ТАЙНОЕ ПИСЬМО
Рассказы корейских писателей

Для среднего и старшего школьного возраста

Перевод с корейского ЕВГЕНИЯ ТЁ

Составитель ХАН ЮН ХО

Редактор А. Лиознов

Рисунки В. Трубковича

ПРЕДИСЛОВИЕ

Корея — Страна Утренней Свежести, как называют свою родину корейцы, — необычайно красива. С трех сторон ее омывают моря. Скалистые берега, вечно бушующие волны Тихого океана, базальтовые скалы и причудливой формы острова на востоке, на западе — спокойное Желтое море, бескрайние отмели. На юге — снова море... Алмазные горы с высокими и стремительными водопадами, сказочными вершинами, буйной растительностью. Горы, долины, реки, снова горы, снова плодородные долины, утопающие в зелени...

Богаты недра Кореи — здесь есть уголь и железо, золото и цветные металлы. Благодатны поля этой страны — на них произрастают рис и пшеница, хлопок и кукуруза, самые разнообразные фрукты и овощи.

Трудолюбив и талантлив народ Кореи. Но сколько бед и испытаний он перенес, как долго жил в нищете, голоде и унижении. На смену жестоким феодалам — янбаням — пришли японские колонизаторы. Они захватили Корею и почти сорок лет угнетали корейский народ, грабили его богатства. Кореец в своей собственной стране был рабом, а хозяином и властелином являлся иноземный поработитель.

И вот пробил час возмездия! 15 августа 1945 года Советская Армия освободила корейскую землю от японских колонизаторов, которые, подобно гигантскому спруту, сосали кровь народа маленькой Кореи.

Солнце свободы и счастья взошло над Кореей. Но не для всех. Только в Северной Корее народ сумел взять власть в свои руки, начал сооружать светлое здание новой жизни. Точно бамбуковые побеги после бурного ливня, возникали новые жилые дома, клубы, театры, больницы. Народное правительство строило фабрики и заводы, чтобы крепкой и сильной стала Корея. Дети трудовых людей на севере страны сели за парты выстроенных школ. Теперь они учились на родном, корейском, а не на чужом, японском, языке, как прежде.

Но счастье освобождения не заглянуло в дома жителей Южной Кореи. На Юг страны вместо японских колонизаторов пришли американские. Они прислали сюда свои войска, посадили на шею южнокорейского народа своих слуг во главе с продажным палачом Ли Сын Маном. И снова застонал народ под гнетом иноземных пришельцев. У крестьян отбирали половину урожая. Рабочие трудились по двенадцать — четырнадцать часов в день, а получали гроши, на которые не купишь и чашки риса. А многие вообще не имели работы, и их семьи, их дети голодали. Зато богатели слуги американцев. Но и этого им казалось мало. Американские империалисты со злобой смотрели, как счастливо живут корейцы на Севере страны. При подстрекательстве империалистов США клика Ли Сын Мана задумала совершить нападение на Северную Корею, чтобы и ее сделать колонией.

Июньским утром 1950 года страшная беда обрушилась на корейский народ. В Северную Корею хлынули полчища захватчиков. Они жгли и бомбили города и села, расстреливали ни в чем не повинных людей — стариков, женщин, детей. Весь корейский народ поднялся на защиту своей родины. Три года отражал нападения захватчиков мужественный и героический народ. И он победил. Захватчики позорно бежали, оставив Северную Корею в руинах и пепелищах.

С тех пор прошло семь лет. Трудящиеся Северной Кореи не только восстановили свое государство — Корейскую Народно-Демократическую Республику, но сделали ее еще богаче, прекрасней, сильней. Народ на Севере страны стал жить еще лучше. Сейчас он идет вперед со скоростью Челлима — легендарного коня, который в день пробегает тысячу километров. На пепелищах выросли новые города с ровными и широкими улицами, высокими домами. Задымило много больших заводов. Открылись новые школы и клубы, театры и стадионы.

Каждый человек в Корейской Народно-Демократической Республике считает своим долгом и обязанностью помочь строительству и благоустройству городов и сел своей родины. Вместе со взрослыми в этом движении активно участвуют и школьники. Они сажают деревья вдоль улиц и около школ, расчищают развалины домов. Тысячи школьников собирают металлический лом. Из него уже сделано много автомобилей, тракторов, экскаваторов. На улицах ежедневно патрулируют пионерские дружины, которые следят за чистотой и порядком в городе или селе. В сельских районах школьники сами раз одят кроликов, кур, гусей, имеют свои бригады, которые вместе со взрослыми пашут, сеют, убирают урожай, вывозят на поля удобрения. Не перечислить всех славных и благородных дел корейских школьников.

А тем временем жизнь на Юге Кореи становится все тяжелей. В апреле 1960 года народ Южной Кореи поднял восстание против своих угнетателей. В восстании приняли активное участие учащиеся школ и студенты. Народ Южной Кореи изгнал кровавого диктатора Ли Сын Мана, но борьба там еще не окончена. Она продолжается и будет продолжаться до тех пор, пока и южнокорейское население не заживет такой же счастливой жизнью, как их северокорейские братья, пока не уйдут из Южной Кореи все иностранные захватчики, пока не установится там свобода и справедливость.

Все, о чем мы вам рассказали, ребята, — лишь краткие страницы из истории и жизни братского корейского народа. Рассказы, которые помещены в этом сборнике, помогут вам лучше и полнее узнать нашего соседа — героический и свободолюбивый корейский народ. В сборнике найдут для себя интересные рассказы и пионеры, и школьники постарше. Каждый рассказ — это страница летописи жизни Кореи, ее детей, ее молодежи.

Советским пионерам, конечно, интересно узнать, как живут и учатся их корейские товарищи, как они стремятся вырасти честными, правдивыми, как они помогают старшим.

Вот, например, рассказ «Помидоры». Два корейских мальчика из ложного чувства стыда побоялись признаться в своем проступке, обманули товарищей. «Каждый человек может сделать ошибку, но он не должен скрывать ее», — говорит учитель этим ребятам. Прочитав рассказ, вы поймете, почему нельзя утаивать свой плохой поступок и лучше честно в нем сознаться.

Этой же теме посвящен и рассказ «Гроза». А в других — «Сорок пять минут» и «Теленок» — вы прочтете о дружбе и товариществе корейских ребят, об их участии в строительстве новой жизни. Вы на конкретных примерах увидите, кого надо выбирать себе в товарищи, как устанавливается настоящая дружба.

Советским ребятам, несомненно, понравятся рассказы «На переправе» и «Знамя Республики», повествующие о трудных и суровых днях войны корейского народа против иноземных агрессоров. Воспитанники детского дома не испугались пришедших в их город врагов. Они любят свою родину. Ребята прячут знамя своей родины, свои пионерские значки, чтобы они не достались врагам. В старом лодочнике из рассказа «На переправе» вы увидите простого корейца, который ненавидит врагов, совершает героический подвиг в борьбе с ними.

Следующий рассказ перенесет вас за 38‑ю параллель, в Южную Корею. Тяжела и горька там жизнь не только взрослых, но и детей. Мальчик Чан Су (рассказ «Неотправленное письмо») с утра до позднего вечера работает на кухне ресторана, хозяин бьет его за малейший проступок. Чан Су должен зарабатывать, чтобы помогать своей больной матери. Он с каждым днем сам чахнет от изнурительного труда.

Заключительная часть сборника посвящена недавнему прошлому корейского народа, когда он стонал под игом японских колонизаторов. Здесь каждый рассказ — это страницы о муках и страданиях народа Кореи. Перед вами пройдет целая галерея обездоленных, несчастных людей. Они трудятся в поте лица, но их труд обогащает лишь хозяев, сами же они продолжают жить в нищете, умирают от голода и болезней.

Нелегко приходится детям из рассказа «Беды». Сынки богатых могут есть сласти, веселиться, а эти мальчики забыли вкус сахара и риса. Они не могут посещать школу и заботятся лишь о том, как бы набрать вязанку дров, натопить печь в доме, чтобы согрелись их больные родители. Как непохожи их судьбы на счастливую жизнь школьников Северной Кореи! Вы познакомитесь со старым Вон Бо из одноименного рассказа, Чхан Суном из рассказа «Перемены», маленьким рабочим О Су Намом из «Первой зарплаты». Они разные люди — немощный старик, полный сил крестьянин и мальчик, но всех их ожидает тяжелая участь. Таков волчий закон в колониальной Корее, где деньги и богатство ценились дороже свободы и жизни человека.

Рассказы, включенные в настоящий сборник, неравнозначны по своим художественным достоинствам, по идейно-воспитательному значению. Рассказы первой части сборника больше всего подойдут для детей пионерского возраста, в то время как другие будут интересны лишь более старшим школьникам. Однако каждое произведение раскрывает ту или иную картину из жизни корейского народа, знакомит с его бытом и культурой. Сборник поможет лучше узнать братский корейский народ, его прошлое и настоящее. И думается, рассказы из этого сборника будут с интересом и пользой прочитаны советскими ребятами.

Д. Усатов

Пен Xи Гын
ПОМИДОРЫ

1

Весной пионерский отряд, в который входило и звено Ен Су, вскопал за школой небольшой участок и высадил на нем помидоры. Рассаду ребятам дали в сельскохозяйственном кооперативе.

Участок разбили на несколько делянок, и они были закреплены за отдельными звеньями отряда, вступившими в соревнование за выращивание лучшего урожая. Каждый школьник прилагал все силы, чтобы его звено вышло на первое место. Почти все свободное от учебы время ребята проводили на своем участке.

Сколько новых забот и тревог появилось у них! То надо было защитить растеньица от ветра, то уберечь от вредных насекомых. А иногда всех вдруг охватывало сомнение: да вырастут ли вообще на их участке помидоры или, быть может, они только зря тратят время. Но постепенно ребята успокоились.

Нежные, хрупкие кустики рассады, которые, казалось, не выдержат и слабого дуновения теплого весеннего ветерка, точно под чарами волшебника, после каждой ночи меняли свой облик: становились выше, наливались изумрудом, набирали сил. Незаметно появлялись новые веточки с ярко-зелеными листьями. Затем распустились желтые цветочки, привлекая к себе бабочек и пчел.

Прошло еще немного времени, и там, где вчера желтели цветы, образовались маленькие, с горошину, зеленые плоды. Увидев их, ребята несказанно обрадовались:

— Ой, смотрите, помидоры!..

— Где, где?

— Вот здесь! Ура-а! Наша взяла! На нашей делянке помидоры появились раньше, чем у всех!

— Эге, как бы не так. У нас тоже есть.

— Смотрите, как быстро растут! Если бы человек так рос, он, наверное, за год сравнялся бы с самым высоким кипарисом.

...«Горошины» постепенно увеличивались. Сначала они стали величиной с птичье яйцо, затем — с добрый кулак, а некоторые из них уже начали краснеть.

Однажды, после уроков, весь отряд вместе со своим старшим вожатым-учителем пришел на участок. Сквозь густую листву то здесь, то гам выглядывали налитые соком красные помидоры. Обходя грядки, учитель поинтересовался, на чьей делянке больше всего плодов. И ребята, смугло-красные от загара и волнения, наперебой закричали в ответ:

— Наша делянка самая лучшая!

— Нет, больше всего плодов у нас!

— Эй, вы, чего зря спорите? Самый лучший участок наш, у нас помидоров больше, чем у всех, — растолкав других, к учителю подошел Ген Ир, пионер из второго звена. — Сонсянним^[1], мы на первом месте: на нашем участке больше трехсот помидоров.

— Триста помидоров?!

— Да.

— М-да, это много, — улыбнулся учитель и дружески потрепал Ген Ира по вихрастой голове. — Но как ты узнал, что на вашем участке столько помидоров и что именно вы первые?

— Очень просто. Мы с Ен Су считали их, а чтобы не ошибиться, на каждом помидоре делали отметку чернилами.

— А на других участках вы тоже считали? — спросил учитель.

Ген Ир смущенно опустил голову. За его спиной кто-то захихикал. Мальчик густо покраснел, но в следующую минуту, собравшись с духом, задиристо выпалил:

— У других нечего считать. Наше звено самое лучшее!

— Вот как! У других даже и считать не надо?

Снова раздался смех. Но Ген Ир не любил, когда над ним в чем-либо брали верх. Он презрительно посмотрел на ребят:

— Ну, чего смеетесь? Идите же посчитайте! Все равно, наш участок лучший. — При этом он взглянул на своего звеньевого Ен Су, ожидая его поддержки. Но Ен Су промолчал.

Тут вмешался Ен Сик, пионер из первого звена:

— Рано хвастать. Цыплят по осени считают. Мы еще посмотрим, кто победит, — небрежно бросил он Ген Иру.

Учитель, до сих пор молча наблюдавший, как спорили его ученики, обратился к ребятам:

— Не надо ссориться, друзья. Мы должны работать так, чтобы все стали победителями. Очки будем подсчитывать не по числу помидоров, а по их весу. — Неожиданно он спросил: — А что мы будем делать, когда соберем урожай?

Ребята как-то не подумали об этом раньше и сейчас, не зная, что ответить, растерянно поглядывали друг на друга.

— Для нашего звена мы купим настоящий футбольный мяч! Уж тогда мы наиграемся! — первым внес предложение Ген Ир. Он всегда говорил своим товарищам, что обязательно станет футболистом. Это была его заветная мечта.

Тут ребят словно прорвало. Не слушая других, каждый торопился высказать свое мнение.

— Нет, я не согласна. Если будет футбольный мяч, Ген Ир тогда вообще забросит учебу. Нужно купить костюмы для нашего танцевального кружка! — выкрикнула длинноногая Сун Хи, которой очень хотелось стать настоящей балериной.

— Что?! — Ген Ир, угрожающе сжав кулаки, повернулся к ней.

Сун Хи, видя не на шутку распетушившегося Ген Ира, перепугалась и поспешила спрятаться за спинами других.

Но не успел Ген Ир сделать и шага, как раздался голос Чан Сика, редактора отрядной стенгазеты:

— Сонсянним, купим лучше радиоприемник для всего отряда. Тогда каждый день мы сможем слушать песни и стихи.

Чан Сик мечтал стать поэтом.

— Учитель, — выступил вперед Ен Су. — Я так думаю. Половину урожая мы подарим воинам Народной армии, а половину продадим, купим кроликов и будем всем отрядом растить их.

Ен Су любил животных и хотел быть биологом. Несколько ребят захлопали в ладоши.

Учитель похвалил пионеров и обещал подумать над каждым предложением. Затем он сказал, что пора созревания плодов — самая ответственная, поэтому сейчас надо особенно тщательно ухаживать за растениями.

2

Дни стояли знойные, сухие. На школьном участке прибавлялось все больше спелых, красных помидоров. Ен Су с нетерпением ждал того дня, когда отряд пойдет в соседнюю деревню, чтобы передать находящимся там воинам Народной армии первые помидоры со школьного участка.

На месте разрушенной во время войны старой школы бойцы построили новую, еще лучшую, и ребята получили возможность учиться в светлых, просторных классах. Все школьники были очень благодарны народоармейцам. А Ей Су даже послал три письма, в которых торжественно заверял, что будет хорошо учиться и, когда вырастет, обязательно станет достойным сыном своей родины, таким, как они — доблестные воины Народной армии. И на каждое его письмо бойцы аккуратно отвечали, желая ему хорошо учиться, всегда быть честным и смелым. С последним письмом они прислали Ен Су альбом, на память.

Как-то, вернувшись из школы, Ен Су взобрался на чердак и, усевшись у открытого окошка, стал готовить урок по арифметике. Здесь, в прохладе, было приятно заниматься. Задачи легко решались.

Вдруг его кто-то окликнул с улицы. Это был Ген Ир.

— Ен Су!

— Что?

— Пошли на рыбалку?

— Нет, я еще уроков не кончил. А ты уже сделал? — спросил Ен Су.

— Куда там! Я и не начинал. Успеем и вечером. Лучше пойдем рыбу ловить. — Ген Ир махнул рукой, приглашая Ен Су спуститься.

— Нет, не пойду! — твердо ответил Ен Су. — Давай сначала вместе сделаем уроки, а тогда и пойдем.

Ген Иру сейчас вовсе не хотелось заниматься, но еще больше ему не хотелось одному идти на рыбалку. Видя, что Ен Су не уговорить, он неохотно согласился:

— Ладно, пусть будет по-твоему. Я только сбегаю за тетрадками, подожди чуточку.

— Хорошо, беги, — крикнул Ен Су.

Выполнив домашнее задание, Ен Су и Ген Ир, вооруженные бреднем и миской, отправились ловить рыбу.

На речке, когда друзья уже разделись, Ген Ир вытащил из кармана брюк два спелых помидора.

— На-ка попробуй. — Он протянул Ен Су один помидор.

Помидоры были сочные, спелые, и мальчики, быстро расправившись с ними, полезли в воду. Ген Ир бреднем перегородил речку, а Ен Су снизу по течению стал бултыхаться, шлепать ладонями по воде и ворошить прибрежные кусты. Если мутить воду по течению, рыба обязательно пойдет против него. Это хорошо знали наши юные рыбаки. И каждый раз, когда они вытаскивали бредень, там трепыхались то ерши, то караси, то просто пескари.

Увлеченные ловлей, друзья даже не заметили, как солнце приблизилось к горизонту.

— Слышишь, Ген Ир, что-то есть хочется. Пойдем домой. — Ен Су вышел из воды.

— Подожди, давай сделаем последний заход, — крикнул Ген Ир, снова устанавливая бредень.

— Нет, пошли. Есть хочется. — Ен Су стал одеваться.

— Ен Су, постой! Чуть-чуть не забыл! — Ген Ир тоже вылез из воды и, подойдя к своим брюкам, снова достал из кармана помидоры. — На-ка ешь, а потом еще немного половим.

Помидоров было три штуки. Ребята поделили их поровну: каждому по полтора. Когда Ен Су съел половинку, Ген Ир вдруг хмыкнул.

— Чего ты смеешься? — Ен Су провел рукой по лицу, решив, что оно, наверное, запачкано.

Но Ген Ир еще пуще захохотал.

— Да скажи, наконец, отчего это тебе так смешно? — Ен Су начал терять терпение.

— А ты знаешь, чьи помидоры мы едим?

— Чьи?!

— А вот угадай!

— Откуда я знаю?

— А ты подумай!

Ен Су молча смотрел на товарища, пытаясь сообразить, чьи же это могут быть помидоры. Вдруг лицо его засияло, и он закричал:

— Знаю, знаю, откуда у тебя эти помидоры!

— Ну?

— Это тебе дал твой дядя, который работает в сельхозкооперативе.

— Вот и не угадал! — Ген Ир замотал головой.

— Тогда где ж ты их взял?

— Если ты обещаешь хранить тайну, я тебе скажу.

— Ладно, так уж и быть.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Так вот слушай. Это помидоры... первого звена, понял? — шепнул Ген Ир.

— Что?! Что ты говоришь?! — Ен Су испуганно вытаращил и без того большие глаза. — Это... правда... с делянки звена Ен Сика?

— Говорю же!

Ен Су почувствовал, как что-то тяжелое, словно камень, легло ему на сердце.

— Как же так?! Ты понимаешь, что наделал?! — Ен Су с осуждением посмотрел на Ген Ира.

— Хм, а чего особенного? Это я сделал, чтобы наше звено победило. Если бы я не сорвал эти помидоры, мы отстали бы от первого звена. — Ген Ир даже обиделся.

— Почему отстали бы?

— Да ты ничего не знаешь! — Ген Ир с досадой махнул рукой. — Я тайком пересчитал, сколько штук на их участке. Оказалось, что у них на целых четыре помидора больше, чем у нас. Поэтому я и сорвал пять штук. Ведь мы же должны победить! — Ген Ир произнес эти слова с видом человека, уверенного в своей правоте. Он считал, что совершил трудный, большой подвиг ради других, и нисколько не раскаивался в том, что произошло.

Растерянный Ен Су, слушая его, то и дело горестно издыхал. Вдруг, почувствовав в своей руке помидор, он протянул его Ген Иру:

— На, держи.

— Чего это ты? — Ген Ир даже удивился.

— Не нужен он мне.

— Мне тоже не надо. — Ген Ир отвел его руку.

— На, получай!

Ен Су положил помидор перед Ген Иром:

— Можешь радоваться. Из-за тебя мы уже проиграли соревнование!

— Это почему же? — не собираясь сдаваться, спросил Ген Ир.

— Разве можно воровством выиграть соревнование? Это низко и подло!

— Кто это занимается воровством?!

— Как же иначе назвать твой поступок? Ты, видно, забыл, что говорил наш учитель насчет соревнования? Это когда конкуренция у капиталистов, так там один старается проглотить другого и готов на воровство, даже на убийство. А у нас соревнование — это совсем другое.

Мы учимся друг у друга, помогаем друг другу, чтобы у всех жизнь стала лучше. А ты... ты... — Ен Су не находил слов, чтобы выразить свое негодование.

Ген Ир молчал. Ему нечего было ответить. Теперь он начал понимать, что наделал. Он как-то весь съежился: что же с ним будет, если об этом узнает учитель?

Ен Су, немного подумав, повернулся к нему:

— Знаешь что, пойдем-ка сейчас и расскажем все нашему учителю.

— Что?! — Глаза у Ген Ира расширились. — Нет, я к нему не пойду! И ты тоже ничего не говори. Ты знаешь, что тогда будет? И тебе попадет. Понял?

— Я-то здесь при чем?!

— А ты что, не съел разве краденый помидор? И потом, если об этом узнают, всему нашему звену позор. Тогда слез-то сколько будет!

Ен Су, твердо решивший было идти к учителю, заколебался.

— Я больше никогда так не поступлю. — Ген Ир умоляюще смотрел на товарища. — Я же тебе самый близкий друг. Если ты хоть слово скажешь, тогда я пропал. Давай лучше промолчим. Ведь никто не узнает. Ну, Ен Су, дай слово, что ты никому не скажешь.

Но Ен Су молчал. Ему до слез было обидно, что он ел эти злосчастные помидоры. Если теперь рассказать учителю, то Ген Иру, конечно, несдобровать, факт. А промолчать? Не легко было ему решить эту сложную задачу.

Мальчики молча оделись и, также молча разделив улов, отправились домой.

До самой деревни они не проронили ни слова.

3

И дома Ен Су не находил себе места: тревожные мысли не давали покоя. Вечером отец, мать и старшая сестра ушли на собрание в кооператив, и Ен Су, оставшись один, сел было за стол, чтобы повторить уроки. Он раскрыл учебник родной речи и попытался читать. Но откуда-то из-под строчек вырастали красные помидоры. Они подмигивали, дразнили.

Как же быть? Эти пять помидоров, так глупо сорванных Ген Иром, никак не выходили из головы. Ен Су несколько раз вскакивал, собираясь идти к учителю и рассказать ему о случившемся, но каждый раз его удерживали слова Ген Ира. В волнении он сжимал голову руками, закрывал глаза, но тут перед его взором всплывали то лицо учителя, то пять помидоров, то лицо Ген Ира. Тревога Ен Су нарастала.

Между тем Ген Ир, уверенный, что его друг ни о чем не расскажет учителю, придя домой, преспокойно занялся починкой своего старого мяча. Увлеченный этим занятием, он совсем забыл об истории с помидорами, да так и уснул с мячом на коленях.

Ен Су же никак не мог уснуть. Его домашние еще не вернулись с собрания. Он лежал один в темноте и думал, как быть. «А что, если вернуть звену Ен Сика пять помидоров? Но кто это сделает? Так унизить себя в глазах всех ребят? Нет, это не пойдет. Тогда как же поступить?» Веки Ен Су слипались, но едва он начинал дремать, как вновь откуда-то выплывали эти распроклятые помидоры, и мальчик просыпался.

Неожиданно его осенила счастливая мысль.

— Конечно, это выход! — радостно воскликнул он. — Так и сделаем! — С этими словами Ен Су вскочил с постели и, наспех захватив моток ниток из корзинки, где мать хранила швейные принадлежности, выбежал в темную ночь.

4

Следующий день была суббота. В отряде Ен Су решили собрать в этот день первый урожай спелых помидоров и в воскресенье отнести свой подарок воинам Народной армии. В честь такого события кружок художественной самодеятельности подготовил специальную программу.

После уроков пионеры собрались на своих делянках. Ребята договорились точно записывать, с какого участка и сколько килограммов собрано помидоров, а победившее звено определить, когда будет снят весь урожай.

Но все волновались уже сегодня: ведь это были первые помидоры со школьного огорода!

Работа шла споро. Слышался только шорох перебираемых листьев, да иногда то здесь, то там раздавалось чье-нибудь радостное восклицание: это попадался особенно крупный помидор. Корзины быстро наполнялись сочными плодами.

— Ребята, идите-ка скорей сюда, что я вижу! — вдруг пронзительно закричала Сун Хи.

— Что, что?! — пионеры из первого звена бросились к ней.

— Что ты ребят отвлекаешь? — Ен Сик недовольно посмотрел на Сун Хи.

— Да ты посмотри только, что здесь! — Сун Хи с важностью первооткрывателя показывала ребятам помидор, привязанный ниткой к веточке.

Ен Сик взял у девочки этот странный помидор:

— Вот это да! Ты только один такой нашла? Больше нет?

— Пока только один... Может, еще есть.

Она низко нагнулась, заглядывая под куст и внимательно перебирая помидоры один за другим. Остальные последовали ее примеру. Не прошло и минуты, как раз дался возбужденный голос Чан Сика:

— И здесь есть такой!

— И здесь тоже! — почти одновременно закричали в разных местах.

Ребята нашли пять помидоров, прикрепленных ниткой к стебелькам.

— Хм, интересно. Ничего не понимаю. — Ен Сик с недоумением смотрел на помидоры, словно надеясь, что они сами все объяснят.

Вокруг собрались пионеры и из других звеньев. Поднялся такой шум, что не сразу можно было разобрать, о чем идет речь.

— Кто же мог привязать их? — развел руками Ен Сик.

— Правда, кто это мог сделать? — подхватила говорунья Сун Хи.

— Я знаю, чья это работа! — закричал вдруг Ген Ир.

Ребята разом обернулись к нему.

— Кто же это сделал? — в упор спросил Ен Сик.

— Ваше звено нечестно поступило, вот что! — выпалил он.

Ен Су хотел было что-то сказать, но его перебил Ен Сик.

— Как это — нечестно? Объясни! — Ен Сик подошел к Ген Иру.

— Нечего прикидываться дурачком. Все уже ясно!

— Что ясно?

— Нет, ребята, ваша хитрость не прошла. Чтобы победить в соревновании, вы взяли с соседней делянки помидоры и привязали их у себя на участке. Видали, какие умные нашлись!

— Что? Что он говорит? — Ребята из первого звена не сразу нашлись, что ответить на такое обвинение.

— Ты видел, как мы привязывали? — Ен Сик, тяжело дыша, наступал на Ген Ира.

— А кто же тогда это сделал? Признавайся уж лучше честно, — не сдавался Ген Ир.

— Не знала, что ты такой врун. — Сун Хи обиженно надула губы.

— Что ты сказала? — Ген Ир, размахивая руками, двинулся на Сун Хи.

— Тогда зачем ты так бессовестно врешь? Ты же ничего не видел, а обвиняешь нас. Плохой тот человек, кто говорит неправду! — На этот раз Сун Хи нисколько не испугалась.

— Когда же ты слышала, чтобы я говорил неправду?

— А сейчас разве не лжешь?

— Нет!

— Лжешь!

— Нет!

— Лжешь, лжешь!

Тут ребята первого звена двинулись на Ген Ира. Они чуть не плакали от обиды...

Только Ен Су знал, кто привязал помидоры.

Этой ночью с мотком ниток он осторожно пробрался на школьный участок. Сорвав пять самых крупных, спелых помидоров на своей делянке, он привязал их к кустикам на делянке звена Ен Сика. Ен Су решил восстановить справедливость и в то же время дать крепкий урок Ген Иру, чтобы тот никогда больше не занимался нечестными делами. Он очень радовался, что, наконец, нашел удачный выход. Ен Су никак не ожидал, что дело может принять такой оборот.

Правда, как только нашли привязанные помидоры, Ен Су хотел открыться. Но ребята так быстро взбудоражились, что он изрядно струсил и у него уже не хватило смелости признаться. А тут еще Ген Ир выскочил со своей глупой догадкой. Но не мог же Ен Су оставить в беде первое звено! Ведь ребят незаслуженно обвиняли в обмане. Надо сказать, сейчас же сказать, без промедления! Но как сказать, как начать, какое первое слово он скажет? Ен Су было стыдно, что по его вине ребят из звена Ен Сика подозревают в дурном поступке.

— Я найду, докопаюсь, кто это сделал! — гневно сверкал глазами Ен Сик. — Этому типу надо показать, где раки зимуют!

При этих словах Ен Су покинула последняя решимость.

— Учитель идет! — крикнул кто-то.

На участке мгновенно стало тихо.

— Ребята, что здесь у вас произошло? — оглядев возбужденные лица своих воспитанников, спросил учитель.

Ен Сик, еле сдерживая слезы, рассказал учителю о случившемся. Он передал ему пять помидоров с обрывками ниток.

— Сонсянним, честное слово, не мы это сделали!

— Ген Ир врет, не верьте ему! — зашумели ребята из первого звена.

— Тогда кто же привязал их? — спросил учитель.

— Мы не знаем, — ответили они в один голос.

Ен Су с сильно бьющимся сердцем украдкой смотрел на спокойное, серьезное лицо учителя.

— Все собрали? — спросил учитель.

— Нет еще, не все.

— Тогда идите и собирайте.

Ребята тотчас рассыпались по грядкам.

Только один Ен Су еще несколько секунд оставался на месте, а затем, тяжело вздохнув, вяло побрел прочь. «Лучше сказать учителю наедине», — подумал он. Погруженный в свои невеселые мысли, он несколько раз чуть не сорвал зеленые плоды.

Закончив работу, взвесили отдельно помидоры, собранные с каждой делянки. С участка Ен Су было снято на целых три килограмма больше, чем с участка Ен Сика. Пионеры второго звена торжествовали. Больше всех радовался Ген Ир. Он всячески насмехался над ребятами из других звеньев. В эту минуту он искренне жалел, что сорвал на делянке Ен Сика каких-то несчастных пять помидоров. Ведь и без того вполне можно было победить.

Ребята из других звеньев были огорчены, что не они первые. Но некоторые из них говорили:

— Еще рано радоваться. Посмотрим после окончательного сбора!

Школьники стали собираться около учителя. Ген Ир думал, что вот-вот учитель начнет расхваливать его звено. Но, против ожидания, тот ни словом не обмолвился об успехах звена Ен Су, а, наоборот, строго спросил, кто же все-таки привязал нитками помидоры на участке Ен Сика. У Ен Су сердце готово было выпрыгнуть из груди, но он не то что признаться, а даже взглянуть на учителя боялся. Все стояли притихшие, будто виноватые.

— Так. Значит, никто не делал этого? — учитель чуть повысил голос.

«Это я, я это сделал!» — хотелось крикнуть Ен Су, но слова застряли в горле. Он не в силах был выдавить их из себя.

— Хорошо! — сказал учитель. — Воины Народной армии не любят нечестных ребят. Поэтому они не будут рады вашему приходу. И вряд ли они примут помидоры, выращенные такими ребятами. Если вы действительно завтра собираетесь идти к ним в гости, то должны мужественно признаться, кто это сделал. Каждый человек может допустить ошибку, но он не должен скрывать ее. Надо вовремя ее выявить и исправить. Только смелые, правдивые ребята могут быть настоящими пионерами. Теперь идите по домам и подумайте над тем, что я вам сказал. — Учитель повернулся и направился к школе.

— Кто же мог это сделать? — Сун Хи чуть не плакала.

— Найдись только этот паршивец, я ему покажу! — Чан Сик с силой топнул ногой.

Слушая все это, Ен Су не мог двинуться с места. Он чувствовал себя так, будто совершил непоправимо тяжкое преступление.

— Эй, Ен Су, пойдем домой! — Ген Ир потянул его за рукав.

— Отстань, — процедил Ен Су сквозь зубы и опрометью кинулся прочь.

5

Было уже поздно, но Ен Су еще не ложился. Он сидел за письменным столом и думал свою невеселую думу. Мать заканчивала новую рубашку для сына, чтобы тот завтра мог идти в ней к воинам Народной армии. Отец и сестра еще не вернулись с вечерних занятий, которые проводились в сельхозкооперативе.

«Воины Народной армии не любят нечестных ребят» — эти слова учителя никак не выходили из головы Ен Су. Больше всего Ен Су мучила мысль, что из-за него одного весь отряд не сможет побывать в гостях у народоармейцев.

Ен Су хотел тотчас же бежать к учителю, но что скажет учитель, простит ли?

— Сынок, надень-ка это, посмотрим. — Голос матери вывел Ен Су из задумчивости. Она стояла, держа в руках готовую рубашку.

— Не надо, мам.

— Но все же оденься. Надо же посмотреть, как она будет сидеть на тебе. Ты ведь завтра пойдешь в ней.

— Я не пойду, — чуть слышно прошептал Ен Су.

Глаза его наполнились слезами, в носу защипало.

— Что это вдруг с тобой? — встревожилась мать.

Ен Су молчал, низко опустив голову.

— Что-нибудь болит? Может, какая беда случилась? — Мать, нагнувшись, попыталась заглянуть ему в лицо.

Ен Су было стыдно показать ей слезы, и он отвернулся.

— Да что может случиться? Ничего не случилось.

— Тогда почему ты плачешь?

Ен Су не отвечал. Он с трудом сдерживался, чтобы не разрыдаться. Несколько минут мать смотрела на сына, тщетно пытаясь разгадать причину его слез.

— Да о чем ты горюешь, сынок? Если что-нибудь у тебя не ладно и ты не можешь сказать мне, пошел бы к учителю. Он-то наверняка поможет тебе, какое бы это трудное дело ни было. Он все поймет. Душа учителя, как море, широка и глубока.

Эти слова матери пробудили в Ен Су надежду:

— Правда, он может простить любую вину? — Ен Су придвинулся ближе к матери.

— Конечно.

Вскочив с места, Ен Су прижался к матери:

— Я все, все расскажу учителю. Мы сейчас же с Ген Иром пойдем к нему.

— Да скажи, что с вами случилось?

— Мамочка, не спрашивай больше. Когда вернусь, все расскажу. — С этими словами он выбежал на улицу.

Через минуту Ен Су уже был у дома Ген Ира. Тот еще не ложился: он заканчивал рисунок, изображающий футбольную встречу команд их школы, который он хотел подарить народоармейцам.

Увидев Ен Су в такой поздний час, Ген Ир вытара щил глаза.

— Что случилось? — с тревогой спросил он.

— Ничего. — От быстрого бега Ен Су с трудом переводил дыхание. — Я иду... к учителю, а к тебе... зашел... по дороге.

— Зачем?

Ен Су сначала замешкался, но затем решительно произнес:

— Это я ниткой привязал помидоры.

— Что?! Не разыгрывай меня, пожалуйста! — Удивленный Ген Ир не верил своим ушам. Кто бы мог подумать, что Ен Су способен на такое дело?!

— Правда! Честное слово, я!

— Честное слово?

— Да.

— Зачем же ты это сделал? — шепотом спросил Ген Ир.

— Из-за тебя.

— Как так — из-за меня?!

— А то как же? Ты у них взял пять помидоров, и я решил отдать пять.

Когда Ген Ир, наконец, все понял, ему стало очень стыдно.

— А... к учителю... зачем ты идешь? — спросил он с дрожью в голосе.

— Я все ему расскажу. Может, простит нас.

Ген Ир испуганно замахал руками:

— Ты что?! Да если он узнает, тогда конец.

— Нет, Ген Ир. Душа учителя, как море, широка и глубока. Если честно признаешься, он простит любую вину да еще поможет. Он сам говорил, что только тот настоящий пионер, кто честно и смело признает свои ошибки и своевременно их исправляет.

— Но все ж таки... — Ген Ир явно был ошарашен тем, что говорил его друг.

Ен Су продолжал:

— Если мы пойдем к воинам Народной армии, не рассказав о своих проступках, они, думаешь, рады будут нашему приходу? Нет, это уж не жди — они не будут нам рады. Разве сам командир отделения не говорил, что он и его товарищи любят честных, правдивых ребят! Ну, а теперь пошли к учителю!

— Думаешь, правда он простит нас?..

— Конечно.

— Но ребята из звена Ен Сика не оставят нас в покое.

— И с этим уладим. Мы им все расскажем и попросим прощения.

— Тогда пошли.

Друзья бегом направились к дому учителя. Они замедлили шаг, только когда почти подошли к калитке.

— Ой, Ен Су, я не могу к нему идти. — Ген Ир вдруг утратил всю решимость.

— Это почему же?

— А если он нас не простит и выгонит?

— Нет, он не такой человек.

— Тогда ты иди один. — Ген Ир слегка подтолкнул его в спину.

Но Ен Су, крепко держа товарища за руку, смело вошел во двор.

Было слышно, как учитель кашлянул в комнате. Ген Ир испуганно отпрянул назад, но Ен Су, собрав всю силу, крикнул:

— Сонсянним!

— Кто там? — послышался голос учителя.

Через секунду звякнула щеколда, и учитель вышел на крыльцо. Увидев взволнованных учеников, он с беспокойством спросил:

— Что случилось, ребята?

— Сонсянним, я поступил нечестно. — Голос Ен Су был твердый и решительный. — Это я привязал помидоры.

— Ты?

— Да, я.

— Зачем же ты это сделал? — Учитель присел на ступеньку, жестом приглашая ребят сесть рядом.

Ен Су рассказал все.

Геи Ир думал, что учитель непременно рассердится и накричит на них, но тот очень спокойно, не перебивая, выслушал рассказ Ен Су.

Тогда Ген Ир тоже заметно осмелел:

— Сонсянним, Ен Су не виноват. Это он из-за меня. Даю вам слово, что я никогда больше такого не сделаю.

Когда ребята замолчали, учитель сказал:

— Хорошо, что вы пришли ко мне. Я очень рад. Нет ничего хуже, чем скрывать свою вину от других. Только тот человек идет по правильному пути, который честно и смело признает свои недостатки, от души принимает критику товарищей.

Через некоторое время Ен Су и Ген Ир счастливые шагали по залитой лунным светом улице.

— Зайдем по пути к Ен Сику, извинимся перед ним, — предложил Ен Су.

— Ладно, пошли...

Пак Ын Xо
СОРОК ПЯТЬ МИНУТ

1

Утро. Ен Гир торопливо раскрыл учебник и стал готовить урок. Вчера он поздно вернулся из кино и отложил на утро домашнее задание по арифметике. Проспав до восьми часов, он сейчас торопился. В спешке ничего не шло в голову. Арифметика и без того трудно давалась Ен Гиру, а тут еще, как на зло, времени в обрез.

Когда он с грехом пополам решил, наконец, одну задачу, он вдруг услышал, как скрипнула калитка.

— Хозяйка дома? — раздался голос соседки.

Спустя минуту до слуха Ен Гира донесся неторопливый разговор.

— Ну скажи, что мне делать, — сетовала соседка, обращаясь к матери Ен Гира, — щенков всего шесть, а желающих восемь человек!..

— Да-а... Тогда нашего щенка мы заранее заберем.

— Вот, затем пришла... Целый месяц ваш Ен Гир каждый день заходил к нам и все спрашивал, не появились ли щенки. Кого-кого, а его нельзя обидеть.

Услышав это, Ен Гир выскочил на крыльцо:

— Тетя, я сейчас заберу своего щенка, — закричал он и выбежал на улицу.

— Вот видишь, какой он?! Представляешь, что было бы, если бы его щенка отдали другому!

— Спасибо, что зашла.

— Любит он у тебя животных?

— Еще как! Вот, взгляни-ка сюда, на этих лесных зайцев. Привез из деревни, теперь их уже двенадцать.

— Какой хороший!

— Да что толку! Заводить-то заводит животных, а ухаживать — это уже не его дело, ленится.

Женщины еще немного поговорили, затем соседка заторопилась:

— Ну, я пойду, надо раздать остальных щенят.

Когда Ен Гир вернулся домой, держа в руках маленького щенка, было уже около девяти часов. Мать забеспокоилась, как бы сын не опоздал в школу. Подгоняемый ее криками, он оставил щенка в кухне, кое-как умылся и сел завтракать.

— Быстрее, быстрее, — торопила мать. — Опять приходил учитель и говорил, что ты часто опаздываешь...

Проглотив наспех завтрак, Ен Гир торопливо собрал разбросанные по кану^[2] книги и кое-как на ходу затолкал их в портфель. В следующую минуту он уже бежал по улице.

«Если прибавить шагу, успею за десять минут», — утешал себя Ен Гир, мчась на автобусную остановку.

Он уже выскочил в переулок, как вдруг из-под сложенных штабелем досок выпорхнул воробей. Пролетев метров десять, он неуклюже плюхнулся на землю и, попрыгав немного, снова пролетел короткое расстояние.

Ен Гир остановился. Искушение было слишком велико. «А что, если поймать воробушка и посадить в клетку, где раньше жил бурундук?» — подумал он.

И, отбросив в сторону портфель, Ен Гир уже гонялся за воробьем. А воробей изо всех сил старался ускользнуть от преследователя. Он распустил неокрепшие еще крылья и с отчаянным чириканьем перелетал с места на место, даже пытался взлететь выше, но тут же падал на землю. Наконец обессиленный воробей порхнул под гусеницы огромного экскаватора, который стоял посредине площадки.

Ен Гир вытащил насмерть перепуганную птичку из-под гусениц, сердечко у воробья так сильно колотилось, что казалось, вот-вот выскочит из груди.

Быстро сунув воробья в карман, Ен Гир с победным видом оглянулся в надежде увидеть кого-нибудь из друзей, чтобы похвастаться своей добычей. Но, к его глубокому огорчению, никого вокруг не было.

— Ой, опоздал в школу! — вдруг спохватился он и стремглав бросился к автобусной остановке.

Когда Ен Гир очутился в автобусе, стрелки часов показывали уже двадцать минут десятого. До звонка осталось всего десять минут...

Едва дыша, Ен Гир добежал до школы.

Двор и площадка уже опустели. Тихонько, на цыпочках, прошел Ен Гир по длинному коридору и подошел к своему классу. Из-за двери отчетливо доносился голос учителя: шла перекличка. Ен Гир был двадцать восьмым по журналу. До него еще очередь не дошла. Он хотел было толкнуть дверь, но, вспомнив, что не приготовил уроков, быстро отдернул руку. «Кончится перекличка, тогда и зайду», — решил он.

Вдруг до его ушей донеслось:

— Ким Ен Гир!

— Я здесь! — машинально отозвался Ен Гир.

С тонким скрипом открылась массивная дверь, и сам учитель вышел в коридор с журналом в руке. Ен Гир покраснел и низко опустил голову.

Учитель взглянул на него, а затем как ни в чем не бывало сказал:

— Иди на свое место и садись.

Ен Гир не относился к числу плохих учеников. Но он очень много времени тратил попусту, и вот в дневнике у него стали появляться тройки, а иногда и двойки. Бывало даже, что он приходил в школу, не выполнив домашних заданий.

Садясь на свое место, Ен Гир заметил, что учитель отмечает в журнале его опоздание. Вчера он заходил к ним домой. Правда, Ен Гира не было. И вот сегодня опять опоздание. «Что теперь учитель подумает обо мне!»

Начался урок. Первыми вызвали Мун Ира и Чан Су. Они бойко отвечали на все вопросы.

Ен Гир сидел как на иголках: «Может, пронесет». Но не тут-то было.

— Ким Ен Гир, — вызвал учитель, — как превратить обыкновенную дробь в десятичную?

Ен Гир в отчаянии посмотрел на своего соседа по парте Юн Тара. Но тот сидел с нарочито безразличным видом.

— Если не знаешь, садись. — Голос у учителя был по-прежнему мягкий.

Проверив домашнее задание, учитель стал объяснять новый материал.

В классе стояла тишина, и только слышны были голос учителя да шуршание карандашей о бумагу.

Ен Гир вынул пенал, но карандаш оказался сломанным. Ен Гир принялся чинить его. Но, как назло, тонкий грифель все время ломался. Наконец Ен Гир рассердился и бросил неочиненный карандаш на раскрытую тетрадь.

Время теперь тянулось медленно, и Ен Гиру казалось, что урок продолжается уже добрых два часа. Ему было скучно, и он стал думать о своем щенке: «Что-то он сейчас делает дома?»

Вдруг в тишине раздалось громкое чириканье воробья. Ен Гир, забывший о своей добыче, несказанно обрадовался. На его лице появилась довольная улыбка, и он нежно стал поглаживать карман, в котором сидела птица. Но глупый воробей зачирикал еще громче. Ребята начали оглядываться — откуда это в классе воробей? Ен Гир придавил карман, воробей зачирикал еще сильнее. Теперь все ребята повернулись в сторону Ен Гира, видимо догадавшись, откуда доносится писк. Ен Гир попытался принять самый непринужденный вид, но это не помогало — класс зашевелился. Тогда Ен Гир, чтобы поскорей избавиться от нарушителя спокойствия, быстро выпустил воробья под парту.

Тут весь класс, в котором еще минуту назад царила тишина, вскочил на ноги.

— Воробей! Воробей залетел!

— Ух, опрокинул чернильницу!

Перепуганный воробей перелетал с парты на парту, опрокидывая чернильницы и задевая пеналы. Несколько ребят бросились ловить его.

— Тише! Выпустите птицу... — Голос учителя был строгий.

Те из ребят, кто сидел у окна, бросились открывать окна.

Воробей проворно выпорхнул на улицу, а Ен Гир с жалостью посмотрел ему вслед.

И тогда снова раздался строгий голос учителя:

— Кто принес в класс воробья?

Ребята молча переглядывались, точно спрашивая друг у друга: «В самом деле, кто это вздумал принести воробья?»

— Так, значит, никто не приносил? — Голос учителя стал еще более суровым.

Ен Гир, сгорая со стыда, встал с места. Учитель с минуту молча смотрел на него, затем тихо спросил:

— Ты знаешь, как для вас важны эти уроки?

Ен Гир молчал, и учитель велел ему сесть. Происшествие с воробьем отняло добрых пять минут.

После уроков учитель вызвал в учительскую соседа Ен Гира отличника Мен Сика и редактора стенгазеты Чер Хо.

2

На следующий день, когда Ен Гир только встал с по стели, Мен Сик зашел за ним, чтобы вместе идти в школу.

Хотя мальчики жили на одной улице, Ен Гир никогда не дружил с Мен Сиком. Однажды он зашел к Мен Сику — лучшему кролиководу их пионерского звена, чтобы посмотреть на кроликов ангорской породы. Мен Сик готовил уроки. Когда Ен Гир попросил его показать кроликов, тот сказал:

— Видишь ли, я сейчас готовлю уроки. Ты подожди немного. А если у тебя нет времени, посмотри сам — крольчатник во дворе.

Ен Гир обиделся, решил, что Мен Сик зазнайка. Так и не заглянув в крольчатник, он ушел.

С тех пор он ни разу не заходил к Мен Сику. Да и тот не бывал у Ен Гира, потому что был очень занят учебой, общественными делами и своими кроликами.

А вчера вечером Мен Сик пришел к Ен Гиру. Но тот особой радости не проявил: он был занят сооружением конурки для щенка.

— Как много у тебя зайцев! И какие замечательные!

Польщенный похвалой, Ен Гир поднял голову и уже более дружелюбно посмотрел на товарища.

— Послушай, Ен Гир, давай-ка поменяемся: ты дай мне лесных зайцев, а я тебе ангорских кроликов. Мне давно хочется завести таких зайцев.

Предложение было заманчивое. Ен Гир тоже мечтал приобрести пару ангорских кроликов, а тут такой счастливый случай.

— Ты серьезно?

— Конечно!

Ен Гиру даже стало стыдно, что он раньше был такого плохого мнения о Мен Сике.

Они договорились, что завтра же обменяются.

И вот наступило это завтра. Ен Гир обрадовался товарищу, быстро собрался, и вместе они побежали в школу.

Они уже прошли почти весь школьный коридор и собирались было войти в свой класс, как увидели у стенной газеты шумную толпу.

Вдруг Ен Гир услышал, как кто-то громко прочитал заголовок заметки: «Время, которое унес воробей на хвосте». При слове «воробей» Ен Гир остановился.

— Послушай, Ен Гир, там что-то интересное, пойдем посмотрим, — сказал Мен Сик.

«Время, которое унес воробей на хвосте». Заголовок был написан красными чернилами, а под ним такие строки:

«Сорок пять минут для нас драгоценное время.

Несмотря на это, вчера на уроке арифметики воробей на своем хвосте унес немало минут. Если бы это касалось одного только ученика, то было бы не так уж страшно, но у нас в классе сорок пять учеников.

Прославленный Герой Труда Тё Ду Сир за смену выдает пятьсот пятьдесят пять тонн руды.

Теперь давайте посчитаем, сколько тонн руды выдал бы Герой Труда Тё Ду Сир за то время, которое отнял у нас воробей.

Сейчас время в нашей стране очень дорого».

Дальше Ен Гир читать не мог. Он почувствовал, что краснеет, и, быстро растолкав товарищей, выбрался из толпы.

Ен Гиру стало очень стыдно.

Начался урок русского языка. Но заметка не выходила у него из головы. К тому же Ен Гир не приготовил домашнего задания и плохо понимал объяснения учителя.

«Ладно, дома выучу!» — решил он.

Раздался звонок. Школьная площадка наполнилась звонкими голосами и загудела, точно пчелиный улей. Будь это вчера, одним из первых выскочил бы на площадку Ен Гир. Но сегодня он почему-то медлил. Взяв украдкой русско-корейский словарь, он направился на задний двор школы.

3

Вернувшись в тот день из школы, Ен Гир сразу же разложил на столе учебники. Но тут же задумался: с чего начать? Оказывается, одной только решимости наверстать упущенное мало. Ведь он изо дня в день откладывал выполнение домашних заданий.

После недолгого раздумья Ен Гир начал с арифметики. Но время шло, а задачи не решались. А здесь еще эта заметка никак из головы не выходит.

Просидев без толку около часа, Ен Гир решил пока оставить трудную арифметику и принялся за литературу. Надо было выучить наизусть стихотворение.

Старательно повторял он вслух слова, но они почему-то никак не хотели оставаться в памяти. Порой ему казалось, что он уже выучил, но стоило закрыть учебник — и, кроме заголовка, он больше ничего не мог вспомнить. А время шло. Стрелки часов приближались к четырем. Тогда Ен Гир оставил литературу и принялся за историю. Но и здесь ничего не получалось. Рассердившись, он захлопнул книгу.

В этот момент с улицы донесся жалобный визг. Ен Гир словно ужаленный сорвался с места. Щенок, каким-то образом очутившись на улице, забрел в соседний двор и застрял между досками забора. Ен Гир принес домой своего питомца и принялся мастерить ему ошейник, чтобы посадить на цепь. Но едва он расположился на крыльце, как из крольчатника выскочил зайчонок. Ен Гир вскочил и схватил беглеца за длинные уши.

— Ах ты, негодник! — Он собирался было прочесть ему нотацию, но увидел, что во двор входит Мен Сик.

— Ну, бери своих длинноухих и пойдем ко мне, — улыбаясь, сказал Мен Сик.

Ен Гир выбрал пару самых крупных и крепких зайцев и вместе с Мен Сиком вышел на улицу.

Увидев во дворе у Мен Сика добротный, аккуратно построенный крольчатник, Ен Гир не мог скрыть своего восторга. У него самого зайцы жили в старых плетеных корзинах.

Но больше всего Ен Гира поразило, что над каждым из шести отделений крольчатника висела дощечка, на которой аккуратным почерком было выведено, какой кролик когда и где родился и какой породы, а в глубине висело расписание, когда, какую пищу и сколько давать. Еще больше удивился Ен Гир, когда узнал, что Мен Сик ведет дневник, где ежедневно записывает свои наблюдения над животными. Заглянув в этот дневник, Мен Сик повел товарища ко второму отделению крольчатника.

— Эти ни разу не болели. Возьми их себе! — проговорил Мен Сик.

Ен Гир тут же хотел отправиться со своими новыми кроликами домой. Но Мен Сик пригласил его в дом, обещая рассказать о характере и повадках ангорских кроликов.

В комнате Мен Сика все было в идеальном порядке. Висели на гвоздиках школьный портфель, кепка и пальто. У окна стоял чисто убранный письменный столик, а на нем были аккуратно разложены учебники.

Ен Гиру стало стыдно, когда он вспомнил, что творится у него в комнате. Но в следующую минуту он уже успокоился: стоит только взяться по-настоящему за дело, и все будет в порядке.

Мен Сик начал рассказывать об ангорских кроликах. Затем они заговорили о щенках.

В этот момент стенные часы пробили пять. Мальчики переглянулись.

Ен Гир подумал об уроках. В его памяти вновь всплыла стенгазета со злополучной заметкой, и он с не скрываемой завистью взглянул на распорядок дня своего товарища, висевший над столом. Среди других пунктов там значилось: «В 5 часов — домашние задания».

Раскладывая учебники на столе, Мен Сик спросил:

— Послушай, а когда ты занимаешься?

Ен Гир не сразу нашелся:

— Да у меня, собственно, и нет определенного часа-то...

— Вот поэтому, наверное, у тебя и с учебой получается неладно. И долгов накопилось порядочно. — В голосе Мен Сика чувствовалась искренняя озабоченность.

— И не говори, прямо беда! — честно признался Ен Гир.

Вдруг Мен Сик предложил:

— Знаешь что, давай вместе будем учить уроки! Идет?

— Вот хорошо! Сейчас я сбегаю домой за книгами и приду, ладно? — обрадовался Ен Гир и тут же торопливо выбежал из комнаты, держа в руках пару белоснежных ангорских кроликов.

На следующий день, придя из школы, Ен Гир сразу же принялся наводить порядок в своей комнате. Он аккуратно сложил учебники на столике, надел абажур на лампочку. Затем вбил в стену несколько гвоздей, повесил на них портфель, кепку и другие вещи. Когда Ен Гир закончил уборку, было около четырех часов. По вновь составленному расписанию надо было садиться за уроки.

Но не успел Ен Гир прочитать и двух строчек, как раскрылась дверь и вошла мать.

— Ну, сынок, как дела? Сегодня у отца в заводском клубе концерт. Если ты уже сделал уроки, можешь пойти со мной.

Ен Гир от радости не помнил себя. Боясь, что мать не возьмет его, если узнает правду, он тут же, не раздумывая, ответил, что сегодня на дом ничего не задавали.

Дорога на завод проходила мимо дома Мен Сика. Ен Гир побежал вперед, чтобы быстрее миновать «опасное» место. Но в этот самый момент неожиданно распахнулась калитка, и Ен Гир нос к носу столкнулся с Мен Сиком, несшим корзину с мусором. «Вот ведь не везет человеку!» — с досадой подумал Ен Гир.

— Ен Гир, куда ты?

Ен Гир растерялся:

— Я... я к тебе пришел...

Как назло, в этот момент подошла его мать.

— А я думала, ты уже на заводе, — ничего не подозревая, проговорила она.

Ен Гир низко опустил голову. Затем сорвался с места и что было сил помчался домой.

4

Прошло три месяца. Ен Гир решил больше никогда не нарушать распорядка дня, что бы ни случилось. И он сдержал свое слово.

Теперь он получал по всем предметам хорошие отметки.

К своему удивлению, он обнаружил, что, приготовив уроки, он имеет еще время не только погулять, но и заняться животными. Как и Мен Сик, он стал вести дневник, в котором аккуратно записывал свои наблюдения.

За это время Ен Гир сдружился с Мен Сиком, который оказался очень хорошим товарищем. Это он помог Ен Гиру наверстать упущенное в учебе. Да и в свободное время друзей часто видели вместе: то они возились в крольчатнике, то ходили в кино или в заводской клуб.

Однажды Ен Гир и Мен Сик пришли в школу раньше обычного. В конце коридора они увидели новый номер стенгазеты. Ен Гиру сразу бросилось в глаза его имя, выведенное крупными буквами. Заметка была озаглавлена: «Как маленький воробей вразумил Ен Гира».

Внимательно прочитав ее, Ен Гир с минуту молча постоял перед стенгазетой, затем повернулся к Мен Сику и сказал:

— Спасибо тебе!

— За что спасибо? — смутился Мен Сик. — Учителя благодарить надо...

В это время к ребятам, толпившимся у газеты, подбежал запыхавшийся Чер Хо.

— Ребята! Новость! — затараторил он, с трудом переводя дыхание. — У нас будет уголок юннатов, а ответственные за него, как вы думаете, кто?! Мен Сик и Ен Гир!

— Ура! Ура-а! — закричали все.

В этот момент в конце коридора показался учитель.

— Вот наш учитель! — крикнул кто-то.

И ребята бросились к нему, а впереди всех бежали Ен Гир и Мен Сик.

Нам Ын Сон
ТЕЛЕНОК

Веселые зимние каникулы были уже на исходе.

Сегодня Ен Хо со своим классом целый день катался на лыжах на небольшой сопке недалеко от деревни. Время пролетело незаметно. Весь день шел мелкий снежок, к вечеру снег вдруг повалил крупными хлопьями.

«Как кстати мы вернулись домой!» — подумал Ен Хо, ставя у крыльца самодельные лыжи.

Он аккуратно стряхнул с одежды снег и прошел в комнату. С мороза в тепле ярко горели щеки, влажная рубашка приятно холодила спину. Повесив на гвоздь мохнатую ушанку и лыжную куртку, Ен Хо сел за письменный стол, чтобы повторить часть пройденного за четверть материала, как он привык делать по вечерам во время каникул.

«Начну-ка я с русского языка». Ен Хо раскрыл учебник.

Но не успел он прочитать и двух строк, как дверь приоткрылась, и в комнату протиснулся улыбающийся Ен Нам, младший брат Ен Хо. С видом заговорщика он подморгнул Ен Хо и, приблизившись, что-то горячо зашептал ему на ухо. Ен Наму было очень приятно первым сообщить своему старшему брату такую важную новость, он весь сиял, словно новая медная монетка.

— Что?! — Ен Хо даже подпрыгнул от неожиданности и уставился на братишку широко раскрытыми глазами.

Ен Нам никак не ожидал, что брата так огорчит эта новость. Стоит ли из-за таких пустяков расстраиваться! Он повернулся и молча вышел.

«Неужели это правда?» — Ен Хо не хотелось верить словам братишки.

Минуту спустя он уже был в соседней комнате. За столом друг против друга сидели, попыхивая трубками, отец и старик Андюдип. Матери не было.

Стряхнув пепел, Андюдип взглянул на вошедшего в комнату мальчика.

— Ты, говорят, хорошо учишься? Даже на каникулах не забываешь об учебе — все возишься с книгами? Молодец! Так и должно быть!

— С учебой не так уж плохо, но характерец у него... — Отец, улыбаясь, с гордостью посмотрел на сына.

— Ну, ничего, молодо-зелено. Давай решай, — вернулся старик Андюдип к прерванному разговору, вороша концом длинной трубки еле тлеющие угольки в очаге.

Отец, как бы очнувшись, неуверенно произнес:

— Да не знаю, как и быть...

Старик пожал плечами:

— Что так? Какой, право, ты нерешительный человек. Решай: да или нет, — нетерпеливо проговорил он.

— Положение у тебя такое, что действительно нужно бы... — Отец Ен Хо, все еще колеблясь, вопросительно взглянул на сына.

— Ну вот, сам ты говоришь, что у меня положение такое, а продать не хочешь. Я тебя не понимаю. Кому какое дело? Товар твой, сам и распоряжайся... Я его выращу и оставлю в хозяйстве. Не бойся, я его никому не продам. И ценой я тебя не обижу, дам больше, чем на рынке... Соглашайся...

— Ты не думай, что мне жаль расстаться с ним... Но...

Тут Ен Хо понял, что Ен Нам сказал правду. Ему стало очень обидно, что взрослые, не сказав ни слова, распоряжаются судьбой его любимого теленка. Он решил вмешаться в разговор. Глядя на отца в упор, он спросил:

— Папа, ты продаешь нашего теленка?

— Вот он просит продать... Говорит, что нет у них рабочего скота.

Ен Хо с сомнением взглянул на Андюдипа. Мальчик не раз слышал, что в молодости старик промышлял куплей и продажей коров. Видимо, поэтому односельчане называют его «торговцем коров». И сейчас он время от времени занимается прежними делишками. Кто поручится, что старик не перепродаст их теленка по более выгодной цене?

— Папа, как бы там ни было, не нужно продавать теленка! Ты же говорил, что мы вступаем в сельскохозяйственный кооператив со своей коровой и теленком? Почему же ты хочешь продать его?

Старик Андюдип недовольно поморщился и сердито отрезал:

— Когда взрослые разговаривают, дети не вмешиваются. Иди-ка отсюда и занимайся своим делом!

— Правда, — сказал отец, постучав трубкой о пепельницу, — шли бы вы с Ен Намом в свою комнату и не мешали нам. Нечего лезть в разговоры взрослых... Ну, скорей...

Мальчикам пришлось уйти.

Ен Хо попробовал было снова заняться русским языком, но ничего не шло в голову. А Ен Нам, подсев к брату, тараторил:

— Ты видел, у нашего теленка уже пробиваются рога. Только сейчас я был в хлеву, он так сильно терся лбом о столбик — наверное, когда рога растут, очень чешется. А глаза-то у него какие, большие-пребольшие, такие умные... Но все ж, ты слышишь, лучше продать его. Отец на эти деньги обещал купить нам новые пальто. Разве тебе не хочется носить новое пальто?

Но Ен Хо молчал. Не обсуждать же такое серьезное дело с глупышкой Ен Намом. Он невольно прислушивался к тому, что происходило в соседней комнате.

— Ого, ты не смотри на него, что он мал...

— Рано, рано он начинает учить своего отца. — Ен Хо не мог понять, то ли старик Андюдип одобряет его, то ли осуждает.

— Я не хочу хвалить своего сына! Но мы не были такими, как нынешние дети. Ты знаешь, как он приставал ко мне, чтобы я вступил в кооператив? Да я и сам, погляжу, там и впрямь неплохо. Рабочих рук у них много, любая работа спорится. Осенью они на трудодни получили больше, чем я собрал со своего участка. Вот я и решил подать заявление. Знаешь, как обрадовался Ен Хо, когда узнал об этом?

— Я тоже весной думаю вступить, — сказал Андюдип.

Ен Хо слушал и старался понять, почему же отец, собираясь вступить в кооператив, хочет продать теленка. Ведь он обещал передать кооперативу корову с теленком. Мальчик ломал над этим голову.

Сегодня, взбираясь на лыжах по крутой сопке, он похвалился Ин Гю:

— Мы тоже вступаем в кооператив... и отдадим туда корову с теленком, которого я сам вырастил.

Ен Хо тогда еще не знал, что отец вовсе не думал отдавать теленка коллективному хозяйству, решив, что и одной коровы вполне достаточно.

Как же будет стыдно, если отец все-таки продаст теленка! Ребята будут считать Ен Хо хвастунишкой... Нет, нельзя допустить, чтобы теленка продали. Мальчику вспомнились слова учителя: «Наше животноводство сильно пострадало во время войны. В сельском хозяйстве не хватает тяглового скота. Поэтому мы с вами, ребята, должны помочь вырастить больше волов, бережно выхаживать каждого теленка».

Тогда Ен Хо стал с еще большим усердием ухаживать за своим теленком. А тут собираются его продать. От огорчения Ен Хо не находил себе места. Как же быть, как предотвратить эту беду?

В соседней комнате вдруг наступила тишина. Он приоткрыл дверь и заглянул туда. В глазах у него потемнело. Этот ненавистный старик вынул из-за пазухи пачку денег и отсчитывает красненькие бумажки. А отец, попыхивая трубкой, жадно следит за движениями рук Андюдипа.

Ен Хо до боли сжал кулаки.

«М-му», — со двора, нарушив тишину зимнего вечера, донеслось протяжное мычание теленка. Ен Хо показалось, будто бедное животное почуяло опасность и зовет на помощь своего друга. На глазах мальчика навернулись слезы.

Сколько чудесных дней провел он со своим питомцем! Всю весну, лето и осень он пас теленка на зеленом лугу, выбирая места с самой сочной травой. В жаркие дни купал его в речке, кувыркался вместе с ним на лугу, радуясь солнцу и мягкой сочной траве. Вечерами Ен Хо таскал на спине тяжелые снопы свежего душистого сена. Как он холил и лелеял своего любимца! И теленок, казалось, все понимал и отвечал крепкой привязанностью своему маленькому хозяину. Когда мальчик выводил его во двор, теленок от радости прыгал вокруг него, высоко запрокидывая свои тоненькие, длинные ноги.

Еще вчера Ен Хо мечтал о том, что вот пройдет зима, и с первым весенним теплом выйдет на поле его красавец и будет тянуть плуг, прокладывая борозду. Возле деревни немало холмистых участков, которые нельзя обрабатывать тракторами. Их можно было бы вспахать на волах, но рабочего скота пока еще не хватает, и такие участки приходится обрабатывать вручную — кайлами и мотыгами. И здесь, конечно, даже один лишний вол стал бы немалым подспорьем в кооперативном хозяйстве.

«Как же быть?» Ен Хо долго не находил выхода. Но вдруг его глаза радостно заблестели и лицо осветила улыбка. Не теряя ни минуты, он накинул пальто и, с силой рванув дверь, выскочил на улицу.

Бежать было трудно — мальчик проваливался в снег по колено. Но он, казалось, не замечал этого. Взгляд его был устремлен вперед, за реку, где виднелись строения маленького хутора.

Крутом не было ни души. Но деревня не спала. В морозном воздухе то и дело раздавалось дробное постукивание деревянных молоточков: это крестьяне вязали мешки из рисовой соломы. Трудовая жизнь в кооперативе не прекращалась и зимой.

И только в доме Ен Хо царила лень. При этой мысли на душе мальчика стало еще горше. Он побежал быстрее: скорей, скорей, только бы не опоздать, во что бы то ни стало надо спасти теленка.

Ен Хо спешил к брагу отца, который работал в сельскохозяйственном кооперативе. Мальчик слишком хорошо знал упрямство отца, чтобы самому попытаться уговорить его не продавать теленка. Ен Хо решил прибегнуть к помощи дяди, который пользовался уважением крестьян. Он твердо верил, что дядя не останется безразличным и обязательно поможет.

Но какая досада, дяди не оказалось дома! Что же делать? Немного подумав, Ен Хо вынул из кармана блокнот и огрызок карандаша и, подышав на замерзшие пальцы, что-то быстро нацарапал на листочке, затем вырвал его и попросил тетю:

— Как только придет дядя, передайте ему, пожалуйста, эту записку. Только не забудьте!

Тетя хотела было что-то спросить, но он повернулся и, выбежав из дома, стремглав помчался обратно.

«А что, если старик Андюдип уже увел теленка?» От этой мысли Ен Хо даже замедлил бег.

«М-му, м-му...» Мальчику почудилось, что его любимец зовет на помощь. Он вдруг ясно представил себе страшную картину: старик Андюдип, постегивая прутиком, угоняет теленка со двора, а вслед им тоскливыми глазами смотрит корова, словно удивляясь людской бессердечности.

«Если старик уже увел теленка, что тогда делать? — огорченно думал он. — И какой же я глупый! Надо было сначала увести теленка из хлева, а затем уж бежать к дяде».

От быстрого бега Ен Хо запыхался, ноги подкашивались от усталости. Он уже несколько раз падал. Но вот он, наконец, ворвался во двор и торопливо распахнул ворота в хлев. Так и есть: теленка, который всегда радостно встречал Ен Хо, глядя на него своими огромными глазами, не было. Мальчик чуть не заплакал от охватившего его отчаяния.

В этот момент в воротах показался Ен Нам.

— Ен Нам, где наш теленок?

— Папа и старик Андюдип увели его...

— Куда?

— В сторону Бамнаму-дип ушли.

Бамнаму-дип — это закусочная. Ен Хо, сам себя не помня, бросился туда. Из закусочной доносились громкие голоса. Ен Хо рывком открыл дверь. В нос ударил запах водки. Мальчик отыскал отца и старика Андюдипа.

— Папа!

Отец, который, удобно расположившись в дальнем углу, собирался выпить, оглянулся:

— Что случилось?

— Где на-аш тел-ленок? — Голос у Ен Хо дрожал.

— Зачем тебе это нужно знать? Не твое дело! Ступай-ка лучше домой и учи уроки...

Отец поставил на стол рюмку и, встав с места, пошел к выходу. Старик Андюдип, болезненно сморщив лоб, последовал за ним, приговаривая на ходу:

— Эх, без этих детей и шагу нельзя сделать...

На улице отец начал уговаривать Ен Хо, чтобы тот шел домой. А Андюдип с подчеркнуто безразличным видом направился на задний двор закусочной, где, очевидно, находился теленок. Ен Хо, не слушая отца, пошел следом за стариком. Андюдип, не обращая внимания на взволнованного мальчика, готового вот-вот заплакать, открыл скрипящие двери коровника.

— Так и есть! Наш теленок здесь! — Ен Хо бросился вперед и раньше старика проскользнул в коровник.

Теленок, увидев Ен Хо, жалобно замычал.

В следующую минуту Ен Хо, широко раскинув руки, встал спиной к теленку, преградив дорогу к нему. Подошел отец. Он видел, как взволнован его сын, но ведь сделка уже состоялась!..

— Ну-ка, отойди в сторону, чего впутываешься в дела взрослых! — прикрикнул он.

А старик Андюдип, тоже обеспокоенный неожиданным вмешательством мальчика, сердито стукнул трубкой о шершавый деревянный столб:

— Да что ты лезешь в наши дела? Правду говорят, ты упрямый... Действительно, упрямства у тебя хоть отбавляй. — Сплюнув, старик хотел было подойти к теленку, но Ен Хо не пропустил его.

— Нет, дедушка, ничего не выйдет!

Старик не хотел отступать от задуманного и попытался оттолкнуть мальчика. Но Ен Хо словно прирос к месту и со слезами на глазах смотрел на отца:

— Папа! Папа, это наш теленок... — Мальчик больше не мог выговорить ни слова.

— Что это, брат, с тобой происходит? Даже с детьми не стыдишься вступать в спор. Ай-ай-ай, — вдруг послышался укоризненный голос дяди, который неизвестно откуда появился тут.

Ен Хо несказанно обрадовался. Теперь-то наверняка удастся спасти теленка.

— Да нет же... Я что... вот старик Андюдип хотел вырастить его для своего хозяйства. И вот я... — Отец в замешательстве умолк.

— Нет, дядя, Андюдип спекулянт, он торгует скотиной...

— Нельзя, Ен Хо, так говорить. Это непочтительно по отношению к старшим.

— Ну скажи ты, молодой человек, разве будет плохо, если твой старший брат без теленка вступит в кооператив? Надо бы тебе позаботиться и о брате. — Старик Андюдип делал вид, будто беспокоится о судьбе отца Ен Хо.

— Так-так, брат! А что ты мне вчера говорил? Не ты ли сказал, что нужно общими силами поддерживать коллективное хозяйство и поэтому ты передашь кооперативу корову и теленка? И вдруг — на́ тебе! Видно, ты все еще не отделался от собственнических привычек? — пропустив мимо ушей слова «сердобольного» старика, сказал дядя. — Ну что, так и будем стоять? Давайте зайдем в помещение, а то люди будут смеяться над нами. И вы тоже, дедушка, пойдемте.

У входа в закусочную дядя незаметно кивнул Ен Хо, давая понять, что он может теперь спокойно увести теленка домой. Мальчик ответил благодарной улыбкой.

Отец вернулся домой, когда на улице уже совсем стемнело. Пройдя к Ен Хо, он ласково погладил его по голове:

— Я был неправ. Брат сказал мне много полезного... Во мне еще достаточно-таки старого хлама... Исправляться надо. Как ты хотел, так и будет: твоего теленка отдадим в кооператив. Правда, не совсем хорошо получилось с этим стариком. Видели б вы его физиономию... Ха-ха-ха! — Стены дома, казалось, рухнут от громкого, раскатистого отцовского смеха.

В это время с улицы донеслось мычание теленка. И отец, и Ен Хо, и Ен Нам — все посмотрели на окно. А Ен Нам, смеясь, сказал:

— Пап, слышишь? Это он благодарит Ен Хо. «Большой-пребольшой буду и хорошо буду работать», — вот что он говорит.

Ен Нам видел, как сильно переживал старший брат за судьбу теленка, и сейчас радовался вместе со всеми.

— И ты тоже туда тянешь, плутишка? — улыбнулся отец.

Теленок, точно угадав, что в доме говорят о нем, еще раз протяжно замычал.

Мать, которая до сих пор молча наблюдала за про исходящим, насмешливо взглянула на мужа:

— Слышишь, отец? Пока меня не было, ты, видно, порядком опозорился перед детьми. И поделом! — Она весело рассмеялась.

— Да, не говори уж! Я, оказывается, отстаю от своего сына.

Ен Хо с облегчением подумал, что теперь, пожалуй, можно и за учебник сесть.

Ли Дин Хва
ГРОЗА

1

В сарайчике против дома Тхе Сика собралась редколлегия отрядной стенгазеты. Ман Бок своим четким красивым почерком делал последние надписи, Тхе Сик кончал наклеивать вырезанные из журналов картинки.

Газета была почти готова, только в одном уголке огромного листа оставалось пустое место.

— Почему Вал Су до сих пор нет? — удивлялся Пхил Гу, редактор стенгазеты.

Этот майский номер отрядной стенгазеты «Новое знамя» был целиком посвящен теме бережного отношения к общественному добру сельскохозяйственного кооператива. Ребята решили поместить в газете карикатуру на Дя Гира, который повадился таскать из кооперативного огорода молодую редиску. Пустовавшее место как раз и предназначалось для этой карикатуры.

Дя Гир был приезжий. Он жил здесь у своего дедушки. Дя Гир считал кооперативные поля «чужими» и вовсе не испытывал угрызений совести, когда забирался в огород. Он был хорошим спортсменом и легко справлялся со своими сверстниками, а когда те осуждали его за дурные поступки, он нахально показывал кулак. Поэтому нужно было проучить Дя Гира и поместить на него карикатуру в стенгазете.

Карикатуру поручили нарисовать Вал Су. Он считался в классе первым художником и всегда с большой охотой оформлял стенгазету. Вал Су пошел домой за красками и кисточкой и обещал прийти к Тхе Сику. Но до сих пор Вал Су все еще нет.

— Вот досада! Если бы не эта карикатура, газета уже давно была бы готова, — сердился Тхе Сик.

— Хоть он живет далеко, но уж давно мог бы быть здесь, — сказал Пхил Гу.

Тогда вскочил Ман Бок:

— Я сбегаю к нему!

2

С красками и кисточкой Вал Су бежал в Верхний хутор, где его ждали ребята. Он уже пересекал спортивную площадку, как вдруг перед ним, откуда ни возьмись, появился Дя Гир. Вал Су споткнулся и упал, тюбики с красками разлетелись в разные стороны. «Это Дя Гир нарочно подставил ножку», — подумал Вал Су и собрался было дать отпор обидчику, но дорогие его сердцу краски валялись на земле, и, тяжело дыша, Вал Су стал собирать их.

— Куда это ты так спешишь? — ухмыляясь, спросил Дя Гир.

Но Вал Су некогда было терять драгоценное время — ведь ребята ждут его!

— Тебе-то какое дело?

— А я знаю. Идешь рисовать карикатуру для стенгазеты?

— Раз знаешь, зачем спрашиваешь?

— Тебе обязательно хочется нарисовать на меня карикатуру?

— Откуда ты это взял?

— Пхил Гу говорил, что меня собираются протянуть в стенгазете за то, что я выдернул какую-то несчастную редиску на кооперативном огороде. Вот что, друг, запомни: если и впрямь нарисуешь карикатуру, я это тебе припомню. — Дя Гир поднес кулак к самому носу Вал Су.

Но Вал Су с силой оттолкнул его и сердито бросил:

— Так ты считаешь, что не виноват?

— Виноват? Подумаешь, какая важность: съел пару паршивых редисок. Стоит из-за этого пустяка поднимать такой шум.

— Дело не в том, сколько ты там съел редисок — одну или две, а в том, чтобы ты, наконец, понял: ведь это кооперативное добро. — Вал Су выпалил это одним духом и собрался бежать дальше.

Дя Гир, все еще ухмыляясь, подчеркнуто вежливо уступил ему дорогу и процедил сквозь зубы:

— Хорошо, ты нарисуешь карикатуру на меня, а я нарисую твою мать, точь-в-точь такую, как весной в кооперативной газете...

Вал Су вздрогнул:

— Что? Что ты сказал? — Лицо его вспыхнуло.

— Говорю, если нарисуешь на меня карикатуру, то и я буду показывать всем ребятам карикатуру на твою маму. Договорились?

Дя Гир медленно повернулся и не торопясь, зашагал прочь. Ноги Вал Су словно приросли к месту. Внезапно у него пропала охота идти к Тхе Сику.

3

Было это в середине марта, в самую горячую пору посадки картофеля.

Вернувшись вечером из школы. Вал Су увидел: старшая сестра Вал Хи и мать ссорились между собой, а на полу между ними лежал мешок с картошкой, из которой были вырезаны глазки для посадки.

— Мама, отнесем это и сдадим в правление, — говорила Вал Хи.

— Ведь из картошки вырезали все глазки? Кому она нужна? Не мы, так другие съедят, — сердито возражала мать.

— Мама, ведь мы теперь члены кооператива!.. Это же коллективное...

— Ну и что же? Я не понесу обратно! — Мать резко повернулась и ушла на кухню.

Мать Вал Су, высокая дородная женщина, славилась не только большой физической силой, но и таким крутым нравом, что не всякий мужчина отваживался вступать с ней в спор. После смерти отца все заботы о семье легли на ее плечи. Совсем недавно она вступила в кооператив.

Но на этот раз Вал Хи не могла уступить матери. Подойдя к двери, она заглянула на кухню:

— Мама, если ты не отнесешь, то я отнесу сама. — И, взвалив на плечи мешок, Вал Хи направилась к двери.

— Ты же сама втянула меня в этот кооператив, а теперь хочешь при всем честном народе опозорить свою мать?

Муж Вал Хи погиб во время бомбежки, и она осталась одна с трехлетним сыном. Когда в деревне организовался кооператив, Вал Хи вступила в него одна из первых. Весной нынешнего года она убедила и свою мать присоединиться к ним и перевезла в ее дом свой немудреный скарб.

— Пусть это всего лишь картошка, из которой вырезаны глазки, но, раз она принадлежит кооперативу, ее трогать нельзя! — С этими словами Вал Хи в сердцах хлопнула дверью.

Поступок матери осудили в бригаде, но она стояла на своем. Тогда-то и появилась в стенгазете карикатура.

Окончательно поссорившись с упрямой матерью, Вал Хи собрала пожитки и снова перебралась в свой старый чиби^[3].

4

Вал Су вернулся домой. Сестренка Вал Сун, сидя на веранде, решала задачи.

Подсев к ней, Вал Су как бы невзначай спросил:

— Помнишь, ты говорила, что хотела бы иметь такие краски, как у меня?

— Ты же не даешь даже подержать их! Не надо мне!..

Вал Су с тревогой взглянул на улицу и вынул тюбики.

— На, возьми себе! Мне не нужно. — Он положил коробку с красками на стол.

Вал Сун удивленно посмотрела на брата:

— Правда?

— Когда я врал? Но за это ты должна выполнить мою небольшую просьбу.

— Какую? — Вал Сун засияла от радости.

— Если придет кто-нибудь из ребят, скажи, что меня нет дома и ты не знаешь, где я. Поняла?

Вал Сун уже прятала краски в школьную сумку, ее круглые агатовые глазки блестели.

Вал Су облегченно вздохнул и, сняв тапочки, прошел в комнату, где раньше жила старшая сестра.

Вскоре вернулась с поля мать. Она сняла с головы платок, стряхнула с него пыль и направилась в кухню.

Заметив у порога тапочки, она спросила:

— Где Вал Су?

Вал Сун лукаво взглянула на мать и пальцем указала на соседнюю комнату.

Мать готовила ужин, когда во двор вбежал запыхавшийся Ман Бок. С трудом переводя дыхание, он обратился к Вал Сун, которая по-прежнему сидела над уроками:

— Вал Су дома?

Стараясь не смотреть на Ман Бока, девочка переспросила:

— Где мой братец?.. Не... Нет его дома. Понял?

— Куда же он ушел?

— Не знаю... Ушел куда-то.

Из кухни вышла мать. Она осуждающе взглянула на дочь и собралась было что-то сказать Ман Боку. Но Вал Сун вскочила и начала бесцеремонно выталкивать на улицу ничего не понимающего мальчика:

— Брата нет! Чего стоишь? Ищи в другом месте.

— Мы, наверное, разминулись по дороге, — пробормотал Ман Бок, выходя на улицу.

— Ты что это надумала обманывать?

Девочка тоненько рассмеялась.

— Чего смеешься, негодница?

— Так просил Вал Су.

— Он просил обманывать?..

Вал Сун, низко опустив голову, виновато смотрела на только что полученные краски.

5

Мать послала девочку за водой и позвала Вал Су.

— Зачем Ман Бок приходил к тебе? — спросила она.

Вал Су нехотя ответил:

— Не знаю...

— Почему ты обманул его, велел Вал Сун сказать, что тебя нет дома?

— Просто не хотелось с ним встречаться.

— Не хотелось встречаться? С каких это пор ты стал прятаться от товарища, с которым дневал и ночевал? Вы поссорились с ним?

Вал Су посмотрел матери прямо в глаза:

— Ты думаешь, что я и впрямь нарисую карикатуру на этого Дя Гира?

— Что? Ничего не понимаю! В чем дело?

— Что непонятного? Я говорю о стенгазете. Не могу я рисовать карикатуру на него, хотя он и ворует на кооперативном огороде редиску.

— Почему же?

— Он говорит, что если я нарисую на него карикатуру, то он опозорит тебя.

— Как это — опозорит?

— Помнишь ты карикатуру в стенгазете?

Мать не сразу нашлась, что ответить. «И эти желторотые птенцы тоже осуждают меня! Что же ответить сыну?» Она так и осталась стоять в растерянности.

Вал Су повернулся и, направляясь в комнату, с обидой проговорил:

— Я не могу осуждать таких, как Дя Гир.

В это время Вал Сун, возвращаясь с ведром воды, столкнулась в воротах с Пхил Гу.

— Послушай, Вал Сун, сюда не приходил Ман Бок?

— Кто? Да, был он.

— Они с Вал Су ушли?

— Брата нет дома. Ман Бок пошел его искать. А куда — не знаю.

— Куда же они запропастились?

Вдруг мать, которая в задумчивости сидела на крыльце, окликнула Пхил Гу.

6

— Вал Су, почему ты думаешь, что не имеешь права рисовать карикатуру на Дя Гира? — Мать уже справилась со своим волнением и говорила спокойно.

Вал Су и Пхил Гу сидели рядом на крыльце.

— Ты, Вал Су, боишься, что Дя Гир в отместку будет показывать ребятам карикатуру на меня. Так, что ли?

Вал Су смущенно посмотрел на Пхил Гу и опустил голову.

— Не удивляйся, Пхил Гу. Так Дя Гир сказал моему сыну. Действительно, во время посадки картошки я, ни кого не спросясь, принесла домой картошку, из которой уже вырезали глазки. Вал Хи и другие говорили мне, что так члены кооператива не поступают. Но я не послушалась их. Тогда в стенгазете появилась карикатура. И каждый раз, когда мне случалось проходить мимо нее, мне совестно было смотреть людям в глаза. Но товарищи помогали мне. Они прощали мне строптивый характер. И я убедилась, что члены кооператива — это одна огромная, дружная семья, где все должно быть общим, коллективным. Ты понял, Вал Су?

Вал Су тряхнул головой:

— Пусть болтают что угодно! Пусть рисуют карикатуру на мою мать. Я знаю, она хорошая!

Из кухни раздался голос сестренки:

— Мама, ужин готов.

Мать поднялась, вслед за ней встали ребята. Вал Су подошел к матери, заглянул ей в глаза и тихо сказал:

— Может, Вал Хи вернется к нам?

Услышав от сына эту неожиданную просьбу, мать вздрогнула. Ведь, по правде говоря, гордость до сих пор не позволяла ей первой пойти к дочери и позвать ее к себе.

Давно надо было сделать то, о чем просит сын. Нежно обняв Вал Су за плечи, она сказала:

— Ты прав, сынок. Когда вся деревня живет одной дружной семьей, зачем нам жить врозь? Давай завтра позовем Вал Хи к себе.

Вал Су потер ладонью нос. У него была такая привычка, и делал он это, когда на душе у него было особенно хорошо.

Войдя в комнату, он взял сумку сестры и, вытаскивая оттуда коробку красок, громко закричал:

— Вал Сун, я на время беру твои краски, не беспокойся, вечером я их верну!

Вал Сун весело затараторила:

— А мне не нужны эти краски. И больше никогда не проси, чтоб я говорила неправду.

Мать улыбнулась:

— Куда ты? Ужин готов, садитесь с Пхил Гу, покушайте.

— Потом, мамочка! — И Вал Су, схватив за руку Пхил Гу, выбежал во двор.

7

На следующий день, когда Вал Су возвращался из школы, у кооперативного склада он неожиданно столкнулся с Дя Гиром. Вал Су был уверен, что Дя Гир полезет в драку, и поэтому приготовился к отпору.

Широко улыбаясь, Дя Гир не спеша подошел и миролюбиво сказал:

— А ты и впрямь большой мастер на всякие эти карикатуры.

— Ты же говорил, что не оставишь меня в покое?

— Говорил... Не очень-то приятно висеть в стенгазете...

«Дя Гир, оказывается, не такой уж плохой парень», — подумал Вал Су.

— Вот выпустят новый номер, — продолжал Дя Гир, — снимут старый, а вместе с ним и карикатуру. Ее не будет — и стыдиться-то будет нечего.

— Не то ты говоришь. Карикатура будет висеть долго. Так что лучше не жди.

— Ну, это мы еще посмотрим. Вот что: я решил никому не говорить про твою маму. Но и тебя прошу ничего не говорить о карикатуре моему дедушке.

— Ты что, торговаться со мной собрался? Ну, знаешь ли!..

Дя Тир хотел что-то возразить, но, услышав голоса играющих на речке ребят, повернулся и побежал к ним.

8

— Это ты, Дя Тир?

Вал Су обернулся на голос и увидел, что дедушка Дя Тира вытаскивает со склада мешки с удобрениями. Вал Су направился к нему и вежливо поздоровался.

— Здравствуй, Вал Су! Хорошо, что пришел! А я думал, это Дя Тир.

— Вам, дедушка, нужен Дя Тир?

— Сорванец, так и не пришел ведь.

— А зачем он вам?

— Я просил его помочь перенести удобрения на рисовое поле. — Старик присел на мешок, будто хотел подождать Дя Тира. Он раскурил трубку, гулко покашливая.

— Дедушка, вы, наверное, простудились?

— Да, сынок. В такую горячую пору — и на тебе...

— Вы что же, и вечером остаетесь на рисовом поле? Там ведь очень холодно.

— А как же быть? Нельзя упускать время. Да где же этот Дя Гир запропастился? — Старик поднялся и положил один мешок на другой, намереваясь сразу унести их.

— Дедушка! Я помогу вам. — Вал Су положил школьную сумку.

Старик с сомнением посмотрел на мальчика:

— Можно, конечно, но осилишь ли ты такую тяжесть?

Вместо ответа Вал Су одним ловким движением поднял на плечо мешок.

— Ишь, какой молодец! — Старик взвалил мешок на спину и тронулся в путь. Вал Су молча последовал за ним.

Дя Гир носился с ребятами по берегу, но вдруг увидел, как Вал Су вместе с дедушкой несет на поле тяжелые мешки с удобрениями.

Он даже присвистнул от удивления и пробормотал:

— Эх, обязательно разболтает дедушке про карикатуру.

9

Вал Су проснулся от раскатов грома. Во тьме, заполнившей комнату, будто извивались огненные змеи. И каждый раз, когда ослепительные зигзаги молний разрезали на куски черный небосвод, в окно отчетливо видно было, как сильные дождевые струи шумно обрушивались на крышу сарая и на хозяйственные пристройки, будто желая затопить разом все.

До слуха Вал Су доносилось, как с ревом бегут ручьи, вздувшиеся от дождя.

Стенные часы пробили два часа ночи. Вал Су поднялся с постели. Мать одетая стояла у двери, собираясь выйти на улицу.

— Мама, куда ты?

— Знаешь, сыночек, как кстати этот дождь! Нельзя же ему дать уйти в реку. Надо задержать воду на полях.

В соседней комнате заплакал ребенок. В дверях показалась Вал Хи с сынишкой на руках.

— Мама, ты присмотри за Ен И. Я одна схожу в поле.

— Дай матери возможность смыть свой позор в эту грозу. — Мать умоляюще посмотрела на дочь, и та, поняв ее состояние, не стала возражать и принялась успокаивать плачущего Ен И.

— Я пойду с тобой! — крикнул Вал Су и выбежал вслед за матерью.

Была такая темень, что они с трудом находили дорогу, но постепенно их глаза привыкли к темноте. Когда они, наконец, добрались до рисового поля, Вал Су первым увидел бригадира Док Бо.

— Мама, дядя Док Бо уже здесь! Смотри!

Мать и Вал Су, следуя за бригадиром, разыскивали в темноте наполненные до краев оросительные канавы и пускали воду на рисовые поля.

— Зря вы пришли. Я справился бы сам, — сказал бригадир матери.

— Как можно сидеть дома в такое время? Все равно уснуть не смогла бы.

Док Во был доволен:

— Это хорошо, что у нас в кооперативе есть такие люди. Учись у матери, Вал Су! — Док Бо улыбнулся, сверкнув в темноте белыми зубами.

Вдруг Вал Су услышал знакомый голос. Это дедушка Дя Гира что-то говорил своему внуку.

Дедушка сильно закашлялся.

— Дедушка, а дедушка, иди-ка лучше домой, я сам справлюсь, — просил его Дя Гир.

— Разве ты справишься один?

— Конечно, справлюсь, не беспокойся, иди домой.

В это время подошел Вал Су. Вместе с Дя Гиром он стал упрашивать старика пойти домой.

Дедушка, узнав Вал Су, согласно закивал головой и тяжело поднялся.

Когда дедушка скрылся в темноте, Дя Гир спросил:

— Что же ты не рассказал дедушке о карикатуре? Помнишь, когда помогал ему переносить удобрения?

— А тебе очень хотелось, чтобы я рассказал?

Дя Гир молчал. Некоторое время они усиленно работали лопатами. Затем Дя Гир сказал:

— Слышишь, Вал Су! Можешь теперь рисовать на меня хоть целых сто карикатур, я и тогда не обижусь.

— Ты же говорил совсем другое?

— Даже наш дедушка не жалеет себя ради общего дела... Я больше не буду лазить в кооперативный огород!

— Тогда я еще раз нарисую тебя в стенгазете. Но не карикатуру, а твой портрет.

Пак Ун Гор
НА ПЕРЕПРАВЕ

По мере приближения отряда к переправе лицо командира становилось все мрачнее. «Кто может поручиться, — с тревогой думал он, — что тот один-единственный лодочник, который работает на переправе, не ушел вместе с эвакуирующимися? Если так, то как же тогда переправить солдат на другой берег?» Командир хорошо знал эти места. Здесь нет дороги в обход, а река, преградившая им путь, бурная, как все горные реки, слишком широка и глубока, чтобы рискнуть переправляться вплавь. Да, задача была не из легких!

В те дни все шли на север. Казалось, сама земля повернулась к северу, не желая встречать полчища оголтелых бандитов.

Отряд уходил последним. Мало было надежды встретить хоть одного человека, который мог бы сказать, что там впереди, на переправе. Крестьянские дома, изредка попадавшиеся на пути солдат, пустовали: хозяева давно покинули их.

Отряд вошел в маленькую деревеньку, расположенную всего в тридцати ли^[4] от переправы. К счастью, бойцы застали в селении двух стариков. Один из них, лет шестидесяти, крупный, сильно хромал. Другой, гораздо старше первого, седой как лунь, тщедушный, с трудом передвигался, опираясь на сучковатую палку. Кроме них, в деревне никого не было: люди ушли в горы или эвакуировались на север.

Но ничего определенного о положении на переправе старики сказать не могли: они давно уже никуда не выезжали из деревни. Они только знали, что три дня назад на переправу ушли председатель сельского Народного комитета и другие деревенские активисты. А раз они не вернулись, то можно предположить, что лодочник тогда еще был на месте...

— Ладно, может, три дня назад он там и был, по сейчас-то его наверняка там нет. Он ведь тоже не дурак, чтобы по своей воле лезть в пекло! — пробасил хромой.

Но тщедушный не согласился с ним:

— Чего зря мелешь? Почему ты думаешь, что он ушел? Он остался. Не тот он человек, чтобы в такое время бросить переправу. Упрямству лодочника Гом Со Бана впору и самому медведю позавидовать!^[5] — Он повернулся к командиру: — Сынок, нечего зря беспокоиться, идите смело. Кто-кто, а я-то его хорошо знаю. Он не ушел и не уйдет со своей переправы.

Хромой не унимался:

— Оставь ты, старик, свои бредни. Здесь не то что с медвежьим упрямством, но и с удалью тигра ничего не сделаешь. Ты не слыхал разве, что враги уже в волостном центре?.. Только мы, немощные старики, остались дома. А ему-то чего терять? Ноги у него здоровые. Так он тебе и останется там, чтобы положить голову на плаху. Жди этого! Да, сколько же он переправил народоармейцев... Знай это враги, ему несдобровать!

— Будь ты на его месте, конечно, твой след давно бы простыл. Ленивый ты человек, вот что я тебе скажу. — Тщедушный затряс седой головой. — Тут как-то в нашу деревню вошли усталые солдаты и попросили воды напиться, так что выдумаете: он даже не сходил к колодцу. Лень его одолевает. Вот он какой! Но, имей хоть капельку совести, как можно в такое трудное время оставить переправу? Гом Со Бан хорошо знает, что без него люди не смогут перебраться через реку, а сколько их уходит в эти дни на север, поди посчитай!

Хромой открыл было рот, чтобы возразить своему односельчанину, но, взглянув на серьезное лицо командира, махнул рукой и, сильно припадая на одну ногу, заковылял прочь.

— Так тот, на переправе, надежный человек? — Командир внимательно посмотрел на худого.

— О, не сомневайтесь, на него можно положиться! — В голосе старика слышалась гордость за своего земляка-лодочника.

Вот что узнал отряд о Гом Со Бане во время короткого привала.

* * *

Люди недаром дали Со Бану прозвище «Медведь». Характером он был мягок и добр, но если что-нибудь приходилось ему не по нраву, то уж держись — становился упрямым и твердым.

Гом Со Бан унаследовал от отца лодку и вот уже долгих сорок лет работал на переправе. Ею пользовались преимущественно местные крестьяне, от которых нельзя было ждать богатой мзды. Поэтому лодочник, чтобы кое-как прокормиться, кроме работы на переправе, возделывал небольшой участок земли. В солнечную ли погоду, в дождь ли — всегда в неизменном латаном-перелатанном грязном ватнике он медленно ворочал своими крепкими мускулистыми руками пудовые весла.

— Брось ты, дружище, эту работу! Подался бы лучше куда-нибудь в другое место, ну, хотя бы на лесной промысел, — советовали, бывало, ему знакомые.

Но он всегда отшучивался, говоря своим грубоватым голосом:

— Если я оставлю переправу, кто же тогда будет перевозить крестьян?

И в словах его была доля правды. В таком захолустье лодочник незаменим. Не будь здесь переправы, многие из крестьян лишились бы единственной возможности общаться друг с другом.

Но этот добрый человек имел и настоящие медвежьи повадки. Трудно было вывести его из равновесия, но, если такое случалось, горе тому, на чью голову обрушивался его гнев.

До сих пор еще помнят в этих местах случай, который произошел в молодые годы Гом Со Бана. Один японский полицейский хотел переправиться через реку. Он везде чувствовал себя полным хозяином. Решил он проявить свою власть и здесь. Хотя у реки собралось много крестьян, полицейский потребовал, чтобы его перевезли одного. Не переставая осыпать крестьян и лодочника отборной бранью, он развалился в лодке и приказал гнать ее пустую на другой берег.

Может, ничего бы и не случилось, попридержи полицейский язык. Но он не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться над лодочником.

Когда лодка уже была на середине реки, он криво усмехнулся:

— Ну-ка, медведь-циркач, покажи свой фокус-покус!

Терпение Гом Со Бана лопнуло. Глаза его сверкнули недобрым огнем.

— Ну что ж, можно показать тебе и фокус! — С этими словами он сгреб японского полицейского в охапку и несколько раз окунул с головой в студеную воду.

Говорят, что после этого купания полицейский несколько поубавил свой пыл и старался пореже показываться на переправе.

Все окрестные жители любили и уважали Гом Со Бана за его доброту и честность. И каждый, кто шел ни переправу, знал, что лодочник его обязательно перевезет, что ему не придется возвращаться, не побывав на другом берегу.

Пятнадцатого августа 1945 года Корея была освобождена от японского владычества, и в Северной Корее установилась народная власть. Очень скоро пришел конец долголетним мытарствам лодочника. По решению местного Народного комитета, была построена новая большая лодка, а лодочник стал получать зарплату и продовольственный паек.

С тех пор Гом Со Бан расстался со своим старым ватником. В погожие дни он ходил в чистой рубашке из добротного холста, а в дождливую погоду — в плаще, который прислал ему Народный комитет. Младший сын его начал посещать школу.

Он и сам стал обучаться грамоте и спустя некоторое время уже разбирался, что такое народная власть и какую жизнь она несет народу Кореи.

— Теперь-то нам, простым людям, и надо жить, а как же иначе: мир-то стал нашим! — говаривал Гом Со Бан.

В первые дни войны^[6] его старший сын добровольно ушел на фронт. В день отъезда сына Гом Со Бан, переправив сына через речку, долго смотрел ему вслед. Затем, словно заканчивая с ним разговор, промолвил:

— Добро, сынок. Не срами, не позорь отца. Ты — винтовкой, я — веслом, мы оба постоим за наше общее дело!

* * *

Отдохнувшие бойцы вместе со своим командиром снова тронулись в путь. Дорога проходила через сопки и горные ущелья, одетые в пурпур и золото щедрой осени. Но вершины гор уже были тронуты первым инеем, и по ущельям гулял пронизывающий холодный ветер, предвещая близкую зиму. Трудно было шагать по извилистой горной дороге. За ночь затянувшаяся было ледком осенняя грязь таяла под лучами солнца и хлюпала под ногами. Перевалив последнюю сопку, солдаты как по команде устремили свой взор туда, где синей змеей извивалась горная река, то прячась под кручами отвесных скал, то вырываясь на далекую луговину.

Отсюда до переправы, казалось, рукой подать. Зоркие глаза бойцов уловили маленькую, как муравей, лодку, скользящую по свинцовой глади.

— Ура! Лодка! — взволнованно закричали солдаты.

Когда они подошли к переправе, лодка пристала к берегу.

— Скорей садитесь, — пригласил лодочник.

Продубленное речным ветром, почерневшее лицо с густыми черными усами и спокойные движения лодочника внушали доверие. Лодка была вместительной, но все же нужно было сделать два рейса, чтобы перевезти всех солдат. Командир переправлялся со второй группой.

Он вошел в лодку последним, и Гом Со Бан тут же направил ее к середине реки. Стремительный поток яростно набрасывался на тупой нос лодки, стараясь увлечь за собой хрупкое суденышко и сидящих в нем людей. Стальной трос, перекинутый через реку, от тяжести лодки натягивался как струна.

— Большое вам спасибо. В такой холод... — Командир не знал, как отблагодарить лодочника.

— За что спасибо? Это моя обязанность. Надо бы вам спасибо сказать! — Из-под густых черных усов он будто ронял тяжелые, как камни, слова. На его прежде неподвижном лице появилась чуть заметная улыбка.

— Ваш сын уже переправился? — спросил командир.

Лодочник удивленно вскинул брови, как бы спрашивая: откуда вы знаете о моем сыне?

— Третьего дня я его переправлял... Когда-то он теперь вернется... Да и вернутся ли... — он испытующе посмотрел своими серьезными глазами на собеседника. — Товарищ командир, как вы думаете, когда наши вернутся?

— Скоро вернемся, обязательно вернемся! — Командир с особым ударением произнес слово «обязательно». — А вы почему не уходите? Враги уже в волости...

— Да, все говорят, что они уже там. Но как же я могу уйти, когда каждый час сюда столько людей приходит? Что они тут будут делать без меня? Вот этими руками я уже перевез более десяти тысяч человек. Здесь мое место, отсюда я не уйду. Я об этом уже говорил председателю Народного комитета, когда он тут был. — В его голосе слышалась твердая решимость, чем-то напоминающая упрямую силу реки, на которой он прожил всю свою жизнь.

Тяжело вздохнув, он посмотрел на бурлящий речной порог.

Командиру вдруг почему-то стало неловко перед этим человеком: вот они, молодые, уходят на север, оставляя его, старика, одного...

Лодка причалила к берегу. Командир вынул из сумки заранее приготовленные деньги и хотел расплатиться за переправу. Но лодочник, вдруг окаменев, сердито бросил:

— Плохо вы думаете обо мне, если считаете, что я здесь из-за денег. Оставьте их у себя, они вам пригодятся в дороге.

Командир не решился настаивать и на прощание протянул ему руку. Лодочник схватил ее своей большой натруженной рукой и крепко пожал:

— Счастливого пути!

— Счастливо оставаться! — взволнованно произнес командир. — До свидания. Мы обязательно вернемся. Ждите нас! — Он обнял старика за плечи, затем, круто повернувшись, поспешил догонять уходящих солдат.

А Гом Со Бан еще долго стоял один на опустевшем берегу, молча глядя на быстро удаляющийся в горы отряд.

* * *

Лодка уже пересекала середину реки, когда Гом Со Бан увидел новую группу солдат, направлявшихся к переправе.

«Сегодня что-то особенно много народу переходит реку», — подумал он и с еще большим усердием налег на тяжелые весла. С берега доносился беспорядочный гвалт, но ему трудно было разобрать на таком расстоянии, что там кричат. Да и нужно ли... Однако ему показалось, что эти солдаты чем-то отличаются от тех, которых он только что переправлял.

Причалив к берегу, Гом Со Бан от неожиданности оторопел. Не успел он еще прийти в себя, как к нему подскочил человек в незнакомой военной форме, с выпученными, словно у барана, глазами и, схватив его за шиворот, завопил истошным голосом:

— Ты что, собака, красных перевозишь?

Незнакомый военный занес было руку, чтобы ударить его по лицу, но лодочник, ловко увернувшись, сильной, словно стальной, рукой сам рванул того за воротник. Однако в следующую минуту он понял всю безнадежность своего положения: у него не было ни оружия, ни каких-либо других средств защиты.

— Что ты с ним миндальничаешь, сержант? Полосни его из карабина — и делу конец, — посоветовал кто-то пучеглазому.

Тот отступил немного назад и, сняв предохранитель, приставил к груди лодочника холодное дуло.

— Кру-гом! — раздалась команда.

Сопротивление было бесполезным. Бежать? Но куда? Перед ним — более десятка вооруженных бандитов. Сзади — река. Может, броситься в нее? Но вряд ли это путь к спасению.

Оценив обстановку в одно мгновение, Гом Со Бан понял, что настал тот неотвратимый час трудного испытания, который он, не отдавая себе в том отчета, ждал все последние дни. И, как только это дошло до его сознания, он почувствовал, как удивительное спокойствие разливается по всему его телу, наполняя мускулы стальной несокрушимой силой.

Он стал думать о том великом, благородном, во имя чего до сих пор жил и работал. Тяжелым взглядом окинул Гом Со Бан стоявших перед ним солдат. Эх, в другое время он свободно расправился бы с пятью такими. Все еще не двигаясь с места, крепко расставив ноги, он стоял, словно каменное изваяние, не обращая никакого внимания на приставленный к груди карабин.

А пучеглазый сержант, тыча дулом карабина в его могучую грудь, продолжал орать:

— Кругом!.. Ты что, оглох, красный комиссар?

В этот момент из толпы вышел другой, с пистолетом в руке. По его одежде и походке не трудно было догадаться, что это офицер. Медленно, вразвалку подойдя к ним, он отстранил распетушившегося сержанта:

— Эй вы, безмозглые дурни, вы хоть что-нибудь соображаете? Если вы его здесь укокошите, как мы переберемся на тот берег? А ну, живо садитесь в лодку!

Услышав команду своего начальника, они бросились в лодку, отталкивая друг друга.

«Если вы его здесь...» Лодочник хорошо запомнил эти слова офицера. Их скрытый смысл легко разгадывался. Да, настала та решающая минута, когда как бы подытоживалась вся его жизнь. Казалось, все свои годы он трудными путями борьбы и невзгод шел навстречу этой минуте, чтобы показать всего себя, показать свою неподкупную совесть, чувство высокого гражданского долга. Он еще раз оценил положение. «Может, все же броситься в воду? — снова подумал он, но тут же отверг эту мысль. — Нет, они будут стрелять. Надо...»

Офицер прервал его размышления:

— Ты сейчас переправлял красных солдат. Мы это хорошо знаем, не вздумай отпираться! — Он грозно помахал перед носом Гом Со Бана пистолетом. — Скажи нам, в какую сторону они ушли? Если скажешь правду, сохраним тебе жизнь.

«...Сохраним тебе жизнь...» — эти слова были для него такие же невесомые, пустые, как беспрерывно лопающиеся водяные пузыри. Ему даже стало жаль этого ничтожного офицера, этих плюгавых вояк, которые наивно думают, что он им поверит.

— Вы немного опоздали. Они уже отмахали добрых тридцать ли. — Он говорил это, прекрасно зная, что еще через минуту его ложь будет разоблачена.

— Ты кого собираешься обмануть? Мы ведь шли за ними по пятам. Тридцать ли за такое короткое время! Видали, какой жук? Да ты, брат, до корней волос красный!

Офицер размахнулся и левой рукой ударил его по щеке. Лодочник почувствовал, как кровь приливает к лицу. Кулаки налились свинцом. Но нужно было терпеть, и он терпел.

— Если ты сам так хорошо знаешь, то и спрашивать нечего! — отрезал он.

В это время один из солдат, который стоял на берегу и смотрел в бинокль, закричал:

— Вон они, вон, поднимаются по тропинке!

Гом Со Бан не сомневался, что дело примет именно такой оборот, и невольно повернулся в ту сторону, куда показывал солдат. Он знал, что для отступающих народоармейцев не было другого пути, кроме этой тропы, пролегавшей по почти отвесному склону горы. Только по этой тропе можно было попасть в лесные дебри, ведущие прямиком на север. Лодочник привык каждый раз, переправив очередную партию отступающих солдат, смотреть на горный склон и успокаивался только после того, как они скрывались за горой. И сейчас он с тревогой глядел на спасительный склон, по которому в эту минуту взбирались переправленные им родные люди.

— Огонь! — завопил сержант. — Чего стоите, скорей вы, черти!

— Карабинами не достать, лучше пальнуть из пушки!

— Отставить! Не надо зря пугать, скоты, — выругал офицер солдат, — нужно преследовать их! Что вы там замешкались? Скорей! Грузите пушку!

Наспех погрузив орудие, они кое-как расселись в лодке.

— Ну, греби! — приказал офицер.

Гом Со Бан привычным движением опустил весла в воду и оттолкнулся от берега. Лодка медленно заскользила по бурлящей воде.

«Как быть? Нельзя же, чтобы они перебрались на тот берег, — напряженно думал он. — Но что же делать? Несколько человек, скажем, я сброшу в воду, а остальные-то все равно достигнут берега... Не перевернуть ли лодку? Наверное, не успею, ведь они следят за каждым моим движением...»

Вдруг ему в глаза бросился крутой порог, откуда с ревом низвергалась вода, образуя глубокий водоворот. Исстари люди называли его «Драконьим омутом», и ребята, купаясь в реке, держались подальше от этого страшного места. Как было бы хорошо, если бы удалось увлечь врагов туда. В следующее мгновение Гом Со Бан уже твердо решил похоронить их в этом омуте. Приняв такое решение, он даже улыбнулся. Он посмотрел на офицера, который с пистолетом в руке почти неотрывно следил за ним. Сейчас офицер давал солдатам указания, как организовать преследование народоармейцев, и внимание его было отвлечено, даже дуло пистолета, что торчало у самого уха лодочника, чуть сдвинулось в сторону. Гом Со Бан взглянул на стальной трос, к которому была прикреплена лодка. На конце крепления находился крючок; его можно было надевать и снимать с троса. Лодка уже приближалась к середине реки. Здесь было особенно сильное течение, и трос, удерживавший лодку, натягивался до предела.

Гом Со Бан неожиданно круто повернул лодку и рывком направил ее против течения — трос значительно ослаб, освободившись от нагрузки. В ту же секунду Гом Со Бан с быстротой молнии выхватил весло и точным движением скинул с троса крючок. От сильного толчка лодка, потеряв равновесие, закачалась и, неуклюже поворачиваясь, устремилась вниз по течению. Поднялась суматоха. Истошно крича, с безумными от страха глазами, солдаты падали друг на друга. А Гом Со Бан, сидя на корме, спокойно наблюдал за ними с торжествующей улыбкой человека, который, наконец, решил нелегкую задачу и теперь любуется результатами своей работы.

— Что ты сидишь так, свинья? Греби к берегу! — закричал офицер, размахивая пистолетом, но это уже был не окрик уверенного в своей силе человека, а скорее униженная мольба обреченного на смерть труса.

— Не могу, поздно уже, — коротко ответил Гом Со Бан.

— О-о, негодяй, он нарочно отцепил лодку от троса! — С этими словами офицер выстрелил.

Гом Со Бан вздрогнул. Грудь обожгло что-то острое, руки сразу ослабели, стали какими-то деревянными. Но он все так же неподвижно сидел на своем месте.

Пучеглазый сержант попытался выхватить у Гом Со Бана весла, но лодочник, собрав последние силы, страшным ударом уложил его и выбросил весла в воду.

Лодка уже бешено кружилась в яростном водово роте, выплясывая дьявольский танец.

— Мы погибли, куда это нас несет, черт! — раздался чей-то истерический вопль.

— Не беспокойся! Я поведу вас туда, куда нужно! Сорок лет работал я на этой переправе и всегда переправлял всех туда, куда нужно. И вы тоже пойдете туда, куда нужно.

В этот момент лодка сильно качнулась и, высоко задрав корму, стремительно ринулась вниз, в черную пасть омута.

Ли Лен Сук
НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Чан Су — мальчик на побегушках в одном из самых больших ресторанов города. Сегодня он вернулся домой раньше обычного. Матери еще не было: она служила прислугой и приходила поздно.

В полутемной комнате было сыро и холодно, и, войдя в нее, Чан Су невольно поежился. Он на ощупь нашел спички и зажег лампу, подвешенную под самым потолком. Проникающий сквозь щели ветер медленно раскачивал ее из стороны в сторону, и, когда разгорелся фитиль, по потолку и стенам запрыгали темные зловещие тени. Чан Су вдруг вспомнил своего братишку Чан Хо, и ему стало не по себе. И тогда метались точно такие же тени, а умирающий Чан Хо задыхался, с трудом втягивая последние глоточки воздуха...

Чан Су долго сидел без движения, уткнувшись лицом в колени.

Но вот он поднял голову и торопливо вынул из кармана клочок бумаги и огрызок карандаша. Деловито расправив бумагу на плетеном сундучке, он помусолил карандаш.

«Папа, родной!» — написал он бесконечно дорогие слова, и неизбывное горе стальным обручем сдавило его грудь. Мальчик вдруг ясно представил себе отца. Ему запомнилось, что отец всегда ходил в темно-синей рабочей одежде с большими карманами по бокам. Высокий, жизнерадостный, он обычно уходил из дому с первыми петухами и возвращался только поздней ночью. Тихонько открывалась полупрогнившая калитка и слышались осторожные шаги — это приходил отец. Дожидаясь его, мать засиживалась допоздна с иголкой в руках: за жалкие гроши она шила чужим людям платье. Чан Су ложился в постель рано и к этому времени обычно просыпался.

Когда отец с побелевшим от холода лицом, с заиндевелыми бровями, впуская струю морозного воздуха, входил в комнату, лицо матери освещалось радостью, и она порывисто вставала ему навстречу.

— Слава богу, и сегодня обошлось.

— Не стоит так беспокоиться. — Отец нежно смотрел на мать, на ее руки с шитьем.

— Чан Су, ты все еще не спишь? — Он огрубевшими пальцами ласково поглаживал сына по вихрастой голове.

— Нет, пап, я уже выспался.

— Спи, спи еще, сынок, не тревожься.

Чан Су сладко потягивался.

Отец с аппетитом поедал затвердевшие комки чумизовой каши, холодной водой полоскал рот, затем пил воду большими глотками. И сейчас Чан Су точно видит все это наяву. Когда отец был с ними, им ничего не было страшно.

Чан Су продолжал писать свое письмо:

«Папа, родной! Папа, ты и сейчас служишь в Народной армии или работаешь на каком-нибудь заводе? Или, может, ты каким другим делом занимаешься?

Мы ничего о тебе не знаем. Мама только говорит, что ты живешь в счастливом мире, где за тобой уже нет тайной слежки. И мама за тебя спокойна».

Нередко полицейские совершали налеты на дом Чан Су. Но каждый раз отец ловко ускользал от них: он скрывался через потайной ход в задней стене кухни, наспех подобрав бумаги, на которых он что-то писал всю ночь. Обозленные очередной неудачей, полицейские переворачивали все вверх дном. Опрокинув единственный в комнате сундучок и разбросав старые циновки на кане, они уходили ни с чем, цедя сквозь зубы грязные ругательства.

Дедушка девочки Ен Дя, шамкая беззубым ртом, часто говорил об отце Чан Су:

— Не человек, а сокол, но не в такое время родился. — Он о чем-то задумывался, а потом в сердцах сплевывал. — Проклятое время!

— Дедушка Ен Дя сказал, что наш папа не в такое время родился.

Слушая Чан Су, отец и мать улыбались и многозначительно переглядывались.

Отец сажал сыновей к себе на колени и говорил:

— А может быть, так и есть? Но Чан Су непременно доживет до хороших времен. И Чан Хо тоже...

Чан Су вынул изо рта карандаш, который усердно жевал, погруженный в воспоминания, и снова принялся писать:

«У нас большое горе. Умер Чан Хо. Его задавила американская машина. Мы с мамой даже не знаем, куда эта машина скрылась. Вечером к нам домой приходил полицейский и обругал маму. Он сказал, что она без присмотра оставляет детей на улице и что из-за этого все и получилось. Этот полицейский даже зажал маме рот руками в грязных кожаных перчатках, когда она громко заплакала. Ведь ты же знаешь, папа, что по нашему переулку запрещается ездить машинам. Чан Хо так не хотелось умирать. Он до последней минуты держался молодцом, хотя ему очень трудно было дышать.

Как нам не хватает тебя, папа!»

Дописав эту строчку, Чан Су скривил губы, готовый заплакать, но, пересилив себя, продолжал:

«Я хожу работать в ресторан. День в ночную смену, день в дневную, с раннего утра до десяти часов вечера.

В ресторане так пахнет вкусными кушаньями, даже голова кружится от этих запахов! До чего же там вечерами красиво! Огоньки переливаются разными цветами. Однажды я даже осмелился войти в зал ресторана, но тут какая-то очень нарядная дама схватила меня за волосы и хотела вытолкнуть на улицу. К счастью, появился хозяин ресторана. Он меня узнал и прогнал на кухню. С тех пор в зал я больше не хожу. На кухне я мою чашки, таскаю воду, топлю печи — в общем, делаю все, что мне приказывают старшие. Так я и кручусь все время.

Вчера от повара мне здо́рово попало за то, что плохо растопил печку. Я ужасно испугался, принес целую охапку поленьев и все это запихнул в печь. Но только собирался зажечь огонь, как на меня налетела судомойка. Она закричала, что я занимаюсь не тем, чем надо, а посуда стоит немытая. От ее подзатыльников я даже упал на помойное ведро. Но, папа, ты их не ругай. Вчера все они были очень расстроены. Хозяин за три разбитые фарфоровые чашки потребовал штраф по двести хванов^[7] с каждого, кто работает на кухне. Эти чашки разбил я, когда немного вздремнул во время мойки. Но меня никто не выдал и никто не сказал, что я один должен уплатить все деньги. Они срывают свое зло на мне, только когда им очень тяжело. Потом сами жалеют, что обидели меня. После того как я упал на ведро с помоями и испачкался, судомойка даже заплакала и стала стирать мою одежду. Мне их всех очень жалко. Только один толстый хозяин ходит вытаращив глаза, важный такой, прямо противно смотреть. Я боюсь его. Его выпученные глаза так и мечут огонь, точно он готов всех нас живьем проглотить. Кто знает, не выгонит ли он меня когда-нибудь. Хоть бы это не случилось. Мне очень страшно».

Чан Су вдруг вспомнил тот день, когда отец, радостно взволнованный, вбежал в дом:

— Сынок, родной! Вот и наши мечты сбылись. Теперь мы будем жить, ни от кого не прячась и никого не боясь.

Чан Су тогда сердцем понял, что настало другое время.

В этот день люди высыпали на улицу. Веселые, возбужденные, они смеялись и шумели. У всех были счастливые лица. Дети так и льнули к народоармейцам, ощупывая гладкие стволы их автоматов. Как-то особенно выглядели прежде мрачные улицы. Все вокруг необычайно сверкало: и красные звезды на фуражках воинов Народной армии, и черные глаза детей. Сколько народоармейцев таскали Чан Су на своих плечах! Он уже вышел из того возраста, когда катаются на плечах взрослых, но воины с севера только посмеивались, когда он отнекивался. «Ишь ты, какой большой, серьезный», — и поднимали его себе на плечи. Именно тогда отец сменил рабочую одежду на военную форму. Красные погоны, красная звезда на фуражке, брюки навыпуск, широкий кожаный ремень — действительно было чему радоваться. Чан Су, ласково поглаживая все это, робко заглядывал в смеющиеся глаза отца. Первое время ему было непривычно видеть отца в форме солдата Народной армии. Мальчик носился по улице, не переставая с гордостью говорить об отце, и все сверстники смотрели на Чан Су с нескрываемой завистью.

Когда Чан Су вспомнил все это, непрошеные слезы навернулись ему на глаза и он сердито грязным кулаком вытер их.

В один из тех дней отец, заскочив домой на минутку, стал торопливо прощаться. Мать прислонилась к покривившейся изгороди и ничего не ответила ему, только кивнула головой. Она стояла неподвижно, пока не смолкла песня народоармейцев, с которыми уходил в далекий путь отец.

С тех пор отец не возвращался.

Снова в городе стало как прежде. Опять помрачнели улицы, ночами по ним взад и вперед расхаживали полицейские, гремя коваными сапогами о булыжник, и дети в темных, грязных конурках плакали от мучительного голода.

«Папа, я боюсь, вдруг мне больше тебя не увидеть, как бедному Чан Хо. Каждое утро, когда я встаю с постели, у меня кружится голова и я с трудом удерживаюсь на ногах.

По улицам, как сумасшедшие, носятся американцы на своих машинах. Я тоже чуть не попал под колеса. У мамы поседели волосы, а отмороженные руки сильно опухли. Она очень похудела, спит беспокойно, тяжело дышит. Я боюсь за нее.

Папа, посоветуй, как нам быть. У меня в жизни только два желания: одно — это поскорее увидеть тебя, другое — как следует выспаться.

Мне так хочется увидеть тебя, но ты к нам не приезжай. Этого делать нельзя. Полицейских теперь гораздо больше, чем раньше. Ты только укажи мне дорогу, и мы с мамой к тебе переберемся. Обязательно переберемся. Не думай, что я маленький. Я за это время сильно вырос. Могу и пешком дойти. До свидания, папа!»

Чан Су положил карандаш. По его щекам текли слезы. Они лились сами по себе, их нельзя было остановить. Всхлипывая, он достал из кармана конверт и написал на нем: «Корея, Пхеньян. Народная армия». Затем из другого кармана он вынул бережно завернутые в бумажку рисовые крупинки и, послюнявив их, кончиками пальцев заклеил конверт.

Покончив с этим, Чан Су вздохнул. С грустной улыбкой он смотрел на заветный адрес. У него был хороший почерк. «Ой, как папа обрадуется, — подумал Чан Су, — и удивится: когда же он так хорошо научился писать?» Ведь отец не знал, что мать, не жалея себя, делает все для того, чтобы Чан Су мог заниматься.

Но как быть, если отец не в Народной армии, а работает на каком-нибудь заводе? Эта мысль не на шутку встревожила мальчика. Ведь тогда письмо может не дойти?!

Мать вернулась поздно. Войдя в комнату, она, кое-как разобрав постель, упала на нее будто подкошенная. Дыхание ее прерывалось. Сухие, потрескавшиеся губы беззвучно шевелились. Она всегда была такая после непосильной работы.

Чан Су с тревогой смотрел на мать, затем подошел к ней и взял ее за руку.

— Я написал папе, обо всем написал, — тихо прошептал он и протянул ей письмо.

Мать слабо улыбнулась:

— Как было бы хорошо, если бы отец все знал.

Вскрыв конверт, мать быстро прочитала письмо. Затем, взяв Чан Су за руку, сказала печально:

— Глупенький ты мой, это письмо нельзя посылать.

— Почему?! — Чан Су испугался, думая, что он неправильно написал адрес.

Но мать, словно не расслышав его вопроса, продолжала:

— Нельзя посылать, потому что, если эти изверги узнают, где папа, нас так не оставят. — Увидев, как сын изменился в лице, она ласково добавила: — Спрячь это хорошенько в плетеном сундучке. Когда встретимся с отцом, тогда и покажем, ладно?

Почувствовав, как к горлу подступают слезы, Чан Су выбежал из дому. На ясном ночном небе сверкали звезды, они как-то разом приблизились к нему и словно о чем-то горячо зашептали. Чан Су думал, что единственный способ избавиться от страданий, которые они с матерью испытывали, — это написать отцу правду об их жизни. Но, оказывается, и этого нельзя сделать.

С того дня прошло уже три года. Письмо и сейчас лежит в плетеном сундучке. Чан Су за это время сильно вырос. Теперь он уже понимает, почему его письмо нельзя посылать. Но Чан Су не теряет надежды, что придет, непременно придет тот час, когда отец сможет прочитать это письмо.

Ли Вон У
ЗНАМЯ РЕСПУБЛИКИ

Еще не наступило утро, а в доме Пака, что стоит в долине у Сучхонского перевала, уже дымятся чаны с вкусной пищей. Сегодня здесь праздник.

— Нечего жалеть коммунистов! Нужно перебить их всех до последнего! — злобствует тучный Пак.

— Давайте скорее готовиться к встрече американцев, — предлагает Ким Сон Ду, богатый торговец рисом с одутловатым, лоснящимся от жира лицом.

— Зачем так волноваться? — включается в разговор священник. — Бог милостив!

Светало. На содрогавшиеся от артиллерийской стрельбы улицы Сончхона и в окрестные деревни вступали передовые американские части...

Как только рассвело, воспитанники детского дома вышли из бомбоубежища и, зябко поеживаясь, побежали к крыльцу.

Пиршество в доме Пака уже закончилось, и все гости высыпали на улицу. Пак, захватив составленные им списки членов Трудовой партии, боязливо озираясь, направился к Сучхонскому перевалу, чтобы первым встретить янки.

На Паке был тщательно отутюженный костюм и фетровая шляпа. Лицо его раскраснелось от водки. На вид ему можно было дать лет сорок пять. Не маленький ростом, он казался почти круглым из-за чрезмерной полноты.

По пути к перевалу Пак вышел на улицу, где стояли три-четыре домика, и громко, чтобы слышали все, крикнул:

— Вы что, подохли, что ли?

Он постучал в ворота одного из домов.

— Эй, хозяин, вывешивай флаг, встречай американцев!

Умывавшийся в ручейке Хё Сик обернулся на этот крик, но никого не увидел. Он с горечью подумал, что скоро вот такой же голос раздастся у ворот детдома.

В эту минуту на дороге появился толстяк. В руках он держал что-то красное. Сердце Хё Сика учащенно забилось: это было знамя Республики.

— Так ведь это Пак! — удивился мальчик и тут же невольно нагнулся к ручью.

Пак сначала, казалось, направился к Хё Сику, но потом вдруг резко повернул к перевалу. Мальчик поднял голову и внимательно посмотрел ему вслед. Сомнений не было — это был отец Ван Ду.

Ребята из детского дома хорошо знали Пака, бывшего помещика, который жил за горой. Он имел где-то часовую мастерскую, часто ездил в город, занимался какими-то коммерческими делами. Этот человек умел делать деньги. Детдомовцы знали еще кое-что: как-то невзначай Ван Ду проговорился, что его отец близкий родственник богача господина О Су Нэ, который бежал в Сеул.

Ван Ду раньше часто бывал в детдоме. Но приходил он сюда не для того, чтобы поиграть с ребятами. Детский дом помещался в бывшей даче его богатых родственников. И он считал, что здешние обитатели — дети нищих, которых приютил его родственник.

Заходя в детдом, Ван Ду бродил повсюду, где ему хотелось. Он хвалился тем, что у него три костюма и даже есть часы-браслет.

Как-то раз один из воспитанников, разозлившись, сказал ему:

— Кто ты такой, что ходишь по чужим комнатам и хвастаешься? Думаешь, мы завидуем тебе?

— Почему же я не могу ходить здесь? Ведь это дом дедушки О Су Нэ.

С тех пор ребята перестали пускать его.

Да, конечно, это был Пак. Хё Сик, не отрываясь, смотрел ему вслед, а Пак, что-то бормоча, шел по горной дороге.

— Предатель! — Хё Сик до боли сжал кулаки. Затем он быстро вытер полотенцем мокрое лицо и что есть духу помчался к детдому.

«Я должен во что бы то ни стало опередить его, — твердил он себе. — Пак, наверное, направляется в американский штаб. Он будет говорить неправду о жителях Сончхона, скажет, будто они рады приходу американцев и поэтому вывесили старые флаги. Он отдаст врагам знамя Республики. «Господа, — скажет он, — посмотрите сюда. Никто сегодня не вывесит эти красные флаги! Их бросят к вашим ногам». Но, прежде чем он успеет произнести эти слова, я... я...» — Хё Сик и сам еще не знал, что он сделает. И мысль его напряженно работала, когда он вбегал во двор детского дома.

Из кухни доносился аппетитный запах. Близилось время завтрака. Прямо на земле сидело несколько ребят. Они о чем-то беседовали. Необычно тихо было в этот час во дворе детдома. Ребята говорили о каких-то танках, о перевале. Из обрывков их разговора Хё Сик понял, что кто-то уже побывал у здания Народного комитета.

Но у мальчика не было времени расспрашивать. Он должен был немедленно рассказать обо всем виденном Ён Черу или Чер Гвану.

Как раз в это время открылась калитка, и во двор вошли Ён Чер, Чер Гван и Нак Дю. Хё Сик сразу же подбежал к ним.

Четверо ребят уселись в кружок у стены амбара.

— Не враг ли отец Ван Ду? — спросил Хё Сик. — Он ходит по домам и приказывает вывешивать старые флаги.

— Конечно, враг! — твердо ответил Ён Чер.

Хё Сик рассказал все, что видел, и предложил спрятать знамя Республики, которое было в детдоме.

Ён Чер горячо поддержал его и добавил, что нужно также собрать все пионерские значки и снять портреты.

Чер Гван молча чертил что-то на земле палкой. Нак Дю тихо стоял и слушал. На глазах его блестели слезы.

— Что ж, мы и будем только смотреть на все это?! — рассердился, наконец, Ён Чер. — Вот что я предлагаю... Мы должны временно отступить!

Вертевший в руке палку Чер Гван вдруг резко поднялся:

— Так и сделаем! Это тоже будет для нас хорошей подготовкой.

— Если мы не соберем и не спрячем значки, враги растопчут их своими грязными сапогами! — срывающимся голосом выкрикнул Нак Дю.

Они договорились, что днем будут следить за непрошеными гостями, а ночью тайно встретятся, и пошли собирать пионерские значки.

Многие ребята сперва отказались отдавать свои значки. Одни говорили, что потеряли их, другие считали, что прятать значки — трусость, третьи сказали, что уже спрятали их...

— Стоит ли так много говорить об этом! — Ён Чер первый отцепил значок со своей рубашки.

Вслед за этим появилось еще штук двадцать значков. Остальные ребята медлили...

Когда стали снимать портрет Ким Ир Сена, Чер Гван взглядом, полным ненависти, посмотрел в сторону Сучхонского перевала.

Трудное детство выпало на его долю. Рано лишившись родителей, он вынужден был работать мальчиком на побегушках в одной из гостиниц города. Вместе с народной властью пришло к нему счастье. В детском доме он стал председателем совета дружины.

Пока одни ребята снимали портреты, другие собрались во внутреннем дворе около знамени, которое развевалось на бамбуковом древке.

Ён Чер молча положил на землю бережно завернутые в материю значки и портреты и, раздвинув ребят, подошел к знамени.

Воспитательница уже давно расставила тарелки, а дети все не шли завтракать. Она протянула было руку, чтобы позвонить, но тут же отдернула ее.

— Нет, нельзя!

Стоило только коснуться кнопки, как раздался бы звонок, который был бы слышен по всей долине Комыльран. Его услышали бы и враги.

Старшие сыновья воспитательницы, коммунисты, умерли в тюрьмах еще до освобождения, младшие погибли на войне. Но за пять лет работы в детдоме она стала настоящей матерью детям-сиротам. Для нее все были равны — и старшие, и младшие. Она верила, что воспитанники станут учеными, артистами, инженерами.

«Неужели всему пришел конец? Нет, не может быть!»

Ока заглянула во внутренний двор, чтобы позвать детей. Первое, что она увидела, было знамя, вокруг которого стояли все ребята. Множество блестящих детских глаз смотрели на знамя Республики. Нет, ее воспитанники не покорились врагу!

Прекрасное знамя нашей страны! Как много людей нашло с тобой счастье!

Враги, расхаживая по улицам Сончхона, будут думать, что они покорили город. Но они не смогут отнять знамя Республики, которое развевается сейчас здесь, в долине Комыльран! Верность и бесстрашие детей наполнили гордостью сердце старой женщины.

Знамя медленно опускалось. Некоторые ребята украдкой вытирали слезы. Но вот в тишине раздался твердый голос Ён Чера:

— Мы еще поднимем это знамя! Выше голову!

Ён Чер, Чер Гван, Нак Дю и еще несколько ребят взяли знамя, значки и портреты и направились к пещере, которая находилась в скале за домом. Воспитательница с глубоким волнением смотрела вслед юным героям.

Ли Вон У
БЕДЫ

Однажды мои товарищи позвали меня:

— Пойдем с нами, Ли Дон Дюн. Сегодня день рождения Христа, в церкви всем детям будут раздавать ёси^[8] и печенье.

Я переспросил:

— Всем? А таким, как мы?

— Говорят, дадут и денег брать не будут — даром!

— Вот здорово! — Я даже запрыгал от радости, как мячик. — Тогда бежим, а то, чего доброго, опоздаем!

Наша семья очень бедная. Мы чаще едим жидкую кашицу, чем настоящую кашу. Отец болен и уже давно не выходит из дому. Мать работает на прядильной фабрике. Я и братишка не учимся в школе. Мы целыми днями собираем на улицах старую бумагу и другой хлам — в утиль на продажу. Нередко бываем мы на берегу реки Амноккан. Здесь можно найти обломки досок, щепу, которыми мы топим дома печку.

Одежду постирать нет никакой возможности — нечего переменить. Раньше она была белой, но уже давно стала черной. Зато теперь новая грязь не видна на ней.

О ёси или печенье мы и мечтать не могли. И мы не знали, какой он — этот бог. Поэтому решили: «Наверное, у него родился очень добрый сын. Подумать только: созывать всех, даже таких, как мы, и раздавать совершенно бесплатно ёси и печенье! Ведь это не шуточное дело! А вдруг нам дадут и новую одежду? Конечно, так и будет! Стоит ему только взглянуть на наши лохмотья».

Схватив за руку братишку, я вместе с товарищами, с которыми собираю на улицах старую бумагу, помчался к церкви.

Когда мы вошли во двор, там уже собралось много ребят. Все они были в ярких шелковых одеждах и весело жевали ёси и печенье, полученные в подарок. Тут я увидел священника-американца. Он строго смотрел на меня. В другой стороне двора стояли кружком празднично одетые ребята и, поднимая руки, весело выкрикивали: «Я! Я!» А какой-то человек выдавал каждому кулечек из цветной бумаги с печеньем и конфетами. Братишка потащил меня туда: «Давай тоже поднимать руки!»

Я не знаю, что произошло. Меня вдруг охватила какая-то робость. Я оттолкнул руку брата и, не двигаясь, смотрел на ребят с конфетами. У меня не хватало смелости пройти мимо американца, который, мне казалось, очень сердито смотрел на нас. Мы в своей грязной одежде резко выделялись среди разодетых детей.

Все мальчики, с которыми я прибежал сюда, уже подошли к кругу. Наконец я тоже набрался храбрости и вместе с братом присоединился к ним. Стоя сзади, мы поднимали руки и выкрикивали: «Я! Я!»

Но нам почему-то не давали подарков. Я оглянулся: получили ли мои товарищи ёси? Все они стояли с раскрытыми ртами и смотрели на тех, кому вручали подарки. Тут я опустил руку и тихонько толкнул брата.

— Пойдем отсюда, — сказал я ему на ухо — Зря мы лезли. Видишь, их по списку вызывают. И только тот, кого вызызвали, поднимает руку. Понял? А мы-то думали — всем дадут подарки! Обманули нас! Уйдем лучше.

Мы уже собирались было идти, как вдруг кто-то громко выкрикнул мое имя.

Я повернулся и услышал, что меня вызывает тот человек, который выдает подарки. Сначала я решил, что ошибся, но, прислушавшись, убедился, что действительно вызывают меня.

«Значит, правда! — подумал я. — В этом списке имена всех детей».

Человек с подарками оглядел всех детей, сгрудившихся вокруг него, и еще дважды повторил мое имя и фамилию:

— Ли Дон Дюн! Получай подарок от бога! Ли Дон Дюн! Бог тебе посылает подарок!

Я высоко поднял руку и громко ответил:

— Я! Здесь Ли Дон Дюн!

Человек с подарками как-то странно взглянул на меня и протянул конфеты и печенье в ярком цветном кульке.

Мои товарищи обступили меня, молча рассматривая подарок. А я быстро говорил им:

— Теперь вы все получите подарки. В этом списке все дети.

Мы с братом отошли в сторону и развернули кулечек. В нем оказалось три широкие плитки ёси и три пригоршни японского печенья всех цветов радуги.

Я аккуратно сложил все обратно и сказал:

— Не будем сейчас есть, понесем домой, угостим отца и маму!

Спрятав подарок в карман, я стал смотреть, не раздают ли где-нибудь одежду. Ничего такого не увидев, мы с братом собрались уже уходить, но в этот момент ко мне подошел красиво одетый мальчик. На нем была желтая чогори^[9], а сверх нее зеленый шелковый чоки^[10]. Бади^[11] у него были фиолетовые.

— Эй, стой! Ты, что ли, украл ёси у Ли Дон Дюна? — вытаращив глаза, спросил он.

— Кого это он называет вором?! Ли Дон Дюн получил свой подарок от самого бога. Кто здесь вор?! — закричал я рассердившись.

Мои товарищи начали насмехаться над мальчиком. Это еще больше разозлило его.

— Что? Твое имя Ли Дон Дюн? Э! Да ты не только воруешь ёси, но и присваиваешь чужое имя. Я Ли Дон Дюн, я! — Он выкрикивал эти слова изо всех сил и размахивал кулаками перед самым моим носом.

Я не выдержал и замахнулся на него:

— Откуда ты это взял? На кого кричишь? Я Ли Дон Дюн, я, я!

В это время подошел священник и спросил меня:

— Веруешь ли ты или нет?

Но ведь я неверующий, поэтому я ответил:

— Нет.

Пристально оглядев меня с ног до головы, священник зло усмехнулся и сказал, что я должен извиниться перед этим мальчиком. Ведь я, неверующий, взял ёси, которые должен был получить от бога верующий Ли Дон Дюн.

Я не мог извиниться. Хотя на мне и грязная одежда, но меня ведь зовут Ли Дон Дюн. Когда назвали мое имя, я даже не поверил. И, только после того как мое имя повторили несколько раз, я поднял руку.

Конечно, я уже жалел, что сразу же не ушел, как только узнал, что подарки выдают по каким-то спискам. Но почему же я должен извиняться перед богатым мальчишкой? Нет, я ни в чем не виноват!

Я вытащил из кармана цветной кулечек и, протянув Ли Дон Дюну, этому мальчишке в шелковой одежде, сказал:

— На́, бери! Я не воровал твоего ёси и не присваивал твоего имени. Нет!

А этот Ли Дон Дюн фыркнул носом и говорит:

— У, какое грязное! Кто теперь возьмет его? Успел уже вымазать в кармане!

Он брезгливо отстранил кулек и отвернулся.

— Ах, так! На, ешь, подавись им! Не нужен мне этот подарок! — крикнул я, бросив ему в ноги кулек, и побежал домой.

Дома я рассказал отцу о приключении в церковном дворе.

— Если бы я съел эти ёси, они, наверное, застряли бы у меня в горле. Так ведь, папа?

Отец внимательно выслушал меня и ответил:

— Эх, ты еще не знаешь, что такое бог! Американские миссионеры и наши богачи почитают только деньги. Вот их бог! Лучше не ходи туда, где для тебя нет места. Там не бывает таких списков, в которых можно было бы найти имена бедняков.

После этого случая я не ходил больше в церковь. Но все же беды не оставляли меня. Если хочешь избавиться от бед, лучше сиди дома. А как я могу сидеть дома? Кто тогда будет собирать старую бумагу в утиль или приносить дрова?

Да, беды, беды! И сколько таких бед на этом свете: плоские, как плитки ёси, длинные и продолговатые, как те чурки, которые мы собираем на топку, или совершенно круглые беды, как солнце на японском флаге... Если бы собрать все их в кучу, то они оказались бы выше, чем стог риса у помещика Син Ан Сана.

А однажды со мной случилась такая беда, что я запомнил ее на всю жизнь. В тот день моя мать сильно расхворалась, даже не могла пойти на фабрику. Она подозвала меня и братишку к себе и начала говорить, что отец наш давно прикован болезнью к постели, а сегодня и она слегла. Беда, в наш дом пришла большая беда! В нашем возрасте надо учиться, но бедность не позволяет отдать нас в школу. Ее материнское сердце не может вынести всего этого.

Тут мать окончательно расстроилась. Она сказала, что мы совсем обеднели. Вот и сейчас есть немного крупы на кашу, а дрова кончились и не на чем ее сварить. Мать горько заплакала. По щекам отца тоже текли слезы. Я старался успокоить родителей, но и сам расплакался. Братишка тоже вытирал кулаком глаза.

Успокоившись немного, я сказал:

— Дров мы достанем. Наберем где-нибудь!

Мы обмотали вокруг пояса соломенные веревки, взяли в руки по железному пруту и отправились на берег реки Амноккан.

День был очень холодный. Дул резкий ветер. Он сметал недавно выпавший снег и с силой кидал его нам в лицо. Честное слово, в такое время волей-неволей вспоминаешь о ватной одежде, меховой шапке и теплых рукавицах. Но что делать, если у нас их нет?

Пробиваясь сквозь пургу, мы с трудом добрались до берега. Здесь, между штабелями леса государственного склада, всегда валялось много щепок, чурбаков, всяких обрубков. Летом они гнили в грязи, а зимой крепко вмерзали в землю. Собирать их приходилось так, чтобы не видели сторожа, которые не только отбирали дрова, но и избивали тех, кто попадался.

Шныряя между штабелями, мы с братом начали подбирать обрубки. Большинство из них так крепко примерзло к земле, что их нельзя было оторвать руками. Железным прутом мы выковыривали их. Изредка попадались и непримерзшие щепки.

Собрав с большим трудом небольшие охапки, мы стали складывать дрова в две вязанки. Длинные палки, которые идут для крепления плотов, мы укладывали снаружи, а мелкие чурбачки закладывали в середину. Взвалив вязанки на спину, мы двинулись в путь. Озираясь по сторонам, чтобы не попасться на глаза сторожу, мы осторожно пробирались к дороге.

— Сегодня у нас в комнате будет жарко, — сказал я братишке.

Он весело улыбнулся в ответ. И в это время кто-то крикнул:

— Воришки! Дрова та́щите?!

От испуга мы замерли на месте. Перед нами стоял одетый в толстую меховую шубу сторож и смотрел на нас злыми глазами.

Мы видели только пуговицы на его шубе. Но тут же страх мой исчез. Я подумал, что́ будет, если он отберет дрова. Ведь мы замерзнем в нетопленном доме.

Мы стали просить:

— Простите! Только один раз! Мы больше не придем.

Но тут сторож ударил меня ногой и приказал идти к караульному помещению. Я продолжал просить его. Тогда он ударил меня рукой по щеке. Делать было нечего.

На крыше караульного помещения развевался японский флаг, а во дворе, около большого костра, высилась огромная куча таких же, как наши, вязанок. С них даже не были сняты веревки.

Вокруг костра стояли какие-то люди и говорили по-японски. Один из них, коверкая слова, сказал по-корейски:

— Давай, давай! Тащи сюда!

Сторож, который шел сзади, крикнул:

— Бросай! — и ударил ногой по моей вязанке.

Сдернув с плеча веревку, я бросил дрова. Братишка последовал моему примеру. Наши железные прутья, прикрепленные к вязанкам, громко зазвенели. Я хотел поднять их, но сторож опередил меня. Забрав прутья, он подошел к костру.

— Чертовы дети! — выругался он. — Кто вас научил воровать дрова? Еще и железки приспособили! У этих дров есть хозяин. Знаешь? Они принадлежат государственной лесной промышленности. Понял? В тюрьму хочешь попасть? Как твое имя, где ты живешь?

Я молчал. Раз дрова отняли, к чему теперь отвечать. Братишка заплакал, а я молча со злостью смотрел на сторожа.

— Чего глаза вылупил? — Он, грязно выругавшись, ударил меня.

Я отскочил в сторону и сказал:

— Отдайте железки, и я уйду!

— Что?! А ты опять придешь за дровами?

Он открыл двери караульного помещения и бросил туда наши прутья, а потом начал подкладывать в затухающий костер наши дрова. Пламя поднялось высоко, и нас обдало жаром. Но теплее от этого нам не стало.

В ту ночь мы спали в холодной как лед комнате. Я долго не мог уснуть — жалко было отобранных дров. Ах, если бы этими дровами протопить нашу печку, тогда до самого утра у нас в комнате было бы тепло.

Беда, постигшая меня в этот день, была жгучей, как мороз, и длинной, как отобранные у нас палки.

Вот я и говорю, что беды бывают разные: плоские, длинные, круглые...

Плоскую плитку ёси, которую мне по ошибке подарили от имени бога, можно было выбросить, и беда не застряла в моем горле. А вот от длинной и жгучей беды мне не удалось отделаться: в нашем доме по-прежнему было холодно.

Как-то в летний день я с братишкой играл на берегу реки. И вдруг я вспомнил зимнюю беду — эту длинную и жгучую беду.

Я катил железный обруч, и внезапно мне в голову пришла мысль, что обруч похож на изображение на японском флаге, который все еще развевается над караульным помещением у склада. От этой мысли я так рассердился, что поднял проволоку, которой катал обруч, и с силой ударил по нему. Круглый, как солнце на японском флаге, обруч зазвенел, подпрыгнул и, бултыхнувшись в глубокие воды Амноккана, навсегда исчез.

Ким Гын О
ПЕРВАЯ ЗАРПЛАТА

Это было в конце двадцатых годов, во время японской оккупации.

В одном из городков на побережье Желтого моря японцы открыли мукомольню. Четырехэтажное каменное здание ее, окруженное многочисленными приземистыми складами, отличалось своим внутренним видом от других портовых строений. Фабрика была построена на территории порта с единственной целью — ускорить погрузку муки в бездонные трюмы непрерывно прибывавших из Японии грузовых судов. Заказов было много. И люди, не зная ни сна, ни отдыха, день и ночь работали не разгибая спины, чтобы утолить ненасытный аппетит капиталистов. Среди измученных, обездоленных рабочих был и мальчик, по имени О Су Нам.

Прошло уже более трех месяцев, как он стал работать на фабрике. Тонкая длинная шея, неуклюже сидящий на угловатой фигуре засаленный отцовский комбинезон желтого цвета — вот что сразу бросалось в глаза при взгляде на мальчика. Он казался совсем еще ребенком. Но он аккуратно ходил на фабрику, не пропуская ни одного дня, и изо всех сил старался не отставать в работе от взрослых. Каждое утро ему предстояло пройти пять ли и, запыхавшись, предъявлять у железных ворот, удивительно напоминавших тюремные, свой пропуск, чтобы затем на весь день раствориться в дьявольском шуме фабрики, так ловко превращавшей пот и кровь человека в звенящее всесильное золото.

Он выходил из дому задолго до восхода солнца, когда над морем стоял густой молочного цвета туман. Складские помещения в пустовавшем порту, большие и малые суда у причалов — все казалось еще погруженным в томительную полудрему. В предутренней тишине был слышен лишь монотонный шум фабричных машин, да сквозь пелену тумана мигали огни пароходов и далеких маяков.

Рабочий день Су Нама начинался рано утром. Среди оглушающего грохота, весь облепленный с головы до пят мучной пылыо, он целый день бегал по мрачным, темным цехам, то выметая мусор, то вытирая тряпкой пыль с машин. Это была его работа, его хлеб, и он никогда не задумывался над тем, почему он ежедневно должен работать в этом аду более двенадцати часов.

На фабрике не было ни выходных дней, ни отгулов. Казалось, устали не только люди, но и машины, однако ни тем, ни другим не давали отдыха. Измученные каторжным трудом рабочие пытались в течение дня урвать минуту-другую, чтобы перевести дыхание, но сердитые окрики вездесущих надсмотрщиков снова гнали их к машинам. И если такая работа была не по силам многим взрослым, видавшим виды рабочим, то стоит ли говорить, как трудно приходилось хилому, четырнадцатилетнему мальчику. От чрезмерного переутомления и постоянного недосыпания у Су Нама часто кружилась голова и временами начиналось кровотечение из носа. Он скрывал от людей свое недомогание, и каждый раз, когда это случалось, тайком вытирал кровь грязной тряпицей, заменявшей ему носовой платок. Ни единого слова он не говорил и матери. То, что мальчик так старался, совсем не жалея себя, объяснялось просто: он мечтал поскорее получить зарплату, чтобы хоть немного облегчить жизнь своей бедной семье.

Хозяева фабрики, принимая на работу подростков, под предлогом «испытательного срока» заставляли их работать три месяца бесплатно. Только в конце четвертого месяца дети имели право на зарплату. Су Нам, который уже более трех месяцев работал на фабрике, еще не получил за свой труд даже жалкого медяка.

Но Су Нам не роптал. Он был уверен, что скоро получит деньги. Тогда он купит лекарство для своей больной матери и внесет плату за обучение маленькой сестры, чтобы та могла ходить в школу.

Тяжело было работать Су Наму. Но еще тяжелее терпеть всякие унижения и обиды от японцев-надсмотрщиков. Особенно не выносил он одного из них. Узкий, морщинистый лоб, выглядывающие поверх очков ледяные глаза, желтые, гнилые зубы, выпирающие наружу, — все это было настолько омерзительно, что при одном лишь воспоминании о надсмотрщике Су Нам чувствовал себя так, точно проглотил какую-то дрянь. Надсмотрщик ходил неслышно, по-кошачьи, и всегда появлялся там, где его меньше всего ждали. Это был смертельный враг рабочих, настоящий палач. За жестокость рабочие прозвали его Кастетом. Они ненавидели его.

Однажды вечером, когда Кастет пьяный шел по улице, вырисовывая кренделя на пыльной дороге, откуда ни возьмись, налетели неизвестные и избили его до полусмерти. С тех пор он намного умерил свой пыл. Теперь он опасался связываться со взрослыми рабочими. Зато все свое зло он срывал на подростках. Су Нам и его сверстники втихомолку поговаривали: «Этому гаду, наверное, мало тогда надавали. Не мешало бы еще разок устроить ему темную».

Дни тянулись длинной вереницей, похожие один на другой. Как-то раз во время обеденного перерыва Су Нам решил подняться на четвертый этаж, где был установлен очиститель. Су Нам давно мечтал посмотреть на эту чудо-машину, которая какой-то таинственной силой вбирает в себя пыль, оставляя одну белоснежную муку. Правда, мальчик не осмелился бы на такой шаг, как ни велико было его любопытство, если бы знал, что за четвертым этажом особенно рьяно следит жестокий надсмотрщик.

Действительно, Кастет никому не доверял работу в цехе, откуда выходила готовая сортовая мука. Он сам управлял очистителем и другими стоявшими там машинами. Поэтому рабочие, за исключением случаев крайней необходимости, старались туда не ходить. Но Су Нам, поднимаясь на последний этаж, даже не подозревал, что впереди его ожидала большая беда.

Через многочисленные щели потолка просачивались желанные лучи полуденного солнца. Но, несмотря на это, в помещении было мрачно. Покрытые желтой мукой машины лениво вращали свои колеса, тяжко и надрывно вздыхая. На фабрике говорили, что когда-то один подросток нечаянно попал под вращающийся маховик очистителя, и с тех пор по ночам, стеная и жалуясь на свою горькую судьбу, здесь бродит его призрак. При этой мысли Су Наму стало жутко. Но он преодолел страх и, стараясь не думать о привидениях, направился к очистительной машине.

Громадная машина с многочисленными рычагами была похожа на какое-то чудовище. Ее массивное колесо медленно двигалось с тяжелым придыханием, будто устав от людской жестокости. Оно вращалось с перебоями: остановится на секунду-другую, затем снова, словно нехотя, начинает вертеться.

Су Нам был весь захвачен этим необычным зрелищем. Он с нескрываемым любопытством смотрел, как большие и малые шестерни, будто сливаясь в едином ритме, приводят в движение такую громадину. Незаметно для самого себя он перенесся в мир прекрасной мечты. Ему представилось, что вот он, О Су Нам, взрослый и не только управляет такими чудесными, умными машинами, но и строит их. Однако мальчик быстро очнулся от своих грез. Он вспомнил слова одного японского инженера, которого попросил объяснить устройство сложной машины. «Зачем тебе, грязному корейцу, знать все это? Твое дело исполнять нашу волю, вот что!» — услышал он холодный, насмешливый голос. Су Нам не мог стерпеть тогда обиды и резко ответил инженеру: «Не вечно вы будете господами! Посмотрим еще, чья возьмет!» За это он здорово поплатился. Обозленный непочтительностью мальчика, японец избил его. О Су Нам не забыл слова инженера. И сейчас, нагнувшись и внимательно рассматривая машину, мальчик твердил про себя: «Посмотрим. Дай только подрасти. Я буду умнее этого наглого господина!»

Вдруг кто-то с сердитым окриком схватил мальчика за шиворот и с силой дернул назад. От неожиданности Су Нам чуть было не упал.

— Кто тебе, щенок, разрешил подняться сюда? — Это был Кастет.

Растерянный Су Нам не знал, что делать. Острый змеиный взгляд, крепко стиснутые зубы и еле заметная ехидная улыбка не предвещали ничего доброго.

Злобно осклабившись, надсмотрщик что-то процедил сквозь зубы и стал проверять дырявые карманы Су Нама. Поняв, что этот подлый человек подозревает его в воровстве, Су Нам побледнел и, пытаясь вырваться из его цепких объятий, гневно воскликнул:

— Отпусти! Что тебе от меня нужно?!

Надсмотрщик, еще раз подозрительно осмотрев его с ног до головы, зашипел:

— Ты зачем сюда поднялся, щенок?

Убедившись в том, что у Су Нама нет ничего такого, за что его можно было бы обвинить в воровстве, японец не знал, к чему бы придраться, чтобы выместить кипевшую в нем злобу.

— Хотел... посмотреть... на очистительную машину. — Голос Су Нама срывался от возмущения.

— Врешь, собачий сын! — Надсмотрщик несколько раз с силой ударил его по лицу.

— За что? За что ты меня бьешь? — крикнул Су Нам.

— А ты зачем сюда поднялся без разрешения? Кто тебе позволил дотрагиваться до этих машин? Нечего вилять, ты ведь пришел, чтобы украсть муку, не так ли? — Кастет, точно ястреб, налетел на мальчика, колотя его твердыми, как молот, кулаками и пиная ногами.

— Какое ты имеешь право бить меня? Я ничего не украл, я не вор! — Су Нам еле стоял на ногах.

— Что? Ах ты, дрянь этакая! — Надсмотрщик занес над головой мальчика кулак.

Но ударить Су Нама ему не пришлось. Кто-то сзади схватил Кастета за руку:

— Не слишком ли ты наседаешь на мальчика?

— Кто это смеет вмешиваться в мои дела?

Круто повернувшись, надсмотрщик оказался лицом к лицу с рослым, атлетического сложения, молодым человеком. Это был моторист фабрики.

— Допустим, он провинился в чем-то; и все-таки разве можно за это так бить ребенка? — Моторист говорил спокойно, но в его твердом голосе чувствовалось нечто такое, что заставило ретивого надсмотрщика по убавить спесь.

— А ты кто такой? Какое тебе дело до этого? — Над смотрщик попытался было вырвать руку, которую крепко держал моторист.

— Как это «какое дело», когда ты бьешь невинного человека?

— Он вор! Он муку украл!

— Врет он! Что я украл? — Су Нам почувствовал поддержку и осмелел.

— Хорошо, пусть! Где доказательства? — не повышая голоса, спросил моторист. — В обеденный перерыв я первым поднялся сюда немного отдохнуть и видел все, что делал мальчик. Он только смотрел на эту машину. Если ты не веришь и моим словам, тогда посмотри ему в глаза. Разве у человека с нечистой совестью бывают такие глаза?!

Надсмотрщик ничего не мог ответить. Он только зло поглядел на моториста.

На молодом рабочем был старый залатанный комбинезон. Лицо и руки его были густо вымазаны машинным маслом. В честном, открытом взгляде, в упрямых складках возле крупного волевого рта, в спокойном, обдающем ледяным холодом голосе рабочего чувствовалась сила, которая внушала японцу страх.

В эту минуту надсмотрщик невольно вспомнил тот вечер, когда его избили до полусмерти, и окончательно утратил свою воинственность.

Моторист, видимо разгадав перемену, оставил его в покое и повернулся к Су Наму. Мальчик весь дрожал от обиды и возмущения, слезы душили его.

— Дядя, я... я...

— Пошли. — Он взял Су Нама за руку. — Я все знаю, успокойся.

Обняв всхлипывающего мальчика за плечи, моторист направился к выходу. Пропустив Су Нама вперед, он обернулся и встретился взглядом с надсмотрщиком, который все еще стоял на том же месте и провожал их ненавидящими глазами.

Вечером после работы Су Нам и моторист вместе вышли на улицу. Все небо затянуло тяжелыми свинцовыми тучами, не было видно ни одной звезды. Гнетущую тишину нарушал только гул морского прибоя. Вдали, на самом горизонте, мигало неусыпное совиное око маяка.

Огромный порт был погружен во тьму. Лишь в одном из уголков ярко горели электрические фонари. Там, в каком-то странном хороводе, сгибаясь под тяжестью мешков, бегали грузчики. Шла погрузка муки на только что прибывшее японское судно.

Моторист и Су Нам остановились и долго молча смотрели туда.

— Вот и еще один японский пароход скоро отчалит с нашей мукой, — тихо вздохнул Су Нам.

Услышав эти печальные слова мальчика, моторист удивленно посмотрел на него, точно спрашивая: «Откуда ты, малый, все это знаешь?» Затем, после недолгого раздумья, он заговорил:

— Ты прав. Пшеница, выращенная корейскими крестьянами, попадает на эту мукомольню. Здесь корейские рабочие делают из нее муку, которая вывозится в Японию. Да разве только это? Все, что ценно и дорого, завоеватели выкачивают из Кореи. Недаром рабочие Вонсана объявили недавно всеобщую забастовку.

— Дядя, мой папа то же самое говорил. Мы, корейцы, надрываемся на непосильной работе, но только и видим, что нищету и голод.

— Папа? Где твой отец сейчас работает?

Будь это днем, он непременно заметил бы, как помрачнело лицо Су Нама. Его отец был грузчиком в порту. Летом прошлого года он сорвался с высокого помоста в воду с большим мешком соли на спине и получил тяжелое увечье. С того дня отец слег в постель и вскоре умер.

Выслушав краткий рассказ Су Нама о его семье, моторист сказал:

— Помни, твой отец — одна из многих жертв японских колонизаторов. Чтобы добиться справедливости, о которой так мечтал твой отец, нужно бороться. Надо быть таким человеком, который способен отдать все силы, а если потребуется, то и жизнь в борьбе за свободу.

— Я буду таким человеком! — В звонком голосе Су Нама прозвучала твердая решимость.

В эту ночь мальчик долго не мог уснуть. Было уже очень поздно, когда сестренка Су Ок, тоже не спавшая, позвала его:

— Брат!

— Что?

— Брат, еще одна неделя, и тогда ты получишь зарплату?

— Конечно, получу.

— Как хорошо! — Девочка чуть не захлопала в ладоши от радости. — Мы тогда купим и рис, да?

— Конечно.

— Ты внесешь плату за учение, и я смогу ходить в школу. Еще нам надо заплатить за комнату, не забудь это.

— На все хватит, не беспокойся.

— Это ты серьезно? Слышишь, брат, у нас с тобой есть очень важное дело, самое важное. — Девочка понизила голос.

— Что тебе? Сладости какие купить?

— Не говори глупости. — Она придвинулась к Су Наму и тихо шепнула ему на ухо: — Маме надо купить лекарство.

— Спохватилась! Я об этом раньше всего подумал.

— Как хорошо, — обрадованная девочка забарабанила ногами по циновке, которая служила ей постелью, — тогда наша мама скоро выздоровеет!

На глаза матери, молча слушавшей перешептывание детей, навернулись слезы. Она застонала.

— Что с тобой, мама, ты плачешь? — забеспокоилась Су Ок.

— Нет, зачем мне плакать, — голос матери дрожал. — Какие же вы молодцы, рассуждаете как взрослые. Был бы жив отец, разве он позволил бы вам заниматься такими недетскими делами...

— Мама, — Су Нам поднял голову с подушки. — Мама, прошу тебя, больше никогда не говори так. Я ведь работаю за отца.

Для Су Нама теперь было большой радостью ежедневно встречаться на фабрике с мотористом и слушать его рассказы. Особенно мальчик любил, когда моторист рассказывал о борьбе рабочих, об их забастовках, о том, как живут в Советском Союзе.

Когда Су Нам узнал, что японские оккупанты, заставляя бесплатно работать по три месяца его и других подростков, без зазрения совести эксплуатируют детский труд, его возмущению не было предела. Он крепко сжал кулаки, и в прежде кротких глазах заполыхал огонь.

— Когда же у нас в Корее будет так, как в Советском Союзе? — громко, на весь цех, закричал он, стараясь заглушить своим голосом грохот машин.

— Только тогда, когда мы поставим на колени японских империалистов, — бросил в гудящий цех кто-то из рабочих.

— А когда же мы их поставим на колени?

— Для этого нам сначала нужно объединиться и собрать свои силы в единый мощный кулак.

— Тогда конец и нашему надсмотрщику?

— Это само собой.

— Я с ним сам расправлюсь!

— Пусть будет так! Но для этого мы, рабочие, должны иметь единую волю, дружно жить и бороться!

В цехе все чаще и чаще можно было слышать подобные разговоры.

Однажды во время обеденного перерыва Су Нам задержался в цехе. Вдруг он услышал, как загрохотала деревянная лестница, ведущая на четвертый этаж: по ней кубарем скатился надсмотрщик. Лицо японца было перекошено от страха, он что-то бессвязно бормотал. Как угорелый заметался он по цеху, стал кричать, звать людей. Но на всем третьем этаже не оказалось ни кого, кроме Су Нама. Наконец надсмотрщик, заметив мальчика, бросился к нему и, ни слова не говоря, потащил его наверх. Су Наму нетрудно было догадаться, что там стряслась какая-то беда, раз японец сам тянет его на четвертый этаж.

Уже на середине лестницы мальчик почувствовал какую-то едкую, солоноватую гарь, услышал доносившийся сверху беспорядочный лязг и скрежет металла. Ничего доброго это не предвещало. Су Нам попробовал вырваться из рук японца и убежать, но тот крепко держал его и силой тащил за собой.

Когда они поднялись, мальчика охватил ужас. Он отчаянно закричал — так испугало его то, что он увидел.

С расшатанных колес машин, которые уже давно были изношены и нуждались в капитальном ремонте, соскочили приводные ремни. Они метались в каком-то вихре, угрожая в следующий момент разрушить все, что было вокруг.

Резко повернувшись к Су Наму, надсмотрщик грозно зарычал:

— Живо! Ступай к той стене и выключи мотор!

Кастет сам не осмеливался войти в цех и сейчас заставлял беззащитного Су Нама пробираться среди машин, готовых в любую минуту рухнуть.

Су Нам прекрасно понимал, куда его посылает японец. К тому же мальчик знал, что следить за моторами в этом цехе — прямая обязанность самого надсмотрщика.

— Отпусти меня! — закричал он. — Я все равно туда не пойду! Если хочешь, полезай сам! Это — твое дело! — Он сделал еще одну попытку вырваться из рук японца.

Взбешенный Кастет выхватил из-за пояса длинный нож и зловеще прошипел:

— Убью, скотина! Иди! — Занеся над головой мальчика нож, он с силой толкнул его другой рукой в спину.

Упав от неожиданного толчка на пол, Су Нам вдруг увидел железный лом, валявшийся неподалеку. Еще мгновение — и он бы схватил этот лом и нанес смертельный удар ненавистному врагу. Но в этот момент страшный грохот потряс все здание фабрики. В глубине цеха, среди поднявшихся клубов пыли, вспыхнули зловещие языки пламени.

От неожиданности Су Нам остолбенел, но через секунду он уже пришел в себя и ползком стал спускаться по лестнице. К счастью, мальчик остался невредим.

...Наконец наступил долгожданный день, когда Су Наму должны были выдать зарплату. Сестренка, больше всех ждавшая этого дня, в последнее время стала замечать, что ее брат сильно изменился: он уже не такой веселый, как прежде, ходит мрачный и задумчивый. Девочка ломала голову над тем, что же могло случиться с братом. «Может быть, по какой-либо причине ему не выдадут получку», — беспокоилась она.

В этот день, утром, когда Су Нам собирался на работу, Су Ок несмело подошла к нему:

— Брат, сегодня день зарплаты!

— Да, я знаю, — тихо ответил он, даже не взглянув на сестру.

Поведение брата показалось Су Ок очень подозрительным, и она решила, что не отстанет от него, пока не выяснит все до конца.

— Брат, почему ты последние дни такой хмурый, не разговорчивый? Что-нибудь случилось, да?

— Ничего не случилось! Откуда ты это взяла?! — И Су Нам, чтобы избежать дальнейших расспросов, быстро вышел на улицу.

В действительности же у Су Нама было над чем задуматься. После аварии директор фабрики то и дело вызывал к себе мальчика, обвиняя его в неподчинении начальству и в том, что, мол, только из-за него фабрика понесла такой громадный убыток. Легко было догадаться, что все это подстроил Кастет, свалив свою вину на Су Нама.

Вот почему в день выдачи зарплаты Су Нам думал не о деньгах, которые ему должны были выплатить, а о своей дальнейшей судьбе. На фабрике уже ходили слухи, что его уволят. «Куда же тогда идти жаловаться? Где искать справедливости?» — Эти вопросы не давали покоя Су Наму ни днем, ни ночью.

Подойдя к заводским воротам, Су Нам увидел большую толпу возбужденных рабочих. Над аркой висело объявление, на котором крупными буквами было написано: «За неповиновение начальству и причиненный фабрике материальный ущерб уволить с работы О Су Нама».

Прочитав это, мальчик точно прирос к земле. Затем не помня себя, со сжатыми кулаками, он бросился в фабричную контору.

Ворвавшись в комнату, едва переведя дыхание, он закричал:

— Негодяи, за что вы меня уволили? В чем я виноват? — От кипевшего в его груди гнева Су Нам готов был кинуться на этих равнодушных чиновников. — Сейчас же отдайте заработанные мною деньги.

Ему больше нечего было бояться.

— Ты что здесь хулиганишь? Убирайся вон, или мы вызовем полицию! — поднялся со своего места начальник цеха, в котором работал Су Нам.

В этот момент открылась дверь, и в комнату вошел моторист. Подойдя к начальнику цеха, он с достоинством произнес:

— Рабочие фабрики поручили мне вести переговоры с директором.

Начальник цеха сразу изменился в лице и, стараясь быть как можно вежливей, ответил:

— Сейчас директора нет. Он уехал в город.

— Тогда я скажу вам, а вы передадите мои слова директору, когда он вернется. — Моторист смотрел прямо в глаза начальнику цеха. — Во-первых, О Су Нама уволили с работы с вашего ведома, уволили незаконно, и за это отвечаете вы. Мы, все рабочие фабрики, категорически требуем немедленно восстановить О Су Нама на работе. Это первое, а во-вторых, вот...

С этими словами моторист протянул заявление, в котором содержались требования рабочих фабрики. Он подождал, пока начальник цеха не ознакомился с заявлением, и, когда тот поднял глаза, добавил:

— Меня уполномочили заявить, что, пока все наши требования не будут полностью удовлетворены, мы не приступим к работе. С сегодняшнего дня все рабочие предприятия объявляют забастовку.

Хан Сер Я
ПЕРЕМЕНЫ

1

Счастье!.. Где оно?

Четыре года скитался Чхан Сон с женой на чужбине, и вот судьба опять привела его в родные места. Не сладкой оказалась жизнь в китайской провинции Цзяндао. В поисках заработка кочевал он из одного места в другое, но тщетно. Видно, такова уж доля бедняка.

Наконец Чхан Сон снова оказался на берегу пограничной реки Ялуцзян. Ночью по еще не окрепшему льду перебрался он с женой и ребенком на другой берег и ступил на родную землю.

Ее никогда не забывал Чхан Сон, мечта вернуться в свою деревню не покидала его. «Небольшой бы клочок земли под огород да делянки две рисового поля. Скоплю немного денег и махну домой...» — думал он. Но мелькали дни, шли годы, и надежда таяла, рассеивалась, как туман на рассвете в горах. И на чужбине полицейские штрафовали и преследовали скитальцев, надсмотрщики били их, хозяева обманывали.

На родине Чхан Сон тоже видел лишь нужду, притеснения. Но он не хотел об этом вспоминать, мысли о родной деревне ускоряли шаги, предстоящая встреча с соседями и родными ободряла. «Если и в Китае жизнь не выносима, то уж лучше вернуться домой!» — решил он. И вот вернулся.

Но что это? Чхан Сон огляделся вокруг — местность казалась чужой, незнакомой. Вот и сопка, скоро за ней должна быть деревня, где он родился и вырос. Тревожные думы постепенно уступили место трепетному, нетерпеливому ожиданию. «Какими глазами я взгляну в лицо друзьям? — промелькнуло в голове Чхан Сона. — Ведь у меня за душой ни ломаного гроша... Нет даже клочка земли...»

Сердце билось учащенно. Добрались до вершины горы, Чхан Сон сбросил мешок с плеч.

— Давай передохнем немного, — обратился он к шедшей сзади жене. — Опусти ребенка...

— Спит он... — переводя дыхание, ответила она.

Развязав полотенце, которым младенец был привязан к спине, она развернула одеяло и прижала сына к груди. Было холодно. Легкий иней посеребрил спину женщины.

— Послушай-ка, — удивился Чхан Сон, оглядывая окрестности, — я что-то не узнаю ничего.

Знакомые места не просто изменились, а куда-то вообще исчезли. Было от чего взволноваться. Не видно деревни, о которой он так долго тосковал, где каждый уголок знаком до боли. На месте ветхих, крытых соломой чиби разместились длинные кирпичные дома с железными крышами. Огромные черные корпуса с большими трубами распространяли запах гари и, казалось, свысока презрительно глядели на людей и землю. Как змея, вползла в долину линия железной дороги.

— Что же произошло?

— Правда, я тоже ничего не понимаю. А может, деревня там дальше? — неуверенно проговорила жена.

Она никак не могла поверить, что нет больше Чханни, и пристально вглядывалась в даль. Ей все казалось, что где-нибудь поблизости они должны увидеть свой дом, а порой чудилось, что ома уже видит знакомый чиби и покривившийся культук^[12].

— Смотри, завод протянулся до самого моря. Вон там была Скала Братьев. А дальше — виноградник...

— Верно, — тихо согласилась жена. — Куда же все делось?

Она с тревогой смотрела вниз, на долину: будто улетучилась деревня...

— Где теперь волостной староста Кан, где Цой Сун Гом?

— Эти не пропадут.

— Да! Эти не то, что мы, им не придется искать миску риса за тысячи ли. «Свинья Кан» издавна был богачом, а Цой Сун Гом умеет приспосабливаться. Помнишь, как японцы называли его «патриотом», когда он выдал кого-то.

Зимнее солнце клонилось к горам. С моря подул порывистый, холодный ветер, он обжигал лицо, пронизывал насквозь. Но сил продолжать путь не было. Родной дом, о котором все дни мечтал Чхан Сон, точно в воду канул. Куда идти, что делать?

— Пойдем... Спросим у людей, — сказала жена. Ей казалось, что стоит спуститься в долину, и все прояснится.

— Кого спрашивать? Не землю ведь и не море! — с досадой отмахнулся Чхан Сон и взвалил мешок на спину. — Поесть что-нибудь осталось?

— Где ж! Сам знаешь — последнюю горсть риса доели...

Они снова тронулись в путь. У подножия горы в строгом порядке, как казармы, расположились длинные жилые дома и общежития нового предприятия. Ниже, в долине, стояли заводские корпуса с крышами, похожими на спины гигантских китов. Рядом надменными стражниками высились трубы. А на другой стороне теснились по склонам ветхие лачуги. Их было много, они так густо облепили сопки, будто кто-то усыпал землю зернами кунжута. Убогие домишки, казалось, готовы были в любой момент сорваться с места и исчезнуть.

Вокруг сновали люди в темно-синих спецовках и в обмотках на ногах. Трудно было определить, кто они — корейцы или китайцы. А может быть, это японцы. Мимо прошла группа китайцев в длинных халатах. Повстречались корейцы. Они выглядели довольно странно: ноги до колен в обмотках, традиционных пучков на макушках нет. Да и говорили они на малопонятном южном диалекте. И ни одного знакомого лица!

Каждый раз при встрече с людьми Чхан Сон в нерешительности останавливался. Но слова застревали в горле, и он молча смотрел вслед прохожим. Наконец Чхан Сон решился. Невдалеке появилась одинокая фигура в белой одежде. Этого человека, конечно, нельзя было отнести к друзьям Чхан Сона, который надевал белую одежду только по большим праздникам. Но путник шел один, и это ободрило Чхан Сона.

— Народ какой-то странный. Даже люди переменились... Зря вернулись... Где жить-то будем?.. — с тревогой проговорила жена.

— Погоди, расспросим у этого человека. Он, наверное, объяснит. На худой конец, найдем здесь работу... — попытался улыбнуться Чхан Сон.

Он обратился к поравнявшемуся с ним прохожему.

— Простите, не знаете ли вы, куда исчезла деревня Чханни?

— Чханни? — переспросил незнакомец, оглядывая Чхан Сона, и безразлично сказал: — Жители этой деревни давно перебрались за перевал, в Курённи.

— В Курённи? — обрадовался Чхан Сон.

Он хорошо знал эту деревню. Правда, Курённи не Чханни, но там у него наверняка найдутся знакомые и родственники. Он с детства помнил эту деревню и знал, как к ней пройти.

— Так, значит, в Курёнии, говорите? И все туда переселились? А не знаете, семья Чхан Рёна тоже там сейчас? — спросил он о старшем брате.

— Откуда мне знать, — недовольно буркнул незнакомец и ускорил шаги.

Чхан Сон молча проводил его взглядом и обрадованно сказал жене:

— Вот видишь, в Курённи перебрались!

— Да. Одного не пойму: для чего было трогать нашу деревню?

— Ну, это-то ясно. Чханни была на довольно завидном месте. Нашлись, верно, прохвосты, которым оно приглянулось, и обосновались здесь...

Супруги зашагали в Курённи. Чхан Сон не чувствовал теперь усталости, мешок на спине не казался таким тяжелым, а ребенок оттягивал плечи жене не так уж сильно.

2

Путь в Курённи лежал через горы. Насколько видел глаз, тянулись два хребта, образуя узкую долину. По ней, прижимаясь к крутым склонам сопок, бежала к берегу моря железная дорога. Где она начиналась, куда вела — Чхан Сон не знал. И чем дальше шел он, тем больше поражался переменам. Все кругом стало неузнаваемым. Напрасно он искал глазами привычные воловьи упряжки с перезвоном колокольчиков, рыбачьи джонки на реке. Неожиданно мимо прогромыхал товарный состав.

Чхан Сон вздрогнул, закрыл на мгновение глаза. Где оно, прошлое?

...Почему-то вспомнилось, как в знойный день он отдыхал в благодатной тени сосны, на склоне вон той сопки. А весной, бывало, в этих местах стайками пролетало столько уток! Горячая пора. Чхан Сон вместе со взрослыми в поле. В обед на костре жарили камбалу. И ели ее вместе с кашей из чумизы. А потом снова, хлюпая по колено в воде, пропалывали рис.

...С зарей вставал Чхан Сон и верхом на ленивом воле ехал вместе с деревенскими мальчишками на пастбище. Кто-нибудь затянет «Ариран», ее перебьет веселая «Саннёмбуль».

— Эй, ты, — кричат ребята соседскому мальчишке, — что дремлешь, едем с нами!

— Погодите, — отзовется звонкий голос со двора. — Все собрались?

Через минуту скрипнет калитка, из нее нехотя выходит огромный вол с юным всадником.

Обычно собиралось до десяти ребят, и с песнями и озорными шутками они направлялись к подножию гор. Животных привязывали к вбитым в землю колышкам. И начинались веселые игры — жмурки, прятки. Время летело незаметно.

Хорошо было и осенью. Шумной ватагой они ходили ловить рыбу. В деревне многие промышляли рыболовством — ведь море рядом, и оно давало дополнительный заработок. К тому же и весело было. На рыбную ловлю собирались все парни и девушки деревни. Там и познакомился однажды Чхан Сон с Сун Нам, потом поженились.

Еще мальчиком Чхан Сон при всяком удобном случае старался заговорить с Сун Нам. Подойдет к девочке и, разжимая кулак с купленными украдкой леденцами, с напускной небрежностью скажет:

— Хочешь? Бери!

— И мне тоже! — бросались к ним ребята.

— Больше нет! Ты, Сун Нам, не грызи, а соси леденцы, так вкуснее, — советовал Чхан Сон, гордо шагая с ней рядом. — Давай спорить, у кого дольше не растает?

Обиженные ребята с завистью смотрели, как двое счастливчиков аппетитно посасывают конфеты.

— Эх, ты! Ведь я первый попросил, а почему ты отдал Сун Нам?

— Верно, он первый, а потом я, — вставляла одна девочка и ехидно добавляла: — что тебе Сун Нам, невеста, что ли?

— Надо матери ее сказать, будет тогда знать, — присоединялась другая.

Тут уж Сун Нам вскипала:

— Как ты смеешь? Кто это невеста? А почему ты сама берешь у Сан Дора ягоды? А?

— Когда я брала? — оправдывалась девочка.

Память о детстве сохранилась у Чхан Сона и его жены на всю жизнь. Со временем их дружба крепла. Правда, случалось, что порой они переставали разговаривать. Однако размолвки длились недолго. Стоило Сун Нам во время прополки поля или сбора кореньев в лесу отделиться от других, Чхай Сон тут как тут. Улучив минуту, когда люди не смотрели на них, он нагибался к ней:

— Что, Сун Нам, собираешь коренья?

— Да, но тут ничего нет. Наверное, надо глубже копать. — И смущенная девушка ниже склоняла голову.

Сун Нам держалась теперь скромнее, стала вежливее.

— Хочешь, помогу тебе? Можно, я сегодня вечером к вам приду?

— А кто запрещает? Приходи! Как раз сегодня у нас пекут лепешки.

— Честное слово! Обязательно приду! А ваши меня не будут ругать?

— Когда же кто ругал? Приходи.

Зимой весь поселок ожидал ушедших в море рыбаков. И, когда, наконец, они возвращались в лодках, наполненных рыбой, поселок напоминал встревоженный улей: и стар и мал пересказывали друг другу новости, кто сколько наловил, какой богатый улов нынче.

Рыбу отправляли на продажу в город. Женщины несли ее в больших корзинах, мужчины везли на повозках.

Сун Нам обычно покупала рыбу у отца Чхан Сона, а потом торговала ею в городе. А Чхан Сон, как только причаливала лодка отца, усердно помогал ему продавать рыбу, с радостным нетерпением ожидая, когда придет Сун Нам. Это были счастливейшие минуты его жизни.

— Сколько стоит рыба? — спрашивала его какая-нибудь женщина.

— Возьмите на три иены^[13]— не унесете, спина согнется, — шутил он.

— Отсчитай-ка, парень, три связки, — просила покупательница.

Чхан Сон ловко нанизывал рыбу на крючок и бросал связки в корзину женщины.

— Одна, две... десять... связка готова, вот еще три в придачу. Приходите снова! — бойко говорил он.

Чхан Сон был неопытным торговцем и часто просчитывался. Около него обычно собиралось особенно много покупательниц. Он работал изо всех сил. Изредка разгибал спину, чтобы рукавом вытереть пот со лба и украдкой взглянуть в толпу: нет ли Сун Нам.

Разгружали рыбу несколько человек, поэтому Сун Нам не подходила прямо к Чхан Сону, а ставила корзину неподалеку и принималась разглядывать свою обувь. Лицо ее в такие минуты почему-то слегка краснело.

Чхан Сон с улыбкой накладывал в ее корзину рыбу, выбирая самую крупную и с икрой. В каждую связку он добавлял несколько лишних рыбин.

Семья Сун Нам, как и большинство крестьянских семей, не могла прокормиться одним земледелием.

Некоторые из крестьян имели повозки. Они брали по тридцать — пятьдесят связок и продавали рыбу, объезжая отдаленные города и села. Но бедняки разносили рыбу в корзинах на голове и, продавая ее поштучно в ближайших поселках, едва зарабатывали на пропитание. Тем не менее море для них, как и для семьи Чхан Сона, было спасением — все-таки оно кормило их.

Но времена менялись не в пользу бедняков. В море появились моторные траулеры местных богачей и японцев. Маленькие парусники крестьян не могли конкурировать с ними.

В конце концов семья Чхан Сона вынуждена была бросить рыболовство, которым занималась из поколения в поколение. К тому же отец умер, и Чхан Сону с братом пришлось самим обрабатывать их клочок земли. Жизнь с каждым днем становилась труднее. А Чхан Сон так мечтал жениться на Сун Нам! Тогда-то они и решили вместе покинуть деревню и уехать на заработки в Цзяндао...

3

Но что же сейчас случилось с родными краями? Их нельзя узнать, все изменилось — даже горы и море.

Полотно железной дороги уходило вдаль, к морскому побережью. Поднявшись на насыпь, Чхан Сон и жена осмотрелись. Рельсы разрезали сопку, где Чхан Сон в детстве так весело проводил время. На берегу не было заметно и тени рыбацкой лодки. Кругом ни души, будто земля вымерла. Лишь изредка глухо прозвучит в воздухе чужой, непрерывный гудок да раздастся где-то натруженное пыхтение паровоза. И снова — гнетущая тишина.

Далеко позади сиротливо прижались к сопке темные точки небольших домиков. По улицам расхаживали незнакомые люди в рабочих спецовках. Заводские здания и трубы как бы гнали Чхан Сона все дальше и дальше.

Перейдя железную дорогу, Чхан Сон и Сун Нам вскарабкались на вершину сопки. Отсюда уже виднелась Курённи.

Однако железная дорога разделяла теперь деревню на две части. Сосновый бор, в былые времена охранявший вход в деревню, вырублен, и только кое-где торчат одинокие деревья. Чуть в стороне от линии дороги чернели два полуобгоревших дома. Видимо, здесь случился пожар от искры, попавшей на соломенную крышу из паровозной трубы.

А чуть дальше, у самого берега, виднелись домики, которых раньше не было. Не сюда ли переселилась деревня Чханни?.. Строения тесно сгрудились одно возле другого. Казалось, вот-вот их слизнут неугомонные сердитые волны.

Но, наверное, для ютившихся в этих лачугах людей море было ближе, роднее, чем изрыгавшие гарь и сажу паровозы.

— Неужели там не опасен прилив?

— Зато море рядом. Удобнее ловить рыбу...

Они шли, осматриваясь по сторонам, искали глазами кого-нибудь, чтобы спросить, где находится дом брата. Некоторое время никто не встречался. Если бы был хороший улов, они определенно уже встретили бы повозки с рыбой, но дорога была пустынной.

Когда Чхан Сон, расспросив повстречавшегося мальчика, нашел, наконец, дом брата, уже смеркалось.

Мать лежала на кане, укрывшись залатанным одеялом, а племянник и племянница при тусклом свете коптилки что-то стряпали.

— Мама! Я вернулся! Я, Чхан Сон!

— Мама!

Поднявшись на кан, Чхан Сон и его жена кланялись матери.

— Кто? Чхан Сон?! — переспросила она, еще не веря, что это действительно ее сын.

— Как вы себя чувствуете? Не болели ли, все ли дома благополучно?

— Ах! Как же вы в такой мороз? Наконец-то вернулся...

Мать смотрела на Чхан Сона, на глазах у нее выступили слезы.

— Вот и встретились... А у вас сын? Ну-ка покажи... Как вы его назвали?

— Кан Намом. Холодно было, простудился немного.

Жена Чхан Сона сняла со спины малыша и передала матери.

— Большой уже, тяжеленький... Говорите, в сентябре прошлого года родился? Нам-то, старикам, умирать пора. — На глазах матери показались слезы. — Ну, как вы жили? Говорят, там лучше, чем у нас...

— Спасибо, что не умерли! Найти работу невозможно, в городе полицейские загоняли нас: бродяги вы, мол. И в деревне плохо. Там помещики похлеще наших. В селе, где мы было устроились, из пятидесяти дворов десять переселились в другие места. Землю отбирают, тянут налоги разные, названия которым и не знаешь. В общем, житья нет!..

— Что ты говоришь? Неужто правда?

— Чего только не насмотрелись! Однажды один человек оставил дома старую мать, жену и детей и ушел в другое село на заработки. Вернулся домой недели через две. Открыл дверь — на полу лежит замерзшая мать, а жена с детьми ушла куда-то.

— Вот люди! Не место таким на земле.

— Да нет же! Сперва и муж плохое подумал про жену, с ножом пошел ее искать...

— О господи!

— Он как сумасшедший искал ее. И нашел. Случайно набрел на занесенное снегом тело. Раскопал и увидел жену.

— Осталась жива?

— Где там! Умерла в снегу. На спине привязан младенец, старшего держала в руках. Все замерзли.

— Несчастье-то какое!

— Муж сошел с ума.

— Да, и там нет места для людей! Это какой-то ужас. А твой брат собирался поехать к тебе, если здесь станет совсем плохо. Где же тогда жить?

— Горе тому, кто поедет туда! Там люди умирают с голоду. Можете себе представить, какова там жизнь, если я вернулся в такой мороз с ребенком.

— Да, ты хорошо сделал. Правда, и здесь не сладко. Но нельзя же сидеть сложа руки и ждать смерти. Поэтому-то сегодня твой брат вместе со всей деревней пошли в уездное правление. Надо же найти какой-нибудь выход.

— И невестка тоже пошла?

— Пошли все, кроме таких старух, как я. Чего мы только не пробовали, ничего не получалось. Вот сегодня всей деревней и пошли к ревизору, что ли, я точно не знаю.

— К ревизору? Для чего?

— А как жить? Не умирать же с голоду?

— Я понимаю. Думаете, он спасет нас?

— А разве тигр, проголодавший три дня, думает о чем-нибудь? Люди грозились, что вцепятся ему в горло. Да что там говорить! Эти черти отняли у нас такую хорошую землю, а нас выселили сюда. А для того чтобы здесь как-то существовать, надо ловить рыбу.

— Но ведь лодки есть? В чем же дело? Или здесь рыбы нет?

— Тогда можно было бы жаловаться на рыбу. Нет, рыба ни в чем не виновата! Плохой берег здесь, одни скалы. Нельзя никак причалить к нему, а если и посчастливится как-нибудь подогнать лодку к берегу, то она все равно разбивается вдребезги. Да, волны здесь страшные, не дают житья людям. В прошлом месяце разбилась лодка отца маленького Тори. Два человека утонули. Старший сын погибшего пошел в фирму искать справедливости. А что толку? Нагрянули полицейские и забрали его.

— А что это за фирма?

— Вон там находится. Наверное, видел в Чханни... Подлые люди в ней...

— Почему?

— А разве хорошие нас бы сюда выгнали? Вспомни, как было на прежнем месте.

— Если уж не повезет, так не повезет! А почему вы согласились оставить нашу деревню?

Со слов матери трудно было во всем разобраться. Однако, судя по тому, что все жители решились пойти жаловаться в уездное правление, можно было представить: произошло что-то необычайное. С тяжелым сердцем слушал Чхан Сон мать. За разговором незаметно пробежало время. Голод, забытый под впечатлением встречи с матерью, вновь дал о себе знать. Они жадно проглотили предложенный матерью картофель.

— Что-то случилось! Почему они до сих пор не идут... — говорила мать. Радость встречи с сыном постепенно уступала место беспокойству.

Чхан Сон и его жена тоже начали тревожиться.

— Да, что-то стряслось! Говорят, когда собирается много народу, да еще с какими-нибудь требованиями, то вызывают полицию. Поэтому сегодня рано утром люди уходили в уезд поодиночке, будто на ярмарку. Наверняка что-то неладное произошло.

— Вернутся! Ложитесь спать, мама. — Чхан Сон хотел успокоить мать, но не находил нужных слов, так как сам неясно представлял себе происходившее.

Ребятишки не отходили от своего нового брата — сына Чхан Сона. Они совали ему картофельную лепешку, хлопали в ладоши — старались развлечь его, но скоро утомились и прикорнули в уголке. Жена Чхан Сона тоже задремала с ребенком на руках.

4

Лишь поздно ночью вернулся Чхан Рён — брат Чхан Сона.

Встретившись после долгой разлуки, братья невольно вспомнили прошлое. Но, когда Чхан Рён начал рассказывать о том, что происходит у них, Чхан Сон с ужасом подумал о своем положении:

— До чего здесь все изменилось! Будто совсем другой мир. Разве могут люди жить так? Должен же быть какой-то выход, иначе...

— Да, дело плохо. Вся деревня поднялась и то нет толку... Неужели ты об этом не слыхал? Были тут разные журналисты. Видно, до вас газеты не доходили?

— Может, и доходили, но разве достанешь их почитать? Я вот только сейчас от матери услыхал... Да, это не простое дело! Надо было бы подумать...

— Нет! Другого выхода не было: или умереть, или бороться.

И Чхан Рён рассказал, что в Чханни построили завод химических удобрений. Японцы захватили землю, где находилась деревня, выгнали людей из домов. А так называемые влиятельные лица села всячески старались угодить своим японским хозяевам.

— Эти подлецы обманули нас. Обещали, что, как только мы переедем сюда, нам построят рынок, школу, почту, главная улица, мол, будет вымощена. Обещали построить нам здесь такой же порт, как Инчен... Они всюду таскали с собой какую-то карту и показывали на ней пальцем: «Вот Курённи, здесь будет второй Инчен». Проклятые жулики!

— М-да...

— А ведь нас, жителей Чханни, две тысячи человек. Всех не так-то легко обмануть. Мы требовали, чтобы нам всё построили. И только при этом условии мы соглашались переселиться. Между собой решили, что никто из нас не поедет в одиночку. И мы твердо стояли на своем. Но приезжие японцы с помощью уездных властей стали нас уверять, что, мол, напрасно беспокоитесь, все будет сделано, как обещано. Люди наслушались этих песенок и постепенно угомонились. А тем временем эти обманщики подкупили тех, кто оказался податливее и сговорчивее.

— Как — подкупили?

— Очень просто. Дурака, сам знаешь, не трудно купить. Помнишь Су Гёна, что жил напротив колодца? Природа не наделила его умом, а японцы подослали к нему своего человека. Тот вынул из кармана туго набитый пакет и сказал Су Гёну: «Это может сделать тебя в дальнейшем богатым. Оставляю конверт на хранение, и если ты переедешь в Курённи, то содержимое конверта будет твоим. Но не вздумай вскрывать конверт до переезда. Тебе тогда не миновать наказания».

— А что было в конверте?

— Слушай дальше. Глупец все-таки открыл конверт и увидел там всего десять иен. И до того обрадовался, что, нарушая наш уговор, переехал в Курённи. Односельчане не тронули его. Что спросишь с глупца! Но, как говорится, нет стада без паршивой овцы. Нашлись и другие охотники переселиться, соблазнившись деньгами. «Первыми поедем, захватим получше места. Ведь переезжать все равно придется», — решили они. Так по одиночке и перебралась вся деревня.

— За дома заплатили всем?

— Заплатили, но что сделаешь на эти гроши? Главное — рыбный промысел. А его здесь вести нельзя.

— Нет рыбы?

— Дело не в рыбе. Ты еще не видел нашего берега? Вот посмотришь, что это за место! Обещали построить пристань, а что сделали? Возвели насыпь высотой в один метр да обили кое-как досками — и все! Посуди сам, как можно пользоваться таким причалом, когда меньше чем за год из сорока пяти лодок девять уже разбилось.

— Я слыхал. Говорят, были и человеческие жертвы.

— Послушай дальше. Об этом мы не раз говорили фирме, но там не обращают внимания.

— Так и остается без изменений?

— Фирма отнекивается. Они ссылаются на то, что причал будто построен по проекту уездной управы, а они, мол, только выполняли ее приказания. Поэтому сегодня мы и пошли к губернатору. Но он к нам не вышел. Появился какой-то человек с усиками и сказал, что губернатора нет.

— Вы так и не увидели его?

— Только вечером удалось. Он обещал все устроить, и мы вернулись.

— И женщины ходили?..

— А почему им не идти? Они сами заинтересованы, да и власти отнесутся серьезнее к нашим требованиям. Вообще-то у нас здесь есть что-то вроде местного самоуправления, и мы уже раза четыре ходили в уезд жаловаться на фирму. Но пользы-то от этого нет. Все равно, что на лягушку лить холодную воду. Они и слушать не желают. Вот мы и решили пойти всей деревней.

— Думаете, дело наладится?

— Они обещали дополнительно сделать насыпь. Но это обойдется недешево — там у берега глубоко.

— Все равно фирма обязана выполнить обещание. Другого выхода нет. Иначе деревня имеет право вернуться в Чханни.

— Конечно, вернуться было бы лучше всего. Но фирма обосновалась там прочно. У них деньги — а это все. Чего ей бояться? Видел в Чханни дома? Ну вот! Это одна из самых богатых компаний в Японии. Ее хозяева разъезжают только на автомобилях.

Было уже далеко за полночь. Утомленный дальней дорогой, Чхан Сон задремал. А Чхан Рён долго не мог заснуть. Волнения истекшего дня, а главное, приезд брата взбудоражили его, на плечи легла еще одна забота.

5

Беспокойные мысли, овладевшие Чхан Соном с первого дня возвращения на родину, не оставляли его. Вот она, бедняцкая доля! На чужбине тосковал по родной деревне, а вернулся — все оказалось иначе. «Как мышь, попавшая в глиняный кувшин», — горько усмехнулся он, раздумывая о своем положении. Нет работы, нет клочка земли, которым можно было бы прокормить семью. И даже рыбной ловлей нельзя заняться. Что же делать? Неужто сидеть и ждать погоды у этого проклятого берега в Курённи?

Чхан Сону казалось, что, если безделье продлится еще немного, он превратится в труп. В голове никак не укладывались впечатления последних дней. Слишком были они непонятными, новыми. Заводские гудки завладели окрестностями, его родной деревней. Завод поглощал все новых и новых рабочих, прежних односельчан Чхан Сона. А у него не хватало смелости на что-либо решиться. Завод казался ему чужим, а люди, которые туда шли, непохожими на него.

Жизнь в Курённи была тяжелой. Крестьяне с зимы до весны считали рис по зернышку, но все равно его не хватало даже до весеннего сева. О насыпи, которую обещала построить фирма, не было слышно ничего. Не слышно было и веселой песни «Обу корэ», которую, бывало, пели рыбаки, отправляясь в море.

И только по вечерам рабочие, возвращаясь из Чханни, затягивали «Ариран». Но даже слова этой песни стали другими:

Смело звучала песня. Как непохожа была она на прежнюю, заунывную «Ариран»! Многие в Курённи знали новую песню. Кто сочинил новые слова — неизвестно, но они распространились быстро, передаваясь из уст в уста.

Один за другим крестьяне Курённи обреза́ли традиционные косы и шли на завод. Чхан Сону начинало казаться, что эти корпуса имеют какую-то особую власть над людьми и им нельзя не подчиниться.

Наконец и он решился. На завод принимали только молодых и сильных. Чтобы стать рабочим, нужно было выдержать экзамен, проверку физической силы. Новичка осматривали врачи, заставляли поднимать большой мешок с песком, нести бадью с рудой, толкать вагонетки с грузом. После этого на ладони будущего рабочего писали какой-то иероглиф.

Когда Чхан Сон, пройдя проверку, посмотрел на свою ладонь, то увидел иероглиф «Бык». «Что бы это значило?» — недоуменно подумал он. К нему подошел какой-то человек, вероятно десятник.

— Хорошо. Завтра с утра выходи на работу, — снисходительно усмехнулся он.

Утром Чхан Сон, срезав косу и намотав на ноги обмотки, пошел с лопатой в Чханни. К шести тысячам рабочих химического завода прибавился еще один.

Ли Ги Ен
ТАЙНОЕ ПИСЬМО

1

Обычно Мария всегда рано возвращалась из школы, но сегодня ее почему-то долго не было. Сначала это вызвало недоумение, потом беспокойство. Наступил вечер, а она все не приходила.

— Где же Мария? Что случилось? — спрашивали друг друга домашние.

Только когда часы пробили восемь, послышались торопливые шаги. Мать распахнула дверь и увидела Марию. Она положила сумку с книгами и присела на пол мару^[14], развязывая шнурки туфель.

Мать обрадовалась, но строго спросила:

— Что случилось? Где тебя носит так поздно?

— Я... учитель задал нам выучить новые иероглифы... Ей Сун позвала меня вместе заниматься... Она лучше меня знает их... и не заметили, как наступил вечер... Я собралась бежать домой. Мать Ен Сун оставила меня ужинать, — оправдывалась Мария.

— Иероглифы ты могла спросить у брата! Он же дома! Зачем к чужим бегаешь? Где это видано, чтобы девочка ходила по городу поздно вечером!

— Брат? Да разве он поможет? Он занят только самим собой. От него только и слышишь: «Дура, ты и этого не знаешь? Одно слово — девчонка!» — а то и хуже обругает...

Из пристройки вышел брат.

— Что ты сказала? Когда я отказывался тебе помогать? — грозно подступая к Марии, спросил он.

— Разве я говорила «не помогаешь»? Я сказала, что тебя не допросишься.

— А когда ты меня просила? Ты что, девчонка, кулака захотела попробовать?

— Ладно! Помогаешь... Ты всегда прав!..

— Говоришь, иероглифы?! Какие там иероглифы? Кого ты хочешь обмануть?

— Никого я не обманываю! Можете завтра спросить у матери Ен Сун! — Грустно усмехнувшись, Мария опустила глаза.

— Еще чего! Почему девчонка шляется по ночам?

«Ты еще позже возвращаешься, а тут раскричался!» — готова уже была ответить Мария, но, побоявшись, что брат ударит ее, сдержалась и промолчала.

Она часто ссорилась с братом. И он, как только у него не хватало доводов, начинал кричать и пускал в ход кулаки.

— Замолчи, девчонка! — угрожающе подступал он.

И, хотя Мария твердо знала, что родиться девочкой это не преступление, она каждый раз теряла самообладание. Стоило брату выкрикнуть свое «девчонка», как она вся сжималась, сникала и забывала все свои гневные и убедительные слова, которые минуту назад готовы были сорваться с ее языка.

Да и не только брат, но и мать с малых лет, чуть только что не так, кричала: «Эх ты, девчонка!»

Дома и на улице это слово всегда преследовало ее: «Что ты плачешь, девчонка?», «Девчонка, что болтаешься без дела?», «Хм, девчонка, а хочет получить первый кусок!»

Такие выражения больно ранили душу Марии.

Даже школу, в которой учился брат, люди называли просто школой, а когда говорили об их школе, то с каким-то пренебрежением обязательно добавляли: «девчачья школа».

Однажды на уроке английского языка учитель, видимо находясь в хорошем настроении, вздумал подшутить над ними и с улыбкой заметил, что слово «мэн» — «человек» по-английски обозначает также и «мужчина», а о женщине — «уымин» не скажешь, что она человек.

Девочки покраснели, притихли, и каждая с горькой обидой подумала: «Почему я не родилась мальчиком?»

Брат, возвращаясь из школы домой, занимался всем, чем ему хотелось, но никому и в голову не приходило сказать, что он бездельник. Ее же, Марию, каждое утро и вечер заставляли убирать на кухне, нянчить малышей, стирать. А чуть, бывало, зазеваешься, сразу услышишь: «Вот неуклюжая девчонка! Какая нескладная девчонка... Пошевеливайся!»

Если брата и ругали — обычно за дело, то в этом не было ничего обидного, унизительного. Такие упреки и она готова была бы выслушать. А то ведь, когда касалось ее, обязательно прибавляли это пренебрежительное «девчонка».

Однажды Мария не выдержала к сказала матери:

— Ты тоже была девчонкой.

Мать растерялась от неожиданности и несколько мгновений не находила что ответить.

— Но я не была такой, как ты. — И, усмехнувшись, добавила: — Девчонка не должна так разговаривать.

Как-то Мария услышала разговор матери с соседками:

— Дочь — не сын. Расти ее, одевай, а она замуж выйдет — и все пропало! С девочки только и возьмешь, что до замужества на родителей поработает. Чего жалеть ее?

Горько стало Марии от этих слов. Но ничего не поделаешь — видно, бог дал девушке такую долю.

Как-то она читала в священном писании о сотворении мира, о том, что дьявол, явившийся к Еве в образе змеи, уговорил ее сорвать и съесть запретное яблоко. Отсюда, решила Мария, и причина всех женских обид и неудач.

Однажды около речки она заметила змею. С криком: «Вот тебе, дьявол! Получай от меня за все!» — она кинулась к ней и долго, дрожа от страха перед «дьяволом», с остервенением била змею палкой.

Когда брату покупали новую одежду или обувь, Мария просила, чтобы купили и ей, и почти каждый раз в ответ слышала один и тот же оскорбительный отказ. Брат был жадным, всегда старался захватить всего побольше и получше. Мария знала, что мать в любом случае станет на его сторону и просьбами ничего не добьешься. И она не могла отказать себе в удовольствии подразнить брата, довести его до ярости.

Больше всех в семье любил Марию отец. Он вообще не ругал ее. А когда и скажет, что нельзя девчонке вести себя так, то в его устах это не звучало обидно.

В отсутствие отца брат вел себя особенно своенравно, подчеркивал, что он мужчина, старший в доме. Если отец узнавал об этом, то одергивал его, а мать и тут старалась выгородить сына.

Чувствуя поддержку матери, брат ходил по дому победителем. Это еще больше обижало Марию. Она завидовала брату, а порой даже ненавидела его.

«Почему он ко мне так несправедлив? Чем я ему не угодила?» — думала она.

Ей постоянно твердили о том, чтобы она не ходила по улицам одна. Особенно, мол, опасно ходить по Сеулу вечером — в городе много хулиганов. Смешно даже: на улицах горят фонари, и она уже не маленькая, всегда сможет защититься.

Странно как-то слушать их постоянные предостережения. Брат ведь может ходить до поздней ночи где ему вздумается, и никто ему никогда слова не скажет.

«Может быть, опасаются, что я познакомлюсь с каким-нибудь молодым человеком? Но что в этом плохого? Смешно просто! Вот мать и отец тоже сначала не знали друг друга!» — и Мария, недоумевая, усмехнулась.

2

На следующий день Мария встретила Ен Сун.

— Мне вчера крепко попало. Мать и брат отчитывали за то, что я задержалась у тебя.

Ен Сун сначала растерялась, но тут же бойко заговорила:

— Что же ты не сказала, что была у нас? Наша мама тоже журит меня, если я поздно возвращаюсь.

— Я говорила им, пусть спросят твою маму, где мы были. А брат все твердит, что я что-то скрываю.

— Ха-ха... Скрываешь? Скрывать-то нам нечего! — И вдруг, застеснявшись чего-то, Ен Сун добавила: — А все же хорошо тебе — у тебя брат.

— Ну да! Что в этом хорошего? Брат вредный такой, так и старается сделать мне что-нибудь неприятное! — Мария засмеялась, сама не зная отчего.

— А мне кажется, твой брат хороший... — опустив глаза, продолжала Ен Сун.

— Ничего особенного... Вредный мальчишка! Хочешь, считай его своим названым братом! — передернула плечами Мария.

Ен Сун покраснела и смущенно отвернулась.

— Разве так бывает? Что изменится, если я буду считать его названым братом?

Подружки засмеялись.

— Да, Ен Сун, если брат придет к вам справляться, где я вчера была, скажи все как было. Ладно?

— Скажу, что я тебя и не видела.

Мария вздрогнула, но, поняв, что подруга шутит, с напускным страхом запричитала:

— Слушай... Меня тогда убьют! Милая Ен Сун, спаси свою несчастную подругу.

Она церемонно раскланивалась, а Ен Сун с непреклонным видом стояла перед ней. Наконец подружкам надоела игра.

— От отца получаете письма? — спросила Мария.

— Последнее время нет.

— Твой отец, говорят, там женился.

— Да, говорят... Совсем с ума сошел, — грустно добавила Ен Сун.

— А ваша мама не сердится?

— Может, и сердится... почем я знаю!

— Как же, не знаешь? Днем и ночью, наверное, проклинает эту вторую жену.

— Не знаю, — отмахнулась Ен Сун.

— Как же так! — с жаром заговорила Мария. — Будь я на ее месте, задала бы я ей такую трепку!

— Это кому же? — Вид Марии насмешил Ен Сун. Заглядывая ей в глаза, она лукаво спросила: — Ты что, замуж собираешься?

Мария вспыхнула и, шлепнув подружку, дерзко сказала:

— А ты что, не выйдешь?

3

В последнее время Мария заметила в поведении брата нечто новое. Раньше он то засиживался дома, то где-то подолгу пропадал и, возвращаясь поздно вечером, объяснял это тем, что был у друзей. Теперь же брат исчезал куда-то почти в одно и то же время и возвращался домой сейчас же после захода солнца.

Однако не только брат, но и Ен Сун держала себя довольно странно. Жила она в Старом городе, а Мария — за городскими воротами. По пути из школы Мария всегда проходила мимо дома Ен Сун. И, хотя Ен Сун никогда сама у Марии не бывала, раньше она часто приглашала ее зайти к себе после школы поболтать. Теперь же Ен Сун после занятий старалась уйти одна. Мария ничего не спрашивала, но сильно обиделась, решив, что Ен Сун завела себе новую подругу.

Долго Марии и в голову не приходило, что ежедневные уходы брата могут иметь какое-либо отношение к странному поведению подруги. Но как-то вечером, когда она собиралась ложиться спать, в ее голове, как молния, блеснула догадка: «А может быть, здесь какая-то связь?»

Девочку охватило страстное желание скорее разгадать эту тайну. На следующий день зародившаяся мысль не давала ей покоя. Мария все время украдкой наблюдала за подругой.

Кончились занятия. И опять Ен Сун ушла одна. Мария незаметно последовала за ней. Она еще надеялась, что подруга пойдет домой, но та обошла дом стороной и направилась к находившейся неподалеку сосновой роще.

Мария с подругами бывала в этом лесу. Если подняться немного в гору, там можно было найти одно укромное местечко, как бы самой природой предназначенное для тайного свидания. Белые камни старого обвала образовали здесь небольшую горку, склоны которой густо поросли низкорослыми молодыми сосенками. Отсюда можно было наблюдать, оставаясь незамеченным, а в случае необходимости спрятаться между большими камнями или же незаметно убежать по противоположному склону.

Мария уже начинала догадываться, какой дорогой может прийти брат. Она осторожно обогнула горку с другой стороны. От волнения сердце ее бешено колотилось. От страха, что ее вот-вот могут обнаружить, перехватывало дыхание.

«А вдруг не брат, что тогда будет? — От этой мысли ее даже бросило в жар. — Вернуться обратно?»

Она в нерешительности остановилась, но любопытство взяло верх.

До вершины было уже недалеко, и Мария затаив дыхание прислушалась. Ей показалось, что там кто-то тихо разговаривает, это придало ей новые силы. Охваченная любопытством, она бесшумно скользнула между сосенками. Скоро должны показаться знакомые камни. Последний поворот — и Мария с замирающим сердцем осторожно выглянула из-за дерева.

Так и есть! Брат и Ен Сун сидят рядом именно на этих камнях и о чем-то беседуют, время от времени тревожно озираясь по сторонам.

Лицо Ен Сун порозовело, как листва осеннего клена, а глаза так и сияют радостью. Брат тоже какой-то необычный, беспокойный, возбужденный. Во всех его движениях, в смехе чувствуется смущение.

Увидев эту картину, Мария едва удержалась от смеха, крепко зажав рот обеими руками. Осторожно подобравшись поближе, она до предела напрягла слух и замерла.

— Знаете, — говорила Ен Сун, кокетливо поглядывая на брата, — вы не представляете, как мне хотелось увидеть вас вчера. Вы даже приснились мне. — И она засмеялась, сверкая зубами.

— Я вас тоже все время вспоминал, а сегодня, на уроке рисования, задумавшись, невольно нарисовал ваше лицо.

— Неправда!

— Нет, верно, честное слово!

— Вы меня любите, да?

— Да, я люблю вас! Вы мой прекрасный цветок!

— Правда?

— Честное слово!

Этот разговор, кокетливость Ен Сун и поведение брата показались Марии настолько неестественными, что она опять еле удержалась от смеха. Дома брат бывал всегда таким напыщенным, важным, презрительно покрикивал на сестру: «Девчонка! Разве ты человек?» А здесь он такой робкий и нежный. В чем дело? Чем лучше ее, Марии, эта Ен Сун? От этих мыслей у девочки стало как-то нехорошо на душе, захотелось немедленно встать и сейчас же спросить у брата: «Что с тобой случилось? Почему ты дома, обращаясь ко мне, в слово «девчонка» вкладываешь столько высокомерия и презрения, а здесь так распинаешься перед Ен Сун? Разве она не такая же девчонка, как я? А эта Ен Сун? Тоже хороша!»

Мария никогда не слышала от брата ласкового или просто приветливого слова, не то что «люблю». Когда и почему они стали такими близкими?

Ей захотелось броситься к подруге и закричать: «Отдай моего брата! Почему ты берешь то, что тебе не принадлежит?» И упрекнуть брата: «С Ен Сун ты ласковый, ее ты любишь. Почему же со мной ты всегда грубый?»

Мария вспомнила, как Ен Сун положительно отозвалась о брате, а она тогда ответила:

«Ну так что ж, считай его своим названым братом!»

Ен Сун тогда смутилась и спросила:

«Что изменится, если я буду считать его названым братом?»

От этих воспоминаний Марию охватило жгучее чувство тоски. Ей показалось, будто бы она что-то потеряла. Любопытство, только что владевшее ею, пропало, и на сердце тяжелым камнем легли обида и зависть.

Она потихоньку выбралась из своей засады и медленно побрела домой. «Зачем им мешать, — думала она, — если им так хорошо вдвоем? Кто я такая? — вдруг мелькнуло у нее в голове. — Почему я такая несчастная и забытая?» И от этих мыслей ей стало совсем тяжело, голова ее опускалась все ниже и ниже.

Яркие лучи весеннего солнца, уже склонившегося к западу, освещали маленькие домики, окруженные цветущими деревьями абрикоса. Из соснового бора доносилось мерное кукование кукушки.

4

Прошел месяц. Во время отсутствия отца брат занимал всю переднюю часть дома. В один из дней Мария рано утром начала стирку. Мать велела ей отнести брату чистую одежду и забрать грязную.

Девочка пошла в комнату брата. Он еще спал, и первым ее желанием было схватить его за нос и разбудить. Она уже протянула было руку, но в последний момент передумала, испугавшись, что он начнет ругаться. Положив чистое белье на стул, Мария принялась собирать разбросанную по полу одежду брата.

Выбрав из карманов все содержимое, она начала перекладывать его в чистую чоки. Чего здесь только не было! Кошелек, печать^[15], авторучка, записная книжка и многое другое. Взгляд ее невольно остановился на кулечке с шоколадными конфетами: «Это, наверное, для Ен Сун. А мне ни разу не купил даже простого леденца!» Мария сердито взглянула на брага и стала поспешно рассовывать по карманам чоки остальные вещи.

Вдруг ее внимание привлек новый предмет — это был красивый конверт. На лицевой стороне ничего не было написано, только красовалась веточка с цветами. Мария заглянула внутрь. Там было письмо. «Наверное, любовное», — с замиранием сердца подумала она.

С опаской поглядывая на беззаботно спящего брата, она достала письмо и, отвернувшись, начала торопливо читать. На плотной бумаге мелким почерком было написано длинное послание.

«Я вас люблю! Как я был бы счастлив, если бы мог обнять вас! Если даже перелистать все словари Востока и Запада, то не найдешь таких слов, которыми можно было бы полностью выразить мое чувство. Моя любимая! Мой прекрасный цветок! Я люблю вас больше всего на свете... Я сгораю от желания видеть вас. Жить или умереть!.. Я готов броситься с моста в Ханган или повеситься на одной из сосен леса «Зеленая свежесть». В подобных выражениях письмо продолжалось до конца страницы.

Мария читала, сгорая от любопытства: «Нет, такая девушка, как вы, не позволит мне погибнуть! Я молод и имею право на счастье. Я люблю вас и томлюсь от желания увидеть вас. Успокойте мое исстрадавшееся сердце, утрите мои горькие слезы!..»

«Как он ее нежно любит, счастливая Ен Сун!» — с завистью думала Мария, пробегая последние строки. «...Ах, моя любимая, мой нежный цветок, Ок Дин! Я жду свидания».

— Что? Ок Дин?! — растерявшись, громко сказала Мария. — Как, Ок Дин?!

Ок Дин училась с ней в одной школе, только на класс старше. Она была стройна и красива.

Ошеломленная Мария быстро сложила письмо, сунула его в карман чистой чоки и торопливо выскочила в кухню.

За завтраком она украдкой наблюдала за братом. Но он, как всегда, держался дерзко и беззаботно. Ей было смешно и грустно. Она не понимала, к чему это притворство и неискренность?

Ведь в церкви он молится богу, говорит о любви к ближнему, о тяжести грехов, о раскаянии. А в жизни! Вот встретил он Ен Сун, закружил ей голову, дал тысячу клятв, а теперь то же самое пишет Ок Дин. На сестру свою кричит, заставляет все делать, да еще смеется: «Поворачивайся, девчонка!»

Мать и соседи тоже молятся, рассуждают о добре, а дома все остается по-старому. Все лицемеры, двуличные!

Ей вспомнилось, как брат выступал однажды на собрании молодежи. Тогда он горячо защищал права женщин, и Мария вместе с другими девушками долго и радостно аплодировала ему. А в жизни его поведение так же далеко от слов, как небо от земли.

«Как можно говорить одно, а делать другое?» Глядя сейчас на самодовольное лицо брата, Мария думала: «Не прошло еще и месяца, как «любимым цветком» была Ен Сун, и вот уже «любимый цветок» — Ок Дин!»

Ей стало жалко подругу.

Мария давно ломала себе голову над тем, как брат познакомился с Ен Сун. И сейчас она поняла: он, верно, написал ей такое же письмо. Вот и Ок Дин скоро получит послание и поверит ему. Брат до поздней ночи просиживает за столом и что-то старательно сочиняет. Она усмехнулась: «Теперь ясно — всё любовные послания!»

Но дело не в его письмах. Просто он красивый и нравится девушкам.

Мария вспомнила, как Ен Сун говорила, что у ее брата приятная наружность. Наружность-то приятная, а внутри что?

И ей захотелось громко закричать: «Девушки, не верьте таким, как мой брат!»

5

Теперь Мария начала наблюдать за Ок Дин. Стояли последние дни апреля. Как-то она заметила, что Ок Дин, возвращаясь из школы, повернула в сторону от своего дома. Так и есть! Она направляется к сосновой горке. Что же будет? Любопытство вновь овладело Марией. Она быстро пробралась на то же место, откуда месяц назад наблюдала за Ен Сун и братом. Он уже был там и спокойно ждал. Вот показалась и Ок Дин. Смущенная и сияющая, она легкими и быстрыми шагами поднималась в гору. Приблизившись, она бросилась к брату и обняла его. Они поцеловались.

Мария раскрыла рот от изумления: Ок Дин, такая скромная и выдержанная, — и вдруг... Чем он их так очаровал? Смотри, каким счастьем сияют ее глаза!

Они присели на тот же самый камень. Ок Дин щебечет, как ласточка. А брат? Мария ясно слышит, что он говорит о своих чувствах теми же самыми словами, как и в прошлый раз.

О боже, что это?! На противоположной стороне от Марии зашевелились кусты, и в просвете показалось лицо... Ен Сун! У Марии защемило сердце.

Ен Сун отстранила ветку и решительно шагнула вперед.

— Ах! — в один голос вскрикнули Ок Дин и брат.

Брат вскочил и тотчас же растерянно сел обратно, а Ок Дин закрыла лицо руками.

— Вы здесь же клялись мне в вечной любви! — сдавленным от волнения голосом сказала Ен Сун брату.

— Как?! — с ужасом воскликнула Ок Дин.

Брат сидел растерянный и бессмысленно переводил взгляд с одной на другую.

— Разве я мог... предположить... я не знал! — наконец жалким голосом ответил он.

— Брат, я тоже не понимаю, что это такое?! — выскочила из укрытия Мария.

— Что?! — как ужаленный подскочил брат.

Ен Сун и Ок Дин отвернулись в разные стороны, плечи у обеих вздрагивали.

— Брат, — строго проговорила Мария, — я все знаю!

— Что? — растерянно пробормотал он.

Головы Ок Дин и Ен Сун склонялись все ниже и ниже.

— Слушайте, девочки, и чего вы плачете? Давайте лучше проучим его...

В этот момент где-то внизу, в роще, гулко ударил выстрел охотника.

Этот далекий хлопо́к словно хлестнул брата, он подскочил и, втянув голову в плечи, бросился бежать вниз с холма.

— Какой стыд! Что делать? — одновременно воскликнули Ок Дин и Ен Сун и, всхлипывая, кинулись в разные стороны. Путаясь в кустах, они падали, поднимались и бежали дальше.

Мария побежала за братом, но не догнала его. Наконец, обессилев от смеха, она села на камень и стала смотреть вслед быстро удалявшемуся брату.

С тех пор, встречая на улице студента, который не сводил с нее глаз, Мария всякий раз думала: «У этого красавца, наверное, как и у моего брала, полные карманы любовных писем».

Все шло своим чередом. Однажды вечером Мария, усмехнувшись, спросила брата:

— Какой цветок ты теперь любишь больше всего?

— Что?! — Брат, бросив ужинать, вышел из комнаты.

Мать, ничего не поняв, сердито сказала:

— И чего ты, девчонка, пристаешь к брату с глупостями?

Ли Ги Ен
ДОЖДЬ

1

Третьи сутки, день и ночь, не переставая идет проливной дождь.

В этом году посадили ранний сорт риса, и темно-зеленые стебельки растения уже налились буйной силой, обещая обильный урожай. Но вот третий день льет дождь, угрожая затопить посевы. Сердце сжимается острой болью при виде поникших рисовых кустов, будто с трудом выхоженного, любимого сына сразила неотвратимая, тяжелая болезнь. Да если бы это была болезнь, можно было бы купить лекарство и как-то помочь беде. Но это — дождь. Чем здесь поможешь? Может быть, усердными молитвами умилостивить всевышнего?

Думы О Сок Тяна невеселые. Что делать, как быть? И он решил, что спасти рис можно только молитвой. Он усердно молился в церкви. И дома отдавал молитвам все время, заставляя всех домочадцев следовать своему примеру.

Читать молитву перед завтраком и ужином, молиться, вставая с постели и ложась спать, — обычное явление для добродетельного прихожанина. Но О Сок Тян не знал предела в своем рвении. А дождь все лил и лил. Что это? Почему «он» не хочет внять мольбам?

«Бог неумолим, но разве можно на него сердиться? Это грех, святотатство. Мы, грешные люди, еще недостаточно чисты и преданны в своей любви к нему». Нужно утроить, удесятерить усердие, тогда «он» обязательно услышит и снизойдет до наших земных поклонов.

Всевышний, всемогущий, разве не в твоих силах остановить этот дождь?! Разве не ты ниспослал манну небесную голодающим израильтянам, бежавшим из Египта?! Не ты ли огненным дождем смел с лица земли многогрешную крепость Содом? Бог всемогущ, всесилен! А раз так, то нельзя роптать на него грешному земному рабу. Молись богу от чистого сердца, в каждое слово молитвы вкладывай всю силу души — и твои сокровенные желания и мечты обязательно сбудутся... Он непременно откроет дверь, если ты в нее постучишь, даст тебе то, чего ты просишь. Кто же посмеет перечить его воле и дать тебе вместо хлеба — камень, вместо рыбы — скорпиона!»

И сейчас О Сок Тян, стоя на коленях вместе со своими домочадцами, низко опустив голову, с присущим ему старанием читал вечернюю молитву. Если считать и пятилетнего карапуза Иосифа^[16], то в семье пять молельщиков, не два и не три, а целых пять! Это — сила, которая обязательно должна подействовать. Но глупый Иосиф не захотел внять голосу отца и предался после ужина блаженному сну. Поэтому О Сок Тян не мог включить его в число молельщиков. Однако и без него остается четыре человека. Четыре больше двух, даже трех — значит, не все еще потеряно, если только молиться усердно.

Старшему сыну, Иоганну, этой весной исполнилось шестнадцать лет. В будущем году он кончает школу первой ступени в волостном центре. Марии — дочери — четырнадцать лет, но она не по годам рослая.

О Сок Тян ни на йоту не сомневался, что их усердная молитва будет услышана и дождь тут же прекратится. Жена его, Сюзанна, полностью разделяла благие помыслы и надежды мужа и вместе с ним прилежно отвешивала поклоны.

2

Четыре человека, встав в круг, старательно читали молитву. Голоса у всех были разные, и каждый тянул на свой лад. К великой досаде О Сок Тяна, хор не получился. А неугомонный дождь все лил и лил, накаляя без того накаленную атмосферу в доме.

О Сок Тян с умильным благоговением, полузакрыв усталые глаза, под мигающей керосиновой лампой, произносил слова молитвы и заставлял затем каждого повторять их по кругу.

Вот он опять первый начал читать молитву длинную, как шерстяная нитка, из которой женщины в зимние вечера вяжут носки. Каждый раз, когда с улицы доносился шум усиливающегося дождя, голос О Сок Тяна поднимался до самой верхней ноты и вдруг срывался. Как перепуганный зверек, подгоняемый гончей, он звал бога, молил о помощи.

Сюзанна старалась не меньше мужа. У нее был тоненький писклявый голосок, совершенно не вязавшийся с ее тучной, округлой фигурой. Страх сковывал ее при мысли, что вода может затопить, смыть рисовое поле, в которое они вложили столько труда.

Вдруг ослепительные зигзаги молнии осветили темные окна, и вслед за этим раздались страшные раскаты грома, будто раскалывая небо на мелкие осколки.

— О милостивый бог, спаси нас! — голос О Сок Тяна снова зазвучал на высокой нотке. В этот момент он напоминал шкипера утлого суденышка, застигнутого штормом в открытом море.

Иоганн и Мария не отставали от родителей, с усердием читая молитву. Им тоже стало страшно, когда ударил гром. Но гораздо больше их мучило другое: подумать только, сколько же можно стоять так на коленях? Иоганн начинал терять терпение... Да и Марии уже порядком надоела эта бесконечная молитва, к тому же ее сильно клонило ко сну.

И вот, когда очередная молитва приближалась к концу, Иоганн начал потихоньку, незаметно от отца, дергать мать за кофту. Поняв намек, Сюзанна стала читать сразу последнюю главу молитвенника, а сын и дочь с особым старанием вторили ей.

Закончив молитву, О Сок Тян поднял голову и присел. Всем своим видом он как бы молча упрекал жену за своеволие.

Улучив момент, Иоганн и Мария, которые почти возненавидели это бесконечное богослужение, улизнули из комнаты. Зная отцовский характер, они побаивались открыто выражать свое недовольство, но зато не церемонились с матерью и нередко посмеивались над ее набожностью.

За окном была уже глубокая ночь, а дождь все продолжался. По стенам, оклеенным старыми газетами, ползали клопы. Слабый, мигающий огонек коптилки тускло освещал комнату. Угнетенные непрекращающимся шумом дождя, муж и жена некоторое время молча сидели друг против друга.

— Ай-гу!^[17] Если так будет продолжаться, нам беды не миновать, — нарушила гнетущее молчание Сюзанна, перекладывая малыша, дрыгающего ногами от укусов назойливых клопов.

Подождав, чтобы уснули дети, О Сок Тян начал упрекать жену:

— Неужто тебе надоело молиться богу? Дети-то, скажем, еще глупые, но ты-то?!.

— А кто сказал, что надоело?..

— Тогда почему ты в середине молитвы ни с того ни с сего вдруг стала читать последнюю главу?

Тучная остроносая жена и маленький, сухопарый муж, сидящие в полутьме друг против друга, удивительно напоминали дятла с его острым клювом и тщедушного кузнечика с его тонкими ножками.

— Я думала, что только один раз будем читать молитву, и вот получилось...

— Замолчи, глупая! По-твоему, выходит: если позавтракали — обедать не нужно. Так, что ли?

— Как можно молитву сравнивать с завтраком или обедом?

— Это важнее, чем завтрак или обед... Из-за вас, из-за вас бог не хочет внять нашему голосу. Подумать только: молиться без усердия! Один срам, тьфу!

— Ай-гу! Ты-то вот отличаешься усердием, но разве бог внял твоей мольбе? — Жена скривила губы. — Это благодаря твоему усердию мы так богато живем?

— Что? Разве хватит усердия одного человека? Все должны стараться!.. — О Сок Тян вскипел.

— Почему? Ведь недаром говорят: «Будешь грешен — будешь наказан, будешь добрым — сам бог тебя одарит».

На этот раз О Сок Тян промолчал. Он решил: «Если дашь волю гневу, то попадешь еще в немилость к богу». И он снова стал молиться, чтобы всевышний простил жену и глупых детей.

Всю ночь провел О Сок Тян на коленях в молитвах. Под утро, вконец измотавшись от чрезмерного усердия и бессонной ночи, он уже бессмысленно повторял только одно слово: «О всемогущий!..», стараясь вложить в него всю силу своей души. У него был вид человека, который у смертного одра близкого безумно кричит о своем неизбывном горе.

И Сюзанна провела ночь с открытыми глазами, сильно обеспокоенная все усиливающимся дождем.

3

Едва на востоке появилась серая полоска, О Сок Тян вышел в сени и, накинув на себя дождевик, хлопнул дверью. Он ничего не ответил Сюзанне, которая умоляла его немного подождать, так как на улице еще совсем темно и ходить небезопасно — разлилась вода.

В предрассветной мгле зловеще разносились раскаты далекого грома. Ослепительные огненные змеи раскалывали зыбкое тело темного неба. Дождь еще сильнее стал хлестать обильно пропитанную влагой землю, будто торопясь до наступления нового дня затопить все окрестности.

О Сок Тян с трудом пробирался по окружавшим рисовые поля скользким земляным валикам, тяжело опираясь на деревянную лопату. Несколько раз он, поскользнувшись, падал, но с уст его не сорвалось ни единого слова недовольства.

Рассветало. С низко спустившегося неба, залатанного черными клочьями туч, словно через сито, на его крошечное рисовое поле все падали и падали дождевые капли.

О Сок Тяну никак не верилось, что его поле будет затоплено. Он с трудом добрался до дамбы, которая соединяла речку Кхэннэ с оросительными каналами.

У бога ведь тоже должна быть совесть! В прошлом году посадили поздний рис, но жестокая засуха выжгла все дотла, не дав ни одному колоску созреть.

Но что это? Подойдя к своему участку, О Сок Тян вдруг врос в землю, точно его поразил столбняк: не только его поле, но и соседнее — Сан Нама, расположенное выше его участка, было полностью затоплено. Что делать? Не небесная ли это кара? Теперь одна только дорога — к голодной смерти. Еще вчера здесь колыхались по ветру сочные, крепкие стебельки. Их листья впитывали в себя запах жирной земли и, точно от собственной тяжести, низко пригибались, радуя глаз. И вот за одну ночь все затоплено, похоронено заживо.

В этом году, наученный горьким опытом, О Сок Тян посадил ранний рис, и с весны они всей семьей холили его, удабривали. А какой была земля — мягкая, точно клейстер из хорошей добротной муки! Он удобрил поле даже куриным пометом. И рис, точно отвечая на усердие хозяина, рос сильный и сочный.

О Сок Тян не находил себе места от радости. Он аккуратно очистил все межи от сорняков и по нескольку раз в течение дня ходил в поле, чтобы отрегулировать воду.

— У тебя хороший рис, вам больше не придется потуже затягивать пояса, — говорили ему соседи.

О Сок Тян не мог скрыть довольной улыбки и с нарочитой небрежностью бросал:

— Рис так себе, средний, но жаловаться не приходится.

При этом он мысленно благодарил милостивого бога за его неусыпное бдение о счастье людей.

Каждое утро он первым делом спешил в поле полюбоваться, посмотреть, на сколько за ночь подрос рис. При этом он шептал какие-то слова, точно спрашивая, не случилось ли за ночь чего недоброго, не нужно ли рису чего-либо еще. И, выдергивая затерявшиеся среди рисовых кустов сорняки или очищая заболевшие листья от вредных насекомых, он бережно, с материнской любовью чуть-чуть приподнимал рисовый куст, чтобы его корни шире обхватывали благодатную почву.

Он уже подсчитал: сема^[18] четыре надо оставить себе и столько же продать, чтобы погасить прошлогодние долги. То, что останется, пойдет на покупки. Сколько лет он собирается купить жене отрез искусственного шелка, такого дешевого, но до сих пор никак не мог, все не хватало денег. Да, еще нужно какую-то часть выделить на пожертвования богу. Если добавить урожай с суходольного участка, то осенью он наверняка соберет несколько семов сои и несколько маров^[19] гороха да с приусадебного рисового поля — еще несколько семов. Этого будет вполне достаточно, чтобы прожить до будущего урожая. О Сок Тян невольно удовлетворенно покрякивал.

И вот вдруг такая напасть! Все эти радужные надежды превратились в мыльные пузыри. О Сок Тян опустился на землю и зарыдал, призывая всевышнего в свидетели этой вопиющей несправедливости.

Когда еще больше рассвело, его глазам открылась безбрежная водная ширь, безжалостно, одним махом погубившая его мученический труд. Сильно вздувшаяся Кхэннэ со злорадным ревом катила свои багряно-желтые воды. Маленькая деревенька, в которой жил О Сок Тян, казалась чудом уцелевшим островком среди этой бушующей стихии.

4

Сюзанна уже успела приготовить завтрак, но ушедший на поле муж все не возвращался. Встревоженная — не ровен час, может, упал и разбился, — она обратилась к сыну:

— Иоганн, сходи-ка в поле. Что-то отца долго нет.

— Чего зря беспокоиться? Придет.

— Но все же. Посмотри, какая вода! Всю ночь лил дождь.

В это время на крыльце послышались чьи-то шаги.

Увидев вошедшего в комнату мужа, Сюзанна радостно бросилась к нему:

— Почему так поздно? Как наш участок?

О Сок Тян только тяжело вздохнул в ответ.

— Чего молчишь? Отвечай скорей!

Но муж молча, не спеша разулся и прошел во внутреннюю комнату. Там, бросившись на кан, он вдруг стал бить себя в грудь кулаками и громко выкрикивать:

— Ай-гу, мы погибли! Ай-гу, милостивый бог, за что нам такое наказание!

Жена и дети сильно перепугались и бросились в комнату:

— Что случилось?

— Папа, что с тобой?

А О Сок Тян продолжал причитать:

— Ай-гу, от рисового поля и следа не осталось, все затоплено! Знал бы это, лучше сберег бы удобрения. Как же теперь быть? Чем расплатиться с долгами, как будем жить?.. Ай-гу, милостивый бог мой!..

Сюзанна будто окаменела: беда нагрянула так неожиданно. Такой хороший рис — и затоплен!.. Вот какая благодарность за усердные молитвы!

— Все-все затоплено? — с затаенной надеждой услышать отрицательный ответ тихо спросила она.

— Конечно, все до последнего кустика! — Вдруг, вытерев кулаком слезы, О Сок Тян гневно взглянул на жену и закричал: — Что я тебе ночью говорил?! Нужно было усердно молиться, до конца! Дура!

— Больше молиться просто невозможно! Мы уж и так старались...

— Что ты, безумная, болтаешь? Все на свете покорно его воле! Только молитвами мы...

— Значит, по-твоему, я виновата, что рис затопило? Ты, старик, видно, совсем рехнулся.

— А кто тогда виноват? Отвечай!.. — О Сок Тян пришел в ярость, и, как будто желая выместить на жене все свои горести, он, сжав кулаки, двинулся к ней.

В первое мгновение Сюзанна попятилась: вид мужа был страшен — чего доброго, еще ударит. Но в следующую минуту она сама рассердилась и двинулась ему на встречу:

— Как ты смеешь называть меня дурой? Ты что, вздумал вымещать свою злобу на невинном человеке?

Чувствуя, что с гибелью рисового поля в доме исчезла последняя надежда выкарабкаться из липкой трясины нищеты, Сюзанна больше не в состоянии была почтительно преклоняться перед мужем.

— Ах, так! — О Сок Тян размахнулся, пытаясь ударить жену.

Но она легко оттолкнула его руку и задела при этом маленького Иосифа по пухленькой щеке. Мальчик заревел. К нему бросилась Мария, взяла на руки и стала успокаивать.

— Ты что... с ума сошла?

— Это не я — ты!

Малыш плакал, спрятав голову на груди сестры.

Иоганн молча смотрел на происходящее.

— Ты думаешь, я не найду на тебя управы? Чтобы тебя громом поразило! — О Сок Тян разошелся вовсю.

— Молчи уж, что пустое молоть! Какое ты имеешь право, на самом-то деле, говорить мне это, когда до сего дня не смог купить своей жене ни одного порядочного платья?! Скажи, когда я хоть один раз вдоволь, по своему вкусу, наелась в твоем доме? И не стыдно тебе?

— Разве я виноват, что мы бедны? Сама видишь, как я надрываюсь. Я содрал все ногти на руках и ногах, чтобы жить как другие! — О Сок Тян с силой ударил кулаком по кану.

— Тогда кто же виноват?! Я тоже изо всех сил старалась тебе помочь. Да к тому же возилась с детьми. Разве я праздно сидела дома и отдыхала?! — Сюзанна не выдержала и начала всхлипывать.

5

О Сок Тяну с детства пришлось хлебнуть горя. Рано лишившись родителей, он жил в батраках до тридцати лет. Человек исключительной честности, он ни разу в жизни никого не обманул, хотя другие часто обманывали его. Нелегко было ему жить у чужих. Но благодаря своей доброте и честности он пользовался среди крестьян доверием и уважением. За свою долгую батрацкую жизнь он накопил небольшую сумму — около ста вонов^[20]. Это дало ему возможность жениться на Сюзанне. Правда, он собрал бы еще больше, но однажды, поддавшись уговорам товарища, сел за карты, и ловкие игроки обчистили его. С тех пор О Сок Тян возненавидел все азартные игры.

После женитьбы он стал очень набожным. Как раз в то время в местечке появилась протестантская церковь, и он стал одним из самых усердных прихожан. «Лучше довериться богу, чем людям», — считал О Сок Тян.

На свадьбу О Сок Тяну пришлось истратить более половины своих сбережений.

А оставшиеся деньги незаметно таяли, как снег под палящим солнцем. Всевозможные налоги и высокая арендная плата неотвратимо втягивали его в трясину нищеты, откуда никак нельзя было выкарабкаться. К тому же почти каждый год рождались дети. Многие из них преждевременно умирали, точно желая облегчить и без того тяжкую участь родителей.

6

О Сок Тян со стоическим терпением встречал тяготы жизни, принимал их как должное, как плату за счастливую жизнь «на том свете». Его усердие и смирение были замечены в церкви, поэтому он втайне надеялся, что его грешная душа после смерти, хотя и последней, но все же попадет в рай. Он был глубоко убежден, что всевышний неусыпно заботится о бедных и обездоленных...

Когда О Сок Тян вышел на улицу, перед дамбой собралась большая толпа. Люди с немым отчаянием в глазах смотрели на яростно ревущие волны. Река еще заметнее поднялась. Крестьяне стояли понурив голову, будто на похоронах.

Пусть земля не своя, помещичья, но они возлагали такие надежды на эти крохотные участки. Пусть высока арендная плата, пусть они еще не вполне рассчитались с долгами, но урожай с этих клочков земли позволил бы им, хотя и с большими трудностями, продолжать существование. Теперь они лишились и этой возможности. Такой рослый рис похоронен под водой — для них это было равносильно смерти. Это неожиданно свалившееся бедствие причиняло их сердцам настоящую физическую боль.

В безмолвной тишине раздавался одинокий плач вдовы Ким:

— Ай-гу, ста-рик ты мой!.. На кого же ты оставил меня одну с мале-еньким сыном... Ка-акой ты‑и бессердечный. Все затоплено во-одой. Как те-еперь бу-удем жить? — вдова громко причитала, проклиная покойного мужа, который раньше ее ушел в другой мир и оставил бедную женщину с ребенком на волю злой судьбы.

— Да что за напасть такая!

— Когда же прекратится этот проклятый дождь? Всех, наверное, хочет погубить!

— Лучше сразу умереть, тьфу!

— Небо, видно, дало трещину. Эй, слышишь, О Сок Тян, почему же твой бог посылает беду на землю, где живут такие его преданные сыновья, как ты?

— Как же это так? Мы-то думали, что чье-чье, а твое-то поле не будет затоплено! — Неверующие крестьяне даже в эту трудную минуту не могли удержаться, чтобы не посмеяться над набожностью О Сок Тяна.

«Несчастные, ослепшие перед властью земных благ, как вы можете так отзываться о всевышнем!» — возмущался О Сок Тян. Затем обратился к односельчанам:

— Люди, как вы смеете своим скудным человеческим умом осуждать бога! Нам ли судить, какова его воля? Слишком много грехов на земле, и вот бог послал такое испытание грешникам...

— Какое такое испытание? Разве кто кончает школу... Ха-ха-ха!

— Что, дурень, болтаешь? Разве ты не слышал, что недавно бог совсем обанкротился и решил зарабатывать себе на жизнь учительством?! Он получает теперь зарплату.

— Ха-ха-ха, разве?

С трудом сдерживая себя, О Сок Тян вновь обратился к крестьянам:

— Чего зубоскалите? Вы забыли про Ноев ковчег? Тогда невежественные антихристы тоже так рассуждали, и рассерженный бог затопил всю землю. Только своему верному Ною и его домочадцам он позволил спастись. Недаром говорится, что когда Христос соберется спуститься на землю для великого суда, то перед этим будет землетрясение или неурожай, сыновья изобьют своих родителей, жена начнет перечить мужу, появятся воры и пьяницы и народ поведет праздный образ жизни. Сейчас наступило именно такое время. Никто не знает, когда он придет, сегодня или завтра. Но он придет! Его достойно встретят только те, кто верен ему, аминь!

Слушая эти слева, сказанные с убежденностью фанатика, соседи замолчали и лишь насмешливо поглядывали на него. Но О Сок Тян принял это за раскаяние, за страх перед могуществом бога.

7

Вечером, вернувшись из школы, Иоганн застал мать в крайне удрученном состоянии. Дождь все еще не кончился. Заглянув в соседнюю комнату, мальчик спросил:

— Где папа?

— Кто его знает, ушел куда-то...

— Братик, иди узнай, где он... Он до сих пор еще ничего не ел, целый день голодный ходит.

— Ты, когда шел из соседней деревни, не видел его? — Сюзанна взглянула на сына.

— Нет, там его не было.

— Ай-гу, что это такое?.. Все из-за тебя, Иоганн. Если бы вчера вечером ты не выкинул этакое во время молитвы, отец сегодня не придирался бы ко мне! — Мать сердито посмотрела на мальчика.

— Что из-за меня?

— Ведь ты меня толкал в бок? Разве можно во время молитвы? Если отец узнает об этом, тебе несдобровать, так и знай!

— Ну ладно, мам... Не из-за этого же дождь лил всю ночь. — Иоганн, чувствуя свою вину, старался как-нибудь задобрить мать.

— Но отец-то считает, что все случилось из-за нашего недостаточного усердия.

— Хо-хо, разве поэтому наше поле затоплено? Вы бы знали, как образуется туча и откуда идет дождь!

— Это в школе вас так учат. Но как можно сравнивать земные дела с небесными!

— Ну что же, если вам так хочется верить, пожалуйста. Раз бог всемогущ, он должен знать, для чего затопил наши поля. Значит, это к лучшему. Зачем же горевать?

— Ох, паршивец, кому ты это говоришь, над кем смеешься, негодный мальчишка? — Сюзанна, вскочив с места, торопливо начала искать палку. — Чтоб тебя громом поразило! Целое утро твой отец не давал мне покоя, а тут еще ты!

Не найдя палки, она бросилась к сыну с кулаками, но предусмотрительный Иоганн уже успел выскочить на улицу.

— Ай-ай, что он болтает! — Тут Сюзанне подвернулся веник, и она, выбежав на улицу, с силой бросила его вслед сыну.

Мария покачивала на спине^[21] Иосифа и при виде убегающего брата громко рассмеялась.

— А ты что хохочешь? Иди убери в комнате, а то и тебе всыплю!

— Ты что, мам, на меня-то кричишь, ведь я ничего не говорила. — Мария с обиженным видом вошла в дом и стала подметать покрытый старыми циновками кан.

8

О Сок Тян вернулся домой поздно вечером. Он был настолько пьян, что едва держался на ногах. Вся семья затаив дыхание смотрела на него. Удивляться было чему: такой случай произошел с О Сок Тяном впервые в жизни.

— Что с тобой, старик? — Сюзанна первой нарушила молчание, видя, что муж до такой степени напился, что не может выговорить ни слова и качается из стороны в сторону, словно тростинка на ветру.

О Сок Тян, взглянув на нее помутневшими бессмысленными глазами и с трудом ворочая языком, проговорил:

— Что... со мной? Эх ты, дурная голова, не ви-иидишь, что я готовлюсь в далекий путь, в ра-а-ай.

— В рай так в рай, но зачем ты напился сури?^[22]

— Су-ури... Су-ури... Что его, нельзя пить? И Христос пил виноградное вино.

— Ты и вправду с ума спятил, в жизни не пил, а сегодня налакался где-то. — Сюзанна не на шутку встревожилась: как бы, чего доброго, мужа не наказал бог. Если укоряешь бога в душе, никто об этом не знает, но на глазах у всех, так открыто, употреблять грешные напитки — это уж никак не утаишь от людей.

— Не... невежественная женщина, лучше помалкивай! Христос перед тем, как его распяли за грехи людей, тоже выпил вина. Если сам бог, понимаешь, сам бог, послал такой дождь, то зачем сопротивляться? Лучше не перечить ему и отправиться в тот мир. Я после долгого раздумья решил покинуть этот свет. — Слезы текли по щекам О Сок Тяна.

Сюзанна не могла понять, пьяный ли это бред мужа или он говорит всерьез, и не знала, как отнестись к его словам.

— Ну ладно, хватит ерунду молоть! Ты что, старый, думаешь: каждый, кто хочет, может попасть в рай? Ложись-ка скорей спать, не стыдно ли тебе, пьяному, соседей!

Но О Сок Тян упал на колени и начал читать последнюю молитву — исповедь перед смертью. После молитвы он подозвал к себе жену:

— Ну, старуха, желаю тебе безбедно жить с детьми... прощай! — И он свалился как подкошенный. Плотно закрытые глаза, крепко стиснутый рот не предвещали ничего доброго. От чрезмерного употребления непривычного крепкого напитка он весь горел.

От кого-то Сюзанна слышала, что, когда человек горит от сури, то лучшее лекарство — свежий огуречный сок. Несмотря на проливной дождь, она побежала на огород за огурцами, выжала сок и начала поить мужа. Но все было тщетно! На рассвете следующего дня О Сок Тян скончался, оставив постылый свет, где льются, как этот не знающий конца дождь, неутешные людские слезы.

Сюзанна и трое детей, так неожиданно лишившись кормильца, плакали навзрыд. А на улице все лил и лил дождь, заглушая своим шумом рыдания осиротевших.

Ли Ги Ен
ВОН БО

1

Сек Бон вернулся в гостиницу вечером. В его отсутствие в номере поселили старика и старуху, приехавших, видимо, из глухой провинции. Старик, распластавшись, лежал на кане и тяжко стонал. Вид у него был изможденный и страдальческий. Увидев молодого человека, он попытался подняться, опершись о постель жилистыми костлявыми руками. От натуги на лбу у него вздулась вена. Старуха, замешкавшись было в момент появления Сек Бона, бросилась к нему и помогла сесть.

— Подвинься-ка, освободи место. — Она неправильно произносила слова, с акцентом, каким обычно отличаются провинциалы.

Сек Бон, пропустив мимо ушей предупредительные слова старухи, сердито поглядывал на дверь, ведущую в хозяйские покои.

«Эти поклонники злата ничего, кроме денег, не признают. Только потому, что я несколько дней не платил за их отвратительную стряпню, они вселили в мой номер каких-то стариков», — ругал он про себя хозяев гостиницы. Но выхода не было, приходилось мириться. И, стараясь не показать своего неудовольствия, он со спокойным видом присел на теплый кан, устланный циновкой.

Однако это вовсе не значило, что Сек Бон окончательно примирился. Если б такая черта была в его характере, он не принимал бы участия в забастовке шахтеров и не лишился бы работы. Он знал твердо: в этом просторном мире, где он не мог заработать себе на кусок хлеба, на зло надо отвечать злом, за кровь платить кровью! Молчаливый протест против несправедливости, упорное неповиновение судьбе — вот что он выработал в себе за долгие годы непосильной, изнурительной работы. Это как бы стало второй его натурой.

И на этот раз Сек Бон позвал бы в номер хозяина гостиницы и обрушил бы на него целый поток гневных обличительных слов, но ему почему-то до боли в сердце было жаль этих беспомощных стариков. Он молча проглотил обиду.

Нетрудно было догадаться, что старики — крестьяне. У обоих были жилистые натруженные руки. Если он выгонит их сейчас из номера — куда они денутся? Кажется, еще вчера они ночевали в другом номере, но, видимо, они тоже не уплатили за стол и хозяева переселили их сюда.

— У-ух, жулики!.. — Сек Бон, сам того не замечая, выругался вслух.

— Да вы пересядьте сюда, здесь удобнее, — забеспокоилась старуха.

— Благодарю, мне и здесь неплохо. — Сек Бон сочувственно посмотрел на негнущиеся ноги больного старика.

— Вы тоже поездом приехали в Сеул? — Старик говорил с трудом, тяжело переводя дыхание.

Хотя болезнь иссушила его, превратив в скелет, обтянутый кожей, но по всему было видно, что когда-то это был человек огромной физической силы.

— Поездом?.. Да, да, я приехал в поезде.

— Э-хе, в поезде, значит... Тогда и у вас, наверное, какое-нибудь важное дело здесь?

— Нет... Я так... — Сек Бон был озадачен словами старика.

Некоторое время он молча смотрел на него, как бы спрашивая: «В чем дело, объясните?»

А старик, услышав ответ, очень удивился легкомыслию молодого человека: «Надо же, без дела прокатиться до Сеула, и не на чем-нибудь, а на поезде».

Он долго шевелил сухими губами, устремив удивленные глаза на этого чудака.

— Я тоже поездом приехал... поездом... в больницу, к врачам... А вы-то по какому делу сюда приехали?

— Что?! — Сек Бон, погруженный в свои мысли, не расслышал вопроса. — Вы первый раз в Сеуле?

— И в Сеуле первый раз, и на поезде первый раз...

— Первый раз ехали поездом?! В какой же провинции вы живете?

Старику, по всей видимости, было далеко за пятьдесят. И за всю свою долгую жизнь он ни разу не ездил поездом! Было чему удивляться. «Видимо, они живут в глухом горном захолустье, где нет железной дороги, или они просто-напросто жители далекого островка», — подумал Сек Бон.

— Мы из провинции Кенсан.

— Кенсан?! Там же есть железная дорога.

— Э-хе, кто говорит, что нет. Всего в двадцати ли от нашей деревеньки находится полустанок. Там ежедневно останавливаются поезда. И родные моей старухи, — он кивнул в сторону жены, молча слушавшей их, — живут недалеко от нас, всего две остановки поездом. Он останавливается прямо перед их домом. Но откуда нам, бедным крестьянам, взять деньги. Мы всегда ходим к ним пешком.

Когда он рассказал, что не в состоянии купить билет на поезд и ходит к своей дочери, которая живет за восемьдесят ли от них, пешком, Сек Бон с трудом поверил своим ушам.

Между тем старик неторопливо продолжал:

— В нашем местечке много людей еще ни разу в жизни не ездили в поезде. Когда в нашей местности прокладывали железную дорогу — это было давно, — мы, местные крестьяне, работали на строительстве. Тогда со мной работали Ким Чом Ди, Чун Хваги, Пак Со Бан и много других... и все же в нашей деревне, — он посмотрел на старуху, как бы призывая ее в свидетели, — мало кто ездил в поезде. Разве только хозяин дома «Марым-чиби» из соседнего хутора, да Хван Ен и теперь вот мы...

— Почему только? А семьи Кван Чури и Гетони? Они весной прошлого года переехали в Западный Гандо. И еще Тыги с двумя сыновьями, уехавший в Японию на заработки, — вмешалась старуха.

Ее смуглое, заостренное от худобы лицо было густо изборождено глубокими морщинами. Из-под платка, которым была повязана голова, выбивались седые пряди.

— Э-хе, чуть не забыл! Помнишь, старуха, Тен Чом Ди, дровосека? Прошлой зимой его преследовал лесничий, и он сорвался с обрыва и проломил себе череп. Его повезли тогда на поезде в Тэгу, в больницу милосердия, там он и скончался.

— Твоя правда, и он тоже, — подтвердила старуха.

Слушая их, Сек Бон понял вопрос старика: «Вы тоже поездом приехали?»

Для этих бедных корейских крестьян поездка по железной дороге и посещение Сеула были из ряда вон вы ходящими событиями. И не было ничего удивительного, что старик, по-видимому, считал Сек Бона праздным бездельником, который, не жалея денег, «так себе» катается на поезде и посещает Сеул.

Сек Бон уже не сердился на то, что к нему вселили новых постояльцев. Старик глубоко заинтересовал его, и ему захотелось узнать, как и почему приехали они со старухой в Сеул.

— Скажите, отец, что за болезнь у вас?

— Нас пригнали на строительство шоссейной дороги. Там меня сшибло машиной. Перебита кость на ноге. Так было угодно богу!

— О, какое несчастье!.. И вы приехали в больницу?

— Э-хе, — старик сморщил лицо от нестерпимой боли, — каких только лекарств я ни принимал в деревне, сколько раз ни ходил к лекарю — все было напрасно. И в Сеуле то же самое.

— Не могут вылечить?

— Завтра думаю обратиться еще к одному в больницу. В той, где были, предлагают отрезать ногу. Как можно без ноги?! Только подумаешь об этом, мороз пробирает по коже. Да к тому же еще для этого нужно много денег. А откуда я их возьму?

Старуха тихо всхлипывала, слезы неутешного горя капали на ее застиранную полотняную юбку.

2

Но старик не думал унывать.

— Если бы не нога, то нам всю жизнь не пришлось бы покататься на поезде и побывать в Сеуле. Значит, кстати ногу сломал. Нет, говорят, худа без добра. А сколько людей в Сеуле и дома́ какие большие! Вы, наверное, молодой человек, знаете, кто живет в тех огромных домах? — В его словах чувствовался неподдельный восторг, а в широко открытых глазах было какое-то детское, чистое желание довериться кому-то и вместе радоваться благам жизни.

— Совсем с ума спятил, старый! — бранила старуха мужа. — Как это — кстати ногу сломал? Никакого тебе поезда не надо, никакого Сеула, лишь бы нога была цела.

— Как? — не сдавался старик. — Если бы не моя нога, разве ты увидела бы когда-нибудь Сеул, каталась бы на поезде?

— Кто тебе говорил, что я хочу посмотреть Сеул?!

— А ты не хотела посмотреть?

— Разве я говорила, что хочу?

Между мужем и женой завязался спор, угрожающий принять более острый оборот.

— Хотя ты и не говорила, но я-то достаточно хорошо знаю тебя!

— Откуда тебе знать, о чем я думаю и чего хочу?

— Э-хе, не помнишь, что говорила?.. Так тебе не хочется быть богатой? Ты что, хочешь жить в бедности и нищете?

У старухи тряслась голова от возмущения, но старик все более распалялся:

— Подумай!.. Мы всю жизнь нищие. У нас с тобой от бедности поседели головы. Пусть я скоро умру, но и то утешение — увидел Сеул.

Горько усмехнувшись, старик махнул рукой, словно говоря: «Ну что с вами, бабами, толковать!» Этот жест совсем вывел старуху из себя:

— Ты что, помирать приехал в Сеул? Когда ты собрался сюда ехать, я вспомнила Тем Чом Ди, который умер в Тэгу, в больнице милосердия, и возражала, а ты все же настоял на своем. Вот видишь теперь, что из этого вышло? — Она вытерла подолом слезы и снова стала всхлипывать.

— Э-хе, ты, глупая, чего реветь-то? Ни мне, ни тебе ничуть не жалко покидать этот свет. Ты-то хорошо знаешь, что я с семи лет ходил в батраках, в три погибели гнул спину. Разве что-нибудь изменилось в нашей жизни с тех пор? Не ты ли говорила: «Скорей бы закрыть глаза, чтобы не видеть этой проклятущей жизни? Куда же подевались черти, почему они не забирают к себе в ад меня, грешную?» Кто так говорил? Сколько я понастроил этих железных дорог, но ни разу нам с тобой не довелось прокатиться в поезде. Для чего же жить, если не можешь позволить себе такой пустяковой вещи? Правду я говорю, черт возьми? — Старик неумело, трясущейся от нервного возбуждения рукой зажег сигарету и, стараясь посильнее затянуться терпким, горьковатым табачным дымом, от непривычки сильно зачмокал губами.

— Хватит, не хочу тебя слушать! Раз у человека такая судьба, что поделаешь? Верно, кому она — мать, кому — мачеха! Кто трудится до третьего пота — все родились под несчастливой звездой. Так, видно, богу угодно. А тем же, кто каждый день ест белый рис да ездит на поездах, нечего работать на рисовом поле или строить дороги. У них судьба счастливая. Ответь, старый, сколько ты каждый год собираешь рису и сколько раз в году ешь его?.. Молчишь? То-то, и тебе нечего совать нос в этот поезд, если нет счастья!

— Чего пустое молоть! Разве я этого не знаю? Но все ж интересно, почему мы работаем в поле, строим шоссе и железные дороги и все же так плохо живем? Подумай, у всякой божьей твари, даже у зверей, есть богом уготованная пища. А у нас ничего. Мы проложили шоссейную дорогу, а теперь сами не знаем, как избавиться от этих назойливых машин. За что такая напасть на нашу голову?

— Нашел на что жаловаться! Где ты себе ногу сломал, разве не на строительстве шоссе? Вот о чем надо говорить!

Сек Бон сидел на кане, подогнув под себя ноги, и молча слушал спор стариков. Наконец, не выдержав, он громко рассмеялся.

— Ну, хватит! А то, чего доброго, еще всерьез поссоритесь. Хотя, признаться, такие споры полезны.

Тут старик вспомнил, что в комнате находится еще один человек, и повернулся к нему:

— Послушайте... скажите вы, я неправду говорю? Вот увидите, вылечу ногу и больше не буду так надрываться на работе. Скажу всем соседям, чтобы они побросали работу и катались на поезде, да-да, на поезде! Чем мы хуже других!

— Вы правы, отец... — согласился Сек Бон.

— Чуть не забыл, молодой человек. Ответьте мне. — Старик вдруг понизил голос: — Ответьте, чем питаются все эти сеульцы? Нигде здесь я не видел ни одного рисового поля. Они что, не сеют риса?

Сек Бон печально улыбнулся:

— Они едят рис, который вы выращиваете. А вы, отец, думали, что и сеульцы занимаются земледелием?

— А как же?! Если не сеять и не выращивать рис, откуда его взять? Я видел: в Сеуле все едят вареный рис, и риса куда больше, чем в наших деревнях. Если так, думал я, то здесь, значит, очень много рисовых полей.

— Сеульцам привозят рис, который собираете вы; уголь, который добываем мы. Такие же, как мы с вами, крестьяне и рабочие, одевают и кормят их, обеспечивают топливом.

— Что?! Такие, как мы с вами?!

Старик не понял смысла последних слов и недоуменно посмотрел на Сек Бона.

— Да, такие, как мы с вами! Богатые сеульцы ничего не приобретают своим трудом. Зато у них есть деньги. Вот они и нагуливают жир на выращенном вами и политым вашим по́том рисе, отапливают дома добытым нами углем. За эти услуги они подкидывают нам медные гроши, чумизовую кашу да негодное тряпье вместо одежды. Возьмем вас, отец. Вы сломали себе ногу на строительстве шоссе, но вас отказываются лечить в больнице. Так и я... Мы, шахтеры, добываем уголь глубоко под землей, но за это нам платят так мало, что никак невозможно жить. И мы объявили забастовку, потребовали повышения заработной платы. А нас за это выгнали всех с работы, лишили последнего куска хлеба. Все это делают богачи-сеульцы. Когда я потерял работу, то решил поехать в Сеул.

— Э-хе, вон оно как! И приехали поездом? Вот видите, когда мы, бедные люди, садимся в поезд, то это уж не к добру. — Голос старика срывался от волнения. Казалось, он был доволен, что его слова подтвердились. Большие темные глаза его сверкали.

— Вы правы, отец! Если мы садимся в поезд, то действительно... — Тут они весело рассмеялись.

— Зачем вы это сделали, надо было спокойно сидеть на месте, — сказал старик.

— Как же! Ведь денег не хватало даже на самую скромную пищу. С голоду умирать, что ли? Вы же, отец, сами говорили, что за такую маленькую плату больше не станете надрываться. Разве в вашей деревне крестьяне не требовали сократить арендную плату? Вот и рабочие требуют того же. Разницы нет.

— Гм, я как будто начинаю понимать, — закивал головой старик.

— Вы же сами говорили, что у всякой божьей твари, даже у зверей, есть уготованная богом пища. Тогда почему ее нет у человека? Ведь ему с его разумом подобает занять в природе царский трон. Мы же днем и ночью работаем. Почему же мы должны подыхать с голоду, я вас спрашиваю?

— Я-то откуда могу знать!..

— Вот вы, мать, говорите, что мы-де родились под несчастливой звездой, что судьба, мол, повернулась к нам спиной. Не в том дело!

— Но если не звезда, не судьба, то кто же виноват? — Старуха подняла глаза на Сек Бона.

— Я думаю, во всем виноваты деньги. Все деньги надо сжечь, до последней копейки! — сказал старик.

— Нет, совсем не то! Как можно считать справедливым общество, в котором праздным богачам предоставлены все блага жизни, а бедным — ничего!

— Выходит, мир неправильно устроен? — спросил старик.

В словах этого молодого человека было что-то новое, простое и ясное, над чем он раньше никогда не задумывался.

— Вы только посмотрите на разодетых сеульских богачей. Они палец о палец не ударяют, а живут как?! Их благополучие основано на нашем поту и крови. Нам легче сорвать с неба звезду, чем заработать немного денег, а к ним золото, как вода, течет.

Слова Сек Бона взволновали старика, и он, подняв костлявую руку над лысеющей головой, повторял:

— Так, так... так. — И у него был вид человека, которому с трудом удалось разобраться в чем-то очень сложном, необычном, но никак не удается это выразить словами.

— Все это правильно! Святая правда! — подтвердила его жена.

А Сек Бон, кашлянув, продолжал, все более воодушевляясь:

— Человек должен быть для нас самым дорогим, но в жизни получается совсем по-другому: человек человека унижает, ненавидит, с бедными людьми у нас обращаются хуже, чем с животными. Такое общество не может долго существовать, оно обязательно погибнет. И бедняки тогда смогут построить новую жизнь. В первую очередь надо уничтожить капиталистов и помещиков! — Голос Сек Бона дрожал от волнения, и сильные руки невольно сжались в кулаки, будто собираясь обрушиться на чью-то голову.

Старики молчали, погруженные в свои невеселые думы.

3

...Прошло два дня.

У Сек Бона было много дел, и он не ночевал в своем номере. Только на третьи сутки вечером он вернулся в гостиницу. Но в комнате никого не было. Видимо, старики задержались в больнице. Поужинав, Сек Бон провел остаток вечера в ожидании. Окна домов уже озарились электрическим светом, а соседи все не приходили.

Угнетаемый тягостным одиночеством, он вызвал прислуживающего здесь мальчика:

— Ты не знаешь, где эти старики?

— Старики? Они уехали еще днем.

— Уехали? Куда же?

— Откуда я знаю... Наверное, к себе, в деревню.

Мальчик лукаво посмотрел на Сек Бона и, чему-то улыбнувшись, вышел.

Сек Бон вызвал в номер хозяйку и стал у нес допытываться, куда уехали старики.

Женщина затараторила:

— К ним приехал какой-то знакомый. Он заплатил за еду, номер и увел их. Он сказал, что отвезет их в деревню.

— Знакомый?.. Не слыхал! — усомнился Сек Бон.

Но потом он решил, что хотя у стариков и нет близких родственников, но они могли встретить односельчанина, который вызвался помочь им. Ведь могло же так случиться.

Минуло еще несколько дней. Сек Бон, занятый своими делами, постепенно стал забывать о соседях по номеру.

Однажды он вышел из гостиницы очень рано. Погруженный в нерадостные думы, он не сразу заметил, как маленькая худенькая старушка с глубокими морщинками на лице остановилась возле него, держа в руках пустую алюминиевую кружку. На ней были грязные лохмотья, насквозь промокшие от обильной ночной росы. Видимо, она ночевала где-то под открытым небом.

— О, это вы, мать! — Сек Бон был потрясен этой неожиданной встречей. — Что с вами случилось? Как здоровье старика? Где вы сейчас остановились? — осыпал он старуху вопросами, уже догадываясь, в каком ужасном положении они очутились.

— Мы... Мы живем там... под мостом... Ходили в другую больницу, но нам опять предложили резать ногу. Тогда мы решили поехать обратно в деревню. Но старику сильно нездоровилось. Когда на следующий день мы расплатились в гостинице, у нас уже не осталось денег на дорогу. Мы хотели заложить хозяевам гостиницы свою котомку, чтобы те разрешили нам денек-другой еще пожить у них, но они выгнали нас на улицу. Я пережила много горестей на своем веку, а такого еще не видывала. Так мы и живем под открытым небом, под мостом... — Рассказывая все это, старуха то плакала, то смеялась от радости, что встретила хорошего знакомого человека. Ее сиплый старческий голос то и дело срывался.

— Какая хитрая бестия эта хозяйка! — с негодованием воскликнул Сек Бон. — Она уверяла меня, что к вам приехал знакомый, расплатился за вас и увез в деревню...

— Куда же мы могли уехать? Мы последние гроши проели. И он, больной, лежит под открытым небом, на сырой земле. В последние дни стал совсем плох... Не выживет! С каждым днем все хуже и хуже... Не знаю, что делать!

— Ему хуже?! Чего же мы стоим! Да, подождите минуточку! — С этими словами Сек Бон, оставив озадаченную старуху, вбежал в ближайшую харчевню. Вскоре он вынес миску мясного бульона с рисом. — Скорей к старику!

— Зачем вы тратились? Нам ведь нечем отблагодарить вас.

...Под мостом, прямо на земле, была постлана старая циновка, и на ней лежал старик.

— Что, отец, плохо? Скорей поешьте горячего, бодрей почувствуете себя. — Сек Бон бросился к нему.

— О, кто это? Как вы нашли нас?.. Ой-ой-ой. — Старик тяжело застонал.

Минуту спустя он, будто желая выразить свою радость, протянул Сек Бону костлявую руку. Тот схватил ее обеими руками и присел рядом. Тяжело вздохнув, старик медленно начал:

— Слушайте, молодой человек, я уже не жилец на этом свете. Чем скорей, тем лучше! .. Прошу только вас: после моей смерти поезжайте к нам в деревню, скажите там обо всем, что вы нам говорили... Особенно прошу вас, расскажите моему внуку. Это мое последнее желание! — На его глаза навернулись слезы, слезы неутешного горя и бессилия.

— Зачем ты говоришь о смерти? Если ты умрешь, что будет со мной? — запричитала старуха.

— Нет, отец, вы не умрете! Разве все больные обязательно должны умереть? Бросьте думать об этом, лучше покушайте. Я найду, обязательно найду место, где вас можно поселить.

Говоря это, Сек Бон, переполненный чувством жалости к этим беспомощным существам, не вполне отдавал себе отчет в своих словах. Впрочем, это было неважно, лишь бы утешить их, как-то помочь. Ничего не случится, если он в крайнем случае возьмет их обратно в гостиницу.

— Выпей скорей, пока горячий... Этот господин специально для тебя купил... Какой же ты неблагодарный! — Старуха и Сек Бон наперебой уговаривали старика, но тот мотал головой, отказываясь от угощения.

Он чувствовал близкую смерть. А раз так, то зачем портить добро — пусть старуха поест.

С каждой минутой состояние его становилось хуже. Он тяжело дышал, впал в забытье... Пригласить врача? Уже, видимо, поздно. Но разве можно допустить, чтобы человек умер под мостом! Сек Бон окликнул первого попавшегося рикшу и повез больного в гостиницу. Но на половине пути Сек Бон услышал какие-то странные звуки, доносившиеся изнутри фаэтона. Он остановил рикшу. Старик умирал.

— Отец, отец, что с вами?

— Ты что, старый, никак помираешь?.. Как же мне быть, на кого же ты меня покидаешь? — громко плакала старуха.

Только глаза у старика были еще живые и ясные. Обращенные к Сек Бону, они будто просили выполнить последнее желание умирающего.

В тот же день старика похоронили. Среди густо налепленных могил сеульского кладбища для бедняков появился еще один неприметный маленький холмик. Над пробивающимися ростками травы дул холодный, пронизывающий ветер ранней весны. Его тихое завывание перекликалось с монотонным, заунывным плачем одиноком старухи.

Так Вон Бо занял место на сеульском кладбище. Да и что может дать Сеул бедным людям!

#

Примечания

1

Сонсянни́м — обращение ученика к учителю.

(обратно)

2

Кан — отапливаемая лежанка в корейском доме.

(обратно)

3

Чи́би — корейским дом.

(обратно)

4

Ли — корейская мера длины; одно ли равно 400 метрам.

(обратно)

5

Прозвище лодочника «Гом» означает «Медведь».

(обратно)

6

Речь идет об освободительной войне 1950—1953 годов, которую вел народ Корейской Народно-Демократической Республики против американских захватчиков и реакционных лисынмановских войск.

(обратно)

7

Хван — денежная единица в Южной Корее.

(обратно)

8

Ёси — корейское кушанье наподобие тянучки; приготовляется из гаоляна, кукурузы или риса.

(обратно)

9

Чого́ри — верхняя одежда.

(обратно)

10

Чоки́ — жилет.

(обратно)

11

Бади́ — штаны, брюки.

(обратно)

12

Культу́к — дымовая труба; ее в Корее возводят рядом с домом.

(обратно)

13

Ие́на — японская денежная единица.

(обратно)

14

Ма́ру — открытый коридор; пол и навес, поддерживаемый столбами перед входом в корейский дом.

(обратно)

15

Мужчины в Корее, как правило, имели свою именную печать, которую ставили вместо подписи.

(обратно)

16

Корейцы, исповедывавшие христианство, часто принимали библейские или современные европейские имена.

(обратно)

17

Ай-гу — выражение испуга или горечи.

(обратно)

18

Сем — корейская мера сыпучих тел, равная 180,39 литра.

(обратно)

19

Мар — 1/10 сема.

(обратно)

20

Вон — корейская денежная единица.

(обратно)

21

В Корее принято носить маленьких ребят за спиной.

(обратно)

22

Сури — корейская водка.

(обратно)

Оглавление

Начало

ПРЕДИСЛОВИЕ

Пен Xи Гын ПОМИДОРЫ

Пак Ын Xо СОРОК ПЯТЬ МИНУТ

Нам Ын Сон ТЕЛЕНОК

Ли Дин Хва ГРОЗА

Пак Ун Гор НА ПЕРЕПРАВЕ

Ли Лен Сук НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Ли Вон У ЗНАМЯ РЕСПУБЛИКИ

Ли Вон У БЕДЫ

Ким Гын О ПЕРВАЯ ЗАРПЛАТА

Хан Сер Я ПЕРЕМЕНЫ

Ли Ги Ен ТАЙНОЕ ПИСЬМО

Ли Ги Ен ДОЖДЬ

Ли Ги Ен ВОН БО