Часы смерти • Карр Джон Диксон

Джон Диксон Карр
Часы смерти

DEATH-WATCH

Published by arrangement with David Higham Associates Limited and The Van Lear Agency LLC

Издательство Иностранка®

Глава первая
Открытая дверь на Линкольнз-Инн-Филдз

– Странные преступления? – переспросил доктор Фелл, когда разговор зашел о том случае со шляпами и арбалетами и вслед за ним о еще более любопытной загадке перевернутой комнаты в Уотерфол-Манор. – Вовсе нет. Они кажутся странными лишь потому, что какой-нибудь факт изложен вне его правильного контекста. Например, – негромко продолжал он, увлеченно посапывая носом, – поразмыслите вот над этим. Вор забирается в мастерскую часовщика и крадет стрелки с циферблата больших часов. Больше он ничего не трогает, ни к чему даже не прикасается – только эти стрелки, не имеющие никакой особой ценности… Ну? Что бы вы сказали на это, будь вы полицейским, получившим такое известие? И раз уж об этом у нас речь, к какому роду преступлений вы бы его отнесли?

Я подумал, что у доктора просто разыгралось воображение, как это обычно бывает, когда он сидит в удобном кресле и рядом стоит кружка пива с пеной до краев. Поэтому я пролепетал в ответ, что, скорее всего, решил бы, будто этот человек убивает время, и замолчал, ожидая услышать презрительное фырканье. Но не услышал. Доктор Фелл сосредоточенно рассматривал кончик сигары; выражение его широкого красного лица и многочисленных подбородков из довольного стало задумчивым, насколько задумчивым вообще может стать подбородок, не испытывая при этом особых неудобств, а маленькие глазки прищурились за стеклами пенсне на широкой черной ленте. Некоторое время он сидел в молчании, натужно, с присвистом, дыша и поглаживая свои бандитские усики. Затем он неожиданно кивнул.

– Точно! – объявил он. – Кхэр-р-румпф-да. Вы попали в самую точку. – Он ткнул в воздух сигарой. – Именно поэтому убийство выглядело таким жутким, когда оно произошло, – там, знаете ли, было убийство. Мысль о намерении Боскомба нажать тогда на курок с единственной целью – убить время!..

– Боскомба? Убийцы?

– Всего лишь человека, признавшегося в намерении совершить таковое. Что же касается настоящего убийцы… Дело было весьма жуткое, как я уже говорил. На нервы я никогда не жаловался, – заметил доктор, с шумом втягивая воздух, тут же заплутавшийся в лабиринте его носоглотки. – Кхе. Нет, не жаловался. Такую броню, – он ткнул себя в бок, – сразу не прошибешь. Но я даю вам честное слово, тот проклятый случай напугал меня, а насколько я помню, такое со мной произошло лишь однажды. Напомните мне как-нибудь, я расскажу вам о нем.

Я так никогда и не услышал этого рассказа из уст самого доктора, поскольку тот вечер супруги Фелл и я провели в театре, а на другой день у меня уже все было готово к отъезду: я покидал Лондон. Сомнительно, однако, чтобы доктор стал подробно излагать то, как он любопытнейшим образом помог Департаменту уголовного розыска сохранить свое лицо. Тем не менее всякого, кто хорошо знает доктора Фелла, не могут не заинтересовать обстоятельства дела, которое заставило его испытать чувство страха. В конце концов я узнал обо всем от профессора Мельсона, сопровождавшего доктора Фелла в том расследовании от начала до конца. Произошло это осенью, за год до того, как доктор Фелл переехал в Лондон в качестве советника Скотленд-Ярда (причины этого переезда как раз и станут понятными в конце повествования). Это дело было последним из тех, расследование которых официально возглавлял главный инспектор Дэвид Хэдли перед самым своим выходом на пенсию. На пенсию он, однако, не вышел. Сейчас он суперинтендент Хэдли, и это также станет понятным. В силу того что некое лицо, игравшее в деле значительную роль, скончалось не далее как четыре месяца назад, исчезли последние препятствия к преданию гласности некоторых его важных деталей. Поэтому я излагаю здесь все факты. Когда Мельсон закончил свой рассказ, мне стало понятно, почему этот человек, обычно столь хладнокровный, навсегда сохранит предубеждение против застекленных крыш и золотой краски, почему мотив убийства был столь дьявольски тонок, а орудие – уникально, почему Хэдли считает, что дело это может быть названо «Делом Летающей перчатки» и почему, наконец, некоторые из нас навсегда запомнят загадку часового циферблата как величайшее дело доктора Фелла.

Это случилось вечером 4 сентября. Мельсон хорошо запомнил дату, поскольку ровно через неделю он должен был отплыть домой, чтобы успеть к началу осеннего семестра, открывавшегося 15 числа. Он чувствовал себя усталым. Судите сами, что получится за отпуск, если все лето уходит у вас на то, чтобы как-то поддержать свой академический престиж, выполняя такую весьма условную и трудоемкую повинность, как «публикование своих трудов». Работа над «Сокращенным изложением „Истории моего времени“ епископа Бернета, изданным и аннотированным доктором философии Уолтером С. Мельсоном» тянулась так долго и профессор так яростно не соглашался со старым сплетником чуть ли не по каждому пункту, что даже удовольствие уличить того во лжи – весьма, кстати, частое – не подогревало больше его энтузиазма. В тот вечер, однако, Мельсон постоянно ловил себя на том, что улыбается. Он чувствовал присутствие старого друга, тяжело шагающего рядом: силуэт его внушительной фигуры в невероятных размеров черном плаще и неизменной шляпе с загнутыми полями, какие носят английские священники, отчетливо выделялся в свете уличных фонарей, две его трости, по обыкновению сердито споря друг с другом, громко постукивали по пустынной мостовой.

Они возвращались пешком вдоль Холборна. Время шло к полуночи. Вечер выдался холодный и ветреный. Блумсбери^[1] в это лето неожиданно оказался переполненным, поэтому лучшим, что Мельсону удалось подыскать для жилья, была неуютная квартирка из двух комнат – спальни и гостиной – на Линкольнз-Инн-Филдз; к тому же ему каждый раз приходилось преодолевать четыре лестничных пролета, чтобы до нее добраться. Они просидели в кинематографе гораздо дольше, чем предполагали: доктор Фелл, раболепный поклонник таланта мисс Мириам Хопкинс, настоял на том, чтобы просмотреть картину дважды. Но Мельсон днем сделал поистине редкое приобретение, натолкнувшись у Фойла на словарь средневекового латинского шрифта, и доктор наотрез отказался идти домой, не ознакомившись с этой замечательной находкой.

– Кроме этого, – пророкотал он, – не станете же вы уверять меня, что ложитесь спать в столь ранний час? Что, в самом деле? Дружище, вы меня разочаровываете. Будь у меня ваша молодость, задор…

– Мне сорок два, – заметил Мельсон.

– Человек, – яростно набросился на него доктор Фелл, – человек, который упоминает о своем возрасте, едва ему минуло тридцать, уже обрастает мхом. Я постоянно наблюдаю за вами, – он моргнул из-под очков, – и что же я вижу? Вы напоминаете мне нелюбопытного Шерлока Холмса. Где ваша жажда приключений, здоровая человеческая любознательность, в конце концов?

– «Большой турникет», – заметил Мельсон, увидев знакомый знак. – Здесь нам направо. Я намеревался, – продолжал он, вынимая изо рта трубку и выбивая ее себе на ладонь, – спросить вас о вашем чувстве здорового любопытства. Есть у вас на примете какое-нибудь новое преступление?

Доктор Фелл хмыкнул:

– Возможно. Точно еще не знаю. Может быть, у них что-то и получится с убийством дежурного администратора в том универмаге, но я лично сомневаюсь.

– А что там произошло?

– Хм, вчера вечером я обедал с Хэдли, но он, кажется, и сам не знает всех подробностей. Мне он сказал, что еще не ознакомился с рапортом; этим делом занимается один из лучших его сотрудников. Если не ошибаюсь, все началось с эпидемии магазинных краж в больших универмагах; их совершала женщина, личность которой полиция никак не может установить.

– Магазинные кражи представляются мне довольно-таки…

– Да-да, знаю. Но в этих кражах прослеживается нечто дьявольски странное. И продолжение у них вышло скверное. Черт возьми! Мельсон, меня это тревожит! – Некоторое время Фелл дышал хрипло и с присвистом, очки на носу съехали набок. – Продолжение последовало с неделю назад в универмаге Геймбриджа. Вы что, совсем не читаете газет? В ювелирном отделе была организована специальная распродажа или что-то в этом роде. Народ там буквально кишмя кишел. Через эту толпу двигался дежурный администратор, безобидный субъект в традиционной визитке и с прилизанными волосами. Вдруг администратор хватает кого-то за руку; переполох, возня, крики, рассыпанный по полу поднос стеклянной бижутерии, затем, посреди этого бедлама и прежде чем кто-либо успевает сообразить, что произошло, администратор бесформенной грудой оседает на пол. Пронзительные вопли. Кто-то замечает под ним лужу крови. Его переворачивают и видят, что у него чем-то острым, видимо ножом, вспорот живот. Вскоре после этого бедняга скончался.

В узком проходе, известном под названием «Большой турникет», было как-то промозгло и неуютно. Эхо их шагов катилось по плитам мостовой меж рядами запертых и зарешеченных на ночь магазинов. Вывески беспокойно покачивались, поскрипывая; то тут, то там неверный свет газового фонаря выхватывал одну-две позолоченные буквы. То ли в бесхитростном пересказе доктора было что-то такое, то ли какие-то странные шумы возникли на фоне бормотания ночного Лондона, но Мельсон вдруг оглянулся через плечо.

– Боже милостивый! – воскликнул он. – Вы хотите сказать, что кто-то совершил убийство только потому, что попался на магазинной краже?

– Да. И не забывайте, каким образом, мой мальчик. Кхумпф! Говорил же я вам, что дело скверное. Никаких ключей к разгадке, ни описания преступника, решительно ничего, кроме того, что это была женщина. Ее видели, должно быть, человек пятьдесят, не меньше, и каждый дает свое описание. Она исчезла, испарилась, и все. Это самое худшее, что могло произойти, вы понимаете? Начинать не с чего.

– Пропало что-нибудь ценное?

– Часы. Карманные часы. Они лежали на подносе вместе с другими диковинками, образуя небольшую экспозицию. Их не продавали. Эта выставка как бы отражала все вехи в развитии часового дела – от Питера Хили до наших дней. – В голосе доктора Фелла появились необычные нотки. – Кстати, Мельсон, в каком номере вы живете на Линкольнз-Инн-Филдз?

Как-то словно помимо своей воли Мельсон вдруг остановился – отчасти чтобы закурить трубку, отчасти же потому, что смутное воспоминание шевельнулось в нем, заставив вздрогнуть, будто кто-то тронул его сзади за плечо. Спичка громко чиркнула по шероховатой поверхности коробка. Возможно, воспоминание было вызвано выражением маленьких блестящих глаз доктора Фелла, неподвижно устремленных на него, пока разгоралось крошечное пламя, возможно, его причиной явились часы, глухо отбивавшие полночь где-то невдалеке, в направлении Линкольнз-Инн. Мельсон обладал богатым воображением, и в огромной фигуре доктора, разглядывающего его в узком проходе, в его черном плаще, в ленточке очков, трепещущей на ветру, ему чудилось что-то бесовское. Бой часов – суеверие… Он помахал рукой, загасив спичку. Эхо их шагов возобновилось в полумраке.

– В номере пятнадцатом, – ответил он. – А почему вы спрашиваете?

– Тогда слушайте меня. Получается, что вы сосед одного человека, который меня очень интересует. Это крайне занятный старик, если судить по тому, что я о нем слышал. Его имя Карвер. Он часовщик, и к тому же весьма знаменитый. Кха-р-румпф, н-да. Вы, кстати, смыслите что-нибудь в часовом деле? Предмет поистине удивительный. Карвер предоставил универмагу несколько менее ценных образчиков своей коллекции – украденные часы как раз ему и принадлежали, – и, кажется, организаторам удалось даже выпросить несколько штук у музея Гилдхолла^[2]. Меня только удивило…

– Ах вы, чертов шарлатан! – взорвался Мельсон. Затем он беззлобно ухмыльнулся, и эта улыбка широким лучом легла на круглое, как полная луна, лицо доктора Фелла. – Я подозреваю, что вам с самого начала не было никакого дела до моего словаря? Но я… – Он остановился в нерешительности. – У меня совершенно вылетело из головы, но дело в том, что там сегодня произошла одна странная вещь.

– Что за странная вещь?

Мельсон посмотрел вперед, туда, где уличные фонари высвечивали меж темных стен бледную зелень деревьев Линкольнз-Инн-Филдз.

– Шутка, – медленно проговорил он. – Какая-то нелепая шутка. Я лично ее до конца не понял. Случилось это сегодня утром. Я вышел на улицу выкурить трубку после завтрака и прогуляться, не было еще и девяти часов. Все дома на площади имеют высокое крыльцо – небольшой пятачок перед дверью, над ним навес, опирающийся на пару белых колонн, по бокам скамейки. Площадь была почти пуста, но по нашей стороне шагал полицейский. Я сидел, лениво покуривая, чувствуя умиротворение… да, так вот, взгляд мой был направлен на соседний дом. Он привлек мое внимание, потому что ваш часовщик вывесил в окне табличку, на которой было написано: «Йоганнус Карвер». Мне стало любопытно, что за человек решился в наше время переделать свое имя в «Йоганнус».

– Ну и?..

– Да… тут как раз и начинается эта неразбериха, – поморщившись, продолжал Мельсон. – Ни с того ни с сего дверь дома распахнулась, и из нее вылетела женщина, уже в возрасте, с решительным выражением лица. Она ринулась вниз по ступеням крыльца и бросилась к констеблю. Сначала она, как я понял, хотела заявить об ограблении, потом стала настаивать на отсылке нескольких детей из соседних домов в исправительную школу. Она буквально кипела от возмущения и кричала на всю улицу. Затем, следом за ней, из дома вышла еще одна женщина, молоденькая, совсем еще девушка, симпатичная блондинка…

(Очень симпатичная, вспомнил он; солнце золотило ее волосы, и она была не слишком тщательно одета.)

– Естественно, меня не прельщало сидеть там у всех на виду, разинув рот на эту сцену, но я притворился, что не слушаю, и остался. Насколько я мог понять, женщина с решительным выражением лица была экономкой Йоганнуса Карвера. Йоганнус Карвер несколько недель трудился над большими часами, которые должны были украсить башню сельского поместья сэра такого-то, а он, вообще-то, не берет подобные заказы, и только нежелание отказывать сэру такому-то, его близкому другу, заставило мистера Карвера заняться ими… – так она говорила. Часы были закончены только накануне вечером, и Йоганнус покрасил их и оставил сохнуть в чулане. И надо же, кто-то забрался туда, изуродовал часы и украл стрелки с циферблата. Шутка?

– Мне это не нравится, – изрек доктор Фелл после недолгой паузы. – Мне это не нравится. – Он помахал одной тростью. – Что сделал представитель закона?

– Мне показалось, он просто растерялся. Исписал много листов в блокноте, но ничего значительного не произошло. Юная блондинка все пыталась успокоить ту, другую женщину. Говорила, что это, вероятно, всего лишь шутка – довольно неудачная, конечно, поскольку часы оказались сломанными. Потом они вернулись в дом. Йоганнуса я так и не увидел.

– Хм. Эта девушка из семьи Йоганнуса?

– Следует полагать, да.

– Черт возьми, Мельсон, – проворчал доктор Фелл. – Надо мне было поподробнее расспросить вчера Хэдли. В этом доме живет еще кто-нибудь или вы не обращали внимания?

– Особого, пожалуй, не обращал. Но дом большой, и, кажется, там живет несколько постояльцев. К тому же на двери я заметил еще и табличку с именем адвоката. Послушайте. Вы считаете, что это каким-то образом связано с…

Они вышли на Линкольнз-Инн-Филдз с северной стороны. Ночью площадь казалась гораздо большей, чем при дневном свете. Фасады домов стояли чистые, прибранные и отрешенные, редкие полоски света кое-где пробивались сквозь задернутые занавеси. Даже деревья напоминали парковый лес, где все выметено, подстрижено, приведено в порядок. Площадь освещала водянистая луна, такая же бледная, как и уличные фонари.

– Здесь нам направо, – сказал Мельсон. – Вон там находится Музей Соуна^[3]. Двумя домами дальше… – Он провел рукой по влажной поверхности металлических поручней и поднял глаза на плоскогрудые дома. – Там я и живу. Следующий дом – Йоганнуса. Только я не вполне представляю, что нам пользы стоять там и разглядывать его…

– Не знаю. Возможно, какая-то польза и есть, – заметил доктор Фелл. – Входная дверь открыта.

Они оба остановились. Мельсон явственно вздрогнул: последние слова его друга прозвучали совершенно неожиданно, тем более что номер шестнадцатый был погружен в темноту. Свет луны и уличного фонаря окутывал его, словно туман, размывая очертания, как на акварели. Дом был тяжелый, высокий, с узким фасадом. Он был сложен из красного кирпича, казавшегося почти черным. На этом фоне ярко белели оконные рамы. Каменные ступени поднимались к круглым каменным колоннам, которые поддерживали крышу крыльца, почти такую же маленькую, как козырек часов. Большая дверь была широко распахнута. Мельсону показалось, что она поскрипывает.

– Как вы полагаете… – начал он, чувствуя, что его шепот становится громче.

Он замолчал, заметив в тени дерева перед домом еще более густую тень, – там кто-то стоял и, как и они, наблюдал за дверью. Однако безмолвие дома уже было нарушено. Внутри раздались чьи-то стоны и вскрикивания; на улицу стали долетать бессмысленные обрывки слов, – казалось, кто-то кого-то в чем-то страстно обвиняет. В этот момент таинственная тень отделилась от дерева. Мельсон двинулся через тротуар к дому и облегченно вздохнул, различив в полумраке контуры полицейского шлема. До его слуха донеслись тяжелые шаги, и он увидел, как впереди вспыхнул свет карманного фонаря: полицейский поднимался по ступеням крыльца номера шестнадцатого.

Глава вторая
Смерть на часах

Доктору Феллу стоило немалых трудов перенести свое грузное тело через мостовую, и он порядком запыхался, когда подошел к крыльцу. Он поднял одну трость и коснулся ею руки полицейского. Луч фонаря метнулся вниз.

– Что-нибудь случилось? – спросил доктор Фелл. – И если можно, не светите мне в глаза!

– Так-так! – проворчал полисмен настороженно и слегка раздраженно. – Так-так, сэр!..

– Ну тогда посветите еще секундочку. В чем дело, Пирс? Неужели вы меня не узнаете? Я вас прекрасно помню. Вас все время оставляют дежурным по участку. Кхе. Кхум. Вы стояли за дверью кабинета Хэдли…

Полицейский ошибочно предположил, что присутствие здесь доктора Фелла не было случайным.

– Я не знаю, что случилось, сэр, но пойдемте.

Махнув рукой Мельсону, не испытывавшему большого желания впутываться в это дело, доктор Фелл поднялся вслед за Пирсом по ступеням крыльца.

Стоило только войти внутрь, как оказалось, что в длинном коридоре совсем не так уж темно. В дальнем его конце виднелась лестница, с верхнего этажа на ступени лился мягкий свет. Жуткий голос умолк, словно кто-то теперь ждал и прислушивался. Откуда-то слева, сквозь одну из закрытых дверей, доносился странный шум, который Мельсон поначалу принял за нервный, настойчивый шепот, и лишь потом он понял, что этот звук издавали многочисленные, вразнобой тикающие часы. В тот же миг женский голос прокричал сверху:

– Кто там? – Шум, шорох, шелест платья, затем тот же голос в отчаянии крикнул им: – Я не могу пройти мимо него! Говорю же вам, я не могу пройти! Здесь кругом кровь. – Голос задрожал.

Эти слова исторгли хриплый звук из уст Пирса, и он бросился вперед. Желтый круг фонаря запрыгал по ступеням, два его спутника поспешно поднимались следом. Лестница была основательная, с тяжелыми перилами, ковром в тусклый цветочек и латунными прутьями, прижимавшими его к ступеням. Она являлась символом добропорядочного английского дома, где нет места жестокости и насилию, и ни разу не скрипнула под их ногами. Поднявшись наверх, они увидели прямо напротив, через холл, открытую двойную дверь. Тусклый свет проникал через нее на лестничную площадку. Он шел из комнаты, в которой два человека застыли на пороге, а третий сидел в кресле, обхватив голову руками.

Через порог вытянулось тело мужчины. Оно лежало вполоборота: частью на спине, а частью на правом боку. В желтом свете лампы его хорошо было видно: тени играли на искаженном судорогой лице и между пальцами, которые еще шевелились. Веки тоже еще подрагивали, открывая белки закатившихся глаз. Рот был открыт. Спина как будто немного выгнулась, словно от боли, и Мельсон мог бы поклясться, что ногти еще скребли по ковру. Но это, очевидно, были лишь конвульсивные подергивания трупа, потому что кровь изо рта уже перестала течь. Пятки, стукнув по полу, дернулись в последний раз, глаза открылись и замерли.

Мельсон почувствовал легкую дурноту. Он неожиданно отступил на шаг и едва не угодил ногой мимо ступеньки. В добавление к зрелищу умирающего человека этот пустяк – кому не случалось оступаться? – едва не довел его до обморока.

Один из двух людей, стоявших у порога, оказался женщиной – той самой, что кричала. Мельсон мог видеть только контуры ее фигуры и отсвет лампы в золотистых волосах. Неожиданно она бросилась к ним. Обогнув мертвеца и потеряв при этом ночную туфельку, которая гротескно закувыркалась по полу, она схватила констебля за руку.

– Он мертв, – выпалила она. – Посмотрите на него. – Ее голос дрожал, она была на грани истерики. – Ну?.. Ну же? Вы что, не собираетесь его арестовывать? – Она указала на человека в дверном проеме, тупо глядящего себе под ноги. – Он застрелил его. Посмотрите, у него в руке пистолет.

Человек в дверях пришел в себя. Он вдруг осознал, что держит в правой руке – палец на спусковом крючке – автоматический пистолет с необычайно длинным и толстым стволом. Увидев, что констебль шагнул к нему, он сунул пистолет в карман, едва не уронив его при этом. Затем он отступил назад, встав к ним боком, и они заметили, что голова у него трясется мелкой жуткой дрожью, как у паралитика. В неярком свете его можно было рассмотреть более отчетливо. Это оказался аккуратного вида, ухоженный человечек с гладко выбритым лицом, на котором поблескивали стекла пенсне, золотая цепочка, протянувшаяся за ухо, покачивалась в такт его дрожи. Заостренная челюсть и резко очерченный рот должны были в обычной жизни придавать ему решительный вид. У него были темные кустистые брови, длинный нос и какого-то неопределенного, мышиного цвета волосы, высоко зачесанные ото лба назад. Но сейчас лицо покрывали морщины, и оно все как-то расползлось – то ли от ужаса, то ли от трусости, то ли от полного замешательства. Человечек попытался придать себе вид величавого достоинства (адвокат богатого семейства?), подняв руку в протестующем жесте и даже добившись подобия улыбки, отчего лицо сделалось совсем уродливым.

– Моя дорогая Элеонора… – произнес он, судорожно сглотнув.

– Не подпускайте его ко мне, – заметалась девушка. – Почему вы его не арестуете? Он же застрелил этого человека. Вы что, не видите – у него пистолет!

Рокочущий, рассудительный, почти добродушный голос покрыл ее истеричные выкрики. Доктор Фелл, держа шляпу в руке, с копной взъерошенных волос, в беспорядке упавших на лоб, вырос перед девушкой, благожелательно ее разглядывая.

– Кхэ-р-румпф, – сказал доктор Фелл, почесывая нос. – Так-так. А вы в этом уверены? Как же тогда быть с выстрелом? Вот мы, все трое, находились рядом с домом снаружи и не слышали никакого выстрела.

– Так неужели вы не заметили этой штуки? Там, когда он держал его в руке? У него на конце был такой… глушитель – кажется, так их называют.

Увидев, что полицейский склонился над телом, она быстро отвернулась. Тот флегматично выпрямился и подошел к ошеломленному человечку в проходе.

– Итак, сэр, – произнес он совершенно бесстрастно. – Этот пистолет. Давайте-ка его сюда.

Человечек бессильно уронил руки.

– Вы не можете этого сделать, констебль, – торопливо заговорил он. – Вы не должны. Господи, помоги и укрепи… я не имею к этому ни малейшего отношения. – Руки начали подергиваться.

– Успокойтесь, сэр. Теперь – пистолет. Минутку, а то вы рукой… если вас не затруднит, протяните мне его рукояткой вперед. Вот так. А теперь ваше имя?

– Это пор-разительно нелепая ошибка. Кальвин Боскомб. Я…

– А как зовут умершего?

– Я не знаю.

– Ну-ну, полно! – сказал Пирс, устало шлепнув ладонью по записной книжке.

– Говорю же вам, я не знаю. – Боскомб напрягся.

Он сложил руки на груди и прислонился спиной к створке двери, словно заняв оборонительную позицию. На нем был опрятный халат из темно-серой шерсти, пояс халата был завязан аккуратным бантом.

Пирс тяжело повернулся к девушке:

– Кто это, мисс?

– Я… я тоже не знаю. Я никогда не видела его раньше.

Мельсон взглянул на нее. Сейчас она стояла лицом к свету, и он сравнил образ, запечатлевшийся у него сегодня утром, когда она выбежала на улицу, с этой Элеонорой (Карвер?), которую теперь видел совсем близко. Лет, пожалуй, двадцать семь или восемь. Определенно красива – в обычном понимании этого слова, которое, да простит нас кинематограф, все-таки является самым лучшим его пониманием. Среднего роста, тонкая, но с цветущей чувственной фигурой; чувственность проявлялась также и в ее глазах, крыльях носа и слегка вздернутой верхней губе. Кое-что в ее внешности поразило Мельсона как настолько загадочное и одновременно с этим настолько очевидное, что в первое мгновение он никак не мог сообразить, что же это было. Судя по всему, она выскочила сюда прямо из постели: ее длинные, ровно подрезанные волосы спутались, потерянная туфелька лежала рядом с мертвецом, она была в черно-красной пижамной паре, поверх которой набросила довольно пыльный кожаный плащ синего цвета с поднятым воротником. Но румяна и губная помада на лице были свежие, что было особенно заметно из-за ее бледности. Голубые глаза, устремленные на Пирса, смотрели со все возрастающей тревогой. Она плотнее запахнула полы плаща.

– Я вам говорю, я никогда не видела его раньше! – повторила она. – И не смотрите на меня так! – Быстрый взгляд на труп, сменившийся озадаченным выражением. – Он… он похож на вора как будто? И я не представляю, как он проник в дом, если только он, – кивок в сторону Боскомба, – его не впустил. Дверь каждый вечер запирают на замок и на цепочку.

Пирс хмыкнул и что-то записал в свою книжку.

– Хм. Вон оно что. А как ваше имя, мисс?

– Элеонора. – Она замолчала в нерешительности, потом добавила: – То есть Элеонора Карвер.

– Ну полно, мисс, перестаньте! Уж как вас-то зовут – вы должны знать?

– Ну… что же. А почему вы, собственно, так кипятитесь? – спросила она с неубедительной суровостью, но тут же сменила тон: – Простите, пожалуйста, но я сейчас сама не своя. На самом деле мое имя Элеонора Смит. Только мистер Карвер мой опекун – ну, что-то вроде опекуна, – и он хочет, чтобы я носила его имя.

– И вы утверждаете, что этот джентльмен застрелил…

– О, я уже не знаю, что я утверждала!

– Спасибо, Элеонора, – неожиданно и несколько просяще заговорил Боскомб. Его тощая грудь ходила ходуном. – Может быть, вы – вы все – пройдете ко мне в комнату и присядете, и мы закроем дверь, чтобы не видеть этого ужасного зрелища.

– Пока нельзя, сэр. Итак, мисс, – терпеливо продолжал констебль, скрывая свое раздражение, – вы скажете нам, наконец, что тут произошло?

– Но я не знаю!.. Я спала, вот и все. Моя спальня помещается на первом этаже в задней части дома. Как раз рядом с мастерской моего опекуна. Ну и вот… дверь спальни вдруг стала хлопать от сквозняка. Я удивилась про себя, откуда он мог взяться, и встала, чтобы прикрыть ее поплотнее. Потом я выглянула в коридор и увидела, что входная дверь открыта настежь. Мне стало немного не по себе. Я прошла несколько шагов по коридору, а затем увидела свет наверху и услышала голоса. Я услышала, как он… – опять кивок в сторону Боскомба. В ее взгляде, направленном на него, читались следы пережитого потрясения, отступающий понемногу страх и скрытая злость. Причем страха казалось гораздо больше, чем можно было ожидать в подобной ситуации. – Я услышала, как он сказал: «Боже мой, он мертв…»

– Если вы позволите, я объясню… – отчаянно вставил Боскомб.

Доктор Фелл, моргая, смотрел на Элеонору со слегка озадаченным видом. Он уже приготовился заговорить, но она продолжила:

– Я ужасно перепугалась. Тихонько поднявшись по лестнице – из-за ковра шагов вообще не слышно, – я заглянула сюда. Я увидела его, он стоял в дверях, нагнувшись над ним, а тот, другой, стоял, отвернувшись, в глубине комнаты.

После ее кивка они в первый раз обратили внимание на третьего человека, бдевшего в эту ночь над мертвым телом. Этот человек сидел в комнате Боскомба за столом, на котором горела лампа под абажуром. Одна рука локтем опиралась на стол, ее пальцы пощипывали лоб. Словно обретя наконец полнейшее спокойствие и вернув себе самообладание, он деревянно поднялся на ноги и подошел к ним, засунув руки в карманы, – крупный мужчина с торчащими ушами, чье лицо пока оставалось в тени. Он кивнул несколько раз, не поворачиваясь ни к кому в отдельности. На тело он не смотрел.

– И это абсолютно все, что мне известно, – заявила Элеонора Карвер. – Я только не понимаю, чего он, – она посмотрела на мертвеца, – хотел, забравшись сюда и… перепугав… Послушайте, он и в самом деле похож на вора, разве нет? Или, знаете, мне сейчас показалось, что, если его помыть и одеть во что-нибудь приличное, он будет немного похож на…

Ее взгляд перекочевал с тела на Боскомба. Но она одернула себя, пока другие рассматривали то, что лежало на полу. «Даже при жизни этот субъект не мог вызывать особой симпатии», – заметил про себя Мельсон, когда индивидуальные черты стали отчетливее проглядывать сквозь общую гипнотическую картину убийства. Его порванный костюм, вытершийся до неопределенного цвета, весь лоснился, словно облитый холодным супом. Рукава и штанины подворачивались с помощью булавок до тех пор, пока руки и ноги не стали торчать из них, как у пугала. Неизвестный был человеком лет пятидесяти, одновременно костлявым и обрюзгшим. Медная заколка для воротничка выпирала на шее, красной и морщинистой, как у индюка. Зубы широко раскрытого рта белели в трехдневной щетине там, где их не залила кровь. И все же (по крайней мере, в смерти) этот человек не казался законченным грабителем. Почувствовав это и попытавшись разобраться в своих впечатлениях, Мельсон вдруг заметил одну крайне несообразную деталь – человек был обут в белые тапочки для тенниса, почти новые.

Пирс неожиданно обернулся к Боскомбу.

– Вот этот покойный, – спросил он, – случайно, не ваш родственник, сэр?

Боскомб был искренне поражен. Пожалуй, он был даже шокирован.

– Боже милостивый, нет! Мой родственник? С чего… да с чего вы взяли? – Он нерешительно замолчал, сопя носом, и Мельсон почувствовал, что эта мысль расстроила мистера Кальвина Боскомба почти так же сильно, как подозрение в убийстве. – Констебль, это дело вырастает во что-то невероятное! Уверяю вас, я не знаю, кто этот человек. Вы спрашиваете, что произошло? Ничего! То есть, если быть точным, я и мой друг, – он показал головой на высокого мужчину, стоявшего неподвижно, – я и мой друг сидели у меня в гостиной и разговаривали. Мы как раз выпили по последней, и он уже взялся за шляпу, чтобы идти домой…

– Минутку, сэр. – Записная книжка была приведена в боевую готовность. – Ваше имя?

– Питер Стенли, – ответил высокий. Он говорил тяжелым, скучным голосом, будто только что вспомнил нечто любопытное. – Питер Э. Стенли. – Блеснув белками, он поднял глаза вверх, словно повторял заученный урок, в котором вдруг увидел что-то мрачно-забавное. – Я проживаю в доме номер 211 на Вэлли-Эдж-Роуд, в Хэмпстеде. Я… э… я не живу здесь. И также незнаком с покойным.

– Продолжайте, сэр.

Прежде чем заговорить, Боскомб несколько нервно взглянул на своих слушателей.

– Итак, как я уже говорил, мы просто сидели здесь как… как два законопослушных гражданина. – Предложение показалось нелепым и неестественным даже Боскомбу, и он изобразил на лице бледную улыбку. – В общем, мы сидели здесь. Двойная дверь в комнату была закрыта. Этот мой пистолет, похоже, кажется вам подозрительным. Но ничего подозрительного в нем нет. Я не стрелял из него. Я лишь показывал мистеру Стенли, как выглядит глушитель Гротта. Он никогда раньше не видел такого.

Стенли засмеялся.

Это получилось у него так, будто он не смог удержаться. Он со шлепком прижал руку к груди, словно смех поразил его, как пуля, и причинил боль. Наклонившись вбок и положив руку с набухшими венами на дверной косяк, он смотрел на них, и его лицо казалось лицом трупа: тяжелая мясистость и желтовато-серый цвет делали его похожим на глиняную маску. Сейчас эта маска треснула поперек от его захлебывающегося веселья. Хватая ртом воздух и моргая, он коротко взвизгивал – это звучало отвратительно. Но еще ужаснее звучало эхо его смеха. Элеонора Карвер сжалась и, вскрикнув, отступила назад.

– Извини, старина, – выдавил из себя Стенли, хлопнув Боскомба по спине. Хохот перешел в крупную дрожь. – Из-звините, констебль. Все-все. Прошу прощения. Так дьявольски смешно все это. Хо-хо! Но это совершенная правда. Он показывал мне.

Стенли с преувеличенным старанием потер глаза. Пирс шагнул было вперед, но доктор Фелл удержал его, положив руку на плечо.

– Не спешите, – произнес он очень тихо. – Ну, мистер Боскомб?

– Я не знаю, кто вы, сэр, – ответил Боскомб так же тихо, – и почему вы здесь. Но вы представляетесь мне тем редким явлением, которое известно под названием «здравомыслящий человек». Я повторяю, что мистер Стенли и я сидели здесь, рассматривая пистолет, когда безо всякого предупреждения раздался стук и царапанье в эти двери. – Он положил руку на одну из створок, быстрым движением открыл ее и опустил глаза вниз. – Этот человек толчком распахнул их, поскользнулся и упал на спину, вот так, как вы его сейчас видите. Я клянусь вам, это все, что мне известно. Я не представляю, что он здесь делает и как пробрался в дом. Мы его не трогали.

– Верно, – кивнул доктор Фелл, – но вам следовало это сделать. – После небольшой паузы он кивнул Пирсу и указал на тело тростью. – Вы осмотрели пистолет, констебль, и, вероятно, убедились, что из него не стреляли. Теперь переверните его.

– Не могу этого сделать, сэр, – отрывисто сказал Пирс. – Нужно позвонить в участок и вызвать хирурга. До его приезда мы не можем…

– Переворачивайте, – резко распорядился доктор Фелл. – Я беру ответственность на себя.

Пирс сунул пистолет и записную книжку в карман, опасливо склонился над телом и поднатужился. Левая рука мертвеца описала полукруг и шлепнулась на пол, стукнув костяшками пальцев о ковер, колени расползлись в стороны, подбородок отвалился – труп лег на живот. Вытирая руки, констебль выпрямился и отошел.

Как раз над первым позвонком, откуда, очевидно, что-то тонкое и острое по косой проникло через горло в грудь, торчала полоса металла длиной в ладонь. Это не был нож, – по крайней мере, никто из них никогда не видел таких ножей. Торчавший из шеи конец был испачкан кровью, сквозь нее виднелась яркая позолота. Металлическая полоса была из тонкой стали, примерно полтора дюйма шириной у основания, на конце имелось небольшое квадратное отверстие, придававшее ей сходство с гаечным ключом.

Элеонора Карвер закричала.

– Да, – проговорил доктор Фелл. – Кто-то ударил его сзади как раз в тот момент, когда он поднялся на лестничную площадку. Что же касается этого предмета… – Он посмотрел туда, куда указывал вытянутый палец девушки. – Да. Я буду очень удивлен, если окажется, что это не минутная стрелка часов. Больших часов, предназначенных для установки снаружи дома, очень солидных, с открытой стальной рамой – скажем, таких, какие Карвер изготовлял для сэра такого-то.

Глава третья
Разбитое окно

– Видите ли, – продолжал доктор Фелл несколько извиняющимся тоном, – я с самого начала опасался, что все обернется гораздо страшнее, чем казалось на первый взгляд. И хотя я терпеть не могу официальную волокиту, боюсь, до прибытия Хэдли мне придется взять ведение расследования в свои руки.

Стенли, тупо возивший рукавом по глазам в состоянии какого-то трясущегося оцепенения, круто повернулся. Маска безразличия опять треснула двумя глубокими линиями по бокам оттянутого книзу рта.

– Вы? – рявкнул он, выпрямляясь. – Ах, вы собираетесь взять расследование в свои руки, вон как! А что, черт побери, можете вы понимать в этом, друг мой?

– Точно! – вдохновенно пробормотал доктор Фелл. – Наконец-то вспомнил! Все дело было в необычном тоне вашего голоса. А я как раз думал о вас, мистер Стенли. Кхэмпф, да. Кстати, мистер Боскомб, у вас здесь есть телефон? Прекрасно! Пирс, будьте любезны, войдите и позвоните в двадцать седьмое отделение. Я понимаю, что вы в первую очередь обязаны представить отчет в ваш районный участок, но, пожалуйста, потрудитесь сначала связаться с Ярдом. Ваше донесение попадет к главному инспектору Хэдли. Я знаю, что он еще на месте: сегодня он собирался работать допоздна. Он приедет и привезет полицейского хирурга, хотя бы для того, чтобы поспорить со мной. Не обращайте внимания, если он разразится проклятиями в ваш адрес. Кхэ-мпф. Погодите-ка! Спросите у Хэдли, кого он назначил на дело об ограблении универсального магазина «Геймбридж», и скажите, пусть этот человек, кто бы он ни был, прибудет сюда. Полагаю, он найдет здесь нечто интересное для себя… Мисс Карвер?

Она спустилась на несколько ступеней и теперь стояла в тени, протирая лицо носовым платком. Когда она затолкала платок в карман и поднялась к ним наверх, Мельсон отметил, что следы свежего макияжа исчезли. Это придало ей еще большую бледность. Голубые глаза стали почти черными, когда она взглянула на Боскомба, но она была абсолютно спокойна.

– Я вас не покинула, – отозвалась она. – Как вы думаете, мне, наверное, лучше разбудить тетушку и Йоганнуса? – Она крепко вцепилась в балясину перил и добавила: – Не знаю, как вы догадались, но это в самом деле стрелка от часов. Послушайте, а нельзя на него что-нибудь набросить? Это еще хуже, чем смотреть на его лицо. – По ее телу пробежала нервная дрожь.

Боскомб с готовностью ухватился за это предложение. Он выскочил за дверь и вернулся с пыльной диванной накидкой. В ответ на его немой вопрос доктор Фелл кивнул, и Боскомб накрыл ею тело.

– Что все это значит? – неожиданно воскликнула девушка. – Кто-нибудь может мне это объяснить? Не может, не так ли? Я полагаю, этот бедняга был вором.

– Вы знаете, что он им не был, – мягко проговорил доктор Фелл. Тяжело опершись на две своих трости, он, прищурившись, оглядел площадку. Он посмотрел на бледное лицо Боскомба, потом перевел взгляд на присмиревшего Стенли. Но не задал им никаких вопросов. – Я мог бы попытаться угадать, что делал здесь этот человек. И мне остается лишь надеяться, что я ошибаюсь.

– Кто-то, – пробормотал Стенли, обращаясь хриплым монотонным голосом к углу двери, – прокрался за ним в дом снаружи, поднялся по лестнице и…

– Необязательно снаружи. Простите, мисс Карвер, можно зажечь здесь свет?

Это сделал Боскомб. Он подошел к стене и нажал выключатель рядом с двойной дверью. Люстра на потолке осветила просторный холл второго этажа, он имел шестьдесят футов в длину и двадцать в ширину. Пол сплошь покрывал ковер в цветочках того же красноватого оттенка, что и на лестнице. Лестница шириной около восьми футов шла вдоль правой стены, если стоять лицом к фасаду. В передней стене, выходящей на улицу, имелись два высоких окна с узорчатыми коричневыми, плотно задернутыми занавесями. По правую руку между этими окнами и лестницей располагались две двери, еще одна дверь, запертая, выходила на лестничную площадку почти в самом углу у задней стены, в этой стене помещалась двойная дверь, ведущая в комнаты Боскомба. Еще три двери, тоже запертые, шли вдоль левой стены. Все двери были выкрашены в белый цвет, как и панельная обшивка стен, потолок был побелен известкой светло-коричневого колера. Единственным украшением холла являлись часы в высоком деревянном корпусе и с одной только стрелкой на циферблате (довольно скучный, на взгляд Мельсона, предмет), стоявшие в простенке между окнами. Доктор Фелл, прищурившись, окинул холл равнодушным взглядом, тихонько посапывая себе под нос.

– Кхе, – сказал он. – Ну да, конечно. Большой дом. Восхитительный. Сколько человек здесь живет, мисс Карвер?

Она опасливо прошла по ковру и схватила потерянную туфельку, прежде чем это успел сделать Боскомб.

– Ну-у… дом, разумеется, принадлежит Йоганнусу. Значит, он сам, потом тетушка, миссис Стеффинз, – хотя вообще она мне не тетя. Потом мистер Боскомб, мистер Полл и миссис Горсон, которая занимается хозяйством и прибирается в доме. Мистер Полл сейчас в отъезде. – Ее короткая верхняя губа чуть-чуть приподнялась, придав лицу хищное выражение. – Ну и потом, конечно, наш адвокат…

– Кто он?

– Это не он, а она, – ответила Элеонора и с безразличным видом посмотрела вниз. – «Наш адвокат», как вы понимаете, не означает, что она представляет наши интересы, но мы все очень ею гордимся.

– Поразительного ума женщина, – заявил Боскомб с важным видом, но несколько неуверенно.

– Да. Л. М. Хандрет. Я так думаю, вы видели табличку внизу? «Л.» означает «Лючия». И раскрою вам один секрет. – Мисс Карвер еще не оправилась от потрясения и поэтому говорила очень быстро, бледно-голубые глаза сузились, как в усмешке, в них мелькнуло злорадство. – «М.» означает «Мицци». Поразительно, как это ее не разбудил весь этот кавардак. Она занимает целую половину первого этажа.

– Поразительно, что вообще никто больше не проснулся, – согласился доктор Фелл с любезной готовностью. – Боюсь, нам придется поторопиться и разбудить их всех, или мой друг Хэдли может самым зловещим образом истолковать тот простой факт, что у этих людей чистая совесть. Хм, да… Так, мисс Карвер, а где же спят все эти люди?

– Лючия, как я уже сказала, занимает всю половину первого этажа. – Она махнула рукой налево, стоя лицом к выходу. – Напротив, две комнаты по фасаду, – выставочные комнаты Джея, то есть моего опекуна. Вы знаете, что он часовой мастер? За ними гостиная, потом комната тетушки и моя – в самом конце. Миссис Горсон и горничная живут в цоколе. Здесь наверху… Та дверь направо у передней стены ведет в спальню Джея. Рядом с ней что-то вроде чулана для часов. Он работает там, когда на улице холодно. Большая мастерская у него в сарае в дальнем конце двора, потому что иногда он производит много шума. Прямо через холл – комнаты мистера Полла. Это все.

– Да, да, понятно. Погодите-ка. Чуть не забыл, – спохватился доктор Фелл, опять оглядываясь вокруг прищуренными глазами. Он указал на дверь в правой стене, выходившую к лестнице и прятавшуюся почти в самом углу. – А вот это? Еще один чулан?

– А, это? Эта дверь ведет всего лишь на крышу, то есть, – торопливо пояснила она, – сначала в проход, потом, еще через одну дверь, в крошечную кладовку с лестницей, а уж оттуда – на крышу… – Доктор Фелл рассеянно шагнул вперед, и она, улыбаясь, придвинулась к двери спиной. – Она заперта. Я хочу сказать – мы всегда держим ее закрытой.

– А? О, я думал не об этом, – сказал он, поворачиваясь на месте и вглядываясь вниз, как обычно, без особого интереса. – Меня занимает другое. Вы не согласитесь, так, для формы, показать мне, где вы стояли на лестнице, когда заглянули через верхнюю ступеньку и увидели на полу нашего ночного посетителя? Благодарю вас. Будьте добры, мистер Боскомб, помогите нам: нужно опять выключить верхний свет. Так. Не спешите, мисс Карвер. Значит, вы стояли на шестой… – пятой? вы уверены? – на пятой ступеньке сверху и заглядывали в холл так же, как делаете это сейчас, да?

Глядя на этот странный желтый свет, лившийся из гостиной Боскомба и растворявшийся в непроницаемой темноте холла, Мельсон вновь ощутил растущую тревогу. Он посмотрел на широкую лестницу, туда, где светилось бледное лицо девушки: она заглядывала наверх, держась руками за ступеньку. На фоне темноты, царившей внизу, ее голова и плечи четко вырисовывались в размытом свете уличного фонаря, падавшем через узкое окно сбоку от входной двери. Этот силуэт задрожал на секунду, когда доктор Фелл наклонился вперед.

Сзади раздался выкрик, такой неожиданный, что Элеонора оступилась.

– Какого черта! Что означает эта галиматья? – требовательно окрикнул их Стенли, вышедший в холл.

Доктор Фелл медленно повернулся к нему. Мельсон не мог видеть лица доктора, но и Стенли, и Боскомб встали как вкопанные.

– Кто из вас, – негромко спросил доктор Фелл, – трогал правую половину этой двойной двери?

– Простите… что? – отозвался Боскомб.

– Вот эту. – Доктор Фелл приблизился к двери и коснулся створки позади головы мертвеца. Створка была открыта настежь, почти упираясь в стену внутри комнаты. Он прикрыл ее, и широкая темная полоса легла на скрюченную фигуру под накидкой. – Ее ведь трогали, не правда ли? Когда вы увидели тело, она была вот в таком положении, верно?

– Ну, я ее не трогал, – ответил Стенли. – Меня даже рядом не было со стариной… я вообще не приближался к порогу. Спросите у Боскомба, если не верите.

Рука Боскомба взметнулась вверх и поправила пенсне.

– Я открыл ее, сэр, – произнес он с достоинством. – Я, с вашего позволенья, не знал, что совершаю этим что-то предосудительное. Естественно, я приоткрыл ее, чтобы было больше света из гостиной.

– О нет, вы не совершили ничего предосудительного, – дружелюбно согласился доктор Фелл. Он едва слышно хмыкнул. – А теперь, если вы не возражаете, мы воспользуемся вашим гостеприимством, мистер Боскомб, чтобы несколько более детально побеседовать со всеми. Мисс Карвер, разбудите, пожалуйста, вашего опекуна и вашу тетю и попросите их быть в готовности.

Пока Боскомб суетливо провожал их в свои апартаменты, без конца извиняясь за беспорядок в комнатах так, словно не было никакого трупа на пороге или словно комнаты действительно были в беспорядке, Мельсон чувствовал себя озадаченным и встревоженным больше, чем когда-либо. Озадаченным, потому что Боскомб не производил впечатления человека, который стал бы интересоваться пистолетными глушителями. Непростой человечек этот Боскомб: умный, может быть, жесткий под внешней обходительностью, большой книгочей, если верить тому, что говорят стены его комнаты, и выражается манерно, как мажордом из салонного спектакля. Многие нервные застенчивые люди имеют привычку выражаться именно таким образом, и это тоже наводит на размышления. Предельно аккуратный в своей черной пижаме, сером шерстяном халате и шлепанцах с меховой оторочкой – дьявольщина! Что за человек мог скрываться за подобным обличьем? Какая-то помесь Дживза с Сомсом Форсайтом.

И Мельсон был встревожен, потому что оба эти человека – хозяин и его гость – лгали, скрывая правду о том, что знали. Мельсон чувствовал это, он готов был в этом поклясться. Фальшь ощущалась и во враждебности мистера Питера Стенли, и в самой атмосфере комнаты – ощущалась явно, едва не осязаемо. Мельсон почувствовал себя еще более неуютно, рассмотрев Стенли при ярком свете. Этот человек был не просто раздражен, он был болен, и болезнь эта началась задолго до этой ночи. Огромный человек-раковина: нервы, словно проводки под кожей, дергаются в уголках глаз, тяжелая челюсть безвольно двигается, будто пережевывает что-то. Мешковатый костюм сшит из дорогой шерсти, но ткань протерлась на рукавах; галстук под высоким старомодным воротником съехал набок. Стенли опустился в моррисовское кресло^[4], стоявшее у стола, и достал сигарету.

– Ну? – спросил он. Его покрасневшие глаза следили за доктором Феллом, который неторопливо разглядывал комнату. – Да, я полагаю, место достаточно удобное – для убийства. Оно говорит вам о чем-нибудь?

Мельсону оно пока что ни о чем не говорило. Комната была большая, с высоким потолком. Потолок немного спускался к задней стене, и в нем было проделано окно. Это окно почти целиком, за исключением двух створок, оставленных для проветривания, закрывали шторки из темной бархатной ткани, двигавшиеся вдоль двух натянутых тросиков. Два окна в задней стене тоже были зашторены. Слева от них находилась дверь, которая, очевидно, вела в спальню. Все остальное место вдоль стены занимали книжные полки, поднимавшиеся от пола до уровня плеча. Над ними в беспорядке висела серия картин, в которых Мельсон с удивлением узнал прекрасно выполненные копии «Карьеры проститутки» Хогарта. Все, что лежало не на месте, сразу бросалось в глаза в этой опрятной комнате – иначе впоследствии некоторые вещи могли бы остаться незамеченными. Настольная лампа расположилась точно в центре круглого стола, стоявшего посередине. На одном его краю стояли песочные часы, на другом – старинная бронзовая шкатулка; в ее филигранный узор вплетались необычные, зеленоватого цвета кресты. Слева от стола находилось большое кресло, похожее скорее на трон, с высокой спинкой и широкими подлокотниками. Это сооружение стояло напротив кресла, в которое сел Стенли. Хотя в комнате пахло табаком, Мельсон обратил внимание на то интересное обстоятельство, что все пепельницы были вычищены; и ни одного бокала не было видно на столе, хотя на буфете стояли и бокалы, и бутылки.

«Черт возьми, – подумал Мельсон, – все в этой комнате как-то не так, или я просто превращаюсь в дурака, которому досаждает его слишком богатое воображение». Из спальни доносился голос Пирса, очевидно говорившего с кем-то по телефону. Мельсон обернулся. На глаза опять попались эти странные крестики, зеленеющие на бесцветной бронзе шкатулки. У самой стены, слева от двери, через которую они вошли, закругляясь по бокам так, чтобы образовалось как бы отдельное помещение, стояла огромных размеров ширма с панно из тисненой испанской кожи. Эти панно были заключены в литые бронзовые рамы: черные, с нарисованными на них золотыми всполохами пламени чередовались с желтыми в красных или шафрановых крестах.

Смутное воспоминание шевельнулось в мозгу Мельсона: откуда-то всплыло слово «sanbenito». Так, что же это такое – sanbenito? Тем более что эта ширма, кажется, заинтересовала доктора Фелла. Часы мерно отсчитывали секунды; молчание становилось гнетущим, а доктор Фелл все смотрел на ширму совиным взором. Они слышали его астматическое, с присвистом, дыхание. Потом непонятно откуда взявшийся сквозняк захлопал оконной шторой. Доктор тяжело прошел вперед, ткнул в ширму тростью и повернул голову…

– Извините, сэр, – сказал Боскомб каким-то пронзительным голосом и сделал шаг ему навстречу, словно для того, чтобы разрядить обстановку, – но у вас, без сомнения, есть более важные дела, чем…

– Чем? – переспросил доктор Фелл, наморщив лоб.

– Мои кулинарные приспособления. Это газовая горелка, на которой я иногда готовлю себе завтрак. Боюсь, не самое приятное для глаз…

– Хм, да. Послушайте, мистер Боскомб, а вы, оказывается, чертовски неаккуратны. Вы опрокинули банку с кофе и разлили молоко по всему полу. – Он повернулся и широко махнул рукой. Боскомб, всполошившись, непроизвольно дернулся вперед, чтобы немедленно привести все в порядок. – Нет-нет, пожалуйста, не теперь. Я думаю, мы поймем друг друга, если я скажу, что сейчас не время плакать по убежавшему молоку? А?

– Я не вполне уверен, что понимаю вас.

– И вот здесь на ковре мел, – пророкотал доктор Фелл, указав вдруг в направлении похожего на трон кресла. – Откуда на ковре взяться этим меткам? Джентльмены, я встревожен: это уже совершенно лишено всякого смысла.

Боскомб, словно опасаясь, что доктор Фелл займет его любимое кресло, сел в него сам. Он сложил свои тонкие руки на груди и с сардонической улыбкой наблюдал за доктором.

– Кем бы вы ни были, сэр, и какова бы ни была ваша официальная должность, я терпеливо ждал, чтобы ответить на ваши вопросы. Признаюсь, я настроился на… мм… допрос с пристрастием. Наш же разговор получается приятным и неофициальным. Я не могу понять, почему вдруг то обстоятельство, что я пролил кувшин молока, кажется вам лишенным смысла. Или даже то, что на полу оказался случайный кусочек раскрошившегося мела. Вы видите вон тот плоский предмет под диваном? Это складной бильярдный стол… Не хотелось бы торопить вас, сэр, но не скажете ли вы мне, что вы хотите знать?

– Извините, сэр, – раздался голос с порога спальни. Пирс, стараясь скрыть волнение под внешним спокойствием, отдал честь доктору Феллу. – Думается мне, есть к ним кое-какие вопросы, если вы не сочтете, что я вмешиваюсь не вовремя, сэр.

Боскомб выпрямился в кресле.

– Я прошел сюда, чтобы позвонить, – скороговоркой продолжал Пирс, расправляя плечи, словно готовился к выходу на футбольное поле (на другом конце которого его ждали сержантские нашивки), – до того, как этот джентльмен пришел за накидкой. Он снял ее вот с этого дивана, сэр. На диване лежали какие-то вещи. Он засунул их вниз. За диван. Вот так.

Боскомб вскочил на ноги, но Пирс, оттеснив его плечом, прошел мимо, подошел к дивану и пошарил рукой за спинкой. Он извлек оттуда пару изношенных туфель с оторванными носами, стоптанными отваливающимися подошвами и заляпанные грязью, еще не успевшей застыть. В один ботинок были засунуты грязные нитяные перчатки.

– Я полагал, вас следует поставить в известность, сэр, – настойчиво проговорил Пирс, потрясая ботинками. – Эти перчатки, сэр, – они порваны на костяшках, и в них застряли мелкие осколки стекла. Очень хорошо! А теперь это окно… – Он подошел к окну, где сквозняк раскачивал штору. – Поначалу я заглянул сюда, потому что… э-э… видите ли, сэр, я подумал, что за занавеской может прятаться кто-нибудь. Прятаться там никто не прятался, но я заметил под ней осколки стекла. Тогда я приподнял ее, вот так…

Окно было прикрыто неплотно. Стекло одной из створок, как раз под шпингалетом, было выбито. И даже с середины комнаты они могли различить на белом подоконнике грязные следы, там, где их оставила соскользнувшая нога.

– А, сэр? – спросил Пирс. – Эти ботинки больше похожи на те, которые надел бы убитый. Так что, это, наверное, они и есть, а не те белые штуки, что у него на ногах? Очень хорошо, сэр. Тогда вам лучше спросить у этих людей, не попал ли он, в конце концов, в дом через это окно… Особенно если… вот, поглядите-ка… как раз за окном растет дерево, на которое вскарабкается даже ребенок. Вот так!

Последовала долгая пауза, потом Мельсон рывком повернулся.

Стенли опять зашелся в жутком хохоте, молотя рукой по спинке кресла.

Глава четвертая
Человек на пороге

– Мой друг болен, – заметил Боскомб очень тихо.

В глубине его глаз, которые одни остались неподвластны его воле, превратившей сухое, с резкими чертами лицо в непроницаемую маску, метался животный страх; он был напуган до умопомрачения – не подозрением в убийстве, но чем-то сокрушительным, чего он никак не мог предвидеть.

Это, подумал Мельсон, еще больше все усложняет. Человек, который не заметил разбитого окна и грязных следов на подоконнике, не преступник, допустивший просчет; такой человек должен быть просто сумасшедшим.

– Мой друг болен, – повторил Боскомб, прочистив горло. – Позвольте мне принести ему глоток бренди… Возьми себя в руки, ну же! – резко бросил он Стенли.

– Бог ты мой! Ты что, извиняешься за меня? – спросил его гость, всю веселость которого как рукой сняло. – Болен я, стало быть? И конечно, сам о себе позаботиться не могу? Слушай, я, наверное, скажу им все как есть. – Он широко ухмыльнулся. – Хэдли через минуту будет здесь, он это одобрит… Роберт, мой мальчик, – обратился он к констеблю с бравадой, хотя дергающиеся веки выдавали его с головой, – черт бы тебя побрал… тебя и всех тебе подобных… всю вашу мусорную кучу… всю вонючую… – Голос сорвался на крик, он беззвучно хватал ртом воздух. – Ты хоть знаешь, кто я такой? Знаешь, с кем ты разговариваешь?

– Я все гадал, – произнес доктор Фелл, – сколько времени пройдет, пока вы нам расскажете. Если память мне не изменяет, вы одно время были главным инспектором Департамента уголовного розыска.

Стенли медленно повернулся в его сторону.

– Вышедшим в отставку, – добавил он. – С почетом.

– Но, сэр, – запротестовал констебль, – неужели вы не спросите их?

Доктор Фелл, казалось, не слушал его.

– Дерево! – вдруг прорычал он. – Дерево! О боже! О Вакх! О моя древняя шляпа! Ну конечно! Это ужасно. Скажите… – Он взял себя в руки и повернулся к Пирсу. – Мой мальчик, – продолжал он благожелательным тоном, – ты прекрасно поработал. Я спрошу их, можешь не сомневаться, обязательно спрошу. Но сейчас у меня есть для тебя задание. – Говоря все это, он достал записную книжку и карандаш и теперь что-то быстро писал. – Кстати, ты дозвонился до Хэдли?

– Так точно, сэр. Он сейчас прибудет.

– А тот парень, который работает над убийством в универмаге?

– Так точно, сэр. Инспектор Эймс, как сказал мистер Хэдли. Он сказал, что привезет его с собой, если сумеет найти.

– Хорошо. Вот, держи. – Доктор Фелл вырвал листок из книжки. – И не задавай вопросов. Помни, это шаг на пути к служебному повышению. Приступай немедленно. – Он хмуро посмотрел на Стенли, которому Боскомб принес бокал, до половины наполненный бренди. – Итак, джентльмены, не хотелось бы вас торопить, но меня не оставляет чувство, что мой друг главный инспектор не станет церемониться, когда обнаружит эти ботинки. Не кажется ли вам, что необходимо дать некоторые разъяснения? И я не стал бы пить этот бренди, будь я на вашем месте.

– Подите вы к черту! – проорал Стенли и залпом осушил бокал.

– Осторожно, – сказал доктор Фелл. – Лучше сразу отправить его в ванную. Меня не прельщает грядущее… Да-да, вот так… – Он подождал, пока Боскомб, подталкивая пошатывающегося Стенли, проводил его до двери. Боскомб вернулся, вытирая руки. На ногах он держался так же неуверенно, как и его спутник. – Этот человек, – продолжал доктор Фелл, – сейчас больше, чем когда-либо, близок к нервному срыву. Может быть, тогда вы мне расскажете… Что произошло здесь сегодня ночью?

– Может быть, – передразнил его Боскомб, и лицо его на миг исказила уродливая гримаса, – вы сами угадаете. – Неслышно ступая, он прошел к буфету. Его лицо вытянулось и стало неприятным. Вынув пробку из графина, он повернулся. – Я подарю вам только одну подсказку: я не хочу, чтобы этот лунатик задушил меня, когда он узнает, что я пытался сыграть с ним шутку… Признаю, если хотите, что эпизод с разбитым стеклом любопытен.

– Да, некоторым образом. Он мог бы отправить вас на виселицу.

Рука Боскомба дернулась.

– Это, конечно, чушь. Совершенно чужой человек, грабитель, залезает в это окно. Мы закалываем его стрелкой от часов, потом, не жалея времени и сил, обуваем в новые тапочки и кладем перед дверью. Если вдуматься, не очень характерный образ действий, не так ли? Зачем бы нам все это понадобилось? Воров просто пристреливают.

– Кстати, если память мне не изменяет, у вас как раз и был пистолет.

– Насколько мне известно, – задумчиво проговорил Боскомб, склонив голову набок, – нет ничего противозаконного в том, чтобы бить собственные окна и владеть старыми ботинками. Эти ботинки мои. Окно разбил я. Почему я это сделал, никого не касается. Я разбил окно.

– Я знаю, что разбили, – тихо сказал доктор Фелл.

У Мельсона мелькнула мысль: неужели все сошли с ума? Он уставился сначала на доктора, потом на маленького человечка, которого эти слова, похоже, встревожили больше, чем все, что до сих пор здесь происходило. Доктор Фелл заговорил громче:

– Я также хочу найти ответы на «почему» и «зачем» в отношении еще целого ряда вещей. Например, я хочу знать, почему Стенли прятался за этой ширмой, а вы сидели в большом кресле, когда мистер Икс поднимался по лестнице сегодня ночью. Я хочу знать, зачем вы приготовили эти ботинки и перчатки, почему вы так тщательно вычистили пепельницы и вымыли бокалы. Я хочу знать, за кого так переживала Элеонора Карвер, увидев мистера Икса мертвым на вашем пороге… Короче, – подытожил доктор Фелл, беспечно взмахнув рукой и забавно скосив глаза на испанскую ширму, – я хочу знать правду. А в этом доме, где все поставлено с ног на голову, это обещает быть необычайно мучительным процессом. Кхе. Хе-хе-хе. Я ни капельки не удивлюсь, если кто-то вдруг пройдет по потолку. Да и вообще, всякому показалось бы очевидным, что некто уже проделал это в самом буквальном смысле…

– Простите, не понимаю?

– Что кто-то уже ходил по потолку, – повторил доктор Фелл. – Я ясно выражаюсь? Нет. Я вижу, что нет. А, ладно, черт побери, – дружелюбно добавил он, – уж позвольте старику немного пошарлатанствовать!.. Добрый вечер, сэр. Вы мистер Йоганнус Карвер?

Мельсон круто повернулся. Он не слышал, чтобы кто-то вошел в комнату. Толстый ковер каждого наделял способностью появляться неожиданно и несколько пугающе. Человек в дверях не был похож на Йоганнуса Карвера, каким представлял его себе Мельсон. Он рассчитывал увидеть что-нибудь незначительное, стариковское, пыльное. Йоганнус оказался мускулистым мужчиной выше шести футов, хотя сутулость делала его ниже. В тот момент, когда они заметили его, он смотрел на тело, прикрытое накидкой, потирая рукавом лоб с выражением не столько ужаса, сколько тревоги и растерянности, будто смотрел на порезанный детский пальчик. У него был высокий куполообразный череп с короткой щеткой волос – таких, которые кажутся просто светлыми, даже когда седеют. Светло-голубые глаза прятались в морщинах лица. Тяжелая челюсть, нерешительный рот, морщинистая шея. Он появился в полосатой пижаме, концы брюк были заправлены в древние штиблеты с резинками.

– Это… – сказал он и замолчал, видимо роясь в памяти в поисках какого-нибудь обтекаемого выражения. – Это… Боже милостивый! Я полагаю, нет никакого сомнения, что он…

– …Мертв, – закончил за него доктор Фелл. – Мисс Карвер рассказала вам, как это случилось?.. Так. Приподнимите, пожалуйста, край накидки и посмотрите, не узнаете ли вы его.

Карвер торопливо опустил приподнятый конец:

– Да-да. Конечно. То есть нет. Я его не знаю. Хотя погодите… – Сделав над собой усилие, он еще раз заглянул под покрывало. – Да, это тот самый парень; по крайней мере, я так думаю. У меня не очень хорошая память на лица. – Он замолчал с отсутствующим видом и погрузился в раздумье; его взгляд бесцельно бродил по комнате, квадратные сплюснутые пальцы постукивали по щеке. – Имени я не знаю, но где-то я его видел. Пабы, ну конечно! Он слонялся по близлежащим пабам. Знаете, клянчил выпивку… Я сам очень люблю пабы. Э-э… миссис Стеффинз этого не одобряет. – Карвер наконец проснулся. – Но послушайте! Надо же что-то делать! – объявил он строго, но как-то неуверенно и взглянул на труп еще раз. – Так и есть, так и есть! Элеонора сказала мне, что его закололи минутной стрелкой с часов Полла. Но за что? Я точно знаю, что он ничего не взял из моей коллекции. Как только Элеонора меня разбудила, я осмотрел сигнализацию. Все в целости и сохранности. Ха! Н-да. Ну так что же? – Он прервался, чтобы прокашляться, потом глаза его расширились. – Погодите-ка! Боскомб! Тот Морер. Они в сохранности?

Боскомб постукал по бронзовой шкатулке на столе:

– В полной. Целы и невредимы лежат внутри. Э… вы еще не имели удовольствия познакомиться с нашим инквизитором, Карвер? Признаюсь, сам я весьма рад знакомству с ним. У нас получился очень интересный разговор.

Карвер в очередной раз очнулся:

– Но, дружище, это же доктор Фелл! Доктор Гидеон Фелл! Как поживаете, сэр? Элеонора узнала его по фотографии в газете. Вы разве не помните, как мы обсуждали его книгу об истории сверхъестественного в английской литературе? Вы еще были не согласны с некоторыми моментами… – Мысли Карвера опять разбрелись во все стороны, и ему пришлось сделать усилие, чтобы собрать их вместе. – Покажите ему Морера, Боскомб. Ему будет интересно.

Спрятавшийся в свою маленькую серую раковинку Боскомб был слишком настороже, чтобы вздрогнуть заметно. Но он моргнул глазами.

– Это… получилось так неловко, – пробормотал он, сглотнув. – Я должен просить у вас прощения, сэр. Я представления не имел… Могу я предложить вам что-нибудь выпить? Бренди?

– Кхе, – сказал доктор Фелл. – Кхе-кхе-кхе. Позвольте представить вам профессора Мельсона, который взял на себя неблагодарный труд издать Гилберта Бернета. Бренди? Что ж, почему бы и нет? Только, пожалуйста, не кладите туда рвотного.

– Рвотного?

– Разве это было не рвотное? – дружелюбно поинтересовался доктор Фелл. – Видите ли, я наблюдал, как вы подмешивали его в бокал Стенли. Я еще тогда подумал про себя: неужели даже извращенный вкус к коктейлям может завести так далеко?

– Боюсь, что от вас решительно ничего не скроешь, – холодно заметил Боскомб. – Да. Я решил, что будет лучше, если Стенли… гм… оставит нас на время. Бренди, доктор Мельсон?

Тот покачал головой. Он подумал, что именно контраст между этими двумя людьми – обходительным часовщиком и обходительным книжным червем и их отношением к смерти как раз и делает всю ситуацию такой уродливой.

– Благодарю, – сказал он, – как-нибудь в другой раз. – Он попытался изобразить улыбку. – Боюсь, обычаи предков недостаточно глубоко во мне укоренились. Я никогда не мог приучить себя пить на поминках.

– Значит, это вас беспокоит? Однако с какой стати? – спросил Боскомб, слегка приподнимая верхнюю губу. – Взгляните, к примеру, как обстоит дело со мной. Доктор Фелл уверяет, что положение у меня очень незавидное. И тем не менее…

Карвер прервал его, заговорив низким голосом, в котором вдруг зазвучал испуг:

– Вы серьезно говорите, что кто-то в этом доме подозревается в убийстве этого… этого бедолаги?

– Он не был бедолагой, – сухо сказал доктор Фелл. – Он не был бродягой, и он не был вором. Вы видели его руки? Он прокрался в дом тайком и в обуви, которая не производит шума, но не для того, чтобы украсть. Его ждали здесь. Вот почему входная дверь была отперта и цепочка снята.

– Я утверждаю, что это невозможно, – заявил Карвер. – Входная дверь? Исключено. Я отчетливо помню, как лично запер ее и повесил цепочку, прежде чем отправиться спать…

– Да, – кивнул доктор Фелл. – А теперь давайте перейдем к вопросам. Обычно вы сами запираете дверь на ночь?

– Нет. Это делает миссис Горсон. Но, видите ли, каждый четверг вечером она уходит. Как правило, она запирает дверь в половине двенадцатого, но… э… не по четвергам. Это понятно. Она гостит у каких-то своих друзей. Если не ошибаюсь, это где-то в пригороде, – нерешительно пояснил Карвер, словно описывал некий спрятанный в глуши таинственный притон. – Когда она возвращается – обычно это бывает довольно поздно, – она попадает в дом через дверь цокольного этажа. Да, дверь я запер, я это хорошо помню, потому что миссис Стеффинз сказала, что чувствует себя усталой и хочет пораньше лечь, и попросила меня запереть дверь на ночь.

– Что вы и сделали… во сколько?

– В десять часов. Я запомнил время, потому что еще крикнул тогда на весь дом: «Все вернулись?» Но потом вспомнил, что видел свет в комнатах мисс Хандрет, а до этого – как мистер Боскомб поднимался наверх. Элеонора, как я знал, была дома, а мистер Полл – в отъезде.

Доктор Фелл нахмурил брови:

– Но вы говорите, что дом обычно запирается в половине двенадцатого. Как же быть, если кто-то возвращается после этого часа? Неужели нет никаких ключей?

– Ключей? Нет. Миссис Стеффинз говорит, что они постоянно теряются, а потом попадают в руки к бесчестным людям. Кроме того, – он легонько постукал себя по лбу, и в его мягких глазах заплясали веселые искорки, – она убеждена, что стоит дать людям ключ, как они тут же погружаются в пучину порока. «Орудие дьявола» – так она его и называет. Все это очень веселит мисс Хандрет. Мисс Хандрет съезжает от нас в конце месяца… Так о чем мы говорили? Ах да. Если кто-то задерживается и приходит позже, он звонит миссис Горсон. Рядом с дверью у нас несколько звонков. Миссис Горсон встает и открывает ему. Все очень просто.

– Действительно, – согласился доктор Фелл. – Вы, следовательно, не знали, что мистер Стенли находился в доме, когда запирали сегодня дверь.

Карвер наморщил лоб и, прищурившись, посмотрел на Боскомба:

– Ха! Это странно! Я совсем забыл про беднягу Стенли. Он, должно быть, пришел позже… Да! Разве вы не помните, Боскомб? Я поднялся наверх, постучал к вам и попросил что-нибудь почитать на ночь. Вы сидели вон там, читали и курили. А больше здесь никого не было. Вы даже показали мне снотворный порошок и сказали, что собираетесь принять его и сразу отправиться спать. Ха! – воскликнул Карвер, шумно и с облегчением выдохнув. Он вытянул длинный указательный палец в направлении доктора Фелла. – Вот вам и объяснение, мой дорогой сэр. Ну конечно. Стенли пришел поздно, позвонил Боскомбу – черт, да тут все просто как дважды два! – Боскомб спустился, открыл ему, забыл запереть дверь снова, и этот вор проник внутрь… А? А?

Доктор Фелл уже приготовился было прокомментировать эту версию – причем Мельсону показалось, что, если доктор в таком состоянии издаст хоть звук, у дома обвалится крыша, – но ему удалось справиться со своим негодующим пыхтением. Он посмотрел на Боскомба и едко спросил:

– Итак?

– Все это правда, доктор, – кивнул Боскомб, сохраняя достоинство. – К моему сожалению, это как-то вылетело у меня из головы. Ха-ха! – На его лице робко проглянула злоба. – Непростительная забывчивость с моей стороны, но именно так все и было. Сегодня я не ждал к себе Стенли. Когда он приехал, я по недосмотру оставил входную дверь приоткрытой…

Его прервал шум автомобильного мотора, далеко разносившийся в ночной тишине. Шум быстро приближался, перерос в рев и неожиданно оборвался, закончившись визгом тормозов. До них донеслись голоса и топот ног по ступеням крыльца. Одно короткое мгновение – оно показалось очень долгим в этой тихой холодной комнате – доктор Фелл, прищурившись, смотрел на Боскомба и Карвера. Он не произнес ни слова. Лишь поставил на стол бокал бренди, к которому не притронулся, медленно кивнул и, тяжело ступая, вышел.

В холле первого этажа теперь было шумно. Спускаясь по лестнице вслед за доктором Феллом, Мельсон увидел, что холл ярко освещен. На фоне белых стен четко вырисовывалась группа людей в темных плащах. Среди треножников фотографа и зеленых сумок экспертов по отпечаткам пальцев, сдвинув фетровый котелок на затылок и безуспешно пытаясь укусить кончик подстриженных седых усов, как это мог бы делать нетерпеливо позвякивающий шпорой бригадир, стоял главный инспектор Дэвид Хэдли.

Мельсон уже встречался с Хэдли и относился к нему с симпатией. Доктор Фелл не раз говорил ему, что изо всех спорщиков он, пожалуй, предпочитает Хэдли: о чем бы ни шла речь, каждый из них мог почерпнуть во мнении другого здравый смысл, которого не хватало ему самому. На свете не существовало такой вещи, которая нравилась бы им обоим, и соглашались они только в том, что им не нравится, – в чем, собственно, и состоит основа всякой дружбы. Хэдли имел внешний вид и манеры бригадного генерала, но говорил всегда спокойно, почти сдержанно. В любых обстоятельствах он прежде всего стремился выполнить свой долг, даже когда ему приходилось туго, как, например, сейчас.

У его локтя стояла женщина и что-то быстро и ядовито говорила ему вполголоса. В то утро Мельсон не успел хорошенько разглядеть решительную миссис Стеффинз, и опять образ, запечатлевшийся в его памяти, оказался очень приблизительным. Ее облик поражал своими контрастами: маленькая женщина, крепкая, плотная, даже массивная, словно с хорошо развитой мускулатурой, и при этом – маленькое личико, хорошенькое и изящное (по крайней мере, при искусственном освещении), как у статуэток из дрезденского фарфора. Фиалковые глаза и мелкие белые зубы – она щедро сверкала ими при всякой возможности – вполне могли принадлежать юной девушке. И лишь когда она раздражалась или была возбуждена, становилось заметно, что кожа под пудрой уже не такая свежая, что глубокая морщина притаилась на каждой щеке, а лицо темнело и делалось одутловатым. Прежде чем выйти в холл, она не пожалела времени и тщательно оделась, и, как показалось Мельсону, оделась неплохо, гораздо лучше, чем в то утро. Волосы у нее оказались скорее коричневыми. Он чувствовал, что эта женщина могла быть сущей мегерой, но, прежде чем превратиться в нее, она непременно испытала бы силу своих чар.

– …Да, разумеется, мадам. Да, я вполне понимаю, – говорил Хэдли, легонько помахивая рукой, словно отгонял муху. Он довольно сердито посмотрел вверх по лестнице. – Куда, в конце концов, подевался этот старый хрыч? Беттс! Посмотрите, где он может быть… Ага!

Доктор Фелл, приветственно подняв трость, пророкотал со ступеней «добрый вечер». Миссис Стеффинз замолчала, на ее лице застыла искусственная улыбка; с этой улыбкой она двигала головой из стороны в сторону, словно не желая слушать этот так некстати прервавший ее громкий голос.

– У меня есть для вас нечто чрезвычайно важное, – настаивала она.

Хэдли механически приподнял шляпу, опустил ее на место и двинулся вперед. За его спиной покачивалась невзрачная фигурка доктора Уотсона, полицейского хирурга.

Хэдли хмуро взглянул на доктора Фелла.

– Итак, мой расчудесный пустозвон… – начал он, мрачно поджав челюсть. – О, добрый вечер, профессор! Не знаю, зачем ему понадобились вы, Мельсон, но лично у меня такое чувство, что я свалял дурака, приехав сюда. Послушайте, Фелл, с чего вы взяли, будто зарезанный на Линкольнз-Инн-Филдз грабитель может иметь какое-то отношение к Джейн-потрошительнице?

– Джейн-потрошительнице?

– Газетный жаргон, – раздраженно пояснил Хэдли. – Во всяком случае, это короче, чем «неизвестная женщина-вспоровшая-живот-администратору-у-Геймбриджа». Итак, что вы можете сказать?

– Только то, – ответил доктор Фелл, – что я встревожен, встревожен больше, чем когда-либо. И мне нужны кое-какие факты. Вы привезли человека, который расследует это дело… – как его зовут? – инспектор Эймс?

– Нет. Не смог его разыскать. Дома его нет, видимо, где-то бродит, ищет. Но у меня есть его последнее донесение. Я его еще не читал, но оно здесь, со мной, в портфеле. Ну хорошо! Где тело?

Доктор Фелл сделал глубокий вдох и повел его наверх. Он поднимался медленно, постукивая тростью по стойкам перил. Наверху, в дверном проеме, стояли Карвер и Боскомб, но Хэдли взглянул на них лишь мельком. Натянув перчатки, он прислонил портфель к стене и откинул покрывало с тела. В полной тишине Хэдли наклонился вперед, и в этот момент что-то зловещее, одновременно яростное и сдержанное, появилось в облике доктора Фелла. Это поразило Мельсона настолько, что у него мурашки забегали по коже.

Хэдли пробормотал что-то – звук вырвался неожиданно и резко, из самой глубины горла. Толчком он распахнул створку, чтобы дать больше света.

– Уотсон! – громко позвал он. – Уотсон!

Когда он опять выпрямился, на его лице не дрогнул ни один мускул, но в этом спокойствии читались гнев и ненависть.

– Нет, – сказал он, – Эймса я не привез. – Он деревянно ткнул пальцем вниз, указывая на фигуру под покрывалом, и добавил: – Вот он, Эймс.

Глава пятая
Двое на крыше

В архивной картотеке Департамента уголовного розыска хранится карточка, на которой записано:

«Эймс, Джордж Финли, инспектор следственного отдела, старший состав, род. в Вост. Бермондси 10 марта 1879 г. Констебль, дивизион К., 1900; повышение: сержант, дивизион К., 1906; переведен в дивизион Д., работа в штатском, 1914. Повышение: дело Хоуп-Хастингса, по представлению судьи Гейла, инспектор центрального бюро при реорганизации в 1919 г.

Рост: 5 футов 9 дюймов. Вес: 70 кг. Особых примет не имеет. Место жительства: „Рествейл“, Вэлли-Роуд, Хэмпстед. Женат. Двое детей. Деловые качества: специалист по переодеванию, слежке, сбору информации. Особо отмечается мастерство в переодевании. Настойчив, осторожен, преуспел в самообразовании».

Внизу карточки красными чернилами написано: «Убит при исполнении служебных обязанностей 4 сентября 1932 г.».

Это самая полная информация, которую мы можем надеяться когда-либо собрать об инспекторе Джордже Финли Эймсе. Во всем деле о часовой стрелке наименее значительной фигурой являлась сама жертва. Его имя вполне могло бы быть Смит, или Джонс, или Робинсон. Он вообще мог никогда не быть живым, из плоти и крови человеком, который любил выпить кружку горького пива и гордился собственным домом; у него могли быть, а могли и не быть враги, ненавидевшие его как Джорджа Эймса, – все это не имело значения, он был убит по другой причине.

Хотя на службе он находился так же долго, как и Хэдли, последний не был с ним близко знаком. Хэдли говорил, что и после всех этих лет Эймс еще питал честолюбивые надежды и любил поболтать о поездке в Швейцарию, куда собирался после следующего повышения. Но он был не из тех людей, которые вырываются далеко вперед. В Ярде его ценили, рассказывал Хэдли, но звезд с неба он не хватал и был, пожалуй, слишком доверчив. Он скорее был наделен интуитивной хитростью, нюхом; он был бульдогом, чья мертвая хватка при опасном патрулировании Лаймхауса^[5] принесла ему первое повышение в те дни, когда Лаймхаус был действительно опасен, – и это несмотря на то, что у него был минимальный рост, с которым принимали в столичную полицию. Но он был доверчив – и погиб.

Конечно, все это Хэдли рассказал позже. Тогда, глядя на мертвого Эймса, он вообще не произнес ни слова, даже не выругался. Он только приказал доктору Уотсону, бормотавшему что-то себе под нос, сделать все, что положено в таких случаях, после чего взял свой портфель и направился к лестнице.

– Обычная процедура, – сказал он сопровождавшим его полисменам. – Вы его, наверное, узнаете, но языком не трепать. Я поднимусь сюда еще раз, когда вы его уберете. А тем временем… – Он подозвал доктора Фелла и Мельсона.

Внизу, в холле, миссис Стеффинз вытягивала шею то в одну, то в другую сторону, пытаясь что-нибудь высмотреть на лестнице. Протянув руку, она удерживала позади себя Элеонору; девушка выглядела мрачной. Миссис Стеффинз механически улыбалась ей через плечо своей очаровательной улыбкой, чтобы все могли это заметить. Но когда она увидела лицо Хэдли, вся ее фарфоровая миловидность пошла трещинами морщин. У нее вырвался глупый, дикий вопрос.

– Очень плохо, – коротко бросил ей Хэдли. Выражение его лица красноречиво говорило, что в данный момент он не желает тратить время на идиотов. – Я должен обратиться к вам за содействием. Работа может растянуться на всю ночь. Позже я намереваюсь занять комнату наверху. А пока мне нужна комната – любая комната, – где мои друзья и я могли бы поговорить.

– Ну конечно! – с готовностью согласилась она. Но в ее глазах притаился расчет; казалось, она размышляла, как бы ей обратить это себе на пользу. – И для нас такая честь принимать у себя в доме знаменитого доктора Фелла, хотя все так ужасно и… и вообще. Ведь ужасно, не правда ли? Элеонора, дорогая, я подумала… Есть наша гостиная, но, видите ли, Йоганнус так неаккуратен: она буквально завалена его колесиками, железками и еще бог знает чем. У мисс Хандрет есть комната с окнами на улицу – ее контора. Она адвокат, и эта комната вам, без сомнения, подошла бы, если только мисс Хандрет не будет возражать, чего, я уверена, не случится…

Посреди этой тирады, которую она выпалила единым духом, миссис Стеффинз просеменила через холл, провожаемая недоумевающими взглядами, и постучала в среднюю из тех дверей левой стены.

– Мисс Хандрет! – позвала она чарующим голосом, энергично постучав в дверь костяшками пальцев, а потом изящно приложившись к ней ухом. – Лючия, дорогая!

Дверь открылась тут же, причем с такой неожиданностью, что миссис Стеффинз едва не упала. В комнате за дверью было темно. На пороге стояла женщина, на вид не старше (скорее даже моложе) Элеоноры. Ее темные волосы рассыпались по плечам, и она, качнув головой, откинула их назад, холодно взирая на собравшихся в холле людей.

– Э… о! – воскликнула миссис Стеффинз. – Извините меня. Я думала, может быть, вы еще спите, Лючия…

– Вы прекрасно знали, что нет, – ответила та.

Она произносила слова отчетливо, словно ее окружали одни только враги и она попала в неловкое положение из-за их присутствия, но не хотела, чтобы они это почувствовали. Карие глаза поблескивали из-под длинных полуопущенных ресниц. Плотнее запахнув свой голубой халат, она посмотрела на Хэдли:

– Полагаю, с вами должен быть доктор. Пожалуйста, направьте его сюда, прошу вас. Здесь у меня находится человек, который, по-видимому, серьезно ранен.

– Лючия! – воскликнула миссис Стеффинз одним тоном и тут же с совершенно иным выражением лица обернулась через плечо к Элеоноре – этакий торжествующий кивок, одна бровь выше другой.

Лючия Хандрет тоже посмотрела на Элеонору.

– Мне очень жаль, – тихо извинилась она. – Я бы не стала ничего говорить, но он ранен. К тому же они бы все равно о нем узнали. Это Дональд.

– О боже! – притворно изумилась миссис Стеффинз. – Так, стало быть, теперь вы развлекаете Дональда, милочка моя.

Ее торжествующее «ха-ха-ха» прозвучало как пародия на смех – какое-то странное бульканье, вдобавок она мотала головой и похлопывала руку об руку. Элеонора стояла бледная, с широко открытыми глазами. Лючия тяжело дышала. Сделав над собой усилие, она добавила:

– Кажется, он упал откуда-то сверху. Сильно ударился головой или что-то такое – я не могу привести его в чувство. Я услышала его стоны на заднем дворе, он пытался вползти в дом. Я втащила его в свою комнату. Мне не хотелось поднимать… О, кто-нибудь, ну сделайте же хоть что-то!

– Это важно, Хэдли! – вполголоса проговорил доктор Фелл. – Позовите Уотсона. Немедленно. Тот, другой, может подождать. Вы позволите нам войти, мисс Хандрет?

Он нетерпеливо махнул рукой Хэдли, который кивнул и заторопился к лестнице. Щелкнув выключателем, Лючия Хандрет провела их через маленькую гостиную в спальню, помещавшуюся сзади. У постели горела настольная лампа, с которой был снят абажур. Она заливала комнату ярким, режущим глаз светом. На желтом шелковом покрывале лицом вниз, чуть заметно подергиваясь, лежал человек. Мокрое полотенце с красными разводами сползло на макушку и наполовину сдвинуло коричневатую марлевую повязку, закрепленную лейкопластырем. Кругом валялись еще полотенца, бутылочка йода, на стуле у кровати стояла большая фарфоровая чаша с водой, окрашенной кровью.

Элеонора Карвер подбежала к нему. Человек что-то хрипло забормотал, когда она попыталась приподнять его, и вдруг начал яростно сопротивляться.

– Успокойтесь, – сказал доктор Фелл, кладя руку ей на плечо. – Уотсон будет здесь через мгновение. Он им займется…

– У него так сильно шла кровь из носа, – обратилась к нему Лючия Хандрет, задыхаясь от волнения. – Я не знала, что делать. Я…

Человек на кровати затих. Тишину ярко освещенной комнаты нарушало только легкое поскрипывание пружин и шорох одежды, трущейся о желтый шелк, словно кто-то по нему ползал. Не будь этих звуков, могло показаться, что жизнь покинула это тело. Одежда человека была выпачкана в грязи и порвана на одном плече. Вдоль кисти шли багровые ссадины в синих точках. Вскоре замер даже скрип пружин, теперь они слышали только тиканье часов. Элеонора Карвер закричала. Миссис Стеффинз подошла к ней и хлопнула ее по губам.

В этот момент человек на кровати заговорил.

– Это выглядывало из-за трубы, – отчетливо произнес он, как будто повторяя вслед за кем-то. Звук его голоса заставил всех вздрогнуть, словно заговорил мертвец. – А руки были в золотой краске.

В бесстрастности этих слов заключался подлинный ужас. Казалось, даже человек на кровати почувствовал это. Одна нога вдруг выпрямилась и ударила по стулу. Чаша полетела на пол и разбилась, вода разлилась, как кровь.

Элеонора круто повернулась к миссис Стеффинз, и в этот момент с порога раздался трезвый и крайне раздраженный голос.

– Так, хватит, хватит, – возмущенно пропищал доктор Уотсон. – Выйдите все отсюда, немедленно. Это вовсе не мое дело, но раз уж мной распоряжаются… кхрэм. Теплой воды.

Уже в следующее мгновение Мельсон очутился в прохладном холле снаружи. Естественно, полицейскому хирургу не удалось с той же легкостью избавиться от женщин. Элеонора и миссис Стеффинз поспешили в ванную Лючии Хандрет за теплой водой, бестолково натыкаясь друг на друга. Это производило забавное впечатление, будто они дрались между собой. Миссис Стеффинз не забывала улыбаться через плечо доктору Уотсону, смотревшему в другую сторону. Лючия Хандрет принялась спокойно собирать осколки чаши и промокать полотенцем разлившуюся воду. Доктор Фелл, оказавшись в холле первого этажа за захлопнувшейся дверью, встретился лицом к лицу с раздраженным Хэдли.

– Так. Вы, может быть, объясните мне, наконец, – сказал инспектор, – что означает весь этот бедлам?

Доктор Фелл достал из кармана яркий, совершенно невообразимой расцветки платок и промокнул лоб.

– Итак, – хмыкнул он, – вы чувствуете, что атмосфера сгущается, а? Что ж, у меня для вас припасено еще кое-что. Уж не знаю, мой мальчик, какая у этого Дональда фамилия, но я сильно подозреваю, что он будет нашим главным свидетелем. Пункт первый: Дональд, по всей вероятности, caius Элеоноры Карвер.

– Ради бога, выражайтесь яснее, – довольно резко оборвал его Хэдли. – Не понимаю почему, но уже самый вид убийства пробуждает в вас наихудшее стремление к академизму. Что это еще, черт возьми, за caius?

Доктор Фелл задышал шумно и с присвистом.

– Я использую это слово, – ответил он, – предпочитая его тошнотворному современному термину «дружок». И пожалуйста, спокойнее! Во всяком случае, я почти уверен, что он ей не жених, поскольку совершенно очевидно, что она должна была встретиться с ним на крыше посреди ночи…

– Чушь, – отрезал Хэдли. – Кому придет в голову устраивать свидания на крыше. Которая из них Элеонора – блондинка?

– Да. И вот здесь-то вы недооцениваете либо романтизм чьей-то натуры, либо чью-то предельную практичность. Я еще не уверен, но… Ага! Ну что там, Пирс?

Констебль, человек крайне прилежный, выглядел виноватым и немного нервничал при виде Хэдли. Проблеск успеха в эпизоде с ботинками и разбитым окном воодушевил его, но сейчас он был весь перепачкан и смотрелся, мягко говоря, неопрятно, Хэдли смерил его взглядом, будто прошелся граблями.

– Это еще что за чертовщина? – спросил он. – Чем вы занимались? Скакали по деревьям?

– Так точно, сэр, – ответил констебль. – Приказ доктора Фелла, сэр. Наверху я никого не нашел. Но до меня там кто-то побывал, сэр, – несколько раз. Окурки сигарет по всей крыше, особенно на большой ровной площадке между трубами. Есть люк, который ведет в дом, он находится неподалеку от окна, в крыше над комнатой мистера Боскомба.

Хэдли с любопытством посмотрел на доктора Фелла.

– Естественно, – заметил он, – ваш утонченный ум не мог удовлетвориться тем, чтобы послать его на крышу через люк, – вы заставили его лезть на дерево?

– Ну, мне пришло в голову, что дерево дало бы человеку, который очутился на этой крыше, превосходную возможность незаметно улизнуть – если бы он еще был там. Но он, должно быть, оступился, рухнул вниз, и его втащили в дом некоторое время назад… Хм. К тому же, Хэдли, дверь, ведущая на крышу, заперта. И я подозреваю, что нам придется изрядно попотеть, пока мы найдем ключ.

– Почему?

– Извините меня, джентльмены… – раздался голос позади них, и даже солидный Хэдли, глубоко потрясенный смертью Эймса, стал таким нервным, что тут же с проклятием повернулся.

Мистер Карвер, большой, с добрыми глазами, казалось, был ошеломлен. Он надел брюки поверх пижамных штанов и стоял, пощипывая подтяжки.

– Нет-нет, – торопливо заговорил он, – я не подслушивал. Вовсе нет. Но я слышал, как вы просили миссис Стеффинз найти вам комнату. Позвольте мне предоставить в ваше распоряжение гостиную. Вот сюда, пожалуйста. – Он замолчал в нерешительности. Высокий лоб и нависшие брови прятали его глаза в тени. – Я мало что смыслю в таких вещах, но могу я спросить, насколько вы продвинулись с расследованием?

– Намного, – ответил доктор Фелл. – Мистер Карвер, кто такой Дональд?

– Господи! – слегка вздрогнув, воскликнул мистер Карвер. – Он опять здесь? Скажите ему, чтобы он удалился, мой дорогой сэр! Без промедления! Миссис Стеффинз будет…

Хэдли смерил его взглядом. Карвер как будто не произвел на него большого впечатления.

– Мы воспользуемся вашей комнатой, спасибо, – сказал он. – И вскоре мне понадобится задать каждому из проживающих в доме по нескольку вопросов, так что вы, пожалуйста, соберите их всех вместе… Что же касается нашего друга Дональда, боюсь, он некоторое время будет не в состоянии покинуть этот дом. Все, похоже, сходятся во мнении, что он свалился с дерева.

– Значит… – начал Карвер и тут же замолчал.

Неодобрительно глядя на них, он словно раздумывал, стоит ли ему говорить, что мальчишки всегда останутся мальчишками и будут иногда падать с деревьев, но в итоге лишь прокашлялся.

– Ну? – резко спросил Хэдли. – Так была у него привычка проводить вечера на крыше или нет?

У Мельсона вдруг возникло чувство, что этот загадочный часовщик прилежно и обстоятельно морочит им головы. Он готов был присягнуть, что под этими густыми бровями притаилось веселье. Йоганнус посмотрел по сторонам, убедился, что их не подслушивают, и как-то нерешительно признал:

– По правде говоря, я думаю, что была. Но до тех пор, пока они не беспокоили соседей и не шумели, я готов был смотреть на это сквозь пальцы.

– Разрази меня гром! – яростно пробормотал Хэдли себе под нос. – И это все, что вы можете предложить в качестве объяснения?

– Миссис Стеффинз в чем-то права, – пояснил Карвер, кивая с мудрым видом. – Дональд очень приятный молодой человек, он достаточно хорошо разбирается в моей профессии, но, если откровенно, у него нет ни гроша за душой. Так утверждает миссис Стеффинз, и, поскольку он изучает юриспруденцию, у меня нет оснований сомневаться в правоте ее слов. Как бы то ни было, я всегда строго следую правилу не вмешиваться в женские дрязги. Чью бы сторону вы ни приняли в их споре, обе будут убеждены, что вы не правы. Кхэм. Я – за спокойную жизнь… Однако. Какое отношение это имеет ко мне – я говорю о прискорбной кончине?

– Не знаю. И меня всегда тревожит, – проворчал Хэдли, – когда свидетелю приходится поправлять меня. Мне нужны факты. Пойдемте. Где эта ваша комната?

Карвер проводил их через холл и впустил в гостиную. Он расположен был остаться с ними, но Хэдли без всяких церемоний выставил его за дверь. Комната была просторная, обшитая все теми же белыми панелями, с хепплуайтовскими стульями на гнутых ножках и со спинками в виде геральдических щитов. В широком камине еще мерцали угли. Над камином в раме висела выцветшая репродукция. На ней был изображен человек с длинными волосами, которые волнами спускались на широкий отложной белый воротник. Портрет имел тот сероватый бесплотный вид, который художники XVII века умели придать самому толстому и цветущему из людей. Вокруг портрета вилась надпись: «У. Бойер, эсквайр, чьими усилиями была основана Королевская гильдия часовщиков, в год 1631 от Р. X.». В застекленных шкафчиках вдоль линии окон хранились всякие странные предметы. Один представлял из себя выцветшую металлическую чашу, похожую на раковину, с отверстием посередине, другой – высокий кронштейн с лампой на одном плече, в которой плавал фитиль, прямо напротив стоящего вертикально стеклянного цилиндра с прикрепленной сбоку дощечкой, на которой имелись насечки, помеченные римскими цифрами от 3 до 12 и от 12 до 8, и, наконец, массивные настенные часы без футляра – из-за циферблата с единственной стрелкой свисал полый латунный цилиндр, на циферблате было выгравировано: «Джон Бэнкс из города Честера, 1682 от Р. X.». Хэдли швырнул свой портфель на стол и сел, а доктор Фелл прошел дальше взглянуть на коллекцию. Он протяжно свистнул:

– Послушайте, Хэдли, у него тут есть настоящие редкости. Поразительно, как это Гилдхолл еще до них не добрался. Вот здесь, например, в образцах представлено развитие clepsydrae, или водяных часов. Первые часы с маятником, к вашему сведению, появились в Англии только после 1640 года. А вот эта чаша, если я не сильно ошибаюсь, – приспособление браминов, чуть-чуть постарше христианской цивилизации. Оно работало… – Он обернулся, и черная ленточка на его очках агрессивно качнулась. – Я, кстати, не просто читаю вам лекцию. Полагаю, вы обратили внимание на то, что Эймс был заколот стрелкой от часов? Или не обратили?

Хэдли, рывшийся в портфеле, бросил на стол два длинных конверта.

– А, так вот что это было! – сказал он. – Я все не мог сообразить… – Он замолчал, отрешенно глядя на камин. – Но ведь подумать только – стрелка от часов! – взорвался он, яростно взмахнув рукой. – Вы в этом уверены? Невероятно! Во имя всей человеческой глупости, почему вдруг стрелка от часов? Кому могло прийти в голову использовать подобный предмет, чтобы убить человека?

– Нашему убийце, видимо, пришло, – заметил доктор Фелл. – Вот почему это дело так пугает меня. Вы совершенно правы. Обычный человек, охваченный безумным гневом, вряд ли побежит выламывать из часов стрелку, чтобы использовать ее как оружие – небольшой и удобный кинжал. Но есть в этом доме человек, который посмотрел на часы, изготовленные Карвером… – Он быстро рассказал Хэдли о краже стрелок. – Кто-то с поразительно изощренным, дьявольским воображением увидел в этом буквальный символ Времени, ведущего нас к могиле. Часы попадались ему на глаза раз по десять в день. Но ни разу в жизни он не мог взглянуть на этот предмет без того, чтобы его взгляд не был уродливо искажен. В самой мысли есть нечто кощунственное. Он видел в нем не напоминание об обеде, или конце работы, или назначенном визите к дантисту, он не видел в нем даже стрелку часов. Его глаз воспринимал лишь тонкую полоску стали с торчащими зубцами стреловидного наконечника, замечательно сбалансированную для колющего удара. И он ее использовал.

– Ну наконец-то вы попали в свою струю, – сказал Хэдли. Задумавшись, он раздраженно постучал по столу костяшками пальцев. – Вы говорите «он». Вот здесь у нас последние отчеты Эймса и вся информация, какую можно собрать об убийстве в универмаге. Я, например, думал…

– О женщине? Разумеется. Это наша конечная цель. Я говорю «он», потому что так удобнее, хотя мне следовало бы употребить нейтральное «это». Как сделал тот парень с крыши – а я повторю еще раз: он стал нашим главным свидетелем, когда вдруг произнес: «Это выглядывало из-за трубы. А руки были в золотой краске».

– Но эти слова звучат как описание самых настоящих часов^[6], – запротестовал Хэдли. – Вот увидите, парень, должно быть, бредил и у него все смешалось в голове. Надеюсь, вы не собираетесь доказывать мне, что часы, подобно человеку, могут запросто подняться наверх и разгуливать по крыше?

– Ну это как сказать… – произнес доктор Фелл едва слышно – так, будто его вдруг поразила какая-то идея. – Нет, не фыркайте. Мы пытаемся проследить ход мыслей очень изощренного, но при этом больного ума, и нам не продвинуться ни на шаг, пока мы не поймем, почему он выбрал такое необычное оружие. В этом выборе, черт побери, заключается нечто важное! Должно заключаться! Подобно человеку, вы говорите? Вспомните-ка, вас никогда не поражало то, что в художественной прозе, в поэзии, даже в повседневной жизни часы являются единственным неодушевленным предметом, который наделяется человеческими качествами, ни у кого не вызывая недоумения. Какие часы из книги не имеют «голоса», даже не говорят по-человечески? Они бормочут детские песенки, возвещают о появлении привидений, обвиняют в убийстве, они – основа основ всех неожиданных сценических эффектов, провозвестники рока и возмездия. Если бы не было часов, что сталось бы с литературой ужасов? И я вам это докажу. Существует одна неповторимая вещь, vide^[7] кинематограф, которая в любую минуту способна вызвать взрыв смеха, – часы с кукушкой. Достаточно лишь сделать так, чтобы крохотная пичужка выскочила и затараторила свое «ку-ку», и зрители тут же решат, что это уморительно смешно. Почему? Потому что это пародия на то, что мы воспринимаем по-настоящему серьезно, бурлеск, покушение на святость времени и часов. Если вы представите себе, какой эффект произведет на читателя сцена, в которой дух Марлея говорит Скруджу^[8]: «Ожидайте первого из трех призраков, когда кукушка на часах прокукует один раз», вы получите некоторое представление о том, что я имею в виду.

– Очень интересно, – сказал Хэдли скучным голосом. – Однако было бы неплохо также услышать от вас о том, что произошло в этом доме сегодня ночью, чтобы я мог выдвинуть свои собственные версии. Вся эта метафизика по-своему очень хороша, но…

Доктор Фелл, сопя, достал свой потертый портсигар.

– Вам нужны доказательства, что я не высосал все это из пальца, не так ли? – вкрадчиво проговорил он. – Извольте. Почему с часов были похищены обе стрелки?

Пальцы Хэдли впились в подлокотники кресла…

– Нет-нет, не волнуйтесь. Я вовсе не хочу сказать, что будут еще убийства. Но позвольте мне в продолжение первого задать вам и второй вопрос. Вероятно, в вашей жизни нет предмета, который попадался бы вам на глаза чаще, чем часы, и тем не менее я сомневаюсь, что вы сможете мне ответить с абсолютной точностью, не глядя на них, какая из стрелок находится сверху: длинная минутная или короткая часовая?

– Ну-у… – начал Хэдли. Он замолчал, потом проворчал что-то неразборчивое и потянулся в карман за часами. – Хм. Длинная сверху. По крайней мере, на этих часах. Черт побери, ну конечно! Так и должно быть. Это вам подскажет обычный здравый смысл. Ведь каждую минуту она проходит больший сектор круга – то есть большее расстояние. Ну? Что из этого?

– Да. Минутная стрелка сверху. И, – сердито продолжал доктор Фелл, – Эймса ударили именно минутной стрелкой. Следующий факт: если в дни вашего детства вам случалось проводить веселые, беззаботные часы, разбирая парадные куранты в гостиной – гордость вашего батюшки, – чтобы посмотреть, нельзя ли их заставить бить тринадцать раз, вы должны знать, что снять любую из стрелок дьявольски трудно… Убийце Эймса предположительно была нужна только одна стрелка. Он мог заполучить ее, не трогая второй. Зачем, спрашивается, ему понадобилось терять время и мучиться – а такую работу иначе как мучением не назовешь, – похищая и вторую стрелку? Я не могу поверить, что сработала простая привычка доводить всякое дело до конца. Так почему же?

– Еще одно оружие?

Доктор Фелл покачал головой:

– В этом-то и заключается проблема: она не может служить оружием. Иначе все было бы объяснимо. Насколько можно судить, та минутная стрелка имеет в длину примерно девять дюймов. Исходя из обычных соотношений, мы получаем, что часовая будет слишком коротка, чтобы служить оружием. Если зажать ее в любом нормальных размеров кулаке, то «рабочий» конец будет торчать не больше чем на полтора дюйма. Таким предметом нельзя нанести сколь-нибудь серьезную рану, тем более что у стреловидного наконечника нет режущей кромки. Так почему же, почему, почему он украл и маленькую стрелку?

Он сунул в рот сигару и протянул портсигар Хэдли и Мельсону. Затем, пытаясь прикурить, сломал подряд несколько спичек. Хэдли раздраженным жестом извлек из одного конверта несколько сложенных листов бумаги.

– И это еще не самая трудная загадка в этом деле, – продолжал доктор Фелл. – Самым непонятным является поведение некоего джентльмена по имени Боскомб и его товарища по имени Стенли. Я намеревался расспросить об этом вас. Полагаю, вы помните Питера Стен… Что такое?!

– Только факт, и ничего больше! – удовлетворенно фыркнул Хэдли. – В первой строчке этого донесения. Три слова Эймса говорят больше, чем шесть глав в изложении некоторых людей, чьи имена я не буду называть. Вы в состоянии понять вот это?

«В дополнение к моему донесению, датированному первым сентября. Я теперь считаю, что могу с достоверностью утверждать следующее: женщина, убившая 27 августа с. г. Ивэна Томаса Мандерса, дежурного администратора универмага „Геймбридж“, проживает в номере 16 на Линкольнз-Инн-Филдз…»

Глава шестая
Докладывает инспектор Эймса

– Продолжайте, – попросил доктор Фелл, когда Хэдли вдруг остановился. – Что еще?

Хэдли в этот момент пробегал глазами небольшой, убористо исписанный лист. Он швырнул шляпу на стол и расстегнул пуговицы плаща, словно это могло облегчить ему работу. Его раздражение росло.

– Черт побери, этот парень опять темнит! Он пишет… хм, так-так. Ни одного определенного слова, ни единой фамилии во всем донесении; разве что в первом отыщется что-нибудь. Да, он действительно из тех, кто рта не раскроет, пока не будет готов обратиться за ордером на арест. Эта черта развилась в нем с тех самых пор, когда Стенли чуть было не присвоил себе все заслуги в деле Хоуп-Хастингса и… – Хэдли вдруг поднял голову. – У меня в ушах та же каша, что и в голове, или я на самом деле слышал, как вы несколько секунд назад упомянули имя, похожее на Стенли?

– Вы не ослышались.

– Но это не…

– Это тот самый Питер Стенли, который занимал вашу должность лет двенадцать-тринадцать назад. Он сейчас наверху. Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. Я смутно помню, что он неожиданно подал в отставку или что-то в этом роде, но совершенно не знаю подробностей.

Хэдли устремил долгий взгляд на камин.

– Он подал в отставку после того, как застрелил безоружного человека, не оказавшего никакого сопротивления при аресте, – хмуро сказал он. – Кроме этого, он произвел арест, когда бедняга Эймс еще не собрал все необходимые улики. Хотел присвоить себе всю честь раскрытия преступления. Кому об этом и знать, как не мне: ведь именно в той неразберихе я и получил повышение. Это произошло при реорганизации в тысяча девятьсот девятнадцатом году, когда образовалась Большая четверка^[9]. У Стенли нашлись смягчающие обстоятельства. Во время войны он настоял на отправке его в действующую армию; нервы у него совсем расшатались. В том состоянии пистолет ему можно было доверить, разве что зарядив его пистонками. Поэтому ему позволили выйти в отставку. Он ведь всадил четыре пули в голову старику Хоупу, банковскому служащему, который хотя и скрывался от полиции, но был безобиден, как кролик. – Хэдли неуютно заворочался в кресле. – Мне это не нравится, Фелл. Совсем не нравится. Почему вы сразу не сказали мне, что он замешан в этой истории? Это… мм… бросит тень на всю полицию Лондона, если какая-нибудь газетенка об этом пронюхает. Что же касается Стенли… – Его глаза превратились в узкие щелки, и он замолчал с неловким видом.

– У вас сейчас есть заботы поважнее, дружище. Что сообщает Эймс в своем донесении?

Хэдли с трудом заставлял себя вернуться к насущным проблемам.

– Да, я полагаю… нет, конечно, это невозможно… Проклятое невезение: надо же случиться такому, когда до пенсии мне остался всего месяц!.. Н-да. Хм. Так на чем я остановился? Тут у него не много. Он пишет:

«В дополнение к моему донесению, датированному первым сентября, я теперь считаю, что могу с достоверностью утверждать следующее: женщина, убившая 27 августа с. г. Ивэна Томаса Мандерса, дежурного администратора универмага „Геймбридж“, проживает в номере 16 на Линкольнз-Инн-Филдз. Действуя в соответствии с анонимно полученной информацией, о которой указывалось в донесении от 1 сентября…»

– Оно у вас есть?

– Да. Но слушайте дальше:

«…я снял комнату в номере 21 по Портсмут-стрит, Линкольнз-Инн-Филдз, примыкающем к таверне „Герцогиня Портсмутская“, под видом бывшего часовщика, ныне опустившегося и пристрастившегося к спиртному. Частный бар этой таверны собирает у себя всех мужчин и одну из женщин, проживающих в номере 16 на Линкольнз-Инн-Филдз; кроме того, с кувшином за пивом сюда заходят еще две…»

Кстати, – прервал чтение Хэдли, – сколько всего женщин в доме?

– Пять. Трех из них вы видели. – Доктор Фелл быстро объяснил ему, кто есть кто. – Две другие, по-видимому, будут некая миссис Горсон, занимающаяся хозяйством под общим руководством Ля Стеффинз, и горничная, имени которой мы не знаем. Ставлю шесть пенсов, что именно эти две и ходят брать пиво в розлив. Будет интересно узнать, кто из оставшихся трех женщин бывает в баре. Я знаю «Герцогиню Портсмутскую». Место довольно затхлое, но весьма своеобразное, даже с некоторой претензией на роскошь… Итак?

– «Два дня назад, 2 сентября, мой до тех пор анонимный информант посетил меня в моей комнате, обнаружив знание того, кто я такой и с какой целью поселился здесь. (На данный момент я должен воздержаться от указаний на пол информанта и изложения прочих деталей.) По мотивам, оставшимся неизвестными, мне было предложено дальнейшее сотрудничество. Информант сообщил, что видел у некой женщины два предмета из списка вещей, похищенных в универмагах (полный список содержится в донесении от 27 августа), а именно: 1) платиновый браслет с бирюзой, стоимостью 15 фунтов стерлингов; 2) часы в золотом корпусе начала XVIII века с надписью: „Томас Нифтон из Экс-Киз в Лотбери, Лондон, fecit“^[10], выставленные в рекламной витрине „Геймбриджа“ и предоставленные универмагу Й. Карвером. Информант также заявил, что вечером 27 августа видел, как та же женщина сожгла в камине пару коричневых лайковых перчаток, запачканных кровью…»

– Ого! – воскликнул доктор Фелл.

– Да. Весьма скверная собралась под этой крышей компания. Кто-то, – проворчал Хэдли, – очень стремится отправить кого-то еще на виселицу и при этом заключает таинственный и непонятный пакт с офицером полиции. Впрочем, нет, не совсем. Слушайте дальше:

«В итоге мое положение на сегодняшнее утро оставалось следующим. Информант выразил готовность выступить свидетелем на судебном процессе и дать вышеперечисленные показания, но отказался выступить с обвинением, которое позволило бы нам затребовать ордер на арест, опасаясь, что улики могли быть уничтожены. Информант указал, что во всем, что касается подготовки и производства ареста, инициатива должна исходить целиком от нас…»

Разумная леди, – заметил Хэдли, – или джентльмен. Я на своем веку знавал немало таких сыщиков-любителей, и, скажу вам, это подлейшая порода из всех двуногих. Или это была ловушка? Сомневаюсь. Та-ак…

«Поэтому я предложил моему информанту обеспечить мое проникновение (тайное) в дом, где я частным образом мог бы осмотреть находящиеся во владении обвиняемой вещи и удостоверить свое начальство, что мы располагаем уликами для выдачи ордера…»

Чертов идиот! Он не должен был писать об этом в официальном донесении. Теперь это непременно выплывет наружу, и каждая задница будет вопить об этом в своей газетенке следующие полгода. Добрый, старый, неутомимый, рассудительный Эймс! А дальше еще хуже:

«…но мой информант, хотя и согласился в целом с этим предложением, отказался от активного содействия на том основании, что это может его скомпрометировать. В итоге я решил проникнуть в дом на свой страх и риск.

Сегодня днем, как раз перед написанием этого донесения, везение облегчило мою задачу. Другой обитатель номера 16 на Л. И. Ф. (не мой предыдущий информант), пообещавший мне однажды кое-какую ношеную одежду, предложил мне зайти за ней около полуночи. С самого начала у меня был хороший повод завязать с ним знакомство (я познакомился и с другими обитателями этого дома, посещавшими таверну); в данном случае, поскольку он и я одного роста, я намекнул при первой встрече, что мне бы нужна подходящая…»

– Боскомб, конечно, – кивнул доктор Фелл. Он уже закурил сигару и теперь попыхивал ею, слушая донесение с выражением озадаченного упрямства. – Лично мне, Хэдли, вся эта затея не понравилась бы. Слишком подозрительна. Она могла произвести впечатление на Эймса, но, смотрите, Эймс и умер потому, что поверил. Вопрос в том, что за дьявольский фокус собирались выкинуть с ним Боскомб и Стенли? Клянусь, тут что-то нечисто. И это еще одна запутанная цепочка следов, идущих параллельно со следами Джейн-потрошительницы… Нет-нет, Боскомб отнюдь не намеревался делиться одеждой с отбросами общества. В пабе Боскомб просто-напросто послал бы к черту нищего с такими запросами, да еще попросил бы владельца, чтобы того выставили за дверь. Нет, он и Стенли разыгрывали какую-то хитрую партию, можете быть уверены. Что еще?

Хэдли пробежал глазами донесение до конца:

– Собственно, это все. Он пишет, что договорился зайти к мистеру… – имени своего благодетеля он не упоминает – поздно вечером. Затем излагает то, что собирался делать внутри. Он зайдет к этому Боскомбу, получит одежду, притворится, что уходит, а сам спрячется и затем с увлечением начнет обшаривать комнату подозреваемой. Выражает надежду, что это небольшое отступление от правил встретит понимание со стороны его начальства – ба! писать-то об этом зачем? – и заканчивает в пять часов пополудни, в четверг, четвертого сего месяца. Дж. Ф. Эймс… Бедняга!

Наступило молчание. Хэдли бросил донесение на стол; он вдруг обнаружил, что раскатывает на листочки незажженную сигару, и сделал безуспешную попытку ее прикурить.

– Вы абсолютно правы, Фелл. Это на самом деле звучит подозрительно. Но вот чего я не могу сделать, так это ткнуть пальцем в то место, где эта подозрительность проявляется больше всего. Может быть, я еще не располагаю достаточными фактами. Поэтому…

– Я полагаю, он действительно сам написал это донесение? – задумчиво произнес доктор Фелл.

– А? О, разумеется. В этом нет никаких сомнений. Даже если не говорить о почерке, он лично занес его в управление. Нет, все это написано его рукой… Кроме того, я не хочу, чтобы после моих слов у вас сложилось впечатление, будто Эймса мог одурачить первый встречный; это далеко не так. Он, безусловно, имел веские причины, чтобы написать то, что написал. У него…

– У него было, к примеру, чувство юмора? – поинтересовался доктор Фелл, сопроводив вопрос совиным невыразительным взглядом. – Был ли он выше того, чтобы слегка подтасовать факты, поморочить всем головы, если считал, что делает это с благой целью?

Хэдли поскреб подбородок:

– Вы полагаете, был? Эймсу понадобилось бы поистине редкое чувство юмора, чтобы придумать историю о женщине, сжигающей запачканные кровью перчатки, только для того, чтобы исторгнуть добродушный смех у Департамента уголовного розыска. Послушайте, – ворчливо спросил он, – вы же не сомневаетесь, что эта женщина, эта Джейн-потрошительница, действительно живет в этом доме? Или я чего-то недопонимаю?

– У меня нет никаких причин сомневаться в этом. Кроме того, нам ни к чему скупиться на подозрения: здесь, несомненно, есть убийца, и такой жестокий, какого я никогда не рассчитывал встретить… Вот что. Я расскажу вам в точности, что здесь сегодня произошло, а вы потом можете делать из этого свои выводы.

Доктор Фелл говорил кратко и словно в какой-то полудреме, но он не пропустил ничего. Сигарный дым начал сгущаться в комнате, и Мельсон почувствовал, как вместе с ним туманится и его рассудок. Он старался выделить для себя основные моменты, которые казались ему непонятными, как-то пометить их, чтобы сразу узнать, когда Хэдли начнет задавать вопросы. Задолго до того, как доктор Фелл закончил свой рассказ, Хэдли встал и принялся расхаживать по комнате. Когда доктор взмахнул рукой и протяжно, раскатисто шмыгнул, показывая, что картина нарисована полная, Хэдли остановился около одного из экспонатов.

– Да, – согласился главный инспектор, – это проясняет некоторые вещи, отчего они кажутся еще более невероятными. Но теперь стало понятно, почему вы решили, что на крыше был мужчина и что блондинка собиралась присоединиться к нему…

Доктор Фелл нахмурился.

– Первая часть этого, – признал он, – очевидна. Она сказала, что дверь ее спальни хлопала от сквозняка; она подумала, что, видимо, входная дверь приоткрыта, и встала, чтобы посмотреть, в чем дело. Но для этого она старательно накрасилась. Это показалось мне странным: словно человек встал среди ночи с постели и облачился во фрак, чтобы запустить ботинком в раскричавшегося кота. Она не зажгла ни единой лампы, хотя в той ситуации это было бы естественным делом, и она торопливо стерла всю косметику, когда кто-то предложил ей разбудить остальных в доме. В голову сразу приходит мысль о тайном свидании… где?

Дальше… – живо продолжал доктор Фелл. – А вот дальше начинается самое интересное. Она украдкой поднялась по этим ступеням, услышав слова Боскомба: «Боже мой! Он мертв». Наверху она увидела тело, лежащее на полу, и тут же впала в такую истерику, что продолжала бешено обвинять Боскомба в убийстве, даже когда уже давно поняла, что он невиновен. Ça s’explique^[11], Хэдли. Это был не просто шок при виде мертвого грабителя.

Главный инспектор кивнул:

– Да, это очевидно. Она ожидала увидеть там кого-то другого. Но на лицо ему падал свет, и она должна была сразу заметить, что Эймс не тот человек, которого она представляла себе раненым или убитым, если только одна из створок не была прикрыта так, что на лицо падала тень. Отсюда шок и ужас. Поэтому вы и заставили ее восстановить всю сцену… Неплохо, черт возьми! – нехотя признал он, ударив кулаком в ладонь другой руки. – Совсем неплохо для минутного озарения.

– Озарения? – загремел доктор Фелл, выхватывая изо рта сигару. – Кто тут говорил что-нибудь об озарении? Я применил принципы самой здравой ло…

– Хорошо, хорошо. Продолжайте.

– Хмф! Ха! Брр! Прекрасно. Это подводит нас к самой сути всего дела. Хотя она была поражена тем, что этот человек (предположительно тот самый, с которым у нее было назначено свидание) вообще оказался внутри дома, она тем не менее не удивилась, обнаружив его наверху. Она сама как раз и шла наверх, и тот факт, что она действительно приняла мертвеца за него, доказывает это. Когда я вижу в каких-то шести футах от тела дверь, ведущую прямо на крышу, и когда эта девушка решительно встает у меня на пути и пытается увести подальше от нее при первых же признаках любопытства с моей стороны, тогда у меня возникает сильное подозрение. Когда же я припоминаю, что девушка, соблазнительно подкрашенная и в изящном пеньюаре, кутается в пыльный кожаный плащ с теплой меховой подбивкой…

– Все это мне понятно, – вставил Хэдли, храня достоинство. – За исключением того, что все это по-прежнему противоречит здравому смыслу, и только сумасшедший стал бы…

Доктор Фелл благодушно покачал головой.

– Хе, – сказал он. – Хе-хе-хе. Опять наша старая проблема. Вы ведь не имеете в виду, что только сумасшедший станет проводить долгие мучительные часы на крыше, где гуляет ветер. Вы просто хотите сказать, что вы не станете. Знаете, я готов рискнуть небольшой суммой, утверждая, что даже в счастливые дни ухаживания нынешняя миссис Хэдли была бы очень удивлена, увидев вас карабкающимся к ее балкону по ветвям клена…

– Она бы подумала, что у меня не все дома, – ответил Хэдли.

– Что ж, я тоже, раз уж на то пошло. Именно на это я так терпеливо и пытаюсь обратить ваше внимание. Но найдутся молодые люди в возрасте двадцати – двадцати одного года (я со свойственной мне проницательностью подозреваю, что Элеонора и старше, и мудрее своего кавалера, но что из того?), которые станут. И постарайтесь переварить в своей голове тот факт, что эта безумная комедия представляется им наисерьезнейшим делом их жизни. Да что говорить, дружище, – загудел доктор Фелл, раскрасневшись в пылу спора, – молодой парень гроша ломаного не стоит, если не хочет щегольнуть своей силой и ловкостью, лазая по деревьям при разных романтических обстоятельствах, наполовину надеясь, что вот сейчас, на глазах у возлюбленной, он разобьет свою глупую голову, но очень удивляясь, когда это действительно происходит. Вы читаете слишком много современных романов, Хэдли… Ирония нашей ситуации заключается в том, что посреди всех идиллических мечтаний, избавлений от романтических опасностей и прочего на сцену свалился самый настоящий труп, а юный кавалер действительно чуть не сломал себе шею, когда спускался с небес на землю. Но я уже заметил однажды, что Элеонора старше и мудрее, и вот это как раз проливает свет на все дело…

– Каким образом? Если у вас нет никаких фактов…

– Она увидела на полу, мертвым, кого-то, кого приняла за этого молодого парня. И над ним она увидела Боскомба с пистолетом в руке. Поэтому-то с ней и случилась истерика. Она ни секунды не сомневалась, что Боскомб застрелил его.

Хэдли провел рукой по своим бесцветным волосам.

– Значит, Боскомб…

– Он любит ее, Хэдли, я бы даже сказал, страстно любит, и я очень подозреваю, что она его терпеть не может. Этот нервный человечек с мягкой походкой весь состоит из воды и железа, и она, вполне возможно, побаивается его. Если она решила, что он способен убить или убил нашего приятеля Дональда, мы можем сделать из этого любопытный вывод в отношении другого…

Хэдли пристально посмотрел на него из-под опущенных бровей.

– Есть и иные выводы, – указал он почти лениво. – Например, тот, что Эймса в темноте холла могли спутать с Боскомбом… У нас, приходится признать, достаточно всяких сложностей; но Боскомб заинтересовал меня.

– Ботинки с перчатками, разбитое окно, Стенли?

– О, я узна`ю от них правду, – тихо сказал Хэдли. В этих обычных словах и едва заметной улыбке, которая их сопровождала, было что-то, что заставило Мельсона вздрогнуть. У него вдруг появилось ощущение, что сейчас что-нибудь разобьется, что главный инспектор опустит свой одетый в перчатку кулак на один из стеклянных шкафчиков и его хрупкое содержимое разлетится по полу во все стороны. Хэдли легким шагом вернулся к столу, в свете лампы стали хорошо видны его темные непроницаемые глаза. – У меня сложилось впечатление, что Боскомб и Стенли собирались разыграть клоунаду с несуществующим преступлением, чтобы поморочить Эймсу голову. Вам это приходило на ум?

Доктор Фелл издал некий неопределенный звук.

– И наиболее значительным моментом во всем деле, – продолжал Хэдли, – является свидетельство о том, кто знал, а кто не знал Эймса. Я обещаю вам, что не успокоюсь, пока не разгребу всю гору грязной лжи, навороченную в этом доме, и – клянусь Богом! – в конце концов я найду эту свинью, которая подкрадывается сзади и убивает честных людей ударом в спину!

Его кулак обрушился на стол, и, как далекое эхо этого удара, раздался стук в дверь. Когда в комнате появился сержант Беттс, неся в руке что-то, завернутое в носовой платок, Хэдли уже обрел свой прежний бесстрастный облик.

– Это… нож, сэр, – доложил Беттс. Его лицо было бледным. – Мы ничего не обнаружили в карманах, сэр, совершенно ничего, кроме пары перчаток. Вот они. Старый Хлопотун никогда… – Оборвав себя посреди фразы, он вытянулся, ни с того ни с сего отдал честь и замер.

– Крепись, старина, – сказал Хэдли, стараясь не выдать своим видом того, что творилось у него в душе. – Нам это никому не нравится. Мы… Закройте дверь! Гхм! Э… ты не проговорился? Никто не узнал, кто он такой? Это важно.

– Нет, сэр. Хотя два человека задавали очень много вопросов: полнотелая леди с крашеными волосами и этот суетливый человечек в сером халате. – Взгляд Беттса, продолжавшего стоять навытяжку, вдруг стал колючим. – Но всего лишь минуту назад произошла странная вещь, сэр. Пока мы снимали отпечатки пальцев, – кстати, на этой штуке, с концом как у стрелы, нет ни одного…

– Разумеется, – горько прокомментировал Хэдли. – Я так и думал, что не будет. Хотел бы я в наше время встретить хоть одного человека, который оставит отпечатки своих пальцев. Так?

– Пока Бенсон там копошился, мы стояли на пороге. Вдруг из другой двери выходит здоровый детина, с забавной такой походкой, сэр, словно еле ноги волочит, и взгляд у него страшный. Бенсон и говорит: «Боже милостивый!» – себе, значит, под нос; а я спрашиваю: «Что?» – а Бенсон говорит (опять чуть слышно, сэр, потому что, видите ли, та леди стояла рядом, и смотрела, и все тараторила, что она ни капельки не боится и что с ней, вообще-то, ни разу не было плохо в больничных палатах), – так вот, Бенсон говорит: «Стенли. Он должен знать Старого Хлопотуна в лицо…»

– Мистер Стенли, – ответил Хэдли с каменным лицом, – бывший офицер полиции. Вы не позволили ему сказать другим про Эймса?

– А он вроде бы и не узнал Старого… то есть инспектора, сэр. По крайней мере, внимания не обратил никакого. Он подошел к буфету, сделал изрядный глоток бренди прямо из графина, повернулся и, не глядя на нас, прошел с графином туда, откуда вышел. Словно светящийся призрак, сэр, если вы понимаете, что я хочу сказать.

– Так. Где сейчас доктор Уотсон?

– Он все еще около того молодого парня в спальне той леди, – ответил Беттс, не без любопытства взглянув на главного инспектора. – Доктор говорит, что он сильно ушибся, но сотрясения нет и в скором времени его можно будет перенести. Совсем еще мальчишка…

– Мальчишка?

– Ему где-то двадцать один, сэр, – строго указал сержант Беттс с высоты своих где-то двадцати шести. – Он постоянно смеется и повторяет что-то вроде «надежда медлит, надежда медлит». Две другие леди сейчас с ним. Что теперь, сэр?

– Найдите мистера Карвера, – распорядился Хэдли, – и пригласите его сюда. Сами останьтесь у двери снаружи. Никого не впускать.

Когда сержант вышел, Хэдли сел к столу и достал записную книжку и карандаш. Он аккуратно развернул платок, и яркая позолота стрелки – ее очистили от крови – заблестела при свете лампы. У основания краска была в разводах и тусклее, – видимо, здесь ее смазали перчаткой; такие же, но менее заметные мазки покрывали всю ее поверхность.

– Похищена с часок до того, как краска высохла, – заметил Хэдли. – Или… Интересно, а высохла ли она полностью даже сейчас? Стрелку мыли, и она еще влажная, но на ощупь липкая. Должна бы высохнуть, если краска была нанесена вчера вечером. Может быть, какой-нибудь водостойкий лак, который долго сохнет. Надо выяснить. – Он записал в книжке. – Вид мазков выше основания заставляет меня думать, что они оказались на стрелке, когда ее вытаскивали из шеи Эймса. Следовательно, на убийце могут остаться пятна…

– Вы посмотрите, какое жизнерадостное оружие, – восхищенно произнес доктор Фелл. Он передвинулся к столу и, моргая в сигарном дыму, разглядывал лезвие. – Хм. Ха. А я сомневаюсь. Оно выглядит так, словно вор нарочно свел всю позолоту, Хэдли. Он мог бы похитить стрелку и более аккуратно, как вы думаете? Или это дьявол полунамеков и сверхтонкостей опять проник в мой старый уставший мозг? Меня терзают сомнения.

Хэдли не обращал на него внимания.

– Длина… – пробормотал он и примерил ее к подошве своего ботинка. – Вы немного ошиблись, Фелл. Эта штука не больше восьми с половиной дюймов, даже ближе к восьми… А! Входите, мистер Карвер!

Хэдли обернулся на стуле с какой-то пугающей вежливостью. Колесики закрутились; дознание началось, и рано или поздно, Мельсон знал это, они будут разговаривать с убийцей. Сидя в комнате с древними часами, Хэдли медленно постукивал позолоченной минутной стрелкой по столу, наблюдая, как Карвер прикрывает за собой дверь.

Глава седьмая
Дверная цепочка

Мельсон отметил про себя, что всякий раз, когда они видели Йоганнуса Карвера, на том появлялся новый предмет одежды. Сейчас, в добавление к брюкам из крапчатой шерсти, он надел поверх пижамы домашнюю куртку, обшитую тесьмой. Мельсон живо представил, как старик часто останавливается и спрашивает себя, что же следует предпринять, когда в вашем доме появились и начали распоряжаться посторонние, и каждый раз, ничего не решив, с громким топотом поднимается наверх, чтобы торопливо облачиться еще во что-нибудь и создать тем самым видимость активных действий. Первым делом Карвер обозрел стеклянные шкафчики с часами. Затем он бросил быстрый взгляд на панели правой стены – взгляд, которому они тогда не придали значения и поняли его только потом, когда события приняли еще более ужасный оборот. Его морщинистая шея без воротника выглядела тощей, и большая голова казалась непосильной для нее ношей. Мягкие глаза часто моргали в сигарном дыму. Улыбка в одно мгновение исчезла с его лица, когда он только сейчас заметил часовую стрелку.

– Да, мистер Карвер? – тихо спросил Хэдли. – Вы узнаете ее?

Карвер было протянул руку, но тут же отдернул ее:

– Да, разумеется. Без сомнения. То есть я так думаю. Это минутная стрелка с тех часов, которые я изготовил для сэра Эдвина Полла. Где вы ее нашли?

– В шее трупа, мистер Карвер. Он был убит ею. Вы же видели тело. Разве вы этого не заметили?

– Я… Боже милостивый, нет! Я ведь не ищу подобных вещей в… мм… в шеях грабителей, – ответил Карвер с ноткой протеста в голосе. – Это отвратительно. И хитроумно, клянусь святым Георгием! – Он погрузился в раздумье и пробежал глазами по книжной полке над письменным столом. – Я не могу вспомнить во всей истории… поразительно! Чем больше я об этом думаю…

– Мы вернемся к этому позже. Присаживайтесь, мистер Карвер. Есть несколько вопросов…

На первые он отвечал несколько рассеянно, его большое тело ссутулилось в кресле, глаза постоянно возвращались к полке с книгами. В этом доме он прожил восемнадцать лет. Он вдовец, дом раньше принадлежал его жене. (По некоторым случайно оброненным словам и прозрачным полунамекам Мельсон понял, что семейство Карвер жило на ренту, иссякшую со смертью супруги.) Элеонора – дочь одной старинной подруги покойной миссис Карвер, сама миссис Карвер была инвалидом. Девочку приняли в дом после смерти ее родителей, поскольку стало ясно, что своих детей у них не будет. Миссис Стеффинз тоже досталась ему в наследство от жены – как близкая подруга последней, преданно ухаживавшая за ней на протяжении всей ее болезни. Складывалось впечатление, что покойная миссис Карвер обставляла себя людьми, как безделушками.

– А ваши жильцы? – продолжал Хэдли. – Что вы знаете о них?

– Жильцы? – повторил Карвер, словно это слово удивило его. Он потер лоб. – Ах да. Миссис Стеффинз сказала, что часть дома необходимо сдавать внаем. Вы хотите что-нибудь узнать о них, так? Хм. Ну что ж, Боскомб умен и образован. Денег у него, по-моему, много, но, откровенно говоря, я ни за что не продал бы ему эти часы работы Морера, если бы Миллисента – миссис Стеффинз – не настояла на этом. – Он задумался. – Потом, есть еще мистер Кристофер Полл. Очень приятный молодой человек. Иногда он, правда, напивается и горланит песни в холле, но у него очень хорошие связи в обществе, и Миллисенте он нравится. Хм.

– А мисс Хандрет?

В глазах Карвера опять блеснуло веселье.

– Ну, – неодобрительно произнес он, – мисс Хандрет и Миллисента не очень ладят между собой, поэтому о ней я много всего слышал. Но я полагаю, вам неинтересно знать, что у нее нет клиентов по правовым вопросам, что зимой она не носит нижней рубашки и, вероятнее всего, ведет аморальный образ жизни. Кхм, особенно если учесть, что большинство этих заявлений суть такого рода, что мой возраст не позволяет мне лично убедиться в их правоте или ошибочности… Хм, она живет у нас совсем недолго. К нам ее привел юный Хастингс, он же помог ей распаковать вещи. Они старинные друзья, поэтому, боюсь, Миллисента подозревает худшее…

– Юный Хастингс?

– Разве я не говорил вам? Это же тот самый Дональд, о котором вы спрашивали, – молодой человек, который падает с деревьев, когда приходит повидать Элеонору. Придется мне с ним поговорить об этом. Мальчик мог серьезно пораниться… О да, он и мисс Хандрет – давние друзья. Так он и познакомился с Элеонорой.

Здесь Карвер словно споткнулся о какое-то воспоминание. Некоторое время он силился восстановить что-то в своей памяти, но в итоге поморгал, потер щеку и забыл об этом.

– И наконец, мистер Карвер, – продолжал Хэдли, – здесь у вас проживают некая миссис Горсон, помощница домоуправляющей, и горничная?

– Да. Поразительная женщина миссис Горсон. Я думаю, когда-то она была актрисой. Она выражается несколько по-книжному, но никакая, даже самая тяжелая работа не способна лишить ее приветливости и бодрости духа. И она прекрасно уживается с Миллисентой. Горничную зовут Китти Прентис… А теперь, сэр, когда вы познакомились со всеми обитателями дома, не будете ли вы любезны ответить на один мой вопрос?

Что-то в том, как он сказал это, привлекло внимание Мельсона, Карвер не повысил голоса и не переменил положения. Но в следующее мгновение в нем появилась холодная настороженность бойца, прикрывшегося щитом.

– Вы, насколько я понимаю, считаете, – отрывисто заговорил он, – что один из людей, живущих в этом доме, похитил стрелку с моих часов и по какой-то невообразимой, фантастической причине убил человека, лежащего наверху. Нет сомнения, что у вас есть некоторые основания для подобных выводов, хотя они, разумеется, нелепы. Что я хотел бы знать, сэр, так это кого из нас вы подозреваете?

На этот раз он взглянул на доктора Фелла, огромное тело которого небезопасно расположилось на изящном стульчике; тот вздыхал, опустив глаза на окурок сигары. Хэдли не удивился этому неожиданному выпаду.

– Может быть, вы мне сами лучше скажете? – предложил он, наклоняясь вперед. – Как я понимаю, некоторые из здешних обитателей имеют привычку часто проводить время в пабе на Портсмут-стрит?

Мягкие манеры опять вернулись к Карверу, но осмотрительность осталась.

– О да. Я сам частенько захаживаю туда с Боскомбом, а мисс Хандрет иногда бывает там с мистером Поллом. Интересно, кстати, – он чуть заметно нахмурился, – откуда вы об этом узнали? Я тут все пытался припомнить кое-что и, кажется, вспомнил: этого человека наверху я видел в пабе, он делал частые и порой мучительные попытки вовлечь всех нас в разговор.

– И однако, вы не сразу узнали его, когда увидели мертвым там, на пороге?

– Да, верно. Освещение…

– Но вы все-таки узнали его? Да. Он был часовщиком, мистер Карвер, и представился вам как таковой. Но наверху вы даже не признали его как товарища по профессии – или сказали, что не признали. Почему это не пришло вам в голову? Почему вы сказали «грабитель», а не «часовщик»?

– Потому что, видите ли, часовщиком он никаким не был, – мягко пояснил Карвер, хмуря лоб, – а вот считать его грабителем, по-моему, имелись достаточные основания.

Выражение лица Хэдли почти не изменилось, и тем не менее Мельсон знал, что главному инспектору попался один из самых трудных свидетелей за всю его карьеру и он как раз начинает понимать это.

– Я знаю, что он представился в этом качестве, – продолжал Карвер, прочистив горло. – Но я не мог не увидеть, что передо мной не часовщик. Это стало ясно после его первых слов. Он показал на часы в пабе и назвал их «ходиками». Ни один часовщик никогда не употребил бы этого слова. «Часы», «хронометр» – вот наши привычные термины, других просто нет. Затем он спросил, не найдется ли для него какая-нибудь работа. У меня в кармане случайно оказались часы – я занимался их ремонтом для, гм… для одного моего приятеля, – и я сказал: «Друг мой, вы видите, что мне нужно вставить сюда новую волосковую пружину. Это очень дорогие часы, поэтому сами ничего не трогайте, а просто скажите мне, как бы вы взялись за это дело». В ответ он пробормотал какую-то ерунду насчет того, что надо бы сначала снять главную пружину. – Глубокий кудахтающий смех Карвера прокатился по комнате, затянутой сизым дымом. В первый раз за вечер он немного оживился. – «Хорошо, – сказал я, – тогда объясните мне, как вставить новый цилиндр и маятник? Ну же, ведь это так просто, – говорил я. – Но вы этого не знаете. Вы, если уж на то пошло, ни бельмеса не смыслите в часах, не так ли? Поэтому, – сказал я, – прошу, вот, примите полкроны, ступайте в паб и не докучайте мне».

Наступило молчание. Хэдли чертыхался в усы. Но Карвер еще не закончил своего рассказа.

– Нет, – повторил он, качая головой, – часовщиком он не был. Хм. В тот раз, сэр, я подумал, что он скорее мог быть полицейским или частным сыщиком.

– Понятно. У вас, следовательно, были причины считать, – сказал Хэдли, – что вами мог заинтересоваться полицейский.

– Всеми нами. Нет-нет, совсем нет. Что вы, сэр! Но я заметил, что, когда Боскомб переговорил с хозяином насчет того, что нужно, мол, избавиться как-нибудь от этого бродяги, который постоянно вьется вокруг нас, причиняет беспокойство (особенно если учесть, что сам он редко платил за выпивку), – короче, просто не пускать его на порог, этот субъект остался. – Карвер задумчиво потер щеку. – А жизненный опыт подсказывает мне, что оставаться в пабе и не платить за выпивку могут только кошки и полицейские.

На скулах у Хэдли заходили желваки, но он по-прежнему сидел не двигаясь.

– Значит, мистер Боскомб, – заговорил он, – хотел, чтобы этого человека вышвырнули из бара, хотя позже он сам предложил ему свою ношеную одежду и не узнал его, когда увидел мертвым наверху.

– В самом деле? – спросил Карвер с вежливым интересом. – Ну… э… вам, пожалуй, придется спросить об этом у Боскомба. Я не знаю.

– И раз уж вы бываете так наблюдательны в пабах, вы должны были заметить, кто из вашей компании говорил с этим человеком наедине?

Карвер задумался. Казалось, этот вопрос поставил его в затруднительное положение.

– Я вполне уверен, что никто. Ах да! Возможно, за исключением мистера Полла. Но с другой стороны, мистер Полл, как он сам не раз говаривал, готов пить даже с архиепископом, если больше никого не окажется рядом.

– Ясно… А это ужасное преследование, которому вы все подвергались, кто-нибудь как-то высказывался по этому поводу?

– О, и весьма энергично. Я… э… помнится, мисс Хандрет однажды сказала, что в один прекрасный день его кто-нибудь прикончит. Мне показалось, все это ее очень раздражало.

– Он приставал к ней?

Карвер как-то странно посмотрел на главного инспектора из-под тонких морщинистых век:

– Нет. Мне кажется, он скорее избегал ее. Но опять же… едва ли позволительно…

– Миссис Стеффинз или мисс Карвер когда-либо появлялись в «Герцогине Портсмутской»?

– Никогда.

– Перейдем к сегодняшнему вечеру. Я помню, вы говорили, что заперли дверь и закрыли ее на цепочку в десять часов. Затем вы поднялись наверх…

Карвер засопел носом:

– Я знаю, инспектор, – вы инспектор, я не ошибаюсь? – я знаю, что полиция требует от людей абсолютной точности. Я пошел наверх не сразу же, хм, не вот, знаете, помчался туда сломя голову. Сначала я зашел в мою выставочную комнату, – он кивнул головой налево, в направлении комнаты, выходящей окнами на улицу, – проверить, включена ли сигнализация. Потом пришел сюда удостовериться, поставлен ли на сигнализацию стенной сейф. И наконец, я заглянул в комнату Миллисенты, – кивок вправо, – чтобы пожелать ей спокойной ночи. Она весь вечер занималась раскрашиванием фарфора, потом сказала, что у нее разболелась голова и что она сразу ляжет; она даже, как я уже говорил доктору Феллу, попросила меня запереть дом на ночь…

– Продолжайте.

– Я заглянул к Боскомбу, попросил что-нибудь почитать. У него, как и у меня, свое хобби, так что… а! Вас бы это заинтересовало, доктор Фелл. Я взял у него «Lettres a un gentilhomme russe sur I’inquisition espagnole»^[12] – книгу Леместра. До этого я продирался сквозь «Historia de los Heterodoxes Espagnoles»^[13] Пелайо, но мой испанский хромает, и я с гораздо большим удовольствием читаю по-французски.

Мельсон едва не свистнул. Вот оно что! Вот он, тот мучительно не дававшийся в руки факт, который объясняет причудливый рисунок на ширме и на бронзовой шкатулке на столе. Этот загадочный Боскомб увлекается испанской инквизицией. Мельсон бросил взгляд на доктора Фелла, который открыл глаза и глубоко и шумно вздохнул, как человек, пробуждающийся ото сна.

– Он от вас быстро избавился, не так ли? – поинтересовался доктор Фелл.

– Я и не собирался оставаться там надолго. Затем, инспектор, я прошел в свою комнату в передней части дома, почитал с час или около того и лег спать. Это все, что мне известно до того момента, когда Элеонора разбудила меня.

– Вы в этом уверены? – спросил Хэдли.

– Конечно. Почему вы спрашиваете?

– Вы говорили доктору Феллу, что, когда вы были у Боскомба, мистер Питер Стенли еще не приехал. В данном случае мы не будем ставить под сомнение вашу наблюдательность, – сказал Хэдли, не сводя глаз с лица Карвера, – речь идет лишь о вашем утверждении.

– Я… я совершенно точно не видел его.

– Нет, конечно. На деле вы даже с совершенной определенностью заявили, что он приехал позже. По вашим словам, он позвонил в дверной звонок – позвонил Боскомбу, – тот сошел вниз и впустил его. Замок на вашей входной двери довольно сложный, и цепочка всегда производит много шума. Так вы объяснили то, что дверь случайно осталась открытой; это и позволило потом «грабителю» проникнуть в дом. Вы, я полагаю, спите с открытым окном? Оно ведь над самой дверью, неужели вы не слышали, как ее отпирали?

Карвер, потирая щеку, устремил взгляд мимо него на стеклянные шкафчики.

– Слышал, – вдруг сказал он. – Вот сейчас подумал об этом и, клянусь Юпитером, вспомнил! Мне показалось, я слышал, как кто-то возился с дверью, но это было гораздо позднее. Может быть, где-то около половины двенадцатого.

Он выглядел взволнованным и вместе с тем озадаченным. Хэдли наблюдал за ним, прищурив глаза.

– Стало быть, за полчаса до того, как было совершено убийство? Н-да… Вы слышали голоса, шаги, звук открываемой и закрываемой двери?

– Мм… нет. Я, знаете, был уже в полудреме. Единственное, в чем я могу поклясться, – это в том, что дверь открывали. Видите ли, латунная прорезь, в которую вставляется замок цепочки, погнута и поэтому издает резкий скрип, если только цепочку не снимать очень осторожно. Вот этот скрип я и запомнил. Мне приходилось слышать его несколько раз, когда кто-нибудь возвращался домой позже обычного.

– И это вас не удивило и не встревожило, хотя вы знали, когда запирали дверь, что все были на месте?

Мельсон почувствовал, что нервы у Карвера начинают сдавать, несмотря на всю его напускную беспечность. Видимо, Хэдли подумал то же самое.

– Мистер Полл отсутствовал, – ответил Карвер после некоторого колебания. – Он уехал на несколько дней к своему дяде, сэру Эдвину, в деревню. Это сэр Эдвин заказал те часы, которые были… н-да. Я подумал, что, может быть, Кристофер неожиданно вернулся. Я хотел сообщить ему, что мне понадобится еще несколько дней, чтобы заменить стрелки. В остальном часы не пострадали, только вот шпонка и шайбы – ну, те, которыми стрелки крепились к оси, – тоже пропали…

Хэдли подался вперед:

– Теперь мы переходим к этим часам, а также еще кое к чему, что было у вас похищено. Вы закончили сборку и покраску часов вчера?

– Нет-нет. Я собрал и проверил их еще два дня назад. Знаете, чтобы быть абсолютно уверенным в их точности. Возникли кое-какие сложности, хотя использован самый обычный короткомаятниковый ход – пустяки, а не работа. Позавчера я покрыл их влагоустойчивой эмалью… Нет-нет, – довольно раздраженно пояснил он, увидев, что глаза Хэдли остановились на минутной стрелке, – не позолотой. Эмалью, которая в любую погоду предохраняет пленэрные часы от ржавления. Стремясь, чтобы она быстрее высохла, я тогда же поставил часы в кладовку, на холодный воздух. Я едва ли мог опасаться, что вор станет возиться с механизмом, который весит почти сорок килограммов. В этом месте, у всех на виду – туда мог попасть кто угодно, – никто и пальцем до них не дотронулся…

Мельсон слышал, как доктор Фелл издал приглушенное восклицание.

– …а вчера вечером я нанес позолоту. Я прикатил часы сюда, поставил вон в тот чулан и накрыл большим стеклянным колпаком, чтобы пыль не села на свежую краску. И я всегда запираю дверь этой комнаты, в добавление к сигнализации, установленной в сейфе. Следовательно, в ту ночь, когда дверь была заперта, а ключ находился у меня наверху, кто-то взломал замок и снял стрелки. Инспектор, это невероятно! Хотите, я покажу вам?

Лицо Хэдли приобрело какое-то дикое выражение. Но он замахал рукой, когда Карвер приготовился встать со стула:

– Еще минуту. Кто знал, что часы были здесь прошлой ночью?

– Все знали.

– Снять стрелки – трудная работа? Я хочу сказать, для неспециалиста?

– Нет, я бы не сказал. В данном случае даже предельно простая. Шпонка закручивалась, а сверху я сделал в ней прорезь, так что ее можно было снять с помощью любой большой отвертки. Пожалуй, чтобы снять стрелки с оси, действительно пришлось бы повозиться, но… – Карвер поднял свои широкие плечи и устало пожал ими. Сейчас он выглядел просто утомленным и встревоженным.

– Тогда у меня к вам будет пока последний вопрос. Но очень важный. Настолько важный, – подчеркнул Хэдли с вкрадчивостью, которая мигом приковала к себе рассеянное внимание Карвера, – что, если вы не ответите мне на него откровенно, это может обернуться для вас чертовски большими неприятностями. – Он выдержал паузу. – Вопрос будет задан с предельной ясностью. Я хочу знать, где вы и все остальные обитатели дома, особенно женщины, находились в определенное время определенного дня. Вторник, двадцать седьмое августа, между пятью тридцатью и шестью часами пополудни.

Карвер, казалось, в самом деле был сбит с толку. После непродолжительного молчания он сказал:

– Я бы хотел помочь вам. Но, поверьте, я действительно не знаю… Вторник, двадцать… я никогда не запоминаю дат. Я не знаю. Как я отличу этот день от других, то есть как я могу быть уверен, что это именно тот день?

– Этот день, – веско сказал Хэдли, – вы должны были запомнить, даже если весь остальной календарь вылетел у вас из головы. Это был день, когда принадлежавшие вам дорогие часы были украдены с экспозиции в универмаге «Геймбридж» на Оксфорд-стрит. Этого-то вы не забыли, не так ли?

– Не знаю. Я по-прежнему не знаю, – повторил Карвер после жуткой паузы. – Но теперь я начинаю кое-что понимать. Этот человек был полицейским. Вы считаете, что тот, кто убил его, убил и того беднягу в универмаге. – Он говорил бесцветным голосом, словно находился в трансе; его руки судорожно вцепились в подлокотники стула. – И вы думаете, что это сделала женщина. Вы сошли с ума!

Хэдли сделал в сторону Мельсона многозначительный жест: повернул ручку невидимой двери и приоткрыл ее на дюйм-полтора, наслаждаясь тишиной. Мельсон, стоявший спиной к двери в комнату, осторожно надавил на нее и оставил приоткрытой; сердце гулко стучало в ушах. Ему казалось, что весь дом ждет и прислушивается.

Тогда Хэдли заговорил. Его слова отчетливо звучали в ночной тишине.

– Кто-то, кто живет в этом доме, – объявил он, – обвинил другого в убийстве. Благодаря последнему донесению инспектора Эймса, переданному им в Скотленд-Ярд вчера вечером, мы знаем имя обвинителя. Если этот человек готов повторить свое обвинение перед нами, прекрасно, мы его выслушаем. Но это максимум того, что я могу обещать, мистер Карвер. В противном случае мы должны будем взять обвинителя под стражу как соучастника преступления, скрывшего ключевую информацию по уголовному делу.

Он коротко махнул Мельсону рукой. Дверь закрылась, и Хэдли продолжал обычным тоном:

– Я даю вам время до утра, мистер Карвер, может быть, вы все-таки сможете вспомнить, как ваши домашние провели те полчаса. Это все, благодарю вас.

Карвер поднялся. Нетвердыми шагами он вышел из комнаты; ему удалось захлопнуть дверь на защелку только после нескольких неудачных попыток. Мельсон почувствовал, как дом зашевелился; громкие слова главного инспектора еще звенели в холле и несли с собой ужас. В тишине, сделавшейся густой от подозрительности, доктор Фелл швырнул окурок в камин.

– А было ли это разумно, Хэдли?

– Я бросил бомбу. Черт возьми, иного выхода не было, – сердито ответил Хэдли. Он встал и начал ходить по комнате. – Разве вы не понимаете, что это единственный способ использовать наше преимущество. Все обстояло бы прекрасно, если бы я мог скрыть тот факт, что Эймс работал в полиции, – мы бы имели, что называется, туза в рукаве. Но это не в моих силах. Завтра об этом будет известно каждому. Даже если этого не произойдет завтра, послезавтра в любом случае будет проведено дознание. Все узнают, зачем Эймс приходил сюда… И прежде чем они поймут, что мы не знаем, кто из них обвинил одну из этих женщин в убийстве дежурного администратора, мы должны напугать обвинителя и заставить его говорить. Почему бы ему – или ей – не заговорить? Он ведь обратился со своим обвинением к Эймсу. Почему не ко мне?

– Не знаю, – признался доктор Фелл, ероша густую гриву волос. – И это меня тоже тревожит. Только, по-моему, он – или она – все равно не заговорит.

– Но вы же не ставите под сомнение достоверность донесения, не правда ли?

– О нет. Меня больше всего беспокоит как раз эта чрезмерная осторожность, проявленная обвинителем. Возможно, у этого человека и было желание проникнуть сюда тайком и поговорить с вами конфиденциально. Но теперь, когда вы публично возвестили о своем требовании и все в курсе, вы подняли такой переполох…

Хэдли угрюмо кивнул.

– Переполох, – сказал он, – нам и нужен. Если кто-то в доме видел что-нибудь мало-мальски подозрительное, мы об этом услышим. И если мои слова не поселят в душе человека, выдвинувшего это обвинение, страх перед Господом, можете считать, что я ничего не смыслю в человеческой природе. Если он теперь промолчит, значит у него вместо нервов стальная проволока. Фелл, держу пари, что в течение ближайших пяти минут кто-нибудь постучится в эту дверь и мы узнаем что-то новое. А пока скажите, какого вы мнения о рассказе Карвера?

Доктор Фелл задумчиво ковырял тростью угол стола.

– Я выделил для себя две вещи, – проворчал он. – Вторая мне понятна, первая – нет. Imprimis^[14], как заметил Карвер, стрелки этих часов никому не были нужны, пока часы стояли в незапертой кладовке, куда любой мог проникнуть без малейшего труда. Вор предпочел дождаться, пока их запрут и, более того, пока их покрасят. Если он намеревался использовать стрелку как орудие убийства, зачем ему подвергать себя ненужному риску испачкать перчатки и одежду масляным лаком, разведенным на скипидаре, который, кроме бензина, ничем не отмывается? Если только это… если только… – Он прочистил горло. – Кхэр-р-румпф. Есть над чем поразмыслить, не так ли? – произнес он и с улыбкой посмотрел на Хэдли. – Но вот что мне стало понятно. В половине двенадцатого Карвер услышал, как кто-то снимает цепочку с входной двери. Сначала он заявил, что принял этот шум за возвращение Полла. Позже, узнав о присутствии в доме Стенли, он подумал, что это мог быть Боскомб, впускавший своего гостя. Боскомб подтвердил это…

– И солгал?

– И солгал, – кивнул доктор Фелл, – если вы смотрите на это так же, как смотрю я.

Сопя, он снова вынул свой портсигар. Мельсон переводил взгляд с одного на другого.

– Но почему? – спросил он, впервые приняв участие в разговоре.

– Потому что достаточно ясно, что Стенли уже находился в доме, – ответил главный инспектор. – Боюсь, что Фелл прав. Предположение насчет этой кожаной ширмы в комнате Боскомба основано на самом что ни на есть здравом смысле. Каково было положение вещей? На столе позади ширмы стояла газовая горелка, и кто-то только что пролил бутылку молока и перевернул жестянку с кофе. Это не был Боскомб. Его педантичная натура чуть было не заставила его тут же броситься за тряпкой, чтобы навести порядок, стоило только Феллу сказать ему об этом. Да, за ширмой прятался Стенли… Они курили и пили, но все пепельницы оказались чистыми, и все стаканы тоже, чтобы создать впечатление, что только один человек, Боскомб, находился в гостиной.

– И все это, чтобы обмануть Карвера?

– Не только, чтобы обмануть Карвера, – ответил доктор Фелл. – Чтобы обмануть…

Раздался стук в дверь.

– Могу я войти? – спросил женский голос. – Я должна сообщить вам нечто весьма важное.

Глава восьмая
Окно в крыше

Лючия Хандрет.

Сам не зная почему, Мельсон испытал шок, увидев ее. В течение пяти минут, предрек Хэдли, последует реакция на брошенную им бомбу. Стоя у стола и пряча улыбку в подстриженные усы, Хэдли как бы между прочим достал свои часы и продемонстрировал их всем остальным. Стрелки, обратил внимание Мельсон, показывали пять минут третьего. Затем он повернулся к женщине, которая стояла у двери, держась за ручку.

Сейчас на ней была элегантная серая юбка и жакет, одну руку она засунула в карман. Тяжелые черные волосы были уложены вокруг головы, в свете лампы их густая чернота поблескивала и переливалась, контрастируя с бледным лицом. Лицо было приятное, не совсем, пожалуй, красивое, в нем легко читались порывистость, отзывчивость и страстность, хотя она, казалось, старалась скрыть эти качества, плотно сжимая широкий насмешливый рот и гася блеск карих глаз, устремленных на Хэдли.

– Входите, мисс Хандрет, – пригласил инспектор, – мы вас ждем.

Эта учтивая ложь, казалось, ошеломила ее. Она отпустила и тут же снова взялась за ручку двери, которая все еще была открыта лишь наполовину.

– Ждете меня? Значит, вы немного ясновидящий. Я… я не сразу решилась прийти к вам. Я знаю, что рискую, но, видите ли, я должна объяснить кое-что, чего он сам вам никогда не расскажет, а вы, если не услышите этого, никогда не поймете всего до конца. По закону вы будете вправе… а он настаивает на том, чтобы поговорить с вами. – Она постукивала ладонью по дверной ручке. – Речь пойдет о смерти этого Эймса.

Хэдли искоса взглянул на доктора Фелла.

– Вы, следовательно, знали, что это был инспектор Эймс, – заявил он.

– Я знала это, – устало ответила она, – с того самого момента, как он появился в пабе. Мне было всего тринадцать лет, когда я увидела его впервые, но забыть его я уже никогда бы не смогла. О нет! К тому же он не очень изменился, разве что лишился нескольких зубов и давно не брился. – Она поежилась. – Думаю, он… тоже что-то почувствовал, хотя, конечно, меня ему было не узнать. Во всяком случае, от меня он старательно держался подальше.

– И вы знаете, кто убил его?

– Боже милостивый, нет! Именно это я и хотела вам сказать… я знаю только, кто его не убивал. Хотя мне бы хотелось, чтобы это они убили его, и тогда мы смогли бы от них избавиться. И все же, поскольку Дон является моим первым клиентом, – неожиданно улыбка промелькнула на ее лице, – я могу начать судебное дело в качестве его представителя… – Она шагнула к двери, рывком распахнула ее и сказала в холл: – Входите, мистер Боскомб. Вам это будет интересно.

– Какого дьявола!.. – воскликнул сбитый с толку Хэдли.

– Эймса постиг заслуженный конец, – сказала мисс Хандрет. – В этом есть какая-то жестокая простота. Но произошло это довольно забавно, а главное – низко и подло. Мистер Боскомб, присутствующий здесь, и этот Стенли наверху намеревались убить Эймса. По крайней мере, Кальвин Боскомб должен был убивать, а Стенли наблюдать за этим. Дон Хастингс видел все это от начала до конца через окно в крыше. Они намеревались быть… о, такими спокойными, бесстрастными, научными в своем подходе, а полиция осталась бы в круглых дураках, потому что будет совершено идеальное убийство! Они все продумали и подготовили. Только кто-то взял и утер им нос. И когда это произошло, оба идеальных убийцы чуть в обморок не упали со страха и до сих пор не смогли сказать ничего разумного.

Она отошла от двери, и они увидели Боскомба.

Он наклонился вперед, удерживаемый рукой сержанта Беттса, и с хитрым, невинным видом пытался заглянуть в комнату. Картина получилась довольно нелепая: Боскомб, с волосами мышиного цвета, заостренным лицом и в темно-сером халате на фоне белых стен, пытается пробиться в комнату мимо охраняющего дверь Беттса, отчего золотая цепочка его пенсне, свисающая с уха, позвякивает в такт его усилиям. Беттс толчком отставил его назад, затем, повинуясь жесту Хэдли, так же бесцеремонно подтолкнул вперед, и Боскомб, мягко ступая, с невозмутимым видом вошел в комнату.

– Должен ли я заключить, – отрывисто произнес он, поводя плечами и приводя в порядок одежду, – что человек, лежащий наверху, был полицейским?

– А вы разве не знали? – вкрадчиво спросил Хэдли. – Вы ведь предложили ему свой поношенный костюм. Да, он был полицейским.

– Боже мой! – проговорил Боскомб. Он отвернулся и начал собирать платком крохотные капельки пота, выступившие на верхней губе.

– И я уверена, старина, – сказала мисс Хандрет, наблюдая за ним со спокойным интересом, – что вы вместе со Стенли отправились бы на виселицу, если бы все прошло так, как вы задумали. Идеальное убийство… – Она повернулась к Хэдли. Поток слов вызвал легкий румянец на ее бледных щеках. – Вот что я имела в виду, когда говорила о забавной стороне этого дела; вот почему план должен был удасться, говорит Дон. Боскомб не знал, что Эймс полицейский. А Стенли не знал, кто будет жертвой. – Она рассмеялась, сложив руки на груди. Ее лицо вдруг осветилось своеобразной красотой. – А как вы призывали сохранять спокойствие эту нервную развалину наверху: он накачивался бренди, а ваша рука дрожала так, что вы едва не выронили пистолет!

Боскомб был ошарашен, словно его окружили и посадили в клетку невесть откуда взявшиеся враги. Он беспомощно обернулся.

– Я никак не ожидал, – проговорил он, – от вас, Лючия… Я… вы не понимаете! Я только хотел напугать этого хвастуна-переростка, постоянно разглагольствующего о крепости своих нервов…

– Не лгите, – ответила она. – Дон следил за каждым вашим движением через окно в крыше, и вам еще крупно повезло, что так получилось. О вашем замысле он узнал месяц назад, когда вы впервые заговорили со Стенли о «психологии убийства», о «реакциях человеческого мозга, когда его владелец стоит на пороге смерти» и всей этой прочей отвратительной чепухе… чтобы доказать, какой вы супермен…

Кулак Хэдли с грохотом опустился на стол. Лючия Хандрет отступила назад, тяжело дыша. Хэдли обвел присутствующих сверкающим взором.

– Я собираюсь, наконец, разобраться во всем этом! – едва сдерживаясь, проговорил он. – Так, – добавил он после короткой паузы, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно, – давайте-ка сделаем усилие и расставим все по своим местам. Вы, мисс Хандрет, обвиняете этого человека и старину Пита Стенли в покушении на убийство. Вы говорите, что этот ваш Хастингс не только был на крыше и наблюдал за ними, но и знал обо всем заранее?

– Да. Он, конечно, не знал, кто будет жертвой, – этого они и сами не знали, – но своими ушами слышал, что они собирались застрелить этого человека.

Хэдли опять опустился на стул и с любопытством посмотрел на нее:

– Это что-то новое в моей практике. Клянусь Господом Богом! А я-то думал, что меня уже ничем не удивить в этой жизни! Значит, Хастингс был на крыше, видел приготовления к убийству и пальцем не пошевелил, чтобы предотвратить его?

– Да, – ответила она очень отчетливо. – И он ни за что не стал бы этого делать. Вот это я и хотела объяснить вам. Видите ли…

– Позвольте, я сам все объясню, – произнес голос из-за приоткрытой двери. На пороге появился Хастингс. – Я должен сделать заявление, и я хочу сделать его до того, как моя голова опять начнет выкидывать всякие штуки. Помоги-ка мне войти, радость моя.

Он нетвердыми шагами прошел в комнату, с некоторым удивлением наблюдая, как его собственные ноги несут его вперед. Это был стройный молодой человек с сильными широкими плечами, большими руками и ногами и симпатичным, но несколько рассеянным лицом, которое в обычной обстановке, должно быть, носило выражение хмурой серьезности. Сейчас – в противовес владевшему им чувству неловкости – он пытался беззаботно улыбаться, поглядывая вокруг с видом светского человека. Элеонора Карвер поддерживала его с одного бока, Беттс – с другого.

– Но ты не должен! – отчаянно протестовала Элеонора, одновременно помогая ему. – Доктор сказал…

– Ну-ну-ну, – отечески увещевал ее молодой человек.

Его глаза, когда он окинул взглядом присутствующих, смотрели дружелюбно, но словно сквозь какую-то пелену. Лицо пестрело коричневыми пятнами йода, которым ему смазали ссадины, а затылок был плотно укутан медицинскими бинтами. Чувствовалось, что он очень доволен собой, вот так, по-мальчишески безрассудно пренебрегая советами врача. Его подвели к стулу, и он со вздохом облегчения скользнул в него; посеревшее от напряжения лицо несколько просветлело.

– Послушайте, – порывисто заговорил он. – Я вижу, все уже обо всем знают, и, боюсь, я здорово запутал дело, едва не сломав шею при падении. Но я хочу, чтобы вы поняли одну вещь. Я, хотите верьте, хотите нет, упал с этого дерева не потому, что потерял голову от страха или еще что-нибудь в этом роде! Я мог бы забраться и спуститься по нему с закрытыми глазами и одной привязанной рукой. Я не знаю, как это случилось. Я поспешил вниз, чтобы подбежать к входной двери, и тут ни с того ни с сего – шмяк!..

Хэдли повернулся в кресле, чтобы повнимательнее рассмотреть нового свидетеля.

– Если вы чувствуете себя достаточно хорошо, чтобы прийти сюда, – сказал он, – вы, вероятно, найдете в себе силы и для небольшой беседы. Я главный инспектор Хэдли, возглавляю здесь расследование. А вы тот самый молодой человек, который видит готовящееся убийство и никому не говорит ни слова.

– Да, – спокойно ответил Хастингс, – в данном случае выходит, что так.

Но спокойствие пришло к нему резко и неожиданно: перемена в поведении молодого человека, словно очнувшегося после приступа мономании, была настолько мгновенной, что у него опять чуть было не хлынула носом кровь. Он вытащил носовой платок, запрокинул голову и крепко прижал его к верхней губе. Когда кровь остановилась, он произнес дрожащим голосом:

– Беда с этим носом: чуть что – готово дело. Тете Милли это бы не понравилось. Извините. Я готов продолжать, сэр. Но я хочу, чтобы ты вышла, Элеонора. И ты тоже, Лючия. Мистеру Боскомбу лучше остаться.

– Я никуда не пойду! – воскликнула Элеонора, вскакивая со стула: она сидела рядом с ним.

В ее бледно-голубых глазах блестели слезы, а чувственное очаровательное личико приобрело упрямое выражение. Она переводила взгляд с Лючии на Хастингса и обратно.

– Какой же ты дур-рак! – добавила она, словно не в силах больше сдерживать себя. – Мог бы и мне сказать; мог бы прийти ко мне – сделать что-то, сообщить, – а не к ней!

– О, прекрати это! – резко сказала Лючия. – Давай-ка выйди, здесь дело об убийстве, а не разбор семейных дрязг.

– А ты тем временем останешься? – поинтересовалась Элеонора, зло рассмеявшись.

– Видишь ли, я случайно являюсь его советником по правовым вопросам… – начала Лючия и тут же, покраснев, замолчала, потому что Элеонора захохотала еще громче.

В данном случае, подумал Мельсон, эти слова действительно прозвучали глупо, хотя по сути были вполне справедливы. Он укрепился во мнении, что женщины-адвокаты выглядят внушительно только один раз в жизни – перед окончанием юридического колледжа. Лючия Хандрет могла обладать блестящим умом – по крайней мере способной она была несомненно, – но в этой перепалке они видели перед собой лишь симпатичную брюнетку, выведенную из себя насмешкой соперницы. Хэдли смотрел на все еще проще.

– Я не намерен, – сказал он, – превращать это место в детские ясли или площадку для игр. Пожалуйста, прошу вас удалиться, мисс Карвер. Если мисс Хандрет будет настаивать на своих законных правах, полагаю, она должна остаться. – Хэдли увидел, как Боскомб мягко приблизился к Элеоноре и взял ее под руку. Его голос стал резким. – Но вы-то ведь не уходите, друг мой? Неужели вам совсем не интересно?

– Нет, – холодно ответил Боскомб. – Я слежу лишь за тем, чтобы не были ущемлены права мисс Карвер. Я провожу ее из комнаты – как и следует сделать воспитателю в яслях – и вскоре вернусь. И я нимало не интересуюсь показаниями… полицейских доносчиков, которые подслушивают под окнами. Сюда, пожалуйста, Элеонора. Ну-ну-ну! Ты разве меня не узнаешь? Вот так… Тихонько!..

Когда они вышли, в комнате воцарилась тишина. Ее нарушали лишь продолжительные приступы веселого пофыркивания, которые вдруг овладели доктором Феллом. Хастингс откинулся на спинку стула.

– Мне часто хотелось, – проговорил он с тоской, – заехать этому молодчику в челюсть, но это было бы слишком похоже на избиение младенцев. Стало быть, я для него доносчик, вот как? – сказал Хастингс, вновь распаляясь. – К нему, кстати, у меня никаких особых претензий не было, и я собирался, насколько возможно, щадить его, но если этот брызгающий ядом мерзавец…

– Что мне нравится в этом доме, – заметил доктор Фелл в дремотном восхищении, – так это атмосфера любви, доверия и целительного веселья, которая оживляет лица всех его обитателей. Ах, эти непреходящие радости английского быта! Продолжайте ваш рассказ, мой мальчик.

– …и я совершенно отчетливо видел, как он пытался облапать Элеонору, – задумчиво договорил Хастингс. Он замолчал. После недолгой паузы он улыбнулся доктору Феллу – это происходило с большинством людей, присутствие доктора почти на всех действовало успокаивающе. – Вы правы, сэр.

Э… труднее всего будет объяснить самое начало, – неуверенно начал он. – Видите ли, я занимаюсь юриспруденцией со старым Фаззи Паркером в конторе судьи здесь в Линкольнз-Инн. Считается, что я довольно неплохо умею трепать языком, и все говорят, что из меня вышел бы первоклассный адвокат; но все не так просто. Похоже, сначала придется заучивать прорву всякой ерунды. Я уже начинаю подумывать, что мне, пожалуй, следовало избрать церковную карьеру. Во всяком случае, особых успехов я как будто не достиг, а после того, как я расплатился за обучение, да еще отвалил сто гиней Фаззи, у меня совсем немного осталось. Все это я рассказываю вам потому, что как раз в то время повстречал Элеонору, и… видите ли… ну, короче, – его шея задвигалась, – мы стали иногда встречаться на крыше. Конечно, об этом никто не знал…

– Черта с два! – оборвала его Лючия с бесстрастной прямотой. – Почти все в доме знали об этом, за исключением разве что бабушки Стеффинз. И Крис Полл, и я – мы оба были в курсе. Мы знали, что вы сидите там наверху, читаете стихи…

Перемазанное йодом лицо Хастингса тускло порозовело.

– Не читал я никаких стихов! Ты, черте… не сочиняй про стихи! О господи! Как я жалею, что…

– Я просто старалась пощадить твою скромность, старина, – сказала она ему, тихонько шмыгнув носом. – Очень хорошо, если тебе угодно… Вы делали там то, что делали, хотя, на мой взгляд, место выбрали довольно неуютное. – Она сложила руки на груди. Несмотря на бледность и взвинченное состояние, легкая улыбка тронула ее полные губы. – И тебе вовсе не надо сердиться по этому поводу. Крис Полл даже намеревался подняться к вам, просунуть голову в люк, издать несколько стонов и сказать: «Это ваша Совесть. Как вам не стыдно?» Но я ему не позволила.

Вопреки ожиданиям, Дональд не разозлился. Вместо этого он уставился на нее во все глаза.

– Послушай, – тихо проговорил он, – ты хочешь сказать, что это Полл был там на крыше?

Хэдли, терпеливо ждавший до сих пор, подался вперед. Ему показалось, что в словах Хастингса промелькнуло что-то похожее на ужас. Они не были просто реакцией молодого человека на шутку, они вызывали в сознании картину темных кирпичных труб над ночным городом… неразличимая тень мягко скользит между ними, неся с собой смерть…

– Я думаю, вы достаточно поговорили для своего удовольствия, – резко сказал Хэдли. Его слова зазвенели в белой комнате. – Объясните, что вы имеете в виду.

– Время от времени мне чудилось, что я слышу его шаги, – заговорил Хастингс, – или что я видел, как он, промелькнув, исчезает за трубой. Я думал, кто-то следит за нами, но, понимаете, никто никогда не подходил к нам с разговорами об этих свиданиях, поэтому я, естественно, решил, что все это лишь игра воображения. И я не делился своими подозрениями с Элеонорой. Не хотел ее тревожить.

Видите ли, нашим первым правилом было, что я буду брать наверх книги, а Элеонора будет помогать мне изучать их. Не смейтесь! – Он посмотрел вокруг сердитым взглядом. – Это правда. А почему бы и нет? Элеонора раздобыла несколько подушек и фонарь, она держала их в сундуке, который стоит на том крошечном чердачке прямо под крышей. Трубы закрывали фонарь так, что его ниоткуда не было видно. Иногда, когда горел свет, мне казалось, я слышу, как что-то шуршит и скребется; а один раз то, что я принял за навершие трубы, вдруг сдвинулось в сторону, и я увидел звезды в проеме между домами.

Когда сидишь там наверху ночью, в тишине, словно отгородившись от привычного рационального мира, в голову лезут дикие фантазии и не оставляет чувство, что кто-то следит за тобой, даже когда вокруг никого нет. Так что толком я ничего не видел – до сегодняшней ночи.

Он нерешительно замолчал. Красивое лицо, раскрашенное йодом будто бы для какого-то невообразимого маскарада, выглядело безжизненным и слабым. Он оглянулся через плечо, поднял перевязанную руку, чтобы поправить галстук своего живописно разодранного костюма, поморщился при этом, словно сделал себе больно, и опять уронил ее на подлокотник.

– Ну так, значит… теперь про окно. Вообще, я и заметил-то его только потому, что с Элеонорой мы встречались не раньше четверти первого, ну и я решил подурачиться, чтобы как-то скоротать время. Дом запирают на ночь в половине двенадцатого, и к четверти первого все как раз успокаивались. Но я всегда приходил заранее. На полчаса раньше установленного срока. Черт возьми, – он заерзал в кресле, – ну, вы знаете, как это бывает. Так что с полчаса я неслышно бродил по крыше: вечером я всегда надевал теннисные тапочки. Во время этих прогулок я и обратил внимание на окно сбоку…

– Погодите минуту. Когда это было? – прервал его Хэдли, до сих пор писавший без остановки.

– По крайней мере месяца полтора назад. В теплую погоду, когда окно было приоткрыто. Сверху почти не слышно, о чем говорят в комнате, если только не приложить ухо вплотную. А когда Боскомб до конца задергивает занавески, вообще ничего не разобрать. Но в ту ночь я кое-что расслышал, поэтому обогнул трубу и спустился по крыше к окну. Может быть, кто-то и знал, что я в любое время могу случайно оказаться на крыше, но только не они, даю вам голову на отсечение. А когда я услышал начало фразы… – Он с трудом сглотнул. – Боскомб сказал – я никогда этого не забуду, – он сказал: «Единственное, что меня смущает, достанет ли у вас мужества наблюдать за убийством, Стенли. В остальном все очень просто. Убийство завораживает. Убивать очень интересно». Тут он рассмеялся. «Поэтому вы и застрелили того беднягу-банкира: вы полагали, что сможете это сделать безнаказанно».

Последовало долгое молчание. Здоровой рукой Хастингс пошарил в кармане и достал портсигар, словно для того, чтобы вернее держать себя под контролем.

– Это, – продолжал он спокойно, но чуть быстрее, – было первое, что я услышал. Я вытянул шею и заглянул в ту часть окна, которая не была закрыта шторой. Я увидел спинку большого синего кресла, оно было повернуто к двери и стояло там, где обычно. Сбоку спинки я заметил часть чьей-то головы. Боскомб расхаживал перед креслом. Он курил сигару. В руках у него была открытая книга. Абажур лампы был слегка наклонен, поэтому я отчетливо видел его лицо. Он все шагал, не останавливаясь, взад-вперед, взад-вперед и говорил на ходу, улыбаясь этой своей гнусной улыбочкой. И он ни на секунду не отрывал глаз от человека в кресле…

Странно все это, – неожиданно сказал Хастингс. – Он был в маленьких очках, стекла отсвечивали, и мне не удавалось поймать выражение его глаз. Но когда я был еще мальчишкой, у меня была тетя, которая проповедовала отказ от вивисекции; она имела привычку расклеивать свои бесчисленные плакаты в самых неожиданных местах. На одном, помнится, был изображен врач… Так вот, именно о нем мне и напомнило выражение лица Боскомба, и он улыбался.

Я слушал весь этот сладкий яд, который он источал. Он собирался убить кого-то не потому, что у него были на то причины, и не потому, что он ненавидел этого человека. Ему просто хотелось понаблюдать за реакцией жертвы, когда он загонит его в угол и станет играть у него на нервах, а потом скажет, чтобы тот приготовился к смерти. В общем, что-то бредовое и жуткое… Он хотел, чтобы Стенли присоединился к нему. Неужели Стенли не нравится эта идея? Нет, ну конечно же она ему нравится. И неужели Стенли не хотелось бы натянуть полиции нос за то, что она выкинула его на улицу, совершив идеальное убийство или хотя бы помогая совершить таковое? Он распланирует все детали, говорил Боскомб. Его, видите ли, интересовала реакция Стенли, когда перед ним вновь предстанет жупел убийства, разрушивший его карьеру.

Я мог видеть одну сторону кресла и часть лица человека, смотревшего куда-то в сторону. Но лучше всего мне была видна его рука, лежавшая на подлокотнике. Когда Боскомб заговорил о том, чтобы натянуть полиции нос, она начала сжиматься и разжиматься. Затем она сжалась в кулак, приобрела странный синеватый оттенок и потом разжалась снова. А Боскомб все ходил и ходил взад-вперед перед креслом, в этом своем длинном халате, мимо необычной черно-желтой ширмы, расписанной языками пламени и маленькими чертиками; и он улыбался, показывая зубы.

К Мельсону вернулось тягостное ощущение чего-то мерзкого, по коже пробежал озноб. Теперь это бывало с ним всякий раз, когда он вспоминал ширму с рисунком sanbenito – робы, в которую облекались мученики auto-da-fe во время шествия к месту сожжения. Живые образы заметались по белой гостиной, все сидели не шевелясь, а Лючия Хандрет тихо заметила:

– Насколько я знаю, наш дорогой мистер Боскомб увлекается испанской инквизицией.

– Да, – кивнул доктор Фелл, – правда, я смотрю на нее несколько по-другому. Если вы, друзья мои, по-прежнему разделяете популярное мнение о том, что испанская инквизиция была лишь образчиком безумной, животной жестокости, вы знаете о ней так же мало, как и Боскомб. Ну да не будем сейчас об этом. Продолжайте, молодой человек.

Хастингс дрожащей рукой поднес к губам сигарету, и Лючия чиркнула для него спичкой.

– Ну, я ползком вернулся на наше обычное место. Не стану скрывать, я сильно нервничал. После того, что я услышал, я чуть было не начал бояться крыши и всего, что может по ней расхаживать. Разумеется, я решил, что этот разговор велся несерьезно. Когда появилась Элеонора, я не стал ей ничего рассказывать, но она заметила, что мне было не по себе, и я спросил у нее, кто такой Стенли… И еще я очень хорошо запомнил, как Боскомб сказал: «Нужно, чтобы это было вечером в четверг».

Эта фраза засела у меня в голове, и я все думал, гадал и… да, почти надеялся, признаться…

– Надеялся? – переспросил доктор Фелл.

– Погодите, сэр, – резко сказал Хастингс. – Погодите минутку. Моя работа пошла к черту. Я подкрадывался к окну в крыше в другие вечера, но не услышал больше ни слова об этом даже в те два-три вечера, когда сюда приходил Стенли. Не скажу, что я забыл обо всем, но тяжелые мысли перестали меня мучить, и слова «нужно, чтобы это было вечером в четверг» уже не звенели беспрестанно у меня в голове.

До сегодняшнего вечера. Самой неотвязной мыслью, которая как наваждение преследовала меня везде и всюду, был вопрос: «Как они собираются выкручиваться? Каким образом могут они совершить это идеальное убийство, чтобы их потом не повесили?» Но к сегодняшнему дню даже это все улеглось – пока не наступил вечер.

Я взобрался на клен ровно без пятнадцати двенадцать. Я запомнил точное время, потому что часы на башне как раз пробили четверть. И я не захватил никаких книг; все, что у меня было с собой, – довольно странное обстоятельство, как вы увидите впоследствии, – это засунутая в карман газета. Дерево – вы, наверное, это заметили? – поднимается мимо одного из окон Боскомба. Никаких проблем из-за этого у меня никогда не возникало: его окна всегда были закрыты и занавешены плотными черными шторами. Но сегодня я заметил нечто из ряда вон выходящее. Светила луна, свет падал прямо на окна, и я увидел, что в окне напротив дерева разбито стекло одной из створок и сама она прикрыта неплотно.

Забавно, как работает человеческий мозг. Единственное, о чем я тогда подумал, – что мне придется быть осторожнее, а то Боскомб услышит шорох или шелест ветвей. Но когда я уже перекинул ногу через водосточный желоб, мне вдруг пришло в голову заглянуть к Боскомбу.

Я подождал, пока дыхание восстановится, потом подобрался к окну на крыше. На открытых местах мне пришлось пригибаться очень низко, поскольку луна светила ярко, а я не хотел, чтобы меня видели из других домов. Тут-то я и услышал доносившийся из комнаты голос – очень тихий, почти что шепот. У меня вдруг все похолодело внутри, желудок сжался в тугой комок, а руки так затряслись, что я едва не упал вперед на острый край рамы. Боскомб говорил: «Мы сделаем дело ровно через пятнадцать минут – или никогда. Теперь уже слишком поздно отступать».

Меня так трясло, что пришлось растянуться по скату крыши во весь рост. Пальто сбилось мне под мышки и, понимаете, так все перекрутилось, что чертова газета понемногу вылезла из кармана. Повернув голову, я мог видеть ее так же… так же близко, как человека, который собирается в вас стрелять. Лунный свет падал прямо на нее, и я прочел сверху дату: «Четверг, 4 сентября».

Он с шумом втянул в себя воздух. Огонек его сигареты как-то криво, вдоль одного бока, добежал до середины. В полной тишине он продолжал:

– Потом Боскомб заговорил снова, и тут я узнал, как он собирался все это проделать…

Глава девятая
Неидеальное убийство

Этот Хастингс, подумал Мельсон, мог никогда не выдвинуться в знаменитые адвокаты, но как рассказчик он, несомненно, обладал большими достоинствами. Он, очевидно, и сам понимал, что полностью завладел вниманием своих слушателей: ничей стул ни разу не скрипнул и даже карандаш Хэдли на время застыл без движения. На губах Хастингса играла кривая усмешка, из-за которой он казался старше своих лет. Было слышно его тонкое свистящее дыхание.

– Когда я опять заглянул внутрь, – заговорил он, – я не помнил ни где я нахожусь, ни который теперь час, я не видел ничего, кроме этого прямоугольника света, оставленного незадернутыми шторами. Сверху мне была видна правая половина спинки высокого кресла, повернутого, как и тогда, к двери, и сама двойная дверь, а также часть ширмы справа от них.

Стенли стоял, положив руку на ширму. Его лицо приобрело зеленоватый оттенок, и его трясло так же, как и меня. Боскомб стоял рядом с лампой, вставляя патроны в обойму автоматического пистолета. У него был такой вид, словно его подташнивает, но он улыбался, и рука его была тверда и двигалась уверенно. Он потянулся за самим пистолетом, лежавшим на столе, – ствол показался мне несоразмерно длинным, но через минуту стало понятно, что к чему, – и вставил в него обойму: клац! Тут Стенли выдавил из себя: «О боже! Я не могу смотреть на это! Меня кошмары замучают, если я буду смотреть!» Боскомб в ответ лишь терпеливо повторил ему весь план, проверяя заодно, все ли предусмотрено, и вот тогда я понял.

Он исходил из принципа, изложенного еще месяц назад, что для «эксперимента» должен быть выбран человек, чья кончина, по его мнению, вряд ли «задержит процесс просвещения человечества». Что, – Хастингс повернулся и швырнул сигарету в камин, – было с его стороны просто на удивление благородно. Во-вторых, жертвой должен был стать человек жалкий и конченый, хорошо известный в округе, который, по общему мнению, вполне мог отважиться на грабеж. Поэтому он остановился на самом подходящем: безвестном бродяге, постоянно околачивавшемся в соседнем пабе, – его кандидатуру он рассматривал целую неделю. Он предусмотрительно позаботился о том, чтобы у этого человека были основания затаить на него злобу. Для этого он публично обратился к хозяину паба с недвусмысленной просьбой не пускать это отребье в бар.

Кто-то из присутствующих в комнате издал сдавленное восклицание, но Хастингс ничего не услышал.

– Он уже несколько раз ронял в баре намеки, что, дескать, у него в доме повсюду валяются деньги и разные ценные вещи… Кстати, – задумчиво проговорил Хастингс бесстрастным голосом, – раз уж об этом зашла речь, Элеонора сказала мне, что Боскомб действительно приобрел у ее старика очень дорогие часы. Никаких там устройств или сигнализации, в отличие от старика, он не устанавливал, часы лежали в бронзовой шкатулке у всех на виду. Элеонора говорила, что это была ее самая любимая вещь во всей коллекции ее опекуна.

Итак, он все подготовил. В тот вечер он разыскал бродягу, позаботившись, чтобы их никто не видел вместе, притворился, что раскаивается, и предложил отдать ему свой старый костюм, если тот придет за ним поздно вечером. Дома он приготовил все для ложного ограбления, потому что…

Доктор Фелл открыл глаза и резко прервал его:

– Минуточку, сынок. А не боялся ли этот прозорливый джентльмен, что бродяга – ведь он все время принимал его именно за того, кем тот казался, – возьмет и расскажет кому-нибудь, как ему повезло, что Боскомб пригласил его в дом, пообещав ношеный костюм?

Лючия Хандрет удивленно вскинула брови.

– Но, Дон, – воскликнула она, – разве ты не помнишь? Или ты не расслышал, что я говорила тебе там, в комнате? Бродяга был…

– Я повторяю свой вопрос, – вмешался доктор Фелл. – Успокойтесь, мисс Хандрет. Я не пытаюсь скрыть факты. Дело лишь в том, что мы не можем терять время, отклоняясь от темы.

Хастингс угрюмо размышлял над вопросом доктора Фелла:

– О, Боскомб подумал и об этом. Он сказал, что его нисколько не волнует, расскажет бродяга о приглашении кому-нибудь или нет. Он даже надеялся, что расскажет. В этом случае, после того как все будет кончено, его слова расценят как еще одну ложь, сочиненную этим человеком, чтобы оправдать свое присутствие в доме, если его там увидят. И никто даже не усомнится в том, что это ложь, поскольку всем было известно, что Боскомб его не выносил.

Есть, однако, один интересный момент. Я помню, как Боскомб говорил Стенли: «Вот этого я не понимаю, но я предоставляю вам беспокоиться на этот счет. Пока я пытался найти убедительное объяснение тому, что он должен прийти за одеждой так поздно, он вдруг сам предложил мне зайти ближе к полуночи». Боскомб сказал тогда, что, на его взгляд, этот человек и в самом деле не прочь стянуть что-нибудь, если подвернется удобный случай.

Он назначил парню прийти ровно в полночь, ни раньше ни позже. Тот должен был позвонить Боскомбу снизу. Света в доме не будет, но это не должно его останавливать. Если Боскомб после звонка не спустится сам, то это будет означать, что он занят неотложной работой у себя наверху и в этом случае оставит дверь открытой. Поэтому, если на звонок не последует никакого ответа, он должен осторожно войти, но не будить весь дом, чиркая спичкой или шаря по стене в поисках выключателя, а пройти прямо к лестнице, которую увидит в дальнем конце холла, подняться наверх…

Боскомб, естественно, и не помышлял о том, чтобы покидать свою комнату и в кромешной тьме идти вниз встречать этого бродягу. Его задача состояла в том, чтобы уверить всех остальных обитателей дома, будто он лег спать в половине одиннадцатого. А теперь, – произнес Хастингс, мягко постукивая ладонью о стол, – теперь мы подошли к главному фокусу этого дьявольского замысла!

Еще раньше, где-то около половины двенадцатого, Боскомб тайком спустился к входной двери, отпер ее и снял цепочку. Звонок снизу ровно в полночь, о котором он договорился с этим человеком, конечно, должен был просто предупредить его о том, что гость поднимается… А? Простите.

Он резко оглянулся, услышав восклицание Хэдли. Главный инспектор перевернул назад страничку своего блокнота и посмотрел через стол на доктора Фелла.

– Как раз это, – заметил он, – и услышал Карвер в половине двенадцатого. Обратите внимание, он не слышал ни голосов, ни звука шагов на тротуаре, что обычно можно услышать, когда кого-то впускают в дом. Он слышал лишь скрежет цепочки. Но главное не в этом. Вы понимаете, что здесь главное?

– Я понимаю, – неожиданно заявила Лючия Хандрет. Хэдли перевел взгляд на нее и прищурился; она посмотрела ему в лицо со спокойным вызовом. – Это означает, что, если Хлопотун, то есть инспектор Эймс, обнаружил дверь открытой – а он из тех людей, которые всегда обнаруживают двери открытыми, – у него было немного времени, чтобы побродить по дому, прежде чем он позвонил Боскомбу в двенадцать часов.

– Именно, – вежливо согласился доктор Фелл. – Ему было интересно попасть в чью-то комнату. Поэтому его и убили.

Хэдли ударил рукой по столу:

– Черт возьми! Вы попали в точку!.. Вопрос теперь в том, мисс Хандрет, откуда вам известно не только его имя и должность, но даже его прозвище? Что вы можете сказать по этому поводу?

– Всему свое время. Сейчас рассказывает Дон. Ну-ну, Дон, не будь таким глупым и не смотри на меня сумасшедшими глазами! Я говорила тебе об этом некоторое время назад, пусть даже это и не отложилось у тебя в голове. Этим бродягой был инспектор Эймс; и в том случае, если это имя тебе ни о чем не говорит…

Хастингс ошеломленно посмотрел на нее, потом обхватил голову руками, уперся локтями в стол и засмеялся жутким смехом, больше похожим на рыдания.

– Брось заливать! – выдавил он из себя и взглянул на нее почти с испугом. – Не хочешь же ты сказать… сказать, что один полицейский поджидал второго и ни тот ни другой не знали!.. Моя голова… так, спокойно… где этот носовой платок?

Послушайте, – заговорил он вскоре с нервной веселостью в голосе, – что бы это ни означало, это придает совершенно иную окраску всей остальной шутке. Это сторицей вознаграждает меня за все. Я счастлив. Да, теперь я счастлив окончательно, несмотря на все страхи, которые мне пришлось пережить.

Я уже сказал вам, что дверь Боскомб отпер заранее. Когда я наблюдал за ним через окно, он готовил остальные аксессуары: пару старых рваных ботинок, хлопчатобумажные перчатки и два пистолета. Один из пистолетов – револьвер системы «браунинг» – был приобретен в ломбарде, его серийный номер стерся, он был полностью заряжен. Другой – его собственный автоматический пистолет тридцать восьмого калибра с немецким глушителем – был заряжен семью настоящими патронами и одним холостым.

В спальне у него стояло несколько горшков с цветами. После того как он отпер входную дверь, он взял из горшка немного земли, пошел в ванную, размочил ее в раковине и вымазал этой грязью подошвы ботинок. Затем он вернулся в кабинет, открыл ближайшее к дереву окно, сел на подоконник и надел ботинки себе на ноги. Уцепившись руками в перчатках за раму, он высунулся наружу спиной вперед, как это делают мойщики окон, разбил стекло, потом поднял ноги и оставил на подоконнике следы, словно кто-то лез внутрь. Грязи было совсем немного, только чтобы оставить следы на подоконнике и едва заметными мазками отметить на ковре путь от окна к столу, на котором стояла бронзовая шкатулка. Все это он, естественно, проделал при выключенном свете, и самое дикое заключалось в том, что, как я понял из его разговора со Стенли, произошло это буквально минут за десять до того, как я полез на крышу.

Они сидели в темноте с половины одиннадцатого, когда Боскомб должен был отправиться спать, чтобы никто впоследствии не мог утверждать, что видел свет в его комнатах. Лишь перед самым концом они ненадолго включили лампу, чтобы убедиться, что все готово. Перчатки и ботинки, подошвами вверх, Боскомб разложил на диване. Свой пистолет он держал в руке, другой, которого он касался не иначе чем через носовой платок, лежал в кармане его халата.

Они договорились, что, когда услышат звонок, Стенли все так же в темноте вернется за ширму, откуда сможет наблюдать за всем через щель. Таким образом, никто не увидит света и не перехватит этого бро… этого полицейского…

При этом слове, которое вновь заставило его вздрогнуть, с Хастингсом опять стало твориться что-то непонятное.

– Продолжайте! – рявкнул Хэдли.

– …Простите. И не перехватит этого полицейского, когда он будет подниматься по лестнице. Боскомб заранее предупредил его, что работать будет в другой комнате, а в гостиной свет выключит, но тот не должен был смущаться этим обстоятельством… Ему нужно было просто открыть дверь, войти и тихонько позвать… И вот тут-то – клянусь Богом! – должна была начаться потеха, невообразимое, визжащее веселье, прелестнейший эксперимент над человеком, приговоренным к смерти. – Хастингс заговорил громче: – Как только он войдет в комнату, Стенли должен был выпрыгнуть из-за ширмы, включить свет – выключатель был рядом с дверью – и повернуть ключ в замке.

Таким образом, кролик окажется в клетке прежде, чем сообразит, что к чему, понимаете? Жертва увидит перед собой Боскомба, сидящего в высоком кресле с пистолетом в руке и с улыбкой на губах, а позади себя Стенли, шести футов трех дюймов ростом и тоже улыбающегося. Боскомб даже прорепетировал то, что будет сказано при этом. Жертва пробормочет что-нибудь вроде: «В чем дело?» или «Что все это значит?» – а Боскомб ответит: «Мы собираемся убить вас».

Хастингс прикрыл глаза тыльной стороной ладони:

– Черт возьми! Даже слышать, как Боскомб разглагольствует там, внизу, видеть, как он скачет туда-сюда и делает эти мерзкие, скользкие жесты, репетируя всю сцену, было… о, это было как в тех жутких кошмарах, где люди предстают перед вами не как человеческие создания, а как бездушные роботы, которым ничего нельзя ни доказать, ни объяснить. Вы лишь видите, как они подходят все ближе и ближе, и вы знаете, что они убьют вас, причем сделают это как самую обычную работу.

Боскомб объяснил, как они отведут его к другому креслу, заставят сесть и наденут на него старые ботинки, в которых потом будет обнаружен его труп. Затем Боскомб скажет: «Вы видите эту симпатичную шкатулку на столе? Откройте ее. Там внутри деньги и прекрасные часы. Положите все это к себе в карман. Долго они там не пролежат». Он в точности описал все, что они собирались делать после того, как доведут свою жертву до полного нервного истощения, и пронаблюдают все его «реакции», и увидят, как он будет пресмыкаться и возносить молитвы. Они станут обсуждать, куда они будут целиться, а потом, когда наиграются в свои дьявольские игры, Боскомб отойдет на шаг и продырявит ему глаз выстрелом из пистолета с глушителем.

«Я не хочу причинить ему ни малейшей боли»! Господи помоги, я своими ушами слышал, как Боскомб это сказал! Он сказал: «Это не согласуется с целью, которую я себе поставил».

Лючия Хандрет, стоявшая у камина, вдруг отвернулась и закрыла лицо руками.

– Он не мог!.. – вскрикнула она. – Даже Кальвин Бос… Понимаете… О, это так ужасно! Это должна была быть шутка, как он говорил… просто поиграть на нервах у Стенли…

– Не вижу тут большой разницы, – произнес Хэдли посреди тяжелого, напитавшегося всей этой мерзостью молчания, – если у этого парня такие представления о шутках, которые можно шутить с невротичным калекой. – Он прокашлялся и добавил: – Итак, мистер Хастингс? Что они намеревались делать дальше?

– О, самое интересное на этом кончалось. Оставалась лишь кое-какая работа, которую нужно будет доделать. Они разложат его на полу в приготовленных для него ботинках и перчатках рядом с пустой шкатулкой. Вложат ему в руку заряженный браунинг. Стенли пожмет руку Боскомбу, поблагодарит за приятный вечер и выскользнет из дома, а Боскомб закроет за ним. Потом он поднимется к себе и разворошит свою постель. Оставив стреляную гильзу на полу, он вернется в кабинет, спрячет глушитель и ботинки жертвы и выстрелит холостым патроном… Когда грохот выстрела разбудит всех в доме, Боскомб (гильза холостого патрона удалена из обоймы, и на ее место вставлен другой патрон) объяснит, что его разбудил какой-то шум, и…

О, вы сами все прекрасно понимаете. Его не только тут же оправдают, но еще и поздравят. «Мужественный жилец, защищаясь, убивает вооруженного грабителя». Фотография. Подпись: «Мистер Кальвин Боскомб, оказавшийся на долю секунды быстрее в поединке с отчаянным преступником, угрожавшим его жизни». – Хриплый смех застрял у него в горле, и он подался вперед. – Так это должно было случиться. А теперь я расскажу вам, как это случилось.

Дверь мягко открылась, и в гостиную вошел Боскомб. Никто не шевельнулся и не произнес ни слова. Каждый скользнул по нему невидящим взглядом и опять повернулся к Хастингсу, но Мельсон ощутил какое-то движение воздуха, уловил ухом легкий шорох, почувствовал всеобщее отвращение, словно все постарались незаметно отодвинуться подальше от вошедшего. Атмосфера в комнате была пропитана неприязнью к нему, тем более что на лице Боскомба блуждала кривая улыбка и он часто-часто потирал руки. Боскомб по очереди посмотрел на каждого из присутствующих, но никто не удостоил его ответным взглядом. Его губы еще больше скривились, и он сложил руки на груди.

– Я заметил одну вещь, – продолжал Хастингс, хотя силы его таяли и он выглядел еще бледнее, чем когда вошел. – Я заметил одну вещь, – тяжело повторил он. – По мере того как приближался назначенный час, Стенли перестал дрожать и все больше походил на человека – или нечеловека. Его челюсть перестала дергаться и мотаться, словно подвязанная. Минуты шли и шли, пока вдруг часы на башне не начали отбивать полночь. Бог мой, как это было громко! – словно громовые раскаты, предвещавшие Судный день. Мне-то казалось, что я и пальцем шевельнуть не в состоянии, а тут я чуть из своей кожи не выскочил. Сразу после двенадцатого удара Стенли заговорил, и голос его звучал так же громко, как колокол: «Вы собираетесь пройти все до конца? Вы серьезно намерены это сделать?» И Боскомб ответил: «Да». Он сказал: «Прячьтесь за ширму и не мешкайте, когда придет время действовать. Вы увидите выключатель, потому что луна сегодня яркая, и я оставил…» Вот здесь-то он и посмотрел наверх.

– Он вас увидел? – требовательно спросил Хэдли, подавшись вперед, словно Боскомба вообще не было в комнате.

– Нет. Свет бил ему в глаза, и к тому же он думал о другом. В этих очках его лицо показалось мне лицом слепого. Его тогда отвлекло – а меня чуть не свело с ума – то, что в эту секунду зазвонил звонок входной двери.

Сам звонок, видимо, располагался где-то под потолком, потому что эта чертова трещотка, словно гремучая змея, вдруг ожила прямо у меня под руками. Я вздрогнул так сильно, что едва не скатился вниз. Боскомб сказал: «За ширму. Даю ему пять минут, чтобы добраться сюда» – и выключил лампу на столе.

Лунный свет наполнял комнату бледно-голубым полумраком. Возившегося за ширмой Стенли я видеть не мог, но Боскомба видел отчетливо – и впереди него голубоватый прямоугольник двойной двери с тяжелой черной тенью от высокого кресла. Боскомб стоял в этом призрачном освещении, поднимая и опуская плечи, и я слышал, как щелкнул пистолет, когда он снял его с предохранителя. Дверной звонок снова ожил – ужасный звук! – и прозвенел два раза, жертва во весь голос возвещала о своей готовности попасть в ловушку. Когда звук замер – он показался мне неимоверно долгим и действовал на нервы, – Боскомб отступил к высокому креслу и сел в него. Я видел, как он наклонился вперед, рука с пистолетом начала выдавать охватившее его возбуждение и лунный свет мелко подрагивал на длинном темно-синем стволе…

Он сказал, что жертве понадобится не больше пяти минут. Но мне показалось, что прошло втрое больше, хотя этого не могло быть, потому что, клянусь, все это время я пролежал, затаив дыхание. Мертвая тишина царила в доме – вообще в целом свете: ни автомобильного гудка снаружи комнаты, ни потрескивания каминной решетки внутри. Я думал про себя: вот он открывает дверь, вглядывается в темноту, вот идет через холл…

Минуты, часы…

Напряжение росло и становилось невыносимым. Я услышал, как Боскомб завозился в кресле. До меня даже доносилось его дыхание. Но пистолет в руке он держал твердо. В один момент Стенли загремел жестянкой или еще чем-то у себя за ширмой. Я чувствовал, что в голове у меня словно завели часы и в ушах не прекращается отсчет минут: тик-так, тик-так… Мне уже казалось, что я не смогу этого дольше вынести, когда Боскомб заговорил. Это был почти шепот, но Боскомб терял самообладание, и пистолет в его руке начал дергаться. Он сказал: «Что там, черт возьми, его задерживает?» И в этой фразе была какая-то боль. Голос съехал на сумасшедшую ноту и шепотом выстреливал слова. Он словно приподнял Боскомба с кресла. Боскомб встал и, деревянно переставляя ноги, сделал шаг, потом другой к двойной двери. В голубоватом свете ее было хорошо видно, и мне вдруг показалось, что одна из круглых ручек начинает поворачиваться. Но я уверен, что слышал шум…

Это было похоже на царапанье по двери снаружи, как будто в комнату пыталась войти собака. Царапанье становилось то громче, то тише. Эта возня продолжалась секунд десять. Потом левая половина двери с треском распахнулась. Что-то или кто-то рухнул в нее, ткнулся лицом в руки, словно приветствуя Боскомба на восточный лад, дернулся, перевернулся на спину и остался лежать поперек порога, извиваясь всем телом. Это был мужчина. Сзади из шеи у него торчало что-то блестящее, он пытался заговорить и издавал хлюпающие звуки, словно у него был полный рот воды…

Боскомб чертыхнулся и отпрыгнул назад. Когда человек рухнул на пол, прозвучал какой-то неожиданный шлепок, и Стенли что-то крикнул из-за ширмы. На мгновение все застыли без движения, только этот человек вертелся на полу и стучал каблуками. Боскомб потоптался на месте, потом вернулся к столу и включил лампу.

Блеснула позолота. Я взглянул туда лишь однажды. Потом уткнулся лицом в крышу, и меня охватила такая слабость, что я не мог даже пошевелиться. Наверное, мои собственные каблуки тоже выбивали дробь…

Хастингс замолчал, отвернулся в кресле и несколько раз глубоко вздохнул, после чего продолжал более спокойным голосом:

– Что заставило меня поднять голову, я не знаю. Возможно, это был какой-то звук на крыше, но я в тот момент находился, пожалуй, не в том состоянии, чтобы обращать внимание на звуки. Так или иначе, я поднял голову в направлении трубы справа от меня и увидел это.

Оно стояло у трубы и смотрело на меня. Я не могу сказать, было это мужчиной или женщиной. Все, что я тогда запомнил, – это бледное лицо и (не знаю, сумею ли я достаточно внятно это объяснить) – и написанная на нем злоба, такая сильная, что одна ее волна могла заставить меня посмотреть туда, как если бы я услышал что-то. И еще я отчетливо разглядел руку на трубе. Я отодвинулся в сторону, и немного света из окна упало на эту руку как раз в тот момент, когда существо скользнуло в темноту. Рука была испачкана золотой краской.

Глаза Хастингса нашли сверкающую стрелку часов на столе и закрылись. Он молчал так долго, что Хэдли подстегнул его:

– Ну? Что потом?

Хастингс махнул рукой:

– Остальное вы знаете… Первой моей связной мыслью было, что Элеонора не должна попасть наверх, к двери Боскомба, и увидеть то, что там лежало. Я обязательно должен был этому помешать. Я мог бы спуститься через люк в крыше… Но я считал, что у меня нет причин выдавать наше убежище бабушке Стеффинз. Я подумал, что если спущусь вниз, подбегу к входной двери и… я не знаю. Я не уверен, какое именно решение пришло мне в голову. Я знал лишь, что должен бежать куда-то со всех ног, только бы прогнать из головы эту картину. До дерева я добрался благополучно. Помню, как перебрался на него. Дальше – провал. Помню лишь треск ветвей и то, как дерево вдруг перевернулось. Когда я очнулся, какой-то старикан с седой бородкой склонялся надо мной в комнате Лючии, и в следующую минуту мне показалось, что, когда я говорю, он забивает мне в голову ржавые гвозди. Кажется, я рассказывал все это Лючии…

Хэдли резко повернул голову в ее сторону и, вскинув брови, посмотрел на нее. Она сделала почти циничный жест и не стала дожидаться его вопроса.

– Да, конечно, инспектор, – сказала она. – Вам теперь интересно узнать про меня. Я не представляю, сколько времени он там лежал, когда я подобрала его: я не слышала, как он упал… Я читала у себя в спальне и, должно быть, задремала…

– И вы также не слышали ничего из того, что происходило в доме?

– Нет. Говорю вам, я, должно быть, уснула в кресле. – Она нерешительно помолчала и чуть заметно поежилась. – Что-то разбудило меня. Я не знаю, что это было, знаю лишь, что я проснулась как от толчка. Я посмотрела на часы, было уже за полночь. Я озябла и… ну, настроение у меня было неважное, поэтому мне не хотелось возиться с камином. Я прошла на кухню, чтобы согреть воды для пунша, прежде чем отправиться спать. Окно в кухне было открыто, и я услышала во дворе чьи-то стоны. Я вышла…

– Вы явили замечательное присутствие духа, мисс Хандрет, – ровным голосом проговорил Хэдли. – А дальше?

– Я не являла замечательного присутствия духа, и ваш сарказм мне кажется неуместным. Я помогла ему войти. Рана на голове ужасно кровоточила. Я подумала, что можно было бы разбудить Криса Полла или Каль… – она посмотрела в сторону Боскомба, одернула себя, и под опущенными ресницами сверкнул огонек, хотя лицо оставалось по-прежнему бледным, – позвать Криса помочь, не будя остальных. Я открыла дверь моей гостиной, ведущую в холл, но сверху на лестницу уже падал свет, и я услышала голоса. Я также увидела миссис Стеффинз. Она стояла на свету у лестницы, вглядываясь вверх и прислушиваясь. Я обратила внимание на то, что она полностью одета. Она увидела меня, я закрыла дверь и вернулась к Дону. Это случилось за несколько минут до того, как появились вы. Когда пришел врач, чтобы осмотреть Дона, с ним вместе пришел мистер Карвер. Он и рассказал мне, что произошло. Когда Дон пришел в себя, он настоял на том, чтобы я выслушала его тоже.

Она произносила слова с бесстрастной напевной интонацией полицейского, дающего показания перед магистратом. Затем голос оживился.

– Конечно, он пролетел всего девять метров, и, конечно, ветви значительно замедлили падение, – горячо добавила она. – И разумеется, он обязан дать показания. Но сейчас-то вы его отпустите?

– Со мной все в порядке, – резко перебил ее Хастингс, недовольно повысив голос. – Ради бога, Люси, перестань ты наконец обращаться со мной как с ребенком. – Он настолько ослабел, что самые незначительные мелочи принимали особую окраску и вырастали до неимоверных размеров. – Ты носишься со мной с самого детства, и меня уже начинает мутить от этого. Рассказывая здесь все это, я преследовал свою цель, что бы они о ней ни подумали. Я не имею ничего конкретного против Боскомба. Он мне не нравится, – Хастингс коротко сверкнул глазами в его сторону, – но против него я ничего не имею. Все дело в этой свинье Стенли. Кто бы ни убил этого парня, я, черт возьми, доподлинно знаю, что это не они. Но они собирались это сделать, и я позабочусь, чтобы каждый узнал, какая свинья этот Стенли. Пусть все знают, что он подстрекал к убийству, что он стоял рядом и смотрел, как…

– Верно, – заметил Хэдли. – Но то же самое делали и вы.

Хастингс сразу стих и в первый раз за ночь приобрел очень самоуверенный вид. Спокойная и вместе с тем жуткая улыбка расцвела на его лице.

– О нет, – сказал он. – Тут совсем другое дело. Разве я не дал этого понять? – Улыбка поползла вбок. – Ведь именно это и держало мои нервы на пределе, понимаете? Радостное предвкушение. Я все распланировал. Когда они закончат играть с жертвой в кошки-мышки и приготовятся стрелять, я собирался впрыгнуть в комнату через окно в крыше. Я рассчитывал, что жертва сумеет справиться с Боскомбом, но даже если и нет – глядя на старину Босси, я бы никогда не сказал, что он способен существенно увеличить ударную мощь этой веселой парочки. Наверное, мне нужно пояснить, что во время учебы я возглавлял команду колледжа по боксу. Первым делом я собирался избить Стенли, сделать из него такую котлету, такое желе, что… – Он замолчал, глубоко вдохнул, и его улыбка превратилась в улыбку убийственного экстаза. – Ну да ладно, довольно об этом. Затем я собирался сдать их обоих полиции, сопроводив показаниями жертвы и всеми необходимыми уликами, которые они не смогут уничтожить. За покушение на убийство повесить их не повесили бы. Но я готов поспорить, что в этом случае их символически сожгли бы на самом высоком костре, который когда-либо устраивался в День Гая Фокса^[15].

– Но почему? Спокойно, мистер Хастингс! Что вы имеете против?..

– Лучше сказать им, Дон, – тихо посоветовала Лючия. – Все так перепуталось, что они в любом случае узнают. Если ты не скажешь, то скажу я.

– О, скажу, не беспокойся. Я не стыжусь этого… Мое полное имя, – хрипло проговорил он, – Дональд Хоуп-Хастингс. И эта свинья застрелила моего отца.

Он рывком поднялся с кресла и направился к двери. Когда она закрылась за ним, они услышали удивленное восклицание сержанта Беттса и глухой стук коленей об пол.

Глава десятая
Золотая краска

– Помогите ему, – сердито сказал Хэдли Лючии Хандрет, – и возвращайтесь сюда. Я хочу, чтобы все женщины, находящиеся сейчас в доме, немедленно собрались здесь. – Он долго смотрел на дверь, когда она закрыла ее за собой, и слушал шум, поднявшийся в холле. Затем проворчал, обращаясь к доктору Феллу: – Это все больше и больше начинает походить на кошмар; вдобавок ко всему этот молодой человек питает слабость к мелодраматическим эффектам, чем отнюдь не облегчает нам работу. Полагаете, он действительно говорит правду? Хм. Я, кажется, припоминаю, что у старика Хоупа – я вам о нем рассказывал, это тот самый ловкач, который ощипал свой банк примерно на четверть миллиона, – в самом деле был сын, мальчику в ту пору было лет семь-восемь. Если бы наш юноша меньше любил мелодраму…

Хэдли было явно не по себе. Он промокнул лоб носовым платком и уставился на свою записную книжку так, словно она содержала одни лишь бесполезные записи.

– Вот здесь-то вы как раз и ошибаетесь, Хэдли, – возразил доктор Фелл твердым голосом. – Он не любит мелодрамы. Он всего лишь живет в ней. И поэтому является живым, чувствующим человеком со всеми присущими людям слабостями и заблуждениями, а не персонажем из назидательного романа. Эмоции пугают вас, мой мальчик, пугают настолько, что вы предпочитаете заявлять, будто их вовсе не существует, кроме как в разговоре о погоде. В лучшем случае вы способны понять лишь кристально прозрачные чувства грабителя, позарившегося на чужую собственность. Когда кто-то носит в своей смятенной душе по-настоящему большое человеческое горе или одержим ненавистью, он не рассматривает это как интересную метафизическую проблему, подобно героям Ибсена. Вот почему все дома Ибсена – это кукольные дома. Напротив, такой человек теряет рассудок и начинает нести самую что ни на есть бредовую мелодраму. Так же, как… – И он пробормотал еще что-то себе под нос, приглаживая усы; вид у него стал еще более озадаченным.

– Кажется, я знаю, о чем вы сейчас думаете, – тихо сказал Боскомб.

Доктор Фелл чуть заметно вздрогнул.

– А? О, вы, стало быть, еще здесь? – спокойно осведомился он и засопел, посверкивая на Боскомба своими маленькими глазками. – Если откровенно, я надеялся, что вы уже ушли.

– Значит, надо мной сгущаются тучи? – спросил Боскомб срывающимся голосом. Вновь стала заметна его обеспокоенность, хотя он и пытался скрыть ее под маской циничной шутливости. – Вы считаете меня чудовищем?

– Нет. Но думаю, вам самому хотелось бы считать себя именно таким, – ответил доктор Фелл. – Это ваша беда и ваша глупая фобия. Вы по самую макушку набиты всякой отвратительной ерундой, но я уверен, что вы всего лишь подделка. Ваш мозг отнюдь не на короткой ноге с подлинным дьяволом, который прячется за всем этим; и уж конечно, вы никогда всерьез не собирались убивать Эймса…

– Я вам так и сказал, – напомнил Боскомб. – Я объяснил, что это была шутка над тем напыщенным хвастуном наверху. Я уже устал слушать его болтовню про то, каким железным парнем он был в доброе старое время.

– Ха! Да. Вы так говорили, когда опасались, что вас могут обвинить в убийстве. Но теперь, когда мы узнали, что в действительности произошло, и опасность для вас миновала, вы не прочь доставить себе удовольствие, представляясь этаким средневековым ужасом в человеческом обличье. Вы можете утверждать, что в самом деле замышляли убийство, и кричать об этом с лестницы себе во славу. Знаете, дружище, вы меня несколько раздражаете.

Боскомб рассмеялся, и Хэдли круто повернулся к нему.

– Так вы полагаете, опасность миновала, да? – оборвал он его смех. – Не рассчитывайте отделаться так легко. Думаю, я доставлю себе маленькое удовольствие, арестовав вас по обвинению в покушении на убийство.

– Ничего не получится, – устало проговорил доктор Фелл. – Я знаю, это сильно подпортит его репутацию ужасного человека, но я осмотрел пистолет, когда он попал к Беттсу… Глушитель не настоящий.

– Что?

– Это вовсе не глушитель. Это всего лишь жестяной цилиндр, выкрашенный в черный цвет и с дыркой на переднем конце для красоты. Черт подери, Хэдли, неужели вы не видите, что это еще один пример перегруженного беллетристикой воображения? Уж кто-кто, а вы-то должны бы знать, что во всей Англии не наберется и полдюжины глушителей – так их трудно достать. Но ни один приличный план жуткого убийства без них не обходится. Ба! Ваше дело против Боскомба и Стенли будет целиком зависеть от того обстоятельства, что Эймс должен быть застрелен бесшумно, и вас встретят веселым «ха-ха», как только вы предъявите вещественное доказательство номер один. Ваше счастье, Боскомб, что Стенли не имел возможности рассмотреть его получше. А то бы он просто придушил вас за вашу шуточку.

Хэдли встал и посмотрел на Боскомба.

– Убирайтесь, – резко проговорил он.

– Я хотел бы предложить… – начал Боскомб.

– Убирайтесь отсюда, – повторил Хэдли, делая шаг вперед, – или еще минута – и я…

– Прежде чем закончится это дело, – сказал Боскомб, раздувая ноздри и отступая назад, – вы еще придете ко мне за советом. Я мог бы сообщить вам кое-что, но сейчас я не чувствую склонности помогать вам. Развлекайтесь в свое удовольствие, пока я не передумаю.

Дверь захлопнулась. Хэдли пробормотал что-то в усы, отряхнул руки одну о другую и вернулся к своему блокноту.

– Что меня больше всего тревожит, – взорвался он после короткой паузы, – так это невероятная цепочка совпадений, наложившихся одно на другое и превративших все дело в сплошную путаницу. Вы только подумайте! Кто-то в этом доме – имени мы не знаем – сообщает Эймсу, что женщина, убившая администратора универмага, живет здесь и прячет в неизвестном месте неопровержимые улики ее преступления, но сам при этом отказывается помочь инспектору проникнуть в дом. Далее, кто-то другой приглашает Эймса сюда ночью, чтобы он попал в ловушку, которая кажется смертельной, но на самом деле устроена развлечения ради Боскомбом и бывшим офицером полиции, близко знавшим Эймса в свое время. Следуя в эту ловушку, Эймс получает роковой удар уже от третьего лица – предположительно, женщины, начавшей с убийства администратора. Через окно в крыше за адским замыслом Боскомба следит молодой человек, отца которого застрелил Стенли четырнадцать лет назад, а выследил и обличил Эймс! Фелл, если совпадения еще не кончились, я не желаю ничего больше слушать. Если бы я прочел это где-нибудь, а не увидел и не услышал лично, я бы наотрез отказался в это поверить.

– Так вы полагаете, все это совпадения? – поинтересовался доктор Фелл с задумчивым видом. – Потому что я думаю иначе.

– Что вы хотите этим сказать?

– И, кроме этого, я им не верю, – заявил доктор, упрямо покачав головой. – Чудеса могут случаться. Но они не являются нам по дюжине зараз, как на представлении иллюзиониста. К примеру, большинство заранее продуманных преступлений (говорю это с сожалением) раскрывается благодаря одному-двум совпадениям: кто-то случайно выглянет в окно, кому-то не хватит денег на такси – или еще целый ряд других случайностей, которые отправляют на виселицу хитроумнейшего убийцу. Но просто случайность никак не может объяснить такое нагромождение невероятностей, какое мы имеем в данном случае.

– Вы хотите сказать?..

– Я хочу сказать, что все это было подстроено, Хэдли. Существует одно действительное совпадение, крошечное и невзрачное. Все остальное создано воображением, рядом с которым неуклюжая попытка Боскомба пошутить со смертью кажется мне невинной забавой. Человек, который все это придумал, и есть настоящий дьявол. Ему известны биографии и родственные связи всех, кто бывает в этом доме. Он двигал этими людьми, как пешками в шахматном гамбите, и искусственно создал эту путаницу, на фоне которой и был нанесен последний удар стрелкой часов. Знаете, Хэдли, похоже, я буду почти бояться каждого из тех, кого мы здесь встретим, пока…

– Извините, сэр, – прервал его сержант Беттс, просунув голову в комнату. – Вы не выйдете сюда на минутку? Тут кое-что… – В комнату вошла Лючия Хандрет, и его лицо в тот же миг утратило возбужденный вид и превратилось в деревянную маску. – Бенсон, Хампер и доктор закончили свою работу. Они хотят доложить вам о результатах, прежде чем уйти.

Хэдли кивнул и торопливо вышел, закрыв за собой дверь. Лючия проводила его долгим задумчивым взглядом. Она курила сигарету короткими нервными затяжками. Когда она ногтем мизинца снимала с нижней губы прилипший кусочек бумаги, губы ее разомкнулись, обнажив белые острые зубы. Удлиненные яркие карие глаза скользнули взглядом по Мельсону и остановились на докторе Фелле.

– Я как будто готова к допросу третьей степени, который вы устраиваете всем женщинам в доме, – объявила она. – Элеонора и Стеффинз будут здесь через минуту. Они, видите ли, все еще воюют друг с другом. Дон… Дон чувствует себя настолько хорошо, насколько можно ожидать в данной ситуации.

– Присаживайтесь, мадам, – пригласил доктор Фелл, лучась и благодушествуя, как бывало с ним всякий раз, когда он находился в обществе привлекательных женщин. – Хе-хе-хе. Я рад это слышать. Вы, если не ошибаюсь, уже давно с ним знакомы. Поэтому-то вы и смогли опознать покойного инспектора Эймса.

– Сегодня ночью так много кроликов было вынуто из мешка, – улыбнулась она. – Поэтому, думаю, большой беды не случится, если вы узнаете, что я его двоюродная сестра. Возможно, от этого будет даже какая-то польза, когда крошка Нелли убедится, что у нее нет причин для ревности. – В ее глазах промелькнуло отвращение, и она опустила их, разглядывая сигарету. – Моя мать была сестрой Карлтона Хоупа, или Хоуп-Хастингса, человека, которого подставили…

– Подставили?

Резким движением она убрала изо рта сигарету. Мельсон опять увидел ее острые зубы.

– В присвоении тех денег он был виновен не больше, чем вы. Даже меньше, если вы работаете в полиции. Вы полицейский? – Она внимательно оглядела Хэдли, и на ее лице появилась улыбка. – Я сделаю вам комплимент, сказав, что вы на него совсем не похожи. Полиция тогда никак не могла найти себе жертву, поэтому было решено подставить его. Затем они поняли, что им никогда не удастся доказать его виновность в суде, и…

Она швырнула сигарету в камин и начала быстрыми шагами расхаживать по комнате, обхватив себя руками, словно пытаясь согреться.

– Дону, – добавила она, – было тогда восемь лет, а мне – тринадцать, поэтому я помню гораздо больше его. Самое забавное заключается в том, что Дон до сих пор считает отца виновным – это мать воспитала его с этой мыслью, – и он очень болезненно к этому относится. Настолько болезненно, что, когда я появилась здесь и ему понравилась Элеонора, он даже не сказал никому, что мы родственники, опасаясь, как бы Стеффинз не докопалась до правды. При этом полицейских он ненавидит смертельно. В то время как я доподлинно знаю, что дядя Карлтон был невиновен, и я… – Она замолчала и устало пожала плечами. – Наверное, не стоит продолжать, как вы думаете? Есть на свете подлецы, есть, как мне кажется, и честные люди, и я едва ли могу что-то сделать, чтобы изменить порядок вещей. Я, наверное, немного фаталист по натуре.

Доктор Фелл, дунув, убрал ленточку очков с носа и добродушно хмыкнул.

– Может быть, конечно, – признал он, – хотя вы, возможно, не вполне четко представляете себе значение этого слова. Когда человек говорит, что он фаталист, он очень часто имеет в виду только то, что он слишком ленив, чтобы пытаться изменить ход событий. Вы же, как я подозреваю, по натуре борец, мисс Хандрет. – Приступ веселости привел в движение его многочисленные подбородки, и маленькие глаза заискрились. – А теперь скажите мне, когда вы увидели, что инспектор Эймс пытается что-то разнюхать в пабе, что вы на самом деле подумали?

Она открыла рот, потом поколебалась мгновение, словно передумала, но махнула рукой.

– Если говорить откровенно, я перетрусила, – призналась она. – Я понимала, что я ничего не сделала, но… Он был там, и от этого никуда было не деться. – Она вскинула на него глаза. – Кстати, что он там делал?

Лючия неожиданно замолчала, увидев, как Хэдли, стиснувший зубы, чтобы подавить возбуждение, пропустил в комнату миссис Стеффинз и Элеонору. Миссис Стеффинз покачивала головой и, не глядя на Элеонору, но устремив взор прямо перед собой, словно исповедуясь перед одним из стеклянных шкафчиков, продолжала, едва шевеля губами, свой монолог:

– …мало того, – чревовещала она таким образом, все больше и больше багровея лицом, – затевать вульгарные любовные интрижки на самой крыше этого дома, на виду у всех и каждого, разбить сердце своего несчастного опекуна, когда он стирает пальцы в кровь, заботясь о твоем благосостоянии, и расходовать на себя все, до последнего пенни, деньги, которые ты зарабатываешь, ни гроша не отдавая для дома, где я тружусь не покладая рук. – (Короткий вздох.) – Наверху, на крыше, по самым нашим головам ступая, у всех соседей на виду – стыд-то какой, до самой смерти мне его не изжить, – здесь в глазах ее блеснули слезы, – а ведь могла бы немного подумать и о нас хоть иногда, но где там, разве ты на это способна? Нет. И вдобавок ко всему, – резко обернувшись, миссис Стеффинз вдруг ринулась в решительное наступление, – просить, чтобы твой ухажер провел всю ночь в этом доме, после того как ты совершенно преднамеренно, на крыше…

– Ерунда. Эти дома, – заметила Элеонора с грубоватой практичностью, – большей частью сдаются под конторы, так что подглядывать некому. Я выяснила это заранее.

Миссис Стеффинз сделалась холодной и мрачной.

– Прекрасно, моя юная леди. Я скажу лишь одно, здесь он не останется. Конечно, только у тебя достанет бесстыдства обсуждать это перед всеми, – указала она, невольно повышая голос в очевидной надежде, что кто-нибудь из присутствующих ее поддержит, – но раз уж разговор об этом зашел, могу тебя заверить, что здесь он не останется. Куда бы нам его поместить? По крайней мере, не к мисс Хандрет, это уж точно. Ха-а-а, нет! – воскликнула миссис Стеффинз, покачивая головой и многозначительно улыбаясь плотно сжатыми губами, будто разгадала некий хитроумный и зловещий замысел и оказалась достаточно проницательна, чтобы разрушить его. – Ха, нет, никак не к мисс Хандрет, уверяю вас.

– Нужно поместить его в комнату Криса Полла. Ну конечно! Крис не будет возражать.

– Мы не станем делать ничего подобного… Кроме того, – миссис Стеффинз нерешительно остановилась, – комната занята, так что сама видишь…

– Занята? – требовательно переспросила Элеонора.

Миссис Стеффинз строго поджала губы. Хэдли, по каким-то своим причинам до сих пор не прерывавший их разговора, вмешался:

– Это заинтересовало и меня, миссис Стеффинз. – Его голос стал резким. – Похоже, где-то возникло своего рода недопонимание. Нам было сказано, что мистер Полл отсутствует, и никто ни словом не обмолвился о том, что его комната занята. Если там есть кто-нибудь, этот человек либо глух, либо мертв. Кто это?

Выражение ее лица изменилось столь же разительно, сколь и быстро. Только что она стояла перед ним со вздернутым подбородком, вся кипя от возмущения, и в следующее мгновение на красивом лице появился совершенно новый рисунок морщин, словно мастер моментального портрета, выступая перед публикой, прошелся по нему своим углем. Меж припухлостей и ямочек ее сразу потемневшего лица блеснули безукоризненные зубы. Они увидели широкую улыбку с рекламного плаката дантиста, кокетливо-сердитый взгляд фиалковых глаз, иной, с намеком, разворот пухлых плеч для придания облику тонкого шарма. Даже голос приобрел другую окраску. И именно сейчас, когда она щедрой рукой выплескивала на окружающих свое очарование, миссис Стеффинз вдруг стала выглядеть по-настоящему зловеще.

– Боже, ну конечно! У меня просто вылетело из головы, – встрепенулась она, заискивающе глядя на главного инспектора и тщательно выговаривая слова, будто пародировала директора Би-би-си. – Однако, мой дорогой мистер… мой дорогой инспектор, кому же и быть в комнате нашего дорогого мистера Полла, как не самому дорогому мистеру Поллу?

– О? – Элеонора с подозрением посмотрела на нее. – Я не знала, что он дома. И он всегда так чутко спит. Он бы непременно…

– Разумеется, моя дорогая. Ты ведь о них о всех все знаешь, не правда ли? – поинтересовалась миссис Стеффинз, чуть-чуть повернув голову и скользнув по ней взглядом. – Но я считала, что его совсем необязательно будить. Я полагала, что совершенно ни к чему было рассказывать об этом Йоганнусу, или Элеоноре, или даже его другу, мисс Хандрет. По-моему, это действительно очень славно, когда молодой человек вхож в приличные клубы, не правда ли? Потому что там он общается с действительно приличными людьми, понимаете? А не ходит по этим мерзким, безобразным пабам или другим клубам, где, говорят, падшие женщины танцуют самым отвратительным образом, – быстрый вдох, – хотя, конечно, раз люди приходят в клуб и разговаривают с благородной публикой – вы, возможно, знаете поместье сэра Эдвина «Роксмур» в Девоне, три с четвертью часа езды на скором поезде, – они вполне могут просидеть чуть дольше за бокалом прохладительного, и я знаю совершенно точно…

Доктор Фелл хлопнул себя по лбу.

– Вот оно! – прогрохотал он в порыве вдохновения. – Наконец-то я начинаю понимать, что к чему! Вы хотите сказать, что он напился до бесчувствия!

Миссис Стеффинз заявила, что это вульгарно, и тут же опровергла его слова. Под нажимом со стороны главного инспектора она признала, что Кристофер Полл, нагруженный по самую мачту, прибыл примерно в половине восьмого вечера и по каким-то таинственным причинам проник в дом через черный ход и что она нашла его сидящим на лестнице в расстроенных чувствах. Она помогла ему подняться к себе в комнату – на лестнице и в холле им никто не встретился, – и, насколько ей известно, там он и находится в данный момент. Она набросилась было на Элеонору за то, что та заставила ее рассказывать об этом сейчас, прямо при всех, потом надулась и замолчала. Хэдли подошел к двери и отдал распоряжения сержанту Беттсу. Когда он вернулся, что-то в выражении его глаз погасило даже очарование миссис Стеффинз. Ее многословие иссякло, и она, похоже, приготовилась искать спасение в истерике, если события примут нежелательный оборот.

– Я должен задать каждой из вас несколько важных вопросов, – сказал Хэдли, по очереди глядя на трех женщин. Лючия была спокойна, Элеонора смотрела с вызовом, а у миссис Стеффинз слегка заложило нос. – Присаживайтесь, пожалуйста. – Он подождал, пока Мельсон пододвинул им стулья, затем уселся сам и сложил руки на груди. – Время позднее, и я постараюсь не задерживать вас сегодня слишком долго. Но я бы хотел, чтобы вы были абсолютно уверены во всем, что мне скажете. Мисс Карвер.

Возникла пауза, пока он шелестел листами блокнота, просматривая свои записи. Элеонора выпрямилась в кресле.

– Мисс Карвер, касательно той двери, что ведет на крышу. Сегодня ночью она была заперта, и вы говорите, что ее обычно не отпирают. Теперь у нас есть основания полагать, что убийца сам побывал на крыше через несколько минут или сразу после того, как нанес роковой удар… У кого есть ключ от этой двери?

Кто-то из женщин шумно глотнул воздух, но они сидели спиной к Мельсону, и он не мог сказать, кто именно. Он осторожно обошел их с краю и расположился так, чтобы видеть их всех.

– Он был у меня, – ответила Элеонора. – Теперь, когда вы и так все знаете, я могу вам сказать: кто-то украл его у меня.

– Завтра же там будет висеть замок. Амбарный замок. И еще обязательно заколотить… – взорвалась миссис Стеффинз, дрожа от возмущения, но взгляд Хэдли заставил ее замолчать.

– Когда он был украден, мисс Карвер?

– Я… не знаю. Видите ли, обычно я храню его в кармане вот этого пальто. – Она коснулась своего кожаного автомобильного плаща. – Я думала, что он там и сегодня. Я… когда я сегодня надела пальто, я даже не стала проверять, на месте ли он. То есть я, конечно, сунула руку в карман, когда уходила, – ну, знаете, как это бывает, не задумываясь, по привычке, – но там лежали еще носовой платок, пара перчаток, несколько монет и прочая мелочь, поэтому, не нащупав ключ, я решила, что он где-то среди этих предметов. Я поняла, что он пропал, только когда поднялась… поднялась наверх в первый раз. – Она говорила неуверенно, раздираемая страхом и гневом.

– В первый раз?

– Да. Когда эти двое, – она кивнула в сторону доктора Фелла и Мельсона, – вошли и увидели меня, это был уже второй раз. Я признаю, что побывала наверху примерно за пятнадцать минут до этого. Время я запомнила, потому что часы как раз пробили без четверти двенадцать. Я пришла туда так рано потому, что дом сегодня заперли раньше обычного, и я была уверена, что все уже спят… О, да перестаньте вы на меня так смотреть! – вдруг вспылила она, упершись сверкающим взором в миссис Стеффинз. Затем ее тяжелые веки затрепетали, и с тем же выражением спокойного вызова она повернулась к Хэдли. – Так вот, я поднялась в темноте на второй этаж и тут обнаружила, что ключа у меня нет. Я подумала, что, наверное, положила его куда-то в другое место. Спустившись к себе, я принялась за поиски, но чем дольше искала, тем крепче становилась моя уверенность, что я положила его именно в этот карман, поэтому я подумала…

– Да, мисс Карвер?

– Что кто-то играет со мной грязную шутку, – яростно ответила она. Она смотрела прямо перед собой, сжимая и разжимая пальцы. – Я была совершенно уверена, потому что я помнила, как в последний раз засунула его в пустой палец перчатки – на тот случай, если кто-то решит залезть ко мне в карман, как это иногда бывает, – ну и вообще у меня есть такая привычка с ключами. Так что я просто не знала, что делать. Я опять вышла в холл и в это время увидела свет наверху и услышала… вы знаете что.

– Да. Сейчас мы поговорим об этом. Когда вы в последний раз видели ключ?

– В прошлое воскресенье вечером.

– А ваша комната не запирается?

– Нет, что вы, – сказала она с резким смешком. – Замки в дверях не позволены никому, кроме Джея.

– Я не понимаю, – вмешалась миссис Стеффинз, поднимая плечи и картинно возмущаясь, – я не понимаю, в самом деле, почему женщина, которой уже тридцать лет, самостоятельно зарабатывающая себе на жизнь, и зарабатывающая, я уверена, гораздо больше, чем я когда-либо смела просить, будучи компаньонкой и confidante^[16] такой безупречной леди и утонченной женщины, какой была дорогая покойная Агнес Карвер, хотя, конечно, в театральной профессии отношения с нанимателем носят иной характер, – почему женщина тридцати лет вообще должна оставаться в этом доме, если ей здесь так не нравится, хотя она должна бы испытывать одну только благодарность.

Элеонора повернулась. Ее лицо с мягкими чертами пылало.

– Вы прекрасно знаете почему, – с горечью произнесла она. – Ползаете здесь со своими слезливыми нашептываниями: ах, как это я могу быть так неблагодарна к опекуну, который спас меня от приюта, когда я осталась одна-одинешенька и ни гроша-то за душой у меня не было, и как тяжело нам пришлось… – бессовестная лгунья! Вам самой нужны были эти деньги, и… О, я знаю, что вы из себя представляете, и меня просто тошнит от этого! Сегодня мне многое открылось. Какой же сентиментальной, сопливой дурой я была все это время, но отныне…

Хэдли не стал ее прерывать, потому что знал: подобные порывы порождают в свидетелях стремление к полной откровенности.

Он вмешался только теперь:

– Вернемся к этому второму визиту наверх, мисс Карвер. Когда вы услышали слова Боскомба: «Боже, он мертв!» – и увидели кого-то на полу в тени двери, – он быстро взглянул на нее, – вы решили, что это кто-то из ваших знакомых, не так ли?

– Да. – (Колебание.) – Не знаю, как вы догадались, но так и было. Я подумала, что это Дональд.

– И вы также подумали, что Боскомб убил его?

– Я… да, наверное, подумала. Я… это было ужасно, и первое, что пришло мне в голову…

– Почему?

– Он ненавидит Дональда. Дело в том, что одно время он сам имел на меня виды. Это было жутко забавно. Ему понадобилась целая вечность, чтобы открыть мне, что у него на уме. Он, видимо, очень нервничал, переживал и наконец подошел ко мне, решив предстать передо мной этаким «дьяволом, а не мужчиной»: положил мне руку на колено и спросил, не хотелось бы мне заиметь очаровательный спортивный автомобиль и собственную квартиру…

Миссис Стеффинз буквально кипела, она была настолько ошеломлена, что не могла выговорить ни слова. Элеонора, разговаривая с Хэдли, посмотрела на нее с озорным видом:

– …и я сказала: «Прекрасно, при условии, что мне их предложит подходящий человек». – Она рассмеялась. – Тогда он сыграл ва-банк и заявил: «Я бы даже женился на тебе», но это уже было настолько уморительно, что я не смогла дольше сдерживаться.

Хэдли изучающе посмотрел на нее.

– Но даже в этом случае, – вставил он, когда она приготовилась продолжать, – почему вы решили, что Хастингс мог быть внутри дома? Он ведь обычно не спускался сюда, не так ли? И как бы он, по-вашему, смог попасть в дом, если дверь была заперта?

– А, ну… это! Видите ли, там стоит замок с защелкой. Его можно открыть с другой стороны, просто повернув ручку. А Дон, знаете ли, такой… такой дурашливый в некоторых вещах, он вполне мог спуститься с крыши в дом, если бы на него нашло.

Хэдли взглянул на доктора Фелла, который с рассеянным видом пробормотал что-то, и опять повернулся к собеседнице:

– Вы хотите сказать, мисс Карвер, что замок устроен таким образом, что любой человек – грабитель, к примеру, – может свободно попасть в дом через крышу? А как обстоят дела с люком?

Она задумалась.

– Знаете, сейчас я припоминаю, что когда-то там действительно стоял засов, совсем, правда, ржавый. Однажды ночью он застрял, когда я пыталась попасть наверх, поэтому Дон просто взял и выломал его…

– В самом деле, – произнесла миссис Стеффинз с холодной яростью и таким тоном, будто подтверждала услышанное. – В самом деле? Тогда у меня, похоже, будет что рассказать полиции об этом молодом человеке, бесчестно…

Хэдли повернулся к ней.

– Теперь, миссис Стеффинз, – бесцеремонно оборвал он ее, – мне нужны ваши показания. Я хочу получить объяснение. Вы знаете, – он пошарил рукой под бумагами на столе и вдруг извлек из-под них сверкающую часовую стрелку, – что сегодня ночью вот этим был убит человек?

– Что бы это ни было, я не желаю видеть этот предмет.

– И вы понимаете, что следы этой краски, вероятно, должны были остаться на руках или одежде убийцы?

– Неужели? Я не позволю, чтобы на меня смотрели таким образом. Я протестую против того, чтобы вы обращались ко мне в подобных выражениях, и я не дам заманить себя в ловушку и признать, что я вообще говорила что-нибудь.

Хэдли бросил стрелку на стол и наклонился вперед.

– Вам, – сказал он, – придется дать ответ. Я хочу услышать, как вы объясните наличие следов, обнаруженных сержантом Беттсом в пустом тазу, который он нашел в вашей спальне. Следов мыла и… золотой краски. Итак?

Глава одиннадцатая
Обман

Мельсон, проживший девять спокойных лет в счастливом браке, впервые стал свидетелем ураганного приступа женской истерики. Уже одна пронзительность поднятого ею крика заставила его почувствовать себя неуютно, но это был еще далеко не гвоздь программы. То, что Миллисента Стеффинз произнесла в течение последующих десяти минут, он навсегда постарался запомнить как пример отчаянного лавирования мысли у невротичной, возможно, опасной женщины, начисто лишенной чувства юмора и находящейся в том весьма рискованном возрасте, который обычно именуют «чуть-чуть за пятьдесят».

Ей ни разу не пришло в голову (Мельсон был готов в этом поклясться), что ее хотя бы на мгновение могут серьезно заподозрить в совершении преступления. Ее воображение, коль скоро ему пришлось заниматься вещами, которые можно было бы с основанием поставить ей в вину, не шло дальше намека на эгоизм и склонность к безобидным привираниям. Если бы у нее нашли пузырек с ядом в доме, где от отравления скончались шесть человек, она и тогда наверняка сочла бы это лишь неудачным совпадением. А поскольку причиной таких неудачных совпадений всегда являлись другие люди и во все неприятности ее вовлекали единственно их злобность или бездушное отношение, она, следовательно, и эту ситуацию должна прояснить, выведя на чистую воду лицо, которое одно во всем виновато.

Ее первые связные слова, преследующие эту цель, обрушились на Хэдли и на Йоганнуса Карвера. Первому досталось потому, что он, очевидно, принял ее за никуда не годную, неряшливую хозяйку, у которой скопилась целая груда немытых тазиков, и послал своих людей шарить по комнатам. Второму – потому, что Карвер был первопричиной ее теперешних затруднений, подсказав ей в свое время заняться росписью фарфора и керамики.

Она, заявила миссис Стеффинз, расписывала керамику, и всегда считалось, что она делает это великолепно (цитаты из авторитетов в данной области), а теперь этот факт превратили в змею, готовую ее ужалить. Но больше она к кистям не притронется. Сегодня вечером она работала над вазой с фестонами из золотых цветов, и у нее ужасно разболелась голова, потому что она, не щадя себя, напрягала зрение. Карвер знал об этом. Карвер всячески поощрял ее к этой работе, ведь именно он много лет назад положил начало этому ее увлечению. Сегодня ночью, когда он хладнокровно отправился спать, он видел ее за работой. Она пользовалась масляной краской по шиллингу и три пенса за тубу, которую разводила скипидаром в блюдечке. Она заплатила за краску из своих собственных карманных денег. Но раз Карверу мало того, что он, одобряя вслух ее экономность в быту, предательски подталкивал ее к разорительным занятиям росписью, и он теперь вступил в заговор с полицией, чтобы обвинить ее в убийстве грязного ворюги, то…

Представление оставило чувство неловкости у слушателей. Уродливость происходящего заслоняла его смешную сторону. Для нее оно было (или казалось, что было) исполнено подлинного драматизма. Однако на этот раз спектакль не произвел того эффекта, который обычно, как подозревал Мельсон, производил на обитателей этого дома. События так разрослись, что теперь для успокоения бунтарских настроений от миссис Стеффинз требовалось нечто большее, чем просто истерика. Пока она украдкой вытирала глаза после бури, поглядывая туда-сюда из-под припухших, потемневших век, Элеонора оставалась бесстрастной, а на лице Лючии Хандрет сквозь дым новой сигареты читалось усталое презрение. Но Мельсон смутно осознавал, что за всем этим ураганом эмоций скрывалась более глубокая причина…

– Сожалею, что это вас так расстроило, миссис Стеффинз, – сухо произнес Хэдли. – Если краска появилась в тазу по этой причине, то это легко можно будет доказать. Тем временем, однако, я принужден настаивать на ответе еще на ряд вопросов. Не могли бы вы рассказать мне, чем вы занимались сегодня вечером, начиная с того момента, когда мистер Карвер запер входную дверь, поговорил с вами, пока вы расписывали вазу, и поднялся к себе?

Она апатично повернулась к нему с выражением мученицы, которой уже все равно, что с ней сделают, и ее покрасневшие от слез глаза показались над платком.

– Я… я проработала примерно до половины одиннадцатого, – ответила она, и при упоминании об этом в ее глазах вновь заблестели слезы. Она промокнула их платком. – Я так устала, что у меня не было сил даже убрать свою работу, хотя я всегда стараюсь это делать. Я… – Она вдруг словно вспомнила о чем-то, закрыла глаза и потом отрывисто проговорила: – Я и в самом деле считаю, что вы могли бы оставить меня в покое. Я ничего не знаю об этом вашем противном, гнусном убийстве. Я легла спать и, естественно, перед сном вымыла руки, испачканные в краске. Больше я ничего не знаю. Я проснулась, услышав снаружи шум, шаги, поднимающиеся по лестнице, и голоса людей. Я выглянула за дверь и из того, что я услышала, – сверху, я имею в виду, где Элеонора разговаривала с этим представительным джентльменом…

Доктор Фелл расцвел в улыбке и наклонил голову. Это было самое скромное описание его наружности, которое он, вероятно, слышал за последнее время, но она с готовностью приняла его поклон за выражение поддержки.

– Да, вы согласитесь со мной, я знаю. Итак, я поняла, что какого-то вора ранили, или убили, или еще что-то, когда он пытался проникнуть в дом; и это было так ужасно, особенно если учесть, что Элеонора стояла там перед мужчинами почти безо всего. Но я не знала, что произошло, поэтому собиралась окликнуть ее, но не окликнула, а оделась.

Она неожиданно замолчала, пошмыгивая носом. Хэдли некоторое время ждал, когда она продолжит. Однако это, очевидно, было все, что она хотела сказать.

– Вы, стало быть, потрудились полностью одеться, – спросил Хэдли, – прежде чем вышли узнать, что случилось?

Она кивнула с рассеянным видом, потом замерла, словно значение вопроса только сейчас дошло до нее, и поджала губы:

– Я позаботилась об этом в первую очередь.

– А теперь один очень важный вопрос, миссис Стеффинз. – Хэдли медленно поднял глаза. – Вы, случайно, не помните вторник на прошлой неделе… вторник, двадцать седьмое августа?

Миссис Стеффинз, явно глубоко пораженная, перестала промокать глаза платком. Затем ее лицо покрылось от боли новой сеткой морщин, она судорожно сглотнула и воскликнула:

– Вы что, специально решили все вытащить на свет с тем только, чтобы иметь удовольствие мучить меня? И откуда только вы узнали, что Гораций… что это был день его похорон. Он умер двадцать четвертого, двадцать четвертого августа тысяча девятьсот двенадцатого года, в тот… в тот самый год, когда утонул «Титаник», и похороны состоялись двадцать седьмого в Стоук-Бредли, в Баксе^[17]. Я никогда не забуду тот день. В-вся деревня…

– Значит, – жестко сказал Хэдли, – раз это был день смерти вашего мужа, вы, конечно, вспомните…

– Мой покойный муж, – прервала его миссис Стеффинз, с суровым видом поджимая губы, несмотря на слезы, вновь навернувшиеся на глаза, – был с-свиньей и подлецом, хотя я никогда не скажу дурного слова о тех, кто оставил нас, перейдя в мир иной. Он пристрастился к выпивке и был убит на войне. Я не имела в виду мистера Стеффинза. Я говорила о его несчастном брате Горации, который был мне все равно что как муж… Столь многие из тех, кого я знала, уже умерли. Стоит лишь подумать об этом, и мне становится так грустно. Но каждую годовщину я люблю собирать вокруг себя тех, кто мне дорог, это служит мне утешением. Разумеется, я помню вторник на прошлой неделе. Йоганнус и я пили чай вот в этой самой комнате. Я хотела, чтобы собралась вся семья, но Элеонора, конечно, не могла не опоздать, раз мы собирались по такому поводу.

– Теперь я начинаю понимать, что к чему, – мягко проговорила Лючия Хандрет. – Именно во вторник… тот бедняга… и часы. Так-так.

Хэдли не обратил на это никакого внимания. Не сводя пристального взгляда с миссис Стеффинз, он быстро повторил:

– Вы и мистер Карвер пили чай. В котором часу?

– Ну, сели мы уже довольно поздно. Где-то около половины пятого. А встали из-за стола несколько часов спустя. Вы знаете, как это всегда бывает, когда начинаешь вспоминать старых друзей. Да, я помню, потому что было уже половина седьмого, когда я позвонила Китти, чтобы она убрала со стола, а Элеоноры все еще не было.

– Китти – это ваша горничная? Так… Мисс Хандрет, не скажете ли вы нам, где вы были в тот день, скажем, между половиной шестого и шестью часами?

Она, похоже, пыталась решить, как именно ей следует отнестись ко всему этому. Но когда она заговорила, голос ее звучал бесцветно, лишь с достаточной нотой вежливого внимания, и она не поднимала глаз на Хэдли, пока не закончила.

– Вторник, двадцать седьмое. В тот день шел дождь или нет? Мне кажется, это был тот день, когда я была приглашена на коктейль в Челси.

– Имена людей, которые устраивали вечер?

– Минуточку, инспектор. Не нужно этого записывать. Так сразу ответить сложно, не правда ли? – Она нахмурилась, опустила голову и ссутулила плечи, словно баюкала свою сигарету. – Я загляну в дневник и тогда скажу вам точно. – Она подняла глаза. – В одной вещи, однако, я вполне уверена. Я не была нигде поблизости от универмага «Геймбридж».

– Ну, скажем, я там была, – сказала Элеонора неожиданно и с таким простодушием, что Мельсон буквально подпрыгнул на месте. – Только непонятно, при чем тут «Геймбридж»? Вы имеете в виду тот день, когда кто-то убил этого беднягу и стянул все экспонаты с ювелирной выставки? Я, должно быть, была в магазине, когда это случилось, хотя ничего об этом не знала и ничего не слышала, пока не прочитала в газетах на следующий день. – Она, видимо, встревожилась, глядя на обращенные к ней лица, и, занервничав, умолкла. – Ну и что из этого? Какое это к нам имеет отношение?

Хэдли был ошарашен. Он смотрел то на одного, то на другого из присутствующих с каким-то диким выражением лица, потом остановил взгляд на докторе Фелле, который, судя по виду, и сам испытывал большое смущение. Кто-то, подумал Мельсон, был выдающимся лжецом. Лжецом настолько талантливым и опытным, что… Хэдли рявкнул: «Войдите!» – в ответ на стук в дверь, и сержант Беттс, появившийся на пороге, нерешительно остановился, увидев комнату полную людей.

– Ну? – требовательно крикнул ему расстроенный главный инспектор. – Выкладывайте. Что там у вас?

– Касательно того пьяного джентльмена… – начал Беттс все так же нерешительно.

– Да?

– Он действительно у себя в комнате, сэр. Я слышал его храп через замочную скважину. Но стук в дверь не дал никаких результатов, а сама дверь закрыта изнутри на задвижку. Какие будут указания: постучать погромче, выломать дверь или еще что-нибудь?

– Нет. Пока оставьте его в покое. Да, что еще?

– Там старушка какая-то пришла, сэр. Вошла в дом через черный ход внизу, и с ней еще девчонка, симпатичная такая. Старушка говорит, что она здесь работает, убирается в доме. Она слегка навеселе и в прекрасном настроении. Хотите поговорить с ней?

– Да. Мы соберем их здесь всех вместе, – твердо сказал Хэдли. – Эти две будут последними. Я хочу наконец докопаться до истины. Пошлите их сюда, Беттс. Ни слова о том, что произошло. Просто скажите: ограбление.

Он жестом предложил всем сидеть молча, пока не придут экономка и горничная. Мельсон поймал себя на мысли, что с некоторым нетерпением ожидает встречи с миссис Горсон и Китти Прентис; для него они несли с собой как бы некую последнюю жутковатую надежду, но их появление разочаровало его. С первого взгляда он решил, что они вряд ли пополнят список подозреваемых. Обе вошли в гостиную с некоторым трепетом, миссис Горсон – торопливо, картинно демонстрируя свою готовность быть полезной. Это была невысокая плотная женщина. Когда-то она, видимо, слыла настоящей красавицей, но теперь от былой красоты осталась лишь привлекательность и приветливое выражение лица. На ней была шляпа с пером, широкие поля которой многочисленностью и крутизной своих изгибов напоминали американские горки. Внимательные, несколько навыкате карие глаза напоминали выражением блаженную корову; отсутствующие передние зубы делали очень заметными те, один или два, что еще оставались наверху. Ее исключительной особенностью являлась привычка запрокидывать назад голову во время разговора и медленно наклонять ее вперед, не сводя глаз с собеседника, в то время как голос приобретал трубное, величественное звучание, словно подражал завыванию ветра. Жесты соответствовали.

– Я вижу, у нас сегодня полицейские, мэм, – дружелюбно обратилась она к миссис Стеффинз, как будто говорила о званом вечере. Затем к ней вернулись ее театральные манеры. – Это ужасно, хотя меня удостоверили, что ничего не похищено. Я должна принести извинения за наше непредвиденное опоздание. Дело в том, что на Фулхэм-Роуд наш омнибус столкнулся с грузовиком, по каковому поводу водитель и кондуктор омнибуса вступили в беседу с водителем грузовика и обменялись выражениями – и, поверьте, такими ужасными выражениями.

– У-у! – подтвердила Китти, энергично кивая головой. Ее лицо раскраснелось, маленькая шляпка съехала набок.

– Я не задержу вас надолго, – сказал Хэдли самым обычным тоном. – Я руковожу расследованием и должен задать вам один-два вопроса, больше для формы. Ваше имя?

– И мы были принуждены идти домой пешком. Генриетта Горсон. Два «т», – любезно добавила она, увидев, что Хэдли записывает.

– Как долго вы живете в этом доме?

– Одиннадцать лет. – Она откинула голову, и ветер начал набирать силу. – Я не всегда была такой, какой вы меня сейчас видите, – сказала она с проникновенной грустью. – Мне доводилось играть на сцене.

– Да-да, конечно. А теперь, миссис Горсон, я бы хотел услышать от вас полный отчет о том, где вы обе побывали сегодня вечером.

– Неужели полиции интересно знать такие вещи? Нет, в самом деле? – восхищенно прощебетала миссис Горсон. – О, уверяю вас, мы провели премилый вечер. У Лайонса мы встретили мистера Альберта Симмонса, верного рыцаря Китти. Потом мы направили свои стопы в «Марбл-Арч-павильон», где посмотрели музыкальный фильм, легкую романтическую комедию «Принцесса Утопии». Онсомбиль был чудесный. Должна сказать, – заметила миссис Горсон, складывая руки на манер театрального критика, – что разворачивание замысла подчеркивало три драматических принципа – Единства, Последовательности и Выразительности, но онсомбиль был чудесный.

– У-у! – Китти вновь утвердительно кивнула головой.

– Вы были вместе весь вечер?

– Да, безусловно. После фильма мы направились домой к родителям Альберта на Фулхэм, и, знаете, это поистине удивительно, как незаметно пролетело время. Было уже около полуночи, когда…

– Благодарю, – буркнул Хэдли. Взгляд его стал еще более озабоченным. – Один последний вопрос. Вы помните позапрошлый вторник, двадцать седь…

– Тот день, Генриетта, – оживленно вмешалась миссис Стеффинз, забыв о пролитых слезах, – тот день, о котором я тебе рассказывала, помнишь, когда дорогой Гораций…

– День того ужасного убийства, – произнесла Китти с таким удовольствием, словно катала во рту конфету. – О-о-у!

Измотанный главный инспектор в конце концов сумел-таки получить требуемую информацию. В тот день между пятью и половиной шестого и Китти, и миссис Горсон пили чай внизу с некой мисс Барбер, которая убирается в доме по соседству. Перед этим в половине пятого Китти отнесла чай миссис Стеффинз и Карверу, где-то в начале шестого она снова поднялась туда и принесла еще кипятку, а в половине седьмого убрала скатерть. Хэдли сделал последнюю пометку.

– Есть человек, которого вы могли видеть в «Герцогине Портсмутской». Вы, может быть, даже разговаривали с ним. Этот человек сейчас здесь в доме… Беттс! – рявкнул Хэдли, явно не желая быть свидетелем очередной истерики. – Проводи их наверх, пусть взглянут на Эймса, потом запиши все, что они, возможно, пожелают сказать по этому поводу.

Когда миссис Горсон и Китти вышли, Хэдли обвел остальных пронзительным взглядом:

– Теперь вы все понимаете, в чем дело. Некто в этом доме обвинил одну из пяти проживающих здесь женщин в том, что она и есть та воровка, которая убила дежурного администратора «Геймбриджа». Одна из вас была обвинена в убийстве, постарайтесь четко это усвоить. Итак, я даю обвинителю последний шанс высказаться. Сейчас. Кто это был?

Молчание.

– Кто видел женщину, сжигающую запачканные кровью перчатки? Кто видел браслет с бирюзой и украденные часы у одной из вас?

Он стукнул по столу костяшками пальцев, резкий звук вернул им дар речи.

– Не знаю, о чем вы говорите, – воскликнула Элеонора. – Я в первый раз об этом слышу. И я, разумеется, никого не убивала в универмаге. Если бы я убила, неужели, вы думаете, я оказалась бы настолько глупа, чтобы признать, что была там?

Миссис Стеффинз, оправившись после первого испуга, уже успела все взвесить.

– Как удачно, – пробормотала она с холодной любезностью, – что вы знаете, где я была весь день в годовщину похорон Горация. То, что вы говорите, поистине возмутительно!

– Я тоже заявляю о своей невиновности, – вставила Лючия с ироничной усмешкой. – Не беспокойтесь, алиби я вам представлю… Меня тревожит лишь тот лжец, который сказал вам такое, если только кто-то действительно обвинил нас и вы не морочите нам головы.

– Тогда, – мягко произнес Хэдли, – вы, вероятно, позволите нам провести тщательный досмотр ваших комнат? Прямо сейчас?

– С удовольствием, – ответила Лючия.

– У меня нет никаких возражений, – сказала Элеонора, слегка посапывая носом. – Ищите сколько хотите, только потом все разложите по местам.

Миссис Стеффинз выпрямилась на стуле.

– Я не позволю ничего подобного! – воскликнула она, и ее глаза опять подернулись влажной дымкой. – Вы будете обыскивать мою комнату только через мой труп. Я закричу. Я вызову по… Я дойду до министра внутренних дел. Я позабочусь, чтобы каждый из вас вылетел с работы, если вы посмеете совершить это немыслимое… о, мои нервы! Неужели нельзя оставить бедную… К тому же… а-а! Вы знаете, что я этого не делала. Вы знаете, где я была. Так какие у вас могут быть основания настаивать на обыске моей комнаты?

Хэдли устало поднялся на ноги.

– Пока все, – сказал он, махнув рукой. – На сегодня придется оставить все как есть. Тело сейчас вынесут, вы можете отправляться спать, если желаете.

Но его слова о том, что одна из них обвиняет другую в убийстве, сыграли свою роль. Атмосфера в доме, и без того отнюдь не дружелюбная, сгустилась настолько, что женщины, казалось, не спешили расходиться. Миссис Стеффинз ждала Элеонору, Элеонора ждала, пока уйдет миссис Стеффинз. Наконец Хэдли осведомился: «Да? У вас есть еще что-нибудь?» – и тут они обе заторопились к двери. Только Лючия Хандрет сохраняла холодную, высокомерную жизнерадостность. У двери она оглянулась через плечо.

– Что ж, желаю удачи, мистер Хэдли, – кивнула она. – Если вы собираетесь копаться в моей берлоге, надеюсь, вы постараетесь закончить побыстрее. Я хочу лечь. Спокойной ночи.

Щелкнул язычок замка. Напряжение на время спало. Мельсон тяжело опустился на стул. Он вдруг почувствовал, как холодно в гостиной.

– Фелл, – проговорил Хэдли, – у меня, должно быть, слабеет хватка. Я подозреваю, что до сих пор я не вполне удачно управлялся с этим делом. Убийца здесь, убийца здесь, под этой крышей, я могу дойти до него в течение минуты. Они все здесь. Так кто же из них?

Доктор Фелл не ответил. Он оперся локтем на ручку трости и положил подбородок на свою большую ладонь. Ленточка его очков подрагивала на сквозняке, гулявшем по большой белой комнате, в остальном его фигура была совершенно неподвижна. Издалека с краткой непреложностью часы на Линкольнз-Инн пробили половину четвертого.

Глава двенадцатая
Пять загадок

Пятница, 5 сентября, выдалась холодной и очень осенней. Хозяйка постучала в дверь Мельсона, как обычно, в восемь часов и внесла его завтрак, не добавив ни слова к традиционному комментарию о погоде. Хотя она, скорее всего, уже знала, что ночь выдалась беспокойная, она не видела связи между своим постояльцем и событиями, разыгравшимися по соседству. Со своей стороны, весьма заботясь втайне о своем здоровье, Мельсон с удивлением чувствовал себя бодрым и свежим после короткого четырехчасового сна, и это порождало в нем этакие гусарские настроения.

Ему было сорок два года. На кафедре истории в своем колледже он был вторым лицом, уступая первенство лишь ученому с мировым именем, который ее возглавлял. Он имел хороший дом, работал с интеллигентными людьми, и ничто не вызывало в нем гнева, кроме толкователей Теории Обучения. Ну и что же? Выкуривая у открытого окна первую после завтрака трубку, он поймал себя на том, что улыбается той загадочной улыбкой, которая, как он подозревал, означала для слушателей курса 3А по истории («Монаршая прерогатива и ее противники в конституционной истории Англии от гражданских войн до восшествия на престол Вильгельма III»), что Старина Мельсон собирается подпустить одну из своих головоломных шуточек и что у них есть время к ней подготовиться.

Он нахмурился, взглянув на себя в зеркало шкафа. «Некий нелюбопытный Шерлок Холмс», – вспомнил он слова Фелла. Что ж… кроме себя самого, ему некого винить в том, что за ним укрепилась репутация человека несколько высокомерного, хотя высокомерным он совсем не был. В начале своей карьеры он считал, что соблюдать определенную дистанцию необходимо. Если вы прослывете на факультете замечательным raconteur^[18] и отличным парнем, это сделает вас популярным, но руководство будет склонно не принимать вас всерьез. Сухость стала настолько неотъемлемой частью его манеры преподавания, что он никогда не осмеливался использовать в своих лекциях доверительный тон и трескучие шутки, характерные для тех его коллег, которые отождествляли кафедру лектора с театральной сценой. В глубине души он хотел бы следовать их примеру, но позволил себе это лишь однажды. Он читал лекцию о Кромвеле и вдруг стал гонять этого старого злодея по всей аудитории с неожиданной страстностью и необычной цветистостью речи. Реакция зала обескуражила его. Сначала класс слушал его в ошеломленном молчании, потом молчание сменилось сдержанным весельем. Последовавшие рассказы об этой лекции отравляли ему жизнь до конца семестра. К нему вернулось его сухое покашливание. Больше он никогда не пробовал шутить перед студентами.

Гидеон Фелл – совсем другое дело. Для Фелла подобные вещи были как ладан и как порох. Мельсон еще помнил те два семестра, когда доктор Фелл был приглашен к ним читать лекции по истории Англии и стал популярнейшей фигурой, которая когда-либо заставляла бурлить студенческий городок. Он помнил шумное раскатистое хмыканье Фелла, массивный жест, которым доктор вызывал студента, избранного им для спора, его привычку, входя в раж, швырять в зал заметки к лекции; он помнил пять знаменитых лекций Фелла «Влияние королевских метресс на конституционное правительство» – и другую, не менее знаменитую, из курса о королеве Анне, которая начиналась резким и громогласным: «Отлетели ныне орлы кровавого Черчилля, черные в величии и войне, отлетели навстречу сияющему славой проклятию!» – и поднимала весь зал на ноги к концу битвы при Ауденарде.

И вот теперь доктор опять работал над раскрытием преступления. За все долгие годы своего знакомства с Феллом Мельсон никогда не видел, как тот распутывает эти дела. Один из лучших студентов Мельсона, которого он познакомил с доктором Феллом, рассказал профессору о деле Чаттерхэмской тюрьмы, и лишь месяц назад газеты подробно писали об убийстве в Деппинге, неподалеку от Бристоля. На этот раз Мельсон сам волею случая оказался в гуще событий. Главный инспектор Хэдли намекнул, что не станет возражать против его присутствия, и при условии, что он сумеет успокоить свою совесть, оставив на время историю епископа Бернета, Мельсон намеревался пройти все дело до конца.

А черт бы побрал этого Бернета, который неизменно бросался в Шотландию, когда вам нужно, чтобы он был в Англии. Мельсон взглянул на заваленный бумагами письменный стол: послав Бернета к черту, он почувствовал себя свободнее. Ему вдруг стало казаться, что он вообще придает Бернету слишком большое значение. Расставаясь с ним сегодня утром, Фелл пригласил его к себе на Грейт-Рассел-стрит, где доктор обычно снимал квартиру, когда на него находил стих поработать в Британском музее над материалами для главного труда его жизни «Питейные традиции Англии с древнейших времен». Фелл велел приходить к завтраку, если Мельсон встанет к этому часу, или в любое другое удобное для него время. Ну что же…

Мельсон взял шляпу и заторопился вниз.

Проходя мимо номера 16, он бросил на дом быстрый взгляд, испытывая чувство вины. В утреннем свете белые колонны и философически спокойный фасад красного кирпича производили иное впечатление, настолько далекое от ужасных событий прошлой ночи, что он почти ожидал увидеть Китти, с беззаботным видом подметавшую крыльцо. Но шторы были плотно задернуты, и дом безмолвствовал. Прогоняя от себя желание тут же заняться разгадыванием этой загадки, Мельсон свернул на грохочущий автомобилями Холборн и десять минут спустя уже поднимался в скрипучем лифте отеля «Диккенс», расположенного почти напротив Британского музея. Из-за двери в комнаты доктора Фелла доносились звуки яростного спора, из чего Мельсон заключил, что Хэдли уже прибыл.

Доктор Фелл сидел в огненно-красном махровом халате, меланхолически поглощая один из самых обильных завтраков, какие Мельсону когда-либо приходилась видеть. Хэдли, позвякивая ключами в кармане, задумчиво смотрел в окно на праздную толпу, уже собиравшуюся у ворот музея.

– Для человека, который живет в Кройдоне, – заметил Мельсон, – вы приехали на работу удивительно рано.

Хэдли был не в настроении.

– То, что осталось от ночи после половины пятого, – проворчал он, – я провел в Ярде. Этот толстяк, который на ваших глазах уничтожает тонны яичницы с ветчиной, сбежал, свалив на меня всю грязную работу. Если этот кофе вы наливаете для меня, сделайте его погорячее и покрепче.

– Я должен был все обдумать, – невозмутимо ответил доктор Фелл. – Если вам этот процесс незнаком, могли бы, по крайней мере, рассказать, что вы сделали. Я сейчас – как вы прошлой ночью: мне нужны факты, а не брюзжание. Что там произошло?

Хэдли передал чашку кофе Мельсону и взял одну себе.

– Ну, во-первых, мы обыскали комнаты всех женщин в доме. Ничего не нашли. Правда, ни Хамлер, ни я почти ничего не смыслим в этом деле, поэтому на результаты не стоит особенно полагаться. Вот в Скотленд-Ярде у меня есть один парень – первоклассный специалист по обыску. Сегодня утром я направлю его туда. Эти леди теперь так внимательно присматривают друг за другом, что если у одной из них и спрятано что-нибудь, ей не удастся тайком избавиться от этого предмета. Все равно…

– Вы обыскали также и комнату мадам Стеффинз?

– Да, уже в самом конце. Остальные подняли такой страшный шум, что, я думаю, это напугало ее. Она разразилась слезами, сказала, что мы можем делать все, что нам угодно, и под конец спросила, почему я сразу не перерезал ей горло. С тех пор я все думаю, почему же действительно… А открыть вам причину, по которой она устроила весь этот бедлам? В нижнем ящике бюро у нее были спрятаны две порнографические книжонки. Я притворился, что не заметил их, и после этого все пошло гладко.

– Возникли какие-нибудь проблемы с миссис Горсон и горничной?

Хэдли хмыкнул:

– Нет, если говорить об осмотре их вещей. Девушка едва не закатила истерику, когда узнала, что было совершено убийство, но миссис Горсон сумела ее успокоить. Мне нравится эта женщина, Фелл, с ней все в порядке… вот разве что она никак не могла оставить эти свои манеры леди из готического романа, и мне пришлось выслушать от нее немало философских замечаний о жизни и смерти. Как бы то ни было, она с готовностью помогала мне при обыске ее комнаты: достала все свои старые театральные фотографии, показала мне написанные ею стихи (ими можно было бы набить маленький сундук) с пометками на полях о предвзятости издателей. Если не ошибаюсь, она написала роман в трех томах и послала его в крупнейшую издательскую фирму в Лондоне, так вот они, отвергнув книгу, подло украли у нее сюжет и написали все сами, что является доказанным фактом, поскольку героиню звали так же, как и у нее, и роман разошелся миллионным тиражом… Признаюсь, я уже чувствовал, что схожу с ума… – Он глубоко вздохнул, рассеянно позвенел ключами и добавил: – Кстати, относительно вещей миссис Стеффинз, я отметил одну довольно странную деталь, но забыл вам о ней сказать. Не думаю, чтобы это было существенно, но после всей чехарды с золотой краской…

– Да? – произнес доктор Фелл, с любопытством поглядев на него.

– Я осмотрел тюбики с красками, которыми она работала. Тюбик с золотой оказался почти совсем сплющенным, словно она или кто-то другой случайно надавил на него всей ладонью. Знаете, так иногда делают с тюбиком зубной пасты, и пробка вылетает, как из пушки. Она утверждала, что не делала ничего подобного, по ее словам, тюбик выглядел совершенно обычно, когда она пользовалась им в последний раз… – В этой точке рассказа доктор Фелл замер, не донеся до рта нагруженную вилку, и его глаза сузились. Хэдли продолжал: – Как бы то ни было, большого значения это не имеет. Краска, следы которой мы нашли на дне тазика, и краска на стрелке часов не имеют ничего общего. Сержант Хампер – когда-то он начинал как маляр и поэтому считает себя специалистом в этой области – вчера ночью поклялся, что это так. Сегодня утром я получил подтверждение: одна представляет из себя масляную краску, вторая – эмаль. Так что тут все чисто. Но Стеффинз продолжала стенать по этому поводу весь остаток ночи. Избави меня господи, – яростно загрохотал он, – еще хоть раз расследовать дело, в котором замешано слишком много женщин! И в заключение, для полной приятности, возникли проблемы со Стенли; правда, с ним я, по крайней мере, знал, как справиться.

Доктор Фелл положил нож и вилку.

– Что со Стенли?

– Уотсон заявил, что тот пережил нервный шок и его нельзя оставлять одного. Я опять стал козлом отпущения. Пришлось взять его домой в Хэмпстед в кебе. В конце концов, черт побери, – пожал плечами Хэдли, пытаясь оправдаться, – он когда-то работал в полиции, потом воевал, это война его доконала. Кроме того, я должен был допросить его, нравилось мне это или нет. Но думаете, он оценил мое отношение? Ни вполовину! Если это вообще можно назвать благодарностью. Он повел себя грубо, отказался отвечать на вопросы, напустился на полицию. Кончилось тем, что он затеял драку, и мне пришлось двинуть ему в челюсть и уложить спать, пока мы не добрались до места. Там я сдал его с рук на руки его сестре. – Хэдли сделал негодующий жест, допил кофе и сел. – Когда я вернулся в Ярд, было уже совсем светло, и я надеюсь, что все же найдется человек, который оценит это.

– Да, ночка у вас выдалась тяжелая, – признал доктор Фелл с рассеянным участием.

Он откинулся на спинку стула, издал протяжный вздох удовлетворения, выудил из кармана своего пылающего халата старую черную трубку и широко улыбнулся главному инспектору.

– Полагаю, было бы оскорбительным спрашивать у вас, узнали ли вы что-нибудь новое с тех пор?

Хэдли потянулся за портфелем:

– Я собираю все сведения, которые Эймс оставил нам относительно убийства в универмаге.

– Ага!

– А также записи сержанта Престона, который работал с Эймсом над сбором материалов, прежде чем Эймс занялся этим делом самостоятельно. И по-прежнему главной загадкой для меня остается, кто же из пяти женщин в этом доме… Все они рассказывают такие дьявольски правдоподобные истории, Фелл! По крайней мере, звучат они естественно. Выслушав их, я чувствую себя настолько беспомощным, что в голову лезут самые фантастические идеи. Например, я подумал, а не был ли геймбриджский убийца мужчиной, переодетым женщиной?

Доктор Фелл посмотрел на него.

– Не заговаривайтесь, Хэдли, – строго сказал он. – Терпеть не могу бессмыслицы. Господь свидетель, мужчины из номера шестнадцать на Линкольнз-Инн-Филдз не без греха, но по крайней мере ни одного из них нельзя представить бегающим по городу в женском платье. Кроме того…

– Знаю, знаю. Это с самого начала никуда не годилось. Кажется, когда убийца пыталась скрыться… – он покопался в бумагах и нашел отпечатанный precis^[19], – некая мисс Хелен Грей (адрес прилагается) схватила ее, чтобы остановить. На женщине под пальто было что-то похожее на блузку или джемпер, и все это порвалось от горла вниз, когда она бросилась прочь от Грей. И мисс Грей, и двое мужчин, стоявших поблизости, заявляют, что это, несомненно, была женщина. Мужчины с особым энтузиазмом настаивают на этом обстоятельстве. Их показания…

– Чш-ш, Хэдли, – укоризненно произнес доктор Фелл. – Иногда есть предел даже обстоятельности Скотленд-Ярда. Мне непонятно следующее: вы хотите сказать, что, несмотря на все это, никто – ни эти люди, ни кто-либо другой – не может дать удовлетворительного ее описания?

Хэдли неопределенно хмыкнул:

– Вы когда-нибудь имели удовольствие собирать показания у толпы возбужденных людей, наперебой пытающихся рассказать вам об одном и том же происшествии… скажем, об автомобильной аварии? Чем больше свидетелей отыщется, тем запутанней будет рассказ. А с этим делом все обстоит еще хуже. В суете и неразберихе каждый человек давал свое описание и клялся, что это и есть убийца. У меня на руках по меньшей мере дюжина словесных портретов, и только два-три из них отдаленно совпадают.

– Но как же быть с мисс Грей и этими двумя кавалерами? Их словам можно верить?

– Да. Это единственные стоящие свидетели, которые у нас есть. Они находились рядом и своими глазами видели, как было совершено убийство. – Хэдли пробежал по листу глазами. – Они заметили эту женщину у прилавка. Стояли они правее и чуть сзади, но могли хорошо все видеть. Они видели, как дежурный администратор прошел мимо них, подошел к женщине и взял ее за руку, что-то ей говоря. В тот же миг ее другая рука метнулась к прилавку, стоявшему рядом с тем, где были выставлены драгоценности. К несчастью, там лежали изделия из серебра: несколько столовых наборов в коробках – и среди них комплекты из большого ножа, оселка и вилки. Она выхватила из одной коробки нож; все трое уверены, что она была в перчатках. Затем это случилось. Они увидели, как на переднем стекле прилавка появилась кровь. Когда администратор рухнул на пол, женщина побежала, нагнув голову, и Грей отчаянно вцепилась в нее. Это единственные достоверные показания, имеющиеся в нашем распоряжении… Сразу вслед за этим поднялись шум и суматоха.

Мельсон, поставив на столик чашку с остывшим кофе, внутренне содрогнулся. Эта деталь с брызгами крови на сверкающем стекле прилавка… Доктор Фелл открыл рот:

– Кхар-р-рупф, да. Скверное дело. А что дают нам их описания, если опустить физиологические подробности?

– Лицо она спрятала, как я уже сказал. Грей говорит, что это была блондинка, довольно молодая. Из двух мужчин один говорит – блондинка, другой – брюнетка; видите ли, она была в низко надвинутой шляпе. Грей показала, что шляпа была темно-синяя, мужчины утверждают – черная. Далее… – Перевернув страницу, Хэдли нахмурился. – Грей говорит, что на ней был синий, сшитый на заказ костюм из сержа, белая блузка и никакого пальто. Из двух мужчин один считает, что она была в синем или коричневом пальто, довольно длинном, другой вообще не может точно сказать, что это было. Но все трое единодушно сходятся на белой блузке, которая оказалась порванной.

Хэдли швырнул бумаги на стол, доктор Фелл аккуратно отодвинул мармелад на край стола, подальше от них.

– Получается чертовщина какая-то, – заявил главный инспектор. – Практически у любой женщины, на которую может пасть подозрение, непременно отыщется в гардеробе как минимум одна, а то и сразу все эти вещи. Есть, правда, порванная блузка – это хоть какая-то улика. Как вы полагаете, могла она сколоть ее булавкой, забежав в туалет, или придумать еще что-нибудь в этом роде? Я думаю, могла. К тому же, если на ней в самом деле было длинное пальто, она могла просто-напросто застегнуться. Я не располагал этими данными вчера ночью, а жаль, они бы очень пригодились… Да? Что такое?

– Послушайте, Хэдли, – пророкотал доктор, сдерживая охватившее его возбуждение, – все эти детали были в газетах?

– Вероятно. По крайней мере, здесь есть пометка: «Бюллетень для прессы может содержать…» – и так далее. А почему вы спрашиваете? Какое, черт возьми, это может иметь значение?

К доктору Феллу начало возвращаться хорошее настроение. Он раскурил трубку, и его широкое лицо лучилось и сияло, пока улегался плотный завтрак. Взглянув на трубку, он задумчиво прищурил один глаз:

– Замысел вырисовывается, мой мальчик. Но после прошедшей ночи вы уже, конечно, и сами поняли, что, если мы примем алиби миссис Стеффинз, миссис Горсон и Китти Прентис, у нас остаются лишь две подозреваемых?

– Лючия Хандрет и Элеонора Карвер. Естественно. Я также понял, – с досадой указал Хэдли, – как четко между ними делятся эти новые свидетельства… Прошлой ночью мы видели Хандрет в сшитом на заказ костюме. Костюм был серый, а не синий, но, надо полагать, такая одежда является привычной для молодых леди, имеющих профессию и стремящихся придать себе деловой вид? Опять же один из трех надежных свидетелей заявил, что преступница была брюнеткой. С другой стороны, два других свидетеля, включая Хелен Грей, чьи слова, как я подозреваю, имеют наибольший вес, так как она лучше других могла ее рассмотреть, говорят, что убийца была блондинкой, а блондинка у нас Элеонора Карвер; и прошлой ночью на ней было синее пальто. Так. Прекрасно. Платите деньги и выбирайте.

– Не так быстро, дружище, – добродушно пробурчал доктор Фелл. – Вы, стало быть, готовы принять предложенные алиби и исключить трех других женщин?

– Разумеется, я не настолько простодушен. Нет-нет! В суде против алиби ничего нельзя возразить, но, если посмотреть на него с точки зрения здравого смысла, алиби меньше всего следует доверять… потому что требуется всего пара лжецов, чтобы его обеспечить. Конечно, я постараюсь разрушить их. Но если не смогу… что ж, значит не смогу.

Доктор Фелл пододвинул к себе пепельницу. Он продолжал курить с задумчивым видом.

– Тогда пока остановимся на этом. Следующий вопрос, который я хочу вам задать, касается вещи настолько простой, что мы легко могли выпустить ее из вида. Вы абсолютно уверены, что инспектор полиции, погибший прошлой ночью, был убит тем же лицом, которое ударило ножом администратора универмага?

Хэдли зашевелился в кресле.

– Я ни в чем не уверен… Но несомненно то, что какая-то невообразимая связь между двумя убийствами существует! С чего же нам еще начинать?

– Кстати, это был мой следующий вопрос, вопрос номер три, – сказал доктор Фелл, кивая с совиным видом. – С чего нам начинать? Итак, главное, что у нас есть, – это рапорт Эймса, касающийся некоего неизвестного обвинителя. Хэдли, это же просто поразительно, как эта личность дорожит своим инкогнито с самого начала и до конца. Некий анонимный источник выводит Эймса на след, и он тут же поселяется на Портсмут-стрит, чтобы наблюдать за жильцами дома Карвера. Для анонимного письма оно должно быть очень убедительно, если заставило Эймса брать на себя все эти хлопоты. Далее, тот же самый Икс посещает Эймса и… ну, мне не нужно освещать вам дальнейшее развитие этого жуткого непостижимого дела. Но даже теперь, когда совершено еще одно убийство и убийца остается непойманным под одной с ним крышей, обвинитель так и не заговорил!.. Вы уделили достаточное внимание тем чудовищным предположениям, которые отсюда вытекают?

– Всю прошлую ночь мы провели в ссорах и уговорах, – ответил Хэдли, издав звук, похожий на стон. – Черт побери! Не думаете же вы, что кто-то просто водил Эймса за нос? Это было бы слишком невероятно даже для такого дела. И с другой стороны, вы, конечно, никак не можете думать, что Эймс просто морочил головы нам! Вы же так не думаете, правда?

– Нет, не думаю. Но есть еще третье – и очень простое – объяснение. Я пытаюсь подвести вас к нему, связывая между собой с помощью вопросов отдельные факты. Может быть, я ошибаюсь, – пробормотал доктор Фелл, поправляя пенсне на носу, – и если это так, то в мой адрес поднимется такая буря смеха, что рухнут стены Скотленд-Ярда. – Он издал сдавленное рычание. – Но позвольте мне до конца отдать дань своим причудам. У меня еще два вопроса: номера четыре и пять. Номер четыре…

Хэдли пожал плечами. Мельсон, привыкший к порядку во всем, взял со стола конверт и кратко записывал «отдельные факты».

– Кстати, – сказал он, – если говорить о вещах настолько очевидных, что их никто не заметил: я совершенно ничего не смыслю в искусстве распутывания преступлений, но мне сразу подумалось, что самая простая причина, по которой обвинитель молчит, может заключаться в том…

– А? – откликнулся доктор Фелл с некоторым интересом. – Что?

– В том, что он (или она) боится. С женщиной, заколовшей человека в универмаге, играть, наверное, так же весело, как с коброй. Однажды ей случилось нанести удар так быстро, что почти никто этого не заметил, хотя кругом была толпа людей. Обвинитель подумал бы дважды, прежде чем заявить во всеуслышание: «Я видел такую-то с украденным браслетом или сжигающей перчатки». Страх может служить причиной того, что человек не хочет давать показания, пока убийца не окажется в руках полиции.

Хэдли выпрямился в кресле.

– Это возможно, – признал он. – Если…

– Боюсь, что это, возможно, ерунда, – проговорил доктор Фелл, качая головой. – Допустим, все, что вы сказали, верно. Но если за всем этим стоит страх, то наш обвинитель ведет себя довольно странно. Если наш Икс изначально испугался этой женщины, увидев, как она сжигает запачканные кровью перчатки, я бы скорее предположил, что постоянная опасность оказаться пойманным, подслушивая или подсматривая за ней, свела бы его с ума, и Икс не чувствовал бы себя в безопасности до тех пор, пока каждый человек в Скотленд-Ярде не узнал бы обо всем. Но предположим, что Икс поступает именно таким образом и осторожно рассказывает обо всем Эймсу. Что же происходит? Эймс, получивший этот секрет из чужих рук, тут же оказывается убитым. К настоящему моменту волнение Икса за свою жизнь, я думаю, должно бы достичь силы ревущего урагана. И все же Икс не раскрывает рта и продолжает мирно жить и спать под одной крышей с этой домашней коброй. Если таково положение дел, я не стал бы называть это страхом; по самой скромной оценке это можно назвать беспечностью идиота.

Последовало молчание. Хэдли нехотя кивнул.

– В этом что-то есть, – согласился он. – Ну хорошо, давайте послушаем последние два пункта, или вопроса, или что это вообще такое. Потом попробуем отыскать какой-нибудь смысл во всей истории в целом.

– Кхмпф. Где я остановился? A! Ну, я, собственно, уже упоминал мой четвертый пункт, но вновь подчеркну его, чтобы он встал в одну группу с прочими. Я говорю о такой мелочи, как похищение часовых стрелок. Зачем этому явно полоумному вору понадобилось красть обе стрелки, да еще ждать, пока готовые часы будут надежно заперты, вместо того чтобы добраться до них, когда это не составляло никакого труда. А?

– И последнее?

Доктор Фелл криво усмехнулся:

– Последний пункт в определенном смысле вытекает из четвертого, но представляется еще более безумным, если смотреть на него соответствующим образом, то есть через призму всех остальных. Чтобы было понятнее, о чем пойдет речь, позвольте сначала полюбопытствовать, какие предметы – меня интересует весь список – были тогда похищены из «Геймбриджа».

– Это у меня есть, – кивнул Хэдли, подозрительно посмотрев на него и опуская глаза на отпечатанные листы. – Давай взглянем. Так, «Бюллетень для прессы», «Геймбридж: официальный перечень…». Ага, вот он. Серьги с жемчугом, стоимость десять фунтов. Кольцо с опалом в оправе из мелких бриллиантов, стоимость двадцать фунтов. И часы Карвера. Это все.

– А часы Карвера имели на стенде бирку, указывающую на них как на таковые?

– Вы имеете в виду – с его именем? О да. Каждый экспонат был снабжен небольшой карточкой с именем владельца и краткой историей… – Рука Хэдли со звучным шлепком опустилась на стол, и он сел прямо. – Боже мой! Ну конечно! Говорил же я вам, что хватка у меня уже не та. Я понимаю, к чему вы клоните. Значит, ваш последний пункт звучит так: «Зачем женщине, живущей в доме Карвера, идти на безумный риск и красть приглянувшиеся ей часы в переполненном универмаге, когда можно было бы с гораздо большей легкостью украсть их дома?»

– Именно. Тем более что сигнализация от воров, которую установил Карвер, не охраняет его коллекцию от домашних. У меня такое чувство, что он готов показывать свои приобретения всякому, кто согласится его слушать. Мы это, кстати, проверим. Ну и что вы думаете на этот счет?

После минутной паузы Хэдли сказал:

– Я не знаю, что мне думать на этот счет. – Он покачал головой и безнадежно посмотрел в окно. – Дело уже достигло крайней степени безумия. Если вы сможете отыскать простой ключик, который отопрет все двери, вы способны на большее, чем я думаю. Эти ваши вопросы… Прочитайте вслух то, что вы записали, – вдруг попросил он, поворачиваясь к Мельсону. – Давайте послушаем все целиком. Я уже забыл, в каком порядке они стоят.

Мельсон с сомнением пробежал карандашом по списку:

– Если я все правильно понял, получается примерно следующее:

«Пункты, подлежащие рассмотрению при установлении связи между убийством в универмаге и убийством инспектора Эймса.

1. Поскольку в данный момент все предъявленные алиби принимаются на веру, круг подозреваемых в убийстве администратора универмага сужается до двух человек: Лючии Хандрет и Элеоноры Карвер.

2. Не существует конкретных улик, прямо указывающих на то, что убийца Ивэна Мандерса, администратора, является также убийцей инспектора Эймса».

– Браво! – буркнул Хэдли. – Отличное начало, чтобы выстроить дело против кого угодно, не правда ли? Сначала вы заявляете, что согласно имеющимся данным администратора универмага должна была убить либо Хандрет, либо Карвер. Потом, когда стало «горячо», вы выливаете на все это ведро холодной воды, объявляя, что Эймса мог убить кто-то другой. Послушайте, Фелл, не пытайтесь меня убедить, что в этом доме живут два преступника, каждый из которых имеет привычку походя резать людей, потому что я в это не поверю. Это уж слишком. Это будет embarras de richesse^[20]. Нет, нет и нет. Если я смогу с абсолютной точностью доказать, что одна из этих двух женщин совершила убийство в универмаге, я не стану сомневаться, что она также убила и Эймса.

В первый момент доктор Фелл готов был разразиться громом и молнией, но, заговорив, сбавил тон до простого яростного возражения.

– Я боялся, что вы так и скажете, – объявил он, размахивая трубкой. – Я хочу, чтобы вы сейчас усвоили одно: я не пытаюсь выстроить дело против кого-то. Постоянно повторяйте про себя эти слова: «Согласно имеющимся данным, согласно имеющимся данным…» Именно об этом говорят нам факты, и я выделил эти пункты потому, что хочу, чтобы вы нашли им объяснение и добрались до главного смысла этого дьявольского дела… Продолжайте, Мельсон.

– Тогда переходим к следующему пункту:

«3. Обвинение одной из женщин в убийстве Ивэна Мандерса исходит от неизвестного лица, которое даже сейчас, находясь под сильнейшим давлением, отказывается сообщаться с нами.

4. Добывая оружие, убийца инспектора Эймса: а) похитил обе стрелки с часов, когда лишь одна могла служить для этой цели; б) не стал красть их, когда это можно было легко сделать, а предпочел дождаться, пока часы будут заперты в комнате Карвера.

5. Убийца из универмага не стала красть часы, принадлежавшие Карверу, дома, где такая кража не составила бы особого труда, но пошла на огромный риск, похитив их со стенда в переполненном магазине».

– Хм, – произнес доктор Фелл. – Хе-хе-хе. Есть в этом документе, Мельсон, нечто академическое, это будит во мне желание сохранить его на память. Хмф, да. Как бы то ни было, он хорошо позволяет разглядеть тот проблеск здравого смысла, который я вижу в этом деле. Можете поразмыслить над этим, пока я одеваюсь. Затем мы отправляемся к Карверам.

Глава тринадцатая
Часы-череп

Часы на Линкольнз-Инн пробили половину одиннадцатого, когда они подъехали к дому часовщика в машине Хэдли. У двери снаружи дома собралась толпа. Толпа была подвижной. Она послушно отступала, повинуясь жесту полицейского, снова смыкалась у порога и с размеренностью морского прибоя повторяла этот цикл вместе с полисменом, который ходил от лестницы к ней и назад, как маятник в часах работы Карвера. Группа газетных репортеров спорила с сержантом Беттсом; и когда машина остановилась, ей навстречу засверкали вспышки фотоаппаратов. При виде доктора Фелла группа одобрительно загудела, и пресса ринулась в атаку. С некоторым трудом Хэдли отжал доктора Фелла в сторону, видя, что тот приготовился встать на переднем сиденье автомобиля и пространно, в благожелательной манере ответить на любые вопросы, с которыми к нему обратятся. Репортерам Хэдли сердито бросил: «Будет распространено заявление», и Беттс начал расчищать дорогу. Понуждаемый двигаться вперед главным инспектором, огромный как гора в своем черном плаще, с приветственно поднятой над головой шляпой, доктор Фелл лучезарно улыбался через плечо среди щелканья фотоаппаратных затворов и хора приглашений в ближайший паб. Китти – она явно нервничала – открыла парадную дверь и тут же закрыла ее за ними, разом заглушив поднявшийся снаружи рев.

В полутьме холла было прохладно и тихо. Хэдли повернулся к смуглому остролицему молодому человеку, который вошел в дом вслед за Беттсом.

– Вы Престон? Инструкция вам ясна: тщательный осмотр комнат этих женщин. Самый тщательный!

– Так точно, сэр, – ответил смуглый молодой человек, кивая, словно в предвкушении чего-то приятного.

Хэдли повернулся к девушке:

– Я надеюсь, все уже проснулись и встали, Китти?

Оказалось, что нет. Мистер Карвер и миссис Стеффинз встали. Мистер Хастингс, который провел ночь на кушетке в гостиной мистера Полла и теперь чувствовал себя гораздо лучше – здесь Китти нервно хихикнула, – вышел подышать свежим воздухом с мисс Элеонорой. Остальные еще спали.

– Я поговорю с миссис Стеффинз, – сказал Хэдли с заметной неохотой. – В столовой, вы сказали? В задней части дома? Так. – После некоторого колебания он спросил: – Хотите посмотреть, как мы начнем копать глубже, Фелл?

– Нет, – твердо ответил доктор. – Хм-ф, нет. Сейчас самое время для небольшой causerie^[21] с Карвером. Я хочу также повидать нашего жизнелюба Кристофера Полла и окончательно утрясти список жильцов, если только бедняга не слишком страдает от похмелья. Пойдемте со мной, Мельсон. Я думаю, это будет вам интересно.

Он постучал в дверь гостиной, где они сидели прошлой ночью. Ему ответил бесцветный голос Карвера. В это сырое холодное утро в камине белой комнаты полыхал яркий огонь. Карвер передвинул большой стол ближе к окнам, под рукой у него стояла чашка чая, рядом на краю блюдца лежал надкушенный гренок. Часовщик склонился над столом и, вставив в глаз ювелирную лупу, разглядывал какой-то предмет. Он поднялся из-за стола неуверенно и с заметным недовольством, которое исчезло, когда его бледные глаза узнали доктора Фелла. Карвер стоял на фоне поблекших красок старинных часов, расположившихся в шкафчиках вдоль окон, большой и сутулый, в домашней куртке и тапочках. Он выразил даже некоторое удовлетворение.

– А! – произнес он. – Доктор Фелл и доктор… Мельсон, не так ли? Прекрасно! Прекрасно! Я опасался, что это может быть… Присаживайтесь, джентльмены. Я, как видите, пытаюсь немного отвлечься от вчерашнего. Этот образчик, – он коснулся лупой любопытных плоских часов, бронзовая крышка которых была украшена изображением негра, в тюрбане и некогда ярком восточном костюме, с собакой, стоявшей рядом, – является, как вы можете видеть, хронометром французской работы. Английские мастера большей частью отрицательно относятся к подобным вещам, считая их просто игрушками. Я лично не согласен с Хазлиттом, когда он обвиняет французов в «излишней причудливости и вычурности их часов, которые, видимо, предназначены для чего угодно, но только не для указания времени», или называет это квакерством и нелепостью. Мне нравятся маленькие фигурки, которые двигаются, когда часы отбивают четверть, и я видел некоторые поистине выдающиеся работы, от смешных до омерзительных. Например, – его глаза загорелись энтузиазмом, и большой палец начертил что-то в воздухе, – есть одна очень распространенная композиция для часовых крышечек: старик, символизирующий Время, сидит в лодке, которой правит Эрот, с девизом «L’amour fait passer le tempr»^[22], переделанным, как отмечено, в «Le temps fait passer l’amour»^[23]. С другой стороны, я видел в Париже не слишком милое произведение Гренеля, где фигурки механизма представляли бичевание Спасителя, и час отбивался с ударами плетей. – Он ссутулил плечи. – Э-э… я не хотел бы утомлять вас, джентльмены.

– Ну что вы, ничуть, – благожелательно улыбнулся доктор Фелл, доставая портсигар. – Я обладаю лишь разрозненными знаниями по этому предмету, но он всегда интересовал меня. Курите? Прекрасно! Я рад, что вы упомянули о девизах. Это напомнило мне кое о чем, что я собирался выяснить у вас. Я не думаю, чтобы вы случайно снабдили девизом те часы, которые изготовили для сэра Эдвина Полла?

Интерес исчез с лица Карвера, его сменило выражение терпеливого упорства.

– Я на мгновение забыл, сэр, – ответил он, – что вы имеете отношение к полиции. Все возвращается на круги своя, не так ли?.. Да, там есть девиз. Видите ли, на часах такого рода их, как правило, не пишут, но я не мог удержаться от того, чтобы, шутки ради, не подпустить немного таинственности. Смотрите сами.

Шаркая по полу, он прошел к двери стенного шкафа рядом с камином, открыл ее и кивнул им головой, приглашая взглянуть. Мельсон и доктор Фелл, встав с одной стороны, чтобы тусклый свет мог попасть внутрь шкафа, увидели на полу отсвечивающий золотом приземистый тяжелый механизм, лишившийся стрелок. Изуродованные часы оставляли впечатление грубого надругательства, словно были живым существом, и это напоминало об ужасах прошлой ночи. Затем Мельсон с содроганием прочел надпись готическими буквами, обрамлявшую циферблат сверху: «Мне доведется увидеть торжество справедливости».

– Я сам его придумал, – проговорил Карвер, слегка прокашлявшись, когда двое других застыли в молчании. – Вам нравится? Немного, может быть, банально, но мне казалось, что только часы, как символ Вечности, могут установить справедливый порядок будущего. Э-э… – продолжал он среди ненарушаемого молчания, – вся сила этого девиза, как вы видите, заключается в использовании слова «доведется». Решительный настрой простого «я увижу», присущий Судьбе или Мстителю, здесь совершенно не к месту. Именно это безразличное, терпеливое «доведется», обозначающее будущность в чистом виде. Меня, как и моего друга Боскомба, привлекают тонкости, скрытые намеки…

Доктор Фелл посмотрел назад через плечо. Медленно он закрыл дверку шкафа.

– Вас привлекают тонкости, – ровно произнес он. – Это все, что для вас означает эта надпись?

– Я не полицейский, – тихо ответил Карвер. Мельсон едва успел заметить блеснувшую в его взгляде мысль. – Вы можете понимать ее, как вам угодно, мой дорогой доктор. А сейчас, раз уж речь зашла об этом (я надеюсь, ненадолго), я решусь спросить вас…

– Да?

– Продвинулись ли вы сколько-нибудь с тем весьма неприятным предположением, на которое намекал мистер Хэдли прошлой ночью? Я не подслушиваю у дверей, но, как я понял, возникли некоторые сложности с тем, где находились все дамы во время… того происшествия в «Геймбридже»… двадцать седьмого августа. Вы меня понимаете?

– Я вас понимаю. И я собираюсь ответить вопросом на вопрос. Когда Хэдли спросил вас о том дне и о местонахождении ваших домочадцев, вы сказали ему, что не можете вспомнить. Строго между нами, мистер Карвер, – доверительно проговорил Фелл, подмигивая ему, – это было не совсем правдой, не так ли? Панегирики, которые миссис Стеффинз читала своему покойному Горацию, едва ли позволили бы вам забыть этот день. А?

Карвер колебался. Глядя на руки, он сжимал и разжимал пальцы. Руки были большие, а пальцы – плоские и узловатые, но при этом они почему-то казались изящными. Ногти были тщательно ухожены. Он все еще держал незажженную сигару, которую ему дал доктор Фелл.

– Строго между нами, не совсем.

– И почему же он исчез у вас из памяти?

– Потому что я знал, что Элеоноры дома не было. – Здесь тон официального заявления пропал из его голоса. – Я очень люблю Элеонору. Она уже много лет живет с нами. Я, конечно, почти на тридцать лет старше ее, но одно время я надеялся… я очень люблю ее.

– Да. Но почему один лишь факт, что она опоздала домой к чаю, заставил вас начисто забыть весь тот день?

– Я знал, что она, вероятнее всего, опоздает. Если хотите, я знал, что в тот день она в то или иное время будет в «Геймбридже». Видите ли, она… э… работает личным секретарем некоего мистера Неверса, театрального импресарио, на Шафтсбери-авеню. В то утро она сказала мне, – он опять сжал и разжал пальцы, не отрывая от них взгляда, – что постарается уйти с работы пораньше, чтобы купить что-нибудь, чем можно «задобрить» Миллисенту в случае, если она попадет домой поздно. Я хорошо запомнил это еще и потому, что в середине дня и сам ненадолго зашел в «Геймбридж» вместе с Боскомбом, Поллом и мистером Питером Стенли, чтобы осмотреть там только что выставленную коллекцию часов. Я еще думал, не встречу ли я ее в универмаге. Но, конечно…

– Если вы очень любите ее, – сказал доктор Фелл с неожиданной резкостью, – объясните, на что вы постоянно намекаете.

– У нас были некоторые трудности с ней, когда она была ребенком… – Карвер взял себя в руки. Взгляд его изменился. Жесткая практичность, которая иногда проскальзывала в его манерах, вытеснила выражение озабоченности, он заговорил сухо и отрывисто: – Меня беспокоит ложь или искажение правды. Не потому, что я вообще против лжи. Просто это впоследствии нарушает мое душевное равновесие. Назовем это эгоизмом. – Он хмуро улыбнулся. – Я солгал вчера ночью, но сказал правду сегодня утром, и я сказал все, что мне известно. Я не собираюсь ничего добавлять к сказанному, и я не думаю, что какие бы то ни было уловки помогут вытянуть из меня то, о чем я не хочу говорить. Если вас действительно интересует моя коллекция, я с удовольствием покажу ее вам. В противном случае…

Доктор Фелл изучал его взглядом. Повернув голову, он смотрел на Карвера немного через плечо. На его лбу залегла глубокая морщина, в остальном же лицо казалось бесстрастным, почти скучным. В белой комнате его черный плащ выглядел совсем огромным. Фелл стоял, держа сигару с обрезанным кончиком в одной руке и незажженную спичку в другой. Так он простоял не меньше двадцати секунд, и у Мельсона появилось чувство, будто назревает что-то жуткое и взгляд маленьких глаз, помаргивающих из-под очков, несет с собой ужас. Затем – настолько неожиданно, что Мельсон вздрогнул, – раздался треск и шипение вспыхнувшей спички, которую доктор Фелл зажег, чиркнув ногтем большого пальца по головке.

– Позвольте, я дам вам прикурить? – шутливо прогудел он. – Да, меня очень интересует ваша коллекция. Вот те водяные часы, скажем…

– A, clepsydrae! – Карвер пытался исправить тяжелое впечатление от затянувшегося молчания. Он опять облекся, как в халат, в свое сдержанное достоинство и с готовностью показал на стеклянные шкафчики. – Если вас интересуют ранние способы измерения времени, то вся история этого процесса начинается с них. И чтобы понять эти способы, вы не должны забывать о единицах времени, которыми пользовались древние. Персы, например, делили день на двадцать четыре часа, начиная отсчет с восхода солнца. У египтян день длился двенадцать часов. У браминов система отсчета времени была более сложной. Это, – он коснулся шкафчика, в котором хранилась большая металлическая чаша с отверстием в центре, – это, если только это не подделка, должны быть одни из старейших часов, существующих сейчас в мире. Брамины делили день на шестьдесят часов по двадцать четыре минуты в каждом, и это был их Биг-Бен^[24]. Чаша помещалась в резервуар с водой в каком-нибудь людном месте, рядом вешался огромный гонг. Ровно через двадцать четыре минуты чаша тонула, и в гонг ударяли, чтобы возвестить о прошедшем часе.

Это самый примитивный способ. Все они до изобретения маятника состояли в регулировании потока воды, который заставлял предмет тонуть, проходя вдоль ряда насечек, помеченных соответствующими цифрами, – он указал на приспособление, привлекшее внимание Мельсона еще вчера ночью: вертикальная стеклянная трубка с римскими цифрами, вырезанными на доске, и сальной лампой на одном плече, – как здесь; это ночные часы, в которых лампа должна была гореть постоянно. Они восходят к началу семнадцатого века – работа Джехана Шермита – и, вероятно, имеют такое же устройство, как те, которые упоминает Пепис, описывая комнату королевы Екатерины в тысяча шестьсот шестьдесят четвертом году.

Педантичный пытливый ум Мельсона опять заработал. Он видел, что по какой-то причине доктор Фелл поощряет рассказы Карвера о своем хобби, и поддержал его.

– Водяные часы, – поинтересовался он, – использовались так поздно? Я всегда связывал их главным образом с древними римлянами. Где-то есть упоминание о том, как при слушании дела в суде или во время дебатов в сенате, где строго выдерживался регламент, водяные часы тайно регулировались так, чтобы говоривший располагал большим или меньшим временем.

Теперь энтузиазм захватил Карвера целиком. Он потер руки:

– Совершенно верно, сэр. Совершенно верно. Этот трюк проделывали с помощью воска… Но clepsydrae со всей определенностью использовались вплоть до тысяча семисотого года. Я должен пояснить, что, хотя примитивная форма нашего современного часового механизма была известна еще в четырнадцатом веке, к середине семнадцатого обозначилось возрождение огромного интереса к clepsydrae – пусть даже всего лишь как к занимательным игрушкам. О, они всегда стремились вперед, те люди! В механике и химии они смыслили уже как гениальные дети. В те годы Королевское общество делало первые, пока робкие, на ощупь, шаги к паровому двигателю; у нас появилась трутница, сигнализация от ворот, меццо-тинто, капли принца Руперта…

Вот эти часы, к примеру. – он показал на раму с циферблатом и одной только стрелкой, к заднему концу которой на цепочке был подвешен латунный цилиндр. – Я знаю, что эти – подлинные. По мере того как падает уровень воды в этом цилиндре, его уменьшающийся вес заставляет стрелку передвигаться со строго определенной скоростью. Эти часы сделаны в тысяча шестьсот восемьдесят втором году, но, если вы хотите увидеть просто хитроумный механизм, они покажутся вам неинтересными. Возьмите для сравнения часы, работающие на пару, которые сейчас выставлены в Гилдхолле…

– Извините, минутку, – вмешался доктор Фелл. – Хумп-ф, кха. Вы, похоже, сомневаетесь в аутентичности большинства собранных здесь вещей. Хотелось бы взглянуть на подлинные работы в вашей коллекции. Карманные часы, например.

Энтузиазм Карвера к этому моменту достиг требуемого уровня.

– Карманные часы! – воскликнул он. – А, вот здесь мне есть что показать вам, джентльмены! Та-ак, посмотрим. Обычно я этого не делаю, по крайней мере для людей незнакомых, но, если вы желаете, я открою свой сейф, и вы увидите кое-какие подлинные сокровища. – Его глаза скользнули на стену вправо от входа – тот же самый взгляд, вспомнил Мельсон, который Карвер инстинктивно бросил, появившись здесь прошлой ночью. Его лицо несколько потемнело. – Полагаю, вы должны помнить при этом, что жемчужина моей коллекции отсутствует, хотя и продолжает оставаться под той же крышей…

– Часы, которые вы продали Боскомбу?

– Часы-череп Морера, да. У меня есть еще одни, той же модели и столь же совершенные с точки зрения мастерства исполнения, но они не стоят и десятой доли первых с их подписью и историческими ассоциациями. Вы должны увидеть их, доктор. Боскомб с удовольствием вам их покажет.

Доктор Фелл нахмурился.

– К этому я и веду. Меня чрезвычайно интересуют эти часы, потому что мне кажется, что по их поводу развернулась чертовски большая шумиха, – проворчал он. – Для часов – даже для редких часов – они расстроили, помимо вас, еще слишком многих людей. Они что, такие ценные? Я имею в виду, действительно очень ценные?

Веки Карвера задрожали. Он чуть заметно улыбнулся:

– Их ценность, доктор, гораздо выше их цены. Но я могу вам сказать, сколько Боскомб заплатил за них. Это та же цена, за которую я сам купил их несколько лет назад, – три тысячи фунтов.

– Три тысячи фунтов! – ошеломленно повторил доктор Фелл и выпустил огромный клуб дыма, выхватив изо рта сигару. Он закашлялся, его лицо еще больше покраснело; вскоре приступы кашля сменились легким похмыкиванием. – Три тысячи зеленых, а? – добавил он, успокаиваясь, и его глаза заискрились. – О моя священная шляпа, погодите, пока Хэдли об этом узнает! Хе. Кхе-хе-хе.

– Вы… э… вы теперь понимаете, почему миссис Стеффинз иногда считает, что нам не хватает денег. Но вы, конечно, понимаете толк в карманных часах? – спросил Карвер. – Тогда судите сами.

Он прошаркал к одной из длинных панелей в середине правой двери стены. Хотя Мельсон и не смог уследить за движением руки, Карвер, должно быть, нажал потайную пружину, поскольку вдоль края панели вдруг появилась щель, и Карвер толкнул панель назад. Внутри оказалось высокое мрачное помещение, похожее на альков, с дверью в глубине. На правой стороне алькова они разглядели очертания стенного сейфа, слева находилась еще одна дверь.

– Подождите минутку, я отключу сигнализацию, – продолжал Карвер. – Как вы, возможно, знаете, часы в виде черепа явились одной из ранних и любопытных новинок шестнадцатого века. К ним неприменимы наши современные представления о карманных часах. Часы-череп нельзя было носить с собой – по крайней мере, с достаточным удобством: они весили три четверти фунта. В Британском музее имеются образцы. Эти, конечно, гораздо меньше по размеру…

Левой рукой он набрал комбинацию на дверце сейфа, как бы случайно прикрыв ее правой. Открыв внутреннюю дверцу, он извлек из сейфа небольшой поднос, выложенный черным бархатом, и отнес его к столу.

Часы имели вид несколько сплюснутого черепа с подвешенной нижней челюстью, так что в самой их форме было что-то зловещее. Снаружи дневной свет померк, стало пасмурно; ярко-желтые отблески огня в камине играли на поверхности черепа, заставляя позолоченное серебро тускло светиться на черном бархате. По-своему часы были красивы, но Мельсону они не понравились. Оттенок чего-то мрачного, даже ужасного сообщала им выгравированная мастером на лбу и вокруг глазниц витая надпись – имя, написанное человеком на главе смерти.

– Вам нравится? – жадно спросил Карвер. – Да, можете взять в руки. Видите, челюсть открывается. Откройте челюсть… поверните ее… вот так. Здесь циферблат. Сам механизм в мозге, где ему и положено быть. – Он усмехнулся. – Часы небольшие и достаточно легкие, как видите. Их изготовил Исаак Пенар; конечно, почти через столетие после тех, что у Боскомба. Но выглядят они точно так же. За исключением…

– За исключением? – переспросил доктор Фелл, взвешивая часы на руке.

– За исключением их истории. Да. За исключением, – говорил Карвер, и его бесцветные глаза сияли, – надписи на лбу черепа, неповторимой в своей символике. Есть у вас карандаш? Благодарю. Бумага у меня здесь есть. Я напишу вам эту фразу. Ха! У вас, джентльмены, не должно возникнуть никаких затруднений…

Карандаш отрывисто пробежал по бумаге, и Карвер глубоко вздохнул. Он поднял глаза вверх, в тень своего большого лба, и, наклонившись вперед с мрачной улыбкой, высвеченной огнем камина, подтолкнул листок к ним через стол. В камине громко затрещало, и пламя чуть-чуть осело. Мельсон вглядывался, разбирая написанное. «ЕХ DONO FRS. R. FR. AD MARIAM SCOTORUM ЕТ FR. REGINAM, 1559».

Последовало молчание.

– «Дар, – прочел доктор Фелл, поднося руку к очкам, – дар Франциска, короля Франции, Марии, королеве Франции и Шотландии, тысяча пятьсот пятьдесят девятый». Значит…

– Да, – кивнул Карвер. – Подарок Франциска Второго при восшествии на престол своей невесте Марии Стюарт, королеве Шотландской.

Глава четырнадцатая
Последнее алиби

– Это, – продолжал Карвер, показывая на часы в руке доктора Фелла, – прекрасный экземпляр. Но в них отсутствует, если мне будет позволено употребить это слово, личность, не чувствуется связи с тем, кто держал их в руках. Это лишь кусок мертвого металла. Но те, что лежат наверху, – нет. И поверьте, ничто в мире не хранит прикосновения давно умерших людей так хорошо, как часы. Они, подобно зеркалу, отражают личность их бывшего владельца. Подумайте только, – тихо продолжал он, глядя на огонь, – в тысяча пятьсот пятьдесят девятом году Марии было семнадцать. Королева всего мира. А Элизабет была всего лишь затравленной рыжей лисицей, только-только поставившей ногу на ступени шаткого трона. Не было и тени заговоров, интриг, зарубленных любовников и седых прядей в волосах, когда парик упал с ее головы под топором палача. И тем не менее, джентльмены, вы можете взглянуть на те часы наверху и прочесть все это на лице черепа, увидеть все так, будто вы сами были очевидцами тех далеких событий.

Мельсону, профессору истории конституционального развития, подобные заявления не нравились. Он непроизвольно издал сухое покашливание, словно собирался выступить с опровержением. В любое другое время он, скорее всего, ринулся бы в бой. Но сейчас промолчал. Что-то в тихом, безмолвном ужасе, разлитом по дому, не давало ему отвести взгляд от часов, посверкивавших в руке доктора Фелла. Кроме того, на лице доктора застыло странное выражение. Он положил часы на бархатный поднос.

– Я полагаю, – спросил он, – все в доме видели их… я имею в виду те, другие? А?

– О, конечно!

– Они всем понравились?

Карвер вдруг опять спрятался за маской сдержанности. Он взял поднос со стола.

– Очень… Но давайте продолжим. Тут есть еще что посмотреть. – Раздалось негромкое звяканье. – Черт возьми, ах я неуклюжий медведь! Вы не поднимете эту чашку, доктор, вернее, то, что от нее осталось? Я постоянно роняю посуду со стола. Хм, да. Да. Спасибо. Боюсь, я увлекся и забыл обо всем на свете. – Карвер опять говорил в полной тишине. Наклонив свою большую голову, сморщив лицо и едва не ударившись о косяк, он быстро продолжал: – Полагаю, вы считаете, что я чрезмерно осторожничаю, установив для охраны коллекции всю эту сигнализацию, звонки и так далее. Действительно, этот сейф очень надежен, к тому же любому грабителю, который украдет что-то у меня, будет трудно сбыть эту вещь с рук. Но… так я чувствую себя спокойнее. Особенно если учесть, что вот эта дверь, – он кивнул на дверь в левой стене алькова, – открывается на лестницу, которая ведет на крышу. И хотя она накрепко заперта…

– На крышу? – переспросил доктор Фелл.

Звук его голоса еще не умолк, когда дверь в холл распахнулась и в гостиную вошел Хэдли. Он выглядел встревоженным, в ладони пытался спрятать что-то похожее на носовой платок.

– Послушайте, Фелл… – начал он, но, увидев выражение лица доктора, замолчал. – Только не говорите мне, – скрипуче произнес он после паузы, – что произошло что-то еще. Ради бога, только не говорите мне этого!

– Кхар-р-румп-ф. Ну, не знаю, станете ли вы называть это происшествием, но, похоже, здесь есть еще одна лестница на крышу.

– Что такое?

Карвер вновь сделался сухим и спокойным.

– Я не знал, инспектор, – сказал он, – что вас это интересует. По крайней мере, вы не побеспокоились сообщить мне об этом. – Он убрал поднос в сейф, с решительным лязгом закрыл дверцу и крутнул ручку. – Эта дверь открывается на лестницу. Лестница ведет наверх между стенами двух комнат этажом выше – сейчас это чуланы для старья – и затем далее, на крышу. Полагаю, ею пользовались в начале девятнадцатого века, когда эта комната была столовой, чтобы тайно переносить хозяина дома в постель после вечернего возлияния портвейна… Я повторяю – ну и что? Смотрите, двойной запор с этой стороны плюс задвижка на люке, ведущем на крышу. Никто не мог попасть внутрь этим путем.

– Правильно, – кивнул Хэдли, – зато изнутри можно было попасть наружу. Прямо на крышу, а? – Он указал на дверь за спиной Карвера, дверь в глубине алькова, в его задней стене. – А это… да, я был там всего минуту назад. По ту сторону двери комната миссис Стеффинз, не так ли?

– Да.

– Теперь касательно чуланов этажом выше. Они тоже выходят дверями на эту лестницу?

– Да, – безучастно подтвердил Карвер.

– Послушайте, Хэдли, – вмешался доктор Фелл, – скажите напрямик, к чему вы клоните?

– Любой человек в доме, имеющий доступ к этой лестнице, либо отсюда, либо со второго этажа мог пробраться на крышу. Оказавшись там, он мог вернуться через другой люк – помните, девушка говорила, что когда-то там был запор, но его сломали? – подойти к двери на втором этаже рядом с главной лестницей, открыть изнутри защелку и… – Хэдли сделал жест человека, ударяющего ножом свою жертву. – Вы, конечно, подумали об этом, не правда ли? Вы словно как-то вдруг стали необычно туго соображать.

– Возможно, так оно и есть, – согласился доктор Фелл, теребя усы. – Но к чему весь этот фокус-покус? Если бы вы собирались прикончить славного старика Эймса, неужели не проще было бы подняться вслед за ним по лестнице, сделать дело и преспокойно вернуться в свою комнату?

Хэдли взглянул на него несколько настороженно, словно учуял подвох или какую-то скрытую цель. Но возражение отмел с ходу:

– Черт меня возьми совсем, вы и сами знаете, что нет. Во-первых, появляется возможность драки или крика, которые разбудят весь дом. Во-вторых, и это главное, после того как все будет кончено, вы можете вернуться прямо в свою комнату тем же путем в полной уверенности, что вас никто не увидит.

– Ну уж, право… – укоризненно произнес доктор Фелл. – Это вы напрасно. Я бы, наоборот, решил, что при лунном свете и в присутствии мисс Карвер и Хастингса, которые дышали на крыше свежим воздухом, у вас было бы гораздо больше шансов оказаться замеченным, чем в тихом темном холле. А?

Хэдли посмотрел на него с подозрением.

– Так, – сказал он. – Это что, ваш метод дурачить людей, незаметно переворачивая все с ног на голову? Для доказательства своей версии вы используете улики, подтверждающие мою. А именно: кого-то действительно видели на крыше, и этот кто-то, по всей вероятности, и есть убийца. Элеонора Карвер и Хастингс не встречались на крыше регулярно; скорее всего, убийца вообще не знал об этих встречах. Пойдемте. Мы сейчас поднимемся на крышу и исследуем ее.

Доктор Фелл уже открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент Карвер, наблюдавший за ними с ироническим любопытством, устроил настоящее представление, шумно отодвигая запоры на двери, ведущей на лестницу.

– Вы обязательно, – предложил он, жестикулируя, – непременно должны… кхм… исследовать. Да-да. Я ни в коем случае не хочу гасить ваш порыв, мистер инспектор. Я знаю лишь то, что ваша версия неверна.

– Неверна? Почему?

– Миллисента не на шутку разволновалась прошлой ночью, как вы помните. Особенно по поводу признания Элеоноры, что юный Хастингс не умеет… хм… сдерживать свой темперамент и поэтому выломал запор на крышке люка. Она рассказала мне об этом. Откровенно говоря, – уголки его рта поползли вниз, – мне и самому это не понравилось. Совершенно неоправданный поступок. И чреватый неприятностями, после всех моих мер предосторожности. Поэтому я, естественно, поднялся наверх и осмотрел…

– Люк на другой стороне крыши? Это интересно, – заметил Хэдли. – Прошлой ночью дверь на лестничной площадке, которая ведет к нему, была заперта. И ваша воспитанница заявила, что ключ был у нее украден… Вы его нашли? Или как вы пробрались к люку?

Карвер достал из кармана связку ключей и осмотрел их.

– У меня есть дубликаты ключей, – ответил он, – к каждой двери в доме. Я не сказал вам об этом только потому, что вы не спросили. Вам нужен этот ключ? С удовольствием. Вот, пожалуйста.

Отцепив ключ, он неожиданно бросил его Хэдли. Ключ сверкнул в воздухе, как проблеск неприязни, и Хэдли поймал его. Карвер продолжал:

– Я осмотрел люк. Элеонора что-то напутала. Запор не был выломан. Он был в идеальном состоянии, и крышка была прочно заперта тремя дюймами стали… Возможность того, что кто-то с крыши мог проникнуть в дом через этот люк, исключается. Следовательно, та картина, которую вы нам нарисовали, где убийца поднимается наверх через один люк и спускается вниз через другой, как в какой-нибудь пантомиме, оказывается ерундой. Хм. Если вы сомневаетесь в моих словах… – Он показал на ключ в руках главного инспектора.

Наступило молчание, которое нарушил шумный, с присвистом, вздох доктора Фелла.

– Без толку мечтать о чистой воде, Хэдли, – начал он. – Это дело постепенно засасывает нашу лодку, как болото. Значит… люди на крыше исключаются, да? Очевидно, очевидно. – Он задумался. – Да, нам придется подняться наверх и исследовать крышу. Но не в данный момент… У меня есть желание взглянуть на часы.

– Часы?

– Боскомба. Я не хочу рассматривать их, – подчеркнуто произнес доктор, почему-то решив выделить эту фразу. – Я просто хочу взглянуть на них и убедиться, что они на месте. Вот так-то… Хмп-ф? А-а! Доброе утро, мисс Хандрет.

Он замолчал, когда услышал стук в дверь. Пока она входила, на его лице обозначилась сияющая улыбка, но само оно при этом оставалось бесстрастным. Лючия Хандрет выглядела бодрой и даже радостной. Одетая для улицы в облегающее пальто с меховым воротником и серую шляпку, она быстрыми, резкими движениями натягивала черные перчатки, зажав портфель под мышкой. От вызывающей неуверенности прошлой ночи не осталось и следа. Ее глаза казались усталыми, как у человека, который только что встал после короткого сна, но она принесла в комнату ощущение здоровья и бодрости и вместе с ним запах лесных фиалок, который, как и ее портфель, производил почему-то впечатление бойкости и деловитости.

– Я ухожу по делам, как это ни удивительно, – заявила она, улыбаясь Хэдли. – Но решила перед уходом, что смогу застать вас здесь. Вы не подойдете к телефону?

– Хорошо. Скажите им, чтобы…

– О, но это не из вашего управления. Это по поводу моего алиби, – сдержанно пояснила она. – Помните, вторая половина дня во вторник неделю назад? Я сказала вам, что посмотрю в дневнике, и я не ошиблась. Это действительно был тот день, когда я ходила на коктейль. Так что сегодня утром я позвонила супругам, которые устраивали вечер. Теперь я вспомнила, что приехала к ним в половине четвертого и пробыла там до семи. Кен сейчас у телефона, он и его жена готовы подтвердить мои слова. Он художник, но занимается обложками журналов и поэтому должен казаться вам достаточно респектабельным. Есть, конечно, и другие. Я знаю, что вам в любом случае придется проверять все это лично, но мне бы хотелось, чтобы вы поговорили с ними теперь же и я могла бы забыть об этом. Я пережила несколько не слишком приятных часов.

Хэдли кивнул, многозначительно посмотрев на доктора Фелла, и вышел следом за ним из комнаты. Он казался довольным. Зато доктор Фелл не казался довольным. Он последовал за ними, но не пошел дальше холла. Когда Мельсон, поблагодарив Карвера, закрыл за собой дверь, он увидел, что доктор стоит в полумраке, широко расставив ноги и сдвинув шляпу на затылок, и медленно, со сдержанной злостью постукивает тростью по ковру. Мельсон никогда не видел своего друга таким. Его опять охватило чувство, что какой-то неведомый кошмар сгущается и, темнея, обретает осязаемую форму. Доктор Фелл вздрогнул, когда Мельсон заговорил с ним, и обернулся.

– А? О! Я не могу этому помешать, – произнес он, сердито стукнув тростью. – Я вижу, как оно идет, вижу, как постепенно приближается с каждым часом, который мы проводим в этом проклятом месте. И я так же беспомощен, как человек, которому снится кошмар. Дьявол никогда не торопится. И как я могу остановить все это? Какие реальные улики могу я предъявить двенадцати «мужам честным и праведным» и сказать…

– Послушайте, что это на вас нашло? – потребовал объяснений Мельсон, который уже начинал вздрагивать при каждом звуке шагов или открываемой двери. – Вы словно расстроены тем, что эта Хандрет доказала свою непричастность к убийству в универмаге.

– Расстроен, – кивнул доктор Фелл. – Но знаете, я всегда расстраиваюсь, когда вижу, что невинному человеку грозит виселица.

Мельсон во все глаза уставился на него:

– Вы хотите сказать, что Хандрет на самом деле…

– Тихо! – резко оборвал его доктор.

Дверь в комнату напротив открылась, и Хэдли, удовлетворенно поджав губы, с поклоном пропустил в холл Лючию Хандрет. Она поправила на руках перчатки, последний раз коснулась шляпки и сказала:

– Теперь вы чувствуете себя лучше, мистер Хэдли?

– Я должен буду проверить, конечно, но…

– Да, – спокойно кивнула она. – И все же я думаю, этого достаточно. Могу я идти? Хорошо. Если хотите, можете еще раз обыскать мои комнаты. До свидания.

Широкая улыбка приоткрыла острые зубы, и карие глаза сверкнули. Затем эхо последовательно донесло до них гулкий стук входной двери, звяканье цепочки и выросший на мгновение шум толпы, все еще осаждавшей порог. Через высокие узкие окна по обе стороны двери в холл проникал тусклый свет. Мельсон мог видеть ограждение и возбужденные, с открытыми ртами лица, раскачивавшиеся над ним, будто головы на пиках. Кто-то поднял на вытянутых руках фотоаппарат, и вспышка полыхнула на фоне осеннего неба. Тут до слуха Мельсона долетел обрывок популярной песенки, которую стоявший позади него Хэдли мурлыкал себе под нос, словно радуясь чему-то. Мельсон плохо знал эстраду, но этой песенки он не мог не узнать. Он различил слова: «…дании последней встречи…»

Затем Хэдли резко заговорил:

– Эта женщина отпадает, Фелл. Кроме этого художника, там, похоже, собралась целая компания, и все довольно шумно завтракают. Каждый постарался пробиться к телефону, и все они говорят одно и то же. Следовательно…

– Пойдемте наверх, – сказал доктор Фелл. – Не спорьте. Пойдемте наверх. Остается одна последняя вещь, и мы должны в ней удостовериться.

Он тяжело двинулся вверх по лестнице, ступая почти неслышно по толстому ковру, и они последовали за ним. Хэдли, словно вспомнив о носовом платке, который уже некоторое время держал в руке, открыл рот и заговорил, но доктор Фелл яростным жестом призвал его к молчанию. Двойная дверь в комнату Боскомба была приоткрыта. Небрежно постучав и не дожидаясь ответа, доктор Фелл открыл ее. На столе стояли остатки завтрака, шторы на окнах были широко раздвинуты. Боскомб, безукоризненно одетый, стоял у буфета и наливал себе виски с содовой. При свете дня его лицо выглядело изжелта-бледным и измученным. Он резко обернулся, держа руку на сифоне.

– Доброе утро, – сказал доктор Фелл. – Мы сейчас разговаривали с Карвером. В высшей степени интересная беседа. Он рассказывал нам про часы, и мы очень заинтересовались теми часами в виде черепа, которые вы у него купили. Не позволите ли вы нам взглянуть на них?

Взгляд Боскомба метнулся к бронзовой шкатулке. Он колебался несколько секунд; вдруг лицо его еще больше пожелтело и осунулось, словно ему не хватало воздуха, а он тем не менее отчаянно пытался сделать что-то.

– Нет, – выдохнул он. – Не позволю. Убирайтесь.

– Почему же?

– Потому что я не желаю показывать их вам, – с усилием ответил он. Его хриплый голос зазвучал громче. – Эти часы – моя собственность, и никто не увидит их без моего разрешения. Если вы воображаете, будто можете творить все, что вам вздумается, просто потому, что работаете в полиции, вы убедитесь, что это не так.

Доктор Фелл осторожно шагнул вперед. Боскомб рывком открыл ящик буфета и сунул туда руку. Он весь подобрался, прижавшись к буфету спиной:

– Предупреждаю: то, что вы делаете, я расцениваю как ограбление. Если вы только дотронетесь до этой шкатулки, я…

– Выстрелите?

– Да, черт вас возьми!

В этом голосе, звенящем от слепой ярости унижения, явственно слышалось, что, хотя его однажды и поймали на блефе, больше блефовать он не намерен. Хэдли вполголоса чертыхнулся и прыгнул вперед. И тут Мельсон вдруг услышал, что доктор Фелл негромко смеется.

– Боскомб, – тихо сказал доктор, – если бы вчера ночью кто-то сказал мне, что когда-нибудь в будущем вы мне станете симпатичны, я бы назвал этого человека лжецом… Сейчас я думаю немного иначе. По крайней мере, в вашей мелкой душонке нашлось достаточно мужества и человеческой привязанности, чтобы защитить кого-то, даже если вы и ошибаетесь относительно того, кто…

– Послушайте, какого дьявола? Что все это значит? – сердито спросил Хэдли.

– Часы-череп работы Морера украдены, – сказал доктор Фелл. – Но, как я подозреваю, не тем лицом, которое, к своему глубокому огорчению, имеет в виду Боскомб. Вас бы это заинтересовало, Хэдли. Оказывается, часы стоят три тысячи фунтов. И они исчезли.

– Это ложь.

– Не будьте дураком, дружище, – резко ответил доктор Фелл. – Вас будут расспрашивать о них в ходе дознания, и если вы не сможете их предъявить…

Боскомб повернулся к буфету и опять протянул руку к сифону с содовой.

– Для меня не возникнет никакой необходимости предъявлять их. Если окажется, что я одолжил их своему другу за неделю до вчерашних событий, это мое личное дело, которое больше никого не касается. – Сифон с содовой зашипел громче. Боскомб повернулся к ним лицом.

– Оказывается, – невозмутимо продолжал доктор Фелл, – вы выходите из себя, когда кто-то незваным входит к вам в комнату и обвиняет в благородном поступке. Это, должно быть, мешает вам гордиться собой. Бросьте вы это, дружище! Мир вовсе не такое мерзкое, паршивое место, чтобы постоянно отпихивать его от себя из опасения, что он может отпихнуть вас. Что же касается…

Из-за спины от дверей донесся торопливый, неровный доверительный голос:

– Послушайте, старина…

Голос тут же умолк. Они обернулись и увидели приземистого молодого человека, вглядывающегося в комнату. Одной рукой он прижимал к горлу ворот мягкого шелкового халата, другой – держался за стойку двери. Его жидкие светлые волосы были в беспорядке, лицо, скорее всего имевшее обычно свежий цвет, выглядело бледным и каким-то размытым, с опухшими глазами, в которых застыло испуганное выражение. Хотя человек стоял довольно твердо, весь его вид говорил о том, что стоит ему отпустить дверную стойку, как он воспарит и зависнет в воздухе. Он говорил быстро, невнятно и отрывисто даже сейчас, когда попытался придать себе грубовато-уверенный вид.

– Послушайте, старина, – повторил он, прочистив горло, – не найдется ли у вас, случайно, рюмки чего-нибудь? Проклятое невезение. Я… я, кажется, разбил последнюю бутылку… или потерял… или не помню что. Был бы чудовищно признателен.

Казалось, его бил озноб. Боскомб взглянул на него, потом взял бутылку, плеснул еще виски в свой бокал и вытянул руку. Человек, который, как решил Мельсон, был не кем иным, как мистером Кристофером Поллом, убрал руку от дверного косяка, отпустил свое горло и заторопился вперед с тем же слегка испуганным видом, словно не мог поверить, что человеческие нервы вообще могут находиться в таком жутком состоянии, как у него сейчас. Мистер Полл был без тапочек, его пижамная пара явно образовалась из двух разных комплектов. Казалось, мистер Полл весь бренчал внутри, как расстроенное пианино. Приняв бокал от Боскомба, он, тупо уставившись, держал его несколько секунд, потом сказал чуть слышно: «Ну, вашздрвь…» – выпил и передернулся.

– Х-х-х-о-о-о! – выдохнул мистер Полл. Его улыбка была фантасмагорической. – Послушайте, старина. Гости. Жутко извиняюсь, что у вас гости, очень. Э… – Он нервно вытер похожие на зубную щетку усы тыльной стороной ладони. – Знаете, как это бывает. Полковой обед или что-то в этом роде. «Ребята с бульдожьей хваткой» и все такое. Или это было что-то другое? Не представляю, как это случилось, как попал домой, не помню. «Ребята с бульдожьей хваткой, ура!» – кто-то пел это, я уверен. Послушайте, старина, жутко извиняюсь, знаете. – Он опять пригубил. Слова искреннего раскаяния утонули в благодарном бульканье. – Х-х-а-а. Уже лучше.

– Следовательно, – резко спросил Боскомб, – вы не знаете, что произошло прошлой ночью?

– Боже милостивый! Что же я такого наделал? – воскликнул Полл, убирая рюмку ото рта.

– Вы не… – вмешался Хэдли. – Вы, случайно, не совершали убийства, я надеюсь?

Полл отступил назад. Рюмка задрожала в его руке, и он вынужден был поставить ее на буфет. Какое-то мгновение он изумленно смотрел в пустоту, потом в его слипающихся глазах появился страх. Голос зазвучал жалобно и неуверенно:

– Послушайте, послушайте, сейчас не время морочить людям головы. – Он посмотрел на Боскомба. – Послушайте, старина, кто эти ребята? Вы отчитайте их, отчитайте хорошенько. Черт возьми, пугать человека в моем состоянии! Дьявольски скверная манера, если хотите знать мое мнение. Кто эти ребята? Совершить убийство? Боже мой, какая гнусность!

Он вновь потянулся за рюмкой и едва не промахнулся.

– К вашему сведению, я из Департамента уголовного розыска, из Скотленд-Ярда, – сказал Хэдли, повысив голос, словно обращался к глухому. – А вы, я полагаю, мистер Кристофер Полл. Вчера ночью здесь был убит полицейский, поднимавшийся по этой лестнице. Убит фактически уже на лестничной площадке.

– Ерунда! Вы морочите…

– Нет. Его закололи насмерть совсем недалеко от двери вашей комнаты. Мы располагаем данными, что вы прибыли домой вчера где-то в половине восьмого и в тот момент должны были находиться у себя. Я хочу знать, известно ли вам что-нибудь об этом деле.

Полл бросил взгляд на Боскомба, который ответил ему кивком. Он сразу очень притих – Мельсон не мог сказать, от испуга или просто от шока, – и некоторое время не мог разговаривать. Потребовалось несколько раз повторить ему про убийство. Полл отошел к креслу и сел, поставив рюмку на стол рядом.

– Итак, мистер Полл?

– Я не знаю! Боже мой! Но вы же не думаете, что я сделал это.

– Нет. Мы лишь хотим узнать, может быть, вы видели или слышали что-нибудь. Или вы были не в состоянии видеть или слышать что-либо?

Полл, похоже, немного успокоился, и его дыхание стало ровнее и тише. Прижав ладони к глазам, он раскачивался в кресле взад-вперед.

– Не могу соображать, черт побери! Ни одной растреклятой вещи не могу себе четко представить. Все так перемешалось; дьявольски скверная манера подсовывать подобные… Полицейский! Убили полицейского, чушь какая… Погодите-ка! – Он посмотрел вверх затуманенным взором. – Там было кое-что… не могу до конца разобраться. Как-то раз… Когда? Так, посмотрим. Нет, это мне приснилось. Часто кажется, что вы встаете во сне, а на самом деле нет. Чушь какая-то! Я подумал…

Его рука, словно для того, чтобы прогнать призрак воспоминания, полезла в карман халата и порылась в нем. Рука что-то нашла, потому что выражение его лица переменилось. Ошеломленно глядя на присутствующих, он извлек из кармана женскую перчатку из черной лайки, вывернутую с края наизнанку. Когда он перевернул ее, маленький ключик выпал из пальца перчатки и заблестел на полу, а на внутренней поверхности стали видны тусклые пятна золотой краски.

Глава пятнадцатая
Летающая перчатка

На какое-то время Хэдли оцепенел. Затем он нагнулся и забрал перчатку из безвольной руки Кристофера Полла. Подойдя к окну, он рассмотрел ее в сероватом свете дня. Ветви огромного клена, только-только начинавшего желтеть, почти касались его лица; из разбитого окна тянуло холодом. Хэдли коснулся пятен позолоты, потом провел пальцем по другим пятнам, еще не высохшим окончательно.

– Кровь, – сказал он.

Тихое слово эхом прокатилось по гостиной. В этой большой комнате с мрачными книгами и язвительными гравюрами Хогарта на стенах оно казалось еще более безобразным. Неторопливо вернувшись к столу, спокойный и неумолимый, Хэдли поднял с пола ключик. Отступив на несколько шагов, чтобы получше его разглядеть, он на этот раз оказался на фоне высокой кожаной ширмы, украшенной языками пламени и желтыми крестами. Лицо Хэдли казалось серым, глаза сузились и потемнели, поджатая челюсть выдавала удовлетворение. Из своего кармана он достал ключ, который Карвер дал ему внизу, ключ от двери на лестничной площадке. Он приложил один к другому и посмотрел на свет. Они точно совпадали. Затем он положил ключи в разные карманы.

– Теперь, мистер Полл, – проговорил он, – вы должны будете рассказать нам, каким образом у вас очутилась эта перчатка.

– Говорю же вам, я не знаю! – воскликнул тот, издав при этом подобие стона. – Неужели вы не можете дать человеку возможность собраться с мыслями! Может быть, если мне дадут сосредоточиться, я смогу до конца разобраться во всей этой чертовщине. У меня есть чувство… не могу сообразить… откуда это оно у меня появилось? Откуда? Кажется… разговаривал с какой-то женщиной. На лестнице. Нет, это была тетушка Стеффинз. Она еще положила мне мой галстук в карман. Тогда везде горел свет. Не знаю, почему я это запомнил?

– Вам известно, кому принадлежит перчатка?

– Боже милостивый, она не моя! Уберите ее, что вам, трудно? Откуда мне знать? – Он посмотрел на нее с сомнением; так человек мог бы смотреть на змею, после того как его уверили, что она не кусается, и он решил подойти к ней поближе. – Женская перчатка. Может принадлежать кому угодно… Послушайте, старина, плесните мне еще глоточек, если вас не затруднит. Я вполне трезв. Чувствую я себя паршиво, но я трезв. Черт меня побери, если я знаю, чья она.

– Вы, мистер Боскомб?

Ноздри Боскомба шевельнулись, но сам он остался стоять неподвижно, опершись спиной на буфет и сложив руки на груди. Он вновь боролся с собой. На перчатку он едва взглянул:

– Никогда раньше ее не видел.

– Вы в этом уверены?

– Совершенно уверен. Я также уверен в том, что вы готовы совершить самую большую ошибку в своей жизни. Извините.

Он поправил тонкое пенсне на носу и, мягко пройдя к столу, взял рюмку Полла.

– Вчера ночью, – продолжал Хэдли, – вы сказали, что мы будем должны прийти к вам за советом, прежде чем закончится расследование. Вы заявили, что у вас есть что сказать нам. Хотите вы сделать это сейчас?

– Я хочу ответить вопросом на вопрос. – Боскомб взял со стола рюмку Полла, но не поворачивался. – Что вы думаете по поводу этой перчатки?

– Мне ни к чему особенно напрягать воображение, – ответил главный инспектор, – когда я вижу буквы «Э. К.» на подкладке.

Боскомб повернулся в холодной ярости:

– Именно на это только и хватит вашего глубокого интеллекта. А теперь я скажу вам одну вещь. Элеонора не носит фамилию Карвер. Ее зовут, да будет вам известно, Смит. На вещах, принадлежащих ей…

– Вспомнил! – вдруг воскликнул Полл. – Элеонора! Ну конечно!

Ему пришлось выпрямиться в кресле, он сидел, пытаясь ухватиться за свои короткие усы. Багровый цвет его лица начал бледнеть. Он стал похож на толстого неудачника, но в первый раз казался уверенным в себе.

– Элеонора! В холле…

– Вы видели ее в холле?

– Тише, тише! Не дергайте меня, – запротестовал Полл с жалобной настойчивостью, словно память его могла пролиться, как вода из переполненной кастрюли, стоило ему лишь шевельнуть головой. – Разве не так было? Что-то начинает вырисовываться. Конечно, это не имеет никакого отношения к вашему несчастному полицейскому. Элеонора? О нет! Но раз уж вам так хочется знать… Послушайте, а что же все-таки произошло? Может быть, если бы вы рассказали мне, что…

Хэдли с видимым усилием подавил свое нетерпение:

– Вспоминайте все, что можете вспомнить, без посторонней помощи. Нам не нужны показания, которые вы исказите, чтобы они соответствовали вашему представлению о происшедшем. Итак?

– Ну что ж, тогда вспомнил. Отчасти. Меня только смущают ваши слова о том, что я добрался сюда так рано, – пробормотал Полл с упрямым видом. – Черт возьми, в конце концов, ведь был же ужин… или не было? Не знаю. Во всяком случае, я проснулся…

– Где?

– В своей комнате. Видите ли, было темно, и я не знал, где я и как сюда попал, и в голове стоял такой туман, что я было подумал, будто все еще сплю. Я сидел в кресле, и мне было холодно, поэтому я ощупал плечо и убедился, что наполовину раздет. Туфли тоже сняли. Потом я вытянул руку и наткнулся на лампу. Дернув выключатель, я обнаружил, что действительно нахожусь у себя, но свет был какой-то не такой.

Да, клянусь Богом! Теперь вспомнил… Помнится, что-то, какая-то мысль засела в подсознании и тревожила меня. Как-то сразу вдруг я вспомнил. Я подумал: «Черт побери, который час? Я же должен попасть на ужин», но я не мог двигаться по прямой, и комната вся как-то перекосилась, так что часов я не нашел, поэтому я сказал себе: «Кит, старина, ты все еще пьян как сапожник. Но ты должен попасть на тот ужин». Потом я стал все кругами и кругами ходить по комнате, пока не услышал откуда-то бой часов…

Он вдруг задрожал. Хэдли, уже доставший блокнот, подсказал:

– Вы помните время?

– С абсолютной точностью, старина. Полночь. Я считал. Помню потому, что нашел пижаму – было холодно – и сел на кровать, чтобы обдумать положение. Я решил, что еще могу попасть на ужин, если мне удастся раздобыть хотя бы глоток, чтобы не упали обороты. Потом… Нет, тут опять провал. Как встал с кровати – не помню. Видите ли, в следующий момент я уже стоял в платяном шкафу среди костюмов и прочей одежды и никак не мог удержаться прямо, но в руке у меня была фляжка. Там оставалось чуть-чуть, и я отхлебнул глоток, но тут же подумал: «Послушай, старина, этого не хватит, чтобы не упали обороты». Я всегда чувствую себя уютнее с полной бутылкой. Потом я каким-то образом очутился в холле, в полной темноте…

– Как это случилось?

– Я не могу… нет, чертмязьми! Могу. – По мере того как неуловимый образ по частям выплывал из тумана, Полл приходил во все большее возбуждение. Он яростно ткнул пальцем в Боскомба, который принес ему очень слабый виски, но виски не попробовал. – Это были вы. Вспомнил. Ну конечно. Я подумал: «Старина Боскомб. У него всегда найдется в буфете бутылочка чего-нибудь изысканного». Потом я подумал, что он расстроится, если я войду вот так, среди ночи, разбужу его и попрошу выпить. Некоторые этого не любят. Но он же никогда не держит дверь на запоре. А ну-ка я тихонько прокрадусь, шуметь не буду… вот так и стяну бутылочку.

– Продолжайте.

– Сказано – сделано. Тихо. На цыпочках. Свет у себя я выключил. Но этот последний глоток – скверно. Все расползлось перед глазами, даже в темноте. Голова пошла кругом, не мог найти дверь. Жуть. – Его опять передернуло. – Потом я открыл дверь – очень тихо, заметьте, – и шагнул в темноту. В руке у меня была фляжка; помню, что…

– И что вы увидели? – спросил Хэдли. Его голос прозвучал хрипло.

– Не знаю. Что-то… кто-то двигался. Мне показалось, что я услышал что-то, но я не уверен на сто процентов… Элеонора, да.

– Вы готовы в этом поклясться?

– Я знаю, что это было! – с вдохновением забормотал Полл. – Меня тогда осенило. Элеонора собирается встретиться с тем парнем на крыше. Они, знаете ли, встречаются иногда. Помню, я время от времени собирался над ними подшутить. Все это казалось мне жутко смешным. Я подумал: «Послушайте-ка, а испугается она, если я подкрадусь сзади и крикну: „Бу-у-у!“» Потом на душе стало скверно от этих мыслей. Я подумал: «Бедный чертенок, какие у нее-то развлечения?» – никаких, знаете ли, нет, – и я сказал себе: «Ты скотина, вот кто ты такой; настоящее животное, раз мог подумать о том, чтобы прервать ее…»

Он был настолько возбужден и воодушевлен собственным благородством, что даже сейчас глаза его увлажнились. Когда он допивал виски с содовой, рука его дрожала.

– Послушайте, мистер Полл, – сказал Хэдли с каким-то неистовым терпением, – нам все равно, что вы подумали. Никому не интересны ваши мысли. Все дело заключается в том, что` вы видели! Когда вам придется свидетельствовать на дознании…

– Дознании? – пробормотал Полл, дернув головой. – Что за чушь! О чем вы говорите? Я постарался оказать дружескую услугу…

– То, что вы видели или подумали, что видели, был человек, которого убивали. В состоянии вы это понять? Человек, которого ударили кинжалом в горло – вот так, – и он, шатаясь, преодолел последние ступени и умер здесь, в этих дверях. – Хэдли прошел через комнату и распахнул их. – На полу еще можно видеть пятна крови. А теперь выкладывайте все! Расскажите нам, что слышали, как обнаружили эту перчатку и как случилось, что никто не видел вас, когда дверь была открыта несколько минут спустя; или вполне возможно, что присяжные на суде вынесут заключение о преднамеренном убийстве, совершенном вами.

– Вы хотите сказать, – произнес тот, внезапно насторожившись и вцепившись в подлокотники кресла, – что как раз это я и слышал?..

– Слышали?

– Звук был какой-то странный, будто кто-то подавился, а потом запнулся, но не упал. Я подумал: это из-за того, что она услышала меня и перепугалась. Поэтому я нырнул вниз…

– Как далеко вы находились от лестницы в тот момент?

– Не знаю. Все как в тумане. Погодите, однако. Я должен был находиться на приличном расстоянии от нее, поскольку был совсем рядом с моей дверью. Или нет? Не помню… Но когда я нагнулся, я коснулся чего-то или отшвырнул ногой – не помню, что именно сделал, – и это была эта самая перчатка.

– Вы пытаетесь убедить нас, что нашли эту перчатку в стороне от лестницы? Полноте, это уж слишком!

– Говорю вам, это правда! Чертовски скверная манера вот так сразу сомневаться в моих словах. Послушайте, я не знаю, где это было, но перчатка лежала на полу, потому что я едва не выронил фляжку, подбирая ее, и по полу тянуло холодом. Я решил нырнуть обратно в комнату и подождать, пока она уйдет. Так я и сделал. Очень тихо, знаете ли. На цыпочках. Потом я не знаю, что случилось. Я даже не помню, как попал к себе в комнату. Очнулся я уже при дневном свете: я лежал на кровати, по-прежнему полуодетый, и чувствовал себя просто ужасно.

– Зачем вы подобрали перчатку?

– Я… я старался… хотел оказать услугу, черт побери! – жалобно запротестовал расстроенный Полл. Его глаза опять затягивала тусклая пелена. – По крайней мере, я так думаю. Ну да, конечно. Я подумал: «Юная леди потеряла перчатку, бедняжка. Найдет ее там тетушка Стеффинз, быть беде. Бедная девочка. Отдам-ка я ей эту перчатку завтра и скажу: „Так-так, знаем, где вы гуляли прошлой ночью“». Ха-ха!.. Послушайте, старина, я неважно себя чувствую. Может быть, если у меня будет время, я вспомню еще что-нибудь. Кажется, я припоминаю… – Он взъерошил волосы и тупо потряс головой. – Нет. Исчезло. Но знаете, сейчас, когда я все время об этом думаю, я, похоже, вспоминаю…

Доктор Фелл, хранивший до сих пор молчание, грузно двинулся вперед. Он все еще сжимал в зубах длинный окурок потухшей сигары, но сейчас вынул его и положил в пепельницу, а потом посмотрел сверху вниз на Полла.

– Помолчите минутку, Хэдли! – прогремел он. – От этого зависит жизнь человека… Давайте посмотрим, не смогу ли я помочь вашей памяти, молодой человек. Вспомните вчерашнюю ночь. Вы сейчас находитесь на площадке, в полной темноте. Вы говорите, что по полу тянуло холодом. Теперь переключитесь на дверь рядом с лестницей, ту, которая ведет на крышу, куда, по-вашему, направлялась Элеонора. Вы бы заметили это, если бы… Холодом тянуло потому, что эта дверь была открыта?

– Да, клянусь Господом! Была! – воодушевился Полл, сев прямо. – Абсолютно. Теперь я уверен. Как раз об этом я и раздумывал, потому что…

– Не подсказывайте ему, Фелл, – оборвал его Хэдли. – Он вспомнит все, что вам будет угодно.

– Сейчас я ничего ему не подсказываю. Итак, мой юный друг, память понемногу возвращается к вам, не так ли? Почему вы уверены, что она была открыта? – Он указал тростью на дверь.

– Потому что люк на крышу тоже был открыт, – ответил Полл.

Последовало молчание. Все опять запуталось. Мельсон скользнул взглядом мимо обширного плаща доктора Фелла на тускло поблескивающий металлический наконечник его трости, которую он держал горизонтально, и далее на полное лицо Полла, белеющее на фоне высокого синего кресла. В глазах молодого человека разгорался огонек возвращающегося сознания и, более того, уверенности. Ему нельзя было не поверить.

– Все это чистейшей воды надувательство, – мрачно сказал Хэдли. – Отойдите, Фелл. Я не могу допустить, чтобы подобные вещи вытягивались из свидетеля… Видите ли, мистер Полл, дело в том, что надежный свидетель – он, кстати, был трезвым в тот момент – показал, что крышка люка была плотно закрыта на засов, когда он осматривал ее вскоре после убийства. А дверь, ведущая на крышу, была заперта, и ключ от нее утерян.

Полл тяжело откинулся на спинку кресла. В выражении его лица медленно проступило нечто, что нельзя уже было принять за слабость или желание разжалобить собеседника.

– Послушайте, старина, – тихо проговорил он. – Меня начинает несколько утомлять то, что люди взяли за правило называть меня лжецом. Если вы полагаете, что мне доставило удовольствие рассказывать вам, каким безмозглым ослом я оказался, подумайте еще раз. Я делаю все, что могу; я знаю, где правда, и выскажу ее вам в лицо в присутствии всех коронеров, сколько их не наберется отсюда до Мельбурна… Дверь была открыта. И люк тоже. Я знаю это потому, что видел лунный свет.

– Лунный свет?

– Именно. Если ту дверь открыть, за ней окажется прямой проход без всяких окон, он ведет вглубь дома, в конце его есть деревянная лестница, вроде стремянки. Над ней – небольшой чулан, очень низкий, там даже не выпрямишься, и сразу люк. Это я знаю точно. Когда-то мы подумывали о том, чтобы устроить небольшой сад для отдыха на плоской части крыши. Ничего из этой затеи не вышло: там трубы со всех сторон, слишком много дыма… Но я знаю, как там все устроено.

Я уверен в том, что видел. Это была как бы полоса лунного света на полу прохода. Если я мог видеть проход, значит дверь была открыта; если я мог видеть лунный свет, значит был открыт люк. Это однозначно. Люк был открыт, и спорить тут нечего. Черт меня возьми совсем, теперь я понимаю, почему мне на ум пришла Элеонора! Да, именно так все и было.

– Но вы видели кого-нибудь, кого могли бы опознать? – спросил доктор Фелл.

– Нет. Просто… в темноте кто-то двигался. Или двигались.

Хэдли медленно обошел вокруг стола, постукивая по нему костяшками пальцев и опустив голову. Но тут взгляд его упал на перчатку, зажатую в руке, и нерешительность быстро исчезла.

– Не думаю, что это имеет большое значение, – сказал он, – поскольку в пальце этой перчатки – перчатки, которой воспользовалась убийца, – я обнаружил ключ, отпирающий эту дверь. Мой вам совет, мистер Полл, пройдите к себе в комнату, умойтесь и позавтракайте. Если у вас будут еще озарения, приходите ко мне, я вас выслушаю. – Он многозначительно посмотрел на доктора Фелла и Мельсона. – Полагаю, джентльмены, что знакомство с люком…

– Восхитительно, – сказал Полл. – Спасибо за выпивку, старина, я заново родился на свет.

Он закрыл дверь за собой так тихо, что Мельсон заподозрил в нем желание хлопнуть ею изо всех сил. Секунду спустя Хэдли последовал за ним и взглянул налево, в направлении двери в комнату Полла, которая как раз закрылась. Проследив оценивающий взгляд главного инспектора, Мельсон увидел, что лестница находится в некотором отдалении от комнаты Полла – футов примерно пятнадцать до пятен крови на ковре. Занавеси на больших окнах в передней части холла второго этажа были широко раздвинуты, резкий дневной свет хорошо все освещал. Пятна пытались оттереть, но сырые следы, оставленные тряпкой на красноватом ковре с цветочным рисунком, отмечали их местоположение лучше, чем сама кровь.

Будет невозможно, подумал Мельсон, определить, на какой ступеньке стоял Эймс, когда стрелка часов вонзилась ему в шею. Первые пятна появлялись на второй сверху, но, поскольку инспектор предположительно оставался на ногах до тех самых пор, пока не рухнул у порога комнаты здесь, наверху, удар мог быть нанесен и ниже по лестнице. Сначала след поворачивал направо (если идти наверх), словно умирающий пытался секунду-другую удержаться за перила, затем зигзагом шел влево, миновав верхнюю ступеньку, забирал опять вправо и становился отчетливее, как будто здесь Эймс ненадолго упал на одно колено.

Хэдли смотрел на доктора Фелла, а доктор Фелл – на главного инспектора. Оба над чем-то напряженно размышляли. Сражение близилось, но ни тот ни другой не решался начать первым. Хэдли осмотрел балясину перил и заглянул вниз в узкий лестничный колодец. Потом оглянулся через плечо на дверь Полла.

– Интересно, – коротко заметил он, – сколько времени занял у него этот путь?

– Вероятно, две-три минуты. – Доктор говорил резко, погруженный в свои мысли. – Двигался он медленно, иначе проследить его путь было бы не так легко.

– Но он не закричал.

– Нет, убийца нанес удар в то место, которое исключало такую возможность.

– И сзади… – Хэдли, прищурившись, огляделся. – Есть какие-нибудь соображения относительно того, где эта женщина могла стоять? Если она приблизилась к нему, прошла несколько ступеней следом…

– По всей вероятности, человек, убивший Эймса, стоял, прижавшись спиной к стене и спустившись ступеньки на три. Удар был нанесен, когда Эймс проходил мимо. Наверное, Эймс поднимался, держась за перила: так делает большинство людей, поднимаясь в темноте по незнакомой лестнице. Удар едва не поверг Эймса на колени – в этом месте следы пошли вправо, здесь он обеими руками ухватился за перила. Потом отпустил их. Его повело влево, и дальше он продолжал двигаться так, как вы сами можете видеть.

– Эймс прошел мимо, не заметив убийцу?

– Это как раз и есть, – сказал доктор Фелл, шумно вдохнув носом воздух, – то главное, что я хотел, чтобы вы увидели, когда воссоздавал события прошлой ночи. Все упирается в свет. Итак, здесь, в холле, как мы, по-моему, слышали уже не раз, было темно хоть глаз выколи. Вопрос: каким образом, черт меня побери, мог убийца видеть, куда он наносит удар? Есть лишь один способ сделать это, и я проверил его вчера ночью… Посмотрите вниз – вам придется немного спуститься. Вот так. Видите те узкие окна по бокам от входной двери? Правое располагается на одной линии с перилами, и снаружи стоит уличный фонарь. Силуэт любого человека – голова и плечи – будет пусть не очень хорошо, но отчетливо виден, в то время как убийца останется в тени. Как я говорил, я проверил это прошлой ночью. Я попросил Элеонору Карвер показать мне, где она стояла, когда в первый раз увидела тело, и это сработало.

Хэдли выпрямился.

– Так, значит, вы попросили Элеонору Карвер, – повторил он с любопытством. – Я хочу поговорить с вами об этом… Давайте пойдем осмотрим задвижку на люке; может быть, выйдем на крышу, где мы сможем побеседовать без свидетелей.

После этих слов возникла напряженность, натянутость в отношениях двух старых друзей. Хэдли вынул из кармана один из ключей и отпер дверь в углу у конца лестницы. Она открывалась внутрь. Он пошарил на левой стене в поисках выключателя. Тусклая электрическая лампочка без абажура, свисавшая с потолка, осветила узкий проход, обшитый панелями темного дерева, душный, с полоской потрепанного ковра на полу и крутой деревянной лесенкой, похожей на стремянку, в дальнем конце. Потолок был низкий из-за чулана над головой, образовавшего подобие чердака, и Мельсон вдруг закашлялся от пыли, которая клубилась вокруг лампы. Хэдли захлопнул за собой дверь. Затем он перешел в наступление.

– Фелл, – коротко спросил он, – что с вами творится?

Доктор Фелл пристально разглядывал лесенку, раздумывал какое-то мгновение, а потом негромко хохотнул. Этот смешок, ухнувший в пыльной темноте прохода, уменьшил, а затем и вовсе развеял возникшую напряженность – отзвук глубокого, раблезианского веселья, который в один миг отодвинул на задний план все ужасы этого дома. Вытащив из кармана свой невообразимой расцветки платок, доктор Фелл промокнул лоб, и в его глазах опять заплясали искорки.

– Нервы, – признался он. – Даже не подозревал, что со мной может случиться такое. Вот что значит разгуливать до полудня, не укрепив организм бокалом пива. И еще это потому, что я пережил один из самых жутких спектаклей, который я когда-либо мог надеяться поставить. К-хе. И также…

– Вы не верите, что эта девушка виновна?

– Элеонора Карвер? Не верю, – сказал доктор, сморкаясь и испуская при этом громогласный хрюкающий боевой клич. – Ха-а, кхум. Нет. Но может быть, вы сначала взглянете на этот люк и увидите, что можно сказать по поводу показаний юного Полла?

Хэдли взбирался по лесенке, пока не остались видны только его голени. Послышались тупые удары ладонью о дерево, чирканье спичкой и затем возглас удовлетворения. Отряхивая руки, главный инспектор спустился на несколько ступеней, нагнулся, и его голова появилась под потолком прохода.

– Это устраняет все сомнения. Это совершенно устраняет какие бы то ни было сомнения. Убийца не попадал в дом через этот ход; более того, убийца не мог выскользнуть через люк назад на крышу, оставив его после себя запертым изнутри. Ибо он заперт, мой мальчик, заперт крепко, и, чтобы отодвинуть засов, нужно немало попотеть.

Доктор Фелл крутил в руках платок.

– И следовательно, – заметил он с задумчивым видом, – ваш главный свидетель был пьян и ему мерещилась всякая всячина.

– Совершенно верно. Это доказывает, что только Эл… Постойте-ка! Какого черта вы имеете в виду, говоря «мой главный свидетель»?

– А разве я не прав? Разве не он доказал вам, что это Элеонора совершила убийство? Теперь, – сказал доктор с довольным видом, – я припоминаю, как вы соглашались с Эмерсоном, когда тот говорил, что тупая последовательность в достижении намеченной цели есть наваждение всех недоумков. Но в данном случае я поднимаю свой голос как раз с требованием хотя бы какой-нибудь последовательности. Черт побери, вы должны выбрать что-то одно. Когда Полл предъявляет перчатку с пятнами крови, которую он, по его словам, нашел в кромешной тьме в холле наверху, вы аплодируете его сообразительности и присутствию духа. Когда же он говорит, что видел относительно безобидное пятно лунного света – которое, кстати, в темноте заметить гораздо легче, чем черную перчатку, – вы вдруг распаляетесь и обвиняете его в delirium tremens^[25]. Ай-яй-яй. Вы можете верить или не верить его рассказу – мне все равно. Но вы не можете принимать ту его часть, которая вам нравится, и хаять во весь голос ту, которая не вписывается в вашу версию. На мой простодушный взгляд, все должно быть либо до конца лживо, либо до конца правдиво.

– Могу принять и часть, – возразил Хэдли, – если на моей стороне оказываются факты. Люк заперт, на этот счет он ошибся. Но, с другой стороны, есть перчатка. Она лежит у меня в кармане. В перчатке вы не сомневаетесь, не правда ли?

– Я сомневаюсь лишь в ее значении… Послушайте, вы искренне полагаете, что убийца пользовался этой перчаткой? Вы можете представить себе, как Элеонора Карвер, заколов несчастного старину Эймса, стаскивает ее с руки и швыряет в темноту просто так, от радости – чтобы у полиции было хоть что-нибудь с ее инициалами? И еще одно: перчатка должна была пролететь изрядное расстояние от лестницы до двери Полла. «Тайна Летающей перчатки», последний триллер Дэвида Ф. Хэдли из Скотленд-Ярда… Очковтирательство, мой тупоголовый друг. Первоклассное, стопроцентно английское очковтирательство. Поставьте Полла с его рассказом к свидетельской стойке, и любой мало-мальски приличный адвокат поднимет такую бурю смеха, что хоть из зала беги. А вы что делаете? Проглатываете целиком одну часть показаний и твердо отрицаете эпизод с люком! Неужели вам не пришло в голову, что люк мог быть открыт тогда и закрыт теперь по той удивительной причине, что кто-то потрудился закрыть его впоследствии?

Хэдли внимательно смотрел на него. На его лице застыла хмурая улыбка. Он похлопал себя по карману, где лежала перчатка:

– Подшучивать над человеком вы умеете. Это я всегда признавал…

– Но неужели я нисколько не убедил вас?

Хэдли колебался:

– Если я и увидел что-то, то лишь вашу неповторимую искрометную логику. Но меня не очень интересуют всякие адвокатские выверты, и вы, по-моему, занимаетесь тем, что в народе называется «посвистывать на кладбище». Вы решили для себя, что эта девушка невиновна…

– Я знаю, что она невиновна. Послушайте, что вы намерены делать?

– Предъявить ей перчатку. Если она действительно принадлежит ей… Так, успокойтесь и взгляните на факты. Улики совпадают до мельчайших подробностей. Вспомните, например, ее собственное признание, что она привыкла носить ключ в пальце перчатки – как раз там, где мы и нашли его! Мы с вами пришли к мнению, что круг подозреваемых в деле о геймбриджском убийстве ограничивается двумя людьми: Хандрет и Карвер. Хандрет имеет алиби. Свидетели из «Геймбриджа» не видели лица девушки, но во всем остальном описание точно подходит к Элеоноре. Она даже признала, что находилась в магазине в момент убийства…

– Так, – сердито прервал его доктор Фелл. – Я продолжу и дам вам еще одну улику, которая подтверждает вашу версию и обрадует вас бесконечно. Я беседовал с Йоганнусом Карвером. Он думает, что она виновна, и для меня совершенно очевидно, что после ограбления «Геймбриджа» он настолько уверился в этом, что даже солгал нам вчера ночью, заявив, будто не помнит, как провел вторую половину двадцать седьмого августа. Когда я осторожно попытался выяснить причину этой лжи, он сказал: «У нас были некоторые трудности с ней, когда она была ребенком…» – но потом передумал и продолжать не стал. Клептомания^[26], дружище. Ставлю пять фунтов. Клептомания.

– Вы шутите?

– Не-е-ет! – загрохотал доктор Фелл. – Хватать все, что блестит, – вот в чем дело. Об этом, вероятно, знают все в доме. Единственная причина, почему Ля Стеффинз не упомянула об этом прошлой ночью, видимо, заключается в том, что ее неразвитое воображение не способно связать с убийством кого-то из ее домашних. Хватать блестящие предметы: браслеты, кольца, часы… Если оказывается, что они принадлежат вашему опекуну, запреты, глубоко укоренившиеся еще в детские годы, не позволяют вам стянуть их до тех пор, пока они не перейдут к другому лицу – скажем, на хранение или будут ему проданы. Ах, эти запреты! Большие часы были проданы сэру Эдвину Поллу; карманные часы-череп были проданы Боскомбу; администрация «Геймбриджа» несла финансовую ответственность за сохранность третьих. Хватать яркие предметы: часы, кольца… столовые ножи.

Хэдли сражался со своим блокнотом.

– Вы что, окончательно спятили? – резко спросил главный инспектор. – Вы выстраиваете несокрушимое обвинение против собственного клиента! У меня…

Доктор Фелл глубоко вдохнул и успокоился.

– Я говорю вам все это, – ответил он, – во-первых, чтобы вы не заявляли потом, будто защита ведет нечестную игру; во-вторых, чтобы вы могли увидеть то, что я наблюдаю с самого начала: постепенное накручивание улик, зловещей черной тучей собирающихся над головой этой девушки; и, в-третьих, потому, что, дьявол меня забери, я не верю ни единому слову из всего этого. Как и некоторые другие из ваших «случайных обстоятельств», Хэдли, они слишком хороши, чтобы быть правдой. Мне продолжать достраивать ваше обвинение? Тут еще можно многое сказать.

– На чем же строится защита?

Доктор Фелл грузно прошелся взад-вперед по проходу, – казалось, ему здесь трудно дышать.

– Не знаю, – упавшим голосом ответил он. – Я не могу ее построить… пока. Послушайте, давайте выйдем отсюда. Я предпочитаю быть подслушанным, нежели задохнуться… Но если я изложу за вас ваше дело и заколочу в этот гроб все гвозди до единого, дадите вы мне время, чтобы вытащить их обратно?

Хэдли обошел его и направился к двери.

– Вы считаете, что знаете, кто совершил это убийство?

– Да. И как водится, это последний человек, которого вы стали бы подозревать. Нет, вам я не скажу. Так мы договорились?

Хэдли покрутил ручку замка, выпуская и убирая пружинную защелку.

– Эта Карвер виновна. Я почти уверен в этом. Но готов признать, что ваша растреклятая убежденность произвела на меня впечатление… При отсутствии дополнительных улик я могу подождать, пока не выясню все относительно перчатки и не проверю другие варианты. Тем временем мы оставим ее в покое…

Решительным движением он открыл дверь и остановился как вкопанный. У лестницы он нос к носу столкнулся с сержантом Престоном, смуглолицым специалистом по обыску.

– А, сэр! – ухмыльнувшись, произнес Престон. – Я ищу вас по всему дому. Хотел доложить, что дело в шляпе. Хо-хо!

– В шляпе?

– Так точно, сэр. Мы нашли то, что искали. Спрятано было в ее комнате, и очень хитро к тому же, но мы нашли.

Мельсон почувствовал, как у него перехватило дыхание, и услышал, как доктор Фелл пробормотал что-то, когда Хэдли задал очевидный вопрос.

– Как в чьей? В комнате юной леди, сэр, – ответил Престон. – Мисс Элеоноры Карвер. Не хотите спуститься и посмотреть?

Глава шестнадцатая
Доказательство за панелью

Хэдли не смотрел на доктора Фелла, пока они спускались по лестнице. Сержант, по-видимому, тоже почувствовал напряженность и, бросив любопытный взгляд на главного инспектора, замолчал. Мельсон с ужасом поймал себя на мысли, что все вдруг приобрело определенность: простые слова обвинения обрели конкретную значимость и стали такими же реальными, как смерть и тонкая веревка. Перед его глазами проплыло лицо Элеоноры Карвер: длинные сбившиеся волосы, набрякшие веки, жадный чувственный рот, кривящийся в беззвучном крике… Она сейчас где-то с Хастингсом – или они уже вернулись? В Англии отсрочка короткая. Три полных воскресенья после приговора, а затем рано утром, на рассвете, ведут… В холле первого этажа Хэдли повернулся к Престону.

– Зашиты в матрасе, я полагаю? – отрывисто спросил он. – Или спрятаны в стене за вынимающимися кирпичами? Вчера ночью мы произвели лишь поверхностный осмотр.

– Неудивительно, сэр, что вы ничего не нашли. Нет. Все гораздо хитрее. Конечно, со временем я и сам бы до них добрался… я ведь там только начал. Но помог случай. Судите сами.

Комната Элеоноры располагалась в задней части дома. Перед закрытой дверью в тени лестницы стояла миссис Стеффинз. Судя по виду, она была готова услышать нечто неописуемое, словно какие-то безголосые слухи уже успели прокатиться по дому. Они видели, как в полумраке светятся белки ее глаз.

– Там что-то происходит, – взвизгнула она. – Я слышала их голоса. Они слишком долго находятся в комнате и не дают мне войти. Я имею право войти туда… это мой дом… Йоганнус!

Расстроенные нервы Хэдли сдали.

– Убирайтесь с дороги, – прорычал он. – Убирайтесь с дороги и сидите тихо – или вам всем не поздоровится. Беттс! – (Дверь в комнату Элеоноры приоткрылась, и сержант Беттс выглянул наружу.) – Выйдите сюда и станьте у двери. Если эта женщина не угомонится, заприте ее в ее комнате. Так, Престон…

Они вошли, захлопнув дверь, и пронзительные вскрикивания снаружи стали глуше. Комната оказалась небольшой, но высокой. Когда-то она явно была частью большей комнаты, разделенной потом перегородкой. Два высоких окна с маленькими квадратиками стекол выходили на пустынный задний двор, вымощенный кирпичом, но деревянная пристройка мойки при кухне ограничивала даже этот вид. Стены были обшиты теми же белыми крашеными панелями, что и в большинстве других комнат, но в отличие от них эта комната выглядела тесной и бедной. На каминной доске из белого мрамора красовались плюшевая кошка и две-три фотографии кинозвезд в бумажных паспарту, раскрашенных под серебро. Остальные предметы обстановки мало что добавляли к впечатлению от этого набора. Деревянная кровать, умывальник, гардероб – в открытых дверцах виднелись платья на плечиках, – туалетный столик с большим зеркалом и фарфоровой лампой с фигуркой маркиза в костюме восемнадцатого века, на полу – небольшой плетеный коврик. Рядом с камином стояла миссис Горсон. В ее карих, навыкате глазах застыло изумленное выражение, рука нетвердо сжимала щетку для ковра. Было слышно ее шумное дыхание…

– Ну? – требовательно поднял брови Хэдли, оглядываясь кругом. – Я пока что ничего не вижу. Что вы нашли и где это?

– А! В этом-то вся и хитрость, сэр, – закивал головой Престон. – Я подумал, вам стоит это увидеть.

Он подошел к простенку между окнами. Там висела плохая картина, изображавшая в блеклых красках рыцаря в доспехах, крепко прижимающего к своим наплечникам юную, небрежно одетую деву с длинными золотыми волосами. Пол заскрипел под ногами Престона. Он сдвинул картину набок.

– Я как раз только что занялся стеной, сэр. Беттс мне помогал. Эта леди, – он кивнул в сторону миссис Горсон, – настаивала на том, чтобы прибраться в комнате, и мы ей разрешили. Она подметала пол щеткой и, когда поворачивалась, стукнула концом черенка вот об эту панель… Ну и все сразу стало ясно. Правда, пришлось повозиться, пока я отыскал пружину. Но смотрите.

Он провел пальцем по верхней кромке. Точно так же как и в комнате Карвера, сбоку от панели появилась вертикальная щель. Только здесь она была значительно короче, около двух футов. Престон просунул в щель кончики пальцев и задвинул панель в стену.

– Как и у старика в комнате, – пробормотал Хэдли. – Похоже, у архитектора, который строил этот дом, была… – Он нетерпеливо шагнул вперед, остальные двинулись за ним.

– Теперь ее, наверное, повесят, сэр? – равнодушно осведомился Престон. – Я вспоминаю, как мы тогда разыскали тайник в доме Бриксли, – помните, сэр, дело об убийстве на Кромвел-роуд? Тот парень, который завернул руку своей жены в кусок…

– Замолчите! – громогласно оборвал его доктор Фелл. – Так, спокойно, Хэдли…

Все, что в этой комнате напоминало о хозяйке, сложилось вдруг в ее образ. Внутри тайника, представлявшего из себя полость в кирпичной стене около фута глубиной, находились какие-то предметы, завернутые в старый джемпер. Словно для того, чтобы понадежнее их спрятать, джемпер был засунут за коробку из-под обуви. В коробке оказалась выкрашенная золотой краской стальная стрелка от часов около пяти дюймов длиной и, тоже испачканная краской, левая лайковая перчатка – без сомнения, парная к той, что лежала в кармане Хэдли. Хэдли, у которого от нетерпения дрожали руки, отнес джемпер на кровать и развернул его…

Платиновый браслет с бирюзой. Серьги из жемчуга. Похожий на приплюснутый человеческий череп предмет размером чуть меньше кулака. Они упали на белое покрывало, когда Хэдли выдернул из-под них джемпер, и свет уродливо заиграл на серебряной с позолотой поверхности черепа, покатившегося по покрывалу, словно отрубленная голова. «Хватать яркие предметы…»

– Нет! – произнес хриплый голос. Они услышали частое постукивание деревянного черенка о каминную доску и свистящее дыхание. Миссис Горсон выступила вперед, прижав руку к своей обширной груди и еще больше выкатив глаза. – Это неправильно, – сказала она с яростной решимостью и показала рукой на кровать. – Говорю вам, и Бог мне судья в эту минуту, это неправда. Говорю вам, они ненавидят ее.

Хэдли выпрямился.

– Это все, миссис Горсон, – сухо сказал он. – Большое вам спасибо.

– Но я спрашиваю вас, сэр; я спрашиваю вас, – по-прежнему шумно дыша, она потянулась к лацкану его пиджака, – скажите, кто может знать это лучше меня? А? – Она словно пыталась загипнотизировать его, широко раскрыв коровьи глаза и тряся головой. – А-а-а? Когда я прожила тут одиннадцать лет, с тех самых пор, как умерла миссис Карвер. И я знаю, что Миллисенте Стеффинз – меня ей не провести – нужен он, а он и не смотрит на нее… Выслушайте меня! Всего одну минуту, сэр, и я могла бы рассказать вам…

– Так, Престон. Выведите ее.

– И ведь надо же, я сама это сделала! – неожиданно провозгласила миссис Горсон.

Ее глаза наполнились слезами. Она не сопротивлялась, когда Престон потащил ее к выходу, словно тюк с бельем, но Мельсон внутренне напрягся, потому что ему показалось, что она сейчас закричит. Она действительно закричала, но только когда оказалась в холле.

– Беттс! – позвал Хэдли. – Куда ты, дьявол тебя побери, провалился?.. Ага! Ты видел, что у нас здесь? Прекрасно. Тогда пулей в управление за ордером. Нам нужно приготовиться заранее. Если возникнут какие-либо затруднения, пусть звонят мне сюда, я сам объясню… Она уже вернулась?

– Нет, сэр.

– Тогда скажи Престону, пусть подежурит у двери и приведет ее ко мне сразу же, как только она появится. Но прежде догони эту Горсон – живее! – и строго-настрого предупреди ее пока не говорить никому ни слова о случившемся.

– Секундочку, Беттс, – остановил сержанта доктор Фелл. Его смятение прошло, он казался спокойным. Опираясь на одну трость, он небрежно помахал пальцем сержанту, пристально глядя при этом на Хэдли. – Вы уверены, что сейчас в этом есть необходимость? Почему просто не задержать ее и не подождать, пока дознание…

– Я не собираюсь рисковать своей пенсией, перекладывая ответственность на чужие плечи в деле, где виновность подозреваемой очевидна.

– Но вы понимаете также и то, что погубите себя, если совершите ошибку? Вы понимаете, что даже не дали этой женщине возможности как-то объяснить все это, оправдаться? Вы понимаете, что делаете именно то, чего от вас ждет настоящий убийца?

Хэдли поднял плечи. Затем он достал из кармана свои часы:

– Если это успокоит вашу совесть, я сделаю вам одолжение, учитывая вашу помощь в прошлом. Сейчас у нас двадцать минут первого. Она должна появиться с минуты на минуту… – Он вдруг нерешительно замолчал, широко открыв глаза. – Если только… Боже милостивый! Вы полагаете, она сбежала? На работу она сегодня не пошла; вышли они вместе с Хастингсом… – Он ударил кулаком в открытую ладонь другой руки и медленно повернулся. – Если это так, то…

– Что ж, если это так, – возразил доктор Фелл, – найти ее будет проще простого. И в этом случае я сниму все свои возражения и вы можете заручаться ордером на арест виновной. Но она придет. Лучше скажите, в чем вы собирались мне уступить?

– Подождите несколько минут в холле, Беттс… Я поговорю с ней, да. Вы ведете себя так, будто я предвкушаю огромное удовольствие, намереваясь арестовать эту девушку. Позвольте вас заверить, что это не так. Я искренне готов рассмотреть вашу точку зрения на это дело, несмотря на улики, которых достаточно, чтобы повесить календарного святого, но при условии, что у вас есть что предложить для рассмотрения. До сих пор вы ровным счетом ничего не предложили. Единственное, что я от вас пока слышал, – это насмешки над имеющимися доказательствами и жалобы на мою тупоголовость. И тем не менее вы не из тех, кто работает по наитию. Я давно вас знаю, и за вами никогда не водилось привычки ссылаться на такую до дыр затасканную ерунду, как «интуиция». Поэтому, если у вас есть какие-то серьезные основания считать ее невиновной, я хочу услышать их, и тогда я попытаюсь забыть об этих уликах…

– А, это? – сказал доктор Фелл без всякого интереса. Он взглянул сначала на предметы на кровати, потом на коробку в нише. – Я знал, что мы найдем бо`льшую часть этих вещей, пусть даже и не был уверен, что именно в этой комнате. Так что они не произвели на меня впечатления. Наоборот, они дали мне версию. Я знал, что мы обязательно обнаружим стрелку от часов и чью-то перчатку, а также, вероятно, браслет и часы. Но я был абсолютно убежден, что единственный предмет, которого мы не найдем…

– Да?

– Это часы, украденные с экспозиции в «Геймбридже». Такова моя позиция. У меня есть версия, которая, по моему убеждению, является правильной. Имеются два огромных препятствия; скажу сразу, к самой версии они отношения не имеют, но они помешают вам или кому-то еще поверить в нее. Я нашел способ преодолеть одно из этих препятствий. Но второе представляется мне настолько громадным, что, честно признаюсь, устранить его может разве что чудо… С другой стороны, в вашей собственной версии есть одно очень слабое звено…

– Это не версия. Вот здесь, на кровати и в коробке, лежат факты, в буквальном смысле слова твердые, неопровержимые факты. Вы признали, что даже без них мы могли бы осудить Элеонору Карвер за убийство в универмаге…

– И за убийство Эймса тоже, не забывайте об этом, – напомнил доктор Фелл, направив на него указательный палец. – Только убийство Эймса делает вашу версию законченной и подтверждает все в целом.

– Что ж, если суд присяжных поверит, что она зарезала дежурного администратора, он вряд ли проявит большую неохоту, склоняясь к мысли, что она убила также и инспектора полиции. Я готов даже допустить, что у них не будет полной уверенности во втором случае. Если мы повесим ее за убийство Ивэна Мандерса, тот факт, что у суда присяжных, в конце концов, остались сомнения в ее причастности к убийству Джорджа Эймса, послужит ей слабым утешением… А мое дело против нее в отношении убийства Эймса не менее прочно обосновано.

– Я знаю. Но я не хочу больше слушать об уликах, фактах, доказательствах. Просто, чтобы все встало на свои места, прежде чем я начну, расскажите мне в точности, что, по вашему мнению, произошло здесь прошлой ночью.

Хэдли присел на край кровати и принялся неторопливо набивать трубку.

– Как я себе все это представляю – я не говорю, что это окончательный вариант, позже мы можем внести все необходимые поправки, – Элеонора знала, что за домом следит полицейский и пытается завязать знакомство с его жильцами в этом пабе на…

– В пабе, в котором Элеонора, насколько нам известно, никогда даже не бывала. Не говоря уже о том, чтобы распознать переодетого полицейского среди его завсегдатаев.

Хэдли посмотрел на него почти добродушно:

– Намерены сражаться за каждый квадратный дюйм своей территории, не так ли? Ну, дело ваше. Ни одно из этих возражений гроша ломаного не стоит… Карвер подозревал, что этот человек – полицейский (он сам нам так сказал), а Лючия Хандрет знала это наверняка (тоже с ее собственных слов). Теперь посмотрим, насколько велика вероятность того, что оба они будут держать эту новость в секрете и никогда ни с кем не поделятся своими впечатлениями. Такая вероятность практически равна нулю! Новость все равно выплывет наружу, пусть даже в каком-нибудь праздном разговоре. Если у Карвера были свои причины опасаться, что его любимая воспитанница замешана в геймбриджском деле (как, по вашим словам, он вам сказал), он бы так или иначе намекнул ей на это. Короче, существует десяток путей, как она могла бы об этом узнать… Особенно если учесть, – сказал Хэдли, пытаясь раскурить трубку, – что она, вероятно, подозревала, что кто-то в доме шпионит за ней, знает ее секрет и готовится рассказать полиции о том, что…

– А! – выдохнул доктор Фелл. – Вот мы и вернулись к нашему таинственному обвинителю, не так ли? И кто же это был?

– Миссис Миллисента Стеффинз, – спокойно ответил главный инспектор. – И я назову вам несколько весьма веских причин, почему я так думаю, черт меня возьми. Я не стану настаивать на тех очевидных фактах, что, во-первых, она относится как раз к тому типу людей, которые пишут анонимные письма, следят за домашними и тайком обращаются в полицию; во-вторых, ей, скорее всего, известно о тайнике за панелью, о котором вряд ли будет знать жилец или гость; и, в-третьих, она должна была хорошенько позаботиться о том, чтобы Карвер не понял, кто первый обвинил его любимую воспитанницу и пустил полицию по ее следу… Вот, – сказал Хэдли, и губы его медленно расползлись в усмешке, – вот вам мое объяснение упорного молчания обвинителя безо всякой там туманной чепухи. Я не стану тогда говорить…

– Хорошо-хорошо, – запальчиво перебил его доктор Фелл, – забудьте все, что вы не станете говорить. Сотрите и изгоните из своей памяти вещи, которые, на ваш взгляд, не стоят упоминания. Мне интересно, что вы можете сказать о Стеффинз?

Хэдли легонько постучал мундштуком трубки по передним зубам.

– Я попрошу вас вспомнить беседу с ней об Элеоноре.

– Так. И что там с этой беседой?

– Вы, без сомнения, согласитесь, что трудно встретить человека болтливее ее?

– Да.

– И что она кричала на весь свет о любовных свиданиях Элеоноры на крыше, о ее неблагодарности, эгоизме, жадности – по сути, обо всех ее пороках, кроме…

– Да-да, я слушаю.

– Кроме, – повторил Хэдли, подавшись вперед после паузы, – единственного, который в самом деле важен для этого расследования и важности которого она не могла не понимать. Она должна знать о клептомании – а ведь подленькое исподтишка упоминание об этом принесло бы девушке гораздо больше вреда, чем все ее остальные нападки, – и тем не менее она ни словом не обмолвилась на этот счет – ни до, ни после того, как мы заговорили об ограблении «Геймбриджа». В данном вопросе она оказалась на редкость сдержанной. Ну просто слишком неразговорчивой. Когда разговор об убийстве в универмаге все-таки состоялся и мы прямо обвинили в нем одну из женщин, сказали им об этом в лицо, она и тогда не произнесла ни слова об Элеоноре – а ведь она прекрасно знала, что Элеонора была тогда в «Геймбридже»: она непременно поинтересовалась бы, почему Элеонора опоздала в тот день к чаю. Нам же она сказала лишь, что «Элеонора пришла позже». Опять она оказывается слишком скрытной. И не могло такого быть, как вы однажды попытались намекнуть, что она «не связывала с убийством никого из домашних», – как я уже говорил, мы прямо объявили, что одна из них ударила ножом дежурного администратора. Нет, Фелл. Она зашла слишком далеко, невероятно далеко в противоположном направлении, опасаясь, как бы никто не заподозрил, что именно она обвинила перед полицией любимую воспитанницу Карвера, его Элеонору. Она молчала так же, как обвинитель, потому что она и была тем обвинителем.

После этого взрыва красноречия Хэдли оперся на спинку кровати и энергично запыхтел угасающей трубкой, удовлетворенно поглядывая на раскрасневшееся лицо доктора Фелла.

– Я вижу, мы разбудили-таки старого медведя и он заворчал в своей берлоге, а? – В его темных глазах светилось удовольствие. – Вот что я вам скажу. Пока моя жертва не вернулась, делать мне нечего, и я чувствую себя настолько уверенно в данном вопросе, что готов начерно изложить свое дело от имени Короны. Когда я закончу, вы можете выступить от защиты, если захотите. Доктор Мельсон выполнит роль суда присяжных. А?

Доктор Фелл поднял трость и зло направил ее на главного инспектора.

– Теперь я завелся, – проговорил он. – Теперь я завелся по-настоящему. Я и не подозревал, что вы потихоньку подгоняли разные улики за моей спиной, а также спокойненько собирали в карман все выигрышные очки, которые я вам так неосторожно подбрасывал. Хорошо же. В скором времени я скажу вам парочку вещей, даже если нужный момент для этого еще не настал. Да, я выступлю от имени защиты. Я до основания разрушу здание, которое вы построили на своей логике, и станцую на его руинах. Йо-хо! Я…

– Не распаляйтесь, – мягко заметил Хэдли. Он сдул с трубки лепесток табачного пепла. – Мне в голову только что пришла одна мысль… Беттс!

– Сэр? – откликнулся сержант, просунув голову в комнату.

Казалось, он был поражен, увидев доктора Фелла в ярости размахивающим своей тростью.

– Беттс, найдите мистера Карвера…

– Погодите минутку, – вмешался доктор. – Репортеры в этот зал суда не допускаются. Несколько изменяя метафору: если вы хотите подразнить старого медведя, вам придется проделать это без свидетелей.

– Что ж, как хотите. Я могу потом проверить то, что меня интересует. Как бы то ни было, Беттс, спросите у мистера Карвера про часы, которые он изготовил для мистера Эдвина Полла. Выясните, была ли сделка совершена и получил ли он деньги за работу. Престон по-прежнему ждет мисс Карвер?

– Так точно, сэр.

Хэдли движением руки отпустил его. Он отступил назад, облокотился на спинку и посмотрел на плюшевую кошку, развалившуюся на каминной доске.

– Итак, мы установили, что Элеонора опасается слежки со стороны полиции…

– И предпринимает шаги к убийству полицейского? – перебил его доктор Фелл.

– Нет, я так не думаю. Я считаю, что на данной стадии она просто испугана и что убийство произошло, так сказать, случайно. Как это…

– Я прерываю вас в последний раз, Хэдли, – сказал доктор Фелл с большой искренностью, – и я делаю это сейчас не с тем, чтобы опровергнуть ваши слова, но с тем, чтобы вы усвоили одну вещь. Я хочу знать вашу позицию в вопросе о краже стрелок с часов. Это ваша наигромаднейшая трудность, и, что весьма любопытно, моя тоже, только с противоположной стороны. Если вы сможете предложить хотя бы отдаленно правдоподобное объяснение тому, зачем Элеоноре понадобилось красть эти стрелки, я признаю, что защита окажется практически загнанной в угол. Тихо, тихо! Только не говорите, что вы обнаружили одну из них среди ее вещей, и это доказывает, что она ее украла, и не о чем тут спорить. Нет! Я как раз подвергаю сомнению именно то, что кажется очевидным на первый взгляд.

Итак, она украла эти стрелки либо из чистой клептомании, либо осуществляя продуманный план убийства – и вы должны понимать, что оба объяснения – суть вопиющая бессмыслица. Предположим, ею вдруг овладевает непреодолимое желание красть часы и браслеты. Однако клептоман из нее получается довольно странный: пробираться глухой ночью по коридору, взламывать замок в собственном доме, с огромным трудом отдирать два стальных предмета, годных разве что на металлолом, и с триумфом тащить их назад, чтобы спрятать в тайнике вместе с другим скарбом!.. Кем бы ни представлялась вам Элеонора Карвер, вы, я полагаю, не считаете ее окончательно сумасшедшей. В противном случае у вас могут возникнуть сложности с обвинительным приговором.

Возьмем, с другой стороны, заранее продуманный план убийства. Применительно к ней он обращается в чепуху теми самыми уликами, с помощью которых вы доказываете ее виновность в геймбриджском убийстве. Предположим, она и есть та кобра, которая гоняется за дешевыми кольцами и браслетами и, стоит лишь тронуть ее за руку, теряет голову, хватает первое попавшееся под руку оружие, вспарывает человеку живот, не разбирая дороги бросается вон, как какой-нибудь уличный мальчишка, и избегает поимки только благодаря невообразимой удаче. Очень хорошо. Если она и есть та женщина, – заключил доктор Фелл, тыча пальцем себе в ладонь, – тогда я скажу вам, чего она не делала.

Она не придумывала столь дьявольски причудливой вещи, как использование стрелки от часов в качестве оружия. Она не могла угадать в ней нож! Она не стала бы пробираться сюда и терпеливо ждать, пока любопытный полисмен случайно не посетит ее среди ночи! Именно эту стрелку от часов, Хэдли, вы никак не сможете связать с Элеонорой – с тем, что вам о ней известно как о женщине, страдающей клептоманией, и как о хладнокровной убийце.

На Хэдли все сказанное не произвело ни малейшего впечатления.

– Защита нарушает процедуру заседания, – заметил он. – Если вы выслушаете мое объяснение… Что за дьявол!

Он сел прямо и посмотрел на дверь. Из холла снаружи доносился сильный шум: топот шагов, громкие голоса, резкий звук, похожий на шлепок, и тупой удар в дверь. Открыв ее ногой, в комнату ввалился раскрасневшийся сержант Престон, державший женщину, которая вырвалась от него и обвела присутствующих сверкающим взором… Затем Лючия Хандрет замерла – ее взгляд был прикован к предметам на кровати.

Глава семнадцатая
Главный инспектор Хэдли излагает обвинительное заключение

Было уже слишком поздно прятать их, хотя Хэдли и попытался быстрым движением сделать это, не испортив тех отпечатков пальцев, которые могли на них сохраниться. Часы-череп и браслет лежали на самом виду. Лючия Хандрет медленно перевела взгляд на панель в стене, и ее глаза затуманились.

– Так что я ее доставил, как приказано, сэр, – с удовлетворением объявил Престон. На его лице, еще бледном от злости, виднелись красные пятна – следы пощечины, и он приводил в порядок галстук. – Она пыталась мне доказать, что ее имя не Карвер, но вы распорядились доставить ее сюда…

– Чертов идиот! – прорычал Хэдли, забыв об олимпийском спокойствии, приличествующем королевскому обвинителю. – Разве вы не знаете…

– В лицо нет, сэр, – вставил Престон, отступая к двери. – Беттс сказал мне: симпатичная девушка, примерно ее роста. Вчера ночью меня здесь не было, и…

– А где был Беттс? Он должен был находиться там и следить… – Тут Хэдли, видимо, вспомнил, что послал Беттса на поиски Карвера. – Хорошо, – добавил он угрюмо, – скажем так, это была не ваша вина. Теперь вы свободны. Вам лучше остаться, мисс Хандрет.

Мельсон все это время внимательно изучал ее. Когда она вошла, лицо ее пылало, она тяжело дышала, и меховой воротник ее пальто был в беспорядке. Сейчас она успокоилась, привела в порядок свою одежду, и остатки былой злости лишь заставляли отсвечивать желтым ее карие глаза. Она не пыталась делать вид, что не замечает предметов, лежащих на кровати. Поправив шляпку, она в упор посмотрела на главного инспектора.

– Значит, в конце концов это все-таки оказалась наша Нелл, – презрительно произнесла она.

– Да. Почему вы говорите «в конце концов»?

– А… ну… Есть причины. Полагаю, теперь нет смысла молчать, хотя я не думаю, чтобы вам, пронырам, было трудно выудить правду у бедняги Криса Полла. Вы нашли вторую стрелку – или что дало вам уверенность?

Ее слова заставили Мельсона вздрогнуть. «Выудить правду у бедняги Криса Полла»? Он надеялся, что лицо не выдало его, потому что Хэдли остался невозмутимым, а доктор Фелл все так же рассеянно ковырял пол тростью. Лючия, похоже, относилась ко всему делу с легким отвращением и говорила без особого любопытства. Ее глаза скользили по украшениям убогой комнаты; ноздри вдруг затрепетали, и она чуть заметно вздрогнула, словно вспомнив что-то неприятное. Когда Хэдли указал на стул, она в первый момент как будто раздумывала, принять ли приглашение. Затем пожала плечами и устало села.

– Бедный Дон… – вырвалось у нее, и уголки рта поползли вниз. – Большинству из нас это не доставит радости, никогда не доставляло. Хорошо, что вы так быстро все распутали. Не хотела бы я провести еще одну ночь под одной крышей с этой… взбесившейся дикой кошкой. О, это гнусно. Но видите ли, я не хотела говорить вам, потому что это выглядело бы так, будто я сделала это назло и… вообще. К тому же я знала, что Крис все равно… если на него надавить… И с другой стороны, я не знала точно… Что сказал Крис?

Они видели, что, несмотря на небрежную позу, она вся дрожала от страшной нервной разрядки, медленно осознавая значение происходящего. Она переусердствовала, с презрением произнося: «Я знала, что Крис все равно…» – на ее руке подергивалась жилка.

– Что он сказал, мисс Хандрет? – повторил Хэдли, задумчиво осматривая свою трубку. – Что конкретно вы имеете в виду? Он многое нам поведал, и сегодня с утра голова у него была не очень ясная.

– О том, как он уговорил Элеонору помешать тому, чтобы эти часы… – Она была проницательной женщиной. Уже заговорив, она уловила отголосок неестественной интонации в замечании Хэдли, словно услышала звон фальшивой монеты. – Давайте-ка определимся кое в чем, – оборвала она себя на полуслове. – Вы представляете, о чем я говорю?

Хэдли открыл рот, чтобы ответить, но доктор Фелл опередил его:

– Настало время для откровенной беседы, мисс Хандрет, поэтому я не вижу смысла в том, чтобы пытаться хитростью добиться от вас нужной информации. Нет, мы не представляем, о чем вы говорите. Но вы уже зашли так далеко, что вам придется все нам рассказать. Вашей будущей карьере юриста совсем не будет способствовать обвинение в сокрытии информации от следствия. Мы действительно встретились с Поллом. Возможно, он что-то знает об этих стрелках, но он ничего не говорил нам о них, потому что мы не спрашивали. Кстати, мы вообще не упоминали о том, что убийство было совершено стрелкой от часов. Нам и без того было достаточно трудно втолковать ему, что произошло.

– То есть вы хотите сказать, – воскликнула она, – что на самом деле вы еще не нашли вторую…

– О, не волнуйтесь. Короткую стрелку, ту, что пропала, мы нашли, – заверил ее доктор Фелл. – Она вон в той коробке из-под обуви. Покажите ей стрелку, Хэдли. Вам не стоит беспокоиться, улики неопровержимы. Итак, мисс Хандрет?

Некоторое время она молчала.

– Подумать только, – заговорила она наконец с какой-то первобытной свирепостью, – после всех своих клятв и обещаний я позволила-таки полицейскому одурачить меня! Ну что ж, вам повезло, что еще можно сказать. Вы… – Она уставилась на игрушечную кошку на каминной доске И вдруг расхохоталась. – Господи, но ведь все это так глупо! То есть если бы это не кончилось так ужасно. Это была шутка. Любой человек, кроме Элеоноры, понял бы это! – Смех, слезы, ужас или все вместе? Она промокнула глаза платком. – О, Крис вам все об этом расскажет. Эту историю он поведал сначала мне, а потом я подслушала, как он пересказывает ее Элеоноре. Скорее всего, он посвятил ее в свои дела только потому, что я не отнеслась к нему с должным сочувствием: я тогда пошутила, что все это в точности похоже на те проблемы, о которых читаешь в рассказах Вудхауса, и… О, я знаю, конечно, я не должна была смеяться, но…

Послушайте, вы знаете, зачем Крис ездил навещать старого сэра Эдвина? Он полагал, что попал в жуткий переплет, причем со стариком, насколько я могу судить, и в самом деле трудно поладить. Видите ли, не кто иной, как Крис, стараясь расположить к себе богатого родственника, настоял на том, чтобы сэр Эдвин заказал большие часы у лучшего в городе мастера, хотя любой другой часовщик справился бы не хуже. Крис сказал, что это будет его подарок сэру Эдвину. Все было бы прекрасно, если бы дело заключалось только в том, чтобы заплатить за часы как за обычный заказ. Но старик сказал – нет. Он, мол, знает Карвера, знает о его пристрастии к собиранию часов, о его коллекции, поэтому, раз уж Крис настаивает на подарке, они непременно должны «оказать мастеру ответную услугу» в соответствующей форме.

Дальше. Насколько я поняла, кто-то из гильдии часовщиков продавал какую-то старую рухлядь, какие-то особые часы, которыми Карвер восхищался. Сэр Эдвин знал об этом. Было решено, что Крис их купит. И тогда, когда Карвер закончит свои часы – это должно было произойти сегодня, – появится старый сэр Эдвин, расфуфыренный в пух и прах, преподнесет Карверу вожделенный хронометр, погрузит готовые часы в машину и увезет Карвера с собой в Роксмур, чтобы тот их установил. Обо всем этом Крис рассказал открыто, но вот остальное он поведал мне под строжайшим секретом…

– Когда это было? – отрывисто спросил Хэдли, продолжая строчить в блокноте.

Она опять захохотала, смех опасно балансировал на грани истерики.

– Три… нет, четыре дня тому назад, в тот понедельник, когда… Господи, неужели вы не видите, как это смешно? Крис имеет приличный месячный доход. Но в прошлое воскресенье, вечером, бедного идиота потянуло играть в покер в каком-то клубе, когда он был не в состоянии отличить две двойки от фулхауса^[27]. Он спустил все, да еще в придачу превысил кредит в банке. В эту субботу, то есть завтра, он ожидал поступления какой-то совершенно фантастической суммы денег, но до тех пор не мог заплатить за часы даже пятидесяти шиллингов, не говоря уже о пятидесяти фунтах, или сколько они там стоили. Видя, в каком он очутился бедственном положении, я сказала ему: «Мой дорогой простофиля, ведь выход очевиден! Почему вам не пойти к часовщику, забрать часы, объяснить свои затруднения и выдать владельцу чек, подписанный передним числом на субботу. Он знает сэра Эдвина, он поймет вас». Разумеется, Крис даже слушать об этом не стал. Он заявил, что обладатель часов – верный союзник старого сэра Эдвина, а если старик когда-нибудь узнает, что Крис оказался без гроша, да еще выяснит почему, то его, Криса, ждут большие неприятности, а именно от неприятностей он и старался себя оградить, предложив дяде часы работы Карвера. И так далее. Вы представляете…

Поверьте, все это было настолько абсурдно! Я сказала ему: «Что ж, часы будут готовы в четверг или в пятницу. Вам остается надеяться только на то, что к нам заберется какой-нибудь вор и украдет их. Правда, чтобы удрать с ними, ему понадобится грузовик и подъемный кран». Тогда он гордо выпрямился… А потом в среду утром, как раз тем утром, когда он уехал, я услышала, как он рассказывает Элеоноре, тоже под строжайшим секретом…

Хэдли, стараясь скрыть свое возбуждение, как человек, нашедший ответ, казалось бы, на неразрешимый вопрос, спросил:

– Стрелки ведь были похищены в среду вечером? Да! А до среды она ничего не знала о проблемах Полла, другими словами, она узнала о них, только когда часы были перенесены из сарая и заперты в комнате Карвера?

– Да.

– Продолжайте. Вспомните дословно, о чем шла речь!

– Я не слышала всего разговора. Крис воспользовался моими собственными словами, не говоря ей, где он их услышал, о том, что он конченый человек и ему не на что надеяться, кроме как на вора с грузовиком и подъемным краном. Я бы вообще не обратила на них никакого внимания, только меня вдруг поразило, что этот дьяволенок воспринимает все с полной серьезностью! Я поняла это по ее голосу. Вам нужно знать Элеонору… о, это ее знаменитое чувство юмора! – вскричала Лючия, почти теряя контроль над собой. – Она сказала: «Право, все это можно проделать гораздо проще». Затем Крис промямлил что-то жалобное в свой адрес и добавил – просто так, без всякой задней мысли: «Знаешь, одно могу сказать, я бы дал пятьдесят фунтов тому вору, который смог бы сделать что-нибудь с этими часами». И Элеонора тут же спросила: «Вы это серьезно?» Больше я ничего не слышала.

– Этого было достаточно, – кивнул Хэдли.

Доктор Фелл издал звук, похожий на стон. Он сжал свою большую голову в ладонях и начал теребить волосы на висках. Хэдли, глядя на него с отсутствующим видом, вбивал слова как гвозди.

– «Можете вы увязать похищение стрелок с чем-нибудь, что нам известно об Элеоноре?» – повторил он. – «Почему были похищены обе стрелки? Почему они были похищены в среду вечером, когда часы заперли на замок, а не вечером во вторник, когда до них было легко добраться?» Вы говорили, что ответ на эти вопросы будет прост, и он действительно прост. Фелл, дело закончено и представляется таким же ослепительно-ясным, как солнечный день.

– Хумпф-ф, да. Большое спасибо, мисс Хандрет, – бесстрастно произнес доктор Фелл. – Ваши слова не оставили от защиты камня на камне. Большое спасибо. Вам, наверное, будет интересно узнать, что впервые за свою юридическую карьеру вы успешно отправили человека на виселицу.

Она широко раскрыла глаза, они затуманились от страха. С трудом выговаривая слова, она спросила:

– Вы хотите сказать, что все это время вы меня дурачили? О боже мой! Я бы никогда не сказала вам этого, если бы не была уверена, что вы… вы говорили… Если то, что я рассказала, заставило вас изменить свое мнение…

– Мое мнение вы ничуть не изменили, – произнес доктор Фелл. – Вы лишь убедили в собственной правоте единственного человека, чье мнение имеет здесь значение.

– Вы… вы не думаете, – запинаясь, проговорила она, – что я стану лгать…

– Нет.

– Пожалуйста, постарайтесь меня понять, – взмолилась она, стуча кулаком по спинке кресла. – Не могли же вы ожидать, что я буду молчать, не могли же надеяться, что я поступлю по-другому, когда рядом со мной ходит эта женщина, вынашивая бог знает какие планы; когда Дон ничего, кроме нее, не видит, а ведь он и так пережил достаточно всяких ужасов, когда его отец… Ну что я могла сделать?

– Вы поступили совершенно правильно, мисс Хандрет, – сказал Хэдли с некоторой резкостью, – за исключением того, что, расскажи вы нам все это вчера ночью, мы бы гораздо быстрее…

– В присутствии Дона? Вряд ли! К тому же я не была уверена. Я не была уверена ни в чем, пока вы не заговорили о «Геймбридже» и произошедших там ограблении и убийстве. Тогда мне показалось, что я поняла все до конца. – Она поежилась. – Могу ли я теперь идти? Жизнь… жизнь оказалась несколько сложнее, чем я себе представляла.

Она устало поднялась, и Хэдли поднялся вместе с ней.

– Осталось всего два вопроса, которые я хотел бы вам задать, – сказал он, заглядывая в блокнот. – Первый: знали ли вы, что Элеонора Карвер когда-то имела склонность к клептомании?

Нерешительная пауза.

– Я ждала этого вопроса. Да. Я еще удивлялась, почему никто не упомянул об этом прошлой ночью, особенно миссис Стеффинз. Я узнала об этом от нее. Конечно, старая ведьма ненавидит меня, но всякий раз, когда она ссорится с Элеонорой, ей нужен кто-нибудь, перед кем она может излить душу… Что еще?

Хэдли искоса взглянул на доктора Фелла.

– И наконец, – продолжил он, – располагаете ли вы достоверной информацией о том, что Элеоноре было известно о полицейском, который интересовался кем-то в этом доме?

– Да. Я сама как-то раз упомянула об этом. Однажды на прошлой неделе, день я точно не помню, мы с Элеонорой шли через Филдз, и я заметила мистера Хлопотуна, сидевшего на скамейке с газетой. Не помню почему, но настроение у меня было скверное, и, хотя я и пообещала себе никому не говорить об Эймсе, у меня как-то само вырвалось. Я сказала что-то вроде: «Будь начеку. Вон сидит великий сыщик в одном из своих знаменитых маскарадных костюмов».

– Что она ответила?

– Ничего особенного. Она оглянулась на него и спросила, откуда я знаю. Но я к тому времени уже взяла себя в руки и просто сказала, что встречала его в суде и запомнила. Потом я рассмеялась и попыталась обратить все в шутку.

Хэдли захлопнул блокнот:

– Благодарю вас. Думаю, это все. Должен попросить вас до поры никому не рассказывать об этом. Правда, это вопрос всего лишь часа или двух, но тем не менее…

Когда она, опустив голову, вышла, Хэдли еще раз просмотрел свои записи, не проронив за это время ни слова. Затем он поднял глаза.

– Н-да, – заговорил он. – Извините меня за недостойное желание свести личные счеты в этом деле. Я признаю это; дело затрагивает наш клан. Хочу вам напомнить, что был убит полицейский; человек, пришедший без оружия, получил удар в спину. Мне доставит огромное удовольствие повесить убийцу.

А теперь, если не возражаете, я расскажу вам, что произошло вчера ночью. Стрелки от часов находились у этой девушки. В тайнике, о котором, как она думала, никто не подозревал. Она не замышляла ничего дурного. У нее было назначено свидание с Хастингсом на крыше – на это свидание она и отправилась, согласно ее собственным словам, без четверти двенадцать.

Теперь вспомните, к какому выводу мы с вами пришли прошлой ночью. Мы решили, что Эймс следил за домом и что он пробрался внутрь задолго до того, как ровно в полночь позвонил в дверь. Вы помните? Позвонить в дверь, иметь возможность хоть как-то объяснить свое появление в доме было необходимо на тот случай, если бы его поймали. Ему все равно пришлось бы проделать все это, хотя бы для того, чтобы не возбуждать подозрений Боскомба. Он следил за Элеонорой – возможно, через те окна на первом этаже. Без четверти двенадцать, когда он увидел, что она уходит в теплом плаще – это означало, что ее не будет довольно долго, – он проник внутрь: либо через открытую входную дверь, либо просто-напросто открыв одно из тех окон. Мы не знаем наверняка, сказала ему обвинительница миссис Стеффинз про тайник или нет. В любом случае он постарался бы быстро обыскать всю комнату, чтобы точно установить наличие или отсутствие улик. Но, – мягко, с торжествующим видом подчеркнул Хэдли, – посмотрите, что получается, даже если исходить из показаний самой Элеоноры. Если бы все шло как обычно, она поднялась бы к Хастингсу на крышу, а Эймс заполучил бы нужные ему улики. Но вот она поднялась к двери наверху – и обнаружила, что у нее нет ключа, который она по ошибке положила в другое место у себя в комнате…

– Черт бы побрал ваши улики! – взорвался доктор Фелл. – Боюсь, что вы правы: она действительно спускалась к себе, как говорила. Но…

– Эймс вдруг слышит ее шаги. Обратите внимание, – вставил Хэдли, надавливая ногой на скрипучий пол, – здесь, в задней части дома, у них нет толстого ковра на полу, и в коридоре тоже. Он выключает свет и быстро прячется: под кровать, за дверь – вы заметили, они все открываются внутрь? – куда угодно. Она входит, ищет потерянный ключ, находит его и вдруг чувствует, что кто-то шарил в ее комнате. Самый искусный эксперт, знаете ли, не сможет обыскать комнату, не оставив при этом никаких следов. Итак, какова же ее самая первая и самая естественная реакция? Вспомнив про полицейского на площади, она тут же бросается к тайнику и открывает его, чтобы убедиться…

Пока она стоит к нему спиной, Эймс, в теннисных тапочках, выскальзывает из комнаты, но, к сожалению, не бесшумно. И недостаточно быстро. Она не собирается включать сигнализацию, прекрасно понимая, что это не грабитель и что ей уже не спастись, если проснется весь дом. Но наша кобра, которая в минуту опасности в «Геймбридже» схватила первое оказавшееся под рукой оружие, поступает сейчас точно так же, как и тогда! Прямо перед ней лежит тяжелая острая стрелка часов, одна из тех, что она украла для Кристофера Полла, и перчатки, которые она тогда надевала, чтобы не испачкаться в краске. Она хватает их.

Но что же Эймс? Как раз к этому я сейчас и подхожу. Вы поняли, в чем заключалась его трудность? У него, скорее всего, было время выскочить в парадную дверь и убежать. Ее он не боялся, он не предполагал, что кто-нибудь знает, кто он такой на самом деле. Поэтому, с его точки зрения, опасность заключалась в том, что, приняв его за настоящего вора, она могла поднять крик. Если бы его поймали, он бы, конечно, избежал тюремного заключения, но вся полиция ходила бы с огромным синяком под глазом за незаконные методы работы, сам он, возможно, лишился бы должности, и, уж разумеется, та, на кого он охотился, была бы предупреждена об этом раньше времени! Нет, он не мог допустить, чтобы его поймали. И будет поднята тревога или нет, самый верный способ оказаться пойманным – это бежать через парадное. Он знал, что именно в это время, ровно в полночь, прямо за дверью окажется полицейский, совершающий свой ночной обход. А любой полицейский, увидев нищего бродягу – в ярком свете уличного фонаря не спрячешься, – который в полночь выскальзывает из дома с темными окнами…

С другой стороны, оставалась надежда, что она все-таки не заметила его. Возможно, она даже не была уверена, что это вор, поскольку ничего не пропало и (как он надеялся) все осталось на прежних местах. В любом случае спасаться бегством было бы глупостью. Лучшее, что он мог сделать, самое смелое и, по сути, единственное решение заключалось в том, чтобы… Ну, господа присяжные заседатели? – предложил Хэдли, поворачиваясь к Мельсону.

Мельсон беспомощно заморгал глазами.

– А? Ну конечно, – сказал Хэдли. – Ему нужно было встать на пороге у двери и смело нажать кнопку звонка Боскомба.

Наступило молчание. На этот раз его нарушил смешок Хэдли.

– Именно. Если к нему подойдет констебль, то вот он честно, не прячась, звонит в дверь по приглашению одного из жильцов, что он может доказать. Если же из двери выбежит женщина с широко раскрытыми глазами – «Вор, мадам? Вы что же думаете, если бы я ограбил вашу комнату, я стоял бы здесь и звонил в дверь? Да, я видел, как из дома кто-то вышел, увидел, что дверь осталась открытой, и вот пытаюсь разбудить вас». Итак, он встал там, перед открытой дверью, и стал ждать, выйдет она или нет. Если нет, значит она его не заметила. Тогда он сможет опять войти, подняться наверх к пригласившему его человеку и потом, позже, вернуться к незаконченному осмотру.

Доктор Фелл одернул плащ на плечах.

– Хм-ф. А располагает ли ученый джентльмен, – сказал он, – какими-нибудь свидетельствами, подтверждающими этот эпизод а lа Арсен Люпен?

– Ученый джентльмен ими располагает. Разве вы не помните, что Эймс очень долго жал на звонок (как сообщил нам Хастингс), хотя было условлено, что он поднимется сразу? Он хотел убедиться, что горизонт чист. Помните, вы же сами нашли дверь распахнутой настежь, когда подошли сюда вместе с констеблем, заметившим это? Эймс, естественно, закрыл бы ее за собой, если бы не хотел обезопасить себя на случай, если кто-то бросится на него из темноты.

Так, теперь давайте вернемся к нашей домашней кобре. Она вышла в темный холл в перчатках и с кинжалом. И вот она видит своего противника, его силуэт на фоне уличного фонаря, видит, как он звонит кому-то – наверное, вызывает помощь. Должно быть, это был самый ужасный момент в ее жизни. Если она немедленно не предпримет решительных действий, она погибла. Если предпримет, ее могут поймать на месте преступления с украденной стрелкой часов. Она могла бы рискнуть убить его – ударить этой стрелкой, как вора, забравшегося в дом, – только в том случае, если он действительно окажется внутри. Но даже и тогда – решится ли она на это? Ей необходимо сделать что-то до того, как на звонок ответят. Вот он входит в дом. Пересекает холл. Она прячется за лестницей. Вот он начинает подниматься…

И она убила его.

Хэдли закончил, сжав кулаки. Последнее предложение получилось у него каким-то дерганым и колючим. Он смотрел на Мельсона так, словно каждое его слово было ударом, мстящим за полицию.

– И наконец, – сказал он, – на случай, если вы решите обвинить такого старого волка, как я, в излишней романтичности, я предложу вам последнее, абсолютное и неопровержимое доказательство. Я сделаю это, объяснив то, что вы, Фелл, постарались высмеять как «Тайну Летающей перчатки». Разгадка пришла ко мне, когда я некоторое время назад осматривал лестницу и вспомнил нечто, что я в своей слепоте не увидел раньше. Но сейчас я могу рассказать вам все о «летающей перчатке» и объяснить, почему она летает. Посмотрите на нее.

Он достал из кармана перчатку, которую Кристофер Полл, по его словам, нашел в холле второго этажа, и разгладил ее на колене.

– Представьте себя на месте Элеоноры Карвер, крадущейся вверх по лестнице позади Эймса. Инстинктивно она взяла обе перчатки, но надела только одну. В этой руке у нее часовая стрелка, в другой – вторая перчатка; в ее палец она засунула ключ, который механически вертела в руках с того момента, как обнаружила его, вернувшись в комнату, засунула, просто чтобы деть куда-нибудь. Слева от нее стена, справа – перила. Представляете?

Чудесно. На второй ступеньке сверху – там, где начинается кровавый след, – она всем весом наваливается Эймсу на спину и наносит удар. Под этой тяжестью тот едва не падает на колени и инстинктивно выбрасывает вверх обе руки. Она взмахивает свободной рукой, чтобы не потерять равновесия, и непроизвольно разжимает пальцы, держащие вторую перчатку. Появляется кровь. Его рука, дернувшись вверх, отшвыривает вторую перчатку, и та, кувыркаясь, летит через перила в холл…

Мельсон подался вперед.

– Но ради бога, дружище! – воскликнул он, и его академическое спокойствие вмиг улетучилось. – В этом случае ее свободная рука должна была бы находиться справа!

– А это, – указал Хэдли, – и есть правая перчатка. Она не с той руки, что держала орудие убийства. Единственное пятно крови на ней располагается точно в центре ладони: в таком месте, куда кровь никак не могла бы попасть, если бы рука в этой перчатке крепко сжимала стальную стрелку. Следовательно… – Он медленно опустил кулак на спинку кровати. – Следовательно, становится понятным, почему направление удара так сильно бросило Эймса вправо. Вспомните показания очевидцев убийства в «Геймбридже»: «Мы стояли сбоку, справа от нее, когда администратор прошел мимо нас и коснулся ее руки. Она протянула другую руку и схватила столовый нож…» Это означает, джентльмены, что убийца из «Геймбриджа» была левшой. И я вам сейчас неопровержимо продемонстрировал, что Элеонора Карвер тоже левша.

Он встал, подошел к камину и выбил трубку о мраморный угол. Хэдли явно гордился собой, своей несгибаемой логикой, которой, однако, не чужда и драматическая эффектность. Демонически улыбаясь, он облокотился на каминную доску и посмотрел в их сторону:

– Есть вопросы, джентльмены?

Доктор Фелл начал было что-то возражать, но передумал и вместо этого сказал:

– Неплохо, Хэдли. «Тьмы пеших и конных не страшны в бою, коль звезды пророчат победу твою»? Кхэм-ф. Буцефал вдруг превратился в Пегаса. Дружище, да у вас дар красноречия! И все-таки, как бы то ни было, я всегда отношусь с подозрением – с глубоким подозрением – к тем делам, которые зависят от того, что кто-то там оказался левшой. Как-то все получается слишком легко и просто… Только один вопрос. Если все это правда, что же нам делать с таинственной фигурой на крыше, которую видел Хастингс, фигурой с руками, испачканными в золотой краске? Вы что же, считаете, что Хастингс это придумал?

Хэдли опустил трубку с видом человека, вдруг вспомнившего о чем-то.

– Платок! – пробормотал он. – Черт меня возьми! Я таскаю его с собой все утро, с того самого момента, когда нашел вас у Карвера, где вы осматривали его коллекцию.

– Какой платок?

– Платок миссис Стеффинз. Я ведь вам не говорил о нем, нет? – Он извлек из отдельного конверта мятый батистовый платок, заскорузлый от того вещества, которое к этому времени перенасытило все мысли Мельсона. – Пожалуйста, не надо так на него смотреть. Это всего лишь та золотая краска, которой она пользовалась для росписи фарфора и керамики. Престон отыскал его на самом дне короба для грязного белья у нее в комнате. Но краска еще свежая, она попала на него прошлой ночью, не позже.

Наша добрая помощника Стеффинз, без сомнения, и была тем человеком на крыше. Она поднялась туда из своей комнаты, которая, как и альков в гостиной Карвера, выходит на потайную лестницу, чтобы разобраться раз и навсегда с этим романом на крыше, – он, похоже, ни для кого здесь не был секретом.

Не забывайте, что она была полностью одета. Кроме того, вы помните, я говорил вам про тюбик с краской? Тот самый, который был расплющен в верхней части, словно кто-то случайно надавил на него рукой. Именно это и произошло, потому что она погасила свет. Из комнаты она выбиралась на ощупь и раздавила тюбик, шаря руками в темноте. Она вытерла руку платком, не представляя, сколько краски на нее попало, и поспешила наверх, чтобы увидеть зло, творящееся на крыше ее дома. Там она случайно наткнулась на Хастингса, причем именно в тот момент, когда ужас внизу достиг апогея. Золотая краска на руках перепугала его – он бросился к дереву. Результат его поспешности нам известен. Она видела через край крыши, как он упал и как Лючия нашла его; иначе откуда же она могла знать, что он в ее комнате? (Вы помните, она привлекла мое внимание к этому факту сразу же, как только я появился здесь.) Затем она, спотыкаясь, поспешила к себе, включила свет, увидела, как сильно измазалась, и тщательно вымыла руки. Платок она засунула в короб и приготовилась устроить истерику, призывая в свидетели всех святых, если кто-нибудь посмотрит на нее недобрым глазом… Вам это не кажется правдоподобным?

Доктор Фелл издал таинственный звук, который мог с одинаковым успехом означать и согласие и несогласие.

– Но это, – продолжал главный инспектор, – не является для меня сейчас самым главным. Я изложил дело «Корона против Элеоноры Карвер». Сегодня утром вы выделили пять пунктов, или вопросов, касающихся улик против нее, и я ответил на каждый из них. Я сделал это, несмотря на то презрение, с которым вы отнеслись ко всем вещественным доказательствам: украденные вещи, найденные в ее комнате, стрелка часов, перчатки с пятнами крови. Я не только представил конкретные доказательства, я учел также наличие мотива, темперамент и возможности обвиняемой; и я предложил единственное объяснение, удовлетворительно увязывающее друг с другом все противоречия в этом деле. На основании всего вышеизложенного я заключаю, что виновность Элеоноры Карвер не подлежит сомнению. Вы заявляли, что разнесете все мои построения в пух и прах, но у вас нет ни единого факта, на который вы могли бы опереться. Таково, милорд и джентльмены, – сказал Хэдли с широкой улыбкой, – обвинение, предъявленное мной от имени Короны. А теперь опровергните его, если сможете.

Он сел с насмешливым видом. А доктор Фелл, одергивая плащ на плечах, встал, чтобы ответить от имени защиты.

Глава восемнадцатая
Доктор Фелл выступает от имени защиты

– Милорд, – начал доктор Фелл, рассеянно наклоняя голову в сторону плюшевой кошки на каминной доске, – и господа присяжные.

Он прочистил горло – рокочущий звук вырвался из груди, подобно боевому кличу. Еще раз поддернув плащ на плечах, он повернулся лицом к кровати. В черном плаще, с тяжелой копной спутавшихся седеющих волос он был больше похож на перекормленного барристера, приготовившегося к схватке.

– Милорд и джентльмены, – продолжал он, плотнее надвигая очки на нос и глядя поверх них. – Непредвзятому слушателю вполне могло показаться, что случай и совпадение всякий раз словно сговариваются между собой, чтобы снабдить моего ученого друга необходимыми фактами и деталями для аргументирования его дела; в то время как мне, похоже, досталось от них лишь то, что в вульгарных кругах именуют «пинок под зад». Его успех в этом отношении поистине ошеломляющ. Стоит ему только начать искать ключ к разгадке, как он тут же находит их с полдюжины. Стоит ему только открыть рот, чтобы набросать версию, как тут же кто-нибудь входит и с порога подтверждает ее. Мне это не нравится. Я не верю, что даже действительно виновный человек мог бы оставить после себя столько улик… Господи, да их хватит, чтобы усеять мостовую отсюда до «Слона и замка»^[28]. Я продолжаю рассматривать это дело как дело об убийстве, а не как возможность исписать целые тома в отчете. И именно из этого я исхожу, выстраивая свою защиту.

– Слушайте, слушайте! – ободряюще прокричал Хэдли.

– И, – невозмутимо продолжал доктор Фелл, – если мой ученый друг соблаговолит заткнуться и на короткое время воздержаться от бестолковых комментариев, эту защиту я и продолжу. Начнем же. Джентльмены, общеизвестные правила птицеводства…

– Эй, послушайте, – запротестовал Хэдли, поднимаясь с места. – Вы можете упражняться в остроумии, сколько вам угодно. Но я возражаю против того, чтобы вы превращали все это в фарс. Прежде всего, у меня нет времени для шуток, но даже если бы оно у меня и было, ваша веселость показалась бы мне не вполне уместной, коль скоро один человек погиб и речь идет о жизни другого. Если вам есть что сказать – говорите, но уж, по крайней мере, ведите себя достойно и сохраняйте серьезность.

Доктор Фелл снял очки. Затем он оставил свой рассудительный тон и заговорил очень тихо:

– Вы ведь не понимаете, правда? И вы не поверите мне, если я вам скажу? Я никогда в жизни не был так отчаянно, безнадежно серьезен. Я пытаюсь спасти эту девушку от ареста, если не от чего-то еще более страшного, – а заодно с этим и вашу репутацию полицейского – и делаю это единственным способом, доступным сейчас вашему пониманию: я покажу, с чем вам придется столкнуться в суде. Я не авторитет в области законодательства. Но я очень хорошо знаю адвокатов и их методы. И я покажу вам, что` такие люди, как Гордон-Бейтс или сэр Джордж Карнахэн, если их коротко ввести в курс дела, сотворят с вашим несчастным обвинительным заключением, когда вы представите его в суде. Может быть, я не прав. Но видит бог, я никогда не был настроен так по-деловому.

– Очень хорошо. Тогда продолжайте, – негромко сказал Хэдли. Он казался слегка обеспокоенным.

– Общеизвестные правила птицеводства, – вернулся доктор Фелл к прерванной речи, и его трубный глас вновь загремел по комнате, – позволяющие избежать двух серьезных ошибок и уже давно ставшие аксиомой, гласят: не кладите все яйца в одну корзину и не считайте цыплят до осени. Обвинение допустило обе эти ошибки – поистине фатальный промах. Обвинение сделало два основных своих пункта взаимозаменяемыми. Если эта женщина убила Ивэна Мандерса, то она также убила и Джорджа Эймса. Если эта женщина убила Джорджа Эймса, то она также убила и Ивэна Мандерса. Каждое из этих двух обвинений строится на другом и является его частью. Нам необходимо лишь с достаточной обоснованностью опровергнуть одно из них, и тем самым мы дискредитируем оба.

Например, у нас есть перчатка, правая перчатка. Обвинение заявляет, что эта перчатка не могла быть на руке, нанесшей смертельный удар Эймсу. Кровь из раны, как мы видели, шла достаточно сильно и пропитала бы перчатку насквозь, в то время как на данной перчатке мы находим только одно небольшое пятнышко крови, к тому же расположенное в таком месте, где, как утверждает мой ученый друг, оно ни в коем случае не могло бы находиться, будь оружие зажато в этой руке. Прекрасно! Мой ученый друг приводит показания свидетелей, со всей определенностью устанавливающие, что убийца из «Геймбриджа» была левшой. Поскольку Элеонора Карвер, убивая Эймса, не могла нанести удар рукой, одетой в правую перчатку, он заключает, что обе убийцы суть одно и то же лицо.

Именно это, – напористо продолжал доктор Фелл, кивая своей большой головой, – я и называю «класть все яйца в одну корзину». В то время как это, – он прошагал к нише в стене, открыл коробку из-под туфель, вынул левую перчатку и, круто повернувшись, швырнул ее на кровать, – это я называю «считать цыплят до наступления осени». Имеется перчатка, которая, как настаивает обвинение, была использована во время убийства. Но осмотрите ее, джентльмены, и вы не найдете на ней ни единого пятнышка, ни единого следа крови. Мой ученый друг утверждает, что нельзя было нанести подобный удар, не пролив ни капли крови. Следовательно, исходя из аргументов, предложенных самим обвинением, мы доказываем, что, во-первых, Элеонора Карвер не левша, подобно грабительнице из «Геймбриджа», и что, во-вторых, при убийстве инспектора Эймса ни одна из этих перчаток вообще не могла быть использована.

Хэдли поднялся со своего места словно посредством левитации. Он схватил перчатку с постели и уставился на доктора Фелла…

– Мы бы хотели, чтобы это было понято со всей определенностью, – гремел доктор, – потому что на этот раз обвинению придется-таки выбирать одно из двух. И мой ученый друг не скажет с опозданием, что он, мол, имел в виду нечто иное и что правая перчатка все-таки была в конце концов использована. Он сам доказал нам обратное. А я только что полностью исключил версию с левшой. Если на свободную правую руку попала кровь, когда она была за несколько футов от места нанесения удара, то – мягко выражаясь – мы должны потребовать, чтобы обвинение показало нам хотя бы микроскопические следы крови на руке, нанесшей удар. Их нет. Следовательно, Элеонора Карвер не убивала Эймса. Следовательно, она не была той женщиной-левшой, которая заколола Ивэна Мандерса. И эти перчатки, единственные из бесспорно принадлежащих ей вещей, которые могут служить реальной уликой против нее, должны быть изъяты из списка вещественных доказательств, поскольку обвинительное заключение рухнуло, раздавленное собственной логикой.

Доктор вынул из кармана яркий платок, промокнул лоб и, чтобы показать, что он еще далеко не закончил, добавил: «А-кхем!» Затем он широко улыбнулся.

– Погодите минутку, – с решительным спокойствием заговорил Хэдли. – Может быть, я и ошибся – немного. Может быть, в волнении, которое я испытывал, выстраивая обвинение (как я говорил, это всего лишь черновой набросок), я зашел слишком далеко. Но существуют другие вещественные доказательства…

– Милорд и джентльмены, – продолжил доктор Фелл, засовывая платок назад в карман. – Обвинение с такой стремительностью реагирует на мои слова предсказанным мною образом, что и без дополнительных комментариев становится видно, какой чувствительный удар нанесен по его позициям. Но позвольте мне продолжить. Противная сторона сама доказала, что девушка не пользовалась этими перчатками. Но одна из них была найдена недалеко от тела, а другая – в тайнике. Если не она оставила их в этих двух местах, значит это сделал кто-то другой с единственной целью – отправить ее на виселицу, – и я попытаюсь это доказать.

Рассматривая «другие вещественные доказательства», обличающие ее, я в первую очередь разберу убийство в «Геймбридже». Как кто-то уже упоминал здесь, я выделил пять пунктов, которые следует учесть в связи с этими двумя преступлениями… Кхэр-р-румп-ф. Подайте мне конверт, Мельсон. Так… И когда я подойду к их обсуждению, я попрошу позволения рассмотреть их в обратной последовательности.

Подозрительно прищурившись, он взглянул на своих слушателей поверх очков, но никаких признаков веселья на их лицах не обнаружил. Хэдли сидел с перчаткой в руке и жевал мундштук погасшей трубки.

– Поскольку мы доказали, что мисс Карвер не левша – а это был ключевой момент обвинительной речи, – что же еще может связывать ее с убийцей из «Геймбриджа»? То, что та, вероятно, была блондинкой (один из трех свидетелей, правда, говорит – брюнеткой, но бог с ним); то, что она была молода и носила одежду, обычную для большинства женщин. Это вызывает у меня недоумение, чтобы не сказать – смех. Другими словами, для доказательства того, что это была Элеонора Карвер, вы пользуетесь именно неопределенностью словесного портрета. Вы заявляете, что убийцей должна быть такая-то женщина на том лишь основании, что в Лондоне очень много других женщин, похожих на нее. Это все равно как если бы вы сказали, что Джон Доу был, безусловно, виновен в том убийстве при помощи шарфа в Лидсе, потому что человек, которого видели крадущимся с места преступления, мог с тем же успехом быть кем-нибудь еще. Во-вторых, вы располагаете собственным признанием Элеоноры Карвер в том, что она была в «Геймбридже» в тот день; такое признание не подошло бы ни убийце, ни Элеоноре Карвер, какой вы нам ее представили, рисуя психологический портрет преступницы. Но я скажу вам, о чем это признание нам говорит. Оно говорит нам о том, что кто-то, кто знал, где она была в тот день, подметил в главных отчетах поверхностное сходство с ней той женщины и узнал, что точное установление личности невозможно, прочел описание похищенных предметов и понял, что, за единственным исключением, их тоже нельзя опознать как именно те, что были выставлены в «Геймбридже», – короче, что кто-то пытается свалить это преступление на нее.

– Остановитесь! – оборвал его Хэдли. – В своих фантазиях вы переходите всякие границы. Допуская, что свидетели не могут опознать ее, мы тем не менее располагаем украденными вещами. Вот они перед вами.

– Вы полагаете, эти вещи – единственные в своем роде?

– Единственные в своем роде?

– У вас имеется браслет и пара серёг. Вы думаете, если вы сейчас отправитесь в «Геймбридж», вам не удастся купить два десятка точных копий этих украшений? Они не уникальны, они выпускаются партиями, и ни один отдельный браслет или комплект серёг не может быть опознан как именно тот, что был украден из магазина двадцать седьмого августа. Вам ведь не пришло бы в голову арестовывать всех женщин, которые носят такие же браслеты или серьги. Нет, мой мальчик. Только один из похищенных предметов можно было бы безошибочно опознать – а именно принадлежавшие Карверу часы семнадцатого века, выставленные им в «Геймбридже». Эти часы уникальны. Они, и только они могли бы со всей определенностью указать на причастность Элеоноры Карвер к ограблению и убийству. И это очень знаменательно, что изо всех украденных вещей именно часов у вас нет.

Хэдли поднес руки ко лбу.

– Вы ожидаете, что я поверю, – твердо произнес он, – будто две точные копии украденных предметов оказались случайно спрятанными в тайнике?

– Не случайно. С заранее обдуманным намерением. Шаг за шагом я пытаюсь доказать моему ученому другу, – чеканил Фелл, опуская кулак на каминную полку, – что все совпадения, которые сбивают и путают нас, на самом деле совсем не совпадения. Все к этому вело. Клептомания Элеоноры была всем хорошо известна, это и заронило главную идею преступления в мозг убийцы. Он (или она) увидел в геймбриджском ограблении возможность реализовать свой план. Примерное описание женщины-убийцы подходило Элеоноре; Элеонора была в магазине; Элеонора не могла доказать свое алиби. Но этого было мало, требовалось большое количество улик. Вот почему человек, у которого родился этот дьявольский замысел, постарался придать обвинению большую убедительность, украв из шкатулки Боскомба часы-череп работы Морера. Боскомб по замыслу должен был решить, что это она их украла, – этот дьявол знал, что Боскомб ни за что не станет ее выдавать. И вы должны были прийти к тому же выводу, потому что не поверили бы ни единому слову Боскомба, когда он попытается объяснить их исчезновение. И вот вы оба угодили прямехонько в расставленную для вас ловушку. А теперь давайте займемся этими «вещественными доказательствами», которые у вас есть против нее. Я уже доказал, что единственная достоверная улика – уникальные часы, которые действительно могли бы доказать причастность Элеоноры к убийству, отсутствуют. Почему они отсутствуют? Уж конечно, если бы кто-то хотел обвинить Элеонору, эти часы непременно были бы подброшены им (или ею) в тайник за панелью. Но их там нет. И единственной разумной гипотезой, объясняющей их отсутствие, – независимо от того, считаете ли вы по-прежнему, что Элеонора виновна, или поверили в мою теорию, – является та, что никто не клал их туда потому, что их не было у человека, который хотел их туда положить.

В своем пятом пункте, – прогремел доктор Фелл, заглядывая в конверт, – я спрашивал вас об этом. Запись Мельсона гласит: «Убийца из универмага не стала красть часы, принадлежавшие Карверу, дома, где такая кража не составила бы особого труда, но пошла на огромный риск, похитив их со стенда в переполненном магазине». Итак, почему же? Это очевидно. Безумный порыв украсть часы охватил не одну из обитательниц этого дома, где все видели их десятки раз. Этот безумный порыв охватил кого-то другого. По сути, сумасшествие нашло на женщину, которая и не живет здесь вовсе, женщину, о которой мы никогда не слышали и о которой, по всей вероятности, никогда не услышим, – безымянное существо, растворившееся среди восьми миллионов человек! Она и есть убийца из универмага. Дьявол, поселившийся в этом доме, просто воспользовался ее преступлением. Использовал его как ниточку, которая свяжет все сами по себе недостаточные улики с именем Элеоноры и направит полицию по ее следу, а потом убил вызванного в дом полицейского, подстроив все таким образом, чтобы отправить Элеонору на виселицу за оба преступления!

Хэдли был настолько взвинчен, что швырнул свой портфель на пол и с диким видом встал перед доктором Феллом.

– Я не верю в это! – прокричал он. – Все это лишь ваша растреклятая риторика. Голое теоретизирование, и к тому же насквозь прогнившее. У вас нет никаких доказательств! Вы не можете обвинять кого-то, чье существование вы даже не в состоянии доказать! Вы…

– Ну что, мне удалось вас завести? – мрачно спросил доктор Фелл. – По крайней мере, мне кажется, вы встревожены. Почему бы вам не осмотреть этот браслет и часы-череп и не поискать на их полированных поверхностях хотя бы один отпечаток пальцев? Вы говорите, что Элеонора считала свой тайник безопасным местом. Тогда, если это правда, на обоих предметах обнаружатся десятки отпечатков. Но правдой тут и не пахнет. Вы вообще не найдете ни одного отпечатка – это одна из тех улик, которые нашему фальсификатору не по зубам. Господи, теперь вы понимаете, почему вам стоит только начать искать ключ к разгадке – и вы находите их шесть штук? Понимаете ли вы, почему вам достаточно открыть рот, чтобы выдвинуть версию, как тут же открывается дверь и первый, кто входит, с порога подтверждает ее? Тогда вы знаете, почему это дело мучит меня и почему я поверил в злых духов. Здесь, под этой крышей, обитает самый настоящий злой дух, наделенный чудовищным упорством и изощреннейшим коварством. Он смертельно ненавидит эту девушку, ненавидит ее, как раб на галере ненавидит надсмотрщика с кнутом, как неудача ненавидит успех. Весь замысел имел целью свить веревку для ее шеи и эту шею сломать, как он хотел бы сломать ее своими руками. Мне продолжать или вы боитесь выслушать мою речь до конца?

– Вы по-прежнему не можете ничего доказать… – начал Хэдли, но очень тихо. Он поднял портфель с пола, и голос его стал задумчивым.

– Продолжайте, – сказал Мельсон, чья рука писала без остановки.

Доктор Фелл, тяжело, с присвистом, дыша, стоял, переводя взгляд с одного на другого: лицо раскраснелось сильнее обычного, большой палец засунут в пройму огромного жилета. В окне позади него в сером свете дня виднелся двор и кусочек пасмурного неба. Он продолжал более спокойным тоном:

– Итак, рассматривая эти пять пунктов в обратном порядке, я перехожу к четвертому. Это наш вечный, неразрешимый вопрос о том, почему были похищены обе стрелки и почему это случилось, когда часы были заперты под замок. Я расскажу вам, почему именно так все произошло. Это было сделано потому, что все улики должны были указывать на Элеонору Карвер как на убийцу Эймса. Одна украденная стрелка просто-напросто не могла ни на кого указывать. Но часовую стрелку, ненужную стрелку, которую нельзя было использовать в качестве оружия и кража которой представлялась нам пустой тратой времени, – должны были обнаружить в комнате Элеоноры, она прямо уличала бы ее как человека, укравшего обе. Эта же причина, только в более широком смысле, заставила похитителя стрелок ждать до вечера среды. Похоже, никому не пришло в голову, что кража была отложена до среды потому, что только в среду вечером Карвер выкрасил стрелки золотой краской.

Неужели мой ученый друг не увидел очевидной простоты этого ответа? Да ведь все дело представляет из себя один непрерывный след золотой краски! Так и было задумано. Что бы стало с вашими уликами, обличающими Элеонору как убийцу Эймса, если бы не золотая краска, специально нанесенная на пару ее перчаток, одна из которых была спрятана в тайник, а другая подброшена рядом с убитым, но не настолько близко, чтобы это бросалось в глаза? И если вам требуется дальнейшее подтверждение моих слов, задумайтесь над эпизодом с ключом. Настоящий убийца должен был украсть у нее ключ. Этот маленький ключик, джентльмены, был самой важной частью всего плана, без него замысел стал бы попросту невозможен. По заведенному распорядку Элеонора ложилась спать рано, и, какую бы ночь вы ни выбрали, у нее не будет алиби – если только она не пойдет на крышу на свидание с возлюбленным. Этого нельзя было допустить. Она должна была оказаться снаружи, но лишенная возможности открыть дверь, которая ведет на крышу. А когда ключ стал не нужен убийце, он (или она) оставил его в пальце перчатки, обеспечив вам еще один сокрушительный довод против Элеоноры.

Хэдли торопливо прервал его:

– Допуская все это на секунду… чего я, заметьте, не делаю! – но допуская все это в качестве гипотезы… что же тогда получается с перчатками? Черт меня возьми! Чем больше я думаю об этом, тем больше понимаю, как много от них зависит! Вам, похоже, удалось доказать, что ни одна из них не была использована.

– Хм-ф, да. Это вас беспокоит, не так ли, а? – Доктор усмехнулся, но тут же снова помрачнел. – Но дело в том, что я не говорю вам, что произошло в действительности. Я говорю лишь о том, чего не происходило. Нет-нет. Еще не настало время подсказать вам, кто же подлинный убийца.

У Хэдли отвисла челюсть.

– Вы полагаете, нет, верно? И при этом пытаетесь меня в чем-то убедить? Клянусь Богом! Сейчас не время для салонных мистификаций! Я по-прежнему считаю, что я прав…

– Нет, уже не так безоговорочно. По крайней мере, я так не думаю, – ответил доктор Фелл, наблюдая за ним с угрюмой сосредоточенностью. – Я поколебал вашу уверенность, но вы находитесь как раз в том неустойчивом состоянии, когда я не осмеливаюсь изложить свои соображения целиком. – Он увидел, как главный инспектор сжимает и разжимает кулаки, и в его голосе зазвенела неподдельная искренность. – Дружище, это не салонная мистификация! – прогремел он. – Я даю вам слово, что слишком обеспокоен всем этим, чтобы прибегать к своей обычной тактике «смотрите-джентльмены-в-рукаве-у-меня-ничего-не-спрятано». Я не осмеливаюсь сказать вам, иначе я бы сделал это. Вы сейчас в таком состоянии, что немедленно броситесь вон из комнаты и постараетесь тут же все проверить. Мы имеем дело с самым коварным дьяволом в невинном обличье, с каким только я когда-либо могу надеяться помериться силой. Одно неосторожное слово – и наш скользкий враг заговорит в ответ; и вы в вашем теперешнем состоянии отметете в сторону все, что я с таким трудом построил, и вновь с ревом броситесь за Элеонорой.

Послушайте, Хэдли. – Фелл яростно промокнул лоб платком. – Я продолжаю. Я опять разгоняю таран, чтобы пробить ваш мужественный череп, и перехожу к третьему пункту, который гласит: «Обвинение одной из женщин в убийстве Ивэна Мандерса исходит от неизвестного лица, которое даже сейчас, находясь под сильнейшим давлением, отказывается сообщаться с нами».

Именно. В этом суть и тайна всего замысла. Глубоко задумайтесь над этими словами, пока я анализирую их. Какое объяснение этому может быть предложено? Мой ученый друг заявляет: «Обвинитель молчит, потому что обвинение исходит от миссис Стеффинз. Ненавидя Элеонору и страстно желая обличить ее как убийцу, она тем не менее отказалась дать показания в открытую, поскольку боялась навлечь на себя гнев старика Карвера, обвинив перед всеми его любимицу». Я настаиваю на том, что никто, находясь в здравом уме и трезвой памяти, не может допустить этого даже на секунду – включая тех, кто полагает Элеонору виновной. Что говорится в отчете самого Эймса? Там говорится следующее: «Осведомитель выказал полную готовность выступить с вышеуказанным заявлением в суде в качестве свидетеля»!

«В качестве свидетеля», вы понимаете? Это все равно что говорить, будто у вас есть тайна, которую вы боитесь произнести в собственном доме даже шепотом, но при этом не возражаете, чтобы ее передали по радио. Если она боялась, что Карвер разозлится на нее за какие-то вещи, которые она сообщила кому-то по секрету, она вряд ли могла надеяться, что выступление на открытом заседании суда способно существенно смягчить его реакцию.

Хэдли, я уже указывал, что некоторые места в отчете Эймса звучат подозрительно. Это одно из них. Настаивайте, если хотите, что обвинителем была все-таки миссис Стеффинз, – но в этом случае вам придется также признать, что она и есть убийца. Кто бы ни был тот человек, который сплел для Эймса паутину лжи, он сделал это с единственной целью – заманить Эймса сюда, в дом, где его ждала смерть. Этот человек, как пишет Эймс, свидетельствовал, что видел у обвиняемой – у Элеоноры Карвер, если бы Эймс не был так скрытен, и это был бы еще один гвоздь, вбитый в ее эшафот, – видел у нее «часы с выставки в „Геймбридже“, переданные туда Й. Карвером». Ничто иное Эймса бы не заинтересовало. Ну и где же эти часы? Их нет здесь среди других, тщательно подобранных «доказательств». Их никогда здесь не было. Они лишь служили наживкой для Эймса, как часы-череп Морера должны были стать часами смерти для Элеоноры. Что еще видел обвинитель? Элеонору, сжигающую лайковые перчатки в тот вечер, когда было совершено убийство в «Геймбридже». Хэдли, вам когда-нибудь доводилось жечь лайковые перчатки? Когда вы в следующий раз устроите фейерверк в своем саду, попробуйте, интереса ради. Но нужно быть поистине необыкновенной женщиной, чтобы нести с собой эти уличающие ее трофеи от самой Оксфорд-стрит и провести следующие полсуток подле ревущего пламени, ожидая, когда дубленая кожа обратится в пепел… Перечитайте отчет Эймса еще раз. Изучите его непоследовательные места, чересчур осторожное поведение обвинителя, его настойчивость в сохранении тайны, противоречие между готовностью этого лица рассказать все и его упорным нежеланием помочь Эймсу в таком, казалось бы, пустяковом деле, как проникновение в дом. И вы увидите, что может существовать только одно объяснение.

Итак, мы наконец подходим к началу. Мой второй пункт указывает, что убийство Эймса и убийство Мандерса совершены разными людьми по причинам, которые я уже изложил. Первый пункт выявил суть дела, и окончательный вывод, к которому нас собирались подвести, таков: если мы примем все другие алиби, тяжесть подозрения падает либо на Лючию Хандрет, либо на Элеонору Карвер. Но и от этого выбора мы были избавлены, избавлены почти тут же, когда Хандрет предъявила настолько прочное алиби, что нельзя было даже помыслить о том, чтобы попытаться его разрушить. Тогда я стал уверен, что Элеонора, и только она одна, должна стать жертвой самого хитроумного и дьявольского убийства на моей памяти.

Милорд и джентльмены! – Доктор Фелл выпрямился и вновь ударил ладонью по каминной доске. – В заключение я хочу отметить некоторые моменты, которые защита с радостью готова признать. Не нашлось никого, кто был бы достаточно добр, чтобы фальсифицировать улики в нашу пользу, как это было сделано для моего ученого друга, поэтому мы можем полагаться только на правду и, не имея ни магического дара, ни поддержки полиции, мы признаем, что не можем изобличить подлинную преступницу, убившую Ивэна Мандерса. Мы не можем предоставить никаких доказательств, которые не разлетелись бы, как пух с одуванчика, при их тщательной проверке. Мы не можем предложить какую-нибудь бредовую историю вроде той, в которой полицейские звонят в звонки, выходя из дома, и через какую-то пару минут после того, как их едва не застукали за незаконным обыском чужой квартиры, с блаженной улыбкой заходят назад, чтобы облегчить работу убийце, притаившейся в темноте. Мы не рисуем убийцу столь щепетильной в вопросах внешнего вида, что она уносит с собой обе перчатки, когда ей нужна только одна, и в конце концов необъяснимым образом не может воспользоваться ими вообще. Нам даже трудно вообразить себе полицейского, который, остерегаясь возможной опасности, проходит двадцать три ступени, так и не заподозрив, что кто-то идет за ним следом. Что мы хотели сделать, так это бросить тень разумного сомнения на обвинительное заключение, внести ту крошечную долю неуверенности, которая должна заставить вас вынести вердикт «невиновна». И я полагаю, джентльмены, мы достигли намеченной цели.

Нервы у Хэдли и Мельсона были настолько напряжены, что они буквально подпрыгнули на месте и круто обернулись, когда дверь без всякого стука с треском распахнулась.

– Я не хочу ошибиться на этот раз, сэр, – резко проговорил сержант Престон, – но мне кажется, это она сейчас поднимается на крыльцо. Она пытается отвязаться от репортеров. С ней молодой парень с перевязанной головой. Должен ли я…

Быстрые, мутного цвета облака еще больше сгустили тень в серой комнате, в трубе забормотал ветер. Хэдли повернулся к доктору Феллу. Оба стояли выпрямившись, глядя прямо в глаза друг другу. Мельсон слышал громкое тиканье своих часов. Вся напряженность в комнате сконцентрировалась в пространстве между ними, где кипело незримое беззвучное сражение.

– Итак? – произнес доктор Фелл.

Он отодвинул локти назад на полку, и одна из фотографий в рамочке с негромким треском упала на пол.

Хэдли быстро шагнул вперед. Он закатал предметы на постели в старый свитер, засунул сверток в тайник и задвинул панель на место.

– Хорошо, – сказал он тяжелым голосом. – Хорошо. Ни к чему тревожить ее, если она этого не делала… – Потом он заговорил уже громче: – Где Беттс, черт возьми? Не давайте ей говорить с прессой. Почему Беттса там нет, почему он не позаботился?..

Почти теряя сознание от облегчения, Мельсон услышал, как сержант ответил:

– Он вот уже минут десять говорит по телефону, сэр. Не знаю, что там такое… А!

Послышался звук торопливых шагов. Беттс, по-прежнему невозмутимый, но со слегка подрагивающими руками, оттолкнул Престона в сторону и закрыл дверь.

– Сэр… – начал он хрипло.

– В чем дело? Да говорите же, наконец!

– Звонок из Ярда, сэр. Важные новости. Помощник комиссара… Думаю, у нас не получится с ордером, даже если он нам понадобится. Они нашли женщину, которая провернула то дело в «Геймбридже».

Хэдли не сказал ни слова, только пальцы его крепче сомкнулись на ручке портфеля.

– Да, сэр. Это… это некто, на кого у нас уже были данные. Сегодня утром она попыталась ограбить универмаг Харриса, и ее взяли. Участок Марбл-Арч утверждает, что нет никаких сомнений. Когда ее отвезли домой, в квартире были найдены некоторые ювелирные изделия и прочие вещи, похищенные ею за последнее время. Когда они нашли эти часы – ну те, что принадлежат мистеру Карверу, – она сломалась и попыталась выброситься из окна. Сличение отпечатков пальцев позволило установить, кто она. Взяли также одного из ее сообщников, но второй…

– Кто она?

– Э-э, сейчас она живет под именем Хелен Грей, сэр. Занимается этим делом постоянно; работает в больших универмагах; краденое сбывает перекупщику. Ее всегда прикрывают двое сообщников-мужчин.

Он замолчал, вероятно заметив необычное выражение на их лицах. В комнате опять стало тихо. Потом раздалось шарканье и скрип половицы, когда Хэдли отступил на шаг. Тяжело дыша, он повернулся к доктору Феллу. И по лицу доктора Фелла разлилось олимпийское спокойствие, которое мало-помалу перешло в широкую довольную улыбку. Он поддернул плащ на плечах. Прочистив горло, он тяжело отодвинулся от камина, повернулся и влепил плюшевой кошке могучую оплеуху.

– Милорд, – сказал доктор Фелл звенящим голосом, – я закончил.

Глава девятнадцатая
Продолжение в таверне

В баре таверны «Герцогиня Портсмутская», которая расположилась на изгибе тихой заводи, именуемой Портсмут-стрит, до сих пор вспоминают обед, поданный как-то днем в начале сентября в прокопченную, с низко нависшими стропилами столовую в глубине здания. Обед устраивал некий невообразимо толстый джентльмен для четырех гостей. Пиршество продолжалось с половины второго до четверти пятого. Оно привлекло к себе внимание не только своим размахом – хотя этот представительный джентльмен лично прикончил мясной с почками пирог размером с небольшой таз, – но также и бурным весельем. Представительный джентльмен просунул голову в бар и объявил, что платит за выпивку для всех присутствующих habitues^[29]. Он обратился к компании с речью, содержавшей непонятные намеки на то, что он, мол, припер своего врага к стенке, или какую-то другую чепуху в этом духе, но оратору неизменно и дружно рукоплескали, пока его приятель, высокий субъект с военной выправкой, не вбежал и не утащил его с собой под протестующий гул аудитории.

Этот обед всегда оставался для Мельсона приятным воспоминанием. Но лучше всего запомнилась короткая сцена, предшествовавшая ему, когда Элеонора и Дональд Хастингс изучали меню в столовой, а остальные трое уединились в баре, чтобы на скорую руку промочить саднящие глотки стопочкой-другой, прежде чем перейти к пиву. Доктор Фелл смотрел на Хэдли, Хэдли смотрел на доктора Фелла. Ни тот ни другой не произнесли ни слова, пока доктор не выдохнул протяжное удовлетворенное «ха-а-а!» и не поставил свой бокал на стойку.

– И главная прелесть всей ситуации, – сказал он, в восхищении ударяя по стойке кулаком, – заключается в том, как мы оба использовали показания Грей и ее двух сообщников – лживые показания, которые должны были отвести подозрения от ее собственного преступления. Вы воспользовались этой ложью, чтобы вынести Элеоноре обвинительный приговор, а я воспользовался той же самой ложью, чтобы ее оправдать. Разумеется, мы поверили Грей. Почему бы нет? Вот перед нами три человека, на первый взгляд посторонние друг другу люди, беспристрастные прохожие, и каждый из них рассказывает одну и ту же историю. Грей не побежала. Она просто уронила нож, вскрикнула, указала рукой на призрак и сочинила хитроумную ложь… которую подтвердили еще двое. Почему она вдруг потеряла голову и ударила Мандерса ножом…

Хэдли посмотрел на свой бокал и раскрутил его содержимое.

– Ну, ей было не избежать срока, если бы ее забрали хотя бы как подозреваемую и сличили отпечатки пальцев с картотекой. Как бы то ни было, трюк получился ловкий. Ее, конечно, вздернут, это несомненно; и возможно, других тоже вместе с ней. – Он сердито нахмурил брови. – Самое интересное здесь то, что придумана новая техника магазинной кражи. Если кто-то что-нибудь заподозрит, вперед выступает прилично одетый молодой человек: «Вам показалось, что вы видели, как эта леди?.. Ерунда! Я сам за ней внимательно наблюдал и…» Порядочного вида мужчина с обиженным лицом тоже трясет головой и робко подтверждает это. Грей благодарит их и возмущенно удаляется, прежде чем успевает появиться представитель закона. Неплохо! Ювелирные украшения на двадцать фунтов зараз… они должны были выручать до двух тысяч за полмесяца. Дежурный администратор «Геймбриджа», видимо, уже взял ее на заметку и не собирался давать себя дурачить. Если бы она не потеряла голову… – Он со стуком поставил бокал на стойку. – О да. Мы ей поверили. Но сейчас, смотря на это уже по-другому…

– Arrière pensée^[30], – согласился доктор Фелл, кивая с виноватым видом. – Да, я тоже подумал об этом.

– Подумали о чем?

– О том заявлении, которое доказывает, что убийца была левшой. Скорее всего, Грей не имела этого в виду. Это был просчет в ее вдохновенном монологе. «Администратор подошел, она протянула другую руку» и так далее. Как раз та ошибка, которая может случиться, когда приходится сочинять на ходу. Она ведь не сказала прямо, что та женщина была левшой. Никто и не задумывался над этой фразой, не говоря уже о том, чтобы докопаться до ее смысла, пока… кхм!

– Ну хорошо, хорошо! Сыпьте, сыпьте соль на рану!

– И какая блестящая задумка с порванной блузкой, – дружелюбно продолжал доктор Фелл. – Я не сыплю никакой соли. Если это принесет вам удовлетворение, признаюсь, что старый лис и сам был совершенно обманут; хотя и мелькнула у меня мысль, что как-то странно получается, Грей была достаточно близко, чтобы разорвать блузку, но так и не увидела лица девушки. Кхумп-ф. Она засунула перчатки в карман и осталась ждать, спокойная, как у себя дома. Эти ее слова о том, что преступница была в перчатках – об этом тоже писали газеты, – явились еще одной подсказкой для нашего убийцы с Линкольнз-Инн-Филдз… Нет, Хэдли, единственное «я-же-вам-говорил», которое ваш старый друг может выскрести изо всей этой кучи, – это мое предупреждение остерегаться дел, опирающихся на то, что кто-то оказался левшой. Все они очень скользкие. Изберите стезю разума. Вам не по дороге с ударами левой рукой, выброшенными окурками и диктофонами за дверью.

– Кстати, Элеонора не левша, – задумчиво заметил Хэдли. – Я попросил ее написать адрес ее театрального импресарио. – Его раздражение и замешательство усилились. – Вопрос в том, что же нам делать теперь?

Ответа он не получил. Доктор Фелл просто сказал, что в свое время они обо всем подробно поговорят. После того как его выступление от имени защиты окончилось блестящей победой, он стал необычно молчалив. Прежде чем они покинули дом, он попросил у Хэдли один из ключей от двери на крышу. Наверх его никто не сопровождал, он сказал, что хотел взглянуть на задвижку люка. Вернулся он, как всем показалось, в удивительно хорошем настроении. Однако один хороший совет он все-таки подал. Когда расстроенный главный инспектор раздумывал, как ему в данной ситуации следует вести себя с Элеонорой, доктор предложил план, встретивший полную поддержку Хэдли.

– Господи, ну разумеется, мы пригласим ее пообедать. И юного Хастингса тоже, – сказал он. – Я тут задумал маленький эксперимент.

– Эксперимент?

– Примерно следующее. К этому часу уже все в доме, вероятно, знают, что вы собираетесь арестовать Элеонору. Даже если Хандрет будет держать язык за своими острыми зубками, есть еще миссис Горсон. Можно поручиться, что Стеффинз все из нее вытянула, а что знает Стеффинз, знают все. Прекрасно! Лучше и быть не может! Пусть все так и думают. Мы выйдем на улицу и во всеуслышание пригласим Элеонору отобедать с нами. Дома ее не было, она ничего не знает и не заметит зловещих интонаций этого приглашения. Зато их заметят другие, и вывод для всех будет только один. Мы же тем временем отправимся в таверну, где сможем объяснить ей ситуацию, и послушаем, что она сама обо всем этом скажет. Потом мы вернемся – без Элеоноры. Далее мы побеседуем отдельно с каждым человеком в доме. Скажем им сначала, что Элеонора была задержана, а затем сразу объявим, что ее отпустили, потому что обвинение против нее рухнуло и нет никакого сомнения в ее невиновности. А? Дружище, мне будет очень интересно наблюдать за одной физиономией, когда мы объявим о ее освобождении. Кто-то должен пережить страшный удар, и с этого момента дело вступит в свою решающую фазу.

– Здо`рово! – воскликнул Хэдли. – Чертовски здорово! Только вдруг кто-нибудь затеет ссору или вмешается, когда мы будем уходить вместе с ней?

– Мы просто станем настаивать, что идем обедать. Это самый верный способ убедить их в обратном.

Все прошло гладко, чему Мельсон немало удивился. Каждую секунду он ожидал, что миссис Стеффинз выскочит из темного угла, как чертенок из шкатулки с сюрпризом, и задаст в лоб роковой вопрос. Но никто даже не попался им на глаза. Замерший в молчании дом вызвал у Мельсона ощущение чего-то потустороннего: из комнат не доносилось ни звука, но он словно видел своим внутренним взором, как несколько человек неподвижно стоят у закрытых дверей и напряженно прислушиваются. В тишине раздавалось потрескивание углей в каминах, но не было слышно ни одного шага…

Обед, во время которого никто не упоминал о деле в течение первых двух часов, прошел прекрасно. Доктор Фелл, как уже отмечалось, находился в превосходном настроении; даже Хэдли немного расслабился, хотя к Элеоноре он обращался с подчеркнутой и потому несколько неловкой вежливостью и, казалось, не мог отвести от нее взгляда. Впервые Мельсон услышал, как Хэдли смеется. Главный инспектор даже рассказал не слишком рискованный анекдотец из многих, ходивших в ту пору по Лондону, про одну известную кинозвезду, чьи обширные прелести привлекали всеобщее внимание, и, неожиданно развеселившись, показал все до единого зубы. И Элеонора, и Хастингс буквально лучились от счастья. Они, поведала она доктору Феллу, приняли решение.

– Я покидаю этот дом сразу, как только смогу, – объявила она. – Я совсем не шутила, когда говорила вам, что уже достаточно долго пробыла сентиментальной дурой. И тогда все будет чудесно, если только полиция не поднимет шум из-за того, что я уезжаю. Они же не станут этого делать, ведь правда?

– Кха-ах! – сказал доктор Фелл, и его сияющее лицо взошло из-за края огромной оловянной кружки. – Поднимать шум? Нет, никак не думаю. Ха-ах! У вас есть какие-нибудь планы?

Комната была длинная и низкая. В камине, облицованном голландской плиткой с синим рисунком, горел яркий огонь. Окна с кривыми переплетами выходили в сад с фруктовыми деревьями. Rus in urbe^[31], где шум улицы не заглушал их собственного шума. Воздух в комнате имел ту почти приятную влажность, в которой острее чувствуются запахи старого дерева, пива и трех веков дымящихся ростбифов. К Мельсону пришло умиротворение. Как человек разумный, он предпочитал хорошо приготовленный ростбиф и густой горький эль любым деликатесам, придуманным богами. Он испытывал глубокое удовольствие, глядя на бревенчатый потолок, опилки на морщинистом дощатом полу, дубовые скамьи с высокими спинками. Дерево скамей было тоже изборождено морщинами, и на этом фоне прелесть Элеоноры Карвер – не красота, а именно прелесть, свежая и чувственная, – становилась особенно заметна. Элеонора не старалась вести себя сдержанно, но истеричности прошлой ночи в ней уже не было. Она вся излучала безудержную радость оттого, что решение принято и больше не лежит тяжким грузом у нее на сердце. Мельсон внимательно изучал широко поставленные бледно-голубые глаза со слегка приподнятыми у висков уголками, полные откровенные губы, в любой момент готовые изогнуться в улыбке, длинные подрезанные волосы, отсвечивавшие золотом. Рядом сидел Хастингс. Он уже привел в порядок свою одежду, и его симпатичное, хотя и несколько мальчишеское, лицо казалось более живым без пятен йода. Парочка вовсю наслаждалась жизнью. Они часто поглядывали друг на друга, много смеялись и по громоподобному настоянию доктора Фелла поглощали изрядное количество крепкого эля.

– Планы? – переспросила она, наморщив лоб. – Только те, что мы собираемся пожениться. Это, естественно, форменное безумие, но Дон говорит…

– А кому какое дело? – дружелюбно поинтересовался Хастингс, выразив в одном предложении всю свою философию. Он со стуком поставил свою кружку. – Как-нибудь проживем. К тому же мы бы все равно голодали первые шесть лет, даже если бы я сдал экзамены. Юриспруденция? К чертям юриспруденцию! У меня мелькнула мысль, что уж если мне чем-то стоит заняться, так это страхованием. Послушайте, сэр, разве вы не согласитесь, что страхование – перспективное дело, единственное, чем должен заниматься человек, который…

– Ты им заниматься не будешь, – объявила Элеонора, поджимая губы.

– Хо-хо-хо! – ответил ее спутник. Он перешел на доверительный тон. – Все дело вот в чем… – Хастингс замолчал и с любопытством взглянул на доктора Фелла, лучащегося от удовольствия и по-отечески щедро проливающего на них это сияние, словно даря им подарок на Рождество. – Послушайте, сэр, забавно получается. Если говорить абсолютно откровенно, полицейских я всегда ненавидел хуже отравы. Но вы не похожи на… на… ну, вы понимаете. И вы тоже, – добавил он благосклонно, но с некоторым сомнением, повернувшись к Хэдли. – Видите ли, это совсем не шутка, когда ваш старик… попадает в беду, и вы носите имя, которое позволяет всем соседям в округе изгаляться в остроумии, и даже газетчики этим занимаются, да еще печатают свои проклятые остроты. «Хоуп^[32] медлит с тем-то или тем-то» и так далее. Так вот что я хочу сказать…

Хэдли осушил свою кружку и тоже поставил ее на стол. Мельсон почувствовал, что шутки кончаются и Скотленд-Ярд начинает не торопясь переходить к делу.

– Вы оба, молодой человек, – осторожно начал Хэдли, изучающе глядя на них, – имеете все основания быть благодарными полиции. Или если не полиции, то, по крайней мере, доктору Феллу.

– Ерунда! – загремел доктор, в полном, однако, восхищении. – Хе. Хе-хе-хе. Ну-ка, вы двое, еще по кружечке! Хе-хе-хе…

– Как это?

– Ну, сегодня утром шум поднялся немалый… – Хэдли, поигрывая вилкой, поднял глаза с таким видом, словно вдруг вспомнил что-то. – Кстати, мисс Карвер, в этой вашей комнате – вы помните, вы позволили нам осмотреть ее?.. – Когда она кивнула, посмотрев на него все такими же чистыми глазами, он нахмурился, вспоминая. – У вас там, случайно, нет какого-нибудь тайника, раздвижной панели – в общем, чего-нибудь в этом роде?

– Есть, разумеется. Послушайте, а как вы узнали? Вы что, его нашли? Он в простенке между окнами, за картиной. Нужно нажать пружину…

– Я полагаю, вы там ничего не храните? – Хэдли попробовал игриво улыбнуться. – Вашу любовную переписку, например?

Она улыбнулась в ответ. Лицо ее было совершенно безмятежно.

– В жизни бы не стала этого делать! Я вообще не открывала его уже много лет. Если подобные вещи вас интересуют, то в доме их несколько. Джей может вам все о них рассказать. Похоже, человек, которому дом принадлежал в тысяча семисотом… или, может быть, в тысяча восьмисотом… был старым распутником или кем-то в этом роде…

Хастингс был заинтригован.

– Вот так раз! – воскликнул он с энтузиазмом и уставился на нее. – Скажи, а почему ты мне об этом ничего не говорила? Клянусь Создателем, – возбужденно продолжал он, – если мне чего и хотелось когда-нибудь, хотелось больше всего на свете, так это иметь дом с потайным ходом! Ух ты! Подумать только, как весело можно было бы подшучивать над людьми, когда они…

– Нет там никакого потайного хода, глупенький. Только эти тайники. Я своим не пользовалась… – она открыто посмотрела на главного инспектора, и в ее глазах появилась жесткость, – с детства. Пользоваться им теперь? Благодарю покорно. Теперь нет.

Хэдли заметил, как искривилась ее верхняя губа.

– Почему же нет? Извините мое любопытство, но мне как раз казалось…

– Интересно, что именно? Да, раньше я им пользовалась часто. Сначала – когда была совсем маленькой и мне хотелось спрятать пакетик конфет; потом – когда мне исполнилось пятнадцать и появился один мальчик, рассыльный из магазина в Холборне – магазинчик, кстати, до сих пор там стоит, – она улыбнулась, – который одно время писал мне письма… Ну, были и другие случаи… – Она вспыхнула и торопливо прогнала вернувшиеся воспоминания. – Миссис Стеффинз знала об этом. Она знала, где я стану их прятать. Помню, как-то она дико выдрала меня по поводу одного из этих писем. С тех пор я поумнела и уже не пыталась спрятать там то, что хотела сохранить в секрете.

– А кто-нибудь еще знает о вашем тайнике?

– Насколько мне известно, нет. Разве что услышали о нем от кого-нибудь. Может быть, от самого Джея. – Она вдруг вскинула на него глаза. – А почему вы спрашиваете? Что-нибудь не так?

Хэдли улыбнулся. В улыбке чувствовалась его недавняя жесткая непреклонность.

– Да нет, насколько это касается вас, все, безусловно, в порядке, – заверил он ее. – Но если можно, я бы хотел услышать от вас более определенный ответ. Это может оказаться весьма важным.

– Мм… Я по-прежнему не могу вспомнить… Погодите-ка. Возможно, Лючия Хандрет знает. – Элеонора постаралась, чтобы ее голос не звучал враждебно. – Дон сказал мне сегодня, что она его двоюродная сестра. Хотя мне кажется, он мог бы сделать это и раньше, мог бы больше мне доверять…

– Ну-ну-ну! – торопливо вмешался Хастингс. – Чего тебе сейчас не хватает, так это еще одной…

– Ты думаешь, это имеет для меня какое-то значение? – спросила она несколько напряженно. – Да пусть твой отец ограбил бы пятьдесят банков и перестрелял там всех директоров, или травил людей… или еще что-нибудь совершил – мне все равно! И в конце концов, ты всего лишь двоюродный брат этой женщине. Даже и не родственник в собственном смысле слова. – Она замолчала, совсем смешавшись, и попробовала отмахнуться от этой темы, как смахнула бы крошки со стола – то есть многие пропустив. – Что я там говорила о тайниках? Ах да. Она, возможно, знает, потому что, если не ошибаюсь, у нее в комнате есть какое-то приспособление – забыла, как оно называется, – но, кажется, она меня спросила как-то, нет ли у меня в комнате укромного местечка, и… я не помню точно, сказала я ей или нет. Мисс Лючии Мицци Хандрет пора насыпать яду в кофе.

– Ну-ну! – воскликнул Хастингс, торопливо потянувшись за своей кружкой.

– Я продолжаю, мисс Карвер. Есть в доме кто-нибудь, кто ненавидит вас?

Она посмотрела на него изумленно.

– Ненавидит меня? А, вы говорите о миссис… Послушайте, что вы имеете в виду? Что вы задумали? Ненавидит меня? Нет. Меня любят. – Она добавила довольно испуганно: – Разве нет? Иногда мне даже казалось, что тот, кто мне нравится… любит меня слишком сильно. – Она в нерешительности замолчала, глядя внутрь себя. – О чем вы говорите? Я по вашему лицу вижу, это что-то ужасное…

– Так, спокойно. Я хочу, чтобы вы сначала перебрали в уме всех домашних. Внимательно разберите каждого по очереди, а потом я скажу вам нечто, что вы должны знать…

Он выдержал паузу, чтобы она поняла, что от нее требуется. Мельсону тоже нужно было время, чтобы понять все до конца, заглянуть в каждый уголок версии доктора Фелла – исследовать ее возможности и чудовищную подоплеку. «Коварнейший дьявол в невинном обличье…» – все банальные, избитые выражения на эту тему одно за другим проплыли в его сознании; и из-за этой своей обыденности, привычности они показались ему еще ужаснее.

Дрова в камине затрещали. Мельсон поежился. Хэдли начал свой рассказ.

Много позже главный инспектор утверждал, что, если бы он не сделал упор на некой части своего рассказа, которую по самой природе имевшихся улик он не мог не выделить, они уже тогда могли бы увидеть проблеск истины. Но это спорный вопрос. Излагая дело, Хэдли был тактичен, он постоянно давал понять, что ни разу не усомнился в невиновности Элеоноры. Но еще задолго до конца рассказа Хастингс с проклятием вскочил и обрушил на каминную полку град бешеных ударов. Элеонора, бледная и дрожащая, сидела очень тихо.

Она долго не могла произнести ни слова, но с каждой минутой в ее глазах росла и крепла какая-то уверенность. Когда Хастингс опять подошел к столу и сел, обхватив голову руками, она повернулась к нему с каменным лицом и спросила сквозь плотно сжатые зубы:

– Ну, что ты теперь о ней скажешь?

Молчание. Хастингс поднял глаза:

– Скажу? О ком скажу?

– Не притворяйся, – ровным, безжизненным голосом сказала она. Затем ее вдруг охватила ярость. – Ты знаешь это так же хорошо, как и я. Знаешь ты, знают вообще все. Я сказала, что мисс Лючии Мицци Хандрет пора насыпать яду. Я была не права. Ее надо повесить. Я знала, что она меня не любит, но никогда не думала, что она может дойти до такого.

– Все, что я знаю, – ответил Хастингс тихим подрагивающим голосом, – это то, что я свой долг с полиции получил. Если бы не вы, сэр… – Он повернулся к доктору Феллу. – Боже! Это не укладывается в голове. Давай сначала во всем разберемся, девочка моя. Это не могла быть Лючия. Тут, должно быть, какая-то ошибка. Ты ее не знаешь…

– Прекрасно. Защищай ее! – воскликнула Элеонора. Она вся напряглась и дрожала, и вдруг слезы хлынули у нее из глаз. – Именно так она и говорила, грязная доносчица, ведь правда? Я не буду как она. Я не стану стоять со спокойной физиономией и подбрасывать гладкие, сдержанные, насквозь гнилые замечаньица, да еще задирать нос при этом. Я этой подлючке все глаза выцарапаю, она у меня походит с синяками! – Ее так трясло, что сбитый с толку Хастингс неуклюже обнял ее одной рукой. Она сбросила его руку и отвернулась, а потом резко придвинулась к Хэдли, глядя на него с холодным бешенством. – Вы все понимаете, не так ли? Кто постоянно подталкивал вас и говорил вам все эти вещи? Она. Даже про эту историю со стрелками от часов. Ей нужен Дон, вот и все. Уж она-то, – (подлинная причина ее теперешнего состояния со звоном прорвалась наружу), – она расскажет… что я делала… когда меня били за то… что я брала вещи. Да, я признаю это. Я думаю, теперь я тебе больше не нужна, Дон, ведь так? – нервно спросила она. – Но мне все равно. Можешь отправляться хоть к дьяволу, я не заплачу. – Она ударила ладонью по столу и отвернулась.

Доктор Фелл сделал то единственное, что могло ее как-то успокоить. Он позвонил в колокольчик и распорядился принести бренди. Они подождали, пока буря уляжется. Когда Хастингс смог подсесть к ней достаточно близко без того, чтобы она с отвращением передергивала плечами, Хэдли вернулся к разговору:

– Вы в самом деле считаете, что мисс Хандрет виновна?

Элеонора хрипло рассмеялась:

– И вы хотите нам помочь, не так ли? Вы сделаете все, чтобы настоящий преступник был пойман? – Она кивнула, загоревшись на мгновение, и Хэдли продолжал:

– Тогда возьмите себя в руки и сосредоточьтесь. Эта история с часовыми стрелками, к примеру. Вы ведь разговаривали об этом с мистером Поллом?

– Да. О, это-то правда! Но я забыла об этом разговоре, едва он окончился. То есть… я, возможно, и подумала бы над этим, но дверь в комнату Джея была заперта, да и как бы я могла?

– Значит, кто-то подслушал ваш разговор.

– Естественно. Она и подслушала.

– Конечно, конечно. – Хэдли начинал терять терпение. – Только, видите ли, для того чтобы быть абсолютно уверенными, мы должны точно знать, что никто, кроме нее, не мог вас подслушать. Где происходил разговор?

После недолгого раздумья Элеонора мрачно сказала:

– А никто больше и не подслушивал, не мог слышать… разве что миссис Горсон, но она не в счет. Я вам скажу точное время, когда это происходило: восемь часов утра в среду, и ни души не было поблизости, все еще спали. Я-то уезжала на работу, а Крис спустился вниз с чемоданом, хотел успеть на поезд в восемь двадцать пять с Паддингтона. Мы вышли на крыльцо, и Крис крикнул с улицы мальчишку, чтобы тот подогнал такси. Пока мы стояли на ступеньках и ждали, Крис принялся рассказывать мне о своих затруднениях. Он был трезв. Я теперь вспоминаю, что окна в комнате этой су… этой женщины были открыты: я помню, как ветер играл занавеской. Разговаривали мы негромко, и все время поблизости от нас никого не было, только, кажется, миссис Горсон один раз ненадолго появилась внизу со своими тряпками или чем-то там еще. Я сказала ему… то, что она подслушала. Потом подъехало такси, и я прокатилась вместе с Крисом, он высадил меня там, где Шафтсбери-авеню выходит на Оксфорд-стрит.

Хэдли побарабанил пальцами по столу. Он взглянул на доктора Фелла, но заговорил лишь после того, как официант убрал все со стола и принес заказанные кофе и бренди.

– Одну вещь я так до конца и не понял, – сказал он, возобновляя беседу. – Вы тогда объясняли подробно, как можно испортить часы?

– Она вам это сказала? – спросила Элеонора, встрепенувшись. – Послушайте, если так, то мы ее поймали.

– Нет, она этого не говорила. Она лишь намекнула, что…

– Потому что теперь я вспомнила, – возбужденно прервала его Элеонора. – Я ни словом не обмолвилась об этом, пока мы не сели в такси, где нас никто не мог слышать. Крис долго сидел молча и сопел носом – ну, вы знаете, как это у него бывает. Он спросил: «А как вообще можно вывести эту штуку из строя? Я хочу сказать, нельзя же просто войти и трахнуть по ним кувалдой. Мне ведь вовсе не нужно, чтобы эти проклятые часы потом уже никуда не годились». Я сказала: «Нет, конечно. Но вы можете взять отвертку и снять одну стрелку…»

– Только одну стрелку?

– Да. Но он все больше и больше мрачнел. Потом сказал, что торопится в какой-то клуб, хочет оставить записку в последней попытке занять у кого-нибудь нужную сумму. Так что если дорогая, милая мисс Хандрет сказала вам, что слышала это…

– Еще одно. – Хэдли вынул из портфеля левую перчатку; он не ошибся, достав именно ту, на которой не было пятен крови. Его голос как бы повеселел, тон стал почти шутливым. – Вот одна из тех улик, которые были подготовлены против вас. Это ваша перчатка?

– Нет. Я никогда не покупаю черные. – Преодолев отвращение, она осмотрела ее. – И перчатки-то хорошие. Веселая девочка! Восемь шиллингов шесть пенсов за удовольствие быть повешенной… Мне, однако, чуть-чуть великовата.

– Ваше здоровье, – рассеянно прожужжал доктор Фелл. Он отодвинул свою рюмку. – Между прочим, раз уж вопросы так быстро летают туда-сюда, не будете возражать, если и я подброшу один?.. Прекрасно! Не хочется вынюхивать секреты, не имеющие отношения к убийству, но все-таки: как часто вы, два юных создания, встречались по ночам на крыше? Это происходило у вас в определенные дни или как?

Элеонора улыбнулась. К этому времени она уже немного успокоилась.

– Я прекрасно понимаю, что вся затея кажется вам глупостью, – объявила она. – И нам обоим нет до этого дела. Да, мы встречались в определенные дни; как правило, по субботам и воскресеньям.

– Но на неделе никогда?

– Почти никогда… то есть на крыше, конечно. Иногда мы встречались в городе в среду днем – у нас как раз было свидание в последнюю среду, в тот день, о котором я вам рассказывала. Дон все пытался уговорить меня сделать то, что я собираюсь сделать сейчас. Мне все настолько надоело, что мы решили увидеться ночью в четверг. Вот так все и получилось… Дорогая Лючия, кстати, прекрасно знала про наши встречи, можете быть уверены! Уж меня ей было не обмануть. Она сказала Крису…

– Хеллоу! – раздался голос со стороны одной из полутемных комнат, и все вздрогнули.

Стукнула закрывшаяся дверь. Несколько нервничая, но с доброжелательным выражением лица к ним подошел Кристофер Полл. В руке он держал рюмку.

– Хеллоу! – повторил он, делая жест рукой с рюмкой. – Мне показалось, я услышал свое имя – или нет? Я тут ничего такого не прерываю, а?

Глава двадцатая
Письмо под половицей

Главный инспектор, торопливо засунув перчатку назад в портфель, выругался в усы. Он не забыл, что «Герцогиня Портсмутская» была традиционным местом встречи для обитателей дома номер 16, он говорил об этом доктору Феллу, но обед здесь был удобен тем, что рядом находилось последнее жилище Эймса, которое еще никто не осматривал, и он поручился, что никому из карверовской компании не придет в голову заглядывать в столовую в самой глубине. Что ж, он ошибся. Мельсон услышал, как он яростно прошептал: «Соглашайтесь со всем, что я скажу». Потом Хэдли повернулся к гостю почти с любезным видом.

Мистер Полл не был пьян. Он выглядел так, словно намеревался прогуляться куда-нибудь: пока одна рука держала рюмку, другая решительно сжимала шляпу и поигрывала зонтом. Но он пребывал как раз в том состоянии неопределенности, когда случайному хмельному другу стоит лишь предложить хлопнуть по последней «на посошок», и чаши весов начинают колебаться, потом одна из них ныряет вниз, и человек остается, чтобы напиться в стельку. Его свежевыбритые щеки розовели, похожие на зубную щетку усы были подстрижены, а жидкие светлые волосы расчесаны прямо. На нем был безукоризненно сшитый костюм из синего сержа, который делал его стройнее, и яркий галстук. Однако глаза его были еще красны. Выглядел он добродушно, но при этом нервничал.

– Мы были бы очень рады, – пригласил Хэдли, – если бы вы присоединились к нам ненадолго. Тут есть несколько вопросов… Мы обсуждали вчерашнее убийство… – Он взглянул на Полла и не стал договаривать.

– Отвратительное дело, – очень энергично прокомментировал Полл. – Отвратительное. Вы не согласны? Бог мой!

Полл торопливо отхлебнул виски с содовой и пододвинул себе стул. Он бросил осторожный взгляд на Элеонору, но больше не сказал ничего.

– Вам уже рассказали, что там произошло?

– Да! Хоть режьте, не могу понять, что все это означает, черт побери! – (Еще один опасливый взгляд.) – Но я так думал…

– О чем думали?

– А, черт возьми! Я думал, что вы, может быть, захотите меня еще о чем-нибудь расспросить, – ответил Полл несколько удрученно. Конец фразы был едва слышен. Он засопел. – Послушайте… Скажите… Я ведь еще не совсем пришел в себя, когда беседовал с вами сегодня утром, не так ли?

Голос Хэдли сразу стал резким:

– Вы что, собираетесь заявить, что не помните, о чем вы нам тогда рассказывали?

– Нет-нет. Это я помню достаточно хорошо. Единственное, что могу сказать… – Он сделал глубокий вдох. – Как вы считаете, очень было честно скрыть от меня, что парня прикончили… тем, чем прикончили? Я вас спрашиваю!

– А почему это вдруг вас заинтересовало?

– Вы и сами знаете. Все это чертовски трудно для меня, старина, а вы, я вижу, совсем не хотите облегчить мне задачу. – Он одним глотком допил оставшийся виски. – Дело в том, что я беседовал с Лючией Хандрет и…

– Вот уж действительно, – вставила Элеонора тем задыхающимся голосом, который обычно предшествует взрыву эмоций.

Ее глаза горели каким-то удивительным, нездешним огнем. Тут ее всю встряхнуло, словно электрическим разрядом, и Мельсон заподозрил, что кто-то совсем негалантно пнул ее под столом ногой. Полл в первый раз обратился к ней:

– Старушка, клянусь честью, готов присягнуть на целой пачке Библий, я никогда по-настоящему не говорил им, что видел тебя в холле наверху! Я только думал…

– Что вы подумали, – прервал его Хэдли, – когда узнали, что полицейский был заколот стрелкой от часов?

– Совсем не то, что я, по-вашему, должен был подумать! Слово джентльмена!

– Тем более той самой стрелкой, которую вы просили мисс Карвер украсть для вас?

Опять Элеонора, казалось, была готова вмешаться, но Хастингс удержал ее, крепко взяв за руку. Некоторое время его проницательный взгляд перебегал с Полла на главного инспектора и обратно, потом в нем засветилось понимание. Он наклонился вперед, положив один локоть на стол. Мельсон почувствовал, что молодой человек готов убедительно сыграть свою роль в этом спектакле, если возникнет такая необходимость.

– Но я не просил, старина, – запротестовал ошеломленный Полл. Он оглянулся через плечо. – Послушайте, давайте не так громко. Я ее вовсе не просил об этом. Тем более что это было уже не нужно. Видите ли, я раздобыл деньги. Очень уж не хотелось самому все рассказывать этому приятелю… случалось занимать у него и раньше… так что я поехал в клуб и оставил записку, объяснил как и что. Я полагал, мне лучше договориться с ним о встрече, поэтому подумал: «Черт побери! Поезд ушел, но, если он согласится встретиться со мной, я все равно не могу ехать этим поездом, ведь так?»

– Минуточку. Вы хотите сказать, что в конце концов совсем не поехали в Девон?

– Нет, почему же? Но только в среду вечером. Видите ли, я ведь обещал старику, что приеду, поэтому другого выхода не было. Однако деньги я достал, поэтому старика уже ни к чему было задабривать, так что я просто отметился и вернулся назад в город. Что? Разумеется, вчера днем я опять встретил приятелей; и когда проснулся сегодня утром, черт меня побери, если в кармане у меня остался хоть шиллинг. Но завтра деньги будут, так что все как будто в порядке. Абсолютно. Что?

Хэдли прервал эти отчаянные попытки выиграть время:

– Давайте вернемся к нашему разговору, мистер Полл. Скажите, вы бы удивились, узнав, что мы получили ордер на арест Элеоноры Карвер?

Платок, который Полл достал из кармана, задрожал у него в руке.

– Вы не можете так поступить, – просительно заговорил он, глядя на них испуганными глазами. – Скажи им, Элеонора. Скажи что-нибудь. Нет, послушайте меня. Некоторые люди рождаются убийцами, другие – нет. То же самое с женщинами. Черт возьми! Трудно поверить…

– Но мисс Хандрет верит в это?

– Ну, Лючия – другое дело. Она недолюбливает Элеонору. А мне Элеонора нравится.

– Тем не менее вы по-прежнему согласны с мисс Хандрет, не правда ли?

– Я… нет, я… я не зн… О черт!

Хэдли, глядя Поллу прямо в лицо, произнес:

– Тогда вы будете рады услышать, что попытка бросить тень подозрения на мисс Карвер безнадежно провалилась и она является пока единственным человеком, в невиновности которого мы совершенно уверены. Она никого не убивала.

– А? – выговорил Полл после долгой паузы. Огонь в камине осел, по комнате запрыгали причудливые отблески, и оловянные кружки на полках, казалось, задвигались в полутьме. Старые балки таинственно поскрипывали. Полл замер с платком в руке, так и не донеся его до лба, словно подозревал розыгрыш. – А? – произнес он и попросил Хэдли повторить.

Главный инспектор повторил. Когда Полл заговорил снова, за столом прошелестел дружный выдох. Мельсону показалось, будто некая тень спустилась к ним и опять улетела.

– Так зачем же тогда морочить человеку голову? – спросил Полл, словно жалуясь. – Затащили меня сюда, смотрите так, будто это я всех нарочно перессорил. Черт! Но я рад, что у вас хватило здравого смысла разобраться во всем. Слышишь, старушка?

– Я слышу, – ответила Элеонора очень тихо. Она сидела неподвижно, сплетя пальцы рук. Потом отбросила назад волосы, грациозно качнув головой на высокой шее. Но взгляда при этом от него не отвела. – Спасибо за помощь, Крис.

– О да, право, не за что, – отмахнулся он с едва заметной поспешностью. На мгновение ему показалось, что в ее интонации слышалась не благодарность, а нечто иное, но он тут же отбросил всякие мысли о том, что она могла вложить в эти слова скрытый смысл. Он сидел с побитым видом и излучал любезность. – Вы… Я вам больше не нужен? Если нет, то я, пожалуй, пойду. Грязное это дело, но уж раз никто тут не пострадал по моей вине…

– Боюсь, вам необходимо разрядиться, сменить обстановку. Да вот, кстати, – сказал Хэдли с величайшей учтивостью, – вас приглашают. Мои юные друзья очень скоро отправляются… в кино, и они настаивают, чтобы вы к ним присоединились. Они считают, что обстановка в доме сейчас напряженная и ваша беседа с домочадцами может лишь подлить масла в огонь. Вы ведь настаиваете, чтобы мистер Полл пошел с вами, не так ли?

Он посмотрел на Хастингса, который тут же кивнул. Худощавое лицо молодого человека ничего не выражало, когда он вскинул темные глаза на главного инспектора.

– Мы настаиваем на этом, – подтвердил он, тайком шаря у себя в кармане. – Ха-хо-хо! Да, настаиваем, – повторил он уже увереннее. – Нет ничего приятнее, чем отметить радостное событие, не так ли? Непременно трехчасовая программа. Я только думал… может быть, к примеру, нам прямо сейчас и отправиться?

– Подождите минутку, – обратился к нему доктор Фелл сонным голосом. – Мне тут пришла в голову одна… Скажите, мистер Полл, больше ничего не выплыло из тумана прошлой ночи?

Полл, пытавшийся разобраться в новом повороте событий, призвал к порядку свои разбредающиеся мысли.

– Вы имеете в виду, не вспомнил ли я чего-нибудь еще? Нет. Сожалею, стар… э-э… сожалею. Абсолютно ни черта. Очень жаль. Целый день вспоминал, но…

– Даже когда мисс Хандрет сообщила вам о том, что произошло?

– Увы.

– Ха! – На красном сияющем лице доктора Фелла обозначился маленький глаз с веселой искоркой внутри. – Но, возможно, у вас есть какие-то соображения… своя теория… насчет того, что могло случиться? После… кхм… того, как наша первая версия лопнула, мы пытаемся найти какие-нибудь новые путеводные нити.

Полл, немного польщенный, придал себе таинственный вид. Из грудного кармана он извлек плоскую серебряную фляжку, притворился, что предлагает ее всем присутствующим, и сделал глубокий глоток. Чашечка весов задрожала и опустилась, нагруженная этой решающей унцией виски. Его голос зазвучал с хрипотцой и еще более доверительно:

– Совсем на меня не похоже, не так ли? Нет. Я всегда говорил следующее: есть люди, которые думают, и есть люди, которые делают. Если бы я сделал что-нибудь, я был бы одним из тех, кто действует, но я не делаю. Понимаете мою мысль? Ну, на многое я не претендую, но одну вещь я вам скажу. – Он постучал по столу согнутым указательным пальцем. – Не нравится мне этот парень – Стенли.

Хэдли выпрямился на скамье.

– Вы хотите сказать, – произнес он среди полной тишины, – что подозреваете…

– Ну-ну-ну! Я сказал, что он мне не нравится, – упрямо настаивал Полл, – и он мне действительно не нравится. И он это знает, я из этого секрета не делал. Но когда Лючия мне все рассказала, я подумал: «Так-так!» Может быть, все это ерунда. Пьяные разговоры и пьяные бредни. Но зачем, спрашивается, ставят два ствола на одно ружье? Затем, что птиц всегда больше чем одна, иначе во что бы превратилась охота? Так вот. В доме имеется убитый полицейский – дело гнусное. И в том же доме оказывается еще один полицейский. И, как утверждает Лючия, оба парня друг друга знали и даже работали вместе. Неужели это никого не заинтересует?

Глаза Хастингса жадно загорелись. Потом огонь погас; он сжал кулаки и откинулся на спинку скамьи.

– Господи, как бы я хотел вам поверить! – проговорил он. – Но это бесполезно. Вы не знаете всей истории… этого происшествия… Что бы там ни было, я – надо же, не кто-нибудь, а именно я! – могу выдать этой свинье белоснежный карантинный лист. Он все время находился в комнате. Я его видел.

– В самом деле видели? – спросил доктор Фелл.

Он не повысил голоса. Но что-то в его тоне заставило всех затаить дыхание, и тишина стала похожа на черную яму, в которую с резким звяканьем провалилась упавшая ложка.

– Вы видели его в комнате все время? – продолжал доктор Фелл. На этот раз он говорил громче. – Вы видели Боскомба, да. Но видели ли вы Стенли? Если память мне не изменяет, он прятался за ширмой.

Хастингс медленно выдохнул. Он изо всех сил напрягал свою память, но не мог вспомнить ничего, что принесло бы ему удовлетворение.

– Нет. Вы представить себе не можете, как я жалею, что не в состоянии подтвердить вашу версию. Возможно, я и не видел самого Стенли. Но я видел дверь – лунный свет падал прямо на нее. И никто, ни одна живая душа не входила и не выходила.

Доктор Фелл потерял всякий интерес к этому вопросу.

– Почему вы не любите Стенли? – спросил он у Полла.

– Ну-у, черт возьми! Вечно он везде торчит, если вы понимаете, что я хочу сказать. Всегда у вас на дороге. Сидит в комнате Босси, попивает его виски и по полчаса кряду рта не откроет; а уж когда заговорит, то это непременно будет какая-нибудь гадость, черт возьми меня совсем. Кстати, это именно он всегда распространяется насчет испанской инквизиции.

Доктор Фелл глянул в угол потолка крошечным сонным глазом:

– Хм, да. Опять эта древняя несчастная испанская инквизиция. О, джентльмены, как беллетристы польстили ей, а все остальные неправильно ее истолковали! Вспомните ужас Вольтера: «Се sangiant tribunal, cе monument du рои voir monacal, qui l’Espagne a refu, mais ellememe abhorre»^[33] – слова, написанные в те времена, когда в просвещенной Франции людей могли без суда бросить в Бастилию и продержать там, пока они не сгниют. Конечно, к тому моменту инквизиция уже едва держалась на ногах: не вырывала языков и не рубила рук по подозрению в политической неблагонадежности, как это было во Франции, но это не важно. Помнится, был у меня один друг, молодой писатель, который собирался написать исторический роман об инквизиции, живописуя ее ужасы. Роман был замыслен как главный труд всей его жизни. Он взялся за дело с энтузиазмом. Вознамерился изобразить подлых инквизиторов, шамкающих беззубыми деснами в умилении от новых хитроумнейших орудий пытки, и юного героя-шотландца, офицера морской пехоты, вырывающегося из их когтей. Насколько я помню, все должно было закончиться поединком на мечах с Торквемадой на крышах Толедо… Затем, к несчастью, он начал изучать историю. Он перестал читать романы и занялся сбором фактов. И чем больше он читал, тем большее отвращение охватывало его и тем скорее рушились его сверкающие иллюзии. Джентльмены, я всегда испытываю подлинное огорчение, когда приходится развеивать добрую старую сказку о чьей-то кровожадности, но вынужден сообщить вам, что он в отчаянии оставил свой первоначальный замысел и превратился в желчного, озлобленного человека.

Даже Хэдли был возмущен.

– Мне вовсе не хочется, чтобы вы опять впадали в лекторский тон, – вмешался он. – Но вы все же не станете ее защищать, ведь правда? Вы же не будете отрицать, что вашему герою-шотландцу грозили бы и пытки, и сожжение?

– А вот и нет. По крайней мере, не в большей степени, чем если бы он находился в Шотландии. В его родном городе сапог и тиски для раздавливания больших пальцев были законной частью судебной процедуры для любого человека по любому обвинению. По пуританскому ордонансу тысяча шестьсот сорок восьмого года в Англии его сожгли бы так же быстро, как и в Испании, вздумай он отрицать существование загробной жизни, так же как в Шотландии были сожжены две тысячи «ведьм» и как добрый старый Кальвин сжег Сервета^[34]. То есть в Испании нашего героя сожгли бы в том случае, если бы он не отрекся, тогда как у себя на родине он был бы лишен подобного выбора. С прискорбием довожу до вашего сведения, что ни один человек не отправился на костер, если он был готов отречься до вынесения окончательного приговора… Нет, я не защищаю инквизицию, – сказал доктор Фелл, постукивая по столу тростью. – Я только говорю, что все нападки на нее не касаются того подлинного зла, которое она причинила, – я имею в виду разрушение нации, несмываемое пятно позора, ложившееся на все семейство mala sangre, анонимное свидетельствование на суде (одна из приятных черт и английского законодательства также) и неизбежность обвинительного приговора за некоторые преступления, какими бы незначительными они ни казались, для каждого, кто представал перед судом. Смотрите на инквизицию как на зло, но не пытайтесь представить ее сущим кошмаром. Скажите себе: инквизиция пытала и сжигала людей так же, как это делал светский суд в Англии. Но в первом случае мы имеем судей, которые верили, пусть и превратно, в человеческую душу, а во втором – компанию полоумных школяров, злобно мучающих кошку.

Хастингс закурил сигарету. Пламя спички ярко вспыхнуло в темнеющей комнате, и впервые он показался им старше Элеоноры.

– Вы рассказали нам все это с определенной целью, сэр, – скорее объявил, нежели спросил, он. – Какой именно?

– Ну, во-первых, отношение мистера Полла к Стенли заинтересовало меня, а во-вторых…

– Да?

Доктор Фелл очнулся от раздумий и бодро выпрямился на скамье. У всех возникло ощущение, что паутина порвана и силы зла на время отступили.

– Это все, – объявил он. – Хм-ф. То есть пока все. Вам троим, пожалуй, пора отправляться в ваш кинотеатр. У меня есть для вас несколько последних напутствий. Вы, молодой человек, проследите, чтобы они выполнялись, а? Хорошо. – Он посмотрел на часы. – Вы все должны вернуться домой ровно в девять часов, ни в коем случае не раньше. Вы не скажете ни слова, когда придете, – никому и ни о чем. Понятно? Тогда счастливо повеселиться.

Элеонора и Дональд нерешительно поднялись из-за стола, Полл торопливо встал следом за ними.

– Я не знаю, что` вы задумали, почему сделали все это для меня, – произнесла Элеонора, не разжимая кулачков. – Я могу сказать лишь одно – спасибо.

Продолжать она не могла. На мгновение закрыла глаза, потом заторопилась к двери. Хастингс последовал за ней. Шаги прогремели и затихли. Трое мужчин сидели за столом при меркнущем свете огня в камине; долгое время все трое молчали.

– Нам нужно подняться и осмотреть комнату Эймса, – заметил наконец Хэдли бесстрастным голосом. Он разжал и сжал пальцы рук. – Мы теряем время. Но что предпринять, я не знаю. Все так перепуталось. За последний час я прокрутил в своем мозгу десятки новых вариантов. Все они возможны, все они даже вероятны – и я не могу остановиться ни на одном из них! Опять же, то, что сказал этот молодой дурень Полл… это тоже заставило меня задуматься.

– Да, – согласился доктор Фелл. – Я так и подумал, что вы заинтересуетесь.

– Например, я постоянно возвращаюсь к одному моменту, о котором вы говорили сегодня утром. Это сейчас одна из самых трудных наших загадок. Эймс попал в этот район и начал наблюдение за жильцами этого дома, получив анонимное письмо. Но могло ли такое письмо быть анонимным? Я никак не могу этого переварить. В те дни, когда я сам занимался подобной работой, я знаю, что не стал бы обращать особого внимания на письмо без подписи, в котором мне предлагается напялить шутовской наряд и поселиться у черта на куличках в надежде услышать что-то интересное. Избави бог! Особенно если учесть, какой поток полоумных писем обрушивается на Ярд по поводу дел куда менее значительных, чем убийство в «Геймбридже». Эймс привык работать обстоятельно, проверять каждую мелочь, это правда. Но подобная обстоятельность граничит с помешательством, вам не кажется? С другой стороны, если ему был известен автор письма и он ему поверил… Черт! Ничего не получается! – Он хлопнул по столу. – Я вижу по меньшей мере дюжину возражений, и все же…

– Хэдли, – коротко оборвал его доктор Фелл, – вы хотите, чтобы восторжествовала справедливость?

– Хочу ли я? После всего, что произошло? Бог мой! Да если бы мы смогли раздобыть улики и схватить этого убийцу за пятки, я бы…

– Я вас спрашивал не об этом. Я спросил: хотите ли вы, чтобы справедливость восторжествовала?

Хэдли изумленно воззрился на него. Изумление уступило место подозрительности.

– Мы не можем допускать никаких нарушений законности, – отрезал он. – Вы уже однажды проделали это, чтобы прикрыть одного человека в деле Сумасшедшего Шляпника, и я признаю, что проделали с моего разрешения. Но на этот раз… что вы задумали?

– Не знаю, право, решусь ли я на это, – пророкотал доктор Фелл. – Я даже не уверен, сработает ли этот вариант. И если сработает, не зайдет ли все слишком далеко. О, это было бы заслуженное воздаяние! Не заблуждайтесь на этот счет! Но я уже один раз поиграл с динамитом – помните дело Деппинга? – и… воспоминания об этом порой мне досаждают. – Он ударил себя по лбу. – Я поклялся никогда больше этого не делать, тем не менее я не вижу иного выхода… разве только…

– Может, вы хотя бы скажете, о чем идет речь?

– Я попробую это крайнее средство не раньше, чем рухнет моя последняя надежда. Не беспокойтесь! Речь не идет о чем-то, от чего пострадает ваша совесть. Ну а сейчас я пойду с вами в комнату Эймса. После этого мне понадобится часа четыре…

– Одному?

– Во всяком случае, без вас двоих. Вы согласны следовать моим инструкциям?

– Согласен, – ответил Хэдли, после того как они обменялись быстрыми взглядами. – Итак?

– Я хочу, чтобы в мое распоряжение предоставили машину с водителем, только машина должна быть обычная, ни в коем случае не полицейская. Мне также понадобятся два ваших человека для специального задания; совсем не обязательно, чтобы они были очень сообразительными – я бы даже предпочел людей попроще, – но они должны уметь хранить тайну. И наконец, вы должны проследить, чтобы все домочадцы Карвера были сегодня на месте к девяти часам вечера. Вы тоже там будете с двумя своими людьми…

Хэдли, одним движением защелкнув замок портфеля, поднял глаза.

– При оружии? – спросил он.

– Да. Но те, кто с вами будут, должны держаться подальше от глаз и ни при каких обстоятельствах не доставать его, пока я не скажу. Это должны быть самые здоровые и быстрые ребята, каких вы сможете найти, потому что, будьте уверены, шуму будет много и, возможно, дело дойдет до драки. Ну а теперь пойдемте.

Мельсон, не будучи человеком дела, почувствовал под желудком неприятный тугой узелок, когда проследовал за ними из комнаты. Но он не собирался никому признаваться в этом. Он обязательно должен хоть мельком взглянуть на убийцу, прежде чем бросится на него… если он бросится. Как можно знать заранее, что ты станешь делать в подобных обстоятельствах? В конце концов, это будет всего лишь мужчина… или женщина. Так что – какого дьявола! И все же он чувствовал себя беспомощным…

Под низкими набухшими облаками улица казалась призрачной. Она приобрела тот пыльно-серый цвет, в который окрашивается небо над Лондоном с наступлением сумерек или перед бурей; по верхушкам деревьев на Линкольнз-Инн-Филдз пробежал ветер. Вдоль изгибающейся Портсмут-стрит, окруженные нимбом, мерцало несколько тусклых газовых фонарей. Дома здесь стояли низкие, кирпичные, с выступающими вперед окнами и крыльцом; поддельная лавка древностей на углу придавала всей улице удивительное сходство с гравюрой Крукшэнка^[35]. Справившись в блокноте, Хэдли повел их в грязную аллею, окруженную кирпичными стенами – одним из этих неожиданных скопищ домов на задворках больших улиц с покосившимися навершиями труб и высохшей геранью в ящиках за стеклами окон. Он дернул шнурок звонка дома номер 21. Ответом ему было долгое молчание. Потом раздался звук медленно приближающихся шагов, его сопровождало негромкое позвякивание, словно из самого чрева дома возник призрак в цепях. Маленькая полная женщина с лицом, напоминающим засаленную сковородку, подняла чепец от глаз и, тяжело дыша, с подозрением уставилась на них. Ее ключи звякнули снова.

– Да-с-р, ш-штом нужно? – произнесла она ровным голосом. – Хотите комнату, да?.. Нет? Хотите видеть кого? Мистерэмса? Мистерэмс, его нету дома, – объявила она и тут же попыталась захлопнуть дверь.

Хэдли успел просунуть ногу, и затем начались сложности. Когда ему наконец удалось объяснить ситуацию, остались только две вещи, которые женщина знала и на которых настаивала: то, что она и ее муж – люди порядочные, и то, что им абсолютно ничего ни про кого не известно. Она ничуть не испугалась. Она просто упорно отказывалась выдать какую бы то ни было информацию.

– Я вас спрашиваю – посетители у него были?

– Может, и да. Не зна-а… Что за посетители?

– Кто-нибудь приходил к нему?

– Может, да. – Подобное горному обвалу, пожатие плечами. – Может, нет. Не зна-а… Мой Карло, он ха-роший человек; мы оба люди ха-рошие, спросите у полицмена. Мы ничего не знаем.

– Но если кто-то приходил к нему, вы же должны были открывать дверь, верно?

Она не смутилась.

– Зачемта? Мистерэмс, он – как это? – не анвалид, да? Может, мог и сам сойти. Не зна-а…

– Вы видели с ним кого-нибудь?

– Нет.

Этот натиск, с вариантами и повторениями, продолжался до тех пор, пока Хэдли не начал дымиться. Доктор Фелл попробовал свой итальянский, но у него был сильный акцент, и это привело только к тому, что на них обрушился поток слов ни о чем. Хэдли проиграл бой еще до того, как начал его, и знал это. Свидетель, который когда-то жил в страхе перед мафией, держит язык за зубами, даже когда мафии поблизости больше нет; угрозы обыкновенного блюстителя порядка всерьез не принимаются. В конце концов, следуя его приказанию, она, покачиваясь, провела их по темной лестнице и открыла дверь в комнату.

Хэдли чиркнул спичкой и зажег газовый рожок без плафона. Уголком глаза он продолжал наблюдать за женщиной, спокойно расположившейся в комнате, но делал вид, что не замечает ее. Комната была небольшая, голая, за окном громоздились колпаки дымовых труб. Обстановка состояла из железной кровати, туалетного столика с кувшином и тазиком, треснутого зеркала и грубого деревянного стула. Везде царила удивительная чистота. Кроме потертого чемодана, кое-какой одежды в шкафу и пары древних туфель в углу, они ничего не нашли.

Пока главный инспектор двигался по скрипучему полу, Мельсон вдруг поймал себя на том, что, как и Хэдли, наблюдает за невыразительным ртом женщины. Ее глаза все время куда-то прятались… Хэдли просмотрел одежду в шкафу, ничего не обнаружил – рот оставался бесстрастным. Он осмотрел туалетный столик – по-прежнему полная невозмутимость. Он подошел и прощупал матрас – бесстрастность, граничащая с издевкой. Дуэль продолжалась. Единственными звуками, раздававшимися в комнате, были поскрипывание пола и шипение газового рожка. Когда Хэдли наклонился, исследуя часть пола, рот немного изогнулся. Когда он подошел к плинтусу у стены рядом с окном, рот изогнулся еще больше…

Вдруг Хэдли присел и сделал вид, будто что-то нашел.

– Итак, миссис Караччи, – мрачно объявил он, – вы солгали мне, не так ли?

– Нет. Я ничего не знаю, как я вам и говорила!

– Вы лгали мне, не отрицайте. Да-да, лгали. У мистера Эймса в комнате была женщина, верно? Вы понимаете, что это значит? Вы потеряете лицензию на содержание меблированных комнат, и вас вышлют; может быть, даже отправят в тюрьму.

– Нет!

– Будьте осторожны, миссис Караччи. Я отведу вас в суд, знаете, к тому большому судье. Уж он разберется. Это была женщина, не так ли?

– Нет. Никакой женщины, ее в этом доме не было! Мужчина – может. Никакой женщины!

Она страстно ударила себя в грудь, и ее дыхание сделалось прерывистым.

– Больше я ничего не знаю! Я бедная женщина. Я ничего не знаю.

– Убирайтесь, – приказал Хэдли.

Он прервал бурю жалобных вскрикиваний, выставив ее за дверь, которую тут же запер на засов; сильное сопрано перекрыло дробь ударов, обрушившихся на нее снаружи. Он достал складной нож и раскрыл большое лезвие.

– Там под окном, – пояснил он, – доска качается. Возможно, под ней что-то спрятано. Но я подозреваю, что там всего лишь его деньги. Она могла добраться до них.

Когда Мельсон и доктор Фелл склонились над ним, он вывернул доску наверх. Из полости между бревнами он извлек несколько предметов: записную книжку в обложке свиной кожи с буквами «Д. Ф. Э.», в которой лежало полицейское удостоверение (денег не было), связку ключей, шелковый кисет с табаком, блокнот, хорошую авторучку и книгу в бумажной обложке, озаглавленную «Искусство изготовления часов».

– Никаких записок, – проворчал Хэдли, поднимаясь на ноги. – Я и боялся, что их не будет. – Он пролистал книгу. – Учил свою последнюю роль, бедняга. Да так и не выучил. Карвер его раскусил… Боже милостивый!

Хэдли отскочил, когда сложенный лист почтовой бумаги выскользнул из страниц и, качаясь, опустился на пол: письмо, и главное – с подписью. Хэдли пробормотал что-то, пытаясь его поднять, но его трясущимся пальцам не сразу удалось ухватить его…

Дорогой Джордж, – гласило письмо, отпечатанное на машинке, – я знаю, ты будешь удивлен, получив от меня весточку после стольких лет, и я знаю, ты считаешь, что я пытался обойти тебя тогда в деле Хоуп-Хастингса. Не стану оправдываться и толковать о том, что хочу все исправить, но пишу тебе, чтобы выяснить, не могу ли я сделать что-нибудь, что вернет мне расположение полицейских властей, даже если мне предложат работать простым констеблем. У меня есть ниточка к этому делу об убийстве в «Геймбридже», которое ты расследуешь, и ниточка верная. Держи это строго при себе и не пытайся встретиться со мной, пока я не напишу тебе снова. Я найду способ связаться с тобой. Дело КРУПНОЕ.

Письмо было с датой: «Хэмпстед, 29 августа» – и подписано: «Питер Э. Стенли». Они посмотрели друг на друга. Газовый рожок тонко посвистывал.

Глава двадцать первая
Лунный свет, которого не могло быть

В половине девятого, после лихорадочных хлопот в Скотленд-Ярде, Хэдли и Мельсон в машине главного инспектора вылетели на набережную. Хэдли рвал и метал. Ему пришлось понизить голос, так как на заднем сиденье расположились сержант Беттс и констебль в штатском, шести футов шести дюймов роста, откликавшийся на имя Спаркл. Но, несмотря на это, главный инспектор был вне себя и машину вел с каким-то остервенением.

– Беседа с помощником комиссара, – отрывисто сообщал он. – И мне абсолютно нечего ему сказать, кроме того, что Фелл готовит очередной фокус-покус. Я даже не знаю, где он сам находится. Стол буквально ломится от дел – ограбили загородную резиденцию какой-то важной шишки, сам комиссар звонил. Полная неразбериха. Вы должны радоваться, что смогли пересидеть эту бурю в отделе находок.

– А что с письмом Стенли?

– Его забрал Фелл. Мне – заметьте, мне! – было приказано пока ничего не говорить. Я, собственно, не возражал против этого. Бог мой! Понимаете ли вы… понимает ли Фелл, что будет, если Стенли окажется виновным? Один полицейский, пусть даже бывший, обвиняется в убийстве другого? Разразится такой скандал, что после него полетит к чертям все руководство Департамента, а вместе с ним, возможно, и некоторые члены правительства. Дело Роджера Кейсмента^[36] будет выглядеть сущим пустяком в сравнении с этим! Вы обратили внимание, что я прикрыл Стенли от репортеров: в сегодняшних газетах нет ни слова, ни единой строчки о его причастности к этой истории?.. Что ж, тем хуже, если он окажется виновен. Я могу только молиться, чтобы этого не случилось. Я попробовал прощупать Беллчестера – это помощник комиссара, – так он как с цепи сорвался. Мы, оказывается, выплачиваем Стенли пенсию. Похоже, что этот человек сумасшедший…

– В буквальном смысле?

– В самом буквальном, и несколько раз ему лишь чудом не выдали официальной справки. А стоило бы выдать, если уж на то пошло. Но его сестра уговорила кого-то наверху… Я не знаю всей подоплеки этого дела. Конечно, его не повесят, если он виновен. Отправят в Бродмур, где ему и место. Но вы представляете себе передовицу в утреннем выпуске «Трампетера», к примеру? «Пусть наши читатели задумаются над этим необычным делом сумасшедшего полицейского, которого нынешнее руководство Департамента полиции вот уже несколько лет поддерживает и пестует, вместо того чтобы поместить туда, где он не смог бы причинять людям зло. И так ли удивительно, что власти попытались скрыть от общественности тот факт, что этот человек в исступленном состоянии убил старшего офицера полиции, успехам которого уже давно завидовал, а много лет назад он застрелил банкира, вина которого не было доказана?» – и так далее. Говорю вам…

Большая машина вильнула в сторону, чтобы избежать столкновения с тележкой, и с ревом понеслась дальше сквозь легкий туман и моросящий дождь вдоль размытых огней набережной. Мельсон почувствовал, как сердце у него подпрыгнуло, когда машина пошла юзом, но вся эта безумная круговерть на мокром асфальте была исполнена с легкостью и весельем, словно машина сама спешила добраться до конца дела. Он крепче вцепился в ручку дверцы.

– Но что, – спросил он, – думает Фелл?

– Я мог сказать Феллу лишь то, – ответил главный инспектор, – что ему придется самому разжевывать собственное лекарство. Он тоже должен выбирать что-нибудь одно. Если его представление об этом деле правильно – я говорю об Элеоноре, – тогда Стенли просто не может быть виновен! Получилась бы несусветная чушь, и все остальное тоже потеряло бы всякий смысл. Разве вы этого не видите? Если бы мне только удалось доказать, что найденное нами письмо подложное! Но оно подлинное! Я показал подпись нашему эксперту-графологу, прикрыв само письмо листом бумаги, – он клянется, что подпись не подделана. Так что говорить больше не о чем. Стенли оказывается загнанным в угол… в то время как все, что я могу для него сделать сейчас, – это следовать указаниям Фелла: вернуться в дом и сообщить всей компании Карвера, что мы решили освободить Элеонору. Крутой поворот сюжета, не правда ли? Однако ничего не поделаешь. Если бы этот дурень Полл не…

Он оборвал себя на полуслове и больше не открывал рта, пока машина не остановилась около номера 16, затянутого пеленой мелкого дождя. Дверь им открыла Китти Прентис, ее припухшие красные глаза говорили о том, что она недавно плакала. Она отскочила назад, сдавленно пискнув, как детская игрушка, заглянула через плечо Хэдли, ничего там не увидела и схватила его за руку:

– Сэр! О сэр, вы должны все сказать. Мисс Элеонору арестовали? Арестовали, сэр! О, это ужасно! Вы должны сказать! Мистер Карвер места себе не находит, он все звонил в Скотленд-Ярд, но не мог вас застать, а они ему там ничего не говорили, и…

Хэдли опасался, что ее радость может оказаться не ко времени, слишком быстро подскажет ответ всем остальным. Он взглядом заставил ее замолчать, хотя выражение его лица говорило о благожелательном отношении к этой свидетельнице.

– Я ничего не могу вам сказать. Где они?

Она ошеломленно закрыла рот и указала в направлении гостиной. Через мгновение ее личико начало медленно морщиться, и из глаз хлынули слезы. Хэдли быстро прошел к двери в гостиную. Он ощутил новую атмосферу, которая прокралась и воцарилась в доме, атмосферу одновременно суеты и напряженного ожидания, рук, сжатых в кулаки, и лиц, готовых заплакать. Как и вчера ночью, Мельсон слышал в тишине шуршащий шум часов, тикающих в передней мастерской, но на этот раз они, казалось, тикали быстрее. Из гостиной доносился приглушенный голос Лючии Хандрет. Вот он стал громче:

– …Повторяю, я сказала вам все, что могла. Если вы будете продолжать настаивать, я сойду с ума. Я дала слово никому ничего не говорить, но могу предупредить, что вам лучше быть готовым к…

Хэдли постучал.

Белая дверь с фарфоровой ручкой и большим ключом в замке открылась, как театральный занавес, – среди мгновенно наступившей тишины. Карвер, огромный и взъерошенный, все еще в домашней куртке и тапочках, перестал расхаживать взад-вперед перед камином. Он так сжал зубами короткий мундштук своей трубки, что на скулах вздулись и заиграли желваки, и Мельсон увидел сверкнувшие зубы, когда уголок верхней губы пополз вверх. Миссис Стеффинз сидела у стола, скорбно раскачиваясь и размазывая платком тушь вокруг заплаканных глаз. Она обратила к двери свое круглое лицо, на котором теперь отчетливо проступали морщины. При виде Хэдли у нее вырвалось икающее рыдание, и она замерла как завороженная. Лючия Хандрет, гордо выпрямившись, стояла у каминной доски – руки скрещены на груди, лицо пылает.

На какую-то секунду эмоции замерли в своей высшей точке, причудливо исказив лица собравшихся, в то время как их невидимые токи – ненависть, слезы, злоба, торжество – вполне осязаемыми волнами накатывались на Хэдли и Мельсона, стоявших в дверях. Они чувствовали эти эмоции, как можно чувствовать жар костра. Затем Лючия Хандрет выдохнула, Карвер шагнул вперед, а рука миссис Стеффинз упала на стол, выбив костяшками пальцев короткую дробь.

– Я так и знала! – вдруг вскрикнула миссис Стеффинз, словно услышала подтверждение. Ее лицо в один миг стало невообразимо уродливым от слез. – Я так и знала, запомните! Я вас предупреждала! Я говорила, что это не минует сего дома…

Карвер медленно сделал еще один шаг вперед, его широкие плечи заслонили свет лампы. Бледно-голубые глаза были непроницаемы.

– Долго же вы заставили нас ждать, – произнес он. – Ну?

– Что вы хотите знать? – резко спросил Хэдли.

– Я хочу знать, что вы сделали. Вы арестовали Элеонору?

– Мисс Хандрет, – ответил главный инспектор с невольной иронией, – без сомнения, дала вам понять, о чем шел разговор в комнате мисс Карвер сегодня утром…

Бледно-голубые глаза пристально всматривались в него. Карвер чуть заметно шевельнулся. Казалось, он становился больше и ближе, хотя сам он не двигался.

– Это к делу отношения не имеет, господин инспектор. Не имеет абсолютно никакого отношения. Мы хотим только знать… правда ли это?

– А что вы сами думаете?

– Стыд-то какой! – вскрикнула миссис Стеффинз и бешено застучала руками по столу. – Какой ужасный стыд! Арестована за убийство. В этом доме. Живет в этом доме, а про нее пишут в газетах, что она арестована за убийство. Я все что угодно могла бы вынести, но не это…

Хэдли обвел присутствующих бесстрастным взглядом:

– Да, у меня есть для вас кое-что, если вы успокоитесь. Где мистер Боскомб?

– Он никому ничего не сказал. Но он просто такой же глупец, как и все, – ответила Лючия, пнув угол камина. – Он отправился искать ей адвоката. Говорит, что у вас нет ничего против нее, не было и никогда не будет…

– Он совершенно прав, мисс Хандрет, – сказал Хэдли очень тихо.

Все вновь ошеломленно замерли в наступившей тишине. Создалась странная иллюзия, будто их лица запечатлены на фотоснимке. Мельсон чувствовал, что его барабанные перепонки готовы лопнуть. В этой тишине громко прозвучал голос Хэдли.

– Все обвинения против мисс Карвер отпали, – продолжал он. – У нас нет против нее никаких улик, не было и никогда не будет. Мы узнали об этом сегодня днем, и у нас было время приготовить еще кое-что. – Здесь в его голосе зазвенели зловещие нотки. – Она сейчас мило проводит время в кинотеатре в компании молодого человека, за которого в скором будущем собирается выйти замуж. Через несколько минут они будут здесь.

Мельсон наблюдал за Лючией и миссис Стеффинз. На лице последней застыло глупое выражение, какое бывает у пьяного, пытающегося найти нужный ключ перед дверью. Потом осознание услышанного пришло к ней, и она как-то осела на стуле. Голова с непроизвольной театральностью откинулась на спинку, и трясущиеся губы зашевелились. Мельсон готов был поклясться, что она сказала: «Слава богу».

– Вы сошли с ума? – произнесла Лючия Хандрет.

Это был не вопрос, а короткое, резкое, недоуменное утверждение. Она шагнула к Хэдли. Грудь ее вздымалась и опускалась.

– Разве это известие вас не радует, мисс Хандрет?

– Очень прошу вас, оставьте ваш любезный тон. Я… я не радуюсь и не огорчаюсь. Я вам просто не верю. Это что, шутка? Вы сами говорили мне сегодня утром…

– Да. Но с тех пор до нас дошла и другая информация. Боюсь, что ваши показания не… не получили должного подтверждения, если вы меня понимаете. Я думаю, что понимаете.

– Однако все те улики?.. – Ее голос зазвучал громче. – Что она сказала? Что она сообщила вам? Вы хотите сказать, что Дон серьезно намерен же… Что вы хотите сказать?

В этот момент в поле зрения Мельсона попал Карвер. Он сунул давно потухшую трубку в рот и с шумом затянулся. Старый часовщик выглядел так, словно с его плеч сняли огромную тяжесть. Он не сердился на полицейских за их трюк, его даже не разбирало любопытство, просто сейчас, когда ему уже не нужно было держать себя в руках, силы, казалось, оставили его и вся энергия ушла из старческого тела.

– Спасибо вам за ваше здравомыслие, – поблагодарил он чуть дрожащим голосом. – Вы нагнали на нас такого страха, какого мы еще не испытывали никогда в жизни. Сейчас мы, кажется, избавлены от него. Что… что вы хотите, чтобы мы сделали?

До них донесся глухой стук захлопнувшейся входной двери, звук шагов и настойчивое дребезжание звонящего где-то телефона. Явно не зная, что ему следует предпринять, Хэдли поднял руку и призвал всех к молчанию. За дверью неразборчиво заговорили голоса; шепот дождя стал слышнее. Затем появилась Китти.

– Пришел доктор Фелл, сэр, – сообщила она главному инспектору. – И вас просят к телефону…

Через открытую дверь Мельсон заметил мокрый от дождя плащ доктора, стоявшего к ним спиной. Фелл что-то торопливо вполголоса втолковывал сержанту Беттсу и констеблю Спарклу. Через мгновение оба они скользнули в сторону и пропали из вида. Доктор Фелл, держа шляпу в руке, протиснулся в комнату, когда оттуда вышел Хэдли. Они не заговорили друг с другом; лицо доктора отяжелело от усталости.

– А… добрый вечер, – приветствовал он всех, дыша с легким присвистом. – Думаю, я как раз вовремя. Мы, похоже, постоянно приносим с собой в этот дом разлад и ссоры, но я рад объявить, что сегодня вечером это, вероятно, произойдет в последний раз.

– В последний раз? – повторил Карвер.

– Надеюсь. Сегодня я рассчитываю познакомиться с подлинным убийцей, – сказал доктор Фелл. – В данной ситуации я должен просить вас всех оставить эту комнату, вскоре я вызову вас сюда. Вы можете идти куда пожелаете, но никто из вас не должен покидать дом… Нет-нет, никаких истерик, мэм! – добавил он, круто поворачиваясь к миссис Стеффинз. Он казался великаном. – Я вижу по вашим глазам, что вы готовы обвинить мисс Хандрет в том, что она явилась причиной всех ваших бед и беспокойства. Возможно, это и так, но сейчас не время это обсуждать… Мистер Карвер, будьте любезны, позаботьтесь об этих леди. Все вы должны быть рядом, чтобы вас можно было найти в любой момент.

Он отступил на шаг. Заглушаемый шумом дождя колокол на Линкольнз-Инн-Филдз начал отбивать девять часов. На четвертом или пятом ударе, будто по условленному сигналу, зазвенел дверной звонок, захлебываясь под чьим-то настойчивым пальцем, и чья-то энергичная рука забарабанила в дверь большой колотушкой. Китти бросилась открывать. Голоса вновь прибывших смолкли, когда Элеонора, стряхивая с плаща капли дождя, появилась в холле, и все, кто был в гостиной, смогли ее увидеть. Позади нее маячили Хастингс с угрюмо-торжествующим лицом, сдержанно довольный Боскомб и Полл – слегка пьяный, насквозь промокший, стоящий с озадаченным видом, держа под мышкой сложенный зонт.

Элеонора подошла к ним.

– Вот и я, – объявила она. Ей не удалось попасть в естественный тон, и голос тоненьким эхом прокатился по комнате. Но стояла она очень прямо. – Не в тюрьме. Впервые по-настоящему свободна. – Она посмотрела на Лючию. – Ну как, ты очень расстроена?

– Дон, глупец ты несчастный! – вскричала Лючия.

Быстрым движением она закрыла глаза ладонью, покачнулась в нерешительности и бросилась вон из комнаты. Казалось, она спешит к стоявшей у двери группе. Но Лючия проскользнула мимо них, мимо Элеоноры, улыбавшейся побледневшими губами, метнулась в свою комнату и захлопнула дверь. Прокатившееся эхо подхватили вопли миссис Стеффинз, но Карвер не обратил на них ни малейшего внимания. Он медленно прошел вперед и что-то сказал Элеоноре.

– Спасибо, Йоганнус, – ответила она. – Хочешь, пойдем с нами наверх?

Словно сквозь сон, Мельсон слышал, как доктор Фелл отдает распоряжения. Все умолкли, но ужас остался, и вместе с ним осталась напряженность, когда доктор вернулся в сопровождении Хэдли. Главный инспектор, стоя спиной к двери, не отрываясь смотрел на доктора Фелла.

– Ну? – рявкнул последний. – В чем дело? Что-нибудь не так?

– Все. Теперь все. Кто-то проболтался.

– Проболтался о чем?

– Звонили из управления, – тяжелым голосом ответил Хэдли. – Это уже во всех поздних выпусках вечерних газет. Кто-то из Ярда заговорил; мои распоряжения не были поняты. Хейс запутался с бюллетенем для прессы, но не его станут во всем винить. Может статься, что я не доработаю оставшиеся мне пару недель, а вместе с работой я потеряю и пенсию… Уже известно, что Стенли был здесь прошлой ночью и оказался замешанным в некоем весьма странном деле. Помощник комиссара рассказал мне, что произойдет, если все это выплывет наружу. Я буду единственным козлом отпущения. Теперь, даже если мы поймаем настоящего убийцу…

– Вы что же, думаете, я этого не предвидел? – тихо спросил доктор Фелл.

– Предвидели?

– Успокойся, сынок. За тридцать пять лет работы в полиции у вас ни разу не сдавали нервы, пусть выдержка не изменит вам и сейчас. Да, я предвидел эту проблему; и есть только один способ разрешить ее, если мы вообще можем ее разрешить…

– Да, тридцать пять лет, – покивал Хэдли. Он тупо глядел в пол. – Вы что-нибудь приготовили?

– Да.

– Вы отдаете себе отчет в том, что произойдет, если вы все провалите? Не только со мной, но и…

Он остановился. В гостиной опять появилась Китти. Она казалась еще больше напуганной, было видно, что она бросилась сюда сломя голову прямо от входной двери.

– Сэр, – пролепетала она, – приехал мистер Питер Стенли…

– Вот и все. Теперь уже точно конец. Кто-нибудь увидит его, и можно считать, что мы погибли безвозвратно. Он же должен был держаться в тени. А сейчас…

– Успокойтесь вы, бестолочь, – очень мягко проговорил доктор Фелл. – Садитесь вон туда, не шевелитесь и не раскрывайте рта, что бы ни случилось. Это я послал ему записку с просьбой прийти. Проводите мистера Стенли сюда, Китти.

Хэдли задом отошел к столу и опустился в кресло. Доктор Фелл сел рядом. Стоя позади них рядом со стеклянными шкафчиками, Мельсон ухватился за край одного, чтобы не упасть…

– Входите, мистер Стенли, – продолжал между тем доктор Фелл почти дремотным голосом. – Не утруждайте себя, дверь можно оставить открытой. Присаживайтесь, пожалуйста.

Стенли вошел, ступая неожиданно мягко для такого большого человека. Мельсон еще не видел его при полном свете, и сейчас все, что он чувствовал сам и слышал от других по поводу него, разом нахлынуло на профессора, вызвав подобие шока. Ему показалось, что тот вздрогнул и попытался отстраниться от яркого света, как это сделал бы зверь. Стенли был без шляпы, в промокшем ульстере^[37]; когда капли дождя стекали по лицу, он дергал головой. Запавшие глаза смотрели неподвижно, широкое лицо с торчащими ушами, которое прошлой ночью было свинцового цвета, теперь стало бледным, в розоватых пятнах – и он улыбался.

– Вы посылали за мной? – медленно спросил он и широко открыл глаза.

– Верно. Садитесь. Мистер Стенли, сегодня днем некоторые обвинения… предположения… были сделаны в ваш адрес…

Стенли сел, положил руки на колени и растопырил крупные пальцы. Мельсон увидел, что на самом деле он не улыбался, у него просто непроизвольно кривились губы. Он сидел неподвижно, как восковая фигура, сознание своей силы и чувство опасности были уравновешены в нем, и он становился все напряженнее в белом свете лампы. Неожиданно он наклонился вперед:

– Что вы хотите сказать? Что за обвинения?

– Вы знали покойного инспектора Джорджа Эймса?

– Знал… когда-то.

– Но вы не узнали его, когда увидели мертвым прошлой ночью?

– Нет, не узнал, – ответил Стенли, еще больше подаваясь вперед. – Вспомните, как он тогда выглядел. Симпатичный, правда? Да.

Он захохотал.

– Но я полагаю, свой собственный почерк вы узнаете, если увидите?

Впечатление было такое, будто Фелл щелкнул бичом перед самым лицом собеседника. Стенли дернулся назад. И тут Мельсон понял. Он понял, кого Стенли напоминал ему с той самой минуты, как появился в гостиной. Мягкие движения, несмотря на большой вес, злобное рычание в голосе, пустой, не поддающийся определению взгляд, встречающий ваши глаза, быстрые подергивания. Они были в клетке, где между ними и дверью сидело нечто.

– Узнáю ли я свой собственный почерк? – резко переспросил он. – Какого черта! Что вы имеете в виду? Конечно я знаю свой почерк. Вы что, за лунатика меня принимаете?

– Значит, это вы написали?

Фелл опустил руку в карман, достал сложенное письмо и перебросил его Стенли. Письмо упало тому на колени, но он к нему не прикасался.

– Прочтите его!

Опять удар бича. Стенли взял письмо в руки, медленно развернул его.

– Вы писали это?

– Нет.

– Это ваша подпись?

– Говорю вам, я не писал этого и никогда не видел раньше. Вы, наверное, считаете, что я лгу?

– Подождите, пока услышите, что люди говорят, Стенли. Я вам друг, вы это знаете, иначе вы бы от меня ничего не узнали. Послушайте, что говорят люди.

– Говорят? – Он немного отодвинулся назад. – Что они говорят?

– Что вы сумасшедший, друг мой. Сумасшедший. Что в голове у вас живет маленький червячок, который съел весь ваш мозг…

Пока доктор Фелл говорил, Стенли наклонился вперед, чтобы бросить письмо на стол. От него сильно пахло сырой одеждой и бренди. Когда волосатая рука вытянулась вперед, ульстер слегка распахнулся, и Мельсон увидел что-то в кармане…

Стенли принес с собой пистолет.

– Сумасшедший, – повторил доктор Фелл. – Потому-то вы и убили Джорджа Эймса.

Какую-то секунду Мельсон думал, что это проклятое нечто собирается броситься на них. Оно откинулось на спинку стула и словно выросло в размерах.

– Но чтобы показать вам, что` я думаю о вашем мозге, – продолжал доктор Фелл, глядя прямо в круглые желтоватые глаза, то сужающиеся, то расширяющиеся, – я намерен сообщить вам, в чем состоят улики против вас. Вы узнаете, что о вас думает один человек, с которым я беседовал…

Вчера ночью, когда Эймс поднимался по лестнице, вы не могли выйти в холл через двойные двери. Мы это знаем и признаем.

Но в свидетельских показаниях имеется одно очень странное обстоятельство, самое странное и необъяснимое из всех, какие у нас есть. Человек, оказавшийся снаружи в темном холле, видел узкую полоску лунного света. Дверь в проход – тот проход, что ведет на крышу, – была открыта, вы понимаете это? И в этом проходе он видел лунный свет. Он утверждал, что свет проникал туда через люк в крыше. Но это следует признать невозможным, потому что люк был накрепко заперт и никто не мог бы его открыть. Обратите внимание, что он сказал «полоска» – не пятно или квадрат, как получилось бы при открытом люке, а узкая полоска… как, скажем, от проема в одной из тех секретных стенных панелей, которых, насколько нам известно, в доме имеется с полдюжины.

Вспомните расположение комнат: спальня вашего друга находится слева и ее стена является одновременно стеной прохода, ведущего на крышу. Примечательно также, что вы были в темно-сером костюме и могли незаметно выскользнуть из-за ширмы, тоже, кстати, стоявшей слева, проникнуть в спальню и, отодвинув панель в стене, выбраться наружу. Заметьте, что луна светит в задние окна дома. Лунный свет падал в спальню и через приоткрытую панель в стене проник и в проход, когда вы выскользнули туда, открыли изнутри защелку на двери и нанесли Эймсу смертельный удар на лестничной площадке!.. Вот что, по словам вашего врага, вы сделали, если только вы не сумеете заставить его изменить свои показания, и его имя…

– Берегитесь! – закричал Хэдли.

Они еще слышали голос Фелла, когда огромная рука Стенли метнулась вперед и сбросила лампу со стола. На мгновение ослепнув, они увидели в неверном свете огня, пылавшего в камине, глаза Стенли, тусклый отблеск металла в его руке и услышали вздох, больше похожий на всхлип.

– Назад! – выдохнул Стенли. – Я сам с ним…

Он повернулся и бросился из комнаты, его огромная тень в дверном проеме заслонила свет из холла. Дверь с грохотом закрылась, и свет пропал. Хэдли рванулся к дверной ручке, и в этот момент ключ повернулся в замке.

– Он запер нас… – Кулаки Хэдли забарабанили по двери. – Беттс! Вы там! Вы все… задержите его… откройте здесь! Фелл, во имя Господа, вы выпустили на волю маньяка… Беттс! Вы что, не можете его остановить…

– Доктор… Фелл… он приказал его не останавливать! – прокричал голос снаружи. – Вы говорили… Он забрал ключ с собой!

– Ты, чертов идиот, останови его! Сделай что… Спаркл! Ломайте дверь!

Что-то тяжелое врезалось в нее снаружи. Кряканье, потом еще удар. Сверху донесся вопль, потом прогремел пистолетный выстрел.

Они услышали второй выстрел как раз перед тем, как замок с раздирающим уши скрежетом вылетел, и гигантская фигура констебля рухнула на колени в распахнувшуюся дверь. Хэдли оттолкнул дверь ногой, протиснулся в холл и метнулся к лестнице, Мельсон – за ним. Во всем доме хорошо был слышен чей-то голос. Голос говорил громко, но очень спокойно и ровно, и казался довольным:

– Видишь ли, они считают меня сумасшедшим, поэтому я могу убивать тебя медленно, не подвергаясь ни малейшей опасности. Я могу убить тебя независимо от того, скажешь ты правду или нет; это я еще не решил. Но одна пуля в ногу, одна в живот, одна в шею – вся хитрость в том, что это должно делаться медленно, пока ты не откроешь свой лживый рот и не заговоришь. Ты ведь видишь, не так ли, мне никто не мешает. У двери стоит полицейский, но он даже не шевельнется, чтобы помочь тебе, хотя у него есть оружие. Я заметил, как у него отвисает задний карман, но, обрати внимание, он ничего не предпринимает, а ведь я стою к нему спиной. А теперь я сделаю следующий выстрел…

Раздался вопль. Вопль, больше похожий на плач кролика в силке, чем на крик человека. От этого звука у Мельсона, спешившего, спотыкаясь, по лестнице вслед за Хэдли, подогнулись ноги. Вопль повторился.

– Нет, – произнес довольный голос, – убежать не получится, сам видишь. В комнате только четыре стены, и ты загнан в угол. Знаешь, я был дураком, когда всадил тому банкиру четыре пули в голову. Но опять же, я ничего не имел против него лично.

Сопя носом от мучительной одышки, Хэдли взлетел на последнюю ступеньку. В пороховом дыму неясно маячили бледные лица, лица, которые не двигались, а лишь наблюдали, перекошенные и потрясенные. Через открытую двойную дверь Мельсон увидел спину Стенли. За ней он разглядел лицо, в котором уже не было ничего человеческого. Извивающаяся фигурка дрожала всем телом, простирала руки, пыталась втиснуться в высокую расписную ширму, когда Стенли надвинулся на нее.

– Эта, – проговорил Стенли, – для твоего брюха. – Он поднял пистолет.

Вопли прекратились.

– Уберите его, – прошептал неузнаваемо изменившийся голос. – Я все расскажу. Я убил Эймса. Да, я убил Эймса, будьте вы все прокляты! Я убил Эймса и признаюсь в том. Только, ради всего святого, уберите его!

Голос в отчаянии сорвался на крик. Серое лицо поднялось и в напряжении замерло над нарисованными языками пламени. Потом челюсть бессильно отвисла, и Кальвин Боскомб рухнул на ширму, потеряв сознание.

Какое-то мгновение Стенли стоял неподвижно, потом он судорожно вздохнул и убрал пистолет в карман. Он повернул помертвевшее лицо к доктору Феллу, который медленно прошел через комнату и остановился у подобия человека, лежащего на полу с зияющим ртом.

– Ну? – тяжело спросил Стенли. – Все было нормально? Он раскололся.

– Это было чертовски великолепно сыграно, – ответил доктор Фелл, сжав его плечо, – и мы не смогли бы придумать ничего лучше. Только, ради бога, не нужно больше этих холостых выстрелов, а то вы поднимете на ноги всю округу.

Он повернулся к Хэдли.

– Боскомб цел и невредим, – добавил доктор. – Он доживет до виселицы. Интересно, что он теперь думает о «реакции человека, который стоит на пороге смерти»?

Глава двадцать вторая
Истина

«Дейли сфер»: «Блестящая стратегия отставного полицейского, мстящего за убийство старого товарища!» «Дейли баннер»: «Очередной триумф Скотленд-Ярда, поверившего опороченному главному инспектору». «Дейли трампетер»: «Фотографии. Слева: главный инспектор Дэвид Хэдли, безошибочно нашедший верное решение за двадцать четыре часа, и помощник комиссара, достопочтенный Джордж Беллчестер. Справа: мистер Питер Э. Стенли, герой дня, который, к сожалению, не смог дать интервью, поскольку отправился в длительный морской круиз для поправки здоровья».

«Дейли трампетер» писала в своей передовице: «Вновь была наглядно продемонстрирована высокая надежность наших стражей порядка, даже тех, кто уже не связан с этим учреждением, но и в отставке продолжает хранить верность своему призванию. Только в Британии, с гордостью заявляем мы, могло произойти…»

– Что же, черт возьми! – проворчал доктор Фелл. – Только так и можно было сохранить им лицо. Налейте себе еще стаканчик пива.

Но коль скоро рассказ этот не только о сохранении чьих-то лиц, а об убийстве, совершенном человеком, который считал себя безгранично хитроумным, в поисках разъяснения мы должны обратиться к разговору, состоявшемуся тем же утром в предрассветные часы в комнате доктора Фелла в отеле на Грейт-Рассел-стрит. Хэдли необходимо было тайно ознакомиться с деталями своего триумфа, поэтому он и Мельсон составляли всю аудиторию, к которой обратился доктор.

Было уже за полночь, когда он начал, поскольку дел в доме Карвера оставалось много (нужно было заполучить подпись Боскомба на признании, засвидетельствованную должным образом, прежде чем он придет в себя настолько, чтобы попробовать все отрицать). Но теперь все хлопоты остались позади, в камине горел яркий огонь, мягкие стулья были расставлены полукругом, и под рукой стояли ящик пива, две бутылки виски и коробка сигар. Доктор Фелл с довольной улыбкой обозрел свое жилище и приготовился рассказывать.

– Я не шучу, – начал он, – когда говорю о своем искреннем сожалении по поводу того, что мне пришлось до самого конца обманывать вас. Я должен был постоянно ронять намеки на то, что убежден в невиновности Боскомба, причем не только вам, но и ему самому. Вспомните сегодняшнее утро, когда мы появились в его комнате и обнаружили пропажу часов, которые он сам у себя украл. Сразу после этого я сказал вам, что пережил один из самых тяжелых спектаклей в своей жизни. Когда мне пришлось стоять там и говорить любезности этому дьяволу с рыбьей кровью, слова застревали у меня в горле, как касторка. Но это было необходимо. Если он является самым подлым убийцей из всех, с какими мне приходилось сталкиваться, он также и один из самых умных. Он не оставил после себя абсолютно ничего, за что можно было бы зацепиться. И единственной возможностью поймать его была та, которую я использовал. Сегодня утром вы находились в таком состоянии, что, поделись я с вами своими мыслями, вы бы немедленно попытались все проверить, и он бы понял, что попал под подозрение. Тогда бы он снова начал юлить и выкручиваться и, уж конечно, угадал бы ловушку, которую я готовил для него с помощью Стенли. Боскомб не боялся закона, он боялся Стенли. Его самым большим кошмаром было то, что изнуренный рассудок последнего обратится против него и чудовищные когти его растерзают. Это единственное, чего он страшился, и я сумел это увидеть.

– Но алиби… – запротестовал Мельсон. – Хастингс видел… и почему он?..

– Погодите минутку, – вмешался Хэдли, разложивший свой блокнот на колене. – Давайте-ка по порядку. Когда вы впервые его заподозрили?

– Вчера ночью. В душе я не был убежден до сегодняшнего утра, до того момента, когда мы узнали, что часы-череп исчезли. Окончательно я в этом уверился, лишь когда поднялся наверх перед самым обедом (вас я тогда предусмотрительно не пригласил с собой) и обнаружил отодвигающуюся панель в стене прохода, которая также была и стеной его спальни. Там должна была существовать такая панель, иначе рассказ Полла о лунном свете в проходе лишался всякого смысла.

Но мы разберем все по порядку. Впервые в невиновности Боскомба меня заставило усомниться одно из тех совпадений, которые доставили нам столько хлопот. Среди них есть несколько, и особенно одно, которые я просто не мог отнести к случайным. Менее значительные я легко принимал на веру, поскольку по сути своей они не были совпадениями в полном смысле слова, а логически вытекали из характеров и привычек разных людей, вовлеченных в это дело.

Я мог поверить, что Элеонора и Хастингс случайно договорились встретиться на крыше именно в тот роковой четверг, хотя обычно они и не встречались там среди недели. Весь дом был взбудоражен пропажей стрелок, Элеонора находилась на грани нервного срыва, Хастингс ходил подавленный – рано или поздно встреча была неизбежна. Это была та случайность, которую Боскомб предвидел и к которой подготовился, похитив ключ, хотя и не знал наверняка, что они решат увидеться до конца недели. Следовательно, это не являлось поразительным совпадением.

Далее, я мог поверить, что миссис Стеффинз побывала на крыше, подглядывая за двумя влюбленными (мы к этому вскоре вернемся), потому что, как вы правильно указали, восстанавливая события (единственное верное замечание в вашей версии), это в точности на нее похоже. Вечер четверга как нельзя более подходил для осуществления ее намерений: миссис Горсон дома не было, и Стеффинз могла шпионить, не опасаясь, что ее хватятся по какому-нибудь неожиданно возникшему хозяйственному вопросу.

Но, – сказал доктор Фелл и остановился, чтобы стукнуть ладонью по подлокотнику кресла, – одна вещь была слишком чудовищна, чтобы все могли ее спокойно проглотить.

Я не мог поверить, чтобы Боскомб, устроив в качестве невинного развлечения бутафорские игры со смертью, случайно выбрал на роль «жертвы» переодетого детектива, который собирал улики, подозревая одного из жильцов этого самого дома в убийстве! От таких совпадений, Хэдли, ум заходит за разум и звезды на небе переворачиваются вверх ногами. Если Случай может выкидывать такие фортели, тогда Случай не просто капризен, он вызывает ужас. Это уже не просто что-то сверхъестественное, но та часть сверхъестественного, которой управляет власть тьмы. Разумеется, если все это было случайностью.

Но я пригляделся повнимательнее и увидел, что за этим совпадением стоит и явно подкрепляет его другое, столь же поразительное, как и первое. Боскомб не просто устроил этот фарс. В качестве единственного (предполагаемого) свидетеля своего ненастоящего убийства он случайно пригласил отставного офицера полиции, когда-то работавшего бок о бок с тем самым переодетым следователем, про которого Боскомб даже не знал, что это полицейский! Сосредоточившись на бесконечности, быстро пролистывая в памяти избранные места из книги под названием «Хотите верьте – хотите нет», я еще как-то мог бы поверить в случайность первого совпадения. Но две случайности вместе – нет, нет и нет! Это не совпадение. Значит, это замысел, и замысел Боскомба.

Хэдли принял протянутый ему бокал пива.

– Пока все представляется достаточно ясным, – признал он. – Но цель этого замысла?

– Терпение. Вопросы, на которые предстоит дать ответ, имеют свой порядок. Сначала – что пытается сделать человек? Затем – как? И наконец – с какой целью?

Во-первых, разберемся с этим его лжеубийством, которое было так легко раскрыто, и было бы раскрыто с неменьшей легкостью, даже если бы Хастингс не оказался на крыше и не увидел все своими глазами. Я довольно хорошо представлял себе, что там могло произойти, – до этого дошел бы всякий, у кого было время подумать. И в довершение всего Стенли был готов проболтаться в любую минуту – и непременно проболтался бы, о чем Боскомб прекрасно знал. Но вот что любопытно: чтобы скрыть эту затею, которая могла доставить им много неприятностей, Боскомб сделал очень мало – в этом он был просто поразительно небрежен и поверхностен. Могло даже сложиться впечатление, что он подталкивал нас к этому открытию, но делал это исподтишка, чтобы не вызвать подозрений. Проследите за его действиями.

Предположим, он тогда говорил нам правду. Представим, в качестве аргумента, что Боскомб ничего, кроме этого, как он выразился, «эксперимента», не затевал. Очень хорошо. События принимают дурной оборот: жертву «веселой» шутки необъяснимым образом убивают на пороге его комнаты, и он вдруг осознает, что оказался вместе со Стенли в весьма скверном положении… Ну и естественным ходом для него было бы постараться скрыть свою затею и спрятать, по возможности, все свидетельства их намерений.

Но что делает он? Он стоит у трупа, размахивая у всех на виду пистолетом, хотя ему никакого труда не составляло убрать его в ящик. Он позволяет нам заметить этот пистолет, привлекает к нему наше внимание, а потом торопливо дает заведомо неприемлемое объяснение. Мало того. Хотя он и не дурак, он позволяет не слишком наблюдательному констеблю – тот, как ему было известно, звонил из его комнаты – увидеть, как он торжественным маршем проносит в укромное место ботинки и перчатки, которые полицейский сам никогда бы не нашел.

Мне ни к чему пересказывать вам все, что Боскомб сказал и сделал, но везде мы видим одно и то же. Спрашивается: зачем ему хотеть, чтобы об этом узнали? И тут мне в голову пришла безумная мысль: наверное, затем, что он действительно заколол Эймса стрелкой от часов по какой-то своей, одному ему известной причине, и его притворство, стремление убедить нас, что он собирался застрелить Эймса из пистолета вообще без всяких причин – этот его шитый белыми нитками «эксперимент», – приведут к тому, что в дальнейшем он будет огражден от подозрений! Другими словами, он чернил свою натуру, чтобы обелить ее. В этом, дети мои, заключается интересный парадокс. Если он признался, что ждал этого человека с пистолетом в руке, мы вряд ли стали бы подозревать его в том, что он выскользнул из комнаты и убил его ножом до назначенного срока. Другими словами, мы не склонны подозревать человека, даже потенциального убийцу, в том, что он своими руками разрушил собственный замысел.

Идея уже сама по себе дьявольски блестящая, но он сделал ее еще лучше. Прежде чем мы рассмотрим, как он сумел застраховать себя в этом деле от любых неожиданностей, примите во внимание, что ему нельзя было заходить слишком далеко, разыгрывая этот спектакль с предполагаемым покушением на убийство, иначе он вполне мог очутиться в каталажке. Отсюда самодельный глушитель, который он также всячески совал нам в лицо. Вы заметили, как он подбрасывал намек здесь, намек там и лишь в конце, обильно потея, пал духом и с вызовом признался, что на самом деле совсем не собирался убивать этого человека. Мы должны были подумать: «Грязная маленькая свинья! Задумал всех одурачить и напугать Стенли, а у самого кишка тонка, чтобы совершить настоящее убийство. Серьезный подозреваемый? Да вы смеетесь». Опять он облил себя грязью, чтобы выглядеть чистым, и все это время злорадно похихикивал в рукав – рыба, а не человек. Вот какие мысли он стремился подсказать нам. И, джентльмены, я, краснея, сознаюсь, что до прошлой ночи я так и думал.

Однако вернемся к его фактическим действиям во время убийства.

Ставя вопрос «как?», мы в первую очередь должны спросить, являлся ли Стенли сообщником в настоящем убийстве. Явно нет, в противном случае отпала бы всякая необходимость в таком хитром фокусе. Стенли был задуман как свидетель. Он должен был явить собой лучший и наиболее убедительный тип очевидца – человек, который полагает, что Боскомб намеревался убить свою жертву, но доподлинно знает, что не убил.

Предположим, все это так и было. Как же это можно было устроить? Ведь если бы Боскомб заколол Эймса, то беспристрастный свидетель, находившийся в одной с ним комнате, не мог бы этого не заметить. Тут выяснился ряд интересных фактов, которым довольно трудно было подобрать убедительное объяснение: во-первых, в комнате был выключен свет; во-вторых, Стенли был помещен за толстой ширмой, поставленной Боскомбом; и, в-третьих, на полу у ножек большого кресла Боскомба виднелись непонятные отметки мелом.

Хэдли издал негромкое восклицание и залистал назад страницы блокнота:

– Отметки мелом! Черт бы побрал эти отметки мелом, я совсем выпустил их из виду! Да, вот они. Теперь я вспоминаю. Я начисто забыл про них…

– Потому что вы забыли про Боскомба, – поморщившись, сказал Мельсон. – Боюсь, что уж я-то точно забыл о нем.

Доктор Фелл основательно приложился к бокалу, потом прочистил горло.

– Возьмите, во-первых, – продолжил он, – пункт фиктивного плана Боскомба о необходимости погасить свет в том виде, в каком Боскомб, по словам Хастингса, изложил его Стенли. Он неубедителен. Настолько неубедителен, что лишь человек с расстроенными нервами, такой как Стенли, мог в это поверить. Боскомб говорит, что, когда жертва поднимется по лестнице и войдет, в комнате должно быть темно, «чтобы, если кто-то случайно окажется в холле, он не увидел света, когда жертва откроет дверь». Но что случится, если кто-то из холла увидит жертву? Появится лишь еще одно доказательство того, что этот бродяга пытался ограбить дом. Поэтому трудно понять, с чего бы Боскомбу опасаться такого пустяка, как неяркий свет в гостиной. Но это еще не главная слабость его аргументации. Если бы такой план действительно существовал, то данный способ заманивать муху в гости к пауку следует признать довольно странным. Вы приглашаете человека прийти за поношенным костюмом, подняться в темноте по лестнице, открыть вашу дверь – и что? Увидеть темную комнату в темном доме и как ни в чем не бывало сесть и ждать, пока ему не принесут то, за чем он пришел?

Еще менее убедительно выглядит необходимость прятать Стенли за ширмой. За ширмой – в темноте! Никто вообще никак не попытался объяснить, почему Стенли не может показаться в свете софитов, если уж на то пошло, поскольку не ясно, почему присутствие одного из друзей Боскомба должно встревожить нищего, пришедшего за старой одеждой. Но поместить его в непроглядной тьме, да еще за ширмой… знаете, для этого нужно предполагать у жертвы зрительные возможности кошачьего глаза и рентгеновского аппарата одновременно.

Однако все это не так важно. Вы понимаете, для чего это делалось. Во-первых, погашенный свет – чтобы Боскомб мог двигаться незаметно в своей черной пижаме и неслышно в своих фетровых тапочках.

– Погодите-ка! – прервал его Хэдли. – Хастингс смотрел вниз при ярком лунном свете…

– Я вскоре подойду к этому, потерпите немного. Во-вторых, Стенли за ширмой – чтобы через оставленную ему узкую щель Стенли мог видеть в заранее намеченном квадрате лунного света только то, что было нужно Боскомбу, то есть только то, что заставит его поклясться, что Боскомб неотлучно находился в комнате. И наконец, в-третьих, следы мела на полу. Эти отметки имели огромное значение. Они показывали точное расположение ножек кресла, которое должно было стоять так, чтобы с любой точки позади ширмы в поле зрения попадало только то, что требовалось Боскомбу. Здесь он не мог позволить себе ни малейшей неточности.

Но было ясно, что в гостиной не может быть полной темноты, иначе Стенли вообще ничего не увидит. Значит, необходимо было приоткрыть окно в крыше – совсем немного, но этот источник света был отрегулирован заранее с такой же тщательностью, с какой регулируют сценический свет в театре. Неужели вам не пришло в голову, что помешанный на аккуратности Боскомб предстал бы пред нами круглым идиотом, не зашторив полностью окно в крыше (хотя бы по той простой причине, что там мог оказаться Хастингс, пусть это и было маловероятно), если бы крайне не нуждался в небольшом количестве света?

И самая большая ирония в этом полном иронии деле заключается в том, что человек, для которого предназначалось все это представление, – Стенли, главный свидетель, – так и не был допрошен. Все доказательства невиновности Боскомба нам предоставил Хастингс…

– Как раз об этом мы вас и спрашивали, – перебил его Хэдли. – Почему Хастингс не видел, как Боскомб выходил из комнаты? Ведь Хастингс не лгал, не так ли?

– О нет. Он говорил правду. Но я излагаю вам только то, что заставило меня усомниться в рассказе Боскомба и допустить его виновность. Прежде чем мы перейдем к самому убийству, давайте разберем замысел с момента его зарождения и проследим, что же происходило.

В первую очередь нам необходимо уяснить себе подлинный характер Боскомба. Я ненавижу этого человека, Хэдли, и для этой ненависти у меня есть личные мотивы. Он единственный преступник, встретившийся на моем пути, в котором я не мог найти ни капли… я не скажу добра, поскольку это слово не имеет смысла вне духовной сферы и здесь неприменимо, – но чего-то, что могло бы расположить вас к нему, обычной человечности. Вся его жизнь сжалась в крошечную точку ледяного самодовольства. В этом чувстве не было гордости – одно самодовольство. Когда-то, без сомнения, в его загнивающий мозг проникла мысль о том, что он хотел бы в жизни сыграть ту роль, которую отвел себе в этом своем фальшивом «эксперименте», – убить кого-нибудь ради удовольствия понаблюдать за «реакциями» человека, который в следующее мгновение должен умереть. Он жирел на своем тщеславии, как летучая мышь-вампир жиреет на собственной крови. Но то же самодовольство сделало его слишком ленивым, чтобы открыто признать, что такое убийство может его хоть сколько-нибудь заинтересовать, – пока Элеонора Карвер не разодрала его самодовольство в клочья; и он впервые в жизни почувствовал, что над ним смеются. Поэтому Элеонора Карвер должна была умереть.

В будущем, когда люди станут составлять отчеты о знаменитых преступниках, я представляю, как они его опишут. «Иссиня-бледный Боскомб со своей многозначительной жуткой улыбкой». «Бледный Боскомб, в истерике размахивающий скрюченными пальцами перед дулом пистолета, когда его собственный замысел обратился против него». Как психологического монстра – его будут сравнивать с Нейлом Кримом, человеком с лысой головой и косящими в ухмылке глазами, который таскался за проститутками с таблетками стрихнина в кармане. Но Боскомбу были слишком чужды и человеческие слабости, чтобы интересоваться проститутками, и прямота, чтобы использовать яд. Я намекнул вам на это, говоря о его увлечении испанской инквизицией. Я рассказал вам, что старые инквизиторы, сколько бы зла они ни причинили, были, по крайней мере, искренними людьми, верившими в то, что они спасают человеческие души. Боскомб был просто не в состоянии понять это. Он мог изучать их опыт всю жизнь, и ему ни разу не пришло бы в голову, что зло можно творить с честной целью, что душа человеческая существует не только как невнятное оправдание лицемерного садизма. Больше всего на свете его воображение поражало то, что он называл «тонкостью мысли» и что мы обычно называем самодовольством и самолюбованием.

Вот эту черту его характера мы должны себе очень четко представить, иначе нам никогда не понять этого преступления. Когда он решился на него, ему даже недостало прямоты воспользоваться ядом. Элеонора должна умереть. Прекрасно. Но он ни за что не стал бы убивать человека так, как это могли бы сделать вы или я, – неожиданным выстрелом или ударом. Вокруг этого убийства должен был сплестись целый узор, причудливый и тонкий. Чем тоньше будут нити, тем большее удовольствие доставит его тщеславию мысль о том, что он оказался в состоянии свить их все воедино. Он должен начать составлять это полотно из маленьких кусочков, день за днем наращивая его новыми деталями, пока наконец не возникнет изображение фигуры в петле.

Элеонора – помните? – оказалась единственным человеком, которому на мгновение удалось увидеть его подлинную сущность. Когда он решил, что ему, за неимением более интересных прожектов, следует сделать ее своей любовницей, а то даже в качестве игрушки для ума поэкспериментировать с женитьбой, и с покровительственным видом объявил ей об этом, ее смех вдруг, как зеркало, показал ему его самого. Она рассмеялась, джентльмены. И она на мгновение увидела его без маски. С того момента она знала, почему он ненавидит ее. Когда она заметила на пороге его комнаты мертвого человека и решила, что это был Хастингс, она тут же закричала, что это Боскомб убил его. Она знала… И сегодня днем, когда вы спросили ее о людях, которые ее ненавидят, она сказала бы вам об этом. Но вы не дали ей выговориться. Вы так долго цитировали показания Лючии Хандрет, так нагрузили все ее словами, что Элеонора, естественно, не могла прийти ни к какому другому заключению.

Хэдли кивнул, и доктор продолжил:

– Вернемся к Боскомбу. Мы уже разбирали идею обвинить Элеонору в геймбриджском убийстве. Это озарение нашло на него под влиянием момента, когда он раздумывал, что ему предпринять. Помните, Карвер рассказал нам, что Боскомб был в «Геймбридже» в тот четверг около полудня, когда Карвер привел их всех туда осматривать часы. Теперь мы знаем – со слов самого Боскомба, – что он остался в универмаге, когда остальные ушли, хотя бы для того только, чтобы встретить там Элеонору. У него еще не было никакого плана, он просто ходил за ней по пятам. Он мог видеть, а мог и не видеть само убийство, но в любом случае он знал, что Элеонора была там без провожатого и, значит, без алиби. А когда он на следующий день прочел детали в газетах, план начал вырисовываться.

Как сделать, чтобы об этом узнали? Он не мог отправиться в полицию и открыто обвинить ее, это выдало бы его с головой и было бы совсем не похоже на «тонкого Боскомба». Но главное, отсутствовали достаточные улики, вещественные доказательства, чтобы суд вынес обвинительный приговор. С другой стороны, не имело смысла и писать анонимное письмо следователю, ведущему это дело. Вероятнее всего, оно отправилось бы в мусорную корзину вместе с сотней других таких же. Даже в том случае, если его письмом займутся, само расследование могло сорвать весь спектакль до того, как он будет готов. Это расследование не было бы таким, каким его задумал он.

И тут – его друг Стенли. Ну конечно! Газеты сообщали, что расследование ведет инспектор Джордж Эймс. Стенли, любивший пространно пожаловаться на судьбу и в особенности на тех, кто выгнал его из полиции, непременно должен был рассказать Боскомбу об участии Эймса в деле Хоуп-Хастингса, о его упорстве, не слишком большом уме, болезненном стремлении к скрытности. Эврика! Если неизвестный предложит Эймсу поселиться переодетым в определенном месте, Эймс не станет этого делать; но что, если приглашение будет исходить от Стенли?

– Однако вы же сами говорите, – вмешался Хэдли, – что Стенли ничего не знал об этом! На письме стоит подпись Стенли, и ничья другая. Он должен был знать…

Доктор Фелл покачал головой:

– Думаю, в таких случаях не нужно, чтобы человек сам печатал для вас письмо. Достаточно иметь его подпись внизу чистого листа бумаги. И чтобы заполучить эту подпись, вам нужно лишь заставить его написать вам записку – абсолютно любого содержания. В любой аптеке вы за пару шиллингов можете приобрести бутылочку осветлителя для чернил, который уничтожает оригинальный текст так, что прочесть его можно только с помощью микрофотографии (которой в Скотленд-Ярде не занимаются). Потом вы впечатываете над подписью Стенли нужный вам текст на своей собственной пишущей машинке.

Теперь посмотрите на коротышку Боскомба за работой! Чтобы понять, как он действует, вам придется рассмотреть самую неправдоподобную часть во всем донесении Эймса: последнее из трех «совпадений», которые показались мне слишком поразительными, чтобы их можно было принять на веру. С двумя первыми мы уже разобрались. Третье звучит так: в то время как человек, анонимно сообщивший Эймсу о том, что убийца из «Геймбриджа» живет в этом доме, отказывается помочь ему проникнуть в дом для получения доказательств, но некто другой неожиданно и очень кстати приглашает его прийти в полночь по тому же адресу за ношеным костюмом. Это в некотором смысле лишь дополнение к первому совпадению – круг снова замыкается, вы видите? Потому что мы уже усомнились в этом, услышав рассказ Боскомба, и, однако, то же самое теперь утверждает Эймс! Было два возможных объяснения: или донесение подделано, или Эймс по каким-то причинам скрыл правду.

Я обратился к вам, и вы сказали, что донесение не могло быть подделано, так как Эймс лично доставил его в Скотленд-Ярд. Тогда я спросил вас, был ли он выше того, чтобы слегка подтасовать факты, если считал, что это послужит делу справедливости? И вы согласились, что не был.

– Но, – спросил Мельсон, – с какой стати ему подтасовывать факты в донесении собственному начальству?

– Вы поймете, когда я расскажу, что произошло. Боскомб осознает, что теперь у него есть идеальный план и для фиктивного убийства, и для убийства настоящего. Для фиктивного убийства – потому что несколько месяцев назад, исключительно из удовольствия помучить Стенли, он уже намекал тому на туманный план убийства ради развлечения, который, вероятно, и не собирался разрабатывать дальше. (Вы обратили внимание, что Хастингс лишь однажды слышал упоминание о нем?) И для настоящего убийства – потому что сцена подготовлена для устранения Эймса таким образом, чтобы Элеонора отправилась на виселицу.

Итак, мы имеем Эймса в его наряде. Он уже в пабе, следит за всеми, потому что не получил от «Стенли» конкретного имени, и ждет, когда Стенли появится лично. Вместо этого к нему подходит… Боскомб. Он говорит Эймсу: «Я знаю, кто вы. Я друг Стенли, и он прислал меня сюда». Эймс, естественно, спрашивает: «При чем здесь вы? Почему Стенли сам не пришел?» Боскомб отвечает: «Вы глупец, некоторые из них уже догадались, что вы полицейский. Если кто-нибудь увидит Стенли в компании с вами или услышит от кого-то о вашей встрече, вам уже ничего не удастся скрыть. Я тот человек, про которого Стенли писал, что он видел у этой женщины украденные предметы». Далее он скармливает Эймсу свою байку в том виде, в каком мы читаем ее в его донесении, – за одним исключением. «Я проведу вас в дом, – говорит Боскомб, – на этот счет не беспокойтесь. Но в случае если мы не найдем доказательств и у меня возникнут неприятности из-за того, что я вам сообщил, вам придется прикрыть меня. Чтобы я не дал повода для обвинения в клевете, вы должны доложить своему начальству, что человек, предоставивший вам эти сведения, не был тем человеком – мною, Кальвином Боскомбом, – который помог вам проникнуть в дом. Если мы обнаружим доказательства, я, безусловно, признаю, что был и тем и другим. В общем, у меня должно быть алиби, написанное черным по белому… или я отказываюсь помогать вам совсем. Это ваше самое крупное дело, оно означает повышение по службе, деньги и все остальное, если вы его распутаете. То, что я прошу, – простая формальность, но я на ней настаиваю».

Ну что мог Эймс поделать? Он абсолютно ничего не терял, если соглашался, и лишался надежды на успех, если отказывался. Слабое оправдание, конечно, но он поверил… и был убит.

Итак, они договорились, что в четверг ночью – четверг был выбран Боскомбом с его обычной предусмотрительностью, потому что в отсутствие миссис Горсон дом запрут рано и в цоколе не будет слуг, которые могли бы заметить подозрительного гостя, – так вот, в четверг ночью Эймс должен был прокрасться в темноте в комнату Боскомба и встретиться со Стенли. Последний удостоверяющий эту историю штрих был бы нанесен, когда Эймс, в том случае, если он, по обыкновению, станет следить за домом, увидел бы чуть раньше вечером, как Стенли входит в дом; и ему крепко вбили в его не очень сообразительную голову, что он ни при каких обстоятельствах не должен подходить к Стенли. Что ж, живым до комнаты Боскомба Эймс все равно не должен был добраться.

Тем временем Боскомб подготавливал улики против Элеоноры. Купленных браслета и серёг и даже часов-черепа было недостаточно. Он должен использовать перчатки, которые могли бы принадлежать ей… но что еще, что прямо указало бы на Элеонору? И здесь его осенило. Узнав о затруднениях Полла, он придумал лучшее, на что был способен, – стрелки часов.

– Минуточку, – вставил Мельсон. – Тут что-то не сходится, не правда ли? Откуда Боскомб узнал об этом? Когда Полл беседовал с Элеонорой – и внизу на пороге, и в такси, – Боскомб никак не мог их подслушать! Как же он узнал?

– Он хорошо изучил характер Полла. Сегодня вечером у меня состоялась краткая беседа с юным Кристофером. Полл действовал в точности так, как мы могли бы себе представить. Вы, наверное, обратили внимание, что единственным человеком в доме, к которому Боскомб относился с полупрезрительной терпимостью, был Полл? Полл забавлял его, и он мог тешить свое тщеславие, сравнивая себя с ним. Более того, самому Поллу Боскомб, скорее, нравился. Полл хотел занять денег – очевидным кандидатом в кредиторы являлся Боскомб, который денег не считал. Но Полл не осмеливался обратиться к нему лично…

– Понял! – мягко проговорил Хэдли. – В качестве последнего средства, когда он уходил из дома в то утро в среду, ему вдруг пришло в голову, что было бы гораздо проще написать Боскомбу о том, чего он не набрался духа попросить у него лично…

– Именно. И Боскомб встретился с ним, уладил все проблемы и быстренько убрал с дороги, крепко заткнув ему рот наличными. Он и был тем человеком, которому Полл написал записку. Полл готов был с ним встретиться после того, как Боскомб узнает о его затруднениях, ведь в этом случае ему не пришлось бы, краснея, рассказывать всю историю своему соседу с глазу на глаз. Полагаю, такое можно наблюдать довольно часто.

Итак, мы переходим к последнему акту. Поздно вечером в четверг Боскомб и Стенли сидят в комнате первого и поджидают жертву. Рядом с Боскомбом тут и там разложены доказательства фиктивного убийства – доказательства, которые ему не нужны. В спальне лежат доказательства, которые ему нужны.

В среду вечером он похитил стрелки часов, надев перчатки, похожие на те, что носит Элеонора. Дружище, неужели все это время вы не осознавали, не видели стоящим в силах и славе того ослепительно очевидного факта, что Боскомб – единственный мужчина в доме, которому эти перчатки могли быть впору? Раз десять вы видели его изящные маленькие руки, которым и не нужно было влезать в перчатки до конца – только чтобы краска не попала на них, когда он откручивал стрелки. Одна из этих перчаток вместе с короткой часовой стрелкой и другими «вещественными доказательствами» была спрятана в тайнике за панелью в четверг, когда Элеонора ушла на работу. Он знал, что может не волноваться на этот счет: из-за глубокого инстинктивного страха перед этим тайником Элеонора не заглядывала в него вот уже много лет. А вечером в четверг те улики, которые были ему нужны, – минутная стрелка и правая перчатка – лежали наготове в его спальне.

– Вы хотите сказать, – требовательно спросил Хэдли, – что эта перчатка все-таки была использована?

– Именно.

– Но черт побери! Вы же сами доказали, что ни одна из этих перчаток…

– А вы ничего не перепутали? – поинтересовался доктор Фелл, наморщив лоб. – Насколько я помню, как раз вы доказали это; нет, в самом деле, я постоянно повторял, что именно вы это и продемонстрировали. Я что-то не припоминаю, чтобы хоть раз заявлял от себя, будто правая перчатка не была использована. Я только указал, что левая перчатка в вашем восхитительно остроумном, но ложном решении была не той, которую мы искали… Естественно, мой мальчик, я не осмелился намекнуть, что правая была правильной, – извините за каламбур. Учитывая тогдашнее состояние вашего ума, это было бы слишком рискованно. Если бы это помогло вам доказать виновность Элеоноры, вы бы с готовностью признали, что она одинаково свободно владеет обеими руками.

– Значит, вы воспользовались ложной уликой, – медленно проговорил Хэдли, скосив глаза на карандаш, – чтобы доказать…

– …Правду. Вы правы, – жизнерадостно согласился доктор. – Но с другой стороны, мы оба все время только этим и занимались… Давайте-ка я вам докажу это с помощью небольшого эксперимента. Попрошу вас, Мельсон; я не хочу, чтобы эта шельма плутовала. Вот, возьмите этот нож для бумаги, он довольно острый. Теперь подойдите к софе и с силой вонзите его в одну из подушек – они набиты перьями. Не беспокойтесь, с отелем я все улажу сам. Как только ударите, метнитесь в сторону, не потому, что вы не хотите, чтобы перья… хм… попали на перчатку, а потому, что вы не хотите, чтобы они оказались на вашей одежде. Как Боскомб. Давайте!

Мельсон, надеясь, что никто и никогда не сфотографирует его за этим занятием, яростно ударил подушку и отскочил.

– Прекрасно, – сказал доктор Фелл с довольным видом. – Что вы немедленно сделали, как только нож опустился?

– Я разжал руку… Здесь перо…

– Вот почему, Хэдли, кровь оказалась на ладони перчатки, а не где-то еще. Пятно небольшое, потому что, если не задета артерия, человек не дает обильного кровотечения в момент удара. Ваша теория была бы верна лишь в том случае, если бы убийца извлек оружие из раны, по-прежнему крепко сжимая его в руке, но не иначе.

Что ж, теперь давайте перейдем к нашей последней проблеме: почему человек у окна на крыше не заметил, как Боскомб встал с кресла, и почему Хастингс был готов поклясться, что видел его сидящим там все время. Эта проблема сама себя объясняет, если вы внимательно изучите показания.

Во-первых, подумайте, что, в представлении Боскомба, должен был видеть Стенли, чтобы под присягой подтвердить его присутствие. Прежде всего учтите поистине исключительную высоту, ширину и глубину синего кресла. Теперь – где оно стояло? Вспомните слова Хастингса о том, что он мог видеть со своей позиции на крыше: «Мне была видна только правая половина кресла, стоящего напротив двери». Другими словами, лунный свет был отрегулирован таким образом, что освещал кресло лишь частично: правую половину спинки и правый подлокотник, в то время как большая его часть слева (представьте, что вы смотрите на него сверху) оставалась в тени. На что Хастингс постоянно упирал, рассказывая о том, как заглянул вниз впервые – несколько месяцев назад? На то, что в кресле кто-то сидел, что это был Стенли, но он не мог бы утверждать этого наверняка, поскольку видел только часть головы над спинкой, и главное – что он видел только руку Стенли, сжимавшуюся и разжимавшуюся на подлокотнике, больше ничего. Вы помните, как он это подчеркивал?

Теперь вернемся к вечеру четверга. Вообразите Стенли, выглядывающего через щель в ширме. Большая часть кресла находилась в густой тени, и также в тени находилась вся его передняя часть, потому что при лунном свете собственная тень кресла казалась бы еще чернее. Были видны только торец спинки и подлокотник. Очень хорошо. Когда погас свет, Стенли должен был видеть, как Боскомб садится в кресло. Что же он должен был видеть в дальнейшем? Что так загипнотизировало Хастингса в ту ночь, о чем он так пространно рассказывал?..

– Блик лунного света на стволе пистолета, – ответил Хэдли, – предположительно, рука, державшая его… да, рука… Боже милостивый! Теперь я вдруг понял, почему она была так удивительно тверда и неподвижна!

– Именно. Часть этого и была предназначена для глаз Стенли. У Хастингса позиция для наблюдения была удобнее, но и он не увидел ничего больше, ибо как раз в этом и состоял весь трюк. И, в силу своих собственных показаний, он не может поклясться, что видел Боскомба в этом кресле, – хотя сам он и убежден, что видел. Вспомните: в тот вечер, когда Хастингс впервые подслушал их беседу, в этом кресле сидел Стенли, шести футов и двух или трех дюймов роста, и юноша видел только часть его головы! От всего Стенли, столь же широкого, сколь и высокого, он мог видеть из-за спинки только кисть руки на подлокотнике. Кресло было слишком велико для гиганта Стенли, миниатюрного же Боскомба оно буквально поглотило. Следовательно, исходя из собственных показаний Хастингса, он мог видеть в лучшем случае пистолет и, возможно, часть «руки».

Боскомб выскользнул из кресла влево, его черная пижама растворилась в непроглядной тьме. Что за фокус он придумал с пистолетом, мы в данный момент не знаем, поскольку он, разумеется, уже избавился от своего приспособления, – но я могу догадаться. Вы помните, Мельсон, как мы впервые попали к нему в комнату прошлой ночью? Я с самым невинным видом сделал движение, словно собирался сесть в единственное встретившееся в моей жизни кресло, которое казалось почти достаточно большим, чтобы подарить мне несколько минут безмятежного отдыха. Боскомб без всякой видимой причины бросился к креслу и уселся в него раньше меня. Там что-то было засунуто сбоку под сиденье, вот почему он так спешил, – что-нибудь вроде рожка для обуви, чтобы закрепить пистолет, и одна из этих сверкающих белых перчаток лжеубийцы, которая была обернута вокруг рукоятки пистолета. Ему понадобилось бы всего несколько секунд, чтобы установить эту конструкцию, перегнувшись через подлокотник и закрывая ее своим телом, и еще мгновение, чтобы убрать ее. Хастингс, кстати, на самом деле слышал шорох, когда Боскомб либо уходил, либо возвращался в кресло, и он даже слышал его тяжелое дыхание, помните? Но не следует удивляться, что Хастингс был заворожен неподвижностью и необыкновенной твердостью руки с пистолетом.

По сути, Боскомбу и не нужна была вся эта ерунда. Стенли, скорее всего, подтвердил бы его безотлучное присутствие в комнате из одного голого предположения, что он сел в кресло и оставался там невидимым все это время. Это было по-детски дурашливо и ужасно – как сам Боскомб. И для него это было необходимо.

Итак, наш бледнолицый убийца скользнул влево от кресла, прошел вглубь комнаты, по задней стене добрался до двери в спальню. Времени у него было достаточно. Он попросил Эймса подождать пару минут после звонка и только потом, если не будет никакого ответа, подниматься на второй этаж. Так что Боскомб был наготове. Лунного света, струившегося через окно спальни, было достаточно, чтобы он мог быстро найти приготовленные стрелку часов и перчатку для правой руки. Он вышел через потайную дверь в стене, нанес удар, растворился в темноте и вернулся на место – и получил свое алиби. Он предусмотрительно обезопасил себя на предмет всяких неожиданных встреч. Он выбрал полночь, потому что Элеонора, даже в том случае, если она пойдет на крышу, что было весьма маловероятно, никогда не выходила из своей комнаты раньше четверти первого. Но если в этом удача изменила Боскомбу, то она помогла ему в том, что Элеонора в первый раз поднялась туда без четверти двенадцать, а затем, после долгих поисков пропавшего ключа, еще раз, через несколько минут после убийства, то есть как раз вовремя, чтобы возбудить подозрения, что полностью соответствовало его планам.

И наконец, отрезав проход на крышу с лестничной площадки с помощью похищенного ключа, он предварительно побеспокоился перекрыть его и со стороны крыши. Сломанный запор был починен, и люк снова заперт. Если Элеонора без ключа не могла подняться на крышу, то Хастингс теперь не мог спуститься, чтобы посмотреть, что случилось. Боскомб ни в чем не полагался на случай. Он проработал даже те случайности, которые, по его мнению, вряд ли могли возникнуть. Он держал в руках тысячу этих нитей и упивался своей способностью вовремя дернуть за нужную. Он играл в шахматы сразу на дюжине досок и пребывал от этого в полном восторге. Он был ловок, блестящ, сверххитроумен – и потерпел поражение; и меня не слишком печалит мысль о том, что его повесят.

Хэдли глубоко вздохнул и захлопнул блокнот. Огонь в камине догорал, снаружи опять начал накрапывать дождь, и Мельсон уже прикидывал в уме, как эта краткая интермедия отразится на его работе над Бернетом.

– Да, пожалуй, это все, – сказал главный инспектор, берясь за бокал. – Разве что… чем вы занимались сегодня после обеда и вечером?

– Я пытался раздобыть какие-нибудь доказательства. Господи милосердный! У меня абсолютно ничего не было против этого человека! Да, в его спальне есть потайная дверь, через которую он мог бы попасть в холл, ну и что из этого? Он бы рассмеялся мне в лицо. Двое свидетелей готовы были присягнуть, пусть даже против своей воли, что он все время просидел в кресле. Его алиби было несокрушимо, и все же мне предстояло разрушить его.

Из уважения к вам я сначала попробовал более мягкие методы. Была небольшая вероятность, что кто-нибудь в ювелирном отделе «Геймбриджа» запомнит мужчину, купившего дубликаты похищенных украшений. Я послал двух из ваших людей проверить это предположение – но зацепка была слишком слабая. Даже если его опознают как покупателя браслета и серёг, он лишь укрепит свои позиции очевидного защитника Элеоноры (клянусь Богом, это он гениально придумал!), заявив просто-напросто, что купил их для нее. Мы будем думать, что он по-прежнему с рыцарской отвагой пытается защитить ее, настаивая на том, что найденные нами предметы – не те, что были похищены из «Геймбриджа», а всего лишь его подарок, так что… Моей второй тонкой ниточкой было письмо «Стенли». Если это была записка Боскомбу, обработанная жидким препаратом, я надеялся, что микрофотосъемка восстановит исчезнувшую надпись, и мы прочтем что-нибудь вроде: «Дорогой Боскомб, вот книги, которые вы просили», или что там еще могло быть в настоящем письме. Тогда мы загнали бы его в угол! Я съездил к одному моему старинному другу-французу, он живет в Хэмпстеде. Когда-то он работал вместе с Бенколеном в префектуре Парижа и все еще увлекается криминологией. Он проверил послание. Мы выявили на письме слабо различимые слова. Их было бы достаточно, чтобы доказать непричастность Стенли к написанию этой фальшивки, если бы случилось худшее. Но там нет ничего, что указывало бы на Боскомба.

Тогда я был принужден разыграть свою последнюю, опасную, возможно смертельную, карту. Мне пришлось идти к Стенли, единственному человеку, которого боялся Боскомб. Я рассказал ему все (иного выхода не было), вместе с ним продумал этот план и пошел на безумную крайность: попросил сумасшедшего притвориться сумасшедшим! Я знал, что он это сумеет. Я знал, что если у него все получится и мы выиграем, то вы и ваше управление выкарабкаетесь из этой грязи. Главная опасность заключалась в том, что этот человек, согласившись помочь мне, в самом деле окончательно спятит и начнет стрелять в Боскомба настоящими пулями… Что ж, за сегодняшнюю ночь мои волосы поседели еще больше. Я дал Стенли холостые патроны для его револьвера. По дороге к дому Карвера – знаете, на самом деле он приехал со мной – я под разными предлогами держал оружие у себя. Затем я посвятил в свою тайну двух ваших полисменов, дал третий звонок к началу моего спектакля, занавес поднялся, и вот уже ваши волосы едва не поседели. Это был выстрел наобум. Возможно, это была просто глупость. И я пережил самое жуткое нервное напряжение в своей жизни, когда щелкал бичом перед лицом настоящего сумасшедшего, притворяющегося сумасшедшим…

Но… – Он глубоко вздохнул.

«Дейли трампетер» писала: «Вновь была наглядно продемонстрирована высокая надежность наших стражей порядка, даже тех, кто уже не связан с этим учреждением, но и в отставке продолжает хранить верность своему призванию. Только в Британии, с гордостью заявляем мы, могло произойти…»

– Что ж, черт возьми! – проворчал доктор Фелл. – Только так и можно было сохранить им лицо. Налейте себе еще стаканчик пива.

Примечания

1

Блумсбери – район в центральной части Лондона, где находятся Британский музей и Лондонский университет.

(обратно)

2

Гилдхолл – здание ратуши лондонского Сити.

(обратно)

3

То есть дом-музей архитектора Дж. Соуна (1753–1837).

(обратно)

4

Моррисовское кресло – большое кресло с откидывающейся спинкой и снимающимися подушками.

(обратно)

5

Лаймхаус – район лондонских доков в Степни, бывший китайский квартал.

(обратно)

6

Английское слово hand означает и руку человека, и стрелку часов.

(обратно)

7

Смотри (лат.).

(обратно)

8

Скрудж – персонаж романа Ч. Диккенса «Рождественский гимн».

(обратно)

9

Большая четверка – альянс Великобритании, Франции, Италии и США в конце Первой мировой войны.

(обратно)

10

Сделал (лат.).

(обратно)

11

Это самоочевидно (фр.).

(обратно)

12

«Письма русскому дворянину об испанской инквизиции» (фр.).

(обратно)

13

«История испанских еретиков» (исп.).

(обратно)

14

Прежде всего (лат.).

(обратно)

15

День Гая Фокса – 5 ноября. В этот день в 1605 году католиками был устроен так называемый Пороховой заговор с целью убийства короля Якова I. Заговор был раскрыт. Отмечается сожжением пугала и фейерверком. Назван по имени главы заговора Гая Фокса.

(обратно)