Джон Лэнган
Трупорот и прочие автобиографии

CORPSEMOUTH AND OTHER AUTOBIOGRAPHIES

Published by arrangement with Synopsis Literary Agency and Ginger Clark Literary, LLC.

© 2022 by John Langan

© Елена Парахневич, перевод, 2025

© Михаил Емельянов, иллюстрация, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Посвящается Фионе

Кора

Энни, моя жена, затеяла «Прогулки с привидениями», когда нашему сыну было три года. В то время мы снимали домик на тихой улочке. До жены дошли слухи, будто некоторые дети из садика не отмечают Хэллоуин, поскольку живут в опасном районе и родители не решаются отпускать их одних.

– Надо что-то делать, – сказала Энни. – Давай устроим праздничный квест?

Я согласился. В конце концов, каждый ребенок имеет право подурачиться в День Всех Святых. Мы с супругой придумали сценарий и разработали маршрут, задействовав территорию возле нашего дома и гаража, включая склон холма и террасу, вырубленную в скале. Развесили повсюду ватную паутину из «Уолмарта», закинули в нее коллекцию резиновых пауков нашего сына; в центре двора прицепили огромную куклу-птицееда, сказав детям, что под ней надо обязательно пригнуться. Затем набили желтые перчатки для мытья посуды пупырчатой пленкой, измазали пальцы красной краской и воткнули их в проволочный забор вокруг гаража. Краска, высохнув, стала розовой; но зрелище получилось не смешным, а скорее сюрреалистичным.

– Смотрите не попадитесь мертвецам в руки! – предупредили мы детей.

У дальнего края террасы на белом пластиковом стуле усадили чучело в виде набитых соломой старых джинсов и рубашки, завязав штанины и рукава узлом. Голову я сделал из молочной бутылки, выкрасив ее в зеленый цвет и нарисовав лицо. Глаза нарочно изобразил побольше и пострашнее. Энни положила перед чучелом половинку гнилого арбуза и воткнула туда десяток пластиковых ключей. Детям мы сказали, что это чудовище Франкенштейна. Оно спит, но в любой момент может проснуться. У ног лежат его протухшие мозги. Каждому участнику квеста нужно, не разбудив монстра, засунуть туда руку и достать из мерзкой слизи ключ. Потом надо как можно быстрее, со всех ног, бежать к дому. Там на крыльце детей встречала Энни в костюме ведьмы (правда, остроконечная шляпа у нее была не черной, а ярко-оранжевой, с полями из сетки). Она проверяла, есть ли у ребенка ключ, велела опустить его в стоящий перед ней пластиковый чайник, а взамен выдавала коричневый бумажный пакет, украшенный пауками и битком набитый конфетами.

Раздав призы, мы предложили участникам квеста прогуляться по нашей улочке: здесь было тихо, спокойно, и соседи не скупились на сладости.

Первая «Прогулка с привидениями» так понравилась детям, что стала традицией. Несколько лет спустя, когда мы переезжали в другой дом, друзья сына наперебой задавали один и тот же вопрос:

– Мы же будем отмечать Хэллоуин на новом месте?

– Разумеется, – отвечали мы.

Дом был меньше прежнего, зато в нем имелся большой, сухой и почти пустой подвал. Энни сказала, лучшего места для нашей затеи не придумать. Когда вечером сгущались сумерки, я собирал приятелей сына у задней части дома, где земля круто уходила вниз, обнажая северо-восточный угол подвала и установленную там дверь, и очень громко и надрывно, на манер циркового распорядителя, рассказывал детям о том, что ждет их на сей раз.

Сначала в подвале размещалась лаборатория Франкенштейна. Потом – результаты самых жутких экспериментов доктора Моро. Затем – пещеры под (якобы) заброшенным замком Дракулы. Как и в первый раз, перед детьми ставилась конкретная цель. Им предстояло украсть батарейки, которыми Франкенштейн собирался подпитать свое новое чудовище, спасти чучела животных из лап кровожадного доктора Моро, найти и достать волшебные кольца, способные воскресить Дракулу.

С фонариком в руке я водил детей по подвалу, направляя луч то на банки с резиновыми глазными яблоками, то на ведра с пластиковыми змеями, то на загадочные граффити на цементных стенах. Наш путь завершался в одном и том же месте – в маленькой кладовке в юго-восточном углу подвала. Когда риелтор показывал дом, это помещение назвали сауной. Напротив двери стояла металлическая корзина, наполненная большими круглыми камнями, так что комната и впрямь могла использоваться в качестве парилки, однако сток в центре пола, пожалуй, для сауны был чересчур велик. А вдобавок и очень глубок: сколько ни светили мы в него фонариком, дно так и не увидели. Решив, что это пересохший колодец, мы закрыли дыру листом фанеры. Заводя детей в комнату, я вставал возле крышки, чтобы никто ненароком туда не свалился. Когда участники квеста выполняли последнее задание, я отправлял их наверх, где детей ждала Энни в очередном костюме ведьмы (но непременно с оранжевой шляпой) и с конфетами наготове.

Последний Хэллоуин у нас получился самым интересным. Мы выбрали археологическую тематику в духе «Индианы Джонса» и «Мумии». После ремонта оставался большой мешок с песком, и мы засыпали им пол, раскидали повсюду пластиковых змей, резиновых пауков и скорпионов. Стены подвала я изрисовал самыми зловещими иероглифами, какие только сумел найти в интернете. У друга взял двухметровую картонную коробку, выкрасил ее золотой краской и изобразил на крышке силуэт фараона. Рукотворный саркофаг мы поставили в углу и разбросали рядом пластиковые кости. В этот раз было решено использовать и пересохший колодец: мы сняли с него крышку, а пол вокруг исписали еще более жуткими символами.

Впервые и сама Энни принимала активное участие в квесте. Примерно за месяц до Хэллоуина нас пригласили на детский день рождения, в конце которого все гости по очереди молотили по огромной пиньяте в виде головы Медузы Горгоны. Резиновые змеи, которыми она была украшена, оторвались, но сама голова почти не пострадала. Энни, задумавшись, спросила у хозяев, нельзя ли ее забрать.

– Зачем она тебе? – удивился я.

– Увидишь, – загадочно ответила жена.

Энни вырезала в ней отверстие, превратив в подобие маски. Надела бледно-зеленое платье из секонд-хенда, добавила пару длинных серых перчаток и – вуаля! – стала богиней.

– И что ты за богиня? – спросил я.

– Неважно, – отмахнулась она.

Роль ее была проста: сидеть в углу подвала напротив саркофага. Дети увидят маску, решат, что это манекен; а когда Энни встанет, перепугаются до полусмерти.

– Давай задействуем и колодец, – предложил я. – Пусть дети кинут в него что-нибудь – преподнесут тебе дар.

– Не мне. Богине, – уточнила Энни.

Мы договорились, что я дам детям по конфетке, которую надо будет бросить в колодец в качестве подношения.

В общем «Прогулка» удалась. Я боялся, что в свои одиннадцать лет сын окажется слишком взрослыми для подобных забав и наш реквизит уже не впечатлит подростков, но Робби проникся и заразил азартом остальных приятелей. Даже один вредный мальчишка, который постоянно твердил, что ничего не боится и что декорации у нас просто дешевка, – и тот заметно нервничал.

Когда я завел детей в сауну, окрещенную «Палатой душ», и Энни медленно встала, все дружно ахнули.

– Это мама Робби! – шепнул кто-то.

– Точно? – усомнился другой.

Решив подыграть, сын ответил:

– Нет, это не мама. Непохожа!

– Она же в костюме! – прошипели ему.

– Мама наверху! – произнес сын, скорчив испуганную гримасу.

Костюм при всей своей простоте (а может, и благодаря ей) получился очень впечатляющим. На огромной голове застыло пустое выражение, как у безликого манекена в магазине; глаза казались слишком большими по сравнению с остальными чертами лица; узкий, почти заостренный нос выдавался вперед, а губы будто склеились. Левая щека была смята (напоминая о недавнем прошлом в виде пиньяты). Вдобавок Энни нарочно задирала подбородок, чтобы пустые глазницы смотрели поверх детских голов.

– О Древняя Сила! – произнес я. – Мы принесли тебе дары! Прими их и не забирай нас во тьму, откуда ты явилась!

Я импровизировал, но получалось вроде бы неплохо. Дети по очереди выходили вперед и бросали в колодец конфеты, которые я им вручил. Девочки при этом попискивали. Вредный скептик и вовсе швырнул ириску издалека – вроде бы небрежным жестом, но руки у него заметно тряслись (отчего я, надо признать, тайком ухмыльнулся).

Мы сбились со сценария только раз, по вине младшего брата одного из приятелей сына. Ему было всего семь лет, и он производил впечатление очень хрупкого и ранимого мальчика. Я не хотел брать его на «Прогулку», но малыш просился, не желая выглядеть слабаком в глазах брата. Мать предложила пойти вместе с ним – мол, если сыну будет слишком страшно, она его успокоит. Так и вышло, мои опасения подтвердились. Пока я рассказывал одну жуткую историю за другой, мать что-то бормотала сыну на ухо, а он испуганно таращился по сторонам, явно мечтая поскорей оказаться на улице. Когда настал его черед выйти вперед и бросить конфету в колодец, мальчик наотрез отказался.

– Ну же, – подтолкнула его мать. – Это не страшно.

Мальчик яростно затряс головой. Он дрожал всем телом, будто от холода.

– Перестань! – шикнула мать. – Это всего-навсего миссис Энни.

Мальчик, стуча зубами, спросил:

– Откуда ты знаешь?

– В смысле? – удивилась мать.

– Откуда ты знаешь? – повторил он. – Откуда ты знаешь?

Я ждал, что Энни снимет маску и покажет мальчику лицо, но жена сидела неподвижно.

– Откуда ты знаешь? – твердил ребенок, не слушая матери: мол, это всего лишь игра и перед ним соседка в костюме. – Откуда ты знаешь? – не унимался он.

Пришлось вмешаться мне: я объявил, что детям пора наверх. Сына с приятелями я проводил до лестницы, напомнив, чтобы смотрели под ноги. Когда дети открыли дверь на кухню, осветив ступеньки, я вернулся обратно в сауну. Малыш с матерью уже выходили оттуда; глаза у мальчика были мокрыми, но он выглядел не напуганным, а скорее смущенным. Я остановился, спросил у его мамы, все ли хорошо. Та успокоила: мол, ничего страшного.

– Ваша жена – великая актриса! – улыбнулась она. – У меня от нее мурашки по коже.

– У меня тоже, – рассмеялся я.

Я заглянул в сауну, но Энни там не было; видимо, она вышла через дверь в подвале, обогнула дом и зашла через парадный вход. Когда я вернулся в кухню, жена в костюме ведьмы – в черном платье, изрезанном в лохмотья, с тяжелыми бусами на шее и в пресловутой оранжевой шляпе – уже стояла в окружении детей и разливала по чашкам сидр. Я пробрался к ней сквозь толпу и поцеловал в щеку.

– Ты просто нечто!

– Даже не представляешь насколько, – ответила Энни и протянула мне чашку, чтобы я передал ее дальше.

Как ни странно, такие события очень быстро стираются из памяти. Я вспомнил о том, что происходило в Хэллоуин, только месяц спустя, уже после Дня благодарения. Стояла поздняя ночь, почти утро. Я отчего-то неожиданно проснулся. Еле стряхнул с себя сон, словно тяжелое одеяло. Не знаю, что меня разбудило. Было впечатление, будто я уснул слишком крепко, а тело решило выдернуть меня из другой реальности.

В доме чувствовалась некая странность. Такое бывает, когда ночью отключают электричество и ты просыпаешься оттого, что стало холодно и угасло тихое гудение домашних приборов. Я посмотрел налево, но вторая половина кровати оказалась пуста. Наверное, Энни встала в туалет и невольно потревожила меня. Я прислушался, но шагов не услышал. Возможно, она устала от моего храпа и ушла спать на диван в гостиную. Я перекатился на спину и вдруг заметил в углу комнаты, справа от двери, странную фигуру. Рывком сел, сердце забилось так, словно меня окатило ледяной водой. В комнате было очень темно, но все равно проступали очертания огромной головы и платья.

Я открыл рот, хотел спросить: «Дорогая, что ты делаешь?», но не сумел выдавить ни слова, отчего-то зная: кто бы ни стоял в темноте, это не моя жена. Фигура застыла на месте, склонив в мою сторону голову, а я сидел на кровати, мысленно задавая себе один и тот же вопрос («Откуда ты знаешь?»). Тьма выглядела зернистой, будто сам воздух стал другим; из того угла веяло жутью и древностью. Наконец фигура развернулась и вышла за дверь.

Вопреки моим ожиданиям, ступеньки ведущей вниз лестницы молчали: ни скрипа, ни стона. Меньше всего на свете мне хотелось вставать и идти вслед за незваным гостем. Однако в соседней комнате спал мой сын и где-то в доме была жена. Как можно тише я вылез из-под одеяла и направился к двери, жалея, что так и не положил под кровать бейсбольную биту. Коридор был пуст. Дверь в спальню сына закрыта. Я заглянул к нему, но Робби крепко спал, и в комнате никого не было. Мог ли гость бесшумно пройти по лестнице? Вряд ли, но деться ему больше было некуда. Я спустился, тяжелым скрипом возвещая о каждом своем шаге, однако и на первом этаже никого не обнаружил: ни незваного гостя, ни Энни.

В панике я схватил с разделочной доски рядом с кофеваркой большой нож и направился к лестнице в подвал.

Энни я нашел в сауне. Она стояла над пересохшим колодцем. Жена была голая; длинные волосы свесились ей на лицо. К тем иероглифам, которые я нарисовал вокруг отверстия, она добавила еще несколько. В правой руке Энни держала горсть конфет, брала их по одной и кидала в колодец. Я положил нож на пол рядом с дверью и подошел к жене. Что говорить, я не знал. Не поднимая глаз и не произнося ни слова, она протянула мне конфету. Я взял ее. Это была ириска. В детстве из-за такой я лишился зуба. Тот немного шатался и, прилипнув к тянучке, вырвался из десны со сладкой острой болью, которая наполнила рот вкусом крови и сахара. Я посмотрел на сухой колодец: в темную дыру, уходящую невесть куда.

«Ты даже не представляешь насколько», – сказала мне Энни в ночь Хэллоуина. Она была права. Я бросил свое подношение в темноту и потянулся к жене за новым.

Самодельные монстры

Можно ли назвать мое детство счастливым? Даже не знаю… не знаю, что вам сказать.

Если под счастьем понимать удовлетворение физических потребностей, будь то пища, кров над головой или забота о здоровье, то да – безо всяких сомнений, я рос счастливым ребенком! Насколько помню, я никогда не голодал (если не считать обычного детского нытья, мол, «когда ужин, умираю с голоду!»). Отец давал деньги на карманные расходы; мать старалась одевать по последней моде (правда, фотографии тех лет я стараюсь не разглядывать – стыдно до жути). Стоило мне пожаловаться на малейшее недомогание, как меня срочно везли к врачу (и происходило это довольно часто: то я падал в гараже и ударялся головой о бетонный пол, то мать обнаруживала загадочную шишку у меня между бровей – в силу возраста уж не помню всех подробностей).

Если же трактовать счастье как взаимопонимание в семье и поддержку близких, то все намного сложнее. Разумеется, я любил родителей, как и полагается всякому ребенку, но эта любовь была пронизана страхом. Я боялся не физического наказания, нет; не припомню, чтобы на меня поднимали руку, разве что изредка шлепали по заднице, когда я был совсем маленьким. Отец иногда грозился меня выпороть, но лишь на словах, чтобы я прекратил ему перечить. Я был старшим ребенком в семье. Мать долго, семь лет, не могла забеременеть, и когда я наконец появился на свет, меня чуть не задушили любовью. Возможно, именно поэтому я крайне чувствительно воспринимал малейшие перемены в родительском настроении, особенно когда родился мой младший брат, а потом – сестры. Мои чувства к родителям сложно описать одним словом: я испытывал к ним неистовую, почти животную любовь, но она была пронизана ревностью, разочарованием и чувством вины.

Семья росла, а дом становился теснее: жилье, рассчитанное на троих, с трудом вмещало шесть человек. Отец с матерью старались выделить каждому свой уголок: диван переставили в гараж, из гостиной сделали спальню, мы с братом заняли прежнюю родительскую комнату, а сестры – мою бывшую детскую. Кстати, забавный факт: какими бы разными мы с братом и сестрами ни выросли, каждый из нас сейчас живет в большом доме, где у него есть личное пространство.

Простите, отвлекся. Дело в том, что эмоции, которые я испытывал в детстве, казались слишком огромными и непомерными для моего организма. Они бурлили во мне, порой прорываясь наружу. Можно сравнить меня с городом из фильмов про чудовищ, которые крутят ночами по телевизору: вот все мирно и спокойно, а через минуту огромная рептилия крушит здания, давит автомобили с автобусами и дышит пламенем на толпы бегущих людей. После подобного выброса эмоций я всякий раз чувствовал себя разбитым и пустым, особенно если выплескивал злость.

Много ли было у меня игрушек?.. Да, вы правы! Как раз про игрушки я и хотел сказать. Денег в нашей семье на них не жалели. Чаще всего покупали боевые фигурки – хотя в то время, кажется, они назывались иначе, как именно – не вспомню. Сперва у меня появился солдат из «Джи-Ай Джо»: большой, на шарнирах, с волосами и бородой из мягкого пушистого волокна, которое сбивалось в комки, если искупать игрушку в ванне. Потом Орлиный глаз: он мог сканировать пространство вокруг себя, вращая зрачками, если дергать за рычаг на затылке. Был еще Кунг-фу-Хват с руками из мягкого пластика, который вскоре начал крошиться. На смену им пришло новое поколение фигурок из «Звездных войн»: они были меньше, плохо гнулись, но считались ужасно крутыми. Вместе с машинками из наборов мне дарили их на все праздники.

Однако больше всего я мечтал о фигурке, которую видел только по телевизору. То был Годзилла, король монстров, чьи приключения я обожал еще с первого класса, когда мне пересказали сюжет (как впоследствии выяснилось, весьма неточно) «Годзиллы против Кинг-Конга». Японская рептилия впечатлила меня до глубины души: может, потому что была похожа на динозавров, которых я боготворил, как и все мальчишки моего возраста, а может, потому, что в конце Годзилла не умер, а просто ушел, чтобы появиться в следующем фильме. Никогда не любил трагедии. Впрочем, какому ребенку они по душе?

В одном из фильмов, «Годзилла против Гидоры», показали мальчика, сына кого-то из героев, у которого было несколько фигурок Годзиллы. Когда я увидел их, то потерял покой и долго искал нечто подобное по всем магазинам игрушек, но у нас таких не продавалось. Интернета в те времена не было, и я понятия не имел, где их можно достать. Меня мучило нехорошее предчувствие, что они продаются только в Японии или вовсе представляют собой реквизит, сделанный специально для фильма.

Мне так хотелось заполучить фигурку Годзиллы, что в четвертом классе я смастерил ее сам. Взял Капитана Кирка (тот не слишком мне нравился), снял с него форму и ботинки, раскрасил засыхающим зеленым маркером. На скотч прилепил к спине треугольные зубцы, кропотливо вырезанные из картона, к заднице приклеил хвост из алюминиевой фольги. Попытался соорудить морду рептилии из того же картона и скотча, но добиться сходства так и не сумел. И все же фигурка, если включить воображение, получилась отдаленно похожей на Годзиллу, поэтому за неимением лучшего я использовал ее в своих играх.

Из картонных втулок, корешков от блокнотов с отцовской работы, фольги и скотча я сооружал для своего монстра здания, которые тот мог разрушить. Например, я стащил у мамы противень, застелил его фольгой, сделав подобие реки Гудзон, и склеил картонный мост, а рядом поставил макет Гражданского центра и нескольких высоток, которые помнил по поездкам в Поукипзи. Разумеется, пропорции я не соблюдал, но все равно вид знакомых пейзажей, по которым шагает огромное чудовище, вызывал в душе трепет. Однажды, разыгравшись не на шутку, я смастерил декорации на половину обеденного стола. Начертил на большом листе карту нашего района, а из зубочисток, которые лежали в ящике кухонного стола (видимо, остались после какого-то праздника), сделал деревья. Палочки я воткнул в кусочки ластика, чтобы не падали. В шкафу, где хранились лекарства и косметика, нашел пакетик ватных шариков, измазал их зеленой краской и нацепил на зубочистки вместо листьев. Из разномастных коробок, которые раздобыл в гараже или склеил самостоятельно, соорудил макет нашего дома и соседних зданий, в том числе начальной школы, где я учился, детского садика в паре кварталов от нас и болота.

Маму так впечатлил результат моих стараний, что она решила сфотографировать меня на его фоне, попросив взять в руки импровизированного Годзиллу. Брат, который постоянно терся рядом и стоял у меня над душой, сказал, что получилось классно (больше затем, чтобы задобрить маму). Сестры мой проект проигнорировали, а отец, вернувшись с работы, увидел лишь половину конструкций (остальное, к маминому сожалению, я успел разрушить), но все-таки тоже меня похвалил.

Все комплименты я пропустил мимо ушей. Мое воображение занимали фантазии: очень яркие, почти как воспоминание. Я стоял на крыльце. На севере, за широким заросшим полем через дорогу от нашего дома, шагал Годзилла – огромный, с небоскреб ростом. Он двигался неспешно и задумчиво, но каждый его шаг приближал чудовище на добрых пятьдесят метров. С веток в панике слетали птицы. Позади скрипел дом, дрожала земля; на полке звенели мамины очки. Деревья трещали и ломались, сминаемые под ногами Годзиллы, будто трава. Он опустил когтистую лапу размером с сарай на поле через дорогу и замер. Окинул горящим белым взглядом возникшие перед ним дома и школу, словно гадая, что это за странные кусты. Я слышал, как монстр дышит, втягивая и выпуская мощные потоки воздуха. Он издавал низкий ровный гул, точно земные плиты накатывают друг на друга. От рифленой шкуры исходил жар, заставлявший увядать и чернеть высокую траву. Даже у меня по всему телу выступил пот. В ноздри ударил запах горелого металла.

Годзилла открыл пасть и зарычал, а я зажал уши руками и припал к крыльцу, словно мог укрыться от этой твари, чей грохот выбивал стекла во всех домах в округе, в том числе и в моем. Годзилла шагнул вперед. Земля вздрогнула, меня швырнуло на спину. Монстр взял правее и направился к дому Эдди Айсли, который стоял неподалеку от нашего. Левая нога чудовища пронеслась над серым фермерским домом мистера Уорнера и снесла фасад; остальная часть здания качнулась, наполовину осыпавшись. Правая нога накрыла двухэтажный голубой особняк Айсли, и тот лопнул, точно воздушный шарик. Куски кровли, обшивки и стен полетели во все стороны. Но тварь не угомонилась: увидев, что задняя часть дома с террасой устояла, как и небольшой сарай, где мистер Айсли хранил инструменты и в непогоду держал машину, чудовище дважды подняло и опустило гигантскую лапу, растаптывая то, что осталось от особняка Айсли, в щепки. Из-за тряски дом Уорнеров окончательно рухнул, а меня подбросило, словно на батуте. Годзилла шагнул вперед и пнул сарай, который скрылся в облаке осколков, а черная крыша взмыла в воздух. Монстр фыркнул и пошел дальше по улице.

Спрашиваете, что я при этом испытывал? Неописуемую радость! Увиденное – а я, клянусь, увидел эту сцену воочию, будто она развернулась в реальности, на моих глазах, – заставило меня трепетать от восторга. Ужас от появления чудовища не шел ни в какое сравнение с ликованием, которое бушевало в душе. В кои-то веки мои эмоции были соразмерны окружающему миру!

Особенно радовало, что Годзилла разнес вдребезги дом Эдди Айсли.

Эдди… Пожалуй, из-за него я тут с вами и разговариваю – из-за него и из-за того, что с ним произошло. Мы были ровесниками и учились в одном классе с тех самых пор, как его семья поселилась по соседству (я тогда был во втором классе). Кажется, Айсли приехали откуда-то из Аризоны, хотя не знаю, что привело их в такую даль, на север Нью-Йорка. Может, отца перевели в здешний филиал: он, как и все мужчины в городе, работал в «Ай-Би-Эм» (в то время долина Гудзона, от Уилтвика до Оссининга, включая Поукипзи и Ист-Фишкилл, считалась главной вотчиной компании).

Эдди был ниже меня ростом, но крепче сложен, особенно до пубертатного скачка, когда я резко вымахал выше матери. Руки и ноги у меня тогда казались чрезмерно длинными, будто тело заранее готовилось к грядущим переменам; волосы, светлые и тонкие, торчали как придется, а вот у Эдди была густая черная шевелюра, которую он с военным педантизмом зачесывал на правый пробор. Еще он носил тяжелые квадратные очки, а я своими обзавелся лишь в пятом классе.

Поскольку мы жили рядом и учились в одной школе, родители решили, что мы обязательно подружимся. Вдобавок у нас с ним были общие интересы, отчего мы неизбежно попадали в одну и ту же компанию (даже в начальных классах «ботаники» предпочитают держаться в стороне от «спортсменов», тем самым закладывая основы для будущего деления на группировки, которое станет особенно заметным в старших классах). Мы с Эдди не просто любили читать, мы выбирали одинаковые книги о древних культурах, о греках и римлянах, о викингах и самураях. Меня завораживали мифы и легенды, а Эдди – истории про битвы. Мы любили рисовать, но я подражал комиксам, которые читал запоем (герои там изображались крупным планом, в пафосной позе, в процессе совершения подвига или сразу после него), а Эдди предпочитал батальные сцены с крохотными, почти миниатюрными воинами, запечатленными в разгар грандиозного сражения. Мне нравилось, что его рисунки полны деталей; он же мои работы никогда не хвалил, лишь отпускал в их адрес ехидные комментарии.

Спустя три с половиной десятка лет я понимаю, что поступал он так из ревности. Эдди всегда любил выделяться: в классе старался первым поднять руку и ужасно злился, если кто-то справлялся с заданием лучше него, неважно, был то рисунок или сочинение, которое учитель предлагал прочитать вслух. Хотя за все три школьных года, что мы провели вместе, я не показывал особых успехов в учебе, Эдди все равно норовил меня поддеть.

Не знаю, где он мог научиться такому поведению. У него была старшая сестра, Иветта, но она, насколько мне известно, никогда не лезла в дела младшего брата. Родителей Эдди я помню плохо: у них было принято разуваться в доме и в качестве угощения мать подавала палочки сельдерея, намазанные арахисовым маслом. Она всегда приносила тарелку к нам в подвал, который Айсли обставили мебелью, сделав из него игровую. Часто улыбалась при этом, но у меня сложилось впечатление, будто она очень рассеянная: такое чувство, словно она постоянно прислушивалась, не звонит ли телефон и не стучат ли в дверь. Отца Эдди я видел всего несколько раз; он занимал в «Ай-Би-Эм» какую-то крупную должность. Он тоже запомнился рассеянным или, точнее, отрешенным. Не могу представить, чтобы столь меланхоличная пара отпускала в адрес сына язвительные замечания, приучая его к подобной модели поведения. Хотя кто знает?..

Как бы там ни было, Эдди не ограничивался словесными гадостями, а частенько выражал свое недовольство физически. Правда, делал он так лишь за пределами школы, а на людях предпочитал не рисковать. Даже на перемене, в разгар ссоры, если дежурный отворачивался и можно было толкнуть обидчика плечом или пнуть украдкой, он просто разворачивался и уходил. Если же броситься за ним и схватить за руку, он, не поддаваясь на провокацию, молча вырывался и шел дальше.

Однако за школьным забором, то есть у него в подвале, или в моей комнате, или во дворе, или на стадионе через дорогу, или на болоте, куда мы порой забредали в исследовательских целях, все было иначе. Эдди не просто отпускал ехидный комментарий по поводу моего рисунка, он обязательно выхватывал у меня лист, сминал его и швырял на пол вместе с фломастерами. Испытывая зависть к новой игрушке, которую прислали мне бабушка с дедушкой (например, к Колониальной гадюке из «Звездного крейсера „Галактика“», умевшей стрелять из носа красной ракетой), он слезно просил дать ее хоть на минутку и обязательно ломал (той же Гадюке он умудрился заклинить ракету, и она больше не стреляла). В ответ на мои возмущения Эдди с саркастичным видом извинялся и говорил, что рисунок никуда не годился, а игрушка – дешевый хлам.

Забавно: я не только помню, что испытывал в те моменты – смесь гнева, разочарования и обиды, накрывавшую меня огненным куполом, – но и сейчас, говоря про Эдди, чувствую в душе такие же эмоции. Как бы я ни считал себя взрослым, как бы ни возмужал, ни обзавелся седой бородой, стоит вспомнить скомканный лист бумаги или испорченную игрушку, и в моем сознании просыпаются маленький «я» и чувства, которые в тот момент в нем бушевали. Словно я все еще там, рядом с Эдди…

Знаю, знаю… Почему я просто не перестал с ним общаться, если он надо мною издевался? Отчасти я понимал, что это был бы самый оптимальный вариант. Однако поставить точку в наших отношениях я не мог. Какую бы выходку он ни устраивал, вскоре я против воли шел к его дому, стучал в дверь и спрашивал у миссис Айсли, выйдет ли он поиграть. Эдди появлялся на крыльце с легкой ухмылкой, говорившей о том, что он не чувствует за собой ни малейшей вины. Впрочем, первое время он вел себя прилично, воздерживаясь от комментариев в мой адрес.

Раз я не мог разорвать наше с ним общение, приходилось держать все, что мне дорого, подальше от его глаз, в том числе импровизированную фигурку Годзиллы, которая, несомненно, вызвала бы у него лютое презрение. До сих пор не знаю, как он умудрился ее найти…

Мы сидели в моей комнате, играли в «Стратегию» с моим младшим братом. Сначала мы с Эдди играли друг против друга, а брат наблюдал за нами; но потом, когда я победил Эдди, брат тоже попросился в игру. Эдди, раздраженный проигрышем, бродил по тесной комнате. Через три хода после начала партии я услышал:

– Это что еще такое?

Он держал в руках моего самодельного Годзиллу и недоуменно хмурил брови, пытаясь понять, что перед ним. Я открыл было рот, хотел сказать, что не знаю, лишь бы отвлечь Эдди и забрать игрушку, но младший брат меня опередил:

– Эй, у него твой Годзилла!

Эдди, мгновенно сообразив, что к чему, ухмыльнулся и сказал:

– Годзилла, значит?

Размашистым жестом он оторвал фигурке голову и швырнул через всю комнату. Я вскочил на ноги, зацепил кроссовкой доску и сбил фишки. Эдди тем временем схватил фигурку с двух сторон и переломил пополам. Разжав пальцы, он бросил обломки на пол.

– Что-то не похож он на короля монстров!

Мой брат, совершив смелый и безрассудный поступок, схватил меня за ноги. Если бы не он, я бросился бы через комнату. Я уже представлял, как прыгаю на кровать и лечу в сторону Эдди. Я был не просто зол, не просто обижен – я испытывал такую запредельную ярость, что на мгновение показалось, будто стоит протянуть руку, и бешенство выльется из меня белым пламенем, которое сожжет Эдди Айсли дотла, оставив от него тень на стене.

Брат, не разжимая хватки, крикнул Эдди:

– Уходи!

Хотелось бы сказать, что тот, увидев меня в таком состоянии, испугался, растерял дурацкую ухмылку и задом попятился к выходу. Но нет. Он просто открыл дверь, вышел в коридор и покинул дом, не сказав ни слова. Брат держал меня до последнего. Я хотел дать ему затрещину, но было некогда. Я бросился к выходу, распахнул дверь с такой силой, что висящие на ней жалюзи жалобно звякнули, и выскочил на крыльцо. Эдди шагал через поле между нашими домами. Он уже добрался до пары огромных елей, росших на краю соседнего участка. Не знаю, слышал ли он, как грохнула у нас дверь, но оглядываться не стал. Я хотел рвануть за ним, только вот расстояние было слишком велико: если догоню, то уже возле дома. Устраивать драку у него во дворе бесполезно – меня выставят зачинщиком и отругают. Поэтому я подождал, когда Эдди скроется за деревьями, вернулся в дом, закрыл дверь, запер ее на замок и прошел в свою комнату, чтобы спланировать месть.

Подготовка не заняла много времени. На следующий день после школы я пошел на задний двор к садовому сараю, где отец складывал ветки, обломившиеся из-за ветра и наледи. Куча росла после каждой грозы, а осенью мы засыпали ее опавшей листвой и поджигали. Я перебрал ветки и нашел самую удобную – чуть длиннее моего роста, прямую и не слишком тяжелую. Оборвал с нее уцелевшие листья, отнес на крыльцо, положил на стол для пикника. Потом сходил в дом за рулоном клейкой ленты и ножницами. Вернувшись, достал из кармана перочинный ножик. Отец купил его на прошлых каникулах в сувенирном магазине при форте Уильям-Генри на озере Джордж. На рукояти была зелено-коричневая гравировка. Я раскрыл клинок, приложил нож к узкому концу ветки и обмотал несколькими слоями скотча, в результате получив неплохое копье. Заносить оружие в дом я не стал – мама сочла бы его хламом, – поэтому я отнес копье в сарай и спрятал за дверью.

Нет, убивать Эдди я не планировал, это не исповедь убийцы. Просто ярость, которая охватила меня в тот момент, когда он разломил надвое моего самодельного Годзиллу, не унималась. Я никак не мог успокоиться. К злости примешивалось горе; к глазам подкатывали слезы всякий раз, стоило увидеть обломки фигурки, которой я посвятил столько времени. Брат предложил взять у отца клей и починить ее. Я, в кои-то веки не велев ему заткнуться, молча покачал головой.

В детстве ты губкой впитываешь любую обиду, потому что не умеешь с ней бороться. Когда обзывают, тебе больно вдвойне, поскольку ты боишься, что обидчики правы. Моя любимая игрушка оказалась испорчена – возможно, я это заслужил… Чтобы доказать обратное, срочно требовалось выставить Эдди слабаком и неудачником.

Да, непростая логика для десятилетнего мальчишки. Разумеется, я мыслил совсем другими понятиями. У меня сложился вполне конкретный план. Я решил сказать Эдди, что собираюсь прогуляться на болото, и спросить, не желает ли он составить мне компанию. Эдди, естественно, примет приглашение. Мы не общались с тех пор, как он сломал мою фигурку, а в школе я старательно сдерживал эмоции: даже когда Эдди спросил, как поживает Годзилла после встречи с Рукой Айсли, я лишь натянуто улыбнулся и, будто стесняясь, отвел глаза. Вдобавок Эдди мнил себя великим следопытом (я говорю «мнил», поскольку во время наших прежних вылазок он не производил впечатление человека, способного ориентироваться на местности).

Вооружившись копьем, я планировал завести Эдди в самую глубь болота, куда мы прежде не забирались, – в глухие незнакомые дебри. Когда мы окончательно заблудимся, я потребую, чтобы он извинился за то, что сломал моего Годзиллу, и за все прочие издевательства. Если надо, пригрожу копьем. Использовать оружие на практике вряд ли придется. Эдди – обычный хулиган, а судя по тому, как их показывают в комиксах, фильмах и телепередачах, они трусы, которые поджимают хвост, стоит дать хоть малейший отпор. Не могу описать словами, с каким восторгом я предвкушал нашу прогулку. Лежа ночью в постели, я воображал, как Эдди будет стоять по колено в болотной жиже, озираться по сторонам и, тряся губами, глотать слезы.

Увы, на практике мои мечты не оправдались. Поначалу все шло гладко, но на болоте планы пошли насмарку. Едва мы ступили на грунтовый гребень, служивший тропинкой, как Эдди обогнал меня и ушел вперед. Копье он заметил сразу, но ничего не сказал, только прищурился и дернул головой. В прежние вылазки я не брал с собой лишних предметов, потому что боялся утопить в мутной воде. То, что я изменил привычкам и взял оружие, заставило Эдди насторожиться. От прогулки он отказываться не стал, но и слишком близко подпускать меня не рискнул.

Я рассчитывал, что мы пойдем прогулочным шагом, однако Эдди резво перепрыгнул с края грунтовой гряды на первый камень с травянистой макушкой, которые цепочкой уходили вглубь болота, и, пока я топтался на тропе, перескочил на соседний бугор. Обычно я не уступал ему в ловкости, умея балансировать на грунтовых кочках, торчавших из трясины, но в тот раз мне мешало копье. Пару раз я промахнулся мимо камня и зачерпнул кроссовками холодной воды.

Чем глубже мы уходили в болото, тем гуще становился воздух, влажный и тяжелый от вони скунсов, населявших заросли по обе стороны. Футболка прилипла к вспотевшей спине. Вокруг носились тучи крошечных жучков. Стоило перепрыгнуть на соседний камень, как насекомые тут же залепляли глаза и нос.

Мы добрались до незнакомых мест. Эдди вскарабкался на ствол огромного поваленного дерева, пробежал по нему до макушки и перепрыгнул на очередной камень из архипелага, уходящего вдаль. Я с трудом за ним поспевал. Из кочек торчали лопухи исполинского папоротника, которые хлестали по ногам, мешая прыгать и норовя столкнуть в воду. Нас окружали огромные деревья, увитые мхом и плющом; среди листьев раздался птичий крик, больше похожий на вопль обезьяны.

Я крепко сжимал копье, переживая за сохранность предмета, лежавшего в правом кармане джинсов. Туда я засунул оторванную голову самодельного Годзиллы, намереваясь предъявить ее Эдди, когда буду требовать извинений. Беда в том, что карман был мелким, а джинсы – чересчур тесными, и голова фигурки норовила оттуда выпасть.

Все происходило совсем не так, как я представлял. Ярость, которую я старался сдерживать и направить в намеченное русло, сочилась сквозь трещины в моем плане, будто радиация из разрушенного реактора. Казалось, она выплескивается в окружающее пространство, заставляя его колыхаться простыней на ветру. В пылу эмоций я ощущал чужое присутствие, словно нечто поджидало меня за пределами видимости. Оно было огромным, размером с болото, и совершенно чуждым этому миру.

Когда Эдди добрался до островка, где росла пара крепких берез, он остановился. Я решил воспользоваться случаем и принялся торопливо прыгать с кочки на кочку, не замечая, что одна из кроссовок промокла насквозь. «Вот оно! – думал я. – Вот оно, сейчас!»

Эдди ударил меня сразу, едва я прыгнул на островок. Кулак угодил в живот, выбивая из легких воздух. Взмахнув руками, я попытался удержаться на камне, но не смог. Под ногами хлюпнула трясина. В первый ужасающий миг я решил, что сейчас меня засосет с головой и я утону в непроглядной тьме. Однако под ногами нащупалась земля. Я промок до подмышек, но гибель мне не грозила.

– Эдди! – крикнул я. – Какого хрена?!

– Заткнись! – велел он.

Эдди присел на краю камня и потянулся за выпавшим копьем. Я рванул за ним, но Эдди оказался быстрее и первым выхватил его из воды. Пока я с трудом поднимался на ноги, Эдди с интересом осмотрел копье и как всегда скорчил презрительную гримасу.

– Перестань! – возмутился я.

Он схватил копье с двух сторон и с размаху опустил на колено. Древко громко хрустнуло.

– Эй! – крикнул я.

Основание копья Эдди швырнул направо, а навершие с перочинным ножиком – влево. Обломки улетели в кусты. Куда они упали, я не видел.

– А чего ты ждал? – хмыкнул Эдди. – Желаю удачно добраться до дома!

Он развернулся и зашагал к противоположному краю камня. Прыгнул между березами на соседнюю кочку, не обращая внимания на мои крики и мольбы подождать, и скоро скрылся из виду.

Ярость, и без того тлевшая внутри, разгорелась факелом: я осознал, что карман пуст, а голова Годзиллы пропала. Еще никогда прежде я не испытывал подобного. Эмоции захлестывали меня с головой, словно океанские волны. Болото будто разверзлось, и я краем восприятия ощутил чужое присутствие.

То, что случилось дальше, началось с раската грома; мощного рокота, который пронесся по болоту в мою сторону, подняв перед собой стену из древесной коры и листьев. Я припал к земле, но успел увидеть прокатившуюся по воде волну, от которой, словно травинки, затряслись деревья. Земля под ногами прогнулась, как шкура огромного зверя, дернувшегося от щекотки, отчего меня подбросило в воздух. Какое-то время я висел в пустоте, потом меня швырнуло на островок. Обессиленный, испуганный, я съежился в комок, а деревья вокруг затрещали и принялись падать в воду, которая плескала во все стороны и билась о камень.

Я просидел там несколько часов, прежде чем меня нашли спасатели. Не успели подземные толчки успокоиться, как наши с Эдди матери бросились звонить друг другу. Они знали, что мы собираемся на болото. Уже позднее ученые определили, что эпицентр так называемого «сейсмического инцидента» находился в болоте – по моим подсчетам, примерно в ста пятидесяти метрах к юго-востоку от того места, где меня обнаружили. Отца срочно вызвали с работы, вслед за ним прибыли спасатели. Здания, которые находились в непосредственной близости от болота, пошли трещинами (в спортзале, например, обрушился потолок), но пострадавших оказалось на удивление мало, что позволило быстро организовать поиски двух пропавших школьников. Увидев, во что превратилось болото, спасатели вызвали подкрепление. На просьбу откликнулись пожарные, парамедики и неравнодушные граждане, услышавшие новость по радио. Кто-то раздобыл карту болот, и люди, собравшиеся на школьной парковке, включая наших с Эдди родителей, разделились на несколько групп и принялись прочесывать местность. Так меня и нашли.

А Эдди – нет. Та часть болота, куда он ушел, провалилась на пять метров. Говорят, внизу были пещеры, и когда землю затрясло, они обрушились, создав воронку, куда засосало все вокруг, включая Эдди. По крайней мере, так гласила теория. Эдди искали десять дней, пригнали экскаваторы, перекопали половину болота, но тело так и не нашли.

Айсли переехали спустя пару месяцев; их сына объявили пропавшим без вести и, по всей видимости, погибшим. За все время они ни разу не подошли ко мне и не спросили о последних минутах его жизни. Я в ужасе ждал этого разговора и на всякий случай придумал байку о том, что я подвернул лодыжку, а Эдди побежал за помощью. Однако врать, к счастью, не пришлось. Сомневаюсь, что мне удалось бы их обмануть.

Спрашиваете, что я тогда почувствовал? Облегчение, радость… И некоторую вину. Правда, признавался я себе лишь в последнем. Впрочем, если не замечать первых двух эмоций, меня мучила скорее вина выжившего, характерная для ребенка, перенесшего подобное испытание. Мои родители, приходской священник, психотерапевт, к которому меня направили, – все говорили об одном: «То, что ты чувствуешь, – нормально, в случившемся нет твоей вины». Я знал, что это не совсем верно, но поскольку не представлял, как объяснить причины трагедии, предпочитал вовсе не вспоминать тот день.

Прошли месяцы, годы, десятилетия… Я по-прежнему рисовал, оттачивая мастерство, и в конце концов стал художником, специализирующимся на комиксах. Женился, у меня родилась дочь; она скоро закончит колледж. Я ушел из издательства и вместе с приятелями организовал собственную компанию. В конце концов мы получили права на новую книгу о Годзилле. Рисовать предстояло мне. Иногда детские мечты сбываются, хоть и странным образом… Я стал делать наброски, обсудил первые выпуски со сценаристом. Возникла идея добавить в комикс места, где я вырос, чтобы, например, выйдя из океана, монстр оказался на моем любимом пляже.

Я сел за компьютер и открыл онлайн-карту, потому что в родных местах не был уже давно, с тех пор как мы переехали в Северную Каролину. Сестра говорила, город сильно изменился за прошедшие годы, его почти не узнать. Я ввел знакомый адрес и принялся ждать, когда загрузятся спутниковые снимки.

Сестра оказалась права, район выглядел иначе. На поле через дорогу появился огромный склад. Дом мистера Уорнера разросся и стал вдвое больше прежнего. Рядом с особняком Айсли выкопали круглый бассейн.

Однако мое внимание привлек не город, а болото. После исчезновения Эдди его обнесли забором, который обошелся городской казне в немалую сумму. Оставлять болото открытым было нельзя: оно находилось слишком близко к начальной школе. Дети, разумеется, пробирались туда тайком, и по городу ходили легенды про мальчика, которого засосала трясина. Знаете, что гласила официальная версия? Якобы в тот день случился нетипичный сейсмический инцидент. Наверное, ученые ни разу не взглянули на спутниковые снимки. А может, не заметили ничего необычного; когда я позвал жену и спросил, на что похоже изображение, она прищурилась и сказала: ни на что, просто болото.

Жена не обратила внимания на так называемую воронку. Даже сейчас, спустя тридцать пять лет, ее контур выглядел странным: широкий провал разветвлялся на три длинных канала, и еще один, покороче, уходил налево. Словно отпечаток лапы гигантской рептилии размером с небоскреб… Я уверял себя, что все это выдумки, совпадение. Но развидеть след на карте уже не мог. Я откинулся на спинку кресла, сжимая в руке голову старого самодельного Годзиллы, и долго размышлял о том, что бы это значило.

Что? Ах да, я же не сказал! Когда спасатель выносил меня из болота, в левой руке я держал голову фигурки. Понятия не имею, откуда она взялась. Я оставил ее на память в качестве талисмана. Когда купил первую машину, то просверлил в голове отверстие и повесил на ключи вместо брелока. Всякий раз, когда я был расстроен, взволнован или зол, я принимался крутить ее в пальцах. Зеленый маркер давно стерся, а краска под ним выцвела; жена говорит, что теперь эта штука похожа на кость. Иногда, если приходится по работе иметь дело с неприятным человеком, или если мы с женой ссоримся, или когда дочь раздражает меня своими капризами, я сжимаю свою реликвию с такой силой, что кажется, будто пальцы вот-вот хрустнут. И ощущаю почти то же самое, что и в давний день на болоте: незримое присутствие чего-то огромного и чужого.

Разинутая пасть Харибды

Я сразу скажу, чем закончится эта история. Она закончится тем, что все, кроме меня, забудут о существовании моего брата Эдварда. Окажется, что нас в семье было не пятеро, а четверо: две девочки и два мальчика. На фотографиях, где Эдвард стоял между Джейн и Генри, теперь будут только эти двое. Рисунки, за которые он каждый год получал призовые места в художественном конкурсе, да и сами награды без следа исчезнут из коридора, не оставив после себя даже дырок от гвоздей. Серебристый клен на заднем дворе, который Эдвард пытался спилить в отместку за то, что Джейн упала с него и сломала руку, будет стоять целехонек. Мы с Генри никогда не станем спорить, кому спать наверху, потому что в спальне нас будет всего двое и у каждого – своя кровать, обычная, а не двухъярусная; а еще без чертежного стола Эдварда у нас найдется место моему книжному шкафу и тумбочке для Генри.

Изменится и многое другое. Я стану прирожденным актером, а Генри – вундеркиндом. Джейн внезапно начнет привередничать в еде, а Виктория, самая младшая, ударится в католическую веру. Я не проявлю особой любви к футболу, Генри разучится играть на гитаре, Джейн потеряет способности к иностранным языкам, а Виктория – к черчению. Поменяются и родители. Папа больше не будет менеджером в «Ай-Би-Эм», а значит, станет чаще бывать дома, но доходы семьи уменьшатся. Мама начнет страдать мигренями и прятать глаза за солнцезащитными очками. Мы с братом и сестрами по-прежнему будем дружны, только вот в наших отношениях по неизвестной причине возникнет загадочная меланхолия, проникнутая смутной тоской.

Мой младший брат исчез без следа во время отпуска. Спросите кого угодно, где мы провели последнюю неделю июля после моего окончания школы, – и вам скажут, что мы были в штате Мэн, в городке Бакспорт на реке Пенобскот. Мои родные в подробностях опишут наши вылазки в Бар-Харбор, в Национальный парк Акадия; расскажут о том, как родители водили нас ужинать в «Джед Праути», самый приличный ресторан в городе. Никто даже не заикнется о том, что конец июля мы провели на севере Бостона, в Глостере и его окрестностях. Никто не вспомнит, как на поезде мы ездили в город, чтобы зайти в «Аквариум». Как ехали через Ньюберипорт в деревню Мейсон, расположенную на северо-востоке Плам-Айленда. Но так и было, клянусь!

Мы катались на катере и смотрели на китов. Маму укачало, ей пришлось принять драмамин и прилечь на корабельную скамейку. Мы гуляли по дорожке, которая вилась внутри огромной стеклянной трубы, и махали аквалангистам, кормившим рыб. Потом заехали на единственную муниципальную стоянку Мейсона, расположенную рядом с полуразрушенными доками, и мы втроем – я, Генри и Эдвард – пошли искать Марш-хаус. Эдвард очень просился в музей, потому что там была выставлена картина Поля Гогена, которого он обожал. Родители с нами не пошли, вместо этого решили с девочками прогуляться по магазинчикам на набережной; нам же велели вернуться к машине через два часа. Этого времени как раз хватило бы на осмотр музея.

Деревушка оказалась совсем маленькой – всего десяток тесных улочек, и музей располагался под боком. Мне было семнадцать, Генри – пятнадцать, а Эдварду – четырнадцать, и я, как всегда, уточнил у родителей, кто из нас останется за главного.

– Присматривай за братьями! – велел мне папа.

Марш-хаус был частным музеем. Название он получил в честь семьи, некогда жившей в доме, больше похожем на настоящий особняк. Четырехэтажная резиденция из красного кирпича с белой отделкой была выстроена в стиле федеральной архитектуры. Дом – простой, без излишеств – стоял в окружении высоких деревьев в конце мощеной улицы, которая давно вздыбилась от непогоды. От задних дверей дома до самого океана тянулась запущенная лужайка.

Мы втроем подошли к берегу. Среди устилавших песок камней стояло несколько столбов, поломанных и побитых дождем и ветром; они точками уходили в воду. Эдвард сказал, это остатки причала. В конце девятнадцатого и начале двадцатого века Марши считались одной из богатейших семей в Мейсоне. Тогда деревня носила другое название – Иннсмут.

– Почему переименовали? – спросил Генри.

– В тридцатых разразилась какая-то болезнь, – пояснил Эдвард. – Или чуть раньше, в двадцатые… Что-то очень заразное и смертельно опасное. Деревню закрыли на карантин; на дороге выставили кордон, чтобы не пускать сюда людей.

– Или не выпускать отсюда, – добавил я.

– Ага, – согласился Эдвард. – И вообще, времена тогда стояли неспокойные. Правительство постоянно устраивало рейды. Раньше деревня была намного крупнее. Берег застроили причалами. Федеральные агенты заинтересовались тем, что хранится на складах. Говорят, многих жителей арестовали.

– Контрабандистов? – понимающе кивнул я.

– Наверное, – пожал плечами Эдвард.

Он развернулся к дому, и мы с Генри пошли за ним. У дверей музея на высоком стуле сидел паренек наших лет, одетый в безразмерную майку «Ред Сокс». Он читал спортивный журнал. Заметив нас, парень поднял глаза и спросил, сколько нужно билетов.

Я ответил:

– Три.

В этот миг раздался невероятный треск, будто две огромные шестеренки сцепились друг с другом. Парень, его стул, стена за ним стали прозрачными, точно из стекла. Сквозь череду просвечивающих слоев показалась лужайка за особняком и океан. Тряхнув головой, я поднес к глазам ладонь. Эдвард за моей спиной спросил:

– Что такое?

– Ничего, – ответил я.

А что еще можно было сказать? Я опустил руку, надеясь, что мне почудилось.

Наверное, так и было. И парень, и дом вновь обрели плотность. Не знаю, что со мной случилось, в тот момент я плохо соображал, но Эдвард не дал мне времени на раздумья. Он пролез вперед и спросил, где висит картина Гогена. Парень ответил, что выставка художественных полотен на первом этаже, в столовой, которая расположена в задней половине дома. Он махнул рукой в сторону черно-белых путеводителей, лежавших стопкой на низком столике. Рядом стоял миниатюрный пиратский сундук с сокровищами, в крышке которого виднелась прорезь, а сбоку было напечатано «ПОЖЕРТВОВАНИЯ». Генри достал из кармана джинсов пару скомканных банкнот и сунул в щель, я сделал то же самое. Эдвард уже поднимался по ступенькам на крыльцо.

Несмотря на высокие потолки, комнаты оказались меньше, чем представлялось снаружи. Интерьер соответствовал моде прежних лет, да и мебель, судя по всему, была подлинной. Каждый зал был украшен предметами в единой стилистике. В первом, например, мы увидели десяток кораблей в бутылках самого разного размера: от крохотного зеленого пузырька из-под лекарств до большой прозрачной емкости, содержимым которой можно было напоить целый банкет. Все корабли оказались парусниками, двух– или трехмачтовыми. Названий на них я не заметил. Помимо бутылок в углу стояли гарпуны, а на стене напротив висели тесаки. На ближайшем столике лежали секстанты и компасы, а на соседнем – коллекция резных фигурок из какого-то материала вроде кости.

– Так Марши и заработали свое состояние, – пояснил Эдвард. – На море. Во время революции они занимались пиратством, а позднее китобойным промыслом, но в основном – торговлей.

Ни Генри, ни я не сомневались, что Эдвард говорит чистую правду. Если он планировал куда-то поехать или чем-то заняться, то скрупулезно собирал информацию по интересующей его теме, будто готовясь прочитать лекцию, а потом охотно делился знаниями со всеми, кто готов его слушать.

Генри спросил:

– Чем они торговали?

– Всем понемногу, – ответил Эдвард.

Мы последовали за ним в соседнюю комнату. Там на стульях с высокими спинками нас встретила пара полных самурайских доспехов. На коленях у каждого лежала катана в ножнах. Чуть позади располагалась складная ширма, на панелях которой были вышиты карпы кои. Все стены оказались завешаны мечами вперемешку с расписными кимоно, чьи спущенные рукава напоминали гербарий. На столиках стояли фарфоровые сервизы.

– Круто… – протянул Генри. – Мне нравится!

– Ага! – согласился я.

Комната выходила в коридор, который вел налево, к задней части особняка. Скрипя кроссовками по деревяшкам пола, мы втроем прошли мимо двух портретов, откуда надменно глядели старик и старуха, одетые по моде столетней давности.

– Эй! – опомнился Генри. – Ты так и не рассказал, почему город переименовали.

– А! Это не такая уж великая тайна! – ответил Эдвард. – После эпидемии и правительственных рейдов здешние места совсем опустели. Про пожар я ведь говорил? Тут случился сильный пожар… кажется, в тысяча девятьсот сорок втором году. Сгорели доки и склады: в общем, все, что стояло на берегу. Видимо, подожгли немцы, то есть диверсанты; в те годы ведь шла война. Произошла утечка химикатов: на одном из складов хранили что-то ядовитое. Вода в море была отравлена на несколько километров вокруг. Город понемногу хирел, пока в шестидесятые за него не взялись власти. Его решили переименовать, вернули первоначальное название, которое дали этим местам еще англичане, построившие здесь первые дома. Очистили берег, убрали мусор после пожара, снесли пирсы, успевшие сгнить напрочь. Город начал оживать, но не отличался ничем особенным, чего не было бы, например, в том же Ньюберипорте. Поэтому туристы сюда без лишней нужды не ездят.

– В общем, город-призрак, – подытожил Генри.

– Он самый, – согласился Эдвард. – Кстати, есть одна легенда…

Договорить он не успел, потому что увидел картину в конце коридора. Она стояла на мольберте возле окон от пола до потолка, сквозь которые открывался вид на лужайку и океан. Ее освещали лишь лучи полуденного солнца, хотя я заметил на потолке ряд светильников, повернутых в сторону картины. На двух латунных шестах висела толстая бордовая веревка, не давая приблизиться к полотну, однако музейные атрибуты не портили впечатления: было такое чувство, словно художник секунду назад отложил кисть и отошел в сторону.

Не думал, что картина окажется такой маленькой. Это же работа известного художника, вот я и представлял себе монументальное полотно, не уступавшее размером тем портретам, мимо которых мы только что прошли, – как минимум метр на полтора. На деле же выяснилось, что она гораздо скромнее. На ней был изображен пляж. Ровные мазки и яркие краски выдавали позднего Гогена. В центре композиции на небольшом песчаном возвышении стояла темно-синяя фигура с длинной узкой головой; тонкие руки она вытянула в стороны ладонями кверху. Глаза у нее выглядели пустыми, а черты лица – грубыми. За спиной у фигуры виднелась пара распахнутых крыльев. У ног на боку лежали три человека, съежившиеся в комок, как при рождении или смерти. Кожа у них была пепельно-белой, местами багряной. Внизу плескалась вода: видимо, океанский залив, усеянный темно-зелеными и желтыми отблесками. Под водою явно плавали другие тела. Вдалеке за синей фигурой на изогнутый берег накатывали белые волны.

Однако взгляд притягивал не странный синий силуэт – то ли идол, то ли жрец, – не желто-зеленые пятна, изображавшие тела с вытянутыми змеевидными конечностями, а участок холста справа от центра. Там до неузнаваемости размазали еще одного персонажа, выполненного в темно-зеленых и желто-белых тонах: будто кто-то взял тряпку, смоченную в скипидаре, и стер лишнее.

Эдвард восхищенно произнес:

– Вот она!

Мы с Генри в один голос спросили:

– Что с ней случилось?

– Ее испортили, – пояснил Эдвард.

– Кошмар! – поразился я. – Кто?

– Не знаю, – признался Эдвард. – Никто не знает. Сам Гоген об этой картине не рассказывал. Он писал ее, когда жил на Таити. Он только что закончил огромное полотно, которое назвал «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?». Это был его магнум опус, вершина творчества. Гоген заявил друзьям, что после завершения работы убьет себя. Судя по всему, обещание он сдержал. Он ушел в горы, принял мышьяк и лег на землю, чтобы его сожрали муравьи.

– Насколько помню, умер он иначе, – удивился я.

– То ли яд не подействовал, – кивнул Эдвард, – то ли случилось что-то еще. В общем, когда Гоген понял, что смерть к нему не торопится, он спустился на пляж и увидел… нечто.

– Что именно? – спросил Генри.

– Он не сказал, – сообщил Эдвард. – Но когда Гоген вернулся в домой, то взял кусок холста и принялся писать эту картину. Закончил ее за неделю. Отчасти потому, что использовал фрагменты старой работы, «День богов». У нее та же композиция – идол в центре пляжа. Однако на том полотне много людей, в основном женщин, и они приветствуют голубого идола, бога. Картина очень символичная, но в целом радостная. А здесь… – Он покачал головой. – Эмоции совсем другие.

– Как она называется? – спросил я.

– «Что подарило море».

– Кто этот синий парень? – поинтересовался Генри.

– Гоген называл его воплощением Запредельного мира, – ответил Эдвард. – Я читал у одного критика, что на полотне якобы изображен полинезийский бог… не помню, как его зовут. Другой критик писал, будто Гоген заимствовал персонажа из буддийского храма, где когда-то бывал. В общем, это некое божество.

– А почему он так держит руки? – спросил Генри.

Эдвард пожал плечами.

– Не могу сказать.

– Он словно разделяет мир на две части, – подметил я. – Не дает им сблизиться.

– Возможно, – согласился Эдвард.

– А что говорят про стертый участок? – спросил Генри.

– В письмах Гогена ничего не сказано, – произнес Эдвард. – Значит, полотно испортили уже после его смерти. Хотя… почти все картины он отправлял в Париж на продажу. Но эту почему-то не стал.

– Может, сам затер? – предположил я.

– Как вариант, – кивнул Эдвард. – Но тогда встает вопрос, почему он не закрасил участок или вовсе не выбросил картину, если счел ее неудачной.

– Как она попала к здешним владельцам? – спросил я. – К Маршам?

– Они вели торговлю в тех краях. Каким-то образом после смерти Гогена картина оказалась на одном их судне. Она была завернута в бумагу: без адреса, без имени покупателя. Попала на склад, пролежала там несколько лет, пока кто-то не додумался вскрыть упаковку. Марши не знали, что с ней делать; прошло еще некоторое время; наконец приехал человек из бостонского Музея изящных искусств, осмотрел картину и объяснил, какое сокровище им досталось. Сперва владельцы повесили ее в доме, но потом решили сделать из него музей и поняли, что полотно может стать главным экспонатом.

– Ясно… – кивнул я.

Какое-то время мы втроем смотрели на полотно. Его натуралистичность поражала: мазки кисти по краям фигур, наплывы краски, яростная спираль на месте размытого пятна…

– Как думаешь, что там было? – спросил я Эдварда.

– Не знаю, – пожал он плечами. – Может, еще один идол вроде того, что в центре.

– Ясно.

Мы не стали задерживаться. По дороге заглянули в сувенирный магазин, и парень в футболке «Ред Сокс» продал нам троим дешевые пластиковые самурайские мечи, а Эдварду – открытку с репродукцией картины.

По дороге к машине Эдвард сказал:

– Забавно: когда Марши плавали по миру, ходили дикие слухи о том, что они заключили сделку с дьяволом – ну, типа с морским богом. Как думаете, вдруг Гоген нарисовал именно его?

Я хотел ответить, но вдруг раздался взрыв. Уши заложило от такого же грохота, что оглушил меня недавно в музее. Все вокруг – дома с плоскими крышами, узкий тротуар, изрытая ямами улица – потеряло цвет и стало прозрачным. Я повернулся к Эдварду. Сквозь него тоже виднелся океан. Меня охватило страшное чувство беспомощности, будто внутри в тот миг что-то сломалось. Я знал, что Генри должен стоять за спиной, но не хотел оборачиваться: вдруг он тоже исчезает? И вдруг, пока я буду искать Генри, Эдвард пропадет совсем?..

И он, и окружающие нас здания, и улица наливались светом, словно солнце нашло на небе идеальную точку, озарив сиянием мир вокруг. В ушах, в черепе звенело от лязга и грохота титанических шестеренок в огромном механизме, который проворачивал небо над головой. Эдвард сиял так ярко, что на глаза набегали слезы. Хотелось зажмуриться, но я держался, потому что с дикой уверенностью понимал: если закрою глаза, мой брат исчезнет окончательно.

Я все-таки не выдержал. Веки опустились сами собой, несмотря на все усилия, – боль оказалась сильнее. Грохот не унимался, прошло по ощущениям несколько часов, и внезапно все стихло, словно гигантские шестеренки наконец замерли в новом положении. Я ждал с закрытыми глазами, пока мир окончательно не застынет, пока не станут слышны другие звуки: гул воды и шипение прибоя о скалы, крики чаек над головой и рокот далеких голосов.

Я открыл глаза и увидел перед собой огромные скалы Национального парка Акадия, берег Атлантики, белых птиц, кружащих на ветру, и толпы туристов. Со сменой пейзажа пришли и знания о новой жизни. Я лишь называю ее новой, а сам воспринимаю как часть прежней, продолжение того, что было до той секунды. Они во многом похожи, есть только несколько отличий, самое значимое из которых – мой брат, начисто стертый с лица земли.

Той ночью он мне приснился. Когда мы на машине вернулись в гостиницу, я молчал, объяснив свое настроение тем, что перегрелся на солнце. После ужина я сидел с новой (то есть поредевшей) семьей, мы играли в карты и слушали бостонское радио. Я проиграл несколько партий подряд, потом наконец сдался и лег в постель. Лицо горело. Меня лихорадило, по совету мамы я выпил ибупрофен. Некоторое время я лежал на кровати, слушал, как родители и сестры с братом (единственным) продолжают игру. Затем меня накрыло туманом.

Мне приснилась картина, которую мы разглядывали в доме Маршей. Эдвард был там, но выглядел как одна из фигур на полотне: черты лица смазаны, а вместо волос – мешанина красок. У него за спиной, справа, в воздухе темнело пятно, в котором угадывалось нечто с огромными огненно-желтыми глазами. Радость, охватившая меня при виде брата, невзирая на его странный облик, сменилась тревогой.

Улыбаясь, Эдвард сказал:

– Ты пришел!

– Разумеется, – ответил я.

– Они его спрятали, – произнес он.

– Что?

– Город. Иннсмут. Переименование ничего не дало бы. Слишком много было проблем. Они решили, что нужно предпринять более радикальные меры.

– О ком ты говоришь?!

– О Маршах. И не только…

Брат указал рукой на темное пятно в воздухе. Я торопливо отвел взгляд.

– Что они сделали?

– Тебе лучше не знать. Скажем так – помогли.

– В чем помогли? – спросил я.

– Спрятать город. Они вырезали его из этого пространства и спрятали в другом.

– В другом? Каком еще другом?!

– В основном в рассказах, хотя есть романы и даже комиксы, пара картин и фильмов. Они взяли пространство, которое возникает, когда ты читаешь книгу или смотришь кино. Воображение, другими словами. Придумали, как слепить его в единое целое, чтобы удержать и город, и всех его обитателей. Применили, так сказать, высшую математику, в которой я ничего не смыслю.

– Но как же ты?! Ты ведь не отсюда!

– Меня засосало. Здесь есть нечто вроде водоворота во времени и пространстве, а я встал слишком близко к краю. Такое уже бывало с другими. Меня вытащило из старой жизни и затащило в новую.

– Я спасу тебя! – сказал я. – Держись. Я что-нибудь придумаю.

– Поздно, – покачал головой Эдвард. – Реальность – твоя реальность – уже переписана. Готов поспорить, у тебя теперь новые воспоминания. Так ведь?

– Да, но…

– У вас все хорошо? У мамы, у папы, у Генри с девочками? Все нормально?

– Да, – кивнул я и понял, что в целом так и есть – мы живем прекрасно, как и в предыдущей реальности, где с нами был Эдвард.

Если, конечно, не считать того факта, что брата больше нет.

– Вот и славно, – кивнул он.

– Где ты? – спросил я. – Я ничего не понял.

– Здесь все иначе, – сообщил Эдвард. – И есть такое…

– Что? – не вытерпел я. – Что – «такое»?

Он кивнул на размытый силуэт у себя за спиной.

– Оно ужасно, – сказал он, и его голос зазвенел от чувств. – Ничего страшнее я еще не видел. Но мне тут, боюсь, нравится. Уж прости за честность, но это так!

То были последние слова, которые я услышал от брата. Эдвард повернулся и зашагал прочь. Когда он поравнялся с темным размытым пятном, оттуда вытянулась рука с длинными бугристыми пальцами, увенчанными когтями. На вид она была грубой, темно-зеленой, испещренной белесыми пятнами, словно водорослями. Я подумал, что эта тварь сейчас схватит Эдварда, поэтому хотел крикнуть, предупредить его. Однако мой брат, мой безнадежно потерянный младший брат, сам вцепился в лапу чудовища так же, как цеплялся в детстве за меня, когда ему было страшно.

Тень и жажда

Башня появилась из ниоткуда. Когда они возвращались с прогулки с собакой, она уже стояла на лугу у подножия холма. Август увидел ее первым. Башня была круглой, черной; высотой и шириной примерно метра три.

– Эй, – удивился Август, – откуда она взялась?

Тони, его отец, в тот момент смотревший, как питбуль Орландо катается по влажной траве и радостно хрюкает, поднял голову.

– Ты о чем?

– Вон, гляди, – махнул рукой Август. – Это же твоя земля, верно?

– До самого ручья и немного по ту сторону. – Тони прищурился: он не надел сегодня очки. – Ого! Непохоже, чтобы ее смастерил твой братец. Хм… Наверное, стоит взглянуть поближе. Пойдемте, господин полицейский?

Август до сих пор не понял, называет ли отец его так ради насмешки, поскольку недоволен решением сына бросить учебу и поступить на службу в полицию города Ньюарк, или же это знак того, что он смирился и втайне им гордится.

– Конечно, – сказал он, – давай проверим.

– Наверное, соседский мальчишка балуется, – предположил Тони. – Он мечтает стать режиссером и уже снял пару любительских фильмов. Я даже исполнил в одном роль короля Артура. Скорее всего, он ставит декорации для нового проекта. Орландо, идем!

Он дернул собаку за поводок. Пес фыркнул и лениво поднялся.

Однако когда они стали спускаться с холма, Орландо вдруг уперся лапами, отказываясь идти дальше.

– Орландо, вперед! – велел Тони. – Давай, здоровяк, шевелись!

Пес заскулил и попятился.

– Ну же! – прикрикнул на собаку Тони. – Орландо!

Скулеж сменился звонким визгливым лаем.

– Эй, – вмешался Август. – Он не хочет туда идти.

– Похоже, что так, – согласился Тони.

– Давай отведу его в дом?

– Если нетрудно. – Тони передал сыну поводок. – А я пойду гляну, не Черного ли замка то массив.

– В смысле?

– Это из поэмы Роберта Браунинга «Роланд до Замка черного дошел»^[1].

Август посмотрел на пса: тот напряженно глядел в сторону загадочного сооружения.

– Кажется, от Браунинга он не в восторге.

– Я его понимаю, – рассмеялся Тони. – Для героя поэмы все закончилось не слишком хорошо.

– Я быстро, подожди. Пойду с тобой.

– Не надо. Ребекка говорила, что будет печь вафли. Завтракай, я скоро вернусь.

– Как скажете, господин профессор, – хмыкнул Август.

Отец зашагал к странной конструкции, а Август, глядя вслед, отчего-то увидел его новыми глазами. Перед ним был грузный мужчина средних лет в белых спортивных штанах и футболке; под длинными волосами он прятал блестевшую на солнце розовую лысину. У Августа перехватило горло, глаза запекло. С чего бы?..

Не успел он прийти в себя, как Орландо дернулся к дому, едва не свалив Августа с ног.

– Ладно, уймись! – сказал он собаке. – Идем.

Дома Орландо не стал дожидаться, пока ему отстегнут поводок, а сразу же, цокая когтями по кафельной плитке, рванул на кухню. Там Ребекка, вторая жена Тони, одетая в пушистый фиолетовый халат и розовую пижаму, собрав кудряшки в пучок, взбивала тесто в белой керамической миске. Орландо завертелся у хозяйки под ногами.

– Доброе утро, малыш, – сказала та псу. – Ты почему так громко лаял? Белку ловил?

Орландо припал к полу.

– Привет, Август, – добавила Ребекка.

– Доброе утро, – кивнул тот, проходя мимо нее к холодильнику и доставая с верхней полки апельсиновый сок.

– Где твой отец?

– Пошел проверить, что за конструкция появилась у подножия холма. Собственно, поэтому Орландо и лаял. Кто-то поставил там башню.

Август обошел Ребекку с другой стороны и взял из ящика стакан.

– Башню?

– Декорацию для киносъемок. Ну, отец так решил. – Август поставил стакан с апельсиновым соком на стол, а бутылку убрал в холодильник. – Он сказал, кто-то из соседских мальчишек снимает кино.

– Ах да, Нейт. – Ребекка кивнула. – Прошлым летом он построил на лугу целый дворец.

– Вот, видимо, задумал снять продолжение и теперь поставил башню. Правда, не очень высокую, всего один этаж. Тони назвал ее Черным замком.

– Да, это он любит… – Ребекка вытерла венчик о край миски и, положив его в раковину, включила вафельницу. – Учитель до мозга костей.

– Он сказал, это цитата из стихотворения Роберта Браунинга.

– Браунинга он любит, верно. Пару лет назад читал по нему спецкурс.

– Кого любит папа? – раздался голос десятилетнего Фостера, брата Августа по отцу. Мальчик успел сменить пижаму и надеть серые штаны и красную футболку с логотипом «Майнкрафт».

– Роберта Браунинга, – ответил Август.

– А, ясно…

Фостер подошел к буфету за пластиковым стаканчиком.

– Ну, как тебе работа в полиции? – спросила у пасынка Ребекка.

Она открыла вафельницу и налила тесто.

Август пожал плечами.

– Нормально.

– Не слишком опасно?

– Не особо.

– Август… – начала Ребекка, – что-то мне твой тон не нравится. Ньюарк – город неспокойный; я хочу убедиться, что тебе ничего не грозит!

– Ты уже стрелял в кого-нибудь? – перебил ее Фостер.

– Фостер! – прикрикнула на него Ребекка.

– А что? – Он налил в чашку виноградного сока. – Я просто спросил.

– Оружие доставать не приходилось, – заверил их Август. – Не переживайте.

– Правда?

Ребекка нахмурилась, отчего он проглотил конец фразы, уже готовый сорваться с языка: мол, «бывало всякое».

– Так неинтересно… – протянул Фостер.

– Я хочу набраться в Ньюарке опыта, а потом перейти на федеральную службу.

– В ФБР? – уточнила Ребекка.

– Что такое ФБР? – встрял Фостер.

– Или к ним, или к маршалам, – добавил Август.

– ФБР – это Федеральное бюро расследований, – пояснила Ребекка сыну. – Они вроде полиции, только работают на правительство в Вашингтоне. – Обращаясь к Августу, она добавила: – Да, полномочия у них гораздо шире.

– Ага, – кивнул он. – Но, возможно, придется ездить по стране, а я не любитель путешествовать.

– Ты молодой, самое время посмотреть мир. Вдобавок у нас будет повод навестить тебя в другом городе, где тебя… как там говорят – «расквартируют»?

– Скорее, назначат.

– Точно. Так что постарайся, чтобы тебя назначили в хорошее место!

– Обязательно, – улыбнулся Август. – Предлагай варианты.

– Я давно прошу твоего отца свозить меня на Гавайи, – хихикнула Ребекка.

– А можно в Вайоминг? – спросил Фостер.

– Вайоминг? – удивился Август. – Зачем тебе Вайоминг?

Фостер пожал плечами.

– Не знаю. Просто хочу там побывать.

– Ясно, – сказал Август. – Что ж, я постараюсь.

Фостер улыбнулся и допил сок.

На кухне пахло теплой ванилью, а Орландо лежал у ног Ребекки, не сводя с нее взгляда, то и дело высовывая язык и облизываясь. Вдруг он поднялся, посмотрел на заднюю дверь, и в груди у него заклокотало рычание. Ребекка удивленно покосилась на пса и спросила:

– Что такое?

Ее голос утонул в громком лае. Не испуганном, как прежде, а резком и яростном. Пес ощерился: расставил лапы, выпятил грудь, наклонил тяжелую голову. Он встал между Ребеккой и дверью, которая в этот момент распахнулась.

Август сразу заметил, что отец не похож на себя, но Орландо не дал времени на размышления – он сорвался с места и с рычанием бросился на хозяина.

Ребекка с Фостером закричали в один голос; она – «Орландо! Тони!», а он – «Папа!» Ребекка бросилась к двери; Орландо вцепился в Тони когтями и зубами, разрывая одежду и вгрызаясь в лицо и шею. Август рванул вслед за мачехой, пытаясь понять, как оттащить взбесившегося питбуля. Может, за ошейник…

Он почти схватился за голубую ленту, как вдруг раздался хруст, будто треснула мокрая ветка, и пес истошно взвыл. Но рычание не затихло, словно рычал не пес, а… Тони?!

Август схватился за ошейник, чтобы оттащить собаку. Вой и скулеж сменились булькающим хрипом, и Орландо вдруг полетел в Августа, причем с такой силой, что сбил его с ног. Затылком Август ударился о кафель. Перед глазами потемнело. Он торопливо встряхнулся, приходя в себя, потому что увидел, как отец большим скачком врывается на кухню.

Ребекка крикнула: «Тони?» – и завизжала.

Август столкнул с себя пса, мельком заметив, что из передних лап у него торчат обломки костей, а в горле зияет огромная дыра. Тони стоял спиной, наклонившись вперед и вытянув руки.

Ребекка попятилась, сдернув Фостера со стула и прижав к себе. Лицо у нее начисто потеряло краски. Фостер испуганно таращил глаза.

– Что с папой? – прошептал он, глотая слезы.

Мать в ответ лишь застонала.

Тони, судя по всему, услышал, как встает старший сын, но повернуться не успел. Август ударил его. Они оба потеряли равновесие и, спотыкаясь, покатились кубарем по кухне. Тони правой рукой смахнул вафельницу и миску с тестом в раковину. Август схватил отца за шиворот и толкнул. Тони с грохотом ударился о холодильник и в отместку впечатал сына бедром в угол кухонного стола. Ногу прострелило болью, не такой уж сильной – чувства приглушал адреналин, – но от неожиданности Август ослабил хватку, отец вывернулся, замахнулся левой рукой и огрел сына по уху.

Теперь, вблизи, Август видел, что отец и впрямь не похож на себя, даже если не замечать, что подбородок у него измазан кровью, а с зубов свисают ошметки собачьей плоти. Все черты лица исказились и переломались, будто отраженные в разбитом зеркале. Опешив, он не сразу заметил, как Тони вскидывает кулак. От мощного удара в челюсть зазвенело в ушах. Он отпустил отца, попятился, опять налетел на стол. Кто бы мог подумать, что отец так хорошо дерется? И что он способен зубами выдрать горло любимой собаке…

Тони бросился вперед, но Август схватил со стола тарелку из сервиза, который Ребекка всегда доставала для пасынка, и разбил ее о голову отца. Того повело в сторону. Август развернулся, ударил Тони кулаком в солнечное сплетение. Тот с хриплым вдохом, вытаращив глаза, свалился на раковину. Август хотел рубануть его по шее, где проходит блуждающий нерв, но, кажется, Тони уже хватило. Ноги у него подкосились, и он, не в силах удержать равновесие, сполз на пол. Выглядел он по-прежнему странно, но разбираться было некогда – сперва надо вызвать подмогу. По всей видимости, у отца острый психоз, ему срочно нужны врачи.

Радиотелефон лежал на подставке рядом с холодильником. Август взял трубку, но пальцы у него задрожали, и он чуть не выронил ее на пол. В следующий миг его затрясло всем телом; голова закружилась, к горлу подкатила тошнота. Он привалился боком к холодильнику и закрыл глаза, чтобы его не вырвало при виде кровавой бойни, в которую превратилась кухня. К ванильному аромату вафель примешался острый медный запах.

Откуда-то сзади, наверное, из ванной, доносились испуганные возгласы Фостера. Ребекка пыталась успокоить сына.

Август, сглотнув, громко спросил:

– Эй, вы целы?

– Да, – отозвалась Ребекка. – Ты как?

– Нормально, – сказал Август. – Голова кружится, но жить буду.

– А Тони?..

Она замолчала.

– Тони…

Август посмотрел на отца: тот валялся на полу, штаны и футболка были порваны и пропитаны кровью, но грудь вздымалась – он дышал.

– Надо вызвать врачей, – сказал Август. – Он живой, но ему нужно в больницу. Пока не выходите!

– Ты убил папу? – раздался голосок Фостера, испуганный и звонкий от слез.

– Нет, – ответил Август. – Я просто его… успокоил. Он придет в себя, честное слово. Я вызываю врачей, ладно?

– Ладно… А что с Орландо?

Август помрачнел.

– Не знаю. Он сильно ранен.

Фостер расплакался; его рыдания эхом разнеслись по ванной.

– Ш-ш-ш, – принялась успокаивать сына Ребекка.

Диспетчер в службе спасения ответила бодро и четко. Она сказала, что помощь уже выехала. Август знал, что база спасателей совсем рядом, надо лишь дождаться медиков. Он положил телефон на подставку, невольно подумав, что сегодняшний день пошел совсем не по плану. Когда Тони заберут в больницу, надо будет заняться останками пса: если можно, вынести собаку на улицу, если нет – хотя бы укрыть одеялом, чтобы Фостер случайно не увидел изуродованный труп любимого питомца. Ребекка, безо всяких сомнений, поедет с отцом в больницу, хотя его, скорее всего, запрут в палате для буйных пациентов. Вряд ли она потащит Фостера с собой, но и здесь, на месте кровавого побоища, мальчика оставлять не стоит. Кроме того, надо все проверить и…

Тони внезапно вскочил на ноги и рванул к выходу. Август бросился за ним, но отец уже выбежал на улицу.

Вот черт! Старик сегодня полон сюрпризов!

Выбежав на крыльцо и замерев на верхней ступеньке, Август огляделся. Если Тони хочет добраться до Ребекки с Фостером, он может схитрить: выманить Августа из дома, а сам обежать вокруг и зайти через другую дверь. Но нет, отец скачками несся вниз с холма. Будь Август на службе, инструкция предписывала бы оставаться на месте до прибытия подмоги. Однако он взвесил все «за» и «против». Нет ли там, за лугом у подножия холма, соседского дома? Кажется, Тони и Ребекка жаловались, что тамошние хозяева отпускают пса с привязи и тот лает под самыми окнами, провоцируя Орландо. Пока помощь прибудет, Тони успеет порвать соседей вместе с их собакой.

Закусив губу, Август рванул обратно в дом.

– Тони сбежал, – крикнул он. – Я за ним. Спасатели уже выехали, сейчас будут. Пока сидите тут!

Не дожидаясь ответа, он спрыгнул со ступенек и помчался вслед за Тони.

На третьей неделе обучения в академии один из инструкторов – офицер Беннет, высокий худощавый тип, отвечавший за физическую подготовку новобранцев, – произнес целую речь про важность погони. «Когда от вас будут убегать, – сказал он, – а убегать будут обязательно, поскольку поймут, что вы новенький, или потому что решат уйти от правосудия, нужно непременно поймать своего первого беглеца. Если не сумеете, то по округе пойдет молва, и над вами будут смеяться. Этого допускать ни в коем случае нельзя».

Август принял слова инструктора близко к сердцу и, помимо обычных тренировок, стал каждый день пробегать пять лишних километров, причем последние пятьдесят метров – в спринтерском режиме. За семь месяцев, прошедших со дня выпуска из академии, этот навык пригодился неоднократно: Августу довелось поучаствовать в погоне четырнадцать раз, среди которых был и забег по лабиринтам огромной «Икеи» в центре города. Ни один беглец не сумел от него уйти.

Пусть отец имеет немалую фору, а нога до сих пор ноет после встречи с кухонным столом, Август не сомневался, что нагонит его в два счета.

Однако для своих лет и телосложения Тони оказался на удивление проворным. Отец почти спустился с холма, направляясь в сторону той самой башни. Как он вообще держится на ногах? От полученных ударов старик должен кулем валяться на полу, максимум – стоять, шатаясь и держась за голову, – но чтобы вихрем нестись на такой скорости, будто бьет олимпийские рекорды?..

И все же Тони мчался к башне. Что бы ни съехало набекрень в голове у старика, оно открыло ему второе дыхание. Август запоздало вспомнил о перцовом баллончике, который вместо брелка висел на ключах, оставшихся на комоде в гостиной. Жаль, он не успел их захватить…

У самой башни Тони свернул налево и, обежав сооружение, нырнул в проем сбоку. Август сбавил шаг, гадая, выскочит ли отец наружу тем же путем, пробежит башню насквозь или останется внутри. Он ведь в курсе, что сын догоняет его. Видимо, что-то задумал…

Когда до башни оставалось десять метров, Август свернул в сторону. С вершины холма сооружение выглядело хоть и крупным, но по-детски простым: оно представляло собой проволочный каркас, обтянутый плотной коричневой бумагой, на которой черным фломастером начертили прямоугольники разного размера. Вблизи же конструкция оказалась гораздо более крепкой и впечатляющей. В основании выложили по меньшей мере один слой настоящих кирпичей, и с ними явно пришлось потрудиться. Кирпичи из красно-коричневой глины выглядели старыми и, скорее всего, были изготовлены с помощью специальных инструментов, а значит, соседский мальчишка с приятелями провозился здесь не один день. Неужели Тони с Ребеккой ничего не замечали? И Фостер тоже?

Подойдя к тому месту, где исчез Тони, Август увидел узкий проход в кирпичном ряду. Солнце светило сзади, и воздух блестел от тумана, но дверной проем в башню отчего-то выглядел слишком темным, словно его задрапировали плотной черной тканью. Август потоптался рядом, рассматривая проход с разных сторон, но тот оставался непроницаем. Если бы Август не видел, как Тони проходит сквозь него, то решил бы, что дверь нарисована.

Вероятно, отец поджидает возле входа, прижавшись сбоку к стене. Если думает, что Август бросится туда сломя голову, то будет разочарован. Инструкция в подобной ситуации – когда полицейский в одиночку находится у здания с единственным выходом – требует оставаться снаружи и ждать подкрепления. Именно так Август и поступит. Как только на место происшествия прибудут вооруженные полицейские, он обрисует им положение дел, и они вместе решат, как лучше действовать.

Но планам не суждено было сбыться: в башне раздался крик.

Из дверного проема вылетел вопль, звуча на одной-единственной рваной ноте за пределами человеческих возможностей. Август вздрогнул. За первым криком последовал второй, третий, четвертый… Вопли эхом отражались от кирпичей в основании башни и накладывались друг на друга, превращаясь в мучительный вой, полный боли. Август никак не мог понять, кто кричит: Тони или кто-то другой? В некоторых криках чудился отцовский голос, но потом он искажался до неузнаваемости. Господи, неужели внутри есть кто-то еще? Если так, то инструкция требует немедленных действий: надо срочно войти в здание, где укрывается преступник.

Что-то в происходящем не складывалось. Прежде всего сроки. От момента появления башни до внезапного приступа истерии у Тони прошло не более получаса, а отец за это время успел притащить кого-то в башню и замучить до полусмерти. Это должно было занять намного больше времени. Вдобавок Тони и Ребекка должны были с вершины холма видеть, как соседский мальчишка возводит здесь декорации, а первые симптомы нервного срыва – появиться задолго до сегодняшнего дня. (Насчет последнего, правда, Август сомневался. Он не был специалистом в психиатрии, в отличие от матери, но в данный момент не имел возможности с нею проконсультироваться.)

Если только все не началось гораздо раньше… Есть вероятность, что отец впал в безумие уже давно. Он мог, сославшись на соседского мальчишку, построить башню сам. Потом, возведя конструкцию, заманить кого-то внутрь… Нет, не получилось бы. Ребекка была в отпуске и обязательно заметила бы, чем занимается муж.

Однако что бы ни стало причиной утренних событий, с ними Август будет разбираться потом. Бесконечные крики из башни превратились в нестройный предсмертный вой. Значит, Тони не поджидает его в засаде у двери. А если и ждет, медлить все равно нельзя.

В первое мгновение, когда Август переступал порог, возникло ощущение, будто он проходит сквозь жидкость: словно в дверном проеме стеной лилась черная вода. Не успел он опомниться и задержать дыхание, как очутился в комнате с голыми кирпичными стенами и грязным полом. Вниз уходила винтовая лестница. Круглое отверстие в потолке пропускало немного света. Внутри никого не было. Крики летели снизу, и Август торопливо начал спускаться.

Кажется, у подножья холма примерно в этом самом месте находился старый колодец. Когда Август в первый раз приезжал к отцу, тот показывал толстую бетонную трубу высотой в полметра, накрытую крышкой. По словам Тони, некогда здесь был родник. Старик, прежде владевший участком, раскопал его и залил бетоном. Так появился колодец для сада, который он хотел высадить вместо луга. Тони счел это отличной идеей, хотя зимой колодец представлял опасность, потому что Фостер с приятелями катались здесь на санках. Они с Ребеккой так и не решили, что с ним делать.

Мачеха не стала бы раскапывать его и устанавливать внутри лестницу. Август спустился уже на пять метров, и свет понемногу тускнел. Как Тони умудрился проделать такую работу в одиночку и тайком? Лестница была вырублена в земле, каждая ступенька – увенчана плоской каменной плиткой. Не представлялось, как отец таскает камни и скрупулезно укладывает их друг на друга… Впрочем, никто не мог подумать и о том, что он голыми руками до смерти покалечит разъяренного питбуля.

Дело даже не в этом – просто ни первое, ни второе не вязалось с его образом жизни. Впрочем, так всегда говорят про преступников, верно? «Мой отец (сын, брат) не мог этого совершить». И все же Августа мучили подозрения, что Тони ни в чем не виноват. Ступеньки были слишком гладкими, будто отполированными сотнями ног, а не возведенными наспех и в одиночку. Крики, которые неслись снизу, звучали пронзительнее, заметно усиливаясь. Воздух был сухим до невозможности, хотя в колодце должна ощущаться спертая сырость. Происходящее не укладывалось в общую картину и отдавало болью в висках и зудом в коренных зубах.

Лестница закончилась вырубленной в скале аркой. Свет практически померк, но глаза привыкли к темноте, и Август увидел уходящий вдаль тоннель. Откуда-то из густого мрака по-прежнему доносились крики. Август не знал, долго ли здесь бродит – скорее всего, времени прошло не так уж много, – но и отец, и жертва должны были охрипнуть. Стараясь не спешить, чтобы не споткнуться, однако и не медля без лишней нужды, Август прошел сквозь арку и зашагал по тоннелю. В тусклом освещении выручает периферическое зрение: так, кажется, говорил отец?

Тони всегда рассказывал сыну всякие интересные факты. Подростком Август ужасно злился на отца за то, что тот развелся и не взял его к себе; сам он остался в Нью-Йорке, а им с матерью пришлось переехать в Пенсильванию. Тони звонил сыну, сообщал какой-то забавный факт и, если Август не огрызался в ответ, принимался болтать на эту тему, как можно дольше растягивая разговор. Тактика себя оправдала: они худо-бедно общались, а впоследствии Августу не раз удалось блеснуть знаниями во время пустячных споров с коллегами в баре.

Периферическое зрение наконец включилось, показав, что стены по обе стороны коридора испещрены незнакомыми символами, каждый размером с ладонь. По большей части они представляли собой комбинации из петель и завитков, которые наслаивались друг на друга, образуя удивительно ровные, на первый взгляд, арабески. Впрочем, среди них мелькали и более простые символы: незамкнутый круг с разрывом на девяти часах и квадрат, внутренняя часть которого была расчерчена изломанной линией, – судя по всему, стилизованный лабиринт. И круг, и лабиринт повторялись с разными интервалами. В тусклом свете, вздрагивая из-за лютых криков, разглядеть их было непросто, но иероглифы казались старыми. Август провел рукой по стене; края фигур не выделялись на камне.

Он не знал, что и думать. Могло ли все это: лестница, тоннель, наскальная живопись, – появиться здесь задолго до того, как Тони и Ребекка купили участок? Заглядывал ли отец хоть раз под крышку так называемого колодца? Или не счел необходимым?

Впереди тоннель делился на три части. Крики неслись из всех проходов. Август прислушался, пытаясь определить их источник. Слева? Не факт… Придется выбирать наугад. Пусть будет слева. Он повернулся и пошел в ту сторону.

Почти сразу коридор заволокло вонью, заставив Августа отшатнуться и закашляться. Запах был ему знаком. Однажды он участвовал в облаве на наркопритон недалеко от аэропорта. Трое парней, которые его держали, заподозрили одного из клиентов в том, что он сливает информацию копам. Тот не был стукачом, но слишком дергался во время разговора, поэтому дилеры замучили его до смерти, исполосовав кухонными ножами. Натекло много крови, и одному из убийц пришла в голову гениальная мысль убрать эти лужи с помощью моющего пылесоса. Аппарат неплохо справился, только вот очистить бак преступники не додумались, и когда пять дней спустя Август вместе с сослуживцами нагрянул к ним в гости, пылесос стоял в углу, подозрительно попахивая. Полицейские открутили крышку и обнаружили, что бак доверху полон протухшей кровью. Августу и прежде доводилось нюхать на работе всякие гадости, но такого еще не было: от вони гниющего мяса вперемешку с железом выворачивало желудок. К счастью, его не стошнило, хотя удержался он сущим чудом.

Тот же запах окружал его и сейчас. Выпитый недавно апельсиновый сок подкатил к горлу. Август сглотнул, упорно шагая вперед. Господи, Тони, что же ты натворил? Может, ты замучил зверя? Пожалуйста, пусть это будет животное…

Это было не животное. На полу тесной каморки, в которую вывел его тоннель, лежал человек в грязных лохмотьях. Из небольшого отверстия в центре потолка падал луч света. Август прищурился. До тела оставалось десять шагов. На коже выступили капельки пота. Август свернул в сторону, держась ближе к кирпичной стене. Крики не стихали. Человека на полу убили зверским способом: грудная клетка была разворочена, и сломанные ребра торчали вверх, словно у экспоната в анатомическом театре. На месте сердца зияла дыра, точно орган вырвали голыми руками. Кажется, нападавший в какой-то момент намеренно расплескал кровь по стенам, откуда она стекла в лужицы, темные и смердящие. Августа не учили определять время смерти, но судя по всему, покойник пролежал тут как минимум несколько дней.

Значит, все еще хуже, чем он думал… Что скажут Ребекка и Фостер: как они отреагируют, узнав, что дорогой им человек совершил столь зверское убийство? Ужаснувшись, Август привалился боком к стене. Отсюда, из такого положения, он увидел лицо мертвеца с разинутым в последнем крике ртом и выпученными глазами.

Труп, распростертый у ног Августа, принадлежал его отцу.

Сердце замерло. Все внутри поднялось дыбом, а на плечи навалилась гранитная плита. Голова опустела, мысли ушли; Август видел перед собой лишь изувеченное тело. Он не сразу понял, что пустота внутри – это страшное, непреодолимое чувство горя, которое усиливается с каждым мигом, заливая глаза слезами и сжимая горло рыданиями. Пусть разум твердил, что это невозможно (судя по запаху, человек перед ним мертв не первый день, и даже если бы существовало иное объяснение этой странности, Август должен был услышать, как отца убивают, невзирая на звенящие в воздухе крики), при виде изувеченного тела всякая логика отступала.

Августу доводилось размышлять, как он воспримет смерть близкого человека. С этого начинались многие криминальные триллеры и детективы, которые он обожал смотреть в детстве: когда жену, мужа, мать или отца героя убивают, зачастую жутким способом, и тот отправляется мстить виновным. Не исключено, что позднее его тоже охватит жажда расплаты, но сейчас Август хотел одного – забрать останки отца из этого страшного непонятного места.

Он вытер глаза и нос, кое-как выпрямился. Колени подгибались. Наверное, проще всего взять Тони за плечи, приподнять и потащить за собой. Не самый лучший способ транспортировки, вдобавок перед глазами будет маячить зияющая дыра на месте сердца, но…

Кто-то схватил Августа за горло и, не успел он опомниться, дернул назад. Рука была чудовищно сильной; пальцы впивались в шею, передавливая трахею. Август не стал вырываться. Он сделал пару шагов назад, уходя от удушающего захвата, и всем телом навалился на нападавшего. Тот поскользнулся и упал, увлекая за собой сопротивляющуюся жертву. Август извернулся, во время падения сцепил руки в замок и вдавил локоть в ребра противнику. Услышав хрюканье, снова ткнул локтем, и нападавший разжал хватку. Август перехватил его руку, которая оказалась в пределах досягаемости, и с силой вывернул. Не отпуская, встал на ноги. Незнакомец вскрикнул. Август пнул его по ребрам – скорее всего, и без того сломанным.

– Кто ты?! – закричал он. – Зачем убил моего отца?

Нападавший застонал.

– Сейчас сломаю тебе руку, – пригрозил Август, сдавив запястье еще сильнее.

– Август… – выдавил тот.

– Откуда ты знаешь, как меня зовут? Это он тебе сказал? – Август мотнул головой в сторону отцовского тела. – Перед тем как ты вырезал ему сердце?

– Август… – повторил мужчина.

– Не смей меня так называть! – прошипел Август. – Кто ты? Зачем убил отца?

– Август… Это я.

Голос звучал сдавленно и хрипло, но странные интонации заставили приглядеться к мужчине. Длинные белые волосы и борода, нос сломан как минимум в одном месте, но Август узнал в нем Тони – хоть тот и выглядел на двадцать лет старше.

Перед глазами все поплыло, и все же отпускать противника он не спешил. Август покосился на мертвеца. Насколько видно, там лежал именно Тони. Он посмотрел на нападавшего. Сходство было поразительным.

– Кто ты такой? – спросил он.

– Это я – Тони, – ответил тот.

– Извини, но для этой роли ты слишком стар. Спрашиваю еще раз!

Он снова стиснул противнику запястье.

Тот скривился и сдавленно произнес:

– Последний раз мы с твоей матерью крупно поссорились, когда она затеяла переезд. Я приехал на выходные, надеялся ее отговорить. Она не слушала. Сказала, что подала на развод. Я обвинил ее в том, что она все время врет мне. Она стояла рядом с кухонным столом. Я – возле дверей. Ты выбежал из комнаты. Не знаю, долго ли нас подслушивал. Ты был в пижаме. Лицо красное, явно плакал. Ты заорал на нас, велел заткнуться. Мы замолчали. Потом, перед уходом, я заглянул к тебе. Ты рыдал во весь голос. Я говорил, что ты ни в чем не виноват, что я просто уйду и так будет лучше для всех, но ты не слушал. Ты знал, что с того дня ваша жизнь изменится.

– Господи…

Август отпустил противника и отошел на шаг.

– Не то слово…

Мужчина, которого язык не поворачивался назвать отцом, с трудом поднялся на ноги. Одетый в черные брюки и широкую серую рубашку, заметно сутулый, он сильно потерял в весе. Август видел его таким худым лишь на старых фотографиях в альбоме. А вот глаза – серо-стальные с голубым отливом – ничуть не изменились.

Потирая бок, по которому пришелся удар локтем и последующий пинок, Тони сказал:

– Знаешь, я порой думал, как можно объяснить происходящее. Решил, лучше всего подойдет цитата из романа Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда»: «Я отваживаюсь высказать догадку, что в конце концов человек будет признан целым государством разнообразных и несхожих обитателей»^[2]. Как по мне, вполне годное описание, хотя, возможно, тебе оно покажется неуместным.

– Господи, – повторил Август, – это ты…

Перед глазами двоилось и плыло; он пьяно покачивался. Казалось, что крики раздаются не только в комнате, но и внутри головы.

Тони взял его за плечи.

– Эй. Держись!

Август открыл рот, но вопросов было слишком много; они лезли вперед, не давая друг другу места.

– Да, – сказал Тони. – Поверить сложно. Но это не самое плохое.

– Ничего не понимаю…

– Пойдем со мной, кое-что покажу.

Тони отпустил его.

– Что?

– Лучше самому увидеть. – Он уже шагал к дверному проему. – Не бойся, я тебя не трону, – добавил он. – Я напал… из предосторожности. Прости. Я здесь уже очень давно.

– Ты меня не узнал?

– Не сразу, – ответил отец. – Извини. Идем.

Он развернулся на пятках и вышел из комнаты.

Оставаться на месте было бессмысленно. Август пошел вслед за Тони в темноту и прохладу. Они прошли несколько шагов до перекрестка. Там Тони свернул налево, как и Август недавно. Тоннель круто спускался вниз. Тусклые отголоски солнечного света, которые помогали находить дорогу, давно исчезли, но, несмотря на это, Август мог различить очертания стен, где виднелись знакомые странные рисунки. Собственно, именно они – знак бесконечности, разорванное кольцо и лабиринт – были тому причиной. Они не светились, скорее наоборот: выглядели столь черными, что втягивали в себя окружающий мрак, который перед ними тускнел. Сухой воздух звенел от криков.

– Кто там? – спросил Август.

– Ты о чем?

– Кто кричит?

– А, это я. И остальные.

Справа стена тоннеля прерывалась чередой отверстий, каждое высотой в полтора метра. Тони остановился у четвертого и нырнул внутрь. Не забыв пригнуться, Август последовал за ним.

Помещение, где они оказались, было скорее пещерой, нежели комнатой, почти круглой и не слишком темной. Из череды отверстий в центре высокого потолка на пол падали лучи фосфорически-белого света. Запах пыли смешивался с вонью протухшей крови. По краям пещеры располагались уступы и выступы, на двенадцати из которых лежали человеческие тела. Все они были в том же состоянии, что и виденный ранее покойник: грудная клетка вскрыта, сердце вырвано.

Этим сходство не ограничивалось.

– Иди сюда.

Тони махнул рукой в сторону ближайшего трупа. Если бы отец не стоял прямо перед ним, Август опознал бы его в мертвом человеке на каменной плите. Тот был одет в рваные штаны и дырявую белую футболку: именно таким, в отличие от седоволосой тощей фигуры напротив, Август видел его в последний раз.

Август откашлялся и спросил:

– Если посмотрю на остальных, они все будут на одно лицо, правда? Как и ты?

– Да.

– Ты хоть понимаешь, что за хрень тут тво-рится?!

Тони нахмурился.

– Следи за языком, сынок.

– Ты серьезно?

Несмотря на лежащее перед ним изломанное и выпотрошенное тело, Август рассмеялся.

– С каких пор ты стал ханжой?

– С тех пор как провел здесь двадцать лет, – сказал Тони, широким жестом обводя пещеру и то, что находилось за ее пределами. – В этой башне.

– Как такое возможно? – изумился Август. – Как такое могло произойти?!

Отец прислонился спиной к выступу, на котором лежало тело – его собственная копия, только сильно моложе.

– Здесь, в этой башне, тюрьма. И она – свой же узник. Ладно, это не так важно. Главное, что этот узник очень и очень опасен. По сути, он вовсе не человек. В башне живет чудовище – в самом буквальном смысле слова. Когда-то, давным-давно, оно было человеком. Теперь стало похоже на тень. Тень, которая испытывает лютую жажду. Оно ужасно мучается и страдает; и только утолив голод, ненадолго успокаивается.

– Чего оно жаждет?

– Крови. Человеческой.

– Говоришь, как будто это…

– Вампир, да.

– Твою ж мать, – выругался Август. – Что за херня? Серьезно, это ж просто… полная херь.

На сей раз Тони не стал его одергивать.

– После всего, что ты видел… меня, например…

– Господи, папа… Почему… ах-х-х, черт…

Губы Августа задрожали, а глаза стали влажными.

– Ты давно не называл меня папой… – негромко произнес Тони.

Крики не утихали. Август, помолчав секунду, сказал:

– Ты рассказывал про… Давай дальше.

– Так вот, узник… он не может покинуть свою темницу. Поэтому вынужден ждать, пока сюда не попадет кто-то вроде меня. Беда в том, что башня не стоит долго на одном месте. Она постоянно перемещается, едва ли не каждые несколько минут. Причем, судя по тому, что удалось выяснить, не только в пространстве, но и во времени. Хотя, возможно, я неправ. Как бы там ни было, жертв у здешнего узника очень мало. Вот ему и пришлось искать способ… продлить им всем жизнь. Для этого у него есть особое устройство. Оно похоже на большое зеркало с абсолютно черной поверхностью. Узник ставит перед ним жертву, и от нее зеркалом отделяется какая-то часть. Не рука, не нога, а скорее личность. Один из тех обитателей, о которых писал Стивенсон: элемент совокупности, которой является каждый из нас. Узник утоляет свою жажду. Тогда он может себя контролировать, отсекает множество других «я» и выпускает их на волю внутри башни.

– Ради чего?

– Чтобы охотиться. Есть у него такая забава… Изначальную жертву он держит в живых как можно дольше. Иногда ловит и отсекает от нее новую часть, пока от человека не останется одна шелуха. Если, конечно, не забредет новая жертва, тогда он тут же высасывает прежнюю.

– Зачем?

– В смысле?

– Зачем, если можно оставить два источника пищи?

– Точно не знаю, но он, скорее всего, боится, что пленники сговорятся и найдут способ его одолеть. Он силен, однако не всемогущ. Общими усилиями люди сумеют сделать то, что одному не под силу.

– А как же копии, те личности, которых он создал? Разве они не могут сговориться против него?

– Ты их видел?

– Да. Собственно, поэтому я сюда и попал. Один из них проник в дом и убил Орландо. И, по-моему, собирался убить Ребекку с Фостером, но я помешал. Он убежал, и я попытался его догнать.

– Орландо погиб?..

– Ага.

– Но твоя мачеха и брат – они в порядке?

– Испугались до полусмерти, но целы.

– Бедный Орландо… – сокрушенно покачал головой Тони. – Чудесный пес. Ни малейшей капли агрессии…

– Не знаю, станет ли тебе легче, но он спас Ребекку и Фостера от тебя… то есть твоего двойника.

– Господи, как они, наверное, перепугались.

– Они не пострадали, честное слово. Так что там с копиями?

– Да, точно! Ты, думаю, и сам заметил, что мой двойник вел себя довольно странно?

– Не то слово!

– Таков результат работы зеркала. Иногда получаются люди, способные говорить, но они все равно крайне агрессивны. В общем, узнику из-за них беспокоиться не надо.

– Вот что, значит, делает твой вампир, когда ловит очередную жертву?

Август кивнул в сторону ближайшего тела.

– Нет, – ответил отец. – Это делаю я.

– Что значит ты?!

– Это я всех убил. – Тони обвел взглядом зловещее убранство комнаты. Крики здесь ощущались громче, чем снаружи, – будто насыщеннее.

– Господи…

– Ты и сам видел, насколько они безумные.

– Видел, – кивнул Август. – Да, согласен, когда такая тварь бросается на тебя, ее можно остановить лишь одним способом. Но это… – Он махнул рукой, указывая на торчащие ребра и дыру на месте сердца. – Как-то слишком, тебе не кажется?

– Так и есть. – Прежде чем сын успел ответить, Тони добавил: – Я пытаюсь уморить его голодом.

– Ясно, – кивнул Август. – Понимаю. Но зачем вырывать сердца? Разве вампир их ест?

– Нет, – покачал головой Тони. – Их ем я.

– Как это? – У Августа булькнуло в животе. – Ты с ума сошел?!

– Я читал, что так надо. В башне есть библиотека. Я искал выход и решил, что там может найтись подсказка. Книги здесь, конечно, специфические… такие бывают только в хранилище монстров. Сплошной мрак. Я довольно быстро нашел нужную информацию, но стал читать дальше. Так давно не держал в руках настоящую книгу… Не переворачивал страницы, не вчитывался в предложения и абзацы… Представь, что ты целый месяц сидишь без воды, а потом получаешь возможность окунуться в горячую ванну. Или что ты год питался одними галетами – и вдруг тебе подают филе миньон. Я упивался возможностью читать, хотя книгам верить не спешил. Вот такая ирония… В конце концов я понял, что в них имеется здравый смысл.

– Ты стал есть сердца, потому что так написано в книгах?

– Не просто сердца, – уточнил Тони. – Мои собственные. Мое сердце, разделенное на множество частей, оттого изрядно огрубевшее. Я уже сбился со счета, сколько раз стоял перед черным зеркалом и видел, как оттуда выходит очередной двойник. По правде говоря, удивительно, что от меня еще что-то осталось. Поедая сердца, я пытался вернуть себе утраченную суть.

– Господи, – пробормотал Август. – Ты так спокойно об этом рассуждаешь…

– Ничего подобного, – возразил Тони. – Абсолютно. Это полное безумие и мерзость. Как и сама башня. И ее узник.

– У тебя что-нибудь получилось?

– Ну, я до сих пор здесь.

– Ты сказал, что знаешь, как отсюда сбежать.

– Да. Я нашел способ. Не сразу понял, как добраться до выхода, но теперь могу нас отсюда вывести, и довольно быстро. Господи, сынок, я так по тебе скучал…

– Я…

– Знаю. Для тебя прошло совсем немного времени. Впрочем, пора двигаться, иначе ты и сам поймешь, на какой долгий срок тут можно застрять.

Тони оттолкнулся от стены и зашагал к выходу из пещеры.

Бросив еще один взгляд на последствия кровавой резни, устроенной отцом, Август последовал за ним. Тони свернул направо. После пещеры проход казался до невыразимости темным. Август нащупал ступеньку.

– Башня, – заговорил он. – И узник. Ты знаешь, откуда они взялись?

Тони кивнул.

– Знаю. Но давай лучше не про них, ладно? Я заготовил целый список тем, которые хотел бы обсудить с тобой, доведись нам снова встретиться.

– Правда?

– Да. Поэтому не будем тратить время на башню и ее обитателя. Есть более важные вопросы.

– Ну, для разговоров про секс уже поздновато, на сей счет можешь не переживать.

– Очень смешно. Видимо, твоя мать все-таки озаботилась половым воспитанием?

– Ага. Подсунула мне книгу.

– Серьезно?

– Да. Причем кошмарную.

– Уж не сомневаюсь!

– Почему ты не пытался сбежать?

Тони отвел глаза.

– Боялся. Я неспроста рассказал тебе про черное зеркало. Узник сразу убивает свое первое творение. Намеренно, чтобы запугать жертву. Весьма успешно, кстати. Про вампиров я знал давно, еще прежде, чем добрался до здешней библиотеки: со студентами мы проходили и «Кармиллу», и «Дракулу». Поэтому имел представление о том, как их можно уничтожить. Но знать и уметь – это разные вещи, согласись. Особенно когда речь идет о подобной твари. Поэтому я решил сперва уморить узника голодом, а уже потом сойтись с ним в схватке.

– Ясно. Так что насчет узника?

– Его зовут Мундт, – пояснил Тони. – Эдон Мундт. Он жил в одном старом городе на берегу черного океана.

– Ты хотел сказать, Черного моря?

– Нет, именно океана с черной водой. На земле его не найти, он в иной… плоскости бытия, в другой реальности.

– И там тоже живут люди.

– В целом да. Мундт был стражем в городской полиции. Очень хорошим, кстати. Своим усердием он завоевал расположение начальства, и ему предложили место в ночном дозоре. Эта служба охраняла библиотеки и кладбища. Работа непростая: книги в тамошних библиотеках были вроде здешних, а на кладбищах водилось много всяких тварей. Мундт дал согласие и в итоге превратился в вампира. Как именно, не знаю. Для этого ему пришлось войти во тьму. Не в буквальном смысле: в ночь, а скорее, в смерть, если бы она имела материальное воплощение. Мундт вошел туда и позволил мраку в себя проникнуть. В одной из поэм Байрона есть такие строки. Судя по тому, что я выяснил, описание довольно меткое:

– Встает вопрос, зачем он так сделал?

– Ради власти. Уплаченная цена дала Мундту огромные силы.

Слева от них в стене показалась щель: вырубленный в скале проход в соседний тоннель. Тони нырнул туда. Проход был совсем коротким и изгибался влево. На боковых поверхностях были поочередно начертаны разорванный круг и лабиринт. Тоннель привел их в пещеру, у задней стены которой Август различил бледную сгорбленную фигуру. Услышав чужие шаги, странное создание подняло голову – чересчур длинную на вид – и прошептало:

– Помогите…

Август сбился с шага, но Тони подхватил его за локоть и потащил налево, в следующий проход. Август оглянулся, но белый силуэт уже превратился в размытое пятно.

– Кто это был?

– Не «кто», – ответил Тони. – Скорее «что». Я же говорил: башня перемещается в пространстве и времени. Люди забредают сюда редко, попадаются и другие создания. По большей части разные звери, поэтому живым внутри удается протянуть так долго. Но иногда бывают иные… сущности. Вроде него, например.

Он ткнул пальцем за спину.

– И что оно делает?

– Я видел, как оно высосало одно из порождений зеркала. Оставило от него пустую оболочку. Непонятно, каким образом.

Новый тоннель был короче прежнего и тоже испещрен рисунками в виде колец и лабиринтов. Он изгибался против часовой стрелки, пока не уткнулся в голую скалу. Август сам заметил проход в левой стене прежде, чем Тони показал, куда двигаться дальше.

– Ты так и не объяснил, что случилось с узником, с этим Мундтом. Ну, после того как он стал вампиром.

– Он совершил преступление, – ответил Тони. – Не знаю, какое именно, но, судя по всему, довольно серьезное. В наказание его заточили в башню, которую отправили в космос. Эта башня… Мундт неразрывно связан с ней самим своим существом. В ней заключен он сам и вся его боль. И боль его жертв – тоже.

– Ты про крики, да?

– Считается, что так он будет мучиться сильнее, хотя как оно на самом деле, не скажу.

– Жестокое наказание.

Тони пожал плечами.

– Все-таки он та еще тварь.

Как и прежние тоннели, этот был исчерчен рисунками в виде разорванного круга и лабиринта и тоже уходил налево.

– Как так получается, что мы идем в одну сторону, но не возвращаемся в прежнее место? – спросил Август.

– Внутри башни свое пространство, – пояснил Тони. – И время течет иначе. Может, медленнее, а может, быстрее. Сколько ты здесь уже? Час?

– Около того, да.

– А для тех, кто снаружи, прошло не более пары минут.

Проход завершился узкой аркой, после которой наверх уходила лестница. Возле ступенек Тони остановился. Сверху летел нестройный хор криков.

– Так мы попадем в центральную комнату башни. Прямо напротив лестницы будет выход. Дверь с черной рамой. Она-то нам и нужна. Есть вероятность, что Мундт тоже наверху. Но, судя по всему, он достаточно слаб, и я сумею его отвлечь, чтобы ты сбежал.

– Погоди-ка… Не понял?

– Когда будешь возле двери, правой рукой прикоснись к раме и подумай о том, куда хочешь попасть.

– Куда мы хотим попасть, – исправил его Август. – Ты ведь идешь со мной?

– Посмотрим.

– В каком это смысле? Пап, я уже не ребенок. Я тебя не брошу! Ты и так просидел здесь слишком долго. Твою мать, да я вообще не знал, что ты куда-то подевался!

– Ты ведь помнишь, что я люблю тебя, сынок?

– Хватит! – огрызнулся Август. – Не смей так говорить. Думаешь, я не понимаю, к чему ты клонишь? Готовишься к великой жертве, да? Так вот! Не смей!

Тони улыбнулся.

– Ну вот, опять мы спорим…

Левой рукой он достал из-за спины большой нож, до того спрятанный под рубашкой.

– Лишь теряем зря время.

– Где ты его раздобыл? – удивился Август.

Лезвие ножа было в добрых полметра длиной, с желобком посередине, а рукоять – явно костяная.

– У порождений зеркала. Откуда они взяли, не уверен. Я не всю башню излазил. Возможно, нож лежал там, куда я не дошел.

– Пользоваться им хоть умеешь?

– А ты думал, я своих двойников убиваю голыми руками?

– Да, верно… Хорошо, что ты не зарезал меня сразу, как только увидел.

– Я хотел, – признался Тони. – Но почему-то не стал.

– Это радует.

– Ладно, давай скорее.

Здесь на стенах повторялся один рисунок – лабиринт, нарисованный каждые полметра. Казалось, символы светятся; они будто проваливались в непроглядную тьму. Августу ужасно хотелось поговорить с Тони: сказать, что он его любит, что скучает по их телефонным разговорам, что больше не держит на него зла из-за развода с матерью и вообще – это были глупости. Однако слова застряли в горле; по лестнице прокатилась невидимая волна страха, накрывшая его с головой. Температура упала градусов на двадцать. Ноги подкосились, волосы на затылке встали дыбом. Холод пробрал до самого нутра, застудив сердце, кишки и яйца. Август был готов орать во все горло, но рот сковало.

На службе ему доводилось испытывать сильный страх. Например, однажды он в составе группы из трех человек обыскивал дом, в спальне которого на верхнем этаже неделю пролежала мертвая старуха. Смерть выглядела естественной, без признаков насилия, однако соседка, вызвавшая полицию, утверждала, что совсем недавно старушка якобы приютила одну психически неуравновешенную девушку – и спустя всего пару дней перестала выходить из дома. С оружием наперевес и с фонариком, задыхаясь от вони гнилого мяса, Август вместе с напарниками прочесывал на удивление просторный первый этаж и подвал. Потом, когда в доме никого не обнаружили, он постарался не показывать эмоций, скорчив невозмутимую гримасу, но во время обыска, открывая двери в комнаты и заглядывая в шкафы, он остро чувствовал присутствие сумасшедшей дамочки, которая вот-вот, будто в дешевом ужастике, выскочит на них с тесаком. Воздух кругом дрожал, как после громкого хлопка.

Тогда страх, от которого трясся луч фонарика, шел изнутри: от вида старушечьего трупа в памяти всплыли воспоминания о фильмах ужасов. То, что не давало Августу двигаться сейчас, напротив, хлынуло извне, будто в этой части башни царила своя атмосфера: на двадцать градусов холоднее и насквозь пропитанная ужасом. Августу до боли хотелось пошевелиться, переставить ногу на следующую ступеньку, но он боялся оторвать подошву от камня – вдруг колени подогнутся, он упадет лицом вниз и не сумеет больше подняться… Тогда он останется совершенно беззащитным перед здешним хозяином, перед вампиром…

– Август!

Он поднял голову. Тони стоял пятью ступеньками выше.

– Август, – повторил он. – Идем.

Август хотел сказать, что не может, но зубы так сильно стучали друг о друга, что он не сумел выдавить ни слова.

– Это Мундт, – сказал Тони. – Это из-за него тебе страшно.

Август кивнул, слабо дернув головой.

– Реакция вполне естественная, – заверил отец. – Он – полная противоположность всей твоей сути. Прости, надо было сразу догадаться. Постарайся думать о чем-нибудь другом. Помогает. Знаешь, что делаю я? Вспоминаю стихи самых занудных викторианцев, которых только помню. Хочешь, прочитаю тебе одно?

Почему бы нет? Август кивнул.

– Сначала я подумал, что он лжет, – заговорил Тони. – Седой калека, хитрый щуря глаз.

Поэма оказалась длиннее, чем думал Август. Поначалу он пытался уследить за развитием событий, но страх постоянно отвлекал. Отец то и дело менял интонации, говоря то громче, то тише, то вовсе затихая; и возникало ощущение, будто Август невольно подслушивает его разговор с самим собой. Сюжет тем временем разворачивался, Август понемногу брал себя в руки, пока наконец Тони не дошел до строк:

После этого Августу удалось сосредоточиться на словах отца. Когда старик замолчал, он спросил:

– Это все?

– Это все.

– Но…

– Идти можешь?

Мог, хоть и с трудом. Трясущаяся нога медленно поднялась на следующую ступеньку.

– Повторишь еще раз?

– Конечно. Давай скорей. Сначала я подумал… – сказал Тони, и Август поднял левую ногу.

Герой стихотворения – судя по всему, некий рыцарь – сошел с дороги и пересек бесплодное поле, заросшее бурьяном и чертополохом. На стенах лестницы вновь замелькали символические изображения лабиринта, будто наполненные черной водой. Рыцарь встретил тощего коня, перешел вброд поток, что «не был мрачно медленным» и «мог, бурля и пенясь, омывать скорей копыта раскаленные чертей». Над головой Тони показался дверной проем. Рыцарь ступил на земли, где велась война и «битвой стоптан почвенный покров», увидел то ли колесо, то ли «орудье пытки» – «трепало, чьи клыки тела людские рвали на клочки, как шелковую пряжу». В дверном проеме замерцал слабый свет. Наконец рыцарь добрался до предмета своих исканий – Черного замка, слепого, «как безумца сердце».

В двух шагах от проема Тони замолчал и оглянулся на сына.

– Ужасный финал, – покачал тот головой.

– Ты не первый, кто так считает. Как справляешься?

– Более или менее. Спасибо.

Тони показал на проход.

– Сейчас станет хуже.

– Отлично.

– Я бы спросил, готов ли ты, но времени у нас нет.

– Нормально. Справлюсь.

– Дверь должна быть сразу напротив входа. Но я уже говорил, в башне свое пространство. Если не увидишь ее, оглядись. Запомни: тебе нужен дверной проем в черной раме.

– А если Мундт…

– Я сам им займусь.

– Ты не справишься с вампиром.

– Напомни, какой у тебя опыт общения с этой тварью?

– А как же навеянный им ужас?

– Я тоже его чувствую, но… Я увидел тебя – и очень хочу увидеть твою мачеху и младшего сына.

– Ты сумеешь прикончить его одним ножом?

– Именно так убили Дракулу.

– Я Брэма Стокера не читал.

– Мундт – тоже. Не волнуйся, я нашел пару полезных советов в здешней библиотеке. Вперед.

Помещение, куда они попали, было огромным, размером с банкетный зал. Россыпь факелов, установленных на высоте плеч, озаряла рыжим светом ровные кирпичные стены, но сводчатый потолок терялся в тени. Напротив входа стояла дверь в тяжелой черной раме, за которой виднелся луг у подножия холма, где зеленела трава и светило солнце. Август с облегчением перевел дух. Несмотря на все заверения, он понимал: отцу вместе с ним не выбраться. Он пытался придумать выход, но вариант был лишь один: самому драться с проклятой тварью, хотя эта мысль не слишком его прельщала. Однако раз вампира здесь нет, то, возможно, никем не придется жертвовать. Вот бы еще ноги двигались быстрее – тогда бы он в мгновение ока добежал до выхода и выбрался наконец из этого кошмара.

Они прошли полпути, как кто-то на выдохе произнес:

– Энтони…

По комнате пронесся ветер, шелестя мертвыми листьями; этот звук не скрывали даже крики.

– Что ты мне принес?

– Иди, – велел Тони. – Не волнуйся.

– Это и есть малютка-Август? – продолжал голос. – Твой сын? Твой первенец? Ты привел его ко мне?

Дверной проем находился дальше, чем казалось. Или это комната увеличилась в размерах? В неверном свете факелов трудно было понять. В одно мгновение помещение выглядело огромным, точно собор, а потом вдруг съеживалось до габаритов обычного зала, словно они с Тони находятся внутри пульсирующего сердца из кирпичей и тени. Едва пространство расширялось, как у Августа возникало впечатление, будто краем глаза он видит нечто ужасное, но стоило повернуть голову, и комната сжималась, перед ним оказывался голый камень.

– Дверь, – напомнил Тони. – Следи за дверью.

– Ну разумеется, – продолжал голос. – Ты же никогда его не хотел, правда? Жена отказалась делать аборт – сам говорил. А ты так и не смирился… Считал, это нечестно, она не имеет права решать за тебя… Иметь над тобой такой контроль… Столько власти… И малютку-Августа ты так и не простил… Ты не сумел полюбить его – по-настоящему, всерьез, как должен любить отец. С его братом, Фостером, было иначе, да? Этого ребенка ты хотел. Ждал как никогда в жизни… А старшего, значит, привел ко мне? Хочешь обменяться, чтобы я тебя отпустил?

– Мундт, – не выдержал Тони. – Сделай милость – заткни пасть!

– Эй, – сказал Август. – А как же не «не выражайся»?

– С дьяволом не спорят, его посылают к чертям.

– Откуда он столько про тебя знает?

– Я здесь очень давно. И Мундт – тоже. За эти годы он пару раз предлагал… скажем так, перемирие. Он наедался крови и хотел чего-то менее приземленного. Разговоров, например. Соглашался я не сразу. Всякий раз был уверен, что иду на верную смерть.

– Зачем тогда шел?

– Из любопытства. Хотел сменить обстановку и ненадолго расслабиться, забыть о том, что надо ловить порождения зеркала и прятаться. Рассчитывал что-нибудь узнать о своем надсмотрщике – вдруг удастся одержать над ним верх.

– Ого. И каково это – ужинать с вампиром?

– Будто сидеть за столом с ядовитой коброй. Еще страшнее, чем в нашу первую встречу, когда он на моих глазах разорвал горло двойнику. При встрече с ним я всякий раз понимал, что нахожусь в обществе лютой твари. Убить для него – все равно что утереться платком.

– И все же ты рассказывал ему про меня.

Тони замолчал. Дверь стала ближе, хотя сколько до нее метров, понять было трудно: расстояние в мерцающем свете факелов то уменьшалось, то увеличивалось.

– Август… – начал он.

– Ничего страшного, – отмахнулся тот, шагая вперед.

– Все было совсем не так!

– Разве? – произнес вампир. – Ты тоже так думаешь, Август?

– Пошел ты на хрен! – огрызнулся тот.

Полоска травы за дверью вдруг исчезла.

– Что происходит? – встрепенулся Август.

– Башня перемещается, – сказал Тони. – Мы не успеваем. Беги!

После паралича на лестнице ноги по-прежнему не слушались, но Август рванул вперед. Вокруг захлопали крылья, будто огромная стая птиц взмыла в воздух. Из теней со всех углов в одну точку слетелись клочья тьмы. Они закружились вихрем, поднялись к потолку, сжались и приняли человеческую форму. Эдон Мундт был облачен в широкие черные одежды и носил маску, напоминающую голову птицы с длинным острым клювом. Без малейшего промедления он шагнул в сторону Августа и Тони. Факелы замерцали и погасли.

– Чуть-чуть не успели! – с досадой выдохнул Тони.

Свет вспыхнул снова, и Август увидел, что пол усеян трупами: десятки тел были разорваны на части. Возникло подозрение, что они лежали здесь с самого начала, просто он их не замечал. У всех мертвецов было лицо Тони. Вот отец с вырванным горлом. Вот – с распоротым животом и вываленными кишками. Вот – с разломанным черепом, откуда вынули содержимое. Вот правая рука. Вот голубой глаз. Вот оторванные пальцы. Вот отцовский рот, разинутый в крике, – будто из него летят те самые вопли, от которых звенит воздух.

– Август, – рявкнул Тони. – Не спи!

Он был уже возле двери, как Мундт одним движением встал перед ним, заслоняя дорогу, – и впрямь точно огромная ядовитая змея.

Август замер, едва не налетев на вампира.

– Привет, Август, – сказал тот, будто они давние приятели, которые случайно столкнулись на улице.

Вблизи Мундт был невероятно высок. Его одежду украшали то ли длинные перья, то ли чешуя, топорщившаяся и звеневшая при каждом движении. Сшитая из кожи маска словно вросла в голую плоть на щеках и подбородке. Клыков видно не было, но изо рта воняло гнилью, будто десны с зубами сочились гноем. От его близости Августа в один миг накрыло отчаянием, полным и безоговорочным. Как можно было поверить, как можно было мечтать, что от этой твари удастся спастись? Отец сравнивал Мундта с коброй; Август вдруг понял, что должна испытывать мышь, когда видит перед собой раздутый капюшон, разинутую пасть и высунутый язык. Воздух стал липким от ужаса.

– Иди!

Тони толкнул сына в сторону, подальше от Мундта. Август увидел дверной проем, за которым смутно зеленел прямоугольник луговой травы. Тони произнес что-то непонятное, и в комнате вспыхнул белый свет. Мундт вскрикнул, скрежетнул металл. Почти ослепнув, Август, спотыкаясь, побрел в сторону выхода.

– Тебе не уйти, – прошипел Мундт.

– Я и не собирался! – рявкнул Тони.

Август вытянул руку и нащупал гладкую древесину дверной коробки. «Думай о том, куда хочешь попасть», – говорил Тони. Он представил луг, зеленый холм за ним и желтый мыс за гребнем.

– Эй! – позвал он. – Я здесь. Папа! Идем!

Тони повторил то непонятное слово, и воздух опять озарило яркой вспышкой.

– Иди! – крикнул он. – Давай! Я следом!

Август шагнул в дверь и оглянулся. В тот самый миг, когда вокруг сомкнулась черная вода, он увидел, как отец со всей силы всаживает нож в живот Мундта. В тот же миг вампир наклонил голову, маска окончательно сливалась с плотью, превращаясь в черное лезвие, которое он вогнал в горло Тони, и отцовская кровь с шипением потекла по коже жуткой твари.

Крик Августа полетел вслед за ним сквозь дверь, на луг, куда он с размаху выскочил. Он обессиленно повалился на землю. С вершины холма к нему бросились двое полицейских. Пока один осматривал луг и деревья, другой опустился рядом на колени.

– Август, это вы звонили насчет отца? – спросил он. – Где он?

Крики из башни больше не доносились. Он знал, что если обернется, то не увидит ее.

– Его здесь нет, – ответил он. – Моего отца больше нет.

Трупорот

1

В июле девяносто четвертого, спустя год после смерти отца, мы с матерью и младшей сестрой поехали в Шотландию, в город Гринок, откуда почти тридцать лет назад родители эмигрировали в Штаты. Мать c Маккензи полетели первыми, решив провести там месяц; я же присоединился к ним позднее, через две недели. Жили мы у бабушки по отцу. У нее был домик на вершине холма, и из окон спальни на втором этаже открывался прекрасный вид на реку Клайд, благодаря которой здешние места считались центром британского судостроения. На дальнем берегу, в трех километрах от нас, высились зеленые холмы Троссаки: длинные и покатые, все в шрамах от геологических процессов.

Я прилетел на день позже, чем рассчитывал, потому что самолет оказался неисправен. Поломку обнаружили уже после того, как пассажиры загрузились на борт. Капитан сообщил, что вылет откладывается, и сидевшая впереди меня женщина запричитала:

– Боже мой, боже мой, неспроста мне приснился тот сон! Мы разобьемся! Самолет упадет! Мы не взлетим!

К счастью для нее и, возможно, для всех нас, пассажиров сняли с рейса и отвезли в отель.

Большую часть ночи я пытался дозвониться до родственников и знакомых, чтобы те связались с моими родными по ту сторону Атлантики и сообщили, что не надо встречать меня в аэропорту. Ничего не вышло, и до самого утра я беспокойно проворочался в постели, боясь проспать и опоздать на автобус до терминала.

Не знаю, почему я согласился взять отпуск и поехать вместе с родными. Быть может, тем самым я хотел унять тоску по отцу; заполнить брешь, которую его смерть оставила в моей жизни; побывать в городе, где он родился и вырос; провести время с его родными – словно места и родная кровь помогли бы залечить края рваной раны. Однако с самого начала я понимал, что ничего не выйдет.

2

Под утро я задремал, и мне приснился нехороший сон. В нем я увидел отца: тот сидел с незнакомыми мужчинами внутри фургона, ехавшего по тесной улочке, пролегавшей между высокими кирпичными стенами, черными от времени, над которыми качались макушки деревьев. Отец выглядел моложе своих лет: еще крепкий, хоть и с лысиной на макушке. Как и спутники, он был одет в джинсы и куртку. В мою сторону он не смотрел, но отчего-то возникло чувство, что о моем присутствии ему известно. Казалось, он вот-вот повернется и что-нибудь скажет. Но отец молчал.

3

Несмотря на тревоги, проснулся я вовремя и долетел до Шотландии без происшествий. В Глазго меня встретили мама с сестрой и один из двоюродных братьев. Накануне они позвонили в аэропорт и узнали о задержке рейса. Дорога до бабушкиного дома не заняла много времени, но после бессонной ночи в гостинице я чувствовал себя разбитым (в самолете подремать не удалось, поскольку я немного боюсь летать). Я изо всех сил старался держать глаза открытыми, и все же веки словно налились свинцом. Мельком я замечал кирпичные здания вокруг нас, множество автомобилей на дороге и голубую полоску реки справа.

Прибыв на место, я нашел в себе силы поздороваться с бабушкой, с тетушкой, с прочими двоюродными братьями, но вскоре сдался и отправился в спальню, заверив всех, что просто устал и мне нужно вздремнуть. Там я благополучно проспал до следующего утра.

4

Посреди ночи мне приснилось, что я стою возле окна и смотрю на Клайд. Была ночь, но небо излучало тусклый серебристо-белый свет, и я видел, что река пересохла. Ее русло превратилось в широкую илистую траншею, с обеих сторон окаймленную скалами, затянутыми водорослями. Из грязи повсюду торчали валуны. На иле среди камней валялись сотни, тысячи рыб; их длинные серебристые тела поблескивали в лунном свете. Большей частью они были мертвы, хотя некоторые еще трепыхались.

Вдоль русла, вниз по течению, к океану шагала длинная вереница людей. Мужчины, женщины, старики, дети; высокие, низкие, толстые, худые – более разношерстной толпы нельзя и представить. Одеты они тоже были по-всякому: кто-то в джинсах и футболке, кто-то в пижаме, кто-то в костюме, кто-то в больничном халате, кто-то в униформе, кто-то и вовсе нагишом. Объединяло всех одно – босые ноги. Они шли прямо по грязи, та засасывала лодыжки, хлюпала вокруг голеней, ошметками липла к бедрам. Те, кто шагал ближе к берегу, спотыкались о камни и скользили по водорослям. Люди наступали на рыбу, отпихивали ее с дороги.

Было такое чувство, будто я не замечаю чего-то важного, что незримо присутствует рядом, вызывая неясную тревогу. Оно подстерегало за пределами видимости: огромное, древнее и пустое. Точнее, не пустое, а голодное. Из толпы не доносилось ни звука, но в воздухе отчетливо разливался тихий звон вроде того, который слышишь, когда проводишь влажным пальцем по ободку винного бокала.

5

Следующим утром я спустился на кухню. Бабушка уже приготовила завтрак: яичницу с беконом, тушеные помидоры, тосты с маслом, апельсиновый сок и растворимый кофе. Она сказала матери с сестрой, что накормит меня сама: ей хотелось побыть со мной наедине. Мать с Маккензи уехали к тетке Бетти и ее мужу Стюарту, которые жили неподалеку.

Я не знал, чего ждет от меня бабушка. Мы не в первый раз приезжали к отцовским родителям в Шотландию, но не были особенно близки. С бабушкой по материнской линии мы общались чаще – она навещала нас в Америке (хоть я и был совсем маленьким и плохо помню ее визиты). С этой же бабушкой последний раз я говорил после смерти отца, когда старался утешить ее по телефону, уверяя, что он теперь не мучается и наконец избавился от боли, а она то и дело повторяла: «Такое чувство, что это сынок со мной разговаривает».

И вот она села рядом за кухонный стол и попросила:

– Расскажи-ка мне о своем отце, мальчик.

Я не знал, с чего начать. Просьба, в общем-то, была ожидаема. Мой отец у родителей считался любимчиком; как сказал один из его братьев – «маменькин сынок, только в хорошем смысле слова». Мы с матерью, мои сестры и брат были в Шотландии всего несколько раз, а вот отец, работая в «Ай-Би-Эм», регулярно ездил в командировки и, если ему случалось побывать в Париже или Франкфурте, старался найти пару дней и заскочить к родным. Хоть он и жил на другом краю света, все равно поддерживал близкие отношения с родителями; тогда как для меня, брата и сестер они были практическими чужими людьми, которых мы знали лишь по рассказам, порой весьма отрывистым. Например, отец изредка упоминал, что той старой песне, которую он любил исполнять на домашних праздниках, его научил дедушка, или он рассказывал байку про то, что дед, работая на верфях, спорил с товарищами, не желая вступать в профсоюз. О матери он говорил еще реже, хотя мы знали, что он ее любит. В общем, неудивительно, что бабушка захотела расспросить о нем меня. Она логично предположила, что я испытываю к нему те же чувства.

Это было не совсем верно. Я любил его – неистово, всем сердцем, – но со временем к этой любви примешались и другие эмоции, которые я в свои двадцать пять лет не мог толком описать. Это был страх перед ним и его вспыльчивым характером: отец в любой момент мог разозлиться безо всякой на то причины. После нескольких инфарктов подряд боялся я и за его здоровье и постоянно думал, что он может умереть. Еще я злился, что он упрямо отстаивает свою точку зрения, перебивает во время споров и грозится меня выпороть, если я немедленно не заткнусь. Иногда за него становилось стыдно, поскольку он никогда не скрывал предрассудков по отношению к тем, кто не является по рождению католиком или шотландцем; он обожал указывать на недостатки всех, кто его окружает, включая людей, к которым он испытывал уважение. Кроме того, меня мучило чувство вины (как сказал кто-то из комиков, «подарок, не перестающий радовать») за то, что я так и не сумел полюбить отца так просто, так открыто, как другие родственники. Примерно за год до его смерти мы начали неуверенно выходить на новый уровень отношений: без лишней напряженности и опаски, но отец на два месяца угодил в больницу и там вскоре умер, поэтому мы не успели окончательно примириться.

Бабушке, разумеется, рассказать этого я не мог. Она выжидающе прищурилась за очками, поджала губы и подалась ко мне всем телом. Судя по взгляду, она ждала историй и подробностей, которые позволили бы воскресить ее сына в памяти. Я послушно заговорил и все утро делился с ней воспоминаниями. В первую очередь поведал о его последних днях в больнице: про операцию на открытом сердце, после которой отец так и не оправился, только терял силы, пока обследование не показало, что у него поздняя стадия цирроза и печень практически не работает, после чего события покатились с сокрушительной скоростью, как вагончик на американских горках с отказавшими тормозами. Чтобы сгладить впечатление, после этого я поделился историями о том, как отец заботился о моих сестрах и брате: о том, как он тренировался вместе с ними, как водил их на разные занятия, как помогал в школьных научных проектах (например, он разрешил Маккензи будить себя по ночам, чтобы оценить, как прерывистый сон влияет на способность выполнять определенные задачи).

Я описал, с каким восторгом он воспринял поступление моего брата в медицинский колледж и какую гордость испытывал, когда Кристофер отправился служить в военно-морской флот. Как отец восхищался моей сестрой Ритой, которая помимо учебы успевала вести кружок танцев в собственной школе, играть на гитаре в церковной фолк-группе и подрабатывать в магазине оптики. К счастью, мне удалось заболтать бабушку, и за все утро она ни разу не спросила, какие отношения с отцом были у меня.

6

Оставшуюся часть дня я провел в доме у тетушки с дядей; они жили совсем рядом – буквально в двухстах метрах. Нас от души накормили, подав на стол вкусные пироги, колбасные рулеты, местные пирожки с мясом, картошку, фасоль и сладкую газировку. В гости пришли сыновья и невестки Стюарта и Бетти, а также их внуки, которых настолько очаровал мой американский акцент, что они постоянно просили сказать что-нибудь еще. Дядя Стюарт обещал прокатить меня по окрестностям и показать здешние достопримечательности; один из кузенов пригласил нас с Маккензи посмотреть кино у него дома; другой велел непременно съездить с ним и его отцом на рыбалку. А еще в ближайшие выходные в Гриноке намечалась ярмарка… Не прошло и двух часов, как все дни до конца моего отпуска оказались расписаны.

Я и не возражал. Росли мы без родственников. После смерти отца к нам хлынул поток бесконечных гостей и звонков с соболезнованиями, но вскоре он истончился, а потом и вовсе иссяк, и теперь мне остро не хватало общения. Сидеть в лоне отцовской семьи было все равно что кутаться в невероятно теплое уютное одеяло. Это ощущение мне ужасно нравилось.

7

Однако потом, вечером, когда я сидел в постели и пытался читать, отчего-то никак не удавалось сосредоточиться на книге. Если бы Маккензи не спала, я поговорил бы с ней, но я слышал, как она посапывает в соседней комнате. Можно было бы заглянуть к матери – вдруг та еще не уснула, – однако не хотелось вываливать на нее все, что творилось у меня в душе. Мне не давали покоя мысли про отца и его последние дни в больнице.

Наутро после операции медсестры помогли ему приподняться на койке и дали ручку с блокнотом (во рту у него была трубка, поскольку он находился под аппаратом искусственной вентиляции легких). По правилам реанимации к нему могло зайти не более трех посетителей за раз, поэтому мы с Ритой решили подождать, отправив маму, Кристофера и Маккензи первыми. Прошло минут десять, мы с сестрой болтали о всяких пустяках, потом Крис и Маккензи вышли, чтобы уступить нам место. Я не в первый раз навещал отца в больнице и, увидев его бледным, с трубкой в трахее и с белым гребнем бинтов из-под воротника, не слишком удивился.

Изумляло другое – с каким выражением лица он нас встретил: насупив брови, стиснув зубы и с явно болезненной гримасой, в которой читались тревога вперемешку с гневом. Мы с Ритой, нацепив непринужденные улыбки, подошли ближе и по очереди обняли его, стараясь не показывать эмоций. Отец обнял нас в ответ, затем поднял блокнот, лежащий на коленях, взял ручку, что-то не спеша написал и протянул мне.

Я увидел цепочку незнакомых символов. Нечто вроде квадрата, только без правого верхнего угла. Треугольник с закругленными углами. Две косые параллельные линии справа налево. Круг с горизонтальной чертой. Перевернутый полумесяц и квадрат, нижняя линия которого не доходит до края и изгибается под углом девяносто градусов, образуя своеобразный лабиринт. Я недоуменно посмотрел в блокнот, перевел взгляд на отца. Моргнул несколько раз.

– Э-э-э… прости, не понимаю… Что ты имеешь в виду?

В ответ он подчеркнул странные символы и снова показал мне.

– Папа, прости, – пожал я плечами. – Не понимаю. Я не могу это разобрать.

Отец разочарованно дернул бровью. Даже сквозь маску было слышно, как он нервно выдохнул. Отец ткнул в страницу карандашом, последовательно указывая на один символ за другим, словно пытаясь объяснить мне элементарную фразу.

Лицо у меня вспыхнуло. Я покачал головой и развел руками. Отец сердито закатил глаза.

– Дай гляну, – сказала мама, наклоняясь ко мне.

Отец выдохнул: его раздражала наша с ней недогадливость (Рита благоразумно не стала заглядывать в блокнот), но моя – особенно, словно я как никто другой обязан был понять, чего от меня требуют.

Вскоре нас выгнали из палаты. Когда мы вернулись вечером, в разрешенные часы, нас встретила суета: несколько медсестер удерживали отца на месте, не давая встать, а он отбивался, причем с такой энергией, какую не ожидаешь от человека, которому накануне вскрыли грудную клетку. Мать принялась уговаривать отца, и мы тоже; он немного утих, но все равно буянил. В результате врачам пришлось дать ему успокоительное и привязать к койке. Следующие две недели он постоянно дергал за мягкие наручники, пристегнутые к запястьям, недовольно поджимал губы и глядел на нас, как на чужих.

Мама боялась, что он перенес инсульт – нас предупреждали, что во время операции такое может случиться. В медкарте врачи описали его состояние как психический транс. Ни тот, ни другой диагноз не казался мне подходящим – но все-таки я не врач. Я знал лишь одно: отец не в себе, он видит на нашем месте кого-то другого и боится. Наконец, спустя две недели наблюдений, врачи предположили, что у отца могла возникнуть аллергическая реакция на одно из лекарств (мы так и не узнали, какое именно); как только препарат отменили, уже через сутки он пришел в себя. Наручники сняли, и хотя отец так и не поднялся на ноги, по крайней мере, теперь он стал самим собой.

Однако нарисованные им символы накрепко засели у меня в голове. Логичнее всего было бы предположить, что они стали одним из первых проявлений аллергической реакции. Спроси меня кто-нибудь – мать, брат или сестры, – я бы ответил именно так. Но в глубине души я себе не верил. Слишком уж сосредоточенно отец их выводил… Если бы его сняли с аппарата искусственного дыхания, я бы обязательно спросил, что они значили. Но чуда не случилось, и символы остались для меня загадкой. Возможно, каракули все-таки были плодом его галлюцинаций, и я зря вижу в них тайное послание огромной важности, но мне так и не удалось забыть, с каким серьезным лицом отец их показывал.

В конце концов во время очередной операции его сердце остановилось, и хотя аппараты по-прежнему качали кровь и насыщали легкие кислородом, никто не знал, в каком состоянии пребывает его душа и надолго ли она покинула тело. Иногда я представлял, как отец находится в пустой комнате, где нет ничего, кроме стула, и некий мужчина в сером костюме говорит, что придется ждать здесь, пока врачи не перезапустят ему сердце. Потом этот человек протягивает газету, заголовки которой написаны теми же символами, что отец показывал мне в блокноте.

Но ради чего, с какой целью?.. Я отдавал себе отчет, что мои фантазии нелепы, это магическое мышление самого низкого толка; следствие желания, чтобы мой отец участвовал в чем-то великом и значимом, а не просто медленно и мучительно угасал в больнице. В его письменах я пытался найти подсказки о другом состоянии души, понять, куда он мог попасть после смерти.

Я положил книгу на тумбочку. Встал с кровати, подошел к большому окну, откуда открывался вид на дальний берег Клайда. В поздних сумерках река стала цвета обожженного олова, а обычно пурпурные Троссаки налились чернотой. Отец никогда не жил в этом доме – бабушка переселилась сюда только после смерти деда. Но эта река и эти земли вскормили его и вырастили.

Наш прадед приехал сюда из Ирландии. Будучи младшим сыном в фермерской семье и не имея права на наследство, он отправился через Ирландское море, решив работать на верфях и строить корабли, позволявшие Британской империи управлять четвертью земного шара. Больше о прадеде я ничего не знал. Дед по его примеру тоже устроился на верфи – насколько помню, он всю жизнь красил корабельные корпуса. Отец, уж не знаю почему, не пошел по семейным стопам. Возможно, дед (да и бабушка, вероятно, тоже) хотел, чтобы он выбрал другой путь и сделал приличную карьеру. Так отец попал в «Ай-Би-Эм».

С матерью он познакомился на Эспланаде: набережной, проходившей вдоль Клайда в восточной части города. Поэтому река имела для него особое значение. Родственники не раз присылали посвященные ей газетные вырезки, а он хранил их между страниц Библии.

Я не знал, чего ждать от этой поездки, но вид реки и холмов по ту сторону странным образом успокаивал душу.

8

В ту ночь опять приснился Клайд. Передо мной возник забор из проволочной сетки, за которым виднелись большая мощеная площадка и краны, похожие на гигантские металлические скульптуры. Обернувшись, я чуть не упал – оказалось, что стою на самом краю пропасти глубиною метров семь. Из-под ног уходила стена, выложенная кирпичом, почерневшим от старости. Внизу вдоль реки ехал белый фургон. В тот же миг я с обычной для сна уверенностью осознал две истины: в машине сидит мой отец, а у меня за спиной, на другой стороне площадки, кто-то находится.

Волоски на затылке встали дыбом. Неведомая тварь была древней – я чувствовал ее возраст нутром, и от этого пробирало дрожью. Видеть ее не хотелось. Меня затрясло с такой силой, что я проснулся. Придя в себя, я никак не мог успокоиться и поплотнее завернулся в одеяло. Уснуть удалось не сразу, но когда я все-таки задремал, то сон приснился уже другой.

9

На следующий день дядя Стюарт, вернувшись с работы, как и обещал, устроил мне экскурсию. Маккензи тоже поехала с нами. Мы втроем втиснулись в его машину – белый «Ниссан-Микра», идеально соответствующий названию, – и отправились в путь. Стюарт был немногословен, почти всю дорогу держал в зубах зажженную сигарету. Работал он, кажется, конструктором в одном из здешних судоходств.

Мои родители называли его «мастером», говорили, что у него немалый художественный талант. Лет пятнадцать назад, когда Стюарта уволили с верфи и он никак не мог найти работу, он начал мастерить игрушки – миниатюрные копии старинных конных экипажей. Одну подарил моим родителям, те поставили ее в спальне, и мы с братом и сестрами приходили на нее любоваться. Работа была воистину тонкой: от цветочных занавесок в крохотных окошках до украшений на уздечке фарфоровой лошади (которые покупались оптом в универмаге). Стюарт продавал свои поделки сперва родственникам, потом друзьям, потом приятелям, потом друзьям приятелей и на эти деньги содержал семью, пока не нашел новую работу.

Он многое знал о местной жизни и охотно рассказывал нам с Маккензи всякие байки, водя нас по кривым улочкам Гринока. Стюарт показал дом, в котором вырос отец, и место, где в детстве жила мама, а вдобавок церковь, где венчались родители. Потом отвез нас к реке на Эспланаду, где у кромки воды и впрямь стояли краны, похожие на гигантских стальных насекомых. Затем отправился на восток, в сторону Глазго, чтобы показать Дамбартонскую скалу на берегу Клайда – огромный скальный зуб, лохматая макушка которого возвышалась над рекой на добрую сотню метров. На вершине мы увидели россыпь каменных глыб.

Кивнув на скалу, Стюарт сказал:

– Там когда-то был замок. – Слова вырвались клубами сигаретного дыма, который тут же унесло в открытое окно. – Когда викинги захватили устье Клайда и здешние острова, на горе оставался самый западный оплот англичан. А еще раньше тут восседали местные короли. Есть легенда, что эти места в шестом веке посещал сам Мерлин.

– Мерлин из легенд про короля Артура? – уточнил я.

– Ага. Здешнего короля в то время звали Риддерх. Риддерх по прозвищу Щедрый. Мимо этих мест проезжал племянник Артура, Хоэл. Его ранили, он упал с лошади. Король Риддерх приютил и вылечил юношу. Когда враги Риддерха узнали, что у него под крышей живет племянник Артура, они осадили замок. У Риддерха был волшебный меч Дирувин, который вспыхивает пламенем всякий раз, когда его достают из ножен, но людей ему не хватало. Он даже не сумел отправить вестника в Камелот, чтобы король Артур прислал подмогу. Враги хотели убить племянника Артура. Ну и самого Риддерха, разумеется, за то, что приютил Хоэла. Это было бы страшным позором для всего рода.

Стюарт свернул налево и выехал на кольцевую развязку. Там он развернулся и повез нас обратно в Гринок. По дороге продолжил рассказ:

– Тут-то и появляется Мерлин. Он присматривал за Хоэлом и понял, какие беды грозят Риддерху за гостеприимство. Волшебник предстал перед королем и предложил помощь.

«Не обижайся, – сказал Риддерх. – Но ты один, а у моих ворот – тысяча человек. Разве сможешь ты им противостоять?»

Мерлин лишь покачал головой. Король был прав. Он пришел один, и хотя его отцом считался сам дьявол, силы волшебника были не безграничны.

«Не бойся, – ответил он, – у меня есть союзники. Против них не устоит никакая людская сила».

«Тогда зови их», – велел Риддерх.

Мерлин попросил у короля несколько мертвых тел: чем свежее, тем лучше. Так вышло, что люди Риддерха в тот же день схватили двух врагов, которые пытались пролезть за крепостную стену. Король велел привести их и казнил прямо на глазах Мерлина.

«Вот тебе два тела», – сказал он волшебнику.

«Хорошо», – кивнул Мерлин.

Он велел людям короля вынести тела за ворота. К тому времени наступила ночь, и враги перестали стрелять. Мерлин велел воинам вырыть небольшую могилу, куда поместились оба тела. Их присыпали землей. Затем Мерлин приступил к работе: он принялся рисовать на песке своим посохом всевозможные странные символы. В этом деле он был мастером. Если вы читали старые хроники, то знаете, что Мерлин постоянно что-то записывал. Например, пророчества о грядущих событиях. Король Риддерх внимательно наблюдал за ним, но не узнавал ни единого символа из тех, что волшебник выводил в грязи.

Закончив писать, Мерлин отошел от могилы. Вскоре земля затряслась. Она будто двигалась изнутри, словно нечто огромное прокладывало себе путь. Враги Риддерха в своем лагере тоже заметили неладное. Они выбежали из палаток, пытаясь понять, что происходит. Земля над могилой разверзлась, и сквозь грязь пробилась огромная голова: как у человека, но размером с хижину. Волосы были измазаны глиной. Кожа – толстая, плотно натянутая. Вместо глаз – пустые ямы. Губы – черные, а за ними зубы, каждый размером с человеческую руку, а из чудовищной пасти торчат ноги тех, кого только что похоронили.

Таких тварей здесь прежде не видывали. Это тоже был труп, как и те, которых он сожрал. Великан медленно вырастал из земли: вот появилась шея, потом плечи и руки, грудь и бедра. Наконец он выбрался полностью. Можете представить реакцию врагов? В лагере начался хаос. Да и король со своими людьми был недалек от паники. Мерлин взял его за руку и произнес: «Успокойся». Потом показал чудовищу на лагерь противника и сказал: «Вот. Это тебе».

Гиганта не пришлось уговаривать. В два шага он оказался в стане врагов, которые топтали друг друга, пытаясь убежать или укрыться. Чудовище наклонилось, поймало несколько человек и запихало в рот. Других раздавило ногами, как муравьев. Оно топтало походные костры, хватало людей и разрывало на куски. Воины пытались с ним драться, хватались за мечи и копья, кололи его и резали. Однако жесткая кожа была слишком прочной, даже самые острые клинки не могли ее проткнуть. Вскоре ноги гиганта покрылись запекшейся кровью, а с губ и с подбородка закапала вязкая жижа. Это существо никак не могло насытиться; оно неистово запихивало в рот кричащих людей. За несколько минут чудовище Мерлина прорвало осаду, потом и вовсе уничтожило лагерь. Воины бежали к кораблям, на которых приплыли сюда. Великан настиг их и там: он разбил судам носы, отломал мачты и, как дубинками, разнес ими остатки армии.

Король Риддерх посмотрел на Мерлина и спросил: «Что за тварь ты призвал из ада?»

«Это Трупорот», – ответил волшебник.

«Трупорот? – удивился Риддерх. – Хм… Я о таких не слыхал».

Мерлин пояснил: «Ему и его братьям поклонялись здесь много лет назад. Тогда его звали иначе, но первоначальное имя давно забыто. На смену ему и сородичам пришли другие боги, потом их сменили новые; их привели с собой римляне, затем – христиане. Собратья Трупорота отправились туда же, куда уходят все старые забытые боги, – на Кладбище богов. Трупорот, однако, отказался разделить их участь. Он остался здесь, сожрал их останки. Если ему попадались люди, их он съедал тоже. Когда на Кладбище приходили умирать новые боги, Трупорот пожирал и их. Так продолжалось много веков, он терял свою суть, пока в нем не остался один только голод».

Риддерх посмотрел туда, где великан сокрушал остатки вражеского войска, и сказал: «Это богохульство».

«Возможно, – согласился Мерлин. – Зато он спас племянника Мерлина и всех вас тоже».

На это возразить королю было нечего.

Как только последний из вражеских воинов испустил дух, Трупорот вернулся к королю и Мерлину. Риддерх схватился за меч, но Мерлин велел не доставать лезвие из ножен. Он указал посохом на холмы за Дамбартонской скалой. Великан кивнул и ушел в том направлении. С тех пор Риддерх его не видел, да и Мерлин, если на то пошло, тоже. Впрочем, думаю, оба не испытывали по этому поводу особых сожалений.

Увлекшись рассказом Стюарта, мы не заметили, как доехали до дома. Дядя остановил машину и заглушил двигатель.

– Ну и как вам здешние легенды? – усмехнулся он.

Мы с Маккензи поблагодарили его за рассказ и за экскурсию. По дороге к дому сестра спросила:

– Куда Мерлин отправил этого Трупорота?

Дядя остановился у входной двери.

– В легенде не говорится. Может, на север, в горы. По слухам, там обитает множество ужасных тварей. Но вот что считаю я… В нескольких километрах к востоку от Дамбартонской скалы в тридцатые годы раскопали старое захоронение. Находка наделала много шуму в здешних местах. Помню, отец часто о ней рассказывал. Археологи нашли следы древнего храма. «Шотландский Стоунхендж» – так это место прозвали в газетах.

– И что с ним сделали? – спросил я. – Вы сами там бывали?

– В тех краях выстроили жилой квартал, – пояснил Стюарт. – Во время войны раскопки прекратили, а потом другие ученые сказали, что значение находки преувеличено. Якобы там было лишь несколько наскальных рисунков, которые можно снять и передать в музей Глазго. Приехали музейные работники, вырезали из скалы пару фрагментов, а остальное легло в фундамент высоток. Мой отец ужасно расстроился, особенно когда узнал, что рисунки забрали. «Люди не просто так начертили их, – говорил он. – Лучше бы их не трогать и вернуть на место. Мало ли какие беды начнутся». Возможно, он прав. Хотя, – добавил Стюарт, – я покуда не встречал в здешних окрестностях великанов. Но лично мне кажется, что именно туда Трупорота и отправили.

10

Той ночью, лежа в постели, я вспоминал легенду Стюарта и думал, что сказал бы про нее отец. Жаль, Маккензи сегодня ночевала в доме у тетушки Бетти, иначе я обязательно спросил бы ее мнение. Мать давно легла спать.

Наверное, отцу история понравилась бы. Он обожал всяческие байки и был неравнодушен к ужастикам. Больше предпочитал фильмы и телепередачи, но мог почитать и книги, например «Огненного лиса» или «Последнего из племени». Посмотрев очередное кино, особенно если его показывали посреди ночи, когда мы с братом спали, поутру он пересказывал нам сюжет со всеми диалогами, совсем как Стюарт. Так я узнал содержание почти всех старых фильмов про Джеймса Бонда, вестернов Клинта Иствуда и документалок про мифических персонажей вроде Геркулеса. Отцу понравилось бы, что в легенде Стюарта история тесно переплетена с мистикой; хотя, возможно, он предпочел бы иной, более драматичный конец для чудовища – например, чтобы Мерлин спалил его заклинанием или король Риддерх зарубил огненным мечом.

Не знал я одного – как отец воспринял бы языческие корни легенды, особенно идею о том, что боги сменяли друг друга, уходя в небытие. Мифологией он интересовался, это правда. В детстве, лазая по подвалу, я нашел на полках возле печи несколько выпусков журнала «Человек, магия и мифы». Название меня заинтриговало, но картинки (репродукции старинных гравюр и классических полотен), не говоря уж о текстах, написанных сухим научным языком, вызвали лишь скуку. Я хотел спросить про журналы у отца, но отчего-то не стал. В конце концов, не зря они хранились в подвале. К тому же, хоть журналы оказались не слишком интересны, изредка я в них заглядывал, а отец мог счесть их не самым подходящим для меня чтением и перепрятать. Поэтому я молчал – но заметил, что стоит вспомнить какой-нибудь греческий или норвежский миф, как отец понимает, о чем речь, хоть и старается не выпячивать свои знания.

Возможно, это было оттого, что он считал себя набожным католиком, и живя среди протестантов, полных религиозных предрассудков, лишь укреплялся в своей вере. Он с опаской воспринимал все, что идет вразрез с постулатами Церкви, и боялся любых упоминаний ада. Время от времени отец рассказывал, что когда он был маленьким, в местную церквушку заглядывали странствующие священники и читали проповеди про страшную участь проклятых. (Может, отсюда пошла его любовь к ужастикам?) Отец переживал (если не сказать больше) о том, какой мерой будут судить его душу после смерти.

Как-то раз мы с ним обсуждали явление Девы Марии в Фатиме, когда одному мальчику было предсказано, что он много времени проведет в Чистилище. Пусть Чистилище – вовсе не ад, но и не лучшее место для ребенка. Какие грехи он успел совершить, гадал отец, чтобы заслужить столь страшную кару? Однажды, уже после его смерти, я вдруг понял, что когда отец расспрашивал меня про жизнь в Олбани: посещаю ли я церковь, не грешу ли с девушками иной веры, – он прежде всего переживал за мою душу и стремился уберечь от преисподней, опасаясь ее вонючего пламени.

Не думаю, что отцу грозило вечное проклятие. Вряд ли его страхи имели под собой почву.

В юности я по его примеру тоже был крайне набожным. Я искренне любил свою религию, полную всевозможных чудес: будь то истории из Ветхого или Нового Завета или жития святых. Как и отец, я страшился адских мук, но мое взросление пришлось на период после Второго Ватиканского собора, который не пугал вечными страданиями, а сулил награды за спасение. Впрочем, когда я вошел в подростковый возраст, меня куда больше веры стали прельщать прелести общения с противоположным полом. И кстати, не меня одного, хотя по сравнению с одноклассниками я созрел довольно-таки поздно. В общем, в конце концов я сбился с праведного пути. Я осознал, что позиция церкви по многим социальным вопросам выглядит слишком неоднозначной, а озвучивают ее люди с чересчур самодовольным видом; от их слащавых улыбок сводит зубы. Ритуал мессы и его центральная идея – слияния божественного с мирским – по-прежнему внушали мне трепет, но уже не столь выраженный; отец, узнай он об этом, наверняка бы не одобрил мое отношение. В целом религия казалась мне излишне эфемерной: я воспринимал ее не как описание некоей конечной реальности, которая ждет нас по ту сторону бытия, а как очередное человеческое изобретение, помогающее жить здесь и сейчас. Порой она и вовсе превращалась в политический инструмент, в способ управлять людьми путем исполнения сложных ритуалов. Как бы там ни было, ответа на вопрос, что ждет нас после смерти, религия не давала.

Разумеется, первое время после кончины отца я искал утешения в церкви, однако спустя год практически перестал посещать мессу. Даже если рабочий график позволял вместе с матерью и Маккензи пойти на службу, я все равно слушал вполуха, особенно во время проповеди. Иногда возникало подозрение, что из меня вышел бы более ревностный католик, живи я в стране, где говорят на незнакомом языке, – тогда я не понимал бы, что священник вкратце пересказывает очередной выпуск религиозной газеты. Порой мне не хватало чувства веры, я сожалел о ее потере, потому что для отца это было важно, и для прочих членов нашей семьи – тоже. Утрата веры наполняла мою душу страхом, поскольку невольно отнимала у меня отца и лишала его шанса на посмертие. И всех остальных близких мне людей, которые рано или поздно последуют за ним, – тоже.

11

Неудивительно, что в ту ночь мне приснился Трупорот. Я стоял на берегу Клайда в том самом месте, которое видел в последних снах. Река, как и прежде, почти пересохла: из илистых луж на дне торчали валуны разного размера. За спиной простирался зеленый парк, примыкавший к набережной Гринока. Над рекой, скрывая противоположный берег, плавали клубы желтоватого тумана. Оттуда донесся плеск – воду рассекало нечто огромное. По рукам побежали мурашки, воздух похолодел. Сквозь мутную пелену проступила гигантская фигура. Во мне забурлил страх, как вода в стакане. Туман клубился у самого края реки, волны плескали о берег. Я заметил ногу размером с человека. Иссохшая плоть на огромных костях была цвета соленой воды. На коже виднелись какие-то рисунки, но их очертания терялись в дряблых морщинах. Вот появилась вторая нога – чудовище приближалось. Я не стал его дожидаться. Развернулся и побежал в сторону парка, который отступил к самому горизонту. Песок хватал меня за ноги. Я поскользнулся и упал. Огромная лапа сгребла меня в охапку и потянула наверх. В тот же миг я проснулся. Сердце заколотилось от радости, что мне не придется видеть лицо старого бога и его огромную разинутую пасть.

12

На следующий день мой двоюродный брат Габриэль и его жена Лесли повезли нас с Маккензи и мамой в Глазго. Габриэль был вторым сыном дяди Стюарта и тетушки Бетти, на пять лет старше меня. Когда родители возили нас детьми в Шотландию, Габриэль всегда радовался нашему приезду и охотно болтал со мной и с моим братом на самые разные темы: от ядерной войны и судьбы человеческой расы до жизни на других планетах. Он работал на железной дороге; кем именно, не знаю. Лесли преподавала в начальной школе. Они были женаты восемь лет.

Лесли, мама и Маккензи отправились в магазинчики на Сошихолл-стрит, а мы с Габриэлем – в музей Вест-Энд, огромное викторианское здание из красного камня, середину которого венчали башенки, точь-в-точь как у сказочного замка, полного сокровищ. Именно сюда, как я понял по рассказам дяди Стюарта, привезли плиты с рисунками из захоронения к востоку от Дамбартонской скалы. Не знаю, почему мне так хотелось их увидеть, – может, из чистого любопытства? Я не стал сообщать кузену истинную цель своего визита, но он в любом случае с радостью вызвался меня сопровождать.

Мы прошли по зеленой лужайке и поднялись по большой гулкой лестнице на третий этаж, где находилась экспозиция, посвященная древним культурам Шотландии. Выставка располагалась в самом дальнем зале и представляла собой десяток скромных витрин с горсткой реликвий, оставшихся после прежних обитателей этих мест. На задней стене висели большие, выше человеческого роста, фотографии шотландских пейзажей. Габриэль сразу направился к витрине с ржавым старинным мечом; я же, оглядевшись, свернул в сторону снимка с изображением мелкого ручья у подножия заснеженной горы.

Интересующий меня экспонат представлял собой кусок серого камня прямоугольной формы. Он оказался крупнее, чем я думал: размером с небольшой стол. Белая табличка на стекле гласила, что его обнаружили в тысяча девятьсот тридцать третьем году на ферме Гиббона в Дарбартоншире. В описании указывалось, что в верхнем квадранте камня имеется рисунок в виде двух концентрических кругов и U-образной фигуры под ними, похожей на подкову. Камень был датирован пятисотым годом нашей эры.

Я присел, чтобы рассмотреть его поближе. Снизу на плите заметил еще несколько отметин. Сперва принял их за царапины и следы от инструментов, которыми экспонат вырезали из скалы, но, приглядевшись, разобрал символы. Кривой квадрат с пустым верхним углом, треугольник с закругленными углами, две косые параллельные линии. Круг, перечеркнутый посередине чертой, полумесяц. Завершал ряд еще один незамкнутый в нижнем углу квадрат, линия в котором изгибалась внутри несколько раз, образуя подобие лабиринта.

Мир вокруг потерял четкость. Все, кроме фрагмента скалы, заволокло пеленой. Послышались равномерные щелчки и вздохи аппарата искусственного дыхания, пронзительный писк кардиомонитора, отрывистый треск еще какого-то механизма, поддерживающего жизненные функции моего отца. В нос ударил запах антисептика, которым мы поливали руки всякий раз перед тем, как зайти в палату. В ладонях почувствовалось тонкое больничное одеяло – в реанимации было холодно, и отца старательно укутывали. Сердце затрепетало. Я хотел встать, но меня повело, и я плюхнулся на задницу. Поднял голову, но по-прежнему видел перед собой лишь символы на камне. Вспомнилось, с каким выражением на лице отец тыкал пальцем в эти рисунки – и какое нескрываемое разочарование читалось у него в глазах.

Габриэль схватил меня за плечо, возвращая в реальность.

– Что такое? Что случилось?!

– Поскользнулся, – сказал я, вставая на ноги. – Присел на корточки посмотреть поближе и упал. Ничего страшного.

– Ты это хотел увидеть, да? – Габриэль махнул в сторону витрины с камнем. – Дай угадаю: отец рассказал свою любимую байку про Трупорота и про таинственное захоронение на востоке? Так?

– Ага.

– Ты ведь в курсе, что он все придумал?

– Откуда тогда взялся камень?

Я кивнул на витрину.

– Это обычная плита с рисунками. В ней нет ничего волшебного.

Такая безапелляционность, надо сказать, обескураживала.

– Ну не знаю… – протянул я. – Выглядит круто. У нас в Нью-Йорке ничего подобного нет.

Габриэль пожал плечами.

– А что за рисунки внизу? – спросил я.

– Какие еще рисунки?

– Вот эти.

Я показал на иероглифы в нижней части камня.

Габриэль наклонился, приглядываясь.

– Кто-то, наверное, выцарапал ножиком. Что про них пишут на табличке?

– Ничего.

– Вот видишь.

Возникло искушение рассказать ему, что рисунки я вижу не впервые. Но признаваться в том, что иероглифы показывал ныне покойный отец сразу после того, как очнулся в реанимации, было бы чересчур пафосно и мелодраматично.

Поэтому я произнес:

– Наверное, ты прав. Пойдем посмотрим, чем занимаются наши дамы?

13

Шагая по Сошихолл-стрит мимо витрин с дорогой одеждой, обувью и бутылками со спиртным, я все-таки не вытерпел и спросил у кузена, правда ли тот уверен, что его отец выдумал историю про Трупорота.

– Не то чтобы выдумал… – ответил Габриэль. – Просто папа любит книги, и он вполне мог вычитать байку про подобное чудовище. А вот король, о котором он рассказывал, Риддерх, был настоящим и правда жил в замке на Дамбартонской скале.

– А Мерлина не было? – уточнил я.

– Вообще в здешних местах ходят легенды о том, что Мерлин к нам заглядывал, – возразил Габриэль. – Как там говорят? Хочешь соврать – скажи немного правды?

– Тогда это не вранье, – пожал я плечами. – Это история.

Габриэль отвечать не стал.

14

Весь оставшийся день, пока мы гуляли по городу, ужинали в кафе, а потом ехали обратно до Гринока мимо Дамбартонской скалы, я невольно размышлял про увиденные символы. Насколько помнилось, в музей Вест-Энд отец нас не водил. Более того, он и сам там не бывал. Впрочем, кто его знает… По крайней мере, он никогда не рассказывал, хотя, например, про поход в Лувр во время очередной командировки он трезвонил без конца.

Вечером, за ужином, делясь впечатлениями о музее, я решил спросить у матери напрямую.

– Там столько всего интересного. Вы с папой туда ходили?

Прошел год со дня его смерти, но стоило упомянуть отца – и мамины глаза опять заблестели от слез, а щеки раскраснелись. Прежде чем ответить, она взяла салфетку и промокнула лицо.

– Нет, – сказала наконец она, кладя салфетку на стол. – Я, кажется, ездила туда на школьную экскурсию. Не помню даже, сколько мне было лет. Совсем еще крохой.

– А папа? – уточнил я. – Его тоже возили в музей?

– Не знаю, – пожала она плечами. – Может быть. Он никогда не рассказывал. А что?

– Просто интересно, – отмахнулся я. – Вы часто водили нас по музеям, когда мы были маленькими.

– А чем еще развлекать детей в дороге? – улыбнулась она. – Хотя изначально, в «додетскую эпоху», как мы это называли, мы с отцом больше ездили по пикникам и танцам.

Возможно, отец бывал в музее школьником, тогда он и увидел загадочные символы, вырезанные в основании каменной плиты, а потом, под воздействием наркоза, невольно про них вспомнил. Все-таки человеческий мозг – чрезвычайно сложный и чувствительный орган; в пору стресса он способен выкинуть что угодно – нельзя предугадать его реакции.

И все же в отцовском поступке мне чудилась скорее мольба, нежели причуда: словно он, невзирая на странность своего поведения, пытался что-то сказать мне, только облек в непонятные для меня символы.

15

Вернувшись в Гринок, мы отвезли маму, Маккензи и Лесли к Стюарту и Бетти, а сами поехали к Габриэлю домой, чтобы, по словам кузена, посвятить бестолкового американца во все тайны употребления односолодового виски. Габриэль с Лесли жили возле реки. У домов вдоль берега имелись огромные террасы, которые уходили вниз по склону.

Габриэль, оставив машину во дворе, пригласил меня в гостиную, где я горой свалил покупки на диван, а затем провел в сад, куда выходили высокие окна от пола до потолка. Кирпичная дорожка провела нас сквозь цветущие кусты к деревянной хижине. Над дверью висела написанная от руки табличка: «ЛОГОВО ГЕЙБА»; под ней художник изобразил стилизованный рог, откуда лилась жидкость.

Внутри справа была короткая барная стойка, за которой располагались полки, заставленные бутылками с виски, водкой и бурбоном приличных сортов. Во всю стену висело зеркало, отчего помещение казалось вдвое больше, чем на самом деле. В левой части комнаты за круглым столом стояли четыре стула. В углу блестел хромированный музыкальный автомат. На стенах висели плакаты и вымпелы местной футбольной команды «Гринок Мортон», а между ними – фотографии Лесли и Габриэля из отпуска.

Габриэль зашел за стойку и принялся выбирать бутылку.

Я присел на высокий табурет и сказал:

– Здорово тут у тебя!

Габриэль оглянулся через плечо.

– Правда? Мы с Лесли сами все это сделали.

– Просто фантастика! – искренне признался я.

– Любим посидеть здесь вечерком или позвать в гости друзей.

– Похоже на одно место, куда водил меня отец, – вспомнил я. – У него на работе был приятель, тоже родом из Шотландии. Однажды вечером отец решил забрать у него какие-то документы и взял меня с собой. Мне тогда было лет тринадцать или четырнадцать. Этот парень пригласил нас в подвал, где тоже оборудовал себе бар, только не такой крутой, как у тебя. Отцу предложили выпить. Не знаю, что именно, но отец сказал, что вкус у его приятеля отменный. Мне налили имбирного эля, причем из самого настоящего диспенсера, какие стоят в барах: ну, знаешь, такой со шлангом и с кнопками. Я был в восторге. Во время войны этот парень служил в авиации; у него на стенах висели фотографии с самолетами. Мы просидели там целый час, болтали о всяких пустяках. Я чувствовал себя ужасно взрослым.

– Ага. – Габриэль кивнул. Он взял три бутылки и выставил их на столешницу. – Имбирный эль у меня тоже есть, но, думаю, настала пора попробовать что-нибудь покрепче.

Из-под стойки он достал пару стаканов для виски и небольшой кувшин с водой. Открыл одну из бутылок и щедро налил из нее. Добавил каплю воды. Я взял ближайший стакан и понюхал. В нос ударил резкий, сдобренный медом запах, хорошо знакомый по семейным праздникам. Отец всегда выступал в роли бармена, а я – в качестве официанта. Мои обязанности заключались в том, чтобы собирать заказы у гостей и передавать отцу на кухню, а тот разливал напитки из винного шкафа. Я брал столько бокалов, сколько мог унести за раз, и раздавал гостям, а потом бежал обратно на кухню. Для некоторых приятелей отец мог припасти особый ликер, и я обязательно сообщал об этом гостю.

– Ну, за встречу, – сказал Габриэль, поднимая стакан.

– За встречу.

Я повторил его жест.

Виски обожег язык и покатился по горлу в желудок, где взорвался огненным шаром. Глаза заслезились, я закашлялся и поставил полупустой стакан на стойку.

– Ты говорил, что не слишком любишь виски, – удивился Габриэль.

– Ага, поскольку никогда его не пил, – ответил я. – Что, к слову, странно, потому что на домашних посиделках только его и наливали.

– Пей медленнее, – велел Габриэль. – Ты же хочешь распробовать?

– Ладно.

Я отпил глоток поменьше и ощутил на языке вкус меда, смешанного с чем-то древесным, почти горьким. Описал свои впечатления Габриэлю.

– Это торф, – пояснил тот.

Я кивнул, пробуя еще.

Вкус казался совершенно непривычным, он обволакивал рот совсем не так, как напитки, которые доводилось пробовать прежде. Я не был большим любителем алкоголя, поэтому в голову мне вдарило сразу, не успел я опустошить первый стакан. Бар со всей обстановкой расплылся перед глазами, предметы потеряли четкость. Внутри меня будто ослаб тугой узел.

Я произнес:

– Ладно… Что не так с байкой про чудовище?

Габриэль поднял бровь.

– Ты про Трупорота?

– Ага, – кивнул я. – В музее мне показалось, она тебе не нравится.

– Да нет, – пожал тот плечами. – Отец всегда любил старые легенды.

– Мой тоже, – признался я.

– Эта история, про Трупорота… ты ведь понял, про что она на самом деле?

– Про злого великана?

– Она про смерть, – пояснил Габриэль. – Так древние пытались изобразить, что нас ждет по ту сторону. Передать то, что при этом испытываешь.

– Ну да… Как в одном из романов Стивена Кинга, в «Жребии», кажется. Ребенка спрашивают, знает ли он, что такое смерть, а он отвечает: это когда до тебя добрались чудовища.

– Ага, – закивал Габриэль. – Именно это я и пытаюсь сказать.

Во втором стакане, который протянул мне кузен, было меньше меда, больше дыма и чувствовался перец. Узел внутри меня окончательно развязался.

Габриэль облокотился о барную стойку и спросил:

– Ну, как тебе здесь?

Перед глазами мелькнул ряд загадочных символов.

– Все не так, как ожидалось, – ответил я.

– А по-другому и быть не могло.

– Ага. Забавно. Я думал, что, приехав сюда, лучше пойму отца. Конечно, прошло всего несколько дней, но…

– Не получается?

– Никак.

– А что ты думал? Ты не знаешь, как он жил здесь. В Америке совсем по-другому. Это нормально.

– Может, ты и прав. Если так, то, спрашивается, зачем я вообще приехал?

– Повидать родных?

– Наверное, – согласился я. – В детстве у нас почти никого не было. Ну, ты понял… Только мы шестеро, и все. Больше никого.

Третий и последний сорт виски оказался более деликатным; торф обладал солоноватым привкусом, отчего напиток оставлял вяжущее ощущение, и это странным образом мне нравилось.

– Спасибо, – заявил я кузену с рассудительностью человека, которого окончательно развезло от алкоголя. – Благодарю, что поделился со мной опытом.

– Я не эксперт, – хмыкнул тот.

– Неважно. Знаешь, что меня удивляет?

– Что?

– Я запросто могу представить, что отцу понравилась бы легенда про Трупорота. Она похожа на те фильмы, которые мы смотрели в детстве. «Золотое путешествие Синдбада», «Битва Титанов», «Победитель дракона» – в общем, истории о героях, сражавшихся с огромными чудищами.

– Вполне возможно, – пожал Габриэль плечами.

– О, да вы тут веселитесь, как погляжу, – раздался голос Лесли.

Она стояла в дверях бара.

– Мы говорим о чудищах, – пояснил я.

– Не сомневаюсь, – кивнула она. – Не хочу тебя выгонять, но снаружи ждет Стюарт; сказал, если ты хочешь попасть домой, он может отвезти тебя обратно к бабушке.

– Да, наверное, пора, – кивнул я. – Кажется, мне уже хватит. Причем с большим запасом.

Я поблагодарил Габриэля за щедрость и за экскурсию по Глазго.

– Надо будет устроить еще одну дегустацию перед отъездом, – предложил тот.

– Возражать не стану, – кивнул я.

16

На улице наступила ночь; последние лучи солнца пробивались из-за горизонта. Стюарт ждал меня в своей «микре» у края дорожки. Я тяжело опустился на пассажирское сиденье. По радио передавали новости, но, когда я пристегнулся, Стюарт выключил его.

– Как прошла дегустация? – спросил он.

– Отлично. Габриэль угостил меня прекрасными напитками.

– Да, он знает толк в односолодовом виски, наш Габриэль… – Стюарт отпустил ручник и задним ходом выехал на дорогу. – Покататься не хочешь?

– Хочу.

– Молодец.

Он включил первую передачу и стал спускаться с холма.

– Куда поедем? – спросил я.

– К реке.

– Вот как…

Из-за выпитого виски и без того крутая дорога показалась вертикальной: возникла иллюзия, будто Клайд не впереди, а прямо под колесами. Дорога петляла; то слева, то справа проносились высокие стены. Река становилась все шире и шире, мельтеша в глазах. Двигатель визжал и скулил от того, что Стюарт постоянно дергал за рычаг передач. Впрочем, алкоголь, хвала господу, притупил восприятие, поэтому я был если не совсем спокоен, то, по крайней мере, не перепуган до полусмерти.

У подножия холма дорога выпрямлялась и уходила к реке. Одной рукой держась за руль, Стюарт нажал кнопку прикуривателя и вытащил из пачки в нагрудном кармане сигарету. По обе стороны от нас проплывали ряды приземистых многоквартирных домов. Стюарт поджег сигарету, ее кончик вспыхнул красным. Выдохнув облачко дыма, он спросил:

– Видел камень в музее?

– Видел, – ответил я.

– Не особо примечательный, правда?

– Даже не знаю… Если представить, сколько ему лет… Хорошо, что он в музее, но зря его перевезли. Лучше бы оставили там, где лежал.

– Ага.

– На табличке написано, ученые так и не выяснили, что означают рисунки. Судя по всему, так изображали солнце.

– Символы нужны для связи, – произнес вдруг Стюарт.

– Какой еще связи?

– Ну, чтобы удержать душу или сущность на одном месте. Для этого нужно привязать ее к луне и солнцу. Поэтому на камне два круга. Очень древний обряд.

– И что там было привязано?

Стюарт искоса взглянул на меня.

– Я же рассказывал вам с сестрой вчера.

– Трупорот? Серьезно?

Он кивнул.

– А я думал…

– Что это лишь красивая байка?

– Ну да. Только не обижайся.

– В здешних скалах, когда Риддерх был королем, жило нечто древнее и поистине ужасное. Возможно, его призвали на помощь королю в битве с врагами. А может, хотели убить Риддерха. Или кто-то заигрался и отпер дверь, к которой не стоило приближаться. Но нашелся смелый человек, сумевший загнать тварь в ловушку и запереть. Этот камень был частью замка.

– Погоди… Ты серьезно?!

– Более чем.

– Но…

– Это глупости? Сказки? Полный бред?

– Прости… но так и есть.

– Ничего страшного. Я знал, что ты так скажешь, даже по уши накачавшись виски.

Мы пересекли основное шоссе и выехали на дорогу, окаймленную с одной стороны рекой, а с другой – двухэтажками. Стюарт свернул в проулок, завершавшийся тупиком, где стояло ограждение из цепей, за которыми виднелся тротуар длиной метров двадцать, уходивший вниз к воде. Дядя заглушил двигатель и вышел из машины. Я тоже. Рядом с водой заметно похолодало. Стюарт зачем-то полез в багажник, а я принялся озираться, рассматривая забор, ограждавший край большой асфальтированной площадки, заставленной металлическими контейнерами: поодиночке и стопками друг на друге. Вдали виднелись три крана – своеобразные часовые, взиравшие на реку. Высокие фонари заливали асфальт оранжевым светом, отчего пейзаж казался нарисованным.

Стюарт захлопнул крышку багажника. В руке он держал два стальных шеста длиной около метра. Один край у каждого был обмотан скотчем.

– Вот.

Он протянул один шест мне.

Я взял. Палка была полой, но увесистой.

– Что это?

– Чтобы защищаться.

– От чего?

– Иди за мной.

Стюарт свернул влево. Я поспешил следом. Вместе мы прошли вдоль забора, пока не уперлись в калитку. Замок был заперт, но Стюарт вытащил из кармана связку ключей, нашел среди них нужный, вставил в скважину и повернул. Толкнул дверь, петли скрипнули. Я вздрогнул, ожидая, что сейчас последует злобный оклик здешней охраны. Однако нас не заметили. Стюарт зашел внутрь. Я – за ним, прикрыв за собой калитку, чтобы не вызывать лишних подозрений.

Держась в тени контейнеров, мы с дядей двинулись вперед: он – бесшумно и грациозно, а я – с изяществом человека, перебравшего алкоголя. Мы медленно шагали вдоль реки. Вокруг плавали хлопья тумана высотой по пояс. Краны вблизи оказались поистине гигантскими и монументальными. Стюарт неожиданно остановился и вскинул руку.

– Слышишь? – шепнул он.

– Что?

– Прислушайся.

Впереди и слева от нас, за штабелем из контейнеров, что-то скрежетнуло по асфальту. Взявшись за стальной шест обеими руками и подняв его перед собой на манер меча, Стюарт шагнул в ту сторону. Я держался у него за спиной, слегка согнув ноги в коленях. Стюарт двинулся вправо, к краю контейнера. Скрежет раздался снова, уже громче и отчетливее. Перед тем как обогнуть ящик, Стюарт остановился и вытянул шею, чтобы увидеть того, кто за ним прячется. Отпрянул. Закрыл глаза; вдохнул, выдохнул. Пробормотал что-то неразборчивое под нос, приподнял шест. Тот блеснул на свету, и я заметил знакомые символы – такие же, как в музее Глазго и в записке отца. Сердце заколотилось, я выпрямился. Присмотрелся к своему шесту – и, разумеется, увидел на нем ту же самую шестерку иероглифов. В одно мгновение я протрезвел; весь флер от виски выветрился, стоило осознать, что я стою на пороге жуткого великого открытия.

– Справа, – предупредил Стюарт. – Он появится оттуда. Я сам им займусь. Не лезь. Он не слишком большой. Но если прорвется, постарайся его задержать. Бей по ногам. По рукам тоже можно. Ну, давай, начали!

Скрежет раздался совсем близко. Стюарт шагнул в проулок между контейнерами. Развернувшись, рубанул по невидимому для меня противнику. Что-то громко хрустнуло, лязгнуло, и шест вылетел у Стюарта из рук, звякнув о тротуар. На него замахнулись деревянной дубиной. Он увернулся, но палица все равно задела плечо, свалив дядю с ног. Я набрал полную грудь воздуха и выскочил из-за контейнера. Бить неведомо по кому я не собирался – может, сумею испугать его своим появлением? Я хотел крикнуть «Проваливай», но, увидев, кто стоит передо мной, потерял дар речи.

Эта тварь была размером с человека. Сперва я принял ее за высокого мужчину в странном наряде из жидкой грязи и налипшего мусора: раздавленных пивных банок, осколков битого стекла, мокрого картона и обрывков газет, кусков пластика, металла и дерева. Среди них попадались камни, усеянные ракушками, блестящие глыбины мидий. Плечи облепляли мокрые водоросли, вместо головы – разбитый череп то ли лошади, то ли коровы. Нижней челюсти не было вовсе, на ее месте в горле зияла дыра. Тварь шагнула на меня, и ошметки ее плоти скрежетнули по мостовой. Я попятился. Палица, которой монстр огрел Стюарта, на самом деле оказалась правой рукой – здоровенной корягой. Левая же была из пластика, от манекена, и сплошь обмотана ржавой проволокой и водорослями.

Это был вовсе не человек, а нечто, не существующее в природе. На меня замахнулись дубиной. Я отпрыгнул, стараясь держаться на расстоянии. Стюарт встал на колено, чтобы поднять оружие. Я ткнул в сторону твари шестом, пытаясь отвлечь ее. Выставив перед собой деревянную руку на манер копья, бестия ринулась в мою сторону. Я уклонился, отбив удар импровизированным мечом. Дерево и сталь глухо стукнулись друг о друга. Тварь развернулась и снова вскинула палицу. Я хотел отскочить, но поскользнулся и упал. Дубина с грохотом обрушилась на контейнер за моей спиной. Тварь подобралась совсем близко; от нее невыразимо несло паленой плотью и тухлыми водорослями, от вони резало глаза. Я перекатился на спину, ударил шестом по правой ноге, угодив в колено. Оно прогнулось назад, и чудовище повалилось на меня. Я еле успел увернуться. Пытаясь удержать себя в вертикальном положении, тварь оперлась на деревянную руку, но Стюарт рубанул ее сзади по другой ноге, отчего чудовище рухнуло на спину. Не давая существу очухаться, дядя с размаху опустил шест ему на голову, словно палач – топор. Череп с грохотом упал на мостовую. Однако даже оставшись без головы, странное создание трепыхалось, суча сломанными ногами и роняя с себя ошметки грязи, куски стекла и гальку. Меня замутило. Стюарт же, не обращая внимания на бьющееся в конвульсиях тело, подошел к валявшемуся в стороне черепу, дважды ударил по нему шестом, разламывая на осколки, а потом принялся топтать их ногами. Понемногу и тело перестало двигаться, словно мотор окончательно заглох.

Стюарт бросил шест и подошел к останкам твари. Осторожно взялся за ржавый проволочный рукав и подхватил чудовище под локоть.

– Возьмись с другой стороны, – велел он мне.

Отложив оружие, я шагнул к твари. Дерево оказалось склизким, словно долго пролежало под водой.

– В реку его.

Дядя кивнул в конец проулка.

Вместе мы отволокли тяжеленную тушу к склону, где тротуар заканчивался бетонным уступом. Тремя метрами ниже плескались воды Клайда.

– На счет три, – сказал Стюарт. – Раз, два, три!

Я толкнул так сильно, что чуть сам не полетел вслед за дохлой тварью. Стюарт поймал меня за руку.

– Эй, полегче, парень!

Останки чудовища удались о воду с громким плеском и быстро ушли на дно, оставив на поверхности кучу грязи.

– А что будем делать с остальным… ну, с черепом? – спросил я.

Стюарт покачал головой.

– Не надо его трогать. Пусть лежит подальше от тела.

От адреналина кровь внутри кипела и происходящее казалось болезненно острым.

– Поверить не могу, что все это по-настоящему, – искренне признался я.

Если бы Стюарт сказал сейчас: «Не бери в голову, тебе все приснилось», я бы обязательно поверил.

Однако дядя лишь пожал плечами, развернулся и зашагал к калитке, через которую мы сюда попали.

Я пошел вслед за ним.

– Что это было? – спросил я.

– Трупорот, – ответил он, по пути подбирая оружие.

– Я думал, он повыше, – отозвался я, поднимая свой шест.

– В изначальной форме был, – кивнул Стюарт. – К счастью для всех, у него осталось мало сил, поэтому он изрядно усох. Он умеет создавать клоны, своеобразные аватары из всего, что попадется на пути. Мы называем их «пальцами».

– Кто это – «мы»?

– Общество неравнодушных граждан. Мы собрались вскоре после войны. Именно тогда Трупорот впервые дал о себе знать – как только убрали запиравший его камень. Ученые так и не поняли, что натворили. Наши основатели нашли несколько старинных книг, где говорилось, как бороться с такими тварями; до остального пришлось доходить своим умом.

– Ясно, – кивнул я. – А Габриэль знает?

– Нет, членство в обществе переходит не по наследству, – покачал головой Стюарт.

– А как?

– Зачем тебе знать? Хочешь присоединиться?

– Нет. – Меня передернуло. – Мне хватило.

Стюарт лишь ехидно ухмыльнулся.

– А мой отец тоже состоял в вашем обществе?

Вспомнились старые выпуски журнала «Человек, магия и мифы», которые я нашел в подвале.

– Нет, – ответил Стюарт. – Но есть подозрение, что он знал лишнее.

– И часто такое случается… как сегодня?

– Чаще, чем хотелось бы.

Пока мы шли, вокруг сгущался туман, отчего контейнеры с кранами теряли очертания и становились прозрачными. Стюарт, ни капли не смущаясь, уверенно шагал вперед.

– А это откуда взялось? – спросил я, протягивая шест. – Я не про палку, а про надпись на ней.

– Смотря у кого спрашивать, – ответил Стюарт. – Одни говорят, это символы древних богов. Не таких древних, как Трупорот, но довольно старых. Когда они были молоды и сильны, то не боялись его. Однако со временем заметили, что их вытесняют новые боги, их силы иссякли, и вот тогда они заволновались. Решили, что, если откажутся от своей сути, он будет им нестрашен, поэтому всю оставшуюся мощь вложили в символы. С тех пор из них можно черпать силу.

– Получилось? Они спаслись?

– Кто бы знал, – пожал Стюарт плечами. – Лично я сомневаюсь. Трупорот питается в основном богами; но и всем остальным тоже не брезгует.

Фонарь над головой раскрашивал туман рыжими красками. Где-то вдалеке слышались голоса, слабые и неразборчивые.

– Ты сказал, есть разные версии, – напомнил я. – Какие еще?

– Ты точно не собираешься вступить в общество?

– Зачем ты взял меня с собой?

– Ты не ответил.

– Ты тоже.

– Говорят, символы появились из волшебного города на берегу черного океана, жители которого хранили их пуще всех сокровищ.

– Любопытно, – кивнул я, – но я спрашивал о другом.

– Знаю, – кивнул Стюарт.

Сквозь туман проступила калитка. Стюарт толкнул ее и вышел. Я направился следом, но пройти не успел – услышал крик и обернулся. Рядом, буквально в двадцати метрах от нас, через просвет в тумане виднелся белый фургон. У меня заколотило сердце. Он был знаком мне, я уже видел его во сне. Точнее, не его, а похожий – но в такую ночь можно ждать чего угодно.

Меня вдруг охватили печаль и ужас. Идти к фургону было страшно, но и оставаться на месте, не говоря уж о том, чтобы уйти просто так, я не мог. С трудом оторвав ногу от асфальта, я шагнул к машине. Стюарт что-то сказал вслед, но что именно, я не разобрал.

Из тумана неслись крики, откуда – не понять. Среди них слышался голос отца. А может, просто чудилось… Туман приглушал звуки, будто они раздавались из-за толстой высокой стены. Я почти дошел до фургона. Внутри было темно. Неужели пустой? Я потянулся к ручке водительской дверцы, готовый к тому, что пальцы пройдут сквозь нее. Однако она оказалась вполне материальной, и когда я потянул за ручку, дверь щелкнула и открылась. За рулем никого не было. Я заглянул в салон.

Никого. Ни малейших следов пассажиров, хотя на мгновение повеяло высохшим потом и стиральным порошком – тем самым запахом, который я чувствовал каждый вечер, когда прижимался щекой к груди отца, желая ему спокойной ночи. Впрочем, наваждение сразу развеялось.

Я вылез из фургона и прикрыл дверь. Стюарт стоял рядом.

– То есть… – начал я и замолчал, не в силах закончить фразу.

– Да, – сказал Стюарт.

– Где же он?

Дядя кивнул в сторону клубившегося тумана.

– Там.

– Если пойду туда, то сумею его найти?

– Возможно. Кто знает? Может, вернешься через час, а может, забредешь куда-нибудь и пропадешь с концами.

Я неожиданно расплакался; слезы потекли по щекам. Было так же больно, как и в ту ночь, когда умер отец. В грудь словно вонзили копье, и его смерть булавкой пришпилила меня к земле, точно букашку. Увидеть его еще раз, поговорить, сказать, что люблю его, что сожалею о наших скандалах… Я не мог отказаться от такого шанса. Но и рисковать попусту тоже не имел права: это было бы предательством по отношению к сестре и матери.

Я отвернулся от фургона и шагнул к калитке.

Крики и гомон не стихали.

– Что там происходит? – спросил я у Стюарта. – Что они делают?

– То же, что и мы.

– Борются с Трупоротом?

– Он хочет проникнуть не только в наш мир. И по ту сторону есть люди, которые пытаются его удержать.

– Он может их сожрать?

– Да. Мертвых он ест так же, как и живых. – Перехватив мой взгляд, Стюарт добавил: – Правда, твой отец всегда был пронырой. Не волнуйся, он справится.

¹⁷

После всех приключений я и не надеялся уснуть. Однако стоило лечь, как руки с ногами отяжелели, глаза закрылись сами собой, и я погрузился в бессознательное состояние. Некоторое время я плавал в полной пустоте, но неудобства не испытывал. Постепенно перед глазами возник длинный черный шнур. Он завивался спиралью, как у старого телефона. Потом пропал, и вместо него показались внутренности белого фургона.

В нем сидели мужчины – те самые, которых я видел недавно во сне. Среди них был и отец. Пассажиры выглядели изрядно потрепанными: одежда порвана, измазана грязью, руки и лица в синяках и крови. Отец наклонился вперед, прижимая к уху черную телефонную трубку. Я не слышал всего, что он говорит, выхватывая лишь отдельные слова: кажется, он объяснял кому-то, что цел и невредим.

Внезапно я осознал, что говорит он со мной. Все время, пока длился сон, отец успокаивал меня, а я пытался отвечать, но он не слышал. Наверное, связь была односторонней. Затем звонок прервался, и я открыл глаза, так и не успев в последний раз взглянуть на белый фургон, мчащийся среди черных от старости стен и везущий отца к следующей остановке на пути его долгой и странной смерти.

Якорь

1

Кровью брызжут раны,

Рыщет грозный Фернир,

Всюду гром, и Суртов

Меч сражает асов.

Кину клич я братьям

Крепкой требы ратной;

Смело молвлю смерти:

Сече быть преславной.

Джеймс Огин. Один предвидит Рагнарек

До конца дней, сколько бы их ни осталось, каждую осень Уилл Огин будет видеть во сне ту ночь. Сон очень яркий, почти неотличим от реальности. Своей жене, Мэнди, Уилл потом расскажет, что все начинается с того, как он идет по дорожке возле родительского дома, а рядом – отец. По календарю уже пару недель как наступила осень, но на деревьях остается листва, и воздух чрезвычайно теплый. На дворе ночь, отец включает зеленый фонарь возле почтового ящика – тот самый, который они прозвали «лампой мистера Тумнуса». Желтый свет льется с его макушки узким конусом, словно тьма вокруг него чересчур густая и ее приходится раздвигать силком. Уиллу в его двенадцать лет ночь кажется тяжелой и плотной, и не только потому, что в это время он обычно спит. Если поднять голову, можно увидеть над собой Млечный Путь. Отец мельком обмолвился, что сегодня вторая ночь после новолуния, а значит, звезды как никогда яркие, но Уиллу отчего-то кажется, что небо чужое, будто привычные созвездия исчезли, сменившись новыми. Он говорит об этом отцу, тот поднимает глаза, но потом отворачивается, ничего не сказав.

Они стоят на улице не так много времени, но Уилл устает держать в вытянутой руке китайское копье, цян, причем не тренировочную версию, с которой он упражняется в отцовской студии боевых искусств, а настоящую: в три метра длиной, из полированного твердого дерева и увенчанную острым заточенным лезвием. Копье Уилл замечает сразу, как только они выходят из дома: оно стоит возле стены. Отец протягивает его Уиллу, тот удивленно спрашивает: «Серьезно?» (прежде ему не доверяли настоящее оружие), но все-таки берет его в руки.

– Серьезно, – усмехается отец, сам вынимая из ножен длинный изогнутый меч – дао, – который засунул за пояс халата перед тем, как выйти из дома.

Дао тоже настоящий, заточенный до бритвенной остроты. Обычно отец берет его лишь на крупных турнирах. Он снимает халат. Под ним обнаруживается его любимый домашний наряд: старые спортивные штаны и застиранная футболка. Он берет меч в обе руки, выпрямляет спину и направляет конец клинка в сторону леса через дорогу. Уилл по его примеру тоже поднимает копье и разворачивается в том же направлении.

Он не знает, не берется даже гадать, зачем они это делают. Отец, как правило, не совершает необдуманные или импульсивные поступки, разве что изредка может без предупреждения сорваться в Уилтвик за мороженым с шоколадным соусом или молочным коктейлем. Прежде он никогда не будил сына посреди ночи. Скорее наоборот – это Уилл, больной или напуганный кошмаром, мог поднять родителей с постели. Сегодня же его трясут за плечо, он с трудом разлепляет глаза, приподнимается с подушки и хрипло со сна спрашивает, в чем дело. В ответ отец велит надеть кроссовки и выйти на улицу. Уилл, засыпая на ходу, спускается на первый этаж и обнаруживает отца возле двери. В правой руке тот держит меч в богато украшенных ножнах. Увидев оружие, Уилл мигом стряхивает с себя сон. Отец засовывает дао за пояс, открывает дверь и выходит. Уилл решает, что раз он взял с собой оружие, значит, во дворе их ждет нечто опасное – хищный зверь, например, а может, какой-нибудь псих, сбежавший из больницы на другом конце улицы. Он радуется, что его позвали оборонять дом.

Однако чем дольше они стоят с оружием наперевес, тем более сомнительной выглядит отцовская затея. Любой противник – что зверь, что человек, пусть и больной, – к тому времени должен был объявиться. Уилл чувствует, как отец напряжен; воздух рядом с ним сгущается, будто в преддверье грозы. Такое бывало и прежде; например, в зале во время тренировок, когда отец изводил себя упражнениями, особенно перед экзаменом на черный пояс третьего дана. Но даже тогда он застывал в одной позе не более двух минут и не злился, если Уилл прерывал его во время занятий с шуангоу («Я изучаю Танг Су До ради тебя и твоей матери, – повторял он. – Искусство ради семьи, а не семья ради искусства»). Сейчас же Уилл боится лишний раз моргнуть, поскольку не знает, как отец отреагирует, если нарушить его концентрацию.

Услышав шорох с противоположного края улицы, из рощи, которая спускается по холму к окружной дороге, Уилл взволнованно выдыхает. Отец рядом с ним тоже. Видимо, и ему надоело ждать. Уилла захлестывает эмоциями: руки трясутся, а конец цяна дрожит. Он перехватывает древко удобнее, готовясь встретить того, кто с шумом приближается к ним по склону. Ветки трещат и ломаются. Молодое деревце с громким хрустом, будто подкошенное выстрелом, падает на землю. Соседнее стонет, словно на него наваливается тяжкий груз. Что-то урчит, точь-в-точь как паровой двигатель, сбрасывающий давление. Кусты шуршат, пропуская сквозь себя неведомого зверя. Мертвые листья и сосновые иглы, устилающие землю, шипят под тяжелым шагом. Между двух белых берез, словно в дверном проеме, возникает силуэт. Тьма за деревьями сгущается, заслоняемая фигурой немыслимых размеров.

Уилл глядит на отца – тот сжимает зубы. Он хочет спросить: «Что это?», но источник шума протискивается между берез и выходит на свет.

Это медведь. Не один из тех черных хищников, которые обитают на севере штата Нью-Йорк; нет, этот зверь – темно-рыжий, будто пламя, охватившее древесный ствол. Он намного крупнее здешних собратьев. Приплюснутая башка – размером с бочку для дождевой воды; лапы – толще, чем шины на материнской «камри». Тварь весит, наверное, целую тонну. Гризли, скорее всего. Причем один из самых крупных представителей породы. Беда в том, что настоящему гризли в здешних местах делать нечего, и его появление вызывает огромное количество вопросов.

Лапы зверя касаются дорожного полотна, и он замирает. Поворачивает голову влево, словно только сейчас заметив Уилла и его отца. Может, так и есть – Уилл не знает, насколько чуткий у этих тварей нюх. Медведь дергает мордой, оскалив желтые зубы длиной с человеческую ладонь, и издает низкий рокочущий рев, пробирающий до костей. Уилл никогда не слышал ничего страшнее. Ему хочется бежать: бросить копье и рвануть к дому, побивая мировые рекорды. Но он не может – тело не слушается: ни руки с ногами, которые словно налились свинцом, ни губы, беспрестанно дрожащие, ни глаза, куда накатывают острые слезы. Медведь не просто ревет – он давит своим присутствием, обжигает их, словно жаром от горящего костра. Уилл никогда не чувствовал себя настолько беспомощным.

– Уилл. – Голос отца доносится издалека. Кажется, его зовут не впервые.

Уилл хочет сказать «Да», но губы не слушаются, и он выдавливает лишь глухое «Угу».

– Ты должен опустить конец копья. Не острие, а древко. Упереть его в землю. Справишься?

– Угу.

Как ни странно, получается. Он прижимает нижний край древка к сухой земле.

– Хорошо, – говорит отец. Голос у него звучит чуть громче обычного, но в остальном он спокоен. – Теперь, если наш гость решит напасть… Это вряд ли, но предупреждаю на всякий случай: используй землю в качестве опоры. Если он кинется, ты сумеешь его проткнуть. Ясно?

– Угу. – Уиллу наконец удается стряхнуть с себя оцепенение и заговорить. – Куда целиться?

– В середину туши, – инструктирует отец. – Лучше всего в шею, но можно и в грудь. Если что, он сам насадится на копье. Как только это произойдет, беги. До дома далеко, поэтому беги к Смитам, они ближе.

– А как же ты?!

– А я с ним поговорю и предложу разойтись миром.

– Нет, не надо!

Уилла снова накрывает паникой. Он крепче перехватывает копье.

– Спокойно, – говорит отец, и Уилл направляет цян в сторону медведя, наблюдающего за их разговором с таким видом, словно ему понятно каждое слово. – Все будет хорошо. Он не станет нападать, потому что человека, которого он ищет, здесь нет.

На мгновение возникает абсурдное впечатление, будто отец обращается к медведю. Оно мигом проходит, как только зверь шагает на дорогу. Уилл втыкает древко копья в сухую грязь, а отец сдвигает ладони на рукояти меча.

– Спокойно, – повторяет отец, и опять Уиллу кажется, что это сказано огромному зверю, который стоит посреди улицы в трех метрах от них.

– Спокойно, – произносит отец.

Медведь смотрит на него. Уилл нацеливает острие копья ему в шею, чуть ниже и правее пасти, туда, где у человека проходят крупные кровеносные сосуды: сонная и яремная артерия. Медведь так близко, что слышно его тяжелое дыхание: зверь с шумом втягивает и испускает из себя воздух. В ноздри бьет запах гнилого мяса, травы и звериной мочи.

Уилл вдруг сознает, что если медведь вздумает напасть, отец постарается отвлечь его на себя и дать сыну шанс ткнуть в зверя копьем.

«Не надо, – хочет сказать он. – Не думай обо мне. Бей сразу, не мешкая. За меня не волнуйся».

Отец с медведем глядят друг на друга, в свете фонаря отбрасывая глубокие тени на дорогу. Уилла охватывает абсолютная уверенность, что он видит отца в последний раз в жизни. Его захлестывает ужасом и острой тоской, но он не выпускает копья, нацеленного в звериную шею.

Медведь фыркает, будто с презрением. Он качает массивной башкой, и необъятная туша разворачивается в сторону. Зверь неспешно шагает вверх по улице. Отец медленно поворачивается вслед за ним, не опуская клинка. Уилл – тоже. Наконец медведь исчезает во тьме, но они долго стоят на месте, слушая, как хищник уходит вглубь леса. Только сейчас Уилл понимает, что остался без сил. Происходящее не укладывается в голове. Перед глазами плывет. Фонарь разгорается ярче, словно тьма наконец отступает. Там, где стояло чудовище, воздух кажется другим: чернее обычного и опаленный чужим присутствием.

В какой-то момент, когда все окончательно замирает и в тишине слышится лишь гул автомобилей на шоссе, отец Уилла опускает меч и поворачивается к сыну. Он тоже выглядит усталым: глаза запали, щеки втянулись, короткие волоски в бороде посветлели. За последний час он постарел лет на десять.

– Пойдем домой, – говорит он. – Думаю, теперь можно.

Уилл закидывает копье на плечо и тащит его к дому. Отец хоть и опускает клинок, но не торопится убирать оружие в ножны. Уилл понимает, что сейчас самое время задавать вопросы, однако не может найти в себе сил: они уходят на то, чтобы переставлять перед собой ноги и не уронить копье.

Отец, остановившись возле своей машины, наконец вкладывает дао в ножны и, не глядя на Уилла, говорит:

– Думаю, матери об этом рассказывать не стоит.

Уилл никак не ожидал такого услышать: родители всегда учили, что в семье самое главное – ничего не скрывать. Но все равно кивает. Он смотрит на пустое место слева от внедорожника, где совсем недавно стоял пикап Карсона, отцовского приятеля, гостившего у них, и его осеняет странная догадка. Он произносит, не успев опомниться:

– Искали Карсона, да?

Отец поднимает брови, тем самым отвечая без слов. Затем произносит:

– Да.

– Нам больше ничего не грозит?

Отец явно хочет ответить «Ничего», потому что так положено: родители всегда должны успокаивать детей, уверяя, что защитят их от любой опасности.

Однако он что-то замечает на лице у сына, поскольку неожиданно молчит. А потом вдруг произносит:

– Не знаю.

2

Шоссе – никакой не символ, и нет в нем

Загадки; это лишь километры асфальта.

Карсон Локьер. Едем на восток по И-90

Когда Уиллу Огину будет восемнадцать и он поступит в Гугенотский университет, то в первом семестре на занятиях по академическому письму преподаватель поручит им написать автобиографическое сочинение на тему «Переломный момент». Цель работы заключается в том, чтобы обсудить переход от роли школьников к роли студентов вместе с преподавателем, который подсказал бы, как преодолеть разные трудности.

Посоветовавшись с матерью, работавшей на кафедре английского языка в том же университете, Уилл решает написать о другом. Взяв бутылку газировки, он садится за компьютер и следующие три часа проводит будто во сне, с головой уйдя в воспоминания и не замечая ничего вокруг. Завершив эссе, он тяжело выдыхает, как после долгой тренировки, и смахивает со лба пот. Затем сразу, хоть мать и советовала дать работе вылежаться, отсылает сочинение преподавателю.

Следующим утром, за завтраком, Уилл перечитывает написанное.

Все началось, когда мне было восемь с половиной лет. Тогда в наш дом приехал старый друг отца, поэт Карсон Локьер. Он прожил у нас три с лишним года, занимая комнату, прежде служившую отцовским кабинетом. В детстве я не понимал, как сильно Карсон на меня влияет. Впрочем, люди никогда не замечают по-настоящему значимые события в своей жизни.

Карсон приехал к нам в начале апреля, преодолев половину страны. Родители, особенно отец, переживали, как он доберется из Айдахо в переменчивую погоду, когда в горах и на равнинах гуляют снежные бури. Карсон сказал, что ехать надо именно сейчас, иначе он не приедет вовсе. Дорога заняла три дня. Отец заставил его каждый вечер звонить и отчитываться, как у него обстоят дела. После разговора с ним папа объявлял: «Ну вот, он проехал Монтану», а я открывал старый мамин атлас и отмечал маршрут.

Родители долго зазывали Карсона в гости, хотя я так и не понял, почему он в итоге согласился к нам переехать. За все время, что он прожил под нашей крышей, эту тему не поднимали ни разу. Лишь несколько лет спустя, после его отъезда, я отважился спросить у родителей, почему он так долго у нас гостил. Мне сказали, что он развелся с женой и его жизнь полетела под откос. Карсона уволили с должности управляющего магазином, попросили уйти из школы, где он преподавал боевые искусства; он пропустил срок сдачи рукописи в издательство. В общем, Карсону срочно нужно было переменить обстановку и отдышаться. Родители, посоветовавшись, пригласили его в наш дом и дали возможность встать на ноги.

Три с лишним года Карсон был членом нашей семьи. Он устроился работать в магазин стройматериалов, а вечерами и по выходным не выходил из комнаты – и все писал, писал, писал. Дверь он обычно запирал, но иногда оставлял ее открытой, и я украдкой заглядывал к нему по пути в ванную или в гостиную. Карсон сидел перед компьютером, и на весь экран светилась страница с новым стихотворением. Он мог откинуться в кресле и положить подбородок на правую руку. Или же склониться над клавиатурой, почти уткнувшись в монитор носом, словно едет на мотоцикле. Он любил включать музыку, но всегда надевал наушники.

Вскоре после переезда Карсон дописал «Разорванный круг». Отцу эта работа очень нравилась, он называл ее одной из величайший поэм современности. Карсон же его восторгов не разделял. Возможно, потому, что начал писать поэму еще в браке и она напоминала ему о прошлом. Однако отец не дал убрать текст в стол; он отправил стихи в журнал, написав хвалебную рецензию, и поэма имела немалый успех. Все оставшееся время Карсон сочинял стихи, которые вошли в следующий сборник, «Ардор». Тот принес ему Национальную книжную премию, но случилось это уже после того, как Карсон съехал.

Я проводил с Карсоном не так много времени, как хотелось бы. Зато отец беседовал с ним каждый вечер. Он уговорил его записаться в студию карате. Пару раз Карсон сходил на занятия, но в конце концов сказал, что ему там не нравится. Отец практиковал типичную американскую манеру преподавания боевых искусств: максимально лояльную к ученику, большинство из которых были детьми. На каждом занятии, помимо обычных упражнений, проводили разминки и веселые игры. Если ученик хотел чего-то более серьезного, то мог тренироваться в старшей группе с обладателями красных и черных поясов, где занятия проходили в традиционной манере. Отец говорил, что главное – удержать ученика, а значит, необходимо под него подстраиваться. Карсон же в свое время учился у инструктора, который занимался исключительно со взрослыми и ставил перед собой цель научить выживанию в смертельно опасных ситуациях. Именно в этом, по словам Карсона, заключалась суть боевых искусств. Если ученик недоволен поведением инструктора, он в любой момент волен уйти.

Я тренировался в отцовской студии, и если вдруг вечером начинал жаловаться на усталость и боль в мышцах, Карсон рассказывал о том, что в таком случае его заставляли сто лишних раз приседать и отжиматься. Боевые искусства он воспринимал с небывалой серьезностью, говоря о том, что надо всецело сосредоточиться на своей задаче. По его словам, однажды у него ушло полгода на отработку одного-единственного удара. Такая дисциплина впечатляла, но мне больше нравился отцовский подход, где учитывалась подростковая непостоянность. Пожалуй, можно сказать, что Карсона привлекала боевая составляющая единоборств, тогда как папа отдавал предпочтение их внешней красоте.

Их поэтические вкусы также отличались. Карсон уважал творчество Джеймса Дикки и Чарльза Симика. Отец же любил Роберта Браунинга и Джори Грэм. Стихи Карсона были прямолинейными и четкими. Отцовские – расплывчатыми и полными метафор. В работах Карсона воинственные мужчины и женщины противостояли силам природы – суровой, но не лишенной красоты. В стихах отца чаще фигурировали ученые, которые сталкивались с созданиями из древних легенд и много рефлексировали о том, что с ними происходит.

Самое забавное, что им нравились работы друг друга. Пожалуй, именно поэтому они и стали друзьями. Редактор, опубликовавший их стихи в одном журнале, прислал папе письмо, где посоветовал ознакомиться с творчеством Карсона. Папе так понравилось прочитанное, что он не удержался и написал автору. «Так началась крепчайшая дружба в истории», – любила говорить мама. Они много переписывались, созванивались, встречались на конференциях и фестивалях. И в конце концов съехались под одну крышу.

Разумеется, все, что я рассказал, пока не дает ответа на вопрос о том, почему Карсон сыграл важную роль в моей жизни. Не он стал главной причиной перемен, но заметно им поспособствовал. Все началось с того, что мать уехала к своим родителям в Шотландию. В те дни я обожал передачу «Речные монстры»; там показывали английского натуралиста и рыболова, который путешествует по миру, собирая легенды о всяких подводных чудовищах. Ведущий шоу, Джереми Уэйд, брал интервью у местных жителей, встречался с экспертами, а затем сам отправлялся ловить монстра. На крючок ему попадалось, естественно, не сказочное чудовище, а обычная рыба, хоть и представлявшая опасность для человека: гигантский сом, арапаима, акула-бык, рыба-пила и так далее.

Вдохновившись увиденным, я спросил у отца, нельзя ли мне поехать на рыбалку, и тот, как ни странно, разрешил. (Может, не знал, чем еще занять меня, пока мамы нет дома?) Мы сходили в универмаг, и мне купили первую в жизни удочку – спинкаст «Зебко», к которому прилагалась маленькая пластиковая коробочка для снастей. Отец никогда не рыбачил, но, посмотрев в интернете пару роликов, научился вязать приманку. Мы взяли удочки и отправились на небольшой пруд, где, по слухам, водилось много рыбы. Позднее отец сказал, что хотел проверить мою реакцию на улов. Получилось у меня со второй попытки. На приманку клюнул здоровенный окунь, и я вдруг словно очутился на съемках любимого шоу: рыба рвалась с крючка, трепыхалась, плескала водой, прыгала. Удилище трещало. Леска вибрировала. Однако я не отпускал свою добычу. Отец мне не помогал, лишь подбадривал. Как только удалось подтянуть окуня к берегу, я передал удилище отцу, а сам встал на колени и взял рыбу за нижнюю губу. Окунь трепыхался, но я держал его изо всех сил. Именно в тот момент я понял, что обрел главную страсть своей жизни – как и мой отец, когда впервые прочитал «Кольцо и книгу». По дороге домой я уже предвкушал, как поеду на рыбалку в следующий раз.

Надо признать, что родители мое увлечение поддержали. Они возили меня на все местные озера и пруды, реки и ручьи. Звали с собой друзей-рыболовов, чтобы те поделились со мной премудростями. Находили для меня обучающие ролики в интернете. Оформили мне карту в магазине рыболовных снастей. Однако сами мою страсть не разделяли. Сколько бы меня ни возили по водоемам, родители никогда не брали в руки удочку и не пытались что-то поймать. Пока я удил рыбу, они сидели в стороне с любимой книгой и читали. С возрастом я осознал, как много они для меня делали. Тогда же я просто радовался нашим вылазкам на природу.

И тут на выручку подоспел Карсон. Он вырос в Айдахо, на реке Салмон, и его отец был профессиональным рыболовным гидом: он устраивал для бизнесменов недельные туры. Карсон часто ездил вместе с ним и потому нередко делился байками о своих приключениях: о том, как ловил рыбу в самых неожиданных местах и диких условиях. Про своего отца он тоже рассказывал, хотя чаще – про персонажей, которых ему доводилось сопровождать, – например, про банду мафиози из Сиэтла. Именно Карсон вложил мне в голову мысль стать рыболовным гидом и жить в свое удовольствие (родителей, надо признать, мое намерение изрядно шокировало, но они не подали виду). Если я возвращался домой не с пустыми руками, Карсон обязательно оценивал мой улов. Его скупая похвала заставляла меня пыжиться от гордости и задирать нос к потолку. Самое смешное, что он ни разу не съездил со мной на рыбалку. Хотя я и не просил. Главное, что он хвалил меня и поддерживал.

Карсон съехал внезапно, без предупреждения. Однажды вечером отец просто сказал, что тот уезжает. Как сейчас помню – было воскресенье. Наверное, я догадывался, что когда-нибудь это произойдет. С самого начала родители говорили, что он поживет у нас, пока не встанет на ноги; значит, рано или поздно ему предстояло нас покинуть. Я старался не выдавать огорчения (мне почти исполнилось двенадцать, и надо было вести себя как взрослый). Не став задавать лишних вопросов, я лишь уточнил у отца, когда именно Карсон уедет.

– Скорее всего, во вторник, – ответил он.

Так скоро…

– Куда он поедет? – спросил я.

– К нашему другу, Гаэтану, в Глостер.

Еще и на другой конец страны…

– Почему сейчас? – опять спросил я.

– Карсону пора двигаться дальше, – ответил отец.

Так и вышло – он уехал в Массачусетс во вторник, пока я был в школе. Я попытался поговорить с ним в понедельник вечером, помогая собирать в гараже вещи и грузить в пикап. Однако Карсон мало поддерживал разговор, словно мыслями уже был в дороге. Я не унимался, рассказывал о местах, куда отец обещал свозить меня на рыбалку, о том, какая рыба там водится и на какую приманку ее ловить. Карсон отвечал лаконично и расплывчато. Мне хотелось многое сказать ему, но я не знал, как выразить свои чувства словами. «Было здорово, когда ты жил с нами. Спасибо, что поддержал мое увлечение. Пожалуйста, не уезжай».

Я не стал ничего говорить, а он двинулся в путь. С отцом Карсон поддерживал связь: они переписывались по электронной почте и изредка созванивались по телефону, порой встречались на конференциях. Прожив в Глостере почти год, Карсон переехал в Торонто. Недавно отец сообщил, что тот снова перебирается, на сей раз в Исландию. За все время мне удалось побеседовать с ним лишь дважды, когда он звонил отцу, а я брал трубку. Говорили мы о сущих пустяках. Карсон спрашивал, не забросил ли я рыбалку, а я рассказывал про свои успехи. Он дал мне пару полезных советов.

Перед тем как я позвал отца к телефону, Карсон неожиданно сказал:

– Вижу, у тебя все отлично. Продолжай в том же духе. Скоро откроешь собственную компанию.

Как ни абсурдно звучит, его слова наполнили меня энтузиазмом. Я верю, что когда-нибудь обязательно поведу людей на рыбалку в самые дикие неизведанные места. И все лишь потому, что Карсон Локьер поддержал меня и заразил оптимизмом.

Иногда я думаю, как классно было бы, если бы Карсон решил сопровождать меня в моем первом походе. Но потом понимаю, что он и так будет со мной.

3

Клинок пламенеет лишь в длани

Достойной. Бери – и узри сам чудо.

Джеймс Огин. Дирнвин

Естественно, про случай с медведем в своем сочинении Уилл писать не станет: в первую очередь потому, что отец не объяснил, почему зверь приходил за Карсоном. Справедливости ради надо сказать, что Уилл сам не стал задавать вопросов, руководствуясь принципом «не стоит будить спящего медведя» (в данном случае – гризли). Кроме того, появление медведя было настолько абсурдным, что лучше не рассказывать о нем посторонним, чтобы не прослыть выдумщиком или психом.

Не будет Уилл писать и о событии, которое случилось незадолго до отъезда Карсона и, по всей видимости, стало его предвестником. Все началось вечером, после ужина. Уилл сидел за компьютером и играл в «Голодные игры». На улице держалась необычайно теплая погода; окна были открыты, и легкий ветер шевелил занавески. Уилл так увлекся игрой, что не сразу услышал голоса: отец и Карсон прогуливались по тропинке, ведущей от крыльца к дороге. Как и любой подросток, заинтересовавшись взрослым разговором, Уилл встал с кресла и пересел на диван поближе к окну. Он опустил голову, чтобы с улицы казалось, будто он читает, и скосил глаза в сторону говорящих.

Отец в тот день надел старые спортивные штаны и черную футболку с надписью «Самые известные киномонстры» и изображением Годзиллы и Гамеры. Карсон был в длинных серо-зеленых шортах и выцветшей красной футболке с логотипом в виде желтой молнии Флэша. Отец сцепил руки в замок за спиной. Он всегда так делал, если разговор был серьезным. Карсон же, по обыкновению, жестикулировал: махал руками перед собой, разводил их в стороны, складывал вместе. Видимо, они обсуждали нечто очень важное.

Уилл опустил взгляд, делая вид, будто читает воображаемую книгу. Отцовских слов он почти не слышал: тот говорил слишком тихо. Ответы Карсона звучали громко и отчетливо, но нить разговора все равно терялась.

– Абсолютно, – сказал Карсон.

Отец что-то ответил.

– Прежде всего, погода. Так было в прошлый раз.

Отец произнес какую-то фразу, в конце которой послышалось:

– …совпадение?

– И сны тоже, – возразил Карсон. – Особенно такие.

Отец что-то спросил.

– Это знак.

– Где? – уточнил отец.

– Где-то рядом, – ответил Карсон. – Вряд ли уже нашел меня, еще не время. Но уже близко.

Следующих слов Уилл не разобрал, но судя по тому, как отец кивнул в сторону дороги, он предложил пройтись.

– Да, конечно. Давай, – согласился Карсон, и они вдвоем отправились в указанном направлении.

На заднем сиденье отцовской машины лежали рыболовные снасти, которые еще вчера надо было отнести в дом. Уилл натянул кроссовки и торопливо выскочил из дома. Открывая багажник и вытаскивая ящик с приманками, сеть и удочки, краем глаза он поглядывал на отца и Карсона. Те шагали по дороге, останавливаясь каждые несколько метров и осматривая лес по обе стороны. Что бы они ни искали среди кленов, дубов и кедров, искомое не находилось, потому что они шагали дальше. Пока Уилл относил снасти в дом, отец и Карсон успели преодолеть половину пути. Он захлопнул багажник и побежал вслед за ними.

Услышав шаги, оба обернулись. Отец спросил:

– Привет. Что такое?

– Да так, ничего… – пожал плечами Уилл. – Чем занимаетесь?

– Ищем кое-что, – ответил отец.

– Что?

– Сами не знаем, – признался тот.

– Какие-нибудь следы огня, – пояснил Карсон.

– Кто-то жжет костры рядом с домами? – поразился Уилл.

– Нет, – покачал головой отец. – Мы просто решили проверить одну теорию. Хочешь с нами? Лишняя пара глаз не помешает.

– Конечно! – обрадовался Уилл. Ему нравилось участвовать в делах отца и Карсона.

– Идем, – кивнул отец.

Они зашагали вдоль дороги втроем. Уилл рассматривал деревья, успевшие к тому времени облететь, но не видел никаких признаков огня. Последние дни выдались жаркими и сухими – если на палую листву попадет искра, быть беде. Отец не проявлял беспокойства, а вот от Карсона волнами исходило напряжение. Они о чем-то беседовали без него, скорее всего, продолжая разговор, который он успел подслушать, однако с его появлением замолчали, и в воздухе повисла недосказанность.

До края дороги они дошли после того, как солнце сползло за хребет на дальнем краю долины. Облака, словно булыжники, проложили вслед за ним дорожку, и последние лучи из-за горизонта раскрасили их в сочный пурпурно-розовый цвет. Уилл, отец и Карсон всматривались в лес по обе стороны дороги. Судя по спокойному отцовскому виду, он считал вопрос решенным в свою пользу. Отец любил оставлять за собой последнее слово. Однажды, когда Уилл был маленьким, в одной из книг он увидел фразу: «Лучше я останусь прав, чем буду президентом». Мать объяснила, что это значит, а Уилл воскликнул: «Совсем как папа». Она рассмеялась и попросила ничего не говорить отцу. Увы, так оно и было – эта черта отцовского характера Уилла изрядно раздражала.

– Там!

Карсон указал через дорогу на деревья, которые они уже осматривали и ничего не нашли. Приглядевшись, Уилл понял, что он тычет пальцем в вершину холма. Там мерцала полоска пламени, будто кто-то прочертил бензином линию длиной метров в тридцать и бросил спичку. В сумерках огонь вздымался и мерцал оранжевым. Под их взглядами линия дрогнула. Концы изогнулись: левый ушел вниз, правый – наверх; они вздыбились и встретились в середине, смыкаясь в восьмерку. Потом почти так же быстро вернулись в прежнее положение. Создавалось впечатление, точно они наблюдают за репетицией танца с факелами, только пламя было цельным, без разрывов, неизбежных, когда источники огня держат люди. Линия пламени казалась сплошной, но при этом вела себя невозможным образом. Обычный огонь таким не бывает.

На холме вспыхнули деревья. Земля загорелась сразу в нескольких местах. Огненная линия извивалась жирной змеей. Уилл ждал, что отец или Карсон что-нибудь скажут, но они молчали, глядя на жутковатое зрелище. Наконец он не вытерпел и спросил:

– Может, вызвать пожарных?

Отец и Карсон зашевелились, словно отвлекаясь от мыслей, в которые их погрузило зрелище. Взвыли сирены одна за другой: в пожарную часть уже позвонили. Линия пламени скрутилась в спираль, а потом, сжавшись в круг, распалась на десяток мелких огоньков, после чего выплеснулась на деревья и подожгла их. Отец с Карсоном восприняли это как сигнал, что пора возвращаться домой. Уилл зашагал за ними.

Той ночью сквозь окна, которые не стали закрывать из-за жары, доносился запах паленого дерева.

4

Глаза – это самое непростое.

Карсон Локьер. Таксидермия

Когда ему исполнится двадцать семь, Уилл вместе с Мэнди (тогда еще невестой) летом снимет на неделю домик в окрестностях Брэттлборо. Это будет не отдых: Мэнди возьмет с собой книги, чтобы готовиться к экзамену на адвоката, а Уилл захватит удочки, снасти и блокнот, решив набросать план развития туристической компании, которую он наконец основал. Дом, где они поселятся, будет немаленьким: огромная гостиная, объединенная с кухней, а помимо этого – восемь спален и три ванные комнаты. Такие дома любят арендовать большие компании лыжников. У Уилла возникнет идея селить здесь летом рыбаков; он поделится ею с хозяином дома и получит небольшую скидку.

В гостиной обнаружится полупустой книжный шкаф, на полках которого лежит всякое купленное у старьевщика барахло. Уилл, разумеется, начнет листать книги по привычке, доставшейся от родителей, которые не могли войти в комнату с книжной полкой и не ознакомиться с ее содержимым.

По большей части там будут лежать шпионские триллеры и детективы: Агата Кристи и Сью Графтон, Роберт Ладлэм и Лен Дейтон. Среди них найдется толстая книга в мягкой красной обложке, выцветшей до едкого оранжевого цвета. На корешке обнаружится надпись – «Шардик», а чуть ниже – имя Ричарда Адамса.

Автор будет Уиллу знаком: у матери есть другая его книга, «Обитатели холмов», она рассказывает о ней студентам на лекциях. В свое время мать советовала Уиллу прочитать ее, но он так и не осилил роман до конца.

Уилл достанет «Шардика» с полки, чтобы взглянуть поближе. С обложки на него уставится медвежья голова. Художник изобразил ее закрепленной на деревянном щите, как охотничий трофей, только глазницы оставил пустыми, отчего голова похожа на маску. Не самая реалистичная иллюстрация, но чем-то она цепляет, заставляет вглядеться, прежде чем вернуть книгу в шкаф.

Позже тем же вечером, прогулявшись к ручью и поужинав в номере китайской едой, Уилл возвращается за книгой. Мэнди лежит на диване в гостиной, обложившись учебниками. Он берет роман, садится в мягкое кресло напротив, устраивается поудобнее и открывает первую страницу. После долгой дороги и рыбалки Уилл изрядно устал и рассчитывает, что вскорости, особенно в уютном кресле, его охватит дремота.

Как ни странно, сна нет ни в одном глазу. Он сидит в гостиной до двух часов ночи, не в силах оторваться от истории про Келдрека, охотника из вымышленных земель, и Шардика, огромного медведя, которого Келдрек принимает за божество. Роман начинается со сцены, где медведь галопом несется сквозь горящий лес, и образ первобытного существа, объятого пламенем, не дает Уиллу покоя всю оставшуюся ночь и последующие четыре дня – ровно столько времени уходит, чтобы дочитать книгу.

Давно литература не производила на него такого впечатления… Даже прерываясь на рыбалку, Уилл все равно мыслями остается внутри книги. Или она – внутри него… Доходит до того, что Уилл ни капли не удивился бы, если бы Шардик, окутанный клубами дыма, выскочил из кленов напротив и окунулся в ту самую речку, которую он переходит вброд.

Планируя поездку, он думал, что вечерами будет маяться со скуки, потому что Мэнди станет сидеть над книжками. Однако благодаря Ричарду Адамсу проблема решается сама собой.

Тот давний случай, когда пятнадцать лет назад они с отцом встретили медведя, Уиллу не вспоминается. Странное дело, но мысли о нем его совершенно не тревожат. Лишь изредка, пока он читает роман, смутные отголоски мелькают в голове – и тут же тонут в перипетиях сюжета.

Съезжая из домика, он заберет книгу с собой, чего прежде себе никогда не позволял. Следующие десять лет потрепанный томик будет сопровождать его во всех поездках. Уилл станет перечитывать роман в самолетах, поездах и на паромах; при свете костров, тусклых лампочек и фонариков. Со временем корешок расклеится, и книгу придется обвязать толстой резинкой. Однажды, когда Уилл будет вести группу рекламных менеджеров по Френч-Крик в Айдахо (неподалеку от тех мест, где вырос Карсон), резинка лопнет и страницы подхватит налетевший ветер. Некоторые удастся найти, но большая их часть попадет в ручей, где будет плавать в воде среди форели с пустыми золотыми глазами.

5

Лишь здесь, в сгорании древесной щепы, родится сила,

Что приведет в движение весь мир.

Джеймс Огин. Пиромантия

В возрасте тридцати пяти лет, в феврале, Уилл сляжет с необычайно тяжелым приступом гриппа. Заразится он из-за того, что пропустит ежегодную вакцинацию, причем безо всякого на то повода. Он будет занят: дела в компании пойдут лучше, чем он рассчитывал; Дана, их старшая с Мэнди дочь, начнет ходить в детский садик, где родителей активно вовлекают в учебный процесс; Флора, младшая, отберет у сестры звание самого капризного ребенка на свете; Мэнди после долгого декрета наконец устроится в юридическую фирму в Уилтвике и с головой погрузится в работу, а Уилл, чтобы освободить время для супруги, постарается взять на себя часть обязанностей по дому. Он не забудет про прививку (обычно Уилл ставит их каждый год), но осенью пойдут слухи о том, что вирус будет не слишком опасным, поэтому, не выкроив минутку, он просто махнет рукой. Свою ошибку он осознает лишь потом, когда его одолеет болезнь.

Все начинается с того, что Уилл сидит в своем кабинете и листает мемуары про рыбалку нахлыстом в Катскиллзе (эту книгу давным-давно опубликовал один мамин коллега; он прислал Уиллу авторский экземпляр с автографом и дарственной надписью, но тот так и не успел ее прочитать). В комнате отчего-то слишком душно. Наверное, Мэнди опять перенастроила термостат – она вечно жалуется, что дома чересчур низкая температура. Голова непривычно легкая: так бывает, когда голоден и в крови падает сахар. Заложив пальцем нужную страницу, Уилл встает, но его начинает трясти. Сперва руки и ноги дрожат, потом их сводит судорогой, будто в припадке. Зубы стучат так сильно, что все плывет перед глазами. Он роняет книгу, та падает на пол. На шум заглядывает Мэнди – она как раз идет к себе в кабинет.

– Эй, у тебя все нормально? – спрашивает она.

– Гриппом заболел, – хочет сказать Уилл, потому что догадался, в чем дело, но ему удается выдавить лишь стучащее «г-г-г».

Мэнди понимает его без слов.

– Господи, ты заболел?!

Он с трудом кивает. Она щупает ему лоб.

– Да ты весь горишь! Ложись. Сейчас принесу лекарства.

Всю следующую неделю Уилл лежит на диване в своем кабинете. Почти все время он спит, и это хорошо, потому что чувствует он себя ужасно. Каждая мышца в теле ноет так, будто его избили. Если приходится вставать в туалет, руки и ноги, налитые свинцом, не слушаются. Когда он кашляет, грудь словно режут острым ножом, а в висках стучит. Хуже всего лихорадка. Температура моментально поднимается до опасной отметки в сорок градусов и лишь немного спадает после очередной таблетки аспирина. На второй день Мэнди, не вытерпев, звонит врачу, и тот дает ей инструкции (которые и так уже выполняются). Врач говорит, что, если температура будет держаться всю ночь, Уилла надо отвезти в больницу. Впрочем, один полезный совет Мэнди все же от него получила: наполнив ванну холодной водой, она высыпает туда лед из морозилки, силком поднимает Уилла с постели, ведет его в ванную и раздевает. От него так и пышет жаром. Мэнди запихивает Уилла в ледяную воду, а их дочери с изумлением подглядывают из-за дверей.

Для Уилла все происходит так, будто он наблюдает за сценой со стороны, а то и вовсе по телевизору. Вот он наклоняется вперед, а Мэнди детской игрушкой зачерпывает холодную воду и выливает ему на загривок. Вода чуть слышно плещется, словно громкость телевизора уменьшили до нуля. Кубики льда бьются о ноги и спину, вызывая легкую дрожь. Вскоре Уилл сознает, что вода, которую жена льет на плечи, приятно холодит кожу, но жар бушует внутри с такой силой, что легче не становится. Как ни странно, на ум приходят строчки из давно забытого стихотворения о человеке, сгорающем в пламени; его сжигает дар, которого он не просил и получил против воли. Кто же его написал: отец или Карсон? Или кто-то другой?..

Ванная комната и Мэнди сменяются другими кадрами, будто кто-то переключил канал. На экране возникают тротуар перед домом и дорога. Стоит ночь, светит лишь зеленый фонарь неподалеку. Та самая лампа мистера Тумнуса… Деревья почти облетели, значит, нынче осень. На краю светлого круга от фонаря стоят двое, обратившись лицом к дороге и лесу. Один держит дао, изогнутый корейский меч, взявшись за рукоять двумя руками. У второго – цян, китайское копье. Знакомая сцена, но все не так, как прежде. Отец и Уилл выглядят намного старше: как сейчас, а не двадцать три года назад. Отец похудел, слегка ссутулился; борода и волосы покрылись сединой. На Уилле белая футболка и серые штаны, в которых он обычно спит. Да и лес напротив совсем другой: клены и дубы больше похожи на детские каракули, словно кто-то нарисовал голые высокие стволы, а над ними изобразил круглые шапки из зеленых листьев. Вдалеке мерцает оранжевый свет.

Картинка приближается, обретает четкость, детали набирают краски, точно Уилл растворяется внутри пространства. В ладони ложится полированное древко копья. Плечи ноют оттого, что приходится держать оружие на весу. Ночной воздух теплый и пахнет апельсинами. Ветер шелестит странными деревьями, и листья звенят друг о друга, будто железные. Отец дышит глубоко и ровно. Он вполголоса декламирует стихотворение, которое они с матерью Уилла читали, сколько он себя помнит:

Оранжевый свет становится ярче, окрашивая стволы и кроны. На дорогу накатывает волна жара. Уилл моргает: глаза вмиг пересохли. Деревья вокруг скрипят и стонут. Листья трещат, хрустят и теряют цвет, становясь коричневыми. Пот течет по лицу, пропитывая одежду. Древко в руках нагревается. Свет заливает весь лес; поднимается шум, словно сильный ветер несется вниз по склону холма. У Уилла пересыхает во рту, футболка вконец промокает от пота. Он убирает правую руку с копья и тыльной стороной ладони проводит по лбу, вытирая с глаз капли. В оранжевом зареве что-то движется: там проступает темное пятно из рыжих и красных всполохов. Оно врезается в дерево, и то лопается с диким грохотом – ХРЯСТЬ! – который дрожью отзывается у Уилла в груди. Кроны странных деревьев, только что полных жизни, редеют и осыпаются; листья обращаются в прах. Пятно движется к ним, постепенно обретая четкие формы. Кора на деревьях чернеет, пузырится, будто стальная, и плавится. Каждый вдох обжигает горло и легкие. Лопается еще одно дерево, у самой дороги. Уилл пригибает голову и вскидывает копье. Мимо летят шипящие обломки ствола.

– Спокойно, – говорит отец. – Он почти пришел.

Он и сам жадно хватает ртом воздух.

Будто в подтверждение его слов темная фигура, озаренная светом, выходит на дорогу. Это медведь. Огромная туша объята пламенем. Огонь длинными рыжими языками лижет лапы, стелется по бокам, окутывает плоскую башку и вырывается из глаз, рта, ноздрей. Медведь, как ни странно, не пытается сбить с себя пламя, не воет в панике и не корчится в муках. Он поднимает голову и вперивает в Уилла и его отца горящий взгляд.

Уиллу каким-то чудом удается спросить:

– Э-э-э… папа?

– Да?

– Это что еще за хрень?

– Выбирай выражения, – строго говорит отец.

– Ты серьезно?!

– Более чем.

– Круто… – цедит Уилл, поражаясь тому, что даже в экстремальной ситуации отец умудряется вывести его из себя. – Что это такое?

– Наша клятва, – отвечает отец. – Ради друга.

– Карсону?

– Да.

– Ничего не понимаю…

– Если честно, я тоже.

– Отец…

– М-м?

– Мне страшно.

– И мне, – признается тот. – Всякий раз думаю, что будет легче. Но нет, только хуже становится.

– Ты о чем вообще?!

– Неважно. Не переживай. Мне и самому страшно. Вот-вот обделаюсь. Надо просто стоять и быть честным перед собой.

– Надо же…

– Что?

– Столько пафоса, – хмыкает Уилл. – «Стоять и быть честным перед собой»… Сам придумал?

– Стивен Кинг подсказал.

– Если эта зверюга подойдет ближе, стоять будет некому.

– Не подойдет, – уверенно говорит отец. – Того, кто ему нужен, здесь нет. И не было очень давно.

Медведь щурит глазки. Пламя вокруг него разгорается сильнее, становясь таким ярким, что обжигает. Уилл прикрывает веки, но и сквозь них видит красное зарево. Идеальный момент, чтобы напасть, пока они слепы. Цян в руках горит, но Уилл держит копье, по-прежнему направив острие в сторону медведя. Может, удастся проткнуть зверя, если тот решить напасть, пока древко окончательно не вспыхнуло.

– Спокойно, – говорит отец. – Того, кто ему нужен, здесь нет.

Веки Уилла светятся белым. Жар опаляет лицо и руки. Одежда тлеет.

– Стой, – говорит отец. – Стой, Уильям.

– УИЛЬЯМ!

Вместе с криком Мэнди в лицо Уиллу обрушивается ведро холодной воды. Правую щеку больно царапает кубик льда. Уилл сплевывает, поднимает руки и отталкивает от себя второе ведро, которое занесла над ним жена.

Перед глазами появляется ванная комната.

– Не надо, – говорит он. – Хватит. Не надо.

– Ты живой?! – всхлипывает Мэнди. – Мне показалось, у тебя припадок.

Припадок? Так вот что это было?

– Живой, – повторяет он, поднимая руки. – И жар вроде спал…

– Правда?

– Да.

Он хочет успокоить жену, но, кажется, так и есть. Жар и впрямь спадает, хотя еще несколько дней Уилла будут мучить симптомы гриппа – но уже без жутких галлюцинаций. (Уилл не верит, что с ним случился припадок.)

После выздоровления возникнет мысль, не позвонить ли родителям и не рассказать ли отцу о вывертах больного сознания. Может, старик вдохновится и напишет стихотворение? Пару раз Уилл возьмет телефон в руки и наберет номер. Но отчего-то, сам не зная причин, отложит трубку в сторону. В следующем году он пойдет делать прививку одним из первых.

6

Помните: ни в коем случае нельзя бежать.

Смотрите прямо. Вскиньте руки. Зарычите.

Иначе кошка вас сочтет добычей.

Карсон Локьер. Пума

В сентябре, когда ему исполнится сорок, Уилл с Мэнди на две недели заберут девочек из школы и всей семьей отправятся в Прованс, где встретятся с родителями Уилла: в тамошних краях, в Авиньонском университете, будет проходить двухдневная конференция, посвященная его отцу и Карсону. Карсон тоже обещает приехать.

Отцовский друг к тому времени успеет исколесить полмира, нигде надолго не задерживаясь. Переехав из Торонто в Исландию, он отправляется на восток через всю Атлантику: сперва на северо-запад Шотландии, где проводит почти пять лет, потом в Голландию, в Германию… Нынче он живет в Финляндии, в маленьком лапландском городке, название которого моментально вылетает из памяти, если его не записать.

Через отца Уилл знает о том, что Карсон опять подумывает переехать, причем в еще большую глушь: в Непал или Монголию. В общем, на конференции выпадет редкий шанс познакомить Карсона с женой и детьми; до сих пор такой возможности не было, потому что Карсон никогда не возвращается в те места, где жил прежде. Даже Пулитцеровская премия, присужденная ему пару лет назад, не выгнала Локьера из бревенчатой хижины за полярным кругом; вместо него на сцену выходил отец Уилла. Сам Уилл не видел Карсона с тех пор, как тот уехал из родительского дома, то есть добрых три десятка лет. Ужасно хочется его повидать. Они изредка переписываются или созваниваются, да и отец поддерживает с другом связь. Карсон знает, что Уилл занимается туристической рыбалкой, тем более о его компании много пишут в журналах и в качестве эксперта часто приглашают Уилла на телевизионные шоу. Однако Уиллу хочется увидеть Карсона лично: пожать ему руку и поблагодарить за поддержку, познакомить с женой и детьми, похвалиться своими главными достижениями в жизни.

Он изредка бывает в тех краях, где живет Карсон, и подумывает заехать к нему в гости, но отец всякий раз отговаривает.

– Ты же знаешь Карсона, – качает он головой, когда Уилл спрашивает у него адрес. – Он тот еще отшельник.

Уилл прислушивается к отцовским словам и уважает право Карсона на личную жизнь, но теперь тот обещает приехать сам, и все складывается как нельзя лучше. В глубине души Уилл питает надежду уговорить Карсона порыбачить в одной из местных речек и на всякий случай захватывает запасную удочку: вдруг мечты осуществятся?

Однако планы идут насмарку. Карсон не прилетает на конференцию. Родители, узнав об этом, философски пожимают плечами. Дана и Флора ничего толком не понимают, а Мэнди выражает мужу сочувствие.

Родители Уилла в молодости не раз бывали в Провансе, они хорошо знают здешние места, поэтому устраивают сыну экскурсии: возят его с девочками в Ним, в Ле-Бо, в Арль, в Сент-Мари-де-ла-Мер и Эг-Морт. Дана и Флора к концу первой недели начинают бойко лепетать по-французски, чем изрядно озадачивают взрослых. Они выбирают самые уютные ресторанчики (даже Мэнди там нравится, хотя ее родители держат в Уилтвике ресторан, потому ей трудно угодить в таких вопросах). Уилл порой ходит на рыбалку, но не так часто, как хотелось бы. Странно, но он никак не может забыть досаду от того, что Карсон не приехал.

Как-то раз, не вытерпев, он высказывает свою обиду отцу. Мэнди с девочками и мать в тот день с ними не обедают: они уезжают на рынок возле Эг-Морта. Отец ничего не отвечает: он молча ест свой «крок-месье», слегка склонив голову набок – как всегда, когда внимательно слушает. Уилл говорит про причуды Карсона с нескрываемым раздражением, сам поражаясь тому, сколько яда в его голосе. Закончив, он сидит и смотрит на отца, ожидая, что тот начнет спорить.

Отец вместо этого выдает:

– Ты прав. Карсон тот еще ублюдок.

– Что?!

– Неужели так трудно было прилететь хотя бы на день? Переночевать и уехать следующим же утром. Университет оплатил бы все расходы. Да и сам не обеднел бы. Уж поверь, Пулитцеровская премия приятно греет кошелек.

В отцовских словах звучит такая горечь, что Уилл не верит ушам.

– Папа… – говорит он, не зная, что сказать дальше.

– Ладно, хватит о нем, – морщится отец. – Ты же взял запасную удочку? Пойдем порыбачим!

Уилл разгадывает отцовскую хитрость: тот пытается отвлечь сына от грустных мыслей. Знакомый прием; отец в давние годы не раз использовал его, чтобы Уилл не переживал из-за очередного расставания с девочкой или заваленного экзамена, хотя с тех пор утекло немало воды. Отец много писал про рыбалку, но никогда ею всерьез не увлекался. Предлагая Уиллу порыбачить, тем самым он выражает свою любовь и заботу.

– Хорошо, – отвечает Уилл. – Давай. В этих местах неплохо ловится форель.

Не имея перед собой четкой цели, они садятся в арендованный «рено» и едут на юг, к Камаргу с его болотами и каналами. Стоит теплый ясный день. Из радиоприемника играет французская модная песенка непонятно о чем. Дорога петляет, становится узкой и в конце концов выводит их на грунтовую площадку рядом с речкой, затерявшейся в высоких густых камышах. Местечко – лучше не придумать. Уилл привязывает к леске парочку универсальных приманок и ведет отца вдоль воды по тропинке, протоптанной другими рыбаками. Вскоре машина скрывается из виду. Если бы не следы самолета в голубом небе, можно было бы подумать, что они с отцом переместились на сто лет назад. Наконец заросли камыша отступают от воды, обнажив кусочек берега.

– Давай здесь, – говорит отец.

Уилл сидит рядом несколько минут, потом уходит дальше. За отца можно не переживать, ему не до рыбалки: глаза у него остекленели. Видимо, опять мысленно сочиняет стихи. Камыши, раздвигаемые руками, шелестят и бьются друг о друга. Впереди справа на тропинке лежит что-то темное.

Из земли, будто надгробие, торчит прямоугольный камень. Левый верхний угол рассыпался, поверхность покрылась паутинкой из трещин. Судя по всему, камень очень старый. Это впечатление усиливается, если приглядеться к рисунку на нем. По стилю он похож на примитивную средневековую гравюру: между двумя деревьями на задних лапах стоит странное животное. Зверь вырезан в профиль. Сперва Уиллу кажется, это лев. Однако хвост у него необычный: он состоит из сегментов, как у насекомого, а вместо кисточки на конце – нечто вроде солнца. Голова тоже не похожа на львиную, скорее человеческая (судить сложно, потому что рисунок в этом месте сильно вытерся). Изображение окружает рамка из символов: разорванный круг, двойная дуга, повернутый вниз полумесяц и еще несколько причудливых иероглифов, которые сложно описать словами.

Уилл оглядывается по сторонам: нет ли рядом других камней. Что за конструкция, непонятно. На путевую веху для паломников не похоже. Крупных сражений, в память о которых его могли установить, в этих местах не бывало. Может, остался от древних племен? Отец наверняка знает, что это; на обратной дороге надо будет у него спросить.

Следующие два часа пролетают для Уилла в ослепительном свете послеобеденного солнца и знойной жары. Пару раз рыба проявляет интерес к приманке, но клевать не торопится. Солнце окрашивает воду в платиновый цвет. Что-то шумит в камышах напротив, но зверь так и не показывается. Порой самые нахальные комары отваживаются вылететь на свет, чтобы поживиться кровью, и Уилл давит их, оставляя на руках и шее красные звездочки. От солнца слепит глаза, мир вокруг кажется блеклым и невыразительным. Наконец Уилл решает, что просидел здесь достаточно долго, собирает снасти и возвращается к отцу.

По дороге ему хочется еще раз взглянуть на камень со странным зверем. Надо было сразу его сфотографировать. Однако там, где стояла прямоугольная плита, оказывается пусто. Неужели он ошибся с местом? Уилл проходит с десяток метров вперед, назад, оборачивается вокруг своей оси, вглядываясь в камыши. Ничего. Он что, пошел другой тропинкой? Вряд ли – вот она речка, совсем рядом… Скорее всего, прошел мимо плиты, не заметив. Уилл трясет головой, слегка одурманенный зноем.

Шагая по тропинке, он неожиданно обращает внимание, как затих вокруг пейзаж. Шелестят камыши под руками, чавкают ботинки по грязи – но других звуков нет. Ни щебета и кудахтанья птиц, ни шелеста крыльев. Ни жужжания и стрекота насекомых. Ни гула далеких машин.

Уилл поднимает голову, но в небе нет ни одного самолета, а тот след, что они видели прежде, давно исчез. Такое ощущение, будто в этом мире остался только он один, река и камыши.

И что-то еще. В зарослях метрах в семи слева чувствуется странное затишье. Уилл достаточно времени провел наедине с природой, чтобы понимать, когда в кустах прячется дикий зверь.

Кто там, он не знает. Олень? Или собака, на чью территорию он невольно забрел? Или одичалый кабан? По слухам, их немало развелось в здешних краях.

А вдруг зверь, кем бы он ни был, успел наведаться к отцу? Надо идти медленно, чтобы не спровоцировать хищника на атаку, это Уилл знает, но все равно невольно ускоряет шаг.

Отца он находит в том же месте – спящим. Уилл встряхивает его за плечо и говорит, что надо быстрее идти к машине. Отец не сразу соображает, чего от него хотят. Он бурчит, что Уилл разбудил его на самом интересном месте, но не сердито, а скорее шутливо.

– Да живой я, живой, чего ты так всполошился? – спрашивает он.

– Папа, быстрей! – строго говорит Уилл.

Отец решает, что Уилл перенервничал из-за того, что принял его за умершего: именно поэтому он так стискивает зубы и стремительно гонит его в машину. Лишь за ужином Уилл открывает истинную причину своего волнения: в камышах прятался зверь, который мог на них напасть. Мэнди с девочками хихикают, не видя ничего страшного, а услышав предположение про дикую свинью, и вовсе заливаются смехом. Только отец не смеется, хотя и он поджимает губы, пряча улыбку.

– Как думаешь, кто это был? – спрашивает он.

– Не знаю, – отвечает Уилл. – Может, крыса.

Его слова вызывают новый приступ веселья за столом.

– Но мне показалось, – продолжает он, – что зверь и правда огромный. Не удивился бы, если бы тот поднял над камышами голову.

Дана, еле сдерживая смех, спрашивает:

– Какую голову?

– Не знаю, – отвечает Уилл. – Может, и человеческую.

Под хихиканье девочек отец уточняет:

– С чего ты взял?

Он больше не улыбается.

– Да так… – пожимает Уилл плечами.

Есть искушение рассказать им про загадочного зверя, изображенного на камне, – вдруг это был именно он? – но, судя по реакции девочек, Уилл даст лишь новый повод для веселья.

– М-да… – говорит отец.

– Напишешь об этом стихотворение? – спрашивает Уилл.

– Посмотрим.

Потом, вечером, когда они укладываются спать, Уилл все-таки расскажет Мэнди про камень. Она тоже не поймет, откуда он мог там взяться.

Посреди ночи ему приснится, что он стоит в зарослях тростника, за которыми виднеется нечто огромное. Если он разглядит, что именно, то навсегда останется в своем сне.

7

В этом круге – место дружбе,

Братству общих интересов,

Тайному познанью мира.

Джеймс Огин. Розенкрейц подает чай

Когда Уиллу исполняется сорок два, большую часть года он проводит вдали от дома. В конце зимы он везет двоих инвестиционных банкиров на реку Салмон, что на западе штата Нью-Йорк, обучаться ловле лосося. Всю весну, лето и большую часть осени посвящает начинающим рыболовам в Катскилле, где они добывают форель. В начале зимы летит в Перу с группой юристов в знакомый домик, где учит экспертов по праву вязать наживку для местной рыбы.

Мэнди, которая к тому времени станет равноправным партнером в юридической фирме, берется за одно заковыристое дело. Местного офтальмолога обвиняют в халатности: во время простейшей операции по удалению катаракты он повреждает пациенту глаз, а поскольку истец оказывается матерью генерального прокурора штата, и без того непростой судебный процесс затягивается до невозможности. Жизнь Мэнди превращается в нескончаемый поток звонков, сообщений, писем и встреч, консультаций у коллег-адвокатов, бесед с клиентами, с экспертами и свидетелями разных мастей. Они с Уиллом шутят, что делают немалый вклад в местный ресторанный бизнес, но все-таки стараются хотя бы раз в неделю (или две) собираться дома за общим столом.

За это время к ним дважды приезжает мать Уилла: сперва в начале лета на четыре недели, а потом осенью, в самый разгар судебного процесса у Мэнди, еще почти на полтора месяца. Она присматривает за девочками, ради них оставив свой новый дом в Борне, куда они с отцом Уилла перебираются после ее выхода на пенсию, а он уступает доджанг обладательнице черного пояса, которая долгое время была его правой рукой. Флора и Дана в свои девять и двенадцать лет еще не могут оставаться одни (хотя Дана считает себя взрослой). Со старшей внучкой мать Уилла обсуждает ее любимые книги и читает роман, который девочка пишет тайком от родителей. Младшую возит на ферму, где живет пони по кличке Кловер, и учит за ним ухаживать. Она водит девочек в кино, на экскурсии в парки и в художественный музей при колледже Пенроуз. Готовит им вафли на завтрак, бутерброды с жареным сыром на обед и куриную грудку на ужин. Осенью она привозит с собой собаку Дайну – золотисто-белую помесь боксера и бультерьера. Дайна облизывает всех длинным языком, и девочки постоянно спорят, чья очередь ее выгуливать.

Осенью, незадолго до отъезда матери, Уилл приглашает ее на ужин в ресторан. Мэнди, выиграв судебный процесс, устраивает для Даны и Флоры девичник в их любимом кафе; она зовет с собой и свекровь, но мать Уилла отказывается под предлогом, что девочкам нужно побыть втроем. Уилл как раз возвращается из очередной командировки, закрыв рыболовный сезон в окрестностях Роско; он предлагает заехать в Джоппенбург и пообедать в новом ресторанчике «Вдова Джейн», чей пирог с копченой рыбой получает множество хвалебных отзывов, в том числе от «Нью-Йорк таймс».

Мать соглашается, и они вдвоем садятся за маленький столик возле окна в тесно набитом зале. Мать заказывает «Гиннес», он – колу с лимоном. За обедом они по большей части обсуждают девочек: разборки Даны со школьными хулиганками; плохие сны Флоры, которая впервые задумывается о смерти; скандалы и драки сестер. Пока они ждут десерт, Уилл рассказывает пару баек о своем последнем клиенте из разряда «какую только дичь не творят люди с деньгами». Когда на стол ставят ирландский кофе и яблочно-ягодный крамбл, Уилл спрашивает:

– Итак, что теперь? Отдохнешь и расслабишься?

Мать смеется:

– Нет, не успею вернуться, как на следующий день опять уеду. Твой отец получает за Карсона премию Боллингена, так что мы отправимся в Йель. Папа будет подписывать книги. Может, прочитает пару лекций. Хорошо, ехать недалеко.

– Папа получил за Карсона столько наград – и как их еще не считают одним человеком.

– Может, и считают… Но Карсон порой появляется в интернете, так что убедиться в его реальности проще простого. Не говоря уже о том, что каждые несколько лет какой-нибудь предприимчивый молодой журналист выслеживает его в очередной берлоге и берет интервью.

– Когда отец видел его в последний раз?

– Они созваниваются по скайпу раз в неделю. А лично… Наверное, несколько лет назад. Я не уверена, но кажется, в Амстердаме на международных соревнованиях по тансудо. Карсон снял старый фермерский дом. Твой отец с ним ужинал. Карсон обещал заглянуть на выступление, но…

– Не пришел.

– Он никогда не любил толпу.

– В отличие от отца, – хмыкает Уилл.

– Ага, – соглашается мать. – Что бы ни говорил твой отец, он обожает быть в центре внимания. Людям он нравится. Именно поэтому его школа карате так популярна. Многие готовы ехать на другой конец штата, лишь бы послушать его стихи.

– Противоположности притягиваются, так ведь?

– Ты про отца и Карсона?

– Ага. Пока он жил с нами, я этого не понимал, а потом вдруг подумал: странно, что эти двое сдружились. Да, папа вырос в деревне, но часто бывал в городе. Бабушка и дедушка старались дать ему хорошее образование. Насколько знаю, они не нагружали его никакой работой по дому, чтобы он мог читать и писать вволю. Отец буквально вырос на книжках и знает больше любого профессора. Кажется, нет в мире такой книги, которую он не читал. А Карсон рос в глуши. Родители мало заботились о его образовании. Им надо было, чтобы он помогал в турфирме. Чего он только не делал: и рыбу чистил, и любой двигатель мог починить. Общего у них с отцом – разве что любовь к боевым искусствам, только вот папа воспринимает карате скорее как красивое зрелище, а Карсона больше интересуют способы убивать и калечить людей.

– Наверное, ты прав, – говорит мать. – Даже забавно. Твой отец столько лет дружит с Карсоном, что я воспринимаю их как родных братьев. Из общего у них не только карате. На самом деле сходства больше, чем ты думаешь. Да, папины родители были сторонниками образования, но в нем они видели лишь средство достижения цели. Учиться надо на адвоката или врача, а потом открывать свой кабинет. Именно это твой дедушка постоянно внушал отцу – что нужно работать на самого себя.

– Хочешь сказать, работа писателем не считается?

Мать корчит выразительную гримасу:

– Нет, если она не приносит дохода. Твои бабушка с дедушкой, уж прости, совершенно не ценили образование как таковое, не говоря уже о карьере поэта. Извини, может, я к ним несправедлива, – добавляет она, качая головой. – После войны людям нужны были деньги и материальное обеспечение. Колледж давал возможность устроиться в жизни. Использовать этот шанс ради… потакания собственным прихотям было глупо, а если ты к тому времени успел обзавестись семьей – и вовсе безрассудно. Кажется, я видела твою бабушку счастливой только один раз в жизни – на открытии папиной школы. Она, конечно, волновалась, что он преподает никому не нужное карате, но, по крайней мере, в ее глазах он двигался в верном направлении. Будь твой дедушка жив, он чувствовал бы то же самое. Сын-поэт – одна только мысль об этом здорово их нервировала. Дедушка в то время повторял: «Откуда ты знаешь, есть у тебя талант или нет? Мало ли что говорят чужие люди». Бабушка же считала сочинение книжек юношеской блажью, вроде баловства с наркотиками или голосования за демократов… Пожалуй, ты прав, Карсона воспитывали иначе. Его родители тоже хотели, чтобы он разбогател. Школа этому мешала, поскольку зря отнимала время. У них имелось четкое представление о том, как добиться успеха, а сын должен был помогать. Если он проявляет литературный талант, прекрасно: значит, когда подрастет, будет составлять рекламные объявления и готовить буклеты для фирмы. Хочет применять таланты в другой сфере? Глупости! Зачем сочинять стихи, когда есть хороший источник дохода? Насколько понимаю, их злило, что сын стремится к иному образу жизни – будто тем самым он умалял их мечту. Однако и у Карсона, и у твоего отца был настолько яркий литературный талант, что смирить его не удавалось. Порой я представляю папины способности как огромную библиотеку вроде той, что в Пенроузе: оформленную в готическом стиле, с ярко горящими окнами. А Карсона я вижу как костер, пылающий в центре лесной поляны, и свет его озаряет деревья на сто метров вокруг. Именно этот огонь они друг в друге и увидели. Твой отец всегда, сколько его знаю, повторял, что Карсон делает свое дело, обнажив душу и вывернув ее наизнанку. Карсон говорил о нем то же самое. Отсюда…

– Крепчайшая дружба в истории, – подытоживает Уилл.

Мать еще никогда на его памяти не рассуждала про отца и Карсона в таких выражениях, и он невольно теряется, не зная, как реагировать на ее откровения, в итоге решив ограничиться банальной фразой.

– Да, пожалуй, – соглашается мать. – Мне кажется, твой отец ради него готов на любые жертвы.

– Хорошо, что Карсон не потребовал первенца в жертву.

– Я бы на твоем месте не была так уверена, – хихикает мать.

8

Возьмите нож, что поострее.

Карсон Локьер. Чистка форели

В тот год, когда отцу Уилла исполнится восемьдесят три, а самому Уиллу – пятьдесят, отец выпустит мемуары о своей дружбе с Карсоном Локьером под названием «Несущий лампу во тьму». Книга, представляющая собой помесь стихов и эссе, будет посвящена пятой годовщине со дня исчезновения и предполагаемой гибели Карсона в дебрях Камчатки на Дальнем Востоке России. Уилл станет брать с собой томик на каждую рыбалку, но откроет лишь год спустя, когда серия свирепых ураганов запрет его на ночь в аэропорту Сиэтла. Многие отцовские фразы, многие эпизоды из жизни покажутся до боли знакомыми. Книга отправит его в прошлое, заставляя вспоминать и стихи, и события, и людей.

В самой середине Уилл прочитает необычный фрагмент:

«Некоторые стихотворения так и не легли на бумагу. Не все мои работы, разумеется, были хороши, но я по пальцам руки могу пересчитать темы, которые не удалось облечь в надлежащую форму. Одной из таких стала история, которую рассказал мне Карсон незадолго до своего развода. С женой он разошелся внезапно, стремительно, безжалостно и к нам приехал в ужасно подавленном состоянии. Первое время, что он жил у нас, мы с ним каждый вечер включали телевизор и смотрели „Гриффинов“ или „Американского папашу“ (абсолютно идиотские мультфильмы) с одной лишь целью – убить время и дать моему другу возможность забыться и отойти от недавней трагедии. Иногда после этого он замыкался в себе, а я доставал из шкафа бутылку односолодового виски и наливал нам по полстакана. Подробностей развода я не знал – и вообще, как ни странно, мало что знал о его браке. В наших разговорах и переписке речь шла в основном о поэзии. Однако я рассчитывал, что в какой-то момент Карсон не вытерпит и захочет выговориться, рассказать подробнее о своих отношениях с женой.

В один из вечеров у Карсона и впрямь развязался язык. Это произошло в конце сентября; к тому времени он прожил с нами пять месяцев. До того момента он говорил о своем разводе лишь одно: что с женой он разошелся исключительно по собственной вине. Такие слова вкупе с нежеланием вдаваться в подробности заставляли подозревать его в неверности или, еще хуже, в физическом или психическом насилии. Все, кто знал Карсона, сочли бы это полнейшей глупостью, но порой в каждом из нас просыпается лютый зверь. Возможно, мой друг не стал исключением…

В тот сентябрьский вечер Карсон с моей подачи выпил два стакана „балвени“, а третий – до краев – налил себе сам. От напряжения звенел воздух. Карсон отпил половину и принялся рассказывать:

– Я сбежал из дома, когда мне было восемнадцать. Далеко не с первой попытки. Лет с пятнадцати я пытался убежать в Льюистон. Там есть гавань, это самый дальний внутренний порт на западе США. Я надеялся по примеру Джека Лондона записаться на торговое судно и повидать мир, но не сумел уговорить капитана взять меня на борт. Меня быстро находил отец. Повзрослев, я пытался уехать поездом, но и это оказалось сложнее, чем я думал. Я залезал в вагон и прятался, но состав вскоре останавливали и меня снимали. Отцу приходилось ехать за мной в полицейский участок на другой конец штата. Представляешь, как он был недоволен? Поэтому я перешел на автостоп, который прежде не внушал мне доверия, потому что мама часто рассказывала про всяких извращенцев за рулем. Пару раз и впрямь попадались психи, однако я выкручивался. Как бы там ни было, далеко убежать не удавалось. Отец всякий раз умудрялся меня найти. Он постоянно напоминал, что прекрасно ориентируется в городах, поскольку много где бывал перед тем, как осесть с мамой в деревне. Я же, в отличие от него, – тупой невежда, неприспособленный к городской жизни, и смогу жить лишь в сельской глуши.

Не передать словами, как я ненавидел отца в те моменты, когда приходилось возвращаться в трейлер, который они с матерью считали домом. Представляешь, у нас было два больших шкафа, забитых книгами, в основном старыми томами, купленными на блошиных рынках. Там было много классики: Гомер, Данте, Шекспир, поэты-романтики, Твен, Хемингуэй и Стейнбек в мягкой обложке. Мне разрешали брать все, что захочу, как только управлюсь с домашними делами. Я перечитал все книги до единой как минимум дважды, а некоторые и раз по пять-шесть. Никак не мог понять: зачем иметь такую библиотеку, таскать ее за собой, читать… Да, родители тоже читали, и много… Я не понимал, зачем иметь столько книг и при этом не желать того, что в них прячется. Ты же догадываешься, о чем я, – добавил он, искоса на меня глянув.

Я кивнул. Карсон продолжил:

– Именно поэтому мне хотелось сбежать. Нет, конечно, свою роль сыграли и постоянные унижения, и побои, и плохое питание, и огромное количество непосильной работы, и отсутствие врачей. Меня даже к стоматологу не водили, если болел зуб. Наверное, если бы я глядел на мир так же, как и родители, если бы разделял их желание стать лучшими рыболовными гидами в центральном Айдахо, то охотно терпел бы трудности, не видя в них ничего дурного. Но я был другим и хотел жить иначе, поэтому каждая порка, и пустые спагетти на ужин, и походы на двадцать километров вверх по реке с тяжелым рюкзаком за плечами, и фарингит с бронхитом и пневмонией – лишь копили во мне обиды.

Когда я в очередной раз решил сбежать, то пошел по иному пути. Раньше я всегда отправлялся к людям, в город, в цивилизацию. В какой-то момент меня осенило: если пойти в другую сторону, в дикую глушь, то отец не сумеет меня найти. Наш трейлер стоял возле озера Стэнли. Выходишь из дома, а перед тобой – хребет Лост-Ривер, похожий на зубья огромной сломанной пилы. В этих горах я бывал не раз и знал, что в Салмон впадает множество мелких ручьев и речушек. Его еще называют „рекой, откуда нет возврата“ – и это казалось мне крайне символичным.

В общем, в субботу вечером, когда родители поехали ужинать на ранчо к одному богатому клиенту, я собрал вещи и сбежал. Закинул снаряжение в старый пикап, который купил прошлым летом, и отправился в горы. Из родительских вещей взял только одно – томик „Избранных стихотворений“ Йейтса. Было чувство, что меня обязательно поймают: или родители вернутся раньше срока, или в гости неожиданно нагрянет сосед, или машина заглохнет посреди дороги… Я подумывал, не выключить ли фары (в тот вечер ярко светила луна), но вокруг озера часто ездили патрульные машины. Не стоило давать полиции лишний повод меня останавливать.

От озера в горы вела одна дорога. Изредка ее пересекали другие, более узкие, но по ним я не уехал бы далеко – только до ближайшей фермы. Впрочем, иногда попадались просеки лесорубов и шахтеров. Примерно через полчаса я свернул на одну из таких просек, заехал в лес до упора, бросил пикап на обочине, чтобы не мешать другим машинам, а сам отправился в горы.

Как по мне, прав был Элиот, когда сказал: „Такая свобода внутри“^[6]. Я прожил в горах двенадцать месяцев. Во время предыдущих вылазок мне запомнилось несколько заброшенных хижин. В одной из них и обосновался. Устроил там базу, гадая, додумаются ли мать с отцом искать меня в здешних краях. Убедившись, что родителей можно не ждать, я перебрался дальше: вторая хижина сохранилась лучше и больше подходила для зимовки. Рядом с ней стоял навес, под которым кто-то сложил дрова, их хватило бы до самой весны. Если честно, я боялся, что рано или поздно объявится хозяин и выставит меня прочь. Что делать в таком случае, я не представлял.

Однако никто так и не пришел, и я прожил там до конца срока. Каждый день начинался с того, что я собирал дрова, ставил ловушки на мелкую дичь, добывал съедобные растения, ловил рыбу и обустраивал хижину, чтобы та выдержала непогоду. При этом я старался найти время на Йейтса и написать пару стихотворений. Я захватил с собой несколько блокнотов и горсть карандашей. Где-то вычитал однажды, что Вергилий поутру писал десяток строчек, а к вечеру сокращал их до двух… Я решил последовать его примеру.

Приходилось нелегко. Еды не хватало; дел было много, и неважно, болен ты или здоров. Йейтс вскоре приелся, а других книг взять было негде. Мои собственные стихи получались скучными и убогими. Я мог бы уйти, найти дорогу в Бойсе, но отчего-то казалось, что стоит переступить границу любого населенного пункта, как меня тут же найдет отец.

Пришла зима, и стало еще хуже. Похолодало. Уже в метре от печки воздух становился ледяным. Целыми днями напролет валил снег, засыпая крышу. Однажды ночью в дом ломился гризли, но как-то несмело. Если бы он захотел, то снес бы дверь в два счета и сожрал бы меня на ужин.

Карсон допил виски и налил еще немного. Протянул бутылку мне, но я отказался.

– Тот медведь… Не знаю, отчего он вышел из спячки и вылез из своей пещеры. Словами не передать, как это жутко – когда стоишь рядом с хлипкой дверью, а по другую сторону тебя ждет огромный свирепый хищник. Страх парализует тело: от него колотит сердце, сжимает яйца и трясутся ноги. Медведь обнюхивал дверь и фыркал, словно собака. Навалился на нее, доски застонали. У меня была винтовка двадцать второго калибра, хотя вряд ли она сумела бы остановить гризли. Я был абсолютно уверен, что жить мне оставалось каких-то пять минут, сейчас мне выпустят кишки.

Но я уцелел. Пережил ту ночь и благополучно дожил до конца зимы. Весна пришла неожиданно и оказалась самым удивительным, самым сказочным временем года. Живя с родителями, я ненавидел весну, потому что начиналась работа: лед на реках трогался и короткому отпуску приходил конец. Однако долгая стылая зима в продуваемой всеми ветрами хижине заставила иначе взглянуть на проклевывавшиеся вокруг меня краски и тепло, которое пропитывало воздух. Я не знал, что у зеленого цвета бывает столько оттенков: от изумруда новорожденной травы до шартреза пушистого мха, от мяты сорняков до нефрита хвойных иголок. Полевые цветы распустились все сразу: золотые, фиолетовые, лиловые, лавандовые… Воздух наполняло пение птиц. Реки и ручьи потекли, забурлили от таявших снегов, но я все равно ловил в них яркую бойкую рыбу. Временами становилось жутко: вдруг снова нагрянет медведь или кто-нибудь из его собратьев, но те несколько гризли, что попадались на глаза, были заняты своими делами и не проявляли ко мне интереса.

В конце июня, в пору солнцестояния, я отправился ловить рыбу и заметил незнакомый ручей. Берег Салмона в тех местах был очень крутым. Я подумывал, не вернуться ли к дому. Слева обнаружился широкий приток. Я не очень хорошо знал те места, поэтому списал его появление на плохую память. Ручей вытекал из ущелья в сотне метров от реки. Его я тоже не помнил. Решил взглянуть поближе.

Возникло подозрение, что ни ручья, ни ущелья прежде не было. Недавно в тех краях случилось сильное землетрясение. Повредило много домов в округе, погиб кто-то из школьников, заметно попортило ландшафт. Зимой я не замечал тряски, но возможно, случился новый толчок, который расколол здешний берег.

Впрочем, приглядевшись к ручью, я понял, что моя идея не выдерживает никакой критики. Возле воды росли можжевельник и пихты высотою метров десять – значит, им не один год. Русло ручья было ровным, без крутых изгибов. На стенах ущелья не виднелось ни осыпей, ни обвалов, свидетельствующих о том, что здесь недавно треснул холм. С моей стороны возле воды была узкая полоска берега. Я прошел по ней метров двадцать и увидел еще одну трещину в скалах. Внутри мерцал свет. Мне показалось, там горят деревья, но огонь какой-то неправильный: не привычный рыже-красный, а отчего-то с платиновым оттенком. Еще, как ни странно, он не издавал ни малейшего треска. Я пошел дальше вдоль берега. Присмотрелся к скале напротив. В ущелье было сумрачно, но я не сумел разглядеть ни единой борозды, которые обычно видно на больших участках обнаженной породы. Передо мной возвышалась гладкая стена из розового камня. У самого основания проступало темное пятно, похожее на дверь, но я решил, что у меня просто разыгралось воображение.

В одном месте стены каньона смыкались, и ручей собирался в небольшое озеро, которое ловило лучи полуденного солнца и направляло их прямо мне в глаза. На мгновение меня ослепило. За шумом воды, вытекавшей из скал, слышалось низкое неравномерное гудение. Понемногу я разглядел открывшийся передо мной пейзаж. Впереди лежало озеро, в которое стекал ручей. Под солнечными лучами, отражавшимися от поверхности воды, озеро и его притоки выглядели совсем черными. Я решил, мне чудится оттого, что солнце застилает глаза. По другую сторону озера искрился тот самый свет, который я видел из каньона. Пройдя по левому берегу, я вышел на ровный участок. В этом месте светлая, почти белая скала уходила в озеро. Размерами площадка была с небольшой зал. На другом конце скального выступа, примерно в середине озера, возвышалась башня из белого огня, которая сияла, будто жидкий металл. Она выглядела приземистой – с меня высотой и весьма широкой. Костер такого размера должен был источать нестерпимый жар, который ощущался бы даже на расстоянии. Но я ничего не чувствовал. Я подошел к горящей башне и увидел, что она висит над круглым углублением в скале, наполненным жидкостью, в которой не отражается пламя. На уступе перед озером стояла каменная чаша.

Не знаю, о чем я думал в тот момент. Мысли скакали в разных направлениях. Возможно, это была хитрая конструкция для газоотвода, отсюда странный цвет пламени и отсутствие жара. А может, то, что я принял за огонь, – лишь водяные испарения, полные минералов, которые ловят и отражают солнечный свет. В общем, зрелище казалось донельзя странным, и, наверное, неразумно было подходить столь близко. В голове невольно пронеслась мысль: „Папа с мамой сколотили бы здесь целое состояние“. Меня невольно тянуло к сияющему огню, который не становился жарче. Внутренний голос, наверное, орал: „Какого черта ты творишь?“, но я уже и не помню. Запомнилось лишь одно: чувство абсолютной правильности, которое охватило меня, когда я шагнул к огню. Будто делаю ровно то, что должен. Прикрывшись одной рукой от бликов, я опустился на колени, а другой поднял каменную чашу. Она оказалась шероховатой, местами острой, будто ее вырубили наспех. Я окунул ее в углубление под башней и поднес к лицу.

В ушах зазвенели неоднократные предупреждения отца никогда не пить незнакомую воду. Я поднес чашу к губам и проглотил все до последней капли.

Вода оказалась прохладной, но не ледяной и на вкус совершенно обычной, без каких-либо примесей. Поразмыслив, я решил больше не пить и вернул чашу на место. Встав, отошел от белой башни. Гудение, что я слышал прежде, стало громче и обратилось в слова, которые никак не удавалось понять. Оно слилось в медленный многоголосый напев. Со всех сторон скального выступа проступили фигуры: мужчины и женщины, окутанные бледным пламенем, как у пылающей башни. Возможно, мне почудилось, но некоторых я узнал. Среди них был мужчина с огненной бородой, похожий на Уитмена, а у другого, в горящей короне, угадывался орлиный нос Данте и его меланхоличные глаза. Я не мог разобрать слов их песни, но понимал, что мотив очень древний, древнее самых старых известных нам стихов. Так пели охотники, празднуя добычу мамонта. Так пели родные над покойниками перед тем, как завалить тела камнями. Так приветствовали весну и просили зиму о пощаде. Так дарили имена созвездиям, перечисляя заслуги существ, которых они воплощали. Мои губы тоже невольно задвигались в такт песнопению, а язык подстроился под непривычные звуки. И вдруг среди окружавших нас холмов раздался пронзительный медный лязг; он зазвенел на одной ноте, заглушая слова огненных призраков и заставляя меня зажать ладонями уши. Поднялся ветер, закружился вокруг каменного уступа. Поэты померкли. Приближалось нечто. Воздух сгустился. С какой стороны двигалось неведомое создание, было не понять, но казалось, что еще секунда – и оно выскочит из пустоты.

Я сбежал, не дожидаясь его появления. Рванул прочь из этого сказочного места с его чудесами – так быстро, как позволяли ноги. За спиной ревел ветер. Я мчался по ущелью вдоль ручья, спотыкаясь о камни. Выбежал на берег Салмона и свернул к своей хижине. К тому времени я знал, что за день пешком могу преодолеть немалое расстояние, но никогда не думал, будто способен бежать так долго и так стремительно. Ноги болели, легкие горели огнем, и все же я не сбавлял темпа до самой хижины. Забежав внутрь, швырнул рюкзак на пол и схватился за винтовку. Остаток дня и всю ночь до восхода я просидел у приоткрытой двери, не спуская глаз с луга перед хижиной: не объявится ли тот, кого принес ветер. Но никто не пришел. По крайней мере, в тот раз.

Возвращаться к озеру я не стал. Теперь думаю, не зря ли? Может, стоило пойти обратно и проверить, было ли оно на самом деле? А может, я все придумал и мне почудилось? Или сквозь брешь в нашем мире я попал… в какое-то другое место? Я уверен, что все увиденное, услышанное, опробованное на вкус было реальным… Точнее, так кажется. Я подумывал вернуться в те края, но никак не мог найти в себе смелость. Не потому, что боялся, будто озеро в глубине ущелья, пылающая башня и пламенные поэты мне привиделись, стали признаком острого психоза. Галлюцинации с тех пор меня больше не мучили. Больше пугало то, что озеро было настоящим и, испив воду из чаши, я навлек на себя гнев… сам не знаю кого. Проверять, так ли это, не хотелось.

Да и времени, если честно, не было. Меня накрыло вдохновением. Спустя пару дней после прогулки к озеру я начал писать цикл стихотворений, которые звучали уже не как жалкое подражание прочитанным книгам, а как их концентрат, отфильтрованный через мое собственное восприятие. Ты знаешь, как это бывает, когда начинаешь работать над сюжетом и сразу понимаешь, куда он тебя заведет. Да, порой на пути попадаются препятствия: и лопнувшие ремни, и размытые мосты, и внезапные грозы, – но уже в самом начале дороги ты видишь конечный пункт. Мой цикл представлял собой сонеты про рыбалку. Я знал, что они прославят меня на весь мир. Поэтому работал над стихами каждый день, без устали, по восемь, по десять, по двенадцать часов кряду. Прерывался лишь затем, чтобы выполнить самые необходимые дела и не умереть с голоду, а остальное отбрасывал ради льющихся из меня слов. Дрова валялись кучей. Ловушки стояли непроверенными по много недель. Хижина не получала должного ухода: доски гнили, щели в стенах не заделывались. К середине лета стало ясно, что я не сумею провести в этом месте еще одну зиму, если не брошу писать. Поэтому я решил, что осенью, когда погода испортится, соберу вещи и отправлюсь в Бойсе.

Так я и сделал, хотя в итоге ушел за неделю до назначенного срока. Осень в тот год выдалась необычайно теплой, почти как лето. Мне не хотелось покидать место, где проснулся мой талант, где я написал стихи, которые казались маяками, освещающими путь к тому, что я сумею сотворить в будущем. В глубине души я боялся, что смена обстановки не лучшим образом скажется на моих способностях. Однако дни становились короче, и я не горел желанием оставаться в горах, когда похолодает и начнутся дожди.

Писать я не переставал, но каждый вечер вставал из-за стола, потягивался и выходил на улицу прогуляться вокруг хижины. Так было надо, чтобы отвлечься от написанного. С собой я брал винтовку. Встреча с медведем до сих пор не выветрилась из памяти. Один раз я спугнул лисицу, но больше никого не видел. За пару недель до назначенного срока я вышел на улицу и заметил, что вершина соседней горы объята пламенем. Ее опоясывала красно-рыжая полоса, озарявшая низкие облака. Хотя я знал, что в этих местах нередки лесные пожары, вид огня изрядно меня напугал. Мелькнула мысль, не придется ли уходить прямо сейчас, раньше срока. Отчего-то мерещилось, будто огонь горит выше деревьев. Последнее время не было гроз, и я не видел поблизости туристов, которые могли бы случайно подпалить лес. Впрочем, я был так занят стихами, что мог и не заметить. Огненная полоса на моих глазах поползла к макушке, словно вереница альпинистов с факелами, но слишком быстро и равномерно – люди с такой скоростью передвигаться не умеют. Я никак не мог понять, что происходит – что за природное явление я наблюдаю? Огонь собрался на самой вершине и пучком устремился в небо, пронзил облака и угас.

Разумеется, напрашивалась аналогия между увиденным той ночью и башней из белого огня, но я сказал себе, что доказательств тому нет. И вообще, в горах часто происходят странности. Короче, я не стал связывать это происшествие с тем, что случилось несколько месяцев назад. Однако последующие события заставили меня крепко задуматься.

Все началось три дня спустя. Вечером я отложил карандаш и лег в постель, чтобы почитать Йейтса. В лесу раздался треск и грохот: упало дерево. Я опустил книгу и прислушался. Что-то большое продиралось через кустарник. Сквозь щели в стенах пробился свет; красно-рыжие лучи озарили комнату тусклой закатной зарницей. Я вскочил, схватил винтовку, бросился к выходу. Сперва решил, что вернулся мой прошлогодний знакомец-медведь. Приоткрыв дверь, я и впрямь увидел на опушке леса медведя, самого огромного на моей памяти. Он был охвачен пламенем, пылающим и инфернальным, которое должно было спалить его дотла (жар чувствовался даже за сотню метров), но зверь совершенно его не замечал. Хищник издал рев, похожий на гудение гигантского колокола, и я понял, что это не медведь, а неведомое науке создание. Морда походила на человеческое лицо, только непомерно большое, а когда тварь разинула пасть, внутри показались зубы в несколько рядов. Приглядываться дальше я не стал – не смог: вид этого чудовища вызывал дикую боль в затылке. Помню только, что у него был странный хвост – длинный и изогнутый.

Я захлопнул дверь и привалился к ней спиной. Свет в хижине стал ярче – тварь вышла из-за деревьев на луг. Двадцать второй калибр не помог бы против этого чудища, но бежать я не рискнул: зверь настиг бы меня в два прыжка. Оставалось одно – сидеть на месте и ждать. Тварь скачками неслась по лугу, издавая тяжелый металлический рев. В хижине стало жарче. По спине потек пот. Я стиснул винтовку. Отчего-то казалось, что именно это чудовище шло за мной, когда я испил из чаши под горящей башней. Своим необдуманным поступком я невольно вызвал его на свет. Он был совсем близко, комнату озаряли желто-красные всполохи. Хижина тряслась от рева, с потолка и стен клубами сыпалась пыль. Дверь под моей спиной раскалялась. По всей видимости, на лугу бушевал пожар.

Я пришел в эти места не затем, чтобы сгореть заживо. Поэтому взялся за ручку и распахнул дверь. Решительно шагнул в проем, вскинул винтовку и прицелился туда, где должен был находиться противник. Душу переполнял невероятный восторг, хоть я и был уверен, что иду на верную смерть. Но случилось неожиданное. Луг оказался пуст. Тварь мне не почудилась, она оставила следы: высокая трава и полевые цветы были выжжены до самой земли, на которой мерцали угасавшие искры. Наружная стена хижины и дверь обуглены дочерна. Прижимая винтовку к плечу, я попятился, зашел в дом, обулся. Снова вышел и обошел вокруг хижины, затем отправился на луг, чтобы затоптать остатки пожарища. После этого стал собирать вещи.

Карсон допил остатки виски. Наливать новую порцию он не стал. Рассказ продолжался:

– Следующим утром я отправился за хребет Лост-Ривер. С собой нес пятьдесят четыре стихотворения, которые сразу же разослал по редакциям литературных журналов. Первое приняли к публикации уже в конце зимы. Я поселился в хостеле, стал браться за любую подработку. Начал посещать занятия по боевым искусствам. Там, в школе, познакомился с Уиллой. Она была самым сексуальным метеорологом в Бойсе, все местные хулиганы считали своим долгом за ней приударить, и она устала отбиваться от ухаживаний. Мы с Уиллой сразу нашли общий язык. Меня вскоре повысили. Шли дни, я по-прежнему писал. Проснувшееся в горной хижине вдохновение не покинуло меня ни в хостеле, ни в арендованной комнате, ни в квартире Уиллы, ни, наконец, в том доме, который мы купили в Хейли после того, как она устроилась там на работу. Я опубликовал первую брошюру. Роберт Хаас оставил о ней весьма лестный отзыв. Университет Вирджинии выпустил полноценный сборник стихов.

Все это, разумеется, тебе известно. Не знаешь ты главного: что та тварь, огненный медведь, по-прежнему меня преследует. Спустя несколько лет он меня нашел. Сперва я не понял, к чему идет дело. Выглянул однажды вечером из окна и увидел пламя на крыше соседнего здания. Решил, это обычный пожар. Однако вскоре огонь собрался в шар, который завис над кровлей и взорвался фейерверком. Я понял, что меня нашли. В ту же ночь перенес скудные пожитки в машину и поехал в мотель на другом конце города. Там прожил пару дней, пытаясь понять, что делать дальше. Уилла предложила переехать к ней. У нее была просторная квартира в пригороде Бойсе. Я задумался: соглашаться или сесть в машину и уехать куда глаза глядят? Второй вариант был бы разумней и надежнее. Но я любил Уиллу и хотел прожить с ней до конца дней. Поэтому решил, что пора делать следующий шаг в наших отношениях.

Что ж… Как видишь, я ошибся. Забавно, но тварь нашла меня в тот самый момент, когда Уилла решила, что любовь угасла и мое присутствие ей в тягость. Как только мы развелись, жизнь покатилась к чертям. Уилла съехала, оставив дом мне. Что делать, я не знал. Мысли разбегались в разные стороны. Наверное, я просто ждал, что будет дальше: какое еще испытание уготовано мне судьбой? И вот однажды ночью, очень поздно, когда я почти допил бутылку виски (далеко не столь хорошего, как твое), я выглянул в окно и увидел на вершине холма в километре от моего дома огонь. На сей раз я решил, что бежать не стану. Взгляну в лицо твари, а там будь что будет.

Карсон странно ухмыльнулся.

– Спросишь, чем закончилась наша встреча? А ничем!.. Я уехал прежде, чем до меня добрались. Пришла она через три дня. Я успел закинуть вещи в пикап – не осознанно, а собирая все, что попадалось под руку, что было жаль оставлять на растерзание зверю. Загружая багажник, я постоянно поглядывал в ту сторону, откуда, по моим подсчетам, должна была прийти неведомая тварь. Под рукой держал винтовку – „Ремингтон“ приличного качества и калибра, не такую хилую, как та, что имелась у меня в Лост-Ривер, но и это оружие не помогло бы против хищника, который за мною шел. На третий день ранним вечером я услышал знакомый стальной рев. Я как раз вязал предпоследний узел на брезенте, укрывавшем пикап. Дверь в дом осталась распахнута, как и гараж; внутри горел свет. Дом стоял на возвышении, и я прекрасно видел лес напротив, залитый оранжевой зарницей. Из-за деревьев в мою сторону двигалось существо, вокруг которого вились языки пламени. Лицо у него было пустым и плоским, словно у статуи. Ключи лежали у меня в кармане. Я сел за руль и завел двигатель. Хотелось бы сказать, что я уехал не оглядываясь, но, разумеется, я не спускал глаз с зеркала заднего вида. Пару недель прожил в отеле, потом получил сообщение от тебя – и вот я здесь. Хотелось бы думать, что зверь от меня отвяжется, но вряд ли. Когда он объявится снова, я покидаю вещи в машину и поеду дальше. По пути буду фантазировать, как выйду ему навстречу: словно Геракл – гидре или Тесей – минотавру. Но не стану. Мне слишком нравится моя жизнь, и не хочется торопить конец.

Я потянулся за виски и щедро плеснул себе в стакан. История, которую я услышал, казалась до крайности невозможной, больше уместной для романа Стивена Кинга, нежели для обыденной жизни. Однако в ее правдивости я не сомневался. Я проглотил виски, не чувствуя вкуса, и спросил:

– Ты уверен, что это существо настроено враждебно?

– Оно спалило мой дом дотла. Уилла обвиняла меня в поджоге, однако следователь заявил, что огонь разгорелся сам собой; возможно, от удара молнии. Прежде он с таким не сталкивался.

– Ясно. Значит, от него не скрыться?

Карсон пожал плечами.

– Понятия не имею. Я нашел в интернете кое-какую информацию, но ничего конкретного. Пока не выясню наверняка, экспериментировать не стану.

– Может, как-то успокоить его?

– Например?

– По всей видимости, он преследует тебя из-за того, что ты выпил воду из чаши. Может, извиниться и искупить вину?

Карсон покачал головой.

– Это бесполезно. Да и, если честно, я бы не стал.

– Почему?

– Ты же писатель. Неужели не понял, что это была за вода? Пиерский источник или нечто подобное. Думаешь, совпадение, что я обрел талант сразу после того, как испил воды?

– Насколько помню, в мифах о стражах-чудовищах ничего не говорится.

– Потому что там рассказывается про суть источника, а не про его земной аналог. Вкусив священной воды, я посягнул на то, что принадлежит богам.

– Тогда почему зверь не настиг тебя сразу и не покарал?

– Не знаю. В интернете говорится, что подобные создания не способны перемещаться в нашем мире традиционным путем, лишь по своим собственным законам. Может, и так. Наверняка не скажу.

– А на том сайте, который ты нашел, написано, как эту тварь можно убить?

– Нет.

Карсон, говоря это, смотрел прямо на меня. На мгновение показалось, будто в глубине его зрачков я вижу две огненные точки, горящие белым пламенем. Впервые за вечер возникло подозрение, что мой друг говорит неправду».

На этом повествование заканчивается. Фрагмент резко выделяется на фоне остального более прозаического содержания – все равно что акула среди форели. Очень странное и абсурдное соседство.

Прочитанные с телефона рецензии вызовут у Уилла глухое раздражение. «Нью-Йорк таймс» обвинит автора книги в том, что тот «выставил Карсона Локьера персонажем из древних мифов с целью превратить своего покойного друга в живую легенду (и тем самым объяснить собственную неспособность сравняться с талантом великого писателя)». «Вашингтон пост» похвалит отца за «вдохновленную попытку превратить Карсона Локьера в своего рода Ахава, которого преследует чудовище, подарившее ему цель».

Может, отец этим фрагментом просто решил отдать дань уважения Стивену Кингу – одному из своих любимых писателей? (Карсон, как помнится, предпочитал романы Кормака Маккарти.) Наверное, лучше спросить у отца напрямую.

Уилл позвонит родителям, но попадет на автоответчик. Он решит отложить разговор на потом.

Только вот когда он на следующий день вернется домой, Мэнди встретит Уилла в дверях с заплаканными глазами и сообщит, что его отец скоропостижно скончался.

9

Боги былые ныне забыты,

Благо сулившие в битве убитым,

Славу снискавшим. И нет больше скальдов,

С ними ушедших – смелость воспевших,

Подвиги ратные в песню сложивших.

Джеймс Огин. Смерть Виглафа

На поминках, и похоронах, и на последующем приеме будет неожиданно много гостей. В первую очередь родственников. Приедут братья и сестры отца, младший брат Уилла с женой, сестра с мужем, а также огромное количество кузенов с детьми и даже внуками. Из Аризоны прилетят родители Мэнди, из Бостона – ее старший брат с женой и двумя детьми, из Бруклина – младшая сестра с мужем и дочерью. Мэнди возьмет на себя заботы о старшем поколении: мать Уилла будет ошарашенно молчать, не веря в скоропостижную кончину мужа (от инсульта), и периодически неистово заливаться слезами. Кроме родственников с обеих сторон приедут друзья, близкие и не очень. Среди них – бывшие коллеги матери Уилла и отцовские ученики из школы боевых искусств. Каждый поклонится Уиллу и Мэнди, пожмет им руки и выразит соболезнования. Придут и седовласые морщинистые поэты, которых Уилл по фотографиям сорокалетней давности помнит совсем молодыми. Появятся и более юные писатели: они станут долго держать Уилла за руку и рассказывать о том, какую роль в их жизни сыграл его отец и какие возможности он перед ними открыл. Заглянут и совершенно незнакомые люди, решившие отдать дань уважения человеку, чьи стихи сыграли важную роль в их жизни.

Удивленный и обрадованный таким количеством гостей, Уилл, однако, будет мучиться странным впечатлением, словно отец ускользает из его памяти, превращаясь в публичную икону. С юных лет он знал, что его отец – поэт, литературный деятель и великий талант. Правда, ему всегда казалось, что между тем человеком, которого он знает дома, и тем, каким тот предстает перед читателями, все-таки есть небольшая разница. После смерти же отец превратится в Личность. Наверное, он был бы рад, но Уиллу от этого станет совсем грустно.

Поскольку Карсона Локьера так и не признали официально мертвым, поминальную службу по нему не проводили и в ближайшее время не планировали. Поэтому отцовские похороны станут импровизированным прощанием и с этим великим талантом. Отец, наверное, одобрил бы такое решение.

Вечером, когда мать примет успокоительное и уйдет спать, свекры удалятся в комнату для гостей, а Мэнди и Флора пожелают спокойной ночи, Уилл сядет на кухне вместе с Даной и поставит на стол бутылку восемнадцатилетнего «талискера». Они будут пить виски медленно, давая напитку время развязать языки и пробудить воспоминания, делясь друг с другом типичными для подобной ситуации историями. Уилл вспомнит, как отец однажды бросил все дела и поехал в Вудс-Хоул, чтобы успеть к прибытию дневного парома с Мартас-Винъярда. На корабле должен был приплыть двадцатилетний сын одной из маминых подруг, который учился в шотландском колледже. Тот парень, Лэнс, устроился работать в дорогой отель, но серьезно проштрафился, и его уволили. Мать юноши не смогла сама забрать сына, и отец Уилла вызвался помочь. Он отвез Лэнса в Ньюарк, и тот благополучно улетел обратно в Эдинбург.

Дана расскажет о том, с каким изумлением впервые увидела, как дедушка в прыжке одним ударом ломает две доски: грузный мужчина взмывает в воздух, а деревяшки сухо щелкают, будто хлопает большая книга. Сколько ей тогда было – шесть лет, семь? Уже почти взрослая… Ее любимый дедушка с привычно растрепанными волосами, потным лицом и заросшей грудью, которая виднелась из-под запахнутого добока, вдруг стал совершенно не похож на себя… От него словно жарким потоком хлынула энергия.

– Такое вообще возможно? – спросит дочь.

– Да, – ответит Уилл. – Вполне.

В какой-то момент, когда кухня потеряет очертания и станет нечетким фоном, Дана оттолкнется от стола, пробормочет, что ей пора спать, поцелует отца в макушку и удалится к себе. На дне бутылки останется лишь спиртовая корочка. Уилл поднимет ее, произнесет «Slàinte Mhath»^[7] – любимый отцовский тост – и допьет последние капли. В голове пронесется мысль о том, что надо бы тоже уйти в спальню, но, усталый и пьяный, Уилл поймет, что не найдет дороги. Он решит лечь на диван, который намного ближе. Чуть не опрокинув стул, встанет и, размахивая руками, поплетется в гостиную, где его ждет софа в бело-голубую полоску. Он грузно опустится на сиденье. Сперва возникнет ощущение, будто он падает. Сон медленно затянет его, словно бассейн с густой водой, и Уилл отрубится до самого утра.

Сон, который он увидит, окажется неожиданно ярким, неотличимым от реальности. Начнется он с того, что Уилл сидит на диване. Воздух вокруг вибрирует, как после сильного грохота. Комнату озаряет тусклый свет, выхватывая из темноты очертания шкафов и кресел. Должно быть, на кухне забыли выключить лампу. Кое-как поднявшись, Уилл бредет к дверям, нащупывает кнопку и щелкает ею. Свет гаснет, но гостиная по-прежнему озарена рыжеватым заревом. Он льется из окон, просачиваясь сквозь щели в занавесках. Светает? Вряд ли, солнце встает с другой стороны дома. Уилл подходит к окну и раздвигает шторы. Сквозь стекло за кедрами во дворе видит зарево огня. Он испуганно бросается к входной двери и выбегает на крыльцо дома, где прошло его детство.

Изумленный, Уилл оглядывается по сторонам. Справа стоит деревянное кресло-качалка, в котором отец любил читать теплыми вечерами. Слева висит кормушка для колибри в виде огромной клубники. Прямо перед ним – двор, овраг и крутой холм с дорогой. Там тоже горит огонь – может, тот самый, который виднелся в окне. На верхней ступеньке лестницы, ведущей во двор, возле стены, Уилл замечает цян, китайское копье. Он шагает к нему и берет в руки. В ладони ложится гладкое древко. Неужели отец тоже здесь?..

Уилл торопливо спускается по ступенькам. Держа копье наготове, он бежит по дорожке. Красно-рыжие всполохи освещают лес по обе стороны. Тропа под ногами уходит вниз. Впереди Уилл видит лампу мистера Тумнуса, будто нарисованную черным карандашом на оранжевой бумаге. Рядом с фонарным столбом, слегка наклонившись вбок, стоит человек. Сердце в груди Уилла на мгновение замирает. Не отводя взгляда от темного силуэта, он с трудом преодолевает разделявшие их метры.

Отец, залитый оранжевым светом, ждет его. Выглядит он в точности как в их последнюю встречу: со всклокоченной бородой, которую не мешало бы подстричь, с редкими, но еще не выпавшими волосами, с глубокими морщинами на лбу и подбородке. У босых ног лежит халат. Отец одет в старые тренировочные штаны и любимую футболку с изображением Годзиллы и Гамеры. В правой руке острием к земле он держит дао, изогнутый корейский меч. Отец ехидно улыбается, будто хочет отпустить сомнительную шуточку.

Уилл замирает.

– Папа…

Отец кивает, подходит и обнимает его. На ощупь он как настоящий – гораздо реальнее лежавшего в гробу тела, чей холодный лоб Уилл целовал перед тем, как захлопнули крышку.

У Уилла перехватывает горло.

– Папа, – повторяет он, не зная, что сказать.

– Уилл… – говорит отец. – Я уж думал, вдруг ты не справишься. Зря в тебе сомневался. Ты молодец.

– О чем ты?!

Левой рукой отец показывает на лес. На бегу Уилл видел перед собой лишь отца и не замечал ничего вокруг. Деревья по ту сторону дороги объяты пламенем, их кроны пылают ярче гигантских факелов, озаряя светом окрестности. В глаза бросается еще несколько деталей. На противоположной стороне улицы нет привычного склона, деревья растут из ровной поверхности. Она похожа на белый песок, усыпанный кристаллами, которые отражают свет и вспыхивают миниатюрными звездами, образуя на земле странные созвездия. Макушки деревьев объяты пламенем, но стволы не чернеют от жара. Более того, Уилл вообще не чувствует от них тепла.

– Luceo non uro,^[8] – говорит отец.

– Что?

– Так, к слову пришлось.

Отец поднимает меч, берет его в обе руки и принимает боевую стойку. Уилл перехватывает копье удобнее и вскидывает перед собой.

– Сейчас по-другому, – говорит он. – Не как прежде.

– Конечно, – кивает отец. – Так и должно быть.

– Почему?

– Потому что сейчас все происходит именно так, как в ту ночь.

– То есть?

– Я хочу сказать, что твой мозг слегка подкорректировал воспоминания, поскольку для тебя это было слишком болезненно. Ты видел медведя, да?

– Да, самого гигантского на свете.

– А я – человека. Он вышел на дорогу в ковбойских сапогах ручной работы, в джинсах, белой рубашке и кожаной куртке. Волосы – длинные и черные. А лица не было вовсе.

Уилл трясет головой.

– Хочешь сказать, что… А, ладно! – отмахивается он. – Если к нам вышел не гризли и не человек без лица, то кто?

Отец кивает в сторону горящего леса.

– Сейчас увидим.

Щурясь от яркого света, Уилл вглядывается в ряды стоящих перед ним деревьев. Среди стволов что-то движется, прокладывая себе путь. Нечто крупное, размером с коня, шагает, низко опустив лохматую голову. Уилл замечает мощные бока и огромные лапы. Может, лев? Из-за спины поднимается хвост, состоящий из сегментов; он дугой ложится зверю на плечо. На конце – острый шип.

Не лев.

Уилл спрашивает:

– Что это?

– Страж, – отвечает отец.

– Ты про ту историю, которую якобы рассказал тебе Карсон?

Отец в приятном изумлении вскидывает брови.

– Ты все-таки прочитал?

– Конечно.

– Тогда да.

– Так все это – правда?

– От первого до последнего слова. Карсон нашел дорогу в другую реальность, испил из источника и вызвал сущность, которая его охраняла.

– Все равно полнейший бред!

Отец пожимает плечами.

– Миров гораздо больше, чем принято считать.

– Супер!

– Если тебе станет легче, я тоже не сразу поверил. Решил, что Карсон выдумывает.

– Почему изменил мнение?

– Незадолго до его отъезда мы с ним ходили сюда и…

– И видели огонь на вершине холма, – перебивает Уилл. – Я был с вами, помнишь? Пламя будто плясало.

– Да, – кивает отец. – Ты был с нами. В общем, увидев, как странно ведет себя огонь, я понял, что дело и впрямь нечисто.

Существо по ту сторону дороги тем временем доходит до кромки леса и замирает, задрав бронированный хвост. Тело у него львиное, причем исполинских размеров, а лицо – человеческое, тоже огромное. Глаза сияют, как окна в печи. Зверь открывает пасть, и внутри Уилл видит ряды острых зубов, уходящие в глотку. Тварь издает рык, похожий на стальную песнь соборных колоколов. От него трясутся горящие макушки деревьев.

Уилл вздрагивает, но цян не опускает. Он ждет, что тварь заревет снова и снесет их с отцом звуковой волной. Но та молчит.

Когда звон в ушах стихает и к Уиллу возвращается дар речи, он спрашивает:

– Напомни, что мы здесь делаем?..

– Мы – якорь, – говорит отец.

– Какой еще якорь?

– Который способен его отвлечь.

– Зачем?

– Страж не привязан к времени и пространству. По крайней мере, если верить тем крохам информации, которые Карсону удалось найти. Чтобы добраться до своей цели, это существо должно чуять ее постоянно. Если отвлечь его, то можно сбить со следа.

– Что тогда?

– В идеале он запутается и не поймет, куда двигаться дальше. Или мы хотя бы сумеем задержать его и дать Карсону время перепрятаться.

– Значит, якорь?

– Он самый.

– Я так понимаю, эта ночь снится мне каждую осень неспроста?

Отец кивает.

– Ты не вспоминаешь, оно происходит всякий раз заново.

– Что ты хочешь этим сказать?!

– Когда мы столкнулись со стражем впервые, нас затянуло в его реальность. Неглубоко, мы не заблудились, но отчасти застряли в том дне. Карсону мой план не понравился, он говорил, что слишком рискованно.

– Думаю, он был прав, – невольно язвит Уилл. – Тебе не кажется, что брать двенадцатилетнего сына на битву с гребаной тварью – не самый умный поступок в жизни?

– Не выражайся!

– Ответь.

– Разумеется, я сознавал все риски, – говорит отец. – Но мы должны были произвести на эту тварь впечатление, а ты умел обращаться с копьем. Если бы я рассказал тебе все как есть, ты согласился бы. Кроме того, я был уверен, что страж нападать не станет.

– Хотелось бы знать, откуда такая уверенность… – качает головой Уилл. – Хотя в остальном ты прав: если бы ты рассказал мне, я, разумеется, пошел с тобой.

– Прости, что промолчал.

– Ладно, забыли… У нас получилось? – спрашивает Уилл. – Похоже, что в конце концов тварь добралась до Карсона, но ему долгое время удавалось скрываться.

– Смотри, – неожиданно говорит отец, направляя клинок в сторону ждущей их твари. Она такая огромная, что лицо выглядит гротескным. Уилл видит глубоко посаженные глаза, высокие скулы, округлый подбородок – и узнает черты Карсона. Он невольно пятится, опуская копье. Его словно с размаху бьют в солнечное сплетение: хочется вдохнуть, только воздуха не хватает. Он наклоняется вперед. День сегодня и без того выдался тяжелым, но это – последняя капля, та соломинка, которая переломила хребет верблюду.

С трудом набрав воздух, он хрипит полушепотом:

– Это что еще за хрень?

Отец кладет руку ему на плечо.

– Тихо, – говорит он. – Все хорошо. Успокойся.

Тиски понемногу разжимаются, и Уилл находит в себе силы встать прямо. Отец смотрит на него. Правой рукой он держит сына за плечо, а левой по-прежнему сжимает клинок, повернутый в сторону твари, которая не спускает с них горящих глаз. Уилл поднимает копье и направляет острие в грудь зверю.

– Карсон наконец-то встретился со стражем и убил его, – говорит отец.

– Что? Когда?!

– Первый раз – в Шотландии. Карсон снял в горах домик на краю луга, к которому вела дорога через ущелье. Выбрал его неспроста. Летом в самом узком месте выкопал глубокую яму. Дно утыкал двухметровыми острыми кольями. Потом сшил три больших куска брезента и укрыл им яму, присыпав землей. Когда страж пришел, Карсон встал возле ловушки, вооружившись самодельным копьем и топором. Тварь кинулась к нему и упала. Взвыла и издохла, получив с десяток смертельных ран. Карсон дождался, когда она затихнет, спустился и отрубил ей голову. Похоронил прямо там, в яме, завалив землей и камнями. Рад был – не описать словами! Поговаривал о том, чтобы вернуться в Штаты, хотел навестить нас, но решил сперва доработать начатую книгу и дать несколько интервью. Процесс затянулся, однако Карсона уже ничего не заботило. Он избавился от своего преследователя. Правда, в конце следующего лета все началось по новой. Вернулись знакомые признаки. Карсону опять снилось озеро в ущелье; погода стояла необычно теплой; он слышал слабые отголоски железного рева в окрестных холмах… Сперва пытался не обращать внимания, решив, что ему мерещится, – в конце концов, он очень долго бегал от проклятой твари. Но однажды вечером он выглянул в окно и увидел, как горит вершина ближайшего холма. Понял, что ничего не вышло и зверь уже близко. Подумал, не уехать ли, но, вспомнив прошлогодний успех, набрался смелости и решил драться. Времени мастерить очередную ловушку не было, поэтому он стал действовать проще. Соорудил несколько простейших бомб и установил их возле прежней ямы. Как только тварь подошла ближе, активировал заряды. Зверя разнесло в клочья. Карсон собрал останки и закопал их как можно дальше друг от друга.

– Полагаю, и в этот раз ничего не вышло?

– Абсолютно. Карсон прожил в Шотландии год и уехал, как только ему приснился первый сон. Потом он убивал зверя еще несколько раз: в Германии, в Финляндии, дважды в Непале и в Монголии. А может, не только там, уже не вспомню. Он использовал все что можно: и дробовики, и винтовки, и медвежьи капканы, и динамит. Топил его, бил током. Тварь умирала снова и снова, а потом опять возрождалась, не ведая ран и усталости. Если бы мы с тобой не выходили против нее каждую осень, утяжеляя якорь, то рано или поздно она одолела бы Карсона. В конце концов ему надоело бегать. Он приехал в Тиличики, небольшой поселок на северо-востоке Камчатского полуострова. Сказал мне, что когда страж объявится, он выйдет к нему с топором и мачете. Больше не будет ставить никаких ловушек и проводить эксперименты, выясняя, как раз и навсегда прикончить эту тварь. Карсон позвонил мне, чтобы попрощаться: он знал, что даже с якорем у него нет шансов одолеть зверя. Отговорить его я не мог, но предложил одну идею. Если он сумеет побороть стража в этот раз, пусть попробует съесть его.

– Съесть?!

– Таков был древний способ отнять у противника силы. Если честно, на эту мысль меня натолкнуло одно эссе, где автор сравнивал работу критика, пытающегося разобраться в перипетиях поэмы, с действиями героя, который дерется с чудовищем. Выход, по мнению критика, был один – съесть злосчастный текст стихотворения. Разумеется, то была всего лишь метафора, но я вспомнил, что такую тактику Карсон еще не использовал.

– Похоже, он прислушался к твоему совету?

– Карсон позвонил через пару дней после схватки. Связь была ужасной, но по голосу я понял, что досталось ему сильно. Он потерял глаз, ухо, половину скальпа. Заработал уйму ран от шипастого хвоста. Страж, судя по всему, оказался еще и ядовитым, потому что раны распухли и сочились гноем. Левую кисть и плечо раздробило, ноги он и вовсе лишился до самого бедра. И все же он справился, убил эту тварь: проткнул два сердца из трех, отрубил хвост у основания и расколол топором череп. Придя в себя, кое-как перевязал раны и принялся собирать дрова, чтобы зажарить мясо. Сердца были слишком жесткими, их пришлось спалить. А вот с печенью или какими-то другими потрохами повезло больше. Самое странное, что у Карсона не было ни малейшего аппетита, но стоило положить в рот первый кусочек, как его охватил дикий голод. Больше я от него вестей не получал. Решил, что раны оказались чересчур серьезными и он не выжил. Или случилось что-то еще…

– Похоже, второе, – говорит Уилл. – И что теперь?

Отец задумчиво смотрит на стоящее перед ними существо – Карсона или того, кем он стал. Он опускает дао и протягивает меч Уиллу.

Тот берет оружие.

– Что ты делаешь?

– Кажется, я должен пойти вместе с ним.

– Зачем?

– Так надо. Это будет логично.

– То есть? В каком смысле – логично?

– В символическом.

– Ты серьезно?

– Другой логики в таких вещах не бывает.

– А если ты неправ и он убьет тебя?

– Тогда отомсти за меня, сын, – говорит отец и ухмыляется.

– Не смешно, – глухо отвечает Уилл.

– Шучу как умею. – Отец берет его за плечи. – Ты хороший человек, и я тобой горжусь. Рад, что ты вырос таким. Я тебя очень люблю.

Они обнимаются. Уилл не находит в себе сил разжать руки. Глаза застилают слезы, и он их не прячет.

– Почему? – спрашивает он. – Почему ты решил ему помогать?

– Он был мне другом, – отвечает отец. – Я не мог поступить иначе. Не говоря уж о том, что нельзя было упускать такой шанс и не увидеть живого монстра.

Потом он уходит – пересекает дорогу и идет к чудовищу с лицом давнего друга, который ждет его возле цветущих огнем деревьев.

На ходу отец кричит:

– Славься, хранитель святого источника! Славься, великий бич! Славься, психопомп!

Чудовище открывает огромную пасть, полную острых клыков, и громогласно рычит, приветствуя друга.

Возле дома, следя за воронами

Милый мой Сэм!

Знаю: в наши времена писать письма не принято.

Почта нужна лишь затем, чтобы отправлять посылки; а если нам с Лиз или маме со Стивом надо что-то тебе сказать, то достаточно открыть имейл или соцсети. Я долго думал, не отправить ли письмо по электронке. Не просто думал – даже сохранил в папке «Черновики» кусочек текста, над которым корпел несколько часов подряд после нашего последнего разговора. Но потом я решил, что лучше взять стопку писчей бумаги, чернильную ручку (непременно черную), сесть за стол и изложить свои мысли от руки. (Вариант с социальными сетями я отмел сразу же; потом поймешь почему.)

В общем, сижу я и обдумываю начало письма. Раскладываю принадлежности, выстраиваю в голове факты в связный текст. Ни черновиков, ни плана у меня нет. Есть только желание ответить на твой вопрос: «Случалось ли в моей жизни что-то странное – по-настоящему странное, всерьез?» Скорее всего, ты спрашивал не просто так, а вспомнив свои юношеские эксперименты с травкой, о которых мне, пожалуй, лучше не знать. Более того, услышав мой ответ, ты, наверное, подумаешь, что и сам я баловался запрещенными веществами. Даже стыдно рассказывать… Во-первых, история вышла настолько фантастической, что может сложиться впечатление, будто я и впрямь, как грозился, решил попробовать себя в роли писателя-фантаста. Кроме того, те события выставляют меня не в лучшем свете. Ты давно знаешь, что я не идеален, но не стоит лишний раз напоминать о своих грехах. Однако я должен кому-то излить душу. Эти мысли не дают мне покоя уже очень давно. Я думал, что научился контролировать свое желание, подавлять его, но твой вопрос неожиданно взбаламутил меня и лишил сна. Можешь считать это письмо чем-то вроде исповеди, хотя я оставляю за собой возможность уничтожить его, как только просохнут чернила.

Итак, отвечаю на твой вопрос. Однажды летом, еще в школьные годы, я ходил на концерт одной группы под названием The Subterraneans в клубе «Последний шанс» в центре Поукипзи. Людей пришло немного. Кроме меня и одного моего приятеля, с которым я познакомился незадолго до тех событий, в зале было не больше двух десятков человек. Я не стал лезть к сцене, а держался в задних рядах. В самый разгар выступления, когда клавишник выдал очень долгое, почти бесконечное соло, шею мне вдруг защекотал ветер. Я повернулся и увидел, что часть клуба, расположенная под балконом, выглядит иначе. Она стала абсолютно черной, если не считать лунной дорожки посередине, ведущей в узкий переулок на том месте, где прежде находился бар. Мне не чудилось, в тот вечер я не принимал никаких наркотиков, которые могли бы вызвать подобного рода галлюцинации. Из переулка в лицо дул ветер, принося с собой запах океана, соли и горячих водорослей. Я отвернулся, однако запах не пропал. Я обернулся снова. Переулок был на месте. Я невольно шагнул в ту сторону. Вокруг, словно безумный орган, звенело бесконечное клавишное соло. В яркой лунной дорожке на булыжниках мостовой виднелись обрывки бумаг. В самом конце переулка из темноты проглядывали силуэты нескольких высоких людей. Я сделал еще один шаг. Мне не нравился их вид, но меня неудержимо тянуло в ту сторону. Как ни странно, другие зрители ничего не замечали – кроме Джуда, моего приятеля, который вдруг протиснулся мимо, ступил на край лунной дорожки и замер, словно дожидаясь меня.

Что было дальше, рассказывать пока не стану, хотя на этом история не заканчивается. Прежде чем продолжать, надо описать события, без которых будет непонятно, что именно со мной произошло. Если говорить откровенно, то я не уверен, что эти происшествия связаны и что с ними картина станет яснее. Но рассказать все равно надо. Для этого придется достать старый конверт, который я бережно хранил двадцать пять лет, переезжая из одной квартиры в другую, пока наконец не обзавелся собственным домом. Там лежит аудиокассета, корешок от билета и полароидный снимок, выцветший до неузнаваемости. Кассету прослушать не получится: однажды ее зажевало в магнитоле, и лента запуталась так сильно, что ее пришлось разрезать в нескольких местах, Я долго пытался починить ее: расправлял складки, склеивал концы, наматывал на бобышки – ничего не получилось. Достать новую я не сумел: то была копия пиратской записи, оригинал которой существовал в одном-единственном экземпляре (вряд ли он вообще сохранился, поскольку кассету, откуда скопировали запись, я не видел). Я искал песни в интернете, но ничего не нашел. На кассете было выступление упомянутой мной группы The Subterraneans длительностью пятьдесят девять минут. Корешок – от билета на концерт той же группы в клубе «Последний шанс», который состоялся двадцать первого июня тысяча девятьсот восемьдесят шестого года.

Ты, наверное, думаешь, что на снимке музыканты, но нет. На нем ребята, с которыми я гулял той весной после уроков. Хотя фотография за эти годы сильно выцвела, я все равно узнаю людей, изображенных на снимке, хотя местами картинка поблекла и приходится напрягать память. Сейчас ты разглядел бы на ней лишь череду бледных фигур, словно вышедших из-под пера начинающего портретиста, на каждую из которых можно лепить бирку «Восьмидесятые!». Длинные волосы с жуткими начесами у парней, короткие ершистые стрижки или фиолетовые пряди у девчонок. Кожанки и джинсовки, украшенные пуговицами с логотипами музыкальных групп, значками анархистов и лозунгами вроде «Палки и камни ломают мне кости, но плети и цепи возбуждают меня». Джинсы с мартинсами или длинные юбки с кедами, кожаные мини с чулками в сетку и кроссовками… В общем, панк вперемешку с нью-вейв и зачатками готики.

Нет-нет, сам я так не одевался. Был слишком застенчив и малодушен, чтобы расстаться с любимой рубашкой-поло, джинсами и конверсами, не говоря уж про сине-желтую спортивную куртку, которую носил в любую погоду, кроме самой лютой жары или морозов, еще с тех пор как получил ее на весенних соревнованиях по легкой атлетике в младшей школе. В общем, одевался я скромно; рубашки и джинсы покупал в самых дешевых сетевых магазинах. Зато не выделялся в толпе. Разве что на куртку изредка поглядывали местные качки со своими подружками, но обычно меня не трогали. Подобная маскировка помогала избегать лишних насмешек, чего я, собственно, и добивался.

Итак, ты, наверное, спросишь: если я старательно прятался от чужих взглядов, то почему проводил вечера в столь примечательной компании? Начнем с того, что там была девушка. Звали ее Лорри Картер. С ней я ходил на выпускной. Позвал ее безо всяких романтических намеков. В ответ на мое приглашение она склонила голову набок, прищурилась и уточнила:

– Я должна пойти как твоя девушка или как друг?

Я тут же выдал: «Как друг», стараясь говорить уверенно, чтобы у нее не возникло ни малейших подозрений.

Лорри была очень красивая. Я охотно предложил бы ей встречаться, но считал, что у нее наверняка есть парень, а мне срочно требовалась спутница на выпускной. Впрочем, даже знай я точно, что у нее никого нет, все равно ответил бы так же. В отличие от тебя, к шестнадцати годам у меня еще не было девушек. Я даже ни разу не целовался. Мы порой играли в бутылочку, только мне никогда не везло: обычно горлышко указывало на тех, кто сидел слева или справа от меня. Впрочем, это лишнее и к делу не относится… Я просто хотел сказать, что опыт общения с противоположным полом у меня отсутствовал.

Так вот, Лорри согласилась пойти со мной на выпускной, а заодно пригласила погулять вместе с ней и ее друзьями в пятницу вечером после работы. (Подрабатывал я в книжном «Уолденбукс»; тот находился в торговом центре, который давно снесли, да и сама эта сеть магазинов, надо думать, уже не существует.) Родители охотно меня отпустили. Пока я учился в школе, они постоянно твердили, что не надо раньше времени водиться с девочками, но как только мне исполнилось шестнадцать, принялись ворчать и спрашивать, когда же я найду себе девушку? Кажется, они не поверили, что мы с Лорри всего-навсего друзья. Узнав, что я иду с ней гулять, родители укрепились в своих подозрениях.

Побывай они со мной на той прогулке, то судили бы не столь уверенно. С Лорри и ее друзьями я встретился на главной парковке колледжа в Датчессе. Я бывал в тех краях, но только один раз, когда вместе с дядюшкой Мэттом ездил на окружную научную ярмарку. Парковка располагалась у подножья холма, на котором стоял кампус. Помню, как меня удивило, что чуть ли не во всех окнах горит свет, а стоянка, несмотря на поздний час (было без четверти десять), забита машинами. Лорри и ее приятели уже заказали китайскую еду и передавали друг другу белые бумажные коробочки. Кто-то ел палочками, кто-то – обычными пластиковыми вилками.

Лорри, открыв дверь своего старенького «сааба», сидела на краю водительского кресла, вытянув ноги и скрестив лодыжки. Слева от нее к машине прислонился высокий парень со светлыми волосами, зачесанными в петушиный гребень. Еще один парень и две девушки сидели рядышком на асфальте.

Увидев меня – в обычной спортивной куртке поверх футболки и в простых джинсах, – ребята напряглись, но Лорри радостно воскликнула:

– Это мой друг Майкл! Мы вместе идем на выпускной!

Все расслабились. Одна из девушек, сидевших на земле, протянула мне контейнер с лапшой, Лорри дала палочки для еды. Я никогда не ел ими, даже не видел вживую, только в фильмах про кун-фу на девятом канале, но покорно разорвал бумажную упаковку, разломил палочки и неумело подцепил содержимое коробки. Там оказались большие ломтики грибов и зеленого перца, плавающие в остром серо-голубом соусе, от которого щипало язык и немело во рту. Грибы были не самым популярным блюдом в нашей семье, и мне не нравилось, что они такие скользкие. Я из вежливости съел пару кусочков, затем поменялся коробками с сидящим на земле парнем. В новой лежал жареный рис, который был гораздо вкуснее. Правда, я больше просыпал, чем съел. Захватить с собой напиток я не догадался, но другие ребята ничего не пили, так что, видимо, я не сильно оплошал.

Вечер выдался странным. Я провел там полтора часа, пока не настала пора ехать домой. В незнакомой компании всегда чувствуешь себя неловко, но прежде я быстро находил общую тему для разговоров, перебрав несколько типичных вопросов: «Где учитесь? Как вам школа?» Или: «Что слушаете из музыки? Брайана Адамса? Да, мне нравится его новый клип». (Насчет Адамса не смейся!)

Но эти ребята… Казалось, они говорят на совершенно ином диалекте, разительно отличавшемся от обычной речи. Я с трудом разбирал одно слово из трех. Учеба? Кроме Лорри, все ходили в частные школы, о которых я слышал лишь мельком: кто в Хартвудскую академию, кто в экспериментальную школу Поукипзи или в лицей имени Джорджа Роджерса… Более того, из разговоров стало ясно, что занятия их совершенно не интересуют: они то прогуливают уроки, то отрабатывают прогулы – и так по кругу. Услышав, как парни обсуждают разные способы подделать справку, я был по-настоящему изумлен – представь себе, каким я в то время был наивным и трепетным юношей. Порой я мечтал прогулять математику, но, страшась неизбежной кары, так и не отважился. Этих же ребят не пугали никакие наказания: ни со стороны школы, ни от родителей. Даже Лорри с веселой иронией рассказала о том, как назвала мать чопорной сукой, когда та поинтересовалась, отчего у нее в табеле столько прогулов.

Что до музыки, то прежде я находил свои вкусы весьма разнообразными: я слушал Майкла Джексона, Элвиса Пресли, Брюса Спрингстина и – только представь! – Мадонну (хотя про последнюю, разумеется, я никому не рассказывал). Кроме того, мне нравились группы, которые считались андерграундом: INXS, U2, Talking Heads. (Современному поколению мои предпочтения, наверное, покажутся однобокими, но я возразил бы, что песни вроде Bad Майкла Джексона, Sign «O» the Times Принца, Tunnel of Love группы Dire Straits и True Blue Мадонны гораздо глубже, чем принято считать.)

В общем, когда речь зашла про музыку, я было обрадовался, что сумею высказаться, нарушив долгое и мучительное молчание. Однако и здесь разговор прошел без моего участия – я лишь кивнул разок, когда парень с петушиным гребнем по имени Джуд спросил, слышал ли я Listen Like Thieves группы INXS. Все остальные названия – Bauhaus, Love and Rockets, Dead Can Dance, Pixies, Throwing Muses – я слышал впервые, не говоря уж про песни. Другие группы – Depeche Mode, Psychedelic Furs, Siouxsie and the Banshees – изредка играли по радио, но ни одна из них не произвела на меня впечатления.

Ты знаешь, как это бывает, когда обсуждаешь с приятелями общее увлечение: вы говорите обрывисто, без лишних подробностей. Для вас все понятно, а вот у любого, кто не знаком с темой, возникает впечатление, будто он слушает радио сквозь помехи, улавливая лишь отдельные фразы и реплики. За такую манеру разговора, в частности, критикуют юристов, которые постоянно сыплют сложными терминами и понятиями.

Ситуацию в тот вечер исправили два события. Когда я взглянул на часы и понял, что пора ехать, Лорри проводила меня до машины. Я поблагодарил ее за приятную компанию, похвалил ее друзей, а она вдруг сказала:

– Я тут подумала насчет выпускного…

У меня внутри все сжалось. Видимо, она передумала идти. Сегодняшний вечер был испытанием, которое я с треском провалил. Я мысленно стал перебирать знакомых девочек, которых еще можно позвать: времени до выпускного оставалось совсем немного.

Лорри продолжила:

– Помнишь, я спрашивала, пойдем ли мы как парень с девушкой или как друзья, и ты ответил: «Как друзья»?

Я кивнул.

– Помню.

Она решила пойти со своим парнем. С Джудом, наверное? Или с тем, вторым?..

– Я решила, что могу пойти как твоя девушка.

На мгновение показалось, будто я ослышался. Затем, когда до меня дошел смысл слов, я выпалил:

– Правда?!

Хотелось бы верить, что прозвучало не слишком недоверчиво и пискляво.

– Ага, – кивнула Лорри, шагнула вперед, приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в губы.

Поцелуй получился коротким, почти целомудренным. Ответить я не успел: Лорри сказала: «До встречи в понедельник», развернулась и ушла.

С той мартовской ночи минуло двадцать пять лет, четверть века, а я до сих пор помню, какими мягкими были губы у Лорри Картер, словно она поцеловала меня только что. Ладно, это лишнее и к делу не относится…

Второе событие, сгладившее неприятное впечатление от встречи, произошло в момент прощания с остальными ребятами. Джуд встал с капота машины и протянул мне правую руку. Сперва я решил, он предлагает ее пожать. Так не было принято в наших кругах, но черт его знает, какие правила у них здесь, на парковке колледжа. Но тут я заметил у него в пальцах черную кассету.

– Держи, – сказал он. – Если тебе нравится Listen Like Thieves, послушай вот это.

– Спасибо, – кивнул я и сунул кассету в карман куртки. Там она пролежала до следующего утра. Я наткнулся на нее, когда искал ключи от машины. Знаешь, я ведь так и не спросил у Джуда, зачем он дал мне кассету. Когда выдался удобный случай, вопрос вылетел из головы, а потом стало не до того.

Про кассету я начисто забыл, потому что думал исключительно о своем первом поцелуе с девушкой, которая согласилась со мной встречаться. С тех пор в моей жизни произошло немало счастливых событий: твое рождение, свадьба с Лиз, выпуск из колледжа, открытие собственной практики… Но я сомневаюсь, что хоть раз был настолько счастлив, как в тот вечер на парковке. Бушевавшие во мне эмоции можно сравнить с тем, что испытываешь в детстве, когда тебе вручают неожиданный подарок: например, когда дедушка предлагает вам с дядей Мэттом съездить в кинотеатр и посмотреть «Звездные войны». Но и эта аналогия не передает всей полноты испытанных мной чувств. Запах цветочных духов (кажется, сирень); едва уловимый привкус грибов и перца, оставшийся на губах; тепло ее тела, на мгновение прижавшегося ко мне, – все это не идет ни в какое сравнение с темным залом кинотеатра, на экране которого космические корабли бороздят просторы галактики среди вспышек зелено-красных огней. Роднит эти ситуации одно – ощущение счастья, беспредельное и очень… «чистое» – единственное слово, которое приходит на ум. Хотя, если подумать, можно сказать и «незамысловатое».

К следующему утру эмоции улеглись, разве что солнце, заставлявшее меня щурить глаза и опустить в машине козырек, светило ярче обычного. Кассету я взял с собой. На ней была надпись, но я не смог разобрать почерк, только самую первую букву «S». С другой стороны было написано то же самое. Я вставил кассету в магнитолу и настроил громкость.

Учитывая, как много я рассказываю тебе про кассету, ты, наверное, решил, что впечатления от первого прослушивания по силе эмоций не уступали поцелую Лорри. Ничего подобного! Запись не отличалась качеством. Пленка шипела, песни казались чересчур длинными, солиста не было слышно за ревом гитары, то и дело невпопад вступали клавишные, а певец заметно гнусавил. Ситуацию не спасали ни басы, ни барабаны. То, что слышалось сквозь шум, звучало банально и без особого вдохновения. Такое ощущение, что запись сделали в гараже на репетиции начинающих музыкантов. Я слушал кассету минут двадцать, пока ехал до места работы, надеясь, что хоть одна из песен произведет на меня впечатление. Не зря говорят, что надежда умирает последней, но есть такие альбомы (как, впрочем, и кино, и сериалы, и книги), которые к середине не становятся лучше. Сюжет набирает обороты и движется по намеченному пути, не делая ни одной попытки с него свернуть. Я слушал скорее из любопытства, пытаясь понять, зачем Джуд дал мне кассету. Да, он сравнивал группу с INXS, но эта запись не имела ничего общего с Listen Like Thieves. У тех звучание было чистым и четким, инструменты играли в унисон, а голос Майкла Хатченса буквально звенел от силы. В общем, в самый первый раз (следующим утром я дослушал кассету до конца) я не заметил ни малейшего сходства. Возможно, надо мной просто подшутили – хотя я и не понял, в чем подвох. Может, тем самым ребята пытались намекнуть, что мне с ними не по пути? Да, соглашусь, версия притянута за уши и отдавала паранойей, но спишем ее на подростковую мнительность.

Возвращаясь в воскресенье с работы, я снова запустил кассету, потому что так и не понял, чем эта музыка столь примечательна. Любому другому я предложил бы выключить ее и забыть, хотя сам подобных советов никогда не слушал. Если мне скажут, что передо мной шедевр, я буду придерживаться этой позиции, пока: а) не удостоверюсь на собственном опыте, что это так, б) не пойму, что человек, который такое сказал, совершенно не разбирается в искусстве, в) не решу, что надо проникнуться и прочувствовать. В последнем случае я буду пытаться сколько угодно, хоть несколько лет. Прослушав кассету Джуда впервые, я больше склонялся к варианту «б», но внутренний скептик предложил попробовать еще раз. В конце концов, парень, который дал мне запись, был другом моей девушки.

Вторая попытка также ничего не дала, но я не стал вынимать кассету из магнитолы. Потом я прослушал ее еще дважды. В душе так и не щелкнуло. Волшебное озарение не пришло, меня не осенило пониманием. Впрочем, включая запись в пятый раз, я уже немного осознавал, чем она могла понравиться.

Привыкнув к фальшивому звучанию гитары и клавишных, можно было сосредоточиться на музыке и понять, что она представляет собой перепевку мелодий, звучавших из радио в пятидесятые годы: ритм-н-блюз с нотками блюграсса и рок-н-ролла в стиле Бадди Холли, Бига Боппера и, конечно же, Элвиса Пресли. The Subterraneans (спустя пару недель мне все-таки удалось расшифровать надпись на кассете) в своей странной манере делали примерно то же, что и Ramones; только те пытались возвести рок-песню до чистейшего абсолюта, а эти ребята расширяли границы рока, начиная с простейших базовых аккордов. Фактически они отражали все новые веяния в мире музыки. Разбирайся я тогда в джазе, то заметил бы тот же подход: начинать с простой последовательности нот, выстраивать их в новой конфигурации, а потом возвращаться к прежней аранжировке. Тогда же я решил, что музыкантам просто нравятся длинные соло. Чем старательнее я привыкал к музыке, тем больше текстов мне удавалось расшифровать, хотя многие куплеты так и остались непонятными. Пели что-то про смерть души, про мусор на улицах, про черную воду и прогулки в два часа ночи… Про некоего парня по имени Джо-Джо, живущего в квартире, идеальной для ночлега. Несколько раз звучали фразы «возле дома» или «рядом с храмом», а еще чуть ли не в каждом куплете повторялось слово «между». Как минимум один раз певец воскликнул: «Следи за воронами».

Перечитывая написанное, я понимаю, что так и не сумел передать тебе суть музыки, которую слушал постоянно, каждый день: и в машине, и дома, когда откопал старый кассетный плеер с одним-единственным уцелевшим наушником, с той поры практически сросшимся с моим левым ухом. Я описываю The Subterraneans как эдаких экспериментаторов, пытавшихся устроить перфоманс в мире музыки, но не могу передать непосредственность и имманентность их песен, то первостепенное впечатление, которое они производили на меня, ту грань откровения, которую они, казалось, вот-вот донесут до слушателей. Я засыпал под их музыку, наполнявшую мой слух, и их песни сопровождали меня во сне, где я стоял на улицах незнакомого города, а ветер гонял по тротуару бумажные пакеты и пластиковые стаканчики.

В следующую пятницу Лорри опять позвала меня прогуляться. Не получи я приглашения, напросился бы сам. Разумеется, я хотел провести с ней время; в школе мы встречались лишь на нескольких уроках. Но гораздо больше меня мучило желание расспросить о кассете Джуда. Песни с нее постоянно крутились в голове вне зависимости от наличия под рукой плеера. Они стали саундтреком к моей жизни. А может, наоборот: пусть это звучит бредово, но мои повседневные дела будто превратились в иллюстрацию к музыке, в эдакий полнометражный клип.

В тот вечер все прошло как и в предыдущий раз, с одним лишь исключением – я сидел на капоте рядом с Лорри, поставив ботинки на бампер, а она скрестила ноги и прислонилась ко мне боком, чтобы не упасть. Мне не хватило смелости обнять девушку за плечи, но я положил руку на капот за ее спиной, притворившись, будто опираюсь на ладонь, хотя на самом деле норовил невзначай прижаться плечом к Лорри. Полтора часа подобных «обнимашек» стали приятной компенсацией за то, что в остальном вечер ничем не отличался от прошлого: начиная с китайских овощей в непривычном остром соусе и заканчивая разговором, в котором я практически не участвовал. Вдобавок среди собравшихся не было Джуда. Прощаясь вечером с Лорри, я спросил, почему он не пришел. Она пожала плечами и сказала: «У него полно дел». Не то чтобы я испытывал сильное разочарование, тем более что на сей раз мне достался долгий и жаркий поцелуй… Но когда Лорри предложила собраться той же компанией и назавтра, я согласился прежде всего потому, что рассчитывал на появление Джуда.

Он не пришел и в этот раз, а в следующие выходные был выпускной, поэтому вместо парковки я поехал к Лорри домой, познакомился с Д'Артаньяном, ее пуделем, с родителями, которые были гораздо моложе моих и на вид заметно богаче. Лорри вышла ко мне в красивом синем платье. Мы сели в «олдсмобиль», который арендовал мой отец, и поехали в итальянский ресторан «Вилла Алигьери», где проходил выпускной бал.

Потом, после торжественной части, нас отвезли на домашнюю вечеринку в Миллбрук, а еще позднее, ночью, забрали домой. Отец с Лорри быстро нашли общий язык, и вечер прошел как полагается: с вкусной едой, неплохой музыкой и приятной компанией.

Больше всего на выпускном запомнилось то, что на нем тоже звучала музыка The Subterraneans. Более того, если бы не последующие события, я бы сказал, что именно в тот вечер разыгралось самое странное происшествие в моей жизни. Диджей запустил главную песню выпускного (если тебе интересно – Crazy for You Мадонны). Мы с Лорри пошли танцевать, она положила голову мне на грудь. Неожиданно сквозь сентиментальный напев Мадонны зазвучал голос солиста The Subterraneans, который заявил, что «Хэллоуин вечен». Пространство вокруг танцпола потемнело, словно в зале приглушили лампы. Там, где прежде стояли столы и стулья, медленной вереницей слева направо потянулись высокие фигуры в темных одеждах, ниспадавших до пола. У них были огромные птичьи головы с острыми изогнутыми клювами. Потом свет вспыхнул, и призраки исчезли. Увиденное поразило меня до глубины души, но пропало так быстро, что, моргнув пару раз, я начисто забыл о случившемся. Во многом этому способствовала прижавшаяся ко мне девушка, стоявшая босиком, в одних чулках, потому что сняла неудобные туфли. Больше в ту ночь, ни в ресторане, ни на вечеринке, не происходило ничего необычного, да и я был занят более приятными делами. Выпускной завершился поцелуем на крыльце у Лорри, после чего отец отвез меня завтракать в «Макдоналдс».

Спустя месяц Лорри меня бросила. Как ни странно, я не увидел в этом особой трагедии. По пятницам и субботам мы встречались на парковке возле колледжа, но учеба, работа и спорт отнимали слишком много времени, не позволяя нам видеться. Вдобавок, одна девочка в спортивной секции, симпатичная старшеклассница, заявила, что я похож на солиста группы ABC, а тот считался весьма смазливым типом. Я был, конечно, несколько наивным парнем (Лиз подтвердит), но все-таки сообразил, что она проявляет ко мне интерес. Поэтому когда Лорри позвонила и сообщила, что нам надо расстаться, я лишь вздохнул и согласился, не задавая вопросов. Лорри сказала, что все равно будет рада видеть меня в их компании. Я воспринял ее слова как формальность, однако поблагодарил.

Вешая трубку, я испытывал грусть и некую толику злости оттого, что у нас ничего не вышло, хотя в целом воспринял наш разрыв философски и гораздо спокойнее, чем последующие расставания с девушками, как это ни парадоксально. Мы с Лорри остались друзьями, хотя на парковку по пятницам я больше не ездил. Только один раз, когда решил поужинать с ней и ее приятелями. Как назло, именно в тот вечер пришел Джуд, впервые с того момента, как вручил мне кассету The Subterraneans. Я надеялся, что он не вспомнит про запись. Но мои надежды не оправдались. Я больше не сидел в обнимку с Лорри, поэтому мы могли наклониться друг к другу и тихонько поговорить.

Джуд не стал интересоваться, слушал ли я запись. Лишь спросил:

– Ну? Как тебе?

– Такое чувство, будто слышу их постоянно, – признался я. – Причем не в прямом смысле. Я слышу их повсюду! Понимаешь?

Джуд кивнул.

– Что-нибудь… еще?

– Ты о чем?

– Ничего не замечал?

– А должен?

Вспомнились фигуры в мантиях, идущие по танцполу на выпускном вечере.

Джуд все понял по моему лицу.

– Значит, видел. Что именно? Черный океан? Или город?

– Людей, – сказал я. – Наверное, это были люди. Высокие, больше двух метров ростом и в костюмах – в птичьих масках и длинных мантиях, – добавил я.

– Стража, – кивнул он. – Ты видел Проклятую Стражу.

– Это хорошо?

– Если они тебя не заметили… Они же не заметили, правда?

– Не заметили.

– Тогда нормально, – кивнул он. – Вот черт! Знаешь, ты первый человек, который и впрямь что-то увидел. Очуметь!

– Ничего не понимаю, – покачал я головой. – Извини. Как будто случилось нечто важное, но я не понял, что конкретно.

– Это все музыка. Она истончает реальность и позволяет рассмотреть то, что за пределами мира.

Я перечитал и пересмотрел немало научной фантастики, чтобы понимать, к чему он клонит.

– Ты говоришь про другие измерения?

– Ага, – кивнул Джуд. – Измерения, плоскости, грани – называй как хочешь. Это другое место – место более существенное, чем все это. – Он махнул рукой, указывая на машины, парковку, здание колледжа и всех, кто тут сидел.

– А кто… Кто они такие? Я про The Subterraneans. И как они это делают?

– Понятия не имею. Ходят разные слухи, один нелепее другого. Многие группы используют оккультные ритуалы, в основном чтобы соблазнять девчонок. Это все долбаный Джимми Пейдж со своей магией… Здесь же другое. The Subterraneans увлекаются какой-то странной математикой, которая восходит к Пифагору и его ученикам. Получается пока не очень хорошо. Я многим давал кассету, они прослушали ее один раз и забыли. Кого-то зацепило всерьез. Но, как я уже говорил, ты первый, кто сумел увидеть скрытое.

– А ты? – спросил я. – Ты видел?

– Два раза. Огромный лежащий на берегу океана город. Дома похожи на греческие или римские. Многие разрушены, отчего место выглядит ужасно старым, античным. Но по улицам ходят люди, так что город не заброшен. Океан – и вовсе необъятный! Вода в нем совершенно черная. А волны – высотой с полдома!

– Где этот город? – спросил я. – Ты знаешь, как он называется?

– Нет. – Джуд покачал головой. – Я общался с одним фольклористом из Гугенотского университета. Он про это место слышал. Говорит, его прозвали Черным городом. Или Веретеном. Вроде как это один из вариантов Ада. Он рассказал мне про Стражу, про тех парней в птичьих масках. Предупредил, что лучше не попадаться им на глаза.

– Почему?

– Не знаю. Наверное, потому, что тогда тебя ждет участь похуже смерти.

– Ого!

– Они скоро приезжают, ты в курсе?

На мгновение я решил, будто он говорит про Стражу, но потом опомнился и понял, что речь про музыкантов.

– К нам? Когда?

– Дают концерт в «Последнем шансе». В конце июня. Точную дату не скажу.

– Ты пойдешь?

– Смеешься, что ли? Ты тоже обязательно сходи.

– Я?

– Представляешь, что будет на живом концерте? Если такое творит простая кассета…

– Не знаю…

Если честно, я испугался не того, что могу увидеть на концерте. Меня больше смутила возможная реакция родителей. Когда они были не в настроении, то любую попытку отклониться от привычного расписания воспринимали как личную трагедию.

– Ты еще сомневаешься? – удивился Джуд. – Когда стоишь на пороге…

Он вскинул руки.

– На пороге чего?

– А это важно? – спросил он. – Даже если преисподней – только представь, что там можно найти!

Я был достаточно верующим человеком, чтобы задуматься над его словами, но я понимал, о чем он говорит. Именно поэтому музыка The Subterraneans меня зацепила, поэтому я слушал ее постоянно – из-за чувства, будто есть нечто большее и снаружи, и внутри меня.

– Посмотрим, – сказал я.

К счастью, родители против поездки на концерт возражать не стали, лишь задали самые стандартные вопросы. Где? Когда? С кем я поеду? Что за группа? Мои ответы их вполне удовлетворили. Родителей больше заботило другое – помню ли я, что наутро после концерта мы идем в церковь?

Решив эту проблему, я столкнулся с дилеммой: звать ли с собой Эдриенн – ту девушку из спортивной секции, с которой я завел отношения. С одной стороны, я не знал, что ждет нас на концерте и не будет ли это опасно. С другой, она могла обидеться, что я поехал один. Да, в моих размышлениях было мало логики. В конце концов я включил ей кассету, пусть сама решает. Услышав из динамиков магнитолы первые аккорды, Эдриенн так выразительно скривилась, что стало понятно: музыка совершенно не ее. Я мог бы настоять на своем, предложить дослушать запись до конца, но втайне был даже рад, что группа ей не понравилась. Значит, я могу поехать на концерт без нее и ни о чем не волноваться.

Выходит, музыка зацепила только Джуда и меня. Песни The Subterraneans стали саундтреком к моей жизни, причем настолько, что все события, казалось, происходят не сами по себе, а как иллюстрации к песням, смысл которых по-прежнему от меня ускользал.

Вскоре пришло второе видение. Я лежал в постели и читал книгу из школьной программы («В ожидании Годо»). Из правого уха торчал наушник, кассета играла на середине. За изножьем кровати, там, где письменный стол прижимался боком к стене, воздух вдруг потемнел и задрожал, будто с потолка стекла пелена черной воды. Я отложил книгу и сел. Сквозь толщу воды в комнату шагнула фигура. Это был один из Стражей. Вблизи он оказался огромным, еще выше ростом, чем я думал, – под самый потолок, – а в плечах намного шире моей кровати. Острый клюв на птичьей маске блестел, как ятаган; стеклянные глаза были черными и пустыми. Из-под маски выглядывали губы и подбородок – белые, будто ножка у гриба. Тело пряталось под тяжелой накидкой, обшитой то ли стальными перьями, то ли чешуей. Время замерло, сердце перестало биться, но потом фигура с водяной дверью неожиданно пропали. Когда я снова увидел стол, сердце зашлось в таком бешеном ритме, что я испугался, как бы оно не лопнуло. В ушах, заглушая музыку The Subterraneans, зазвенели слова Джуда: «Лучше не попадаться им на глаза».

Что бывает, когда один из Стражей является в изножье твоей кровати и смотрит на тебя из-под маски пустыми глазами? Чего теперь ждать?..

По всей видимости, ничего хорошего. Именно так сказал Джуд, когда я позвонил ему. Я спросил, что профессор из университета говорил про Стражей. По словам Джуда, они ловили тех, кто незаконно проникал в Город. Джуд заверил, что бояться нечего. Я возразил, что так не думаю.

– Они пытаются запугать тебя, – ответил он.

– Им удалось. Наверное, на концерт лучше не ехать.

– Ты серьезно? – возмутился Джуд.

– Ты вообще меня слушал? Понял, что произошло?

– А если ты останешься дома, думаешь, все станет как прежде? – спросил Джуд. – Ты теперь с музыкой одно целое. Как и я.

– А если мы пойдем? – возразил я. – Если мы срослись с музыкой, что случится рядом с ее источником?

– Прослушав кассету, мы открыли дверь в новую реальность, – сказал Джуд. – Процесс не завершен. Именно поэтому мы видим фрагменты, а не всю ее целиком. Рядом с источником живой музыки можно довести дело до конца.

Да, логика Джуда оставляла желать лучшего. Но и вся ситуация в целом не поддавалась разумному объяснению. Поэтому, поколебавшись, я решил ехать.

Возможно, ты, вспомнив все, чему мы с Лиз и твоя мать со Стивом тебя учили, спросишь, почему я не стал ничего рассказывать родителям. Они тоже постоянно уверяли, что я могу прийти к ним с любой проблемой. Скорее всего, они говорили искренне, но когда я к ним все-таки обращался, результат получался сомнительным. Когда у меня возникали загвоздки с математикой или химией, твой дед – своего рода математический гений – никак не мог понять, отчего я не способен справиться с элементарной задачей, и не умел объяснить мне решение. Если я приносил домой плохую оценку, то мог оправдываться сколько угодно – родители считали, что если бы я и впрямь приложил усилия, то обязательно справился бы с заданием. Если я жаловался, что меня задирают в школе, родители спрашивали, почему я не дам отпор обидчикам. Сейчас, спустя годы – и с учетом того опыта, который я приобрел, воспитывая тебя и твоего младшего брата, – я понимаю, отчего они себя так вели. Так делают все родители. Тогда же я знал одно: мне не к кому обратиться со своей проблемой. Да и что я мог сказать? «Я постоянно слушаю одну кассету? И вижу огромных людей, одетых птицами?»

Итак, в субботу, двадцать первого июня, уйдя с работы, я поехал в Поукипзи, в клуб «Последний шанс», по девятому шоссе. В фиолетовом небе висела почти полная желтая луна. Про клуб я слышал не раз: диджей на местной радиостанции постоянно упоминал его, когда зачитывал список предстоящих концертов. «Последний шанс» приобрел славу еще с тех пор, как во время одного из первых турне по Штатам там выступала группа Police и к ним пришел всего десяток человек (в ту ночь, как гласит легенда, разыгралась страшная метель). Я никогда не бывал в клубе; в первую очередь потому, что музыканты, которых я слушал, обычно выступали на «Никербокер-арене» в Олбани или в «Мэдисон-сквер-гарден» на юге. Внешне клуб напоминал кабинеты в моей родной школе: вытянутый прямоугольный зал, наверху до середины нависает балкон, в дальнем конце – сцена с кулисами. Вдоль задней стены располагался бар, но флуоресцентный зеленый браслет на моем запястье не позволял купить ничего крепче кока-колы по завышенной цене. Пол под балконом ступенькой опускался вниз сантиметров на пятнадцать. Вокруг импровизированного танцпола стояло несколько столов со стульями. К тому времени, когда я приехал, сидячие места были заняты влюбленными парочками. Метрах в трех от бара висела звуковая панель в окружении лампочек. Рядом стоял тощий парень, на вид немногим старше меня; он прижимал наушники к правому уху и плавно двигал рычаги по прорезям в панели. Воздух в баре, куда я подошел, чтобы купить колу и оглядеться, был густым от сигаретного дыма. После работы я не стал переодеваться, только снял галстук, но, к счастью, в толпе я не выделялся. В основном зрители были чуть старше меня, лет по двадцать, и одеты в обычные джинсы с рубашками. Джуда я нашел быстро: он сам заметил меня возле бара и подошел. На нем была рваная футболка с надписью «Даешь анархию британцам», камуфляжные штаны и ботинки-мартинсы. Волосы стояли дыбом, словно гребень у экзотической птицы. Он сказал, что я пропустил самое начало концерта, но не страшно. Выступал какой-то парень с длинными волосами, у которого постоянно рвались струны на гитаре; Джуд забыл, как его звали. Группа должна была выйти нескоро, минут через сорок, а то и через час.

По факту The Subterraneans появились лишь через полтора часа, которые мы с Джудом провели за так называемой светской беседой. В основном мы говорили про Лорри и ее приятелей, по сути, обмениваясь сплетнями. Лорри, как выяснилось, стала встречаться со старшеклассником из моей школы. Я знал этого парня по театральному кружку. Джуд считал его козлом. «Лучше бы она осталась с тобой», – сказал он. Я поблагодарил его за поддержку, но заверил, что решение расстаться было обоюдным. Джуд этого не знал. Я сообщил, что встречаюсь с другой девушкой. В общем, ничего страшного в моей жизни не случилось… если не замечать, что в голове постоянно играет музыка. Иными словами, мы вели себя, как типичные приятели, которые пришли на концерт и обсуждают общих знакомых. Все странности последних дней отошли на задний план и казались несущественными.

Выход The Subterraneans укрепил меня в этом ощущении. Музыкантов было четверо: барабанщик, клавишник, гитарист и вокалист с акустической гитарой, которая висела у него на боку как реквизит. Все четверо были одеты в черные джинсы и черные футболки. Волосы длинные, но не слишком – с такой прической они могли устроиться практически на любую работу. Занавес раздвинулся, ребята вышли из-за кулис и, переступив через провода, заняли места за инструментами. Безо всяких предисловий начали играть.

Кассета неплохо передавала звучание песен. Чего ей не удалось запечатлеть – так это напряженную сосредоточенность, с которой играли ребята. Слушая в машине или в постели, как гитара и клавишные пытаются друг друга переиграть, я представлял себе музыкантов, которые постоянно спорят, находятся в непростых, если не сказать конфликтных отношениях (как в группе Oasis). Однако то, что делали The Subterraneans, происходило обдуманно и нарочно. Антагонизм между синтезатором и серф-рок-гитарой, голос певца, прорывающийся сквозь рев, почти монотонный ритм барабанов – все было именно так, как надо. Доиграв первую песню, музыканты тут же, без паузы, не дождавшись аплодисментов, принялись за вторую. Они вели себя так, будто в клубе совершенно пусто, а они просто репетируют. Возможно, ребят разозлило, что слушателей пришло совсем немного, хотя лично у меня складывалось впечатление, что они держались бы точно так же и в битком набитом зале.

Когда группа вышла на сцену, кассета в голове у меня успела доиграть примерно до середины, однако к первым нотам второй песни внутренняя музыка синхронизировалась с тем, что происходит на сцене. Ощущение было странным: будто я стал гранью, где сошлись две версии одной и той же песни. Близко к сцене я не подходил, Джуд же топтался у самого края. С такого расстояния звук наверняка бил по ушам, оглушал и кружил голову. По мере того как The Subterraneans играли одну песню за другой, освещение в зале тускнело, отчего происходящее на сцене теряло очертания и становилось зыбким. При всем этом казалось, будто я слышу музыку не так, как прежде. Клавиши и гитара больше не соперничали, скорее наоборот: синтезатор рождал пространство, от стен которого эхом отражались гитарные ноты. Барабаны возводили под ними опору, а певец становился центром композиции, вокруг которого выстраивалось невиданное прежде сооружение. Меня охватило чувство священного трепета, возвышенного и пробирающего до костей.

В тот самый момент ветер защекотал волоски на шее, я обернулся и вместо бара увидел проулок. Меня тянуло туда, сопротивляться не было сил. Сделав шаг, я заметил в дальнем конце проулка высокие фигуры – Стражу, готовую встретить всякого, кто осмелится нарушить границу. В лицо дул ветер, наполняя ноздри влажным запахом моря. В теле ощущалась странная легкость.

Джуд, задев меня локтем, прошел мимо и шагнул на истертые булыжники. Он остановился, глянул через плечо, иду ли я следом. Я хотел, но после его касания словно потерял способность двигаться. Вдобавок Стражи подтянулись ближе, и от того, как плавно они перемещались – будто состояли из чернил, а не живой плоти, – меня скрутило ужасом. Я замер. Джуд же не мешкал ни секунды. Он повернулся к проулку и шагнул вперед. Меня потянуло вслед за ним, я сделал шаг, второй… Клавишное соло отразилось от стен. Джуд должен был видеть плывущие к нему темные силуэты, однако скорости не сбавлял. Стража позволила ему дойти до середины проулка (где, возможно, проходила граница), и только потом его схватили. Только что они стояли в пяти метрах от него – а в следующий миг окружили со всех сторон, словно змеиный клубок или стая угрей, скользящих вокруг жертвы. Джуд заозирался, распахнул глаза, что-то заговорил. Что именно, я не слышал, а по губам читать не умел. По проулку эхом разнесся гитарный рев. Стражи вскинули плащи, те будто взлетели сами собой. Маски спали, клювы удлинились, глаза пропали. Джуд вскинул руки, умоляя погодить хоть секунду и выслушать. Стражи кинулись на него все разом. Руки так и остались белеть поверх скопища тьмы, облепившей тело. До меня донесся высокий истерический смех. Что хуже всего, смеялся именно Джуд. Я рванулся в проулок, но тот исчез.

Я налетел на одного из вышибал. Он сперва обругал меня за неуклюжесть, а потом напрягся, услышав мои испуганные вопли. Судя по всему, меня приняли за наркомана, поэтому выгнали из клуба и велели проваливать, пока не приехала полиция. Пришлось уйти. Как добрался домой, не помню. Следующим утром, когда мы собирались в церковь, я пожаловался, что у меня болит живот, и весь день провалялся в постели. Сил встать не было совершенно, но и уснуть не получалось. В глазах намертво застыла картинка: высокие фигуры вскидывают плащи, а клювы на масках вырастают в лезвия, будто косы. Стоило задремать, как мне снились вороны, стаей налетевшие на несчастную жертву и терзающие ее в клочья. Меня трясло от страха: и из-за того, что случилось с Джудом, и из-за того, что его родители, а то и вовсе полиция, вот-вот позвонят в дверь и спросят, что мне известно о его пропаже. Наряду с ужасом меня грызло чувство вины. Я не был причастен к тому, что случилось с Джудом, но, возможно, мог его остановить. Любой адвокат, скорее всего, оправдал бы меня в два счета, а вот моя совесть не успокаивалась. Я был виноват в том, что случилось с моим другом.

Наверное, мне даже хотелось, чтобы за мной поскорее пришла полиция; я рассказал бы обо всем и понес заслуженное наказание. Я не слишком верил в Бога, но всегда признавал за церковью право на таинство исповеди и епитимьи. Так полагается, если бессилен закон. Однако полиция не пришла. Возможно, родители Джуда не знали, что он собирается в клуб вместе со мной, а может, предпочли не разбираться в деле до конца. В следующую субботу я пошел на исповедь, и тогда священник, выслушав краткую версию описанных мною событий, прочитал длинную лекцию о вреде употребления наркотиков. Вздумай я признаться родителям, результат, наверное, был бы таким же.

Я много размышлял о том, как найти дорогу в тот проулок, хоть и не знал, что именно рассчитываю там увидеть. Останки Джуда? Или доказательства того, что он жив и содержится в инопланетной тюрьме? В любом случае тот, другой, мир был недоступен. Через несколько дней после концерта я понял, что музыка The Subterraneans больше не звучит у меня в голове на бесконечном повторе. Если я запускал кассету, то песни не откладывались в памяти. Следующие несколько недель, до конца лета, я включал ее снова и снова в надежде, что воздух передо мной дрогнет и я опять увижу темный проулок. Однако Джуд был прав. То, что родилось благодаря записи, при живом прослушивании умерло. В конце концов примерно за неделю до начала учебного года пленку зажевало в магнитоле, и кассета оказалась безвозвратно испорченной.

После этого я много лет, в каждом магазине музыки, спрашивал копию той записи. Попутно искал в интернете любую информацию о группе и ее участниках. Увы, поиски ни к чему не привели. В прошлом году я несколько дней без устали рылся в сети, но ничего полезного не нашел.

Что касается Джуда, то в начале учебного года я увидел Лорри в столовой для старшеклассников; мы обменялись любезностями, рассказали друг другу о летних каникулах, о том, на какие занятия будем ходить. Я упомянул Джуда. Спросил, как у него дела.

– О, давненько он не показывался, – ответила Лорри. – Наверное, уехал в Бостон, как и мечтал.

– В Бостон, значит? – переспросил я.

– Да, – кивнула она. – Здесь ему не нравилось. Да и дома были проблемы.

Я выразил надежду, что там Джуду удалось обрести счастье.

– Вряд ли, – покачала головой Лорри. – Некоторые люди не знают, что это такое. Понимаешь, о чем я?

Я ответил, что понимаю.

В самом начале письма я уже говорил, что эту историю никогда никому не рассказывал: ни твоей матери, ни Лиз. Возможно, и тебе не стоило… Если я рискну отправить это письмо, можешь выбросить его и притвориться, будто в ответ на твой вопрос я поведал какую-то безобидную ерунду. Пожалуй, так будет лучше. Не знаю, что еще можно написать. Ответов на свои вопросы я так и не нашел…

С любовью, папа.

Что потеряно – уже не вернуть

1

Встреча выпускников в честь десятилетия со дня окончания школы в тысяча девятьсот девяносто седьмом году принесла мне одни разочарования. Не знаю, чему я удивлялся, – видимо, пересмотрел в свое время фильмов и сериалов, где вмиг забываются давние обиды и бывшие одноклассники понимают, что у них много общего. Однако выяснилось, что десять лет – это слишком мало, чтобы изменить людей, не считая наметившихся лысин и расплывшихся фигур.

Впрочем, это было не самое важное мое открытие.

Юбилей отмечали два дня: в пятницу мы неофициально встречались в баре «Касл», а в субботу нас ждал торжественный ужин в теннисном клубе «Поукипзи». В перерыве те, кто хотел ярче воскресить в памяти юношеские годы, мог сходить на футбольный матч в честь встречи выпускников школы Фатимской Богоматери.

Уже в пятницу я понял, что мои ожидания не оправдаются. Казалось, кроме меня никто не изменился и все выглядят по-прежнему. Когда я заканчивал школу, то был тощим как жердь, однако за последующие годы набрал тридцать килограммов и отрастил густую пшеничную бороду в тон выгоревшим на солнце волосам. Видимо, меня попросту не узнавали. Наверное, это было логично. И все же я пребывал в замешательстве. Бродя по залу среди однокашников, разбившихся по парочкам и группкам, совсем как в школе, я чувствовал на себе рассеянные взгляды, но люди тут же отворачивались. В свое время я не был ни президентом класса, ни капитаном футбольной команды, ни школьным клоуном, зато успел отметиться в театральном кружке, сыграв роль злодея Джонатана в постановке «Мышьяк и старые кружева», дважды участвовал в спринте с препятствиями, неплохо проявил себя на уроках английского, обществознания и религии. Наш выпуск насчитывал сто тридцать два человека, и хоть кто-то из них должен был меня запомнить: мы же проучились вместе все старшие классы. Но нет…

Просидев битый час у барной стойки, потягивая пиво и глядя, как в зал заходят новые гости, радостно приветствуют друг друга и обмениваются рукопожатиями, я решил наконец встать и заявить о себе. Я подходил к людям, протягивал руку, обращался к ним по имени и назывался – но даже тогда не видел на лицах узнавания. Никто не спешил трясти мне ладонь, радостно восклицать и расспрашивать о жизни. Вместо этого люди, с которыми я здоровался, нерешительно пожимали мне руку, удивленно морщили лоб (словно мое имя им знакомо, но они никак не могут вспомнить откуда), выдавали какую-то банальность, мол, меня ужасно рады видеть, после чего отворачивались и возобновляли прерванный мной разговор. За час я обошел едва ли не весь зал и в отчаянии вернулся к бару. Я приехал на машине один, поэтому не мог заказать ничего крепче пива.

Протолкнув в бутылку торчащую из горлышка дольку лайма и глянув на отражение в зеркале за барной стойкой, я произнес тост: «Выпьем за безвестность». Неожиданно кто-то позвал меня по имени. Настроение мигом поднялось; я обернулся и увидел Джоэла Мартина. Точнее, мистера Мартина. Даже сейчас я не смел называть его иначе. Он вел у нас физику и химию, а еще был помощником тренера юношеской сборной по футболу и баскетболу. Незадолго до моего выпуска Мартин оскандалился из-за интрижки с Шинейд Макгаэрн, моей одноклассницей, в результате чего та забеременела, а его с позором уволили из школы.

Выглядел Мартин ужасно. От волос, и без того редких, на макушке осталось лишь несколько пучков. Мутные стекла в очках были исцарапаны – как он вообще через них что-то видел? Щеки обросли клочковатой бородой, не знавшей ножниц и расчески. Он никогда не казался крепышом, был невысоким и тощим; сейчас же в бесформенном черном костюме и вовсе съежился, став ниже ростом. На стойке перед ним стоял полный бокал мартини.

Я в изумлении вытаращил глаза. К моменту окончания школы скандал вокруг Джоэла Мартина был в самом разгаре и с каждой неделей обрастал новыми подробностями. В результате он загремел в тюрьму: сперва в Аргентине, затем в Штатах. Его злоключения были самой животрепещущей темой для разговоров первые два года после нашего выпуска, когда на каникулах я по старой памяти встречался со школьными приятелями. По мере того как против него выдвигали новые обвинения, я успел увидеть в веселом и приветливом учителе физики коварного совратителя, бандита и психопата. Кто бы мог подумать, что он явится на встречу выпускников – причем в настолько потасканном виде?

Возможно, именно поэтому, когда Мартин протянул мне руку, я ее рассеянно пожал. Кожа у него была шершавой, будто он пришел прямо с пляжа, не умывшись.

Интересно, узнали ли его другие ученики? Шинейд, например? Ее я вроде бы не видел. Но, возможно, просто не заметил.

– Как дела? – спросил мистер Мартин.

– Хорошо, – ответил я ровно так, как сказал бы любому другому из присутствующих.

– Чем занимаешься?

– Преподаю в колледже.

– О, правда? В каком?

– В Гугеноте. Здесь, на другом берегу реки.

– Здорово! – воскликнул мистер Мартин с явным энтузиазмом. – Какие дисциплины?

– Английский, – ответил я. – В основном у первокурсников.

– Молодец… Слушай, я тут сижу и пытаюсь вспомнить…

– Что именно?

– Тот розыгрыш, который вы, ребята, устроили в младших классах. Ну, розыгрыш – громко сказано… Просто дурацкая шутка. Помнишь, о чем я?

– Да, когда мы на все лады повторяли одну фразу – «Это что еще за хрень?»

Мистер Мартин щелкнул пальцами.

– Именно. Так кто ее придумал?

– Никто. Увидели по телевизору и решили повторить.

Мартин рассмеялся, хоть и вполсилы.

– Это что еще за хрень? – произнес он и, прижимая руку к груди, ткнул пальцем в сторону зеркала, висящего за баром. – Это что еще за хрень? Это что еще за хрень? Это что еще за хрень? – Он опустил руку. – Помнишь, как я подхватил вашу игру?

Я кивнул. То была самая удачная наша выходка.

– Столько времени с тех пор прошло… – произнес Мартин вдруг с горечью. – Столько воды утекло…

Со сверхъестественной ясностью я понял, что человек, когда-то учивший меня физике и химии, вот-вот затронет темы, которые мне совершенно не хотелось обсуждать. Меня охватило чувство, близкое к панике. Я решил не допивать пиво и уйти. Все равно делать здесь было нечего.

Джоэл Мартин увидел, как я достаю из кармана бумажник, прищурился, но не успел ничего сказать, потому что я выдал:

– Мне пора. Рад был повидаться.

Я встал со стула и, мысленно бормоча себе оправдания, направился к выходу, огибая парочки на танцполе. В зале было жарко и душно; куртка и рубашка прилипли к телу. Я оглянулся посмотреть, сидит ли Джоэл Мартин возле бара, однако в помещении было слишком людно, и я его не увидел.

Воздух на улице приятно охладил разгоряченную кожу. Я снял куртку, вытащил рубашку из брюк. Машина стояла недалеко от входа, возле бетонного ограждения, отделяющего парковку от дороги. Я достал ключи и вдруг услышал, как меня зовут по имени. Обернулся в сторону бара и увидел Джоэла Мартина – тот стоял на пороге, держа дверь открытой. Я вскинул руку с курткой в неопределенном жесте.

Мистер Мартин спросил:

– Завтра придешь?

Я снова помахал ему курткой, нырнул в салон и чуть не сломал ключ, вставляя его в замок зажигания. Отчего-то возникло ощущение, что сейчас в окно постучат и я увижу за стеклом улыбку бывшего учителя. Украдкой покосившись в сторону бара, я заметил, что дверь открыта, но там никого нет. Видимо, Джоэл Мартин только что ушел. Показалось, будто внутри светлого прямоугольника висит облачко то ли пыли, то ли песка, но я спешил унести ноги и не стал присматриваться. Запустив двигатель, я выехал со стоянки.

2

Следующим вечером по дороге в теннисный клуб «Поукипзи» я рассказал о грехопадении Джоэла Мартина своей спутнице Линде. Когда-то мы с ней встречались. После нашего расставания Линда сошлась с профессором из Нью-Йоркского университета, забеременела, бросила ухажера и теперь в одиночку растила двухлетнюю дочь Элейн, отец которой имел право навещать ее по выходным и забирать на две недели летом. Линда работала менеджером в банке Уилтвика и жила с отцом, полицейским в отставке, который души не чаял во внучке. Мои нежные чувства к Линде давно угасли, и пару раз в месяц мы с ней обедали, рассказывая друг другу о личной жизни и жалуясь на работу. Я недавно расстался с девушкой, и Линда согласилась сопровождать меня на ужин по случаю встречи выпускников, чтобы «своими глазами увидеть, в какой среде я сформировался как личность». Разумеется, она понимала, что я стану нервничать перед предстоящим событием, но не рассчитывала застать в столь взвинченном состоянии.

Не успели мы сесть в машину, как она велела:

– Так! Рассказывай, что с тобой происходит.

Начало истории Джоэла Мартина я поведал буквально в двух словах. Вспомнив свою собственную интрижку с преподавателем, Линда спокойно пожала плечами и хмыкнула.

– Как понимаю, отношений у них не сложилось?

– Можно и так сказать, – кивнул я. – Насколько помню, родители Шинейд хотели выдвинуть против Мартина обвинения в растлении несовершеннолетней. Не получилось: незадолго до этого, в декабре, ей исполнилось восемнадцать, и оба клялись, что встречаться начали лишь в январе. Мать мечтала засудить его, а вот отец был настроен не столь категорично. В конце концов, Мартин заделал Шинейд их первого внука и вел себя как полагается: извинялся, говорил, что души не чает в их дочери и готов взять на себя ответственность за нее и за ребенка. Да и сама Шинейд его выгораживала. В итоге мать остыла, особенно когда летом Мартин сделал предложение. Это был главная тема осени; слухи ходили очень долго, вплоть до самого Дня благодарения. Мистер Мартин и Шинейд Макгаэрн объявили о помолвке, а свадьбу запланировали на весну, после родов, чтобы новоявленная мать успела привести себя в форму. Мартин устроился на бензоколонку. Со школой не сравнить, конечно, но зарабатывал он неплохо. Говорят, откладывал деньги, чтобы купить дом.

– Но свадьбу так и не сыграли? – уточнила Линда.

– Нет. На следующий день после Рождества Шинейд родила мальчика. Его назвали Шон. Мартин полюбил сына с первой же минуты, как только увидел. Собственно, из-за этого они и расстались. Не успев взять первенца на руки, Мартин решил, что надо срочно рожать второго. Шинейд наотрез отказалась. Ее приняли в Пенроуз, и бросать учебу она не планировала.

Линда, подумав, добавила:

– Скорее всего, дело не только в этом. Просто любовь прошла, причем у обоих. Так всегда бывает. Она видела в нем великий талант, он – симпатичную юную поклонницу. Это чувство здорово кружит голову. Запретный плод и все такое… Однако он очень быстро гниет, говорю по собственному опыту. Им стоило ограничиться мимолетной интрижкой. Зря они пытались сохранить отношения. Из-за ребенка, полагаю? Лучше бы наняли юристов и составили соглашение об опеке. Так ведь и получилось в конечном счете, верно?

– В целом да. Отношения к тому времени заметно дали трещину. Поступив в Пенроуз, Шинейд с ребенком переехала на съемную квартиру рядом с колледжем. Там, кажется, есть неплохой садик для детей сотрудников и студентов. Мартин обиделся. Он обвинил Шинейд, что она совсем не занимается сыном, бросив его воспитание на чужих людей. Однажды он пришел забрать ребенка, а Шинейд не было дома; она оставила Шона со своим новым парнем.

– Ого!

– Вот именно! Он подал в суд, но родители нашли пронырливого адвоката и спустили на Мартина всех собак. Мать наконец припомнила ему все грехи. Мартину здорово потрепали нервы. Да и судья, по слухам, был на стороне Шинейд. В результате ему позволили забирать сына два раза в месяц на выходные и вдобавок к алиментам навесили оплату всех расходов на ребенка.

– Легко отделался, – заметила Линда.

– Не то слово, – согласился я. – Но Мартин так не считал. Уж не знаю, всерьез ли он думал, будто Шинейд плохо заботится о сыне, или просто разозлился, что проиграл суд…

– Скорее всего, все сразу.

– Возможно. Как бы там ни было, Мартин не угомонился. Придумал новый план. Купил пакетик травки и…

– Да ладно тебе!

– Я серьезно. У Шинейд имелась привычка оставлять машину возле дома незапертой. Мартин хотел кинуть пакетик под сиденье, а затем, на следующий день, когда привезет Шона, «случайно» заметить наркотики. Он рассчитывал вызвать полицию и таким образом получить полную опеку над ребенком. К несчастью, в тот самый момент, когда он открыл машину и залез в салон, во двор выглянул парень Шинейд. Вызвал полицию. Патрульные были совсем рядом, и Мартин не успел сбежать. Разразился скандал. Травку нашли. Шинейд со своим парнем обвинили Мартина в том, что это он ее подбросил. Сказали, что никогда не увлекались наркотиками, и в доказательство предложили обыскать квартиру. Мартин не успел снять перчатки, которые надел, чтобы не оставлять отпечатков пальцев. В общем, картинка сложилась сама собой… Его отвезли в участок. Уж не знаю, в чем именно обвинили. Вроде ни в чем серьезном. Однако Шинейд воспользовалась этим поводом, чтобы снова обратиться в суд и еще сильнее ограничить Мартина в родительских правах.

– М-да, – протянула Линда, – история, конечно, неприятная, но бывало и хуже.

– Это еще не финал.

– Правда?

– Что было дальше, я узнал несколько лет спустя. Об этом писали во всех газетах, даже в федеральных СМИ. Казалось бы, после общения с системой правосудия Мартин должен был испугаться и остыть. Но нет. Он усвоил урок по-своему. Осознав, что его попытки изменить ситуацию ничего не дают, он решил действовать иначе. Раз система правосудия настроена против него – или он просто не умеет обратить ее себе на пользу, – значит, надо ее обойти. Он задумал одно нехорошее дельце.

– Надеюсь, не стал искать киллера?

– Нет. Мартин решил похитить ребенка и бежать из страны. Готовился несколько месяцев. Купил поддельные документы – права и паспорта; скопил денег на первое время. Дождался, когда Шинейд попросит его забрать ребенка на несколько дней, и принялся реализовывать свой план. Квартиру оставил как есть, ничего не трогая, – только жесткий диск вытащил из компьютера, подержал над магнитом, запек в духовке, а потом выбросил в мусорку возле дома. Поехал в Стюарт, оттуда вылетел в Орландо. Всем знакомым рассказывал, что везет сына в Диснейленд. Один день и правда провел во Флориде, но лишь затем, чтобы изменить внешность, как на фотографии в новом паспорте. В Орландо сел на рейс до Лос-Анджелеса, там тоже провел некоторое время, а затем через Майами улетел в Буэнос-Айрес. В Аргентине неделю околачивался без работы, потом устроился репетитором к детям скотоводческого барона, жившего на юге страны. Там спустя три месяца его и взяли. Он изменил внешность себе и ребенку, и все же одинокий мужчина, который путешествует с маленьким мальчиком, оказался слишком приметен. Когда копы составили новый фоторобот, оставалось одно – отсмотреть записи с камер видеонаблюдения в аэропорту и восстановить маршрут, которым он уехал. Судя по тому, что писали в газетах, бежать от полиции Мартин не стал. Шона отвезли в Буэнос-Айрес и передали Шинейд и ее родителям. Мартина отправили в аргентинскую тюрьму. В некоторой степени ему повезло: его работодатель, проникшись сочувствием, поднял связи, и в результате вместо пяти лет Мартину дали всего девять месяцев. Однако он, не успев освободиться, полетел в США, где отправился за решетку еще на полтора года.

– Охренеть! – с чувством произнесла Линда. – А что потом?

– Не знаю, – пожал я плечами. – Скорее всего, он вышел из тюрьмы и решил начать новую жизнь. Хотя, судя по виду, получается не слишком хорошо.

Мы надолго замолчали. По обе стороны от нас тянулась широкая улица с большими ухоженными домами, свидетельствующими о достатке владельцев. Впереди показался теннисный клуб.

Линда задумчиво протянула:

– Что ни делается – все ради любви.

– Или из мести.

– Думаешь, он не любит сына?

– Любит, конечно. Но вот его мать – ненавидит.

– Хм-м… Шинейд приходила вчера вечером?

– Не знаю. Я не видел.

– А сегодня придет?

– Без понятия. В школе мы практически не общались.

– Вот уж не думала, что у вас кипят такие страсти, – заметила Линда.

3

Второй вечер мало чем отличался от первого, разве что еда была получше, а наряды – подороже. У входа в зал организаторы поставили длинный стол, на котором в алфавитном порядке разложили бейджики с именами. На них же напечатали наши маленькие фотографии из альбома выпускников. Прикалывая свой бейджик к пиджаку, я оглядел оставшиеся, но имени Шинейд Макгаэрн не увидел. Там были бейджики и для учителей, но Джоэла Мартина среди них я также не заметил.

Мы с Линдой сели за столик к ребятам, с которыми я общался в выпускном классе. Один из них нынче управлял китайским ресторанчиком, принадлежавшем его жене. Другой недавно уволился из Военно-воздушных сил и женился; супруга пришла вместе с ним и ужасно волновалась за дочку – той, как я понял, было всего пару месяцев от роду, и за ней приглядывала бабушка. Я спросил у ресторатора, что ему известно о судьбе моих любимых учителей; он неуверенно пожал плечами и сказал, что, по слухам, они скончались. У бывшего офицера я поинтересовался, чем он занимается, тот ответил, что работает редактором на радиостанции в восточном Массачусетсе. За разговорами меня вдруг осенило: вот почему вчерашний вечер не задался. Люди, с которыми я общался в годы обучения в школе Фатимской Богоматери, просто-напросто не пришли, бог знает по какой причине. (Я спрашивал у ресторатора, чем они занимаются, называл разные имена, но ответы всякий раз меня не радовали: дескать, этот погиб, тот отбывает срок в тюрьме, третий подсел на наркотики, а четвертый серьезно болеет.)

В общем, я попал на мероприятие, которое больше походило на низкопробный ремейк выпускного бала в старших классах со всеми его атрибутами в дурном исполнении. А вот Линде, кажется, здесь нравилось. В свое время она работала в китайском ресторане, а ее отец служил в Военно-воздушных силах, поэтому она нашла общий язык с моими одноклассниками. Примерно к середине вечера диджей, местная знаменитость (он вел утреннее шоу на радиостанции с классическим роком и тоже учился в нашей школе, только на несколько лет раньше), объявил, что настала пора зачитать воспоминания, которые люди написали на листочках, разложенных на каждом столе (лично я предпочел воздержаться). Среди вороха записок кто-то оставил текст следующего содержания: «Я занималась сексом со своим учителем». Меня словно окатило ледяной водой. Не знаю, какой реакции я ждал от остальных, но из зала раздались смешки да пара одобрительных возгласов. Линда бросила на меня многозначительный взгляд. Неужто речь шла о Джоэле Мартине? Или, упаси Господь, о ком-то еще? Наверное, мое изумление выглядело чересчур наивным, хотя что с того? Видимо, в душе я оставался трепетным юношей, несмотря на брутальную внешность.

Я не думал, что Джоэл Мартин осмелится прийти. Одно дело – невзначай проскользнуть в бар, битком набитый людьми, которые заняты разговорами, усесться к ним спиной и заказать коктейль. Совсем другое – у всех на глазах зайти в роскошный зал, где за столиками сидят твои бывшие ученики. И все же, когда я в мужском туалете, застегивая ширинку, повернулся к дверям, то увидел на пороге Мартина, и с моих губ чуть было не слетело: «Кто бы сомневался». Я словно накликал его появление. Ума не приложу, что ему от меня понадобилось.

Я подошел к раковине вымыть руки.

– Хороший ресторан, – сказал Мартин.

– Да, – кивнул я. – Уютный.

– Ты бывал тут прежде?

– Нет, впервые.

– А я бывал. Давным-давно. Один из классов чуть старше вас устраивал здесь выпускной. Я следил за порядком. Это было… ты тогда как раз перешел в нашу школу, точно. Учился у нас первый год.

Я вытер руки и бросил бумажное полотенце в мусорное ведро.

– Мне пора. Моя спутница…

– Полагаю, ты слышал о моих… неприятностях, – перебил Мартин. – Как же иначе. Меня ведь прополоскали во всех газетах.

Он прав, отнекиваться было глупо.

– Слышал.

– У тебя самого есть дети?

– Нет.

– Позволь заметить, что, как только появятся, жизнь моментально станет другой. Увидишь это крохотное сморщенное создание, еще не расправившее ручки с ножками после материнской утробы, и полюбишь с первого взгляда. Поймешь, что ради него готов на что угодно. Забудешь про всякую ерунду и поймешь, что в жизни теперь одна цель – лишь бы у твоего ребенка все было хорошо. Любые занятия, которые прежде вызывали тошноту и омерзение – смена подгузников, кормежка с отрыжками, бесконечные ночные укачивания, – станут тебе в радость. Понимаешь, о чем я?

– Да.

– Все, что я делал, включая каждый вдох, было ради моего сына, ради его безопасности и уюта, чтобы обеспечить ему достойное будущее. Я всегда действовал исключительно в его интересах. Всегда! Только этого и хотел, даже когда меня посадили в тюрьму. Мать моего ребенка забрала его и уехала. Куда – не сказала. Алиментов не требовала, чтобы я не сумел ее выследить. Разве так можно? Скажи: разве так можно?

– Не знаю, – пробормотал я. – Наверное, она…

– Плевать! – перебил Джоэл Мартин. – Пока я сидел в Буэнос-Айресе, то познакомился с одним парнем, он научил меня кое-каким трюкам, которые помогли бы мне вернуть сына и сделать так, чтобы его больше никто никогда не забрал.

– Я не совсем понимаю…

– Ты ведь знаешь Борхеса?

– Писателя?

– Тот парень, с которым я познакомился, был его другом. Его так и звали в тюрьме: Приятель Борхеса, эль Амиго де Борхес. Он общался с Борхесом, когда учился с ним в университете. Был математиком, причем увлекался самыми необычными ее направлениями. У Борхеса есть такой рассказ, «Алеф». Ты читал?

– О точке, которая позволяет видеть все прочие пространства и времена?

– Ага. Тот парень буквально бредил этой историей и математикой, на которую она опиралась. Гипотеза Пуанкаре. Ты же помнишь уроки физики?

– Не особо…

– Печально, – покачал Мартин головой. – Впрочем, неважно. Борхес заинтересовал парня не на шутку, а потом познакомил со своим приятелем, а тот – еще с одним и так далее, пока он не вышел на тайную организацию, которая занималась разработкой гипотезы, лежащей в основе алефа, и не только ею.

– Ясно.

– Ничего тебе не ясно. Ладно… Помнишь, как я повторял на уроках, что весь мир вокруг нас – сплошная математика?

– Да.

– Вы думали, я говорю фигурально, если вообще об этом задумывались. Но нет. Организация, на которую вышел Приятель Борхеса, это поняла. Они осознали, как именно устроен наш мир. Они… в общем, они были учеными, которые давно работают с неординарной математикой. Дольше, чем можешь представить.

– Я не совсем…

– Они придумали, как применить свою теорию на практике. Использовали разные комбинации слов, звуков и… скажем так, мысленных образов.

– Такое ощущение, что вы говорите про магию.

– Можно называть ее по-всякому. Важно другое – она работает!

– Тогда почему тот парень – Приятель Борхеса – сидел в тюрьме? Он же мог запросто сбежать оттуда с помощью магии. Телепортироваться, например.

– Он там прятался, – пояснил Джоэл Мартин. – Точнее, не совсем так. У него возникли разногласия с остальными членами ложи, и он предпочел укрыться под надежной охраной.

– А получше он места не нашел?

– Какая разница! – крикнул Мартин. – Ты не видишь главного! Я говорю тебе, что встретил живого Мерлина, а ты спрашиваешь, почему он не поселился в дорогом отеле. Господи…

Видимо, у моего бывшего учителя окончательно съехали набекрень мозги. Я поднял руки ладонями наружу.

– Ладно. Простите. Вы познакомились с Приятелем Борхеса, и он рассказал вам про свою странную математику. Научил вас чему-то?

– Немного. Как понимаешь, условия для обучения были не лучшими. Но он объяснил, куда надо обратиться, когда я выйду на свободу. Пришлось долго копить деньги на дорогу, но в конце концов я добрался до нужного места.

Я не смог сдержать любопытства.

– И где же оно?

– В Квебеке.

– В Квебеке?

– Да, в Канаде. Там находится ближайшая ложа, это нечто вроде школы.

– И они взяли вас в ученики?

– Да.

– И вы стали… математиком?

– В целом да.

– Но почему вы здесь? Если у вас есть доступ к алефу, или что там используется для перемещений, почему до сих пор не разыскали сына?

Джоэл Мартин скривился. Я не сразу понял, что от смущения.

Он опустил взгляд на ботинки и засунул руки в карманы.

– Возникли некоторые сложности.

Ага, вот она – та самая деталь, позволявшая жить в мире фантазий и оправдывать отсутствие результатов.

– Да? Что за сложности?

– Меня заперли в тюрьме. Мастер ложи ревностно хранит знания. Он не дает нового материала, пока не удостоверится, что ты готов его принять. Я с честью прошел все испытания. Меня называли лучшим учеником. Но… учитель решил, что надо выдержать паузу, прежде чем двигаться дальше. Я считал иначе. Нельзя ждать – времени оставалось все меньше. Мой сын с каждым днем становился взрослее и забывал своего отца. Его мамаша и ее новый ухажер наверняка поливали меня грязью. Мне срочно требовался доступ к алефу – прямо сейчас! Я сказал об этом мастеру. Он заупрямился. Отношения накалились. Я позволил себе… пару резких замечаний. Мастер предложил разобраться. Я согласился. Все прошло… не слишком хорошо. Меня заманили в ловушку, которая находится где-то между мирами. Мастер сказал, если я сумею выбраться, то, возможно, докажу, что готов учиться дальше.

– Значит, вы в тюрьме, – кивнул я.

– Да, в тюрьме, – подтвердил Мартин. – Снова. И здесь, надо сказать, гораздо хуже, чем в тех заведениях, где я бывал прежде. В моей камере мало энергии. Я имею возможность черпать ее, но тогда пространство смыкается. Смирись я со своим приговором, мог бы сидеть здесь до скончания веков. Но, как я уже сказал, время поджимает. Я должен отсюда выбраться! Я пытался выйти на связь с одним парнем из ложи, которого считал другом, но просчитался. Поэтому решил подойти к делу творчески: с выдумкой, так сказать. Вспомнил, что скоро будет встреча выпускников, сумел выяснить адрес, не слишком уменьшив камеру…

– Погодите, – перебил я. – То есть вы сейчас в камере?

– Верно.

– Однако стоите тут и разговариваете со мной?

– Это… – произнес Мартин, вытаскивая из карманов руки и указывая на себя, – симулякр. Представь, что говоришь со мной по видеосвязи.

– Ясно, – кивнул я. – Тогда почему вам просто не связаться со своим сыном напрямую? Зачем тратить время на меня?

– Потому что я не знаю, где он. Я могу получить доступ к твоим воспоминаниям – всего вашего класса, – чтобы попасть в это место и создать симулякр. К тебе я обратился в первую очередь потому, что в годы учебы мы легко находили общий язык. Я надеялся, ты согласишься помочь.

– И какой помощи вы ждете?

– Есть один склад на Девятом шоссе, рядом с торговым центром, я арендовал там бокс, в нем лежат кое-какие предметы, книги и…

– Мистер Мартин, – перебил я. – Джоэл…

Услышав свое имя, он дернулся, словно ему дали пощечину.

Я продолжил:

– Не знаю, что с вами творится, но, может, есть смысл обратиться за более квалифицированной помощью?

– Какой, например? – удивился он. – Я же сказал… А-а-а… – Он прищурился. – Понял. Ты хочешь сказать, что я спятил? Страдаю приступом шизофрении, да?

– Судя по всему, вы испытали немалый стресс, – подтвердил я. – Трудности в общении с сыном и…

– Ты что, не понимаешь? Какие трудности в общении? Я вообще не знаю, где мой сын! И пока торчу в тюрьме…

– Хватит! Вы находитесь в мужском туалете ресторана в Поукипзи, а не в какой-то магической камере.

– Ты даже не представляешь… – прошептал он. – Совершенно не представляешь. Здесь ничего нет. Абсолютно ничего… Это даже не место в привычном понимании слова. Это разрыв в пространстве, как пробел между буквами на странице. Большую часть времени мне остается только одно – сдерживать панику. Еще один выплеск энергии – и стены схлопнутся вместе со мной. Я вовсе не издеваюсь, когда говорю, что ты мой единственный шанс. Я держусь на последнем издыхании; мое время на исходе.

На меня накатила острая жалость. Зря я так долго слушал его бредни.

– Мне надо идти. Простите.

Я шагнул к двери.

– Постой!

Он вскинул руки.

– Пожалуйста, дайте пройти.

– Погоди.

Мартин заступил мне дорогу. Наверное, он забыл, что я на добрый десяток сантиметров выше и килограммов на тридцать тяжелее. Если будет упрямиться, я запросто отодвину его в сторону.

Не успели протянутые пальцы вцепиться мне в руку, как по туалету прокатился странный грохот, будто во всем ресторане разбились окна. Меня отбросило к противоположной стене. Вытаращив глаза, я изумленно уставился на Мартина.

Воздух вокруг него потускнел. Сам он потерял материальность и сплющился. Стал сминаться, будто сделан из бумаги, которую комкала пара гигантских невидимых рук. Разинув рот, Мартин затараторил: «Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет!», однако слышно было плохо, будто слова долетали через огромную пропасть. Он потянулся ко мне, но сдавившие его силы прижали руки к телу. Распахнув от боли глаза, Мартин несколько раз произнес имя своего сына. Плечи съежились, ноги подтянуло к груди.

– Постой, – заорал он пуще прежнего. – Погоди! Не надо!

Тело Мартина смялось в комок, и он завопил от ярости и боли.

А потом исчез, и воздух наполнился клубящейся пылью. Кашляя, я закрыл лицо руками. На глаза накатили слезы. В ушах до сих пор звенели крики – а может, то гудели флуоресцентные лампы. От кашля меня сложило пополам. Пыль спровоцировала приступ астмы. Вцепившись в раковину, я приподнялся и увидел в зеркале мужчину с багровым лицом в разводах от слез и пыли. Невольно вспомнилось, как мы с Джоэлом Мартином стояли в коридоре и, трясясь от еле сдерживаемого смеха, указывали на дальний угол, повторяя на все лады: «Это что еще за хрень?»

Не успела пыль осесть на пол, как я выбежал из туалета и рванул по темному коридору в зал. Там приглушили свет везде, кроме танцпола, где мужчины и женщины с бесстрастными лицами, словно на похоронах, топтались под музыку Talking Heads, безумным маршем гремевшую из динамиков. Сидящие в тени люди покачивали головами в такт мелодии.

Я задыхался от кашля, но за музыкой меня не слышали. Зажимая рот рукой, я, спотыкаясь, добрел до столика. Линда, к счастью, сидела на месте. Увидев меня, она улыбнулась, но тут же с тревогой сдвинула брови, потому что я согнулся в очередном приступе кашля. Перед глазами поплыло. Я выпрямился, меня повело вбок; Линда кое-как успела подхватить за локоть. Подавшись ближе, она крикнула:

– Что с тобой?

Я через силу выдавил:

– Астма.

Она, слава богу, расслышала. Кивнула и спросила:

– Ингалятор есть?

Я покачал головой.

– Очень плохо? Скорую вызвать?

Я снова покачал головой.

– Отвезти тебя домой?

Я кивнул.

– Хорошо. Только предупрежу остальных.

Линда вкратце объяснила ситуацию моим одноклассникам, те с сочувствием и беспокойством посмотрели на меня и махнули на прощание. Я тоже поднял руку, но подходить не стал. На пути к выходу мы прошли мимо выяснявшей отношения парочки. Мужчина был крепко пьян; он сидел на нижней ступеньке крыльца, галстук у него съехал набок, а рубашка на груди распахнулась. Женщина стояла босиком, в одних чулках, и размахивала клатчем. Эти двое были из числа школьной «элиты» – из свиты короля и королевы выпускного бала. Когда мы с Линдой проходили мимо, меня, к счастью, скрутило приступом кашля, и нам не пришлось здороваться, невольно включаясь в этот обыденный спектакль.

Когда Линда подъехала к моему дому, приступ почти прошел. Астма не дала нам возможности поговорить на обратном пути; я лишь сумел объяснить, что ее спровоцировали парфюмерные отдушки в мужском туалете. Передавая мне ключи, Линда спросила:

– Тебе лучше? Если надо, я могу остаться на ночь.

– Не нужно, – сказал я. – Спасибо. Все нормально.

– Позвони, если вдруг станет хуже.

– Обязательно. Но мне правда намного лучше. Я достану ингалятор, как только войду.

– Смотри мне.

Я знал, что в ближайшее время не сумею заснуть, поэтому достал из холодильника бутылку виски и выпил залпом полстакана, не ощущая, правда, особого эффекта. Бутылку со стаканом взял с собой в гостиную, поставил на кофейный столик и нашел пульт от телевизора. По ночам крутили очень странные, почти безумные передачи – то, что надо, чтобы вместе с выпивкой выбросить из головы мысли о том, какое лицо было у Джоэла Мартина, когда тюрьма сминала его, а он звал сына по имени. За ночь я влил в себя столько виски, что с головой ухнул в черную пустоту.

4

Когда по электронной почте пришло приглашение на двадцатипятилетний юбилей со дня выпуска, то, признаюсь, я задумался, не съездить ли повидать одноклассников. С годами мы должны были забыть старые обиды. Однако, обменявшись сообщениями кое с кем из прежних приятелей, которых удалось найти в социальных сетях, я выяснил, что встреч планируется две: одна для бывшей «элиты», а другая – для всех прочих. Стало так мерзко, что я тут же отправил приглашение в корзину, решив отложить подобные мероприятия еще как минимум на четверть века.

Такому решению поспособствовала информация, которая появилась в социальных сетях примерно в то же время. Один из моих приятелей спросил, слышал ли я новости про Шона Макгаэрна, сына Шинэйд и мистера Мартина. Мне переслали ссылку на статью о трагической гибели молодого певца, чей первый альбом, «Хранение наркоты», наделал много шуму и принес номинацию на «Грэмми». В статье говорилось, что Шон рос заброшенным ребенком: мать занималась исключительно собой, отчиму не было до него дела, а родной отец пропал без вести. Стараясь заполнить пустоту в груди, мальчик стал покуривать травку, потом пристрастился к героину. Работая над альбомом, он, казалось, избавился от зависимости, но затем поехал в долгое турне, от него потребовали новые проекты, и Шон вернулся к наркотикам. Умер он от передозировки; никто не знал, случайной или намеренной.

Когда я закрыл страницу, пришлось встать и отойти от компьютера. Даже выйти из кабинета, потому что сквозь гудение флуоресцентных ламп послышался другой звук: далекий и бесконечно пронзительный вопль Джоэла Мартина, который кричал, не унимаясь, – о том, что потерял и не сумел вернуть.

Восполнение

Я не видел Минерву Бейкер шесть месяцев – ровно столько времени минуло с тех пор, как она неожиданно ушла на пенсию, отчего остальные руководители библиотеки имени Харриет Джейкобс в Гугеноте схватились за голову. На момент увольнения наш главный библиотекарь была женщиной высокой и пышной, не забывала подкрашивать седину и укладывала волосы в аккуратную прическу; никогда не выходила из дома без макияжа и в целом производила впечатление особы, недавно перешагнувшей порог среднего возраста. Одевалась она тоже со вкусом: стильно, но без лишней вычурности. Минерва умела поддержать разговор о последних новостях, поскольку каждым утром обязательно прочитывала свежий выпуск «Нью-Йорк таймс». Все знали, что у нее в жизни случилась большая трагедия: ее единственная дочь умерла в возрасте пятнадцати лет от передозировки героина в школьном туалете, а муж через год ушел к любовнице – семейному психотерапевту, – но ни мы, ни Минерва никогда не обсуждали ее личную жизнь. За месяц до увольнения она внезапно разоткровенничалась: сказала, что собирается съездить на побережье Джерси, а потом прочитать все книги, которые откладывала до лучших времен. Прощальный ужин прошел тихо и спокойно; все сотрудники сочли своим долгом встать и по очереди высказать начальнице свое почтение.

Совсем другой я увидел Минерву в продуктовом отделе местного магазина. Она стояла у витрины с фруктами и дрожащими руками перебирала сливы. Я сразу узнал ее, хоть и не поверил глазам. Казалось, что с момента нашей последней встречи прошло лет двадцать, а то и больше; сгорбившаяся передо мной старуха не могла быть той самой дамой, под начальством которой я проработал почти пять лет: морщинистая, в пигментных пятнах, с обвисшей кожей… Из-под мятой кепки торчали растрепанные седые волосы. На кончике носа сидели очки с толстыми стеклами. Нижняя челюсть выступала вперед, приподнимая губы, совсем как у моего дедушки на последних стадиях слабоумия. Судя по виду, Минерву сразила серьезная болезнь: то ли Альцгеймер, то ли последствия инсульта, то ли тяжелая травма. Вместо модного наряда на ней мешком висело синее платье без рукавов, в пятнах от утренней каши. В прозрачном пакете, намотанном на левое запястье, лежали кошелек и связка ключей. Сливы выскальзывали из неуклюжих пальцев, а мне ужасно захотелось сбежать подальше от этой женщины, с которой приключилась невесть какая беда. Наверное, я бы так и сделал, если бы сотрудник супермаркета не кашлянул в тот момент за спиной и не сказал: «Извините, можно пройти?»; ему надо было прокатить телегу с йогуртами. Я отошел в сторону, встряхнулся, шагнул к своей бывшей начальнице и произнес:

– Э-э-э… Минерва?

Услышав свое имя, она повернулась. Морщины у нее были такими глубокими, что, наверное, отпечатались в костях. Вся правая щека оказалась испещрена старческими пятнами. Белки глаз пожелтели, зрачки затуманились. Старуха подвигала челюстью, и я испугался: вдруг поразивший ее недуг затронул и разум. Может, она пришла сюда не одна, а вместе с сиделкой? Но тут Минерва заговорила (голос тоже прозвучал хрипло, как у дряхлой бабки):

– Здравствуй, Сэм…

Значит, узнала меня.

Минерва спросила:

– Как у тебя дела? Как библиотека? Хидеки справляется? Не сильно вас изводит?

Видимо, с памятью у нее все в порядке.

– Хорошо, – сказал я. – И у меня, и в библиотеке. Хидеки… обживается на новом месте.

Минерва рассмеялась.

– До чего дипломатично сказано.

– А как у вас дела? – спросил я.

– Хочешь узнать, какого черта я выгляжу так, будто вылезла из гроба?

– У вас что-то стряслось, вы заболели? Я хотел вам позвонить, но…

– Мы никогда не были друзьями, – отмахнулась Минерва. – Ничего страшного. И нет, я не заболела. Просто было очень много дел.

– Это хорошо.

– Как посмотреть… Мои дела, как видишь, сказались на мне не лучшим образом. Если честно, удивляюсь, что ты меня узнал.

– Вы не так уж сильно изменились.

– Спасибо за комплимент, конечно, но я еще не совсем ослепла и вижу себя в зеркале.

– Извините, – пожал я плечами. – Чем же вы занимаетесь?

– Работаю с одной книгой.

– Книгой? Вы что, занялись реставрацией?

Минерва покачала головой.

– Если у тебя есть время, давай съездим ко мне. Я покажу, над чем работаю. Дай только пару минут на остальные покупки.

Моя жена сегодня ушла на занятия, значит, спешить домой было незачем; не говоря уж о том, что в душе проснулся жгучий интерес. Вдобавок меня мучила жалость: наверняка Минерва прозябает в полном одиночестве.

– Хорошо, – кивнул я и пошел вместе с ней.

Минерва складывала в корзинку самые необходимые продукты. По пути мы болтали, в основном обо мне. Да, у Алексы все хорошо. Да, все-таки думаем завести ребенка, попробуем еще раз. Нет, никуда не обращались.

– Пока что, – добавил я.

– Не спешите, – сказала Минерва. – Вы еще молодые.

Она расплатилась за покупки, и я отвез Минерву на другой конец города, в скромную квартирку в жилом комплексе. Пока она убирала продукты, я рассматривал фотографии на стенах гостиной. Там висели выпускные портреты из школы, колледжа и аспирантуры, а также снимки поменьше, где молодая Минерва стояла рядом с пожилой четой (скорее всего, родителями) и множеством других людей – наверное, родственников… Были фотографии из разных городов: Лондона, Парижа и Праги, а также снимки на берегу моря – какого именно, не понять. Было много фотографий с работы, кое-где я даже заметил себя. Кадров со свадьбы не было, что, впрочем, логично. А вот то, что на стене не было ни одного портрета дочери, меня удивило. Возможно, воспоминания о ней причиняют слишком много боли, или же снимки хранятся подальше от чужих глаз, например в спальне или кабинете.

– Вот и все, – объявила Минерва из кухни. – Я бы предложила тебе пива, но у меня нет. Кока-колу будешь?

– Нет, спасибо, – отказался я.

– Не стесняйся.

– Все равно не надо, спасибо.

На кухне скрипнула дверца шкафа, звякнуло стекло, зашипела откупоренная бутылка. Минерва появилась снова, держа стакан, до половины наполненный темной жидкостью с пузырьками. Она поставила его на столик рядом с креслом.

– Садись, располагайся. – Она махнула рукой в сторону короткой тахты. – Я сейчас.

Минерва вышла из комнаты и зашагала по коридору, который, по всей видимости, вел в ванную и спальню. Щелкнул замок, скрипнули петли. Скоро хозяйка дома, шаркая, вернулась в гостиную.

На мгновение из-за отблесков света показалось, будто она идет не одна: словно ее отражение вылезло из зеркала и шагает вслед за ней. Я зажмурился и тряхнул головой. Когда открыл глаза, Минерва была одна. Она несла большую фотографию в рамке и тонкую книгу в кожаном переплете. Старуха подошла ко мне и протянула снимок.

– Моя Ивонна…

Она прошаркала к мягкому креслу и осторожно села. Положила книгу на колени и потянулась за стаканом.

На фотографии, которую мне вручили, была изображена девочка-подросток. Такие портреты делают в школах каждую осень. На размытом фоне виднелись деревья с цветными листьями. Ивонна Бейкер грустно улыбалась в камеру: на зубах блестели брекеты, а глаза щурились за толстыми круглыми стеклами очков. На лбу краснела россыпь прыщей. Волосы, черные и вьющиеся, были подстрижены чуть ниже ушей и торчали в стороны. В тот день девочка надела широкую белую блузку в персиковую полоску, которая неимоверно ее полнила. Я невольно вспомнил собственные, не менее жуткие фотографии из школьного альбома, где так же вымученно улыбался.

– Чудесная девочка, – сказал я и вернул Минерве снимок.

– Спасибо. – Минерва положила рамку на столик лицевой стороной вверх. – Она так не считала. Называла себя уродкой, страшилищем… Я и не знала, насколько ей плохо. Так ведь говорят все пятнадцатилетние девочки, правда?..

– И мальчики тоже.

Минерва кивнула.

– Я повторяла ей то же самое, что и моя мать в свое время. Мол, гадкие утята вырастают в прекрасных лебедей, надо лишь подождать. И вообще гораздо важнее, что у тебя в душе. Меня, правда, такие слова не утешали… И с чего я решила, будто смогу успокоить дочь? Мы произносим эти банальности лишь потому, что боимся признать правду. Времена нынче ужасные. Люди очень жестоки друг к другу, гораздо более жестоки, чем прежде. Остается одно – терпеть. Я могла предложить дочери лишь свою любовь и поддержку, но, боюсь, их не хватило…

Она вздохнула.

– Я не в курсе, как именно Ивонна подсела на героин. Наверное, так было легче терпеть все, что с ней происходит. Не знаю, кто подсадил ее, когда она начала употреблять, где вообще брала деньги. Я не замечала ничего, абсолютно. Как такое может быть – только представь? Именно так повторял мой бывший муж. «Как ты могла не знать?» «Ты», а не «мы». Ивонну нашли в женском туалете за неделю до Дня святого Валентина, без сознания. Вызвали скорую помощь, отправили в Пенроуз. Подключили к аппарату искусственного дыхания, но мозг уже не подавал сигналов. Мы выждали пару дней, а потом мы… потом я решила ее не мучить.

– Соболезную, – тихо произнес я.

– Благодарю… После этого жизнь окончательно дала трещину. Брак распался, друзья вслед за бывшим мужем от меня отвернулись. Его адвокат оказался лучше моего, поэтому, когда мы продавали дом и делили имущество, муж забрал практически все. Хотелось бы сказать, что мне было без разницы, но нет. Я злилась, что он свалил всю вину на меня: дескать, я слишком много внимания уделяла работе и не занималась дочерью… Только представь, каково это слышать? Когда же он со своим адвокатом обобрал меня до нитки… Я знала, что он выставит эту победу как очередное доказательство своей правоты, мол, даже судья его поддержал. Это, конечно, полный бред, зато почти все друзья ему поверили. Да что там говорить, я и сама засомневалась. Испугалась, а вдруг он прав? Я не хотела упиваться своей трагедией. Не хотела, чтобы обо мне говорили: «О, это Минерва Бейкер, у нее дочка умерла от передоза» или «Ее муж ушел к молодой любовнице». Я с головой погрузилась в работу. Добивалась финансирования, пополняла каталоги, обновляла фонды. Убедила Веронику Кройдон пожертвовать нам коллекцию викторианских книг и артефактов своего покойного мужа. Планировала лекции, книжные клубы, кинопоказы… Рискую показаться нескромной, но именно я сделала библиотеку Джейкобс лучшей университетской библиотекой во всей Гудзонской долине.

– Это и впрямь так, – согласился я.

– Однако чего-то все равно не хватало. Что бы я ни делала, мне не давала покоя мысль о кабинете Рональда Коулмана.

– Каком еще кабинете?

– Рональда Коулмана. Он в здании старой библиотеки, рядом с Олд-Мэйн. Последнее время, насколько знаю, там размещается фотолаборатория. Рональд Коулман был ректором еще в те дни, когда на месте университета стоял простой педагогический колледж. После смерти – а умер он в возрасте ста четырех лет – одну из комнат, которая прежде была библиотекой, переоборудовали под музей, посвященный его памяти. Однажды я забрела в те края и заметила на двери табличку; покопалась в архивах и нашла копию мемориальной доски. Там говорилось, что кабинет-музей призван отдать дань памяти человеку, много сделавшему для нашего учебного заведения. Мол, всякий раз, когда ученики будут видеть имя Коулмана, они станут вспоминать о нем, и память сохранится на века… Чего, разумеется, не произошло. И это не единственный случай. Весь кампус усеян мемориальными досками, чуть ли не каждое дерево, скамейка, кабинет, а то и целое здание посвящены памяти бывших студентов, преподавателей или сотрудников. Но единственное имя, которое помнят люди, – это Харриет Джейкобс, и то лишь потому, что она была писательницей. Что до остальных… ну, ты понимаешь, что человек был занят важным делом, но каким именно – неизвестно. Память уходит. В мою честь тоже могут посадить дерево или назвать аудиторию, однако в конце концов меня постигнет та же участь, что и бывшего ректора. Будь Ивонна жива, меня бы это не заботило. Неспроста говорят, что в детях наше будущее. Но Ивонны больше нет. От моей дочери в этом мире ничего не осталось…

Минерва подняла стакан и сделала пару глотков.

– Что ж, – хмыкнула она. – Полагаю, ты не это рассчитывал услышать.

Я не знал, что ответить.

– Вот так… – Она снова отпила из стакана. – Разумеется, это не объясняет, отчего я выгляжу, как дряхлая старуха. Впрочем… назовем это предысторией. Главная причина моего старения здесь.

Она похлопала ладонью по книге, лежащей у нее на коленях. Отметив изначально, что она довольно крупная, размером с журнал, а переплет у нее из кожи цвета сливочного масла, я больше не обращал на книгу внимания. Когда Минерва коснулась обложки, то на мгновение – я готов в этом поклясться – она исчезла, от нее остался лишь прозрачный силуэт в кресле. Однако она тут же появилась снова, и я решил, будто мне мерещится.

– Мне сказали, она называется «Восполнение».

– Что это за книга?

– Подарил мне ее другой человек, не тот, который о ней рассказывал. Его звали Джордж Фаранж. Не знаю, сколько ему лет. Он намного старше меня, даже в моем нынешнем обличье, но свои годы несет легко, словно темно-синий костюм, в котором появился на пороге моего кабинета. Это случилось за полтора месяца до того, как я вышла на пенсию. Он подошел к стойке выдачи и попросил показать рукопись из коллекции Кройдона. Люсиль отправила его ко мне. Лицо у него было странным, словно нарисовано карандашом, и все черты – щеки, челюсть, лоб – смазаны. Отчетливо выделялись только глаза. Бледные, почти начисто лишенные цвета и будто горящие. Если сравнивать его с наброском на бумаге, то глаза были словно дырки, сквозь которые светит паяльная лампа. Все остальное – и дорогой костюм, и отполированные туфли, и подстриженная бородка, и зачесанные волосы – не более чем мишура. Он решил обратиться к нам, потому что до его ушей якобы дошел слушок (он так и сказал: «До ушей дошел слушок»), будто бы покойному профессору Кройдону удалось заполучить письмо, в котором Уилки Коллинз описывал своему приятелю Чарльзу Диккенсу некий визит в парижские катакомбы. Не знаю, откуда у него такая информация. Большая часть коллекции Кройдона лежала в коробках, ее не успели внести в каталог. Может, он был лично знаком с профессором? Я так и спросила. По словам Фаранжа, подобной чести он не имел. О местонахождении письма ему стало известно лишь после безвременной кончины Кройдона, что было крайне досадно, поскольку он хотел бы лично навестить этого достопочтенного джентльмена в его доме. (Роджер Кройдон жил в особняке на Фаундерс-стрит, в доме Бельведер.) Я так и не поняла, откуда он узнал о документе. И зачем тот ему понадобился. Допустив вероятность, что я готова поискать письмо и в случае успеха дать с ним ознакомиться, я все-таки подчеркнула, что не позволю вынести документ из стен библиотеки. Если бы Фаранж попытался забрать его силой, я бы с ним справилась. Он был довольно тощим: одна оплеуха – и костей не соберет. Я примерно представляла, где может лежать письмо, да и дел у меня не было – Хидеки к тому времени забрал на себя большую часть обязанностей. Я не стала ничего гарантировать, но обещала посмотреть. Фаранж рассыпался в благодарностях. Как я и думала, письмо лежало в одной из коробок с редкими рукописями и корреспонденцией. Оно было в самом верху: шесть листов бумаги, исписанных с обеих сторон, в прозрачном пластиковом конверте. Почерк был крупным, аккуратным, хорошо читаемым. Я вытащила письмо из футляра и разложила на ближайшем столе. Ужасно довольная собой, вернулась и позвала Фаранжа. Однако письмо не произвело на него впечатления. Засунув руки в карманы, он подошел к столу с таким видом, будто перед ним старые рекламные буклеты. Он даже не стал наклоняться, как это сделал бы любой ученый или коллекционер. И вообще, если честно, не проявил интереса. Вместо этого повернулся ко мне, держа в руке книгу…

Минерва кивнула на томик, лежавший у нее на коленях.

– Готова поклясться на Библии, что она взялась из воздуха; ее не было в руках Фаранжа, когда он заходил. Фаранж сказал: «Извините, не могли бы вы на нее взглянуть? Мне любопытно узнать ваше мнение». Я сразу поняла, в чем подвох. Открыв книгу, я обнаружу внутри пачку банкнот. Скажу что-то вроде «Мне нужно взять очки в кабинете», выйду, а вернувшись, замечу, что на столе пусто. Верну книгу Фаранжу, и он уйдет. Потом, возможно, если ему потребуется очередная редкость из наших фондов, мы провернем этот трюк еще раз. Естественно, я и не думала брать взятку. Однако мне было интересны нынешние расценки. Я взяла книгу, уже предвкушая, как перекосит Фаранжа, когда он услышит отказ. Взявшись за книгу левой рукой, я самым кончиком указательного пальца перевернула обложку.

Минерва театральным жестом показала, как это выглядело.

– Внутри было пусто. Ни единой строчки. На вид – как обычный журнал из любого газетного киоска, разве что на ощупь довольно старый. Обложка истерлась от времени. Страницы казались мягкими, почти маслянистыми; такое чувство, будто их сшили из пергамента. Я перелистнула несколько штук, и в воздух поднялось облачко пыли. Я пролистала до конца, но книга была пуста. Я посмотрела на Фаранжа и сказала: «Не понимаю. Что именно я должна увидеть?» Хотела вернуть ему книгу. «Может, взглянете еще раз?» – предложил он. Мол, по опыту он знает, что порой надо приноровиться к книге, а той – настроиться на читателя. Возможно, я что-то пропустила? Неужто Фаранж решил дать взятку в виде банковского чека – кто знает, какие нынче правила? Я снова открыла обложку. Тщательно перелистнула все страницы до последней, проверяя, не слиплись ли они. Не знаю, из чего их сделали, но явно не из пергамента, потому что они были слишком мягкими и податливыми. В книге по-прежнему не было ни текста, ни денег. Я задумалась: может, это лишь дурацкий розыгрыш, прощальный подарок от Хидеки, хотя смысл сего действа по-прежнему от меня ускользал. Этот тип явно не из тех, кого можно нанять для подобной работы. Я подняла голову…

…И передо мной стояла Ивонна – живая, во плоти, как ты сейчас. На ней была широкая цветастая футболка и новые джинсы, которые мы с отцом купили ей на выписку из реабилитационного центра. Да-да, ты не ослышался. Девушка передо мной не приняла смертельную дозу героина, вместо этого она пошла к школьному психологу, вывалила на стол содержимое рюкзака и заявила, что ей срочно требуется помощь. Мисс Боуэн показала себя молодцом: она не вдарилась в панику, не бросилась звонить школьному юристу или нам с мужем. Она даже не тронула вещи на столе. Три часа она безостановочно говорила с Ивонной, пока та не почувствовала в себе достаточно сил, чтобы позвонить родителям. Я вспомнила тот звонок, вспомнила свой ужас – меня словно окатило ледяной водой; вспомнила жуткое ощущение в животе – будто огромной рукой мне сминают внутренности, сделанные из фольги. Я села в машину, включила не ту передачу, зацепила бордюр, расцарапала все днище. Возле школы меня ждал отец Ивонны – он в ярости метался перед дверью, как делал всегда, когда по-настоящему напуган. Мы взялись за руки и вошли в здание, где нас ждала Ивонна с психологом. Долго разговаривали вчетвером. Потом мы с мужем отвезли ее в Пенроуз и поместили в реабилитационный центр. Следующий месяц выдался тяжелым для всех нас. Мы ходили на консультации с ее лечащим врачом, на заседания группы поддержки для членов семей наркоманов, встречались с психологом и с моей дочерью – как в компании врача, так и наедине. Консультации продолжались и потом, когда мы забрали Ивонну домой: мы с ней много говорили, обсуждали планы, перенесли встречи с психотерапевтом на другое время, чтобы дать ей возможность участвовать в весенних соревнованиях…

У Минервы перехватило горло.

– Я не просто увидела свою дочь – я стояла с ней на кухне в том самом доме, который мы продали при разводе. Этот дом был мне дорог. В нем были большие комнаты с высокими потолками, на отопление уходила уйма денег, но счета за электричество меня не пугали. Кухня располагалась в задней части дома, и там имелся уютный уголок возле окна, где Ивонна любила сидеть с книжками. Таких домов на улице было два, их после Гражданской войны построил один человек, сколотивший состояние на железнодорожных перевозках. Сам он жил в нашем доме, а его брат-близнец – в соседнем; потом они поссорились и до конца дней не разговаривали. Я много что могу рассказать про то место. Наверное, в душе я навсегда останусь ученым и исследователем… В общем, я очутилась на кухне с длинной барной стойкой. Отец Ивонны тоже был с нами, он в фартуке с надписью «Не заставляйте меня вас травить» жарил на сковороде лук со специями для чили кон карне. Его возвращение стало для меня таким же шоком, как и появление Ивонны. Однако в происходящем имелся смысл – раз она не умерла, то и разводиться нам не пришлось. Мы все вместе по-прежнему жили в нашем доме. Я была в полнейшем шоке. Чуть не заплакала от радости. Потом ужаснулась. Да-да. Когда умирает близкий человек – очень близкий, родной, – нужны долгие годы, чтобы принять его смерть и привыкнуть, что его больше не будет рядом. Как там Фрейд описывал траур? Это тяжкая работа, процесс, посредством которого ты переносишь любимого человека из мира живых в мир мертвых, из настоящего в прошлое? Когда умерший воскресает спустя столько лет, тебя буквально выворачивает наизнанку. Не говоря уж о том, что страшно снова его потерять… Так и произошло, когда я выронила книгу. Она упала на ковер, и я оказалась в библиотеке. Все потемнело; я подумала, что падаю в обморок. Схватилась за стол, чтобы удержаться на ногах; мельком заметила, что он пуст. Письмо исчезло, и Фаранж вместе с ним. Я кое-как села. Книга лежала на полу. Я наклонилась за ней. Взглянула на страницы, по-прежнему чистые. Как это он…

…и вновь на кухне старого дома появилась Ивонна в цветастой футболке и джинсах. Ее отец высыпал на сковороду первую банку фасоли. Ивонна спрашивала, нельзя ли перенести визит к врачу. В этот раз я сама захлопнула книгу, вернувшись в библиотеку. Меня трясло, будто начиналась лихорадка. Может, Фаранж подсунул мне какую-то отраву? Неспроста из книги вылетела пыль. Может, это был галлюциноген? Глупая, конечно, мысль… Но увидев перед собой умершую дочь – причем дважды! – я поверила бы во что угодно. Впрочем, в юношеские годы я баловалась травкой и помнила, что тогдашние «приходы» сильно отличались от нынешних видений. Что бы Фаранж со мной ни сделал, видение оказалось очень ярким и отчетливым. И все-таки самым страшным было другое: пропало письмо Уилки Коллинза, часть наследия, за которое я отвечала головой…

Я судорожно выдохнул. Минерва тем временем продолжала:

– Впрочем, с разбором ящиков я припозднилась, решив оставить их «на десерт» перед выходом на пенсию. Содержимое коробки, в которой лежало письмо, до сих пор не было описано. Проблема решилась сама собой. Да, Вероника Кройдон приложила к каждой коробке список содержимого, но мы отвечали за него лишь после того, как составили официальную опись. Если некоего документа внутри не нашлось – что ж, возможно, супруга профессора допустила ошибку. В конце концов, вряд ли она разбиралась в архивах покойного мужа. Если бумаги Роджера Кройдона были ей так дороги, она не стала бы передавать их библиотеке, согласись?

Да, знаю, звучит ужасно. Я могла бы пойти к декану и все ему объяснить. Разумеется, первым делом он спросил бы, в своем ли я уме? Потом вызвал бы полицию, сообщил, что на меня напали и похитили ценные документы. Об этом бы прознали местные газеты и ославили меня как жертву обмана. Не такую память я планировала о себе оставить. Вдобавок не хотелось омрачать скандалом последние дни. Этой работе я посвятила всю свою жизнь, а судебные разбирательства перед уходом доказали бы, что в должности я откровенно засиделась и давно следовало меня сместить. Да, меня мучило тщеславие, о котором я уже говорила. И вообще, хотелось одного – оказаться наконец наедине с пустой книгой Джорджа Фаранжа.

Когда я убрала коробки Кройдона, было достаточно поздно, чтобы я могла уехать, не вызывая вопросов. Я добралась до дома, на скорую руку приготовила ужин и села в кресло, решив выяснить, сохранилась ли в книге та странная сила? Сохранилась… Я перевернула обложку, и моя дочь снова возникла на прежнем месте, уперев правую руку в бедро и склонив голову набок с таким видом, будто только что откусила от гнилого яблоко. То была ее фирменная поза, означавшая: «Мама, я жду». Здесь – где бы ни было то место, в прошлом или настоящем, – Ивонна ждала, что ей ответят насчет весенних соревнований. Муж помешивал в сковороде фасоль. Я открыла рот и произнесла: «Давай подумаем. Что скажет твой отец?» «Он велел спросить у тебя», – буркнула Ивонна, и это было так на нее похоже, что у меня екнуло сердце. Я разговаривала с дочерью, а она мне отвечала. Да, мы говорили о сущих пустяках – но мы с ней общались!

Пока отец Ивонны добавлял фасоль и томатный соус, я засыпала дочь вопросами. Решила ли она, в каких соревнованиях будет участвовать? В спринте? Или в беге на длинные дистанции? А может, с барьерами? Или в прыжках в длину? Ивонна сказала, что предпочитает спринт, поскольку бегает быстрее всех в классе. Наша дочь никогда не отличалась тягой к спорту. Неужто решила соревноваться с девочками из другой школы? «Господи, мама, – протянула она. – И когда ты успела стать такой нудной?» «Ага, – кивнул ее отец. – Хочет бегать, пускай участвует». Я объяснила дочери, что вовсе не отговариваю ее от соревнований, просто желаю убедиться, представляет ли она, во что ввязывается.

Помолчав, Минерва добавила:

– Даже смешно. Когда теряешь близкого человека, то думаешь: «Все бы отдал, чтобы поговорить с ним еще раз, сказать все, что наболело». У меня был заготовлен целый список фраз: от «Я люблю тебя, доченька» до «На моем рабочем столе установлена фотография. Там тебе пять лет, ты одета в зеленый купальник с оранжевой рыбкой, в котором называла себя рыбьей принцессой. Всякий раз, как вижу это фото, на душе становится легче, каким бы плохим ни выдался день». И вот неожиданно, спустя пятнадцать лет, я получаю возможность поговорить с дочерью, а сама веду себя как прежде. Во время разговора я постоянно чувствовала на коленях книгу Джорджа Фаранжа. Закрыв ее, я вернулась в свою квартиру. Надо было найти его, этого Фаранжа, и поговорить с ним, лучше всего лицом к лицу.

Следующий день я просидела в кабинете, разыскивая его следы. Не сразу, но нашла адрес – на Хай-стрит в Эдинбурге, в Шотландии. Значит, лично поговорить не удастся. Там был номер телефона. Я записала его… и не стала ничего делать. Ни притрагиваться к книге, которая лежала в комнате для гостей, ни звонить ее бывшему владельцу. Я не предпринимала никаких действий, причем осознанно. Не знаю, чего я ждала, – может, увольнения из библиотеки? Я понимала, что, если открою книгу, закрыть ее уже не смогу. Не хотела отвлекаться от работы. Или, скорее, наоборот – не хотела, чтобы работа мешала моему общению с книгой.

Наконец я уволилась. Отметила выход на пенсию ужином в ресторане «Песко», вошла в комнату для гостей и взяла в руки пустую книгу. Легла с ней на кровать и не вставала до самого утра. Все это время мы с Ивонной сидели на диване в гостиной нашего старого дома и смотрели по телевизору «Котов-аристократов». Она с детства их обожала. Кошки хитростью побеждали злодеев, а в воздухе вкусно пахло тмином, чесноком и помидорами. Когда мультфильм закончился, мы пошли на кухню и съели чили с кукурузным хлебом, который приготовил отец Ивонны. Дочка призналась, что мультик всегда вызывал у нее желание побывать в Париже. Ее отец неожиданно сказал, что это реально: летом, в отпуске, можно будет съездить во Францию.

Мы стали обсуждать поездку. Все было очень буднично, словно мы простая семья, каких миллионы, занимаемся обычными делами. Никакой суеты, никаких скандалов. Когда теряешь близких, даже рутина становится в радость, она дарит тебе кусочек спокойствия и счастья. Весь вечер я глотала слезы. Ивонна сделала уроки и отправилась спать. Вскоре ушел и ее отец, а я засиделась в гостиной перед телевизором. Когда закончилось ночное ток-шоу, я поднялась на второй этаж, подошла к спальне дочери и заглянула в открытую дверь. Ивонна спала, тихонько посапывая. Я на цыпочках приблизилась к ней, выдвинула стул, села рядом. Я всегда так делала, когда она была маленькой, – смотрела, как она спит. Наконец меня саму сразила дремота.

Минерва поднесла к губам стакан с колой.

– Проснулась я, не понимая, где нахожусь. Моя спальня, где я проводила ночи последние двенадцать лет, выглядела непривычной и незнакомой, будто во сне. Я села и заметила на полу книгу. Должно быть, ночью она упала. Увидев ее, я опомнилась. Голова ужасно болела, меня тошнило. Я налила воды, выпила пару таблеток и залезла обратно в кровать.

Следующим утром самочувствие не улучшилось. Все понятно, решила я. Не успела выйти на пенсию, как подхватила грипп. Впрочем, болезнь мне только на руку – есть веский повод провести время наедине с книгой Фаранжа. Я съела на завтрак пару пустых тостов, выпила некрепкого чаю и снова открыла книгу. Не буду утомлять тебя пересказом увиденных событий: в большинстве своем они совершенно неинтересны. Целую неделю я практически не вставала с кровати без крайней на то нужды. Лучше мне не становилось. Впрочем, ничего необычного. Грипп всегда валит с ног недели на две, это нормально. Меня испугало другое. Однажды утром я мельком взглянула в зеркало и увидела в волосах седую прядь. С нее не смылась краска, это волосы выцвели добела. Можно было бы решить, что седая прядка придаст мне шику, но нет. Волосы стали грубыми и волокнистыми, совсем как у моей бабушки в свое время. Возможно, то была лишь случайность – мне попался просроченный шампунь, но я нутром чуяла, что причина в книге. А еще возникло сильное подозрение, будто и болезнь мучит меня неслучайно.

Я не стала терять время. Нашла номер Фаранжа и позвонила в Шотландию. Мне ответил незнакомый голос, на слух значительно моложе моего гостя. Мужчина говорил с американским акцентом, видимо, был родом из наших мест. Нет, сказал он, мистера Фаранжа нет дома, он уехал по делам, и неизвестно, когда вернется. По какому поводу я звоню? Я ответила, что хочу задать пару вопросов насчет книги, которую дал мне мистер Фаранж. «Какой книги?» – спросили у меня. «Размером с журнал, – пояснила я. – В кожаном переплете. Тридцать страниц из тонкой бумаги вроде пергамента. Судя по всему, конец восемнадцатого века, но судить точно не возьмусь. На обложке и страницах нет никакого текста». Мужчина шумно выдохнул и сказал что-то вроде «Значит, вот где она». Потом произнес: «Что она с вами сделала?» Судя по голосу, вопрос был задан неспроста. Я ответила, что больна и стремительно седею. «Книга называется „Восполнение“, – сообщил молодой человек. – А еще – „Глаз Одина“». «Что она собой представляет?» – спросила я.

Минерва замолчала, странно поджав губы.

– В ответ мне поведали одну историю. По словам моего собеседника, на берегу черного океана стоит город. Очень старый и большой. На окраине есть церковь, довольно непримечательная на вид – длинное низкое здание с потрескавшимися стенами и вечно открытой дверью. Все ценное, что хранилось внутри, – скульптуры известных художников, золотые сосуды, реликвии умерших святых – вывезли в безопасное место или растащили воры. Однако если обойти алтарь справа, то увидишь в задней стене дверь. Она крепкая и надежно заперта, петли смазаны. Если у тебя случайно окажется при себе ключ и ты будешь знать комбинацию слов, которые надо произнести, отпирая замок, то попадешь на верхнюю площадку лестницы. Она уходит вниз очень глубоко. По ней ты выйдешь в коридор, который приведет тебя к очередной двери, тоже запертой. Если ты дошел сюда, у тебя, скорее всего, имеется еще один ключ и ты знаешь, какие слова надо произнести, поворачивая его в замке. Когда откроешь дверь, то увидишь перед собой стену из белого материала, похожего на штукатурку. На ощупь он будет мягким, теплым и маслянистым. А еще будет испускать белое сияние, непохожее на все, что ты видел прежде. Вдобавок он живой – точнее, это часть живого организма. Его называют «глазом». Помнишь миф про правый глаз Одина? Он отдал его за право испить из колодца Мимира мудрого. Мимир, забрав глаз, бросил его в воду своего источника. Представь себе водоем, в котором плавает божественное око: огромное, как собор, и способное узреть не только нашу галактику, но и все, что за ее пределами. Представь себе глаз, который видит, что было, что есть и что будет, а также то, чего никогда не было, нет и не будет; и все это – одновременно.

А теперь представь, что ты взял с собой нож исключительной остроты. Лезвием можно срезать с поверхности тончайший слой. И не один. Кто знает, сколько их удастся снять?.. Потом, вернувшись домой, можно собрать эти пластины в книгу и надеть на нее кожаный переплет. Эта книга позволит увидеть все, что способен узреть глаз. Непривычному читателю покажется, будто он пребывает внутри видения. Одни сумеют найти ответы на загадки вселенной, другие – путешествовать во времени и пространстве. Кто-то будет преследовать низменные цели: искать судьбу, которую потерял из-за внезапной трагедии – безвременной кончины любимого человека или расставания с близким. Только редкий читатель сумеет открыть книгу и не утонуть в ее утробе. «Но почему я болею? – спросила я. – И откуда у меня седые волосы?» Молодой человек ответил, что, потеряв связь с исходным органом, книга нуждается в ином источнике энергии. «Которую берет во мне», – догадалась я. Если отложить книгу и никогда не брать ее в руки, то, возможно, я стану прежней. Грипп уймется, седина отрастет… Однако если читать «Восполнение» дальше, станет только хуже. По словам юноши, никто не продержался дольше года, обычно люди не проживают и половины этого срока, а то и четверти. «Зачем же Фаранж отдал ее мне? Что я сделала ему плохого?» «В качестве платы», – ответил молодой человек. Он предположил, что мистер Фаранж забрал у меня нечто ценное. «Было одно письмо, к которому он проявил интерес. Но разве это справедливая плата? Я же не знала, что беру!» «Никто не обещал честную сделку», – ответили мне. И вообще, разве я поверила бы, вздумай Фаранж рассказать, что это за книга и зачем она нужна? Ответить мне было нечего, и я спросила, что будет дальше. «Ничего», – сказали мне. Я вольна делать с книгой что угодно. «Фаранж не захочет ее вернуть?» «Когда придет время, книга сама вернется».

Минерва подняла стакан и залпом допила все, что в нем осталось.

– Как видишь, я снова ее открыла – вернулась к Ивонне и той жизни, которую мы не прожили. Хотелось бы сказать, что я долго размышляла, как мне поступить, но нет. Я выждала пару недель: съездила на Кейп-Мэй, как обещала; повалялась на пляже, прочитала пару хороших книг, посидела в дорогих ресторанах… И все это время думала: «Жаль, что Ивонны нет рядом, ей бы здесь понравилось». Мысль была не новой, она посещала меня и прежде, но из-за книги обрела больший вес. Я всегда любила океан – его вид успокаивал нервы, однако наблюдать за волнами в одиночестве было слишком мучительно. Я вернулась домой и открыла книгу на несколько минут – лишь затем, чтобы проведать дочь. Я решила, что буду брать книгу изредка, раз в месяц, например. Тогда, наверное, она не причинит особого вреда, а эффект растянется на долгие годы, а то и десятилетия. Но вместо нескольких минут я провалилась в нее на два дня. Внутри время текло иначе: там прошла целая неделя. Мы перенесли визит к психотерапевту, чтобы Ивонна могла попасть на соревнования. Ее взяли в команду. Втроем, вместе с ее отцом, мы отметили успех ужином в дорогом ресторане.

Вернувшись в реальность, я увидела в зеркале новые седые пряди и несколько глубоких морщин на лбу и возле рта. Симптомы гриппа стали невыносимы. Не могу сказать, что мой внешний вид меня порадовал, но огорчалась я недолго. Я умылась, плотно поела и снова, пока не опомнилась, взяла книгу. Увидела, как дочь выигрывает забеги на четыреста и восемьсот метров. Помогла ей выбрать платье на выпускной вечер, куда ее пригласил приятель по команде. Сходила на вручение аттестатов. Съездила с Ивонной и ее отцом во Францию. Помогла ей составить заявку для колледжа. Ивонна выбрала Пенроуз, чем ужасно меня обрадовала – значит, ей не придется уезжать далеко. Она выучилась на экономиста. Получила диплом, переехала в город, устроилась работать в благотворительную организацию. Вскоре ее взяли в ООН. Она познакомилась с парнем из Кении. Отцу он понравился, а мне – не слишком. И все же Ивонна была счастлива, поэтому, когда она сообщила о помолвке, я изобразила восторг. Сперва я боялась, что они уедут в Найроби, где жила родня нашего зятя. Однако она с мужем осталась в Вестчестере. Родила двух детишек: девочку назвали Тоней, а мальчика – Рубеном. Вместе с детьми она часто приезжала на каникулы, и мы с отцом Ивонны старались проводить с ними как можно больше времени.

Минерва усмехнулась.

– Я ведь похожа на бабушку, правда? О той жизни могу говорить часами. Что до нынешней… Здесь все не так радужно. Я сильно постарела; люди, которые работали со мной бок о бок, не узнают меня в лицо. Последние полгода меня мучают сильные боли. От артрита ужасно ноют суставы. Сперва я пила аспирин, потом не вытерпела и пошла к врачу. Последнее время я из больниц, считай, не вылезаю: если не с Ивонной, значит, на очередном осмотре. Мне выписали рецепт на болеутоляющее и кальциевую добавку от остеопороза. Кости у меня рассыпаются буквально в прах. Вдобавок ко всему плохо работают почки, а уровень сахара скачет, как на американских горках. Мне назначили уйму новых лекарств, но они почти не помогают, поскольку мышцы тают на глазах. Врачи говорят, это симптомы какого-то редкого аутоиммунного заболевания из тех, которые ускоряют старение. Вскоре забарахлила печень. Меня решили отправить на лечение в Олбани. Я отказалась. Если честно, мне было неловко, все-таки врач прав: у моих болезней один первоисточник. Но разве могла я объяснить, что мои недуги вызваны постоянным контактом с книгой, страницы которой срезаны острым ножом с какого-то мифического глаза? Мне просто-напросто записали бы в карту еще один диагноз – старческое слабоумие. Поэтому я со всей любезностью отказалась от консультаций у других специалистов, сославшись на банальное старушечье упрямство: мол, мне пора на тот свет, мое время истекло и все такое. В общем, повторила те же отговорки, которые некогда слышала от бабушки. Врач, конечно, был недоволен, но мое решение принял. А теперь… вопрос лишь в том, сколько времени я успею провести вместе с дочерью, пока силы окончательно не иссякнут. Надеюсь дотянуть до того дня, когда внучка закончит школу. Если же не получится…

Минерва пожала плечами.

– Боли в последние дни такие сильные, что ощущаются и в той, другой жизни. Ивонна заметила и отправила меня к тамошним врачам. Они подозревают онкологию. Им я также не могу сказать правду. И дочери, если уж на то пошло, тоже: не хочу, чтобы напоследок Ивонна думала, будто мать выжила из ума. А еще недавно меня вдруг осенило…

Минерва выдержала многозначительную паузу.

– Наверное в моей жизни могли быть и другие судьбы, другие сценарии, которые тоже способна показать книга. Если бы я только умела правильно ее использовать… Например, в школе я мечтала выиграть Олимпийские игры по фехтованию. Участвовала в национальных соревнованиях и побеждала. Кто знает, вдруг получилось бы? Или же время, упущенное с Ивонной, – единственно возможный вариант, который способна показать мне книга?..

– Полагаю, проверять уже поздно? – ляпнул я, не подумав.

Ивонна расхохоталась. Я покраснел и потупил взгляд.

– Извините.

– Ничего страшного, – сказала она. – Я не настолько спятила, чтобы не понимать, как дико звучат мои слова. Спасибо, что выслушал. Мне очень надо было кому-то излить душу, пока есть возможность.

– А вы…

– Не вздумай предлагать мне помощь, все равно ничего не сделаешь. Даже если я не стану больше открывать книгу, дни мои сочтены. Я хочу провести их с дочерью.

– Но…

– А ты – успокойся и ни о чем не думай. Передавай наилучшие пожелания супруге.

Минерва уже забыла о моем присутствии, видя перед собой лишь книгу, лежавшую у нее на коленях. Я встал, попрощался и направился к выходу, с трудом переставляя затекшие ноги. Голова от услышанного шла кругом. С одной стороны, меня восхищало, какой удивительный бред придумала моя начальница, чтобы скрасить последние дни. С другой – стало грустно оттого, что столь мудрая интеллигентная женщина внезапно выжила из ума. Я взялся за дверную ручку, но вдруг замер, испытывая чувство вины. Нельзя бросать человека в таком состоянии. Я развернулся и поспешил обратно в гостиную, придумывая, что скажу в свое оправдание.

Однако увидев Минерву, лишился дара речи. Держа книгу обеими руками, она сидела прямо, склонив голову. С порога я видел, что страницы и впрямь пусты. Они трепетали, будто сделаны из вещества менее плотного, чем бумага. С правой страницы к глазу Минервы тянулась тонкая белая трубка, уходя в самую глубь зрачка. С левой такая же трубка поднималась к основанию горла, пронзая кожу насквозь. На моих глазах Минерва таяла, теряла очертания, а белые трубки и страницы книги наливались бледным светом. Сквозь старушечий силуэт проступило нечто вроде сада с переплетенными дорожками, образовывавшими сложный и запутанный рисунок, который нельзя охватить взглядом. Все они были протоптаны Минервой Бейкер в разных ее судьбах.

Я отшатнулся, как от удара. Понимал, что надо что-то сделать, спасти Минерву от невообразимой участи… Но страх заставил меня подбежать к двери, распахнуть ее и выбежать на улицу.

* * *

Две недели спустя Минерва Бейкер умерла. Согласно последней воле, хоронили ее в закрытом гробу. Прощание состоялось в реформатской церкви на улице Отцов-основателей. Я присутствовал на поминальной службе, однако на похороны не пошел. В ее квартире с тех пор, как выбежал оттуда в полнейшем ужасе, тоже не бывал.

Спустя еще десять дней почтальон доставил большой мягкий конверт, подписанный знакомым острым почерком. Я сразу понял, что в нем лежит. Не вынимая содержимого, положил прощальное послание Минервы на кухонный стол и прошел в гостиную. Алексы не было дома. Последние месяцы (весь год, пожалуй) она возвращалась очень поздно. Все наши разговоры сводились к обсуждению бытовых вопросов: что приготовить на ужин, когда будем оплачивать счета, что важного было на работе. На пятом месяце у нее случился выкидыш, и, как ни пытались мы пережить трагедию, чем больше проходило времени, тем сильнее мы друг от друга отдалялись.

Из гостиной я добрел до комнаты, где мы собирались сделать детскую для Антонии. Такое имя мы выбрали нашей дочке: Антония Роуз… Я открыл дверь. В редкие вечера, которые все-таки удавалось провести вместе, мы с Алексой говорили, что надо сделать здесь ремонт, но так и не нашли в себе сил.

Купленное кресло-качалка так и стояло возле пустой детской кроватки. Я сел в него. Взглянул на колыбельку и рисунки, украшавшие стены. Подумал о книге, лежащей в конверте, и о том, что она могла бы мне показать. О ребенке, который не издал ни единого вздоха, но чей плач я слышал каждую ночь.

Зеркальная рыбалка

На внутренней стороне двери в спальне Патрика и его младшего брата висело узкое зеркало в раме из светлого дерева высотой чуть больше метра. Отец прикрепил его давным-давно, чтобы дети гляделись в него, когда собираются в школу. В прошлом году, в седьмом классе, Пэт неожиданно вымахал и за несколько месяцев прибавил добрых пятнадцать сантиметров. Теперь он не видел в зеркале свою макушку – приходилось постоянно пригибаться. Отец обещал перевесить раму, но забывал.

Взявшись за зеркало обеими руками, Лиз сняла его с гвоздей, державших толстую проволоку, натянутую поперек задника. Отойдя от закрытой двери, она с трудом развернулась в тесной комнате. Лампы не горели, единственным источником света были лучи полуденного солнца, скользящие по краям задернутых занавесок и выхватывающие из темноты фрагменты плакатов на стенах: то сияющий левый глаз Бионического человека, то блестящий рукав куртки солиста Bee Gees. Пэт хотел предупредить, мол, осторожнее, но Лиз без труда двигалась в темном пространстве. Девушка положила зеркало стеклянной стороной вверх на покрытую ковром дорожку между кроватями, выпрямилась и, забравшись на постель Дэвиса, уселась там со скрещенными ногами.

Пэт в точно такой же позе сидел на своей кровати. Рядом лежала самодельная удочка, которую вручила ему Лиз. К концу тонкой палки, очищенной от коры, был примотан кусок бечевки. Следуя инструкциям, на свободный край «лески» Пэт привязал самый важный для себя предмет – крохотную металлическую фигурку Дэнгарда Эйса. Он уже давно с ней не играл, но считал своим талисманом. Лиз подняла вторую удочку, лежавшую на одеяле Дэвиса. Приглядевшись, Пэт увидел, что у нее приманкой служит пластиковое кольцо с волчьей головой. Лиз поймала его и поднесла ближе. Кольцо выцвело от старости, пластик исцарапался.

– Родители купили мне его на ярмарке, когда была совсем маленькой, – сообщила Лиз, старательно выговаривая слова с нарочито английским акцентом; точнее, таковым его считал Пэт, сама же Лиз говорила, что это стандарт «Би-би-си». – И сестре тоже. Только ей – с головой мартышки. Ну, наверное, это была мартышка. Такая старая, сморщенная, с большим лысым лбом… И кольцо у Сары было коричневым. Я же говорила, что мою сестру звали Сара? Мое кольцо ей понравилось больше, но я первая увидела его и попросила. С волком было только одно, поэтому Саре пришлось взять коричневую мартышку. Она притворилась довольной, хотя я-то видела ее насквозь. Понимала, что она обязательно постарается отнять приглянувшуюся ей вещь. Так и вышло.

Она дождалась, когда мы поедем домой, и расплакалась: мол, кольцо сломалось. Ободок отчего-то лопнул… Как такое могло случиться, хотелось бы знать? Она стала реветь во весь голос. Отец посмотрел на меня в зеркало. Мать обернулась через плечо. Оба многозначительно молчали. Я вздохнула и сняла свое кольцо с пальца. «Спасибо, спасибо, спасибо! – запричитала Сара. – Ты точно не обидишься?» «Точно», – ответила я. А что еще я могла сказать? Родители одобрительно кивнули.

А знаешь, что было потом? Догадываешься? У тебя ведь тоже есть сестры. Прошло немного времени, может, неделя или две, и я увидела кольцо – мое кольцо! – в ящике Сариного письменного стола. Уж не помню, зачем я туда полезла. Оно валялось среди всякого хлама, куда сестра бросала надоевшие ей вещи. В том числе и кольцо, из-за которого закатила истерику! Впрочем, чему удивляться? Моя сестра всегда была жадной и кидалась на все красивое. Увидев кольцо, я ужасно разозлилась. Схватила его, убежала к себе в комнату. Спрятала в деревянную коробку за энциклопедиями на нижней полке (там я хранила самые ценные мои сокровища). Наверное, можно было выждать пару недель и спокойно его носить. Сара ничего не заметила бы. Правда, могли увидеть родители – и тогда заставили бы вернуть кольцо сестре. Сара, разумеется, забрала бы из чистого упрямства. Поэтому я его спрятала. Иногда, если оставалась одна – когда делала уроки, например, – то вынимала из коробки и надевала на палец. Знаешь, как приятно было лежать в постели, разглядывать кольцо и понимать, что сестра за стенкой занимается своими делами, не подозревая, что я давно забрала свое? Когда мне рассказали про зеркальную рыбалку, которой я хочу тебя научить, я поняла, что оно будет идеальной приманкой.

Прежде чем Пэт успел поинтересоваться, откуда она узнала про рыбалку, Лиз спросила:

– А что у тебя? Какую приманку выбрал ты? Робота?

– Воина-сегуна, – ответил Пэт с некоторой досадой. – Эти игрушки были очень популярны в моем детстве. Их привозили из Японии. В те годы показывали мультфильм про гигантских роботов, которые защищают Землю. Каждый размером больше дома. Они умели летать, стрелять ракетами и лазерами, принимать другую форму. Нам с братом подарили две больших фигурки. Сперва в мультфильме было три героя, потом придумали еще. И запустили комикс. Это была история о создателях роботов: почти все они погибли, остались только трое, которые научились ими управлять. Один парень был из Америки, один – с Мадагаскара и еще женщина из Японии. Американец считался самым крутым. Он был настоящим каскадером и сорвиголовой. Хотя мне больше нравился тот, который с Мадагаскара. Он был ученым, морским биологом. Его Воина-сегуна звали Дэнгард Эйс. Он выглядел интереснее всех и умел превращаться в дредноут, сверхмощный боевой корабль.

Одна беда – Дэнгард Эйс в большом размере не продавался. Его выпускали только в серии маленьких фигурок; коробки были, как колода игральных карт. Дэвису подарили одну такую на день рождения. Внутри лежал вкладыш, на котором были изображены все Воины-сегуны из этой серии. Среди них был и Дэнгард Эйс. Я искал его повсюду: в каждом магазине игрушек, в каждом гипермаркете, где мы только бывали, но так и не нашел. Может, из-за комиксов. Они были очень популярны, и фигурки мигом сметали с прилавков. Потом комикс прекратили выпускать. Уж не знаю почему. Мне он нравился, да и всем моим друзьям тоже. Какое-то время игрушки еще продавались, но потом пропали. Однако год назад, в мае, я его нашел. У меня как раз были при себе деньги: подарили родные на конфирмацию. Родители, правда, заставили положить их в банк, но немного оставили. Меня отвезли в торговый центр и сказали, что я могу купить что угодно. Предполагалось, что я выберу какую-нибудь умную книжку, но я решил пройтись и осмотреться. Приятно ходить по магазинам, зная, что у тебя есть деньги и… ну, ты поняла. В общем, захожу я в магазин игрушек – и что вижу в конце ряда с фигурками из комиксов? Правильно – целую кучу маленьких Воинов-сегунов! Коробки были потрепанными, многие порваны, с ярко-желтым ценником. Видимо, на складе нашли забытый ящик, который давным-давно следовало списать, и выставили на распродажу. Фигурок был почти полный набор. Сперва я хотел забрать сразу все. Денег хватило бы. Но если бы я спустил всю сумму на детские игрушки, родители не поняли бы такого расточительства. Вот Дэнгард Эйс – другое дело. Удержаться от соблазна я не смог, слишком много времени и сил потратил на его поиски. Это ведь маленькая игрушка, совсем недорогая… Правда, папа посмотрел на меня с таким видом, будто не поверил ушам, а мама молча улыбнулась, словно говоря: мы-то думали, ты взрослый, а ты совсем еще малыш. Мне было плевать. Я не мог уйти из магазина без Дэнгарда. Я поставил его на тумбочку возле кровати и стал говорить, что он приносит мне удачу.

– Это же не просто талисман, да? – уточнила Лиз.

Она вытянула конец удочки между кроватями, над зеркалом, и отпустила кольцо. Оно качнулось в сторону Пэта, потом обратно… Амплитуда постепенно уменьшалась. Пэт глядел, как пластиковый ободок качается маятником.

– Это символ, – сказала Лиз.

Она опустила удочку, и кольцо потянулось к своему отражению.

– Символ влечения.

Кольцо встретилось со стеклом.

– Влечения? – переспросил Пэт.

Во рту внезапно пересохло. Подруга его кузины Кэрол была девушкой весьма симпатичной: стройной, подтянутой, загорелой, ярко накрашенной, из одежды она предпочитала короткие шортики и маечки. Ей исполнилось девятнадцать, она была старше няньки, которую родители нанимали, если собирались куда-то уйти. Лиз и Кэрол имели в доме особый статус: хоть и ниже родителей (которых обе гостьи заметно уважали), но значительно выше Пэта, Дэвиса и их сестер. Находиться рядом с девушкой, которая не уступала красотой Фарре Фосетт на плакатах, было крайне волнительно. Особенно когда все уехали в торговый центр, а Пэта оставили на попечение гостьи. Лиз мельком обмолвилась, что хотела бы научить его «зеркальной рыбалке». Видимо, это какая-то игра из ее детства. Что ж, прекрасно. Пэту нравилось с ней общаться, и он был готов потакать любым ее слабостям. Он не знал, что именно она затевает, но когда Лиз упомянула «влечение» – слово не то чтобы запретное в их доме, хотя родители, произнося его, всякий раз морщились, – Пэт заволновался, испытывая трепет: то ли ужас, то ли радость, а может, все сразу.

– Потребность, – добавила Лиз.

Прежде чем Пэт успел сказать, что понимает значение слова, Лиз жестом указала на его удочку и произнесла:

– Твоя очередь.

Он подался вперед, чтобы лучше видеть робота, и поднес фигурку к зеркалу.

– Ты хотел его, – сказала Лиз. – Хотел игрушку – именно эту! – и выплеснул свое желание в мир. Как рыбак, который забрасывает приманку, чтобы привлечь рыбу. И что в итоге? Ты поймал ее? Получил, что хотел?

Воин-сегун стукнулся о стекло. Пэт не собирался спорить с Лиз, но все-таки не удержался и произнес:

– Не сразу.

Он положил удочку на кровать.

– В этом-то и беда, верно? Мы придаем своим желаниям слишком мало смысла, словно ловим рыбу в океане на самодельную удочку. Если честно, я плохо разбираюсь в настоящей рыбалке. А ты?

– Тоже.

– Но ты понимаешь, о чем я, да? Мы чего-то хотим, и это желание рано или поздно исполняется. Только мы не знаем, когда это произойдет, если произойдет вообще. А если бы знали? Если бы могли сосредоточиться на своем желании и сделать его более материальным? Что тогда?

– А это возможно?

– Да, если взять зеркало.

– А еще?

– Надо позвать Олд Глайкита.

– Олд – кого?..

Лиз рассмеялась.

– Так называл его мой дедушка. Олд Глайкит. Он был родом из Шотландии, как и твои родители. С гэльского переводится как Старый Болван. Имечко так себе, правда? На самом деле его зовут по-другому, просто звучит похоже. Но по имени его лучше не звать, поэтому прозвали Олд Глайкитом.

– А почему нельзя называть по имени?

– Потому что в прежние времена за такое повесили бы как ведьму.

– Ты что, говоришь про дьявола? – Пэт только сейчас сообразил, что Лиз могла предлагать оккультный ритуал вроде черной мессы. В школе кое-кто из одноклассников играл со спиритическими досками и якобы даже чувствовал незримое присутствие потусторонних сил, двигавших указатель. Учитель религии, слыша эти разговоры, всякий раз хмурился и напоминал, что фильм «Изгоняющий дьявола» основан на реальных событиях и Люцифер со своими приспешниками только и ждет, чтобы захватить власть над неосторожными душами.

Пэт сник, разом растеряв энтузиазм.

– Нет, что ты! – возмутилась Лиз. – Никакой это не дьявол. Скорее дух.

– Призрак?

– Я бы сказала, эльф.

– Эльф?

Пэт переспросил с таким скепсисом, что подруга его кузины не удержалась от смеха.

– Не как в сказках, разумеется. Эльфы – существа невиданной силы и красоты. Они вроде ангелов, только живут в собственном королевстве, и наши людские дела им совершенно не интересны. Однако порой им становится любопытно, и тогда может произойти всякое.

– Значит, Олд Глайкит – эльф?

– Вроде того. Эльф из очень-очень далеких краев.

– Из другой страны?

– Из другой вселенной.

– Как такое возможно?

– Не знаю. Дедушка говорил, это создание появилось в результате Большого взрыва, но толком объяснить не сумел. Или я его не поняла. Эльфы могут перемещаться в лучах света.

– Как на самолете?

– Наверное. Иногда люди видят, как они прилетают к нам, но думают, что это метеориты.

– И куда же прилетел Олд Глайкит?

– В одно английское озеро. Точнее, не совсем…

– Как это?

– Он проник в отражение на поверхности воды. Попал в… скажем так, другое пространство.

– Поэтому нам нужно зеркало?

– Да, – кивнула Лиз. – Ты умный мальчик.

У Пэта запылали щеки.

– Все отражения ведут на одну сторону. Через любое зеркало можно вызвать Олд Глайкита.

– Если есть подходящая приманка, – закончил Пэт, кивая на удочки.

– Гляди, – перебила Лиз, указывая на зеркало.

Дэнгард Эйс, висящий головой вниз, двигался по стеклу, медленно крутясь вокруг своей оси. Фигурка болталась под странным углом. Приглядевшись, Пэт понял, что видит ее в зеркале: словно поверхность состояла из прозрачного льда, который растаял, и приманка провалилась внутрь. Резко выдохнув, Пэт заметил, что и голубое кольцо Лиз погружается в стекло. Зеркальная глубина замерцала серебристым светом. У Пэта возникло впечатление, будто он смотрит сквозь жидкость, но не в воду, а нечто более вязкое.

Он поднял глаза и уставился на Лиз. Та улыбалась.

– Как ты это делаешь? – выдохнул он.

– Если хочешь что-то заполучить – очень сильно, от всей души, – этот предмет наполняется твоим желанием. Удерживает его, точно заряд. И при определенных условиях может проникнуть в зеркало.

– Что дальше?

– Ждем.

– Чего?

– Олд Глайкита.

– Что будем делать, когда он придет?

– Если он ответит на наш зов, мы его о чем-нибудь попросим.

– То есть загадаем желание?

Лиз кивнула.

– Чего ты хочешь больше всего на свете? Уж явно не игрушку.

– Конечно, – согласился Пэт. – А чего хочешь ты?

– Разве не знаешь, что нельзя произносить желание вслух, иначе не сбудется?

– Знаю! – буркнул Пэт, хотя он думал, что подобный запрет распространяется только на падающие звезды и свечки на праздничном торте.

– Сосредоточься на том, чего хочется сильнее всего. Закрой глаза. Представь. Почувствуй!

Донельзя смущенный, Пэт закрыл глаза. Чего он хочет сильнее всего? Перед внутренним взором царила пустота. Тихонько скрипнула соседняя кровать: Лиз уселась поудобнее. Кокосовый запах ее лосьона для загара щекотал ноздри. Волосы на руках и ногах дыбились от мурашек.

– Представил? – спросила Лиз. – Получилось?

– Да, – соврал Пэт.

Что же ему пожелать? Очередную игрушку? Это будет глупо… Вспомнилась Диана Эббот – девушка, которой он на День святого Валентина тайком подарил коробку конфет в форме сердца, а на Пасху – шоколадное яйцо. Может, пожелать, чтобы она проявила к нему ответный интерес? Или лучше загадать, чтобы Кларк Фигг и Джо Вайскопф от него отстали? Эти двое издевались над ним больше всех. Постоянно высмеивали, получая от этого немалое наслаждение. Пэт частенько представлял, как врежет Кларку по самодовольной роже, а Джо пнет по яйцам так, чтобы того сложило пополам. Стоит ли тратить свое желание на месть? Или загадать крепкую дружбу с Лиз – она уже поделилась с ним одним секретом, вдруг покажет что-нибудь еще?

– Смотри!

Пэт открыл глаза. Лиз лежала на животе, чтобы лучше видеть зеркало. Пэт улегся так же.

– Что случилось?

– Он идет, – прошептала Лиз.

– Правда?

Пэт всмотрелся в мерцающую глубину. В зеркале колыхались волны и плескался изменчивый свет. Вдалеке, сбоку, плавали длинные черные нити.

– Ничего не вижу. Куда смотреть?

– Туда.

– Куда?

– Туда!

Пэт понял, что Лиз говорит о черных нитях, которые изгибались и петляли, словно подхваченные невидимым течением.

– Ты про них? – прошептал он. – Что это?

– Рыболовная леска.

– Зачем? Чтобы поймать нас?

– Нет, – ответила Лиз. – Не совсем. Они ловят желание.

– В каком смысле?

– Что тут непонятного?

– Это и есть Олд Глайкит?

– Да. Можно и так сказать.

Лиз подняла голову. Ее глаза в тусклом свете зеркала сияли.

– У нас получилось. Мы поймали его!

– Ага, – неуверенно буркнул Пэт. – И что теперь?

– А теперь, – заявила Лиз, – идем купаться.

Она села, спустив ноги с кровати, и подалась вперед, оказавшись на самом краю матраса. Пальцы ног повисли над зеркалом. Опираясь на локти, Лиз медленно опустила ступни, затем голени и колени в стекло, будто залезала в бассейн с холодной водой, понемногу привыкая к температуре.

– Давай!

Пэт был не самым умелым пловцом: сказались давние уроки плавания от отца и дядьки, которые не слишком с ним церемонились. Когда он понял, что придется нырять в непонятную субстанцию, сердце забилось чаще, а ладони взмокли.

– Чем там дышать? – спросил он.

Лиз пожала плечами.

– Это не совсем вода. – Она подняла руку, показывая, что та абсолютно сухая. – Видишь? Там будто паришь в воздухе. Попробуй сам.

Из простой детской забавы затея превращалась в нечто совершенно немыслимое и невообразимое. Не то чтобы Пэт не верил в потусторонние силы, но весь его прежний опыт общения с ними сводился к воскресным мессам, где рассказывали об их существовании, не приводя никаких доказательств. Сейчас же творилось невероятное…

Лиз передвинулась к краю рамы, освобождая место. Пэт сполз с кровати и встал на ковре у верхней части зеркала. Поставил левую ногу на деревянную раму. Приподнял пятку и опустил кончики пальцев в стекло. Почувствовал легкое сопротивление, и нога провалилась внутрь. Субстанция и впрямь не походила на воду, ее вообще не с чем было сравнить. Она казалась чуть холоднее воздуха, но, возможно, просто мерещилось. Пэт согнул правое колено, засовывая остальную часть стопы. Под ней в глубине – он не знал, как далеко, может, в тридцати метрах, а может, в пятидесяти, – по спирали вверх медленно тянулись три черные нити. Он посмотрел на Лиз. Та выжидающе глядела на него.

– Поверить не могу…

– Знаю, – кивнула она. – Когда дедушка открыл мне проход в первый раз, я была уверена, что он меня разыгрывает. А ведь это еще не все!

– Ясно, – прошептал Пэт.

Он сел на ковер и опустил в зеркало вторую ногу. Опираясь на руки, сполз до пояса. Оказавшись в загадочной субстанции, ощутил, как она пружинит, удерживая тело на плаву. Цепляясь за раму, он нырнул до самого подбородка. Справа из стороны в сторону покачивался Дэнгард Эйс. Не убирая с рамы левой руки, правой Пэт дотянулся до фигурки, коснувшись гладкого металла и обмотанной вокруг него плетеной бельевой веревки.

– Осторожнее! – предупредила Лиз.

Пэт отдернул руку.

– Что такое?

– Этот робот и мое кольцо держат проход открытым. Если их убрать, он закроется.

– И что тогда?

– Если будем внутри, то застрянем. Если же как сейчас…

– То нас располовинит?

– Часть останется там, часть – здесь. Приятного будет мало, уж поверь. В общем, давай без экспериментов, ладно?

– Хорошо.

– Вот и славно. А теперь пойдем поздороваемся с нашим гостем.

С этими словами Лиза сунула голову под стекло. Пэт глядел, как она опускается в серебристые глубины – будто медленно падает с ветки лист.

Девушка повернулась и крикнула:

– Быстрей!

Голос донесся издалека.

Дальше тянуть было нельзя. Если он хочет следовать за нею, надо разжать пальцы на раме. Не успев опомниться, Пэт так и сделал.

Зеркальная поверхность сомкнулась над головой, и Пэт окончательно переместился на ту сторону – словно из апельсиновой дольки выдавили зернышко. Вокруг странными украшениями висели серебристые пучки и ленты. Косяками медленно плавали густые белые пятна. Дальше громоздились огромные фантастические конструкции из платины и серебра, разбиваясь друг о друга и смешиваясь. В ноздри ударил резкий запах антисептика. У Пэта возникло ощущение, будто он не падает, а парит. Если оттолкнуться ногами, можно плыть в любом направлении. Он раскинул руки в стороны и сразу перестал опускаться. Посмотрев вниз, увидел Лиз почти у самых нитей. Оказалось, они совсем не тонкие, больше похожи на прочные тяжелые канаты. Жгуты тянулись к белым облакам и змеились оттуда во всех направлениях.

– Чего ты ждешь? – спросила Лиз, подплывая ближе. Вид у нее был не слишком раздраженный, но в голосе звучала откровенная досада.

– Прости… Это нечто! – выдавил Пэт.

– Правда? Я и забыла, что ты тут в первый раз. Тогда извини.

Она примирительно улыбнулась.

– Что это такое?

– Свет, – ответила она. – Здесь он ведет себя иначе. – Лиз махнула рукой. – Становится более текучим.

– Значит… – Пэт махнул в сторону горы, завивавшейся в огромную волну. – В том облаке нас ждет Олд Глайкит?

– Погоди.

Лиз схватила его за руку, отчего сердце у Пэта подпрыгнуло, и подтянула в трем черным веревкам, которые перестали виться и плавали на месте. Пэт не сопротивлялся.

Подплыв ближе, он увидел, что сравнение было верным: каждый жгут и впрямь представлял собой косицу, сплетенную из тонких нитей в сложный узор, который не поддавался глазу. Нити оказались вовсе не гладкими; они щетинились волосками, а кончик собирался в колючку длиной с ладонь. Формой шипы напоминали головы змей, окаймленные капюшоном. На мгновение Пэта охватило чувство, будто его тащат к клубку слепых пресмыкающихся. В приступе панического страха – вроде того, который всякий раз заставлял отскакивать от садового ужика во время стрижки газона, – Пэт вырвался из хватки и заболтал ногами, тормозя падение.

– Патрик? Что такое? – удивилась Лиз.

Она проплыла в самую гущу отростков и схватилась за одну из веревок (змей?).

– Извини. – Пэт залился краской от смущения. – Просто он… ну, этот Олд Глайкит… Он такой странный, понимаешь?

– Хочешь, покажу кое-что? – предложила Лиз.

– Что?

Не отпуская черного жгута, она заболтала ногами, подплывая ближе.

– Дай руку, – велела девушка.

Пэт послушался.

– Что ты…

Лиз с силой вонзила шип ему в ладонь. Боль была неимоверной, такой сильной, что Пэт ее даже не почувствовал – все вокруг померкло. На мгновение показалось, будто его вырвали из загадочной бездны и швырнули в пустую тихую камеру. Затем нервы не выдержали боли, и Пэт вернулся в реальность, вися в воздухе с торчащей из руки колючкой на конце длинного черного жгута. Мальчик разинул рот, испуская пронзительный крик. Из глаз потекли слезы. Его трясло и сводило судорогой. Когда Лиз вытащила шип из ладони, Пэт обмяк. Не потрудившись вытереть сопли, текущие из носа, он заорал:

– Какого хрена ты творишь?!

– Жди, – велела Лиз, ничуть не устыдившись.

Сквозь пульсирующую боль Пэт почувствовал что-то, отдаленно похожее на щекотку. Он поднял раненую руку и увидел в текущей из нее алой крови темную жидкость. Она чернилами струилась изнутри, смешиваясь с кровью и придавая ей темно-синий цвет. Перед глазами опять все померкло. Неужто Лиз отравила его? Но зачем? В груди стало тесно, кожа взмокла.

– Патрик… – заговорила Лиз. – Патрик. Ты должен выслушать меня, Патрик. Обязательно. Это очень важно. Послушай меня, Патрик. Послушай.

Каким-то чудом он нашел силы ответить:

– Да пошла ты…

– Послушай меня, Патрик. Слушай мой голос.

– Отвали.

Он вяло брыкнулся, отплывая в сторону. Лиз поймала его за ногу и удержала на месте. Он во все глаза смотрел на рану, из которой сочилась жидкость (кровь) густо-черного цвета, похожая на отработанное моторное масло. В ней, казалось, что-то плавает, изредка мерцая. А может, это слезы застилали глаза. Пэт вытер их левой рукой. Нет, в черноте и впрямь что-то блестело, будто крошечная звездочка…

…звезда, одиноко висящая в ночном небе. Она была белой и находилась совсем рядом, гораздо ближе, чем Солнце. Из правого полушария в космос узким конусом исходило пламя. Прищурившись, Пэт смотрел на звезду с выступа на хрустальном хребте, откуда был виден лес из похожих зубцов, торчащих из голой скалы. Они усеивали всю поверхность планеты, на которой он находился. Это была самая последняя планета, вращавшаяся вокруг последней звезды; обе они были невообразимо стары – последние осколки Вселенной, остальная часть которой уплотнилась в тугой раскаленный комок, своей мощной гравитацией постепенно убивавший звезду. По мере ее угасания умирала и планета, а вместе с ней и единственный оставшийся обитатель, создание, чьи мысли метались среди хрустальных шпилей, пытаясь вычислить способ пережить неминуемый коллапс. То, что было его телом – три мясистых воздушных шара, связанных черными нитями, – витало у основания хребтов. Существо – Олд Глайкит – лихорадочно вело невообразимо сложные математические расчеты, больше похожие на магию, которая позволила бы перепрыгнуть из умирающей Вселенной в соседний мир, рожденный из тлеющих углей. Но задача никак не поддавалась решению; звезда теряла массу, а планета тряслась, двигаясь к неизбежному концу. Вперемешку с мыслями, мелькавшими среди шипов, Пэт ощущал единственное чувство, которые владело сейчас неведомым созданием: всепоглощающий страх перед неизбежной смертью…

…сменившийся паникой – острой, как лезвие бритвы, – когда мир смялся в мешанину разных цветов и форм, скрутился в воронку, сжался в одну точку, измерения лопнули под натиском давления и жара, а разум потух, оставив лишь осознание и ужас…

…смытый волной триумфа и ликования: бесконечно крохотное пятнышко вспыхнуло огнем, расплескивая содержимое, и то, что некогда было последним существом из прежней Вселенной, стало первым обитателем нового мира, летящим на плоту из лучей света сквозь разворачивающееся пространство и время, через газовые облака, собиравшиеся в звезды, – а вместе с радостью приходило и чувство, будто с ним что-то не так; его нынешнее состояние отличается от прежнего; по всей видимости, в расчеты где-то вкралась ошибка, и…

…и Пэт увидел растекающуюся по коже красную кровь. Он опустил руку и заметил, как пристально смотрит на него Лиз.

– Он… нестабилен, – произнес Пэт. – Ошибся в расчетах. Теперь не может… удержать форму.

– Сам не может, – согласилась Лиз. – Ему надо прикрепиться к кому-нибудь. Желательно не к одному человеку, а к нескольким. Чем больше привязок, тем ближе он к нашей реальности.

– Значит, вот зачем я понадобился? – спросил Пэт, вяло тряхнув раненой рукой.

– Нет, – сказала Лиз, хоть и сделала крохотную паузу, во время которой Пэт услышал, как крутятся шестеренки у нее в мозгу. – Не за этим. Я привела тебя сюда, чтобы показать все воочию. Иначе ты принял бы меня за психопатку. Так ведь?

– Скорее всего.

– Уколоть тебя… – Она подняла колючку, кончик которой до сих пор был выпачкан кровью. – Это самый надежный способ донести до тебя историю Олд Глайкита.

– Допустим. Что дальше?

– Тебе решать. С тех пор как дедушка рассказал мне про Олд Глайкита, я ищу для него новые… привязки. Как и дедушка в свое время. А это не так-то просто. Нельзя брать кого попало. Нужен человек, пропажу которого не заметят или сумеют легко объяснить. Если постараться, такого можно найти, стоит только захотеть. Моя сестра – Сара, я тебе про нее рассказывала, – в какой-то момент окончательно взбесилась. Стала вести себя очень гадко не только со мной, но и с родителями. Постоянно грозилась сбежать. Даже написала прощальную записку, где высказала все, что про нас думает. Я нашла ее, когда читала Сарин дневник, пытаясь понять, отчего у нее так испортился характер. Как только я увидела записку, то сразу поняла, что вот оно – решение обеих проблем. Когда Сара все-таки сбежала, родители, конечно, расстроились, но, если честно, жизнь стала намного приятнее. Дедушка меня поддержал. Когда в свое время у бабушки помутился рассудок и она начала уходить из дома… В общем, ты понял.

– Хочешь, чтобы я привел сюда родных? – изумился Пэт.

– Нет, – покачала головой Лиз. – У тебя прекрасная семья. Но уверена, что в школе найдутся ребята, которые тебя обижают. Если постараться, можно раз и навсегда решить эту проблему.

Пэт начал было спорить: мол, он прекрасно ладит со всеми одноклассниками, – но перед ним стояли вовсе не родители, которые охотно верили каждому слову и не подозревали о том, в каком плачевном состоянии пребывает его социальная жизнь. Как часто Пэт мечтал, чтобы Кларк Фигг и Джо Вайскопф исчезли с лица земли – чтобы они переехали, перевелись в другую школу, попали под машину или нарвались на банду старшеклассников, которые избили бы их до полусмерти?.. Пэт с радостью призвал бы на их голову всевозможные божественные кары, хотя с детства ему внушали, что обидчиков надо прощать. Однако здесь, пребывая в месте, куда не простираются силы Творца, вблизи создания, не имевшего ничего общего ни с ангелами, ни с чертями, возможно, стоит пересмотреть свои взгляды.

– Пожалуй, найдется пара человек, по которым я не стану скучать, – признался он.

– Вот именно, – кивнула Лиз. – Я могу показать тебе пару трюков и научить, как их привести сюда.

– Правда?

– Ты когда-нибудь смотрел в зеркало с таким чувством, будто за спиной у тебя кто-то стоит? Это называется зеркальным блужданием. Можно заглянуть в самые разные места. Даже ходить сквозь стекло: зайти в зеркало у себя дома, а выйти через другое, в многих километрах от исходной точки.

– Ух ты! – Перспектива казалась впечатляющей. – Можно кое-что спросить?

– Конечно.

– Что происходит с людьми, которые привязаны к Олд Глайкиту?

– Сам посмотри, – предложила Лиз, указывая на ближайшее облако из света. Оно, небольшое, в форме кита, в тот момент накатывалось на гору, в которой обитал Олд Глайкит. Взмыл мерцающий шлейф, по светлой поверхности пробежали блестящие волны. Черные жгуты дернулись при ударе, отцепляясь от соседних облаков, – и Пэт разглядел, что к каждому из них привязана крошечная человеческая фигурка. Они находились слишком далеко, Пэт не видел лиц, но был уверен, что люди бьются в агонии, как рыбы, попавшие на крючок и вытянутые на удушающий воздух. Впрочем, чему удивляться? Разве он во время видения не почувствовал, как это создание относится к новому миру со смесью презрения и равнодушия?

Пэт посмотрел на Лиз. Та пояснила:

– Он использует жгуты как вспомогательные органы чувств: дополнительные глаза и уши, чтобы собирать информацию.

– Сквозь зеркала?

– Сквозь отражения, – уточнила Лиз. – Никогда не знаешь, из какой лужи, стекла или блестящей дверной ручки за тобой наблюдает еще одна пара глаз.

– Зачем? – спросил Пэт. – Я понял, что ему нужно здесь удержаться, но зачем шпионить за людьми?

– Чтобы изучать нас, – пояснила Лиз. – Учиться. И тогда рано или поздно он выберется в нашу реальность.

– Чем больше людей мы приведем к нему – ты и я, – тем скорее это случится?

– Не только мы, есть и другие, но нас немного. Все держится в строжайшем секрете. Понимаешь зачем? Когда он выберется в наш мир, то обязательно отблагодарит всех, кто ему помогал. Знаешь, что он для нас сделает? Что угодно! Поэтому и нужно желание в качестве приманки: он прекрасно понимает, каково это – мечтать о несбыточном. Я хотела кольцо, а ты робота, потому что эти вещи делали нас целостными, словно когда-то были частью нашей души, а мы их потеряли. Тот, кого называют Олд Глайкит, тоже хочет стать целостным, настоящим в самом буквальном смысле слова. Помоги ему – и получишь свое!

Кровь стекала с ладони длинными каплями, которые проваливались рядом с Лиз и троицей черных жгутов в бездну под ногами. У Пэта мелькнула дурацкая мысль: кто-нибудь глядит сейчас в зеркало, брея бороду или подкрашивая глаза, видит на внутренней стороне стекла красный всполох и удивляется, что бы это значило.

Он спросил:

– Можно сперва перевязать руку? Я понимаю, что по-другому ты не могла, но она очень сильно болит.

Пэт запрокинул голову, разглядывая темную прямоугольную щель, ведущую обратно в комнату.

– На что ты намекаешь? – удивилась Лиз.

– Мне нужны обе руки, – пояснил Пэт. – Эти ребята намного сильнее меня, одной с ними не справиться.

– Отлично, – кивнула Лиз. – Я в тебе не ошиблась.

– Спасибо! Ты показала мне настоящее чудо.

– Всегда пожалуйста, – хмыкнула девушка. – Это только начало. Дальше будет и вовсе фантастика. Тебе понравится.

Она отпустила черный жгут, который вместе с товарищами, извиваясь, потек от нее прочь.

Обратная дорога отняла немало сил. Они успели нырнуть довольно глубоко, а плыть вверх было труднее, чем вниз. Рука ужасно ныла, боль простреливала до самой груди, в которой царила пустота, словно вместе с шипом из Пэта вынули внутренности. Лиз, плывущая следом, крикнула:

– Давай я пойду первой? Ты очень медленно двигаешься.

– Все нормально. Лучше подстрахуй меня снизу, вдруг упаду.

– Ладно, как хочешь.

– Спасибо, – сказал Пэт. – Буду очень признателен.

Он проплыл мимо стайки блестящих лент, мельком заметив в их серебристой поверхности странные отражения: стоящих перед картиной троих мальчиков примерно его лет; спящего у ручья старика с удочкой; девушку с короткими волосами, обнимающуюся с парнем в куртке с университетской эмблемой. Фрагменты чужих жизней – точнее, их осколки. Невольно представилось, каково здесь будет Кларку Фиггу и Джо Вайскопфу. Даже если им удастся избежать сомнительной чести болтаться на черных жгутах, вряд ли они долго тут протянут – скорее всего, почти сразу сойдут с ума. От этой мысли было и жутко, и волнительно. Удастся ли Пэту заманить сюда обидчиков, особенно если Лиз сдержит обещание и научит его всяким трюкам с зеркалами? Если поверить ей (а она наверняка не врет – по крайней мере, до сей поры Лиз говорила чистую правду), Патрика в их пропаже обвинить не сумеют. Надо лишь дождаться, когда эти двое подойдут к зеркалу, открыть его и затолкать их внутрь. Никакой суеты, никаких улик – и никаких обидчиков. Причем физически они останутся живы, только застрянут в потусторонней реальности, навсегда став ее частью.

Пэт словно стоял на самом краю пропасти, и из-под ног у него сыпались камни. Голова шла кругом, живот сдавило. Он согласился помогать Лиз не только потому, что в противном случае она бросила бы его здесь погибать. От одной мысли, в чем ему предлагали участвовать, внутри все переворачивалось и становилось горячо и тесно. Вспомнились недавние выходные, когда незадолго до приезда Кэрол и Лиз Патрик поссорился с родителями и в пылу спора спросил у отца, неужто он настолько плохой сын. «Да», – ответили ему.

«Он еще не знает, насколько я плохой, – подумал Пэт. – Узнал бы – не поверил».

Впрочем, заманить сюда родителей он не осмелился бы. Представилось, как отец испуганно таращит глаза, разевает рот и бледнеет, – и от этой картинки в душе стало тошно и мерзко. Помучить Кларка и Джо он не отказался бы, но Патрик понимал, что, как бы те над ним ни издевались, задуманное наказание будет несоизмеримым.

Он почти добрался до выхода. Дэнгард Эйс и кольцо Лиз парили на расстоянии вытянутой руки. В прямоугольной раме мелькнула тумбочка и угол кровати. Пэт посмотрел на Лиз. Та плыла метром ниже. Заметив его взгляд, девушка спросила:

– Что? Что такое?

Пэт замешкался с ответом, еще не зная, что будет делать дальше, и пока он подбирал слова, Лиз окаменела и, судя по лицу, обо всем догадалась. Щеки у нее вспыхнули.

– Ах ты мелкий урод! – рявкнула она, и Патрик, словно подстегнутый, рванул к выходу со всех сил.

Левой рукой он успел дотянуться до рамы, но пальцы соскользнули с дерева – Лиз схватила его за лодыжку. Ногтями она впилась в кожу. Закричав, он пнул ее свободной ногой. Девушка, ругнувшись, разжала пальцы. Словно пловец, выныривающий из воды, Пэт оттолкнулся ногами и пробил невесомую пленку макушкой. Дико размахивая руками, цепляясь за простыни и ковер, он пытался нащупать опору и выбраться из зеркала. Лиз по-прежнему хватала его за ноги, но из царапин сочилась кровь, и пальцы соскальзывали. Она что-то кричала, Патрик в суете не слышал, что именно, хотя о смысле слов догадывался. Стараясь не замечать стучащей в правой руке боли, он уперся ладонями в пол и привстал. Перед глазами померкло. Одну за другой он вытащил из зеркала ноги и поставил на ковер.

Вмиг стало легче. Однако времени было в обрез. Лиз уже ухватилась за края рамы и приподняла над стеклом голову. Ее крики влетели в комнату. Пэт вскочил на ноги.

– …думаешь, что легко отделался, да? Хрен тебе! Я скажу Олд Глайкиту – и тебя как рыбу выпотрошат! Выскоблят и набьют кишки всяким мусором! Ты у меня всех родственников затащишь в бездну, а я посмотрю, как они там будут орать. Я тебе…

Лиз заткнулась на полуслове, когда увидела, что Пэт встает и берется за обе удочки. Не став тратить время на разговоры, она пригнула голову и нырнула обратно. В этот самый момент Пэт вытащил приманки из стекла.

Громко хрустнуло, будто острым ножом разрезали арбуз. Макушка, отсеченная на уровне глазниц, осталась лежать на твердом стекле. В зеркальной глуби было видно, как тело падает, а кровь алым шлейфом струится из разрубленного черепа. Пэт отскочил, роняя удочки, в которых до сих пор сохранялись чары. Поверхность стекла опять пошла рябью. Верхняя часть головы с разинутыми от возмущения глазами провалилась в отверстие, уплывая в мерцающие владения Олд Глайкита.

* * *

Пэт поставил будильник на три часа ночи, но тот не понадобился. Родителям он сказал, что идет спать; закрыл глаза и притворился, будто уснул, лишь бы брат наконец угомонился и перестал донимать его вопросами. Сон, разумеется, не шел, чего и следовало ожидать. В голове крутились мысли о сегодняшних событиях и их последствиях. Родители, брат с сестрами и кузина вернулись из магазина и обнаружили в доме настоящий хаос. Пэт валялся в коридоре, рядом лежало разбитое серебряное зеркало матери, из волос торчали осколки стекла, на правой руке зияла глубокая рана, а ноги были исцарапаны до крови. Все остальные зеркала в доме тоже оказались разбиты. Лиз со своими вещами пропала.

Мать, увидев Патрика, закричала, сестры с кузиной расплакались, отец ринулся к нему, велев Дэвису вызвать скорую, а сам встал на колени посреди груды осколков и спросил, что случилось.

Пэт выдал заготовленную версию. Он читал в гостиной. Услышал дикий грохот. Вышел и увидел, как Лиз ручкой маминого зеркала разбивает все стекла подряд: и в их комнате, и в спальне сестер, и в ванной… Он хотел успокоить ее, просил остановиться, но она будто сошла с ума. Вопила, что за ней следят изнутри, что ее выследили даже на другом конце света… Пэт подошел к ней, а она схватила осколок и резанула его по руке. Тогда он понял, что дело плохо. Хотел убежать, но Лиз ударила его по затылку, а потом все стало как в тумане. Она вытащила его в коридор. Кажется, хлопнула входная дверь. Он не знает, сколько времени прошло с тех пор и как быстро вернулись родные.

За вечер Пэт повторил эту историю несколько раз: и помощнику шерифа, который прибыл на вызов, и врачам, приехавшим сразу после него, и подоспевшим вскоре полицейским. Ужасно хотелось добавить новых деталей, приукрасить свою версию событий, которую он придумал перед тем, как разбить о голову мамино зеркало. Нет, он не представляет, куда ушла Лиз. Нет, он не слышал, чтобы она кому-нибудь звонила. Нет, машины, кажется, не приезжали, но он не уверен. Полицейские вели себя очень вежливо и постоянно извинялись, что мучают его вопросами. Пэт твердил, что все понимает и Лиз надо найти, пока она еще кого-то не поранила. Он много плакал, сотрясаясь от рыданий. Родители, полицейские, врачи гладили его по спине и успокаивали, мол, все хорошо, самое страшное позади. Он не мог говорить о том, что видел по ту сторону зеркала: ни о черных жгутах, выбивавшихся из зарослей света, ни о шипе, пронзившем его руку. Не мог говорить о том, что показал ему Олд Глайкит, и как макушка Лизы лежала на зеркале, а от нее медленно растекалась кровь. Он мог только плакать – больше ничего не оставалось.

В конце концов полицейские уехали, пообещав поговорить с ним завтра, когда он успокоится. Пэт кивнул. Он не боялся, что Лиз найдут, – от нее ничего не осталось.

Все ее вещи он пошвырял в зеркало; удочки и приманки полетели туда же. Когда Пэт увидел, как стремительно тонет Дэнгард Эйс, в груди неожиданно кольнуло. Зеркало еще пару мгновений показывало другое пространство, затем картинка размазалась и сменилась изображением потолка над головой. Пэт левой рукой проверил его на прочность, потом перевернул и ударил ногой по заднику. Потом, не испугавшись семи лет несчастий, вихрем пронесся по дому и перебил все зеркала, какие только сумел найти, последнее расколотив о собственную голову. Теперь, когда Олд Глайкиту известно, где он живет, кто знает: вдруг его приспешники сумеют проникнуть сквозь отражение? Лучше не рисковать.

И все же в любой комнате есть стеклянные и стальные поверхности, уничтожить которые не получится. Что-то, возможно, удастся закрыть: например, замазать грязью подвальные окошки. Они маленькие и расположены очень низко, родители редко обращают на них внимание… Но прежде всего надо заняться рукой.

Вскоре после того как врач промыл и перевязал рану, она начала зудеть, причем весьма ощутимо, отвлекая от разговора с полицейскими и не давая покоя весь вечер. Кроме зуда заметно давило за глазами, на виски – особенно если вспоминать картинки, которые показал ему Олд Глайкит: щетинистую планету и умирающую звезду, словно эти образы распухали в мозгу. Возможно, Олд Глайкит оставил в нем частицу себя – эдакую защиту от предательства. Надо снять повязку и осмотреть руку, но перед этим лучше дождаться, когда родные уснут.

Наконец все легли спать. Пэт дотянулся до часов, выключил будильник и вылез из-под одеяла. Дэвис тихонько сопел в постели. Пэт подкрался к двери, открыл ее и выглянул в коридор. Из родительской спальни звучал размеренный отцовский храп. В комнате сестер было тихо. Из гостиной, где спала Кэрол (а раньше – еще и Лиз), не доносилось ни звука. Медленно ступая по половицам, которые очень громко скрипели, Пэт пересек коридор и направился в кухню. К счастью, отец забыл выключить свет над столешницей. Линолеум под ногами мягко пружинил. Пэт подошел к столу возле раковины, где из подставки для приборов торчали рукоятки пяти ножей разной формы и назначения. Он вытащил их по очереди, выбрав тот, что подлиннее и поострее, которым отец нарезал тонкими ломтиками мясо. Захватив его с собой, ушел в ванную. Запер дверь, положил нож на край раковины и открыл аптечку. Пинцет лежал на нижней полке, флакончик с антисептиком – на средней. Пэт достал их. В шкафчике нашел марлевые салфетки и рулон пластыря. Из аптечки с верхней полки взял маникюрные ножницы. Разрезал бинты на руке. Кинул в раковину. Сменил ножницы на пинцет и одну за другой снял марлевые салфетки, которые закрывали порез. На самой верхней проступили ржавые пятнышки, с каждым слоем становившиеся больше и краснее. Последний кусочек марли прилип к ране намертво, и когда Пэт отодрал его, по щекам заструился пот. С трудом проглотив стоны, он резко выдохнул пару раз. Кажется, можно считать себя молодцом.

Врач, перевязавший рану, сказал, что ему повезло: стекло не задело сухожилий и не повредило кость. Глядя на красную полость, из которой сочились кровь и лимфа, Пэт себя везунчиком не считал. Он поднес руку к глазам и прищурился, разглядывая рану. Так и есть. Он сразу увидел в самой глубине пореза темное пятнышко. Оно было совсем крохотным, не больше занозы вроде тех, которые он постоянно цеплял с перил на заднем крыльце. Обломок щетинился колючками, будто морской еж. Те, что подлиннее, уже впились в окружавшую плоть.

От паники перехватило дыхание. Поздно. Шип засел слишком глубоко. На глаза набежали слезы. Пэт опустил правую руку, а левой поднес к лицу полотенце, чтобы вытереть глаза.

Так. Ладно. Надо действовать. По-другому никак!

Он справится. Правда ведь? Пэт глубоко вдохнул. Пинцет не поможет: колючки обломятся, и что тогда делать? Надо вырезать эту штуку целиком, вместе с окружающим ее мясом.

Пэт взялся за нож. Теперь главное, чтобы лезвие оказалось достаточно острым, а рука не дрогнула.

Caoineadh^[9]

1. Бакспорт

Ребенком я был уверен, что мама любит меня больше остальных детей. Вслух, разумеется, этого не говорил; да и родные со мной не согласились бы… Мы частенько шутили, что главный любимчик в нашей семье – мой младший брат. Он учился исключительно на «отлично», радовал учителей, ежегодно брал призы на школьной научной ярмарке, однажды получил второе место на национальном конкурсе рисунков. Ни я, ни мои сестры сравниться с ним не могли. Родители свято верили, что самое главное в жизни – учеба (и Бог, разумеется), поэтому именно мой брат должен был считаться их гордостью и отрадой. Иногда младшая сестренка могла ляпнуть что-то вроде: «Меня любят сильнее», но ее никто не воспринимал всерьез. Порой она же открыто заявляла родителям (в шутку, конечно), что они слишком выделяют среднего брата. Не помню, что говорил ей отец, но мать обязательно отвечала: «У меня любимчиков нет. Я всех своих детей люблю одинаково». «И кошку?» – встревал я. «И кошку», – смеялась мама.

Не знаю, насколько искренне она говорила. Скорее всего, не врала. Однако я все равно чувствовал с матерью особую связь, которую не замечал в ее отношениях с братом или сестрами. Они тянулись к отцу, а вот я – к матери. Только у самой младшей сестры ощущалось нечто похожее; может, потому что ее появление на свет тоже стало для родителей неожиданностью. Я родился после того, как мама с папой семь лет безуспешно пытались зачать ребенка, а сестра – когда родители решили, что троих детей уже достаточно. Она частенько спрашивала у матери: «Я получилась случайно?», а та всякий раз отвечала: «Ты стала для нас настоящим подарком». С годами я задумался, что мое рождение тоже можно было считать даром свыше.

Если спросите, в чем выражалась особая связь с матерью, – то в первую очередь в наших с ней беседах, очень долгих и содержательных. Правда, больше говорил я, а мама слушала. Она умела делать вид, будто все, о чем ты рассказываешь, в исключительной степени интересно: периодически кивала, одобрительно угукала и порой вставляла стратегически важные вопросы, дававшие возможность развить тему в нужном направлении. В отличие от отца, она никогда не говорила, чем мне следует заниматься, не требовала бросить все дела и подтянуть наконец учебу. С ней всегда было уютно. Она включала на кухне радио, настроив его на волну с легкой музыкой из Пикскилла, и подпевала всем песенкам подряд. Голос у нее был чистый и глубокий; до сих пор помню, как она пела песню Close to You группы Сarpenters, которая в ее исполнении звучала так, будто написана про нашу семью. (Кстати, вспомнилась одна история. Про мамино пение среди папиных друзей из Шотландии ходили легенды. Однажды на новогодних праздниках мы поехали к ним в гости. Я притворился, будто задремал, а сам слушал, как маму уговаривают спеть. Она долго отнекивалась, потом наконец уступила. Не помню, какую она выбрала песню, с годами мелодия напрочь стерлась из памяти. Помню одно – ошеломительную тишину, которая воцарилась в комнате перед ее выступлением, когда все присутствующие затаили дыхание.)

По мере того как я рос, мы с матерью разговаривали все чаще, особенно во время каникул. Каждое лето родители возили нас отдохнуть, обычно на две недели. В самый первый раз – ну, который я запомнил, – мы жили на озере Джордж в Адирондаках. Мать с отцом арендовали домик на берегу, и мы либо купались весь день напролет, либо ездили в соседний город, Лейк-Джордж, где гуляли по форту Уильям-Генри, катались на отреставрированном весельном кораблике и бродили по главному проспекту, заглядывая в сувенирные магазины, увешанные футболками и полотенцами диких расцветок. Один день мы провели в Сторитауне, местном парке аттракционов, другой – в форте Тикондерога, где экскурсоводы стреляли из копии пушки восемнадцатого века капустными кочанами. Нам так понравилось отдыхать в тех краях, что следующим летом мы поехали туда снова. В тот раз к нам нагрянули родительские друзья и прожили с нами целую неделю. Это были мамины коллеги по банку, где она работала еще до моего рождения. За год до той поездки на горе Святой Елены произошло извержение вулкана, и наши гости раздобыли где-то маленькую прозрачную бутылочку, как из-под лекарств, с вулканическим пеплом. Ее подарили нам с братом (сестрам привезли что-то другое, не столь инфернальное). Сосуд с черной грязью пугал нас с братом до чертиков. Зловещая реликвия, внушающая трепет, так и осталась на полке нетронутой, мы не осмелились ее открыть.

Мы и дальше отдыхали бы в тех краях, но владельцы решили продать дом, который мы снимали; пришлось искать другое место. В журнале мать нашла объявление, что в аренду сдается старый коттедж в штате Мэн. Он находился в Бакспорте, в восьми часах езды от нас (мы жили в Ист-Фишкилле). Домик был совсем крохотным, гораздо меньше нашего, но его окружал зеленый луг и стоял он на берегу реки Пенобскот возле самого устья. Во время отлива можно было спуститься к воде и оказаться на типичном североатлантическом пляже с серым песком, усеянном круглыми булыжниками. Река отступала довольно далеко, и мы с братом и сестрами добегали до скал, которые щетинились ракушками и были облеплены липкими водорослями, а в лужицах, оставшихся после прилива, ползали крошечные зеленые крабы. Попадались и сгустки полупрозрачного желе, каждое размером с блюдце, – видимо, пресловутые медузы; я просил брата и сестер их не трогать: вдруг ужалят. Из воды с любопытством на нас поглядывали тюлени. Дни, жаркие и душные, сменялись прохладными ночами, когда с Пенобскота наползал туман и держался до самого утра; в такие моменты включалась сирена на маяке, стоявшем на другом берегу, и его далекий рев вызывал в душе трепет. В этой части штата удивляло все: начиная с ягодного пирога из фермерского киоска до черники на кустах рядом с коттеджем, которую можно было собирать руками, или «Джед Праути», дорогого ресторана в Бакспорте, где мы ужинали в последний день отпуска. На воскресную мессу мы ходили в маленькую церквушку на побережье в Кастине. Тамошний священник ездил на мотоцикле с номерным знаком «НАЗГУЛ», отчего в моих глазах сразу стал самым крутым пастырем на свете. Окружавший нас пейзаж, речные пляжи и холмистые зеленые поля, напоминал родителям о родных местах на юго-западе Шотландии: они выросли в соседних городках, в Гриноке и в Гуроке, стоящих на южном берегу Клайда, где располагался центр британского судостроения. Там был даже один парень, который с лотка продавал рыбу с картошкой, завернутую в настоящую газету. Он стоял на повороте недалеко от Бакспорта, откуда открывался вид на Пенобскот.

В общем, отпуск в тех краях проходил отлично, не считая одного маленького неудобства: размеры домика не позволяли нашей семье разместиться с комфортом, поэтому о личном пространстве и уединении приходилось забыть. На следующий год папа с мамой решили проблему, сняв жилье у родственников старого янки, которому принадлежал первый коттедж. Новое жилье оказалось гораздо больше, с просторной комнатой и мансардой. Наверху стояли две узкие кровати для меня и брата и одна широкая для сестер; между ними висела серая шерстяная занавеска. Родители спали внизу, и у них тоже была своя занавеска, только в желтый цветочек. Если выдавалась холодная погода, в гостиной рядом с родительской кроватью ставили металлическую жаровню, куда складывали дрова. В доме не было телевизора, но нас это не смущало: мы читали книги, слушали шоу Ларри Глика на маленьком радиоприемнике, привезенном с собой, или играли в карты за кухонным столом (обычно в джин-рамми или в «Достань соседа» – игру, название которой говорит о моих отношениях с братом и сестрами больше, чем хотелось бы).

Дом стоял на крутом склоне, а с террасы открывался прекрасный вид на деревья и реку внизу. Правда, на пляж приходилось спускаться – и, что еще более важно, подниматься – по длинной лестнице. Впрочем, ноющие икры и колени были справедливой платой за прогулки, поскольку здешний пляж оказался гораздо лучше, чем возле прошлого дома. Берег был более пологим, и во время отлива обнажалась широкая полоса из песка и камней. Когда вода прибывала, некоторые валуны оставались на поверхности, и можно было прыгать по ним, пока вокруг плещутся волны. Из воды выпирали острые скалы, рядом с которыми виднелись причалы (папа решил, что там ставят ловушки на омаров, но, как по мне, идея была бредовой, хотя сам я ничего вразумительного не придумал). Недалеко от подножья лестницы, примерно в тридцати метрах, возвышался огромный по сравнению со своими собратьями валун: бело-серый, выше человеческого роста, длиной больше метра. По форме он напоминал голову кашалота. Можно было залезть на него с камня поменьше, похожего на китовый хвост. Мы с братом и сестрами постоянно забирались туда и разглядывали пляж с высоты, а родители наперебой твердили, чтобы мы были осторожнее.

В паре метров от этой достопримечательности находилась скала поменьше с плоской макушкой, которую облюбовала мама: она частенько сидела там и читала (как правило, свежие романы Даниэлы Стил). Иногда я тоже забирался к ней, захватив для виду книжку, если хотел поговорить о чем-нибудь интересном. За последние четыре года характер наших бесед изменился: мать начала рассказывать о своем детстве в Шотландии, о старшем брате, с которым у нее сложились непростые отношения; о парне, с которым она была помолвлена до встречи с папой; о том, как они переехали в Америку; как жили у маминой кузины в Бруклине; о том, как они с папой в самое первое, удивительно жаркое лето в Штатах по привычке носили шерстяные свитера. Иногда, поднявшись по лестнице в дом, она просила папу уточнить некоторые детали. (Но только не о предыдущем женихе, о нем она при отце никогда не говорила; потом я узнал, что этот человек эмигрировал в Австралию.) Отцовские ответы в свою очередь наталкивали маму на новую мысль, и уже вместе они рассказывали мне и брату с сестрами, как жили, когда были совсем маленькими, а вокруг бушевала Вторая мировая война, или как, всю жизнь проведя в городе, вдруг поселились в сельском доме, где с соседнего участка мычат коровы, не давая ночами спать. Папа мог рассказать какую-нибудь ужасно смешную байку из своего армейского прошлого (он служил в британской армии и чего только не вытворял), а мама – про то, как ездила с подружками в Глазго на танцы. Родители были прекрасными рассказчиками, поскольку выросли в те времена, когда доступных развлечений было не так уж много, а значит, высоко ценилось умение поведать забавную историю или спеть красивую песню. Сидя на камнях возле воды или на стульях вокруг жаровни, от которой промозглым вечером исходило приятное тепло, мы зачарованно слушали рассказы родителей, сплетаясь с ними в единое целое, становясь частью истории, уходящей корнями в далекое прошлое задолго до нашего рождения.

2. Гринок

Некоторые мамины истории я слышал впервые. Например, про быка, отбившегося от стада по дороге из доков на скотобойню: зверь вломился к ним в дом и забежал по лестнице на второй этаж. Им с матерью оставалось лишь испуганно кричать и звать на помощь. Или про несчастный случай, когда она каталась на санках одним особенно холодным зимним утром: за ночь сильный снегопад засыпал холмистые улицы города, превратив их в удобные трассы. Мать с друзьями сооружали сани из всего, что попадалось под руку, – из кусков дерева, из ящиков, из коробок. Обычно самодельные конструкции проезжали совсем немного, но деревяшка, на которую села мама, оказалась на удивление скользкой и стала набирать скорость. Сперва было весело, а потом страшно: мама поняла, что остановиться не сумеет, улица заканчивается, а впереди широкий проспект, на котором стоит большая повозка, запряженная лошадьми, и сани летят аккурат в ее сторону. К счастью, за детьми присматривал отец, и когда угол деревяшки зацепился за обод заднего колеса и мать кувырком полетела через улицу, он рванул со всех ног по скользким булыжникам; подбежал к ней, пока она лежала на спине, ошеломленно хлопая глазами и глядя, как крутится над головой небо, схватил на руки и потащил в больницу.

Потом мать повторяла эту историю еще несколько раз; более того, когда я учился в колледже, то нарочно выспросил подробности, потому что хотел написать на ее основе рассказ. Я писал с детства, лет с четырнадцати, когда познакомился с творчеством Стивена Кинга, и это определило мое будущее. Позднее, прочитав романы Уильяма Фолкнера, я решил обратиться за вдохновением к семейным и местным традициям. По совету родителей даже нарисовал стилизованную карту того района, где чуть не разбилась мама, хотя сам рассказ так и не написал, не определившись, какой смысл вложить в него, помимо описания собственно несчастного случая. Также я не стал записывать мамины байки про привидения, хотя позднее эти истории мелькали в моем первом сборнике рассказов и в романе.

Еще была история, которую я не пытался записать, потому что мама рассказала ее только однажды, пасмурным днем во время первого отпуска в доме, ставшем нам практически родным, в конце второй недели нашего там пребывания. Отец, недавно выписавшийся из больницы (в сентябре прошлого года его чуть не отправили на тот свет два сердечных приступа, о чем мы старались лишний раз не вспоминать), полюбил долгие прогулки: иногда он брал с собой маму, иногда – кого-то из нас, детей. Во время прилива он учил нас бросать по воде камешки; мне этот навык никак не давался, в отличие от сестер и брата. Так вот, в один из подобных дней мама решила посидеть на камне с книгой, а я остался рядом с ней, пока прочие члены нашей семьи бродили вдоль песчаного берега. Жаль, не помню, что за книгу читала мама; там, кажется, говорилось про медсестру, работавшую в Лондоне во время войны; она полюбила американца, оказавшегося шпионом. Над сюжетом мать посмеялась, но описания города в разгар бомбардировок сочла правдоподобными.

– Знаешь, – сказала она, кладя открытую книгу обложкой вниз на камень рядом с собой, – Гринок сильно бомбили во время войны.

Я знал – она говорила об этом не раз, – поэтому невольно кивнул, не придавая ее словам особого значения. Потом, спустя много лет, если не десятилетий, я прочитал про так называемый «Гринокский блиц». Город бомбили две ночи подряд, шестого и седьмого мая сорок первого года, начиная с полуночи. Маме тогда исполнилось четыре. Клайд с его судостроительными верфями и глубоководными портами считался лакомой целью. За два месяца до этого, в ночь с тринадцатого на четырнадцатое марта, люфтваффе нанесли удар по Клайдбанку, расположенному недалеко от Глазго, в ходе «Клайдбанковского блица». Потери и разрушения были столь огромны, что к началу мая немецкие военно-воздушные силы нацелились на запад, то есть на Гринок. Триста пятьдесят бомбардировщиков в сопровождении истребителей пересекли Северное море и сбросили на город разрывные и зажигательные бомбы, а также фугасные мины на парашютах. Самолеты обстреляли всех, кому не повезло оказаться на открытой местности. Погибших было меньше, чем в Клайдбанке (двести семьдесят один человек), но количество раненых не поддавалось исчислению (более десяти тысяч!). Кто мог, укрылся в железнодорожных тоннелях в восточной части города, остальные попрятались в бомбоубежищах или, если таковых рядом не имелось, по подвалам. Пять тысяч домов были разрушены, двадцать тысяч – повреждены. Однако операция не увенчалась успехом, немцы не достигли своей цели – им не удалось уничтожить верфи Гринока и корабли, стоявшие на якоре в Клайде. Выжившие надолго затаили обиду, вплоть до того, что мама не позволила отцу купить немецкую машину. Когда мы позднее ездили в Шотландию (летом после того, как я закончил школу), мать показала мне в Гриноке здание, стены которого были испещрены отверстиями от пуль: здесь немецкий летчик расстрелял семью из трех человек. Каменный фундамент ремонтировать не стали, сделав из него своеобразный мемориал.

Однако на тот момент про «Гринокский блиц» я ничего не знал и, если честно, не думал, что мать скажет что-то еще: до того отстраненное, рассеянное, я бы даже сказал, мечтательное выражение было у нее на лице.

Но она заговорила снова:

– Первая бомбежка стала настоящей неожиданностью. Мать разбудила меня посреди ночи. Велела поскорей надевать пальто и ботинки. Дядя Бобби уже встал и оделся. Отец ушел. Он стоял на вахте: должен был проследить, чтобы соседи вышли из квартир. Предполагалось, что мы идем в бомбоубежище. С собой надо было взять противогазы – вдруг немцы применят газ. Их всегда нужно было держать под рукой, куда бы ни пошел. У меня был детский, в виде Микки Мауса, с ушками, чтобы не так страшно. Помню, как мать искала его, а он завалился под кровать. Мы ушли прежде, чем вернулся отец. Мать хотела подождать его, но бомбы уже падали. Они сперва свистели, потом громко бахали. Мы с Бобби, держа мать за руки, бегом спустились по лестнице. Она всегда говорила, чтобы мы не бегали по ступенькам. Особенно Бобби. Но не в этот раз.

На улице было шумно: гудели самолеты, ревели двигатели. Словно гигантские пчелы, они налетели со всех сторон. Со свистом падали бомбы. Наш дом стоял прямо у воды. Когда мы вышли, то увидели город. Повсюду взрывалось, полыхало оранжевым и красным. Шумели не только самолеты: с грохотом рушились здания, выли сирены, кричали и плакали люди. Над головой очень низко пролетел истребитель; от трассирующих пуль на его крыльях проступили зеленые черточки. Постоянно стрекотали, будто кашляли, зенитки. На другой стороне улицы горела машина. В те дни автомобили были редкостью, и вид горящей машины поразил меня до глубины души. Воняло гарью и паленым деревом, углем и бензином. Мать побежала с нами в бомбоубежище. Там были многие из наших соседей. Все в противогазах. Выглядели люди жутко и пугающе. Мать нашла нам место, помогла с противогазом. Всегда говорили, что родители сперва должны надеть маску себе, а затем ребенку, но она сделала наоборот: сначала мы с Бобби, а уже потом она. Приходили люди. Отца с ними не было. Внизу грохотало не так громко, но от снарядов тряслась земля. Я спросила маму, где отец. «Где он? Хочу к папе». Я заплакала, не снимая противогаза. Мать пыталась успокоить меня. «Он сейчас придет, – говорила она. – Подожди минутку. Уже скоро».

В убежище опять зашли люди, с ними – отец. Он был без противогаза. «Видишь, – сказала мать. – Вот и папа». Я снова заплакала, уже от радости. Отец подошел к нам и взял меня на руки. Я обхватила его за шею и пожаловалась, что мне страшно. Он обнял меня, сказал, что все будет хорошо. Матери объяснил, что его задержали Муиры. Это была пожилая пара, они жили на нашем этаже в конце коридора. Отец постучал к ним и велел прятаться. Они отказались. Заявили, что прожили на этом свете немало лет, и если Господь считает нужным забрать их к себе, пусть так и будет. Отец начал с ними спорить. Сказал, что падают бомбы. Их разорвет на части. Но его не слушали. В конце концов он плюнул и ушел. Я спросила, неужто мистер и миссис Муир умрут, но мне велели молчать. Мы сидели в бомбоубежище до трех часов ночи. Я заснула у матери на коленях. Прямо в противогазе, представляешь?

Его сняли, только когда настала пора выходить. Меня разбудили. Без противогазов лица у всех были пустыми и голыми. Дяде Бобби не терпелось увидеть, что стало с городом. Папа с мамой были напуганы. Они прятали свой страх, но наверняка думали о том, уцелел ли наш дом и есть ли куда возвращаться. За Муиров они тоже переживали. Мать за руку повела меня по лестнице. Небо стало ярко-красным от пожаров. Над городом висели черные клубы. Повсюду ревело и трещало пламя. Плакали люди. Кричали пожарные. От дыма нечем было дышать. Мать твердила: «Не смотри, Маргарет, не смотри». Но я все равно смотрела. Не могла удержаться. Дядя Бобби постоянно повторял: «Глянь туда». И я поворачивалась в ту сторону. Ничего не понимала. Я помнила, какой была наша улица. Многие дома исчезли. От них остались груды кирпичей и дерева. Почти все здания горели. Повсюду бегали люди и тушили огонь.

Наш же дом стоял на месте. Везде от взрывов вылетели окна, а у нас – остались. Даже у Муиров в комнате. Отец выдохнул. Я видела, как он улыбается и качает головой. Утром ему пришлось уйти на работу – ремонтировать фабрику, которая тоже пострадала. Мы с Бобби в то время учились в школе, но ее закрыли. Мать велела сидеть дома. Бобби злился. Он хотел своими глазами увидеть, как сильно разрушен город. «Нет!» – рявкнула мать, прекращая споры. Поэтому мы двое сидели у окна, и Бобби показывал, куда прилетели бомбы. Многие районы до сих пор горели. Дым поднимался в небо длинными черными клубами. Дома рассыпались – их буквально разнесло по кирпичику. Недалеко стоял ряд высоток: половина из них уцелела, а половина – обрушилась, как снежная лавина. Повсюду бегали люди. Кто-то тушил огонь. Кто-то разбирал завалы в поисках выживших. Из нашего окна виднелись верфи с большими подъемными кранами и кораблями. По сравнению с городом они почти не пострадали. Дядя Бобби сказал: «Понимаешь, что это значит?» «Нет», – ответила я. «Что сегодня ночью немцы прилетят опять. Они должны разбомбить верфи». Мать услышала и велела замолчать.

Но Бобби оказался прав. Ночью появились самолеты, и все началось по новой. В полночь завыли сирены. Мать разбудила меня, велела одеться. На сей раз одежда с вечера лежала возле кровати, так что мы справились быстрее. Противогаз искать не пришлось. Мы с мамой и Бобби побежали вниз по лестнице, а отец опять принялся уговаривать Муиров спуститься. «Бог защитил вас однажды, – говорил он. – Глупо второй раз подряд уповать на его милость». Муиры не послушались. Он пожелал им удачи и ушел. Догнал нас возле входа в бомбоубежище. В этот самый момент на улицу упал снаряд. Так близко, что нас накрыло взрывной волной. Очень мощной. От грохота заложило уши. Я закричала, но себя не услышала – будто голову набили ватой. Родители на руках занесли нас с Бобби в бомбоубежище. Нашли свободные места; мама помогла надеть противогазы. В ушах звенело. Я ничего не слышала. Ну, почти ничего. Звук доносился будто издалека. Мне стало страшно. Я заплакала. Мать что-то говорила, но ее я не слышала. Только видела, как шевелится резиновый противогаз у нее на голове. У моей матери был тихий голос, помнишь? В конце концов она сдалась и просто стала гладить меня по спине. Земля тряслась от взрывов. Не знаю, насколько сильно бомбили в ту ночь, но явно не меньше, чем накануне. Я устала. Несмотря на тряску, меня клонило в сон. Однако и уснуть я не смогла: слишком сильно звенело в ушах. Мы сидели в бомбоубежище несколько часов, к концу мне немного полегчало. Я могла слышать родителей. Правда, слабо, приглушенно. Звон никуда не исчез, только притих, но все равно заливал мне уши. Так я это представляла: что бомба, словно камень, упала в воду, и меня окатило волной.

В конце концов прозвучал отбой тревоги, и мы вышли. Небо словно полыхало в пожаре. Почти все здания были разбомблены. Улицу усеивали горы битого стекла. Из кирпичей торчали куски дерева. Вот пустая оконная рама. Вот будильник в канаве. Вот какие-то бумаги. Вот чьи-то столовые приборы на тротуаре. Дядя Бобби подобрал ножик, но отец сказал что-то, и он его бросил. Повсюду горело. Пахло дымом и пеплом. Кричали люди. Звуки доносились будто из-под воды. Родители опять боялись, что дом разрушен. Но нет, он стоял на месте и ждал нас.

Потом, много лет спустя, дядя Бобби объяснил, почему наш дом уцелел, – потому что он стоял на берегу. Почти все самолеты сбросили бомбы слишком рано. Не попали ни в нас, ни в верфи. Хотя нас должно было разнести на кусочки… Тогда я этого не знала. Просто радовалась, что моя кроватка уцелела. Я так устала, что уснула сразу же, как только легла, несмотря на звон в ушах.

Следующим утром мне стало лучше. Я смогла расслышать мамин голос. Однако звон так и не утих. Я по-прежнему ощущала его, если сосредоточиться. Только он стал другим: звучал уже не ровно, а то тише, то громче. Как мелодия в песне. В тот день нас тоже не выпускали из дома. Бобби ужасно ныл. Мать сказала, что на улицах полно неразорвавшихся снарядов и не только их. «Ты про трупы?» – спросил Бобби. Он корчил из себя взрослого. «Да», – ответила мать таким тоном, что Бобби немедленно заткнулся. Она к тому времени уже знала, что погибли наши друзья.

Мы с Бобби просидели еще один день, выглядывая в окошко гостиной. На сей раз город пострадал серьезнее. Снаряды попали в винокуренный завод. Он горел всю ночь и весь день. Некоторые улицы разбомбило полностью. От них остались груды щебня. Взрывом перевернуло автомобиль и впечатало его в стену. Рядом с ним стоял мужчина, подбоченившись и качая головой. Он будто не понимал, что случилось с машиной. Мы знали, что нельзя смеяться. Это грешно. Но он выглядел так забавно… Мы захихикали, и мама нас услышала. Она подбежала к нам и резко спросила, что смешного мы тут увидели. Бобби показал ей машину с владельцем. Мать выглянула в окно, раздраженно фыркнула и ушла. Она велела не выходить из комнаты, и мы сидели на подоконнике, глядя, как мужчина соображает, что ему делать. Потом он наскучил нам, и мы стали высматривать что-нибудь поинтереснее. В развалинах ближайших домов чего только не было. И диван, стоящий на груде кирпичей. И буфетный шкафчик, валявшийся на тротуаре. И входная дверь от разрушенного дома, которая до сих пор стояла вертикально. Бобби показал мне верфи и корабли на реке. Они почти не пострадали. Брат спросил, понимаю ли я, что это значит; и я кивнула. Немцы вернутся.

И все же они не вернулись. Не знаю почему. Может, решили, что хватит. Или полетели бомбить другой город. Как бы там ни было, больше мы их не видели. Но в ту ночь мы легли спать, уверенные, что они прилетят. Раздеваться не стали. Мой противогаз был рядом с кроватью. Отец прошелся по дому, проверяя, задернуты ли шторы. Казалось, весь город затаил дыхание. Однако ночь прошла тихо. И следующая тоже. И за ней еще одна. Немцы не вернулись, хотя мы со страхом ждали их до самого конца войны.

Мать выпустила нас братом из дома не сразу. Она ужасно переживала за нас: почти весь город лежал в руинах. Но мы с Бобби не могли найти себе места и стояли на ушах. Школу так и не открыли. Наконец спустя несколько дней мама сказала, что мы можем погулять, но только возле дома. Рядом жили другие дети, им тоже велели не расходиться далеко. Мы принялись обмениваться впечатлениями. Наша квартира располагалась на верхнем этаже, и Бобби было чем похвастать. Он до сих пор предсказывал, что вот-вот прилетят немцы.

Мне это было неинтересно: ни его пророчества, ни рассказы других детей. Меня больше занимала песня, игравшая в голове. Тот самый звон в ушах после взрыва – я уже говорила тебе, что он постоянно менял громкость? Звук со временем стал другим. Более сложным, похожим на мелодию. Если хорошенько прислушаться, можно было разобрать слова, но смысла я не понимала. Или не знала языка, на котором поют… Пела, кажется, девочка. Сперва я подумала, что мне чудится и я слышу ее голос по радио. Я спросила у мамы, что за песня играет. Она странно посмотрела на меня и сказала: «Радио выключено». «Значит, это с улицы. Ты разве не слышишь?» – удивилась я. «Нет, – ответила мать. – Ничего не играет». Она потрогала мне лоб, проверяя, нет ли температуры, но я была здорова. «Ты что, выдумываешь?» – спросила она. Я сказала, что нет. Мать обхватила мне голову руками, повертела из стороны в сторону. Заглянула в уши. Потом заявила: «Нет там никаких девочек», – и отправила меня восвояси.

Девочек в ушах, может, и не было, а вот песня была. Я заметила, что мелодия становится громче возле открытого окна. Значит, явно доносилась снаружи. Когда мы с Бобби вышли из дома, песня зазвучала отчетливее прежнего. Пока брат обменивался впечатлениями с другими детьми, я обошла дом. Задним фасадом он смотрел на реку. Был солнечный день. С воды дул ветер. Лицом к Клайду, спиной ко мне стояла девочка немногим старше меня, примерно одного возраста с Бобби. На ней было белое кружевное платье, очень нарядное, но ужасно грязное: все в пятнах от мазута и крови. Подол был изорван, манжеты тоже. Длинные волосы спутались. Они были светлыми; очень светлыми, почти белыми. Еще девочка стояла босиком, что вовсе неслыханно в наших краях. У нас без обуви ходили только на пляже, а по асфальту – никогда. Песня зазвучала еще отчетливей. Она буквально разливалась в воздухе.

Я подошла к девочке и спросила: «Это ты поешь?»

Она повернулась ко мне. Девочка была очень красивая, но странная. Не знаю, как это объяснить. Просто в ней ощущалось нечто необычное. Лицо тоже было грязное. Она плакала. Глаза покраснели и распухли. На щеках виднелись дорожки от слез.

Девочка явно удивилась и спросила: «Ты тоже слышишь?»

Говорила она тоже странно: произносила слова слишком четко, будто давно не разговаривала вслух.

Я сказала, что да, слышу. Спросила, кто же это поет, если не она.

«Там», – ответила она и махнула рукой в сторону Клайда.

«На воде?» – удивилась я. Никаких певцов я не видела.

«Нет, дальше», – сказала девочка.

Сперва я решила, что она говорит про другой берег реки (отец рассказывал, что там находится Ирландия, откуда родом некоторые наши предки). Меня больше интересовала сама песня, и я спросила: «О чем в ней поется?»

Девочка что-то произнесла, но я не поняла, поскольку не знала значения ее слов. Я так ей и сказала. Тогда она объяснила, что это нечто вроде дорожной песни. Сопроводительной.

Я покачала головой: мол, все равно не понимаю.

«Она указывает путь», – пояснила девочка.

«Куда?»

Она опять произнесла незнакомое слово, но перевела его прежде, чем я спросила.

«В место, которое ждет после смерти».

Я уточнила, что она имеет в виду: «Рай?»

Девочка ответила, что да, наверное, так это место называется у нас.

«И как работает песня?» – спросила я.

Мне ответили: «Когда мертвые слышат ее, то понимают, что надо делать. Но… – Незнакомка вздохнула. – Услышать ее непросто. Надо, чтобы кто-то спел умершему человеку».

Она объяснила, что в этом заключается ее работа. Только назвала это не работой, а служением. Да-да, именно так. Предполагалось, что она должна стоять рядом с человеком на пороге смерти и петь ему. Помогать. Направлять.

Я спросила: «Так надо делать для каждого?»

«Нет», – ответили мне. Петь нужно только определенным людям. Тем, которые родились в семи семьях, точнее, в семи домах. Девочка рассказала, что давным-давно эти дома объединились, чтобы помочь ее народу. Их преследовало ужасное чудище, настолько древнее, что его имя стерлось из памяти. Королева позвала людей на помощь, и семь домов услышали ее зов. Они послали воинов. Битва была долгой и ужасной. Королева сумела победить злое чудище, однако оно не умерло, а затаилось на пороге смерти, высматривая души героев. Не только их самих, но и всех, кто был с ними одной крови. А потом оно сжирало их, таким образом решив отомстить. Когда королева узнала об этом, то выбрала среди своего народа несколько женщин, чтобы те помогли семи домам. Они должны были петь умирающим и показывать им верную дорогу подальше от лап чудища.

Если честно, я мало что поняла из ее рассказа. «Ты ангел?» – спросила я. Девочка совсем не походила на божественного вестника. Но кто еще мог направлять души умирающих в рай?

Она затрясла головой, окончательно спутывая волосы.

«Я не из ангелов. Мой род… – Она произнесла очередное непонятное слово. – Мы из третьего воинства».

«Ладно, – пожала я плечами. – А почему ты плачешь? Из-за бомбежки?»

«Да, – ответила она. – Из-за бомбежки, в которой погибло много людей».

«Папа говорит, не меньше сотни, – кивнула я. – А может, и больше».

Она тоже закивала.

«Больше. Почти в три раза. Многие раненые скоро умрут».

Я спросила: «Тебе обязательно надо спеть для каждого?»

«Нет, – сказала она. – Но их все равно слишком много… Такое бывало с моими сестрами. Они пели на полях сражений или в городах, охваченных чумой, а потом сходили с ума и, воя от ужаса, до самой смерти бродили в полях. Я не понимала, почему так происходит. Я была маленькая. Ничего подобного прежде не видела».

Она склонила голову набок, глядя на город.

«А что произойдет, если ты не станешь петь?» – спросила я.

«Некоторые души сами найдут дорогу, – объяснила она. – Остальные не смогут».

«И чудище их поймает?» – уточнила я.

«Да».

«Я могу тебе помочь?»

Она удивилась: «Почему ты спрашиваешь? Ты же не из семи домов».

Мне было без разницы. Отчего-то я чувствовала немалое воодушевление. Меня пугали мысли о чудище, и было жаль тех, кто попадет к нему в лапы. Я представила, как люди стоят толпой, словно в церкви во время воскресной мессы, и к ним выходит страшный монстр. Как он выглядит, я не знала. Только что у него есть огромный рот. Воображение само нарисовало его образ. Я представила себе великана, слепленного из мусора и грязи, из кирпичей и ломаных досок, которые я видела из окна гостиной. Макушка у него была объята пламенем. Из открытой пасти доносился рев немецких бомбардировщиков. Мне не хотелось, чтобы чудище кого-то съело. Я так и сказала девочке.

Она не стала задавать вопросов. Просто принялась напевать уже знакомую мелодию, которая привела меня к ней. Голос у девочки был невероятно красивым. Вблизи я наконец расслышала песню. Мелодия состояла всего из трех нот, причудливо переплетенных между собой. Слова были странными: тягучими и мелодичными одновременно. Я не знала, смогу ли повторить их, но в меру своих сил стала подпевать. Девочка начала петь снова. Песня оказалась не слишком длинной. Допев до конца, мы повторили с самого начала. Снова и снова. У меня выходило не так ловко, как у девочки. Она буквально растворялась в мелодии, которая то взмывала к небу, то ныряла под землю. Девочка знала, какие слова нужно произносить тягуче, а какие – стремительно. Тянула ноты, вовремя их обрывая. Никогда не слышала ничего подобного. Слов я не понимала, но чувствовала заложенный в них смысл. Печаль. Глубокую скорбь от того, что уходишь на другую сторону. Тоску по всему, что тебя окружало, по прекрасной жизни со всеми ее трудностями. Не могу описать той силы чувств, которая звучала в песне. Никогда не испытывала ничего подобного. Даже при бомбежке. Я пела с большим трудом. Если бы понимала значение слов, наверное, и вовсе не справилась бы.

Среди всей этой тоски я чувствовала что-то еще. Сквозь песню словно протянулась нить. Я почти видела ее глазами: черную и блестящую, как чернила; ее будто прочертили пером. Она уходила над рекой до самого горизонта, становясь плотнее, словно наши голоса сливались с чужими – с теми, которые я слышала при взрыве. Наша песня, указывающая путь, была как ручей, впадающий в реку.

Краем глаза я заметила, что кто-то подошел к нам. Не один человек, а целая толпа. Кто именно, непонятно. Продолжая петь, я повернула голову. Если смотреть прямо, то никого не было видно, если искоса – проступали смутные силуэты. Мужчины, женщины, дети… Кто-то – в рабочей одежде, кто-то – в пижамах. Люди спали, когда на город посыпались бомбы. Их было так много… Голос задрожал, но я не умолкала. Девочка не подавала виду, что замечает их.

Слова, которые я пела, с каждым разом становились понятнее. Так мне казалось. Я почти могла разобрать их смысл. Вот-вот, уже! В песне говорилось о том, как грустно умирать, о прекрасном мире, который нас окружает. О том, что смерть – это движение из одной точки в другую. О том, что надо следовать за уходящей красотой. Не знаю. Может, я все придумала…

Потом в реке я увидела нечто. Там, куда текла наша песня, сливаясь с чужими, что-то поджидало. Оно стояло рядом с нитью и было выше самых больших зданий в городе. То самое чудище, о котором говорила девочка. Я видела его лишь краем глаза, как и души вокруг нас. Можно было приглядеться, но я не стала. Из него хлестала ненависть, обрушиваясь на меня, словно ураган. По коже пробрало морозом. То, что происходило над Клайдом, не поддавалось описанию. Мне стало так жутко, что я чуть не перестала петь. Хотелось убежать, но краем глаза я видела людей и не могла оставлять их на растерзание.

Поэтому я пела, хоть во рту и пересохло, а горло начало саднить. Я пела, несмотря на то, что меня окружают призраки. Я пела под шквалом ледяной ненависти страшной твари. Я пела, хотя песня выворачивала меня наизнанку и вынимала душу. Я пела и видела, как люди по обе стороны от нас движутся вперед. Они дошли до самого берега. Вдруг одна из них – пожилая женщина – взмыла в воздух и полетела вдаль. Я не могла ее видеть – и все же видела, как и нашу песню. Она двигалась вдоль реки рядом с чернильной нитью. За ней последовал другой человек, на сей раз мужчина. Потом еще один – совсем молодой, практически подросток. Еще и еще… Все они, один за другим, проплыли вдоль реки под тяжелым взглядом чудища. Оно было в ярости. Людей становилось все меньше. Я пела. Наконец души добрались до того места, где наша песня сливалась с чужими.

Девочка неожиданно замолчала. Я невольно пропела еще несколько нот и тоже затихла. Песня по-прежнему звучала внутри меня, будто я в ней растворилась. Я чувствовала и ее, и чудовище, исторгавшее ненависть. Еще немного – и я уловила бы, что находится по ту сторону пути. Но потом все пропало. Остались только я и девочка.

Она поблагодарила меня: «Ты оказала огромную услугу».

Я не знала, чем ответить. Поэтому просто кивнула: «Пожалуйста».

За спиной я услышала голос брата. Бобби звал меня. Я обернулась и крикнула, что стою за домом. Девочка тем временем пропала.

Я рассказала про нее Бобби, а он обозвал меня врушкой. Потом я рассказала родителям. Точнее, меня выдал брат – он разболтал, что я вместе с какой-то странной девочкой в красивом платье пела мертвым погребальную песнь. Мама померила мне температуру. У меня был жар. Всю следующую неделю я провалялась в постели. Меня трясло от лихорадки. Врач сказал, это последствия контузии. Моим словам про девочку никто не поверил. Все решили, мне привиделось из-за болезни. Впрочем, Бобби потом говорил, что папа с мамой шептались, уж не призрак ли ко мне явился. Я знала, отчего меня мучит лихорадка. Из-за песни. Когда я помогала девочке, то отдала много сил, поэтому мне стало плохо.

Выздоровев, про тот день я больше никому не рассказывала. Ни про девочку, ни про песню. Вообще никому. Была война, если помнишь. У мамы на фронт ушли два брата. Все мы, как я уже говорила, боялись, что немцы вернутся нас бомбить. На причалах Клайда стояло много кораблей. И королевский флот, и американцы, и французы… В городе было немало моряков и военных. Вскоре начались занятия в школе, но и там все говорили только про войну. Про девочку я не забыла, просто никому не рассказывала. Никогда, – добавила мама. – До сегодняшнего дня.

Она рассмеялась.

– За все эти годы ты первый. И как тебе?

Она снова засмеялась.

Я не знал, что сказать. Услышанное больше походило на пересказ литературного произведения – например, романа того же Стивена Кинга или Питера Страуба, которыми я в ту пору увлекался, – и сильно отличалось от обычных их с папой рассказов. Мамина история не имела ничего общего с житиями святых и прочими библейскими сюжетами. Видимо, она вдохновлялась другими источниками.

Я ошарашенно вытаращил глаза. Мама ждала ответа, поэтому я выдавил:

– Ты что, даже папе не говорила?

Она покачала головой.

– Нет. Не нашла подходящий момент.

Они прожили вместе больше двадцати лет; сомневаюсь, что мама не сумела за это время улучить минутку и рассказать свою историю папе, тем более что до моего появления прошло целых семь лет. Ее молчание выглядело странным, в новом свете открывая родительские отношения, которые прежде казались нерушимыми, будто скала. Но я не сумел подобрать правильных слов, чтобы сформулировать свой вопрос, и набраться смелости его озвучить. Вместо этого я спросил:

– А ты помнишь ту песню? Хоть какие-то слова?

Какой реакции ни ждала бы мама, мой вопрос явно застал ее врасплох. Прежде чем ответить, она посмотрела в сторону пляжа: отец, брат и сестры уже возвращались. Не сводя с них взгляда, она сказала:

– Помню. Не целиком. И слова, и мелодия слишком сложные. Иногда напеваю про себя отрывок, но совсем немножко. Не хочу опять заболеть. Помнишь ту ночь, когда у отца случился инфаркт? Мы отвезли его в больницу, а там произошел второй, еще тяжелее первого. Такие сердечные приступы врачи называют «вдоводелами»… Отцу было очень плохо. Лицо у него посерело. Он умирал чуть ли не на глазах. Я хотела вызвать скорую, но он запретил, чтобы не пугать вас. Я позвонила Сеймурам, попросила присмотреть за вами, а нас отвезти в Пенроуз.

Разумеется, я прекрасно помнил ту ночь и не забуду ее до конца дней. Мы с миссис Сеймур сидели в гостиной и говорили о каких-то пустяках, время шло, а новостей все не было. Она периодически предлагала мне лечь спать, но я отнекивался. Миссис Сеймур, как умная женщина, не настаивала.

– Папу забрали, – продолжала мать. – Куда – не знаю. Сперва нас привезли в отделение неотложки, положили его на койку и задернули занавеску. Отцу было очень плохо. Иногда подходили медсестры. Один раз – врач. Отца просили описать симптомы. Я понимала, что у него инфаркт. Он повторял одно и то же, а мне хотелось взвыть: «У него сердечный приступ! Вы что, не видите?!» Но, наверное, так полагается. У отца взяли кровь. Поставили капельницу. Подключили к аппаратам. Подошла другая медсестра. Еще один врач. Он представился кардиологом. Опять попросил папу описать симптомы. Слушая, сам в это время просматривал какие-то бумаги. Сказал, что папе сейчас сделают обезболивающий укол. Потом его собрались куда-то перевозить. Доктор говорил, куда именно, но я прослушала. Меня пугало, с каким видом переглядываются медсестры и врачи. У них были такие же лица, как в те дни, когда мой отец после войны умирал от пневмонии. Мне тогда было девять. Его все считали покойником. И вот сейчас я снова увидела такие же взгляды над койкой моего мужа. Разумеется, вслух ничего не говорили. Да и какой смысл? Наверное, думали, что я не замечу.

Отца увезли, я вернулась в приемный покой. Мистер Сеймур спросил, как дела. Я объяснила, что отца забрали на обследование. Он спросил, что сказал доктор. Я ответила, что ничего, потом заявила, что мне нужно на воздух. Мистер Сеймур предложил пойти со мной. Я попросила вместо этого позвонить жене и рассказать вам, что происходит. Возле больницы стояли люди и курили. Я не хотела их видеть, не могла. Из-за любви к сигаретам отец загремел на больничную койку, он курил тридцать лет. Я прошла мимо, дошла до самого конца парковки. Встала под фонарем, большим и высоким. Если прикрыть глаза от света, можно было увидеть Гудзон. Вместо луны в небе висел тоненький серпик. Я стояла, вглядываясь в ночь. Было очень страшно. Моя жизнь, все, что мы построили с твоим отцом, рушилось на глазах. Хотелось плакать, но вместо этого я запела ту самую песню, которую выучила на берегу Клайда. Я пела тихо, чтобы курильщики не услышали.

Понятия не имею, зачем я так сделала. Папа не был родом из семи домов, о которых говорила девочка. Во всяком случае, я об этом не знала.

На свет рядом со мной вышла женщина. Я не услышала, как она приближается, потому что она была босиком. И в белом платье. Кружевном. Очень красивом, старомодном. Волосы у нее были распущены. Белые и ужасно спутанные. Ее нельзя было назвать старухой, хотя о возрасте судить не возьмусь. Лицо у нее выглядело… странным. Чем именно, не скажу. Я сразу поняла, кто передо мной. Это была не та девочка, с которой я пела. Да и платье у неожиданной гостьи оказалось чистым, без прорех. Но они явно были одной крови.

Она спросила: «Зачем ты поешь?»

Я прошептала: «Хочу попросить о помощи. Мой муж в больнице. Кажется, у него инфаркт». Я не знала, что говорить дальше. Ужасно боялась задать тот самый вопрос, на который она могла ответить.

Женщина посмотрела на меня. Глаза у нее были зелеными – необычайно яркими, таких я прежде не видела. Еще они выглядели темными, словно налитыми тьмой. Она произнесла: «Нет». Развернулась и ушла. Я крикнула: «Подожди!», но мне не ответили. Ее уже не было.

Я могла бы пойти вслед за ней, но что бы это дало? Могла бы снова исполнить песню, однако в душе возникло чувство, что так делать нельзя. Я и без того простояла здесь слишком долго. Я вернулась в больницу и в дверях увидела мистера Сеймура. Он искал меня. Волновался, куда я запропастилась.

Остаток ночи прошел будто в тумане. Едва я переступила порог больницы, как странная женщина вылетела из головы. Слишком много навалилось дел. Вскоре подошел кардиолог, отвел меня в кабинет и сообщил, что у отца инфаркт. Помню, как в голове мелькнула мысль, уж не издеваются ли надо мной. Врач пытался описать, насколько серьезная сложилась ситуация. Впрочем, по его словам, у отца имелся шанс, однако опасность до сих пор не миновала. Была вероятность, что он не выживет. Поэтому я должна была подготовиться к любому исходу.

Я хотела поинтересоваться у врача, как это сделать? Но не стала. Вместо этого спросила, могу ли увидеть мужа. Врач сказал, что да, но недолго. Медсестра отвела меня в отделение интенсивной терапии. Отец спал. Или был без сознания, потому что его накачали морфином, не знаю. Его опутывали провода и трубки. Пищали аппараты. Я первым делом посмотрела ему на грудь – дышит ли он вообще? Точно так же я проверяла тебя, когда ты был маленький и спал в колыбельке. Потом я ушла, и мистер Сеймур отвез меня домой. Там, лежа в постели, я задумалась, что же хотела сказать мне женщина под фонарем. Она намекала, что мой муж не выживет? Или что он не умрет? Или что она не собирается отвечать на мой вопрос? До самого утра я ломала голову над тем, что имела в виду странная гостья. Ответа я так и не узнала. По крайней мере, однозначного. Отец, хвала господу, выздоровел и вернулся домой. Правда, лечение заняло много времени. Так что, скорее всего, женщина говорила, что он не умрет. Если так, то спасибо ей. Хотя могла бы выразиться помягче. А может, она просто заявила, что не намерена со мной общаться…

Мать посмотрела на берег – туда, где в нашу сторону шагали мои сестры и брат с отцом. Я проследил за ее взглядом и увидел, как папа наклоняется к младшей дочери, а та что-то оживленно рассказывает, размахивая руками.

– А теперь, – сказала мать, беря книгу, – мне надо дочитать главу, пока твой отец не вернулся.

На этом ее рассказ завершился. Мать больше никогда не возвращалась к нему – ни в тот отпуск, ни в последующие годы. Я порой подумывал, не напомнить ли ей про наш разговор. Хотелось узнать, говорила ли она правду или выдумала все от первого до последнего слова? Спросить прямо я не мог: мать ушла бы от ответа, лишь упрекнув, что я подозреваю ее в обмане. Я старался придумать наводящие вопросы: «Слушай, мам, а помнишь, как однажды в отпуске на пляже ты рассказала о девочке, с которой пела после того, как немцы разбомбили Гринок? Кто она такая?» Или даже так: «Как думаешь, что это было?» Наверное, по ответу можно было бы догадаться, насколько правдива ее история. Но ни разу, даже если подворачивался удобный случай – например, когда после смерти отца я возил маму к моей средней сестре в колледж и мы два с половиной часа просидели в машине, – я так и не осмелился завести разговор.

Я навсегда бережно сохранил в своем сердце образ матери, которая маленьким ребенком стояла на берегу Клайда и отважно пела погребальную песнь для страждущих душ. Я больше не спрашивал, помнит ли она ту песнь, не говоря уж о том, чтобы попросить исполнить ее для меня или научить словам. Подростком я боялся того, во что это может вылиться. Повзрослев, решил не портить любимую историю. Теперь же сокрушаюсь о том, что не настоял в свое время и не убедил мать хоть раз спеть для меня эту песню. Я сумел бы ее запомнить. Теперь, когда мать состарилась («Не состарилась, а стала старше», – всякий раз поправляет она), поседела (пускай она ходит к парикмахеру каждую неделю, чтобы подкрасить отрастающие корни) и начала клевать носом от усталости (притом клянясь, что практически не спит, – правда, если позвонить ей в десять вечера, она ответит ужасно сонным голосом), я поехал бы на берег Гудзона и спел эту песню. Пел бы до тех пор, пока из теней или из воды не вышла бы женщина с длинными спутанными волосами в белом кружевном платье. Она спросила бы меня со странным акцентом, чего я хочу, а я бы ей ответил.

И принял бы любой ответ – даже если бы она сказала «нет» и ушла обратно во тьму или воду.

Примечания

Я часто включаю в текст детали из собственной жизни, начиная с самого первого опубликованного рассказа («На острове поморника»). Более того, все персонажи из упомянутого рассказа – на самом деле изящно замаскированные альтер эго меня, моей жены и нескольких наших приятелей, а действия разворачиваются во вполне реальном доме на Кейп-Коде (давно проданном, но не забытом). В этом контексте вспоминается интервью, которое Пол Тремблей брал у Стивена Грэма Джонса на «Ридерконе» пару лет назад, куда Стивена пригласили в качестве почетного гостя. Тремблей мельком обмолвился, что Стивен всякий раз, как присылает ему очередную новинку, пишет на форзаце: «Каждое слово – чистейшая правда», и спросил, что тот имеет в виду. Стивен ответил, что когда во время работы над книгой заходит в тупик, не зная, о чем писать дальше, то просто берет и вставляет историю из личного опыта. Поэтому в его произведениях полным-полно биографических деталей и все книги в определенной степени правдивы (ну или, по крайней мере, опираются на реальные события).

Я прекрасно понял, о чем речь. Мои истории, начиная с самого первого, давнего рассказа, тоже полны деталей, взятых из жизни: иногда в переработанном виде, а иногда как есть. Если прочитаете все четыре сборника, которые я успел опубликовать на данный момент, то сумеете восстановить по ним мою биографию (подробнее я пишу об этом в примечаниях к каждой книге). Порой бывало такое, что я с удивлением обнаруживал знакомую деталь уже после того, как рассказ вышел в печать. В этом отношении, пожалуй, я ничем не отличаюсь от других знакомых мне писателей. Поговорите с ними и поймете, что они тоже опираются на факты из окружающей действительности.

Когда именно возникла идея писать рассказы, связанные с личной жизнью, точно не скажу. (Пожалуй, одной из первых попыток был «Бор Урус», вошедший в книгу «Сефира и другие предательства» [как и «Город собак» в «Широком, плотоядном небе…»].) Наверное, привычка использовать в фантастике личные мотивы сложилась постепенно, как логическое развитие моей творческой манеры. Даже забавно: на занятиях по писательскому мастерству я не раз говорил студентам о том, какой богатый материал для книги могут подарить им собственная жизнь и окружение, притом что сам я научился применять эту теорию на практике далеко не сразу – лишь когда близился к завершению мой второй роман («Рыбак»). Углубляясь в его сюжет, я стал замечать, что некоторые детали встречались и в других моих произведениях. Иногда параллели были неочевидны (например, потоки темной воды или так называемые изначальные деревья), иногда – бросались в глаза (тот же черный город и его потусторонняя охрана). Я вовсе не стремился создать цельную вселенную; скорее, у меня невольно получалось нечто вроде общего контекста, присущего, например, рассказам Роберта И. Говарда о Конане, которыми я зачитывался в детстве.

Можно с уверенностью утверждать, что на развитие моей творческой манеры напрямую повлияли разговоры, которые я вел с Лэрдом Барроном. (Это было в конце двухтысячных – начале десятых годов.) В то время Лэрд активно экспериментировал с различными направлениями: «Дети Старого Червя», Безымянная пара, истории про Джессику Мейс и так далее. Он не раз говорил, что перед тем, как сесть за компьютер, спрашивает у себя, найдется ли кому-то из этих персонажей место в новой истории. Если ответ был положительным, значит, у него возникала сюжетная канва, на которую можно опереться.

Изначально я воспринимал свои рассказы в более узком ключе: рассматривал их либо в рамках определенной темы (история про оборотня или по мотивам Лавкрафта), либо использованного художественного приема (рассказ в виде письма или камерной пьесы), или и того и другого сразу (как сценарий про вампира, например). Если рассказы что-то и объединяло, то только место действия: вымышленный кусочек Гудзонской долины со своей историей. Иногда, как в рассказах, собранных в «Сефире», я понимал, что пишу в заданном ключе, но происходило это не сразу, а уже впоследствии, когда был виден результат.

Однако сейчас я осознанно работаю над рассказами, которые напрямую связаны с фактами из моей личной жизни, а также опираются на материалы, собранные для «Рыбака». Нельзя сказать, что этот сборник – прямое продолжение романа, но события разворачиваются в той же вселенной. Удивительно, как осознанное решение писать, опираясь на собственную биографию, влияет на книгу. Можно сказать, что сюжет романа становится своеобразной рамкой для реальных событий. Или наоборот – автобиография скрепляет вымышленные фрагменты в единое целое. А скорее всего, и то и другое сразу: я решил использовать детали из жизни в творческой переработке, чтобы заново их осмыслить.

Итак, после того как я признался вам, что рассказы во многом автобиографичны, возможно, примечания к ним покажутся излишними. Однако, хоть тексты и опираются на мой собственный опыт, происходит это по-разному, и, наверное, стоит пояснить детали, а заодно обозначить некоторые другие важные моменты. Если не хотите читать дальше, ничего страшного. До встречи в следующей книге!

«Кора». Рассказ в формате воспоминаний был написан для хэллоуинского выпуска журнала «Шок тотем» по приглашению Барри Дежасу. Из всех представленных здесь произведений он в наибольшей степени подходит под определение мемуаров. Когда моя жена Фиона узнала, что вместе с нашим сыном учатся дети, которые не празднуют Хэллоуин, потому что родители не рискуют выпускать их вечером на улицу, она решила, что надо устроить праздник у нас дома. Несколько лет подряд, в том числе после переезда, мы приглашали друзей Дэвида вместе с родителями на торжество, кульминацией которого становились так называемые «Прогулки с привидениями», причем всякий раз с новой тематикой. Однажды младший брат одного из приятелей сына и впрямь закатил истерику, увидев мою жену в костюме богини (по крайней мере, я склонен верить, что под маской была именно Фиона). Периодически в наших развлечениях принимал участие и мой старший сын Ник, а также Лэрд Баррон, которого я считаю лучшим другом. В частности, эти двое исполнили роли чудовища Франкенштейна и безумного ученого. В самый последний раз квест проходил в здании пожарной службы, и помимо обычных гостей присутствовали другие местные ребятишки с родителями. Праздник прошел как никогда весело, но мы с Фионой до того устали, что на следующий год решили взять паузу, после чего «Прогулки с привидениями» подошли к концу.

Наверное, из этого сюжета скоро родится еще одна история. А может, и не одна…

«Самодельные монстры». В детстве я обожал Годзиллу. Пересмотрел все фильмы, которые в те годы, когда не было кабельного телевидения и видеомагнитофонов, показывали очень редко, в неудобное время и с долгими перерывами на рекламу. Разумеется, в техническом плане, со спецэффектами а-ля «человек в костюме» они не шли ни в какое сравнение с фильмами Уиллиса О'Брайена и Рэя Харрихаузена, но любые недостатки компенсировались силой детского воображения. В 1977 году «Марвел» стал выпускать комикс про Годзиллу: тексты писал Даг Менч, а иллюстрации рисовал Херб Тримп. Всего вышло двадцать четыре номера; Годзилла за это время успел побывать чуть ли не во всех штатах Америки: от Аляски до Манхеттена. По пути он разрушил наши главные достопримечательности: и мост Золотые Ворота, и плотину Гувера, и (почти) Эмпайр-стейт-билдинг. Он сражался со многими супергероями, включая Мстителей и Фантастическую четверку, а также с полчищем новых монстров, в числе которых побывали Батрагон, Йетригар, Бета-Зверь и огромная крыса из нью-йоркской канализации. Комиксы я перечитывал так часто, что диалоги и картинки крепко врезались мне в память и всплывают даже сейчас, четыре десятилетия спустя.

Однако чего у меня не было – так это игрушек, с помощью которых я мог бы воспроизвести сюжеты из комиксов или придумать свои. Примерно через год мне купили Годзиллу из серии «Воинов-сёгунов»: высотой в полметра, с пружинными кулаками и языком пламени, который вырывался из пасти, если нажать на рычаг в затылке. Чуть позднее я нашел в местном магазине игрушек еще одну фигурку: довольно реалистичную на вид и с проволочным каркасом, благодаря которому у рептилии гнулись конечности, но острые края проволоки рвали тонкую резину на лапах. Обе игрушки были мне дороги, хотя плохо подходили для игры. Поэтому я взял старую фигурку капитана Кирка из «Звездного пути», снял с него форму и принялся мастерить Короля чудовищ. Покрасил туловище зеленой акварелью, вырезал из картона хвост, шипы и зубастую морду, приклеил их скотчем. Стащил у мамы противень для кексов и с помощью того же картона и фольги воспроизвел на нем декорации из комиксов. Склеил вертолеты, которые Щ.И.Т. использовал против Годзиллы; построил мост Золотые Ворота в заливе Сан-Франциско… Возможно, получилось не слишком правдоподобно, но меня все устраивало. Приходя из школы, я садился за обеденный стол и мастерил новый реквизит. Помню, как мама готовила на кухне ужин и частенько заглядывала проверить, как у меня дела.

Именно этот случай вспомнился, когда Эллен Датлоу предложила написать рассказ для сборника с историями про куклы. Потом на память пришли двое знакомых ребят – один жил по соседству, в паре домов от нас, а второй учился со мной в одном классе. Оба, надо сказать, были теми еще хулиганами. Одноклассник и вовсе постоянно говорил мне в лицо гадости, а потом улыбался. Сам не знаю, почему я с ним общался. Вскоре оба переехали: сосед – когда окончил среднюю школу, а мальчик из класса – когда его отца перевели работать в Аризону. Но воспоминания о них остались и всплыли в самый неожиданный момент.

(Мне сейчас пришло в голову, что этот рассказ родился в ответ на просьбу моего старшего сына Ника. Лет двадцать назад, если не больше, он предложил написать рассказ про гигантское чудовище. Прошлой попыткой стал «Эпизод третий: на Великих равнинах, в снегу» из моего предыдущего сборника, однако задумка до конца не удалась. Надо будет попробовать еще.)

«Разинутая пасть Харибды». Не знаю, сколько мне было лет, когда мать впервые рассказала, что у нее случился выкидыш вскоре после рождения моего младшего брата, перед старшей из сестер. (Я, кажется, был еще подростком и не понял, отчего эту информацию утаивали прежде, – наверное, не желали ворошить семейное горе, хотя как по мне, это больше походило на тщательно запрятанный скелет в шкафу.) Впоследствии я частенько размышлял о том, что у меня мог быть еще один брат. Интересно, какой стала бы жизнь, если бы он родился? (Да, именно «брат». Я знал, что это был мальчик, а еще я знал, что его звали бы Эдвард.) Не могу сказать, к каким я пришел выводам, но эта мысль не давала мне покоя.

Когда Лоис Греш пригласила поучаствовать в антологии, посвященной приморскому городу Иннсмут, рожденному фантазией Г. Ф. Лавкрафта, я понял, что именно там мой брат и обретет свое место. Помимо него, в рассказе нашли отражение попытки исследователей творчества Лавкрафта найти источник Иннсмута в реальном мире; та связь, которую Лавкрафт проложил между Иннсмутом и южной частью Тихого океана (которая, в свою очередь, заставила вспомнить про картины Поля Гогена), а также идеи о пространстве и времени, высказанные Майклом Циско в рассказе «Машины из тверди света и тьмы». Поскольку единого мнения о том, где мог бы располагаться Иннсмут, так и не сложилось, это навело на мысль, что город невозможно найти, поскольку его спрятали вне обычного времени и пространства. Я поместил себя и двух моих братьев – реального и несуществующего – в проклятый город в тот самый момент, когда он исчезает из нашего измерения; мы втроем идем взглянуть на картину, которая (как впоследствии выяснится) изображает то самое событие. Хотя у Гогена много недостатков, мне все равно нравится его творчество и захотелось упомянуть художника в своем рассказе.

Придуманное название поначалу мне не нравилось. Я часто использую образ разинутых пастей и прожорливых ртов, поэтому, наверное, тем самым я шел по проторенной дорожке. Однако после выхода сборника (когда я несколько раз успел перечитать «Одиссею») образ водоворота, к которому нельзя подплывать слишком близко, иначе он утянет корабль навстречу гибели, показался мне как никогда уместным. Он создавал эффект случайной обреченности. А еще в этой истории присутствовал ярко выраженный образ спирали (еще он есть в другом рассказе из сборника – в «Якоре»).

В конце концов Эдварда я потерял. Любой иной исход стал бы чересчур сентиментальным. Тем не менее я рад, что (хоть и с некоторой долей условности) получил возможность с ним повидаться.

«Тень и жажда». Впервые я узнал о великой, но очень странной поэме Роберта Браунинга «Роланд до Замка черного дошел» из обсуждений «Стрелка», первой книги Стивена Кинга из цикла «Темная башня». Стихотворение я прочитал задолго до того, как ознакомился с книгой, которая в те дни выходила ограниченным тиражом и была мне не по карману. Прочитав поэму в первый раз (это было в старших классах школы, кажется, перед самым выпуском), я пришел в полное замешательство. Пару лет спустя я спросил у своего приятеля, профессора Боба Во, что он думает про сей шедевр. Тот сказал: «Автор использует чудесные метафоры», что, разумеется, ни капли не помогло разобраться в ее смысле (но его слова крепко запали мне в душу).

Как это часто бывает с текстами, которые я считаю непонятными, стихотворение стало для меня навязчивой идеей. В последующие годы я постоянно перечитывал его, не раз упоминал в лекциях и в научных работах (в частности у меня есть статья на сто шестьдесят страниц о связи поэмы с тремя рассказами Г. Ф. Лавкрафта, которую я никак не доделаю [поскольку не уверен, что такое станут печатать]). Отчасти мой неугасающий интерес к «Роланду» был вызван тем, что Стивен Кинг продолжал выпускать книги про Темную башню. Впрочем, даже если бы он забросил цикл про Роланда Дискейна, я все равно не забыл бы историю Браунинга (и впрямь очень метафоричную) о походе (неудачном?) рыцаря по пустынной земле. Не знаю, когда именно я решил, что должен написать свой собственный ответ на поэму, – видимо, еще в школьные годы. Правда, не думал, что это займет столько времени.

Сперва мне пришлось повзрослеть и, наверное, достичь определенных карьерных высот, как Стивен Кинг со своими романами о «Темной башне». И все же когда я сел за стол, чтобы написать «Тень и жажду», то первым делом увидел «черного замка массив» из кульминации поэмы. Я представил башню у подножия холма возле моего дома и сразу понял, что должен набраться смелости и заглянуть внутрь (как Стивен Кинг в своем цикле; как Лавкрафт в коротком романе «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата»). Еще я осознал, что в моей башне обитает вампир. В первую очередь потому, что рассказ предназначался для сборника про кровососов. Меня пригласил к участию Кристофер Голден, поставив одно-единственное условие: история должна быть действительно жуткой. Никаких блестящих на солнце подростков!

Наверное, можно было сделать вампиром саму башню, но мне она представилась местом, где обитает кровопийца. Стало быть, внутри башня должна оказаться гораздо больше, чем снаружи (эдакая демоническая Тардис). Подобные пространства встречались и в других моих работах, например в «Доме окон» и «Матери камня». Не знаю, чем мне так нравится этот прием. (В данном случае можно разглядеть намек на то, что изначальное стихотворение Роберта Браунинга включает в себя множество разных интерпретаций.)

Очень быстро я установил связь между вампиром (узником), обитающим в башне, и жуткими Стражами из «Рыбака» (который только что отправился в печать). Эти персонажи патрулировали черный город на берегу черного океана, старательно храня его магические артефакты. Трудно сказать, осознавал ли я их вампирскую суть во время работы над романом, но когда я приступил к рассказу, все встало на свои места. Оттого мой кровососущий узник получился еще более интересным. Иногда мне кажется, что историю можно было бы показать иначе – глазами отца; описать, как Тони входит в башню и оказывается заперт в ней вместе с чудовищем. (Возможно, все еще впереди. Но не сейчас. Как-нибудь потом.)

Мой рассказ в большей степени сосредоточен на фигуре Августа, у которого много общего с моим старшим сыном Ником. Он тоже, бросив колледж, пошел работать в полицию и частенько рассказывал байки о своей службе: чаще всего смешные, но порой пугающие. Я скептически отношусь к американской полиции и все же отчего-то считаю, что Ник будет хорошим копом. Отношения у нас всегда были непростыми, особенно когда сын подрос; и лабиринт внутри башни можно трактовать как наши попытки найти общий язык. Однако именно с Ником я отважился бы плечом к плечу выйти против вампира.

Написав свой ответ Браунингу, я решил, что закрыл эту тему окончательно. А потом, просматривая другие рассказы из сборника – тот же «Якорь», – понял, что в нем тоже звучат мотивы из поэмы. Видимо, я не готов расстаться с башней – или она со мной.

«Трупорот». Название рассказа появилось стараниями моего дантиста. У меня сгнили корни в двух соседних зубах, отчего их пришлось удалить. Вместо них предложили поставить имплантаты, а перед этим предстояло нарастить челюсть. Врач вскрыл десну, поместил туда кусочек кости от покойника и зашил. Она должна была прирасти к челюсти, чтобы имплантаты держались крепче. Вскоре после этого я отправился на встречу в книжном магазине, где в отделе редких книг разговорился с писателем Крисом Дикманом. Я упомянул о перенесенной процедуре и пошутил: «Называйте меня трупоротом». Не успели эти слова слететь с моих губ, как мы с Крисом вытаращили глаза и переглянулись, осознав, что вслух прозвучала идея для прекрасной книги.

О чем будет рассказ, вскоре выяснилось само собой, когда мне поступило предложение поучаствовать в антологии Эллен Датлоу. Я понял, что Трупорот – это мифический персонаж, герой с темных задворок истории. По мере развития сюжета он оброс шотландским фольклором. Кстати, забавный момент: на тот момент, когда я пообещал Эллен написать рассказ к переизданию ее антологии, я уже прослыл автором, который умеет придумывать всяких чудовищ. На самом деле вымышленные монстры стали появляться лишь во втором моем сборнике – «Бескрайнее плотоядное небо и другие жуткие географические места». Но мне захотелось придумать для Эллен особую тварь.

История, которую я написал, получилась очень личной. В своих текстах я и прежде вспоминал о смерти отца; это событие остается переломным в моей жизни. Испытанные мной чувства – скорбь и тоска из-за наших непростых отношений – стали лейтмотивом для всего творчества, проявляясь иногда косвенно, а иногда открыто. Но еще никогда я столь подробно не анализировал, что происходило перед его смертью и после нее, включая нашу с матерью и сестрой поездку в Шотландию. Многие детали этой истории: странные рисунки, которые отец показывал мне после операции, дядюшка, катавший нас с сестрой по городу, мой сон про белый фургон – взяты из реальной жизни (хотя байку про Мерлина и Дамбартонскую скалу дядя не рассказывал). Чудовище, которому я сперва дал имя, а затем вдохнул в него жизнь, появилось в рассказе скорее как дань сверхъестественному контексту, частично опиравшемуся на существующие мифы и легенды, а частично – на мои собственные фантазии (включая аллюзии в сторону Рыбака; очень тонкие, моргни – и не заметишь). Кроме того, в рассказе я подробно отразил то, что, наверное, можно назвать религиозными разногласиями между мной и отцом: его тревоги за меня имели во многом метафизический смысл.

«Трупорот» дал мне возможность написать о некоторых не самых близких, прежде всего о дядюшке Лорри, отцовском шурине. Каждый раз, когда родители возили меня, брата и сестер в Шотландию, мы проводили с Лорри много времени, а заодно с его женой, тетушкой Кэтлин (папиной сестрой) и их детьми и внуками. У меня сохранились очень теплые воспоминания об их доме. Если тайные общества, не дающие чудищам попасть в наш мир, и впрямь существуют, то дядюшке Лорри там самое место.

Обычно, если меня просят назвать свой любимый рассказ, я вспоминаю «Самодельных монстров». Однако перечитывая «Трупорота» перед тем, как составить сборник и написать комментарии, я вдруг осознал, до чего глубоко меня трогают звучащие в нем чувства, как они искренни и чисты. Я до сих пор скучаю по отцу. Хотелось бы верить, что после смерти его душа обрела покой. Не знаю, понравился бы ему мой рассказ или нет, и гадать не возьмусь…

«Якорь». Эта история родилась благодаря нескольким важным событиям. В первую очередь – как следствие разговора с редактором и писателем Джастином Стилом. Мы говорили о творчестве Джеффа Форда (которого оба крепко уважаем), и Джастин в частности упомянул его рассказ «Заклинание мантикоры». Он сказал, что мантикора – очень классное чудовище, но отчего-то про нее пишут редко. Я пообещал Джастину, что обязательно сочиню для него рассказ. О чем он будет, я в тот момент не представлял.

Обещание так и осталось на словах, пока не настала пора для второй важной беседы – с Полом Тремблеем вскоре после того, как Лэрд Баррон переехал на восток и некоторое время прожил в нашем доме вместе с моей семьей. Мы с Полом говорили о том, как мой младший сын Дэвид отреагировал на появление гостя и его собаки Афины (если вкратце: более чем положительно). «Ты обязан написать рассказ с точки зрения ребенка, в чей дом приезжает погостить отцовский друг, – заявил мне Пол. И добавил: – Можешь адресовать его подросткам». Я не люблю писать для детей, но сама мысль внедрить более юного, нежели обычно, персонажа удачно наложилась на идею о моей новой книге.

Катализатором, объединившим мысли в единый сюжет, стало приглашение Майка Дэвиса создать рассказ для его антологии «Осенний Ктулху». Майк искал произведения, передающие настроение этого времени года, и ориентировался он в основном на сдержанную элегантность Чарльза Гранта, мечтательную лиричность Рэя Брэдбери и мощные гиперболы школы Лавкрафта. Разумеется, осень – это время Хэллоуина, и самым логичным вариантом был бы еще один рассказ про День Всех Святых. Я покрутил в голове пару мыслей, но понял, что меня они совершенно не трогают. Гораздо перспективнее выглядела идея со сменяемостью времен года. Повторяемость и цикличность – что-то в этом есть, согласитесь?

Вдобавок свою роль сыграли и другие факторы. Во-первых, я очень люблю великий роман Ричарда Адамса «Шардик» – воистину фантастическую историю, одним из центральных персонажей которой выступает огромный богоподобный медведь. Я обожаю медведей. До сих пор с трепетом вспоминаю, как видел пару бурых хищников неподалеку от своего дома. Они, надо сказать, довольно жуткие. Не могу даже представить, каково это – столкнуться с гризли в диком лесу. Стоит только подумать, как меня трясет от возбуждения и страха. Роман Адамса начинается со сцены, где огромный медведь несется сквозь пылающий лес; и этот образ крепко запал мне в душу.

Еще одна деталь, которая сыграла важную роль в рассказе, – это фраза «стоять и быть честным перед собой», она частенько повторяется в романах Кинга про «Темную башню» или в «Противостоянии». Насколько могу судить, Кинг позаимствовал эту реплику из ранней песни Брюса Спрингстина Jungleland с альбома Born to Run, особенно из последнего куплета, а туда, как мне кажется, она попала из протестантизма и из американских вестернов. В «Противостоянии» героям необходимо выстоять против зла, не побоявшись страшной смерти. В цикле «Темная башня» спутникам Роланда Дискейна предстояло найти в себе храбрость и не отступить перед зловещей угрозой. Я часто использую этот взятый у Стивена Кинга (и возможно, Брюса Спрингстина) образ в своих работах, начиная с раннего рассказа «Эпизод седьмой: Последняя битва со стаей в королевстве пурпурных цветов» и заканчивая «Рыбаком», где он имеет важное значение в нескольких ключевых сценах.

Так и родился замысел рассказа. Но самую значимую роль сыграла моя дружба с Лэрдом. На данный момент он один из моих старейших и вернейших друзей. Я готов считать его братом – тем самым, младшим, который так и не родился. Это показывает, насколько мы близки: и как писатели, и как люди, хоть и выросли в совершенно разных условиях. Когда я приступал к работе над рассказом, еще не получившим названия, то воспринимал Лэрда как путешественника, как человека, проделавшего долгий путь: с Аляски в Вашингтон, из Вашингтона в Нью-Йорк, затем ко мне, а из моего скромного жилища – на запад, в дом его нынешней подруги Джессики. Учитывая, какую роль в нашей дружбе сыграли книги, я намеренно сделал двух центральных персонажей поэтами, при создании альтер эго Лэрда ориентируясь на Чарльза Симика и Джеймса Дикки, а своего – на Браунинга и Джори Грэма. Пока Лэрд гостил в нашем доме, я пошел учиться в школу боевых искусств и впоследствии получил черный пояс. Не раз подумывал о том, чтобы вместе с женой открыть собственную школу; сам так и не решился, но в рассказе свою мечту воплотил. Сын в то время говорил, что намерен стать рыболовным гидом, и я подарил его персонажу эту профессию. Кстати, хоть сюжет во многом отражает мою дружбу с Лэрдом, на самом деле он в большей степени сосредоточен на альтер эго Дэвида. Стыдно признаться, но изначально, во время работы над рассказом, я этого не замечал. Можно разглядеть явную перекличку с «Тенью и жаждой», ведь это еще одна история о взаимоотношениях отца и сына, показанная глазами младшего поколения (как и «Трупорот», пожалуй).

Несколько лет назад во время пресс-конференции, которую я проводил для читателей в Музее искусств и наук имени Лавкрафта в Провиденсе, Шон Патрик Бэгли сказал, что важное место в моих работах занимает понятие цикличного времени. Он спросил, так ли это на самом деле. Я согласился, понимая, что Шон уловил самую суть моих произведений и этой истории в частности.

«Возле дома, следя за воронами». Первую половину рассказа я написал в 2010 году или чуть раньше. До этого момента я старался не писать о подростках, поскольку, на мой взгляд, они и так слишком часто фигурируют в хоррор-литературе (вспомнить того же Брэдбери с его романом «Надвигается беда», «Обитель теней» Страуба, «Оно» Стивена Кинга, «Жизнь мальчишки» Маккаммона, «Гуля» Брайана Кина и так далее). Я не хотел следовать проторенной тропой, но у меня возникло желание написать рассказ про музыку, которая внедряется в сознание слушателя.

Немаловажную роль сыграло мое запоздалое погружение в музыку Velvet Underground. Я был знаком с сольным творчеством Лу Рида, оно всегда мне нравилось (особенно альбом New York), также я слышал несколько песен его бывшей группы (в частности Rock & Roll и Sweet Jane). Затем, по неясным для меня причинам – возможно, из-за того, что услышал в саундтреке к одному документальному фильму [какому именно, уже не скажу] песню Heroin, – я взял в руки сборник лучших хитов Velvet Underground. Моему младшему сыну тогда было четыре. Услышанное буквально перевернуло мое сознание. Альбом открывался песней Waiting for My Man, и с первых же нот, когда раздались отрывистые звуки фортепиано и агрессивный вой солиста, меня зацепило не на шутку. В музыке смешались популярные мелодии и городской андеграунд. Не берусь судить, насколько сильны были мотивы Боба Дилана; скорее, чувствовалось, что «Велветы» и Дилан идут параллельным путем. В музыке «Велветов» ощущалось то, что впоследствии будет делать Спрингстин. Как бы там ни было, мелодичность и хрипловатость что-то тронули у меня в душе, дернули за струны, которые в свое время отзывались на гранж начала девяностых (то есть идейных наследников Velvet Underground). Особенно меня зацепило, что вроде бы незатейливые мотивы дают певцу возможность высказать все, что творится у него в душе: точно так же делали я, и Лэрд Баррон, и Пол Тремблей, и прочие представители нашего литературного поколения. Песни с альбома величайших хитов, который я крутил постоянно, вызывали перед глазами разные картинки, навевали мысли о более яркой и примечательной жизни, нежели та, которая меня окружает.

По непонятным причинам (возможно, из-за встречи выпускников, которую я был вынужден пропустить) я взялся описывать в рассказе свой последний год в старшей школе. Я дошел до того момента, когда рассказчик отправляется на выпускной вечер, зачитал готовый фрагмент на книжных чтениях, и друзья спросили, что будет дальше. Я сказал, что не знаю: рассказ не завершен.

Работал я над ним еще пять лет, не в силах придумать, куда должен завернуть сюжет. Я знал, что странная кассета, которая запала в душу герою, музыка, ставшая его личным саундтреком, куда-то заведет его: вопрос – куда именно? Я дал истории отлежаться, изредка возвращаясь к тексту, чтобы исправить ту или иную фразу, а сам ждал вдохновения.

Оно пришло после того, как я закончил «Рыбака». Когда Пола Гуран предложила написать что-нибудь для ее нового сборника, я вспомнил про незаконченный рассказ и понял, что подсказка к финалу кроется в недавней книге. В романе я описал гигантский черный океан и стоящий на берегу древний город. Про город было сказано мало, хотя в одном из других рассказов («Тень и жажда») я упомянул сотрудника местной вампирской полиции. Я понял, что музыка на кассете должна открывать дорогу в тот самый город, название которого (одно из многих) выяснилось во время работы над заключительной частью. Открытый проход должен неизбежно привлечь внимание зловещих Стражей (которые кажутся мне потомками фигур, охраняющих Невон из цикла Фрица Лейбера «Фафхрд и Серый Мышелов»). В образе Криса, страстно желающего попасть в черный город, я невольно вывел типичного для себя персонажа, который не раз появлялся в «Рыбаке» и в моем первом романе «Дом окон», а также во многих рассказах. (Кстати, я только что сообразил, что у моей истории может быть продолжение: представьте, что рассказчик откроет дверь и обнаружит за ней Криса?..) Образ одержимого проповедника уходит корнями к нежно любимым мною героям Германа Мелвилла (капитан Ахав), Джозефа Конрада (Курц из «Сердца тьмы») и Уильяма Фолкнера (Квентин Компсон и Томас Сатпен). «Рыбак» дал мне возможность поразмышлять о желании (особенно сильном в подростковом возрасте) вырваться из этого мира и найти путь к чему-то новому, большому и значительному. Иногда причиной нынешних проблем является то, что ты ничего не делал.

«Что потеряно – уже не вернуть». Антология, для которой был написан рассказ, началась с обложки для несуществующей книги. Она называлась «Это что еще за хрень?» На обложке была иллюстрация, изображавшая Ктулху в стиле Майка Миньолы, а также комментарий (фейковый) от Стивена Кинга, который якобы утверждал, что внутри (видимо, на страницах сборника) творится откровенная чертовщина. Картинка мелькала в интернете несколько месяцев подряд, всякий раз вызывая у меня приступ смеха. В конце концов обложка вдохновила Джона Джозефа Адамса и Дага Коэна выпустить-таки сборник в реальности. Меня пригласили поучаствовать, дав практически полную свободу действий: мол, пиши что хочешь, лишь бы в рассказе фигурировала фраза «Это что еще за хрень?» в любом контексте. Конечно, в первую очередь напрашивалась идея, что вопрос прозвучит при виде очередного чудища, вдохновленного Лавкрафтом, однако мне вспомнился один скетч, который я упомянул в рассказе: мы с друзьями не раз разыгрывали эту сценку в школьных коридорах. Однажды нам подыграл учитель. Отмечу, что этим его сходство с персонажем ограничивается. Никто из моих учителей не вел себя, как Джоэл Мартин (по крайней мере, насколько мне известно), хотя до меня порой доходили слухи о том, что некоторые педагоги позволяют себе сомнительные (мягко говоря) поступки. На встрече выпускников кто-то из гостей признался, что занимался сексом с учителем, и эти слова шокировали меня не меньше, чем моего героя. (Я, надо сказать, человек весьма наивный, и с годами это качество не утратил.) Встреча выпускников удивила меня не только этим. Описание двух вечеров в рассказе довольно точно воспроизводит мои собственные впечатления от увиденного. Оказалось, что в реальности подобные сборища проходят совершенно не так, как их изображают в фильмах. Финал рассказа родился благодаря разговорам с Лэрдом Барроном, который выразил пару пессимистичных идей относительно того, чем могла бы закончиться моя история. Они-то и легли в основу сюжета.

Рассказ входит в цикл под условным названием «Друзья Борхеса» (правда, не помню, родилось ли оно во время работы над указанным произведением или когда я писал рассказ «Видеть, чтобы быть увиденным», который вошел в предыдущий сборник «Дети клыка»). На мысли о Борхесе меня навели упоминания Аргентины, куда Джоэл Мартин отвез своего сына и где отсидел первый срок. Это, в свою очередь, заставило вспомнить про рассказ «Алеф», где говорилось о причудливых математических теориях вроде гипотезы Пуанкаре. Я полюбил испаноязычных писателей еще в студенческие годы (в частности, Фуэнтеса и Гарсиа Маркеса), но Борхес для меня – автор особенный. Меня всегда вдохновляли его сюжеты, поэтому я решил включить в рассказ, написанный для воображаемого сборника, общество магов, названное в честь одного из моих любимых писателей.

«Восполнение». Этот рассказ был написан для очередной антологии, вдохновленной творчеством Лавкрафта, помимо «Осеннего Ктулху», «Гигантской книги Ктулху» и «Это что еще за хрень?». Сборник называется «Дети Лавкрафта», меня пригласила участвовать Эллен Датлоу. В 2010-е годы вышло несколько подобных работ, которые наконец-таки сменили приевшиеся книги про зомби. Я был ужасно рад, что Эллен не забывает про меня, так как перед этим упустил возможность внести свой вклад в ее предыдущую книгу – «Лавкрафт без границ» (хотя тогда на свет вышли две повести: «Собачий город» и «Цветение»). Эллен выдвинула одно условие – избегать слепых подражаний; иными словами, «никаких щупалец».

Эта задача оказалась мне вполне под силу (хоть в голове и была пара задумок про чудовищ с щупальцами, которые давно просились на бумагу). С возрастом я стал задумываться – и довольно часто – о том, что наша жизнь зависит от определенных моментов. С одной стороны, сказывается англосаксонская идея «wÿrd»; это понятие означает нечто вроде: «Так должно быть, потому что так оно и есть». С другой стороны, хочется верить в существование параллельных вселенных с различными вариантами твоей жизни в зависимости от принятых решений – вплоть до бесконечности. В некотором смысле написанную мной историю можно рассматривать как вариацию на тему «Рождественской песни»; только сверхъестественной силой, запускающей альтернативный сценарий, выступает не призрак и не дух, а магическая книга. Название восходит к трудам Жака Деррида. В его концепции восполнение – это нечто, что стоит вне системы знаний (будь то философия, религия, эстетика и т. д.), своим стабильным и в некоторой степени бесспорным присутствием гарантирующее согласованность и незыблемость системы. В моем рассказе книга, в которой растворяются герои, функционирует таким же образом: она выявляет слабые места в их жизни, там, где существование дало сбой, и стабилизирует их, позволяя персонажам пережить опыт, близкий к их потаенным желаниям. Разумеется, за утешение приходится платить (да и как иначе, согласитесь?). Образ Минервы, заблудившейся в лабиринте своих жизней, взят из рассказа Борхеса «Сад расходящихся тропок», что в очередной раз доказывает, как часто он незримо присутствует в моих работах. А еще, пожалуй, название рассказа в некоторой степени отражает его связь с остальным творчеством: именно в нем детали из романов «Рыбак» или «Дом окон» пересекаются с рассказами «Путь Ренфру» или «Мистер Гонт». Здесь вырисовываются очертания более крупной вымышленной вселенной, но пока лишь пунктиром.

«Зеркальная рыбалка». Я получил сразу два приглашения поучаствовать в сборниках в честь великого Рэмси Кэмпбелла. Оба были посвящены пятидесятой годовщине со дня публикации первой антологии «Обитатель озера и менее желанные жильцы». Одно приглашение пришло от Брайана Сэммонса и Глинна Оуэна Баррасса, которые выпускали книгу, вдохновленную ранними работами Кэмпбелла, – «Монстр Глааки». Второе – от Джо Пулвера и Скотта Дэвида Аниоловски, решивших посвятить работу творчеству писателя в целом. Мне захотелось внести лепту в обе антологии. Книги Кэмпбелла в свое время я изучил вдоль и поперек: и как писатель, и как критик. (Более того, у меня есть неопубликованное эссе, в котором рассматривается влияние Г. Ф. Лавкрафта на роман «В самой темной части леса».) Что меня более всего восхищает в работах Кэмпбелла – так это его писательская неугомонность, постоянные попытки раздвигать границы жанра с точки зрения сюжета и формы; то, что сам он в свое время подметил у Лавкрафта. (И что наблюдается в художественной манере Адама Нэвилла.) Я задумал два рассказа, но завершить успел лишь один – для антологии про Глааки. Отчасти так вышло потому, что сборник ставил более узкие рамки и тем самым навевал больше мыслей для работы. Глааки, по утверждению Кэмпбелла, прилетел из космоса, он упал в английское озеро и застрял там навеки. Однако это создание не лишилось сил. Оно может ментально общаться с теми, кто подвластен его влиянию, и жалить тех, кто попал в озеро, дротиками, превращая их в своих слуг. Так на свет родились «Откровения Глааки» – эзотерическое сочинение, не уступающее по своей жути иным вымышленным трудам, например тому же «Некрономикону». В рассказах Кэмпбелла чувствуется страх, что эта тварь вырвется из водяной тюрьмы. В более ранних работах заметно влияние Лавкрафта: его «Цвета из иных миров» и «Зова Ктулху». Позднее Кэмпбелл вновь вернется к своему творению, выпустив новеллу «Последнее откровение Глааки», где постарается взглянуть на монстра другими глазами.

Я сразу понял, что в моем рассказе надо запереть тварь не в озере, а в отражении на поверхности воды, тем самым поместив его в более интересное пространство – в мир по ту сторону зеркала. Так он окажется ближе к моим героям: для общения с ним не придется ехать в Великобританию. Еще я подумал связать его имя с шотландским словом «Глайкит», то есть «сумасшедший». Эта мысль пришла мне в голову с самого начала: слова похожи по звучанию, и одно может использоваться для замены другого – так дьявола окрестили сотней прозвищ, чтобы не называть по имени. Летом, когда я учился в седьмом классе, к нам из Шотландии приехала погостить моя старшая кузина Джули со своей подругой Лизой. Девочки были само очарование, а Лиза заворожила меня еще и тем, что была протестанткой. Так родилась основа для будущего рассказа, но, наверное, надо пояснить, что подруга моей кузины вовсе не пыталась заманить меня на службу к древнему божеству (честное слово!). Такая деталь, как кольцо, появилась на свет благодаря безделушкам, которые были у нас с братом в детстве (правда, родители не заставляли меня отдавать свои игрушки брату). История робота была навеяна воспоминанием о том, как мы с друзьями ходили в местный магазинчик комиксов и мой приятель оставил там гору денег (сорок долларов, если меня не подводит память; в восемьдесят третьем году это была очень крупная сумма), за что мать его отругала.

Когда рассказ был готов и отправился к редактору, я вдруг понял, что опять написал историю про рыбалку (хоть и с некоторой долей условности). Учитывая, что сам я, в отличие от сына, никогда не проявлял интереса к рыбной ловле, даже странно, что она так часто упоминается в моих работах. Видимо, подсознательно это занятие все-таки мне по душе, и я решил последовать совету Лэрда Баррона и не сопротивляться своим желаниям. С тех пор я написал еще два рассказа, в которых фигурирует рыбный промысел: в одном косвенно, в другом – напрямую, и сейчас в работе находится третий. Вот вам и нелюбовь к рыбалке…

Произведение, написанное для антологии про Глааки, напоминает не только творчество Кэмпбелла, но и смесь рассказов Роберта Маккаммона и Стивена Кинга о детях, которые столкнулись с необычайно могущественным созданием и пытаются совладать с ним собственными силами. Оттого история, на мой взгляд, вышла крайне правдоподобной. К тому же она стала очень автобиографичной – больше, чем предполагалось. В ее основу легли воспоминания из школьных лет, которые, казалось бы, давно остались в прошлом. Еще в ней заметны параллели с тремя другими моими рассказами; но я даю вам шанс найти их самостоятельно.

Неплохо для истории, написанной в честь раннего творчества известного писателя. (Ах да, надо сказать пару слов про рассказ для второй антологии – обещаю, что обязательно к нему вернусь!)

«Caoineadh». Это еще один рассказ, не считая «Якоря», написанный по заказу читателей. После благотворительных литературных чтений в баре «КГБ» на Манхэттене я согласился написать рассказ про чудовище, которого предложит мне собеседник. Крис Макларен (с ним я провел немало приятных часов за бокалом односолодового шотландского виски на различных конференциях) заявил, что хотел бы увидеть историю про банши. Мы обменялись письмами; он прислал документ с историей о том, как несколько ирландских джентри ожидают смерти своего сородича, а вдалеке воет банши. Когда плач наконец стихает, слуга приносит известие о кончине лорда. Самое поразительное, что посланника звали Джон Лэнган. Я словно попал в свою собственную маленькую сказку. Прислав еще несколько писем, Крис оставил меня в покое, дав возможность подготовить текст, и следующие четыре года я старался придумать складный сюжет.

Самую большую сложность для меня представлял главный персонаж. Сама по себе банши чудовищем не является. Более того, в своей традиционной форме она вообще не опасна для посторонних, поскольку своим появлением знаменует гибель одного из представителей семи аристократических родов Ирландии. По сравнению с другими сверхъестественными тварями она не выглядит зловещей, просто лишает надежд на выздоровление близкого человека. Конечно, я мог бы превратить ее в жуткого монстра, но вставал вопрос, как это сделать.

Проблема решилась сама собой, когда я взялся сочинять завершающую историю для сборника. Перечитав все имеющиеся рассказы, я понял, что много писал об отце – и писал о нем на протяжении всей своей карьеры. А вот мать почти не фигурировала в моих работах; если она и появлялась, то лишь как второстепенный персонаж. В сборнике с автобиографическим подтекстом не мешало бы уделить ей больше внимания. Так я решил и дилемму с банши. Как я упоминал в рассказе, у матери был прекрасный голос. Помню, как она пела мне и брату с сестрами колыбельные. Если задуматься, она могла бы исполнить и песнь банши – если, допустим, увидела бы сверхъестественного духа, который настолько потрясен количеством умерших, что ему не справиться собственными силами; он погибнет, если его не поддержать. Вспомнились и мамины рассказы про бомбардировки в Гриноке во время Второй мировой войны (подробности я узнал позднее, в интернете). Так детали, включая намек на Трупорота, сошлись воедино. По иронии судьбы, в процессе работы я придумал, как можно сделать банши более жуткой. Но оставлю эту идею на следующий раз.

Готовый рассказ стал финальным аккордом для автобиографического сборника. В нем проглядывает характерный для меня образ женщины или девушки на берегу реки. Работая над текстом, кажется, я понял мать намного лучше прежнего. В частности, я только сейчас осознал, каким потрясением стала для нее бомбежка, пережитая в раннем детстве.

Поэтому благодарю Криса Макларена за поставленную передо мной задачу: ее решение принесло неожиданный результат. Кстати, когда я садился за рассказ, мать прошла модный генетический тест. Мы знали, что у нее есть ирландские корни, хотя она всегда считала себя истинной шотландкой. Оказалось, что три четверти ее предков родом с изумрудного острова.

Как я уже говорил, я словно попал в свою собственную маленькую сказку.

Предыдущие публикации

«Кора». Рассказ впервые был опубликован в сборнике Shock Totem: Holiday Tales of the Macabre and Twisted, Halloween 2014 под редакцией К. Аллена Вуда (издательство Shock Totem, 2014).

«Самодельные монстры». Вышел в антологии The Doll Collection под редакцией Эллен Датлоу (TOR 2015).

«Разинутая пасть Харибды». Изначально был опубликован в сборнике Innsmouth Nightmares под редакцией Лоис Греш (PS Publishing, 2015).

«Тень и жажда». Выходил в сборнике Seize the Night: New Tales of Vampiric Terror под редакцией Кристофера Голдена (Gallery, 2015).

«Трупорот». Первоначально был опубликован в книге The Monstrous под редакцией Эллен Датлоу (Tachyon, 2015).

«Якорь». Выходил в сборнике Autumn Cthulhu под редакцией Майка Дэвиса (Lovecraft eZine Press, 2016).

«Возле дома, следя за воронами». Первоначально появился в книге The Mammoth Book of Cthulhu: New Lovecraftian Fiction под редакцией Полы Гуран (Robinson, 2016).

«Что потеряно – уже не вернуть» впервые был опубликован в сборнике What the #@&% Is That? The Saga Anthology of the Monstrous and the Macabre под редакцией Джона Джозефа Адамса и Дугласа Коэна (Saga, 2016).

«Восполнение» выходил в сборнике Children of Lovecraft («Дети Лавкрафта») под редакцией Эллен Датлоу (Dark Horse Books, 2016).

«Зеркальная рыбалка». Рассказ появился в книге The Children of Gla'aki под редакцией Глинна Оуэна Баррасса и Брайана М. Саммонса (Dark Regions Press, 2017).

«Caoineadh». Рассказ написан специально для данного сборника.

Сноски

1

Здесь и далее поэма цитируется в переводе В. Давиденковой (прим. пер.).

(обратно)

2

В переводе Е. А. Лопыревой.

(обратно)

3

Дж. Байрон, «Гяур». В переводе В. П. Бетаки.

(обратно)

4

Роберт Браунинг, «Роланд до Замка черного дошел».

(обратно)

5

Цитируется в переводе Д. Г. Орловской, Н. М. Демуровой.

(обратно)

6

Т. Элиот, «Бесплодная земля», цит. в переводе С. Степанова.

(обратно)

7

«Доброго здоровья» (гэльск.) – традиционный шотландский тост.

(обратно)

8

Я сияю, а не горю (лат.).

(обратно)

9

Погребальная песнь (гэльск.).

(обратно)

Оглавление

Начало

Кора

Самодельные монстры

Разинутая пасть Харибды

Тень и жажда

Трупорот

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

Якорь

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

Возле дома, следя за воронами

Что потеряно – уже не вернуть

  1

  2

  3

  4

Восполнение

Зеркальная рыбалка

Caoineadh[9]

  1. Бакспорт

  2. Гринок

Примечания

Предыдущие публикации