив моего лица. — Общий разрез глаз. Форма ушей. Скулы, подбородок…

Пальцы прикасаются к подбородку — совсем чуть-чуть. Улыбочка стала шире и теперь дразнит.

— Эй, я-то думала, я вся в мамочку!

Мы стоим близковато, и мне приходится задирать голову, хотя рост у меня не такой уж мелкий.

— Ну, и что теперь? Ты ему расскажешь? Просто я-то пока не собиралась. Понаблюдать за папашей в естественных условиях — здорово, правда?

Нэйш жестом показывает, что идею наблюдений за Лайлом Гроски он очень даже одобряет.

— Но ты меня ему сдашь. Как это… мужская солидарность? Напарническая солидарность? Ковчежническая солидар…

Устранитель, опять жестом, даёт понять, что не испытывает к моему блудному отцу ни капли какой-нибудь солидарности.

— О, ну тогда спасибо за такое твоё великодушие.

— Я скорее прагматичен.

И наклоняет голову, и взгляд становится морозяще-цепким. Этот тип точно набивает чучела по ночам где-то в подвальчике. А потом ведёт с ними длинные беседы о несовершенстве мира.

— А-а-а-а, я должна заплатить. Деньгами или натурой? Малость погодя или займёмся непотребным прям здесь и сейчас?

— Нет. Во всяком случае, — короткая хищная улыбочка, — пока что нет.

Ух ты, я-то уже обнадёжиться успела.

— Надо кого-нибудь грохнуть? Не, ты б сам справился. Кого-нибудь довести? Тоже справился бы. Слушай, если только ты не потребуешь у меня переодеваться во всё розовенькое… а хотя вир с ним, требуй, хочу на себя такую посмотреть.

— Просто хочу, чтобы ты помнила, — самую чуточку нагибается вперёд, и его губы оказываются над моим ухом. — Я могу сказать ему в любой момент.

— Мне нужно называть тебя «моим большим белым господином»?

— Мы обдумаем этот вариант на досуге.

Он от души развлекается на мой счёт — будто наблюдает за чем-то новым и экзотическим в клеточке. Только мне ж тоже интересно. И вообще, если он прикажет мне пробежать нагишом по питомнику или что-то вроде этого — оно только в плюс.

— Как у вас тут скрепляют договоры — ритуально потрошат единорогов? Или клянутся на Печати, или…

Он поднимает мою руку к губам и смотрит так насмешливо-жарко, что я подумываю всё же скинуть рубаху и «предаться омерзительным порокам», как говорит бабуля. Но Нэйш с размаху обламывает меня первыми же словами:

— Познакомлю тебя с Йоллой.

Йоллой оказывается девчонка лет десяти — «пустой элемент», зато знает питомник и всех в питомнике. Мы отлично проводим время: наполняем поилки и чешем гривы единорогам, кидаем еду шныркам и яприлятам. И я веду себя почти что паинькой, болтаю о Менции, пуррах и папашке Лиорне, но больше слушаю. И проникаюсь лютым расположением ко всем окружающим.

Послушать Йоллу — тут все прям-таки новые Кормчие в перспективе. Гриз вся замечательная-расспасательная; Мел хорошая и любит животных; Янист добрый, любит книги и Гриз (ого!); Аманда заведует печеньем с чаем и лечит всех-превсех (на этом месте я мычу, потому что уже поняла, чем ещё может заведовать милая нойя), Лайл Гроски тоже милый, и шутки у него смешные, и истории интересные, а есть ещё…

— Нэйш, — шепотом подсказываю я. Йолла застывает с озадаченным видом и бормочет, что да-а-а-а, у этого бабочки красивые.

Так что я совсем чувствую себя дома и уже расслабляюсь, когда начинается тарарам. В воздухе разносится тревожный зов колокольчика, и Йолла подскакивает с воплем: «Общий сбор!» — и несётся чёрт знает куда, и я, конечно, несусь туда тоже.

— Арделл вызвала, — кидает Лайл Гроски, который трусцой выдвигается нам навстречу от здания бывшей гостиницы — «Ковчежца», как называла его Йолла. — У них большая партия зверей после ловушек, все в плохом состоянии, Йолла, вольерных, пусть готовят солому, опилки, воду, Мел и Янист тоже прибудут, надо готовиться к приёмке. Кани, а ты…

Показываю, что буду стоять в стороночке, Гроски смотрит с опаской, но кивает и уходит, потом прибегает Йолла, уже с вольерными, и все начинают открывать запасные вольеры, разворачивать воздушные носилки и носиться с вёдрами, и я тоже ношусь, потому что ноги никак не могут устоять на месте, когда такое творится. Потом начинают от пристани по воздуху притаскивать израненных зверей, прилетает нойя в цветастых юбках и с кучей пузырьков в кофре, за ней в подоле волочится какая-то немочь, завешенная волосами; руки у немочи дрожат, и зелья проливается.

— Уна, укрепляющее волчонку, — рычит нойя, колдуя над обмякшим кербером, а руки у этой самой Уны трясутся, и Йолла тоже занята — рулит вольерными над носилками…

Просовываюсь у Уны над плечом и выхватываю пузырёк и пипетку. Сто раз латала пацанов после драк или магических дуэлей.

— Дозировка какая? — спрашиваю шёпотом. Немочь в волосах шарахается, но шепчет что-то вроде: «Д-д-д-десять кк-к-апель, и в-в-воды…» — Тогда воду давай тащи!

Сначала волчонок с поломанными иглами и ранами на лапах, потом полузадушенный кербер с загноившейся раной на боку, потом мелкая огненная лисица… кинуться они не пытаются, видно, их по дороге успокоили.

Те, которые успокоили, заявляются следом.

— Нэйш, давай быстро, тут ампутация! — звенит женский голос, и я краем глаза вижу клетчатую рубашку, растрепавшиеся каштановые волосы. — Ловушка с некроядом, яд быстро распространяется, пошло омертвение ткани, Аманда, сонное не надо, ей опасно в таком состоянии, я подержу.

Потом мелькает что-то рыжее, и я слышу песнь ужаса: «Гриз, это же опасно, а если у неё не выдержит сердце, а если ты уйдёшь за ней…»

— В сторону, Янист! — голос огревает с размаху так, что я подскакиваю. — Тут уже на минуты счёт, Нэйш, на досках нормально или поднять?

Нэйш отвечает что-то очень тихо, но я вижу, что через два загона он и Арделл то ли наклонились, то ли встали на колени… над чем там? Рядом маячит и не уходит страдающее рыжее.

Нойя высокохудожественно ругается сквозь зубы и бормочет что-то про безумие Пастырей. Мелкая Йолла носится туда-сюда. Прибегает ещё какая-то, чёрная и вся взъерошенная, орёт:

— Конфетка, эти стабильны? Там ещё много, готовь запасы. Грызи набрела на шатры, банда охотников, новички, чтоб им шнырки нутро выели! С уходом без понятия, яды, ожоги, гнойные раны, дюжина зверей на клетку, Пухлик махнул туда торговаться, я сейчас тоже, зверей забирать. Принцесска, чего встал без дела⁈

И сперва уволакивает нечто рыжее с собой, а потом они возвращаются, притаскивают ещё зверей, мне в руки кто-то суёт солому, потом воду, потом бинты, потом заживляющие зелья. Прижимаю, смешиваю, поджигаю костры — греть воду, потом плюю и пассом довожу до кипения прямо в вёдрах. И стонут яприлята, у грифонёнка повреждено крыло, и ух ты — я что, держу детёныша алапарда? И всё крутится, вокруг орут, всем нужна помощь, и меня, кажись, как-то и не замечают вовсе, а может, тут так и принято — я не спрашиваю, потому что мамочки, тут же волк-драккайна хрипит и вот-вот задохнётся…

Лайла Гроски не видать, и я не могу спросить — как это, по его шкале — двенадцать баллов или, например, пять с половиной⁈

А потом как-то незаметно оказывается, что всюду вечерние тени. На плечо ложится рука.

Глаза у этой варгини сплошь прозелень — будто трава растёт изнутри. Лицо, правда, тоже зеленоватое. И круги под глазами.

— Пойдём в «Ковчежец». Мы привели в порядок, кого могли, спасибо за помощь. Можно сделать перерыв.

Оказывается, зверски болит спина. И ноги как после штрафного кросса в учебке. И ещё бурчит в животе, хотя Йолла в обед таскала меня на кухню…

Возле «Ковчежца» к нам подваливает алапард. Тычется носом в ладонь Гриз Арделл и смотрит на мою отвисшую челюсть. И немного ухмыляется, вроде.

— Привет, Морвил, привет… тяжёлый день, извини… сейчас поглажу, почешу…

Внутри у меня уже маловато ресурсов для удивления, но варг, болтающий с алапардом, всё-таки занимает какое-то да место.

На первом этаже гостиницы Арделл валится в кресло перед камином.

— Лайл мне в общих чертах сообщил насчёт Менции. Большое спасибо за пурр. Я Гриз — рада наконец познакомиться лично.

Ну да, точно, мы же говорили с ней через сквозник. Лет восемьсот назад. В смысле, утром.

— Люто рада. Аскания Тривиро.

— Третье имя? — удивляется Арделл куда-то в потолок. — Фамилия меня не удивляет, но ведь мне казалось, что ты — Дебора?

Рановато я тут расслабилась-то.

— Нэйш растрепал?

— Рихард знает? Хотя неудивительно. Нет, я просто наводила сведения о семье Лайла. Думала помочь ему с поисками — он как раз скоро хотел вас искать.

Звучит ободряюще, так что я решаюсь.

— А можно вас попросить пока ему не рассказывать? Я пока что хотела как-то… ну… сблизиться, что ли. Подружиться.

Звучу проникновенно, аж жуть. Арделл теперь смотрит на меня, довольно-таки печально. Но она точно не из тех, которые выдают чужие тайны.

— Если ты настаиваешь. Хотя мне не кажется, что это хорошая идея.

Принимаю вид заплутавшего и запутавшегося дитяти, и Арделл малость смягчается. Но ещё хмурится.

— Особенно если учесть, что ты собираешься задержаться в питомнике… Я ведь верно поняла, ты собираешься пока что остаться?

— Ну-у-у, мне тут у вас довольно по вкусу, а на должность я ещё пока не поступила, и потом — тут, вроде как, родная кровь…

Рядом с Арделл моя придурь как-то скукоживается. А может, это от усталости.

— Если только найдётся, что делать, — бормочу с заплутавшим видом. — А то Дар Огня…

— Родная кровь… — непонятно выдыхает Арделл. — Маги Огня в группах ковчежников нужны часто. Отвести пламя огненных драккайн. Пугнуть браконьеров…

— О, и тут и такие есть⁈

— К тому же ты и лечить умеешь, — так что сможешь помогать Аманде с зельями. Пожалуй, из тебя выйдет приличный «язык»… магов Огня в ковчежных «телах» обычно называют так. Из-за языков пламени.

Хе-хе. Уникальный получается моментик, когда получаешь назначение не только из-за Дара.

— Я-то думала — будет что-нибудь покруче, вроде левой задней ноги, печёнки или жо…

— Только вот где тебя поселить? Придётся, видимо, потеснить Уну. Но она Сноходец и не всегда контролирует Дар. Если не опасаешься за свои секреты…

— Вряд ли мне приснится Гроски с табличкой «Кани, я твой отец». Я больше за вашего Сноходца боюсь — ка-а-а-ак насмотрится…

— И насчёт твоего секрета. Не затягивай с этим. Если до Перекрёстков ты не решишься…

Очень говорящая пауза. Очень понимающие мои кивки. Арделл малость смахивает на строгую училку, ну или на мамочку моего дружка по учебке. Всё-таки она мне скорее нравится, наверное.

— По обязанностям и оплате поговорим подробно завтра, сегодня можешь познакомиться с Мел — обучение будешь проходить у неё. И с Амандой — она наставница Уны, поможет тебе обустроиться. Где кухня, Йолла показывала? Скоро будет ужин. Ах да, ещё…

Я уже готовилась ломануться знакомиться, потому что ноги малость отдохнули. Но тут притормозила в положении «полувстала». И так и поймала в лоб финальный вопрос.

— Умеешь быстро бегать?

— Это уж будьте спокойны! — гаркнула я радостно. — От меня ещё никто не ушёл!

Арделл ещё что-то вздохнула, кажись. Видимо, прозревая, что в питомнике со мной будет вполне себе весело. Это она правильно: не люблю скучищу.

Следопытка Мел из веселухи исключается. Видок у неё такой, будто она и в колыбельке матушке не улыбалась.

— Ну? — кидает она, когда я её отыскиваю в вольере у керберихи, которую резал Нэйш. Кербериха постанывает и поскуливает. Под пропитанными зельями бинтами на месте левой задней лапы виднеется культя. А Хмурая Личность Мел выслушивает, как я поясняю — так и так, мол, теперь я вроде как «язык» и буду у неё проходить какое-то там обучение.

На физиономии у неё такое отвращение, будто я последние лет пять хожу за ней по пятам и целенаправленно гажу. Это здорово сбивает с толку, так что я только минут через пять вспоминаю, что не представилась.

— А, да. Я Кани. В смысле, Кани Тривири. Люто рада знако…

Следопытка фыркает и вылетает из загона. Меряет меня мрачным взглядом.

— Дочка Пухлика, да?

Этой-то кто натрепал — Нэйш или Гриз? Решаю прикинуться совсем тупенькой:

— Какой-такой Пухлик?

Мел закатывает глаза так, будто очевиднее ничего в Кайетте не бывает. С Рифов трудно бежать. Хромого Министра ненавидит его жёнушка. Кани Тривири — дочь Лайла Гроски.

— Да вы даже кряхтите одинаково!

Это чтобы меня добить. Добить почти получается, но я ещё пытаюсь:

— Тут такое дело. В общем, он пока не знает. Я вроде как не говорила, кто я — и можно попросить тебя ему пока тоже не говор…

— Мантикоры печёнка, да плевать мне, кому ты родня! Завтра сюда с рассветом. Волосы подобрать, чтоб не лезли, никаких лишних побрякушек, перчатки на складе возьмёшь, куртки там же. Будешь шататься тут одна — руки в клетки не совать…

Следопытка ещё что-то несёт насчёт правил, только я-то вообще не слушаю всё, что похоже на инструкции «Как не свихнуть себе шею». Особенно если их ещё сообщают таким тоном. Но я киваю — мне не жалко. Интересно, если подложить к плотоядным какую-нибудь здоровущую кость и запричитать, что это вольерному не повезло…

Обратно к «Ковчежцу» бреду вся в Глубоких Раздумьях. Не только придумываю розыгрыши, хотя и это тоже немножко. Печалюсь насчёт самого крутецкого. Какая тайна, если получается, что тут все уже знают?

Даже нойя несётся ко мне с великой многозначительностью на лице. Сейчас начнёт мне сообщать, кто я есть.

— Сладенькая, где же ты пропадаешь? Ай-яй, всюду тебя ищу — надо заселиться, всё тебе показать, зелья выдать, напоить чаем, да-да-да? Не смущайся, Лайл просил позаботиться о тебе, и я точно знаю — почему…

— Валяйте, начинайте тоже: «Я знаю, что ты дочь Лайла Гроски»…

— А у Лайла есть дочь? — она вскидывает брови и озадаченно стучит пальцем по носу. — А, да-да-да, он как-то что-то говорил мне, да я позабыла… Нет, он сказал, что ты мне понравишься — нойя любят огонь, красавица, и любят огненных людей! Почему же он не сказал, что ты ему дочь? О, он не знает, не так ли? Тайны нойя тоже любят — пойдём, пойдём, попробуешь моего имбирного печенья и расскажешь всё-всё…

Сдаётся мне, этот чокнутый «Ковчежец» с его ушибленными на разные вкусы обитателями кто-то в небесах придумал прямо-таки для меня.

ТРОПЫ ВЕСНЫ. Пролог

'…и берегитесь, ибо Время Соков — опасное время,

когда прирастает не только добро,

но и зло, и обнажаются тайные страсти, что

прежде таились подо льдом…'

Королева Трозольдиа. «Поучение юным»

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

Весна — время тепла и соков. Шелеста возрождённой листвы. Одуряющих ароматов. Птичий трелей. Песен и игр.

Прощаний.

Гриз Арделл прощается по вечерам. Перед уходом на ночные дежурства.

Отпускает одного за другим тех, кому повезло.

Трёхглавый кербер, ослабевший после капкана. Шумная и говорливая гарпия-бескрылка Болтуша. Мелкая грифониха Рози, отбившаяся от стаи и угодившая в ловушку по любопытству.

Она уводит их по тропам весны.

Зелёные тропы теплы и пахнут остро и дурманно, — пряным весельем, свободой от оков зимы.

И звери внемлют зову весенних троп. Волнуются и поглядывают на Гриз Арделл, которая тихо ступает рядом.

Она не умеет петь так, как Аманда. Но внутри зверей она умеет петь очень хорошо.

Огромная стимфа с тихо звенящими сияющими перьями. Три порыкивающих игольчатых волка из одного помёта. Заболевший медовый алапард, купленный на ярмарке. Во всех она вливает песнь прощания, ступая рядом с ними по вечерам.

В песне расстилаются луга, воздвигаются горы и холмы, и льются реки, и поднимаются леса и рощи. Песня уводит вглубь королевского питомника — и просит идти дальше, туда, куда позовёт весна.

«Иди на север, к душистым долинам Элейса», — шепчет песня бронзовому единорогу Алатерну. Того на ярмарку привёл жестокий хозяин.

«Ступай на запад, в густые Тильвийские леса», — напевает Гриз яприлихе Тыковке, отъевшейся после зимы.

«Ты можешь пойти на юг, к холмам и рощам», — поёт она огненному лису Эвальду, а тот ехидно ухмыляется в ответ — и как хитрюга попал в капкан?

Мел терпеть не может проводы — слишком привязывается к животным. Потому она и Йолла балуют зверей за сутки перед уходом: накладывают любимой еды, чешут уши и бока, играют. После проходит ночь. И день, когда животное живёт как обычно.

Вечером в клетку или в загон входит Гриз Арделл. Касается разума зверя. И зелень в её глазах поднимается и прорастает внутрь, соединяя варга и бестию.

«Пора, — шепчет зелень. — Это будет теперь. Помнишь, я обещала тебе, что скоро будет свобода? И тропы, и запахи. Пойдём».

И потом они идут бок о бок, в единении сознаний, и глядят на весну вместе в последний раз. Гриз — и те, кому повезло покинуть питомник первым путём. Исцелённые, откормившиеся, успокоенные.

Растерявшая щитовиков с панциря мантикора. Сломавшая ногу в охотничьей яме серная коза. Прыгающие шнырки, меняющие цвет.

Этой весной прощаний много.

Гриз доводит зверей до границы артефактов — там, где заканчивается лес питомника и начинается королевский заповедник. Лес здесь резко расходится в разные стороны, и троп становится больше — можно выбрать любую.

И всегда одно в конце. Лёгкое касание — не руки, чтобы не оставить запах: мысли, только мысли. Непременное напутствие — избегать людей, и селений, и мест, где есть человеческие запахи, следы и ловушки.

Не играть там. Не ходить туда. Не охотиться поблизости.

«Забудь, что было в питомнике, –просит Гриз, и серебристый йосса Тень вопросительно поднимает круглую морду. — Забудь нас и то, что мы сделали. Помни — люди не добры. Они не добыча, но с ними лучше не связываться».

Устранять «блок доверия» бывает сложно, особенно у тех, кто был в питомнике долго. Такие, бывает, остаются рядом месяцами, пока их не прогонит недостаток корма или территории — или желание завести семью. Но большинство всё-таки уходит, поддаваясь зову весны. Потому в это время так хорошо прощаться.

Йосса водит головой, едва заметно серебрясь в сумерках. Его затопило птичьим многоголосьем, огнями, властным духом свободы и весны. Вопросительно взглядывает на Гриз, и та кивает — иди. Тень поворачивается — и обращается в своё имя. Пропадает за кустами, отправляясь на север.

Скоро можно провожать остальных. Раны зажили, сознания спокойны — йоссы не проявляют агрессии даже к тому, кто однажды едва не отправил их За Черту. Впрочем, Гриз и Аманда постарались, чтобы это не осталось у них в памяти: клетка у Скорпионовых Гор, ободранные туши собратьев вместо еды, кровавое побоище с людьми, и собаками, и лошадями, и потом…

Алая повесть, написанная серебристым лезвием по белому снегу. Гриз заставляет себя не тереть ладонь и не думать, не думать, не думать о сиянии лезвия и алом, обжигающем зове нитей. Тогда зацепится, потянется иное — багряная ледяная зыбь, хриплые крики тётки Креллы: «Меня заполнили! Заполнили!!» — и бегущее по венам пламя, падение в кровавое море, в тёмную бездну Смутных Троп, и видения, и голоса.

Весна — время прощаться и отпускать. Если бы только всё было отпустить так просто.

Вечер густо-сиреневый, перемешанный с полыхающим закатом — словно на краю неба загорелся огромный феникс. Весенние травы нагреты солнцем. И светляки-гроздевики начинают свой танец.

Она идёт по тропам весны. Ускоряя и ускоряя шаг. Пытаясь сбежать от того, что надёжно скрыто в подвалах её крепости. А весенние тропы спутываются под ногами, и паутина в каплях лёгкого дождя наливается огнём заката, и невольно дышишь слишком глубоко и часто, когда — не должна.

Не со всем и со всеми можно попрощаться. Не всё — сразу отпустить.

Не все звери хотят уходить. Слышали бы это защитники природы, которые временами наведываются в питомник или пишут полные угроз письма. «Вы порабощаете зверей, держите их в клетках, вы, бесчеловечные…». Защитникам природы никогда не приходилось уговаривать выйти из клетки молодого огнедышащего кербера, почти убитого уцепами. Или виверния, которому нравится вкусная еда и безопасность после голода и схваток с более сильными самцами. Или алапарда, который полюбил Мел.

Впрочем, его тоже позвала весна, пять дней назад… или четыре? Весна, просто весна, Гриз, ничего больше. Сочащиеся запахами поры земли. Потеря равновесия. И звонкие игры, зовущие песни зверей в пьяном воздухе. Гарпии воркуют на поляне, покусывая друг друга; алапарды рычат и бьются за внимание самок; таясты начинают свои игры с хвостами…

Весеннее безумие напитывает лес, влезает под кожу. Выворачивает наизнанку мысли, сбивает дыхание. Обнажает мясное, алое, бесстыдное.

Весна — время, которое не любят варги.

Питомник звенит от желания, брачные призывы несутся из каждой клетки, и когда ты входишь в единение по сотне раз в день… Бег по тропам весны не помогает — страсть плещется среди деревьев, и можно хоть по пять раз за день окунаться в холодные речные воды: разотрись докрасна жёстким полотенцем, натяни одежду — через полчаса всё равно накатит.

Слабость, истома, мысли плавают вир знает где, и хочется только — лечь на поляне, приминая душистые цветы, и дышать, плавясь под солнцем, и чтобы горячие пальцы… чтобы… рядом…

— Положительные моменты, ч-чёрт, — хмыкает Гриз, когда понимает, что пронеслась через половину закрытой части. Одна и радость: можно провожать несколько раз за вечер, прощаться — и стрелой нестись назад, забивая весенний набат в крови усталостью. Как когда-то в общине.

Пузырёк под пальцами отвратительно тёплый. «Охладилка» Аманды лучше общинных зелий: нужно меньше, да и работает получше, иначе бы совсем… Гриз старается дышать медленно и размеренно, отвлечься и закрыться, и не впускать в себя мир — лесной, шуршащий, напитанный властным зовом.

Нельзя постоянно лакать «охладилку». Потеря скорости и концентрации, проблемы со сном… У каждого зелья своя цена. И непонятно, что выкинет Дар: после того падения на Смутные Тропы он приобрёл болезненную чувствительность. Сны полны тенями, тенями, видениями и криками. И если бы только Янист…

Она встряхивает головой. Вполголоса клянёт неуёмную шпильку — снова сбежала из волос. Пузырёк занимает своё место в кармане. Гриз останавливается у старого вира — того, что мёртв уже столетие. И сворачивает не на восток, к питомнику, а на север, в лес.

До Старой Плакуньи отсюда не больше мили. Время поздороваться наконец.

Плакунья — непризнанная королева открытой части питомника. Древняя и редкая ива-ручейник в незапамятные времена вросла в русло старого, заболоченного ручья. Впилась присосками-корнями, раскинула узловатые руки — и выпила широкую полосу коричневатой воды, очистив её. И заплакала кристально чистыми, ледяными струями воды — с каждой голубовато-серебристой ветви. Струи бьются об переплетение корней, проливаются с пригорка в озерцо, всё более широкое и глубокое с каждым днём.

Старая Плакунья радушна, и в летний зной рядом с ней всегда полно зверей. Но сейчас все слишком рады теплу и слишком заняты брачными призывами.

«К на-а-а-ам! К на-а-а-а-ам!» — стонут одуревшие скрогги в чаще. «Зде-е-е-есь! Зде-е-е-есь!» — голосят бескрылки мили за две. И над всем летит отчаянный, томный призыв самки алапарда: «И-э-э-эй! Возьми-и-и-и!»

Скинуть одежду, шагнуть под буйные по весне струи, отмыться от приставучих весенних запахов…

Вокруг Плакуньи — густая сень зелени: это её дочери, которые силятся сбежать в лес от строгой матушки. Гриз похлопывает одну по стволу и торопится в прохладу их листьев.

Мерный шум вечного дождя впереди. Убаюкивает, умиротворяет. Словно заманивает. «Приди, — поют струны воды, и из крови им откликается весна. — Приди же…»

За время, что Гриз не была здесь, Старая Плакунья раскинула ветви шире. Причесала голубовато-зелёные косы. Струит лёд с обворожительным шелестом. Луна — бесстыдная купальщица, растрепала свой свет по струям воды. И они потекли светлым мёдом. И гроздевики роятся вокруг окрестных ив — творят светлячью любовь. Мигают, будто блуждающие огни.

Ведущие в ловушку.

Ловушкой пахнут медовые воды, к которым тянется её рука. Беспечно. Бездумно.

О чём же ты могла забыть, Гриз? Может быть, о том, как давно ты сюда не приходила?

Или что не ты одна знаешь об этом месте.

Тень сперва почти незаметна среди ветвей и струй воды. Потом делает шаг, проступая из напитанных луной вод. Обретая плоть.

Человек стоит с закрытыми глазами, в профиль к Гриз. Наполовину погружённый в текучесть воды и пляску лунных лучей. Холодные струи облизывают его плечи, щекочут босые ноги. Светлые волосы перевиты серебром луны. И капли лунного света падают с длинных ресниц. Будто человек плачет.

Но он не плачет.

Губы у него сомкнуты и он словно бы чуть-чуть улыбается чему-то, что видит внутри, в себе. И, не выходя из-под летящей с ветвей воды, он делает плавный жест. Поднимая руку, пропуская сквозь пальцы тугие потоки. Роднясь с ними.

Вторая рука поднимается, рисуя замысловатый узор — брызгами воды и лунного света. Длинные пальцы — и косы ивы как их продолжение. Перекаты гладкой кожи на расслабленных плечах. Он слегка покачивается, лаская струи воды, словно вбирая в себя окружающий мир каждым жестом — и течёт, течёт вместе с дождём Плакуньи, завораживая, гипнотизируя…

Танец змеи, Гриз. Ничего больше.

Если закрыть глаза, легко оторваться.

Она разрывает мгновенной тьмой под веками магию лунного света. Ныряет за собственные стены, прочь от игр гроздевиков и искушающего шелеста воды.

Вдох неровный, потому что она бежала сюда, конечно. Губы не пересохли — обветрились. А солоны от запаха весны.

Она собирается нырнуть в заросли зелени, когда Рихард Нэйш поворачивает голову в её сторону. И открывает глаза.

— Добрый вечер.

Ловушка захлопнулась.

И бежать поздно, потому что она знает, как будет истолковано это бегство. И потому что это глупо. Потому что она старается не избегать…

— Что-то случилось? Какое-то дело?

Дело. Застегнуть верхние пуговицы рубашки, — думает Гриз, пытаясь выдержать его взгляд. Невинный, и потому в сотню раз более пугающий, чем обычно. Пуговицы. Какого вира я их на бегу расстегнула⁈

— Просто не знала, что ты здесь. Не хотела мешать. Продолжай свою… тренировку.

— Я закончил, — он делает пару шагов, выходя из-под воды совсем. Мокрый насквозь и в коротких чёрных кальсонах. — Небольшая медитация. Некий сорт упражнений, помогающих блюсти… вечное равновесие.

Вечное равновесие, да… Чёртовы пуговицы рубашки. Гриз бездумно следит за частой весенней капелью. С мокрых светлых прядей — по облитым лунным соком плечу…

— Весенние упражнения?

— Постоянные упражнения. Весна не имеет особенного значения… если, конечно, ты не варг. Трудное время, аталия?

Трудное время. Клятые устранители вырастают, где их не ждёшь. В недопустимом минимуме одежды. Облитые водой и чем-то лунно-сливочным. Будто десерт в блёстках из света гроздевиков.

— Время проводов. Ты знаешь.

— Знаю не только это.

Голос Нэйша журчит, сливаясь с рыданиями Плакуньи.

— Весна и варги, не так ли? Весенние тропы, весеннее безумие. Когда так чувствителен, что постоянно слит с живой природой, трудно не почувствовать пробуждение соков. Не ощутить то, что хотят вокруг тебя все. Время голода, разве не так, аталия? Кажется, у варгов оно нелюбимо. Можно совершить что-нибудь опрометчивое.

Можно. Совершить. Капли поблёскивают на его груди алмазной россыпью, тихонько катятся вниз. Насмехаются.

— Отшельникам-варгам проще: можно просто пережить… или уйти в отдалённые места, где животных меньше. А как с этим справляются в общинах? Зельями? Усталостью. Впрочем, некоторые предпочитают простой и приятный способ…

— С каких пор ты так много знаешь о варгах?

— Я много знаю о тебе, аталия. Например — что прошлой весной ты не стремилась сюда. И, кажется, позапрошлой тоже? Остаётся представить, что ты нашла другое средство.

Гриз кажется, что воздух вскипает вокруг. Запекается багряным на щеках. «Вспомни, аталия, вспомни», — дразнит её улыбка Нэйша, а огоньки светлячков выплясывают на его плечах… как тогда. Как перед тем.

— Не люблю жить прошлым. И тебе не советую. Знаешь, найди себе кого-нибудь, чтобы поменьше… медитировать и предаваться воспоминаниям.

Он чуть-чуть щурится, словно ловя её в прицел… дважды за ночь в капкан, Гриз, да что ж такое.

— Отличный совет. С удовольствием ему последую. К тому же есть хороший пример, а впрочем… что ты в таком случае делаешь здесь? Неужели мальчик…

— Нэйш.

— … не справляется? Брось, аталия, это естественно — едва ли у него богатый опыт. К тому же стеснение, всё это… знаешь — воспитание, община, кодексы… Может быть, ему просто требуется немного времени.

— Заткнись.

— Может быть, чуть больше чуткости или несколько шагов навстречу. Думаю, ты ведь достаточно опытна, чтобы его направить. Или его нужно немного подтолкнуть? Толика ревности…

— Если ты продолжишь — я возьмусь за кнут. А по воде скортокс жалит больно. Особенно по голой коже.

— И куда направишь удар? Шея? Грудь? Ниже?

Узкие бёдра, облепленные чёрной тканью, сухие икры, привычные к бегу, Гриз, ч-чёрт, ты опять соскальзываешь, вернись уже вверх, к ухмылке.

— Не то чтобы я не рассматривал комбинацию тебя, кнута и отсутствия одежды…

— Чокнутый извращенец.

Нэйш жмёт плечами, как бы говоря: «Может быть».

— Ты, кажется, хотела искупаться? Я не буду мешать.

Ухмыляется гостеприимно. И не делает ни движения к собственной одежде, сложенной на широкой ивовой ветви.

— Ты сбил мне настрой. Собираешься одеться или в таком виде вернёшься в питомник?

Устранитель раздумывает несколько секунд. Окидывая себя взглядом и недоумевая — что не так в его виде?

— Ты права. Нужно что-нибудь набросить. Не видела полотенце? Я, вроде бы, брал.

Полотенце висит с другой стороны и на другом дереве. Гриз указывает на него раздражённым кивком. Нужно всё-таки сделать с трижды клятыми пуговицами. Под взглядом Нэйша и без того хочется с ног до головы в мешок закутаться. Но когда взгляд мимоходом соскальзывает в разрез рубахи — ощущение горячего, влажного — почти телесно.

— Извини, что нарушил твои планы, — он стряхивает с полотенца светляков, закидывает на плечо. — Ухожу — у меня патруль сегодня, так что ты можешь…

— Переживу, — ледяные воды Плакуньи нужны как никогда, но не тогда, когда по лесу разгуливает Нэйш в патруле. И воздух кипит от жаркой памяти. — По патрулю отчитаешься утром.

Она не смотрит больше — отворачивается и почти уже ныряет в прохладную ивовую листву. Но голос Нэйша нагоняет и там.

— Аталия. Всегда к твоим услугам.

* * *

Провожаниям на сегодня конец. Слишком мало сил. Слишком велика возможность наткнуться на… патрульного.

И гибкая фигура в плену вод стоит перед глазами слишком ясно. Рассыпается веером, сотней бесстыжих ярмарочных карточек. Одна соблазнительнее другой.

А в крови плавает мятное зелье в устрашающем количестве.

Гриз бредёт назад медленно, стряхивая с ресниц одурь. В холодящем тумане зелья. Чуждая зелёным тропам весны. Не желающая их слушать… видеть… Ощущать.

Ночные разливы пения. Кованные из серебра трели теннов. Яприли. Скрогги. Те, что на свободе — перекликаются с теми, что в клетках.

К клеткам нельзя. К загонам нельзя. Хорошо, что встречается Йолла. Хорошо, что девочка не показывает удивления. Простые распоряжения. Корм для тех, кого она не проводила. Сообщить Мел. Она будет у себя. Нужно выспаться.

Негнущиеся пальцы застёгивают клятые пуговицы. Короткие выдохи — сквозь зубы. Если представить, что у фигуры под водой рыжие волосы — станет только тяжелее.

Старая яблоня — Древо Встреч — упорно противится весне. Выбросила лишь листья, не показала ни цветочка. Из-за корявого ствола доносится заливистый смех Аманды: нойя втолковывает что-то Лайлу Гроски.

— Время соков кратковременно, дорогой, нужно запасаться. Нет-нет, я не сомневаюсь в том, что ты можешь скрасить время моих заготовок. Но вот наберу ли я в таком случае хоть сколько-нибудь трав…

Боги, и эти. Хотя что тут говорить, вольерные спать день-деньской строят глазки посетительницам из города. Гриз старается ускорить шаг.

— Ах, ненаглядная, ты уже вернулась с провожания? — Аманда машет ей из-под яблони. — Янист тебя искал.

Плохо. Плохо, что ей так сильно хочется увидеть его. Ощутить рядом с собой. Прижаться, окунуть пальцы в пламя волос. И жар губ, и запах кожи и мыла с ландышем — творения Аманды — и…

Плохо, что охладилка перестаёт действовать.

Нельзя его видеть. Ни за что, не сейчас. Не после. Это искушение. Грань.

Можно сделать что-нибудь опрометчивое.

Яниста нет перед «Ковчежцем», и Гриз задерживает дыхание, прежде чем шмыгнуть внутрь бывшей таверны. Ароматы дерева и бумаги, прогоревших дров и — ландышей, которые Йолла нарвала и поставила возле Водной Чаши.

Ландышевый дух — и умильное журчание горевестника. Сквор живо интересуется самочкой — недавним трофеем Лайла Гроски с Весенней Ярмарки. Сильфа здорово дичилась в первую девятницу, но теперь смягчилась, внимает из клетки с благосклонно.

— Лапушка-лапушка, — воркует Сквор и пушит перья. — Красавица. Красивая. Сла-а-аденькая. Са-а-ахарная. Медо-овая.

Словарный запас горевестника растёт быстро, и пополняет его явно Аманда.

Гриз поднимается к себе, стараясь не скрипеть ступенями. Не глядеть на полоску света из-под двери комнаты, где обитают Янист и Гроски. Шмыгнуть внутрь, не зажигая светильника. Пусть думает, что она ещё провожает.

Всё равно она неплохо видит в темноте. Да и не нужно ей многое — только холодная вода в тазу. Смыть с кожи зудящую, приставучую весну. Запах зелени и ландышей.

Потом зарыться под одеяло, скорчиться, проклиная одного устранителя и его игры. Вцепиться пальцами в подушку — и пытаться не ждать, и твердить, что никто не придёт.

И повторять — что услышала месяц назад.

«Это только весна, Гриз…»

Дни Дарителя Огня полыхнули в венах, земля набухала соками в ожидании Травницы Пробуждающей, и был вечер, и поцелуи отдались в крови сладким звоном — такие непохожие, скромные и нежные, как первые цветы. Тогда она почувствовала это — поднимающуюся изнутри волну, и подумалось — наплевать, почему бы и нет. И прильнула плотнее, прижимаясь, окутанная запахом весны и первых ландышей, руки заскользили по его плечам, губы соскользнули к виску — чтобы он мог услышать её дыхание…

Он задохнулся, прижимая её к себе, принимая в колыбель рук — но почти тут же отстранил с лицом испуганным и виноватым.

Она слышала, как стучит его сердце. Будто вёсла лодки-беглянки ударяют по воде.

— Гриз, я не… пожалуйста, я… не нужно. Не так, прошу, не… не сейчас.

Глаза потемнели — озёрные омуты, два вирных портала. Сейчас выплеснутся. И она утонет.

— Слишком быстро, понимаешь? Это… слишком быстро, слишком… много. Я не могу принять это.

Волны изнутри накатывают одна за другой. Запах ландыша кружит голову. Почему-то смешно.

— Ты принимаешь меня за леди из первого круга знати? Или думаешь, что мне нужно репутацию поберечь? Говорила же я тебе…

Мне незачем себя беречь. Пастырю Чудовищ. «Лесной девке». Кровавому варгу. У которого вечно не хватает времени.

Он уже научился читать её без слов. Два синих вира упрямо темнеют.

— Ты выше леди. Ты — это ты, Гриз, — он прижимает её исчёрканную шрамами ладонь к губам — и из омутов выплёскивается безбрежное море нежности. — И если ты считаешь, что тебе незачем себя беречь, то я…

«Для чего⁈ — едва не взрывается она в крике, потому что его взгляд — захлёстывающий любовью — пугает. — Для чего ты собираешься меня беречь⁈ Для встреч под луной, свиданий — пальцы к пальцам — скромного шёпота, чтения стихов? Или ты собираешься сберечь меня для храма? Полный Брачный, — и ты связан с кровавым варгом, бездетной уродкой, которая никогда не совьёт гнезда, ты хоть понимаешь, как это всё глупо, хоть понимаешь, что то, от чего ты отмахнулся — это всё, что я могу дать тебе, хоть осознаешь…»

У меня никогда не будет феникса. Так жрицы-брачевательницы зовут тех, с кем делишь жизнь.

Он видит в её глазах это. Отзвуки шторма. Отзвуки крика.

Бережно берёт её лицо в ладони, чтобы она не смогла отвернуться.

— Не равняй меня с ним, — просит тихо. — Мне нужно не это, понимаешь? Нужна ты. Сама ты.

Что делать, когда тебе на ладони протягивают обнажённое сердце? Трепещущее, горячее? Разве можно ударить по нему?

Она прижимается горящей щекой к прохладной ладони. Волны Знака Воды. Ясная голубизна глаз напротив. Внутри потухает пенистая волна — и с ней уносятся слова. Ненужные сейчас.

«Но если это часть меня? Если иначе я не умею, если… мне нужно это?»

— Это только весна, Гриз, — прошептал он, тихо целуя её в лоб. — Весна и её песни.

Янист не придёт.

И это хорошо — для нынешней ночи. Слишком жаркой и влажной. Дурманящей запахом ландышей и комариными свирелями. В такие ночи приходят нежданные гости. Дурные гости с иных троп.

Гриз, часто дыша, смотрит в темноту широко раскрытыми глазами. Сжимаясь от предчувствия. Хорошо, что ты не придёшь, это хорошо, Янист. Не потому, что мне тяжело будет рядом с тобой — и чувствовать твои губы и руки, и противиться весне, бушующей в венах. Но потому что я не хочу, чтобы ты встречался с гостем, который войдёт сюда.

Ночью к Гриз является смерть.

Не та, что в белом, улыбается и пробуждает алый голод в венах.

Ночью к Гриз является смерть варга.

* * *

«Я сегодня… почувствовала, бабуль».

Сухие пальцы в ожогах и шрамах гладят ей руку.

«Ты быстро растёшь, девочка. Иные не чувствуют перемен равновесия до десяти. Некоторые — и того больше».

«Только я не поняла, что там было. Ну, умер кто-то или родился. И кто это был. Я потом уже узнала от отца, что старый Сиотр, а сама не…»

«Ты слишком торопишься, девочка. Некоторые не слышат этого до своего ухода».

«Это от силы варга зависит, что ли?»

«Не от силы. От чуткости».

«А это разве не одно и то же? А что важнее? А… я же услышу, как кто-то рождается? Когда-нибудь? И пойму?»

«Может быть, на твоём веку тебе и повезёт так, девочка…»

«Бабуль? Я не понимаю. Рождение — это ясно. Это старейшинам надо слышать. Чтобы найти нового варга. Забрать его в общину и воспитать. Ну, как меня вот».

«Как всех».

«Ага, да… — она шмыгает носом. — А зачем смерть чувствовать? Это же как-то… совсем мешает? Это разве как-то полезно — когда не знаешь даже кто…»

«Это даже полезнее. Потому что мы должны вечно помнить, что мы вместе. Вечно знать… мы вместе».

Вместе… вместе…

Это как крик. Как удар. Как вспышка.

Мир трещит, будто глиняный сосуд, который не выдержал жара. Густое и вязкое падение капель. И звон, нет, протяжный крик внутри. Словно стон перерезанной струны.

Предсмертный. С годами учишься различать. Приходит это ощущение — словно от тебя отрывают часть.

С годами начинаешь бояться тишины.

Тишина падает вслед — страшнее любого крика. Топит в себе, укутывает слишком тяжёлым, жёстким одеялом, и давит-давит, а под покровом тишины и темноты, там… Гриз зажмуривается и пытается устоять. Удержаться за подушку как за реальность.

Но шёпот Смутных Троп живёт под кожей. Вот уже два месяца, с того момента, как пришлось схлестнуться с тётушкой Креллой. Шёпот приходит в снах. Вязкое, тёмное, колышется и манит, тропинки тянут руки, и мешаются голоса живых и мёртвых, зверей и людей, будущего и прошлого. В снах удаётся закрыться, отстраниться, оградиться обожжёнными, но крепкими стенами.

Сейчас же её словно втягивает — за смутным шёпотом: «Смерть варга… смерть Пастыря…», и тропы соскальзывают под ногами, тень касается её плеча: «Меня заполнили… заполнили!!» И другие тени мечутся и шепчут, и тянут руки, теней слишком много, они все хотят, чтобы она узнала что-то… показать ей что-то важное, что скрывается в глубине, что таит угрозу…

Гриз шарахается и пытается бежать назад, но она скользит, скользит — и тропы расползаются, будто сырая, прогнившая ткань, пропуская глухие отголоски — требовательные удары огромного сердца.

«Ос. Во. Бо…»

Потом уши режет крик — это кричит на площади мальчик с глазами синее васильков и июльского неба, и от крика белая площадь начинает оплывать алым, и этому крику вторит пламя, и нити безумия огненной паутины, и сотни, тысяч голосов, и…

— Гриз, Гриз, очнись! Очнись же!

И она.

Она горит, и ладони Яниста кажутся ей ледяными.

— Я кричала?

— Стонала, но мне показалось, что тебе нужно… что нужно тебя пробудить.

Он краснеет в полутьме и отстраняется, когда она откидывает одеяло.

— Прости, что вот так ворвался, но… я не знал, что ты здесь, думал — ещё провожаешь, хотел тебя встретить, прошёл по коридору, услышал…

И ещё шепчет какую-то чушь, пока она пытается отдышаться, сжимая его руку. По подбородку и щекам ползут солёные капли. Волосы прилипли к лицу. Рубашка для сна насквозь мокрая и норовит соскользнуть с плеч, Гриз её торопливо запахивает.

— Я сейчас Аманду… — шепчет Янист и порывается поставить на уши весь «Ковчежец».

— Она на сборе трав и всё равно не поможет. От этого не поможет.

Кто из наших? Кто-то из старейшин? Из знакомых? Если из общины… если это…

— Ты вовсе не спала, — говорит Янист тихо. Он оставляет свои попытки свободной рукой дотянуться до умывальника и организовать компресс. — Это был не кошмар. Это было…

— Смерть варга.

— Опять⁈

Третья за два месяца. Пятая за год. И за последние пять лет… какая?

— Может, воды? Или укрепляющего? Я могу принести льда с ледника. Или позвать Лайла…

Льда — холодного и белого, тающего водными струями… Гриз утыкается лбом в прохладное плечо. Вдыхая запах ландыша и яблоневого цвета.

— Не нужно. Просто… если можно… побудь рядом. Здесь. Совсем немного.

Янист мнётся — конечно, для него это «предоссудительная ситуация», но пересиливает себя, кивает. Подтаскивает стул, устраивается возле её кровати. Точно у кровати больной.

Гриз опять проскальзывает под одеяло, шепчет: «Расскажи что-нибудь…» — и Янист подрагивающим голосом начинает повесть о Зарифье, о храбром капитане Трейне Буревестнике, который поклялся достигнуть Благословенных Земель. И о его корабле «Феникс» с парусами цвета огненного заката.

Огонь. Фениксы умеют вспыхивать, когда им больно. Страшно. Или когда ими владеет весна.

Главное не полыхнуть. Не обжечь, не испугать. Не причинить боли. Не сделать чего-нибудь опрометчивого.

Янист Олкест, уж конечно, не позволит себе ничего такого.

Жаль.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

— Завтра выезд, — говорит Гриз. Она слегка бледна и выглядит измотанной после ночного происшествия. Сворачивает-разворачивает в пальцах пожухлый листок бумаги — чей-то чернильный зов, прибывший через водную почту.

И — о Единый — я надеюсь, она ещё не дала полный расклад, потому что последние четверть часа я был занят ловлей зайчиков в каштановых волосах. Один и сейчас ещё норовит соскользнуть на плечо.

А ковчежное «тело», разомлевшее от тепла, отвечает утробным мычанием. Даже Мел стонет обречённо: «Вир болотный, опять ярмарка» — а уж кого-кого, но мою бывшую наречённую менее всех можно заподозрить в лености.

Бодра и щебетлива лишь Кани — девушка-пламя. Вечно горящая книга о сотне тысяч розыгрышей и танцев.

— Вот это дело! Что у нас в меню? Бешеные зверюги? Бешеные даарду? Варги под кровавым соусом? А дитя Энкера выйдет? А можно в группу? Ну, я же почти обучение закончила!

Аманда отвлекается от вышивки и усердно шуршит амулетами от сглазов. Отгоняет тени кровавых варгов, а может, тень Кани на выезде. За две девятницы, что она здесь, девочка из Велейсы успела проявить свой огненный нрав не раз и не два. В основном в высшей степени возмутительных розыгрышах.

— Ошейник, — цедит Мелони мечтательно, — цепь покрепче…

— Я, вроде как, извинилась.

— Оставлять всё равно не выход. Разнесёт питомник к вирам свинячим.

Четыре дня назад Кани ворвалась на ночную гулянку Лортена, завывая: «Алапарды вырвались, бежи-и-и-им!» При этом с ног до головы облилась вареньем из запасов Фрезы — «Вылитая кровища, красота!». А потом сокрушалась, что «голый мужикопад» из окон быстро закончился, потому что «я-то настроилась желанье загадать».

Далеко не первая её выходка. Увы — и явно не последняя. По внеочередным дежурствам Кани явно вознамерилась обставить Нэйша — и у неё есть все шансы.

Гриз щурится на девушку в мучительном сомнении, но всё же говорит:

— Да, Кани. Ты можешь поехать.

Ленивый вопрос Лайла Гроски тонет в ликующих воплях:

— И кто ж тебе так не угодил?

— Раккант. Зеермах. «День Травницы».

Четыре слова производят впечатление очень разное. Мел подбирается в своём кресле и шипит сквозь зубы. Лайл Гроски задумчиво присвистывает. Аманда выговаривает длинную напевную фразу на языке нойя.

— Раккант? — переспрашивает в ужасе Кани. — Раккант — это где королева Трозольдия, Кодексы Нечистоты, книксены-жрецы-храмы-снулые чаепития с сухими бисквитами? Я передумала, это последнее место, куда я хочу.

В памяти шуршат желтоватые страницы энциклопедии: Раккант… Государство на западе Кайетты, менее миллиона жителей, границы — Акантор, Тильвия, Ничья Земли… королева Трозольдия Чистая, время правления — более пятидесяти лет, кодексы, правила, принципы… Единственный крупный город, помимо столицы Ракканте-тена — Эрдей, Город жрецов, а Зеермах — средний городок… чем же он славится — вышивкой? Ткачами?

— Благотворительность, — говорит Гроски с таким видом, будто у него разболелись все зубы разом. — Там понатыкано приютов для сирот и убогих через дом. И — там — не — продают — пиво.

— Мы что, правда сунемся в это средоточие зла? — шепчет Кани, вытаращив глаза.

— Придётся. Они решили проводить День Кнута… так он называется у варгов. Остальные называют кто как. В Ракканте — День Весны. Или День Травницы. В Тильвии — День Танцующих Грифонов. В Крайтосе — День Дрессировщиков. А вот в Ирмелее любят пышное название.

— Торжество Человечности, — выплёвывает Мел с отвращением. — Над природой, надо думать. Со всех стран собираются мрази, которым только дай показать — как они умеют заставлять зверей ходить на задних лапках. Способами, сволочи, хвастаются. Чтоб их всех…

Кани с горящими глазами готовится записывать, но в беседу уже возвращается задумчивая нойя.

— Похоже, твои проклятия уже сбылись, Мел, душенька. Нойя говорят — Великая Травница лишает разума тех, кто ей не угодил. Уводит по тропам безумия и весны. Это я к тому, что они все как один рехнулись, если решили проводить День Кнута именно сейчас. Верно ли, Гриз?

Все задумчиво обращают глаза за пределы питомника, где уже не день и не два властвует весна. От загонов доносится высокое заливистое ржание.

— Вулкан, — сокрушённо говорит Мелони. — Принцессу учуял. Клетку передвинуть опять, что ль.

— Мне как-то помнится, что дрессировщики обычно съезжаются летом, — замечает Лайл, почёсывая бровь. — Когда вот это… ну, словом, закончится. И, поправьте меня кто-нибудь, но я что-то не помню никаких выступлений со зверушками в Ракканте лет… э-э-э, вообще не помню. У них там нет цирков, потому как — неблагопристойное веселье. Ярмарки с дикими животными тоже не проводят, потому что грязно и опасно. Да и вообще, кому охота смотреть на трюки зверей под прянички и чай⁈ Да и к тому же — какого вира Зеермах, там же мелкий город. Разумнее в столице или…

Вновь погружаюсь в прихотливую игру бликов в каштановых волосах. Надеюсь, она позволит мне пойти на вызов. Вместе с ней.

— Ты прав, Лайл, выглядит неокупаемо и попросту нелепо, — моя невыносимая болезненно щурится, загибая пальцы. — Небольшой город, весна, Раккант, толпы безденежных сирот — и я что-то не слышала, чтобы об этом трубили газеты задолго до. Хм. Да ещё эта их странная пошлина в золотницу с входящего — якобы на благотворительность.

— Боженьки! Вот это подход — а мы-то за так пускаем…

— … в общем, что-то нечисто с этим Днём Кнута. Так что отправляемся всем «телом». Исключая Уну — она остаётся дежурной по Чаше и зельям.

Из-под блестящих волн волос в углу доносится тихий вздох.

— Семь золотниц, — страдает Гроски. — После всех этих ярмарок мы того и гляди будем собой торговать, чтобы прокормиться.

— И в таком случае быстро выйдем в плюс, — нойя с явным удовольствием глядит, как я краснею. — М-м-м, с такими кадрами…

Проклятый господин Нэйш откликается тихим смешком. Направленным, не сомневаюсь, тоже в меня.

Бледная Гриз трёт лоб и морщится.

— Деньги не понадобятся, Лайл, мы идём по особым приглашениям. Вроде как… благотворители из Тильвии. Эксцентричные дельцы, падкие на сенсации. Ну, и… их обслуживающий персонал, в общем.

— С такой-то легендой — и не понадобятся деньги, ага.

Гриз сворачивает-разворачивает в пальцах тонкую папку. Солидные пригласительные ложатся на стол один за другим.

— Я повторяю, Лайл, — тебе нужно беспокоиться не о деньгах.

— Ах, сладенький, — нойя подхватывает со стола одно из пригласительных. — Какого эксцентричного дельца мы из тебя сделаем! Конечно, времени мало, ах, как мало, но если прямо сейчас рвануть в Вейгорд-тен, то можно взять костюм напрокат, и я знаю один магазин с дивными готовыми платьями. Кани, девочка, ты же тоже в списке?

— Муа-ха-ха! Чур, мне зелёные перья во все места!

— Ладно, я уже понял, о чём нужно волноваться… — ворчит Лайл Гроски.

Я гляжу на папку в руках Гриз подозрительно. Откуда она взялась, эта папка? Неужто доставили с водной почтой утром? Но водную почту разбирает Фреза, и она утром бросила мне: «Так, ничего». Ошиблась? Нет, у старушки исключительное чутьё на интересные послания.

Курьер? Но никто не говорил о курьерах, и я мог бы поклясться, что за час до «утренней встряски» Гриз и не знала о выезде.

О Единый — и я очень надеюсь, что в этой папке нет чего-нибудь такого… словом, что мне не придётся изображать «эксцентричного дельца».

Гриз мнёт папку в пальцах и выстреливает сухими фразами: за семью богатых тильвийцев идут она, Аманда, Лайл, Кани. Семейная пара Эзиаль-Рэччеров (Аманда и Лайл дружно посылают друг другу поцелуйчики), их сирота-кузина (Гриз мимоходом указывает на себя) и их избалованная дочка (все затыкают уши, чтобы пережить реакцию Кани). Телохранитель, секретарь, горничная — тут всё ясно…

— … ага, Мяснику отлично фартушек подойдёт! — выпаливает Мел.

Но Гриз серьёзна и встревожена. И в серой с прозелени глазах — мне кажется, я вижу, что причина этой тревоги — не здесь, где Аманда и Кани взахлёб обсуждают шляпки. И не там, на Смутных Тропах, от зова которых я пробудил её ночью. Причина — даже не в странных приглашениях и таинственной папке, но где-то — за ними, там… в маленьком городке, куда почему-то съедутся показывать своё искусство лучшие дрессировщики Кайетты.

— Какое весеннее задание, — мурлычет Аманда, не разжимая зубов. — Весеннее и безумное, словно грифоны в гон. Можно как следует пошалить, повеселиться, нет ли? Что ты грустна, сладкая? Это предчувствие варга?

— Предчувствие варга, — отвечает Гриз ровным, почти дремотным голосом. Тогда как глаза тревожны. — Предчувствие встречи…

Нойя кивает важно и воздевает палец вверх.

— И я не удивлена сладенькая. В конце концов, когда ступаешь по весенним тропам — можно встретить кого угодно.

Глава 1

ЛАЙЛ ГРОСКИ

Городок был пряничным. Сдобные красные домики с кремовыми занавесочками и глазурью зелёной черепицы. Цветочки в подвесных вазонах — явно засахаренные. Даже храмы были — храмики: вафельно-золотистые, с каплями сиропных куполов.

Городок пах ванилью и имбирём. И прямо-таки приглашал отломить кусочек себя, помакать в молочко и прожевать с аппетитом.

— Обож-ж-жаю маленькие городки, — промурлыкала Аманда, покрепче беря меня под руку. — В них есть что-то особенное, не правда ли, сладкий?

В Зеермахе особенным был культ кренделя. Мы миновали не меньше дюжины лавок, над которыми виднелась позолоченная загогулина. Может быть, особенными можно было ещё посчитать взгляды, которыми местная публика кушала нас.

— В маленьких милых городах вечно что-то случается, — журчала Аманда, вся фиолетово-туманная, в широчайшей шляпе с перьями и вуалями. — Фениа, сожжённая фениксами во время Воздушных войн. Энкер и его Дитя…

Я постарался выглядеть обнадёженным по самые печёночки. Это далось трудненько: цилиндр настраивал на солидность, трость с тяжёлым набалдашником — на тяжеловесность. Бархатная зелёная куртка настраивала почему-то на пиво, но возможно — это уже мой собственный организм.

— … а это чудное местечко выглядит так, словно здесь можно встретить саму Странницу в любом из её обличий. Разве это не будоражит? Разве не заставляет кровь быстрее бежать по венам?

Не знаю, разве что вызывает нервную чесотку, да бурчание в животе. Кажись, это всё-таки не голод, а крыса. Родному инстинкту многое не по нраву: например, чертовски здоровая для пряничного городочка площадь, на которой расположилось больше дюжины шатров да ещё загоны и торговые лотки.

— Ах, как же хорошо, что мы выбрались, — ворковала нойя, лавируя среди урн для пожертвований. — Романтично, не так ли? О, медовый, что ты так хмур, разве это нельзя считать свиданием? Разве тебе не хватает чего-то в этом превосходном, милом городочке?

— Да нет, я бы даже сказал — есть кое-что лишнее.

— Что, например?

— Да, — вмешался голос позади, — например, что, господин Эззиаль-Рэччер?

Я покосился через плечо туда, где располагался дополнительный аксессуар к нашей с Амандой семейной эксцентричности.

— Я-то думал, телохранителям положено молчать.

И быть незаметными, угу. Нэйш в невзрачно-сером костюмчике был незаметен за моим плечом, как башня Кормчей посередь Акантора.

— Полагаю, меня наняли не за молчание, а за… другие способности.

— О, он полон скрытых достоинств, не так ли? — Аманда обогрела устранителя улыбкой. — Милый, не дуйся, не могла же я уступить его кузине Гретенде. Ей, кажется, так хотелось побыть наедине со своим секретарём… ах, тем рыжим мальчиком, всё никак не запомню имя. И согласись, мы не могли отправить его с нашей милой дочуркой: это было бы так непристойно… а ещё гувернантка, Мелли, такая нервная деточка!

Нервно метающая ножи деточка, да.

— И потом, он не будет нам мешать, не будет ведь, правда? А иначе мы же можем его наказать. Очень изобретательно… да?

Сразу три семейные парочки поблизости поперхнулись слюной. Уровень нашей эксцентричности взлетел до небывалых высот.

Так что мне бы, по-хорошему, полагалось проникнуться.

Но решительно всё было отвратно.

Пряничный городок со сладким запахом, и позолоченные крендели, и буклетики о добродетели, урны для пожертвований и кислолицые матроны возле них (с такими укоряющими взорами, что невольно начинает чесаться кошелёк). И проходящие строем экскурсии — воспитанницы пансионов в передничках, сиротки в одинаковых курточках, и благовоспитанные барышни с мамашами — сплошь состоящие из кружевных манжеточек и зонтиков.

Липучие, обшаривающие взгляды — этих самых мамаш, и барышень, и местных кумушек. В последний раз я себя так чувствовал в допросной Корпуса тайных и внутренних — и даже там тебе не пытались так влезть под кожу. Само-то собой, мы тут для этого и есть — привлекать внимание и осматриваться поверху, пока остальные поглядят как следует. Только вот…

Взгляды были уж слишком одинаковыми. На Аманду — на меня — туда, за плечо. С одним и тем же выражением гнусного пониманьица.

Я тоже кое-что понимал. Например — что вряд ли являю что-то настолько же неотразимое, как «клык». Что на его фоне я самую малость проигрываю. И я не думал сердиться на Аманду за её милое кокетство в сторону Нэйша — нойя любят игры, почему бы вместе с якобы-телохранителем не подразнить якобы-муженька. С которым после первого поцелуя дела особо не движутся. И которому, кажись, вряд ли светит нормальная свиданка. Или что-нибудь кроме флирта да ещё нескольких поцелуйчиков.

Нойя ведь чертовски ценят красоту.

Кто бы ни подсунул Гриз эти легенды, он от души посмеялся над ролями. Осталось понять — какого вира меня это так заботит. В конце концов, есть куча женщин, с которыми я могу отвратительно смотреться вместе. И если бы ещё…

— Дивные розы, дорогой! Отлично смотрелись бы в нашем саду!

Аманда бросила пару монет в урну («Пожертвования на храм Травницы») и выхватила из рук у жрицы пару роз. Приколола одну к себе на грудь. Нагнулась — пристроить вторую к отвороту моей куртки. Шепнула:

— Не грусти, сладкий. Нойя говорят — от заросшего вира не знаешь, чего ждать. Весна обязана привести по своим тропам кого-нибудь интересного. Видишь того милого мальчика?

Возле лотков с сидром мыкался тощий парнишка. В приличном бледно-зелёном плащике, изящной шляпке и с видом того, кто уж всяко собирается чего-нибудь отчебучить. За годы в Корпусе Закона я научился определять таких ребят как следует.

— Не вор, — теперь уже с обольстительной улыбочкой ворковал я. — Слишком прилично одет. Неопытен — сильно нервничает. Я бы за ним присмотрел.

Бледненькое лицо парниши выражает болезненную сосредоточенность. А шмыгающие глаза горят нездоровым огнём. И ещё он слишком часто хватается за свою сумку. И потихонечку протискивается подальше от рядов торговых, поближе к шатрам дрессировщиков.

— Да, конечно, дорогуша, посмотрим животных! — Аманда многозначительно подмигнула. — Мы же всегда хотели сделать это на единороге, правда⁈

— Ну, не знаю, — выдохнул я, тоже заворачивая поближе к шатрам. — В прошлый раз на мантикоре мне не очень-то понравилось.

Жрица с розами и пара приютских воспитательниц остались с приоткрытыми ртами. Мы с Амандой поплыли вслед за парнишей. То и дело останавливаясь, меняя дистанции и восхищаясь попутно: кренделями, афишами, местными кружевами…

Возле первой палатки — здоровущего шатра цирка братьев Эрнсау — парниша замялся в нерешительности. Его едва не снесло валящим на представление зрителями, и он отдрейфовал к другому шатру. «Представление ездовых яприлей от Деалы Милл» тоже чем-то не устроило болезного, и он принялся пробираться дальше.

— Представление, что ли, хочет сорвать? — хмыкнул я, когда малый затормозил возле яркой афиши: «Соревнования певчих тенн» и сделал вид, что ушёл в неё по уши.

— Нойя говорят — во тьме и осторожность благо… Может быть, нам его самую малость предварительно усыпить? Если он варг крови…

— Печать Ветра, — вир побери, о Нэйше я почти забыл. — Впрочем, может быть фальшивой.

— И что, по-твоему, делать? Ты же у нас старший в группе.

— Насколько я помню, я всего лишь телохранитель.

Мы помалу сокращали дистанцию. Но паренёк, то ли учуял слежку, то ли увидел цель — припустил вперёд. Стремительно обогнул экскурсию сироток, миновал пятый шатёр и подлетел к шестому: вокруг него публики не было, зато кое-кто выходил наружу. Женщина с папкой и в строгом коричневом платье на ходу говорила что-то. Дюжий усач с лоснящимися мускулами вёл на цепи двух алапардов и кивал, прислушиваясь.

Алапарды. Боженьки, да если там…

Мы с Амандой уже бежали через толпу сиротинушек — и всё равно не успевали, она из-за каблуков, я из-за широкой кости.

— Мучители животных! — высоко крикнул парнишка и сунул руку в сумку. В поднятой руке блеснула банка с чем-то алым. — Истязатели природы! Изверги! Палачи!

…если кровь варга…

Нэйш отшвырнул меня с дороги в сторону, но не успевал уже даже он.

— Их кровь падёт на вас!!

Мир обратился в сборище зарисовок с места преступления. Раз — багровая густая жидкость выплёскивается через край, растягивается в воздухе, летит в лицо женщине в коричневом платье. Два — та поднимает перед собой папку, папку заливает кровью, капает на платье, на строгое кружево. Три — Нэйш переступает через парня (когда успел сшибить с ног?) –дёргает женщину в сторону, за свою спину, в воздух взвивается дарт, наведённый на алапардов…

Если там кровь варга — бешенство зверей — то это…

Энкерская Резня.

Аманда на бегу скинула туфли и шляпку — метнулась вперёд фиолетово-серебряной птицей. Мимоходом обдала женщину и папку какой-то жидкостью из широкого пузырька — и выкинула из широкого рукава в сторону алапардов несколько ампул, только не обычного бирюзового, а густо-алого цвета.

Парняга на мостовой зашипел, приподнялся держась за плечо. Попытался было уползти, но был тюкнут набалдашником тросточки в макушечку.

— Чертовски удобная вещь, — выдохнул я.

А теперь, Лайл Гроски, давай-ка соображать. Пока не опомнились окрестные зеваки. И не позвали блюстителей закона.

Выход ищи, выход! Что у нас тут?

Два алапарда спят. Детинушка, который их держал, тоже кренится к стеночке, судорожно зевая. Аманда в боевой позиции, с двумя пузырьками в руках, на лице хищный оскал. Женщина в очках недоуменно выглядывает из-за папки. И из-за спины Нэйша — у этого, помимо наведённого палладарта, в руке ещё кинжал. И физиономия настолько пустая, будто он сейчас кого-то да жахнет.

На закуску я — в позиции Зелёного Рыцаря, заборовшего злую мантикору. Только у меня в руке не меч, а тросточка, а злая мантикора приглушённо ноет в мостовую. Вокруг потихохоньку начинают собираться любопытствующие. И недоумевают уже вслух, потому как ожидали другого представле…

Я покосился на афишу возле шатра. Набрал воздуха в грудь.

— Только сегодня для уважаемой публики! Новые приключения в Энкере! Красавица сражает алапардов своей неотразимой прелестью! Тем временем… гм… Хромой Магистр борется с коварным заговорщиком и спасает королеву Арианту! Новое представление! Только для вас! Алапарды, красотка и чокнутый охотник с ножами! Что быстрее? Алапард или нож? Покупайте билетики на вечернее представление!

Помахал тросточкой, раскланялся, приподняв цилиндр. И бросил с улыбающегося угла рта в сторону Нэйша:

— Да убери оружие.

Мимо, оттираясь платком от брызг крови и зелья, прошла та самая женщина в коричневом платье и в очках.

— Благодарю, — обронила негромко. — Вам лучше пройти в шатёр, дальше я разберусь.

И точно, стала разбираться. Кого-то окликнула из будки возле шатра, кому-то что-то шепнула — и в толпе послышалось: «Новое представление! Покупайте билетики!»

Я с дружеской улыбкой похлопал приплюснутого к мостовой паренька («Эй, дружище, что-то ты в роль вошёл, пойдём-ка»). Приподнял и сгрузил на подошедшего Нэйша. Не забыл дополнительно раскланяться — и направился к Аманде. Та уже закончила хлопотать над очумевшим усачом и теперь склонялась над алапардами.

— Конечно, я зря ударила так мощно, — бормотала она, — сейчас дам антидот-расторможку, они очнутся на четверть часа, можно будет их увести… но они всё равно будут спать ещё не менее трёх часов: полностью отменять этот состав опасно. Ах, если бы знать…

— Это была не кровь варга, — шепнул я утвердительно. Покосился на брошенную папку. На алую лужицу возле неё.

— Нет, сладкий. Я, конечно, плеснула зельем, перебивающим запах, а потом сразу ударила усыпляющим… но будь это кровь варга — они успели бы.

Что успели бы — я не стал уточнять. Нойя проводила заинтересованным взглядом Нэйша, который прошёл мимо в обнимку с пристукнутым пареньком.

— Есть, о чём поспрашивать, не так ли?

В шатре — небольшом, с уютной аренкой и трибунами на сотню человек — пахло опилками и сахарными кренделями. Между трибунами валялись крошки и ленточки. Флегматичный уборщик не заметил нашего появления — продолжил шоркать по деревянному покрытию, извозюканному чем-то красным. Он явно был ещё и глуховат — не поднял даже головы, когда Аманда промурлыкала:

— Пожалуйста, мальчик, не кричи, в маленьких городках так этого не любят… Мы просто побеседуем, да-да-да? Вот зелье для твоей головки, ты же её немножечко ушиб? Всё сразу пройдёт.

А Нэйш вполголоса прибавил:

— Ты же расскажешь всё, что мы хотим знать?

Я махнул рукой и убрёл поближе к арене. Чтобы, если вдруг уборщик опомнится, что-нибудь да наврать.

И не то чтобы мне хотелось смотреть на Рифский допрос с приплюсовкой нойя.

Едва ли я мог пропустить что-нибудь весомое. Парниша при взгляде на физиономию Нэйша выполнил беспрекословный «буль» из пузырька и раскис вдвойне — от содержимого пузырька и от страха. Зашептал: «Не надо, пожалуйста, я всё скажу, мы из Справедливых, то есть сначала мы были Зелёными, а теперь Справедливые, а дрессировщики мучают животных, а им место совсем даже не в клетках, а…»

— Боженьки, — вздохнул я. Глядя на то, как неотвратимый в своём долге уборщик засыпает теперь круг арены белыми опилками.

Справедливые, Зелёные… Идеалисты наподобие Илая Стукнутого, только без королевской власти. Как правило — околознатного происхождения или из чрезвычайно образованных студентиков. Живущие чрезвычайно высокой идеей о том, что дикому зверю место на воле, а запирать зверушек — величайший грех.

«…а Эйми сказал мне: мы должны быть на этом Дне Травницы, должны устроить что-нибудь запоминающееся, он обещал всех нас вытащить, Эйми, у него отец из высших судей в Аканторе, а к проблеме нужно же привлекать внимание, а они все просто палачи, изуверы и палачи, они животных мучают, а животным не место в клетках…»

Сколько подробностей — и все ненужные, вир побери.

У короля Илая хотя бы существовало понятие о нужности заповедников и питомников. У этих самых Зелёных таковое понятие отсутствовало начисто. Зато существовали такие, как «насилие над природой», «принудительное удержание зверей» и «жестокое заключение». По отношению ко многим зверинцам в Кайетте — Зелёные, может, и были правы. Вот только эти олухи не то чтобы видели разницу между нами и переездным зверинцем, где на одну клетку по три алапарда.

«Мы… мы сейчас на ярмарках, на весенних ярмарках, а обычно бывают зверинцы, но я совсем недавно в Братстве, и Эйми сказал — мы не можем такое пропустить, потому что дрессировщики собираются вместе только раз в год, и нужно заявить о себе…»

— О, дорогуша, и как же вы собирались освободить бедных, несчастных зверушек из-под гнёта? Или вы хотели просто совсем немного облить кого-нибудь кровью, да-да-да?

«Опять угрозы от Громких», — приговаривала Гриз чуть ли не каждое утро — и аккуратно выкидывала конверты в особую корзиночку «для растопки камина». Зелёные, Справедливые, Освобождающие, Вольнолюбивые — Арделл всех их именовала «Громкими», за неизменные методы: жаркие письма с угрозами, крики и плакатики, отчаянные напрыги с речами. И демонстративные жесты. При мне, правда, кровью никого не обливали, но пара-тройка девах с горящими глазами и воплями: «Свободу бестиям! Палачи! Мучители природы!!» — пару раз задорно проскакали между клетками. Одна даже попыталась поиграть в «Освободите единорога» и открыть клетку с Аметистом. И чуть не была цапнута нервным единорогом за попец.

В общем, Гриз придерживается мнения о том, что все эти ребята — крикуны и мелкие пакостники.

Только вот крысиный инстинкт чует в лепете пакостника какой-то подвох.

«Мы… мы… Эйми сказал, есть средство… освободить зверей, он сказал… потому что бестии — часть природы и должны быть с ней! А это бесчеловечно — когда их дрессируют… вот, и он придумал вот это, с кровью… кровь падёт на них, понимаете? Это такая метафора, они же поработители и мучители, и мы решили, мы… пробрались сюда…»

— Количество.

Милый такой тон, от которого кишки жгутиками скручиваются — Нэйшу тоже что-то не нравится в этой чудной беседе.

«Нас… нас было одиннадцать, это тоже как бы метафора. В… в честь Хоровода Божеств, и шатров тут же тоже одиннадцать. Но мы прибывали поодиночке, в разное время… мы так договорились — чтобы была секретность… смешаться с толпой… И потом мы должны были ждать… и действовать п-по ситуации».

— Инструкции?

«Что? Нет… да… Ждать. Смешаться с толпой. И потом дождаться м-момента… заявить о себе».

— Каким образом выбирался объект?

Неправильный вопрос, господин дознаватель. Видно же, что малец не в курсе. Вот сейчас он проикает про то, что он решил поскорее, занервничал, такого делать не приходилось, выбрал шатёр, увидел кого-то, кого причислил к хозяевам — ну и устроил представление.

У меня вот другой вопросец.

— Кровь, — подал я голос, всё так же рассматривая старикашку-уборщика. — Откуда набрали и как пронесли в город.

«А мы… не приносили, нет… — угасающий ответ. — Эйти привёл… тут под мясной лавкой, на углу. Подвал. Мне там дали. П-пузырёк, да…»

— Адрес.

Парнишка вскрикнул — видно, Нэйш самую малость сжал пальцы на какой-то болевой точке.

— Не дави на него, — тихо предостерегла Аманда из-за спины. — Сейчас отключится, он под каким-то зельем.

— Я… я не знаю адрес… на углу такой ещё… вывеска большая… вензеля… улыба… улыбающийся о-ко-рок…

Парниша тихо захихикал, а потом так же тихо захрипел. До меня донеслись ругательства на языке нойя, и я наконец-то нашёл в себе силы оглянуться и взбежать по трибунам.

Парниша-пакостник безмятежно почивал с немного обиженным видом. Нэйш задумчиво разминал кисть, Аманда цокала языком, оттягивая парнише веко.

— Какой-то состав, чтобы предотвратить действие «Истины на ладони». При попытке применить зелье правды — удушье, потеря сознания и смерть. Кто-то очень и очень не хотел, чтобы его допросили, хм-м. Нервность могла быть побочным эффектом, возбудимость… пожелтение склер, как интересно, незнакомый эффект… О? Да, медовый, мальчик жив, я пока что дала ему универсальный антидот, но сонливость он не снимет, а расторможку давать опасно — можно посадить сердце.

Придирчиво рассмотрела дёсны парниши, стянула обслюнявленную перчатку жестом доктора, а не светской дамы. И выдохнула с игривой улыбкой:

— Как хорошо, что я дала ему «Пьяный язык», а не «Истину на ладони». Этот эликсир послабее, и я думала помочь ему совсем-совсем немножко. Впрочем, не следовало давать вообще ничего — бедный мальчик и так нам всё рассказал бы, верно, Рихард?

Нэйш уклончиво качнул головой и в кои-то веки не вернул игривую ухмылочку. Он рассматривал спящее тельце с досадой. И определённым желанием произвести вскрытие.

— Поищем мясную лавку или будем вылавливать остальных? — осведомился я у него. — Птички, конечно, уже выпорхнули бродить по площади. Но и на месте могло что-нибудь да остаться.

— У нас вообще-то другая задача, Лайл.

— Это призыв выполнять инструкции Гриз? От тебя?

Нэйш приподнял брови со слегка обиженным видом. Но втоптать меня в грязь блестящим ответом не успел: в шатёр вошла та самая дама в очках, которую незадачливый Справедливый хотел за что-то обляпать кровушкой.

Она мимоходом кивнула уборщику на выход (он внезапно потерял свою флегматичность и шустро к выходу учесал). Подошла и протянула Аманде туфли и шляпу:

— Вот, мне кажется, это ваше. Я послала людей поднять. Едва ли их украли бы здесь, — но всё могло потеряться или испачкаться.

Аманда прощебетала благодарность, не отрываясь от заливания в рот спящего парниши ещё какого-то эликсира.

— И ещё, — дама теперь обращалась ко мне, — я подтвердила, что мы даём новое представление и что это было для привлечения внимания. Некоторые зеваки выразили интерес и купили билеты. Пришлось говорить с местными «блюстителями нравов». Они посчитали, что наша реклама слишком громкая, однако не нарушает пристойности и не создаёт толпы. Я уверила их, что это не повторится и о том, что я отменю новое представление из-за этих замечаний. Как видите, порядок более или менее восстановлен. И позвольте наконец поблагодарить вас за помощь. Это было крайне своевременно, хоть и несколько… эксцентрично.

Веско. Как и положено деловым дамочкам, которые с рождения составляют в уме списки собственных кормлений, а погремушкам предпочитают счёты.

А после становятся незаменимыми секретарями, компаньонками, наставницами пансионов. Временами — медсёстрами и жрицами. Или страшноватыми нянечками из сказок для благонравных детей.

— Прошу прощения, я не представилась. Мойра Дезер-Оппланд, можно просто Мойра. В отсутствие мужа я руковожу представлениями с нашими бестиями в Зеермахе.

Очки на хрящеватом носу, тяжеловатый подбородок, испытывающий прищур тёмных глаз. Пожалуй, лет сорок — хотя кажется, что больше из-за старящей причёски и чуть поджатых губ.

Пожалуй, всё-таки больше страшноватая нянечка, чем идеальный секретарь.

— И мне бы хотелось кое-что прояснить. А вы из…

Играть в «эксцентричную парочку дельцов прямиком из Вейгорда» с такой дамочкой было заведомо бесполезно. К тому же похоже было, что лучшего информатора не найти.

— Королевский питомник Вейгорда, — представился я и приподнял цилиндр на тросточке в знак приветствия. — И нам бы тоже — кое-что прояснить.

* * *

— Это наше старое представление. Проверенное и надёжное. «Ошеломляющие прыжки».

Разговаривать посреди скамеек было несолидно и непристойно. А отправляться куда-нибудь в апартаменты или в кафе отказались уже мы. Так что все сошлись на небольшой экскурсии.

— Суть в том, что животное преодолевает природный страх. Многие дрессировщики заставляют хорошо прыгать керберов, игольчатников, болотных сторожевых, но с алапардами и грифонами мы — первые в Кайетте, могу заверить. Наши звери успешно прыгают сквозь лезвия, заморозку и пламя, проходят кольцо воды и ветра. Разумеется, для зрелищности используются разные приспособления и артефакты. Некоторые можно увидеть здесь.

Позади шатра для публики оказался второй — поменьше, но куда более занимательный.

На тумбах — аккуратно расставленные кольца с артефакторными камешками. Знаки воды, воздуха, холода. Механическое кольцо с движущимися по кругу ножами. Нечто, неприятно напомнившее рифскую «костоломку». Узкое опасно серебрящееся кольцо с незнакомой меткой…

— Чудные, чудные пыточные приспособления, — промурлыкала Аманда себе под нос, но едва слышно. Мойра Дезер как раз с упоением повествовала о вертикальных и каких-то особо опасных, «каскадных» прыжках грифонов. Нэйш, большой любитель посмотреть, как кто-нибудь (например, Гриз Арделл) прыгает сквозь огонь, внимал с большим интересом.

— Подавление естественных инстинктов? Каким образом?

— Мой муж не выдаёт профессиональных секретов. Хотя, возможно, вам, господин Нэйш… или господин Ард… вы ведь Рихэн Ард, я не ошиблась?

Боженьки, ну эту-то преданную жену он чем обаял? Настолько, что она и взгляд-то от него оторвать не может?

— Вы меня не помните, разумеется. Одно из ваших заданий, около пяти лет назад — Тильвия, особняк Сэроуз. Госпожа Сэроуз отличалась… некоторой эксцентричностью, — она покосилась сквозь очки на Аманду. — В её загородном поместье часто устраивались представления с трюками дрессированных зверей. Но временами возникали проблемы. Я была компаньонкой госпожи Сэроуз, когда ей порекомендовали вызвать вас. Вы прибыли со спутником…

Похоже было, что верная жена своего мужа тоже чем-то да обаяла Нэйша. Во всяком случае, он смотрел на неё не мигая.

— Астория Сэроуз. Разумеется. Великолепный экземпляр.

Бесцветные брови Мойры поползли вверх.

— Чёрный грифон и весеннее бешенство, — добавил «клык». — Если не ошибаюсь. И ещё несколько… менее существенных проблем.

— Хм. Госпожа Сэроуз крайне высоко отзывалась о ваших… талантах.

Судя по странноватому виду бывшей компаньонки — эта самая госпожа как-то странно превозносила таланты Нэйша. Договорила Мойра Дезер словно бы принуждённо:

— … конечно, и сейчас я… мы… наслышаны.

Давешний мощный детинушка тихо сунулся с каким-то распоряжением — Мойра Дезер услала его из шатра взмахом руки. Туда же отправились две экзотически размалёванные девицы — явно ассистентки для выступлений на арене.

— Наслышаны о вас, разумеется. Несмотря на то что живём в Ракканте. Собственно, с этим связаны некоторые проблемы. По Нравственным Кодексам королевы Трозольдии общение с животными не считается респектабельным занятием. И нам пришлось постараться, чтобы завоевать в местном обществе некую нишу. Сами понимаете, мы не могли отказаться от этого приглашения. Хотя, нужно сказать, оно было крайне странным.

За надёжной ширмой сопели алапарды и шуршали грифоны в клетках. Нэйш приглядывался к узким обручам на подставках. Мойра Дезер, то и дело внушительно поправляя очки, сообщала нам безнадёжно устаревшие сведения.

Обычно дрессировщики бестий, не собираются вместе чаще одного раза в год. И то это крупный город, желательно порт, с возможностью разместить большое количество человек в гостиницах, приглашением торговцев из других стран. Праздник растягивается на десятницу, дрессировщики и цирки показывают своё искусство не в одном представлении. И бывают разные увеселения(это она произнесла так, будто мысль о веселье ввергала её в пучину уныния). И такого не бывает весной, когда звери нестабильны.

— Приглашения на такое событие рассылаются заранее — чтобы успели подготовить зверей, разучить новые трюки, сделать всё зрелищно. В этом году мы с мужем полагали, что и вовсе не получим приглашений. Учитывая все эти случаи бешенства зверей, странные события в Энкере, кровавых варгов, сумасшествие терраантов…

Ну да, ну да, при таком идея собрать вместе дрессировщиков, не все из которых трепетно относятся к зверюшкам, звучит как-то… в духе бреда пьяного Лортена. С весенними ярмарками чудом обошлось — может, благодаря таинственному варгу-с-фениксом, который прохаживается себе то тут, то там. Но такой сбор в такие времена делает и самих дрессировщиков, и публику чем-то вроде…

Идеальной мишени.

— И давно вы… получили приглашение?

— Двенадцать дней назад, тридцать третьего числа Дарителя, как и все остальные. Как понимаете, это просто смехотворно. Немногим больше девятницы на подготовку. Единственный день мероприятия. Маленький город, в котором в основном благотворительные заведения…

Не это ли насторожило Эвальда Шеннетского? А я не сомневаюсь в личности того, кто нас спихнул сюда — всесильный Хромой Магистр же, помнится, обмолвился в личной беседе, что собирается стать покровителем питомника. И, помнится, я же с ним ещё заключал договор — он будет знать, что делается в питомнике…

«Господин Хромец, вы были совершенно правы, кажись, у нас тут побоище намечается» — сойдёт для первого отчёта⁈

— Откровенно говоря, я была против. Но мой муж… он очень обязательный человек, понимаете… посчитал, что раз уж мы жители Ракканта — пусть даже условия не соответствуют…

Замечательный господин этот обязательный человек, как-там-его-фамилия. Честный, открытый, принципиальный. Жену вон на хорошее дело не пожалел.

— … намеревался ехать сам, конечно. Однако возникла непременная надобность отлучиться в Академию Таррахоры — срочный вызов, неповиновение одного из их образцов. Мой муж — крайне востребованный специалист, поймите.

Ну да, ну да. За такой-то верной супругой будешь дважды востребованным. Собрала, понимаешь, грифонов с алапардами и помощниками, организовала шатёр-доставку-торговлю билетов. Ещё и поясняет, что опасности-то вроде как и никакой не было: звери давно обучены, помощников мужа слушаются. Вон, утреннее представление как по маслу прошло. Если не считать общей отвратительной организации.

— Общей отвратительно?

— Хм. Нам даже не предложили апартаментов поблизости от шатров, что делается решительно всегда. Кроме того, огромное количество билетов уходит на благотворительность и не компенсируется –нескончаемые экскурсии из домов призрения, пансионов, лечебниц… Но, полагаю, многие из остальных дрессировщиков не явились по иной причине… скажите, сколько магов службы закона на пути сюда вы видели?

Хороший вопрос от компетентной женщины. Серая шкурка крысы вкрадчиво шепчет мне — ни одного. Даже один неугомонный законник, которого можно было бы назвать моим личным мелким проклятием (большое у меня в напарниках) — словом, даже Крысолов куда-то затерялся. А стало быть, безопасность здесь…

— Безопасность попросту ничем не обеспечивается. То есть тут есть эти «блюстители нравов» — однако, в сущности, это добровольные дружины, плохо организованные и обученные. Служителей закона тут немного, и они в основном выслеживают шайку Огненной Чайки. Хм! Молодые хулиганы, которые развлекаются всевозможными непристойностями. Так что стражи порядка нынче в основном следят за тем, чтобы никто непристойно не выражался, не обнажался и так далее.

По лицу Аманды было видно, что она рассматривает заманчивые возможности нарушения местных нравственных постулатов. Я же уже был на грани того, чтобы начать нарушать во всеуслышание. Громко. Возможно, на разных языках.

— Если же учесть степень угрозы… Ваша реакция говорила, что после выплёскивания крови вы ждали мгновенной атаки от алапардов. А значит, вы думали, что имели дело с кровавым варгом. Или с кем-то, у кого при себе кровь варга. У вас есть какая-то информация о том, что здесь произойдёт? Мне нужно уведомить мужа? Или отменить дальнейшие представления?

Ещё одиннадцать пташек в толпе. Пташек, сеющих хаос, ясноглазых фанатиков со склянками с кровью. Безобидное такое хулиганство.

Если, конечно, кровь во всех склянках одинаковая. А если вдруг…

— Кем было подписано приглашение?

— Мэром Зеермаха. Затем, подпись королевы Трозольдии — но отпечатанная, разумеется, не личная. Просто ничто в Ракканте не делается без ведомства королевы — по крайней мере, так считают. И печать Совета Бестий.

— Совет по Магическим Существам в Аканторе?

В горле царила ледяная пустошь. Неподвластная весне.

Верная жена своего мужа кивнула и прищурилась сквозь очки вопросительно.

— С приглашением что-то не так?

— Аманда, — заговорил я, снимая цилиндр, чтобы утереть лоб, — сними расторможку с алапардов. Если возможно. Если нет — усыпи опять. И грифонам добавь на всякий случай.

Нойя молча скользнула за ширму к зверям. Я поглядел в едва заметно округлившиеся глаза за толстыми стёклами.

— Мойра. Очень многое будет зависеть от вашей скорости. Убедительности. Если, конечно, вы согласитесь помочь. И предотвратить катастрофу, после которой сама профессия дрессировщика, возможно, окажется под запретом.

Она не стала тратить слов — просто ещё больше прищурила глаза.

— Если у вас есть связи в остальных шатрах — прошу, попытайтесь убедить других дрессировщиков. Пусть отменят выступления. Или хотя бы отложат. Не выводят зверей из клеток и шатров, а лучше, если есть возможность — уберут подальше.

— Это будет сложно, и едва ли мне поверят. Отношения между дрессировщиками далеко не дружеские, и они посчитают это попыткой опозорить конкурентов или убрать их с дороги. Кроме того, организаторы явно давали понять, что на кону репутация — всё-таки выступление почти благотворительное, «во славу Травницы».

— Надо думать, оно ещё широко освещается прессой? — ласково осведомилась Аманда, появляясь из-за ширмы.

— Нам так сказали, во всяком случае. К тому же графики выступлений расписаны так, чтобы всё шло непрерывно, на нескольких площадках так точно. Даже срыв одного выступления немедленно привлечёт внимание организаторов, а если будут сорваны несколько или общая феерия…

— Общее что?

— Феерия, феерия, сладкий, — пропела Аманда, извлекая из сумочки программку, которую она подцепила по пути. — Нечто вроде торжественного открытия с музыкой и одновременное выступление дрессировщиков на всех площадках. Планируются два таких: в полдень и вечером.

Общее выступление, точно — смотрел же. И до первого немногим больше часа. Ч-чёрт, надо бы поторопиться.

— В таком случае, не пытайтесь оповестить всех — передайте только ближним. Уведите ваших помощников. Повяжите и пристройте куда-нибудь этого Справедливого. И уходите сами. Хотя бы просто в любой дом. Не думайте о представлениях. Просто уходите. И закройтесь. Вроде как всё.

— Причина, — напомнила Мойра. — Какую причину мне нужно им сообщить?

— А? Ну хотя бы — что здесь кровавые варги, и скоро начнётся резня.

— Но… какова настоящая причина? — это уже полетело в спину, потому что я изобразил цилиндром на тросточке какой-то вид прощания. Хотелось бы верить — галантного. И был на пути к выходу.

— Эта настоящая. Было очень приятно, извините, нам тут нужно немножечко предотвратить кое-что энкерское, ну, знаете. Резню.

Никаких поражённых звуков из-за плеч не прилетело, вот и ладненько. Впрочем, прилетело всё же, но не поражённое и не мне.

— Господин Ард!

Нэйш, шедший передо мной, остановился. Обернулся медленно, словно звали и не полностью его.

— О, простите… господин Нэйш, — деловая дама пожевала губами, будто в попытке удержать вопрос, который непременно рвался из неё на волю. Не удержала: — Тот юноша, что приходил с вами к госпоже Сэроуз… что с ним стало? Он… надеюсь, что жив?

— Надеюсь, что нет, — тихо, вовсе без эмоций отозвался «клык», отвернулся и нырнул сперва в переходник, потом в основной шатёр.

А на меня повеяло сладким запахом жасмина, ванили и перца, и волосы осторожно пригладила горячая рука.

— Верно ли я поняла тебя, муженёк? — спросила Аманда шёпотом. — Ты полагаешь, что в этом уютном заросшем вире может таиться чудовище? Ты считаешь — это ловушка?

— Я считаю — это мишень, — тёплые пальчики на висках снимали крысиный озноб. — Маленький, мирный городок. Куча наспех собранных дрессировщиков с животными. И никакой охраны. Они всё равно что выписали приглашение тем… кровавым варгам. Город — гнездо прогрессистов. И у них есть покровители в Аканторе.

— Ты думаешь — они собираются провернуть то, что на Луну Мастера в Энкере? Подарить людям чудо, показать своё могущество?

— Я думаю — они хотят начать войну. Поход против кровавых варгов… а может, просто против варгов и бестий. И для этого им нужен идеальный предлог. Сотни жертв в мирном городочке с сидром. Раккант — мирное государство с чокнутой королевой, под боком у Акантора. После такого удара…

Аманда прошептала что-то на своём языке. Поминала то ли воздух, то ли войны… Война за Воздух? Она самая — новый поход-завоевание людей против бестий… После которого многим из «Золотого Альянса» удастся как следует поживиться за счёт редких тварей и заповедных земель.

Нужно только развязать маленькую такую войнушку с кучей невинных жертв.

— Справедливые, — страховка, — тихо уронила нойя, когда мы уже шли мимо спящего парниши.

На случай, если Кровавые раскусят ловушку. Или не соблазнятся вкусной приманкой. Тогда вот вам замена — дюжина фанатичных защитников природы, которые наверняка подождут феерии, а потом… а потом у одного или нескольких может оказаться склянка с кровью варга. Достаточно, чтобы взбесить животных поблизости. Только откуда они кровь-то взяли?

— Нужно найти Гриз, — шептала Аманда на ходу. — Сказать ей, собрать остальных…

Верно, верно, — кивал я и всё удивлялся — насколько мало меня это волнует. Шеннет, и визжащая крыса внутри, и недостаток времени, и возможная бойня.

Волновало меня, на удивление, всего три вещи. Первая — как там Кани и хоть бы не утворила чего ко времени. Вторая — молчание Нэйша. И третье — его лицо, вернее, странноватое выражение, которое на нём возникло, когда «клык» услышал свой прежний псевдоним.

Пожалуй, теперь я знаю, как выглядит напарничек, когда его настигает прошлое.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Убить Балбеску хочется минут через пять.

Грызи от щедрот кинула нам полтора часа на присмотреться. Семейная пара Пухлых Конфеток в соусе из Мясника шерстит толпу и представления в западной части площади. Почти-что-семейная пара из Грызи и Морковки разгуливает по центральной части. Нам с Дурилкой нужно идти по восточной части, но вряд ли мы что успеем посмотреть.

Потому что либо я грохну её — либо кого-нибудь другого.

— Мелли! Мне скучно! Я хочу покататься на единороге, Мелли! А нам покажут танцующих драккайн, Мелли? Ну, Ме-е-е-е-ел-ли…

Доченька своего отца вошла в роль богатой и избалованной деточки. Не затыкается ни на секунду, лезет в глаза с зелёными перьями и привлекает чуть поменьше внимания, чем привлекла бы Кормчая нагишом.

Старый Резун греется в ножнах, коричневатое платье путается в ногах. Да ещё клятая шляпка. Спасибо, удалось открутиться от парика. Бубню что-то окологувернантское в попытке держать роль. Мол, сейчас посмотрим какое-никакое представление. Вон хотя бы с керберами.

— Но Мелли, керберы — такое фи! Я хочу увидеть альфина! Огнедышащего альфина! А можно будет на нём покататься, да? Может быть, папочка мне его купит для праздничных выездов?

Не одну меня кидает в дрожь при мысли о Балбеске верхом на альфине. У неё и так-то в башке скроггами нагажено посередь гулкой пустоты. Помощи со зверями от неё — с зуб шнырка. Куда больше вреда приносят дурацкие розыгрыши наподобие «Засунуть в рукав говяжью кость, вымазаться кровищей и выскочить из-за клетки Горги на посетителей с воплем: „Я только хотела его погла-а-а-а-а-адить!!“». Может, конечно, безмозглые дамочки меньше будут совать пальцы бескрылке в пасть. Но Балбеска бесит.

Понятно, какого вира Грызи потащила её сюда — всё равно что дать пробегаться отбитому на три головы щенку кербера, которого опасно оставлять одного. Непонятно — какого мантикорьего жала Грызи упихала это несчастье в пару со мной. Не то чтобы я предпочла Мясника…

— Ме-е-е-е-елли, ну мне же ску-у-у-у-чно, развесели-и-и-и-и меня. Я хочу на представление!

К вирам свинячьим. Я предпочла бы Мясника.

— Ещё одно «Мелли» — зубов недосчитаешься.

— Потешим драчкой окружающих! — отшёптывается Дурилка. — Глянь, как они изнывают от скукотищи. Или стоп — в Ракканте что, это обязательное выражение лица⁈

Прописанное в Постулатах местной королевы, угу. В Ирмелее лучатся зажиточностью и довольством; в Вейгорде орут и машут руками; если кто из Даматы –будет напоказ улыбаться и расшаркиваться. А такая благодетельная скука может происходить только из Ракканта. Оплота-как-его-там-Благочестия.

И Дурилка права, тут скучновато.

Площадь здоровенная, прямоугольная. Притулилась с краю города, ярмарочная или предназначенная для крупных съездов благотворителей. Островерхие шатры разместились свободно, пестрят навесы и тенты, и между шатрами — плакаты, будки билетов, куча всякой необязательной дряни, урны для пожертвований… Музыкантики наигрывают что-то слащавое, негромкое. Экскурсии образцовых деточек из прихрамовых школ. Экскурсии сироток из пансионов. Группы каких-то убогих. Добропорядочные граждане разного формата с жёнами-дочками на выгуле…

Никто не толпится, все раскланиваются, уступают друг другу дорогу на просмотр. В ушах — сплошь «Ах, удивительная погода сегодня, не правда ли»? Обоняние забито сидром и кренделями.

— Пугануть бы их, — тоскует шёпотом Дурилка. — Совсем чутка. Сто лет не видала бега в корсетах. Э? Зверей смотреть пойдём или будем тут околачиваться?

Ей не объяснишь, что такое Торжество Человечности. Но я с чего-то пробую. Пока мы берём курс на первый шатёр: «Танцующие единороги Траулана».

— Бывала на таких съездах?

— Не-е-е. Ну, мы из учебки несколько раз сбегали в цирк. Но это ж не то, а?

Совсем не то. Прежде всего, мразей-живодёров на Дне Кнута больше. Куда больше.

— Знаешь, зачем они каждый год собираются? Эти… укротители все, дрессировщики. Они ж порознь всегда гастролируют. Не кучкуются обычно.

— Вроде как набрать толпу? Ну там — ежегодное событие, как рыцарские бои…

— Показать, кто лучше. Кто эффективнее… укротил живое. Перед своими показаться — у кого методы круче.

Дурилка спрашивает насчёт методов. Будто не догадывается.

А два единорога в шатре танцуют.

Выделывают нежнейшие па. Отплясывают — то вальс, то антаретту, а то что-то дикарски-народное. Кипенно-белая самка и иссиня-чёрный самец. Кланяются друг другу, взмётывают гривы и хвосты. Вздымаются на дыбы, посвёркивают копытами, скрещивают шеи — и опять плывут, плывут в танце, будто два гигантских сухопутных лебедя.

Под ахи и вздохи толпы. Образцовых прихрамовых деточек. Мамаш с мужьями и детьми на поводочках. Пациентов лечебок и сиротинушек.

Кружатся и кружатся — с остекленевшими глазами, опухшими бабками, напряжёнными спинами.

Под действием запрещённого артефакта. Того, что погружает в мир музыки и заставляет неостановимо плясать.

— Траулан — отборная мразь, жадная тварь с подвязками в Мастерграде и Аканторе. Танцующие звери. Всегда только через артефакты. В королевских дворцах показывает эту мерзость.

Дёргаю разинувшую рот Балбеску — нет сил смотреть на бедных зверей.

— Гоняет бестий почти без перерывов. А срок жизни у них…

Даже если их забрать или выкупить — они уже будто отравлены. Скоро перестают есть и пить, Грызи говорит — только музыку слышат.

— Мы как-то пытались. Заканчивать пришлось Конфетке с её ядами.

Потому что я отказалась подпускать к бедным зверям Мясника. Даже для последнего удара.

Хочешь знать методы живодёров, а, пухликовская дочка? В любой шатёр могу ткнуть и назвать, я всех этих тварей в лицо знаю. Их, их методы, их несчастных зверей.

«Удивительные трюки весёлых керберов». Кнут, голод, боль.

«Укрощение строптивых» — удары магией, голод, боль.

«Воздушные Войны! Спешите! Из Крайтоса!!» — это старик Хмарнек, дрессировщик птиц, он Травник. Дурманящие зелья.

Цирк Эрнсау на той стороне — редкое исключение, там ко зверям хорошо относятся, там даже варги с терраантами бывает, работают.

Опланд — тёмная лошадка с громкой славой и скрытыми методами, наверняка сказать нельзя, потому что они не подпускают к зверям чужаков. Только звери слишком уж послушные и со слишком тусклыми глазами.

«Невероятное представление на льду» — это братья Претейры, три урода из Крайтоса. Показывают ледяных антилоп, фейхов и йосс. Запугивают огнём, морят голодом.

«Сад цветущих шнырков Эмилейна Холвейга» — этот самый Эмилейн вечно ищет разных шнырков, ещё и сам насильно скрещивает. Можно не спрашивать — куда девается выбраковка.

Из нормальных тут разве что Эрнсау да заводчица тенн Холли Торфейн — вот она, милая старуха. Обожает своих птах, а те для неё поют как ни для кого в Кайетте. «Пустой элемент», кстати, за что её от души презирает когтистая родня.

«Пламенеющее Представление» — эти керберов и огнистых лис просто душат Даром Холода и Даром Воздуха. Для послушания.

— А это там что? — бормочет Балбеска и рвётся мимо «Пламенеющего Представления» к самой большой площадке.

Яркие тенты над клетками и загонами. Кричащие надписи — красное на жёлтом. «Лавка редкостей дядюшки Бэнкса». Переездной зверинец, который пускают на съезды дрессировщиков. Просто потому, что их бестии — сами по себе трюки. Как и дядюшка Бэнкс, которого в жизни никто не видал.

Подхожу вслед за Балбеской к клеткам и загонам. Звери аккуратно рассованы по своим местам, снабжены пояснительными надписями. Окружены дорогущими защитными артефактами. Кое-где и помощнички Бэнкса с умильными физиономиями торчат — поясняют каждую редкость.

— Ой, там тхиоры, какие миленькие, — щебечет Дурилка у первой же клетки. И тут же нарывается на пояснения, что это ужасно кровожадные твари, уничтожают буквально всё что видят, вот посмотрите, как они сейчас специально для нас крысу раздерут.

Полные сладострастного ужаса охи зрителей. Крыса не прожила пяти секунд –кишки во все стороны. Тхиоры скалятся и шипят на толпу, глаза налиты кровью. Бедолаги. Чёрный самец и пятнистая самочка — где достал, интересно. Надо будет Грызи сказать — может, опять какой-то умник брак от геральдионов продаёт.

Наши тхиоры малость одурели по весне, но вполне себе дрессируются. Обожают гонять за мячиком и наблюдать за птичками из клетки. И покусывать вольерных — несерьёзно, в процессе игры.

Дальше полны клетки гибридов и химер — невидимый дядюшка каждый раз ухитряется добыть новых. Зайцелопы с ветвистыми рогами сталкиваются и лупятся на полную — весна. У самочек есть ещё и крылья, так что две-три задумчиво порхают наверху, иногда роняя самцам на головы шарики.

— Вольпертингеры, — говорю я, когда Балбеска радостно орёт: «Это ж сколько мать-природа бахнула для такого⁈» — Так их по-научному называют. Мать-природа их не создавала. Грязные учёнишки понавыводили для знати. То ли до Братских войн, то ли после них. В Академии было модно это, насчёт выведения гибридов.

А прекратилось только после Воздушных войн, спасибочки Шестой Кормчей, которая решила, что природе и так уже хватило.

— У-у-у-у, милашные милашки, — выламывается Дурилка. — Как ты думаешь, а папочка мне купит, ну вот хоть одного? Ой, они так понравятся мамочке! Слушай, а почему у нас-то в питомнике их нет?

Последнее хоть не обычным ором. Но за нами и без того следят. Несколько девиц в плащах и надвинутых шляпках. Перешёптываются, переталкиваются суетливо и тащатся вслед.

— Потому что никто не знает, откуда этот самый Бэнкс их берёт. У него куча подручных и поставщиков, подкупить не получается. Проследить тоже: постоянно колесят по Кайетте, и откуда и них новые…

— Вот это ж да-а-а!

Дурилка уже в прыжке к самому большому загону, вокруг которого толпится люд. Люд временами хором восклицает: «Как неприлично! Ужасно непристойно!» — но не расходится и только машет надушенными платочками.

Кошусь на следящих за нами девиц — им явно есть какое-то дело до зелёных перьев Дурилки.

Смотрю в загон и про девиц забываю.

В загоне стоит самый настоящий бонакон. И я разеваю рот пошире, чем Балбеска, потому что ни разу не видела живого бонакона — только шкуры да чучела в замках у папашкиных знакомых. Грызи говорила — в глуши ещё живые остались, варги натыкаются, бывает, но это…

Он стройный и шоколадно-коричневый, размером с молодого бычка. Морда хитроватая и весёлая, и над мордой полно кудрях. Кудряхи плавно переходят в два рога — нелепейших и смешных, закрученных внутрь и спиралями. Рога золотистые и блестят, как два ярмарочных леденца. Копыта у бонакона тоже золотистые, а продолжаются они чем-то вроде когтей — когтекопыта, ух, поближе посмотреть бы. А хвост совсем не коровий — он скорее уж на львиный похож, с пышнейшей кисточкой. И задран вверх.

Бонакон ручной, потому что рядом с ним стоит один из работничков Бэнкса. На которого бычок хитровато и выжидающе поглядывает из-под кудрях. Работник всех призывает приготовиться и протягивает бонакону сахарок. Тот послушно сахарок заглатывает. С артистизмом. Радостно. Оглядывает зевак, находит меня глазами и подмигивает — гляди, что будет!

Бах! Из-под поднятого хвоста бонакона вырывается струя пламени. Бычка резко кидает вперёд, и из-за этого рывка ему приходится быстро проскакать по загону от края до края. Пламя ядовито-зелёное и порядком вонючее. Зеваки тут же принимаются затыкаться платочками и хором причитать: «Какая ужасная тварь!» «Ах, до чего не благолепно!»

Голос Дурилки над всем этим раккантским сонмищем взмывает, будто феникс над гнездом.

— Мамочки-папочки! Вот ЕГО мне надо нарисовать на гербе!

И поворачивается ко мне с горящими глазами, и ясно, что о задании она забыла напрочь.

— Что за тварь? Часто она может вот так? А сколько она держит струю? Она так только от сахара? А какие скорости развивает?

Отвожу к другим клеткам, а то на нас уже оглядываться начинают. Странные девицы так и вовсе тянут шеи и спорят взахлёб. Пытаюсь прислушаться, но кроме «…думаю, она» ничего не выцепляю.

— Бонаконы раньше жили в вотчине Дарителя Огня. Только их почти всех истребило во время Пламенного Мора, а остальных добили охотники. Встречаются на Ничейных Землях. Редкий зверь. Единственный в Кайетте, кто выкидывает пламя таким вот образом и только после сладкого. Любого сладкого.

Просеиваю крупицы знаний. Мирный нрав, скорость, если переест — высокая, только много сладкого им вредно. Легко лазает по скалам, потому что очень любит соты диких пчёл. А огненный выброс — защитный механизм от охотничков. В паре книг были истории про бонаконов с такой мощью задней железы, что от залпа деревья валились и стены растворялись.

Может, и врут.

Балбеске, понятно, знания побоку. У неё на уме своё.

— Хм, другим мечтам придёт подождать. У меня новая — прокатиться на таком миляге! Как думаешь — они не рассердятся, если я его малость одолжу?

Молча гляжу на неё и силюсь выдумать третье прозвище.

— Не оценят, конечно, — огорчается Крыша-Куку. — А зря. Этот чёртов городишко явно нуждается в хорошей встряске!

Рядом с нами хватаются за сердце три стародевицы из пансионных. А одна из тех самых, следящих, наоборот, сигает к нам.

— Ты — это ты⁈ — шипит таинственно.

Я даже вмешаться не успеваю.

— Ну, конечно же, я — это я, — выдаёт Дурилка ещё более таинственным шипением. — А вы-то думали — я кто-то другой⁈

У девицы неумело подведённые чёрным губы, дорогие серьги и глаза фанатички.

— Огненная Чайка? — уточняет она.

Дурилка делает бровками и показывает Печать Огня.

— Естественно!

— А… ох… все сёстры тут, как ты и приказывала.

— Шикарственно!

— Так значит… значит, ничего не отменяется?

— Да всё будет просто люто!

— Л-люто?

— Прям-таки жесточайше!

— А план — что план, в силе? А эта… она с тобой?

— А эта с нами, — Дурилка кивает на меня и всовывает губы Фанатичке в ухо: — Тут кой-какие обстоятельства вскрылись, есть план даже получше. Надо бы пошептаться.

И уволакивает обескураженную деваху, прямо в сторону её подружек. Значит, слежку тоже отследила.

К зверям Балбеску подпускать нельзя, но на оперативной работе, может, и ничего.

Пару минут гляжу, как Крыша-Куку витийствует в окружении поклонниц. По жестам видно –выуживает информацию и пудрит мозги. Время от времени делает руками «Пыпыщ!» И оглядывается по сторонам — изображает бдительность. Фанатички хором кивают.

Нет смысла тратить на них Дар. Тру Печать и направляю Дар на зевак. Всё равно пока Балбеска была рядом — это было бесполезно.

Фильтровка потока — дело сложное. Прикрываю глаза, делаю двойной пас ладонью, настраиваюсь на интонации тревоги, злости, страха…

Ахи, вздохи, аплодисменты — прочь. Обсуждения пожертвований, каких-то вечеров и чьей-то внебрачной дочки. Не утопиться бы в этом словесном навозе.

— … испортила свою любимую шляпку, это же неприемлемо!

— Дамэйра, будешь наказана за поведение, так и знай!

— … абсолютно ужасные твари, омерзительно, больше ни за что…

— Такая провокация, с этими алапардами!

Голоса летают вокруг роем приставучих полуденных мух. Гнусавые, томные, усталые, звонкие, старые, сварливые, опасливые. Покусывают уши, настырно ползают по коже. Откладывают личинки слухов.

Кого-то облили кровью на той стороне — вроде бы, там был голос Пухлика. Если не случилось побоища — значит, не кровавые варги. И что-то не так на центральной арене, там что-то то ли страшное, то ли отвратительное… Какие-то твари.

Можно было бы пройтись вдоль шатров, но на фильтровке потока это сложно. И всё равно стою удачно. К «Лавке редкостей» явно потянется народ. Всех типов народ.

— … что скажешь? Может быть, здесь?

— Эйми сказал — лучше во время феерии, но я…

— Дирк говорил — кто-то из наших уже начал.

— Это Роббейн, ему всё не терпелось, он даже не слушал во время инструктажа. Послушай, тут не то…

— Может статься, Роббейн был прав? К чему медлить?

Нервные шепотки. От них кисловатый привкус во рту. Ищу глазами — кто может быть. Стоят возле дальней клетки с разными шнырками — там, где поменьше народа. Молодые, прилично одетые типы. Только нервноватые. Жмакают что-то в карманах аккуратных курточек. Подбираюсь ближе, слышу что-то насчёт того, что объявились новые обстоятельства. Что Роббейн — идиот, и Эйми всем, решительно всем не велел спешить.

— Передай остальным, если увидишь. Эйми сказал — возможно, придётся уносить ноги.

— … безумие… посмотри, что они творят… мы должны заявить о себе! Должны обличить… что он себе думает?

— Понятия не имею, он был каким-то странным. С кем-то говорил, а может, что-то понял. Говорю тебе — лучше не спешить.

— Теперь ещё и ты уговариваешь меня молчать! Разве мы — не те, кто кричит о справедливости⁈

— Тс-с-с!

Разрываюсь между желанием сблевать и порывом впечатать ладонь в лицо. Справедливые-Зелёные-Крикуны. Выползли защитнички, будь они неладны. Книжные протестуны, у которых в башке — навоз яприля о том, что каждого зверя нужно отпустить гулять на свободу вот прямо сейчас. Включая раненых, больных, крайне редких. И тех, что тут же погибнут на воле из-за того, что верят людям.

Несколько раз пролезали к нам, пока мы были на выездах. Как-то раз два часа пытались подарить свободу яприлю Хороту. Были яприлем облизаны и обчёсаны, после чего Хорот радостно уснул. Показывая — где он видал эту самую свободу.

У Крикунов ссора. Осторожный убеждает Безмозглого. Что тут что-то нечисто. Что непонятно — зачем им идти в таком количестве. Что на Эйми не было лица…

Пристраиваюсь за спинами и слушаю внимательно.

— Ты говоришь как предатель, — кипит Безмозглый. — Как один из тех, кто сковывает и запирает. Слушать не желаю, понятно тебе?

— Я только хочу спасти тебе жизнь, тебе и остальным, — шипит Осторожный. — Всё это… ты что, не видишь? Здесь же даже охраны нет!

— Это к лучшему!

— Если прошли мы — Кровавые тоже могли пройти. Это всё подозрительно. И что за флаконы нам раздали…

— Сразу видно — сын законника, — хмыкает Безмозглый. — Передавай привет папашке, а я с тобой больше рядом не стану.

И отваливает с презрительной миной. Чуть не сшибает меня по дороге. Сдвигаю на нос дурацкую шляпку — тьфу, пригодилась.

Второй Крикун не оборачивается, только вцепляется в ограждение у клетки. Делает вид, что любуется сверхпрыгучими шнырками — те сигают на восемь футов в высоту. Пробираюсь через лес тел и тоже пялюсь на шнырков.

— Не оборачивайся, не применяй Дар. Тебе в сердце наведён атархэ. Говори шёпотом, я услышу. Сколько вас тут и зачем пришли?

Он сглатывает, но говорит связно. Одиннадцать Крикунов, одного повязали, команда Пухлика, видимо. Мутное задание типа «Заявить о несправедливости». Подозрительные флаконы с кровью, инструкции ждать.

Вир знает, что это значит. Может, Пухлик из своего повязанного больше вынул.

— Хочешь вывести своих дружков из передряги?

— Они меня не послушают. Меня и так считают слишком ненадёжным.

Это потому что у законнического сынка есть мозги, а у остальных — не завозили.

— А пометить их сможешь? — у парня глаза становятся по яблоку, даже в профиль. — В смысле, сильным ароматом. Вот. Хотя бы по капле на ботинке каждому.

Секрет альфина, вроде, учуять не должны. Особенно в городе, где всё провоняло ванилью, розами и ладаном. А вот я на него настроюсь легко.

Осторожный мнётся. Катает пузырёк в пальцах. И косится взволнованно, как заболевший единорог.

— А вы их не…

— Не. Выбью из строя. Усыплю, скорее всего.

— А вы?..

— Собираюсь тебе помочь. Хватит и этого.

Крикун ещё малость сомневается и пытается заглянуть ко мне под шляпку. Вздыхает и отправляется метить собратьев

Мантикора жри. Я тут в платье и шляпке, играю в гувернантку Балбески и помогаю Крикунам. Осталось до кучи пойти с Мясником полобызаться.

Папашка говорил: «Вспомнил беду — она уж в заду». Не успеваю подумать про Балбеску, как она уже орёт за спинами:

— Мелли, Мелли, ауууу! — забывая об опасности для своих зубов. Потом проколачивается ко мне через зевак, хватает за руку и утаскивает. При этом не закрывает рот:

— Мелли, ну куда ты запропастилась, я тут подружилась с девчонками, и они мне рассказали про чудненький здешний сидр. Надо будет и папаше прихватить, а то мамочка жалуется, что он уже почти допил второй погреб! А потом мы сюда вернёмся, ну правда же, вернёмся?

И попутно строит зверские рожи девицам под дубом. Те моргают и кивают с пониманием.

Руки у Балбески как клещи, а носится она быстрее алапарда — хоть и зелёные перья. Доволакивает до какой-то лавчонки, мигом втискивает мне в руку стакан с сидром: «Ты должна попробовать, а то вдруг отравлен!» и шепчет:

— Значит так, они меня за какую-то местную чокнутую приняли! Эту, как её там, Огненную Чайку. Вот это круть! И у них тут что-то вроде ордена в Ракканте, они выступают против снулых бисквитов, кружев и отсутствия жизни — и я полностью на их стороне! В общем, они вроде как местные зажравшиеся хулиганки из богатеньких семей, и им остро не хватает каких-нибудь оргий с безобразиями по углам…

Изо всех сил душу в себе симпатию к Балбеске после такого определения.

— … и они выползают и делают всякое — на заборах пишут, поют и орут за свободу и сводят с ума всяких благопристойников, и — я очень надеюсь, что неприлично обнажаются. Короче, за ними и этой Чайкой ведётся охота местными Добропорядочными — это они сейчас на улицах вместо законников. Нравственное ополчение. Но пока атаманшу никто не видал. А она собрала их из разных городов Ракканта. Восемнадцать штук, представляешь⁈

Плюс десяток Крикунов. И Кровавые — непонятно, подтянутся или нет.

Что-то много чокнутых на один город.

— Короче, я им сказала, что тут бегает какая-то провокаторша — поддельная Чайка, из Добропорядочных. Чтобы не велись на неё. Это на случай, если на них настоящую вынесет, хотя какое там вынесет, дурында им даже встречу не назначила, х-ха! Посчитала, что они тут натворят безобразий по своей инициативе, ну как же. А, и ещё я сказала, что хаос мы будем творить по плану и распорядку. В общем, чтобы ждали сигнала.

— А потом?

Балбеску распирает от предвкушения. И я чувствую, что мне ни черта не хочется знать — что она там собирается творить по плану и распорядку.

— У тебя-то как? Выудила что-нибудь? Хватит на доклад нашей… кхм-кхм Гретенде и её кхм-м-м-м самому разобычному секретарю? Интересно, что они там поделывают — а я так понимаю, тут прямо вот есть, на что посмотреть. Хотя сидр пакостный, да. Мало алкоголя, много корицы. Так мы возвращаемся к нашим, да?

Может, в оперативной работе дочка Пухлика и не настолько уж бесполезна…

Но — мантикора меня жри — я бы всё-таки предпочла Мясника.

Глава 2

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

— О чём ты думаешь, Янист?

— О ненависти.

Наверное, нужно было ей соврать. Моей невыносимой, которая бредёт рядом со мной по улицам такого милого, уютного, старинного городка.

В таком хорошо жить — в тепле и покое, с кучей детей.

Может, потому она смотрится здесь такой чужеродной. В скромном зелёном платье кузины-приживалки, без привычного кнута (упрятан в сумочку) — Гриз словно бы блекнет, и скорби прошлых ночей сильнее проступают в ней. Искалеченные звери. Смерть варга. Весна.

Я со своим глупым ответом.

— Что он тебе наговорил утром? Рихард.

— Я не…

— Ты в «поплавке» только что дыру в нём глазами не просверлил, и потом у ворот чуть ему затылок не проплавил. Ну?

Молчу и ненавижу Рихарда Нэйша. Предупредительного, въедливо-любезного, понимающего до желчи, до чёрной волны внутри.

— Господин Олкест, может быть, взять ваше дежурство?

— Выезд? Ну, я мог бы подстраховать, — Гриз никогда не ставит нас в выезд вдвоём, всегда добавляя верного Лайла.

— Не хотите присоединиться к утренним разминкам? Немного тренировки боевых навыков… Гризельда считает, это полезно.

Проклятый «клык» словно охотится на меня. Окружает участливыми вопросиками. Удушает в силках учтивости. Пытает обходительностью, потрошит тактом.

И пусть бы. Пусть бы — если бы он охотился только на меня.

— Он ведь расстроил тебя с утра сегодня?

Потому что я слышал это — сперва Гриз, которая пытается унять безумствующего Сквора, — тот всё последнее время увивается вокруг самочки Сильфы. Временами горевестник употребляет пошлости, которых нахватался то ли от Фрезы, то ли от Кани. Потом вслед за очередным сладострастным призывным воплем прошелестел смешок внизу (я его почти не услышал — почуял хребтом). Потом Нэйш сказал что-то, донеслась тихая, резкая отповедь Гриз — и хлопнула дверь.

— Да не то чтобы расстроил, — невыносимая поправляет шляпку и отворачивается от солнечных лучей. Мы переходим на теневую сторону улицы. — Просто навалилось как-то всё сразу. Хочется кого-нибудь послать в вир болотный — а тут Нэйш и его пожелания доброй тысячи дел… в его стиле. Но ты думаешь о ненависти. Чем он тебя задел?

— Можно сказать — его дежурное пожелание доброго утра.

— Она сегодня не в духе, кажется. Весной для варга это неудивительно, но для варга, у которого есть пара… хм. Кажется, вы мало стараетесь, Янист. Прилагаете недостаточно усилий.

Наглец смел говорить об этом как о чём-то обыденном, не отрываясь от книги — и только когда я потребовал объясниться, поднял глаза с таким видом, будто я его отвлёк.

— Что не так? Ничто не объединяет больше, чем женщина, так что… никогда не поздно обменяться впечатлениями. Если что-то не ладится — буду рад поделиться опытом.

На этом моменте я готов был запихнуть его слова ему в глотку — и сдержался только потому, что он бы порадовался моему срыву.

— Оставьте при себе свой опыт. Как и своё умение говорить мерзости. Мои отношения с Гриз вас не касаются. Что бы ни было между вами — это в прошлом.

— И вы в этом абсолютно уверены? Ну, даже если и так — это достаточно приятные воспоминания. В то время как то что есть между вами…

Я повторил, что это не его дело — физически чувствуя свою беспомощность. Желая только — чтобы кто-нибудь прервал разговор до того, как я перестану терпеть и ударю.

Потому что отступить… перед этим… не смогу.

— О, — он пригляделся к моему лицу, склонив голову набок. — Так вы не решились. Хуже, чем я думал. Многое упускаете. Гриз бывает так восхитительно отзывчива. Особенно по весне. И если вас тревожит отсутствие опыта — несколько хороших советов…

— Запихните их себе в глотку, а сами ступайте в Водную Бездонь! — я не заметил, как шагнул вперёд, так, что оказался стоящим над креслом устранителя. И не заметил, как сжал ладонь, неосознанно позвал Печать — и вода выплеснулась из Чаши. Замерла, остановленная Даром Щита.

Нэйш откинулся в кресле, задрал подбородок и прищурил глаза. Впервые глядя с неким подобием интереса.

— А в вас явно есть… свои тёмные стороны, Янист. Любопытно было бы на них взглянуть.

Может быть, ещё несколько секунд — и он взглянул бы на что-то такое — то, что бурлило и взрывалось внутри, выло, бушевало, требовало выхода… Но тут по ступенькам прошуршали юбки Аманды, весёлый голос нойя прокатился по всему «Ковчежцу» — и я опомнился и смог сделать шаг назад. Под насмешливым взглядом «клыка».

— Не смейте возобновлять этот разговор.

— Вас больше устроит — если я поговорю с ней?

Единый, как я ненавижу этого человека.

— Янист. Ты ревнуешь?

— Просто мне трудно понять.

Его присутствие в питомнике — мне было бы напревать на это. Наплевать даже на их прошлое.

Если бы оно было прошлым.

— Что между вами всё-таки? Ты взяла его в питомник не потому, что он устранитель. И не потому, что он не придерживается Кодексов Телесной Нечистоты. Даже не потому, что он всегда приводит всех живыми с выездов. Это так?

Моя невыносимая молчит, и я уже знаю эту особую упрямую гримаску — там, внутри неё, сейчас воздвигаются стены, встают башни… и упрятывают за собой тайну.

— И всё… всё, что между вами было — тоже не просто так. Что это за…

Эта связь между ними — осязаемая и прочная, и я чувствую её. Связь, основанная на тайне, а может ещё на чём-то — могучем и невнятном, неощутимом, и я не могу не ощущать… особенно когда вижу их рядом.

Я знаю, что он ей нужен зачем-то, что дорог почему-то, но почему и что между ними… или это лишь плод моей фантазии?

— Поединок воли, — говорит Гриз, когда я уже совсем было уверился, что она будет молчать. — Испытание, к которому я не была готова. Последствия иллюзий. Я скажу тебе, Янист, однажды — и это скажу тоже, только…

Только не сейчас. Не место, не время. И я рядом с ней слишком недолго — что я… глупый возлюбленный, который пытается что-то ей доказать. Которому — рано знать о том, кто нас сюда отправил, рано знать о Нэйше и о таинственном господине Эвклинге, рано впускать в крепость…

Шторм клокочет во мне. Взлетает до небес, швыряется клочьями пенами. Шторм хочет поглотить меня всего — и не утихает. Но я пытаюсь лавировать в нём.

— Расскажи мне… об этом дне. О Торжестве Человечности.

Голос мой, должно быть, звучит слишком громко и хрипло, но Гриз начинает рассказывать. Щурясь из-под шляпки на увитые зеленью палисаднички, увешанные флажками балкончики, кованые фонари…

— У прогрессистов, даже когда они так себя не называли, всегда существовало что-то подобное. Такие явления расцветали после войн с бестиями — наподобие Таранного Шествия или Воздушных Войн. Но обычно это было нечто вроде Псового Побоища. Бестии в клетках и на аренах. А люди убивают их напоказ.

Псовое Побоище вновь отправляет меня мыслями к Нэйшу — именно оттуда когда-то Гриз явилась вместе с устранителем…

— С дрессировщиками же всё вышло иначе. Дрессировать бестий пытались всегда, и цирки, представления… это всё насчитывает века. Но сам День Кнута был основан около пятидесяти лет назад. В противовес Варгендорру.

«Скоро Варгендорр» — вот всё, что я слышал от неё по этому поводу. И ещё что-то о великом варге Патрице Арнау — том самом, что умер за тридцать два года назад, за шесть лет до Энкера. Кто не пожелал, подобно великим варгам древности, продлить себе жизнь при помощи переселения в тело животное. И почил со словами «Ухожу человеком» на устах.

— Патриц Арнау отстаивал идею о том, что варги должны «идти к людям». Не оседать в общинах, не отгораживаться. Жить среди людей и нести им просвещение по поводу животных. Под старость Арнау выкупил небольшую долину Эргендорр рядом со своими владениями. Но главное — недалеко от вира. Там была выстроены площадка, помещения для животных, потом появилась и сопутствующая деревня — в общем, всё для большой встречи варгов и людей. Нечто вроде ярмарки просвещения, если хочешь. Пока он был жив –старался приглашать туда варгов и учёных, терраантов, благотворителей… Словом, как настоящий варг, — он пытался примирить всех. Навести мосты.

Она рассказывает и рассказывает о старом варге, который при помощи своей семьи каждый год собирал возле поместья всё больше своих сородичей, и людей, и терраантов. О празднике единения, которым ненадолго стал Варгендорр. О том, как варги делились друг с другом мастерством и опытом, обменивались с учёными наблюдениями за животными, о красочных танцах фениксов, о том, как звери с гордостью демонстрировали то, что им нравится — чему успели научиться от людей…

Моя невыносимая рассказывает — а маленький, уютный городок вокруг нас смыкается и давит, давит. И теперь я понимаю — почему Гриз отпустила вперед остальных, зачем эта наша с ней утренняя прогулка по Зеермаху.

Вслушаться в гнездо прогрессистов. Ощутить кожей — чужеродность, опасность… и взгляды.

— Прогрессисты были возмущены таким «братанием с низшими тварями». Гильдия Дрессировщиков — сейчас она утратила влияние, а тогда существовала и была в силе — придумала, чем ответить. Так появился День Торжества Человека. День Кнута. Говорят, у них даже был свой девиз, представляешь. «Никаких уступок»… показательно, верно?

Окна приютов глядят, прищурившись. Больницы прикрыли глаза тяжкими веками ставень. Из-за кружевных ресниц-занавесок милых домиков — лютый, недобрый взгляд. «Никаких уступок», — вот о чем шепчут эти стены.

Запахи ванили и ладана, роз и ловушки.

— А Варгендорр…

— После смерти Патрица Арнау пошёл на спад. Его потомки пытались продлить традицию, но даже многие варги считали, что Арнау избрал неверный курс. Потом туда хлынули торговцы, пришло много лишних людей, встречи начали проводиться сперва раз в три года, потом раз в пять лет… Потом — раз в семь.

— Ты как-то говорила — он скоро состоится.

— Да, в этом году, в первых числах Дарителя Огня. Надеюсь, удастся туда попасть — тем более, — есть, о чём поговорить. На предыдущем я не была. По… некоторым причинам.

И бессознательно потирает правую ладонь. Безумно хочется взять её за руку, однако нужно играть роль скромного секретаря. А мы уже вышли на Ярмарочную Площадь.

Бескрайнее, вскипающее цветами море. Разноцветные конусы над палатками вздымаются, подобно парусам, и колышутся на ветру. И флажки, и утлые лодчонки-тележки торговцев, и музыка, и звонкие выклики зазывал. И на какое-то время я растворяюсь в этом — ныряю с головой в пестроту красок, буйство зелени и флажков, гомон публики, — только чтобы усилием воли вернуться обратно.

Палатки и загоны разместились по краям огромной прямоугольной площади. Западная часть– для Лайла, Аманды и проклятого устранителя. Восточную осматривают Кани и Мелони (помоги ей Единый). Но есть прямоугольник в прямоугольнике — центральная часть, где основная сцена, а перед ней — основная арена для демонстраций, и вокруг неё тоже толпится народ. Оттуда несутся свист и поражённые вскрики — и я полагаю сперва, что туда мы и направляемся. Но Гриз поворачивает к западной части площади, к одному из самых больших и ярко раскрашенных шатров. Вокруг шатра развеваются флаги с гигантской буквой «Э», украшенной позолотой и вензелями.

Эрнсау — самый популярный цирк на южных землях и едва ли не самый — в Кайетте. В детстве господин Драккант тайком от жены водил меня и Мелони на их представления — и я запомнил яркие попоны на единорогах, воздушные танцы алапардов, гордых грифонов, шагающих строем… И даже Мелони не стала ругаться после.

— Они вроде как любят зверей, — пояснила. — Ты видал, что у них керберы улыбаются?

Попытка пройти в обход шатра проваливается: там стоят высокие ограждения с артещитами. А на входе в шатёр застыл деревяннолицый маг Ветра — вышибала с гнусавым голосом. И тремя мелодиями в дубовой голове.

— Не положено. Покупайте билеты. Ничего не знаю.

— Передайте Мирио, что здесь Арделл, — просит Гриз, но охранник не шевелит ни единой чёрточкой лица. Он держит воздушный экран — так, что ко входу не могут приблизиться любопытствующие — и даже не пытается слушать.

— Билеты покупайте. Не положено.

— У меня есть право прохода к животным и дрессировщикам в любое время.

— Не знаю ничего. Не положено.

— Или мне придётся нарушить общественный порядок.

— Не положено.

Я с дрожью думаю о способах Гриз нарушать порядок (потому что видел некоторые из них), но она просто откашливается.

— Мирио! — выкрикивает так, что вздрагивает даже охранник. — Это Арди!

— Не положено, — хрипит охранник, но в шатре за его спиной слышна певучая перекличка, которая увенчивается воплем:

— О, Мать Аканта!!

И через полминуты охранника в спину пихает низенький смуглый вертлявый человечек в цилиндре и с представительной манишкой.

Мирио Эрнсау, один из совладельцев цирка.

— Да подвинься же ты, бугай, это дорогая гостья, да ещё так вовремя. Арди, дорогая, прости, ради Аканты, этот новенький, совсем тебя не знает, давай же внутрь, ты просто цветёшь, о!

Он буйно жестикулирует и целует Гриз кончики пальцев — а потом смачно целует собственные, чтобы показать, в каком он восторге. Тщательно подвитая бородка с проседью ходит ходуном, и он весь — энергия и движения: взмахи рук с перстнями, и блестящие чёрные глаза — словно пара галок по весне.

— Всё по-дурацки, так по-дурацки, ты себе не представляешь, о! Это милость Аканты, что ты здесь, что вы здесь, да, я ужасно невежлив. Мирио Эрнсау, как поживаете, в огромном восторге от встречи, — трясёт мне руку и даже не дослушивает, кто я такой, и тащит нас за собой через весь шатёр. — Матерь Аканта, о! И почему мы решили поехать в этот забытый богами Зеермах — Арди, ты видела их условия⁈ Они безбожники! Они наверняка приносят где-то в подвалах кровавые жертвы! Но мой отец, и братья, и их жёны, и я сам — мы слишком добры, и мы приехали, а они едва не уморили наших зверей! Звери, звери просто не в себе, и наша девочка не справляется, ах да, ты же не знаешь, у нас новый специалист по зверям, из варгов, Олли, ты не знала? О Мать Аканта! Как давно ты не выходила на связь, но сейчас так вовремя, так вовремя…

Гриз слушает эту мешанину, пока мы пробегаем через шатёр, где идут приготовления. Она неплохо знает цирковых: кивает акробатам и машет наездницам в шляпах с пышными плюмажами.

— Олли? Оллина? Оллина Мьето?

— Да-да, такая хорошая девочка, надеюсь, ты с ней поговоришь — эти её странные идеи ни с того ни с сего… О, как по-дурацки, Мать Аканта! И ещё она уверяет, что сегодня тут всё будет спокойно, Арди, — спокойно в этом городе безбожников! Да-да, ты поговоришь с ней? Только погляди на зверей — может, им не стоит выступать? Им нездоровится, они тревожны, наши телеги с кормом не пропускали шесть часов, и зачем только мы потащились в этот городишко⁈

Он сетует и вскидывает руки, пока протаскивает нас через обширное закулисье цирка — тесные коридоры, наполненные лентами, и обручами, и предметами для жонглирования. К клеткам — просторным, расставленным на разумном удалении от друга.

— И место — ты видишь, сколько нам дали места⁈ Это оскорбление, о Матерь Аканта Премилосердная! Ужать нас на этом безбожном клочке земли, годном разве что на клетки для шнырков. Как будто мы привезли сюда кроликов! Скажи, Арди, звери грустят поэтому?

Он серьёзно обеспокоен своими бестиями-актёрами — а они глядят на него с приязнью из клеток. Здесь пара алапардов и пять гордых единорогов, семейство керберов, таясты с поникшими хвостами, один изрядный яприль. Звери не выглядят агрессивными или встревоженными — и видно, что они привязаны к самому Мирио. Однако они грустны — и я уже видел такую грусть. В тех, кого Гриз провожает весной.

— Отменить выступление? — с тревогой спрашивает Эрнсау, когда Гриз идёт вдоль клеток, временами шепча «Вместе!». — Мы должны начать через полчаса — Мать Аканта! Они больны? Или учуяли что-то?

— Печать прощания, — говорит Гриз от клетки с яприлем. — Олли собирается оставить цирк?

— Ох, эти её странные идеи! Мы предлагали ей больше денег, но она не хочет! Я надеялся — мне удастся её убедить, хотя бы до лета, хотя бы пока мы найдём нового работника, но откуда же нам взять нового варга — ума не приложу, мои племянники обшарили все зверинцы, а в общины нас не пропускают. О, Мать Аканта, куда деваются варги, Арди⁈

— Мне бы знать, — роняет Гриз тихо. — Так где Олли?

— Да-да, сейчас позовут, сейчас найдут, ах, какая странная девочка, и стала ещё страннее в последнее время. Эти её идеи — ах-х…

«Странная девочка» ныряет в павильон с клетками через две минуты — наполненные пространными жалобами, восклицаниями и поминутными поминаниями Матери Аканты. Оллина Мьето полноватая, с кучерявыми каштановыми волосами. На румяном лице — отвлечённо-блаженное выражение, глаза кажутся чуть закаченными вверх, в попытке узреть непонятное.

— Приветствую, сестра, — говорит она, ничуть не удивившись. — Хорошо, что ты здесь. Я хотела связаться с тобой, ещё когда ушла из общины.

Эрнсау, бормоча что-то про Мать Аканту, выскакивает из павильона, а я остаюсь внутри — наедине с двумя варгами, несколькими животными и морем вопросов.

— Мы единокровные сёстры, — отвечает Гриз на один из них. Она обнимает подошедшую Оллину. — По отцу. Я не знала, что ты покинула общину.

— Пять месяцев назад, когда поползли слухи о Единственном — и были огненные знаки в небесах. Отец не хотел отпускать меня. После явления Кровавых он пожелал затвориться в общине, чтобы уберечь её. Однако я решилась и пришла к Эрнсау, чтобы ждать и наблюдать.

Оллина говорит чуть нараспев, с безмятежным спокойствием. И я пытаюсь найти между сёстрами хоть толику сходства — но не нахожу. Даже цвет их волос различен — спелый каштан с алым отливом у Гриз и тёмный, густо-шоколадный — у Оллины.

В глазах у второй варгини едва заметно обозначены сиреневые узоры — будто перья облаков на закате.

— И почему не связалась со мной? Вызвать по сквознику питомник или попросить Мирио…

— Мы не признаём ныне Водных Чаш даже в общине, должно быть, сквозник есть только у твоей матери. Ибо зло, которое желает владеть животными и душами, не дремлет и глядит. Прогрессисты могучи, и у них есть свои люди среди тех, кто работает с вирами…

Я едва не говорю, что вызов по сквознику, как и перемещение через вир, нельзя отследить, но потом натыкаюсь ласковое, пустоватое выражение лица Оллины — и понимаю, что речь о фанатичной убеждённости. Гриз слушает все эти бредни, чуть сощурив глаза.

— Ты попрощалась с животными. Собираешься уходить сразу же после Зеермаха?

— Семья Эрнсау — хорошие люди, — лицо Оллины похоже на сонную луну, — добрые люди и любят животных. Но Он позвал, и теперь я должна идти. Я хотела пойти раньше, но решила помочь им в этом городе — Мирио тревожился, что будут Кровавые…

— Кто позвал тебя, Олли?

— Он, — лицо её становится всё благостнее из-за улыбки. — Истинный Варг. Варг-феникс. Ходящий в Пламени. Его гонцы принесли мне благую весть — и я готова отринуть всё и следовать за ним до конца.

— Куда следовать? — переспрашивает Гриз, но ясно, что Оллина не знает этого сама.

Тот, кого она называет Истинным — это, конечно, варг, с которым мы столкнулись в Энкере на Луну Мастера. Он тогда здорово выручил нас с Гриз в борьбе с сумасшедшим прогрессистом-Мастером Петейром, да и потом несколько раз останавливал Кровавых… но теперь получается, что он ещё обзавёлся армией поклонников?

— И ты ничего не знаешь о его целях?

Оллина смотрит на Гриз так, будто та спрашивает невыразимую чушь.

— Мы все знаем о Его целях, ибо у Истинного не может быть иной. Лишь гармония во всём сущем. Мир между людьми и бестиями и счастливое существование для тех и других.

Сладость её тона отдаётся оскоминой в горле, и как наяву слышатся слова учителя Найго: «Верую ли я в блаженство в чертогах Единого? Так. Верю ли обещаниям некоторых даже и наших проповедников устроить счастье для каждого на земле? Нет. Такое обычно говорят сумасшедшие, глупцы или мошенники».

— Но разве от Него ещё не приходили к тебе, сестра? Ведь мне казалось, что ты более иных достойна быть с Ним. Ах да, должно быть, это всё твой изъян, — она указывает на правую ладонь Гриз, и я едва не вскипаю вслух. — Но не тревожься: как только я окажусь подле Истинного — я поговорю о тебе и поясню, что в тебе нет ничего общего с Кровавыми.

— Да, общего у нас с ними маловато, — соглашается Гриз задумчиво. — Ну что же, если ты и правда вознамерилась идти — передай этому… Истинному, что нам надо бы поговорить. И если тебе будет угрожать какая-либо опасность, если что-либо будет не так…

— Опасность? Какая? Истинный суть свет и возрождение для всего нашего рода. Он несёт верное понимание миссии и избавление от великих бедствий, которые могут наступить. Не бойся, сестра — даже Кровавые бессильны перед Ним! Я прибыла сюда, чтобы увидеть это собственными глазами.

— Так Кровавые…

— О, они здесь, конечно. Мне сказали Его посланцы. Прозрей, сестра! — она берёт Гриз за руку и говорит нараспев, глядя ей в глаза. — Дурные люди затеяли День Кнута. Дурные маги созвали сюда дрессировщиков и зверей — лишь чтобы позвать Кровавых и сотворить страшное. Но Он узнал об этом — и Он запретил, и Кровавые преклонились перед Ним! Не бойся, сестра, иди спокойно — ныне они бессильны!

Уже одно предположение о том, что варги-на-крови и прогрессисты — внезапно на одной стороне, звучит как горячечный бред, не говоря уж обо всём прочем. Гриз полагает так же: она осторожно высвобождает ладонь. Спрашивает:

— А сам он здесь появится? Варг-феникс?

— Ему нет в этом нужды, сестра. Ему покорны все звери, когда Он того захочет и где захочет. Он… Истинный. И мы отныне вместе. Всегда вместе.

Голос у неё восторженно звенит, срываясь, и она прижимает руки к груди. Выглядя полной до краёв мистическим восторгом, обретением своего божества.

Гриз же скорее печальна, когда говорит:

— Мы вместе. Найти меня, если что-то не сложится.

Потом поворачивается и, не глядя больше на зверей, ныряет обратно — в сумятицу переходов, фургонов и подсобок.

— Ты не попыталась отговорить её.

— У меня бы получилось, по-твоему?

Открываю рот — и тут же закрываю. В общине Единого в Алчнодоле было несколько таких фанатичек, и даже учитель Найго опасался их рвения. Не могу представить, как их можно было бы разубедить.

Мирио Эрнсау выскакивает на нас с перекосившемся цилиндре, отмахивая тростью неровный такт.

— О, Матерь Аканта, пятнадцать минут! Арди, ты же с ней поговорила, ты посмотрела зверей — что нам делать? Она говорит что-то об этих Кровавых, которые якобы здесь, но которых якобы нет, как же по-дурацки, и какой-то там варг ещё с ними или не с ними, о! Удалось её отговорить?

— Нет, тут уже с концами, — Гриз останавливается прямо посреди арены и трёт лоб, глядя на Эрнсау. — Так. Клетки пока не открывай, представление отмени или перенеси. Хотя бы до местной феерии. Я понимаю, убытки…

— А-а-а, какие убытки, когда ты говоришь такое! Матерь Аканта — а клетки, мне нужно их усиливать и баррикадировать⁈

Они быстро переговариваются — что-то об артефакторных щитах, усилении, о том, что лучше бы всё-таки публику не впускать в шатёр, но «если вдруг что — сам понимаешь, нужна будет помощь в эвакуации» — и Мирио на ходу бросается распоряжениями. Выглядит от расстроенным и огорчённым, но благодарит за добрый совет.

— Всегда даёшь такие советы, о! Ах да, что же я ещё хотел спросить? Всё просто ужасно глупо, ужасно… ах да, терраанты. Матерь Аканта! Арди, не знаешь ты, что с терраантами? Двое наших уволились на прошлую луну, такие хорошие были работники — и даже не предупредили об уходе, просто сбежали! И все эти слухи о каких-то нападениях — неужели правда и действительно до такой степени, чтобы как здесь… это же просто какое-то людоедство — творить такое! Аканта Премилосердная — да если бы я только мог представить, я бы и шагу не сделал в этот нечистый город! Безбожники — вот кто они такие! Интересно бы знать, как на такое смотрят в Аканторе!

Маленький человечек раздувается от гнева, хлещет воздух своей тростью, и только потом замечает недоумение на наших Гриз лицах. Качает головой:

— Я так понимаю, вы ещё не видели центральную арену? О! Не глядите. Кто мог бы знать, чтобы именно здесь… город благотворительности и милосердия, о Аканта!

У выхода он дружески прощается, приподнимая цилиндр в мою сторону и лобызая Гриз кончики пальцев. Мы с моей невыносимой вновь окунаемся в шумное утро Дня Кнута — впрочем, от других палаток и загонов музыка и выклики доносятся смутно, должно быть, на площади есть какие-то глушащие артефакты…

Вокруг будки с билетами царствует пристойно-унылое возмущение — там уже возвращают деньги. Вздыхают сиротки из домов призрения — наверняка очень хотели в цирк…

— Что здесь не так? — вполголоса роняет Гриз.

— Помимо… всего того, что мы только что услышали?

— Да. Если отвлечься от того, что мы слышали. Ты шёл по этим улицам вместе со мной. Стоял на площади рядом со мной. Теперь прикрой глаза и скажи мне — что, по-твоему, здесь не так. Сразу же.

Ненависть, — думаю я. Ненависть пропитала этот сонный городишко. Глядит из-а стен приютов, благотворительных больниц. Свила гнёзда в храмах и тёплых домиках с запахами выпечки. Ненависть, которая привела сюда — дрессировщиков, и несчастных зверей, и любопытных гуляк, и Кровавых… и, могу поспорить, много кого ещё.

Ненависть и пристальные взгляды.

— За нами будто бы следят. Постоянно, едва ли не от входа.

— И не одна пара глаз, — Гриз тихонько направляет меня к центральной арене. — Я склонна верить Олли как минимум в том, что весь День Кнута — затея прогрессистов. И что Кровавые здесь действительно есть.

— А эти её рассказы про варга-феникса, перед которым они преклоняются?

На это моя невыносимая не отвечает — она решительно движется к центральной арене. Я следую за ней молча — пытаясь читать книгу о Торжестве Человечности. Скольжу глазами мимо строк о лавочках и жрицах, собирающих пожертвования. Мимо разряженной публики — прямо к кульминации, к центральной арене, к толпящемуся народу…

Чтобы увидеть и понять то, что уже понял.

Книга на самом деле о ненависти.

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

Они стоят посреди людского леса. Лиан из флажков и светлячков-фонариков. Переплетения сладких цветочных запахов. Шепотков деревьев в фальшивом убранстве.

Стоят. И смотрят. На Торжество Человечности там, на главной арене.

— Кошмарные твари прямиком из диких лесов! Опаснее любой бестии! Убили восьмерых! Восьмерых!!

Девочка в толпе плачет. Зазывала в зелёном костюме надрывается, размахивает руками. Поясняет — кошмарно опасных тварей нужно держать на привязи.

На цепи.

Они все на цепях, вся дюжина. Прикованы к четырём столбам по три. Кто-то за лодыжку, кто-то за запястье. В тёмных волосах понатыканы перья для пущей дикости. На землистого цвета кожу нанесены белые узоры для устрашения. Извёсткой, что ли, малевали — даарду так не делают…

— Детей отведите подальше! Не для них зрелище, да! Впервые в Ракканте — дикие твари из диких лесов!

Двое женщин прикрыты только волосами. У трёх подростков нет даже чем прикрыться. На остальных едва заметные набедренные повязки да дурацкие узоры, непонятно что обозначающие. И те, кто рядом — ахают и охают и закрывают детям глаза, но сами жадно смотрят, покачивая головами.

Преисполняясь Торжества Человечности.

— Дикость какая-то, — шипит сквозь зубы Рыцарь Морковка и рвётся в бой во имя справедливости. — Это же просто не по-людски!

Гриз молча сжимает его руку. Если у тебя есть крепость — спрячься за её стенами, мой рыцарь, потому что ещё не время. Если нет — тогда мне придётся стать твоей крепостью.

— Вполне по-людски. Насколько помню, были даже зверинцы даарду. Ещё до Прихода Вод — до первой Кормчей.

Она тянет Яниста вон из толпы и в обход загона. Нужно поискать место, где не так толпятся. Подойти ближе.

— Дикие твари из диких лесов! Убили восьмерых! Восьмерых!!

Крик плывёт над толпой. Полосует воздух как спину осуждённого. Крик — и тихий звон цепей, и пугливые, злые шепотки:

— Слышала, они воруют младенцев…

— В газете писали — нападения на храмы…

— Жрица Мечника говорила — этим тварям давно потакали, вот они и начали творить бесчинства…

— Ужасно. Вы только посмотрите — бесстыжие животные, ни дать ни взять.

— И питаются, говорят, только сырым мясом!

— Я слыхала — они не просто так воруют младенцев, ах-х!

Шепотки крадутся, сучат холодными лапками. Вползают в уши дамам с их представительными мужьями. Суровым надзирательницам пансионов. Перепрыгивают от попечителя к благотворителю — каждому дарят дозу холодного яда.

И издыхают под стенами крепости — обожжёнными, крепкими. Через стены робко сочатся другие шепотки:

— Но это как-то…

— Там же дети…

— Да как так — они же живые, в конце-то концов…

Тихие, полные жалости голоса — словно язычки пламени. Временами вспыхивают над толпой слишком уж ярко. Тогда зазывала в зелёном начинает выкликать добровольца. — Кто мне поможет, господа хорошие? Кто храбрый и поглядит на дикость тварей вблизи? А может, кто их жалеет, а? Думаете — они несчастненькие такие? Ну? Давайте, кто храбрый тут?

Храбрый находится — может, подставной, а может, и в самом деле местный. Захмелевший парень с широченными плечами, и в парадном костюме. Перелезает через ограждение, оглядывается на кого-то в толпе — эхма! Гляньте, как! Залихватски сдвигает шляпу набок.

— Чего делать надо?

Зазывала елейно скалится.

— Да ничего совсем, господин хороший! Только во-о-о-он к той отметочке подойти. Видите, я вот к ней не подхожу. А нервишки-то у вас как? Ух-х, какие крепкие нервишки! А поприветствуем храброго господина!

На арену к храброму господину летят подбадривающие выкрики («Покажи им там, Мертон!»), свист, цветы. Мертон подбоченивается. Вразвалку доходит до показанной отметки — так, чтобы оказаться от всех столбов с даарду на расстоянии в десяток шагов.

Двенадцать терраантов приходят в движение. Вскидывают головы, шипя. Взлетают на ноги. И начинают рваться вперёд: скрюченные пальцы, перекошенные лица, пена с губ. Цепи держат крепко, оставляют яркие следы на землистой коже, но даарду всё рвутся к побледневшему уже Мертону — с хриплыми, утробными звуками: не рычание, а словно клёкот изнутри.

— Каково, а? — гремит зазывала. — Ну, кто их там считал несчастненькими? Эгей! Дикие твари из диких лесов! Восьмерых наших положили! Гнусным своим колдовством!

Перезвон цепей, оскаленные кривые зубы, протянутые руки. Глаза, полные бездонной ярости — зловещие зелёные огни. Зрители толкаются и плюются, паучьи шепотки сочатся гневом, отвращением. Доброволец уже в толпе, гордо твердит друзьям: «Как рванут!! Видали? А зубы-то, зубы!»

— А за погляд в урны кладём, кому сколько не жалко! Можно рыбёшек медных, а можно и с серебристой чешуйкой! Дикие твари из диких лесов!!

Они с Янистом стоят у того угла арены, с которого открывается худший вид — зато и народу вокруг меньше.

— Что происходит? — шепчет Янист, наклоняясь к ней. — Их чем-то опоили? Или эти сплетни… статьи в газетах… не может же быть это правдой?

Мирные даарду, отшельники, плоть от плоти предначальной Кайетты — той, что до Прихода Вод, Камня и Кормчей в Башне… те, у которых запрет на убийство — над всем, отчего их почти и истребили в своё время. Не может быть — да. Но это правда.

Потому что я видела. Не такое, но… безумные глаза, затканные серебром, тянущиеся руки, слитный вой-стон: «Освободи! Освободи!»

— Что это, по-твоему⁈

— Другой симптом той же болезни. Одержимость. Гляди.

Некоторые даарду падают и начинают биться в корчах. Две женщины будто бы очнулись, теперь закрываются руками и рыдают. Один мужчина ритмично бьётся головой о столб, ещё один вцепляется в цепь зубами…

— Что? Они одержимые?

— Животные, — долетает из толпы полное отвращения. — Сущие животные.

— Полные сосуды, — выговаривают губы за миг перед тем, как Гриз Арделл перешагивает ограждение.

Должно быть, оно не такое уж низкое, и у неё задирается юбка, или что-то вроде этого. А может, здесь просто не принято — чтобы женщины сигали через ограждения на арену. За спиной ахают, кто-то гортанно вскрикивает из толпы, Янист сдавленно стонет: «Куда-а-а⁈» — но остаётся на месте, умница, ей сейчас так нужно — чтобы кто-то прикрывал со спины.

Гриз Арделл идёт, повинуясь чутью варга — и ей наплевать на подолы, на толпу и на ограждения. Тихо отстраняет зазывалу: «Дамочка, да вы в своём ли уме — к тварям-то⁈»

И ступает на опасную черту — и идёт дальше, а даарду один за другим вздымаются на ноги, словно что-то поднимает их. Мужчины рвутся вперёд, словно бы в порыве ярости — но останавливаются, смущённые, не коснувшись.

— Симанта-ти ардаанна-матэ шиьото.

Она высвистывает древнее приветствие «народа корней», и это действует. Они выпрямляются. Те, кто не подошёл — ковыляют ближе. Сломанные, не свои движения, как у марионеток. Подволакивание ног. И склонённые головы, и глаза, в которых, если напрячься, — можно различить серебристую тень.

— Ты чего делаешь? Куда сунулась? — это движение сзади, но оно прекращается, и вот уже голос Яниста, родной и тёплый. Янист что-то нашёптывает зазывале, и тот берёт новый тон:

— А такое видали? Знаменитая укротительница! Работала с самими Эрнсау! Сейчас покажет диким тварям — что такое настоящая Человечность!

Наверное, школа Лайла Гроски, — мимоходом удивляется Гриз. Она продолжает говорить с даарду — ровным голосом, дружелюбно, как говорят с напуганными детьми. Ничего такого — просто родная речь, ободряющие слова, напоминающие об общине и зелени.

«…запахи весны, и зацветают смоляницы — словно сотни маленьких фениксов на полянах, и деревья звучат соком, а птицы шлют свои призывы небу, — я знаю, вы помните всё это, я знаю, что вы — ещё вы, я знаю, что вы не просто сосуды…»

— Я знаю, что это на самом деле ты. Сиаа-то-Тьо. Всесущий. Истэйон. Видящий.

Серебристая тень в глазах одного из даарду — измождённого пожилого мужчины — разрастается и крепнет. Миг — и глаза кажутся затканными серебряной паутиной. Неохотно движутся губы, складывая слова на языке терраантов.

— Пастырь. Я не… звал тебя… Пастырь.

«Тревога!» — вопит всё внутри крепости Гриз. «Тревога! Опасность!» — взывает чутьё варга, потому что за серебристой паутиной — верховный жрец даарду, древний и недобрый.

И данная клятва откликнуться и выполнить, что прикажут. Размен жизни — на службу.

— Ты… рано здесь, Пастырь. Ещё не время… сейчас. Позову… потом.

— Что ты делаешь со своим народом?

Терраант поворачивается, оглядывая остальных. Не двигая шею — голова всё так же неестественно наклонена. Он топчется, поворачиваясь боком — а серебристые бельма равнодушно ощупывают других терраантов, потом толпу за ними.

— Дурные корни.

Коротко, как приговор. Словно валится на тех из даарду, кто ещё не под полным контролем — и те падают на колени, простираются ниц, корчатся, словно придавленные.

— Желал не этого, — продолжают падать слова. Глухие, равнодушные. — Они не смогли стерпеть. Не смогли понять. Не смогли вместить.

— Вместить чего? Ты поработил их волю. Сковал их!

Терраант, который выступает сосудом для Истэйона, поднимает заскорузлую от тёмной крови руку. На запястье — тяжкий, ржавый металл.

— Не я сковал мой народ.

— Но ты завладел их волей. Неужели теперь ты велишь им убивать, Видящий? Велишь нападать на людей? Нарушаешь древние заветы своего народа?

— Пусть бэраард отойдут. Пусть не будут помехой. Мы терпели их поиски долго. Отдали наши святыни. Теперь пусть не мешают нам искать.

— Искать что? — шепчет Гриз — и тянется к серебристой паутине, вросшей под кожу каждому из даарду. Нити трясутся и множатся, переплетаются, дёргаются, и где-то там за ней — распухшее, набрякшее тулово, и в нём корчится жалкое, изломанное, безумное, терзает нити и шепчет:

— Должны… найти. Должны… освобо…

А потом понимает, что его заметили — и Гриз словно получает удар наотмашь в грудь. Связь рвётся, старый даарду оседает на землю, с ним падают и другие, но не в корчах, а тихо, только дети всхлипывают. Истэйон отступил от своих «корней».

— Каково, а⁈ — завывает зазывала. — Торжество Человечности! Знаменитая укротительница терраантов! Диких тварей!

Подбегает, норовит приобнять и нашёптывает на ухо:

— Дамочка, вас хоть как по имени-то? А? А они не сдохли? Чем это вы их так приложили — заклинанием каким на их поганом языке?

От него остро несёт мускусными духами, желудок подкатывается к горлу — словно коснулась чего-то, что разлагается. Но Янист уже здесь, Янист подхватывает её под руку и бросает неожиданно властно: «А ну руки прочь! Представьте как Таинственную Незнакомку. А свои методы госпожа укротительница не выдаёт!»

Пока он проталкивается через любопытствующих зевак — в глазах у Гриз мельтешит серебро, серебро и зелень, словно вода и листва. Проклятая весна, как выматывает…

— Невыносима, — шепчет Янист, утаскивая её ближе к основной сцене, на которой пока пусто. — Совершенно невыносима… ну, вот зачем? Можно же было придумать план, наверняка тебя заметили, да и вообще…

Гриз кивает бездумно — в её крепости всё ещё боевая готовность и трубы тревоги. Что-то она узнала такое, что-то узнала и ощутила — очень важное… да, да, Янист, хорошо, я сяду вот сюда, в тень на скамеечку, глотну этого чая, спасибо. Где ты его взял? Ах да, тут же повсюду чай и крендели. Да, можно было составить план, нам нужно держаться скрытно, а я вела себя совсем не как скромная сестра эксцентричной особы — скорее уж как эксцентричная сестра скромной особы…

— Ты… ты говорила с этими одержимыми, да? Узнала что-то?

Было что-то. Даже не в его словах, но во вскрике — в тот момент, когда она шагнула через ограждение. Было то ли странное, то ли знакомое…

— Стоило туда залезть, чтобы это услышать, — шепчет Гриз и поднимается, опираясь на руку Яниста.

Голос, который вскрикнул за спиной, когда она шагнула через ограждение… гортанный выкрик на языке даарду.

Гриз не разобрала слово, которое было произнесено. Но уверена, что знает его.

— Сестра.

Они выныривают из толпы, выворачиваются из-за помоста основной сцены. Четыре низкие, худощавые фигуры с капюшонами и повязками на лицах — такие повязки, со знаками Длани Целительницы носят те, у кого изуродовано лицо. И ещё один человек идёт позади, у него жреческий балахон с просторными рукавами — и лицо тоже скрыто.

Гриз Арделл тихо повторяет приветствие на языке даарду — и дожидается ответов через повязки.

— Здравствуй, Хаата, — это она говорит на общекайетском наречии. — Хорошо, что мы встретились на тропах весны.

Бывшая часть ковчежного «тела» чуть наклоняет голову. Глаза её блестят через прорези в ткани виновато.

— Дурно расстались. Встретились тоже дурно. Дурное место. Дурные люди, дурной день.

— И повод не очень. Я ведь верно понимаю — с тобой твои единомышленники, и вы пришли помочь своим?

— Дурные корни — в помощь добрым корням. Верно понимаешь, сестра.

— И как вы собираетесь это сделать? Есть какой-нибудь план? Нужна помощь?

— Помощь? — Янист Олкест понимает, что выкрикнул это слишком громко, оглядывается и понижает голос до шипения. — Единый! Я полностью понимаю твои намерения, Гриз, но… доверять вот ей у нас нет ни малейших оснований, учитывая то, чем закончилось в предыдущий раз!

«Предыдущий раз» — это поместье Эвальда Шеннетского, когда Хаата оказалась завербованной заговорщиками. Её просто обманули — её и остальных, — хочет сказать Гриз, но Рыцарь Морковка неостановим в своей попытке защитить её:

— Тогда чудом никто не погиб — и кто может поручиться…

— Я могу, — тихо отзывается высокий спутник даарду — и Янист цепенеет с приоткрытым ртом. Словно получив удар с Печати Холода.

Мужчина не делает драматичных жестов — лишь чуть-чуть поправляет капюшон. Так, чтобы на свет выглянули широко расставленные голубые глаза на обветренном лице. У него короткая борода — когда-то соломенно-золотистая, теперь — перевитая серебром.

Печать на его правой руке — Меч, и он кажется разрубленным, потому что его пересекает широкий, заросший шрам.

— Пойдёмте, пойдёмте, — тут же натягивает капюшон поглубже, машет рукой. — Побеседуем в укромном месте — здесь в толпе порядочно соглядатаев, частью местные, а частью — непонятно чьи. Надо бы потеряться, хоть на какое-то время.

Он ныряет за щиты с Кодексами Королевы Трозольдии, уверенно ведёт в обход помоста и на ходу пожимает руку Гриз.

— Натагриан Айгорский, для нелюбителей дурацких имён — Найго. Много слышал о вас. Рад знакомству.

Пожатие у него цепкое и сильное, а загрубевшая ладонь — в мозолях, какие бывают у строителей. Два шрама соприкасаются — странное ощущение.

— Гризельда Арделл. Гриз — для нелюбителей дурацких имён. Наслышана и рада встрече.

За частоколом щитов с вензелями и правилами скрыт маленький городок палаток. Закулисье основной сцены — царство музыкантов, простор для вычурных нарядов, лабиринт декораций. Всё кипит безумием весны: мечутся три флейтиста в голубом; куда-то плывёт толпа девушек в длинных зелёных платьях, и ковыляют какие-то мужчины, обряженные деревьями, и вот ещё огромная декорация — надувной белый альфин, и детишек в костюмах золотистых тенн наставляет строгая воспитательница…

Учитель общины Единого из Алчнодола пробирается в рукотворной чаще стремительно и уверенно — и его словно не замечают. Только раз налетает взмыленный распорядитель или ведущий, хрипит что-то шёпотом, ловит тихий ответ из-под капюшона — и отстаёт.

— А теперь давайте-ка сюда…

Палатка вся уставлена розами, увита зеленью. Розы — в массивных вазах на полу, в растворах для неувядания — нежно-кремовые, белые, алые, оранжевые с лиловыми краями…

— Цветочный дождь для жителей Зеермаха, — усмехается учитель Найго, отбрасывая капюшон. — От многодетной семьи Травников, пострадавшей в ужасном пожаре. Здесь любят подобные благотворительные зрелища… а у меня тут ещё остались друзья. Можно говорить спокойно — мы ограждены артефактами от прослушки. Здравствуй, ученик. Я писал тебе о том, что соседняя община быстро прирастает, не так ли?

Он торопливо обнимает Яниста, у которого с лица ещё не сошло чистое, неразбавленное изумление.

— Но… учитель… вы разве… не получили моего письма?

— Если того, где ты весьма осторожно рассказывал о Хаате и веретенщиках — получил и прочёл. Особенно внимательно в той части, где говорилось о неком обмане, втянувшем терраантов в эту историю. Но в любом случае — не могли же мы отказать им в помощи, раз уж их верховный жрец… удалось что-нибудь вынуть из Истэйона, к слову? — теперь он обращается к Гриз. — На наши воззвания он не откликается, а нам бы пригодилось понимание — отчего он безумен.

— Он говорил мало и расплывчато. Кое-что есть, но нужно обдумать, и…

— Это терпит, да. Сперва — то, что творится тут.

— Как я понимаю, вы здесь успели осмотреться. План у вас есть?

— Не самый лучший, если уж на то пошло. Этих бедолаг привезли только вчера к вечеру, из Раккант-тена. На ночь поместили под серьёзную охрану — сдвоенную, раккантскую и местную. И в случае побега оттуда — мы ставим под удар охранников.

— А на арене охрана снижена?

— На арене они считают, что достаточно цепей. В толпе по периметру есть несколько охранников — но они из зеермахских Блюстителей нравов — энтузиасты, не специалисты. И в случае чего с них не спросят.

Янист, слушает этот разговор с таким видом, будто он находится во сне. В кошмарном.

— Учитель, я, может быть, ошибаюсь — но… разве те даарду не убили восьмерых человек?

— Истэйон убил, — бросает Хаата горько. — Не восемь там, два… Мы узнавали. Бэраард били первые. Наши ударили в ответ. Они были полные сосуды тогда.

— Дети не виноваты, — добавляет один из даарду на своём наречии. — Женщины не виноваты тоже. Народ-без-корней не стал судить. Не стал спрашивать и понимать. Забрали всех.

— Поскольку на Рифы отправляют только магов — этим несчастным грозит казнь. Не в открытую — не в мирном Ракканте. Но их втихую уморят в тюрьме. Сразу после Зеермаха.

На миг лицо адепта Единого заостряется — и перед Гриз стоит военачальник.

— Кому как не мне было провожать наших друзей сюда. Это мой родной город. Я тут начинал службу.

— И здесь стали Первым Мечником Ракканта.

Янист становится виноватым, словно не должен был рассказывать Гриз то, что она и до этого знала. Но Натагриан Айгордский усмехается:

— В общекайетских турнирах только раз вошёл в первую десятку — а, впрочем, неважно. Тайные ходы в Зеермахе я знаю — здесь неподалёку спуск к старому почтовому каналу. Там подводная река, так что мы сможем уйти. Если, конечно, сможем освободить даарду и дойти до спуска без преследования. Как понимаете, здесь нас встречают проблемы.

— Но вы обдумывали это?

— Думали воспользоваться тем, что здесь начнётся к полудню на феерии — если я верно понимаю, и вся эта ярмарка нечеловечности устроена как ловушка для варгов-на-крови. Те наверняка попытаются что-нибудь провернуть. Но если начнётся резня… вы понимаете, мы не сможем просто освобождать узников. Поневоле вмешаемся и попытаемся… ну, чем сможем, как говорится.

— Мы слышали сегодня… от кое-кого, что никакой резни не будет, — с тайной надеждой добавляет Янист.

— Помоги, Единый, — выдыхает учитель Найго. — Но вопрос в том — что делать тогда. Вы можете что-то подсказать? Посоветовать? Или, может — если мы решим организовать отвлекающий манёвр… вы поучаствуете?

— Да, — медленно говорит Гриз, — мне нужно поговорить с моими людьми, узнать подробнее — что тут происходит… Но да, кажется, отвлекающий манёвр я вам смогу обеспечить.

Глава 3

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

— Бо-оженьки. Прогрессисты, Кровавые, фанатики из Справедливых с мутными пузырёчками и до кучи ещё миссия по спасению терраантов — я никого не забыл⁈

— Эй!!

— Ах да, ещё кучка прогрессивных девиц под эгидой огня, чайки и с туманными планами…

— Вполне у них ясные планы — скандалы дебоширить и беспорядки безобразничать!

— … не говоря уж о том, что главная у них теперь вроде как Кани.

— Ах-ах, сладенькие, может статься, здесь есть кто-то ещё. Кажется, я видела феникса, высоко-высоко в небесах… И я говорила тебе: на весенних тропах может скрываться всё что угодно.

— То-то комплект пока что неполный. Надо бы пригласить Кормчую, ребят из Гильдии Охотников, мою бывшую…

— Аха-ха, по-о-адать мне Шеннета на розовом драконе!

— Крысолова, королеву Трозольдию, Айриана Лютниста, Дерка Горбуна…

— … пиратов побольше, и чтобы позади раки, да через буераки, да на хромой собаке!

Палатка трещит от звуков и запахов. Пухлик после выяснения обстановки подался в стенания. Его дочурка орёт от радости огненной чайкой. Конфетка то и дело с ласковой миной подсыпает перцу. От неё несёт сладким жасмином, зельями и кровью — пробивается даже через оглушающий запах роз.

И даарду. Лесной дух просачивается через розы — дух сырости, сплетённых трав и коры. А у Морковки, который меня сюда приволок, — вина пополам с тайной на лице. Тайна имеет отношение к запаху Шипелки. И к молчаливому верзиле в балахоне. Янист пялится на Верзилу виновато-преданным взглядом. Как болотный сторожевой, который сорвался с цепи и удрал гулять по дворняжкам — на хозяина.

Мясник слева от Верзилы трогает розу. Внимая руладам Пухликовского семейства.

— … и если я верно понимаю — уже меньше чем через час грянет местная феерия, а с ней начнётся общая резня, так?

— Нойя говорят — глядишь верно, словно феникс с небес. Давайте подумаем, жемчужные мои… Прогрессисты собрали этих несчастных здесь, чтобы получить бойню. Они машут перед варгами-на-крови своим Днём Кнута, словно таяста — хвостом перед клювом у снежной совы! Откликнутся ли те? О, если они так безумны, как одна варгиня, с которой мы встретились недавно в Тильвии, на окраине Вирских лесов…

— Да я умоляю, — а где они были на недавних ярмарках, а⁈

Балбеска говорит о Кровавых, как о редком сорте фиников, который какие-то сволочи не довезли до прилавков.

— И разве это не может быть вызвано тем варгом, с фениксом? Тем, кого называют Истинным и у кого прибавляется поклонников? Ах, если это он запретил Кровавым — конечно, они могут здесь не появиться…

— … поспорим на что-нибудь весеннее?

— Нет, медовый. Гриз сказала — Кровавые здесь, значит, они здесь. И даже если они не собираются атаковать — если прогрессистам настолько нужна была бойня…

— Они подстраховались, угу. Может быть, и не только с этими чудиками из Справедливо Зелёных, или Зелёной Справедливости, или вир их знает — как их там.

— И есть предложения — что делать?

— … ноги.

Грызи слушает молча. Настолько молча, что, едва глянув на неё — начинаю захлёбываться тишиной. Она сейчас где-то там, за фортами и бастионами, и глаза у неё похожи на бойницы. В них кипит что-то опасное, в этих глазах. Иногда мне хочется, чтобы она не прерывала трескотню остальных.

— Лайл. В твоём духе.

— А, да заткнись, ты всего лишь телохранитель! Есть другие предложения? Лично мне кажется, с учётом количества народа на площади, и того, что власти явно не на нашей стороне, и всего остального — поделать вряд ли что-то можно, а? Разве что, знаете ли, если кому хочется утворить чудовищную глупость, да ещё крайне уголовного характера…

— Боюсь да, Лайл.

От спокойствия Гриз во рту пустынно, как в Дамате.

— Понимаешь ли, я испытываю дикое желание совершить кое-что ужасно глупое. Видимо, чудовищно безнравственное. Да, и к тому же просто крайне уголовного характера. После чего нас, с очень большой вероятностью, арестуют. Возможно, посадят. Возможно, надолго.

— Не всем из нас это будет в новинку, — укус от Мясника.

— Это да, — кивает тип в капюшоне. — Но всё равно в тюрьму опять не хочется.

Морковка и до того давился воздухом, а тут уходит в полное удушье.

— На месте Рифов я бы уже боялась! — горланит Балбеска. — Так кого надо пришибить? Уработаем местного мэра, грабанём под шумок банк?

— Я намерена сорвать День Кнута. До феерии.

Грызи это выговаривает с таким лицом, что Гроски делает губами «Пу-пу-пу-у-у-у». Понимает, что разубеждать — дохлый номер.

— Хочешь сбить им красоту постановки, а? Работать придётся быстро. Убрать людей с площади, со зверями что — усыпить? Зелёные-Справедливые точно растеряются, агенты прогрессистов могут начать запрашивать инструкции. Вопрос насчёт Кровавых…

— … попытаюсь решить я.

Она плохо говорит это. Отстранённо, ровно. За этим тоном, как за кованой железной дверью, — жертва.

Мясник смотрит на неё, растягивая губы в улыбке. Морковка перехватывает улыбочку — и становится бел.

— Гриз, если ты…

— Янист. Поможешь со спасением даарду. Не обсуждается. Мел, вырубаешь Громких, я так поняла — они будут с метками?

— Если единственный умный не сплохует — то да.

— Вырубаешь снотворным, по пути смотри обстановку. Если что подозрительное — по ситуации. Опасных зверей с Амандой тоже глушите сонным, сколько есть — мало ли что.

Сонного придётся перехватить у остальных: при себе маловато, а Конфетка не даст. Она цокает языком, перебирает что-то у себя в сумочке: «Сто лет я так не развлекалась по весне».

— Если кому-то не захочется влезать при таком раскладе…

Не влезать хочется только Пухлику, но тот косится на Конфетку и разводит руками со вздохом:

— Ладно, я-то с Рифов уже бежал… Инструктаж?

— Вы с Рихардом на общем прикрытии. Убираете охрану, если полезут, Рихард — напоминаю, — не убивать. Вот ещё что. Что-то неясное там с этой лавкой, где Справедливым выдавали кровь. Как ты сказал? С улыбающимся окороком? В общем, если будет возможность пробиться и посмотреть — там может быть что-то важное.

Пухлик кивает, но вид у него подозрительный. Поглядывает на доченьку и вот-вот разразится в том духе, что ей же не следует, она ж новичок. Но Грызи разворачивается к Балбеске и чеканит:

— Кани. Дичь!

Крыша-Куку изображает режим полной готовности.

— Жрать? Ловить? Нести⁈

— Творить. Ты же теперь главная у местной шайки беспредельщиц? Так вот, нужно, чтобы здесь воцарился хаос. Чтобы местные заговорщики не знали, в какую сторону оглянуться. А зеваки захотели быть отсюда подальше. В общем, мы все в твоём распоряжении…

Рыцарь Морковка издаёт несчастный звук. Грызи оглядывается на него и договаривает потише:

— … только постарайся, чтобы хоть что-то осталось от города.

Глаза у Балбески начинают расти, как у шнырка, который увидел мешок с горохом. Потом в них появляются нездоровые огонёчки. Успеваю зажать уши руками.

— Уи-и-и-иха-ха!!

Вопль Балбески прорывается через ладони. За воплем следует про «лучший день в жизни», «подарки на все забытые Перекрестки» и «ты прям как стадо добрых фей!».

Под эту музыку Крыша-Куку выпинывает со своих мест Мясника и Верзилу. И тащит в угол палатки нойя «творить тёмные замыслы». Отнимаю ладони от ушей, и из угла долетают обрывки творчества: «…на полную катушку!» и «Ах да, что-нибудь нужное мы непременно разыщем вот тут, в сумочке»…

Легко можно было бы услышать всё полностью. Только это последнее, чего я хочу.

Пухлик передаёт мне часть своего снотворного. С единственной репликой:

— Вообще, если учитывать то, что здесь намечалось… да, проще город уж добить.

Грызи отдаёт всё своё снотворное. Этим только усиливает подозрения. Морковка тоже что-то такое учуял и топчется вокруг неё нервно.

— Надеюсь, ты не собираешься…

— Небольшой разговор, — обещает Грызи с таким спокойным пожатием плеч, что хочется взвыть. — И только.

«…под зельем… кристалл…», — доносится из угла палатки. «…розы, ха — неплохо придумано!» И ещё: «Не хотелось использовать, да-да-да, но для такого случая…»

— Может начаться давка, — говорит Пухлик, прерывая планы Морковки по сотням «О, Гриз, будь же осторожнее». — Там куча гражданских. Дети. Калеки. Даже при отсутствии резни — если толпа как следует пуганётся…

— Пыталась связаться, — отвечает Грызи тихо, — с тем, кто дал нам наводку. Он не ответил. Но очень надеюсь, что предусмотрел эвакуацию. Должен был предусмотреть.

Отвратно — что приходится надеяться на таинственного незнамо-кого. Да ещё на Балбеску, которая отлипает от Конфетки. С таким сияющим видом, что ёжится даже Верзила.

— Аманда, поливай! — нойя тут же выскакивает вперёд с зельем и воркованием:

— Редкий состав, сладенькие, редкий и дорогой, это «Воровской глазок»: затрудняет распознавание лиц. Капельку на голову, провести по волосам… вот так, да-да, всем будет казаться, что вы похожи на кого-то другого, кого-то знакомого, ах-ах, как жаль, что готовить долго, а употреблять можно редко, такие нехорошие побочные действия… Ох, и никто не страдает запорами? Если зелье не выведется к исходу суток — все волосы повылезают, так неприятно, ах!

Втираю прянопахучее зелье в волосы. Настраиваю Печать так, чтобы магия «принюхалась» к запаху и не забивалась им. Конфетка порхает по палатке с пузырьком и рассуждает о крайне вкусных черносливовых кексиках. Как минимум у Морковки и Пухлица физиономии такие, будто кексы с черносливом нужны им уже сейчас.

Балбеска взирает на этот бардак с видом полководца.

— А теперь мне нужны кристалл звука, бутылка рома и Рихард Нэйш! — из запрошенного есть только Мясник, потому Балбеска хватает его под руку и вздыхает: — Ладно, хватайте розы — и погнали!

— К-куда? — слабо спрашивает Морковка.

— На сцену, конечно, дичь творить. И если кто хочет раздеться, не стесняйтесь!

Верзила смачно поминает Единого. Рыцарь Морковка поминает его же, но длиннее и мысленно. Пока волочится за Грызи с охапкой роз.

Топаю через море запахов и воплей. Сценическое безумие в воздухе. В руках охапки колючего-пахучего, впереди подгоняющий голос Балбески. Вокруг толкаются ряженые музыканты-танцоры-актёры. Где-то впереди — озабоченное кудахтанье: «Вы кто? Вы что? Зачем цветы?» И ответный вопль Пухлика: «Сказано срочно! Ничего не знаю, нам приказали! Вы б лучше воздушного грузчика добыли, чем нас гонять! И живо, главный там в бешенстве!»

Впереди ещё кто-то спрашивает, что мы тут забыли. Ему отвечает Мясник:

— Это у вас звуковой кристалл? — и шорох оседающего тела. Переступаю через усача во фраке. При выходе на сцену переступаю ещё одного — местный охранник, к губам пристало полкренделя. Пытался подкрепиться, наверное.

Вываливаемся на сцену, в весенний полдень. Музыканты заканчивают сыгровку, недалеко плывут в воздухе призывы посмотреть на «ужасных диких даарду». Зонтично-шляпное стадо колышется, и из-под него выглядывают пресные лепёшки лиц.

В глазах плывёт, в коленях глупый мятный холод.

Ненавижу сцену. Театры. Арены. Не терплю, когда на тебя пялятся все и каждый. Так, что ты ощущаешь запах взглядов. Их липкое, дрянное любопытство.

У Балбески с этим проблем нет. Нойя шуршит юбкой к музыкантам, Мясник объясняется ещё с какими-то охранниками (позади охи и звуки раздачи по уязвимым точкам). А пухликовская дочка активирует звуковой кристалл на максимум. И орёт в него так, что нас чуть со сцены не сносит звуковой волной.

— Всем стоять, никому не двигаться! Это развращение!!

Пресные лепёшки внизу начинают лупить себя по ушам. То ли не понимают, ослышались или нет. То ли просто оглохли.

— Площадь захвачена! Мы банда Похотливого Шнырка из Велейсы Пиратской! И мы вам покажем — как шнырки размножаются!

Вопли Балбески сверлят мозг. Морковка (он явно не подписывался вступать в банду Похотливых Шнырков) издаёт тихие стоны. Пока Балбеска кратко, но со смаком описывает, как мы попрём добродетель всем и каждому.

— В вир постулаты и кодексы! В вир королеву! Да начнётся ор-р-р-гия!

Дальше Крыша-Куку действует на «раз-два-три».

На раз — ржёт как маньяк.

На два — выкидывает перед собой розы и поливает их огнём с Печати.

На три — хватает подошедшего Мясника за лацканы пиджака и засасывает в поцелуй.

Стадо внизу немеет на три секунды. Потом там нарастает шум. Возмущение-поражение-непонимание, которое силится воплотиться в вопросительное «Му-у-у-у-у⁈»'

Палач ухитряется наклонить Балбеску, обхватив её под спину и придав поцелую вид лёгкой порнографии.

Стараюсь не блевануть изо всех сил. Сдавленный звук справа — Морковке нездоровится. Рядом с приподнятыми бровями стоит Грызи. И смотрит на Пухлика. У того поперёк всего лица значится «ХОЧУ РАЗВИДЕТЬ».

— М-м-м-мц, ето шамое, — чревовещает Балбеска непонятно какой частью организма, потому что рот у неё прочно занят Нэйшем. — Мы шо, оджни долвжны это вшё⁈ При-м-м-мц-ц-ц-цсоединяйтесь!

Морковка воображает себе что-то не то, потому что начинает бочком ползти по сцене от чокнутой парочки. Но его с решительной миной перехватывает Грызи. И утаскивает в поцелуй, излучая деловитость. Янист сигналит алым и неловкостью.

На Пухлика тем временем напрыгивает нойя, и на сцене становится больше тошнотных сцен.

Толпа внизу визжит и орёт так, будто им показали сморщенный тыл их королевы. Кто-то отворачивается. Кто-то начинает утаскивать детей. Это хорошо. Я б от такого зрелища не только детей утащила.

Музыканты, обработанные Конфеткой, начинают наигрывать что-то вразнобой. Нэйш и Балбеска пытаются засосать друг друга насмерть. Конфетка и Пухлик могут взять второе место по развратности. Янист виновато косится из-за плеча Грызи. На Верзилу, а может, и на меня.

Верзила тихо присвистывает под капюшоном. Мы с ним смотримся не при делах, но чёрта с два я дам себя слюнявить, хоть и ради дела.

Но у него другие планы: вздыхает, протягивает мозолистую руку, и делает оборот — теперь я принаклонена, будто в балете или в театре. И ещё скрыта за его плечами и капюшоном от толпы и взглядов других. Так, что можно воображать себе кучу непристойного.

— Вы Мелони Драккант, вероятно, — говорит Верзила до идиотского по-светски. — Янист рассказывал о вас, когда жил в общине. Очень приятно познакомиться. Хотя и при таких, э-э, обстоятельствах.

— Видали эту, в перьях? Она могла и хуже придумать, — за серым балахоном жреца, поспокойнее, без чужих глаз. — А вы учитель Найго? Янист тоже… всякое рассказывал.

От жреческого балахона отдаёт воском, древесиной. И даарду, какого вира — даарду⁈ Несёт Шипелкой, и надо бы посильнее принюхаться… хотя наставничек Морковки явно не скажет за обнюхивание спасибо.

— А вот девушка в зелёных перьях — она…

— Двинутая. Хотите забрать в общину и полечить?

— Я б охотно, но как-то тревожно за общину.

Пока мы светски треплемся, Балбеска отлипает от Мясника с ликующим воплем:

— Ну, возьмите меня-а-а-а!

И поджигает оставшиеся розы. Алапардьим прыжком налетая на Яниста, который только-только вырвался от Грызи и ещё не успел отдышаться.

Ахи толпы, возмущённые окрики дружинников. Морковка трепыхается, как заяц, пойманный в силки. Грызи малость озадаченно взирает на трепыхания. Мясник плотоядно — на Грызи. Говоряще скалится, показывая, что он совсем не прочь поменяться.

— О да-а-а-а, сладенький!

А это уже Конфетка бросается в прорыв. Закрывая Грызи грудью. И остальным, чем она прилипает к Мяснику — тоже. Эти двое изображают такое, что зеермашное море внизу визжит, орёт, местами разбегается. Кто-то требует охрану. У нас мало времени.

Грызи и Пухлик опираются друг на друга. И смотрят на обе парочки с примерно одинаковым выражением. Желания развидеть вообще всё в принципе.

Жрец смущённо покашливает у меня над ухом. Он смотрит, как Балбеска пытается поглотить малинового Морковку.

— Янист писал, что весной в питомнике… довольно напряжённо.

— Преуменьшил.

Мясник и Конфетка выглядят, будто сейчас перейдут в горизонтальное положение. Морковка выглядит, будто сейчас уйдёт под землю. Вместе с Балбеской. Которая выглядит собой в зелёных перьях. Грызи и Пухлик выглядят так, будто у них сейчас взорвутся головы.

— Помогай нам Единый, — подытоживает Найго.

Единый помогает, а может, Морковка просто вырывается слишком отчаянно. Балбеска оставляет жертву и выходит вперёд. И три секунды смотрит на зеермашное море внизу. Море внизу орёт, визжит, местами разбегается. А местами — застыло с разинутыми ртами.

Тогда Балбеска возносит руки кверху жестом опытной жрицы. Зелёные перья. Отсветы огня. Перекосившаяся шляпка. И почти официальный тон.

— Выпускайте бешеных шнырков!

И тут начинается такое, что словами не описать.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

Хаос, сумбур, сумятица, неразбериха.

Слова падают во мне. Прыгают, как сердце в горле, пока я стою на сцене под взглядами — нет, нет! — моей невыносимой и учителя Найго, и губы жжёт непрошенный поцелуй, а насмешка, исходящая от Нэйша, почти ощутима на коже.

Дурной сон.

Кошмар.

Фигура, из-под зелёной шляпки которой норовит выплеснуться и взвиться буйное пламя. Колыхание зелёных перьев, вознесённые руки. Отсветы пламени от горящих роз. Глупая фраза про бешеных шнырков, в ответ которой звучит согласный визг с разных сторон площади. Больше дюжины голосов — это те самые хулиганки из Ордена Огненной Чайки. Что они будут делать? Из-за толпы не увидеть, но видно, что люди шарахаются, начинают покидать площадь…

Безумие.

— Хватайте всех, кто не свалил! — после финальной фразы Кани прыгает со сцены едва ли не на головы подбежавшим мужчинам с повязками — видимо, то самое нравственное ополчение. За Кани отправляются Мелони, Гроски, Нэйш, и я пытаюсь поймать взгляд Гриз — как-то объясниться, хотя бы взглядом попросить прощения за этот возмутительный аморальный балаган, в который мы оказываемся втянуты…

Но Гриз в компании Аманды уже спускается с левой стороны сцены, а мою руку стискивает выше локтя рука учителя.

— Быстрее, к основной арене.

Катастрофа.

Окунаемся в крикливый, возмущённый водоворот. «Что они делают, эти безобразники!!» — «Куда смотрят власти⁈» — «А вот в наше-то время…» — «А можно я ещё посмотрю⁈» — «Что-о-о-о⁈» Негодование, возмущение пропавшими деньгами, и «Какая непристойность!» и «В жизни не могла такого представить!» — но страха или паники в голосах и лицах мало. Ну конечно, это же Раккант, здесь все привыкли, что сейчас всё будет улажено согласно Кодексам, и потому они не бегут, а чинно стремятся вон с площади, выводят прежде всего детей, девушек, да ещё уходят жрицы и воспитательницы приютов, жёны утаскивают мужей, и чьи-то голоса там, за гулом толпы, призывают уходить, спокойно и не толпясь…

— Теперь я лучше понимаю твои письма о питомнике, — мимоходом замечает учитель Найго. — Действительно… интересные люди.

Мимо нас с воплем «Долой дебильные кодексы!» пробегает девица из Огненных Чаек. Без шляпки, шарфика и перчаток и с расшнурованным корсажем. Девица на бегу разбрасывает листовки — наверное, неприличные. За ней в суровом молчании бегут четверо с повязками на руках и с одеялом — чтобы прикрыть наготу. Я глубоко вдыхаю, чтобы попробовать принести учителю извинения за… даже не знаю, с чего начать.

— Янист. Я служил при дворе. Слухи о тамошней добропорядочности сильно преувеличены.

Не может же он не возмущаться этим всем (нет-нет, не вспоминать о постыдных поцелуях!)… И ведь в толпе было полно детей, и что они могут увидеть (о Единый, та девица и впрямь целует всех подряд, не разбирая — дама или господин!)…

— В целом, — выдыхает учитель Найго, когда мы добегаем до арены, — напоминает мне молодость.

Хаата и остальные терраанты уже здесь. Припали к дереву возле арены, почти сливаясь с ним.

— Все бэраард безумны, — бормочет Хаата, передавая учителю деревянный посох, судя по затейливой резьбе на нём — артефакт. — Но та с волосами-в-огне — она как грифон по весне!

Наверное, Кани бы это сочла комплиментом.

Охранники арены покинули посты, кинувшись за смутьянками из Огненных Чаек и за остальными из «тела». Зазывала тоже куда-то канул. Куда могут деться те, кто прикованы цепями к столбам?

Они распластались на земле словно бы в бессилии, но при нашем приближении встают. Поднимаются ломаными, связанными движениями марионеток.

— Бей, — шепчет Хаата, учитель Найго пристукивает артефакторным посохом по мостовой — и камни расходятся, обнажая плоть земли. Подбегает один из даарду, посыпает земную ранку чем-то белым.

— Пепел, соль и песок Алчнодола, — поясняет учитель шёпотом. — «Мертвая земля» блокирует Истэйона в этой местности, хоть и ограниченно.

Звучит абсурдно, потому что — разве в земле причина того, что в Алчнодоле не работает магия? Разве земля забирает её из магов? Но терраанты застывают, бессмысленно покачиваясь, и не пытаются броситься, когда мы подходим.

— Обряд сейчас, — Хаата обращается к остальным даарду, и те образуют треугольник, а ещё один, самый низкий и сгорбленный, видно, самый старый, становится в центре. — Цепи разбивай пока, Найго! Я и он будем делать трещины сосудам.

Её «он» — это я, потому что она подходит и всовывает в руку короткий нож. Потом берёт за плечо одного из прикованных — измождённого юношу. Кладёт свою руку поверх моей. И изображает резкий взмах ножом над ладонью соплеменника.

Терраанты не проливают крови, как и варги, — припоминаю я, пока пытаюсь воспротивиться — но узловатая ладошка Хааты приказывает и давит, и я подчиняюсь, провожу ножом кровавую полосу по чужой ладони. В животе скручивается жгут — всё слишком похоже на то, как действует Гриз

Даарду присыпает рану песком, солью и пеплом из мешочка на поясе.

— В треснутых сосудах плохо живёт, — бросает загадочную фразу и кивает в сторону остальных из своей команды. — Они сейчас обряд. Чтобы дать время.

И верно — те свивают пальцы и высвистывают, вышёптывают, вытрескивают что-то неясное, полуслышное. Древнюю песнь даарду, запретительный обет — может быть что угодно, я стараюсь не думать.

Потому что думаю о том — сколько они раз это уже делали до того. И о том, что учитель Найго хорошо знает — как именно действовать.

Он идёт от прикованного к прикованному, ударяя по их цепям посохом — и цепи разрываются от ударов. «Посох усиления», дорогой артефакт, который в разы усиливает любой удар, может даже порождать силовую волну. Однако в Алчнодоле он храниться не мог: артефакты там живут недолго. И едва ли такая вещь могла оказаться у терраантов. Не следствие ли это тех старых связей, о которых говорил учитель?

Я тоже двигаюсь от одного терраанта к другому. И делаю «трещины»-надрезы — стараясь не думать о том, что причиняю боль и проливаю кровь. Хаата следует за мной, посыпая раны соплеменников «мёртвой землёй», прочие четверо даарду тем временем творят обряд.

По счастью, длится это недолго, и на нас не обращают внимания. Наконец обряд завершён, а ладони несчастных терраантов надрезаны, и глаза у бедолаг начинают проясняться. Всхлипывают дети. Хаата и четверо других заговорщиков расхаживают между пленников, насвистывая что-то успокаивающее, может быть, обещая, что им сейчас помогут.

— Выводите их к зелёному зданию, — шепчет учитель и устремляется с арены бегом, в сумятицу и в крики. Мы движемся следом, куда как медленнее. Несчастные шатаются и словно бы до конца не понимают, в каком они мире. Совершенно очевидно, что им не давали достаточно пищи и еды — или они ослабели от собственной одержимости. Хаата и четверка в капюшонах поддерживает самых слабых, мне приходится взять на руки девочку лет четырнадцати: у неё затуманены глаза, и идти она вовсе не может.

— Бэраард, — шепчет, приоткрывая ресницы на землистом, обезображенном шрамами остром личике. — Бэраард… эхмио-со, Сиаа-то-тьо иэ мейстеа. Бэраард…

Я не знаю языка терраантов, однако смысл просачивается в меня — с каждой каплей безнадёжности в её голосе. «Человек Камня, — шепчет она. — Глупый, от Всесущего не сбежать. Человек Камня…»

И дальше шепчет, что нас настигнут, что сбежать не получится, а может — спрашивает, что я делаю здесь. В ответ я, пока мы по шажочку продвигаемся с арены, шепчу — что всё будет хорошо, никто её не тронет, мы уйдём…

И сам не верю в это. Терраанты едва двигаются. А нам ещё пересекать площадь от арены до домов, и всё это в сумятице людей — непременно кто-нибудь заметит. Если Хаата и её друзья в капюшонах и со скрытыми лицами, то прочие даарду едва ли не обнажены. И только чудо или милость Единого…

— Порядок, — выдыхает подбежавший учитель. — Помощники нас малость потеряли, чуть с фургоном не промахнулись.

Он подхватывает под руки ослабевшую женщину, и мы сразу же начинаем двигаться быстрее. К фургону — потому что это крытый фургон цветочника неспешно приближается к арене. Серый единорог задумчиво пожёвывает розу, его под уздцы тащит развесёлый парень в широкополой шляпе, скрывающей лицо.

— Поберегись! — покрикивает радостно. — У меня единорог понёс — ох-х, не удержу!

Впрочем, вокруг арены почти не осталось людей, они все отхлынули ближе к палаткам, к выходам на улицы и переулки, и кто-то увещевает не толпиться, чей-то голос уверяет, что причин для тревоги нет, эвакуируют всех…

Мы торопливо помогаем даарду перебираться через ограду и залезать в фургон — и я ловлю миг, оглядываюсь по сторонам. Не увижу ли остальных? Но нет — лишь утекающие с площади реки народа, воздевающие руки жрицы, суета возле палаток — в какие-то запускают народ, а из каких-то народ выскакивает. И повсюду завывания девиц из Огненной Чайки — а с востока доносится весьма неприличная песня. А ещё, кажется, в воздух крендели взлетают — впрочем, может быть, это наваждение. Я пытаюсь высмотреть свою невыносимую — и едва не пропускаю окрик: «Эй, куда!!» –а потом кто-то с силой толкает меня в плечо, и арбалетный болт впивается в дверь повозки перед моим носом.

— Берегись! — это окрик учителя Найго, и толкнул меня тоже он. А с арбалетом стоит и гнусно щерится тот самый зазывала — и с ним еще трое низколобых, губастых. Наверное, те, кто любит приковывать живых существ посреди площади.

Учитель делает мгновенное движение посохом — едва различимый пасс отбивает следующую стрелу. Второй пасс отталкивает воздушного мага, который вздумал было нанести прессующий удар.

— Уводи их к реке, скорее, — я хочу сказать учителю, что не оставлю его, но он посылает мне короткий, острый взгляд из-под капюшона. А посох теперь легко, как тросточка, вращается в его пальцах, создавая силовой щит…

— Веди их, я догоню!

Понимание окатывает штормовой волной: мой Дар, Дар Воды… бесполезен в бою, но я смогу почуять воду, понять — куда вести. Второпях заталкиваю в повозку последнего терраанта, кричу: «Трогай!» — сам подпрыгиваю и становлюсь на выступ сзади.

Оглядываюсь — только чтобы увидеть, как учитель коротким движением артефакта рассекает и развеивает огненный удар. И один из нападавших — Стрелок — уже лежит, но к ним спешит ещё помощь… а потом тележка цветочника набирает скорость, дребезжит по мостовой, и мимо пробегает сперва какая-то девушка с фонтаном из сидра прямо над головой, а потом начинают ещё мелькать люди… компания растерянных горожан, нищие подозрительной наружности, потом еще мать тащит дочку за руку — и все они, все прилавки-люди-палатки — закрывают от меня учителя. Подножка слишком низкая, я пытаюсь подняться повыше и вытянуть шею — но есть только крики, вспышка ещё вспышка огненной магии… всё.

Он был Мечником, — стараюсь я успокоить себя, пока повозка цветочника удаляется от центральной арены. Был Первым Мечником в королевстве (а предательский голосок шепчет мне внутри, что с того времени прошло немало лет). Боевой жезл-артефакт — серьёзное оружие. Это оружие, которое может противостоять почти любому Дару — такие жезлы носит разве что гвардия Ракканта (а мерзкий голосок всё твердит, что если противников всё же будет слишком много — то не поможет и жезл).

Он догонит, — пытаюсь я убедить себя, пока мы снижаем скорость и пытаемся объехать толпу перепуганных гомонящих воспитанниц пансионата. Он всегда выполняет, что обещал. А неумолимый, дрянной голос твердит во мне — что такое обещание в романах всегда признак гибели.

— Куда сворачивать? Впереди толпа, — слышу я голос мальчишки-возничего — и тут же ловлю взглядом нескольких городских стражников, которые направляются к нам.

— Бэраард…

Дверь цветочной повозки неплотная, щелястая. Через окошечко просачивается шёпот той самой девочки-терраанта. Сжимает грудь в ледяные тиски.

— Истэйон… тиас… иссэ…

— Он близко, — переводит Хаата и судорожно выдыхает.

Помоги нам, Единый.

ЛАЙЛ ГРОСКИ

Больше всего это походило на суп. Славную такую рыбную похлёбку, в которой бурлили и булькали жрицы, дрессировщики, звери, музыканты, торговцы, охранники, воспитанницы пансионов и сдобные местные жительницы.

Наваристый, обжигающий супец. В него как-то по недосмотру швырнули ковчежное «тело», и теперь оно обживалось как могло.

Янист со своим наставничком угнали к главной арене, выручать даарду. Мел тощей весенней кошкой носилась тут и там — охотилась за Справедливыми. Кани подбавляла в похлёбку перцу. В основном при помощи звукового кристалла, с которым так и не рассталась. Гриз и Аманда нырнули в самую гущу — понеслись то ли усыплять зверей, то ли отслеживать кровавых варгов.

Мы слегка завязли перед сценой — из-за местных дружинничков, Блюстителей нравов. Блюстители нравов попытались потолковать с Рихардом Нэйшем о нравственности. Не берусь судить, но, кажется, их поразили результаты.

— Можешь хотя бы швырять их не в меня? — прошипел я, уворачиваясь от очередного проигравшего в философском диспуте.

Нэйш, который как раз отобрал у очередного блюстителя артефакторный жезл, мимолётом глянул в мою сторону и пожал плечами — они как-то сами, Лайл, не принимай на свой счёт.

Мимо пробежала девица, размахивающая юбкой. И кроющая королеву Ракканта мелодичными, красивыми словами. «Забирай меня скорее, увози до Ирмелея! — заливалась Кани в звуковой кристалл. — И ваще я не могу, поцелуй хотя б в ногУ!»

Девочка явно восполняла знание слов фантазией.

Пожалуй, я мог бы даже заслушаться. Или даже от души повеселиться.

Но мне какого-то чёрта было до крайности невесело.

Может, я просто слегка запыхался. Устал прикрывать Нэйшу спину — в чём устранитель очевидно не нуждался. И уворачиваться от тел тех, кто постиг философию слабых точек.

А, да, ещё я создавал панику. Просто потому что мог.

— Насилуют! — орал я, размахивая руками. — Бежим! Караул! Помогите! Хулиганы чести лишают! О нет! Тут хватают людей за всякое!

В воплях присутствовал нужный надрыв и градус. Пожилые жрицы и пропахшие ванилью матроны спасались со всех ног, в обнимку с мужьями и корзинами. Парочка старых дев, правда, попросила указать — собственно, в какой стороне хватают и лишают. Но мимо вовремя проскакала ещё одна бешеная деваха из Огненной Чайки. Деваха находчиво нацепила на голову панталоны и парализовала окрестный люд этим зрелищем.

Зато на мои призывы спешили Блюстители Нравов. Их, оказывается, не так уж мало ошивалось в толпе. Правда, боевая подготовка бравых дружинников Зеермаха слегка уступала подготовке двухмесячных котят. И ещё они берегли гражданских, потому не пытались вмазать по нам с дистанции, а подбегали с магией и жезлами поближе. Радуя повязочками на руках, разнокалиберными усишками и лозунгами:

— За королеву Трозольдию!

— Сдайтесь немедленно!

— Вы повинны в нарушении нравов!

— Как вам не стыдно!

Последний аргумент заставил «клыка» целую секунду смотреть на Блюстителя, прежде чем превратить его в дёргающуюся креветку на мостовой.

— Они тут слегка… далеки от реальности, а?

— Как Илай Бахнутый — от народа, — буркнул я и из чистой вредности холодовым ударом подсёк ещё одного Блюстителя.

«Магия не дей…» — догадался очередной дружинник, уже оседая на мостовую, посреди рассыпанных крендельков. Я перешагнул через него и трусцой припустил за устранителем — нырнул в месиво из паникующих торговцев, разлитого сидра, визжащих девиц, целующих всех подряд.

— Полагаешь, мне стоит получше изучить местные традиции?

— Ага, почему бы тебе тут не осесть. Проникнешься, соберёшь коллекцию чайных чашек… нравственности себе прибавишь.

— Что-то не так?

Я выразил всей своей натурой, что всё очень даже так, такее и быть не может. Вон как по-весеннему взлетают вокруг в воздух пение Кани, цветы и крики. А вот фонтан и в нём радостно бегает полногрудая деваха, поливая всех кругом. Ещё одна девица из волнодумных Чаек свисает с дерева, издавая… в общем, звуки довольно-таки подходили её ордену. Правда, едва ли она это задумывала, но всё равно выглядит внушительно. Нет, в самом деле — а что, есть какие-то основания для тревоги⁈

— Это из-за сцены?

— Что из-за сцены?

Мне некогда толковать тут о сценах, мне нужно выглядывать-высматривать-вынюхивать, чтобы не потерять важное во вскипающей похлёбке: вот шатёр Опланда, тут всё закрыто, а вот загон с керберами, все спят — значит, наши уже прошли. И вот какие-то бравые молодчики пресекают панику и эвакуируют людей — сами в гражданском, но звучат и ведут себя уж как-то слишком грамотно. А вот ещё одна из Огненных Чаек…

— Всего лишь поцелуй. К тому же ещё в рамках маленькой игры. Это разве повод для обиды?

— Немедленно сдавайтесь! — заорали два особенно благородных Блюстителя, выдавая мне маленькую — на два удара — передышку.

Просто пару мгновений — перетереть с внутренней крысой о том, почему мне так хочется подрихтовать напарничку физиономию. И третье — решить, что потом соврать.

— Насилуют! Здесь насилуют! — вир побери, это тон зазывалы, надо б сменить: — Спасите, люди добрые! Ой, что деется! И Блюстителей не щадит, охальник окаянный!

Паренёк, вздумавший кинуться на устранителя сбоку, остановился, почесал затылок и побежал куда-то с видом очень, очень спешащего отсюда человека. «Охальник окаянный» повернулся, вскинув брови — и я понадеялся, что выгляжу достаточно грозным.

— Вообще-то я за неё малость в ответе, а? Я привёл её в «Ковчежец». И она ещё дитё горькое, — «горькое дитё» как раз начало басом распевать на половину площади романс о страстном прибое любви. — Если ты решил поразвлечься за её счёт…

— Ты меня остановишь.

Показалось, что Нэйш засмеётся — пока он отражал удар огня, который наконец-то вмазали с дистанции. Но когда устранитель опять повернулся ко мне — он был прямо-таки олицетворением паскудной серьезности.

— Я понимаю, правда. Но, Лайл, мы точно говорим об одном и том же поцелуе?

Смешочек просыпался снежочком за шиворот. И остался подтаивать где-то на спине. Устранитель всё-таки чертовски хорошо разбирался в болевых точках.

Потому что это не один поцелуй там, на сцене. Два поцелуя. Две ярких, выхваченных картинки, от каждой внутренности — в жгутик.

Просто жгутики разные.

— Ты же должен понимать — весна и обычаи нойя, — тон Нэйша был добродушно-покровительственным, и от него чесалась Печать. — И уж во всяком случае — это ничто по сравнению с тем, что было раньше.

Как-то раз меня пырнули в живот кинжалом — в общем, довольно схожие ощущения. Что за чушь — я же знал это, насчёт нойя и отношения к «подаркам ночей», я же сам, мягко говоря, не отличаюсь моралью, так какого…

— Брось. Ты же должен был догадываться.

Я догадывался. И догадался окончательно, когда увидел их поцелуй, только это никак не объясняет варево, густое и жгучее — внутри. И обваренная крыса сипит что-то угрожающее, невнятное, что-то о том, что нельзя отвлекаться, что это не сейчас, это всё после, потому что… потому что замешательства не бывают вечными.

И на Ярмарке не могут быть только безмозглые дружинники.

Только мне далековато что-то до воплей верного грызуна.

— Ничего серьёзного, — обоюдное удовольствие и только. Но если тебе нужны подробности…

Я почти успел переключиться. И придумать чертовски остроумный ответ. После которого Нэйш бы навеки передумал отвлекаться во время боёвки или швыряться в меня ненужными подробностями того, что у них было с Амандой.

Но в этот момент из-за очередного шатра, из-за стенда пожертвований, из-за деревьев — выметнулись тени. Серьезные ребятушки с Печатями. Наёмники. Плюс два арбалета, оба наведены в нас.

— Стоять.

Полупроваренная крыса беспомощно утихла. А я выдохнул — внезапно с облегчением.

Иногда спасение приходит с неожиданной стороны.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Осечка выходит с восьмым придурком из Крикунов.

Осторожный сдержал слово и пометил дружков струёй альфина. Выследить — раз плюнуть, даже в суматохе, которую учинила Балбеска. Они ещё к тому же стали поближе к вольерам. Разинули рты и принялись крутить головами. На лбу только что ещё не написано у каждого: «А что теперь делать⁈»

Народ убрался поближе к западной части площади, к зданиям. Остолбеневшие Крикуны возле вольеров как на ладони.

Шепчу Печати: «Веди» — и несусь через суматоху, обмороки дам и квохтание зеермашских наседок: «Ах, что же это!» Подхватываю нить за нитью, ухожу в поиск, нахожу, усыпляю. Прислоняю к вольерам и шатрам. Оттаскивать нет сил и времени, повезёт придуркам — подберут местные дружинники нравов. Если Мясник с Пухликом их до того всех не перебьют.

Крыша-Куку продолжает выполнять приказ Грызи насчёт дичи. Носится как мантикорой в зад ужаленная. Удирает от охраны, голосит дурные песенки, пугает жриц объятиями. Орёт, что будет кого-то кусать за бочок. И прочую чушь, которая кажется неисправностью Печати.

На ходу полирую сонным танцующих единорогов, семейку дрессированных керберов. Больше пока не нужно. По западной части пробежала Конфетка, вон она мелькает возле шатра с теннами. А в остальном заводчиков предупредили. Звери укрыты, усыплены, в клетках. Народ шустро выводят с площади какие-то типы.

Правда, тут и там носятся чокнутые Чайки и пристают с поцелуями или орут дурацкие лозунги, или ещё как-то показывают нетакусесть. Их явно больше восемнадцати. Или кто-то из местной молодёжи решил присоединиться. Но скольких-то уже повязали, надо работать, пока до нас не добрались.

Отключаю шестого Крикуна. Нахожу и усыпляю седьмого. Недалеко от «Лавки редкостей дядюшки Бэнкса».

Восьмой замечает меня и сигает в загон к бонакону.

Мантикоры корявые!

До бонакона Конфетка или Грызи ещё не добежали. Бычок не спит. Работник Бэнкса стал столбом и пялится на Балбеску, которая как раз бежит мимо, вся в зелёных перьях. Когда в загон падает прыщавый юнец — работник решает, что с него хватит, и улепётывает через ограду прыжком.

— Стоять, — хрипит паскудный Крикун. В руке бутылочка с кровью. Пока что не открытая. И глаза бешеные, вот ведь тварь. — Кто ты такая? Варг? Из Кровавых⁈

Нашёл Кровавую. Поднимаю ладонь с Печатью. Черти водные, потянусь за ножом — бутылку грохнет, а что в ней…

— Что в бутылке?

— Нам сказали ждать, — голос у него высокий, лезет то в крик, то в шёпот. — Зачем нам сказали ждать? А? Если хотели, чтобы мы проявили себя? Зачем, зачем нам сказали ждать феерии⁈

Так. Ещё у одного проклюнулись мозги. Этот, наверное, главный. Как его… Эйми. Который (по словам Осторожного) с кем-то говорил и что-то понял.

— Вас втёмную использовали, дурень. Поставь бутылку. И убирайся с площади, пока не началось.

— Я… — рожа у него из-за нарывов кажется пятнистой. И все время дёргается. — Я должен. Освободить их. Показать настоящую свободу. Должен…

Вир побери. Конфетка говорила — Крикунов чем-то опоили. Этому то ли больше дали. То ли одно зелье на другое наложилось.

— Что у тебя в бутылке?

— Они сказали… сказали — некоторым из нас дано больше, чем другим, — губы дрожат и прыгают на пятнистом лице. — Дано… дано нести свободу. И что поработители ответят. Что к-к-кровь п-п-падёт на них…

Пальцы дрожат, вот-вот выронят, и на каждую мою попытку приблизиться — его дёргает, будто таяста жалит. Нужно словами.

Грызи б сюда. Или хоть Морковку.

— Они врали. Понятно? Те, которые вызвали вас сюда. Хотели устроить резню. Второй Энкер. С вашей помощью. Ты же уже понял это.

За его спиной в загон спрыгивает Балбеска. Даже без ора. И погоню где-то потеряла. Вопросительно показывает ладонь — шибануть огнём?

— Н-нет, ты… ты лжёшь, ты… — Пятнистый трясётся в ломке и может выкинуть что угодно. — Они сказали… просто свиная кровь, для демонстрации… Я, я видел издалека… Роббейн был первым, мне сказали подтолкнуть его… И всё шло отлично, но его схватили…

Роббейн — наверняка тот типчик, которого перехватила пухликовская команда.

— У него… у него была просто кровь. У него…

— Ага. У него была. Наверняка и у пары остальных тоже. Самых нетерпеливых. Чтобы вы смирно дождались феерии. Вопрос — что было у остальных.

Балбеска всё показывает ладонь. Мотаю головой. Стараюсь, чтобы выглядело естественно.

— Ч-ч-ч-что в б-бутылке?

— Не урони: зверь взбесится. Убьёт кого-нибудь, да хоть и тебя. Потом его убьют. Ты же этого не хочешь, а?

Мантикоры знают — что этот дурачина хочет. Он же в ломке. Усыпить бы бонакона. Только за мной следит Крикун, а Балбеска без сонного.

— Просто поставь бутылку. И уйди. Я тебе ничего…

— Ты… н-не подходи! С кем ты? Что ты… с остальными?

— Да спят они, чтобы глупостей не натворили! Слушай…

Указываю Балбеске на бонакона глазами. Балбеска вопросительно показывает на бычка пальцем. Моргаю утвердительно — ага, вот тебе проблема. Про себя надеюсь — вдруг у неё сохранились ошмётки мозгов и она догадается убрать зверя подальше.

Всё это время не перестаю взывать к разумной стороне Эйми. То есть к тому, чем Крикуны особо не оборудованы. Вроде как Мясник — совестью.

— Поставишь бутылку. И просто отвалишь. Я не трону. Заберёшь товарищей…

— Я… я должен даровать свободу… они сказали…

— … рушение общественного порядка!

А это уже Дар сигналит. Нас заметили. Судя по топоту — сюда не меньше полудюжины направляется. Скоро будут здесь — и нервный Крикун наверняка сорвётся.

— Здесь сейчас стражники будут, — мантикоры корявые, до чего ж со зверями легче. — Тебе оно не надо. Мне оно не надо. Давай, просто поставь бутылку. Или отдай мне. И иди хоть яприлю под хвост, мне до тебя дела нет.

— Я-я-я-яприлю под куда?

Так, он в ступоре и истерике одновременно. Выдыхаю, пытаюсь вырастить в себе чахлые ростки дипломатии. Позади Крикуна крадётся к бонакону Балбеска. Как кошка к песку, с предвкушающим видом. И в руке мешочек — прихватила перед тем, как через ограду сигануть? Где? И зачем?

— Что у м-м-меня в бутылке? — заводит старую песню стукнутый Крикун, бутылка трясётся в пальцах, топот ножищ и выкрики «Освободите дорогу!» звучат всё громче, идут точно не дружинники, но эти тоже скоро подтянутся. Вон кто-то недобитый Мясником с другой стороны загона орёт: «Она здесь! Эта, в зелёных перьях!»

— Там кровь варга, — выдыхаю быстро. — Можешь не отдавать. Только не открывай. Или не роняй.

Смотрю ему в лицо и пытаюсь сделать вид, что не хочу в это лицо треснуть.

При этом теряю из виду Балбеску. А когда это исправляю — дочь Пухлика уже сыплет в пасть бонакона что-то из мешочка. С деловитым видом, как уголь в печку. Бонакон жуёт с оживлённым и весёлым видом, как бы говоря: «Ничего себе привалило!»

— Что у меня… в бутылке? — повторяет заклинивший дуралей, а я пытаюсь понять — что у Балбески в мешке. И понимаю, что там сахар или карамель, или ещё что подобное.

— Да твою ж.

Позади загона появляются Блюстители. Собираются лезть внутрь. Спина чует, как подходят сзади остальные — вон, у Крикуна рожа перекосилась, кого-то увидел. Только уже плевать — кого.

Уже поздно.

Балбеска с разбегу прыгает бонакону на спину. А до меня доходит, что если с одного кусочка сахара бычка кинуло через весь загон, то…

— Что в бутылке? Что в бутылке? Что в бутылке? — повторяет заклинивший Крикун, глядя на меня и на этих, за моей спиной. — Что…

Потом он поворачивается, смотрит на картину за своей спиной и договаривает:

— … это в-в-в-вообще⁈

Хвост бонакона задирается совсем, и пониже его открывается что-то вроде сопла вулкана. Зелёная струя пламени вырывается из сопла с рёвом, и вот с громким «бах!» бонакона кидает вперёд — и он исчезает из загона, оставляя облако зелёного вонючего дыма да вопль Балбески: «А как им управля-я-я-я-я-я…»

Доски загона разлетаются в щепки. Блюстители шарахаются, переваливают через ограду и орут: «Что это за⁈» Те, которые у меня за спиной, тоже орут что-то похожее.

Что это за?

Мой шанс.

Бонакон уже далеко, а Крикун отвернулся и отвлёкся. Набираю скорость, пока не очухался — и выхватываю бутылку с кровью из ослабевших пальцев. На ходу отталкиваю Крикуна посильнее, чтобы магией не влупил. Падаю в перекат, поднимаюсь — нужно снотворного ему добавить, пока не поздно.

Не поздно. Но не нужно. Крикун брякнулся на колени и ревёт. Тянет руки к местным сыскарям — а это они к нам подходят, они и городская стража.

— Заберите меня… заберите меня отсюда, я уже ничего не понимаю!!!

У стражников такие лица, будто они тоже мало что осознают. На всякий случай целятся в меня и в Крикуна из арбалета. Придётся заканчивать. Можно было бы пободаться с атархэ, но если там хоть один Стрелок — уложат с дистанции. Прячу бутылку, поднимаю руки. Пытаюсь сделать мирное лицо. Наверное, не делается, потому что странники подходят с порядочной опаской. Потыкивают арбалетами перед собой с таким видом, будто сейчас я перекинусь во что-нибудь зубастое и грызану как следует.

Наконец один прокашливается.

— Что… вот это такое… было?

Мне даже сложно ответить на этот вопрос.

Глава 4

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

— Он близко… — шепчет из повозки девушка-терраант, и я понимаю её без переводчика. Каждое слово обдаёт тоской. Холодом склепа.

Дюжие стражники раздвигают плечами толпу, на лицах у них — предупреждение, на губах — полуготовый крик «Стоять!» Мальчишка в шляпе бормочет ругательство, дёргает под уздцы застрявшего единорога.

Нужно выиграть время. Завязать драку. Отвлечь. Солгать. Спрыгиваю со ступеньки, делаю шаг навстречу тем — и слов нет, и понимания, что делать — тоже, и в голове — одиночная мысль, утлый челнок в шторм, о том, что спасти может только чу…

— Па-а-а-а-ас-та-а-а-ара-а-а-ани-и-и-и-ись!!

Переливчатый вопль вспыхивает на восточной стороне площади. Разрастается одновременно с чем-то очень быстрым, огненным, зелёным… в перьях⁈ Все посланцы Всевышнего, да это же Кани! И она оседлала бонакона, которого я до сей поры видел только на старинных гравюрах!

И уж тем более не наблюдал в действии, которое в литературе описывается как «упоительно неприличное».

Нужно сказать, литература не так уж лжёт.

«Мы-ы-ы-ы-ы-ы!» — ревёт бонакон и, кажется, не касается земли копытами.Летит вперёд, а за ним летит зелёный шлейф из пламени и облако зелёного же газа. Те, кто ещё не успел схлынуть с восточной стороны, торопливо убираются с дороги. Откатываются, отпрыгивают, разбегаются, кашляя и прикрывая платками и рукавами носы и рты. А Кани — как она вообще держится на спине у зверя⁈ Шляпу она потеряла и теряет всё больше перьев из своего боа, и подпрыгивает, испуская невнятные отчаянные вопли: «А как его повора-а-а-ачива-а-а-а…»

Когда я перевожу взгляд на стражников — они не помнят ни обо мне, ни о повозке. Все, остолбенев, провожают глазами видение в зелёном огне — не только стражники, но и многие из толпы. Потом кто-то впереди выкрикивает: «На перехват! Воздушные щиты!» –и стража проносится мимо. Самый молодой на ходу выдыхает: «Какие щиты, он повернётся — нас сдует сразу!»

— Близко… — шепчет девушка из фургона, и вот к её голосу добавляется ещё один, пожилой, а потом ещё молодой. — Уже близко…

Отчаянно взываю к Печати, и Дар откликается — тяжко, неохотно, почти со скрежетом… нужно найти воду, много воды — и она близко. Дышит вязкой прохладой спереди и слева, там нет выхода на улицу, там дом с аркой, выход во внутренний двор…

— Быстрее туда, — направляю возницу, и он ведёт под уздцы единорога, проталкиваясь, извиняясь на каждом шагу. Фургон вязнет в народе, который жаждет выбраться с площади, и в немолчном вире толпы мелькают шляпы, перекошенные рты, испуганные глаза, измятые цветы. Кто-то ищет своих, и бестолково суетятся Блюстители — хотят то ли раздать какие-то распоряжения, то ли успокоить. Стражи не видно больше — должно быть, все заняты поимкой Кани. Судя по тому, что вопли в отдалении только крепнут — им пока ещё это не удалось.

Но кто-то выводит людей, кто-то знает, что делать: раз или два мы наталкиваемся на мощные амортизирующие чары против давки. Такие может применить только очень сильный маг Воздуха… или кто-то с серьёзными артефактами. Не тот ли это, кто послал нас сюда? Кажется — вот-вот внутри меня вспыхнет догадка, осветит зажжёт маяк во мраке тайн.

— Он близко… близко… — выстанывают уже все терраанты на своём диковатом, свистящем наречии.

— Нужно быстрее, — шепчет Хаата через щелку в двери, а её соратники запевают то ли молитвы, то ли заклятия. И мы протискиваемся, продавливаемся сквозь людские волны, как сквозь стремнину водного портала.

Мы уже почти у арки — к счастью, народа в ней почти нет, только несколько испуганных горожан по ошибке набились во двор и теперь бегают внутри, ища выходы. Дар слышит, что теперь нам нужно — в саму арку, за дверь в одной из её стен, и потом вниз — оттуда манит и зовёт скованная вода. Вот только фургон в арку не пройдёт, а развернуть его так, чтобы он встал вплотную дверью к арке — мы в толпе не сможем.

— Подгоняй насколько можешь близко.

«Ах, Девятеро, — я сейчас упаду в обморок! — пищит какая-то дама из арки. — Это так чудовищно непристойно!»

В отдалении пролетает нечто вопящее — Кани удалось развернуть бонакона. И какой-то мальчик в сером костюмчике пансиона сирот говорит другому:

— Лучшая ярмарка в жизни.

В другое время я бы засмеялся от неожиданности — сейчас же мне нужно незаметно провести в арку и в дверь шестнадцать терраантов, дюжина из которых не в себе. Не говоря о том, что некоторые из них почти наги. И если дверь к тому же закрыта…

Но к нам уже бежит, переваливаясь, какой-то толстячок, сердито бормочет: «Где вас носит только, держите, если что — я вас не видел» — и у меня в руках ключ. Сотрудник Водного Ведомства — а это, наверное, он — вновь ныряет вглубь двора, ключ прыгает и трясётся в руках, но я отпираю кованый замок-артефакт с волнистой линией, такой же, как у меня на ладони. Фургон мы поставили так, чтобы дверь прикрывала даарду от тех глаз, что на площади, и нас могут видеть разве что из внутреннего двора.

— Быстрее, — бормочет Хаата, когда я отпираю дверь. — Быстрее нужно вниз!

Отдаёт короткое распоряжение на своём языке — и вот уже даарду-заговорщики помогают выгружать из кареты обессиленных соотечественников, первый ныряет во влажный каменный тоннель за дверью — слышен звук спуска по ступенькам…

— Исключительно непристойно! — визжит та самая дама. Она в старинном капоре с зелёными лентами и указывает зонтиком на терраантов, на их оголённые тела. Мы с возницей не можем прикрыть их — слишком сосредоточены на том, чтобы помочь быстрее выбраться и доковылять до спасительного тоннеля. Набрасываю свою куртку кому-то на плечи, визги дамы становятся громче, а за ними раздаётся окрик:

— Стоять!

Это бежит изнутри двора дюжий Блюститель — непонятно, что он делал до того, может, прятался, а может, пытался кого-то защитить. Но он вытягивает на бегу ладонь — Дар Ветра — и выкрикивает: «Руки перед собой, магию не применять!»

Что-то мощное, словно бы поток воздуха, проносится мимо меня, чуть зацепив щёку. Блюститель спотыкается, влипает в стену тоннеля, по ней съезжает на мостовую.

— Прости меня, Единый, — устало шепчет учитель Найго, который только что поднырнул под дверь фургона. — Но он же в боевой позиции, вир знает — куда бы бахнул.

Учитель хромает, опираясь на боевой посох, и стоит будто бы скособочившись, а капюшон и часть бороды у него опалены. Левая бровь рассечена, и на ходу он вытирает её рукавом.

— Пойдём, пойдём, нужно скорее, — там есть засов.

Возница кивает на прощание, растворяется в толпе, оставляя повозку. Сперва Хаата, потом я и учитель ныряем в синеватую тьму тоннеля. Флектусы по стенам слабо высвечивают крутой спуск, высокие ступени.

Учитель Найго задвигает за нашими спинами железное, тяжёлое. Пытается шагнуть — и я слышу шипение, как от боли.

— Учитель, вы ранены — я…

— Вниз, Янист, давай вниз, я на посох… обопрусь… на стену ещё. Не ранен, нет. Не по… по-настоящему, это так. Навыки растерял, да в толпе… с посохом, не с мечом… там ещё потом… мешать пытались некоторые.

Леденею от прерывистости его фраз, от слабости голоса — он задыхается, и голос дрожит и прыгает. И шаги по ступеням — тяжкие, неровные, вместе с туканьем посоха.

Зелья! Пять пузырьков, по намертво вбитым правилам выезда, на поясе. Не останавливаясь, пытаюсь в синеватой полутьме отыскать укрепляющее. Передаю учителю.

Хаата оборачивается — глаза её светятся и отливают из-за флектусов бирюзой.

— Истэйон… пытается дотянуться. Если возьмёт сейчас…

Если верховный жрец даарду дотянется до своей паствы — мы окажемся в узком проходе, на ступенях, с бешеными, одурманенными существами. Отчаянные шепотки: «Близко… близко…» разбегаются кусачими мурашами по рукам.

— Уже недолго, — говорит учитель позади. — Даст Единый — дотянем.

Мне отчаянно хочется спросить — «А если нет?» — но, может быть, это маловерие… Но тут учитель говорит сам.

— Янист, Дар твой как, есть? Вода близко уже, готовь Печать. Обезумеют — окунай всех без разбору.

Он переводит дух и добавляет тихо:

— Лучше так, чем я и посохом.

И вновь я задаюсь вопросами — какими были другие рейды учителя и Хааты. А что они были — теперь сомнений нет.

— Близко… — слитно твердят даарду, когда мы торопливо спускаемся по тоннелю вниз, к прохладе подземной реки.

— Близко… — хрипло шепчет девочка, которую я опять подхватываю на руки — и мы идём вдоль бешено несущихся вод, движимых артефактами в Ведомстве воды.

— Камень даст время, — шепчет Хаата, изнемогая под весом старика-жреца, который на неё опирается. — Он не возьмёт… по камню…

— Близко, — твердят терраанты скрипучими голосами. — Близко…

— Нужно скорее в воду, — бормочет старик-жрец, едва двигая ногами. — Скорее воду… здесь плохой камень. Есть место для корней.

— Близко-о…

Учитель достаёт фонарь с желчью мантикоры, и каменное русло грузового канала теперь всё в огненных отсветах. Когда-то тут и впрямь текла река — но потом её замкнули в систему каналов, приспособили для экстренной перевозки грузов от одного распределительного пункта к другому. И перевозятся они…

— Капсула, — выдыхает учитель.

Капсула для переправки тяжёлых почтовых грузов выглядит как косточка диковинного фрукта: продолговатая и изящная, сделана из лёгкой прочной древесины и пропитана особыми зельями, которые увеличивают плавучесть. Пожалуй, в ней легко разместится дюжина человек. Даарду шестнадцать, но они маленькие и хрупкие, и мы перекидываем их, обессилевших, в капсулу, где они дрожат и прижимаются друг к другу — ища утешения, словно дети в слишком большой колыбели. Шёпот их унимается, слышны только тихие всхлипы. Последней прыгает Хаата — и ждёт учителя, нетерпеливо светя глазами.

Учитель Найго торопливо пожимает мне руку.

— За пределы города выберемся, там нас ждут. Точно не хочешь…

Он разумеет, конечно, что нас всех непременно арестуют после этой выходки, после Кани, после… всего. И разумнее было бы выбираться порознь. Но я не могу ответить иначе.

— Нет, я… мне нужно найти Гриз.

Он кивает, предлагает свой посох — я отказываюсь и от этого. Силовой посох — серьезное оружие, и я не учился с ним управляться. К тому же что-то может пойти не так, и учителю понадобится защита.

На прощание учитель торопливо благословляет меня, шепчет уже из капсулы одними губами: «Пиши» — я киваю за секунду до того, как воззвать к своему Дару. Призвать бешено несущиеся воды в помощь, рвануть их на себя — и сделать так, чтобы они унесли капсулу по гладкому скату камня.

За миг до того, как учитель Найго захлопывает над своей головой водонепроницаемую крышку — из нутра капсулы ещё доносится короткое, свистящее слово на языке даарду.

И мне кажется, что это — «спасибо».

Путь назад неожиданно долгий, хотя я спешу. Сперва бегу назад вдоль реки, зажатой, заключённой в камень. Потом бесконечность времени карабкаюсь по высоким ступеням в мертвенном свете проклятых флектусов, и икры ноют, а в боку колет, и я пытаюсь считать ступени и одновременно молиться Высшему на Небесах сразу обо всем: об учителе, о даарду, и чтобы они все благополучно доплыли до общины в Благословенной Долине, и об остальных в группе, и о Гриз. Пусть она дождётся, прошу я, задыхаясь во влажной полутьме. Пусть просто дождётся, я же уже… почти…

А вопросы один за другим вспыхивают в мозгу, лихорадочные, жгучие: кто отправил нас сюда? Те Справедливые, с которыми встретились Мел и Лайл — если у них есть кровь варга, то откуда? Почему Лайл так явно опасался того, что прогрессисты «подстраховались» не только Справедливыми — чем в таком случае? Почему ещё не вступили Кровавые и каким образом Гриз собирается…

Пожалуйста, пожалуйста, Гриз, только не то, о чём я подумал. Ты не можешь, тебе нельзя, только не после той твоей встречи с безумной Креллой, твоей тётей и варгом-на-крови. Той, после которой ты шагнула неведомо куда, на смутные тропы варгов — и о том, что видела там ты до сих пор не говоришь, а я не спрашиваю.

Но я знаю одно: ты едва вернулась тогда.

Не знаю, помог ли тебе тогда мой отчаянный зов — но прошу, просто подожди, подожди же, я сейчас…

В душе я знаю, что мне не успеть за ней.

Что мне никогда, ни за что не успеть за ней.

И когда сверху долетают звуки — сперва мне кажется: это эхо моего внутреннего крика. Потом думается, что Кани уж слишком разбушевалась.

Но эти крики иные. В них звучит утробный ужас.

— … нкер!!!

Делаю последний рывок, пролетев десяток ступеней. Повозившись, отодвигаю засов, толкаю дверь. И ныряю с головой в панику:

— Берегись!!

Оглушённого Блюстителя больше не видно в арке, и куда-то подевался единорог вместе с повозкой от входа, зато в самой арке плещется и напирает толпа. «Энкер», — долетает я от высокой жрицы, и сердце едва не рвётся от ужаса — а потом со всех сторон толчки и крики, крики:

— Это Кровавые! Кровавые!

— Берегись!!

— Мамочки! Девятеро!

— Там алапа-а-а-арды!!

— Кровавые!!

Крики бьют сильнее людей, крики лупят по плечам, спине, груди — наотмашь, и я пробиваюсь вперёд — уже ни на что не обращая внимание, ни на крики, ни на толчки, выгребаю в людской реке против течения, захлёстываясь её волнами по горло, захлёбываясь от отчаяния. Я только стремлюсь увидеть — где она, где же⁈ И в какой-то момент удаётся вырваться, меня больше не теснят со всех сторон, теперь я могу окинуть глазами площадь.

Взъерошенные спины зверей — размеренно, неторопливо идущих куда-то. Не алапарды — керберы, игольчатники… Но мне кажется, что они идут — к ней, кажется — вот-вот я увижу блик каштановых волос, — и чтобы лучше видеть я смещаюсь и смещаюсь, раздвигая локтями всех…

И не обращаю внимания, когда мой локоть въезжает в бок стражнику.

В этот момент меня арестовывают.

ЛАЙЛ ГРОСКИ

Есть зрелища, к которым судьба тебя не готовила. Я-то наивно полагал, что моя судьба дала мне достойную подготовку. Учитывая службу в Корпусе Закона, срок на Рифах и общение с субъектами разной степени отмороженности.

Оказалось, зрелище «Кани в зелёных перьях мчится верхом на ревущем ископаемом» моя судьбинушка предугадать не сумела.

Ископаемое-бонакон неслось с ненормальной скоростью и ревело с ненормальной громкостью. В общем-то, неудивительно: было похоже, что бонакону пониже хвоста запихали огроменную шутиху. Из тех, что запускают в День Перекрёстков — только с зелёным пламенем. Народ, увидев такое, вопил и разбегался. Кани не владела собой. В прямом смысле — перед ней нёсся крик «Собой не владе-е-е-е-ею!!»

Ну, обо мне и ребятушках, которые нас окружили, можно было сказать примерно то же самое. Мы были сокрушительно не готовы, а кавалерия неслась прямиком на нас.

Похоже было на игру в вышибалу. Разве что от мячика вы не разлетаетесь в разные стороны с таким пылом.

И ругаетесь самую чуточку потише.

Наёмнички брызнули из-под копыт, кого-то снесло воздухом. Остальных доконало волной вонючего выхлопа, накатившей следом. Один Стрелок, правда, успел выпустить вслед Кани арбалетный болт, промазал, потянулся за вторым…

И рухнул, хватаясь за горло, которое захлестнула тонкая серебристая цепочка.

Нэйш сделал два шага назад. Плавным движением поднял шейный платок вокруг рта и носа — так, чтобы заменяло маску для дыхания. И принялся разбираться с наёмниками. Те, кто был ближе и упал, — просто не успели подняться, остальные кашляли, прикрывая нос и рот — и не сразу заметили, что там за тень вокруг них обретается и почему на неё не действует магия.

Всё это время я стоял в стороночке и с приоткрытым ртом. В рот залетал душок от выхлопа бонакона, но я не жаловался.

Я пытался осмыслить зрелище — и не осмыслял.

— Э-э-э, разворачивай! — орала Кани, подпрыгивая на бонаконьей спине. Они уже долетели до конца площади, чудом не снесли фонтанчик, совершили лихой занос среди шатров и палаток и перевернули одну — явно со сладостями. — Так, фу! Фу, кому сказала! Ну, хоть мне оставь!

Вопли сопровождались кошмарной джигитовкой посреди перевёрнутых палаток, роз, отдельных вопящих зеермашцев, скамеек, воздушных шаров…

— Нет бы… чтобы… попросить… воздушный шарик! — пару раз я не выдержал, прикрыл глаза. И каждый раз как открывал — Кани оказывалась в качественно новой позиции: то подкинутой в воздух, то держащейся за рога, то за хвост. — Дай слезу! Ах, ты ж…

До меня и с пятидесяти футов донеслось довольное «жрак-жрак», а потом нерадостное:

— Заправился, стеррррвец.

А в следующую секунду Кани летела уже мимо меня в обратном направлении с недоуменно-радостным:

— О, приве-е-е-е-ет!

Когда я смог оторваться от зрелища, то обнаружил на себе взгляд Нэйша. Взгляд лежал на мне тяжелёхонько.

— Почему ты смотришь так, будто я к этому причастен⁈

— Припоминаю, ты говорил, что чувствуешь за неё ответственность.

— Чёрта с два — как вообще можно быть ответственным вот за это⁈

— Ещё поката-а-а-а-аемся! — зловеще неслось уже с другой стороны площади.

Нэйш жестом показал, что это мои проблемы. И вообще, нам надо бы уже убираться. Пока никто не заметил, что в этой местности как-то густо накидано бессознательных наёмников. Так что мы возобновили движение даже быстрее, чем раньше (все тоже пытались осмыслить зрелище). Потом пришлось свернуть к выходам на улицу, и там начала встречаться городская стража. Так что мы вернулись к прежней схеме: я навожу панику — «клык» показывает, насколько он хорош.

— Помогите! Караул, насилуют!

Очередной стражник, неосмотрительно выбравший среднюю дистанцию, обнаружил свою ладонь захлёстнутой серебристой цепочкой, получил рывок и влетел в гостеприимно подставленный кулак «клыка». Его товарища тем временем отоварило тупым концов дарта в висок.

— Пижон, — приложил я сквозь зубы.

— Ты сказал что-то?

— Мог бы помочь. Я тут зашиваюсь с наведением паники!

— Предлагаешь мне кричать что-нибудь вроде «насилуют, караул»?

Нэйш вопросительно улыбнулся какому-то бедолаге из недобитых. Бедный охранник с воплем «Живым не дамся!» укатился куда-то за перевернутый прилавок с розами.

— Аманда, — «клык» осмотрелся и кивнул на стремительную фигурку в платье, которая как раз вынырнула из шатра. — Животные, думаю, усыплены. А Кани…

— Йо-хо-хо и мой бедный копчик!!

— … справится с отвлечением охраны пока что.

— Предлагаешь заканчивать с зачисткой?

Он был прав, само-то собой. Скоро сюда будут стянуты все резервы, какие есть у местных прогрессистов — и нас двоих уж точно на них не хватит. С другой стороны — есть шанс что-нибудь узнать о тех, кто заварил кашу.

Но какой-то моей части отчаянно хотелось заняться ловлей бонакона. Пока кое-что в зелёных перьях (за кого я, между прочим, ни черта не несу ответственности!) не сломал себе шею на каком-то повороте.

Ладно, Арделл всё равно говорила нам разобраться — что там не так с этим улыбающимся окороком.

Основной поток людей, рвущихся с площади, ослабел. Теперь этот поток струился по улицам. И не так-то просто было отыскать нужное заведение. И не то чтобы нам кто-то стремился помогать. Надо полагать, зеермашцам мои расспросы казались малость неуместными.

— Мяс…мясная лавка⁈

— Да вот, думаю ветчинки перехватить после такого-то!

В конце концов посчастливилось набрести на флегматичного старикана, который прогундел: «Через квартал, налево, увидите». И оказалось, что лавка-то недалеко от площади, просто мы взяли слишком уж вправо.

За блестящими витринами пряталось мясное царство: спелые гроздья сосисок, копчёные окорока в родинках перчинок, поленницы из колбас и дворцы из розововетчинного мрамора. Надпись «Лавка Олдренов» была изукрашена золотистой вязью. Рядом с надписью притулился золотистый улыбающийся окорок, который вежливо делал вам ручкой.

Добивающим служила надпись над входом: «Мы вас ждём!».

— Поищем чёрный ход? — предложил я.

От лавки несло далеко не только сытным обедом. Я мог бы Печать поставить на то, что на нас глядят через стекло — и делают это нехорошо.

— Нет смысла, — обронил устранитель. — Наверняка блокирован.

Ну да, а ещё после чёрных входов бывают узкие коридоры. А во внутренних дворах встречаются отличные места для засады.

— Оптимист, — пробормотал я, доставая из кармана шарик со снотворным.

Подёргал дверь с видом покупателя, которому срочно понадобился бекон к яичнице. Дверь была закрыта на непростой и наверняка артефакторный замок — на голодных покупателей в ярмарочный день здесь всем было начхать.

Хотя довольно глупо закрывать двери, когда есть стеклянные витрины.

— А где бы тут поискать хороший каме…

В ответ прозвучало «Тюк-тюк-тюк, з-з-зынь», — и одна из витрин под крики изумлённых прохожих ссыпалась на мостовую. Пока Нэйш возвращал палладарт в ладонь, я наобум запустил снотворным внутрь. Хлопок. Быстро оседающая дымка и шорох двух тел — кто-то упал перед дверью, кто-то левее.

Потом изнутри ударили — воздухом, мощно и широким, веерным ударом, так, что сосисочные гроздья на витрине разметались, а два окорока сорвались с креплений. Один прилетел просто на улицу, второй прямиком в меня, сшибая с ног. Нэйша удар не задел. Устранитель бросил нам с окороком: «Не задерживайтесь» — и преспокойно шагнул в витрину.

И почти сразу же фигуру в сером костюмчике изнутри подсветило пламенем.

— Что ж вас, скоты, и сонное не берёт, — прошипел я. Сдвинул с себя пуд отборного мяска, встряхнул ладонь, наводя Щит Холода, и рванул вслед за напарничком. Вернее, попытался, потому что витрина оказалось высоковатой. Чтобы не упасть, пришлось вцепиться в третий окорок — и понадеяться, что он не грохнется на меня.

Ещё одна огненная вспышка — и бирюзовый отсвет Дара Щита, а потом грохнуло, и окорок дёрнулся в руках, срываясь с верёвки, и тут уже я сам упал как подкошенный — потому что знал, что это за грохот и почему в лавке запахло едко-палёным.

Вторая пуля свистнула над головой, я перекатился внутрь лавки, хрустнуло битое стекло и где-то вверху и слева вскрикнул огненный маг, которым занялся Нэйш. Это за малым, боковым прилавком. Бахнул третий выстрел — били неумело, но от души, из-за основной стойки продавца в глубине помещения, где была тень. Наобум я метнул в ту сторону палку колбасы, палка от четвёртого выстрела брызнула ошмётками — ого, не такой плохой стрелок. Или свезло? Дослал за колбасой веерный с Печати, но удар рассеяли ответным. Ветром били от двери во внутренние помещения, из-за шкафа с копчёностями.

Я схоронился за столом, на котором громоздилась башня из твёрдых вяленных колбас. Грянуло ещё раз, раздался вскрик и звук падающего тела — выглянул и удостоверился, что с огненным магом худо. Сперва Нэйш таки достал его дартом, а потом маг вывалился из-за прилавка — и попал под дружественный огонь. Сам Нэйш расположился сбоку от прилавка и в прорыв не совался, помня уязвимости своего Дара. Да и смысл бить палладартом, пока воздушный маг на прикрытии… Ладно, посмотрим.

Я подтянул к себе многострадальный окорок — к слову, довольно-таки вкуснопахнущий, даже жаль такой красоты. Мимоходом потрогал дырку — точно, «ворон» — семизарядное пустошное оружие. Пять выстрелов было, на перезарядку нужно время, особенно если стрелок не с Пустошей и тамошним оружием обзавёлся недавно.

Резко высунул окорок из-за шкафа — и был вознаграждён шестым «бах» и приличной дырой в мясном изделии. Указал Нэйшу в сторону двери — берёшь прикрывающего. Потом как следует подморозил мясцо. Ладно, свин попался изрядный, габариты, вроде, позволяют… мои б собственные ещё поскромнее были. Стрелок нервный, нужно пробовать, всё равно снотворным его под воздушными щитами не взять.

И, помнится, на весенних ярмарках я обещал Гриз Арделл бежать и орать.

Едва ли бедолага за прилавком ожидал, что на него побежит окорок. Вопя при этом что-то вроде: «Твоювтримантикорыдушумать!!» Маг в дверях тоже замешкался, попробовал бахнуть воздухом, но мимо меня безмолвно шастнул Нэйш — и воздушный удар «стёк» по его Щиту, задело только лёгкой отдачей, и уже влетая за прилавок, я услышал последний испуганный «бах» — не знаю, куда, мы-то с окороком целы оказались.

Парниша-стрелок отбросил тяжёлый «ворон», вскочил и попытался улепетнуть. Но мороженый окорок — ещё и очень хороший снаряд для метания.

А я отлично играл в «вышибалу» в детстве.

Ударенный деликатесом парниша грохнулся, проехал животом по полу и застонал.

— Кошмар вегетарианца, — выдохнул я и вытер лоб рукавом. Осмотрелся.

Повсюду битое стекло, малость подпаленных колбас, куча неподпаленных. Два тела вблизи входной двери — похоже, что стрелок и маг. Хорошо, что успели их отключить снотворным. С огненным покончено совсем — единственный точный выстрел, надо же.

— Всё-таки недостаток практики, — шепнул я больше серому грызуну внутри.

До этого я что-то редко натыкался на оружие Пустошей — а за последних три месяца вот уже четвёртый раз. Какие удивительные совпадения.

— Вше шдохниче, — напророчил парень из-под окорока. — Вше до оджного… прошичь о шмерчи…

Похоже, он как следует приложился зубами в падении. Я подошёл, привычным жестом зафиксировал шею, нацелил ладонь в затылок и посоветовал дружески:

— Не рыпайся.

Первым делом проверил Печать — надо же, правда Стрелок. Вроде как, это должно обеспечивать меткость, только вот нормальных Стрелков больше сотни лет не рождается, а кто родился — по гвардиям и армиям. Так. Одет с претензией — жилеточка с искрой. Не местный продавец, не работник. Не наёмник.

— Как звать?

— Кивршэн. Орджрен.

Надо думать, сыночек здешнего короля ветчин и отбивных. Вот и перстень на левой руке, золотой, массивный и какой-то интересный с виду. Вроде бы, на золоте вытиснена зверушка с торчащим в ней мечом, мелкая надпись сверху — девиз? Ладно, потом.

— Сколько здесь ещё магов в засаде? Ну?

— Шкоты… нишево не шкажу вам… вше вы шдохниче! Да мой очец…

— Не здесь, — дал краткий импульс, чтобы по затылку и спине у парня разбежался говорящий холодочек. — Сколько магов в засаде, живо!

— Джва… вожле чёвшново входа…

Олдрен плевался зубами, слюнями и кровью и бормотал невнятно, приходилось переспрашивать. Возле чёрного хода стоят артефакты и ещё два мага — но стрелков среди них нет. Плюс воздушный маг, который улепетнул тоже внутрь.

— Кого вы ждали? На кого готовили засаду?

Молчание, скрип оставшихся зубов.

— Или, может, побеседуем о дуралеях-Зелёных, которым здесь раздали милые такие бутылочки?

Если спина может выражать «Вир побери, он знает» — то она сейчас это и выражает.

— Двое у выхода, — это уже Нэйш из дверного прохода. — Наёмники. Воздушный маг сбежал. Не через чёрный ход.

— Нырнул в подвал, тут наверняка есть кладовые, а может, разделочная. В Ракканте всё подобное прячут по подвалам.

Чтобы не напоминать уважаемым покупателям о Постулатах Телесной Нечистоты.

Поднял Олдрена — тот оказался не таким уж юным, лет под тридцать, с тщательно подвитой бородкой и усишками. Глядел он так, будто хочет приготовить из меня отменный сальтисон, но угрозами покамест не кидался.

— Значит, давай напрямик. Я, знаешь ли, доброе, дружелюбное существо. Терпеть ненавижу пытки. Но вот моего напарничка мамка в детстве роняла с удивительной частотой, так что… ты же не хочешь, чтобы в ход пошла вся его фантазия, а? Прямо сказать, на такое и смотреть-то страшно, он же всё что видит — сразу приспосабливает для кошмарно извращённых мук. Ну, а учитывая — где мы находимся…

Нэйш обозревал разгромленную лавку. С таким видом, будто получил подарок на Перекрёстки и просто не знает, с чего начать. Парниша слегка закоченел от этого зрелища.

— Поэтому ты сейчас тихо-мирно проведёшь нас в этот самый подвал. А попутно пояснишь — что за муть тут творится. Как тебе сделочка?

— Я… очведу, — просипел Олдрен. — Не наждо… очведу. Но я… нишево не жнаю.

Ох ты ж, бедолаженька. Ладно, всё равно нужно убираться: у разбитой витрины публика собирается, сейчас ещё кого-нибудь из властей кликнут. Я поднял парнишу и пропихнул в коридор — прикрываясь им спереди. Нэйш прикрывал со спины.

По пути Олдрен пытался втюхать нам сопливую историю в духе «Да я тут ни при чём». Дальние знакомые из Справедливых-Зелёных просто попросили перекантоваться при лавке. А другие знакомые этих знакомых раздали каких-то пузырьков тем Зелёным. И добавили инструкций в духе 'В городе готовится неладное, непременно нужно будет обороняться! Ну, вот он и стал грудью на защиту отцовских колбас.

На этом моменте мы вошли в малоаппетитный зал с подвешенными говяжьими и свиными тушами. Невинная жертва обмана отворила люк вниз.

— Спускаешься первым, — слегка наподдал жертве коленом. — А я пока объясню тебе, в чём ты врёшь. Ты как-то забыл пояснить, откуда пустошное оружие. Ещё у тебя отменное колечко. Это, случайно, не знак Золотого Альянса? Так ведь ещё называют прогрессистов. И почему-то ты был слишком уверен, что мы сдох…

. За первой же дверью налево после спуска отдалось рычание, и из дверного проёма выскользнула одна тварь, потом другая.

Волки-игольчатники. Крупные особи, почти чёрные, со вздыбленными иглами.

И человек за ними в дверном проёме. Тот самый воздушный маг — судя по протянутой ладони. Только вот он не пытался бить магией.

— Ты не сможешь убить зверей, — выдохнул хрипло, — варг.

И махнул ладонью, посылая тварей в атаку.

Я шарахнулся подальше, выставляя холодовой щит. Готовясь бить по оскаленным мордам. Но в синеватую тень, подсвеченную флектусами, впорхнул смешочек — и за ним влетело серебряное лезвие на цепочке, пропоров горло первому волку.

Второй зверь промахнулся на пядь, словно прыгать ему что-то мешало или будто он был связан. Нэйш скользнул вдоль стены, уходя от прыжка, всадил в глаз волка с правой руки метательный нож, рванул назад дарт и докончил дело ударом сбоку в шею.

И уже стоя над двумя дёргающимися телами — обратил улыбочку к воздушному магу.

— Не варг, — пояснил почти что с извинением в тоне.

Только вот воздушный маг не слышал или не понимал: схватился за горло, придушенно взвыл, потом зажал глаз. Грянулся и принялся дёргаться в конвульсиях. Побулькивая, извиваясь и хрипя.

Что ж за дрянь тут происходит.

Шагнул к магу — осторожно, прикрывшись щитом. Достал фонарик, осветил перекошенное лицо, пену на губах. Глаза лезут из орбит. Ран не видно, Печать…

— Печать настоящая, похоже.

Маг перестал хрипеть и дёргаться, лежал теперь с безучастным лицом, с пустыми глазами. Из приоткрытого рта тянулась тонкая ниточка слюны.

— Уход разума, — вполголоса сказал Нэйш за спиной. — Не справился с контролем. Иногда бывает у варгов-на-крови.

Его лёгкий тон не обманывал. Мы вляпались по горло, по уши, по самую маковку с хвостиком.

Потому что передо мной лежал маг, который пытался контролировать бестий на крови. На откуда-то добытой крови варга.

И едва ли этого мага тут оставили как прикрытие по той причине, что он справлялся слишком хорошо. Скорее уж, он был в рядах отстающих, а значит…

Это уже не просто дурачки-Справедливые.

Я посветил в зал, который открывался за телом.

Пустой зал — за исключением одинокой клетки. Открытой. Ясно — те самые игольчатники, тоже оставленные на всякий случай.

Брызги алой жидкости на полу. Разбросанная солома. Следы волочения. Резкий звериный дух.

Иногда бывают под мясными лавками помещения с клетками — держат ягнят, особо откормленных гусей, разную экзотическую живность. Для особо взыскательных, которым нужно «чем свежее, тем лучше».

Только вот в клетках, которые отсюда вывезли, сидели не ягнята.

И клетки… вир побери, клетки наверняка где-нибудь на площади, в подвалах домов, которые на неё выходят, а может — тоже в лавках, раз уж тут глава города прогрессист…

А управлять животными они собираются…

Из двери на другом конце зала лился тусклый свет, и сама она была не заперта.

Синеватые ступни. Они высовывались из-под мешковины, которой накрыли тело. У стены, то ли на столе, то ли на каком-то виде разделочного верстака. Нэйш отдёрнул ткань, открыл сперва бескровное лицо мальчишки — чуть старше Мел. Потом повернул застывшую руку — нет Печати. Под конец занялся самим телом, хотя ясно было и без того: до того, как выжать из него всю кровь, варга пытали. Наверняка выведывали — как управляться с бестиями. И наверняка он что мог — то рассказал.

— Работал мастер, — тихо заметил устранитель. — Кто-то, кто хорошо знает — куда прилагать усилия.

Мастер, мастер, — думал я, безмолвно глядя на мёртвого варга. Мёртвого ещё с ночи, тело уже совсем застыло, просто им было не до того, чтобы убирать тело они спешили. Подготовить Справедливых — отвлекающий маневр. Опоить дурачков и вручить им бутылочки для расшвыривания на феерии.

Только вот кто будет полагаться на дураков. Надёжнее же самим. Разместить ночью клетки в нужных местах. Может, усыпить зверей до поры. И…

Мысли оборвал резкий, визгливый хохот. Олдрена наконец-то накрыло, он корчился у стены и смеялся, смеялся как пьяная шлюха в портовой подворотне — с истерикой, взвизгами, распахивая окровавленный рот с повыбитыми зубами.

— Думали взяли, а? Думали — самые умные? Вы опоздали, они уже там, они уже сейчас… сейчас! Мы тренировались, освоили… Мы знаем, как управлять тварями. И они склонились перед нами, а кто не склонится — те сдохнут. Слышите? Никаких уступок. Они все сдохнут — Кровавые и нет, все, кто пытается помешать нам! Сами пришли в ловушку, и теперь они все сдохнут, а вы опоздали!

Он кошмарно шепелявил, пока выпаливал всё это. Разбрызгивал смешочки пополам со слезами, а слюни — пополам с кровью: «Оппождали! Опождали!» Выпученные глаза, перекошенное злорадством и безумием лицо, взмахи трясущихся пальцев.

— Опожда-а-а-ах-х-х…

Нэйш пролился вперёд единым текучим движением — и Олдрен попытался было закричать, уставившись в лицо устранителя. Но смог только захрипеть, хватаясь за горло, поперёк которого легли цепкие пальцы.

— Последний вопрос, — Нэйш говорил совсем тихо, медленно поднимая Олдрена затылком по стене. — Кто пытал.

В голосе не было вопроса. Да и вообще не было ничего — и задним, крысиным умишком я осознал, что не знаю — кто говорит.

Это не было голосом Рихарда Нэйша, устранителя питомника. Или молодого «ската» с Рифов. Или коллекционера, или какой бы то ни было из ипостасей напарничка, к которым я уже успел привыкнуть.

Он медленно поднимал руку на уровень своих глаз, и Олдрен сперва стал на цыпочки, потом повис, прижатый к стене за горло; ноги заболтались в воздухе; окровавленный рот разевался как у выброшенной на берег рыбы, парень смотрел на обращённое к нему лицо — и не мог отвести выпученных глаз.

По ужасу на его физиономии я понял, что не хочу этого видеть.

— Он не может ответить, — голос словно продирался через густую, вымораживающую жуть. — Нэйш! Он же не может тебе ответить!

— Да, он не знает, как жаль — лёгкий-лёгкий шепоточек, лицо у Олдрена начинает багроветь. — У тебя есть ещё вопросы? Могу подождать пару минут.

Куча вопросов. Например — как будет смотреться в Книге Утекшей Воды строка «Убит в мясной лавке, возможно, колбасой». И не стоит ли мне просто шмыгнуть в дверь и поискать Гриз Арделл, а потом отчитаться, что в этой комнатке изначально было два трупа.

— Ты в своём уме?

Язык снова предпочёл что-то своё. Нэйш, не ослабляя хватки, повернул лицо ко мне — лучше б не поворачивал, немигающий взгляд заставил почувствовать холодные пальцы на горле. И верещал грызун откуда-то из печени, пока я шипел:

— Не то чтобы я совсем уж не одобрял, но как же твои принципы насчёт «недолюбливаю убивать себе подобных»? И того, что это отдаёт каннибализмом?

— Полагаешь, есть грань? Игольчатника — или его?

— Да, мантикорий ты сын — хотя бы потому, что игольчатник не может расколоться на допросе! — у Олдрена синело лицо, и я частил, не понимая — какого ж вира я так упираюсь, я только знал одно: так нельзя. — Он свидетель. Он нужен, вир побери!

Нэйш разжал пальцы, и прогрессист распластался вдоль стеночки. Напарничек повернулся ко мне с до крайности нехорошим выражением лица.

— В таком случае тебе придётся решать эту проблему. Он свидетель, Лайл. Видел нас, знает, как мы действуем. Слышал, как ты назвал меня.

Ах ты ж черти водные — и правда. Так глупо засветиться сгоряча.

— Нэйшей на западе пруд пруди, одни Неясыти чего стоят. Ладно, в любом случае — я подчищу хвосты. Своими способами, не твоими.

Будем надеяться, Шеннет, который впутал нас в дело, запасся агентами в городе на полную. И предусмотрел что-нибудь вроде кучи зверей, одурманенных кровью варга. И контролируемых кучей прогрессистов.

— Нужно уходить. Нет? — нагнулся над Олдреном и убедился, что он додушен основательно, но не полностью. — Предупредить Гриз. Предупредить наших. Глянуть — может, что можно ещё сделать.

Миг он смотрел над моей головой — то ли вир знает куда, то ли на труп у стены. Потом кивнул.

— Возвращаемся.

Легче сказать, чем сделать.

Из подвала мы поднялись без приключений. Я ещё было хотел заметить, что надо бы пойти через чёрный ход. Как тут же, прямо на выходе из зала с подмороженными тушами, оказалось, что оно уже и не надо.

В коридоре торчало не меньше дюжины стражников-наёмников и прочей служивой братии. Печати, амулеты и даже пара силовых жезлов были наведены на нас в полной готовности.

— Планы? — осведомился напарничек своим обычным тоном «Лайл Гроски, бесполезная ты крыска».

Бесполезная крыска оттянула воротник, оценивая обстановочку.

— Ну-у, ты, конечно, можешь рискнуть и прорваться… Но лично я поищу себе хорошего адвоката.

Глава 5

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

— Дать тебе снотворное, сладкая?

Снотворное. Глупости. Разве можно усыпить это?

Когда это пробуждается в тебе — зелья не в помощь.

Но Аманда говорит о животных. О керберах. Грифонах. Яприлях. Всех, кому они дарят сон, продвигаясь вдоль палаток и загонов.

Многие звери закрыты или убраны с глаз долой — работа Мойры Дезер, а может, Мирио Эрнсау. Но всё равно нужно проверить. Нырнуть в шатры, глянуть в загоны и клетки. Скомандовать недоумевающим хозяевам, или их помощникам, или наёмным рабочим: «Применяйте снотворное к зверям, здесь могут быть Кровавые!»

Хаос и крики только на руку. Никто особенно не спорит, что зверей нужно усыплять. Больше спрашивают.

— Это надолго?

— Совсем сворачиваться?

— А эти… Похотливые Шнырки до нас не доберутся?

Некоторые помощники сбежали. Травник Хмарнек отказывается уходить, и Аманда усыпляет и его тоже. А вон там Мел всаживает дротик из духовой трубки в какого-то юнца из Справедливых. И под ногами камень, и вокруг стены, и шатры, и разноцветные тенты, и пахнет гарью, выпечкой, благовониями и страхом.

Для весны здесь не место, не время, Гриз Арделл. Верно же?

— Что с тобой, медовая? Ты будто не здесь.

Аманда в грациозном танце идёт между испуганными кумушками, огибает палатки. Вьюнком проскальзывает у фонарных столбов.

И в звоне её голосе, в улыбке и танце — весна. А крики Огненных Чаек сливаются в симфонию безумной стаи.

И словно рассветный знак — вспышка феникса далеко в небесах.

— Видишь, медовая? Я говорила, это был феникс. Хотя и могла ошибиться в этом…

Безумии? Наваждении?

Как ещё можно назвать — когда слышишь травы, спящие под камнем. И диковатый напев воды в каналах. И ты полна.

Как назвать — когда тают холодные снега сомнений. Страхов. И мысли о том, что они тут сотворили, об остальных — испаряются по каплям под солнцем.

Весна, Гриз, это просто весна. Это просто…

— Гриз, Гриз, ты слышишь?

Слышу… своё частое дыхание. Песню феникса с небес. Свист весеннего ветра. Ловушку этого города.

— Я слышу. Я понимаю. Мне нужно…

Окраина площади — когда они успели проскочить всю западную часть? Опустевшие шатры. Зонтики летних кафе для «респектабельной публики». Перевёрнутые лёгкие стулья, чья-то потерянная, растоптанная шляпка…

— Что тебе нужно, сладкая?

Остановиться.

Шатёр вырастает между кронами деревьев — слишком подстрижены, увешаны праздничными фонариками. Ничего. Шагнуть под тень ветвей, словно в свою стихию. Прислониться, взглянуть на площадь — отсюда можно увидеть, но не всю.

Не надо расспросов, Аманда. Не надо зелий. И помощи.

Нужно остановиться. И услышать.

Гулкие толчки под кожей. Чаще. Чаще. Разве ты не слышишь ток весенних ручьёв? Под шерстью бестий, под перьями, под чешуёй — они здесь.

Зовут.

Аманда хмурится, но не спорит. Отправляется длить свой танец. Приносить сон беспокойным.

Если чуть прикрыть глаза — кажется, что смотришь через решётки. Высокие, прочные. Темницы… нет, подъёмного моста крепости.

Мосты и крепости не спасают от того, что прорастает изнутри их. Навстречу.

Рвётся в рост — не зеленью, но алым.

Лица размываются, глохнут крики, и стены домов разбухают от тайных соков и запах цветов — одуряющий, неотступный — на лице и руках…

И нарастающий, настойчивый стук под кожей. Словно в дверь темницы. Выпусти, давай же, выпусти-выпусти-выпусти, ты должна, потому что… меня уже столько здесь. В этом городе.

Ты же слышишь, Гриз Арделл.

Алые тропы разбегаются по городу. Знаками весны. Поют.

«Услышь… услышь же…»

Я слышу.

Родственных мне — с ладонями, израненными шрамами. Две… три… четыре правые ладони. Три гладкие, девичьи, и шрамов немного. И одна — сухая, исполосованная знаками, словно земля перед севом — плугами. Под кожей ладоней стучится алое, горячее, просит: пусти-пусти-пусти. Но — только улыбки в ответ. Обращённые… к городу? К весне?

Ко мне⁈

Прорастают насмешливым шёпотом в венах.

«Ты видишь… видишь…»

Глупых магов со знаками Камня, с отравой в крови. Алый зов плещется в бутылочках. Десяток маленьких зовов, скованных и закрытых — потому что маги спят, и только последний что-то кричит… («Что у меня в буты-ы-ы-ылке⁈») Но налетает черноволосая, со шрамом на щеке, сшибает с ног, выхватывает бутылку, прячет. Хорошо, хорошо, Мел, только будь осторожна…

Но алый след ведёт дальше. Прочь от остолбеневших стражников. Мимо рыжеволосой девушки на бонаконе, мимо криков, падающих наёмников… тонкая алая нить связывает бутылки с домом-за-площадью. Дом пахнет кровью. Пахнет смертью.

Там подвал, под домом, а в подвале — тот, чья кровь теперь в бутылочках, а тело хранит следы боли. Но кровь уже перестала течь, и слёзы застыли.

Ночью ты коснулась этого.

Коснулась смерти. Тайных троп — не весенних, но тоже шепчущих. Коснулась и зачерпнула их семян — и они проклёвываются в тебе алыми ростками.

Прорастают, словно огненные цветы.

И потому теперь ты не можешь противиться Гриз Арделл.

Верно, — шепчет Гриз. Варги говорят — чутьё обостряется, когда соприкасаешься со смертью или с рождением. Но это не чутьё, это нечто иное, пугающее и властное. То, что заставляет время течь сквозь меня. Позволяет видеть изнанку мира.

Всё верно, кроме одной маленькой детали.

Того, почему я не могу противиться.

Я могу.

Просто не делаю этого.

Время утекает в землю. Кружит в алом водовороте, доносит обрывки фраз из прошлого.

— Есть хищники, которых нужно держать в клетке. То, что нельзя приручить.

— Инстинктами не следует пренебрегать.

Прости, Янист. Будь ты здесь — ты попытался остановить бы меня. Так что ты нужен мне не здесь.

Потому что нынче во мне другой голос. И я иду так, как мне подсказывают инстинкты. Освобождаясь от условностей. От правил.

Понимаешь, Янист, мы не справимся с четвёркой Кровавых. Не вычислим их. И не сможем остановить то, что притаилось на этой площади.

Ядовитый, полный ненависти шёпот.

«Никаких уступок».

Алые нити сливаются, тянут. Из подвала дома с запахом смерти (вот разбитое стекло, и двое скоро войдут в подвал). К иным домам. Домам с краю площади.

Тем, что пахнут гнездом, какие не вьют варги. Чистыми простынями, едой, полиролью для мебели, табаком. И ловушками.

В этих домах тоже есть подвалы. Их три.

Неглубокие. И не пахнут смертью. Но след ведёт туда. К тем, у кого в бутылочках тоже алый зов. К безумцам, которые возомнили, что могут — опутать зверей багряными путами, и заставить их, и направить их.

Самозванцы с кровью варга. Желающие устроить Торжество Человечности. Великое торжество — на всю страну, до небес.

Надпись на золотых перстнях, и в сердцах, и в умах — одна.

«Никаких уступок».

Клетки поставлены — сейчас откроются. Пузырьки готовы — только отвори.

И звери разбужены — тоже открыты. Для алого зова, неистового напева, тот колотится о стекло, смеётся: что медлите? Выпустите, выпустите, выпустите же…

Но те, кто решил поиграть в Кровавых Пастырей, конечно, глухи. Потому не слышат утробного хохота за стеклом пузырьков. Не представляют, что собираются пролить. И с чем играть.

«Что будем делать?» — спрашивают они друг у друга. «Что творится?» «Нужно ли выпускать зверей?» «Что не так с этим бонаконом?»

Кто-то говорит, что людей на площади слишком мало для их плана. Кто-то спорит, что время потеряно. Всё неважно. Поздно.

Они все тоже захвачены тропами весны. Её азартным, задорным звоном. И потому мне уже не успеть предупредить хоть кого-нибудь, добежать хоть до одного подвала.

Бьются льдинки под пальцами — нет, это бьётся стекло.

Солёный багрянец плещет на пол подвалов безумием вешних вод. Алый прилив накатывает — и захлёстывает зверей, заливается под кожу, раскатывается властной песней: «Крови, крови, нужно крови, сейчас, сейчас…»

Крови, — кивают люди-с-печатями. С одной, страшной Печатью на всех — той, что не на ладонях, но внутри…

«Никаких уступок!»

Крови. Нужно крови. Бегите к выходам. Хватайте. Рвите. Терзайте. Побольше воплей. Побольше детей.

А мы уж постараемся, чтобы вас потом устранили наилучшим способом, потому что вы ведь у наших ног. Глупые твари, которых мы сумели обмануть. Стадо, принимающее нас за Пастырей.

Ваши Пастыри струсили и не пришли, и — мы за них!

Торжество лжепастырей и их жертв — отчаянно частыми ударами под кожей. Рукоять ножа обжигает пальцы. Лезвие палит ладонь холодом.

Выпусти, — всхлипывает горячая весна внутри. Выпусти, выпусти же меня, нет, иначе… Освобо…

Звери рвутся на улицу — четыре, шесть, восемь, одиннадцать керберов, игольчатников, болотных сторожевых. Послушные приказу, вываливаются на площадь с оскаленными пастями. Готовые вершить.

Час истины. Торжество человечности. Резню.

Убить, схватить, растерзать — нужно крови, крови, крови… и кровь проливается на камни, под которыми спит трава.

Но не та.

Не реки и моря от жертв — одинокая струйка из сухой ладони. Словно насмешливый ответ, сказанный шёпотом: «Почему вы думали, что мы не придём, вы же звали нас?»

Кровавые тоже в деле.

Значит, пора. Пламени так много под кожей, попробуешь удержать — вырвется, опалит до головешек.

Прости, Янист. Может быть, ты ещё успеешь вернуться и удержать меня.

Потому что единственное средство, какое я знаю…

Лезвие уходит в привычный взмах — выпуская из-под кожи кровь, пламя и весенние песни.

Гриз Арделл закрывает глаза, готовая к привычному падению. В истошный, безумный смех огненных нитей. В стоны пылающей паутины: «Наша, наша, крови, крови…» В неистовство, в боль, в багряную трясину, от которой придётся укрываться за стенами верной крепости…

Только их нет.

Ни неистовства. Ни трясины. Ни пламени.

Она стоит посреди весеннего сада.

Сад вырастает из города: трава поборола камень, обвивает щиколотки. Багряная трава, мягкая. Плачет кровавой росой. Из травы поднимают венчики цветы. Приторно благоухающие розы. Смолки. Гвоздики. Все кажутся точёными из алого, с прожилками камня. Как деревья, что танцуют вокруг. Роняют с красных ветвей лепестки гранатовых цветов-капель. А над головой небо, розоватое, подсвеченное отблесками яркого… восхода? Заката?

Сад бесконечен, а домов нет, — потонули в подкрашенной кармином дымке, а деревья танцуют вокруг, и лепестки стекают с них медленно и вязко. Меж деревьями застыли звери в цепях зова. И тёмные фигуры за зверями выступают тоже будто бы из дымки.

Восемь фигур? Девять?

Тёмные фигуры падают и корчатся, держатся за виски. Воют. Клянут кого-то — не понять, кого, звуки не долетают в благодатный сад со сладким запахом. А те, кто клеймён страшной печатью ненависти — скрючивают пальцы. Дотянуться, схватиться за оборванные нити контроля, рвануть, потянуть…

«Вы думали лишь о власти Пастырей. Познайте их тяготы».

Печальный, но твёрдый голос… нет, это шёпот под кожей — нежный зов огненных нитей. Нужно пробудить их, распустить паутину, окутать зверей, отменить приказ…

Но на зверях нет приказов. Тяжкие цепи над ними разомкнуты, жажда крови погасла. Керберы и игольчатники, болотные сторожевые — не несутся в алом безумии с оскаленными пастями, не прыгают, не рвут…

Разлеглись посреди площади… нет, среди сада. Языки вывалили, сонно прищурили глаза. Не глядят на призрачные фигурки людей, не слушают испуганные крики.

Слушают напевы сада, что журчит густыми алыми ручейками.

Медленно погружаются в дремоту.

«Не тревожься, сестра. Не бойся. Мы позаботимся об этом…»

Ласковый смешок внутри слишком похож на шелест цветов и листвы. На голос крови.

Оттого чужд.

Я слышу, — думает Гриз. Я тебя слышу, хозяйка алого сада. Та, что ходит под вечно закатным небом и выращивает кровавые цветы.

Я слышу тебя и назову тебя.

— Роаланда Гремф, насколько я понимаю.

— Здравствуй, Гризельда Арделл.

Здравствуй сестра.

Отзвук из прошлого? Голос безумной Креллы?

Но этот голос старше. Мудрее. Мягче. И печальнее.

Обволакивает и обтекает, как подол её длинного платья. Платье кажется отлитым из раскалённого тёмно-красного металла — вот-вот задвигается, потянется живыми каплями. Платье делает её ещё выше, и в седых полураспущенных волосах горят рубины.

А может, это просто лепестки, пролившиеся с ветвей деревьев.

— Пойдём же. Не нужно тревожиться.

Алая королева протягивает узкую белую ладонь с густой вязью шрамов. Манит за собой. Печать Крови — разрез на ладони — пылает словно путеводный фонарь.

— Не тревожься о людях. Они не пострадают. Не бойся за зверей. Сёстры уведут их за пределы городской стены.

Как? — хочет спросить Гриз, но осекается. Звери спокойно поднимаются, покорные тонким поводкам из багряного плюща. Неспешно движутся за деревья. Туда, где смутно из дымки видится городская стена.

А тёмные фигуры за ними всё барахтаются и бьются и уже не пытаются кричать.

— С этими всё сложнее. Мне пришлось прервать их контроль, и они узнали долю… нашу долю. Они выживут наверняка, но что случится с их разумом… Что ты хочешь спросить, дитя?

— Вы не вмешались сегодня. Несмотря на очевидное приглашение.

— Я недолюбливаю очевидные приглашения.

Её губы узкие, коралловые. Раздвигаются совсем чуть-чуть, но улыбка словно освещает лицо.

— И вы остановили то, что могли бы сделать прогрессисты. Почему?

— Потому что они хотели оболгать нас. Потому что не такова была воля Её. И потому что нас просил об этом Не-тот.

Два «потому что» из трёх — туманные загадки. И глаза Алой (какого цвета?) щурятся — распускают лучики морщинок. Угадаешь?

Угадаю, ибо знаю это «Её». С таким придыханием говорила Хаата об Ардаанна-Матэс, Матери-Земле. Вы могли ей дать другое имя, назвать Акантой, Кайеттой, Предвечной Матерью — неважно, суть одна.

И ты кивнула наверх, пока говорила о «не-том», Алая. Туда, где Аманда видела феникса в небесах.

Фениксы могут проходить через любые преграды сами и открывать любые преграды для своих хозяев. Вот, значит, как вы собираетесь преодолеть городскую стену вместе с животными.

— Вы заключили договор с… Истинным?

— С тем, кто называет себя Истинным, — смех отдаётся в листве деревьев, а капель лепестков становится чаще. — Думаю, мы обе знаем, что он не может им быть. Однако он помнит древние пророчества о Ходящем в Пламени. Об Истинном Пастыре, который сумеет перекинуть мост. Примирить Её и магов. Он помнит — и страстно хочет исполнить это.

Она качает головой грустно и ласково, и её вздох откликается шёпотом цветов. Волнами их приторного аромата. А закат рисует силуэт огненного феникса вдалеке –знамение, в которое Алая вглядывается.

— Да, предречённый варг и его феникс. Многие верят в это. Идут в общину к этому смешному мальчику. Мы не препятствуем. Он не видит верный путь — но намерения его благородны.

— Почему же вы не верите, что он тот самый… предречённый варг с фениксом?

— Потому что знаем, кто это на самом деле, — Алая наклоняется, и Гриз видит её глаза — тускло тлеющие угли. — Точно так же, как знаешь это ты.

В выгоревших расселинах прячется багрянец пламени. «Знаешь, зна-а-аешь, сестра» — нашёптывает пламя, настойчиво бьётся-бьётся-бьётся под кожей, и не хватает воздуха — отвернуться или не смотреть, даже когда Роаланда Гремф как ни в чём не бывало продолжает речь.

— Он наивен, мальчик, который вздумал рядиться в Истинного. Но у него есть силы. И он ищет возможности предотвратить… Он пришёл, и мы выслушали его. Он просил время — мы обещали ему. Он рассказал об этом городе — мы поспешили сюда. Даже если мы пришли бы сюда без договора — мы не стали бы убивать. Суть не в том, чтобы забрать.

— Крелла думала иначе.

— Крелла знала не всё. Она удостоилась Заполнения, но толковала многое по-своему. Увы, не все сёстры могут принять истину как она есть — им проще подмешать свою…

«Меня заполнили! Заполнили!!» — угасающий вой безумной Креллы — обожжённой фигуры, которая корчится на пустошах.

Гриз сглатывает твёрдый, горький ком.

Голос Алой — змея в высокой траве. Речь извилистее змеиного следа.

— А опьянение великой силой часто толкает их на необдуманное… И не все могут ждать. Когда слышишь то, что там… Ты коснулась этого, верно, дитя?

Голова начинает идти кругом — от сладкого, медового запаха, похожий на запах гниения, и от шелеста платья вокруг-вокруг-вокруг, от шёпота, который пытается закутать и запутать, и врасти внутрь.

— Ты смогла одолеть Креллу, мы узнали, мы почувствовали… Она не ошиблась в тебе. Я не ошиблась в тебе. И ты коснулась этого. Того, что надвигается.

Прозрение совсем рядом — накатывает алым приливом, грозным напевом, который пронизывает Тайные Тропы, звучит из уст терраантов, отравляет кровь: «Ос-во-бо-ди…»

— Дитя… дитя… ты думаешь — мы кровожадны? Считаешь, мы мстим за зверей магам, становясь охотниками, как они — жертвами? Это сказала тебе Крелла? Она слишком увлеклась местью. Не месть наша цель, Гриз. Но спасение. От того, что грядёт. Ибо чаши весов, которые качнулись, грозят опрокинуться совсем. И удержать их в равновесии — единственная цель, к которой могут стремиться настоящие Пастыри.

Удержать… через кровь? Убивая людей? Уничтожая охотников? Из-за чего — что такого надвигается и к чему эти загадки…

Нужно спросить, но ручьи слишком громко шумят в ушах. И сияние заката обжигает кожу. И дурманит странно-знакомый солёно-сладкий запах, слабеют колени, кружится голова…

— Ты не привыкла разговаривать так, сестра. Привыкнешь потом, когда будешь с нами. И мы встретимся с тобой — не так, не здесь… но лицом к лицу. Поговорим напрямик. Обо всём. Немного позже.

— Вы так уверены… что я буду с вами?

— Ты уже одна из нас, Гриз. А когда узнаешь всё до конца… Когда услышишь по-настоящему… познаешь истинную полноту…

В траве — змеи. Сейчас оплетут, заговорят ласковыми голосами. Рубиновоглазые, шёлковоскользящие. «Мы знаем, кто ты… знаем, что ты нашла…»

От шепотков под кожей хочется кричать.

— Пока же я хочу, чтобы ты связалась со своей общиной. И с другими общинами. С отшельниками. Будь моим послом, передай моё предупреждение.

Тлеющие угли глаз вспыхивают — обжигают.

— Варгендорр. Я даю им время выбрать. Присоединиться к нам и вернуть равновесие. Или пасть в бездну самим, пока мы не пришли за ними. Варгам, какими они были, больше не бывать. Наступает час Хищных Пастырей. Скажи им это, дитя… пусть выберут до Варгендорра.

Голос вливается в неё бурной рекой, захлёстывает уши, алое, багряное, огненное, слепит глаза, вздымается сплошной стеной — и только узкая твёрдая ладонь на плече кажется обжигающе реальной.

— После Варгендорра, когда придёт время… я найду тебя.

Её мягко отталкивают, и она летит, летит сквозь огненное, шелестящее, дикое — и падает.

На округлые, нагретые камни взбудораженного города.

На площадь, примыкающую к городской стене.

В стене зияет изрядная оплавленная дыра.

В небе гаснет прощальный огненный знак — росчерк торопливых крыльев.

Саднит порез на ладони. Стихают крики Огненных Чаек. Затапливаются криками стражников.

И на губах — словно прощальный поцелуй весны — призвук вкрадчивого шёпота.

«Мы скоро встретимся, сестра… и ты узнаешь… услышишь…»

Солоно-сладкий привкус безумия.

Глава 6

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

— Нас посадят лет на двадцать, — выдыхает Морковка. Он сидит очень прямо, у стеночки. И оцепенело пялится на свои руки. Будто ожидает увидеть на них кандалы.

Приличной тюряги в Зеермахе не нашлось. Небось, последнего крупного преступника тут коллективно утопили в сидре ещё при Шестой Кормчей. Чепушил из Справедливых и девах из Чаек уволокли куда-то в места поприличнее — сдавать знатным родителям. Но мы шли как особо опасные. Так что нам выпало — в камеру. В одну. Столько нашлось при местной сыскарской.

Блюстители долго примеривались — допустимо ли пихать туда сразу всех. Кто-то кипятился и орал: «Но там же дамы!» Кто-то заорал ещё громче: «Какие дамы⁈» — а потом все сразу посмотрели на меня, Дурилку и Конфетку — и запихали за решётку к остальным.

Предпочла бы отдельную камеру. Чего там — я б желудок мантикоры предпочла. Мало мне Дурилки и приятного общества Мясника. Его Светлость расхаживает по камере и убивается в голос. По Гриз минут пять назад отплакал, теперь взялся за свободу.

— По здешним законам любые нарушения общественного порядка караются крайне серьёзно… Боги, а то, что учинили мы — это… двадцать пять лет, не меньше.

— У меня есть знакомый стряпчий, — отзывается Пухлый. С таким видом, будто выиграл в Аканторскую лотерею тысячу золотниц. — Он вёл моё дело после… ну, после первого раза. Отменную контору содержит. Думаю, скопом мы можем получить нехилую скидочку. Может, даже сумеют вытащить нас в Акантор — говорят, там суды милосерднее…

— А тебя где судили?

Пухлик какое-то время рассматривает лепнину на потолке. Возможно, думает — зачем она вообще в тюрьме-то.

— В Аканторе. Ну-у-у, может, я не расположил их к себе. Зато я точно знаю, кто может положительно очаровать судей, — и игриво перемигивается с нойя. Та поправляет причёску и попутно извлекает из волос какие-то пакетики. — О, кстати, насколько я знаю, аристократов первого уровня на Рифы не отсылают. Янист — ты тоже можешь не волноваться, ты же, вроде как, не слишком опорочил честь местного кренделя. И кстати, я вообще не понимаю, что тут делает… кое-кто из нас.

И выразительно косится на окошко в пошлых витражиках. Что-то о кающихся грешниках — сложно разобрать из-за решётки. Решётку задумчиво трогает пальцем Нэйш.

— Лайл просто удивляется, сладенький, — помогает Конфетка. Теперь она занята своим поясом. — Никто из нас не сомневается, что ты хотел утешить нас в заточении. Просто интересно, каким же образом они сумели тебя удержать? Ведь местные охранники, как будто, совсем не бойцы?

— Да, они не стали бы проблемой, — соглашается Мясник. — Но у тех, которые подоспели после того, как сдался Лайл, было кое-что…

Пухлик выпрямляется, вскидывает брови. Ухо Следопыта разбирает: «Оружие Пустошей?» Ха. Уязвимость неуязвимого, надо полагать. Его Щит пропускает то, что не содержит магию. Притормаживает и смягчает, правда, но пропускает. Я как-то почти прошибла обычным ножом. Жаль, Грызи остановила.

Гроски пускается в тревожные переглядки с нойя. Но почти сразу меняет тон переглядок, потому что Конфетка суёт себе руку за корсаж и копается там, как шнырок, учуявший кость. Рыцарь Морковка прикрывает глаза и выстанывает сквозь зубы:

— Просто аморально. Это… то, что мы тут учинили… даже не учитывая этой истории с бонаконом… омерзительный балаган… что ты можешь сказать на это, Кани⁈

— Оно. Того. Стоило.

Дурилка открывает один глаз. Второй у неё порядком заплыл.

— Э, а нас баландой-то угостят? Как насчёт тюремных песенок, а? Или хоть баек о Рифах? Или, ну я не знаю, давайте учиним тут небольшой тюремный бунт? Аманда, как у нас со взрывчаткой?

— Тридцать лет, — обречённо роняет Янист. Все, даже он, глазеют на Гроски обвиняюще. Будто хотят запихнуть Дурилку обратно в чресла, которые её породили. А потом предпринять кое-что, чтобы катастрофа никогда не появилась на свет по второму разу.

Наконец нойя вздыхает, как бы говоря: «Нет, если сейчас ему сказать насчёт доченьки — это будет как-то слишком, а сердечного нет». Подплывает к Дурилке и протягивает маленький пузырёк.

— Заживляющее, милая. Дам тут не слишком-то обыскивают…

— Ха! У меня фляжку не отобрали.

— У тебя фляжка была⁈ — подрывается Пухлик. — Спрашивается — я-то свою почему не взял? Мог же понять, чем кончится.

Балбеска лихим жестом суёт себе руку туда же, куда и нойя сначала. Роется как опытный золотоискатель.

— Куда ж она завалилась… так, а это что? Не, не то… а, вот. Маловата, зато ром настоящий пиратский. Ну, Тодд так говорил. Я у него разжилась. Ну так что? Всем по глоточку — и советики, как лучше вести себя на Рифах?

— Еди-и-и-иный на небесах… Мы сейчас мы вот в таком положении, и нас вот-вот будут допрашивать, или… в Ракканте применяют пытки?

— Чтение королевских кодексов можно так назвать?

— … или пытать. И вы… вместо того, чтобы думать, с кем связаться или как отсюда выбраться…

— Собираемся предаться омерзительным порокам. Ага.

Балбеска торжествующе булькает из фляжки и передаёт папашке, который о дочурке пока ещё не знает.

— Ну? Как нам подольше протянуть на Рифах? В смысле, до того, как мы приручим гиппокампов и уплывём всей бандой или что-то вроде того.

— На самом-то деле есть довольно много тонкостей. Касательно, к примеру, «никогда не пой, сидя на отхожем месте»…

— Эй, а если мне без этого никак?

— … «не пытайся присваивать вшей соседа…»

— Чёрт, да они там звери какие-то!

— … «не признавайся в любви своему надзирателю на второй день девятницы»…

— На третий-то хоть можно?

— … «не лепи из хлебного мякиша непристойные символы»…

— Что ж его, жрать, что ли⁈

Фляжка кочует по рукам. Сперва ром смакует нойя, потом передаёт Рыцарю Морковке, который давится то ли спиртным, то ли возмущением. К нему ближе всего Мясник, но с ним делиться фляжкой Морковка не намерен. Потому тянется ко мне.

— … прятать хавчик можно разными способами. Самый надёжный — в себя…

Из фляжки разит сивухой и карамелью. Не терплю спиртного. Но мы в тюрячке с лепниной на потолке, вокруг нас сиропный городок, который гудит как гнездо оводов. И нас будут скоро то ли допрашивать, то ли пытать кодексами королевы Трозольдии. Грызи непонятно где, а Пухлик заливает, как море в непогожий день.

Совсем без спиртного не обойтись.

— … бывают плохие дни. Скажем, вино к лососю подают не того года. Или отбивную приносят полусырой…

— Но в таком-то крайнем случае можно закатить бунт?

— Нет. То есть если взбитые сливки на десерте опали — тогда-то нас точно никто не обвинит…

Фляжка гуляет по рукам, от одного к другому. Обегает Мясника. Тот так и застыл у окошка. Собирает коллекцию пошлых витражиков.

— Подорвать охрану? Как отвлекающий маневр сойдет — тем более, при каждом корпусе есть комнатка со взрывчатыми веществами. Вопрос — что делать дальше.

— Предлагаю захватить Рифы и основать своё государство. С жесточайшей тиранией! Что? Сделаем Аманду королевой, ты пойдёшь первым министром, — уделаешь Хромца, не сомневаюсь. Янист пусть насаждает культ Единого, а Мел шпионов гоняет. Шикарственно! О, ну и каждому государству нужен кто-то, ну, вы знаете, совсем отбитый и чтобы его боялись. Так во-о-от, за это возьмусь я… что? Рихард будет главным послом… посылать всех, да. И собирать бабочек.

Фляжка пустеет, на языке — огонь и противный привкус жжёного. Минуты текут вир знает куда. Блюстители и стражники сперва о чём-то препирались за стенами, кто-то громыхал: «Сказано — не трогать, не допрашивать, доложить наверх! Дело уровня Акантора!» Теперь вот умолкли и куда-то разом подевались. Похоже, нас правда будут судить не здесь.

— Опасайся чаек! Они орут и гадят. И охранников. Они… ну, в принципе, то же самое. Но с несколько большими болевыми эффектами. Некоторые — ещё и с вавкой в головушках. Хм-м-м… я что-нибудь забыл?

— Крысы, Лайл, — просыпается Мясник у окна. — Слышал, на Рифах их недолюбливают.

— Это только те, кто не умеет их готовить.

Мясник с Пухликом играют в малопонятные гляделки. Ясно, что шуточкам конец. Так что Рыцарь Морковка тоже пробуждается от ступора, куда его повергли байки про Рифы, горе и скверный ром.

— Нам нужно выбраться отсюда. Аманда, мы действительно можем использовать взрывчатку?

— Да, давайте бахнем уже!!

— Обязательно, обязательно бахнем, сладенькие вы мои детки. Но потом. Мой набор… хм-м, самую малость ограничен. И попытка взорвать дверь, запертую при помощи артефактов…

— Мы могли бы попытаться прошибить щит на двери магией. Лайл, Кани…

Балбеска грустно смотрит внутрь пустой фляжки.

— Было б тут ещё столько же — я б и одна справилась. Ну что — таки бахнем?

— Защитные артефакты такого рода, — вещает в потолок Гроски, — обычно отражают магические удары внутрь помещения.

— Ха, но есть же Рихард, он закроет нас всех своим красивым телом… то есть Даром! Своим красивым Даром!

Мясник скалится польщённо.

— Боюсь, моего… красивого Дара может не хватить на всех.

— Ну-у-у-у, мы можем стать позади друг друга, взяться за талии и даже слегка пританцо…

Морковка роняет голову в ладони и долго ею трясёт. В попытках не представлять.

— Я понял. Но мы могли бы как-то… знаете, привлечь охрану. Сделать вид, что у кого-то из нас припадок, и потом…

— Могу изобразить! — подрывается Балбеска.

— Могу организовать, — почти в один голос обещают Мясник и Конфетка. При этом Мясник смотрит на Гроски, а Конфетка — на Мясника.

— У меня и так сейчас будет припадок, — бурчу я и массирую виски.

— … или же мы можем изобразить драку…

— О-о-о-о, потузим друг друга за всякое! Разнимать полгорода сбежится.

— Отлично. Я смогу кого-нибудь придушить. Кого-нибудь голосистого.

— Мелони! — Морковка орёт раненной чайкой, и я кривлюсь сильнее. — Хотя бы ты… пойми, нужно что-нибудь делать! Придумать план, организовать побег…

— Может, тогда перестанешь вспоминать романы и спросишь профессионала?

Тишь наступает так резко, что открываю глаза. «У-у-у-у», — неодобрительно откликается в голове.

Все смотрят на меня. Потом сразу на Пухлика. Пухлик, который вытянул ноги и нацелился подремать, приоткрывает глаз.

— А?

— Побег, Лайл, — шепчет малой, чуть ли не ломая руки. — Ты ведь… сбежал с Рифов, так?

— Было дело.

— Ты думаешь, ты смог бы… вытащить нас отсюда?

— Боженьки — да на кой⁈

Бедный Морковка уподобляется птенцу тенны, который хочет научиться петь. Разевает рот и испускает отрывистые трели. Пухлик озирает нашу компанию и садится ровнее, потирая щёку.

— Можете вы мне сказать, что мы тут делаем? В том смысле… почему мы ещё не в допросных? Почему нам во все щели не залили зелья истины? Почему нас, наконец, даже не разъединили, чтобы мы не смогли сговориться, ладно — не разъединили, они ж нас даже на детекторе зелий и артефактов не прогнали. Оттиски Печати? Первичный допрос? Деточки — неужели же вы не поняли, что при таком раскладе мы тут можем ждать только одного. Когда нас отсюда вытащат.

Морковка глазеет поражённо. Балбеска — восторженно. Для них это новость, похоже.

— Но… кто нас вытащит?

— Тот, кто нас сюда запихнул. Хотите сказать — вы не заметили, что людей с площади выводили организованно? А стража металась, как у кобеля… хвост, ха. Так что не удивлюсь, если вот это, — кивает в сторону входа, откуда звучат шаги, — за нами.

Он поднимается и пожимает плечами, будто выдал очевиднейшие вещи.

— Но вы хоть спросили себя — куда Гриз подевалась?

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

— Нет, это было потрясающе. Знаете, Касильда спрашивала — стоит ли мне ехать, но я так и сказал: дорогая, ты же знаешь, кто там будет — да при таком раскладе я себе не прощу, если не увижу своими глазами. И это… уфф. Я знал, что всего можно ожидать, но Банда Похотливых Шнырков…

Эвальд Шеннетский, первый министр Айлора, Хромой Министр, Хромец, воплощение образа коварного и зловещего интригана… хохочет, покачиваясь в кресле. Заливисто, по-мальчишески, закидывая голову и отфыркиваясь. На бледном лице полыхает румянец, седые волосы взлетают в воздух, падают в беспорядке на ворот тёмно-синего, почти жреческого одеяния. На глазах проступают слёзы, и Шеннет нетерпеливо смахивает их платком.

— Огненные Чайки, да… решил, вам не помешает небольшой элемент хаоса, вдруг придётся разыгрывать эту карту. А из всех подобных групп в Ракканте этих было легче всего собрать. Покупать лидеров недовольной молодёжи бывает полезно, знаете ли. Нет, главная… вообще — можно сказать «главная чайка»? Она полагает, что её финансируют истинные патриоты Ракканта. Мы не разубеждаем — я, в конце концов, не желаю дурного этой стране. Да, но полагалось, что сигнал даст она, за четверть часа до феерии. Госпожа Гроски, то есть, Тривири, конечно, оказалась на высоте. Одарённая особа, правда?

Лисья голова из светлого серебра, — венчает трость. Смеются хитрые глазки — два изумруда. Живые.

Не то что у одной варгини.

— Выпейте же чаю, Гриз. И попробуйте крендельки, просто объедение, как и булочки с кремом и клубникой. В Айлоре так не получается, какой-то раккантский секрет, а может, благословение королевы Трозольдии. Да, госпожа Аскания Тривири. За ней велось наблюдение с тех пор, как она окончила обучение — всё же потенциал весьма неплох. Пришлось постараться, чтобы она не получила распределение, — а это было почти неминуемо, несмотря на нелестные характеристики её дисциплины. Поздравляю с отличным пополнением в группе — и у пополнения отличная фантазия, если учитывать банду Шнырков, «всеобщее развращение» и… ахах… бонакона.

Эвальд Шеннетский — счастливый мальчишка, который насладился комедией на ярмарке.

На прекрасной, развесёлой ярмарке, где не звенели крики страха, не лилась кровь. Не падали, корчась, маги, — изнутри которых выжжено горькое «Никаких уступок».

Недалеко от которой не лежит тело варга.

— Какая удача, что нойя Энешти удалось усыпить бонакона до того, как в игру вступили прогрессисты, а потом Кровавые. По крайней мере, его не увели вместе с остальными, да… Выпейте чаю, выпейте, Гриз. У вас измождённый вид. Может, укрепляющего? Кроветвора? У нас здесь Травник и хороший набор зелий, так что…

Гриз Арделл прикрывает глаза и сжимает пальцами переносицу. Нужно, чтобы Шеннет перестал плавать и двоиться. Она уже принимала укрепляющее, пока её вели сюда. Только тело всё равно слабое, вялое, тяжёлое…

И в глазах по временам моросит алым.

— Половину кружки. И три ложки сахара. Если можно.

Шеннет ухаживает за ней: наливает чай в лишнюю чашку, насыпает сахар. Чай дрожит и плещется чай в кружке, пока Гриз несёт её к себе.

Безвкусная сладость — и металлический привкус во рту.

— Мои люди. Что с ними.

Щелканье крышки серебряных часов.

— Полагаю, что их освободят где-то… через полчаса или чуточку больше. Мои агенты из Акантора уже прибыли и морочат голову здешним законникам. Знаете, бумаги. Опись. «Вы не так описали этот дарт и сделали это не по форме!» Тем временем дарт они, конечно, заменят — как и атархэ госпожи Драккант и ещё кое-что из личных вещей, мы же не можем позволить вашим сотрудникам остаться безоружными. Или узнанными. Да — и подбросят два-три щитовых артефакта, вдруг кто-то вспомнит, что в бою с одним из вас магия не действовала. Пусть думают, что защита была у всех. Тем временем ещё кое-кто занимает внимание мэра и его окружения. С учётом того, что их навестят не последние люди Корпуса Закона и даже кое-кто, связанный с Ковеном Камня… ха. Думаю, все их мысли будут о том, как выпутаться самим. А тем временем произойдёт налёт на тюрьму. Или что тут вместо неё? Можно, конечно, попытаться дать даматский след, всё-таки дарт засветился, а это даматское оружие… Нет, конечно. Пираты. Банда… Похотливых Шнырков. В Велейсе бывает самое разное оружие, не так ли? Многие стражники окажутся усыплёнными. Неумело приготовленное зелье, вообразите. При пробуждении последние сутки начисто стираются из памяти. Это на случай, если ваши друзья сказали что-нибудь лишнее по дороге…

Эвальд Шеннетский тянется за третьим крендельком и вдохновенно взмахивает им.

— Нет, разумеется, таинственное исчезновение группы арестованных вызвало бы подозрение. А потому, конечно, — было сражение. Стража пыталась остановить беглецов, прежде чем отключилась. С блестящими результатами. Тела ваших плюс тела освободителей… Дюжины разнокалиберных трупов хватит, полагаю.

Гриз молчит, но взгляд её явно чересчур выразителен.

— В каком смысле — где возьму⁈ Девятеро! Плох тот министр, у которого нет дюжины тел про запас. Просто понадобилось время, чтобы создать нужный магический фон — вдруг будут прогонять серьёзными детекторами…

— Вскрытие…

Хромец давится крендельком.

— Какое⁈ Мы же в Ракканте — тут никто на фут не подойдёт к мёртвым людям. Даже прогрессисты. Особенно прогрессисты. Нет, они могут, конечно, нанять кого-нибудь не такого щепетильного, но пока будут нанимать — мои ребята из Акантора потребуют передачи тел им, для исследований. А там — храм Глубинницы… и концы в воду. Разумеется, мы прихватим и этих удивительных господ — я имею в виду тех, кто пытался контролировать зверей на крови варга…

— У меня… просьба к вам. Эвальд.

Звуки отмерзают внутри. Разделяются, взмахивают обмороженными крылышками. Выпархивают изо рта, слабые.

— Лавка мясника, где были Лайл и Рихард. Там тело…

— Откуда вы знаете? Вы ведь не разговаривали ещё ни с кем из ковчежников?

Гриз качает головой: не разговаривала, это просто… весна, весна и алый зов под кожей, уводящий прочь, к остывшим остаткам такого же зова в венах.

— Можно — чтобы и его…

— Всенепременно.

Лукавые мальчишеские глаза в кои-то веки не искрятся смехом.

— Мы заберём этого варга и постараемся выяснить, кто он. Вы можете взглянуть — если вдруг знакомый.

Молодое бледное лицо, закатившиеся глаза… Не из братьев, нет. Не из общины. Этих она бы сразу узнала. Даже через восемь лет.

— Я не знаю его. Он мог быть из другой общины. Для одиночки слишком молод.

— Значит, поспрашиваем в общинах. Уведомим родню и, если потребуется, передадим тело для церемонии проводов в Бездонь.

— Варгов предают земле.

— Тогда для этой церемонии. Об этом я буду держать вас в курсе.

Он молчит сколько-то секунд, прихлёбывая чай. Потом продолжает с прежней непринуждённостью:

— К слову, господин Гроски и господин Нэйш сделали нам ценный подарок. Настоящий свидетель — я имею в виду, что только у сына местного мясника теперь мозги не набекрень. Ну-у-у, относительно. С остальными… а что будет с остальными? Что вообще случается с людьми, которые пытаются лезть в мозги к бестиям на крови варгов?

— До сих пор я с этим не встречалась. В дневниках наших учителей говорится о том, что кровь варга как средство единения может использовать любой. Но реальные примеры никогда не приводились. Хотя…

Хотя если нам говорили — значит, такое возможно? И кто-то пробовал? И если да — то насколько успешно…

— Что ж, в дневниках ваших наставников — пара-тройка интересных пробелов. Или где-то есть дневники, о которых вам неизвестно.

Шеннет опускает на стол золотой перстень. Довольно-таки безвкусный, с тиснением — то ли герб, то ли символ, изображение расплывается, не разберёшь. Там, кажется, ещё буквы сверху?

— Видите, всадник на коне и с луком. А разит он дракона на небе. Легенда об Охоте Стрелка, или о Великой Охоте. Помните? Элейсалин, вотчина Стрелка и Травницы, был землёй плодородной и обильной лесами, и жили там Травники-хлебопашцы и удалые охотники на малую дичь. Больше всего на свете эти маги хотели быть в мире со всем, что их окружало. Но ночами страшные твари начали приходить из лесов — красть детей и скотину, терзать деревни пламенем. И тогда люди, не знавшие прежде таких ужасов, взмолились своим покровителям. И отозвался своим детям Стрелок…

Голос Шеннета звенит струной древней лиры. Плещется напевом бродячего певца. Стрелок отозвался и научил людей охотиться не только ради пропитания, но и для защиты. Научил бить хищников. И повёл за собой.

— Охотники сели на коней, — и были их многие тысячи, и вот, со своим божеством во главе они без страха вышли на Большую Охоту — и кровь чудовищ напитала землю… В ваших легендах есть что-либо подобное?

— Наши легенды другие. В них маги собираются на Большую Охоту сами. Чтобы совершить подвиг. Показать свою удаль. Добыть богатство. Но когда бойня уже начинается — навстречу выходят первые варги. И останавливают бойню.

И всё равно льётся кровь, которой наши легенды изукрашены ярче, чем хотелось бы.

— Хм. В любом случае, девиз этих господ, — Шеннет прищёлкивает по краю перстня, — показывает их серьёзные намерения. «Никаких уступок» — удивительная ограниченность, правда?

Конечно, Эвальд. Конечно. «Любыми путями» звучит куда шире.

— Что ж, этих можно посчитать радикальным ответвлением Золотого Альянса, хотя и сам-то альянс как-то… не радует своими методами. Взять хоть вот эту ярмарку. Спровоцировать Кровавых, чтобы развязать себе руки — как политик я могу такое понять… Но всё равно как-то, знаете, неприятно.

— Понимаю, — Гриз ставит пустую чашку на столик. — Скажите, Эвальд, а вы…

— В Альянсе или нет? О, я горячо сочувствую, но меня туда не звали. Во-первых — на мне клятва служения королеве Арианте, а она, как известно, любит всех тварей, человеческих и нет. Во-вторых, они опасаются, что я их незамедлительно предам. Учитывая то, о чём мы тут с вами беседуем — не настолько уж они тупы, а? Ха. Чёртовы деловые люди с отменными ресурсами.

Он берёт чайную ложку и принимается чертить в воздухе карту Кайетты, по временам подвигая в нужное место то маслёнку, то сахарницу, то тарелку с пирожными.

— В Айлоре у меня под крылышком шесть серьёзных фигурантов — крупные магнаты: лесная промышленность, земледелие, фермерство… но их можно списывать со счетов. При надобности мне есть, чем их прижать и как вывести из игры. В Вейгорде дела похуже — Эндриеры, Холлейны, Йорпен-заводчик, крупный, из торговых — Галадант, потом ещё Дивэйн — премилый родич королевы… И прочие, одних крупных не меньше дюжины. Но пока что есть Дерк Мечник — они едва ли готовы замараться в чем-то серьёзном. В Ирмелее с их законами будут ещё пару лет стонать и раскачиваться — и решать, вступать в заговор или нет… Но Тильвия… Тильвия — это плачевно. Как и Дамата, где каждый эйшейет — сам себе прогрессист. Да, и Крайтос, где король последние тридцать лет как при смерти, а знать поголовно в Альянсе. И вот, если мы взглянем на всю эту кучу кайеттских прогрессистов…

Голос Шеннета-Хромца успокаивает, хотя говорит он о тревожном. Безошибочно обозначает: магнат, фабрикант, торговец, чиновник, министр, аристократ… Чем занимается. Чего хочет. Чем опасен. Слабости…

Словно кто-то, кого знаешь не один десяток лет, описывает тебе диковинных зверей. Опасных хищников с драгоценными шкурками.

Как странно. У Эвальда Хромца тоже есть зверинец.

— Тильвия. Дамата. Крайтос.

Он чертит черенком ложки треугольник: его кружка, кружка Гриз и конфетница. Потом качает головой и коротко тыкает в центральное блюдо с крендельками.

— И Акантор — трижды боль в моей трижды сломанной коленке. Члены Альянса в странах — вечно голодные рты. Им подавай рощи тейенха, заповедные земли, леса под вырубку и реки под заводы и перевозки. Но у каждого свой интерес — и их можно подкупить, стравить, запугать… Если бы их только не направляли из Акантора! Акантор — вотчина Кормчей, которая пальцем не шевельнёт в последние десятилетия. Столица столиц, где расположен Камень. Сердце магии. Сердце… всего.

Он втыкает ложку в блюдо с крендельками и любуется получившейся картиной.

— А ещё в Аканторе господин Вириди, не слыхали? Зря, очень зря — рекомендую от всего сердца, хотя все уверены, что я обхожусь без этого органа. Да, так господин Вириди. Писатель, политик. Восходящее светило на небосклоне философии. Кумир молодёжи, потрясение современных умов. Лекции в Академиях и в частных школах, пара выступлений с трибун каждую девятницу — о, а какие диспуты! Расправляется со своими противниками, словно Дерк Горбун — со своими, разве что без меча. На устах во всех салонах и — что куда опаснее — во всех молодёжных кружках. Но это неудивительно — вы бы его только видели. Такой благородно-сухощавый, сразу видно, из низов, и эти прекрасные затёртые пиджаки. А ещё волосы вдохновенно всклокочены, бакенбарды и неистовый пыл в глазах…

Эвальд Шеннетский нежно улыбается какому-то своему видению. Так Мел улыбается маленькому грифонёнку. Только здесь грифонёнок совсем другого плана: пиджак сидит словно с чужого плеча, а пальцы наверняка желты от табака. И — кулаком по трибуне: «Сколько ещё мы будем терпеть бюрократов? Слушать сладкие речи о гармонии? Кормчая и Ковен не дают нам защитить себя! Знаете вы — сколько бестии убили в прошлом году⁈»

— Знаете вы, Гриз? Я вот нет, а господин Вириди швыряется цифрами, потрясает статистикой. Очень убедительно звучит, — Хромец вздыхает и поворачивает нагревающий кристалл на дорогом, даматской работы чайнике. — Цифры завышены самую чуточку, раз в десять — ради общего-то блага жителей Кайетты не жалко. Звучит потрясающе убедительно — как полагается бывшему лицедею.

— Лицедею?

— Вы не человек театра, да? Я когда-то увлекался — там как нигде умеют рассказывать хорошие истории… А теперь вот почти всегда некогда. Но у господина Лабейна Вириди театр был мелким и захудалым, тильвийским разъездным. Зато, полагаю, с потрясающим актёром — он ведь исключительно благодаря своему таланту сперва стал драматургом, потом пробился в Академию Элейсалина — а после так покорил всех своими дарованиями, что начал восхождение в Аканторе. И восходит уже второй год, можете себе вообразить.

— Значит, он голос Альянса?

Тихо нагревается заново чайник. Башня Кормчей — серебряная ложка, торчащая в блюде с крендельками. Накренилась. Сейчас рухнет, наверное.

— Рупор Альянса для простаков, да. И приманка для вербовки пешек. Не только он, впрочем, — есть его последователи, есть… литераторы, драматурги, лекторы, газетчики. Покупать тех, кто рассказывает истории, бывает выгоднее, чем даже лидеров недовольной молодёжи. А устранить или перекупить всех мне не под силу, так что здесь пока что Альянс в выигрыше. Всё-таки средства у них немалые. И даже если в Аканторе сидит всего лишь группа мощных прогрессистов, которая пока не додумалась до глобальных организаций и планов — это как-то…

Первый Министр Айлора заглядывает в чашку, как бы в поисках достаточно сильного выражения.

— Пока что мне удалось наметить основных фигурантов. И узнать об одном законопроекте, который вскоре попытаются протолкнуть в Аканторе. Они называют его «Законом о мере необходимой обороны», но вы же понимаете, это…

Золотой перстень лежит на столе — тяжёлый, холодный. Целится в небо Стрелок — хочет поразить дракона. Сейчас поразит. И начнётся…

— Большая Охота.

— Не знаю, в каком виде они себе это представляют. Но, думаю, это масштабнее Воздушных Войн. Постараюсь выяснить и перетряхну ниточки, чтобы с этим законом волынили как следует… Однако я не всесилен, Гриз. Одна хорошая провокация, бойня наподобие Энкера — и это может переломить мнение тех, кто ставит печати. Господин Вириди и его певчие тенны подольют масла в огонь.

Он намазывает маслом тост и щедро добавляет джема. Подливает чая себе и Гриз. И признаётся неожиданно весело:

— Я бы даже мог заподозрить Альянс в том, что они действительно хотят защитить народ Кайетты, Камень, магию — всё вот это, о чём так страстно вещает господин Вириди. Да… мог бы. Если бы только не знал, кто они и как они мыслят. А с учётом этого — я ни черта не знаю, зачем они это всё затевают. Правда, про остальных участников этой драчки можно то же самое сказать.

Он не выглядит больше мальчишкой на ярмарке. В сине-серых глазах плавает колючий, металлический блеск — отсвет от серебра ложки?

— Чего стоит только безумие терраантов. Общественность в панике! Пещерники взбесились! Все эти нападения на храмы и людей не способствуют спокойствию. Насколько я понимаю, тот, который… ну, знаете, — стучит пальцем по виску, — не выдвигал никаких требований и не сообщал о причине того, что творится?

Эвальд Шеннетский удивительно осведомлён о главном жреце даарду и его связи с остальными «корнями».

— Я говорила с Истэйоном сегодня. Если можно это назвать разговором. Он, как и Кровавые, слышит что-то. Что-то, что надвигается. Что-то вроде зова.

«Желал не этого…» «Пусть бэраард отойдут… пусть не мешают искать». «Должны найти… должны… осво…»

— Одержимые все как на подбор твердят «Освободи».

— Да. И они что-то ищут. Какую-то святыню. Или, может, темницу. Где заключено что-то, что…

Слов и понимания не было раньше — но они рождаются одновременно.

— … что делает его безумным. А с ним — и всю нацию даарду. Знаете, Эвальд, я слышала это, когда мы с Креллой… В общем, после того, как она ушла.

Память — опасная, вязкая: погрузись — утонешь. Закрой глаза — хлынут вперемешку видения, и смутные тропы, и далёкий нетерпеливый крик чего-то могучего, желающего выйти.

Гриз сглатывает горькую слюну.

— Там… я была недолго и не смогла разобрать. Но если Истэйон ощущает что-то подобное постоянно — этим может объясняться безумие. Кровавые тоже знают. Их наставница сегодня говорила о поступи катастрофы — думаю, это всё как-то связано, но вот как…

Шеннет надувает щёки в досадливом выдохе.

— Итого, у нас есть Золотой Альянс со своим милым намерением поохотиться во славу всего человечества и защитить магов. Есть поехавший умом жрец терраантов, который хочет найти и освободить что-то. И есть Кровавые варги — и вот ведь какая ирония, пока что эти выглядят самыми договороспособными! Судя по тому, что сегодня они мало того что не учинили резню, а прекратили её — наши фанатики не так просты. Это ведь они остановили прогрессистов и увели зверей прямо через стену?

Нужно просто собраться — и выпустить из себя слова, как кровь, застоявшуюся в венах. Пройти по тем же тропам, что и с Алой в её саду. Повторить то, что сказала Роаланда Греф.

Ладонь под повязкой совсем холодная. Немного зудит в месте пореза.

Хромец слушает, не перебивая. Зачарованно покачивает головой и покручивает бессознательно на пальце перстень с крупным сапфиром. После того, как Гриз договаривает — он даже поднимается и прогуливается туда-сюда по комнате, опираясь на трость.

Останавливается и роняет обречённо:

— Девятеро, какая ж туманная лабуда. Вы не знаете, они всегда вот так?

— Крелла выражалась подобным образом, а кроме неё и Роаланды — я не так часто встречала таких, как… варгов-на-крови.

Таких, как я.

« Ты уже одна из нас, Гриз…»

Заткнись, Роаланда, будь ты хоть трижды Алой.

— Нового она сказала немного и говорила туманно. Но теперь ясно, что идея Кровавых не в мести — они видят свою миссию как спасение от катастрофы.

— Нужно было нам с вами подать патент на спасение этой страны. И засудить всех остальных недоспасателей разом! Ну, ладно. По крайней мере, есть время до Варгендорра. Будем надеяться, наши кровавые друзья присмотрят за планами прогрессистов и будут останавливать их от провокаций, похожих на эту. Плохо, конечно, что Роаланда не сообщила о сути происходящего — хотя бы о том, как она всё это видит. Думаю, оставила на следующий разговор, так? Ещё что-нибудь?

Сказать ему о едком привкусе безумия, который не смывается кардамоновым чаем? Роаланда Гремф балансирует на той грани, которую уже переступил Истэйон. Потому что коснулась того же, но иным способом.

Того же, что оставило свою печать там, во мне. Во время падения на тропы.

Это отсчёт, Эвальд. Вот, что они слышат там. Этот зов, неистовый крик на изнанке мироздания — это ведь отсчёт…

— … пожалуй, что ко времени, вы так не думаете?

Хромец стоит у кресла и глядит на неё, вопросительно вскинув брови.

— Я об этом её поручении побеседовать с варгами. Довольно-таки ко времени для нас, разве нет? Уже очевидно, что дело идёт к новой Войне за Воздух, и если события будут развиваться, — нам потребуются союзники из варгов. Чем больше, тем лучше. А посылать к ним моих людей… сами понимаете.

— Опасаюсь, что посылать меня… — она поднимает правую ладонь. — Сами понимаете.

— В любом случае, у вас с ними общего больше.

Гриз знает, как относятся к варгам-на-крови в общинах. Потому молчит.

— И вы ведь согласились, я верно понял?

— Не то чтобы она мне дала возможность отказаться. Варгов нужно предупредить. О Варгендорре и её требовании выбирать. Я попытаюсь связаться с нашими старейшинами –дать весть всем, о ком им известно. Но разыскать всех смогу едва ли.

— В этом я постараюсь помочь. А пока что послежу за прогрессистами и покопаюсь в мифологии. Есть один учёный в Академии Таррахоры — он выдвинул любопытную теорию насчёт всех этих болезней Кайетты. Тем временем пара толковых команд ведут поиск старых святилищ варгов и терраантов. Может, им удастся отрыть что-то…

Он останавливается и с недоумением смотрит на её губы. Впервые стронувшиеся в улыбке.

— Ничего… — отвечает Гриз. — Я только вспомнила старую поговорку терраантов. «Все корни ведут под землю».

— Мудрость веков, — Шеннет возвращается в кресло и салютует ложечкой. — Да. Я склонен полагать, что ответ на все наши вопросы зарыт где-то у корней Кайетты. Впрочем, может, и не на все. Не знаю, как у вас, Гриз, а у меня пока что осталось три вопроса. Первый — что нужно господам из Пустошей и какие цели преследуют они? Второй — кто такой этот Истинный Варг с фениксом и почему Кровавые не признают в нём Истинного варга, когда другие признают? Назовёте мне третий?

Гриз улыбается. Мысли о том, что у Эвальда Шеннетского каждый вопрос вмещает по два вопроса. Кроме одного — третьего.

— Почему молчит Кормчая.

— Девятая всегда не вмешивалась до последнего, но это как-то и для неё чересчур. Может быть, приходит срок выбора новой — всё-таки, нынешняя Кормчая больше века на посту, говорят, они как-то… примолкают перед тем, как выбрать преемницу. А может, есть другие причины. Ладно, посмотрим, если будут какие-то сигналы — вы и ваша группа можете…

— У меня есть ещё один вопрос, Эвальд. Точнее, это не вопрос. Условие.

Хромой Министр вежливо наклоняется вперёд.

— Сегодня в городе мои люди работали втёмную. Не зная, с чем столкнутся. Не представляя — какой опасности подвергаются…

— Не то чтобы даже я знал, какой опасности и кто тут подвергается — до того момента, как эти остолопы выпустили на площадь зверей.

— … не зная даже — почему они прибыли в город. Так больше не может быть. Если мы и дальше будем участвовать в таких операциях — я настаиваю, чтобы они были в курсе, от кого приходят заказы.

— Иными словами — вы хотите раскрыть им наше с вами сотрудничество. Полагаете, это разумно?

— Не полагаю, — Гриз откидывается в кресле. — Но пытаться скрыть это от них больше не буду. Если вы не предполагали, что к этому придёт…

— В таком случае из меня был бы политик как из прогрессистов — спасители Кайетты.

Улыбка у него подкупающая, озорная. Юные глаза отливают синевой из-за василька в петлице.

— Я выбрал вас за открытость и намерение спасать, Гриз. Делайте как знаете. Не думаю, что господин Нэйш или господин Гроски станут возмущаться по этому поводу. Великолепнейшая госпожа Тривири — не забудьте передать ей моё восхищение, к слову — вообще из Айлора. И, полагаю, вы сможете убедить нойя Энешти или господина Олкеста. К тому же не сомневайтесь, питомник ждёт щедрое пожертвование — вы же показали себя просто отлично… Кто остаётся? Мелони Драккант? Аристократия первого уровня всегда трудно шла на переговоры, но, я полагаю, у меня есть возможности её смягчить. Если бы ещё с остальным всё было так просто.

Он подтягивает к себе тросточку и играет в гляделки с серебристым лисом на набалдашнике. В глазах теперь отражаются два маленьких изумруда.

— У варгов есть термин, которым обозначается… ну, вы знаете… веселье по весне?

— Единых названий нет. Весеннее безумие. Половодье. Время соков. Песня крови.

— Хм-м-м. В молодости я читал трактат о душевных болезнях. Автор уверял, что они обостряются весной и осенью.

Первый Министр Айлора отставляет тросточку и тянется за чайником.

— Знаете, если глянуть на весь этот кавардак здесь сегодня… такое ощущение, что у Кайетты весеннее обострение. Как жаль, что мы не можем просто заварить для неё успокаивающего чайку.

Эпилог

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

— Чайку, милая? Отличный сбор, да-да-да, и немного цветочного медочка…

Грызи смотрит на чашку так, будто из неё вот-вот выскочит голый Лортен.

— Не стоит. Я уже… уже, в общем.

Конфетка дует губы и начинает обносить чаем всех, до кого грабли дотянутся. И пичкать засахаренным мёдом и пряно-тыквенными цукатами, и у неё в голосе можно увязнуть, как оса в меду.

— Лайл, душа моя, вторую чашечку? О, Янист, тебе непременно нужно успокоиться, ложечку варенья, сладкий? Кани, ох, я ведь уже сказала тебе — воздействие эликсира уже совсем прошло, «Воровской глазок» выходит быстрее, когда что-то ешь или пьёшь, особенно сладкое…

Для меня Конфетка что под зельем, что без зелья смотрелась одинаково. Нойя объяснила это туманным «Мысленный образ», — а больше я её не спрашивала.

Отказываюсь от чашки — чаем Конфетки только чутьё забивать. Лучше бы кошку на коленях, только где возьмёшь — весна и свадьбы.

— Ма-а-а-а-а-а! — любовная песнь Боцмана долетает даже и сюда. А клетки с горевестниками пришлось накрыть — чтобы не перебивали новости.

Должны быть какие-то новости. Грызи не зря явилась с выражением лица — будто в гнездо грозовых угрей наступила. И нас не зря вывели из тюрьмы Зеермаха спорые типчики в капюшонах. Просто прошли от входа, даже без звуков разборок. Открыли дверь запирающим кристаллом. Показали — освобождайте помещение. Потом запихали в карету у чёрного хода и вывезли из города прямиком к речке, где нас Фреза поджидала. На прощание сунули нам вещички — атархэ мне и Мяснику, остальным сквозники и личные амулеты. И без слов укатили обратно в город.

— Янист, дорогуша, ну что ты сидишь как на иголках. Едва ли сюда вот-вот ворвутся люди из Корпуса Закона с кандалами наперевес.

Малой подпрыгивает в кресле каждый раз, как к нему обращаются. И временно перестаёт поедать глазами Грызи.

— Просто думаю, какую шумиху это вызовет, — бормочет смущённо. — Исчезновение терраантов, потом животные, которых увели Кровавые… теперь вот мы ещё… Не говоря уж об… остальном.

«Остальное» — надо полагать, Балбеска, которая грузит в себя сладости за троих. Под умилённым взором нойя.

— Ыф-ф-ф, наджо буджеч гажет прикупичь, — выдаёт дитя с плохой наследственностью. — Глык! Интересно, а про Похотливых Шнырков они того… в подробностях? А про Чаек и развращение всех в округе?

— Нойя говорят — что рассказывает вор, и рыбак и репортёр, умножай на дюжину, не прогадаешь, сладкая!

— О да-а-а, «Оргия в Зеермахе!» «Разврат посреди кренделей!» Начать, что ли, вырезки делать. Эй, Рихард! В вир бабочек, валяй собирать заметки о наших похождениях!

— Действительно. Заманчиво.

Мясник отвечает с опозданием. И с таким видом, будто его донимает трёхлетка. Он в полутёмнном углу и где-то в своих паскудных мыслишках. Быстро шоркает карандаш по блокнотному листу — малюет вир знает что.

Балбеске, понятно, побоку и тон, и Мясник. Она ещё не выдохлась.

— Первый выезд, ха! А проставляться с первого жалования нужно? А если нужно, то где? Как-никак, вроде, съездили удачно… или как у вас это идёт?

— Зависит от того, сколько нам заплатят, — жадный Пухлик допивает вторую чашку. — И заплатят ли вовсе.

— Я уже говорила — о деньгах не стоит волноваться. Заказчик обеспечит.

Грызи вздыхает, переплетает пальцы. И разрождается наконец:

— Насчёт заказчика. В общем, понимаете… это Эвальд Шеннетский.

Конфетка размешивает сахарок, позванивая ложечкой. Глядит при этом на Грызи. Ждёт ещё каких-нибудь новостей. Помимо очевидных.

Найдите мне ещё одного в Кайетте — способного провернуть такое.

Грызи пялится так, будто тоже ждёт от нас. Удивления. Или возмущения. Или хоть чего-нибудь.

— Да не может же быть, — охает чуткий Пухлик и лезет хвататься за сердце. — Ой-ёй, да что же это творится, да мы и подумать вообще не могли, да как же так-то…

— Эвальд Хромец⁈

О Морковке и его способностях упускать очевидное я позабыла.

— Единый, это же просто… но он же… но как⁈

— Более того, господин Шеннетский проявил искренний интерес к нашему питомнику и намерен сделаться его тайным покровителем. И если кто-нибудь из вас беспокоится о Хартии Непримиримости…

— … меньшее, о чём стоит беспокоиться, когда мы говорим об этом… этом…

— … то в этом отношении всё улажено. Не могу сказать, как, однако…

— Единый, он же пытался убить свою жену! Натравил на неё веретенщиков…

И внезапно облажался. Не слишком похоже на Хромца. Ясно, что с тем выездом в поместье Виверрент не всё просто. Только мне-то плевать.

— … совершенно точно преследует какие-то свои цели, а его бесчестность уже стала легендарной, верить ему — безумие, ради всего святого — Гриз!

— Ну, я от многих слышала, что у меня с головой не всё в порядке.

Теперь у Морковки такой вид, будто он влез к грозовым угрям. Ногами в самую стаю. А Грызи уже спокойна, просто устала.

— Я не могу рассказать всё, что узнала об Эвальде Шеннетском. Или даже сказать, почему он выбрал именно нашу группу. Во всяком случае, пока что не могу. Простите. Но сейчас он… заинтересован в том, чтобы Кайетта не превратилась в сегодняшний Зеермах. Больше, чем прогрессисты, или Кровавые, или кто бы то ни было из сторон.

Угу. С явной надеждой хапнуть что-нибудь в предстоящей заварушке.

— Я понимаю, что соглашаться на сотрудничество с ним — не лучшее решение. Тем более, что Зеермах показал — Шеннет рассчитывает на нашу помощь в… определённых ситуациях. Так сказать, собирается стать постоянным заказчиком с привилегиями.

Морковка машет руками и издаёт отрывистое «пф… кх… дык» — очень похожее на самку грифона по весне. Эдак ещё самцов привлечёт.

— Привилегии, надеюсь, будут в обе стороны? — мечтательно спрашивает Конфетка. — Как насчёт прикрытия… впрочем, сегодня мы видели, что Первый Министр бережно относится к своим пешкам. Хм-м… тогда деньги? Информация? Если вдуматься — это немалые возможности!

Морковка всё силится разинуть рот. Чтобы обозначить свою позицию долгим и проникновенным ором. Всем уже малость интересно, что он может сказать. Даже Палач отвлёкся от блокнотика.

Но тут голос подаёт Крыша-Куку.

— То есть я правильно понимаю… У вас ещё и покровитель — Хромец⁈

— В общем, теперь уже да, — выдыхает Грызи. Она пытается взглядом успокоить Морковку и не особо преуспевает.

Крыша-Куку прижимает ручки к груди и шепчет:

— Вир побери. Это. Самая. Наишикарнейшая. Работа. В мире!! — и начинает тормошить Пухлика. — Есть ведро? Мне нужно куда-то поорать от восторга!

— В углу под лестницей — медный таз.

Пухлик явно познал новые вершины спокойствия.

Пока идёт семейная беседа, Грызи и Рыцарь Морковка играют в гляделки. По полыхающей физиономии Его Светлости читается длиннющая нотация, через слово в которой — «неразумно», «опрометчиво», «безнравственно» и прочая лабуда.

По виду Грызи читается, что если Морковка попытается прямо сейчас читать ей нотацию — Мясник обогатит свой блокнот.

— Каждый здесь решает за себя. С этого момента я буду предупреждать насчёт… особых вызовов. Как и при любом вызове — у каждого из «тела» есть право не брать выезд.

У каждого, кроме «сердца», надо думать. Хотя у Конфетки и Пухлика вид такой, будто вся эта катавасия их не особо расстраивает. Про Мясника и Балбеску не говорю.

— О, так ты говорила с Хромцом, да? Поэтому тебя не привели в тюрячку? Он приезжал в Зеермах? И что сказал? Кстати, а обо мне он знает?

В глазах у Грызи отображается нечто вроде зубной боли.

— Ах да, Кани… он остался под впечатлением от Похотливых Шнырков.

— А-а-а-а!! Где мой тазик на поорать⁈ А хотя не поможет. Жить дальше тоже бессмысленно — такого больше всё равно не будет.

— С Шеннетом в покровителях? — резонно осведомляется Пухлик, чем тут же дочурку возвращает к поискам тазика в тёмном углу.

Грызи глядит на эту идиллию, покачивая головой.

— Можете поверить — я далека от восторгов насчёт этого. Сотрудничество вынужденное, и сулит оно не только привилегии. С учётом всего — проблемы…

Проблемы Грызи не успевает обозначить. Одна заявляется на порог тут же и лично.

За дверью нарастает топоток, с улицы слышится возмущённый тенорок — и в дверь с размаху залетает сперва Мелкая с выпученными глазами:

— Там к вам… этот…

За Мелкой несётся «этот». Модная стрижка, плюс военная осанка, плюс серый плащ, минус интеллект.

— Язнаювыбылитам! — орёт Крысолов ещё до того, как протиснуться в дверь. — Девочка… да отойди ты с дороги! — огибает Мелкую, пролезает в дверь и пыхает гневом уже членораздельно: — Я знаю! Вы были! Там!

И впивается законническим взглядом. Думает найти следы преступления. Но дудки — платья и костюмы мы содрали сразу как приехали. Я вообще в «поплавке» переодевалась (Морковку чуть удар не хватил). Потом Балбеска всё заботливо спалила под комментарии Пухлика: «Лучше заплатить неустойку в прокате, чем оставлять улики».

Так что у нас тут чинное чаепитие, и нойя даже выгибает брови-полумесяцы:

— Были где, господин хороший? Может, чайку? И есть дивные…

— Не пытайтесь запудрить мне мозги! Вы были в Зеермахе, и я не сомневаюсь, что вы каким-то боком причастны к этой омерзительной истории. И, уж будьте уверены, что я смогу узнать, каким образом вы…

Морковка дождался погони, потому в панике. Смотрит на Грызи. Та откидывается на спинку кресла. Смотрит на Пухлика. Очень говорящий взгляд. «Твой законник — ты его и убалтывай». Пухлик закатывает глаза и начинает смотреть в угол. Палач в углу малюет.

Пухлик смотрит на Конфетку. Конфетка любовно посматривает на Крысолова. Явно выбирая снадобье.

Это целая симфония взглядов, и мы с Мелкой из неё выпадаем.

Крысолов в своих руладах добирается до намерений всех нас передопрашивать, и тут из тёмного угла раздаётся громкий бздыщ уроненного таза.

— Хвала Девятерым!

И на свет заявляется Балбеска. Вся огненно-взъерошенная, перепачканная в паутину и с руками, прижатыми к груди.

— А вы законник? Правда-правда? Девятеро, как здорово, что вы приехали! Там же просто ужас что было! Полный беспредел! Но вы же разберётесь со всем, да? А то лично я точно ничего не понимаю!

И выполняет образцовое ресничное хлоп-хлоп, одновременно самую малость подрагивая нижней губой. Излучая всем видом счастье в остолбеневшего Крысолова.

Видок у законника… да какие там грозовые угри. Молния в маковку.

Он даже рот прикрыть забыл.

— А вы из самого Акантора? — частит Балбеска и пожирает его взглядом, как сельская барышня — столичного жениха. — Прям-таки из Корпуса? Серьёзно⁈ А мне никто не сказал, что тут такие гости бывают. Я Кани, ой, то есть, Аскания. Вроде как «язык» в группе, но совсем недавно здесь. Иначе я бы, конечно, знала, господин законник, то есть извините — я не знаю, как к вам обращаться.

Крысолов начинает рдеть. Как застенчивая девица. Но у него хоть какие-то мышцы отмирают. Например, он может моргнуть. И пробормотать что-то вроде «Дес…э… законник Тербенно» — проглотив при этом ранг. Балбеска немедленно удваивает напор и сияние:

— Будем знакомы! Я-то как раз говорила — понятия не имею, что это было, и надо бы, чтобы кто-то разобрался. Только подумала, чтобы обратиться к специалисту… Так что я расскажу, что знаю, да? Но, пожалуйста, не будьте со мной суровым, я чертовски теряюсь от всех этих бумаг… кабинетов… Ой, то есть какие глупости, где тут можно найти кабинет, у Лортена разве что. Пойдёмте? — и под ручку утаскивает ошеломлённого законника в дверь. — Я же могу говорить открыто, да? Без всех этих, как его там, протоколов?

— Кх… Вне всякого сомнения, — успевает долететь до нас за секунду до того, как дверь захлопывается. Почему-то представляется распушённый хвост самца стимфы.

Минуты три все молчат.

— Что это вообще сейчас было? — наконец роняет Пухлик. А нойя вздыхает приторно-сладко:

— Весна.

В ответ долетает сперва заливистое «Иуви-ви-ёёёу!» гарпии-бескрылки, потом толстое страдающее «Ма-а-а-а-а!» Боцмана. И ясно, что «встряска» закончена, так что хватаю Мелкую и выметаюсь.

На многоглазом небе укрылась облачным хвостом луна. Приставучий цветочный дух кружит голову. В питомнике можно перебить его привычными запахами — сена, шерсти, навоза, пряных меток, которыми полосатые шнырки вздумали приманивать самок. Зато звуков слишком много: протяжные песни алапардов, и разливы тенн, призывность яприлей, хриплые крики грифонов…

— … а потом, представляете, какая-то чокнутая начинает орать со сцены. Что-то про пиратов и про шнырков, а может, про чаек. И прям-таки на людей кидается! С…с поцелуями! На всех подряд!! Нет, мы тогда были у цирка Эрнсау — я вообще сначала подумала, это часть программы, ещё обрадовалась — Раккант же…

Похоже, Тербенно забыл про кабинет Лортена. Теперь Балбеска просто водит его кругами по дорожкам. И занимается с его мозгом тем, чем шнырки занимаются у себя в клетках. Даже более плодотворно.

В деле она всё-таки ничего. Главное к зверям на милю не подпускать. И ко мне.

Питомник позади клеток и загонов тоже исходит музыкой свадьб. «Мии-и-и-ррррау!» — фагот-алапард. «Хры-ы-ы-ыа-а-а!» — валторна-яприль. «Аррргрыг!» — рокочущий барабан виверрния вдалеке. Небось, такой музычки не услышать на ярмарках.

Грызи бредёт куда-то к реке с видом, какой бывает у неё по весне. Отстать и не трогать. Варгам это всё — не просто песенки и запахи.

Конфетка — с корзиной для сбора трав. Пританцовывая, плывёт в сторону лесных угодий. На ходу поводит ладонью над травой. Вязнет где-то на опушке, среди ив и яблонь.

— … нет, даже не думала. То есть я как бы представляла, что это место какое-то странное, но я же новенькая. Хм-м-м, подозрения? Ну, пока что нет, но если вы намекнёте… В смысле — вот, например, Лайл Гроски, вы на него смотрели как на знакомого прямо. Вы что, его знаете?

Весь бело-лунный из «Ковчежца» заявляется Мясник. С полотенцем через плечо — то ли дежурить, то ли тренироваться. На опушке останавливается и треплется с нойя. Ветер доносит заливистый смех Конфетки.

Из кустов на них поглядывает Плакса. А Пухлика не видать. Может, решил поглядеть на пирожки Фрезы.

Кстати, об этой. Пиратка с кем-то лается у ворот. Печать после Зеермаха идёт в отказ, но разбираю, что дело уже дошло до «Дети сухопутной креветки!»

По пути к воротам натыкаюсь на Морковку — несётся куда-то с «О, где же она» на лице. Молча показываю рукой направление. Хотя кто там знает — может, не стоило.

— … пришлось научиться владеть Даром как следует. Вроде как постоять за себя бедной девушке. А у вас… правда⁈ Шикарно! В жизни никого не видала с музыкальным Даром. А можете сыграть, ну хоть что-нибудь? А в следующий раз?

Фреза у ворот добавляет накала весенним воплям. «Не пущу, растудыть!» — звонко несётся сквозь ночь. Потом Пиратка видит меня и добавляет:

— А-а-а, дождались, вот она сама идёт. Привезли, раковы дети, тварь какую-то, отдавать не хотят — госпожу Драккант им подавай. Твоё, что ль, притащили?

Двое курьеров возле здоровенного фургона в поту и в мыле.

— Распишитесь, пожалуйста, — просит один полушёпотом. — Срочная доставка из Ракканта.

Подмахиваю, не читая. Подхожу к фургону, в котором тяжко переступает что-то живое.

И сразу понимаю, что Хромец умеет налаживать связи.

Из фургона на меня дружески фыркает бонакон.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

Мне не успеть за ней — никогда не успеть за ней…

Это звучит во мне, когда она выходит из «Ковчежца» — невесомая тень, лесной дух. Отзвуки этого — в пламени и в насмешливых взглядах господина Нэйша. Даже в чае нойя — та же вязкая горечь.

Не успеть, как не успеть за ручьём. Не удержать, как не удержать ветер. Не остановить — как не остановить весну.

И я просто сижу в комнате, которая постепенно пустеет. Чувствуя, как проходит сквозь меня заново день — суматошливый, изматывающий, болезненный…

Смерть варга. Вызов. Солнечный город, за каждой ставней которого — ненависть. Безумные даарду на площади, учитель, и полный хаос, горячие губы Кани, проклятый Нэйш с его ухмылками… и…

Я не успел к ней, видел только мельком, когда уже уводили — далеко-далеко, на другом конце площади, хрупкая фигурка. Но почему-то понял, что она воззвала к крови, что это связано со зверями на площади — вот только меня скрутили и запихнули в камеру, и уже от Гриз я узнал об остальном.

Кровавые Пастыри. Роаланда Гремф. Намёки на катастрофу, ультиматум варгам…

И Эвальд Шеннетский, — в какой вир мы падаем, если Гриз заключила с ним сделку⁈ А я ещё и так открыто попытался это оспорить, когда она совершенно не в себе, и я уверен, что она просто не хочет видеть меня.

И вылепляется — из шорканья карандаша по бумаге оттуда, из угла: «Кажется, вы мало стараетесь, Янист. Прилагаете недостаточно усилий».

Наверняка Нэйш не против покуражиться вслух, но в комнате ещё Лайл, а на него внезапно напала болтливость. Он исполняет арию «Эвальд Шеннетский, вир побери, подумать только!» так обстоятельно, что я не совсем даже понимаю — к кому она обращена: ко мне, к Нэйшу или к самому Лайлу.

— … и насчёт Хартии Непримиримости есть возможность выкрутиться — как понимаю, у Шеннетского есть связи при дворе короля Илая…

Сведения о Шеннете-Хромце, о его связях и возможностях, о Гильдии — проходят мимо меня. Шумят вовне как весенний дождь.

Нэйш наконец-то поднимается наверх, но Лайл Гроски и не думает смолкать. Покачивается в кресле с сомкнутыми пальцами и продолжает:

— Так вот, если подумать — почему мы не могли отказаться от такого предложения…

Наверное, нужно тоже подняться наверх — всё равно мою невыносимую не догнать. Но я сижу, чувствуя, как в стены бывшей таверны, как мотылёк в стекло лампы, стучится весна.

Когда Нэйш спускается сверху, а потом совсем выходит — Лайл говорит ещё какое-то время. Потом выдыхает и тянется налить себе чаю из оставленного нойя чайника.

— Горло с вами посажу, — бурчит под нос. — Спиться мне уже не грозит, кажется.

Потом глядит на меня необъяснимо сердито и кивает на дверь.

— Ну. Иди за ней. Или намерен послушать ещё? Полчаса бесплатно, дальше за деньги. После третьего часа тебе придётся платить, чтобы я заткнулся — поверь, тут уже никаких денег не хватит.

Мне так много хочется сказать ему — о том, что Гриз наверняка не желает меня видеть, что я не успел сегодня и не успеваю совсем, и о том, что она, может, ждёт от меня чего-то, что я не могу ей дать, и о холодном чувстве бессилия и пропасти, которая между нами — и не перекинуть мост…

Но кажется, что он сам знает что-то подобное. Потому что при свете мантикорьей лампы и прогорающего камина — Лайл Гроски смотрит на меня не только сердито, но и печально и чуть-чуть иронически.

— Парень, ты что — не знал, на что подписывался?

Знал. Она говорила мне. И я видел сам — среди болот Тильвии, когда она лежала у меня на руках, а я пытался дозваться не-отсюда. И тогда уже решил, что стану — её якорем и голосом, зовущим, чтобы не ушла.

Просто я боюсь, что у меня не получается.

И ещё чёртов Нэйш…

— У нашего коллекционера куча достоинств, а? — такое ощущение, что Лайл слышит каждую мою мысль. — Весь такой представительный в своём костюмчике. Мастер охмурения. Судя по модницам из Вейгорд-тена, которые «заплывают сюда на нерест», как говаривает Фреза. Да… Не сомневаюсь, они остаются довольными по самое не могу.

Он слишком пристально смотрит в окно, будто старается рассмотреть за весенними трелями кого-то… Чью фигуру?

— Только вот я не знаю, заметил ты или нет, — он самую малость отбитый на всю головушку. Потому может обеспечить даме только одну сторону отношений — да не красней ты, я и так выражаюсь языком салонов. Слушай, то, что было сегодня… Нэйш не сможет разделить это с ней. Ни разделить, ни поддержать, ни помочь. Ты тоже не сможешь — если будешь сидеть и слушать меня. Потому шагай, сядь рядом, возьми её за руку и сделай такое лицо, будто ты… как там у варгов? Вместе.

Он поднимается, потирая щёку. Тоже поднимаюсь — чувствуя глупую вялость в коленях, потому что я ведь спорил с ней по поводу Шеннета. И вдруг она вообще никого не хочет видеть.

— Что ещё? Чувствуешь себя виноватым — извинись. Попросит оставить одну — скажи, что будешь ждать. Боженьки, тебе что — подробную инструкцию на семьсот страниц?..

— А… а ты?

— Займусь самым приятным делом после такого-то денька, — Лайл зевает. — Высплюсь. Меня сегодня сбили с ног окороком. А до того я голосил, что всех вокруг насилуют. В общем, весенние пляски ночью чутка не по мне.

Может быть, у них что-то разладилось с Амандой?

Киваю на прощание и выскакиваю за дверь. Мел, с которой сталкиваюсь по пути, молча указывает направление — к реке.

Сегодня моя невыносимая не провожает бестий. Не ходит по тропам весны среди звериных песен и гроздевиков.

Сидит на пологом речном берегу, в волнах аромата ландышей. Река течёт лунным молоком, и цветы укрылись зелёными листьями, как тенями — и она тоже укрыта. Своими мыслями. Пальцы переплетены — и на руках у неё перчатки, мой подарок на Перекрёстки. Волосы свободны от шпилек — разбросались по плечам.

Сажусь рядом, окунаясь в фарфоровый, тонкий до звона ландышевый запах. Тихо беру её ладонь — правую, нужно не стискивать пальцы, вдруг порез ещё не зажил.

Но она сжимает пальцы сама — переплетает с моими до боли. И я вдруг понимаю, что слова не нужны. Нужно только — быть.

Разделять всё, что было сегодня. Всё, что ещё плещется в ней — выливается через взгляд в светлые воды реки. Смерть варга. Алый сад Роаланды Гремф. Интриги Хромца.

И запах ландыша, и безумие весны вокруг, и, может быть, последнюю спокойную весеннюю ночь, какая есть.

И говорить. Без слов. Просто будучи рядом.

«Мы — вместе. Я знаю, что тебе страшно. Тебе горько. И ты не можешь рассказать мне многого. Что-то — потому что это не твои тайны, что-то — потому что не пришло время. Но это неважно, потому что я всё равно здесь. Просто знай, что ты не одинока».

Наверное, она слышит это. Слова, которые вплетаются в музыку весны вокруг нас.

«Я знаю, что ты пытаешься набраться сил, перед тем как… куда ты пойдёшь завтра? В общину? К варгам? К Всесущему жрецу даарду? Неважно — потому что я пойду за тобой. Мыслью. Сердцем. До конца».

Ей… тоже страшно, наверное. Из-за того, куда нас всех уводит эта весна. Оттого, что весь мир пронизан безумием хуже, чем питомник — только вот питомник успокоится, когда пройдёт период гона. А мир — едва ли.

«Может быть, я мало могу сделать для тебя. Может, ты ждёшь другого. Большего. Я… поверь мне, я сделаю что смогу».

Но пока что у нас ещё есть немного времени — слышишь, Гриз, слышишь? Немного времени, когда луна и река едины, и воздух хрустален и звонок. И ландыши в цвету.

Она прислоняется головой к моему плечу. И говорит вслух единственное — выдыхает, словно тихую трель тенны.

— Спасибо.

Весенние тропы извилисты и коварны. Наполнены соками, сумасшествием пробуждения, внезапными чувствами — и неясно, куда приведут.

Но временами ходить по ним бывает чуть легче.

Когда ступаешь не в одиночестве.

ПЕРЕКРЕСТЬЕ. ИСТОК

ПЕРЕКРЕСТЬЕ 2. ИСТОКИ

'…с уверенностью можно заявить, что варги жизнь ведут

самую развращённую и распущенную.

При этом семейных уз они и вовсе не признают…'

Моарейна Стилк. «О благочестии»

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

Лес поёт. Перебирает струны солнца и позвякивает каплями росы. Разливается голосами вестников утра — зарёвок и дроздов. Скрипка жаворонка в вышине. И трубят стимфы возле болота, куда они собрались для весеннего хвостотряса.

Гриз вступает в музыку леса. Высвистывает весеннее приветствие — и лес откликается. Омывает звуками, как водой.

Дубы и вязы — сторожевые вдоль голубоватой речной дороги. Добрые великаны с долгой памятью. Улыбаются корявыми дуплами, машут зелёными ладонями.

Где была, девочка-варг? Куда ходила? Забыла нас?

Нет, молчит Гриз. Я помню.

Старый Скрипун. В твоём дупле было весело прятаться. Дед-Желудник — с твоих ветвей было интересно наблюдать за братьями. И швыряться в них желудями. А вот Ловец Молний — мы старались держаться подальше от тебя в грозу. Но с макушки твоей глаз не сводили.

Пальцы мои помнят извивы вашей коры. Ноги — звериные тропы. Кожа — поцелуи ветра, сладкие, как мёд диких пчёл.

Не верьте, что я уходила. Осталась здесь. Оставила восемнадцать своих лет — разве мало?

Река выворачивается из-за кустов, лезет под ноги, — погладиться. Давно не виделись, девочка-варг. Не забыла моей воды — самой щекочущей на свете? Куда бежишь сейчас? К какому морю стремишься?

Нынче я бегу вверх по течению, — отвечает Гриз и наклоняется, лаская воду пальцами.

Фреза фыркала, когда отправлялись в путь: «Чего придумала, это ж миль десять чесать! Подкинула б как всегда…»

Но иногда нужно притечь к истокам, будто река.

Когда русло Кериенты делает поворот — Гриз шагает напрямик, через лес. Углубляясь в Ренейскую пущу. Врастая в тело леса и впуская его в себя, играя в давнюю, детскую игру.

Мы — вместе. Ты во мне и я в тебе. Все твои тропы. Все твои соки. Вся музыка, какая есть в них.

Я твой отросток, твой сбежавший к иным рекам ручей. Ты мой корень. Мой исток.

Хранилище моих дней, моих лет, которые остались здесь. Застряли под шероховатой, царапучей кожей твоих деревьев. Затерялись среди сорочьих сплетен. Новые мои следы ложатся поверх старых — и я помню…

Смех, и брызги, и возня позади, за кустами. Я катаюсь с глинистого берега с семейством развесёлых выдр. Полянки за полмили отсюда хранят эхо песенки про обжору-Земляничника. Грибные ложбины мили за три — кладовые детских восторгов: «Какой здорову-у-у-ущий пущаник!»

Ветер бросает в лицо ошмётки прошлого: голоса, смех, жалобы…

— Гризи, куда понеслась⁈

— Всё взрослым расскажу-у-у-у!

— Э-э-э! Нам туда нельзя!

— Ты упадёшь в воду! И так тебе и надо будет!

— Она что — залезла на дерево⁈

Нудный голосок немножко в нос — мелкая Тамайта выставилась из-за дерева. Наверняка ведь сейчас подсмотрит, а потом торопливым шепоточком вывалит: вот! опять! посмотрите!

— Опять была в единении! Когда взрослых никого рядом нет! С алапардом!!

— Лазила у раненного грифона стрелу из лапы доставать!

— Сидела в дупле!

— Повисла вниз головой и говорила, что она летучая мышь!

— Орала песню со скроггами и других подначила!

— Скакала на единороге почти до границы!

И будут шептать и наушничать вместе с нудным голоском Тамайты — другие голоса. И в такт им будут вздыхать и охать те-что-старше:

— Что Джод себе о ней думает…

— Ну, ясное дело — у неё же ещё и мать!

— Управы нет…

— Непонятно, что вырастет…

И пожилые сосны все разом осуждающе качают головами — старухи, которым положено наставлять, и обучать, и делиться мудростью, а они…

Вздох ветра — глубокий и густой, как сень могучего дуба.

— Ты сбежала с урока у почтенной Илсы.

— Я… не сбегала. Просто там… у скрожихи Горли птенец выпал из гнезда, она просила его поискать.

— А почтенная Илса?

— А она нам как раз очень скучно рассказывала, как понять — что чувствует Хитрюга. А Хитрюге тоже было скучно, и он хотел почтенную Илсу напугать. Ну, чтобы мы завизжали и чтобы в догонялки. Только он не знал, как бы напугать варга — и вот, продумывал.

— И ты поняла это, потому что вошла с ним в единение?

— А… нет, зачем. Просто это же сразу видно, да?

Могучее, гордое древо молчит над ней. Совсем чуть-чуть касаясь плеч листьями.

— Пап? Ты молчишь, как…

— Как?

— Как будто хочешь тоже что-то увидеть. Или услышать. Или понять.

Тихий, прохладный, ласковый смешок. Тяжёлая пятерня ерошит волосы.

— Хочу понять — что тебе ещё видно сразу. Что слышно сразу. Что понятно сразу.

Ветер прошлого смеётся, потому что папа смешной. Потому что он же знает, правда?

Что лес течёт в крови. Распахивает тропы. Указывает следы зверей и птиц — и она словно узнаёт их, а не учит заново. Она будто видела раньше, а потом забыла — душистые травы, и их названия, и запахи, и зовы зверей, и их позы, обозначающие страх или игривость, и всё это легко и вкладывается внутрь неё, точно мозаика, потому что всё вокруг — части неё, как она — часть пущи…

«Отцовская любимица»… — ядовитый шип из-под ноги. Змеиное гнездо хранит ядовитые шепоточки. Спасибо, братья в чешуе. Теперь я знаю, к чему прислушиваться дальше. Нужно ловить ветер от южных сосняков. Там — неспешные широкие тропы, по которым можно степенно прогуливаться. В сопровождении верных друзей — керберов и игольчатников.

Ветер сыплет вопросами как иглицей.

— А люди там, вовне… все хищные?

— Не все. Некоторые просто глупы. Безалаберны. Считают, что природа должна принадлежать им. Подчиняться их прихотям.

— И… бестии тоже? Поэтому на них охотятся, да? И у них нет защиты так, как в общине. Хэльберт рассказывал…

— Да. За пределами наших общин они могут полагаться лишь на ту защиту, которую дала им природа. Иногда маги убивают их. Иногда — они магов.

— Но… а мы… мы же должны как-то… почему мы тогда только здесь, в общине⁈ Разве не должны мы как-то…

— Разве ты не помнишь, что говорила тебе почтенная Эммиа?

— Всех не спасти…

— Увы, дочь. Нам нужно беречь что есть. Наши знания. Общину и её зверей. Заповедные земли, которые стали убежищем для столь многих…

— Но это же так… мал…

Возмущённый перестук веток вокруг. Всплёскивает зелёными ладонями орешник. Как посмела подумать? Сказать?

Ренейская пуща велика и изобильна. Гриз усмехается простой истине. Вложенной, впечатанной внутрь с детства. Со многими словами и песнями.

— Погляди на лес вокруг, дочь, — вышёптывает ветер-напоминальщик. — Погляди на общину. Разве это — мало?

Двадцать миль на двадцать пять миль. Остатки древнего лесного массива — нетронутого, девственного, — на северно-западной окраине Тильвии. Вольница зверей и бестий. Заповедные земли.

Чего же тебе мало в ней, маленькая варгиня? Неужели — того, что мы храним?

— А… зачем мы храним?

— Потому что что-то должно оставаться правильным, дочь. Неизменным. Верным духу природы среди безумного мира. Наша община — ковчег чистоты в море грязи этого мира. И кто знает — может, когда-то придёт наш час. Час Пастырей и час мостов. Тогда мы выйдем, чтобы спасти их. Научить их… Понимаешь?

Под ногами тянется златотканник — поляны словно опутала парча со сложными узорами. Гриз ступает по ней бережно. С уважением кивает ветру: конечно, понимаю. Ты верил в это, отец. И сейчас веришь. В особую миссию тех, кто заперся внутри. Отгородился сотнями толстых прутьев деревянной клетки от мира и поверил: мы — чистые, а те — недостойные. Давайте спасём себя и ещё немного зверей.

Ковчег Аканты в мифах был разбит и образовал Кайетту. Ковчег Джода Арделла затаился в лесах и ждёт своего часа.

Древняя община варгов в сердце пущи — аккуратные домики, смолистый запах дерева, укрывища для больных зверей. Козы в загонах. Хранилища ягод, ценных грибов и трав, которые потом братья повезут торговцам, на границу пущи (поглядеть бы!).

Пристанище для почти сотни варгов — впрочем, чаще куда меньше, потому что кто-то обходит лес, кто-то собирает травы, ягоды, грибы, а мужчины — уходят надолго, на сев…

— О чём ты думаешь, дочь? — спрашивает мягкий, ласковый голос ветра. И детский голосок шепчет в ответ:

— Некоторые идут вовне…

— Да. Те, что хотят повидать мир — часто они возвращаются, не вынеся его. Те, кто хочет быть отшельниками или спасать зверей в иных местностях. Уезжают по торговым делам. Молодые идут сеять.

Как происходит сев — маленькая Гриз примерно знает. Она видела гон у яприлей, и у огнистых лисиц, и у керберов — и, наверное, у людей тоже что-то такое получается. Отчего бывают дети. И только каждый десятый — варг, а иногда даже реже. И когда рождается такой ребёнок — старейшины чувствуют это, знают, где он. И приходят к матери, и…

— А… мамы плачут? Когда они узнают, что им придётся… отдать детей.

— У них есть выбор, дочь.

Только его почему-то не делают. Она видела младенцев — над ними хлопочут «матери общины», выпаивают козьим и единорожьим молоком. Но пока что не видела матерей, которые пошли бы за младенцами в общину.

Она знает ту, которая сделала такой выбор.

Одну.

И она знает, что семьёй нового варга станет вся община, и что из безумного мира он попадёт в чистый лесной ковчег, но почему же тогда ей так пронзительно жаль этих непонятных матерей — и что-то неправильное, непонятное застревает, чувствуется колючками под кожей? Но отец снова будет хмуриться и бормотать: непонятно, что у неё там в голове, и она умолкает.

Ветер тихо смеётся в ветвях. Не хочет давать ответов.

Почти заглушает шорохи мягких лап — но уши варга чутки. Игольчатые волки выступают из-за деревьев тенями. Уловили её запах — и примчались проверить. Следопыты леса, вольная стая, обитающая здесь бесчисленные годы. Стройные силуэты, грозные иглы вдоль спины. Предупредительно подняты — кто?

— Нежеланный гость, — смеётся Гриз, останавливаясь. — Иду за ответами к истокам. Как вам — давали распоряжение насчёт меня?

Распоряжение-то давали, это видно. Молодые стражи недружелюбны. Пригибают головы, смотрят исподлобья. В груди клокочет рык. Те, что помудрее, смущены и озадачены. Как задержать варга? Как не пропустить Пастыря? Да, сказано, что она — опасность, зло, хищник…

Только что-то непохоже.

Гриз прислоняется к смолистому плечу сосны. Ждёт, пока тревожная песнь не позовёт вожака. Пока он не вступит на поляну — громадный, седой, с совершенно белыми от времени иглами.

— Здравствуй, Иней, — говорит тихо. — Я скучала.

Ловит тяжкий взгляд золотистых глаз — и взвивает в своих глазах пышные весенние травы: мы вместе, вместе… помнишь, я врачевала твои раны после горячих схваток с молодняком? А весенний бег по лесу, когда ты был ещё волчонком? Я вернулась ненадолго. И не сделаю вреда. И ты можешь отправить гонцов своим — пусть расскажут в общине.

Тем более, что там есть тот, с кем я хочу говорить.

Старый вожак разворачивается к прочей страже. Коротким рыком шлёт в общину гонцов. Он не подходит, не даёт себя коснуться — но провожает её, идя слева, на уважительном расстоянии в три шага. Как с равной.

Безмолвно рассказывая своё: о новых лунах и волчатах, вкусной добыче. Варгах, которые ступают по здешним тропам — одни или вместе с наставниками…

Наставницами.

Ветер налетает — порывами. Хлопает крыльями бестолково. Несёт на них голоса прошлого из общины в сердце пущи…

И тихий-тихий перезвон спиц.

— Ты всегда задаёшь странные вопросы, девочка. Это пугает многих.

— Ага. Тамайя говорит — никто не хочет быть моей наставницей. Она подслушала. Тогда… мне не надо спрашивать?

— Спрашивай всё. Спрашивай больше. Просто привыкни к мысли, что не все смогут ответить.

— Даже ты не сможешь, бабушка⁈

В руках тётки отца Изеллы Арделл — тихо поют спицы. В тёмной зелени глаз прячется улыбка.

— Я особенно.

— Ты же… отец говорит, что ты в общине всё-всё знаешь, потому что ты главная наставница — Кормящая, и вообще…

— Да. Предполагается, что я кормлю юных варгов знаниями, словно матери — молоком. Но человек не может питаться материнским молоком всё время. Ты должна научиться сама искать пищу ответов. Понимать, что верно. Находить путь.

— А как⁈

— Учась. Следя. Я помогу тебе, дав всё, что осталось у меня. Будь моей ученицей, но не как иные. Будь моей ведомой — и я стану поводырём. В чём дело, девочка? Неужто не хочешь?

— А если ты со мной наплачешься⁈

В обрывках ветра тонет смех. Листья ясеня на поляне плачут росой. Гриз вытирает её, как слёзы. И посылает с ветром свой поцелуй той, кто давно стала пригорком, усыпанным листьями — лучшей из наставниц. Вскормившей беспутную, как будут говорить потом.

— Наплачеш-ш-шься… — шелестят предательские осинки голосами тёток, и троюродных сестёр, и другой родни. — Ой, наплачешься…

— И куда она опять делась?

— Танцевала на льду — видали?

— Полезла к скортоксу — куда годится⁈

— Опять на два дня пропала…

— Ох-х, наплачешься…

Прости, бабуля — ты дала мне много. Рассказала, может быть, больше, чем знала сама. Плакала ли ты обо мне по ночам? Хотела ли ты, чтобы я заняла твоё место — стала новой Кормящей, как хотел того отец?

— А если у меня не получится? — хмуро спрашивает ветер в листьях ясеня. Голосом её-четырнадцатилетней.

— Получится. Если захочешь.

В ветре — задорный свист двух кнутов. Пересвистываются два родственных щупальца скортокса: «Учитьс-с-с-с-ся!!»

— А вдруг не захочу?

— Тогда у тебя получится что-то другое. Будешь строить крепости. Отправлять ковчеги в плавание. Ходить в огне. Вить гнёзда и кормить птенцов…

— Варги не вьют гнезда.

— Не вьют. Не рождаются на Энкеров день. Не носят кнуты. Не льют крови. Очнись, пташка. Хватит петь с чужих слов. В детстве ты находила больше своих.

— Просто это… непросто.

Голос наставницы налетает ветром. Дразнится свистом кнута. Зазеваешься, нырнёшь не в ту сторону — коснётся шероховатым краем, заставит оцепенеть.

— Найти слова? Выразить мысли? Шагнуть за грань? Делать что хочешь? Что из этого непросто?

— Попрать свой долг. Оборвать свои корни. Проститься с тем, что дорого.

Свист кнута в ответ — обрывистый, пока неумелый. Боль в мышцах, боль в груди. Боль в горле — от слов.

— Тогда ответь — кому ты должна и что задолжала. Выясни — насколько глубоки твои корни. Измерь ценность дорогого. Пора начинать, девочка. Дай ответы себе.

Кнут свистит, свистит из памяти — диковинной птицей, ободряюще и чуть печально. И Гриз улыбается дальнему звуку. Тебе бы понравилось, бабуля. Я дала себе ответы. Сразу же после того, как ты в последний раз обнялась с землёй. Над твоим последним ложем, среди осенних листьев — я уже знала: мне не бывать новой Кормящей. Я уйду в мир, пока стволы дорогого леса не обернулись решёткой. Пока я не выросла из него совсем.

Я только хотела подождать. Ещё лет пять, а может, десять. Набраться опыта. Не расстраивать отца до времени. Не прощаться с пущей, куда так глубоко вросли мои корни.

Только вот…

Кериента выворачивается из-за зарослей, как длинная водяная змея. Здесь река разлилась пошире — подпитывает подземная сестра. И какое-то время Гриз стоит неподвижно, глядя на другой берег, за которым — уже не заповедные земли общины, там охотничьи имения. И если вскочить на единорога, пустить в галоп, то меньше, чем через час будет виден замок.

Грудь вздымается всё чаще, словно от бега.

Отвернуться от вкрадчивого блеска речной воды. Заставить себя шагать быстрее. Нужно уйти подальше. И не оглядываться на реку. Не слушать тревожных вскриков птиц. И избежать порывов ветра, в котором…

— Не смейте её трогать! С ума посходили⁈ Кто вам в голову вложил бить арбалетами по яприлю? Тем более — по самке с детёнышами⁈

— Кто вы вообще такая и как оказались здесь?

— Бо-о-оги… ногу сломал… Этель, что за девка и что ей надо на твоей земле?

Этель… Этель… отравленное имя шипом вонзается в душу, и шаги всё быстрее, и нужно перейти на бег — потому что память гонится следом, и ветер нагоняет, доносит голоса…

— Кажется, теперь вы зашли на нашу территорию.

— Тогда мы квиты.

— Охотитесь?

— Разве что на вас. Хотел извиниться — я был не слишком любезен. Так бывает, когда охота идёт наперекосяк, а у твоих друзей переломаны кости.

— Извиняюсь, что нарушила границу. И была невежлива. Так бывает, когда травят знакомого зверя с детёнышами.

— Как поживает та яприлиха? Может быть, нужно что-нибудь…

— Раны почти затянулись, в общине хорошие травы. Спасибо, что спросили.

— А… вы? Вы ведь, кажется, в речку бросились.

— Честно говоря, не впервые.

— Почему-то мне так и показалось. Боги, я всё ещё нелюбезен — Этельмар Сотторн. Но можно Этель — как-никак, вы спасли меня и кучу моих друзей от бешеного яприля. Так что я чертовски вам обязан.

— Гризельда Арделл, можно Гриз. Мне правда неловко это говорить, но я бежала спасать яприлиху. Так что можете считать, что обязаны Жрице.

— Какое благостное имя.

— Потому что она всё жрёт.

— Всё равно запомню в веках и расскажу потомкам. Но личную благодарность приносить ей пока не буду. С вами, в конце концов, разговаривать гораздо приятнее.

— Просто у вас нормального яприля-собеседника никогда не было.

Смех двух людей звенит в птичьем пении. Рассыпается в беличьем треске. Мелькает быстрее лани — и несётся вслед стремительными, мягкими прыжками. Неотвратимо настигая её, бегущую что есть мочи.

Только вот не сбежать. Память встаёт между деревьями в полный рост. Запускает ростки под кожу, тянет руки. И ветер лупит порывами — наотмашь, прилетая с разных полян, из разных уголков леса, и мелькают — долгие разговоры, и робкое касание рук, и «Зачем ты приходишь сюда?» — «Потому что ты — моё всё». В ветре — горькая сладость первых поцелуев — и она старается не хватать воздух на бегу, но всё равно ловит его.

Нежный отзвук лесных белозвёздниц — от полян, усыпанных цветами, как снегом. От той дальней поляны, по которой цветы расстилались простынёй, и тёмные волосы рассыпались по цветам, а её боль — первая, тайная, мешалась со слезами, которые она прятала в его плече, с обжигающими ответами этого мира…

Ветру не настичь её больше — Гриз Арделл несётся быстрее ветра, быстрее птиц и алапардов, ставя ноги вслепую на привычные кочки, не открывая глаз, чувствуя только, как захлёбывается сердце в груди. Но память ждёт в засаде на пути. Ударяя с размаху под дых давним, коротким словом.

— Нет.

Когда она останавливается и открывает глаза — их жжёт. Золото и зелень дробятся в причудливую мозаику, мешаются и пляшут в такт сбившемуся дыханию. Сейчас должно настичь прошлое — с новыми ударами. Притащить его лицо перед прощанием. Или слова? Или то, каким счастливым он выглядел, когда предлагал идти за ним?

Но память то ли застыдилась, то ли испугалась. Отшатнулась от мирной полянки, поросшей земляникой и грифоновкой.

Словно там притаилось что-то похуже.

Деревья вокруг поляны подросли. Кустарник погустел и вытянулся. Раны на земле давно зажили. И следов старой кормушки не видно.

Но это случилось здесь.

Гриз медлит минуту. Медленно, как во сне, ступает на поляну — и зелень вокруг неё процветает белой памятью. Цветками земляники. Ветер памяти доносит любопытные детские голоса — ближе, и ближе, и ближе.

— А если… они не придут?

— Сказано ж — грифоны эту кормушку любят.

— Да-а-а-а, а вдруг они улетели куда-нибудь…

— Грифоны не летают. Их злые маги нелетающими сделали же.

— Так это я так, к слову. Я про Воздушные Войны тоже знаю, так-то.

— А что ты такая грустная, Гризи?

Троюродная сестрёнка Корделия семенит рядом. Морщит острый носик, заглядывает в глаза.

— Что-то случилось? Ты и вчера такая была. И позавчера такая. Какого-то зверя ранили? Или он умер? Или ты поссорилась с кем-то?

Просто иногда бывает трудно прощаться. Даже если знаешь, что поступил правильно… корни врастают слишком глубоко.

— Почему, почему ты грустишь, Гризи?

Настырный голосок звенит в ушах — и она отмахивается, как от комарья. Белая поляна в буйном цветении земляники. Выдолбленная коряга — миска под угощение для грифонов. Витаминная смесь из сушёных ягод, грибов и душистых трав — чтобы затянувшаяся линька перьев проходила полегче, а то Орлик что-то совсем заскучал…

— А… что нам делать? Нам лечь в засаду и не шуметь?

— Глупышка, чего ты боишься. Они нас не тронут — мы же варги…

— И вовсе не боюсь! А вдруг они… испугаются, да.

— Кого? Варгов? Так они сюда не первый год ходят.

— Давайте цветы земляники собирать? Тётка Амалья похвалит.

— Гризи, Гризи, ну чего-о-о ты…

— Ты заболела? А расскажи что-нибудь. А правда, что там, ну, вовне… там все хищные, да? Как охотники, да? Ну, кроме остальных общин.

Гриз кивает невпопад, тихо срезая стебельки с земляничными цветами. Бездумно, бережно, словно букет собралась дарить. Пальцы подрагивают — обрывают нежные лепестки.

Ягоды уже не вызреют.

— Все цветки так оборвём… а скоро они?

— Скоро.

Грифоны недалеко — уже слышно их величественную походку между деревьев. Трое — шорохи крыльев, поступь мягких лап. Гордый полурык-полуклёкот — это Орлик, конечно. А его подруга севернее, и брат с другой стороны. Смуглянка звучит странно — обнаружила что-то? Добычу? Соблазнительный запах? Теперь вот и остальные перекликнулись заинтригованно — что отыскали?

— Гризи, а Гризи, а что там…

— Тише, — шепнула она, поднимая ладонь. Неожиданная поступь человека недалеко от грифонов. Человек крадётся, будто следит… охотник?

— В группу, и готовьтесь уходить или прятаться.

— Гри-и-и-изи, а что…

Треснули и разлетелись заросли за сто шагов. Разодралась тишина от внезапного вопля: яростный, пенный рык, клёкот, всё вместе — и удары когтистых лап по стволам, и бьющиеся крылья на бегу…

— Бегите.

Инстинкт вскрикнул: страшное, самое худшее! И она сдёрнула с пояса кнут за миг до того, как Орлик прорвался на поляну.

Хлопья пены падали с боков. Молотили когтистые лапы, лупил хвост. Клюв скрежетал, и из него вылетал визг, хриплый и страшный, и она сунулась было в единение — но грифон не желал смотреть в глаза, не желал мягкой зелени, не желал слушать…

Тогда она встала перед ним — и Право Пастыря заставило бешеную бестию отпрянуть и замедлиться.

И варжеским чутьём она поняла — это ненадолго, что бы с ними ни случилось, пока это подействовало не до конца, но если вдруг…

Хруст кустов справа — это Смуглянка, с переломанным крылом, исходя на яростный шип. А сзади кто-то упал и закричал — дети не успели уйти. И юнец в охотничьем зелёном костюме выскочил на поляну, тонко завопил: «Нет! Стойте! Не смейте!» — ударил воздушным прессом, неудачно — Орлик обернулся к нему с яростным воплем, ринулся, взмахнул лапой…

«Я не успею», — подумала Гриз — и вдох растянулся в бесконечность.

Падает на землю охотник, вскидывает ладонь в пассе — которого уже не будет. Грифон взвивается в последнем прыжке. Бурая Смуглянка вытянула шею — нацелилась на тех, за спиной Гриз. Глаза больные, алые. И третий грифон крушит лес, прорывается на поляну. И они недоступны для Дара, и нет верных решений…

…только одно, неверное.

Нож взметнулся одиноким ядовитым зубом. Впился в ладонь — и та процвела алым, сочным.

Брызнули и повисли на кустах земляники алые капли — ранний урожай.

И мир ухнул в безумную круговерть огненных нитей, в их алый хохот и в обжигающий крик. Её захлестнуло и завьюжило — «наша, наша, с нами, сделай же простой шаг!» — и она сгорала, выжигаемая до чёрной пустоши, а нити вокруг змеились и смеялись, и легко было утонуть в вихре, в пламенном хаосе, и она искала — за что бы уцепиться, а пальцы скользили, и мир бесился и хохотал: «Крови, крови, нужно больше крови…»

Тогда пришёл прохладный голос из прошлого. Напомнил тихо: «Крепость. Ты построишь крепость…»

И она облеклась в высокие стены, отковала нерушимые врата, воздвигла караульные башни и валы. Рванула за нити алой паутины, пронизывающей её и грифонов.

— Замрите, — велела жёстким, недобрым голосом крови. Они повиновались — марионетки на ниточках, куколки в коконах алого смеха.

Безвольные. Подвластные. Так легко управлять… даже слишком легко.

«Только жертвы, — смеялась горящая паутина — и разрасталась, угрожая опутать всё и вся. — Всего только глупые жертвы, и так легко стать над ними. Закончить всё, закончить единым шагом. Ибо если они жертвы, то ты…»

— Усните, — и по обжигающим нитям вместе с приказом бежит пронзительный смех: как-как? Не то слово, совсем не то слово. Тебе нужно ещё учиться, но ничего — ты научишься, ты ведь уже перешла грань. Так пойдём же с нами, так будь нашим настоящим сосудом, будь же наконец полной, ибо мы теперь для тебя всё, ты ведь Кровавый Пастырь — кто ты теперь без нас?'

— Гриз, — прошептала она, припомнив что-то дальнее, уже почти неважное. — Я Гриз… я Гриз Арделл.

И ворота крепости сомкнулись за ней, выпуская в лес — к трём спящим грифонам, перепуганному охотнику и плачу за спиной.

— Я… не хотел… я не знал!

Заживляющее зелье в кармане — по намертво вбитой привычке. Вместе с бинтом и флаконом струи гарпии — перебить запах. Пальцы, ставшие чужими, бинтуют правую ладонь. Не думать. Не смотреть на упавший нож. Алые брызги на белых цветах. Интересно, зацветет ли земляника на следующий год алым…

Позади уже не плакали — смотрели. Она знала — как. Чувствовала спиной. Потому не оборачивалась. Чтобы не прочертить даже взглядами грань, которая — уже легла.

И ещё так можно было представить, что они смотрят только со страхом.

— Назад в общину, все, — голос был ещё жёстким, властным. Только выходил из горла с солью, будто и оттуда кровь хлынула. — Сейчас же!

Она хотела ещё добавить, что подойдёт позже — и не смогла соврать.

Топот. Треск веток. Торопливый, захлёбывающийся шепоток: «К-к-к-кровавая!» Шептал ли кто-то: «А если она бросится»? Сказал ли: «Бежим быстрее»? Или может, это только птицы — птицы да звон мошкары в ушах.

В горле пересохло, и она с трудом влила туда пару глотков воды. Охотник всё стоял на коленях, держась за голову. Было ему лет двадцать, может, меньше. И наверняка благородное происхождение — вон, куртку попроще надел, а перстни снять забыл.

— Чем вы их? — спросила, когда пошла смотреть грифонов. Вгляделась в круглый жёлтый глаз Орлика, вслушалась в удары сердца, посмотрела пену на клюве.

Ладонь саднила под повязкой, пока рылась в сумке, искала основной антидот. Охотник бормотал, что он не знал, не мог знать, что дети… и он бы никогда, ни за что, и эликсир… кто знал, что так быстро сработает, и действие совсем не то…

— Эликсир бешенства на приманке? Чья работа — нойя или просто Травника? Состав хоть знаете?

— Я… нет, не знаю… Она сказала — это особый эликсир, он… он так не должен был, и я не думал, что дети…

Он частил и вздрагивал, лицо было исцарапано кустами, через которые он ломился наперегонки с грифонами. Взгляд упирался в Орлика — тот распластался в двух шагах.

— Дети… и вы… совсем не такая… Вы же меня спасли… Девятеро, я не должен был, это всё ошибка…

— Насколько понимаю, вы от госпожи Сотторн, — тихо проговорила Гриз.

Он не ответил — вздрогнул, когда наткнулся взглядом на перевязанную ладонь.

— Друг Этеля?

— Т-т-троюродный брат.

— А. Решили благое дело совершить? Избавить родича от корыстной варгини?

— Я думал, вы… — вздохнул, прижался виском к близкому дереву. — Говорили, вы околдовали его… так, что он собрался жениться, и… ещё что вы…

Чудовище? Развратница? Дикарка? Горло у него дёргалось, кадык ходил взад-вперёд, когда он глотал слова. Выдавил только:

— Она сказала — это не убьёт… только предупреждение — испугать… отвадить от здешних лесов…

«Варги крови — порочные твари, которым не место в наших чистых краях…»

Сколько детям понадобится, чтобы дойти до общины? Мало времени. Она мотнула головой, заставила себя сосредоточиться на антидоте.

— Вы… спасли мне жизнь. Вы… я…

Охотник с суеверным изумлением вглядывался в неё. Она стояла над ним и над грифоном. Отвернувшись от алой полосы, перечеркнувшей поляну и жизнь.

Глядела сверху вниз молча и словно из дальнего сна.

А слова выходили ровными, только тяжёлыми и холодными — глыбы на реке по весне.

— Странно, что госпожа Сотторн не сказала вам этого. Может, не знала сама. Или решила подстраховаться.

Её глаза были сухи, как луг под зноем.

— Мы с Этельмаром Сотторном расстались четыре дня назад.

У него были голубые глаза — словно цветки цикория. Распахнутые в недоумении и ужасе. Все в дрожащей росе.

— Я собиралась покинуть общину до полной луны. Но если так… уйду сегодня. Можете передать госпоже Сотторн. И… я напишу ей потом. Во избежание, так сказать.

— Но… я… я могу что-то сделать? Помочь?

Едва ли он знает о варгах-на-крови. Едва ли что-то знает о варгах. Как и госпожа Сотторн. Но знает другой — и если он услышит… если поймёт, что её ждёт…

— Этель не должен узнать, что здесь произошло. Так будет лучше для него, для вас, для госпожи Сотторн.

— Но… а вы…?

— Для меня тоже.

— Я… поклянусь на Печати.

— Как знаете.

Внутри было пусто — будто вся кровь вытекла через порез на ладони. Она дала антидот другим грифонам, пока охотник клялся на Печати. Потом он ещё что-то пытался сказать — всё извинялся и уверял, что если можно как-то загладить…

От его голоса метка, которую нельзя будет загладить никогда, пылала под повязкой.

Наверное, этот охотник хотел получить от неё ещё что-то. Слова прощения. «Вы не знали». Но времени оставалось совсем мало: в общину нельзя, там уже не с кем прощаться, там в лучшем случае сожаления, в худшем — отец…

Она шагнула и растворилась, не прощаясь — будто уже была не отсюда. Призраком восемнадцати лет, проведённых в лесу. Будто была прошлым. Памятью.

Даже не спросила его имени.

Гриз Арделл тихо выдыхает. Стряхивает с ресниц видения прошлого: три грифона, глубокие следы когтей посреди земляничной поляны, перепуганный охотник и её смутный силуэт среди деревьев.

Только стоит перед глазами яркая, алая полоса. Взрезавшая по-живому белое покрывало цветов.

Идти теперь уже осталось немного. Нужно выйти к реке и следовать против течения. Тогда она перешла на бег — а сейчас идёт не торопясь. Ощущает пальцами зарубки на правой ладони. Два с лишним десятка лёгких, неверных троп. Алых ручьёв, уносящих тебя вир знает куда.

Река катится в будущее. Уносит себя из Ренейской пущи. Гриз идёт обратно. В глубину пущи. К прошлому. К началу начал.

«Но варги не вьют гнезда», — напоминают тихие песни горлицы. Хлопочущей над постройкой гнёзд.

Гриз мимолётно кивает на ходу — верно, потому что мы лишены воли птиц. Может — мы вили бы новое гнездо каждый год. Выводили бы птенцов — и оставляли бы, перелетая с места на место. Не рискуя привязанностями.

Только мы не птицы. Мы мосты над раскрывающейся пропастью. Над бушующей серой водой. Стражники, лишённые семей. Пастыри, лишённые домов. Потому что любой дом, любое гнездо, любая семья — это граница и обязательства. Ответственность. Приют, который нужно беречь и обустраивать. Мы же в ответе за наши стада. За всех, кто ступает при нашей помощи через пропасть.

Когда твоё гнездо — весь мир, нужно ли вить ещё одно, поменьше?

При подходе к общине звери начинают встречаться чаще. А лес напитывается тревогой, вестью о нежеланной гостье. Звери, которые непременно подошли бы — поздороваться с варгом — разбредаются, пряча глаза. Огнистая лисица видит — и ныряет в заросли поглубже. Керберы, ворча, подаются за деревья. И игольчатники таятся за корнями-выворотнями, и уходят яприли в ложбины рыть иные корни…

«Кровавая… чужая… не наша…»

Почему-то ясно — чей шёпот живёт в них.

Гриз усмехается. Ловит взглядом примолкшего насмешника-скрогга на ближайшей сосне. Распускает под веками зелёную поросль.

Нежные листья земляники.

— Скажи ему — он знает, где меня искать. Я буду ждать до полудня. Потом отправлюсь в общину.

Серая тень с коротким всхохотком срывается с ветки. Гриз продолжает путь вдоль реки по пустеющему вокруг неё лесуСвидание с памятью состоялось, и идти уже меньше мили, и впереди — то, ради чего она здесь…

Исток.

* **

Домик стоит над рекой. Там, где деловитые ивы вечно полощут в воде зелёные косы. Домик придвинулся к ивам и к реке бесстрашно, словно никогда не опасался разливов.

Похож на маленький кораблик, который вот-вот влезет в воду и поплывёт. Крепкие, просмоленные бока. Сиреневые занавески-паруса. Дымок из трубы — кок, небось, обед готовит.

Под крышей с потускневшей черепицей полно гнёзд золотистых тенн. Тенны распелись и звенят — и ещё целую минуту Гриз кажется, что это звенят детские голоса, что река закована в белые доспехи льда, а она сама в упоении кружится на гладкой поверхности. А из-под ног расходятся маленькие трещинки — и в стылой воде вот-вот проступит синева небес.

И пахнет коричным печеньем и травами.

Да ещё доносится из дома тихая песня.

— Мало народу, — говорит она, заходя в дом и стаскивая куртку. — Что, все на обучении или разогнала?

— Носятся по лесу — весна…

Они никогда не здороваются, не обнимаются, не прощаются. Всегда разговаривают так, будто другая только что выходила на пять минут. Повелось с детства.

— Ты поздно сегодня. Я ждала с утра. Пирожки остывать уже начали.

— Хм. Твои пирожки я ем даже после пирожков Фрезы и Аманды. Они, наверное, обиделись бы, но ты у меня с детства — чемпион.

Гриз лезет в тяжёлую чугунную плиту прошлого века — добывает пирожки опытным жестом. И вовсе они не остыли. И чайник тёплый. Ничего особо не изменилось с её прошлого зимнего визита… да и вообще почти ничего не изменилось.

Тяжёлый, разлапистый комод в углу. Посудный шкаф самую малость потрескался. Кровати за ширмой. Веники трав по стенам, цветы в вазе, книги по травам и выпечке — вперемешку, какие-то детские куртки брошены на кресло — нужно починить…

Может, только добавилась одна крошечная морщинка в уголках карих глаз, так похожих на её глаза. Да пара серебристых волосков объявились в каштановых кудрях — в точности схожих цветом с её кудрями.

Хестер Арделл устроилась у окна, в ласковом танце солнечных пылинок. Прищурившись, делает последние несколько стежков — латает чьи-то подранные штанцы. Обрезает нить и приветствует дочь улыбкой.

— У тебя в волосах хвоинки. И вот, листик около уха залетел.

— Подарки леса, — Гриз встряхивает головой, но потом подходит, позволяет материнским пальцам выпутать лишнее. — Я прогулялась по старым тропам. Поглядела вехи.

— Была возле общины?

— Какой толк. Нарвусь на детей — подымут визг, а если на знакомых… может, они будут визжать ещё громче. Ни к чему их волновать — и так весна.

Материнские пальцы ласково треплют волосы, гладят плечо.

— А как твоя весна, доченька?

— Как у яприля, — усмехается Гриз. — Временами хочется плюхнуться в болото, а к ночи — ещё и заорать на всю округу. Всё как всегда, словом.

Таиться от матери бесполезно. Она и так… не до конца, но немного в курсе, потому что они стараются хотя бы раз в девятницу говорить через воду. Да и был ведь ещё тот визит два месяца назад.

А даже если бы и не было его — Хестер Арделл умеет замечать как никто.

— Не всё как всегда. Ты пришла срочно. И явилась с новостями. С такими новостями, что тебе пришлось идти по вехам. И ты внутри точно щупальце скортокса — сейчас метнёшься, обожжёшь. Расскажешь?

— Это можно потом, после неприятной части, — Гриз отмахивается, поморщившись. — Ага, он знает. Стражи ему донесли. Я так думаю, явится скоро. Лучше будет, если ты меня подготовишь. Есть что новенькое?

Во время бесед через Водную Чашу она не спрашивает мать про общину. Будет важное — скажет. Сейчас тоже не задаёт вопросов — подтягивает под локоть заварник с душистым травяным чаем, прикусывает второй пирожок и слушает мерный материнский голос, уносясь по тропе за на две мили к востоку от реки — к общине, где скопление таких же вот небольших домиков-корабликов; и есть длинные загоны для больных и раненых животных; и отдельный дом, где живёт шуршащая память на сотнях листов; и два более длинных дома для детей — девочки в одном, мальчики во втором, только после проявления Дара, а до того за тобой присматривают «матери общины»… Те, что прядут, и заготавливают травы, и готовят, и берегут знания варгов.

Вслед за голосом Гриз входит туда, где для неё уже восьмой год как всё запретно. Заглядывает в окна, гладит по лбу круторогую, упрямую козу. Хлопает по крупу захворавшего единорога. Людей мало — весна, и нужно блюсти угодья: принимать зверей, бегущих от капканов и охотников, и обучать юных варгов, и читать следы, смотреть на тропы…

— … сейчас мало кого увидишь. И связаться тоже — едва ли: вся эта блажь по поводу того, что маги следят через Водные Чаши, докатилась и до общины. Старая Тельма свою приспособила под ночной горшок. Корди… помнишь Корди? Говорят, перешла в общину в Ирмелее, две девятницы как. Бойенна — та ушла в общину к терраантам, у неё с ними хорошая связь. А про Йона я тебе говорила? Он решил с нойя попутешествовать — посмотреть на долину фениксов, ушёл с лейром, только это было ещё до зимы. Хармари — у неё, кажется, что-то начало получаться в городе, она всегда хотела повидать в город…

Имена… имена… будто опавшие лепестки земляники. За ними те, кого когда-то называла — «брат», «сестра», «малыш».

— Странно. Я видела Олли, она сейчас в цирке Эрнсау. Так вот, она говорила что-то насчёт того, что община теперь закрыта. Якобы Джод хочет сберечь оставшихся.

— Всегда были те, которые прыгают через заборы. А некоторые прыгают куда выше — только не со мной ты должна говорить об этом.

— Понятно.

Пирожок пахнет грибами, луком, детством. Гриз жуёт мягкое тесто, закидывает голову.

— Потолок после зимы как? У вас же тут ливни были.

— Сайлен с братьями помогли. Всё починили — немного черепицу обновили даже. Хотели ещё трубу посмотреть — её почистить нужно, так даже сегодня собирались заскочить, хорошо — потом передумали: там какой-то ремонт нужен, в общине.

— Ну-ну… весна, а Сайлен не на севе? Что ж это так.

— После предыдущего сева… — Хестер вздыхает, качает головой. — Опять не мой разговор. Но весной вышли только трое сеятелей. Остальные здесь. Мужчины весной не уходят на сев. Помнишь — я говорила тебе: они жаловались, что сеять с каждым годом всё сложнее…

— А-а-а, вечные проблемы наших сеятелей. «Доступные все страшные!» «Меня чуть родители не поймали!» «Вот твари распутные — они зелья пьют, чтобы не забеременеть!» «Она сказала, что вытравит плод!» «Написала, что отравится, да что ж такое!» Кажется, кто-то из братьев после первого сева даже плакал — как безумно жестока жизнь к великой миссии размножения варгов.

Иглы в голосе. Ощетинились, будто хвост таясты — сейчас полетят во вся и всё. Только с мамой можно, мать привыкла, что дочь временами ершится и колется… особенно когда речь о севе.

— И что же теперь утворили гадкие женщины, чтобы не рожать варгов, а? Даже не знаю… их нельзя одурачить наклейками на ладонь? Они хотят брачеваться? Желают денег на содержание ребёнка? Просят предъявить документы? Нет, про эти-то ужасы я уже давно слышала.

— Многие просят применять магию во время свиданий. Или надрезать ладонь в качестве жеста верности.

Гриз застывает со вторым пирожком во рту. Медленно проталкивает кусок за щёку.

— Небеса рассветные… они пробуют их на кровь? Как же хорошо их кто-то просветил о наших сеятелях.

— Сайлен и братья говорили о каких-то газетах. И было ещё имя из Акантора. Как же там… В-вир-иди…

— Вириди, наверное. Говорят, большой талант влиять всем на умы — ему бы с Джодом дискуссию устроить. Значит, заинтересовался размножением варгов? Представляю, что пишут в газетах. «Страшитесь, женщины, ужасной участи: вы можете нарваться на варга-сеятеля! Который убедится, что вы беременны и не вытравите плод — и растворится в свете своей миссии: нужно же посеять побольше. Ах, да. Иногда они возвращаются, и это ещё хуже».

— Хуже?

— Ты мне скажи. Что лучше — воспитывать ребёнка, рождённого вне брака, одной… в нужде, без денег, сдавая его в дом сирот, может быть… Или получить выбор. Отдай ребёнка в общину или иди вместе с ним.

— Это не мой вопрос: я давно ответила на него. И не твой вопрос. Ты хотела спросить другое.

— Да. Почему мы всё ещё зовём это севом. Надо бы подобрать новые термины. Обман. Вырождение. Что-то из этого, сама понимаешь.

Да, часть денег, которые в общине выручают на торговле редкими ягодами и травами, на лечении зверей — идёт на поддержку «пустозелья». Тех женщин, что не сподобились: варгом ведь рождается каждый десятый ребёнок — и то бывают перерывы, бывает куда реже. А матери могут даже не знать, что они, по меркам Пастырей Чудовищ — пустышки. Родившие тех, кто пройдёт Посвящение у Камня и обретёт Печать или же станет «пустым элементом». Правда, считается, что в крови таких детей всё равно дремлет варжеская кровь — и может проявить себя через поколение, через два…

Приносит ли им это счастье — вот что интересно. И сколько таких ходит по Кайетте? Не знающих — кто их отцы? Может быть, проклинающие обманщиков, которые вскружили головы их матерям?

— Иногда мне интересно. Сколько у меня на самом деле братьев и сестёр. Не по варжескому счёту. По общему.

Это давний разговор. Начатый ещё до ухода Гриз из общины. Тогда, когда она начинала вырастать из леса. И из отцовских речей. Они затронули каждую грань этого разговора за годы. Перетёрли в пюре понимания все вопросы. Кроме одного, который Гриз, может быть, наконец-то задаст сегодня.

Но разговор прерывают шаги по тропинке, ведущей от реки в общину. Тихие шаги — а за ними мягкая походка игольчатника, хлопанье крыльев, да вот ещё перестук единорожьих копыт. Гриз распрямляется.

— Всё, явился со свитой. Готовь травы, мама, — если разговор не удастся.

Хестер Арделл тяжко вздыхает и откладывает иглу. И ещё пару минут — пока шаги приближаются — молчит свою просьбу не горячиться… хотя бы не сразу.

Гриз уважительно кивает, ощупывая кнут на поясе.

Дверь распахивается как-то по-особому величаво — и последняя веха шагает через порог. А прошлое выстукивает в висках разъярённо: «…никогда не смей называть меня отцом! Прочь отсюда, Кровавая! И если ты появишься хотя бы за милю от общины…»

В бороде и волосах у Джода Арделла не было тогда столько седины. Но смотрел он именно с таким отвращением.

— Ты. Посмела угрожать, что явишься в общину.

Взгляд серых глаз, таящих в себе ясные прожилки бирюзы, уходит над её головой. Он глядит, подняв подбородок, на что-то ничтожное, омерзительное там, за ней.

Гриз Арделл встаёт напротив главы своей бывшей общины.

— Ты не оставил мне выбора. С зимы пытаюсь с тобой поговорить, а ты носишься как серна от алапарда.

— Мне не о чем с тобой говорить, Кровавая.

— И ты пришёл, чтобы сказать это лично.

— Да. Не вмешивайся, Хестер, — когда он переводит взгляд на мать Гриз, черты резкого лица чуть смягчаются. — Я не препятствую тебе говорить с этой… Встречаться с ней. Она тебе дочь. Но не мне. Нам с ней не о чем больше разговаривать. Ни о чём. Никогда. И не смей даже речи вести о том, чтобы войти в общину. Вот всё, что ты получишь от меня сегодня.

— Понимаю твою позицию.

Голос звучит почти весело. Так же, как шуршащий кнут, который петлями разворачивается и падает к её ногам, когда она выходит из-за стола и становится с Джодом Арделлом лицом к лицу.

— Если бы не острая надобность — я б тебе полслова не сказала. Но нынче мне нужен разговор, и я получу его так или иначе.

Он хотел было уже отвернуться к двери, но теперь глядит сперва на кнут — с брезгливой усмешкой. Потом наконец-то удостаивает взглядом её лицо.

— Побежишь за мной? Парализуешь? Знал, что от тебя можно ждать и такого. Мои друзья легко справятся с…

— … кровавым варгом? Не думаю, что ты притащил сюда всю общину.

Джод оставляет в покое дверную ручку. Он особенно похож на древнего пророка теперь, когда вглядывается в лицо Гриз. Словно ища потаенное.

— Как такое могло родиться у меня…

— Мы уже договорились, что я не твоя дочь. Джод. Мама, можно тебя попросить прогуляться немного? Ты от нашей беседы расстроишься.

— А мне хотя бы будет, куда возвратиться, если вы не сойдётесь во мнениях? –спрашивает Хестер. Прекрасно знающая нрав мужа. И нрав дочери.

— Он тебе новый дом построит, в общине хватает рук.

— В самом деле, — цедит Джод. — Я ведь всё равно не смогу сладить с Кровавой. Не переживай, Хестер. Она будет в целости. Я тем более.

Мать Гриз качает головой с большим сомнением.

— Чайник на плите, заварка вы знаете где. Печенье в верхнем ящике. Аптечка в среднем. Я недалеко, если что — кричите.

Посылает перед уходом предупредительный взгляд Гриз… наиболее разумной, догадывается та. Становится весело. В прошлую встречу Хестер так смотрела не на неё.

Гриз опять опускается за стол. Джод Арделл остаётся стоять. Морщится, глядя, как она сворачивает кнут и вешает к поясу.

— В твоём питомнике ещё не поняли, кто ты такая?

— Каждое утро плюют в моё преступное лицо. Просто я очень легко утираюсь.

Выражение пророка, наставника, древнего витии не слетает с лица Джода, даже когда он презрительно фыркает.

— Вот что мне интересно — ты вызвалась сама? Или просто согласилась, когда приказали? Всегда знал, что ты однажды явишься сюда посланцем от тех… Кровавых. Что они хотят передать?

— Значит, они к вам заходят.

— Тебе разве не лучше знать об этом?

— Я не с ними.

«Пока не с нами», — ласково уточняет из памяти Алая Королева, которая всё никак не может заткнуться, даже когда просят.

— Но недавно мне пришлось при отвратных обстоятельствах побеседовать с Роаландой Гремф. Что ты вообще о ней знаешь?

Миг Джод Арделл пронизывает её взглядом. Потом отворачивается к окну, сцепляет руки за спиной.

— Была наставницей в общине при Ракканте. Около тридцати варгов. В основном туда шли женщины. Ухаживали за единорогами в Море Травницы. Слушали фениксов и помогали обретать им пары и находить людей.

— Бродячая община, да?

— Так. Они были одни на весь Раккант. Часто расходились — кто-то в горы, кто по лесам. Не берегли себя. Ладили с местными, даже с сумасшедшей королевой. Не гнушались помогать в зверинцах. А эту… Роаланду даже принимали при дворе. Насколько я помню, она бастард какой-то… из знатных. Непростого рода.

Отлично. Эвальду Хромцу будет легче узнать подробности — если он уже не сделал этого.

— Роаланда была хорошей наставницей?

— К ней ходили набираться тонкости единения даже наши.

— Крелла, например?

В лице у Джода Арделла ничего не меняется. Но по спине Гриз бежит озноб. И она будто заново вспоминает: та… безумная, с диким воем мечущаяся по выжженой пустоши… та была — сестрой её отца.

— Да. Она после семнадцати ушла туда. Единорогов любила. Мечтала стать Кормящей.

Губы Джода стискиваются слишком крепко, сходятся брови. В оконном стекле Гриз ловит его взгляд — бессильный гнев на самого себя.

За то, что вспомнил.

— Значит, Роаланда была Кормящей для общины… а кто руководил самой общиной?

Женщины лишь хранят мудрость и учат ей. Но глава почти всегда — мужчина.

— Мирж Валлехт, он был из Крайтоса. Я его почти не знал. Слышал — не сидится на месте… Да и общину сильно распускал. Крелла говорила — всё началось с его смерти. Она мало что знала: была в Море Травницы, когда услышала смерть варга. Не знала, чья.

Варги живут с вечной печатью смерти внутри, — думает Гриз. И если животных мы можем хотя бы проводить, то своих же друзей, близких…

Мы никогда не знаем, кто это. Ближе к зрелости учишься понимать — родился кто-то или умер, и только наставники да старейшины могут услышать — кто и как. И то, наверное, не все. А если и все — они не делятся знаниями: сосредоточены на поиске новых жизней. И потому ты оплакиваешь ушедших на вечные тропы — тихо, с осознанием, что завтра оплачут тебя…

— Вернулась в общину через пару месяцев… В общине было уже всё неладно. Крелла мало говорила об этом. Очень боялась. Роаланда Гремф обратила своих ближайших учениц в кровавых варгов. А после и едва ли не всю общину. Некоторые бежали. Единицы.

Когда касаешься истоков — всё становится яснее.

Тётя Крелла прячет красные глаза, мать заботливо укрывает её плечи.

И льдинки медленно-медленно выскальзывают из-под ног, бегут по белому развесёлые трещинки, и в закатном свете кажутся — алыми жилками… что такое, Гриз?

Просто кто-то опять умер или родился — я ещё не научилась различать…

— В то десятилетие… я помню, было много… это были не рождения, да?

— Не рождения.

Может быть, кто-то из кровавых варгов не вынес своей судьбы. Роаланда говорила — «не всем дано вместить». Или она обращала в Кровавых насильно?

— Куда они подевались на двадцать лет?

— Кто знает. Может, учились Дару-на-крови. Резали людей. Устраивали кровавые ритуалы. Ты мне скажи — раз ты говорила с Роаландой. Где она была и зачем выползла сейчас. Чего они хотят и для чего сманивают…

Он душит последнее слово прерывистым вздохом. Кидает косой, досадливый взгляд. Злясь на себя за откровенность.

Потому что Гриз, уж конечно, не пропустит такой отговорки.

— Ты говорил — они ходят к вам. Но едва ли в открытую, верно? Едва ли ты бы допустил…

— Ты сама дала ответ — как такие как ты могут прийти в открытую. Открыто они приходили один раз. Показывали… свою силу. А мы даже не могли выдворить наглых тварей: наши звери не давали нам к ним подойти, не слышали… Разве что стрелять, но это бы значило — преступить свои же законы. Те… несли чушь насчёт того, что качнулись чашки весов. Что что-то близится. Что никому не дано остаться в стороне и пора выбирать. Но они ходят тут. Выслеживают наших, обрабатывают поодиночке.

Смыкает губы — как тяжкие ставни. Чай остывает под локтем у Гриз. Мотки волоса единорога серебрятся возле брошенной прялки на столике в углу.

Закрытие общины. Возврат сеятелей. И слова матери о прыгающих через забор.

— Я так понимаю, Корди сейчас не в Ирмелее.

Смешок Джода Арделла — раздражённый, усталый.

— Хестер рассказывала, да? Скольких назвала? Только последних? На самом деле их больше. Ушедших. Наши все… говорят ей то, что у них в прощальных записках. Или то, что им лгу я. Сами они никогда не говорят — куда. К Кровавым или к этим, вторым. К тому, кого называют Истинным.

— Я говорила с Олли…

— А. Ей запудрил мозги он? Хорошо. Думал, Кровавые.

Голос — подчёркнуто равнодушный. Минус ещё одна дочь, — вертится на языке, но нельзя, ещё не обо всём поговорили.

— Стало быть, эти к вам тоже ходят.

Молчание. Достаточное — чтобы сделать выводы. Кровавых закрытием общины не удержишь, значит, закрыта община больше из-за посланцев Истинного. Отсюда и запрет на связь через воду. Ведь таким посланцем может оказаться кто угодно. Бывший друг из другой общины, твой же сын, уходивший на сев…

Община в осаде.

— Тоже несут чушь? Олли говорила про варга-феникса, про гармонию между животными и людьми, о возрождении рода варжеского… — Она перестаёт загибать пальцы под тяжким взглядом отца. — Согласна, звучит так себе. Плюс все эти тайны. Но силы у него действительно есть, и это точно не варг-на-крови. Тут что-то странное — знать бы хоть его возраст. Роаланда что-то знает об этом варге, говорит — он не Истинный.

— Ты веришь Кровавой?

Гриз отмалчивается. Пытается различить в знакомом голосе мельчайшие оттенки. Как запахи — в ветре. Горечь, обида, ревность… оскомина отвергнутого?

— Может, он и Истинный. Может, впрямь рождён привести варгов к возрождению. Осуществить миссию. Только вот не всем есть место рядом с ним. Я хотел с ним встретиться. Распознать. Ибо если это тот самый Истинный, Десятый Элементаль… разве я не узнал бы его? Разве не понял бы? Вот только он отказался. Его посланцы сказали — он собирает лишь чистых душою. Тех, кто в древние времена могли бы ходить в пламени. Он решил, что может поставить себя выше нас. Бросить в лицо обвинения, будто мы…

Он отворачивает лицо к окну совсем, не давая ей ни полвзгляда. Что там был за разговор, отец? Какие обвинения прозвучали — что ты закрыл общину и не желаешь даже вспоминать? Только комкаешь что-то в воздухе, словно сорванный лист — разорвать да выкинуть…

— Ну? Услышала ответы? Теперь передавай, с чем там тебя прислали… кто бы ни прислал. Едва ли этот искатель чистоты душ. Значит, Кровавые. Что они хотят на этот раз?

— Включить отсчёт.

Гриз потирает лоб, уговаривая мысли улечься в голове поудобнее. Джод Арделл смотрит на неё свысока.

— В общем, милое послание Роаланды заключалось в том, чтобы дать вам раздумья до Варгендорра.

« Я даю им время выбрать. Присоединиться к нам и вернуть равновесие. Или пасть в бездну самим, пока мы не пришли за ними. Варгам, какими они были, больше не бывать. Наступает час Хищных Пастырей. Скажи им это, дитя… пусть выберут до Варгендорра».

Голос Алой звучит в ушах, пока она пересказывает это послание. Откликается гулом крови в венах.

— Что она задумала, неясно, но это «пока мы не пришли за ними», «пасть в бездну» и «больше не бывать» мне не слишком-то нравится. Как и о часе Хищных Пастырей.

— Это разве не твой час?

— Я пока ещё никого не убила, спасибо, что спросил. В общем, это ультиматум. И боюсь, с учётом всего… никому из общин или даже отшельников не удастся остаться в стороне. Так что надо бы известить всех.

Гадливость в усмешке отца становится ярче.

— Известить — о том, что варги должны присоединиться к Кровавым?

— О том, что варгов не оставят в покое.

Она заставляет говорить себя ровно и проникновенно, хотя под пренебрежительным взглядом это непросто.

— Только не говори, что не читаешь знаки. Что не знаешь о безумии даарду. О Всесущем, который явно не в себе. О газетах, о Вириди из Акантора, Золотом Альянсе… Помнишь, ты говорил — мы должны хранить себя до часа? Ну так это он. Я понимаю твоё желание сберечь что есть, но укрыться не получится. Альянс явно хочет устроить охоту и на варгов тоже. Этот Истинный хочет вир знает чего со своими разговорами о чистоте и гармонии. И тут ещё Кровавые. И… это не всё. И если ты веришь, что…

— Я знаю, во что мне верить. А ты зря забыла это, хотя родилась в тот день.

Гриз застывает с приоткрытым ртом. А Джод Арделл на миг словно распахивается — и говорит, говорит с пророческой страстью, и серебринки в тёмной бороде играют, как росная паутина.

— Разве не ты была одержима им? Пропавшим. Вера потускнела за годы, но она осталась. Я слышал однажды… в час Огненного Мора явился Десятый Элементаль. Варг невообразимой силы. Ходящий в Пламени. И остановил Мор. Что ты хочешь сказать мне теперь — что вы хотите сказать мне все со своими знаками? Что близится новый Мор? Новая война? Но ведь мы не будем оставлены в ней. Природа уже сковала свой щит! В день твоего рождения она сковала его! Разве не верила ты в это ещё сильнее меня⁈ Или теперь ты и в этом разуверилась?

Гриз прикрывает глаза — и под ней мерещится ослепительная вспышка: белая площадь, заляпанная алым. До краёв полная пронзительным криком — это кричит мальчик, а в его глазах сквозит бескрайнее, безбрежное небо…

— Я много в чём разуверилась… за последнее время.

Она глядит снизу вверх, чуть приподняв подбородок. На отца, стиснувшего кулаки.

— Особенно я разуверилась в способности варгов защитить себя. Когда увидела тело одного из наших в Ракканте. Если Кровавые схватятся с прогрессистами, а вы окажетесь посреди… ты думаешь — Дитя Энкера защитит вас?

Вир побери, именно так он и думает. Считает ли он, что Истинный и Дитя Энкера — одно лицо или нет… но он полагает, что щит, скованный природой, подставится под любые удары.

В горле сухо, и немного хочется смеяться.

— Кто же защитит нас? Ты?

— Скажем так — можно попробовать с теми, кого я представляю. Группа, которая собирается остановить противостояние. И избежать жертв.

А в группе– варгиня-отступница, Эвальд Хромец с женой да ещё кузен короля… Что ж, у Дерка Горбуна и Касильды Виверрент хоть репутация есть.

— Всех назвать не могу, назову одного. Дерк Горбун, Первый Мечник. Однако, чтобы узнать причины всего этого, нам нужна помощь варгов…

— И ты предлагаешь продаться за защиту.

— Слово «сотрудничать» тебе вообще знакомо? Ну там… объединение усилий… общая цель… «вместе»… Я-то думала, ты варг.

Слова разбиваются о каменное лицо главы общины. Некоторые вообще не долетают. Но она ждала этого.

— Впрочем, какое бы решение ты ни принял — этого будет недостаточно. Таскаться по общинам, вылавливать отшельников по лесам и группам ковчежников — долго и глупо. Кроме того, ответы, которые мы ищем, могут лежать у истоков Кайетты. И значит, нам понадобится помощь Хранящих.

— Чт…

— Сколько не созывался Круг? Сотню лет? Больше? И кто сейчас в Доме Керрента? Только дежурные — отмечают тех, кто умер или родился? Пора собрать всех. И поговорить начистоту.

Джод Арделл смеётся. Вернее, пытается — только вот изо рта рвётся даже близко не смех.

— Ты, видно, решила, что это твоего ума дело? Круг соберётся и без тебя. На Варгендорре, в день Арнау.

— Что? Варгендорр в день Арнау?

День смерти великого варга, когда пропала надежда на Истинного… но если теория Гриз верна — родилась другая. Та, что через шесть лет станет Мальчиком из Энкера.

На Луну Дарителя в День Энкера ждали провокаций. Кузен короля, говорят, половину армии в Энкер запихнул — только бы удержать Кровавых или вир знает кого. Только вот никто не явился — не явился из-за договорённостей с самопровозглашённым Истинным, из-за отсчёта, который истечёт на Варгендорр, в знаковую дату…

На Луну Стрелка. Вир побери, месяц с лишним…

— Не твоего ума дело. Кровавых там не ждут.

— А кого там ждут⁈ Прогрессистов? Всесущего? Истинного⁈ Всем приглашения выписали, когда решили собраться в такую дату⁈

Мантикоры печёнка, можно только представить себе — какие сюрпризы может заготовить каждая сторона, тут Зеермах может мёдом показаться…

Гриз замечает, что вскочила на ноги. Убирает пальцы с кнутовища. Усилием воли делает вздох.

— Я знаю, что они не будут говорить со мной. Я знаю… но поговори ты. Ты предупреди их. Ты глава общины…

— Ты рехнулась, если подумала, что я буду тебе помогать.

— Ага, я постоянно слышу, что у меня что-то не так с головой. Мне просто показалось — ты не хочешь своими руками хоронить тех, кто не прыгнет через твой забор!

Они смотрят друг на друга — теперь уже как равные. Серые глаза против серых. Зелень против бирюзы.

Одинаково сжатые кулаки.

— Ты не знаешь, что просишь.

— Твой отец разве не из Хранящих?

— Потому я знаю, как они мыслят. Я не смогу убедить их пойти на союз с твоими, этими…

— Кто сможет?

— Тот, кому откликаются все. Кому дано право созыва Совета в любой момент. У кого есть решающий голос. Великий Наставник варгов.

— Сейчас ведь никто не носит этот титул.

— Ты никогда не проявляла старания в учёбе.

Потому что со зверями было интереснее, чем с листками бумаги. Как же там… Великим Наставником был Патриц Арнау, но он отказался от этой чести задолго до своей смерти. Посвятил себя семье и ковчежникам, за что его невзлюбили как Хранящие, так и прочие варги. Но у него был ученик — ковчежник, который владел варжеской мудростью лучше любой Кормящей, и даарду дали ему Право Призыва, и назвали его…

— Аэрвен Ауолло. Но разве он не…

— Пропал? Нет, он не пропал. Его встречают то тут, то там. Странником. Неуловимым, как Перекрестница. И безумным, словно бешеный кербер.

— Думала, это сказки.

— Такие же сказки, как то, что Дитя Энкера ходит среди нас.

Гриз медленно опускается на стул опять. Сцепляет перед собой руки. Она молчит, и Джод Арделл как будто хочет спросить её о чём-то несколько раз — но останавливает себя.

Гриз нащупывает слова по шажочку. Словно ступает по зыбкой болотистой почве.

— Если бы ты встретил того… Дитя Энкера. Истинного. Что ты сказал бы ему? О чём бы его просил?

Джод Арделл щурится с вопросом, но дочь давно научилась не впускать отца в мысли через взгляд.

— Если бы это был тот… Истинный Пастырь, Ходящий в Пламени, Наставник Варгов, Десятый Элементаль, Уста Земли, Щит Варга… Не знаю. Может, спросил бы — почему так. За что. Это всё.

— Полагаешь, не за что? Думаешь — всё только из-за магов, прогрессистов, Кровавых? А мы были правы? С общинами, верой в Истинного, с… севом?

— Хватит с меня этого бреда Арнау!

Джод Арделл разворачивается и шагает к двери. Недостаточно быстро, чтобы не услышать её последнюю фразу.

— Тогда ответь мне — когда ты в последний раз чувствовал рождение ребёнка-варга. А потом ответь ещё — когда организм перестаёт порождать жизнь.

Джод Арделл отвечает приглушённым ругательством сквозь зубы. Хлопает дверь — яростно и немного напоказ.

Может, нужно было всё-таки сказать спасибо. Гриз подпирает щёку кулаком, смачивает горло остывшим чаем. Это был не самый худший разговор. Обошлось без кнута. И есть, над чем подумать.

О бегущих из общины варгах. О тех, которые приходят их вербовать. О Варгендорре на Энкеров день и о Круге Хранящих, которых надо непременно убедить…

О старом сумасшедшем наставнике варгов, которого придётся искать.

О яблоне, на которую глядел отец в окно. Дуплистой и корявой, посаженной в незапамятные времена — может быть, ещё им-мальчиком. Яблоня украсилась буро-зелёными наростами мха. Ветки узловаты и корявы, и малахит листьев чудом цепляется за них. Но нет ни единого бутона.

Слишком стара. Слишком больна.

Не дано дать жизнь другим. Прямо как…

Когда Хестер Арделл переступает порог — её дочь задумчиво играет завитком кнута, старательно не глядя в окно. Хестер подходит тихо. Кладёт на правую холодную руку дочери тёплую свою. Ловит последний незаданный вопрос:

— Почему ты за ним пошла? В общину?

— Любила.

Слова кладутся ровными стежками вышивки — на полотно.

— Я «пустоцвет». Дочь варга, только родилась магом. Мать боялась — стану «пустым элементом», но нет, стала Травником. Отец был не из общинных — служил в зверинце в Ирмелее, где мы жили. Мы виделись редко. Но он не бросил. Помогал. Когда мама вышла замуж — он меня пристроил Травницей при зверинце. Там мы познакомились с Джодом.

Тихая задумчивая улыбка освещает её лицо — а с ним весь дом.

— Джод был… другой тогда. Хотел остаться в городе, устроиться тоже в зверинец. Потом его вызвали в общину. Его отец был выбран одним из Хранящих, а в этом случае глава общины назначает своего преемника. Я… знала, что он не откажется, сразу же. Тогда я уже была беременна, и он сам попросил провести церемонию брачевания. Сказал, что он не бросит меня в любом случае — пусть даже родится не-варг.

Главы общин не ходят на сев. Их дело — оберегать общину. Значит, я последняя из отцовских детей, думает Гриз. Хотя вряд ли отцу кажется это иронией.

— Он вернулся внезапно, хотя до родов оставалось почти два месяца. Сказал — сердце не на месте. Следующий день был День Энкера. И ты пришла в этот мир.

Не пришла — позвали. Тот, своим криком, на бело-алой площади. Отцу до сих пор кажется это символом — знаешь, мама?

— Всё было решено задолго до твоего рождения, доченька. Даже если бы я не любила его ещё и теперь… я никогда бы не оставила тебя. Не отдала бы в чужие руки.

Гриз отвечает тихой улыбкой — зеркальным подобием материнской.

Становится просто и ясно — как всегда в этом домике с вышитыми подушками и ароматами трав. Как в детстве.

— А теперь — может быть, ты расскажешь мне, как идут дела в питомнике?

— Охо-хо… про что сперва? Аманда и зелья? Мел и звери? Лайл и… «Боженьки, что творится⁈» Кани и… Кани⁈

— Про всё что угодно. И как там Янист? Ты не обижаешь его?

— Мы друг друга вроде как не обижаем. Ладно, давай-ка сперва про Зеермах…

Речь бежит озорной речушкой. Звонкой, весенней. Как в детстве, когда… «Ма, а мы сегодня на единорогах скакали, так не поверишь — что видели!» Только если отдёрнуть живую воду слов — отыщешь важное, глубинное.

Спасибо, — говорит Гриз между слов. За то, что пошла в общину. Что отпускала с остальными смотреть грозы. Что всегда готова была отпустить. И принять. Спасибо за то, что всегда была моим истоком, к которому можно притечь.

— … и тут она начинает орать: «Мы из Велейсы Пиратской! Барда Похотливых Шнырков!» Потом хватает Рихарда — честное слово — вот так в охапку и с напрыгом… и так… м-м-м-м-м-муа!!

Минуты идут. Мурлычет закипающий заново чайник.

За стенами домика плавно несёт свои воды река.

От своих истоков — в неизвестность.

СИЛА ИСКУССТВА. Глава 1

'…за годы скитаний я видел тысячи магов, перевидал сотни артефактов,

знал нойя с их ядами и терраантов, слышащих природу.

И по сей день ничто не разубедило меня в том, что могушественнейшая магия,

какая лишь только может быть существовать в этом мире —

суть сила слова, музыки, песни…

Ибо искусство, вечное и славное, — над всем, и мы у ног его навеки'.

Виталлиро Безымянный. Записки в нотной тетради

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

– Видите ли. Ирлен Гюйт никогда не умел писать стихи.

Морковка приподнимает бровь. Пухлик вопросительно кряхтит.

Я хочу уйти. И метнуть атархэ в Лортена. Который нас всех созвал на внеплановую «встряску» вечером.

При этом тряс колоколец так, будто в питомнике пожар, наводнение, Сонный Мор, благотворительницы и Лортенова мамаша. Одновременно.

Я-то думала — Грызи зовёт, потому что второй Энкер случился. Только случился Бабник с товарищем — полноватым, сальноволосым, с желчным лицом и в несвежем белье.

– Господа и дам-э-э-э, Мел! — с порога заорал Бабник. — Я раздобыл нам чудное дельце, насквозь таинственное и щекотливое. Со стихами и привидениями! Дивная история! Выезд завтра в три часа пополудни!

Бабник, конечно, рулит питомником на бумаге. Но распоряжаться «телом» для решения своих делишек…

– Черта с два!

– Фи! Что за выражения, дитя моё. Уверен, будь здесь Гриз — она бы признала моё право как директора…

Я как раз собралась запихать это самое право Бабнику в глотку или в менее удобное место. Но тут в дверь пролился Морвил — и двинул знакомиться с новеньким. Пришлось удерживать котеньку и уверять, что такое нюхать он точно не хочет. Собутыльник Лортена отнёсся к этому довольно философски.

– Не худший приём в моей жизни, — сказал.

А Липучку привычно понесло витийствовать. С такими корчами, будто в штанах у него пара дюжин бешеных шнырков.

– Итак, дети мои — прошу любить и жаловать, преклоняться и восхищаться — Виллем Рион, известный по прозвищу «Неистовый». А также Виллем Желчный, Гроза Графоманов, а также… ох, дружище, как же там ещё? Мой хороший, самый замечательный друг ещё со времён службы в гвардии — жаль, мы давно не виделись…

По накалу дружелюбия Липучки ясно было, что этот самый Неистовый давал ему в долг. По общей потасканности натуры Виллема Риона было видно паскудное.

— Виллем литературный критик, верно, Виллем? Неустанный труд на благо высокой культуры…

Тут отмер стихофил Морковка и принялся припоминать, что он, вроде как, что-то такое виллемское читал. Какой-то поэтический сборник.

— Давний — и единственный, — кисло ухмыльнулся критик. — Мой «Амфибрахий звёздного неба». Удивлён, что вы его видели — среди нынешней публики ценители хороших стихов встречаются едва ли не реже хороших поэтов.

Понятное дело, я нарекла его Амфибрахием. И загородилась Морвилом от томиков нераспроданного вида. Которыми критик-поэт-заказчик тряс с маниакальными видом. Явно с целью одарить нас всех по самое не могу.

Тут уже проникся и Пухлик в кресле и полюбопытствовал, а не собрали ли нас, дабы устроить поэтический вечер.

— Лайл, душа моя — я бы с удовольствием, но кто среди нашей когорты может оценить прекрасное? Сколько лет я пытаюсь нести культуру людям, разделяющим, так сказать, мою горькую юдоль изгнания — и каковы плоды?

Амфибрахий схватил выражения наших лиц малость получше. Потому что поспешил уверить, что он тут по делу. Откашлялся и принялся излагать свою биографию — такую же унылую, засаленную и затрёпанную, как он сам или книжонки в его руках. Биография ёмко укладывалась в «попробовал быть поэтом, не вышло, стал критиком, обгаживаю всех фонтаном». А изложение могло вызвать изжогу у мантикоры.

— … не принадлежу к тем бумагомаракам, которые порождают по девяти стихотворений в день, и творчество моё не было принято любителями модной поэзии. Однако около десяти лет назад я был вхож в это общество и отыскал в нём лишь сор бездарностей — с редкими жемчужинами исключений. Этот мир отверг меня — и со временем я начал его презирать… Да, господа, да! Я нашёл способ служить Литературе лучшим способом — иссекая прогнившее, бичуя своим Словом ненужное…

Здесь я попыталась запихнуть Морвила к Морковке, а самой свалить и заняться делом. Но алапард твёрдо решил, что я должна страдать, и привалился к коленям. А Пухлик показал свою бывшезаконническую сущность:

– Стало быть, вы не возлюбили литературные круги и стали критиком в газетах. А суть-то дела в чём?

Тогда-то Амфибрахий это и выдал. С кисло-желчной улыбкой, будто хлебанул лекарства для сизых гидр.

– Видите ли… Ирлен Гюйт никогда не умел писать стихи.

А теперь длит и длит эффектную паузу. А Бабник торжественно потыкивает пальцем в потолок. А я прикидываю, не напустить ли на них Сквора — пусть скажет хоть что-нибудь умное.

– Не умел? — переспрашивает Пухлик тоном, каким говорят с детишками-идиотами.

– Представьте себе. Я помню его ещё по литературным салонам — и он был исключительно бездарен, несмотря на свою нойя. Глагольные рифмы! Ни капли лирики в зарифмовках — и образы, истёртые, словно сапоги последнего бродяги!

– Отстой, — вклинивается в разговор горевестник из клетки, и Амфибрахий застывает с приоткрытым ртом.

— Ирлен Гюйт… — медленно говорит Морковка. — Погодите-ка, я слышал, то есть читал… Это ведь Ирлен Феникс, разве нет? Его называют вспышкой, воспламенением поэзии всей Кайетты, не только Вейгорда. Возрождение из пепла через боль… как же там было?

– В газетах? — подбирается в кресле Пухлик. — Это который модный затворник? Заперся в поместье, стихи читает только там, потому что их ему призрак нойя надиктовывает?

– Лайл, жёлтая пресса…

— А что у людей мозги отшибает от его строк — тоже жёлтая?

— Вижу, вы кое-что слышали об этом, — кивает Амфибрахий. — Если позволите, я кратко поведаю, что за типаж этот Ирлен Гюйт. Поместье его матушки стоит на западе Вейгорда. Выслуженная знать третьей степени — впрочем, достаточно обеспеченная. Отец Гюйта отошёл в Бездонь во время приграничного конфликта то ли с Айлором, то ли с Тильвией — и мать занялась образованием сына. Он даже учился в Академии Таррахоры, однако недолго и неуспешно: юноша вбил себе в голову, что его цель — высокие искусства. Искал себя сперва как художник, потом как скульптор — мать оплачивала его выставки, но отзывы были донельзя смехотворными. Видите ли, как тот, кто общался с этим беднягой, я могу сказать: он положительно принадлежит к восторженным, но ограниченным и глуповатым. Из тех, кому природа не дала творить по-настоящему. И всё было бы хорошо, если бы он не обратился к поэтическому слову.

Тут он закатывает глаза и захлёбывается в критическом монологе. Убеждает в том, какой этот самый Гюйт был никчёмный графоман. От рифм в лесу драккайны дохли, а от его сборников даже самые возвышенные дамы некуртуазно блевали в вазы.

— Да-да, он выпустил, вообразите, пять сборников — и в такой короткий срок. До того, как он встретил свою «искру» — после, конечно…

— «Искру»?

— Так в литературных кругах называется источник вдохновения, — поясняет Пухлику Янист. — Это из «Поэмы о танце фениксов» Эзимайра Сладкопевца.

Тётка обожала эту поэму. Устраивала с дамами декламации каждый седьмой день девятницы.

Хочется сблевать некуртуазно. Но ваз рядом нет.

— Постоянный и живой источник вдохновения, — Амфибрахий помахивает сосисочными пальцами. — Эта мода пришла в салоны с началом «Фениксового века». В среде нынешних литераторов считается нормальным иметь некий идеал, который вливает в тебя вдохновение постоянно. Нечто вроде персоны, которой посвящаются все произведения, — если говорить упрощённо… Однако разница в том, что «искра» пребывает с вдохновляемым часто или постоянно. Лучший вариант — проживание в одном доме.

— О, — говорит Пухлик, и у него говоряще взлетают брови. — О-о-о-о⁈

– Сын мой, зачем ты так опошляешь, — укоряет Липучка. — Речь о высоких отношениях — чистая поэзия…

— Физическая сторона, собственно, иногда присутствует, — влезает Амфибрахий. — Но далеко, далеко не всегда. Иногда это разновидность меценатства — когда «искра» в обмен на вдохновение получает жильё, образование, путешествия, даже приданое. Иногда это может быть творческий союз — к примеру, художника и поэта, которые «искры» друг для друга. Или ученичество. Ограничений на пол, Дар, возраст, социальное положение — нет, так что… Обывателям, возможно, покажется это странным, а в Ракканте явление ошибочно трактуется как неприличное, но уверяю вас — для писателей такое целиком нормально!

Ну да, тётушки что-то обсуждали о том, что эти самые модные писатели таскают с собой «вдохновлялки» на поводочке. Но я-то думала, речь просто о содержанках.

— Так вот, Ирлен пытался отыскать свою «искру» с той поры, как увлёкся поэзией. Не думаю, чтобы это нравилось его матушке — однако все попытки поймать феникса вдохновения за хвост пропали впустую. До тех пор, пока он не встретил Морио — ту самую роковую нойя. Кажется, они познакомились на ярмарке, а может, на выступлении, где она пела — словом, после их знакомства она была его «искрой» что-то около семи лет, до тех пор, пока она не умерла три года назад. Нужно сказать, знаете ли, что даже с «искрой» его стихотворный дар оставлял желать лучшего. Он клепал эти свои смешные книжонки — пафосные, про костры, пение нойя и любовь, как сотни авторов до него. Над ним смеялись в салонах, острословы оттачивали о него свои языки. Думаю, его и приглашали в основном из-за его «искры» — говорят, та хорошо пела. Да ещё он сам набивался на приглашения — и непременно хотел читать. Полагаю, со временем его чтение стихов и… хм… их разбор… стал неким ритуалом, чем-то вроде перчинки на любом вечере.

– Полагаете, его считали клоуном? — хмуро спрашивает Морковка.

— Мой юный друг — графоманов всегда считают клоунами, стоит им только попасть в общество тех, кто хотя бы умеет отличать книги от чтива… О чём это я? Ирлен Гюйт, конечно, бывал обижен критикой. Он-то полагал, что он великий автор, и жаждал признания! Я даже удостоился эпиграмм от него после рецензии на его особенно бездарный сборник — уверяю, эпиграммы были ещё бездарнее сборника. В общем, он полагал себя непонятым, но упорно продолжал творить и читать сотворённое на салонах и чтениях — до той самой смерти Морио. Это его подкосило — он, говорят, едва не обезумел от горя во время её болезни, а после год просто не выходил из поместья. И дал зарок, что никогда не посетит ни одного салона. Не прочитает ни строки — в чужих стенах.

— Ирлен Феникс на слуху несколько больше года, — Морковка крутит рыжую прядь. — И с тех пор читает он только у себя в поместье. Основал собственный салон…

— «Сила искусства» — что за нелепое, непоэтическое название! — это уже Бабник. — Но он на слуху, да-да, ещё как на слуху! Вот уже год на чтения в салоне едут поэты и критики со всей Кайетты — и восторг, полнейший экстаз, у всех, пьянящий и невообразимый! Они говорят, что эти стихи неповторимы! Что они бьют прямо в сердце, что меняют их сознание! Что в них есть что-то потустороннее — а, каково?

Пухлик, который думал было уже вздремнуть, поднимает голову.

— Все говорят? До единого?

— Вообразите. Все в один голос — а между тем было уже шестнадцать заседаний, завтра семнадцатое.

— Да чтобы за шестнадцать чтений не нашлось доброго человека обгадить ближнего…

— Хм. Если он их подкупает?

— Мел, о, вся поэзия Стрелка — неужели ты настолько наивна? — Бабник пучит глаза. — Бурный мир литературы — в нём плавают такие акулообразные создания… к тому же иногда небедные… что купить их попросту невозможно!

— В крайнем случае возьмут деньги, но обгадят всё равно, — Морковка чуть морщится, но подтверждает слова Пухлика кивком.

Творческие и возвышенные. Мантикора их мать.

— Как понимаете, такое явление не могло меня не заинтересовать. Уверяю, я бы с удовольствием исследовал эти поразительные строки господина Гюйта-Феникса. И если бы они соответствовали восторгам — почёл бы за счастье написать об их гениальности. — Физиономия Амфибрахия говорит об обратном. — Только вот этих строк попросту не существует в письменном виде. Господин Гюйт — напоминаю, автор дурного количества сборников имени себя! — за год не издал ни единой книги. Не предложил ни единой строчки ни в одно издание — притом, что журналы и газеты охотятся за его стихами! Объясняет он это весьма мистично: мол, он никогда не повторяет своих стихов, они мимолётны словно жизнь. Окружающие же уверяют, что он впадает в подобие поэтического транса и начинает читать стихи, словно ему надиктовывает их некто со стороны — а после сам не помнит ни строчки!

— Насколько я могу судить, — добавляет Морковка, — присутствующие на чтениях тоже их не помнят после. Говорят, его стихи настолько прекрасны, что поглощают тебя целиком, и после них остаётся лишь переживание.

— Удобнейшее объяснение, а?

Бабник развлекается как дитя малое, только что в ладошки не хлопает. Поясняет, что уж его-то дружка не проведёшь. А потому дружок заподозрил неладное. И, конечно, накатал полную сомнений статейку в кляузно-критическом тоне.

— … так сказать низринул недостойного с облаков, где пирует Стрелок и его посланцы, а? И засеял зёрнами сомнения ниву читательских умов, не так ли?

Угу. И удобрил всякой дрянью тоже. Лортен предлагает дружку процитировать статью. Тот смотрит сначала на меня, потом на Морвила. Потом на пока-что-ещё-вежливого Яниста.

— Не думаю, что цитаты уместны… в общих чертах я намекнул: широкой публике неизвестно, что творится на заседаниях этого салона, в поместье Гюйтов. И чем вызваны такие восторги. Если взять мой посыл — то можно сказать, что я обвинил Ирлена Гюйта в мошенничестве. Статья вышла на прошлой девятнице, и три дня назад… вот.

Солидная картонка с пошлыми вензельками. Завтра. Начало в три пополудни, сами чтения после заката. Приглашение на господина Гюйта и ещё одну персону.

— На самом деле, разумеется, это предполагает от одной до четырёх персон: приглашённый может быть с учеником, другом или возлюбленной, однако «искры» в приглашении не указываются — а они могут присутствовать или не присутствовать. В любом случае, вдохновение идёт вместе с вдохновителем, не так ли? К приглашению прилагалось достаточно многозначительное письмо. О том, что господин Гюйт будет счастлив меня разубедить в моих заблуждениях. А публика, разумеется, будет счастлива услышать мои стихи — вы ощущаете, какой злой насмешкой веет от этого⁈ Поверьте, я не пошёл бы туда, даже если бы и не предполагал ловушку — к этим… ремесленникам, не знающим истинной поэзии! Поток злословия, досужие остроумцы, которые мнят себя истинными ценителями и почитают непременным обхаять всё, что для них недостаточно ново и оригинально. Но показать себя трусом… и к тому же хотелось бы разобраться… Итак, я не знал — что делать, однако потом…

— Нас связала судьба! Перекрестница перекрестила наши тропы! Я вспомнил про своего старого друга и подумал: почему бы не навестить и не побеседовать…

…ясно, Бабник просил в долг.

— … и Виллем поведал мне эту потрясающую историю, и я подумал: как директор питомника я не могу оставаться в стороне. Мы не можем оставаться в стороне — тем более, что мы вообще-то же помогаем людям!

— Вообще говоря, мы здесь животным так-то помогаем, — роняет Гроски под нос, но Лортен взвивается на ноги и трясёт у него под носом пальцем:

— Согласно одной теории, которую кое-кто из ужасных женщин озвучил мне на этой девятнице… Мелони, да-да, кто сказал мне «Отлезь, скотина»⁈ Итак, согласно теории по которой зверь — тоже человек, то есть наоборот…

Увязает в собственном красноречии, встряхивает головой и добивает:

— Считайте это моим официальным распоряжением, да!

— Пшшшшёл ты…

— Группой «ковчежников» руководит Гриз, — перебивает Морковка, покосившись на меня предупредительно.

— Пф! Хочу напомнить, что я по своей должности выше этой ужасн… Арделл и не нуждаюсь в её посредничестве, когда раздаю приказы сотрудникам!

— А если я таки тебя пошлю — ты мне душу вывернешь своей трепотнёй?

— Та-а-ак, тихо-тихо-тихо, детишки, — это уже пухлый глас разума. — Давайте-ка мы сперва кое-что уточним. Приглашение от одного до четырёх — но вы сказали, что вообще туда не собираетесь. А можно спросить — каким образом…

Амфибрахий выглядит оскорблённым в своих лучших чувствах.

— Вообще-то Алгар сказал, что вы, господин Гроски, мастер маскировки. А поскольку у нас примерно один возраст и схожая комплекция…

Пухлик разом приобретает весёленький вид. Будто хлебнул из фляжки. Полфляжки.

— Всё пройдёт прекрасно, Лайл, дружище, — уверяет Лортен. — Виллем не показывался в свете сотню лет, так что в лицо его там никто и не знает. Виллем одолжит тебе фрак, самую малость пудры для томного вида, а? И я буду с тобой, не отстану ни на шаг, разумеется — кому-то же надо будет объяснять тебе, кто есть кто в этом дивном мире. Вперёд! В царство вдохновлённых строф, развёрнутых метафор, пьянящих песен — поверь, это совсем не то, что та грубая история с пьющим яприлем…

Пухлику резко хочется выпить с яприлем. И забыться. Но Бабника не остановить.

— Ах да, да, и Виллем принёс свою книгу — там же придётся читать. Всего одно стихотворение, а? Любое из выборки, ха? Не грусти, дружище — будет прекрасный вечер, «Сила искусства», ты сам понимаешь. Как говорил Айно Струнный — «Нет выше, сильнее, быстрее, чем слова напевного дар!» Девятеро, это настоящий подарок — после этого питомника с воплями зверей по весне. Светская жизнь… Виллем, что мы забыли? Ах да, наши «искры», ведь мы отправимся туда не вдвоём?

Я пытаюсь вылезти из-под Морвила и убраться, пока никто не помянул родовое древо Драккантов. Но на меня не глядят. Лортен во всю глотку рассуждает, где бы взять достойное его вдохновение. Пухлик трёт подбородок.

— Думаю, Аманда не откажется…

— Аманда, дружище? Ох, нет — Виллем же говорил, верно, Виллем? «Искра» может быть кем угодно — но не нойя, в поместье Гюйтов с этим очень строго. Это из-за болезни и смерти той самой Морио, верно?

Амфибрахий кивает, пожёвывая губами.

— Ходят слухи, что призрак, который якобы подсказывает Ирлену Гюйту стихи, ревнует к иным нойя и в их присутствии просто молчит.

— А-а-а-а, черти водные, как не ко времени, — Пухлик ловит мой взгляд и пожимает плечами. — Что? Если там зелье или артефакты — не помешал бы эксперт, вряд ли там поможет Арделл, раз уж зверь исключается. Ну, если так — кто поедет?

— Я поеду.

Звенящая тишина. В ней из полумрака спускаются начищенные туфли. Синеватые в полутьме брюки. Пятно рубашки — манжеты расстёгнуты и наползают на кисти. Последней из темноты выползает полуулыбка — сжатые губы и полукруги вокруг них.

Атархэ поставлю — поджидал время для красивого появления. Слушал сверху лестницы. И даже я прозевала — слишком была занята Морвилом и желанием убраться.

— Насколько я понимаю, «искрой» ведь может быть кто угодно? — Мясник выступает на свет и добавляет ухмылке леденистости. — И различий по полу нет? В таком случае, Лайл…

— Бо-оженьки!!!

— … если, конечно, вас это устраивает, господин Рион.

Амфибрахий пялится в ухмылку Нэйша заворожённо. И уверяет, что он почтёт за честь. Пухлик уверяет, что он почтёт это за кой-что другое.

– Без вариантов. Даже и не мечтай. Нет. С концами. Боженьки, да они же обо мне чёрт те что подумают!!

– Что же они о тебе могут подумать, Лайл?

– Самое страшное — что я пишу стихи, которые вроде как вдохновлены… ну, тобой.

Пухлик гримасой обозначает сущность Живодёра. Там что-то такое «долбанутый-головушкой-устранитель-вечно-всех-препарирует-по-горло-им-сыт-сожри-его-мантикора…».

— Тебя что-то не устраивает? — осведомляется Нэйш с дружелюбием голодной рептилии.

— Он ещё спрашивает! Нет, я, может, и предполагал, что литературные критики вдохновляются чем-то… таким… когда хотят кого-то разделать с концами. Но ты и поэзия. Поэзия и ты. Серьёзно? То есть… а ты вообще способен представить, как будет выглядеть в стихах то, на что ты можешь вдохновить? А как насчёт реакции публики? Ну, я не знаю — и сколько падут в неравной битве с этой поэзией? Скольким срочно понадобится спиртное? А если…

Палач выслушивает разливы Пухлика, чуть приподняв брови. С выражением, которое говорит, что плевать он хотел.

— … каким образом нас не выпинают из этого поместья взашей через минуту после того, как я начну читать что-то такое⁈

— Откровенно говоря, мне безразлично, Лайл. Тебе придётся позаботиться о стихах. Я ведь только «искра».

Нэйш неторопливо устраивается у камина, возле водной Чаши. Кидает нам с Морковкой по вежливому кивку. Морковка тут же начинает клокотать почти как Пухлик.

— Скажите, а вы решили взять на себя роль вдохновения из желания расстроить наше задание, или, может статься, в вас обнаружилась любовь к искусству? Помимо искусства убивать, я имею в виду — в этом вы мастер.

— Рад, что вы спросили, господин Олкест.

Водная Чаша вся в бирюзовых отблесках изнутри. Палач ведёт длинным пальцем по зарубкам на её краю.

— Анонимные вызовы начались около девятницы назад. Всегда женщина. Через артефакт помех или просто через звуковые помехи — так что нельзя определить голос или даже возраст. На лице маска. И всегда одно сообщение: «Помогите, избавьте нас от монстра». Всего вызовов было четыре. Последний — три дня назад.

Лортен пытается присвистнуть, но получается «ффуть».

Рыцарь Морковка глазеет на Мясника обвиняюще.

— Почему Гриз не знает? Четыре вызова… почему не знает вообще никто?

— Мы не берёмся за анонимки. Только заключение контрактов.

Не то чтобы я хотела выручать Мясника. Но Морковка забыл или не знал. Анонимки — тухлые дела, воняющие ловушкой. Их присылают чокнутые, или благожелательные дураки, или враги. «У моего соседа мантикора на заднем дворе!», «В цирке Эрнсау мучают алапарда!», «Бесхозный единорог! Нужно его забрать и полечить — срочно!» Потом выясняется, что мантикоры нет, алапард просто линяет, а у единорога — хозяин-стряпчий, который вприпрыжку несётся сочинять на тебя иск.

В удачные дни анонимных вызовов по Чаше бывает два-три — если писем Грызи не считать. В худшее моё дежурство было восемь за три часа.

— Вчера пришло письмо уже с указанием адреса — поместье Гюйтов. Несколько иное содержание: «Умоляю, будьте в день чтений. Спасите нас от чудовища». Подписи нет, написано нарочито безграмотно, крупными буквами. Но почерк скорее женский.

— Почему ты не сообщил Гриз? — свирепеет Морковка. — Вчера она ещё не уехала…

— Письмо, как и вызовы, не были адресованы госпоже Арделл. Или группе. Связаться хотели со мной.

— И как ты это выяснил?

— Во-первых — никто подобных посланий не получил.

Морковка ищет сперва мой взгляд, потом взгляд Пухлика. Мотаем головами. Я за девятницу дежурила у Чаши дважды, но масочных анонимок не припомню. Тот, кто вызывал, уточнял вызов: не просто «королевский питомник Вейгорда, 'Ковчежец»«, а всё это плюс ещё 'Рихард Нэйш».

— Во-вторых, она всегда начинала общение со слов «господин Нэйш». Из чего можно заключить, что ей нужен был устранитель.

— И ты какого-то вира собираешься лезть в дело — просто потому что…

— Почему бы и нет, Лайл.

Липучке, понятно, плевать. Сияет ярче переродившегося феникса.

— История, достойная древних поэм, не так ли? Не просто призрак, а монстр, а? Держу пари, это нечто поэтическое, необычное, изысканное… в духе Сапфиры Элебосской или кого-то из её школы. О-о-о, я уже предвкушаю это зрелище. Виллем, дружище, ты же оставишь им книги? Ты же хотел подписать. Нет-нет, вся подготовка завтра, а сегодня мы с тобой предадимся воспоминаниям! У меня есть пара бутылочек хорошей выдержки из коллекции старины Вельекта — я расскажу тебе про эту жуткую, непотребную историю с яприлем — впрочем, тоже поэтичную…

Лортен развивает буйную деятельность. Несёт пургу про эти самые книжонки с амфибрахиями, которые он очень, очень рекомендует нам прочесть. Угрожает прямо с утра вместе со своим дружком устроить Пухлику лекцию «кто есть кто в поэтическом мире». И осчастливить фраком для полного сходства.

— Из тебя выйдет отличный критик, отличный критик, Лайл! И ты наконец погрузишься в омут высокого искусства, хлебнёшь, так сказать, поэзии, полной, э-э-э, ложкой…

Если бы он не трещал так — было б легче думать. По прищуру Мясника читается, что тот собрался не поэзию черпать. Убивать то, что раньше не убивал. Пополнять коллекцию кем-то, кого в ней нет. Но значит — он думает, что там бестия? Не артефакт, не зелье, не внушение магии, а зверь, и это же так, так просто, если бы только не сорочий треск Лортена…

— … хм-м-м, что же я забыл, ах да! В самом деле, у меня нет спутника или спутницы. Конечно, я предпочёл бы дарить вдохновение, но если нужно, я с лёгкостью сойду и за поэта — разумеется, я, так сказать, выплёскивал на бумагу вдохновение, и если не стал известным, то это лишь по поразительной моей скромности. Так что я без помех могу возглавить всю кампанию, а если говорить о спутнике… о, господин Олкест, ну конечно, это будете вы!

Пухлик откидывается в кресло и выдыхает себе под нос, что у него-то ещё не худшая ситуация. Морковка меняется в лице. Так выразительно, что добивает даже до Липучки.

— Вы сомневаетесь в своих силах, Янист? Ну, что вы, что вы, — знатный род, хорошее воспитание, и ведь вы же, кажется, книгами немного интересуетесь?

Морковка, на моей памяти буквально живший в библиотеке, моргает недоуменно.

— Так вот, как сопричастный, так сказать, высокой культуре — думаю, вы вполне справитесь с этой ролью, тем более что я буду проводником в опасном литературном море! Ведь согласитесь, не могу же я поручить это бедной Кани — конечно, эффектная внешность, и… и боевые качества, но… привести её туда, где обитают нежные строки, переливные ассонансы, и метафоры звенят, сияя…

Может, был бы выход. Остов поместья и все эти писаки, — там, где им полагается. В доме душевнобольных.

— … согласитесь, это столь же дальновидно, сколь привести туда этого жестоковыйного законника, в сердце которого ни на грош поэзии, несмотря на Печать на его ладони…

— Морковка не едет.

Выворачиваюсь из-под Морвила и встаю. Алапард огорчённо зевает. Остальные вопросительно пялятся. Кроме Нэйша. Он пялится как урод.

— Морковка не едет. Еду я.

— М-м-м-мел, дитя моё…

— Отрой свои стихи, — говорю Липучке. — Или друга попроси поделиться. Я не собираюсь там читать. Иду как «искра».

Пухлик, глядя на Липучку, становится неразбавленно счастлив. Лортен придерживает выпадающую челюсть и блеет: «М-м-м-м-е-еэ-элони… не представлял в тебе интереса к… искусству». Только к чему наживать себе мигрень объяснениями.

— С утра вызывайте насчёт подготовки, — и перед тем как выйти, ловлю тень улыбки на лице Мясника. Тоже догадался, скотина.

Всё-таки это и правда довольно просто.

* * *

— Раньше их было больше. Теперь и морские не все видали. А кто из сухопутных… ха.

По небу разбросались синие тени. Будто волны далёкого моря.

Старая Пиратка смотрит на них. Перед тем, как кинуть в меня парой фраз. Или извлечь из губной гармоники несколько пронзительных трелей.

Я стою по колено в воде с ведром мелкой рыбёхи. Подкидываю лакомства нашим лошадушкам.

Гиппокампы брызгаются и шалят.

— Поэты эти твои… в стихах, небось, истрепали. «Поёт как сирена». А настоящих считают легендами.

Ви-а-а-а-а! Уи-и-и-инк! Гармошка поёт как снасти. Как ветер. Как пропитые голоса моряков на корабле — «Навались, навались!»

— Море раньше было другим. Опасным. Жадным. Левиафаны, морские змеи, и яртуги — многоноги со щупальцами. Морские скортоксы, огненные медузы… и эти.

В песне гармоники — сладкозвучные трели. Погружают в восторг. Стирают всю тебя.

— Рифы ими кишели тогда, да и просто острова и скалы… В старых песнях услышишь — будто бы нападали на корабли. Приманивали к себе, на отмели. Потом выпивали кровь моряков, пожирали тела. Чушь это всё. Сирены питаются рыбой. Крабами. Чаячьими яйцами. Не станут жрать такую дрянь, как мы.

Ртури-озорница плещет хвостом. Норовит выхватить рыбёшку побыстрее. Её брат Ормах обиженно фыркает рядом — он по характеру поэт и меланхолик.

Старая губная гармошка наигрывает боцманские сигналы из прошлого. Тревожные — наверное, впереди острова сирен.

— Они просто пели, как видели корабли. Кто там знает — может, от радости пели. Подружиться хотели, услужить. Гиппокампы вот из воды тебя вытащат, ежели за борт свалишься…

Протягивает старую, выдубленную ветрами и снастями руку. Ртури ныряет под неё. Ластится, шею подставляет под похлопывания.

— … а сирены поют. Поют вообще от всего. Только вот песня у них зачаровывает. Погружает в стирающий память восторг. Моряки поворачивали корабли — так хотели послушать ближе. Вот и разбивались.

Хитрущий Реней всплывает со дна реки, весь тёмно-бирюзовый в вечерних тенях. Кладёт мне на ладонь большую ракушку. Ну, как тут не отблагодарить.

— Потом пришли Водные Войны. Тысячу лет назад это было. Ходить в море стало опасно, вот люди и решили его очистить. Кого истребили напрочь, а кого просто меньше стало. Сирен ещё оставалось много — ими тогда преступников казнили. До постройки тюрьмы на Рифах.

Глаза у Пиратки — штормовое небо.

— Да… высаживали на острова или на Рифы… А те запевали их до слюнявого блаженства. Вечного восторга и беспамятства. Иногда и до смерти. Всем в назидание. Потом уж решили тюрьму сделать — и зачистили Рифы совсем. Терпенея-водоросль, говорят, неспроста стала красной. Все Рифы были в крови.

Фреза делает перерыв, чтобы бросить в вечернее небо ещё сколько-то пронзительных распевов гармоники.

— В зверинцах они были, точно. Ещё лет триста назад часто встречались. Мода, что ли, какая была. Отсюда пошла легенда про сбежавшую сирену в Аканторе, которая добралась аж до башни Кормчей, к самому Камню. Будто бы её кровь окропила Камень, а песня впиталась в него. С тех пор он и выдаёт Дар Музыки. Ну, по другой-то легенде — сирены и не просто твари, а певчие самой Перекрестницы. Устали, мол, скитаться с хозяйкой, да влюбились в морских юношей из свиты Глубинницы. Пошли за ними, а Перекрестница за предательство обратила своих певчих в бестий. Так и остались они привязанными к скалам — и всё своих этих возлюбленных зовут. А Перекрестница новых певчих захотела в свиту — потому камень и выдаёт такой Дар, только очень уж нечасто…

Знаю я все эти легенды. Мне обо всём морском Морковка по сотню раз мозги ещё в детстве проконопатил. Но перебивать неохота. Ноги начинает ломить от холодной воды –подкидываю лошадушкам последних рыбёх, выбираюсь на берег и растираю икры.

— А последняя певчая, бают, от своих отстала. Предала, стал быть, и госпожу, и подруг своих. Так с той поры и стала банши — вестницей смерти.

Фреза исторгает из гармошки тягучие, пронзительные трели. И покачивается, как тростник.

— Да… ну, к моей молодости уже и в зверинцах не было. Опасно это стало считаться — с «прорывами» пошло, вот дрессировщики и не брались. Да и сами те стали осторожнее — добыть трудно. В Велейсе Пиратской, слыхала, были отчаянные… чем кончалось такое — не слыхала. А уж острова тех корабли старались обходить подальше.

— А ты их видела хоть раз?

— Видела, слышала. Издалека много раз. Попадёшь в шторм, понесёт так, что ускоряющие кристаллы и щиты не справляются… ну, и гонит в ту сторону. И вблизи было… два раза.

Откладывает гармошку, поглаживая темной, сморщенной рукой. И начинает раскуривать короткую трубочку.

— Первый раз — это муженёк ещё жив был, я воздушным магом с ним ходила. В сильный шторм попали, ну и отнесло. Те запели — оказалось, близко. Я щиты навела… Пока ставила, второй «ветродуй» ещё подхватить хорошо не сумел… Парни и начали прыгать. Магией в щит лупятся, зачарованные… И за борт. К тем грести, стало быть. На песню. Тонули, понятно — в шторм-то! Восьмерых так и потеряли, пока ушли. Остальные кто не пробился, кого муженёк остановил. У кого амулеты получше были, конечно…

— Амулеты?

Точно, Морковка же говорил — в странствия непременно брать амулет от пения сирен.

— Мастерградские моряцкие. Как раз против тех и деланы — приглушают, а то и вовсе на нет сводят. Но если тех много, — тогда, конечно…

Трубка Фрезуанды Волнорезки фыркает не хуже гиппокампа.

— Опасные это твари. И маги с таким Даром не лучше.

И не поспоришь же. Я б выбрала драться с тремя алапардами вместо беседы с Крысоловом. Правда, теперь этот теперь опасен разве что для Балбески. Для остатков её мозгов.

— Про законника вспомнила? Этот Крысолов… — Пиратка похмыкивает, затягиваясь, — Разменял Дар на поводок. Играет заученные мелодийки, что учителя за века разработали. Настоящие, которые с Даром Музыки, играют и поют без нот. Из себя. Не слышала разве о музыкантах, которые скалы рушили музыкой? Укрощали ветра и зверей? Уводили жителей вир знает куда из домов? А о Лоэллее Песеннице не читал тебе разве этот твой…

— Он не мой — он Грызи. И это всё сказки.

— Ну-ну… Спроси о тех сказках нойя — у их песен память длиннее, чем у ваших книг. А в лейрах Сирены случаются чаще, чем где. Виталлиро Скрипач тоже был нойя по крови — а я его слыхала раз, он тогда уже в бегах был… ох, какая музыка! Хотел бы — ему бы вся толпа последнее — к ногам. И себя — к ногам. И сердца…

Пиратка гладит гармонику, процветает румянцем на сухих щеках и на миг кажется моложе. Потом встряхивает головой. Затягивается поглубже, выдыхает дымок.

— Второй раз был, когда я капитанствовала уже. На шестой год. Мы за торговым кораблём увязались, а он и погнал. Занесло в места, где Морвила стада свои выпасает, на карте про такие пишут «Не суйтесь»… Туман ещё поднялся, торговый думал в нём уйти — так и наскочил на сирен. То ли капитал попался отчаянный, думал шугануть, то ли сперва сами не поняли, что перед ними — бахнули они по острову. То ли боевые маги били, то ли через кристаллы… А дальше-то вот…

— Что?

— Всё.

Бывшая пиратка кривится в горизонт. В одной ей известное прошлое. Потирает ладонь со Знаком Ветра, похожим на надутый парус.

— Сперва вспышки — это магия, стало быть. Потом было пение как вой. Или вой как пение. Нутро выворачивалось, сердце замирало. А воздух становился твёрже воды и резал как лезвие. Я щиты поставила на полную, наши тоже все — со мной хорошие маги тогда ходили уже… Потом впереди был вихрь, только щепки долетали, пока мы разворачивались. Волной в корму ударило. Да и вынесло, хвала Морвиле и деткам её. Хочешь — можешь не верить.

Почему-то верится, я так и говорю Пиратке. Только непонятно, что стряслось. И были там вообще сирены или нет.

— Наши все гадали потом, ага. Кто говорил — левиафана встретили непомершего. Кто на яртуга грешил. Кальмара ещё придумали здоровенного какого-то… мачту им в зад, фантазёры. Пение было… как у этих. Только другое. Я так думаю — торговый испугал их. А то и разозлил. И они ушли в «прорыв» — говорили, что редко, но бывает с ними такая штука. Да и с магами бывает.

— Потеря контроля над Даром?

— Угу.

«Прорыв сирены»… помнится что-то из детства. Морковка тыкал пальцами в гравюры с моряками, а я глядела на фантастических существ — то ли птица, то ли змея, то ли тюлень — гибкое тело, перья-чешуя, изящные передние лапы и то ли крылья, а то ли плавники за ними, и хвост, и почему-то слишком человечьи лица, которые казались неестественной, глупой выдумкой. Кое-где даже и грудь была человеческой. Морковка краснел и прикрывал непристойное ладошкой, и толковал насчёт этого самого «прорыва» — что с сиренами надо по-доброму, нельзя их пугать и злить, они, будто бы, становятся невероятно, невозможно опасны.

«Их пение может стать чем угодно, представляешь⁈ Какой угодно магией! Опалить огнём. Подуть ветром. Захлестнуть водой. И маги-сирены тоже так могут. Потому что… музыка, или песня, или слово… искусство — самая великая сила, вот».

С Морковки в нашей экспедиции точно толку было бы больше, чем с Бабника.

— А сейчас — ты говорила, что их не добывают? Не дрессируют?

Пиратка сердито стучит трубкой — выбивает пепел.

— Добыть-то можно всё, если за деньги. Хоть и на рынке в Велейсе или в Тавентатуме. Только на кой? Она ж будет всё время петь. От голода. От сытости. От одиночества или от радости. Держать всё время так, чтобы звук не проникал, ходить, слушать под амулетами?

— А научить петь по команде?

— Сирены не собаки и не тенны. Голос по указке подавать.

— Раньше же их дрессировали для зверинцев? Раз держали даже в Аканторе.

Сильно сомневаюсь, что аканторская знать разгуливала с амулетами день напролёт. Таким всё надо напоказ, и сирену в клетке — тоже.

— Дрессировали, да. Потом сошло на нет. Начались «прорывы» — тут ведь как, получается? Купил сирену, а она с этой способностью. Ты её напугал — и дом по кирпичику разнесло. А вторая причина — дрессировать надо было особо. Даже и для дрессировщиков жестоко, так что не все и брались. Подпольно-то, небось, выходило — для богачей, которые захотели необычностей. А потом заглохло вот, а почему — не скажу. Может, Восьмая Кормчая поспособствовала — она, говорят, не любила, когда мучают живое. Да и сиднем не сидела, не то что нынешняя-то! Однако же заглохло — да…

Да вот как видно — заглохло не до конца. Потому что вся эта поэтическая братия выходит из поместья Гюйтов в эйфории и без памяти. А это значит — у них там сирена. Которую всё-таки научил кто-то петь по указке.

— А если бы варг?

— Варг… — пуф-пуф-пуф! Сизый дымок улетает в небеса. — Варг — да. На Варгендорре пели сирены — когда ещё Арнау живой был. Туда публика ломилась, я слыхала… только тут не дрессировка. Дар. У Гриз бы тоже запели как миленькие.

А у варгов крови? Или тех дурней, которые балуются кровушкой варгов? Или кого-то ещё? Придётся на месте выяснять.

— Что, полезешь, небось, зверушку спасать? Зря ты это. Может, они и добрые. Только заткнуть их посложнее, чем нашу Кани.

— Снотворным…

— Зелья берут плохо. Проще магией — так попробуй рассчитай, чтобы не до смерти.

Плещут хвостами гиппокампы — приглашают в путь. Вечерние тени — стаи призрачных сирен.

— Дрессировщики, бают… слово знали. Утихомиривать, значит. Традиция у них, что ль, была такая, передавалась — одно слово как команда петь, а другое — заткнуться. То ли богов имена, то ли кораблей первых… запамятовала. Может, и не знала.

Нет времени выяснять мифы про тайные слова. И без того ночью буду тренировать Щит Тишины на максимуме. Не люблю глохнуть при помощи магии. Но без этого никак. Если напоремся на сирен — получается, что они не повредят только Живодёру с его Щитом на ладони. И понятно, что он сделает, если не вмешаюсь.

— А-а-а, мантикора вас задери! Вот же… ятруговы дети, ладно б у варгини мозги набекрень, так и остальные ж… румпелем по балде треснутые, как на подбор. Ну, один точно есть… а больше добыть…

Тихая скороговорка под нос. Задумчивый прищур в небесное море наверху. Пиратка недовольно прищёлкивает пальцами.

— Слушай, что скажу. Дойдёт дело до прорыва — не мешай.

— Кому?

— А то не поняла — кому. Ему не повредит, с его-то Даром. Если уж совсем худо станет — пусть бьёт, ясно?

Яснее некуда, но я молчу. Потому что не собираюсь разрешать чёртову Мяснику бить ни в каком случае.

— Ни шнырка неясно и в башке лососи нерестятся, — ядовито сплёвывает Пиратка. —

Угробитесь, мальки дурные, как есть угробитесь! Ну, это мы поглядим.

Пронзительно, напевно свистит — и три гиппокампа выныривают в ряд. Второй переливчатый свист — лошадушки наперегонки плывут к причалу, возле которого покачивается на воде карета «поплавка».

— Помоги впрячь. Сплаваю к одному схрону. Достану вам амулеты — за ночь должна обернуться.

Задумчивое настроение в Пиратке закончилось. Рычит, плюётся и под нос обозначает, какие ж мы идиоты-устричьи-мозги-медузы-с-ушами, сами не знаем, куда лезем, чтоб нам с этими поэтами хором утопиться самом глубоком месте Зарифья…

— Я вообще-то тебя не просила.

— Не просила она, ть-ь-ь-ьху! Мне потом Арделл в глаза как смотреть? Ладно б только «чутьё» и «панцирь» из тела угробились, так у неё ж там аж два мужика!

Надо будет сказать Бабнику, а заодно и Морковке, что ни черта они не смыслят в поэзии.

* * *

После утреннего кормления всё начинает идти наперекосяк.

Сперва приползает нализавшаяся Дрызга. Бормочет всякое о призраках и тенях, которые у неё возле дома все розы ободрали. «Глаз не сомкнула всю ночь, хррррр…» И засыпает стоя, как единорог.

Зову вольерных, оттаскиваем Дрызгу в её домик с пообглоданными кустами роз. Мелкой нет. С утра усвистали с Балбеской в деревню. То ли грабить таверну, то ли доводить до икоты деревенских хулиганов. Может, пихать им куда-нибудь розы, мне-то почём знать. Грызи бы их завернула, только её-то нет уже три дня как. А нойя упорхала на сбор трав.

Только успеваю порадоваться, что весь питомник в моём распоряжении — как рядом начинает обретаться Морковка. Призракоподобный с глубокого недосыпу.

— Отодвинься, от тебя поэзией несёт.

Морковка зевает с удручённым видом того, кто всю ночь постигал амфибрахии.

— Я дежурил по Чаше.

— Грызи караулил? Или того самого анонима?

— Ничего, я так… просто не спалось.

Ему б подпорки под веки. Для правдоподобия. Спасибо ещё — бодрящее по старой памяти во фляжке на боку.

— На, глотни, а то будешь храпеть на Грызи в Чашу… есть чего?

— А-а-а-а, она выходила на связь… перед рассветом. Как понимаю, она не слишком-то продвинулась — сейчас продолжает искать следы. Просила связаться с ней по поводу Гюйта, если что-то вдруг пойдёт не так или понадобится совет.

— Ха. Без неё справимся, нет, что ли?

Если только сонный и тревожный Морковка не заглотает всю фляжку «Глаза Стража». И не свалится с отравлением.

— Я думал ночью над всей этой историей… Сирены, так ведь?

— Угу.

— Силы Единого, Мел…

— Меняться с тобой не буду. Попросись вместо Бабника. Может, ему захочется выпить ещё пару десятков бутылок с дружком.

Кстати, куда это они запропали оба? Вроде, должны просвещать Пухлика по поводу пищевых цепочек в мире литературы. Лишь бы они не вливали в его свои знания пополам со спиртным. Хотя мне-то что. Я знаю, где у нойя протрезвляющее.

Морковка квохчет по поводу «может быть крайне опасно» и «отпустить тебя в это общество». Затыкаю его простейшим способом:

— Давай подробно, что знаешь. И про сирен, и про общество.

Янист незамедлительно переходит в режим «сейчас я тебе расскажу о кораблях, которые бороздят неизведанные просторы». Начинает с гнусно-отвлечённого — с мифов и образов в искусстве. Минут через десять применяю малый Щит Тишины. И вожусь со звериками дальше под «образ сирены в поэзии крайне особый и явно слит с образом прекрасной женщины с Даром Музыки…», «…ещё одна поэма о влюблённом в сирене юношу была написана около двухсот лет назад…», «…разумеется, образы в стихах Сапфиры Элебосской считаются классическими, особенно образ сирены, попытавшейся завлечь охотника…»

Потом Фреза пинает дверь вольера и суёт мне в руку три кристалла на цепочке. Грубоватые, оплетённые медной проволокой. Внутри кристаллов сидят серебристые искорки. Один чуть поменьше других.

— Послабже! — рявкает Пиратка в ухо. — На завтрак чего не пришли, а⁈ А ну жрать вприпрыжку, кому сказано! Остовы ходячие, так-растак! Натощак сиренам в пасть⁈

Волосы у неё всклокочены, на щеке кровоподтёк. Досадливо машет рукой.

— Не вашего ума дела. Считайте, об дверь стукнулась. А вы и не собрались ещё, тудыть-растудыть⁈ Выезд-то во сколько, крабьи отпрыски⁈

И точно, над головой полуденное солнце. А вокруг меня из причастных к поэзии один Морковка. Который вообще не едет. Пухлик ночью дежурил, но вряд ли всё-таки дал себя сожрать гарпиям, чтобы только не вдохновляться Нэйшем. Фреза вон орёт, что Гроски хоть и с дежурства — а позавтракал за двоих, и теперь ни одна сирена его не схавает.

— Левиафан его тоже не схавает, — сплёвываю я. — Так, Принцесска, ты со мной. Пошли искать будущее литературы.

Пухлик находится сходу в общем зале «Ковчежца». С всклокоченными волосами и приоткрытой челюстью. Челюсть договаривает нехорошее слово.

Общий зал припорошен мелкими обрывками бумаги. До состояния заснеженной полянки. Бумага — явно из книг Амфибрахия, на полу кривовато раскинулась обложка.

Самка горевестника Сильфа гордо восседает на проекте будущего гнезда. Прямо посередь малого столика. Вокруг шныряет Сквор со смятыми и разодранными страницами в клюве.

Увидев нас, горевестник бумажки роняет.

— Чтоб вы были здоровеньки!

Очень ко времени. Морковку уже можно на ярмарках показывать. Как самого красного человека в Кайетте.

— Ед-д-диный, я же… кажется, закрывал её клетку… Она зацепилась когтем за прутья, не могла протащить… Но там… был вызов Гриз… и… я… неужели же… она же не могла знать…

— Халадрианы буквально видят вероятности.

— Н-но я же… не выпускал Сквора, даже не…

— Ну, теперь мы знаем, что кое-кто неплохо разбирается в замках и задвижках.

Сильфа кидает насмешливый взгляд. Сквор, посвистывая, шныряет вокруг, весь ушёл в постройку достойного гнездворца для подруги.

— Четыре обложки, — подбивает итог катастрофе Пухлик. — По одной на каждого из нас, насколько понимаю. Вот эта, которая подальше валяется — твоя, Янист? Ночью читал?

Морковка сейчас зарыдает:

– Но разве… кто-нибудь же взял книги с собой, да? К-к-к-к себе в комнату?

Не хватало захламляться амфибрахиями. Эта дрянь даже на растопку вряд ли годится. Опять же, я — «искра» у Бабника. А по амфибрахиям у нас Пухлик.

— Лортен и его дружок потащили было за знакомство… чуть вырвался, — Гроски потирает небритую рожу. — Смылся на дежурство, потом сразу отсыпаться. Как раз думал подобрать себе что-нибудь для чтения, а тут это произведение искусства.

— Вошторх, — поправляет Сквор. Через останки страницы, которые он методично раздирает.

— Восторг, угу. Янист, да не надо таких глаз. Этот Виллем Рион подписывал экземпляр для Лортена. Да и запасные у него найдутся, а если нет — пусть набросает что-нибудь по памяти. Пора будить наших голубков после бурной ночки, вы как считаете?

Морковка морщится и считает, что это двусмысленно. Сильфа выдаёт зловещее «Мхыхыхыу».

* * *

— Да вашу же такую-то…

Мы стоим на пороге коттеджа Бабника. Коттедж молчалив. Отовсюду несёт запахами спиртного, цветов, душными благовониями, скверным дымом из водных трубок.

У нас под ногами рассыпан пепел и лежит обложка. Та самая, про амфибрахии.

— Они тут что — до того ночью…

Женский чулок на люстре. Фривольная гравюра в углу. Армада битых бутылок пополам с небитыми. Меч лежит посреди разрубленного круга сыра.

— Умеют люди жить, — выдыхает Пухлик и в пятый раз орёт на весь дом: «Эй, кто живой!»

Живых в логове Бабника пока что не обнаруживается. Пухлый пытается кинуть чары обнаружения и пожимает плечами — через стены попробуй ещё улови человеческое тепло. Я стою с зажатым носом, так что не в помощь.

Морковка вот-вот опадёт на пол, только брезгует. Пухлый потирает ладошки:

— Ну что, деточки? Обыск! Чур, если кто найдёт мёртвую жрицу любви…

Косится на зелёного Морковку, бормочет: «…не трогайте, в общем». Разделяемся, начинаем толкать все двери подряд, заглядывать за занавески и в шкафы.

Пухлик ещё ухитряется во всю глотку читать лекцию. О нахождении похмельных соратников.

— … отдельное искусство сыска, недоступное обычным смертным. Умение восстановить последствия недавней гулянки по мельчайшим деталям — знаете ли, редчайший дар. Каждую секунду можно ожидать неожиданностей…

Пихаю дверь в уборную и здороваюсь с огромным букетом роз. Тот выглядывает из высокого фарфорового горшка.

— … учитывать натуру собутыльников, их материальное положение, а также и то, к каким напиткам они обращаа-а-а… ч-чёрт, тут ром, я-то надеялся, вином дело обошлось…

В камине стоит Водная Чаша — вяло булькает. В ней плавает шпинат и труп курицы. Ощипанный не до конца. Перья понатыканы в подушки. Две из них насквозь проткнуты ударами меча. Перила частью пробиты, частью изрублены. На них гордо висит одна штанина. Где вторая — вир его знает.

Каждая новая деталь заставляет неподготовленного Яниста страдать.

Повсюду бутылки, а из-под софы вылезает незнакомый кот. С таким видом, будто к нам на территорию больше не ногой.

— Если честно, — говорит Пухлик, когда мы сталкиваемся у ванной, — как-то страшновато открывать.

Толкаю дверь. Никаких мёртвых шлюх. Просто ванна, набранная до середины и с кучей пены.

В пене утопает портрет Илая Бахнутого. С лирически-обречённым видом.

Дальше мы топаем по лестнице вверх и всасываем по пути догадки Пухлика.

— Кое-что можно сказать уже сейчас. Например, что так разобрать только со спиртного их явно не могло. У Лортена опыт, а Рион из литераторов, так что ставлю на то, что им скорее не хватило. Душа, так сказать, возжаждала большего. О, вот сквозник, наконец-то. Сперва хотели вызвать кого-то, очень может быть — дружков. Но к тому времени не могли найти сквозник. Тогда решили прошвырнуться за добавкой, заодно уж и к прекрасным дамам. Отсюда розы — это они у дома Изы надрали. Может, и кошака оттуда притащили, она их вечно подкармливает. В процессе вылазки кто-то привёл в негодность гардероб — ставлю на Риона, он неместный — так что Лортен попытался друга приодеть…

Пухлик невозмутимо снимает с подоконников по пути женские шляпки, пихает двери, заглядывает в выпотрошенный гардероб. Мы с Морковкой молча тащимся за ним по следу ночных бесчинств.

След уводит к мерзкой дымной вони, которая сочится из-под полуприотворённой двери спальной комнаты.

— … да, а потом Лортен вспомнил, что у него же есть запасы — кто там знает, подарочки на Перекрёстки или на просто от друзей, так что они произвели малость поисков и нашли…

Дверь под толчком Пухлика открывает переворошённую спальню с зеленоватым туманом в нём. В тумане виднеются очертания водной трубки. И рассыпанное зелье из вышитого кисета.

— … табачок!

Пухлик враскачку добредает до водной трубки. Шагая по раскиданным подушкам, как великан из сказки — по горам.

— О-о-о-о, како-о-ой табачок! — ликующе доносится из дымки. — «Даматская услада», пять золотников за фунт! Хм… До семи лет за контрабанду.

И немедленно запихивает кисет во внутренний карман.

— Что⁈ Хороший табачок всегда пригодится.

Да хоть всё скури. Что там с Бабником и Амфибрахием?

Пухлик пассом Холода осаждает дымы вокруг себя.

— Кхе-кхе. Не шарахайтесь, с такой дозы не захорошеет. «Усладу» пропитывают специальными зельями. Законники называли эту штучку «завтраком Стрелка». Он же у нас вроде как покровитель искусств? Этот табачок творческие покуривают — художники-поэты-композиторы — чтобы разогнать воображалку на полную. Ну, и судя по тому, что мы видели… наши разогнались как следует.

До второго Пришествия Вод искать будем. Куда их могло вынести в таком состоянии, когда Липучка и без этого табачка думает вир знает о чём…

— Симптомы, понятное дело, разные. Кого-то пробивает на сочинение поэм, кто картины пишет, кто голым лезет на деревья слушать соловьёв. А кого-то тянет на подвиги. Или летать, к примеру.

В унисон с «или летать» снизу и слева доносится слабый стон. Влетаем в соседнюю комнату, дружно прилипаем к распахнутому окну и опознаём директорскую ногу, торчащую из кустов внизу.

Лортен теперь не только Бабник и Липучка. Теперь он ещё Летун. Правда, приземляться пока не умеет. Это мы выясняем, когда обегаем коттедж и влезаем в кусты.

Рожа у Лортена исцарапана и лучится дебильноватым восторгом. В ухе откуда-то взялась здоровенная серьга. Правая нога явно сломана. Речь отсутствует. Сознание сроду не появлялось.

Пока мы с Морковкой фиксируем ногу, Пухлик вливает в Летуна склянку протрезвляющего — надо же, с собой притащил. Добавляет укрепляющего и взбадривающего. Нежно воркует:

— Лортен, солнышко, просыпайся, м-м-мантикорий сын.

Минут через пять на лице у директора начинают брезжить зачатки разума. Глаза, которые раньше скатывались в кучку, яснеют.

— Вот так, вот так, — похлопывает его по щекам Гроски. — Вот и водички глотни… Нам очень надо узнать, где твой друг. Виллем Рион, а? Неистовый Виллем Рион? Такой… критик в сюртучке? Где он? Наверняка же ты помнишь или догадываешься. Давай же, поделись с нами гениальной идеей.

Лортен понимающе моргает. Вцепляется руками в ворот Пухлого и делится:

– Жёлтым правят звенящие огурцероги.

После чего отчаливает в мир грёз с довольной улыбкой того, кто излил вдохновение.

– Да-а… — выдыхает Пухлый, — дозу они явно превысили. Янист, посторожи болезного. Пойду Фрезу вызову — пусть утаскивает в лекарскую и вызывает Аманду. Тут работы на девятницу, с учётом перелома. Мел!

Отвлекаюсь от внутреннего праздника — Бабник девятницу в глаза лезть не будет!

– Посмотри-ка Даром вокруг коттеджа — вдруг подцепишь след Риона. Давайте быстрее, детки, время идёт.

Чтобы зацепить след — нужны вещи пропавшего. Пока Пухлик разбирается с переправкой Летуна под крылышко нойя — осматриваюсь в коттедже. Прихватываю половинку брюк, что осталась от Амфибрахия. На свежем воздухе настраиваюсь Печатью на запах, подцепляю след и шепчу «Веди».

След делает три прогулочных витка вокруг лортеновского коттеджа. Потом красивой дугой ныряет в заросли кустов. Лезем следом. Поисковая нить магии петляет между деревьев, прыгает через ручей и тащит нас в закрытую часть питомника.

– Боги, — включается в Морковке переживательность натуры. — Неужели он… неужели его…

– Спроси Пухлика — он дежурил.

– Гм. Криков, вроде, не было. И потрохов.

– Могли прыгнуть быстро и уволочь.

– Нэйш так-то тоже дежурил и тревоги не поднял.

– Мясник по тропе не ходит. Смылся далеко — не отследил. Если не было Песни Охоты…

– Лайл, но я не понимаю — как вы с Рионом разминулись, если он шёл по троп…

Морковка умолкает, потому что я с тропы сворачиваю. Вслед за Амибрахием.

– Э, а нас не сожрут? — интересуется Пухлик. Отмахиваюсь. Сейчас день, мы идём втроём и шумим хорошо если не на весь питомник. Одичавшие бестии к нам не сунутся. Разве что знакомые ко мне и поздороваться.

След критика резвится среди деревьев, переваливает через коряги и поваленные стволы. Потом резко сигает к заросшему виру. И пропадает.

– Нас кто-то проклял, — спокойненько говорит Пухлик.

Мы стоим над глубокой ямкой, в которой медленно, угрожающе крутится вода. Морковка страдальчески морщится, пытаясь прощупать бездну вира с Печати. Только не с его Даром в такие глубины лезть.

– Единый, какой там хаос! Мелони, а есть возможность, что он…

– А сам как думаешь?

Когда я пришла в питомник — старый вир уже был на территории. Вместе с Плакуньей и другими обитателями закрытой части. Грызи говорила — этим «водным окном» на памяти местных не пользовались. То ли вир совсем дикий и неразведанный, то ли столетия назад магию растерял. Грызи раз в полгода подаёт заявки в Водное Ведомство — чтобы глянули, что там с порталом и или раскрыли его, или заблокировали с концами. Вирники исправно шлют отписки и отсрочки.

– Есть деревенские байки, по которым контрабандисты как-то в Тильвию ушли через этот вир от законников. Кхм… лет двадцать назад. Во всяком случае, туда-то они точно ушли, а вот вышли ли…

Пухлик почёсывает затылок. Янист рассеянно шлёпает ладонью по макушке — чтобы снять шляпу.

Если кто-то и проходил старый вир — то не в таком же скотском состоянии. Там же ещё направление держать нужно.

– Мда. Поэтическая кончина, так сказать. Напрямик в Бездонь… Может, после этого Водное ведомство зашевелится. Возвращаемся. Нужно оповестить Гриз. И, похоже, нам сегодня светит только одна Сирена, зато уж с вызовом на дом, так что… надо бы разыскать Кани.

На вопросительные взгляды Гроски разводит руками:

– Средство укрощения Крысолова — он-то наверняка принесётся сюда за компанию с вирниками.

Пока тащимся обратно — Принцесска под нос бормочет что-то заупокойно-жреческое. Я перебираю в кармане амулеты Фрезы, от которых никакого проку.

В общем зале «Ковчежца», кроме гнезда горевестников, теперь ещё Мясник. Расселся у Водной Чаши в парадном сюртуке — понятно, белом. Поднимает голову от своего блокнотика и смотрит на нас. Явно не собирающихся на салонные посиделки.

– В другой раз побудешь моим вдохновением, — машет руками Пухлик. — У нас отмена: заказчик отправился буквально в вир болотный. Так что расследование продлится до сотой Кормчей…

– Господин Рион связался со мной десять минут назад.

Мир рехнулся. Нет, Мясник рехнулся. Это хотя бы доказанный факт.

– Что за… ты теперь ещё и с покойничками общаешься? И откуда он говорил — из Водной Бездони?

– Из тюрьмы Ракканта, насколько я понял. Он изъяснялся… не очень ясно. И едва ли помнит что-то о прошлой ночи.

Пухлик молча смотрит на меня. Взглядом того, кто уже вообще ничего не понимает. Я отвечаю таким же взглядом.

Что Амфибрахию отшибло память после гулянки с Лортеном, это ясно. Но вир, который сработал на переброску между странами, когда перебрасывалось ещё и тело почти без сознания…

– Чудо, — выдыхает Морковка над ухом. — То есть, я, кажется, читал что-то о возможностях старых виров к накоплению магии и одиночным спонтанным переброскам…

— … и расскажешь это чуть-чуть попозже, ладно? Нэйш, я не ослышался, клиент в тюрьме?

Палач жмёт плечами.

– Он говорил что-то о центральной площади, плясках и непристойном виде. В любом случае, он просил довести задание до конца.

– Как, интересно, мы это сделаем, если пригласительные были у Риона, а он сейчас где-то в…

Пухлик затыкается, потому что Нэйш кончиком пальца подвигает к краю стола те самые пригласительные.

— Прихватил на всякий случай. Помни об анонимном письме, Лайл. Мы едем.

— Может быть, ты не заметил, но моё предполагаемое творчество пошло на гнездование горевестников! Или ты себе заныкал экземплярчик?

— Я ведь всего лишь «искра». Уверен, ты придумаешь что-нибудь. Ах да, Лортен ведь не сможет поехать. Так? — сверху в ответ несётся похмельный стон о величии поэзии. — Уверен, господин Олкест с радостью составит тебе компанию, Мелони. Учитывая роль, которую придётся играть…

Принцесска воинственно суживает глаза. В нём меньше всего желания ехать куда-то поэтом с подачи Нэйша. Так что сейчас он и меня попробует удержать. Только ни шнырка у него не получится. Второго приглашения может и не быть. Амфибрахий завязнет в тюрьме, слухи об этом просочатся, под его личиной в поместье Гюйтов не попасть. А что будет тем временем с бедными сиренами — неясно.

Перекидываю Морковке тот амулет, что послабее. Извини, Янист, но у меня сверхчувствительность, а у Пухлика — мозги, им нужна защита покрепче.

Мясник одобрительно скалится и щёлкает крышкой карманных часов.

— Полчаса на сборы у вас ещё есть.

Гроски с ругательствами исчезает наверху. Малой колеблется, поглядывая на меня. Потом надевает амулет и тоже идёт чистить пёрышки.

Мне красоту наводить не надо, потому занимаюсь важным.

Подхожу к горевестникам, которые уже почти достроили гнездо. И интересуюсь у Сквора:

— Не знаешь, кто помрёт?

Вообще, надо бы для этого всем вокруг собраться, но видала я это в Бездони — собираться вместе с Палачом.

Спрашиваю я у Сквора, а отвечает вдруг Сильфа.

— Песня, — воркует тихонько под нос.

— Песня, — соглашается Сквор. И начинается перекличка двух горевестников: «Песня! Песня? Песня-песня-песня…»

Судя по всему, сегодня погибнет чьё-то чувство прекрасного.

Глава 2

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

В «поплавке» Пухлик отчаянно страдает: он не сделал домашнее задание. Издаёт такие звуки — яприлю с пережору не приснится. И показательно помирает над записной книжкой. Чёркает в ней и бормочет под нос. Всем видом показывает тяжесть внезапного бытия поэтом.

— Да ну брось, — говорю ему. — Передрать пару стишков — на это бы даже у тебя мозгов хватило. Взял бы у Морковки любую книжонку…

Пухлик мечет в меня кривую молнию взгляда.

— Этот Рион разливался вчера после твоего ухода. О публике, которая встречается на этих салонах. И о том, что тамошние завсегдатаи по паре строк могут узнать стихи, которые какой-нибудь умник двадцать лет назад читал. Да еще и есть риск напороться на чьего-нибудь родственничка или знакомого — они ж там все между собой знакомы, вир побери!

— Он тебе морской капустой уши увешивал, — говорю на всякий случай.

Хотя кто там знает — может, оно и так. Среди теткиных знакомых была пара таких стародевных пичуг: пёстрых и с придыханием, вечно обсуждающих метафоры, анапесты и оксюмороны. Так у них в речи точно встречались фразочки типа «Ах да, а вон тот милый мальчик с окраин Оверны, который читал чудную пейзажную лирику пять лет назад».

— Черти водные, — изрекает Гроски, глядя в хитросплетение своих лирических потуг. — Кто-нибудь умеет в стихи, а? Нэйш?

Из темного уголка, где расположился Мясник, веет холодочком и нехорошей паузой.

— По-твоему, я похож на поэта, Лайл?

— Нет. Ты похож на чокнутого, но я-то думал, это одно и то же, — шуршит набросками и решительно в них закапывается. — Никто не знает рифму к слову «уповать»?

— Свежевать, — доносится из нэйшевского уголочка.

— Ну, я в тебе не сомневался…

— Прожевать, жировать, наблевать, — добавляю очков я, чтобы Пухлик и во мне не смел сомневаться.

— Это глагольные, — вступает Рыцарь Морковка. — Они не… не ценятся.

Оказавшись на перекрестье очень заинтересованных взглядов, Янист буреет, ругается под нос и шипит:

— Ладно, давай посмотрю, — и выхватывает у Гроски несчастные листки, бормоча, что чему он только не учился… и вообще, нужно же и в этом разбираться… да.

Я воображаю себе, как Его Всерыжейшество строчит у дождливого окна посвященные Грызи всякоразные вирши. И ощущаю дикое желание высунуть голову из кареты и сблевать в речную воду.

Чаячий крик возмущенного Яниста возвращает меня в жуткую реальность.

— Боги, Лайл, ты что! — Его Светлость мученически трясет листами. — Ты ЭТО собрался читать на салоне? Ты что… рифмуешь «счастливо» и «пиво»⁈

— По-моему, очень закономерная рифма, — оскорбляется Гроски. — Свежая, звучная… понятия, опять же, прямо связаны.

Его Светлость уже проникся ответственностью и толкует, что нельзя же на такой высокий салон протаскивать вирши, которые напоминают ярмарочные частушки.

— Сказал бы, что это погружение в народное сознание, — ухмыляется Гроски.

Но обратно ничего не берёт, так что остаток пути проходит под муки творчества Рыцаря Морковки. Который время от времени смущённо бормочет, что так это не делается, и вообще, нужны вдохновение и атмосфера…

Пухлик на это отвечает, что атмосфера — лучше не придумаешь. Вокруг, понимаешь ли, романтичная вода, из освещения — водные моллюски на стенах, а о такой компании вообще ни один поэт даже мечтать не смеет!

Да уж конечно — куда какому-то поэту такое сметь. Гроски брызжет сарказмом («Да ладно, не старайся ты так, помни, КТО меня вдохновляет»). Нэйш привычно отморозился и малюет при тусклом свете флектусов. Я отодвинулась подальше от Его Светлости, потому как он кидает на меня взгляды в поисках вдохновения и еще немного — докидается и получит рукояткой атархэ в лоб.

«Поплавок» останавливается. Морковка дописывает строку-другую, поморщившись, вычёркивает какое-то слово. И перекидывает шедевр Пухлику.

— Я-то уж было подумывал о неприличных частушках с посвящением, — бурчит тот, поглядывая на Живодёра. — Хм… что у нас тут? Закат марал? Э-э-э… закат манал? Закат пугал?

— Пылал, — иллюстрирует Морковка лицом то, что делал закат. — Это… это там такое «пы».

— Бо-оо-оженьки. Вот о «пы» я бы подумал в последнюю очередь. Даже после «ять», если уж начистоту. Скажи, а ты не хотел, случаем, в доктора податься? Или в аптекари? Честное слово, такой почерк я видел только у своего друга стряпчего — а у него, кстати говоря, оправдания в виде тридцати лет алкоголизма!

Морковка бубнит, что у него оправдания в виде трясучего «поплавка» и экстремальной обстановки. Пухлик силится прочитать то, что наваял Морковка. И уверяет, что с его подачи критика Риона запишут в величайшие графоманы Кайетты.

— Можно подумать, с твоей подачи он снискал бы себе бессмертную поэтическую славу! — пышет недооценённый Янист.

«Поплавок» покачивается у берега озера. Пристань. Прогулочная ладья, вычурные беседки. Деревья вокруг увешаны безвкусными фонарями. На берегу — изваяние мифологической сирены. С женским лицом, крыльями и выменем, похлеще чем у коровы.

— Ваял специалист, — Гроски с чувством пошлёпывает статую по груди.

— Отвратительная поделка, — кривится Морковка. — Скульптор или начинающий, или бездарь — взгляни только на пропорции.

— Отменные, как по мне. С такими буйками не утонешь.

Путь к поместью Гюйтов лежит от озера через парк, не обнесённый оградой. Там и сям натыканы искусственные гроты. Скамейки и фонари — в стиле «ударило модой по голове». И всюду статуи. Металлическое литьё, деревянные резные, мраморные. Пошлые, глупые сюжетики. Пастушка со свирелью. Стрелок с лютней. Феникс, который выглядит больным — крылья коротки. Одна и та же рука на всех материалах. Начинающего бездаря.

— … а вообще, очень может быть, что до Гюйта даже очередь в чтении не дойдёт. Всё из-за множественных инфарктов слушателей после моего-то выступления. Ага. Кстати, а если они будут живы и в рассудке к твоему выступлению — ты-то чем их поразишь? Имеются наработки?

Морковка волком поглядывает на Мясника и бормочет что-то о «иногда… пара строк… на досуге». Живодёр расточает улыбки, полные паскудного понимания. Я уже готова применить Щит Тишины, хоть это и выматывает.

Поместье Гюйтов выглядит как спасение. И как кошмар архитектора. Его как будто пять перестраивали — и каждый раз присобачивали что-нибудь лишнее. Ложные колонны уделаны лепниной. Флигель в восточном стиле, но облицован розовым мрамором. Окна кто-то находчивый переделал в круглые. Вдохновенная рука насадила на крышу статуи. Двухэтажное поместье от такого обращения распухло и потяжелело. Как городская чокнутая, которая надела на себя всё, что было в шкафах.

О саде, который разлёгся между поместьем и оградой, Пухлик высказывается ёмко:

— У меня болят глаза и чувство прекрасного.

По дорожке мимо прокатываются поэтовозки. Наёмные фаэтоны и кареты разной расфуфыренности. Большинство наняты в городе и у ближайшего вира. Высаживают поэтьё, разворачиваются, тут же едут назад. Все, даже чёрный дворец на колёсах и с четвёркой смоляных единорогов. Явно чьё-то личное извращение.

— Отъезжают подальше по дороге и ждут, — кивает Морковка. — Это обычно при литературных салонах или чтениях: участники не хотят, чтобы их чтение нарушилось… случайными звуками.

Они боятся, что ржать будут единороги? Или кучера над их недопоэзией? Поворачиваюсь к Пухлику спросить насчёт этого.

Пухлика рядом нет. Справа от меня шагает едколицый Виллем Рион. С ног до головы неистовый. Несмотря даже на заношенный костюм и несвежий воротничок. Поджимает губы, стягивает с руки перчатку и цедит свысока:

— Ну что же, не могу сказать, что приём блистает вкусом… но очень возможно, всё окупится поэзией, ради которой мы здесь.

И вполглаза подмигивает, пока лезет в карман за приглашениями.

Дворецкий — детина, вроде яприля на задних лапах. Пялится в приглашения, шевелит губами — разбирает по складам? Кроме него, гостей встречает мелкая, сухонькая старушонка. В чёрном платье, со слюдяным отблеском накидки на плечах. Потирает лапки, летит на каждого гостя, жужжит без умолку:

— Госпожа Эрхалла, какая радость приветствовать ценительницу настоящей поэзии, и господи Синнейн, я же не ошибаюсь? Ваша совместная выставка решительно восхитительна, поразительное сочетание живописи и стихов, проходите же, Ирлен будет счастлив. О, господин Перейн, я имела честь видеть ваш новый сборник, Ирлен также находит его превосходным, что же вы будете читать сегодня? Господин Джафриани, представьте же вашу спутницу, я незнакома с вашей «искрой», однако уверена, что она дарит море, море, море вдохновения…

«Вж-ж, вж-ж-ж», — отдаётся в черепе, а Муха уже обсидела всех гостей и липнет к нам.

— Разумеется, вы Неистовый Виллем, разумеется! Джилберта Гюйт, мы же незнакомы, но это же понятно, вы же так редко, редко появляетесь на людях…

— Увы, — изрекает Пухлик брюзгливо, — слишком многие являются на людях вместо того, чтобы являться приличными поэтами. Однако я всегда рад открыть что-то новое, знаете ли. И осветить путь для других, как скромный слуга Поэзии.

Муха Джилберта оскаливает мелкие зубки.

— Ах, конечно, конечно, настоящий критик, верно же? Но мы не обижаемся на ту статью, право, совсем не обижаемся, и Ирлен посчитал: нужно, нужно, нужно дать вам эту возможность. И послушать, и проявить себя — Ирлен уверял, что знакомился с вашими стихами, и он нашёл их весьма жизненными, но они ведь были давно, так давно. И мы жаждем, жаждем услышать от вас истинную Поэзию — вы же будете читать, не так ли? У нас есть правило — каждый, каждый обязан прочитать хоть что-нибудь, а потом обсуждение, о, какое обсуждение. А вы почётный гость, и вы обязаны, обязаны порадовать нас чем-нибудь свежим. Вы ведь, разумеется, сочинили что-нибудь свежее, раз уж вы… отыскали… своё… вдохнове…

Смотрит над головой Гроски. Туда, где располагается голова Мясника. Жужжание смолкает. Почти слышно, как в башке у Мухи щёлкают мысли. В отчаянной попытке совместить вдохновение и творца.

— Предпочитаю «мотиватор». Рихэн Ард, счастлив представиться.

Мясник лучится скромным обаянием. Наклоняется над ручкой мамаши Гюйт. Интимным шёпотом поясняет: критикам ведь тоже необходима мотивация. Некий, м-м-м-м, импульс, когда их разочарование в жизни становится слишком сильным.

— Виллем, конечно, называет это творческим пинком, но я полагаю, что это стилистически низко. Я бы сказал — азарт, сродни азарту охотника. Ведь что такое критика, как не охота на художественный текст. Отыскиваешь скрытые смыслы. Находишь слабые точки. Свежуешь текст и разделываешь на части, чтобы увидеть самую суть.

— Потрясающая метафора, Ирлен будет в восторге!

Наше с Морковкой представление проскакивает незамеченным. Гроски обозначает Морковку как «пока что неизвестного, но подающего большие надежды поэта», а меня как «вдохновляющую его особу из Вольной Тильвии». Морковка клялся, что начинающие вечно пишут под псевдонимами и он же эти псевдонимы придумывал. Эллейс Алин и Ирлиента, тьфу, пропасть. Знайся после этого с поэтическими натурами.

Муха всё не сводит глаз с Мясника. Даже когда зудит Пухлику, что должна, должна, должна представить его сыну, сейчас же, непременно. Хватает под ручку и буксирует внутрь дома. В здоровенный холл, который больше похож то ли на приёмный, то ли на банкетный зал. В зале густо вьётся литературная мошкара. Только вместо светильников — столики с закусками. По центру — особо плотный рой поэтни. Оттуда доносится: «О, как точно!» «Мы предвкушаем!»

– Ирли, Ирли, ты обязан, обязан, обязан познакомиться!

Графоману лет сорок, а то и побольше. Он будто слеплен криворуким скульптором. Скульптор всё возился, потом плюнул, вытянул фигурку в длину, на узкие плечи шлёпнул головку-яйцо. Присобачил усики и чёрные зализанные волосики — пролысины скрыть. На скорую руку запаковал получившееся в белый траурный костюм и в рубашку со старинными чёрными кружевами. И, развеселившись, присобачил пухлые губишки. Обиженные. Вот-вот забубнят: «Мам-м-м, ну ты что, ну смотрят же».

– Господин Виллем Рион? Я счастлив встретиться.

Творческая мошкара как по команде смолкает и пялится на Пухлика. Чуть более кровожадно, чем даматский подвид гарпий-бескрылок.

– Конечно, я знал, что будут скептики. Неверующие в истинную силу искусства. В пылающую творчеством душу. Но ваша статья… Все эти жестокие обвинения. В бездарности и в шарлатанстве. Лишь потому, что я не делюсь своими строками с каждым встречным, а приберегаю для тех, кто может понять…

Голос у Графомана ломается и скачет. От драматичного шёпота для пронзительных вскриков. Вокруг понемногу разогреваются творческие. Набираются аппетита, чтобы пообедать критиком.

Наверняка Амфибрахий прохаживался и по остальным из этой братии.

– Я… простил вас, конечно, простил. Всегда будут непонимающие. Неверующие. Те, кто наблюдает из подвала своей ограниченности. Те, кто лишь осмеивает, придирается. Кто готов осквернять храм искусства самым низменным, что только…

Пухлый слушает эту ахинею с напряженными попытками удержаться от дурацких шуточек. Наподобие «да я в вашем храме искусства под каждую лавку нагажу».

– Как это безумно верно! — вклеивается плюгавенький, с желчно-алкогольным жалом. — Вокруг храма поэтического, если говорить словами Оллио Сверса, воистину ходят твари рыкающие и визжащие, и яд струится с клыков их! И злы они, ибо изгнаны из того храма. Изгнал же их Великий Стрелок, поскольку сами они неспособны на доброе и прекрасное…

Пухлик обречённо вздыхает, как бы говоря «Ладно, я же вроде как Неистовый».

– Увы. Слишком многие храмы поэзии только кажутся храмами. Купола и позолота, а за ней… кабак, а может, дом терпимости. Алтари пусты, а духовные плоды сожрали твари хрюкающие — в облике служителей Стрелка. Вы уж извините меня, что я никого не цитирую. Так получилось, что во мне достаточно собственных слов.

С таким слогом — как он ещё в Совет Акантора не избрался.

Поэтьё издаёт гул, какой можно услышать из брюха у очень голодного алапарда. Графоман мученически заводит глаза и вздыхает. Весь его вид так и говорит: «Ну давайте, пытайте меня, оскорбляйте, я творческий, я прощу».

– И вы ещё осмелились прийти сюда!

Это вылетает девица с воинственной бледностью и трагическими скулами. Сжимает кулачки и брызжет дурными метафорами:

– Вся ваша братия… стервятники с ядовитыми жалами! Вы все… всегда хотите только одного. Повязать феникса вдохновения! Заткнуть ему рот, заклеймить его песню! Уничтожить, растоптать его своей клеткой!

То ли Амфибрахий и по ней проходился, то ли просто личное ко всем критикам.

– И вы осмеливаетесь ещё говорить такое тем, кто собрался здесь. Где живёт сила искусства и истина! Знаете, с кем я бы сравнила вас всех? Вы словно… словно…

– Крысы.

Гул поэтья примолкает. Графоман щурит близорукие глазки повыше.

— Достаточно близкое сходство, на мой взгляд, — продолжает Мясник, обволакивая Метафору улыбкой. — Вечно голодные грызуны, которые раздерут на части всё, что им попадётся на зубок. Обратят в прах. Можно, конечно, приручить… но кто поручится, что не хватанёт тебя за пальцы просто от дурного настроения. Верно ведь, Виллем?

Под общий смешок вокруг начинает летать восторженная Муха. С этим её «Удивительно точно, удивительно точно, согласен, Ирли?» Из углов пялится разодетое поэтьё с кровавым предвкушением.

Амфибрахия здесь бы сожрали и без сирен. Ясно, почему он ехать не хотел.

— Дурное настроение — естественная вещь, когда роешься в мусоре.

Пухлик малость побагровел, но не сдался.

— Зато сколько радости ощущаешь, когда находишь что-нибудь стоящее. Скажем, яйцо феникса среди куриных. Просто с течением времени начинаешь терять веру в то, что это возможно. Иногда начинаешь судить поспешно. А ваше великодушное приглашение, господин Гюйт…

Графоман задирает нос с видом оскорблённо-добродетельным.

— Честно признаться, сперва я не собирался ехать. Но мой… кхм… мотиватор и мой ученик напомнили мне, что приговор без доказательств — удел бездарного судьи.

Пухлик съехал на законнические метафоры. Но всё-таки выкрутился. Вон, заверяет, что счастлив будет услышать-просветиться-причаститься и прочее. Графоман строит лицо гонимого гения.

— Что ж, надеюсь получить оправдательный приговор. Только помните, что вы здесь нынче не только судья. Обязательное условие для всех поэтов в «Силе искусства» — чтение своих стихов.

— И маленький товарищеский суд, — добавляет тощий старикашка от камина. И хихикает предвкушающим жабьим смехом. Смешок размножается и разлетается, и становится очевидно, что местная поэтня собирается содрать с Пухлика кожу после чтений. А после в таком виде закинуть на поэтические Рифы.

— Не сомневаюсь, вы нас поразите, — смачно заканчивает Графоман. — А пока что у вас есть время, чтобы познакомиться с другими чтецами. Поговорить об искусстве, поделиться вдохновением и новостями. Чтения начнутся после шести. Мои же скромные строки будут заканчивать вечер.

Пухлик откланивается уверяет, что очень, очень рад пообщаться и познакомиться с достойными служителями храма поэзии. Кажется, сдерживает тик.

На Графомана нападают другие приехавшие. Пухлик коротко закатывает глаза и заныривает в гущу поэтической стаи. Мясник уже лечит мозги каким-то юным «искрам». К Морковке тем временем притирается красногубая обширногрудая, в колыхании модного эксклюзива над головой.

— Эллейс Алин? Я слышала, как вас представляли. Ваши стихи, нужно сказать, довольно свежи. Возможно, им не хватает чувственности…

Затылок у Морковки вопит «Помогите!» Зато меня никто не замечает. Иду срисовывать обстановку.

Холл полукруглый. По стенам увешан картинами редкой бездарности. В мазне чуется рука Графомана. Вот и подпись в углу каждой — ИГ, с завитушками. Дева с единорогом на фоне заката. Танец фениксов. Нойя в танце при луне. Васильковая дева. Затрёпанные, слащавые сюжетики, в которых нет ни признаков жизни. И сирены. Одна, другая, третья. Не настоящие, а те, из мифов. С человеческими лицами, крыльями и плечами. С чёрными вьющимися волосами.

— Нравится? — подлетает Муха. — О, это произведения Ирли, конечно. До того, как открыть поэтический Дар — он пробовал себя в скульптуре, архитектуре, живописи. Даже в музыке, и могу поклясться, достиг поразительных, поразительных успехов! В других комнатах тоже есть его произведения. И статуи в парке. А вы обратили внимание на левый флигель дома? Этот великолепный фасад…

На нас налипают ещё двое-трое молодых и любопытных. Щемлюсь за их спины, вместе с Мухой идём в обход холла. Муха разливается о перепланировках, о модных стилях и сыночке умельце, я смотрю полезное. Дар короткими оттисками запечатлевает увиденное.

Щёлк. Справа дверь, там то ли каминная, то ли гостиная. Щёлк. Слева коридор с ковром, к комнатам или уборным. Щёлк. Лестница на второй этаж. Витые перила идут не только вверх, но и вниз. Два прохода сбоку от лестницы. К хозяйственным помещениям? К подвалу?

Щёлк. Столики-столики, на них сыры, ягоды, пирожные, лёгкие вина. Щёлк-щёлк-щёлк-щёлк — поэтня со своими «искрами». Вспоминаю уроки тётушки — клятую риторику пополам с поэтикой. И решаю именовать графоманскую братию литературно.

Здоровая тыква с громовым голосом и в оранжевом платье — Гипербола. Модница, которая тянет к Морковке когтистые ручонки, — Кульминация. Заплесневелый тип, который всё повторяет о каких-то шнырках, — Рефрен. Вот этот тощий с дёрганными жестами — Верлибр. Пафос, Антитеза, Хорей, Оксюморон. Сама удивляюсь, как долго у меня в голове хранится этот хлам.

Всего поэтической братии четырнадцать штук. Почти все с «искрами», а у дряхловатого Эпилога их даже две. Да ещё мы, да Муха с Гюйтом — итого тридцать два человека.

Обрывки разговоров мантикору заставят утопиться.

— … и эти образы, я вам говорю, они просто ПРЕВОСХОДНО сочетаются с картинами…

— Читали это? Последняя коза из деревни написала бы лучше!

– И он рифмует «слёзы — розы», Стрелком поклянусь!

— … меценаты определённо измельчали…

– Погоня! Истинная погоня за вдохновением — суть всегда образ путешествия, которое…

– Проклятые, проклятые твари с мелкими лапками!

— … издатель предложил мне перейти на прозу, только вообразите!

А Морковку пора спасать. Он уже такого же цвета, как платье Кульминации. Та вцепилась в него намертво. С демонической голодной усмешкой мурлычет:

— Открытость… обнажённость и в высшей степени интимность… важность телесного, вызывающе плотского единения натур в поэзии… могла бы дать несколько уроков — в приватной обстановке, разумеется…

Янист разрывается между останками вежливости и желанием отмахиваться стулом.

— Конечно, ваша «искра» может присоединиться, — Кульминация перенацеливает алую присоску рта на меня. — Всегда полезно познать природу… пробудить животное начало… Поделиться опытом.

Почему б и не поделиться.

— Насчёт животного начала. Никогда не видали, как мантикора рожает? Поучительное зрелище — сперва жало задирается на спину, потом начинает надуваться родовой пузырь…

У Его Светлости наконец-то срабатывает механизм «спасти даму».

— Прошу прощения, совсем забыл, мне нужно срочно перемолвиться кое о чём с наставником, я обещал… Мы… мы возобновим беседу, конечно.

Какое-то время таскаемся по залу вместе — глупо, но Морковке надо отдышаться. Попадаем на два блевотных философских диспута, визгливый спор «академизм против вольного искусства» и чьи-то страдания насчёт отвратительной рецензии. Кое-где звучат воспоминания о «прошлом разе» — стало быть, не все тут впервые.

Поэтьё кучкуется вокруг Графомана — оттуда звучит о строках, вдохновении, эйфории. Таясте под хвост такие разговоры.

Пухлик мелькает тут и там, каждый раз у разного столика с закусками. Пожёвывает со снисходительным видом. Мычит в ответ на любой вопрос и отделывается фразами наподобие «Не собираюсь объяснять прописные истины». На его напыщенный вид время от времени летят желчные литераторы. Иногда с «искрами». Чаще без них.

Вдохновляющие повеселее, чем их хозяева. Многие знакомы между собой. Болтают о салонах-выставках-светских приёмах. В основном женщины, из породы «мужской аксессуар». Позванивают дорогими браслетиками и делятся рецептами вдохновения: ах, представляете, а мой-то придумал на единорогах скакать! А мой-то по утрам в озеро с пиявками сигает — так уже вторую поэму дописывает!

«Искры» магнитятся к Живодёру, который неспешно фланирует по залу. Каждый раз под ручку с новой. Куда он, вир побери, девает старых? И о чём втирает — о бабочках? Подхватываю нить разговора:

— … третий раз. Но это такое… даже не знаю, с чем сравнить. Знаете, я только вам, по секрету… вы же умеете хранить тайны, ихих?

— Даже не сомневайтесь.

— Так вот, я… ой, наклонитесь, это такой секрет… я не то чтобы люблю поэзию. Она мне кажется, ну, скучноватой, что ли. Я вот больше по танцам, или цветам, а ещё вот лошади мне нравятся — ну, такие уж душки, особенно если единороги. Ну, Марл — он пытался меня образовывать, только потом бросил, уж очень, говорит, его эта моя «природная простота» вдохновляет. Но, в общем, не моё эта вся поэзия.

— Я и сам немного… по другой части.

— Ага, так вот… а в первый раз мы как пришли тогда сюда, ну и знакомство сначала, беседы, да и чтения, так и разморило меня малость. Как-то уж совсем стало невмоготу. А потом Ирлен Гюйт встал, да как начал — тут меня прямо и ахнуло, будто в Благословенный Край попала. И слов-то не помню, а так — льётся, будто, да красота такая, что не описать. Марл мой до того захандрил, сидел не писал, а потом девятницы две успокоиться не мог. Плакал даже. Дар, говорит, как у древних поэтов, перед которыми стены падали. Да… А ваш-то? Ну, критик, вдохновляете вы которого. Тоже малость хандрит, да?

— Бывает временами, — отвечает Мясник, рядом с которым Пухлик действительно временами очень сильно хандрит.

Понятно. Нэйш ищет анонимную заказчицу. В её письме был адрес Гюйтов — но само письмо отправлено было не из поместья. Да и приглашения Мяснику не прислали — не смогли достать или думали, что сам справится. А вызов из Чаши можно устроить откуда угодно — значит, это может быть кто-то из тех, кто тут не впервые.

Фильтрую с Печати холл, настраиваюсь на разговоры об эйфории, «это было замечательно», «никогда не слышала» и тому подобное. Случайно ловлю полдюжины обсуждений концертов и театральных представлений. Под конец вычисляю завсегдатаиц. Из «искр» — Пустышка, что с Мясником, Боа, Сумочка, Кольешка. Из самок графоманья — тощая, постного вида Эпитафия. Да ещё Метафора.

— Разумеется, Ирлен Гюйт читает в самом конце, — кидает она Морковке. — После этого уже никаких обсуждений не бывает!

Стоит присмотреться к ним. Теперь слуги, со слугами странное. Появляются из ниоткуда, пропадают в никуда. Скользят быстрее алапарда — с тарелками-бокалами-закусками. Будто в наилучшем ресторане.

— Наёмная прислуга, — кивает престарелая Эпитафия. — Во время чтений они тут всё приберут, а после уйдут, чтобы не мешать. На «Силе искусства» не прислуживают слуги Гюйтов. Джилберта, вероятно, опасается инцидентов. Или даже боится осуждения от тех, кому незнакомо истинное сострадание.

Пока она сверлит глазами затылок Рефрена — пытаюсь переварить. Не переваривается.

— Вы разве не знаете? Ах да, вы не из Ракканта, — неодобрительно глядит на мои короткие волосы. — Так вот, Джилберта Гюйт берёт в прислугу несчастных из приютов. Тех сирых и убогих, которые обделены не только магией, но и разум их временами…

— Недоумков?

Эпитафия хватается за грудь.

— Ах, что за манеры у молодёжи, ужасно грубо! Знаете ли, я сама член нескольких попечительных советов… имею дело с этими несчастными. И я должна сказать, что душевно это весьма чистые натуры, уж всяко почище, чем многие, кто ими пренебрегает… и грубит. Чисты, словно дети, словно ходящие в пламени, да-да. Конечно, они бывают неловки временами, но если им показать, что делать…

Научатся тапочки приносить. Или стоять у дверей и по складам разбирать приглашения, как детина-дворецкий. Отвязываюсь от Эпитафии, к которой тут же подлетает Муха. Вклеиваюсь взглядом в картину — опять сирена, а перед ней охотник-Стрелок. Сейчас выстрелит из лука.

— Забавно, правда?

Живодёр тоже записался в ценители живописи. Он не смотрит на меня и почти не шевелит губами. Разве что Следопыт разберёт.

— Хозяева больше десятка лет берут к себе «полустёртых» Так их называют кое-где. Тех, кто отстаёт в умственном развитии. Или кого проводят через особую процедуру. Стирание личности, после которого иногда восстанавливаются лишь частично.

Живодёр мечтательнее обычного, потому воротит с него больше обычного. Но я слушаю. Только стискиваю зубы, прикусываю щёку.

Я кое-что знаю о процедуре стирания личности. То, что её считают жестокой и архаичной. Что раньше её применяли к преступникам и неугодным.

Что и теперь применяют тайно в некоторых лечебках или орденах. Или среди клятых аристократических семейств.

«Есть другой выход», — злое, с оглядкой шипение ныне покойного дядюшки.

Тётка не соглашалась, так что они сошлись на куче успокаивающих зелий. А «тёрку» отложили на крайний случай.

Если вдруг меня зелья не возьмут.

— У дворецкого выжжена Печать. Так делают в некоторых лечебницах. Проще контролировать пациента, если исключить Дар из формулы болезни. К тому же, безопаснее для будущих хозяев.

Мясник говорит так, будто речь о собачках из приюта. Начнёт про дрессировку — придётся зубы этой мрази пересчитать.

— … могут быть очаровательно полезными. Услужливы, расторопны. Особенно когда поручаешь им простые задания. Могут работать дни напролёт за еду и одежду. Поэтому из них получаются отличные работники и слуги. Популярные в некоторых областях.

Не в высшей знати. Аристократы первого круга и те, которые хотят примазаться, заводят свои династии слуг или нанимают проверенных.

— В конце концов, — заканчивает Нэйш прямо-таки с нежностью, — у них есть совершенно неоценимое качество. Они не могут давать показания или свидетельствовать в суде.

Поворачивает голову в мою сторону. И растягивает губы в ухмылке. Хочет сказать ещё что-то дрянное. Но тут от Эпитафии прилетает Муха.

— Вижу, вижу, вижу, вы интересуетесь живописью, господин Ард. Как вам сюжет? Не правда ли, жутковат, но и вдохновляет, ах, вдохновляет — это сюжет Сапфиры Элебосской, прекрасная поэма, великолепная, Ирлен с детства её любил. «Песнь о сирене и охотнике», сюжет ещё из народных преданий, но как он звучит, как звучит в стихах Сапфиры! Сладкоголосая сирена завлекает, и охотник, который так безжалостен, и последняя песнь, серебристый блик — и вечность, вечность! Потрясающая, потрясающая вещь! Вы разве не читали?

— В своё время меня больше впечатлили «Грани боли» Атайра Странника.

— Ах-х, вы любитель «школы горького плода»?

— Скорее, знакомился выборочно со всем понемногу. Знаете, в сущности… литература ведь не моя специальность.

Он бы ещё на визитке написал «убиваю бестий» и всучил ей прямо в ручки. Которые Муха радостно потирает. И летает вокруг устранителя, и зудит, что заметно, очень заметно, как интересно, какая тайна-тайна-тайна, может быть, господин Ард даст какую-нибудь подсказку?

— О, я уже её дал при нашем знакомстве. Помните, мы ещё говорили о том, что критика сродни охоте. Я занимаюсь почти тем же, чем господин Виллем Риот. Просто… в несколько ином ключе.

Палач сражает Джилберту Гюйт наповал леденистой улыбочкой.

— Это безумно, безумно интересно! Может быть, вы не откажетесь остаться после чтений и рассказать? Не все знают… — тут она привстаёт на цыпочки и жужжит Нэйшу в самое ухо. Напрягаюсь и ловлю: «после разъезда…», «небольшое продолжение только для избранных», «незабываемо, просто незабываемо».

Нэйш польщённо скалится и уверяет, что заинтригован. Кидая в мою сторону насмешливую улыбочку.

Нужно заканчивать со всем этим до конца чтений. Мы с Морковкой в избранные не попадём. Пухлик — тот может и пробьётся. Только что с него толку. Если Палач полезет устранять — Гроски ему не помеха.

Кружу по залу, подхватываю разговоры, сплетни, тайны. Поливают грязью каких-то поэтов «вирной школы»: «Всё это сравнение поэзии с виром отдаёт дурновкусием!» Поминают какого-то Алехо — заядлого дуэлянта: «Исключительный поэтический Дар, но такой несносный характер, да ещё и ревнивец, и рано или поздно — попомните мои слова…» Широкоплечий громкий Пафос и франтоватый, но гнилозубый Оксюморон обсуждают рецепты творческого успеха. По временами показывая на Верлибра, который решил исповедаться перед Морковкой.

— И вот пример того, кто воплотил в жизнь бесконечный путь как бесконечный поиск. Скажете, нет? Ночевал в Долине Фениксов, странствовал по Ничейным Землям, говорят, заходил даже в Алчнодол. Галотта, Велейса Пиратская… Разве это не самоотдача, не истинная погоня за новым, которая для поэта должна быть во главе всего?

— Пф. Вы ещё молоды. Иначе знали бы, что после каждого путешествия Мейрик на год уходит в глубочайший кризис. Не скрою, у него есть неплохие сборники. Но насколько они связаны с его поисками, а насколько — с мастерством…

— Вы утверждаете, что возможно писать настоящие вещи без потрясений, сидя в кресле дома? Нонсенс! Взгляните хотя бы на Ирлена Гюйта — его потеря Морио…

Стряхиваю прослушку, прилепляюсь к закускам. Тощий Верлибр распинается перед Рыцарем Морковкой про свой бесконечный поиск вдохновения. Через пузыри несёт что-то про Галотту — Град Борделей. «И все эти девушки, великолепный букет… цветки, цветки, приколотые к благоухающим грудям… Рой! Рой образов! О, я писал, как я писал!! И такое падение, такое мерзкое, низменное падение… Нечто вроде низвержения с облаков. Понадобился год, чтобы восстановиться полностью!»

Похоже, старикашка обрёл в Галотте не только букет из шлюх, но и букет от них же.

Вдохновительница Верлибра — из категории жвачных. Копается в закусках, время от времени подкидывает себе того и сего в пасть. Потом начинает пережёвывать, глядя перед собой, как корова на лужку.

Дослушиваю сагу о Галотте, пинаю Морковку под коленку. Давай, отвязывайся от Верлибра.

— Узнал что?

Вид у малого очумевший. Небось, учитель Найго ему такого не рассказывал.

— Я, конечно, подозревал, что с нашей литературой не всё в порядке…

— А по делу? Надо б обсудить, чтения скоро.

Пухлика и Мясника зажала в угол Гипербола. Здоровущая и из-за платья смахивающая на линяющую бронзовую йоссу. Гипербола размахивает руками в перстнях и вовсю поясняет, как добыла свою искру — тощего приторноватого художничка.

— … ах, засыпать площадь цветами — ради его таланта и благосклонности было сущей мелочью, СУЩЕЙ МЕЛОЧЬЮ, уверяю вас. Тысячи, нет, миллион жёлтых роз — о! Вы разве не были на той выставке в Аканторе? Картина получилась ПРОСТО ПРЕКРАСНОЙ, уверяю — увядающие, золотистые цветы, и мои строки были им под стать — просто СЛОВНО ПЕСНЯ. И с той поры, да, с той поры мы с ним НЕРАЗЛУЧНЫ, как понимаете…

Художничек нервно подпрыгивает при каждом залпе, который вылетает из Гиперболы. Как мопс, которому сейчас прикажут к ноге.

— Но что я опять о себе, лучше скажите, где вы добыли своё вдохновение — это же просто ИЗУМИТЕЛЬНО, дорогой Виллен, вы хоть понимаете, как вам НЕИМОВЕРНО повезло?

— Да что вы говорите, — с чувством цедит Пухлик. — Не поверите, временами забываю об этом. Иногда, знаете ли, — думаю: а вот какой бы моя жизнь была, если бы мы, так сказать… разминулись?

Мясник — Дар Щита, мерзотность натуры — тугоплавок, как всегда. Когда Гипербола наседает на него с вопросами: «Ах, ну как же вы всё-таки познакомились⁈» — он делает бровкой:

— В удивительном месте.

— Ах, из тех, которые ВДОХНОВЛЯЮТ, не так ли?

— Скорее уж, наоборот, — выдыхает Пухлый. — Верите ли, я тогда переживал тёмные времена. Можно даже сказать — я был потерян для этого мира. Ощущал себя ПОТРЯСАЮЩЕ НЕСВОБОДНЫМ.

— Ах, как я вас понимаю, КАК ПОНИМАЮ! Этот мрак в душе, эта темница духа в гниющем, развратном мире…

— Виллен был несколько… скован поначалу, — глумливо добавляет Мясник. — Но мы с ним довольно скоро нашли общий язык. Верный путь к ответам на все вопросы.

— О, вы его вдохновили?

Пухлик яростно что-то зажёвывает.

— По самое… кхм… мд-э-э, ещё и как. И вдохновлял, и вдохновлял… какое-то время.

— Послушай, Демиэн — это же ЧУДНО! Получается, что вы вывели его из мрака? Избавили от ужасного заточения в творческом бессилии?

— Скорее уж, Виллен сам отыскал выход. Весьма неожиданный и изобретательный. Я верно припоминаю?

Похоже, эти двое о Рифах, с которых Пухлик совершил побег. Нэйш был на Рифах? Тоже сиделец? Да нет, вряд ли. Этой твари только дай на кого в клетках поглядеть.

— Да, так что нас, так сказать, развели небеса на многие годы. Но вот не так уж и давно небо решило, что мне позарез нужно немного встряхнуться — и послало нам очень, о-о-очень нежданную встречу. То ещё потрясение, доложу я вам.

— Ах, ну конечно, это было совершенно ПОТРЯСАЮЩЕ — обрести вдохновение так внезапно! Вы, разумеется, переполнились чувствами и вдохновением…

— О-о-о-о, как я переполнился, — уверяет Пухлик. — Ещё никогда в жизни я себя не чувствовал таким переполненным! И если уж нужно распотрошить какой-нибудь текст…

Пухлик расписывает — как он неистово потрошит-свежует чужие тексты. Потом уверяет, что ему не терпится взглянуть на творчество Гиперболы. Та малость линяет всем видом и интересуется: «Но вы же тоже прочтёте нечто ПОТРЯСАЮЩЕЕ? Раскройте же нам эту тайну — мы все внимание».

— Всё, что могу сказать, — выдыхает Пухлик, — там точно будет про закат.

Расплёвывается с творческой парочкой — «Извините, нужно дать ученику последние наставления». И волочёт нас с Морковкой туда, где потемнее и меньше народу.

— Скверно, — подводит итог, когда я выкладываю насчёт прислуги и «искр». — Я поспрашивал насчёт прошлых сеансов. Из них никто не запомнил ни строчки, зато эйфория, подъём, кратковременная потеря памяти… Может быть артефакт, но я склоняюсь к версии Мел: это сирены. Причём, может быть так, что их уже в неволе вырастили. Что вы знаете об этой нойя Морио?

— Морио, да… — Морковка шепчет, поглядывая по сторонам. — Мориона из лейра Певчей Тенны, утраченная «искра» Гюйта. Якобы встретил он её во время её выступления в одном из поместий, где… словом, собирались творческие личности для того, чтобы покутить и почитать стихи. Это было десять лет назад или чуть больше. Как я понимаю, Мориона была из тех нойя, которые покидают лейры и уходят искать лучшей жизни в города — вот как Аманда. Она была известна в кругах ценителей — знаете, пение и пляски нойя… Гюйт был совершенно очарован, он предложил Морионе стать его «искрой», и она согласилась. Семь лет она была его постоянной спутницей — и как уверяют, не только в поэзии…

У Его Светлости язык отсохнет сказать «любовницей», так что Пухлик это делает за него, хоть и шёпотом:

— Проще сказать, содержанкой. Над этой парочкой нехило так подтрунивали. И приглашали на всякие там салоны не из-за поэтических дарований Гюйта. Морио отлично пела, разбиралась в поэзии… ну, и в целом, кто её знал — отзываются о ней как об очаровательной особе и только недоумевают — что ж ей надо было рядом с этим вместилищем талантов.

Почти незаметный кивок улетает туда, где к Гюйту с восторгами прилипла Метафора.

— Ну так вот, а три года назад Морио умерла — и тут без дураков, вон тот помешанный на шнырках тип был на похоронах и видел тело.

— Похороны собрали многих поэтов, — поддакивает Морковка. — И были обставлены… как это сказать… несколько литературно. Пол зала был устлан белыми розами, тело завернули в белую таллею, и певчие тенны… ах да, и Гюйт сам зачитывал строки, которые выбрал ей для Книги Утекшей Воды: «Черноокая сирена, что подарила поэту лучшую из своих песен» или что-то наподобие этого. Впрочем, мне сказали, что он не смог зачитать с первого раза. И будто бы вовсе напоминал буйнопомешанного: то начинал целовать покойной руки, то читал стихи, то повторял, что всё это слишком несправедливо и скоро, даже не простясь…

Краем глаза ловлю шевеление в тёмном углу, за очередной убогой поделкой Графомана. Там что-то разворачивается, будто бы вылезает из-под кожистых крыльев. С намерением шуршать в нашу сторону.

— Тихо, — показываю глазами в угол. Хотя Морковка и так не орёт во весь голос. Не разберёшь, если только не стоишь в паре шагов.

— Насчёт смерти Морио всё довольно мутно, — шепчет Пухлик. — Неизвестная болезнь, свела в могилу за пару девятниц… только вот говорили, что на церемонии проводов она мёртвая выглядела спокойной. Вроде как даже улыбалась. Будто, знаете ли, прекрасную песню услышала.

Смотрю как шуршащее в углу подаётся в нашу сторону. Думаю.

У нойя в лейрах часто держат певчих птиц или других бестий для представлений. Передают секреты из поколения в поколение. Может так быть, что эта самая Морио умела дрессировать сирен? Рассказала об этом Гюйту, тот решил раздобыть себе такую, только вот нойя как-то не справилась.

— По времени плохо бьётся. После смерти Морио Гюйт два года в свет не выходил.

— Говорили, он был просто уничтожен её потерей, — добавляет Морковка.

— Может, им просто понадобилось время дрессировку завершить. Что? Лучшая версия, какая есть — если, конечно, не хотите послушать истории о призра… чёрт.

Шуршание и шелест настигают нас. А с ними полноватая дамочка в капюшоне и в дымчато-серой хламиде. Дамочка похожа на уроненную вниз башкой с ветки самку скрогга. Ещё и глаза навыкате.

— Ореолы ваши иных цветов, не как у остальных, что не видят, не помнят. Молчите. Не нужно имён, ибо они не суть вы. Я Та-что-пишет, и спутников нет со мною. Ибо моя «искра» вечно внутри. Помогает ощущать иное. Видеть иное. Чувствовать знаки и вибрации нитей потаенного.

Делает короткий жест пухлой рукой, в которой зажат то ли артефакт, то ли амулет. Напряжённо пялится на руку и расплывается в улыбке.

— Вы тоже хотите освободить её, не так ли? Не просто так пришли сюда? Вы, должно быть, очень храбры. И добры. Я не решаюсь одна. Я поняла сразу, с первого же раза, как увидела её тень здесь. И поняла, что случилось великое зло. Однако сил моих и решимости не хватает, и раз за разом я лишь… читаю призывы, надеясь, что она услышит. Но она не откликается мне.

Пухлику этот бред что-то говорит. Или он притворяется понимающим.

— Совершенно верно, госпожа… Та-что-пишет. Я Тот-что-критикует, это мои э-э, друзья Та-что-видит и Тот-что-верит. О господине Тот-что-гробит мы пока не будем вспоминать. Я верно понимаю, что речь идёт о Морио?

— Мориона из лейра Певчей Тенны, — величественно бросает Мистерия. — Произносите её имя полно, потому что она среди нас. Заточена в этих стенах. Обречена блуждать в них. И лишь отзвуки её песни временами слышны…

— Поговаривают, что во время чтений здесь можно видеть призрак Морио, — поясняет Пухлик. — Или не видеть, а слышать. Всякие там знаки. Отзвуки пения, тени и прочее.

— Я поняла сразу, с первого раза, как увидела её тень. Ореол, печальный ореол. И звон цепей…

Мистерия жалобным тоном излагает, как её это всё поразило. Тянет свой амулет –хрустально-шарлатанская дрянь в виде сферы со множеством медных меридианов, которые движутся вокруг неё.

— Сначала были знаки. Духи являлись мне. Говорили со мною. Через знаки в стихах. И всё грознее, всё жалобнее. Всегда звон цепей. И когда я оказалась здесь — я поняла, что случилось ужасное. Её пленили. Она не может уйти. Заперта и вынуждена — вынуждена! — делиться тайнами Оттуда. Той, неземной поэзией, её чарами — страшное преступление, раскрытие секретов Потустороннего. Но она не виновата, понимаете?

Понимаю, что кой-кому надо как следует полечиться отварами.

— И строки. Они говорят страшное. Что приближается нечто. Что грань её близка, и нам следует остеречься. И все знаки, поймите, все указывают… что святотатцы прогневали иные силы. Страшные силы. Что если что-то не сделать, то сюда придёт оно… чудовище. То, что уносит души посягнувших в иные пределы, где они вечно будут страдать. Да, но мне одной не справиться, не освободить. И если бы кто-нибудь помог…

Вир побери. Вот и разгадка анонимных вызовов и письма. Поехавшая на призраках и знаках поэтическая. Вопрос только — почему она пыталась Мясника на помощь выдернуть. Хотя, может, ей мыши в голове нашептали.

— Я была одна, почти что в отчаянии… Но вы. Я вижу ваши ореолы, они горят. Теперь мы соединим усилия, мы вместе призовём её, вместе освободим. Только пусть пройдут чтения-без-бумаг, а после мы…

— Без бумаг? — переспрашивает Пухлик. — В каком это смысле — без бумаг?

— Вы испытываете меня. Конечно. С первого дня «Силы искусства» Ирлен Гюйт установил особые правила. Никто не нарушает священные энергии поэзии шумом бумаг во время чтений. Разумеется, он боится разгневать свою возлюбленную, ту-что-нетелесна. Она диктует ему — и он читает, и читает, пронзая очарованием. И на чтениях каждый читает так. Из себя. Наизусть.

Морковка начинает удлиняться и зеленеть. Превращаться в Рыцаря Кабачка.

Пухлик расплывается в нервной ухмылочке. Одними губами выдавая: «Н-да, так я и знал, что войду в историю».

Клятый Амфибрахий утаил от нас самую малость.

У этой «Силы искусства», мантикоры её жри, даже слишком занятные правила.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

— Боженьки, всё никак не дождусь, — бормочет под нос Гроски, когда нас приглашают в Большой Каминный зал для чтений.

У него весёлый, почти предвкушающий вид, совершенно не подходящий к катастрофе. И если за себя я спокоен, то ведь на Лайла будет в первую очередь направлено всеобщее внимание. А потому его шуточки в духе «На худой конец у меня осталась рифма с пивом» — кажутся в высшей степени неуместными.

За три часа «творческого общения» я успел уяснить (помимо того, что нравственное состояние наших литераторов довольно печально), что выступать придётся перед людьми, которые действительно разбираются в поэзии. Моих знаний с трудом хватало, чтобы поддерживать беседы. По счастью, собеседники всё больше говорили о себе, но всё же… «Скажите, вы случайно, не состояли в поэтическом братстве „Алого Абажура?“» «Нет, вы, разумеется, читали Вертиена, мне кажется несколько подражательно, а вам?» «Не могли же вы пропустить трактат „Об эфемерности искусства“» — и имена, названия салонов и даты, и всё то, на что у меня в последние месяцы совершенно не хватало времени, так что приходилось переводить темы или говорить только о знакомом…

Неверное, бездарное стихотворение нас может попросту выдать.

В отчаянии я посоветовал было Лайлу воспользоваться уборной, чтобы без лишних глаз прочитать и запомнить стихи. Лайл фыркнул что-то про «экзамен в учебке», однако исчез из холла. Только чтобы вернуться через четверть часа и проворчать «Очередь, вир побери, и кому-то явно не пошли креветки».

Может быть, я ещё сумел бы вспомнить то, что торопливо набросал в «поплавке». Или даже поделиться чем-нибудь из своего — шепотом, несколько раз, чтобы Лайл запомнил. Но к нам уже подошёл Ирлен Гюйт с известием, что сейчас начинаются чтения. И с новостью о том, что Виллему Риону отведено последнее место.

— По традиции начинающие авторы читают вначале, а те, кто уже заставил немало душ запылать своими стихами — ближе к концу. Однако мне подумалось — вы ведь критик. Потому наверняка захотите сначала оценить всех читающих, поучаствовать во всех обсуждениях. И только потом явить нам образец своего творчества, не так ли?

Очевидная ловушка — критику придётся либо высказываться напрямик и потом заплатить за это. Либо молчать и отзываться только положительно об услышанном. И всё равно заплатить, лишь за то, что он критик.

— Так ли, так ли, — напыщенно отозвался Лайл. — Сперва слушать — читать потом. И поскольку мой ученик тоже хочет себя попробовать в критике со временем… нельзя ли и его переместить поближе, так сказать, к кульминации? Кульминацией я, конечно, считаю ваше выступление.

Лесть возымела действие — Гюйт улыбнулся равно заискивающе и снисходительно и пообещал, что наши выступления будут последними перед завершением чтений.

В Большой Каминной для тридцати двух человек порядком тесно. Мягкие диваны и кресла составляют первый внутренний круг — для самих поэтов. За ними на стульях располагаются их «искры». Окна задёрнуты тяжёлыми портьерами, и тёмно-бирюзовая обивка стен, отсветы камина и слабое сияние флектусов с каминной полки — всё превращает комнату в причудливый аквариум с плавающими тенями и прихотливой игрой перламутровых раковин на картинах и полках.

Часть комнаты, та, что ближе к двери, оказывается почти совсем в темноте, и мы торопливо занимаем места именно там.

— Нужно решать, — шепчет Мелони, пока все рассаживаются. — Глянуть во время чтений подвалы. Потом может быть поздно.

— Одной опасно, — углом рта отвечает Лайл. Я киваю: мы не знаем, охраняется ли сирена. И не запоёт ли она при нашем приближении. Амулеты, которые достала Фреза, у нас на шее, но насколько они эффективны?

— Прошерстить Даром. Если что — скажу, заблудилась. Вернусь за вами.

— Угу, поверили.

Сирену, возможно, мучали. Запирали. Конечно же, Мелони не успокоится, пока не найдёт животное и не накажет обидчиков.

Мел хочет спорить, но в середину зала проходит Ирлен Гюйт. Его матери нигде не видно. А сам Ирлен Феникс вырядился в невообразимую хламиду, а может, плащ. Когда он вздымает руки — в прорезях плаща посвёркивает пламя.

Сперва Гюйт берёт серебряный колокольчик со столика и коротко звонит, призывая к молчанию.

— Итак, мы вновь собрались. И вот настал час поэзии истинной, энергии слов и очарования звуков. Творческих прозрений и познания неизведанного. Ибо поэзия — это акт мгновенного творения и вдохновения. Миг, когда Автор соприкасается с Духом Красоты — и претворяет красоту в слова.

Гюйт говорит несколько заученно — наверняка он каждый раз повторяет это на новый лад. Однако звучит всё равно страстно.

— Отчего я решил собрать вас здесь? Оттого что все вы сопричастны духу искусства. Каждый… более или менее, — или я ошибаюсь, или он косится на Лайла. — Каждый из вас ищет путь к Вечности и Красоте, ищет возможности постичь Великую Тайну. Так, как я искал её всю свою жизнь. И вот обрёл, благодаря Ей. Черноокой сирене, вдохновившей меня своим пением. Той, что стала моим провидением. Прекраснейшей из «искр», воссиявшей из тьмы. Той, что навечно со мною и чей образ неизменно наполняет меня восторгом творчества.

Мелони издаёт тихий звук отвращения. Я готов согласиться. Это всё как-то наигранно, нелепо: и приглушённый свет, и хозяин, который играет то ли в мистическое собрание, то ли в сеанс спиритизма. И выспренние слова, словно сошедшие со страниц дешёвого дамского романа.

— Пусть же каждый поделится своим духом творчества и вдохновит других. Пусть воззовёт к силе искусства — а мы разделим его прозрение. И выкажем своё мнение, и поможем, и направим в пути. Пусть начнутся чтения-без-бумаг! Кха… кха… господин Джафриани, прошу вас.

Фигура Ирлена Гюйта ломается пополам — в попытке величественно сесть на стул с высокой, королевской спинкой. А из дальнего кресла, поднимается молодой человек со вздёрнутым носом и едва обозначенной бородкой. Он опирается на трость и, неумело изображая хромоту, встаёт в дерзкую позу, выбрасывает в воздух с размаха:

— Эльберто Джафриани. Акантор. «Под свинцовым небом перекрёстков».

Под свинцовым небом перекрёстков

Я брожу впустую, безнадёжно…

Он читает мерно, соблюдая нужный тон «школы упадка» — Джафриани, «младший сын Эрнгауса», о котором говорят, что за ним — будущее печальной поэзии. Который одарил меня пренебрежительным взглядом, бросил: «А, романтические стишки» — и продолжил высокоумный спор со сверстниками.

Он читает о беспросветности, безысходности, обречённости — а вечер для меня разрывается на две части. Чтение — и тишина в зале, и нужно изображать внимание. Обсуждение — поэты наклоняются друг к другу поделиться мыслями, и возникает неровный гул — одобрительный, или насмешливый, или разочарованный. И кто-то время от времени поднимает голос. И это значит — у нас тоже есть шанс на то, чтобы делиться мыслями.

Только не о поэзии.

— Если не сейчас — когда? — шепчет Мелони, пока кто-то из старших поэтов начинает доказывать, что «школа упадка» исчерпала себя.

— Деточки, не тормошите дяденьку критика, его сейчас и так… кхм. Благодарю, господин Гюйт, однако сегодня я больше поэт чем критик. Позвольте же мне, так сказать, просто впитывать… восторги. И делиться ими с учеником.

Лайл выдыхает и тихо добавляет:

— Боженьки, надо было накуриться того табачка, что ли. Оно бы легче пошло. Так, погодите, надо по времени смекнуть.

Ах, если бы глаза мне выколоть —

И не глядеть на отвратительное!

Это читает Гресса Мальтерна, скуластая и раздражительная девица из Тильвии, и по залу растекается смешок.

— Юношеский максимализм, конечно…

— Разумеется, это была попытка эпатировать, но знаете, что-то есть…

— Но языковые средства? И этот эпитет «корявозубое»… И может ли время быть корявозубым?

Комната раскачивается и плывёт. А они поднимаются с диванов и из кресел. Стремительно, вызывающе, неторопливо, робко. Представляются, называют страну, иногда — город или творческую школу. Делятся предысторией или нет. Называют название или читают без него. Я бывал ранее и на литературных чтениях, и на салонах, но сейчас нервы напряжены, как швартовочные канаты, — и имена и строки скользят слишком стремительно.

Будто кто-то перелистывает страницы поэтического сборника.

«В этом мире мы лишь гости», «Посланник белый в саване, приди и улыбнись», «Разбито, растревожено, по ста дорогам хожено…» — строки юных поэтов. Через строку — «тщета», «пустота», «унынье». И обсуждения коротки — несколько фраз от мэтров.

— Что ж, к сожалению, даже слишком в духе школы.

— Но ведь это же штампы. Созвучия наподобие «духом феникс» устарели ещё в прошлом столетии.

— Есть некая новизна, однако вам разве кажутся удачными глагольные рифмы?

Но вот начинают читать опытные авторы. В алом, вызывающе бесстыдная, встаёт Алкента Страстная — та, которая… словом, Мелони почти рассказала ей о родах мантикор. Читает длинное стихотворение — причмокивая на каждом намёке «и кожа к коже обнажённой», «струится шёлк с плеча долой», «стремясь постичь всю глубь глубин…» Здесь оживляется обсуждение, а Алкента улыбается алым ртом и бросает вызывающие, колкие фразы, и Гюйт впивается глазами в спорщиков…

— Четверть часа, — шепчет Лайл, когда Даррек Элтейн осчастливливает нас запутанным верлибром о поисках вдохновения и прекрасных цветках Града Разврата. — Обсуждение длилось четверть часа.

— Но мы не можем предсказать — какое из обсуждений сколько будет длиться, — бормочу я, скосив глаза на пышную госпожу Эрхаллу («Думаю, что метафора получилась ПОРАЗИТЕЛЬНОЙ!»).

— Не можем предсказать — зато можем устроить.

— Чт…

Госпожа Эрхалла читает, прижимая руку к обширной груди и вскрикивая на концах строк.

В пароксизме страсти РАСТВОРЯЯСЬ

Упаду я в бездну БЕЗДЫХАННОЙ

Постигая прелести ОБМАНА,

По клочку за суть свою ЦЕПЛЯЯСЬ…

— Дорогая Мальродия, но вновь глагольные рифмы! — вступает едкий голос господина Перейна — того, который вздумал было поссориться с Лайлом при нашем представлении.

— Ах, знаю, знаю, грешна, но что поделать, если этот ВОСХИТИТЕЛЬНЫЙ накал…

— А как ты собираешься это сделать? — шепчу я, сделав вид, что мне срочно нужно обсудить с наставником глагольные рифмы. — Я только хочу сказать — у меня же нет ничего, что может их сподвигнуть…

— Ну-у, у тебя-то, может, и нет. Хм. Я говорил, что войду в историю, а?

— Ты… ты хочешь учинить скандал⁈

Мелони хмыкает, глядя на меня, как на простофилю.

На какое-то время приходится взять паузу — потому что господин Перейн читает нечто едкое, тягучее, горькое, о ручьях виски, которые удобряют луга вдохновения и прорастают в колючие цветы. А после настойчиво приглашает «господина ценителя Неистового Виллема Риона поучаствовать наконец-то в обсуждении».

— Вы и впрямь этого хотите? — сумрачно ухмыляется Лайл. — Действительно хотите услышать, что я думаю о вашей… как бы это… поэзии? Хм. Ну, образ с ручьями виски я не могу не одобрить.

Среди поэтов просыпаются смешки. Желтолицый Перрейн фыркает носом, который красен, уж конечно, не от холода.

— И это всё, что вы уловили в произведении?

— Извините, уловил где? Просто это единственное, что запомнилось. С остальными образами и формой выражения, боюсь, вас бы даже Целительница попросила бы убраться из её храма, не то что Стрелок. Этот-то мог и убить за надругательство над поэзией.

— … и только такой завистливый невежда, как вы, мог…

— Нет, послушайте, вполне остроумно! Ведь действительно остальные образы блекнут!

— Да, но прописаны вполне тщательно, и я бы даже сказала, местами ИЗЛИШНЕ тщательно!

— Чушь! Рион прав — дурновкусие строить развёрнутые метафоры на таком примитиве!

Лайл оттягивает воротник, словно ему жмёт образ неистового критика.

— Их легко растормошить, а? Сейчас ещё малость подогрею. К финалу концентрацию потеряют. Ну, а там уж…

— А там?

Нам нельзя перешёптываться слишком явно, потому что на Лайла поглядывают — теперь уже то с местью, то с интересом, то просто опасливо.

— А там я сделаю так, чтобы на полчасика они выпали из реальности.

Спор завершается, и начинаются совсем иные чтения. Неистовый Виллем Рион словно просыпается. Разбрасывается едкими замечаниями. Хмыкает и источает скептицизм в ответ на каждую строчку. Выпаливает убийственные, короткие фразы.

— «Зеркало глаз твоих». Серьёзно? У меня есть примерно семь полок, заполненных книгами с такими выражениями.

— Я было думал, что дождусь развития мысли, но потом вздремнул и не дождался.

— О, звучит как вся поэзия Ракканта. Диетически пресно.

Постная старуха из Ракканта, и старик с бесконечными философскими виршами, и гнилозубый франт — перекашиваются, вскидываются гневно, пытаются спорить. Остальные поддерживают и опровергают — и вспыхивает вновь. Лайл добрасывает острых фразочек — словно проверяя, что подожжёт их сильнее. Я так и не понимаю, чего он хочет добиться и ещё больше не понимаю — откуда в нём это.

— Одна знакомая любила гулять по салонам, — кривовато усмехается он в перерыве. — Я-то, правда, всё больше по закускам там интересовался. Но кой-что приобрёл.

— Например?

— Слышал про игру в «Обнюханный экспромт»?

— ⁈

Господин Леарк из Крайтоса выходит на дрожащих ногах. «Я поведаю вам ужасную историю…» — и кто-то шепчет: «Девятеро, опя-а-а-ать…». Я уже знаю: четыре года назад на поместье господина Леарка случилось нашествие шнырков. Убыток оказался колоссальным, но что самое худшее — шнырки съели все его творческие планы и наброски. И даже один почти готовый роман в стихах. Эта трагедия так подкосила Леарка из Крайтоса, что вот четыре года его стихи неизменно посвящены шныркам и расправам над ними.

— «Убей шнырка»! — свирепо провозглашает он под тихий, полный муки стон в зале. И читает яростно, подчёркивая каждую рифму:

Загнили воды родника?

Спаси родник! Убей шнырка!

На розах вновь ни лепестка?

Шнырок здесь был! Убей шнырка!

В саду тропа мерзка, скользка…

Бери топор! Убей шнырка!

В душе гнездо свила тоска?

Развеселись! Убей шнырка!

Стихотворение всё длится и длится, и после «башмака», «исподтишка», «маяка», «ярка» Лайл едва слышно замечает в сторону Нэйша:

— А вы с ним, случаем не беседовали? А то направление мысли…

А я всё думаю, о каком экспромте Лайл говорил, и потому почти пропускаю последние строки про убийство шнырков. И даже вердикт Лайла:

— По-моему, тут уже всё сказано. Разве что рифмы на -ка ещё остались.

Общий смех и шуточки отвечают ему. Господина Леарка недолюбливают, а потому на него с наслаждением набрасываются все, даже господин Гюйт не упускает возможности.

— «Обнюханный экспромт»? — шепчет Мел.

— Угу. Поэты чином пониже любили упороться порошочками, вроде… — Он похлопывает по нагрудному карману, куда явно переложил табак, обнаруженный в особняке Лортена. А потом читали экспромтом. Рифмуя… всякое.

— Собираешься надышаться этой дряни⁈

— Я и без неё так могу.

Вокруг предлагают Леарку рифмы. Вроде «наверняка», «холостяка», «убейся-ка». А вокруг нас плавает молчание. В котором к Лайлу поворачивается даже Нэйш.

— Что? Рифмовать много мозгов не надо. Ну, ритм там ещё держать…

— Ты же… — я пытаюсь совместить Лайла Гроски и поэтические экспромты. — Ты же просил подобрать рифму.

— Ну, знаешь. Не всем из своего тёмного прошлого я могу делиться, — он косится в сторону Нэйша. — Просто. Молчи.

— Всегда знал, что ты не до конца раскрываешь свой потенциал. Виллем.

— Ну да, кого я просил. Так вот, я запудрю им рифмованной чушью мозги на подольше, — кивает на поэтов, которые всё ещё отыскивают вариации «шнырковых» рифм. — Но пока я буду читать — на мою… «искру» будут смотреть. Потому идёте пока вы с ней. Ты как раз будешь свободен. Дальше пойдёт обсуждение, тут я постараюсь, чтобы они забыли, что со мной вообще кто-то был… полчаса точно обеспечу, дальше не факт, проблемы?

Проблемы? О, никаких. Просто я только что упёрся в эту его фразу «…будешь свободен». И понял, что передо мной остался всего один выступающий.

— Госпожа Та-что-пишет!

Единый, а я ведь так и не выбрал, что буду читать! Перебирал варианты по пути сюда, в «поплавке». В юности я писал стихи, и сейчас ещё временами обращаюсь, когда нужно выплеснуть мысли, и временами я даже посылал их в газеты, так что псевдоним Эллейс Алин — не то чтобы совсем ложь… Однако до конца я так и не успел определиться, думал, что будет время, а теперь вот…

И се, теперь я воззову:

Услышь, услышь же дух пленённый!

Прозрей и будь освобождённым,

И сон свершится наяву…

Та-что-пишет читает вибрирующим голосом, оглядываясь по сторонам и будто бы к кому-то обращаясь. Но я лихорадочно перебираю свои стихи. Единый, что же я хотел читать⁈ Духовные из Алчнодола нельзя, это может меня выдать, хотя нет, с какой стати молодой поэт не может быть адептом Единого? Не любовные, только не любовные, и не про Мелони, это слишком личное, и не из раннего, там… полно романтической чуши, которую я и сам-то по прошествии лет читать не могу. Ничего связанного с питомником, но я же выбирал что-то… Может, взять из опубликованного? В худшем случае кто-то припомнит и обвинит, что читаю старое…

Стихотворение Той-что-пишет обсуждают, упирая на мистичность и неудачность рифм. И, ох, наверное, нужно было попросить Лайла потянуть время, чтобы я вспомнил то стихотворение о море… Потому что, кажется, я не помню его. Потому что, кажется, забыл и все остальные тоже.

— Господин Эллейс Алин! — звучит голос Гюйта, и как в тумане я плыву к своему месту, а в ушах словно рокочет подступающий шторм. Что за чушь, я же не раз читал на салонах, и я должен помнить — но не припоминаю ни строки, и ведь ещё клятый устранитель здесь же, в зале…

— Спокойно, спокойно, юноша волнуется. С таким-то наставником…— и шелестит смешок, потому что я затянул паузу. И это провал, и из провала этого я мысленно тянусь, тянусь — и ловлю в памяти словно пожатие крепкой, знакомой руки.

«Что ты, ученик? Читай то, что живёт в тебе. Что нельзя забыть».

И, смирившись с тем, что остального не вспомнить, я выдыхаю то, что писал лишь три ночи назад. Что писал… ей.

Мы далеко — и врозь ведут пути.

И словно время хочет растянуться…

А если к спору нашему вернуться —

Ты не хотела б попросту уйти?

Со мной — за сто морей, на край земли.

Могу я быть твоей второй натурой,

А хочешь — стану я пред амбразурой

Того, что изнутри тебя палит —

Твоих сомнений, горестей… ведь мне

Уже и ожиданье не тревожно,

Вот разве что ночами очень сложно

Не рисовать твой профиль не стене

Своею тенью. Забывая честь

И проходя во тьме ночной дорогу,

Я все еще ночами верю в Бога,

А днями помню только то, что есть

Любовь и боль. И глухо дрогнет высь,

Соткав слова из тишины и пыли:

Мы все же что-то важное забыли

И, не сказав друг другу, разошлись.

Слова горьки и солоны как морская вода. Вылитые на бумагу вскоре после того, как она отправилась в общину. Не позвав за собой. Всего лишь отзвуки душевного шторма, не полностью понятные мне самому строки. Потому что мы не спорили об уходе, я не знаю, спорили ли мы вообще, но теперь, когда я произношу это — я вдруг понимаю.

Единый, мне хотелось бы этого. Чтобы она оттолкнулась от жуткого вира событий, в которые втягиваются, чтобы отошла от края пропасти, а потом просто…

Поражённый этим, я довольно равнодушно принимаю шквал критики из уст мэтров. Что-то о молодости, о невнятности образов, о посредственности, предсказуемой романтичности и сходстве стиля с Эзирайей Огненным. Они не яростны, но снисходительны — и это должно бы меня ранить, но я только стою, глядя, как через сон. Серьёзное лицо Мелони вдалеке — она поняла что-то… Лайл ободряюще кивает… Какие-то слова Гюйта, о том, что он в своих исканиях был столь же наивен… наверное, они хотят побольнее задеть Лайла, накидываясь на его ученика.

Вот слышны насмешки о том, что Виллем Рион как-то не слишком хорошо обучает своего ученика. Во всяком случае, со мной быстро расправляются, и я возвращаюсь на своё место на подгибающихся ногах. Навстречу мне поднимается Лайл, шепчет:

— Притворись расстроенным, заору — идите.

Наверное, это будет естественным — начинающий автор расстроился, вышел со слезами. Достаю платок, закрываю им лицо. Я нарочно сел рядом с Мел, а не на прежнее место — теперь меня почти совсем не видно. Зато рядом через проход сидит Нэйш.

Когда я бросаю на него взгляд, устранитель чуть приподнимает брови и молча складывает ладони в аплодисментах. Кожей чувствую укол его усмешечки. И будто окатывает изнутри липким, ледяным — от мысли, что он, может быть, понял.

Лайл тем временем уже в центре зала. Он начинает с напыщенной речи, в которой обозначает, что отказался от поэзии потому, что не мог найти в ней ничего нового. И по этим же причинам оказался здесь. А потом оскорбляет всех без исключения утверждением, что раз уж нового он пока что не услышал — ему придётся показать всем, что такое настоящие образность и экспрессия.

— Попрошу внимания! — у меня внутри что-то ёкает, когда Лайл несколько раз заверяет, что никто не должен пропустить ни единого оборота.

Потом он становится в классическую позу статуи «Поэт вдохновенный» (безумно комичную из-за несходства комплекций и внешности). И начинает медленно и распевно, громко и внятно:

Закат орал!

Но тут же делает паузу и добавляет:

Но почему — орал?

И продолжает очень размеренно, то ли пользуясь придуманными за вечер заготовками, то ли додумывая что-то на ходу:

Я ни черта не знаю о причинах —

Я просто бесполезный дурачина:

Мизинцем лезу в горестный подвал,

Корявой вилкой трогаю пирог,

Сиреневого с дробью мирозданья,

Зову мышей на первое свиданье —

И им трублю в единорожий рог…

Мертвая тишина царствует в зале. Кажется — услышишь как покачиваются язычки пламени. Впрочем, поэты едва ли услышат, как крыша упадёт им на головы. Голос Лайла становится всё выше и громче.

Об стену, хряпнув, ушатался шут!

И в завихреньях суетных трагедий,

О если б видел божество из меди…

Ему сказал бы — сволочь, за-ду-шу!!!

На этом душераздирающем аккорде Лайл тычет пальцем в Нэйша, и все некоторое время пялятся на вдохновителя читаемого. Вероятно, с вопросом, как на такое можно вдохновить.

А можно ль кости сущего сломать?

Ответ в долинах как редиска зреет.

Подайте чашу мне — и я прозрею,

А всё узрев, скажу… ТВОЮ ЖЕ МАТЬ!!

Этот вопль такой высоты и густоты, что может быть только сигналом. Вниманием поэтов безраздельно владеет Лайл, и потому мы с Мелони тихо ныряем за портьеру, которой так удачно прикрыт вход, прямиком в открытую дверь. Позади нас звучит душераздирающее:

Кладите на прилавок жизнь мою!

Но печень мне давно сожрали чайки.

Я погляжу в глаза судьбы. Случайно.

И с тихим, нежным шёпотом сблюю…

Мел придушенно фыркает.

— Пухлый пообещал читать не меньше десяти минут, — сообщает она, когда мы оказываемся в холле и быстро идём к лестнице. — Ну и вечерок у них будет. Ладно, может, вся эта поэзия не так уж и плоха.

Глава 3

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Позади тают пухликовские экспромты. Измывательство над поэзией, от которого Рыцаря Морковку подёргивает. Даю ему как следует локтем в бок. Давай, протряхивай лирический туман из башки. Нарвёмся на Муху — тебе её отвлекать. Истерикой непонятого литератора. Или чем-то вроде.

В холле никто не жужжит. Приглушённый свет флектусов. Наёмные слуги прибрали столики и свалили. Даже по полу прошлись с чистящими средствами. И натащили по углам дюжину ваз с цветами, мантикорьи дети. Дар забивается мгновенно. Работай как хочешь.

Я уже на поэтической оргии решила, что в первую очередь будем шерстить подвалы. Наверху жилые комнаты. Есть ещё вариант левого крыла, туда ведёт коридор из холла. Но там нас легче найти, так что — во вторую очередь.

Левой рукой прихватываю в кулак бутон крупной розы, обрываю лепестки. Полная горсть. Просыпаю из горсти пару штук, пока идём к лестнице. Вроде как кто-то из слуг обронил. На случай, если с нами что-то будет не так и Пухлику придётся идти по нашим следам.

Лестница широкая, с витыми деревянными перилами. Перила загибаются вниз и там сходят на нет. А ступени продолжаются. Дюжина ступеней направо. Дверь в правую сторону. Дюжина ступеней налево. Дверь в левую сторону.

Спускаюсь направо, дёргаю дверь — открыто.

— Давай внутрь, — шёпчу Морковке. — Скажи что-нибудь на пробу. Сперва шёпотом. Потом громче. И ещё громче. Пока не остановлю.

— Но… что говорить?

— Хоть стихи читай.

Запихиваю малого за дверь. Изнутри доносится неуверенное тихое «При… привет? Привет, я, кажется, заблудился?»

Открываю дверь.

— Стоп, пробуем вторую.

Его Светлость догадался, потому взбегает по ступенькам и спускается по другую сторону лестницы даже раньше меня. Пробует приоткрыть дверь и сетует:

— Не заперто, но… тугая.

Скрывается за дверью. Я поднимаю ладонь с Печатью. И ничего не слышу. Считаю до семнадцати, раскидываю несколько лепестков по ступенькам и перед дверью. Открываю дверь. Та подаётся тяжко, хоть и выглядит как самая обычная. Будто воздух стал вязким и не желает отпускать дверь от себя.

— В последний раз почти кричал, — сообщает Морковка. — Ты слышала?

Мотаю головой. Мрази подстраховались. Мощные заглушки. Подвал изолирован от внешних звуков. Ничего не войдёт, ничего не выйдет. В самый раз для содержания сирен.

Скольжу внутрь, просыпаю ещё несколько лепестков у порога. В коридоре почти полная тьма. Два флектуса на каждой стороне. Выдёргиваю фонарик из внутренней стороны куртки. Спасибо эксцентричной поэтне — в платье лезть не пришлось. Бывает, что молодые и ярые поэтессы ходят в мужском. Почему не быть в нём «искре»?

Артефакты-глушилки почти под потолком, вдоль стены. Четыре штуки. И коридор мало что длинный — загибается. Может, уводит и за пределы поместья. Стены, видно, восстанавливали. В них попадаются грубые шершавые камни. Древнего вида.

— Старая кладка, — шепчет Морковка. — Должно быть, убежище времён ещё Братских войн.

А поместье перестраивали вир знает сколько раз. Так что может быть вир знает сколько ходов. Вот дверь сбоку. Пихаю — заперто. За следующей живёт винный и деревянный дух. Винный погреб? Заворачиваем за угол. Опять тусклый коридор. Просыпаю ещё лепестков из ладони. Ещё две глушилки на стенах над головой. Ответвление куда-то вбок. Из ответвления скотски воняет, и в самом конце дверь. Охрана? Пока мы в «глухом коридоре» — всё равно не услышат. И ладно.

За следующей дверью живёт плеск воды. Это просторный зал с четырьмя колоннами и родником. Наверное, попытка сделать Ритуальный Зал, как у знати первого уровня. Провальная. Потому что возвышение для алтаря переделано во что-то вроде скалы или искусственного грота. Под ним — бассейн, куда утекают воды родника. Запах водорослей — по полу раскиданы кучи. Ещё несёт рыбой и гниловатыми креветками.

А из грота на нас глядят. Там в полутьме поблёскивают, перетекают на место золотистые звёздочки. Две пары… три. Четыре.

Тихое, испуганное и вопросительное воркование.

— Мелони… — шепчет Морковка предупредительно. Отмахиваюсь, бросаю: «Прикрывай» — и иду к гроту и бассейну. По пути отыскиваю лакомства в карманах.

— Привет, красавицы. Ну, сколько вас тут? Посмотрим, что вам нравится, а? Рыба, конечно, рыбу-то вы наверняка любите. Только вот меня бы с рыбой вряд ли сюда пустили бы, вот дураки, верно? Что они понимают в хорошей рыбе. Ну, выходите, лапочки, выходите сюда…

Сперва они шарахаются глубже в грот. Тогда я присаживаюсь на край бассейна, продолжая говорить. Тяну на ладони рыбные печеньки — совместное произведение Пиратки и Конфетки. Тесто с водорослями плюс кусочки сушёной рыбы и крабов. Воркование внутри грота становится любопытным, взволнованным.

«Юарррг! Юаррррг!» — будто спорят, будет от меня зло или нет. Из темноты на свет высовываются чёрные носы сердечком и длинные пушистые усы.

Потом показывается самая смелая. А я теряю голос, потому что никакие картинки, чучела и описания не могут передать такого зрелища.

Больше всего сирена похожа на озёрную нерпу, какие встречаются на северо-западе Ирмелея. Гладкая, почти кошачья мордочка с умильными щёчками и носиком. На дне огромных глаз-бездоней посвёркивают золотистые искры. Продолговатое тело-капля. Только вот одеты сирены не в тёмно-бурую шкурку, а в перья, которые кажутся чешуёй. Или чешую, которая кажется перьями. Перья-чешуя — цвета морской волны, с вкраплениями лазури и бирюзы, а ближе к хвосту — прорастают фиолетовым и серебром. Вокруг шеи у сирены — тоже фиолетово-серебристый воротник, прямо как у какой-то оперной дивы. По бокам от туловища — крылья-плавники. И хвост — длинный, пышный, роскошный, и всё это играет, блестит, похлопывает, будто морские волны в последних лучах заката.

Причудливая смесь зверя, рыбы и птицы. Прямиком из сказок.

Сирена соскальзывает в воду и плывёт познакомиться. Сразу не приближается, воркует тихо, мелодично, — с середины бассейна. И вот показываются остальные — две такие же яркие, одна помельче и полностью тёмно-бирюзовая с серебром. Наверное, мальчик.

Все небольшие, молодые и юркие. Настороженно оглядывают меня, шевелят крыльниками и хвостами в воде. Переговариваются короткими трелями — трели щекочут уши и почему-то ладонь с Печатью.

— Давайте лапушки, плывите сюда, ко мне, — зову я и бросаю в воду несколько хрустиков.

Сирены начинают приближаться. Четыре штуки, надо же. Дрессировали про запас, что ли. Только вот что-то тут не так, но что…

— Ме-ло-ни… — шёпот Морковки, а вслед за ним звук открывшейся двери. Оборачиваюсь — в самый раз увидеть, как в дверь лезут типы в моряцких куртках и с обветренными харями.

У каждого с шеи свисает здоровенная цепь.

Какая-то из банд Велейсы. Или Тильвии.

Первый Цепной ухмыляется кривыми зубищами. Одного крыка недостаёт.

— Авалантэ!

Он ещё не успевает выкрикнуть эту ахинею. А позади меня раздаётся будто бы нежный перепев нескольких флейт.

Потом звук сливается. И начинает расти.

Будто сияние, влитое в музыку. Огни Снежной Девы, которые полыхают на небе севера. Бирюзовые, сиреневые, нежно-голубые. Звук крепнет и крепнет, идёт разливом, и ползут мурашки по коже, а Цепных уже четыре, и они ухмыляются, ждут чего-то…

На груди начинает греться что-то. И внутри меня будто щёлкает.

У них наверняка амулеты. А про наши они не знают. Ждут, пока мы окажемся зачарованными. Значит, есть шанс.

Хватаюсь за уши, будто меня накрыло. Шатаюсь. Будто не понимаю, что делаю. Иду прямо к бассейну.

Пение сирен мешает думать. Завораживает, сбивает. Но внутри так и звучат щелчки. Будто отсчёт.

Щёлк. Цепные страхуют с Печатей. Холод, Воздух, Огонь, Вода. Стихийный комплект.

Щёлк. Морковка под прицелом. Сейчас что-то выкинет.

– Сюда… — хриплю. — Помоги!

Опускаюсь на колени, валюсь на бок. Щёлк. Щёлк. Сирены в воде вытянулись в струнки. Поют звеняще, будоражаще. Щёлк. Подбегает Морковка. Слишком живо и не шатаясь.

— Притворись, что по тебе вдарило, живо!

Тяну Морковку вниз к себе. Так меня не видно. Резун в ножнах под курткой — призвать в руку. Трубку с усыпляющими иглами во вторую.

Щёлк. Щёлк.

Цепные перемигиваются. Пение на них не действует. Амулеты, может, мощнее, чем у нас.

Песня густеет и будто выпивает воздух. Долго не продержаться.

— Прикрой, — шепчу сквозь зубы.

Лицо у Его Светлости перекошено. Губы шепчут то ли молитвы, то ли догадки. И он будто вспомнить что-то пытается. Но послушно распластывается у бассейна. Лежу тряпочкой рядом. Амулет всё разогревается.

Долго не продержаться.

Цепные опускают ладони. Трое идут разбираться с нами. Главный торчит у двери. Нужно дышать. Думать. Скорость — важно. И то, насколько они обучены.

Хрустальные молоточки от песни сирен звучат в висках. Воздуха начинает не хватать.

Трое всё ближе. А песня всё звонче. Царапается внутрь и зовёт. Тело тяжелеет, руки слабеют. Вялость. Сон.

И переливы песни. И шаги.

Три пары ног. Подходят, останавливаются над нами. Применяю с Печати «зрение слепых». Песня тут же разрастается, давит. Но зато не надо открывать глаза. Надо мной наклоняется один. Говорит что-то с ухмылкой. Тянет ладонь с волнистой линией — Дар Воды. Висит цепь на груди. А кроме неё висит знакомый камешек с искрой, с медной оплёткой.

Рывком вцепляюсь в амулет, рву на себя. Амулет остаётся в руках.

Пинаю Цепного ногой в живот и откатываюсь по гладкому полу. Резун уходит в лёт к главному, оттуда слышен крик. Морковка подсекает огненного мага под ноги и опрокидывает в бассейн. И чуть сам туда не летит от веерного удара Дара Воздуха.

Нас окатывает водой. Это водник бездумно влупил Даром по бассейну. Сбил удар своему товарищу. Морковка дёргает ладонью, и воздушного мага смывает в бассейн тоже. Только сволочь подстраховывается. Огненный тоже встал на дно, сейчас ударит.

А сирены перепугались и поют тревожно, и ноты их песни обжигают и морозят.

И пальцы тяжелеют.

Поднимаю трубку с сонным, мажу раз, два, на третий попадаю в огненного.

Воздушный раздумывает бить, всплывает над водой и плывёт себе по воздуху вир знает куда. Амулет потерял. А сирены перепуганы, и камень в оплётке начинает жечь кожу, но ещё сильнее её жжёт их песня. Она всё выше. И ноты, в которых — грань. И если сейчас не…

— Ценнэлеста!

Песня умолкает. Рыцарь Морковка выдыхает, вытирает лицо.

— Всё-таки вспомнил. Это… это названия древних кораблей Амартона Морехода, понимаешь. Когда Велейса ещё не была Пиратской, он там правил… величайший корабел.

Морковка бубнит ещё что-то про первый корабль, второй корабль, традиционные названия. И пытается Даром выволочь огненного Цепного из бассейна. Тот уже пузыри пускать стал. Уснул.

Водный тоже неопасен. Валяется с блаженной улыбкой. Хапнул дозу пения без амулета. Воздушный долетел до стенки и по ней сполз.

Последний…

Когда я смотрю на него — первым делом вижу Резун. Резун торчит в ноге у Цепного, и тот держит его. Своими погаными пальцами. За рукоять.

И, приподнявшись, наводит на нас Печать Холода.

Уклониться не успеть. Резун не призвать. Морковка тянется закрыть собой…

Зззынь.

Лезвие палладарта кажется белым, когда прошивает ладонь. Насквозь через Печать.

Глотка Цепного издаёт вой. Тонкий, пронзительный.

Нэйш не спеша проходит внутрь от двери. Останавливается над Цепным, который корчится, схватившись за пропоротую ладонь, и воет, воет. Какое-то время смотрит сверху вниз. Вой становится гуще и предсмертнее.

— Не… не смей… — выдыхает Морковка, пытаясь подняться из лужи. — Не смейте.

Палач выдёргивает дарт. Наклоняется, прижимает какие-то точки на шее у пирата. Тот замолкает, обмякнув.

Палач осматривается.

Так, будто успел ко второму акту представления и теперь пытается восстановить первый. Лужи и пираты в них его не слишком интересуют. Нам перепадает глумливо-удивлённое покачивание головой. А вот на сирен Нэйш пялится с очень большим интересом. Я этот паскудный интерес за милю чую.

Окровавленное лезвие палладарта парит над прямой ладонью. Одна команда…

— Тронешь — убью. До питомника… не доползёшь.

Черти водные, встать бы ещё. Руки подрагивают после всей этой разборки.

А тут ещё мокрые штаны.

— Вам… не следовало приходить, — малой тоже поднимается и пытается выползти на линию нэйшевского удара. — Они… они не опасны, нет показания на устранение. Мы бы сами…

Палач хмыкает, но опускает дарт в ладонь. Вынимает из кармана платок — протирает от крови.

— Вас долго не было. Лайл волновался.

— И он вам сказал это, пока обсуждали… это его творение?

— В некотором смысле, — летучая холодная ухмылочка. — Метнул в меня вазу. С криком: «Катись в Бездонь, не желаю тебя видеть!»

Может, это и не была метафора. Может, это было веление души. Судя по на лицу Морковки — он разделяет от и до.

Двигаю успокаивать сирен. Те сначала малость дичатся, потом подплывают. Пробуют рыбные хрустики и оказываются в восторге. Суетятся вокруг с просительным «Ие-е-е, и-е-е-е, аррр!»

Мокрые мордахи. Розовые, бледно-зелёные, синеватые переливы на перьечешуе. И глазища — огромные, с золотистыми перевивами, и из глубин ещё искрятся, пару флотилий утопить можно.

Чудо как хороши.

Морковка позади пытается добыть из Мясника сведения об упущенном. Явственно не желая при этом с Мясником общаться.

— А… гм… с вазой. Не посчитали слишком скандальным? Вас могли удалить обоих.

— О, к тому времени это уже не казалось для них слишком скандальным. Знаете, никогда не был сторонником поэтических сборищ… но определённый шарм в них есть, а, господин Олкест? Жаль, вы не присутствовали — уверен, вам бы понравилось.

Сдавленный звук позади обозначает, что Янист в этом сомневается.

— Да бросьте. Всего-то несколько колоритных схваток. Между теми, кто считает Виллема Риона бездарем. И теми, кто полагает его мессией современной поэзии.

— Пфффхк⁈

— Что-то об уникальности и поиске новых форм. Вы бы поняли лучше. В конце концов, вы же явно разбираетесь в теме.

Физическое состояние у сирен сносное, худоваты, но не истощены. Только вот есть следы. Вокруг шей, и на спинах возле плавников. Где-то заросшие чешуёй. А где-то и нет.

Следы боли. Следы какой-то неназываемой мрази, которая может вот так — с живым. Сирены щебечут наперебой, подставляют бока, радостно плещут хвостами. Ну да, им же играть охота, наверное, года никому нет.

Возраст.

— Это не они, — прерываю Живодёра, который живописует, как схватились поклонники и хулители Пухлика. — Графоман говорил, встречи идут уже год? Никому из здешних нет года. У сирен размножение летнее, им где потеплее надо. Этим месяцев по восемь-девять. Они хорошо если месяца два-три тут кого-то зачаровывают. Иначе бы сил не хватило.

— Но как же тогда… — хмурится Морковка. — Здесь что, есть какие-то другие сирены?

— Или были другие.

Если вдруг отказались петь по приказке или начали «прорывы» давать — с этих мразей ведь станется… Думать не хочется.

— Звуковая изоляция, — говорит Мясник.

Будто сама не понимаю, что малыши не могли добивать из подвала до каминной. Через глушащие артефакты. Может, артефакты убирались? Снимались? Или сирен переводили куда-то в специальное помещение? Тогда понятно, что тут Цепные делали. За ними и пришли.

— Будем искать дальше? — спрашивает Янист.

— А смысл. Погоди, усыплю мразей. Идём наверх, пока Пухлик не затмил Гюйта. Пора чтения начинать.

Расставаться с сиренами не хочется, но я обещаю им скоро-прескоро вернуться. Только подарю местным творческим малость справедливости. Сперва клятый Графоман обделается со своими стишками по полной. Покажет их настоящую суть. Без сирен.

А потом уж я за него возьмусь как следует.

Наверное, намерения проступают на лице. Пока идём через «глухой коридор», Рыцарь Морковка то и дело хочет меня остеречь. Но говорит только:

— Нужно привести себя в порядок. В таком виде…

— Всегда можно сказать, что мы с Мел поспорили из-за того, кому быть «искрой» Лайла, — Мясник своей улыбочкой может Конфетку пересластить. — Сразу же после броска вазы он объявил, что ищет новое вдохновение. Это вызвало некоторый шум. А кое-кто из авторов говорил даже, что почёл бы за честь…

— Больные ублюдки, — говорю я. Имея в виду сразу всех: поэтню, Гюйтов, Пухлика с Мясником.

Герой вечера пролезает в дверь из холла. Видок у Пухлика такой, будто он выдержал бой с двадцатью злыми гарпиями.

— Порядок, — кидаю ему. — Разобрались.

Гроски ухмыляется тиковой ухмылочкой и спрашивает:

— Может, объяснишь в таком случае, что это?

И приоткрывает дверь, и в щель проливается песня.

* * *

Она совсем тихая, отдалённая. Слов не слышно. Потому что поют на языке сердца. На языке боли и настоящей поэзии. Это как будто кто-то тихо, пока ещё неуверенно перебирает щемящие струны, и потому это пока что только фон. И не разобрать полностью.

И это так жаль.

— Зазвучала сразу, как Гюйт читать стал, — говорит Пухлик, пока поднимаемся в холл. — Ну и отвратные у него стишки. Счастье, что он ни черта не слышит, когда читает — глухарь на току. Только вот остальные замерли.

Потому что слышали не корявое творчество Графомана. А это — настоящее, полное горькой силы. Хватает прямо за сердце и держит, не выпускает. Остальным не понять. Не разобрать. Но если вслушаться как следует…

Вдохнуть это. Раствориться совсем.

Откуда-то очень издалека долетает назойливый глас Пухлика: «…амулеты работают…» Амулет опять начинает греться. Только уже неважно. Поют будто сами стены. Воздух напитан песенной магией как ароматом. И это отдаётся внутри.

— Мел!

Морковка встряхивает за плечо, и я даю отбой Дару. Мантикоры корявые — когда успела применить? Ещё немного — и амулет бы не помог, свалилась бы в слюнявое очарование. В поэзию, в песню.

Которая звучит сверху.

Со второго этажа и откуда-то из глубины. Так, что она едва просачивается вниз, а в Каминном Зале и вовсе будет звучать очень тихо, сплетаясь со стихами Графомана. Не отделишь одно от другого.

Понятно, почему поэтня так превозносила мощь Гюйта и его стишков. Тварь, которая поёт сейчас, куда мощнее сирены. Раз добивает магией с такого расстояния. Нужно применить… что там применить-то? Какое-то заклинание. Глупое, неважное.

И зачем применять, когда песня словно стекает волнами по деревянной лестнице. И подхватывает, и несёт на волнах вверх. В ней теперь меньше горечи, но есть сладкое обещание покоя. И обещание, что всё-всё будет хорошо. Как будто ты сидишь на светлой поляне, в окружении малышей алапарда. И они подкатываются под руки, тычутся влажными носами. Нужно только скорее туда. Погрузиться в мелодию совсем, пропитаться ей, слиться. Ступеньки так легко скачут под ногами, будто в детстве, в поместье. А песня вырастает и движется навстречу, и она кажется знакомой. Будто я сотню раз слышала её — в питомнике, нет, наверное, так пела мама…

— Куда… стоять!

Хватают за плечо, пытаются удержать. Стряхиваю чужую руку, ногой пинаю что-то мягкое. Всё равно не удержат, нужно быстрее, потому что песня…

Всё блестит и переливается вокруг, по венам разливается чистый восторг, а голоса мельтешат и кривляются: «Остановите её уже» — «Нэйш, не трожьте!» — и кто-то хватает поверх рук и держит, не даёт вынуть атархэ из внутреннего потайного кармана, а я извиваюсь и стараюсь врезать в подбородок и одновременно хочу разобрать каждый чудесный звук…

Песня стихает.

Я, оказывается, в объятиях Морковки. Он удерживает меня и повторяет: «Мелони, Мелони, очнись!» У перил скрючился Пухлик, схватившись за живот — вот кому я вмазала.

Мы на втором этаже, недалеко от лестницы. Впереди коридор, совсем тускло освещённый флектусами. Стены увешаны модным искусством в тяжелых рамах. Кое-где торчат вазы и статуэтки.

Выкручиваюсь из объятий Яниста. Тру ладонь. Какого вира Дар такие штуки выкидывает? Будто ему непременно надо услышать…

Стоп. Песни больше нет. Вокруг ничего не переливается только из Большого Каминного несутся приглушённые стоны: «Ах, невозможно выразить! Ах, как превосходно!» Даже и без Дара слышно.

И ещё слышно. Отдалённо и слабо.

Впереди и из бокового коридора. Там, за углом. Ближе. И ближе.

Шлёп. Шлёп. Шлёп.

Звуки шагов. Которые обозначают, что нас услышали.

Ближе. И ближе. Идёт что-то мелкое и хилое. Шлёпает по полу босыми подошвами.

Мясник делает жест — не рыпаться. Готовит свой клятый дарт.

Спорить нет ни желания, ни сил. Внизу поэтьё, перебивая друг друга, орёт: «Ах, как это превосходно!» — ясное дело, не о стишках Графомана. Пухлик становится возле лестницы — косится вниз. Над ухом — взволнованное дыхание Принцесски.

Шлёп. Шлёп.

Тварь показывается из-за угла. Она маленькая и хилая, крадётся впригибку. Синеватые скрюченные пальчики, какая-то сорочка на теле — там, где видно, потому что лица нет. Только волосы — спутанные, длинные, грязные. Свисают сосульками, и единственное, что виднеется через них — подбородок и тонкие, тоже синеватые губы.

Банши.

Так их называют в Тильвии — нечисть, которая будто бы сбежала из свиты Перекрестницы. И теперь всё шатается по пустым местам, приманивает свою госпожу и жрёт души путников. Призрак сирены, кликушница, «песнь смерти». Потому что стоит этой твари открыть рот…

Оно замирает, смотрит на нас — нет, на Мясника, который стоит впереди, весь сияюще-белый. Глаз твари не видно, но оно задирает подбородок, чтобы насмотреться. Как на старого знакомого.

Синие губы за волосами приоткрываются.

«Оглохни!» — ору я Дару, только это почти можно чувствовать кожей: покалывает, лезет внутрь и застревает шипами. И хватает тебя в плен, волочёт властно, приказывает: сюда, сюда, ко мне, давай восхищайся, вот тебе настоящая поэзия, настоящая Песнь, самое прекрасное, что может быть в жизни…

Снизу в ответ — полный восторга вопль. Не слышу, но вижу, как дёрнулся Пухлик к лестнице. Потом кожей ощущаю вибрацию — кто-то выбегает, несётся… много ног. Принцесску скрючило у стены, глаза затуманены, на физиономии — блаженный восторг.Ну да, у него ж амулет послабее. С размаху вкатываю оплеуху, трясу за грудки — я тебе, зар-раза, не смей мне тут!

Глаза у Морковки яснеют. Читаю по губам имя Грызи, потом Единого. Помолиться, что ль, решил — в самый раз. Потому что вир знает, как бороться с этой нечистью. Дрянью, которая вылезла из сказок и стоит, топит в своём пении — куда там дюжине сирен. Розовая муть колышется перед глазами, волны накатывают, наплывают, и там счастье и красота, настоящая поэзия…

А на нас снизу вверх по лестнице несётся её воинство. И губы Пухлика рисуют нехорошее слово.

Опускаю над собой Щит Тишины, чтобы снова не попасть под контроль. Нужно перенастроить Дар. Долго мне Щит не продержать на таком давлении, нужно… слышать что угодно, кроме этого… зов, который там, под кожей, в нервах, крови, который требует идти, бежать, помочь…

И они слышат. Бегут гурьбой, кто-то на четвереньках, кто-то спотыкается и ползёт на брюхе. Волочатся, сливаясь в единое тело. Оскальзываясь, наступая друг на друга. Переступая.

Поэтня и их «искры».

До конца преисполненные вдохновения.

«Прекрасно… превосходно…» — выстанывают они, и пытаются вылезти в коридор с лестницы. Подползти, распластаться, преклониться. Первым влезает с гнилозубой улыбкой Оксюморон. Пухлик без колебаний отправляет его по лестнице вниз. Кричит что-то, оскалившись, сквозь Щит не слыхать, но и так ясно: они нас просто задавят массой, да и у них последние мозги отшибёт.

Тварь в конце коридора распевает дивную песнь, тянучую, настойчивую. Только нам не до неё. На нас накатывается волна из двадцати шести тел. Жаждущих причаститься к искусству.

Морковка встаёт и отшвыривает Пафоса, тот опрокидывается, извивается, переворачивается — опять ползёт. Через него переползает Кульминация — телеса вываливаются из платья, лицо перекошено восторгом. Янист отскакивает, и воздух прошивает немым воплем: «Не могу ударить даму!» Отталкиваю его и даю даме ногой в дышло. Кульминация будто не чувствует — откатывается на несколько ступенек, а потом продолжает движение на четвереньках всё с тем же восторженным выражением.

Рефрен пытается пробиться Даром Воздуха. Вперёд выдвигается Мясник, принимает удар на Щит. Наносит два, три удара, от которых Рефрен начинает дёргаться, как шнырками покусанный. Замирает, с умилением прислушивается и всё равно пытается ползти. «Нечувствительны к боли», — читаю по губам Мясника. «Лупи на парализацию!» –огрызается Пухлый, на которого разом наползают Эпитафия и Мистерия. Потому дальше по губам читается что-то нецензурное про бабушек.

Тела в вечерних платьях. В дорогих сюртуках. Шали, развившиеся причёски. Вдохновенные лица в слезах и размазанной помаде. Творческие кряхтят и тянут руки, отталкивают, давят друг друга и всё стремятся перевалить через нас, вылезти в коридор. Где стоит и распевает клятая банши, и от её пения трескается Щит, амулет на груди раскаляется, и скоро мы присоединимся к толпе её поклонничков. Нужно заканчивать с этой тварью и её песенками.

Принцесска выворачивает на лестницу здоровенную вазу. Рассыпаются лилии, за ними плещет вода. Пухлик вслед лупит заморозкой, и поэтня отлетает ниже, начинает барахтаться на скользких ступеньках. Но всё равно ползёт, вцепляясь уже ногтями, зубами, пыхтя и толкаясь. К клятой твари — через нас.

Заканчивать. Как? В дурных легендах — стрелами, освященными в храмах Стрелка. Вроде, боится серебра. У Мясника дарт посеребрённый. Или нет? В-в-в-вир побери, сознание плывёт, наползают поэты, не убьёт, так хоть собьёт клятую песню, которая звучит, зовёт и топит, топит…

— Мясник!

Пухлик на ходу даёт в челюсть красноносому Эпиграфу, и я читаю по губам что-то вроде: «Я ужасно чуткий, как дело доходит до критики». Мантикора жри, нашёл, когда шутить.

«Мясник, лупи её! Лупи!» — ору я и сама не слышу своего крика. Нэйш вроде слышит, потому что отвлекается от лестницы.

Защита тут же летит ко всем чертям, Пухлик и Морковка отступают. Толпа поэтов всех сортов, сладострастно пыхтя, вываливается в коридор. Напополам с «искрами». Ползут по головам друг у друга, протягивая руки и пуская слюни восторга.

Впереди на четвереньках — Графоман, с перекошенным от бессмысленной радости лицом.

При виде него тварь вздрагивает. Разводит руки в странном жесте — будто хочет то ли обнять, то ли полететь.

Успеваю упасть у стены на колени и обхватить голову руками. Больше не успеваю ничего.

Пронзительный напевный вопль сотрясает коридор, разбивая светильники, раздирая обои. Наотмашь хлещет колючей плёткой. Через отключённый Дар это слышится как полупение-полувой — раздирающий, жуткий и красивый одновременно. Янист оседает рядом как подкошенный, корчится, будто его пытают, и слышен треск вылетающих дверей, расседаются картины, ломаются перила. Тушки поэтов и критиков отлетают к стенам — и там тоже начинают корчиться. И грохот на лестнице — оттуда ссыпались остальные, и нечленораздельные вопли…

И белая фигура — яркая в почти полной тьме коридора. Незыблемая.

«Мясник! — ору я и сама чувствую, что меня не слышно, голос тонет в жутком вопле твари. — Мясник, бей, бей!!»

Наплевать, живое оно или мёртвое, нужно заткнуть эту дрянь, чем-нибудь, как-нибудь…

Сверху рушится произведение модного искусства, попадает по голове, и сколько-то пытаюсь стянуть холст с себя и с Яниста, а вихрь вокруг крепчает, набирает силу, не даёт вздохнуть и вжимает в стену. Что-то хрустит, вопли, меня переворачивает — и я вижу…

Чёрная тень с разметавшимися волосами — во тьме. Хилые ножки не касаются пола. Вокруг тени бушует вихрь — теперь он осязаемый, жадный, состоящий из песенного вопля, похожий на чёрные щупальца…

В вихрь, идёт белая фигура. Почти светящаяся для больных от тьмы глаз.

Нет — это вокруг фигуры вспыхивает легкое сияние, серебристое, потом бирюзовое. Дар Щита прошибает собой волны воплей — у Мясника даже причёсочка не растрепалась, он идёт, будто продавливает сопротивление — и вот серебристый блик, цепочка, лезвие дарта в воздухе…

Дарт замирает. Нэйш замирает.

Не вижу его лица, вижу только — он просто стоит. Смотрит на эту дрянь во тьме коридора — и лезвие дарта не движется.

Вихрь бушует вокруг, и Морковка уже с трудом удерживает мою руку. Вопящих поэтов крутит, брякает о стены, и вместе с ними носятся обломки картин, перил, осколки ваз — втыкаясь в кожу — какие-то обрывки, и где-то над нами что-то хрустит — лепнина, а может, люстра или стропила. «Щит тишины» начинает рваться, ладонь гореть, и приходится смаргивать слёзы с глаз, и не понять, не увидеть — мантикора его бери, что он там застрял⁈

«Мясник, не стой! Бей уже! Бей наконец, ну!!»

Палач не слышит. Или слышит, но ему наплевать.

Стоит в бушующем вихре напротив твари — и ему достаточно отдать приказ дарту — но он просто стоит, и сияние вокруг него то вспыхивает, то погасает, а причёсочка начинает растрепываться, как под сквозняком.

И лезвие дарта как будто колеблется, а может — у меня слишком плывёт в глазах.

«Нэйш! Очнись!» — вопит откуда-то Пухлик. Его тоже швыряет вместе с поэтами, так что голос слышится чуть ли не у меня над головой. «Какого чёрта!!!»

По щеке прилетает осколком вазы. Рядом охает Морковка — куском перил зацепило. Жуткий вопль вдавливает рёбра в позвоночник, и хочется лечь, извиваться и сдохнуть. Но сначала нужно сделать кое-что. Раз Живодёр облажался — нужно самой.

— Держи меня! — ору на ухо Морковке и пытаюсь встать, чтобы прицелиться один раз. Мне тут же залепляет лицо обрывком ткани, потом приходится от канделябра уворачиваться. Соваться в вихрь без Нэйшевской защиты — глупость, надо бить отсюда.

Хватит сил на такой приказ для Резуна? Попытка только одна.

Стискиваю зубы, снимаю атархэ с пояса. Вдохи — реже. Сосредоточиться. Сейчас я прикажу ему. И буду держать.

Пение-вой-вопль-рыдание не гаснет, раздирает нутро, правая ладонь трясётся, Печать страшно болит от попыток держать Щит Тишины. Так что я держусь за Морковку правой рукой, левой поднимаю кинжал.

«Нэйш! — голосит бедный Морковка, вцепляясь в меня изо всех сил. — Единый побери, что на вас нашло!» Но Мясник будто застыл — хотя он уже стоит, будто против сильного ветра, и ему приходится наклоняться, чтобы ступить вперёд. И как назло — он почти на линии моего удара.

А лезвие дарта теперь пляшет в воздухе — его словно держит кто-то невидимый, вцепляется, не даёт ударить…

Всё! Мгновенный прицел — в тёмную фигуру под потолком. В клуб тьмы, из которого вырастают извивы волос. Теперь сделать последний вздох. И отдать команду атархэ.

Фрррр!

В вихрь влетает что-то. Какая-то едкая дрянь, непонятно откуда. Распространяется по всему коридору, как раз когда делаю вдох — и я начинаю кашлять. Острая гадость с запахом дерева, перца и старых носков раздирает горло.

Рядом заходится в кашле Рыцарь Морковка.

Грохот падающих вещей и тел. Вихрь прекращается. Вопля больше нет — только со всех сторон несутся стоны. И кашель.

Потом со стороны Пухлика — он где-то впереди и слева упал — долетает хмыканье:

– Говорил же я, хороший табачок… кхе-кхе… всегда пригодится.

Ему никто не отвечает. Поэты кашляют и ноют. Некоторые вообще вырублены вчистую. Я активирую Печать — плевать, что болит.

Вслушиваюсь в то, что стоит… или лежит перед Мясником. Оно тоже кашляет — тоненьким, слабым голоском.

Потом кашлять перестаёт.

И я слышу всхлип.

Глава 4

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

Мелони оказывается на ногах первой — опирается на моё плечо и встаёт. Пытаюсь последовать её примеру — и мир кружится перед глазами. И ещё, наверное, у меня огромная шишка… или несколько. Прочее тело вопит от боли — такое ощущение, будто меня прогнали через несколько рыцарских турниров. А разум говорит, что это всё… это всё слишком — сначала непередаваемая эйфория, словно по твоим венам течёт чистая поэзия, словно ты на небесах. Потом вот это — тёмное, страшное.

Защитный кристалл на груди треснул и царапает кожу. Валюсь обратно, но пробую встать снова — цепляясь за стену.

Лайл Гроски упал едва ли не с потолка, потому что встаёт, постанывая и держась за поясницу. Шагает к Нэйшу, который так и не сдвинулся с места.

– Ты феноменально облажался, ты же в курсе?

Нэйш поворачивает голову, когда Гроски равняется с ним. Так, будто только что вспомнил о его присутствии. Но не говорит ничего, хотя Лайл прекрасен в своём негодовании: размахивает руками и бросается фразами наподобие «мог бы вырубить или хоть знак подать», «мантикора тебе в зад» и «три — два, только попробуй поспорить».

Устранитель безмолвен — и такой же молчаливой становится Мел, когда доходит до него. Я ковыляю вслед — и вижу, как загорается фонарик Лайла, направляется на то, что поднялось с пола напротив них.

– И-извините, — бормочет оно. — Я просто… я не хотела… я испугалась.

В коридоре жуткий хаос, всё в обломках и обрывках, покореженные двери, осколки люстр — и странное существо, тоненькое, вполовину прикрытое чёрными волосами, какое-то чешуйчатое и синеватое, только чешуя словно плывёт, и волосы то кажутся спутанной паутиной, то просто свисают… когти появляются — исчезают…

И всхлипы, и детский голосок — и волна понимания едва не сбивает меня с ног, когда я приближаюсь. Мел выцеживает: «Артемаска» — и срывает с лапки у существа браслет.

Единый… это же артефакт смены облика, используется для маскарадов, в театрах вот тоже… Грубо склепанная иллюзия, а под ней — девочка, тоненькая и хрупкая, с растрепанными длинными чёрными волосами, в кремовом платьице. Она стоит, босая, оглядывает нас, всхлипывает, и вытирает слёзки на щеках.

– Что? Что? — бормочу я, не в силах осознать, а Мелони уже говорит Пухлику:

– Спасибо. Сам знаешь, за что. Когда понял?

Она же… да, она же собиралась бить, она… могла убить эту девочку, Нэйш тоже мог, только вот его что-то остановило куда раньше…

Он выглядит странно отстранённым, будто бы что-то вспоминающим. И смотрит сквозь девчонку — тогда как она глядит на него чёрными глазами. Жадно и ярко — впитывает каждую чёрточку. И на лице… восхищение? Узнавание?

– Вы меня пришли убить, — дрогким голосом говорит девочка. — Я ждала вас. Ждала. Это… хорошо, что вы наконец-то пришли.

От мягкой детской улыбки у меня волосы шевелятся на голове от ужаса.

– Вы… красивый такой. Прямо как принцы в книжках. Будет же не больно? Да. Вы меня… этим?

Тонкий пальчик указывает на серебристое шильце дарта — оно так и парит в воздухе, и Нэйш с опозданием призывает его в ладонь. Девочка следит за каждым его движением — как за чем-то узнаваемым, ожидаемым…

– Вы устранитель, да? Вы убиваете вот этим?

– Бестий, — говорит Нэйш. — Устраняю бестий. Чудовищ.

Мел фыркает что-то свирепое в ответ на это, а девочка истово кивает.

– Тогда всё правильно. Я — отвратительное чудовище и жуткая тварь.

Не могу это слышать. То, как она спокойно звучит. Как рассматривает погром в коридоре, и ёжится, и пытается убедить: вот вечно она так, не хочет, а делает. И ещё было… похуже. Потому устранитель здесь по адресу, да.

Рихард Нэйш поворачивается и упирается взглядом в Гроски. Тот делает шаг вперёд — и вкладывает в руки девчонке шоколадную конфету в салфетке.

– Малость помялась, но вкус должен быть что надо. И надо бы пошарить по карманам — может, я ещё чего захватил, по старой-то памяти. Только вот, сдаётся, кое-кто тут босиком. И вообще не очень-то одет. Та-а-ак, у кого сюртук поцелее? Нэйш?

Устранитель молча снимает сюртук, и Лайл кутает девочку в тяжёлую белую ткань. И бормочет, что нам бы надо бы пройти куда-то, где удобнее, «а то тут небольшой беспорядок, прямо скажем».

Девочка оглядывает разгромленный коридор с усталым равнодушием. Конфета тает в руке. Взгляд устремлён на Нэйша, и, кажется, она даже не слышит Лайла. И вообще мало что воспринимает, кроме того, кого полагает воплощением своей скорой смерти. Лайл тихо выдыхает сквозь зубы и показывает, что общаться с девочкой придётся устранителю. Нэйш слегка дёргает челюстью, но спрашивает:

– Как твоё имя?

– Я Сапфи. Красиво, да? Это в честь одной древней поэтессы. Сапфиры с Элебосса… Той, которая написала «Гимн Вечно Живой Любви».

Девочка поглядывает зачарованно то на лицо устранителя, то отдельно на дарт. Когда «клык» возвращает его на пояс — она удивляется:

– А вы… разве не сейчас?..

– Нет, — голос Нэйша ровный, почти усыпляющий. — Нам нужно поговорить, Сапфи. Нужно, чтобы ты ответила на кое-какие вопросы. Ты можешь провести нас в какую-нибудь комнату?

Девочка кивает, разворачивается и ныряет за угол — охает, когда наступает в полутьме на осколки. На деревянных ногах выхожу вперёд, чтобы её приподнять — но она уже уходит по коридору.

Идём следом. В груди у меня — туго натянутая струна, и я не знаю — с каким звуком она порвется. Лицо у Лайла — угрюмое, ожесточённое. Наверняка вспомнил о своей дочери, которая сейчас невесть где и с кем. Мел молчит зловеще и страшно. Нэйш же кажется словно замороженным: молча проходит за девочкой в комнату, смотрит, как она зажигает светильники.

Плотные шторы. Очень много книг на полках, в основном — по поэзии. Лайл Гроски с тихим ругательством трогает пальцем артефакт-колокольчик на столе.

Мел кидается в одно из двух кресел и сжимается, как больная кошка. Девочка усаживается на застланную покрывалом со звёздами кровать. Доверчиво смотрит на Нэйша.

– Это как испытание? Вам сначала надо узнать обо мне больше, да? Что я такого… насовершала?

– Да. Как испытание. Просто кое-что прояснить.

Он касается небольшого портрета в круглой рамке — это портрет черноволосой женщины с тонкими чертами и глазами-звёздами.

– Ты дочь Морионы, нойя из лейра Поющей Тенны.

У малышки чёрные глаза нойя и имя — название камня. Она просто не может быть никем иным… и ясно, кто отец.

– Мама тоже любила петь, — Сапфи тихонько качается на кровати, глядя на портрет. — Она всё время пела папе, даже когда заболела. И мне она тоже всё время пела, и ба говорила — это из-за этого мне… такое дали.

На детской ладошке — Знак Сирены. Почти такой же, как у знакомого нам законника, такой же, как в любом сборнике нот. Только будто бы полустёртый, неправильный.

– Такой Дар хорошим же не дают? Его дают чудовищам, да?

Мне приходится отвернуться к сборникам — не могу смотреть в её глаза, доверчиво устремлённые на устранителя.

– Иногда Камень даёт странные Дары, — слышу его ответ. — Ставит странные знаки. Неполные. Искажённые. Твой был таким сразу?

– А-а-а-а-а, нет, это уже потом, чтобы я не была совсем страшным чудовищем…

– Ублюдки! — выплёвывает Мел, и на неё тут же шикает Лайл.

– Чем это так? — продолжает выспрашивать Нэйш. — Зельем?

– Ага. Было больно. Только я не выздоровела совсем. Я не… я не старалась.

Рихард Нэйш молчит неожиданно долго. Так долго, что я перестаю вести глазами по корешкам книг, бездумно перебирая авторов и названия: сборник песен нойя, три тома Сапфиры с Элебоса, поэма Тарка «Об идеальном гражданине», Нарцисс из Дамат-тена…

– Не старалась, — повторяет устранитель совсем тихо.

– Я… я не знала, что нельзя. Мама любила петь. Она пела папе, и гостям тоже — когда ещё не болела. И мы с ней всегда тоже вместе пели, и когда она заболела — она всегда просила меня петь… гов…ворила, что у м-меня получается…

Единый… Единый… девочку нужно было учить. Подобрать ей инструмент — Дар Музыки непременно требует этого, через голос он гораздо опаснее. А эти любители изящного то ли постыдились приглашать учителя, то ли сэкономить решили. Искалечили ей Печать — это ведь ожог у неё на руке, вот почему Печать полустерта и деформирована. И решили, что всё в порядке. Что Дар заблокирован и неопасен. Правда, они запрещали девочке петь, но…

– Мама говорила… ей не так больно, когда я… Она спать не могла, дурманные зелья не помогали… и она просила меня петь. От боли и для радости. Она тогда… ей легче становилось, она засыпала… Она… она не знала, что я чудовище. А я… я…

Оборачиваюсь, услышав всхлипы. Мел в кресле замерла с закушенными губами. Статуеподобный Нэйш пристально изучает детский рисунок. Лайл Гроски зажмурился — и, Единый и его ангелы, как же нам сейчас не хватает Аманды — Травницы нойя, которая могла бы обнять и укутать плачущую девочку.

Маленькую Сирену, которая однажды убила мать пением. «Запела до смерти» — так об этом говорят книги, такие же бесполезные сейчас, как и я. Потому что — что я могу⁈

Могу подойти в ознобной тишине комнаты и сесть рядом. Поправить белый сюртук из таллеи — и погладить по чёрным волосам. И сказать, что она не виновата, никогда не была виновата, что бы ей ни говорили. И что это не она здесь чудовище, и никто её не посмеет тронуть — не посмеет больше никогда, что бы там ни случилось, потому что я…

– Что вы здесь делаете⁈

Девочка подпрыгивает и сжимается, а на пороге стоит хозяйка поместья. В перекошенной шали и без обычной елейности на лице.

– Вы… почему здесь? Почему не предотвратили это, не остановили — такие уважаемые гости… сын мой руку сломал! А дом, что с домом, такой ущерб… Почему не ударили эту? Вы устранитель или нет, вас зачем вызвали, вы как думали⁈ Я вас спрашиваю? А? А вы здесь что делаете с этой тварью — не видели? Не поняли? Мерзавка, что натворила! Чудовище, дрянь, всех нас до смерти напугала — а вы что? Вас для этого позвали, а вы… с этими, стало быть? И в подвале были с ними? Так я на вас найду управу, вы даже не думайте…

И ещё наверняка кричит что-то, безобразное, дрянное, распяливая рот, раздирая его в чёрный провал, брызгая слюной.

Но я уже не слышу.

Струна в груди рвётся с пронзительным, надсадным воем.

Потом меня укрывает горькое, чёрное.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Первым ударит Палач, — вот что я думаю, когда вижу его лицо. В кои-то веки без паскудной улыбочки.

От Принцесски подвоха не жду. А он взлетает на ноги и вымётывается вперёд. С очевидным намерением.

– С-с-с-стоять!

Пухлик обхватывает Яниста за плечи: «Не смей, не смей, вир побери!»

Рыцарь Морковка молчит — он просто идёт вперёд с чужим, незнакомым лицом. Оно совсем белое, даже веснушки выцвели, глаза — два тёмно-синих омута. Рот приоткрыт в оскале. Страдальческом, но страшноватом.

– Что вы себе позволяете! — визжит Муха. — Найду на вас управу! Вы что — совсем не в себе⁈ Да я…

Пухлик висит на Морковке всей массой и орёт ему прямо в ухо, чтобы тот окстился и остановился. Вроде, даже применяет магию. Только вот Янист плевать на это дело хотел. Упорно рвётся из пухликовской хватки. Полоса крови по щеке, кровоподтёк на подбородке. Протянутые вперёд скрюченные пальцы. Которыми он явно хочет сжать морщинистую тонкую шейку.

– Вон отсюда! Вызову законников, обращусь напрямую к королю!!

– Янист, мне не меньше тебя хочется… — задыхается Пухлик. — Погоди, не так, не сейчас… ах-х, ты ж-ж, т-твою, Мел!!

Сигаю на Яниста. Молча. Вир знает, что ему говорить. Лучше бы вообще отпустить, но ведь он же себя потом не простит. Когда расплющит эту гадину и станет собой.

– Прочь!

Морковка оказывается неожиданно силён. Встряхивается — и мы с Пухликом отлетаем. Визги Мухи становятся испуганными. Подходит Нэйш. Короткое нажатие — куда-то между шеей и плечом. Янист вскрикивает и стекает на пол, тяжко дыша и держась за левую руку. Пухлик вытирает лоб.

– Прости дружище, но тебя переклинило. Нэйш — ты дважды сегодня облажался. Чего медлил? А-а-а, вир побери, можешь не отвечать. — На лице у Мясника слишком ясно проступает: «Но это же такое зрелище!» — Пройдёт само?

– Господину Олкесту придётся немного отдохнуть. Нам хватит времени, чтобы подготовиться к небольшой беседе.

В воздухе туго протягивается серебристая цепочка.

Муха как раз приоткрыла дверь и пытается просочиться в коридор. Лезвие дарта останавливается прямо напротив её глаз.

– Кажется, вы просили меня остаться после чтений, госпожа Гюйт. Особая часть программы, только для избранных. Так? Можете считать, она началась.

* * *

Яниста ненадолго поручаем Певчей Птахе. Или наоборот. В общем, оставляем этих двоих наедине.

Пока Мясник уговаривает Муху — я и Пухлый смотрим, что там с поэтнёй. Никто не убился, кроветвор не нужен. У пары человек переломы, не более. Хуже — что все пока не отошли от «прорыва сирены».

«Истинное искусство», — бормочут поэты вперемешку со стонами. «Настоящее», –кряхтят «искры». «Ка-ка-я мощь!» — а это от Рефрена, который разлегся на лестнице.

Глаза не фокусируются, на пощёчины не отзываются. Транс сирены как он есть. И с нами было б такое, если б не амулеты.

– Думаешь, насовсем?

– Вряд ли, — Гроски щупает и крутит самого Графомана. — С этим получше — правда, у него был амулет. Ну конечно, не хотел попасть под чары дочери. Эй! Э-эй!

С удовольствием слушаю полновесные шлёпы по графоманской физиономии.

– Похоже, что она их вырубила… временный транс. — Шлём! Бумс! — Знаешь, как бывает при нападении сирен на корабли. Или на рифских заключённых. Попускают слюну несколько часиков, ну, а потом, если повезёт…

– Мххх, — в глазах у Графомана появляется сколько-то ясности. — Па-ч-чиму вы меня бьёте? Вам… не понравились мои стихи⁈

– Новый метод литературной критики, — выдыхает Пухлик. — Ладно, вяжи его. И рот заткни пока что.

Графоман во время пути по коридору качается, спотыкается и мычит недоуменно. В коридоре нас встречает Янист — мрачный и смущённый, с левой рукой на весу. Помогает пропихнуть в полумрак каминной Графомана. Обменивается взглядами с Нэйшем.

– Можете не благодарить, — разрешает тот.

Морковка сжимает губы и отворачивается к незажжённому камину. Так, чтобы не смотреть на Муху. Непонятно, что с ней сотворил Палач — но та сидит в кресле вытянувшись. И трясётся.

Видит сыночка — вскрикивает шёпотом:

– Что вы с ним сделали⁈

— В полном порядочке — пока что, — отзывается Пухлик. Без церемоний раскладывает Графомана перед камином по ковру.

Муха разевает пасть и застывает. Синие тени пляшут по кружевной резьбе: каминная в даматском стиле. Повсюду мягкие пуфики, золотистые подушечки. Старая дрянь теряется в них. Ссыхается на глазах, когда видит нас четверых.

– Что вам надо? Сколько вам надо? Вы собираетесь мне угрожать?

Мясник поднимает палец — и она затыкается. Мы устраиваемся — я на пуфике, Пухлик, крякнув, подгребает побольше подушек под поясницу. Морковка передёргивается, но садится в оставшееся кресло рядом с Нэйшем.

Вид у нас вряд ли торжественный, но Муха понимает как надо.

– Не вам меня судить! Вы даже не знаете, о чем речь — вы…

– Так я могу рассказать, — откликается Пухлик. — А вы поправите, если что.

Вид у него мрачный, говорит быстро и монотонно как-то. Без обычных своих шуточек.

– Вы всегда потакали сыну во всех его увлечениях. Картины, музыка, поэзия. Что угодно, не имело значения — вы же считали его всесторонне одарённым. Так что когда он захотел завести себе «искру» — не стали возражать. Тем более что у него это был не первый источник вдохновения. Просто с остальными было недолго. Но Морио оказалась не совсем временной игрушкой. Ваш сынок увлёкся ею слишком сильно. Настолько, что когда она забеременела, — не стал возражать против ребёнка.

Муха краснеет пятнами, как полуразложившаяся поганка. Сверлит глазками с ненавистью.

– Бастард — всегда проблема, пусть вы даже и только из третьего круга знати… Думаю, вы надеялись войти во второй, а то и в первый — талантливому сыну нужна достойная жена. Долго выбирали, да? А Морио…

– Была просто нойя, — шипит Муха. — Кочевница, грязная девка из дикого племени. Приворожила моего мальчика. Вы не понимаете. Я готова была терпеть эту грязь в моём доме. Пусть… она давала ему радость, давала вдохновение. Готова была даже принять её ублюдочную дочь. Я была готова. Воспитать маленькую дрянь. Дать ей образование. Ради Ирлена. Готова была… до Посвящения.

– Да, Посвящение вас расстроило, верно? Сколько было девочке? Пять лет — с первого раза. Дар Музыки. Наверняка вашему сыну это показалось поэтичным — только вот вам вряд ли такое понравилось. Читали про то, сколько стоит обучение? Или боялись, что в свете будут судачить? Или просто боялись её Дара?

Муха хочет замкнуться в гордом молчании.

– Правду, — нежно говорит Нэйш. Он любуется лезвием дарта. — Мы же договаривались, госпожа Гюйт.

– Ирлен после Посвящения… стал другим. Толковал о знаках. Провидении. Ребёнок с Даром Музыки. Вдохновение всё это…

Давит и давит слова. Как вонючих клопов. О том, что мы не имеем права её судить. И нойя наверняка очаровала её сыночка. Так, что он собрался на ней жениться. Официально признать гнусную дочку.

Перечеркнуть своё блестящее будущее.

А она — она же должна его защитить, потому что разве он что-то понимает, глупыш.

Глупыш с пола мычит что-то невнятное.

– Стало быть, болезнь Морионы была не случайной. Интересно, как вам удалось такое провернуть с нойя — точно не яд. Артефакт? По глазам вижу — нет. Что тогда?

– Гильдия Чистых Рук, — бормочет Джилберта Гюйт. — Они нашли… подобрали специалиста. Он пришёл как мастер спиритизма. Общения с духами. Сказал, что нужно будет выполнить особый ритуал, чтобы связаться с духами предков. Я не знаю, что он сделал. Он уверял — это просто массаж. Но ей стало худо уже к вечеру.

Лезвие замирает в пальцах у Мясника.

– Возраст?

– Чей? Ах, я не… он был молодым. Возможно, двадцать лет. Может быть, больше, но не…

Лезвие дарта советует Мухе заткнуться. Хотя Мясник и не двигается.

– Стало быть, вы её убили, — завершает Гроски. — Сын-то знал? Вижу, догадывался. Ну да, чисто технически это был не ваш наёмник. Мать просила девочку петь, девочка не совладала с Даром. Только вот в судебной практике такое идет как умерщвление из милосердия. Морио была обречена. Сапфи просто помогла уйти матери без боли.

Графоман с ковра мычит что-то невнятное и жалобное, но его в беседу не приглашали.

– Только вот вас это встревожило, верно? Способности у девочки оказались серьёзными. Тогда вы додумались до простого способа: повредить Печать. Сами взялись или пригласили кого из тех милых заведений, откуда вы слуг берёте? Уж там-то умеют такое, а. Нет проводника — нет Дара. Только вот это не так работает. Вряд ли вы знали, конечно.

Иногда работает. Искалечишь Печать — и Дар уйдёт, иссякнет. Только бывают осечки, даже у взрослых. А у детей бывало, что Печать почти восстанавливалась, даже и несколько раз. Слыхала про такие случаи от Морковки. Вот он наконец вспомнил, что можно заговорить:

– После уничтожения или повреждения Печати у ребёнка Дар иногда может оставаться. Но развиваться искажённо. У стихийников с Даром Музыки эти способности особенно непредсказуемы — Дар сам по себе плохо изучен. Вам нужно было учить её. Учить…

Мысленно похлопываю названного братца по плечу.

– Одного не понимаю — почему вы и её не убили, — негромко говорит Гроски.

Муха почти перестала трястись. Теперь кривит губы в дикой гримасе.

– Ирлен не дал бы сделать этого. После смерти Морио он едва не помешался. Бедный, глупый мальчик… целых два года не писал стихи. Я не могла ему сделать настолько больно. Он говорил, что видит в девчонке ту… Говорил, что она последняя его отрада. Так замкнулся в себе. И я решила — пусть. Я… я думала, что девчонка теперь безопасна, я читала, что достаточно нарушить целостность Печати. А мой мальчик был так рад, когда она пела. Он даже снова начал сочинять стихи… читать мне…

С души воротит слушать это и смотреть, как она пялится на сыночка. С зашкаливающей, тошнотворной нежностью.

– А потом вы заметили, что у девочки сохранились элементы Дара. Что — она начала неосознанно вплетать его в песни?

– Это выяснилось случайно. Мы любили устраивать маленькие домашние концерты. Стихи и песни… вам не понять. На прошлые Перекрёстки собрались только со старыми слугами. Ирлен читал. Он был не совсем в форме — бедный мальчик, опять вспомнил Морио… Слуги слушали плохо, хотя и пытались льстить.

Представляю, что ж там была за блевотная графомания. Если даже недоумистые слуги сломались.

– Потом она запела — Ирлен настаивал, чтобы она пела, в память о той… Мы с сыном носили амулеты, с самого её Посвящения — я настояла. На слугах амулетов не было. И они оказались очарованными. Повторяли в восторге, что это прекрасно. Они даже не помнили — что именно слышали. Их легко было убедить, что они в восторге от поэмы Ирлена.

– А ваш сыночек, надо думать, захотел повторить опыт. Или предложение исходило от вас?

– Я была против. Это было неосторожно, неосмотрительно. Но Ирлен загорелся идеей. Дать этим грубым критикам почувствовать настоящую силу своих строк. Получить то, что он наконец-то заслуживал. Это вскружило мальчику голову, он снова готов был жить, а я… я никогда не умела ему отказывать.

Сыночка-корзиночка придушенно хныкает в ковёр. Пока его матушка добросовестно рассказывает. Что сначала они, конечно, попробовали на слугах ещё несколько раз, теперь с расстояния. Потом приглашали на чай вдов и сирот — по благотворительности. Посидеть за вкусным столом, послушать стишки в нагрузку. Маленькая Сирена не давала осечек, навострилась добивать голосом до нужного зала со второго этажа. И рада была угодить папашке и бабушке. Только пришлось установить сигнальный артефакт-колокольчик — чтобы девочка знала, когда папаша начинает выступление. Чтобы не начала петь раньше и какого-нибудь другого поэта не превратила в идола поколения.

— Стало быть, так и родился этот ваш салон, — Пухлик трёт в кои-то веки выбритый подбородок. — «Сила искусства» — ну да, как же. Сначала вы приглашали сошек помельче, потом осмелели и принялись за сливки общества. Даже придумали причину, по которой ваш сынок не желает выступать вне салона или печатать свои вирши. Дух Морио. Привидение — отличный способ заманить публику. А так-то получается, вы просто скрывали — насколько на самом деле бездарны его стихи. У тех, кто слышал их не под воздействием Сирены, могли возникнуть нехилые такие вопросы. Боженьки, до чего изобретательно — просто моё почтение. Но теперь мы добрались до самого интересного, я прав? До сирен и до вашего вызова.

Мясник, откинувшийся в кресле, задумчиво салютует дартом — ага, прав, Пухлик, валяй дальше. Пухлик валяет. Частично становясь самим собой.

– Интересно бы знать, если всё было так шоколадно, — для чего было закупать сирен, у которых может быть только одно предназначение? Вы хотели заменить ими девочку. Заметили, что Дар у Сапфи растёт, а? Поняли, что она становится небезопасной? Я слышал, у Магов Музыки в подростковом возрасте бывают срывы. Контроль летит в вир болотный — такое уж времечко.

Муха молчит. Даже когда Мясник с намёком ей делает пальчиком. Лицо озлобленное и испуганное — но она молчит. Только взглядом упирается в сыночку.

Но Пухлик — тот ещё законник, куда там Крысолову.

– А-а-а, вот в чём загвоздка, Ирлен перестал так цепляться за дочь, смирился с утратой Морио… — Муха расслабляется, и зря. — Нет, иначе. О какой черноокой певчей сирене ваш сын говорил в самом начале, на салоне? Он ведь это не о Морио, так? Ставлю свою Печать — он начал уделять дочке уж слишком пристальное внимание. Провозгласил её своей музой. И малость на ней помешался. А когда вы сказали, что это заходит уж очень далеко…

– Он на меня накричал, — подрагивающий, трагический шёпот. — В первый раз… из-за этой грязи. Даже из-за нойя он никогда не повышал на меня голос. Всегда был моим мальчиком.

«Ы-ы-ы-ы-ы», — хрипит на ковре сорокалетний мальчик.

– Стало быть, страх и ревность. Только вот вы же понимали, что просто убить Сапфи, как Морио, нельзя. Сами вы рук марать не любите…

– Я не убийца, что бы вы обо мне ни думали. И она всё же моя внучка. Дочь Ирли.

– Высокие, высокие отношения! Наверняка вы хотели обратиться в Гильдию Чистых Рук, только вот с Гильдией пару месяцев назад вышла какая-то оказия, я даже себе не представляю, какая. А их конкуренты осторожны. А ещё наёмники суеверный народ — так? Убить ребёнка… ребёнка крови нойя — это же проклятие на Дар. До конца жизни не отмоешься, за такое только совсем отбитые берутся. Нет, можно было б найти — я не спорю, только вот сыночка бы вам за такое спасибо не сказал. Тут разом и потеря славы, и потеря вдохновения, потеря дочки… И вы продумали нехилый такой план — не без ущербов, но довольно интересный.

Физиономия у Пухлика почти добродушная, когда он перечисляет пункты плана. Раз — убрать девочку подальше от отца, побольше восторженных поклонников для него, поездок «для вдохновения». Поменьше контактов — сказать, что девочке нужна женская рука, обучение манерам, что угодно. Два — купить и начать дрессировать сирен, сказать, что на всякий случай — ведь девочка может заболеть или сорваться, кто там знает.

– Кто дрессировщик? — подаёт голос Палач.

– Некий господин Опланд, мне дали рекомендации, — отвечает Муха. — Он наведывался к нам шесть раз и добился поразительных результатов.

Да уж — поразительных, бедные малыши запели, как только команду услышали.

– Дело осталось за малым — обставить действо. Думаю, девочке вы давно уже вкладывали в голову, что она чудовище, уродка. И что за ней придут. Теперь вот начали говорить, что придёт устранитель. Дальше — маскирующий артефакт и анонимный вызов в «Ковчежец». Именно Рихарду Нэйшу — потому что для плана нужен Дар Щита.

План старой, свихнувшейся мрази. На после-приёма, — она же на этом настаивала, от этого все её «только для избранных». Когда разъедутся гости — устранитель останется, помня, что в доме где-то чудовище. Муха выведет девчонку из комнаты. Сама утащит подальше сыночка под каким-нибудь предлогом. Или усыпит. Девочка запаникует, когда увидит, что её пришли убивать. Ударит Даром. Только вот Щиту Нэйша это будет нипочём, и ответный удар дартом положит девчонку на месте.

Только вот мы вперлись в коридор раньше времени. А Мясник поймал внезапный ступор в шаге от Певчей Птахи.

А я чуть не ударила. Была вот настолечко — от того, чтобы…

Если б не Пухлик.

– Вот уж чего не могу понять — почему вы выбрали такой драматичный способ. Отделаться чужими руками — это мне ясно, но… вы не пожалели собственный дом. «Прорыв сирены» — серьезная штука, не будете же вы говорить, что не знали о ней? Или на искалеченную Печать надеялись, а? В любом случае, ваш сынок мог после поинтересоваться — а откуда на приёме некий господин Нэйш. Ладно, вызов вы бы на кого-то из поэтов спихнули, есть же госпожа Та-что-пишет… Но всё же — зачем столько драмы?

Муха глядит на Пухлика с недоумением и лёгкой насмешкой. Свысока.

– Вы не поэт, так ведь? Ни на полногтя. Наверняка вы даже не читали Сапфиру Элебосскую.

– Не довелось, да. Не проясните?

– Это поэзия, — мерзенькое придыхание. — Серебряные блики. Безжалостный охотник и сладкоголосая сирена, которая завлекает его. Бедная певчая птичка, попавшая в когти…

– Я, конечно, уже понял, что вы основательно тогосеньки — но всё-таки попытаюсь: чи-и-и-иво⁈

– Вдохновение, — сипло подаёт голос Морковка. — Она хотела… Её сын в прошлый раз перестал писать с утратой Морио. Но Морио умерла во сне — это оказалось… недостаточно поэтичным. Недостаточно драматичным. Здесь же… она хотела сделать это его «искрой». Убедить, что это была поэтичная смерть, высшее предназначение… будто в стихах Сапфиры.

Звучит настолько в духе Морковки, что мы с Пухликом пялимся, приоткрыв рты. А он продолжает говорить так, словно не может остановиться:

– С одной стороны девочка бы показала, что она опасна, и Ирлен бы не смог этого отрицать. Ему оставалось бы принять вариант с заменой — с сиренами, так что он не лишался ни славы, ни восторженных почитателей — самого… главного. А его «искра» стала бы вечной — она бы погибла поэтической смертью, воплотив в своей кончине стихи той, которая дала ей имя…

– Я всегда дарила своему мальчику самое лучшее, — шепчет безумная старуха в кресле. — Мечтала подарить ему вечность. Вдохновение, подъём… навсегда.

А потом наверняка бы нашла возможность вернуть его в стойло, подобрала бы невесту… а там и наследнички бы пошли.

Сейчас наизнанку вывернет от этого места. Пошлых стишков, высокого духа искусства. Дурачка, вообразившего себя великим поэтом. И его мамашки, которая помешалась на сыночке. Теперь вот оправилась до того, что поправляет пёрышки.

– Ну? Вы услышали всё? Теперь можете развязать моего сына. Что вы хотите сделать — вызвать законников? Надеюсь, вы понимаете, у меня есть кое-какие связи. И если вы печётесь о девчонке — вы осознаёте, что её изымут, как попросту опасного, неконтролируемого мага? Вы ничего не сможете доказать. И если только не хотите обвинения в проникновении и насилии…

Всё-таки не поняла ещё.

Белая тень вырастает из кресла. Делает шаг к испуганно замолчавшей Мухе. Короткое движение — и она обмякает без сознания. Два шага к Графоману на ковре. То же движение.

Суд удаляется на совещание.

* * *

– Убивать не выход.

Пухлик прищёлкивает пальцами — небось, от Конфетки набрался.

Совещание выдаётся быстрым. И тихим.

Большую часть времени молчим. Перекидываемся короткими фразочками. И опять ловим молчание.

Исполненное смыслов.

Гостиная пропитана пониманием. Вот-вот из окон потечёт.

Печать саднит, так что я её не использую. Но как будто могу слышать то, что за молчанием Пухлика.

— Законников так и так придётся вызвать. Ставлю свой ужин — сюда принесётся Крысолов. И труп или два его слегка так насторожат. Что ты говоришь, Мел? Там ещё наёмники-пираты в подвале и в малость покоцанном состоянии? Угу. Без того худо. А подкинь пару трупов — и нам не удастся откосить на то, что мы свидетели, мы ж тут одни в сознании. Подозреваемые, а к подозреваемым применяют «Нерушимую истину».

– В случае суда — есть шанс, что выкрутятся.

Это уже я. Морковка молчит, вытянувшись и глядя туда, где ждёт нас за стенами Певчая Птаха. Палач разглядывает узоры на коврах. Слегка наклонив голову. Будто узоры сообщают ему много нового.

– Если подключить Хромца — чтобы пообрывал эти их ниточки да связи… кто знает, могут и не выкрутиться. Хотя… третий уровень знати, не Рифы…

Публичности не избежать. Манипуляция волей и памятью, сколько там дают — если по предварительному сговору, длительное время, да ещё и кучу знатных особ? С другой стороны, никто особо не пострадал. Кроме как сегодня.

В молчании Пухлика пропасть полезной информации. Ясное дело, хорошие адвокаты у этих двоих… кое-кто из зачарованных так и вовсе не выдвинет обвинений — проникнется поэтичностью ситуации. Публичность — да, есть шанс, что мамочку и сыночку просто затравят в газетах, но если умелый человек развернёт в нужную сторону…

— Ей уже к семидесяти — потеря мужа, поздний сыночка, за которого она боялась. Убийство недоказуемо — даже если сознается под зельем правды. Да, заказчик… но умерла-то Морио не от того, верно? На сынка вообще почти ничего, кроме как использование дочери для манипуляций сознанием. Так и то — сегодняшние бедолаги пострадали без его участия. При публичном процессе всё это ещё и растянется на годик-два…

Тухлятина — эти молчаливые рассуждения. Мы все знаем — все трое.

Может, даже все четверо.

Невидимые пауки ткут в гостиной паутину понимания. Протягивают болезненные, звенящие нити.

– Девочку нужно забрать.

– Куда?

– Хоть бы и к нам.

Пухлик свирепо сопит перед тем, как прорваться в саркастическом шепотке:

– Мел, деточка, — а кто тебе это позволит⁈ Основные свидетели уволокли ключевого фигуранта дела — ну, конечно.

– Шеннет.

– Да даже если Шеннет — а тебе не приходило в голову, что притащить нестабильную Сирену в питомник — плохая идея? Это ж не зверушка, с которой варг может договориться — это маг с искалеченным Даром! В почти подростковом возрасте, с «прорывом Сирены» — и что ты сделаешь, если её переклинит во второй раз, а питомник вынесет к какой-то матери?

– Сделаю так, чтоб не переклинило!

– Сахарку дашь или зельями напоишь⁈ — поворачивается ко мне со злой и красной физиономией. — И как ты собираешься её учить — где найдёшь учителей? Ей больше восьми лет! У неё даже инструмент не выбран, она не умеет нормально направлять магию — легче в питомник бешеного альфина припереть!

– За свою задницу боишься?

– И за кучу остальных седалищ — в том числе Уны, Гриз, Фрезы и кто там ещё может погибнуть, если произойдет серьезный «прорыв», а они окажутся в двух шагах.

Он сбавляет тон и выдыхает:

– Сама понимаешь, амулеты от такого не спасут.

Мы с Пухликом сверлим друг друга глазами — когда я успела вскочить?

– И я не желаю оставлять её законникам. В этом случае её…

– Спецучреждение, вероятно, — помогает Нэйш, не отрываясь от любования коврами. — Надзор санитаров, стены со звукоизоляцией… контролирующие зелья. До тех пор, пока не закончатся допросы. После суда девочка будет признана опасной. Не подлежащей обучению. А поскольку Дар Сирены — не то, с чем можно шутить… ставлю на усыпляющие зелья, притупляющие чувствительность. В больших количествах.

Превращение в овощ. Мясник явно знает об этом всё и готов рассказать поподробнее. Только вряд ли его кто попросит.

Вновь валимся в исполненную понимания тишь. Может, предложить артефакты на блок магии… Ага. Браслеты, как на Рифах. Дёрнуть Шеннета, напрячь законников, заковать девочку — и можно брать в питомник с собой. После допросов. В невидимых цепях.

Рот наполняется кислой слюной от одной мысли.

Пухлик кривится, потирая запястье. Тоже думал об этом. И что там в его молчании? Блокирующий браслет не применяют при аномалии Печати или Дара? Наверное, есть какой-нибудь особый блок для преступников, у которых с Печатью нелады. Артефакты чувствительны к таким вещам.

И всё равно был бы не вариант.

Вариант — это… взять сквозник, связаться с Грызи. Пояснить ей насчёт Птахи.

Только вот мы не можем. Потому что Грызи принесётся сама, а она…

Не одобрит, в общем.

Мы в тупике. Вонючем, как струя гарпии. И не из-за незнания, — что делать.

Тупик в том, что знаем.

Мы все знаем — и в этом загвоздка. Потому что нас же не трое на этом судебном заседании. И молчания четвёртого — того, который уткнулся в собственные пальцы так, будто собрался молиться — я не слышу.

У Морковки обычно по лицу можно прочитать все мысли за сутки. Так что я его неплохо чувствую и предугадываю. Только вот теперь Янист молчит с другим лицом — отрешённым и пустым. И вир знает, что скажет и сделает.

Пинаю Пухлика взглядом. Может, лучше просто услать малого отсюда? Чтобы не впутывать. Или чтобы не мешал.

Пухлик косится на Яниста и отвечает взглядом:

— Боженьки, да он же и не уйдёт. И непременно что-нибудь отчебучит в своей манере.

Не успеваю согласиться с Гроски. Даже взглядом. Янист медленно разжимает стиснутые пальцы. Поднимает глаза на меня.

– Я знаю, что делать.

Голос сиплый, но уверенный. И глядит малый спокойно.

– С девочкой. Я… знаю, где ей будет безопасно.

Понимание плещется. Звенит, как дальняя песня сирен. Пухлик, поймав взгляд Яниста, чуть расслабляется в кресле. Опускает подбородок.

– Лучший вариант. Вызову Фрезу, а ты помоги-ка девчушке собраться. Все личные вещи. Одежду. Понимаешь, да?

Мог бы не спрашивать. Его Светлость встаёт. Глядит он теперь на меня, и на лице у него то самое знание, а ещё колебание, предупреждение и куча всего, не пересмотришь. Пару мигов кажется, что он всё-таки заговорит, попросит…

Но он только кивает нам на прощание.

Эпилог

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

— С девочкой будет всё хорошо.

Лёгкая туманная дымка плывёт над Рубежной рекой. Широкой и ленивой в рассеянном предутреннем свете. Веет медвяной росой, и кажется — если откинуться и вслушаться, услышишь радостные вздохи растущих трав.

Учитель Найго набивает длинную трубку. Раскуривает, старательно заслоняясь от налетевшего ветерка. Поджигает он её, соединяя две тонкие палочки, которые тут же воспламеняются на конце. В Тихой Долине не работают поджигающие артефакты. Интересно, откуда это приспособление? Раньше я его не замечал.

Многого я не замечал раньше.

— Вы курите трубку по-моряцки.

— По-пиратски, без воды, — учитель затягивается. Откидывается назад, прижимаясь спиной к одряхлевшему дубу, который гордо высится на обрыве над берегом. — В молодости я провёл пару лет в Велейсе. Там и нахватался скверного. Всё собираюсь бросить, и в долине как-то получается, а за её пределами…

Мы смотрим на затянутую кисеей тумана реку внизу. На песчаном берегу слева высится сарай для лодок. Сторожка. А дальше причал. И точно такая же картина за широкой кромкой воды.

Возможность для торговцев вести дела с Алчнодолом на безопасном берегу. А для жителей Долины — выбираться за её пределы. Переправа через Рубежную, отделяющую Чистую долину от мира Камня. Мира… грязи.

Если сощуриться как следует — в дымке можно уловить прихотливую ленту дороги. Дорога идёт от пристани вверх, вихляет и скрывается в буковой роще. Колеистая, натруженная — она затем стекает вниз между холмами, ведёт мили три мимо сочных лугов и величественной дубравы. Покуда не приводит к озёрной долине с домами и огородами. У домов резные подоконники и украшения над дверями — потому что в общине трое опытных резчиков по дереву. И ещё есть храм…

Настывший камень в груди становится чуть теплее, когда я думаю, что в одном из этих домиков будет жить теперь маленькая Сапфи. Пение которой больше никому не будет угрожать.

— С ней будет всё хорошо, — покосившись на меня, повторяет учитель Найго. — За сирот у нас отвечают Эльма и Тиа, ты же помнишь.

Тётушка Эльма — громкоголосая, широкая как солнце, и всегда сыплет шутками, а из её горячих рук вечно сыплются то яблоки, то медовые соты. И Тиа из Ирмелея — лёгонькая, серьёзная, с запасами неистощимого терпения и неистощимыми же историями из книг — говорят, знатного рода… Обе пришли в общину Единого извилистыми путями, и я помню, как они возились с ребятами, которых доставил в Алчнодол я.

— Муж Эльмы, конечно, помогает с детьми тоже… но они не задерживаются в Гостинном доме. По домам разбегаются — Йезер не писал разве? Я напоминал ему.

— Писал.

Йезер Глазастик был старшим из тех, с кем мне пришлось пробиваться в Долину. «Пустой элемент», сирота, да ещё ослепший на один глаз — он в двенадцать лет был удивительно самостоятельным и рассудительным. Помнится, поразил тётушку Эльму при встрече хозяйственным баском: «Э, мать! Починить, мож, надо чего?»

— С уроков разве что сбегает, ну, это… скучно ему. Зато наши резчики говорят, и руки золотые. А вот Таша рванула в науках…

Учитель Найго попыхивает трубкой, рассказывая о Долине. О моих ребятах. Других ребятах. И новых жильцах. Я смотрю в его профиль — словно кованный из золота и серебра на фоне дымчатого утра — и слышу то, что за голосом.

Новые жильцы — новые хлопоты… много, много, и «пустых элементов», и беженцев, и тех, кто просто захотел покоя в Чистой Долине… кто готов согласиться с тем, что магия требует слишком большой платы. И уверовать, и успокоиться.

Успокоиться. Нужно успокоиться, говорит голос учителя. Выдохни и успокойся, пока я расскажу тебе о наших соседях-даарду, которые тоже сбежали в Алчнодол и строят свою общину. О Хаате и её рейдах за всё новыми сородичами, страдающими от Всесущего. Послушай, ученик, послушай, дай себе роздых — всё хорошо, слышишь, маленькой Сапфи здесь будет хорошо…

— Ты говорил, она петь любит?

Теперь она сможет петь. По-настоящему. Без опаски причинить боль. Кажется, она поняла это, хотя во время сборов и по пути я пытался объяснить ей слишком путано и сбивчиво.

К тому, что ей нельзя больше оставаться в поместье, девочка отнеслась с пониманием. Только с некоторым удивлением: «А тот, охотник — он меня не… Он разве передумал?» После помогала собрать вещи: «Вот там, на полке ещё… это из Даматы игрушка, это папа подарил». Боязливо кивнула Фрезе — та подмигнула, поднимая в воздух сундук и два объёмистых узла.

— Каталась под водой, малая? Сейчас проедемся.

Потом мы бежали по лестнице, и я твердил: «Не смотри, не смотри» — в коридоре и на ступенях всё же разлеглось немало поэтов и их «искр», которых ещё не отпустил транс сирены. И маленькая Сапфи понурилась виновато — пока выскочивший из-под лестницы Лайл перекидывался с Фрезой торопливыми фразами о глушилках, возницах, поднятой тревоге…

— Говорю тебе, стоят глушилки на самом фасаде — видно, для надежности, если кто в окна заглянет…

— Временные?

— Я почём знаю, я не Мастер. Но до возниц вряд ли что долетело — в той стороне всё спокойно.

— Одной проблемой меньше. Так, стало быть, в Алчнодол, если Крысолов потом пристанет — тебя вызвали забрать раненного сотрудника. Симптомы сама придумаешь, а? Янист, ты у нас попал под удар сирен, после поэтических чтений вообще ничего не помнишь, так поспокойнее будет… Эй, слышишь?

Я кивал оцепенело, но слова задерживались где-то, доходили как через сон. Стонущие тела на лестнице. Фреза, торопливо идущая к дверям. Лайл, поглядывающий на подвал. И тонкие дрожащие пальцы в ладони — Сапфи вот-вот готова была расплакаться.

В «поплавке» она сидела притихшей птахой почти до Алчнодола. Под конец пути спросила: «Бабуля и папа очень сердятся, да?» Вздохнула — и вогнала мне в сердце второй вопрос, по соседству с первым: «А им можно будет меня навещать?»

Вопросы дрожат внутри двумя разросшимися ледяными иглами. Колют. И то, под веками — встаёт во весь рост, сколько бы я ни приказывал себе не видеть.

И ещё я слишком надолго провалился в память и в молчание.

— Да, она… любит петь. Там у неё… в тетрадях записаны песни, мы забрали тоже…

Забрали вообще всё, что касалось маленькой Сирены, если точнее. Одежду, игрушки, рисунки. Лайл был категоричен: «Её тут не было».

Девочки с Даром Музыки никогда не было в доме. Есть какая-то комната — может быть, гостевая для юных родственниц женского пола. А слуги не присутствовали в поместье на вечере. И даже если их будут допрашивать — их показания не будут учтены. Они ведь из тех, кого называют «неразумными», «стёртыми»… Кажется, это говорила Мел.

Следов не должно было остаться — кроме тех, которые создаст Лайл.

— Ты рассказал не всё, ученик.

В красках встающего солнца профиль учителя наливается червонным золотом. Дым из трубки мешается с облаками на востоке.

— И это не из-за девочки. Шрамы её глубоки, но повторяю тебе: с ней всё будет хорошо. За ней приглядят. У неё появятся друзья. Время и Долина исцелят её, ты сам знаешь это. Но ты сам не свой — и это не из-за того, о чём ты успел рассказать. Что тебя гложет? Что ты видел, Янист?

Можно быть честным, когда качаешь головой в ответ. Не видел, не слышал. Даже не знаю, — когда… до или после нашего отъезда?

— Так расскажи мне тогда — что ты не видел.

То, чего я не мог видеть и слышать, — звучит во мне. Окружает, облепляет сонмом быстрых картин, и стоит хоть на миг отвлечься, или прикрыть глаза, или остановить взгляд, как я оказываюсь там.

В расписной восточной гостиной. Где посреди подушечек и мягких кресел изваяниями застыли трое — и ледяной холод расползается от их молчания.

Светловолосый красавчик в белом костюме. Поддельный критик в затрёпанном сюртуке. Хрупкая Следопытка с короткими чёрными волосами и шрамом у виска. Разительно непохожи друг на друга.

И похожи. Как судьи, вынесшие окончательный приговор.

Они сидят, не обмениваясь словом, жестом, взглядом… Выпрямленные, сосредоточенные, ожидающие. Взгляды упираются в двоих лежащих на пушистом ковре. Тощую старушку в искристой шали. И скорченного поэта, связанного шнуром от штор. Те кажутся сперва мёртвыми, потом спящими, но вот медленно оживают, поднимают глаза…

И одинаково задыхаются, не в силах кричать.

Они вырастают из кресел, словно тени самих себя. Суровые призраки отмщения, растерявшие за обликами судей — привычное. Куда подевалась улыбочка Нэйша? Брезгливость Мелони по отношению к устранителю? Где шуточки Лайла?

Не трое ковчежников, но трое карателей делают шаг вперёд. И действуют разом. Словно они — одно.

Гюйтов вздёргивают на ноги. Пропихивают в дверь. И влекут сперва по коридору, усеянному битым стеклом, обломками и обрывками. После по лестнице, усеянной стонущими, бредящими телами. Под затихающие отзвуки: «Как прекрасно! Как замечательно! Истинное… истинное искусство!»

Это молчаливое, грозное шествие. Мерная поступь конвойных — и дрожь влекомых ими узников, вниз, вниз, вниз…

В коридор, не пропускающий звуки.

«Не надо, не на-а-а-а-а-адо!» — и сухая, растрёпанная старуха бьётся в руках Мелони и Лайла, силится вырваться, силится докричаться — но эти двое более глухи, чем стены. Губы плотно сжаты, взгляды устремлены только вперёд. Пальцы намертво сомкнуты на сухих запястьях.

Ирлен Гюйт наконец-то вынул свой кляп и тоже что-то причитает, трусливое и полубредовое. Он то винит во всём мать, то говорит о том, что не хотел смерти Морио, а Сапфи вообще любил и хотел только добра… И «Вы делаете больно, пустите, зачем мы сюда идём, мама, что ты кричишь, кто вообще эти люди, вы что, завистники?» — Гюйт не до конца вышел из транса и так ничего и не понял, а может, всегда был туповат. Волочится и шаркает, наполовину удерживаемый на ногах рукой Нэйша. С опаской хныкает, глядя на пальцы устранителя на своём плече. Только раз он оглядывается — с мольбой, чтобы воззвать к милосердию, может быть. И не взывает, отводя взгляд с ужасом.

Серые стены в тусклых отсветах флектусов. Лучи фонарей. И дверь в конце коридора. Джилберта Гюйт пытается упасть — то ли изобразить припадок, то ли замедлить продвижение. Но Лайл и Мелони всё так же молча, непреклонно глядя вперёд, рывком поднимают её. Вскрикивает сзади от боли её сын — он попытался воспротивиться Нэйшу, применить Печать Ветра.

Рука Лайла срывает с тонкой шеи старухи амулет. Рука Мелони надевает другой — тот, что я отдал ей, треснувший. Амулет Ирлена Гюйта и без того разряжен, иначе он не подпал бы под действие дочери.

Дверь открывается — и за ней живут блики, плеск воды, приветственные трели сирен. Лежат контрабандисты из Велейсы — в тех же позах, что мы их оставили. И Джилберта Гюйт хочет кричать, но пальцы устранителя на её щеке лишают её этого.

— Вы не посмеете, — шепчет её сын дрожащими губами. Глядя в три лица, обращённые к нему с одинаковыми выражениями. — Я же ничего не… они все были довольны, они же узнали… силу искусства, настоящую поэзию…

Шёпот гаснет, задавленный ледяным молчанием. Трое у двери — с одинаково безучастными лицами. Равно похожие на застывшие изваяния.

Потом на лице Мелони оживают губы.

— Авалантэ.

Первые же разливы песни сирен заставляют Гюйтов сперва замереть, а потом с блаженной улыбкой опуститься на каменистый пол. Песня разливается, крепнет — и трое выходят за дверь, предоставляя сиренам звучать.

Мелони бросает в коридоре, глядя в сторону:

— Отменять будет Мясник. Наши амулеты не выдержат. Пухлик, что для постановки нужно?

И каждый раз, как я… вижу всё это — мне кажется: вот сейчас она обернётся, спросит: «Морковка, не раскис?»

Только меня же с ними не было. И я не видел. Не слышал.

– Это будет… несчастный случай. Лайл сказал пару слов, но… догадаться легко. Гюйты держали сирен для своего салона. Заставляли петь. Обращались жестоко. Не справились. Их работники тоже.

Хозяева и работники хотели очаровать гостей. Не совладали с контролем сирен. Те выползли в холл, они же земноводные. Начали петь, зачаровали поэтов и «искр» слишком сильно. Гюйт или его мать пытались их остановить, но тут грянул «прорыв». А нам пришлось загонять сирен обратно. Попутно сражаясь с очарованной охраной.

Так Лайл и поведает это Тербенно или любым другим законникам, которые примчатся на его вызов. Голос Лайла воображается без всякого труда.

«Вир побери, кто ж мог знать, что эти Гюйты настолько головушкой ударенные, а? Мы, понятно, подстраховались, как только поняли, о чём речь идёт. А они — то ли не знали, с какой мощью могут петь эти твари, то ли думали, что так обойдётся… ты их амулеты видал? Я бы так сказал, с такими-то мерами безопасности — это было делом времени, спасибо ещё, что мы оказались на территории — могло быть и хуже».

Поверит ли ему Крысолов? У него же самого этот Дар… впрочем, какая разница.

Закрываю глаза — снова вспыхивает под веками, почти болезненно. Как цветные иллюстрации, на которые смотрел слишком долго.

Трое в гостиной.

Трое на лестнице.

Трое у двери — вот-вот ожившие губы скажут заветное слово…

Сколько звучала последняя песня сирен? Сколько ей позволили звучать до того, как дать обратную команду? Четверть часа? Полчаса?

Пока Гюйты не утратят остатки разума, навеки погрузившись в сладкую песню. Что с ними будет дальше? Наверняка зелья, лечебница, сиделки…

До конца жизни. Страшнее любой тюрьмы.

– Я… должен был остановить их.

– Почему?

Вопрос, который я ожидал услышать в последнюю очередь. Слишком просто ответить. Потому что это за пределами законов людских и Единого. Это казнь. И даже Джилберта Гюйт при всей её отвратительности — всё-таки человек, который заслуживает суда. Не говоря уж о её сыне, вина которого не доказана.

Это — расправа, устранение и месть. И варги не зря избегают таких путей. Лёгких путей.

Когда переступаешь такие границы — это потом… выедает тебя изнутри. И если Нэйш давно переступил все границы, какие только есть, а Лайл ведь явно понимал, на что идёт, с его-то опытом, то Мелони… Единый и ангелы, Мелони…

– Потому что я… знал, что это будет. Потому что… я понимал… Потому что я мог.

– Что ты мог, ученик?

Сказать им, что я против. Что так нельзя. Что это за пределами того, что можем… Наверняка мне удалось бы воззвать к гласу разума Лайла, а Мелони я бы сказал, что сирен из-за этого могут признать опасными. И едва ли Нэйш бы осмелился пойти в одиночку, а даже если осмелился бы — я мог заступить ему дорогу, мог вызвать Тербенно или просто службу Закона, мог позвать Фрезу, мог…

– Сделать то, что нужно было. Что мы должны были сделать с самого начала.

– Что вы должны были, Янист?

– Вызвать её.

Потому что ведь она — «сердце» ковчежного «тела», и решения принимает она — и она бы, конечно, бросила свои поиски, примчалась бы через воду — особенно если бы за ней выслали Фрезу. И всё решила бы наилучшим образом: связалась бы с Хромцом, уговорила сирен, надавила бы на законников, чтобы девочку не допрашивали — и Гюйтов просто арестовали бы, а маленькую Сапфи, кто знает, может быть, отпустили бы в Алчнодол сразу. И они бы не успели, Мелони бы не пришлось…

Да. Нужно было позвать её.

– Почему? — голос учителя Найго слишком тих, а потому мне кажется — вопросы задаёт эхо моего собственного голоса. — Почему же ты её не вызвал?

– Я не… не хотел отрывать её… она в поиске… и чтобы она слышала такое, видела всё это. Я… я хотел уберечь её хотя бы от этого, потому что ей бы пришлось противостоять им, снова разбираться с Нэйшем…

Понимаю, что голос укатился в трусливый шепоток, растворился в шелестении листвы дубового исполина. Смялся и пропал — не пробиться через иглистый комок внутри. Проталкивается жалкое, оборванное:

– Я не… я не знаю, я не смогу вам ответить.

– Мне не нужен ответ. Я хочу, чтобы ты ответил себе, ученик.

Учитель Найго прикрывает глаза и заводит тихую песню на ином языке. Тайножреческим он владеет много лучше меня, и песня струится, словно река под нами — размеренно и плавно. Я знаю её. Это «Песнь открытого сердца», сочинённая лет двадцать назад неизвестным автором, должно быть, жрецом. Её часто исполняют в храмах Целительницы — когда призывают заглянуть в себя и понять, что гложет.

Загляни за ограды, что ты воздвиг. Гляди через рвы и стены.

Что ныне за воротами, в городе твоего сердца?

Отчего там темны улицы и закрыты окна?

Возьми в руку факел вопроса — и озари себя ответом изнутри…

От тихого, медленного голоса, кажется, веет ладанным благоуханием, и тепло окутывает меня… и начинает таять то иглистое, страшное, что сплелось изнутри. Но от этого лишь больнее.

Я знаю ответы, и они страшны.

Я не остановил их, не вызвал Гриз, не поднял голоса… потому что был уверен, что они правы. Трое заговорщиков на самом деле были четырьмя заговорщиками. Те, кто приговаривал и выполнял. И тот, кто шагал рядом — незримый, молчаливый соучастник.

Знаю, они пощадили меня. Не стали вмешивать. Но если бы пришлось — смог бы я пройти рядом с ними, держать Гюйта за второе плечо, вместе с Нэйшем, а после стоять там в комнате с телами, произнося вместо Мел нужное слово?

От этой мысли кружится голова и мутит. Потому что представить это слишком легко. Потому что я делаю это безостановочно.

И сколько бы ни было во мне осознания того, насколько это всё… ненормально, по-нэйшевски омерзительно, как это ужасно… я не могу избавиться от остатков того горького, чёрного, что укрыло меня тогда, в комнате маленькой девочки с искалеченной Печати.

Сознание их правоты плещется на дне меня. Отравляет хуже песен сирен.

И я не вызвал Гриз даже и сейчас, потому что не знаю — как ей смотреть в глаза и что рассказывать. Слишком хорошо понимаю, что она не одобрит ни суд, ни приговор, потому что забрать разум, забрать даже возможность раскаяться, до конца обречь на бездумное существование в песне, это… может быть, более жестоко, чем убить. И потому они ведь они солгут ей, трое мстителей, трое убийц разумов. Но моя невыносимая может читать в памяти животных, и если коснётся разума сирен, то узнает…

Что я скажу ей? Как отвечу на вопрос: «Почему ты их не остановил?» Как — на более страшный: «Почему не позвал меня?»

Незнакомые слова вплетаются в песню. Кладутся на знакомый мотив. Легко. Словно они давно были там.

Я хочу, чтобы ты ответил себе сам, мой ученик.

Ответь себе, к каким пристаням уводит тебя эта дорога.

Ответь, сможешь ли ты держаться выбранного пути.

Ответь, пока ещё можешь свернуть и сменить курс.

И выбрать иную гавань, из тех, что радостно ждут.

Гавань, которая примет меня с радостью, расстилается внизу: река, и причал, и роща, а за ними — да, за ними долина, где есть домики, и всегда нехватка рук, и добрые лица, и Сапфи, и храм, резные купола которого обливает золотом солнце.

И другая гавань ждёт: если пройти Рубежную до конца и руслами иных рек вырваться в море — манящее, необъятное…

Море дотягивается из навсегда перечёркнутой мечты. Обдаёт щёки солёными брызгами.

А песня звучит и звучит. В ней — голоса сирен и слова клятого устранителя: «А в вас есть свои тёмные стороны». В ней мои собственные стихи, откликающиеся болью — потому что теперь я знаю, что хочу уберечь свою невыносимую, уберечь от того, к чему так рвётся… Уберечь от всего. Крики и шёпот Гюйтов живут в этой песне тоже — и потому она проливается морской солью на щёки.

Может быть, в этом истинная сила искусства. Оно показывает нам нас самих. Отражает правду о нас.

Беспощадную правду, о которой ты не знаешь — достанет ли у тебя сил её вынести.

ЛЕКАРСТВО ОТ БОЛИ. Пролог

'…и таким образом, именно этот метод может подарить

пациентам то, что так необходимо им в эти беспокойные

времена: чувство надёжности и защиты, избавление

от скорбей и тревог. И значит, именно он

открывает путь к истинному счастью'.

А. Тройоло. Личный дневник

ДЕБОРА-ПАТРИС-АСКАНИЯ ТРИВИРИ

— С утра приходили из деревни.

У Гриз Пастыря Страшилищ мрачноватый вид. Это не новость. Когда Гриз вернулась с девятницу назад — вид уже был таким, и меняться не торопится. Кого там она искала да не разыскала? Надо будет пристать к Янисту. Заодно взбодрю бедолагу. А то у него в последнюю девятницу вид прибитый. И тоже не меняется. Это после той истории с сиренами, что ли…

— Э! А почему все на меня-то смотрят? Если насчёт той игры в «деву в беде» — так они ж не обижались особо, в смысле, там же обижаться некому было. Или они это про карты в «Пьяном драконе»? Так там на прошлой девятнице было. А с плотоядным единорогом — это вообще вроде как не моя идея… ну-у, процентов на тридцать…

Гриз тихохонько ждёт, пока из меня высыпаются все варианты. И только потом роняет:

— Насчёт Йоллы.

Одного не пойму — почему все так и пялятся на меня⁈ Даже Уна из-под волос — этой я что сделала?

— Говорила ж, нельзя отпускать Мелкую с этой… — шипит Мел Приятельница Животных. И Неприятельница Меня.

— Слабительное в пиве? — обречённо спрашивает Лайл Гроски. — Пена? Конвульсии? Рассказы о нашествии бешеных шнырков?

— Да ну, это как-то даже скуч…

Взгляд Лайла Гроски становится отвратительно папским. И что-то гласит о ремне.

— На удивление нет, — Гриз задумчиво разглядывает свои пальцы. — Но история довольно занятная. Девочку, видимо, травят за то, что у неё нет Дара.

— Мелкие уроды, такие же, как их предки…

— Я просила её не ходить в одиночку в деревню, особенно за спиртным. До тех пор, пока не решу вопрос. Я так понимаю, что она какое-то время ходила с тобой, Кани.

Пытаюсь соорудить виноватое выражение на физиономии. К чему эта самая физиономия отчаянно не приспособлена. Ну, ходила. Надо же мне было как-то осмотреться в деревеньке. Свести знакомство с местными забияками и сортами пива. Только вот…

— Она не говорила насчёт травли.

— Мелкая о таком молчит. Ты б глаза протёрла.

— Я и уши тоже отполировала, только местные не совались.

Обидно, когда репутация бежит впереди тебя. Может, кто из вольерных натрепал в деревне, но местных даже на хорошую драчку развести не удалось. Только-только врежешь парочке желающих полапать приезжую за всякое, как остальные уже: «Это та… с Нэйшем которая!» А потом хором: «Долбанууууутая!» — и врассыпную, только двух и догнала.

Шмыгаю носом от вселенской несправедливости, пока Гриз доносит до остальных факты. Йоллу вчера вечером как следует прижали в деревне. Смешанная компания из девчонок и парней, банда с дюжину сопливых носов.

— Сперва, как я понимаю, она пыталась договориться. Или скорее заговорить их. Потом начала торговаться…

Лайл Гроски выдаёт в пространство довольное «ехехе» самым что ни на есть менторским тоном.

— … потом перешла к угрозам проклятиями нойя. При этом швыряла в их сторону «колдовское», как сказали деревенские. По описаниям — сухой горох. И завывала что-то такое, от чего у половины девчонок случились слёзы с икоткой, а одна не отходит от зеркала…

На лице Аманды цветёт неразбавленная гордость. На физиономии Яниста распускается дурное предчувствие.

— И… это решило проблему?

— С более робкими — да. Остальные собирались её отколотить. Кх… До того, как она достала из сумки молоток.

Мел прямо на глазах преисполняется умиления. Которое она в норме приберегает для щенят кербера.

— После этого почти все решили… отступить, скажем так. Кроме двух наиболее упорных. У одного Дар Огня, у второго — Ветра.

— Они против неё магию использовали⁈

В деревенских драках неписанный принцип — не бить с Печати. Бывает, понятно, непроизвольно, случаются несчастные случаи. Но осознанно применяют магию в разборках только законченные отморозки.

— Попробовали, — уточняет начальство спокойным до звона голосом. — Только вот не попали. Может, надеялись, что она сбежит, хотели запугать…

— Плохо знали Мелкую!

— Действительно, Мел. Она не побежала. Ударила в ответ.

— М-м-молотком⁈ — бедный Янист зажмуривается.

— Молоток у неё вышибли. Руками. Только эти двое… понимаете, они почему-то не могут разогнуться от боли.

Три секунды молчания. Все дружно обращают глаза к Нэйшу. Уна эти самые глаза и так к нему приклеила чуть ли не с самого начала.

Устранитель нежно улыбается своему блокнотику.

— Девочка довольно способная.

— Ты учил её ударам по слабым точкам.

Гриз говорит очень-очень тихо. Только у меня такое ощущение, что сейчас от её волос займётся вон та штора. А потом пламенем вспыхнет весь «Ковчежец» с нами. Кроме Нэйша. Нэйш по своей природе неиспепелим.

— Всего пара приёмов… не из самых серьёзных. Ничего смертельного, во всяком случае.

— Может, ты в таком случае объяснишь, почему мальчишки из деревни до сих пор не пришли в норму.

— Должны уже были бы.

Спокойствие Гриз становится похожим на дремлющий вулкан. Нэйш задумчиво поглаживает бабочку на лацкане сюртука.

— Хм. Разве что она взяла на пядь правее и случайно вышибла «пятую блокаду». Интересно. Если бы можно было понаблюдать…

— Понаблюдай. Сразу же после «встряски» отправляешься в деревню. Устранять последствия.

Секунд пять Нэйш явно борется с желанием сообщить — насколько двусмысленно это звучит. Учитывая его профессию. Его неповторимую нэйшевскую убивашность.

Потом оценивает Великое Спокойствие на лице Гриз. И понимает, что Дар Щита не от всего может спасти.

— О твоей педагогике будем говорить позже и лично. Аманда, идёшь с ним.

— Тоже кого-нибудь устранять, да-да-да?

— Читать местным лекцию о порчах нойя. И заверять, что волосы их детей со дня на день не прорастут из носа прямо в мозг.

Нойя переходит в стадию активного цветения, прям как яблони в питомнике. То ли от фантазии Йоллы. То ли от возможностей пообещать деревенским с их сладенькими сыночками-корзиночками много новых ощущений. Как только кто посмотрит на Йоллу искоса.

— И помни: нам не нужны тут деревенские с вилами и факелами. Как и жалобы на питомник местным властям — они и так от нас не в восторге.

— О! А можно я проконтролирую? Могу там тоже чего-нибудь устранить — ну, хоть и свидетелей. Всё будет чисто, как у алапарда под… гм. В общем, можно?

Язык — мой заклятый супостатище во веки веков. А Гриз точно пора куда-нибудь отправить отдохнуть в компании Яниста. Просто жаль её за то, что она это выслушивает.

— Кани. Боюсь, отправить тебя устранять последствия…

Чревато неустранимыми последствиями последствиям. Будто сама не понимаю.

— Просто хотела поглядеть, как в деревню явится команда-мечта «Аманда плюс Нэйш». С миссией успокоить местных.

С учётом того, как там относятся к нойя и к устранителю… больше деревенские к нам не придут. И на Йоллу им будет страшно взглянуть.

— Сумасшедший дом, — выдыхает Гриз. Со стороны может казаться — это она насчёт деревенских. Но нет, наверное, всё-таки про питомник в целом. Потому что же всё просто шикарно: десять шнырков, которые меняют цвет, охромевший Лортен (стенания которого доносятся из коттеджа), два запоя у вольерных, а волчок Тихоня решил, что ему пора доказать — как Мел была неправа с его кличкой. Теперь он воет в унисон с Лортеном и не затыкается — ну, и еще, вроде как, к нам собираются благотворительницы.

— Ух ты, — говорит замотанный папенька, — нам что, наконец присвоили правильное название?

Гриз от души прикладывает стол аккуратной папочкой, которое она всю «встряску» мяла в руках.

— Боюсь, это место, куда кому-то из нас пора отправиться.

— Кому-то из нас давно пора, — шипит Мел и косится на меня. С праведным негодованием — потому что сынки Берты, как выяснилось, при виде меня роняют лопаты и заикаются. Ай, тоже мне, всего-то пара безобидных розыгрышей. Ладно, может, это было малость чересчур — сказать им, что они вчера перебрали и полезли голыми в загон для яприлей, а потому Мел их сейчас будет убивать… но Девятеро и Единый — как же они от неё улепётывали! Хотя, может, не стоило говорить Мел, что они грохнули полный горшок прикорма для мелких койн. Но тогда она не неслась бы за ними с градусом нужной кровожадности.

— Животное, золотая моя? — удивляется Аманда, — В сумасшедшем доме?

Гриз смотрит на папку так, будто папка — вернувшийся с рейда Рихард.

— Эвальд Шеннетский.

— В сумасшедшем доме⁈ — удивляюсь я.

— Пока еще нет, но сильно интересуется — что происходит в элитной лечебнице «Безмятежность» семейства Тройоло. Лечебница находится в Дирнесской долине — это на границе Тильвии с Ирмелеем, спорные земли. Акантор тоже недалеко — поэтому такое название, на эмблеме лечебницы Мать Аканта баюкает… даже не знаю кого. В общем, они почти в центре Кайетты, и неудивительно, что в лечебницу съезжаются из разных стран. Модное место. Не из тех, где держат действительно сумасшедших; скорее для тех, кто вздумал нервы подлечить. Проблемы с хандрой, тревогами, истерией… хм.

Какое-то время Гриз явно борется с желанием пойти и сдаться в эту самую «Безмятежность». Потом опять ныряет в папку.

— Лечебница существует уже несколько лет. И у неё отличные рекомендации — в последнее время пошла мода на истерию и прочие душевные недуги, ну и вот. Больные утверждают, что они как будто бы в детство возвращаются — и что семейство Тройоло успешно избавляет их от кошмаров, головных болей, тревог…

— И зачем кому-то могло понадобиться строить такое странное заведение! — удивляется Аманда. — В наше просвещённое время, когда есть зелья…

— У душевнобольных или тех, кто перенёс потрясения, часто начинаются неполадки с Даром. Это трудно поддаётся контролю снадобьями.

Рихард Нэйш опять соизволил открыть рот — и сделал это так, чтобы рты пооткрывали все остальные.

— Допустимая альтернатива — сильнейшие успокаивающие зелья, да… — продолжает «клык», меланхолично листая блокнот. Говорит он так, будто читает из него. — И превращение пациента в овощ. В том и ином случае держать его в доме… мало смысла, особенно если речь идёт о знатной семье.

— Ну, по крайней мере, у нас есть специалист, — радуется папенька. — Так, стало быть, у Хромца закончились кадры, и он решил отправить в психушку нас? Не то чтобы я его не понимал…

— Я же говорю, это не в полной мере психушка, — жуть каким мрачным тоном продолжает начальство. — Элитное заведение, место отдыха для богачей. С постоянной клиентурой. Даже слишком постоянной, в этом-то и вопрос. Насколько я понимаю, больным иногда уж слишком хочется туда вернуться. Да и ведут они себя… слишком уж беспечно, словно их ничего не волнует. Редко пользуются Даром. Если пользуются — получается плохо. При этом кровь чиста, воздействия артефактами нет. Странности начались недавно, даже случилось несколько смертей. Ничего доказуемого, у человека просто сердце отказывало, но всё вместе выглядит подозрительно — во всяком случае, Шеннет заинтересовался. Охрана у больницы даже чересчур серьезная — семейство Тройоло объясняет это опасением за свои секреты. Кое-кого Шеннету удалось подкупить — и да, он полагает, что речь идёт о каком-то животном. Так что у него, как он выражается, есть к нам маленькая просьба.

— Размером со среднего альфина, — фыркает гневная Мел. Она гладит Боцмана так, что из него того и гляди молния ударит. — В питомнике бардак и горячее время, служить у Шеннета на побегушках — ага, сейчас!

— Вряд ли мы можем просто ему отказать, — встревает Рассудительность и Мудрость, в смысле, Янист Олкест. — После того, как он вытащил нас из тюрьмы…

Вся сейчас обумиляюсь: вот это чувства! Запихать питомник в пасть к Хромцу, только чтобы поддержать любимую — шикарно!

Янист доказывает, что обижать Хромца питомнику невыгодно, а не обижать Хромца –как раз наоборот, обещает плюшки в будущем. Я собираюсь поспорить с собой на кексик — что он сейчас рванет рубаху на груди и сам предложит себя на роль аристократичного психа.

Не успеваю.

— И если будет необходимость в моей помощи…

— Скорее всего, — выдает Арделл, и Янист замолкает от глубокого шока. Не в силах поверить, что она с ним согласилась. — Эвальд сообщает, что он может устроить как пациентов двоих, но нужно бы умение держать себя в обществе, всё-таки, в лечебницу не берут просто с улицы. Янист, ты вполне подходишь. Насчет второго…

— Можно я? Хотите прям щас покажу, какой я могу быть чокнутой⁈

— Нет. Кани, — на меня смотрят глазами укротителя и чеканят каждое слово. — Вот. Этого. Я. Не. Хочу.

— Тогда кого же можно взять? — выпевает Аманда. — Ты слишком занята в питомнике, Кани слишком юна, Мел слишком пряма, Рихард…

Эпитетов скапливается слишком много, так что успеваю первой.

— … слишком Рихард.

Возражать никто и не пытается, только Мел бормочет, что вот кого бы в психушку запереть. И смотрит на Нэйша так — мне б хоть половину такой страсти!

Дом бы сгорел.

— Но, сладенькая, кто же тогда остается?

— Нужны мужчины: женского отделения не предусмотрено, — малорадостно выдает начальство.

— … а если я заманю законника Тербенно, покажу ему малость срамных картинок, и он окажется в глубоком ужасе и раздрае…

— Вторую кандидатуру, как я понял, долго обсуждать не будем, — сварливо выдает папенька.

Все хором и глубокомысленно кивают. Кое-кто еще и аплодирует. Ну, ладно, чего там кое-кто — я.

Гриз смотрит ему в глаза вопросительно — мол, а ты что, не согласен? Так что Лайл Гроски малюет на физиономии невыразимый восторг.

— Сбежать из нашего питомника в тихий приют умалишённых? Ну, помнится, ты как-то обещала мне какой-никакой, а отпуск.

Глава 1

ЛАЙЛ ГРОСКИ

— Конечно, конечно… мы понимаем, да, мы понимаем…

Два воркующих голоса — мужской и женский. Предупредительность в каждой фразе. Два взгляда — ласковые-понимающие-сопереживающие-приглашающие говорить.

Я и говорю. Только в ответ не смотрю. Мне важнее шмыгать глазами по стенам.

— … крайне, крайне щекотливая ситуация, и если мои деловые партнёры узнают об этом… поймите же, в узких кругах, где я вращаюсь, репутация неимоверно, неимоверно важна, а здесь… такой шанс, и вот так… с этой помолвкой, хотя что это я — конечно, важнее всего для меня вернуть моего мальчика…

Мальчик застыл в кресле с отстранённым видом, с потухшим взглядом. Выглядит отключившимся — и удачно бледным. Отчасти из-за пары зелий Аманды («Обычно я лечу, драгоценный мой, но если нужно выглядеть больным…»). Отчасти потому, что Янист Олкест так и не изменил свой вид после возвращения из Алчнодола, куда он отвозил маленькую Сирену. Само-то собой, его можно понять — все мы тогда были малость не в себе. Я ещё и сейчас по ночам покрикиваю: в кошмарах приходит занудный голосок Тербенно. Шесть часов в обществе Крысолова, сбивая его со следа и вдалбливая нашу версию — а хотел бы я знать, кто после такого не заорет.

Спасибо ещё, Тербенно не добрался до допроса Мел, хотя очень хотел. Вот только аристократку первого уровня не так-то легко вызвать на допрос, пусть даже она и не вступила в права. Нэйша, например, Крысолов допрашивал. Судя по цвету молодого шпината на лице законника — неудачно. Я всё ждал, что заявится поговорить и с Янистом — парень мог сорваться, в конце-то концов — но тут в газетах проскочила весть о том, что Вейгордский Душитель нанёс новый удар. Так что Тербенно занялся тем, чтобы не прохлопать своё недавнее повышение.

И какого вира об этом думается в уютной приёмной: мягкие кресла и округлый стол из яблони, потрескивает камин, и по стенам — картины, и книги, и игрушки. И хозяева — такие же славные: он — с объёмистым брюшком, с лысинкой, прищуром доброго доктора, из кармана старомодного сюртука свисает золотая цепочка от часов. Она — маленькая, хрупкая, как фарфоровая статуэтка, душечка-хлопотунья, пичужка-попрыгушка, волосы подобраны под наколку, словно у горничной или у няни. Кружевной фартук на тёмное платье — разве что по фартуку идёт вышивка, безмятежные пчёлки. Время от времени обращаю к пчёлкам тревожный, торопливый шепоток.

— … в нашем положении… эта помолвка, не представляете себе, сколько сил… Такой хороший род, и девушка славная. А потом явилась та нойя. И будто околдовала моего бедного мальчика. Мы просто перестали его узнавать…

Поглаживаю Яниста по тёмно-каштановым (стараниями Аманды) кудрям. Сыночка пялится не пойми куда, пока я поведываю о его предположительных безумствах. Во имя одной прекрасной нойя (мечтательность из голоса долой!). Ага-ага, дорогие подарки, материнские драгоценности, безумные поступки (скажем, пара дуэлей, хотя такой же тихий был мальчик!).

— Вообразите, кажется, он даже собирался бежать с этой… ох, я не буду, иначе он может стать буйным. И есть даже подозрения, что они… мне не хотелось бы при вашей супруге… но, может быть, они… — драматический шёпот с прогибом в пояснице. — Занимались развратом!

Было бы неплохо, эх. Но мне в последнее время даже поцелуев перепадает маловато. Вир побери, что ж так тянет на грустные мысли? Не иначе как шкурка работает — превосходнейшая, скопидомская шкурка благопристойного раккантца, третий уровень знати, небольшое состояние, потому принуждён вести дела по снабжению приютов и храмов. Так хлопотно, знаете ли. Можно и нервы расстроить. Особенно если сынок с жёнушкой их мотают почём зря.

— Моя жена весьма чувствительная особа, и поведение единственного сына… тяжкий удар… лекари, целители, зелья… А когда Дальберт заявил, что разрывает помолвку…

Руки, — это обязательно. Пальцы должны дрожать, бродить, хвататься за всё подряд. Творить непотребное, словом.

— Такой скандал, уважаемое семейство… прошу извинить, если говорю сбивчиво, однако в последний месяц я почти не сплю, приходится принимать зелья, но и они не всегда… Так о чём это мы? Скандал, ужасный скандал. Вы же знаете, нравы Ракканта, а круги, в которых вращаюсь я, и моя репутация… боюсь, её уже не восстановить. Однако дело даже не в этом. Как раз месяц назад всё стало совсем плохо: эта нойя сбежала с её… — тут обрисовать только губами: «любовником». — И Дальберт повел себя… простите, я не стану описывать, тем более в его присутствии. Это было душераздирающее зрелище. И так публично, так… скандально. И с тех пор мальчик стал будто бы увядать. Он не говорит, глядит в одну точку, отказывается от еды. Мы думали было — помогут путешествия…

Шмыг-шмыг глазами. Милый игрушечный мишка. Участливая физиономия господина Мортиана Тройоло. Картина на стене — дети кружатся в хороводе. Развесёлая поделка из ракушек — яркий дракончик. «Сказки Кайетты» в зелёной обложке — у меня в детстве такая книга была. Нужно чаще запинаться. И прятать глаза, и пальцы выламывать — пока сыплю именами лекарей, названиями зелий и лечебных техник шарлатанов (на изучение которых я угрохал весь вчерашний вечер — а мог бы, между прочим, пойти к Аманде на чаёк). Подробности придумываются без всякого напряжения: жена увлекается мистицизмом, считает, что мальчика прокляли, опасаюсь за его здоровье, да и за жену тоже, и за репутацию, и за деньги, и вообще за всё опасаюсь, вы вообще слышали, что в Ракканте творится⁈

— В последнее время особенно тревожно… Не знаю, доходили ли до вас слухи, но весь этот хаос в Зеермахе, на День Травницы? Рассказывают дикие вещи! Будто бы целая банда пиратов вместе с варгами крови хотела захватить город. С неприличным названием! То есть, банда, конечно… И вы же понимаете, Телдей точно такой же городок, как и Зеермах, и я не могу отделаться от мысли, что в следующий момент… в каждый момент…

— Разумеется… разумеется, мы понимаем ваши опасения, господин Корнелиш…

Голоса обволакивают. Уверяют: в такие неспокойные времена многие тревожатся. Сочувствуют трагедии моего сына. И уверяют, что рекомендация, по которой мы сюда явились, не лгала. Здесь за нас возьмутся специалисты, мы сможем отдохнуть и исцелиться… избавиться от тревог, скорбей…

Голоса обвиваются друг вокруг друга.

Душат лаской.

Ещё супруги Тройоло обмениваются кивками друг с другом. Это очень поддерживающие кивки. Не будь перед ними житель Ракканта — уверен, они бы и за руки держались, в знак своего единства. Но говорит из этой семейной парочки в основном муж — глава заведения. Просит подписать документы, где значится кругленькая сумма за лечение двоих (курс на одну девятницу). А также запрет на разглашение лечебных методов заведения, имён пациентов и прочих подробностей (с ещё более кругленьким штрафом).

— Вот здесь… и здесь… И вот здесь… Не то чтобы мы так уж опасались слухов: наши методы проверены, а репутация весьма солидна. И ведь мы же не какой-то приют умалишённых, чтобы стыдиться поездки сюда — напротив, в последнее время запись ведётся наперёд, и нам приходится расширять клиентуру. Однако не все наши гости желают, чтобы кто-нибудь узнал об их душевном неравновесии, и потому мы пытаемся предоставить им чувство полной безопасности…

Надо полагать, целая куча охраны, сигналок по периметру и защитный купол над заведением входит в это понятие.

Док журчит умиротворяюще, усыпляюще. Потом обращает полный безбрежной любви взор на супругу. При этом подбородок ему приходится поднять совсем немного.

— Препоручаю вас своей очаровательной жене — она покажет вам комнаты и познакомит со здешними порядками.

Милые ямочки на округлом, румяном личике Аполлы Тройоло. Такие милые, что хочется сгрести меньшого в охапку. Помчать прыжками по коридорам, вырваться на волю.

— А теперь мы пойдём и осмотримся! — и хлоп-хлоп-хлоп в ладошки, и голос-колокольчик звенит счастьем и энергией. — Мальчик пойдёт сам? Нет-нет, если ему неудобно — мы сейчас раздобудем коляску, укутаем пледиком… Вы не бойтесь, он не один у нас такой.

Через пять минут мы оба тащимся за несравненной Полли («Называйте меня так, все так зовут!»). Фальшивый сыночка шаркает, горбится и смотрит под ноги с видом полного безразличия — Хандра во плоти. Так что мне даже слишком легко отыгрывать Тревожность: семеню вприскочку, кручу головой, по временам открываю рот для вопросов. И тут же закрываю, потому что перебить Полли Тройоло чуть сложнее, чем прервать трапезу гарпий-бескрылок.

— Да, доктор настаивает, чтобы приёмный кабинет был в отдельном здании. Административное здание, понимаете? Чтобы малыши не тревожились лишний раз. Доктор считает — лишние люди могут взволновать, да и вообще, лишние встречи, вести извне. Поэтому никаких посетителей, нет-нет-нет, с этим строго. Сквозники тоже нельзя, у нас даже водная почта для пациентов не работает. Всё для хорошего отдыха, правда? Но кое-какие процедуры доктор тут проводит — для тех, у кого начинаются проблемы с контролем магии. Но мы же будем надеяться, что вам такие процедуры не понадобятся, правда, будем?

Даже и не знаю, у меня как-то уже Печать покалывает. И холодок крадётся вдоль хребта — от высокого радостного голоса, умильных интонаций, ухоженного солнечного садика с кучей плодовых деревьев…

— А вот основное здание, оно очень старое. Красивое, правда? Годы не могу налюбоваться. Я ведь тут воспитывалась, тут был приют леди Иовейны Айт, «Солнечный дом», так он и назывался. У леди не было детей, и ей так хотелось принести побольше счастья маленьким сироткам! Оттого она и основала здесь приют, наняла учителей — мы все получили очень хорошее образование, могу вас заверить…

Здание недурное — строилось века три назад как загородное поместье. Вычурные портики, кружевная лепнина цветов вокруг колонн — и плетистые розы ползут вверх по белым стенам, подбираясь ко второму этажу. Высокая крыша с залихватски загнутыми краями, украшена несколькими статуями, будто шляпа — перьями.

В холле нас первым делом встречает крупный портрет восторженной старушки в мехах — той самой леди Иовейны Айт: «Она так хотела видеть нас всех счастливыми!» Полли оказалась счастливее прочих: сперва стала компаньонкой, а после и унаследовала дело своей воспитательницы.

— Конечно, тогда дела шли уже очень плохо, и мы едва могли платить учителям, но я не теряла надежды. И вот я встретила Мортиана и он предложил свой проект лечебницы. Гениальный метод «детской грёзы» — вы с ним скоро познакомитесь, даже нет, всё своими глазами увидите, прямо сейчас!

Пока мы болтаем, вокруг одна за другой мелькают комнаты первого этажа. Анфиладные, в основном — пустые («Все сейчас гуляют в саду, но к вечеру — обязательно прибегут!»). Сплошь мягкие диваны и пуфики развесёлых тонов. В одной комнате куча холстов и разбросана разрисованная бумага. Во второй вовсе нет мебели, зато есть мягчайший ковёр. На нем кем-то разбросаны солдатики.

— Опять не убирают, озорники, — нежно улыбается Полли и делает знак такой же пожилой, в безупречном фартушке с пчёлками, но зато с голубоватыми манжетами. — Надо прибраться, а то некрасиво. О! Вот мы пришли, тут вам придётся оставить все вещи — можно выбрать только что-то одно. Лучше что-то приятное. Вам нужно подумать? Нет?

Насчёт одной вещи нас предупреждали. Господин Корнелиш оставляет себе небольшой настольный барельеф — изображение Девятерых и Аканты-Матери («Я привёз это из Града Жрецов»). Меланхоличный сыночка останавливает выбор на томике поэзии. Остальные вещи приходится сдать — даже зубные щётки.

— А одежду сдадим вот прямо сейчас, в соседней комнате, да? — и точно, там поджидает третья пожилая-добродушная матрона в пчёлках, которая сходу осчастливливает нас двумя комплектами. Пара мягких рубашек серо-голубого цвета, шейные платки с развесёлыми пташками на них, бархатные курточки цвета вылинявшей мяты и такого же — штанишки до колен. Плюс по три пары кремовых чулок и мягкие кожаные туфли каждому — костюм мальчика из хорошей семьи.

— Без одежды полного погружения не получится, понимаете? — внушала Полли, пока мы с сыночкой переодевались за ширмами. — Или возвращения — называйте как хотите. Это довольно модный метод, кто-то называет его «детская грёза», кто-то — «материнские объятия», мне вот очень нравится «солнечные сны»…

— Вы… погружаете пациентов в детство? — не вытерпел из-за своей ширмы Янист. Я за своей почувствовал восторженный взгляд Полли Тройоло: лечение не началось, а пациент оживился!

— Совершенно верно, позволяем вернуться в самую счастливую пору жизни, пережить безмятежное время: игры, сон, прогулки на свежем воздухе…

Зажмурился, застряв рукой в рукаве куртки. Основательно припомнил папашку, щипки братьев, деревню, кузена Эрли… Голос Полли по ту сторону ширмы щебетал что-то о малышах, возможностях отрешиться, стряхнуть груз проблем и невзгод. И о диете, кажись. Боженьки, надеюсь, там не сплошь манные кашки и яйца всмятку. У меня и без того нехорошо слабнут колени.

На обратном пути осмотрели библиотеку (сплошь со сказками и всяким познавательным) и несколько «игровых комнат». Полли разливалась о правилах поведения в здешнем обществе. Говорить о политике-экономике-делах не приветствовалось, обсуждать диагнозы или лечение — тоже. Можно было представляться только по имени или вовсе выдуманным именем — в таком случае его нужно было заранее сообщать милейшей Полли. Поощрялись рассказы о путешествиях, обсуждения сказок, смешные истории без скабрезностей. В длинные беседы с другими пациентами было рекомендовано не вступать.

— Лучше пригласите их поиграть в пятнашки, ну или например в «пряточки за пяточки» — у нас много мест для пряток!

Интересно бы знать, что у них тут так спряталось, что и Шеннет отыскать не может.

— Я понимаю, сначала всё кажется смешным, нелепым, бывает трудно привыкнуть — ведь мы-то уже взрослые, и ответственность, и проблемы, и тяжкие мысли! Но это место создано для исцеления, и через два-три дня вы непременно привыкнете, а может, и захотите потом повторить, у нас многие возвращаются… Ох, постойте, погодите, вы ещё увидите ваши славные комнатки!

Две смежные спаленки да дверь в общую уборную. Отделаны всё в том же уменьшительно-ласкательном стиле: мягкие кроватки, с пушистыми одеяльцами и кружевами на подушечках, креслица-светильнички-столички с настольными играми. На закуску — тапочки с лиловыми помпонами (к слову, устрашающей величины и пушистости). И байховые халаты с птичками: сунь руку — утонешь.

Милейшая Полли предложила не стесняться и обустраиваться, посулила скорый обед и знакомство со всеми-всеми. И унеслась к остальным скорбным главою. Я тут же последовал совету и выложил на стол эрдейский барельеф с изображением Девятерых. Поковырял рамку и вытащил артефакт против прослушки. Пристроил поверх согревающего артефакта (не обжёгся). Мало ли как у них тут с любопытным персоналом — а сыночка у меня предположительно в глубокой хандре, не ходить же ему и в самом деле немым.

— Можешь не сдерживаться, — разрешил я, когда амулет начал потихоньку светиться жёлтым. — Вир побери, правду говорят: в психушках кто первый халат надел, тот и доктор. Безмятежность детства, как им только в голову взбрело. Хотя не знаю, если глянуть на публику, которая тут лечится… может, у них там и было что-то безмятежное.

Янист обустраивал на своём столе томик поэзии. Отлично подходит, чтобы протащить сквозник.

— Надеюсь, у тебя там не амфибрахии Виллема Риона. Или как её там, элебосской поэтессы, любительницы сирен.

Угрюмая мина парня говорила, что попал я в точку, но обсуждать он покамест ничего не намерен. Ладно, он и до того-то был в режиме «молчать-не спать-скорбеть», но теперь-то мы заехали на лечение от скорбей душевных.

— К слову, ты не провожал Гриз, когда они с Мел сплавали выпускать сирен.

Такое многозначительное молчание я обычно слышал только от другого напарничка. Правда, в его случае оно было глумливым.

— Слушай, если у вас чего не ладится и нужно посоветоваться или хоть просто поболтать…

Младший крепился ещё минут пять, сидя на кровати и глядя куда-то в нежные бирюзовые занавесочки.

— Однажды ты… говорил со мной на Перекрёстки.

Мог же просто промолчать и не предлагать задушевных бесед. С ознобом вспомнилось: бьётся маленький кораблик в чёрной воде, и кто-то рыжеволосый стоит за плечом, и я говорю, как говорил бы с кузеном Эрли — о Рифах и бегстве с них, и о накопленной дряни внутри, и о том, что слишком часто выбираю себя…

Не из тех разговоров, которые хочется вспоминать.

— Ты… говорил со мной об ошибках. О том, как чувствуешь себя, когда живёшь с ними. Когда ты понимаешь, что поступил…

«Из-за тебя, крыс-с-са…»

Я вздохнул и уселся на собственную кровать — теперь парня было не видно, зато негромкий мерный голос был слышен по-прежнему.

— Я просто… как ты справляешься с этим? Когда понимаешь, что… нельзя исправить, и это теперь… оно просто…

С тобой. Ну-ну.

Шуточка про уровень пива в организме зацепилась внутри за картинку корабля с горящими парусами. Запнулась о шёпот из соседней комнаты.

— Я не хочу, чтобы ты думал, что я… мне просто узнать, хотя бы примерно… Ты просто потом… вспоминаешь об этом реже? Оно просто тускнеет, и потом ты…

— Иногда. Тускнеет, отступает. Забывается за делами.

Только вот это складируется внутри, одна дрянь на другую, пластами. И потом временами баламутится, всплывает из глубины. Подступает к горлу мерзкой дрянью — чтобы потом спрятаться в тебе вновь.

— Понимаешь, я читал, что со временем всё иначе, но… когда ты должен двигаться дальше… тебе нужно, потому что в опасности может оказаться та… те, кто тебе очень дорог, и отступить не имеешь права, и нужно как-то переступить и не вспоминать сейчас, иначе ты не сможешь делать то, что на тебя возложено и можешь подвести остальных, а вместо этого не можешь перестать думать о том, что исправить уже нельзя…

Боженьки, да не было это ошибкой, — хотел я крикнуть за стенку. В истории с Гюйтами ты и не участвовал, мы тебя на выход попросили. Не знаю, что тебе сказала про этот вызов Гриз (мне она не сказала ничего, а Нэйша запихала в штрафные по самые уши), только если это ошибка, то всяко уж не твоя.

А вокруг меня и без того достаточно теней — разберусь ещё с двумя.

Только вот это же ему судить — что чувствовать и думать, и если он уж выбрал выворачиваться наизнанку от ситуации, то «Брось, ты не виноват» — худшее, что можно сказать.

Но придётся что-то делать. Шёпот всё падает и падает, и в нём, горячечном, больном — отчаяние того, кто умом-то всё понимает, а вот с собой всё равно ничего поделать не может.

Потому надо составлять какой-никакой, а план.

— Я-то полагаю, всё зависит от натуры. Кому-то удаётся забыть и переступить. Волевым усилием или так, просто со временем. Кому-то и через годы аукается. С кем-то остаётся всегда, с кем-то — нет. Возьмём нашего коллекционера бабочек — по нему не скажешь, что он каждую ноченьку мочит подушку слезами, вспоминая непоправимое, а? Можно бы даже позавидовать — ты как полагаешь?

За стеной установилось хмурое молчание, которое обозначало, что завидовать Нэйшу там не хотят.

— И я тут припоминаю тот наш разговор на Перекрёстки. Помнится, ты тоже говорил кое-что. О том, чтобы выбрать своё. Не терять времени. Что за дурными днями приходят новые.

Вздох из-за тонкой стенки прозвучал задумчиво.

— И в конце-то концов, мы с тобой в чертовски подходящем месте для размышлений над всяким таким и избавления от лишнего. Как там говорила милейшая Полли? Внутреннее очищение? Вот и просветишься малость — а до кучи нам надо бы выяснить, что за процедуры проводит уважаемый доктор, посмотреть охрану, глянуть, как там с доступом в административное здание… Вдруг удастся в документы заглянуть. Понятное дело, задружиться с персоналом и пациентами. Нянечек беру на себя, с пациентами придётся тебе налаживать связи. Главное — не выспрашивай о том, почему они здесь, разве что сами расскажут. Корчи из себя новичка, пусть пообъясняют, что да как. Можешь выяснить, кто и сколько раз тут… но в целом источай молчаливое сочувствие и будь малость потерянным, лады? Да, и поглядывай — если вдруг кто не в себе.

— Говоришь так, будто ты уже бывал в таких местах.

— Ну, если говорить уж начистоту, — заговорил я, оглядывая уютненькую комнату с мягким светом, — я и правда как-то побывал в таком месте. Было дело. Ага.

— И… чем всё кончилось?

Ухмыльнулся. Потёр старый, едва различимый шрам на запястье.

— Если уж начистоту — я оттуда сбежал.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

Лайл, конечно, имеет в виду Рифы. Может быть, мне стоило бы смеяться. Потому что это место так вызывающе не похоже на Рифы.

Но сердце давит так, словно не хватает воздуха. Гляжу на светлые обои, безмятежные картины, нелепые и милые безделушки в коридорах — и чувствую себя увядающим растением без дождя. Душно, сухо, внутри будто бы ноет что-то. И ещё тревога, словно ты в худшей из клеток.

Может быть, это из-за того вопроса, который мне задал учитель на границе с Алчнодолом. И на который я так пока не могу ответить.

А может, возвращение в детство — и есть самая страшная тюрьма, которой следует бояться.

Короткие штанишки, сюсюкающие обращения, и приторные улыбки, и приглашение к церемонии обеда. Пастельная столовая — вся в оттенках томно-голубого и светло-розового, на каждой скатерти весёлая вышивка. И — «Непременно моем руки, не забываем!», и зайчики, птички, единороги в рамках; и столики по два, по три, по четыре человека, за столиками — другие пациенты, в точно таких же коротких штанишках, в бледных курточках, с безмятежным довольством на лицах. Разные возраста и разные статусы — из-за одежды сложно определить, но здесь явно есть знать, а вот тот, усатый, должно быть, крупный торговец, а ещё…

Размышления прерывает пинок в голень от Лайла Гроски. Верно, нужно напоказ отрешиться от всего. Сесть за столик на двоих в углу, под вышитым фениксом. И сразиться с бледно-зеленым протёртым супом, одолеть куриные котлетки на пару, выдержать сельдереевое пюре и варёную морковь. Без специй и почти без соли.

— Видимо, солить это мы должны своими слезами, — говорит Лайл, отведав первую ложку. — Ешь, милый сын. Познай скорби мира до конца.

Между столиками расхаживают нянечки-санитарки. Округлые, неуловимо схожие друг с другом, с пчёлками на фартушках. Взъерошивают сидящим волосы, остерегают: «Супчик горячий, подуй!», предупреждают: «Чего расшумелись не как хорошие мальчики?»

А все эти взрослые с усами, лысинами, морщинами… взрослые в коротких штанишках глотают безвкусные блюда. И хихикают, вертятся, болтают, стараются залепить соседу варёной морковкой в нос — словом, ведут себя как мальчишки, едва прошедшие Посвящение.

Улучив момент, показываю на них Лайлу, который с постным лицом атакует такой же постный суп.

— Вот уж не приведи так оголодать, — шепчет Лайл и делает раккантский жест «Благоприятной трапезы».

— В Ракканте считают, что пряная и солёная пища вредна детям, — механически напоминаю я. — Она возбуждает в них страсти.

Мой якобы отец должен бы быть привычен к таким блюдам с детства. Однако его унылая физиономия решительно не настроена выражать энтузиазм.

— Не скажу, что во мне возбуждает эта пища… Вполне возможно, такое жрёт мой знакомый коллекционер. Чтобы всегда быть готовым к убийству, кх-кх.

Упоминание о Нэйше окончательно уничтожает аппетит. Откладываю ложку, всё равно в моём диагнозе прописан отказ от еды. И тут же надо мной оказывается сюсюкающая нянечка (или всё же санитарка)?

— А почему мы не кушаем? Нет-нет-нет, надо как следует покушать, а то можно остаться без десертика, ай-яй! Ну попробуй же, капризуля, давай, как это вкусненько, это же такая ням-нямочка, вот посмотри, все же кушают, один ты не кушаешь! А чтобы это нам сделать, чтобы такой славный мальчик покушал? А если рассказать историю? Или покормить с ло-о-ожечки капризулю?

Она воркует утробно, умильно — добродушноликая, вся состоящая сплошь из округлостей, на переднике вышито «Сэнди». Я же недоуменно моргаю — пока моей голени не достаётся под столом ещё пинок.

Тогда замечаю, что «капризуля» в зале не один. Иных уговаривают, гладя по головке. Иным санитарка рассказывает историю, и ложка летает в воздухе: «А-а-а-а птичка летела-летела, видит домик с открытой двее-е-ерцей…» А одинокий старик в противоположном углу… сел и раскрыл рот. Единый! И нянечка с оханьем, с приговорками отгружает туда всё новые порции сельдереевого пюре. А старик с длинным, скуластым лицом, почмокивает от удовольствия, и морщится в улыбке, и жмурится… вот он видит, что я смотрю на него. Хитро подмигивает и проглатывает ещё ложку.

— Давай-давай покушаем, ну давай же! Ложечку за па-а-апу…

Передёргиваюсь, возвращаюсь в роль. Бросаю сквозь зубы: «Оставьте меня», хватаю ложку. Безвкусная сельдереевая масса не лезет в горло. Слишком напоминает стряпню Агаты из Ракканта, которая постоянно твердила: «Детям сласти не положены, от них только дурные нравы…»

Гостиная с постной едой пахнет детством, и я пытаюсь стряхнуть дрянные, липкие воспоминания. Пытаюсь думать о Гриз. Она всё чаще отлучается из питомника на поиски наставника варгов. В прошлом великого, а ныне — безумного Аэрвенна Ауолло.

Во время послеобеденного сна я думаю об этом. Очередная нянечка сидит на стуле между двумя комнатами — так, чтобы мы оба могли её слышать — и читает сказки о Премилосердной Целительнице, тягучие и слащавые, словно карамель. Целительница в сказках неизменно исцеляет больных детей, является в нужные моменты, соединяет семьи, просветляет души. От сказок несёт Раккантом и ещё Эрдеем — Градом Жрецов, и мысли о детстве и Агате опять подкрадываются, хватают за виски, голос жрицы кажется сухим и трескучим — и я бегу в мысли о своей невыносимой. За которой не угонишься… или я просто перестал гнаться?

Потому что ведь она возвращается в питомник — иногда её нет день, а временами и по три дня, но она всегда приходит, усталая, хмурая, иногда перемазанная копотью, а иногда — болотной тиной. Она подолгу сидит вечерами над картами и Водной Чашей — может быть, совещается с Эвальдом Шеннетским, а может, пытается добраться до варгов. Или же она сразу кидается в омут тысяч, тысяч дел питомника — и только иногда как будто вспоминает, оглядывается, ищет взглядом…

Только мне стыдно смотреть на неё. Больно касаться её — будто я предал. И как я могу быть её якорем и опорой после…

«Нужно было вызвать меня», — вот всё что она мне сказала после своего визита в поместье Гюйтов — они с Мелони забирали тогда сирен. Нет, не всё — был ещё вздох, короткий, усталый. И печальный взгляд — хуже удара кнута.

Привиделось мне разочарование в её глазах? Или оно было там — затаилось среди извивов зелени? Я должен был спросить — и слишком побоялся получить утешительную ложь. И ещё я должен был быть её якорем, её щитом — и остаться рядом с ней над картами, расспросить о её скитаниях, выспросить о том, что удалось разузнать, разделить мысли и тревоги.

Только вот я не могу. Не после того, как подвёл. И не голос учителя и его вопрос говорят во мне — это голос проклятого устранителя.

«А в вас явно есть… свои тёмные стороны, Янист. Любопытно было бы на них взглянуть».

Голос нянечки течёт и течёт, густой рекой из патоки. Я лежу с открытыми глазами, глядя в стену. И думаю о Мел, которая… убивала, я это только недавно понял. Что ей пришлось… людей. О том, как далеко могут увести пути питомника. О тёмных сторонах.

Но больше всего — о том, что Гриз не соглашается брать меня с собой в поиск, хотя я и предлагал… как будто я могу стать помехой.

«Помеха», — шепчет крепнущая боль в висках. И в груди поселяется уродливый пульсирующий ком из горечи, желчи и немного — голоса отца: «Мешаешь, лезешь… уйди с глаз, разочарование! Ты на себя посмотри, тебя ж даже женить выгодно не получится, за кого такая пойдёт?»

Мерзкий голос сомнения преследует в «творческой комнате», где можно увидеть всех пациентов, порисовать, почитать, примкнуть к любой компании («Куда ты лезешь, ты помеха!»). И потом опять в столовой, где мы пьём безвкусный фруктовый взвар с несладкими бисквитами и желе из груши («Всё только портишь!»). И во время прогулки на внутреннем дворе, где есть качели, и небольшой бассейн с золотыми рыбками, и игры прямо на траве, небольшие карусели, качалка, песочница…

В какой-то момент ловлю себя на том, что бездумно пересыпаю песок из ладони в ладонь. Он желтоват и прохладен, точно только что с морского дна, и если постараться — можно представить, как зарываешься в него всё глубже. Уходишь от мучительных мыслей о Гюйтах и проклятом Нэйше, о Гриз и учителе варгов, о Кровавых, о Варгендорре и собственной никчёмности. И весёлые голоса вокруг становятся менее невыносимыми. Не такими безмятежными.

Два дородных господина катаются на качелях. Пожилой пациент с военной выправкой усмехается в усы над бассейном и достаёт из травы удочку. Оживлённая тройка ещё довольно молодых мужчин раскручивает карусель. Лайл отошёл и выясняет правила игры «прыгни в вир». Я же смотрю, как с моих ладоней утерянным временем утекает жёлтый песок.

— Лови, сбежит!

Седые пряди затеняют ему глаза. Потому сначала вижу нос — осадную башню над провалом рта. Провал кривится, ощеривается неровными скалами-зубами. Из провала летит скрипучее:

— Чего раскидываешься? Думаешь, много? Тратить можно? А оно хоп — и нету. Осторожно с такими вещами надо быть!

Он покряхтывает, качает головой — и подсовывает под мои ладони жёлтое детское ведёрко: «Не просыпь!» Тот самый… да, тот самый старик с хитрым прищуром из столовой. Подмигивает сквозь волосы, качает пальцем:

— В опасные игры, мальчик, играешь! У-у-у-у, в опасные! Иди в другое играй. Мячик покидай. Или на качельках. Тут мы с Куколкой. Да, Куколка? Мы тут играем.

Никакой куколки поблизости, конечно же, нет. Вокруг старика (сколько ему, кстати? Шестьдесят? Не больше семидесяти, в любом случае) разбросаны формочки для лепки, совочки и ведёрки.

Припоминаю, говорили, что пациенты тут — не душевнобольные в полном смысле этого слова… но тогда что это? Впрочем, Лайл просил следить за теми, кто не в себе. Значит — это удача.

— Вы-то почему вы не хотите играть в мяч? Или качаться на качелях?

— Так я уже. Мячик мы кидали. Ага. И рыбок мы кормили. Ага-ага. На качалке были, ага, — на каждом «ага» он тщательно загибает пальцы. — Агаа-а! И на каруселях были! Потом Куколка устала, и Нирмен Малый, и Большой Угги, и все другие тоже притомились. Пошли мы сюда играть.

— В неопасные игры?

Он тянется погладить бороду — только её нет, и внизу лицо кажется слишком голым и бледным. В прочих местах оно загорелое, обветренное и словно посечённое мелкими осколками старости — морщинами.

— Мальчик. Ты дурак? Тут в опасные не играют же.

Потом он начинает будто кому-то жаловаться или давать отчёт: «Нет, ты представляешь? Молодняк с каждым годом дурнеет. Я тебе говорил или нет? Это они кашу неправильную едят, а ещё курят всё время. Да я тебе говорю. Погоди, сейчас спрошу его». И он обращается уже ко мне.

— Мальчик, ты куришь?

Это мы с Лайлом позабыли обсудить, когда обговаривали легенду прикрытия.

— Н-нет…

— Пьёшь, наверное.

— Н-нет.

— За красотками волочишься?

— Ч-что⁈

— Тогда почему такой дурак⁈

Узловатые пальцы ныряют в песок. Сумасшедший будто старается выудить что-то — и опять обращается неведомо к кому: «Нет, я тебе говорю! Он в опасные игры играет, а тут такое нельзя. Фу ты, вот ещё… кто обиделся? Он обиделся? Да не обзывал я его!»

Тут он выдёргивает руки из песка и долго задумчиво на них смотрит. Медленно переводит на меня глаза… карие? Серые с чем-то бурым?

— Ой. Я тебя обидел, да? Глупый Найви, глупый! Ай-яй-яй… нянечку позову! Пусть хозяюшке скажет — выпороть Найви! На Страшный Чердак Найви! И голову пеплом.

С ухмылкой высыпает себе на голову горсть песка. Песок медленно стекает по неровно выстриженным седым растрёпанным волосам.

— Я не обиделся, — пытаюсь успокоить старого человека. — Всё… всё в порядке. Меня Дальбертом зовут.

— Мог бы себе имя придумать получше, я же придумал… А лицо такое, как обиделся. Не заплачешь? А давай песни лучше петь будем? Вот хорошая игра. Любишь «Балладу о васильковой деве»?

— Ч-что?

Эта баллада — одна из моих любимых, но… петь? Сейчас? Впрочем, вон три озорника (каждому не менее пятидесяти лет) затянули «Песенку о вороватой нойя». Весьма скабрезного содержания. Вот и нянечка — несётся через весь двор, едва сдерживая смех: «Ай-яй-яй, как же так! Так ведь можно и без сладкого остаться! И попасть на Страшный Чердак!» «На Черда-а-а-а-ак!!» — радостно вопят пациенты, а сумасшедший старик дёргает меня за рукав:

— Тебе какой рыцарь нравится? Старший, средний, младший? За кого петь хочешь?

Конечно же, мне нравится средний, рыжий рыцарь — и его предложение вечной верности, и мне всегда было обидно, что не его выбирает дева… Строки невольно толкаются в память, и я начинаю выпевать полушёпотом:

И сказал он деве: о дочь небес,

Верность дам тебе в дар — не удаль,

Коль меня изберёшь — я клянусь тебе,

Что навеки с тобою буду.

Слова клятвы внезапно отдаются желчью — из-за многократно выросшего комка внутри. И всё последующее — горчит:

Окружит любовью тебя супруг,

Будет дом наш широк и светел,

Разве это не счастье — когда вокруг

Изобилье, забота, дети?

«Понимаете, господин Олкест, так уж вышло, что мне не для кого себя беречь. Детей у меня не может быть, а брак… Были случаев, когда ушедшие из общин девушки-варги выходили замуж , только вот это были несчастливые и недолгие браки ».

Голос прошлого звучит во мне — голос моей невыносимой — и мой голос слабнет, так что слова клятвы получаются совсем неубедительными:

От тебя я, любимая, — ни на шаг —

Ты моя — и навеки я твой.

И запел соловей вдали, в камышах,

Трелью звонкой скрепляя клятву.

Дальше петь не могу. Но вместо меня вступает старый Найви. Неожиданно высоким, чуть надтреснутым голосом. И с неплохим слухом:

Дева стала задумчива, смущена…

Но не в такт их сердца звучали.

Улыбнулась тихо ему она,

Но улыбка была прощальной.

И умолк рыцарь, горечью опалён,

И безмолвно простился с нею…

Завершается пение неожиданным: «Дурак!» Мысленно соглашаюсь: ведь если бы рыцарь и впрямь любил деву — разве не постарался бы он… опять и опять? Но рядом уже стоит Лайл в обличье раккантского отца:

— Па-а-апрашу не оскорблять моего сына. Не знаю, какие тут порядки, но я, знаете ли, не позволю… и могу заверить, мы обладаем достаточным влиянием в обществе! Дальби, сынок, хочешь уйти отсюда? Здесь такой хороший бассейн. И рыбки.

Старик смотрит на Лайла, приподнимая кустистые брови под свисающими прядями волос. Даже рот приоткрыл, будто бы в восторге.

— Мальчик, ты куришь?

На физиономии Гроски без малейшего промедления отрисовывается глубочайшее возмущение.

— Да как вы могли даже предположить этот гнусный порок… в жителе Ракканта!!

— Значит, куришь. Пьёшь?

— Если хотите знать — я веду поставки в храмы Эрдея, и грехи винопития, а также вископития и пивопития, и чего уж там таить — ромопития, так вот, все они относятся к ужаснейшим…

— Насто-о-о-олько⁈ А за красавицами таскаешься?

— Чтобы я бросил взгляд на кого-то, кроме своей супруги!!

— И это, да⁈ Тогда почему такой умный⁈

Лайл Гроски безмолвно вопрошает меня взглядом. Закатываю глаза, показывая, что собеседник не в себе.

— Познакомься, отец. Это Найви. Он здесь…

Местный сумасшедший? Местная тайна? Кто отправил его сюда? И с таким Даром… вернее, с его отсутствием — на правой руке у старика — кожа гладкая. «Пустой элемент».

— Здесь — не там, — бормочет Найви и деловито замешивает песок в ведёрке. — А что там? А там — ничего. Совсем ничего вот. Отец-молодец-шельмец. Ха-ха! И точка. Я отец и ты отец. У меня есть дочка. У тебя есть дочка?

Почти незаметная тень падает на лицо Лайла. Он украдкой оглядывается и плюхается на бортик песочницы — чтобы не просто стоять рядом с нами.

— Я как-то… всё больше по сыновьям.

— Невезучий. И сын дурак. А у меня дочка умничка, красавица. Цветы любят её. Единороги к ней ходят, — угощаться яблоками. Птицы поют для неё. А зовут её…

И замирает, устремив взгляд куда-то ввысь. Рассеянно улыбается, пока руки живут совсем отдельной жизнью. Проворно пекут зверушек из песка при помощи деревянных формочек. Шлёп-шлёп-шлёп — вот и единорог, и яприль, и двухголовый кербер…

— Вы здесь из-за дочери? — спрашиваю я тихо — и вижу, как его лица тоже касается тень, но не такая, как у Лайла. Будто бы тайный отзвук страха и чего-то ещё.

— Я здесь… я… тоже играл не в те игры, малыш.

Показалось мне — или губы у него задрожали, а в глазах на миг блеснуло что-то, что… Погасло, стёрлось спокойствием и радостью.

— Ха! Дурак и умный, а одинаково кислые! Кислое — невкусное! Вкусное — вечером. Стой-стой, Куколка, погоди. А ты их тут видела? И я не видел. И старый Фурбль не видал! Они сегодня первый день. Да? Потому грустные?

Мы с Лайлом одинаково подавленно киваем — и старый Найви тут же преображается в олицетворение гостеприимства.

— А-а-а-а, понятно. Ясно. Слышь, Куколка? Они в первый раз. В первый день. Они ещё не видели её. Не приходила. А то б смеялись.

— Кого мы не видели? — спрашивает Лайл. Он лепит из песка пирожок и старается спрятать напряженный взгляд.

— Так Хозяюшку же!

— Полли?

— Кто такая Полли? Это так вы её зовёте? — сумасшедший косится с удивлением. — Ну, может, и Полли, кто там знает. Хорошее имя — Полли. Что-то напомина…

И застывает с приоткрытым ртом — глядя туда, где начинает обозначаться закат. Мы с Лайлом сидим в тишине. Я вяло ковыряюсь в песке. Никогда не умел лепить. Интересно, смог бы я вылепить Дракканте-касл? Или «Ковчежец»?

Нянечки уже начинают созывать всех на ужин, когда старик просыпается. Испытывающе посматривает в моё лицо и хлопает по плечу.

— Утром будет лучше, — обещает. — Ночью она придёт. Ночью она… возьмёт грусть. Завтра будем хорошо играть!

И подхватывается, довольно сносной рысью проносится по площадке. Прыгая в бассейн с золотыми рыбками. Под дружный хор нянечек: «Найви, сорванец, опять!»

А отступившая было тяжесть возвращается по капле. Копится в груди во время ужина (состоящего из пресного омлета и переваренного фруктового взвара). Вязкими каплями падает внутрь меня, пока мы проходим «предсонные процедуры»: сперва натираемся травяными бальзамами, потом погружаемся в неглубокие ванны, наполненные густой чёрной то ли мазью, то ли грязью — у неё слабый запах дёгтя и трав, и она расслабляет тело… Откуда-то звучит тихая музыка, и нянечки уговаривают не баловаться и грязью не бросаться, иначе не получим сладости перед сном.

Это всё… непохоже, но я проваливаюсь всё глубже — в свои мысли, как в дёготную жирную грязь.

В воспоминания о в тёмном старом доме — снаружи плющ, изнутри распухшие, потресканные от времени и влаги дубовые панели. Изъеденные древоточцами балки над головой. Вытертые гобелены. Блеклые огоньки флектусов обращают старое поместье на юге Крайтоса — во что-то вычурное, с призраками. Поместье, выстроенное по старинным канонам — женская и мужская половины. Женская — полная изображений Девятерых, и молельных принадлежностей, вышивания, приторных запахов и кружев. Там хозяйничала старая Агата, приехавшая со своей госпожой из Ракканта. Притащившая за собой все кодексы благочестия Агата с костяными гребнями, дерущими волосы, с непреклонным: «Извольте надеть сорочку», Агата с назидательными сказками, из героев которых словно бы выпили жизнь. Грозная и сухая, в темно-коричневом платье, с вечно поджатыми губами и вязанием — заслоняющая тот, другой образ. Который должен быть рядом с детским трепетным «мама».

— Не сутультесь, молодой господин, ведите себя достойно — и подталкивание в плечи, а мир вокруг тонет в белизне и слезах, и лицо которое так и не успел запомнить — истирается, смазывается… поглощается водой.

И с женской половины дома уходят сладкие запахи, а кружева на длинных рубашках становятся крахмальными до жесткости, и ничья рука больше мимоходом не треплет по голове и тайком не суёт в ладонь лакричные леденцы. Щипучие кремы — «Нет, это невыносимо, откуда у него столько веснушек?», пудра на щеках, протёртые безвкусные овощи и «Не будь непристойным!»

Непристойно красться по коридорам на мужскую половину дома. Внюхиваться в дым, в громкие шутки, забираться в Оружейный зал — смотреть на потускневшую, но славную сталь на стенах. Заглядываться на облака на прогулках. Спрашивать обо всём. Придумывать сказки о призраках, воющих в коридорах. Отвлекать отца — тот будет сердиться.

Он всегда сердится — маленький, краснолицый, с до поры поредевшими тёмно-рыжими волосами. Хмурится, фыркает: «Хватит бабу из него делать!» — и вместо сорочек на меня начинают надевать курточки и короткие штанишки, и ещё берут в другие поместья, где гомон, крики, бьётся окровавленная дичь на охотах, обитают мальчишки, которые дразнятся и щиплются… Шлёпают карты, и курится удушливый дым водных трубок, и суют в лицо кубки с кислятиной, от которой болит и кружится голова. А отец сердится из-за всего: что я плачу над окровавленной дичью, и не даю сдачи, или даю, но не так, или ухожу в угол, или меня рвёт от кислой дряни из кубка. Сердится, когда прохожу Посвящение — «Только с третьего раза, и Печать Воды, ты позорище!» И жалуется на непутёвого сына другу — огромному, смешливому, с гривой чёрных волос и чёрной бородой… немного похожему на людоедов из страшных историй. Друг хохочет и грозит познакомить меня с какой-то Мелони, которая совсем отбилась от рук — и я на всякий случай реву от страха перед неведомой и ужасной Мелони, и отец сердится ещё сильнее, а его друг хохочет…

Потом приходит Маргетта — она говорит в нос, брезгливо фыркает, зовёт отца: «фениксик», и на женской половине больше нет Агаты, а старое поместье начинает трещать от людей и голосов: подруги и слуги, и рабочие, и она везде, встречает поставщиков, тыкает пальцем: «Обновить! Покрасить! Шпалеры никуда не годятся!» — и нетерпеливо поджимает губы, когда встречается со мной. А дом становится неузнаваемым, чуждым, вымученно-модным, и, кажется, даже воображаемые призраки сбежали из него, испуганно подвывая. Отец нанимает учителей, приговаривая: «Не знаю, чему этот порченый научится… бабское воспитание, упустили!» — и если явится под вечер пьяным, непременно будет спрашивать уроки или попытается «учить жизни». Или начнёт читать нотации из-за чего-то, что придумала мачеха: я испортил её новое платье, испугал её собачку, специально разбил любимую вазу, нагрубил…

— На глаза мне не попадайся, прореха в мире, — я рад не попадаться, потому что знаю, где укрыться. Библиотека прадеда — того, тоже был рыжеволосым, а ещё плавал по морям, а под старость полюбил книги. Крошечное помещение, похожее на каюту, и со всех сторон наплывают тома и сладко-пыльный запах, и портрет на стене — капитан Олкест с улыбающимися глазами, держится за штурвал, а вокруг вздымаются волны. Ракушки и старые безделушки на полочках и на столиках. При отце библиотека не пополнялась, а при деде пополнялась скудно, потому книги всё больше — конца прошлого века и старше. Захватывающие истории про благородных разбойников, отважных капитанов, рыцарские подвиги и прекрасных дев. Подними твёрдую обложку — и найди привет из прошлого: пометки на полях, чей-то остроносый профиль, вложенную закладку с вышитым сердцем… Вчитайся в манящие строки — и в лицо брызнет солёным штормом, и закачаются книжные шкафы вокруг, и тебя завертит и понесёт — во что-то иное, настоящее и прекрасное, от чего миры расцветают внутри тебя, туда, где всё наконец-то правильно, где на вопросы находятся ответы, над чем не властны отец и мачеха — разве можно быть властными над тысячами жизней, которые проживает кто-то другой…

Мачеха зла, что я ухожу и не отвечаю, а отец иногда ещё пытается брать на охоты и учить жизни, но всё чаще просто машет рукой: «А! Что с этого взять!» И ссорится с мачехой из-за каких-то своих похождений — она кричит, что он позорит её, что дальше так продолжаться не может — он отвечает что-то о безродной швали, которая не смеет ему указывать.

Потом отца приносят кульком, завёрнутого в ткань — и мачеха начинает голосить напоказ, а я стараюсь сбежать в библиотеку от этого фальшивого, надсадного воя. Но меня вытаскивают и упрекают, заставляют смотреть на теперь уже белый кулёк, потом присутствовать на траурных церемониях, потом «оказывать поддержку» каким-то смутно знакомым друзьям и родичам мачехи. И Магретта кричит, что я совсем отбился от рук, что все мои книги нужно сжечь, чтобы с меня был хоть какой-то толк, и я пытаюсь спрятать сколько-то в своей комнате, но слуги находят, и я кричу: «Не смейте, не смейте!», — но книги летят в камин…

— Сынок?

Лицо у Гроски встревоженное, побледневшее. Будто и Лайла придавило неизвестной тяжестью. А процедуры закончились, мы наскоро обмылись и обтерлись — и теперь ждём раздачи сладкого, единственной на день.

— Тётушка Полли испекла пирожные! — и является сама госпожа Аполла Тройоло, оживлённая, с колокольчиковыми смешками. На подносе — маленькие сливочные тартинки. Тартинки тают во рту, и все восторженно тянутся к ним.

Лакомство слегка отдаёт гарью.

Перед глазами — полыхающие книги. И мысли не отступают — крадутся за мной в нашу с Лайлом комнату. Прижимают голову к подушке — будто якорем. Тяжкие мысли о детстве, о Гриз, о сумасшедшем старике, Кровавых варгах, прогрессистах, Гюйтах, Нэйше, Эвальде Шеннетском. Во сне перед глазами сперва медленно переворачиваются страницы в огне, потом встают трое, с пустыми лицами судей… Гриз с открытыми глазами на земле, из разрезанной ладони струится алый ручеек, в глазах — застывают извивы зелени — и мне хочется крикнуть и проснуться, но я не могу.

Потом приходит она. Лёгкий отблеск золота вспыхивает под веками и разрастается в фигуру женщины… и волосы у неё кажутся золотыми, будто она — Целительница Премилосердная, но откуда-то я знаю, что это другая. Та, лицо которой не помнится — но помнится тепло и сладкий запах рук, перебирающих волосы…

Она подходит, светло улыбаясь. Гладит по волосам, тихо баюкает голову в мягких ладонях — и шепчет о том, что она не позволит, чтобы её мальчику делали больно, что боли и горя больше не будет, что мальчик должен быть счастливым — и сон становится гладким и светлым, прозрачным, будто бирюзовое море возле Белых Островов — тех, на которых вечная весна и о которых столько поэм…

А утром нет ничего — ни тяжести на сердце, ни тревоги, ни горечи в горле. Словно вынули отравленный шип.

Хочется петь и смеяться. Вскочить поскорее и направиться к новым удивительным открытиям. И я легче птицы подхватываюсь на ноги — поприветствовать рассвет.

Мимоходом стираю чёрный след грязи вокруг запястья.

Глава 2

ДНЕВНИК ОДИНОКОГО АЛЬБАТРОСА

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Сего, тридцать второго дня Луны Травницы, года одна тысяча пятьсот девяносто восьмого от Прихода Вод, я, Одинокий Альбатрос, бороздящий моря, решился вести дневник нашего плавания. Ныне вечер третьего дня с того памятного мига, как шлюпка со мной и моим товарищем Ледяным Лайлом пришвартовалась у брига «Безмятежность» – на котором, как подозревает наш славный капитан, скрывается некое страшное существо. Дневник же этот я решился вести, дабы не упустить ничего из нашей секретной миссии. Ибо бриг «Безмятежность» полон тайн и тёмных мест, и в закутках его таится гибель. Я же записываю своё послание в тетради, которую дал мне капитан оного брига Тройоло, и записываю секретным шифром, известным лишь мне и боцману Драккант — дабы, если миссия наша увенчается неуспехом, правда дошла бы до людей, и мы не остались бы неотмщёнными.

Нынешний день был, впрочем как и все здесь, днём тягостного рабства и губительной манной каши. Опасаюсь, что товарищ мой не выдержит и поддастся безумию сладостей, перейдя во вражеский стан. Ибо команда «Безмятежности» манит его соблазнами. Я же осмотрителен и лишь притворяюсь затерявшимся в сомнительных радостях салочек и пряток. Укрепив волю свою, я пристально слежу за командой и пассажирами брига — так, что едва ли даже знаменитый Крысоловный Сыщик сможет сравниться со мною в наблюдательности.

Команда брига — всего около дюжины матросов, носящих причудливую и неведомую мне форму, напоминающую фартуки и вышитую диковинными оранжево-чёрными тварями. Коков или простой обслуги видеть нам не доводится: они незаметны и, должно быть, обитают в дальних каютах. Свирепой стражи, которая бдительно охраняет бриг от пиратов и сирен, тоже не углядеть. Матросы же коварно перекидываются в обличье женщин, весьма милых с виду. Всем им, я думаю, лет около сорока-пятидесяти, и все они необычайно приветливы с пассажирами брига.

Однако на бриге этом собраны воистину потерянные души, ищущие покоя. Помимо нас с Лайлом, здесь ещё тридцать шесть человек — в четырнадцати каютах на второй палубе. В некоторые из этих кают я наведывался в свободные часы, и нашёл их отменно обставленными и раскрашенными, хотя и тесноватыми. Немудрено — в иных помещается по четыре человека! Отдельные (хоть и смежные) каюты занимаем лишь мы с моим товарищем по миссии да Безумный Найви, соседа которому не нашлось. Новичков здесь размещают более просторно, старожилы же сами просят селить их вместе, поскольку желают проводить каждый миг своего времени в увеселениях.

Могу ли я описать пассажиров «Безмятежности» в единой фразе, едином порыве пера? Здесь видел я людей всех возрастов — от юнцов, едва достигших второго порога полнолетия, до стариков, которые, по видимости, древнее Безумного Найви! Также разнятся и Печати, и статусы тех, кто со мною на одном корабле: здесь есть знать второго и третьего уровня, есть аканторские дельцы, два известных стряпчих и несколько торговцев, есть один путешественник и даже будто бы учёный из Академии Таррахоры.

Позавчера говорил я с Трубочником Бернолтом из Тильвии. Его на борт «Безмятежности» привела печаль по умершей родами жене.

Кайрам Странник, что постоянно говорит о своих путешествиях, сперва промотал половину имения в разврате и поисках себя, затем впал в тяжкое бессилие, от которого не мог даже ходить.

Медрон Табачный чересчур уж тревожился о делах после двух неурожайных лет в своих уделах.

Фарх из Даматы имеет навязчивые страхи перед Велейсой, своим отцом и мечными боями. А Леарн из Вейгорда — перед всесильной тенью Эвальда Хромца.

Вообще же считается, что в плаванье «Безмятежности» можно исцелиться от тревоги и тяжкой хандры, от сердечной тоски, нерешительности, и даже нервной горячки. Благодарение Глубиннице, я не страдаю никакими из этих недугов, и после единственного всплеска дурного настроения вечером первого дня никаких неприятностей вовсе не замечал.

Сейчас, когда я записываю эти строки, идёт вечер третьего дня, и лишь лёгкая, неясная грусть тревожит сердце. Однако старожилы и матросы уверяют, что «вечерняя хандра» — непременное следствие плаванья. Будто бы весь организм настолько не желает отпускать новый прекрасный день, что вызывает разлитие желчи и тёмные мысли — которые тут же и целятся, сперва процедурами с расслабляющими грязями, потом непременными сладостями от доброй Полли и благодатным сном.

Нужно сказать, что дни в нашем плавании воистину легки, и портят их лишь тёмные тайны да дурная еда (последнее особенно удручает моего товарища).

День в «Безмятежности» строится следующим образом:

Подъём в 8 часов.

Умывание.

Обязательная общая гимнастика

Завтрак в 9 часов.

Обход доктора Тройоло (в основном лишь краткие расспросы о жалобах и самочувствии)

Игры в игровых комнатах (где, нужно сказать, весьма недурной выбор паззлов, игрушек и рисовальных принадлежностей).

Второй завтрак в полдень.

Общие чтения и игры в Большом зале.

Обед в 3 часа пополудни.

Послеобеденный сон с чтением сказок.

Игры на свежем воздухе во дворе.

Ужин в 7 часов пополудни.

Свободное время.

Процедуры с лечебной грязью в 9 часов пополудни.

Раздача сладкого от Полли.

Отбой около 10 часов.

В расписании, однако, могут происходить перестановки. Обычно нас разделяют на две группы, которые чередуют игры в комнатах и во дворе — чтобы не создавать излишних шума и толкотни. Могут добавляться или убавляться мероприятия: так, на второй день после обеда принимали мы расслабляющие ароматические ванны. Есть здесь и встречи с врачом — обычно они проходят после второго завтрака и напоминают задушевные беседы в его тихой комнате с мягкими креслами.

В день двое-трое пациентов непременно посещают некий «Зал сказок», который тоже располагается в здании администрации. Я пока не удостоен такой чести, а вот Зарент Тихий (прибывший в лечебницу из-за слабой магии и сопряжённых с этим нервных переживаний) был уже дважды. Вообще же говорят, что Зал сказок — место для тех, кто ведёт себя наилучшим образом, и выглядят после него весьма спокойными и довольными. Я же полагаю, что от него веет некой загадкой.

Ибо загадками пропитано это место, и тайны кружат над ним. Что мне перечислить в первую очередь? Может быть, улыбающийся портрет старушки в холле — тот, что, кажется, зорко следит за каждым вашим шагом? Или достойное величайших сожалений мастерство здешних поваров, — о котором мой товарищ по миссии уже начал слагать длиннейшую сагу в духе старых поэтов? Мягкость ли перин я должен описать или детские песенки и хороводы? Может быть, мне упомянуть Тайну Страшного Чердака, после которого все смеются и куда все хотят попасть? Должен ли я исследовать Тайну Противной Овсянки? Нет, вероятно следует вспомнить песенки старого Найви и его слова о какой-то Хозяюшке. Нужно ли говорить о Таинственном Подкроватье, о котором сочиняют страшилки и рассказывают их в свободное время? Или об Игре и о секрете утренних следов?

Отважно перебарывая сонливость, пишу я эти строки. Товарищ мой тем временем утратил всякую бдительность и спит, зловещим храпом завлекая и меня в тенета сна. Веки тяжелеют, и перо падает из руки.

Я, Одинокий Альбатрос, заканчиваю свой дневник на сегодня, уплывая на корабле «Безмятежности» по волнам снов. О завтрашней вахте и о столкновениях с неведомым и о борьбе с цветной капустой — непременно напишу далее.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

– Снова, что ли, — весело удивляется Лайл за стеной. — И опять правая нога, черти водные! У тебя-то что?

Солнце золотит подвески над кроватью. Легкие тенны спускаются с потолка — сейчас запоют. В какой-то книге было об этом. «Над кроватью нервных детей желательно вешать игрушки, за которыми приятно следить».

Следить за теннами приятно. Золотятся, кружатся в солнечном танце. Ловят крылышками солнечные лучи: они совьют из них гнёзда, а может, сохранят в себе до вечера, чтобы отдать мне перед сном тёплый золотой блик… Славно было бы сочинить о них стихотворение и почитать в общем зале. Или нет, лучше Гриз, когда мы вернёмся.

Не хочется уходить. Или подниматься (ох, а потом ведь умывание и гимнастика ещё!). Не хочется даже отвечать Лайлу. Лежать, погружённому в нежную истому, как в легчайший пух, смотреть на неостановимое кружение — и ловить отлетевший от век сон, возвращаться в сладкие покачивания тёплых ладоней, к той, которая вернулась, чтобы утешить, защитить и укрыть своего маленького мальчика…

– Эгей! Проснись, засоня! И пой, хотя тут не настаиваю. Решил коварно избежать манной кашки, а?

Лайл так громок и весел по утрам. Словно огромный несносный жаворонок, в «Ковчежце» он… кажется, не был таким. Наоборот, старался поспать подольше. И был по утрам хмур и ворчлив. Может быть, его не манят чудесные сны? Или ему слишком нравятся дни здесь?

Почему-то от этого смешно. Он же сравнивал это место с Рифами — забавно!

– Предупреждаю, пока сюда не заявилась премилая Полли и не оказалась сражённой видом всего меня в исподнем… А ну давай, будись там уже!

— Ещё пять мину-у-уточек!

— Иначе я САМ начну петь и устрою тут вообще всем внеплановую побудку, а кукушечка старого Найви окончательно упорхнёт — и всё из-за тебя!

— Ты хуже Лортена, — бормочу я и пытаюсь натянуть одеяло покрепче. — Неужели тебе не хочется продлить сон? Не навещают добрые сновидения?

— Навещают, но… гм, это не для детей, знаешь ли. Ну всё, я предупреждал.

Стаскивать с меня одеяло у него выходит ловко: он говорит — его часто ставили дежурным на побудке в учебке.

— Левая нога, — указывает вниз, где вокруг моей икры тянется чёрный след. — Да ещё простынь перепачкал. Кажись, ты у нас теперь водишь.

Следы появляются каждый раз. Никогда не угадаешь: запястье? Щиколотка? У Лайла вчера чёрная полоса прошла по лбу — и потешно же он с ней выглядел! Иногда следы едва заметны, иногда — видны как следует. Они легко оттираются и по виду происходят из грязевых ванн, которые мы каждый вечер принимаем.

— Говорили же — мойтесь как следует, поросята вы этакие! — отмахиваются нянечки от вопросов Лайла. И подмигивают, и теребят его за щёки. Лайл подмигивает в ответ. Многозначительно.

Мы-то с ним знаем, что всё дело — в Игре. На второй день об этом проговорился толстяк Марвин, который здесь уже в шестой раз. Только он не стал делиться правилами, и я решил понаблюдать и поспрашивать ещё. А вчера вот как раз собирался раздобыть правила Игры у плешивого Гарнета и скучного Тошби. Но они всё болтали о других играх и тащили играть в вышибалу, и времени было сколько угодно, так что я решил ещё немного присмотреться. Словом, как-то не вышло до ужина, а потом настроение что-то испортилось… что же меня могло так расстроить?

«Вечерняя хандра», да. Я так написал в своём дневнике. Отличная идея вести его шифром, который мы с Мел выдумали, когда играли в пиратов. Будто лёгкое касание грусти перед самым, самым сном — но за ночь оно миновало, и я чувствую себя лёгким до головокружения, до полёта, до смеха. И утро такое замечательное, душистое, весеннее — будет время для дел.

Лайл брызгается водой и напевает что-то скабрезное про нойя под луной. Я уворачиваюсь и хлещу его полотенцем — так делали мальчишки в пансионе, где я учился. Не о пансионе ли я думал вчера? Нет, было что-то другое — наверное, маловажное, а всё же. Но ведь не наше же задание, я бы не подумал, что оно маловажное. Я вполне себе про него помню, стараюсь всё разузнать, только… что тогда?

«Опять завяз», — сказала бы про это моя былая наречённая.

Глупо так вцепляться в мелочи. Но я всё думаю об этом. Пока мы ходим кругами по залу гимнастики, и наклоняемся под бодрые команды нянечек, и поворачиваемся, и разводим руки.

— А теперь попрыгаем на одной ножке! На другой ножке! Зайчиком!

— А можно котиком⁈

— Можно котиком! И грифончиком! И алапардиком!

— Кусь в бочок никого не надо?

— Ха-ха-ха! Какой шалун!

Смех и музыка, а по стенам плывут косяки ярких рыб. Бодрый хохот особенно громок у задиры Жозза. Ему около пятидесяти — грива белокурых волос только начинает седеть, аккуратная борода на загорелом лице и великое желание показать себя. Он напоминает мне кого-то неприятного, но думать об этом ком-то не хочется. Жозз даже хотел было со мной подраться позавчера, просто Найви ему как раз посадил на голову паука.

— А ты чего зеваешь, а, озорник? Ты зелёный как огурчик. Ты что, не спал?

— Я… а-а-а-ах-х… спал, — это Морстен, он всегда немного зелен из-за увлечения дурманящими зельями в прошлом. У Морстена замедленная повадка и таинственная, косая улыбочка того, кто видел слишком многое. Сейчас он зевает и раскачивается, силится успеть за командами нянечки.

— Ай-яй, — причитает та. — Ты совсем сонный. Разве ты не слышал?

Спи скорее, баю-бай,

Отправляйся в сонный край,

А не то придёт волчок…

— Угрызнёт тебя в зрачок! — доносится весёлый голос Лайла, и все снова начинают хохотать, а нянечка грозится оставить Гроски без сладкого…

И я тоже смеюсь, потому что это не самое впечатляющее, что Лайл может рифмовать. В той истории с сиренами он показал это. Как удивительно, что теперь я обдумал как следует тот выезд, и он поблекл, затянулся, словно заросла рана. Я могу вспомнить в любое время. Трое на лестнице. Сладкая песня. Прощальное пожатие пальцев черноволосой девочки с Даром Музыки.

Могу вспомнить. Просто не особенно хочу.

В столовой радостный гомон, потому что сегодня в кашу добавили орешков и мёда. Выходит очень недурно. Даже старый Найви хватает ложку и чавкает напоказ — а обычно любит, чтобы его кормили с ложечки или сказки рассказывали. Он сидит в одиночестве, как всегда. А к нам подсаживается Амильет — слегка дерганный и нервный, потому что всего лишь второй день здесь, за этот визит. Он драматург и режиссёр театра — с его нервной профессией здесь уже в третий раз и старается бывать каждый год. Так он сам заверил нас вчера.

— Думаю, мы должны что-нибудь поставить, — Амильет быстро-быстро подмигивает. — Провести репетиции. Показать в творческой комнате! Как думаете, а?

— Кто-то здесь пробыл слишком мало, — глубокомысленно замечает Лайл и суёт в рот ложку с кашей. — Ты сюда разве не отдыхать?

— Настоящее творчество — лучший отдых! Мы могли бы… ну вот хоть и бы и про Айлор. Если бы найти кого-нибудь на роль Эвальда Шеннетского…

— Предлагаю Жозза. Если сломать ему ногу до кучи — он будет орать ещё громче, так что… А принцессу Арианту сможет нехило изобразить Найви. У него талант. Вчера с утра он был картошкой.

Лайл ехиден, словно сам забыл свою роль. Пихаю его под столом ногой. Гроски в ответ складывает руки (в правой зажата ложка) и возводит глаза к потолку с розовыми единорогами на нём:

— Но вообще-то, как добропорядочный раккантец я не могу ввязываться в это грязное дело. Фи! Эти развратные лицедеи… и лицедейки.

В голосе у него чересчур много мечтательности, но здесь я уже не вмешиваюсь. Во-первых, я давлюсь смешком пополам с кашей. Во-вторых, кажется, я понял наконец.

Да, я могу вспомнить поместье Гюйтов. Иногда нужно переступить и двигаться дальше. К солнцу. К свету. К счастью. Это говорил доктор на беседе вчера… или сны? Неважно — теперь я могу вспомнить что угодно, пусть и не хочу. Что угодно — и это не принесёт боли. Будто поблекшие картинки в книжке памяти.

Старая Агата. Мачеха. Господин Драккант. Госпожа Венейг. Устранитель Нэйш. Всё это я помнил вчера. До каждой не причиняющей боли детали.

Но чего-то одного я вспомнить не мог.

— Я что-то… я что-то забыл… вчера.

Лайл с комичной миной печали гладит меня по головке.

— Ничего-ничего… и тебя вылечат. И меня… гм. Ой-ёй, что ж ты мог забыть, чтобы и здесь-то?

— Жевать, — предполагает Амильет, и к нам тут же устремляется нянечка, — покормить меня «за-а-а-а па-а-а-пу». Я и позабыл, как они могут пристально следить.

После завтрака вновь расходимся по комнатам. Вскоре является доктор Тройоло: плавная походка, пуговицы на жилете переливаются перламутром, покачивается цепочка от часов. Светлая, с проседью бородка тоже кажется перламутровой, и от этого смешно и щекотно. Рядом его жена Полли, мягкая и воздушная одновременно, склоняет голову в ответ на каждое распоряжение мужа. В руках — поднос с сиропами, сиропы пахнут травами, мёдом, сливками. Сама Полли похожа на аккуратную фарфоровую куколку с ирмелейского рынка, тоненькую, музыкальную, держащую в ручках поднос со сладостями.

— Ну, как мы сегодня? — спрашивает доктор у меня и у Лайла, и мой якобы-отец, конечно, начинает рассказывать, что мальчику уже лучше, просто-таки на глазах улучшается состояние, вот он уже и ест и играет, счастье-то какое…

Я стараюсь не расхохотаться. Киваю. Да-да, конечно, я начал вести дневник (о, если бы они видели его!), и беседа помогла, и мир не видится мрачным. Только вот вчера, кажется, я кое-что заб…

— А сон? Не лезет в голову дурное? А тревога? Дорогая, прошу, сегодня яичный и сливочный.

Полли сразу же уделяет нам по большой ложке сладкого «лекарства». Это, конечно, понарошку. Просто сиропы и ликёры, чтобы нас подбодрить. Сладкое выдаётся только два раза в день: на обходе и перед сном. Лайл, однако, раздобыл третий способ: его подкармливают нянечки.

А теперь можно идти в игровые комнаты! Все разбредаются и ищут себе занятие по душе. Можно раскладывать паззлы, разыгрывать морские сражения, лепить, читать, рисовать, болтать.

В Мягкой Комнате снова устроили бои подушками — предводитель, конечно, Жозз. Пух и перья во все стороны, будто драка грифонов во время гона. Банкир Вальдерн занимается лепкой. Амильет уговаривает Найви сыграть в его пьесе. Старик охотно соглашается, но твердит, что играть будет исключительно дерево. «Да где же дерево, когда пьеса про Хромца и его королеву⁈» Найви надолго задумывается, но потом признаётся, что готов на крайний случай взять роль картошки. «Спроси кого хочешь — в этом я мастак!»

Кайрам и Фарх устроили турнир на плюшевых мечах, к ним прилипло ещё с пяток ребят. Присоединяюсь, чтобы подождать очереди и сразиться. Очень жаль, что скучный Тошби уже играет за Дерка Первого Мечника. Можно, конечно, сыграть за Нарти Ойвица, Второго Мечника и вечного соперника Дерка. Только не хочется: вот ещё, проигрывать.

— Я тебе говорю, не на турнирных Ойвиц бы Горбуна разделал, — кидает Кайрам, рисуясь. — На атархэ -то они силами не мерялись? Верный против Стальной Пасти… ха! Эй, давай, давай, лупи уже его!

— Во ты хватил! — фыркает юный, горячий Фарх. — Ты Горбуна видал, видал его на турнире? Молния, смерч! Дед мой говорит — Камень год потом слабых Мечников выдавал, столько силы в Печать Милтаррского вбухал! С таким Даром — что там какие-то атархэ!

— Пф, знаток! Вот я когда плавал в Велейсе — видал Золотую Дюжину, лучших наёмников. Так там у одного атархэ — меч четырёх колен. Ударом развеивает любую магию, клинки режет как масло! Так то — четырёх, а у Ойвица шестиколенный родовой — тут, конечно…

Извечный спор «атархэ» против «Дара», и голоса становятся всё громче — сейчас прибежит нянечка. Делается отчего-то невесело — или это потому, что не могу вспомнить что-то? Но то никак не связано с мечами или атархэ… почему я уверен в этом?

Брожу по игровым комнатам, пока мне не машет Лайл.

— Сынок, сюда, сюда! Вот тебе дивная история.

Рядом с Лайлом — Морстен, уже менее зеленоватый после завтрака. Но всё ещё таинственно улыбающийся. Вяло шлёпает ладошкой по толстому ковру, на котором они примостились у стены.

— Садись… садись… во-о-от. А ты… тоже играешь?

— Ну, само-то собой, — Лайл опять растерял образ раккантского родителя, зато приобрёл море жизнелюбия. — О-о-о, как он играет, ты давай, рассказывай!

— А? Ну да… В общем, мне сказал Эвент, из другой группы. А тому сказал Хорби, а ему Велкинсон, а он тут уже девятый раз, во-о-от… А кто ему сказал? А я не помню что-то… Про Игру. Которая тут… по ночам. А?

Сонно-ускользающее подмигивание и краткий жест — будто стирает что-то с запястья.

— Грязь эта… ну, вы видели… С утра вот… на руке, на ноге… Я… спрашивал, во-о-о-от. Мне стало интересно, и я спросил.

— Ночные салочки, — предполагает весело Лайл. — Лунатичный грязевик, оживлённый некромантией в древние времена…

— А-э-э-э, ты думаешь?

— Нет, конечно. Это волчок. Обход бочков ночью. Намечает грязью самые вкусные.

Морстен как будто раздумывает над серьёзностью таких предположений.

— Не-е-ет… тогда бы это было не у всех. Ну… или не каждую ночь. А тут… тут у всех и каждую, во-о-о…

Морстен, кажется, готов надуться, поскольку к нему не относятся серьёзно.

— И-и-и я спрашивал. У многих. И у Велкинсона.

— Велкинсону можно верить. Вчера он рассказывал мне о всекайетском заговоре единорогов. И о тайном правительстве, в котором сплошь терраанты. Нами правят терраанты, господа! Правда, так и не ответил, какого чёрта вирского они так часто повышают налоги. О, к слову, он утверждал, что Эвальд Шеннетский — тоже из этих. Просто маскируется хорошо.

— Постой, постой, отец, — какая муха укусила нынче Лайла? — Я хочу послушать про Игру. Что сказал Велкинсон?

— Что это… это старая традиция. Игра уже была, когда он сюда пришёл. На самом деле — это игра в «не-засни», во-о-от. Как салочки, только со сном.

Тут он видит, что мы сражены его выводами. И принимается объяснять, снисходительно улыбаясь:

— Нужно лечь в кровать. И не спать всю ночь, во-о-от… то есть, может быть, и не всю ночь, но до «особого часа». Тогда появится фея — как в сказках, в красивом платье… Ну, то есть не фея, не по-настоящему, а это Игра, понимаете? Там кто-то… в виде феи… во-от, в платье. И тут нужно сказать: «Я не сплю, я тебя вижу!» А тогда уже она тебя за руку отведёт к призу.

— Я-то думал, розгой отходит, — хмыкает Лайл. — За злостное несплямство. А приз у нас что?

Что-то очень хорошее, прямо-таки замечательное («во-о-от»). Как праздничный стол. Или полная комната игрушек для тебя одного. Или, может, какие-то особые лакомства.

— Ага, а за доброй красивой феей придёт злая, в лохмотьях, с похмелья. Как учнёт грязной рукой хватать за всякое проигравших! Если там вообще рука, а не…

— Отец! — пнуть Лайла не получится, он сидит слишком далеко. Но тут же напускает на себя смиренный вид и смотрит в потолок:

— … хвост. Девятеро, простите, какие мерзкие образы в душу просятся…

Морстен, однако, приобретает почти нормальный бледный вид и перестаёт тянуть слова. Раскрывает покрасневшие глаза и раскачивается:

— Это ты… видел такое, да? Потому что я… ну… я…

— Ты видел.

— А… ага… Ну, то есть я спрашивал, да… и мне сказали про Игру… И ночью я решил не спать. Всё лежал, думал… Очень долго как-то лежал…

От его монотонного голоса, от носовых нудных «во-о-от» хочется спать. Смотрю на ребят, которые возятся с солдатиками на ковре. В тумане плавает: лежал… спать не хотел… потом свет… потом… видел фею… в золотом платье… или просто свет от него, и видел, видел…

Лайл веселится как ребёнок. Выспрашивает Морстена: а сколько тот не спал? Была полночь? Или позже? А там точно фея — зубов там, шерсти, хвоста, попытки кусать за бочок… нету? Морстен обижается вяло и замедленно и бормочет, что что-то он видел, просто как-то навалилась усталость и он уснул, а потом уже видел сны…

— А ты уверен, что это всё не было снами?

Сны… сны… хочется в них вернуться, потому что они полны невыразимой прелестью. Каждую ночь я тороплюсь под тёплое одеяло и поскорее смеживаю веки, потому что там будут — тёплые руки, уносящие хандру и боль, и нежный шёпот, и душистые пряди будут щекотать щёки… В сны она приходит в золотистом свете, наверное, так случилось и у Морстена, хотя это странно — не могут же быть одинаковые сны. Надо будет сказать Лайлу, если не забуду. Или если он перестанет говорить. Если он вообще перестанет.

— А почему кровать? Нет, в смысле, если я захочу не спать, я выберу более удобную позу для этого — ну я не знаю, зацеплюсь ногами и повисну вниз головой, прищемлю себе ухо стулом, встану на цыпочки одной ноги и начну балансировать ночным горшком…

— Ха-а-а… Не в кровати… Каждый может, во-от. Говорили, некоторые пытались обхитрить. Ходили там… на стул садились… Эвент сам пробовал. Только всё равно заснул. А никто не пришёл совсем…

— Хех. А всей комнатой не договаривались ходить и не спать? Ну хоть бы и болтать всю ночь? А хотя понимаю, все эти ванны с грязью малость расслабляют, где уж там не спать. Да и мы не мальчики всё-таки, а? Проблемы со сном, проблемы со зрением, проблемы с памятью…

Проблемы со сном. Лайл сказал не к месту. Разве они у него есть? Или у кого-то? Хотя старый Найви ворчал вчера: «Старику не спится, Хозяюшка шасть, а вот не спится, опять ходить ночами, что ль». Проблемы со сном, проблемы со зрением, проблемы с памятью, ха…

Что я не увидел? И не вспомнил: Что-то такое, что должно быть, потому что должно быть всегда.

Что-то такое естественное, простое, как поцелуй, и при воспоминании об этом ныло сердце, а теперь совсем не ноет, совсем спокойное… что-то…

— Нет, я серьёзно. Я ж понимаю, каким секретом делишься, я прямо готов, ну я не знаю, печеньице Полли вечером тебе уступить, от себя отрываю. Слушай, а старина Велкинсон, или с кем ты там говорил… они не поведали тебе, как у этой Игры с победителями?

Мы сидим у оббитой весёленьким ситцем стены. Лайл шутит. Морстен мычит. В комнате и в соседней резвятся взрослые в коротеньких штанишках. Вернувшиеся в сияющее детство. Исцелённые от боли неведомым, но сильным лекарством. И голоса радостные, и хорошо, хорошо… хочется улыбаться. Или спеть песню. Написать в дневнике что-нибудь пафосное и одновременно шутливое — о несуществующих тайнах. И украсить, конечно. Нарисовать корабль, подписать «Безмятежность»… нет, лучше дорогой профиль на полях. Или просто портрет — портрет Гриз, чтобы смотреть на неё, улыбаться ей: алый отлив каштановых волос, вытекающие из них шпильки, поворот головы, и улыбка, только вот я не помню…

Осознание бьёт в меня молнией.

Разрывает всё моё существо внезапной тишиной во время шторма.

Заставляет оледенеть внутри, а потом зайтись в отчаянном, неверящем внутреннем крике.

Я не помню её лица.

* * *

— Что вы со мной сделали⁈

Мортиан Тройоло приоткрывает рот. Одна из пуговиц его жилета рисует блестящую дугу, отлетая. Должно быть, я слишком сильно трясу его: он качается у меня в руках, будто мыльный пузырь. И посвёркивает светлая, будто платиновая бородка, и что-то детское внутри хочет расхохотаться…

Охает, придавленное чёрным горячим валом.

— Что вы сделали со мной? Что делаете с нами всеми⁈ Почему я не могу вспомнить…

Не могу вспомнить. Как я оказался в холле. Почему почти напротив — улыбающийся портрет старой основательницы приюта. Зачем вокруг вскрикивают какие-то голоса. Всё смутно, неважно, — кроме раздирающего ужаса, утраты чего-то незыблемого, сокровенного: я не помню её лица…

— Что, что вы делаете с нами⁈

Он мямлит успокаивающе-испуганное: у вас просто срыв, такое бывает, это от нервов, всё пройдёт и всё будет хорошо, а ещё меня держит Гроски — точно, это его руки, он тоже что-то говорит, неслышное из-за стука крови в висках, чёрного вихря внутри и моего собственного крика, я даже не слышу, что выкрикиваю — угрозы? Вопросы⁈ Голос Лайла — не в ушах, в мыслях — вопит, что нужно остановиться, я всё порчу, сейчас доктор использует Дар, чтобы отшвырнуть меня или кликнет охрану — и на этом миссия для меня завершится.

Но Тройоло медлит и только просит успокоиться — всё более невнятно. Он не использует Дар. Качает головой кому-то, кого я не вижу — наверное, охране, но какая теперь разница, я тону в густом грозовом шторме, и не докричаться, не вернуть…

— Я не помню… её лица…

— Той, которую ты любил, мальчик? — спрашивает мягкий голос, и сперва кажется, что говорит — та, из сна. Но руки, которые отводят мои пальцы от жилета доктора Тройоло, тоньше, пальчики хрупкие, горячие…

Только теперь Аполла Тройоло не щебечет.

— Я… я ещё… я… всегда…

— Ну, конечно, любишь. Не бойся, мальчик. Когда вы погружаетесь в детство, погружаетесь в счастье… бывает, что вы забываете источники своей боли. Но потом память возвращается…

— Она не… что?

Она не какой-то там источник, и уж тем более — не источник боли, что за чушь, Гриз — это… совсем другое. Но Полли говорит совсем о другой женщине, о той, которая обманула и бросила Дальберта из Ракканта — мою маску, роль…

В голосе, тёплом, как мелкая речка в жаркий день, — истина. Боль разрушает жизнь. Боль и горе обращают нас в тени самих себя, а человек рождён, чтобы быть счастливым. Невозможно прийти к счастью, когда постоянно вспоминаешь о боли, переживаешь горе раз за разом, думаешь об ошибках прошлого или об ужасах, которые могут случиться.

— Разве тебе не лучше, мальчик? Разве ты не почувствовал себя лучше? Это всего на несколько дней. Просто позволь себе не помнить какое-то время то, что несёт боль — а потом всё вернётся, память обязательно придёт, просто боли уже не будет.

Светлые воды слов, гасящие безумство шторма. Её рука на моей — греет, и пальцы слабеют. Воздух идёт в горло. Почему-то у меня мокрые глаза. И я измотан, будто…

Я что, держал Тройоло так, что он не касался земли ногами?

— Сынок, сынок, послушай! — голосит Лайл, и в голосе у него — испуганный привизг, я покляться бы мог, что внутри он кричит ещё громче что-нибудь вроде: «Остолоп, ты выдашь нас!!»

Размыкаю пальцы. Вялыми губами шепчу извинения. Пытаюсь придумать что-то на ходу — о том, что это было слишком внезапно, я испугался. Просто всегда боялся лечебниц, с детства, но не хотел признаваться. Мортиан Тройоло поправляет воротничок и участливо кивает мне, потом Лайлу: «Юноша просто очень впечатлительный… так бывает… и такая возбудимость в чём-то даже хороший признак…» Потом обращает свой признательный взгляд на жену, и та тоже улыбается ему, пока льёт и льёт свою лёгкую, светлую песенку тенны…

О людях, рождённых для счастья, а не для горя. О лекарстве от боли. О том, что хорошее обязательно будет помниться и это так замечательно. И если подумать — разве не окажется, что моя любовь переполнена страданиями? А любовь не должна быть страданием и трагедией, и ничто не должно быть, потому что человек для них не рождён…

Скоро я утону в её словах. И поверхность затянет розовой ряской.

— Да, конечно, — шепчу я, пытаясь улыбнуться. Смотрю в доброе, округлое лицо Полли и пожимаю ей руку. — Я не понял сразу, мне просто казалось — это важно…

— Мы все очень любим цепляться за свои тревоги и трагедии, славный мальчик. Вместо того, чтобы пытаться перешагнуть… и исцелиться. Ты добрый мальчик, Дальби… ну вот так, вот и объятия… Ты молодчина…

— Простите, что я вас напугал, — шепчу дрожащими губами поверх её тоненького плеча. — Простите… Полли, доктор Тройоло…

— Ну-ну, ничего страшного не случилось, мальчик, нужно просто умыться…

Лайл остаётся извиняться перед вежливо улыбающимся Тройоло. В холле повсюду пациенты, пересказывают друг другу сцену, Морстен поясняет опоздавшим: «Сидел… вскочил… как рванул, во-о-от…» Старожилы припоминают похожие случаи, поясняют: «Молодой… нервный!» Я обескровлен, как родники Даматы. Едва передвигая ноги, тащусь за Полли, позволяю себя умыть, закутать сверху в толстый шерстяной плед. Безропотно глотаю две ложки сладкого, клубничного. Полли хлопочет, поглаживая меня то по щеке, то по руке. Спрашивает о томике стихов, который лежит на столе:

— О чём здесь? Не знаю такого автора.

— Это… старое. Беард Астрейн. Он жил ещё при четвёртой Кормчей.

Любимый автор, написавший единственный сборник. Одна книга — оставшаяся от библиотеки прадеда из отчего дома.

— Стихи о нойя?

— Нет, это «Крыло альбатроса». О море. О свободе и… тех, кто ждёт и строит дома.

— Грустные, наверное. Так любят все… грустные стихи, песни вот, книги. Слыхала как-то, целые клубы появились: только и говорят, что о смерти, а? Говорят будто бы даже мода пошла у молодёжи — с Провожатыми брачеваться, по древним кладбищам ходят вот… лучше б фениксов себе поискали.

Она вздыхает и кажется такой простой и родной, что я невольно задумываюсь — как для неё это. Служить подголоском своему мужу, разделять его труды, не построить своего дома и не завести детей, а лишь всегда быть рядом с теми, кто погружён в свои муки…

— Леди Йовейна — та, которая основала приют «Солнечный дом»… Она совсем не читала нам грустных стихов или даже сказок, которые заканчиваются плохо. Считала, что если бы в мире было меньше печальных стихов — может быть, меньше было бы и скорбей. «Не надо плодить скорби!» — вот что она твердила нам, а сама была очень стойкой дамой. И весёлой, уж ты мне поверь! Умела находить радости в самом малом. А как умела успокоить, если на нас хандра накатывала! Всю жизнь она окружала себя нашими улыбками — «будто маленькие солнышки улыбаются», вот что она говорила, и счастливее её я уж леди не видела!

Она неприметно соскальзывает в прежнюю оживлённую и излишне подробную скороговорку. И предлагает «посидеть и побеседовать» о чём угодно, потому что «Бывает так, что запутался и кажется, что всё темно и сложно…»

— Наоборот. Теперь всё гораздо яснее. И проще.

Спасибо, спасибо большое за это.

Я повторяю это несколько раз. Обещаю совсем скоро вернуться в комнаты и продолжить играть. В конце концов добрая Полли отправляется проверять, как там её муж, а может, «милые наши пчёлки». Вовремя — у меня уже лицо начинает костенеть в гримасе умиротворённости.

А ещё слегка кружится голова, и в ногах слабость, и горько во рту, пока я смотрю за закрывшуюся дверь.

Всё и впрямь ясно и просто. Словно в сборнике раккантских притч, прозрачных, как солнечный хрусталь. Теперь бы только посоветоваться с Лайлом, всё же у него огромный опыт, и он ведь не отнесётся легкомысленно к…

— Вот это было представленьице!

Впорхувший в комнату Лайл мгновенно уничтожает мои надежды. Праздничным видом. И тем, что вообще научился порхать.

Он забывает активировать артефакт против прослушки. Болтает ногами и похохатывает. Пока рассказывает мне, как его отпустили проведать сыночку, как доктор пояснял «всякое насчёт павших стен и агрессии, которая прёт из подвала со страшной силой» (в этот момент, если сказать по чести, в нём проступает странное сходство с Кани). Когда я пытаюсь извиниться — он лишь отмахивается:

— Кому не хотелось подушить мозгоправа. Обычно-то, правда, это со стряпчими работает, ну или вот с таможенниками, но мы же тут за разнообразие, кто тебя обвинять-то будет. Эй, парень — да ты рос вместе с Мел, я вообще удивлён как ты ещё не пошёл всех кромсать направо-налево.

Ему даже не интересно — что со мной было и из-за чего я сорвался. Он слушает вполуха, копаясь в карманах и что-то мурлыкая под нос.

— Малость смолы здесь, ага… Что ты там говоришь? Лицо Гриз? Бо-оженьки, да я своё-то временами чуть помню. Эффект свидетеля… смотрителя… нет, там другой эффект, а, неважно, словом. В общем, в учебке как-то меня попросили дать расклад по моей собственной физиономии — не поверишь, запутался и сбился на цвете глаз!

И хохочет, откидывая голову, и слегка колышется своим немаленьким телом, добродушно щуря глаза — светло-карие или серые всё-таки? Мог ли я быть таким ненаблюдательным и с ней, и может, это всё просто глупости…

— Да и какая там разница — помнишь лицо, не помнишь, вы же с ней увидитесь, в конце-то концов! Мы тут… третий день, а? Что, четвертый? Как время-то летит. Ну, вот через пять дней увидитесь, чего волноваться-то было? Лучше бы расслабился малость — тебе не помешает расслабиться, да и мне тоже.

— Да, я… ты, наверное, прав. Нужно расслабиться. И поосмотреться, да? Поговорить…

Лайл смотрит на меня подозрительно. Всего лишь несколько мгновений — потом он пускается в рассуждения о том, что теперь-то я местная знаменитость, так что почему бы и не расслабиться.

— «Души мозгоправов — заводи друзей!» Меня о тебе разве что портрет леди Айт не спросил. А хотя стоп — Найви не спрашивал. Просил передать, что ты дурак. Я такую чокнутую личность только у нас в питомнике видал, чесслово. Вот уж на поединок этих двух пристукнутых я бы ползарплаты поставил. Если бы они начали меряться количеством бешеных шнырков в своей тыквочке на плечах…

Почему я помню лицо проклятого устранителя и не помню — её лица?

Добрейшая Полли стоит перед взглядом: округлое, почти девичье личико, морщинки у лучистых, глубоких глаз, фартук с пчёлками. Мягко поясняет: «Не он твой источник боли»

— Источник боли!

Я подхватываюсь на ноги, хватаюсь за виски. Изрядно тревожу этим Лайла, который предлагает мне предупредить, если я вдруг вознамерюсь пойти по трупам. Но я уже не слушаю, передо мной словно распахиваются книги, в которых начертаны отгадки, и я скольжу мыслью то по одной странице, то по другой. Выхватываю — нужное.

Источник боли. Да, всё верно. Роман о судовом враче, он ещё повторял, что боль лишь симптом, лечить нужно причину…

— Лечить причину…

Но он должен был тоже забыть? Они все должны были забывать, разве нет? Они делают это со всеми нами, значит, каждый здесь…

— Лайл, что ты помнишь о своём прошлом?

— Ну-у-у, я родился в Крайтосе в тысяча пятьсот пятьдесят втор…

— Плохие вещи! — должно быть, я пугаю его, когда наклоняюсь и сжимаю за плечи. — Плохие вещи из прошлого!

— М-моя бывшая?

— Нет, то, что… хуже, то, что… причиняет боль, любые источники боли!

— Ты просто не знаком с моей бывшей.

Единый, он что — издевается надо мной? Но он не издевается — он не понимает.

Лайл Гроски, мой сосед по комнате и самое надёжное плечо, которое только можно вообразить. Старший в нашей группе. Смотрит на меня, прижавшись к витому столбику кровати. Моргает недоуменно.

…мальчишка сорока пяти лет.

Впрочем, мальчишка бы может и понял. У детей свои источники боли. Но они делают нас не детьми. Всё куда хуже.

— Лайл. Мне нужно, чтобы ты вспомнил кое-что.

— К твоим услугам, дружище.

«Тёмные стороны полезны, правда? — смеется в памяти проклятый устранитель. — Давайте, господин Олкест. У каждого свои слабые точки. Вы ведь знаете, куда бить».

Единый, неужели нельзя заставить его заткнуться хотя бы и в моём воображении.

— Прости, пожалуйста, но мне очень нужно узнать кое-какие детали… из прошлого. Это о… о судебном производстве, и ты не мог бы рассказать о своём аресте, о суде…

Может быть, я надеюсь в глубине души, что это вернёт его прежнего. Вот сейчас на лице у него проступит горечь воспоминаний, а потом он сразу станет Лайлом Гроски, который абсолютно точно сможет разобраться во всей этой чепухе.

Но незнакомец, которого я так и держу за плечи, моргает невозмутимо и добродушно.

— Конечно, дружище. Как скажешь.

И начинает рассказывать. С шутками и жестикуляцией. С широкой улыбкой, будто вспоминает нечто маловажное… и забавное.

— Ну во-от, а потом, стало быть, старина Жейлор предложил мне славную такую сделочку…

Зачем я только спросил. До этого я ничего не знал о том, что Лайлу пришлось предавать своих. И то, как он говорит это, как рассказывает о суде — это… выворачивает наизнанку. Но остановиться так просто я не могу. Нужно пробовать дальше.

«Цельтесь точнее, — нашёптывает образ Нэйша, и я вновь и вновь пытаюсь отмахнуться. — Ведь вы же знаете, правда?»

— Рифы. Мне нужно, чтобы ты рассказал о том, как… как ты прибыл туда, как всё устроено…

Почему он так спокоен? Почему вспоминает заключение, будто дружескую пирушку⁈ Это не маска, я знаю. Он говорит о пытках, о драках в бараке, о работе на полях терпенеи без малейшего признака волнения. И он помнит. Всё помнит, только… не чувствует.

Словно принял мощное обезболивающее. Хранящее даже от боли прошлого.

«Ну же, — впору поверить, что завернутый в маск-плащ Нэйш стоит совсем рядом. — Цельтесь получше. Последняя попытка. Последний удар. Должно подействовать, а?»

Нет. Зажмуриваюсь, прикусываю внутреннюю часть щеки, нет… не могу. Не это. Может подействовать, даже, может быть, привести его в чувство, но… Это за гранью.

И я ведь всё равно подтвердил свои догадки. И о Единый, если таков эффект всего лишь трёх полных дней, то те, кто здесь в восьмой или в девятый раз…

Впрочем, речь не о днях, вовсе не о днях.

— Эй, дружище? Есть ещё вопросы?

— Да, — выдыхаю я прежде, чем успеваю сообразить. — Кто приходит к тебе в снах, Лайл?

— Ну-у-у, я бы сказал, это довольно-таки разнообразная компания. Вчера вот была рыженькая, с родинкой на щеке. А позавчера — брюнетка, малость смахивающая на… так, ладно, неважно. Блондинок пока что нет, но надеюсь встретить. Недурные сны для такого местечка, ты как полагаешь? Куда уж получше той феечки, которую будто бы видел Морстен, а?

Всегда женщины. И одинаковые сны. Вернее, не одинаковые — схожие. Проблемы со сном, так ведь сказал Лайл, такая странная оговорка… Потому что здесь нет проблем со сном. Ни у кого нет. Все исправно засыпают. Даже в общих комнатах.

Разумеется, покой и расслабляющие ванны, Лайл. Я так и знал, что ты это скажешь.

— Но Морстен не заснул, верно? До какого-то момента — но не заснул. Он говорил, другие тоже пробовали… сыграть в Игру, да?

Игру, которая придумана, чтобы скрыть то, что здесь творится на самом деле.

— Так почему же Морстен не уснул сразу?

— Ха. Ещё печенье осталось. Вэлли дала — это такая курносая, в кудряшках. А? Морстен? Да он ведь сам рассказывал, что сидел на весёленьких зельях. Ещё б он после такого заснул — да его, небось, и снотворное не берёт!

Спасибо, Лайл. Даже в таком состоянии ты нашёл нужный путь. Сказал нужное слово. И мне очень бы хотелось с тобой посоветоваться, знаешь, только… ты ведь едва ли отнесёшься серьёзно к моим догадкам…

Нет, к моей уверенности.

— Постой-постой… не-е-е, ну не можешь же ты это всё всерьёз. Ты думаешь, они нас вроде как усыпляют, а потом что? Насильно наносят ласку и подвергают пользе? Причиняют нам добро со страшной силой так, что мы кой-что даже забываем? Да ладно, дружище, ну ясно же, что это глупости…

Ты не отнесёшься серьезно, а убеждать тебя, пока ты под воздействием этого, что бы это ни было… бесполезно. Я вытащу тебя. Найду способ.

Но сначала я посоветуюсь с тем, кто лучше меня умеет задавать вопросы.

Нужно просто смежить веки. Выдохнуть, мысленно потянувшись словно бы к тёплой руке…

…учитель Найго сидит под раскидистым деревом. Под ногами у него плавно катится в неведомое река. Учитель набивает трубочку, насвистывая под нос. Наверное, рад, что в своём воображении я пришёл к нему наконец-то — не чтобы спрашивать.

Чтобы отвечать.

— Что они делают с вами, мой ученик?

Ответ рождается внутри без усилий.

— Они нас лечат. От боля и горя, от тревог и переживаний. Забирают их, отчего ты чувствуешь себя лёгким. Вещи становятся проще. А мир яснее. Память возвращается со временем, но не боль.

— Звучит хорошо. Но что же не так?

— Боль — лишь симптом, учитель. И они знают это. Бесполезно лечить симптомы — так говорят врачи. Потому Мортену Тройоло мало погружать нас в фальшивую безмятежность. Они хотят добраться до источника боли. Переживания. Тревоги.

— И что они делают с источником?

— Изглаживают из памяти. Что бы это ни было. Событие. Действие. Или человек, которого любишь.

— Разве можно любить того, кто причиняет боль?

В моём воображении учитель печален. Он больше моего пожил на свете. Исходил больше троп. Потому знает ответ лучше.

Мы слишком часто любим тех, кто причиняет нам боль — вольно или невольно. Своими изменами. Жестокими словами. Необходимостью тревожиться. Своими болезнями и своею смертью — те, кого мы любим рано или поздно причиняют нам боль.

Как моя невыносимая — летящая в пламя пожара, который начинает разгораться…

Без шансов пройти сквозь огонь.

— А когда этот источник изглаживается из памяти — что происходит с людьми тогда, Янист?

— Они возвращаются по домам. И живут счастливо. Глядя на былые тревоги и горести сквозь пелену безмятежности и беспечности. Прежнее кажется им неважным. Отягощающим и ненужным. Думаю, они сами удивляются — как могли относиться ко всему этому серьёзно.

— Но потом ведь придут другие горести. Другие тревоги.

— И потому они возвращаются сюда вновь и вновь. Чтобы опять забыться. Потому что отсутствие боли — самый страшный наркотик, какой только можно вообразить. И я не знаю, как они это сделали, но я…

— Что же вы сделаете, господин Олкест?

Резко распахиваю глаза, прикусываю губу, чтобы не вскрикнуть. А насмешливый голос Нэйша звучит и звучит в ушах. Двоится, троится, обрастает отголосками отцовского голоса, перекидывается в наставления старой Агаты, размножается в шепотливые вопросики:

— Что вы сделаете, оставшись без поддержки напарника?

— Бестолковец с дрянным Даром, что надумаешь⁈

— Что сделаете, когда даже не представляете, что творится?

— Ты собираешься нарушить правила и снова всех разочаровать?

— Что можете вы с такими ставками в этой игре?

— Сыграть.

— А? — подхватывается Лайл, который так и говорил что-то, то ли про обед, то ли про Комнату Сказок. — Это верно, дружище. Сыграть во что-нибудь после обеда совсем не помешает. Или во время обеда. Предлагаю в «Это я б не жрал». Слушай, я вот не забыл стряпни Рифов, так вот, сравнение точно не в сторону здешних поваров… оу-у. Дружище, ты на себя-то в зеркало глянь, я такое загадочное выражение лица за жизнь свою ни на ком не наблюдал, ну, если только на статуях Кормчей. Вопросы, а?

— Наоборот, Лайл. Ответы.

Я даю ответы сразу всем. Учителю Найго. Нэйшу. Отцу. Агате. И Гриз — потерянной, но всегда незримо присутствующей рядом. Наверное, даже Лайлу, завязшему в патоке здешних лекарств.

Это связано с Игрой — говорю я им. И я сыграю в неё. Это связано с местными тайнами. И я узнаю их. Это затронуло моего напарника — и я верну его.

А когда я всё это выполню — я верну себе то, что утрачено.

Её лицо. Её образ.

Свою боль.

ДНЕВНИК ОДИНОКОГО АЛЬБАТРОСА

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

…итак, сегодня 33-е число Луны Травницы 1598 г. До отбоя остался час. Что будет после отбоя — я не знаю. Потому спешу дописать эти строки. Если вдруг случится самое худшее — я надеюсь, Мел сумеет прочесть. Может быть, это поможет в расследовании.

Во время обеда и игр во дворе каждый желал поговорить со мной после того, что случилось утром. Я пытался навести беседы на потерю памяти. Оказалось, многие знают об этом эффекте. И относятся к нему на редкость беспечно. Впрочем, как и ко всему здесь.

Об Игре знают все или почти все, однако версии о ней разнятся. Кто-то полагает, что нас приучают к чистоте. Другие считают, что под видом фей ночью нас навещают сами нянечки. И если ты не спишь, тебя ждёт не награда, а наказание. Юный поэт из Овингера предположил, что нас посещает призрак основательницы приюта госпожи Айт (просто она молода после смерти). Ещё мне рассказали несколько страшилок о жителях «подкроватья», которые вылезают и хватают нехороших мальчиков, которые раскидывают носки и тапочки.

Есть легенды о неких «не-уснувших», которые встречались с самой феей и обрели «полное исцеление». Наиболее абсурдно выглядит версия Бернолта, который уверял, что фея приходит только к старикам, за их выпавшими зубами. Будто бы зубы следует положить под подушку, а взамен фея положит неразменную золотую монету.

Во время послеобеденного сна я пристально вслушался в сказки, которые нам читают. О Целительнице Премилосердной, о Златокудрой Элавейне Добрейшей, о четвёртой Кормчей, преисполненной чистоты и света… В сказках они в сияющих одеждах навещают дома больных и бедных. Утешают, дарят радость и тепло. И ещё описания, эти сказки слишком уж полны ими: локонов, платьев, глаз, мягких рук…

Могут ли сны объясняться этим? Образами, которые в нас настойчиво вкладывают? Наверняка нужно что-то ещё. Лёгкий состав, который не различить индикаторами после выписки — ведь у многих пациентов есть собственные лекари, наверняка они проводили диагностику, когда с теми стало неладно. И ведь были же смерти — значит, были расследования. Которые ничего не выявили.

Итак, сонное с эффектом сладостного сна. Но когда они дают его нам? Во время ужина? Я не ощущал сонливости потом. Да и насколько бы ни были бдительны нянечки — кто-то всё равно ухитряется не съесть до конца запеканку или кашу. Не выпить морсы и травяные отвары. Может быть, это всё грязевые ванны? Есть ли зелья, проникающие через кожу?

Обо всём этом я размышлял во время вечерней прогулки. Когда вдруг меня осенило, что я ещё не разговаривал со старым Найви. С ним вообще непросто разговаривать: помимо своего явного помешательства, старик слишком уж легко переходит от буйных плясок к роли корнеплода. Однако он ведь как будто упоминал о некой Хозяйке, которая приходит ночью и забирает печали.

Когда я подошёл к нему, Найви неторопливо полз по траве на четвереньках. И пьеса нашей беседы сложилась на манер «театра несуразицы» Эгборна (воспроизвожу разговор настолько точно, насколько могу):

Найви. Яприль.

Я. Что? Я — яприль?

Найви. Ты — дурак. Яприль — я. Не видишь, что ли?

Я. Мне нужно кое-что спросить у вас.

Найви. Мне тоже нужно.

Я. Спросить у меня что-то?

Найви. Вот ещё у дурака спрашивать! Дураков торопят. Да, милая? А чего он тут… он же играет. Ты ж играешь? Давай торопись, выбирай, кем будешь.

Я. Да нет же, мне нужно спросить.

Найви. Да нет же, тебе нужно выбрать.

Я. Вы говорили, ночью приходит Хозяйка…

Найви: Яприль человеческого не понимает. Хрюк-жрюк. Давай выбирай себе бестию!

Я. Может быть, феникс?

Найви. Ш-ш-ш! Не поминай, накличешь! Эти… привязчивые… и не сбежишь! Ишь, кем хочет быть, а! Не каждый им может быть! Другое выбирай, говорю.

(Очень быстро бормочет стишок, а может, считалку).

Пять-два-восемь — быть гулянке —

Звери вышли на полянку.

Вот сверкает острый рог —

Ты теперь единорог.

Вот клыков с когтями свора —

Ты отныне мантикора.

Входишь быстро ты в азарт? —

Значит, будешь алапард.

Коль не любишь лесть, поклоны —

Станешь сизым ты грифоном.

В лёт пускайся, в бег, в прыжок —

Не отлынивай, дружок!

Догоняй скорей, давай!

Только…

(Замирает, глядя в пространство, а потом прикрывает голову руками и раскачивается, будто пытаясь спрятаться от чего-то).

Я. Вам плохо? Что-то стряслось?

Найви. Не всё она взяла. Ночью. Много слишком. Даже ей. Для неё.

Я. (шёпотом). Вы говорите о Хозяйке?

Найви (рассеянно). Которая Полли?

Я. Нет, то есть… не думаю, что и она Полли. Но вы говорили что-то о той, которая обитает здесь. Приходит по ночам, забирает печаль. Кто она? Как с ней встретиться?

Найви (смеётся так, что даже падает). А ты хочешь встретиться? Увидеть прямо? Руками пошшупать?

Я. А почему бы и нет. Так как это сделать? Кто она?

Найви. Кто она, что она… Дурак, вот и смелый. А, милая? Ну, дурачина же. С самой Хозяюшкой — за ручку ап! Это уж нет, это уж никак. Хозяюшка — она только по ночам, да. Это… как там было?

(Вновь быстро бормочет что-то вроде стихов)

Отворяй скорее дверь —

Пусть ночной приходит зверь…

Я. Так это магическая тварь?

Найви. Сам такой. Хозяюшка… Придёт… возьмёт боль, уйдёт. Следы вот оставляет… а мне не хочет, а? Боится чего-то и не забирает… всё совсем… Ты не знаешь, чего не забирает у меня? Думаешь, слишком много? Что ты, милая, говоришь? Зря по ночам хожу, да. Спал бы — она бы… может, взяла всё до конца. Ну, дурость, бессонница. Как не походить, а?

Я. Вы гуляете по ночам? Но как же нянечки?

Найви. А они по ночам не гуляют. Все уходят, совсем все. Хозяюшка — она не к ним, она к нам…

Я. Но как же вам удаётся не спать?

Найви (смотрит на меня как на крайнего идиота). Сладкое вредно. Хрюньк.

После этого старик вновь пополз на четвереньках, и продолжать беседу стало бессмысленно. Однако при всей своей абсурдности — этот разговор запечатлелся у меня в памяти, и я спишу описать его — вдруг Гриз поймёт больше.

Для меня стала полезной только последняя фраза. Мне вдруг подумалось: что, если сладости, которые раздаёт Полли перед сном — не просто сладости?

Вечерняя раздача сладостей — единственный приём пищи, от которого никто отлынивать не будет. Я уже наблюдал за тем, с какой радостью все поедают кексы, печенье или маленькие миндальные пирожные от доброй тёти Полли… едва ли, впрочем, она знает, какую начинку добавляет в них её не столь добрый муж.

Что касается старого Найви, то он мог просто так не есть сладкого — одна из его чудаковатых выходок, к примеру. Но раз уж он знает, что обитает в лечебнице — скорее всего, догадался и о снотворном.

Что же, я решил испытать свою догадку и подготовился к испытанию за ужином. Из хлеба и каши мне удалось слепить вполне пристойно выглядящую «сдобу». На мою удачу, Полли приготовила медовую коврижку, и я сумел избежать бдительного взора нянечек, сунуть свою порцию в карман и проглотить подмену. Впрочем, слегка помог старый Найви, который как раз кинулся к подносу, чтобы попросить тройную порцию…

До отбоя остаются сущие минуты, а сонливости нет и в помине. Скоро погасят свет. Я попросил оставить мне ночник-флектус, сказал, что боюсь темноты. На самом деле я собираюсь устроиться в углу возле двери в свою комнату — так, чтобы видеть и комнату Лайла.

Я всё продумал. Светильник-флектус легко закрепить на нагрудном кармане, чтобы свет падал на тетрадь. Под тетрадь подложу сборник стихов. И буду фиксировать всё, что смогу рассмотреть. Удастся ли мне увидеть таинственную фею, или таинственную Хозяюшку, или тварь, что оставляет чёрные следы? Надеюсь, что удастся.

Роль беспристрастного наблюдателя сильно не по мне. Однако я попытаюсь как можно точнее описывать увиденное.

Пришлось отвлечься на умывание. Лайл уже готовится ко сну. Я уверил его, что меня тоже клонит в сон. То печенье, которое мне удалось сохранить, я обернул салфеткой и положил за тумбочку. Найдите его там, если нужно будет для расследования.

Скоро погасят свет. Помогай нам, Единый. Я не знаю, что таится здесь во тьме по ночам и кто или что навещает спящих, чтобы забрать у них боль и память. Однако намереваюсь узнать. Предчувствие говорит мне, что дело может оказаться куда страшнее, чем мы предполагали. Если так и будет — прошу, закончите за нас и прекратите то, чем занимаются Тройоло.

Я хотел попрощаться в конце этих строк, Мелони. Однако тебе едва ли доставит удовольствие переводить всю эту сентиментальную чушь. Живи счастливо, Укротительница Зверей. Иногда смотри на море в память о глупом старом Альбатросе.

И скажи другой Укротительнице — пусть она остаётся такой же как сейчас невыносимой.

До самого конца.

ЖУРНАЛ НОЧНОГО БДЕНИЯ В НОЧЬ НА 1-Е СТРЕЛКА

10 часов. Только что погасили свет. Лайл уже в постели. Судя по всему, его мгновенно сморило. Как хорошо, что не нужно макать перо в чернильницу. Всё же писать на весу немного неудоб (уходящий вниз росчерк).

Из-за флектуса кажется, что ночь отступила, очертив призрачно-голубоватый круг, в котором я сижу. Тетрадь видна довольно явно, теперь только бы вспомнить навыки пансиона и писать разборчиво.

11 часов. Часы на стене едва различимы в темноте. Однако мягкие удары, отдалённые, вкрадчивые доносятся из холла, снизу. В коридорах тихо. И ни звука из остальных спален.

Лайл всхрапывает и брыкается, ему снится недоброе. Скомкал одеяло, правая нога свешивается с кровати. Окликаю его шёпотом. Потом громче. Но он только бормочет что-то невнятно и вновь погружается в сон.

Мне спать всё ещё не хочется. Темнота вокруг кажется живой, шевелящейся. Там, за пределами голубоватого круга, таится неведомое… и эта тишь, нет даже ночных распевов тенн, к которым я привык в питомнике.

Я специально отдёрнул занавески в своей комнате. Но луна простужена и отсыпается под сотней плотных серых одеял. Наши окна выходят на сад, а вечерние фонари в нём гасят с отбоя. Со двора не приходит ни капли света.

Из-за флектуса глаза плохо привыкают ко тьме. Почти не вижу, что творится в моей комнате. И главное — в комнате Лайла. Поскольку я бодрствую, что бы ни случилось — это будет направлено на него.

Часы внизу бьют полночь. Казалось мне, или внизу я слышал шаги? Почудилось что-то в коридоре.

Я открыл занавески и у Лайла. Двигался при этом очень осторожно и не издал ни звука. Лайл спит, сон его тревожен, он постанывает, как при кошмарах.

Перебрался в дверной проём, чтобы лучше видеть его комнату. Неловко наблюдать за человеком во сне. Надеюсь, он меня простит.

Половина первого. Нервы напряжены до предела. Каждый звук и шорох невыносимы. Мне кажется, кто-то слышит меня. Из тьмы выползают давние полудетские страхи. Ночь густая, непроглядная. Тени будто движутся в ней. Колеблются в призначно-голубоватом свете. Кошмары собрались на пир. Липкие комки тьмы копошатся в углах. Острые глаза жителя подкроватья показываются — и вновь прячутся. Чушь. Миражи. И мурашки по коже. Тяжело в груди. Всё вздор, это просто расстроенные нервы. Вечерняя хандра перерастает в ночную. Здесь все хандрят по вечерам. Будто что-то обостряет наши страхи, вытаскивает на поверхность боль.

Чтобы было проще забрать её.

Что за странный звук мне послышался только что. Должно быть, где-то в трубах уборной плещется вода.

Час ночи. Звук повторился минуту назад. Он идёт будто бы из стен. Очень неопределённый и тихий. Будто что-то вязкое переливается и тянется вниз текучими каплями. По спине стекает холодный пот. Рядом что-то есть. Мягкий звук теперь идёт с потолка. Шорох из-под пола. Будто бы чешуя.

Приближается и становится явственнее. Тихий, чавкающий звук. Теперь я слышу даже сквозь храп Лайла и стук сердца. Вот опять. Ближе. И ещё.

Отдалённый отсвет. Луч (?).

Комната словно прошита золотой нитью. Одна, потом другая. Будто ожившие солнечные лучи. Тонкие, как волосы или паутина. Они двигаются. Их уже целый пучок. Вползают в комнату через отверстие вентиляции над изголовьем. Пушатся. Ощупывают воздух и тянутся к кровати.

От нитей идёт свет, и всё становится видно. В комнате Лайла творится то же самое. Тонкие золотые нити выходят из вентиляции и парят в воздухе. Вот они ощупывают стены, будто ищут. Спускаются ниже, к самому спящему. Касаются лица. Липнут. Легко притрагиваясь, поглаживая, будто старого знакомого. Ткут неведомые, волшебные узоры в воздухе. Это безумно красиво. И страшно.

В золотом свете слишком хорошо ощущаешь присутствие чего-то чуждого. Недоброго, голодного, жадного. Дыхание частит, сердце лупит в виски, мне не нужно об этом, нет, мне нужно писать всё подряд, чтобы не…

Они там, звуки из стен. Тихие, тихие, словно что-то погружают и достают из вязкого болота.

Смолкли.

В мёртвой тишине скрип. Тихий. Будто бы половицы.

Что это там, под кроватью Лайла.

Там тьма… тьма оживает, свивается петлёй, раскручивается…

Что-то чернее темноты движется там, внизу. Какой-то сгусток.

Это щупальце. Чёрное щупальце, Единый помоги, оно поднимается снизу… снизу, из-под кровати… оно как грязь, жирное, набухшее. Алчно… ближе к Лайлу… коснулось его лодыжки, обвило…

И золотые отсветы. Нити, пульсируют, трогают, и они сияют всё ярче, будто радуются… а щупальце пульсирует, как насосавшаяся пиявка… Лайл улыбается во сне…

…не могу писать, нужно сделать что-то, разбудить его, но ноги будто отнялись, тяжело дышать… что это такое, что же это…

Не закричать не закричать не закри

Золото в комнате, его так много. Слепит. Нити мечутся. Ощупывают стены, кровать. Растут, они тянутся… они… ищут меня, всё ближе, уже здесь…

Касаются. Будто паутина. Лезут в волосы, в глаза.

Нужно стряхнуть. Нет. Вдруг тревога. Нужно не шевел

не могу двинуться пишу почти не вижу что и где только рукой

оно под моей кроватью тоже

прорастает

знает где я

будто клубы темноты тянутся по полу

холодное липкое… к ноге, стискивает…

голова кружится не могу освобо

оно за стенами под полом здесь всюду

оно повсюду

Глава 3

ЭМРИ КОРНЕЛИШ

Всегда считал, что прикидываться придурком не то чтобы очень сложно. Были в моей пока ещё недолгой, но насыщенной жизни те, кто утверждал, что мне и прикидываться-то не нужно.

В месте, где бегаешь в коротких штанишках и качаешься на качелях — быть придурком сами Девятеро велели.

Главное твердить себе: «В кои-то века привалило удачи, глядишь — подлечат наконец». Побольше смеяться и шутить, заигрывать с нянечками. И не забывать лучиться восторгом, когда прожёвываешь кексик с эйфорийным снотворным. Можно даже второй попросить.

Просыпаться по утрам с чувством исключительной лёгкости очень бодрит, рекомендую. Главное — старательно не замечать чёрных следов то на ноге, то на руке, то поперёк лба. Если поднапрячься — можно вообразить, что это следствие твоего глубочайшего свинства и неумения умываться после грязевых ванн.

А не то, это является. Чем это только и могло являться — после первой же ночи стало понятно.

Само-то собой, я спрашивал.

— Что может быть? — выпалил, пока Гриз Арделл обсуждала со мной легенду, и куда спрятать сквозник, и как подать сигнал в случае… словом, нашей обычной ситуации («Левая портьера открыта, правая прикрыта, связной Шеннета выяснит, какие у вас окна»).

Варгиня захлопнула папку. Подошла к клетке Сквора, задумчиво поскребла пальцами по прутьям.

— Что думаешь ты?

— Зелье дало бы след, мёртвых точно прогоняли серьезными индикаторами. Артефакт контроля… не факт, но тоже есть возможности отследить. Ну и у нашего гм-покровителя какие-то идейки да есть, если уж он воззвал к нам, нет? Ты говорила, ведут себя легкомысленно, когда возвращаются. Из магических тварей схожий эффект даёт только сирена, а? На обезболивании — пурра. Что-то такое было у тенн, только вот я сомневаюсь, что они там держат пару сотен тенн и постоянно заставляют петь.

Арделл кивнула, не оборачиваясь. Шепнула что-то Сирилу, но тот был озабочен новой клеткой, а ещё больше — самочкой, к которой клетка прилагалась. Потому оправлял перья да многозначительно кашлял.

Но хоть смерти нам не предвещал.

— По вымершим тварям я не спец, не скажу. Зато знаю, что у нас тут по Кайетте шатаются те, кто возродил веретенщиков. Если только этих ребят не отследили и не переловили — могли настряпать какую-нибудь новую дрянь. Что-нибудь вроде гигантской гипножабы, ну я не знаю.

Арделл, сражённая образом гигантской гипножабы, малость притихла возле клетки. Горевестник выдал несомненное «ёклмн».

— Огромная оранжевая гипножабища, э? Ясное дело, где-нибудь в подвале, где она жрёт крыс и зазевавшихся уборщиков. В подвал отводят пациентов якобы на сеансы… а потом они ничего не помнят, готовенько дело.

— Ты вообще как… нормально?

— Разотличненько. Просто еду в психушку на ближайшую девятницу.

Арделл нервно хрустнула костяшками пальцев. Вообще, она всё последнее время была в скверном настроении. То ли из-за сирен, то ли из-за древних пропавших варгов. Возможно, из-за кое-чего рыжего, нерешительного. Бросающего на наше начальство повинные взгляды.

— Ты забыл пустошников и их технологии. Может, Гегемония научилась менять сознание. Изобрела особое лекарство или необычный сон. Что-то, что промывает мозги. Это может быть даже Дар. Ведь не зря ходят слухи о мыслечётах, которые являются раз в поколение. Есть ещё мыслеходцы…

— … эти разве не все под крылышком у Кормчей с самого Посвящения?

— … и сноходцы. А во сне воздействовать на человека достаточно легко.

— То-то я гляжу, наш устранитель на Уну слюной так и капает!

Варгиня досадливо отмахнулась. То ли говоря, что нет, не капает, то ли напоминая, что Уна — сноходец слабый, да ещё ученик. То ли вообще призывая меня держать в узде моё извращенное чувство юмора.

— И есть ещё одно. Один вариант.

На лице начальства немедленно написалось, до чего ж этот вариант нехорош.

— Папка на столе, пролистай отчёты об исследовании тел. Низкий уровень магии у всех последних. Уверена, что и у остальных было то же самое. И в сводках о проблемах с магией и о нежелании пользоваться Даром. Есть одна бестия, способная поглощать магию. Да и вообще жизненные силы…

Примолкла, прислушавшись к моему развесистому диалогу. Сквор из клетки восхищённо присвистнул.

— Ты знаешь об этой твари?

— Да так… слышал кой-что. От бабушки.

Мог ведь и правду сказать. «О, это, знаешь ли, мой детский ночной кошмар». И добавить пространных описаний: так и так, Гриз, я тебе не рассказывал о бабуле Лайле? Да, в честь неё-то меня и назвали. Лютая была старушенция, большая затейница по части присказок, поговорок и похабных анекдотов про морячков. А сколько страшненьких сказок знала: как учнёт ночью рассказывать — под себя во сне ходят даже кошки.

«Уж и о чём бы вас нынче порадовать, — шамкала старушенция, а Эрли тормошил меня и хихикал, я забивался в угол и слушал с ознобом, не в силах двигаться. — Про Крысиного короля, что ль, да не, было ж недавно… Да про банши сказать, что ль?»

Мортах, Крысиный король, банши, вытвань, кхарсетта, гнилой удавляк, скортокс, Провожатые… Выдуманные и настоящие твари плясали в её рассказах, переплетались, вырастали тенями вдоль стен. Крались, хотели сожрать, тянули склизкие лапы.

Но только одна проросла в сны. Пролезла жадными, чернильными щупальцами. Вставала из болота, обхватывая деревья, и душила, и тянула в липкую грязь, присасываясь, булькая старушечьим голосом: «Я тебя заберу-у-у-у!». И я просыпался в поту ещё и в учебке, и Эрли, бывало, хохотал: «Опять бабуля дотянулась с байками»?

Со временем наши кошмары становятся более взрослыми. Потом забываются. Может, я потому и не сказал Гриз.

А может, надеялся, что в лечебнице будет что-нибудь другое.

После первой ночи, когда пришлось стирать чёрный след с лодыжки, надежды поубавилось. Зато я составил блестящий план. Первым пунктом которого с больших букв значилось: ИГРАЙ В ПРИДУРКА.

Только вот довольно затруднительно в него играть, когда с утра находишь своего напарника серым и неподвижным, сидящим на постели и глядящим на чёрный след, который тянется по ковру.

Сбоку от напарника лежит тетрадочка, а руки и лицо выпачканы чёрной дрянью. Взгляд тускл, а голос едва слышен.

– Я видел её, Лайл. Я… её видел.

Пришлось выкрутить уровень придурковатости до критического «Лортен после гулянки».

— Кого? Боженьки, вид у тебя такой, будто ты ночью грязевую ванну принимал. Эй, если ты решил помериться цветом лица с Морстеном, то всё равно проиграешь, за ним опыт…

Он явно услышал только первый вопрос. Чуть-чуть приподнял угол губ. Обозначил: «Хозяюшку». И принялся с умилением будто бы даже следить за золотистыми игрушечными теннами над кроватью.

«Нужно сказать Янисту», — выдохнула Гриз, но я покачал головой: нужен свежий взгляд, мало ли, что там, да он и не сыграет, если будет знать, с чем может встретиться…

Теперь вот знает, стало быть. И мелькнула же мыслишка поговорить начистоту. Вчера, когда малыш натолкнулся на амнезийный эффект. Почему не поговорил? Вир знает, надеялся — что не додумается насчёт сладостей от Полли. Додумался. Теперь шепчет бескровными губами: «Сладкое вредно»… Вредно да не всегда, я, например, за обе щёки уминаю. Потому что нет никаких тварей под кроватью, сказано вам, и быть не может.

– Ты что, решил поиграть в Игру и дождаться прекрасной феи? Ну и как она? Спереди, сзади? Или там всё-таки волчок? Или добрый доктор? Оба на пару?

Давай, малыш, потешь меня отчаянной историей. В духе «Из-под кровати кое-что выползает, прикинь? Щупальце, которое трогает тебя за всякое». Даже и не знаю, может, я успокою тебя славным «Да ладно, я после первой же ночи слазил под кровать, так вот — там половица приподнимается». А потом поведаю свой план о трёх пунктах. Может, ты тоже решишь последовать хотя бы первому. А то твой внезапный сыщицкий пыл ни в какие пункты не помещается, прощенья просим.

Но малый решил не грузить старину напарника ужасами ночи. Вяло улыбаясь, взмахнул рукой. Пробормотал, что так… кое-что. Он потом расскажет. Когда немножечко соберется с мыслями, а то пока что они самую малость путаются.

Вот и славненько, мы его тоже лишним грузить не будем.

– Дружище, да что бы ты не видел, это всё сны. Ты и вчера-то малость накуролесил — нервы ни к чёрту, понимаю, неудивительно, что снится всякое. Я не рассказывал, как мы с кузеном бахнули как-то зелья видений, которого сами же и наварили в учебке? Вот это были приходы — теории Велкинсона просто отдыхают. Хотя, кажись, мы там ещё носок Эрли сварили, может, это от него так вставило. А насчёт собраться с мыслями — это ты верно, прямо-таки правильно, мы даже можем на это с другой стороны посмотреть. Если ты даже что-то такое видел через сон, ну вот просто допустим — получается, что эта самая Хозяюшка не слишком-то людям вредит, а? Остальные-то тут раз по десять бывают — и ничего, а у нас осталось не так много времени, что там осталось… три дня, четыре? Тьфу, забыл. Ну, в любом случае, погоды не сделают. Так что надо бы и впрямь собраться с мыслями и кое-что досконально повыяснить. Эй, верно я говорю, да?

Напарничек похмыкивал и соглашался, выглядел вяло, но сносно. Сам двинул умываться. Оттёр чёрную полосу с ковра — правда, его малость повело в сторонку. Нервы, а может, передозировка общения с подкроватными сущностями (которые, понятное дело, ни под какими кроватями не водятся и водиться не могут).

К утренней гимнастике парня не шатало, просто был бледноватым. А может, так казалось из-за подтемнённых краской волос. Занимался рукомашеством и дрыгоножеством вполне пристойно — пока я вовсю блистал в своей естественной роли придурка. Между прочим, в строгом соответствии с планом.

– Эмри! Ня-я-янечка, он щиплется!

Эмри. Эменейрих. Так зовут меня в папочке Хромца, и полное имя, уж конечно, может принадлежать только королю из песни или придурку. Уменьшительное вот звучит легко и приятно. Кузену бы понравилось.

– А теперь наклоняемся и трогаем носочки — раз-два-три-четыре! Эмри, ну сколько можно, ай-яй, озорник!

Здорово звучит, а? «Эмри, не бросайся кашей!» «Эмри, не рисуй на Найви бородавки» («Да он сам попросил!»). «Эмри, на вот, держи, я кое-что припасла для тебя». Эмри, Эмри, Эмри…

Даже и не припомню, сколько у меня было имён. Менял вместе со шкурками, а шкурок было… ха! И все нравились мне не больше, чем моё настоящее.

Потому что, если вдуматься, Лайл Гроски был куда большим придурком, чем Эмри Корнелиш. Трусом с ночными кошмарами и дурной памятью, метаниями и стремлением прогнуться под сильного. С вечной потребностью бежать и выживать. С недостатком блестящих планов, которых у Эмри Корнелиша — хоть отбавляй.

К примеру, тот, по которому можно получить кучу пользы от тварьки (которая, ясное дело, не под кроватью). От полезной такой тварьки из детских ночных кошмаров (которые, уж конечно, не мои, и вообще, я их не помню). Которая… как там говорил Янист? Жрёт тревогу и боль, а? Какое совпадение, у меня для неё пакет. Сладенькое блюдо, которое я готовлю каждый вечер. Перебираю, перетираю в питательное пюре — что-то о Рифах, и о бывшей, и о законнике Жейлоре, об Эрли, о выездах, о белобрысом франтике…

И второй пункт плана — «Подлечиться за выезд» чудо как хорош. Кстати, даже не накрывает амнезийным эффектом, вот что странно — я-то думал, точно память придётся латать. Но помнится с замечательной ясностью — что угодно, да. Просто…

– Я у те-бя за-бе-ру-у-у-у-у!

– Новая игра, да? А правила какие? А кто водит?

…просто сейчас полезнее бы сосредоточиться на катании разноцветных стеклянных шаричков. И одним глазком посматривать на бледное горе с каштановыми волосами. Явно луковое и малость задумчивое.

Ну, правда, к луковому горюшку пристал старый Найви с мягкой подушкой и предложениями лечь и поспать. Так что можно собраться, по похвальным пожеланиям самого горюшка. Натащить в себя малость раккантской напыщенности (что-то часто вываливаюсь из роли почтенного раккантца, но это ясно — здесь это слишком легко). И двинуть на завтрак с такой сокрушённой физиономией, что шарахается даже овсянка.

– Эмри, дорогой, всё хорошо?

– Ай-яй, Эмри, всегда так хорошо кушаешь, что с тобой, мой хороший?

«Пчёлки» милой Полли роятся, жужжат. У них замечательные полоски на фартушках — голубые, розовые, и цветы вышиты разные, а пчёлки — у всех. Хлопотуньи вьются вокруг здешних цветков жизни. Малость сморщенных из-за возраста и перекошенных из-за овсянки.

– Я… я хорошо, просто… Н-нет, я потом, я доктору…

Фальшиво? А, какая разница. Напарничек смотрит пытливо — что там натрепал Найви? Впрочем, не горит пока. Пока у нас горит — обход. Пылают энтузиазмом глаза доброго-предоброго доктора, прямо вот как из сказок, которые я дочке читал. Там тоже был с бородкой и лечил зверушек: «Алапардов, мантикор, даже керберов!» Надо будет спросить начальство — может, знакомый или родственник какой. Ладно, неважно. Добрый доктор Тройоло наглаживает бородку и интересуется — как чувствует себя мой сынуля. Сынуля растягивает губы в бледной улыбке, смотрит поверх плеч и создаёт мимолётное ощущение, что не только я тут играю в придурка. Кажется, доброму доктору неуютно.

Потому вперёд выдвигается Полли, прекраснейшая Полли, такая маленькая, шустрая, сладкопахнущая, звенящая хрустальным голоском. Полли выдаёт парню три ложки сиропчиков, гладит по головке и воркует, что всё будет хорошо — так заботливо, что прямо-таки хочется прослезиться. И взгляды муженька ловит на лету, и предугадывает желания. Я бормочу, что у меня есть вопрос, и… не при даме, пожалуйста… тут бы лицом к лицу… А Полли с пониманием кивает муженьку, и берёт Яниста за руку, и уводит в его комнату, что-то мило щебеча.

– Да-да, Эмри?

Застенчиво ковырять ботинком ковёр худо-бедно получается. А доктор кажется малость растерянным и чем-то озабоченным, а цепочка часов из кармана покачивается и сияет, и хочется дёрнуть — так, из чистого озорства. Но я над собой делаю усилие и несу отчаянную скучную лабуду о том, что мне так-то лучше, но есть кое-что ещё, и мне так сложно признаться, о таком же не говорят в приличном обществе, и не при сыне же, и я думал, что в лечебнице и так всё пройдёт, и мне бы не хотелось говорить, но, с другой стороны, ведь доктор же…

Добрый доктор польщён. Наглаживает бородку, отчего та начинает сверкать ярче всякой платины. Наклоняется вперед: конечно же, ему можно доверять, и он так рад, что я сумел раскрыться, что мне лучше… собственно, с раккантцами иногда возникают проблемы из-за кодексов…

Что ж я, настолько плохо играю? Да ладно, в любительском театре где-нибудь на задворках тильвийского городка взял бы приз — бутылку виски. Как вам такое: покачаться на месте, оглянуться по сторонам и выдохнуть доброму доктору в лицо:

– У меня проблемы… по ЭТОЙ части.

А потом со значением закатить глаза и рассыпаться меленьким блеющим шепотком: конечно, я понимаю, такое происходит с возрастом, но мне же всего пятьдесят один, и некоторые излишества, то есть я хотел сказать, что я же себе не позволяю излишеств, ну вот только иногда, благотворительные застолья, и всё было хорошо до недавнего времени, но потом я вдруг заметил, что всё начинает становиться хуже и хуже, а когда я пытаюсь… ну, вы понимаете… возникают осечки, и я пытаюсь снова и снова, но долго и часто не получается, хотя само-то собой, я пытался прибегнуть к различным средствам и зельям, однако в Ракканте не принято говорить о подобном, даже в лекарских кругах, и ничего не налаживается, и я всё равно чувствую себя неполноценным, бессильным, а от долгих попыток ноет ладонь…

— … иногда, когда я взываю к Дару, а он не откликается.

Добрый доктор поморгал за очочками с малость ошалелым видом. Потом с видом уже более понимающим вперился в мою ладонь — нужной мясистости и с невинно выглядящей Печатью-снежинкой. Я же тем временем давился сокровенным и позорным: конечно, мне не нужно так часто прибегать к Дару, но всё равно случается, и мне кажется, что все замечают мою ужасную немочь, и как же так, у нас в Ракканте считают, что от тебя в таком случае отвернулась твоя покровительница из-за каких-то своих ужасных деяний, и можно ли что-то сделать…

– Несомненно, несомненно мы найдём способ вам помочь, Эрми. Прежде всего — поймите, вы не один. Многие наши пациенты испытывают затруднения с Даром. И самое главное — то, что вы смогли открыться. Шаг, достойный большого мужества, и вам непременно помогут… Но сперва нужно успокоиться, вот так, вдохните и закройте глаза…

Бархат и шёлк в голосе перевиваются, убаюкивают. Пальцы на ладони… нет, на запястье, слушают тук-тук-туки под кожей, которые всё реже, всё умиротворённее. Тихий голос вещает, что самое главное я смог — признал проблему, а теперь мы отыщем путь вместе… прямо вот сегодня начнём отыскивать, да? Ну, конечно.

– После обеда и целительного сна я запишу вас на индивидуальный сеанс. И мы попытаемся поискать решение. Хорошо? Итак, около пяти тридцати пополудни — не волнуйтесь, я скажу Полли, она напомнит…

Конечно, конечно, напомнит — образцовая Полли в фартушке, пахнущем свежестью. Является из комнаты Яниста, словно олицетворение уюта и чистоты. Принимает инструкции мужа с полнейшим вниманием, вносит назначения в хорошенький блокнотик, который появляется из кармана фартука. И дополнительно успокаивает: что бы ни случилось — её гениальный супруг мне поможет, непременно и обязательно. И всё складывается просто лучше некуда, потому что я же сегодня наконец-то попаду в заветную Комнату Сказок.

В полном соответствии с планом, третий пункт которого — продержаться девятницу и увидеть всё в этом милом заведении. Ну, помимо подкроватных монстров, которых всяко уж нет.

А из вещей манящих и загадочных в этой чудной местности у меня пока остались неисследованными две. Комната Сказок и Страшный Чердак. И в Комнату, и на Чердак хотели попасть решительно все, но не всем так везло. В первую попадали те, у кого нелады с Даром (потратил два дня, чтобы это понять). На второй отправляли «шалунов». Но непонятно, какого рода шалунов, Янист туда не угодил, так что душить доктора здесь не считается шалостью.

– Я за-бе-ру у тебя…

Но сначала мы, конечно, сыграем — ох, как сыграем. Новая игра прижилась, обросла мяском правил с подачи распрекрасной Полли. Теперь игра называется «Прочь-дурное». И играют в неё — в игровых комнатах, сперва пять человек, потом дюжина, потом и остальные втягиваются. Ползают по полу на четвереньках, сдувают со лбов пряди, сталкивают зелёные, голубые, красные шарички — дзынь-дзынь!

– Я у тебя заберу… горе!

– А я заберу у тебя… злость!

– А я у тебя заберу… страх!

Кто попал в шарик — тот его забирает, и мы соревнуемся — кто заберёт у других больше. Того, что не жалко выбросить. Того, что мы изображаем жестами и гримасами (так, стоп, это у Медрона была там финансовая тревожность? О, а вот это явно экзистенциальный ужас перед Шеннетом Хромцом у Фарха из Даматы). Игра становится сложнее с каждым витком, ведь нужно забрать всё-всё-всё, очистить всех полностью и сделать счастливее, в расход идут ночные кошмары и воспоминания о суровых родителей, переживания за любимую собаку, опасения перед женитьбой, ревность, скорбь о смерти… А потом когда у других уже нечего взять, победитель раскатывает шарики по ковру: «Прочь дурное!» — и они сверкают, раскатываются вдоль стен, забираются под шкафы и столики, утаскивают с собой невзгоды, будто корабли в ночь Перекрестья. Или будто сущность, которая никогда не выползала из-под чьих-то кроватей. И мы останемся лёгкими, свободными… кем?

– Я у тебя заберу-у-у…

Ёкает что-то — из прошлого, что ли? Будто бы отзвук от бабушкиных баек или визга смешного грызуна, который как-то повадился было портить мне жизнь, а теперь вот смолк. А может, это взгляд лукового горя — горе в игре не участвует, присело рядом с Найви и смотрит оценивающе и мрачно, и глаза у горюшка кажутся что-то слишком тёмными.

Явно ведь что-то замышляет горюшко. Что-то такое, что всё усложнит. Интересно, как бы проследить, чтобы оно слопало положенные сладости вечером?

А старый Найви сегодня не в духе. Бурчит, ворочается, лупит подушкой — кто там под руку попался. Поёт ноющие песни про какие-то там дебри. И все в этих дебрях сплошь сволочи.

– Не берет… — докладывает каждому, кто соглашается послушать. — Вот и старый Фурбль уже удивляется, и все… да, милая? Нет, ну что ты говоришь, ну я же честно ей, на ладошечке, всё сколько хочет… Немножко взяла, да. Я ж по-хорошему… а она боится. Чего боится, а⁈

– А я у тебя заберу… усталость!

– А я заберу у тебя… зависть!

– А я у тебя заберу… обиду!

– А я у тебя — сомнения…

Голубенький шарик. Потом жёлтенький. И розовый. И-и-и-и дзынь-дон! Катятся к кучке таких же. Как реки к источникам. Что там горюшко говорило про источники боли вчера? «Источник боли», «лечить причину» — а потом сразу же что-то там насчёт моего прошлого. Но это ясное дело. Горюшко (оно морковное, а не луковое, на самом-то деле) пыталось отыскать то, что я забыл. Только вот выяснилось, что ничего-то я не забыл, весело, правда?

Просто Эмри Корнелиш — парень не промах, получше некоторых. Помнит всё-превсё, отлично катает стеклянные шарички. Подмигивает милым пчёлкам-трудяжкам и шутит с ними напропалую (от некоторых можно даже получить медовую конфету). С увлечением терзает зубами постную куриную грудку — всё на пользу, а?

И отменно играет в придурка.

Болтает с морковным горюшком о сплетнях, еде и погоде. Мимоходом пытаясь уболтать напарничка потерпеть — потому что лечение… в смысле, расследование не закончено. И вообще, вдруг после Комнаты Сказок в нём наметится сдвиг.

Горюшко, правда, слушает плохо и отвечает невпопад:

– Опасаюсь, что после этой комнаты сдвиг наметится не в нём.

А сладкие сказки всё текут умильным голоском чтицы, и в них всё такое зефирно-розовое, воздушно-сиропное, пушисто-котяточное, что почти даже стирает мысли о каком-то там странном источнике, о том, что фраза-то в игре неверная (это ещё почему привязалось?) и о том, что надо было спросить у напарничка что-то такое… как он себя чувствует или вроде того.

Сказки умеют отвлекать от неважного на славу. Опять же, отменному парню Эмри очень скоро придётся погрузиться в целую комнату со сказками. В царство чего-то здоровского — так говорит проводник, премилейшая Полли. Её колокольчиковый голосочек вызванивает похвалы доброму доктору Тройоло и его гениальности («Не знаю, что бы я делала без Мортиана, это великий ум современности, и его метод… со временем, конечно, будет признан на самом высоком уровне… ах, как бы этого хотела моя наставница!»). Наставница леди Айт благосклонно улыбается с портрета, а мы выходим и идём по славненькому такому внутреннему двору (садик-скамеечки-замаскированные посты охраны на высоких мшистых стенах). К административному зданию, тому самому, с которого началось наше знакомство с «Безмятежностью».

У крыльца обретается слегка знакомый типчик… а, да, подходил, когда Янист решил немного подушить доброго доктора. Вчера показался мне странным. Но сегодня — другое дело, обычный неприметный молодой парниша, чего там в него вглядываться. Меня тут ждёт погружение в сказку, между прочим.

Доктор Тройоло встречает радушно. Похлопывает по плечу, оплетает учтивыми речами, как плющом. И приглашает в заветное — мать моя женщина! Заветное даже краше, чем можно себе вообразить.

По обитым чёрным бархатом стенам и потолку просторного зала раскиданы мириады звёзд. Поблескивают голубовато-алмазно, искрятся и подмигивают. На потолке же помимо звёзд резвятся разноцветные небесные тела — луны и небесные камни, таинственные кометы, разноцветные планеты.

Кажется, даже двигаются чуть-чуть.

– Возможно, лучше было бы назвать Звёздным Залом, но прижилось другое название. Может быть, это оттого, что здесь звучат сказки. Знаете… я полагаю, что они могут оказывать целящий эффект, если, конечно, вслушаться как следует… Да-да, вам нужно опуститься сюда, — это он ведёт меня к перине в центре зала. — Для каждого пациента своя сказка. Но для вас… Ложитесь… расслабьтесь… вот так. Всё просто замечательно, не волнуйтесь. Просто вслушивайтесь в мой голос…

Голос медовый и густой, совсем неподходящий к очочкам и платиновой бородке… голос тянется за каплей капля — и говорит превосходные вещи. О том, что я пришёл сюда, чтобы решить проблемы. И стать лучше. О том, что движение — это просто прекрасно, потому что всё живое движется… движется…

Голос движется тоже, в такт тихих, тихих шагов по кругу, и распространяется, заполняя собой немаленький зал, и зал начинает двигаться тоже: надо мной в вышине плывут светила, вспыхивают звёздочки и обгоняют друг друга кометы, и всё это рассказывает мне самую важную сказку.

Известную каждому с детства сказку.

— … великая мать-Аканта спасла своих детей, заключив их в великий Ковчег… бежала она по морям Благословенного моря… а её дети были вместе с ней…

Мозаика движется. В ней, среди сияющих кругов и странных извивов, возникают узнаваемые образы: вот бурное море… бежит мать-Аканта, прижимая к груди ковчежец… и вот она падает, разбивая его — и Девятеро и их слуги и дети выходят из разбитого ковчега в свою новую вотчину — Кайетту…

Вообще-то, не Девятеро, а Десятеро, только это неважно. И причин для тревог нет: просто милая, старая сказка. Вот Девятеро хотят научить своих подданных владеть магией, только не могут определиться — какой… и вот Мать-Аканта водружает среди Кайетты свой кулон — подарок мужа, Камень. А потом она даёт завет — конечно же, в сказках всегда есть заветы и правила, просто раньше я о таком не слышал.

– И Великая Мать сказала своим детям, уходя: «Пусть каждый получит от Камня Дары, которые будут вами в него вложены. Однако же пусть никогда сей дар не затмит ни для единого из них Дар более важный, который вложен в них самих». И после этого она поцеловала детей, которых любила, и вошла в Благословенные воды, дабы вернуться к мужу и уверить его гнев. А звёзды плакали над их расставанием, и сиял Камень на постаменте…

Звёзды плачут и кружатся, и благословенные волны омывают, как волны источника, о котором непременно нужно подумать, потому что ведь у всего на свете есть свои источники? Источник магии — Камень, так говорит голос, который не может врать. Дар приходит и позволяет нам холодить и воспламенять, призывать воду, бить ветром… Дар разрушает, Дар — у Мечников, у Стрелков, у убийц. Разве что-то прекрасное на этой земле, что-то важное на этой земле создано при помощи Дара? Разве пашни, дети, храмы, цветы, — созданы при помощи Дара? Разве нужен Дар, чтобы сочинить творение, чтобы полюбить женщину? Разве Дар определяет нас как человека? Так отчего же мы поклоняемся ему, отчего считаем важнее самих себя то, что отрава для этого мира? Отчего же мы забываем завет Первоматери и предаём её, считая важным не прекрасное в людях, не разум, не доброту, не внутренний свет, но лишь малую, неважную часть нас?

Слова летят, скользят, плывут, — и невидимая ладья тихо качается, относя меня куда-то на их волнах, а надо мной в небесах меч обвивается вокруг пламени, и стоит фигура серебристой Кормчей над Камнем, и люди строят города, устремлённые к звёздам, выше башни Кормчей, и для этого не нужна магия. И узоры переплетаются, как слова сказки и как времена — из прошлого в сияющее, светлое будущее, только вот слова постепенно размываются — и сказка становится водой, кристальной и сладкой, вливается в сердце, расходится по венам томительным счастьем… вода — источник которой теперь ты сам…

Истина, которой не отнять, как всё остальное.

«Я у тебя заберуу-у-у!» — доносится в сон нежным хрустальным голоском, и я широко улыбаюсь, потому что с подступающим сном всё ближе подступает ясность. И поправляю ту, которая во сне — потому что она говорит неправильно.

Нужно говорить не «у тебя», а «тебя».

Но я уже лечу среди планет, и звёзд, и завораживающей красоты узоров, сквозь сон кажется, что правая рука погружается во что-то упругое, вязкое… и что там говорит добрый доктор? «Видеть эту тварь… закрепить эффект… буду работать с документами, тут ещё час…» — подслушивать нехорошо, наверное, за такое на Страшный Чердак…

А полёт всё прекраснее — и в нём перемешиваются и стираются слова, и из узоров на потолке вылепляется чудной красоты сон. Во сне этом — женщина с золотыми волосами и хрустальным голосом, и она говорит ласково: «Я тебя заберу, милый» — и это кажется очень желанным…

Когда просыпаюсь, голова немножко кружится. Добрый доктор — мягко тормошит за плечо:

– Как вы себя чувствуете, Эмри? После сеансов иногда немного непривычно…

Замечательно, я так ему и говорю. Правда, сама сказка почти что не помнится, там было что-то про Ковчег, Мать Аканту и Камень, так ведь? И ещё слегка побаливает правая ладонь, которую только что протёрли чем-то ароматным. Но я чудно отдохнул. А главное — обрел кристальное понимание. Замечательную ясность, которую ни на что не променяешь. И ещё теперь мне очень-очень спокойно, так неповторимо хорошо, как и не бывало-то никогда. Что-что? Не использовать пока Дар, потому что нужно время? Да я и не собирался эту дрянь… в смысле, конечно, нужно время. О, правда? Уже скоро ужин? Ну, тогда мне нужно на ужин, правда же?

Какие всё-таки прекрасные щёчки у Полли. Такие мягкие, с ямочкой. Очень хочется потрогать. Вообще, я удивительно люблю сейчас Полли и её колокольчиковый голосок. И доброго доктора. И никуда не хочется идти, потому что перед глазами ещё неспешно кружатся светила… Весело представлять их в виде кругов сыра.

И их я всех тоже люблю — явно обеспокоенного напарничка и остальных ребят. Которые так хотят забрать боль в игре. А об источниках не вспоминают.

Хочется смеяться от облегчения. Дождаться ужина, нырнуть в тёплую расслабляющую грязь. Принять из рук наимилейшей Полли что-нибудь душистое и сладкое. И уснуть, зная, что никаких монстров под кроватями не бывает, а бывает… бывают прекрасные златоволосые девы.

Динь-динь-динь!

– Я заберу у тебя… досаду!

– А я у тебя — страх утренних новостей!

– А я заберу у тебя… вину!

– Отвращение заберу у тебя!

Хозяюшка из снов тоже играет в Игру. Только хочет сделать это основательно — вот и ищет источник боли. Лицо. Или событие. Место. Имя.

Вот только если вдруг твой источник боли ты сам — она забирает тебя самого. Потихонечку стирает твою личность. Особенно если ты втихую ненавидишь себя. Или, например, отчаянно хотел быть кем-то другим. Или если ты отлично умеешь обманывать себя и уверять, что только притворяешься — уж конечно, только притворяешься, что хочешь этого…

Притворяться придурком — милое дело, Лайл Гроски.

Особенно если ты в самом деле полнейший идиот.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

С утра мир окутан стылым равнодушием как туманом. Следы на ковре кажутся чем-то нереальным, глупым. Нужно протереть, но не хочется двигаться. Должно быть, воздействие твари усилилось из-за того, что я был в ужасе прошлой ночью… Наверное, я потерял сознание, а может, она заставила меня утратить его. Очнулся я в предутренний час, лёжа боком на ковре и с тетрадью в руках, перемазанный чёрной грязью. След уводил под кровать, и полный час я не мог сообразить — что это значит. Затем полез под кровать, нашёл половицу, которая приподнимается. Почему-то это совсем не удивило.

Чувства подёрнулись инеем, и болтовня Лайла, его вопросы — всё кажется неважным. Притупилось даже удивление, и действую я, словно заведённые механизмы из Мастерграда. Оттереть след. Умыться. Наклониться. Загрузить в себя ложку еды.

Старый Найви плачется и предлагает подушку. И обзывает дураком, и это что-то обозначает. Мысли сталкиваются и раскатываются, как цветные шарики по полу.

– Я у тебя заберу ярость!

Под полом лечебницы обитает какая-то тварь.

– А я у тебя — отчаяние!

Или не под полом. Может быть, в стенах.

– Я заберу у тебя возмущение ценами!

Мы же были на втором этаже — как и откуда она смогла добраться…

– Забираю у тебя отвращение!

Золото и грязь. Я что-то знаю. Я читал… читал об этом существе когда-то, это родственница гидр, но почему и как здесь — когда обычно в шахтах…

– А я у тебя заберу беспокойство!

Беспокойства на самом деле нет, и слишком лень, чтобы вспоминать… И что, если Лайл на самом деле прав и всё не так уж и плохо здесь… Нет, о чём я — он же явно под влиянием твари. А мне нужно сперва прийти в себя. Потом связаться… с кем-то надо связаться.

– Сладкое вредно, — бурчит Найви. — Я дочке сколько раз говорил: сладкое вредно, да, милая? А она всё равно их сахаром подкармливает. Говорит, пусть попробует, а они к ней — со всех сторон, отовсюду… А дружок твой молодец. Не дурак. Умеет отдавать. Я вот всё отдаю-отдаю — дак не кончается…

– Он мне отец, — вяло откликаюсь почти что в подушку. Нашариваю глазами Лайла — тот, смеясь, прицеливается алым шариком в синие и фиолетовые перед Морстеном.

– Кто — отец? Этот — отец⁈ Это я тут отец, вот. И все знают. И старый Фурбль знает. Вот у меня дочка — это… да. Молодчиночка, и единороги к ней так… А ты дурак. Сладкое не всем же вредно! Мне вредно. Потому хожу. Чтобы больше взяла, а то не приходит! А тебе вообще полезно! Скушал сладкое, Хозяюшку дождался, а она заберёт… чего грустный опять⁈

– Потому что я этого не хочу, — шепчу, борясь с сонливостью. — Не хочу… как они.

Я, правда, не уверен, чего я уже хочу — может быть, просто немного спокойствия, и чтобы не было тревоги и боли…

– Совсем дурак, — ужасается старый Найви. — Все отдать приходят, все хотят… не помнить, не думать… не чувствовать.

На лице его мелькает отзвук боли, такой давней и сильной, что вялость слетает с меня. Старик смотрит в сторону играющих, нахохлившись, как старый ворон. Сквозь спутанные пряди поблёскивают глаза — будто тлеющие уголья.

— … все хотят не чувствовать. Особенно те, которые заигрались. Или доигрались.

Речь его начинает звучать слишком осмысленно, а ведь в последние пару дней понять старика совсем сложно. Найви замечает это — и вцепляется мне в руку.

– Зачем трогаешь опять? Зачем тревожишь? В огненную птицу он хотел играть… приставучий, как тот! Тот ищет. Т-с-с-с! Скроемся, милая, скроемся! Мы Хозяюшку сегодня добудем, мы ей отдадим, что надо, а этот — пусть себе…

Отступает, подозрительно оглядываясь и распихивая своей подушкой окружающих. Но тревога внутри уже отогнала ряску стылой лени. Я сижу у стены, потирая виски. Слушаю зловещий стеклянный перезвон, цепляясь за единственную мысль: старый Найви как будто начал приходить в себя, чуть только вспомнил о чём-то болезненном. Значит, я тоже…

Как там говорила Мелони? Если в чём-то я мастер — так это в том, чтобы вязнуть в дурных мыслях. Причинять боль себе.

Только нужно найти недавнее. Горькое, острое. Усталый взгляд (проклятие, в памяти нет её лица, ничего, я верну его!). Тихий голос, который пытается тоже выскользнуть.

«Нужно было вызвать меня», — и держать, держать внутри это обжигающее чувство — что я разочаровал её, что не помог ей, что мне никогда-никогда-никогда не успеть за ней…

А теперь отыскать в себе тревогу — она же должна там быть, её просто не может не быть, правда? Потому что я же не знаю, где сейчас моя невыносимая. Может, она в опасности? Может, тот самый Аэрвен уже с Кровавыми? А если ей встретились на пути какие-нибудь фанатики? Может быть из Золотого Альянса, из Кровавых — что угодно…

За тревогой с натугой (словно страницы слиплись и не переворачиваются!) идёт страшное: она на земле, из разрезанной ладони струится кровь, губы холодны, с них не слетает дыхание, и я зову её, пытаюсь докричаться и дозваться, и миг отчаяния — когда понимаю, что не дозовусь…

Боль кажется давно умершей, тревога — отгоревшей, страх — запыленным. Но я сметаю пыль и пепел, я воскрешаю боль по крупицам и каплям, словно отдираю корочку от ран, и расковыриваю каждый миг в своей памяти — чтобы миги вновь закровоточили.

Она шепчет надтреснутым голосом: «Смерть варга». Она усмехается суховато: «Мне не для кого себя беречь». Отблеск боли на её лице, когда она стоит посреди окровавленных снегов с разрезанной ладонью.

Я цепляюсь за осколки боли — и они режут изнутри. По-живому вспарывают покров равнодушия — и возвращают в жизнь. К обжигающей реальности, обрывистым, прыгучим мыслям: нужно вызывать подмогу, за девятницу с Лайлом будет совсем худо, я и за себя не поручусь… как? У меня есть сквозник для экстренной связи, только вот я не видел здесь ни единой Чаши. У доктора наверняка есть, но неизвестно — где… в административном здании? Там же наверняка и все документы исследований. Нужно до них тоже добраться. И расспросить медсестёр.

Сэнди, Вэлли, Дэлли — вечно улыбающиеся, почти неразличимые «пчёлки», которые с нами чаще всего. С двумя первыми мне не везёт. С третьей я удачно навожу разговор на Корабельный день.

– У вас тут красиво, наверное, да? — шепчу, думая о предыдущем Корабельном дне, об измученных рабах в крепости Шеу. — Ох, хотел бы я посмотреть! Я очень люблю церемонию Провожания, а она у вас наверняка роскошная!

Полная добрячка Дэлли — аккуратные кудряшки и круглые очки, — покачивает головой. Из-под спиц у неё медленно выползает что-то синее, в ажурных узорах.

– Красивая церемония, для мальчиков устраиваем, да… только в бассейне. У нас тут бассейн. А ручеёк тот, который в саду? Нет, он для красоты, искусственный…

Итак, проточной воды здесь нет. А в водопроводах сквозники не работают. Можно бы подать экстренный сигнал шторами — тогда ночью следует ждать штурма… Однако мы ведь узнали не всё, и не подведём ли мы остальных из группы? Лайл наверняка бы рассудил верно. Но Лайла нет тоже.

Во время обеда и послеобеденного сна я растравляю раны воспоминаниями о разговорах с Нэйшем. А сразу же после сна Лайла уводят.

– В Комнату Сказок, — поясняет Бернолт и мечтательно вздыхает. — Я был три раза… ох, красота!

С трудом удерживаюсь, чтобы не вытрясти из него сведения буквально. Но он же не помнит. Говорит только о красивом зале, о звёздах, каких-то картинах на потолке. «А потом всё сразу становится хорошо… и такая ясность… и с Даром всё отлично, и я слышал, что такого состояния можно достичь, если вдохнуть пепел феникса».

Если вдохнуть пепел феникса, говорит Гриз, можно достичь состояния очень сильного кашля. Временами — рвоты.

Теперь уже не нужно отыскивать в себе боль и бередить старые раны. Я тревожусь за Лайла и не знаю, как бы себя занять. Снова пристаю к «пчёлкам» с расспросами, и теперь судьба улыбается мне с Долли.

– А? — она не носит очков, потому смешно щурится и почёсывает мясистый нос. — Дом красивый? Очень, очень красивый. И раньше был ещё красивее, когда тут был пансион леди Айт… Ну, конечно, я тоже там обучалась — мы все там обучались, и Вэлли, и Сэнди, и Полли… все вот, кто остались… ах, а было нас больше, конечно. И дом был ещё красивее: когда Полли… вышла замуж, они с доктором Тройоло здесь многое переделали.

– Ах-ах, неужели он был в таком плохом состоянии?

Похоже, я даже слишком сильно встревожил себя. Теперь я с трудом выжимаю на лицо улыбку. А ещё мне хочется лететь, нестись в проклятое административное здание. Искать Лайла, с которым, может, невесть что…

– Нет-нет, ну то есть, он, конечно, был несколько запущен, но не настолько… но они переделывали здесь всё под лечебницу — понимаете, нужно было как-то там комнаты иначе расположить… перекладывали полы…

И, надо думать, утолщали стены. Или просто прокладывали внутри их ходы?

– Полли была расстроена, конечно — так привязана к этому дому, для неё память наставницы нерушима, она и была-то её любимицей… Но доктор…

Доктор стоит за всем. Супруга зависит от него и даже если догадывается — либо запугана, либо слишком любит. Остальные нянечки едва ли в курсе. Получается, что в коридорах второго этажа никто не дежурит по ночам? А в самом здании?

Но тут Лайла приводят обратно — и все мои теории ухают в гулкую пустоту.

На лице напарника — умиротворённость, такая густая, что хочется зарыдать. Он где-то в ином, прекрасном мире: зрачки расширены, глаза глядят в неведомое. И радушие мешается в нём с равнодушием, когда он повторяет, что отлично себя чувствует, просто отлично.

В саду сделать ничего нельзя. Время ужина мелькает быстрее крыльев тенны — Лайл без малейшей жалобы поглощает крахмалистый пудинг. Под столом комкаю ещё одну фальшивую печенюшку — из остатков пудинга и застывшей обеденной каши. Как бы то ни было — не собираюсь больше спать под снотворным. Как и допускать до себя щупальца твари. Смогу ли я вернуть себе достаточно боли на следующий день? Нельзя рисковать. В случае же с Лайлом…

– Нужно поговорить.

Свободное время — единственный шанс для разговора напрямую. Всё равно нет смысла больше ходить вокруг да около.

В коридорах весёлый гул: все резвятся как могут перед отбоем. Кто-то в спальнях, кто-то — в общих комнатах…

– Лайл. Выслушай, прошу. Здесь под полом и в стенах какая-то тварь, и я её видел.

Напарник сидит на постели — точь-в-точь как в нашей общей комнате по вечерам. Вот-вот заворчит что-нибудь вроде «Какой только изувер придумал ночные дежурства», расскажет пару баек из законнической юности, а то и пожалуется на ноющую поясницу.

– Ты… ты слышишь? Веришь мне? А вся Игра, все эти сплетни, всё это… это чтобы скрыть то существо. Понимаешь?

Только когда я придвигаю стул и сажусь рядом, заглядывая ему в лицо — осознаю, что говорю с другим человеком. Обложка у книги почти та же, но… что внутри?

У этого мягкое выражение лица и гораздо меньше морщин и теней на лице, отчего он кажется моложе. Но под полуприкрытыми веками свила гнездо пустота.

– Тварь в стенах и под полом. Само-то собой, дружище. Ты не беспокойся, ладно? Я знаю.

– Чт…

– С первого дня знал, вернее после первой ночи, — похлопывает меня по руке, успокаивая. — Просто мы лично не встречались, потому что я не смог бы её увидеть. Ну, ты ж меня знаешь — не то чтобы люблю смотреть своим страхам в лицо. Ты насчёт стен у нянечек спрашивал? Ага, я так и думал. Из тебя бы вышел неплохой законник, ты как полагаешь?

Благостный шёпот без выражения пугает. Хуже, чем мина мёртвого благодушия. Но куда больше пугает то, что я не могу осознать.

– Постой… послушай, значит, ты знал… что они забирают у нас…

– А? Знал, конечно. Даже думал подлечиться малость — в смысле, не то чтобы у меня был выбор, а. Я же не мог её увидеть, так что я подумал было — убрать страх, потом ещё малость чего лишнего, подумаешь, мои-то закрома не опустеют. Забавно, а? Как там, нет, стой, было же в сказке про белого лиса, который ещё как-то раз перехитрил сам себя…

Цепенею, прерывается дыхание. Бежать отсюда, бежать как можно скорее… портьера! Нет, нужно узнать… нужно спросить.

– Но на идею источника я не вырулил, тут ты молодчина, заслужил пуд печенек. Да-а. Отличная идея оказалась, а в моём случае особенно.

Он смеётся, и безнадёжность в этом смехе мешается с безмятежностью.

– Тогда ты понимаешь, что случится… — приходится проглотить будто бы ком чего-то липкого, — когда наступит ночь.

— Конечно, дружище, — шепчет Лайл и усмехается только шире, и улыбка эта леденит. — Эта штука заберёт меня. Всего меня. Совсем. В смысле, что там ещё осталось, я так-то не знаю, сколько. На оставшиеся ночи хватит как будто. Хотя там же ещё будут визиты к доброму доктору в Комнату Сказок — очаровательная вещь, рекомендую, полная ясность мысли. Ну, что ты опять переживаешь, тут не о чем жалеть. Просто так уж вышло, что у меня нет никакого особого источника боли. Или вернее, есть, но…

«Я оказался не самым сильным, умным или быстрым. Просто… более везучим, чем они. Может ещё — более подлым. Как что, как видишь, я не лажу с кораблями. Неизменно пускаю их ко дну. Каждый раз. И знаешь, почему?»

Благостный голос нашёптывал, что это ничего, это же совсем ничего, это не жалко, ну вот разве что пару-тройку вредных привычек он бы себе с удовольствием оставил, а всё остальное — в Бездонь. Но мне слышался другой голос — глухой и измученный, прозвучавший в страшную Корабельную ночь, когда внизу под ногами бился угодивший в омут кораблик…

«…Потому что каждый раз я выбираю себя. Каждый чёртов раз… когда на весы ложится моя жизнь и чья-то еще или чьи-то ещё — я выбираю себя…»

Если на самом деле ты ненавидишь себя настолько, если испытываешь к себе лишь испепеляющее презрение, если под сотней масок оптимизма и легковесности ты всё равно полагаешь себя полным ничтожеством… тварь избавит тебя от того, что она посчитает причиной и центром боли.

– Хе-хе-хе. Ты читал про процедуру «тёрки»? Там-то даже пострашнее как-то, а. В том смысле, что память страдает, навыки вот тоже. А тут глядишь из меня ещё и человека сделают. Мечта, от которой не получится увернуться.

Петля ужаса вокруг горла мешает говорить. Тёмная воронка в мыслях — думать.

– Ты не понимаешь… не можешь так… не можешь быть таким…

– Слабаком? Всегда им был. Каждый денёчек жизни.

Человек с чужим лицом успокаивающе гладит меня по голове. Приобнимает совсем по-отцовски. И начинает пояснять, что всё равно ведь никуда от этого не деться, и вряд ли удастся что-то поделать, тут хватит одной ночи, чтобы всё ушло на постоянку. И вообще, натура некого Лайла Гроски — уж всяко не то, о чём стоит жалеть.

– Верно я говорю, а? Дружище, ну чего ты расстроился-то, будто я помирать намылился. Никуда не собираюсь, а? Буду тут, потом в питомнике, разве что получше себя чувствовать начну, а может, и вести — откуда траур?

И если закрыть глаза — кажется, что говорит тот самый человек, который рассказывал мне в Корабельный день о побеге с Рифов, «костоломке» и горящих парусах.

– Ты говоришь почти по-прежнему.

– Ну. Почти прежний, ага. Просто, может, я стану менее хорош в карточной игре. Но это к лучшему, ты как полагаешь? Да улыбнись ты уже. Я здесь, эй. Могу даже помочь, если что нужно — ты только скажи. Мне, конечно, здорово наплевать на всю эту возню с полезной тварькой, но если для твоего спокойствия…

По крайней мере это тварь не забрала целиком.

– Да, я… мне нужна помощь. Я хочу… хочу исследовать это существо. Для отчёта Гриз. И Шеннету. Он же ждёт отчёт, да? Только я не думаю, что смогу сам. Ты же теперь не боишься этой штуки?

Он с довольно-таки весёлым видом перевешивается и заглядывает под кровать.

– Хочешь порыбачить?

– А… ага. Но мне нужно, чтобы ты не спал. Одну эту ночь. Ты сможешь как-то сделать вид, что съел сладость от Полли, а на самом деле спрятать её?

– Обманывать нехорошо.

Единый, эта тварь его с ума сведёт. Может, как старого Найви — впрочем, он-то скорее всего уже был безумным…

– Нет-нет, мы потом оба их съедим. Просто посмотрим на существо. Проведём кое-какие исследования. А потом сразу оп — и спать.

– А-а-а-а, я понял. Конечно, дружище!

Лайл сияет улыбкой так ярко, что я закрываю глаза. И отпускаю напарника играть с Тошби и Кайримом в стеклянные шарики, и сам иду вслед.

Тёмная воронка ужаса внутри. Мешает дышать и думать. Одна мысль о том, чтобы скармливать самого себя отвратительной твари… И всё что я знаю — он не должен уснуть, не должен опять оказаться под её влиянием…

Нужно выбираться отсюда.

Стеклянные шарики сталкиваются, звенят. Звон растягивается в зловещие, тягучие звуки звуки. Словно отсчёт секунд. Падающие капли в водяных часах — ускользающие к заветному времени в час ночи. И сумерки крадутся — наползают чёрными щупальцами, обхватывают мир. И мягкая, тёплая грязь в ванной, от одного касания которой едва не выворачивает наизнанку. Приветливое лицо Полли и поднос со сладостями. Будто шепчет: «Я заберу тебя, непременно заберу тебя…»

Единый — сладости, о нет! Лайл, конечно же, радостно поглощает небольшой шоколадный эклер. Дружески подмигнув при этом мне — а я даже не могу крикнуть, ударить его по руке, потому что нянечки смотрят…

Всё это безнадёжно. Может быть, заявить о выписке? Но на бумагах подписи Лайла, вернее, почтенного раккантца Эменейриха Корнелиша. Просто выйти в коридор и пересидеть там? Найви говорил, он ходит по ночам — но в какое время? В любом случае, я не смогу бросить Лайла, когда он уснёт. Может статься, в последний раз — хоть немного собой.

Портьеры. Первым делом. У себя и у Лайла в комнате. Левая закрыта, правая открыта. Чтобы не сделать ту же ошибку и предупредить… её. Их. Ночь вползает в окна извивающимися тенями — почти такими же жуткими, как таятся внизу. Когда агенты Хромца заметят положение штор? Когда дадут сигнал?

– Когда можно будет есть?

Лайл вертит в пальцах свой эклер, поднимает брови. Звучит мелодичный сигнал отбоя, а я всё так и смотрю на напарника, приоткрыв рот.

– Ты же… ты же… что?

– Ну, ты ж просил не есть, я в карман положил. Ловко, да? — малозаметное движение кистью — и эклера нет в руке, зато кажется, что он полностью оказался во рту. — Сам не знаю, как выходит. Это вроде… как называется?

– Память тела…

– И вот зачем она мне такая. Раз даже съесть нельзя. А какой у нас план? Что мы делать будем?

Лайл смотрит с весёлым предвкушением, ожиданием мальчишки. Я сажусь на стул и вцепляюсь в волосы.

– Ждать.

Ждать — потому что я не знаю, что делать. Мы же до сих пор не в курсе полностью, с чем столкнулись. Пытаюсь вспомнить — и словно натыкаюсь на стену: золото, рудники и название, от которого тянет гнилым болотом. Выход один: прождать… уже меньше трёх часов… выскочить в коридор, пока она не пришла, пересидеть до утра. Рискованно, но…

– А как ты в коридоре хочешь рыбачить?

– А мы… посмотрим на неё из коридора. А то изнутри на неё смотреть неудобно.

– А потом оп — и ляжем спать?

– А потом… может… кто-нибудь придёт.

Я не верю в это. Пока им передадут сигнал, пока сборы… прорываться на территорию придётся силой, рискованный вариант, и Гриз ведь говорила — посты тут серьезные, не говоря уж о стенах и защитных артефактах по периметру. Вот разве что попросить дружественного феникса, — сказала она… но фениксы очень приставучие — нет, это уже старый Найви…

— … старый Найви рассказывал. Но он вообще всякое рассказывает. Нянечки говорят — он тут в первый раз, ты знаешь? Так доктор его не хотел брать, ну, потому что он совсем ку-ку. Но старый клиент больницы уломал — то ли друг этому Найви, то ли брат, прикинь? Кругленькую сумму заплатил, наверное. Была б Печать — точно не взяли бы, ну а раз он из «пустых» — то неопасный, доктор подумал-подумал и пустил. Говорят, его даже на Страшный Чертак водили…

Какого вира болотного так быстро летят минуты? Это что, одиннадцать бьёт там, внизу? Лайл болтает обо всём на свете, со вздохом поглядывая на эклер. Приходится отобрать его совсем («Эй, ты обещал!»). Где ты, Лайл? Во что тебя обращают чары этого существа?

– Слушай, а если потыкать под кровать — может, она быстрее вылезет? Скучно, сил нет. Давай сыграем во что-нибудь, а? Хочешь в «Забери дурное»? У меня вот шарички есть.

Не хочу. Звона стеклянных шариков. Звука уходящих секунд. И перечисления кусков, которые могут из тебя забрать.

– Так, а откуда это у меня шарички? Тоже память тела, наверное. Не хочешь, да? А чего хочешь?

— Вернуть тебя, Лайл. Вернуть тебя настоящего. Можешь ты мне сказать, как это сделать?

Секунды падают между нами. Раскатываются звенящими шариками. Лайл смотрит в бледном свете флектусов с веселым недоумением.

– А я какой, деревянный, что ли? Как в сказке ещё этой… дочке читал. А-а-а, ты хочешь как раньше. Дружище, так ведь весь смысл в том, что я теперь уже не как раньше, ты не понял разве?

– И ты думаешь, что это необратимо?

– Не, я просто считаю, что я не смогу это обратить. Стоп. А это не одно и то же? А, всё равно. В общем, я же всё равно не смогу ничего сделать, так чего дрыгаться? Это же в таком случае по-умному, так? Не пытаться выплыть.

– Нет, — губы холодит подступающая опасность, а может, догадка. — Ты бы попытался выплыть. Ты же всегда выплываешь.

Потому что…

Это тень на твоём лице, тот, кого звали Лайлом Гроски. А я идиот. Единый свидетель, какой идиот…

Ответ на поверхности, он прямо здесь, я ведь сегодня уже дотянулся, я вернул себе — себя. И лекарством стало то, от чего они лечат нас.

Боль.

Значит, это должно сработать и с ним, обязано сработать с ним, просто…

«Просто тебе придётся причинить ему боль, — ласково сказало что-то внутри. Что-то, облачённое в белый костюм и отвратно ухмыляющееся. — Чертовски сильную боль. Очень много боли. Янист-Янист… до чего ты докатился».

Но это будет правильно, — крикнул я в лицо тому, второму. Это будет — как нужно! Это будет…

Подлость.

Чей это был голос теперь? Учителя Найго? Нэйша? Отца?

Мой собственный⁈

Он ведь не хочет этого. Не хочет боли. Презирает и ненавидит себя, а ты хочешь сделать за него выбор — как сделал выбор за Гриз, не предупредив её. Как сделал выбор за Мел, настойчиво полагая, что она должна покинуть питомник и выйти за тебя замуж. Опять, Рыцарь Морковка? Опять хочешь спасти того, кто об этом не просит? Потому что считаешь, что это просто правильно⁈

– Дружище, ты чего… плачешь?

– В глаз что-то попало, — Быстро-быстро смаргиваю. — Как… в сказке, тоже… когда-то читал.

В сказке про расколотое зеркальце Снежной Девы. Осколки которого попали людям в глаза и сердца. И делали их счастливыми. И равнодушными.

А смывались только слезами. И потому некоторые люди не хотели от них избавляться…

– Лайл. Если бы ты хотел причинить человеку боль… что бы ты сделал?

Теперь я понимаю, Гриз. По лёгким тропам так легко ходить. Но все тропы варгов и тех, кто рядом с ними, тяжкие, да? Приходится принимать страшные решения.

– Ну-у-у, один мой знакомый сказал бы, что нужно метить в эти, как их? Уязвимые точки.

Он сказал бы, да. Знакомый с въедливой, ослепляющей улыбочкой, на которого я никогда бы в жизни не хотел походить. А ещё он сказал кое-что мне. Что у меня есть тёмные стороны. Нет, не это.

«Цельтесь точнее. Ведь вы же знаете, правда? Вы знаете, куда бить».

– Прости, Лайл.

Прости меня, Лайл, я знаю. Ты сам рассказал мне. Наверное, я мог бы вспоминать и гадать, и притворяться, и выискивать в твоей памяти — образы кузена, и дочери, и бывшей жены… Но вышло так, что ты рассказал мне сам.

На Корабельный день.

– А? Что ты сказал, дружище?

– Это всё из-за тебя, — я встаю, делаю шаг, и твержу себе, что это игра-игра-игра, и мне нужно почувствовать злость, ненависть, что угодно — к Нэйшу, к Тройоло, к твари, которая под нами, до прихода которой осталось уже совсем немного. Почувствовать и перенаправить. — Мы сейчас можем провалить задание. Или погибнуть. Или сойти с ума. Из-за тебя. Потому что ты ничего мне не сказал. Потому что позволил ей забирать себя. Потому что ты струсил. Опять. Как всегда.

Нужно чеканить каждое слово — пусть звенят в комнате, полной синеватых призраков сумерек. Пусть тенями ложатся на испуганное лицо Лайла, который теперь подался назад.

– Потому что ты ведь всегда так поступал, да? Проще сдаться. Проще выбрать не себя. Прыгнуть на другой корабль, потопив предыдущий! Какая разница, что будет с другими? Тебе проще выбросить самого себя, сбежать от себя. Только чтобы не смотреть в лицо правде, да⁈ Только чтобы забыть, что на самом деле — ты ничтожество, которое разрушает и портит всё вокруг себя! Губит всех вокруг! Как это было с твоими товарищами на Рифах! Как это было с твоими товарищами из Гильдии! Как это было всегда и со всеми, кто доверял тебе!

Мне приходится повышать голос, потому что я перекрываю свой собственный, внутренний. Тот, который молит меня остановиться, а его — не слушать, потому что безмятежное лицо Лайла коверкает гримаса страха и ярости, и вздёргивается губа в опасном оскале — обнажая резцы, и это тоже напоминает тот рассказ, из Корабельной ночи. И я не могу остановиться — тёмное, вязкое и дрянное поднимается внутри меня, весь страх и вся тревога, накопленные за все эти дни. Стискиваю его за плечи и нависаю над ним, будто поднимая что-то тяжёлое, что нужно обрушить и раздавить.

– И если ты не опомнишься! Если не вернёшься сейчас! То всё будет как всегда — ты спрыгнешь, а мы утонем, мы все утонем здесь, когда она придёт, слышишь⁈ Из-за тебя, крыса!

Мгновение его глаза кажутся чёрными провалами — и мне кажется, я вижу… бушующее море, накренившийся над бездной корабль с горящими парусами, «Из-за тебя, крыс-с-с-са!» — и прыжок в ледяную, кипящую от ярости «костоломки» воду.

Потом он моргает. И шепчет едва слышно:

– Артефакт от прослушки разве активен?

А потом в коридоре отдаются шаги.

Глава 4

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Утренний обход начинается с блюющей гарпии Маски. Заканчивается Крысоловом. Примерно одно по моему личному буэтроному.

— Госпожа Драккант, нам необходимо погово…

— Повестка.

— Сами понимаете, поместье Гюйтов…

— Спросите Мясника.

— Ваш отказ сотрудничать выглядит подозрительно!

Хватаю грабли, отворачиваюсь и имею в виду всех законников в Кайетте.

Тербенно после истории с сиренами таскается в питомник как на работу. Впору на должность приглашать. Отпугивать шнырков-вредителей подозрительной рожей. Ипостоянным мельтешением.

Теперь, конечно, увязывается вслед. В дюжинный раз зудит о том, что нужно восстановить картину. Что есть моменты, которые не стыкуются. Что показания слуг очень странные. Что ему необходимо задать мне несколько вопросов про сирен, а так как я специалист…

Говорил Пухлик, что будут с этим проблемы. Жаль, нельзя было забросить и законника к сиренам. Чёртовы Гюйты, как серные козы в период гона: не сдохли, а вони на всю округу. Принцесска до отъезда в психушку ходил, будто его опустили в его же стихию. С Грызи мы поссорились всерьёз, потому что её угораздило ляпнуть мне: «Я понимаю, что ты была вне себя. Но ещё одно такое решение — и я закреплю за тобой должность устранителя». А мне угораздило ляпнуть: «А что, этот уже не удовлетворяет?»

Теперь вот законник, единорог его забодай. Мало мне было этого типа, пока он пытался конфисковать сирен. «Как очень опасных и непосредственно принимавших участие» — не удивлюсь, если Грызи Шеннета дёрнула, чтобы отбиться. Всё равно была куча писанины. «Обязуюсь выпустить на территории, лежащей вдали от судоходных маршрутов», «Как варг обязуюсь внушить желание не атаковать случайно встреченных людей пением». Мне тоже пришлось строчить всякое. Пояснять, что сирены не виноваты, в том, что они сделали. С наёмниками. И в том, что они не сделали. С поэтнёй и Гюйтами. Что их искалечили, ранили, запугали.

Кстати.

— Дрессировщика нашли?

— Разглашение материалов следствия…

Не нашли, значит. Крысолов альфина у себя в спальне не найдёт, пока не споткнётся. А до этого арестует три сотни шнырков.

На подходе к навозной куче у законника начинают пропадать пафос и прыть. Вольерные, недоумки, всегда кидают куда поближе. А сегодня у кучи такой вид, будто её ещё и разворошили. Всё расползается и растекается. Под ногами почавкивает, в воздухе нажористо гудит.

— И ваше нежелание сотрудничать, — договаривает законник в нос, — отнюдь не продвигает нас в поисках.

Подбираю граблями то, что вываливается из-за загородки. Отталкиваю сегодняшний урожай поглубже в навозные дали. Ещё пяток минут законник позанудствует над ухом — и окажется по уши во вчерашнем ужине гарпий. Или в том, чем поделился с миром яприль Хорот. У меня богатый выбор.

На счастье Крысолова, из-за сарая для инструментов выскакивает Балбеска. Теперь ясно, почему вольерных нет в округе. Они считают доченьку Пухлика чем-то вроде гарпии-людоедки, только бешеной, пьяной, в гон и на воле.

— Не может того быть! — ахает Балбеска, обозревая меня, Крысолова и кучу. — Господин законник, вы — и здесь! Что-нибудь расследуете, да? А тут вы… ищете улики?

И вся искрится от счастья, осматривая щегольские туфельки законника. Порядком угвазданные тем, что просочилось через доски. Крысолов опускает взгляд вниз. Осознавая, что вляпался во всех отношениях.

— Гм. Доброе утро, госпожа Тривири. Да, я тут, в некотором роде, с официальной мисс…

— Ни слова больше, сама угадаю. Вы же расследуете весь этот кошмар, насчёт Душителя, да? Он что, нанёс новый удар⁈ И появились новые следы⁈

Тон и вид «прелесть что за дурочки» у Балбески выходят совершенно естественно.

— И эти следы как-то связаны с жемчужным ожерельем⁈

— Простите?

— Ну, с ожерельем, которое яприль сожрал. Которое дама вчера вечером обронила. Которое ей муж ещё подарил, а она его надела да пошла в питомник, глупышка. Которое ещё вольерные с утра тут искали-искали и не нашли. Правда, говорят, они что-то там другое нашли, гранатовый браслет, что ли. Но он же тут у нас не пропадал, так что это как-то даже странновато. Ой, может быть, это тот, который вам нужен⁈

На лице у Тербенно такое выражение, будто это всё малость для него слишком. Грабли, заляпанные туфли, вымышленное ожерелье. Балбеска, которая жрёт его глазами, как алапард — сардельку.

— Я… гм… едва ли. Видите ли, я по делу Гюйтов…

— Новости! Как это любезно с вашей стороны! Только давайте пойдём к ручью, там меньше мух? Пожалуйста, расскажите мне хоть что-то, это так интересно…

Сконфуженный законник бубнит что-то насчёт неразглашения и служебной тайны, но позволяет утащить себя под ручку. Издалека долетает ещё «Собственно, я хотел бы ещё раз побеседовать с господином Олкестом и, возможно, с Гроски» — и радостное Балбескино: «А-а-а, мы сдали их в сумасшедший дом».

Какого… активирую Печать.

Недоверчивое хмыканье законника. Притворный вздох Балбески: «Не, вас не обманешь. На выезде они. Какое-то дело в Эрдее насчёт прихрамовых стимф. А вот скажите — Душитель…»

Ладно, две беды отвалились. Третья донимает нойя своей сломанной ногой — Конфетка вчера уже сорвалась и пообещала Липучке доломать остальное.

Мелкая где-то квохчет над похмельной маманей. Где Мясник — знать не хочу. Грызи…

Под коленку тычется Морвил — иногда он у Грызи вместо колокольчика. Несрочное приглашение зайти. Осматриваю дальние клетки, иду в «Ковчежец».

— «Встряски» сегодня не будет.

Грызи примостилась за столом над картами и Водной Чашей. Серая, хмурая и с недосыпу. Краше в воду опускают. И ещё на ней это особенное варжеское лицо. При виде которого сразу забываю, что мы вообще-то в ссоре.

— Чуйка сигналит? С нашими что-то или…

— Нет. Просто сердце не на месте.

Из-за Морковки, конечно. Я сама уже чешусь как блохастая гарпия. Скоро буду брать у Конфетки её эликсирчики. Пухлому психушка — дом родной, после Рифов и Гильдии. А вот Рыцарь Морковка…

Вир побери, пятый день, и сигналов нет ни от них, ни от агентов Хромца.

— И тут ещё эти поиски, — говорит Грызи чуть громче. — Понимаешь, чем дальше я их веду, тем больше убеждаюсь, что это какой-то бред. Садись. Возьми карты и послушай, что удалось найти. Чутьё Следопыта — хороший советчик.

Так и хочется спросить — что ж она с Нэйшем не посоветовалась. Но какого чёрта, Грызи и до того возвращалась с поисков вымотанная. И бросала только одно: «Вир знает, кого они вообще видели, если честно».

— Свидетельства разнятся между собой, как в Энкеров день. Правда, хотя бы никто не говорит, что Ауолло женщина. Ну, так. Вот тут в Тильвийском лесу у общины лет семь назад видели древнего старца. Поставь отметку на карту, — Я ставлю, куда она показывает. — Высокого, величественного… и в хламиде, угу. Будто брёл, ни на кого не смотрел, на оклики не отвечал. А вот два года назад пара варгов было вздумали отыскать наставника — и вот тут в Ирмелее… ага, ставь отметку… опросили фениксов, попытались разыскать, словом. Так на них из пещеры вылез скрюченный старикашка, весь заросший. И залепил искателям физиономии навозом яприля. Теперь отметим слух насчёт Моря Травницы — конечно, слуху пять лет, он через третьи руки… ну, в общем, там какой-то старик был упитан, но полностью лыс. И скакал на четвереньках наперегонки с единорогами. Ставь метку.

— Хм. Другой старик?

— Очень на это надеюсь. Так, отметь ещё игольчатников в Крайтосе. Здесь у нас варг служил егерем в заповеднике, присматривал за немаленькой стаей игольчатых волков. И как-то наткнулся на дикого дедушку, который якобы с волками бегал, выл и… ну, делил трапезы.

— Ого.

— Описание тут, конечно… гм! «Когда же он выпрямился, то ярко сверкнули его глаза сквозь спутанные патлы волос, и дик был вид его — костист и страшен, и кровь капала с клыков». У егеря явно литературный талант. Но прекрасно даже не это. А его свидетельство о том, как «дикий дедушка» кинулся на него с намерением загрызть его лошадь.

— Мантикоры ж корявые.

— И не говори.

Морвил подсовывается под локоть круглой башкой. Суёт бархатное ухо под почесушки и пялится в карту.

— А варг-то был уверен, что это тот самый Наставник?

— По крайней мере, он так предполагал, н-да… Знаешь, Мел, чем дальше — тем более странным мне это кажется. Нас ведь немного. По последним подсчётам — три с лишним сотни, и если уж ты исхитрился дожить до почтенных лет — то как-нибудь себя проявишь: при общине, или будучи отшельником, или… словом, проявишь. Старики худо-бедно известны даже тем, кто покидает общины. Аэрвен был известным варгом, учеником самого Арнау. Его знали многие из наших. И когда он пропал… вскоре после Энкера, тогда что-то стряслось… было ведь полно тех, кто знал его. Учился у него. Великий Наставник с правом призыва! — она взмахивает руками, будто хочет полететь. — И почему его не разыскали? Почему не постарались помочь… вернуть? Почему никто не хочет говорить о том, что такого могло стрястись — неужели никто не пытался узнать, отчего он безумен?

— Думаешь — безумие Кровавого? Что он тоже Хищный Пастырь?

— Нет. Я так не думаю. Иначе его не пытались бы искать. Не хотели бы у него учиться. Старейшины бы объявили, что он опасен. Они скорее как будто… признают за ним право на эти его скитания. Даже на безумие. Но прояснить дело не желают — вир бы их побрал, да и вообще не слишком-то желают со мной говорить.

Вот тебе мысль для размышления, Морвил. Кто больше спятил: этот самый Великий Наставник, который то ли лошадей грызёт, то ли живёт с волченьками. Или Старейшины варгов. Распухшее от тайн и собственной важности старичьё. Идиоты хуже аристократов со своим «Мы не будем с тобой говорить, раз у тебя на ладони есть пара шрамов».

Внутри у Морвила рокочет ласковая гроза. Нежно перекатываются горные обвалы.

— С молодыми контакт получше, но ненамного. Общины закрыты. Отшельники — кто напуган, кто подался в Кровавые или к Истинному. А тех, кого получилось расспросить — там ничего определённого. Разве что вот родня Арнау — но там самые старые сведения. И ещё были те подростки, которые услышали от нойя о наставнике, сбежали из общины и увидели какого-то старика танцующего голым в лунном свете. Но это было лет десять назад. И вот тут. Ставь метку.

Ставлю. Надо ж, почти Раккант. Рядом с Морем Травницы.

— Пока выглядит так, будто этот ваш Великий Наставник как следует умом подвинулся и шатается по всей Кайетте. Развлекается как может.

— Как может, угу.

Внутри Морвила рокочет громче и громче. Гроза приближается. Сейчас молнией жахнет.

— У нойя спрашивала?

— Кого смогла. Один результат. Лейр Лёгкого Ветра… они вот тут в Тильвии кочуют, давно их знаю. Предводительница лейра сказала странное: «Тавманон пересекает наши тропы нечасто. Лишь в дни безумия, когда он уподобляется нам».

Тавманон — стало быть, Спутник. Грызи в лейрах зовут Тавмантой — Спутницей. Почётное прозвище — получается, этот Ауолло когда-то был дружен с нойя.

— Дни безумия, значит. Это может быть, скажем, весна? Или весна и осень, как у психов?

Грызи шевелит губами, припоминая. Попутно успокаивает Морвила, тихонько поглаживая его по переносице.

— На их языке прозвучало так, будто он время от времени ходит странником. А какое-то время…

— Сидит на месте.

Остаётся найти это самое место. Судя по карте — тут никакого Следопыта не хватит. Разве что припрячь пару тысяч даарду.

— С даарду разговора не получилось. Общины закрыты. И меня встретили копьями.

Мурлыканье алапарда переходит в глухое рычанье. Зверь чует настроение варга. А может, и моё.

— У них есть копья?

— Теперь есть.

Как там Пиратка говорит? Скоро наш Кайеттский корабль как хрястнется о Великие Рифы — мы все тут ко дну пойдём. Последние времена, угу. Даарду вооружаются. Скоро нойя себе посёлки с огородами заведут. А там и Мясник сядет крестиком вышивать.

— Я была в нескольких общинах… в общем, меня выперли отовсюду. И они как будто готовятся…

— К войне?

Грызи молчит. В серых глазах маловато зелени. Зато пропасть дурных новостей. Похоже, терраанты теперь окончательно как этот Великий Наставник варгов. Потекли крышей.

Почесаться хочется только сильнее. Я так себе кожу до крови сотру.

— В последней общине я была вчера. И кое-что, что я услышала, мне не даёт покоя. Там был один жрец, довольно старый…

Грызи потирает исполосованную шрамами ладонь. А шерсть Морвила под моей рукой медленно поднимается дыбом. И шевелятся волосы у меня на затылке.

Хотя в рассказе же ничего страшного. Старый жрец. Вышел навстречу. Двигался как-то странно. Сказал: «Уходи, Пастырь. Время ещё не пришло». Она попыталась сказать, кого ищет. И он замолчал. Молчал долго.

Морвит едва слышно говорит «уоуу-у-у». Будто где-то рядом самец-соперник. Алапард тоже чует, чем пахнет этот рассказ. Страшной тварью, которая может прорастать в своих соплеменников непонятно откуда. Серебристыми слепыми бельмами, за которым — кокон с чем-то старым, издыхающим и насквозь безумным.

Древним жрецом даарду — Всесущим.

— Терраант был одержим?

— Может быть. Не знаю. Волосы скрывали лицо, по глазам не скажешь. Но шёл он и вёл себя… впрочем, все стражники или жрецы в общинах, которых я видела, вели себя примерно так. Жаль, я видела немногих.

Грызи какое-то время молчит, постукивая карандашом по карте. Во взгляде — сумрачные извивы зелени. И дурные предчувствия.

— Да, так вот, он замолчал. А потом обронил — будто ответ: «Ис даархс шиен-тоо матэс».

Язык даарду я знаю не то чтобы очень хорошо. Но эту пословицу они твердят направо-налево. Как и нойя, кстати.

— «Все корни ведут под землю». Или «корни всегда ведут в глубину».

— Вот именно. У каждого слова языка даарду пропасть смыслов. И из-за этого…

…его до черта сложно учить. «Матэс» может обозначать землю, почву, мать, грудь, место жительства и ещё пяток других понятий. А понять, о чём говоришь, можно разве что по особому присвисту, высоте тона да интонациям.

— Ты, например, помнишь, что может обозначать слово «даар», помимо «корень»?

— «Народ»?

— Это на восходящем присвисте, он говорил на нисходящем. «Имя». Истинное имя, во всяком случае. И тогда эту пословицу можно истолковать…

«Истинное имя ведёт к месту, где он живёт».

— Аэрвенн Ауолло — лишь прозвище. «Великий наставник» на языке нойя. Однако у Аэрвенна было имя. Обычное имя. Найвир Освуд.

Звучит не то чтобы сильно знакомо и как будто ни на какую местность не указывает. Я так и говорю Грызи. Та задумчиво кивает.

— Как ни странно, на языке даарду тоже. И на языке нойя. Но я подумала, что если речь о Всесущем — он может знать ещё один язык. Древний. Тот, на котором когда-то говорили все мало-мальски образованные люди. И на котором составлялись старые карты. Местности ведь носили несколько другие названия, да? Их перевод на общий при Четвёртой Кормчей начался?

Сюда бы Морковку — он в этих делах получше меня разбирается. От лингвистических бесед мне резко хочется спать. Но старые карты в папашкином кабинете и правда были на тайножреческом языке.

— А. «Благое наречие», акантант. Да, была какая-то история о том, как Четвёртая провозгласила, что эта речь, мол, только для чистых. И нечего её трепать почём зря. И усадила переводчиков за дело. Упоротая фанатичка.

Только вот все карты у нас в «Ковчежце» новые, за древними нужно топать до Вейгорд-тена. И вряд ли нас с радостью пустят в городские архивы. Да и словарей тайножреческого у нас на каждой полке не валяется.

— Что смотришь? Я на акантанте кружку воды не попрошу.

Папанька посмеивался, когда я сбегала с уроков на конюшню — единорогов вычёсывать. Говорил — оно полезнее будет. Мамаша вот была любительница гимны голосить. Морковка — тот тоже нахватался где-то, то ли в пансионе, то ли в жрецы собирался.

Только вот он в психушке, а дожидаться его Грызи не хочет. Вон, карандашом лупит по карте чаще, чем летний дождь по земле.

— Янист проводил на тайножреческом обряд… А Найго будет знать?..

— Скорее всего. Только в Алчнодоле не берут сквозники. Нужно связываться с их постом у реки, вызывать из общины…

— Твоя правда.

…и жреца Истинного может там не оказаться. Он же где-то с Шипелкой шатается по Кайетте. Спасает чокнутых даарду от их ещё более чокнутого жреца.

Тупик. Хоть ты правда иди за картой. Или словарём. Карандаш в пальцах Грызи выдаёт дробь — любой дятел удавится от зависти. В ответ сверху раздаются тихие шаги.

— Госпожа Арделл. Мелони.

Есть тот, кто может сделать утро гаже. Даже после блюющей гарпии, Крысолова, Балбески и разговора о тайножреческом.

— Катись, куда шёл.

Палач немедленно тормозит. Сияюще-беленький. Источающий радушие и въедливую улыбку.

— Дела сегодня? Могу быть чем-то полезен?

— Если только ты не владеешь тайножреческим — нет, не можешь, — Грызи говорит, вперившись в карту и нетерпеливо лупя по ней карандашом. — Нужно. Узнать. Как. Переводится. Найвир. Освуд.

— Освуд?

Брови Мясника взлетают к причёсочке. Секунду он медлит, покачиваясь с пятки на носок. Потом выдаёт негромко:

— Эммертен хоми сор освуд-ал. «Души, уходящие цветущими долинами». На старых картах была местность с таким названием.

— Цветущая Долина? — переспрашивает Грызи.

— Это же Цветодол!

Подрываюсь с места, закапываюсь в карты. Морвил недовольно ворчит. Грызи задумчиво поигрывает карандашом.

— Ты не упоминал, что говоришь на тайножреческом.

Мясник слегка пожимает плечами. Довольную ухмылочку чувствую кожей.

— У всех свои небольшие секреты. Будут распоряжения на сегодня? Что-нибудь по поводу лечебницы «Безмятежность», может быть?

От его намёков на «как там ваш Морковка» остро чешутся пальцы. Им недостаёт рукояти ножа. Грызи выглядит угрюмой.

— Сигналов от группы или агентов Хромца не было, если ты об этом.

Мясник качает головой — ай-яй-яй. И собирается идти и пополнять какую-то из коллекций. Голос Гриз догоняет его уже почти в дверях.

— Рихард… Возьми Кани. Порасспрашивайте в окрестностях про эту лечебницу. Что было на месте здания раньше. И посмотрите, как там себя народ чувствует сейчас. К вечеру постарайтесь найти поблизости таверну, где есть Чаша или открытый водоём. И подождите. Ясно?

— Ещё что-то?

— Присматривай за девочкой.

Палач цветёт так, будто ему преподнесли лучший подарок на именинный день, а не всучили Балбеску на малопонятный вызов. С ещё менее понятным «подождите». Ждать чего? Грызи собирается штурмом брать психушку?

— Всё-таки чуйка, да?

Грызи задумчиво пялится вслед вышедшему Мяснику. На его месте теперь дверь. Дверь ничего толком сообщать не собирается.

— Может быть. Может быть, и предчувствие. Да… Так что ты там говоришь? Цветодол?

* * *

Цветодол — чаша. Улеглась в Ничейных землях, почти над самым Акантором.

По краям — каменистые взгорья. Стыдливые, полуобнажённые, чуть-чуть закутанные в одёжку из трав. Внутри — россыпи цветов на мили. Звонкие ручьи. Скромные рощицы берёз и диких яблонь. Пологие холмы с причудливыми пещерами внутри. Приглядеться — в пещерах можно рассмотреть резьбу. Остатки колонн и барельефов. Надписи на незнакомом языке.

Морковка рассказывал: до Пламенного Мора тут вроде как город стоял. Потом жильцы прогневали Дайенха Пламяносца какими-то своими грехами. И он натравил на них драконов, а может, гигантских неправильных фениксов. Спалил дотла так, что на поверхности не осталось руин. А входы в подземную часть города сохранились отчасти: может, какие-то артефакты особые. А может, даарду жили в этих пещерах, они и раскопали.

Надо будет спросить Яниста, когда вернётся.

И лучше б он лез в эту цветочную чашу вместе с Грызи. Мы рванули после полудня, когда переделали дела. И с тех пор, как вышли из «поплавка», нашли разве что кучу романтики. Сначала были ландышевые ковры у рощи. Теперь попёрли тюльпановые волны: алые, лиловые, жёлтые, пятнистые. У меня рябит в глазах, а Грызи идёт рядом и прямо слышно — думает о Мяснике.

— Что ещё? Это из-за того, что он говорит на тайножреческом?

— Скорее уж то, как он на нём говорит.

По мне, что Мясник говорит — уже изъян. Таким тварям речь не положена.

— Будем обсуждать его лингвистические таланты?

Грызи не отвечает. Тюльпановые поля колышутся, играют оттенками. А вот заросли сирени. У нас уже отцветает, а на границе с землями Акантора только начинает цвести.

Царство цветов и зверей. Совсем непуганых. Идём по единорожьей тропе. Единорогов тут чуть меньше, чем в Море Травницы: вон, гуляют возле рощи небольшим табуном. А раньше мы парочку яприлей видели.

Кролы брызгают из-под ног. У холма алапарды делят на двоих косулю.

— Охотники сюда не заходят, что ли?

— На Ничейных землях мало охотятся, — говорит Грызи. — Здесь часто появляются зоны, где не берёт магия. Можно остаться «пустым элементом». Как твоя Печать?

То хорошо, то сбоит. Хотя сбоить может из-за клятых цветочных запахов, от которых хочется чихать. А Дар варга на месте: Гриз подзывает серого единорога с серебристым рогом. Гладит по бокам, уходит в слияние, возвращается: «Ничего определённого, но звери явно знают, что где-то неподалёку Пастырь. След верный».

На прощание даю единорогу морковку из сумки. Единорог радостно фыркает и увязывается вслед.

— А если это другой варг?

— Наших на Ничейных землях не то чтобы много. Дурные места.

Ничейные Земли, Странноземье — здоровый кусок Кайетты, протянулись между Крайтосом с севера, Ирмелеем, Раккантом, Акантором и Даматой — с юга. Только вот прибирать к рукам эти земли никто не торопится. В них творится странное. Отказывает магия и артефакты. Из расщелин выползают непонятные твари. Светятся в ночи древние святилища. Демоны охраняют клады. Блестят проклятые льды на Чернолёдном — всегда холодные, всегда обожжённые, никогда не тают…

Да и Кормчая, говорят, не велит туда соваться.

Потому на Ничейных селятся изгнанники. Вроде пустошников из Гегемонии Равных. Или те, кому есть, что скрывать. Наподобие Мастеров из Мастерграда. Бывают ещё те, кому хочется, чтобы их не трогали. Как община в Алчнодоле. И вир знает, кто тут ещё ютится, вроде Братства Мора или других чокнутых орденов.

Морковка грезил Странноземьем только чуть меньше, чем морем. Мол, смотри, тут же всего несколько обжитых клочков, а вокруг них — леса, и горы, и пещеры, и чёрные, вечно спаленные пустоши, и можно встретить что угодно и кого угодно. Давай играть в храбрых исследователей, которых туда снарядила Академия!

И мы находили клады. Боролись с опальными Мастерами. Разгадывали заклятия. Разгоняли разбойничьи шайки (Укротительница Бестий делала это верхом на верном яприле).

Что мне сегодня с утра думается о Морковке, вир побери?

Единорог всё не хочет отставать. Молодой и любопытный. Идёт рядом, потряхивает гривой и напрашивается на новое лакомство. Даже пытается всучить мне пучок тюльпанов в пасти.

— Да ладно тебе, Дождик, я понимаю, что это любовь…

Грызи идёт впереди. Потому, когда она останавливается, Дождик чуть не делает в ней дырку рогом. Какое-то время подруга стоит, прислушиваясь. Потом подносит сложенные руки к губам — и из груди у неё вылетает переливчатый призыв.

Странно, что я не увидела. Или он был слишком высоко?

Феникс падает с небес, расправив широкие крылья. Крупный мальчик с необычным окрасом: пепельно-серое будто проросло багряным, будто он искупался в пламени. Коричневых и тёмных меток почти нет. Зато пёрышки на голове топорщатся, будто венец. И хвост подлиннее, чем у собратьев, тоже с багрецом. Феникс завис над головой и искрит теплым, жёлтым и оранжевым, процветает слабыми языками пламени сквозь перья — радуется.

Потом идут тревожные, алые вспышки.

— Рад видеть нас, — Грызи протягивает руку, и феникс подлетает, позволяет перебрать перья. — И тревожится за своего хозяина. Такая тревога, что даже с расстояния слышно, да? Как ты, дружок? Расскажешь, что делаешь тут?

Феникс с радостью подставляется под взгляд варга, и окрашивается в нежно-розовые язычки пламени. Грызи в единении с ним минут десять, не меньше — а после феникс принимается летать вокруг. Весь в противоречивых оранжево-розово-алых вспышках.

Готов хватануть Грызи за рукав и тащить на север.

— Пять миль, не меньше, — говорит Грызи под нос. И двигает за фениксом быстрым шагом. Мы с Дождиком идём вслед: единорог старается ухватить зубами рукав. Шутит.

— Птичка Освуда?

— Потомки Арнау упоминали об этом. Единственные, кто может адекватно общаться. У них, правда, не удалось разжиться свежими сведениями. Но о его фениксе они вспомнили. Как и о его… — тут она морщится и мотает головой — посмотрим, мол.

В Зеермахе Грызи явно покусал Шеннет, и теперь она вообще обо всём будет молчать.

— В свидетельствах феникса не было.

— Нет, ни в одном. Но феникс не всегда будет спутником хозяина. Даже если хозяин — варг. Он может искать себе пару. Или просто облетать Кайетту. Или…

Снова это молчание. Бредём по колено в травах. Вокруг лоснится трава — шерсть зверюги, поросшей тюльпанами. Выгибаются холмы-позвонки. Озёра-глаза подмигивают, в каждом — солнце.

Впереди хлопает крыльями феникс. Такой же таинственный, как Грызи.

— Понимаешь, он не желает рассказывать о хозяине. Или пропускать меня глубоко в память. Хозяин — варг, это точно. Преклонных лет. Но он… вроде как отгородился от птицы. Отстранился.

— Такое разве быва…

— Вир знает что, ага. Причём, годы назад. И это не приказ хозяина — иначе феникс испытывал бы боль…

…потому что если феникс обретает хозяина — он будет стремиться быть вместе с ним. Приказ не приближаться в таком случае — предательство. Этот самый наставник варгов просто не мог не знать.

— Внушение варга?

— Никакое внушение варга не может побороть верность феникса.

Грызи срывает на ходу огонёк-тюльпан, крутит в пальцах.

— Он его убедил. Это единственный вариант. У феникса внутри нет блоков, нет следов воздействия… чистая любовь и тревога за хозяина. И нежелание предавать.

Феникс будто понимает, что говорят о нём. Возвращается и учтиво кланяется мне в воздухе. Выхватывает из моих пальцев полоску вяленой тыквы. Прямо на лету. Опять поднимается выше, летает кругами, зовёт вперёд.

Совсем непохож на другого феникса. Запертого приказом. Сходящего с ума из-за того, что приходилось снова и снова ослушаться хозяина.

— Что? «Держись от меня подальше, так будет лучше для нас обоих»?

— Не совсем. Варг поручил ему что-то. Судя по всему, хранить нечто. Очень дорогое. То, что дороже всего — по крайней мере, так это читается. То, что сам варг не мог хранить, потому что ему нужно было уходить… или скитаться.

«То, что дороже всего». Мы будто в старой игре с Морковкой. Ищем неведомый клад. При помощи провожатого-феникса. В компании с единорогом. Ещё и тайна в придачу. Почти хочется перейти на бег.

Грызи, похоже, переваривает то, что удалось вытащить из феникса. Или просто не вылезла из единения с птицей полностью. Теперь она то молчит почти целую милю, то начинает извлекать из себя, размахивая руками:

— И теперь он горд этим поручением. Он хранил долгие годы, а хозяин время от времени возвращался на это место… да? Возвращался время от времени, я верно поняла?

Феникс откликается радостным «иа-а-а-айррр!» Похоже, счастлив, что с ним беседует варжеская душа. Наверняка даже мысленно даёт какие-то ответы. Не слишком-то внятные. Грызи на ходу отдувается.

— Ну и хаос у тебя в мыслях, дружок. Да ещё это их восприятие времени… Так. Он появлялся время от времени, да. Иногда не было годами. Эй! Годами? Ага… не бывал годами, а потом возвращался на месяц, когда два. Потом вот вернулся надолго. Когда это было? Да куда ж ты в небо!..

Бурные беседы с фениксом. Настойчивые выпрашивания лакомства от единорога. И вокруг вышитая шёлковыми нитями картина. Алые вспышки на фоне зелёного, блестящего. Бабочки роями из-под сапог. Не хотят быть частью ничьей клятой коллекции.

— Вернулся надолго года полтора или два назад. Был здесь почти всё время… тут что-то про зверей, но это я потом… А здесь как будто обида, потому что… стоп, я не поняла, он как будто… так, перерыв, нужен ещё сеанс.

Во второй раз в единении Грызи дольше прежнего. Выныривает, трясёт головой, пытаясь прийти в себя.

— Слишком рад нас видеть, — машет радостно летающему фениксу. — Вообще, он слишком эмоциональный, даже для своего племени. И простодушный, да… Насколько я понимаю, хозяин его отослал, даже когда был здесь. Что-то про облёт Кайетты и про сборы новостей в небе. Сплошные восторги от полётов, словом.

— Зачем варгу отсылать феникса? Который к тому же вроде как ещё и самое дорогое бережёт?

Грызи возобновляет путь и опять берёт долгую паузу на подумать. Пять миль мы уже точно прошли. Но феникс тянет дальше.

— Фениксы вблизи слишком хорошо ощущают состояние своего хозяина. У такого простодушного как этот… восторг полёта, путешествие, возможность увидеть сородичей могли притупить эту чувствительность.

Похлопываю Дождика по шее. И чувствую, как голова сейчас вскипит.

— Он не хотел, чтобы феникс чувствовал, что с ним?

— Не забывай, кем Аэрвена считают мои собратья.

Поехавшим. Судя по тону — Грызи предполагает худшее. Она ещё сколько-то следит за тем, как феникс выписывает коленца в небе. И выжимает из себя:

— Там… было что-то. Годы назад. Это как печать. Или как клеймо внутри него. Что-то, о чём он не хочет вспоминать, потому что это слишком больно. Запредельно больно. Настолько, что нельзя даже разделить с варгом. Думаю, раньше этот феникс был иным. А теперь он слегка…

— Безумен?

Второй безумный феникс за год. Нам что-то на них везёт. Этот вот теперь тревожится в небесах. Поднимается выше, загорается алым. Торопит и протяжно зовёт — скорее, скорее!

Спускаемся в низинку между холмов — сплошь в маковой поросли. Местность начинает меняться. Землю вокруг будто вздыбили. Смяли и скомкали: канавы, срытые холмы. А вот то, что когда-то было рощей: ушедшие в мох и траву, полуперепревшие стволы.

— Годы назад, — шепчет Грызи, пока мы идём между следами какой-то неведомой нам катастрофы, — это всё было… годы назад…

Десять лет? Двадцать? Раны земли давно затянулись. Поросли алыми цветочками. Украсились бабочками. Только от взгляда Следопыта не укроются шрамы. И дрожь, которая бегает по шкуре единорога. И то, что зверей в весёленькой низинке почему-то нет.

Низкий, будто обсосанный со всех сторон, валун в центре — похож на алтарь. Вокруг камни помельче — утонули в траве…

Старый, давно-давно захваченный травой череп под ногами. Через глазницы черепа проросли два ярких мака. Качаются уныло.

— Яприль, — говорю я.

Дождик пятится с испуганным ржанием.

Грызи не оборачивается. Наклонилась над камнем. Ведёт по нему пальцами, будто пытаясь услышать через годы.

— Вокруг лежат тела, — мерный, сухой голос. Она будто бы в трансе. — Яприли и единороги. Алапарды. Керберы. Мертвы давным-давно. Смерть от холмов до холмов по всей низине. И не узнать, от чего.

Феникс тревожно окликает нас из вышины. Показывает, что нам нужно скорее. От этой низины в долине. От… что это, кладбище? Место, где когда-то давно бесились животные — а я ещё могу отличить следы бешенства яприля от любых других. Бесились… и что потом? Они просто приходили умирать вот так? Они убивали друг друга? Или их убил чей-то приказ?

Понимание, что мы тут не клад ищем, зреет как на дрожжах.

Грызи идёт твёрдо. Только говорит странное фениксу в небесах:

— Ты хотел бы, чтобы мы обошли, правда? Просто слишком торопился, — а потом сразу мне. — Как Дар?

Точно, я почти не чувствую Печати. Грызи поворачивается, шепчет «Вместе!», глядит в глаза Дождику и отворачивается.

— Мой тоже почти не берёт.

Аномальная зона? И смерти зверей тоже из-за этого? Мантикоры печёнка, до чего хочется отсюда побыстрее убраться. Подъём начинается через полмили, и из зловещей низины мы выскакиваем в обычный Цветодол.

Гудение пчёл — густое, ласковое. Пахнет мёдом и пряными травами. Феникс опять спускается ниже, и Грызи говорит: «Теперь скоро».

Ну да, скоро — сколько мы уже отмахали? Миль восемь? Фениксы иначе ощущают расстояние и время. Из-за крылатости и долгожительства.

Но это действительно скоро: мы не успеваем пройти пары миль. Выходим к широкому хороводу семи холмов, повыше и пониже, и в каждом пещеры. Вокруг холмов разбросались яблоневые рощи. И всё цветёт — только иначе. Тюльпаны будто выцвели до белых, побеждаются маргаритками, к ним потом добавляются ромашки и куча другого мелкого, белого. Будто саван. Иногда в саван влезают голубые нити незабудок или цикория. Ткут дорожку к пещерам.

К пещере.

Это четвёртый холм, если считать от нас. И даже если бы перед пещерой не валялась пара алапардов — видно, что место обитаемое. Из камней сложен очаг. Возле него перевёрнутый костерок. Лежит отброшенный сапог, который кто-то пытался починить.

Феникс приземляется возле пещеры, и алапарды вежливо встают. Один дружелюбно ворчит, унюхав Гриз. Второй поднимается, трогает лапой крола. Вроде как предлагает — не соблазнитесь?

Пока Грызи беседует с алапардами — ныряю внутрь пещеры. Широкая и глубокая нора, ещё хранит следы колонн — а может, это просто камень такой. Пол песчаный, лежанка с кучей сухих трав. Какое-то хламьё. Не слишком приятно пахнущее. Бутыль вина — полупустая. Лопата со следами засохшей земли. Сломанный нож, шкурки кроликов, выщербленная чашка, мешок, грязноватое ведро с водой…

Стены искромсаны как-то странно. Изрезаны то ли от скуки, то ли от чего ещё. Царапины глубокие — будто зарубки на… чём? Это календарь? Отсчёт?

Жилище умалишённого как оно есть. Грызи не особо что прибавляет.

— Они носили ему еду, — поглаживает алапарда. — И согревали, если ночи были холодные. Они все любили его, все здесь.

Все? Ага, вон ещё три единорога в яблоневой роще — чудо, какие красавцы, один даже золотом сверкает. Дождик тут же бежит поздороваться. Между двух дальних холмов лениво поднимается кербер — выдаёт тягучий гав сразу двумя головами. Обозначить присутствие. А вон ручей и в нём бродит пара алмазных стимф –так и переливаются на солнце, высоко поднимают колени. Небось, рыбу ловят.

Бестии обычно не убивают друг друга. Но чтобы вот так разлеглись на одной территории, будто стая…

Сказка.

— Стая, — шепчет Грызи и проходит мимо холма дальше — за следующий холм, возле рощи. — Его стая… его стража…

Из ковра душистого разнотравья выпирает маленький холмик. Заботливо укутанный белыми цветами. Цветы сажала чья-то рука, и от этого сразу становится ясно, что это не просто кочка.

Варгов предают земле.

— Костёр горел девятницу назад. И по следам — тут кто-то был. Дюжину дней назад, не больше.

Гриз осторожно опускается на колени над холмом. Поправляет поникшие цветы, будто чьи-то волосы.

— Это не он, — голос тихий и грустный. — Иначе феникс бы переродился в пламени от смерти хозяина.

И добавляет, обращаясь к холму так, будто тот может слышать:

— Здравствуй, Мелли. Я-то думала, что с тобой стало.

— Кто это — Мелли?

— Его боль, — отвечает Гриз, поглаживая могилу. — Его дочь… Потомки Арнау сказали, у него была дочь Меланта. Она была с ним, когда умирал Арнау — тогда собрались вместе многие варги. Ждали… ну, неважно. Освуд был у одра своего наставника. Тридцать два года назад. Тогда внуки Арнау видели Освуда в последний раз. И при нём была его дочь Меланта. Тоже варг. Первый и последний раз, когда они её видели — она же была тоже отшельником, а я…

Она качает головой, будто удивляясь своей глупости.

— … я просматривала списки тех, кто умер и родился после Дня Энкера, но там ведь идут фамилии и инициалы. Она могла умереть после смерти Арнау, но до Энкера. А это шесть лет. Или могла носить фамилию матери — ну конечно, варги же не женятся на матерях своих детей… За редким исключением.

Исключение поднимается с колен, смотрит на феникса, на единорогов в роще. Каменеет скулами. Наверное, думала, что эта самая Мелли ещё жива. Может, думала её найти.

А древние придурки из Старейшин если и знали что — не сказали.

— Он возвращался сюда из странствий. Здесь, возле неё… где самое дорогое. И феникса, и остальных он попросил беречь её последнюю колыбель. Потом пришёл надолго… год или два. Отослал феникса. Зачем? А потом, вскоре после того как феникс вернулся…

Теперь она обращается к фениксу, и тот опять взвивается в воздух. Описывает круги, будто мучительно желая объяснить что-то.

— … после этого он ушёл. Ушёл совсем недавно, попросил феникса за ним не ходить, стеречь то, что дорого… куда мог уйти⁈ Ты не знаешь? Мел! Сможешь взять след?

Брать след, которому больше девятницы — то ещё удовольствие. Особенно в Цветодоле, где магия то работает, то нет. Сгребаю старый сапог, настраиваю Печать. С грехом пополам подхватываю нитку от пещеры, кружу между холмов, откидываю тропинки, которые ведут к ручью, в рощу за хворостом, между холмами (старикан то ли прогуливался, то ли шатался как бешеный). Вот. След уводит на север, в сторону аканторских земель.

— Далеко отсюда виры? — спрашивает Грызи, которую явно осенило по самое не могу. Она вытаскивает карту, — специально прихватила самый крупный масштаб, какой нашёлся. И мы убеждаемся, что ближайший работающий — милях тридцати на северо-запад, уже на землях Акантора. Если, конечно, новые не открылись. Или нет каких-нибудь местных неразведанных.

— А какие тут ближайшие имения?

— Вот, чуть ли не на границе Странноземья, — тычу пальцем. — Земли Корела Зерта. Богатый чудак. Слышала от папаши сто лет назад.

Грызи какое-то время размышляет: пешком долго, возвращаться к озеру, где «поплавок» — тоже долго, да и след потеряем. Вызвать Пиратку — так тут ни рек, ни больших озёр, чтобы гиппокампы прошли.

Короткий свист. Подруга подзывает единорогов из рощи. Первым подбегает Дождик, а за ним сразу медно-рыжая самка с огнистой гривой.

«Вместе», — шепчет Грызи, на миг уходит в единение с ней, потом с Дождиком и взлетает на самку прыжком. — Давай, Мел, садись!

Спору нет, ездила я когда-то на единороге без седла и упряжи. Только это было в Долине Травницы, мне было десять, а рядом бежал Морковка и причитал, что я свалюсь.

Ну, шкура-то у красавцев не сотрётся, её ещё попробуй сотри. Да и грива прямо создана, чтобы за неё держались. Но вир побери, лучше б Дождику стать пониже. Я не обладаю варжеской прыгучестью.

Пока уговариваю единорога присесть во имя дружбы — Грызи пускает своего в галоп на север. Над ней радостно взмахивает крыльями феникс — с собой позвала.

Ладно, я же с первого дня знала, что у неё с головой сильно того.

Может, она мне за это и нравится.

* * *

К имению Корела Зерта прибываем в сумерках. Ещё полчаса лаемся с охраной. Вопли феникса мешают. А помогает только фамилия Драккант. О нас уже почти собираются доложить, но тут с крыльца раздаётся радостный голос: «Это гости? Пустите, может быть, они расскажут интересную историю».

Чудик ждёт нас прямо на пороге: пухленький, низенький, подслеповатый и одет как незнамо что. Там что-то восточно-малиновое, немного оранжевое и набекрень. На голове тоже, ещё и жемчугом посвёркивает. Под всеми этими слоями ткани прячется приветливость.

— Как хорошо, что вы пришли. Драккант, да? Я когда-то мог знать вашего отца, мне кажется, но это несущественно. Арделл, очаровательно. Вашего отца я не знаю, но это не помешает хорошей истории, правда? Вы, я надеюсь, поужинаете? Как раз будут подавать ужин, а за ужином для истории — самое время.

Старинное поместье выглядит как восторг Морковки — битком начинено латами, разряженными артефактами, старинным оружием, раковинами… Вот на полках коллекция трубок. И пухлые тома с серебристыми и золотистыми переплётами, сладковатый запах пыли застоялся в воздухе — будто идёшь по огромной библиотеке. С охочим до бесед библиотекарем.

— Нет-нет, я настаиваю, вы после путешествия… вы же проделали путешествие, да? И потом, как же знакомство. Найвир? Конечно, он тут бывал. Надеюсь, что и будет ещё не раз. Найвир — мой хороший друг вот уже долгие, долгие годы. О, вы тоже варг? Какое очаровательное совпадение, я так рад, так рад… да, всё непременно расскажу вам. А вы же поделитесь историями вашего народа? Найвир вот совсем немного рассказывал, а уж я как его просил. У вас ведь непременно есть какие-то сказки… особые приметы, верования, пословицы? В наше время так редко встретишь того, кто разделял бы мои увлечения…

Чудик повёрнут на народном творчестве. Лопочет о том, что сколько уж лет собирает легенды и предания по дальним далям. Хвастается редкими работами фольклористов. В целом — вид как у безобидного блаженного. Грызи даже неожиданно соглашается поужинать.

— Кажется, я знаю человека, который разделяет вашу страсть, — говорит она до зубовного скрежета мило. — И да, у варгов даже есть свои древние ругательства.

Корел Зерт завоёван, растоптан и повергнут к ногам. Во время ужина наводит разговор на любимые сказки и уже не останавливается — несёт всё на свете, от историй о Эвальдайне Сказочнике и его Белом Лисе до застольных песен крайнего севера. Грызи подзаправляется молча и слушает внимательно. У неё отстранённое лицо того, кто принимает решение. Я потребляю фазаний паштет и пытаюсь вспомнить — что там папаня говорил про этого Зерта. Вроде, второй уровень знати, денег куры не клюют, только что малость странноват. Только вот тётка, вроде, ещё обмолвилась о жёнушке этого Зерта — что та ему под стать. Тётушка обожала сплетни. Я — нет. А с чего бы я запомнила это? Потому что там было что-то о зверинце.

— А у вас есть зверинец?

— Милая девушка — ну, конечно, у меня есть зверинец! Вы интересуетесь звериками? Тогда мы сразу же, после ужина… да-да, пойдём, посмотрим на моих звериков, самых сказочных, самых лучших. У них тоже есть истории — они, правда, грустные, но я надеюсь, что конец будет не такой. Ведь самое лучшее — счастливый конец, да?

У него малость усталый вид и глаза мальчишки, который так и не повзрослел.

А «звериков» у него немало — обширное хозяйство за поместьем, полсотни животных, не меньше. И все искалеченные или после болезней. Облысевший грифон. Цербер с недоразвитой одной головой. Трёхлапый огнистый лис, яприль после отравы…

— Моя жена была Целителем… редкий Дар, сейчас, да? Не такой силы, конечно, как у Кормчей, ну или вот у королевы Айлора. Но сердце у неё было больше, чем у любой из них. Я клянусь. Она лечила людей. Нанимала даже Травниц, чтобы составляли лекарственные зелья. И не могла пройти мимо животных. Мы с ней ездили вместе по Кайетте… это были счастливые дни. Я возвращался с историями. А она со звериками. Выкупала их у охотников. Браконьеров. Иногда и у хозяев. Лечила и оберегала. И делала так, чтобы им было здесь хорошо. На воле они не выживут, вы же видите.

Грызи о чём-то мило переговаривается с грифоном — глаза в глаза. Я кормлю с ладони седую игольчатую волчицу. Та выглядит ухоженной и спокойной. Только что хочет, чтобы её развлекли. Совсем как этот аристократ. Самый здравый из всех, кого я видала.

— Теперь, конечно, после её смерти, их всё меньше… я вот, поддерживаю всё как было, в её память. Это хорошо, правда? Я даже хотел поехать, но один как-то не смог: непривычно, ну и ничего. Клетки пустеют, я иногда даже думаю — может, как-то купить ещё звериков? Но у меня же нет нужных связей.

Странно он это говорит. Будто это не вызывает внутри у него никакого отклика. Ни боли, ни жалости. Тем же блаженненьким тоном. Подходит, гладит дряхлого единорога по лбу.

— О, вы же варг, госпожа Арделл, как прекрасно. Неудобно просить, но может, вы дадите пару-тройку советов… насчёт животных? Найвир выручал меня иногда, но в последний раз не смог, а теперь пока он ещё вернётся. А тут вот Озирия и Клейя занемогли, мы не знаем, что делать, я уже думал — может, в общину послать, но потом тоже передумал… А? Посмотрите? Про Найвира я расскажу, конечно. Только у камина. Рассказывать хорошие истории надо у камина. А? Мы потом ещё сюда придём? Да?

А он не такой уж древний старик. Лет шестьдесят, может. Просто выглядит старше из-за подслеповатых глазок, спотыкающейся походки, да дурацкого костюма. И ещё суетится совсем как старикашка: бормочет, что опять затерял очки, приказывает слуге принести в каминную сладости и шерри. Наконец устраивается, задрапировывается в непонятное одеяние, сдвигает тюрбан или что там на нём. И улыбается в камин.

— Найвир меня спас, вот! Это было… дайте подумать, тридцать четыре года назад, да-да. Мы с Жетелией тогда были совсем недавно женаты, и вот мы отправились во вторую, кажется, совместную поездку… Тильвия, конечно, Тильвия. Тёмные легенды о призраках, пьющих кровь. Мы забрались в такую глушь, там была маленькая деревенька охотников — и вот какой-то дуралей, неопытный юнец, ранил яприля прямо рядом с деревней! Вы, конечно, видели, что такое взбешённый яприль… Это мощь! Древняя стихия! Но он был слишком близко от деревни. А в деревне была Жетелия — она же лечила местных по их просьбам. Ну, и я попробовал его задержать. Очень самоуверенно с моей стороны. Да?

Он говорит это совсем не героически. И даже полушутливо. Мол, глядите, какой дурачина, на яприля полез! На бешеного!

— Нужно сказать, зрение у меня уже тогда было исключительно мерзким. Но охотиться меня учили, вы не подумайте. И Дар — вот… не такой уж слабый… — показывает Знак Воздуха на ладони, которая к тому же будто украшена какими-то узорами. — Словом, я ему, как бы это точнее, сначала даже вмазал. То есть — как?

— Отбросили?

— А-а-а, да, я его отбросил! — кивает Чудик, не замечая, как у меня и Грызи удлиняются лица, потому что… что я слышу тут вообще, он смог отбросить яприля в бешенстве ударом воздуха⁈ — Не то чтобы я понимал, как это получилось. Я больше о жене думал, ну и… как бабахнул! Но потом яприль, конечно, опомнился — и тут я бы уже не прожил долго. Но появился Найвир и усмирил этого зверя. Это было как в лучшей из легенд, уверяю вас. Вот яприль собирается меня растоптать — и тут сначала феникс с неба, потом Найвир, который… «Вместе!» Ну, вы поняли, да?

Понять-то мы поняли, но переваривать будем ещё долго.

— Найвир выполнял какое-то задание своего наставника, он так сказал. А феникс ему донёс, что случилось неладное. В общем, вот так он меня спас, и я ему до конца жизни буду признателен. Ведь Жетелия тоже могла пострадать! Конечно, я тут же пригласил своего спасителя к нам, а ему понравились зверики. Он посочувствовал делу Жетелии. И даже помог нам советами. Потом выяснилось, что ему очень нравится Цветодол — нам с женой он тоже нравился, царство зверей и природы, но мы далеко не заходили. А Найвир там бывал подолгу, с дочерью — дочь тоже гостила у нас, такая тихая девушка, чудесные голубые глаза. Да. Это было до той трагедии, конечно.

И опять в голосе — ни тени скорби, переживаний. Или что там должно быть, когда говоришь о трагедии. Будто ещё одну легендочку рассказывает. Страшную такую, записал в какой-то деревеньке.

— Когда это было? Год после Энкера точно прошёл. Так-так, подумаем, Энкер — это семьдесят второй, весна… а это было в семьдесят третьем, под осень, да-да, могу поклясться. Я не знаю, что точно случилось, но бедный Найвир был вне себя. Можно сказать — помешался от горя или что-то вроде этого. Говорил и не понимал — что. Потом пропал, и я уж опасался самого худшего. Но лет через семь снова вернулся, только совсем другим — скиталец, весь в лохмотьях, мы с женой едва его узнали. Он помогал с животными — и опять уходил, навещал могилу дочери, а потом снова скитался. Мы помогали ему чем могли, пусть даже он и не хотел брать. Но нужно же ему было на что-то покупать еду, одежду. Мне даже казалось — ему становится чуть-чуть полегче. Он вернулся два года назад, знаете? Начал захаживать чаще, правда, мне тогда было не до того. Смерть жены, потом вот старшая дочь ещё тоже. Говорят, при Полном Обряде переживаешь особенно остро.

Вир побери, как можно быть такой слепошарой — у него там не просто узоры на правой руке. Тонкая вязь пролегла по коже, разбежалась от кольца со знаком феникса — Полный Брачный! Вот тебе и Чудик. Как он выжил-то вообще? Потерять пару при Полном Брачном — говорят, будто тебя заживо кромсают. Потому в этот обряд сейчас и не лезет никто.

— Найвир пришёл ко мне… когда это было? А, думаю, дней четырнадцать назад. И он был совсем не в себе, как будто переполнилась чаша. Он словно совсем не хотел жить. Что я мог сделать для друга? Я сказал: тебе там помогут. Я заплачу сколько нужно, чтобы тебя туда устроили. В конце концов, мне же помогло. Не с первого раза, но…

Глуповато улыбаясь, щурится — пытается рассмотреть наши с Грызи лица. Полные недоумения, надо думать. Или вопроса.

— Я не говорил? «Безмятежность». Это такая лечебница, но пусть вас не пугает это слово, это не в традиционном смысле. Я бы сказал — лечение духа, лекарство от боли. После смерти жены и дочки мне какое-то время было совсем плохо. И мой младший зять пристроил меня туда — он там сам лечился, потому что не мог найти себя. Там хорошо, очень хорошо! Мне понадобилось четыре сеанса, потому что боль не хотела уходить, она возвращалась и возвращалась. Но за год я себя обрёл, почти. Вспоминаю мою дорогую Жетелию только добром, и дочку… тоже.

Странная оговорка — он что, имя дочери сейчас вспомнить не смог?

Чудик встаёт, прогуливается с рюмочкой шерри, поглаживает портрет жены на стене — тяжёлый шёлк волос, тонкое и доброе лицо с весёлой улыбкой. Искорки в глазах, на руках одноглазая кошка.

Грызи делает явные попытки зацепиться руками за кресло и не вскочить.

— А Освуд… он согласился? Поехать в лечебницу?

— Ну, сначала он сомневался, но потом я ему рассказал…

Осекается и прикрывает рот рюмочкой, будто сболтнул лишнее. Грызи выпрямляется в кресле ещё. Хоть и кажется, что это невозможно.

— Вы рассказали ему что-то о лечении.

— Ну, я… это вообще-то секрет. Тс-с-с… — он подмигивает прищуренным глазком. — Подписка! Нельзя выдать тайну. Но я совсем немного рассказал. Вернее, я почти ничего не смог рассказать — потому что это же тайна! Тебя просят не рассказывать, когда уходишь…

Какая-то клятва на Печати? Или их там артефактами обрабатывают? Ясно, почему Шеннет не смог выудить подробности лечения: они просто не могут их рассказать.

— … грязевые ванны… и игры… особенно одна… И сны, ах, какие там снятся сны. Впрочем, извиняюсь. Секрет. Но мой друг согласился. Он сказал — почему бы и нет. А ещё он сказал странное, тут я не понял.

— Господин Зерт. Что он сказал? Пожалуйста, очень точно.

— А? Ну, просто что слышал об этом месте. Давно. Только это же странно, они не так давно открылись…

Грызи белеет до состояния костюма Мясника.

— Трижды мантикору скортоксом в сопло!!

— Это варжеское? — помаргивает Чудик. — Традиционное, да? Я запишу.

— Нет, это авторское… Простите. Можно воспользоваться вашей Водной Чашей?

Недоуменный Чудик моргает. Разводит руками: конечно-конечно. Вот, уже звоню в колокольчик, вас слуга проводит.

Ловлю командирский взгляд, по которому становится ясно: впереди выход на боевые.

— Мел, вызывай Фрезу. Потом вызови Аманду — пусть готовит сумку, она знает, для чего. Мне нужно перемолвиться парой слов с фениксом — он пойдёт с нами. Я потом тоже подойду к Чаше. Господин Зерт, не могу передать, как мы вам признательны. Можно отложить совет по поводу животных примерно до завтра? Я обязательно приеду сама или пришлю кого-нибудь — просто оказалось, что нам срочно необходимо быть в другом месте.

— Что-нибудь случилось? — преспокойненько осведомляется Чудик. — Конечно… всегда рад помочь. Как жаль, что вы не рассказали мне историй, правда. Но вы ведь поведаете мне какую-нибудь легенду? Варжескую сказку? В следующий раз, когда мы увидимся?

— В следующий раз, когда мы увидимся, я обязательно расскажу вам легенду, — шепчет Грызи, поднимаясь с таким видом, будто намерена прошибить стены психушки собой. — Варжескую сказку. О месте, где сходятся все дороги. Куда ведут все пути…

— Что там, — не могу сдержаться я. — Что там в этой лечебке?

Грызи едва шевелит губами в ответ.

Одно слово. Рваное, воняющее болотом и жутью.

Я слышу его, я же Следопыт.

И бледнею.

Глава 5

ЛАЙЛ ГРОСКИ

«Из-за тебя, крыс-с-с-с-са!»

И было — синевато-бледное лицо напарника в маленькой, до тошноты уютной спаленке. Был — шёпот, пришедший из прошлого. Жёсткие пальцы, впившиеся в плечо: стоять! Не сметь! И старые, неотступные кошмары — во весь рост, глухое чавканье «костоломки», и лицо Эрли, его пальцы, залитые кровью, бирюзовые блики на дне чаши, горящие паруса…

«…ничтожество, которое разрушает и портит всё вокруг себя! Губит всех вокруг!»

Слова били наотмашь. Сцеплялись внутри. Облекались в пищащий, грязный комок боли. Обрастали серой помойной шкуркой — и сквозь неё прорезался длинный голый хвост.

И щёки горели, воды давних страхов смыкались над головой, голосила мерзкая тварь внутри: «Нет-нет-нет, не опять, беги, прячься, нас же увидят, услышат…»

Нас же услышат.

— Артефакт от прослушки разве активен?

Само-то собой нет, что ты спрашиваешь, Гроски. Откуда в таком случае шаги в коридоре. Сомневаюсь, что старый Найви может размножиться до трёх персон.

И что старикан носит женские туфли.

— Ай-яй-яй, и что у нас тут?

Дверь стукнула, и у нас объявилась компания. С хорошей подсветкой: яркий луч ударил в лицо. Вир побери, расцепиться надо бы. Или сцепиться. Или попросту повернуть голову к двери и поморгать, как птенец скрогга. Янист, например, так и сделал. Пришлось облапить его за плечи и выдавить на лицо улыбку, от которой в норме могло бы передернуть одного моего знакомого устранителя.

— А мы тут это. Играем. Ага.

Две нянечки. Сэнди, я её почти не знаю, помню только, что пчёлки на переднике собирают нектар с розочек. И милейшая Полли, но эта в коридоре, потому что Сэнди основательно загородила дверь. Добрый доктор стоял где-то за их спинами. Поблёскивал очочками и слушал.

— … нет, ну вы подумайте только, что такое! Почему это вы не спите?

Яниста потряхивало. Внутри меня верещала крыса. Мы составляли неповторимый дуэт пойманных с поличным.

— А мы… не знаем. Нам не хочется.

…которым, к тому же, ещё и не отвертеться.

Из коридора понёсся тихий, вопросительный голосок доктора. Полли то ли отвечала что-то, то ли оправдывалась. Потом подвинула Сэнди в стороночку, вошла сама.

— Но ведь на ужине всё было хорошо, правда-правда? И во время процедур тоже. А сладости — вам же достались сладости? Вам ведь не могли они не достаться, да?

Колокольчиковый голос дрогнул будто бы даже испуганно. Янист с опозданием расцепил пальцы на моих плечах.

— А… у нас Найви отобрал. То есть он очень у меня просил…

Не то чтобы наш Рыцарь Морковка мог взять первый приз по актёрской игре. Даже в соревнованиях для яприлей.

— А у меня отобрал. И сожрал. Сразу же. А потом мы тут с сыном поиграть решили. В раккантскую народную: «Загони крысу». Мы в детстве в неё играли: надо кричать всякие придуманные гадости, а потом как будто один крыса, а второй его прогоняет. Очень поучительная игра, вы разве никогда не сталкивались? Нет? О, при нашем храме…

Слова донь-донь-донькали в пустоту каплями молока по жестяному ведру. Милейшая Полли переглядывалась с мужем. У того видок был впервые непонимающий. Видок того, которому значительно изгадили праздник, прямо скажем.

Под конец переглядок доктор вяло кивнул и убрёл по коридору обратно.

— Непоседы, — сказала Полли ласково. — Вы же остальных могли разбудить! Ну это ничего, вы же уже всё поняли, правда? А мы тут не наказываем. Наоборот: доктор сказал вам показать Страшный Чердак. Вы, наверное, хотите его увидеть?

Хотел раньше, ага. Крыса вертелась внутри, подсказывала: выход-выход-выход! Делаем хорошую мину, говорим, что пойдём добром, потом выходим в коридор, бьём магией…

Только вот Полли уже порхнула к окну. А «пчёлка» Сэнди без предупреждения взмахнула рукой — и нас с Янистом увязали качественные воздушные путы. По самое не могу — в смысле, и поперёк ртов тоже.

Последнее, что я увидел, когда нас пытались уже во второй раз пропихнуть в дверь (в первый раз неправильно повернула) — Полли, которая хозяйственно, аккуратненько завешивает недозанавешенную портьерку.

В дверь Сэнди нас пропихнула с третьего раза. Довольно-таки унизительно, кстати.

— Убу-бу, — возмущался напарничек, пока мы плыли по коридору. — Бу-бу-бу, гу-гу-гу, уу-у-у-у-у!!

Я, в общем, вполне себе разделял и даже мог бы немало чего прибавить. Но голова малость трещала. В крови плавали остатки легковесности-безмятежности и было пустовато и глуповато. Посреди этого всего бродила и буянила крыса.

Будто ты был пьян — и тебе надавали пощёчин. Или налакался дурманных зелий — а тебе в глотку залили протрезвляющего. Внезапное пробуждение с последствиями и похмельем пополам.

— Как это так… сразу вдвоём… — добродушно бубнила Сэнди, пока влекла нас за собой по коридору. — Вот шалуны. Но доктор не рассердился, да. А на Страшном Чердаке хорошо. Все говорят.

Ну да, ну да, отличное место. Куда ведёт лестница прямо со второго этажа (запоминаем, потому что временами стукаемся о ступеньки). В конце лесенки — дверка, за дверкой ещё ступеньки, широкие, вниз. Раз-два-три-четыре… И мягкий пол, на который нас плавно приземлили.

— Будет совсем немного страшно, а потом хорошо, — пообещала Сэнди голосом, полным многолетнего опыта. С верхней ступеньки. Потом сняла путы и прикрыла дверь.

— Постойте! — тут же завопил напарничек. — Выслушайте! Вы должны нас выпустить сейчас же! Слышите, Сэнди! Иначе у всей лечебницы будут большие…

Огромные проблемы, да. Пока что у нас. Малыш пытался прокричаться сквозь дверь, а я покамест поднялся и сделал пару шатучих шагов. Мягко, упруго… пружинно? Матрас, что ли? И ими устлан весь пол, да нет, не только пол — ещё и стены оббиты. И поверхность-то такая ещё… атласная, скользковатая. У них что, чердачок оббит таллеей? Один мой знакомый оценил бы.

Но это не таллея, что-то похожее. Такое, чтобы легко отмывалось. От этой мысли пробежались кусачие мурашки внутри, и разоралась крыса — что, старая знакомая, навёрстываешь? А освещения маловато — узкие стеклянные окошки наверху, да и те с узорчатыми решётками, подставленные под луну решётки рисовали светляков, сов и летучих мышей по полу и стенам — правда, бледных, теневых… Помещение-то немаленькое. Может быть, и на всю здешнюю высокую крышу.

— Откройте немедленно! Сейчас же! Это очень важно! Слышите⁈

— Не-а, у них заглушки на двери.

Янист отвернулся от двери, тяжело дыша.

— Что?

— Два кристалла — заметил, пока они сюда тащили. А-а-а, чёрт, тут не разбегаешься.

Поверхность была уж слишком мягкой, ткань — слишком скользкой. Почти сразу грохнулся на четвереньки, добрался до ступенек, вцепился в протянутую ладонь.

— С дверью больше шансов, там артефакт на замке слабенький совсем. Дай-ка гляну.

Где он там был… левее, вроде, вмурован. Всё или нет? Вир побери эту тварь из детских кошмаров, нет бы ей жрать то, что предлагают! Так, вроде бы вот. Печать…

Печать отозвалась не сразу, с болью и неохотно. Чего надо? Дара? Какого Дара, мы и без него…

— Да шнырка ж тебе в задницу, а трёх уцепов в печёнку ур-род, нашёл, когда мне мозг перетряхивать…

— Я… я… прости, пожалуйста.

В неверном лунном свете казалось, что Олкест сейчас расплачется.

— Да я не тебе. Ты-то у нас молодцом, нет? — так, потереть ладонью клятую Печать и убедить, до чего она нехорошо поступает. — Я ж говорил — сам бы я это не обратил. Особенно после сказочной комнаты милого доктора, чтоб ему встретиться с Мел, которая встретилась с Нэйшем.

Напрягся, хрустнул шеей — и вытолкнул сквозь Печать максимальный импульс холода. В плечо отдало так, что в глазах потемнело, но зато по ту сторону двери прозвучало тихое «ззынь». Так, с артефактом блокировки всё, теперь дверку тихонечно плечом — толк!

— Лайл?

— Ась.

— Тут ещё задвижка.

Ах ты ж, и точно, а я то ли не заметил, пока несли, то ли ещё последствия сказываются. Ординарная такая металлическая штука. Скотски поблёскивает и как бы намекает: хэй-хэй, не хочешь ли проверить способности своей Печати на мне?

Желаю до чрезвычайности, только вот как-нибудь в другой раз, дорогая. Умение оценивать ситуацию ко мне вроде как тоже уже вернулось.

— Мы здесь из-за меня, — продолжал тем временем угрызаться напарничек. — Если бы я вспомнил об антипрослушке…

— Ну, можешь постучаться головой в здешние стены. Они, кстати, мягкие. У тебя как с Печатью? Можешь почуять воду поблизости?

Янист попытался воззвать к Дару, поморщился и схватился за ладонь. Ладно, неудивительно. Он и в лучше дни свои был, прямо скажем, не олицетворением Морвилы Полноводной. А подкроватный монстрик со щупальцами жрёт магию за компанию с эмоциями.

— Моя тоже не то чтобы светится, — ага, совсем тусклая на ладони. — У этого докторишки занятные сказочки в его комнате. Какое-то устройство промывания мозгов, нужно разъяснить… когда выберемся.

Заботливо избежал слова «если». Сошёл с крыльца, уселся у мягкой, довольно-таки тёпленькой стены. Нужно было поразмыслить. И посмотреть, что выжму из своей магии.

Напарник какое-то время ещё дёргал дверь, потом пошёл исследовать комнату.

— Дополнительное устройство? Ты… ты поэтому так, да?

— Угу. Уж очень пробирает. Хорошо, ты вовремя спохватился. Ну, и что меня-то за раз не сожрёшь. Всегда считал, что чем тебя больше — тем лучше.

Правда, я это как-то не распространял на внутренние болячки и жирную тварьку внутри. Хотя может статься, это всё — что-то вроде тех болотных тварей, у которых можно рубить головы, а на их месте новые отрастают. Ещё одна родственница гидр… впрочем, не будем сейчас о милых родственниках.

Просто пока тебя, тебя самого полностью не схарчили — с тобой так и будет это, Гроски. Начнёт пробуждаться от особенно ярых пинков. Разрастаться внутри — ты же чуешь, как пищащий комок становится полноценной тварью, с жирными бочками и острыми резцами? Можешь считать, тебе повезло. В тебе оказалось слишком много, чтобы довести дело до конца. Во всяком случае, днём.

А вот что сейчас будет…

— Мебели нет, — сказал напарник. Подошёл, держась за стену. Уселся рядом. Припомнил: — Я давал сигнал на обоих окнах. Твоём и моём. Если Полли поправила только одну портьеру…

Наверняка поправила обе. Но расстраивать нашего рыцаря я, конечно, не буду. У меня тут час ночной гимнастики, видите ли. Поскольку только моя Печать может дать преимущество в том, что тут начнётся довольно скоро.

И да, об этом лучше не размышлять, пока визгучая тварь не вылезла у меня прямо из пупочка. К чему она применяет активные поползновения.

Поэтому кистью по кругу — раз-два-три! Раз-два-три! Теперь сжать-разжать пальцы. Детские, ещё в прихрамовой школе заученные упражнения. Надо б ещё «строй холода» из учебки…

— Который час?

— Там… мне кажется, я слышал, как било полночь. Когда она нас по коридору…

Ясное дело, последний обход именно около полуночи и будет. Проверить — все ли спят.

— Прошлой ночью примерно в это время мне казалось, что я слышал шаги. Но я не был уверен.

Значит, регулярные обходы. Если там Сэнди, то она воздушный маг и может накладывать щиты тишины. Или даже прощупывать палаты через Дар на шевеление и разговоры. Просто мы слишком уж выдали себя, так что к нам сбежались все, кто был поблизости.

— Во сколько всё началось прошлой ночью?

— Около часа.

Времени немного. Продержаться только при помощи Дара — нечего и думать. Я делаю пассы разминки и подготовки, а Печать помалкивает. И отделывается довольно-таки неприятными ощущениями. Скажем, как тот, кто ни в какую не хочет сегодня работать — уж я-то это по себе узнаю.

— Может, попытаться снять звуковую блокировку? При помощи магии холода?

— Вряд ли нас кто-то услышит. Мы выше по лестнице. А под нами все спят.

Не все, в том-то и дело, что не все. Она ведь наверняка уже где-то здесь. Вон — тихое шевеление из-за стен, под полом. Будто текущая вода, только вот нет, это что-то густое… и разумное, во всяком случае, отчасти.

— В коридорах никто не дежурит? На втором этаже?

— Думаю, и на первом вряд ли. Ночью они все держатся отсюда подальше, я спрашивал. У «пчёлок» и прислуги своя пристроечка — тот домик ближе к стене. Доктор ночует в административном. Женушка явно с ним. Думаю, выходят они часам к шести-семи.

Чтобы прибраться и объявить, что трапеза окончена. В желудке сворачивается скользкий ком, крыса катает его как заправская дресированная тварька: ближе к горлу, потом к груди… Как они управляют дрянью, которая тут обитает — вот что мне хочется знать. Она ведь как-то жрёт по часам — они что, скормили ей часовых дел мастера? Или семейство Тройоло кого хочешь научит правильному режиму?

Напарник на удивление не бросается вопросами в духе «Так что же это за тварь такая?» Может, ждёт наглядного знакомства. Или надеется, что оно не состоится. Может же быть, что нам просто дали тут малость отдохнуть посреди мягких и скользких матрасиков, а? В стороночке от всего, что сейчас начнётся в спальнях?

Ну да, ну да. А подкроватных монстров не бывает. Это же так естественно для твоей на всю голову отшибленной судьбы. Правда, Гроски?

А вот это слабый золотой блик в углу — всяко уж какой-нибудь заблудившийся солнечный луч.

Сверкнуло ещё, ярче и привлекательнее. Расписалось в воздухе чистым золотом. Наверняка из него можно наплавить славных монеток.

Золотые нити лезли в комнату. Выходили из стен, через отверстия между матрасами. Спускались между потолочных деревянных балок. Лениво пошевеливались, будто от дуновения ветерка. Словано прядь здоровенной незнакомой златовласки случайно пролезла на чердак и вот — развевается…

Сидел бы у стены и смотрел. Любовался бы, потихохоньку смиряясь с тем, что придёт — за тончайшими золотыми нитями. Только вот напарник подорвался на ноги, потому я тоже встал. Нити приветственно мигнули, танцуя в воздухе. Сверху тоже разлилось сияние — и одна особо приставучая скользнула по лицу, по рукам.

Отступать можно было только в одном направлении, потому мы попятились к ступеням. Глядя на вызолоченный сиянием нити чердак: нити изгибались, распускались. Звали подойти, коснуться, закружиться с ними…

Наверное, они все так и подходили. Заворожённые золотом. И касались, и оказывались бережно обёрнутыми в золотистый кокон из тончайших нитей. Так, что не видели — что пришло вместе с ними.

Вслед за ними.

На нашу беду, видно теперь на чердаке было даже слишком хорошо. И чёрные пятна, проступавшие из углов, не получилось бы объяснить тенями. Жидкая грязь проступала между матрасов, будто где-то в стенах притаилось болото. А теперь вот, ожило, набросилось. Чёрное, вязкое — растекалось по полу, и пришлось встать на первую ступеньку, вжимаясь в Яниста — нам было узковато вдвоём.

— Что это? — прошептал младший.

Мой ночной кошмар. Спасибо бабуленьке. Вылез из болотной тьмы, почавкивая, пришёл за маленьким мальчиком из крайтосской деревни.

«Я тебя заберу!»

— Вытвань.

Зачем я шепчу? У неё же нет ушей. Золотистые волоски — чтобы чувствовать и приманивать добычу. И безразмерное тело, из которого вырастают, слепо ползут по стенам щупальцы. Чтобы жрать, жрать…

— У нас в деревне так называли. Настоящее название другое.

— Псигидра?

Ну вот, не зря он книжки читал. Может, припомнишь из них ещё что умненькое, а, напарничек? Пока мы отступаем на вторую ступеньку, потому что тварь прирастает слишком быстро, вязкая, чёрная грязь уже полностью скрыла пол, какая ж огромная дрянь, Боженьки.

Голодная, наверное.

— Они… я думал, только в древности были… При Пятой Кормчей… их же истребляли, там был особый орден… Они же обычно растут под землёй или в шахтах… питаются шахтёрами или просто забирают эмоции и жизненные силы… П-п-под деревнями иногда селятся… тогда люди болеют, хиреют… и они же обычно высасывают радость? Я думал, они миф…

Точно, миф. Здоровенная голодная легенда, целиком состоящая из чёрной, жирнющей грязи. Ползёт неотступно, заполняя собой комнату, и из грязи поднимаются чёрные щупальца: ты где, Лайл Гроски? Бабушкина байка пришла за тобой. Сцапаю, уволоку, а потом…

Я заберу тебя…

— Гриз говорила, они сами решают, что жрать. Обычно радость. Но есть гурманы, ч-ч-чтоб им. Которые выбирают другое.

— Гриз знала⁈

— Догадывалась.

— А почему мне не…

— Ну-у-у, нам нужен был свежий взгляд.

Третья ступенька. Первую уже поглощает чёрное, густое, вязкое месиво. Нити танцуют над огроменным болотистым телом, сияют, что ты говоришь, малой — это она так радуется? Вполне себе верю.

— Паразит-эмпат. А Гриз говорила… у них есть сознание?

— Говорила, даже варги в этом не разобрались. Потому что варгам противопоказано в эту дрянь лезть.

Может, твари эти бывают совсем тупые, а бывают — на грани гениальности. Всё как у людей. Почему-то это совсем не волнует. Больше интересно: в этой дряни вообще как, можно дышать? Она же не собирается останавливаться и трогать нас за щиколотки — собирается уволочь в себя, захлестнуть, задушить крики…

Забрать тебя всего. И его — всего. И переваривать спокойно, не торопясь.

Напарник говорит что-то ещё. Пока мы с ним готовимся отступать к последней, четвёртой ступеньке. Почти не слышу. Наверное, ценные сведения. Про исполинский размер, несколько тел, а может, голов. Будто сам не понял насчёт размера. Грязь ползёт по пятам, шутя протягивает щупальца: разыгралась, не прочь обняться…

— Лайл. Ты знаешь, как их уничтожали? Их же уничтожали как-то⁈ Она сказала тебе⁈

Сказала-сказала, я просто думать не могу, внутри, перекрывая дыхание, бесится крыса: нас сейчас заберут-заберут-заберут, полностью заберут, совсем, без остатка, останется только серая, траченная молью шкурка, брось, Лайл… ты разве не этого хотел?

Не этого. Честное слово, я не этого хотел. Только меньше страха и меньше дряни внутри, я же не сумасшедший, чтобы желать отдать себя, всего себя на съедение этой твари, и верещащий неистово грызун кажется родным и милым, пока визжит, чтобы я не отдавал его, не отдавал…

— Выжигали. Их… зельями особыми. Огненной магией. И говорят ещё, можно на время…

Заморозить.

Щупальце потянулось не с пола, где колыхалась бескрайнее вязкое тело. Со стены — и пасс с Печати пришёл автоматически. Чёрная сосулька, улетела вниз, мгновенно поглотилась остальным телом. А к нам потянулось ещё три щупальца — осторожно, вкрадчиво…

Пас заморозки. Четвёртая ступенька. По вискам стекает пот, становится слишком жарко — как бывает, когда выкладываешься в магию. Или когда вот-вот сорвёшься в крик, в вой, начнёшь ногтями цепляться за дверь, колотиться в неё, потому что дверь уже за спиной, подпирает сзади, надёжная и страшная. И мы зажаты, зажаты совсем, под ногами плещется чёрное живое грязевое море, и извивающиеся щупальца пытаются подняться, схватиться за еду, обвить… И я бью и бью с Печати, но получается всё хуже и реже, а малыш тоже выставил вперёд руку — наверное, пытается замедлить воду, которая в этой твари наверняка есть, только вот сколько ты там её замедлишь?

Пойманы. Заперты. Тварь переползает третью ступеньку, растёт и растёт, отвоёвывает оставшиеся нам дюймы. Сейчас она выжрет меня, заберёт меня — и не будет наутро Лайла Гроски, и крысы не будет, и вообще ничего не будет в таком-то случае.

Малыш притискивает к двери, будто стремясь загородить — смешно. Я поворачиваюсь и распластываюсь по двери, распластавшись, прижимаясь всей серой, блохастой шкуркой к холодному дереву. Последние остатки магии с Печати утекают в дверь, которая не поддаётся. Не хочу видеть, как она приближается там, со спины, как прилипает к ступеням, подступает к ногам.

Я делаю последнее, что делают крысы перед нем, как их не станет.

Захожусь в отчаянном визге.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

— Ну, чего ты орёшь.

Задвижка отодвинута, дверь распахнута. И мы с Лайлом пытаемся отдышаться на пороге.

Позади — голодная чернота, вязкая, извивающаяся. А над нами, уперев руки в бока…

— Чего орёшь как дурак, говорю? Ты старого Фурбля пугаешь. Мы тут это, мы погулять вышли, а вы… орёте.

Пушистые помпоны на лиловых тапочках сердито подрагивают. Из-под цветастого халата видны костлявые лодыжки. И лицо завешено седыми патлами, и сердито тычется почти мне в нос суховатый палец.

Лайл Гроски шепчет сорванным голосом. Что-то вроде «Ой, правда, чего ж это мы, подумаешь, нас почти схавала ожившая выгребная яма». И что-то ещё о кристаллах, которые изолируют звук… они треснули, да? Видимо, от последнего импульса холода, и потому он нас услышал, потому он…

— Здравствуй, Хозяюшка.

Чёрная мерзость стремится пролезть в дверь, подсвеченная золотистыми нитями. Подтекает, приоткрывает. А он протягивает ей ладонь. Открытую ладонь. Чистую ладонь без Печати — какой знакомый жест, я видел его много раз…

— Давай, красавица… давай, вот так. Большая какая… а? Они дураки не хотят, а ты… голодная, а? Давай немножко ещё… не хочешь?

Золотые нити касаются ладони — и отдёргиваются, словно обжигаясь. Вязкая, густая чернота торопливо поворачивает вспять. Сползает по ступеням внутрь Страшного Чердака. Подальше от лиловых тапочек.

Лайл уже стоит, но я сижу. Когда на тебя с размаху штормовой волной рушится понимание — бывает не так-то просто подняться.

— Не хочешь, ай-яй… капризная. Ну, иди тогда, иди… туда, спокойно, спокойно…

…так часто видел этот жест на другой ладони. Исчёрканной шрамами.

— Вы — варг.

Старый Найви сердито оборачивается ко мне. Так быстро, что на миг я вижу его глаза. Диковатые, сумасшедшие под набрякшими веками. Они кажутся полуслепыми, оттого что в глубине у них будто тлеют крохотные жгучие солнца. Чуть заметные лучики разбежались по блекло-голубой радужке.

Словно следы от нитей разбухшей, несытой твари там, за спиной.

— А ты дурак. Выдумаешь… тоже.

Отворачивается, рысцой пересекает короткий коридорчик — начинает спускаться на второй этаж. Лайл помогает мне подняться — рука у него влажная, слишком холодная и дрожит. В глазах мечется недавний ужас, я… наверное, выгляжу не лучше.

Но внутри — лишь разрастающееся с холодком осознание.

Как можно было не понять…

Возраст, да. Тому должно быть не менее восьмидесяти, моя невыносимая говорила — может быть и девяносто… Но ведь это же их дар. Или плата за дар. Быстрое созревание, медленное увядание…

— Аэрвен Ауолло.

Спина старика вздрагивает. Он замирает на нижней ступеньке, пока мы стоим на верхней. И как будто хочет обернуться к нам, но боится взглянуть мне в лицо.

— Чего орёшь, а? Приставучий. Прицепился как… феникс.

И трусцой бросается вдоль стен в призрачных отсветах флектуса. Дальше — по коридору с дверями спален. Бормоча быстро-быстро, что он тут… просто гуляет, да. И старый Фурбль видит. А они орут, не хотят, он дверь открыл — так вот прицепились, сил никаких нет.

В три прыжка нагоняю старика и становлюсь перед ним.

— Вы — Великий Наставник варгов. И вы знали, что тут происходит.

Найви тихо шипит, оборачивается было — снова бежать. Но позади маячит Лайл. С бледным видом и странноватой нервной усмешкой.

— Ну, знал.

Голос Аэрвена звучит почти что скучно. Великий Наставник горбится и хмуро зыркает из-под пасм.

— Дурак бы не знал, что она тут. Фурбль старый знает. Скрогги в небе болтают. Шнырки-трещотки знают. Все знают. Она давно тут.

— Вы… вы знали и вы позволяли ей питаться людьми⁈ Вы — Наставник…

— Был Наставник. Ушёл, — Найви стучит по уху, будто вытряхивая что-то из себя. — Ты видишь наставников? И я не вижу. Что, милая? Да это дурачок один, наставники ему понадобились. Научиться, наверное, хочет.

Он говорит невесть с кем, соображая, как ему прошмыгнуть дальше по коридору. Старик-призрак, весь в отсветах мертвенного голубоватого света. Стоящий посередь стен, в которых копошится страшная тварь. Медленно выпивающая разум и силы из тех, кто в каждой этих спален.

Холодок догадки отвердевает во мне. Становится — заострённым клинком гнева.

— Вы знали, что это за тварь. Каждый день. Знали — и не остановили⁈

— … что, Куколка? Да, совсем вот дурачок. Говорит — останови Хозяюшку, старый Найви! Дальше скажет — реки давай поверни вспять, старый Найви. Укуси луну, выпей море, старый Найви!!

— Варгам вообще-то нельзя…

Это напоминает мне Лайл — и он, конечно, слышал от пятна в моей памяти, обрамлённого каштановыми волосами и теплом, и болью. Только едва ли Гриз знала о псигидрах всё.

— Чушь! Тварь боится его! Спроси — почему он тут шатается по ночам? Потому что она не приходит в его спальню. А если и приходит — не воздействует на него как на нас. Так ведь, Аэрвен⁈

Найви, тряся головой, делает шаг от меня по коридору. Гримасничает, бормочет под нос — и в глазах за седыми пасмами блестит что-то… страх? Стыд, воспоминание? И он вздрагивает от слов, которые вылетают у меня изо рта.

В словах — неожиданный свист. Кажется, это кнут из кожи скортокса.

— Поэтому ты ищешь её в коридорах, да? Простукиваешь здесь стены. Обшариваешь углы. Заходишь ты в чужие спальни, или она и там бежит от тебя? Ведь у Страшного Чердака ты сегодня был неслучайно?

Догадки прокатываются по мне волнами. Сотрясают — жгучие, горькие. Рвутся вовне одна за другой.

— Почему она тебя так боится? Потому что она коснулась тебя, да? Взяла у тебя что-то в первую ночь, а может, во вторую… И потом дотронулась до чего-то, что для неё гибельно. И отступила, отступила настолько, что ты сам гоняешься за ней. Потому что ты слишком хочешь отдать ей что-то. Так ведь, Пастырь⁈

— Не Пастырь! — голос у него срывается в визг. — Не лезь… не знаешь! Пастыри берегут, Пастыри помнят! Пастыри боль… они… боль… не помню, не помню ничего! Я не делаю это, я не помню!

Он почти уходит в жалобный скулёж, но мне сейчас всё кажется ложью. Этот коридор, где под мягкими луговыми цветами на обоях — плывёт неспешно тело вытвани, пробираются её отростки по проделанным для неё ходам. И шёпот Лайла: «Янист, слушай, подожди… нужно…» Мне наплевать, что нужно, наплевать — о чём скулит притворщик-старик.

Там, в спальнях сейчас, — тридцать пять несчастных, закутанных в лживые, прекрасные сны… и щупальца твари припадают к ним, насыщаясь болью, памятью, магией.

— А Хозяюшка добрая, у всех взяла, у меня только… мало…

— Добрая, — получается почти выплюнуть это слово. — Ты настолько хотел это лекарство от боли, что позволил ей продолжать. Позволил ей… убивать. Ты хуже Кровавых варгов!

Он вздрагивает и застывает с неожиданно тихим, скрежещущим смехом. А рядом со мной оказывается Лайл — и холодная ладонь с размаха запечатывает рот.

— Придержи своего единорога! Валим, пока она не услышала. Давай вниз, дальше к административному зданию — там Чаша…

Говорит он, уже подталкивая меня к лестнице. Высвобождаюсь — как бы то ни было, надо прихватить с собой сумасшедшего варга, пока нас не услышала…

— Она… псигидра?

Лайл на ходу бросает на меня взгляд, будто проверяя — в своём ли я уме.

— Полли.

Отвечаю таким же взглядом. При этом промахиваюсь ладонью мимо руки Найви, который на обоих нас пялится как на чокнутых.

— Кто такая Полли, а⁈

— Да ладно, — отвечает Лайл на мой взгляд. — Очевидно ведь, что психушкой рулит она, а её мужен… ч-ч-чёрт корявый водный, три мантикоры ему в дышло!

Лайл звучит, будто он не в своём уме, но нет — он в своём… Просто коридор освещается тёплым светло-медовым цветом. И взбегают лёгкие шаги по толстому ковру на лестнице с первого этажа.

Последние ступени. Слишком близко. Нам не успеть спрятаться за одну из дверей.

И всё равно ведь она наверняка слышала.

Потому что это Полли возникает в освещённом коридоре — и волосы у неё теперь не подобраны под сетку, две легкомысленные косички торчат на голове, и ещё она одета теперь во что-то вязанное, тёплое и домашнее, что явно ей велико. И от этого кажется девочкой, которая нарядилась в старушечью кофту.

Или старухой, которая притворяется девочкой.

— Вот зачем вы так, а?

Цветы на обоях — сады и клумбы. Рои бабочек. Безмятежных, порхающих. Звуки сна летят из спален. И бурлит там, за стенами — псигидра, поглощая чужую боль. Возвращая в детство.

Лицо детства — гладкое, почти без морщин. С милыми ямочками и светящимися глазами. Она не идёт — порхает нам навстречу, легче бабочек по стенам, а мы отступаем, все трое… Перед маленькой, хрупкой куколкой, женщиной-девочкой, такой светлой и приветливой.

Будто за ней тянется густая, чёрная тень с извивающимися щупальцами.

— Куда вы, глупыши? А со Страшного Чердака зачем сбежали?

— Ну-у, потому что там было страшно? — предполагает Лайл вполголоса. — Там же, понимаете ли, вытвань. Которой вы каким-то образом рулите и из-за которой вы вроде как основали эту лечебницу.

— Эмри, ну ты скажешь — я основала! Мой гениальный муж…

— Ширмочка. Которую вы, надо думать выбрали, потому что она представительно выглядит, а?

— Нет. Вообще-то, у него были деньги.

Она улыбается радостно, открыто. Голос разносится полным колокольчиком — искренним, смешливым. У него были деньги, говорит она. И ещё он достаточно дурачок, чтобы не интересоваться — что живёт под лечебницей. И как исцеляются пациенты. Наивный дурачок — и добрый, верит в какие-то свои исследования, сказки и светила… Погружён в них, не видит ничего вокруг, кроме своей науки. Он бы веками сидел над своими исследованиями — если бы не она. И он никогда не был солидным. Очки, часы, бородка — да… производит впечатление.

— … это я посоветовала ему отрастить. И пиджак, и часы — это мой подарок. А ещё он заикался, и мы с ним работали над этим. Смешно сказать, как он боялся первых пациентов. Но у Морти такой прогресс теперь. Вам же понравилось? Он теперь всё это умеет: красиво говорить, убеждать, принимать нужные позы. Теперь всё стало как нужно. Но сначала было трудно. Вся эта чушь о том, что женщины не могут руководить подобными заведениями: глупости, придуманные несчастными людьми. Но мы с Морти всё преодолели. Нашли друг друга… вернее, это он меня нашёл. Так спокойнее, правда? Пусть ему достаётся слава. Мне ничего не нужно — только быть здесь. С пациентами и моими милыми пчёлками.

— С которыми вы знакомы с приюта Иовейны Айт, насколько понимаю, — Полли кивает Лайлу, потирает руки. Будто добрая учительница в ответ на вопрос ученика. И какая у неё Печать, вир побери, как же я не обратил внимание за всё время…

— Значит, вы… там и встретили её?

— Кого? Бетси?

Смех сотрясает внезапно. Погребает холодной, пьяной волной. Бетси. Чёрная грязь, густой мрак, безразмерное страшилище из-под кровати…

В себя прихожу от пинка Найви.

— Я думал, Хозяюшку зовут Полли.

— Нет, — остатки смеха царапают горло. — Так зовут другую хозяюшку.

Мы все безумны, все здесь. Безумцы в приюте умалишённых. Найви, который сообщает кому-то невидимому: «А говорят ещё — я долбанулся, а они Полли назвали Бетси!!» Полли, женщина-пичужка, похлопывает широкими рукавами кофты, выпевает тонким голоском песнь ответов… почему не зовёт на помощь Сэнди? Своего мужа? Или они уже все спят?

Лайл с его игрой безумен тоже. Может, он просто хочет потянуть время, но тон, которым он задаёт вопросы… Тебе дать очки, Лайл? Дать халат, чтобы ты мог заявить: «Я первый надел, теперь я тут доктор». Я могу сбегать поискать, наверное. Всё равно в этом насквозь безумном коридоре я бесполезен.

И безумен, как все. Иначе, наверное, я не стал бы стоять. Впитывать ответы, будто главы любимой книги.

— Стало быть, Бетси. Знаете, ей поразительно к… лицу. Или что у неё там, а? Я, правда, чуть по имени бывшей не назвал, но вы лучше придумали. Бэтси, значит, обитала прямо вот в этом домике, в приюте вашей милой наставницы?

— Эмри, — женщина-птичка склоняет голову, и одна из косичек задорно вздёргивается вверх. — Тебе когда-нибудь говорили, что ты очень догадливый?

— Было дело. Но при обстоятельствах, которые… в общем, скорее всего, в Бетси.

Полли смеётся над шуткой. Кажется — полетит. Погрузится в светлую память, которую всколыхнул вопрос.

Морщинки-лучики вокруг наполненных светом глаз. Звон хрустального колокольчика голоса.

— Леди Иовейна собирала сироток, чтобы дать им счастье. Она всегда твердила: человек рождён для счастья. Для радости. Не для боли и горя. Боль разрушает. И её нужно истребить в себе. Она учила нас приветствовать солнце. И рассказывать смешные истории друг другу. И всегда-всегда-всегда улыбаться, только это не у всех получалось.

— Ух ты ж, почему бы это.

Мурашки разбегаются по плечам. Ледяные, многолапые. За светом воспоминаний в её глазах — пустота. Словно здешние полые стены: толкни ненадёжный, изукрашенный покров — что откроется?

Жадная голодная грязь со щупальцами, нет. Старушка в мехах. С приторной, липкой улыбкой, пристала к губам — не оттереть. Сумасшедшая, которая признавала смех и не признавала слёз. Считала, что должны быть — светлые тона, без малейших тёмных. И запрещала плакать своим подопечным, плакать, и ссориться, и говорить о грустном, и её «маленькие солнышки» должны были только сиять, сиять, сиять…

Но они не могли, так ведь? Они были живые дети.

— Дети бывают такими непонятливыми. Они всё равно ссорятся, завидуют, падают. Скучают. Боятся. Иногда даже плачут. Я вот сначала тоже была… даже вспоминать не хочется.

Тебе не хочется вспоминать, не-выросшая девочка из приюта? Или ты не можешь вспомнить? Что — был кто-то, о ком ты плакала? Друзья или родные? Ты не желала признавать, что человек создан лишь для счастья?

— Ну что вы, не подумайте только. Леди нас никогда не наказывала, она только говорила, что мы должны подумать над своим поведением. У нас были две комнаты для раздумий, внизу. Там было немного грязно, но зато нам сразу становилось лучше.

— Грязно, говорите. Ну-ну…

Псигидра была мала. Не знаю, как образуются эти твари или как размножаются. Вышла ли она из долгого сна, который иссушил её? Была порождена каким-то ритуалом? Важно: она была мала. Была под домом. В подвале. Может статься, протекал фундамент? О чём я только думаю.

Обычно эти твари заставляют людей хворать. Вытягивают из них жизнь. Радость, магию.

Но дети в подвале не радовались. Они были напуганы, расстроены. Раздосадованы. И она выбрала иное.

Забирать то, что явственнее. Что на поверхности. Наверное, она даже не тянулась к ним чёрной грязью, не показывала себя, пока…

— Она ко мне пришла первой. Я плакала — и тут золото! Так красиво, представляете!

Полли рассказывает с детским восторгом. Пронесённым сквозь годы. Золото, светящиеся нити — в тёмном подвале. И она сначала совсем немного испугалась, когда увидела Бетси, а потом та дотронулась — и слёз не стало, и стало так замечательно. И она поняла — Бетси добрая, она тоже хочет всем только счастья, совсем как леди Иовейна…

— Я ходила в подвал. Потом. Сама. Чтобы Бетси не было одиноко. Мы учились с ней играть в прятки: я прошу, а она прячется. Потом я научилась её звать. И леди Иовейна говорила, что я её лучшая ученица. И я больше не плакала, я поняла… и никакой боли.

Женщина-девочка сияет улыбкой на округлом лице. Торчат косички. И выливается счастье сквозь глаза — пустое, выхолощенное.

А старый Найви присвистывает у меня за спиной. Он варг, конечно. Он сейчас должен сказать что-то. Что так не бывает… псигидра же не обладает сознанием в полной мере? Разве не поэтому с ней нельзя соединяться варгам — потому что внутри у неё лишь голод и чужая боль, и не к чему воззвать. Или, может быть, книги в очередной раз солгали, когда дело касается бестий?

— Так бывает? — спрашивает у себя под нос старик то, что хочу спросить я. И сам же отвечает:

— Нет.

— Как же так вышло?

— Потому что она рехнулась.

— Бетси? Полли?

— А есть разница⁈

Диалог с самим собой, перемежаемый хихиканьем… И глаза Лайла, который как будто совсем не слушает старого Найви — он ведь беседует с главой лечебницы, той лечебницы, что пропахла безумием от подвала до крыши. Где не в себе даже псигидра, не в себе все и вся. И Лайл со всеми тоже: у него на лице так и цветёт добродушная улыбочка, а глаза…

Разве может из глаз судорожно ощериться крыса⁈

— Славненько. Чудненько. Прекрасненько. Она, значит, улавливала ваши сигналы. А дела-то потихонечку начали идти всё хуже и хуже, особенно после смерти вашей основательницы. Дайте-ка догадаюсь: некоторые учителя стали понимать, что у деток какой-то слишком радостный настрой? Начались проблемы с магией? Что, смерти? Дурная слава заведения?

— Это были досадные случайности. Всегда бывают.

Улыбка Полли не меркнет ни на миг, не теряет в яркости.

— Ага. И поползли слухи. Чтобы погасить которые, надо думать, пришлось выложить остатки состояния доброй леди. Приют пришлось распустить, сироток раздать, а вы с другими воспитанницами остались гадать, что делать, но тут подвернулся добрый Тройоло, и удалось развернуться как следует. «Безмятежность»: куча больных и вкусная, питательная пища для псигидры. Постоянная смена блюд. Одного не понимаю: как вы ей-то привили местный режим. Поделитесь секретами, а? А то мы тут как-то были в Зеермахе… проездом, дрессировщиков посмотреть. Готов бочонок вишнёвого эля поставить: они б вам памятник воздвигли.

— Ну-у-у, просто Бетси очень умная!

Птичка щебечет, взмахивает крыльями, вскидывает головку. Очень-очень умная, да-да, и очень-очень добрая, она всё слышит, всё понимает… она знает, что нужно ждать сигнала и только потом приходить к бедным, несчастненьким. Просто приходится ждать на первом этаже и потом просить её вернуться, в шесть утра, но это ничего, потом можно выспаться с утра и ещё немного днём… А если не удаётся — ну, есть бодрящие зелья.

— Абсолютный эмпат, — бормочет Найви. — Ай-яй-яй… редкость какая… умная красавица, умная. И частичное замещение разума, вот оно как…

— Что? — в горле сухо, только дерёт немного. — Это как у варгов?

— У варгов — мост. Две стороны. А тут одна. Псигидра принимает её сознание как своё. Прониклась.

— Ч-что? Почему?

— Общие цели. Общее безумие.

— Я думал, это ты безумен.

Старик кидает сердитый взгляд из-под спутанных прядей.

— С вами вылечишься…

И начинает насвистывать песенку. В такт Полли — та всё поёт, поёт о том, какая замечательная Бетси, и что мы совершенно зря всё это затеяли.

«Абсолютный эмпат», — фраза заседает внутри занозой, поворачивается так и этак. И что это значит?

«Что у нас большие проблемы», — говорят глаза Лайла. Его настороженный, скользкий взгляд. Лайл, конечно, не упустил ни слова из моей шепотливой перебранки с Найви. Но всё ещё пытается тянуть время… или он просто хочет добыть из неё побольше информации?

— А высыпаетесь, значит, в разные часы, потому и кажется, что вы всё время на посту. Снимаю шляпу. Ну, э-э-э, сниму, как только у меня она будет. А можно вот ещё так… Вы тут столько лет. Как она вас-то не того, а? Потому что вы — поставщик здоровой пищи и попутно ещё немножко псигидрин мозг?

Женщина-птичка смеётся серебристым, почти застенчивым смешком. Будто приглашает всех нас поиграть. Раз-два-три, самое лучшее время для страшных загадок — ночь, ребятишки…

— Потому что у неё ничего нельзя взять.

Слова вскипают внутри. Протискиваются из груди сквозь горла — и мне кажется, что меня рвёт ими, чернильными и горькими, с вязким привкусом — жути.

— Потому что она давным-давно… может быть, с детства, да? Вы же не испытываете этого. Ни грусти. Ни горя. Ни тревоги. Безмятежность… вы так назвали лечебницу неслучайно, правда? Одна только безмятежность, и радость, и счастье. Но не сочувствие. Не сострадание. Не сомнения, да? У вас ведь нет сомнений, вы никогда не сомневаетесь, сомнения же причиняют боль…

Она рассыпается в мелких кивках — и вдруг оборачивается механической куколкой из шкатулки. Сейчас взмахнёт рукавами, пустится танцевать под задорную музыку…

С неестественным высоковатым смехом.

— Единый… эта тварь изувечила вас ещё в детстве, а вы теперь увечите других. Во имя чего… своей идеи? О всеобщем счастье? О том, что можно всех… вот так разом…

— Изувечила? Какие глупости!

Голос её поднимается и звенит, звенит, отражаясь от стен коридора. А улыбка всё расширяется, обращаясь в маску уличного клоуна.

Кажется, сияние теперь исходит не от глаз — от самой фигуры. Золотистое сияние. С потолка над её головой.

— Бедный, несчастный мальчик… Она меня излечила. Я тоже была несчастной. А стала очень счастливой. Самой счастливой на свете! Я забыла все свои горести. Такой прекрасный мир! И я здорова! Ну же, разве не понимаешь, мой муж проводил обследования: я абсолютно здорова, и разумом в первую очередь. И я не хочу вылечить всех. Только тех, кто в этом сильно нуждается. Неужели ты не понимаешь, больной, несчастный мальчик… больше не будет плачущих влюблённых! Ревнивцев, скорбящих, тревожимых, ненавидящих, больше… не будет боли, потому что теперь есть лекарство! Да, пока что мы принимаем за деньги. Мы вынуждены брать с них клятвы о неразглашении. Но Бетси крепчает, и мы можем принимать всё больше пациентов, а старые возвращаются к нам, и через пять лет, может быть, десять лет… когда мы запатентуем метод…

Озноб бредёт по позвоночнику. Тычет ледяными шильцами — ищет уязвимые точки. Это несоответствие. Щебет, и улыбка, и светящиеся глаза — и то, что она говорит. Меня сейчас вывернет наизнанку. И я стану криком.

— Уже начались смерти! Смерти!! Ваша тварь убивает! Отнимает магию, забирает здоровье и жизнь!

— Досадные случайности. Всегда бывают. Это только те, кто слишком увлекался лечением. Они же не страдали, да? Умерли счастливыми.

— Умерли пустыми! Опустошёнными, потому что всё ваше счастье — не более чем пустота, наносная радость, как от наркотика, потому что на самом деле боль — неотделима от…

Полли качает головой. Она впервые начинает выглядеть сообразно своему возрасту. Пожилой женщиной, пусть и хрупкой. Глядящей на несчастного мальчишку-несмышлёныша.

— Бедный мальчик, — но сочувствия нет, только фальшивое тепло, тщательно за годы подобранная имитация. — Кто станет цепляться за боль? Зачем? Зачем такие страшные мысли, откуда? Вот видишь, я права. Ты болен. Тебе нужно лечение. Тебе и твоему отцу.

— Хочешь поделюсь с тобой частью законической мудрости? — едва слышно под нос роняет Гроски. — Не говори маньяку, что с его великой идеей что-то не то.

Полли ласково смотрит на нас. На лице её — любовный укор нам, шкодникам.

— Я нашла лекарство, — шепчет она и делает шаг вперёд — и мы отступаем по коридору перед маленькой женщиной в старушечьей кофте. И в каждом мелодичном, высоком звуке её голоса — безумие, застарелое, безразмерное, подмявшее и поглотившее её всю. — Самое лучшее лекарство. Лекарство от боли.

Лайл рядом шумно выдыхает, как бы осознав, что договариваться бесполезно. Выставляет правую ладонь вперёд в предупредительном жесте. И интересуется как-то очень буднично, почти скучно.

— Стены, пол, потолок? Где она прячется?

— Повсюду, — нежно вызванивает незримый жаворонок. — Она здесь повсюду.

И обрывается в горних высях, когда маленькая женщина в коридоре призывно разводит руки.

— Она — это «Безмятежность».

Золотистые нити прорастают сквозь потолок. Приходят сквозь отверстия для светильников. Почти невидные щели.

Звенят, вылетая, медные оплётки вентиляции. Поддаваясь щупальцам липкой твари, пришедшей на зов. Чёрные потёки украшают стены — и вот глухое «брлв» — из кладовки, оттуда тоже стремится поток — и из уборной в конце коридора, и позади и сверху — глухой звук двери чердака, которая не выдержала.

Вязкое, чёрное, струится по ступеням, затапливает пол. И слышны мерные удары безразмерного тела псигидры внутри стен — так нетерпеливо иногда стучит сердце. Вытвань проливается огромной кляксой, с полотка начинают лезть густые потёки — Лайл с тихим ругательством подмораживает несколько. И слышно, что внизу, на первом этаже, разлеглось нечто непомерное, огромный организм, проросший в увитые цветущим плющом стены, обжившийся на потолке, в подвале — повсюду… Пришедший показать себя.

А Полли смеётся, и в смехе её слышится — стихия безумия, катится валом, разрастается, как вытвань в коридоре. Она будто опьянена тем, что вокруг неё струится Бетси, и голос взмывает, становится всё громче, почти переходя в крик.

— Не бойтесь. Это лекарство. Это всего лишь только лекарство. Она излечит вас. Больно не будет. Уже больше совсем не будет. Ни больно, ни страшно. Будет безмятежность…

Безмятежность, безмятежность, — бьётся в виски тонкий, будто заострённый голосок, и мы отступаем по коридору, но отступать почти что некуда, псигидра струится и накатывается валом, тянет чёрные щупы, а сверху струятся золотистые нити, подсвечивают маленькую фигурку с распахнутыми руками-крыльями. Полли будто преображается, становится выше ростом — женщина, отбрасывающая громадную, живую, чёрную шевелящуюся тень. И на лице её — страсть. Упоение, почти физический восторг.

Лекаря, который сейчас истребит боль.

Сейчас закричу, — думаю я, но пересохшее горло смыкается, как трещина. Не исторгает из себя ни звука. И звук долетает извне: тонкий-тонкий визг, вой… Лайл? Нет, Лайл пятится рядом со мной, зубы оскалены в страдальческой гримасе, пальцы скрючены — готовятся вытолкнуть магию.

Найви?

Старик варг визжит и бьётся, бьётся на полу, а чёрные потёки огибают его и отдёргиваются, будто пугаясь криков.

— Не лезь! Не тронь! Говорил — не ходи сюда, не ходи! Какая… кто? Просил… не надо!

Из-за его взвизгов Полли тоже начинает кричать. Маска восторга застывает у неё на лице, и в диагнозе больше нет никаких сомнений… вот только это едва ли излечимо.

— Глупые! Глупые больные! Не бойтесь! Она только возьмёт боль! Это лекарство! Я нашла лекарство, я знаю! Мы с ней — лекарство! Лекарство от боли…

Лекарство наступает на нас — неотвратимое, как смерть. Тянется захлестнуть — пока ещё отступает, опасаясь страдающего на полу варга, которого я теперь волочу за собой. Лекарство смыкается вокруг нас как тишина, как мёртвые воды Бездони, и пропадают все звуки, кроме влажного чавканья и заливистого крика, и сейчас оно дотянется и поглотит, и всё утонет в фальшивой безмятежности, не станет боли, и ледяной иглы вдоль позвоночника, дрожи под ложечкой, и самого дорогого на свете — теплых пальцев, каштановых волос, её губ на моих… На миг закрываю глаза и пытаюсь вспомнить напоследок — ускользающее от меня, а в смертную тишину вод Бездони доносятся отголоски крика:

— А вы? Кто вы, чтобы мешать? Что вы можете знать⁈

Потом звук, как будто кто-то вытер нос рукавом. Это так нелепо, что открываю глаза.

Старый Найви цепляется за моё колено жилистой рукой. Задрал голову к потолку, открывая худое измождённое лицо. Отвечает хрипло:

— Фениксы очень приставучие.

И затем сквозь потолок, сквозь чёрные потёки, сквозь золотую паутину проходит пламя. Огненный шар сваливается на пол возле нас, складывая крылья и обращаясь в серую с багряным птицу. Птица ласково курлычет, лезет под ладонь Найви, тот бормочет что-то вроде «Будет, будет, чего пришёл, просил же — чтобы не…»

Но я не смотрю на феникса. Потому что следом с потолка соскальзывает тонкая верёвка. А по верёвке скатывается та, чьё лицо я только что пытался вспомнить.

И это лицо — такое живое, с точками веснушек, с горящими глазами — остаётся отпечатком в сердце. Ярче пламени феникса.

Гриз Арделл дарит мне короткий взгляд и встаёт рядом, разворачивая кнут.

Кнутовище чуть подрагивает — словно от ярости.

— Я отнимаю у людей боль! А вы хотите всё испортить⁈

Полли смеётся. Наверное, ей уже всё равно. Может быть, она даже не видит, что вытвань замедлила своё наступление, теперь она обегает нас всех — варга и его искристую птицу, и нас заодно. Аполла Тройоло вся будто в тканом золотом уборе — подсвеченная нитями псигидры, спустившимися с потолка. Сияющее воплощение счастья, почти Целительница Премилосердная.

Если бы только не разбухшая, голодная, извивающаяся тень, занявшая почти весь коридор.

— Я отнимаю у людей боль! — кричит Полли. В её высоком, радостном голосе — давящее, душащее хуже псигидры счастье. Счастье правоты. — Я делаю их счастливыми! Мы с ней лекарство! Я лекарство! А кто ты?

Гриз ступает вперёд. Бледная, с сомкнутыми губами. И я осознаю вдруг, что передо мной стихия. Не менее безумная и неудержимая, чем Аполла Тройоло.

Просто имя у этого безумия другое.

Имя проступает в тенях на лице моей невыносимой. В неистовом пламени зелёных глаз — смерть варгов, и круговерть весны, и безумная алая паутина с голосом крови, и недуги и скорби каждого зверя в питомнике.

— Я — лекарство от боли. Да-да! Лекарство от боли! А что ты об этом знаешь? Кто ты, чтобы мешать мне⁈

Рывок вперёд. Петли кнута сминают золотые нити и захлёстывают Полли за шею и по плечам, и поверх рук. Она не успевает применить магию или даже вскрикнуть — и после ещё одного короткого рывка оказывается лицом к лицу с крайне разозлённой Гриз Арделл.

— К-кто ты?

Ответ срывается с губ коротким жгучим словом. Обнажающим суть. Её. И всего племени варгов.

— Боль.

Глава 6

ДЕБОРА-ПАТРИС-АСКАНИЯ ТРИВИРИ

Я сижу в до обидного приличной таверночке, слушаю мерные тук-тук-туки и ужасно люблю Гриз Арделл. По моим личным меркам «мамскости» Гриз тянет примерно на одиннадцать баллов из десяти. Моя маман по этой шкале — от трёх (в хорошие дни) до минус семнадцати (в особо плохие).

Аманда, правда, потянет на двенадцать баллов, но с ней случай особый. Гриз просто не с кем сравнивать в этом отношении, потому что никто больше не может поручить тебе поездку на пару с Рихардом Нэйшем в окрестности сумасшедшего дома. За сплетнями.

Я, правда, надеялась, что спорные земли между Ирмелеем и Тильвией будут больше похожи на Тильвию. Ну там чтобы халупы, контрабандные тропы, из каждого окна в тебя тычут арбалетом и по притону на переулочек. Только вот Дирнесская долина в окрестностях этой «Безмятежности» на поверку оказалась сплошным Ирмелеем. Жирненькие и опрятные деревеньки с каменными домами, подстриженные изгороди, ни единой свиньи в неположенном месте. И ещё у всех было почему-то отличное настроение. Так что я незамедлительно прониклась.

Мы мотались по аккуратным домичкам вдвоём (меня одну Нэйш отказался отпустить из каких-то туманных соображений). Белая прилизанная шевелюра — и огненная растрёпанная. Белый костюм — и рубашка с роскошной жилеткой, вышитой Амандой. Задушевная улыбка, от которой пробирает морозцем. И моё откровенное «гы-ы-ы».

В общем, устоять перед таким явлением на вашем крыльце не очень-то просто. Местные сдавались пачками и приглашали нас в домички, где мы оказывались самыми примечательными предметами в интерьере.

Потому что где ещё можно встретить избалованную дочурку загрустившего тильвийского дельца-вдовца. Делец-вдовец что-то заскучал, и заботливая дочурочка тут же поскакала сдавать его в «Безмятежность». Только прихватила с собой секретаря-телохранителя, видите, какой белый костюм? Это у него обет. Шибко верующий, из Града Жрецов выписали, вот по-жречески и одевается. Так как там в лечебке-то, вы говорите? А то мы будто слышали — нехорошее место какое-то раньше было, даже с призраками. А мой папаша-то жуть какой суеверный тип, как раз призраков и боится. Да, потому вот и секретарь в белом и из Эрдея — отпугивать. Кстати, а есть тут в окрестностях дома, чтобы снять или на продажу? А то кто там знает, может, вообще сюда переезжать придётся, папаньке-то всё хуже и хуже, а местность живописная — так если бы хотя бы даже и как летний домик, из наших-то тильвийских болот…

Такие вещи я могу молоть ну просто без конца. Пришпоривать не надо, надо останавливать. Нэйш это немного делал направляющими покашливаниями. Сам он в основном сидел и скромно улыбался. Распускал сети обаяния, в которые затягивал деревенских простушек. Да иногда подкидывал вопросы по делу. Говорите, приют леди Иовейны? Кажется, что-то слышал… это в каких годах? Ах да, Аполла Тройоло, говорите. Да-да, очень достойная женщина… а что, храм тут есть? И не разорялся? Удивительно мирная обстановка, как вам тут повезло, потому что обычно в окрестностях бывших рудников не так. С чего он взял, что тут были рудники? В Эрдее что-то говорили, кажется. Как, неужели ошибались?

Образцовый такой лапочка, туды его растуды. С тихим голосом и опущенными глазами. Хоть сейчас в храм Эрдея главным жрецом.

В общем, это всё было довольно-таки весело, хотя мы прошатались до темноты и обскакали три деревни. И не то чтобы узнали что нужное. Кроме того, что эту леди Иовейну все любили до синих шнырков. А теперь эту Полли все любят до зелёных. И ещё что в окрестностях всё удивительно благополучно, сплошные радость-веселье-ярмарки с пряниками (заходите, кстати).

Ещё во мне плескалось восемь чашек чая, потому что гостеприимство местных хозяек ограничивалось чаем разных сортов и тощими неразгрызаемыми бисквитами. Коричневыми снаружи, кремовыми внутри, вкуса восьмидневной зубной боли.

Нэйш посмотрел на бисквиты как на знакомых и прикасаться к ним не стал. Потому что у него же обет (издевательское подмигивание перед тем, как чуть-чуть пригубить от очередной чашки). А у меня как-то, ну я не знаю, случайно получилось и с ними, и с чаем.

В общем, на подходе к таверне я помирала от желания сделаться собакой и пометить все окрестные кусты. А ещё от голода и хорошего настроения (очень странная смесь). Потому что наконец-то выпал шанс как следует взяться за Нэйша. А то после поцелуя в Зеермахе мы не то чтобы часто пересекались, и всё не было времени как следует «клыка» расспросить. Например о том, как они познакомились с Лайлом Гроски (тот, когда я его спросила, сказал, что долгая история, и пошёл пить с Лортеном).

Таверна была очень ирмелейской с виду — что снаружи, что внутри. А личности в ней были самые тильвийские. Проезжего и забулдыжьего вида. Очень нервировавшие хозяина своим гоготом. И встретившие нас восклицанием: «Гля, какая цаца!»

Не знаю, правда — они это про меня или всё-таки про Нэйша. Которого они тут же спросили, не поделится ли он своим «огонёчком». Потому что для жрецов в белом я без надобности, а для них вот — в самый раз. Один даже вопросительно сверкнул красивым ножиком с рукоятью из кости альфина.

Не могу даже выразить — до чего я всем этим придурочкам обрадовалась после чайно-бисквитного дня. Прям-таки объятия распахнула и почти заорала: «Да наконец-то же, вы где раньше были, а ну идите сюда, особенно вон ты, с сизым носом!» Бедным забиякам светило быть хорошо отбуцканными. Возможно, униженными другим способом. Если не сумею сдержать в себе все эти чашки (не уверена, что там восемь, просто я сбилась со счёту на шестой).

Я уже приготовилась было сигануть на заросшего, который тянул ко мне руки, но тут передо мной ударила белая молния. Ну, или выросла белая стена, хотя стенки таким манером точно не растут. Нэйш отпихнул меня назад и к стойке и устроил местным обмолот урожая: это вот когда цеп очень быстро хрясь-хрясь-хрясь по колосьям, а они ничего не успевают понимать, и из них только зёрна разлетаются. В роли зёрен выступали зубы и иногда монеты со сквозниками и прочими амулетами. Я сперва хотела тоже влезть и малость повеселиться, но Нэйш мимоходом опять отшвырнул назад. Так что я уселась на табурет и принялась сражаться с чаем и радостными воплями внутри (выпустить нужное, не перепутать). И наблюдать за зрелищем.

Не из-под стола и с близкого расстояния зрелище внушало даже больше, чем в «Хмельном спруте». Навевало на всякие мысли. О том, что хотела бы я увидеть этого парня против бестий. Оценить его настоящую скорость. Уна мне, конечно, нашептала о каких-то тренировках с Гриз и алапардом, но я-то думала — это она фантазирует насчёт объекта обожания. Потому что никто не может драться с алапардом, пусть даже и на тренировке.

Но тут я почти что поверила. Придурочки за Нэйшем не успевали просто отчаянно, и кажется — в тот раз при первой нашей встрече он дрался медленнее, а теперь был будто раздражён или стремился закончить поскорее. От этого всё слишком быстро завершилось. Последний залётный вспахал затылком пол и спросил у потолка горькое: «Вот зачем мы его трогали?» — прежде чем икнуть и отрубиться. Жёнушка хозяина издала звучный а-а-а-а-ах. Я спросила, где тут туалет и верёвки.

Теперь вот я сижу в совершенно пустом зале таверны, слушаю размеренное «тук-тук-тук» по столу и ощущаю невероятное единение с миром и любовь к строгому моему начальству. Последнего забияку, увязанного в скромный жгутик, только что вынесли в сарай. А по столу стучит Нэйш, который пристроился за столиком напротив меня. Красивой резной рукояткой ножичка. Ножичком Нэйша хотели ткнуть в правую почку, но не срослось.

– Может, я себе тоже такой хотела, — говорю полушутливо. — Нет, спасибо, конечно, что ты такой весь из себя галантный. Но ты что, думаешь — я не справилась бы с этими милягами?

Нэйш ничего не отвечает. Только предлагает ножик тем жестом, которым дамам обычно предлагают цветы. Сейчас тресну от умиления. Хотя он, скорее всего, имеет в виду, что в кабацких драках лупятся без магии. И что эти ребята чуть-чуть поопытнее меня. Особенно по части тайных тыканий ножиками в разные части тела.

– Вообще, мне случалось драться в кабаках. Так что я помню насчёт «магией не бить, остерегаться острых предметов в секретных кармашках, помнить о разнице в весе и физической силе». И не так плохо нас в учебке тренировали по физической части. Так что трёх я бы точно уделала.

– Не сомневаюсь.

Бочком подходит усато-лысоватый хозяин — заверить, что всё за счёт заведения. И осведомиться, что мы хотим откушать. Чем немедленно будит внутри голодного альфина.

– Гррррр, мясо! Много мяса. С начинкой из мяса, с гарниром из мяса, и про мясной соус не забудьте.

Мои плотоядные облизывания вызывают у хозяина маленький усотряс. К Нэйшу он так и поворачивается — обречённо дрожа усами.

– Омлет, — говорит Нэйш. — А какая есть зелень?

Бедолага явно не вышел из роли эрдейского жреца. Но не говорить же ему это. И вообще, может, он проникнется моим полным жалости взглядом.

Нэйш провожает глазами спину хозяина и на мои жалости плевать хотел.

– Плотно наедаться сейчас неразумно. Нас могут вызвать в любую минуту.

Прямо-таки четвертая мамочка, после моей собственной, Аманды и Гриз. Или второй папаня?

– Да ладно, я ног не тяну от голода. И вообще, я сейчас могу мантикору сожрать. Как в топку влетит. Проверено. А что, думаешь, мы будем ломиться в домик успокоения?

Мотаю головой примерно в том направлении, где в миле с лишним расположен этот самый домик.

– Если это то, что госпожа Арделл подозревает — она не станет тянуть со штурмом. В конце концов, там же её… ценные сотрудники. Предположительно, в серьезной опасности.

Как он вообще ухитряется выдавать это своё «госпожа Арделл» с нежной издёвкой. Это… вообще, в речи есть такой оттенок? Но вообще, тут кое-что более интересное. Тут сотрудники и опасность. Серьезная.

– А что, там какая-то прямо лютая зверюга? Что-то вроде, ну я не знаю, земляной кошки в подвале? Или гигантского шнырка-вонючки, который всех подтравливает понемногу?

Нэйш с умилением изучает блестящее лезвие ножичка, которое я на него рассеянно наставляю.

– Ну, если учесть, что Гриз хотела узнать — как чувствуют себя люди в окрестностях… И спрашивала о прошлом приюта… Напрашивается вывод, что это всё-таки псигидра. Что ты знаешь о псигидрах, Аскания?

Про них есть куча пугалок, которые хорошо на ночь рассказывать. В тёмной-тёмной комнате учебки, когда весь свет — это огонёк на чьей-то ладони (обычно моей). А все кутаются в одеяла, свисают с кроватей, и рассказывают по очереди шипящими голосами такое, что до мурашек продирает. Про некромантов, и бродячих тварей из волос и клыков, про Хрипунца, банши, Даму в Белом — и… про чёрную, ожившую грязь, которая вытекает из старых кладбищ, собирается на месте жутких ритуалов или древних кладов, разрастается и впитывает в себя блеск золота…

– Живут под землёй, часто на месте шахт…

– Мы узнали, что в этой местности был когда-то серебряный рудник. Не прямо здесь, конечно…

Ага, за десяток миль, к виру поближе. Всё равно близковато к деревням. И к лечебнице. А ещё кто-то обмолвился, что рудник закрыли лет сто назад. Будто бы там была какая-то темная история. Связанная с внезапными хворями или что-то такое.

– То есть там жила псигидра, и она что… перестала получать вкусняшки, взяла да и доползла до этой «Безмятежности»?

– Или размножилась. Псигидры — загадочные существа. Их происхождение… возможности… общение с окружающим миром…

Нэйш живописует, откинув голову. Будто рассказывает о бабочках — здоровых таких, грязекрылых и размером в несколько миль, а то и больше. Временами многоглавых. Которые тихонько подкрадываются к свету селений, ну или внезапно просыпаются в недрах шахт. И начинают потихохоньку выпивать жизнь и магию из окружающих. Обычно выдавая в обмен болезни и плохое настроение. А ещё они растут и растут, и могут со временем разделяться — когда одна голова осознаёт себя вроде как самостоятельной паразитической личностью и превращается в отдельную псигидру. Ещё, говорят, они могут в голодные годы надолго засыпать и здорово ссыхаться. Могут двигаться под землёй, а иногда и в воде, если она их волочёт за собой…

Та, которая сидела в серебряной шахте век назад, наверное, так и поступила. Заснула, а потом ссохлась до невозможности. Может, она не успела вырасти большой. Так, чтобы дотянуться и подпитаться от селений. А может, тут и селений тогда не было. Так что она спала себе и сохла, а потом грохнули затяжные ливни или грунтовых вод прибыло, вот её и смыло по какой-нибудь подземной речке. И примыло к подвалам «Безмятежности». Или что тут раньше было? Нэйш спрашивал насчёт детского приюта, значит, наверное, в приют этой леди. Иовейны-как-там-её-вообще. Дальше-то что? Дальше — опасность для «особо ценных сотрудников». Вир побери, как не изойтись на родственные чувства, у меня ж папашка там.

За этими тревожными размышлениями провожу время до того, как приносят мясо. Здоровенный ломоть телятины — изнутри ещё сочится розовым соком. Поверх обложен беконом, и насчёт гарнира из фрикаделек кто-то распорядился. Даже соусом полили. Чья-то сердобольная душа, правда, зелёного лука рядом кинула — но это излишество я уж как-нибудь переживу.

Вцепляюсь зубами, урчу и упиваюсь нежной мякотью. Сразу становится получше на душе. Нэйш напротив загружает в себя омлет и что-то отвратно-витаминно-зелёное. Что можно есть именно вот с таким видом — будто кому-то вскрываешь грудную клетку.

– Ну, и как ты собираешься разбираться с этой дрянью?

Нэйш принимает вопрос на счёт псигидры.

– Псигидру не убить обычными способами. До некоторой степени может помочь пламя феникса или виверния. Или зелья с действиями, подобными этому пламени. Но едва ли они есть у Аманды.

– А как-нибудь изнутри её прижучить нельзя? Ну, я не знаю, скажем, скормить тебя, чтобы она всех сразу выпустила на волю и уползла рыдать в горы Крайтоса?

Нэйш медленно наклоняет голову, и новая порция омлета остаётся недогруженной в устранителя. Точно, что это я несу. От нервов, наверное.

– Эй, ты не подумай, можем сожраться в компании. Тогда-то её точно покорчит, как мою бабаньку от грибного супа маманьки! Честное слово, я очень даже не против. И вообще ты мне вполне себе нравишься, не подумай. Все эти тайны-бабочки-умение врезать, а кому такое не понравится, спрашивается, в смысле, ну кроме Гриз, конечно. О, и кстати, ты здорово целуешься, я вот в Зеермахе заметила, так что…

– Полагаешь, стоит повторить?

Представляю одновременно лица Гроски, Мел, Гриз, Яниста и на закуску Тербенно. О да-а-а, лютая картиночка, только Уну звать не надо, мы с ней в одной комнате ночуем так-то, вдруг да прирежет от расстроенных чувств.

– Тренировка — путь к идеалу, а? — и делаю бровками ещё круче, чем Нэйш. — Слушай, это ж опасно. А вдруг я в тебя втрескаюсь по самое не могу. Несмотря на твой возраст. Тебе ж за сорок или что-то вроде?

Груз с мерзкой зеленью повисает в воздухе.

– Не беспокойся, — пытаюсь утешить устранителя. — И в такие годы люди, бывает, живут.

«Клык» не то чтобы давится своей вилкой. Но проглатывает довольно осторожно. Как будто там не зелень, а более непонятное блюдо. Вроде меня.

– Вообще-то, мне тридцать пять.

– Правда-а⁈ Ничего себе тебя жизнь-то помотала…

А по глазам больше кажется. Особенно сейчас. И всё равно тридцать пять — многовато. В такие годы положено сидеть дома в котах и спиногрызах, не поворачивать резко шею, лечить мигрень. В крайнем случае — набираться опыта в тюрьме, как мой папка.

– Не обращай внимания, отлично держишься, — с трудом избавляюсь от желания добавить «старина» и сочувственно похлопать Нэйша по плечу. — Особенно в драке, а? Быстро ты уработал этих ребят. И я ж уже говорила, хотела б я посмотреть на тебя против альфина, ну или кого-то ещё из этих крутых хищничков. Сама б, конечно, тоже не отказалась…

Нэйш приканчивает омлет, и мне почти жаль бедное блюдо. Слушает он вроде бы благодушно. Но говорит неожиданное:

– Тебе нужно учиться.

– Застольному этикету или нормально определять возраст устранителей?

– Сражаться при помощи Дара.

Ух ты ж, какой он весь внезапный. Если он так с алапардами — понимаю, почему они дохнут.

– А это не вы с папочкой видели меня против пятерых Барракуд где-то месяц назад на Весеннюю Ярмарку? Стоп-стоп, чем же это там кончилось, даже и не припомню. Но у одного точно сгорели штаны. А до того я подрабатывала малость телохранителем и за шабашки бралась. Чёрт, да меня даже в учебке хвалили. Высший балл по боевке, а?

Сама себе напоминаю Тербенно с его «У меня высший балл из всего выпуска!» Примолкаю и напихиваю за щёки фрикаделек. С ними вкуснее дуться.

– Не сомневаюсь.

Нэйш щурится куда-то в окно, где тает на ночном стекле след от щеки одного из бедных забияк.

– Барракуды — люди. Не самые подготовленные маги. Из-за этого они и примыкают ко всякого рода бандам: действуя вместе, по совокупности магии, в реальной драке они имеют перевес. Но не против по-настоящему серьёзного противника.

– Вводже шибя?

Придётся всё-таки прожевать фрикадельки.

– Со мной… было небольшое показательное выступление. Не до смерти. Как и в случае с тобой. Однако те, с кем мы сталкиваемся на выездах, часто отстаивают свою жизнь. Или жизнь потомства. И то, как ты дерёшься сейчас…

А как дерусь? Вполне себе как учили. С полной выкладкой, включаю инстинкты, включаю мозги. Считаю шаги, вычисляю пассы, всякое такое. Оцениваю, работаю, держу морду тяпкой — инструктор особо настаивал, чтобы по лицу нельзя было прочитать следующий удар…

– Что, — обвиняюще указываю на Нэйша куском бекона, — скажешь — наследственное?

Он усмехается, но на удивление — без явно выраженного «фу» в сторону моего родства с Лайлом Гроски. Отодвигает тарелку.

– Лайл в бою хладнокровен. Бьёт на результат. Не отвлекается. Не увлекается. Он эффективен. Но ты увлекаешься, не так ли. Несмотря на попытки «держать лицо». Ты наносишь лишние удары, пытаешься драться эффектно — когда могла бы закончить жёстче… и раньше. Чья это наследственность, по-твоему? Может быть, это мать? Кто-то ещё по женской линии?

Это мне за шуточку про возраст, наверное. Обтекай, Кани Тривири. У тебя есть персональная псигидра на ближайшие пару минут. В белом костюмчике, с улыбочкой кровопийцы. И светлыми глазами-льдинками на неумеренной красивости лице.

– Если взять, к тому же, отсутствие тренировок… Ведь я был прав, ты не тренируешься в последнее время? И вас разве не учили, что, если старший в группе приказывает не лезть в драку, — лучше отойти и прикрывать? Понимаешь, при таком раскладе… встреча с серьёзным противником или даже просто с бестией может дорого обойтись, Аскания.

– До чего ж ты заботливый. Как насчёт… ну, я не знаю, поучить меня как Йоллу? Всем этим слабым точкам и прочему? Мне, знаешь ли, жуть как интересно, что это за наука. Этому учат где-то? Есть прихрамовая школа или особый пансион? Потому что я б не отказалась встретиться с кем-то вроде тебя. Не с тобой — мы ж договорились, что я к тебе прониклась. Но с кем-то вроде. Сравнить мастерство, всякое такое.

– Если ты когда-нибудь встретишься с кем-то вроде меня…

У меня последняя фрикаделька застывает на вилке. От странного осознания, что Нэйш серьёзен, серьёзен абсолютно, впервые за вечер. Может, впервые с того момента, как мы с ним встретились вообще.

– Передать привет, а потом вмазать? Или лупить сразу, без приветов?

– Беги.

Фрикаделька радостно следует совету. Спрыгивает с вилки, укатывается под стол. Я ищу беглянку глазами. А когда не нахожу — Нэйш уже откинулся на стуле, покачивается себе и имеет совершенно невинный вид.

– Скорее всего, предстоит бой с охраной, и есть вероятность, что мы пойдём в паре, так что… Думаю, нам с тобой нужно обсудить действия в боевой связке.

Говорит так, будто не советовал мне бежать полминуты назад. И будто разговора насчёт «тебенадоучиться» вообще не было.

Правда, он предлагает неплохую связку, которую мы практиковали с магами Ветра в учебке. Один идёт как щит и бьёт вблизи. Второй из-за спины у первого наносит удары по дальней дистанции. Попутно оберегает от внезапных сюрпризов.

Собираюсь поспорить чисто из принципа. Потому что я же опять оказываюсь задвинутой за широкие плечи «старшего в группе». С напоминанием «отойти и прикрывать», если что (Нэйш прямо смакует, когда это проговаривает). Но тут Нэйш нащупывает «сквозник» в кармане, и это, конечно же, наш вызов, так что я начинаю любить Гриз Арделл в два раза больше. Хотя куда уж больше-то.

Пока шагаем к условленному месту на реке, темнотища сгущается, фрикаделька неполной луны сжирается жадным ртом небесной Кани. Заполночь. Хоть ты вой для напыха зловещести.

Первым из «поплавка» вылетает феникс. Здоровенный и вроде как с венцом на голове. Тревожно светится и шлёт с высоты негромкий привет.

– Давай, ищи его, — шепчет Гриз, которая выпрыгивает на берег следом. С мрачными предчувствиями на лице. И роскошными новостями: оказывается, этот самый варг, которого она так искала, тоже решил полечиться!

Дальше из нутра кареты появляется хмурая Мел и щебечущая как клетка тенн Аманда. Мне уже жалко эту психушку, честное слово. Даже если бы там и не было внутри моего папаши, Яниста, неведомого варга и агента Хромца.

– С агентом я связалась, — Гриз хмуро вертит в пальцах сквозник. — Сделает что может. Возможно, снимет часть опасных артефактов, но я не рассчитывала бы. Он больше информатор. Хромец обещает прислать команду подстраховки, но когда это будет — неясно. Ждать нельзя — мы не знаем, что там внутри.

Она глотает всякие маловажные вещи насчёт того, что Шеннет уж точно сперва захочет понаблюдать, как мы справимся сами. А уж потом подстраховывать нас или выдёргивать. Это вроде как в Зеермахе. Вообще, вид у Пастыря Страшилищ такой, будто она не совсем в себе. И вот-вот полезет сигать через заборчик лечебки, только каким-то чудом удерживается. Это она от глубокой симпатии к Лайлу Гроски, без всяких сомнений. Или от тревоги за того наставника варгов.

Мы идём по мягкому лугу. Приминая траву цвета ночи. Густая темнота, шелк трав под ногами, шелест юбки нойя да запах ночных цветов. Помаргивают дождливые звёзды. Никто не зажигает фонарики, будто у всех глаза как у кошек. Гриз говорит прямо на ходу. Иногда взглядывает в небо — ищет знаки от феникса.

– Псигидра, да, судя по всему — старая, Рихард, Кани, по окрестностям что? Рудник — ладно, приют — поняла, что там по общему фону настроения и болезням? Благодушны, говорите? М-м-мантикоры печёнка, здоровая тварь, ладно, посмотрим на месте, да, штурм, сразу же… Мел, карту им дай, погоди, я подсвечу, значит так, смотрите. На воротах мощный артефакторный блок, по две стороны сторожевые будки, там Стрелки плюс охранники с артефактами, их шестеро на ворота. По периметру посты тут и тут, и ещё охрана административного здания — будка во внутреннем дворе. И общая артефакторная защита, то есть «купол». В ворота не полезем, нет смысла, когда с нами феникс. Идём сквозь стену.

Вот это дело — сходу и прям сквозь стены. Встречайте новых пациентов среди ночи, нам тут полечиться приспичило! Во мне бурлит веселье (и немножко бифштекс с фрикадельками). Потому что разбираться с охраной всё-таки достаётся мне и Нэйшу. И ещё Аманде — на неё Гриз вешает ещё заботу о персонале. Она сама с Мел выдвигаются вперёд к основному зданию — варг и Следопыт как разведка.

– Увидите золотые нити или чёрную грязь — будьте крайне осторожны. Не касайтесь псигидры, избегайте щупалец. Кани, если что — можешь врезать по ним огнём, такое иногда помогает на время. Нэйш… ты помнишь, надеюсь.

Гриз Предводительница Ковчежников, может быть, и ещё раскладов бы надавала. Но впереди — внушительные стены лечебки, а в небесах — жалобный, тревожный крик феникса. Так что она передёргивает плечами, бормочет «Нужно скорее, там неладное что-то» — и кидается к стене примерно с той же скоростью, с какой феникс падает с небес.

Бах.

Ослепительная вспышка. Гриз точно была в каком-то полуединении, а может, птичка сама поняла, что делать. В солидной каменной стене, а заодно в барьере возникает здоровенная дырка с оплавленными краями. Как знак того, что фениксы проходят через любые препятствия. Ну, и не только фениксы. Ещё варги, у которых возлюбленного псигидра доедает.

Тихая тёмная ночь взрывается изнутри. Разрезается голосами, огнями вдоль стены. Вспыхивают фонари у входа. Точно какая-то сигналка, а может, несколько. Тревога по всей форме, только такого наглого вторжения не ждали. Потому охрана начинает сыпаться на нас не сразу, а малость погодя. Гриз и Мел заворачиваются в маск-плащи и несутся к основному зданию (кстати, миленький домик!). Мы отбегаем от стены, чтобы не попасть под артефакты, арбалеты или что у них там может быть. И остаёмся потолковать с охранниками.

Ребята вполне себе грамотные, бегут, не орут, прикрываются деревьями. Настроены на «вырубить-задержать». Или на «грохнуть на месте», как повезёт. Слева прикрывает артефактами Аманда, но она за беседкой — почти не видно, и смотреть некогда. В нас прилетает первый огненный кинжальный, который я отвожу. Удар ветра рассеивается о Щит Нэйша, выставляюсь из-за него и бью в ответ. Задорно полыхает какое-то дерево. Шипение холодного воздуха — кто-то бахнул холодом. Обходят с боков. Удар холода отражаю огнём, Нэйш ударом дарта гасит Мечника, который решил выскочить из-за дерева слишком близко.

– Не отводи удары, атакуй.

Кто-то вскрикивает слева, звук падающего тела и лёгкий смешок нойя. «Заходи справа!» — рявкает кто-то, снова выставляюсь, бью «Двойным разветвлённым атакующим», но ответа не приходит, вместо этого кто-то выдыхает из-за деревьев: «Какого…»

И два яростных крика сливаются воедино от основного здания: феникс кричит сверху — Гриз снизу.

Отворачиваюсь на крик от белого Нэйшевского плеча и вижу, что дом — не дом. В суете огней сначала кажется, что по нему ползут тени. Только это не тени, это будто каждая трещина заплакала чёрной слизью. Наподобие мазута или горючего масла, которое лезет из-под земли в Дамате. Кажется, что дом тает, стены оплывают — и из дверного проёма напирает то самое, только оно ещё и извивается. А над крышей взмывают золотые нити, перевиваются и пляшут, свисают бахромой с краёв — будто дом приобрёл нехилую такую шевелюру.

Крак. Крак. Крак. Щупальца выдавливают стёкла, и стёкла высыпаются на чистенькие, посыпанные мягким песочком дорожки. Щупальца вылезают из окон — ползут, набухают, обнимают стены…

Бифштекс подскакивает в организме и настойчиво просится на прогулку. Закрываю глаза, выдыхаю и представляю, что я законник Тербенно.

– Именем Акантора!!

Вопль получился слабее, чем надо бы. Зато остальное — в самый раз.

– Остановить сопротивление! На территории псигидра, и у нашего отряда особые полномочия!!

Когда это я так нахваталась, спрашивается. Неважно, главное — охрана верит. А кто бы не поверил, когда тут такое.

По нам больше не лупят, и можно подбежать к Гриз и Мел. Но успеваем мы только выскочить из-за деревьев: варгиня останавливает нас жестом.

– Гляньте второе здание, задержите главного, найдите документацию, Аманда, персонал выводи! Мел, дай верёвку, они наверху, через крышу проще будет — и кричит, обращаясь к охранникам. — Кто по Воздуху? Подкиньте наверх!

Феникс бьётся в небе, как горящее сердце. Прямо над крышей — чует хозяина. К Гриз кидается пара охранников с Даром Воздуха, она хватает верёвку у Мел — и взлетает на крышу. Подхваченная магией — но кажется, что на каких-то своих крыльях. Быстро крепит верёвку, что-то выкрикивает Мел насчёт тайных ходов, кивает фениксу — и алая комета падает с бархатного неба прямо на крышу, всю в извивах золотистых нитей.

Совсем бесшумно. Хотя мне при виде этого в голос хочется заорать. Прекраснейшая жуть.

Феникс исчезает, за ним исчезает Гриз. Голос Аманды начинает скликать охрану: «Кто тут главный, а ну покажитесь. Персонал там, да-да-да? Ворота откройте, готовьте эвакуацию, нужны носилки, все зелья, какие есть, воздушные маги на подхват, огненные со мной, ж-ж-живо!!» — это уже без малейшей сладости в голосе, зато таким тоном, что охранники чуть вприскочку не кидаются выполнять.

– Административное здание? — спрашивает Нэйш у меня над головой. Насчёт одноэтажного, но тоже немаленького домика слева и в глубине двора. Кто-то из охраны кивает. Порядком растерянно. Кто-то очень услужливо обозначает, что доктор Тройоло там и ночует. Наверное, это наш информатор, но уже некогда на него смотреть. «Старший по группе» направляется к этому самому зданию. Бросив мне как огрызочек:

– Тебе лучше остаться.

Прямо скажем, нет ни шанса, что я послушаюсь.

Ночь кажется распотрошённой, тряпичной. В ней перемешались крики и команды. Кто-то поясняет отставшим насчёт псигидры. Ещё кто-то добавляет света, и я даже умиляюсь, как тут всё обустроено вокруг. Очень, очень миленько. Клумбочки, деревьица, качельки, прогулочные скамеечки. Ну, если бы только не огромная дрянь, которая вон уже из-под земли выпирает как жилы, пульсирует и в прудиках кипит.

Нэйш относится к тому, что я иду за ним следом, вполне сносно. Может, думает, что иначе я свалилась бы в прудик. Может, ему кажется безопасным дом — изящное здание из ракушечника с кружевным портиком. Окна слегка округлые и светятся изнутри по-доброму. Будто чьи-то милые очочки.

За дверью — тишина, пустота, небольшой холл, коридор с пейзажиками и картинами в духе «купите восемь штук за золотницу». С картин улыбаются котята, щенята, ребята, другие -ята. Вот дверь — кабинет — приоткрыта, и никого. В камине долго и упорно жгли бумаги. В куче золы можно дюжину бутылок виски прикопать. Нэйш отворачивается от двери, толкает следующую по коридору.

И мы попадаем в сказку.

Сказка искрится звёздами. Уходит в блестящий сумрак. А над головой плывут созвездия, раскачиваются солнца и кометы, похожие на летящих фениксов. И ещё там какие-то круги…

Свет вспыхивает как-то неожиданно и даже обидно. Одновременно со звуком открывшейся двери. Не той, в которую мы вошли. Совсем противоположной.

У типа за дверью портфель, бородка, деловой вид. Очень деловой. И очень целеустремлённый. Он с этим видом семенит куда-то через зал. Не замечая сначала, что в зале есть мы.

Потом замечает и слегка тормозит. С удивлённым и раздражённым взглядом человека, которому помешали. Секунды две с досадой смотрит, как к нему через зал размашисто шагает аж целый устранитель Рихард Нэйш.

Потом звучит ещё одна дверь (нет, сколько их, в самом деле⁈). Та, что ближе ко мне. Из-за двери скользит тень: гибкий парень с неприметным лицом.

– Убрать, — кидает парню деловой и исчезает в очередной двери. Даже не повернув головы на прощание.

И это смешно, честное слово, до чёртиков весело. И глупо со стороны этого охранничка на что-то надеяться, потому что ещё до команды в горсти вспыхнуло пламя, а он ещё и дистанцию сокращает, он же не увернётся с такого расстояния…

– Назад!!

В момент удара понимаю, что хриплый выкрик принадлежит Рихарду Нэйшу. И даже успеваю податься назад. На всякий случай — пока из правой ладони бьёт «Огненный кулак» — пытаюсь отследить — вдруг тот увернётся…

Но он не уворачивается. Он проходит сквозь пламя.

Это краткий миг «слепоты» из-за вспышки моего пламени — а потом он сразу же стоит передо мной, и у него в глазах как в слепых зеркалах отражается огонь.

Потом мою руку пришпиливают кривыми шипами к воздуху, а в ладонь с размаху вгоняют ядовитое жало. И жала поменьше въедаются в плечо и грудь, а все звёзды комнаты искрят и рассыпаются вместе с миром.

Я одна посреди ночи и звёзд, здесь только я и боль, и напротив глаза, в них нет больше огня, они просто кажутся очень белыми…

Белыми как смерть.

Белыми, как дарт.

Серебряный свист лезвия в воздухе. Пустые глаза шарахаются назад, пропуская палладарт. Опрокидываюсь, валюсь на мягкое покрытие пола, и пытаюсь сделать вдох, но почти совсем не получается, получается только корчиться и мысленно орать. Очень нецензурно.

Печать кричит ещё громче меня. Будто весь огонь, который был в ней, теперь получил свободу и вливается в кровь, жжёт, жжёт… Правая рука сейчас обуглится, и ещё плечо бьют судороги, но нужно дышать, и смотреть, и думать, потому что…

Звякает об пол дарт. Совсем недалеко от моего лица. Лезвие обвито чем-то… артефакт? Отводящий? Неважно. Что я там хотела? На Нэйша и его скорость посмотреть?

Мечты сбываются.

Только вот я ни черта не могу различить. Может, это слёзы боли. И горящая в агонии рука. Или сияние блестяшек с чёрных стен. Или я просто не могу рассмотреть их движений. Будто в зале два алапарда. Два вихря. Две молнии.

Белая и… почему кажется, что тоже белая? Наверное, они сливаются воедино. Как близнецы. Неуязвимые для магии. Умеющие делать так чертовски больно ударами по слабым точкам. Вот они и сцепились — не различишь, носятся в вихре ударов, выцеливают-меняют позиции-блокируют-отклоняются. Выблёскивают чем-то — улыбками или ножами, не понять… и больно смотреть.

Через ослепляющую боль худо-бедно получается только слышать. Потому что один из них говорит. Вернее, шипит. Это тот, который пониже. И помоложе. И потемнее в одежде и в волосах.

— Тарс эттен? Шаар саф-ал? Шаар⁈ Мораайт бен дант?

Тайножреческий. Шнырка мне в рот, как я ненавидела тайножреческий, вечно прогуливала занятия… потому что зачем он боевому магу?

Вопросы… вопросы как удары. Удары как ответы. Эта тварь спрашивает что-то у Нэйша. Что-то про учёбу. Или нет, про какую-то штуку. Вроде бы, про чей-то Дар… или там было слово «кровь»? Вот, это «шаар», «где». Где, говорит, такая-то штука? Где? Нэйш отражает удары и молчит. Молчит… а эта тварь, значит, ещё разговаривать успевает. В вихре. Когда сверкают молниями ножи. Вопросики задаёт.

В этой драке что-то не так. Что-то очень сильно не так. Только боль мешает мне думать. Боль и то, что они постоянно кружатся перед глазами. И вопросы на тайножреческом.

Закрываю глаза. Под веками — отпечатком — лицо Нэйша, которое увидела только что.

В этой драке что-то сильно не так, да… Ну, помимо того, что он проиграет.

Мысль такая дурацкая, что даже боль отползает на миг. Чокнутая Кани. Подумать такое.

Но что-то внутри говорит мне, что это правда. Что дарт был его единственным козырем, что сейчас он обороняется и бережёт дыхание. И если ты сейчас, вот лично ты, ничего не сделаешь…

А-а-а-а, вир побери, до чего ж больно и до дарта не добраться. Прям хоть зови папку и проси подуть на вавку в виде всей меня.

И что я могу в таком состоянии? Могу… отвлечь. Хотя бы на миг. Рискованно, вдруг Нэйша тоже отвлеку, хотя нет, он же опытный. Отвлечь чем? Магия, какая в вир магия, ладонь уже отвалилась, а нет, на месте, просто руку не поднять, пальцы дёргаются, и жгучее, цепенящее бегает от Печати по руке выше к шее и от неё ниже, к сердцу. Свивается там в тяжёлый узел, передавливает дыхание. Ладно, приподняться… один удар, вспышка на ослепление… Если не выйдет? Заорать. Заорать — хорошо, давно хочется, что заорать? В голове сплошь нехорошие слова и фрикадельки, тьфу ты, какие в вир фрикадельки, надо орать с умом, неожиданно — на тайножреческом. С-с-с-с-скотина, больно как! И ни единого слова не вспоминается, нет, стоп, есть фраза… точно, я к экзамену только её и зазубрила, мы ещё шутили — краткая этикетная формула на любой случай… Точно. Есть. Давай, Кани, не посрами поколения отбитых предков.

Сцепляю зубы, перекатываюсь поудобнее. Приказываю боли заткнуться, потому что я так сказала. Набираю воздуха в горло, в грудь не набирается. И ору:

– Веар-алт интес оззанер!!

Что значит «Позвольте пригласить вас на изысканный ужин».

И через силу, простейшую на ослепление, прямо над собой.

Магия вытягивается из сердца в иглу, сотрясает, создавая вспышку. Валюсь назад, шипя от боли.

Всё-таки успеваю заметить, как тварь в сером костюме бросает в мою сторону короткий взгляд. Кажется даже — удивлённый.

Может, тварь в костюме не приглашали на ужины. Неважно. Не пригласят.

Потому что в рожу твари влетает кулак Рихарда Нэйша. А в бочину — его же нож. И — не останавливаясь — два удара с правой по руке, вышибить нож противника. И пару тычков грудь, вроде тех, которыми тот вырубил меня.

Телохранитель Тройоло стекает на пол. Нэйш наклоняется над ним совсем низко и наконец-то тоже спрашивает — на тайножреческом, свистящим шёпотом. Не разобрать, что. Зато разобрать, что ответа нет. Только хрип и дерганье ног на полу. Нэйш заливает в урода какое-то зелье с пояса. А может, два. Мне почему-то сложно видеть. И слышать. Всё вокруг плывёт, особенно созвездия над головой. И боль — вязкая, как чёрные щупальца псигидры. Ползёт, перевивает… и ниже…

Трес-с-сь! Это… о, моя рубашка, наверное. Прыгают пуговки. Горячие пальцы на щеке.

– Не отключайся.

Звук разрезаемой ткани. И на руке тоже пальцы. Но тут кажутся холодными. Когда трогают руку, которая превратилась в боль. Ядовитая клешня, сплошь из боли и огня. Оттяпать чем-нибудь, всё равно не вылечить.

Пальцы бегут-бегут, суетятся. Тук-тук-тук по боли. Там, где бьют маленькие молнии в шее. И по раскалённым щупальцам, которые хотят… к сердцу. Щупальца боятся, отползают немного потому я могу сглотнуть. Вздохнуть немного, открыть глаза. Подумать насчёт последних слов.

У него растрепалась причёска. Наверное, в бою. И он… волнуется, да? Почему-то. Потому он так невообразимо красив. Пока наклоняется над тем, что от меня осталось. Пытается сделать что-то с правой рукой. Набухшей, посиневшей, с проступившими венами. Скользит пальцами… о, разрезал рубашку, шалун какой. На груди просто распахнул. Теперь видно тёмное, которое набухает под кожей. Собирается, проступает от плеча до груди…

Будто небольшую псигидру запихали внутрь.

– Ч-что это за…

– Седьмая блокада, «Жало огня».

– А ты такое… умеешь?..

Молчит. Ведёт пальцами, отжимает какие-то точки. Потом до меня долетает тихое ругательство на тайножреческом. А может, мне померещилось. Мне вообще-то должно мерещиться, всякое, да? Потому что боль идёт всё дальше, дальше, захватывает целиком…

Такая, от которой нет лекарства.

– Ток магии перекрыт… «кровный очаг». Лишающий магии удар. С отсроченной смертью.

То есть я останусь без руки. Или без магии. Или без меня. Нужно сказать что-то крутое на прощание. Пока ещё могу.

– Передай папане — я… тоже… любила… фрикадельки.

Нэйш коротко дёргает ртом и исчезает. Звякает высвобождаемый дарт. Добить? Это неплохо, потому что боль опять рушится, выкручивает руку, зажимает в тиски, отнимает воздух…

– Фляжка при тебе?

Да, я б тоже выпила напоследок.

– С-сумка.

Звяк. Звяк. Над головой плавают огненные фениксы… солнца… звёзды… Потом мне в рот всовывают фляжку, и я чуть не задыхаюсь от глотка рома.

Вместо светил над головой — лицо устранителя.

– Постарайся не терять сознания.… немного. Я попытаюсь… центр блокады.

Голос Нэйша будто пропадает, изглаживается. Съедается болью, которая укрывает целиком. А зрение есть. Острое шильце дарта сверкает серебром. Нэйш поливает его ромом — губы в ниточку, глаза широко раскрыты, весь такой сосредоточенный.

Точно, ему меньше сорока — сейчас совсем молодым кажется. И ещё он говорит. Что-то объясняет. Будто читает лекцию. Или не хочет, чтобы я померла в тишине.

– Лезвие… аварто-палла, особое покрытие… облегчает проникновение… взаимодействие с магией… но нужно… очень точно…

Как из дальней дали. Глухо, отрывисто…

Потом звуков нет совсем. Я пытаюсь вдохнуть, но понимаю, что вдохнуть не получится, и становится как-то даже радостно. Потому что вот же оно. Лекарство от боли. Нэйш просто не понял этого ещё. Водит чем-то холодным по коже, выбирает точку. Весь заостряется, будто это он — дарт. Так красиво. Безумно красиво. И какие ресницы у него… длинные. Губы шевелятся… медленно-медленно… что же он говорит?

«Будет… очень… больно».

Понимаю это в тот самый миг, когда ледяная игла всаживается пониже правого плеча. Прямо туда, где растопырилась чёрными щупальцами боль.

Мир становится ослепительно белым, потом ослепительно чёрным. Игла убирается, из плеча бьёт фонтан тёмной крови. Заливая меня и половину лица Нэйша. Окропляя белый костюм.

Все звёзды этой клятой комнаты сыплются у меня из глаз. Под мой вопль:

– Фрикадельная ма-а-а-а-ать!!

Потом до меня доходит, что раз ору — могу дышать. И я начинаю очень даже дышать. Дышать-дышать-дышать. Печать горит, руке больно, но боль другая, боль будто вытекает вместе с кровью. Немедленно освобождая место в моей натуре для дурацких мыслей.

Насчёт того, что с этой дракой было очень сильно что-то не так. И ещё — что я таки повидала Нэйша в боевой выкладке. И интересно, что там была за тварь. И кстати, я останусь без руки или не останусь? Можно будет взять себе кличку вроде Однорукая Бестия. И на пару с Йоллой показывать в деревне, почему нужно бояться «пустых элементов». И не надо ли всё-таки передать что-нибудь Лайлу Гроски. И не съела ли псигидра Лайла Гроски, так что уже и передавать некому.

Мысли бродят и булькают внутри. В котелке, который сейчас растечётся лужицей. Нэйш поливает плечо каким-то зельем, прижимает рану тканью. Потом разрезанным рукавом. И жилеткой, на которой вышивка стала куда более алой.

– Только не говори, что сейчас приведёшь Аманду. И всё будет хорошо.

– Не скажу, — обещает «клык». И подхватывает меня на руки.

Предпоследняя моя мысль — о том, что алые брызги на белом костюме смотрятся просто отлично. Последняя — о том, что Рихарду Нэйшу чертовски идёт быть забрызганным чужой кровью.

Я так и отключаюсь на дурацком «Нет, до чего же хорош».

Глава 7

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

Звенят стёкла. Повсюду, вокруг нас, в коридоре. Отвратительный звук хрупкой, не выстоявшей перед чёрной жутью преграды — и следом другие, режущие звуки, дробные… Это сыплются осколки, это потрескивают двери и стены под тушей безразмерной твари. Ринется, обрушится, задушит…

Но страх не живёт во мне. Ему не место рядом с пламенем.

Нас давно должно было затопить с головой — но защищает феникс. По воле Гриз, а может, по своей собственной — он оторвался от хозяина и теперь шествует вокруг нас. По кругу, по кругу. Ограждает, слегка похлопывая искрящими крыльями — но не расправляет их, не взлетает, потому что старое здание может вспыхнуть.

Извивы псигидры обиженно отползают перед мерным, гордым шагом огненного часового. И мы невредимы — сгрудились на пятачке в несколько футов в коридоре, истекающем мраком и грязью и освещённом безумно полыхающими золотыми нитями.

Губы парализованной Полли кривятся в улыбке, но сказать она ничего не может. Только смотрит — с вдохновением, похожим на ненависть. Со страстью, переходящей в безумие. Будто то, как бушует псигидра, приводит её в восторг.

Трепет близкой, пахнущей ужасом истины…

Спальни вокруг нас плавают в черноте, и снаружи больница всё больше приобретает свой истинный вид. Под звон битого стекла, отвратительный треск стен истекает жирным, глянцевым мраком, сочится из каждой поры — через щели, из водосточных труб, из глаз улыбающихся статуй на крыше. Вязкие живые потёки — как жадные пальцы, вцепляются в камень, выползают наружу, являя себя: так выглядит счастье без горя, порадуйтесь.

Так выглядит пустота безмятежности.

— Может она это как-то остановить? — выкрикивает Лайл, в руки которого Гриз толкает спелёнутую кнутом Полли. — Можно её заставить?

Следом за Полли он ловит метко брошенный пузырёк со снотворным.

— Пять капель в рот.

Аполла Тройоло широко распахивает совсем уже безумные глаза: «Я — лекарство!» И не торопится смеживать веки, даже когда Лайл добавляет от себя лишние пару капель.

— Ч-ч-что ж тебя так не берёт-то, з-зараза…

— Потому что она в припадке. Что-то вроде истерии. Только…

— Радостной, угу. Жаль, её муженька тут нет, может, он точнее определил диагноз.

Полли наконец тяжелеет веками, уплывает в страну снов с милой, ясной улыбкой. Но волны псигидры всё так же колышутся в коридоре, и разрастается золотое сияние — нити над головой крепнут, шевелятся, заполняют потолок…

И бесшумно ступает феникс по кругу. Отгоняя короткими вспышками голодную тварь.

— У Бетси, надо думать, тоже припадок?

— Что-то вроде, — Гриз бросает взгляд на двери спален — двери похрустывают под давлением чёрной грязи. — Она получила эмоциональный импульс. Вроде подбадривания — приглашение выйти на свет. Полли не обуздала бы это, тем более в таком состоянии. Но нужно бы это унять. Иначе…

Иначе тридцать пять человек погибнут в своих спальнях. Псигидра выпьет досуха — разум, магию, жизненные силы. А после двинется дальше. К административному дому, дому персонала, может быть — прорастёт под землёй на мили, как они это умеют. Протянет подземные пальцы к ближайшим селениям.

Если только она не уже…

— А если мы её самую малость скормим подруженьке?

Лайл посматривает на Полли с неприязнью. Потом ловит взгляд Гриз и зажмуривается. Приоткрывает глаз, только когда слышит голос. Мягкий.

— Продолжения поместья Гюйтов не будет, Лайл. Да и не поможет это.

— Тогда как?

— Выжечь или закинуть в сонный паралич. Зелий под руками нет, так что нужно самим.

— К-как⁈

— Среди нас тот, кто знает.

Найвир Освуд начинает смеяться.

Он хохочет, глядя на уснувшую Полли. На своего феникса. На вспотевшего Лайла, на густое варево в коридоре. Смех его — битое стекло. Режущее по живому.

— Боль… боль пришла к нам, ха-а-а-а! Так и говорит — я боль! Эй, боль… давай, говори со мной, боль! Давай, ответь — что с тобой делать⁈ Что делать с болью⁈

— Разделять её. Принимать её. Перерождать в новое. Но вы знаете это, Аэрвен… Найвир. Любой варг всегда знает это. Вечно идёт рука об руку с болью.

Боль смотрит из глаз невыносимой. Сотни раз принятая. Тысячи — разделённая. Прожитая, перерождённая боль прорастает зелёными извивами.

Травами весны.

Боль тлеет в воспалённых стариковских глазах. Неразделённая. Непринятая. Неперерождённая боль.

Сейчас блеснёт молнией — испепелит гибкую зелень трав.

— Варги знают, а⁈ Варги ходят по любым путям, да⁈ Я не знаю! Я не помню! Давай, говори ещё, боль! Говори, что варги не говорят обычно — знаешь ли⁈

— Но иногда её бывает слишком много. Так, что она раскалывает любые сосуды. И течёт через край. Тогда мы сгораем. Сжигаем себя изнутри, отрекаясь от Дара. Неспособные разделять чужую боль, потому что захлёбываемся в своей.

Травы разрастаются — властный шелест полей в едва слышном шёпоте. Навстречу летят каркающие смешки. И опасные, настороженные взблески в гуще седых прядей:

— Не угадала, а? Хах. Что ж ты так, боль⁈ Давай говори дальше — что ещё можно делать?

— Искать лекарство.

Старый варг давится смешком. На шаг отступает перед шёпотом неотвратимых трав:

— Когда слишком сросся со своим Даром… так, что он — неотделимая часть тебя, и сгореть вместе с Даром не получается… ищешь иной путь, верно ведь. Пытаешься бежать от боли. Отвернуться от неё. Заглушить. Чужой болью и чужим безумием. Этот путь вы выбрали, Найвир. Вы попытались спрятать свою боль за сотней чужих. Ваши скитания, все эти годы… вы пытались взять её у других. Спрятаться в их боли, горе, их смертях. Только чтобы не помнить. Скрыть то, что под белым холмом.

— Молчи!

— Но это подарило безумие, не избавление. Тогда вы пришли сюда — в надежде, что здесь сможете исцелиться… забыть. Что псигидра, о которой вы знали, достаточно сильна, чтобы забрать это у вас. Но она бы не смогла, верно?

— Молчи, боль! Молчи теперь!

Кажется, что старик бросится на неё: он поднимает кулаки и почти что хрипит, то ли проклиная, то ли умоляя.

Псигидра вскипает вокруг нас — жадная и трусливая. Вздрагивают крылья часового феникса, рассыпая искры. Тихо шепчет ругательства Лайл, разматывая кнут с тела спящей Полли. И стоят друг напротив друга два варга: невыносимая, облечённая во власть весны, — и безумец, не вынесший боли.

А мне кажется — всё это сон: зыбкий, вытканный золотыми нитями. Сон о страннике и хороводе теней вокруг него. Тени пляшут, кривляются: бешеные твари с огнистыми глазами, и калеки, уродцы, и вот истыканный стрелами яприль, мёртвый алапард с перегрызенным горлом, грифон в гон. Хоровод из сотен и сотен тех, кого коснулся странник за десятилетия скитаний, в чьей боли хотел укрыться, точно за сотней стен. Неостановимое кружение с запахом безумия — а посреди него, как посреди вира, холм, затканный цветами траура. И тень человека над ним, костистая и страшная, тень скрежещет зубами и хрипит:

— Что ты хочешь от меня, боль⁈

— Вы знаете, — звучит тихий отклик… ещё одной тени? Нет, весны за пределами их круга. — Потому что эта слабость псигидр описана в дневниках наших учителей. Псигидра питаются постепенно. Потому её можно остановить, давая то, что она так хочет. То, с чем не сможет совладать. Это опасно, потому что приходится… коснуться её изнутри. Но это значит, что вы можете. Только вот вам придётся вспомнить.

— Нет! Не варг, не Пастырь… нет!

— И ради жизней людей?

— Не наставник… не могу, не проси, не трогай!!

— И ради той, которая под белым холмом⁈

— Молчи-и-и-и-и!! Не называй, не тревожь! Что ты знаешь, боль, что ты знаешь⁈

— Знаю о Мелли.

Старый варг давится криком и застывает, вцепившись скрюченными пальцами в волосы. Бурлящая псигидра кажется отголоском теней вокруг него. Чернильная пляска безумия — на потолке, по стенам, на полу коридора. Гобелены, затканные золотыми нитями. И белый призрачный холм, неведомо где, а под холмом…

— М-мелли. М-мелли…

— У неё были голубые глаза. Она любила единорогов и цветы.

— М-мелли, д-доченька…

— Вы забыли её имя. И лицо. Потому что было слишком больно.

— Потому что я её не сберёг…

— Потому что чувствовали вину за то, в чём не виноваты. Потому что хотели забыть… другое.

— Тот день… откуда ты знаешь. Как ты можешь знать?

— Потому что я не только разделяю, принимаю и перерождаю боль.

Губы Гриз подрагивают, кривятся. Потухает властная зелень в глазах. Звенит, прорезая воздух, тонкий охотничий нож — с пояса…

— Я… причиняю её. Как все, кто…

Она поворачивает голову и смотрит на псигидру так, что внутри у меня всё выстывает. Этот взгляд может привидеться только во сне. Только во сне дряхлый старик может тянуть руку (а вокруг всё — сплошь текучие гобелены из тьмы и золота). Шептать с ужасом:

— Что ты… что ты делаешь, боль⁈

— Простите, Найвир. Простите. Это второй способ. Те, кто… такие, как мы… причиняющие боль. Отдающие её легче. Это тоже помогает.

Она резко выдыхает сквозь зубы и говорит уже почти монотонно:

— Они все признали ваше право, да? Все, кто знал, из варгов. Право как отца и наставника после того, что с ней произошло. Право на забвение. И на безумие.

— Что ты… а если и так! Я… был её наставником… не сберёг! Почему я не могу⁈ После такого⁈ Отвернуться⁈ Заслониться⁈ Забыться⁈

Он кричит, но на лице у него — ужас. И на Гриз он глядит как на нечто сверхъестественное. Кажется — он готов услышать от неё жестокий приговор: «Не можете, не имеете права!»

— Можете?

— Что ты хочешь от меня, боль⁈

Гриз поворачивает к нему лицо. Взгляд её — прямой и жёсткий, взгляд крепости и варга крови, и он пригвождает Найвира Освуда к месту.

— Чтобы вы отвернулись.

— Ч-чего⁈

Он не знает её… не знает её так, как знаю я. Я, на которого от её слов веет жутью подступающей жертвы, и потому я делаю шаг, пока ещё почти незаметный — остановить, удержать, замедлить…

— Отвернулись. Заслонились. Забылись. Простите меня, Найвир… не думаю, что вы хотите увидеть то, что сейчас произойдёт. Гроски!

Мне никогда не успеть за ней — думаю я в оцепенении, когда вокруг ложатся крепкие руки Лайла, а под шею тычется рукоять кнута скортокса. Лезвие над её ладонью — лёгкое, блестящее, невесомое, сейчас двинется… Нет! Нет-нет-нет! Нет!!

Я кричу. Вырываюсь и этим причиняю изрядное неудобство Лайла: он душит меня в объятиях и шипит в ухо, что ему вовсе не хочется меня парализовывать и чтобы я завязывал с глупостями. Но некогда его слушать, мне важно докричаться, достучаться до неё, собирающейся воззвать к крови — и шагнуть навстречу чудовищной твари, утонуть в огненной паутине и в боли, выжечь тварь, может статься — вместе с собой…

За моим криком почти неразличим вопль Найви — такой, будто его прижигают калёным железом. И нервный шёпот Лайла: «Стой, кому сказано, парализую!»

Но слова Гриз взмывают и падают над другими звуками:

— Понимаете, я знаю, что случилось с Мелли. Вот это. Поэтому вы горевали о ней как отец и наставник.

— Я не смог! Не отвернул!! Не уберёг!!!

Старик сжимает голову и кричит, кричит, что у него доченька была — самая лучшая: единороги ходили к ней, птицы пели для неё. И он не знает, почему… и как… и зачем она…

…умерла, пролив свою кровь…

Не справилась с контролем Дара-на-крови. В сиплых криках Найви — смерти зверей посреди цветов, и псигидра отдёргивает свои щупальца, обжёгшись только об этот крик — кровь на белой ткани (он пытался остановить кровь?) — и его попытки помешать (какому-то обряду?), и звери убивают друг друга, пьяные от крови варга, и некому помешать…

И светлая женщина с мягкой улыбкой стоит с застывшим лицом — тенью, вся испятнана кровью, всегда перед глазами…

И другая стоит. Стиснув до боли зубы. Повторяя сквозь них.

— Отвернитесь, отвернитесь, Найвир! Не смотрите, закройте глаза!

И сжимается исчерканная шрамами ладонь на лезвии, и крепнут пальцы второй руки — на рукояти, и сейчас… рывок — и перечеркивающая всё алая полоса, алые брызги над белым холмом, раздирающий горло и грудь крик:

— Гриз, не надо, не надо этого!

— Не надо, Мелли, не надо! Стой, стой, доченька, стой!!

Крики сливаются, вяжут прошлое с настоящим нерушимыми узами — и несётся в прошлом призрачная фигура с протянутой рукой: остановить, задержать… И рвётся вперёд быстрее птицы скрюченный старик — полы халата трепещут, как крылья: вытянуты руки с дрожащими пальцами:

— Стой, стой, доченька! Я сам, я сделаю, я…

И — отпихивая с дороги Гриз Арделл, а может, просто опираясь на её плечо по пути к жадным, чёрным щупальцам, уже тихо…

— … не могу отвернуться. Пусти, Фенелл!

Это уже фениксу — тот горестно вскрикивает и готов встать огненной преградой перед хозяином. Но не перечит, отходит в сторону — и Найви с размаху падает в водоворот извивающихся теней.

Псигидра не успевает отступить: рывок слишком стремителен, а она слишком разрослась. Тварь вздымается — то ли борясь, то ли стремясь поглотить. Будто не в силах противиться искушению — опускает на спутанные седые волосы золотой венец из нитей. И нити трепещут с ужасом, но одновременно — с жадностью, будто у обжоры, который увидел невиданно богатый стол…

Только знает, что яства отравлены.

Найвир Освуд купается в черноте и золоте — и тьма припадает к его телу сотней жадных невидимых пиявочных ртов. Они тоже пульсируют — от нетерпения и страха. Но лицо старика в коконе тьмы почти спокойное. Волосы слиплись и сбились на лоб, и теперь можно увидеть лицо. Густые седые брови. Мелкие взрезы морщин. Торчащий нос, впалые щёки. Глаза закрыты, тонкие губы шевелятся:

— Мелли, Куколка. Прости меня, я играл не в те игры. Дурной отец, самый худший наставник. Прости, что не сберёг, прости, что не сумел. Прости, что хотел забыть. Я… понял, я… знаю, я… вспомнил. И мы теперь… Теперь мы…

Когда он поднимает веки — в них два маленьких поблекших солнца. Сперва тусклые, как на исходе осени, когда свет совсем не греет. А потом они будто насыщаются от нитей псигидры — и заслоняют собой блекло-голубую радужку, обращаются в жгучий полдень…

— Вместе! — и он распахивается весь, раскрывает объятия, увитый чёрными щупальцами, они ползут теперь по стиснутым губам, и на какой-то момент он полностью исчезает в псигидре, как в глубине своей боли.

Остаётся чёрное варево да безумный танец золотых нитей — сияют всё ярче, будто в безумии, свисают с потолка бахромой, и им не страшен феникс, они касаются нас всех…

Внутри вспыхивают смазанные, будто слизанные отпечатки. Полустёртые страницы тысячи разных болей: искалеченный единорог, голод волков после неудавшейся охоты, феникс плачет над разорённым гнездом, и виверний бьётся в агонии, и отпечатки множатся, множатся, множатся, их сотни, я стряхиваю и стряхиваю прилипчивые нити, но они не пропадают — и вот белый холмик посреди цветочной долины, девушка с голубыми глазами кормит единорога яблоком с руки…

Алое брызжет на белое… белую… страницу? Простыню? На белый камень или белую поляну цветов? Мечутся звери, убивая друг друга — и алого становится больше, алое заливает распотрошённую землю, и над страшной долиной смерти, перевивая друг друга, ложатся последние нити золотого дня…

Нет, псигидры.

Нити чернеют, иссыхают, и ещё они немеют — перед глазами теперь снова коридор в голубоватом свете флектусов. Корчатся под потолком нити — дают всё меньше света, бьются в изломах агонии. В немом вопле пресыщения: «Хватит! Хватит боли, хватит, хватит, хватит!!»

И скрипят, раскачиваясь, стены вокруг нас. Это пробегают судороги по безразмерному телу, растянувшемуся… на мили, понимаю я теперь. Ходит ходуном весь дом «Безмятежности», взламываются доски пола, трещит крыша, где-то с шумом обрушивается посуда. Со двора долетают крики — наверное, перестали работать какие-то глушащие артефакты…

В полутьме, в сиянии угасающих нитей — вокруг нас в доме бьётся огромное, напуганное существо. Крючится, сгорая словно в пламени феникса. Бессильными кляксами падает с потолка, разъедается изнутри, растворяется, ссыхается, отступает.

Выжигается болью, от которой не найти лекарства. Которую нельзя отдать.

Слишком велика для любых псигидр.

Безразмерное тело вытвани теперь кажется пористым и дряблым. Со стен оно осыпается, точно сухая грязь. Застывает коркой на полу, а где-то оставляет мерзкие, влажные следы. Мелким пеплом оседает на плечах и руках старого варга — тот опустился на колени, а от него, словно волны, по телу твари расходится последняя дрожь угасания.

И чёрный кошмар, Бетси, жуть из-под кровати, лекарство от боли — становится серым прахом, пятнающим ковёр.

На сухих морщинистых щеках пепел вымок от слёз.

— Я… вспомнил её, Фенелл. Ты помнишь Мелли, да? Я… вспомнил её лицо. И теперь мы вместе.

Феникс бросается к своему хозяину, обхватывает крыльями — а старый Найви обнимает его и плачет, совсем бесшумно, раскачиваясь туда-сюда. Только шепчет в сторону Гриз, молча стоящей рядом: «Спасибо».

Гриз даёт ему отплакать. Она наконец-то забирает у Гроски свой кнут. И не смотрит на меня, только пожимает руку — то ли с извинением, то ли в попытке успокоить.

Потом подходит к Аэрвену Ауолло, чтобы сжать его плечо.

— Однажды мне пришлось быть на смутных тропах. Там, где смешиваются будущее, настоящее и прошлое. Где живут отзвуки всех времён и отголоски любой магии. Куда уходят звери. И куда уходим мы. Я… мало была там. Но достаточно, чтобы понять. Не знаю, куда идут варги… даже те, кто воззвал к крови. Но не в пустоту. В пустоту вообще мало что идёт. Даже боль. Вы спасли сегодня тридцать пять человек. Может, и больше, кто знает. Своей болью. Памятью о дочери.

Она протягивает ему носовой платок, и старый Найви ожесточённо трёт лицо. Ребяческим жестом — словно опять стал пациентом лечебницы. Под конец он звучно сморкается. И отталкивает феникса.

— Хватит, Фенелл… ну? Пристал, как… феникс. Послушай лучше, что говорит искорка. Искорка говорит: «Ты спас!» Что ты говоришь? А? Видел лысого охотника, который пел своему костру благодарности за вкусное жаркое? Да… и совсем забыл, что это он развёл костёр, правда, Фенелл? Что-что? Искала меня? Ага. Неучтиво.

Он поднимается с колен без помощи Гриз. Волосы опять частично скрывают его глаза, но видно, как бегает взгляд.

— Ты была в Цветодоле, искорка. Искала меня. Зачем?

— Потому что вы — Аэрвен Ауолло. У вас право призыва. Вы можете сделать так, чтобы меня услышали Старейшины.

— Ась? Какие? А-а-а-а, старые пни. Глухие пни. Пни их как следует — и всё равно пни! Хе-хе… тебе их не зажечь, искорка. О чём ты хочешь с ними говорить?

— О Кровавых варгах. О времени, которого осталось совсем немного. О Золотом альянсе, безумии даарду и зове из-под земли. О войне, где будет много крови, и разрезанных ладоней, и неслышащих стад. Пожалуйста, помогите мне, Аэрвен. Используйте право призыва, чтобы они хотя бы меня выслушали.

— «Помоги», — она говорит… слышал, Фенелл? Искра — пню… Нет, забыл эту шутку. Что? Нет, мы в Цветодол: нам повидать Мелли… А? Какой вопрос? Да, вопрос: на кой ей сумасшедший старик. Который жрёт дерьмо яприля. Нет, кидается им. А хотя кто там знает, может…

Старый Найви вновь звучит как в игровых комнатах лечебницы. И сутулится, и потирает руки, прихихикивает и мнётся. Значит, действительно не в своём уме. Лайл обозначает тихо:

— Вряд ли последствия так уж быстро проходят.

Если ты годами сводил себя с ума — методично и осознанно, если тонул в чужой боли и в чужом сумасшествии, если накопил столько горечи, что смог сжечь ей псигидру… едва ли останешься собой полностью.

Но Гриз не отступает. Она смотрит на Найви — кряхтящего, хихикающего, бормочущего чушь. В призрачном свете флектусов глаза её кажутся изумрудами.

— Но вы пойдёте? Вы попытаетесь помочь?

— Пойду, — отвечает Аэрвен Ауолло и склоняет голову перед варгиней крови, — если ты поведёшь.

* * *

Пока мы спускаемся, Найви угрюмо бормочет что-то о старых пнях: «Корчевать — не перекорчевать… топор взять ли? Фенелл, что, у нас нет топора? Ну, я дурак. Варг — и без топора. Как к пням ходить?».

— Может ему зелий бахнуть? — шёпотом предлагает Лайл. — Пинт эдак пять-шесть для начала. А то как бы он не взялся призывать Старейшин топориком.

Я… ещё во сне, наверное. В дурном наваждении, произошедшем от вечерней хандры и разлитой желчи. Перед глазами чёрное с золотом и широкая, неестественная улыбка Полли. Отчаянно хочу проснуться. И отчаянно боюсь, что проснусь.

Лестница вся в пакостных следах от псигидры — и её плети падают с пола. Высыхают на глазах. Пустота и тишина. Только радостные восклицания феникса, которому хозяин позволил вылететь на волю из изломанной «Безмятежности». По просьбе Гриз: «Пусть отыщет Аманду — это наша нойя, он с ней знаком. Она нужна здесь».

У центральной двери переминаются маги в сером. Охранники, которым Гриз тут же командует:

— Зайдите наверх, спеленайте госпожу Тройоло, она спит. И проверьте пациентов.

Единый… а ведь несчастные пациенты наверняка ещё в зачарованном сне. Если, конечно, все живы — вдруг воздействие псигидры было слишком сильным…

Ковры скомканы и покрыты где подсыхающей грязью, где влажной слизью. Люстры рухнули, потолок частью не выдержал и обвалился. Разбросанные рисунки, испакощенные игровые комнаты. В холле валяется сплошь перепачканный портрет Иовейны Айт.

— Где же наши, — бормочет Гриз, шагая к двери. — Случилось, что ли, что…

Последующее кажется зыбким продолжением сна. В дверях белым призраком возникает Нэйш, а на руках у него бессильно повисла Кани. Белый костюм устранителя в крови. Россыпь алых капель на вороте и серебристой бабочке. Потёки сползают по лицу. Лишённому улыбки.

— Где Аманда?

— Будет сейчас, Найвир, поторопите феникса, давай сюда, на софу! Что с ней?

— Передоз устранителей… — бормочет Кани и пытается выдавить улыбку на бледных до синевы губах. Конвульсивно подёргивается правая ладонь. Рукав рубашки пропитался кровью, кровь на лице и в огненных волосах.

— Последствия «огненной блокады», нарушен ток магии, нужны зелья.

— Запишите… в Книге Утекшей Воды… исчахла от любви к законникам…

Всё сон, просто дурной сон, никак иначе…

— Калатамарре!

Вопль Аманды от дверей разгоняет сонную одурь. С нойя в холле тут же становится тесно: она будто раздваивается и растраивается, ставит кофр, оттирает в сторону Гриз («Пока не надо, сладкая»), хищно нависает над Кани, выставляет из своего кофра всё новые пузырьки, снимает с пояса артефакты, сыплет вопросами в сторону Нэйша:

— Время блокады!

— Около четырёх-пяти минут.

— Четыре или пять⁈

— Четыре.

— От-т-т-тродье вшивой мантикоры… Очаг дартом снимал?

— Магическое покрытие…

— Обеззаразил?

— Ром.

— На ране заживляющее, что давал пить?..

— Тоже ром.

— Почему так плохо тогда⁈

— Она ударила магией.

— Била магией под блокадой? Аханта-рэ то мально… Тише, тише, медовая, всё будет хорошо, ручкой не шевели, сейчас обезболим, поспишь… Чем била?

— Ослеплением, разово.

— Так-так-так… Спи, милая, спи, скоро поедем в «Ковчежец», только вот немножечко зелий, перевязку, всё будет хорошо…

Пальцы Аманды порхают над обнажённой, окровавленной рукой девушки. Рука распухла, посинела, изнутри проступают — то чёрные, то наливающиеся цветом крови… жилы магии? Длинные пальцы пляшут вдоль жил, втирают зелья, прикладывают кристаллы и обереги. Нойя полностью ушла в пляску пальцев — бормочет, напевает что-то, помогая им. Мимолётным свистом отсылает Нэйша.

Устранитель отворачивается от стола — и встречается глазами с Гриз.

— Как это случилось?

Нэйш пытается непринуждённо пожать плечами. Слишком непринуждённо для того, кто так и не выровнял дыхание.

— Серьёзный противник.

— Удар по точкам магии, — о хриплый голос Лайла можно разодрать кожу в кровь. — Думаю, ты понимаешь, на что это похоже.

Нэйш не отвечает и даже не удостаивает его взглядом. Смотрит на Гриз. Они стоят друг напротив друга и слишком близко. Устранитель на голову выше и словно одет в кровавую полумаску. Грудь у него всё ещё вздымается не так ровно, как обычно. По сравнению с ним Гриз кажется маленькой и совсем хрупкой.

И на ней коричневая поношенная куртка с зелёными прошивками у рукавов. Волосы выбились из причёски, развились, растеряв половину шпилек.

Лань перед хищником. Зачем-то задаёт вопросы.

— Кто?

— Охранник Тройоло.

— Что с охранником?

— Это действительно так важно сейчас?

— Что. С. Охранником?

Нэйш усмехается — губы у него окровавлены тоже, и усмешка кажется оскалом над только что разодранной добычей.

— Убил? — молнией срывается с губ Гриз.

— Ранен в левый бок, парализован плюс пара болевых. Я дал ему кроветвор, если это тебя успокоит.

Судя по лицу Гриз — её это не успокаивает. Однако она делает шаг назад, и её плечи чуть расслабляются. Словно подъёмный мост в невидимой крепости.

— Ты сам не задет?

— Разве что тронут. Твоей заботой.

Они ещё немного пытаются съесть друг друга глазами — и я почти шагаю вперёд, чтобы встать рядом. Но тут она кивает, как бы говоря: «Пока что хватит, остальное потом».

— Аманда, «поплавок» нужен?

— Да-да-да, моя лунная, я уже почти закончила, остальное в лекарской, там нужные травы… придётся ещё повозиться, достать пару рецептов из тайников…

— Вызову Фрезу, готовьтесь к перевозке.

Проходя мимо Нэйша, Гриз едва слышно бросает:

— Будь здесь. И если только попробуешь… ты понял.

И вихрем исчезает за дверями — не позвав меня за собой. Даже не взглянув. Словно это не я стою рядом с растерянным Лайлом Гроски.

Нэйш, задумчиво глядя ей вслед, проводит рукой по волосам и обнаруживает, что они в крови. Медленно вытирает потёки с лица, будто не до конца понимая — как его угораздило так перепачкаться.

Аманда хлопочет над Кани, подзывает теперь Лайла: «Приподними ей голову, надо дать зелье, вот и хорошо, сладенький, всё будет отменно, точно в весенних песнях, девочка — боец, руку тоже удастся сохранить, думаю, это даже не отразится на её магии…»

Всё будет хорошо, — думаю я, но эта мысль не в силах в меня проникнуть. Слишком много всего. Псигидра. Полли. Найвир Освуд, бледная Кани, ладонь Гриз с нависшим над ней лезвием…

Нэйш, с которым мы словно оказались наедине теперь, когда Гриз ушла, а Аманда и Гроски заняты девочкой.

«Клык» не спеша вытирает с лица кровь. Осматривает холл — тот весь в буроватых потёках и застывших корках. Потом обращает ко мне застывший взгляд. Наверняка хочет сказать что-нибудь в своём духе, с ударом по больным точкам.

Но тут к нему подходит Найвир Освуд.

О наставнике варгов почему-то забылось. Он был всё это время где-то здесь — безмолвный, неподвижный. Решил слиться со стеной? Или тоже думал, что ему снятся страшные сны?

Но теперь он подходит к Нэйшу и глядит тому в лицо. Наверное, когда-то варг и устранитель были одного роста. Но время и безумие скрючили Найви, и ему приходится глядеть снизу вверх. Он смотрит неожиданно долго и молча — будто стараясь запомнить каждую чёрточку, а может, прочитать что-то по безучастному лицу, перемазанному кровью. Вглядывается жадно — как в незнакомую книгу.

Потом коротко плюёт Нэйшу под ноги. И молча ковыляет к двери. Выходит вслед за Гриз во двор, над которым звенит песня феникса.

— Вы что же, виделись раньше? — спрашивает Лайл.

Устранитель щурится вслед старику.

— Не припоминаю.

Хмыканье Гроски идеально подводит финал этой переполненной безумием ночи:

— Кто бы мог подумать. А посмотреть — так он с тобой отлично знаком.

Эпилог

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

Эвальд Шеннетский присвистывает. Весело и удивлённо. Он осматривает холл — весь в застывших потёках и сером прахе. Барабанит пальцами по застывшей на холсте улыбке Иовейны Айт. Постукивая тросточкой, поднимается на второй этаж, чтобы посмотреть на треснувшие двери в перепачканных чёрными следами спальнях. И всё время посвистывает — восхищённо, поражённо, заинтересованно.

Гриз идёт следом и старается не морщиться. Но у Хромого Министра, должно быть, глаза на затылке.

— Раздражает? В Айлоре есть примета: «Частый свист — денежки на ветер». Касси утверждает, я однажды так опустошу казну страны.

— У варгов приметы другие. Не совсем приметы, на самом деле. Просто свистом часто подзывают животных.

— А! Буду иметь в виду. И постараюсь держать себя под контролем. Просто всё это как-то… впечатляет, понимаете ли.

Он взмахивает руками, чтобы показать — как его всё это впечатляет. И серебристый лис с изумрудными глазами улыбается Гриз с навершия трости.

— Превзошло все мои ожидания, даже и не знаю, с чем сравнить. Псигидра — ну надо же. Правду сказать, я мало знаю об этих занимательных тварях. Может, пара-другая хроник. Если не ошибаюсь, эти занятные существа были почти перебиты во время Войн Яда, Войн Мрака или как оно там ещё называется. Конец четвёртого века от пришествия Вод, не ошибаюсь? А потом они если и появлялись, то так… время от времени.

— Для того, кто знает мало, вы осведомлены удивительно неплохо.

— Такая работа, Шеннет острием трости тычет в испещренную трещинами стену. — Фьйоу-у-у… извините. Определённо, самая большая Бетси, какую только можно вообразить. Полагаете, она теперь мертва?

— Нет. Пойдёте в подвал, чтобы посмотреть?

Ну, как устоять, когда вы такое предлагаете.

Неровный, подпрыгивающий шаг по ступеням и тихий весёлый присвист под нос. Непринуждённая болтовня, под которую они проходят правое крыло. Гриз достаёт фонарь: глаза варга в полутьме подвала видят достаточно, но Шеннет — человек. Иногда приходится себе напоминать об этом.

Серый засохший прах на ступенях. Всё вокруг в следах псигидры, которая обжила это место давно и прочно. Отсюда по проложенным специально для неё ходам в стенах она прорастала в дом. Уходила в подпол, пробиралась в потолок. Повсюду полно почерневших нитей. Свисают, точно обугленная паутина. Следы прикосновения к невообразимой боли…

Девятеро, как она устала.

— Это сюда когда-то Иовейна Айт отсылала своих провинившихся воспитанниц. Тех, кто вёл себя недостаточно весело. Плакал или грустил. Не думаю, что она представляла — что обитает под её пансионом. Просто вид наказания. Может быть, потом она и заметила, что девочки после визитов в подвал ведут себя иначе. В любом случае, отсюда всё началось.

Сыро. Потёки псигидры по стенам кажутся тянущимися, живыми. Под ногами хлюпает. Здесь совсем не место для Шеннета с его щегольской тросточкой и солнечной улыбкой.

Здесь место для плачущих детей.

Кинжальный луч фонаря кромсает мрак, упираясь в пол одной из комнат. По полу расплылась серая клякса. Чуть пульсирующая, подсыхающая.

— Думаю, остальные её ветви отсечены. Но отсюда она отрастала, потому осталась здесь. Она не мертва. Это что-то вроде сна или комы. И в таком виде они могут существовать очень долго.

— Наелась и легла поспать, очень мудро. Но значит, она ещё может… хм… прорасти куда-нибудь опять? Или проползти? Как они вообще передвигаются?

— По воде. Иногда по земле — если недалеко. В шахтах, бывает, переползают с места на место. Занимает это годы, но они умеют ждать.

Даарду зовут псигидр «маашо-ард» — «болотный корень». Просто корни земли, обезумевшие от того, что творят люди, пьющие жизнь бэраард и их магию.

— Предложения?

— Поставить магическое заграждение… не знаю, артефакты. Сигналку. Оцепление из магов, возможно. Хотя бы какое-то наблюдение. Аманда сказала, нужное зелье будет вариться не меньше месяца: нужны травы, собранные в канун Луны Огня…

— Выжигающее зелье? Так, стало быть, вы намерены с ней покончить окончательно?

— Только не говорите, что собираетесь её каким-нибудь образом использовать.

— Ну-у-у, любому правителю хочется иметь побольше весёлых и довольных подданных под рукой…

Говорит Шеннет серьёзно или шутит — понять невозможно.

— Просто мне казалось, что вы сочувствуете всем бестиям без исключения.

— Магические паразиты — особый случай.

Пока они поднимаются на по-рассветному свежий воздух, Шеннет заинтересованно молчит. Всё же Гриз начинает говорить, только когда они преодолевают последнюю ступень.

— Бестии — часть этого мира. Всегда включены в общий круг, всегда привносят что-то в природу. Паразиты не таковы. У многих из них происхождение неестественное, как у тех же веретенщиков. Опасаюсь, и псигидра была создана… вольно или невольно, из-за эксперимента и обрядов. В этом мире так много существ, полных магией до краёв. И всё же я никогда не слышала, чтобы псигидры нападали на других бестий. Это паразит, нацеленный на человека.

— Жрут, разрастаются и портят всем настроение, — Шеннет лирически вздыхает. — Дикт-Отец, мы будто об аристократии Айлора сейчас говорим. И пользы тоже почти никакой. Зато хлопот…

Он задирает голову и рассматривает строение — всё в серых и чёрных потёках. Потом поворачивается туда, где идёт неспешная, основательная работа: целители направляют к воротам последние носилки, между деревьев, поглядывая на трещины в земле, расхаживают законники, ещё кто-то беседует с нянечками и охраной… Старательно не бросая взгляды в сторону двух фигур. Странно, что нет Тербенно — как он мог пропустить такое? Или, может, ему не сообщили? Слишком высокий уровень доступа нужен. Слишком знатные пострадавшие.

— С ними всё будет в порядке.

Гриз кивает, не отводя глаз от носилок. Она уже начинала эвакуацию пострадавших, когда прибыла помощь от Шеннета. Стряхивала липкие плети и почерневшие нити, помогала поить укрепляющими эликсирами. Все тридцать пять живы, просто потеряли многовато сил, когда Полли вошла в раж и заставила псигидру проявить себя.

Нужно было взять чего-нибудь у Аманды. Чтобы не била противная дрожь. При мысли, что они могли не успеть. Она могла не успеть. К этим людям. К Гроски. И к…

— Ваша заслуга, безо всяких сомнений. Впрочем, я бы так сказал — радость в этих бедолагах всё равно самую малость зашкаливает. Из тех, кого я видел. И, конечно, Полли до сих пор смеётся, как я во время чтения новых указов Илая Вейгордского. Да… и поёт песенки. Просто очаровательно развесёлые, подумываю пару-тройку себе записать.

— Что с ней… будет?

Она любит смотреть на солнце по утрам. Но не сегодня. Золото просачивается сквозь сито листьев — и становится нитями, и слишком… напоминает.

Хочется отрясти с себя приставучие лучи. Ещё хочется, чтобы Янист был здесь. Хочется его голоса. И рук.

— Ну, её, конечно, поместят под пристальное наблюдение. Возможно, попытаются вылечить — если её эту повышенную жизнерадостность можно вылечить. Знаете, я связался с одним-двумя знакомыми из Академии, и они были просто в востор… словом, они с удовольствием займутся этой проблемой.

— Исследуют её? Сделают подопытной? Попытаются понять, что может ей причинить горе? Или боль?

— Определённые исследования, конечно, будут иметь место. Может, пара-тройка зелий. Нужно же понять, отчего она так… хм, ну, вот это вот всё, что вы мне описали, а до того вам описали ваши сотрудники. Насколько я понимаю, до этой ночи Полли была хоть и безумной, но тихой, а потом… бабах! «Я — лекарство от боли!» Что-то не так, Гриз?

— Просто не люблю, когда живых существ запирают. И ставят над ними опыты.

— Но ведь ей в любом случае понадобится лечение, не можем же мы её отпустить с этим её «О, будьте все счастливы» в голове. Разве что вы можете что-нибудь предположить… подсказать, в какую сторону двигаться…

Гриз хмурится, глядя на листву, перевитую золотистыми нитями. Два дерева с опалёнными стволами — следы боя… а тела четырёх охранников уже убрали, к счастью, Аманда, Нэйш и Кани только отключили их…

К счастью, никто не бил насмерть.

— Думаю, всё дело в эйфории, которую она испытала. Это был ночной час, а она выпустила эмоции из-под контроля. Псигидра отозвалась на посыл.

— Это я понял, но почему Полли сорвалась в истерию потом?

— Псигидра считывала её эмоции в этот момент. Касалась её. Возможно, в какой-то миг смогла усилить чувства Полли — ведь они всё же были связаны с детства.

— То есть она поделилась с ней… хм… пищей? Или эйфорией? Но ведь мне-то казалось, связь у них была односторонней?

Гриз жмёт плечами. Единственная догадка сейчас, Эвальд. Может, потом вскроются ещё какие-то факты. Может, вы придумаете что-нибудь получше.

— Я сказал проверить её индикаторами зелий — на всякий случай. Вдруг дражайший супруг всё-таки подлил ей что-то перед тем, как удрать.

Теперь они идут к административному зданию — светлому дому из ракушечника, и полукруглые окна кажутся полуслепыми. Недобрыми. Крадущими едкое солнце и швыряющими в лицо.

— А он собирался…

— Да, наш милый доктор понял, что в воздухе носится нечто не совсем приятное. И решил этой ночью попрощаться с любовью всей жизни. Как он заподозрил — пока неясно. Может быть, проверял по своим каналам легенды пациентов и наткнулся на несоответствие. Или его насторожили какие-то действия господ Гроски и Олкеста — об этом, конечно, вы можете их спросить. Но охрана говорит, что бравый телохранитель был при нём уже почти девятницу, значит, доктор так или иначе готовил отход. Нужно сказать, он порядком усложнил мне задачу.

Теперь Шеннет свистит огорчённо. Они стоят в кабинете доктора Тройоло, и Хромой Министр трогает тросточкой огромную кучу золы в камине.

— Почти все карточки пациентов… имена, даты, должности. Вир знает сколько придётся это всё восстанавливать. Пришлось бы ещё дольше, но кое-какие документы он прихватил с собой. И благодаря отваге и быстроте ваших людей… особенно госпожи Драккант, которая его и задержала у тайного хода… К слову, мне кажется, удар по зубам рукояткой атархэ как-то входит у неё в привычку при задержании. Я читал про ту историю с Аграстом и йоссами… и не то чтобы я жаловался — просто теперь, когда доктор Тройоло говорит, далеко не всё можно разобрать.

— А он говорит?

При ней Мортиан Тройоло немо молчал. Сплёвывал кровь из разбитого рта, смотрел ледяным пристальным взглядом. Косо ухмылялся. И — молчал.

— Начал сразу же, как мы обнаружили, что его Печать — фальшивка. «Пустой элемент» — неудивительно, что он её не использовал. Зато дар убеждения у него отменный. Едва не заговорил моего допросчика — это с таким-то недостатком зубов! Какой-то вид внушения и отлично поставленный голос. Знаете, если он пытался провести тот же трюк с госпожой Драккант — может, она не так уж неправа в своих методах…

— Он не разговаривал с ней.

«Пытался в меня стрелять, паразит», — сказала разъярённая Мел, когда приволокла плюющегося зубами доктора к крыльцу. И подала Гриз гладкую блестящую игрушку, идеально ложащуюся в ладонь.

— Прелесть какая, — Шеннет с восторгом принимает оружие Пустошей, вертит в руках. Опытным жестом открывает «гнездовье», пересчитывает пульки. — Я таких маленьких пока не видел. Как быстро развиваются, ай-яй!

— Тройоло — агент Гегемонии?

— Едва ли это его настоящее имя, конечно. Настоящего он не сообщил. Пока что говорит очень выборочно. В основном о том, что мы сами могли узнать или о чём могли догадаться. Полли заинтересовала его и его чудных друзей с Пустошей именно из-за псигидры. К ним, видите ли, прибилась одна из бывших выпускниц пансиона. Которая очень выразительно описала золотые нити и чёрную грязь, а уж своё состояние описала ещё выразительнее. Пустошники решили, что это может быть интересным, послали к Полли своего агента… «Ничего не стоило окрутить эту простушку», — послушали бы, с каким презрением он отзывается о своей жёнушке. Даже мне с моей историей, право же, как-то неловко. Да так вот, Тройоло прикинулся влюблённым и рассеянным учёным, погруженным в свои исследования. Дал Полли иллюзию того, что она им руководит. И взялся за дело. Думаю, он передал немало образцов псигидры в лаборатории Пустошей, а потом… красиво, правда?

Последние слова он договаривает, когда они пересекают коридор и входят в злополучную Комнату Сказок. Усеянную пустоватым сиянием стеклянных звёздочек. Увенчанную светилами, кругами, орбитами на потолке…

— Вы смотрели механизм? Потрясающе. И люк вон там, совсем возле кресла, да… Идеальное место для промывки мозгов, а? Всё это движется по кругу… очень красиво. Голос доброго доктора тем временем рассказывает сказки, в которых спрятаны нужные истины. Сила внушения возрастает во много раз. А потом всё это сверху ещё и немного полируют псигидрой: стоит только люк открыть. Интересно, он знал, что она там, когда обустраивал комнату? Или сам её сюда подсадил? Это он пока что не говорит, но зато результат… Господин Гроски до сих пор говорит, что ему Печатью как-то неудобно пользоваться.

И когда только Хромец успел поговорить с Лайлом. Впрочем, он поразительно многое успел за то время, пока он здесь. Такое ощущение, что больше неё.

— Выбирались, конечно, только те, у кого проблемы с Даром. И им внушалась мысль, что Дар — не нужен, Дар — это зло. А на выходе у нас союзники Гегемонии Равных. Как минимум сочувствующие. Среди знати. В торговле. И вир знает, где ещё — с учётом того, что этих записей при господине Тройоло не было, возможно, успел передать или переслать. А сам он как-то не рвётся перечислять всех, кто заходил в эту комнату. Ну, наша беседа с ним только началась, так что…

Гриз прохватывает сквозняк от мимолётной улыбки Шеннета. И от того, как зачарованно Хромой Министр вглядывается в светила на потолке. Даже не замечая, что вот-вот наступит…

— Осторожно, тут кровь.

Впиталась в мягкую обивку, но не полностью. Двух человек. Дочери Лайла Гроски, с которой сейчас Аманда. И молодого охранника — едва ли больше двадцати, бледное лицо, остановившиеся глаза, едва сочащаяся из бока кровь — и грань, какая тонкая грань, проклятие, как близко…

— Ах да. Насколько я понимаю, с девочкой всё будет в порядке? Если нужны будут специалисты по магическим блокадам — могу помочь в поисках, всё же их не настолько много…

— Аманда говорит, что она справится.

— Компетенция нойя Энешти, конечно… кхм! Мне бы таких специалистов.

Гриз резко поднимает взгляд от тёмных пятен на полу — так резко, что фальшивые звёзды чертят полосы по фальшивому небосводу.

— Не мертв, — отвечает Шеннет, специалисты которого и забрали охранника. — Однако и не то чтобы полностью жив, да-а-а. Какой-то вид транса, по всей видимости. Насколько понимаю, это не вина господина Нэйша: рана в боку глубокая, но неопасная, а болевые удары и парализацию удалось снять. И вы ведь давали ему зелья, не так ли? Кроветвор, укрепляющее… базовый антидот?

— Антидот давала не я.

— Интересно бы знать, зачем это понадобилось вашему устранителю?

Дыши, Гриз. Спокойно, Гриз. У него была возможность. Шагнуть за грань. И просто отвернуться. Удар дартом, мгновенное сжатие пальцев на горле… нажатие на нужные точки. Он мог не давать ему антидот, наконец — не предотвращать возможное самоубийство пойманного.

— … мы, конечно, проверим на редкие яды, но ведь мог быть и артефакт. Этот занятный наёмник был увешан ими, будто Перекрёсточное дерево — колокольчиками. Только щитовых не менее трёх — к слову, довольно мощные — несколько атакующих, отравленные метательные ножи… сейчас список составляют. Похоже, госпоже Тривири (или всё-таки Гроски?) ещё очень повезло. Как и вашему устранителю. Не находите?

— Да. Ему очень повезло.

Грань, грань — такая тонкая, незаметная, о которой — знает ли он сам? Чувствует ли? Но если сказать ему — может перейти, перешагнуть. Просто ещё одно наблюдение. Эксперимент над собой в обширной коллекции.

— Вы скажете мне, если тот… умрёт? Или придёт в себя?

— Всенепременно. Если же говорить о его способностях… выглядит тревожно, не так ли? Конечно, я мы не знаем, что именно произошло во время сражения… насколько я понимаю, господин Нэйш ведь вам не рассказал? Но учитывая, какие удары получила госпожа Тривири-Гроски, и все эти щиты…

Он разводит руками, будто говоря: «Этого ещё не хватало».

— Я-то полагал, община в Скорпионьих горах была последней. Хм. Но, может быть, это кто-то другой. Если бы можно было расспросить девочку о том, что здесь произошло…

— Я спрошу. Не сомневайтесь.

— Камень с сердца, а то не хватало нам альянса пустошников и Жалящих в наши-то неспокойные времена. Не приведи Девятеро — и другие развесёлые ордена полезут в дело, а у нас и так Варгендорр на подходе.

Шеннет прищуривается — он стоит в профиль — и глядит почти что по-птичьи. Наверное, ждёт, пока она начнёт расспрашивать. О Скорпионьих горах, недалеко от которых совсем недавно разыгралась трагедия — и снег окропила кровь людей, и собак, и лошадей, и йосс… и варга. О тайных орденах и таинственной общине, которая была уничтожена не менее таинственными Тающими…

Гриз молчит. Два года назад… да, почти два года назад она уже была в Заброшье с Рихардом Нэйшем. В селении, близком к Скорпионьим горам. Слушала страшные истории жителей о мальчиках, выходящих из метели и ночи — мальчиках в белом, оборотнях, которые могут перекидываться в снежных скорпионов, порошить глаза метелью и насмерть жалить касаниями. О мальчиках, забиравших артефакты, драгоценности, еду. Иногда — жизни.

Он слушал и улыбался, глядя в окно на нависавшие над посёлком горы. А после шёл по тропам как хозяин. Остановился, потрогал рукоять ножа, который кто-то давным-давно воткнул в ствол. Хмыкнул что-то о старых запасах.

И пошёл дальше — скользя между деревьев в белом плаще. По тропе — как по давней, истекающей кровью грани памяти. Обращаясь в метель.

Иногда лучше не спрашивать. Особенно если знаешь, что тебе не ответят.

— … сложилось, в конечном счёте, удачно, не так ли? Я о этой вашей встрече с наставником варгов. Значит, вы полагаете, что этот… Аэрвен поможет вам достучаться до Старейшин? Насколько я понимаю, он ведь вернулся в Цветодол.

— Попрощаться с дочерью, которую чуть не забыл.

С той, что спит под белым холмом и оттуда обжигает болью… С той, что пролила кровь — а для наставника нет страшнее, чем воспитать отступника.

— Она была варгом-на-крови, верно? А может так быть, что эти ваши Старейшины обвинят в этом его? «Он безумен, и у него дочь — варг-на-крови, зачем его слушать…»

— Может быть. Однако право призыва у Аэрвена, и он всё ещё ученик Патриса Арнау. Думаю, его как минимум выслушают.

— Какая удача, что вы тут встретились.

Под её недоверчивым взглядом Хромец встряхивает седыми волосами. Почти что оскорблённо.

— Я не знал, честно. Ну, к чему такие взгляды, я же не всеведущий всё-таки. Я даже не знаю, как назвать — удачное совпадение? Провидение богов? Перст судьбы?

— Блуждающее Перекрестье.

Тросточка чертит на мягкой ткани — пересечение путей.

— Премилая сказочка о том, как Перекрестница, или Девятеро, или кто там ещё — словом, собирают всех в одном месте. Всех заблуждающихся, стоящих у края или на распутье. Перекрещивают их пути и подвергают испытаниям, которые что-то там должны прояснить и изменить. «Для всех, кто вступил и коснулся» или что-то вроде. Занимательная сказка, не правда ли? А что думаете вы?

Гриз поднимает голову к светилам на потолке Комнаты Сказок. Если совсем немного покружиться — планеты и солнца пойдут по кругу, по кругу. И тяжкий, навалившийся день спадёт — белый холм, и золотая вязь, и кровь молодого охранника на руках, и огонь феникса…

— Думаю, вы сами знаете, Эвальд. Иногда сказки — больше, чем сказки.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Непонятно, почему Грызи посылает меня. Я уж точно для такого не гожусь. Да и в питомнике дел по горло.

Принцесска — вот кто был бы в восторге. Но может, Грызи не хочет его теперь от себя отпускать. В ближайшие лет сорок.

— Считай это штрафом за историю с Гюйтами, — вот спасибо за такое. И ведь не ляпнешь что-то вроде: «А можно мне дежурства, а сюда ты Мясника пришлёшь?» Чего доброго, опять поссоримся.

На этот раз на Чудике что-то фиолетовое в крапинку. И берет с фазаньими перьями. Принарядился, значит.

— О-о, милая девушка, госпожа Драккант, виноват, я почему-то позабыл ваше имя. Как-как? Мел? Прелестное имя, такое ёмкое. Заходите, заходите, вы к зверикам? Или ко мне? Пообедаете? Я скажу, подадут прямо сейчас.

— Да я ненадолго пока…

Чудик мил до того, что мне чертовски неловко. И неуютно в этой его домине-музее, по которому расхаживают служанки в старинных кружевах. Но это приказ Грызи: явиться сюда и провести переговоры.

И ещё учиться.

— Тебе нужно учиться. Мел, я… не знаю, как оно обернётся дальше. То, во что мы влезли сейчас. Наша задумка с Аэрвенном. Если он свяжется со Старейшинами, если они согласятся на союз с Шеннетом, если правда будет война…

Куча отвратных «если». Воняющих хуже гарпии. Скрывающих под собой дрянное.

— Мне не на кого оставить животных. С хозяйственной частью и деньгами справится Лайл, но по зверям он…

— Заткнись!

Заткнись, кому сказано, просто не смей о таком, ясно⁈ Никогда о таком не смей.

Она не обиделась. Вытерла руки — только что наносила притирку на перья линяющей стимфы. После возвращения из психушки в питомнике все руки нарасхват.

— Тебе нужно учиться.

— Чему? Ты сама говорила, со зверями я…

— Видеть. И слышать. И чуять.

— Я вообще-то Следопыт. Ты не забыла?

— Вот именно.

Глаза с чуть поблёкшими разводами прищурились.

— Для Следопыта, который работает с бестиями, ты видишь, слышишь и чуешь недостаточно.

Стараюсь чуять, видеть, слышать на полную. Вкусные запахи из столовой, где накрывают на стол. Семейный портрет с двумя дочками — в заставленной диковинками гостиной. Стопка писем на столе: «Я не люблю через Чашу, стараюсь дочери почаще писать. Она, правда, редко отвечает». Роскошное бархатное кресло, в котором получается только неловко скорчиться — чтобы не утонуть.

Чудик потирает ладонь, слегка морщится и ходит, пошаркивая ногами. Небось, с магией проблемы после одного весёлого заведения.

— Скажите же, как всё прошло. Вы смогли отыскать Найвира? Или нет, у него же ещё не кончился срок лечения. Или кончился? Но ему же в любом случае тоже помогли?

— Ага. Ему вроде как помогли.

Морковка говорил — Грызи этому Наставнику чуть мозг в трубочку не завернула. Бахнуло так, что вытвань в спячку ушла. Возможно, сдохла. Возможно, от осознания своей ничтожности.

— Он вам сам расскажет, когда приедет, ладно?

— О, он приедет? Я так рад, так рад. Вспомним старые времена, послушаем истории. Да. И может, он подскажет — что там со звериками, а то они как-то заскучали. Как жаль, что ваша подруга не могла приехать — мне бы так хотелось послушать что-нибудь из варжеских историй. Если я не ошибаюсь, она мне обещала вариацию легенды о блуждающем Перекрестье — то есть месте, где сходятся все пути…

Вставить в эту трескотню хоть слово довольно сложно, но я ухитряюсь.

— Гриз обязательно приедет, она просила вам передать. Через день или два, как разберётся с делами. И расскажет историю. Не знаю, как там с Перекрестьем, но кое-что об одной лечебнице так точно расскажет.

Потому что старику, который не такой уж и старик, нужно лечение после лечения. Как минимум попить хороших магических тоников. Потому что кто там знает, сколько сил исподволь сожрала псигидра. Вместе с болью.

— А пока что зверей посмотрю я. Ладно? Я тоже разбираюсь в болезнях бестий. И если хотите, вызову ещё нашу травницу-нойя.

— Нойя — как чудно придумано! Вы знаете, что считаные фольклористы собирали их предания и песни серьёзно? Мы с Жетелией, конечно, бывали в паре-тройке лейров, но что это — по сравнению с огромным пластом, который остаётся скрыт. Как вы думаете, если я попрошу вашу травницу припомнить что-нибудь из преданий её народа…

— Рада будет, — жертвую я покоем Конфетки. — Ага.

Чудик преисполняется чуть ли не до слёз. Отлично, теперь основное. Разделаюсь быстро — и не придётся обедать под фольклор.

— И ещё Гриз хочет предложить вам кое-что. У нас в питомнике прорва зверей. Во время весенних ярмарок было большое пополнение. И многие покалеченные. Их уже не выпустишь на волю — не выживут, вы ж понимаете. Мы их обычно пристраиваем в зверинцы поручителей и к знакомым. Только старые дур… кхм, поручительницы покалеченных не хотят брать, им целых подавай.

Зерт кивает. С полным непониманием — а чего от него надо. Не быть мне переговорщиком.

— А у вас же клетки пустуют? И вы хотели даже покупать таких зверей? Мы можем отдать часть своих. Старых и искалеченных. Перевести в ваши клетки. Чтобы они у вас тут доживали век. То есть… сколько вы захотите взять. От нас, — ясное дело, помощь варга, я тоже буду подскакивать через вир, смотреть и ваших, и наших, и травница с зельями, не без этого, и если что надо будет по кормам, или там по чистке…

Тьфу ты, чего частишь, будто весь питомник хочешь ему впарить. Замолкаю. Наверное, я уже малиновее Яниста, когда он объясняется с Грызи. Чудик пялится с недоверием и восторгом. Как на сошедшее с небес чудо.

— Вы хотите мне… звериков?

— Ну, если вы согласны.

Прочищаю горло. В мыслях звучит по-дурацки, и не лезет на язык, но Грызи сказала — добавить, и никаких. Какой бы гнусной сентиментальщиной не казалось. Так и зарядила.

— Просто Гриз… и я тоже. Мы подумали — может, вы захотите. Вы говорили — это дело вашей жены. Чтобы… в её память.

— А-а-а-х!

Чудик даже руками всплёскивает. И начинает тараторить, захлёбываясь, что это же такой подарок, это подарок, он будет так счастлив, если ещё и польза, и зверики… в память о Жетелии, конечно. Что теперь всё, всё обретает смысл, и что его старшая дочь Эрона — он не говорил, нет? — она тоже была бы рада, ей в детстве очень нравились зверики, может быть, и младшая когда-нибудь даже заедет с мужем, просто у него проблемы и поиски себя, а его мать настаивает на поддержании статуса…

— Мне даже плясать хочется, когда я вас слушаю, милая девушка! А я как-то в последнее время, знаете, что-то захандрил опять. Звериков всё меньше… и это кольцо, ну вы же понимаете, Полный Брачный, а ещё это чувство — будто я почему-то снова её теряю. И в груди тяжело временами — я даже думал пойти, записаться на пятый курс в «Безмятежность». Нет-нет-нет, я не жалуюсь, я о другом — вы решительно меня воскрешаете! Сколько угодно, ну конечно — а если нужно, можно расшириться… добавить ещё клеток и загонов — знаете, там у меня есть место, где мы с Жетелией когда-то планировали…

Если просто отвлечься от болтовни, закрыть глаза на вычурные одежды, отбросить тепло прогретого кабинета — можно услышать. Увидеть. Почуять.

Одиночество. Сосущее и гнетущее — не отдать никакой псигидре.

Такое, что тяжко дышать.

— … и гости вот редко, то есть, я конечно, со слугами и охраной иногда беседую, но это же глупо, не в том смысле, что они глупые, конечно, но ведь по глазам же видно, что им хочется сбежать — свои дела, да-да-да, это я понимаю… Ох, что это я, какой милой девушке понравится слушать все эти жалобы. Так вы пообедаете, а? И расскажете мне историю?

— Нет, — говорю я.

Иногда нужно останавливаться. Смотреть дальше глаз. Слушать то, чего ушами не услышишь.

— Расскажите мне лучше вы.

Выдыхаю и заставляю себя замедлиться. Не помнить о свалке предыдущих суток. О бледном Морковке, о Балбеске в лекарской. О докторишке с блестящей штукой в руке и о лёгкой царапине на щеке — совсем чуть-чуть чиркнуло, мой бросок атархэ был куда точнее.

Я заставляю себя даже не помнить о тех, которые ждут в загонах и клетках питомника. И этого поместья. Переступаю через внутреннее «Ты чего вообще делаешь⁈», наклоняюсь из чересчур роскошного кресла. И касаюсь его руки.

— Господин Зерт. Расскажите мне о вашей жене и дочери.

ЛАЙЛ ГРОСКИ

Лучше, чем прикидываться придурком, я умею только изображать, что со мной всё в порядке. Чертовски полезная практика, кстати говоря. На каком-то моменте отыгрыша начинаешь в него верить.

Остаток ночи и день после происшествия в «Безмятежности» я был бодр, подтянут и омерзительно активен. Инструктировал охрану, потом и ребятушек Хромца — куда топать, кого спасать, кого вызывать. Помогал с эвакуацией закукленных и обессиленных пациентов. Отчитывался Хромцу, который выдернул меня по «сквознику» ещё до того как прибыть в лечебницу своей светоносной персоной. Потом были дела «ковчежные»: кто бы мог подумать, вечно рук не хватает! Разобрать почту (за сутки никто не сподобился); принять пару маловажных вызовов; сходить спросить, как там Кани; наконец-то нормально позавтракать (впервые за вир знает сколько дней); подсобить Фрезе с ледником и нарубкой кормежки; спросить Аманду, как там Кани; вместе с Мел закончить уборку и просыпать опилками клетки поносящих гарпии; раздать распоряжения вольерным; спросить Аманду, не надо ли чего и как там Кани…

— Хорошо, сладенький, всё хорошо! — неизменно отвечала нойя и посылала не туда, куда могла бы, а по делам: добудь Уну, где Йолла? — её тоже добудь. Попроси у Мел пяток пурр получше. Попроси у Фрезы, пусть сделает тот сливочный десерт, она знает. А с девочкой всё отлично: рука будет, магия будет, вот, заходи, смотри, она просто спит. Кстати, а как ты сам, сладенький? Кажется, был у меня где-то медовый пирог…

После обеда Аманда решила, что Кани вне опасности, и взялась за меня плотнее. Не знаю, что она делала с Янистом утром — но я был проверен хрустальной проявилкой, напоен чаем с терпким привкусом «трав покоя» и опрошен на предмет: «В глаза смотреть, Лайл Гроски! Я сама видела эту тварь, а ну рассказывай, что там было!»

Мои уверения из разряда «Да не было ничего особенного, просто я понравился какой-то Бетси, а может, Полли, но моё сердце занято, и у нас не срослось», — прелестница-нойя сперва встречала хмуро. Но потом мои старания в части медового пирога, рассказов и зелий принесли плоды, и она растаяла. Меня потеребили, погладили по волосам и промурлыкали мне на ушко, что «после такого лечения, знаешь ли, сладенький требуется другое лечение… очень сильные средства». А затем уделили немало утешительно-многозначительных поцелуев — с намёком на «Сегодня вечером не пойду собирать травы, буду печь на большой кухне. Ай, жаркая печь, жаркая нойя, совсем одна, кто охладит?»

Само-то собой, один бравый бывший пациент бывшей лечебницы. Только вот разберётся с тысячью тысяч дел. Просто удивительно, сколько их всё-таки в питомнике. Так что, разобравшись только с парой сотен, почему-то плюхаешься на берег у небольшого озерца. Исключительно неплохо замаскированного кустами от основной части питомника: ещё не лес — но уже за пределами скопища клеток и загонов. Сидишь там, бездумно намораживая льдинки в прозрачной воде и поглядывая в сонные глазки звёзд. И думаешь о том, что надо бы поиграть в «полный порядочек» ещё хотя бы девятницу. Чтобы убедить в этом себя.

А Аманда, наверное, обидится — вот же черти водные, и как бы соврать красотке-нойя, ума не приложу.

Нырнуть в жаркую кухню, медовые запахи и в такие же жаркие и медовые объятия… заманчиво. Но нечестно. Слишком смахивает на очередную попытку найти лекарство. Придушить верещащий кусачий длиннохвостый ком в груди. Хоть чем-то.

Пойти в свою комнату будет ещё худшей ложью. Там Янист… которому я от души признателен за вовремя выраженную ёмкую формулу о том, кто я такой — только эту признательность я выскажу ему попозже, договорились?

И всё равно я не смог бы заснуть. Пузырёк сонного выдан милейшей Амандой, «Избавит от дурных снов»… да… чёрные щупальца не потянулся из-под кровати, но кто знает — может, привидятся золотые нити, тёплые руки — «Я тебя заберу…»

С какого-то левого шнырка мне хочется сейчас только — сидеть на берегу озерца, ломать в ладонях хрусткий ледок да смотреть на звёзды. Довольно увлекательное зрелище. Не помню даже, интересовался ли я им когда-то.

Бабуля (между вечерними страшилками) говорила, в небе можно отыскать всё. Может, даже части незадачливого бывшего законника, бывшего гильдейца, бывшего пациента лечебки. Сожранные и выплюнутые псигидрой. Собрать, смешать в ворох воспоминаний. И пусть он себе роется, как осторожная, обожжённая крыска, перетряхивает в памяти острое, жгучее: как там? Не сожрали? Живы…

— Я было думала искать тебя в патруле.

Варгам положено шастать бесшумно, видимо. Наверное, я б заорал. Если б мог бояться.

— Для такого уровня отбитости мне надо было бы полежать в лечебке ещё девятницу. Там же наш невыразимый сейчас, а? Умеющий в боль одним касанием. Вот уж кто о себе мог бы сказать «я — это она».

Гриз хмыкнула, устраиваясь на бережку рядом со мной. Слегка толкнула кулаком в бок и сунула в руку тёплую булочку.

— Аманда просила снять пробу.

— Не обиделась, что не помогаю?

— Обещает взыскать позже.

— Ясно.

Булочка, в общем-то, был довольно славной. Густо пахла корицей и чутка пачкала пальцы.

— Терпеть не могу боль. Всегда не мог. Со временем, понятно, учишься не реветь, когда расшибаешь коленки… а потом и что посерьёзнее. Но знаешь, без неё чертовски спокойнее.

— Точно.

Когда ничего особенно не тревожит. Шикарное ощущение. Получше любого виски, а? Ты будто новый. Или иной. Или…

— Мёртв.

Звёзды из тёмной воды глядели укоризненно. В обрамлении острых льдинок.

Оказывается, у меня чертовски замёрзли пальцы. И ещё на них порезы об острое и холодное. А булочка согревает. Отчасти — даже изнутри.

— На самом деле это только симптом, а? Лечить нужно не её. Неполадки, которые её вызвали.

— Это не всегда возможно.

Варги знают о боли всё — потому она так грустна сейчас, наверное.

— Зато возможно исправить то, что можно. Помнишь, я говорил тебе… что буду искать дочь. Однажды. Думаю, пришло время.

Тогда был вызов в поместье с тхиорами, и была там маленькая девочка Милли, и я сказал — рано. Сейчас… не знаю, много всего было. Меня чуть не забрали. Один старик-варг вспомнил лицо своей дочери и оплакал её. И ещё рыжеволосая фигурка, обмякшая на руках устранителя…

— Ты хочешь увидеться с ней?

— Я… нет, пока… не знаю. Просто… ты ведь наводила справки. И я теперь знаю, что Дебби — в Айлоре. Ты случайно не спрашивала у Хромца, чтобы просто…

Арделл едва слышно вздохнула, и это можно было принять за ветерок, а можно было — за согласие.

— Наверное, я пока слишком трус, чтобы поговорить с ней. Понимаешь? Слишком прежний. Но если бы мне только… узнать, как она. Она в порядке? С ней всё хорошо?

Это была заминка — но не с ответом, а такая, будто она хотела сказать что-то много большее. Может быть, даже больше, чем я хотел услышать. Чем мог переварить, может быть.

Потом она согрела моё плечо своей ладонью. Шепнула:

— Она в порядке, Лайл. С ней всё хорошо.

Тогда я понял, что кошмары не придут этой ночью. Отогнаны простыми словами. Теплом руки и ароматом только что испечённой булочки. Решением, за которым — будущее.

Иногда боль бывает благословением. Когда она делает нас нами.

Когда она — причина, по которой остаёшься живым.

ДЕБОРА-ПАТРИС-АСКАНИЯ-ТРИВИРИ

— Ручку согнуть… разогнуть… А теперь пальчиками пошевели! Хорошо, сладенькая, очень хорошо!

У Лайла Гроски отличный вкус. Аманда — просто шик: красотка, умеет в яды и выпечку, тянет на двенадцать баллов мамскости из десяти, и это ещё в обычный день. За месяц в питомнике она мне выдала недостающей любви и заботы лет за десять или немножечко больше (хотя, может, просто пыталась держать меня подальше от зверей и посетителей).

За сутки в целебне травница пытается отсыпать мне еще лет на сорок вперёд: обкладывает подушечками и пуррами, укутывает пледиками, кормит невкусными зельями и вкусной выпечкой и заворковывает до одурения. Так, что я уж начинаю думать, что всё, плохи дела, пора подумать о прощальном ужине. Думается вяло и в перерывах между сном, потому что все эти сутки в целебне я лежу себе заворкованная в коконе, а как только малость прихожу в себя и открываю рот — в него тут же залетает ложка с бульоном, или пироженкой, или зельем. Под мелодичный напев: «Всё хорошо, хорошо, сладкая, не надо тревожиться, тебе просто нужен покой» — так что к ночи уже почти смиряюсь, что покой будет вечным.

С утра второго дня Аманда меня почти разочаровывает. Влетает звенящая песней, выпутывает меня из слоёв пледов и пропитанных зельями бинтов. И берётся за бедную мою правую руку. Потыкивает разноцветными артефактами, а то и просто пальцами, растирает, просит пошевелить так и этак.

Руку подёргивает болью, плечо тянет, пальцы сгибаются уже почти нормально. Печать и вовсе отпустило — молчит.

— Я-то думала уже одолжать у кой-кого белую таллею на саван.

— Пф, медовенькая, откуда такие мрачные мысли в хорошенькой головке? Наш «кой-кто» справился очень даже недурно.

Смачивает перевязку зелёным отваром с запахом ромашки. И лезет любоваться туда, где между плечом и грудью у меня красуется дырень. Узкий надрез, сделанный ударом дарта.

— Такой чистый, точный удар… и прямо в «очаг», да-да-да? Иначе ты себя сейчас чувствовала бы совсем иначе. Наш устранитель полон сюрпризов, правда? И не он один — он сказал, ты била огнём под блокадой?

— Ну-у-у, не то чтобы так уж и била… а что?

— Такое могут немногие.

В лекарской полумрак, и нойя себя в нём отлично чувствует. Но теперь подскакивает, чтобы впустить в комнату утро.

— Магические блокады — запрещённая техника, сладкая. Учение о жилах магии, которые можно перекрыть, доведя до боли или смерти… Давно изъято Акантором из Академий. И лекарей теперь не учат этому. Никто не знает, кто начал разрабатывать его в древности, это знание: кто говорит — маги Воздуха, которые использовали его во зло. Кто считает — это всё Мастера, создавшие особые артефакты для этого и потому едва не выигравшие в Войне Артефактов. А кто-то предполагает, что создатель был «пустым элементом». Первым «пустым элементом», порождённым Камнем.

Сладкий дух трав. Пылинки растанцевались в лучах из окна. Нойя кружится вместе с ними: наводит порядок на столиках, смахивает пыль, ставит чашку на поднос.

— Да… иногда и сейчас маги получают удары, блокирующие магию. Случайно — да, но не так уж редко. Только вот некому изучать это и целить. Утраченные знания сохранились разве что в некоторых орденах. Да ещё есть отдельные пытливые умы, о да!

— Среди нойя?

— Нойя-отступники, Мастера-отступники. Те, что гонятся за знаниями. Хранят веками память о старинных зельях. Страшных пытках, давних былях. Не отдают бесплатно, — высверк улыбки, мрачновато-зловещей. — Разве что попросишь так, что не смогут отказать.

Если меня попросила Аманда и с таким лицом, я и не только знания бы отдала. Ещё кошелёк плюс последние портки: примите, пожалуйста, не могли бы вы отвернуться?

— Но даже и там не знают многого, ха! Однако знают: под магической блокадой может бить не каждый. Только одарённые. Дар которых силён, в Печати которых Камень заложил много, много магии. Эй, не вздумай только опробовать её сейчас!

Перехватила мой взгляд на Печать, наверное. Молчащую Печать. Даже не потеплела, когда я к ней воззвала.

— Магия вернётся, лапушка, — Аманда одобрительно пошлёпывает меня по щёчке. — Я проверяла артефактами: её в тебе полно. Пока пришлось приусыпить её «Колыбельной Печати»: после такого бывают проблемы с контролем, а наша лекарская может мне ещё понадобиться, понимаешь? Нужно, чтобы всё зажило, потом тренировочки, потихоньку… Пара девятниц, да-да-да? Конечно, тебе пока нельзя на выезды, но ведь дело и здесь найдётся?

Здоровенную бочку полыни травница пытается подсластить чайком с медовым пирогом. Уверяет, что чуть только я встану — потянет за ночными травами («Ай-ё, ты не видела тильвийские леса ночью!»). И вообще, я ей ужасно необходима в качестве дегустатора новых коржичков и примерятеля всякого вышитого.

Я полагаю, что с дегустациями коржичков может справиться мой папаша, но пью чай и стараюсь не кукситься. В конце концов я вроде как собиралась записаться в однорукие «пустые элементы» или вообще немножечко уплыть в Великую Бездонь.

Аманда то ли считает, что я недостаточно развеселилась, то ли считывает что-то насчёт Бездоней, — удваивает усилия. Теперь живописует, как все вовне беспокоятся о раненой мне. Её послушать — в коридоре сейчас идёт бой насмерть за право со мной повидаться.

— Вопросы, вопросы и подношения от всех-всех-всех, моя дорогая: Янист, Гриз, Йолла, даже Фреза и Лортен, кто бы мог подумать! Мне даже пришлось пригрозить самым ретивым одним премилым эликсиром. Хотя сомневаюсь, что некоторых это бы остановило…

Мел бы точно не остановило. Если б она решила меня добить. Но судя по всему — первое место пока что за Лайлом Гроски: «Всё время спрашивает о тебе, славная, так волнуется! Уже съел мой второй пирог — как ты думаешь, мы же заставим поволноваться его до третьего?»

— Можно и до пятого, — не сомневаюсь я в папашиных силах. — Ему вообще-то полезно после всей этой псигидры.

— Ох, и тут ещё был один визитёр…

Нойя многозначительно поводит бровями и расплывается в наиковарнейшей улыбке.

— Я было думала научить тебя варить приворотные — но тебе это не нужно, не так ли? Бедный законник Тербенно так взволновался, когда узнал. Несчастный случай в питомнике — мы, конечно, не могли рассказать ему о «Безмятежности» и всей этой истории…

Этого ещё не хватало. Нет, Проницательный Законник, конечно, симпатичный, и у него Дар Музыки, и весело, когда он меня остерегает от «здешней порочной компании», особенно от Лайла Гроски… Но я вроде как не планировала затягивать с этим «хлоп-хлоп-хлоп, я ужас как невинна, ой, наставьте меня на путь истинный».

Не то чтобы мне не нравилось играть в «принцесса, рыцарь и дракон».

Просто я предпочитаю быть драконом.

— Вообрази себе, он даже мне пригрозил! Ай-яй, бедная нойя… строгий законник сказал: будут неприятности, если с госпожой Тривири случится хоть что-то…

— И ушёл неотравленным?

— Я была сладкая вода, — малопонятно выдыхает нойя. — Я спросила, не хочет ли он послать тебе цветов.

Обливаюсь чаем, когда воображаю себе лицо Десмонда Тербенно. С этим его на лбу прописанным «карьера-карьера-карьера-удачная женитьба-пенсия-Бездонь». Когда ему предложили послать цветы… ну, вот мне.

— Он сказал, что не имеет в виду ничего такого?

— Когда откашлялся, медовая.

Сама кашляю вовсю, потому что чай непонятным способом залился в нос.

— И ты… кха-а-а! Даже не предложила ему… меня… навестить⁈

Ответная улыбка нойя содержит столько сладости и яда, что ясно: у бедолаги Тербенно не было ни шанса увернуться.

— Мне кажется, первым его порывом было согласиться…

Воображаю законника, который скорбно глядит на закукленную меня, и гогочу так, что поднос подпрыгивает, а плечо опять начинает болеть.

— … но затем маленькая Йолла, которая как раз пробегала мимо, бросилась к нему с криком: «Вы к Кани, да? Мы вас без очереди пустим!» — и он почему-то передумал…

Начинаю икать и жестом прошу Аманду убрать поднос.

— Однако он очень просил передать тебе его пожелания скорейшего выздоровления. И пообещал, что будет регулярно справляться о твоём здоровье.

Наверняка ближайшей водной почтой пришлёт мне открыточку. Небось, с золотистыми левкоями Премилосердной Целительницы и с официальными, в строчечку пожеланиями доброго здравия. И посылочку с фруктами: всё как делается по правилам, у нормальных людей.

Аманда удостоверяется, что я в добром настроении и в состоянии принимать посетителей. И отбывает к загонам и клеткам, лечить зверей. Я укладываюсь на подушках повыше и пытаюсь вообразить себе отцовскую тревогу на лице Лайла Гроски.

Но в дверь вместо Лайла Гроски заходит Рихард Нэйш со слегка усталым видом того, кто только что перебил всех остальных в очереди. Даже странно, что в коридоре за его спиной не видно трупов.

— Аманда сказала, тебе лучше.

— Смотря для чего. В смысле, если ты решил развлечь меня песней, ну или танцем — я как-нибудь переживу. А если собираешься пропесочить как следует — меня могут и конвульсии бахнуть, я этого с детства не переношу, как-то вот так сложилось.

Он не отвечает, только садится на край кровати, будто мы лучшие в мире друзья. И смотрит, пока из меня льётся неостановимый поток всякого бреда.

Без сюртука, в белой рубашке со строгим воротом и закатанными до локтей рукавами. Смахивает на доктора, разве что у него расплывается кровоподтёк слева по челюсти. Второй выглядывает из-за воротника, на шее. И вот ещё на левой руке. Вид у них полустёртый — обработаны зельями.

Следы пропущенных ударов на излёте. Которые на Нэйше с его Даром Щита смотрятся жуть как неестественно. Неестественнее только моё тарахтенье:

— … ну, то есть я понимаю, что ты сказал: если увидишь такого как ты — беги, но кто ж знал, что это меньше чем через час, а? Да и не так уж сильно вы с ним были похожи. Ну, до тех пор, пока он мне не влупил. Кстати, как это он сделал? Защитный артефакт, да?

Вспоминаются — прорастающие через мой огонь руки. И белые глаза, в которых — смерть.

— Ладно, я поняла, ты отдал команду. «Назад» и всё такое. И ты шёл старшим в группе. И мне не нужно было бить, а нужно было рвать дистанцию, прятаться за дверь и вот это вот всё. Урок усвоен — можно сказать, его в меня вколотили. И да, я поняла, мне нужно учиться всякому там, и вроде как спасибо, что пробил этот самый очаг, и таскал на руках, и…

Нэйш кивает головой, как бы говоря «Не за что». Становится тут же понятно, что ему здесь на за этим и на весь мой лепет ему плевать.

— Твой манёвр отвлечения. Ты знаешь тайножреческий.

— Ну-у-у, я б так не сказала, но эта формула как-то вдолбилась, а? Моя счастливая. В пансионе говорили — просто тверди её старому хрычу Пендерсу на каждый его вопрос, да и получишь проходной. В смысле, это же почти на что угодно ответ, так что неудивительно, что я только её помню, после стольких-то повторов. А этого… наёмника или кто он… ха, нечасто приглашали на ужины, да?

Какое-то время Нэйш кажется озадаченным. Потом переспрашивает почти мягко:

— А что, как ты думаешь, ты ему сказала?

— Гм… «Веар-алт интес оззанер», краткая риторическая формула. Приглашение на изысканный ужин…

Потом я смотрю на вскинутые брови устранителя. И добавляю тихое «…и-и-или нет?»

— Имеешь в виду «Э’вер-ал инно-эс осахнер»?

У него отличное произношение, куда там старине Пендерсу. Передаёт все интонации и придыхания. И, кажется, малость смеётся уголками губ.

— Наверное. А… я сказала не так, да?

Ясное дело, у него иначе прозвучало. Надо не выглядеть такой тупоумной Кани.

— То есть, это не краткая риторическая формала?

— Ну… в определённом смысле.

— А… что я ему сказала-то?

— В общих чертах — пообещала сношать раскалённой кочергой.

По подрагиванию губ Нэйша становится ясно, что он выдал самый цензурный из вариантов.

— Водные черти, — говорю я, вспоминая лицо старого Пендерса на экзамене. — Знаешь, а это как-то вот… очень многое объясняет. В особенности то, насколько быстро я получила проходной балл.

Я-то думала, это была дань моей широчайшей улыбке и безупречному произношению.

Непременно нужно будет это рассказать Йолле или Аманде. Или ещё кому-то, с кем можно вдоволь оборжать ситуацию. В присутствии Нэйша получается только сдавленно пофыркать. Под его понимающей и полной ожидания улыбкой.

— Хы. Хм. Сам видишь, я считала, что знаю тайножреческий немножечко лучше.

— Иногда даже те, кто не может говорить на языках, могут сносно разбирать услышанное.

Ага, как три сыночки Берты: всё понимают, а вот сказать — затруднительно. Но я уже понимаю, куда он клонит и каким будет вопрос.

— Ты разобрала что-то из нашей беседы с охранником Тройоло?

— Видимо, ничего. Я же была раненая во все места блокадой, а? Загибалась от боли, всякое такое. Готовила в памяти геройскую фразу про «сношать кочергой». Собирала силы для удара. А вы там что, ещё и разговаривали?

От непринуждённой улыбки Нэйша хочется закопаться поглубже в пледики. И загородиться подушками от легкости тона:

— И ты скажешь это…

— И я это скажу Гриз. Или кто там спросит. Потому что иначе ты меня прямо сейчас начнёшь стирать в порошок, а? Устранение свидетелей, всякое такое.

Устранитель жмёт плечами. Весь проникновенный, как дарт, который вгрызается в твою плоть.

— Я надеялся, что мы можем прийти к взаимопониманию. Мы ведь уже говорили с тобой кое-что о моём умении хранить тайны. Так что теперь…

— Не расспрашивать, — вздыхаю. — Не лезть, не выяснять, не копать — что это за тип и чего ему нужно. А иначе ты выложишь папочке, кто я такая. И потом уже сотрёшь меня в порошок. Или наоборот?

Нэйш уклончивой улыбкой обозначает, что возможна любая последовательность. Совершенно пресекая все мои намерения вытряхнуть из него или из Гриз (вдруг ей скажет Хромой Министр) — что ж это за охранничек такой. И откуда у него такие навыки. И чего он хотел от Нэйша. И о чём его спрашивал. Вопросы свербят изнутри, но их задавливает какая-то странная штука. Типа инстинкта самосохранения, о котором все мои знакомые и я сама уверены, что его у меня нет.

Устранитель встаёт.

— Хорошо, что мы поняли друг друга. Выздоравливай, Кани. Проведать тебя ещё?

— Валяй, забегай почаще. Приноси печёночку с недавнего потрошения. Ну или я не знаю, давай цветы, а то один законник не сподобился. И кстати, мы же вроде как договорились насчёт практики, а? Поцелуи и слабые точки, я не ошиблась, всё в силе?

— Мы придумаем что-нибудь, — сражает меня улыбочкой «клык» от двери. — Если, конечно, я ещё буду в питомнике.

На этой таинственной ноте он исчезает. Бесшумно и почти даже смертоносно. Белая тень, которая скрывает за собой серебристый блик. Гладкость причёсочки, лёд взгляда за ресницами, улыбка-бабочка на прощание…

И это исчезновение, а может, улыбочка, а может, воспоминание о схватке двух теней, наконец-то с размаху бабахают меня пониманием по головушке. Я вдруг понимаю — что было не так в той самой схватке одного таинственного убийцы с другим. Что с самого начала было не так — и наплевать, что я корчилась от боли, была под блокадой, думала обо всём подряд…

Я же заметила это сразу же, как подумала о том, что повидала Нэйша в полной выкладке, просто потом на другое отвлеклась.

У них была нечеловеческая скорость — вот что было не так. У них обоих. Люди так не двигаются.

И Уна, значит, не врала про тренировки с алапардом.

Амулет ускорения? Зелья? Особые практики? Сколько вообще тайн у этого устранителя, а?

Наверное, я могла бы даже проникнуться им всерьёз. Потерять голову, видеть его в снах, вздыхать из углов, мечтать, чтобы он сделал мне больно.

Только вот я же не настолько чокнутая, в самом-то деле.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

Луна Травницы истекла. Истаяла незаметно, между делом. Я делал запись об этом в глупом дневнике Одинокого Альбатроса, в ночь, в грань с тридцать третьего числа на первое.

Давно. Двое суток назад.

Две бессонные ночи, наполненные золотым и чёрным. И между ними — один пустой, пропитанный тревогой день — тот, в котором безмятежная до дрожи улыбка Лайла и звон сталкивающихся стеклянных шаричков. И после… той, второй ночи — ещё один день.

Которого я не помню.

Куцый огрызок ночи мотается в памяти. Носилки и пепельно-серые лица на них. Её горячая рука, сжимает мою ладонь. Чуть подрагивает — как её губы, когда она хочет сказать что-то. Но тут её окликают: прибыла помощь от Шеннета, и вот уже мы отправляемся в «Ковчежец», а Гриз остаётся. Я тоже собираюсь остаться — не хочу, чтобы она оказалась наедине с Хромцом, если он сам прибудет в «Безмятежность».

Но теперь в серо-зелёных глазах непреклонность.

— Янист, ты на ногах не стоишь. Мел! Напомни Аманде посмотреть его и Лайла, как закончит с Кани.

И потом Мел тащит меня к «поплавку»… Сидя напротив, ругается и трёт след на щеке — царапина, а может, ожог. И отказывается давать мне бодрящее:

— Ты себя видел? Тебя только некромантией взбадривать! И на кой оно тебе, спрашивается? Закончилось же. Ты что мог сделал, дальше без тебя разберутся.

Разберутся без меня… конечно, они разберутся… Просто, может быть, с зельем всё было бы не так смутно, нереально. Может, я бы вышел из сна — потому что, конечно, всё сон…

Мы прибываем в питомник в предутреннем сумраке, и бледная неполная луна кажется мне почему-то очень неприятной. И важно дождаться настоящего дня, но дождаться не получается, потому что Мел настойчиво тащит к Аманде, и та отрывается от котлов, погружает в одуряющие запахи — кружится, как продолжение сна, напевает что-то… Я пытаюсь вывернуться, пояснить, что я в порядке, что-то узнать про Кани. Мел комментирует откуда-то из-за спины.

— Магический фон слабый…

— Это потому, что он жил в Алчнодоле.

— Сильный недосып, потрясение… истощение… ничего-ничего, вот зелье, поспишь — и будет хорошо, бедный мальчик…

Глотаю зелья… какие? Нужно пояснить им, что мне не нужно сонное. Мне нужно… нужно дождаться её, потому что я видел… и понял… и боль может быть не тем, чем кажется… Но вот я почему-то уже в нашей комнате, моей и Лайла, и непривычно, что нет полога и лиловых тапочек. А сон накатывается, властный и злой как прилив, и перед тем, как я тону, мне становится страшно. Я знаю — там будет то же, что и здесь: трещит стекло, извиваются отростки влажной черноты и золотые нити, улыбка безумной Полли, светящийся призрак с ласковыми руками матери.

И они все, конечно, приходят. Но не решаются подойти: не пускает фигура из пламени. Огненный часовой — по кругу, по кругу. Птица. А может, иная фигура — жарко горящая в памяти. Глаза, точки веснушек, лицо, которое не забыть больше.

Но стекло трещит, будто лёд на реке. Медленно бегут по нему изломы — и я не знаю, что случится, когда оно треснет совсем, знаю только, что придёт что-то страшное, а потому нужно непременно, непременно проснуться…

Тогда кто-то садится рядом. Гладит горячими руками по щекам и волосам. И ладонь, на которой ощущаются шрамы, крадёт и уносит страхи и горести. Мне шепчут что-то ласковое и уверяют, что всё уже прошло; она уходит, а потом возвращается, поит меня бульоном и чем-то сладким, и я пытаюсь в полудрёме спросить что-то, но: «Ш-ш-ш, потом, всё потом, я здесь, и тебе нужно отдохнуть. Мы поговорим потом, Янист…»

А когда я просыпаюсь — снова глубокая ночь. Лайла нет в комнате. И я уже чувствую себя сносно. Пугающе отличающим сон от реальности.

Распутываю одеяла и встаю. Нужно хотя бы умыться. И выяснить новости у неспящих. В питомнике всегда кто-нибудь не спит, так что это будет легко.

На втором этаже тихая полутьма. После просторных игровых комнат всё кажется маленьким и узким. Густой травяной дух стоит возле лекарской. Аманда говорила, что с Кани всё будет хорошо, хотя девочке и досталось. Нужно будет выяснить — что же с ней случилось всё-таки. Магическая блокада…

Очень хочется постучать к Гриз, но не нужно будить её после тревожных дней.

Внизу над Чашей притаилась, как воробышек, маленькая Йолла.

— Янист, — удивляется она. — Проснулся, да? Ну как ты, того… получше? Есть, може, хочешь? Мне тут Аманда натащила, чтобы нескучно было дежурить. Пирожки вот разные, булочки ещё… Тёплые — хочешь? У меня и чай есть.

Остаюсь больше потому, что девочка выглядит такой встрёпанной и печальной. Но ещё я всё-таки голоден. И это шанс узнать новости.

— А который час?

Йолла сообщает мне, что около трёх ночи. И немного оживляется, пока кормит меня пирогами и рассказывает, кто где.

— Не, Аманда тоже не у себя. Напекла она пирогов… потом сказала: чего-то взыскивать с кого-то будет. А чего — не сказала. А Гроски тоже не приходил. Вообще никто не спит, вроде. А, нет, Кани спит, ну это ясно — Аманда говорит, режим ещё дня хоть на три…

Добавляет, не поднимая на меня глаз:

— Говорит, всё в порядке будет с Кани. Это Аманда. А могло не быть. Блокада эта самая… дрянь какая.

Я всё недоумеваю, почему девочка выглядит такой виноватой и встревоженной. А маленькая Йолла поднимается и идёт скармливать крошки с ладони горевестнику Сквору.

— Я же не знала. Тейд в меня магией, ну а я… И вроде же била, как он показывал. Тренировали ж. То ли соскользнула рука, то ли… мож, они двигались, или там…

Мальчишки, которые напали на неё, — вспоминаю я. Гриз говорила, они так и не пришли в себя. Но когда мы с Лайлом уезжали в «Безмятежность» — последствия ведь были уже… или нет?

— Их ведь удалось вылечить, правда?

— А? Ну, Нэйш что-то отжал. Ага.

Девочка шмыгает носом, глядя куда-то в окно. Тихо добавляет:

— Как они кричали — в жизнь не забуду. Сейчас думаю — если б я промахнулась… ну, сильнее. Вдруг бы и они как Кани.

— Йолла. Ты не могла такого сделать, ты же понимаешь это? Аманда говорила… — собираю в памяти клочья фраз, слышанных сквозь сон. — Там бил кто-то, кто дрался с Нэйшем на равных. По ошибке такого не сделаешь, понимаешь?

— Угу. Такого — нет.

Йолла тихо выдыхает сквозь зубы.

— Нэйш сказал, я вышибла другую комбинацию. «Талантливо», — говорит. М-м-матушка мантикорья. Тейд и Кай, говорят, даже под обезболом потом ещё…

В голосе у неё начинают звучать слёзы, но видно, что она отчаянно не желает заплакать. Потому я подхожу, предлагаю разделить оставшийся пирожок. И начинаю говорить, почти не думая: о том, что она не хотела, и иногда такое бывает даже у взрослых магов, представляешь — в драке не всегда получается контролировать силы, вот и со мной как-то раз, когда я ещё учился в пансионе, на тренировочном поединке…

— Я слишком сильно ударил. «Водный кулак» вышел слишком плотным, а мой противник замешкался. И на несколько секунд мне показалось: он не дышит… было так же страшно, как тебе, понимаешь? Такое бывает. И ты или учишься дальше, чтобы распределять силы и свести риск к минимуму… либо стараешься меньше к этому прибегать.

— Ты… потому пошёл жить в Алчнодол, да?

— Ну-у, после пансиона я не сразу туда попал… но идти туда я не боялся. Не только потому, что не боялся потерять Дар. Просто на какое-то время я решил, знаешь… что не хочу причинять боль.

Просто тогда я не знал ещё, что боль бывает необходимостью… Но это не нужно сейчас маленькой Йолле. Она шмыгает носом, но уже раздумывает плакать. Серьезно кивает.

— Ага. То есть я вроде как тоже. Сказала ему. Ну, Нэйшу. Что не хочу больше науки этой всей. Обойдусь я. Вот.

— И что он ответил?

С Нэйша сталось бы сказать что-нибудь, что расстроило бы девочку ещё больше. Но Йолла щурится больше задумчиво, пропихивая крошки булочки сквозь прутья клетки Сквора.

— Сказал — может, и к лучшему, потому как непонятно — смог ли бы он… ну, учить меня. И как там оно сложится в Луну Стрелка. Потому что охота иногда приносит сюрпризы. Это… он куда-то намылился от нас, что ли?

Это было бы слишком большим сюрпризом. И слишком странным. Так я и говорю Йолле — и девочка даже фыркает:

— А для Уны была б трагедь. Как в романах. В общем, Нэйш тоже не спит, он в патруле, наверное. Или с Гриз поговорить пошёл — она тоже там где-то.

Наверное, я с самого начала знал, что невыносимой моей нет в молчащей спальне. Если уж в эту ночь не спят все…

Йолла понимающе машет, когда я направляюсь к двери.

За дверью живёт запах рассветной свежести. Небеса уже начали сереть, и феникс утра уже летит сюда — просто его пока ещё не видно. В небесах — поблекшая неполная луна. Бледный овал лица с косой усмешкой — неизвестным шрамом.

В рубашке без куртки слишком свежо, но я не возвращаюсь — холод смахивает остатки сна. Иду, взглядывая на сереющее небо. Где искать Гриз? Может быть, над рекой, на ландышевых полянах, где мы сидели не так давно — когда Луна Травницы лишь вступала в силу?

Но Луна Травницы ушла нынче — пусть даже это её остатки висят в небесах. Месяц трав, соков и любви закончен, вахта Элейсы Благоуханной завершилась, и теперь заступает её муж — безжалостный и прекрасный Стрелок Лин. Светлокудрый, Разящий, Охотник…

И ландыши отцвели. Есть только утратившие весеннюю свежесть тёмные листья — между ними осенью проклюнутся алые ядовитые ягоды…

Пахнет отчего-то горечью. Иду вдоль реки, по временам вглядываясь в знакомые места. Здесь мы говорили когда-то с Лайлом Гроски о кораблях с горящими парусами. И тогда я уже знал, что боль бывает частью нас, но не представлял, какой важной частью нас она может быть…

Наверное, со временем и ко мне она вернётся совсем. И воспоминания о пансионате, о родном поместье — обо всём — опять оживут. Сейчас они всё ещё кажутся чужими снами.

Ухожу от реки и блуждаю в своих поисках… или в своих мыслях? Пока не оказываюсь на границе «закрытой части» — лесного питомника. Может быть, Гриз ушла в патруль? Без артефактов и зелий вслед за ней не пойдёшь, но на границе подождать можно. Просто прислониться к одной из яблонь, которые снежат своими цветами — и подождать, глядя в холодный лик луны. Тревожащий. Неприятный.

— Луна Стрелка.

Он выступает из теней и бесшумно — и белый костюм вбирает лунное сияние, а на волосах лежат яблоневые лепестки. Кажется, он говорит даже не со мной — с лицом в небе, таким же бледным и холодным, как у него.

— Время охоты. Всегда настаёт после любовных игр, а? Желание размножаться и желание убивать, в конечном итоге, два мощнейших инстинкта… для всех. Пары образованы. Те, что справили свадьбы раньше, — будут строить логова. И подрастают детеныши драккайн — эти размножаются вообще всегда. Споры за территорию, за добычу… и ловли, и массовые капканы… Охота всех и на всех, в которой охотник и жертва временами меняются местами, но в этом-то и интерес, да?

Рихард Нэйш говорит медленно и тихо, но от его голоса и зачарованного вида утренний холод кажется лютой стужей. Особенно когда он поворачивает лицо ко мне.

— А вам не хочется поохотиться, Янист? Может быть, в компании? Какую тактику предпочитаете? Выслеживание с изматыванием? Отыскивание логова? Ложное бегство? Может быть, ловля на живца? Засада тоже неплоха, верно? Или можно вывести зверя на ловушки, поставленные другими. Или тактика ложной безмятежности, при которой охотник делает вид, что он дичь и позволяет хищнику подойти поближе, а уже потом…

Не спятил ли он окончательно?

— Последнее, чего мне хочется — это охотиться. В особенности — в вашей компании.

Он смеётся — и звучит это еще неуместнее, чем даже могло бы.

— О, на Луну Стрелка случается всякое. Крысы сами взбираются на корабли. Охотники и жертвы меняются местами. Кроткие перегрызают глотки. Жестокие бегут. Спросите Гриз — она вам подтвердит. Время охоты, — он вскидывает голову, и луна выбеливает его лицо под мрамор, — время хищников.

Я хочу спросить его, зачем он тратит на меня это своё драгоценное время, но «клык» с последним, почти что ликующим смешком пропадает между деревьями. Направляясь то ли на пробежку, то ли опять в патруль. Я тоже спешу убраться подальше от него — и от плачущих лепестками яблонь, их приторного запаха. Иду к самой старой яблоне — вечному месту свиданий для влюблённых. Старушка выдаёт по два цветения за год, оттого и пользуется неизменным уважением. Но первое цветение уже окончено, и теперь она темна среди остальных.

Зато у неё очень удобные переплетённые корни. И ствол кажется совсем тёплым, если прислониться.

Я не ищу больше Гриз, я просто смотрю, как небеса становятся всё светлее и голубее — и Гриз, конечно, отыскивает меня сама.

— Замёрз, — ворчит она, накидывая на меня половину своей куртки. — Ещё и сбежал. Иди сюда, прижимайся. Не бойся, не буду я к тебе приставать.

— Я не боюсь.

Гриз необидно хмыкает, ероша мне волосы.

— Прости, что не взяла к Шеннету. Мне бы там твоя поддержка не помешала. Но просто ты б на себя посмотрел… В следующий раз пойдём вместе, ладно? Только не слишком сильно обращай его в свою веру. Мне кажется, честный Шеннетский может как-то даже и навредить…

— Всё нормально, я не думаю, что у меня получится. Хотя… попробовать стоит, да?

Мы смеёмся, прижимаясь друг к другу под курткой. Которой явно мало на двоих.

— И извини насчёт псигидры. Нужно было сказать тебе.

— Я бы не сыграл как нужно. Я и так не сыграл как нужно.

— Всё равно нужно было сказать.

Её волосы с вечным запахом осени щекочут нос. И согревают. Будто костёр, в котором тлеет листва.

— Я… почти с тобой не говорила. Там. Но я… очень спешила к вам. Всё боялась, что опоздаю.

О чём она? Нужно больше уделять мне внимания в лечебнице, после нашего спасения, среди сумятицы? Наброситься с поцелуями и объятиями? Прижимать к себе, словно заблудившегося мальчика?

— Не опоздала, и… всё хорошо.

— А сегодня никуда не пойду. И вообще, будем наверстывать.

Я улыбаюсь в её волосы, потому что это звучит решительно, почти угрожающе. И потому что это ложь. Сегодня будет новая тысяча дел. А завтра ещё одна.

— Там… Лайл рассказал мне кое-что. Насчёт того, что ты забыл. Под воздействием вытвани.

О моём источнике боли, да. Мне трудно сердиться на Лайла, который дал честный отчёт. Особенно трудно сейчас, когда обнимаю её, а наше дыхание смешивается, а верхушки ближних деревьев уже начинают заниматься алым.

— Янист… меньше всего на свете я хотела становиться чьей-то болью.

— Ты варг. Ты лучше других знаешь, насколько нам необходима боль.

— Или слабость?

— Или слабость. В слабости и в боли мы обретаем силу. Потому что преодолеваем слабости и возвышаемся над болью.

Потому что боль может быть драгоценностью. Когда связана с теми, кто…

Сегодня на ней нет перчаток, потому я беру её руки в свои. Грею их в ладонях, а потом и дыханием.

— Ты знала, что говоришь тогда… верно? Когда сказала, что причиняешь ей. Когда достала нож и попросила Найви отвернуться. Кто-то сказал бы — ты блефовала, чтобы вынудить его расправиться с псигидрой. Но ты не умеешь блефовать. Ты действительно собралась идти туда. Зная, чем ты рискуешь. Потому ты сказала Лайлу меня держать…

— Пообещай мне кое-что, Янист.

Алые и золотые рассветные блики на её лице делают его ещё более живым. А глаза кажутся совсем тёмными. И очень зелёными.

— Я уже говорила — я не знаю, сколько у меня времени. Я говорила это… до того, как мы влезли в это вот всё. И если ты… хочешь, чтобы мы… дальше… пообещай мне не спасать меня от меня самой. От моей боли. От моих решений. От того, что есть — я. Я знаю, что это…

Чересчур? Невозможно? Больно? Она замолкает и стискивает вздрагивающие губы. Я глажу её по волосам, стараясь не уколоться о спички.

— Я постараюсь.

У каждого из нас — свои тайны, свои пути. Своя боль.

Иногда причиняешь её другим, потому что она им необходима. Иногда причиняешь себе. Когда лжёшь тому, кого любишь.

Просто когда видишь, как человек, которого ты любишь, собирается умереть у тебя на глазах… собирается пойти в пламя, пылающее ярче, чем загорающийся рассвет… ты скажешь что угодно — только бы остаться рядом. Чтобы спасти его от этого.

Иногда боль бывает живительной в том, чтобы наконец-то принять истину. Которую понял ещё в поместье неумелого поэта. Во время чтения своих стихов. Простую истину — что ты сделаешь всё ради того, чтобы она выжила. Пусть даже это будет обозначать — что придётся лгать. Возможно, потерять её, а может, и чувства.

Возможно, потерять её вообще.

— Луна Стрелка, — выдыхает Гриз тревожно. Она смотрит на тающий в небесах призрачный лик. И не прибавляет ничего. Но я знаю, что она могла бы сказать.

Потому просто прижимаю её покрепче к себе под курткой, которой так отчаянно не хватает. Целую, погружаясь в стук сердца. Всю залитую рассветными лучами. Прекрасную до щемящего чувства в груди.

Иногда боль может сама быть лекарством. От наших заблуждений. От сомнений. От нерешимости.

От иной, иногда куда более страшной боли.

Nota bene

Книга предоставлена Цокольным этажом, где можно скачать и другие книги.

Сайт заблокирован в России, поэтому доступ к сайту через VPN. Можете воспользоваться Censor Tracker или Антизапретом.

У нас есть Telegram-бот, о котором подробнее можно узнать на сайте в Ответах.

* * *

Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом:

Путь варга: Хищные пастыри. Книга 1

Оглавление

Начало

ПЕРЕКРЕСТЬЕ. БОГАТЫЙ УЛОВ. Глава 1

Глава 2

ТРОПЫ ВЕСНЫ. Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Эпилог

ПЕРЕКРЕСТЬЕ. ИСТОК

СИЛА ИСКУССТВА. Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Эпилог

ЛЕКАРСТВО ОТ БОЛИ. Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Эпилог

Nota bene