Александр Ушаков
Юность императора

Нашей дорогой и любимой Полюшке посвящаю…

Медичи, Буонапарте, Паоли и Корсика…

Если пути господни и на самом деле неисповедимы, то с дороги, по которой шел к трону Лоренцо Медичи, сбился бы и сам дьявол. Да и охранял он его точно так же, как завоевывал: глумясь над верой и попирая законы.

Но нельзя до бесконечности испытывать терпение Бога на небе и людей на земле, и те самые кинжалы, которые привели Лоренцо к власти, решили у него эту власть отнять.

По замыслу заговорщиков правитель Флоренции должен был завершить свой земной путь в соборе Святого Репарта в один из церковных праздников. И как только отзвучали последние звуки торжественной мессы, один из них бросился на Лоренцо.

Однако кинжал лишь скользнул по шее Медичи, на помощь ему кинулась охрана, и в считанные минуты большинство заговорщиков было перебито. Те, кому посчастливилось уцелеть, поспешили покинуть Флоренцию.

Джиованни ди Буонапарте играл далеко не первые роли в заговоре, но и он посчитал за благо перебраться в тосканский городок Сарцану. Но и там он еще долго наглухо закрывал на ночь ставни и вздрагивал от каждого шороха.

Олнако никто не собирался преследовать неудачливого заговорщика, постепенно Джиованни успокоился, открыл нотариальную контору и даже женился.

По стопам отца пошел и его сын Героламо, и, похоже, всем представителям рода Буонапарте суждено было заверять чужие завещания и дарственные.

Но дети Героламо решили иначе. В их жилах текла горячая кровь искателей приключений, и они с юных лет мечтали о том счастливом дне, когда им удасться вырваться из пропахшей пылью конторы на свежий воздух.

На счастье братьев, их заметил кузен Джордано ди Орсини. Солдат в душе и наемник по призванию, он сражался по всей Европе, и, судя по многочисленным наградам и золотым перстням, дрался он отчаянно.

Затаив дыхание, слушали братья леденящие душу рассказы кузена о жестоких сражениях, пролитой крови и несметных сокровищах.

Картинно положив руку на усыпанную бриллиантами рукоять шпаги, Орсини обещал братьям немеркнущую в веках славу, гаремы наложниц и огромное богатство.

Его красноречие не пропало даром, и, к великому огорчению почтенных родителей, ослепленные речами кузена искатели приключений отправились вместе с ним в «небольшое путешествие» на Корсику.

По дороге эскадра зашла на Эльбу, и по извечной иронии судьбы Наполеоне ди Буонапарте, а именно так звали одного из заблудших сынов неутешного Героламо, вступил на землю печально знаменитого на весь мир острова.

«Небольшое путешествие» затянулось на два года боевых действий, и хотя Буонапарте не обрели в них ни мировой славы, ни великого богатства, вели они себя достойно.

Корсика братьям понравилась, и они остались на ней даже после того, как Орсини покинул надоевший ему своей непредсказуемостью остров. Один из них умер бездетным, а другой, как гласит легенда, и стал тем самым Буонапарте, от которого повел свою генеалогическую линию будущий завоеватель Европы…

В два часа пополудни 17 мая 1768 года в Бастию вошла красавица-шхуна «Святая Юлия». На ее грот-мачте гордо развивался флаг с изображенным на нем профилем африканца с белой повязкой на лбу — символом республики Корсики.

На шхуне царило всеобщее веселье, и только помощник капитана Джулиано Альтобелли, стройный молодой человек лет двадцати восьми с благородными манерами и внешностью, был, на удивление всей команды, хмур и неразговорчив.

Но еще больше он поразил своих товарищей, когда попросил разрешения покинуть «Святую Юлию» сразу после швартовки.

По неписаным корабельным законам никто из команды не сходил на берег до тех пор, пока не были исполнены все формальности и не распито несколько бутылок вина.

Капитан удивленно взглянул на помощника, но от распросов воздержался. Но когда Альтобелли спускался по трапу, один из его приятелей не выдержал.

— К чему такая спешка, Джулиано? — с нескрываемой иронией спросил он. — Соскучился по Марии? А может, — коротко хохотнул весельчак, — тебе не терпиться проверить, не выросло ли у тебя за время отсутствия на лбу что-нибудь твердое?

К счастью для балагура, Альтобелли не слышал его глупой шутки, иначе ему пришлось бы плохо. На палубе никто не улыбнулся, а капитан недовольно взглянул на шутника.

— Смотри, — покачал он головой, — Джулиано не из тех, кто пропускает подобные шутки мимо ушей… И мой тебе совет, Пиетро: не шути с огнем!

— Извините, капитан, — смиренно склонил голову матрос, — больше не буду!

— Ладно, Бог с ним, с Джулиано, — улыбнулся капитан, — а нам пора отметить возвращение!

Когда пирушка была в самом разгаре, Джулиано был далеко. В запряженной четверкой превосходных лошадей карете он во весь опор летел в Корте.

За всю долгую дорогу красивое лицо молодого офицера так ни разу не просветлело, а когда он подъезжал к резиденции Паоли, оно стало еще мрачнее.

Джулиано хмуро кивнул часовым и вошел в резиденцию. В ней царила приятная прохлада, пахло цветами и покоем.

— Здравствуйте, сеньор Карло, — без обычной улыбки приветствовал он секретаря Паоли Карло Буонапарте, молодого человека двадцати трех лет, изящного, ловкого и обходительного.

— Как прошло плавание, Джулиано? — удивленный холодностью всегда общительного моряка приветливо улыбнулся тот. — Надеюсь, все в порядке?

Альтобелли как-то странно посмотрел на холеное лицо Буонапарте и сухо сказал:

— Попросите дона Паскуале принять меня!

Улыбка сбежала с лица Буонапарте, и он быстро исчез за массивной дверью. Через полминуты он снова появился в приемной.

— Сеньер Паоли ждет вас!

Альтобелли вошел в просторную комнату с двумя искусно сработанными из красного дерева книжными шкафами. На одной из стен, на красивом светлом ковре, висел великолепной работы кинжал — подарок Фридриха Великого.

Посередине комнаты стоял просторный письменный стол, за которым величественно возвышался в своем кресле-троне правитель Корсики Паскуале Паоли.

Давно известно, что лучший способ попасть в историю — покрыть себя славой на полях сражений или на дипломатическом поприще. Между тем существовали люди, которые, отличившись, и как полководцы, и как политики, в памяти народной остались благодаря своей административной и просветительской деятельности. Именно таким человеком был Паускале Паоли.

Будущий отец нации родился в апреле 1725 года в деревушке Морозалья. В 1739 году его отец эмигрировал в Неаполь и взял с собой Паскуале. Здесь мальчик получил общее и военное образование, выучил французский и английский языки и увлекся идеями французских просветителей.

Некоторое время он служил офицером в кавалерийском отряде, состоявшем из его земляков. После убийства в 1753 году вождя корсиканцев, Джана Пьетро Гаффори, Паоли вернулся на родину и возглавил правительство острова. Его избрание не было единогласным.

Проигравший выборы Марий Матра поднял восстание. Против «чужака» выступили сторонники генуэзской и французской партий, но неудачно.

Генерал Паоли подавил восстание, а в 1764 году ограничил владычество генуэзцев несколькими приморскими городами и главным городом Бастией.

Желая сплотить нацию, он ввел на острове новую конституцию, наделив всех мужчин старше 25 лет правом избирать своих представителей в Административный Совет. Он создал систему постоянных судов, регулярную армию, торговый и небольшой военный флот. Он ввел принцип разделения властей, стал чеканить монету и боролся с главным бичом острова — вендеттой, которая только с 1683 по 1715 унесла жизни более 28 000 человек. В среднем только за год от ударов кинжалов и выстрелов погибало около тысячи человек.

Смертельный спор мог возникнуть из-за чего угодно. Так в одной из ссор тридцать шесть человек полегли в результате конфликта из-за каштанового дерева, в другой было убито четырнадцать человек из-за кражи петуха.

Был случай, когда из-за детской шалости в течение месяца погибло 36 человек. И не случайно самой распространенной пословицей на Корсике была следующая: «Когда у тебя есть враг, нужно выбирать между тремя S: schiopetto (ружье), stiletto (кинжал), strada (бегство)».

Паоли ввел смертную казнь для зачинщиков. Количество убийств сократилось, но полностью покончить с вендеттой ему не удалось.

Паоли утвердил столицу острова в Корте, поскольку город был удален от опасного побережья, где хозяйничали генуэзцы, официально владевшие Корсикой с 1300 года.

Он в значительной степени способствовал развитию сельского хозяйства, затеял осушение болот, строительство дорог, разработку новых карьеров. Его стараниями в деревнях открывались школы, а в столице был создан университет.

В это время Паоли находился в самом расцвете своих сил и таланта и производил впечатление на всякого, кому выпадала честь общаться с признанным в Европе политиком. Завидев симпатичного ему молодого человека, он улыбнулся и с некоторым удивлением спросил:

— Что за похоронный вид, Джулиано?

Так и не проронив ни слова, моряк протянул Паоли привезенное им из Франции письмо.

Вождь углубился в чтение, и по мере того как он читал послание, на его смуглых щеках проступил румянец, верный признак вспышки гнева.

И она не заставила себя ждать.

Скомкав письмо, Паоли бросил его на стол и громко крикнул:

— Карло!

В кабинет вбежал встревоженный секретарь, и Паоли брезгливо кивнул на скомканное письмо.

— Прочти!

Тщательно разгладив тонкую бумагу, Карло быстро пробежал глазами послание и растерянно взглянул на Паоли.

— Но ведь это война! — воскликнул он.

— Да, война! — с трудом сдерживая ярость, тяжело тряхнул головой Паоли. — Но если король хочет, он получит ее!

В комнате воцарилось тягостное молчание. Несмотря на весь пафос вождя, особого впечатления на присутствовавших его слова не произвели. Франция не Генуя, и Корсика была обречена.

— Карло, — взглянул Паоли на секретаря, — собери членов Национального собрания и подготовь присягу. Надеюсь, нужные слова у тебя найдутся!

Расстроенный неприятным известием Буонапарте кивнул и покинул кабинет.

— Ты тоже иди! — взглянул Паоли на моряка. — Отдохни после плавания… Скоро нам будет не до отдыха…

Оставшись один, Паоли подошел к окну и долго смотрел на открывавшийся из него горный пейзаж. Корсика…

Не очень большая, не очень щедрая, но так любимая им земля.

Только-только начала она возрождаться, и вот снова война, снова лишения и кровь!

Финикяне, карфагеняне, римляне, византийцы, генуэзцы, берберийские пираты и кто только еще не стремился завладеть Корсикой!

И вот теперь, выкупив права на остров у его формальной владелицы Генуи, ею пожелал обладать французский король.

Паоли вздохнул. Да, Франция не Генуя и на этот раз все будет намного сложнее. Но сдаваться он не собирался…

Незванные гости не заставили себя долго ждать, и в августе на острове высадился французский экспедиционный корпус под командованием маркиза де Шовелина.

Французы прибыли на Корсику в игривом настроении, но очень скоро им пришлось позабыть о вине и женщинах.

Корсиканцы стояли насмерть, корпус нес огромные потери, и недовольный таким ходом дел министр иностранных дел де Шаузель вызвал де Шовелина во Францию.

Обычно сдержанный герцог был взбешен, поскольку задуманная им увеселительная прогулка грозила обернуться новым позором после поражения в Канаде.

Однако на собственном опыте познавший все прелести корсиканской войны де Шовелин смотрел на эту «прогулку» совсем другими глазами. И когда могущественный временщик позволил себе слишком резкий выпад, он не остался в долгу.

— Как и очень многие в Версале, — холодно ответил он, — вы, герцог, наивно полагаете, что достаточно одного вашего желания, чтобы покорить корсиканцев! А известно ли вам, что это за люди? Вы видели, как они дерутся в своих чертовых горах, где им знакомы каждый камень и каждая тропа? Если нет, то я вряд ли смогу рассказать вам об этом! Это надо видеть своими глазами! Впрочем, вы можете послать на Корсику другого командующего!

Де Шаузель так и сделал, и новому командующему тридцатитысячной армией графу де Воо, искусному солдату и знатоку Корсики, было приказано как можно быстрее оккупировать остров и опередить готовивших захват Корсики англичан.

Успешно отбив первые атаки патриотов, де Воо двинулся вглубь острова и в сражении у Понте-Нуово нанес малочисленной корсиканской армии сокрушительное поражение. При желании победоносный генерал мог взять в плен и самого Паоли, однако он оказался не только блестящим солдатом, но и тонким политиком, дабы сажать себе на шею такого беспокойного пленника, и милостиво позволил ему «бежать» в Англию.

Французы перекрыли все дороги в горы, где укрылись остатки разбитой армии, и вскоре новый губернатор Корсики генерал де Марбёф принимал в своей резиденции делегацию из Монте-Ротондо. Обещав помиловать всех сложивших оружие, он посоветовал прекратить сопротивление и разойтись по домам.

К великому негодованию паолистов, к тем немногим, кто выбрал бесчестие, примкнул и бравый капитан волонтеров Карло ди Буонапарте. И когда он вместе с женой и маленьким Жозефом покинул лагерь, ему еще долго неслись вслед усиленные горным эхом проклятия.

Несмотря на недомогание, Летиция шла легко и быстро, и, глядя на ее уверенную и гордую поступь, Карло вспомнил тот день, когда он вернулся из Италии и пребывал не в самом лучшем расположении духа.

Родители богатой и знатной синьорины Альберти так и не решились выдать за него свою дочь. И дело было не в его бедности. Альберти с радостью приняли бы его в свою семью, будь он на несколько лет старше. Вот тогда-то он и познакомился с юной представительницей древнего патрицианского рода Рамолино Летицией, которая считалась самой красивой девушкой Корсики.

Летиция рано потеряла отца, и ее мать вышла замуж за состоявшего на службе у генуэзцев капитана швейцарского полка Франсуа Феша. Летиция была красива и, как казалось Карло, богата.

Прогенуэзски настроенные Рамолино без особой охоты дали свое согласие на брак с паолистом, и 2 июня 1764 года викарий Рончеро совершил обряд венчания: жениху было восемнадцать, а невесте четырнадцать лет.

Ничего хорошего в столь раннем браке не было, трое детей молодой четы умерли в младенческом возрасте, и только в январе 1768 года Летиция родила здорового сына, которого назвали Жозефом. Когда началась война, она, уже снова беременная, последовала за мужем в горы.

Она никогда не говорила красивых слов, но вела себя во время сражений и походов так, что вызывала искреннее восхищение даже у привычных ко всему и у скупых на похвалу корсиканцев. И никто из них не бросил ни единого упрека в ее адрес после того, как она вместе с мужем покинула лагерь патриотов. Главой семьи был Карло, и только он отвечал за свое решение.

Километров через десять пути супруги вышли к Лиамоне. Из-за обильных дождей небольшая речушка превратилась в широкий бурный поток мутной воды, который с ревом катился к морю. Карло вопросительно взглянул на жену.

— Будем переходить! — решительно направила своего мула в воду Летиция.

— Подожди! — встревоженно вскричал Карло, увидев, как заскользили по камням копыта животного. Но было поздно. Мул поскользнулся, Летиция перелетела через его голову и упала в воду. Бурлящий поток с необыкновенной легкостью подхватил испуганную женщину и потащил на середину.

Карло скинул тяжелые сапоги и бросился в речку. Могучая стихия несколько раз ударила его о камни и, словно издеваясь над ним, вышвырнула на берег. Пробежав по скользкой гальке несколько десятков метров, Карло увидел среди желтой пены бледное лицо Летиции.

Силы ее были на исходе, и в тот самый момент, когда Карло снова собирался прыгнуть в воду, река сжалилась над ним и выбросила Летицию на отмель.

Он опустился на колени рядом с женой и, все еще не веря в счастливое спасение, принялся ощупывать ее. К несказанной радости Карло, кроме многочисленных царапин и синяков, серьезных повреждений у Летиции не было, и он осыпал ее иступленными поцелуями.

— Теперь, — улыбнулась Летиция, когда Карло оставил ее в покое, — можно и закусить! Сейчас я что-нибудь приготовлю!

— Нет, нет, сиди! Я все сделаю сам! — воскликнул Карло с таким испугом, словно Лиамоне, которая продолжала неистовать в нескольких метрах от них, снова могла утащить Летицию.

Подкрепившись размокшими в воде сухарями и бутылкой вина, супруги блаженно развалились на теплых камнях.

— Мне почему-то кажется, — улыбнулась Летиция, — что наш сын станет солдатом… В битвах он уже участвовал, да и сейчас, — Летиция нежно погладила себя по округлому животу, — с честью вышел из этого испытания!

Карло неопределенно пожал плечами. Ему давно надоела вся эта беготня со стрельбой, и он не горел желанием видеть своего будущего сына солдатом.

— Да, да, — продолжала Летиция, — он станет солдатом! И я назову его, как и обещала брату, Наполеоне…

Услышав о шурине, Карло вспомнил тот скорбный для них день. Ни слезинки не было на бледном лице Летиции, когда она, положив одну руку на грудь павшего героя и прижав другую к своему животу, произнесла простые и вместе с тем такие великие слова: «Ты умер славной смертью, и мы не плачем над тобой, ибо это было бы недостойно тебя… Мы гордимся тобой и клянемся отомстить! Если этого не сумеем сделать мы, то за тебя отомстит тот, кого я сейчас ношу в себе кому дам твое имя! Прощай!»

Когда тело погибшего было опущено в могилу и завалено камнями, Летиция еще долго сидела у могилы брата и о чем-то вполголоса говорила с ним, словно он мог слышать ее…

— И я, — улыбнулась Летиция, — даже не сомневаюсь, что у нас будет мальчик!

Карло вздохнул. Да, тогда под влиянием минуты он думал так же, но сейчас начинался новый отсчет времени, и его занимали совсем другие мысли.

Легко и быстро приспосабливавшийся к любым обстоятельствам, он быстро понял, что с Францией лучше дружить, чем воевать. И когда он принял предложение губернатора графа де Марбёфа, который обещал ему свое покровительство, он не услышал от жены ни единого слова упрека. Впрочем, он играл беспроигрышную партию и всегда мог оправдаться ее беременностью.

Как и Летиция, он родился в Аяччо и рано потерял отца. Его заменил ему энергичный и интеллигентный дядя Люциан Буонапарте, архидиакон аяччского собора. В четырнадцать лет дядя решил сделать из своего приемного сына юриста и отправил его в основанную Паоли высшую школу в Корте.

К окончанию курса Карло превратился в высокого стройного молодого человека, с приятным выразительным лицом. Благодаря светским манерам, умению поддерживать разговор и всегда элегантному костюму, он производил впечатление на любое общество. И не было ничего удивительного в том, что Летиция влюбилась в него с первого взгляда и вышла за Карло против желания своих родителей.

Нельзя сказать, чтобы Карло очень понравился Паоли, но грамотных людей на Корсике можно было пересчитать по пальцам, и он назначил его своим секретарем и сделал членом национального собрания.

Молодые люди поселились в Корте. Близкого к «отцу нации» Карло ожидала блестящая карьера, однако война с Францией перечеркнула все его планы.

Но он не огорчался и был уверен, что со своими способностями и обхождением не затеряется и при новой власти. Да и как затеряться, если, в отличие от многих других корсиканских аристократов, он прекрасно говорил и писал по-французски.

Гуляка и бонвиван, он проявлял твердость и хитрость там, где дело касалось интересов его семьи. Устав от войны и скитаний по горам, он был несказанно рад возвращению домой, где не надо было вскакивать по ночам от каждого шороха и хвататься за ружье. И когда они после долгой разлуки снова увидели родное жилище, Летиция не выдержала и всплакнула. Да и сам Карло повлажневшими глазами смотрел на возведенное еще в семнадцатом веке из желтого камня четырехэтажное здание. Но уже в следующее мгновенье их радость омрачил чей-то пронзительный крик.

— Предатели вернулись!

Вздрогнув как от удара, Карло повернулся к ватаге окруживших их ребятишек, и тот же самый, судя по голосу, парень, снова крикнул:

— Смотрите все! Предатели вернулись!

С намерением как следует проучить маленького наглеца, разгневанный Карло сделал шаг в его сторону, но Летиция удержала его.

— Не надо, Карло! — мягко сказала она. — Теперь нам придется привыкать к этому…

Карло вздохнул: на нем стояло клеймо дезертира, и ему надо было набираться терпения. Но как только супруги вошли в дом и увидели до боли знакомые вещи, они позабыли обо всем на свете. Они были живы, они были дома, и это было главным. В том, что он сумеет найти общий язык с новыми хозяевами острова и обеспечить семье достойное существование, Карло не сомневался.

15 августа 1769 года на Корсике отмечали день Вознесения Богородицы. Стоял великолепный летний день, яркое солнце щедро изливало свои золотые лучи, и празднично одетые веселые люди устремились в широко открытые двери собора.

Летиция с утра чувствовала себя неважо, но в собор пошла. У церкви ее встретил губернатор Корсики граф де Марбёф. Справившись о здоровье, он предложил ей руку и повел в церковь. Два стоявших недалеко от входа в собор корсиканца переглянулись.

— Ну и сволочи же эти Буонапарте! — презрительно сплюнул один из них, коренастый мужчина лет сорока с простреленной в двух местах негнувшейся рукой. — Похоже, этот щеголь уже забыл о том, как кричал во всю глотку, что мы должны либо умереть, либо добиться свободы! Впрочем, — поморщился он, — для себя он ее добился…

Его собеседник, одетый в черные бархатные штаны и такую же куртку, хмуро покачал головой.

— Подожди, — с ненавистью произнес он, — мы еще увидим свободу! И тогда, — сверкнул он глазами, — расчитаемся со всеми предателями!

— Послушай, — взглянул на него приятель, — а правду болтают, что Летиция пользуется особой благосклонностью губернатора?

— Да черт их там разберет! — равнодушно махнул тот рукой. — Видел, как он кинулся к ней? Может, и так… Сам знаешь, дыма без огня не…

Договорить он не успел, поскольку его внимание снова привлекла все та же Летиция, которая вышла из церкви с побледневшим лицом. Де Марбёф поддерживал ее за руку и что-то с явной тревогой говорил ей.

— Ничего страшного! — долетел до них слабый голос Летиции. — Не волнуйтесь, граф! В церкви душно, и у меня закружилась голова… Сейчас Гертруда, — кивнула она на соседку, — проводит меня домой!

Де Марбёф поклонился и остался стоять у входа в церковь до тех пор, пока женщины не свернули на соседнюю улицу.

— Вот и гадай, — неприятно усмехнулся мужчина с изувеченной рукой, — какие у них там дела!

Его товарищ ничего не ответил и презрительно сплюнул.

Конечно, Летиция слышала сплетни о ней и Марбефе, но в ту минуту ей было не до них. Едва она вошла в дом, как начались родовые схватки, и, так и не добравшись до спальни, она родила на небольшом диване, покрытом старинным ковром с изображениями героев Илиады.

Ребенок оказался мальчиком с чрезвычайно большой головой. Пронзительным криком приветствовал он свое появление на свет и кричал до тех пор, пока его не уложили в колыбельку.

При рождении его не присутствовали ни акушерки, ни доктора. Невестка Летиции, Гертруда Паравичини, бабка Саверия Буонапарте, считавшая своим долгом ежедневно молиться за каждое новорожденное дитя своей невестки и старая служанка Катарина оказали матери и ребенку нужную помощь.

Ввиду слабости ребенка его окрестили сразу после рождения. Как и обещала погибшему брату Летиция, его назвали Наполеоне, или, по-корсикански, Набулионе.

Настоящие крестины мальчика состоялись только 21 июля 1771 года вместе с родившейся 14 июля сестрой Марианной, которая умерла в 1776 году.

Архидиакон Люциано крестил сына и дочь своего племянника, восприемниками обоих детей были тетка Гертруда Паравичини, сестра Карло, и Лоренцо Джиубега, королевский прокуратор в Кальви.

Гертруда Паравичини была такой же мужественной корсиканкой, как и Летиция. Подобно ей, она вместе с мужем, Николо, принимала участие в войне за независимость и не страшилась ни опасностей, ни лишений. Лоренцо Джиубега был близким другом Карло. Оба они сражались с Паоли за свободу и одинаково смотрели на жизнь.

Так в этот мир пришел, возможно, самый гениальный человек в истории человечества, который сделает очень много для того, чтобы его изменить.

Часть I
«Я буду солдатом….»

«Этот юноша скроен по античным меркам…»

Паскуале Паоли

Глава I

Тяжелая дубовая дверь закрылась за небольшим, щуплым мальчиком лет десяти, и оживленные голоса посетителей таверны, словно по команде, смолкли.

— Не волнуйтесь, друзья! Это Набули! — поспешил успокоить гостей хозяин заведения, плотный мужчина лет пятидесяти с черными волосами и глубоким шрамом на правой щеке.

Мальчик уселся на высокую табуретку в углу небольшого зала, в котором густым облаком плавал синий табачный дым, и перед ним словно по мановению волшебной палочки появился стакан душистого чая и большой кусок лимонного пирога.

— Позвольте! — воскликнул из-за соседнего стола Николо Лоретти, известный на всю округу своей бесшабашной смелостью контрабандист. — Но ведь это сын Карло Буонапарте! Как можно пускать его сюда!

У отчаянного контрабандиста были все основания для недовольства. Почти все его родственники погибли у Понте-Нуово, и он лютой ненавистью ненавидел соотечественников, которые предали святое дело борьбы за свободу и прислуживали французам. Бенито, как звали хозяина таверны, недовольно нахмурил густые брови.

— Успокойся, Николо! — прогремел он. — Это тот редкий случай, когда яблоко падает далеко от яблони!

Он бросил быстрый взгляд на Наполеоне и, вспомнив свое собственное знакомство с ним, лукаво подмигнул ему. Да, поначалу он и сам был недоволен появлением в таверне этого маленького, как он тогда посчитал, шпиона, и встретил его крайне нелюбезно. Однако юного патриота подобный прием не смутил, и в следующее мгновенье он заставил всех завсегдатаев таверны раскрыть от изумления рты.

— Если вы полагаете, — с вызовом произнес он, — что я пришел сюда шпионить, то глубоко ошибаетесь! И я не меньше вашего осуждаю моего отца за его предательство!

В таверне установилась мертвая тишина, и, явись в нее сам «отец нации», гости Бенито удивились бы куда меньше. Далеко не каждый решился бы осуждать отца на острове, где почитание родителей считалось священным.

Мальчик спокойно ожидал своей участи, глядя на изумленного его речами Бенито своими синими глазами. И было в его взгляде нечто такое, что заставило трактирщика поверить ему. Бенито протянул возмутителю спокойствия свою похожую на лопату ладонь, и мир был восстановлен.

Лоретти было простительно не знать этих подробностей. Он только что вернулся из сицилианской тюрьмы, где провел несколько лет за вооруженное сопротивление таможенникам, и это был его первый выход в свет. Но поскольку Бенито пользовался на побережье непрерикаемым авторитетом, Николо сменил гнев на милость.

— Если так, то все в порядке, малыш! — протянул он мальчику свою жилистую руку. — Извини!

Не успел мальчик сделать и двух глотков душистого чая, как в таверне появился высокий незнакомец в черном плаще и надвинутой на глаза широкополой шляпе. Он разделся, и корсиканцы увидели симпатичного молодого человека с холеным бледным лицом и длинными светлыми волосами.

— Друзья, — с явным волнением заговорил он на одном из тех диалектов итальянского языка, который наиболее распространен на Корсике, — я рад передать вам привет от великого Паоли, другом которого я имею честь быть!

Его слова потонули в восторженных выкриках, и пока Бенито упрашивал гостей успокоиться, Джонатан Смолл, как звали англичанина, с интересом рассматривал корсиканцев.

Сколько раз представлял он себе встречу с этими мужественными и гордыми людьми, и все же увиденное им превзошло все его ожидания. Все как на подбор крепкие, с суровыми лицами и горящими отвагой глазами, они производили впечатление.

Смолл познакомился с Паоли в Лондоне, и тот настолько поразил его масштабами своей личности, что он выучил корсиканский язык и воспользовался первой же возможностью посетить легендарный остров. Тайная встреча в таверне на берегу моря только подогревала его романтическое воображение.

Да, начал он свой рассказ, Паоли неплохо живется в английской столице и все же он очень скучает в закутанном в туманы Лондоне о горячем солнце своей родины.

Вернется ли он на Корсику? Конечно, вернется! Когда? При более благоприятных обстоятельствах! Создать эти самые удобные обстоятельства ему поможет великая Англия. В его стране умеют уважать национальные суверенитеты, и когда Англия прогонит французов с Корсики…

— То придет к нам сама! — договорил за Смолла чей-то совсем юный голос. — Не так ли? Или Англия настолько бескорыстно любит Корсику, что будет воевать с французами только из-за симпатий к ней? Если это так, то мы вряд ли поверим в это!

К несказанному удивлению Смолла, это ломкий голос принадлежал сидевшему в углу мальчику. И ему было чему удивляться. Подобные вопросы мало вязались в его представлении с тем десятилетним возрастом, в котором пребывал юный патриот. В таверне установилась неловкая тишина. Кто бы ни задал вопрос, он попал в цель.

Смолл растерялся. Прозвучи в его словах малейшая фальшь, и ему оставалось бы только покинуть такую гостеприимную до этой самой минуты таверну, поскольку никто не поверил бы больше ни единому его слову.

— Конечно, — не очень уверенно произнес он, — у Англии есть свои соображения, но они никоим образом не будут ущемлять национальные интересы Корсики!

На этот раз аплодисментов не было, и, позабыв о всякой дипломатии, Смолл с отчаянием в голосе воскликнул:

— Но вы же прекрасно понимаете, что просто так никто ничего делать не будет! И не вашему народу, почти две тысячи лет сражающемуся за свободу, объяснять это!

Судя по тому волнению, которое испытывал Смолл, его восклицание шло от самого сердца и несколько разрядило напряжение.

— Это конечно! — раздались со всех сторон голоса корсиканцев, которые уже начали постигать все прелести цивилизации. — Задаром никто ничего делать не будет!

— А вы не ошибаетесь насчет двух тысяч лет, сеньор? — с явным недоверием вдруг спросил Николо Лоретти, которому с первого же взгляда не понравился этот, по всей вероятности и не нюхавший пороха, краснобай. — Что-то уж больно много!

— Да и мне кажется, — подхватил сидевший рядом со Смоллом коренастый корсиканец, — что вы несколько хватили!

— Я сказал правду! — улыбнулся Смолл. — На протяжении многих лет ваш остров являлся вожделенной добычей для многих стран, и еще две с половиной тысячи лет назад финикийские греки попытались завладеть Корсикой, да только ничего у них не вышло…

И снова рассказ Смолла прервали громкие одобрительные выкрики.

— Правильно! — послышалось со всех сторон. — Так и надо этим грекам! Нечего соваться на чужую землю!

— Но пять веков спустя, — продолжал Смолл, — им все-таки удалось основать на острове колонию…

Лица слушателей помрачнели.

— Но только на четыре года! — поспешил добавить англичанин. — Затем на Корсику пришли сицилианские греки и карфагеняне, но всех их ждала печальная участь, и рано или поздно всех незванных госте прогоняли с острова…

Последовал новый взрыв восторга, и после небольшой паузы Смолл продолжал.

— О Корсике, — все более оживлялся он, — писал в своей «Одиссее» Гомер, на ней жил изгнанный из Рима знаменитый философ Сенека. Известный древний историк Страбон прославял в своих трудах непокорность и свободолюбие корсиканцев, и даже могущественному Риму понадобилось на завоевание вашего острова почти сто лет. А ведь железные римские легионы вели такие прославленные полководцы, как Гай Марий и Корнелий Сулла! Но и они недолго правили бал на Корсике, ваши прадеды не дрогнули, и уже очень скоро римляне убрались восвояси…

На этот раз пауза длилась несколько минут. Отдавая дань своим свободолюбивым предкам, корсиканцы долго аплодировали и оживленно переговаривались.

— На смену Риму, — продолжал свой рассказ Смолл, — явился другой враг — Византия… И снова текла кровь, и снова корсиканцы отчаянно дрались с противником. А с моря уже шли безжалостные арабы, тосканские маркизы и Генуя. С помощью Пизы Генуе удалось выгнать арабов, но затем победители передрались между собой, и корсиканцам пришлось воевать и с Генуей, и с Австрией, и с Францией. А если ко всем этим напастям прибавить еще кровожадных берберийских и турецких корсаров, то можно себе представить, какие испытания выпали на долю вашего славного острова…

Корсиканцы снова захлопали в ладоши, и Смолл невольно улыбнулся. Как это ни странно, но борцам за свободу Корсики об истории этой самой борьбы рассказывал человек, который ни разу в жизни не держал в руках ружья.

— И хотя сейчас, — продолжал ободренный таким вниманием англичанин, — Корсика переживает не лучшие времена, Паоли верит в ее будущее и просит готовиться к новым битвам!

На этот раз не помог и Бенито. В таверне разразилась самая настоящая буря, и некоторые горячие головы были готовы хоть сейчас идти на французов. И пока трактирщик отговаривал их от этой безумной затеи, к Смоллу подошел так смутивший его своим вопросом Наполеоне.

— Сеньор, — спросил он, — где вы изучали историю Корсики?

— Я много работал в библиотеках, — ответил тот.

— Значит, те книги, которые вы читали, доступны всем? — последовал новый вопрос.

— Конечно!

— Это хорошо, — задумчиво покачал головой мальчик, — и мне остается только прочитать их и написать собственную историю Корсики….

Не зная, что отвечать своему странному собеседнику, Смолл пожал плечами. «Если у них все дети такие, — подумал он, — то напрасно Питт обхаживает Паоли, ни черта у него не выйдет!»

— Да, — задумчиво повторил Наполоене, — я обязательно напишу ее!

Смолл снисходительно улыбнулся. Конечно, он восхищался корсиканцами, но в то же время прекрасно понимал, что между умением стрелять и писать книги лежит дистанция огромного размера. Если бы он только мог знать, что перед ним стоит человек, который не только напишет историю своего родного острова, но и перевернет полмира, он повел бы себя, наверное, по-другому.

Впрочем, он еще увидится с Наполеоном в Рошфоре, небольшом порту на берегу Атлантического океана, откуда тот после своего второго отречения собирался в Америку. Преодолев все барьеры и кордоны, Смолл сумеет предстать перед Бонапартом, и тот узнает его.

— А сознайтесь, — улыбнется он, тронутый до глубины своей так никем и не разгаданной души воспоминаниями детства, — тогда вы не поверили мне!

— Не поверил… — почтительно склонит голову Смолл.

— И напрасно, — слегка ущипнет его за ухо Наполеон. — Как видите, мне кое-что удалось…

Но все это будет потом, а пока Смоллу надо было как можно быстрее уходить, поскольку к таверне направлялся привлеченный громкими криками французский патруль. Пожимая на ходу тянувшиеся к нему со всех сторон руки, англичанин облачился в плащ и через черный ход покинул таверну. За ним поспешили остальные, и вскоре в зале остались сам хозяин, два сильно подвыпивших рыбака и Наполеоне.

Минут через пять в таверну вошли французы. Высокий худой сержант удивленно взглянул на Бенито.

— Кто же так громко орал? Неужели эти пьянчуги?

Неприязненно взглянув на французов, Бенито пожал плечами. Понимай, мол, как хочешь!

— Ладно, — повернулся сержант к товарищам, — раз уж мы пришли сюда, давайте пропустим по стаканчику!

Его предложение нашло самый горячий отклик у всегда готовых выпить вина солдат, и пока они усаживались за стол, маленький патриот попрощался с Бенито и покинул таверну.

Всю дорогу домой он пребывал в приподнятом настроении. К его несказанной радости, желание вернуть Корсике свободу горело не только в его маленьком сердце.

Конечно, имей этот англичанин больше времени, он мог бы рассказать об истории Корсики куда подробней, и тогда бы Наполеоне узнал, что уже с конца XI века его остров стал яблоком раздора между Пизой и Генуэй и после победы в морском сражении при Мелори перешел под власть последней. Не желая причинять себе лишние хлопоты, Генуя предоставила корсиканцев собственным слабостям. Старинные обычаи и традиции оказались живучими, и кровная месть продолжала уносить целые кланы.

Малочисленное феодальное дворянство не пользовалось авторитетом, который бы признавался законом, и не старалось, по примеру дворянства других стран, вводить в своих замках хоть какие-то хозяйственные новшества.

Ни о какой мануфактуре не могло быть и речи, а денежный капитал у людей, которые работали ровно столько, сколько это было необходимо для пропитания, был весьма редким явлением на острове. Да и откуда ему было взяться, если большинство корсиканцев считало ниже своего достоинства работать за деньги.

В свое время земледелие было одним из основых занятий жившего в прибрежной полосе населения. Однако на остров часто наведывались пираты, и жившим у моря людям пришлось уходить в горы.

Земледелие быстро приходило в упадок, лучшие участки земли захватывались монастырями, и Генуя была рада такому развитию событий, поскольку религия облегчала управление беспокойным и совершенно неграмотным народом. И как это не печально для Корсики, одна из самых высокоразвитых республик в мире даже и не подумала приобщать и без того оторванных от мировой культуры островитян хоть к какой-то цивилизации.

Много интересного он мог бы рассказать и о самих корсиканцах. С чисто биологической точки зрения корсиканцы продолжали развиваться и совершенствоваться. Среднего роста и могучего сложения, одаренные острым зрением, неукротимым мужеством и другими первобытными доблестями, они пользовались репутацией отличных солдат и служили в армиях всех южно-европейских государств.

В корсиканском характере самым удивительным образом объединились меланхолия и страстность темперамента. Корсиканец воспламенялся внезапно, словно вулкан, а через мгновение становился печальным.

Он был скуп на слова, но не лишен красноречия, если ему представлялся случай поговорить. Он был сдержан и недоверчив в общественной жизни, но откровенен и искренен в дружбе. От природы чрезвычайно восприимчивый, он был способен на столь же большие страсти и чувства, как и на большие пороки.

В некоторых отношениях чрезвычайно честолюбивый, корсиканец считал величайшим достоинством показать другим свою храбрость или силу. Он невыразимо страдал, когда видел, что другие превосходят его, и стремился уподобиться им или превзойти их.

Больше всего на свете он ценил оружие, и не было на всем острове корсиканца, у которого бы его не было. Он скорее отказался бы от скота, от земли и от плуга, но обязательно приобрел бы ружье, кинжал и пистолет.

В обращении с оружием корсиканцы были всегда на высоте положения, непрестанная борьба с внутренними и внешними врагами сделала их мужественными и бесстрашными людьми, которых не пугает никакая опасность. Каждый из них был готов постоянно стать жертвой вендетты.

Кровная месть сыграла страшную роль на скалистом острове. Много горя причинила она многим семействам, ибо поклявшийся отомстить корсиканец был способен на все.

Он не боялся ни опасности, ни страданий, ни смерти. Чтобы дать волю своим страстям, он приносил в жертву жену и детей, дом и землю, репутацию и положение. Семейные распри тянулись иногда в течение нескольких поколений, и сила их страстности нисколько не ослабевала.

Когда у корсиканца убивали кого-либо из родственников, он не успокаивался до тех пор, пока не находил удовлетворения в вендетте. Исполнив свое дело, он бежал в горы и вел там жизнь бандита.

Попасть в руки судебных и полицейских стражников считалось величайшим позором. Вендетта была неотвратима. Оставшиеся в живых родственники и другие мстители не могли считать свою жизнь вне опасности: они должны были вести постоянную борьбу с врагом.

Детям уже в раннем возрасте внушалась, самая что ни на есть, паталогическая ненависть к обидчикам рода. Корсиканская женщина, у которой убивали мужа, хранила его окровавленное платье до тех пор, пока ее дети не подрастали настолько, что могли понять значение вендетты.

Перед детьми стояла всегда альтернатива: либо вести бесчестную и позорную жизнь, либо стать убийцами, и, преклоняясь перед честью, они обычно выбирали последнее.

Гордые и свободолюбивые, жители Корсики не желали смиряться и на протяжении многих лет вели ожесточенную борьбу с завоевателями. Но особых успехов им удалось добиться только в XYI веке, когда во главе патриотов встал величайший герой Корсики полковник Сампиеро.

Воинственный и мстительный, он обладал могучим умом и являл собой ярчайшее воплощение своей эпохи и своего народа. Он испортил немало крови генуэзцам, и в полную силу те смогли развернуться только после его смерти в 1567 году.

В 1729 году восстание против генуэзцев возглавили главы известных корсиканских кланов Чекальди и Джиофери. Но стоило им только склонить чашу весов в свою пользу, как на Корсику напала Австрия. Боевые действия затянулись на целых три года, и в 1732 году в Корте был подписан мирный договор.

Генуэзцы очень быстро забыли о своих уступках, и эта забывчивость привела к новому восстанию. На стороне Генуи выступила Франция, и к 1741 году Версаль заполучил в свои руки всю Северную Корсику. Но как только началась война за австрийское наследство, французская армия покинула остров.

На этом напасти Корсики не кончились, на остров напала поддержанная Англией Сардиния, и место погибшего в бою Джиафери занял Климент Паоли. Однако роль вождя оказалась ему не по силам, и он предложил на роль лидера нации своего младшего брата Паскуале, который состоял на неополитанской службе.

Оба брата получили прекрасное образование и воспитание. Климент носил рясу священника и имел душу солдата, в то время как Паскуале был по своей природе законодателем и организатором.

29 апреля 1755 года Паскуале Паоли с одобрения национального собрания получил верховную власть. Вскоре против него поднял восстание глава одного из самых влиятельных корсиканских кланов Марио Матра, который горел страстным желанием занять пост главнокомандующего.

Паоли подавил мятеж и принялся за дело. Создав основанную на всеобщих выборах демократическую политическую систему, он принялся за осушение болот, строительство дорог и мостов, разработку новых карьеров и создавание торгового флота.

Конечно, все это было прекрасно, и все же по большому счету речь шла не столько о нововведениях, сколько о сохранении общинного строя. Но как бы там ни было, в своих начинаниях Паоли намного опередил самые развитые страны феодальной Европы, чем привлек к себе внимание всех выдающихся мыслителей восемнадцатого века, которые видели в его деятельнсти воплощение своих идеалов.

«Есть в Европе еще одна страна, — писал восхищенный Жан-Жак Руссо, — способная принять свод законов, это — Корсика. Достоинство, упорство, с какими этот мужественный народ отстоял свою свободу, вполне заслужили того, чтобы какой-нибудь мудрец увековечил ее. Меня не оставляет предчувстие, что когда-нибудь этот маленький остров еще удивит Европу». И не случайно именно женевский мудрец написал для Корсики конституцию, которая так никогда и не нашла своего применения.

Успехи Паоли вызвали озабоченность Генуэзской республики, снова начались боевые действия, и после тяжелых боев Паоли удалось в начале 1764 года отбросить захватчиков к укрепленным позициям на побережье и освободить весь остров.

На помощь итальянцам пришла Франция, благо, что предлог у министра иностранных дел герцога де Шаузеля нашелся быстро. И после того как Паоли приютил на Корсике четыре тысячи иезуитов, которых де Шаузель изгнал из Франции, герцог изобразил благородное негодование и приказал командующему французских экспедицонных войск занять еще несколько корсиканских городов.

Паоли не осталось ничего другого, как подписать соглашение с Франицей, и Аяччо, Кальви, Альгайола, Сан-Фиоренцо и Бастия на четыре года перешли к французам.

Де Шуазель спал и видел, как ему прибрать к рукам весь остров. Через купленного им посланника Корсики в Версале Маттео Буттафоко, он с помощью золота и щедрых обещаний сумел склонить на свою сторону значительную часть влиятельных корсиканских кланов.

О своих далеко идущих планах французский министр молчал и раскрыл свои карты только после того, как Генуя продала права на Корсику Франции…

Через десять лет юный патриот узнает и об этом, поскольку сдержит свое обещание и напишет «Историю Корсики», которая никогда не будет опубликована и принесет ему одни разочарования.

Но все это будет потом, а пока, занятый мыслями о будущей борьбе за свободу, он спешил домой. Наказание за позднее возвращение не пугало его. К ругани и побоям он привык.

К его удивлению, мать и не думала ругаться. Быстро собрав на стол, она ушла в другую комнату, и мальчик услышал ее взволнованный голос.

— Ты не сделаешь этого, Карло!

— Почему ты так думаешь? — с раздраженнием спросил тот.

— Пусть он мне и отчим, но не чужой человек, — все с тем же волнением в голосе отвечала Летиция, — и я не хочу судиться с родственниками!

Мальчик усмехнулся. Как только речь заходила речь о чьем-нибудь наследстве, отец тотчас заявлял о своих правах. Именно так он заполучил Сан-Миниато и Миллели — небольшие поместья рядом с Аяччо, завещанные иезуитам его дальними родственниками.

Впрочем, объяснение тому было. Летиция оказалась далеко не так богата, как это казалось Карло до свадьбы, и все ее состояние — семь тысяч франков — было вложено в земельные участки.

Карло приходилось вести суровую борьбу за существоваание, и он с первого же дня семейной жизни мечтал прибрать к рукам четыре гектара земли и небольшой домик — так до сих пор и не полученное им приданое за Летицию. И он давно бы заполучил их, если бы всякий раз, как только речь заходила о суде, Летиция не отговаривала его от этой не совсем приличной, на ее взгляд, затеи.

— Удивительно! — повысил голос настроенный весьма воинственно Карло. — Судиться с твоими родственниками мне нельзя, а им нас обманывать можно! Как хочешь, Летиция, но мне это надоело! И будь он трижды твой отчим, я начну против него дело!

— Поступай, как знаешь, Карло, — уже сдаваясь, вздохнула Летиция, — только мне все это неприятно…

— А ты думаешь, вся эта возня доставляет радость мне? — уже без сарказма спросил Карло — Но видит Бог, моей вины здесь нет!

— Может, мне еще раз поговорить с ним? — неуверенно предложила Летиция.

— Бесполезно! — махнул рукой Карло. — Впрочем, — после небольшой паузы продолжал он, — попробуй… Но скажи ему, что это действительно в последний раз! Ни на какие уступки я больше не пойду…

— Спасибо, Карло! — звук поцелуя заставил мальчика поморщиться. — Я поговорю с отчимом, а теперь давай выпьем вина!

— Давай! — уже совсем другим голосом ответил довольный восстановленным согласием Карло.

Сидя за бутылкой вина, супруги еще долго о чем-то говорили вполголоса, но Наполеоне уже не слушал их. Куда больше его сейчас занимал… Сенека! И что же натворил этот самый философ, если ему пришлось прятаться от римлян на Корсику?

Большой интерес вызывали у него и прославленные полководцы Гай Марий и Корнелий Сулла, о которых с таким восторгом рассказывал англичанин. Но если они были такими великими, то почему им не удалось покорить Корсику?

Когда в комнате появился довольный окончанием неприятного разговора отец, Наполеоне спросил:

— Кто такой Сенека?

— Сенека?! — перестав от изумления улыбаться и полагая, что он ослышался, переспросил Карло.

— Да, Сенека, — кивнул мальчик, — философ…

Пребывая все в том же недоумении, Карло напряг память и вспомнил кое-что из того, чему его учили в университете.

— Сенека, — не совсем уверенно начал он, — жил в пятом… или в четвертом веке до нашей эры и прославился как воспитатель самого жестокого римского императора Нерона… И, как утверждают историки, он покончил жизнь самоубйством по приказу своего неблагодарного воспитанника…

— А что значит философ? — поинтересовался мальчик.

— Это слово происходит от слова «философия» и означает любовь к мысли. Да, именно так…. Философы создают системы, в которых выражают свое видение мира…

— И что увидел в мире этот самый Сенека? — последовал новый безжалостный вопрос.

— Насколько я помню, — слабо улыбнулся Карло, понимая, что это последнее, на что он может ответить, — он проповедовал презрение к смерти и отказ от страстей… По его мнению, только так можно было обрести истинную свободу, и, если я не ошибаюсь, это направление в философии называется стоицизмом….

Карло замолчал, с тревогой ожидая нового вопроса. Он знал о той неприязни, какую к нему питал сын из-за его предательства Паоли, и ему не хотелось, чтобы тот уличил его еще и в неграмотности. Но на помощь мужу пришла Летиция, поскольку ей надоели все эти заумные рассуждения, из которых она не поняла ни единого слова.

— Все! — решительно проговорила она. — Хватит на сегодня! Завтра займешься своими философами. И не вздумай являться домой так же поздно, как и сегодня. А теперь иди спать!

Пожелав родителям спокойной ночи, Наполеоне отправился в свою комнату, а озадаченный Карло продолжал ломать голову над тем, от кого сын мог услышать имя римского философа, которого на всей Корсике знали от силы три человека. Так и не справившись с этой неразрешимой задачей, он направился в спальню, где его ждала Летиция…

Глава II

Утром мальчик отправился на берег моря, где в небольшом гроте хранил свои сокровища: эполеты, солдатские пуговицы, шомпола, сломанные сабли и найденное в горах ружье.

Целый час он очищал длинное узкое лезвие подаренного ему одним из завсегдатаев таверны старинного кинжала от ржавчины, а затем долго любовался на славу сработанным клинком.

А что если, мелькнула шальная мысль, явиться с этим кинжалом на сегодняшнюю битву с мальчишками с соседней улицы. Но слишком славная история была у этого кинжала, да и не мог он унизиться до того, чтобы выйти с ним против безоружных ребят.

Впрочем, он и без кинжала расправился с ними на удивление легко, и устроенное им избиение младенцев удалось прекратить только с помощью проходивших мимо рыбаков.

Вечером к Летиции явилась целая делегация разъяренных жестокой расправой над их детьми родителей. Как только они ушли, мать взялась за ремень. Однако ударить сына ей так не пришлось: победа досталась дорогой ценой, и все его худенькое тело было покрыто кровоточащими ссадинами.

— Ну вот, — покачала головой Летиция, отбрасывая ремень в угол, — тебя и ударить-то некуда! Ладно, давай лечиться! — вздохнула она и принялась промывать многочисленные ссадины и смазывать их настоенной на травах мазью.

Летиция не жаловала тихонь, но необузданный характер сына пугал ее. До двух лет это был спокойный и тихий ребенок, за которым ухаживали мать, бабка и кормилица Камилла Илари. Но уже очень скоро он начал проявлять свой необузданный темперамент.

Он был самым непослушным из всех детей Летиции. Упрямый и настойчивый, он всегда делал, что ему хотелось. Нередко в семье Бонапартов происходили из-за него ссоры, особенно между Саверией, бабкой с отцовской стороны, и кормилицей. «Служите лучше свои мессы, только оставьте в покое моего Наполеона», — говорила с досадой Камилла, и на этом споры заканчивались.

Однако строгая Летиция сумела вселить в сына уважение к себе, что было собенно важно, так как отец был чересчур снисходителен к детям. Каким упрямым не был в детстве Наполеон, авторитет матери он признавал.

«Матери и ее строгим правилам, — говорил он позже, — я обязан всем своим счастьем и всем тем, что я сделал хорошего. Я утверждаю даже, что все будущее ребенка зависит от матери».

Несмотря на всю строгость матери, не скупившейся на розги, Наполеон отыскивал пути и средства по временам ускользать от ее бдительного ока. Он бегал с другими городскими детьми по крепостному валу, лазил по скалам и играл в солдаты.

Он всегда был предводителем победившей стороны, слова «поражение» для него не существовало. Домой он возвращался с разгоряченными щеками, горящими глазами, в промокшем насквозь и часто разорванном костюме, зная прекрасно, что его ожидает. Упрямый и настойчивый, он не считался ни с кем. Все запретное прельщало его, и он тянулся к нему даже под угрозой самого жестокого наказания.

В надежде хоть как-то смягчить неукротимый нрав сына Летиция отдала его в школу для девочек, но из этого благого начинания ничего не вышло. Наполеоне часто вспоминал об этом счастливом времени среди маленьких девочек, которые послушно исполняли все то, чего требовал от них необузданный мальчик.

Его живость и то, что он был единственным мальчиком в школе, сделали его любимцем благочестивых сестер. Они баловали его сладостями и ласками.

Их питомец быстро понял это и сумел использовать свое положение. Мало того, что он стал любимчиком благочестивых сестер, которые руководили школой, так он еще и влюбился.

Доведенные до отчаяния его страстью родители девочки потребовали принять меры, и Летиция, не надеясь пронять сына побоями и уговорами, забрала его из пансионата.

Однако тот быстро нашел себе новое развлечение и с великим знанием дела принялся терроризировать старшего брата. Впрочем, от него доставалось не только Жозефу, он лез в драку по любому поводу, и очень скоро сверстники стали избегать его.

— Скажи мне, Наубли, — спросила Летиция, макая очередной тампон в мазь, — почему ты не можешь играть так, как другие дети? Без драк, ссадин и скандалов? Посмотри на Жозефа. Никто о нем не сказал ни одного плохого слова. Всегда спокойный и опрятный, он играет совсем в другие игры. Неужели ты так не можешь?

— Не могу и не хочу! — покачал головой мальчик.

— Но почему? — в отчаянии воскликнула Летиция.

— Потому что хочу стать солдатом! — последовал быстрый ответ.

— Хочешь стать солдатом? — на всякий случай переспросила Летиция, хотя и ожидала услышать нечто подобное.

— Да, мама!

— И с кем же ты собираешься воевать?

— С французами! — последовал быстрый ответ. — Я должен освободить от них Корсику!

— Освободить Корсику? — уставилась на сына в великом изумлении Летиция.

— Да! — кивнул тот. — То, что не удалось вам, сделаем мы!

Летиция промолчала. Да и что говорить? Все было ясно и без слов. Впрочем, иного и быть не могло.

С младых ногтей ее сын слушал рассказы рыбаков и пастухов, с которыми сталкивался на своих прогулках за городом.

Все они были истинными корсиканцами, свободными, независимыми и гордыми. О французском владычестве они и слышать не хотели. Их героем, их богом был Паоли. Только одному Паоли хотели они повиноваться, и мальчик с первых дней общения с ними слышал неистовые проклятия на головы французов.

Внесли свою лепту в дело «патриотического» воспитания Наполеоне и Николо Паравичини с женой, рассказывавшие племяннику трогательные истории о героях-патриотах, которые ради свободы шли на смерть как на праздник. Эти в высшей степени романтические рассказы падали на хорошо удобренную почву, и в результате они получили то, что получили.

Накладывали свой отпечаток и повествования о вендетте, уносившей из жизни целые семейства. И мальчик не мог не видеть той жажды кровавой мести, которая блистала в глазах рассказчиков. Все эти рассказы могли вести только к тому, что Наполеоне начинал относиться к запретам (вендетта была официально запрещена) как к чему-то такому, что можно было обойти.

В детской маленьких Буонапарте было всегда очень оживленно. Мать, желая предоставить им больше свободы движения, отдала им большую комнату. Но играли они в разные игры. И если Жозеф и Люсьен рисовали на стенах человечков, шумели и прыгали, то Наполеоне выказывал особую любовь ко всему, что было связанно с армией и войной.

Опоясавшись деревянной саблей, с бумажным шлемом на голове, он начинал бить в барабан, а когда сестрыупрашивали его прекратить шум, он начинал гонять их по дому. При этом он не скупился на удары и шлепки.

Особенно доставалось мягкому по характеру Жозефу, и не случайно возмутителя спокойствия стали называть дома «Смутьяном».

«Я был упрямым мальчиком, — часто повторял император. — Мне ничто не импонировало, ничто не вселяло уважения. Я был сварлив и драчлив, не боялся никого. Одного я бил, другого царапал и все боялись меня. Особенно же страдал от меня мой брат Жозеф. Я колотил и кусал его. И его же потом за это ругали, потому что, пока он оправлялся от страха, я шел уже пожаловаться на него матери. Моя хитрость была очень кстати: мать не терпела драк!»

Когда он немного подрос, его вместе с Жозефом отдали в иезуитскую школу. Любовь мальчика к цифрам снискала ему прозвище «маленького математика». Он мог целыми часами решать математические задачи.

В восемь его любовь к арифметике дошла до того, что мать велела специально для него выстроить на террасе своего дома маленькую будку, в которой он мог решать свои задачи.

Наполеон просиживал в ней целые часы и выходил лишь вечером, рассеянный, небрежно одетый, с растрепанными волосами и спустившимися чулками. Потом он отправлялся гулять под руку со своей маленькой подругой из женской школы. Сверстники смеялись над ним и кричали: «Вот идет влюбленный в Джикоминетту Наполеоне со спущенными чулками!»

Мальчик бросался на насмешников с палкой или камнем. При этом его совершенно не смущало, сколько было врагов, и он бесстрашно лез в драку. Его властная натура не знала опасностей.

Почему стать солдатом и освобождать Корсику собирался именно Наполеоне, а не его старший брат Жозеф? Он тоже слушал рассказы о мужестве и стойкости корсиканцев, но рос тихим и спокойным ребенком.

На этот вопрос у Летиции не было ответа. На него ответит сам император, и мы еще услышим от него это весьма непростое для него объяснение.

Конечно, как истинной корсиканке, Летиции следовало гордиться сыном, но ей этого уже не хотелось. Слишком уж незавидна была участь корсиканского патриота.

— И все же, — примирительно сказала она, в глубине души довольная сыном, — я попрошу тебя обходиться в своей подготовке к будущей службе без таких кровопролитных сражений… Договорились?

— А вот этого я тебе обещать не могу… — покачал головой Наполеоне.

— Тогда, — потеряла терпение Летиция, — пообещаю тебе я! Ремень и розги! Ты понял меня?

— Да… — спокойно ответил сын, который давно уже привык к подобному окончанию бесед с матерью.

За ужином Летиция передала разговор с сыном Карло.

— Вот и сбылись твои мечты! — усмехнулся тот. — Можешь радоваться!

— Да хватит тебе, Карло! — с отчаянием в голосе воскликнула Летииция. — Не время иронизировать! Надо что-то делать, пока он кого-нибудь не искалечил!

— А сделать можно только одно, — пожал плечами Карло, — помочь ему стать солдатом! Все остальное, как ты сама понимаешь, бессмысленно…

Летиция вздохнула: что-что, а это она понимала.

— Вся беда в том, — продолжал Карло, — что для получения вакансии на королевскую стипендию во французское военное училище требуется разрешение военного министра!

— В таком случае, — взглянула на мужа Летиция, — придется просить Марбёфа! Ничего другого нам не остается…

Карло кивнул. Де Марбёф симпатизировал ему, и не только потому, что бывший секретарь Паоли в 1773 году выступил в защиту графа, которого политические противники обвинили в неблаговидных поступках, и командированный корсиканским дворянством в Версаль Карло выступил перед самим Людовиком XYI. Граф боготворил Летицию и ради ее благополучия был готов на все…

Де Марбёф с величайшей охотой откликнулся на просьбу своих друзей и обещал Карло получить вакансии для Наполеоне и Жозефа, которого он обещал устроить в духовный колледж. СамомуКарло надлежало получить свидетельства о «недостаточных средствах» и знатном происхождении.

Он обратился к известным корсиканским аристократам, и те в письменной форме подтвердили, что «сеньер Карло ди Буонапарте не обладает необходимыми средствами для воспитания детей».

А вот со свидетельством о благородном происхождении Карло пришлось помучиться, поскольку от него потребовали предъявить комиссии… герб его рода. И когда после долгих блужданий по инстанциям он представил его королевскому комиссару, де Марбёф отправил документы с рекомендательным письмом в Париж и посоветовал Карло и Летиции запастись терпением.

Пока бумаги блуждали по канцеляриям и кабинетам, маленький террорист продолжал свои выходки, и очередной его жертвой стал директор школы аббат Рекко. На одном из уроков чистописания аббат в какой уже раз с неудовольствием заметил, что Наполеоне не слушает его и рисует в тетради.

— Опять лошади и опять солдаты! — покачал он головой, незаметно подойдя к увлеченному своим занятием мальчику.

Мягкий и деликатный, он попытался придать своему голосу строгое выражение, но на Наполеоне показная строгость учителя не произвела ни малейшего впечатления, и он с обычным для него вызовом ответил:

— Да, опять лошади и опять солдаты!

— Ну что же, — внимательно разглядывая рисунок, одобрительно покачал головой Рекко, — на этот раз лучше… А свой хлеб ты опять отдал солдатам?

— Да!

— Значит, сегодня мать снова накажет тебя, — с мягким укором покачал головой Рекко.

— Что делать, — пожал плечами мальчик, который каждое утро менял у солдат свою белую булку на серую лепешку, — мне надо привыкать к солдатскому хлебу!

Аббат покачал головой. Подумать только! Всего девять лет и такая несокрушимая твердость духа. Вот только шла она не всегда на пользу. И в то же время ему не в чем было упрекнуть Наполеоне. Он прекрасно учился и легко разбирался с самыми сложными математическими задачами, над которыми другие ребята бились часами. Любил он и древнюю историю и мог целыми часами слушать о древней Греции, Риме, Спартаке, Ганнибале и Цезаре…

— Конечно, — мягко продолжал Рекко, который давно уже не подходил к Наполеоне с общими мерками, — хорошо, когда у человека есть в жизни цель… Плохо другое! Ты слишком часто огорчаешь своих родителей!

Вот тут-то с полнейшим равнодушием внимавший аббату Наполеоне и выдал то, отчего в классе установилась неловкая тишина.

— Мой отец, — холодно произнес он, — тоже сильно огорчил меня тем, что предал дело Паоли и служит нашим завоевателям! На его месте, — добил он бедного аббата, — я бы погиб в бою, но не сдался!

Добрый священник был потрясен этим откровением, но куда больше его поразило не столько само признание, сколько тот мрачный огонь, который горел в устремленных на него глазах мальчика.

Отвечать он не стал. Слишком щекотлива была тема для ее обсуждения с детьми. Свободолюбивые и гордые корсиканцы ненавидели как завоевателей, так и тех своих соотечествеников, которые служили французам.

Наполеоне приходилсь в этом отношении хуже других. Он был сыном не только бывшего секретаря почитаемого всеми Паоли, но и автором знаменитой на всю Корсику присяги, в которой призывал патриотов умереть, но не сдаваться. Правда, сам он почему-то не умер и сдалася.

В глубине души Рекко и сам недолюбливал завоевателей, но в силу своего мягкого характера никогда не высказывал крамольных мыслей. Беседовать же на подобные темы в школе он считал занятием даже не столько опасным, сколько не этичным. Потому и решил отвлечь детей от слишком печальной для корсиканцев темы, предложив поиграть в войну.

Ребята, которым надоело чистописание, с великой радостью откликнулись на его призыв. Как всегда, Рекко разделил детей на «римлян» и «карфагенян», их командирами он назначил братьев Буонапарте.

— И какая у нас будет битва? — спросил Наполеоне.

— Выбирайте сами! — ответил аббат.

— При Каннах! — закричали «карфагеняне».

— При Зама! — запростетсовали «римляне».

Рекко улыбнулся. Все правильно, Канны — это слава Ганнибала и позор римлян, и, наоборот, Зама — сокрушительное поражение Карфагена, навсегда потерявшего возможность противостоять Риму.

— Хорошо, — сказал он, — пусть будет Зама!

Но не тут-то было! Наполеоне наотрез отказался командовать потерпевшей много веков тому назад поражение армией, и напрасно аббат убеждал маленького упрямца, что выступать в роли Ганнибала даже при Зама не позорно и что, как полководец, он был на голову выше многих римских военначальников.

— Ладно, — безнадежно махнул рукой аббат, — давайте бросим жребий! Согласен?

— Бросайте, — пожал плечами Наполеоне, — но своего мнения я не изменю!

Теперь не только учитель, но и рвавшиеся в бой «карфагеняне» принялись уговаривать своего командира как можно скорее начать игру. Попытался образумить брата и сам предводитель «римлян», за что тут же и получил болезненную оплеуху. Расправившись с братом, мальчик торжествующе взглянул на директора.

— Так кто же из нас больше достоин звания победителя?

Понимая, что ни к чему хорошему дальнейшее выяснение отношений не приведет, Рекко недовольно сказал:

— Ладно! Пусть будут Канны!

По условиям игры победа доставалась тому, кто сумеет захватить знамя противника и сберечь свое собственное. Поставив знаменосца впереди своего войска, Наполеоне двинул его на противника. Жозеф приказал подпустить «римлян» как можно ближе и, отрезав знаменосца от основных сил, отнять у него знамя.

Но не все оказалось так просто, и как только «карфагеняне» бросились на знаменосца, ряды «римлян» расступились, и тот побежал назад.

Разгоряченные схваткой ребята кинулись за ним, и когда большинство «солдат» вбежало в образованный специально для них коридор, «римляне» сомкнулись и отрезали противника от его штаба.

Тем временем посланные Наполеоне в лагерь противника лазутчики без особого труда оттеснили немногочисленную охрану и завладели знаменем «карфагенян». Победа была полной, и «римляне» в один голос славили своего предводителя.

— Если мы бы начали все сначала, — заявил тот, — я победил бы еще быстрее!

Заметив удивленный взгляд далекого от воинских забав аббата, он быстро изложил ему еще более остроумный план захвата чужого знамени.

Рекко задумчиво покачал головой. Да, видимо, все-таки не зря отдавал этот мальчик свой хлеб солдатам… А ведь ничего особенного на первый взгляд! Обыкновенный и не очень заметный ребенок. Но если заменить маленький рост несгибаемой волей, а слабость сложения — необыкновенной мощью и быстротой мышления, то мальчик представал совсем в ином свете.

К счастью для Рекко, помимо других талантов, у Наполеоне была превосходная память, и он всегда помнил добро. Став властелином Европы, он не забудет о старом священнике и пришлет ему двадцать тысяч франков.

— Ладно, ребята, — улыбнулся Рекко, — на сегодня все! А теперь отправляйтесь по домам и готовьтесь к завтрашним занятиям!

В тот день маленький патриот решил поразить не только аббата, но и всю свою семью и, облачившись в подаренную ему форму французского офицера, целый час ходил по саду под проливным дождем.

Напрасно испуганая Летиция умоляла его прекратить это самоистязание: Наполеоне не слушал мать. Когда он вернулся в дом, и мать спросила его, для чего он подвергает себя таким мучениям, он только пожал плечами.

— Мне надо привыкать ко всему…

Летиция вздохнула. В бесконечной борьбе с сыном у нее не осталось даже желания наказывать его. Да и какой смысл наказывать человека, который презирал побои?

Она еще что-то говорила, но Наполеоне было не до нее. На чисто вымытомнебе ярко сияло солнце, из сада тянуло сыростью, пахло цветами и посвежевшей листвой. Дома сидеть не хотелось, и он решительно направился к двери.

— Ты куда? — недовольно спросила мать.

— Пройдусь!

Летиция обреченно махнула рукой.

— Иди…

Глава III

Утром мальчик отправился на свою любимую скалу. Море сильно штормило, и далеко внизу огромные волны с силой бились о камни.

В высоком чистом небе парил морской орел, и Наполеоне залюбовался могучей птицей. На какое-то мгновение ему даже показалось, что он встретился с орлом глазами и птица, не выдержав его пристального взгляда, взмахнула мощными крыльями и полетела в горы.

Интересно, подумал он, как бы повел себя этот орел, если кто-нибудь попытался бы отнять у него свободу? Безропотно променял бы это огромное синее небо на уготованную ему железную клетку или сражался бы до последней капли крови? Наверное, все-таки сражался бы…

Почему же тогда так легко смиряются с потерей свободы люди? Разве они не рождаются такими же свободными, как эта гордая и могучая птица? А если это так, то кто же дал право другим людям отнимать у них эту дарованную самой природой свободу? Это был вопрос вопросов, и сколько не бился над ним юный патриот, ответа на него он так и не нашел.

Вдоволь налюбовавшись бушующим морем, мальчик решил исполнить свою давнишнюю мечту и подняться по узкой расщелине, которая начиналась рядом с площадкой, как можно выше в горы.

Это рискованное восхождение чуть было не стоило ему жизни. Росшее на камнях небольшое деревцо сломалось, и Наполеоне повис над пропастью. На его счастье, кустарник выдержал, и мальчик упрямо продолжал карабкаться по скалам.

Уже очень скоро одежда на нем висела клочьями, а тело было покрыто ссадинами и царапинами, но он с таким упорством продолжал свое восхождение, словно от него и на самом деле зависел успех сражения.

Целый час играл он со смертью, пока не оказался на небольшой ровной площадке. Обогнув поросший рыжим мхом огромный камень, Наполеоне увидел мельницу.

Около нее, с наслаждением плеская воду на поросшую черным волосом грудь и бронзовое от загара тело, умывался рослый мужчина лет пятидесяти. Заметив одетого в окровавленные во многих местах лохмотья мальчика, он удивленно и в то же время встревоженно воскликнул низким голосом.

— Что с тобой? Заблудился?

— Нет, — покачал головой Наполеоне.

— А как ты сюда попал?

— Хотел подняться как можно выше в горы!

— Подняться в горы? — удивился мельник. — Но зачем?

— Проверить свои силы! — без малейшего смущения ответил мальчик.

— Для чего? — улыбнулся мельник. — Поспорил с кем-нибудь?

— Нет, — покачал головой гость, — я хочу стать солдатом…

— Хочешь стать солдатом? — удивленно воскликнул мельник.

— Да, стать солдатом и освободить Корсику! — ответил мальчик, пытливо вглядываясь в лицо мельника: засмеется тот или нет.

Мельник не засмеялся, и на его загорелом до черноты лице появилось какое-то несвойственное ему выражение. Он перевел взгляд своих погрустневших глаз на костер, и на какое-то мгновенье ему показалось, что он увидел в его пламени лица погибших товарищей.

— И как? Проверил?

— Не совсем! — покачал головой тот.

— Ладно, — улыбнулся мельник, — проверишь в другой раз, а сейчас будем ужинать! Проголодался, наверное?

Мальчик кивнул. После тяжелейшего подъема, на который отважился бы далеко не каждый взрослый, ему очень хотелось есть.

— Как тебя зовут? — спросил мельник, усаживаясь за грубый стол.

— Наполеоне Буонапарте! — назвал мальчик свое не совсем приятное для корсиканского слуха имя.

По лицу мельника пробежала тень.

— Сын Карло?

— Мне, — произнес мальчик, — стыдно за отца!

— Да, — понимающе покачал головой мельник, — бывший секретарь Паоли, который громче всех кричал «свобода или смерть» и первым побежал на службу к французам. Нет, не зря я никогда не верил тем, кто надрывается больше всех… Но к тебе это не относится, — поспешил добавить мельник, заметив, как помрачнело лицо мальчика. — Ты за него не ответчик! Главное, — улыбнулся он, — что из тебя растет настоящий корсиканец! Можешь называть меня папашей Луиджи! А теперь садись и ешь!

Маленькому гостю не надо было повторять подобное предложение, и он с удовольствием принялся за нежную поджаристую куропатку, запивая ее превосходным вином. Не отставал от него и мельник, который никогда не страдал отсутствием аппетита и особенно налегал на вино.

Насытившись, он взял из костра уголек и, раскурив трубку, выпустил такое огромное облако синего душистого дыма, что на какое-то мгновенье скрылся из вида.

— А где вы получили этот шрам? — спросил мальчик, даже не сомневаясь в том, что услышит сейчас какую-нибудь трагическую историю.

Сам того не ведая, он задел самое больное место, и на лице мельника появилось выражение глубкой печали.

— Лет пятнадцать назад, — глубоко затянувшись, начал тот, — пьяный генуэзец оскорбил невесту моего сына. В потасовке Геро ранил своего обидичка и убил одного из его товарищей. В тот же день его расстреляли…

Мельник вздохнул. Нет, никогда ему не забыть то ранне утро, когда его Геро вывели к свежевырытой могиле и генуэзский офицер взмахнул саблей. Он мотнул головой, словно стараясь отогнать от себя печальное видение и, жадно затянувшись, продолжал:

— Конечно, я расчитался с тем генуэзцем… Но убил я его в честном бою, на память о котором он и оставил мне вот этот самый шрам… — слегка коснулся он своими разбитыми работой пальцами правой щеки.

Печальные воспоминная нахлынули на мельника, он несколько раз глубоко зхатянулся и долго молчал, неподвижно глядя на пляшущее пламя костра.

— Несколько лет, — наконец продолжал он слегка дрогнувшим голосом, — я жил в горах и только ночью выходил на охоту! И каждая такая охота стоила жизни одному или нескольким захватчикам, и ты не можешь даже представить себе, малыш, с каким нетерпением я ждал той минуты, когда смогу сойтись с нашими врагами в открытом бою и как я был счастлив, когда этот священный для меня час наступил!

— Да, — воскликнул мельник, и в его потемневших глазах Наполеоне увидел такой восторг, словно ему удалось уничтожить всех прибывших на Корсику захватчиков, — мы славно бились и узнали, что такое свобода! Да вот только, — снова погрустнел он, — ненадолго…

Мельник налил вина и выпил. Тронутый его рассказом Наполеоне положил свою тонкую ручонку на его круглое плечо и с некоторой торжественностью произнес:

— Не печальтесь, папаша Луиджи! Вы честно исполнили свой долг, и теперь дело за нами! И я клянусь вам, что мы сделаем Корсику свободной!

Растроганный мельник прижал к себе мальчика одной рукой, а другой нежно погладил его по спадавшим на плечи длинным волосам. Глаза его повлажнели. Вот также он мечтал ласкать своих внуков, ибо после Корсики папаша Луиджи больше всего на свете любил детей.

— Дай-то Бог! — прошептал он, чувствуя, как по его изуродованной кинжалом щеке ползет предательская слеза.

При слове Бог, Наполеоне поморщился. Все связанное с церковью вызывало у него неприязнь, и для него не было страшнее наказания, нежели отстоять час в церкви. Несмотря на юный возраст, он интуитивно чувствовал: сколько бы люди не поклонялись этому самому Богу, он никогда не снизойдет до них. И он с явной неприязнью произнес:

— Бог ничего и никогда не даст! И свободу мы должны завоевать сами!

Мельник изумленно взглянул на мальчика. Он был верующим человеком и в то же время почувствовал скрытую в словах его странного гостя правоту. Да, в этой жизни надо было расчитывать только на себя, и если бы Бог на самом деле интересовался землей, он вряд ли бы допустил унижение одних людей другими.

В горах потемнело, на Корсику быстро надвигались сумерки, и Наполеоне засобирался домой.

— Спасибо за угощение, папаша Луиджи! — поднялся он с чурбака, заменявшего стул. — Мне пора…

Мельник прижал к себе мальчика.

— Приходи ко мне, малыш! — с понятной только ему грустью сказал он. — Ведь мне… — голос его неожиданно дрогнул, — не с кем перекинуться даже парой слов… Моя Анна ненадолго пережила Геро и осталась там, — махнул он рукой в сторону гор, — у Понте-Нуово..

Не плакавший даже под самыми жестокими наказаниями Наполеоне почувствовал, как у него защемило в горле и, боясь показаться слабым, он поспешил домой. А мельник еще долго сидел у костра и грустно смотрел на тлевшие у его ног поленья. Но это была уже совсем другая, никогда не испытанная им ранее светлая грусть…

Мальчик медленно спускался по узенькой тропинке к морю. Постепенно образ папаши Луиджо принимал в разгоряченном его рассказом воображении мальчика все новые черты, и, в конце концов, Наполеоне стало казаться, что он побывал в гостях не у обыкновенного мельника, а посетил какого-то мифического героя.

Ничего странного в этом не было. С трех лет он слушал рассказы кормилицы о подвигах своих соотчественников и привык видеть в каждом корсиканце патриота.

У берега маленький патриот услышал громкий смех и французскую речь. Выйдя из кустов, он увидел троих солдат, знакомого ему сержанта и офицера.

Они пили из большой плетеной бутылки вино и закусывали овечьим сыром. Сержант что-то оживленно рассказывал своим товарищам, и те то и дело покатывались со смеху. Заметив мальчика, хорошо говоривший по-корсикански сержант удивленно спросил:

— Откуда ты, малыш?

Наполеоне промолчал. Говорить о том, что он был в гостях у ненавидевшего французов мельника? Заметив его разовранную одежду и ссадины на руках, сержант понимающе покачал головой.

— Все готовишься стать солдатом?

— Да, — с вызвовом ответил мальчик, — готовлюсь!

— Зря, — махнул рукой сержант, — ничего у тебя не получится!

— Почему? — хмуро взглянул на него мальчик.

— Больно ты мал! — с наигранным сожалением развел руками Пьер. — Да и ни к чему это! Тебе никогда не победить французских солдат, лучших солдат в мире!

Прекрасно понимая, что сержант шутит, мальчик даже не улыбнулся. Да и какие могли быть улыбки, если над ним и его родиной смеялись ее враги! Разве это не они убили сына и жену папаши Луиджи? И разве он может спокойно слушать этот смех? Да никогда!

— В таком случае, — бледнея от ярости, — воскликнул он, я вызываю тебя на дуэль!

— Нет, — испуганно замахал руками сержант, — все что угодно, только не это!

— Почему? Боишься? — с трудом перевел дыхание Наполеоне.

— Конечно, боюсь! — кивнул Пьер. — Но не за себя! Дома, — продолжал он балагурить, — меня ждет моя малышка, и если ты, не дай Бог, убьешь меня, она приедет на Корсику и заставит тебя жениться на ней! И поверь мне, для тебя это будет похуже французского короля!

Он повторил эту фразу по-французски, и его товарищи снова громко засмеялись. Окончательно выведенный из себя мальчик выхватил из лежавших на траве ножен саблю и бросился на сержанта, чем еще больше развеселил солдат.

— Так его, малыш! Проучи его как следует! Давай, Набули, давай! — послышались одобрительные возгласы.

Мальчик был настроен серьезно, и когда сабля скользнула по ребрам продолжавшего дурачиться сержанта, улыбка слетела с его лица. Понимая, что парень разъярен по-настоящему, он отбросил все свое веселье и внимательно следил за его движениями.

Он был добрым малым, этот сержант, и теперь старался загладить свою вину. Сделав испуганный вид, он принялся отступать, а когда Наполеоне загнал его в колючий кустарник, поднял руки вверх.

— Все, сдаюсь! — тяжело дыша, произнес он. — И беру свои слова назад! Из тебя выйдет настоящий вояка!

Наполеоне отсалютовал побежденному противнику и, вернувшись на лужайку, вложил саблю в ножны. Солдаты наперебой принялись поздравлять его, а офицер отдал ему честь и торжественно произнес:

— Вы зачисляетесь в наш батальон! А чтобы еще больше походить на настоящего солдата, прошу вас принять вот это! — протянул он мальчику театральные усы. — Надеюсь, что когда у вас будут такие же, вы будете поручиком или даже капитаном! Всего каких-то пятнадцать лет!

Выслушав перевод, мальчик слегка поклонился.

— Благодарю вас!

Когда он ушел, все еще тяжело дышавший сержант задумчиво произнес:

— Не знаю, как насчет капитана, но солдатом этот парень может стать настоящим…

И никто из них даже и не мог подумать о том, что через пятнадцать лет этот мальчишка станет бригадным генералом и спасет Францию…

Увидев сына в окроваленной и разорванной во многих местах одежде, Летиция не на шутку испугалась. Но когда тот поведал ей о своих приключениях, она с трудом сдержалась, чтобы не отлупить его. Ему предстоял серьезный разговор с отцом, и, отложив наказание, она недовольно сказала:

— Приведи себя в порядок и приходи в столовую! С тобой хочет поговорить отец!

Через четверть часа одетый в нарядную красную рубашку Наполеоне появился в зале, отец ласково потрепал его по плечу и указал на стул. Мать села в углу, у окна.

— Тебе уже десять лет, Набули, — перешел к делу Карло, — и пора подумать о твоем будущем. Нам известно твое желание стать военным, и мы хотим отправить тебя во французскую военную школу…

Наполеоне изумленно уставился на отца. Неужели сбылась его мечта, и он станет военным? Но в следующее мгновение по его радостному лицу пробежала тень, и сдавленным голосом человека, у которого отнимают самое дорогое, он спросил:

— Значит, я должен буду оставить Корсику?

— Что делать, малыш? — развел руками Карло. — На Корсике нет военных школ… Впрочем, — на всякий случай добавил он, — если не хочешь, ты можешь остаться и стать юристом…

Наполеоне презрительно покачал головой.

— Так как? — испытующе взглянул на него Карло. — Поедешь?

— Да!

— Вот и прекрасно! — довольно улыбнулся Карло.

Говоря откровенно, он и сам был несказанно рад предстоящей поездке. Из Отена он собирался отправиться в Версаль, где министр финансов Неккер созывал представителей трех сословий, дабы к всеобщему удовольствию решить вопрос о налогах. Не смотря на свой асессорский оклад и членство во влиятельном дворянском «Совете двенадцати», Карло постоянно нуждался.

Причинами всех его бед были его непомерное расточительство и крах практически всех его начинаний. Заведенная с помощью французов школа шелководства не окупала расходов, солеварня не работала, и, дабы хоть как-то сводить концы с концами, он был вынужден закладыватьвиноградники.

И вот теперь, выбранный делегатом от корсиканского дворянства, он очень надеялся на то, что в обмен на свою лояльность французскому королю сумеет получить значительную компенсацию.

— Но прежде чем отправиться в школу, — снова заговорил Карло, — тебе придется провести несколько месяцев в Отене и в местной школе научиться говорить по-французски…

— Хорошо, — пожал плечами Наполеоне, — я выучу французский язык!

— А никто в этом и не сомневается! — улыбнулся отец.

— Когда я должен ехать?

— Через неделю… — вздохнула мать.

— Тогда все это время я не буду ходить в школу! — решительно произнес Наполеоне.

— Почему? — недовольно взглянула на него мать.

— Буду прощаться с Корсикой!

Летиция перевела взгляд на мужа, и тот, прекрасно зная, что все споры и тем более запреты бессмысленны, кивнул.

— Прощайся… — вздохнула она.

Все последующие дни мальчик уходил из дома с первыми лучами солнца и возвращался с его заходом. Он бродил по горам, спускался в ущелья и подолгу стоял на своей заветной скале, всматриваясь в горизонт с таким пристальным вниманием, словно пытался увидеть за ним неведомую ему страну.

Его постоянно мучили одни и те же мысли о том, как он уживется со своими завоевателями и не предаст ли он, уехав во Францию, самого себя, как это сделал его отец? Да и как можно служить французскому королю и в то же время оставаться корсиканским патриотом?

Размышляя над этими неразрешими для него вопросами, он потерял сон и аппетит, и Летиция с тревогой поглядывала на осунувшегся и постоянно мрачного сына.

Но однажды его осенило. А зачем ему верой и правдой служить какому-то там королю, когда у него была его Корсика! Он выучится, получит офицерское звание, вернется домой и тогда все узнают, на что он способен! А пока придется потерпеть…

Успокоив себя, Наполеоне часами бродил по острову и с такой жадностью вдыхал в себя пахнувший апельсинами и цветами родной воздух, словно хотел им надышаться на несколько лет вперед. И ему даже в голову не приходило то, что он заключил первый компромисс с собственной совестью, который, как известно, только в первый раз дается с трудом…

15 декабря 1778 года Карло с сыновьями и сводным братом своей жены, молодым Фешем, который должен был закончить свое образование в духовной семинарии Экса, покинул родной остров.

Вместе с Буонапарте ехал кузен Летиции, Аврелий Варезе, которого отенский епископ назначил субдьяконом. У всех на глазах были слезы, Жозеф разрыдался, и только Наполеон не проронил ни слезинки.

Когда шхуна вышла в открытое море, он прошел на корму и со скрещенными на груди руками простоял на ней до самого вечера, задумчиво глядя туда, где за игравшими белой пеной волнами осталась так любимая им родина…

Глава IV

В Оттен Карло приехал в двадцатых числах декабря. Местный колледж был училищем второго разряда, в котором детей готовили к дальнейшей учебе. Именно в нем будущему офицеру предстояло учиться французскому языку.

Юный корсиканский патриот вступил в совершенно новый для него мир, о существовании которого даже не подозревал. Его соплеменники продолжали жить в прошлом измерении.

Из их уст мальчик слышал угрозы и проклятия на голову угнетателей отчизны, и с первого дня своего пребывания в школе он чувствовал невольную антипатию к своим новым товарищам.

Он не понимал их шуток и игр, которые на Корсике так или иначе были связаны с патриотическими или военными событиями.

Что же касается его воспитания и образования, то здесь дело обстояло еще хуже. Он не знал ни единого слова по-франзцузски. Помимо итальянского языка, который он начал изучать в женской школе, его знания ограничивались отрывочными сведениями из Библии, арифметики и грамматики. В чем не было ничего странного, поскольку юного патриота куда больше интересовали рассказы его кормилицы, рыбаков и пастухов о священной войне за свободу.

Если говорить о воспитании нового ученика, то его попросту не было, и это был самый настоящий маленький дикарь со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями. Однокашники сторонились диковатого и замкнутого в себе ученика.

Для многих французов корсиканцы и по сей день были подданными, и они не могли относиться к ним как к равным. Они ничего не знали ни о Корсике, ни об ее населении, и маленький представитель неизвестного и не почитаемого ими народа был для них чужим.

Итальянский акцент корсиканца, его странное имя, которое переводилось на французский язык как «Солома в носу», давали повод для насмешек.

Эти насмешки приводили Наполеоне в бешенство. Да что там насмешки! Одно слово «покоренные», которым товарищи называли корсиканцев, выводило его из себя. В ярости бросался он на обидчиков, и… своим неистовством вызывал у них еще большее веселье. Постепенно в Наполеоне развилось то самое недоверие к окружающим, от которого он не избавится никогда.

«Наполеон, — писал 30 июля 1833 года аббату Форьену в своем письме аббат Шардон, который обучал обоих Бонапартов в Отене французскому языку, — был в первое время своего пребывания в Отене ворчлив и меланхоличен. Он не играл ни с кем из своих сверстников и гулял один на дворе.

У него было много способностей, и учился он очень легко. Когда я давал ему уроки, он глядел на меня своими большими глазами, широко раскрыв рот; когда же я повторял ему только что сказанное, он не слушал. А когда я делал ему за это замечание, он отвечал холодно, почти повелительным тоном: „Я все это уже знаю“».

Так оно и было на самом деле. Юный корсиканец обладал прекрасной памятью и мог повторить за учителем почти слово в слово все, сказанное им.

Однажды кто-то из учеников заявил, что все корсиканцы трусы. Юный патриот в ярости накинулся на него.

— Если бы против одного корсиканца было хотя бы четверо французов, — в иступлении кричал он, — вам никогда бы не завоевать Корсики! Но вас было десять против одного!

Стараясь успокоить мальчика, Шардон примирительно сказал:

— Все так, Набули, и вам есть чем гордиться! Чего только стоит ваш славный генерал Паоли!

Мальчик мгновенно успокоился. В глазах его появилось какое-то одновременно восторженное и мечтательное выражение, и он мягко сказал:

— Да, это так, и я хотел бы стать таким же!

Жозеф относился ко всему проще. У него был мягкий, спокойный характер, он пропускал насмешки мимо ушей, никогда не ввязывался в драки и, в конце концов, мальчишки оставили его в покое.

Наполеон пробыл в Оттене около трех с половиной месяцев. Он научился довольно хорошо говорить по-французски. Его пребывание в школе обошлось в 111 франков, сумму довольно большую для Карло, который с помощью все того же Марбефа добился-таки вакансии для сына в Бриенне.

Карло пребывал на седьмом небе от радости, и понять его было можно: весьма стесненный в средствах, он избавлялся от забот о воспитании двух сыновей.

21 апреля 1779 года мальчик покинул колледж. В Оттене он оставлял Жозефа, «своего лучшего друга», как он впоследствии назвал его. Прощаясь с братом, Жозеф плакал горькими слезами, но глаза Наполеоне оставались сухими.

Всего одна единственная слезинка выкатилась из его глаз, но она означала значительно больше, чем все рыдания Жозефа. Привязанный всею душою к родине, он терял последний остаток живого воспоминания о доме.

Теперь у него не было никого, с кем он мог говорить на родном языке о родине, о семье и великом Паоли. Теперь он стал еще более одиноким, чем когда-либо, для него начиналась новая жизнь, которую он должен был вести с «врагами отечества».

Юный корсиканец благополучно выдержал экзамен по французскому языку. Несмотря на маленький рост и бледную внешность, его телосложение, которое надлежало иметь безукоризненным каждому принимаемому ученику, было признано удовлетворительным. Он был принят, и в конце апреля двери училища закрылись за ним на целых пять лет.

Военное училище в Бриенне находилось в одном из тринадцати монастырей, в начале восемнадцатого столетия принадлежавших ордену миноритов.

Начальником школы был патер Луи Бертон. Это был весьма энергичный человек, который сумел навести порядок в училище, чрезвычайно запущенном при его предшественнике.

В Бриенн принимали не более ста пятидесяти учеников в возрасте от восьми до одиннадцати лет, из которых около шестидесяти воспитывались на средства казны. За каждого стипендиата короля государство уплачивало по семьсот франков в год. Родителям при поступлении детей приходилось заботиться только о белье и платье.

Воспитанники не имели права получать никаких подарков из дома во время их пребывания в училище, кроме платья, книг и денег. Нельзя было посещать родственников. Каникул во французских военных училищах не было, их заменяли вакации, во время которых количество уроков сокращалась. На карманные расходы младшие получали по одному, а старшие по два франка в месяц.

В училище было пять классов. Ученики изучали историю, литературу, географию, математику, катехизис, немецкий и латинский языки.

Большое внимание в школе уделялось рисованию, фехтованию, пению, танцам и музыке. Ко времени поступления в училище Наполеоне музыку сменили на английский язык, знание которого военный министр Сегюр считал более важным для будущих офицеров.

Физическое развитие воспитанников было поставлено хорошо и приносило пользу здоровью. Каждый воспитанник имел отдельную комнату, однако это не мешало распространению в школе известного порока. В каждой комнате стояла кровать, таз и кувшин с водою, другой мебели не было. Воспитанники только спали в своих комнатах, все остальное время они проводили в классах и в саду.

Педагогический персонал состоял из двенадцати монахов и нескольких светских учителей. Оторванные от жизни монастырскими стенами, они не обладали ни педагогической практикой, ни педагогическим искусством.

Форма училища представляла синюю куртку с красным воротником и белыми пуговицами, короткие синие или черные штаны, синий жилет. Зимой ученики носили синюю шинель. Белье воспитанникам меняли два раза в неделю. Пища была хорошая и обильная.

Из учителей самым интересным был преподаватель математики, патер Патро. Он быстро оценил способности своего ученика и направил их на верный путь.

По извечной иронии судьбы, репетитором юного косриканского патриота стал ученик старшего класса Пишергю. Это был выдающийся математик. Он собирался стать монахом, но склонности к военным наукам перевесили, и будущий враг императора стал артиллерийским офицером. Его способности, проявлявшиеся во время революции, снискали ему славу. Таким образом, Наполеон в течение целого года учился у человека, который впоследствии так упорно жаждал его крови.

Патер Кель учил Наполеона немецкому языку, а патер Дюпон — французской грамматике. Закон Божий преподавал патер Шарль. Некий Дабоваль, впоследствии унтер-офицер жандармерии, посвятил Наполеона в искусство фехтования. У танцмейстера Жавилье юный Наполеон учился грации, к которой не проявил особых способностей. У него часто кружилась голова, но довольно сносно танцевать он выучился.

Его французский язык оказался недостаточным для училища, и Дюпон давал ему частные уроки. В своих мемуарах однокашник будущего императора, Анри де Кастра, вспоминал, что по приезде в Бриенн Буонапарте почти не умел говорить по-французски. Не выказал он никаких способностей и к латинскому языку, и начальство освободило его от этого предмета.

Де Кастра объяснял недостаточные познания Наполеона во французской орфографии и грамматике и его своеобразную французскую речь тем, что он никогда не учился латыни. И действительно, латинский язык доставлял ему большие трудности.

Более того, Наполеоне не считался способным учеником. По литературе и по языкам он отставал от других и только в абстрактных науках выказывал большие способности.

В языке своего нового отечества он довольно быстро добился заметных успехов, хотя некоторые обороты его речи и выговор выдавали в нем иностранца.

Синтаксис и орфография были для него камнем преткновения, но его выручала та страсть, с какой он говорил. Порою казалось, что новый для юного корсиканца язык не обладал достаточным темпераментом, чтобы выразить всю глубину его ощущений.

Его любовь к военным делам влекли его к тем наукам, которые были полезнее для карьеры, чем латынь и танцы, вместе взятые. Стратегия, такеика, математика и особенно древняя и новая история были его любимыми предметами. Он превосходно знал жизнь древних греческих и римских героев.

Все свободное время он посвящал чтению жизнеописаний. Больше всего любил он Плутарха, но охотно читал Полибия и Арриана. Его характер развивался по образцу этих героев, и он делал все, чтобы уподобиться им.

Помимо биографий, маленького корсиканца интересовала история его родины. Он с раннего детства стал делать выдержки из прочитанного, и к моменту поступления в военное училище в Париже у него уже была довольно объемистая груда рукописных заметок. При его ненасытной жажде чтения в Бриенне он больше всех других своих товарищей брал книг из школьной библиотеки.

У Наполеоне была превосходная память на хронологические даты, имена, названия местностей и тонкое понимание топографии. Он был единственным в школе, кто мог без особого труда повторить за учителем все, только что сказанное им.

Его тонкое понимание математики привлекла внимание учителей. Патер Патро называл его своим лучшим учеником и был убежден, что мальчик добьется выдающегося успеха на этом поприще.

Только один из его курсантов не отставал от него в этом отношении: Фовеле де Бурьен, его единственный товарищ по школе.

Физическое развитие мальчика оставляло желать лучшего. Его маленькое худощавое тело состояло, казалось, только из костей, кожи и нервов. На синевато-желтом лице в глубоких впадинах виднелись серые глаза, оттененные густыми темными бровями. У него были впалые щеки и выдающиеся скулы.

Обладая далеко не самым выдающимся телосложением, он в то же время поражал и учителей и учеников бившей из него решимостью и энергией. Но еще больше в маленьком корсиканце было развито самолюбие, весьма болезненное и чувствительное. Он не только хотел быть везде первым, но и был им.

Постоянное первенство юного корсиканца не нравилось многим, но особеннно оно пришлось не по нраву Эжену д`Илету. Более того, к ревности знатного дворянина примешивалась и его ненависть к рабу, осмелившемуся встать с ним на одну доску.

Причины для этой ненависти у Эжена были. Его любимый дядя погиб в сражении при Понте-Нуово, и с той поры он всей душой невзлюбил дикий остров, о существовании которого он до завоевания Корсики даже не подозревал.

Д`Илет возненавидел маленького «островитянина» с первого дня и всячески отравлял ему жизнь. Он был сильнее, но отчаянный корсиканец не только ни разу не дрогнул в драке с ним, но и часто выходил победителем.

Так, в трудах, ссорах, драках и постоянном чтении прошло несколько лет. Несмотря на все нурядицы, последний год своего пребывания в военной школе Наполеоне встречал с такой же высоко поднятой головой, с какой и начинал свое обучение в ней.

Глава V

Часы на часовне пробили двенадцать. Наполеоне отложил томик Плутарха и подошел к окну. Новогодняя ночь выдалась на славу. Одетые в сказочные наряды деревья, яркие звезды и мягкий пушистый снег производили впечатление. И все же это была не его красота, и он предпочел бы всему этому великолепию залитую солнцем Корсику, которую почти каждую ночь видел во сне.

Он вздохнул… Чужая земля встретила его неласково, и уже в Отене ему дали заглянуть в ту глубокую пропасть, которая отделяла его от всех остальных учеников. Он попал в совершенно иные измерения и приживался в них с таким трудом, с каким редкое экзотическое растение, вырванное из родной почвы, приживается на чужой и холодной почве.

Его отношения с товарищами оставляли желать много лучшего. Он не принимал участия в их играх и иногда за целый день не произносил ни единого слова, а когда с ним заговаривали, отвечал с таким видом, словно делал одолжение.

Чужой всем, он постоянно искал одиночества, и чаще всего проводил свободное время в маленьком садике, который был в школе у каждого ученика. Он уговорил соседа уступить ему свой участок и построил себе маленькое уютное гнездышко, окружив его стеною из досок и сучьев. Это было его владение, и горе было тому, кто посмел проникнуть в его святыню. Бледный от гнева, со сверкающими глазами, он бросался на обидчика и дрался до последнего.

Его считали гордецом, и он не старался изменить это мнение. Прекрасно зная, как это не нравится его однокашникам, он упорно называл себя корсиканцем, и не было ничего удивительного в том, что за проведенные в Бриенне годы пропасть между ним и его товарищами оказалась еще более глубокой.

Как и повсюду, в училище царила своя иерархия, и новичок мог расчитывать на хороший прием, лишь обладая толстым кошельком и хорошими манерами.

У юного корсиканца не было ни того, ни другого. С первого же дня его пребывания в школе однокашники стали насмехаться над его неряшливым видом, странным именем (его снова стали называть Соломой в носу) и плохим произношением.

Но еще больше они издевались над его бедностью, и дело дошло до того, что, доведенный до отчаяния, он попросил забрать его из училища.

Мать выслала ему немного денег, но при этом пригрозила отказаться от него, если он не выбросит эту блажь из головы. Наполеоне деньги взял. Но что значили эти жалкие гроши по сравнению с теми суммами, какие получали из дома его однокашники…

Насмешки не прекращались, и ему пришлось отстаивать свое право оставаться человеком с помощью кулаков. Издеваться над ним стали меньше, но ближе он никому не стал, и его убивала та несправедливость, с какой был построен этот жестокий мир, в котором процветали лишь те, у кого были громкое имя и деньги. Особенно тяжело ему было в праздники, когда ребята получали из дома роскошные посылки и устраивали складчину.

Вот и сегодня они собирались пировать всю ночь напролет. Наступал последний год их пребывания в училище, и молодые люди не скрывали своего восторга. Оно и понятно! Еще немного, и прощай латынь, исторические даты, и да здравствует свобода!

Из залы донесся очередной взрыв хохота. Наполеоне поморщился. Да, как видно, ничего не поделаешь. Каждому свое! Одним — веселье и шампанское, ему — тяжкие раздумья и одиночество даже в новогоднюю ночь.

— Да брось ты свои книги, Набули! — послышался у него за спиной не в меру возбужденный голос. — Пойдем к нам!

Наполеоне повернулся и увидел Фовеле Бурьенна, высокого широкоплечего юношу с открытым и симпатичным лицом.

— Нет, — покачал головой он, — не хочу…

— Ты меня обижаешь, Набули! — продолжал настаивать слегка опьяневший Бурьенн. — Я припрятал бутылочку вина, а ты отказываешься отпраздновать со мною Новый год!

Наполеоне мало тронула просьба приятеля, но ему вдруг до боли захотелось оказаться в залитой весельем и светом зале, где ярко горели свечи и звучал громкий смех, и, к великой радости Бурьенна, он направился к двери.

Появление великого завторника было встречено одобрительным шутками, и только Эжен д` Илет, рослый парень с несколько грубоватыми для аристократа чертами лица, не проявил ни малейшей радости при виде своего заклятого врага.

Он отчаянно завидовал блестящим способностям корсиканца и стремился занять его место капитана училищного батальона. Они дрались много раз, и почти всегда д`Илет оказывался бит. Он был сильнее корсиканца, но ему не хватало той самой твердости духа, которая, в конечном счете, и делала человека победителем.

В другой день он вряд ли бы осмелился задевать отчаянного корсиканца, но слишком много было выпито, и бродившее в нем вино придавало ему смелости. Хорошо зная по опыту, как вывести из себя эту ненависную ему Солому в носу, он попросил наполнить бокалы шампанским и провозгласил очередной тост.

— Я предлагаю, — громко сказал он, — выпить за нашу великую Францию! Ура!

Тост был встречен восторженными криками, будущие офицеры быстро осушили бокалы, и только Наполеоне не притронулся к вину. Д`Илет неприязненно взглянул на него и наткнулся на так выводивший его из себя презрительный взгляд голубых глаз.

— Ладно, — насмешливо признес он, — если ты не хочешь выпить за Францию, то выпей за своего отца! Может быть, тогда твой полицейский крючок расщедрится и вышлет тебе денег на кусок пирога!

Едва он произнес эти слова, как царившее в зале оживление стихло, и стало слышно, как потрескивают свечи и где-то далеко бьют часы. Все взоры были устремлены на Наполеоне, никто не сомневался в том, что он поднимет так неосторожно брошенную ему сейчас д` Илетом перчатку. И он поднял ее!

Медленно подойдя к своему обидчику, он достал из кармана мелочь и швырнул ее ему в лицо. Д`Илет сжал кулаки и бросился на своего врага, но тот знаком руки остановил его.

— Подожди, Эжен! — неожиданно для всех улыбнулся он. — Как я понимаю, тебе очень хочется со мной драться! Так?

— Да, — мотнул тот головой, — очень!

— В таком случае, — продолжал Наполеоне, — у тебя есть прекрасный шанс отделаться от меня навсегда…

— Каким образом? — недоуменно взглянул на него д`Илет.

— Очень просто! — согнав улыбку с лица, жестко произнес Наполеоне. — Мне надолели все эти детские игры с разбиванием носов, и я предлагаю тебе драться со мной на шпагах! Согласен?

Ошеломленный д`Илет молчал, не менее его были растеряны и остальные ребята, не на штуку встревоженные намерением Наполеоне устроить настоящую дуэль.

Так и не дождавшись ответа, Наполеоне отвесил д`Илету звонкую пощечину, отрезав ему таким образом пути к отступлению. Каким бы расстерянным не казался Эжен, в его жилах текла дворянская кровь, и он не мог обречь себя на полное бесчестье.

— Хорошо, корсиканский звереныш! — не помня себя от ярости, вскричал он. — Сейчас я прикончу тебя!

В мертвой тишине Наполеоне направился к своей кровати, вытащил из-под матраса две шпаги и предложил помрачневшему при виде смертоносного оружия д`Илету сделать свой выбор. Несколько перепуганных ребят кинулось к нему, умоляя его отказаться от этой безумной затеи, но тот даже не пожелал их слушать.

— Если кто-нибудь из вас хочет заменить д` Илета, — холодно произнес он, — я не возражаю!

Желающих не нашлось. Наполеоне отсалютовал своему противнику и встал в позицию. Д`Илет прекрасно владел шпагой, и все же ему пришлось нелегко.

Чувствоваший себя с первых шагов на французской земле изгоем корсиканец дрался сейчас в лице этого дворянчика со всей враждебной ему страной, и в каждый свой удар вкладывал всю ту ненависть, какую рабы испытывают к своим поработителям.

Не выдержав страшного напряжения, д`Илет начал делать одну ошибку за другой, и огромный зал ахнул, когда Наполеоне приставил шпагу к груди противника.

— Если ты еще раз, — отчетливо выговаривая каждое слово, произнес он, — позволишь себе пренебрежительно высказаться обо мне и моей родине, это будет твоя последняя сделанная тобою мерзость! Ты понял меня?

Бледный, как полотно, д`Илет кивнул.

— А сейчас, — с превосходством существа высшего порядка продолжал Наполеоне, — ты принесешь мне свои извинения!

Беспомощно оглянувшись по сторонам, д`Илет покачал головой. Просить прощения у этого дикаря было для него высшей степенью падения.

— Я жду! — слегка надавил на шпагу его противник.

Чувствуя, как холодный клинок входит ему в тело, д`Илет с трудом выдавил из себя:

— Извини…

В следующее мгновение он бросил на пол шпагу и, глотая бессильные слезы, бросился к выходу. Никто не поздравил победителя, и лишь облегченно вздохнувший Бурьенн протянул ему стакан вина. Наполеоне обвел холодным взглядом смущенных страшной расправой ребят.

— За Корсику! — громко произнес он и, выпив вино, все в той же мертвой тишине пошел к двери.

Вернувшись к себе в комнату, Наполеоне без сил опустился на кровать. Только сейчас стало отпускать то страшное нервное напряжение, в котором он находился. Там, в зале он держался усилием воли, но сейчас, после всего пережитого, он чувствовал себя опустошенным.

Неожиданно он почувствовал, как у него мелко затряслась левая нога. Он попытался было унять дрожь, но не тут-то было. Она не только не проходила, но и усиливалась. Испуганный юноша вскочил с кровати и сделал несколько шагов. Нога не слушалась и продолжала дрожать.

Только что смотревший в глаза смерти Наполеоне почувствовал, как у него на спине и лбу выступил холодный пот, потом его бросило в дрожь, и на несколько секунд он потерял сознание.

Когда он пришел в себя, дрожи не было, но всем теле чувствовалась какая-то неимоверная усталость, словно он целый день копал огромной лопатой землю. Чтобы отвлечься, он взял томик Плутарха, но только через двадцать минут он по-настоящему забылся.

Был ли этот припадок предвестником какой-то серьезной нервной болезни? Наверное, был, поскольку еще несколько раз в своей жизни он будет биться в конвульсиях.

Наблюдавший один из таких припадков в 1805 году Талейран опишет его так: «Наполеон встал из-за стола и направился к покоям императрицы, но вскоре быстро возвратился в свою комнату, позвав меня с собою, вместе с нами в комнату вошел и камердинер. Наполеон успел приказать запереть дверь комнаты и повалился на пол без чувств. Его тело сводили страшные судороги, а изо рта шла пена. Спустя пятнадцать минут Наполеон пришел в себя и начал сам одеваться. Во время припадка Наполеон стонал и задыхался, но рвоты не было. Наполеон запретил рассказывать о происшедшем. Вскоре он скакал на коне вдоль рядов армии».

Это описание представляет картину типичного припадка классической соматической эпилепсии. Этому заболеванию Наполеона знаменитый итальянский психиатр Ломброзо посвятит целую статью.

Он назовет его эпилептиком на основании того, что отец Наполеона был алкоголиком, сам Наполеон был мал ростом, имел большую нижнюю челюсть, выдающиеся скулы, глубокие впадины глаз, асимметрию лица, редкую бороду, короткие ноги и сгорбленную спину.

Он очень любил тепло, был слишком чувствителен к пахучим веществам и метеорологическим колебаниям, страдал мигренями, в гневе имел тик лица, плеча и правой руки, судороги в левой ноге и жевательные движения челюсти. Все это усугублялось его чудовищным самолюбием, эгоизмом, вспыльчивостью и импульсивностью, склонностью к суеверию, бессердечностью, отсутствием нравственного чувства и недостатком этического чувства.

«Из всего этого, — сделает вывод Ломброзо, — мы усматриваем, что в этом великом человеке произошло полное слияние гения с эпилепсией не только судорожной, мышечной, но и психической, выражавшейся в импульсивных действиях, затемнении умственных способностей, цинизме, чрезмерном эгоизме и мегаломании.

Из этого примера, являющегося в природе не единственным, мы можем вывести заключение, что эпилепсия может быть одним из составных элементов гениальности…»

Но кроме этих приступов классической эпилепсии у Наполеона бывали приступы неполные и измененные. Так, 18 брюмера Наполеон имел приступ бессознательного состояния, а затем проявил типичный бред эпилептика в своих речах к совету и войску.

Его поступки в это время можно признать вполне бессознательными и даже бессмысленными. Своими дикими поступками в течение нескольких минут он едва не разрушил составленного им грандиозного плана государственного переворота.

Судорожные припадки случались у Наполеона и позже. После объявления о разводе Жозефине он был невменяем. Близкие к императору люди поговаривали и о том, что под Бородино Наполеон пережил настолько сильный приступ, что не мог контролировать ход сражения.

Еще через два месяца он упал в обморок после того, как отдал приказ своей армии возвращаться. То же самое наблюдалось и в сражении под Дрезденом, где он, пребывая в каком-то никому непонятном замешательстве, погубил армию.

Под Лейпцигом Наполеон тоже впал в оцепенение и, как показалось многим офицерам, руководил сражением так, словно не понимал, что он делает. Та же сцена повторилась и в ночь, предшествующую его отречению от престола.

Какой из всего сказанного можно сделать вывод? Да только то, что Наполеон с детства страдал какой-то развивашейся в нем нервной болезни. И кто знает, кто был виноват в них: любивший выпить отец или то страшное нервное напряжение, в котором он пребывал все свое детство…

Помощник директора школы отец Валон встретил известие о дуэли с нескрываемой радостью. И еще бы ему не радоваться! Ведь именно сейчас, когда этому делу будет дан ход, у него появился прекрасный шанс отделаться от осточертевшего ему своими выходками и грубостью корсиканца. И когда тот появился у него в кабинете, он не скрывал своей радости.

— О вашем отвратительном проступке, — с иезуитской улыбкой на губах проговорил он, — будет доложено военному министру, и вы вряд ли останетесь в нашей школе! А пока посидите в карцере!

Ни один мускул не дрогнул в лице Наполеоне и, не удостоив Валона не единым словом, он повернулся и направился к двери.

Помощник неприязненно смотрел в его худенькую спину и вдруг поймал себя на мысли, что по большому счету ему совершенно все равно, выгонят этого дерзкого мальчишку из школы или нет. И больше всего его бесило то, что он так и не смог сломать этого словно выкованного из стали корсиканца.

— И как вам только не надоест, — не выдержал Валон, — скандалить из-за своей Корсики! Не понимаю!

— Не огорчайтесь, — неожиданно для преподавателя улыбнулся его строптивый ученик, — вы поймете это, когда вернется Паоли, и мы отомстим за все наши унижения!

— Отомстите за все ваши унижения? — воскликнул Валон, рассматривая стоявшего перед ним юношу с таким удивлением, словно он увидел его впервые. — Да кто вы такой, позвольте вас спросить?

— Человек, который любит свою родину! — последовал быстрый ответ. — Я не знаю, что решит ваш министр, но если меня оставят в школе, я советую вам запомнить, что корсиканцы, как некогда заметил Тит Ливий, мало чем отличаются от диких зверей. Они не смягчаются в неволе и делают невыносимой жизнь тех, кто посмел посягнуть на их свободу! Я, как вам известно, корсиканец, так что делайте выводы, господин Валон!

Закончив свой убийственный монолог, юный бунтарь отправился в хорошо знакомое помещение. Говоря откровенно, карцер не был для него наказанием. Книги можно было читать и там. А почитать ему было что. Совсем недавно он приборел дневник известного шотландского писателя Джеймса Босуэлла.

В свое время этот весьма отчаянный человек отправился на Корсику, где шло восстание против Генуи под руководством Паоли. После этой поездки он и написал тот самый «Рассказ о Корсике», которым теперь зачитывался молодой патриот. Говоря откровенно, Босуэлл Корсиканский, как стали называть литератора после выхода в свет его книги, дал в высшей степени им самим же идеализированный портрет отца нации.

Однако Наполеоне его преувеличения не смущали. Ведь именно таким, похожим на героев Плутарха, он и хотел видеть своего кумира.

Да и откуда он мог знать, каким на самом деле был Паоли. На острове его боготворили, а отец, который работал с ним, никогда не разговаривал с ним на эту тему. И теперь он с упоением читал о великом человеке, который создал новый тип демократического государства, который при всех своих изъянах превосходил политическое устройство европейских стран, задавленных аболютной королевской властью.

Размышляя над этим, Наполеоне начинал понимать, что, завоевав Корсику, Франция совершила преступление не только против его соплеменников, но и человечества. А поскольку главной виновницей падения Паоли и всех его нововведений была французская монархия, то вывод напрашивался сам собой: она должна была исчезнуть! И сам не осознавая того, молодой корсиканский патриот стал идейным республиканцем за несколько лет до падения монархии.

В дневниках Босуэлла он много раз встречал имя Жана-Жака Руссо. Он уже слышал о знаменитом женевце, но особый интерес к властителю дум у него проявился только сейчас, когда он узнал, что именно этот философ написал первую корсиканскую конституцию и вместе с аббатом Рейналем отставивал независимость Корсики. И он решил прочитать все сочинения знаменитого философа.

Целых четыре дня Наполеоне наслаждался своим относительным покоем, пока за ним не явился один из преподавателей и не отвел его в кабинет помощника директора школы.

— А вот и наш дуэлянт! — насмешливо проговорил Валон при виде появившейся на пороге тщедушной фигуры, обращаясь к сидевшему в потертом кресле высокому генералу, в котором Наполеоне с удивлением и радостью узнал графа де Марбёфа.

— Здравствуйте, Буонапарте, — не желая в присутствии директора выказывать своего истинного отношения к сыну своих друзей, сухо произнес генерал.

Наполеоне вытянулся и отдал честь. Де Марбёф был неприятно поражен его худобой, но в то же самое время он ясно ощущал, как от его тшедушной фигурки исходила какая-то необыкновенная внутренняя сила. Не изменилось и так хорошо ему знакомое выражение его отененных густыми бровями серо-голубых глаз, в которых, как видно, навсегда застыло чувство превосходства и презрения.

Де Марбёф слегка поморщился: и надо же было мальчику попасть именно в эту школу с ее никуда не годным преподаванием военного дела. Да и чему его могли научить малограмотные монахи? Процветавшему в училище содомскому греху?

Для Марбефа не было тайной то, чем в Бриенне, как и в других военных школах, занимались преподаватели со своими учениками.

Впрочем, сам Наполеоне избежал этой печальной участи и когда воспылавший к нему любовью патер попытался добиться взаимности, разъяренный мальчик ударил его деревянной скалкой по голове.

Генерал выразительно взглянул на застывшего словно в засаде, Валона, и тот сморщил свою лисью мордочку в неком подобии улыбки, отчего она приобрела еще более хищное выражение.

— Отставляю вас одних, господин генерал, — противно захихикал он, — дела, знаете ли, дела!

Как только за Валоном закрылась дверь, де Марбёф перевел взгляд на Наполеоне. Несмотря на требование начальника военных училищ де Кералио примерно наказать Буонапарте, он не собирался следовать его совету. Да и зачем лишний раз огорчать Летицию, которой и без того приходилось нелегко.

— Я понимаю и уважаю твои чувства, Набули, — мягко произнес он, — но что ты будешь делать, если тебя отчислят из училища? Вернешься на Корсику ловить рыбу?

Мальчик покачал головой. Ловить рыбу он не хотел.

— Да, — продолжал де Марбёф, — тебе трудно, но надо держаться! Ты не хуже меня знаешь, что в армии твое будущее и ты станешь первым корсиканцем с высшим военным образованием. А это дорогого стоит!

Наполеоне кивнул. Все правильно, именно он станет первым профессиональным военным на Корсике, и никакие валоны не стоили того, чтобы ради них жертвовать будущим. И все же покупать образование ценой новых унижений он не собирался.

— Вы правы, — согласно кивнул он, — я должен кончить школу… Но, — повысил он голос, — никто и никогда безнаказанно не оскорбит ни меня, ни моих родителей, ни Корсику! И прежде чем принять решение, я хочу, — продолжал он, — чтобы вы знали об этом…

Де Марбёф вздохнул. Ничего не поделаешь, натура есть натура, и ему оставалось уповать лишь на благоразумие притихших после дуэли курсантов. Ведь должно же у этих мальчишек хватить, если и не ума, то хотя бы страха не связываться с готовым на все корсиканцем. Одно дело получить синяк или пощечину, и совсем другое — удар шпаги!

— И все же я очень прошу тебя, Набули, — все так же мягко продолжал де Марбёф, — сначала думать, а потом делать… Не надо осложнять жизнь ни себе, ни родным! Договорились?

— Я постараюсь, — слегка склонил голову Наполоене, и по этой легкости, с какой он согласился, де Марбёф понял, что все его призывы так и останутся гласом вопиющего в пустыне. Он хотел еще что-то сказать, но не успел, дверь открылась, и в комнате снова появился Валон.

— Ну как, — вопросительно улыбнулся он, — поговорили?

— Поговорили… — сухо кивнул генерал.

— И… каков же результат? — с тайной надеждой на суровое взыскание спросил Валон.

— Буонапарте дал мне слово, — окатил помощника директора ледяным взглядом де Марбёф, — что будет вести себя более сдержанно…

Улыбка сбежала с лица Валона. Он поморщился, не скрывая своего разочарования. Впрочем, иного он и не ожидал. Да и как можно наказывать сына женщины, в любовниках у которой ты состоишь! Заметив его неудовольствие, де Марбёф добавил:

— А чтобы Буонапарте помнил о своем обещании, я временно смещаю его с должности капитана училищного батальона…

Валон в душе чертыхнулся. Вот это наказал! Да его судить надо, а он… Но генерал есть генерал, и, изобразив на своем лице полнейшее согласие с вынесенным его ученику приговором, Валон без особого энтузиазма произнес:

— Будем надеяться…

Отпустив возмутителя спокойствия, де Марбёф строго взглянул на Валона.

— Если Буонапарте будут задевать и дальше, это может плохо для вас кончиться! И советую вам поговорить со всеми учениками…

Валон покачал головой. Это надо же так повернуть! Если что, то неприятности будут в первую очередь у него! Но… что делать, он не Буонапарте и с начальством спорить не привык. И ему оставалось только совершенно искренне сказать:

— Я уже принял соответствующие меры, господин генерал…

— Вот и прекрасно, — не смягчая тона, кивнул де Марбёф. — Кстати, — прищурился он, — а почему никто из преподавателей не вмешался и не запретил ребятам драться?

Валон пробормотал что-то невразумительное. Не мог же он сказать, что, вопреки всем предписаниям и правилам, в ту ночь никого из воспитателей в школе не было. И прекрасно понимавший причину его смущения генерал не отказал себе в удовольствии больно щелкнуть этого хорька по носу.

— На этот раз, — проговорил он таким тоном, что Валон вздрогнул, — я не стану сообщать о тех беспорядках, которые царят в вверенном вам королем училище, но пусть эта новогодняя ночь станет для вас хорошим уроком…

Валон с трудом перевел дух. Да, в находчивости этому Марбёфу не откажешь. Еще немного и окажется, что это он заставил проклятого корсиканца вызвать д` Илета на дуэль.

— Все, господин Валон! — поднялся с кресла де Марбеф. — И если вы не возражаете, — едва заметно улыбнулся он, — я возьму Буонапарте с собою до вечера…

Господин Валон не возражал. Де Марбеф надменно кивнул и, не прощаясь, направился к двери.

— А обед? — воскликнул донельзя униженный Валон. — Ведь вы не откажитесь отобедать с преподавателями школы!

— Нет, — покачал головой де Марбеф, вспомнив о безобразных влечениях этих самых воспитателей, — у меня нет времени!

Как только за генералом закрылась дверь, Валон в бессильной ярости с силой ударил ногой по креслу, в котором только что сидел де Марбёф. С каким удовольствием он засадил бы ненавистного ему ученика в карцер до окончания курса! Но, увы, де Марбёф был ему не по зубам…

Глава VI

Старинная приятельница де Марбёфа госпожа де Брие встретила гостей с распростертыми объятиями. После смерти мужа добрая женщина жила одна в своем роскошном замке недалеко от Бриенна. Ее сын служил в министерстве иностранных дел и не баловал мать своими посещениями.

Услышав от Марбефа историю своего юного гостя, она увидела в худеньком юноше не будущего борца за свободу Корсики, а лишенного ухода и ласки ребенка, и окружила его поистине материнской заботой.

Наполеоне с каждой минутой проникался все большей симпатией к доброй женщине, и де Марбёф с радостью видел уже не того затравленного волчонка, каким он всего два часа назад предстал перед ним в кабинете Валона, а отзывчивого на доброе отношение мальчика.

Располагать к себе мадам Брие умела. Очень ненавязчиво она стала распрашивать своего юного гостя о Корсике. Поначалу тот отвечал односложными фразами, но постепенно увлекся и принялся увлеченно рассказывать о родине.

— Если бы вы только знали, — восторженно говорил он, — как прекрасна наша Корсика! Величественные горы, глубокие и таинственные ущелья, в которых клубятся задумчивые туманы, теплое море и неповторимый аромат цветов и апельсинов, — все поражет воображение! Все дико и пустынно! Никакого земледелия, никакого промысла и полнейшее равнодушие к обретению соблазнительных форм, которое называется искусством. А корсиканцы! Смелые и гордые, они не прощают обид и в то же время готовы отдать последнюю рубашку любому, кто нуждается в ней! И, как мне кажется, вся наша самобытность происходит от нашего уединения, какого лишены жители материков…

Они проговорили до вечера, а когда наступила минута прощания, госпожа де Брие протянула молодому человеку небольшой конверт.

— Эти деньги, — мягко пояснила она, — прислала ваша матушка, и я буду понемногу выдавать их вам…

Наполеоне вскинул голову и хотел ответить дерзостью. Однако взгляд доброй женщины, пожелавшей таким образом оградить его от насмешек и хоть как-то скрасить его бедственное положение, был полон нежности и мольбы простить ей эту невинную ложь. И он простил ее.

— Благодарю вас, мадам… — на удивление мягким голосом проговорил он.

С этого дня Наполеоне часто бывал у госпожи де Брие, и добрая женщина заботилась о нем так, как заботилась о собственном сыне в редкие минуты их общения. Теперь у него почти всегда были деньги на карманные расходы, но, верный себе, он тратил их только на книги. А зимой он еще раз доказал, кто есть кто в табели о рангах.

Он настолько блестяще отвечал по всем предметам, что проводивший инспекцию вверенных ему военных школ де Кералио заговорил о переводе Наполеоне в морское военное училище.

Не заметив у Валона ни малейшего энтузиазма, генерал выдал самому мятежному ученику училища свидетельство о том, что «Наполеоне ди Буонапарте превосходно развит физически, послушный и честный, отличается безукоризненным поведениеми прилежанием; будет превосходным морским офицером и заслуживает принятия в военное училище в Париже».

Если с признанием способностей Наполеоне Валон еще мог смириться, то «послушный характер» и особенно «безукоризненное поведение» самого строптивого ученика училища вызвали у него бурю негодования. Но на открытый бунт он не решился и только почтительно заметил, что в училище есть более достойные столь блестящего продолжения образования ученики.

— Ничего, — махнул рукой де Кералио, — более достойным помогут другие! Да говоря откровенно, что-то я не заметил их у вас, а в Буонапарте есть божья искра, и мой долг не дать ей угаснуть!

Покровительственно похлопав по плечу помощника директора школы, генерал уехал, а Наполеоне продолжал оправдывать выданные ему авансы и в январе снова доказал свое полное превосходство над остальными учениками.

Зимой выпало много снега. Преподаватель фортификации решил возвести во дворе училища снежную крепость и устроить военную игру.

Учеников эта затея страшно обрадовала, но никто из них не имел ни малейшего представления о фортификации. За дело принялся Наполеоне, который решил воздвигнуть цитадель по античному образцу.

Под его руководством ученики возвели мощные стены из снежных кирпичей, с четырьмя бастионами по углам с бойницами для метателей снежков.

Учеников разделили на две «армии», Наполеоне был назначен командиром одной из них, и ему предстояло защищать крепость от Эжена д`Илета, который горел страстным желанием поправить свой пошатнувшийся после злополучной дуэли авторитет. Ему помогал Пишегрю.

Да, пока они воевали между собой на школьном плацу, но пройдет совсем немного лет, и генерал Пишегрю станет злейшим врагом первого консула. Именно по его приказу он будет арестован и, не дожидаясь смертного приговора, покончит с собой в тюремной камере…

Но все это будет потом, а пока Наполеоне расставил своих бойцов по местам и поднялся на одну из башен. Как он и предполагал, у д`Илета не было даже намека на какую-то идею, словно на штурм крепости шли не будущие офицеры, а обыкновенные школьники.

Ему не составило особого труда заманить «армию» своего врага во двор крепости и обрушить на своих противников такое количество снежков, что те очень скоро запросили пощады.

— Да, — задумчиво произнес преподаватель математики Патроль, — это всего лишь игра, но как выделяется этот Буонапарте среди других!

— Вы правы! — подхватил историк Лякомб. — Из этого корсиканца выйдет толк. Он вынослив как два великана, до неимоверности трудолюбив и с необыкновенным интересом изучает все, что касается военных наук! И даже игры он подбирает с точки зрения их полезности для своей будущей профессии!

Через час на штурм крепости пошел сам Наполеоне, и многочисленные зрители только развели в восхищении руками, завидев сани с укрепленными на них фанерными щитами, за которыми сидели «солдаты» Наполеоне.

Как только сани приблизились к крепости, ребята обрушили на противника целый град снежков. В это время специальный десант взобрался с помощью деревянных лестниц на стены крепости.

Через несколько минут все было кончено, и восторгу победителей не было предела. Но когда командовавший десантом Жак де Брюссар предложил, как следует отметить победу, все оживление Наполеоне разом исчезло. Накануне он истратил все данные ему мадам де Брие деньги на редкую книгу по истории Греции и остался без гроша.

— Нет! Я хочу еще позаниматься! — резко ответил он и направился к двери казармы.

Когда за ним захлопнулась дверь, Жак недоуменно спросил.

— Что это с ним?

— Наверное, нет денег! — высказал предположение стоявший рядом парень.

На этот раз никто и не подумал острить по этому поводу. После его дуэли с д`Илетом смеяться над бедностью Наполеоне не осмеливались даже в его отсутствие.

— Ладно, — махнул рукой Жак, — не хочет, как хочет, а мы отметим победу!

Они отметили ее на славу, а в то время, когда в одной из комнат произносились тосты и звучал смех, главный виновник торжества в одиночестве бродил по заснеженному двору школы. И когда из открытого окна до него долетал очередной взрыв смеха, Наполеоне болезненно морщился.

У него никогда не лежала душа ко всем этим застольям, но сегодня был его праздник, и именно он должен был править балом!

Он взглянул на освещенное окно и грустно вздохнул. Да, всем этим илетам можно было веселиться. Их будущее оплачено родительским золотом и громкими именами. И только от одной мысли, что им будет командовать какой-нибудь недоучка с известным на всю страну аристократическим именем, его начинало трясти.

Он не хотел подчиняться никому. Властвовать самому — вот то, к чему надо было стремиться любой ценой! Только власть давала возможность созидать и творить, и именно это было главным.

В мае Наполеоне ждал сюрприз. По дороге в Сен-Сир, куда он отвозил дочь, к нему заехал отец, и он с удивившим его самого волнением поспешил к нему в гостиницу.

Но каково же было его изумление, когда он увидел отца! Похудевший, с осунувшимся лицом и грустными глазами Карло был похож на человека, которому оставалось жить несколько месяцев.

Потрясенный ужасным видом отца Наполеоне почувствовал, как к горлу подкатил тугой комок.

Растроганный встречей Карло обнял сына. В свою очередь, он тоже остался недоволен внешним видом сына и, отступив на шаг, спросил.

— Вас, что, плохо кормят?

— Почему ты так решил? — удивился тот.

— Уж очень ты худой!

— Все нормально, — улыбнулся Наполеоне, — кормят нас хорошо. Просто я много читаю по ночам…

Дело было не только в чтении. Накладывало свой отпечаток и постоянно напряжение, в каком он постоянно пребывал. Конечно, он мог рассказать отцу о своих переживаниях, вечных насмешках, о том, как ему приходилось кулаками и шпагой защищать свое право называться человеком.

Но говорить об этом не хотелось. Да и чем мог ему помочь отец? Советами? Они ему были не нужны! Деньгами? Их у него не было. А все остальное ему было не интересно…

Впрочем, Карло и не нуждался в его рассказах. Да и что нового мог поведать ему сын, который жил в совершенно чужой ему стране? Он и со своими соплеменниками не уживался, а тут…

Карло заговорил о Корсике, о богатом урожае винограда и о скучавшей по нему матери. Лицо Наполеоне просветлело, и он с несказанной тоской в голосе воскликнул:

— Если бы ты только знал, как часто мне снится наш остров! Почти каждую ночь я хожу по горам, купаюсь, а потом долго лежу на берегу моря и смотрю на парящих в высоком небе орлов…

Отец понимающе покачал головой.

— Ничего, Набули, — мягко произнес он, — закончишь учиться и приедешь! Насколько мне известно, тебя хотели взять в морскую школу?

По лицу Наполеоне пробежала тень.

— Ничего не получилось, — покачал он головой. — Де Кералио умер, и в нее взяли других ребят…

Карло вздохнул. Проблемы наваливались на него одна за другой. Мало того, что осложнилось будущее Наполеоне, совершенно неожиданно для всех вздумал бунтовать Жозеф.

— Он и сам толком не знает, чего хочет! — поделился он с сыном своими печалями. — То ему нравится одно, то другое, а сейчас он пожелал стать военным!

Тот усмехнулся. Слишком уж не вязался облик его ленивого брата с военным мундиром. О чем он откровенно и поведал отцу.

Прощаясь с сыном, Карло протянул ему несколько франков. «Это все, что у меня есть!» — говорили его грустные глаза.

Наполеоне взял деньги, несказанно удивляясь тому, что у отца остались даже эти крохи. Кто-кто, а он хорошо знал склонность отца к расточительству и прекрасно помнил уже ставшую легендой историю о том, как король вручил ему несколько тысяч франков и он умудрился вернуться домой без единого су в кармане.

Он долго не мог понять, как в отце могли сочетаться такие две несовместимые вещи, как стяжательство и расточительность.

В отличие от трясшейся над каждой монетой матери, он мог истратить на портных и парикмахеров целое состояние и не моргнуть при этом глазом.

На следующий день отец уехал, а через полтора месяца Наполеоне получил от него письмо. Уединившись в своем садике, он углубился в чтение.

«Мне, — писал отец, — удалось пристроить Люсьена и поговорить с Марбефом, который обещал замолвить за тебя словечко перед военным министром о парижской артиллерийской школе…»

Наполеоне грустно улыбнулся. Об этом ему можно было только мечтать. Парижская школа считалась лучшей во Франции, и ее выпускники высоко ценились в королевской армии. Впрочем, кто знает, маршал Сегюр, через которого собирался хлопотать де Марбёф, обладал достаточным влиянием и при желании мог помочь ему…

— Набули, можно к тебе!

Наполеоне быстро сунул письмо в карман и резко повернулся. Он не любил, когда нарушали его покой и вторгались в его границы. Недовольно взглянув на робко переминавшегося с ноги на ногу и чем-то расстроенного Бурьенна, он холодно спросил:

— Что случилось?

— Кто-то нагрубил Валону, и тот приказал никого не пускать на ярмарку! — поведал тот печальную для всей школы новость. — А чтобы никто не убежал, он выставил дежурных преподавателей!

Наполеоне усмехнулся. В умении наказывать этому иезуиту не откажешь. Знаменитая бриеннская ярмарка устраивалась раз в год и пользовалась у учеников школы большой популярностью, поскольку вносила хоть какое-то разнообразие в их унылую жизнь. И этот монашек знал, по какому месту бить! Впрочем, не все так плохо, и он сумеет в очередной раз огорчить Валона. Что-что, а план у него уже был…

— Не горюй! — махнул он рукой. — Завтра мы будем на ярмарке! Собирай ребят!

Через полчаса все те, кто не пожелал мириться с приказом Валона, были в сборе и с надеждой смотрели на Наполеоне. После дуэли с д`Илетом и зимних игр никто не осмеливался насмехаться над корсиканцем, который превратился в организатора всех запрещенных уставом деяний и своей неистощимой выдумкой и смелостью сумел завоевать уважение своих однокашников.

— Все очень просто, — улыбнулся нисколько не удивленный недогадливостью товарищей Наполеоне, — ночью мы сделаем подкоп под той стеной, где стоит сарай, и уйдем через него!

Предложение было встречено с восторгом, и после вечерней молитвы ребята собрались у сарая. Через три часа напряженной работы подкоп был готов, и на следующий день около тридцати учеников ушли в город.

Ярмарка уже открылась, повсюду царило оживление, но Наполеоне не радовала вся эту суета с товарами и торговлей. Ему было скучно. Пока существовала хоть какая-то опасность, ему было интересно, но теперь, когда все было позади, от его оживления не осталось и следа.

— Я, пожалуй, вернусь! — сказал он.

Начинавший привыкать к странностям приятеля Бурьенн только вопросительно поднял брови.

— Скучно мне все это! — поморщился Наполеоне. — Горшки, пироги, поросята…

— Как знаешь, Набули, — улыбнулся тот и поспешил на карусели, на которых уже разместились его веселые товарищи.

Едва Наполеоне вернулся в школу и уселся в своем садике с томиком Плутарха, как Валон устроил всеобщее построение. Как очень быстро выяснилось, в школе отсутствовало двадцать два ученика.

— Ладно, — злобно усмехнулся Валон, узнавший о подземном ходе, — подождем возвращения остальных! А вы, — обвел он гневным взглядом выстроенных на плацу учеников, — будете стоять до тех пор, пока в училище не вернется последний мерзавец!

«Последний мерзавец» вернулся только в семь вечера, и Валон обрушил на беглецов целые потоки брани. И понять его возмущение было можно. Его ждала симпатизировавшая ему вдова местного жандарма, и он сгорал от нетерпения как можно быстрее оказаться в так хорошо знакомой спальне. Однако ребята стояли насмерть, и тогда Валон нашел блестящий, как ему казалось, выход из создавшего положения.

— Или вы простоите на плацу до утра, — недобро усмехнулся он, — или скажете, кто надоумил вас сделать подкоп!

Ребята молчали.

— Ну как хотите, — пожал плечами Валон. — Хотите стоять, стойте! Мне, — повернулся он к старшему преподавателю патеру Бристолю, — надо зайти к мэру! Часов в десять я буду!

Окинув строй злобным взглядом, Валон направился к воротам. Но не успел он сделать и трех шагов, как услышал так хорошо знакомый ему голос.

— Это моя идея, господин Валон!

Помощник директора вспыхнул. Опять этот проклятый корсиканец!

— Я так и думал, — повернувшись к строю, покачал он головой. — Товарищей надоумил, а сам остался сидеть в школе! Нечего сказать, прекрасный поступок!

Конечно, подобный выпад был не достоин взрослого человека, а уж помощника директора школы тем более, ибо он мог восстановить ребят против Буонапарте. Но тот и не подумал оправдываться.

— Вы, как всегда, ошибаетесь, господин Валон, — насмешливо ответил Наполеоне, — я тоже был в городе, но поскольку я очень далек от всех этих каруселей и плясок, то вернулся…

На этот раз Валон и не подумал вступать с ним в словесную перепалку, хорошо зная, что победа будет не на его стороне, и коротко бросил:

— Пять суток карцера!

Наполеоне демонстративно отдал честь и, сопровождаемый восхищенными взглядами ребят, покинул плац. Да и кто на его месте с таким хладнокровием взял бы на себя вину.

Однако на этом его война с Валоном не кончилась. Накануне Дня короля Валон присвоил ученикам символические воинские звания.

Наполеоне получил звание… рядового. Он с трудом стерпел это унижение, но когда узнал, что они будут маршировать по плацу и скандировать «Слава королю!», то сказался больным, чем еще больше разозлил Валона.

Он заставил школьного врача осмотреть строптивого ученика и признать егосовершенно здоровым. И напрасно Наполеоне уверял помощника директора в том, что у него болит голова и каждый шаг отдается в ней нестерпимой болью. Валон был непреклонен.

— Не сочиняйте, Буонапарте! — пренебрежительно махнул он рукой. — Да и как это может болеть голова? — недоуменно пожал он плечами. — У меня она почему-то никогда не болит!

Наполеоне мгновенно воспользовался допущенным его врагом промахом.

— Оно и неудивительно, — громко рассмеялся он, — ведь для этого как минимум требуются мозги!

Как ни велик был страх учеников перед мстительным и злобным Валоном, они дружно расхохотались, по достоинству оценив шутку.

Услышав обвинение в идиотизме, Валон ответил не сразу, лихорадочно соображая, что же ему сделать. Конечно, после подобного оскорбления ему следовало бы отправить корсиканца в карцер. Но какой был смысл отправлять этого наглеца туда, куда он ходил как к себе домой?

— Сколько суток на этот раз, господин помощник директора? — весело спросил Наполеоне. — И прошу вас не церемониться и хотя бы таким образом в этот праздничный для вас день послужить королю!

Во дворе установилась мертвая тишина, и Валон, с трудом сдерживая ярость, прошипел:

— Немедленно уйдите отсюда!

И тут Наполеоне окончательно добил его.

— Вы можете посадить меня на год, — обливая Валона презрительным взглядом своих голубых глаз, заявил он, — но это ничего не изменит! И вот что я хочу вам сказать! Мне совершенно все равно, что думаете обо мне вы и другие люди, я знаю только одно: мне не нравится бессмысленно ходить по плацу, и я не буду этого делать, потому что моя воля сильнее вашей!

Закончив свой страстный монолог, Буонапарте с нарочитой почтительностью отдал честь и медленно пошел прочь. И когда потерявший дар речи Валон снова обрел его, Буонапарте уже не было на плацу.

Однако на этом его злоключения не кончились, и то, что произошло дальше, не могло присниться помощнику директора школы даже в самом страшном сне.

После того как официальная часть праздника была завершена и начались игры, по чьей-то оплошности в открытый ящик с порохом и петардами попала искра, раздался громкий взрыв, и перепуганные ученики бросились врассыпную. На свое несчастье, некоторые из них оказались во владениях Наполеоне, и тот наконец-то дал выход своему раздражению.

В диком озлоблении он накинулся на перепуганных ребят и, молотя их чем попало, погнал туда, где продолжали рваться ракеты. И надо ли говорить, как рассвирепел Валон, когда ему доложили о новой выходке корсиканца. Дети многих почтенных родителей получили серьезные ожоги, и ему грозили крупные неприятности.

С корсиканцем Валон даже не стал разговаривать. Бунтарь отправился в хорошо знакомую полутемную комнату и до самого вечера вместе с Плутархом пребывал в римском сенате, где был заколот заговорщиками божественный Цезарь. И только когда колокол бриеннской церкви стал призывать прихожан на вечернюю молитву, он отложил книгу и подошел в окну.

Не смотря на всю свою неприязнь к религии, он любил слушать эти мягкие торжественно-печальные звуки, которые напоминали ему о безвозвратно потерянном счастье детской веры.

Трудно сказать, что действовало на него больше: тот самый дух неверия, который уже начинал проникать в школу из мира, или его собственный печальный опыт, но от него Наполеоне не спасали ни обряды благочестия, ни уроки катехизиса, ни молитвы с постами, ни хождение в церковь и причащения.

Пройдет еще несколько лет, и Наполеон признается в том, что потерял веру в тринадцать лет. Да и во что было верить ему, на своем горьком опыте познавшему все несовершенство мира? А находить утешение в сказках он не мог даже при всем своем желании, поскольку в его давно уже не детской душе жил не бежавший от жизни монах, а готовившийся к битве воин. Да и зачем ему было верить в кого-то еще, если он верил только в себя…

Выход из карцера совпал с выпускными экзаменами и Наполеоне сдал их прекрасно. К великой радости всей семьи Буонапарте, старания де Марбёфа не пропали даром, и его зачислили в парижскую артиллерийскую школу.

И надо было видеть лицо Валона, когда он вручал своему самому непокорному ученику документ, в котором черным по белому было написано, что «имеющий покладистый характер и весьма похвальное поведение господин Буонапарте достин поступления в парижскую школу…»

Глава VII

Парижская военная школа по праву считалась самым лучшим заведением Франции. Все бремя по ее руководству лежало на плечах директора Вальфора, в высшей степени добросовестного и интеллигентного человека.

Персонал училища, помимо многочисленных канцелярских чиновников, директора и прочих чиновников, состоял из ста пятидесяти человек, — цифра весьма солидная по сравнению с незначительным числом учеников, которое не должно было превышать ста тридцати.

Из этих начальствующих лиц было тридцать учителей, они преподавали математику, историю, географию, рисование, фортификацию, немецкий и английский языки, литературу, верховую езду, фехтование и танцы.

Остальные были служителями в кухне, доме и конюшнях. Сторожевую службу в школе нес отряд инвалидов.

Форма парижского военного училища была нарядна и составляла предмет гордости молодых людей. Стол был обильный, но часто качество уступало количеству. К обеду подавали постоянно шесть блюд: суп, мясо, два жарких и два десерта.

Ужин состоял из жаркого, двух других блюд, салата и трех различных десертов. Во время постом блюд, особенно сладких, бывало еще больше. Как и в Бриенне, здесь каждый воспитанник спал в отдельной комнате.

Помещение училища было просторно и уютно. Стипендиаты и другие воспитанники, которые платили в училище по две тысячи франков в год, пользовались одинаковым преподаванием и одинаковым столом. В этом не было ничего удивительного, так как кадеты парижского военного училища имели тот же ранг, что и королевские войска.

Как и в Бриенне, здесь не существовало ни вакаций, ни отпусков к родным. Только один раз, за день до выхода из школы, Буонапарте получит разрешение посетить епископа Марбефа, находившегося в то время в Париже, да и то только в сопровождении унтер-офицера.

Развлечением и отдыхом служили военные упражнения и верховая езда. Два раза в неделю проходили упражнения в стрельбе. Те, кому плохо давалась эта наука, упражнялись в обращении с оружием и артиллерийскими снарядами каждый день.

Как и все новички, Наполеоне с представлявшим его вторым помощником директора бриеннской школы Шарлем Бенье был направлен к де Вальфору.

— Здравствуйте, молодой человек! — окинув быстрым взглядом вошедшего в его роскошный кабинет юношу, проговорил тот.

Наполеоне слегка поклонился. Де Вальфор даже не взглянул на присланные из Бриенна бумаги. Он уже хорошо знал, с кем ему предстоит иметь дело, и, если бы не военный министр, он никогда бы не взял к себе в школу этого дуэлянта.

Новый ученик не понравился де Вальфору с первого взгляда. С болезненным лицом, впалыми щеками и горящими глазами, он был похож на сжигаемого каким-то одному ему ведомым огнем фанатика. Не мог не заметить он и разлитую в юноше волю, и он как бы заранее предупреждал: «Я делаю то, что хочу, или умираю!»

— Я благодарю вас, мсье Бенье, — взглянул де Вальфор на почтительно застывшего посередине комнаты преподавателя и не смею больше задерживать вас!

Он испытывал сильное желание побеседовать с этим «исчадием ада», как отрекомендовали ему Буонапарте его доверенные лица.

Бенье неумело щелкнул каблуками и вышел из кабинета. Как только за ним закрылась дверь, де Вальфор бросил пробный камень.

— Вы не попрощались с вашим преподавателем! Он, что, не нравится вам?

— Нет! — последовал быстрый ответ.

— Почему? — слегка поднял де Вальфор правую бровь.

— А почему он мне должен нравиться? — в свою очередь удивился Наполеоне.

— Как же, — пожал плечами де Вальфор, — ведь он ваш учитель…

— Он очень плохой учитель! — резко ответил Наполеоне.

— И он старше вас!

— Я не виноват, что он родился раньше меня!

Уже прекрасно понимая, что он не ошибся в своих предположениях, де Вальфор и не подумал отступать и, делая вид, что не замечает резкого тона своего подчиненного, вновь повел наступление.

— Других учителей вы тоже не любили?

— Нет!

— А учеников?

— Нет!

— Но ведь должны же у вас быть какие-нибудь друзья?

Наполеоне внимательно посмотрел директору в глаза и медленно и чуть не по слогам произнес:

— У меня никогда не было друзей!

— И вы всегда и везде один? — впервые позволил себе удивиться де Вальфор.

— Да! Всегда и везде!

— И не скучно?

— Нет! — покачал головой Наполеоне. — Мне никогда не бывает скучно, да и как можно скучать, если на свете есть книги. И скучно мне бывает лишь тогда, когда я слушаю сплетни учителей и учеников!

— То, что вы много читаете, это прекрасно! — качнул головой де Вальфор. — В нашей школе прекрасная библиотека…

В глазах Наполеоне впервые за все его время пребывания в Париже мелькнуло что-то похожее на интерес.

— У вас есть какие-то пожелания? — поинтересовался де Вальфор.

— Мое единственное пожелание, — последовал быстрый и четкий ответ, — это видеть преподавание военных дисциплин на должном уровне!

— А что, в Бриенне не очень хорошо знают военное дело? — спросил слегка задетый этим не в меру разошедшимся юнцом директор.

— Там его не знают вообще! — отрезал Наполеоне.

— А вы не слишком категоричны, мой юный друг! — улыбнулся де Вальфор.

— Ничуть! — тряхнул головой Наполеоне. — Училище в Бриенне только формально считается военным. На самом же деле там слишком мало учат тому, что может пригодиться офицеру на войне. Зато, — поморщился он, — до смерти пичкают латынью и танцами и заставляют каждый день тратить два часа на молитвы! Я уже не говорю об истории военного искусства и фортификации, которые преподают совершенные неучи! И можно только поражаться тому умению, с каким бриеннские преподаватели отняли у нас целые годы, так и не дав ничего взамен! И, будь моя воля, я бы им показал, как надо готовить будущих воинов!

— И как же? — с интересом спросил де Вальфор.

— Так, как их готовили в Спарте! — с вызовом ответил Наполеоне.

— В Спарте?! — изумленно воскликнул де Вальфор, глаза глядя на невзрачную фигурку ниспровергателя порядков.

Скорее слабый, чем сильный, он по всей вероятности первым не выдержал бы жестоких спартанских условий. Да и откуда ему было знать, что за этой юношеской хрупкостью и кажущейся слабостью скрывались стальная воля и нечеловеческая выносливость!

— Но какая же сейчас нужда в столь жестоком воспитании? — спросил, увлекаясь весьма для него интересной беседой, де Вальфор. — Ведь в Спарте всех тех, кто не отвечал жестоким требованиям отбора, сбрасывали со скалы!

Окинув нового начальника взглядом своих синих глаз, в которых уже сквозило разочарование, Наполеоне кивнул.

— Да, это жестоко! Но разве война не жестока сама по себе? И если будущих офицеров готовят для войны, то надо и обучать их соответствующим образом! Когда человека учат шить сапоги, никому не придет в голову с утра до вечера обучать его тому, что не имеет ничего общего с его будущей профессией! Так почему же нас, вместо того, чтобы гонять в грязь и в снег по полигону, заставляют тратить драгоценное время на ненужные мессы! И офицеры, которые не способны не только пролежать два часа под дождем в окопах, но даже как следует заправить собственную постель, вряд ли смогут достойно воевать!

Де Вальфор покачал головой. Судя по той страстности, с какой этот странный юноша говорил о службе, это был для него отнюдь не праздный вопрос, а наболевшая рана. Но куда больше он удивлялся тому, как он это говорил. Да и какой курсант позволит себе вести подобные речи с генералом! Этот же вел себя так, словно считал все сказанное им единственно правильным.

— Я не знаю, как преподают военное дело в Бриенне, — пожал он плечами, — но с молитвами вы несколько преувеличиваете!

Наполеоне насмешливо и вместе с тем снисходительно взглянул на де Вальфора.

— А зачем они нужны?

— Для поддержания веры в справедливость всего сущего! — невольно повысил голос директор.

На лице Наполеоне заиграла мрачная усмешка.

— А вы полагаете, — с нескрываемой иронией спросил он, — что оно справедливо, и одни народы могут безнаказанно порабощать другие так, как это сделала Франция с Корсикой?

— Я думаю, — пожал плечами де Вальфор, — это не самый удачный пример! Ведь Франция только помогает Генуе наводить порядок на Корсике…

— А вы знаете, — вспыхнул Наполеоне, — сколько вдов и сирот осталось на нашем острове в результате этой самой помощи? И мне не совсем понятно, как могут верующие в Христа люди являться в чужой дом, убивать его хозяев, а после этого говорить о какой-то якобы царящей в мире высшей справедливости! Да что там Корсика! — поморщился он. — Насколько я успел заметить, и в самой Франции дело с ней обстоит далеко не самым лучшим образом и выходцы из бедных семей не имеют даже малейшего шанса на хорошую карьеру!

Де Вальфор покачал головой. Да, не случайно этот молодой человек был похож на фанатика. Впрочем, понять его можно. Жить в совершенно чужой ему Франции с такими идеями было нелегко, и можно было только догадываться, сколько внутренних драм пережил этот длинноволосый корсиканец за годы учения в Бриенне. Но не согнулся, не дрогнул, а продолжал идти по миру с гордо поднятой головой.

— Видите ли, Буонапарте, — пожал плечами де Вальфор, — общество всегда было устроено так, что всеми благами в первую очередь пользовались наиболее заслуженные…

— Не могу с вами согласиться! — повысил голос Наполеоне, окончательно позабыв, где он находится. — Изначально земля принадлежала всем, но, в конце концов, нашелся тот, кто, заявив «Это мое!», нашел тех простаков, которые имели наивность поверить ему! И не трудно себе представить, сколько преступлений, войн и бедствий отвратил бы от человеческого рода тот смельчак, который воскликнул бы: «Берегитесь слушать этого обманщика! Вы погибнете, если забудете, что плоды принадлежат всем, а земля никому!» И давно уже пора чины и звания присуждать только по заслугам! Да и какой толк от полковника, который стал таковым только потому, что у него есть родовое поместье и полученный от короля в двенадцатом веке титул?

Де Вальфор молчал. Он тоже читал Руссо, но продолжать разговор в подобном духе с воспитанником школы было неприлично, и оба почувствовали это.

— Занятия начнутся через неделю, — сухо произнес де Вальфор. — У вас есть, где остановиться?

— Да, — кивнул Наполеоне, — меня примут знакомые моей семьи…

— Я, — задумчиво покачал головой де Вальфор, — желаю вам, Буонапарте, всяческих благ, и сделаю все от меня возможное, чтобы вы стали настоящим артиллеристом!

— Я буду рад, — без особого энтузиазма ответил Наполеоне.

И тут де Вальфор неожиданно для самого себя спросил:

— А если и наша школа окажется, на ваш взгляд, плоха, что тогда?

— Тогда я напишу письмо военному министру! — просто ответил корсиканец.

— Что?! — изумленно вскричал де Вальфор. — Напишете военному министру?!

— Да, — все с тем же спокойствием повторил Буонапарте, — именно ему!

— Ладно, — несколько натянуто улыбнулся де Вальфор, — идите, и будем надеяться, что до этого дело не дойдет…

Буонапарте отдал честь и направился к выходу. Оставшись один, де Вальфор впал в глубокую задумчивость. Да, жизнь не стояла на месте, недовольных этой жизнью в стране становилось все больше, и не надо было обладать семью пядями во лбу, чтобы понять: на разоренную двором Францию надвигаются грозные события…

Наполеоне вышел на улицу. К его удивлению, патер Бенье все еще стоял у входа в школу с каким-то мужчиной лет сорока пяти, элегантно и со вкусом одетым. Заметив юношу, мужчина широко улыбнулся и подошел к нему.

— Здравствуй, Набули, — произнес он приятным низким голосом. — Меня зовут Дмитрий Комнин! Я родственник госпожи Пермон!

Молодой человек сдержанно поздоровался.

— Всего хорошего, господин Бенье, — повернулся Дмитрий к пастору, — и еще раз благодарю вас!

— До свиданья, сударь! — слегка приподнял тот шляпу.

Весьма удивленный тем, что молодой человек даже не взглянул на бывшего преподавателя, Дмитрий взял его чемоданы и кивнул в сторону стоявшей метрах в двадцати пяти карету.

— Пойдем!

Молодой человек медленно двинулся за ним. Судя по выражению его лица, он не был расположен к беседе.

— Что у тебя в чемоданах? — с улыбкой взглянул на него Дмитрий, сделав несколько шагов. — Ядра?

— Книги, — без особого выражения ответил юноша.

Карета тронулась. Не делая никакой попытки завязать разговор, Наполеоне смотрел в окно. И как не старался Дмитрий хоть что-то прочитать на бесстрастном лице юноши, он так и не смог этого сделать.

— Как тебе Париж? Нравится? — спросил он.

Наполеоне равнодушно пожал плечами.

— По тому, что я успел увидеть, не очень…

— А школа?

— Слишком много пышности, — поморщился Наполеоне, вспомнив роскошный кабинет директора и огромный холл с золочеными потолками и стенами.

— Ты против роскоши? — удивился Дмитрий.

— Да, если она мешает делу! — резко ответил юноша. — В военном училище все должно быть проще и постоянно напоминать его ученикам о той трудной и опасной профессии, какую они выбрали…

Дмитрий понимающе покачал головой. Где ты, юность, с твоими идеалами и возвышенными мечтами? Но, увы, ничто не вечно под луной, пройдет совсем немного времени, и юный романтик поймет, что аристократы меньше всего думали о службе отечеству и посылали своих детей в военные училища не ради знаний…

Госпожа Пермон, еще молодая и красивая женщина удачно вышла замуж за богатого подрядчика военного ведомства и проживала вместе с мужем в своем в доме в Монпелье. Сына подруги детства она встретила с распростертыми объятиями и долго расспрашивала гостя о матери и его многочисленных родственниках.

Целую неделю прожил Наполеоне в доме Пермонов и почти все это время провел в их великолепной библиотеке. Быстро почувствовав не очень общительную натуру сына своей приятельницы, госпожа Пермон не досаждала ему разговорами и расспросами.

Встречались они только за столом, но даже за это короткое время она смогла по достоинству оценить и обширные познания юноши и его бивший через край юношеский патриотизм, с каким он говорил о Корсике.

В то же время она то и дело ловила на себе его далеко не юношеский взгляд, и тогда ей начинало казаться, что на нее смотрит не шестнадцатилетний юноша, а неравнодушный к ней мужчина.

Так оно и было на самом деле, и Наполеоне с удивлением чувствовал, как в присутствии этой красивой женщины его с головы до ног окатывала какая-то теплая волна.

Более того, у него появилось непреодолимое желание обнять госпожу Пермон и впиться в ее полные губы горячим поцелуем. И однажды, подавая ей какие-то коробки и коснувшись ее упругих бедер, он не выдержал и прижался к ней еще сильнее.

Госпожа Пермон быстро уловила настроение молодого человека, но когда он стал собираться школу, она просила его запросто бывать у них в любое время.

С первого же урока Наполеоне почувствовал разницу между парижской школой и бриеннским училищем. Дело в ней знали и спрашивали по самому высокому счету.

После занятий его вызвал начальник курса, грузный полковник с огромными черными бакенбардами. В роскошном кабинете де Лурье, как была фамилия полковника, находился какой-то рослый парень с симпатичным и добрым лицом.

— У нас в училище, — с улыбкой взглянул на Наполеоне де Лурье, — каждый новичок получает своего наставника, и таким «старшим» для вас будет де Мазис! — указал он на парня. — Так что прошу любить и жаловать!

К удивлению полковника, новый ученик не выразил никакого восторга и, судя по его хмурому лицу, не испытывал ни малейшего желания знакомиться со своим наставником.

— Вас что-то не устраивает? — поинтересовался он.

— Я привык все делать сам, — пожал плечами Наполеоне, — и мне не нужна нянька!

Де Лурье был не из тех, кто вступал в споры с подчиненным, и его мало волновали их чувства. Он считал себя полновластным хозяином курса и никогда не упускал случая напомнить об этом.

— А мы, — слегка повысил он голос, — привыкли к тому, что наши ученики не обсуждают введенные нами правила, а беспрекословно исполняют их! А тех, кому они не нравятся, мы не держим! Приступайте к своим обязанностям, шевалье! — взглянул он на де Мазиса.

Тот щелкнул каблуками и направился к выходу из кабинета. Наполеоне последовал за ним. Как только они оказались в коридоре, де Мазис протянул Наполеоне руку.

— Меня зовут Александр! — мягко сказал он.

Желая с первой же минуты знакомства поставить на место совершенно ненужного ему «старшего», Наполеоне хотел было ответить резкостью, но взглянув в добрые глаза своего опекуна, неожиданно для самого себя крепко пожал протянутую ему руку.

— Наполеоне!

— Как-как? — совсем рядом послышался чей-то громкий насмешливый голос. — На-по-ей-о-не? Так что ли?

Молодой корсиканец повернулся и увидел двух высоких стройных ребят с красивыми и надменными лицами.

— Что ты молчишь? — усмехнулся один из них, ухоженный блондин с неприятным взглядом больших карих глаз. — Надо отвечать, когда спрашивают старшие! Он, что, глухой? — вопросительно взглянул он на де Мазиса.

— Он нормальный парень, — недовольно ответил тот, — и прошу тебя, Пикар, оставь нас в покое!

Однако по тому, как повел себя этот самый Пикар, юный корсиканец понял, что в покое его он не оставит.

— Как, Пико? — взглянул он на своего товарища.

— Нехороший ты товарищ, Александр! — покачал головой Пико де Пикадю, как полностью было имя этого знатного аристократа. — Вместо того, что бы сообщить нам о таком ценном приобретении, — кивнул он на Наполеоне, — и как следует позабавиться, ты решил насладиться этим подарком судьбы один! Не хорошо!

— Так как тебя все-таки зовут? — взглянул на Буонапарте Пикар.

— Меня зовут Наполеоне, и прошу, как следует запомнить это! — с вызовом взглянул Буонапарте в насмешливые глаза парня.

— Странное имя! — пожал тот широкими плечами. — А тебе не кажется, — вкрадчиво спросил он, — что куда проще называть тебя Соломой в носу!

Буонапарте вздрогнул, словно от удара. Как видно, и здесь все надо было начинать сначала! Хорошо зная по опыту, как себя вести в подобных ситуациях, он сильно ударил ухмылявшегося Пикара в живот.

— Ты что? С ума сошел? — сгибаясь пополам, простонал он.

— Нет! — покачал головой Наполеоне. — Просто я очень не люблю, когда путают мое имя, только и всего! Ты, — повернулся он к изумленно взиравшему на него Пико, — тоже хочешь меня называть Соломой в носу?

— Да нет, зачем же… — промямлил тот.

— Ладно, — взглянул на де Мазиса Наполеоне, — на первый раз, я думаю, достаточно, а там видно будет… Идем!

Де Мазис грустно вздохнул и двинулся вслед за своим подопечным. Такое начало ему не понравилось. Пикар де Филиппо и Пико де Пикадю не забывали подобных обид, и их злопамятство могло сравниться разве только с их блестящими способностями. И он даже не сомневался в том, что в лице этих выделявшихся своей надменностью даже среди равных себе аристократов Наполеоне приобрел могущественных врагов.

Он не ошибся. До самого последнего дня пребывания в училище между ними шла самая настоящая война, и главной причиной их бесконечных ссор и драк было то презрение, с каким представители высшей знати смотрели на бедных дворян. Впрочем, их соперничество продолжится и после.

Пройдут годы, и полковник английской армии и комендант крепости Сен-Жан д`Акр де Филиппо встретится с главнокомандующим французской армией Бонапартом под стенами осажденного им сирийского города. Шестьдесят два дня продлится осада, и прославленный генерал так и не сумеет взять крепость.

Первый ученик парижской школы Пико де Пикадю тоже будет воевать с Наполеоном, но только на стороне австрийцев и попадет в плен.

В 1811 году он окончательно изменит родине и станет Герценбергом. Под Дрезденом он будет ранен, возглавит кавалерийскую школу и умрет в 1820 году в звании фельдмаршала-лейтенанта австрийской армии.

Задевали Наполеоне и другие знатные аристократы, но он быстро поставил их на место, и очень скоро даже самые отчаянные курсанты предпочитали думать, прежде чем оскорбить не знавшего страха корсиканца.

Конечно, это было неприятно, но Буонапарте мало волновали подобные мелочи, и он с каждым днем все больше втягивался в учебу.

Преподавание в школе находилось на очень высоком уровне, и Наполеоне быстро завоевал расположение преподавателей своими блестящими способностями, великолепной памятью и остроумными суждениями.

Единственное, что продолжало вызывать у него осуждение, так это та самая роскошь, которая окружала будущих офицеров. И, в конце концов, он дал выход своему недовольству в самый неподходящий для этого момент.

В День короля школу посетил принц Кондэ. Принц с некоторым интересом посмотрел соревнования по фехтованию и стрельбе и заснул на математическом конкурсе, который с присущим ему блеском выиграл Наполеоне. Но когда царственная особа очнулась от дремоты и поздравила победителя, тот вдруг заговорил о том, что в школе ни к чему держать такую многочисленную прислугу, готовить для курсантов несколько блюд и устраивать дорогие конные парады.

Все это, убеждал он принца, только разлагает слушателей школы и, чтобы подготовить их к настоящей службе, их следовало бы кормить солдатским хлебом и приучить чистить свою одежду и сапоги. И только тогда будущие офицеры станут более выносливыми, научатся мужественно переносить тяготы и вызывать так необходимое на войне уважение своих солдат…

Принц рассеянно слушал и не понимал, о чем говорил этот юноша. Так ничего не поняв, он распорядился выдать победителю конкурса денежную премию и, милостиво кивнув обличителю королевских порядков, покинул класс.

Через минуту принц навсегда позабыл о Наполеоне, однако де Вальфор не собирался оставлять без внимания безобразное поведение своего ученика.

Говоря откровенно, его куда больше удивил не поступок Буонапарте, а то, что он, схватывавший на лету самые сложные вещи, так и не смог понять той простой вещи, что военные карьеры во Франции делались не в окопах. Да и о какой простоте могла идти речь в заведении, где учились князья Роганы-Геменеи и герцоги Лавали-Монморанси!

При желании он мог найти повод и отчислить Буонапарте, который достал своим вызывающим поведением не только учеников, но некоторых преподавателей, но в то же время ему не хотелось гасить и на самом деле горевшую в нем божью искру.

Более того, ему было интересно, если и не подчинить корсиканца своей воле, то хотя бы заставить его уважать себя. И как только возмутитель спокойствия появился у него в кабинете, он с хорошо наигранной грустью произнес:

— Ваше вчерашнее обращение к принцу произвело весьма неблагоприятное впечатление на некоторых высокопоставленных особ, и теперь меня ждут неприятности… Я не собираюсь читать вам нотации и хочу только спросить: чем я заслужил подобное отношение?

Де Вальфор все рассчитал правильно, и будущий офицер растерялся. Если бы генерал принялся кричать на него и грозить карцером, он знал, как себя вести. Более того, ему самому было стыдно за свое вчерашнее поведение.

Да, он в какой уже раз доказал свое превосходство над остальными учениками, но разве вспомнит о его дарованиях тот же Кондэ, когда ему придется выбирать между ним и тем же де Пико? Да никогда!

Но пока он собирался с мыслями, что ему все-таки ответить, к его великому удивлению, в кабинете в сопровождении адъютанта директора появился… Дмитрий Комнин и с грустью поведал о безвременной кончине Карло ди Буонапарте.

Де Вальфор поднялся из-за стола и с искренним сочувствием произнес:

— Я выражаю вам свое искреннее сожаление и отпускаю вас на неделю… Сейчас, — продолжал он, хорошо знавший о тяжелом финансовом положении семьи Буонапарте, — господин де Жанвье, — взглянул он на застывшего у дверей адъютанта, — напишет приказ о выделении вам денежной субсидии, и вы можете получить у интенданта деньги…

Буонапарте взглянул ему в глаза, и по его красноречивому взгляду де Вальфор понял, что его самый строптивый ученик может быть не только дерзким, но и благодарным.

Оставшись один, генерал уселся в свое достойное музея кресло и погрузился в глубокую задумчивость. Сам того не подозревая, его строптивый ученик предлагал начать давно уже назревшие военные реформы, и он был полностью согласен с ним…

Глава VIII

Когда Наполеоне приехал в Монпелье, Карло Буонапарте лежал в гробу, и он с трудом узнал в высохшем желтом мертвеце красавца и весельчака отца. Крепко сжав губы, без единой слезинки в глазах Наполеоне смотрел на изменившееся лицо родного ему человека.

Да, измена делу Паоли внесла известное отчуждение в их отношения, но только сейчас, глядя на высохшие руки отца, в которых теплилась свеча, Наполеоне с поразившей его вдруг ясностью понял ту простую истину, что они были предназначены ласкать детей и жену, а не держать оружие и уж тем более убивать.

Только теперь до него полной мерой начинало доходить, чем был для всех них лежавший в гробу человек, и его сразу же повзрослевшая душа пусть и запоздало, но все же наполнилась огромным уважением и любовью к нему…

Карло Буонапарте был похоронен в церкви Кордельеров. Когда они вернулись в гостиницу, Жозеф поведал брату о последних днях отца.

Они приехали в Париж две недели назад. Здесь отец намеревался достать денег и устроить его в военное училище. Не добившись ни того, ни другого, он решил вернуться домой, но по дороге почувствовал себя настолько плохо, что смог доехать только до Монпелье.

Владелец гостиницы вызвал к нему врача, однако тот только развел руками: его пациент больше нуждался в священнике. В тот же вечер к отцу с некоторой опаской пригласили викария церкви Сен-Дени Кусту. Но все страхи оказались напрасными. Никогда не отличавшийся особой религиозностью Карло с поразившим всех рвением ухватился за принесенные ему Святые дары.

— За несколько минут до кончины отец попросил нас не повторять его ошибки и быть примерными христианами! — заканчивая свое печальное повествование, всхлипнул Жозеф. — И он очень хотел видеть тебя! Набули, сказал он, усладил бы последние мгновения моей жизни, но…

Жозеф не договорил и, еще раз всхлипнув, развел руками.

— Да, — вздохнул Наполеоне, — мы потеряли отца, и только один Бог знает, какой это был отец…

«Утешьтесь, дорогая матушка! — писал он в своем письме в тот же вечер. — Того требуют обстоятельства. Мы удвоим нашу признательностьи заботы и будем счастливы облегчить, насколько это возможно, нашим послушанием невозвратимую потерю Вашего дорогого мужа! Обрушившееся на нас всех горе заставляет просить Вас успокоить Вашу скорбь…»

Отправив письмо, он вернулся в номер и взглянул на Жозефа.

— Что ты думаешь делать? — спросил он.

— Как что? — пожал тот плечами. — Стать офицером! Отец что-то говорил о Меце… А если не выйдет там, есть еще Бриенн и Париж!

— Остается только узнать, — не скрывая насмешки, понтересовался Наполеоне, — как ты собираешься туда попасть?

— С помощью Марбёфа, — все с той же беспечностью продолжал Жозеф. — Я думаю, что в память об отце он не откажет нам в этой любезности!

Наполеоне смерил брата выскомерным взглядом и властно произнес:

— Ты можешь думать все, что тебе угодно, но делать ты будешь то, что скажу тебе я! Так вот! — продолжал он тем же жестким тоном. — С этой минуты ты выкинешь из головы бредни о военном образовании! Офицером ты не сможешь стать по трем причинам! Во-первых, никто не возьмет тебя в военное училище в таком возрасте! Во-вторых, никакой Марбёф тебе уже не поможет, и память отца принадлежит только нам, но никак не чиновникам, которым нет до него никакого дела! И, наконец, ты слишком ленив и беспечен, чтобы тянуть солдатскую лямку! А если бы ты каким-то чудом и попал в военное училище, то, уж поверь мне на слово, долго бы в нем ты не задержался!

Да, все это было так, и Жозеф даже не стал спорить с братом. Но одна только мысль о возвращении в семинарию наводила на него страшную тоску, и он в отчаянии воскликнул:

— Как ты не можешь понять той простой вещи, что я ненавижу сутану! И если бы только ты знал, сколько я пережил из-за этого разочаровния, ты заговорил бы совсем иначе!

Наполеоне усмехнулся: как переживают разочарования ему было известно лучше многих.

— Ничего не поделаешь, — несколько смягчил он тон, — надо было раньше думать… И хватит об этом! В ближайшее время ты вернешься на Корсику и сделаешь все возможное, чтобы успокоить и поддержать мать в эти тяжелые для нее дни. Затем ты отправишься в Пизу изучать право, поскольку без образования ни о какой карьере не может быть и речи!

После смерти отца для Наполеоне начались еще более тяжелые времена. Теперь некому было заботиться о семье, и чтобы отослать домой лишний франк, он экономил на всем. Он ел раз в сутки, но продолжал работать по восемнадцать часов. Подобное самоотречение не пропало даром, и преподаватели в один голос пели ему заслуженные дифирамбы.

Особенно он преуспевал в математике, истории и географии, а профессор словесности Домерон, отмечая прекрасные литературные способности молодого человека, назвал его литературные упражения «расплавленным вулканом гранитом».

А вот с немецким языком он был не в ладу и часто ссорился с герром Баером, как звали преподавателя. И когда тот заметил, что считает математику занятием для глупцов, он пошел еще дальше и назвал идиотами всех тех, кто может променять какие-то там никому не нужные давно прошедшие времена на магию цифр.

Смертельно обиженный Баер помчался к де Вальфору, и мятежный математик получил пять суток карцера.

Да что там времена! В своем очередном «расплавленном вулканом граните» Наполеоне договорился до того, что в Европе нет достойных своих престолов королей, и дело отлучения их от них — вопрос времени.

Посчитав подобные мысли призывом к революции, Домерон отнес сочинение де Вальфору, и тот незамедлительно вызвал смутьяна к себе.

— Я не собираюсь обсуждать с вами ваши убеждения, — сухо произнес он, — и хочу предложить вам следующее! Учитывая то, что по своим знаниям вы переросли наше училище и весьма насущную для вас необходимость помогать вашей семье, я хочу в виде исключения выпустить вас из школы раньше положенного срока… Как вы на это смотрите? — испытующе взглянул он на изумленного услышанным Наполеоне.

— Я буду только рад, господин директор! — ничем не выказывая охватившей его радости, ответил тот.

— Хорошо, — кивнул головой де Вальфор, — так и сделаем… Но прежде чем продолжить разговор о вашем будущем давайте покончим с не очень-то приятным для всех нас настоящим… Я имею в виду вот это! — указал он на так хорошо знакомую Наполеоне тетрадь.

Наполеоне взглянул на исписанные мелким неровынм почерком листы и… побледнел от гнева. Только сейчас до него дошло, что его не выпускают из школы благодаря его блестящим знаниям, а отделываются от неудобного ученика. Он уже собирался разразиться гневной тирадой, однако де Вальфор опередил его.

— Поймите, Наполеоне, — неожиданно мягко произнес он, впервые назвав своего ученика по имени, — человек, который исповедует подобные взгляды, не может не только служить в королевской армии, но и учиться в нашей школе! А я, — после небольшой паузы продолжал он, — обещаю вам, что все эти… недоразумения останутся между нами…

На этот раз Наполеоне мучился недолго. Да и что значили какие-то там идеи, если они могли стоить ему карьеры! И, в какой уже раз оценив благородство сидевшего напротив него в своем роскошном кресле человека, он с признательностью сказал.

— Хорошо, господин директор…

— Вот и прекрасно, — улыбнулся тот и на глазах у Наполеоне сжег злополучную тетрадь.

Как завороженный, смотрел он, как бумага превращается в пепел. Ему было грустно. По большому счету в роскошной бронзовой пепельнице де Вальфора сгорала не бумага, а его мечты.

— И вот еще что, — снова перешел на официальный тон де Вальфор, — я могу посодействовать вашему назначению в полк Ла-Фер, который стоит сейчас в Валансе. Вам это будет выгодно по той простой причине, что этот полк уже неоднократно посылался на Корсику… Согласны?

Буонапарте с благодарностью взглянул на симпатичного ему, несмотря на все их разногласия, генерала.

— Благодарю вас, господин директор… — на удивление мягким голосом произнес он.

— Хорошо, — удовлетворенно кивнул де Вальфор, — будем считать, что договорились! И, — многозначительно взглянул он на Наполеоне, — я хотел бы очень надеяться на то, что в эти оставшиеся дни вы не испортите себе краьеру!

Де Вальфор сдержал свое слово, и первого сентября 1785 король подписал указ о присвоении Наполеоне ди Буонапарте воинского звания подпоручика артиллерии и его зачислении в роту бомбардиров полка Ла-Фер.

Через месяц Буонапарте вместе с де Мазисом сидел в почтовой карете, направлявшейся на юг. В кармане его мундира лежал пакет с направлением и рекомендациями. И если верить написанному в них, то подпоручик Наполеоне ди Буонапарте «обладал прекрасными способностями, был сдержан, расположен к уединению, своенравен, резок в ответах и находчив».

Но новоиспеченного подпоручика мало волновало то, что о нем думали его бывшие учителя, и куда больше его сейчас занимала будущая жизнь…

Часть II
На службе короля

Глава I

Гулко громыхая по мощеным крупным булыжником улицам, забрызганный грязью дилижанс медленно катился к центру Валанса. Впрочем, центром эту часть города можно было назвать условно, ибо по своему запустению и унылости она мало чем отличалась от остальных районов.

На центральной площади дилижанс остановился. Из него вышло пятеро путешественников, среди которых выделялись два молодых человека, облаченных в никогда не виданную в Валансе военную форму. Это были де Мазис и Наполеоне Буонапарте.

Их внимание привлек огромный плакат на порыжевшем от времени и дождей заборе. Молодые люди подошли поближе, и Наполеоне с нескрываемой иронией прочитал:

— Приглашаем всех желающих вступить в артиллерийский полк Ла-Фер. Наши солдаты не только ходят в караул и на учения, но занимаются танцами, играют в кегли и чехарду! Мы обеспечим хорошее жалованье и прекрасно обращение с нижними чинами! Мы ждем вас!

Закончив чтение, он хмуро взглянул на де Мазиса.

— Сильна же такая армия, в которой между играми в кегли и мяч солдаты ходят в караул!

Понять разочарование молодого офицера было можно. Все эти годы он мечтал по-настоящему учиться военному делу и, вырвавшись, наконец, из училища, очень надеялся на осуществление своей мечты. И вот на тебе! Танцы и чехарда…

Де Мазис неопределенно пожал плечами. В отличие от своего приятеля он не собирался излишне утруждать себя на службе и был не прочь и потанцевать, и поиграть в кегли.

Однако молодой офицер возмущался зря. Ничего другого в то время во Франции и не могло быть. В армии, как в зеркале, отражалось истинное положение дел в государстве, и, будучи олицетворением верховной власти, она жадно впитывала в себя все свойственные ей пороки.

Да и чего было можно требовать от офицеров, если сам король тратил куда больше времени на развлечения, нежели на государственные дела. В результате в предававшуюся развлечениям армию шли далеко не самые достойные военной службы люди, а казармы и военные лагеря превращались в рассадники всевозможных пороков.

— Так куда? — взглянул на приятеля де Мазис. — К Жерому?

— Нет, — покачал головой тот, — сначала к командиру полка!

Де Мазис вздохнул, но спорить не стал.

— К командиру, так к командиру! — без особого энтузиазма произнес он.

По заваленной мокрыми листьями улице молодые люди двинулись на поиски штаба полка. Не успели они сделать и несколько шагов, как за их спинами раздался чей-то хриплый голос.

— Это еще что за явление?

Как по команде приятели обернулись и увидели перед собой насмешливо взиравшего на них капитана лет тридцати с помятым лицом и мутными глазами.

— Откуда вы, дети мои? — дыхнул он на них густым перегаром.

— Из Парижа! — ответил де Мазис. — Вы не могли бы нам сказать, как пройти к штабу, господин капитан!

— Не надо никакого господина! — поморщился офицер. — У нас это не принято! Меня зовут Пьер! Пьер Луа!

Молодые люди представились. Услышав фамилию де Мазиса, Луа с интересом взглянул на него.

— А Жозеф де Мазис…

— Мой старший брат! — быстро ответил тот.

Капитан удовлетворенно кивнул. Жозеф являлся одним из его постоянных собутыльников, и если его младший брат был таким же врагом бутылки, как и сам Жозеф, то можно было считать, что их полку прибыло в буквальном смысле.

— Так как нам пройти в штаб! — снова спросил де Мазис.

Капитан расхохотался. Вот дети, так дети! Время обеда, а они собираются идти в штаб. Да там с утра-то никого не найдешь, а уж сейчас!

Молодые люди в явном недоумении смотрели на него. Луа вдруг вспомнил самого себя и те надежды, с какими он много лет тому назад прибыл к месту своей первой службы, и совсем другим тоном произнес:

— Не обижайтесь, это я так… про себя… Идемте, я покажу!

К удивлению приятелей, Луа препроводил их не в штаб, а к занимаемому командиром полка дому. Полковник де Ланс, грузный мужчина с львиной гривой начинавших седеть волос и огромными прокуренными усами, встретил своих новых подчиненных радушно.

Отчасти это радушие объяснялось выпитой за обедом бутылкой шампанского и предстоящим вечером у законодательницы местных мод госпожи дю Коломбье. Он пожал молодым людям руки и, даже не взглянув на их бумаги, обнажил в улыбке ряд желтых зубов заядлого курильщика.

— Как там столица, шумит?

Буонапарте неопределенно пожал плечами, а де Мазис поспешил заверить полковника в правоте его предположения.

— Еще как, господин полковник, — улыбнулся он.

— Да-а-а, — блаженно прищурившись, протянул де Ланс, — Париж есть Париж!

Ему было что вспомнить. В молодости полковник по делам службы частенько бывал в Париже и сохранил самые трогательные воспоминания о своих любовных похождениях, одно из которых закончилось дуэлью. Что там говорить, были времена!

— Насколько я понимаю, — вернулся из сладкого прошлого де Ланс в свою пропахшую табачным дымом квартиру, — вам, де Мазис, квартира не нужна!

— Нет, — покачал тот головой, — я буду жить у брата!

— Прекрасно! — кивнул полковник. — А вам, — взглянул он Буонапарте, — я сейчас дам рекомендательное письмо…

— Буду крайне признателен, — поклонился тот.

Де Ланс быстро начертал на бумаге несколько предложений и протянул ее Наполеоне.

— Госпожа Бу, — пояснил он, — живет на углу улицы Круассан, это совсем недалеко отсюда…

На этом аудиенция закончилась, и молодой офицер отправился по указанному адресу. Мадемуазель Клодин-Мари Бу оказалась благообразной женщиной лет пятидесяти пяти, добродушной и гостеприимной.

Даже не взглянув в послание полковника, в котором тот предлагал ей предоставить подпоручику Буонапарте жилье, она угостила его душистым чаем с пирогом, а затем отвела в небольшую комнатку на втором этаже с более чем скромной обстановкой.

— Я прошу всего восемь ливров, — произнесла госпожа Бу с таким видом, словно сдавала комнату задаром, — сюда входит и стирка белья!

— Я согласен, — кивнул Буонапарте.

— Если вы пожелаете столоваться у меня, — продолжала госпожа Бу, — это будет вам стоить ровно столько же… Впрочем, — поспешила добавить она, не заметив на лице своего постояльца особого энтузиазма, — вы можете обедать в «Трех голубях», это в нескольких шагах отсюда, на улице Перолери. Там дешевле…

— Я так и сделаю, — улыбнулся молодой офицер.

— Не буду вам мешать, — засуетилась хозяйка, — вам надо отдохнуть с дороги…

Оставшись один, Буонапарте прилег на кровать. В какой уже раз нищета больно отхлестала его по щекам. Неужели он так никогда и не возвысится над нею?

Судя по тому, как складывались дела, вряд ли, и его ждала серая и тоскливая жизнь в этом забытом богом и людьми городишке, с его грязными улицами и сломанными заборами. И даже если он уйдет в отставку и вернется на Корсику, вряд ли это будет для него лучшим выходом. Паоли не собирался возвращаться на остров, и ни о какой борьбе с французами не могло быть и речи.

Да и с кем ему бороться? С контрабандистом Лоретти и папашей Луиджи? С трактирщиком Бенито? Да, это были честные и смелые люди, но для победы над французской регулярной армией этого было мало. Что ему оставалось? Тянуть лямку и спиться, как этот пропахший вином капитан Луа?

Подпоручик поморщился. Нет! Таким он не станет никогда! И ему оставалось только ждать и надеяться. На что? Он и сам пока не знал…

Незаметно для себя он задремал. Очнулся он от громкого стука в дверь. Это был де Мазис.

— Ну что, — осматривая скромное жилище приятеля, спросил он, — устроился?

— Как видишь, — пожал плечами Наполоене.

— Тогда пошли!

— Куда?

— К брату! — улыбнулся де Мазис. — Он дает обед в честь нашего прибытия!

Буонапарте встал с кровати. Конечно, он предпочел бы почитать, но было неудобно отказываться от встречи с будущими сослуживцами.

Офицеры собрались в заведении самого известного в округе ресторатора Фору и встретили появление своих новых товарищей радостными возгласами.

Капитан де Мазис, рослый мужчина с пристальным взглядом больших карих глаз, произнес первый тост и выразил твердую уверенность в том, что и Александр и Наполеоне станут достойными членами их дружной офицерской семьи.

Тосты следовали один за другим, Буонапарте с удовольствием пил холодное шампанское и присматривался к офицерам. И странное дело! Ему все время казалось, что они начнут задирать его.

Но никто и не думал насмехаться ни над его одеждой, ни над странным для французского слуха именем и далеко не парижским произношением, и впервые за многие годы он чувствовал себя легко и непринужденно.

Часов в девять к компании присоеденился капитан Луа. Он в мгновение ока опорожнил бутылку шампанского и принялся рассказывать анекдоты. Буонапарте слушал его с недоумением.

Как и для всякого корсиканца, женщина была для него символом верности и чистоты, сестрой, матерью и женой, но никак не той похотливой и грязной самкой, какою она представала из сальных историй Луа, которыми он сыпал словно из рога изобилия.

Он присмотрелся к капитану и обнаружил весьма интересную особенность. Несмотря на всю его веселость, глаза его оставались печальными, и было похоже, что своим показным весельем капитан пытался заглушить какую-то тайную печаль. Заметив на себе внимательный взгляд Наполеоне, Луа вопросительно улыбнулся.

— У меня такое впечатление, — сказал тот, — что тебе не очень-то весело…

Улыбка сбежала с лица Луа. Юнец попал по больному месту. Когда-то он тоже мечтал о славе и карьере. Со временем острота стерлась, но сегодня грусть о загубленной жизни с новой силой охватила его. Но объяснять ничего не стал. Зачем? Пройдет несколько лет, и этот корсиканец сам все поймет. Ну а не поймет… тем лучше для него…

Так и не получив ответа, подпоручик недовольно поморщился. Тоже святой отец нашелся! Два часа знает человека, а уже полез исповедовать его!

Попойка закончилась далеко за полночь. К удивлению Буонапарте, капитан Луа, не смотря на большое количество выпитого им вина, совсем не был пьян. Он тепло простился со своими новыми товарищами и вернулся в свою каморку.

В свете луны она показалась ему еще более убогой. Он уселся на свою монашескую кровать и, вспомнив застывшую в глазах Луа печаль, грустно вздохнул. Наверное, это и на самом деле трудно: остаться человеком в нечеловеческих условиях…

К великой радости молодого офицера, полковая жизнь оказалась намного интереснее той, какую обещал рекламный плакат.

Прежде чем получить офицерские погоны Наполеоне должен был пройти своеобразную отделку мальчишки под настоящего солдата и побывать в шкуре рядового, канонира, унтер-офицера, капрала и сержанта.

День был расписан по минутам. Полигон, стрельба из гаубиц, мортир и фальконетов, затем занятия по высшей математике, фортификация, тактика, верховая езда и фехтование…

В отличие от своего приятеля, он в течение трех месяцев ни разу не выходил в свет. Ни на минуту не забывая о постоянно нуждавшейся семье, он не мог себе позволить лишних трат. Да и не хотел он никуда ходить в инфантильном мундире парижской школы.

Закусив после службы в «Трех голубях», он возвращался домой и садился за учебники. Затем следовал пятичасовой сон, скудный завтрак, и все начиналось сначала. И чем больше он занимался, тем более несовершенными казались ему некоторые положения современной артиллерии.

К его удивлению, ни у кого из офицеров полка они не вызывали ни малейших сомнений, и они воспринимали указания и артикулы как нечто раз и навсегда данное.

Он поделился своими мыслями с де Мазисом, но, несказанно далекий от подобных проблем, тот посмотрел на него с таким недоумением, словно приятель попросил у него миллион франков.

В последнее время с ним творилось нечто невообразимое, он стал рассеян и не проявлял никакого интереса к службе.

— Что с тобой, Александр? — раздраженно воскликнул Буонапарте, всматриваясь в осунувшееся лицо приятеля. — Ты болен?

— Да, — кивнул тот, — любовью…

— Чем? — изумленно вскричал Буонапарте.

— Любовью! — повторил де Мазис, и в следующее мгновенье Наполеоне услышал драматическую историю его несчастной любви.

Вот уже три недели как его приятель был влюблен в дочь местного судебного чиновника, но та и не думала отвечать ему взаимностью.

— Все, Набули, — горестно вздохнул де Мазис, — жизнь моя разбита и я навсегда останусь несчастным…

Буонапарте в недоумении уставился на приятеля: уж не издевается ли он над ним? Убедившись, что нет, он с нескрываемым презрением пожал плечами.

— Не понимаю, как можно тратить время на подобную чепуху! — с нескрываемым презрением произнес он. — Неужели тебе больше нечем заняться?

— А какой в этом смысл? — грустно улыбнулся де Мазис, — Чтобы я не делал, у меня перед глазами все время стоит ее лицо! И я только и жду той счастливой минуты, когда смогу оставить все эти пушки и бомбы и отправиться к ней! И если бы только знал, — с необыкновенной торжественностью произнес он, и глаза его посветлели, — какое это великое счастье держать за руку обожаемое тобой существо, смотреть ему в глаза и говорить о своей любви!

Буонапарте покачал головой. Такого странного счастья он не понимал. Несмотря на тот самый возраст, когда молодой человек начинает думать о женщинах под вполне определенным углом, Наполеоне подобные проблемы пока не волновали. Слишком ярким пламенем горела в его груди любовь к родине, и ни для чего другого в ней места пока не находилось. Да и уставал он так, что ему пока было не до любовных похождений…

Махнув рукой, он отправился к капитану Луа. Несколько дней капитан не являлся на полевые занятия, и де Ланс приказал ему выяснить, что с ним.

За проведенные в полку месяцы он сблизился с этим незаурядным человеком и все больше убеждался в том, что за всей его бравадой скрывается какая-то великая драма. Но после памятного застолья в душу к нему больше не лез…

Как ни скромно жил сам поручик, но и он был изумлен тем убожеством, каким был окружен Луа. В полутемной каморке стояли грозившая вот-вот развалиться кровать, стол и тумбочка.

Единственным украшением его убого жилища была картина над его кроватью. Сюжет ее был куда как прост. На фоне темного грозового неба, озаренного далекими вспышками молний, молодая женщина собирала в лесу хворост. И все же было в ней нечто такое, что заставило Наполеоне задержать на ней свой взгляд.

— Я знал, что мадам Предвестница не оставит тебя равнодушным! — произнес Луа, поднимаясь с кровати.

Несмотря на улыбку, капитан был явно раздасован визитом приятеля, как, наверное, был бы недоволен человек, с которого сорвали фрак, за которым скрывалось несвежее и рваное белье.

— А почему ты назвал ее Предвестницей, — спросил Наполеоне, переводя взгляд с картины на опухшее лицо Луа.

— Зачем тебе мои пояснения? — усмехнулся тот. — До этого каждый доходит сам… Но лучше, конечно, если не доходит, ибо многие знания только увеличивают печали…

Буонапарте почувствовал себя задетым за живое. В несообразительности его еще не упрекали. Не дождавшись более пространных пояснений, он сказал:

— Де Ланс интересуется, почему ты не являешься на службу!

— Так, — вяло махнул рукой Луа, — простудился! Завтра… нет, послезавтра я буду в строю!

Буонапарте скользнул взглядом по выстроившейся рядом с кроватью батарее бутылок и покачал головой. Капитан лечился весьма странным способом.

— Хорошо, Пьер, — кивнул он, — я так и передам полковнику… Поправляйся!

Он уже взялся за ручку двери, когда Луа позвал его.

— Подожди, Набули!

Гость уселся на единственную табуретку и вопросительно взглянул на приятеля. Луа подошел к небольшому буфету, достал из него бутылку вина и разлил вино.

— Если ты голоден, можно попросить яичницу с ветчиной!

— Не надо…

Луа выпил вино и сразу же налил еще. Наполеоне поморщился. На Корсике умели ценить хорошее вино, он с детства привык трепетно относиться к этой великой радости жизни и не понимал, как можно хлестать прекрасный напиток бутылками.

— Что, не нравлюсь? — спросил Луа, ставя пустой стакан на пол, рядом с бутылкой.

— Нет, — покачал головой его гость.

— Почему? — в голосе Луа слышался не столько вызов, сколько интерес.

Буонапарте, которому давно хотелось поговорить с Луа по душам, выразительно пожал плечами.

— Говори! — повысил голос Луа. — Я не обижусь!

И молодой офицер решился. Да и что, собственно, он теряет? Не понравится — уйдет!

— Извини меня, Пьер, — произнес он, — но мне странно видеть одаренного человека, который целыми днями валяется на кровати и пьет вино! Никакая у тебя не простуда, — махнул он рукой, — а самый обыкновенный запой! И я не понимаю, как можно быть рабом постыдной слабости?

В словах молодого корсиканца звучала озлобленность. Неужели люди и на самом деле настолько слабы, что не в силах владеть собой. Один сходит с ума от неразделенной любви, а второй сутками валяется в своей каморке и хлещет вино. А ведь это были далеко не самые худшие представители человеческого рода!

— Видеть одаренного человека… быть рабом постыдной слабости… — с каким-то странным выражением в глазах повторил Луа. — Боже ты мой, — поморщился он, — какие красивые и бессмысленные слова! А не странно тебе, — повысил он голос, — видеть этого самого одаренного человека в той клетке, в которую его заперли?

— В какую клетку тебя заперли? — недоуменно взглянул на приятеля Наполеоне.

— А в ту самую, которая называется полком Ла-Фер! — еще более повысил голос капитан. — Если не сказать большего! Ты видишь эту женщину! — ткнул он рукой в картину.

— Конечно, вижу! — пожал плечами Буонапарте.

— Да ни черта ты не видишь! — махнул рукой Луа, снова наливая себе вина.

Он сделал несколько больших глотков, жарко выдохнул и взял с засыпанного пеплом стола трубку. В комнате запахло превосходным голландским табаком, единственной роскоши, которую позволял себе Луа.

— А что я должен в ней видеть? — с вызовом спросил Наполеоне, которому становилось все интереснее.

Луа смерил приятеля долгим взглядом и, к великому изумлению своего гостя, воскликнул:

— Себя, кого же еще! Вот ты обвинил меня в рабстве, — с необыкновенным оживлением продолжал он, — но ведь и ты такой же раб, как и я! Да, ты молод, талантлив и думаешь, что стоит тебе только протянуть руку, как звания, должности и награды сами упадут в нее! Но… ничего этого не будет! Пройдет еще несколько лет, и ты поймешь, что прожил всю свою жизнь точно в таком же темном и глухом лесу, какой окружает эту мадам Предвестницу и из которого тебе никогда не выбраться! Да, ты на две головы выше всех остальных, но что толку от всех твоих дарований, если ты навсегда останешься в капитанах, а бездельник и дубина де Пешо через несколько лет станет генералом только потому, что в его жилах течет голубая кровь древнего бретонского рода! Великое преимущество, не правда ли?

Подпоручик пожал плечами. Ничего нового для себя он не услышал и даже не собирался спорить с Луа.

— Ты прав, Пьер! — спокойно ответил он. — Но почему ты решил, что я пойму все это только через несколько лет! Все сказанное тобою для меня не новость, и меня, если я останусь во Франции, ждет самая беспросветная жизнь… Но не об этом сейчас речь…

— А о чем? — пытливо взглянул на него Луа.

— О том, — глядя ему в глаза, твердо проговорил Наполеоне, — чтобы набраться как можно больше знаний и выбраться из этого темного и глухого леса!

Луа внимательно взглянул на приятеля. Да, не зря ему нравился этот корсиканец. Он наклонился к тумбочке и извлек из нее несколько дорогих, насколько успел заметить Наполеоне, книг в кожаном переплете.

— Возьми! — протянул он их. — Там ответы на все вопросы!

К великому удивлению Буонапарте, это были Руссо и аббат Рейналь.

— Я читал… — равнодушно произнес он.

— Тогда какого черта, — вспыхнул Луа, — ты задаешь мне глупые вопросы?

Буонапарте взял книги. Последнее время он был занят службой и забросил не только Руссо, но и своих любимых Тацита и Плутарха. Но после того, как впервые в жизни столкнулся с человеком, который обвинил его в несообразительности, он решил заново почитать прославленного философа.

— Бери, бери! — загадочно усмехнулся Луа. — В начале всегда было слово…

Он выпил очередной стакан вина и прилег на жалобно заскрипевшую под ним кровать. Он хотел что-то еще сказать, но, окончательно опьянев, понес какую-то околесицу о начитавшихся Руссо аристократках и через минуту тяжело заснул…

Глава II

Несколько ночей молодой офицер читал взятые у Луа книги и то и дело восторженно восклицал:

— Ты гений, Руссо!

Да, теперь это был совсем другой Руссо, нежели тот, которого он читал в Валансе.

Если раньше увлекательный стиль, убедительная логика и вдохновение пророка заставяли верить женевскому мудрецу на слово, то теперь многое из того, о чем Буонапарте смутно догадывался, начинало приобретать стройную логическую систему, и каждая прочитанная им фраза самым чудесным образом находило отклик в его душе.

Да, библейские мудрецы были правы: в начале всегда было слово, и именно философы XVIII века начали подрывать основы современных государств, в которых и политическая власть, и громадная доля богатства принадлежали аристократии и духовенству.

Они провозглашали власть разума и веру в человеческую природу, которая, по их мнению, была испорчена разного рода учреждениями.

Они были уверены в том, что стоит только разрушить эти поработившие человеческую природу учреждения и возвратить ей изначальную свободу, как она проявит все свои лучшие стороны. Так философы открывали перед человечеством новые широкие горизонты.

Равенство всех людей без различия рода и племени, свобода договоров между свободными людьми и уничтожение феодальной зависимости, — все эти требования философов, связанные в одно целое, подготовили в умах падение старого строя.

Исходным пунктом построения социальных программ для всех просветителей был человек в качестве природного существа. Большинство просветителей полагало, что на первоначальной стадии, в своем естественном состоянии, люди жили вне социума и обладали вследствие этого неограниченными правами и абсолютной свободой.

Однако очень скоро пришло понимание того, что такая свобода не нужна и что лучше добровольно ограничить непомерные притязания, чем вступить в «войну всех против всех».

Именно доводы разумного эгоизма подталкивали людей к заключению общественного договора, когда они переходили на стадию общественного, или, выражаясь языком Руссо, гражданского состояния.

Эта модель, которую принимали все просветители, свое наиболее полное выражение нашла в «Общественном договоре» Руссо.

Его идеи оказали огромное воздействие на революционеров, прежде всего якобинцев, а многие его положения обрели реальность как раз в ходе революции. И здесь речь, прежде всего, шла о праве народа на расторжение несправедливого договора и ниспровержение монархии, о неотчуждаемости народного суверенитета, о правах и обязанностях депутатов, о необходимости культа Верховного существа и правомерности введения кратковременного диктаторского правления.

Для характеристики прав и обязанностей граждан Руссо нашел четкие и выразительные определения, многие из которых в несколько измененном виде войдут в «Декларацию прав человека и гражданина» 1789 года, а затем и во «Всеобщую декларацию прав человека» 1948 года.

Рассматривая процесс возникновения общественного, или гражданского состояния, Руссо уделил особое внимание тому обстоятельству, что первоначальный договор оказался ложным, потому что богачи силой и хитростью захватили власть и связанные с нею преимущества. И теперь, согласно его идеям, потребность эпохи заключалась в том, чтобы разорвать прежний и заключить новый, теперь уже справедливый договор. В качестве одного из средств его достижения Руссо допускал революцию, а в тех исключительных случаях, когда отечеству грозит опасность, диктатуру.

Руссо считал, что по своему содержанию истинный общественный договор всегда является республиканским по характеру.

Самым существенным при заключении общественного договора является то, что устанавливается суверенитет народа, который неделим и неотчуждаем. А коль так, то, согласно философу, власть должна принадлежать одному только народу, она не может отчуждаться от него и принимать или отвергать законы может один лишь народ. Так и только так выражается общая воля.

Важным являлось и то, что общественный договор есть согласие всех его участников соблюдать общие правила: преследуя собственные интересы, каждый должен считаться с интересами других. А раз так, то следовало ограничить собственную свободу ради свободы остальных и признать частную собственность необходимым условием общежития, а права личности священными и неотчуждаемыми.

Понятно, что все эти идеи падали на хорошо подготовленную для их взращивания почву. Как и всякий бедный дворянин, Буонапарте был обречен на прозябание на задворках жизни и не мог не мечтать о том царстве свободы, которое с таким блеском воспевал в своих трудах женевский мудрец.

Да и как его могла не увлечь идея общественного договора, согласно которой государственную власть правители получали не от бога, а от народа, который имел полное право свергнуть их, если они с этой властью не справлялись.

А она с ней не справлялась. Ленивый и совершенно не обеспокоенный делами государства Людовик XVI ничего не понимал в финансах. Расточительность придворной аристократии достигла невиданных размеров, и далеко не случайно королеву Марию-Антуанетту за непомерные траты на наряды и драгоценности называли «мадам Дефицит».

В народе росло негодование против беспутствующих аристократов. В деревнях, где сохранились все феодальные повинности, то и дело бунтовали крестьяне. Очень недовольны своим положением были рабочие, ремесленники, мелкие чиновники, и, конечно, буржуазия.

И еще бы ей быть довольной! Она предоставляла двору огромные займы, жила в центре Парижа в роскошных дворцах и в то же самое время была отчуждена от власти. Ну и, конечно, главным противоречием между дворянами и духовенством и третьим сословием, к которому принадлежала буржуазия, были налоги, от которых и аристократы и священники были освобождены.

Назначенный министром финансов известный экономист и философ А. Тюрго попытался было выправить экономическое положение страны, но стоило ему только заикнуться об отмене привилегий, как двор быстро добился его отставки.

Незадачливого реформатора сменил опытный швейцарский банкир Жак Неккер, но и его ждала та же самая участь, едва он заговорил об изменениях.

Министром финансов король назначил печально знаменитого Калонна, который за несколько лет умудрился промотать огромное состояние.

Целых семь лет Калонн и его преемник де Брийен грабили страну, и в 1778 году король был вынужден вернуть Неккера на пост главы финансового ведомства.

Но… было поздно: революция стояла на пороге. И, конечно, такие умные и образованные люди, как Буонапарте и Луа не могли не чувствовать ее приближение.

Другое дело, что Буонапарте в то время не было никакого дела до самой Франции, и французская революция интересовала молодого офицера, прежде всего, тем, что она могла дать независимость его родине. Вряд ли, наивно полагал он, один освободившийся народ будет угнетать другой.

Начитавшись книг, он даже не мог предположить, что на самом деле представлял собою этот самый «освободившийся народ». И до поры до времени Революция являлась к нему в его сладостных мечтах прекрасной феей, но никак не злой волшебницей, которая больше всего на свете любила кровь.

Пройдет всего несколько лет, и увидевший собственными глазами «естественного человека» Буонапарте отречется от идола своей молодости.

Став императором, он заявит, что идеи женевского мыслителя взорвали Францию, взбудоражили Европу и изменили ее. Что же касается «благородного дикаря» Руссо, то именно он, по его мнению, породил европейского мещанина, пролив попутно реки крови.

В один прекрасный день Бонапарт посетит гробницу Руссо на Тополином острове в Эрменонвиле под Парижем.

— Для Франции было бы намного лучше, — скажет он, — если бы этот человек не существовал…

— Но почему, гражданин консул? — возразят ему. — Ведь это он подготовил ту самую революцию, которая вознесла вас!

— Кто знает, — пожмет плечами Наполеон, — будущее покажет, не лучше ли было бы для человечества, если бы ни Руссо, ни я никогда не существовали…

В отличие от философа, которого Наполеон с некоторых пор будет считать «красноречивым идеологом» и «болтуном», себя он будет ощущать бичом божьим, человеком, приговоренным изменить лицо своего отечества и мира. Но при этом ни разу не обмолвится о том, что и этому он будет обязан женевскому мудрецу.

И все же первый консул был не совсем справедлив к женевскому чудаку, как будут называть Руссо. «Гражданский кодекс» Бонапарта, ставший образцом гражданского законодательства для всех европейских стран, многим обязан «Общественному договору» Руссо.

Это понимал и сам Бонапарт. «Моя истинная слава, — скажет он незадолго до смерти на Святой Елене, — не сорок выигранных битв: одно Ватерлоо изглаживает воспоминания о стольких победах! Но что никогда не забудется, что будет жить вечно, это мой Гражданский кодекс».

Но все это будет потом, а пока еще страстный поклонник мятежного мыслителя в третий раз перечитывал его «Общественный договор», который без малейшего преувеличения стал его Библией.

Дочитав последние страницы, он отложил книгу и взглянул в окно. В комнату медленно вползал тусклый, как и вся ее обстановка, рассвет. Он вспомнил картину в комнате Луа и поразился таланту писавшего ее художника. Вряд ли он думал о грядущей революции, однако его мадам Предвестница поведала о ней лучше тысячи ораторов. А это и было то, что называлось предчувствием…

Ему очень хотелось продолжить вчерашний разговор, однако капитан на службу не явился, а навестить приятеля Буонапарте не решился, дабы не ставить его в неудобное положение. В последующие дни ему было не до Руссо: стажировка подходила к концу, и молодой офицер даже при всей своей выносливости валился с ног от усталости после возвращения с полигона.

В ноябре учеба была закончена. Буонапарте получил звание подпоручика и наконец-то облачился в офицерскую форму.

Взглянув на себя в зеркало, он довольно покачал головой. Ему очень шли синие рейтузы и голубой мундир с синими реверами, красными обшлагами и с обшитыми красным шнуром карманами.

Блестящий вид завершали золотые пуговицы с номером полка, белый галстук и белые батистовые манжеты.

Не успел молодой офицер налюбоваться собой, как к нему в комнату влетел де Мазис.

— Я за вами, господин подпоручик! — улыбнулся приятель и, заметив вопросительный взгляд приятеля, торжественно выпалил: — Мы приглашены к дю Коломбье!

Во времена своей юности Буонапарте не был снобом, но и он не смог сдержать довольной улыбки. Он давно мечтал познакомиться с женщиной, чей дом посещала вся местная знать. И не только потому, что она была молода и красива и считалась местной законодательницей мод. Судя по долетавшим до него слухам, мадам Коломбье была одной из самых образованных женщин Валанса, и Наполеоне очень хотелось поговорить с ней о литературе и философии.

Первым, кого молодые офицеры встретили у валанской законодательницы мод, был де Ланс. Судя по покрасневшему загривку, бравый полковник пропустил уже не один бокал шампанского. Завидев приятелей в новенькой форме, он довольно улыбнулся.

— Совсем другое дело! — пробасил он. — Идемте, я представлю вас хозяйке!

Госпожа дю Коломбье, миловидная тридцатишестилетняя дама, встретила молодых офицеров чарующей улыбкой и познакомила их со своей дочерью Каролиной, мадмуазелью де Лорансен и госпожой Лобери де Сен-Жермен.

Буонапарте взглянул на ясную, словно майское утро, Каролину и с изумлением почувствовал, как по всему его телу пробежала теплая волна.

Ее нельзя было назвать красавицей в классическом понимании этого слова, но большие темные глаза, густые черные волосы, нежная кожа и пухлые губы придавали девушке выражение необычайной прелести.

Весь вечер он не спускал своего удивительно потеплевшего взгляда с девушки. Ему очень хотелось пригласить ее на танец, но, увы, танцы ему не давались, и, проклиная свое неумение, молодой офицер отчаянно завидовал ее партнерам, которые так непринужденно обнимали девушку за тонкую талию.

Ревнивым взглядом он успел разглядеть и то, что у Каролины было три поклонника, которые вели отчаянную борьбу за право танцевать с ней. Это были его сослуживцы лейтенанты де Менуар, Раже де Фонтаниль и Эрме де Винье.

Они наперебой приглашали девушку на кадрили и вальсы. Заметив муки молодого офицера, мадам дю Коломбье подошла к нему и с ласковой улыбкой спросила, почему он не танцует.

— Боюсь затеряться среди поклонников вашей дочери, мадам! — ответил Наполеоне.

— Если вы так свободно об этом говорите, — окинула его внимательным взглядом женщина, — значит, вы этого не боитесь… И, насколько мне известно, корсиканцы вообще ничего не боятся! Я не ошибаюсь?

— Благодарю вас! — поклонился Наполеоне.

— Вы скучаете по дому? — спросила госпожа дю Колобье, прекрасно зная, чем она может заинтересовать этого невысокого подпоручика, о чьих необыкновенных талантах она уже была наслышана.

— Да, — кивнул подпоручик, — скучаю… Мне часто снится наш остров, — проговорил он таким тоном, каким еще никогда и ни с кем не говорил во Франции, — и в своих снах я брожу по горам, купаюсь в море и дышу воздухом, с которым не сравнится ни один воздух в мире…

Поощренный оказанным ему вниманием офицер заговорил об истории, и мадам дю Коломбье на какие-то мгновенья показалось, что она слушает не артиллерийского офицера, а ученого, настолько интересен был его рассказ.

— Жители островов благодаря своей отрезанности, защищающей их от вражеских нападений и постоянного смешения рас, несут в себе всегда нечто своеобразное. Горный народ обладает свойственной лишь ему силою характера и величием души. И какое драгоценное обаяние таит в себе родная земля!.. Там все лучше, даже запах земли: с закрытыми глазами узнал бы я его. Нигде, нигде больше не слышал я этого аромата!

Молодая женщина с интересом смотрела на подпоручика. Говоря откровенно, она никак не ожидала встретить среди довольно однообразных офицеров полка столь блистательного поэта. На какое-то мгновение ей даже показалось, что она почувствовала в зале запах цветущей акации.

— Можно подумать, — улыбнулась она, — что в военных школах вы изучали не только фортификацию и историю войн, но и историю Корсики!

— Это и на самом деле так, мадам, — ответил Наполеоне. — Я не только изучал ее, но даже начал писать ее!

— Начали писать историю Корсики? — в изумлении воскликнула его собеседница.

— Да…

— Представляю, — покачала головой дю Коломбье, — сколько же вам пришлось прочитать!

Молодой офицер улыбнулся. Если эта самая мадам дю Коломбье и обладала хорошо развитым воображением, она все равно не могла представить себе круг его интересов.

Читал он запоем, с неслыханной жадностью, заполняя заметками и конспектами свои тетради. Больше всего его интересовали книги по военной истории, математике, географии, описания путешествий. Читал он и философов, и после Руссо он приступит к знакомству с Вольтером, Даламбером, Мабли и Рейналем.

Читал он и беллетристику и стихи, увлекался «Страданиями молодого Вертера» и некоторыми другими вещами Гете, читал Расина, Корнеля, Мольера, нашумевшую тогда книгу стихов, приписанных средневековому шотландскому барду Оссиану. Затем снова бросался к математическим трактатам, к книгам военного содержания, особенно к сочинениям об артиллерийском деле.

— Да, много, — просто ответил подпоручик, чувствуя, как между ним и этой женщиной все более крепнут невидимые нити.

— В таком случае, — услышал он нежный девичий голосок, — расскажите нам какую-нибудь старинную легенду или историю!

Этот голос принадлежал Каролине, и как ему показалось, он увидел в ласковых глазах девушки интерес не только к его знанию истории, но и к нему самому.

Подпоручик вопросительно взглянул на мадам дю Коломбье.

— Я тоже с удовольствием послушала бы что-нибудь занимательное! — улыбнулась та.

— В семнадцатом веке, — начал Наполеоне, — борьбу корсиканцев с генуэзцами возглавил Сампиеро. Это был великий воин, и только одно его имя наводило ужас на врагов! Однажды его жену захватили генуэзцы и, угрожая ее дочери смертью, заставили назвать место, в котором Сампиеро получал оружие и боеприпасы. В жестоком бою большая часть отряда Сампиеро погибла, и оружие досталось врагам. Он узнал имя предательницы и приговорил ее к смерти! Ванина, как звали его супругу, попросила мужа убить ее собственными руками, дабы палач не осквернил ее своим грязным прикосновением, и Сампиеро исполнил ее просьбу… А потом просидел целую ночь у ее могилы…

Молодой офицер замолчал и обвел взглядом пораженных страшным рассказом слушателей. На лицах многих были написаны испуг и недоумение.

— Вот это я понимаю! — воскликнул лейтенант де Менуар, изумленно глядя на рассказчика и не понимая, шутит тот или нет.

— Извините меня, — пожал плечами Буонапарте, — если я смутил вас своим рассказом…

В эту минуту загремел оркестр, и офицеры отправились танцевать.

— Да, месье Буонапарте, — покачала головой потрясенная мадам дю Коломбье, когда они остались вдвоем, — это впечатляет… Даже мороз по коже! Интересно, чтобы сказал господин Рейналь, услышав вашу историю?

— А вы знаете аббата? — удивленно взглянул на нее молодой офицер.

— Да, — улыбнулась госпожа дю Коломбье, — этой мой дальний родственник!

— Да что вы говорите? — воскликнул подпоручик.

— Правду! — рассмеялась госпожа дю Коломбье.

— И вы не сочтете за дерзость мою просьбу рекомендовать меня ему?

— Нет, конечно! — пожала плечами дю Коломбье. — И завтра же напишу ему о вас!

— Благодарю вас, — глядя в лучистые глаза молодой женщины, произнес Наполеоне, — и еще раз прошу извинить меня за страшный рассказ!

— Не надо извиняться! — улыбнулась своей обворожительной улыбкой дю Коломбье. — Мы ведь сами вас просили! А что бы вы сделали на месте этого… Сампиеро? — лукаво взглянула она на Буонапарте.

— Не знаю, — пожал тот плечами. — Не каждый решится на подобное даже среди корсиканцев! Если только капитан Луа…

— Капитан Луа? — с необычайным волнением воскликнула мадам дю Коломбье. — Вы дружны с капитаном Луа?

— Да, это мой приятель…

— И что же он сказал? — спросила, несколько изменившись в лице, женщина.

— Что поступил бы также!

Как показалось Буонапарте, мадам дю Коломбье вспыхнула и хотела что-то сказать, но в эту минуту к ней обратился кто-то из гостей.

— Извините меня, — несколько натянуто улыбнулась она, — мне надо исполнять обязанности хозяйки дома, и я с удовольствием послушаю ваши рассказы в другой раз! Надеюсь, теперь вы будете бывать у меня. Обещаете?

— Благодарю вас! — слегка поклонился Наполеоне.

— Смотрите же, не обманывайте меня! — шутливо погрозила ему пальцем дю Коломбье и, еще раз одарив молодого человека ласковой улыбкой, отошла к гостям.

Дома Буонапарте решил немного позаниматься, но, к его великому удивлению, читать ему не хотелось. Он разделся и лег в кровать. Но стоило ему только закрыть глаза, как он увидел улыбавшуюся Каролину.

«Я потерял ко всему интерес, — вспомнил он де Мазиса, — и постоянно вижу перед собой ее лицо…»

Подпоручик встал с кровати, зажег свечу и взял Руссо. Он открыл книгу, но уже через несколько страниц поймал себя на мысли, что не вдумывается в то, что читает, и снова думает о Каролине.

Он поморщился. Нет, все что угодно, но только не это, и он никогда не станет рабом постыдной, как он совсем еще недавно заявлял де Мазису, слабости! Битый час пытался он взять себя в руки, но ничего не получалось. Ему было явно не до «Общественного договора»…

Он снова улегся в кровать, закрыл глаза с твердым намерением заснуть и… увидел Каролину. Она улыбалась и манила его рукой. Отгоняя от себя навязчивый образ, он промучился еще два часа, и, засыпая, в первый раз за многие годы, думал не о Корсике, а об удивительно милой девушке с темными глазами.

Наваждение продолжалось целый день, и даже на полевых занятиях Наполеоне то и дело вспоминал стройный стан девушки и ее очаровательную улыбку. Ему стало не по себе. Та самая любовь, которую он так презирал, оказалась, к его стыду, сильнее его, и он был ничуть не лучше продолжавшего страдать и по сей день де Мазиса…

С каждым днем его страсть усиливалась. Не пожелав оставаться в тени поклонников Каролины, Наполеоне взял несколько уроков у полкового танцмейстера. Кое-как освоив фигуры вальса, он отправился к госпоже дю Коломбье.

Однако, к его великой радости, танцевать ему не пришлось, он весь вечер рассказывал о Корсике, и его пылкий взор то и дело останавливался на лице девушки, которое казалось ему с каждой минутой еще более прекрасным.

Мадам дю Коломбье слушала его с рассеянным видом, ее мысли были явно заняты чем-то другим, и когда Каролина на несколько минут покинула их, она весьма искусно перевела разговор на капитана Луа.

Молодая женщина говорила она о нем довольно равнодушно, но по ее заблестевшим глазам Наполеоне угадал за этим показным безразличием нечто большее. И он не очень удивился, когда мадам дю Коломбье как бы невзначай попросила его бывать у нее вместе с капитаном.

Вечер пролетел быстро, а когда подпоручик стал прощаться с дамами, дю Коломбье протянула ему конверт.

— Здесь рекомендательное письмо аббату Рейналю, — улыбнулась она. — Так что можете писать ему!

Молодой офицер от всей души поблагодарил добрую женщину и в тот же вечер уселся за письмо великому человеку. Хотя, говоря откровенно, таковым аббат Рейналь никогда не был, и его «Философская и политическая история европейских поселений и торговли в обеих Индиях» была самой обыкновенной компиляцией из различных авторитетных произведений и кратких очерков, написанных гениальными приятелями и знакомыми Рейналя на самые жгучие темы современности. Почти треть этого сборника вышла из-под пера Дидро.

Напичканная революционными идеями книга стала пользоваться таким огромным успехом, что власти предложили аббату сжечь ее.

Рейналь отказался и бежал за границу. Но уже очень скоро буря улеглась, аббат вернулся во Францию и стал одним из самых модных философов своего времени.

Буонапарте посчитал за великое счастье общаться с прославленным на всю Европу писателем и с упоением писал ему: «Мне еще не исполнилось восемнадцати лет, а я уже писатель в таком возрасте, когда надлежало бы еще учиться. Не сделает ли меня такая моя смелость предметом ваших насмешек? Нет, не сделает! Если снисходительность является характерной чертой истинного гения, то вы должны обладать большой дозой снисходительности. Посылаю вам с этим письмом первую и вторую главу истории Корсики с кратким конспектом остального сочинения. Если вы одобрите начало, то я буду продолжать, если же вы посоветуете остановиться, то я не пойду дальше…»

На следующий день он отправил письмо, а вечером отправился к Луа. По своему обыкновению капитан был слегка пьян, и, завидев приятеля, с быстротою фокусника извлек из-под кровати две бутылки вина.

— Ну как, — усмехнулся он, когда с первой бутылкой было покончено, — нашел ответы?

— Не знаю, — пожал плечами Напоелоне, — но твою картину я начинаю понимать!

— И что же ты на ней теперь увидел? — с неподдельным интересом взглянул на него капитан, делая ударение на слове «теперь».

— Все очищающий огонь и кладущее начало великому созиданию не менее великое разрушение!

Луа был настолько поражен этим блестящим определением, что захлопал в ладоши.

— Браво, Набули! — восторженно воскликнул он. — Браво, малыш! Ты прав! Ждать осталось совсем недолго!

— Ты думаешь?

— Да, — кивнул Луа, — думаю! Иначе и быть не может! И уже очень скоро мы с тобой увидим много интересного! Ведь революция это не только красивые идеи, но и уничтожение тех самых учреждений, которые устанавливались веками, это полный переворот в сложившихся понятиях и мнениях по отношению ко всем сложным отношениям между отдельными единицами человеческого стада. Это распад всего того, что составляло до этого времени сущность общественной, религиозной, политической и экономической жизни нации…

Буонапарте смотрел на приятеля с некоторым удивлением. Никогда он не видел в его глазах того удивительного света, который лился сейчас из них. Да и все его лицо было освящено тем же светом, исходившим из самой глубины его загадочной для многих души.

— Конечно, ты спросишь, что же в таком случае надо для этой самой революции? — продолжал Луа с некоторой торжественностью, которую ему придавало выпитое вино, — и я отвечу тебе! Наплыв новых понятий относительно политического переустройства государства и стремление крестьян, коих в нашей стране большинство к улучшению своей жизни! И то и другое у нас в стране, как ты, наверное, успел заметить, имеется. Философы давно расшатывают основы абсолютной монархии и провозглашают верховное владычество разума и равенство перед законом всех без исключения людей, будь-то сам король или капитан Луа! Восстаний у нас тоже хватает. Они начались сразу же после вступления в 1774 году Людовика XYI на престол, и, если поначалу ими двигало только чувство голода, то последние крестьянские выступления идут по сути дела уже под политическими лозунгами отмены платежа феодальных повинностей!

Луа налил себе полный стакан вина, в несколько глотков выпил его и все тем же странным оживлением в глазах продолжал:

— Строй расшатывается, но сами по себе восстания крестьян еще не революция, и они станут таковой только тогда, когда революционное движение народа совпадет с движением революционной мысли, которая идет от образованных классов и в первую очередь от буржуазии. А ей, поверь мне на слово, уже давно надоело кормить короля и его бездельников, и она полна желания захватить власть в свои руки! Но в то же самое время король и его двор, который ничего не делает, сам создает все условия для революции, и уже скоро, очень скоро мадам Предвестница сбросит с себя свои жалкие лохмотья и, надев чистые одежды, войдет в светлый храм!

Капитан замолчал и, подмигнув приятелю, с удовольствием раскурил трубку. Буонапарте с невольной улыбкой спросил:

— А вслед за ней в этот светлый храм войдешь и ты вместе с мадам дю Коломбье?

От неожиданности Луа поперхнулся дымом и, откашлявшись, внимательно посмотрел на подпоручика.

— Почему ты… так решил? — каким-то странным тоном, словно его уличили в чем-то постыдном, спросил он, и по его растерянному лицу тот понял, что попал в цель.

— Да только потому, — усмехнулся он, — что красивая женщина проявляет повышенный интерес к одинокому спившемуся капитану и приглашает его к себе в гости…

Луа не ответил. Сам не ведая того, Буонапарте ударил его по больному месту. Еще совсем недавно он проводил у дю Коломбье целые вечера, и между ними завязалось то, что принято называть чувством. Опытный в подобных делах Луа усилил натиск, и через несколько недель казавшаяся неприступной крепость пала.

Целый год любовники прожили в стране грез, где не было ни титулов, ни званий, ни ренты. Но стоило только Луа намекнуть о женитьбе, как его прекрасную возлюбленную словно подменили. Она ничего не сказала ему, но взглянула на бедного капитана так, что тому все стало ясно. Да и какой мог быть брачный союз между богатой аристократкой и сыном простого бакалейщика!

Разрыв с Луизой стоил ему многих бессонных ночей, и именно тогда он начал пить. Конечно, его тянуло к своей возлюбленной, но он так ни разу больше и не переступил порога ее дома. Тяжело переносила разлуку и сама дю Колобье. Она засыпала капитана письмами и просила посетить ее для решающего объяснения.

Луа не отвечал, и гордая аристократка сама отправилась к своему возлюбленному. Капитан не стал ее слушать, она ушла, и только сам Луа знал, чего ему стоила его холодность по отношению к любимой им и по сей день женщине…

— Так что мне передать мадам дю Коломбье? — спросил Буонапарте, догадываясь о состоянии приятеля. — Ты придешь к ней?

— Нет! — покачал головой Луа. — Никогда!

Подпоручик пожал плечами и откланялся. Конечно, он понимал, что совершенно невольно стал свидетелем самой настоящей трагедии.

Оставив Луа, молодой офицер тут же забыл и о нем, и его драме. Он сам пребывал в состоянии любовного опьянения, и, как всякого влюбленного, его волновала только собственная судьба.

В эти столь печальные для него дни несчастный влюбленный несколько раз перечитал «Страдания молодого Вертера». И если раньше знаменитая книга Гете не произвела на него особого впечатления, то теперь молодой офицер был настолько потрясен трагической историей влюбленного юноши, что уселся за написание собственного романа о любви.

Чуть ли не каждый вечер, к явному неудовольствию всех троих предендентов на руку Каролины, он проводил у дю Коломбье. И хотя девушка не была очарована молодым офицером, ей нравилось слушать его и на самом деле интересные рассказы о Корсике.

Под их влиянием в ее сознании сложился образ какой-то земли обетованной, населенной смелыми и свободолюбивыми людьми, которые без малейшего сожаления отдавали свои жизни за свободу своей родины.

Как-то в приливе романтического откровения Наполеоне проговорился о том, что мечтает возвратить Корсике свободу, и Каролина стала видеть в нем некое подобие героя читаемых ею романов. И когда он назначил ей свидание, она с радостью согласилась. Именно так все происходило в любимых ее рыцарских романах, и ей не терпелось стать участницей так занимательно описанных в них любовных сцен.

Ранним субботним утром она поспешила в сад, где ее уже ожидал ее поклонник. Но, к ее великому разочарованию, все было совсем не так, как это было описано в книгах. И, вместо того, чтобы пасть к ее ногам, целовать подол ее платья и клясться в вечной любви, явно неопытный в таких делах подпоручик угостил свою возлюбленную вишнями и стал выяснять, как она относится к детям.

— К детям? — с изумлением взглянула на него Каролина, полагая, что ослышалась.

— Да, к детям, — кивнул Наполеоне.

Девушка недоуменно пожала плечами. Да и как она могла относиться к детям, о которых никогда не думала? Она была настроена на прекрасные стихи, а ей предлагали презренную прозу! Молодой офицер смутился еще больше и принялся рассказывать о той радости, с какой на Корсике встречают появление каждого ребенка и как прекрасно чувствовать себя главой большой семьи.

Но чем больше он говорил, тем с большим недоумением смотрела на него Каролина. Неужели это был тот самый Буонапарте, который так блистательно рассказывал о Юлии Цезаре и Александре Македонском, словно был знаком с ними? И куда девалась его восторженность, с какой он говорил о Корсике?

Каролине стало скучно. Против своей воли она зевнула, и Наполеоне осекся на полуслове. Ему стало стыдно. Рядом с ним стояло небесное создание, а он нес какую-то околесицу, и, к великой радости Каролины, ее странный поклонник заговорил на совершенно другом языке.

— Я не знаю, — решительно произнес он, — удивит ли или оскорбит вас мое признание, но больше я молчать не могу! Я люблю вас, Каролина, и люблю больше всего на свете! Я полюбил вас в ту самую минуту, как только увидел, и все мои мысли заняты только вами! Я измучился, Каролина, и, если вы согласны, я сегодня же поговорю с вашей матушкой!

На этот раз пылкие речи очнувшегося подпоручика не оставили девушку равнодушной. Наконец-то она услышала то, что хотела услышать. Все три ее поклонника до сих пор только намекали ей о своих чувствах, но в любви ей не признавался еще никто. Но как только до Каролины дошло, что ей предлагают руку и сердце, улыбка сбежала с ее лица. Флирт флиртом, а выходить замуж за этого корсиканца с оливковым лицом и странным именем она не собиралась.

— Почему вы молчите? — с нетерпением воскликнул Наполеоне, заметив, как девушка нахмурила лобик. — Вы не любите меня?

— Нет, почему же… — пожала плечами Каролина, раздумывавшая над тем как бы ей выбраться из того весьма заруднительного положения, в какое она сама поставила себя.

— Тогда отвечайте! — с той самой решительностью, с какой он когда-то бросался в драки, произнес Наполеоне.

Девушка молчала. Обижать своего не в меру ретивого поклонника ей не хотелось. Но и сказать ему ей было нечего.

— Каролина, где ты? — вдруг где-то совсем рядом раздался голос матери.

Девушка в отчаянии взглянула на Наполеоне. Даже такое невинное свидание наедине с молодым офицером могло бросить тень на ее репутацию.

— Вечером я приду к вашей матушке! — прошептал тот и быстро направился к выходу из сада.

Весь день он провел в приподнятом настроении, и на контрольных стрельбах поразил самого капитана Луа, который считался лучшим бомбардиром в полку. Выпущенные подпоручиком бомбы ложились в цель с такой точностью, словно он бросал их рукой. И, глядя на его сияющее лицо, Луа усмехнулся.

— Не влюблен ли ты?

Почувствовав насмешку, подпоручик вспыхнул, но ничего не ответил.

Вечером мадам дю Коломбье давала большой прием по случаю приезда ее родственников, и Наполеоне явился к ней одним из первых. К своему великому неудовольствию, он увидел рядом с хозяйкой дома высокого стройного капитана лет двадцати пяти в форме Лотарингского полка. Но куда больше его изумила та холодность, с какой мадам дю Коломбье встретила его. Окатив подпоручика равнодушным взглядом, она сухо поздоровалась и представила его гостю.

— Мсье Буонапарте!

— Капитан де Брессье! — с радушной улыбкой поклонился молодой офицер.

Капитан не понравился Буонапарте. Несмотря на улыбку на красивом лице, он повел себя с той сдержанной холодностью, с какой высшая аристократия вела себя по отношению к бедным дворянам.

Он откланялся и отправился приглашать Каролину на танец. К его разочарованию, девушка уже была приглашена на танец… капитаном де Брессье!

Обиженный подпоручик отошел к стене и с мрачным видом принялся наблюдать за танцующей парой. Каролина смотрела капитану в глаза и улыбалась. Молодого офицера сжигала ревность. Не удалось ему пригласить Каролину и на второй танец, поскольку и он был обещан де Брассье. На этот раз его горячая корсиканская кровь взыграла не на шутку, и побледневший от унижения Наполеоне подумывал о том, как ему найти благоприятный предлог и вызвать капитана на дуэль. Но в то самое мгновенье, когда он с решительным видом двинулся к своему обидчику, его остановила мадам дю Коломбье.

— Какая прекрасная пара, — без своей обычной улыбки произнесла она, слегка удерживая молодого офицера за рукав, — не правда ли, месье Буонапарте?

— Кого вы имеете в виду? — взглянул на нее Наполеоне.

— Каролину и господина де Брассье, кого же еще! — пожала плечами мадам дю Коломбье.

Она улыбнулась, но в ее холодных глазах не было и намека на радушие. Испуганная бурным признанием молодого офицера Каролина рассказала матери о сделанном ей предложении, и она сразу же решила принять меры, дабы оградить себя от подобного сватовства.

Да, она выделяла способного подпоручика среди всех остальных, но отдавать свою единственную дочь за человека без имени и состояния не собиралась.

Она решила объясниться с молодым офицером, поскольку именно в эти дни должден был приехать вместе с двоюродной сестрой и ее мужем капитан де Брассье, с которым она уже давно вела переговоры о замужестве дочери. Да и сама Каролина была не против брака с прекрасно обеспеченным человеком из одной из самых громких дворянских фамилий Франции.

— И скажу вам откровенно, — продолжала добивать бедного корсиканца дю Коломбье, — лучшего мужа для своей дочери я и не представляю!

— Каролина выходит замуж? — воскликнул Буонапарте.

— Да, — пожала плечами дю Коломбье. — Не понимаю, что вас удивляет, — улыбнулась она, — рано или поздно все девушки выходят замуж. Месье де Брассье богат и знатен, и я не вижу особых препятствий для этого брака…

Дю Коломбье сухо кивнула подпоручику и, посчитав свою миссию исполненной, поспешила навстречу Каролине, которая под руку с де Брассье направлялась к ней.

На Наполеоне они даже не взглянули, и тот, совершенно уничтоженный, поспешил к выходу. Да, это была пощечина так пощечина! Но самое печальное заключалось в том, что теперь, когда все его мечты оказались разбитыми, а Каролина потеряна навсегда, он еще сильнее любил ее.

Не раздеваясь, чего с ним никогда не бывало, Наполеоне завалился на кровать и целую ночь пролежал с открытыми глазами. На душе было пусто и тоскливо. И только теперь он по-настоящему начинал понимать, что испытал Пьер Луа, получив такой же удар в самое сердце.

Нет, никто в полку и не думал называть его теперь Соломой в носу или маленьким дикарем, и относились к нему как к равному. Но как только этот равный попытался было обрести это самое равенство не на словах, а на деле, ему тотчас указали на его место…

Наполеоне поморщился. Да, он мог сколько угодно развлекать всех этих лощеных господ и их дам рассказами о Корсике и Плутархе, но стоило ему только попытаться перейти разделявшую их черту, как он сразу же превратился в человека второго сорта. И это он, который был на три головы выше всех их!

Только теперь он по-настоящему понял, о какой клетке говорил ему Луа. Этой клеткой была окружавшая его жизнь, в которой не было места бедным и талантливым и в которой процветали только богатые, независимо от своего дарования. И как ни старался он заставить себя заниматься по восемнадцать часов в сутки и забыть о своей несчастной любви, Каролина не только не выходила у него из головы, но становилась все желаннее.

Он закрывал глаза и… видел Каролину с горстью вишен в руках. Она улыбалась, но стоило ему только протянуть к ней руку за ягодами, как их тотчас же перехватывал капитан де Брассье.

Он попытался выбить клин клином и принялся ухаживать за девицей Сен-Жермен и молоденькой дочерью соседнего помещика Мион-Деплас.

Но и здесь ему очень быстро дали понять всю тщетность его усилий, и он оставил свои попытки. Самолюбие его страдало, и после очередной бессонной ночи несчастный влюбленный понял, что ему надо делать.

Он вскочил с кровати и достал из ящика стола пистолет. Как все просто, усмехнулся он, заглядывая в темное дуло, какая-то доля секунды, и не будет ни боли, ни тяжких раздумий, ничего!

Но в тот самый момент, когда он уже собирался спустить курок, он вдруг увидел насмешливо смотревшую на него Каролину.

Но эта была уже не та красавица, которая являлась к нему в его грезах, а самая обыкновенная дворяночка, каких во Франции были тысячи.

В следующее мгновенье портрет лишился своей позолоты, и все его недавние страдания показались Наполеоне настолько ничтожными, что он громко рассмеялся.

Нет, он еще не сошел с ума, чтобы стреляться из-за смазливой девчонки, которая не стоила со всеми своими титулами и богатством его мизинца! И не за тем он пришел в этом мир, чтобы так бесславно покинуть его! Он будет драться за свое место под солнцем, чего бы ему это не стоило! Он умен, смел и рано или поздно обязательно добьется своего! У него есть Корсика, которую он любит так, как никогда не будет любить ни одну женщину на свете.

Наполеоне встал из-за стола, быстро разделся и впервые за много недель заснул глубоким спокойным сном.

Он проснулся свежим и отдохнувшим, словно и не было этих изнурительных недель, и с новыми силами принялся за занятия.

Гете, Расин, Мольер, Корнель… Он буквально глотал их книги одну за другой, не забывая и своих любимых Плутархе, Геродоте, Страбоне и Диодоре Сицилийском.

Он получил письмо от Рейналя, аббат хвалил его и советовал пополнять знания. Наполеоне была приятна похвала знаменитого человека, и он принялся еще внимательнее изучать Руссо, Вольтера, Неккера, Филанджиери и Адама Смита, делая на полях книг множество замечаний.

Он попал в плен сладостных грез о свободе и торжестве разума, и даже не сомневался в том, что все сущее должно быть изменено.

Он увлекся таинственным Востоком и с огромным интересом читал книги о Китае, Аравии и Индии. Затем все с тем же усердием принялся за историю Англии, Германии, Франции, Сорбонны и церкви.

Характер народов, происхождение государственных институтов, философия законодательства — все служило предметом тщательного изучения, и сухие цифры поступления государственных доходов и подробности организации самых различных учреждений привлекали его куда больше описаний битв и походов.

Изучая деятельность Ост-Индийской компании, он наткнулся на описание небольшого островка, затерянного в бескрайних водах Атлантического океана.

Этот пустынный клочок земли был открыт Васко де Гама в мае 1501 года. В тот день католическая церковь праздновала память Святой Елены, и остров получил свое название в честь этой самой святой.

Остров принадлежал в XVII веке голландцам, а в 1673 году его отобрали у них англичане. Английская Ост-Индская компания устроила здесь стоянку для судов, направляющихся из Англии в Индию и обратно.

Самый близкий африканский берег находится в двух тысячах километрах от острова, расстояние от Англии до острова для тогдашнего парусного флота измерялось, приблизительно, двумя-тремя месяцами пути. И именно сюда английское правительство сошлет Наполеона после его отречения, дабы предупредить его теперь уже третье пришествие и новую европейскую войну.

Можно без особого преувеличения сказать, что острова сыграли в жизни Наполеона известную роль. Он родился и вырос на острове, остров был родиной Жозефины, свою первую ссылку он отбывал на Эльбе, его злейшие враги англичане были островитяне, а свою удивительную жизнь ему было суждено закончить на возвышавшемся из океана клочке суши.

Но все это было впереди, а пока молодого офицера от Святой Елены разделяли тысячи миль и десятки лет. Однако затерянный в океане и никогда не виданный им остров произвел на него такое впечатление, словно ему удалось заглянуть в будущее. И он с каким-то необъяснимым трепетом записал в дневнике: «Святая Елена, маленький остров…»

Несколько дней он пребывал в глубокой задумчивости. И когда Луа в очередной раз поинтересовался, не влюбился ли он, подпоручик с улыбкой покачал головой. Любовь была для него пройденным этапом…

Но… никогда не говори никогда, и, конечно, молодой офицер ошибался, наивно полагая, что ему, так высоко стоявшему над другими людьми, удастся победить чувство, перед которым склоняли головы даже самые непокорные.

Пройдет всего каких-то десять лет, и он безумно влюбится в Жозефину. Ту самую Жозефину, которая будет изменять ему чуть ли ни у него на глазах.

«Я прибываю в Милан, — будет он писать ей лихорадочные послания из действующей армии, — я кидаюсь в твою комнату; я оставил армию, чтобы сжать тебя в своих объятиях… а тебя нет… ты устремилась в другие города в поисках развлечений… ты удалилась от меня… Неужели ты не думаешь о своем Наполеоне?.. Это было бы страшным бедствием, я страдаю, но надеюсь, что это неправда. Я буду здесь до 9-го числа. Не покидай празднества, развлекайся — ты создана для счастья, и все счастливы доставлять тебе удовольствие. Но твой муж очень, очень несчастлив…»

Он и на самом деле был несчастлив, и стоило ему расстаться с Жозефиной, как та мгновенно забывала о нем. Узнав о любовнике жены Шарле Ипполите, Бонапарт отправит «ничтожного полишинеля» в Рим. Однако Жозефина сумеет уговорить его, и он назначит Шарля капитаном первого пехотного гусарского полка.

Получая сведения из разных источников, Бонапарт прикажет провести тайное расследование и узнает, что ловкий капитан служит посредником между продажными членами Директории и армейскими интендантами, спекулируя на поставках продовольствия армии. Ему станет известно и то, что сообщницей капитана во всех этих грязных делах является его жена.

Бонапарт распорядится хранить все в тайне, вызовет Жозефину и сообщит ей об аресте капитана Шарля.

— Я знаю, — скажет он, — что он покровительствовал грабежам! Гло, Оге, Уврар и другие мерзавцы совершали грязные сделки с его и твоей помощью!

Жозефина заплачет.

— Завтра утром, — добьет ее Бонапарт, — Шарль будет осужден военным советом и расстрелян!

Креолка упадет в обморок. В какой уже раз чувство возьмет верх над гневом, и, обвиняя себя в жестокости, Бонапарт будет просить извинения.

Бонапарт вышлет капитана из Милана в Париж, а уже через неделю Жозефина поспешит в столицу. В одной из гостиниц в пригороде Парижа она кинется в обьятия Шарля с такой страстностью, что испугает его. А еще через некоторое время тосковавший по жене Бонапарт получит следующее послание.

«Как только Жозефина вышла из кареты, — напишет ему хорошо осведомленный агент, — мсье Шарль увлек ее в спальню, где для удобства в любовных забавах две кровати были поставлены рядом. Они приступили к делу с таким пылом, что повешенный над кроватью коврик затрясся и с шумом свалился на них. Горничная отогнула ковер и увидела голых любовников. Освободившись от ковра они, не стесняясь присутствия горничной, принялись за старое.

Оставшись одни, любовники взобрались на сдвинутые кровати и начали резвиться, катаясь по ней, как пара игривых щенков. Жозефина показывала любовнику сложные позиции и таким образом разжигала любовное неистовство Шарля. Переизбыток страсти привел к тому, что сдвинутые кровати разъехались и любовники очутились на полу.

Горничная помогла привести ложе в порядок, после чего вернулась к своим делам. Ничуть не обескураженные, любовники снова залезли на кровать и продолжали свое занятие. Затем последовала новая катастрофа. Когда маленький капитан пылко трудился, даруя блаженство своей возлюбленной, сорвалась драпировка над кроватью и любовники оказались в темноте. На их крики снова явилась безмолвная горничная, распутала штору и исчезла…»

Только 2 января 1798 года Жозефина прибудет в Париж. Она найдет тысячу оправданий для своего отсутствия, и будущий император и повелитель Европы снова простит ее.

Но даже после этого Жозефина не успокоится и продолжит заниматься с Шарлем не только любовью, но и спекуляцией на поставках в армию. Родственники первого консула раскроют ему глаза, и потерявший терпение Бонапарт выскажет жене все, что думает о ней.

Жозефина в очередной раз выпросит прощение и в тот же день отправит письмо любовнику. «Да, мой Ипполит, — напишет она, — моя любовь и нежность принадлежат только тебе; они видят, как они мне омерзительны, будучи причиной моей разлуки с тобой; они видят мою тоску, мое отчаяние. Ипполит, я покончу с собой, да, я хочу покончить свою жизнь, которая отныне для меня тягостное бремя, раз я не могу посвятить ее тебе. Увы! что же мне делать? но что бы они ни делали, я не покорюсь этим монстрам. Но знай, что как бы они меня не мучили, они не в силах оторвать меня от моего дорогого Ипполита, мой последний вздох будет о тебе. Я сделаю все, чтобы увидеть тебя сегодня.

Скажи Бодэну, чтобы он говорил, что меня не знает, что он получил снабжение итальянской армии не через мое посредство.

Прощай, мой Ипполит, тысяча поцелуев пламенной любви…»

Остается только добавить, что под местоимением «они» Жозефина подразумевала родственников мужа, которые делали все возможное, чтобы избавиться от столь опасной соперницы.

Отправив письмо, Жозефина явится к Бонапарту и осыплет его ласками, а он, как всегда, не сможет устоять перед ней.

Как это ни печально для владыки полумира, все это будет именно так. Но если кто-нибудь сказал бы ему тогда в Валансе о той жалкой участи, которая ждала его, он посчитал бы такого предсказателя сумасшедшим. Что же касается Каролины, то она станет женой де Брассье и уедет жить в его замок.

Через двадцать лет Наполеон получит от нее письмо, в котором она представит ему своего брата. В своем ответе он пообещает, что воспользуется первым же случаем быть полезным господину дю Коломбье.

«Память о вашей матери и о вас, — напишет он, — всегда была мне близка. Я вижу из вашего письма, что вы живете близ Лиона, и я должен упрекнуть вас за то, что вы не приехали туда, когда я там был. Заверяю вас, что мне всегда будет приятно видет вас».

Каролина все поймет, как надо, и когда император, отправляясь в Милан на коронацию, будет проезжать в апреле 1806 через Лион, она представится ему.

К этому времени она очень сильно изменится и подурнеет, и Наполеон с трудом узнает в ней прелестное создание, которое он когда-то кормил вишнями в утреннем саду. Тем не менее, она получит все, о чем просила: исключения из списка эмигрантов, место для своего мужа и чин поручика для своего брата.

В январе 1807 года она снова напомнит о себе императору, справившись о его здоровье. Прекрасно понимая, о чем идет речь, Наполеон назначит ее придворной дамой в свиту императрицы-матери, а ее мужа сделает председателем Избирательного собрания в Изере и бароном.

Глава III

В августе 1786 года в Лионе начались забастовки ткачей, которые требовали повышения заработной платы, и один из батальонов полка Ла Фер был командирован на подавление восстания. Вместе с де Мазисом в Лион отправился и подпоручик Буонапарте.

Офицеры поселились в видных купеческих семействах и были очень довольны своим времяпровождением. Стрелять им не пришлось, поскольку беспорядки кончились еще до их прибытия, и они жили в свое удовольствие.

Буонапарте поселился у вдовы Блан и, как поговаривали злые языки, сделал все возможное, чтобы скрасить ее вдовье положение. Однако безмятежная жизнь длилась недолго, и в октябре батальон отправился на новое место дислокации полка, который теперь располагался в небольшом городке Дуэ во Фландрии.

Проведенное в пограничной крепости время стало для Наполеоне одним из самых печальных в его жизни. А все началось с того, что он подхватил болотную лихорадку. С каждым днем ему становилось все хуже, и он перестал ходить на службу.

В довершение ко всему он получил из дома опечалившее его письмо от матери. Жозеф, писала она, все еще оставался не у дел, для Луи не было вакансии, а денежные дела семьи пришли в полный упадок. В течение нескольких лет Летиция получала казенную субсидию за разведение шелковичных деревьев. Однако на этот раз инспекторы забраковали новую тутовую плантацию и денег не дали.

Из каждой строчки письма матери било такое отчаяние, что Наполеоне отправился к командиру полка и попросил отпуск. Де Ланс ответил, что его просьба может быть уважена только в начале следующего года. Наполеоне впал в хандру, и его снова стали посещать мысли о самоубийстве.

Да и зачем жить? Человечество вырождается, на его родной Корсике французы разрушали ее первобытную простоту, а сам он одинок и никем не понят.

«Жизнь тяготит меня, — писал он в дневнике, — я ни в чем не нахожу удовлетворения, все причиняет мне только страдания. И во многом она тяготит меня от того, что нравы людей, с которыми я живу, столь же отличаются от моего характера, как свет луны от солнца. Если бы поперек дороги стояла всего только одна жизнь, то я бы не задумался вонзить в грудь тирана клинок и таким образом отомстить за свою отчизну и попранные законы…»

И все же за пистолет молодой страдалец больше не хватался. В глубине свой таинственной и сумрачной души он и сам прекрасно понимал, что его время еще не пришло, и мечтал о том счастливом для него дне, когда снова увидит свою Корсику.

В конце августа, когда полк Наполеоне готовился к переходу в новый гарнизон Дуэ, Наполеоне приехал в Валанс, чтобы запаковать чемоданы: ему разрешили шестимесячный отпуск в Корсику.

Сердце его билось учащенно. Наконец-то, увидит он «свою дорогую отчизну, где будет, — как он сам выражался, — поживет хотя бы некоторое время сердцем», после того как он так долго жил разумом.

По дороге на Корсику он заехал в Экс навестить Феша. Он свиделся с маленьким Люсьеном, который учился в семинарии, нанес визит ее директору Амьену и со спокойной совестью отправился на родину.

15 сентября 1786 года Наполеоне после семилетнего отсутствия приехал на Корсику. У него сжалось сердце, когда он с палубы корабля увидел вздымавшиеся из моря темные скалы любимого острова. А когда приблизился к нему, тο почувствовал «его аромат».

Весь город знал о прибытии второго сына Карло Бонапарта. И его приезд стал событием. Уехав диким, необузданным мальчиком, Наполеоне возвращался молодым и вполне зрелым для семнадцати лет человеком, облаченным в королевский мундир. Земляки гордились молодым офицером, первым корсиканцем, вышедшим из парижского военного училища.

В гавань пришли все знакомые, друзья и родные. Старая Катарина, верная Камилла Иллари, сиявшая от счастья, что видит снова своего «caro figlio», пастух Багалино, — все его верные слуги приветствовали возвращение своего любимца. Его обнимали, хлопали по плечам, целовали.

Дома ждали его мать с сестрами и братьями, бабка Феш, дядя Люциано, дядя Паравичини и тетка Гертруда. Трех младших детей, шестилетнюю Полетту, четырехлетнюю Аннунциату и маленького Джироламо, которому исполнилось всего два года, Наполеон увидел впервые.

Домашние обязанности и заботы превратили Летицию в пожилую женщину. Дядя архидиакон был уже целый год прикован к постели, но он был силен духом и заботился о детях, насколько это было возможно в его положении. Ему помогали в этом Жозеф и тетка Паравичини.

Молодой офицер был тронут. Да, это не холодная и чужая Франция, где никому не было до него дела. Он с улыбкой отвечал землякам и с удивлением чувствовал, как отвык от родного языка. Поразила его и мать. Годы лишений не прошли для нее даром, и теперь она лишь отдаленно напоминала первую красавицу Корсики. Да и прикованный к постели дядя Люциано выглядел не лучшим образом. После стоившего Летиции еще одной морщины праздничного обеда, Наполеоне с таинственным видом подошел к большому сундуку.

— Что там? — с улыбкой спросил Жозеф. — Сокровища?

— Да, — кивнул брат, — здесь самые дорогие для меня вещи!

Сестры переглянулись. Неужели Набули не забыл о них и привез им целый ящик подарков? Но когда вместо ожидаемых платков и помад, он достал из сундука книги, по столовой пронесся вздох разочарования.

— Это и есть твое самое дорогое? — с нескрываемой насмешкой спросил Жозеф.

— Да! — улыбнулся Наполеоне. — Смотри сам! Руссо, Вольтер, Плутарх, Платон, Тит Ливий, Тацит, Монтень, Монтескье, Рейналь! И если бы ты только знал, какого труда стоило мне собрать эту библиотеку! Но больше всех я ценю, конечно, Руссо, это настоящий мудрец! Ты помнишь, что он говорил о Корсике?

Жозеф покачал головой.

— В Европе, — восторженно процитировал Наполеоне, — есть только одна страна, способная принять свод законов, и эта страна — Корсика! Достоинство и упорство, с какими этот мужественный народ отстаивал свою свободу, заслужили того, чтобы какой-нибудь мудрец увековечил ее для нее! И меня не покидает предчувствие, что когда-нибудь этот маленький остров еще удивит Европу! Каково? — торжествующе оглядел он родственников.

Цитата не произвела на них ни малейшего впечатления, Наполеоне не заметил этого и все с той же восторженностью продолжал:

— И Руссо не случайно понравилась Корсика! Ведь именно на ней люди наиболее близки к своему естественному состоянию…

Сев на любимого конька, молодой офицер долго продолжал в том же духе и даже не замечал, как потускнели лица с недоумением взиравших на него родственников.

Из всего сказанного сыном мать не поняла ни единого слова и с ужасом подсчитывала, во сколько обошлись Наполеоне обтянутые дорогой кожей «сокровища». А когда подсчитала, в ее глазах мелькнуло нечто похожее на обиду. Она выбивалась из сил и экономила каждый франк, а ее сын бросал деньги на ветер, покупая какие-то бессмысленные книги!

Сестры вообще не слушали заумные речи брата, а помрачневший Жозеф смотрел на него уже не с насмешкой, а с сожалением, и только дядя Люциан внимал речам племянника с видимым интересом. А тот все с тем же вдохновением продолжал вещать об обманутых народах, великих идеях и грядущем царстве свободы.

Вволю наговорившись и так и не встретив никакого участия, он утратил всю свою восторженность и холодно сказал:

— Пойду прогуляюсь…

— Если хочешь, — предложил Жозеф, — я пойду с тобой!

— Не надо, — жестом руки остановил его брат, — я хочу побыть один…

Жозеф проводил брата недовольным взглядом и, когда за ним закрылась дверь, безнадежно махнул рукой.

— Каким был отшельником, таким и остался!

Позже он так опишет приезд брата: «Приехал Наполеоне. Это было большим счастьем для матери и для меня. Корсика приводила его в восхищение, он стал прилежным, вдумчивым человеком, но совсем иным, чем изображают его авторы мемуаров, впадающие все в одни и те же ошибки. В то время он был страстным поклонником Руссо и витал, как мы все выражались, в идеальном мире.

Ему нравились шедевры Корнеля, Расина и Вольтера, которые мы постоянно читали вслух. У него были произведения Плутарха, Платона, Корнеля, Непота, Тита Ливия и Тацита во французских переводах.

Кроме того, книги Монтеня, Монтескье и Рейналя. Все они находились в сундуке, который был гораздо больше того, где лежало его платье. Я не отрицаю, что у него были и стихи Оссиана, но категорически опровергаю сообщение, будто он предпочитал их Гомеру».

Как только за сыном захлопнулась дверь, Летиция вздохнула. Она и раньше-то не чувствовала себя особенно близкой к сыну, а после его совершенно непонятных для нее речей он еще больше удалился от нее.

В какой-то степени он разочаровал ее. Она ожидала увидеть не юного мечтателя, а взрослого человека, у которого на первом месте стояли не какие-то совершенно неизвестные ей Тацит и Плутарх, а правительственные субсидии на производство шелка и прочие заботы о семье.

Молодой офицер не стал больше говорить о Руссо и грядущем царстве свободы. Несколько дней он вообще ни о чем не говорил. Наконец-то сбылась его мечта, и он отдыхал душой и телом так, как еще никогда не отдыхал в жизни.

Он вставал рано утром, завтракал и уходил к морю. Вдоволь наплававшись, он долго бродил по горам, затем снова купался и долго лежал на горячем песке, задумчиво глядя в высокое синее небо.

И, странное дело, заботы, тяготившие его, казались ему здесь не такими уже мрачными. По примеру Руссо, он испытывал на себе чары природы.

Его Корсика, аромат которой, как он говорил, он отличил бы от всех прочих стран, остров с красивыми долинами и могучими скалами, омываемый лазурными волнами моря, был предметом его неустанного воодушевления. Наполеон был счастлив.

Больше, чем когда-либо, испытывал Наполеон необходимость стать опорой многочисленной семьи. Семидесятилетний дядя мог умереть каждый день, а Жозеф, несмотря на все свое желание, не был для этого подходящим человеком и, кроме того, намеревался вообще уехать в Пизу для соискания докторской степени. Получив ее, он мог получить должность на Корсике и быть рядом с матерью.

Впоследствии он говорил как-то об этом первом пребывании на Корсике:

— Для моего счастья не доставало тогда лишь двух дорогих мне людей: отца и графа Марбефа, о котором долго скорбела вся наша семья…

Да, Корсика была все также прекрасна, и все же это была уже совсем другая Корсика. Даже при всем своем желании Наполеоне не мог не видеть ее безнадежной отсталости, и теперь она пробуждала в нем совсем иные мысли.

Корсиканцы и сейчас казались ему самыми «естественными» людьми в мире, и в то же время он уже не мог не понимать, что вся их «естественность» определялась не близостью к природе, а вопиющей необразованностью и самой настоящей дикостью.

Даже образ папаши Луиджо, который совсем еще недавно представлялся ему сказочным героем, сильно потускнел в его глазах, и теперь он видел в нем самого обыкновенным дикаря с дубиной в руке. После десяти проведенных с ним минут ему стал несказанно скучно, и он поспешил откланяться.

Через неделю его страстно потянуло к работе, он отправился в Миллели, где так хорошо думалось в тени олив, и засел за историю Корсики.

«Я едва достиг зрелого возраста, — записал он в предисловии к одной из глав, — как уже берусь за историю! Я знаю свои слабости… но, быть может, как раз это наилучшее душевное состояниедля такого рода работы. Мною владеет воодушевление, которое разрушается в нашем сердце более глубоким изучением людей. Но подкупности зрелого возраста не осквернить моего пера! При чтении описаний наших страданий я вижу, дорогие соотечественники, как текут у вас горячие слезы!»

В эти дни он написал небольшую повесть. Ее действие происходило на Корсике, и с самого начала она изобиловала озлобленными высказываниями против Франции.

В первозданной тишине виллы месяц пролетел незаметно, а когда Наполеоне вернулся в Аяччо, его ждал сюрприз в лице Андреа Поццо ди Борго, с которым они некогда поклялись посвятить свои жизни освобождению Корсики. Тот вернулся из Корте и горел страстным желанием увидеть старинного приятеля. Они отправились к папаше Бенито.

Трактирщик почти не изменился за эти годы, разве седины стало больше, и встретил «малыша» без особого восторга. Ведь теперь в его таверну пришел не восторженный патриот, а офицер вражеской армии, и даже при всем своем желании он не мог симпатизировать человеку, который носил ненавистный ему французский мундир. Да и не было у него такого желания…

Так и не предложив выпить за встречу, Бенито попросил внучку обслужить гостей и за весь вечер не проронил ни слова. Подпоручик прекрасно понимал чувства старого вояки, и все же ему было неприятно: хотел он того или нет, но он напоминал патриотам своего отца, который говорил одно и делал совсем другое.

Но и исповедоваться перед трактирщиком он не собирался. Не хотят принимать, пусть не принимают. Он проживет и без любви Бенито.

— И как тебе Корсика? — с многозначительным видом спросил Андреа, когда приятели разделались с первой бутылкой вина.

— Она кажется мне еще более великолепной! — ответил Наполеоне. — И если бы ты только знал, как часто во Франции я видел во сне наш остров!

Тронутый воспоминаниями, он принялся рассказывать приятелю о долгих зимних вечерах, когда ему страстно хотелось оказаться на залитом ярким солнцем родном острове.

Но чем больше он говорил, тем скучнее становился Андреа. Его интересовали отнюдь не переживания приятеля, а то, что он думал сейчас. Страшную клятву бороться за свободу Корсики давал девятилетний мальчик, а теперь перед ним сидел французский офицер.

Быстро уловив перемену в настроении приятеля, Наполеоне оборвал свои лирические отступления на полуслове и грустно усмехнулся.

Все правильно! Сытый голодного не разумеет, и, чтобы у Андреа появился интерес к подобным повествованиям, ему надо самому пройти через те круги ада, через которые прошел он.

— Ты хочешь знать, что я думаю по поводу моей службы в королевской армии? — сухо спросил он.

— Да! — кивнул ди Борго. — Извини меня за прямоту, но служение французскому королю несколько расходится с нашими представлениями о будущем Корсики! Или ты думаешь теперь иначе?

Молодой офицер покачал головой. Он вспомнил Эжена д`Илета, Валона, де Пикадю, де Филиппо и де Вальфора. Они смогли бы рассказать Андреа о его любви и Франции и ее королю.

— Нет, Андреа, — с грустной улыбкой много испытавшего человека сказал он, — не думаю и по-прежнему мечтаю видеть нашу родину свободной!

Ди Борго облегченно вздохнул и протянул приятелю руку.

— Я рад, Набули!

Тот пожал руку и, окинув приятеля долгим взглядом, спросил:

— А теперь я хочу тебя спросить вот о чем! Ты и на самом деле веришь в то, что такой небольшой остров, как Корсика, сможет противостоять Франции и рано или поздно добиться полной независимости?

Ди Борго неопределенно пожал плечами. Он и сам не раз задавался этим вопросом, но так и не нашел ответа на него. Как страстный поклонник Руссо и патриот, он был обязан бороться за свободу, но как всякий умный человек он уже не мог не понимать всю бессмысленность и безнадежность подобной борьбы.

— Какой бы разложившейся не была французская армия, — продолжал молодой офицер, — у нее хватит сил, чтобы справиться с десятком таких островов! Но дело не только в этом! При всем своем восхищении родиной, я не могу не видеть, насколько она провинциальна и дика! По своему развитию Корсика не идет в сравнение даже с тем захолустным Валансом, где до недавнего времени стоял мой полк, не говоря уже о Париже и Лионе! И ей понадобятся десятки, если не сотни лет, чтобы выйти на общеевропейский уровень! Мне горько говорить об этом, — бросив быстрый взгляд в сторону папаши Бенито, понизил он голос, — но для Корсики все же куда лучше быть с Францией, за которой стоит великая культура… Конечно, — пожал он плечами, — наши отношения с нею должны принять совершенно новые формы! Какие? Я пока не знаю! Но самим нам из нашего средневековья не выбраться…

Он замолчал и вопросительно взглянул на приятеля, ожидая возражений с его стороны. Однако тот выслушал его весьма странные с точки зрения корсиканского патриота мысли совершенно спокойно.

Одаренный от природы живым и гибким умом, достаточно образованный, он, как никто другой на Корсике, видел ее первобытную дикость и мечтал о приобщении своей родины к великим цивилизациям с помощью французской культуры. И, конечно, он был полностью согласен с приятелем. Они проговорили целый вечер и, еще раз заверив друг друга в своем желании служить родному острову, расстались весьма довольные друг другом.

Дома молодой офицер застал все семейство в расстроенных чувствах. Он вопросительно взглянул на Жозефа, и тот поведал ему о кончине де Марбёфа. Он грустно вздохнул. Вот и не стало человека, которому он был обязан и дворянством, и военной школой, и офицерством.

Конечно, он скорбел, но что значили его переживания со страданиями матери, которая за весь вечер не произнесла ни слова, а в ее все еще прекрасных глазах застыла такая боль, что Наполеоне отводил глаза.

На следующее утро Наполеоне встал поздно. В доме царила тишина. Он вышел из своей комнаты и увидел сидевшую в зале с отсутствующим видом мать. Судя по ее осунувшемуся лицу, она так и не уснула этой ночью.

Молодой офицер подошел к ней и положил руку на плечо. Говорить ему не хотелось. Да и не было у него таких слов, которыми можно было бы утешить несчастную женщину.

Летиция вздрогнула и взглянула на сына. В ее потускневших глазах стояла такая боль, что тот, чувствуя неловкость, отвел глаза.

— Я скоро приду, — сказал он.

Летиция равнодушно кивнула.

Наполеоне вышел из дома и медленно двинулся к морю. Ему было грустно. Только сейчас он в полной мере ощутил, что сделал для него ушедший от них человек. И только от одной мысли о том, что, если бы не Марбеф, он и по сей день сидел бы в таверне Бенито и восхищался рассказами контрабандистов, он поморщился, словно от сильной зубной боли.

— Набули! — услышал он у себя за спиной хорошо знакомый голос.

Подпоручик повернулся и увидел Сальваторе Коллачи. В свое время это был один из самых приближенных к Паоли людей, который, как поговаривали, исполнял деликатные поручения вождя.

Буонапарте знал его с детства, и ему всегда нравился этот сильный и мужественный мужчина, который во время войны с французами командовал одним из самых отчаянных отрядов горцев.

Они обнялись.

— Рад, видеть тебя! — улыбнулся Коллачи.

— Я тоже, дядя Сальваторе! — ответил молодой офицер.

— Ты далеко направляешься?

— Хотел искупаться…

— А может, зайдем к Бенито и отметим встречу?

— С удовольствием!

Через десять минут они входили в таверну папаши Бенито. Тот холодно ответил на их приветствие и тут же ушел.

— Не обращай на него внимания, — усмехнулся Коллачи, наливая вино, — он живет вчерашними представлениями…

Молодой офицер благодарно взглянул на него. Он уважал Коллачи не только за мужество и смелость, но и за ту гибкость, с которой тот подходил к жизни.

Да, он был одним из самых непримиримых противников французов, но после Понто-Нуово быстро понял, что у Корсики без Франции нет другого пути в будущее, и делал все возможное, чтобы сглаживать непростые отношения между завоевателями и побежденными.

И делать это он умел в совершенстве. По той простой причине, что прекрасно знал и французов и корсиканцев. Было время, когда юный патриот считал его предателем, но теперь он смотрел на этого неординарного человека другими глазами.

— Давай, — поднял свой бокал Коллачи, — помянем Марбёфа!

Молодой офицер кивнул и пригубил вино.

— Трудно пришлось во Франции? — спросил Коллачи, ставя свой стакан на стол и доставая трубку.

— Да, — с поразившим его самого равнодушием ответил Наполеоне, — но иначе и быть не могло!

— Почему?

— Слишком я был дик!

Коллачи посмотрел на молодого офицера долгим взглядом, потом сказал:

— Я рад, что ты стал взрослым, Набули… Независимость, свобода, борьба, месть, — все это очень красивые слова, но в будущее на них не въедешь! Я четыре года прожил во Франции и давно понял, что только с нею мы сможем достичь надлежащего уровня для цивилизованного народа. За что, — грустно улыбнулся он, — и был обвинен в предательстве…

Коллачи отпил вина и глубоко затянулся. На какие-то доли секунды лицо его скрылось в клубах синего душистого дыма, а когда Наполеоне снова увидел его, он продолжал:

— На наше счастье у нас был Марбёф, которому мы обязаны по сути дела всем. Если бы не он, — покачал он головой, — мы и по сей день прятались с ружьями в горах, а затем нас перебили бы, как того желал Нарбонн…

На этот раз пауза затянулась надолго. Каждый думал о своем. Коллачи вспоминал, какого труда ему стоило успокаивать все эти годы наиболее горячие головы на Корсике и сколько унижений ему пришлось вынести за это. В Наполеоне боролись два желания: он хотел знать правду о матери и боялся ее. Первое перевесило, и он внимательно взглянул на продолжавшего курить собеседника.

— Скажите, дядя Сальваторе, — спросил он, — а то, что… моя мать и… Марбёф… это правда?

Коллачи пристально посмотрел ему в глаза.

— Ты уверен, что хочешь знать эту самую правду?

— Да! — твердо ответил Наполеоне. — Какой бы она не была…

— Хорошо, — кивнул Коллачи, — тогда слушай! Я не буду ничего ни отрицать, ни утверждать, а расскажу только то, что знаю… В 1764 год мы были настолько сильны, что освободили почти всю Корсику. Генуэзцы обратились за помощью к Франции, и Людовик XV направил на Корсику экспедиционный корпус во главе с Марбёфом…

Коллачи рассказывал обо всем подробно, и внимательно слушавший его Наполеоне узнал, что летом шестьдесят пятого года его отец решил поехать в Рим и попытаться вернуть семейное наследство, состоящее из земель и трех домов, которым несколькими десятилетиями ранее завладели иезуиты.

Для поездки в Рим Шарлю нужны были деньги и охранная грамота. Получить и то и другое можно было только у Марбефа, к которому Карло и отправился в сопровождении Летиции. Когда Карло изложил свою просьбу и попросил Марбёфа позаботиться о его супруге во время его отсутствия, очарованный Летицией граф согласился на все.

— Уезжайте без опасений, — сказал он, — и вырвите все из пасти этих ненасытных иезуитов. Не торопитесь, я буду лично опекать вашу очаровательную супругу. При мне она будет в очень хороших руках…

Карло уехал, и Марбёф ежедневно общался с Летицией по несколько часов в день. Но это была, как передавали даже самые злые языки, платоническая любовь, и Марбёф желал тогда только одного: чтобы Летиция была подле него. Благо, что заняться ему с ней было чем. Он учил ее музыке, французскому языку, танцам, салонным играм и хорошим манерам. Постепенно дело дошло до того, что Летиция стала называть графа «Луи».

Осенью 1765 года вернулся из Италии Карло. Судя по его рассказам, все это время он вел беспутную жизнь. Вскоре после возвращения мужа Летиция родила. Ребенок быстро умер, и в городе стали поговаривать о несовместимости крови Карло и Летиции.

В начале 1767 года Карло присоединился к лагерю сторонников независимости и увез Летицию к Паоли в Корте. Корсиканский вождь был ослеплен красотой Летиции.

Карло ему не понравился, и он отослал его в Тааллано.

— У этого молодого человека, — сказал он, — завитые волосы, от которых исходят запахи континента.

А вот на шалости Летиции, которая тратила много денег на туалеты, Паоли смотрел сквозь пальцы. Более того, во время встречи посла тунисского бея Паоли попросил Летицию надеть наряд принцессы из «Тысячи и одной ночи».

Очарованный красотой корсиканки посол не сводил с Летиции глаз и посвятил ей целую страницу своего доклада.

В начале января 1768 года появился на свет Жозеф, и по острову начали гулять сплетни об истинных отношениях Летиции и Марбефа. Да и как еще можно было объяснить, что рожавшая мертвых детей женщина вдруг родила здорового мальчика?

Тем временем ситуация на острове начала осложняться. По условиям Версальского мирного договора от 15 мая 1768 года Людовик XV за несколько миллионов выкупил Корсику у Генуи и присоединил остров к французской короне, даже не проконсультировавшись с Паоли.

Марбеф оказался в сложной ситуации. Как подданный короля, он был обязан выполнять любые его решения. Но граф прекрасно понимал, что корсиканцы никогда не смиряться с тем, что ими торгуют как скотом, и аннексия острова приведет к войне.

«Корсика, — писал ему министр де Шуазель, — будет покорена силой или путем переговоров. Если придется применить силу, то мы не будем церемониться с населением. Если все будет решено с помощью переговоров, мы будем готовы пойти на любые справедливые решения, которые смогут устроить корсиканцев, но главным здесь будет то, что они больше никогда не вернутся в лоно Генуэзской республики…».

Марбеф все понял, как надо. Но ему было понятно и то, что после войны в любом случае начнется период миротворческой и административной деятельности и он сможет способствовать тому, чтобы корсиканцы полюбили Францию.

29 мая 1768 года над цитаделью Аяччо впервые в истории острова взвился французский флаг с королевскими лилиями. Марбёф провел несколько, надо заметить, весьма умеренных операций, которые завершились умиротворением всей территории к северу от Бастии.

В конце августа на остров прибыл де Шовелен. Этот маркиз придворных кружев и альковов ни разу не участвовал даже в самой пустячной баталии. Под его командованием французы стали терпеть поражение за поражением, апофеозом чего стала позорная капитуляция гарнизона Борго.

Де Шуазель отозвал Шовелена и поставил на его место маршала де Во, одного из самых искусных и прославленных полководцев французской армии.

Корсиканцы ничего не смогли противопоставить его мощному натиску, и 9 мая в сражении при Понте-Нуово вместе с войском были разбиты и их последние надежды.

Паоли отправился в изгнание. Перед отъездом он пригласил к себе Летицию.

— Моя дорогая Летиция, — сказал он, — для нашего народа настают трудные времена. Мне известна привязанность к вам графа Марбёфа, и я прошу вас использовать все свое влияние на него для смягчения страданий наших соотечественников. Я хочу, чтобы вы были Корнелией корсиканского народа.

Паоли знал, что говорил. Любовь Марбёфа к Летиции перенеслась на Корсику, и граф не хотел проливать корсиканскую кровь. И когда де Во приказал ему обеспечить порядок в Корте, Марбёф сделал все возможное, чтобы примирение состоялось.

В конце мая он встретился в Корте со счастливой Летицией, крайне довольной тем, что вновь обрела его покровительство.

— Я понимаю, что тебе это неприятно слышать, — развел руками Коллачи, — но твоя мать никогда не была той патриоткой, за которую себя выдает. И в те исторические дни она, по словам деда Жозефа, говорила только о деньгах и нарядах из хорошего лионского шелка. Что касается Карло, то он уже 25 мая появился в Аяччо и на каждом углу принялся провозглашать: «Да здравствует король и его правительство»… Ты родился, пятнадцатого августа?

— Да…

— Это тоже не так! По той простой причине, что 26 августа 1769 года Летиция вместе с Марбёфом отправилась в Бретань, а вернулись они в мае 1770 года уже втроем. То есть, с тобой. Дату твоего рождения внесли позже, дабы соблюсти видимость приличия…

Коллачи сделал несколько глубоких затяжек и долго смотрел, как душистый синий дым уходил вверх. Затем молодой офицер услышал эпопею о своем крещении.

Началась она с того, что кюре Аяччо отказался крестить ребенка и вносить его в церковь. Потребовалось личное вмешательство Марбёфа, который послал в Аяччо королевского прокурора Лорана Гибегу с приказанием любой ценой покончить с этой историей.

Лоран Гибега решил стать крестным отцом Наполеоне, не взирая на отсутствие родственных связей с семьями Летиции и Шарля.

Однако кюре и на этот раз отказался выдать купель для крещения, и церковную церемонию совершили на дому. Акт о рождении Наполеона был внесен в книгу записей крещений Аяччо только 21 июля 1771 года.

В тот же день Марбёф, который проводил в Бастии заседание Высшего совета двенадцати, несмотря на крайнюю занятость, приехал в Аяччо. «Граф де Марбёф — пусть это останется между нами — приехал в Аяччо 21 июля на крестины Наполеона, — писал архидиакон Люсьен Боунапарте деду Летиции Жозефу Пьетрасанта, члену Высшего совета двенадцати в Бастии. — В доме его ждало много людей, и поначалу он ограничился тем, что послал своего мажордома предупредить Летицию о своем приезде и о намерении лично поздравить ее немного позже. Он пробыл здесь шесть часов».

— И если кто-нибудь скажет, что губернатор уехал из Бастии в момент, когда его присутствие там было особенно необходимо, с единственной целью поздравить в Аяччо некую даму весьма скромного положения в день крестин малыша с такими, как у него, глазами, только из-за вежливости, я вряд ли с этим соглашусь…

— Наверное, это так… — кивнул Наполеоне.

Коллачи раскурил потухшую трубку и продолжал свой рассказ.

Пользовался ли своим положением сам Карло? Да, пользовался, потому и писал деду Летиции 25 августа 1771 года: «Мы должны ускорить процедуру установления дворянства нашей семьи при содействии и помощи графа де Марбёфа. Сейчас или никогда. Он был в Аяччо в течение 8 дней, а последнее время он, Марбёф, приезжает за Летицией каждый вечер, вызывая зависть у наших соседей».

Очень скоро Марбёф сделал удивительное открытие, откопав в архивах предка Карло Жерома, которому Генуэзская республика якобы присвоила в 1560 году титул Egregium Hieronimum de Bonaparte.

Декрет губернатора острова, подтверждающий дворянство семьи, позволил Карло Шарлю Бонапарту обратиться к французским властям с прошением об утверждении его статуса, которое было вскоре удовлетворено.

Более того, Марбёф назначил деда Летиции Жозефа Пьетрасанта членом Высшего совета Корсики, состоящего из двенадцати видных лиц.

Сам Карло получил должность заседателя Королевского суда в Аяччо с годовым окладом в 900 ливров. Кончено, это было не так много, но работа чиновника всегда давала возможности заработать «на стороне».

В 1773 году Марбёф провел весь свой отпуск с Летицией в Аяччо. В это время в Бастии полным ходом шло строительство красивой виллы, где губернатор провел со своей возлюбленной все лето 1774 года.

После смерти Людовика XV на французский трон вступил двадцатилетний Людовик XVI. В сентябре 1774 года Марбёф отправился в Версаль, чтобы раздобыть средства и квалифицированный персонал для обустройства Корсики. В отсутствие Марбёфа его замещал в должности командующего генерал Нарбонн.

Он мечтал занять место Марбёфа и проводить прямо противоположную политику. По его мнению, покорить Корсику можно только путем беспощадных репрессий. И чего только стоил его декрет, с которым он обратился к мятежникам: «Пришел конец времени компромиссов и прощений, — говорилось в нем. — Отныне у вас есть такой выбор: сдаться и отправиться на каторгу; погибнуть в бою; умереть четвертованными на колесе».

Слова Нарбонна не расходились с делом, и он провел несколько кровопролитных операций, сеющих смерть и террор среди населения. Но самым печальным было то, что эта политика выжженной земли пользовалась поддержкой влиятельного клана в Версале, который хотел ликвидировать все мужское население Корсики и заселить остров акадийцами, изгнанными англичанами из Канады. Новое население, как считал клан, было бы полностью предано короне.

Тем временем Карло, продолжающий вести распутную жизнь и вечно нуждавшийся в деньгах, в очередной раз вспомнил о неполной выплате приданого Летиции и добился наложения ареста на всю обстановку жилища тещи.

В то время как в очередной раз беременная Летиция и ее мать, умирая со стыда, сидели взаперти в своем доме, он продавал отчужденную мебель на рыночной площади Аяччо.

22 мая 1775 года Марбёф вернулся на Корсику. Его конфликт с Нарбонном достиг своего апогея, однако граф даже не победил, а скорее, перехитрил своего врага, и тому пришлось уехать.

— Так решилась судьба Корсики, Набули, и наша с тобой судьба, — вздохнул Коллачи. — Триумф Марбёфа в 1775 году означал важнейшую веху в истории Корсики, некий поворотный рубеж, потому что речь шла не только о личностях. Была сыграна гораздо более серьезная партия, где ставкой было будущее Корсики. С Нарбонном дело шло к войне и уничтожению нашего народа. С Марбёфом началось утверждение административных институтов и участие корсиканцев в общефранцузской жизни. И чтобы не говорили о графе, сохранение власти в руках человека, который с 1764 года отождествлял себя с Корсикой, означало конец блужданий и смятения. Все тяготело к порядку и независимости, и все это было достигнуто в 1775 году, когда на трон вступил новый король…

После отстранения Нарбонна, продолжал Коллачи, Марбёф выступил на Корсике в роли вице-короля, обожаемого своими подданными, и Летиция почти все время находилась рядом с ним.

В 1777 года Марбёф стал маркизом и получил в дар от Людовика XVI концессию на обширные земли в коммунах Карджезе, Ревьенде Паолина и Пьяне. В Карджезе он построил для Летиции великолепный замок, где и провел с ней немало времени.

С годами любовь Марбёфа только усилилась, и он продолжал устраивать в Бастии и Аяччо празднества в честь Летиции.

— Генерал-аншеф Марбёф вчера вечером выехал на длительный срок в Аяччо, — говорил один из руководителей французской администрации полковник Ларик в июне 1978 года посланцу короля. — Там его сердцем владеет г-жа Летиция Бонапарт. Прошлой зимой он привозил ее в Бастию, и все устраиваемые им праздники были посвящены этой женщине. Все дамы поспешили присоединиться к прославлению его идола, и в их числе была супруга интенданта, которая по своему положению должна бы стоять выше этого, она же всячески выслуживалась перед ней. Вот что удерживает на Корсике этого волокиту и обязывает его не покидать остров.

«Имею честь оповестить вас о том, — писал он в Париж через несколько месяцев, — что г-н де Марбёф пробыл в Аяччо до ноября месяца. Теперь он пристегнут к колеснице своей прелестницы, и от него ничего не добиться ни по какому иному делу, даже увидеться с ним нельзя. Летиция полностью поглощает его, и сейчас он готовит для нее в своем доме покои, сообщающиеся с его собственными, чего еще не видывал никто и никогда. Такой образ жизни скорее приблизит его к могиле, чем к маршальскому жезлу».

Капитан Ристори тоже жаловался на то, что Марбёф слишком занят с Летицией, чтобы руководить подчиненными.

— Граф дё Марбёф, — повторял он, — открыто проводит почти все свое время с мадам де Буонапарте, закрывшись в ее апартаментах. Он дал всего несколько аудиенций во время своего длительного пребывания в Аяччо, а теперь здесь, в Бастии, заставляет нас испытывать тоже неудобство по той же причине.

2 сентября 1778 года родился Луи, как две капли воды похожий на Марбёфа, который стал его крестным отцом.

Секретарь заместителя губернатора острова Кольшен заметил по этому поводу:

— Марбёф безумно влюблен в мадам Буонапарте и страстно обожает её. Летиция родила сына 2 сентября 1778 года, которого г-н дё Марбёф и мадам дё Бушборн, держали на своих руках во время крещения. Совершенно очевидно, что г-н Марбёф и есть отец ребенка! Все заметили, что лицо мальчика очень похоже на лицо г-на дё Марбёфа…

По случаю крестин в Аяччо целых три часа звонили во все колокола и трое суток подряд шли гулянья.

— Марбеф на самом деле боготворил Летицию, но именно поэтому, — усмехнулся Коллачи, — вы и вышли в люди! И если меня будут уверять, что все эти благодеяния шли только от чистого сердца Марбёфа, я не поверю! Кто вы, и кто он! А вот поступать так ради своего собственного сына и его братьев и сестер вполне естественно. Подумай сам! В Карджезе Летиция ездила с Люсьеном, Элизой, Луи, Полиной и Каролиной. Кто, скажи мне, поверит в то, что в свои 71 год, неся на плечах всю ответственность за дела Корсики, Марбёф согласился бы терпеть всю эту пискливую малышню, если среди нее не было бы его собственных детей?

Наполеоне не ответил. Да и что он мог сказать?

— Как-то в кафе, — продолжал Коллачи, — раскуривая очередную трубку, — мы встретились с твоим отцом, который был изрядно навеселе. В тот вечер он был особенно доволен, так как ему удалось получить от губернатора какие-то деньги. Мы распили несколько бутылок вина, и Карло вдруг начал хвастаться своими успехами. Он вытащил из кармана записную книжку и стал перечислять все подарки, которые он получил от Марбёфа. И чего там только не было: тонны строительного леса, мебель, дорогие ткани, число солдат, присылаемых для работы во владениях, полученных от Марбёфа, в частности в тутовом питомнике. А затем он показал нам самую удивительную страницу, какую я когда-либо видел в своей жизни. На ней было написано: «Список детей моей супруги, госпожи Летиции». Заметь, Набули, не наших детей, а детей госпожи Летиции! И согласно этому списку, детьми Марбёфа были ты, Люсьен и Паолетта…

Молодой офицер внимательно посмотрел на Коллачи. В его ласковом взгляде не было даже намека на насмешку или осуждение. Это был взгляд много пожившего и повидавшего человека, давно уже отучившегося вешать ярлыки и судить кого-либо.

В 1783 году, продолжал Коллачи, в Париже умерла престарелая супруга Марбёфа, и началась самая настоящая мелодрама. По всей видимости, граф не допускал и мысли о том, что ему придется уйти в мир иной, не оставив после себя законного потомства. Ну а поскольку жениться на Летиции он не мог, то он решился на брак с 18-летней Катрин Гайардон де Фенуа.

Прибытие Катрин в Карджезе не изменило заведенного там порядка. Более того, женщины стали подругами, и кое-кто не без ехидства отмечал, что Марбёф вел жизнь турецкого паши…

— И вот сегодня, — тяжело вздохнул де Молль, — он умер, да упокоит господь его душу…

Они долго молчали, думая каждый о своем. Коллачи думал о том, насколько сложны человеческие отношения, от которых порою зависели судьбы целой страны. Наполеоне еще раз благодарил столько сделавшего для него и его родины человека.

— Ладно, Набули, — поднялся из-за стола Коллачи, понимавший, что после всего услышанного молодому офицеру хочется побыть одному, — я пойду…

Он сделал несколько шагов и, обернувшись, сказал:

— И не суди мать… Жизнь — сложная штука и сильнее наших представлений о ней. И кто знает, может быть именно твоей матери Корсика обязана своим будущим…

Молодой офицер задумчиво покачал головой. Судить он не собирался. И все же ему было неприятно. Мать была для него символом чистоты. Но куда больше ему был непонятен отец. Как он мог мириться с такой жизнью?

Но что он мог сделать, если бы даже захотел? Пошел бы против Марбёфа? Так это было проще сказать, чем сделать. Ведь тогда бы ему пришлось попрощаться со всеми теми выгодами, и выгодами весьма значительными, которые он извлекал из связи своей жены с губернатором. И решиться на такой шаг человеку, слишком любившему роскошную жизнь, было нелегко. Да и вряд ли этот мот и бонвиван, как его называли на Корсике, уж так сильно ревновал.

Поверил ли в этот рассказ, в который вошли все небылицы об отношениях губернатора и его матери, сам Наполеон? Трудно сказать. Зато хорошо известно другое. В 1802 году, вспомнив, что отец всесильного консула похоронен в его городе, мэр Монпелье сообщил Наполеону о своем намерении возвести памятник и заложить сад в его честь. Ответ был куда как категоричен: «Я запрещаю вам что-то делать для него».

В 1804 году, став императором, Наполеоне ответил человеку, хваставшему, что он родился в один день с Наполеоном: «Как вы можете знать мой подлинный возраст?»

На Святой Елене он как-то разоткровенничался. «И в самом деле, — обратился он к Монтолону, — откуда у меня военные способности? Ведь мой отец был простым юристом и особыми талантами не блистал. А я выиграл шестьдесят сражений, и каких! И не от Марбефа ли все мои военные таланты?»

Что же касается семьи Марбёфа, то Наполеон проявит о ней трогательную заботу. Так, Катрин де Гайардон-Марбёф он присвоит титул баронессы Империи с пенсией в 15 000 ливров. Дочь Катрин Александрита была замужем за графом д’Амбрюжаком, который эмигрировал в Англию и служил в британской кавалерии. Наполеон предложит ему вернуться во Францию и присвоит звание генерала.

Лоран де Марбёф испытает всю любовь, теплоту чувств и заботливость императора. Наполеоне устроит его в Военную школу Фонтенбло и определит ему пожизненную пенсию в 6000 франков из средств государственного казначейства, а также пособие в 12 000 франков из своего личного фонда. Он назначит Лорана своим адъютантом и найдет ему в жены богатую Мари д’Эгла де ла Тур Дюбост из Лиона.

На свадьбу он подарит молодым супругам особняк Монтессон — один из самых красивых домов на улице Мон-Блан. Лорану было 25 лет, когда он был назначен командиром 6-го полка легкой кавалерии в чине полковника и получил титул барона Империи. А когда Лоран скончается от ран, полученных в сражении под селом Красное, Наполеоне будет искренне грустить о нем.

Что же касается Летиции, то она сохранит верность памяти своему возлюбленному, и самым большим богатством она будет считать портрет Марбёфа.

В 1791 году, когда станет опасно афишировать связи с аристократией, Наполеоне посоветует в письме Жозефу убрать из гостиной портрет Марбёфа.

— Лучше я вырву себе сердце, — ответит Летиция, — но портрет останется на своем месте!

Пышные похороны де Марбёфа прошли в Бастии, и все население города со слезами на глазах проводило его в последний путь. Беспристрастность, прямота, приветливость и справедливость были теми выдающимися чертами характера Марбёфа, которые он пронес через всю свою жизнь. И вряд ли мы погрешим против истины, если скажем, что корсиканцы любили его, а французы ценили за твердость, рассудительность и успехи на административном поприще.

«Это, — говорили о нем в штабе армии, — очень достойный, гуманный, благожелательный, незлопамятный человек, хотя чересчур добрый и слишком доступный для своего положения и при той большой ответственности, которая на него возложена».

По воле покойного он был погребен в склепе церкви Святого Иоанна Крестителя. По его словам, она была выбрана им для того, «чтобы под покровительством Святого Иоанна, были утверждены узы связи между Бретонью, где он родился, и Корсикой, которая приняла его и где он умер».

Трудно сказать, были ли оно так на самом деле, но по воспоминаниям некоторых современников, вечером того же дня Наполеоне набрал на пляже красивых ракушек и выложил из них над дверью своего дома в Аяччо надпись: «Да здравствует Марбёф!».

Если Летиция будет долго оплакивать Марбёфа, то ее сыну было уже не до благодетеля их семьи. Ему было искренне жаль столько сделавшего для них человека, но куда больше его занимали собственные интересы.

Дядя Люциано был слишком слаб, Жозеф собирался в Пизу для защиты докторской диссертации, и отныне все семейные заботы падали на его плечи. И забот у него хватало!

Субсидии на тутовые плантации давно не выплачивались, не все было ясно и с Люсьеном, который уехал в духовную семинарию в Экс, где де Марбёф обещал ему вакансию Феша. И теперь, когда покровитель семьи умер, Наполеоне очень боялся, что учить брата бесплатно будет невозможно.

Так оно и случилось. На обратном пути он посетил директора семинарии Амьена и попросил за младшего брата, но благоприятного ответа так и не получит. По всей видимости, после смерти Марбефа семья Буонапарте никого больше не интересовала.

Со свойственной ему решительностью Буонапарте решил начать с модернизации собственного хозяйства и попросил помощи у старого архиепископа. Но тот только рассмеялся и наотрез отказался дать хотя бы один франк.

— Но почему вы не верите мне? — с трудом сдерживая раздражение, спросил Наполеоне трясущегося от смеха священника.

— Да только потому, — вытерев платком слезы, ответил тот, — что даже во всем Аяччо не хватит денег на осуществление твоих фантастических затей, мой дорогой племянник! А я слишком долго собирал их, чтобы пускать теперь на ветер!

Потерпев фиаско дома, Наполеоне решил искать счастья на стороне и отправился к интенданту Аяччо де ля Гильями. Но и здесь нашла коса на камень.

Выслушав молодого офицера, комендант обещал выяснить причины задержки субсидий, но дальше этого дело так и не пошло.

Возвращаясь от коменданта, молодой офицер встретил своих старых знакомых Пиетро Перетти и Джанлуку Перальди, отношения с которыми у него не сложились с детских лет.

Главы самых влиятельных в Аяччо кланов не смогли простить Карло измены, ненависть отцов передалась их сыновьям. Они много раз дрались с ним в детстве и теперь смотрели на французский мундир Наполеоне с нескрываемым презрением.

— И как тебе эта форма? — взглянул на приятеля Перетти.

— Я ненавижу французские мундиры и все тех, кто их носит! — не скрывая своей неприязни к молодому офицеру, поморщился тот. — Впрочем, от тех, кто носит фамилию Буонапарте, вряд ли можно ожидать иного!

Наполеоне поморщился. И в самом деле, стоило уезжать из Франции, чтобы выслушивать оскорбления на родной земле!

— Ничего, — глухим от раздиравшей его ненависти голосом произнес Перетти, — очень скоро мы разберемся со всеми предателями!

Это был вызов, и Наполеоне молниеносным движением выхватил из ножен шпагу.

— Видишь, — насмешливо взглянул на приятеля Перетти, — что значит французское воспитание! Со шпагой на безоружных людей! Молодец!

— А чего ты хотел? — грязно усмехнулся тот, — французская кровь сказывается!

Это было уже слишком, и если издевательства над собой Буонапарте еще выдерживал, то оскорбления матери снести не мог.

Подскочив к Перальди, он отвесил ему звонкую пощечину. Джанлука побагровел и достал из-под куртки кинжал.

— Вот это другое дело, — воскликнул обрадованный подпоручик, — теперь ты вооружен, и ничто не помешает нашему поединку!

Однако Перальди не спешил бросаться в бой. Он и раньше не осмеливался вступать в драку с всегда стоявшим до последнего Наполеоне, а теперь, когда в его руке поблескивала шпага, и подавно. Тяжело дыша, он смотрел налитыми кровью глазами на своего врага.

— Что же ты? — подзадорил его Буонапарте. — Каким был трусом, таким и остался? Да и тебе, — взглянул он на Перетти, — тоже не помешало бы занять смелости, прежде чем говорить со мной! И как же, интересно мне только знать, вы собираетесь освобождать Корсику от французов, если даже вдвоем боитесь одного французского офицера?

Перальди бросил отчаянный взгляд на приятеля, и тот слегка кивнул.

— Что же стоите? — продолжал провоцировать своих противников Наполеоне. — Вам предоставляется прекрасная возможность избавиться от одного ненавистного вам Буонапарте!

Первым не выдержал насмешек Перетти и, подняв с земли толстый сук, двинулся на Наполеоне. Перальди постарался зайти ему со спины.

Но не тут-то было! Наполеоне не дрогнул и целых десять минут гонял своих перепуганных противников, не давая им опомниться.

Так и не нанеся никому из них ни единой царапины, он несколько раз хлестнул шпагой каждого из них пониже спины, и подобное оскорбление подействовало на них сильнее любой раны.

Со стороны это выглядело так, словно взрослый и очень уверенный в себе человек взялся проучить невоспитанных мальчишек, которые осмелились дерзить ему.

Вдоволь наигравшись, молодой офицер бросил шпагу в ножны и, не скрывая своего презрения, произнес:

— Вот так, дорогие мои! И советую вам запомнить на будущее, что для исполнения любых угроз требуется не только желание, но и умение! Я к вашим услугам в любое время!

Не дождавшись ответа, он резко повернулся и пошел прочь.

На следующий день Наполеоне почувствовал себя плохо, и вызванный Летицией врач нашел у него лихорадку, которую Наполеоне подцепил во время его прогулок в болотистых окрестностях Аяччо.

К вечеру жар усилился. Молодой офицер потерял сознание. Три дня находился он между жизнью и смертью, и только благодаря стараниям не отходившей от него ни на шаг матери, сумел выкарабкаться.

Лихорадка была причиной уважительной, и поставленное в известность о его тяжелой болезни начальство продлило ему отпуск еще на полгода.

Целых полтора месяца провалялся он в постели, а едва поднявшись, был вынужден снова идти на поклон к де ля Гильоми, поскольку положение семьи стало угрожающим.

С сочувствием глядя на осунувшееся лицо офицера, интендант вошел в его бедственное положение и согласился возобновить субсидии на тутовые плантации, но только с разрешения вышестоящих инстанций.

Время шло, но ничего не менялось в положении его семьи. В начале сентября молодой офицер послал новое прошение о продлении отпуска, не прося, однако, о жалованье.

Он объяснял свою просьбу тем, что должен «участвовать в собрании корсиканских сословий, чтобы заявить о правах своей семьи». И снова прошение его было удовлетворено.

К этому времени Наполеоне окончательно понял, что все его старания относительно школы шелководства на Корсике тщетны и решил добиться правды в Париже.

Дядя Люциано дал ему немного денег на дорогу, и в начале октября 1787 года Наполеоне отправился в путь.

Глава IV

Столица встретила молодого офицера проливным дождем и полнейшим равнодушием. Он остановился в отеле «Шербург», а затем на одной из старых пролеток, носивших пышное название «карет двора», отправился в правительственную резиденцию.

В Версале никто даже не подозревал о существовании на Корсике никому не нужной школы шелководства. Однако не привыкший отступать подпоручик со свойственной ему страстью принялся убеждать генерал-контролера в ее несомненной пользе, и тот пообещал не в меру настойчивому офицеру свою протекцию.

Затем Наполеоне нанес визит министру финансов Ломени и весьма настоятельно потребовал вакансии для Люсьена. Тот пообещал дать ответ через неделю, и подпоручик вернулся в Париж.

Днем он читал у себя в номере, а вечерами выходил в свет, где был поражен каким-то неимоверным скоплением женщин. Они были в садах, кафе, ресторанах, в театрах и концертах и повсюду чувствовали себя хозяйками жизни. Чем очень раздражали Наполеоне, привыкшего к совсем другому отношению к женщинам.

Даже в самых знатных корсиканских семьях женщина играла второстепенную роль, и уважение к ней чаще всего определялось количеством рожденных ею детей. Корсиканки были полностью подчинены мужчинам и не знали другого времяпровождения, кроме служения своим мужьям и воспитания детей. А тут…

Побывал он и в бывшем у всех на слуху итальянском театре. Однако спектакль не понравился ему, и он отправился в Пале-Руаяль, самое злачное место Парижа, где сам воздух был пропитан страстью и пороком.

С интересом и брезгливостью смотрел он на жриц любви, которые слетались сюда на ловлю счастья и чинов со всего Парижа и провожали мужчин долгими оценивающими взглядами. Но ни одна из них даже не взглянула не него, словно заранее зная о его несостоятельности.

Молодой офицер вздохнул. Он и здесь был чужим и даже при всем желании не мог пригласить ни одну из представительниц древнейшей профессии.

Устав от суеты и яркого света, он поспешил в сад. Не успел он пройти и нескольких метров, как навстречу ему попалась худенькая девушка, и в ее обращенном на него взгляде было столько мольбы и отчаяния, что Наполеоне остановился.

— Вам холодно? — спросил он.

Девушка кивнула.

— Так почему же вы не идете домой?

— Мне… — после некоторой запинки ответила девушка, — надо закончить вечер…

Она еще раз взглянула на Наполеоне и, уже понимая, с кем она имеет дело, двинулась вдоль аллеи.

— Как мне кажется, — бросил ей вслед Наполеоне, — у вас не слишком крепкое здоровье! Зачем же вы занимаетесь этим?

Девушка остановилась и с несказанной печалью в голосе сказала:

— А что мне еще остается делать?

— Как что, — удивился молодой офицер, — работать! Неужели вас устраивает подобное прозябание?

— Да, конечно, нет! — воскликнула девушка. — Я тоже хотела жить как люди, но, — на ее глазах показались слезы, — меня подло обманули и…

Молодой офицер услышал обычный для обитательниц этих мест трагический рассказ об подлом офицере, который соблазнил и бросил.

В Нанте, где вся улица знала об ее позоре, она оставаться не могла и сбежала в Париж. Конечно, она пробовала работать, но все, с кем сталкивала ее судьба, чуть ли не на следующий день начинали приставать к ней, и доведенная до отчаяния, она пошла на панель…

До неприличия банальная история подействовала на Наполеоне самым неожиданным образом. Ему стало жаль соблазненную и покинутую, и, ласково погладив девушку по спине, он произнес:

— Пойдемте ко мне, вам надо выпить чаю и согреться!

Люси, как звали девушку, бросила на него быстрый взгляд, но ничего не сказала и, взяв молодого офицера за руку, двинулась вместе с ним к «Шербургу».

Напоив свою случайную подругу сладким чаем, Наполеоне набрался смелости и поцеловал ее в еще не успевшие увянуть от дешевой любви полные губы. Люси восприняла поцелуй как приглашение к действию, быстро разделась и юркнула под одеяло.

— Ну что же ты? — удивленно посмотрела она на в нерешительности застывшего Наполеоне. — Иди ко мне!

Ее призывный шепот подействовал на Наполеоне магически, он быстро сбросил мундир и устремился к своей случайной подруге. Почувствовав под собой горячее упругое тело, он с какой-то непонятной ему самому яростью овладел им.

Не довольная такой быстротой Люси поморщилась, но ничего не сказала. Через полчаса Наполеоне снова возжелал ее, и на этот раз их любовное пиршество длилось куда дольше.

Утром он напоил Люси чаем и, не глядя на нее, протянул ей несколько мелких монет.

— Все, что у меня есть…

Первым желанием Люси было швырнуть эти жалкие монеты в лицо этого мальчишки, но вспомнив о том, что ей надо было на что-то обедать и ужинать, она изобразила некое подобие улыбки.

— Спасибо!

Расстались они холодно. Люси уже не интересовал полунищий подпоручик, у которого не было ни гроша за душой, а Наполеоне был разочарован. То, о чем столько слышал и читал, не произвело на него особого впечатления, и вспыхнувшая в нем чувственность быстро угасла…

Убирая постель, Наполеоне почувствовал запах дешевых духов своей случайной подруги и поморщился. Насколько же были мелки все те, кто поклонялся женщине, и каким же надо быть ничтожеством, чтобы из-за какого-то весьма сомнительного удовольствия тратить свои силы, а подчас и целую жизнь на удовлетворение женских прихотей.

Приведя номер в порядок, он на целых три дня уселся за историю Корсики, и обеспокоенный его странным поведением хозяин гостиницы то и дело посылал горничную взглянуть на своего явно не пышущего здоровьем постояльца. И та всякий раз докладывала ему: господин офицер жив и здоров и что-то пишет…

Месье Лоррен только пожимал плечами. Таких странных постояльцев у него еще не было. Были такие, кто неделями пил шампанское или занимался любовью, но чтобы несколько дней подряд писать!

Подобное не укладывалось у него в голове, и он вздохнул с облегчением только после того, как Наполеоне, которому было отказано в устройстве Люсьена в военное училище, покинул его заведение.

В Аяччо Наполеоне первым делом отправился к коменданту. Де ля Гильоми выслушал его без особого энтузиазма. Несмотря на всю свою симпатию к молодому офицеру, он не имел права самовольно оплачивать сомнительные проекты.

— Возможно, все обстоит именно так, как вы и рассказываете, — пожал он плечами, — но пока я не получил никаких указаний на ваш счет…

Наполеоне смотрел на коменданта и чувствовал, как его охватывает ярость. Вместо того, чтобы заниматься делом, он вынужден тратить драгоценное время на борьбу за выживание!

— Значит, вы считаете нормальным, — недобро прищурился он, — что семья столько сделавшего для Франции человека влачит самое жалкое существование? Ведь именно Франция, — не давая де ля Гильоми ответить, продолжал он, — взяла на себя обязательство покровительствовать нам, но вместо обещанной заботы мы повсюду встречаем полнейшее непонимание и черствость!

Целых пятнадцать минут молодой офицер продолжал свои обличительные речи, чем весьма утомил генерала.

— Хорошо! — устало махнул рукой Гильоми. — Вы получите кое-какие деньги, но, — поднял он вверх указательный палец правой руки, — платить их вам постоянно я не могу! Во всяком случае до тех пор пока не получу распоряжения из Парижа…

Полученные гроши не спасли положения, и уже через две недели семья Буонапарте отказалась от масла и мяса. Не спасло и это, и после долгих мытарств Наполеоне сдал в аренду часть своей земли. Другой палочкой-выручалочкой стал мул, которого он отдавал в работу в обмен на муку.

Унижение и нищета действовали на Наполеоне угнетающе. Он пребывал в постоянном раздражении, и в конце концов он дал ему выход. Случилось это в Корте, куда Наполеоне приехал по делам очередного наследства. В небольшой кофейне на окраине города он встретил трех французских офицеров, командированных в местный гарнизон, и они пригласили его за свой стол.

— Подпоручик Буонапарте! — представился Наполеоне, усаживаясь на свободный стул.

Французы назвали свои имена, и капитан дю Ромье, огромный верзила лет тридцати с лихо закрученными вверх черными усами, спросил:

— Вы здесь служите?

— Нет, — покачал головой Наполеоне, — я в отпуске…

— В отпуске? — с изумлением воскликнул капитан.

— Да, — ответил тот, — а что вас удивляет?

— Да только то, — ответил дю Ромье, — как можно добровольно похоронить себя в такой дыре, где можно околеть со скуки! Ни театров, ни кабаре, ни женщин!

— Как мне кажется, — холодно взглянул на капитана Наполеоне, — корсиканские женщины мало чем уступают французским, а возможно, даже и превосходят их!

— Возможно, это и так! — пожал плечами капитан. — Но даже в самой глухой французской провинции я завел бы по меньшей мере уже три романа и от всей души наслаждался бы жизнью, а тут, — махнул он рукой, — какие-то средние века! Все заняты хозяйством и детьми и никакой любви!

— А вот вы о чем, — покачал головой Наполеоне. — Вы впервые на Корсике?

— Да, — кивнул капитан.

— Тогда я вам кое-что расскажу о корсиканцах. Они страшны в своей ненависти к врагам, но настолько же искренне преданы и верны друзьям. Дружба и гостеприимство — их лучшие добродетели. Они нелегко сближаются между собою, и тот, кого они называют своим другом, должен заслужить это звание. В своем доме они щедры, но за порогом скупы. Для них священно гостеприимство, и горе тому, кто его нарушает! Они столь же страстны и пламенны в любви, которая, несмотря на всю пылкость, таит в себе что-то детски-наивное. Молодая девушка, утратившая свою честь, никогда не найдет человека, если на ней не женится соблазнитель. И горе ему, если он этого не сделает! Родственники девушки объединяются между собою, чтобы отомстить тем или иным способом за позор семьи. Корсиканская женщина редко обманывает мужа, а прелюбодеяние весьма редкое явление в Корсике. Поэтому у нас нет такого разврата, какой царит во Франции!

Буонапарте вспомнил свое недавнее посещение Пале-Рояля и, словно наяву почувствовав ядовитую смесь запаха духов, всевозможных помад и пота, зябко передернул плечами.

— Да какой же это разврат? — недоуменно взглянул на него поручик Винсент де Лемье, красивый худощавый блондин с тонкими манерами и нескромным взглядом больших черных глаз. — И я не вижу ничего предосудительного в том, что какая-нибудь местная красавица, а красавиц здесь, надо признать, хватает, прогулялась бы со мною после захода солнца в рощу! А тут, — пригубил он вино, — и на самом деле какая-то дикость!

— А если бы, — сузил глаза Наполеоне, — ваша дочь или сестра отказалась идти со мною под сень олив, вы тоже бы посчитали это дикостью?

— Послушайте, Буонапарте, — вспыхнул поручик, — я, кажется, не переходил на личности!

— Да полноте, поручик! — усмехнулся Наполеоне. — Только что вы назвали то, что наши девушки не отдаются первому встречному самой настоящей дикостью, и посчитали это в порядке вещей! А когда речь зашла о вас, так вы сразу же вспомнили о чести!

Де Лемье поднялся из-за стола.

— А я, к вашему сведению, никогда и не забывал о ней! — отчеканил он, глядя на Наполеоне сверху вниз. — И настоятельно советую вам думать, прежде чем бросаться подобными фразами!

— В отличие от вас, — спокойно ответил Наполеоне, — я думаю всегда и тоже не рекомендую вам говорить подобные гадости в моем присутствии! В противном случае я отучу вас от этой отвратительной привычки!

За столом установилась мертвая тишина, и всем было уже ясно: подобный обмен любезностями ничем хорошим кончиться не может. Так оно и случилось. С трудом сдерживая ярость, де Лемье взглянул на Наполеоне:

— Когда я смогу получить сатисфакцию?

— Когда вам будет угодно! — пожал тот плечами.

— Мне будет угодно сейчас! — воскликнул де Лемье.

— В таком случае прошу следовать за мной! — усмехнулся Наполеоне. — Недалеко отсюда есть подходящее местечко.

— Нет, — покачал головой дю Ромье, — так не пойдет. Если вы хотите драться, — продолжал он, заметив удивленный взгляд Наполеоне, — мы должны соблюдать все правила. А у вас, насколько я понимаю, нет секунданта.

— Так станьте им! — улыбнулся Наполеоне.

— Но вы забываете о том, что я товарищ поручика де Лемье.

— Ну и что? — взглянул на него Буонапарте. — Поручику не терпится отправить меня на тот свет, и я думаю, он согласится. Другое дело, если вы не уверены в себе.

Дю Ромье вспыхнул. Этот корсиканец за словом в карман не лез. Еще несколько минут, и он будет драться со всеми троими.

Он вопросительно взглянул на де Лемье.

— Я согласен. — кивнул тот.

— Ладно, — пожал плечами капитан, — идемте в ваше местечко.

Неожиданно для себя превратившись в секунданта корсиканца, капитан шел к месту дуэли вместе с ним.

— Скажите, Буонапарте, — задал он уже давно вертевшийся у него на языке вопрос, — на Корсике у всех такое отношение к женщине?

— Да, — кивнул тот, — и ничего плохого я в этом не вижу. И если бы каждый из нас видел бы в женщине не предмет наслаждения, а свою сестру или будущую жену, то не было бы и той распущенности, которая, в конце концов, и погубит Францию!

— Даже так? — удивленно взглянул на него капитан.

— Именно так! — твердо ответил Наполеоне. — А чтобы убедиться в этом, достаточно побывать в Пале-Рояле!

Дю Ромье покачал головой. В свое время он и сам дрался на дуэли с собственным приятелем, который совратил его сестру, и с тех пор смотрел на все эти вещи несколько иными глазами, нежели его веселые приятели.

Как только они пришли на место дуэли, дю Ромье обратился к поручику де Лемье с просьбой не доводить дело до кровопролития и покончить дело миром. С подобным предложением выступил и секундант де Лемье.

— Я охотно пойду на все ваши условия, — ответил Буонапарте, — если мой противник извинится!

Де Лемье извиняться не собирался, и, судя по той ярости, с какой он бросился на Наполеоне, поручик был намерен заколоть его. Впрочем, так оно и было. В его жилах тела горячая кровь, и, несмотря на молодой возраст, он привык смывать оскорбления кровью.

Де Лемье считался одним из лучших фехтовальщиков в полку, и после первого же выпада Наполеоне понял, с каким мастером боя он имеет дело.

Это был не перепуганный насмерть д`Илет, и, с трудом отбивая молниеносные атаки поручика, он лишь изредка пытался достать де Лемье.

Ни один его удар не увенчался успехом, и вскоре положение Наполеоне стало угрожающим. Де Лемье еще более взвинтил темп, и, не успевая за ним, Наполеоне начал делать одну ошибку за другой.

Де Ромье наблюдал за поединком с хмурым лицом. Он не сомневался в ее печальном исходе, и ему было искренне жаль молодого корсиканца, который проводил свои последние минуты на этой земле. И в то же время не мог не отдать ему должное. Далеко не каждый сумел бы выстоять целых десять минут против такого виртоуза, каким был учившийся у лучших фехтовальщиков Европы де Лемье.

Однако тот самый Бог, в помощь которого никогда не верил Наполеоне, был на его стороне, и когда де Лемье после очередной атаки неловко подвернул ногу, он пробил ему правое плечо.

Поручик выронил шпагу и опустился на колени, орошая траву кровью. Победитель отсалютовал поверженному сопернику и, вспомнив уроки матери, быстро и умело перевязал его.

— Благдарю вас, Буонапарте, — слабо улыбнулся бледный как полотно де Лемье, — и прошу вас извинить меня… Я был не прав…

— Охотно, поручик, — слегка поклонился Наполеоне и вопросительно взглянул на дю Ромье.

— Не беспокойтесь, — ответил тот, несказанно довольный подобным исходом, — мы сами отведем его к врачу! А вам во избежание нежелательных разговоров лучше уйти одному!

Буонапарте поклонился и покинул место сражения. И надо отдать его противникам должное, никто из них не обмолвился о дуэли ни словом, а сам де Лемье объяснил свою рану неудачным учебным боем.

Никто даже не удивился, поскольку всему полку была известна неуемная любовь поручика к фехтованию, и, к счастью для Наполеоне, продолжения это неприятная история не получила.

Тем временем приближался день отъезда, и горечь расставания с Корсикой скрасило только возвращение Жозефа. Каким бы плохим хозяином новоиспеченный доктор права не был, семья оставалась хоть под каким-то присмотром.

Проводить молодого офицера собралась огромная толпа, и когда шхуна вышла в море, горожане еще долго стояли на пристани и махали ему руками…

Глава V

За те полтора года, что Буонапарте отсутствовал, в полку особых перемен не произошло, если не считать того, что сам полк был переведен в Оксонн, а его батальоном теперь командовал переведенный из Лиона капитан Гозьер.

В Оксонне молодой офицер зажил еще беднее и, отсылая большую часть жалования семье, неделями сидел на хлебе и чае. Да, его комнату убирала служанка, но что это была за комната! Помимо простой деревянной кровати, в ней находился гардероб, умывальник с тазом и кувшином, подсвечник, стол с ящиком и несколько соломенных стульев.

Но и эта убогая обстановка не помешала ему в течение месяца принимать у себя Манески Пние. Молодая и глуповатая бургундка почему-то решила, что этот поручик с оливковым цветом лица ее судьба, и каждый вечер заводила разговор о том, как они будут жить на Корсике.

Она настолько утомляла своего возлюбленного, что он сократил их встречи до минимума. Сразу же после сеанса любви он надевал шпагу и говорил, что идет выполнять важное задание. Как только девушка уходила, Наполеоне снимал портупею и садился заниматься.

Не отпускали и домашние заботы. Луи снова отказали в бесплатном приеме в военное училище, и Наполеоне отправил военному министру письмо от имени матери.

В трогательных выражениях он поведал о бедствиях несчастной вдовы, которая осталась после смерти столько сделавшего для Франции мужа с восемью детьми на руках.

Министр не ответил, и обиженный Буонапарте решил ехать в Париж за восстановлением попранной справедливости. Дело было за малым: найти деньги на дорогу. Наполеоне обратился к дяде Люциану. Однако тот предпочитал не тратить деньги, а копить их. Не помог ему и Феш, который, вместо трехсот франков, прислал сводному брату мудрый совет занять деньги у знакомых.

— А, может, действительно занять? — вопросительно поднял брови де Мазис, когда Наполеоне поведал ему о своих трудностях.

Подпоручик насмешливо взглянул на Александра. И этот туда же! Занять! Да он бы давно занял, если бы было чем отдавать!

Де Мазис пожал плечами и ничего не сказал. Хотя мог бы. Даже при всей своей сообразительности он не мог понять, зачем родным людям столько детей и для чего принимать такие муки. Но, зная отношение своего приятеля к семье и его вспыльчивый характер, Александр не решился заговорить на эту тему. И правильно сделал. Последние недели Буонапарте пребывал не в самом лучшем расположении духа и выдал бы ему по полной программе, заведи он только речь об отсталости его соотечественников.

Отчаявшийся подпоручик дошел до того, что попытался поступить на русскую службу, но получил отказ руководившего набором волонтёров для участия в войне с Турцией генерал-поручика Заборовского.

Буквально за месяц до прошения Наполеона о приняти в Русскую армию был издан указ о принятии иноземцев на службу чином ниже, на что Наполеон не согласился. В запале он пригрозил бесстрастно взиравшему на него генералу, что предложит свои услуги королю Пруссии, который даст ему чин капитана.

Но не дал король Пруссии звания капитана. По той простой причине, что несчастный офицер так и не предложил ему свои услуги.

Целыми днями Наполеоне ломал голову над тем, как вырваться в Париж, и в один из вечеров его осенило. Надо было как можно быстрее опубликовать «Историю Корсики» и получить солидный гонорар. А чтобы увеличить шансы на издание, он посвятил свой труд епископу де Марбёфу, с которым у него сложились самые добрые отношения.

Но и из этой затеи ничего не вышло. Его творение изобиловало таким огромным количеством нападок на Францию, что издатели наотрез отказывались печатать рукопись. А когда он с помощью де Марбёфа все же сумел найти издателя, который согласился взять на себя половину расходов, санский епископ по каким-то неведомым причинам впал в немилость.

Однако упрямый подпоручик не сдавался. В очередной раз переделав свое творение, он посвятил его Паоли и отослал в Лондон.

«Генерал! — писал он отцу нации. — Я родился в тот год, когда отечество погибало, и первое, что я увидел, было возмутительное нашествие тридцати тысяч французов, погрузивших свободу в кровавые волны.

С первого дня моего рождения вокруг моей колыбели я слышал вопли умирающих, стоны притесненных и видел слезы отчаяния.

Вы покинули наш остров, и вместе с вами исчезла наша надежда на счастье. Мы стали рабами, презираемыми всеми, кто имел над нами власть! Это ли не самая жестокая пытка, которую может испытать чувство?

Изменники отечества обвинили во всех наших несчастьях национальное правительство и вас, а преданные им литераторы пострались передать эту клевету потомству. Чтение их произведений возбудило во мне мужество, и я решил рассеять туман, порожденный невежеством. Знание французскаго языка, наблюдения и выписки из бумаг патриотов дают мне возможность надеяться на успех.

Я хочу сравнить ваше правление с настоящим. Я хочу изобличить тех, кто изменил общему делу. Я хочу призвать на суд общественного мнения нечестных правителей, раскрыть их интриги и привлечь внимание добродетельного министра к той плачевной участи, которая так жестоко мучит нас.

Если бы мои средства позволили мне жить в столице, я нашел бы другие способы заставить услышать наши стоны. Но я служу и вынужден довольствоваться одною гласностью. Что же касается моих записок, то они могут причинить гибель автору. Но я не боюсь, я молод, и любовь к истине и отечеству будут меня поддерживать на этом поприще.

Если вы одобрите мой труд и поощрите старания молодого человека, которого вы знаете с самого рождения и родители которого всегда были преданы правой стороне, то я осмеливаюсь надеяться на успех.

Я надеялся поговорить с вами о моих чувствах и несчастии отечества в Лондоне, но приехать в Англию сейчас у меня нет никакой возможности. Однако я хочу верить, что рано или поздно настанет день, когда я буду в состоянии преодолеть это препятствие.

Каков бы ни был успех моего труда, я чувствую, что он возбудит против меня всю шайку французских чиновников, управляющих нашим островом. Но ради моего отечества я готов на все!

Позвольте мне передать вам глубочайшее почтение моего семейства и моих соотечественников, которые и по сей день вздыхают о том времени, когда надеялись на свободу. Моя мать, синьора Летиция, поручила мне напомнить вам время, проведенное вами на Корсике.

С истинным почтением, ваш покорнейший слуга Наполеоне Буонапарте, офицер артиллерийского полка».

Он и на самом деле хотел сравнить правление Паоли с нынешним и заклеймить позором предателей, но куда больше он хотел получить от своего вождя помощь и деньги.

В ожидании ответа Наполеоне с еще большим усердием принялся за занятия. За время своего более чем продолжительного отпуска он сильно отстал, и теперь ему приходилось наверстывать упущенное. Благо что в Оксонне находилось превосходное артиллерийское училище, которое возглавляли блестящие специалисты своего дела генерал Жан-Пьер дю Тейль и д`Аркебувиль.

Его усердие не осталось незамеченным, и, несмотря на недовольство старших офицеров, дю Тейль включил его в комиссию по проведению опытной стрельбы из поступивших на вооружение королевской армии новых орудий и поручил ему работы на полигоне. И недовольство их понять было можно. Стрельбы должен был посетить брат короля принц Конде, и каждому хотелось показать себя.

Ободренный оказанным ему доверием молодой артиллерист задался целью увеличить дальность стрельбы и принялся за написание собственных «Принципов артиллерийской стрельбы», намереваясь таким образом усовершенствовать систему артиллерии Грибоваля.

Все свободное время он посвящал чтению книг по артиллерийским наукам. Он запирался у себя в комнате и выходил из нее только на службу и на лекции преподавателя училища Ломбара, которые тот читал у себя на квартире.

Так, артиллерийское дело стало его излюбленной военной специальностью. Остались в его бумагах того времени и кое-какие беллетристические наброски, философско-политические этюды. Здесь он частенько высказывался более или менее либерально, иногда прямо повторял некоторые мысли Руссо.

Понятно, что такая работа требовала полного самоотречения, и ради своего великого будущего молодой офицер вел в высшей степени аскетическую жизнь.

Он полностью подчинил страсти и желания воле и рассудку. Он жил впроголодь, избегал общества, не сближался с женщинами, отказывал себе в развлечениях, работал без устали, проводя за книгами все свободное от службы время.

Неожиданно для себя он увлекся рисованием, которым до сих пор почти не интересовался, и сделал в нем значительные успехи. В лице профессора Коломбье он нашел превосходного преподавателя и за короткое время приобрел необходимые познания в учении о пропорции и перспективе. Но главным оставалась, конечно, артиллерия.

Он работал по восемнадцать часов в сутки, урывками спал и скудно питался. Постоянное напряжение, в каком он находился все последние годы, сказывалось на его состоянии, и молодой офицер чувствовал постоянное недомогание. Отчасти в его расстроенном здоровье был повинен и сырой климат Оксонна.

Крепость была окружена рвами, вода которых заражала весь город, и вследствие постоянных наводнений Сены, Наполеоне, как, впрочем, и почти все офицеры и солдаты его полка, страдал хронической лихорадкой. И в один из вечеров, когда ему особенно нездоровилось, едва не случилось непоправимое.

Буонапарте работал над своими «Принципами», и в это время живший на втором этаже поручик де Бюсси принялся за свои упражнения на валторне.

Дикие колена, которые он выдавал на своем адском инструменте, продолжались почти два часа, и Наполеоне не выдержал. Ворвавшись в комнату поручика, он раздраженно воскликнул:

— Черт возьми, Бюсси, сколько я могу просить тебя дудеть где-нибудь в другом месте!

— А ты не забываешь, — насмешливо взглянул на него задетый за живое поручик, — что это моя комната и я волен делать ней все, что мне заблагорассудиться?

— В таком случае, — холодно произнес Наполеоне, — я тоже буду делать то, что мне хочется! И сейчас мне хочется сказать тебе, что ты в высшей степени невоспитанный человек!

Дело принимало скверный оборот, и де Бюсси оставалось произнести только одну фразу, какую в этой ситуации был обязан произнести любой мало-мальски уважающий себя офицер. И он произнес ее.

— Завтра в десять часов, — сказал он, — мои секунданты обговорят с вами условия поединка!

Буонапарте удовлетворенно кивнул головой и отправился восвояси. Вернувшись в свое убогое жилище, он окинул долгим взглядом свою убогую обстановку.

Он грустно усмехнулся: возможно, уже завтра он не увидит этого убожества. Да, не так давно у него не хватило духу застрелить себя, и вот теперь это может сделать де Бюсси… А, может, мелькнула мысль, все это… к лучшему? Но уже в следующую секунду он отбросил ее.

Нет, и тысячу раз нет! Не за тем пришел он в этот мир и столько в нем уже выстрадал, чтобы покинуть его из-за какого-то не стоившего его мизинца сумасброда! Слишком много задумано, чтобы вот так вот бесславно уйти! И завтра он будет драться не на жизнь, а на смерть…

Однако, вместо секундантов де Бюсси, утром к нему явился майор де Буш, исполнявший обязанности председателя полковой «калотты», как называлось некое подобие офицерского собрания, которое следило за поддержанием в полку товарищеского духа. К несказанному удивлению Наполеоне, майор держал в руке духовую трубу.

— Итак, — взглянул он подпоручика, — ты намерен драться?

— А что мне еще остается? — пожал плечами тот. — Если я не накажу его, он отравит мне всю жизнь!

— Это мы еще посмотрим! — загадочно усмехнулся де Буш и, приложив трубу к губам, издал долгий чудовищный звук, от которого у Наполеоне заныли зубы.

Однако майор и не думал останавливаться. С завидным упорством он продолжал выдавать самые немыслимые колена в течение четверти часа, затем отложил трубу и, не проронив ни единого слова, вышел из комнаты. Через две минуты он снова появился в ней вместе с де Бюсси.

— Ладно, — протянул тот Буонапарте свою холеную руку, — прошу меня извинить!

Подпоручик улыбнулся: и как ему не пришла в голову такая простая идея раньше!

— Вот и прекрасно! — пробасил довольный примирением майор. — И советую вам запомнить на будущее! — уже без улыбки продолжал он. — У человека только одна жизнь, и не стоит ее осложнять из-за чепухи! Прошу вас помнить не только о себе, но и чести нашего полка! Договорились?

Офицеры кивнули.

— А тебя, — взглянул де Буш на Наполеоне, — я попрошу написать новый устав «калотты»… Сделаешь?

— Конечно! — с величайшей готовностью ответил тот.

Пожав офицерам руки, де Буш вышел из комнаты. Де Бюсси расхохотался.

— Если бы ты, — сквозь душивший его смех проговорил он, — поговорил со мной таким образом, я давно прекратил бы свои упражнения!

К явному недовольству старших офицеров, дю Тейль назначил подпоручика Буонапарте одним из руководителей опытных стрельб, и это смешанное с завистью недовольство чуть было не закончилось для него трагически.

В своем стремлении досадить молодому офицеру завистники вбили в жерло одного из орудий деревянную затычку, и если бы Наполеоне не проверил его перед стрельбой, ему бы уже никогда не понадобились деньги на поездку в Париж.

Конечно, он был расстроен, но провел стрельбу на самом высоком уровне и удостоился похвалы царственной особы. Но как только принц уехал и дю Тейль принялся поздравлять молодого офицера, оскорбленный подпоручик волю своему негодованию.

— Позавчера, — сухо произнес он, — майор де Буш попросил меня написать устав «калотты» нашего полка и я с радостью согласился… Но сегодня я отказываюсь это делать!

Наполеоне резко повернулся и зашагал прочь, но уже в следующее мгновение его остановил властный окрик возмущенного столь странным поведением своего лучшего офицера дю Тейля.

— Подпоручик Буонапарте! Вернитесь!

Наполеоне медленно подошел к нему и застыл перед хмурым генералом.

— Хорошая стрельба не дает вам права вести себя так, словно вы находитесь у себя дома, а не в строю! — прогремел дю Тейль. — Извольте отправляться под домашний арест!

Буонапарте козырнул и покинул стрельбище.

— Черт знает что! — продолжал возмущаться дю Тейль, обводя долгим взглядом не менее его пораженных выходкой Буонапарте офицеров.

— Если позволите, мой генерал, — проговорил де Бюсси, — я объясню вам причину столь странного поведения подпоручика Буонапарте…

— Объясняйте! — недовольно взглянул на него дю Тейль.

Услышав о вбитой в жерло орудия пробке, он обвел притихших офицеров долгим внимательным взглядом и брезгливо поморщился.

— Если бы еще вчера мне кто-нибудь сказал, — с нескрываемым презрением проговорил он, — что офицеры полка Ла-Фер способны на подобную мерзость, я вызвал бы этого человека на дуэль! Но сегодня я уже не сделал бы этого…

Генерал резко повернулся и все с тем же презрительным выражением на лице зашагал прочь. За ним на почтительном расстоянии последовал адъютант.

В мертвой тишине было слышно, как в небольшой роще за полем кричат вороны. Расстроенные офицеры избегали смотреть друг другу в глаза, и надо отдать им должное, каждый из них чувствовал себя виноватым…

Наполеоне медленно шел к своему дому. Как это ни удивительно, но ему не было грустно. Наоборот, то, что произошло на стрельбище, лишний раз говорило о его способностях. Он давно знал: слабым и глупым не завидуют. А ему завидовали. Значит, он стоял выше всех этих мелких людей, которые столь диким способом выразили свое отношение к нему.

Проходя мимо маленького букинистического магазина, он вспомнил, что его хозяин вернулся из Парижа и, наверняка, привез что-нибудь новенькое.

— А, господин подпоручик! — завидев офицера, приветливо улыбнулся хозяин. — Рад вас видеть!

— Здравствуйте, месье Лефлер! — протянул руку Буонапарте симпатичному ему человеку. — Есть что-нибудь новенькое?

— Да, — кивнул Лефлер, — история, военное искусство и философия! Смотрите, а я не буду вам мешать…

Буонапарте принялся рассматривать привезенные букинистом книги. Ничего особенно интересного на этот раз он не нашел. Неожиданно ему попался на глаза старый том юстиниановского сборника по римскому праву.

В свое время он много читал об одном из величайших византийских императоров. Но особого интереса строитель собора Святой Софиии у него не вызвал. Юстиниан никогда не принимал участия в войнах, поручая руководство боевыми действиями своим военачальникам, а его, в первую очередь, интересовали герои уровня Александра Македонского и Юлия Цезаря.

Но после того, как молодой офицер начал понимать, что по-настоящему в историю входят только те, кто умел создавать, он стал с большим вниманием изучать жизнь всех тех, кто отличился не только на полях сражений, но и в государственном строительстве.

Его интересовало все: экономика, коммерция, торговля и, конечно, право. И теперь, увидев книгу одного из самых знаменитых юристов Древнего мира, он, не раздумывая, купил ее.

Распрощавшись с букинистом, он вернулся домой, наскоро поужинал и с огромным интересом принялся за чтение. Юстиниан сделал значительный вклад в разработку римского права, и молодого офицера очень интересовала эволюция его взглядов.

Римская империя начинала постепенно отказываться от прежней жесткой правовой политики и все в больше стала принимать в расчет нормы так называемого «права народов» и даже «естественного права». И именно Юстиниан решил обобщить и систематизировать этот обширный материал.

В результате на свет явился знаменитый «Свод гражданского права», состоящий из трех частей: «Кодекса Юстиниана», «Дигесты», в которые вошли подготовленные в 530–533 компиляциях взгляды лучших правоведов и «Институции», учебник права для студентов. История по достоинству оценила заслуги Юстиниана как великого кодификатора права, и только за одно это деяние Данте отвел ему место в раю.

В кодификации Юстиниана римское право получило свое законченное выражение. И не случайно один из историков, оценивая проделанный им титанический труд, сказал: «Теперь римское право было приведено в такое состояние, что могло пережить создавшее его государство». Оно на самом деле пережило его, а Юстиниановский свод стал основой дальнейшего правового развития человечества.

Наполеоне настолько увлекся сборником, что изучал его все три дня своего домашнего ареста, делая пространные выписки самых интересных мест.

Как и любой труд, эта работа не пропадет даром. Наполеон многое возьмет из Юстиниановского свода, и через 15 лет будет изумлять известных французских юристов на заседаниях по выработке Гражданского кодекса, цитируя наизусть римские дигесты. И ничего удивительного в этом не было. Память у него была исключительная, а способность к упорному умственному труду всегда поражала современников.

«Если кому-то кажется, — говорил по этому поводу сам император, — что я всегда ко всему подготовлен, то это объясняется тем, что раньше чем что-либо предпринять, я долго размышлял уже прежде; я предвидел то, что может произойти. Вовсе не гений внезапно и таинственно открывает мне, что именно мне должно говорить и делать при обстоятельствах, кажущихся неожиданными для других… мне открывает это мое размышление. Я работаю всегда, работаю во время обеда, работаю, когда я в театре, я просыпаюсь ночью, чтобы работать…»

Интересно и то, что один из самых великих людей в истории человечества будет говорить о своей гениальности с легким налетом иронии, а о своей работе — всегда с большой серьезностью. Он гордился своей колоссальной работоспособностью больше, чем какими бы то ни было другими дарами, какими наделила его столь щедрая к нему природа.

Что же касается его Гражданского кодекса, то он сыграл огромную роль для упрочения буржуазных отношений во Франции и явился образцом для создания гражданских кодексов в Италии, Бельгии, Голландии, Польше, Швейцарии и других странах.

Интересно и то, что сам Наполеон гордился своим детищем больше, чем всеми своими военными достижениями.

«Моя истинная слава, — скажет он на острове Святой Елены, — не в том, что я выиграл сорок сражений. Ватерлоо изгладит память об этих победах. Но то, что не может быть забыто, то, что будет жить вечно, — это мой Гражданский кодекс».

И был прав: его кодекс живет и действует более двухсот лет, причем не только во Франции. Вступивший в силу в этот день в 1804 году Кодекс Наполеона принят за основу сводов гражданских законов более 70 стран мира, где — частично, а где и полностью.

Даже в океане англосаксонского права есть два островка наполеоновского законодательства — штат Луизиана в США и провинция Квебек в Канаде.

На третий день домашнего ареста адъютант дю Тейля передал Буонапарте приказ генерала явиться к нему на квартиру. Через несколько минут он отправился по хорошо известному адресу.

Для благоволившего к способному офицеру дю Тейля не было секретом его бедственное положение. Он часто приглашал его на обеды, и смиривший гордыню подпоручик охотно ходил на них. Но не только из-за вкусных блюд. Он согласился бы голодать неделю только за час беседы с одним из самых выдающихся артиллеристов королевской армии. И никаких обид на генерала у него не было. Строй был святыней, и никому не было дозволено осквернять ее.

Дю Тейль встретил опального офицера сухо.

— От имени офицеров полка, — восстановил он справедливость, глядя в до неприличия голубые глаза подпоручика, — я приношу извинения за совершенную по отношению к вам мерзость, но все же хочу заметить, что даже она не оправдывает вашего поведения!

Буонапарте поклонился.

— Благодарю вас, господин генерал, — с чувством ответил он, — и также прошу извинить меня!

Дю Тейль удовлетворенно кивнул и, исполнив свой долг, сменил гнев на милость.

— Сейчас, — улыбнулся он, — мы позавтракаем, а потом поговорим!

Миловидная девушка накрыла на стол, и всегда голодный подпоручик с превеликим удовольствием отведал так вкусно пахнувшей укропом яичницы.

— Как тебе стрельба? — спросил генерал после того как они выпили кофе и он закурил папиросу.

Буонапарте улыбнулся и протянул дю Тейлю заветную тетрадь. Прочитав название, генерал усмехнулся и бросил быстрый взгляд на Наполеоне. Да, в самоуверенности этому корсиканцу не откажешь.

— Ты не много на себя берешь? — спросил он.

— Ровно столько, — со смиренным выражением лица ответил Буонапарте, — сколько я заслуживаю…

— Ну, ну! — покачал головой дю Тейль и углубился в чтение.

Но уже с первых страниц снисходительная улыбка исчезла с его лица, генерал по-настоящему увлекся изложенными в трактате идеями и по достоинству оценил ту удивительную глубину, с какой был написаны «Принципы».

Дочитав тетрадь, дю Тейль изумленно покачал головой. Да, этот вечно полуголодный подпоручик не зря сидел в библиотеках и покупал на последние гроши книги.

— Молодец! — воскликнул он, — ничего не скажешь! Думаю, мы используем твой труд в качестве учебника!

Буонапартре не мог сдержать счастливой улбыки.

— Благодарю вас! — слегка наклонил он голову. Похвала лучшего артиллериста королевской армии была для него высшей наградой.

— Могу я оставить тетрадь у себя? — спросил дю Тейль. — Я хотел бы еще раз прочитать ее!

— Конечно, генерал…

Вечер прошел весело, генерал и его супргуа были очень любознательными людьми и с огромным интересом слушали рассказы подпоручика о Корсике.

Дома окончательно оттаявший Буонапарте написал устав полковой «калотты». На радостях он перестарался. Устав оказался слишком пафосным, и даже при всем уважении к майору де Бушу его вряд ли можно было сравнить с «пронизывающим самую темную ночь взором орла».

Не смотря на свойственный молодому офицеру пафос и романтизм, его творение было проникнут чрезвычайно развитым чувством чести и уважением к собратьям по оружию, и поэтому понравился всем офицерам.

Майлор Буш был настолько восхищен новым полковым кодексом чести, что устроил в одном из кафе грандиозный ужин.

В один из весенних вечеров 1789 года Буонапарте направлялся к агенту жизненных припасов Берсоннэ. Несмотря на бедность, он с подачи дю Тейля был вхож в местное высшее общество.

С Берсоннэ он познакомился в доме директора артиллерийского училища, и тот был настолько очарован корсиканцем, что разрешил ему пользоваться своей прекрасной библиотекой.

Наряду с книгами, Наполеоне стал пользоваться и его женой, смазливой и распущенной дамочкой, целыми днями изнывающей от безделья.

Подпоручик шел к Бэрсоннэ без особого желания. Начало весны действовало на Луизу самым отрицательным образом, и она буквально преследовала молодого офицера. И вместо того, чтобы сидеть с книгами, он должен был выслушивать светские сплетни и танцевать с начинавшей его утомлять женщиной. Но едва он явился к Берсоннэ, как его подозвал к себе чем-то крайне озабоченный де Ланс.

— В Серре, — сказал он, — бунтует чернь, и мне приказано направить туда три роты на подавление беспорядков! Капитан Гозьер в Шарлевилле, поручик Винье в отпуске, и командование ротами я решил поручить тебе! — с некоторой торжественностью в голосе произнес он. — Я верю в тебя и не сомневаюсь, что ты сделаешь все возможное и заслужишь похвалу министра! Твоим помощником я назначаю…

Полковник на мгновенье задумался, и обрадованный назначением Наполеоне подсказал:

— Капитана Луа!

— Хорошо, — кивнул де Ланс, — Луа, так Луа! Выступаете завтра утром! Желаю успеха! — протянул он поручику свою покрытую мелкими веснушками полную руку.

Гордый оказанным ему доверием, подпоручик поспешил к приятелю, который по своему обыкновению был слегка пьян, и сообщил ему о скором выступлении в Серр. И вот тут-то случилось непредвиденное. С непроницаемым лицом выслушав приятеля, Луа сухо сказал:

— В следующий раз я прошу вас беспокоиться только о себе, а я в ваших протекциях не нуждаюсь!

От изумления и обиды у Наполеоне вытянулось лицо: подобной реакции он не ожидал.

— Что с тобой, Пьер? — воскликнул он, пытливо всматриваясь в глаза капитана.

Луа с неприязнью взглянул на него.

— Ничего! — пожал он плечами. — Просто мне не о чем говорить с человеком, который ночью читает Руссо, а днем идет убивать тех самых людей, ради будущего которых тот и писал свои книги!

— Послушай, Пьер… — вспыхнул задетый за живое подпоручик, но Луа перебил его.

— Нет, — повысил он голос, — это ты послушай! Я ведь не полковник Ланс с его десятью деревнями, а потому скажу тебе ту самую правду, которую ты так целомудренно прячешь от себя! Пылая благородным негодованием, ты часами пел мне свои весьма, надо заметить, складные песни о разрушении старого порядка. Но как только его попытались сломать другие люди, ты сразу же схватился за саблю. И, если ты, словно спущенный с цепи пес с такой готовностью бросаешься на защиту всех этих валуа, то это означает только то, что ты намного хуже их! Им есть что охранять! И говорить нам с тобой, — резанув теперь уже бывшего приятеля презрительным взглядом, поморщился Луа, — не о чем!

Закончив свой страстный монолог, Луа принялся набивать новую трубку, а растерянный поручик не знал, что ему делать. Впервые в своей жизни он не мог ответить оскорбившему его человеку по той простой причине, что тот был прав.

Буонапарте вышел на улицу и, не замечая ничего вокруг себя, двинулся к дому. От пережитого унижения у него горели щеки, словно Луа отхлестал его по ним.

Конечно, попытался он оправдать себя, Луа можно вставать в позу, он был один и ему не надо думать об огромной и вечно нуждавшейся семье. А его, откажись он идти в Серр, просто выгнали бы со службы и тогда…

Ему даже не хотелось думать о том, что было бы тогда. Но… это были слабые оправдания: он и без Луа прекрасно понимал всю двойственность своего положения! С де Лансом все было ясно. А вот что защищал он? Тот самый порядок, который не давал ему подняться выше капитанского звания? Если так, то ему, конечно же, не стоило читать Руссо и рассуждать о свободе. И судя по его делам, он был как раз с теми, кто эту свободу начинал душить уже в зарордыше.

Но… что делать? В какой уже раз обстоятельства оказывались сильнее, и бороться с ними было бессмысленно. А раз так, разозлился он вдруг на себя, то нечего изводить себя и искать какие-то жалкие оправдания! Ему не перед кем оправдываться, и пусть все будет так, как будет. Главное, ввязаться в драку…

А драка предстояла грандиозная. Летом и осенью 1788 года народ не переставал бунтовать повсюду. Оно и понятно. Феодальное право давило на крестьян и городское население все сильнее.

В довершении всех налогов и повинностей, народ был лишен даже самых элементарных прав. Тяжелое экономическое положение было таково, что одного неурожая достаточно было, чтобы вызвать страшное повышение цен на хлеб в городах и голод в деревне.

Засуха погубила урожай 1788 года, и зима стояла суровая. Бывали, конечно, и раньше суровые зимы и плохие урожаи, бывали и народные бунты. Но на этот раз явилась надежда, пробужденная всеми предшествовавшими событиями: провинциальными собраниями, созывом нотаблей, восстаниями в городах по поводу парламентов — восстаниями, которые распространялись и по деревням. И бунты 1789 года приняли угрожающие размеры.

Характер этих бунтов был почти везде один и тот же. Вооруженные вилами, косами и дубинами крестьяне сбегались в город и заставляли землевладельцев и фермеров, привезших на рынок хлеб, продавать его по «честной» цене или брали хлеб у хлебных торговцев и «делили его между собою по уменьшенным ценам» с обещанием заплатить после следующего урожая.

В деревнях помещиков заставляли отказываться на двухмесячный срок от взимания пошлин за муку и вынуждали городские управления назначить таксу на хлеб, а иногда «повысить на 4 су плату за рабочий день». Там, где голод свирепствовал сильнее, рабочие шли из городов изымать хлеб из деревень. Они взламывали хлебные амбары религиозных общин, торговцев-скупщиков и частных лиц и отдавали муку булочникам.

Кроме того, именно в то же время стали собираться шайки, состоявшие из крестьян, дровосеков, а иногда и контрабандистов, которые ходили по деревням, захватывали хлеб, и мало-помалу они начали жечь земельные записи и принуждать помещиков отказываться от своих феодальных прав.

Начиная с января, бунты сопровождались криками: «Да здравствует свобода!». С того же времени крестьяне стали отказываться от уплаты десятины и феодальных повинностей и даже налогов.

Дело доходило до того, что «народ», как сообщал потом мэр одного из городов, «безумно вообразил себе, что он — все и что он все может, ввиду того что король якобы желает уравнения состояний».

Да что там уравнение! Народ грозил совершенно разграбить город, если не будет понижена цена на все продукты и не будут уничтожены провинциальные пошлины на вино, рыбу и мясо. Более того, бунтовщики хотели назначать консулов из состава своего класса.

Понятно, что первым поводом для всех выступлений являлся вопрос о хлебе. Но уже очень скоро к требованиям экономическим присоединились и политические.

Весной 1789 года крестьяне начали грабить замки и помещичьи усадьбы и принуждали помещиков отказываться от своих прав. Так, в Риезе епископа заставили сжечь все его архивы.

В других местах жгли все старые документы, в которых были записаны феодальные повинности и налоги. Самым печальным для властей было то, что все эти выступления уже не были только крестьянскими бунтами, они были началом одной из самых кровавых революций в истории человечества.

Нельзя сказать, чтобы король был сильно напуган, но меры принять решил. 5 мая 1789 года он принял решение о созыве Генральных штатов, которые с 1302 года являли собой высшее сословно-представительское учреждение. Их возникновение было связано с ростом городов, обострением социальных противоречий и классовой борьбы, что вызывало необходимость укрепления феодального государства.

Предшественниками Генеральных штатов были расширенные заседания королевского совета (с привлечением городских верхов), а также провинциальные ассамблеи сословий.

Генеральные штаты являлись совещательным органом, созываемым по инициативе королевской власти в критические моменты для оказания помощи правительству. Основной их функцией было квотирование налогов.

Каждое сословие заседало в Генеральных штатах отдельно от других и имело по одному голосу (независимо от числа представителей). Третье сословие было представлено верхушкой горожан.

Значение Генеральных штатов возросло во время Столетней войны 1337–1453, когда королевская власть особенно нуждалась в деньгах. В период народных восстаний XIV века они претендовали на активное участие в управлении страной.

Однако отсутствие единства между городами и их непримиримая вражда с дворянством делали бесплодными попытки добиться прав, которые сумел завоевать английский парламент.

В конце XIV века Генеральные штаты созывались всё реже и заменялись собраниями нотаблей. С конца XV века институт Генеральных штатов пришёл в упадок в связи с начавшимся развитием абсолютизма.

С 1614 до 1789 годы Генеральные штаты не собирались вообще. И вот теперь, на пороге революции, король решил с их помощью выдти из поразившего страну политического и экономического кризиса.

Глава VI

В Серре Наполеоне был неприятно поражен увиденной картиной. Он прекрасно понимал, что доведенные до отчаяния люди имели право на возмущение, но вид озлобленной толпы вызывал у него отвращение.

Дав залп картечью поверх голов, он в считанные минуты разогнал бунтовщиков и заслужил таким образом не только благодарность военного министра, но и признательность зажиточных горожан.

Во избежание новых беспорядков роты остались в Серре, и для военных началась райская жизнь. Хозяева обхаживали офицеров, как могли, и каждый вечер устраивали балы. Буонапарте поселился у прокуратора Ламбера и был окружен царскими заботами.

Светлые и просторные комнаты с красивой мебелью, великолепный сад, тонкая кухня и готовность предупредить любое его желание действовали расслабляюще даже на него, заставляя позабыть о тревогах и печалях. И он забыл о них, заведя сразу двух любовниц: очаровательную фермершу госпожу Грие и жену высокопоставленного чиновника Мадлену де Приер. А чтобы не скучать в дождливую погоду, он развлекался дома с дочерью своих домохозяев.

Отдав должное Амуру, он садился за письменный стол. В удивительной тишине весеннего сада работалось особенно легко. Он играючи написал две главы «Истории Корсики» и в один из майских дней доработался до того, что позабыл о званом обеде у прокуратора.

Когда после напоминания адъютанта он появился в просторной и светлой зале, Ламбер, полный мужчина лет сорока, с грубоватым лицом и неприятным хриплым голосом, поспешил ему навстречу.

— Прошу вас, господин Буонапарте, — широко улыбнулся прокуратор и, подхватив молодого офицера под руку, проводил его к середине стола, где уже восседали его супруга и дочь, девица лет семнадцати с высокой грудью и нескромным взглядом зеленых глаз.

— Господа, — проговорил Ламбер, когда бокалы были наполнены, — я поднимаю этот бокал за нашу доблестную армию и ее блестящих офицеров, всегда готовых придти на помощь королю и его верным подданным! И поверьте, месье Буонапарте, — слегка поклонился он сидевшему в высоком кресле с резной спинкой Наполеоне, — жители нашего города никогда не забудут вашего подвига! Да, господа, — обвел он взглядом гостей, и улыбка сбежала с его лица, — мы переживаем трудные времена, чернь с каждым днем все более распоясывается, но мы уверены, что армия оградит престол от подобных потрясений! Ну а мы со своей стороны, — снова улыбнулся он, — готовы поддерживать наших славных офицеров любыми доступными нам способами! Ура, господа!

Гости встали со своих мест и, дружно прокричав ура, выпили шампанское. Но как только все снова уселись и принялись за закуску, дружный стук ножей о тарелки нарушил чей-то громкий голос:

— Это мерзость!

В зале стало тихо, и было слышно как бьтся о стекло окна муха. Из-за стола поднялся стройный мужчина лет двадцати восьми, в черном сюртуке и белом галстуке.

— Да, господа, это мерзость, — повторил он, — и поэтому я ухожу!

— Учитель Жюльен Жабо! — наклонилась к Наполеоне дочь Ламбера. — Известный вольнодумец!

В мертвой тишине слышались размеренные шаги учителя. Подпоручик с интересом смотрел ему вслед. В кои-то веки ему удалось увидеть себя со стороны.

— И что же вы нашли в моей речи мерзкого? — снисходительно улыбаясь и всем своим видом показывая, что он не воспринимает учителя всерьез, нарушил тишину Ламбер.

— Все! — останавливаясь и поворачиваясь к нему, воскликнул Жабо. — Вдумайтесь, господа! — обвел он гостей долгим взглядом своих выразительных черных глаз. — Вы поднимаете ваши бокалы за солдат, которые готовы расстрелять людей за их нежелание платить сумасшедшие цены за хлеб! И в этом слава нашей, как вы заметили, армии? Да она, что, — с еще большой страстностью продолжал учитель, — победила вторгнувшихся во Францию англичан или немцев? Нет и тысячу раз нет! Одетые в военную форму крестьяне стреляют в таких же крестьян, а вы этому аплодируете! Да неужели вы все настолько слепы, что ничего не видите вокруг себя? Если так, то я расскажу вам о том, что происходит сейчас во Франции!

— Не надо! — воспользовался паузой Ламбер. — Нам незачем слушать ваши бредни!

— Бредни?! — воскликнул Жабо. — Тогда зачем же вы, если это бредни, вызвали в Серр чуть ли не два полка королевской армии? Отправьте их на зимние квартиры и продолжайте повышать цены! Нет, господа, — еще более повысил он голос, — это не бредни, а ответ доведенной до отчаяния Франции! И это только цветочки…

Махнув рукой, учитель вышел. Ламбер иронически улыбнулся и попросил наполнить бокалы. Но выпить гостям не пришлось, где-то совсем рядом ударил набат и через мгновенье в залу вбежал рослый жандарм с красным и потным лицом.

— В чем дело? — взглянул на него прокуратор.

— Толпа громит на рынке магазины! — задыхаясь от быстрого бега, прохрипел жандарм. — Двух наших товарищей зарезали!

С ротой солдат Буонапарте поспешил на рынок. Разъяренная толпа встретила его появление яростными криками, и в солдат полетели камни. Подпоручик махнул шпагой, и солдаты дали предупредительный залп.

Толпа застыла. Судя по той решительности, с какой он действовал, Наполеоне не собирался никого уговаривать и был готов на все.

— У меня есть приказ любой ценой покончить с беспорядками, — произнес он в наступившей тишине, — и я покончу с ними, чего бы это мне ни стоило!

— А хлеб у тебя есть? — раздался пронзительный женский голос. — Или ты и детей наших собираешься накормить своим приказом? Накормишь?

— Я не собираюсь никого кормить, — властно продолжал Буонапарте, — но если через десять минут на площади останется хоть один бунтовщик, — в его голосе зазвенел металл, — я сам расстреляю его! Поручик, — взглянул он на командира второй роты, — засекайте время!

Понимая, что этот маленький офицер с оливковым цветом лица и невнятным выговором не остановится ни перед чем, бунтовщики начали медленно расходиться. Через пять минут на площади не осталось никого.

— Теперь, — улыбнулся Буонапарте, — мы имеем полное право продолжить наш обед!

Надо ли говорить с каким восторгом встретили победителей гости Ламбера и сам прокуратор. Тост следовал за тостом, шапанское текло рекой, обед незаметно перешел в ужин, и хотя ничего особенного никто из офицеров не совершил, все чувствовали себя героями.

Буонапарте покинул застолье в самом его разгаре и отправился в сад. Работать не хотелось и, отложив перо, он задумчиво смотрел на догоравший закат. Сегодня он казался каким-то особенно зловещим, словно это было зарево огромного пожара.

Он вспомнил висевшую в комнате Луа картину и грустно усмехнулся. Нет, милый мой капитан, не все так просто в жизни!

Да, он страстно желал гибели старого режима и в то же время нисколько не сомневался в том, что отдал бы приказ стрелять в безоружных горожан. Жестоко? Наверное, но дело было уже не в нем самом, а в том, что было заложено в самом его существе, и идти против своей природы он не мог…

Впрочем, молодой офицер даже не сомневался, что стрелять ему еще придется. Ситуация в стране накалялась буквально по часам.

В ту светлую майскую ночь он так и не уснул и в глубокой задумчивости ходил по саду, вдыхая тяжелый аромата ночных цветов. И кто знает, не в те ли самые минуты в нем совершился тот самый переворот, после которого для него не было ничего невозможного.

Напуганные решительностью властей жители Серра и не думали больше бунтовать, и военные получили приказ возвращаться на зимние квартиры.

Буонапарте покидал гостеприимный городишко с грустью. Да и где еще он мог так безмятежно работать, не думая ни о чем…

Де Ланс встретил своего героического офицера восторженно и, крепко пожимая ему руку, проникновенно сказал:

— Я рад, что не ошибся в тебе, мой мальчик! Ты вел себя, как и подобает настоящему солдату, и, думаю, надолго отбил у этих мерзавцев желание бунтовать! Молодец!

Подпоручик поклонился.

— Вечером я даю бал в честь вашего возвращения, — продолжал полковник, — а пока можешь отдыхать!

Буонапарте едва заметно улыбнулся. Да, как же не будут «эти мерзавцы» бунтовать! Будут и еще как будут! Он видел глаза голодных людей, и они не обещали ничего хорошего.

Выйдя из штаба, Буонапарте спустился к Сене и медленно двинулся вдоль берега. Солнце начинало припекать, и, не смотря на отвращение к речной воде, Наполеоне решил искупаться.

Он быстро разделся и поплыл на середину реки. Вода оказалась довольно прохладной, и ему потребовалось несколько минут, чтобы привыкнуть к ней.

Он попытался лечь на спину, как всегда делал на море, но река не держала его и, выплюнув попавшую в рот воду, он поплыл к берегу. Но когда до него оставалось всего каких-то десять метров, мышцы обеих ног свела судорога и какая-то неведомая сила потащила его вниз. Он попытался было сопротивляться, но сил уже не было, и он медленно пошел ко дну.

Как ни странно, но никакого страха он не испытывал, было только какое-то недоумение. Да и стоило ли приходить в этот мир лишь для того, чтобы так бесславно уйти из него.

Но, видно, крепко молилась за него на далекой Корсике Летиция, и та самая сила, которая тянула его на дно, выбросила его, уже начинавшего терять сознание, на песчаную отмель.

Все еще не веря в свое чудесное спасение, молодой офицер поднялся на ноги и, стряхнув с тела песок, долго смотрел на чуть было не ставшую его могилой реку.

Весь день он пребывал в какой-то странной задумчивости, и даже привыкший к его мрачному виду де Мазис в конце концов не выдержал.

— Что с тобой, Набули? — недоуменно взглянул он стоявшего с отрешенным видом на балу приятеля. — У тебя такое лицо, словно ты присутствуешь на собственных похоронах!

— Ничего особенного, — пожал плечами Буонапарте, — я просто устал…

Он вышел на улицу. После душной атмосферы, наполненной запахом пота, духов и табака, вечерний воздух был особенно приятен.

— А, — раздался у него за спиной насмешливый голос, — победитель мятежников!

Подпоручик повернулся и увидел Луа. Капитан был изрядно навеселе, и впервые за все время своего знакомства с ним Буонапарте увидел в его глазах неприязнь.

— Ну как, — дыхнул он на Наполеоне густыми винными парами, — получил благодарность от министра за проявленный на полях сражений с голодными крестьянами героизм? Вот только в звании, как я вижу, тебя еще не повысили!

Буонапарте нахмурился. Несмотря на все его симпатии к этому человеку, ему не нравилось, когда с ним говорили таким тоном.

— Не переживай! — все с той же неприязнью продолжал капитан. — Скоро у тебя будет много подобной работы, и ты снова напомнишь о себе!

— Если будет надо, то напомню! — с вызовом ответил подпоручик. — И вот что я тебе скажу… — продолжал он, но Луа перебил его.

— А зачем мне твои слова? — усмехнулся он. — Судите по делам его, сказано в одной очень древней и мудрой книге! И, судя по ним, — усмехнулся он, — ты далеко пойдешь!

— Да, Пьер ты прав, — совершенно спокойно улыбнулся Буонапарте, — я пойду далеко! И гораздо дальше, чем ты думаешь!

Но Луа уже не слушал его. Безнадежно махнув рукой, он повернулся и медленно пошел прочь. Буонапарте долго смотрел ему вслед и с удивлением чувствовал, что в его душе не было ни раскаянья, ни сомнений. И он был рад этому превращению! Все правильно, он шел той дорогой, какой его вели обстоятельства, и сворачивать с нее он не собирался.

Из всей этой мелодрамы он вынес только одну идею: надо не рассуждать, а действовать, и только тогда фортуна будет благосклонна. И ничто не шевельнулось в его душе, когда уходивший в отставку Луа не пригласил его на прощальный вечер.

Более того, он уже начинал понимать, что дело было не только в его семьи, которая осталась бы без средствк существоваанию не подчинись он приказу.

Было в нем и еще что-то такое, чего он не мог пока выразить словами, и что побуждало его поступать именно так, а не иначе. И именно оно заставляло его проявлять этот самый героизм в сражениях с безоружными людьми.

Но какие-то отголоски былой совести у него пока еще оставались, и он всячески избегал слова «каратель», которое как нельзя лучше определяло то, чем он знаимался в вооставших городах.

Что это было? Перерождение, или естественное становление человека, попавшего в определенные и не всегда благопритяные обстоятельства для проявления морали?

Кто знает… Пройдет еще несколько лет, и плакавший над страданиями Вертера Буонапарте скажет, что нет такой подлости, на какую бы он не был способен. Но в то же самое время он, как и многие другие представители рода человеческого, не будет видеть бревна в собственном глазу. И когда он узнает, что его министр иностранных дел Талейран предает его, он будет возмущен до глубины души и в припадке бешенства назовет его способной на все «грязью в шелковых чулках»…

Глава VII

Лето 1789 года выдалось на редкость жарким, и многие видели в этом дурной знак. Буонапарте в приметы не верил и внимательно следил за развитием событий по газетам.

Судя по тому, что в них писали, король перешел в наступление и, пообещав советоваться с Генеральными штатами по всем вопросам о налогах и финансах, потребовал разойтись!

Но… не тут-то было! Депутаты стояли насмерть, Собрание провозгласило себя Учредительным и подтвердило свое намерение принять конституцию.

Людовику такое своеволие не понравилось, и он принялся стягивать к Парижу преданные ему швейцарские и немецкие полки. А когда Неккер и некоторые других министры выступили против применения военной силы, он отправил их в отставку. Напряжение в столице нарастало, и рано или поздно должен был последовать взрыв…

В конце июня беспорядки вспыхнули в Оксонне, Наполеоне был назначен офицером по особым поручениям, и борьба народа за свои права произвела на него самое удручающее впечатление.

Он органически не принимал анархии и в своей ненависти к бунтующей черни в очередной раз доказал свою решительность.

На этот раз он не терзал свою совесть сомнениями, а если о чем и думал, то только о том, насколько странно все-таки устроен человек.

Он восхищался Руссо и самым жесточайшим образом преследовал всех тех, кто не только смел бунтовать, но и оскорблять того самого короля, которого он сам с удовольствем сбросил бы с престола и который давно этого заслуживал. Но рефлексий по этому поводу у него уже не было, и он без малейшего зазрения совести приказывал стрелять в толпу.

«Я, — со свойственным ему пафосом сообщал он Жозефу, — пишу тебе посреди потоков крови, под грохот барабанов и рев орудий. Местная городская чернь при поддержке кучки разбойников-иностранцев, собравшихся, чтобы пограбить, принялась воскресным вечером крушить бараки фермерских рабочих, разорила таможню и несколько домов. Нашему генералу семьдесят пять лет. Он устал. Вызвав городского главу, он приказал ему во всем подчиняться мне. Проведя ряд операций, мы арестовали главных зачинщиков и упрятали их в тюрьму…»

На этот раз он ни единым словом не обмолвился о своих внутренних противоречиях. По той простой причине, что их не было. Он делал свое дело, а все остальное уже не волновало его…

Когда все было кончено, он отправился к мадам Берсоннэ. Со дня на день из столицы возвращался ее муж, и Луиза настоятельно требовала навестить ее.

Связь с женой военного комиссара продолжалась несколько месяцев и не тяготила молодого офицера. Даже при всем своем желании любовники не могли часто встречаться в городишке, где все были на виду.

В довершение ко всему Луиза была любвиобильна и… глупа. И именно это теперь в глазах Наполеоне было величайшим достоинством женщины. После знакомства с мадам дю Коломбье, так легко и непринужденно указавшей ему на его настоящее место, он не терпел заумных разговоров с женщинами…

Луиза встретилаего с распростертыми объятиями, и на целых два часа Наполеоне забыл обо всем на свете. Но едва они успели привести себя в порядок и усесться за кофе, как за окном раздался шум подъехавшей кареты. Луиза с любопытством выглянула на улицу, и ее смазливое личико исказила гримаса страха.

— Боже мой, — воскликнула она, — Шарль!

Для Буонапарте так и осталось тайной, как смогла Луиза за считанные секунды заправить кровать и убрать со стола остатки обеда. Самому ему не оставалось ничего другого, как только взять с полки первую попавшую книгу. И едва он успел открыть ее, как в комнате появился радостный Шарль Берсоннэ.

При виде молодого офицера все оживление слетело с него, и он с подозрением уставился на друга дома. Тот встал с кресла и с широкой улыбкой поспешил навстречу комиссару.

— Рад вас видеть, дорогой Шарль! — принялся он трясти его руку.

Через минуту в комнату вошла Луиза. Увидев мужа, она изобразила сначала крайнее изумление, потом необыкновенную радость и с такой нежностью обняла мужа, что подпоручик начал сомневаться в том, эта ли самая женщина безумствовала с ним всего полчаса назад в кровати.

Постепенно Шарль успокоился и уговорил гостя… поужинать с ним, обещая порадовать свежими известиями из Парижа. И, как очень скоро убедился подпоручик, эти новости стоили часа общения с мадам Берсоннэ и ее мужем.

— Как я и предполагал, — начал свой рассказ Берсоннэ, — это самое Учредительное собрание оказалось штучкой! Каждый день оно предъявляло все новые и новые требования, и, конечно, король разогнал бы его, если бы не Париж…

Но дело было уже не в короле. Страна стремительно катилась в пропасть. Цены на хлеб увеличивались, а нищенство и бунт стали обыденным явлением в жизни разорившейся деревни. Но напрасно наиболее умные головы в течние уже нескольких лет требовали введения налогов для дворян и духовенства, те не желали слышать ни о каких уступках.

Главный финансист Жак Неккер имел смелость (или наглость) опубликовать отчет о печальном состоянии финансов, сократил расходы двора и предложил новую налоговую систему. Недовольные аристократы и священники подняли шум, и король отправил Неккера в отставку.

Но никакие отставки и назначения не могли уже спасти положения, и поставленный в безвыходное положение король открыл работу Генеральных штатов. В последний раз они собирались в 1614 году и представляли собою некое подобие парламента, в котором большинство мест принадлежало аристократам и духовенству. Несмотря на всю свою решительность, третье сословие пока даже и не помышляло ни о какой республике и выступало за контролируемую законом монархию.

Генеральные штаты открылись пятогот мая 1789 года, и король сразу показал с кем он, посадив представителей третьего сословия отдельно.

Он произнес речь, в которой говорил о чем угодно, но только не о реформах. В течение месяца с лишним длились бесплодные пререкания о порядке ведения заседаний — посословно (что дало бы перевес дворянству и духовенству) или совместно (что обеспечило бы руководящую роль депутатам третьего сословия, располагавшим половиной всех мандатов).

17 июня члены Бретонского клуба показали, что настроены серьезно, и именно с их подачи собрание депутатов третьего сословия решилось на смелый акт: оно провозгласило себя Национальным собрaнием, пригласив остальных депутатов присоединиться к ним.

20 июня в ответ на попытку правительства сорвать очередное заседание Национального собрания депутаты третьего сословия, собравшись в зале для игры в мяч в манеже, дали клятву не расходиться, пока не будет выработана конституция. И снова первую скрипку здесь играли якобинцы.

Три дня спустя по распоряжению короля было созвано заседание Генеральных штатов, на котором король предложил депутатам разделиться по сословиям и заседать порознь.

Однако депутаты третьего сословия не подчинились этому приказу, продолжали свои заседания и привлекли на свою сторону часть депутатов других сословий, в том числе группу влиятельных представителей либерального дворянства.

9 июля Национальное собрание объявило себя Учредительным собранием — высшим представительным и законодательным органом французского народа, призванным выработать для него основные законы. Именно оно нанесло по абсолютизму первый мощный удар, создав независимую от короля власть.

Король и поддерживавшие его приверженцы феодально-абсолютистского строя не хотели мириться с таким положением вещей. В Париж и Версаль стягивались верные королю войска. Королевский двор подготовлял разгон Собрания. 11 июля Людовик XVI дал отставку Неккеру и предписал ему покинуть столицу.

12 июля произошли первые столкновения между народом и войсками. 13 июля над столицей загудел набат. Рабочие, ремесленники, мелкие торговцы, служащие, студенты заполнили площади и улицы. Народ стал вооружаться; были захвачены десятки тысяч ружей.

В руках правительства оставалась грозная крепость — тюрьма Бастилия. Восемь башен этой крепости, окруженной двумя глубокими рвами, казались несокрушимой твердыней абсолютизма. С утра 14 июля толпы народа ринулись к стенам Бастилии.

Комендант крепости отдал приказ открыть огонь. Несмотря на жертвы, народ продолжал наступать. Рвы были преодолены, и начался штурм крепости. Плотники и кровельщики сооружали леса.

Артиллеристы, перешедшие на сторону народа, пушечными ядрами перебили цепи одного из подъемных мостов. Народ ворвался в крепость и овладел Бастилией.

Победоносное восстание 14 июля 1789 года явилось началом революции. Королю и феодальной партии пришлось под давлением народных масс пойти на уступки. Неккера вернули к власти, и король признал решения Национального собрания.

В эти дни в Париже возник орган городского самоуправления — муниципалитет, составленный из представителей крупной буржуазии. Была сформирована буржуазная национальная гвардия. Командующим ее стал маркиз Лафайет, создавший себе популярность участием в войне североамериканских колоний Англии за независимость.

Падение Бастилии произвело огромное впечатление не только во Франции, но и далеко за ее пределами. В России, в Англии, в германских и итальянских государствах все передовые люди восторженно приветствовали революционные события в Париже.

Революция стремительно распространялась по всей стране. Труа, Страсбург, Шербур, Руане были охвачены восстаниями. В Страсбурге восставший народ был в течение двух дней полным хозяином города. Рабочие, вооруженные топорами и молотками, взломали двери городской ратуши, и народ, ворвавшись в здание, сжег все хранившиеся там документы.

В Руане и Шербуре местные жители, вышедшие на улицу с возгласами: «Хлеба!», «Смерть скупщикам!», заставили продавать хлеб по пониженным ценам. В Труа восставший народ захватил оружие и овладел ратушей.

В провинциальных городах упразднялись старые органы власти и создавались выборные муниципалитеты. Нередко королевские чиновники и старые городские власти в страхе перед народными волнениями предпочитали без сопротивления уступать власть новым, буржуазным муниципалитетам.

Весть о восстании в Париже, о падении грозной Бастилии дала мощный толчок крестьянскому движению. Крестьяне вооружались вилами, серпами и цепами, громили помещичьи усадьбы, сжигали феодальные архивы, захватывали и делили помещичьи луга и леса.

Крестьянские восстания, начавшиеся в центре страны, Иль-де-Франсе, разливаясь непреодолимым потоком, в конце июля и в августе охватили почти всю страну. В провинции Дофинэ из каждых пяти дворянских замков было сожжено или разрушено три.

В Франш-Конте было разгромлено сорок замков. В Лимузене крестьяне соорудили перед замком одного маркиза виселицу с надписью: «Здесь будет повешен всякий, кто вздумает платить ренту помещику, а также сам помещик, если он решится предъявить такое требование».

Охваченные страхом дворяне бросали свои усадьбы и бежали в большие города из бушующей огнем крестьянских восстаний деревни.

Крестьянские восстания заставили Учредительное собрание спешно заняться аграрным вопросом. 4 августа 1789 года Учредительное собрание провозгласило, что «феодальный режим полностью уничтожается». Однако только так называемые личные повинности и церковная десятина упразднялись безвозмездно.

Прочие феодальные повинности, вытекавшие из держания крестьянином земельного участка, подлежали выкупу. Выкуп устанавливался в интересах не только дворянства, но и той части крупной буржуазии, которая усиленно скупала земли, принадлежавшие дворянству, а вместе с ними приобретала и феодальные права.

26 августа собрание утвердило Декларацию прав человека и гражданина, в которой провозглашались свобода личности, совести, слова, право на собственность и сопротивление угнетению. Подчеркивалось, что суверенитет принадлежит всей нации, а закон должен быть проявлением общей воли.

Все граждане должны быть равны перед законом, обладать одинаковыми правами при занятии общественных должностей, а также равными обязательствами по уплате налогов. Декларация «подписывала» смертный приговор старому режиму.

— Вот так, — заканчивая свой рассказ, улыбнулся Берсоннэ, — мы и дожили до революции!

Если бы интендант повращался в революционных кругах Парижа, он мог бы рассказать и еще об одном знаменательном событии, которое окажет огромное влияние на весь ход революции. О создании Якобинского клуба. А произошло это так. Колыбелью Якобинского клуба был Бретонский клуб, то есть совещания, устроенные несколькими депутатами третьего сословия Бретани по прибытии их в Версаль на Генеральные штаты ещё до открытия их.

Инициаторами этих совещаний были д’Эннебон и де Понтиви, принадлежавшие к числу наиболее радикальных депутатов своей провинции.

Вскоре в этих совещаниях приняли участие депутаты бретонского духовенства и депутаты других провинций, державшиеся разных направлений. Тут были Сийес и Мирабо, герцог д'Эгийон и Робеспьер, аббат Грегуар, Барнав и Петион. Влияние этой частной организации дало себя сильно почувствовать в критические дни 17 и 23 июня.

Когда король и Национальное собрание перебрались в Париж, Бретонский клуб распался, но бывшие его члены стали снова собираться сначала в частном доме, потом в нанятом ими помещении в монастыре якобинских монахов (доминиканского ордена) близ манежа, где заседало Национальное собрание.

В заседаниях принимали участие и некоторые из монахов; поэтому роялисты прозвали членов клуба в насмешку якобинцами, сами же они приняли наименование Общества друзей конституции.

На самом деле политическим идеалом тогдашнего якобинского клуба была конституционная монархия, как её понимало большинство Национального собрания. Они называли себя монархистами и признавали своим девизом закон. Официлаьно клуб будет открыт в декабре 1789 года. Устав его будет составлен Барнавом и принят клубом 8 февраля следующего года.

Когда число членов разрослось, организация клуба значительно усложнилась. Во главе стоял председатель, избиравшийся на месяц; при нём было четыре секретаря, двенадцать инспекторов, и, что особенно характерно для этого клуба, четыре цензора.

Все эти должностные лица избирались на три месяца: при клубе было образовано пять комитетов, указывающих на то, что самый клуб принял на себя как бы роль политического цензора по отношению к Национальному собранию и Франции — комитеты по цензуре членов, по надзору, по администрации, по докладам и по переписке.

Сначала заседания происходили три раза в неделю, затем ежедневно. Публика на заседания будет допущена только в октябре 1791 года, уже при Законодательном собрании.

В это время число членов клуба достигло 1211. В мае 1791года клуб перенёс свои заседания в церковь Якобинского монастыря. Вследствие наплыва не-депутатов изменился состав клуба: он стал органом того общественного слоя, который французы называли «интеллигенцией». Большая часть клуба состояла из адвокатов, врачей, учителей, учёных, литераторов, живописцев, к которым примыкало купечество.

Некоторые из его членов носили известные имена: врач Кабанис, учёный Ласепед, литератор Мари-Жозеф Шенье, Шодерло де Лакло, живописцы Давид и Карл Верне, Лагарп, Фабр д'Эглантин, Мерсье. Хотя с большим наплывом членов умственный уровень и образовательный ценз прибывающих понижался, однако парижский Якобинский клуб до конца сохранил две первоначальных черты: докторальность и некоторую чопорность по отношению к образовательному цензу.

Это выразилось в антагонизме по отношению к клубу Кордельеров, куда принимались люди без образования, даже безграмотные, а также в том, что самое вступление в Якобинский клуб обусловливалось довольно высоким членским взносом (24 ливра ежегодно, а при вступлении ещё 12 ливров).

Впоследствии при Якобинском клубе было организовано особое отделение под названием «братское общество для политического воспитания народа», куда допускались и женщины.

Клуб обзавелся собственной газетой, ее редактирование было поручено Шодерло де Лакло, близкому к герцогу Орлеанскому, а саму газету стали называть «Монитёром» орлеанизма.

Так был создан и начал работать знаменитый Якобинский клуб, который оказал громадное влияние на весь ход Французской революции. Без особого преувеличения можно сказать, что революция росла и развивалась, падала и исчезла вместе с этим клубом.

— И только один Бог знает, чем все это кончится, — снова заговорил Берсоннэ. — Но, я думаю, главные события еще впереди. Вы полагаете, что король и на самом деле отослал своих родственников в угоду восставшему народу? — хитро подмигнул он Наполеоне. — Как бы, не так! Он просто-напросто спас их! Если не смотрел еще дальше…

— Что ты имеешь в виду? — удивленно взглянула на него Луиза.

— Если революция на этом не кончится, — понизил голос Ноден, словно его могли услышать в Париже, — то именно братья короля будут организовывать борьбу против нее из-за границы! Вряд ли разрушение Бастилии придется по нраву другим царственным особам, и, дабы обезопасить в первую очередь себя, они сделают все возможное, чтобы как можно скорее восстановить порядок во Франции. Ну а сам король будет бороться с революцией здесь…

Он взглянул на Наполеоне.

— А как вы думаете?

Тот пожал плечами.

— Сейчас рано говорить об этом, но доля истины в ваших словах есть! Положение действительно сложное…

— Да уж сложнее некуда! — кивнул Берсоннэ, разливая по рюмкам водку. — Что там говорить, — покачал он головой, вспоминая озаренный заревом ночной Париж, — зрелище страшное, но в то же время величественное! И, сказать по правде, я никогда не думал, что наши соотечественники способны на подобный энтузиазм!

Буонапарте с неприязнью взглянул на толстые щеки коменданта. Да и где тебе, подумал он, никогда не знавшему, что такое голод и нищета, думать о таких вещах.

— Ну что же, — поднялся он со своего места, — я благодарен вам за прекрасный ужин и интересный рассказ, но мне надо идти… Хочу еще поработать, да и вам надо отдохнуть после дороги!

Если Берсоннэ и спешил после долгой и утомительной дороги в кровать, то совсем по другой причине. Он и не подумал удерживать незванного гостя и весьма охотно распрощался с ним.

Подпоручик вышел на улицу и медленно двинулся к своему дому. Жара спала, и из полей тянуло живительной прохладой.

На улицах стояла сонная тишина, и где-то далеко-далеко куковала кукушка. Буонапарте усмехнулся. Подумать только! Где-то кипели страсти и лилась кровь, а здесь было по-прежнему тихо! Но он ни на мгновенье не сомневался в том, что грянувшая над Францией та самая очистительная гроза, о которой они мечтали с Луа, скоро докатиться и до провинций.

Он не ошибся. В считанные дни революция перекинулась на провинцию, и почти во всех городах Франции королевские интеданты и губернаторы были заменены революционной буржуазной администрацией.

По всей стране формировалась Национальная гвардия, готовая при первой же опасности броситься в бой, а осмелевшие крестьяне громили усадьбы и замки, сжигали книги с записями долгов и жестоко расправлялись с помещиками.

Был ли он рад? Конечно, был. Еще бы ему не радоваться, когда вся Франция в упоении скандировала фразу, с которой начиналась Декларация прав человека и гражданина: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах!»

Мгновенно позабыв о том, как совсем еще недавно он расправлялся с этими самыми «рожденными свободными», Наполеоне пребывал на седьмом небе. Наконец-то он сравнялся в правах с илетами и растиньяками, и теперь, как ему во всяком случае казалось, ничто не мешало его продвижению по службе. Но даже сейчас Франция мало волновала его, и все его мысли были обращены в сторону Корсики. Вряд ли его родина останется в стороне от революционных потрясений, и он еще сыграет свою роль в ее истории. Вместе с Паоли…

Однако тот в своем ответе на его письмо ни словом не обмолвился о революции, и куда больше оно напоминало нотацию, каждая строчка которой больно била Наполеоне по самолюбию.

«И если хотите знать мое мнение, — заканчивал Паоли свое послание, — то я хочу сказать вам, что вы слишком молоды и неопытны, чтобы замахиваться на такие эпохальные вещи, как история целой страны…»

Перечитав письмо, молодой партриот недоуменно покачал головой. Предлагая на суд Паоли свою работу, он предлагал ему самого себя, со всеми своими талантами и знаниями. Но тот, не поняв, или, что было бы еще хуже, не захотел понять его устремлений и отмахнулся от него так, как отмахиваются от назойливой мухи.

Впрочем, чему удивляться? Для Паоли он оставался сыном предавшего его секретаря и вряд ли мог расчитывать на большее внимание. И не отчаиваться ему надо, а ехать на Корсику и делом доказывать свое право на место в ее новой истории.

Что же касается написанной им книги, то он решил посвятить ее министру финансов Неккеру и уже с его помощью издать ее. И теперь уже никто не посмеет упрекнуть его за нападки на королевскую власть…

Но, увы, времени на историю у него не было. Не успела армия покончить с беспорядками в городе, как восстали солдаты местного гарнизона.

Недовольные постоянной задержкой жалованья, они завладели полковой кассой и, потрясая Оксонн невиданными до сего дня в нем дикими оргиями, перестали подчиняться своим командирам.

Никогда еще в жизни Наполеоне не видел более отвратительного зрелища, нежели совершенно потерявшие человеческий облик пьяные солдаты.

Он был разочарован. Революция, о которой он столько грезил, представлялсь ему благородной дамой в незапятнанных белых одеждах, а вместо нее он увидел грязную кухарку в залитом кровью грязном фартуке. И, глядя на устроенную «рожденными свободными» вакханалию, он начинал понимать, что не имевшая никаких границ свобода еще хуже ее отсутствия.

Он и раньше не питал особой любви к черни, но теперь, так ясно увидев ее истинное лицо, он презирал ее еще больше аристократов. И когда отчаявшийся де Ланс попросил его навести хоть какой-то порядок в полку, он с отрядом оставшихся верных присяге солдат поспешил в казарму, которая напоминала в те дни ночлежку для бродяг.

Повсюду валялись пустые бутылки и остатки пищи, пол был залит какой-то мерзко пахнувшей бурой жидкостью, а на кроватях валялись пьяные борцы за свободу. Те, кто проспался, с опухшими лицами ожидали посланных за вином товарищей.

— Что это за хлев? — грозно сдвинув брови, взглянул Наполеоне на сержанта, единственного из всех, кто при его появлении поднялся со своей грязной подстилки.

Не зная, что отвечать, сержант только пожал плечами. Да и не разговоров ему было! У него страшно болела голова, и он с нетерпением ждал возможности похмелиться.

— Я тебя спрашиваю! — еще более повысил голос подпоручик.

— А ты на меня не кричи! — взвизгнул сержант, с ненавистью глядя на офицера. — Хватит! Накомандовался! А будешь кричать, так мы быстро найдем на тебя управу!

Ни один мускул не дрогнул на лице Наполеоне, хотя внутри у него все кипело, и, как это ни удивительно, но, слушая этого мерзавца, он чувствовал себя куда более оскорбленным, нежели в своих стычках с аристократами. И как знать, не в тот ли самый момент у него навсегда появилось отвращение к Руссо и его трудам. Да и как ему было не появиться при виде «общественного договора» в действии. Сузив глаза, он повернулся к солдатам.

— Арестовать его!

По казарме пронесся глухой ропот, бунтовщики поднялись со своих пропахших потом и вином подстилок и двинулись на Наполеоне. Однако тот не растерялся и, выхватив из-за пояса пистолет, с такой силой ткнул им в ребра напиравашего на него сержанта, что едва державшийся на ногах верзила рухнул на заплеванный пол.

— Огонь! — крикнул Наполеоне.

Солдаты дали залп поверх голов бунтовщиков, и как не пьяны были те, ни один из них не решился сделать свой последний в жизни шаг. Этот маленький офицерик был способен на все.

— Судя по вашему поведению, — заговорил Буонапарте, — всем вам не терпится попасть под военный трибунал, а потом на каторгу! И все же я дам вам шанс! Но если к вечеру я застану вас и ваше жилище в таком же безобразном виде, в каком оно находится сейчас, я всех вам отдам на растерзание военного трибунала, так, как я сейчас отдаю под суд этого сержанта, который обещал найти на меня управу!

Как и всегда бывает в таких случаях, никто не осмелился вступиться за сержанта. Слишком велика была инерция подчинения у этих людей и страх перед военным трибуналом, не добавляли им смелости и направленные на них ружья.

Когда через несколько часов Буонапарте вместе с де Лансом явился в казарму, в ней уже ничто не напоминало о бурных событиях последних дней. Однако история была еще далеко не кончена, и от имени солдат к командиру полка обратился один из сержантов.

— Я сожалею о содеянном моими товарищами, — заявил он, — но в то же самое время хочу предупредить вас, господин полковник, что, если полковой кассой и впредь будут пользоваться только офицеры, мы оставляем за собой право бороться за свои права…

Де Ланс взглянул на Наполеоне, и тот едва заметно пожал плечами. Полковник вздохнул.

— Хорошо, — качнул он своей тяжелой головой, — я даю вам слово, что впредь в нашем полку все будут получать жалованье во время!

Они вышли на улицу.

— Черт бы взял это быдло! — поморщился де Ланс. — Теперь пойдут бунтовать!

Однако занятого своими мыслями Буонапарте мало волновали страхи полковника. Да и какое ему было дело до Франции, если он решил как можно быстрее вернуться на Корсику. И не было в этом решении, как будут говорит потом, ни мудрости, ни пророческого дара. Все обстояло гораздо проще, и пылкий патриотизм был скорее разменной монетой в начинавшейся игре.

Подпоручик Буонапарте образца 1789 года мало напоминал того волченка, который по каждому пустяку показывал зубы в Бриеннской военной школе. И теперь вопрос для него стоял в высшей степени просто: где выгоднее использовать революцию, на Корсике, или во Франции?

Взвесив все за и против, он выбрал Корсику. По той простой причине, что даже сейчас, когда грянула революция, он не мог надеяться на то место во Франции, которое он мог, при счастливых обстоятельствах, занять на Корсике. Особенно если его интеерсы будут лобировать в Учеридельном собрании.

Он знал, что среди депутатов собрания были его земляки. Бригадный генерала Маттео Буттафоко представлял дворянство, аббат Перетти — духовенство, юрист Саличетти и капитан Колонна Чезари Рокка представляли остальное население. И он очень наделяся на помощь Саличетти и Чезари Рокки, которые были на стороне народа, в то время как Буттафоко и Перетти защищали так называемых «черных», или аристократов. Буттафоко сделал все возможное для завоевания Корсики французами и считался изменником родины.

Именно он, будучи депутатом Паоли в Версале, дал себя подкупить герцогу де Шуазелю. Он и по сей день считался у французского правительства влиятельной личностью, сведущей во всех вопросах относительно Корсики, и делал все, чтобы разрушить стремления к свободе своих соотечественников.

Под стать ему был и Перетти, получивший от генерала знаительные суммы за свои профранцузские проповеди. А вот Саличетти и Рокка были людьми нового поколения, и молодой офицер очень надеялся на то, что именно они станут его рупором во Франции.

В том, что он сумеет воспользоваться всеобщей анархией и высоких постов для себя, он не сомневался. Он не видел причин, почему ему, с его талантами, не стать новым Сампиеро и не добиться, используя революционную ситуацию и поддрежку в Париже, независимости для своей родины. Так, что бы уже не он, а настоящий историк вписал золотыми буквами в историю Корсики недостающую в ней главу…

Де Ланс замолчал и, тяжело дыша, задумчиво вышагивал по пыльной мостовой. Буонапарте взглянул на его нахмуренное лицо и решительно произнес:

— Господин полковник, я выполнил ваш приказ и теперь хочу обратиться к вам с просьбой…

Де Ланс кивнул.

— Говори!

— Я прошу вас отпустить меня в отпуск…

От неожиданности де Ланс остановился и изумленно взглянул на молодого офицера. Обстановка в провинции накалялась буквально по часам.

Людовик XVI тянул с одобрением августовских декретов, отменявших церковную десятину и большинство феодальных сборов. 15 сентября Учредительное собрание потребовало от короля утвердить декреты.

В ответ он начал стягивать войска к Версалю, где заседало собрание. Это оказало возбуждающее действие на горожан, усмотревших в действиях короля угрозу контрреволюции.

Условия жизни в столице ухудшались, уменьшались запасы продовольствия, многие остались без работы. Парижская коммуна, настроения которой выражала популярная пресса, настраивала столицу на борьбу против короля.

5 октября сотни женщин прошли пешком под дождем от Парижа до Версаля, требуя хлеба, отвода войск и переезда короля в Париж. Людовика XVI заставили санкционировать августовские декреты и Декларацию прав человека и гражданина. На следующий день королевское семейство, ставшее фактически заложником злорадствующей толпы, под эскортом Национальной гвардии переехало в Париж. 10 дней спустя за ним последовало и Учредительное собрание. После чего в столице было введено военное положение и запрещены собрания.

В октябре 1789 фигуры на шахматном поле революции передвинулись на новые позиции. С властью привилегированных сословий было покончено.

Значительно увеличилась эмиграция представителей высшей аристократии. Церковь — за исключением части высшего духовенства — связала свою судьбу с либеральными преобразованиями.

В Учредительном собрании преобладали либеральные и конституционные реформаторы, вступившие в конфронтацию с королем.

В этот период многое зависело от лиц, находившихся у власти. Людовик XVI, благонамеренный, но нерешительный и слабовольный король, потерял инициативу и уже не владел ситуацией. Единственное, чего он пока смог добиться, так это предоставления ему Учредительным собранием права отлагательного вета.

Королева Мария Антуанетта была непопулярна из-за своей расточительности и связей с другими королевскими дворами Европы. Графа де Мирабо, единственного из умереных, обладавшего способностями государственного деятеля, Собрание подозревало в поддержке двора. Лафайету верили больше, однако он не имел ясного представления о характере сил, которые были вовлечены в борьбу.

Пресса, освободившаяся от цензуры и получившая значительное влияние, перешла в руки крайних радикалов. Некоторые из них, например Марат, издававший газету «Друг народа», оказывали энергичное воздействие на общественное мнение. Уличные ораторы и агитаторы своими речами возбуждали толпу. Взятые в совокупности, эти элементы составляли гремучую смесь.

Полковник нисколько не сомневался в том, что очень скоро эта самая смесь взорвет и без того взрывоопасную ситуацию в смертельно больной революцией стране. И в предверии всех этих потрясений ему не хотелось отпускать своего лучшего офицера.

— Я прекрасно понимаю всю несвоевременность моей просьбы, — продолжал Буонапарте, — но именно сейчас мне необходимо решить финансовые вопросы, от которых зависит дальнейшее благополучие моей семьи… Да и чувствую я себя не лучшим образом…

Де Ланс кивнул. О бедственном положении семьи Буонапарте и его нездоровье ему было известно. И все же кривить душой он не стал.

— Скажу откровенно, — проговорил он, — мне не хочется отпускать тебя… Сам видишь, какие наступают времена! Но рапорт твой я в любом случае поддержу, а там, — пожал он плечами, — как Бог даст!

Бог в лице военного министра дал, и в октябре Наполеоне покидал Францию, очень надеясь увидеть на Корсике продолжение тех самых революционных событий, начало которых было положено во Франции…

Часть III
Республиканец

Глава I

К великому разочарованию молодого офицера, он не заметил в Аяччо особого оживления. На протяжении всей дороги от порта до дома он то и дело оглядывался по сторонам, надеясь увидеть хоть какие-то признаки напряженной жизни. Но, увы, все было как всегда.

— А ты что ожидал увидеть? — насмешливо взглянул на брата приехавший по такому случаю из Пизы, где он изучал право, Жозеф. — Горящие замки и уличные бои?

Тот неопределенно пожал плечами. На горящие замки он не расчитывал, но кое-какое возбуждение увидеть хотел. И в какой уже раз он с горечью подумал о том, как не похожа настоящая Корсика на созданную его воображением землю.

— Тут и удивляться нечему, — продолжал Жозеф. — Губернатор запретил газетам печатать о событиях во Франции, и даже о взятии Бастилии здесь узнали совсем недавно. Но самое главное не в этом! Все эти новые идеи совершенно не понятны нашему народу, и его главным врагом и по сей день остается та самая революционная Франция, из которой ты прибыл!

Это было правдой, и корсиканцы даже при всем желании не могли составить себе верного понятия о революции. Для них не существовало борьбы против богатого и привилегированного дворянства и духовенства. Классовые противоречия были им чужды. Только клан обладал на Корсике силой и властью. Каждый был землевладельцем, и даже клир стоял в тесном соприкосновении с народом, так как вышел из него и принимал участие в его борьбе за свободу.

Относительно государственного устройства корсиканцы во многих отношениях опередили Францию, и та же милиция, в которой каждый был солдатом с млапдых ногтей и до старости, у них была уже при Паоли.

Они избирали своих чиновников на народных собраниях, в которых принимали участие все, без различия положения и сословия. У них было жюри, а провинции их управлялись трибуналами. Все это было создано во Франции лишь революцией.

Ради этих привилегий корсиканцам не нужно было поднимать восстания. И он не могли понять, зачем надо было грабить помещиков, сжигать замки и монастыри. Когда четвертого августа французское духовенство и аристократия были вынуждены отказаться от своих феодальных прав, и Людовик XVI получил от учредительного собрания звание «восстановителя французской свободы», не многие жители острова понимали, что это означает.

Для них по-прежнему существовал только внешний враг — Франция, перед белым знаменем которой они продолжали склоняться, между тем как в ней самой развевался уже трехцветный флаг. Их лозунг свободы гласил: «Долой французов и всех чужестранцев! Долой чужих чиновников, которые эксплуатируют и угнетают нас!»

Однако лозунги так пока и оставались лозунгами, политические изменения во Франции не произвели никаких перемен в управлении и законах острова. По той простой причине, что даже сейчас, когда вся Франция полыхала в революционном огне, порабощенные ею корсиканцы не решались высказывать своих собственных идей из-за боязни быть впоследствии еще более жестоко наказанными за революцию.

Кроме того, известия из Франции шли долго и отличались неясностью: о каждом событии на острове узнавали лишь через месяц. Да и то с трудом, поскольку роялистски настроенный губернатор острова Баррен скрывал новости и не опубликовал ни одного постановления Национального собрания.

Конечно, молодой патриот был разочарован. Он надеялся сойти с корабля на революционный бал, а попал в сонное царство.

Однако Буонапарте ошибался. Известие о взятии Бастилии произвело на корсиканские умы известное впечатление, и они с нетерепением ожидали новостей из Франции.

В Аяччо и Бастии стала замечаться существенная перемена в настроении жителей: веселость уступила место серьезности. Народные развлечения собирали мало публики, всеми овладело сознание серьезности момента.

С жадностью ожидалось всякое известие из Франции. И как только стало известно о прибытии Буонапарте, к его дому потянулись целые толпы людей.

Его засыпали вопросами о последних событиях, и молодой офицер воспрянул духом. По зрелому размышлению он понял, что судьба дает ему шанс. Ведь именно ему, в отсутствии других революционных лидеров, надлежало воодушевить корсиканцев и повести их за собой.

Со свойственной ему страстью он поведал соплеменникам о Французской революции, которую назвал «борьбой свободы против тирании». А затем принялся укорять их за безедйствие.

— Сейчас, — говорил он, — мне хотелось бы поговорить не о французах, а о нас самих! Ведь именно сейчас у нас появилась прекрасная возможность начать борьбу за свою свободу…

— Каким это образом? — спросил удивительно похожий на мельника Луиджо плотный корсиканец с заросшим черной густой бородой лицом. — Восстание поднимать?

— Нет, — покачал головой Буонапарте, — восстание поднимать рано, но если мы хотим, — повысил он голос, — заявить о себе, как об истинных хозяевах Корсики, нам необходимо направить письмо нашим представителям в Национальном собрании с предложением образовать центральный административный совет из двадцати трех человек и создать национальную гвардию! Пора положить конец произволу королевских чиновников и самим собирать налоги и управлять финансами! И здесь мы должны брать пример с той же Франции, где во всех городах уже созданы комитеты для защиты народа и его интересов!

Буонапарте знал, что говорил. Страной правил так называемый «Совет 12», во главе которого стояли аристократы из роялистской партии Буттафоко и Перетти.

По понятным причинам молодой офицер не мог и мечтать о своем вхождении в этот Совет. Поэтому и хотел создать собственный политический орган. Нужна ему была и национальная гвардия, поскольку ни одна власть без силы ничего не значила.

Конечно, он отдавал себе отчет в том, что его предложения, направленные по сути дела на захват власти, не понравяться ни Буттафоко, ни Перети. Это были сильные люди, но Наполеоне не боялся их.

Профранцузская партия и ее сторонники во главе с высшим духовенством не находили в народе ни малейшей поддержки. Хуже было со «старыми» патриотами, «паолистами», которые, в отличие от «новых» патриотов, склонявшихся к союзу с революционной Францией, по-прежнему выступали за полную независимость от нее.

Что же касается королевских чиновников, то тут и говорить было нечего. Это была безпроигрышная карта. Они драли с населения три шкуры, и их ненавидело все население острова. И он не случайно бросил эту карту последней, поскольку давно уже знал, как важно хорошо закончить любое выступление.

И он не ошибся. Толпа встретила подготовленное им послание в Национальное собрание восторженными криками. Брошенные им семена упали на благодатную почву.

Через несколько дней над Аяччо развивалось трехцветное революционное знамя, был учрежден патриотический клуб и составлены списки будущих милиционеров.

Ближайшими помощниками молодого офицера стали Жозеф и Андреа Поццо ди Борго. Как и все молодые люди, они мечтали играть в грядущих событиях заглавные роли. Ну и, конечно, за него горой стояли его родственники Паравичинни, Коста и Рамолино со всем своим окружением.

Молодой офицер производил неизгладимое впечатление на всех, с кем ему приходилсь сталкиваться, и быстро набирал политический капитал.

Гордо посаженная голова, впалые щеки аскета и удивительной голубизны проницательные глаза производили магнетическое действие на людей, которые ловили каждое сказанное им слово.

Его проникнутая горячим пылом молодости речь повсюду встречала живейшее сочувствие, его слушали с воодушевлением. Не меньшее восхищение вызывал и его офицерский мундир, которому он был тоже обязан частью своего успеха.

Молодой офицер делал все, чтобы воодушевить своих соотечественников новыми идеями. И ему многое удалось. Его предложения были встречены сочувственно всеми политическими фракциями.

Радикалы видели в них возможность снабдить народ оружием, а умеренно настроенные политики расчитывали предотвратить выступление народа против существующих порядков.

Но Аяччо был еще не всей Корсикой. В других городах либеральные стремления еще не нашли отзвука. Страна раскололась на два лагеря: роялистов и республиканцев. В одном духовенство, поддерживаемое генералом Джаффори и вооруженной силой, старалось восстановить народ против «novatori», как стали называть новых патриотов.

Во главе этих самых «novatori» стояли братья Буонапарте и Поццо ди Борго, стремившиеся укоренить на родине новые идеи свободы. В первое время победа клонилась на их сторону. Но губернатору с помощью войска под предводительством Джаффори удавалось сдерживать революционные порывы жителей Аяччо.

Не было на Корсике и столь нужного Буонапарте в его борьбе единства. И если западное побережье демонстрировало воинственный дух, то в портовых городах восточного склона царило миролюбивое и покорное правительству настроение. Разделились и крупные города.

Корте служил опорой паолистского влияния, Кальви собрал профранцузски настроенных аристократов, население Бастии придерживалось радикальных воззрений, а Аяччо, где заметно было правительственное влияние, был разделен между старыми и новыми патриотами.

Расхождений между партиями хватало, и в то же самое время всем корсиканским политикам было ясно, что они могут воспользоваться благодеяниями новой эры только под руководством Паоли.

Отец нации уже заявил о том, что надеется обеспечить независимость Корсики при содействии обновленной Франции.

Конечно, не все шло так, как того хотелось молодому патриоту. И все же Буонапарте был доволен. Родной город уже не казался тем сонным царством, каким представлялся ему в день его приезда домой.

Понятно, что далеко не все взирали на мундир офицера королевской армии с симпатией, и, наряду с друзьями, у Буонапарте появились и могущественные враги из самого сильного клана в Аяччо Перальди и партии «паолистов».

Дон Маттео давно вел агитацию в пользу независимой Корсики и с неудовольствием встретил появление этого смутьяна, который в несколько дней перечеркнул почти все сделанное им.

Подливал масла в огонь и его сын, который горел жаждой мщения и требовал как можно скорее покончить с ненавистным ему выскочкой. Однако дон Маттео не спешил. Он был слишком хитер, чтобы ломиться в открытую дверь и предпочитал кавлерийской атаке умную и тонкую игру.

Он хорошо помнил ту неприязнь, какую Наполеоне испытывал к своему отцу и собирался сыграть именно на этой струне. Игра стоила свеч, и в случае успеха к его партии сразу бы примкнула вторая половина Аяччо. Потом можно было подумать о нейтрализации и самого Буонапарте, если он к тому времени не уедет бунтовать в свою революционную Францию. И подпоручик не очень удивился, когда в одно прекрасное утро получил приглашение от дона Маттео посетить его. Рано или поздно встреча между двумя главными политиками Аяччо должна была состояться.

Вилла Перальди находилась на другом конце города, и Наполеоне отправился к ней по берегу моря. Его сопровождали Карло Мальдини и Франческо Паскутти, которые были его приятелями еще по детским играм и, так и не утратив своей юношеской страсти к приключениям, исполняли при нем роль своеобразных телохранителей.

Погода стояла превосходая, и молодой офицер не мог отказать себе в удовольствии искупаться. Вдоволь наплававшись, он долго лежал на теплом песке. Говорить и думать ни о чем не хотелось.

Через час Буонапарте со своим небольшим отрядом снова двинулся в путь. И кто знает, чтобы было с ним и историей Европы дальше, если в тот самый момент, когда из росшего метрах в двадцати от моря густого кустарника ударил выстрел, Наполеоне не зацепился бы о какую-то корягу и не упал. Стрелять на Корсике умели даже при лунном свете. Приятели бросились к нему, и Мальдини с тревогой спросил:

— Ты ранен?

— Нет, — негромко ответил тот.

Из кустов снова ударил выстел, и на этот раз пуля попала в торчавшую из песка корягу.

— Попались! — поморщился Буонапарте. — Берег хорошо простреливается, и они не дадут нам уйти!

— Это мы еще посмотрим! — усмехнулся не знавший страха Мальдини и, вытащив из-под куртки пистолет, выстрелил в кусты.

В ответ прозвучало два выстрела, и, застонав от боли, Мальдини упал на песок. Дело принимало серьезный оборот.

— Оставайся с Карло, а я уведу их отсюда! — взглянул на Франческо Наполеоне и со всех ног кинулся к прибрежным кустам.

Пока его противники перезаряжали ружья, он успел добежать до спасительных зарослей. Но очень скоро он услышал за спиной треск ломаемых сучьев и тяжелое дыхание своих преследователей.

Времени на размышление не было, и Наполеоне решил уходить через горы. Когда-то, готовясь в соладты, он много лазил по скалам и не раз оказывался в критических ситуациях. Но даже те рискованные восхождения казались невинными прогулками по сравнению с тем, что ему пришлось испытать теперь.

Он прыгал с утеса на утес, прятался в ущельях и под грохот ружейных выстрелов переплывал ледяные горные потоки.

Два раза смерть заглядывала ему в глаза, и все же ему удалось уйти от погони. Но когда в разодранном платье и исцарпанным в кровь руками и лицом он предстал перед изумленным Перальди, у него хватило сил собрать весь свой сарказм и спросить:

— Не ожидали, дон Маттео?

— Почему же не ожидал? — с искренним удивлением пожал тот плечами. — Как раз ожидал! Где ты так исцарапался?

— Да так, — с явной иронией ответил Буонапарте, — неудачно погулял!

Почувствовав скрытую насмешку, Перальди еще раз окинул своего окровавленного гостя внимательным взглядом. Он уже догадывался, в чем дело, и от дальнейших вопросов воздержался.

— Если хочешь, — холодно произнес он, — можешь умыться и привести себя в порядок!

— Не беспокойтесь, — загадочно улыбнулся Наполеоне, доставая из кармана платок и вытирая им исцарпанное лицо, — я в порядке и слушаю вас…

Перальди пожал плечами и указал на плетеное из соломы кресло.

— Садись!

— Ничего, — высокомерно качнул головой Наполоне, — я постою!

Перальди гневно взглянул на него, но ничего не сказал, хотя ему и следовало бы сразу же поставить этого наглеца на место. Он был старше этого выскочки и принимал его у себя дома. Но, не желая начинать беседу на повышенных тонах, сдержал себя.

— Если я не ошибаюсь, — заговорил он ровным голосом, — французы никогда не вызывали у тебя особой симпатии. Но сейчас весь Аяччо говорит о том, что ты стал их сторонником, и я не знаю чему мне верить: этим сплетням или тому, что я до сих пор знал о тебе! — испытующе взглянул он на Наполеоне.

— Вы правы, дон Маттео, — кивнул Буонапарте, — Франция не вызывает у меня симпатий, и тот день, когда последний француз покинет Корсику, станет самым счастливым днем в моей жизни!

— Но если это действительно так, — удивленно взглянул на Наполеоне Перальди, — то к чему все эти призывы присоединяться к французской революции?

— Только к тому, — ответил тот, — чтобы поднять на борьбу с королевской Францией как можно больше корсиканцев!

— Только с королевской? — спросил Перальди.

— Да!

— И ты серьезно полагаешь, — насмешливо поднял правую бровь его собеседник, — что новые правители Франции, если они, конечно, у нее появятся, даруют нам эту самую независимость?

— А почему нет? — пожал плечами молодой офицер. — Обновленная Франция будет отнеситься к Корсике так, как должен один свободный народ относиться к другому!

— Эти песни мы уже слышали! — махнул рукой Перальди. — Только смею тебя увереть, ничего этого не будет! И как только твоя новая Франция почувствует свою силу, она тут же навяжет Корсике именно ту форму подчинения, какую сочтет для себя наиболее удобной! И ты, сам того не осознавая, всячески помогаешь ей в этом!

— Чем же это? — удивленно взглянул на Перальди Наполеоне.

— Своим требованием создать национальную милицию!

— Да как вы не понимаете, — воскликнул поручик, — что милиция есть не что иное, как проявление нашей силы!

Перальди скептически покачал головой. Он пожил на свете, многое повидал в жизни, и ему начинала действовать на нервы самоуверенность этого юнца, который еще по-настоящему не нюхал пороха.

— Это ты не понимаешь такой простой вещи, — поморщился он, — что разрешив нам носить оружие, Франция признает Корсику своей провинцией и нам уже никогда не видать независимости! И пока еще никто не возвестил нам о падении королевской власти, ты своими необдуманными действиями только заставляешь французов обратить куда более пристальное внимание на наш остров, только и всего…

— Возможно, — пожал плечами Буонапарте. — Но если даже вы правы и новая Франция продолжит в отношении Корсики политику короля, то неужели вы серьезно полагаете, что наш остров оставят в покое?

— Нет, конечно, — согласно кивнул Перальди, — но, это вовсе не означает, что мы сами должны лезть в петлю! Как только ты создашь милицию и дашь людям оружие, оно тут же выстрелит, и на нас обрушится вся мощь королевской власти! Насколько мне известно, революция еще не победила! А ну как она вообще не победит? — прищурился он. — И зачем нам сейчас этот комитет из двадцати трех человек, за который ты так ратуешь? Только для того, чтобы возбуждать и без того сбитых с толку людей? Я понимаю, тебе хочется иметь определенное влияние, и обещаю со временем ввести тебя в «Совет двенадцати» со всеми вытекающими отсюда последствиями… Ты всегда мне нравился, Набули, и рано или поздно ты займешь достойное твоих дарований место! Но не надо торопить события… Так, кстати, думает и сам Паоли, с которым мы постоянно поддерживаем связь…

Приведя это последний и самый, как ему казалось, неотразимый аргумент, Перальди как бы между прочим добавил:

— Мы и Жозефу подберем хорошее место и сделаем все возможное, чтобы ваша семья ни в чем не нуждалась…

Буонапарте усмехнулся: старый лис Перальди хорошо знал, по какому месту бить. После того как с государственными субсидиями на тутовые плантации было покончено, а номинальный глава их рода Жозеф все еще оставался не у дел, его семья влачила плачевное существование.

— Чему ты улыбаешься? — с трудом подавляя раздражение, спросил Перальди.

— Тому, как легко вы собираетесь меня купить! — последовал бесстрастный ответ.

— А ты полагаешь, это так трудно? — презрительно прищурился Перальди.

— Нет, — покачал головой подпоручик, — не трудно, это просто невозможно! Что же касается революции, сеньер Перальди, — то смею вас уверить, что будущее за нею, и в той или иной форме мы обязательно добьемся независимости для нашей родины! Но если вы еще раз попытаетесь избавиться от меня, — повысил он голос, — то смею вас заверить в том, что и среди моих сторонников тоже найдутся меткие стрелки!

Буонапарте резко повернулся и пошел к выходу из залы. Его шаги гулко раздавались в наступившей тишине. Перальди удивленно покачал головой: он и на самом деле не знал о совершенном на него покушениии.

Его не очень испугала угроза разделаться с ним, но не принимать ее в расчет он не мог. В Аяччо было достаточно обиженных на него людей, и в случае необходимости Наполеоне не пришлось бы долго искать охотников свести с ним счеты.

Куда больше его сейчас занимал сам Буонапарте и его заигрывание с революцией, и он очень хотел понять, что же это было на самом деле? Искреннее желание офранцузившегося соплеменника или куда более тонкая и далеко идущая игра с целью распространить свое влияния сначала на Аяччо, а потом и на всю Корсику? И, говоря откровенно, он не очень бы удивился, если бы узнал, что этот выскочка метит на место Паоли…

Размышления дона Маттео прервал сын.

— Ну как, — настороженно взглянул он на отца, — поговорили?

И тут дона Маттео осенило. Конечно, это Джанлука так неуклюже попытался расправиться с сыном Карло! Не допускающим возражений прекрасно осведомленного обо всем человека тоном он спросил:

— Это твои люди стреляли в Буонапарте?

— Да…

— Так какого же черта, — вспомнив самоуверенный тон и презрительный взгляд своего гостя, вскричал дон Маттео, — они не убили его?

Приготовившийся к нагоняю Джанлука изумленно взглянул на отца, и на его хмуром лице появилась зловещая улыбка.

— Не убили сегодня, — пообещал он, — убьют завтра!

— А вот завтра-то вы этого как раз и не сделаете! — покачал головой дон Маттео.

— Но почему? — удивленно воскликнул сын.

— Только потому, что я запрещаю тебе делать это! — строго произнес Перальди-старший и, заметив в устремленном на него взоре обиду, пояснил: — Он догадался, и его смерть может вызвать самые нежелательные для нас последствия… Пусть наживет себе как можно больше врагов, — похлопал он сына по плечу, — и тогда я с превеликим удовольствием отдам тебе этого французского выкормыша…

Как уже очень скоро выяснилось, не только Перальди с компанией жаждал гибели молодого офицера, у которого, наряду с политикой, появились и гораздо более приятные занятия. И именно они, а не происки его злейших врагов, чуть было не стоили молодому офицеру жизни.

Госпожу Далетти он встретил на одной из прогулок. Лукавые глаза очаровательной молодой женщины привлекли внимание Буонапарте, они разговорились и встретились еще раз. На какое-то время молодой офицер забыл об организации национальной гвардии и употребил все свои полученные в Высшей военной школе знания в области стратегии на осаду далеко не самой неприступной крепсоти.

Госпожа Далетти сопротивлялась недолго и была очарована своим новым возлюбленным. Но… ничто не вечно под луной, и очень скоро Наполеоне увлекся другой женщиной. Когда соблазненная и покинутая узнала о существовании соперницы, она не стала уговаривать его вернуться. Она была горда, как истинная корсиканка, и решила убить его.

В один далеко не самый прекрасный вечер в своей жизни Буонапарте получил записку от своей неистовой любовницы. Она писала, что муж уезжает в Бастию по делам и приглашала его в гости.

Ужин прошел весело, хотя госпожа Далетти казалась слегка озабоченной. Несколько раз молодой офицер ловил на себе ее недобрый взгляд. Откланявшись, он вернулся домой и лег спать.

Через два часа он проснулся от страшных колик в желудке. К нему прибежала перепуганная мать и сестры. Увидев искаженное болью лицо сына, Летиция побледнела. Немедленно вызвали врача, и он прописал больному микстуру, которая пусть и не намного, но все же облегчила страдания.

Утром Наполеоне стало хуже, и он то и дело терял сознание. Целый день он находился между жизнью и смертью. Ночь прошла ужасно, и бедная Летиция не сомкнула глаз. Однако утром больной почувствовал себя лучше. Осмотревший его врач с радостью сообщил, что кризис миновал, а недомогание молодого офицера объяснил попавшей в его организм инфекцией.

И был трижды прав. Госпожа Далетти на самом деле собирались убить неверного любовника, но положила в вино слишком маленькую дозу яда.

Догадывался ли сам молодой офицер о происхождении попавшей в него «инфекции»? Кто знает, может, и догадывался, но выяснять отношения со страстно любившей его женщиной не стал.

Глава II

Да и до не нее ему было. Время шло, а он пока проигрывал. Да, он стал лидером «новых патриотов», но реальная власть на острове принадлежала его врагам. И он решил действовать. Благо, что повод у него был.

Тридцать первого октября Буонапарте собрал своих сторонников в церкви Святого Франческо.

— Друзья мои, — начал он свою речь, — Национальное собрание с подачи «Комитета двенадцати» отказало нам внашем святом праве иметь собственное правительство и национальную гвардию! Зачем, заявляют они от нашего имени, нужно народное правительство и национальная гвардия там, где царят согласие и спокойствие? Но о каком, спрашиваю я вас, согласии и уж тем более спокойствии может идти речь там, где ни один чиновник не пользуется доверием, где чуть ли не каждый день повышаются налоги, и процветает воровство!

Буонапарте хорошо знал, по каким местам бить, и едва он заговорил о налогах, как его речь заглушили возмущенные крики.

— Эти иуды, — продолжал он, — не имеют права делать заявления от имени нашей нации и нам давно уже пора самим решать наше будущее! И я никогда не поверю в то, что корсиканцы смирятся с уготованной нам «Советом двенадцати» рабской участью! Слишком много ими выстрадано, чтобы теперь, когда у них есть прекрасная возможность обрести свободу, продолжать носить на себе ярмо! Нам нечего больше ждать, и я прошу вас записываться в национальную милицию!

Надо ли говорить, с какой радостью был подхвачен этот призыв жителями города, и они с великим воодушевлением принялись формировать отряды национальной гвардии. Однако в самый разгар работы в церкви появился полковник Гаффери в споровождении нескольких офицеров. Он подозвал к себе Буонапарте и властно произнес:

— Как комендат Аяччо, я приказываю разойтись, в противном случае я применю силу!

Стоило ему произнести эти слова, как на него кинулось несколько не в меру разошедшихся патриотов, подстрекаемых агнетами Перальди. И если бы не Буонапарте, его разорвали бы на куски.

Самый отчаянный и решительный из всех, он прекрасно понимал, какие нежелательные для него последствия вызовет смерть коменданта. Если Гаффери убьют, свидание с военным трибуналом ему обеспечено. И тогда все, прощай Корсика и прекрасное будущее! Рискуя получить удар кинжала, он вырвал побледневшего полковника из рук разъяренной толпы.

— Прекратить! — громко прокричал он, закрывая собой коменданта. — В свое время мы разберемся и с ним! А пока пусть уходит! Освободите ему дорогу!

Недовольно ворча, горожане расступилась, и Гаффери поспешил покинуть негостеприимную площадь под оглушительный свист и ругань.

— Советую хорошенько запомнить, — снова заговорил Буонапарте, — любое безрассудство с нашей стороны повредит нам! Убийство представителя пока еще законной власти не простят, и правительство обрушит на нас всю мощь королевской армии!

Но патриотов уже было трудно пронять подобными угрозами, слишком долго они ждали этой минуты, и слова Наполеоне не произвели на них никакого впечатления. Позабыв обо всем на свете, они были готовы драться с кем угодно и когда угодно, и, чтобы отвлечь их внимание от Гаффери, Наполеоне предложил выбирать начальников отрядов. А еще через полчаса он и сам был не рад своей хитрости.

Еще час назад дружные и доброжелательные патриоты мгновенно переругались и устроили самый настоящий торг. Все желали быть начальниками, и никто не хотел подчиняться. В ход пошли оскорбления и угрозы, в воздухе запахло кровью, и не на шутку обеспокоенный Наполеоне, с трудом завладев всеобщим вниманием, прервал жаркие дебаты.

— Все, — решительно заявил он, — на сегодня хватит! Расходитесь по домам, а завтра на свежую голову мы выберем наших командиров!

Однако ночь не принесла успокоения в души будущих гвардейцев, на площади снова разгорелись жаркие споры и пошли в ход угрозы и оскорбления. И кто знает, чем бы закончилась вся эта эпопея, если бы на площади не появились солдаты.

Буонапарте поморщился. Он совершенно упустил из виду, что его поведение не могло не вызвать недовольства французской администрации, а Гаффери никогда не прощал нанесенные ему оскорбления.

— Всем стоять на местах! — раздался звучный голос полковника. — Стреляю без предупреждения!

Колыхнувшаяся толпа в нерешительности застыла. Гаффери удовлетворенно кивнул головой.

— Обыскать всю эту шваль! — приказал он адъютанату. — Всех, у кого найдете оружие, арестовать!

Взяв под козырек, адъютант бросился исполнять приказание. Полковник взглянул на стоявшего с хмурым лицом Буонапарте.

— Ну что, — насмешливо спросил он, — навоевался?

Подпоручик не ответил. Глядя в сиявшие торжеством глаза полковника, он думал о том, что никогда нельзя останавливаться на полдороге и, ввязавшись в драку, надо идти до конца! И арестуй он вчера Гаффери, сегодня он бы диктовал властям свою волю.

— Я закрываю ваш клуб, — продолжал Гаффери, — и всякий, кто посмеет нарушить мой приказ, будет объявлен военным преступником, поскольку с этой минуты я ввожу в городе военное положение! А вам, — качнулся он на каблуках, — советую как можно быстрее вернуться в свой полк! Так будет лучше и для вас и для Корсики!

Буонапарте не подумал следовать совету полковника и в тот же день отправил в Национальное собрание послание, в котором обжаловал несправделивость административных действий и незаконные поступки «Совета двенадцати», а также необоснованность предлогов, согласно которым он отказывался выполнить просьбу о создании национальной гвардии. Протест заканчивался требованием удалить из Аяччо регулярные войска и принять все предложения патриотов.

Посылая подобный документ Париж, отчаянный подпоручик очень рисковал. Попади бумага в руки роялистов, и все еще достаточно сильная верховная власть могла сурово наказать состоявшего у нее не службе офицера за подстрекательство к беспорядкам.

Как это ни печально, но в эти тревожные для него дни он снова остался один. Самые преданные ему патриоты находились под арестом, клуб был закрыт, и по городу круглые сутки ходили военные патрули, которые получили приказ Гаффери стрелять при первой же опасности.

После недолго размышления Буонапарте решил перенести свою деятельность в Бастию, где находились центральные органы управления островом. Там он собирался поднять восстание против французского управления и на деле показать Учредительному собранию, какой «мир царил на Корсике», которая, «будучи управляема дурными чиновниками, находилась в полном распоряжении губернатора и его присных!»

Конечно, он ехал не на пустое место: Арена уже провел соответствующую работу, и желающих сбросить французов под их знамена набралось предостаточно.

Наполеон роздал патриотам трехцветные кокарды, и на следующий день бастианцы отправились к губернатору, слабому и нерешительному человеку, боявшемуся малейшего проявления насилия.

Его вежливо попросили надеть революционный значок. Баррен стал было отговариваться тем, что у него нет никаких предписаний от правительства, но, в конце концов, содрагаясь от омерзения, прицепил трехцветную кокарду.

От губернатора Буонапарте отправился в казармы, и после недолго митинга проникшиеся революционным духом солдаты прикололи к шляпам трехцветки. Воспротивился только один, за что и был наказан.

Город охватило волнение. На все предложения приступить к созданию национальной гвардии Баррен отвечал отрицательно, и Наполеоне решил действовать самостоятельно.

Пятого ноября 1789 года все жители Бастии вышли из домов вооруженные. Они направились в церковь Святого Джиованно, где должна была состояться официальная перепись.

После тщетных попыток гарнизона обезоружить граждан, милиция завладела Бастией. Целых десять дней властвовал Наполеоне над городом, и только сейчас он полной мерой начинал понимать, какое это наслаждение командовать сотнями людей. Было в этом нечто такое, чего не могли ему дать даже столь любимые им Плутарх и Тацит.

Затем случилось то, что и должно было случиться. Напуганные восстанием власти направили на помощь Баррену воинские части. Арестовав Арену, они быстро разоружили милицию, и только Буонапарте с двумя десятками патриотов удалось скрыться за толстыми стенами огромного мрачного замка местного аристократа. Мстительный и злобный Баррен даже не предложил ему сложить оружие и бросил на штурм замка целый батальон.

К его огромному неудовольствию, за два часа боевых действий солдаты не продвинулись ни на шаг, и даже самые отчаяные мародеры, которым он пообещал богатую добычу в замке, поубавили свой пыл.

Мятежный подпоручик сдаваться не собирался, и прекрасно организованная им оборона не имела ни единой бреши. И Баррену не осталось ничего другого, как повысить ставки в затеянной им смертельной игре.

— По пятьдесят франков и отпуск тем, — прокричал он, — кто первым ворвется в дом!

Призыв возымел действие, и солдаты снова пошли на приступ. Буонапарте и на этот раз удалось отбить атаку, но долго так продолжаться не могло. Силы защитников таяли, да и сам подпоручик избежал смерти только благодаря Пиетро Раванелли, который закрыл его от пули своим телом.

Спустя четверть часа французы ворвались в дом, и Буонапарте с горсткой своих людей забаррикадировался в одной из комнат второго этажа. Разъяренные потерями солдаты попытались взломать тяжелую дубовую дверь, однако прогремевший из комнаты залп мгновенно отбил у них охоту к подобным занятиям.

— Ну, сволочи, — проревел раненный в руку огромный сержант, брат которого был буквально изрешечен пулями у него на глазах, — сейчас я поджарю вас как куропаток!

Не обращая внимания на лившуюся из раны кровь, он принялся сооружать у двери костер. Командир роты хмуро смотрел за его приготовлениями. Ему не нравилось это своеволие, и то, что было простительно этой деревенщине в содатской форме, было непростительно ему, аристократу в семи поколениях. Что такое честь, он знал непонаслышке и не мог опуститься до того, чтобы заживо сжечь этих смельчаков во главе с их отчаянным командиром. С трудом успокоив обозленных солдат, он громко прокричал:

— Господин Буонапарте, я прошу вас выслушать меня и не стрелять!

— Говорите! — донесся до него голос поручика.

— Я отдаю дожное вашей смелости, — продолжал офицер, — но дальнейшее соротивление бессмысленно и я прошу вас уступить! Думаю, что ни у кого из ваших соотечественников не хватит духу бросить в вас после столь блистательной обороны камень!

— Вы имеете в виду живых? — спросил Наполеоне.

— Конечно! — недоуменно пожал плечами офицер.

— Тогда советую вам посмотреть вокруг! — продолжал Буонапарте.

— Зачем? — все с тем же удивлением спросил офицер.

— А затем, чтобы увидеть наших мертвых товарищей! — повысил голос Наполеоне. — Живым-то мы сможем объяснить, почему сдались, а вот как быть с ними?

— Да чего тут рассуждать! — воскликнул недовольный переговорами с мятежниками сержант и зажег фитиль.

Но в то самое мгновение, когда ему осталось только подести его к пакле, случилось неожиданное. В сопровождении свиты на переговоры с мятежниками явился сам Баррен. Но куда больше удивления вызывал сопровождавший его Арена.

Конечно, полковник пришел сюда не доброй воле, а только после того, как ему пообещали снять его с должности, поскольку все больше и больше жителей изъявяли желание идти сражаться против французов. Он подошел к двери и громко сказал:

— Подпоручик Буонапарте, прошу вас прекратить это безумие!

Баррен хотел еще что-то сказать, но Арена перебил его.

— Набули, ты слышишь меня?

— Да! — послышалось из-за двери.

— Впусти меня!

В следующее мгновение дверь приоткрылась, и Арена проскользнул в комнату. Заметив удивленный взгляд приятеля, он поспешил объясниться.

— Все эти дни я скрывался у родственников, — сказал он, — но сегодня мне сообщили, что, если мы не прекратим сопротивления, нас приказано уничтожить! Давай уступим, Набули! Нас ведь, действительно, перебьют, как куропаток! И тогда все, никакой новой Корсики мы не увидим! А так у нас еще есть шанс показать, чего мы стоим! Революция только начинается!

Буонапарте молчал. Он прекрасно понимал, что Арена прав и погибнуть именно сейчас, когда все только начиналось, было бы высшей глупостью. Но к здравому смыслу примешивалось и честолюбие. Да и не любил он слова «сдаваться».

Прекрасно понимая, что сейчас творилось в душе приятеля, Арена сказал:

— Мы не сдались, а победили даже сейчас! Ведь это они боятся нас! Да и о них, — кинвул он на раненых, — надо подумать…

Буонапарте подошел к лежавшему в луже крови Раванелли. Тот был еще жив.

— Все хорошо, Пиетро! — опустившись на колени перед своим спасителем, проникновенно произнес он. — Наша родина будет свободна!

Раванелли слабо улыбнулся и хотел что-то сказать, но вместо слов на его губах появилась розовая пена, из глаз брызнули слезы и он умер.

Буонапарте закрыл ему глаза и поднялся с колен. Он вздохнул… Да, за все в этом мире надо платить. Не произнося ни слова и ни на кого не глядя, он медленно двинулся к выходу. За ним на каком-то подобии носилок на вытянутых вверх руках несли тело Пиетро, покрытое национальным флагом Корсики. И было во всей этой сцене нечто от времен Юлия Цезаря или Александра Великого.

Когда порядок был водворен, зачинщик восстания, артиллерийскому подпоручику Буонапарт было предписано покинуть город. Но это уже мало волновало его. Он достиг, чего хотел и уходил непобежденным. О том, что брошенные им семена пали на благдатную почву, говорило количество жителей Бустии, пришедших проводить отчаянного офицера. Понимая, что любая речсь может быть истолковнана не в его пользу, он ограничился всего одной фразой. Но зато какой!

— Наши братья в Бастии, — сказал он провожавшим его людям, — порвали свои цепи на тысячи кусков, и Корсика никогда не забудет нашего подвига!

Молодой офицер очень надеялся на то, что Учредительное собрание узнает от посланного им курьера о кровавых событиях в Бастии раньше, чем оно получит официальный доклад губернатора.

Да и чего они, если разобраться, требовали? Только присоединения Корсики к Франции! То есть того, о чем должны были мечтать и сами депутаты. Корсика занимала важное место в Средиземном море, и он не сомневался, что Саличеттии сумеет найти правильные слова, даыб привлечь к их острову интерес депутатов …

На этот раз все случилось именно так, как того и желал Буонапарте. 30 ноября 1789 года его письмо было прочитано на заседании Учредительного собрания Вольнеем.

После недолго обсуждения собрание решило отныне считать остров Корсику частью французского государства. Управление острова должно осуществляться согласно принятой конституции, и король должен посылать и на Корсику все постановления Учредительного собрания.

Буонапарте мог быть теперь спокоен еще и потому, что сам Паоли приветствовал присоединение его родины к Франции. В письме от 23 декабря он писал депутатам Учредительного собрания от Корсики: «Чья бы рука ни возвратила нашему отечеству свободу, я поцелую ее со всей искренностью и полным воодушевлением».

С этой целью он послал даже для пропаганды одного из своих близких на Корсику. Изгнанным корсиканцам была объявлена амнистия, и все они вернулись на родину. Более того, депутаты просили Паоли вернуться на Корсику, и тот принял их предложение.

На Корсике постановление Учредительного собрания было опубликовано только через два месяца, однако корсиканцы узнали о слиянии своего острова с Францией из писем своих депутатов и из «Moniteur universelle». Ими овладела несказанная радость, проявившаяся в пламенном воодушевлении.

Наконец-то, после долгих двадцати лет, они опять получат право носить оружие и смогут снова защищать себя, защищать свое дорогое отечество! С ними не будут больше обращаться, как с рабами! Из заклятых врагов Франции они словно по мановению волшебной палочки превратились в ее друзей. И те самые корсиканцы, которые нанавидели предателей Буонапарте и Буттафоко, теперь повсюду прославляли французов. А сын одного из главных изменников родины Наполеоне Буонапарте, в шесть лет поклявшийся бороться с захватчиками не на жизнь, а на смерть, не переставал с искренним воодушевлением повторять:

— Франция раскрыла нам свои объятья. С этого дня у нас те же интересы и те же заботы, как у французов! Море не разделяет теперь нас друг от друга!

Однако Генуе не понравилось такое решение, и она опротестовала его, сославшись на договор 1768 года, который уступал французскому королю лишь суверенитет в королевстве Корсике.

Против обращения Генуи, противоречившего новым принципам, восстали все депутаты, и Саличетти, с негодованием заявил: «Страдающий от неопределенности своего положения народ боится, что остров перейдет к Генуе. Он принадлежит Франции и не хочет принадлежать никому другому!» Гара презрительно добавил: «Генуя утверждает, будто она уступила корсиканцев. Людей и наций не уступают!»

Франция не уступила, и целую неделю Корсика праздновала радостное событие. В горах зажигали потешные огни, в церквях пели «Te deum».

Иллюминации, балы и торжества свидетельствовали о радости освобожденного народа. Буонапарте приказал поднять над Аяччо белое знамя с надписью: «Да здравствует нация! Да здравствует Паоли! Да здравствует Мирабо!» Во всех городах была создана милиция, и корсиканцы с гордостью и с чувством собственного достоинства носили оружие.

Конечно, молодой офицер был рад. Ведь именно теперь перед революционно настроенными молодыми людьми открывалась широкая дорога для приложения их талантов. Сам он исполнял военные обязанности в качестве простого солдата, отказавшись от всяких отличий. Возможно, это была поза. Сложно сказать, каким «простым» солдатом он был, если его заклятый враг, полковник Перальди, стоял часовым у его дверей.

Для начала новые патриоты реорганизовали местное управление в Аяччо и открыли свой клуб. Один из родственников Буонапарте был назначен городским головой и взял к себе Жозефа в секретари. Наполеон хотел ввести Жозефа в общинный совет, хотя он и не достиг установленного возраста. Но у него был огромное преимущество перед другими кандидатами, поскольку он был одним из немногих на острове, кто свободно говорил по-французски.

Однако новое несчастье чуть было не нарушило все его планы. Братья Буонапарте часто гуляли в болотистых окрестностях Аяччо, чтобы там, на свободе, поговорить о своих планах и идеях.

Эти прогулки по нездоровой местности, предпринимавшиеся обыкновенно поздно вечером, привели к тому, что все трое заболели изнурительной лихорадкой, которая едва не стоила Наполеоне жизни.

Из-за лихорадки и волнений последнего месяца здоровье подпоручика было настолько подорвано, что его прошение полковнику де Лансу о продлении отпуска представлялось вполне обоснованным.

К письму молодой офицер приложил свидетельство, подтверждавшее необходимость дальнейшего отпуска. Начальство продлило ему его на четыре месяца.

Но не только плохое здоровье было причиной его пребывания на родине. Молодой офицер не собирался покидать родину на самом крутом повороте ее истории и очень хотел увидеть Паоли, которому Франция в те дни оказывала королевский прием.

Заодно он намеревался закончить свои «Письма о Корсике», которые на этот раз решил посвятить аббату Рейналю. Люсьен, обладавший прекрасным почерком, согласился переписать рукопись.

В ожидании вождя нации Буонапарте выступал на политических митингах, продолжал работать над своими сочинениями и много беседовал с Поццо ди Борго о будущем Корсики.

Говоря откровенно, молодой офицер не особенно радовался тому, что произошло. Он представлял себе освобождение Корсики в несколько ином свете и гораздо шире понимал ее независимость.

Но вышло иначе, и он смирился. И не только потому, что уже начинал понимать, что не люди управляют обстоятельствами, а наоборот. Признание Корсики частью Франции в любом случае было большим шагом к свободе, и самый грамотный корсиканец и французский офицер по определению должен был занять на родине соответствующее его дарованиям место.

Другое дело, что даже при всем желании он не мог представить, как будут развиваться события дальше. Но это мало волновало его. Да и какой был смысл думать о том, чего все равно изменить нельзя? Он ввязялся в драку и должен был продолжать ее, а там… куда вывезет…

Политика всецело захватила его. Он и его братья играли видную роль во всех комитетах и клубах, он был вождем всего движения. Буттафоко и сторонники его были вне себя от успеха соперничающей партии и везде, где только было можно, вредили Буонапарте.

В начале мая они распространили в Аяччо слух, что Буонапарте, Массериа и их люди овладели крепостью, прогнали всех французских чиновников и теперь город ожидают суровые репрессии. Население было возбуждено этим слухом, огромная толпа подступила к дому Буонапарте и требовала выдачи их с криками «a morte»!

Наполеон и Массериа не растерялись и вышли к возбужденной толпе.

— Мы, — прокричал Буонапарте, — созовем совет из двенадцати граждан. И если наш обвинитель докажет, что мы виновны, мы понесем заслуженное наказанеи! Но если нет, я расстреляю этого мерзавца!

Массериа подкрепил его речь словами:

— Настоящий корсиканец не мог пойти на такую подлость! Эти грязные слухи распространяют негодяи, а если это не так, то я готов посмотреть этому человеку в глаза и удар кинжалом будет моим ответом ему! Я жду!

Как не были раздражены люди, никто не отважился бросить обвинение в лицо не знавшему страха Массериа. Более того, слова человека, известного своей честностью, успокоили разъяренную толпу, и те же самые люди, которые всего несколько минут назад требовали смерти Буонапарте и его друзьям, разошлись с криками: «Evviva Masseria! Evviva Napoleone!»

Через два дня Буонапарте отправился в Бастию, где на заседании Собрания было принято историческое решение о репатриации Паоли.

Там он впервые встретился с Кристофано Саличетти, самым известным после Паоли корсиканцем, которому было суждено сыграть в его судьбе, возможно, решающую роль.

Это был прирожденный политик, изворотливый, умный и коварный. Буонапарте давано хотел познакомиться с влиятельным депутатом не только из-за его блестящих дарований.

Он видел в нем единомышленника и возможного покровителя. Саличетти тоже был не прочь сойтись с единственным человеком на Корсике, который имел военное образование и громкую скандальную репутацию. У него были свои виды Корсику, и он очень нуждался в умных и преданных ему людях.

Саличетти был на двенадцать лет старше подпоручика, но повел себя в высшей степени дружелюбно. Нельзя сказать, что они подружились, но известную симпатию друг к другу испытывали. И когда в марте девяностого года роялисты попытались вбить клин в отношения между Францией и Корсикой, депутат попросил именно Наполеоне отправиться в Сен-Флоран, где появилась французская флотилия под началом убежденного роялиста Рюлли.

Роялисты все расчитали правильно, и забери Рюлии французские войска, Корсика оказалась бы представленной сама себе, а республиканцы получили бы тяжелый удар как в Национальном собрании, так и на самой Корсике. И они даже не сомневались в том, что после прекращения оккупации непримиримая фракция старых корсиканских патриотов одержит верх над сторонниками Франции, призовет на помощь англичан и таким образом уменьшит на одну единицу число демократических департаментов.

Расчет был и на то, что подобное деяние возмутит генуэзскую республику, та поспешит воспользоваться удобным случаем и предъявит свои права на верховное владычество над Корсикой.

Буонапарте прибыл в Сен-Флоран, когда там полным ходом шли стычки между сторониками французской и патриотической партий и, организовав военное сопротивление, сорвал планы роялистов.

В одном из боев Рюлли был убит, и эскадра снялась с якоря. Что же касается Саличетти, то он сделал из этой победы два вывода.

Как он и полагал, Буонапарте оказался именно тем человеком, какой ему был нужен. В то же время он лишний раз убедился, что исполнение любых его планов, во всяком случае, пока, было возможным лишь при участии Паоли, которого по-прежнему поддерживало большинство населения.

И именно с этой минуты новые патриоты стали обнаруживать большую, чем когда-либо, преданность вождю нации, который будет возвращаться на родину в течение целых двух месяцев, поскольку в каждом французском городе хотели видеть живую легенду.

К удивлению и радости вождя нации, его поездка превратилась в самое настоящее триумфальное шествие.

Паоли приехал в Париж 3 апреля. Корсиканскому Вашингтону, как с недавних пор стали называть отца нации, оказали высшие почести, так как видели в нем морального правителя Корсики. Во всех магазинах Парижа были выставлены портреты Паоли.

8 апреля Лафайет представил его королю. Вряд ли Паоли испытывал теплые чувства к человеку, который завоевал его страну и отступился от своих планов только под натиском революции. Но вел он себя вполне лояльно. Да и не в короле было по большому счету дело.

Паоли прекрасно разбирался в хитросплетениях большой европейской политики и прекрасно понимал, что любой на месте Людовика повел бы себя именно так. Никто не отказался бы от того лакомого куска, какой представляла собой Корсика с ее важным стратегическим положением в Средиземноморье.

Людовик XVI предложил Паоли должность, титул и богатое содержание, чтобы привязать его навсегда к Франции, но он отказался. Ему хотелось спокойно кончить дни свои на родине и насладиться благами нового строя для его соотечественников.

22 апреля прославленный герой в сопровождении депутатов прибыл в Учредительное собрание, где произнес благодарственную речь, восторженно встреченную всеми присутствующими.

Он начал ее словами: «Этот день — прекраснейший, счастливейший во всей моей жизни!» И растроганно закончил ее: «Да, я осмелюсь сказать: вся моя жизнь была непрестанной присягой только свободе! Кажется, будто я принес ее Конституции, созданной вами. Теперь мне остается только принести ее нации, которая меня приняла, и также и монарху, которому я принес свою благодарность!»

Паоли был введен в «общество друзей Конституции», и сам Робеспьер приветствовал его словами: «Да, было время, когда мы старались подавить свободу. Но… в этом преступлении повинен деспотизм. Французская нация исправила свою ошибку! Благородный гражданин, вы защищали свою свободу в то время, когда мы еще не решались о ней думать!»

После двухмесячного пребывания в Париже Паоли отправился на Корсику. По дороге в Марсель его встречали восторженными криками: «Да здравствует Паоли!» Все спешили увидеть великого корсиканского героя.

Известие о скором прибытии Паоли с невероятной быстротой распространилось по острову и вызвало среди населения восторженную радость. Каждому хотелось приветствовать его. Бастия и Аяччо ожесточенно спорили кому из них выпадет честь принять Паоли.

Мэр Аяччио собрал общинный совет, на котором было решено послать на встречу Паоли специальную делегацию, которой надлежало уговорить отца нации высадиться в Аяччо. Среди делегетаов были Жозеф Буонапарте, его дядя Паравичини, аббата Рекко и еще несколько уважаемых на Корсике людей.

Молодой офицер воспользовался поездкой брата и послал аббату Рейналю два своих «Письма о Корсике» и записку, в которой просил его «бросить беглый взгляд на отрывок его „Истории Корсики“».

Депутация встретилась с Паоли в Марселе, и все разговоры об Аяччо оказались бессмысленными, поскольку старый вождь принял решение высадиться в Бастии. Жозеф Буонапарте был любезно встречен Паоли и вернулся домой с портретом героя, который его отец некогда нарисовал на игральной карте.

Однако не все было так радостно, и в то самое время, когда отец нации беседовал с делегатами от Аяччо, в городе лилась кровь.

Все началось с того, что несколько членов патриотического клуба подверглись оскорблениям со стороны процессии, протестующей против политики Учредительного собрания в отношении церковного и монастырского имущества.

Зачинщиком беспорядков явились роялисты, которые все еще оставались на службе в корсиканском департаменте. Воспользовавшись ослаблениеим власти и охлаждением суеверного народа к корсиканским либералам из-за их презрительного отношения к религии, он стал призывать ревностных католиков к неповиновению.

С подачи Буонапарте наиболее активных священников арестовали и предали суду. К великому негодованию новых патриотов, судья-роялист оправдал их.

Молодой офицер, который давно уже мечтал захватить власть в Аяччо и изгнать королевских чиновников, решил воспользоваться столь благоприятным для подобного выступления поводом.

Он предложил последовать примеру французских городов и, организовав из собственной среды самостоятельную местную администрацию, захватить городскую цитадель и посадить ненавистных роялистов в тюрьму.

— Покончив с королевской администрацией, — закончил он свою пламенную речь, — мы станем полными хозяевами Аяччо и заставим считаться с собой власти любого уровня!

Его предложение было принято, однако в решающий час губернатор и большинство чиновников укрылись в крепости, и патриотам удалось арестовать лишь оправданного чиновника, судью и одного из офицеров французского гарнизона. Несмотря на требование губернатора, гарнизон отказался выступать против патриотов, ограничившись освобождением своего офицера.

Затем случилось то, что и всегда случается в таких случаях. Власти опомнились, в Аяччо прибыло подкрепление, главные зачинщики были арестованы, а остальные приговорены к изгнанию из Аяччо. Буонапарте вел себя осторожно, прямых доказательств его участия в беспорядках не было, однако Перальди постарался воспользоваться удобным случаем и свести счеты с ненавистным «французским выкормышем».

Подстрекаемая им уже во второй раз огромная толпа явилась среди ночи к дому Буонапарте и потребовала от него ответа. Он выскочил на улицу с ружьем в руках и пообещал пристрелить каждого, кто не сумеет доказать его вины. Нападавшие растерялись. Им была хорошо изестна решительность не знавшего страха поручика, и они оставили его в покое.

Власти на этот раз не тронули бунтаря, но затея с арестами чиновников дорого обошлось ему. Стараниями Перальди и пророялистски настроенного духовенства Буонапарте превратился в отъявленного безбожника и потерял достаточное количество своих сторонников среди тех самых людей, которых принято называть простыми. И теперь ему нельзя было даже мечтать о роли верховного правителя своего края.

— Смотри, — невесело усмехнулся Арена, прощаясь с приятелем, — как бы тебя не гильотинировали!

Заметив недоуменный взгляд Буонапарте, он пояснил:

— Учредительное собрание ввело смертную казнь посредством гильотины…

В следующую минуту Буонапарте услышал целое историческое повествование. Гильотиной называли специальную машину для обезглавливания. Она состояла из двух вертикальных столбов, соединенныхнаверху перекладиной.

Между этими столбами, по сделанным на внутренней стороне их желобкам, двигалось сверху вниз очень тяжелое, широкое, кривое лезвие, отточенное с нижней стороны. Лезвие это подтягивалось к верхней перекладине веревкой, приговоренного к смерти клали между столбами так, чтобы шея его приходилась против лезвия.

Затем веревку отпускали, и лезвие с очень большой силой и скоростью падало, отделяя голову от туловища. Для головы подставляли специальную корзину. Затем палач брал ее за волосы и показывал зрителям.

Еще задолго до революции такая машина использовалась в Шотландии и в Англии. В начале XVIII века он ней забыли. Но, как уже очень скоро выяснилось, ненадолго. Изображения машины и описание казней сохранились в различных сочинениях того времени. Из одного такого сочинения, где описывалась казнь в Милане, узнал о машине и доктор Гильотен.

Избранный в Учредительное собрание в 1789 году, он в декабре того же года внес предложение проводить смертную казнь одним и тем же способом — через обезглавливание. Цель этого предложения заключалась в том, чтобы такая казнь больше не являлась привилегией знатных, а самый процесс казни производился как можно быстрее и причинял как можно менее страданий.

После продолжительных дебатов предложение самого гуманного врача в мире было принято, и способ казни посредством гильотины был введен в уголовный кодекс, составленный собранием и ставший законом в 1791 году.

— Да, — невесело усмехнулся Буонапарте, когда Арена закончил свой рассказ, — если уравнивать, то уравнивать во всем… Это сооружение уже действует?

— Не знаю, — пожал плечами Арена, — кажется, еще нет…

Он был прав, гильотина еще не работала. Более того, первоначально предполагалось производить обезглавливание мечом, но это оказалось неудобным, и вопрос о способе совершения казни был передан особой комиссии. По ее поручению доктор Антуан Луи составил докладную записку, где высказался за машину, подобную той, какую предлагал Гильотен.

Предложение было принято, и в апреле 1792 года, после удачных опытов над трупами, на Гревской площади Парижа была произведена первая казнь новой машиной.

Во время производства опытов эту машину называли Луизеттой по имени доктора Луи. Но уже очень скоро она стала называться гильотиной. Что же касается ее работы, то Буонапарте еще предстоит увидеть ее в Ницце, а потом и во многих других городах Франции.

— Не знаю, как у тебя, — грустно произнес Арена, — но у меня какое-то печальное предчувствие того, что там, в Париже, готовятся к всеобщей кровавой вакханалии…

Буонапарте пожал плечами. Он уже давно понял, что революция на страницах книг Руссо и в жизни были так же мало похожи друг на друга, как он и Перальди. В книгах царил покой, и правда торжествовала без крови и гильотин, а в жизни бунтующая чернь убивала помещиков и жгла их усадьбы…

Тем временем отец нации прибыл на Корсику. Ее вид пробудил в нем дорогие воспоминания, и, упав на колени, он поцеловал родную землю.

— О, родина! — не скрывая своих слез, воскликнул он. — Я оставил тебя в рабстве, а нашел тебя освобожденной!

Воодушевление снова увидевшего своего вождя народа не знало пределов. Все еще прямая, несмотря на шестидесятилетний возраст, крепкая фигура Паоли, его энергичное лицо, пронизывающий взгляд голубых глаз и окружавшие его лицо точно мученическим венцом седоватые волосы производили сильное впечатление.

Корсика ликовала. Героя встретили овациями и восторженными криками, в церквях пели благодарственные молитвы за его счастливое возвращение. Города, селения, кланы слали ему приветственные адреса, и не было ничего удивительного в том, что от Аяччо такой адрес был написан Наполеоне.

По пути в Орецце, где должны были проходить выборы в Консульту, Наполеоне заехал в небольшую деревушку Ростино, которую Паоли избрал своей временной резиденцией, и там наконец-то случилось то, о чем Наполеоне мечтал всю свою жизнь. С неизъяснимым волнением он вошел в дом, где остановился живой корсиканский бог, и в благоговейном молчании взирал на восседавшего в глубоком покойном кресле великого человека.

Паоли действительно был таковым. К этому времени он приобрел всемирную известность лидера нации, который умел не только одерживать победы, но и извлекать полезные уроки из поражений, обнаруживая при этом удивительное благоразумие, твердость духа и блестящие воинские способности.

Паоли был хорошим оратором и мудрым законодателем. Полный сочувствия к своим соотечественникам, которые намного отстали в своем развитии от передовых западноевропейских народов, он знал все их слабые стороны и не давал им проявляться. Вместе с тем он старался развивать у корсиканцев их врожденные доблести и самым широким образом пользовался таковыми.

Но главным дарованием вождя был его кругозор философа, и именно поэтому он старался сделать Корсику примером для возрождения всего человечества.

Он являлся до того симпатичной и всеобъемлющей личностью, что Вольтер называл его «законодателем и славой народа», а Фридрих Великий прислал ему в подарок тот самый кинжал с надписью «Libertas, Patria», который некогда висел на стене его кабинета в Корте.

Умственная и физическая деятельность Паоли казалась до такой степени необычайной, что врачи не без основания полагали, что, подобно Цезарю и Кромвелю, он одарен сверхчеловеческой энергией.

Теневой стороной в характере Паоли являлась его властная повелительность и полнейшая нетерпимость даже к самому малейшему сопротивлению, которая сыграла плохую шутку с корсиканцами. Привыкнув к тому, что все за них решает вождь, жители Корсики утратили способность принимать самостоятельные решения. И если сам Паоли и в разлуке со своим народом остался тем же самым философом, то народ без Паоли начинал деградировать и почти без борьбы подчинялся чужеземной власти.

— Здравствуй, Набули! — с некоторым интересом взглянув на сына некогда близкого ему человека, протяул Паоли свою еще крепкую руку, и тот, почтительно поклонившись, пожал ее. — Как чувствует себя сеньера Летиция?

— Благодарю вас, дон Паскуале, — улыбнулся Наполеоне, тронутый тем, что великий человек помнит имя его матери.

— Это хорошо, — покачал головой Паоли, — это хорошо, очень хорошо… — и не зная больше о чем говорить, вопросительно посмотрел на Наполеоне.

Однако, вместо восторженных речей, которых ждал от него старый вождь, тот совершенно неожиданно для него заговорил о… битве при Понте-Нуово.

Паоли поморщился. Он не любил вспоминать о своем поражении, да и что мог знать о той бойне этот мальчишка с горящими глазами и спадавшими на плечи волосами? Но уже очень скоро он против своей воли заслушался молодого офицера. А когда тот совершенно искренне посетовал на судьбу за то, что родился слишком поздно и не смог принять участие в сражении, он не выдержал и восторженно воскликнул:

— Браво, Набули! В твоих жилах течет античная кровь! Ты один из мужей Плутарха!

Ободренный таким началом, Наполеоне заговорил о будущем Корсики. Но чем больше он говорил, тем скучнее становилось лицо Паоли. Через несколько минут восторженные речи молодого офицера наскучили ему, и он откровенно зевнул.

Его мало тронула вся эта лирика о любви к родине и преданности ему, и он даже не сомневался в том, что сын его бывшего секретаря метил на его место. А раз так, то надо держать этого, как ему уже успели должить, бунтаря и вольнодумца, на дистанции. Не зная, о чем еще говорить, утомленный пылкими речами молодого офицера Паоли сухо попрощался с ним.

На улице Наполеоне столкнулся с Андреа Поццо ди Борго. К его великому удивлению, старый приятель весьма сдержанно поздоровался с ним и, сославшись на занятость, поспешил в резиденцию.

Буонапарте поморщился. Да, ни он сам, ни его идеи здесь никому не нужны, и его по всей видимости уже бывший приятель повел себя так, как того и требовала от него ситуация.

Все правильно, и теперь, когда старый лев занял свое место, начиналось время большой придворной политики. И как это ни грустно, но жизнь оказаывлась не чем иным, как сочетанием обстоятельств и поступков. Обстоятельства были за Андреа, и он поступал соответственно…

Улицы Ростино были заполнены огромными толпами народа, и со всех сторон слышались громкие восторженные крики «Слава Паоли!» Но Буонапарте уже не хотелось славить своего кумира. Он был разочарован тем равнодушием к будущему Корсики и к нему самому, которое только что ему так наглядно продемонстрировал старый вождь. Но он прекрасно понимал и то, что именно от Паоли сейчас будет зависеть благосостяние его родственников и его собственное. Именно поэтому он и старался сохранить расположение корсиканского вождя.

Пока Паоли был в Бастии, он ежедневно виделся с ним, читал французские газеты и был в курсе всех политических событий Франции.

Он завел знакомство с политиками и наиболее известными лоюдьми Бастии, которые могли впоследствии быть ему полезны. По ночам, когда мысли не давали ему заснуть, он писал письма Жозефу, которому сообщал подробно обо всем, что видел и слышал.

Он заботился о том, чтобы близкие его извлекли пользу из нового положения и заняли видные должности в управлении. Особенно старался он о Жозефе и пропагандировал его всюду, где предстояли выборы.

Наконец ему удалось провести брата, ставшего тем временем членом общинного совета, в выборщики консульты в Орецце, а немного позже и в президенты округа Аяччио.

Под впечатлением всеобщего ликования по поводу слияния Корсики с Францией и возвращения великого героя, в Орецце собралась Консульта, которая должна была назначить первых советников департамента и округа. В числе шести выборщиков от Аччо были Жозеф Буонапарте и его дядя Феш.

Заседания учредительного собрания в Орецце длились ровно месяц, и ничего интересного на них не произошло. Если не считать выступления самого Буонапарте. Поначалу он смущался, но затем разговорился и, начав славить Паоли, не раз срывал аплодисменты аудитории.

Однако никакой пользы молодому политику его восторженные речи не принесли, и когда Паоли избрали председателем правительства и главнокомандующим национальной гвардии, он даже не вспомнил о своем восторженном почитателе.

Зато вовремя уловивший направление придворного ветра «друг детства» Поццо ди Борго стал членом департаменского управления, и именно ему было поручено заручиться разрешением Национального собрания на создание национальной гвардии. Впрочем, обделенным оказался не только Буонапарте, но и многие другие, куда более влиятельные политики.

Собрание, состоявшее из 419 выборщиков, назначило Паоли президентом правительства и главнокомандующим гражданской милицией. Помощником его был назначен Колонна ди Чезари-Рокка.

Паоли предложили пенсию в пятьдесят тысяч франков и попросили разрешения воздвигнуть ему памятник. Но он отказался первого под предлогом, что у него есть кое-какие сбережения, относительно же памятника заметил: «Самым драгоценным памятником я считаю тот, который воздвиг себе в вашем сердце».

Саличетти был назначен Консультой высшим чиновником. Он был искренним корсиканцем и энергично защищал интересы своих соотечественников в Париже.

Согласно решению Консульты, Корсика представляла собой один департамент. Что же касается членов правительства, то им надлежало незамедлительно отправиться в Бастию и приступить к работе.

Говоря откровенно, большинство из этих постановлений было незаконно, так как Консульта имела право только назначать членов правительства и указать им места, где они должны отправлять свои обязанности. Закончилось собрание, как и всегда, прославлением Паоли.

Был ли он сам рад своему возвращениею на родину? Думается, вряд ли. Одно дело мечтать о Корсике в Лондоне и совсем увидеть ее такой, какой она предстала глазам отца нации.

Паоли благосклонно принимал оказываемые ему знаки внимания и почтения, но в то же самое время прекрасно понимал, чем может обернуться его возвращение на родину.

Он даже не сомневался, что пылкие горцы и патриоты старой закалки потребуют от него завоевания независимости крайными мерами и не пожелают числиться в составе той самой Франции, которую большинство из них ненавидело. Да и обитатели прибержных районов вряд ли будут довольны тем вниманием, с каким он был обязан относиться к своим товарищам по борьбе.

Он с большим удовольствием остался бы в Лондоне, лишь бы не превращаться в яблоко раздора. Однако Учредительное собрание Франции не обладало подобной дальновидностью и посчитало его присутствие в своем новом департаменте необходимым. Против своей воли, Паоли пришлось подчиниться настоянию своих неблагоразумных корсиканских друзей и французских депутатов.

Очень скоро жизнь подтвердила его мрачные предчувствия. Не прошло и месяца, как образ действия и поведение отца нации стали вызывать неодобрение не только у его противников, но и у друзей.

Несмотря на все воодушевление, которым был встречен Паоли, на острове не было недостатка в людях, несогласных с его планами и намерениями. Прошел всего месяц после его триуфального возвращения, а Паоли был обличен в тирании и неповиновении правительству острова.

Его обвинили и в том, что он пренебрегал отрядом гражданской милиции, который предоставила в его распоряжение Бастия, и, не доверяя бастианцам, отдал предпочтение Ростино.

Однако большинство населения продолжало считать его своим отцом, строгим, но справедливым господином. Да и впоследствии, когда правление было уже упорядочено, Паоли остался «отцом» корсиканцев, и они подчинялись только его желаниям.

Его любили его и почитали, как Бога. Хорошо зная о почитании вождя, Буонапарте решил воспользоваться случаем и предложил Паоли… силой отнять Корсику у Франции и таким образом добиться полной независимости. Но и здесь его ждало разочарование.

— Ты остал от жизни, Наубли, — грустно усмехнулся отец нации, — и все еще живешь во времена Плутарха!

Но самым печальным было то, что и сам Паоли жил уже совсем в другом измерении и был человеком, малоподходящим для Корсики.

Он был старой школы, между тем как ей была нужна молодая сила, которая увлекла бы островитян к новым подвигам. И далеко не случайно граф Буттафоко на заседании Национального собрания 29 октября 1790 года осмелился заявить:

— Народ восстановлен против нас! Паоли соглашается с этим: толпу легче восстановить против тех, кто служит ей без лести и самохвальства, чем против тех, которые хитростью и лживым лозунгом свободы ведут ее к рабству. Но наши личные жалобы должны уступить место интересам нашего несчастного отечества. Они заперли граждан и поставили свою волю выше постановлений. Они оказали давление на выборы. Паоли присоединился к депутатам Бастии и посылает их всюду, даже к порогу высшего суда. Нас выставляют на родине контрреволюционерами, сторонниками старого режима, между тем как Паоли народ приветствует с воодушевлением. Он ни аристократ, ни демократ, ни роялист. Он — это только он: и отечество, и конституция в нем самом!

Как не был разочарован поведением Паоли Буонапарте, он произнес в Аччо страстную речь в защиту отца нации. Особенно бурное воодушевление вызвал поставленный в самом конце речи прямой вопрос, поставленный Буонапарте перед жителями города.

— Будете ли вы терпеть в своей стране изменника? — вопрошал он и сам же отвечал: — Я думаю, что нет!

В тот же день он послал Паоли письмо с содержанием своей речи. Однако занятый отец нации ответил ему не сразу. Это письмо доставило Буонапарте много врагов, хотя и произвело большое впечатление на корсиканцев.

Президент клуба Массериа писал ему: «Патриотический клуб принял к сведению ваше письмо, в котором вы сумели раскрыть темные махинации бесчестного Буттафоко, и постановил его отпечатать. Мне поручено просить у вас разрешения на это. Клуб считает опубликование вашего письма общественным благом. Это достаточная причина, чтобы вы не отказали в его опубликовании».

Речь в защиту Паоли стала последним политическим выступлением Наполеона во время его второго пребывания на Корсике. Несколько дней спустя ему надлежало вернуться в свой полк: его вторичный отпуск давно пришел к концу.

В оправдание его нужно заметить, что он уже в ноябре хотел вернуться в свой гарнизон, но все время медлил, выжидая событий на родине, особенно же результатов посылки двух делегатов в Национальное собрание. Им было поручено передать адрес и постановление консульты и в то же время раскрыть предательство Буттафоко и Перетти.

Час разлуки наступил, и в январе 1791 года Буонапарте отправился во Францию. Молодого офицера сопровождал его младший брат Луи. Вакансии для него получить не удалось, и Наполеон взял его с собой.

Глава III

В полк Буонапарте не спешил и вдоволь погостил у друзей в Валансе. Подпоручик самовольно продлил свой отпуск на три с половиной месяца, что могло доставить ему много неприятностей. Но, зная о расположении к нему начальства, он не думал о последствиях.

Вспомнив, наконец, о делах службы, молодой офицер пешком отправился в Дофинэ. За дни своего путешествия он с радостью видел царившее повсюду революционное настроение.

Буонапарте приводила в восторг сила новых идей. Более чем когда-либо партии ожесточенно боролись друг с другом. Революции грозила серьезная опасность: она была на пороге к гибели, потому что против нее выступила и вся официальная Германия.

Ряды эмиграции увеличивались особенно заметно и делали уже попытки наводнить собою Францию, чтобы вернуть себе власть и привилегии. Но решимость народа была велика и не отступала ни перед чем. Все свои наблюдения он изложил в письме к Фешу, которое написал 8 ноября из Серва, деревушки близ Сен-Валие.

«Я, — писал он, — нахожусь сейчас в хижине бедняка и пишу тебе после длинного разговора с добрыми людьми. Повсюду я нахожу крестьян в самом бодром настроении: они готовы умереть, но защитить конституцию. В Валансе я встретил мужественный народ, патриотических солдат и аристократических офицеров, среди которых исключение составляет лишь президент клуба дю Сербо. Женщины повсюду настроены на роялистский лад. Это неудивительно: ведь свобода гораздо более красивая женщина, чем они, — она оттеснила их на задний план! Все священники Дофинэ принесли гражданскую присягу. Они не обращают ни малейшего внимания на негодующие вопли епископа…»

Четвертого января 1791 года умер Мирабо, и Буонапарте вместе со свсей страной грустил по самому знаменитому оратору Франции. Молодой офицер с первых дней революции с неослабевавшим вниманием следил за автором «Истории Корсики» и в одной из местных газет с превеликим интересом прочитал биографию знаменитого политика, которая больше походила на приключенческий роман.

Мирабо родился с искривленной ногой и в трехлетнем возрасте чуть не умер от оспы, которая оставила глубокие следы на его лице. Его безобразие искупалось красивыми, блестящими глазами и необыкновенной подвижностью и выразительностью лица.

Порывистый, страстный, своевольный характер соединялся в нём с жаждой знания, быстротой соображения и упорством в труде, приводившим в восторг его преподавателей.

Его непокорный нрав приводил к столкновениям между ним и отцом, который с ранних лет возненавидел своего сына и всячески преследовал его. «Это — чудовище в физическом и нравственном отношении, — отзывался граф о десятилетнем мальчике, — все пороки соединяются в нём».

Для обуздания сына граф отдал его в военную школу под другим именем. Однако множество сделанных им долгов и известия о его беспорядочной жизни возбудили негодование отца.

Он умудрился получить королевский указ об аресте сына и без суда и следствия заточил его в замок Рэ. Это было началом продолжительной борьбы между отцом и сыном, беспрестанно заключаемым то в одну тюрьму, то в другую.

Посланный на Корсику со своим полком, Мирабо вернулся в чинe драгунского капитана. В те немногие часы, которые оставались у него свободными от службы и развлечений, он писал «Историю Корсики», которую отец уничтожил, посчитав ее вызовом собственными философским и экономическим взглядами. Однако доверил сыну управление своими поместьями и разрешил снова называться Мирабо.

В 1772 году Мирабо женился на Эмилии Мариньян. За рекордно короткое время он прожил значительную часть состояния жены, наделал огромные долги и в 1774 году, по требованию отца, был сослан на жительство в маленький городок Манок. Именно там он написал свое первое сочинение «Очерки о деспотизме», в которых проповедовал весьма смелые по тем временам взгляды на многие стороны жизни.

Узнав об оскорблении, нанесенном его сестре, Мирабо без разрешения покинул место ссылки и вызвал обидчика на дуэль. После чего по просьбе отца оказался похороненным заживо в замке Иф.

В тюрьме он соблазнил жену начальника, и его перевели в замок Жу, где он имел возможность посещать общество соседнего городка Понтарлье. Встреча с Софией, женой старого маркиза де Моннье, оказала большое влияние на его последующую жизнь.

Со времени заключения Мирабо в замок Иф жена оставила его, отказалась следовать за ним и отвечала молчанием на все его просьбы о примирении.

Отец упорно отказывался освободить его, и покинутый всеми Мирабо всецело отдался своей страсти к Софии. Вскоре они бежали в Голландию, где Мирабо зарабатывал статьями и переводами с английского и немецкого. Тогда же он написал и свое «Avis aux Hessois», ставшее горячим протестом против тирании.

Французская полиция, преследовавшая Софию де Моннье по обвинению, возбужденному против неё мужем, засадила Мирабо в Венсеннскую тюрьму. Парламент присудил его к смертной казни за похищение, хотя София добровольно последовала за ним. В тюрьме Мирабо просидел три с половиной года.

Первое время ему не давали бумаги и чернил, но мало-помалу он сумел расположить к себе начальство. Ему разрешили писать письма к заключенной в монастырь Софии, с условием, что письма эти будут просматриваться полицией.

Мирабо написал за это время несколько сочинений. «L’Erotica Biblion» и роман «Ma Conversion» носят следы его прежней бурной жизни. «Des lettres de cachet et des prisons d’etat» является произведением, выказывающим большую зрелость политической мысли.

Только на тридцатом году жизни Мирабо очутился на свободе. Ему пришлось хлопотать о кассации смертного приговора, все ещё тяготевшего над ним. Он одержал блистательную победу и сумел перевести на Моннье все судебные издержки. Затем он выступил в защиту своих прав против жены, требовавшей раздела имущества.

Позже, со свойственным ему пылом, Мирабо принял участие в процессе между его матерью и отцом в парижском парламенте и настолько резко выступил против существующего строя, что был вынужден покинуть Францию.

В Голландии он познакомился с госпожой де Нера, которая заставила его забыть Софию. Эта женщина была способна оценить его деятельность, понимала его идеи и стремления и оказывала поддержку в трудные минуты жизни.

Мирабо всей душой привязался к ней и к её сыну. В 1784 году он переехал в Лондон, где был введен в высшее литературное и политическое общество.

В 1785 году Мирабо вернулся в Париж. В начале следующего года его послали в Пруссию с тайным поручением составить отчет о впечатлении, произведенном в Германии смертью Фридриха Великого, прозондировать настроение его преемника и подготовить почву для займа.

Мирабо блистательно исполнил поручение и отправил министру Калонну 66 писем, изданных в 1789 году под заглавием «Histoire secrete de Berlin ou correspondance d’un voyageur franc ais depuis le mois de juillet 1786 jusqu’au 19 janvier 1787», заключающих в себе много интересных наблюдений, сатирических портретов и остроумных выводов.

Вернувшись во Францию, Мирабо издал брошюру «Denonciation de l’agiotage au roi et aux notables», в которой нападал на Калонна и Неккера, вследствие чего не только не был избран в собрание нотаблей, но и был вынужден удалиться в Тонгр. Там он выпустил несколько книг, которые послужили основой для Декларации прав.

Созыв Генеральных штатов открыл для Мирабо обширную арену, достойную его гения. Он отправился в Прованс и принял участие в первом собрании дворян своего округа. Однако собрание решило допустить к участию в работе Генеральных штатов только дворян, обладающих поместьями, и этим самым устранило Мирабо, который обратился к третьему сословию.

Его резкие нападки на привилегированное сословие доставили ему в Провансе неимоверную популярность. Дни, предшествовавшие его избранию в Марселе и Э, стали днями его торжества, народ боготворил его и беспрекословно ему повиновался.

До конца своей жизни Мирабо оставался монархистом. Правительство, по его мнению, было необходимо для того, чтобы население могло спокойно работать и жить.

Это могло быть достигнуто только в том случае, если правительство сильно, а сильным оно могло быть только тогда, когда соответствовало желаниям большинства народа.

Именно такого соответствия и не существовало между политической системой Людовика XIV и французским народом. Надо было преобразовывать систему, и лучшего примером для такого преобразования служила Англия. Мирабо ратовал за снятие ответственности с короля, за ответственность министерства и за назначение министров из среды депутатов.

Тотчас по прибытии в Версаль Мирабо основал «Журнал Генеральных штатов». Однако Совет министров за крайне резкий выпад против Неккера запретил газету. Мирабо не смирился и стал выпускать её под новым заглавием.

В дни работы Генеральных штатов Мирабо несколько раз принимал участие в прениях. После королевского заседания 23 июня он, в ответ на приглашение церемонимейстера Дрё-Брезе очистить зал, произнес краткую, но громовую речь, убедившую собрание продолжать свои занятия и декретировать неприкосновенность своих членов. С этих пор влияние великого оратора на собрание стало еще большим. Росла и его популярность.

8 июля он предложил составить адрес королю с требованием удалить иностранные войска, угрожавшие Парижу и Версалю, и создать национальную гвардию. Палата поручила ему эту работу, но составленный им умеренный и в то же время твердый адрес не привел к желанной цели.

Когда после взятия Бастилии 14 июля собрание встретило взрывом восторга намерение короля посетить его, Мирабо воскликнул: «Подождем, пока его величество подтвердит сам те хорошие намерения, которые ему приписывают. В Париже течет кровь наших братьев, и пусть глубокое молчание встретит монарха в эту горестную минуту. Молчание народов — урок королям!»

23 июля, после смуты в Париже, жертвами которой пали Фулон и Бертье, Мирабо выступил с горячим протестом против насилия, пятнающего свободу: «Общество скоро распалось бы, если бы толпа приучилась к крови и беспорядкам, приучилась ставить свою волю выше всего и бравировать законы».

25 июля он протестовал против вскрытия и прочтения писем: «Может ли народ, получивший свободу, — заявил он, — заимствовать у тирании её обычаи и правила? Прилично ли ему нарушать нравственность после того, как он сам был столько времени жертвой лиц, её нарушавших?». Мнение его восторжествовало, несмотря на возражения Робеспьера.

Мирабо сочинил Декларацию прав человека и гражданина и протестовал против немедленного её обсуждения. Он считал необходимым, чтобы Декларация прав составила первую главу конституции, и требовал, чтобы окончательная редакция её была отложена до того времени, когда остальные части конституции будут вполне выработаны, так как в противном случае предисловие может оказаться противоречащим содержанию книги.

Однако Национальное собрание состояло большей частью из людей, неопытных в практической политике и мечтавших об идеальной конституции.

Требование Мирабо навлекло на него ожесточенные нападки. Ему бросили упрек в том, что он хочет заставить собрание принимать противоположные решения. Предложение об отсрочке было отвергнуто, и палата в течение двух почти месяцев обсуждала, в каких выражениях должна быть составлена декларация.

Мирабо ясно видел опасность ниспровержения существующего строя раньше, чем созданы основы нового, и был убежден в необходимости сохранения монархии, как единственного оплота против анархии. Когда поднят был вопрос о вето короля, Мирабо выступил его защитником, находя, что королевская власть и без того достаточно ослаблена.

«Я, — сказал он, считаю вето короля настолько необходимым, что согласился бы жить скорее в Константинополе, чем во Франции, если бы оно не существовало. Да, я заявляю открыто, что не знаю ничего ужаснее владычества 600 лиц, которые завтра могли бы объявить себя несменяемыми, послезавтра — наследственными и кончили бы присвоением себе неограниченной власти, наподобие аристократии всех других стран».

В конеце концов, Мирабо осознал свое бессилие заставить собрание действовать так, как ему казалось необходимым для блага Франции. Через посредство Ла-Марка, близкого к королеве лица, он попытался вступить в сношения с двором, надеясь привлечь его на сторону преобразований и этим путем упрочить новые реформы и связать в одно все партии.

Образ действий, который он предлагал двору, был вполне конституционный, как видно из мемуара, представленного им королю после событий 5 и 6 октября.

«Положение короля, — писал Мирабо, — в столице небезопасно, он должен удалиться внутрь Франции, например в Руан, и оттуда, обратившись с воззванием к народу, созвать конвент. Когда этот конвент соберется, король должен признать, что феодализм и абсолютизм исчезли навсегда и что между королем и нацией установились новые отношения, которые должны честно соблюдаться с обеих сторон. Нация имеет права, они и должны быть не только восстановлены, но и упрочены».

Вместе с мемуаром Мирабо представил план учреждения министерства, ответственного только перед собранием. Непреодолимым препятствием к осуществлению этого плана явилось решение Национального собрания, запрещавшее его членам принимать звание министров — решение, против которого яростно протестовал Мирабо.

Королева долго отказывалась вступить в сношения с Мирабо, что приводило последнего в величайшее негодование. Ла-Марк удалился в свои бельгийские поместья, но в апреле 1790 года был вызван из Брюсселя. Переговоры возобновились, и королева согласилась принять услуги «чудовища», как она называла Мирабо. С этого дня и до смерти Мирабо имел деятельные сношения с двором.

Взамен оказываемых Мирабо услуг, король обязывался уплатить долги Мирабо, простиравшиеся до 200 000 франков, давать ему в месяц по 6000 ливров и вручить Ла-Марку миллион, который должен был быть передан Мирабо по окончании сессии, если он будет служить интересам короля.

Мирабо с совершенно спокойной совестью согласился на эту сделку, считая себя негласным министром, вполне заслуживающим плату за труды. «Его не купили, — с известной долей иронии говорил Сен-Бев, — a ему платили».

Но дело было не только в деньгах. Если при обсуждении вопроса о праве объявлять войну и заключать мир Мирабо и поддерживал королевскую прерогативу, то лишь в силу глубокого убеждения в невозможности существования исполнительной власти, лишенной всякого авторитета. Если он возражал против действий собрания, то лишь потому, что возмущался его теоретическими увлечениями и непониманием действительной жизни.

Его приводило в негодование и многословие прений. Чтобы установить какие-нибудь правила в этом отношении, он попросил своего друга Ромильи составить подробный доклад о правилах и обычаях английского парламента и перевел его на французский язык, но палата не приняла его к руководству.

Когда возник вопрос о суровых мерах по отношению к эмигрантам, Мирабо восстал против них, потому что находил, что наказание за выезд из королевства равносильно нарушению основных начал свободы.

Он высказался против назначения комиссии, которая могла по своему произволу присуждать беглецов к гражданской смерти и конфисковать их имущество.

«Я, — воскликнул Мирабо, — буду считать себя свободным от всякой присяги в верности тем, кто будет иметь наглость назначить диктаторскую комиссию. Популярность, которой я домогаюсь и которой имею честь пользоваться, не слабый тростник. Я хочу вкоренить её глубоко в землю, на основаниях справедливости и свободы».

В противоположность военным теоретикам, он находил, что солдат перестает быть гражданином, как только поступает на службу, и первой его обязанностью является беспрекословное повиновение начальникам.

Он защищал ассигнации, но при этом считал, что их ценность не должна превышать половины ценности земель, пущенных в продажу. Он хотел избежать банкротства, позорного для страны.

Неутомимо работая в палате, заседая в клубах, Мирабо в то же время принимал участие и в ведении иностранных дел. Он считал, что французский народ может устраивать свою жизнь так, как считает нужным и ни одна иностранная держава не имеет права вмешиваться в его внутренние дела. Но в то же самое время он прекрасно знал, что соседние монархии с беспокойством следят за успехами революции во Франции, что государи боятся влияния революционных идей и благосклонно внимают просьбам эмигрантов о помощи французскому королю.

Как член дипломатического комитета, избранного палатой в 1790 году, и его докладчик, он старался избегать всяких поводов к вмешательству держав в дела Франции.

С этой целью он поддерживал постоянные сношения с министром иностранных дел Монмореном, давал ему советы, руководил его политикой, защищал её перед собранием. Значение Мирабо в этом отношении доказывается беспорядком, водворившимся в иностранной политике после его смерти.

Между тем слухи о продажности Мирабо, о его «великой измене» проникли в палату и в народ, и газеты обсуждали их на все лады. Положение Мирабо становилось день ото дня все более сложным, и только внезапная смерть его заставила замолкнуть его противников.

Он работал неутомимо до самого последнего дня, хотя болезнь требовала абсолютного покоя. Ни его сношения с двором, ни прения палаты, ни обширная переписка не могли удовлетворить его жажды деятельности: он был командиром батальона национальной гвардии, членом администрации Сенского департамента и председателем Национального собрания.

27 марта он перенес тяжелый приступ, но на следующий день выступил с большой речью по вопросу о рудниках, защищая вместе с общественными интересами и частные интересы своего приятеля Ла-Марка. «Ваше дело выиграно, — сказал он ему после заседания, — а я мертв».

Через шесть дней Франция узнала о смерти своего трибуна. Весь Париж присутствовал при его похоронах, и тело успевшего стать при жизни великим человека было положено в Пантеон. В конце статьи было приведено несколько знаменитых цитат главного оратора Франции, и Буонапарте с интересом прочитал их.

«Быть искренним в жизни, значит, вступить в бой с неравным оружием и бороться с открытой грудью против человека, защищенного панцирем и готового нанести вам удар кинжалом».

«Великое искусство подчинять людей заключается в умении брать их с хорошей стороны».

«Верная и деятельная память удваивает жизнь».

«Вы, желающие держать народ в невежестве, берегитесь — вам больше всего грозит опасность! Разве вы не видите, как легко сделать из грубого животного жестокого зверя?»

«Для того, чтобы хорошо управлять, порядок и последовательность нужнее великих дарований».

«Добровольные рабы производят больше тиранов, нежели тираны — рабов».

«Хитрость — талант эгоистов».

Нельзя сказать, чтобы молодой офицер готов был подписаться под каждой из этих фраз. Но читал их с интересом. И даже не столько читал, сколько изучал, как он это делал всегда, когда дело касалось великих людей. А Мирабо он считал по-настоящему великим.

Да, многие называли его двурушнкиом, но, получив кое-какой жизненный и политический опыт, Буонапарте уже не подходил к поступкам людей с двумя красками: белой и черной. Вполне возможно, что Мирабо просто опередил свое время, чему и стала доказательством вся его жизнь.

После событий 10 августа 1792 года будут найдены доказательства сношений Мирабо с двором и полученной им от короля платы. Его останки будут изъяты из Пантеона и на их место положат останки Марата. Прах Мирабо будет перенесен на кладбище казненых, в предместье Сен-Марсо, и поручик Буонапарте с презрением скажет: «Какая грязь!»

Но все это будет потом, а пока Буонапарте еще раз прочитал похожую на приключенческий роман биографию Мирабо, и снова задумался над тем, насколько непредсказуемая и неуправляемая штука человеческая жизнь…

Только в начале апреля блудный поручик предстал перед не совсем светлыми после вчерашнего застолья очами де Лансом.

— Итак? — завидев «летучегокорсиканца», как с некоторых полковник стал называть Буонапарте, иронично поднял свои густые брови полковник. — Что на этот раз?

Не моргнув глазом, подпоручик поведал командиру полка трогательную историю об ужасном шторме и своем чудесном спасении и представил ему различные свидетельства, оправдывавшие его запоздание. В них на самом деле говорилось о том, что «лейтенант Буонапарте вследствие бурного состояния моря не мог приехать во Францию, а его корабль дважды выбрасывало на корсиканский берег».

Де Ланс сделал вид, будто поверил этим отговоркам: таких хороших офицеров, как Бонапарт, было очень мало в полку, — эмиграция и так нанесла ему сильный урон.

Все с тем же невинным выражением лица Буонапарте попросил трехмесячный оклад, и полковник написал военному министру прошение выдать «задержавшемуся в отпуске по независящим от него причинам» поручику Буонапарте причитавшееся ему жалованье.

В полку он встретил своих старых друзей: Ролана дю Виларсо, Нодена, Бидона и верного де Мазиса. Товарищи восторженно встретили вернувшегося в родной полк офицера. Брата он представил однополчанам в весьма туманных как по форме, так и по содержанию выражениях.

— Этот молодой человек, — многозначительно произнес он, — хочет наблюдать за нацией, которая готова либо пойти навстречу погибели, либо вновь воскреснуть!

Буонапарте снял на улице Вобан y семейства Бофр для себя и Луи скромную комнату. Единственною мебелью в ней была узкая кровать без балдахина, что в те времена служило признаком бедности, два соломенных стула и маленький стол у окна, который молодой лейтенант завалил своими бумагами и книгами. Будущий король голландский спал на полу.

Таков был рабочий кабинет Наполеона. Здесь он мечтал о будущем Корсики, здесь намеревался закончить историю своей родины.

Вернувшись в Оксонн, он тотчас он начал искать издателя для своего «Письма Маттео Буттафоко». К его великой радости, типограф Жоли напечтал его труд.

Как только Буонапарте получил первый экземпляр, он послал его Паоли. В прилагаемой записке он просил вождя прислать ему материалы по истории Корсики, которых у Паоли было множество.

Они были необходимы молодому историку особенно теперь, Он заканчивал третье «Письмо о Косрике», в котором описывал геройскую сорокалетнюю борьбу на острове, и договорился все с тем же Жоли об издании и этой брошюры.

Молодой офицер возлагал большие надежды на впечатление, которое произведет его «Письмо Буттафоко» на Корсике, и почти все сто экземпляров отправил на родину. Но по большому счету, это письмо заинтересовало только патриотический клуб в Аяччио. Но гораздо важнее для него было мнение старого вождя, и он с нетерпением ждал от него ответа.

Отец нации прислал ему любезное, но задевшее самолюбие автора письмо. «Не трудитесь разоблачать клевету Буттафоко, — писал ему Паоли, — этот человек давно уже погиб в глазах нашего народа, всегда чтившего правду и снова завоевашего свободу. И лишний раз упоминать его имя, значит, оказывать слишком мног чести этому человеку, которого уже давно стыдится его собственная семья. И лучше предоставить его самому себе… Что же касается вашего письма как такового, то оно произвело бы большее впечатление, если бы было написано более беспристрастно…»

Не лучше обстояло дело и с просьбой присласть материалы по истории Корсики. «У меня, — словно пытаясь отделаться от смертельно надоевшего ему просителя, писал дальше Паоли, — нет времени искать интересующие вас документы. И, говоря откровенно, я не могу понять, зачем они вам. Писать историю Корсики? Так я однажды уже говорил вам о том, что в молодые годы историю не пишут…»

Не в силах сдержать ярость, Наполеоне скомкал оскорбительное для него послание. Это надо же додуматься! «У меня нет времени!» Да лучше бы совсем ничего не писал! В своей готовности защитить любимого вождя он лез из кожи, а вместо признательности получил очередную пощечину!

Он грустно вздохнул. Сколько лет предавался он сладостным мечтам о том, как вместе с Паоли будет бороться за возрождение родины, и вот на тебе! Он снова не у дел, снова лишний!

Впрочем, чего удивительного! Будучи ревностным поклонником Паоли, он не мог не выглядеть его соперником в борьбе за трон. И если до этой минуты все еще трепетно относившийся к своему великому соотечественнику молодой офицер избегал отвечать на этот вопрос даже самому себе, то теперь не было смысла кривить душой.

Паоли не был тем человеком, на которого ему следовало делать ставку, поскольку он не проявлял ни малейшего интереса к его проектам. Теперь, когда Паоли окончательно отвернулся от него, он не желал пребывать в тени великого человека и надеялся получить то, чего заслуживал.

И дело было даже не в честолюбиии. Буонапарте не мог не видеть, насколько он превосходил всех тех, с кем сводила его за эти годы судьба. Обладая недюжинными дарованиями, он не желал пребывать на вторых и третьих ролях. Да и само время требовало новых лидеров, таких, как он и Саличетти. Они были смелы, энергичны и готовы на многое.

Впрочем, дело было, как начинал догадываться Буонапарте, не только в Паоли. Старый вождь стал заложником своего окружения, большинство которого представляли патриоты старого закала. И тот же Перальди с компанией скорее умер бы, чем допустил бы его до сколько-нибудь важного поста в правительстве. Да что там он! Сам Паоли страдал от нападок «паолистов», тянувших его в прошлое.

Другое дело его верный сподвижник Андреа Поццо ди Борго. Вот уж кто удивил, тот удивил! И дело было даже не в том, что он так быстро позабыл все свои клятвы и в свой последний приезд в Аяччо даже не соизволил зайти к нему. Близость к Паоли накладывало свой отпечаток.

Буонапарте не понимал другого: как мог этот умный и образованный человек не видеть такой простой вещи, что Паоли со всем своим авторитетом и властью остался в прошлом и что вся его выгода есть только сиюминутная выгода…

Больше всех возвращению блудного поручика была рада Луиза, которая покрыла его такими страстными поцелуями, слово он вернулся с войны.

В первую после долгой разлуки со своим возлюбленным ночь она превзошла себя, и утомленный любовными играми Наполеоне проснулся позднее обычного.

Взглянув на лежавшую рядом женщину, он усмехнулся. На Корсике он ни разу не вспомнил об этой сумасбродке, а она не только не забыла своего «маленького поручика», но и с великим нетерпением ожидала его.

Ему казалось это странным. Он не мог одаривать Луизу подарками, ни даже ухаживать за нею так, как это умели делать куда более опытные в подобных делах мужчины, а она все больше привязывалась к нему.

Но вот дрогнули длинные ресницы, Луиза открыла глаза и, встретившись с ним взглядом, нежно проворковала:

— Доброе утро!

Вспомнив ночные неистовства своей подруги, подпоручик улыбнулся.

— Выспалась?

— Да, — томно потянулась Луиза, и, притянув его к себе, впилась в его губы таким жгучим поцелуем, словно и не было ночи любви.

Целый час длилось их любовное пиршество, и молодой офицер в какой уже раз удивился тому, откуда эта женщина брала силы.

— Сегодня де Ланс дает ужин, — многозначительно взглянула на него Луиза, когда они сели завтракать.

— Я не приду…

— Почему? — удивленно воскликнула Луиза.

— Хочу поработать…

— Вот как? — обиженно надула губы женщина. — И тебе совершенно все равно, — повысила она голос, — что я буду целый вечер скучать?

— Что-что, — улыбнулся Наполеоне, который успел познать нрав своей веселой подруги, — а скука тебе не грозит! Там будет много офицеров, и целый вечер будут звучать твои любимые вальсы!

— И тебя не волнует, что я буду танцевать с другими мужчинами? — с еще большей обидой воскликнула Луиза.

— А почему это меня должно волновать? — пожал плечами Буонапарте.

Луиза прикусила губу. Как и всякой влюбленной женщине, ей хотелось только одного: чтобы ее любовник постоянно был рядом, и она совершенно не понимала его равнодушия.

— Если ты не придешь, — вконец обиделась она, — между нами все кончено!

Поручик вздохнул. Ему порядком надоело каждый раз объяснять одно и то же, и он с решительным видом встал со стула.

— Кончено, так кончено! — без всякого выражения произнес он и, холодно кивнув опешевшей любовнице, направился к двери. Но едва он взялся за ручку, как Луиза кинулась к нему и обняла его за плечи.

— Не уходи, Наполи! — со слезами в голосе воскликнула молодая женщина, обнимая Наполеоне. — Мне так скучно без тебя!

Наполеоне поморщился: повторялась много раз виденная и ставшая от этого еще более пошлой сцена.

— Извини, Луиза, — мягко освободился он от ее рук, — но у меня действительно дела…

— Опять эти проклятые дела! — взвизгнула Луиза. — Неужели ты не понимаешь, что такое любовь?

— Почему не понимаю? — удивленно взглянул на нее Наполоене. — Понимаю!

— И что же это? — уставилась на него во все глаза Луиза.

— Самое недостойное нормального человека чувство! — улыбнулся тот.

Ожидавшая услышать все, что угодно, но только не это, Луиза вздрогнула.

— Ты шутишь? — уже скорее с испугом, нежели с удивлением воскликнула она.

— Отнюдь, — покачал головой Буонапарте. — Я действительно считаю любовь гибельной для человека. Она приносит людям куда больше вреда, нежели пользы, и я был бы счастлив, если бы какая-нибудь добрая фея раз и навсегда освободила бы нас от нее…

Он еще долго продолжал в том же духе, и по-настоящему испуганная непонятыми ей, а оттого еще больше оскорбительными для нее, речами Луиза в каком-то оцепенении смотрела на бесстрастно изрекавшего страшные истины любовника.

— И для меня, — закончил он свой убийственный монолог, — любовь не имеет никакого смысла! Да и разве может она дать настоящее счастье? Нет и еще тысячу раз нет! Только великое достойно устремления души, и только ради этого великого стоит жить!

— Ну и убирайся к своему великому! — вскричала окончательно выведенная из себя ужасными признаниями молодого офицера Луиза. — Ко мне больше не приходи!

Ей было настолько не себе, что она боялась встретиться глазами со своим возлюбленным, продолжаввшим хранить удивительное для столь необыкновенного объяснения спокойствие.

Да, он много раз доставлял ей огорочения, но что значили их мелкие размолвки по сравнению с его сегодняшними признаниями. Луиза не знала, что ей делать. Слишком силен был нанесенный ей удар.

Не выдержав страшного напряжения, она уткнулась в подушки и зарыдала. Молодой офицер и не подумал успокаивать ее и, пожав плечами, вышел из дома.

Было около шести часов утра. Моросил мелкий дождь, было тепло и пасмурно. Подпоручик медленно шел вдоль улицы. Он уже забыл о Луизе, и его мысли были заняты захватившей его идеей.

Вернувшись в свое убогое желищие, он уселся за давно задуманный им еще во время путешествия по Дофинэ «Диалого любви» и принялся излагать все то, о чем только что говорил своей любовнице.

«Я не только отрицаю существование любви! — писал он. — Я считаю ее попросту гибельной для общества и для личного счастья человека. Мне кажется, что она причиняет больше вреда, нежели пользы, и было бы счастьем, если бы какая-нибудь добрая фея освободила нас от нее».

Позабыв обо всем на свете, он с упоением писал свой трактат, и только через два часа его отвлек от него глубокий вздох Люсьена, спавшего на растеленном на полу матрасе.

— Что с тобой? — взглянул Наполеоне в широко открытые глаза брата, с каким-то странным выражением на лице смотревшего на него.

— Мне приснилось, — улыбнулся все еще находившийся под впечатлением сказочного видения тот, — будто я король!

— В таком случае, — усмехнулся Наполеоне, — я должен видеть себя во сне императором!

В его голосе прозвучала ирония. Он никогда не страдал недостатком воображения, но даже ему было трудно поверить в то, что пройдет не так уж много лет и этот самый мальчик, который спал сейчас на полу, станет королем Голландии, а он превратится в могущественного императора одной из самых великих стран мира.

— И знаешь, — спросил Люсьен, не обращая на слова брата никакого внимания, — что я бы сделал, если бы стал королем?

— Что? — с улыбкой взглянул на брата молодой офицер.

— Наелся бы на много дней вперед! — мечтательно произнес Луи.

Поручик погрустнел. После своего возвращения с Корсики он зажил еще беднее, поскольку теперь был вынужден кормить и одевать еще и брата, которого не удалось никуда пристроить.

— Да, — с подивившей его самого серьезностью кивнул он, — ради этого стоит стать монархом!

Позавтракавв ожидании светлого будущего сухарями и жидким чаем, Наполеоне отправился на полигон. Вернулся он вечером и со свойственной ему энергией и настойчивостью продолжил занятия с братом, из которого решил сделать образованного человека и хорошего солдата. И воспитывал он его в спартанском духе, поощряя за успехи и безжалостно наказывая за малейшие провинности.

На свое счастье, будущий король голландский оказался в высшей степени одаренным юношей и, как и его брат, схватывал все на лету. Видя его прекрасные способности, Наполеоне делал все для того, чтобы брат чувствовал себя как можно комфортнее в окружавшей их нищете.

«Он, — писал воспитатель Жозефу, — безусловно, будет лучшим из нас четверых, — пишет он, — да и, положим, никто из нас не получал такого хорошего воспитания, как он».

Однако Люсьен не оценит его стараний, и в 1813 году Наполеон, жалуясь на неблагодарность Луи, скажет: «Чтобы его воспитать, я, будучи двадцатилетним молодым человеком, терпел всевозможные лишения: я не позволял себе даже самого необходимого!»

Несмотря на литературные неудачи, молодой офицер не прекратил своих занятий литературой и философией, и венцом его постоянных раздумий стали «Размыления о сущности природы», в которых он скорбил по безвозвратно ушедшей эпохе, когда людям не надо было заботиться о пропитании.

Он снова и снова возвращался к своим принципам, в духе Руссо, к естественному состоянию человека. Он отвергал современную цивилизацию, в которой вся власть находилась в руках властолюбия, честолюбия и гордости.

Но все эти идеи были продиктованы не столько искренним чувством, сколько софистическими аргументами его произведений.

Естественно, что сочинения эти утрачивали тем самым свою ценность, но способствовали все же развитию того чрезвычайного самосознания и той железной силы воли, которые он постоянно обнаруживал. Буонапарте работал неутомимо, по пятнадцать-шестнадцать часов в сутки.

Но даже сейчас молодой офицер не пренебрегал своими политическими интересами. Как и во время своего пребывания в Валансе, в Оксонне он занимался патриотическим воспитанием солдат своего батальона патриотические, читая им республиканские газеты и рассказывая о революции.

Второго июня 1791 года Наполеон был произведен в поручики. Это событие совпало с военными реформами, и вскоре Буонапарте был переведен в Гренобльский четвертый артиллерийский полк, стоявший в Валансе.

Это назначение пришлось весьма некстати. Мало того, что новоиспеченный поручик привык к своим полковым товарищам, перевод был сопряжен с большими расходами. Кроме того, Наполеоне опасался и того, что в новом полку он не сможет уделять брату должнгого внимания.

Озабоченный этим, он написал третьего июня приятелю своего отца, Ле-Санкеру, письмо с просьбой помочь ему остаться в полку «Ла Фер». Но было уже поздно. Новое формирование артиллерии было закончено.

В первый раз в жизни молодой офицер наделал долгов, и четырнадцатого июня вместе с братом отправился на новое место назначения. Он снова поселился у мадемуазель Бу, у которой встретил такой радушный прием во время своего первого пребывания в Валансе.

И надо отдать этой доброй женщине должное: она была заботливой хозяйкой и облегчила симпатичному ей поручику воспитание юного Луи, которого он отдал ей на полный пансион. Сам же он проводил все свободное время в хорошо знакомой ему чититальне Ореля, которая обогатилась многими интересными книгами.

Несмотря на всю серьезность Наполеона, он пускался иногда на ребяческие проделки. Он часто подсовывал полковнику де Монжоберу старые номера любимого им журнала «Perlet». Рассеянный полковник, к великому удовольствию всех, читал внимательно журнал с начала до конца.

Буонапарте мало бывал в валансском обществе. Это был уже не тот Валанс, где не так давно Буонапарте предавался философским размышлениям и беседам с Луа. Местное общество состояло в основном из роялистов и косо смотрело на известного своими радикальными воззрениями офицера.

Большинство его прежних знакомых было склонно к эмиграции, что ставило его, республиканца, в щекотливое положение. Многие знакомые умерли, а бывшая симпатия Наполеоне, с которой он когда-то ел вишни, жила вместе с матерью в деревне.

Со временем поручик завязал новые знакомства и возобновил некоторые старые. Он встретил радушный прием в домах военного комиссара Суси и советника гренобльского департамента Монталиве. Молодой поручик пользовался в этом обществе успехом, благодаря своим смелым идеям и интересным рассказам об истории Корсики.

А вот на службе все шло далеко не так гладко, как того хотелось бы молодому офицеру. И дело было уже не артиллерии. Как и вся страна, армия раскололась на два политических лагеря, и Наполеоне вступил в конфликт со своим начальником, роялистом капитаном де Роменом.

Молодому офицеру приходилось терпеть много неприятностей из-за своего увлечения новой Конституцией, построенной на демократическом базисе.

Конечно, он часто вспоминал добрые товарищеские отношения в полку «Ла Фер», де Мазиса, Гассенди, Олере, Мареско, де Виль-сюр-Арке, которых ему так не хотелось покидать.

Он не забудет их и впоследствии. Гассенди и Мареско станут генералами при Империи, а де Мазис и сюр-Арк, с которми молодой офицер делился своими идеями и взглядами, получат видные должности при дворе Наполеона.

Со временем Наполеон станет стыдиться своих юношеских увлечений, и когда в своей речи в государственном совете, Гассенди сошлется на какую-то заумную экономическую теорию, император перебьет его.

«Дорогой мой, — с иронией спросит он, — откуда такая ученость и такие принципы?» «От Вас, Ваше Величество!» — ответит Гассенди. «Да что вы, — примет удивленный вид никогда ничего не забывавший Наполеон, — вам это, мой милый, просто приснилось».

Но, конечно Гассенди, не спал, он просто припомнил рассуждения своего бывшего товарища по полку.

Свободное от занятий время Буонапарте проводил в Клубе общества друзей Конституции. Он был одним из первых его членов и наиболее пламенным оратором.

В первый же вечер он произнес речь, которая воодушевила всех присутствующих своим пылом и своею уверенностью в успехе революционного движения.

Все решили, что молодой корсиканец со своими оригинальными идеями и пламенной любовью к свободе пойдет далеко, и избрали его библиотекарем и секретарем.

Нельзя сказать, что в Клубе у него появились друзья, но люди, с которыми он много общался, были. Особенно близко он сошелся с одним из завсегдатаев Клуба Франсуа де Римо, который произвел на него впечатление своими оригинальными и независимыми суждениями. Но когда он увидел его прекрасный дом, где каждая вещь говорила о богатстве и безупречном вкусе ее владельца, он с удивлением взглянул на приятеля.

— Да, — улыбнулся тот, — можно жить в роскоши и посещать революционные собрания!

В просторнои зале внимание Наполоене привлек портрет красивой женщины, похожей на Римо. Но куда больше его поразила не ее красота, а затаенная в удивительно выразительных глазах глубокая грусть.

— Это моя мать, — пояснил де Римо, и в его голосе прозвучали печальные нотки.

Великолепный сад был под стать дому, и Наполеоне с интересом осматривал затейливые клумбы с никогда не виданными им цветами, от которых шел тонкий аромат. Но куда большее внимание молодого офицера привлекло небесное видение в образе миловидной восемнадцатилетней девушки, которая накрывала на стол. Он бросил быстрый взгляд на Римо.

— Это моя жена… — улыбнулся тот.

— Но ты же говорил, — удивился поручик, — что не женат…

— Да, — кивнул де Римо, — говорил! И сейчас скажу, что мы состоим в гражданском браке, и, дабы не шокирирвать местную знать подобной вольностью, я выдаю себя за холостяка…

Как истинный корсиканец, Буонапарте признавал связь мужчины и женщины только через законный брак. Он ничего не сказал и только неопределенно пожал плечами. Но по его нахмуренным бровям было видно, что он думал по этому поводу.

— Тебе не нравится? — усмехнулся Римо.

— Да как тебе сказать, — развел руками Наполеоне, не желая огорчать Франсуа.

— Да так и скажи! — весело взглянул на него де Римо. — Уж в чем-чем, а в решительности тебе не откажешь!

— Если ты так хочешь, — не принимая игривый тон приятеля, сухо ответил подпоручик, — я отвечу… Мне подобное сожительство не нравиться. Слишком уж сильно оно отдает распущенностью!

— А, может быть, свободой? — испытующе посмотрел ему в глаза де Римо.

— Свободой? — удивленно поднял брови Буонапарте. — Интересно, какой?

— Да той самой, — продолжал Римо, — о которой ты так проникновенно говорил в клубе всего полчаса назад!

Полагая, что приятель шутит, Буонапарте внимательно взглянул на него, но, судя по серьезному выражению его красивого лица, тот и не думал насмехаться над ним.

— Ты что, — с легким удивлением спросил Римо, — и на самом деле полагаешь, что свобода заключается только в возможности излагать свои мысли и торговать где вздумается, а истинный союз между женщиной и мужчиной не возможен без освящения церковью?

Буонапарте никогда не задумаывался над подобными проблемами и, не зная, что отвечать, пожал плечами.

— А ведь те естественные люди, — продолжал де Римо, — перед которыми ты преклоняешься, не отягащали себя никаким освящением брака, а жили так, как им нравилось! Так почему я должен надевать на себя ярмо уже порядком надоевшей условности? Главным в отношениях мужчины и женщины должна быть легкость и радость, а все остальное только никому не нужный груз! Так почему же мы с Мадленой, — кивнул он на продолжавшую накрывать на стол девушку, — не можем жить так, как нам того хочется? Только потому, что это не нравится кому-то еще?

— Не знаю, — покачал головой гость, — но в обществе должны существовать какие-то приличия…

— Ну вот, — разочарованнно махнул рукой де Римо, — и ты туда же! В обществе должны существовать приличия! — с явной иронией повторил он последнюю фразу Наполеоне. — А в каком обществе, позволь тебя спросить? — повысил он голос. — В том самом, которое сплошь и рядом состоит из тех, кого ты сам собираешься при первой же возможности отправить на свалку истории? Эх, Набули, Набули, — вздохнул де Римо, — как же тебе еще далеко до настоящей свободы! Ладно, — сменил он тему, — давай лучше закусим!

Буонапарте нахмурился. После Луа никто еще не бросал ему подобных обвинений. Но спорить в присутствии Мадлены на эту весьма щекотливую тему ему не хотелось, и он уселся за великолепно сервированный стол. Де Римо разлил шампанское.

— Давай, — поднял он свой бокал, — выпьем, благо, что повод у нас для этого есть! Сегодня мои именины, — пояснил он, заметив вопросительный взгляд Наполеоне, — так что давай выпьем за меня!

Поручик наклонил голову.

— Я поздравляю тебя, Франсуа!

— А теперь, — сказал де Римо, когда они выпили еще шампанского и он закурил душистую папиросу, — я расскажу тебе об этом доме…

В следующее мгновенье Наполеоне услышал и на самом деле трагическую историю той самой красавицы, чей портрет несколько минут назад он видел в зале.

Катрин де Пуаре была дочерью жившего в Лионе графа, известного своей страстью к вину и картам. И если с вином де Пуаре еще как-то мог бороться, то от карт оторвать его было невозможно. В один из ненастных октябрьских вечеров он умудрился проиграть почти все свое состояние известной на всю Францию своими любовными похождениями особе королевской крови. Эта особа воспылала неземной страстью к прекрасной дочери графа и предложила поставить ее на кон! Не моргнув глазом, де Пуаре принял ставку и… проиграл Катрин!

Прекрасный актер, он сумел представить дело так, что дочь была вынуждена своим бесчестием спасать семью. И она спасла ее! Через месяц она без ума влюбилась в своего соблазнителя, а еще через год у нее родился Франсуа.

Отца к этому времени уже не было в живых. Проиграв все, что только можно, он всю свою неумеренную страсть перенес на алкоголь и после очередного запоя его хватил удар. Спустя два года никогда не отличавшаяся особым постоянством особа царственной крови встретила новую симпатию, и бедная девушка осталась одна.

Соблазненная и покинутая, она не только не возненавидела свого соблазнителя, но и прониклась к нему еще большей любовью и все последующие годы прожила в страшной тоске. До последнего вздоха она любила этого человека и умерла с его портретом в руках.

— Незадолго до ее смерти, — закончил свой рассказ де Римо, — один из самых известных живописцев Фарнции написал тот самый портрет, который ты видел в зале… А мне, — развел он руками, — достался вот этот самый домик, подаренной матери моим отцом…

Римо замолчал, и приятели долго сидели в тишине. Закатное солнце золотило бившую высокой струей воду в фонтане, и она играла тысячами радуг.

— Когда мне начинают говорить о каких-то приличиях, — усмехнулся Римо, — мне даже не хочется смеяться… Ну а если быть совсем откровенным, — продолжал он после небольшой паузы, — мне вообще уже ничего не хочется…

Подпоручик удивленно взглянул на него. Деятельный и энергичный, он казался ему одним из самых преданных революции людей. И вот на тебе! Мне ничего не хочется!

— Но ведь революция… — начал он, но Римо перебил его.

— Оставь, Наполи! — махнул он рукой, и впервые за все время знакомства Наполеоне услышал в его голосе раздражение. — Все это чепуха! Время людей чести прошло, и никакая революция не изменит этого! Неужели ты серьезно полагаешь, что пришедшие к власти лавочники и торгаши принесут в мир какую-то новую мораль? И если принцы крови и грецоги способны торговать совестью и чувствами, то что говорить о рвущихся к власти буржуа, готовых продавать все, что угодно, и кого угодно! Да, многие из них увлечены революционными идеями, но это явление временное, и как только они получат власть, так тут же о себе в полный голос заявит тот самый презренный металл, из-за которого по сути дела и разгорелся весь этот пожар! Борьба идей, Руссо, Вольтер, свобода, равенство, братство! — поморщился он словно от зубной боли. — А в подоплеке всех этих возвышенных идей — стремление человека больше и вкуснее питаться и помыкать себе подобными! И ничего больше!

Буонапарте с интересом слушал приятеля. По сути дела он только сейчас увидел его в истинном свете. Да, он много и красиво говорил на собраниях их клуба, но, помимо своей воли Наполеоне, постоянно слышал за всеми его речами скрытую иронию. Сейчас от нее не осталось и следа.

— Возможно, ты и прав, — после небольшой паузы ответил он, — и лавочники по всей вероятности останутся лавочниками! Но сейчас они действуют, и это главное! Я не знаю, а вернее могу только догадываться, какими станут буржуа после того как возьмут власть, но они хотят быть сильными, и это прекрасно! Хотя бы только потому, что в мире есть только одна истинная добродетель — сила, и только в ней заключается добро, в то время как слабость является прибежищем зла…

Римо глубоко затянулся и задумчиво смотрел на ровыне кольца синего душистого дыма, которые медленно поднимались вверх от его трубки.

— И именно поэтому, — продолжал Буонапарте, — я могу только приветствовать тех людей, чьим девизом является не слово, а дело, а их бьющая через край энергия — жизнью души! И я хочу сказать еще вот о чем! — заговорил он словами своего не принятого лионскими академиками трактата. — Человек рождается для счастливой жизни, а само счастье заключается в наслаждении жизнью, соответственно его натуре. Но счастье недостижимо без хоть каких-то гражданских добродетелей. А отсюда и прославление той великой свободы, за которую сейчас и идет борьба! Конечно, нынешним лидерам многого не хватает, но все это меркнет по сравнению с той задачей, какую он взвалили на себя!

Поручик замолчал и взглянул на задумчиво курившего хозяина дома. Тот и не думал спорить с приятелем, но в его слегка прищуренных глазах Наполеоне снова увидел ту же самую иронию, с какой он выступал в клубе. И уже понимая, что продолжать разговор в том же духе бессмысленно, он спросил:

— Для чего же тебе тогда нужны все эти собрания и клубы, если ты их не ценишь? Это поза?

— Нет, — покачал головой Римо.

— А что же?

— Не знаю, — пожал плечами Римо. — Но с уверенностью могу сказать тебе только одно: я отношусь к тем людям, которых меньше всего волнует результат, и самое главное для которых — это участие!

Буонапарте только пожал плечами, отказываясь понимать свеого приятеля. Хорош бы он был в своем стремлении вернуть Корсике свободу, если бы его интересовал не результат, а только участие!

На этом вечер закончился. Слишком многое было сказано, и больше ни о чем говорить не хотелось.

Утром Буонапарте отправился на полигон, а когда появился после обеда в штабе, де Римо поведал ему подробности нашумевшей на всю Европу истории об аресте короля, который пытался бежать за границу.

Поручик с интересом выслушал эту, почти детективную, повесть. Как известно с сентября 1789 года Людовик жил в Париже и находился на положении заложника.

Главную роль в королевской семье стала играть королева Мария Антуанетта, которая возлагала надежды на удушение революции с помощью иностранных государств, прежде всего Австрии и Пруссии.

Она же вынашивала планы бегства королевской семьи в Лотарингию, где Людовик должен был встать во главе эмигрантов и немецких войск.

Однако почтовый работник Друэ узнал короля в одной из деревень на пути к границе и пустился за ним со своим приятелем Гильомом. По лесам вдоль дороги было полно гусаров, которые выехали встречать королевский экипаж в Пон-де-Сомм-Вэль. Но испугавшись враждебного отношения народа, все они скрылись в лесу.

Друэ и Гильом догнали карету короля только в Варение. Король был вынужден задержаться здесь из-за того, что в условленном месте не оказалось ни подставных лошадей, ни конвоя гусаров.

Друэ, пользуясь остановкой кареты, решил задержать короля. Вместе со своими приятелями он поставил на мосту через Эр телегу с мебелью, а затем вместе с несколькими гражданами, вооруженных ружьями, задержал царственных беглецов.

Друэ и его товарищи заставили путешественников выйти из экипажа и отвели их в бакалейную лавку некоего Coca. Там короля узнал живший в Варение бывший судья, и королю пришлось отказаться от своей роли лакея при «госпоже Корф».

Co свойственной ему изворотливостью Людовик XVI начал оправдывать свое бегство тем, что его семье грозила в Париже опасность со стороны герцога Орлеанского. Но народ не поддался обману.

В Варение забили в набат, и на его призыв стали сбегаться крестьяне, вооруженные вилами и дубинами.

Тысячи крестьян собрались на дороге между Варенном и Парижем. Прибывшие для охраны короля гусары куда-то исчезли.

Что же касается солдат, то они целый день пили с жителями вино и не проявляли к королю никакого участия. Все пути к Варенну были забаррикадированы, чтобы помешать уланам спешившего на помощь королю Буйе войти в город. А с рассветом в толпе начали раздаваться крики: «В Париж! В Париж!»

Около 10 часов утра приехали посланные Собранием комиссары. Уничтожив компрометирующие его документы, король подчинился толпе и был переправлен в Париж. По его прибытии огромные толпы горожан наводнили Тюильри и потребовали свержения короля.

Парижские секции беспрерывно заседали, а по столичным улицам разгуливали люди в красных шерстяных колпаках и с пиками в руках…

— Нам постоянно пытались внушить, — с необыкновенным воодушевлением говорил Буонапарте в тот вечер в клубе, — что над королем висит какой-то злой рок и вся вина лежит на его не очень умных советниках! И, слушая эти сказки, можно и на самом деле подумать, что речь идет не о правителе государства, а о каком-то дурачке, которого окружают плохие дяди! А это далеко не так, и весь этот маскарад был задуман только с одной целью: обрести приют за границей и оттуда бороться с революцией! И я вряд ли ошибусь, если скажу, что бывший символ национального единства стал знаменем контрреволюции, которая горит желанием восстановить во Франции старый порядок!

Он долго продолжал в том же духе и обрушил на роялистов такие тяжкие обвинения, что наиболее горячие головы потребовали немедленного ареста сторонников короля в Ваоансе и суда над всеми. Лишь с великим трудом Буонапарте удалось удержать их от этого пагубного для всех них шага.

— Подождите еще немного! — увещевал он не на шутку разбушевавшихся республиканцев. — Скоро король будет свергнут, и мы наведем в Валансе революционный порядок!

Скоро у мятежного поручика поводов для произнесения гневных речей стало еще больше, поскольку в 1791 году у европейских монархов возникла идея созвать конгресс для организации интервенции для подавления французской революции. Королева в своей тайной переписке с императором Леопольдом II и другими монархами настаивала на созыве этого конгресса. Тогда же началось сближение Австрии и Пруссии. В июле 1791 года они договорились о совместных действиях против Франции.

Леопольд II разослал обращение к европейским дворам с планом созыва дипломатического конгресса и создания союза против Франции. Согласно ему, державы должны были предложить Франции остановиться на своем революционном пути.

В случае отказа предполагалось начать вооруженную интервенцию. Леопольд был убежден, что вторжение поможет оградить «общественное спокойствие и безопасность государств» от проникновения в них революционного духа.

В 1791 году Леопольду не удалось осуществить план общеевропейского союза. Англия и Россия не отозвались на приглашение императора. Питт решил выжидать. Он отказал эмигрантам в вооруженной интервенции и явно не желал участвовать в общих мероприятиях держав. Россию отвлек переворот в Польше 3 мая 1791 году.

Понятно, что революционно настроенные члены Клуба не могли пройти мимо этого события, и вместе с другими ораторами Буонапарте клеймил позором всех евпропейских реакционеров.

Однако до революционного порядка в Валансе было все также далеко, как и до мятежной столицы. Учредительное собрание не думало низвергать короля, а лидер левых Робеспьер на все требования покончить с королевской властью отделывался туманными фразами.

Оно и понятно! Куда больше короля и интервенции буржуа боялись собственного народа и на всякий случай решили заручиться поддержкой армии, заставив ее присягнуть на верность Национальному собранию и тем самым сильно ослабив ее.

Офицерский корпус состоял в большинстве своем из аристократов и в упор не видел стоявших у новой власти разночинцев.

Не вызвала новая присяга особого восторга и у офицеров Четвертого Гренобльского полка. И после того как полковник де Петье призвал их присягнуть на верность Национальному собранию и скорее умереть, нежели допустить во Францию иностранные войска, на плацу установилась зловещая тишина.

На хмурых лицах большинства офицеров было написано неподдельное отвращение, и никто из них не собирался приносить присягу на верность лавочникам и купцам.

Де Петье оказался в затруднительном положении. Роялист до мозга костей, он одинаково презирал и равенство, и братство, но призвать к открытому саботажу постановления Учредительного собрания боялся. Да и как не бояться, если сейчас был занесен топор над головой самого короля! И когда он, презирая себя за малодушие, первым присягнул на верность новому правительству, один из самых знатных аристократов полка капитан де Солей с нескрываемой брезгливостью воскликнул:

— Как вам не стыдно, полковник! Дворянин не может подписывать подобную мерзость! Это позор!

Де Петье растерялся еще больше и затравленно смотрел на разгневанных аристоркатов. Понимая, что промедление смерти подобно, ему на помощь пришел Буонапарте.

— Друзья, — громко прокричал он, — вся революционная Франция взирает сейчас на нас с надеждой и болью! И в эти переломные в ее истории дни мы присягаем не отдельным людям и даже не Учредительному собранию! Мы присягаем обновленной стране, которая ждет от нас новых свершений! И кто же, если не мы, спрашиваю я вас, защитит Францию от грозящей ей опасности? Вы не желаете принимать присягу? — обратился он к собравшимся вокруг де Солея офицерам. — Это ваше право! А вам, господин полковник, — повернулся он к командиру полка, — надо составить список всех этих людей и отослать его в Париж! Пусть там узнают, на кого можно положиться в трудную минуту, а кого надо опасаться!

Угроза подействовала, и почти треть только что кричавших «позор» офицеров присягнула на верность Учредительному собранию. Остальные, не скрывая своего презрения, демонстративно покинули плац. Проходя мимо Буонапарте, де Солей негромко произнес:

— Я еще расчитаюсь с тобой, корсиканский ублюдок!

К счастью для всего полка, Буонапарте не слышал брошенного ему оскорбления, и не трудно себе представить, что началось бы на плацу, если бы он ответил на слова де Солея ударом шпаги.

Де Петье не пришлось отсылать в Париж «черные» списки. Неожиданно для всех Национальное собрание выступило в защиту короля и объявило преступником всякого, кто… посмеет оскорбить Людовика! А затем случилось то, что повергло всех революционеров в шок.

Очевидная для всех измена короля породила острый политический кризис. Клуб кордельеров возглавил движение народных масс, настаивавших на отрешении короля-изменника от власти. Требование республики, с которым и ранее выступали кордельеры, теперь приобрело много сторонников не только в столице, но и в провинции.

Такое требование выставляли местные клубы в Страсбурге, Клермон-Ферране и в ряде других городов. В деревне снова усилилась борьба крестьянства против феодальных порядков. В пограничных департаментах крестьяне стали создавать Добровольческие батальоны.

Стоявшая у власти крупная буржуазия не желала ликвидировать монархический режим. Пытаясь спасти и реабилитировать монархию, Учредительное собрание приняло решение, поддерживавшее лживую версию о «похищении» короля. Именно тогда о себе в полный голос заявили жирондисты.

Свое название эта партия получила от департамента Жиронды, выславшего в октябре 1791 года в законодательное собрание депутатами местных адвокатов Верньо, Гюаде, Жансонне, Гранжнева и молодого купца Дюко, кружок которых и был первоначальным зерном партии. К ней скоро примкнули Бриссо с своей группой, Ролан, Кондорсе, Фоше, Инар и другие.

Сторонники индивидуальной свободы, поклонники демократической политической теории Руссо, весьма скоро начавшие высказываться в республиканском духе, пламенные защитники революции, которую они желали перенести даже за границы Франции, жирондисты отличались замечательным красноречием, но не обнаружили ни организаторского таланта, ни партийной дисциплины.

Кордельеры развернули агитацию против этой политики Собрания. Этот политический клуб сначала был известен под именем клуба «Друзей прав человека».

Он собирался в предместье Сен-Антуан, в старом монастыре кордельеров, откуда и получил свое название. Поначалу здесь шли споры только о нравственных и политических вопросах, но скоро стали страстно обсуждаться и жгучие вопросы дня.

В своих принципах кордельеры сходились с якобинцами, участвовали в их заседаниях и решениях и хотели только «в более обширных размерах осуществить понятия о свободе и равенстве, создать демократию на самой широкой основе».

Во главе этого клуба стояли Жан Поль Марат, Жорж Жак Дантон и Камилл Демулен. У кордельеров не было такой прочной организации и дисциплины, как у якобинцев. Их заседания были беспорядочны, их дебаты не чужды посторонних влияний, но, опираясь на низшие классы, из среды которых обычно выбирались новые члены, они образовали довольно сильную «партию действия». Мало-помалу клуб кордельеров ослабел и окончательно слился с якобинцами.

Якобинский клуб раскололся. Революционно-демократическая его часть поддержала кордельеров. Правая часть клуба — конституционалисты — 16 июля вышла из его состава и создала новый клуб — клуб фельянов, называвшийся так по имени монастыря, в котором происходили его заседания.

17 июля по призыву клуба кордельеров многие тысячи парижан, главным образом рабочие и ремесленники, собрались на Марсовом поле, чтобы поставить свои подписи под петицией, требовавшей низложения короля и предания его суду. Против мирной народной демонстрации была двинута национальная гвардия под командованием Лафайета. Неожиданно для всех солдаты открыла огонь. Несколько сот раненых и много убитых осталось на Марсовом поле.

Расстрел 17 июля 1791 года означал открытый переход крупной монархической буржуазии на контрреволюционные позиции. Среди республиканцев начался раскол, и реакция снова почувствовала свою силу. И особенно она торжествовала в армии, где основную массу офицерства составляли роялисты, и неизбежные в подобной ситуации стычки для многих сторонников революции закончились трагически.

Как и многие другие воинские части, Четвертый Гренобльский полк напоминал собою в эти дни пороховой погреб. И он взорвался в тот самый день, когда де Римо пригласил Буонапарте и де Мазиса отужинать вместе с ним в «Трех голубях».

На их беду, там уже сидело несколько офицеров их полка во главе с де Солеем, который давно искал удобный случай расчитаться с Буонапарте за присягу. И как только он увидел ненавистного поручика, по его лицу пробежала дьявольская усмешка.

— Господа, — громко произнес он, поднимаясь со своего стула, — находиться в подобном обществе, значит, не уважать себя! Поэтому я предлагаю очистить помещение!

В кафе воцарилась мертвая тишина. Многим был известен неукротимый нрав Буонапарте, и никто не сомневался в том, что он поднимет брошенную ему перчатку. И он поднял ее, завлепив де Солею звонкую пощечину.

Разъяренный поручик выхватил шпагу, и Буонапарте с огромным трудом удалось увернуться от просвистевшего в нескольких сантиметрах от его груди смертоносного клинка. В следующее мгновенье обнажили клинки остальные офицеры, и в кафе, к ужасу его владельца, началось самое настоящее побоище.

Преимущество было на стороне роялистов, которых имели на два клинка больше. Конечно, это было против всех правил, но ослепленным ненавистью к своим врагам аристократам было не до кодекса чести. И де Мазису, и де Римо приходилось нелегко, поскольку каждый из них дрался сразу с двумя противниками.

Но и Буонапарте было не легче. Де Солей считался одним из лучших фехтовальщиков Франции, и у его противника не было ни единого шанса остаться в живых. И если на дуэли в Корте ему несказанно повезло, то теперь ни о каком везении не могло быть и речи.

Не приходилось расчитывать и на некогда придавашую ему силу в бою с д`Илетом ненависть. Ему противостоял великий мастер, и все решало мастерство.

Однако Буонапарте не собирался отдавать себя на заклание мастеру фехтования и, к несказанному удивлению капитана, раз за разом отражал его молниеносные выпады.

Де Солей начал спешить и допускать ошибки, чем сразу же нарушил стройность поединка. И понять его было можно. Слишком велика была его ненависть ко всем этим мерзавцам, которые посмели замахнуться на заведенный раз и навсегда, как ему казалось, уклад жизни, и он горел страстным желанием поставить всю эту шваль на ее законное место!

В одной из атак де Солей сильно ударил Наполеоне по ключице, и тот выронил шпагу. Но в тот самый момент, когда де Солей собирался поставить последнюю точку в затянувшемся, на его взгляд, поединке, на помощь приятелю поспешил де Римо. И все же Наполоене не был бы самим собой, если бы неимоверным усилием воли не поднял бы шпагу и не попытался продолжить бой.

— Оставь, Наполи! — умоляюще взглянул на него де Римо. — У нас с капитаном старые счеты! Прошу тебя!

Сильно побледневший Буонапарте кивнул. Впрочем, ничего другого ему и не оставалось. Правая рука налилась свинцом, малейшее движение доставляло ему нестерпимую боль, и даже при всем желании он не смог помочь приятелю.

Против своей воли превратившись в зрителя, он с хмурым видом принялся наблюдать за тем красочным зрелищем, каким являлся поединок двух блестящих мастеров фехтования.

Римо был прав: у них были старые счеты. На последних полковых соревнованиях он в неимоверно упорном бою вырвал победу у своего извечного противника, и привыкший первенстовать де Солей поклялся при первом же удобном случае вернуть себе звание лучшего фехтовальщика.

Такой случай ему представился, а то, что призом в их поединке была сама жизнь, только придавала ему допольнительную остроту. И любой знаток фехтования выдохся бы уже через несколько минут. Молниеносные атаки сменялись блестящей защитой, и смертельные выпады со страшной силой пробивали пустоту.

Увлеченный одновременно страшным и завораживающим зрелищем Наполеоне с восхищением следил за этим шедевром фехтовального искусства.

Ожесточенная схватка продолжалась минут десять, и в конце концов Римо удалось провести молниеносную комбинацию. Однако де Солею каким-то чудом парировал удар, и шпага пробила ему только кожу на ребрах.

Из раны хлынула кровь, де Солей пошатнулся и охнул. Но когда де Римо остановился и поднял как того требовали правила поединка шпагу, он с неверотяной быстротой нанес ему коварный удар в живот.

Де Римо удивленно взглянул на капитана, выронил шпагу и упал на колени. Превознемогая разрывавшую его на части боль, Наполеоне кинулся к приятелю.

— Франсуа, — опустившись на колени, наклонился он к приятелю, — ты слышишь меня?

Де Римо не отвечал. Его его лицо быстро покрывалось смертельной бледностью. Потрясенный подлостью аристократа Наполеоне схватил левой рукой валявшуюся шпагу и кинулся на капитана.

— Мерзавец! — прорычал он. — Я убью тебя!

И он исполнил бы свою угрозу, если бы в эту минуту в кафе не появился вызванный перепуганными посетителями патруль и не обезоружил его.

— Да окажите же вы ему помощь! — вырываясь из крепко державших его рук, кричал Буонапарте.

Явившийся к месту побоища вместе с патрулем полковой врач наклонился к распростертому на полу безжиненному телу и взял де Римо за руку.

— Как это не печально, — поднял он свои полные глубокой грусти глаза на поручика, — но господин де Римо ни в чьей помощи больше не нуждается…

Наполеоне взглянул на Солея. Несмотря на белезненную рану и потерю крови, тот светился радостью. Как бы там ни было, но он сдержал свое слово, и одной республиканской сволочью во Франции стало меньше! И, уже понимая, что говорить с этим человеком о какой-либо чести бессмысленно, он плюнул в его сторону.

— Будь ты проклят, мерзавец!

Де Солей вздрогнул как от удара, и патрульным офицерам с большим трудом удалось удержать разъяренного капитана. Буонапарте хмуро взглянул на старшего патруля капитана де Жанвье.

— Я могу быть сводобным?

— Вообще-то, — пожал плечами тот, — я обязан задержать тебя и снять показания…

— Потом задержишь, Жак, потом! — поморщился подпоручик. — Сейчас мне необходимо быть в доме Франсуа…

Капитан понимающе покачал головой. Ему всегда нравился де Римо, и его смерть произвела на него тяжкое впечатление.

— Хорошо, — после недолгого размышления кивнул он, — я отпущу тебя, если ты дашь мне слово не затевать никаких разбирательств…

— Дам! — быстро ответил Буонапарте, думая о той тяжелой миссии, какую ему предстояло сейчас исполнить.

— Тогда иди! — кивнул де Жанвье.

Буонапарте медленно, каждый шаг отдавался в ушибленном плече нестерпимой болью, пошел к выходу. Де Жанвье грустно вздохнул. Время разговоров кончилось, и всем им предстояли жестокие схватки по или иную сторону баррикад…

Буонапарте давно уже не был тем сентиментальным юношей, который некогда рыдал над «Страданиями молодого Вертера», но у него дрогнуло сердце, когда он вошел в дом де Римо.

— Мадам в саду! — привычно улыбнулась встретившая его прислуга, миловидная девушка лет девятнадцати с ярким румянцем на щеках.

Подпоручик медленно направился в сад. Проходя через залу, он остановился у портрета матери Франсуа и, отдавая дань памяти погибшему вместо него человеку, в глубокой задумчивости застыл перед картиной.

— Здравствуйте, месье Буонапарте! — раздался у него за спиной мелодичный голос.

Поручик повернулся. Мадлена стояла в двух метрах от него и с мягкой улыбкой смотрела на него.

— Добрый день, мадам де Римо, — впервые за время их знакомства совершенно свободно произнес он недавашуюся ему совсем еще недавно фразу.

Мадлена изумленно вскинула брови, и, как неприятно было ей услышать подобное обращение, она не могла не отметить, что их обычно невеселый гость сегодня выглядел еще более мрачным.

— А где же Франуса? — спросила она.

Молодой офицер смотрел на ее улыбку и чувствовал, как вся его решительность мгновенно улетучилась, и он даже не представлял себе, как сообщить молодой женщине страшное известие.

— Почему вы молчите, месье Буонапарте? — уже с тревогой воскликнула Мадлена, впившись в молодого офицера своими удивительной глубины глазами.

— Он, — поразившим его самого глухим голосом произнес подпоручик, — не придет…

Лицо почувствовашей недоброое Мадлены покрылось смертельной бледностью, молодая женщина качнулась вперед и схватила подпоручика за рукав мундира. И, понимая, что тянуть дальше нельзя, он все тем же глухим голосом произнес:

— Франуса убит… на дуэли…

Мадлена отпустила рукав и сделала такое движение обеими руками, словно пыталась оттолкнуть от себя свалившееся на нее страшное известие. Но, так и не оттолкнув, слабо охнула и стала медленно оседать на пол. И если бы Буонапарте не подхватил ее, она ударилась бы головой об угол стола. Бережно положил Мадлену на диван, он позвал служанку.

— Мадам плохо! — сказал он, когда та незамедилтельно явилась на его зов.

При виде бездыханно лежавшей в кресле хозяйки девушка всплеснула руками и бросилась в спальню. Она принесла флакон с какой-то сильно пахнувшей жидкостью и принялась растирать виски Мадлены.

Через несколько секунд дрогнули длинные ресницы, молодая женщина открыла глаза и, встретившись взглядом с тревогой смотревшим на нее Наполеоне, она залилась слезами. Молодой офицер облегченно вздохнул: какими бы горькими не были эти слезы, они приносили облегчение.

Минут через пятнадцать Мадлена окончательно пришла в себя.

— Как это случилось? — спросила она, и молодой офицер рассказал ей о ссоре в кафе, о том, как он был ранен и как ее муж заменил его в ставшем для него последним поединке.

— Да, — слабо покачала головой женщина, выслушав самое страшное в своей жизни повествование, — так и должно было случиться… Он всегда был первым…

На глазах ее снова появились слезы, и Наполеоне вдруг подумал о том, каким же на самом деле счастливым человеком был де Римо.

Весь вечер он провел с Мадленой, и та, дабы хоть как-то забыться, безумолку говорила о Франсуа, вспоминая мельчайшие детали их жизни. Подпоручик слушал женщину и думал о том, какой же страшной будет предстоящая им всем борьба…

Побоище в «Трех голубях» вызвало широкий резонанс в городе. Всем было ясно, что это только первая ласточка и что уже очень скоро подобные стычки будут проходить каждый день.

Напряжение росло с каждым днем, и больше всех нагнетал его Наполеоне, который после смерти де Римо вел себя крайне вызывающе и шел на конфликты везде, где это только было возможно. И мало кто сомневался в том, что рано или поздно и он будет убит каким-нибудь ненавидевшим его роялистом.

Присяга и последовавшие за ней трагические события обернулась в Четвертом артиллерийском полку усиленной эмиграцией.

Многие офицеры покинули Францию, между тем как патриотическая партия, к которой принадлежал Наполеон, пускала в ход все усилия, лишь бы распространить среди войск новые идеи.

Наполеон порицал эмиграцию среди своих товарищей. Теперь для него существовала только нация, король был для него полный нуль. Ярый якобинец доходил до того, что командир полка пожаловался военному министру на «опасного, несдержанного офицера».

Но это не помешало Наполеону обнаружить свою радость по поводу нового поворота событий. Он был теперь воодушевлен революционным движением, которое должно было сыграть крупную роль и для его родины.

Двадцать седьмого июля он писал своему другу, военному комиссару Нодену, в Оксонн: «Спокойный за судьбу своего отечества и за славу своего друга Паоли, я озабочен теперь только судьбой Франции. Мне хочется посоветоваться с Вами на эту тему, и я воспользуюсь свободным временем, которое оставляет мне служба. Будет ли война? Вопрос этот интересует всех уже несколько месяцев. Я лично не думаю. Посудите же, прав ли я? Европа разделена между монархами, которые властвуют над людьми, и монархами, которые повелевают быками и лошадьми. Первые вполне понимают революцию, — но боятся ее. Они не остановились бы ни перед какими денежными средствами, чтобы ее подавить, но они боятся поднять маску из страха, что пожар возгорится и у них… Те же, кто повелевает быками и лошадьми, не могут понять Конституции в ее полном объеме! Они презирают ее. Они думают, что этот хаос бессвязных идей способствует падению французского государства… Эти люди не понимают решительно ничего. Они ждут, когда разразится гражданская война, которая, по мнению их недальновидных министров, неизбежна! В жилах моих с быстротою Роны течет южная кровь. Извините же, что я заставляю Вас разбирать свою мазню…»

Столь пламенным республиканцем Бонапарт был не без расчета. Он здраво рассуждал, что бедный поручик может добиться чего-либо, лишь плывя по течению.

Отдав должное политике, он снова занялся литературой и историческими занятиями. Он прочел секретные мемуары о правлении Людовика XIV, «Регентство и правление Людовика XV» Дюкло, «Путешествие в Швейцарию» Кокса, «Историю Франции», проштудировал «Исследование нервов» и «Историю Сорбонны», сделал большие извлечения из «Критической истории аристократии» и изложил свои тогдашние взгляды в небольшом сочинении.

Пятнадцатого декабря 1789 года Лионская академия назначила на 1791 год конкурсную тему «Описание чувств, которые должны быть преимущественно вселяемы в людей для их счастья». Учредителем конкурса был объявлен аббат Рейналь, друг и советник Наполеона.

В числе пятнадцати соискателей находился и молодой Бонапарт. В качестве основной предпосылки, он выставил в своем сочинении то положение, что человек рождается для счастливой жизни, а самое счастье заключается в наслаждении жизнью, соответственно натуре человека.

В августе 1791 года Буонапарте получил ответ из Академии. Его сочинение было встречено сочувственно, но премии, на которую так надеялся автор, не получило.

«Это, — писал член Академии Кампиньоль, — быть может, произведение чрезвычайно искреннего человека, но оно слишком неумело составлено, слишком разбросано, отрывочно и написано чересчур плохо, чтобы быть достойным внимания…»

Молодой офицер в ярости скомкал письмо. Да, судьба явно не щадила его, и один удар следовал за другим. А ведь он просил у нее только то, что заслуживал.

Он никогда не нуждался в роскоши, и все, что ему было надо, это не думать о куске хлеба. Только и всего! Но даже такой малости ей было жаль для него, и вся его жизнь постепенно превращалась в унизительную для всякого талантливого человека борьбу за существование. И все чаще и он вспоминал свое пребывание в Серре. Как ни крути, а это были пока самые лучшие дни в его жизни.

Он горько усмехнулся. До чего же несправедлива все-таки жизнь! Те, кто имел все, не обладали и десятой долей его способностей, а те, кто их имел, был лишен даже самого необходимого! Конечно, будь он один, он бы так не нуждался. Но постоянно бедствующая семья отнимала у него все, что он имел.

И ему было чему огрочаться: он работал не только из-за любви к философским размышлениям, и куда больше его волновала огромная премия победителю в три тысячи франков. Но, увы, эта премия была присуждена другому кандидату, некоему Дану.

После очередной неудачи мысли Наполеона снова были устремлены к Корсике, где намечались очередные выборы, проходившие всегда очень оживленно. Тоска по родине и горячее желание участвовать в столь значительных событиях охватили его.

Кто знает, чем бы закончились эти постоянные стычки для самого Наполеоне, если бы 22 июля 1791 года Национальное собрание в предверии войны с Австрией не приняло постановление об организации национальной гвардии из ста тысяч добровольцев. Четыре таких батальона предполагалсоь сформировать на Корсике, и теперь, когда исполнилась его заветная мечта, Наполеоне овладело неуемное желание снова оказаться в центре политической борьбы и воспользоваться предоставшимся ему шансом.

Да и что ему было делать во Франции? Вместо того, чтобы работать на благо своих соотечественников, он прозябал в своем гарнизоне. Этого дальше терпеть было нельзя. Он подал прошение об отпуске, но ему отказали.

Однако поручик не сдался. Он должен был участвовать в выборах, поскольку на карту было поставлено будущее Жозефа. Да и перед ним самим открывались широкие возможности, поскольку он мог рассчитывать на выскоий пост в батальонах, посланных на его родину.

Дабы показать свою заинтересованность, он направил записку военному министру, в которой обстоятельно объяснял, как следовало вооружить корсиканскую национальную гвардию артиллерией. Само собой понятно, что это самое вооружение должно было проходить при его непосредственном участии.

Затем он обратился с просьбой об отпуске генералу дю Тейлю, своему прежнему покровителю, который, несмотря на отказ полковника и все правила военной службы, отпустил его на три месяца с первого октября.

Буонапарте был в восторге. Этого было достаточно. Главное — уехать! Потом он сумеет устроиться, как устраивался до сих пор со всеми свидетельствами и справками, оправдывающими его опоздания.

3 сентября 1791 года Национальное собрание Франции приняло конституцию. Еще при создании Генеральных штатов в 1789 году и со стороны привилегированных классов, и со стороны буржуазии раздавались голоса за ограничение королевской власти.

Еще в июле 1789 года Национальное собрание, принявшее название Учредительного, приступило к рассмотрению вопросов относительно будущей конституции.

Выработанная собранием конституция лишь по форме была монархической, по существу же республиканской, поскольку политические теории Руссо и Мабли, недоверие к королевской власти, неуверенность в окончательном падении абсолютизма заставляли учредительное собрание всячески урезать королевские права.

Большую роль сыграло и бегство короля, побудив собрание внести в конституцию статьи, в силу которых король в некоторых случаях должен был считаться отказавшимся от престола.

3 сентября 1791 года конституционный акт был предложен королю, который, после долгих колебаний и совещаний, дал присягу в верности нации и закону. Во основу конституции была положена «Декларация прав человека и гражданина».

Верховная власть, «единая, нераздельная, неотчуждаемая и неотъемлемая», принадлежит нации: все власти делегируются нацией; представители её — законодательное собрание и король.

Вопреки «декларации», признавшей общее равенство в правах, граждане делились на «активных» и «пассивных». Активными считались только те природные и натурализованные французы, которые достигли 25-летнего возраста, имели оседлость в городе или кантоне в течение известного времени, платили прямой налог в сумме не менее трехдневной заработной платы, ни у кого не состояли в услужении и принесли гражданскую присягу.

Беднейшая часть нации лишалась, таким образом, политических прав. Активные граждане, на своих «первичных» собраниях, избирали, кроме муниципальных властей, «выборщиков», уже с большим имущественным цензом.

В каждом департаменте выборщики образовали избирательное собрание, которое, кроме департаментской администрации, избирало представителей в законодательное собрание из среды всех активных граждан.

Вместе с принятием конституции Национальное собрание упразданялось, и вместо него создавался новый орган — Законодательное собрание. Члены Законодательного собрания избирались на два года и считались представителями не отдельного департамента, а целой нации.

Законодательный корпус обновлялся на основании закона, без созыва королём; он предлагал и декретировал законы, заведовал финансами, национальными имуществами, сухопутными и морскими силами; ему же принадлежало, совместно с королём, право войны и мира.

В руках короля находилась исполнительная власть, которой, однако, он мог пользоваться только через ответственных министров. Последними не могли быть члены собрания, что уничтожало единственное связующее звено между королевской властью и народным представительством.

Король не мог распускать законодательное собрание, не имел законодательной инициативы и имел право лишь приостанавливающего вето. Личность его объявлялась священной и неприкосновенной.

Король должен был считаться отказавшимся от престола в трёх случаях: если не присягнет конституции или возьмёт назад данную присягу; если станет во главе армии против нации или формальным актом не воспротивится восстанию, задуманному во имя короля; если, удалившись из королевства, не вернётся в назначенный срок, по приглашению законодательного корпуса.

Ни король, ни министры не участвовали в замещении административных должностей и не могли смещать чиновников. Вся администрация была построена на начале народного избрания в первичных и департаментских собраниях, причём в ведении местных выборных властей находились и общегосударственные дела.

Буонапарте воспринял конституцию без особого энтузиазма. Пока у власти оставалась «священная и неприкосновенная» личность, он для себя ничего хорошего не ждал.

Да, Учредительное собрание указало на неизменногсть документа в течение десяти лет, он не сомневался, что нападки на конституцию начнутся очень скоро. Причины этого лежали в ней самой.

Во-первых, разделяя граждан на активных и пассивных, она противоречила декларации прав, объявлявшей равенство всех граждан, а в вопросе о пересмотре связывала национальную волю.

Вторым внутренним противоречием было несоответствие её монархической формы с республиканским содержанием. Наконец, сделав местные выборные власти почти независимыми, она тем самым разрушала почти всякую возможность управления Францией законной центральной властью.

В целом первая французская конституция не очень нравилась Буонапарте, но ее главные принципы — индивидуальная свобода, личная неприкосновенность и независимое проявление личности в области веры, мысли, слова, будут положены и в его собственную конституцию.

Но все это будет позже, а пока Буонапарте куда больше интересовали предстоявшие выборы на Корсике и возможность получить хороший пост в одном из батальонов начиональной гвардии.

В начале сентября молодой офицер вместе с братом отправился на родину. И сделал он это вовремя: восьмого сентября военное министерство запретило все отспуска из-за предстоящей войны с Австрией.

Глава IV

Свидание с Корсикой началось грустно. На следующий день после возвращения братьев умер старый Люциано. Вся семья была опечалена уходом тихого и доброго священника, и только брат Летиции Феш с трудом скрывал свою радость.

Именно теперь сбылась его заветная мечта, он стал старшим в роду и намеревался пустить в дело дядино наследство. И можно только представить себе его негодование, когда Летиция зачитала завещание Люциано, по которому положение главы семьи, а вместе с ним и деньги отходили Наполеоне.

— Извини, Феш, — с некоторым смущением произнесла Летиция, закончив чтение, — но это так…

Феш потупился. Старый священник не жаловал его, а после того как он чуть ли не за неделю до его смерти попытался исповедовать умиравшего, обиженный до самой глубины души архидъякон выгнал его из комнаты и не желал видеть до самой кончины.

Говоря откровенно, Летиция предпочла бы отдать дядины деньги брату, такому же прижимистому и расчетливому, как и она сама. Но благочестие пересилило скупость, и она не смогла нарушить волю умершего родственника.

Феш окатил сестру злобным взглядом. Надо же быть такой дурой! Им есть нечего, а она разбрасывается деньгами с такой же легкостью, как это делал ее покойный супруг и, вместо того, чтобы поддержать его и вести достойную жизнь, она своими руками выбрасавала на ветер оставленные им средства!

— Да вы что, — обводя гневным взглядом родственников, прибег Феш к последнему доводу, — с луны свалились? Ему, — кивнул он на Наполеоне, — простительно! У него на первом месте политика и выборы! Он за две недели спустит все наследство и уедет во Францию, а мы будет мыкаться без единого гроша в кармане! Неужели вы не понимаете, что у нас нет никаких шансов на победу и все наши затраты пропадут даром! Или вы на самом деле надеетесь с помощью этих несчастных пяти тысяч победить Перальди? Да и Паоли, насколько мне известно, не позволит никому из нас влиять на политику! Так какой же смысл, спрашиваю я вас, своими руками выбрасывать деньги?

В комнате воцарилась напряженная тишина. С Фешем были согласны все, за исключением Жозефа и самого Наполеоне.

Но самой несчастной чувствовала себя Летиция. Сводный брат был тысячу раз прав: ее сумасбродный сынок не будет трястись над каждым франком и с такой же беспечностью истратит все деньги на выборы, с какой его отец швырял их своим башмачниками и портным!

Но она уже сказала свое слово, и, желая поскорее прокончить с грустной для нее темой, Летиция решительно произнесла:

— Все может быть, Феш, но старшим в семье отныне является Наполеоне и давай больше не говорить об этом!

Феш закусил губу. Только сейчас до него дошла совершенная им тактическая ошибка. Все правильно, и ему надо было обсуждать этот деликатный вопрос не сейчас, а раньше, когда старый Люциан был еще жив. А теперь… прощай все его надежды и мечты на безбедную жизнь! Этот упрямый мальчишка все пустит по ветру! Впрочем, вдруг осенило его, почему все? И если ему не удалось завладеть всем наследством, то кто помешает ему получить его собственную долю?

К великому изумлению всех присутствующих, Феша поддержал Люсьен.

— Я думаю, — взглянул он Наполеоне, — дядя Феш прав!

— И как же ты думаешь высчитать эту долю? — не обращая внимания на младшего брата, поинтересовался тот у Феша.

— Очень просто! — оживился тот. — Надо разделить эти пять тысяч на количество членов нашей семьи, только и всего!

Молодой офицер задумался. Формально Феш был прав, поскольку, как и все они, имел право на часть наследства. Но сейчас, когда на кон было поставлено благополучие их клана, он не хотел ничего делить. Оставалось только найти среьзеный предлог, и после недолгого размышления он нашел его.

— Хорошо! — сказал он. — Ты получишь свое! На днях я куплю дом и две загородные резиденции, и ты будешь таким же полноправным хозяином этой недвижимости, как и все мы!

— Но зачем мне этот дом? — взвизгнул выведенный из себя Феш. — Мне нужны деньги! И ты отдашь их мне!

— Не отдам, — покачал головой Напоелоне, — и чем раньше ты смиришься с этой мыслью, тем будет лучше для тебя!

Феш хотел то-то возразить, но только махнул рукой и быстро направился к выходу. Уже взявшись за ручку двери, он повернулся и с какими-то истерическими нотками в голосе воскликнул:

— Радуетесь? Ну-ну! Я посмотрю на то, как вы будете радоваться недели через две, когда снова останетесь без гроша в кармане!

Хлопнув дверью, он вышел. Летиция тяжело вздохнула. Она не сомневалась в правоте брата.

— И все-таки ты не прав, братец! — с неприязнью глядя на Наполеоне, проговорил Люсьен. — Это его деньги, и тебе следовало отдать их ему!

Молодой офицер перевел свой потяжелевший взгляд на брата, но Летиция опередила его.

— Это что еще за разговоры? — давая волю своему раздражению, накинулась она на Люсьена. — Да какое ты имеешь право обсуждать поступки главы семьи? Чтобы я никогда больше этого не слышала!

Мало в чем уступавший в упрямстве Наполеоне Люсьен недовольно сверкнул глазами, но, зная скорую на расправу мать, противоречить не стал.

Пусть и временный, но мир в благоородном семействе был восцарен. И все же вечером все это время хранившая скорбное молчание Летиция не выдержала.

— Конечно, — не совсем уверенно произнесла она, просительно глядя в глаза сыну, — решать тебе, но… я умоляю тебя не тратить деньги впустую…

Тот улыбнулся. В отличие от известного своей расточительностью на всю Корсику отца, мать славилась удивительной прижимистостью, которая зачастую граничила со скупостью. Даже став матерью самого могущественного и состоятельного человека в мире, Летиция осталась такой же скупой и расчетливой, какой была в самые худшие дни своей жизни.

— Хорошо, мама, — кивнул он, — я постараюсь…

Он, действительно, постарался не огорчать мать и вместе с Фешем в середине декабря 1791 года купил дом в Аяччио и владения Сант-Антонио и Виньяль в окрестностях города.

Конечно, он заботился о семье, но при этом никогда не забывал о своих собственных интересах. Желание выдвинуться, приобрести себе имя и влиятельное положение заставляло его постоянно изыскивать даже малейшие возможности для осуществления своих политических целей.

Он прибыл на родину вовремя. Выборы корсиканских депутатов в законодательное собрание были в полном разгаре, и Жозеф числился среди кандидатов. Однако он даже не подвергся баллотировке, и депутатами были выбраны племянник Паоли Леонетти, Франческо Пиетри, Карло Поццо ди Борго, Пиетро Боэрио, Бартоломео Арена и Марио Перальди.

Паоли прекрасно понимал, что воспитанные во Франции Буонапарте могут повредить ему, и депутатами выбраны были только те, в чьей лояльности он был уверен. Что же касается Жозефа, то вождь подстластил пилюлю и назначил его членом директории департамента в Корте. Вдали от центра революционного движения, каким зарекомендовал себя Аяччо, и мятежного братца он не представлял для вождя никакой опасности.

Да, столь желанного им единства нации не было, но Паоли был еще очень силен, что и блестяще доказал в июне 1791 года. Чуть раньше отец нации высказался за государственное духовенство, поскольку стремился к большей независимости клира от Рима.

Однако благочестивое население Бастии придерживалось других взглядов. Возбужденные монахами и священниками старого режима верующие восстали против постановления, превращавшего священников в государственных чиновников.

С криками и воплями, надев на себя вериги в знак покаяния за позор, причиненный церкви, они заполнили улицы города, разрушили дом нового епископа и угрожали отомстить членам директории департамента, если они не станут на их сторону.

Народ требовал отправки делегации в Париж и восстановления прежнего культа. Напряжение достигло своего апоегя, и члены директории не без основания опасались за свою жизнь. Несколько бунтовщиков проникли в цитадель, захватили генерал-синдика Арену, его секретарей и отвезли их на корабль, который вместе с ними отправился в Париж.

Но особенно отличились в этом восстании женщины под предводительством некоей Флоры Оливы. Точно дикие фурии, ворвались они сначала в епископский замок, а затем и в ложу свободных каменщиков и сожгли все попавшиеся им под руку документы.

В это время Паоли находился в Аяччо. Когда до него дошли известия о бунте, он поспешил в Бастию во главе шести тысяч национальных гвардейцев. Жители этого города были всегда ему несимпатичны, поскольку дольше других хранили приверженность к Генуе и первыми продались Франции. И он намеревался не только наказать бастианцев, но подать устрашающий пример.

Старый вождь арестовал зачинщиков и заставил Бастию кормить войско в течение целого месяца. Затем он послал в Париж письмо, в котором требовал во избежание беспорядков перенести центр правления в Корте.

Что же касается мятежной Бастии, то она была объявлена «восставшей против закона» и всем жителям под угрозой смертной казни было приказано сдать оружие. И все было сделано так, как пожелал отец корсиканской нации. Он господствовал над нею настолько, что одного его слова было достаточно для водворения порядка. Все постановления парижского Национального собрания не могли сделать и половины того, что мог сделать он.

Однако введение новой Конституции и поспешное преобразование всех государственных учреждений вызвало на острове такой же хаос, как и на континенте. На Корсике царила полнейшая анархия. Никто не хотел повиноваться, все хотели повелевать. Могучее влияние Паоли с каждым днем становилось все слабее.

Почти все французские чиновники покинули Корсику, чтобы уступить место любимцам и родным Паоли. Понятно, что подобная политика не могла нравиться всем, и у Паоли появилось множество могущественных врагов. Старый вождь попытался пустить в ход до сих пор никогда не проигрывавшую карту патриотизма, но все было напрасно, и он пережил горькое разочарование, поняв, что его соотечественники развращены двадцатилетним рабством.

Число недовольных Паоли корсиканцев росло, и самым опасным из них был Бартоломео Арена. Позже он станет депутатом в Париже и сделает все возможное, чтобы ослабить влияние вождя на жителей острова. Когда паолисты узнают об этом, они подожгут дом Арены на Корсике и опустошат все его владения. Паоли чувствовал, как постепенно почва уходит у него из-под ног и очень надеялся на войну, в которой он сумеет показать корсиканцам, что он для них значит.

Таково было положение Паоли, когда в сентябре 1791 года Буонапарте вернулся на родину. Поражение брата огорчило его, но сдаваться он не собирался, посольку теперь на первый план выступала его собственная карьера.

Для начала ему следовало стать начальником батальона национальной гвардии Аяччо. Сделать это оказалось не так-то просто. Солдаты сами выбирали себе начальника, и всякий, кто обладал, благодаря богатству или своей популярности каким-либо влиянием, выставлял свою кандидатуру.

Как и на любых выборах, больше шансов занять столь важный по тем временам пост было у богатых. У Буонапарте были кое-какие деньги, но куда ему было до тех же Перальди и Перетти!

Да и особой влиятельностью с некоторых пор он не пользовался. Он мог бросить на чашу весов лишь свою самоуверенность, свое честолюбие, свою непоколебимую силу воли, свою отвагу и главным образом свое счастье.

Жадничать он не стал, и, к великой досаде Летиции, их дом стал напоминать гостиницу, с утра до вечера распахнутыми настежь дверьми и лившимся рекой вином. Деньги уходили как вода сквозь песок, и Летиция стала избегать Феша, который каждый раз многозначительно ухмылялся при встрече с сестрой.

Но молодой офицер не обращал на них никакого внимания. Потерпев неудачу с Жозефом, он пытался получить как можно больше сторонников на предстоящих выборах и продолжал тратить деньги на подкуп нужных лиц.

Каждый день видя хмурое лицо матери, он попытался успокоить ее, сказав, что вместе с депутатом Национального собрания Вольнеем занят новым проектом и уже очень скоро они начнут получать прибыль.

Летиция не поверила ни единому его слову и только тяжело вздохнула. Чего-чего, а проектов в своей жизни она повидала. Однако сын не лукавил и на самом деле собирался делать деньги на выращивании хлопка с помощью известного политического деятеля, писателя и путшественника Вольнея, который прибыл на Корсику для выяснения истинного положения дел на острове.

— Ты зря не веришь мне, мама, — улыбнулся Наполеоне и показал Летиции купчую на большое поместье близ Аяччо, которое Вольней приобрел по его рекомендации. — Это человек имеет большой вес в Париже и, на наше счастье, думает не только об интересах Франции, но и о своей выгоде!

Вид заверенной печатями бумаги подействовал на Летицию магически, и она впервые за месяц улыбнулась. Она не поняла ни единого слова из написанного по-французски договора, но это было ей и не надо.

Она хорошо знала, сколько стоила земля на побережье. И, судя по тому важному виду, с каким этот депутат вчера вкушал ее лучшее вино, он и на самом деле представалял собой крупную особу.

Вольней и на самом деле был незаурядной личностью. Любовь к истории и древним языкам возбудила у него желание познакомиться лично со странами, где впервые зародилась человеческая культура.

Посетив Сирию и Египет, Вольней изучил арабский язык и написал книгу, отличавшуюся богатством и точностью сведений об этих таинственных и чудесных странах. Затем он издал «Взгляд на войну России с Турцией», который обратил на себя общее внимание хотя бы тем, что предвосхищал египетскую экспедицию Наполеона.

В 1790 году Вольней был избран депутатом Ннационального собрания. Он стоял за умеренные реформы, но из-за отсутствия ораторского таланта не играл выдающейся роли.

В начале 1791 года Вольней приехал на Корсику. Он намеревался разводить на острове хлопок и приобрел для этой цели поместье в шестьсот гектаров близ Аяччио. И, конечно, он очень обрадовался, встретив интеллигентного и осведомленного офицера, который мог принести ему большую пользу своими советами.

Что же касается самого Буонапарте, то ему нравилось общаться ссо столь интересным человеком, но куда больше Вольней интересовал его как политический деятель и человек, вхожий во многие дома. И чего греха таить, молодой офицер, конечно же, делал на него ставку. Протекция депутата Учредительного собрания во все времена стоила дорогого…

Помимо якобинцев в Аяччо было еще несколько поитических группировок. Был среди них и «Клуб фельянов». Фельянами, а вернее фейянами, стали называться члены политического клуба в Париже, основанного в июле 1791.

Свое название они получили по месту своих заседаний в помещении, ранее принадлежавшем монашескому ордену фельянов. Полное наименование клуба было довольно длинным — «Общество друзей конституции, заседающее у фельянов».

В этот клуб входили представители крупной конституционно-монархической буржуазии и либерального дворянства, вышедшие из состава Якобинского клуба после принятия им 16 июля 1791 петиции с требованием низложения короля. Руководящую роль среди Ф. играли А. Барнав, А. Ламет, А. Дюпор.

В открытом 1 октября 1791 Законодательном собрании фельяны составили его правое крыло. Представляя интересы крупной буржуазии, они выступали против республики, за упрочение конституционной монархии в рамках цензовой конституции 1791.

Понятно, что корсиканские фельяны точно также не ладили с корсиканскими якобинцами, как и их старшие братья в Париже. Говоря откровенно, Буонапарте мало интересовали их взгляды, посольку никакой крупной буржуазии на Корсике не было. Но они отвлекали многих жителей, и молодой офицер не мог терять столь нужные ему голоса на выборах командира батальона. И он решил разогнать их клуб.

— Быть может, это чрезвычайное средство, — заявил он на одном из собраний, — возможно, это даже противозаконно, но необходимо. Вспомните принципы Монтескье: законы похожи на изображения некоторых богов, которых на известное время необходимо закрывать!

В этой весьма примечательной фразе молодого поручика уже заключались все те теории, которые Наполеон осуществит в своем государственном перевороте.

Однако из этого ничего не получилось. Один из членов патриотического клуба выступил против предложения Буонапарте.

— Только войны нам сейчас не хватало! — заявил он. — А ты не боишься, — обратился он к Буконапарте, — что пролившаяся кровь закроет нам все пути, и мы превратимся не в солдат национальной гвардии, а в государственных преступников? Я, например, боюсь! Да и не так их уж много, этих самых фельянов!

По зрелому размышлению Буонапарте согласился. Опасность превратиться в преступников была велика. Какими бы умеренными не были челны этого клуба, сидеть, сложа руки, они не стали бы и на насилие ответили бы насилием. Да и не следовало раньше выставлять свои истинные планы и намерения.

Говоря откровенно, Буонапарте куда больше волновала другая проблема. Его отпуск кончался тридцать первого декабря 1792 года, и если в это беспокойное время, когда армия Франции готовилась к войне, он не хотел стать дезертиром, ему было необходимо вернуться в свой полк. Чего он, конечно, не хотел, ведь именно сейчас на Корсике царило наибольшее воодушевление.

Была и еще одна немаловажная причина. Назначение начальником батальона национальной гвардии позволило бы ему не только получить звание полковника, но и сответствующее жалованье. Денег от наследства почти не осталось, и хотя мать не сказала ему ни единого слова, он хорошо знал, какие кошки скребли у нее на душе.

Понятно, что он погрузился в разудмья. Денег у него не было, особой влиятельностью его клан не пользовался, и ему приходилось расчитывать только на огромное честолюбие и несгибаемую силу воли.

Но было ли это достаточно для победы на выборах? Если нет, то не лучше ли все бросить и возвращаться в гарнизон? Но что его ждало во Франции? Очередное прозябание в забытом Богом и людьми Валансе? И не лучше ли ему все-таки остаться на Корсике и попытатьь счастья здесь?

Но и здесь вопросов и сомнений хватало. Удастся ли ему увеличить свое влияние на острове? Получит ли он, став начальником национальной гвардии, всю полноту власти и сумеет ли действовать, как захочет?

Молодой офицер находился между двух огней, но надеялся искусно использовать это положение. Прежде всего, ему надо было получить официальное разрешение на продление отпуска, поскольку первого января следующего года он был обязан явиться в свой полк.

Обращаться к Паоли с такой просьбой было бессмысленно, и он решил действовать через гостившего в его доме депутата Вольнея и своего родственника Антонио ди Росси, который был назначен временным начальником острова и симпатизировал молодому офицеру.

По его просьбе, Росси в ноябре 1791 года написал военному министру Нарбонну с просьбой назначить поручика Буонапарте адъютантом в один из батальонов национальной гвардии.

Одного письма Буонапарте показалось мало, и он решил использовать благоволившего к нему Вольнея. Дня через два после отправки письма военному министру он повел депутата к известному на всю Корсику храму Святого Иоанна. Однако полуразрушенная церковь с ее убогим фасадом не произвела на Вольнея ни малейшего впечатления.

— Мне всегда казалось, — разочарованно заметил он, — что подобные церкви должны выглядеть намного величественнее!

Буонапарте неопределенно пожал плечами, и провел Вольнея к четырехугольной колокольне, состоявшей из трех ярусов. Несмотря на потрескавшиеся стены, колокольня выглядела очень живописно, и особенно красивым казалось ее единственное окно с полукруглым сводом, разделенное пополам колонной с продолговатой каптелью причудливой формы.

— Боже, какая прелесть! — в искреннем восхищении воскликнул Вольней. — А как же она будет выглядеть после реставрации! — сделал он какую-то пометку в записной книжке.

Буонапарте едва заметно улыбнулся: вряд ли у правителей горевшей в огне революции Франции найдутся деньги на восстановление никому из них не нужной церкви на Корсике.

По каменной лестнице они поднялись на третий ярус, откуда открывался превосходный вид на горы. Пораженный представившемся ему великолепным зрелищем Вольней только развел руками.

— Это действиетльно красиво! — воскликнул он.

— Когда-то, — задумчиво глядя на закатное солнце, проговорил Напоелоне, — в этом храме жила реглигиозная секта ионнитов. И если верить летописцам, то у них были общими и жилище, и пища, и жены. По ночам они собирались в этом храме, гасили после богослужения огни и предавались чудовищным оргиям. Возмущенный папа направил в Аяччо своего представителя и потребовал от него любой ценой отлучить ионнитов от церкви. И тот отлучил их весьма оригинальным способом! Не мудруствуя лукаво, он приказал перебить ионнитов! Что тут же и было с величайшей готовностью исполнено… — с нескрываемой иронией в голосе закончил он свой рассказ.

Вольней с некоторым удивлением взглянул на своего спутника. В его словах, а еще больше в той иронии, с какой они были произнесены, ему послышался совет безжалостно расправляться с врагами революции. Впрочем, в подобных советах Вольней не нуждался. Он и сам думал точно также.

Депутат понимающе покачал головой и указал на довольно вместительный сосуд, который напоминал огромную яейцевидную вазу, выпуклую в нижней части и сужавшуюся кверху.

— А это что? — с интересом спросил он.

— Погребальная урна…

— Погребальная урна? — недоверчиво взглянул на него Вольней. — Вы хотите сказать, что в таких вазах хоронили людей?

— Именно так! — кивнул молодой офицер. — Покойников помещали в такие сосуды, правда, перед этим трупы расчленяли, дабы они могли войти в столь узкое отверстие!

Неприятно пораженный столь натуралистическими подробностями Вольней покачал головой.

— В такой же колокольне, как эта, — перевел разговор на другую тему Наполеоне, — жил сосланный на Корсику Сенека. — Правда, дверей в ней нет, и в единственное окно на высоте четырех метров от земли влезали по приставной лестнице.

— Это далеко отсюда? — спросил Вольней.

— Не очень…

— Мне надо обязательно там побывать, — мечтательно произнес Вольней, представив себе, как он будет стоять на том самом месте, где много веков назад предавался размышлениям великий философ.

— Побываем! — заверил его Буонапарте.

Вольней с признательностью взглянул на своего спутника и снова подумал о том, как ему повезло с этим образованным и умным молодым человеком. Конечно, Буонапарте имел на него свои виды и вряд ли стал бы возиться с ним, если бы не стремился заручиться поддержкой влиятельного политика. И путешествие по Корсике рука об руку со столь влиятельным депутатом Учредительного собрания являлась самой лучшей пропагандой собственной силы и значимости. Случайных людей политики такого уровня в попутчики не брали.

Но Вольней не видел ничего плохого в этом и был готов всячески помогать ему. Если у него будут такие помощники на Корсике, с которой он вместе с другим влиятельным корсиканцем Кристофано Саличетти связывал свои собственные надежды, он только выиграет…

Вдоволь налюбовавшись пейзажем, путники двинулись в обратный путь. Долгая дорога под горячим корсиканским солнцем утомила Вольнея, он попросил остановиться в первом же трактире, и вскоре они сидели у хорошо знакомого Наполеоне трактирщика и с аппетитом поглощали нежный козий сыр, заедая его зеленью и запивая великолепным вином. Вольней впервые вкушал подобные блюда и то дело высказывал свое неподдельное восхищение Корсикой.

Однако Буонапарте не слушал его, восторги депутата надоели ему, и его задумчивый взор был устремлен на далекие горы. Что бы там не говорил ему Вольней о блестящих перспективах, политическое положение в самой Франции оставляло желать много лучшего. Никто не сомневался, что уже очень скоро начнется война. Летом прошлого года в Пильнице произошло свидание между русским императором и прусским королем.

«Положение, — говорилось в принятой монарахами декларации, — в котором находится король Франции, составляет предмет общего интереса для всех правителей Европы».

И именно эта самая общность интересов побуждала монархов к принятию самых действительных мер для того, чтобы дать возможность королю Франции обеспечить себе самую полную свободу действий.

В чем, по мнению, участников встречи, состоял базис монархического правительства, столько же соответствующий правам государей, сколько и полезный для блага французской нации.

Оба государя выразили готовность снарядить для таких совместных действий силы, достаточные для достижения предположенной цели, и заявили, что отдали приказание своим войскам быть готовыми к военным действиям.

Европейские державы некоторое время колебались дать на нее ответ. Россия и Швеция согласились снарядить армию, которую Испания должна была субсидировать, но Великобритания под управлением Питта уклонилась от вмешательства во внутренние дела другого государства.

Однако Буонапарте не обманывался на этот счет, он даже несомневался, что против Франции уже в скором времени выступит европейская коалиция.

1 октября собралось Законодательное собрание. Пильницкая декларация сильно взволновала французский народ и еще больше увеличила его недоверие к королю. Это настроение отразилось и на собрании.

Австрийский и французский министры иностранных дел обменивались энергичнейшими увещаниями и доводами через своих послов при дворах. Однако почвы, на которой бы конституционное государство и старые империи могли сойтись, так и не нашлось.

— А что вы думаете, — вдруг спросил, словно прочитав мысли молодого офицера Вольней, — о будущей войне?

Подпоручик пожал плечами.

— Это сложный вопрос… И прежде чем ответить на него, давайте посмотрим, кому эта самая война сейчас нужна. Иностранным государям? Вряд ли! Все они все боятся распространения революционных идей в свои страны и с огромным удовольствием задушили бы их, но одно дело высказывать свое возмущение революцией сидя в Лондоне или Риме, и совсем другое — посылать во Францию свои армии. Да и не ждали бы они все эти три года, если бы очень хотели покончить с революцией. И все же война будет только потому, что она необходима жирондистам, которые заседают сейчас в правительстве. С ее помощью они не только попытаются отнять власть у короля, но обезопасить себя от вооруженного народа, поскольку интервенция отвлечет его от внутренних проблем и разбудит порядком задремавший после взятия Бастилии всеобщий энтузиазм. Заодно они сорвут с роялистов все маски и подготовят падение трона без участия народа…

Буонапарте пригубил вино.

— Помните, что говорил Бриссо? — спросил он.

— Да, так! — кивнул де Волей. — Нам нужны громкие измены!

— И эти измены мы очень скоро получим! — продолжал молодой офицер. — Эта война породит новые войны, и ее жертвами падут многие из тех, кто начнет ее. Нужна война и Паоли. Введение новой Конституции и слишком поспешное преобразование всех государственных учреждений вызвало на острове такой же хаос, какой царит сейчас в самой Франции. Никто не хочет никому подчиняться, и все желают только повелевать. И в такой обстановке влияние Паоли слабеет с каждым днем. Подливают масла в огонь так и не смирившиеся с изгнанием прежнего духовенства и заменой его принесшими присягу конституции священниками католики. Не смотря на приказ Паоли, большинство из них так и не сдало оружие. На место французских чиновников Паоли поставил своих людей, чем вызвал недовольство многих влительных кланов, и число недовольных его правлением растет! И для поддержания авторитета Паоли нужна война, дабы показать корсиканцам, что он еще кое-что значит для них!

— Я согласен! — воскликнул Вольней, восхищенный глубиной и четкостью мысли своего спутника. — Конечно, Паоли не идеал, и все же, — улыбнулся он, — Корсике несказанно повезло, поскольку она никогда не имела королей!

— Имела, — усмехнулся Буонапарте, вспомнив одну из глав своей «Истории Корсики», — правда, только одного!

— И куда же он делся? — взглянул на него Вольней, предвкушая очередную занимательную историю, какими был буквально напичкан молодой офицер.

Подпоручик оправдал его надежды и поведал о том, как известный на всю Европу искатель приключений вестфальский барон Теодор фон Нейгоф услышал от корсиканского монаха о его несчастной родине.

Рассказ запал ему в душу, он встретился в Ливорно с видными корсиканцами и, рассказав им о своих несметных богатствах и связях с европейскими дворами, пообещал освободить Корсику в обмен… на королевскую мантию! И те обещали ее ему.

Двенадцатого марта 1736 года фон Нейгоф прибыл на Корсику, и островитяне восторженно встретили своего будущего владыку, который и на самом деле привез много золота и превосходного оружия.

Благодаря щедрым подаркам и раздаче титулов, фон Нейгоф сумел добиться искреннего расположения своих диковатых подданных и стал править ими под именем короля Теодора I.

Новоиспченный владыка умудрился одержать несколько военных побед, но затем воинское счастье отвернулось от него, и он отправился за якобы обещанной ему его царственными братьями помощью.

Покинув своих подданных, Его Величество как в воду канул, и корсиканцы снова оказались предоставлеными самим себе. Что, впрочем, не помешало им успешно сражаться с генуэзцами, а затем и французами.

Прошло два года, и на Корсике во главе превосходно вооруженного отряда снова появился ее «законный король». На этот раз патриоты встретили своего Теодора прохладно, и, дабы не подогревать и без того раскаленную обстановку, он счел за благо удалиться.

Через год он снова вернулся на Корсику, но и на этот раз дружбы не получилось. Фон Нейгоф поспешил в Лондон, где был посажен в тюрьму кредиторами и умер в полном забвении и нищете…

— Да, — покачал головой Вольней, — незавидная судьба!

— Остается надеяться, — усмехнулся Буонапарте, — что и Людовика не минует подобная участь…

— Дай-то Бог, — улыбнулся Вольней, — дай-то Бог! И мне очень хотелось бы надеяться на то, что грядущие события помогут вам занять достойное ваших блестящих дарований место! Ну а мы со своей стороны, — со значением глядя в глаза подпоручику, произнес он, — постараемся помочь вам в этом…

Тот слегка склонил голову в знак благодарности. Да и где еще прославиться военному человеку как не на войне? И разве были бы до сих пор известны тот же Юлий Цезарь и Александр Великий, если бы не вели войн? Да никогда в жизни! И чтобы там не говорили, а ближайшим путем к славе оставалась именно война…

— Ну что же, — улыбнулся Вольней, — я оттдохнул и хотел бы еще пройтись!

Буонапарте расплатился, и они медленно двинулись по душистому лугу. Был закатный час, и огромный оранжевый шар уж начал погружаться в море. Пахло покоем и цветами.

— Так мы сходим с вами к Сократу? — поверунлся к поручику депутат.

Тот покачал головой.

— Нет? — удивился Вольней. — Но почему? Вы же обещали!

— Да, — вздохнул Буонапарте, придав лицу печальное выражение, — обещал. Но я совсем забыл о том, что мне надо возвращаться в свой полк. Так что, к моему величайшему сождалению, — развел он руками, — я не смогу ни пойти с вами к Сенеке, ни участвовать в выборах начальника батальона национальной гвардии…

Вольней внимательно взглянул на поручика. Такой тонкой дипломатии мог бы позавидовть любой министр иносстранных дел.

— Ради Сенеки, — улыбнулся он, — я готов написать в Париж и попросить продлить вам отпуск…

— Благодарю вас, — слегка склонил голову Буонапарте, прекрасно понимая, что в этой ситуации депутат, делая приятное ему, не забывал и о себе. Он не собирался в ближайшем будущем покидать острова и хотел иметь вокруг себя верных ему людей.

Через минуту они снова двинулись в путь. Дневная жара спала, на остров быстро надвигались сумерки, в воздухе еще сильее запахло лимоном и цветами. В траве громко кричали кузнечики.

Вольней снова заговорил о будущем Франции, но, занятый своими мыслями, Наполеоне не слушал его. Куда больше судеб обновленной Франции его волновало собственная судьба…

Как это не казалось удивительным молодому офицеру, но пока обстоятельства благоприятствовали ему. Он потерял Паоли, но заменил его другим влиятельным человеком, и Антонио ди Росси по-прежнему был готов помогать ему. В якобинском клубе дела тоже шли достаточно успешно, и Буонапарте набирал политический капитал.

Единственное, что его тревожило, так это молчание Парижа. Первого января состоялся смотр, на котором должны были присутствовать все действующие офицеры французской армии.

Согласно военным законам, офицера, отсутствовавшего в это время без отпуска, должны были уволить из армии. Но и уехать с Корсики он сейчас не мог.

«Неотвратимые обстоятельства вынудили меня, — писал он в феврале 1792 года своему приятелю, военному комиссару в Валансе, Сюсси, — дорогой мой Сюсси, остаться на Корсике дольше, чем позволял мне отпуск. Я знаю это и все же не могу ни в чем себя упрекнуть: меня оправдывает тот священный долг, которому я должен следовать. Сейчас, однако, когда я ничем больше не связан, мне бы хотелось вернуться к вам, но я все же решил подождать ваших советов. Каково мое положение после смотра 1 января? И что мне предпринять?.. Я считаю необходимым, чтобы вы прочли мое письмо офицерам моего полка. Лишь от вас зависит ускорить мое возвращение…»

Но еще до ответа от Сюсси было получено письмо от военного министра. «Так как закон двенадцатого августа 1791 года, — писал Нарбонн, — не исключает возможности назначения офицеров в корсиканскую национальную гвардию, то я не вижу препятствий удовлетворить просьбу Буонапарте». Теперь поручика не могли уволить из французской армии даже после того, как он не явился на обязательный полковой смотр.

22 февраля Росси написал полковнику Четвертого артиллерийского полка Кампаньолю, что «старший лейтенант Буонапарте, с согласия военного министра, назначается адъютантом батальона гражданской милиции в Аяччио».

«При столь тяжелых обстоятельствах, — писал сам поручик 27 февраля Сюсси, — место верного корсиканца на его родине. Эта мысль побудила и семью мою просить меня остаться здесь. Поскольку я не мог продолжать своей службы, то я решил подать в отставку. Но теперь, когда губернатор предложил должность батальонного адъютанта в национальной гвардии, все устроилось…»

Правда, это устройство касалось уже только прошлого, так как снимало с Буонапарте подозрение в дезертирстве. Но в то же самое время ему было предписано вернуться в свой полк не позже 1 апреля 1792 года. И теперь молодому офицеру надлежало либо вернуться во Францию, либо позаботиться о своем будущем на родине.

Мать и родные умоляли его остаться на острове и сделать карьеру. Он был того же мнения. На Корсике нуждались в таких офицерах, как он: он владел обоими языками и был посвящен в политическую и социальную жизнь страны.

Вопрос о возвращении в полк не смущал Буонапарте: что-что, а продлить себе отпуск он всегда сумеет. Главное — победить на выборах, а там он покажет себя во всей красе.

Но это было проще сказать, нежели сделать. Главным кандидатом в начальники батальона был Маттео Поццо ди Борго, за которым стояли состоятельный Джиованни Перальди и его партия. И надо ли говорить, что он пустил в ход все свое влияние и богатство, чтобы ослабить везде, где только было можно, влияние молодого офицера.

Он не упускал ни одной возможности, чтобы не посмеяться над маленьким худым лейтенантом, который, несмотря на молодость, с такой самоуверенностью стремился к ответственной должности.

Он насмехался над бедностью Бонапарта, которая не позволяла ему развить широкую пропаганду в пользу своей кандидатуры.

Он заранее торжествовал победу над неизбежным поражением честолюбивого противника. Тем самым он задевал самые больные места Наполеона.

Некоторое время он еще сносил эти издевательства, но скоро терпение его истощилось. Он вызвал Перальди на поединок.

Тот принял вызов, но к назначенному месту не явился, и Наполеон тщетно прождал его полдня у греческой часовни.

Что мог сделать в этой сложной ситуации Буонапарте? Да, практически ничего. Денег у него не было, влияние его падало, и он мог расчитывать только на какой-нибудь счастливый случай. Однако молодой офицер не очень-то надеялся на него, хорошо зная, что счастье чаще всего помогает богатым.

С подачи прибывших на Корсику для формирования четырех батальонов начиональной гвардии еще в январе 1792 года полковника жандармерии Чезаре и генерал-синдик Саличетти выборы начальников были назначены на первое апреля.

Они должны были пройти под руководством трех комиссаров директории департамента Мурати, Гримальди и Квенцы Мурати был сторонником Паоли, Гримальди симпатизировал клану Буонапарте. Квенца не принадлежал ни к какой партии и голосовал за богатых.

По своему влиянию на население Гримальди не шел ни в какое сравнение с могущественным Мурати. О чем он откровенно и поведал Наполеоне, когда они вышли в сад после стоившего Летиции еще нескольких морщин роскошного ужина.

Ночь выдалась на удивление темной, и на затянутом темными тучами низком небе не было ни зведочки. В соседнем саду о чем-то тревожном кричала ночная птица, словно предупреждая о неведомой опасности.

— И что же ты думаешь делать? — спросил Гримальди, сделав несколько глубоких затяжек из своей инкрустированной серебрянными кольцами трубки.

К удивлению депутата, молодой офицер весело подмигнул ему.

— Надумал что-нибудь? — испытующе взглянул на молодого офицера Гримальди.

— Конечно! — улыбнулся тот.

— И что же? — с интересом проговорил Гримальди, выпуская в повлажневший воздух большое облако душистого дыма.

— Я хочу привести Мурати к себе! — ответил Наполеоне.

Комиссар в изумлении уставился на него молодого офицера, полагая, что тот сошел с ума. Конечно, игра стоила свеч, и Буонапарте обеспечил бы себе голоса многих горожан, если бы они увидели, что один из самых влиятельных людей Корсики остановился перед выборами в его доме.

Оставалось только узнать, как это сделать? Штурмовать дом человека, покой которого берегли вооруженные с ног до головы охранники, мог только умолишенный.

Если даже Буонапарте каким-то чудом и удастся отбить Мурти и увести его к себе, так просто ему с рук эта авантюра не сойдет. На шум соберется весь город, и все увидят, что в своем стремлении занять важный пост Буонапарте идет на все.

Другое дело, если бы Мурати сам пришел к нему. Но об этом нельзя было даже мечтать. Да и с какой стати один из самых богатых людей Корсики, который никогда не благоволил к клану Буонапарте, пойдет на ночлег к этим беднякам?

Поперхнувшись от неожиданности дымом, Гримальди все-таки спросил.

— Ты собираешься пригласить Мурати к себе?

— Не пригласить, — улыбнулся молодой офицер, — а выкрасть! Шум, как ты сам понимашеь, мне ни к чему!

Комиссар и не думал скрывать своего недоумения. Он хорошо знал способности Наполеоне, и все же его намерение выкрасть депутата из дома его заклятого врага казалась ему даже не столько авантюрой, сколько глупостью.

— Извини меня, Набули, — развел он руками, — но это не укладывается ни в какие рамки…

— Именно поэтому я и сделаю это, — упрямо качнул головой Буонапарте. — И, поверь мне, это не авантюра, а дерзкий и далеко просчитанный ход! Подобного не ожидает никто, значит, преимущество на моей стороне…

— Задуманное тобой, — продолжал Гримальди, — не только в высшей степени рискованно, но и незаконно!

По губам Буконапарте пробежала тонкая улыбка.

— Вот и хорошо!

— То есть, — с озадаченным видом взглянул на молодого офицера Гримальди, — ты хочешь сказать, что, если того требуют обстоятельства, то можно пренебречь и законами!

— Ты правильно понял меня, гражданин депутат! — кивнул Буонапарте.

Гримальди покачал головой. Все правильно, люди всегда остаются людьми и будут защищать свои интересы всеми правдами и неправдами. Не так давно тот же Буонапарте с яростью клеймил позором всех, кто осмелился переступить закон. Но как только дело коснулось его самого, он моментально позабыл о высокой морали и пафосе приду манного Руссо «договора!»

— Борьба есть борьба! — холодно произнес Буонапарте, прекрасно понимая, о чем думал его гость.

Гримальди не стал я его отговаривать. Это было невозможно, да, говоря откровенно, ему и не оставалось ничего другого. Состязаться в открытой борьбе с богатым Перальди было бессмысленно.

— Тебе, — взглянул на него Наполеоне, — лучше провести эти дни в другом месте! Я не могу, — с тонкой иронией продолжал он, — компрометировать официальное лицо!

Гримальди с превеликой готовностью согласился.

— Да поможет тебе Бог! — протянул он руку Наполеоне.

— Бог? — пожимая ее, насмешливо взглянул тот на депутата. — Это вряд ли! Ему не до нас! И поможем себе только мы сами!

Набожного Гримальди покоробило дерзкое высказывание поручика, но, хорошо зная его отношение к Всевышнему, он не стал тратить время на религиозные диспуты и, еще раз пожелав молодому офицеру удачи, отправился ночевать к помощнику мэра.

После его ухода Буонапарте собрал самых отчаянных сторонников и изложил им свой дерзкий план. Против ожидания Гримальди, его предложение было встречено с великим восторгом.

— Тогда за дело! — удовлетворенно кивнул Наполеоне.

— А тебе лучше не ходить с нами! — взглянул на него Франческо Бонелли, парень лет двадцати семи, самый бесшабашный и отчаянный из всех. — Мы сами все сделаем!

— Нет, — покачал головой Буонапарте, из которого еще не выветрился романтический дух, — я тоже пойду!

К дому Перальди небольшой отряд отправился берегом моря, поскольку его появление на улицах города могло вызвать подозрение у их врагов, которые следили за каждым шагом братьев Буонапарте.

Ночь выдалась безлунной, и только далеко в море на мачте какой-то одинокой шхуны мерцал слабый огонек. Буонапарте вздохнул. Таким же одиноким были и он в этом жестоком и огромном мире. Но думал он об этом уже без тоски, за эти полные страданий годы он привык к своему одиночеству, и оно не тяготило его.

У входа на виллу дежурили национальные гвардейцы. Их быстро связали и спрятали в кустах с кляпами во рту. Два парня из отряда Буонапарте заняли их место. Сам он осторожно стал заглядывать в окна дома. К своему великому неудовольствию, Мурати он нигде не обнаружил. Буонапарте поморщился. Поднимать шум ему не хотелось. Но делать было нечего, и вместе с Бонелли он вошел в погруженный в глубокий сон дом.

Мурати они нашли на втором этаже. Покуривая душистую сигару, депутат просматривал лежавшие перед ним бумаги. Завидев вооруженных людей, он настолько изумился, что даже забыл поднести сигару ко рту, и его правая рука так и застыла в воздухе.

Он уже был наслышан о решительности отчаянного офицера и не ожидал от встречи с ним ничего хорошего. На какое-то мгновенье ему даже показалось, что в городе вспыхнул мятеж и Буонапарте арестовывал неугодных его партии людей.

— Это вы, Буонапарте? — обретя наконец дар речи, не нашел ничего лучшего спросить Мурати.

— Да, — гражданин депутат, — улыбнулся подпоручик, — это я!

— И что в-вы, — начал заикаться от страха Мурати, — здесь д-делаете?

— Я пришел за вами! — последовал быстрый ответ.

— За м-мною? — испуганно воскликнул Мурати, полагая, что оправдываются его самые худшие предположения. — Но з-зачем?

— Я хочу, — с нескрываемой насмешкой ответил Наполеоне, — что бы вы обрели истинную свободу и смогли как можно лучше исполнить порученное вам дело!

От неожиданности Мурати только перевел дух, и, уже понимая, что ему ничто не грозит, с любопытством взглянул на Наполеоне.

— И что же вы подразумеваете под этой истинной свободой?

— Только то, — все с той же иронией продолжал тот, — что в доме слишком заинтересованного в результатах выборов человека на вас будет оказано давление, в то время как у меня вам будет представлена полнейшая свобода выбора!

Мурати умехнулся. Да, этот не знавший страха молодчик далеко пойдет. На похищение депутата отважился бы далеко не каждый!

— А если я откажусь? — попытался он перейти в наступление.

— В таком случае, — с неожиданным весельем в голосе произнес Наполеоне, — я сделаю все возможное, дабы не подвергать вашу свободу никаким испытаниям!

Мурати покачал головой. Он здорово излагал свои мысли, этот Буонапарте.

— Ну что же, — пожал плечами Мурати, стараясь придать себе бодрый вид, — в известной степени вы, наверное, правы, и я, — улыбнулся он, — готов обрести истинную свободу!

— Вот и прекрасно! Идемте!

Мурати погасил сигару и, поднявшись со своего роскошного кресла, направился к двери.

— Не туда! — остановил его Буонапарте. — Мы уйдем с вами через окно!

Недовольно поморщившись, Мурати вылез в сад. Через полчаса Буонапарте открыл дверь приготовленной для комиссара комнаты и сделал широкий жест рукой.

— Чувствуйте себя как дома! С этой минуты вы в полной безопасности!

Мурати хмыкнул и вошел в комнату.

— Не буду мешать вам! Отдыхайте! — все с той же иезуитской усмешкой произнес Наполеоне и закрыл дверь.

Чертыхнувшись, Мурати уселся в кресло и задумался. Конечно, он не собирался помогать этому дьяволенку на выборах, но… как объяснить свой поступок Паоли и тому же Перальди? Как бы там ни было, он оказался в решающий момент у их злейшего врага и оправдываться ему придется собственной трусостью! А ее на Корсике не прощали никому…

Он просидел в своем кресле почти до утра и так ничего и не придумал в свое оправдание. Но стоило ему только забыться тревожным сном, как он был разбужен громкими голосами разъяренных людей.

Это были сторонники Перальди, который горел страстным желанием как можно быстрее наказать человека, который так жестоко унизил его в глазах всего Аяччо. Вскоре крики сменились стрельбой.

Однако Буонапарте не дрогнул и, организовав круговую оборону, отдал приказ стрелять при первой же опасности. И кто знает, чем бы законичилось это противостояние смертельно ненавидевших друг друга людей, если бы старый Поццо ди Борго не уговорил Перальди прекратить эту убийственную для его собственных людей атаку.

Стрельба закончилась, и огромная толпа потребовала выдачи Мурати. И когда тот взглянул на молодого офицера, тот только развел руками.

— По-моему, — с улыбкой произнес он, — они все сошли с ума! Да разве может находящийся в здравом уме человек поверить в то, что известной всей Корсике своим несгибаемым мужеством депутат национального собрания Мурати дал себя выкрасть? Я думаю, надо избавить собравшихся у меня под окнами людей от этого опасного заблуждения, и вам надо самому сказать об этом Перальди и его людям!

Депутат бросил на молодого офицера полный бессильной ярости взгляд, но, увы, ответить ему было нечем. Проклятый мальчишка все расчитал правильно, и стоит ему только заявить о том, что его выкрали, он навсегда потеряет расположение Паоли и уважение островитян.

— Да успокойте же вы их, — издевательски усмехнулся Буонапарте, — а то опять начнут стрелять! Неужели вам не жалко ваших соотечественников? Я, конечно, сделаю все возможное, чтобы сохранить такую дорогую для нашей страны жизнь, как вашу, но кто знает, — многозначительно подмигул он депутату, — чем может закончиться новый штурм. И если какая-нибудь шальная пуля, не дай Бог, зацепит вас, я буду скорбеть об этом всю свою жизнь!

Мурати тяжело перевел дух. Это надо же так ловко перевернуть все с ног на голову! Вы там делайте все, что хотите, а я защищаю от террористов посланца самого Паоли! Мурати клял этого проклятого мальчишку самыми последними словами, однако недвусмысленное напоминание о шальной пуле отбило у него всяческую охоту к дальнейшим препирательствам.

— Хорошо, — направился он к открытому окну, — я выступлю с заявлением, но не думай, что я забуду об этой дерзости!

— Возможно, я бы и помнил о твоей угрозе, — с нескрываемым презрением произнес Наполеоне, — если бы имел дело со смелым человеком! Но ты, трус, Мурати, и именно поэтому ты сейчас сделаешь то, что я требую!

Мурати скрипнул зубами и… подошел к окну. На улице установилась тишина.

— Успокойтесь, друзья! — с трудом выдавливал он из себя каждое слово. — Ничего страшного не произошло… Я сам пришел в это дом и…

Окончание фразы потонуло в свисте и презрительных выкриках. В бессильной ярости Мурати сжал кулаки. С этой минуты он превратится в сторонника этого проклятого Буонапарте! Да и кто поверит ему после сделанного им заявлением, что он прибыл в Аяччо бороться потив клана Буонапарте.

Перальди без особого труда разгадал дьявольскую хитрость Буонапарте, но и он не решился заявить на всю Корсику о том, что из его дома увели депутута.

Он слишком хорошо знал корсиканские нравы и даже не сомневался в том, что героем из всей этой унизительной для него истории вышел бы не он, а этот незаконнорожденный щенок.

Перальди взглянул на Поццо ди Борго, и тот ответил ему понимающим взглядом. Да, все так, сегодня они проиграли, но отныне в своей борьбе с Буонапарте они пойдут на все.

План Буонапарте удался, и он, действительно, получил еще несколько сотен голосов после своего отчаянного поступка. Партия Перальди ожесточилась до крайних пределов и поклялась отомстить Буонапарте.

Его сторонники хотели поджечь его дом и взять Наполеоне живым или мертвым. Только благодаря умным советам старого Маттео Поццо ди Борго, план этот не был приведен в исполнение.

Впрочем, молодой офицер знал об этом и был готов ко всему. Его люди стояли в полном вооружении за окнами дома, готовые стрелять в каждого, кто осмелился приблизиться к превратившемуся на время в крепость жилищу.

1 апреля национальные гвардейцы собрались в церкви Сан-Франческо. Они не носили еще формы, и только кепи отличали их от прочих граждан. Выборщикам было строго запрещено носить оружие, однако каждый прятал за пазуху острый кинжал. Так, на всякий случай…

Мертвая тишина повисал над площадью, когда Маттео Поццо ди Борго взошел на трибуну и в резких выражениях обрушился на Буонапарте. Ди Борго был блестящим оратором, он сумел увлечь слушателей своим воодушевлением и использовать влияние, которое оказывал на остров его брат Карло Андреа в качестве депутата.

— Друзья мои, — проникновенно произнес он, — сегодня мы с вами выбираем начальника батальона, и, наверно, излишне напоминать вам о том, что этот человек и его окружение, включая родных и близких, должен обладать безукоризненной репутацией! И именно поэтому меня очень беспокоит кандидатура одного из претендентов на эту почетную должность! Я говорю о Наполеоне Буонапарте, который при каждом удобном случае заявляет о своей любви к Корсике и преданности нашему великому вождю Паоли. А теперь давайте посмотрим, так ли это на самом деле. Но сначала я прошу всех вас вспомнить о бывшем секретаре Паоли, который призывал всех нас отдать жизнь в борьбе за наше общее дело и первым пошел в услужение французам! Вспомнили?

Оратору ответил глухой рев возбужденной толпы, среди которой было немало таких, кто давно уже горел желанием отомстить отцу Наполеоне за его предательство.

— Я уже не говорю о том, — продолжал Поццо ди Борго, — что этот, с позволения сказать, корсиканец много лет верой и правдой служит тому самому французскому королю, против которого мы с вами сражались. И невольно возникает вопрос, — театрально развел он руками, — как же можно доверять командование национальными гвардейцами человеку, у которого нет ни родины, ни желания служить ей, а есть только желание делать себе карьеру любым способом и в любом месте! Но наших патриотов, — повысил он голос, — не обмануть, и ни один честный житель Аяччо не отдаст свой голос этому иуде…

Поццо ди Борго долго продолжал в том же духе, все больше и больше распаляя толпу, и, помимо их воли, руки заведенных общей истерией людей, сами тянулись к спрятанным под куртками кинжалам и стилетам. Но в тот самый момент, когда страсти накалились до предела, Буонапарте приказал своим людям сделать все, лишь бы не дать говорить оратору. В толпе раздались свистки, крики и неистовый топот.

— Долой оратора! — послышалось со всех сторон.

Ди Борго продолжал свою проникнвоенную речь, и выкрики принимали все более угрожающий характер. Но мощный голос Поццо ди Борго все еще был слышен, и казалось, что победа будет за ним.

Однако стороники Буонапарте стащили его с трибуны, и если бы Наполеоне и полковник Квирико Казанова не бросились ему на помощь, ди Борго пришлось бы плохо.

Спокойствие было восстановлено, и выборы пошли своим чередом. Квенца был избран первым, а Бонапарт вторым начальником батальона. Радость Бонапарта по поводу этой победы была неописуема. Люсьен в тот же день написал Жозефу в Корте: «Наполеон и Квенца — начальники батальона!» Дом Бонапартов наполнился радостными гостями. Лилось рекой вино, и полковая музыка играла в честь нового начальника.

Победа была отмечена с размахом, и, глядя на роскошный пир, который закатил в своем доме Наполеоне, можно было подумать, что эти пиры задает восставший из гроба Карло.

В то самое время, когда в лагере Буонапарте царили ликование и радость, сторонники Поццо ди Борго и Перальди замышляли жестокую месть.

Как истые корсиканцы, они не допускали и мысли, чтобы позор, испытанный ими, мог пройти безнаказанно. Пройдет время, и Бонапарт еще узнает, какого опасного врага он обрел в интеллигентном и умном, но чрезвычайно склонном к интригам Карло Андреа Поццо ди Борго.

Но сейчас Буонапарте было не до него, и он всерьез подумывал о том, как ему захватить власть в Аяччо. Для этого надо было взять городскую цитадель, побрататься со служившими в регулярных войсках корсиканцами и склонить на свою сторону гарнизон крепости.

Конечно, он не мог ни с того ни с сего поднять восстание и свергнуть назначенных Паоли отцов города. Для этого нужен был повод. И он нашел его, потребовав от городской управы предоставить в распоряжение ютившегося в полуразрушенном здании семинарии «Батальона Аяччо» капуцинский монастырь.

Он прекрасно знал о том, что Аяччо был наводнен воинственно настроенными католиками. Надев на себя вериги в знак покаяния за причиненный церкви позор, толпы верующих бродили по городу и угрожали жестокой расправой всем, кто посмеет посягнуть на имущество церкви. И стоило ему только разворошить это осиное гнездо, как Перальди бросил бы эту слепую, а поэтому вдвойне опасную силу против него.

— Ничего, — улыбнулся он в ответ на возражения, как всегда, осторожного Жозефа, — главное — ввязаться в драку, а там, — махнул он рукой, — посмотрим! Да и кто может бросить в нас камень? Чтобы не произошло, мы только исполняем волю директории!

Глава управы Пиетро Роккини встретил братьев холодно. Ярый паолист и ближайший сподвижник Перальди, он всей душой ненавидел этих выскочек и наотрез отказался выселять монахов из монастыря.

— Вы что, — удивленно взглянул на него Жозеф, — против постановления Учредительного собрания?

— Как вы можете говорить подобные вещи человеку, который день и ночь печется о благе города? — возмущенно воскликнул Роккини, сверля братьев гневным взором.

— Но если это на самом деле так, — с нескрываемой иронией проговорил Наполеоне, — то почему этот самый человек, который не смыкает глаз в заботах о благе города, не желает заняться благоустройством батальона национальной гвардии на самых законных основаниях? И я был бы очень признателен, если бы этот благодетель объяснил мне, в чем дело!

— Только в том, — заговорил Роккини таким тоном, каким взрослые говорят с детьми, — что Аяччо заполнен недовольными законами о конфискации церковных земель верующими и достаточно одной искры, чтобы взорвать этот пороховой погреб. Даже при всем желании я не могу рисковать безопасностью граждан! Через пару месяцев все успокоится, мы без ненужного шума освободим монастырь, и вы введете в него свой батальон. Договорились?

— Нет, — упрямо покачал головой Буонапарте, — не договорились! Вы не убедили меня, и я не понимаю, почему глава управы вместо того, чтобы исполнять постановления центральной власти и думать о собственных гвардейцах, проявляет трогательную заботу о каких-то фанатиках, которые мешают нормальной жизни города и которых давно пора выгнать из него!

Роккини внимательно взглянул на молодого офицера, но спорить не стал. Да и зачем? Формально новоиспеченный подполковник был прав.

Национальное собрание Корсики и на самом деле приняло решение об упразднении всех капуцинских монастырей и передачи их государству. К тому же Буонапарте просил не для себя, и его отказ мог быть истолкован теми же гвардейцами самым нежелательным для него образом. Он решил посоветоваться с Перальди и, дабы выиграть время, решил сменить тактику.

— Зачем спорить? — улыбнулся он. — Завтра… нет, послезавтра мы соберем членов управы и решим, как быть! Конечно, вы правы, и наши гвардейцы должны жить в хороших условиях, но, — развел он руками, — нельзя не думать и о безопасности наших граждан!

Когда братья вышли на улицу, Наполеоне сказал:

— Сейчас этот старый паук поползет к Перальди, и они начнут плести свою паутину! Ладно, черт с ними! — махнул он рукой. — Обойдемся без его благословления!

— Смотри, — пожал плечами Жозеф, — как бы хуже не вышло…

Новоиспеченный подполковник не ответил. Да и зачем? Робкий Жозеф все равно не понял бы его. И по большому счету дело было не в нужном ему монастыре.

В нем давно зрело желание покончить с царившей в Аяччо анархией. И, к великому негодованию городских властей и многих горожан, он в тот же день ввел в монастырь своих гвардейцев. А когда возмущенные монахи попытались сопротивляться, он быстро отбил у них всяческую охоту бунтовать.

Отчаянный поступок молодого офицера расколол Аяччо на два враждебных лагеря, и обстановка в нем накалялась буквально по часам.

На второй день Пасхи, 8 апреля 1792 года, священники, не желавшие подчиниться новому закону, отправились торжественной процессией в монастырь Сан-Франческо для служения торжественной мессы.

Это открытое сопротивление клира привело в ярость патриотов, и в городе с быстротой молнии распространились зловещие слухи.

Около шести часов вечера вблизи церкви разгорелся спор между молодыми людьми. Вскоре спор перешел в драку, и в руках парней засверкали кинжалы. Вокруг них собралась огромная толпа. Женщины взывали о помощи.

Срочно прибывший к церкви лейтенант с пятью гвардейцами из батальона Буонапарте пригрозил арестовать зачинщиков, но тем самым еще более возбудил толпу.

Перальди расчитал все правильно, и собрал у церкви несколько десятков матрсоов, которые патологически ненавидели милиционеров, убивших в недавней стычке в порту двух их товарищей. Вид гвардейцев подействовал на них словно карсная тряпка на быка.

— Долой кепи! — послышалось со всех сторон, и разъяренная толпа бросилась на солдат.

Поднялась невообразимая сумятица. Из окон соседних домов сыпались проклятия национальным гвардейцам, раздалось несколько выстрелов. Подстрекаемая агентами Перальди толпа и беснующиеся фанатики в считанные минуты перебили гвардейцев.

— Братья, — прокричал один из монахов, — с нами Бог, и в этот светлый день он помогает нам в нашей священной борьбе со слугами антихриста! Я призываю вас раз и навсегда покончить с теми, кто продает и грабит святую церковь! И в первую очередь со всем нам ненавистным…

Договорить он не успел. Прогремел выстрел, и, захлебнувшись на полуслове, монах замертво упал на пыльную мостовую. Ударило еще несколько выстрелов, послышались громкие крики и стоны раненных, и Перальди, чей сценарий и разыгрывали сейчас верные ему люди, поспешил вопользоваться удобным моментом.

— Друзья мои, — воскликнул он, — сотни лет наш народ поклонялся Иисусу Христу! Но настали новые времена, и вас начинают преследовать за ту самую веру, в которой мы рождаемся и умираем! И достаточно только взглянуть на наших несчастных братьев, — он указал рукой на валявшиеся в лужах крови трупы, — чтобы понять какую участь нам готовят рвущиеся к власти безбожники…

В этот момент на площади появилось несколько мужчин, которые тащили затравленно озиравшегося по сторонам парня. Лицо парня было в крови, а через разрванную ожеду были видны многочисленные ссадины и синяки на его теле.

— Это он стрелял в монаха! — поставив парня на колени, пояснил рослый коренастый корсиканец с заросшим густой черной бородой лицом. — Остальные убежали…

По толпе пробежал гневный ропот, и несколько рьяных защитников святой церкви кинулись к убийце, но Перальди остановил их.

— Не спешите, братья, — властно произнес он, — сначала надо допросить этого мерзавца!

На площади установилась тишина, и было слышно тяжелое дыхание связанного парня.

— Ты верующий? — вкрадчиво спросил Перальди, глядя сверху вниз на парня.

— Да, — кивнул тот.

— Так как же ты, верующий, — повысил голос Перальди, — можешь стрелять в своих братьев и сестер?

Парень облизал сухие губы и потупил взгляд.

— Если ты, — торжественно продолжал Перальди, — честно скажешь нам, почему ты и твои друзья стреляли, я отпущу тебя!

Парень недоверчиво взглянул на него.

— А если ты будешь молчать, или, что еще хуже, лгать, — повысил голос Перальди, — то тебя сейчас разоврут на части!

Как это и было условлено заранее, парень не выдержал давления и «сознался».

— Я… не хотел, — отрывисто заговорил он, — но… меня заставили!

— И кто же этот Иуда, заставивший убивать ни в чем не повинных людей? — гневно сдвинул брови Перальди.

Парень вздрогнул и скорее выдавил из себя, чем сказал:

— Буонапарте! Он запугал нас, сказав, что будет убивать каждого, кто не подчинится его приказам!

Перальди ничего не ответил и только картинно воздел руки к небу, как бы призывая его в свидетели. Но в его словах никто не нуждался, разъяренная толпа с яростью накинулась на несчастного парня, и через несколько мгновений его пробитое во многих местах кинажалами тело валялось на окровавленной мостовой рядом с его жертвами.

— Теперь, — прокричал один из агентов Перальди, — когда нам известны подлые планы этого французского выкормыша, нам остается только одно: защищаться, если мы, конечно, не хотим, чтобы нас всех перебили!

Этого, понятно, не хотел никто. Кто-то предложил разобраться с Буонапарте. Толпа ответила радостным криком и двинулась к захваченному гвардейцами Буонапарте монастырю.

Узнав о событиях на церковной площади, Наполеоне с несколькими офицерами поспешил в казарму сорок второго пехотного полка и потребовал от дежурного офицера объявить тревогу. Тот отказался, и Буонапарте не оставалось ничего другого, как отправиться в расположение батальона.

Но добраться до семинарии было суждено далеко не всем. По дороге они встретили огромную толпу. Завидев ненавистного ей человека, толпа угрожающе заворчала. Буонапарте властно произнес:

— Я приказываю сдать оружие и разойтись по домам!

Никто не шевельнулся.

— Чего вы хотите? — обвел долгим взглядом Буонапарте хмуро смотревших на него людей. — Перестрелять друг друга? Разве мало пролили корсиканской крови наши враги, чтобы мы теперь сами убивали друг друга?

Ответить ему никто не успел. Давний враг семейства Буонапарте Люциано Равелли навел на Наполеоне ружье, и, если бы тот не прыгнул в сторону, пуля попала бы ему в живот. Равелли зарычал от досады и принялся перезаряжать ружье. Но не успел. Буонапарте выстрелил почти в упор, Равелли выронил ружье и, громко застонав, упал на колени.

— Что будем делать? — взглянул на Наполеоне поручик Рокко делла Серра, молодой симпатичный парень с едва заметным мягким пушком на розовых щеках.

Ответить Буонапарте не успел, раздался залп, и Рокко делла-Серра рухнул на пыльную дорогу с пробитой в нескольких местах грудью.

— А черт! — выругался Буонапарте и, выстрелив из второго пистолета, прыгнул в глубокую траншею, которую выкопали еще во время борьбы с генуэзцами.

Один из монахов упал и, зажимая обеими руками рану на бедре, завыл от страшной боли. В ответ прозвучало несколько выстрелов. На счастье Наполеоне и его спутников, у католиков было всего пять ружей, и обращались они с ними крайне неумело. Однако подпоручик почувствовал себя весьма неуютно. Ситуация складывалась не в его пользу. Да и что могли сделать четверо вооруженных шпагами и пистолетами человек против огромной толпы с ружьями и кинжалами!

— Как только они бросяться на нас, — сказал он, зарядив оба пистолета, — стреляйте! Они ответят нам такой же беспорядочной пальбой, какую вели до этой минуты. А когда отстреляются и начнут перезаряжать ружья, бегите к батальону и готовьте его к бою! А я попробую пробраться к коменданту!

Так оно и случилось, и, воспользовавшись паузой, офицеры кинулись в разные стороны. Никогда в жизни Наполеоне не бегал так быстро, как в тот день, и ему удалось уйти от погони.

Однако комендант Аяччо Мейлар не только отказался выступить против бунтовщиков, но и потребовал во избежание дальнейших бспорядков оставить монастырь.

Понятно, что сам Буонапарте ни словом не обмолвился о своих истинных намерениях. Но комендант не попался на удочку. Он понял, что если впустить национальную гвардию в крепость, то ей будет нетрудно возбудить войско, состоявшее из корсиканцев, арестовать французских офицеров и получить господство над всей округой.

Смерив коменданта презрительным взглядом, Буонапарте высказал ему все, что он о нем думал, и с такой силой хлопнул на прощанье дверью его кабинета, что со стен посыпалась штукатурка.

Но едва он появился на улице, как на него, словно стая борзых на обложенного волка бросилось около десятка вооруженных до зубов людей, и ему снова пришлось долго петлять по узким кривым улочкам, пока он не оказался в том самом гроте, где некогда хранил свое солдатское имущество.

Он взглянул на все еще хранившуюся здесь деревянную саблю и поржавевший мушкет и улыбнулся. Не зря он готовил себя к солдатской жизни, и теперь эта закалка спасла его от неминуемой смерти…

Он просидел в своем убежище до самой ночи. Но и ночью добраться до монастыря оказалось делом нелегким. Почти на всех улицах горели костры, и в городе было светло как днем.

После утомительных блужданий молодому офицеру все же удалось добраться до монастыря, и, судя по той радости, с какой встретили его подчиненные, никто не ожидал увидеть его живым.

— Что комендант? — вопросительно взглянул на него Квенца.

— Отказался! — махнул рукой Буонапарте. — И теперь нам придется расчитывать только на себя!

Утром в монастырь явился мировой судья Драго с несколькими жандармами для допроса раненных у церкви солдат и выяснения причин беспорядков.

— Какой еще может быть допрос? — удивленно взглянул на него Буонапарте и приказал арестовать судью и сопровождавших его жандармов.

Квенца недоуменно взглянул на Буонапарте, и, когда судью увели, без особого энтузиазма произнес;

— Зря ты так, Набули…

— Ничего, — улыбнулся тот, — хуже нам не будет!

Хуже им, действительно, не стало, и через двадцать минут обозленные новой дерзостью Буонапарте горожане пошли на штурм. Марио Баттиста Перальди, отец депутата, решил, что настал удобный случай отомстить за поражение сына, и отправился с толпой своих сторонников к семинарии.

Но где им было состязаться в воинском искусстве с одним из лучших офицеров королевской армии. В великолепно организованной им обороне не было ни одного слабого места, и все попытки ворваться в монастырь закончились плачевно. Трое убитых и несколько раненых, во и все, чего смог добиться Перальди.

Ни один мускул не дрогнул на лице Буонапарте при виде корчившихся от боли людей. Не он затеял эту бойню, и те, кто пошел на поводу у Перальди, теперь расплачивались за свою глупость собственными жизнями.

Утром к нему явилась делегация от городских властей. Помощник мэра потребовал прекратить сопротивление, однако Буонапарте не стал разговаривать с ним и посоветовал парламентерам уходить.

Снова начались атаки, и молодой офицер продолжил безжалостный расстрел горожан. Его маленький гарнизон тоже нес потери, но Буонапарте смотрел на эти вещи уже философски: на войне как на войне.

Ко всему прочему, он получил прекрасную возможность проверить в настоящем деле кто из его гвардейцев на что способен, и с великим удовлетворением видел, что люди у него подобрались стоящие. Кончилась эта бойня тем, что к нему с белым флагом пожаловал сам комендант.

— Я требую, — с места в карьер начал Мейлар, — прекратить это кровопролитие!

— Вы можете только просить, полковник, — осадил коменданта Буонапарте, — да и то только в том случае, если я захочу слушать вас!

— Хорошо, — не желая обострять обстановку, сбавил тон Мейлар, — я прошу вас прекратить это безумие! Ведь вы убиваете ни в чем не повинных людей…

— При этом вы почему-то забываете, — холодно возразил Наполеоне, — что эти самые, как вы изволили выразиться, «ни в чем не повинные люди» вчера убили моих людей и второй день штурмуют казарму батальона национальной гвардии! А когда я попросил вас прекратить это безобразие, вы отказались пошевелить даже пальцем для восстановления порядка в городе, и я был вынужден защищать его сам! Зато теперь у вас хватает наглости являться ко мне и говорить о каком-то безумии! И если вы на самом деле хотели бы прекратить эту бойню, то давно обратились бы совсем к другим людям, чьи имена вам прекрасно известны. И скажите мне спасибо за то, что я пока еще удерживаю своих солдат от справедливой мести!

Мейлар задумался. Он хорошо знал, что этот отчаянный подпоручик был прав.

— Хорошо, — кивнул он, — городские власти согласны, и вы можете хоть сейчас отправляться в монастырь Сан-Франческо, расположенный за городскою стеною!

Наолеоне усмехнулся.

— Что вы нашли в моих словах смешного? — спросил Мейлор.

— Не столько смешного, сколько наивного, полковник! — ответил Буонапарте.

— И что же?

— Неужели вы считаете меня таким глупцом? — от души рассмеялся Наполеоне. — Да стоит мне только вывести батальон на улицу, как, по приказу Перальди, ваши вооруженные с головы до ног «ни в чем не повинные» люди перестреляют нас как куропаток! Я не ошибаюcь? — внезапно оборвав смех, пытливо всмотрелся он в глаза Мейлара.

Тот пожал плечами и отвел взгляд. Да и что он мог ответить, если этот чертов мальчишка снова был прав и он на самом деле помогал Перальди заманить его в ловушку.

— Как вам не стыдно, полковник, опускаться до лжи! — брезгливо поморщился Буонапарте. — Ведь вы офицер! Убирайтесь отсюда и в следующий раз думайте, прежде чем ввязываться в подобные игры! И, будь на моем месте люди, подобные Поццо ди Борго или Перальди, вы стали бы их зложниками со всеми вытекающими отсюда последствиями…

Не проронив больше ни слова, Мейлар ушел, а еще через час на штурм семинарии пошел сын Перальди. Но и его встретил настолько плотный ружейный огонь, что атака захлебнулась, даже не успев по-настоящему начаться.

Горожане в панике отступили, Наполеоне приказал гвардейцам занять несколько домов и стрелять по всем попадавшися на пути. Его приказ был выполнен, и уже на следующее утро жители Аяччо испытали все прелести осадного положения.

Гвардейцы без предупреждения стреляли во всех подозрительных и грабили дома врагов. В течение целых трех дней захваченный Наполеоне город подвергался всем ужасам неприятельского нашествия, затем гвардейцы перекрыли подвоз съестных припасов, и в Аяччо начался голод.

Чувствуя свою силу, Буонапарте приказал передать городскую цитадель под контроль национальных гвардейцев, и перепуганные отцы города укрылись… в этой самой цитадели, надеясь только на крепость ее стен и стойкость гарнизона.

Желая как можно скорее прекратить это безумие, они предложили решить все спорные вопросы с помощью третейского суда, однако Буонапарте отклонил это бессмысленное предложение и начал готовиться к штурму крепости.

Он склонил под свои знамена значительную часть солдат сорок второго полка, и кто знает, чем бы закончилась вся эта эпопея, если бы в Аяччо не подоспели посланные Паоли представители директории департамента.

12 апреля было заключено перемирие между властями и начальниками добровольных батальонов. Но беспорядки окончились лишь тогда, когда директория департамента 16 апреля прислала в Аяччо трех комиссаров.

Мятежный поручик и не подумал оправдываться в содеянном им и обвинил в беспорядках своих противников и коменданта, которые не пожелали проявить должной решительности.

— И в сложившихся обстоятельствах, — с необычайным пафосом заявил он изумленным подобным поведением главного, как все они считали, виновника Кровавой Пасхи посланцам Паоли, — мне не оставалось ничего другого, как только защищать свободу от наступления контрреволюции! Да и как, скажите мне, я мог удержать своих людей после того как озверелые фанатики не исполнили распоряжение Национального собрания и убили лейтенанта Рокко делла-Сера?

Как это было не печально для паолистов, но формально Буонапарте был прав, и, не желая нагнетать и без того напряженную обстановку эмиссары Паоли сделали вид, что удовлетворены его объяснениями.

19 апреля оба начальника гвардии прислали директории департамента записку, автором которой был Бонапарт. Он писал, что волнения были подготовлены его противниками и назначены на Пасху.

Он также жаловался на командира регулярных войск за то, что тот занял цитадель и отказался прийти на помощь добровольцам и выдать им военные припасы. В заключение он напоминал, что дело происходило на Корсике, где люди привыкли отвечать на удар ударом, и ему было невозможно удержать своих гвардейцев от справедливой мести за смерть лейтенанта Рокко делла Серра.

И надо отдать автору должное: записка была составлена весьма искусно. Ни разу не упомянув о себе, молодой офицер довольно ловко поведал об истинных причинах Кровавой Пасхи, инспирированной врагами Республики.

Комиссары сделали вид, что поверили ему (ничего другого им и не оставалось), и все же тучи над головой молодого офицера продолжали сгущаться. Общественное мнение считало его виновником пролитой в городе крови, и возмущенный мягким обращением с мятежником Мейлар послал подробный доклад военному министру.

В нем он обвинял Буонапарте во всех смертных грехах и просил во избежание дальнейших беспорядков как можно быстрее отозвать мятежного капитана в его полк.

Когда все успокоилось, Буонапарте вместе с Квенцой и национальной гвардией округов Аяччо и Таллано отправился в Корте. Там им должны были определить местоположение нового гарнизона.

Воспользовавшись этим случаем, Наполеон посетил в Монтичелло Паоли. Тот и сам, мало надеясь на военного министра, который вряд ли стал бы заниматься делом какого-то там поручика в это смутное время, давно уже хотел поговорить с надоевшим ему юнцом.

Первым, кого мятежный офицер встретил в резиденции вождя, был Андреа Поцци ди Борго. Даже не взглянув на бывшего соратника, поручик уселся на кресло, которое оказалось настолько высоким, что его ноги не доставали до пола. Андреа фыркнул, и Буонапарте поднял на него свой взгляд, в котором было больше уже брезгливости, нежели презрения.

— Недостатки в росте, — произнес он, — я компенсирую другими качествами, о коих ты, я надеюсь, уже наслышан…

Нанесенный удар пришелся по больному месту, и тяжело переживавший поражение своей партии Андреа вспыхнул.

— Да, — сверля ненавистного врага гневным взором, ответил он, — на этот раз тебе повезло, но больше этого не повториться!

— Ты ошибаешься, Андреа! — покачал головой молодой офицер. — Это не везение, а закономерный результат моего превосходства над вами! И неужели ты хотя бы на мгновенье мог вообразить, что кто-нибудь из ваших людей может соперничать со мною в военном искусстве?

Андреа был достаточно умен, чтобы не затевать скандала в приемной Паоли, и, воспользовавшись благоприятным предлогом, поспешил удалиться. Через несколько минут дверь в кабинет Паоли открылась, и его секретарь пригласил поручика войти. К своему удивлению, сегодня он не испытывал ни малейшего волнения, с каким некогда произносил только одно имя своего кумира.

— А, — услышал он наигранно веселый голос Паоли, который сидел за своим огромным столом, — возмутитель спокойствия! Рассказывай, как ты убиваешь своих соотечественников!

В голосе Паоли слышалась ирония, однако его глаза смотрели на молодого офицера холодно и отчужденно. Он с огромным наслаждением наказал бы этого мальчишку, но, увы, сейчас этого не мог сделать даже он, чье слово совсем еще недавно имело на Корсике силу закона.

Сишком уж взрывоопасная ситуация сложилась на острове, и ему надлежало прежде всего заботиться о восстановлении на нем мира и спокойствия. Для чего он и решил как можно быстрей отделаться от сына свего бывшего секретаря, который доставлял ему сплошные неприятности.

Да что там неприятности! Он откровенно боялся этого отчаянного офицера, который рвался на его трон. И, судя по его подвигам в Аяччо, этот мальчишка был способен разделаться с любым, кто вставал у него на пути.

— Я вовсе не возмутитель спокойствия, — неприятно пораженный таким началом беседы ответил Буонапарте, и его голос, помимо его воли, прозвучал настолько сухо, что в глазах Паоли промелькнуло удивление, — просто вас неправильно информировали, дон Паскуале…

Старый вождь вздохнул. Да, это не Карло, и покаянных речей от него не дождешься. Конечно, в другой обстановке он быстро поставил бы этого смутьяна на место, но сейчас нельзя было обострять и без того напаряженные отношения с человеком, за которым стоял целый батальон таких же готовых на все головорезов. И он примирительно сказал:

— Ладно, неправильно, так неправильно! Да и не в этом сейчас дело…

— А в чем? — вскинул голову Наполеоне.

— В том, — снова заговорил Паоли, — что очень многие влиятельные люди недовольны твоим поведением, и военному министру уже отправлены подробные доклады о твоих… подвигах! Они выставляют тебя в самом неприглядном свете, и, если всем этим обвинениям дадут ход, у тебя будут крупные неприятности… И мой тебе совет, Набули, — по-отечески закончил Паоли, — поезжай в Париж и сам разберись со своими делами, если, конечно, еще не поздно!

Буонапарте выслушал Паоли с бесстрастным лицом. Да, все так, как он и думал! Под весьма благовидным предлогом устройства его собственной судьбы ему предлагали покинуть Корсику. И как это ни печально, ехать ему придется. Несмотря на одержаннуюю победу, его положение было слишком шатким, и ему надо как можно быстрее восстановиться во французской армии.

И Паоли был прав. Никто не знал, как посмотрят в Париже на его художества. Ведь он обвинялся не только в массовых беспорядках, но и в убийстве десятков людей.

Конечно, военному министру не было никакого дела до погибших корсиканцев, но за дезертирство, которое ему приписывали его недруги, с него могли спросить строго. И он решил принять игру.

— Вы правы, дон Паскуале, — задумчиво произнес он, — и мне действительно надо ехать во Францию… Но, дабы избежать и на самом деле неприятностей, — взглянул он Паоли в глаза, — мне хотелось бы получить некоторые гарантии. Французские чиновники не знают истинного положения на Корсике и могут легко поверить в сочиненные Мейларом и Перальди небылицы. Но если у меня будут документы, освещающие мою революционную деятельность в ее истинном свете, я бы незамедлительно отправился в Париж…

Паоли усмехнулся. Да, это не Карло, снова подумал он. Он не дрогнул под пулями и, оказавшись в старательно подготовленной для него его придворными ловушке, быстро нашел из нее выход.

И самым печальным было то, что ему и на самом деле придется пойти на предложенную ему этим мальчишкой сделку. Оставлять такого конкурента на острове было не только глупо, но и опасно. И после недолгих размышлений Паоли тяжело качнул своей львиной головой.

— Хорошо, — устало вздохнул он, — ты получишь все, что тебе надо… А теперь иди, у меня много работы…

Буонапарте отдал честь и вышел из кабинета. Паоли задумчиво покачал головой. Да, ему удалось отделаться от опасного соперника, и в то же время он не мог не гордиться тем, что в его стране рождались такие способные и смелые люди.

— Эх, Набули, Набули, — с несказанной грустью произнес он уже однажды сказанные им слова, — как же не вовремя ты родился!

У выхода из резиденции Буонапарте снова столкнулся с Андреа Поццо ди Борго. Судя по его ироничному взору, каким он окатил с головы до ног бывшего приятеля, он был в курсе затеянного против него заговора.

— Ты рано радуешься, Андреа! — не вдаваясь в объяснения, усмехнулся он. — Да, сейчас я уеду, но смею тебя уверить, что обязательно вернусь и доделаю все то, чего не успел сейчас! И знаешь, что является лучшим подтверждением моих блестящих способностей?

— Что? — согнал с лица улыбку Поцо ди Борго.

— То, что все твои друзья смертельно боятся меня!

— А ты не очень много на себя берешь? — презрительно прищурился Андреа.

— Нет, — покачал головой Буонапарте, — не много! И то, чего я стою, вы сами прекрасно знаете! Вы пытались сначала убить меня, потом купить и, в конце концов, победить в открытом бою, и ничего у вас не вышло и, — в голосе Наполеоне зазвенел металл, — не выйдет!

Андреа хотел что-то ответить, но так и не нашел подходящих слов. Да и какие там могли быть слова, если его бывший приятель был прав.

Перальди и его окружение на самом деле боялись Наполеоне и стремились всеми правдами неправдами убрать его с Корсики. И он сам от имени Перетти и Перальди писал письмо военному министру, в котором всячески чернил бывшего соратника.

Так и не дождавшись ответа, Наполеоне пошел от застывшего, словно каменное изваяние, Андреа. Изворотливый и вероломный, он еще не раз встретиться на его жизненном пути и побывает на службе всех врагов наполеоновской Франции. А после падения своего могущественного противника появится при дворе Людовика XYIII в качестве… посла российского императора!

Но сейчас заклятому врагу будущего императора было грустно, и у него было такое ощущение, словно преданный им приятель уходил от него в будущее, в то время как сам он со всеми перальди и перетти навсегда оставался в давно уже изжившим себя прошлом…

Буонапарте медленно шел по улице. Светило яркое солнце, пахло апельсинами. Он уже позабыл и о своем неверном друге детства, и даже о Паоли, который только что сжег последние мосты.

Он был совершенно спокоен и чувствовал никогда не испытанную им ранее свободу, словно скинул какие-то долго теснившие его оковы.

Да так оно и было! Этими оковами все эти годы для него был незыблемый авторитет корсиканского вождя, и несмотря на все свои устремления, он так или иначе подстраивался под отца нации. Но теперь, освободившись от них, он чувствовал необыкновенную легкость. Ну а в том, что рано или поздно он обретет свой путь и без Паоли, он не сомневался…

Но в одном старый вождь был прав: ему надо как можно скорее отправляться во Францию, привести в порядок свои дела и оправдаться против обвинений своих врагов.

Его обвиняли в превышении власти, подстрекательстве к беспорядкам, отказе в повиновении и вооруженном сопротивлении властям. Обвиняли его еще помимо этого во всевозможных злодеяниях: их было вполне достаточно, чтобы уготовить ему верную гибель.

К несчастью, все эти проступки усиливались его основной ошибкой: тем, что он без всяких уважительных причин, без разрешения оставался вдали от полка, в то время как каждая сила была на учете.

В середине мая 1792 года он покинул Корсику. Во Франции он узнал, что 20 апреля Франция объявила Австрии войну. Первые незначительные столкновения были неблагоприятны для французов, но в самом их отечестве назревала опасность, более серьезная, чем угрожавшая извне. Король воспользовался своим конституционным правом вето, и отношения между ним и собарнием обострились до предела.

Понимая свою слабость, король готовил интервенцию и, собираясь восстановить привелегии дворянства и духовенства, торопил австрийского императора принять надлежащие меры. Братья короля граф д`Артуа и граф Прованский были возмущены принятой конституцией и намеревались вернуть Людовику все те права, какими он пользовался до взятия Бастилии.

Если в мирное время Буонапарте еще мог себе позволить вольности с самовольным продлением отпуска, то теперь, в военное время, его отсустствие в армии могло кончиться для него плачевно. Именно поэтому он заехал в Валанс всего на несколько часов, после чего отправился в Париж.

Глава V

Париж в лице владельца гостиницы «Голландские патриоты», невысокогополноватого мужчины лет сорока, встретил мятежного офицера более чем прохладно.

— И сколько вы намерены прожить у меня, сударь? — окинув недоверчивым взглядом потертый мундир невзрачного поручика, без особого радушия спросил он.

Да и откуда ему взяться, этому радушию, если сегодня утром от него сбежали два постояльца, которые прожили у него две недели и не оставили ему ни единого су. И одеты они были не в пример этому доходяге, на что он, всегда такой осторожный, и клюнул. Но теперь все, баста! Пусть хоть в кружевах являются! Денежки вперед!

— Я не знаю, — пожал плечами подпоручик. — Но в любом случае не меньше месяца…

Месье Буре, как звали владельца гостиницы, покачал головой.

— Тогда договоримся так, — проговорил он с таким видом, словно у него болели зубы. — Вы платите мне сейчас за неделю, а ровно через семь дней либо снова даете мне деньги, либо переезжаете в другой отель! Договорились?

— Да, — холодно произнес Буонапарте, бросая на стол последние гроши.

При виде столь милого его сердцу золота хозяин гостиницы расплылся в довольной улыбке.

— Благодарю вас! — совсем другим тоном произнес он, пряча деньги в карман. — Жанетта!

На его зов явилась миловидная девушка лет двадцати, в светлом легком платье, с изящными легкими бусами на красивой шее. Это была одна из горничных, и молодой офицер невольно обратил внимание на ее высокую грудь.

— Проводи господина поручика в десятую! — бросил на девушку быстрый взгляд хозяин.

Девушка слегка присела и взглянула на Наполеоне.

— Прошу вас, господин офицер! — произнесла она нежным голосом и, покачивая бедрами, направилась к лестнице.

«Десятой» оказалась небольшая комнатенка с убогой мебелью и огромной, чуть ли не во всю стену картиной охоты Людовика XIV. Во многих местах поцарапанный холст был заляпан какими-то подозрительными пятнами. Буонапарте взглянул на девушку, и в ее карих глазах увидел нечто похожее на сочувствие.

— Где господин офицер будет обедать? — поинтересовалась Жанетта, с жалостью смотревшая на потертый мундир подпоручика. — У нас прекрасная кухня!

— Пока не знаю, — пожал плечами «гсоопдин офицер».

— Если вам что-нибудь понадобиться, — продолжала девушка, — обращайтесь ко мне! А теперь, — слегка присела она, — позвольте пожелать вам приятного отдыха!

— Благодарю! — кивнул подпоручик.

Одарив молодого офицера ласковой улыбкой, Жанетта ушла. Буонапарте еще раз оглядел свое убогое жилище и невесело усмехнулся. Ему и самому было интересно, где господин офицер будет обедать! Денег осталось на пару завтраков, а потом…

На улице послышались возбужденные голоса, Наполеоне подошел к открытому окну. По пыльной мостовой громыхал тяжелыми башмаками вооруженный отряд горожан, нестройно распевавших какую-то революционную песенку.

Поручик недоуменно покачал головой. Для него и по сей день для него оставалось загадкой, как эти ничего не понимавшие в военном деле ополченцы собирались сражаться с регулярными войсками австрийской армии.

За время его отсутствия во Франции произошли большие изменения, и будущее революции представлялось весьма туманным. В Коблеце, Вормсе и Майнце эмигранты собирали войско.

На границах скопилось огромное количество австрийских войск, и после того как правительство Австрии отказалось отвести их, двадцатого апреля Законодательное собрание объявило Австрии войну.

И, конечно, поторопилось. Да и как было можно воевать, если старая французская армия прекратила свое существование, а новая была малочислена и неопытна.

Как того и следовало ожидать, французские войска терпели одно поражение за другим и в конце концов обратились в бегство.

Не лучше обстояло дело и в самой Франции. Цены на хлеб росли не по дням, а по часам, в деревнях царили старые порядки, а дворяне и священники делали все, чтобы поставить осмелевший народ на место.

Многие высшие должности в стране по-прежнему занимали роялисты, в стране свирепствовал полицейский надзор, и любые выступления безжалостно подавлялись. И только после того как была объявлена война Австрии и король наложил вето на декреты о мерах против неприсягнувших священников и о формировании под Парижем лагеря федератов положение несколько изменилось, и народ снова начал влиять на ход событий…

Досмотрев шествие этих ряженых, Наполеоне разделся и лег на кровать. Да, на войну можно было смотреть, конечно, по-разному, но именно она во все времена была важнейшим средством самореализации, и все по-настоящему крупыне личности выходили на политическу арену из порохового дыма.

Так было и с Александром, и с Цезарем, так должно быть и с ним. Если, конечно, позволят! Ведь теперь у него не было такого могущественного покровителя, каким являлся в свое вермя де Марбёф, и ему оставалось уповать только на благоприятное отношение к нему военного министра…

Поручик проспал до утра. Позавтракав стаканом жидкого чая, он отправился в военное министерство. Лощеный адьютант военного министра окинул презрительным взглядом его повидавшую виды форму, и холодно сообщил, что аудиенция у военного министра назначена на двадцатое июня.

Буонапарте совсем не хотелось пребывать в неизвестности еще три недели, но возражать было бессмысленно. Он покинул министерство в весьма расстроенных чувствах.

В случае положительного решения его дела он намеревался получить не только индульгенцию, но и положенное ему за проведенные на Корсике месяцы жалованье. И вот теперь ломай голову над тем, на что ему жить!

Конечно, у него были люди, к которым он мог обратиться в случае крайней нужды, но ему не очень-то хотелось являться к Пермонам вечным просителем. Однако ноги сами понесли его в сторону так хорошо знакомого ему дома, и госпожа Пермон, которая успела к этому времени овдоветь, не могла скрыть своего удивления при виде сына своей подруги.

Плохо и неряшливо одетый, с длинными растрепанными волосами и вымученной улыбкой на худом лице, он выглядел крайне непрезентабельно, а в каждом его слове слышалась какая-то совершенно непонятная ей озлобленность.

Не слушая его возражений, госпожа Пермон отвела его в ванную, затем усадила за роскошно накрытый стол, и при виде раставленных перед ним деликатесов голодный офицер махнул рукой на все условности.

За обедом он немного оттаял, но стоило только госпоже Пермон спросить его о Корсике, как ее гость начал бесконечный монолог о политике и предателях. И хозяйке дома не осталось ничего другого, как сделать вид, что все это ее очень интересует.

Говоря откровенно, ее и собственные родственники давно не волновали, а слушать обо всех этих их паоли, перетти и перальди было и вовсе утомительно.

Однако севший на любимого конька Наполеоне уже не замечал откровенной иронии в глазах хозяйки дома и продолжал обличать не понимавших политического момента соотечественников.

Минут через двадцать он, наконец, заметил, что его филиппики никому не интересны, и стал прощаться. Добрая женщина предложила ему деньги, и поставленный в безвыходное положение Наполеоне, проклиная все на свете, взял их.

Пообещав не стесняться и бывать у своей благодетельницы, он отправился к своему старому товарищу по Бриеннскому училищу Бурьенну.

Как ни странно, но всю недолгую дорогу до улицы Сент-Оноре он думал… о совместной жизни с госпожой Пермон. Нравилась ли она ему как женщина? Наверное, нравилась. Она была красива, воспитана и богата, и молодой офицер не сомневался, что ему будет хорошо с ней. Что же касается разницы в возрасте и всего остального, то оно мало волновало его.

Своего бывшего однокашника подпоручик застал в расстроенных чувствах. Бурьенны разорились из-за неудачных спекуляций, и Фовеле бедствовал точно так же, как и он сам. Обрадованный появлением старого приятеля Бурьенн обнял его и с грустной улыбкой сказал:

— Надо бы отметить встречу, но я, — развел он руками, — на мели…

— Зато у меня кое-что есть, — похлопал себя по карману Наполеоне, — и мы можем доставить себе такое удовольствие!

Через полчаса приятели сидели в небольшом кафе, и Наполеоне с неожиданной для самого себя откровенностью поведал приятелю о своих приключениях.

— Вот и торчи теперь здесь еще три недели! — поморщился он. — И еще неизвестно, чем все это кончится!

— Послушай, Набули, — проговорил вдруг Бурьенн, — а что если нам заняться коммерицей?

— Каким образом? — с интересом взглянул на приятеля тот.

— Снимем несколько комнат и будем их сдавать!

— А сколько это будет стоить?

— Не знаю, — пожал плечами Бурьенн. — Надо поспрашивать…

— Ну что же, — покачал головой Буонапарте, — давай попробуем… Только сначала мне надо съездить к сестре в Сен-Сир…

— Если хочешь, я поеду с тобой! — улыбнулся Бурьен, хорошо помня о том, что его приятель предпочитал одиночество любым компаниям.

— Поедем!

На следующий день они отправились в лучшее женское учебное учреждение Франции, которому покровительствовала сама королева, и Бурьен был несказанно поражен поведением Наполеоне.

Он хорошо знал отношение своего приятеля к роскоши и даже не сомневался в том, что даст волю своей язвительности в этом роялистском гнезде.

Однако то, что он увидел в Сен-Сире, заставило его взглянуть на него совсем другими глазами. Молодой республиканец повел себя так, что у всех, с кем он встречался в тот день, сложилось впечатление, что у короля нет и, наверное, уже никогда не будет, более преданного ему человека.

Бурьенн никогда не сомневался в талантливости своего давнего приятеля, но в этот день в Сен-Сире убедился еще и в том, что в нем пропадал великий лицедей.

«Марианна — аристократка, — написал подпоручик Жозефу, — и мне пришлось надеть ради нее маску…»

Эта самая маска вызвала величашее негодование Люсьена, который в отсутствие брата играл заглавную роль в политическом клубе Аяччо. И, прочитав письмо брата, он с нескрываемой неприязнью и полным незнанием жизни, которая будет дорого стоить и ему и его семье, заявил:

— Надо всегда быть выше обстоятельств и выказывать решимость, чтобы достигнуть чего-нибудь и заслужить себе имя. В истории нет людей более достойных презрения, чем те, которые держат нос по ветру… Я всегда замечал в Наполеоне чрезвычайное эгоистическое самолюбие, и оно в нем, на мой взгляд, сильнее всех его устремлений к общественному благу. Думаю, что в свободном государстве он был бы очень опасным человеком…

Однако самому Буонапарте было не до свободного государства и своего поведения в нем. Его беспросветную жизнь наконец-то осветил небольшой луч света. Им удалось снять три комнаты на улице Сент-Оноре, сдать их постояльцам и получить аванс.

Но уже через две недели Буонапарте по достинству оценил ту подозрительность, с какой на него взирал хозяин «Голландских патриотов».

Одни жильцы обещали платить по дням, другие по неделям, третьи, и их было большинство, предпочитали не платить совсем.

— Какие же идиоты правят нами! — возмущался Буонапарте, когда они, заплатив в государственную казну почти все вырученные от комнат деньги, снова сидели в кафе. — Как они не понимают, что такими налогами они убивают любое предпринимтаельство!

Бурьенн ничего не ответил и, заметив удивленный взгляд приятеля, как-то виновато, словно оправдываясь, произнес:

— Так уж получилось, Набули, но я назначен секретарем посольства в Штутгарт…

Поручик покачал головой: вот он и снова один. Но вида не подал и совершенно искренне сказал:

— Я рад за тебя! Когда уезжаешь?

— Через три дня, — уже не скрывая своей радости, ответил Бурьен.

Утром Бурьенн зашел за приятелем в гостиницу, и они направились в военное министерство. Несмотря на ранее утро, по улицам ходили толпы возбужденных людей и с озабоченными лицами сновали полицейские.

— Похоже, — усмехнулся Бурьенн, — парижане снова готовяться брать Бастилию! Как ты думаешь?

Молодой равнодушно офицер пожал плечами. Сейчас его волновала судьба только одного человека на свете: Наполеоне Буонапарте…

Окинув потертый мундир представшего перед ним подпоручика презрительным взглядом, холеный адъютант недовольно покачал головой.

— Можно подумать, что вы прибыли не из мебилированных комнат, а из действуюшей армии… — сухо произнес он. — Неужели за месяц пребывания в Париже нельзя было привести себя в порядок?

Не дав поручику ответить, он скрылся за тяжелой дубовой дверью с массивной позолоченой ручкой. Через полминуты он снова появился в приемной.

— Господин министр ждет вас!

Буонапарте проследовал в роскошный кабинет и, щелкнув каблуками, застыл посередине комнаты. Сидевший за роскошным столом граф Луи Мари де Нарбонн был сыном Людовика XV и мадмуазель Роман и воспитывался при дворе.

Образование получил в артиллерийской школе в Страсбурге. Во время революции занял позицию «конституционного монархизма» и в 1790 году был избран командиром Национальной гвардии Безансона. Сопровождал в Рим теток короля. Военным министром он был назначен в июне 1791 года и, как поговаривали, этим назначением он был обязан своей любовнице мадам де Сталь.

Нарбонн, полный мужчина с бледным породистым лицом, с любопытством взглянул на Наполеоне и с удивлением подумал о том, откуда в таком хилом теле может быть столько энергии и силы. Бросив взгляд на лежавшую перед ним папку с делом этого самого Буонапарте, он спросил:

— Вы хотите мне что-нибудь сказать?

— Да, господин министр! — ответил подпоручик. — Я прошу восстановления на службе в звании капитана и уплаты жалованья за проведенные мною на Корсике месяцы!

От неожиданности министр рассмеялся. Да, видно не зря об этом голубоглазом корсиканце ходили легенды. Ему грозит суд военного трибунала, а он просит новое звание и должность! И это вместо покаяния и извинений! Ничего не скажешь, прыткий молодой человек! Отсмеявшись, министр подвинул папку на край стола.

— Ознакомьтесь!

С первого же взгляда Буонапарте стало ясно, что со своим капитанством он поторопился. Как бы ему вообще унести отсюда ноги.

В папке содержались многочисленные заявления о его самоуправстве на Корсике и обвинение в измене присяге и дезертирстве, и все они заканчивались требованием военного суда над поднявшим восстание на острове подполковнике нацинальной гвардии Буонапарте.

— Что вы на это скажите? — с нескрываемым интересом спросил министр, когда подпоручик закончил чтение. Ему было, действительно, интересно, как поведет себя этот, судя по лежавшим у него на столе бумагам, отъявленный бунтарь.

Однако к интересу человека примешивалась неприязнь высокопоставленного чиновника. И для этой неприязни у него были все основания.

Военные действия складывались для Франции неудачно, армия несла сокрушительные поражения и отступала по всему фронту. Ей катастрофически не хватало офицерских кадров, и в это тяжелое для всей страны время этот молодчик занимался своими делами и делал все возможное, чтобы только не попасть в действующую армию.

— Как это ни печально, господин министр, — ни мало не смутившись столь убийственными для него документами, произнес Буонапарте, — но вас ввели в заблуждение!

— То есть, вы хотите сказать, — недовольно поднял бровь министр, — что такие уважаемые и на Корсике люди, как Перальди и Поццо ди Борго, лгут?

Не желая вступать в бессмысленную полемику, Буонапарте достал из папки бумаги, какими он так заблаговременно запасся на Корсике, и протянул их министру.

— Здесь, — взглунл он ему в глаза, — свидетельства других не менее уважаемых корсиканцев о моем поведении на Корсике и подробный доклад о моей деятельности на Корсике депутата Национального собрания Кристофана Саличетти. К тому же, судя вот по этому письму, вы сами разрешили мне занять должность адъютанта одного из корсиканских батальонов. А поскольку служба в национальной гвардии приравнивается к действительной, то мне не совсем понятны обвинения в дезертирстве…

Министр быстро просмотрел представленные ему документы и задумался. Говоря откровенно, ему не было никакого дела ни до Корсики, ни до дравшихся сейчас на ней за власть людей, и единственное, что волновало его, так это хоть как-то соблюсти во всей этой запутанной истории необходимые приличия и видимость законности.

Он не собирался заниматься делом этого подпоручика и решил передать его в военный трибунал. Сочтет он возможным послать этого Буонапарте в действующую армию? Прекрасно, пусть посылает! Нет? Тем хуже для него!

— Возможно, все это все так, — желая как можно быстрее отделаться от корсиканца, холодно произнес он, — но окончательное решение по вашему делу вынесет военный трибунал! Конечно, это неприятно, и все же не отчаивайтесь! Нам нужны офицеры, и я очень надеюсь на то, что представленные вами документы произведут должное впечатление…

Де Нарбон говорил, а Буонапарте даже не делал вида, что он верит в добрые намерения министра. Он прекрасно понимал, что побочному сыну короля не было никакого дела ни до Паоли, ни до Корсики, ни до него самого.

Да и сам Нарбонн не очень пытался скрыть столь печальную для поручика истину. И он не мог даже и подумать о том, что через девятнадцать лет он станет генерал-адъютантом этого самого поручика в потертом мундире и стоптанных сапогах и будет ловить каждое произнесенное им слово.

И именно он, всесильный император, накануне войны с Россией император отправит его в Вильно для бесед с Александром I и разведки, в марте 1813 года назначит его послом в Вене, а еще через год он с подачи все того же Бонапарта станет губернатором Торгау, где и умрет от тифа.

Не мог себе этого представить и обладавший куда большим воображением Буонапарте, медленно шедший по министерским коридорам. Конечно, он был огорчен. Впрочем, чего требовать от этого человека. У него и своих дел хватало, и заниматься каким-то бедным корсиканским поручиком у него не было ни желания, ни возможности. На лестнице он столкнулся с поднимавшимся ему навстречу генералом.

— Прошу прощения! — вытянулся Буонапарте.

Генерал кивнул и, окинув подпоручика заинтересованным взглядом, спросил: — Вы артиллерист?

— Да!

— Где вы служите?

По губам Наполеоне пробежала тонкая усмешка, и его собеседник поспешил представиться.

— Генерал дю Реналь, товарищ министра, заведую артиллерийским департаментом…

— Подпоручик Буонапарте! — назвал себя обрадованный столь приятной для него встречей поручик.

Дю Рейналь на мгновение задумался. Итальянское имя стоявшего перед ним офицера показалось ему знакомым. Покопавшись в памяти, он вспомнил. По всей видимости, это был тот самый поручик, о котором ему с таким восторгом рассказывал генерал дю Тейль.

— Так где служите, поручик? — повторил свой вопрос генерал.

Услышав горестное повествование молодого офицера, дю Рейналь поморщился. Черт знает что! В армии некому командовать батареями, а тут из-за каких-то глупых доносов собираются судить прекрасного артиллериста!

— Я сам займусь вашим делом, — сказал дю Реналь. — Чина капитана не обещаю, но восстановить в армии постараюсь. Мне нужны грамотные офицеры!

Военное министерство поручик покинул в совсем ином настроении, и теперь вместо едва теплившейся надежды, в нем горел самый настоящий костер веры.

— Что? — вопросительно взглянул на него Бурьенн.

— Не все так плохо, — улыбнулся тот и в нескольких словах поведал приятелю об аудиенции у министра и встрече с дю Реналем.

— Вот видишь! — хлопнул приятеля по плечу Бурьенн. — Предлагаю отметить это дело хорошим обедом, благо, что я получил подъемные!

Приятели отправились на улицу Сент-Оноре. Но пообедать им в тот день так и не удалось. Их внимание привлекла огромная толпа с развивашимися на ветру красным знаменем, на котором было написано: «Народ провозглашает военное положение против бунта двора».

Занятому собственной судьбой поручику было в те дни не революции, хотя он и оказался в самом ее эпицентре. Но если бы он внимательно следил за событиями в Париже, то знал бы, что в начале 1792 года революция заметно сбавила темп. И теперь в собрании шла борьба между жирондистами и монтаньярами.

Первое серьезное разногласие между жирондистами и монтаньярами возникло по вопросу о войне за границами Франции. Жирондисты считали необходимым начать ее против иностранных дворов, «вступивших в заговор» против Франции.

С помощью победоносной войны жирондисты мечтали получить власть, преобразовав государственное устройство страны в соответствии со своими политическими идеями и стать освободителями Европы от деспотизма.

Монтаньяры тоже были не прочь начать эту войну, но сначала они хотели занять то влиятельное положение, какое принадлежало жирондистам.

В начале 1792 года жирондисты яростно нападали на внешнюю политику двора, и в марте Людовик XVI был вынужден отправить в отставку своих министров и призвать на их место жирондистов.

Главная роль в жирондистском министерстве принадлежала министру юстиции Ролану, жена которого была пламенной сторонницей политических устремлений партии. Однако пост министра иностранных дел занял не принадлежавший к партии Дюмурье.

Новое министерство настояло на объявлении 20 апреля войны Священной Римской империи, но само оказалось недолговечно.

Когда Людовик XVI не дал согласия на некоторые требования жирондистов, принятые Национальным собранием, Ролан обратился к королю с резким посланием, заключавшим прямые обвинения против короля. Результатом этого стала отставка министерства, что и стало одной из причин восстания 20 июня.

На самом деле этих причин было куда больше, и все дело было в недовольстве народа. Если буржуазные революционеры были удовлетворены тем, что завоевали себе долю участия в управлении и положили основание богатствам, то народ видел, что для него еще ничего не сделано.

В деревнях продолжал существовать феодальный порядок продолжал существовать; а масса пролетариата почти ничего не выиграла.

Купцы и спекуляторы наживали огромные состояния благодаря ассигнациям, на курсе которых они спекулировали, и распродаже имуществ духовенства, которые они скупали и перепродавали, а также благодаря государственным подрядам и биржевой игре на всех предметах первой необходимости.

Цены на хлеб все росли, несмотря на хороший урожай, и нищета оставалась обычной спутницей жизни народа в больших городах.

Начинала оживать аристократия. Дворяне и богатые люди поднимали голову и хвалились, что скоро образумят бедноту. Они каждый день ждали известия о вступлении во Францию немецких войск и их победоносном шествии на Париж, чтобы восстановить, наконец, старый строй во всем его великолепии. В провинциях реакционеры открыто организовывали своих приверженцев.

Что касается конституции, которую буржуазия и революционная интеллигенция из буржуазии хотела сохранить без изменения, то ее значение проявлялось лишь в маловажных вопросах, а серьезные реформы так и не были начаты. Власть короля была ограничена намного.

При тех правах, которые были оставлены Людовику конституцией (гарантированный нацией бюджет на содержание двора, командование войсками, назначение министров, право вето), и полном господстве прежних чиновников, народ был совершенно бессилен.

Декреты Законодательного собрания относительно феодальных повинностей и духовенства были проникнуты крайней умеренностью. Но даже их король отказался подписывать. Все чувствовали, что существующая полуконституционная система непрочна и что со дня на день возможен возврат к старому порядку.

В это же самое время задуманный в Тюильри заговор с каждым днем распространялся по самой Франции и охватывал Европу.

Берлинский, венский, стокгольмский, туринский, мадридский и петербургский дворы присоединились к нему. Приближался момент решительного выступления контрреволюционеров, назначенного на лето 1792 года. Король и королева торопили немецкие войска.

Народ и близко стоявшие к нему революционеры отлично понимали грозящую революции опасность. Народ всегда чувствовал истинное положение дел, даже тогда, когда не мог ни правильно объяснить его. И именно поэтому он понимал все интриги Тюильри и дворянских замков. Но он был безоружен, тогда как буржуазия была организована в батальоны национальной гвардии.

Что же касается интеллигентов, выдвинутых революцией и явившихся ее выразителями, то они не верили ни в революцию, ни в народ. Они как огня боялись того «великого неизвестного», которое представляли собой вышедшие на улицу люди.

Не решаясь признаться самим себе в этом страхе перед революцией, совершающейся во имя равенства, они объясняли свою нерешительность желанием «сохранить те немногие вольности, которые дала Конституция». Они предпочитали полуконституционную монархию риску нового восстания.

Только с объявлением войны 21 апреля 1792 года и началом немецкого нашествия положение изменилось. Видя, что ему изменяют даже те самые вожаки, которым он доверял в начале революции, народ в лице мелкой буржуазии и ремесленников стал действовать сам и оказывать давление на «вождей общественного мнения».

Не веря никому, рабочий Париж сам начал подготовлять восстание для свержения короля. Парижские секции, народные и братские общества принялись за дело с помощью более смелых кордельеров.

Наиболее горячие и просвещенные патриоты собирались в Клубе кордельеров и там проводили целые ночи в совещаниях. Был образован комитет, который поднял красное знамя с надписью: «Народ провозглашает военное положение против бунта двора».

Вокруг этого знамени должны были собираться все свободные люди, все настоящие республиканцы, все те, кто хотел отомстить за друга, за сына, за родственника, убитых 17 июля 1791 года на Марсовом поле.

А вот якобинцы почти не принимали участия в подготовке выступления 20 июня. Более того, они были против нового обращения к народу. И только тогда, когда они увидали, что народное движение опередило их и может смять их, они решились следовать за народом.

Понятно, что при таких условиях в движении 20 июня не было ни того увлечения, ни того единства, которое могло бы превратить его в успешное восстание против Тюильрийского дворца.

Народ вышел на улицу, но, не будучи уверен в отношении к нему буржуазии, не пошел дальше отмена вета, которое король Людовик XVI наложил на решение Законодательного собрания о санкциях против священников, не признавших революционную конституцию.

Но народ все-таки вышел на улицы, и так вовремя оказавшийся в Париже Буонапарте стал свидетелем его похода в Тюильри.

— Куда вы идете? — спросил он у отставшего от своих товарищей молоденького паренька с торчавшими во все стороны рыжыми волосами и усыпанным веснушками лицом.

Тот взглянул на офицера с таким изумлением, словно тот был без одежды.

— Как это, куда? — сверкнул он глазами. — В Тюильри!

— Зачем?

— Да ты что, — с недоуменим уставился на него парень, — с луны свалился? Сегодня весь Париж отмечает годовщину клятвы в Зале для игры в мяч, мы хотим посадить в Тюильрийском саду дерево Свободы, а заодно и побеседовать с королем!

— Ты шутишь? — воскликнул изумленный Бурьенн.

Улыбка слетела с лица парня, и он с неожиданной злобой произнес:

— Какие тут могут быть шутки! Нам надоели выходки Людовика, и мы хотим поговорить с ним по душам! И если хотите услышать его жалкий лепет, то советую идти с нами!

Бурьенн вопросительно взглянул на Наполеоне.

— А что, — пожал тот плечами, — и в самом деле интересно! Идем за этой сволочью!

Конечно, эту фразу он произнес бессознательно, но именно она как нельзя лучше отражала то, что он на самом деле думал о восставшем народе. Принимая и приветствуя революцию, Буонапарте от всей души презирал тех, кто был ее основной силой! И будь на месте Бурьенна тот же Луа, его наверняка покоробило бы подобное высказывание.

Однако будущий секретарь императора никогда не задавался подобными вопросами, и приятели двинулись за громыхавшим по пыльным мостовым батальоном, к которому то и дело присоединялись вооруженные пиками мужчины и женщины. Впрочем, батальон был вооружен не только пиками и железными палками, но и двумя пушками, так, на всякий случай…

Процессия выглядела весьма живописно. Развевающиеся на поднятых пиках трехцветные ленты, окованные железом палки и всевозможные эмблемы, среди которых особенно выделялись две: пронзенное стрелой бычье сердце с надписью «Сердце аристократа» и растянутые на палках черные панталонав, на которых было написано «Трепещите тираны, вот санкюлоты!»

На набережной Сен-Бернар демонстрацию встретили муниципальные советники в трехцветных шарфах и попытались уговорить людей разойтись. С ними даже не стали разговаривать и попросту смяли. И чем ближе огромная демонстрация подходила к королевскому двору, тем напряженее всматривался Наполеоне в близлежащие улицы, надеясь увидеть там вызванные королем войска. Но так ничего и не увидел.

— Да как же можно быть таким беспечным? — недоуменно взглянул он на Бурьенна. — Ни войск, ни жандармов!

— Видимо, Его Величество чувствует себя в полной безопасности! — улыбнулся тот.

Буонапарте покачал головой. Судя по тому, что он слышал, у парижан не было и тени почтения к Его Величеству, и эта пока еще мирная демонстрация в любой момент могла перерасти в вооруженное восстание.

Огромная толпа беспрепятственно проникла в сад Тюильри и посадила во дворе капуцинов дерево Свободы. Теперь всех интересовал только один вопрос: предстанет ли перед своим народом король.

Его Величество не появился, и тогда тысячи людей заполнили внутренние дворы и сам дворец.

Придворные едва успели спрятать Марию-Антуаннету в одной из отдаленных зал, а вот королю избежать встречи с своими вышедшими из повиновения поданными не удалось. Завидев в своей комнате простолюдинов, он с несказанным изумлением воскликнул:

— Как вы сюда попали?

— Через лестницу, — насмешливо глядя на Людовика, ответил один из главных организаторов демонстрации мясник Лежандр.

— И чего же вы хотите? — с трудом сдерживая гнев, пронзительно воскликнул король.

— Отмены вето и создания патриотического министерства! — последовал быстрый и четкий ответ.

По холеному лицу Людовика прокатилась гримаса брезгливости. Что там говорить, дожил! Чернь приказывает королю в его же собственном кабинете! Ничего не скажешь, распустил!

— Как вы смеете являться ко мне с подобными требованиями? — дал волю своему гневу король и повернулся к начальнику стражи. — Вышвырните их на улицу!

Однако тот даже не успел отдать приказ своим гренадерам, поскольку его спустили вниз по лестнице. И вот тут-то, к великому негодованию Наполеоне, началось самое отвратительное.

Оставшись один, король сменил гнев на милость и, явно заискивая перед пришельцами, принялся объяснять, что его не правильно поняли, и он всегда готов обсуждать со своими дорогими поданными любые вопросы.

— Изложите мне ваши просьбы, — закончил он свою сбивчивую речь, — и я посмотрю, что можно будет сделать!

— Ты нас не понял, Людовик! — усмехнулся Лежандр, обнажив крупные как у лошади и желтые от курения зубы. — Мы не просим, а требуем создания способного защитить Францию патриотического правительства и отмены вето на декреты о преследовании неприсягнувших священников и формирование лагеря федератов! Готов ли ты выполнить наши требования?

Людовик вздрогнул, словно от пощечины. Впервые в жизни с ним осмеливались говорить в таком унизительном тоне. И кто? Какой-то грязный мужик! Но выхода у него не было, он был один в окружении полупьяного и готового на все сброда, и его в любую минту могли убить.

— Конечно, готов! — после непродолжительной паузы кивнул Людовик. — И уже завтра я отдам сответствующие распоряжения в Собрании!

— Ладно, — качнул своей тяжелой головой Лежандр, — посмотрим! А пока, — улыбнулся он, — примерь как вот это!

С дьявольской усмешкой он протянул королю красный фригийский колпак, и, содрогаясь от омерзения, Людовик послушно нацепил на себя противный ему символ равенства.

Но на этом его унижения не кончились, какой-то полупьяный патриот протянул ему бутылку с вином и предложил выпить за здоровье нации. После того как Людовик испил вина, Лежандр потянул его за рукав камзола к окну.

— А теперь, — усмехнулся он, — покажись во всем своем великолепии народу!

Король послушно подошел к окну и, высунувшись из него, приветственно помахал рукой колыхавшемуся внизу человеческому морю, и оно ответило ему восторженным ревом.

Трудно передать то отвращение, какое испытывал, наблюдая за этой безобразной сценой, Буонапарте. В расстегнутой на груди рубашке и в дурацком колпаке владыка одного из самых могучих государств Европы, являл собою жалкое зрелище.

Не меньшую неприязнь вызывали у него те самые люди, которые нацепили на короля символ революции. Чувствуя свою силу, они с каждой минутой наглели все больше, и подпоручик не выдержал.

— Пойдем отсюда, — взглянул он на Бурьенна, — сил нет смотреть на это ничтожество!

Покинув Тюильри, они медленно двинулись по оживленным улицам, но в отличие от радостных парижан им было не весело. Буонапарте не мог придти в себя от такого унижения власти, а Бурьенн думал о том, как бы ему поскорее покинуть этот непредсказуемый Париж с его всесильными мясниками и убогими королями.

— Какой трус! — вдруг всокликнул Буонапарте. — Как можно было впустить этих каналий! Надо было смести пушками человек пятьсот, а остальные бы разбежались!

— Ты это серьезно? — с интересом взглянул на приятеля Бурьенн. — Стрелял бы?

— Да, — жестко ответил тот, — стрелял бы и поставил бы всю эту сволочь на место!

Бурьенн хотел пошутить, но взглянув на приятеля, осекся на полуслове. Было в его лице нечто такое, что заставило его удержаться от шутки.

После отъезда Бурьенна прошло полтора месяца, но в положении Буонапарте ничего и не изменилось. Никто в военном министерстве, похоже, и не думал заниматься его делами. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. У министра было и без него много важных дел. Да и вряд ли его волновала судьба какого-то корсиканского бунтаря.

Все это время поручик пребывал далеко не в самом лучшем расположении духа. Деньги кончались, а просить их у Пермонов ему было стыдно.

Хозяин гостиницы уже два дня не присылал ему обедов, и даже он, привыкший к спартанской обстановке, начинал понимать, что долго ему так не протянуть. А что если нанести визит Рейналю, подумал он, получив очередной отказ от хозяина гостиницы покормить его в долг.

Аббату и в голову не придет, что он пришел к нему не ради интересного разговора. Он быстро оделся и направился по хорошо известному адресу.

Аббат встретил его радушно, и все же Буонапарте не мог не чувствовать некоторой натянутости в его поведении. Он попытался уйти, однако Рейналь удержал его. Но когда поручик вошел в большую залу, в которой он столько раз предавался интересным беседам с хоязином дома, он понял замешательство хозяина домаа.

В ней находилось человек десять, среди которых Буонапарте, к своему великому изумлению, заметил военного министра.

Рядом с ним сидела скорее чувственная, чем красивая роскошно одетая женщина с ниспадавшими ей на плечи черными волосами. Как правильно догадался поручик, эта была знаменитая мадам де Сталь, о которой ходило множество сплетен.

Анна Луиза Жермена Неккер появилась на свет во франко-швейцарской протестантской семье 22 апреля 1766 в Париже. Ее отец, банкир Жак Неккер, был министром финансов Людовика XVI, а ее мать, Сюзанна Кюршо Неккер, была хозяйкой салона, где Анна Луиза с малых лет общалась с такими прославленными мыслителями, как Дидро, д`Аламбер, Гиббон и граф де Бюффон.

В 1786 она вышла замуж за барона Эрика Магнуса де Сталь-Гольштейна, шведского посланника во Франции, однако вскоре они расстались.

В характере мадам де Сталь преобладали страстная потребность любви и неистовая любовь к свободе. Её ум отличался стермлением все познать, он обладал даром проникновения в чужие идеи. Порывистая и стремительная как в своих увлечениях, так и в своем литературном творчестве, мадам де Сталь лгеко меняла свои взгляды.

С началом революции ее салон превратился во влиятельный политический центр. После отставки Неккера в 1790 де Сталь сблизилась с партией «конституционалистов», а через год добилась назначения на пост военного министра своего любовника Нарбона.

Но теперь, когда обстановка была накалена до предела, она подумывала об отъезде из Франции. Да и сам Нарбон прекрасно понимал, что вряд ли республиканцы, какого бы они толка не были, станут держать на месте военного министра особу королевской крови.

— Господа, — произнес аббат, — позвольте вам представить поручика Буонапарте, автора «Истории Корсики»!

Нельзя сказать, чтобы появление молодого офицера вызвало восторг у гостей Рейналя. Слишком велик был контраст между собравшимися здесь высокородными дворянами и никому не известным капитаном. Да еще с дикой Корсики, какой в глазах всех этих людей являлась родина Буонапарте. И никакие республики не могли поставить между ними знака равенства. О чем и говорило обращение аббата «господа».

Молодой офицер чуть заметно улыбнулся. Все правильно, граждан здесь не было. В другое время он был бы благодарен Рейналю, который представил его как историка и писателя. Но сейчас это выглядело наивно. Вряд ли этих лощеных людей волновала Корсика вместе с ее автором.

Буонапарте подыскивал удобный предлог для того, чтобы уйти, как совершенно неожиданно для него мадам де Сталь обратилась к нему.

— Скажите, поручик, — улыбнулась она, — а как вы относитесь к разводу? Я утверждаю, что развод есть естественное право свободного человека, но не все согласны со мною!

— Должен вас огорчить, мадам, — ответил Буонапарте, — я тоже имею глупость верить в святость семейных уз…

— Браво! — воскликнул сидевший рядом с мадам де Сталь красивый мужчина лет пятидесяти с пышной шевелюрой.

— Это не доказательство, — пожала плечами нарядная дама с алмазным ожерельем. — Наш поручик корсиканец, а там, как известно, несколько иной взгляд на семью…

Наполеон улыбнулся и вдруг почувствовал себя совершенно спокойным. Одно дело меряться коленами в роду, и совсем другое — говорить на отвлеченные темы. Вряд ли кто-нибудь из этих людей мог сравниться с ним по запасу и объему знаний, не говоря уже об их осмыслении.

Что же касается вопросов семьи, то они не могли не занимать его, поскольку с недавних пор он любой вопрос рассматривал с точки зрения его пользы или выгоды для государства.

— Вы, — взглянул он на даму, — намекаете на то, что на Корсике живут дикари, которых не доросли до подобных вопросов?

— Нет, что вы, — вспыхнула дама, — просто я хочу сказать, что дело не только в уровне цивилизации, но и в силе традиции. А они, насколько мне это известно от знакомого генерала, который долгое время провел на Корсике, у вас святы…

— Я полагаю, — наконец нарушил он несколько затянувшееся молчание, — что развод является свидетельством упадка даже не столько семьи, сколько того общества, в каком эта самая семья обретает. Поскольку легкость нравов никогда еще не приносила пользы.

— Мы сейчас говорим не о легкости нравов, — нетерпеливо восклинкула де Сталь, — а об естественно праве человека на свободу!

— Свободу от чего? — с нескрываемой иронией взглянул на нее Буонапарте.

— От того человека, с которым невозможно дальнейшее существование под одной крышей и от сопутствующих ему условностей!

Наполоене усмехнулся.

— Что вы нашли в моих словах смешного? — вспыхнула де Сталь, которая интуитивно чувствовала, что этот поручик в потертом мундире ни в грош не ставит все ее устремления.

— Не столько смешного, мадам, — продолжал улыбаться Наполеоне, — сколько наивного! Давайте себе представим свободную личность, которая успокоится на пятой или шестой избраннице! Да, возможно, ей повезет, но какими вырастут оставленные этим любителем свободы дети? И не будут ли и они сами искать бесконечной свободы под девизом того, что их бросил отец? Или вы серьезно полагаете, что в не полноценной семье могут вырасти нормальные дети?

Де Сталь не ответила.

— В своих рассуждениях о свободе, — бесстрастно продолжал Буонапарте, — вы заботитесь, прежде всего, о себе и с точки зрения эгоизма и распущенности, — тонко улыбнулся он, намекая на ходившие о де Сталь сплетни, — вы, конечно же, правы. Но с точки зрения развития общества ваша свобода ведет к хаосу, падению нравственности и ослаблению государства! Конечно, республика не может подходить к браку с теми же критериями, что и церковь, и развод, вернее всего, будет разрешен. Но и при республике, если она хочет быть сильной, ее правители должны закрепить самыми строгими законодательными нормами прочность семейных уз. Если же развод получит более свободную форму, то это будет большим несчастьем! Какая судьба ждет супругов, которые, прожив вместе в самом тесном союзе, вдруг становятся чужими и, тем не менее, не могут забыть друг друга? И если все же допустить необходимость развода, то это надо сделать с такими ограничениями, которые сделают такой акт затруднительным и сурово осудят расходящихся родителей. Семья и государство нерзарывно связаны между собой, и как хаос в стране пораждает хаос в семейной жизни, так и неурядицы в семье отрицательно сказываются на развитии страны!

Он замолчал. В зале царила тишина. Да и что можно было возразить этому маленькому поручику? Снова зятянуть песню о свободе? Так это было бессмысленно.

Многие из присутствующих уже повидали эту самую свободу в действии и теперь молили бога о том, чтобы он эту самую свободу ограничил. Гости аббата были людьми высокобразованными и не могли не понимать той правоты, которая стояла за каждым словом Буонапарте.

Положение спас почувствовавший неловкость Рейналь, которому больше другим были по нраву высказанные его молодым гостем мысли.

— Ну что же, — улыбнулся он, — беседам мы отдали должное, теперь давайте воздадим его закускам!

Сразу после ужина поручик стал прощаться. Уставший от своей заумной подруги Нарбон с видимым облегчением пожал ему руку.

По всей видимости, он очень боялся того, что возмутитель корсиканского спокойствия и в этой уютной гостиной затеет новую дискуссию с его неугомонной любовницей.

Жермена холодно кивнула Буонапарте и сразу же забыла о нем. И если кто-нибудь сказал ей в тот вечер, что проудут годы, и этот незврачный поручик в потертом мундире и стоптанных сапогах станет гонителем известной на всю Европу писательницы, она посчитала бы столь странное предсказание не столько шуктой, сколько оскорблением.

Но это будет именно так, и их пути еще не раз сойдутся. Более того, мадам де Сталь воспылает страстью к генералу Бонапарту и попытается разрушить его собственную семью.

Она вобьет себе в голову, что должна стать наперсницей своего героя, как ранее мечтала оказаться в такой же роли для Мирабо и для Робеспьера.

Через Талейрана она будет представленна императору и спросит его, кого он может назвать «первой женщиной мира, покойной или ныне живущей».

— Ту, которая произвела больше всех детей, мадам, — ответит Наполеон.

Назойливая дама сделает недовольную гримасу и заметит своему собеседнику, что у него репутация человека, весьма «мало любящего женщин».

— Простите, мадам, но я очень люблю свою жену… — ответит император.

Мадам де Сталь не сложит оружия и постарается взять своего кумира измором. «Она, — будет вспоминать Наполеон на Святой Елене, — почти залезла ко мне в штаны в моем маленьком домике на улице Шантерен. Однажды она увязалась за мной, когда я шел в уборную. „Мадам, — сказал я ей, — я иду в уборную!“ — „А мне все равно, — ответила она, — я уже старая женщина“. При этом она постоянно твердила, что Жозефина — дура, недостойная быть моей женой, и что только она, мадам де Сталь, подходит мне. Она была без ума от меня».

После переворота 18 брюмера, давшего Франции главу государства, мадам де Сталь будет рыдать от отчаяния, но при этом выпросит у первого консула хорошее место для своего любовника.

Убежденная кальвинистка, она перейдет в оппозицию после подписания конкордата со Святым престолом и будет мечтать о свержении режима. Написав «Дельфину», эту апологию развода, она бросит вызов Наполеону. И он примет его. «Надеюсь, — скажет он, — друзья де Сталь посоветовали ей не приезжать в Париж. Я был бы вынужден выпроводить ее за границу в сопровождении жандарма».

Она отправится в Германию, где будет проклинать императора, настраивая против него всех, кого только можно. Она тайно приедет во Францию и опубликует свою знаменитую «Коринну», самое настоящее руководство по эмансипации женщин.

Его герой-француз, в отличие от героя-англичанина, умного и великодушного, будет вглядеть самым настоящим посмешищем. Наполеон будет возмущен и скажет, что никогда не простит мадам де Сталь за то, что она в своем романе высмеяла французов.

В Австрии де Сталь будет вести активную антифранцузскую пропаганду и навлечет на себя гнев императора.

«Мадам де Сталь, — напишет Наполеон министру полиции Фуше, — поддерживает постоянные связи с неким Генцем, она вошла в сговор с лондонской кликой спекулянтов и мошенников… Связь с этим типом может быть только во вред Франции. Доведите до ее сведения, что до сих пор мы воспринимали ее как сумасбродку, но теперь она начинает втягиваться в круг людей, враждебных общественному покою».

Однако мадам не угомонится и напишет свой главный труд «О Германии», в котором развенчает французскую литературу, якобы застывшую в классицизме. Зато будет прославлять, с явной предвзятостью, немецкий гений во всех его проявлениях. Но когда она приедет во Францию и попробует опубликовать свою книгу, полиция конфискует рукопись и потребует покинуть страну.

Император увидит в сочинении мадам де Сталь не только художественное произведение. Он быстро поймет, что весь пафос этого оскорбительно прогерманского произведения будет направлен на пробуждение в Австрии исчезнувшего духа господства, свойственного Священной Римской империи со всеми вытекающими отсюда нежелательными последствиями.

Тем временем пристрастившаяся к опиуму де Сталь тайно обвенчается с приятелем своего сына, который был моложе ее на 21 год, и, ускользнув от агентов, наблюдавших за ее замком в Коппе, отправится путешествовать по Европе.

В тот самый момент, когда Наполеон вступит в поверженную Москву, она окажется при дворе русского императора. Она будет подталкивать царя к союзу со Швецией, пообещает вовлечь ее в войну, склонив к этому своего друга наследного принца Швеции Бернадота. Более того, она посмеет написать: «Благо Франции требует, чтобы она познала неудачи».

В Лондон ее будет ждать триумфальный прием, ибо на туманном Альбионе в ней видят воплощение сопротивления «наполеоновской тирании».

После возвращения императора с Эльбы мадам де Сталь приедет в Париж в надежде, что Наполеон ослабит установленное за ней наблюдение, и она сможет получить 2 миллиона, данных ее отцом королю Людовику XVI. При этом она не потеряет контакта со всеми известными ей врагами «тирана».

В ее интригах запутается сам всесильный министр полиции Жозеф Фуше. И день, когда ее тиран Европы и ее злейший враг отправится на английском корбле на Святую Елену, станет самым счастилвым днем в ее жизни…

Что же касается Нарбонна, то очень скоро парижская коммуна потребует его объявления вне закона. При содействии де Сталь ему удастя бежать в Англию.

Вернувшись во Францию уже в эпоху консульства Бонапарта, забытый всеми Нарбонн будет проживать в Париже частным человеком. Но случайное обстоятельство сблизит его с Наполеоном.

Когда первый консул учредит орден Почетного Легиона, в числе его первых кавалеров окажется лакей Нарбонна, который получит орденский знак из рук Наполеона за участие в Египетской кампании.

Нарбонн заявит своему слуге, что не считает себя вправе поручать лакейские обязанности человеку, отныне ему равному. Он посадит нового кавалера с собой за стол и предложит ему должность лесничего в одном из своих имений, которая не унизит его достоинства, как кавалера.

Наполеон узнает об этом случае, придет в восторг и назначит Нарбонна своим адъютантом. В 1809 году Нарбонн будет произведен в дивизионные генералы, и император будет доверять ему самые отвесттвенные военные и дипломатические поручения.

В мае 1812 года Нарбонн приедет в Вильну, где в то время находился император Александр I. Истинная цель миссии графа Нарбонна, немедленно принятого русским царем, трижды беседовавшим с ним, так и осталась тайной.

Можно только предположить, что поездка французского генерал-адъютанта была последней попыткой Наполеона добиться миролюбивого соглашения с императором Александром и его желанием собрать на месте сведения о расположении русских войск и узнать настроение польского общества и степень его симпатий к русскому правительству.

Нарбонн будет пользоваться неизменным доверием и уважением Наполеона, с которым совершит поход в Россию. Он умрет в ноябре 1813 года в должности коменданта крепости Торгау, которую мужественно защищал во время осады ее союзными войсками. Но и он вряд ли поверил в столь удивительное превращение меленького поручика в великого полководца и властелина Европы, скажи ему кто-нибудь об этом в тот вечер у аббата Рейналя…

Буонапарте вернулся в гостиницу в приподнятом настроении: все понимавший аббат не стал ждать его просьбы и сам предложил ему денег.

Стояла жара, работать не было настроения, и молодой офицер улегся на кровати с томиком Тацита. Из расположенного рядом с гостиницей кафе доносились музыка и смех.

Он вздохнул. Были же на свете беззаботные люди, которые могли, не о чем не думая, сидеть в кафе и смеяться! А ему оставалось только экономить на чем только можно.

Буонапарте поморщился. Неужели ему так и суждено провести всю свою жизнь в погоне за куском хлеба для себя и своих близких?

Если так, то зря он не застрелился. Да и что может быть унизительнее для одаренного и способного человека, нежели ежедневная борьба за существоваание!

Впрочем, еще неизвестно что хуже. И проживи он всю свою жизнь в роскоши, он бы давно уже пребывал вместе с капитаном де Солеем в Кобленце…

Наполеоне задремал. Во сне он видел взятые города, в которые он въезжал на белом коне, обстреливаемый картечью мост и себя со знаменем в руках, пороховой дым и ликующее при одном его виде войско.

Какие-то экзотические всадники в шитых золотом костюмах бросали знамена к его ногам и почтительно склоняли головы. Палящее солнце жгло голову, а снег далекого севера осыпал его опаленный порохом плащ тысячами снежинок…

Праздники, процессии, покоренные страны и предлагавшие ему свою любовь прекрасные женщины, — все это завораживало и уплывало в какую-то огромную долину, заполненную пороховым дымом…

Его разбудил негромкий стук в дверь. Подпоручик открыл глаза и после чудесных видений даже не понял, где находится. Снова раздался стук в дверь, на этот раз чуть сильнее.

— Войдите! — произнес он, поднимаясь с кровати и накидывая на плечи мундир.

Дверь открылась, и на пороге появилась горничная.

— Тебе что, Жанетта? — ласково спросил он, догадываясь о причине ее визита.

— Извините, месье Буонапарте, — нежно проворковала девушка, смущенная не совсем приятным для нее поручением, — меня прислал к вам мсье Буре…

— И чего же он хочет? — уныло спросил «месье Буонапарте», отлично зная, чего хотел владелец отеля.

— Денег, мсье, — робко ответила девушка.

Наполеоне грустно усмехнулся. Недавно виденные им чуждесные миражи сменились запахом перегорелого лука и несвежего белья. Он достал из кармана несколько монет и протянул их девушке. Та пересчитала деньги и вопросительно взглянула на офицера.

— Здесь только долг, месье Буонапарте, — мягко сказала она. — А хозяин просит за неделю вперед…

— Скажи, — не очень уверенно произнес Наполеоне, — что деньги я отдам… завтра вечером…

Девушка покачала головой.

— Это не возможно, хозяин не хочет ждать…

Буонапарте прошелся по комнате. Остановившись у окна, из которого по-прежнему слышался чей-то веселый смех, он выглянул на улицу.

Какой-то франт бросал розы своей даме, и оба весело смеялась. Он поморщился. Съежать из «Голландских патриотов» ему не хотелось. Да и куда съезжать? В других гостиницах тоже надо было платить.

Жанетта с грустью наблюдала за ним. Трудно сказать почему, но она чувствовала к этому невеселому и, по всей видимости, очень одинокому поручику несказанную жалость. И при одном только виде его повидавших виды сапог и затертого чуть ли не до дыр мундира, ей хотелось сделать этому бедняге что-нибудь приятное. Совершенно неожиданно для себя она предложила:

— Если мое предложение не обидит вас, я бы могла одолжить нужную сумму…

Буонапарте подошел к девушке. В ее глазах он увидел одновременно жалость, мольбу и еще нечто такое, что заставило его ласково погладить Жанетту девушку по шелковистым волосам и мягко произнести:

— Спасибо… Мне завтра вернут долг, и я заплачу…

Дрогнули длинные ресницы, скрыв на мгновение блеск ласковых глаз, и осмелевшая девушка произнесла:

— Сегодня у меня день рождения… Вы не выпьете со мной шампанского?

— Конечно, выпью! — улыбнулся поручик.

— Тогда подождите минуту! — проговорила Жанетта и выскользнула из комнаты.

Через минуту она появилась с большой корзинкой в руках. Сняв с корзинки красный платок, она вытащила из нее две бутылки шампанского, кольцо душистой колбасы, головку сыра, несколько пучков зелени и полкаравая душистого ржаного хлеба. Разложив угощение на столе, она разлила шампанское. Буонапарте взял свой бокал и взглянул на Жанетту.

— Я желаю тебе всего самого наилучшего, чего только можно пожелать, — нежно произнес он.

Когда бутылки были пусты, а Жанетта изрядно повеселела, Буонапарте обнял девушку и усадил на кровать. Впервые за многие месяцы на душе у него стало вдруг так покойно, словно и не было всех тех потрясений и ему не надо было думать о том, как избежать суда военного трибунала и где достать деньги на обед.

Разгоряченный близостью молодой женщины Наполеоне принялся неумело раздевать ее и очень скоро запутался в каких-то кнопках.

Девушка мягко освободилась от его рук и, быстро раздевшись, юркнула под оделяо. Буонапарте загасил лампу и поспешил к Жанетте, и его случайная подруга, чей муж уже успел погибнуть за революцию, с превеликим наслаждением отдалась ему…

Все последующие дни Буонапарте провел в томительном ожидании. Не смотря на обещание начальника департамента артиллерии сделать для него все возможное, особых иллюзий он не питал.

Все это время он усиленно работал, в иной день даже забывая о еде, которую ему приносила любвиобильная Жанетта. Он почти не выходил из своего номера и мало интересовался тем, что происходило вокруг.

Законодательное собрание выразило свое возмущение движением двадцатого июня, и когда Марат предложил объявить короля заложником нации против иностранного нашествия, многие политики назвали его безумцем. Но революционная Франция услышала его призыв.

Народ хорошо понимал: либо королевской власти будет нанесен последний удар, либо король сдаст Париж немцам, и тогда все придется начинать сначала.

Первыми выступили якобинцы, и в третью годовщину взятия Бастилии во многих городах прошли грандиозные демонстрации против королевской власти.

Марсель направил в столицу пятьсот добровольцев, но когда в собрании было зачитано требование марсельцев покончить с королем, почти все депутаты выступили против.

О новом нападении на дворец и всеобщем восстании говорили только известные по двадцатому июня мясник Лежандр и пивовар Сантерр, за которых горой стояли парижские секции и марсельские и брестские добровольцы. И каково же было удивление Буонапарте, когда в пять часов утра десятого августа его разбудил звон колоколов чуть ли не всех церквей Парижа.

Он вскочил с кровати и подбежал к окну. Огромный город напоминал встревоженный муравейник, двери домов распахивались, из них выходили вооруженные люди.

Со всех сторон слышался треск барабанов и бряцанье сабель. Старшие секций разбивали горожан на отряды и отправляли их в Тюильри. Твердо печатя шаг, шли хмурые и готовые на все марсельцы.

— Не бойся, — улыбнулась Жанетта, — они идут свергать короля!

— Что? — изумленно взглянул на нее Наполеоне.

— Жених моей подружки, — беззаботно продолжала Жанетта, словно речь шла о покупке пучка редиски, — большой друг пивовара Сантера и вчера вечером он ей по большому секрету сказал, что королю конец! Ладно, Бог с ними, — томно потянулась она, — ложись, еще рано…

Глядя на ее беззаботное личико, Буонапарте улыбнулся.

— О, святая простота! — негромко повторил он слова великого еретика и принялся одеваться.

— Ты куда? — спросила недовольная его поведением Жанетта.

— Туда! — кивнул на окно Наполеоне.

— Зачем? — еще больше удивилась девушка.

— Хочу посмотреть…

— Если там тебе интереснее, — обиженно надула губки Жанетта, — то иди!

Буонапарте подошел к кровати и ласково погладил девушку по длинным шелковистым волосам.

— Не обижайся, — мягко произнес он, — мне необходимо там быть по службе, а у нас с тобой будет еще много ночей…

— Правда? — улыбнулась успокоенная девушка.

— Ну, конечно, — кивнул молодой офицер, удивляясь, как мало надо человеку для счастья.

— Тогда приходи скорей! — уже весело произнесла Жанетта.

Молодой офицер вышел на улицу, его подхватил мощный людской поток и, словно щепку, потащил к королевскому дворцу.

Глядя на оживленные лица, молодой офицер не мог не понимать, что сегодняшнее выступление и события 20 июня представляют звенья одной и то же цепи. Так оно и было.

После июньского похода к королю в Законодательное собрание пришло много петиций от различных департаментов, требующих низложения короля.

«Законодатели, — писали представители Анженра, — Людовик XVI изменил нации, закону и своим присягам. Провозгласите его низложение, и Франция будет спасена».

Однако законодатели, в большинстве своем жирондисты, не спешили. Да и куда спешить, если 10 июля министры-фейяны подали в отставку и король начал секретные переговоры с ними о формирования министерства.

После кровавой бойни на Марсовом поле пропаганда в пользу республиканского политического устройства ушла в подполье. Первыми, кто после этих событий потребовал провозглашения республики, были рабочие Сент-Антуанского предместья.

«Нас, — писали они в одной из газет 27 июля, — убеждают в том, что республики постоянно потрясаются мятежными партиями. Это рассуждение лишено здравого смысла, и ошибочно полагать, что патриоты желают создание республики наподобие Афинской и Римской. Мы хотим правительства, еще не виданного до сих пор, в котором вся власть была бы передана в руки выборных и временных должностных лиц… мы желаем полного гражданского равенства».

В Париже образовалось два руководящих центра восстания: комитет федератов, созданный добровольцами со всех концов Франции, соединившихся в федерации для защиты страны от внешней и внутренней контрреволюции. Вторым руководящим центром стало Собрание делегатов секций города Парижа.

Центральный комитет федератов состоял из 43 человек и собирается каждый день с начала июля. Из этих 43 была избрана Тайная Директория в составе 5 человек, которая должна была подготовить штурм Тюильри. Затем к ним прибвилось еще 10 авторитетных революционных лидеров, среди которых был и организатор вооруженной демонстрации 20 июня Лазовский.

Параллельно заседаниям Тайной Директории проходили заседания секций города Парижа. Они выбрали делегатов во второй половине июля, которые образовали Центральное бюро секций — альтернативный официльному якобинский муниципалитет.

23 июля 32 из 48 секций поддержали обращение к армии против короля. 31 июля секция Моконсей направила обращение к гражданам, в котором объявило о своем непризнании Людовика XVI королем французов.

В эти дни в Париж прибыли батальоны федератов. Был среди них и знаменитый батальон марсельцев из 500 «умеющих умирать» человек. 30 июля они показали все, на что были способны, в кроватой стычке с монархическими национальными гвардейцами. Всего, к началу штурма Тюильри, батальоны федератов насчитывали около шести тысяч человек.

Двор также готовился к борьбе. Королева торопила Ферзена с организацией выступления армии монархистов; король приказал своему представителю за границей Малле дю Пану «заявить, что вооружаются для восстановления монархии и законной королевской власти, такой, какою его Величество сам полагает ее определить».

Еще 25 июля герцог Брауншвейгский, командующий армии из австрийских, прусских, и эмигрантских частей опубликовал манифест, в котором объявил, что идет на помощь Людовику XVI, что французы должны вновь подчиниться своему законному королю, и что любое сопротивление, или же любое посягательство на королевскую семью будет жестоко наказано.

Для защиты двор вызвал в Тюильри 1000 швейцарцев и ждал подкреплений от тех частей национальной гвардии которые находились под влиянием фейянов.

Был составлен и специальный план по подавлению восстания, который рекомендовал защитникам короля не церемониться и в случае необходимости пустить в дело пушки.

Под давлением секций Законодательное собрание 1 августа одобрило предложение депутата Карно о всеобщем вооружении народа пиками. К мэру Парижа Петиону была послана депутация из 3 якобинцев и 3 жирондистов, и тот пообещал ответить в случае нападения на Тюильри силой.

4 августа парижинам стало известно, что выступление контрреволюции было назначено на 10 августа, а на другой день якобинцы во всей Франции «будут потоплены в собственной крови».

В тот же день секция Гравилье предупредила собрание, что если оно не свергнет Людовика XVI, то это сделает народ. Понимая, что промедление смерти подобно, вечером того же дня Директория приняло план восстания и штурма дворца.

В ночь с 9 на 10 августа в разных концах Парижа ударили в набат, повсюду слышался барабанный бой. На улицах появились тысячи вооруженных ружьями, пиками и пушками рабочих.

Но даже сейчас наиболее преданные королю депутаты Законодательного собрания решили идти в Тюильри на его защиту. Однако жирондисты и монтаньяры не поддержали их.

Поздно ночью началось собрание секций, которые очень быстро приняли решение заменить муниципалитет. Мэра Петиона подвергли домашнему аресту, а членам муниципалитета приказали сложить свои полномочия. Военный план в защиту короля был полностью расстроен. Прокурор Манюэль приказал оттащить пушки с Пон-Неф, и никто не решился его ослушаться.

Когда Буонапарте ваышел на улицу, к королевскому дворцу устремились тысячи возбужденных парижан. Огромному скоплению людей было трудно передвигаться по узким улочками, и только к восьми часам руководимые марсельскими федератами отряды достигли площади Карусель.

Все подходы к королевскому дворцу были заняты великим множеством вооруженных и невооруженных людей, и марсельцы первыми пошли на штурм дворца.

Отряды национальной гвардии разбежались, и только швейцарцы открыли с большой входной лестницы ураганный огонь. Потеряв чуть ли не половину товарищей, марсельцы завладели лестницей и разорвали на куски королевских защитников.

Людовик с расширенными от ужаса глазами наблюдал из своего окна за страшной расправой. Король был настолько испуган, что на какое-то время потерял дар речи. Настроенная более решительно Мария-Антуанетта вложила ему в руки пистолет и потребовала проявить крепость духа.

Но… не тут-то было… Слишком свежа была в Людовике память о двадцатом июня и велик страх перед не знавшей пощады толпой. И он уже догадывался, что на этот раз его не спасет никто! Впрочем, как это не никто? А Законодательное собрание? Оно столько раз брало его под свою защиту, и он поспешил к так заботливо охранявшим его до сих пор депутатам.

Возможно, впервые в своей жизни дворяне увидели истинное лицо того самого повелителя Франции, чью драгоценную жизнь им надлежало защищать до последней капли крови. И многие из них, стыдясь самих себя, отводили глаза от пробегавшего мимо них толстого человека с побледневшим лицом и расширенными от ужаса глазами.

Вслед за королем в собрание ворвались восставшие парижане. Ведущий заседание Верньо потребовал очистить помещение, но, завидев направленные на него ружья, тут же предложил низложить короля и созвать национальный Конвент. В четыре часа все было кончено, тысячалетняя монархия пала и Франция стала республикой.

Революция победила, но Буонапарте было грустно. Его угнетала совершенно ему непонятная нерешительность короля. Чтобы разогнать всю эту чернь, было достаточно пустить в ход всего несколько пушек… А как эта обнаглевшая сволочь издевалась над дворцовыми офицерами?

Да что там говорить, сегодня он лишний раз убедился в том, что при всей своей силе и притягательности революция являла собой не только очищение и переходный период между двумя формами государственности, но и хаос.

Подивило молодого офицера и то, что никто из руководителей партий в этот исторический для всей Франции день так и не появился ни на улицах, ни в самом дворце.

Да и откуда ему было знать, что в этот решающий для страны час Дантон спал у Камилла Демулена, Марат прятался в погребе, а Робеспьер намеренно остался в стороне от народа, которого он никогда не понимал и всегда боялся.

Барбару отклонил честь повести в бой марсельцев, и только уже знакомый ему мясник Лежандр и пивовар Сантерр проявили себя в полном блеске. Но даже ему не могло придти в голову, что пройдет всего три года и тот же самый Сантерр окажет тринадцатого вандемьера неоценимую услугу ему самому, а несколько лет спустя он по распоряжению первого консула будет восстановлен в генеральском звании, полученном им в революционной армии.

В одном из переулков внимание Наполеоне привлек одетый в залитое кровью и явно с чужого плеча гражданское платье молодой человек лет двадцати пяти, сражавшийся сразу с тремя марсельцами.

— Южане, — обратился Буонапарте к марсельцам, — давайте проявим в честь нашей великой победы человеколюбие и пощадим этого человека!

Один из республиканцев, молодой парень с грозно закрученными вверх усами, недовольно взглянул на него. При штурме Тюильри у него погиб брат, и он был настроен весьма решительно.

— Ты за республику? — спросил он, окинув подозрительным взглядом офицерский мундир подпоручика.

— Конечно! — кивнул тот.

— Так какого черта, — вспылил марселец, — ты вступаешься за эту роялистскую сволочь, вместо того, чтобы помочь нам! А если не хочешь помогать, — грозно сверкнул он глазами, — то проваливай отсюда, пока цел!

Закончив свой монолог, он с еще большим ожесточением набросился на свою жертву. Однако Буонапарте не пожелал оставаться безучастным наблюдателем, копившееся в нем раздражение против бунтующей черни требовало выхода, и, выхватив шпагу, он бросился на марсельцев. И хотя ему пришлось сражаться сразу с двумя противниками, он не боялся их. После де Солея они казались ему детьми, которые впервые вщяли в руки оружие.

Очень скоро он дал им понять, что, помимо классовой ненависти, надо обладать и необходиым для этого дела умением. Он не собирался никого убивать, но в конце концов ему все же пришлось ранить того самого марсельца, который посоветовал ему убираться. И когда тот упал на мостовую, оба его приятеля пустились наутек.

Буонапарте взглянул на бледного от потерянной крови офицера.

— Вы можете идти? — спросил он.

— Да, — кивнул раненый, — благодарю вас…

Вечером Париж праздновал победу, и кипевшая в нем еще с утра ненависть уступила место безудержному веселью. Танцевали повсюду, — на улицах, в кафе, в домах и театрах и даже на развалинах Бастилии. Самое унылое и страшное место в Париже огласилось звуками скрипок и веселыми криками.

Буонапарте тоже решил отметить этот исторический день и вместе со случайно встреченным им Ласказом, которого он знал по парижской школе, и его приятелем. Они отправились в знаменитый ресторан «Во-Гале» на улице Бонди.

Офицеры едва успели выпить по бокалу шампанского за свержение монархии, как к их столу подлетела плотная девица с удивительно чистым для ее профессии взглядом голубых глаз и развязными манерами. Сорвав хорошенкого Риваля, как звали приятеля Ласказа, с места, она закружилась с ним в танце.

— И что ты на все это скажешь? — взглянул на Наполеоне Ласказ.

Буонапарте презрительно пожал плечами.

— А что им еще делать, как не плясать? Они даже не понимают, что предавшие их сегодня вожди снова будут править ими!

Ласказ хотел было еще что-то спросить, но в это мгновенье его внимание привлек известный на весь Париж знаменитый гадальщик, который обходил столы.

Его появление никого не удивило: в те смутные времена ни один бал не обходился без чревовещателя, способого всего за несколько су поведать о будущем.

Минут через двадцать колдун, одетый в усеянное серебрянными звездами длинное черное платье и остроконечную шляпу предстал перед их столиком. Пристально взглянув на молодых людей, колдун взял Ласказа за руку.

— Тебя ждет хорошее будущее, — произнес он таким глухим голосом, что тот вздрогнул. — Ты будешь иметь многое из того, что ты хочешь иметь, но, — улыбнулся он, — мечты твои далеко не простираются, в отличие, — перевел он взгляд своих глубоко посаженных темных глаз на Буонапарте, — от твоего товарища, который…

Неожиданно для всех тот властно произнес:

— Замолчи, старик! Я не нуждаюсь в твоих глупых пророчествах и сам знаю свое будущее!

И случилось странное: державший в страхе всю округу Фортинас покорно замолк.

— Да, — еще более глухим голосом произнес он, — ты все знаешь сам, но, помни: земная слава подобна дыму, и рано или поздно она рассеется…

— Хорошо, — холодно кивнул молодой офицер, — я запомню…

К удивлению Ласказа, колдун поклонился и, не обращая внимания на многочисленнеы призывы с соседних столов, быстро двинулся к выходу, как заведенный повторяя одни те же слова:

— Великий и несчастный, великий и несчастный…

Не менее Ласказа были удивлены и соседи молодых людей, которым был хорошо известен характер заносчивого и злопамятного колдуна.

Один из них, изящно одетый молодой человек, удостоил Буонапарте долгим взглядом, словно изучая его. Пройдет всего несколько лет, и после битвы при Лоди он напомнит Наполеону этот вечер десятого августа.

«Теперь я понимаю, — почтительно скажет он, глядяна медальные очертания лица будущего императора, — почему так смутился тогда колдун!»

Впрочем, он был не единственный, этот колдун, кто предсказал будущее Наполеона. За несколько десятов лет до этого вечера знаменитый маг и некромант Филипп Оливатиус писал в своем манускприпте: «Франция и Италия произведут на свет сверхъестественное существо. Этот человек, еще совсем молодой, придет с моря и усвоит язык и манеры франкских кельтов. В период своей молодости он преодолеет на своем пути тысячи препятствий, при содействии солдат, которых генералиссимусом он сделается впоследствии.

На этом извилистом пути его ждет много страданий. Он будет в течение пяти и более лет воевать вблизи от места своего рождения. По всем странам света он будет руководить войною с великой славой и доблестью; он возродит заново романский мир. Он дарует законы германцам; он положит конец смутам и ужасам в кельтской Франции и будет впоследствии провозглашен не королем, как практиковалось раньше, а императором, и народ станет приветствовать его с превеликим энтузиазмом.

Он в продолжение десяти лет и более будет обращать в бегство принцев, герцогов и королей. Затем он создаст новых принцев и новых герцогов и с вершины своего высокого трона он воскликнет: „О sidera, о sacra!“

У него будет войско, численность которого можно обозначить как 20 000, умноженное на 49, у солдат будет оружие и трубы из железа. У него будет семью семь тысяч лошадей, будут всадники с саблями, пиками и кирасами из стали. У него будет семижды две тысячи человек для управления ужасными машинами, которые станут изрыгать серу, огонь и смерть. В правой руке у него будет орел, символ победы и войны.

Он даст народам многие земли, и каждому из них дарует мир. Он придет в великий город, создавая и осуществляя великие проекты, здания, мосты, гавани, водостоки и каналы. У него будет две жены и только один сын! Он отправится воевать в продолжение пятидесяти пяти месяцев в страну, где скрещиваются параллели долготы и широты. Тогда его враги сожгут огнем великий город, и он войдет в него со своими войсками.

Он покинет город, превратившийся в пепел, и наступит гибель его армии. Не имея ни хлеба, ни воды, его войска подвергнутся действию такого страшного холода, что две трети его армии погибнут, а половина оставшихся в живых никогда больше не вернется под его начальство. Тогда великий муж, покинутый изменившими ему друзьями, окажется в положении защищающегося и будет тесним даже в своей собственной столице великими европейскими народами. Вместо него будут восстановлены в своих правах короли старинной крови Капетингов.

Он же, приговоренный к изгнанию, пробудет одиннадцать месяцев на том самом месте, где родился и откуда вышел; его будут окружать свита, друзья и солдаты, число которых некогда было семь раз семижды два раза больше. Через одиннадцать месяцев он и его сторонники войдут на корабль и станут снова на землю кельтской Франции. И он вступит в большой город, где восседал король старинной крови Капетингов, который обратится в бегство, унося с собой знаки королевского достоинства.

Возвратясь в свою прежнюю империю, он даст народу прекрасные законы. Тогда его снова прогонит тройной союз европейских народов, после трех с третью лун, и снова посадят на место короля старинной крови Капетингов. И его сочтут умершим как народ, так и солдаты, которые на этот раз, против своей воли, останутся дома. Кельты и французы снова станут поедать друг друга, как тигры и волки.

Кровь старинного короля Капетингов будет вечной причиной самых черных измен. Злые будут обмануты и будут уничтожены огнем, и еще огнем. Эмблема французского королевского дома лиля будет существовать, но последние остатки старинной крови будут вечно в опасности. Тогда они станут биться между собою.

Тогда к великому городу подойдет молодой воин. У него на гербе будет петух и лев. И пика будет ему дана великим принцем Востока. Ему чудесным образом поможет воинственный народ бельгийской Франции, который соединится с народом Парижа, чтобы положить конец смуте, успокоить солдат и покрыть все оливковыми ветвями.

Они будут сражаться с такой славой в продолжение семи раз семи лун, что тройной союз европейских народов в ужасе и с криками и слезами предложит своих сыновей в качестве заложников, и сами тогда введут у себя законы совершенные, справедливые и любимые всеми.

Тогда мир просуществует двадцать пять лун. Сена, покрасневшая от крови бесчисленных битв, разольется по стране развалин и чумы. Появятся новые смуты от других сеятелей.

Но их прогонит из дворца королей доблестный муж, и после этого он будет признан всей Францией, всеми великими нациями и его нацией — матерью. И он сохранит последние остатки старинной крови Капетингов, чтобы управлять судьбами мира. Он будет выслушивать руководящие советы всей нации и всего народа. Он положит основание плоду, которому не будет конца, и умрет…»

В 1804 году генеральный секретарь парижской коммуны Франсуа де Метц найдет в библиотеке бенедиктинских монахов манускрипт Оливатиуса. Он снимет с него копию, обозначит 1793 годом, а после коронации Наполеона вручит ее новоявленному императору. Тот прочитает его Жозефине, а когда она спросит его мнение, он скажет:

— Предсказатели всегда говорят то, что хотят от них слышать. Но это пророчество сильно меня изумляет…

Однако по возвращении с острова Эльбы император посмотрит на предсказание Оливариуса совсем другими глазами.

Но все это будет потом, а пока… перед будущим владыкой мира снова встал вопрос: на что ему жить. У него оставалось всего несколько франков, и когда Жанетта явилась к нему за очередной мздой, молодой офицер, смирив гордыню, отправился к госпоже Пермон. Больше ему надеяться было не на кого. Впрочем, на этот раз он шел к ней не только за деньгами.

Как и всегда, та встретила его в высшей степени радушно и усадила обедать. А когда обед закончился, гость выдал такое, что поразило его благодетельницу самым неприятным образом. Окинув все еще прекрасное лицо подруги своей матери внимательным взглядом, он совершенно неожиданно для нее спросил:

— А почему бы вам не выйти за меня замуж?

От изумления та чуть было не выронила из рук чашку с чаем и вопросительно взглянула на Наполеоне, полагая, что тот шутит. Но тот был серьезен как никогда.

— Почему вас удивляет мое предложение? — спросил он с таким недоумением, словно беседовал со своей сверстницей, а не с женщиной, которая была ровесницей его матери. — Ведь вы же знаете, что я давно люблю вас…

Пермон покачала головой. Да, это она знала еще со времени их первого знакомства, и ее уже тогда смущал тот далеко не приятельский взгляд, каким молодой человек смотрел на нее.

Да и какая женщина не распознает влюбленного в нее человека, пусть он будет даже вдвое моложе ее. Но одно дело смотреть на женщину влюбленными глазами и совсем другое предлагать ей руку и сердце.

— А тебя не смущает, — уже без улыбки проговорила госпожа Пермон, так, словно она беседовала с повидавшим виды мужчиной, — разница в годах?

— Нисколько! — покачал головой Наполеоне.

Женщина пожала плечами и, стараясь не обидеть своего гостя, мягко произнесла:

— Хотим мы того или нет, но наша жизнь заключается не только в любви, но и в некоторых других не менее важных вещах, без которых семейная жизнь невозможна…

— В деньгах? — спросил Наполеон.

— Да, — уже решительнее заговорила госпожа Пермон, отбросив в сторону все условности, поскольку играть с этим сильным характером было бессмысленно, — и в деньгах тоже! Жизнь это не только поцелуи и будуар, но и плата за кватиру, за одежду, за питание, одним словом за все! И даже при всем своем желании я не могу представить себе нашу совместную жизнь!

— Да, — согласно кивнул Буонапарте, — сегодня у меня ничего нет, но моя жизнь не закончена! Мы уедем на Корсику, я займу достойное положение и буду иметь все то, о чем вы говорите!

Госпожа Пермон вздохнула. Похоже, ее юный друг так и остался все тем же резонером, каким он показался всем во время обучения в парижской школе. Все та же мечтательность и оторванность от жизни.

Ему грозит суд военного трибунала, а он не только мечтает о карьере на Корсике, но еще и собирается обзавестись семьей, взяв в жены женщину чуть ли не двое старше себя! И, желая закончить этот бессмысленный и не очень приятный для нее разговор, она честно ответила:

— Помимо средств, для замужества нужны еще и чувства… а у меня их, — развела она руками, — извини за прямоту, нет…

Наполеоне понимающе покачал головой и встал из-за стола. Он вздохнул. Вот и бита его последняя карта! Холодно простившись с отвергнувшей его женщиной, он покинул ее дом и медленно двинулся к своему отелю.

Любил ли он на самом деле эту удивительно ласковую и красивую женщину? Трудно сказать. Но в те тяжелые для него дни, когда ее дом остался его единственной надеждой, ему казалось, что любил.

Получив отказ, Наполеоне посчитал, что все мосты сожжены, и больше не собирался бывать у госпожи Перомн. Но… никогда не говори никогда! Пройдет всего три года, и он снова заговорит с ней о своей любви…

Вернувшись в отель, подпоручик отдал Жанетте последние гроши и в глубоком унынии улегся на кровать. Из кафе послашался громкий смех. Он вскочил с кровати и с силой захлопнул окно.

А что, мелькнула уже некогда занимавшая его мысль, если и на самом деле положить конец всей этой суете? Всего один выстрел, и ему уже не надо будет заботиться ни о плате за кватиру, ни о завтрашнем обеде, ни о карьере на Корсике!

Но уже в следующее мгновенье он поморщился: он уже не мальчик, и давно пора было покончить со всеми этими романтическими порывами…

Раздавший стук в дверь оторвал его от грустных мыслей.

— Да, — крикнул он, — войдите!

Буонапарте увидел подтянутого капитана.

— Поручик Буонапарте? — тщательно выговаривая непривычную для него итальянскую фамилию, спросил он, делая вид, что не замечает помятого вида подпоручика и убогую обстановку его номера.

— Да, это я! — поднялся с жалобно скрипнувшей кровати тот.

— Военный министр, — продолжал чеканить каждое слово подпоручик, любуясь самим собой, — просит вам незамедлительно явиться к нему!

Отдав честь, капитан вышел из номера. Буонапарте быстро умылся и, выпив приготовленное заботливой Жанеттой кофе, отправился в военное министерство.

Стоял прекрасный летний день, пахло цветами, яркое солнце ласково светило с высокого голубого неба, по которому куда-то только в одном им известном направлении плыли огромные белоснежные облака.

Буонапарте грустно усмехнулся. Если бы ему только знать, в каком направлении поплывет он после сегодняшней аудиенции с министром! Не исключено, что его ждало не только окончательное увольнение из армии, но и суд…

Но все его опасения оказались напрасными, Нарбонн был отправлен вместе со всем своим окружением в отставку, и сидевший на его месте новый человек не только не мог, но и не хотел наказывать преданного делу революции офицера.

— Дела о вашем увольнении из армии и преданию суду военного трибунала больше не существует! — поспешил обрадовать Наполеоне Сервен, как звали министра. — Вам присваивается звание капитана, и вы принимаетесь на службу со старшинством от шестого февраля девяносто второго года. Таким образом, — тонко улыбнулся он, — вы уже сегодня можете получить положенное по вашему капитанскому чину жалованье за все это время!

Буонапарте не верил своим ушам. Да, это было нечто! Идти за суровым наказанием и получить не только индульгеницю, но и награду в виде капитанских погон и приличных денег!

— А знаете, Буонапарте, — неожиданно прервав свои поздравления, усмехнулся Сервен, — что вы можете войти в историю?

— Каким образом, господин министр? — удивленно взглянул на него новоиспеченный капитан.

— Не господин, а гражданин министр, — мягко поправил офицера и сам еще не привыкший к подобному обращению Сервен и продолжал: — Ваше представление подписал король, и эта была последняя подпись бывшего монарха!

По губам новоиспеченного капитана пробежала тонкая усмешка. Нет! Если ему и суждено войти в историю, то он сделает это куда более достойным для него образом. И куда больше новоиспеченного капитана порадовала не последняя подпись короля, а та кругленькая сумма, обладателем которой он мог стать уже через несколько минут.

— Я попрошу вас не отлучаться в ближайшие дни, — закончил аудиенцию министр, — мы должны принять решение о вашем назначении! Все, идите, капитан!

Буонапарте козырнул, четко повернулся и направился в финансовую часть. Но, сюрпризы на этом для него, похоже, не окончились, и на лестнице он, к своему великому удивлению, столкнулся с хорошо знакомым ему Монжем, который преподавал математику в парижской школе, а теперь стал… морским министром! И, решив окончательно испытать судьбу, он тут же предложил свои услуги новому хозяину морского ведомства.

— Хорошо, — задумчиво покачал головой Монж, — я постараюсь убедить Сервена… Зайдите ко мне дней через десять!

Странная все же штука, человеческая судьба, и воистину неисповедимы пути господни! Вот так вот совершенно случайно встретились два человека, которым надлежало сыграть значительную роль в победе революции. И то, что сделает этот только что пообещавший Буонапарте свою протекцию человек, будет трудно переоценить.

Как известно, с первых же своих дней республика испытывала недостаток во всем. В знающих людях, в умных руководителях, в продовольствии, солдатах, обмундировании и и боеприпасах. Испытывала она недостаток и в пушках. В тех самых пушках, без которых вряд ли бы она победила. Пушек было мало, республиканцы ухаживали за ними, как за любимыми женщинами, катали их за собою, чистили и закрывали своими телами.

Но, к счастью для Франции, были в ней люди, которые хорошо понимали это. Одним из них был, возможно, самый блестящий генерал того времени после Наполеона, Лазарь Карно. И уж кто-кто, а он, отправивший на фронт 14 армий и по сути дела спасший страну, прекрасно понимал всю важность создания мощной артиллерии. Но чтобы сделать это, ему надо было найти человека, который сделал бы это. И он нашел его.

В мезьерской школе, где в свое время обучался Карно, преподавал чудаковатый профессор. Широкое лицо, сплюснутый нос, толстые губы — его никак нельзя было назвать красавцем. Говорил он скороговоркой с неправильным произношением.

Но ученики любили его. Они рассказывали про него разные смешные истории, о его женитьбе на вдове, о его донкихотстве и принципиальности.

Они инстинктивно чувствовали, что он тоже любит их, ведь он никогда не жалел своего времени на занятия и часто на лекциях подходил к озаботившемуся слушателю и говорил: «Друг мой, я повторю с того момента, с которого ты перестал меня понимать».

Свое воодушевление наукой он умел передать им. У Монжа не было бездельников и отстающих. О своей карьере он не заботился и стал профессором только после смерти своего начальника. И тем не менее этот добрейший человек был одновременно и величайшим ученым своего времени.

Монжа недаром называли «отцом начертательной геометрии». Планы архитекторов и инженеров при помощи его математических формул превратились из инстинктивных откровений в науку. Свою обожаемую математику Монж стремился приложить к любой области. Он был энциклопедистом, как любой ученый того времени, и по настоянию Тюрго стал экзаменатором гардемаринов, выезжая в Париж на полгода.

Он не давал кандидатам никакого снисхождения, не взирая, на титулы. Именно эта скандальная и слава привела его на пост морского министра, когда аристократы в адмиралтействе разбежались, а преданные нации моряки лихорадочно искали авторитетного человека.

Карно вспомнил о своем учителе и вытащил его для более насущных дел, ведь Франция перед вторжением интервентов остро нуждалось в боеприпасах. Раньше этим вопросом занимался гениальный Лавуазье.

Помимо своих научных изысканий, он увеличил производство пороха за год в четыре раза. За ним очень нервно следили англичане, они несколько раз предлагали ученому политическое убежище, пугая ужасами будущей революции. Лавуазье отказался.

Для того, чтобы получать деньги для своих опытов по химии, он занимался откупом. Бедный ученый так до последнего момента и не понял, в чем его вина и кто спровоцировал гнев бедных парижан, вообразивших, что он лишает их куска хлеба. Лавуазье отрубили голову.

Известно, что без пороха ружья превращаются в дубинки, а артиллерия в бесполезные бревна. За порох взялся Монж. С серой и углем проблем не было, но селитру Франция ввозила из Индии. Теперь эту дорогу перекрыл английский флот. И тогда ученый решил добывать эту самую селитру во Франции.

Инструкции Монжа были разосланы по всей стране. Дни и ночи патриоты рылись в земле, в хлевах, даже на кладбищах. До 89 года Франция потребляла не более миллиона фунтов селитры в год, стараниями Монжа и патриотов за десять месяцев добыли двенадцать миллионов.

Но получить составляющие части — это далеко не все. Пороховые мельницы, число которых было весьма ограниченно, все равно не успели бы их переработать. Тогда Монж придумал положить в обыкновенные бочки медные шары.

Эти мельницы в миниатюре можно было разместить в любом дворе, и Франция превратилась его стараниями в огромный пороховой завод. Конечно, без всеобщего народного воодушевления и помощи не только мужчин, но даже женщин и детей эта огромная работа не могла бы быть выполнена, но и без гениальной головы Монжа ничего бы не получилось!

Пушки в то время делали из чугуна и бронзы. Чугунные пушки отливать было проще, но они были гораздо тяжелее. Как правило, их использовали на флоте или в крепостях. Число чугунно-пушечных заводов Монж увеличил с четырех до тридцати.

Вместо девятисот орудий в год они отливали тридцать тысяч. Два медно-пушечных завода стараньями Монжа выросли в пятнадцать. Они стали выпускать семь тысяч орудий. Это при условии, что медь ранее привозилась из России и Швеции.

Революционеры последовали примеру Петра Первого и сняли с церквей колокола. Состав колокольной меди не подходил для производства пушек, но Монж организовал химиков и получил новые способы отделять медь от олова. Ранее для производства были необходимы глиняные формы орудий, но Монж предложил лить в песок.

Первую пушку, полученную таким способом, испытывали на Марсовом поле. Весь Париж рукоплескал успешным результатам. Днем Монж не вылезал из мастерских, по ночам писал наставления «О пушечном искусстве».

Рядом с ним трудился его старый приятель Бертолле, так же беззаветно преданный своему делу. Все, что не относилось конкретно к вопросам обороны и вооружению армии, казалось им несущественным.

Они стойко переносили голод и холод, Монж питался в основном хлебом, подшучивая над собою: «…депутат Ниу шептал своим товарищам: Монж начинает роскошествовать: он ест редиску!»

Однажды госпожа Монж узнала, что на ее мужа и Бертолле написан донос. Она побежала к Бертолле, и великий химик задумчиво пробормотал: «Очень возможно, что нас осудят и поведут на гильотину, но это случится не раньше чем через восемь дней», а Монж в тон ему позже добавил: «Самое главное, что мои литейные чудесно работают».

Судьба пощадила их обоих. При императоре они достигли чинов и славы. Наполеон не выдвигал бездельников. Монжу и Бертолле пришлось поколесить по свету (и даже сплавать в Египет), потрудиться и головой, и руками, послушать пушечного грома и посвист пуль. За что Бонапарт и был им благодарен.

Буонапарте решил, как следует, отметить свое возвращение на службу и устроил самый настоящий пир. Он от души угостил Лаказа и провел восхитительную ночь с Жанеттой, которой с каждым днем он все больше нравился. Своим женским утьем она угадывала в этом таком невзрачном на вид офицере глубокую душу и отдавалась ему со всей страстью любящей женщины.

Все шло прекрасно, и Буонапарте был весел как никода. И даже то, что Монжу не удалось убедить военного министра перевести его на флот, не испортило его настроения.

— Поверьте, — мягко говорил тот, когда капитан явился к нему в кабинет, — я пустил в ход все свое красноречие и расписал все ваши таланты в самом выгодном для вас свете, но Серван был непреклонен… И по-своему он прав! Положение на фронтах сложное, и он не может разбрасываться такими офицерами! А вам, — с явным сожалением начальника, который терял преосходного подчиненного, уже официальным тоном произнес Монж, — приказано немедленно явиться по месту службы. Ваш полк стоит на Мозеле и входит в армию Дюмурье. Все, капитан, — поднялся со своего роскошного кресла Монж, — желаю вам всего самого наилучшего и прошу помнить о том, что в Париже у вас есть надежный друг!

Капитан с чувством пожал протянутую ему руку и покинул кабинет. Но даже сейчас, чудом избежав суда военного трибунала, он и не думал спешить в действующую армию.

На его счастье, высшему командованию было не до него, один за другим вспыхивали мятежи по всей стране, и прежде чем обрушиться на врага внешнего вожди революции решили покончить с врагами внутренними.

По Франции прокатились массовые казни роялистов, и начавшаяся в стране кровавая вакханалия заметно ослабила осмелевшую в ожидании интервенции контрреволюцию.

В такой ситуации получить отпуск молодому офицеру было немыслимо без каких-то сверхуважительных причин. Таких причин у Буонапарте не было, и он, всячески оттягивал свой отъезд в действующую армию.

В сентябре Буонапарте, отъезд которого на Корсику был намечен на октябрь, стал свидетелем еще одного грандиозного события, которое потрясло всю Францию.

Как и все в этом мире, «сентябрьские убийства» 1792 года над заключёнными имели свою предисторию. После свержения короля Парижская Коммуна стала единственным реальным органом власти. Заседавшие в ней якобинцы немедленно вступили в конлфикты с Законодательным Собранием, где преобладали жирондисты и умеренные.

17 августа по требованию Коммуны был создан Чрезвычайный трибунал для суда над роялистами, защищавшими короля 10 августа. 26 августа Собрание приняло декрет против неприсягнувших священников, не признававших введенное Национальным собранием гражданское устройство духовенства.

На основании данных декретов в Париже и других городах Франции начались аресты неприсягнувших священников и лиц, подозреваемых в сочувствии к монархии.

Однако Коммуна пошла дальше и вынесла постановление с объяснением того, каких именно лиц она считала «подозрительными».

Это были парижские выборщики, заседавшие в 1791 году в часовне Сент-Шапель и направившие в Законодательное Собрание депутатов, не устроивших радикальных революционеров, члены Клуба Фельянов, лица, подписавшие петицию Восьми тысяч против создания лагеря федератов, все общественные функционеры, отрешённые Коммуной от должности и все те, кто протестовал против декретов Национального Собрания.

28 августа к списку «подозрительных» были добавлены все подписавшие петицию Двадцати тысяч против событий 20 июня 1792 года.

Буонапарте прекрасно видел, что преследовались лица, чьи убеждения не устраивали революционную власть. И он не очень удивился, когда министр юстиции Дантон в качестве одной из мер по спасению Отечества (прусская армия взяла крепость Лонгви и двигалась на Париж) потребовал ареста «подозрительных».

Массовые аресты в Париже прошли в ночь с 29 на 30 августа. Каждая секция командировала по 30 комиссаров. В мероприятии участвовало более 60 тысяч гвардейцев и федератов. Было изъято около 2 тысяч ружей, арестовано до 3 тысяч человек. Тюрьмы были заполнены, арестованных содержали в любых пригодных для этого местах. Чаще всего это были монастыри.

Состояние беднейших, а значит и наиболее революционных умов слоёв населения Парижа способствовало сентябрьским расправам. Среди санкюлотов Парижа, победивших 10 августа, господствовали чувство мести и страх. Еще бы им не бояться!

Командующий армией интервентов и эмигрантов, герцог Брауншвейгский, еще в июле издал от имени государей Австрии и Пруссии знаменитый манифест. Если национальные гвардейцы, говорилось в нем, будут сражаться против войск двух союзных дворов, то «они будут наказаны как бунтовщики, восставшие против своего короля».

Что же касается членов Законодательного собрания, администраторов департаментов и прочих должностных лиц, то герцог обещал возложить на них «личную ответственность за все события» и «судить их по законам военного времени без всякой надежды на помилование». Парижу герцог грозил военной расправой и полным разрушением.

Участники событий 10 августа прекрасно понимали, что их ждёт в случае падения Парижа, к которому всё ближе подходила прусская армия.

Настораживали и слухи о том, что интервентам в столице помогут роялисты, что готовится заговор, а арестованным аристократам в тюрьмы доставили оружие и они ждут сигнала к выступлению. Поэтому среди санкюлотов возобладала идея расправы с заключёнными в целях самозащиты.

Прежде всего, участники восстания потребовали казнить арестованных швейцарских гвардейцев, проливших немало народной крови при защите Тюильри.

Настроение парижской толпы поддерживал ряд революционных деятелей во главе с Маратом. Именно он, по словам очевидца, предвидел сентябрьские убийства и готовил их заранее.

Марат на самом деле призывал расправиться с контрреволюционерами. В своих афишах он советовал добровольцам-волонтёрам не уезжать на фронт, не совершив прежде суда над врагами отечества, заключёнными в тюрьмах.

«Решение более верное и разумное, — писал он в своей газете, — отправиться с оружием в руках в тюрьму аббатства, вырвать из неё изменников, особенно швейцарских офицеров и их сообщников и перебить их всех».

Утром 2 сентября 1792 года по Парижу пронёсся слух, что пруссаки взяли Верден, последнюю крепость, прикрывающую дорогу на столицу. На самом деле Верден пал вечером 2 сентября, и в Париже об этом могли узнать только через день.

Коммуна объявила генеральный сбор, в секциях в спешном порядке собирали и вооружали волонтёров. Одновременно по всему городу шли разговоры, что заговорщики в тюрьмах подняли мятеж.

В такой обстановке секция Пуассоньер приняла постановление «немедленно осуществить скорое правосудие над всеми злоумышленниками и заговорщиками, заключёнными в тюрьмах». Постановление было разослано в остальные секции Парижа. Его одобрили, и было решено «предать смерти заговорщиков перед уходом граждан в армию». При этом рекомендовалось перебить всех дворян и судейских крючков.

Убийства начались с расправами над узниками тюрьмы Аббатства Сен-Жермен. Днём 2 сентября толпа напала на шесть карет с 30 арестованными священниками. Все они были убиты ударами сабель, уцелел только аббат Сикар, который был известен своей заботой о глухонемых и был спасён узнавшими его санкюлотами.

Затем толпа ворвалась в Аббатство и перебила находившихся там заключённых. Возник «народный трибунал» во главе со Станиславом Майяром — активным участником взятия Бастилии и предводителем знаменитого похода женщин на Версаль в октябре 1789 года.

У трибунала имелись тюремные списки, по ним вызывались заключённые и после беглого опроса одних из них отпускали, других осуждали на смерть и убивали во дворе Аббатства выстрелами из ружей и ударами сабель и пик.

«Судебные» заседания были короткими, попытки некоторых секций и органов власти ходатайствовать о спасении нескольких осуждённых, были отвергнуты со словами: «Ходатайства за изменников бесполезны!»

Трибунал в Аббатстве получил признание революционных властей, и в ночь на 3 сентября Майяру и его соратникам вручили предписание наблюдательного комитета Коммуны.

«Граждане, — говорилось в нем, — вам приказано судить всех заключённых в Аббатстве без различия, за исключением аббата Ланфана, которого вы должны отвести в безопасное место».

Первым делом «народный трибунал» решил судьбу 150 швейцарцев, заключенных в Аббатстве. Затем были убиты королевские телохранители и те командиры национальной гвардии, которые 10 августа встали на сторону короля.

В других тюрьмах и монастырях тоже гремели выстрелы и лилась кровь. Среди погибших была подруга королевы принцесса де Ламбаль. Голову принцессы водрузили на пику и пронесли вдоль окон тюрьмы Тампль, где была заключена королевская семья.

В Монастыре Кармелитов содержались неприсягнувшие священники. Сначала им предложили принести гражданскую присягу, а когда они отказались, их вывели в монастырский сад и расстреляли из ружей.

В Шатле в расправах принимали участие уголовники, которых пощадили именно под условием помощи убийцам. Убивали людей и в Консьержери, и Монастыре Бернардинов. Не пощадили даже проституток, которые содержались в тюрьме Сальпетриер.

С особой жестокостью революционеры расправились с тюремным госпиталем для душевнобольных преступников, нищих и бродяг, которых расстереляли из пушек. В семинарии Сен-Фирмен перебили 92 неприсягнувших священников. Всего же за эти сентябрьские дни в Париже было убито около двух тысяч человек, из которых только около четырехсот были «политическими».

Что думал будущий император, наблюдая за этой сентябрьской вакханалией? Зная о его презрении к человеческой жизни, он вряд ли скорбил о погибших. Поскольку уже начинал прекрасно понимать, что революция Руссо и революция озверевших от голода и ненависти пролетариев были родными сестрами. И не тогда ли в нем возикло та неприязнь к женевскому мудрецу, с какой он будет теперь говорить о нем.

Та, что представала на страницах творений философа, чистая и опятная, крепко держала за руку и влекла за собой свою подругу в залитом нечисчтотами и кровью фартуке. И только сейчас он по-настоящему понял весь тайный смысл той самой мадам Предвестницы, которую он впервые увидел на картине в каморке Луа.

Да, это была она и еще тысячи таких же, голодных, одетых в лохмотья и жаждущих господской крови. «Не далек тот час, когда ты увидишь…» — вспомнил он пьяный бред бывшего приятеля.

Да, он увидел, и возненавидел сразу всех после увиденного и услышанного. Чернь за ее тупость, Руссо и прочих писателей за подстрекательство, а власти за полную беспомощность и бессилие.

Эти самые власти революционной Франции вызывали у него особенное отвращение. Может быть, потому, что в отличие от них, он знал, как надо было вести себя в той или иной ситуации. И глядя на их постоянные заигрывания со всеми и принимаемые ими полумеры, он все больше убеждался в том, что главное даже не столько в том, кто прав, а в том, насколько решительно ты ведешь себя.

Пройдет всего несколько лет, и именно он спасет Париж от контрреволюционного мятежа, расстреляв прямой наводкой из пушек несколько тысяч восставших. Ни один мускул не дрогнет на его бронзовом от постянного загара лице при виде кричащих и корчившехся от боли в лужах крови человеческих обрубков.

Ни Законодательное Собрание, ни министры, ни сама Коммуна оказались не в силах остановить кровавую вакханалию. Собрание послало в места совершения убийств делегации из числа депутатов, но их речи не произвели никакого влияния на санкюлотов. А когда они попытались настаивать, их чуть было не перебили самих.

Министр юстиции Дантон предпочёл не вмешиваться в происходящее. По свидетельствам современников, на прямое обращение в свой адрес инспектора тюрем Гранпре с просьбой принять меры для защиты заключённых он заявил: «Мне наплевать на заключённых! Пусть с ними будет всё что угодно!»

Министр внутренних дел Ролан выпустил послания с просьбами соблюдать порядок и закон. Но 3 сентября в письме к Законодательному Собранию он заявил: «События вчерашнего дня должны быть преданы забвению. Я знаю, что народ, хотя и ужасен в своей мести, но вносит в неё своего рода справедливость».

Мэр Парижа Петион также не имел реальной силы, чтобы остановить убийства. На упрёк Робеспьера он ответил: «Я могу Вам сказать лишь то, что никакие человеческие силы не были в состоянии им помешать».

Даже Коммуна оказалась бессильна остановить сентябрьские убийства, что можно объяснить и тем фактом, что в её составе не было единства, и ряд её членов полностью одобрял происходящие события.

На требования Коммуны, адресованные командующему Национальной Гвардии Сантеру о применении силы для разгона убийц, тот ответил, что тот не может рассчитывать на повиновение своих солдат.

Коммуна смогла только предпринять ряд мер по упорядочиванию и ограничению стихийного террора. Так в четыре часа дня второго сентября Генеральный Совет Коммуны принял постановление о направлении в тюрьмы комиссаров, чтобы те взяли под защиту лиц, заключённых в тюрьмы за долги и другие гражданские проступки.

Большинство населения Парижа равнодушно отнеслось к сентябрьским убийствам. Прямого одобрения не было, но и не было негодования.

Парижане 2–5 сентября продолжали заниматься повседневными делами, не закрывали лавки, работали театры. В качестве примера реакции рядового парижанина можно привести свидетельство современника, передавшего слова своего знакомого, сказанные им жене: «Всё это, без сомнения, слишком печально, но они — заклятые враги, и те, кто освобождает от них родину, спасают жизнь тебе и нашим бедным детям».

Так прошли эти, возможно, самые кровавые дни в столице Франции, и Буонапарте не очень удивился, когда узнал о том, что по примеру Парижа расправы над заключёнными произошли и в других городах Франции, чему способствовал циркуляр наблюдательного комитета Коммуны от 3 сентября.

По одним данным он был подписан Дантоном, по другим — Маратом. В этом циркуляре, направленном в департаменты, говорилось: «Часть жестоких заговорщиков, заключённых в тюрьмах, предана смерти народом.

Этот акт правосудия казался народу необходимым, чтобы путём террора сдержать легионы изменников, укрывшихся в стенах города в момент, когда народ готовился двинуться на врага.

Нет сомнения, что вся нация, после длинного ряда измен, которые привели её на край пропасти, поспешит одобрить эту меру, столь необходимую для общественного спасения…»

В Орлеане толпа разгромила тюрьмы, разграбила дома богатых торговцев. Погибло 10–12 человек. В Версале 9 сентября было совершено нападение на колонну арестованных, которых переводили для суда из Орлеана в Париж. Это были приближённые короля, в том числе несколько бывших министров. Погибло 50 человек.

В Жизоре был убит герцог Ларошфуко. Либерал, один из первых представителей дворянства, перешедших в Генеральных Штатах на сторону третьего сословия, сторонник конституционный монархии и фельян, он был арестован по приказу Коммуны после восстания 10 августа как аристократ и инициатор попытки в июне 1792 года сместить с поста мэра Парижа якобинца Петиона. Он направлялся в Париж и был убит в Жизоре камнем, брошенным одним из убийц в карету, в которой он ехал.

Избивали и убивали офицеров, священников и всех «подозрительных» в тюрьмах в Реймсе, Орне, Кане, Лионе, Витто. Окончательно потерявшее доверие Законодательное собрание объявило о своем роспуске, его сменил высший орган власти Конвент, который и объявил Францию республикой.

Несмотря на все заявления новых властей, Буонапарте нисколько не сомневался в том, что сентябрьские убийства были им выгодны.

Прежде всего, они избавлялись от тех, кто уже завтра мог выдти против них с оружием в руках. Ну и страх, конечно. Теперь все видели, что ждет каждого, кто выступит против революции. Что, в свою очередь говорило, о слабости этих самых революционных властей.

Буонапарте нисколько не сомневался в том, что только слабая власть прибегает в террору. Но, с другой стороны, он не мог и не понимать того, что многие революционные лидеры были сами напуганы кровавой вакаханалией.

По всей видимости, на определенном этапе революции начинали развиваться по своим собственным законам и уже не зависели от воли зетявших их людей. И разве мог тот же самый скромный адвокат Робеспьер знать, во что выльются все эти разговоры о свободе и равенстве? Да, конечно же, нет…

Теперь, когда Революция была спасена, молодой офицер еще больше захотел попасть на Корсику, где, судя по долетавшим до него известиям, разворачивались решающие события. Необходимо было успокоить и родных. Родные боялись за его жизнь и просили как можно скорее вернуться вместе с Марианной, которая находилась в Сен-Сире.

Впрочем, просить его было не надо, он и сам давно уже подумывал о возвращении на Корсику. Оставалось только понять, как это было можно сделать. Конечно, он прекрасно помнил приказ военного министра отправляться свой в полк, стоявший на Мозеле, под начальством Демурье. Но… не спешил. Он искал убодный предлог для возвращения на Корсику и нашел его.

1 сентября вышло распоряжение, согласно которому все королевские воспитательные учреждения упразднялись. Буонапарте воспрянул духом: ничего лучшего нельзя было и придумать! Теперь он был обязан забрать из Сен-Сира сестру и имел полное право сопровождать ее на родину.

Исполнив все формальности и получив от версальских властей на поездку Марианны триста пятьдесят два франка, Буонапарте отправился на родину. В ожидании парусника на Корсику им пришлось задержаться в Марселе на несколько дней. И эта задержка чуть было не стоила им жизни.

По дороге в порт они встретили шатавшуюся по улицам в поисках приключений революционную банду, которой не понравилась шляпа молодой девушки.

Послышался крик «Бей аристократов!», и пять вооруженных пистолетами и стилетами «революционеров» двинулись на Буонапарте с сестрой. Их спасло только удивительное хладнокровие последнего. Сохраняя полное спокойствие, он громко крикнул:

— Вы ошибаетесь, друзья, мы не больше аристократы, чем вы!

Затем он сорвал с сестры шляпу и, к великой радости толпы, швырнул ее на землю.

Через два часа он стоял на палубе летевшего по морю на всех парусах фрегата и задумчиво смотрел на игравшие до самого горизонта волны…

Глава VI

На родине мятежного офицера встретили с изумлением и испугом. Да и как не бояться человека, который не только не был наказан за свои преступления, но и получил повышение по службе! Но возвращение блудного сына в родные пенаты добавило ему сторонников. Как бы там не стоял за его спиной, Буонапарте не стал отсиживаться в Париже и вернулся на Корсику, где у него было полно врагов.

Смелость всегда была на Корсике в цене. Многие горожане стали воспринимать своего отчаянного земляка, который возглавил корсиканских монтаньяров, как национального героя и связывали с ним свои надежды на лучшее будущее. Ведь дела на острове обстояли далеко не так блестяще, как обещал Паоли.

Во время отсутствия Буонапарте анархия на Корсике приняла угрожающие размеры. Паоли все больше склонялся к англичанам, и острову грозила новая беда, поскольку на место одних завоевателей шли другие.

Понимал ли сам старый вождь, что время требовало новых героев? Судя по тому, что не собирался оставлять кормило власти, нет. Зато он прекрасно понимал то, что ему следовало принять самые энергичные меры, чтобы оппозицию не возглавил такой деятельный и смелый человек, как капитан Буонапарте. Что было для этого надо? Да только одно: избавиться от мятежного капитана как можно быстрее.

Паоли уже не мог сделать это с помощью кнута, и теперь намеревался пустить в ход пряники. Да и как еще можно было бороться с человеком, которого вместо того, чтобы судить за должностые преступления и убийства, повысили в звании и оставили в армии? И обидеть теперь капитана, значило бросить перчатку стоявшим за ним его высоким покровителям. Да и кто мог знать, какие полномочия получил Буонапарте при возвращении на родину. Зачем-то ведь он приехал!

Старый вождь встретил известного на всю Корсику бунтаря ласково. Но ни его радушные улыбки, ни сладкие речи не могли обмануть Наполеоне, и, в конце концов, он услышал то, что и ожидал услышать.

После долго и нудного восхваления его блестящих способностей Паоли посоветовал ему приложить их во Франции.

— Там, — глядя куда-то мимо капитана в отрытое окно, — говорил он, — тебя ждет настоящий простор и великое будущее! Ведь именно во Франции сейчас решается будущее Европы, и только там человек с твоими дарованиями сможет развернуться по-настоящему! А у нас здесь, так, — поморщился он, — сонное царство…

Буонапарте чувствовал неискренность взятого Паоли тона. Он понял перемену, происшедшую в старом герое, и почувствовал его антифранцузские настроения. Но вида не подавал. Пусть старик держит его за простака, а он разыграет свою собственную партию.

— Вы правы, дон Паскуале, — кивнул он, — только во Франции можно развернуться по-настоящему…

Паоли удивленно взглянул на Буонапарте. Он ожидал услышать возражения, недовольство, даже упреки, а этот непредсказуемый мальчишка и не подумал спорить с ним.

— Значит, ты уедешь? — спросил он с такой надеждой, что у того развеялись последние сомнения относительно искренности вождя.

— Да, конечно! — улыбнулся капитан. — Но не сразу… Сначала я с вашего позволения совершу небольшое путешествие на Сардинию! И только потом отправлюсь во Францию, если, конечно, увижу, — с едва заметной иронией закончил он, — что действительно достоин настоящего дела…

При упоминании о Сардинии Паоли помрачнел. Это была больная тема. С подачи Саличетти и другого корсиканского депутата Антонио Константини, временный Исполнительный совет приказал военному и морскому министерствам принять необходимые меры к военной экспедиции в Сардинию.

Сардиния являлась важным стрегическим пунктом в Средиземноморье, она поставляла превосходных лошадей, хлеб и дорогой мачтовый лес, и, конечено, Франция была заинтересована в завоевании столь острова.

Командование экспедицией было поручено командиру Альпийской армии генералу д'Ансельму и контр-адмиралу Трюгэ. Теперь подготовка к экспедиции шла полным ходом.

Однако самому Паоли все эти завоевания были не по душе. Он не хотел ни с кем воевать. Помимо всего прочего, помогая Франции завоевать Сардинию, он больно бил по той самой Англии, которая в течение двадцати лет так гостеприимно принимала его.

Вряд ли англичане будут спокойно смотреть на то, как их противники усиливаются в столь важном районе. Он тянул с решением, сколько было можно, но, так и не осмелившись пойти против воли Конвента, дал свое согласие на подготовку задуманного в Париже десанта из французских солдат и корсиканского отряда национальной гвардии.

Ну и, конечно, он опасался Буонапарте. Если этот отчаянный капитан получит командование над корсиканскими войсками и завоюет Сардинию, то он может заменить и самого Паоли.

— Так как, дон Паскуале? — спросил Буонапарте, нарушив долгую паузу.

Паоли неприязненно взглянул на него. Нет, этого нельзя пускать ни на какую Сардинию! А ну как вернется с нее победителем! Что тогда? А вот тогда он не поедет ни в какую Францию и уже по-серьезному возьмется за него!

— Я был бы только рад, — заговорил вождь таким проникновенным тоном, словно он беседовал с собственным сыном, — если бы ты принял участие в экспедиции, но, если это случиться, — с грустной улыбкой закончил он, — у меня могут быть большие неприятности…

— Из-за чего? — удивленно взглянул на него Напоелоне.

— Из-за твоего двойственного положения! — пожал плечами Паоли. — Посуди сам! Ты служишь во французской армии и в то же время являешься командиром батальона национальной гвардии, что само по себе незаконно! Не говоря уже о тех деньгах, которые ты получаешь и там и здесь! И как официальное лицо, я не имею права закрывать на подобные вещи глаза. Насколько я понял с твоих же собственных слов, тебе разрешили только проводить сестру. Французская армия сейчас воюет, и мне могут обвинить в том, что я укрываю дезертиров! Впрочем, — улыбнулся он, полагая, что загнал капитана в тупик, — у тебя есть выбор: либо ты бросаешь службу во Франции и уже на законном основании становишься подполковником корсиканской национальной гвардии, либо немедленно отправляешься в действующую армию… Так что выбирай!

Паоли лукаво взглянул на Наполеоне. Он расчитал все правильно, и даже не сомневался в том, что этот юнец никогда не променяет с таким трудом выстраданный капитанский чин на подполковничьи погоны офицера национальной гвардии. А коль так, то ему весьма ловко удалось сохранить овец и накормить волков.

— Ничего не поделаешь, — с наигранным сожалением развел руками Паоли, — дружба дружбой, но долг превыше всего!

Буонапарте улыбнулся. И этого наивного человека он когда-то считал гениальным! Это надо же договориться! Долг превыше всего! Да не было между ними никакой дружбы, и, как он уже начинал убеждаться, под долгом этот старик понимал свои собственные интересы.

— Конечно, дон Паскуале, — смиренно произнес он, — долг превыше всего! И все же вы напрасно волнуетесь и упускаете из виду одно весьма существенное обстоятельство… Да, я состою на службе во французской Франции, но ведь именно ей нужна Сардиния, и если я помогу заполучить ее, вас только отблагодарят в Париже! И я об этом позабочусь! — многозначительно произнес он, намекая на парижские связи и все больше входя в роль. — Но если вы будете придерживаться формальной стороны дела, — повысил он голос, — то я сегодня же напишу военному министру об отказе в участии в святом для каждого республиканца деле, и, смею вас уверить, ему это вряд ли понравиться. Во время моего последнего свидания с ним гражданин Сервен много говорил о своих планах укрепления военной мощи республики…

Услышав неприкрытую угрозу, Паоли сверкнул глазами, но сдержался. Не те стояли сейчас времена, и даже он не мог дать волю своему необузданному гневу. Да и зачем? Если этот самонадеянный мальчишка и на самом деле вхож к военному министру, то никакой выгоды ссора с ним ему не принесет. И он сменил гнев на милость.

— Эх, Набули, Набули, — с какой-то железной лаской в голосе произнес он, качая своей тяжелой головой, — как тебе не стыдно заставлять меня идти против закона! Ну да ладно, — с притворным отчаянием махнул он рукой, — что с тобой поделаешь, поезжай в свою экспедицию! И отпускаю я тебя в нее даже не ради Франции, а в память о моем верном друге Карло, да успокоет Господь его душу!

При упоминании об отце Наполеоне поморщился. Старый интриган и здесь попытался лукавить. Уж кто-кто, а он вряд ли хранил в своем сердце такую уж добрую память о человеке, который одним из первых стал сотрудничать с французами. И, уже понимая, что терять ему нечего, он пошел напролом.

— И именно в память о моем отце, — с нескрываемой иронией проговорил он, — я прошу вас назначить меня начальником экспедиции!

От неожиданности Паоли рассмеялся. Да, что там говорить, этому мальчишке палец в рот не клади, и стоило ему только дать слабину, как ему сразу же начали диктовать условия.

Но… не такой он простак, чтобы своими руками отдать этому выскочке чуть ли не целую армию, которую тот при первой же удобной возможности повернет против него!

— Об этом не может быть и речи! — твердо произнес он. — Ты слишком молод и неопытен для проведения столь серьезной операции, и я не хочу отвечать за тебя перед Конвентом! Будешь командовать своим батальоном!

Буонапарте не стал настаивать. По той простой причине, что даже при всей своей смелости он не стал бы просить о столь ответственном назначении.

Да и военный министр, если он еще помнил его, счел бы неуместной шуткой назначение какого-то капитана во главе целого экспедиционного корпуса. И здесь Паоли был прав…

Они расстались с Паоли весьма дружелюбно, но и тому и другому было предельно ясно, что никакого согласия между ними не будет никогда.

Впрочем, капитана уже мало волновали эти мелочи, он своего добился и сделает все возможное, чтобы прославиться в столь важном для него походе на Сардинию…

Контр-адмирал Трюгэ не стал ждать сформирования добровольческих батальонов, происходившего очень медленно, а 10 декабря с четырьмя боевыми судами, пятью фрегатами и корветом отчалил из Специи.

15 декабря он бросил якорь в рейде Аяччио, чтобы посадить на суда войско 23-й дивизии. В тот же день сюда же прибыл и Латуш-Тревиль с десятью военными судами и двумя фрегатами, чтобы отправиться в Неаполь, произвести там демонстрацию и вручить неаполитанскому двору ультиматум с требованием сохранять нейтралитет.

Было решено, что обе эскадры встретятся в Пальмском заливе и оттуда направятся к столице Сардинии.

Экспедиция началась для Трюгэ неблагоприятно: при входе в гавань Аяччио военное судно «Мститель» потерпело крушение. 15 декабря Трюгэ прибыл в Аяччо и познакомился там с семьей Бонапартов.

Молодой и светский, он вращался в лучших домах Корсики и заинтересовался старшей сестрой Наполеоне, Элизой. Однако тот быстро остудил пыл адмирала, пообещав ему вернуться к этому вопросу после похода на Сардинию.

В те же дни капитан познакомился с молодым офицером Монтолоном. Это был весьма симпатичный выходец из аристократической семьи, не чуждый романтики и видевший в экспедиции на Сардинию возможность заявить о себе. Со временем он станет адъютантом императора и генералом, не принявшим участия ни в одном сражении. При Наполеоне он будет занимать военные и дипломатические должности.

Сейчас уже никто не скажет, почему именно этого человека Наполеон возьмет вместе с Бертраном, Гурго и Лас Казом на Святую Елену: из-за признания его заслуг или из-за тех чувств, какие он питал к его прекрасной жене. Более того, Наполеон назначит его своим душеприказчиком и завещает ему часть своих бумаг.

Монтолон вернется со Святой Елены в 1821 году и издаст продиктованные ему Бонапартом воспоминания. Он поступит на службу к Луи-Наполеону Бонапарту, возглавит Булонскую экспедицию будущего императора. Затем он будет арестован, предан суду и приговорён к 20-летнему заключению.

Но куда интереснее другое. Ведь именно этого человека будут подозревать в отравлении Наполеона. И версий будет предостаточно. Для одних это будет убийство из-за ревности, поскольку жена Монтолана была любвоницей Наполеона на Святой Еленея. Другие будут уверены, что Монтолан убил императора из-за алчности.

Как-никак, а именно он в черновом варианте завещания Наполеона являлся его главным наследником. Да и в ссылку он отправиться отнюдь не из-за любви к Наполеону, а чтобы избежать ареста за большие долги.

Но будут и такие, кто посчитает инициатором убийства Наполеона лондонский кабинет и французский дворы, которые по-прежнему боялись его, а Монтолана будут дерожать всего за исполнителя. И если это будет так на самом деле, то перед отправкой на Сардинию Буонапарте общался со своим будущим убийцей со всем радушием корсиканца.

Вино в его доме лилось рекой, и они целыми вечерами строили планы завоевания чуть ли не всей Европы. Чего-чего, а воображения у обоих хватало…

Тем временем Трюгэ старался ускорить сформирование корсиканских батальонов, назначенных в экспедицию. Через несколько дней после прибытия эскадры между матросами и корсиканцами начались распри, поводом к которым послужила погоня за «аристократами», стоившая жизни двум корсиканским национальным гвардейцам. После чего везти корсиканскую национальную гвардию на судах Трюгэ не представлялось возможным.

Снова начались бесконечные переговоры, и в конце концов корсиканских добровольцам было предписано напасть на маленькие островки к северу от Сардинии. Среди них была Маддалена, которую сам Нельсон считал куда более важной, чем Мальта и Гибралтар.

К великому неудовольствию Буонапарте, Паоли назначил командующим корсиканскими батальонами полковника Колонну ди Чезаре-Рокка. Всего под его комнадование находилось четыре батальона, двумя из которых комнадовали Квенца и Буонапарте.

Дисциплина в батальонах оставляла желать много лучшего, и Чезаре по не совсем понятным Наполеоне причинам смотрел на простукпки своих подчиненных сквозь пальцы.

22 февраля 1793 года Чезаре с небольшим войском, состоявшим из ста пятидесяти регулярных солдат и четырехсот пятидесяти корсиканских добровольцев и нескольких жандармов, на корвете «Фоветт» и двадцати небольших судах вышел в море. В тот же день он благополучно достиг маленького островка Сан-Стефано, который был отделен от Маддалены узким проливом.

На военном совете было принято решение завладеть островом под прикрытием орудий фрегата. Руководить десантом Чезаре назначил Буонапарте. Как только капитан со своими людьми высадился на Сан-Стефано, батареи крепости открыли ожесточенный огонь, и почти треть десанта была уничтожена.

Лежавший рядом с Буонапарте коренастый корсиканец с длинным кривым шрамом на смуглом лице, вопросительно взглянул на своего командира.

— Чего они тянут? — спросил он.

Тот пожал плечами. Он и сам дорого бы дал, чтобы получить ответ на этот вопрос. Вопреки всем договоренностям, «Фоввет» покачивался на крутых волнах метрах в трехстах от берега и не думал идти им на помощь.

Тем временем орудийный огонь становился все плотнее, десант оказался в ловушке, и Наполеоне не оставалось ничего другого, как пойти на отчаянный шаг.

— Если мы просидим здесь еще несколько минут, — прокричал он, — нас всех перебьют! Поэтому приказываю после очередного залпа бежать к крепости! Главное для нас — оказаться в мертвой зоне, а там мы посмотрим, кто кого!

Как только крепостные батареи отметились очередным залпом, он первым вскочил с мокрой гальки и со всех ног бросился вглубь острова. За ним поспешили остальные гвардейцы, и в эту самую минуту «Фоввет» принялся палить по острову.

Однако ядра не долетали до цитадели и падали точно туда, где карабкался по скалам десант. Смельчаки оказались под перекрестным огнем, и через минуту побережье напоминало собою самый настоящий ад.

Прижимаясь к мокрым камням, Буонапарте на чем свет клял тупых и неумелых командиров и… продолжал свое страшное восхождение. Оказавшись в мертвой зоне, он с хода взял цитадель, и после короткой рукопашной гвардейцы с жадностью набросились на обнаруженную в крепости выпивку. Буонапарте не сказал ни слова, поскольку после подобных испытаний даже самые отчаянные вояки нуждались в расслаблении.

Часа через два, когда веселье было в самом разгаре, «Фоввет» прислал на остров шлюпку, и адъютант ди Рокки приказал капитану Буонапарте явиться к командующему. Не удостоив одетого с иголочки штабного взглядом, капитан вышел из крепости и под проливным дождем направился к шлюпке.

На палубе «Фоветта» победоносного капитана встретило все начальство, и ди Рокка поздравил его с блестящей победой.

— Погибших героям, — напыщенно закончил он свою цветастую речь, — вечная память!

Однако начальник батальона был настроен далеко не так благодушно, как это подобало победителю.

— Да, — окатил он полковника презрительным взглядом, — эти люди заслуживают вечной памяти, а вы — вечного позора, поскольку это вы убили их!

Едва Буонапарте произнес эти слова, на палубе установилась тишина, и было только слышно, как тяжело бьются о борт корвета волны. Многие знали умение Буонапарте идти на конфликты, но сейчас, когда ему удалось взять крепость и водрузить над нею республиканский флаг, никто не ожидал от него такой резкости. Улыбка изчезла с лица ди Рокки, и он недоуменно взглянул на Буонапарте.

— Что ты несешь, капитан? — повысил он голос до отведенных ему природой пределов. — И какое вы имеешь право обвинять нас в том, что погибли люди? Похоже, ты забыл, что мы с вами на войне!

— Это вы забыли, что мы с вами на войне! — в тон полковнику ответил Наполеоне. — Да, на войне всегда будут гибнуть люди, но те, — он указал на берег, — кто навсегда остался там, погибли по вашей вине!

— Не забывайтесь! — взвизгнул ди Рокка.

— Я никода не забываюсь! — холодно ответил Буонапарте. — А вот вы почему-то забыли поддержать наш десант огнем, как это и было условлено! И вместо того, чтобы бить по крепости, вы с ужасающей точностью молотили из всех своих орудий по своим! Так ведут себя изменники!

На этот раз ди Рокка ответил не сразу. При упоминании об измене он быстро вспомнил о беспощадном к врагам и предателям Конвенте и о тех могущественных людях, которые стояли за спиной этого скандалиста.

— Ладно, капитан, не будем горячиться, — примирительно проговорил он, — пойдем в каюту и обсудим план дальнейших действий…

— Я уже все сказал! — ледяным тоном отрезал Буонапарте, не сдвинувшись с места. — И теперь хочу узнать имена виновников!

— Ладно, — отбросив в сторону всю дипломатию, раздраженно воскликнул ди Рокка, с нескрываемой ненавистью глядя на Наполеоне, — я расскажу тебе, как было дело! Мы собирались все сделать так, как было обусловлено, но сильная качка помешала приблизиться на нужное расстояние и вести прицельный огонь! Да и что ты хочешь от этих людей? — пожал он плечами. — Никто из них никогда не участвовал в подобных операциях, и они не могли ничего сделать даже при всем своем желании, а оно у нас, поверьте моему честному слову, было! Да и не всегда в бою получатся то, что кажется таким простым на военном совете! И будет лучше, если мы забудем об этом досадном недоразумении и обсудим наши дальнейшие действия!

Буонапарте поморщился. Хорошенькое недоразумение, из-за которого погибает два десятка ни в чем неповинных человек!

— Поверь мне, Наполеоне, — примирительно произнес ди Рокка, — я сделал все возможное, чтобы помочь тебе!

Буонапарте не ответил. Да и что отвечать, если он не поверил ни единому слову этого надутого индюка, который смотрел на него таким чистым взглядом, словно это не ему Паоли приказал провалить экспедицию.

— Я прекрасно понимаю, — холодно произнес он, — что вы будете стоять на своем, и все-таки скажу вам, что дело отнюдь не в волнах и неумелых канонирах, а в том, что вы побоялись подойти к берегу и попасть в зону орудийного огня с Сан-Стефано! А это самая настоящая трусость, что еще хуже предательства! И смею вас уверить, те, кому положено, обязательно узнают об этом!

Не проронив больше ни слова, он размеренным шагом направился к каюте ди Рокки, где обсуждался только один вопрос: как захватить Маддалену. Вход в гавань и форт Бальбиано, который служил своего рода отмычкой к острову, охранялся мощными батареями, и взять ее с хода не было никакой возможности. Ознакомив офицеров с обстановкой, ди Рокка спросил:

— Какие будут предложения?

Предложений ни у кого не было, и только Буонапарте поднялся со своего места.

— Мы должны, — проговорил он, подходя к большой карте Средиземного моря, — установить на Сан-Стефано несколько пушек и подавить артиллерию противника! Расстояние, — указал он на карту, — позволяет нам вести успешную стрельбу. Как только мы подавим батареи противника, корабли обогнут Капреру, — он ткнул он указкой в крошечный островок рядом с Сардинией, — и высадят десант. Ну а остальное, — взглянул он на ди Рокка, — в ваших руках, полковник!

Проклиная на чем свет этого мальчишку, тот кивнул головой. Как опытный военный, он был трижды согласен со своим подчиненным, но как человек, которому надлежало провалить операцию, был раздасован.

И ему оставалось уповать только на то, что гарнизон Бальбиано окажет достойную встречу не прошеным гостям и корвету не придется высаживать десант. Но в то же время он даже не мог представить себе, каким образом этот чертов Буонапарте будет перевозить на берег тяжеленные орудия.

Капитана подобные мелочи не волновали, и ему без особого труда удалось перевезти пять орудий на Сан-Стефано и подавить батареи форта.

К великому негодованию артиллеристов, корвет и на этот раз не тронулся с места, и напрасно сигнальщик битый час размахивал флажками: десант так и не высадился.

Разъяренный капитан отправился на «Фоввет», и каково же было его изумление, когда, вместо приготовлений к бою, он застал на его палубе… самую оьбыкновенную попойку!

Экипаж корвета совсем не горел желанием рисковатьсвоими жизнями и отказался идти под огонь неприятельских батарей.

Матросы закрыли больую часть солдат в каютах и, завладев пороховым погребом, угрожали в любую минуту взорвать корабль.

Что же касается ди Рокки и других офицеров, то они милостливо разрешили взять себя в заложники.

С трудом сдерживаясь, чтобы не кинуться с кулаками на этих мерзавцев, Наполеоне попытался было привести их в чувство. Но его гневная речь еще больше распалила мятежников, и один из бунтарей, дыхнув на него густым перегаром, прохрипел:

— Вот из-за таких провокаторов мы чуть не погибли! А ну давай его на рею, ребята!

Несколько «ребят» кинулись к Буонапарте, и тому не оставалось ничего другого, как выхватить пистолеты. Однако оружие не смутило пьяных матросов, трое из них вытащили из-за пояса длинные кинжалы и медленно двинулись на него. По их мутным глазам тот понял, что они не остановятся ни перед чем. Выстрелив в упор, он взобрался на борт корвета и бросился в море.

Метров двадцать капитан проплыл под водой, но едва он показался на поверхности, как матросы открыли по нему бешеную стрельбу. На его счастье, все они были слишком пьяны и палили куда угодно, только не в него.

Когда он снова оказался на острове и рассказал своим гвардейцам о том, что происходит на корвете, отданные на заклание люди кинулись к пушкам. И Буонапарте с огромным трудом удалось навести на батарее порядок. Конечно, он и сам бы с превеликим удовольствием пустил ко дну всех этих мерзавцев и подписал бы себе смертный приговор. Паоли нашел бы что сказать Конвенту…

Через четверть часа сардинцы пришли в себя и принялись со всех орудий бить по десанту. Капитан не отходил от раскаленных орудий, но когда ему удалось хоть как-то выравнять положение, он получил удар в спину.

Опасаясь, как бы предавший их корвет не ушел на Корсику без них, человек пятнадцать из его отряда вплавь устремились к «Фоввету».

Не успели они подняться на палубу корвета, как он поднял паруса и, бросив Буонапарте и его людей на произвол судьбы, вышел в открытое море.

Ди Рокка мог быть доволен: он не только провалил экспедицию, но и избавил Паоли от опасного соперника! И он даже не сомневался в том, что отчаянный как сто чертей капитан на этот раз не имел ни единого шанса остаться в живых под ураганным огнем сардинцев.

Но радовался он рано. Даже в этом аду Наполеоне не потерял головы и, когда на батарее почти не осталось беоприпасов, он сказал обреченно смотревшим на него гвардейцам.

— Да, нас предали, но это вовсе не значит, что мы должны сами смириться с уготованной нам участью! Мы должны погрузить пушки и уйти! Согласны?

Артеллиристы молчали. Даже самые смелые из них смотрели на Наполеоне с изумлением, не зная, что отвечать своему отчаянному командиру.

— Что вы молчите? — нетерпеливо спросил тот. — Другого выхода у нас все равно нет! Да, не все из нас снова увидят Корсику, но те, кто спасется, смогут наказать предателей! И только ради одного этого стоит попробовать!

Он все расчитал правильно, месть была у корсиканцев в крови, одно только упоминание о предавших их людях придало им силы, и они ответили дружным согласием.

— Делай, что считаешь нужным, капитан! Мы сумеем за себя постоять! — раздались крики.

Буонапарте приказал расчету двух пушек время от времени отвечать сардинцам и дать им возможность погрузить орудия на фелуки, а затем сам потащил первое орудие к морю. Почти все те, кто помогал ему, были убиты, и тем не менее часа через два ему удалось погрузить пушки и выйти в море.

Сардинцы и не думали преследовать не прошеных гостей. В чем крылась причина такой гуманности? В опьянении одержанной победой, или нежеланием снова оказаться с глазу на глаз с тем самым дьяволом в человеческом облике, который только за одни сутки нанес им большой урон и умудрился уйти под шальным огнем их батарей по неспокойному морю? Кто знает…

Кончено, никакой вины молодого начальника батальона в сардинской неудаче не было. Однако Наполоен никогда не говорил о проваленой людьми Паоли экспежиции в своих беседах с друзьями. И даже на Святой Елене он предпочитал молчать о поражениях своей молодости. Для него военная карьера началась с осады Тулона, во время которой он пожал свои лавры. Да и разве он мог начать свою триумфальную карьеру поражением?

Глава VII

Если сардинцам Буонапарте показался дьяволом, то Паоли был настолько изумлен появлением воскресшего сына своего бывшего секретаря, что вполне мог принять его за приведение. И судя по тому тону, каким это самое приведение во плоти начало беседо, оно явилось к «отцу нации» отнюдь не для обмена любезностями.

— Экспедиция закончилась полным провалом, — с нескрываемой неприязнью глядя на бывшего кумира, словно в пустоту ронял холодные слова молодой офицер, — и то, с какой беспечностью она была проведена, наводит меня на мысль о предательстве. Как начальник национальной батальона гвардии и офицер французской армии, я требую расследования и наказания виновных! И хочу вас предупредить, что я пошлю подробный доклад об этом позоре в Комитет общественного спасения!

Конечно, Буонапарте сказал не все, что думал. Сложно сказать, почему, но он так и не бросил Паоли в лицо обвинение в предательстве и сообщничестве с англичанами. Да и вряд ли они друг друга поняли бы.

Понятия Паоли о свободе очень сильно отличались от тех, что господствовали во Франции и среди профранцузски настроенных корсиканцев. Он хотел утвердить на Корсике ту свободу, которая прокровительствует собственности, и ему не нужна была свобода из-под палки, какую ему навязывала новая Франция.

Да, звучало все это красиво: революция, права, свобода, цивилизация! А в подоплеке лежало желание одной страны подмять под себя другую, только и всего. И он сам с таким же успехом мог обвинить сына своего бывшего секретаря в предательстве. Но не стал. Он был слишком умен, чтобы не понять того, что они с этим капитаном жили в разных измерениях…

При упоминании о самой страшной во Франции организации Паоли невольно поморщился. Он хорошо знал, с какой легкостью этот созданный для руководства обороной страны это исчадие ада расправлось со всеми, на кого только указывала рука якобинцев.

Именно эта грозная организация ввела страшные списки «подозрительных», и попадание в них означало неминуемую смерть. Конечно, депутаты вряд ли поверят этому мальчишке, и тем не менее ему не хотелось лишний раз привлекать к себе внимание Парижа в те самые дни, когда он вел тайные переговоры с Англией. Да и кто знает, какие сейчас ветры дули в Конвенте. С трудом подавив вспышку гнева, он сухо ответил:

— Ты опоздал! Мы уже отправили в Конвент отчет об экспедиции, в котором такие опытные военначальники, как адмирал Тюргэ и полковник Чезаре ди Рокка дали тщательный анализ причин не совсем удачного похода на Сардинию… Если у тебя есть свое собственное мнение, ты можешь высказать его! А теперь, — Паоли устало прикрыл глаза, — иди, я неважно себя чувствую… Желаю всех благ! — вяло махнул он рукой.

Буонапарте резанул старого вождя красноречивым взглядом и все же сдержался. Да и о чем говорить с человеком, который называл откровенное предательство «не совсем удавшимся походом»?

Он сухо кивнул и вышел из кабинета. Это было последнее их свидание, впереди лежала вражда…

Через час капитан Буонапарте отправился на почтовом дилижансе домой. Вместе с ним в Аяячо ехал только что вернувшийся из Парижа чиновник. От него капитан узнал о казни короля и о том, что двор окончательно изменил своему народу и развязал войну.

— 16 января 1793 года Национальный Конвент большинством в 53 голоса приговорил короля к смертной казни, — начал свой рассказ чиновник. — Но прения продолжались еще несколько дней. Наконец 19 января Конвент постановил гильотинировать короля в течение 24 часов…

Он еще долго говорил, и Буонапарте узнал о том, что Людовик, находившийся в заключении в Тампле, попросил допустить к нему аббата Эджворта де Фримонта. Король пригласил священника последовать за ним в кабинет и заговорил о герцоге Орлеанском.

Вскоре разговор между аббатом и смертником был прерван комиссарами, сообщившими королю, что к нему пришла для свидания семья.

В половине девятого в комнату вошла королева с сыном и и сестра короля Елизавета. Они бросились в объятья короля. Несколько минут царило молчание, нарушаемое только рыданиями.

Эта горестная сцена продолжалась час и три четверти, во время которых рыдания принцесс усиливались и продолжались по несколько минут. После того, как родные ушли, король возвратился к аббату в состоянии глубокого потрясения.

В 5 часов утра Клери разбудил Людовика. Камердинер причесывал короля, а Людовик пытался надеть на палец свое обручальное кольцо, которое он прятал в карманных часах. Немного погодя король послал за аббатом. Они снова прошли в кабинет и проговорили около часа. Затем аббат отслужил обедню. Король прослушал Эджворта, стоя коленями на голом полу, после чего принял причастие.

Людовика бил озноб, он с трудом мог согреться. Утренняя заря разгоралась все сильнее. Уже во всех кварталах Парижа раздавался бой барабанов.

Эти звуки были ясно различимы сквозь стены тюремной башни, а вскоре к ним добавились голоса офицеров и лошадиный топот кавалерийской части, вошедшей во двор Тампля.

В восемь часов к королю пожаловали члены муниципалитета. Людовик передал им свое завещание и 125 луидоров, которые просил возвратить одному из кредиторов. Были у него и другие поручения. Вскоре в двери постучали офицеры с приказом собираться.

Среди жуткой тишины карета подъехала к немощеной площади Революции (бывшей площади Людовика XV). Вокруг эшафота было отгорожено большое пространство, которое охраняли пушки, направленные дулами в толпу. Толпа была вооружена.

Один из палачей открыл дверцы экипажа. Людовик вышел из кареты. Ступени эшафота были очень круты, и королю пришлось опереться о плечо священника. Однако, достигнув последней ступени, король оттолкнул плечо Эджворта и твердым шагом прошел всю площадку эшафота.

Все это время раздражающе громко били барабаны. Король не выдержал и крикнул срывающимся голосом:

— Замолчите!

Барабанщики, стоявшие у подножия эшафота, опустили палочки. Палачи подступили к Людовику, чтобы сиять с него одежду, но король, презрительно оттолкнув их, сам снял коричневый камзол, оставшись в белом фланелевом жилете, серых панталонах и белых чулках. Самообладание короля привело было палачей в смущение, но скоро они опомнились и снова окружили Людовика.

— Что вы хотите? — спросил король, отдергивая руки.

— Мы должны вас связать, — сказал главный палач Сансон.

— Связать? Меня? — Людовик гневно прищурился. — Я никогда не соглашусь на это! Делайте, что вам приказано, но не пытайтесь меня связать.

Палачи настаивали на своем, повысив голоса. Казалось, вот-вот и они решатся применить силу.

Ища поддержки, Людовик обернулся к священнику. Эджворт молчал, но поскольку король продолжал вопросительно смотреть на него, аббат проговорил со слезами в голосе:

— В этом новом оскорблении я вижу только сходство вашего величества с Христом.

При этих словах Людовик на мгновение поднял глава к небу.

— Делайте, что хотите, — обратился он к палачам и громко крикнул народу: Я выпью чашу до дна! Французы, — продолжал он, — я умираю невиновным в преступлениях, в которых меня обвиняют, и я говорю вам этого с эшафота, готовясь предстать перед Богом. Я прощаю своих врагов и молю Бога, чтобы Франция…

Командовавший казнью генерал Сантер на белом коне выскочил вперед. Он яростно прокричал приказ, и рота ударила в барабаны. Короля не стало слышно. Палачи схватили Людовика, чтобы привязать к доске. Сопротивляясь, король выказал недюжинную силу, однако палачей было шестеро, и борьба быстро закончилась. Доска с Людовиком приняла горизонтальное положение.

Едва Эджворт, наклонившись к королю, успел прошептать: «Сын Святого Людовика, взойди на небеса», как раздался роковой удар ножа гильотины. Дикий крик толпы потряс площадь: «Да здравствует Республика!» Эджворт упал на колени. Он оставался в этом положении до тех пор, пока один из палачей, схватив отрезанную голову, чтобы показать ее толпе, не капнул кровью короля на шею аббата.

— Это случилось в 9 часов 10 минут утра 21 января 1793 года… — с некоторой торжественностью закончил случайный попутчик Буонапарте свой печальный рассказ.

Буонапарте молчал. Нельзя сказать, чтобы драма на площади Революции тронула его. И все же ему было неприятно, как ему бывало неприятно всякий раз, когда оскорбляли власть. Какой бы она не была. Но в столь трагической развязке он винил не революционный народ, а самого короля.

Он видел его поведение летом и не сомневался в том, что король стал творцом своей судьбы. Если бы он, вместо того, чтобы слушать пение канареек, организовал оборону своего дворца и перешел бы в наступление, сейчас ему рассказывали о казни какого-нибудь Дантона или Марата. Власть должна быть сильной и жесткокой, считал он, и тогда ей не страшны никакие потрясения…

— Возможно, Конвент совершил великое преступление, — после долго молчания нарушил он молчание, — и я сожалею об этом! Но я и сейчас не сомневаюсь в том, что Корсика в любом случае должна быть с Францией! Другого пути у нас нет!

Чиновник равнодушно пожал плечами. Больше всего на свете его волновала собственная судьба, и он предпочел бы царившей на острове смуте ту беззаботную и сытую жизнь, какую вел при короле.

Капитан задумчиво смотрел на открывавшиеся из окна кареты пейзажы. Горы, виноградники, апельсиновые рощи… Когда-то они ему снились, сейчас он смотрел на них как смотрит муж на жену, с которой прожил много лет.

За время его отсутствия утекло много воды и в стране произошли большие измененеия. Он покинул Париж после сентябрьской кровавой вакханалии, когда Собрание сместило короля, назначило временное правительство и приняло решение о созыве Национального конвента на основе всеобщего избирательного права для мужчин.

Выборы в Национальный конвент проходили в атмосфере сильного возбуждения, страха и насилия. После того как дезертировал Лафайет, началась чистка армейского командования. В Париже арестовали многих подозреваемых, включая священников. Был создан революционный трибунал.

20 сентября начал свою работу Конвент. Первым его актом от 21 сентября стала ликвидация монархии. Большинство членов Конвента составляли жирондисты, наследники бывших бриссотинцев.

Основными их противниками стали якобинцы во главе с Дантоном, Маратом и Робеспьером. Сначала лидеры жирондистов захватили все министерские посты и обеспечили себе мощную поддержку прессы и общественного мнения в провинции.

Силы якобинцев концентрировались в Париже, где находился центр разветвленной организации Якобинского клуба. После того как экстремисты дискредитировали себя во время «сентябрьской резни», жирондисты укрепили свой авторитет, подтвердив его победой Дюмурье и Франсуа де Келлермана над пруссаками в битве при Вальми.

Однако зимой жирондисты утратили свои позиции, открыв путь к власти Робеспьеру. Они погрязли в личных спорах, выступая, в первую очередь, против Дантона, сумевшего добиться поддержки левых.

Жирондисты стремились свергнуть Парижскую коммуну и лишить опоры якобинцев, выражавших интересы столицы, а не провинции. Они пытались спасти от суда короля. Однако Конвент фактически единогласно посчитал Людовика XVI виновным в предательстве и большинством в 70 голосов приговорил его к смертной казни.

Жирондисты вовлекли Францию в войну почти со всей Европой. В ноябре 1792 Дюмурье одержал победу над австрийцами при Жемаппе и вторгся на территорию австрийских Нидерландов.

Французы открыли устье Шельды для кораблей всех стран, нарушив тем самым международные договоренности 1648 о том, что навигацию на Шельде должны контролировать исключительно голландцы. Это послужило сигналом к вторжению в Голландию Дюмурье, что вызвало враждебную реакцию англичан.

19 ноября жирондистское правительство пообещало «братскую помощь» всем народам, желавшим добиться свободы. Тем самым был брошен вызов всем европейским монархам. Одновременно Франция аннексировала Савойю, владение Сардинского короля.

31 января 1793 устами Дантона была провозглашена доктрина «естественных границ» Франции, подразумевавшая притязания на Альпы и на Рейнскую область. Вслед за этим последовал приказ Дюмурье оккупировать Голландию.

1 февраля Франция объявила войну Великобритании, открыв эпоху «всеобщей войны».

Национальная валюта Франции резко обесценилась вследствие падения стоимости ассигнатов и военных расходов. Военный министр Великобритании Питт Младший начал экономическую блокаду Франции.

В Париже и других городах ощущалась нехватка самого необходимого, особенно продовольствия, что сопровождалось растущим недовольством народа. Ярую ненависть вызывали военные поставщики и спекулянты.

В Вандее вновь разгорелся мятеж против военной мобилизации, который полыхал в течение всего лета. К марту 1793 в тылу обозначились все признаки кризиса. 18 и 21 марта войска Дюмурье потерпели поражение при Неервиндене и Лувене.

Генерал подписал перемирие с австрийцами и пытался повернуть армию против Конвента, но после провала этих планов он и несколько человек из его штаба 5 апреля перешли на сторону противника.

Предательство ведущего французского полководца нанесло жирондистам ощутимый удар. Радикалы в Париже, а также якобинцы во главе с Робеспьером обвинили жирондистов в пособничестве предателю.

Дантон потребовал реорганизации центральной исполнительной власти. 6 апреля Комитет национальной обороны, созданный в январе для контроля за министерствами, был преобразован в Комитет общественного спасения, который возглавил Дантон.

Комитет сосредоточил в своих руках исполнительную власть и стал эффективным исполнительным органом, взявшим на себя военное командование и управление Францией. Коммуна встала на защиту своего вождя, Жака Эбера, и Марата, председателя Якобинского клуба, которых преследовали жирондисты.

В течение мая жирондисты подстрекали провинцию к бунтам против Парижа, лишив себя поддержки в столице. Под влиянием экстремистов парижские секции учредили повстанческий комитет, который 31 мая 1793 преобразовал Коммуну, взяв ее под свой контроль.

2 июня, окружив Конвент силами Национальной гвардии, Коммуна приказала арестовать 29 депутатов-жирондистов, включая двух министров.

Это положило начало якобинской диктатуре, хотя реорганизация исполнительной власти произошла только в июле. Чтобы оказывать давление на Конвент, экстремистская клика в Париже разжигала вражду провинций к столице.

Та самая революция, прихода которой он так ждал, начинала пугать его. Наблюдая за царившим повсюду произволом и анархией, он уже начинал понимать, что на каком-то этапе своего развития она развивалась по каким-то своим неподвластным человеческой воле внутренним законам. И он даже не сомневался в том, что теперь, когда с казнью короля были сожжены все мосты, ареной французской революции станет вся Европа.

Так он и было на самом деле. Казнь короля ускорила создание антифранцузской коалиции. Австрия, Пруссия, Англия, Испания, Сардинское и Неаполитанское королевства и несколько мелких германских государств были полны решимости зудушить революцию. Заявила о своей поддержке коалиции и Россия.

Едва Наполеоне перешагнул порог дома, как Жозеф с многозначительной улыбкой сообщил ему об упразднении Паоли национальной гвардии.

— Вместо нее, — поведал он, — будет сформировано два батальона легкой пехоты, а назначением ее командиров будет заниматься департаментское управление, или все тот же Паоли!

Молодой офицер был взбешен. Удары сыпались на него со всех сторон, и одним росчерком пера «отец нации» лишил его той единственной реальной силы, на которую он опирался.

— И что же мы теперь будем делать? — уже без улыбки спросил Жозеф.

Брат только пожал плечами: пока он и сам не знал. Наскоро отобедав, он пошел к морю. Взобравшись на свою любимую скалу, он встал на самом краю небольшой ровной площадки и задумчиво смотрел в морскую даль. Так, без движения простоял он несколько часов.

Усталое солнце опустилось в море, с далекого горизонта на Корсику быстро надвигались сумерки, и роскошная средизменоморская ночь вступила в свои права. На черном бархате неба высыпали яркие звезды, и Наполеоне быстро нашел «свою» звезду.

Она была крупнее других, горела намного ярче, и другие звезды, словно чувствуя ее величие и неприступность, держались от нее на почтительном расстоянии.

Капитан улыбнулся. Нет, все-таки не зря он верил в нее. Да и не все так плохо. Он единственный корсиканец с высшим военным образованием, его знают и ценят в Париже, он пользуется определенным весом на Корсике и не собирается без боя покидать политическую сцену! И с его умом, знаниями и безграничной верой в себя для него не было ничего невозможного. Все правильно, главное — ввязаться в драку, а там будь, что будет!

На следующий день его ждал еще один сюрприз в лице комиссара Конвента Кристофано Саличетти. Депутат и бывший генерал-синдик Саличетти с некоторых пор ненавидел Паоли так, как только мог ненавидеть один корсиканец другого, и делал все, чтобы привлечь Паоли к ответу за провал сардинской операции.

Но Конвенту было не Сардинии и патриотических воззрений Паоли, который в сентябе 1792 года получил чин генерал-лейтенанта и был назначен командиром 23-й дивизии.

Саличетти удалось подсластить пилюлю и поставить Паоли в зависимость от командующего итальянской армией генерала Бирона.

Бирон пригласил Паоли к себе в Ниццу. Однако тот ответил, что слишком стар, чтобы отправляться в подобное путешествие.

Саличетти принялся нагнетать атмосферу вокруг старого вождя через газеты, которые весьма прозрачно высказывали свои сомнения в его преданности Республике.

Но особенно депутат развернулся после объявления войны Англии и призывал Конвент серьезно подумать о сохранении для Франции важной со стратегической точки зрения Корсики. Как-никак, а остров находился в руках человека, который много лет получал пособия от Англии и поклялся никогда не воевать с нею.

Нельзя сказать, чтобы его предупреждения подорвали веру собрания в лояльность Паоли, но для наблюдения за его деятельностью Конвент решил послать на Корсику трех чрезвычайных комиссаров, одним из которых стал сам Саличетти. Он настоял и на роспуске национальной корсиканской гвардии и создании четырех полков легкой пехоты, офицеры которой должны были назначаться исполнительным советом.

Высокая должность и огромная власть Саличетти не повлияла на его дружеские отношения с Буонапарте, и он повел себя с ним легко и непринужденно.

— Да, все так, — выслушав взволнованный рассказ молодого офицера о проваленной Паоли экспедиции на Сардинию, равнодушно кивнул Саличетти, — но в Конвенте всю вину возложили на французский экспедиционный корпус, который якобы не сумел вовремя соедениться с вами… Впрочем, — махнул он рукой, — все это уже история и не стоит тратить на пустые разговоры время! Лучше скажи мне, что намереваешься делать ты?

— Не знаю, — пожал плечами капитан. — Паоли прямо дал мне понять, что не нуждается в моих услугах, и я только мешаю ему… К тому же, он распустил национальную гвардию, а это была единественная реальная сила, на которую я опирался!

— Это не беда! — усмехнулся Саличетти. — Я и сам приложил к этому руку!

Молодой офицер с изумлением взглянул на своего собеседника. Но уже в следующее мгновение изумление исчезло с его лица, и до него начал доходить подлинный смысл этой так неприятно поразившей его акции.

— Ты хочешь сказать… — начал он, но Саличетти перебил его.

— Вот именно, Набули! — рассмеялся он. — Хочу! Да, национальная гвардия была большой силой! А теперь скажи, сколько в ней было преданных нам с тобой людей?

По достоинству оценив замысел комиссара, молодой офицер кивнул.

— Ты прав, большинство гвардейцев стояло за Паоли…

— То-то и оно! — торжествующе воскликнул Саличетти. — Конечно, ты можешь сказать, что при назначении командиров полков легкой пехоты через исполнительный комитет все преимущества у Паоли, и я соглашусь с тобой! Но все же замечу, что при таком положении вещей у нас появляется реальная возможность бороться за своих людей, и в той же Бастии практически все новые подразделения в наших руках! Что будет в Аяччо? Пока не знаю, но, думаю, что многое здесь зависит от тебя!

— Но ведь это открытое выступление против Паоли! — воскликнул Буонапарте.

— Тебя это пугает? — вкрадчиво спросил Саличетти. — Ну что же, — продолжал он, и его лицо стало холодным и отчужденным, — если ты так боишься этого выжившего из ума старца, тебе лучше уйти в сторону, чтобы на тебя не расчитывали! И не бояться его надо, а сделать все возможное, чтобы как можно скорее освободиться от него! Не буду кривить перед тобой душой, Набули! Я очень люблю Корсику и хочу видеть ее свободной, но, как ты сам прекрасно понимаешь, нашу родину никто не оставит в покое. И если не Франция, то Англия придет на нее. Под любым предлогом! Что же касается Корсики, то я не собираюсь править ею, поскольку у меня несколько, как ты сам понимаешь, иные планы. А вот тебя в руководстве нашим островом я хотел бы видеть! И поверь мне, что это не так трудно будет сделать! Но сначала мы должны покончить с Паоли, и не только из-за каки-то там постов, — после небольшой паузы произнес Саличетти. — Отец нации отжил свое и тянет Корсику в пропасть, и кто, если не мы, скажи ты мне, будет спасать нашу родину?

Буонапарте понимающе покачал головой. Саличетти все сказал правильно. Понимал он и то, что всесильный комиссар собирался занять подобающее ему место в правительстве Франции, а Корсику оставлял себе про запас.

Да и не в Саличетти было в конечном счете дело! Он уже давно понял, что те, кто не с Паоли, просто обязаны быть против него. А он был не с ним. И ему не в чем было упрекнуть себя.

Он сделал все, что мог, чтобы сблизиться с отцом нации, но тот оттолкнул его от себя. И Саличетти был трижды прав, когда говорил о том, что им самим надо думать о Корсике и занимать на ней соответствующие их дарованиям места.

— Я, — наконец нарушил затянувшееся молчание молодой офицер, — бось не Паоли…

— А чего? — прищурился Саличетти.

— Того, что мы слишком рано откроем свои карты, — ответил Буонапарте. — Каким бы немощным он не был, но Паоли есть Паоли, и ты сам прекрасно знаешь, что он значит для Корсики…

Саличетти кивнул. Это он знал прекрасно. Но ему было хорошо известно также и то, что именно сейчас сложились самые благоприятные обстоятельства для борьбы с диктатором, о чем он и поведал Наполеоне.

— Ты прав, — кивнул он, попыхивая трубкой, — но именно сейчас, когда столь милая сердцу Паоли Англия воюет с Францией, он оказался в сложной ситуации! Являясь генерал-лейтенантом французской республики, он обязан воевать с той самой страной, против которой поклялся не обращать оружия ни при каких обстоятельствах. Ведь именно англичане в течение почти двадцати лет предоставляли ему стол и кров! Мне удалось возбудить подозрения в отношении Паоли, и Конвент решил послать на остров трех чрезвычайных комиссаров, одного из которых ты видишь сейчас перед собою! Что касается Дельше и Лакомба Сен-Мишеля, то они сейчас находятся у моих друзей… Помимо английской карты, у нас есть еще и Сардиния, с которой Паоли находится в добрых отношениях, а она, как тебе известно, тоже входит в антифранцузскую коалицию. Если не поможет и это, у меня есть кое-что еще, с помощью чего я надеюсь свалить Паоли… В большой политике, — подмигнул он Наполеоне, — не обязательно махать топором, и зачастую достаточно всего одного слова. Но произнести его надо в нужном месте и в нужное время…

Буонапарте кивнул. Да, все в этом мире течет, и все меняется. Совсем еще недавно он был готов вызвать на дуэль всю французскую армию только за одно оскорбительное слово о Паоли, а теперь обсуждал планы борьбы с ним.

Но как бы там ни было, ему не в чем упрекнуть себя. Он сделал все, что было в его силах, и не его вина, что Паоли отказался от него.

Да и не могло быть между ними, как он только теперь начинал понимать, никакого союза! Они пришли из разных времен и были обречены на войну…

Саличетти сдержал слово, и Конвент приказал Паоли возглавить ту самую итальянскую армию, которая вот уже несколько месяцев безуспешно пыталась выгнать сардинские войска из приморских Альп.

Не желая портить отношения с сардинскими друзьями, Паоли отказался и тут же получил приказ Конвента явиться в Париж для дачи объяснений.

Но Паоли не поехал и туда, объяснив свое нежелание ехать в столицу тем, что не мог оставить Корсику в эти напряженные дни.

Недруги корсиканского вождя поспешили обвинить его в предательстве интересов республики. Затем последовало заявление министра Клавьера, который объявил Корсику департаментом, приносившим стране наименьший доход, и обвинил жителей острова в нежелании принять ассигнанты, отказе продавать национальные земли и в покровительстве неприсягнувшим священникам.

И вот тогда-то Вольней, который так и не получил на Корсике высокого поста и был преисполнен лютой ненавистью ко всем корсиканцам, произнес в Конвенте свою яркую речь о положении на Корсике, выставив в самом черном свете политическое, социальное и финансовое положение острова. Во всех смертных грехах он обвинил Паоли и его ближайшего сподвижника Поццо-ди-Борго.

В конце апреля Саличетти встретился с Паоли и попытался уговорить его удалиться от дел или расстаться с ближайшими советниками из «паолистов», которые по-прежнему жили вчерашним днем и продолжали свою непримиримую борьбу за независимую Корсику.

Однако старый вождь весьма прохладно отнесся к предложениям Саличетти, и, говоря откровенно, дело здесь было уже не только в нем самом.

Как это часто бывает, он оказался заложником своего положения. С одной стороны на него давили «старые патриоты», с другой — Саличетти и все те, кто связывал судьбу Корсики с Францией и не думал ни о какой собственной независимости. А помимо них, был еще и тот самый корсиканский народ, который верил в него как в Бога и готов был сражаться до последней капли крови против своих завоевателей.

Все эти игры с объявлением Корсики новым французским департаментом мало что изменили в настроении простых корсиканцев, и они по-прежнему видели в французах врагов.

Ситуция осложнялась еще и тем, что казнь короля отпугнула от республики многих настроенных профранцузски корсиканцев, и имевшая огромное влияние на Корсике церковь предала анафеме французских безбожников и вместе со «старыми патриотами» представляла грозную силу.

Говоря откровенно, уставшему от бесконечной борьбы Паоли не хотелось никаких потрясений. Он был слишком умен и прекрасно понимал: его время прошло и на политической сцене должны были играть совсем другие актеры. Как не мог он не понимать и того, что Корсику никогда не оставят в покое и она обязательно будет принадлежать какой-нибудь сильной европейской стране. Но, облеченный огромной властью и отвественностью, он не мог пустить все на самотек.

Недовольный отказом отца нации оставить власть Саличетти арестовал нескольких видных паолистов и сместил Поццо ди Борго с поста генерал-синдика. Паоли написал жалобу военному министру на самоуправство комиссаров.

Саличетти и его сторонники не остались в долгу и потребовали от Конвента ареста по подозрению в измене Паоли, Перальди и Поццо ди Борго. И можно себе представить их ликование, когда Конвент лишил Паоли всех должностей и отдал распоряжение об аресте корсиканского диктатора.

Однако это было проще сказать, чем сделать. Окружение Паоли и многие корсиканцы были возмущены обвинениями против их вождя, и для далеких от хитросплетений большой политики островитян приказы Конвента не имели никакой силы. Атмосфера накалялась с каждым днем, большая часть горцев выступила за Паоли, и только в Кальви, Сан-Фиоренцо и Бастии французам удавалось держать ситуацию под контролем.

Неподчинение Конвенту придало Паоли еще большую популярность среди корсиканцев, которые увидели в нем самовыражение национальной гордости. И когда Саличетти потребовал передать в его руки всю гражданскую и военную власть на острове, директория департамента ответила ему решительным отказом.

Почувствов свою силу, Паоли сменил всех профранцузски настроенных чиновников, среди которых оказался и мэр Аяччо Джироламо Леви, дальний родственник Буонапарте. На его место был назначен один из самых ярых паолистов Винченцо Гвитера.

Для защиты своих интересов сторонники Паоли учредили в Аяччо «Клуб неподкупных друзей народа», и его члены тут же выразили свое желание слиться с «Друзьями конституции».

Буонапарте и его сторонники выступили против такого объединения, и новый мэр пожаловался директории департамента на братьев Буонапарте, которые «противились слиянию обоих обществ и тем самым вносили раскол в ряды патриотов».

Атмосфера в Аяччо накалилась до предела, и Наполеоне во многом способствовал обострению обстановки. Несмотря на нежелание мэра говорить с ним, он ворвался к нему в кабинет и протянул ему два листка мелко исписанной бумаги.

— Что это? — с нескрываемой неприязнью глядя на молодого офицера, спросил Гвитера.

— Текст присяги, которая навсегда свяжет Корсику с Францией… — ответил тот.

Мэр изумленно хмыкнул. Да, в смелости этому парню не откажешь. Его каждую минуту могли убить за эту самую Францию, и тем не менее у него хватает наглости делать подобные предложения. Впрочем, едва заметно улыбнулся мэр, черт с ним, пусть поразвлекается, недолго ему осталось! Он демонстративно заложил руки за спину и сухо произнес:

— У меня нет ни малейшего желания изучать подобную чепуху, и я прошу вас оставить мой кабинет!

Молодой офицер смерил чиновника презрительным взглядом и, не произнеся больше ни слова, направился к двери. Говорить и в самом деле было не о чем…

В считанные минуты его предложение стало известно всему городу, и возбужденные стараниями мэра горожане обратили всю свою ненависть на семью Буонапарте.

Возле их дома постоянно шли антифранцузские митинги и толпились подозрительные личности. Молодой офицер оказался в сложном положении и попытался смягчить паолистов, публично продемонстрировав свое негодование по такому прискорбному для всех корсиканцев поводу, как приказ Конвента арестовать Паоли.

— Представители, — читал он написанное им послание в Конвент, — все принятые вами законы являют собой самые настоящие благодеяния для нации, и потомки отблагодарят вас за них! И лишь известие об аресте нашего Паоли неприятно поразило нас и больно отозвалось в наших сердцах! Опомнитесь, представители! Вы призываете на совершенно незаслуженный им суд пораженного недугами семидесятилетнего старца, а его великое и гордое имя ставите в один ряд с именами гнусных заговорщиков! При этом вы забываете, что наш народ обязан Паоли всем и что он всегда будет пользоваться уважением всех честных корсиканцев! И мы просим вас отменить приказ об аресте Паоли и возвратить нашему народу его гордость и славу!

Его страстная речь была встречена восторженной овацией, но едва отзвучали последние выкрики одобрения, как слово взял Перальди.

— Рукоплещите? — гневно прокричал он, когда на церковной площади установилась тишина. — А знаете ли вы, — продолжал Перальди, — кому вы рукоплещете?

Ответом послужили недоуменные возгласы горжан, и один из самых старых жителей Аяччо, дядюшка Джимо, недовольно воскликнул:

— В чем дело, дон Маттео? Если вам что-нибудь известно, то сообщите нам, и мы сами решим, кого нам слушать, а кого нет!

— Правильно! — послышалось со всех сторон. — Пусть скажет!

— Хорошо! — многозначительно кивнул Перальди, — Я скажу, а выводы вы сделаете сами! Как нам стало известно, некий молодой мерзавец заявил тулонским якобинцам о том, что он собственными ушами слышал, как Паоли приказал провалить экспедицию на Сардинию! Те поспешили в Конвент, и именно их обвинения стали основанием для приказа об аресте Паоли! И если вы хотите услышать имя этого негодяя, то знайте, что его зовут Люсьен Буонапарте!

— Это ложь! — воскликнул Наполеоне. — Вы просто хотите опорочить нашю семью!

— Опорочить вашу семью? — удивленно спросил Перальди, глядя на Наполеоне так, словно он впервые увидел его. — Да разве можно опозорить тех, кто давно уже сам позорит себя? Разве это не твой отец предал наше дело и первым поспешил на службу к нашим врагам! Разве это не ты, полжизни проучившийся и прослуживший во Франции, постоянно склоняешь нас к союзу со своей новой родиной? И не тебя ли спасли твои французские друзья от суда военного трибунала за твои преступления на Пасху? И после всего этого у тебя еще хватает наглости обвинять меня во лжи!

Перальди замолчал, и в церкви поднялся невообразимый шум.

— Это все слова! — громко прокричал все тот же дядюшка Джимо. — А мы хотим видеть доказательства!

— Вам нужны доказательства? — воскликнул Перальди с такой готовностью, словно он только и ждал этого вопроса.

— Да! — послышались крики.

— Хорошо, — кивнул головой дон Маттео, — сейчас вы получите их! Надеюсь, — взглянул он на Наполеоне, — ты знаешь руку своего брата?

— Да, конечно, — кивнул тот, уже догадываясь, что Люсьен по глупости угодил в какую-то ловушку.

— Тогда читай!

Перальди достал из кармана сложенные пополам листы бумаги и протянул их Наполеоне. Тот развернул письмо и быстро пробежал его глазами.

Это действительно писал Люсьен, и, зная его, он был обязан предвидеть нечто подобное. Вся эта история началась с того, что представитель Конвента Семонвиль обещал Люсьену взять его с собой в Турцию.

По каким-то ведомым только султану причинам, Порта отказалась от услуг Семонвиля, и обиженный на весь белый свет Люсьен обратился к отцу нации с просьбой назначить его своим секретарем.

Паоли отказал ему, оскорбленный Люсьен уехал вместе с Семонвилем во Францию и, воспользовавшись первым уже удобным случаем, обвинил его в тулонском «Обществе республиканцев» в измене отечеству.

Клуб встретил его речь сочувственно и тут же составил адрес Конвенту, который был зачитан в нем депутатом департамента Варр Эскедье. Эскедье обвинил Паоли в измене, взалил на него ответственность за неудачу сардинской экспедиции и высказал всеобщие подозрения по поводу его связей с англичанами. И все еще находившийся под впечатлением от измены Дюмурье Конвент потребовал немедленного ареста Паоли.

Конечно, определенную роль во всей этой истории сыграл и Саличетти, который стал покровителем их семьи и назначил Наполеоне главным инспектором артиллерии на Корсике, взял Жозефа к себе в секретари и просил Люсьена всячески возбуждать тулонских якобинцев, что он блестяще и сделал.

— Что скажешь? — спросил Перальди.

— Да! — ответил Буонапарте. — Это рука брата…

— Все слышали? — не в силах скрыть своего торжества, воскликнул Перальди.

— Да! — послышались со всех сторон крики.

Перальди насмешливо взглянул на Наполеоне и зачитал письмо легкомысленного Люсьена, в котором тот хвалился Наполеоне, каким образом он способствовал аресту ненавистного ему старика.

Трудно описать то, что поднялось на площади после этого признания, люди чувствовали себя обманутыми в своих лучших чувствах и требовали справедливого возмездия. Теперь уже никто не сомневался в том, что этот иуда лгал им с первого до последнего слова! Что касается Люсьена, то мало кто верил в то, что он действовал без ведома своего братца, который в погоне за властью однажды уже залил их город кровью.

— А теперь, — продолжал Перальди, — давайте спросим, случайно ли было написано это письмо? Да, того Карло Буонапарте, который клялся умереть за родину и первым побежал к французам, нет в живых, но дело предателя продолжает жить в его детях! И именно они делают сейчас все, чтобы избавиться от Паоли! Так можем ли мы, спрашиваю я вас, терпеть этих предателей в нашем городе и дальше?

Ответом Перальди послужил шквал гневных выкриков.

— Пусть убираются в свою Францию! Нечего с ними церемониться! Перебить их всех, и дело с концом! — неслось со всех сторон.

Атмосфера накалилась до предела, и если бы не многочисленная и хорошо вооруженная охрана, Буонапарте пришлось бы плохо. Но и дома, куда он поспешил с площади, ему не давали покоя, и в комнатах то и дело раздавался звон разбиваемых камнями окон.

Целую ночь у дома семьи Буонапарте горели костры, и оскорбленные в своих лучших чувствах патриоты призывали к штурму гнезда, где «гнездилось предательство». Но, помятуя трагические события «кровавой пасхи», на приступ никто так и не решился.

В последующие дни события продолжали развиваться самым нежелательным для молодого офицера и его сторонников образом.

Паоли написал обращение в Конвент и весьма доходчиво объяснил те причины, по которым он не смог приехать во Франции.

Тем самым он опроверг выдвинутые против него Саличетти обвинения и даже сообщил о своем желании отправиться в изгнание, если это «будет способствовать восстановлению мира между Францией и Корсикой».

Послание произвело большое впечатление на Конвент, и исполнительный комитет просил Саличетти и его коллег по возможности мягко обращаться с почтенным корсиканским вождем.

Их доверие Саличетти несколько пошатнулось, депутаты решили послать на Корсику еще двух комиссаров, Антибуля и Бо, которые должны были на месте разобраться в ситуации. И как стало известно самому Паоли из надежных парижских источников, в ближайшее время Конвент собирался отменить постановление о его аресте.

Довольный таким поворотом дел Паоли созвал в Корте собрание депутатов корсиканского народа. От имени народа они снова провозгласили его отцом нации и восстановили Поццо ди Борго в должности генерал-синдика.

Собрание приняло обращение к Конвенту, в котором заявляло о преданности Корсики Франции и отказе народа подчиняться Саличетти, который преследовал на острове свои собственные интересы и постоянно вводил Конвент в заблуждение.

Саличетти оказался в сложной ситуации и поспешил в Аяччо, очень надеясь на то, что с помощью Наполеоне ему удастся удержать под своим влиянием этот важный центр корсиканской политики. Он явился к нему поздним вечером, и молодой офицер был поражен его хмурым видом.

— Что случилось, Кристофано? — спросил он, усаживая гостя за накрытый к ужину стол.

— Восстали Вандея и Бретань, — поморщился, словно от зубной боли, комиссар.

Молодой офицер понимающе покачал головой. Ко всем их врагам теперь добавились крестьяне. Волнения в Вандее начались в 1791 году и носили религиозный характер, олицетворяя недовольство церковной реформой, проведенной Национальным собранием.

Нибольшего размаха они достигли только теперь, вылившись в открытое вооруженное восстание, в котором наряду с дворянством и духовенством участвовала и значитительная часть крестьянства.

Непосредственным поводом к мятежу послужил декрет Конвента от 24 февраля 1793 года о призыве в армию 300 тысяч человек.

Поддавшись контрреволюционной агитации, около 100 тысяч крестьян взялось за оружие. Вместе с выходцами из низов во главе восстания стояли представители дворянства и реакционного духовенства д'Эльбе, Шарет, Боншан и Ларошжаклен.

Они стремились придать стихийно вспыхнувшему крестьянскому мятежу характер организованного выступления против республики.

Крупные отряды мятежников врывались в города, грабили и убивали население, устраивали массовые расстрелы сторонников революции. И теперь Конвенту надо было думать, как скорее покончить и с этой головной болью.

Впрочем, у Саличетти для недовольства были и другие причины, и когда с ужином было покончено, комиссар без обиняков перешел к делу.

— Что ты делаешь, Набули? — холодно взглянул он на молодого офицера.

— Что ты имеешь в виду? — удивленно спросил тот.

— Он еще спрашивает что! — раздраженно воскликнул комиссар. — Какого черта ты защищаешь Паоли? Неужели ты не понимаешь, что именно эта старая перечница мешает нам установить на Корсике свое влияние? Черт знает что! — гневно сверкнул он глазами. — Я день за днем готовлю Конвент к аресту старого марзаматика, и когда он дает на него разрешение, ты устраивашеь митинг за его отмену! А какого дьявола ты полез к мэру со своей присягой? Неужели ты серьезно полагал, что поставленный Паоли чиновник встретит тебя с распростертыми объятиями? Ты уже не мальчик, Набули, — неодобрительно покачал головой Саличети, — и нельзя быть таким наивным!

Понимая всю справедливость высказанных ему упреков, Буонапарте молчал.

— А, может, — с какой-то неожиданной для него простотой вдруг спросил Саличетти, — ты не так наивен, каким хочешь казаться, и собираешься сидеть на двух креслах? И в самом деле, как хорошо! — недобро усмехнулся он. — И с Корсикой, и с Францией, и всем друг! Вся беда только в том, — в голосе Саличети зазвенел металл, — что так не бывает, и тот, кто ведет себя подобным образом, в конце концов, оказывается общим врагом!

Угроза не напугала Наполеоне, тем не менее, он воспринял все замечания «старшего товарища» со всей серьезностью. Могущественный Саличети был способен кому угодно испортить жизнь, и со своей, как он наивно палагал, тонкой игрой он мог зайти так далеко, откуда уже не было возврата.

— И скажу тебе откровенно, Набули, — сбавил тон Саличетти, — мне не хотелось бы потерять тебя в самом начале пути, но твоя защита Паоли может тебе дорого стоить!

Молодой офицер понимающе покачал головой. Саличетти был прав. Политка вещь непредсказуемая, и то, что сегодня Конвент был благосклонен к Паоли, совсем не означало того, что так будет всегда. И стоило только задуть новым ветрам, как сегодняшние защитники Паоли могли в одночасье превратиться во врагов нации.

— Ты прав, Кристофано, — произнес он, — но все же я хочу сказать вот о чем. Выступая в защиту Паоли, я больше думал о Корсике! Да, Паоли совершенно не понимает или в силу тех или иных причин не хочет понимать того, что новое время требует новых идей, но мне не очень приятно, когда французы готовы в любой момент арестовать лидера нации! Только и всего!

Саличетти поморщился.

— Извини, меня, Набули, — усталым голосом, каким, наверное, говорил бы старый профессор с нерадивым студентом, произнес он, — но это уже даже не наивность, а самая настощая глупость! На острове идет борьба не жизнь, а на смерть, а ты все еще никак не можешь избавиться от юношеской романтики! Да, в свое время я тоже боготворил Паоли и готов был подписываться под каждым его словом. Старик много сделал для Корсики, но сейчас другие времена, он безнадежно устарел и превратился для всех нас в самую настоящую обузу. И не видеть этого может только слепец!

Буонапарте улыбнулся. С романтикой и на самом деле пора было кончать. Раз и навсегда. Он играл в опасные игры, и в них выживал только тот, кто, в первую очередь, думал о собственных интересах. Он вспомнил свое послание в Конвент, и ему стало стыдно.

— Ты снова прав, Кристофано, — поднял он обе руки, — и больше у нас с тобой разговоров на подобные темы не будет…

— Очень хотел бы надеяться, — пожал тот плечами, — и все же хочу тебя предупредить: прежде чем следовать душевным порывам, думай, ибо не все смогут истолковать их так, как тебе того хотелось бы!

Наполеоне кивнул. Он был благодарен Саличетти за жестокий урок. Все правильно! Чувствуй, что хочешь, но делай то, чего требуют обстоятельства!

— Спасибо, Кристофано!

И вот тут-то Саличетти выложил свой самый крупный козырь.

— А знаешь ли ты, — насмешливо взглянул он на молодого офицера, — как Паоли отблагодарил тебя за все твои старания?

— Нет! — удивленно взглянул на него молодой офицер.

— Так знай! — жестко произнес Саличетти, и улыбка сбежала с его лица. — С подачи твоего благодетеля собрание корсиканских депутатов предало вечному проклятию и бесчестию семьи Арены и Буонапарте, рожденных, по выражению Поццо ди Борго, в грязи деспотизма и воспитанных на деньги привыкшего к роскоши паши, как он назвал твоего благодетеля Марбёфа! Вот так-то, мой юный друг!

Молодой офицер был настолько поражен этим известием, что не нашел, что ответить. Любивший Корсику как никто другой, он оказался чужим для нее, в то время как все эти перальди и поццо ди борго претендовали на роли национальных героев.

Но уже в следующее мгновение боль и сожаление ушли куда-то далеко, и он уже ни чувствовал ничего, кроме огромного желания безжалостно мстить всем этим людям, которые одним росчерком пера превратили его в изгоя.

— Ну что же, — наконец нарушил он долгую паузу, — жребий брошен…

Впервые за весь вечер Саличетти улыбнулся. Буонапарте был с ним, и ему на самом деле не хотелось терять этого способного на многое молодого человека.

Но стоило только этому «способному на многое» молодому человеку заговорить, как улыбка сбежала с его лица, и, изумленный неожиданным предложением, он недоверчиво спросил:

— Ты это… серьезно?

— Более чем! — кинвул Наполеоне. — Мне терять нечего!

Саличетти задумался. Предложенный ему план мог привести к самым непредсказуемым последствиям, но, с другой стороны, сам он ничего не терял, оставаясь в любом случае не у дел.

— Как ты сам понимаешь, — нарушил он молчание, — официального разрешения я тебе дать не могу… Однако идея мне нравится, и, если тебе удастся осуществить ее, то Конвент по заслугам оценит твою победу. Если нет, то, — красноречиво развел он руками, — не обессудь!

По губам молодого офицера пробежала тонкая улыбка. Настоящий политик отличался не только смелостью, но и умением вот так вот легко и непринужденно уйти от ненужной ему ответственности.

— Хорошо, Кристофано, — произнес он, — я все сделаю сам!

Саличетти удовлетворенно кивнул головой.

— Прекрасно! А я, — поднялся он со своего кресла, — сейчас же отправлюсь в Бастию!

Проводив комиссара, Буонапарте еще долго смотрел в ночную тьму, в которой растаяла его карета. Да, в этом мире нельзя верить никому, и даже самые близкие люди стараются таскать каштаны из огня чужими руками!

Да и какой он ему близкий? Так, попутчик! И нужен он был этому самому попутчику только как знающий и смелый офицер, которого в любой момент можно было выгодно использовать в своих интересах.

Как знать, может быть, именно поэтому у комиссара было известное на всю Францию и Корсику имя, а он прозябал в капитанах.

На следующее утро Буонапарте со своими людьми отправился на сидевший на рифах еще со времени подготовки похода на Сардинию фрегат «Мститель».

Он решил сыграть на распоряжении городского управления укрепить береговые оборонительные сооружения, и, сославшись на якобы данное ему указание мэра, доставить снятые с фрегата корабельные орудия в цитадель и захватить ее.

Однако помощник коменданта обещал впустить его в крепость только по личному указанию мэра.

— Ни к какому мэру вы не пойдете! — ледяным тоном произнес он Буонапарте. — Сейчас вы вернетесь в крепость и откроете ворота! В противном случае я открою огонь!

— Что?! — изумленно вскричал поручик, глядя на Наполеоне как на сумасшедшего. — Откроете огонь по крепости? Да вы в своем уме, капитан?

— Да, — кивнул тот, — в своем! Поэтому идите и выполняйте приказ!

Поручик хотел что-то возразить, но приставленный к его горлу одним из спутников капитана кинжал отбил у него всяческую охоту продолжать дискуссию.

Хорошо зная местные нравы, он решил не испытывать судьбу. Сошел ли с ума этот капитан, или не сошел, это, в конечном счете, его личное дело, а ему не хотелось валяться в пыли с перерезанным горлом.

Комендант не только отказался выполнять приказание мятежного капитана, но и пригорозил арестовать его, если он не прекратит провокации.

Буонапарте прекрасно понимал, что у него нет ни единого шанса взять цитадель штурмом, однако так бесславно покинуть город он не мог и решил на прощанье громко хлопнуть дверью.

Но стоило ему только отдать приказ готовить пушки к бою, как на него и его людей обрушился град пуль. Канонир был мгновенно убит, а двое гвардейцев получили легкие ранения.

Буонапарте прыгнул в глубокий ров, и с ловкостью ящерицы пополз между камнями. Когда он в изодранном и окровавленном мундире явился домой, Летиция, которая последнее время жила в ожидании несчастья, в ужасе воскликнула:

— Ты ранен, Набули?

— Нет, — покачал головой сын и неожиданно для матери рассмеялся.

— Ты что? — с удивлением взглянула на него Летиция.

— Похоже, — продолжал смеяться Напоелоне, — время не властно над нашей семьей! Помнишь, как я приходил после уличных драк, и ты точно также спрашивала меня: «Ты ранен, Набули?»

Летиция грустно кивнула. Забыть подобное она не смогла бы даже при всем желании. Она быстро и умело промыла ссадины и царапины и осторожно смазала их йодом. А когда сын уселся обедать, она спросила:

— Плохи наши дела, Набули?

— Да, мама, — не стал лгать тот.

Летиция печально покачала головой. Почему им так не везет! И чем провинила она Бога, если тот раз и навсегда отвернулся от ее семьи? Сначала эта война с французами и вечное обвинение в предательстве, теперь вообще не поймешь что!

Она плохо разбиралась в той сложной политической борьбе, которую вел ее сын, да, говоря откровенно, она и не интересовала ее. Ее волновало только одно: будет ее семье хуже или лучше. Она хотела еще что-то сказать, но в эту минуту в комнату с каким-то листком бумаги в руке вбежал Санта-Риччи.

— Что случилось, Джакопо? — взглянул на него Буонапарте.

— На, — протянул тот бумагу, — прочитай!

В сделанной с присланного Консультой документа копии сообщалось об отлучении братьев Буонапарте от корсиканской нации, преданию их общественному проклятию, а властям предлаглось немедленно арестовать предателей и доставить их для суда в Корте.

— Перальди, — продолжал Джакопо, — обещал большие деньги, и на тебя объявлена самая настоящая охота. Так что надо спешить!

Ответить Буонапарте не успел, с улицы послышались громкие призывы расправиться с предателями, которые столько лет мутили воду в Аяччо и других городах. Вслед за проклятьями в окна полетели камни.

— Надо уходить, Набули! — нетерпеливо произнес Джакопо.

Наполеоне взглянул на мать.

— Не бойся, мама! — мягко сказал он. — Тебя они не посмеют тронуть! А обо мне не беспокойся! Через неделю я дам о себе знать!

Он обнял Летицию, которая больше походила в эту минуту на изваяние, нежели на живого человека, и поспешил к черному ходу, где его ожидало два десятка преданных ему людей.

Но едва они выехали из усадьбы, как за ними бросилась многочисленная погоня, послышлись беспорядочные выстрелы, и в считанные секунды отряд уменьшился на трех человек. И все же им удалось уйти. Через полчаса бешеной скачки они остановили коней и спешились.

— Ты ранен? — с тревогой воскликнул Наполеоне, глядя на залитое кровью лицо Джакопо.

— Ерунда! — беззаботно махнул рукой тот. — Слегка царапнуло! Ты мне лучше скажи, куда мы теперь?

— Я предалгаю, — после небольшой паузы проговорил Наполеоне, — отсидеться у твоих родствеников в Арка-ди-Виварио!

— Да ты что, — удивленно взглянул на него Джакопо, — ведь нас там наверняка ждут!

— В том-то и дело, — усмехнулся Напоелоне, — что не ждут! Нас будут искать повсюду, где угодно, но, поверь мне, никому и в голову не придет, что мы вернемся туда, где нам грозит верная смерть!

— А ведь ты прав! — улыбнулся Санта-Риччи.

Маленький отряд тронулся в путь и уже через час прибыл в поместье дяди Санта-Риччи. Быстро поужинав, утомленные дневными приключениями люди сразу улеглись спать, и уже очень скоро в доме стоял дружный храп.

Наполеоне не спалось. В глубокой задумчивости лежал он на широкой кровати и смотрел на черневшее за окном небо. Как это ни печально, но Корсика оказалась совершенно не готовой к восприятию потрясавших старый мир идей.

Он вспомнил свои юношеские представления об этой, по сути дела, самой дикой в Европе стране и усмехнулся. Да не страна его была дикой и отсталой, а он сам. Потому и лез в драку с каждым, кто смеялся над его родиной. Но как бы там не было, за эти годы он не только покончил с бесцельными мечтами, но и получил бесценный опыт, какой не в силах дать никакие книги…

Глава VIII

Утром беглец тепло простился с гостеприимными хозяевами и отправился в Бастию под защиту комиссаров и французского гарнизона. И если не считать небольшой перестрелки с какими-то подозрительными людьми, которые уже после первых залпов бросились прочь, день прошел без приключений.

На ночевку отряд остановился в небольшой деревушке Боконьяно, и как только Санта-Риччи отправился на разведку, на постоялом дворе появился помощник Перальди Сальваторе Морелли с целым отрядом вооруженных до зубов людей. Подойдя к грубо сколоченному столу, за которым сидел Буонапарте, он впился в него злобным взглядом своих глубоко посаженных карих глаз и с нескрываемой радостью произнес:

— Ты арестован!

Молодой офицер поморщился. Самой дорогой вещью на свете была глупость, поскольку именно за нее люди платили самую высокую цену. И теперь ему надо было обижаться только на самого себяю. Кто-кто, а он не имел права попадать в руки своих врагов без единого выстрела.

— И в чем же меня обвиняют? — холодно поинтересовался он.

— Об этом, — недобро усмехнулся Морелли, — мы с тобой еще успеем поговорить! И благодари Паоли за то, что он приказал доставить тебя в Корте живым и невредимым! Будь моя воля, я бы расстрелял тебя без суда!

— Даже так? — без всякого выражения взглянул на него капитан.

— А ты как думал? — воскликнул Морелли.

Спокойствие его пленника начинало действовать ему на нервы, и с каждой минутой он испытывал все больше желание покончить с ним прямо здесь, на этом постоялом дворе.

— И не только тебя, — продолжал он с вполне объяснимой злобой, — но и весь твой поганый род, чтобы другим неповадно было! А ну встань, — окончательно сорвался он на крик, — когда с тобой разговаривает представитель власти!

Буонапарте не шелохнулся, и рослый парень с тупым лицом схватил его за воротник мундира и попытался поднять со скамьи. Наполеоне с неожиданной силой сбросил его руку и резко поднялся.

— Не сметь! — произнес он таким властным голосом, что парень попятился, а в его мутных, словно бутылочное стекло, глазах мелькнуло нечто похожее на удивление.

Наполеоне снял с себя шпагу и бросил ее на стол.

— Надеюсь, вы не будете держать меня в этом хлеву! — не удостаивая Морелли взглядом, словно в пустоту, ронял он холодные слова.

Морелли задумался. Говоря откровенно, ему и самому не хотелось торчать в этой дыре, от которой за версту несло конским потом и пережаренным луком.

— Километрах в трех отсюда, — сказал Личо Морено, высокий сухощавый мужчина лет сорока пяти, — живет хорошо тебе известный Вицца Вона, и мы можем остановиться у него!

Морелли кивнул и двинулся к выходу. За ним в сопровождении охраны шел Наполеоне.

Вона встретил гостей, как и подобает верному стороннику Паоли, и, зайклемив Буонапарте позором, выразил надежду на то, что пойманный изменник будет наказан по заслугам. И пока Морелли вместе с хозяином решал, куда им поместить государственного преступника, молодой офицер задумчиво смотрел в окно.

По прозрачному синему небу только в одном им известном направлении плыли огромные белые облака, причудливо меняя на ходу свои пышные формы.

В какое-то мгновенье Наполеоне показалось, что по небу проплыл самый настоящий средневековый замок, как две капли воды похожий на один из тех, какие он недавно показывал Вольнею. И если верить Морелли, то уже очень скоро и его столько уже выстрадавшая душа вот также медленно и торжественно поплывет по высокому чистому небу. Он представил себе церемонию судилища и скрипнул зубами. Уж лучше бы его убили на Сардинии!

Но… что теперь жалеть? Он сам влез в эту игру без правил и теперь пожинал плоды. Боялся он смерти? Наверное, все-таки боялся, как ее боится всякий нормальный человек, и в все же в эту драматическую для него минуту ему куда больше было жаль того, что ему придется уйти в тот самый момент, когда дверь в будущее была приотворена и оставалось только распахнуть ее…

Буонапарте опустил глаза и… увидел Санто-Риччи. Верный оруженосец выглядывал из густых кустов и по своему обыкновению улыбался.

Капитан усмехнулся. Похоже, это парень был создан для приключений, как Моцарт для музыки, а Руссо для философии. Никакие, даже самые трагические, обстоятельства не могли вывести его из себя, и чем страшнее была угроза, тем увернее и беззаботнее чувствовал себя Джакопо. И причина для радости у него была. Несколько лет назад Морелли обидел его отца, и в своем неуемном стремлении отомстить обидчику отчаянный парень был готов на все.

Капитан сделал Санто-Риччи знак приблизиться и, когда тот подкрался к окну, прошептал:

— В дверях часовые, ворветесь через окна! Положи на подоконник два пистолета и за дело!

Все было разыграно как по нотам, и как только во всех четырех окнах залы возникли силуэты вооруженных до зубов людей, Наполеоне схватил пистолеты и наставил их на Морелли.

— Всем оставаться на местах! — крикнул он таким повелительным голосом, словно командовал идущей в наступление армией.

Никто и не думал сопротивляться. Морелли и его люди были настолько изумлены сменой декораций, что даже не успели испугаться.

— Ну что, — насмешливо взглянул молодой офицер на посланца Паоли, который в мгновение ока превратился из охотника в дичь, — ты все еще собираешься меня судить?

Но Морелли было уже не до изменника родины. Завидев Санта-Ричи, на тонких губах которого играла зловещая улыбка, он побледнел так, словно увидел собственную смерть.

Санта-Риччи подошел почти вплотную к своему заклятому врагу, и Морелли почувствовал, как на него пахнуло могильным холодом. Буонапарте наблюдал за приятелем с некоторой тревогой.

Конечно, он ни в грош не ставил совершенно бесполезную, на его взгляд, жизнь Морелли, и все же ему не хотелось становиться свидетелем откровенного убийства. Но удержав Санта-Риччи от долгожданной расправы, он не только смертельно обидел бы его, но и оттолкнул бы от себя преданного ему человека.

К чести Джакопо, он и не думал убивать безоружного врага. Он долго смотрел Морелли в глаза, наслаждаясь испытываемым тем страхом, а затем плюнул ему в лицо.

— Ты, — заявил он, — можешь сразиться со мной и смыть кровью нанесенное тебе оскорбление! Согласен? — вкрадчиво сросил он.

Никто и никогда не обходился с Морелли подобным образом, и у него было такое ощущение, словно в него плеснули кислотой. И все же он не осмелился принять вызов Санта-Риччи. Ему слишком хорошо было известно, с каким искусством этот парень владел оружием.

Санта-Риччи довольно усмехнулся: теперь для опозоренного им Морелли будут закрыты все двери, и никто из уважающих себя людей на Корсике, где оскорбления смывались только кровью, не подаст ему руки.

С трудом подавив в себе желание последовать примеру Джакопо, Наполеоне приказал связать Морелли и его людей, и маленький отряд пустился в путь. Но уже через полчаса молодой офицер заметил погоню. Взглянув в подзорную трубу и узнав своего заклятого врага, Санта-Риччи довольно качнул головой:

— Морелли!

Он и на самом деле был счастлив. Откровенное убийство безоружного человека, даже если им был такой подлец, как Морелли, претило его простой и цельной натуре, и он был благодарен судьбе за то, что она предоставила ему еще один шанс расчитаться с этим мерзавцем в открытом бою.

Однако Буонапарте не разделял его веселья. Ему не хотелось проливать кровь посланцев Паоли и усугублять свое и без того незавидное положение. Но делать было нечего. В своем желании отомстить за нанесенное ему оскорбление Морелли пойдет до конца. Да и Паоли вздохнет спокойно, узнав, что его злейший враг убит в перестрелке с представителями законной власти.

Он приказал своим людям спешиться и спрятаться в густых кустах. Как только отряд Морелли с громкими криками «Смерть предателю!» пролетел мимо, они открыли ураганныйогонь по преследователям.

Чуть ли не половина отряда была выбита из седел первым же залпом, и гневные крики сменились жалобными стонами смертельно раненных людей.

Морелли пришпорил коня и, низко наклонившись к холке, попытался уйти. Но куда там! Санта-Ричии не зря считался одним из самых искусным стрелков на Корсике, и пущенная им пуля превратила затылок его врага в кровавое мессиво.

Кровопролитная схватка длилась меньше минуты и закончилась полным разгромом отряда Морелли, в то время как ни сам Наполеоне, ни его люди не получили ни единой царапины.

Часа через два они снова наткнулись на вооруженный отряд паолистов и лишь с большим трудом сумели уйти от погони.

Все дороги на Бастию оказались перекрытыми, и Наполеоне не оставалось ничего другого как вернуться в Аяччо. Спрятав своих людей в том самом гроте, который в годы его юности служил ему штаб-квартирой, он с великими предосторожностями добрался до дома.

Летиция была несказанно обрадована появлением своего блудного сына, но уже в следующее мгновенье испуганно всплеснула руками.

— Тебя найдут здесь! — воскликнула она.

— Не волнуйся, мама, — улыбнулся сын, — никому и в голову не придет искать меня дома! А вот тебе, — уже без улыбки продолжал он, — надо подумать о переезде…

Летиция помрачнела. Одна только мысль о том, что ей навсегда придется оставить родное жилище, доставляла ей страдания. И все же она ничем не выразила своего недовольства сыном. Однако потемневшие от охватившей ее глубокой грусти глаза матери лучше любых речей говорили о ее переживаниях, и Наполеоне, впервые в жизни обняв мать, ласково сказал:

— Что делать, мама, на этот раз у меня не получилось! Извини…

Как не была расстроена Летиция, она не могла не взглянуть на Наполеоне иными глазасми. Нет, не случайно он так отличался от всех окружавших его людей! Любовь, семья, дети, — все это было не для него, и его сжигали совсем другие, неведомые ей страсти.

— И куда нам переезжать? — спросила она.

Наполеоне пожал плечами. Он и сам не знал. В Аяччо не спрятаться, до Бастии не добраться, и ему оставалось уповать только на живших в горах родственниках. Вот как только попасть туда? Все выходы из города были перекрыты, да и не такой глупец Перальди, чтобы выпускать Летицию, которая после всего случившегося превратилась в заложницу, из города.

— Нам остается только одно… — начал он, но в это мгновенье в комнату вбежал один из его агентов.

— Тебя, — взволнованно произнес он, — видели в городе, и скоро здесь будут люди Перальди!

— Вот и все! — с несказанной печалью в голосе воскликнула Летиция.

— Это мы еще посмотрим! — усмехнулся Наполеоне и направился к выходу.

Попав из светлой комнаты в непроницаемую темноту, он несколько секунд простоял, напряженно вслушиваясь в ночь. На его счастье, луны не было, и небо как по заказу было затянуто низкими плотными тучами. Глаза постепенно привыкали к темноте, и он заметил силуэты каких-то людей.

Да, старый лис Перальди был не так прост, и в какой уже раз ему предстояла не очень приятная игра в пряталки со смертью.

— А если его там нет? — донесся до него чей-то негромкий голос.

— Успокойся, Рикардо, — ответили ему, и капитан узнал голос Джанлуки Перальди, — там он, куда ему деться! И как только мы выведем его из дома, ты можешь пристрелить его!

— Будь спокоен! — произнес звенящим от ненависти голосом Рикардо.

Буонапарте грустно усмехнулся. Да, Корсика всегда останется Корсикой, и племянник убитого Морелли успокоится только тогда, когда пристрелит его.

Да и зачем везти его в Корте и устраивать бессмысленный суд? Никакого следствия не будет, предатель нации будет убит, и это главное. Как это ни печально, но в тех жестоких играх, в которые они играли, правил не было. Политики всегда стояли над моралью, и тем, кто желал сохранить свою нравственность, в политике делать было нечего…

Как только Перальди со своими головорезами скрылся за углом дома, Буонапарте поспешил на улицу. Не успел он сделать и несколько шагов, как к нему метнулись сразу три тени, и в следующее мгновенье все четверо покатились по земле. И, конечно, его связали бы, если бы оставленные Джанлукой на всякий случай в саду парни не мешали друг другу.

Каждый из них мечтал об обещанном Перальди-старшим вознаграждении, и именно их чрезмерное старание поймать изменника родины и спасло Наполеоне.

Словно угорь выскользнул он из-под распластавшихся по земле тел и со всех ног бросился на улицу. На него кинулся еще один стражник, и Наполеоне с силой ударил его ногой в низ живота. Взвыв от страшной боли, парень зажал обеими руками ушибленное место и покатился по земле.

Сзади послышались крики и топот. Наполеоне оглянулся. Это были те, кто напал на него в саду. Один из них держал в руке пистолет, и в тот самый момент, когда он стал поднимать руку, Наполеоне выстрелил.

Парень как-то странно икнул и упал на колени. Простояв в таком положении несколько секунд, он опрокинулся на спину и уставился в темное небо своими уже ничего не видящими глазами. Его приятели на какие-то доли секунд замерли, затем, словно по команде, выхватили из-под курток пистолеты и кинулись за беглецом.

Никогда в своей жизни Гаполеоне не бегал так быстро, как в ту драматическую ночь. Пот лил с него градом, не раз и не два он падал, зацепившись ногами за какие-то сучья, а сердце колотилось так, словно собиралось выскочить из груди. Ему удалось вырваться из города, а в своих давно ставших для него родными горах он не боялся ничего. В густых зарослях и днем-то было сложно найти беглеца, а ночью это сделать было невозможно.

Сбив погоню со следа и пробежав еще километр, беглец без сил упал на траву и лежал на ней до тех пор, пока его дыхание не стало ровным.

Затем он долго плескался в ручье, чувствуя, как постепенно возвращаются к нему силы. Закончив купание, он прислушался. Горы жили своей ночной жизнью, и ничто не указывало на присутствие в них людей.

Он накинул мундир и, неслышно ступая по камням, направился к гроту. На душе у него было тревожно. В руках у Перальди осталась его семья, и он в любой момент мог взять мать и сестер в заложники.

Да и не нравилось ему все время прятаться и убегать. Было во всех этих играх нечто унизительное для него. Он мечтал въехать в родной город победителем, а был вынужден пробираться в него тайком и убегать из него словно заяц от своры собак.

Что ему оставалось? Только одно: вернуться во Францию и попытать счастья там! И, кто знает, может быть, он еще вернется на Корсику и сделает то, что ему не удалось сделать сейчас. Франция вряд ли захочет терять остров и усиливать своих врагов.

Но думал он об этом возращении без особого восторга. Помимо его воли, Корсика не вызывала у него былого энтузиазма, и ему не хотелось иметь дело со всеми этими полудикими пастухами и рыбаками…

У входа в грот сидел Луиджи Кальяри, низкорослый сильный парень. Завидев беглеца, Кальяри как-то странно улыбнулся и опустил ружье.

— Все тихо? — вопросительно взглянул на него Наполеоне.

— Да, — почему-то отвел глаза Луиджи.

Буонапарте взял из костра головешку, вошел в пещеру и… замер от неожиданности. На него в упор смотрели стволы ружей.

— Нагулялся? — услышал он за своей спиной хорошо знакомый ему голос.

Буонапарте повернулся и увидел Пиетро Перетти. На его лице застыла улыбка, но глаза смотрели зло и холодно.

«Вот и все! — отрешенно, словно о ком-то другом, подумал Наполеоне. — Отбегался!» Вряд ли Перетти повезет его в Корте, и очень скоро ему уже будет не надо ни убегать, ни прятаться…

И он был прав. Со дня той самой злополучной дуэли, на которой Наполеоне так жестоко поиздевался над ним, Пиетро только и мечтал о том сладостном миге, когда сможет достойно отомстить своему обидичку.

Да, он имел негласный приказ убить этого смутьяна, но не спешил. Это было бы слишком просто. И сейчас, когда его враг был у него в руках, ему хотелось увидеть его униженным. Наполеоне вышел из пещеры, и Наполеоне взглянул на Луиджи.

— Прости, Набули, — в отчаянни воскликнул тот, — но видит Бог, моей вины здесь нет! Они обещали убить мою сестру, если я подниму тревогу!

Капитан кивнул. У него не было зла на этого смелого, но простоватого парня. Да и не многие на его месте решились бы не выполнить подобное требование.

— Успокойся, Луиджи! — мягко сказал он. — Иначе эти подонки не могут!

При этих словах Перетти прорвало, и годами копившаяся в его душе ненависть нашла выход. В своем непреодолимом желании любым способом унизить Наполеоне, он поставил его на самый край скалы и, выстроив метрах в десяти от него своих людей, приказал им взять пленника на прицел.

По нестройному ряду пронесся глухой ропот. Несмотря на всю свою неприязнь к клану Буонапарте, выступать в роли палачей не хотел никто. Впившись ненавидящим взглядом в слегка побледневшего Наполеоне, Перетти воскликнул:

— Если хочешь остаться в живых, вставай на колени и проси у меня прощения!

Молодой офицер покачал головой. И это не было позой. Пиетро все равно пристрелил бы его, и он не желал доставлять ему такого удовольствия. Да и было в нем нечто такое, что ни за какие блага не позволяло ему пресмыкаться у ног этого ничтожества!

— Тогда молись своему французскому богу! — теряя над собой контроль, прошипел Перетти.

Даже в детстве, когда в человеке не так развит инстинкт самоохранения, Наполеоне не прыгал с такой высоты в воду. Но сейчас у него не было выбора, и в то самое мгновенье, когда окончательно выведенный из себя Перетти крикул «Огонь!», он с силой оттолкнулся и полетел вниз с головкружительной высоты.

Впрочем, залпа не последовало, поскольку никто не решился на откровенное убийство, и только один из особо преданных Перетти парней нажал на курок. Но выпущенная им скорее для очистки совести пуля улетела в ночное небо, не причинив Наполеоне ни малейшего вреда.

Сильно ударившись о воду, он вынырул и взглянул наверх, где по самому краю скалы с пистолетом в руке бегал разъеренный Перетти.

— Давайте вниз! — долетел до Наполоене его хриплый от волнения и злости голос.

Стащив в море оставленную, на его счастье, каким-то рыбаком лодку, Наполеоне с силой налег на весла. И сразу же ударили выстрелы.

Оно и понятно! Из презираемых ими палачей корсиканцы снова превратились в охотников и теперь стреляли по нему со спокойной совестью. Но слишком велико было расстояние, чтобы вести прицельный огонь, и ни одна пуля не попала в цель.

Начинало светать, когда беглец вышел на берег, и только сейчас, когда опасность была позади, а натянутые, словно струны, нервы начинали отпускать, он почувствовал, как устал. Он нашел в густых кустах удобное место, улегся на влажую от росы мягкую траву и провалился в глубокую темную яму…

Он проснулся, когда солнце было уже в зените. Сон освежил его, и если бы не кровавые мозоли на руках, он чувствовал бы себя прекрасно.

Искупавшись в море, Наполеоне с аппетитом позавтракал апельсинами и двинулся в путь. Судя по тому, сколько он проплыл на лодке, он находился сейчас где-то в районе Макинажжио, где у него было много знакомых.

У одного из них, Джино Лучано, который до недавнего времени был мэром этого небольшого уютного городка, он намеревался отдохнуть, а затем пробраться в Бастию.

После нескольких часов пути под жарким солнцем его снова сморила усталость, и он уснул прямо на траве.

Разбудило его какое-то смутное ощущение тревоги. Молодой офицер открыл глаза и увидел стоявших вокруг него людей в черных рясах.

Вглядевшись в их лица, он узнал… тех самых монахов, которых не так давно выгонял из капуцинского монастыря! Один из них был его настоятелем.

Да, это был удар так удар! Буонапарте мало верил в сказки о христианском всепрощении и не сомневался в том, что лишенные им крова люди жестоко отомстят ему. И каково же было его изумление, когда узнавший его настоятель мягко спросил:

— Вам плохо?

— Нет, благодарю вас, — ответил Наполеоне, поднимаясь на ноги, — со мной все в порядке…

— Вы не откжетесь позватракать снами? — все также мягко продолжал настоятель.

— Не откажусь, — улыбнулся молодой офицер.

Еще немного и он поверил бы в любовь к врагам, посокльку обиженный им патер вел себя так, словно никогда и не видел человека, который лишил его крова.

Настоятель сделал знак братии, монахи принялась за работу, и в возудхе повис дразнящий запах жареных перепелов. Рослый рыжий монах разлил из большой бутыли вино, и настоятель благословил трапезу.

Отобедав, монахи улеглись спать, и через несколько минут над лужайкой повис густой храп здоровых и сытых людей. Не спали только настоятель и Наполеоне. Поймав на себе вопросительный взгляд молодого офицера, тот улыбнулся:

— Вас интересует, почему я не выдал вас?

Буонапарте кивнул.

— Даже если бы я вас выдал, — пложал плечами монах, — нас все равно выгнали бы из этого монастыря, но главное не в этом…

— А в чем? — спросил Наполеоне.

— В том, — с некоторой торжественностью в голосе продолжал он, — что с началом революции церковь превратилась в такого же гонимого всеми странника, что и вы! Служители Бога могут давать обет только Богу, но никак не стоящим у власти людям! А ведь именно этого добиваются революционные лидеры во Франции, а теперь и сам Паоли! И, что самое печально, церковь им нужна отнюдь не как инструмент совершенствования человека, а некий послушный государству придаток!

— А разве церковь, — спросил Наполеоне, — не добивается точно такой же власти над людьми? И неужели вы серьезно верите в сказки о том, что гугеноты являются врагами Христа, а католики его верными слугами? Насколько мне известно, сам Христос никогда не делил людей по подобным признакам! И Варфоломеевская ночь является лучшим подтверждением того, что правители церкви точно также опираются в своей борьбе за власть на преступление, как на него всегда опирались мирские владыки!

— Да, — согласился настоятель, — с этим нельзя не согласиться, но я сейчас говорю не о тех единицах, а о миллионах верующих…

— Бросьте, святой отец! — махнул рукой Наполеоне. — Вместо того, что бы слепо исполнять чью-то волю, этим миллионам давно уже пора задуматься над тем, почему же столь страстно обожаемый ими Бог такой странный!

— А в чем вы видите его странности? — поднял вверх брови настоятель.

— Хотя бы в том, — продолжал Наполеоне, — что одним он почему-то позволяет пользоваться всеми благами жизни, а для других у него не находит даже куска хлеба! Да что там далеко ходить! Взгляните на себя! Вы ложитесь и встаете с именем Бога на губах, а он отворачивается от вас в тяжелую для вас минуту! И вместо того, чтобы поразить меня, который совершил святотатство и изгнал его верных слуг из их обители, он бесстрастно взирает на происходящее! Что стоило ему, такому могущественному и милосредному, защитить вас?

Настоятель ответил не сразу. Он был умным человеком и не раз и не два задавался подобными вопросами. Но ответа так и не нашел.

— Конечно, — нарушил он паузу, — в чем-то вы и правы… Но, как мне кажется, вера в Бога должна не делать человека сытым, а помогать ему в жизни!

— В жизни, — усмехнулся Наполеоне, — человеку куда больше помогает рента и громкое имя! И, дав человеку равные права, революция принесет ему куда больше пользы, нежели тысячи ваших проповедей и молитв!

— Вы все время говорите о сытости, — пожал плечами настоятель, — но ведь у человека есть еще и душа, которой тоже требуется пища!

— А здесь все зависит от того, какая это душа! — ответил Наполеоне. — Если человек зовется Юлием Цезарем, то у него совсем другие запросы, нежели у бакалейщика! Помимо всего прочего, любой человек рождается с теми или иными способностями, и именно они во многом определяют его жизнь, как, конечно, и образование! Скажите мне откровенно, с многими из этих людей, — он обвел рукой спящих, — вы смогли бы беседовать на подобную тему?

Настоятель покачал головой.

— Нет…

— Вот видите, — усмехнулся Наполеоне, — и дело здесь даже не в том, что все они по своей сути фанатики, а в том, что они неграмотны и темны! И именно в этой темноте источник их веры! Мне это хорошо известно! Всю свою юность, — продолжал он, — заметив вопросительный взгляд настоятеля, — я считал Корсику лучшей в мире страной, населенной умными, смелыми и мужественными людьми, и, если бы только знали, — горько усмехнулся Наполеоне, — сколько страданий мне пришлось пережить из-за этого пагубного заблуждения! А считал я Корсику таковой только потому, что знал о ней только по рассказам моей кормилицы! Что же касается этих людей, — он кивнул на храпящих монахов, — то, как это не печально для вас, но есть и еще одна причина их скитания по земле!

— Какая? — спросил настоятель, который испытвал все большее удовольствие от беседы с молодым офицеров.

— Все эти люди ленивы, — усмехнулся тот, — и готовы на все, лишь бы только не трудиться каждый день до седьмого пота! А ведь вера, насколько мне известна, без дел мертва есть…

Понимая, что у нет ни малейшего шанса победит в этой дискуссии, настоятель не пожелал выходить из нее побежденным и снова заговорил о душе.

— Вы во многом правы, — кивнул он, задумчиво перебирая четки. — И все же вы заблуждаетесь в главном! Вполне возможно, что ваша революция и сделает людей сытыми, но счастливыми — никогда! Ведь счастье есть не что иное, как абсолютная свобода духа и ничего больше! И именно эта самая свобода и делает человека могучим, позволяя ему не только прощать своих врагов, но и молиться за них…

— Да, — усмехнулся Наполеоне, — видел я, как они прощали своих врагов в Аяячо! С ними, — продолжал он, и улыбка слетела с его лица, — вряд ли могут сравниться даже самые кровожадные пираты! Или, может, я ошибаюсь? — пыливо взглянул он на настоятеля.

— Нет, — согласился тот, — не ошибаетесь! Просто все эти люди стоят пока на самой низкой ступени просветления, только и всего… Да, все они фанатично поверили в Бога и всеми своими силами защищают его, но пока они еще не поверили в себя и не познали себя, и тем не менее никто из них никогда не достигнет просветления, как не достигнете его и вы!

— Смотря, что понимать под этим самым просветлением, — пожал плечами Буонапарте.

— Великое понимание сущего! Что же касается вас, то, не смотря на всю вашу силу и энергию, вы навсегда останетесь рабом своей страсти, и, в конце концов, она погубит вас! Вы ищите самовыражения не через изменение себя в мире, а через изменение мира вокруг вас, а подобное не прощается никому! — с необычайной торжественностью закончил настоятель.

Внимательно слушавший его подпоручик вспомнил десятое августа и предкрекавшего ему славу и позор колдуна.

— Если мне, — взглянул он в потемневшие глаза монаха, — удастся хоть немного перестроить этот не очень совершенный, на мой взгляд, мир, я согласен понести за это божью кару…

— У каждого свой путь, — развел руками монах.

Они еще долго продолжали разговор, и все это время лежавший рядом с настоятелем худой монах с узким лицом и воспаленными глазами с превеликим интересом слушал их беседу. И, как выяснилось позже, его волновали отнюдь не ее теософские аспекты…

Глава IX

Слух о подвигах молодого офицера докатился и до Макинажжио, и бывший мэр встретил опального офицера с распростертыми объятиями. С тех самых пор как Паоли оставил его не у дел, он ненавидел отца нации самой лютой ненавистью и видел в Наполеоне спасителя Корсики. И если бы не тяжелая болезнь позвоночника, этот смелый и решительный человек сам взялся бы за оружие.

— Сначала прими ванну и переоденься! — гремел на весь дом Джино. — Потом мы поужинаем, и ты нам расскажешь о своих приключениях!

Молодой офицер кивнул и отправился в комнату, где стоял большой деревянный чан, наполненный теплой водой, от которой пахло можжевельником. Он быстро разделся и лег во весь рост, благо размеры чана позволяли ему подобную роскошь. Вода приятно расслабляла усталые мышцы, Наполеоне закрыл глаза и блаженно потянулся. Да, это было лучше, чем бегать по горам и прыгать с высоких скал.

В какой уже раз он подумал о том, ради чего он терпит все эти лишения и то и дело бросает вызов ветренной судьбе. Ради счастья своих соотечественников? Вряд ли! Он давно уже оставил романтику, и его мало волновали чужие жизни.

Но, как он теперь понимал, было в нем нечто такое, что заставляло его действовать именно так, а не иначе. Как понимал и то, что прозябавние на задворках жизни не для него и он рожден для великого.

За это время он повидал многих людей, и за исключением дю Тейля и незабвенного капитана Луа не встречал равного себе по знаниям и общему развитию.

При воспоминании о Луа он улыбнулся. Интересно, чем занимался его бывший приятель? Заседал в каком-нибудь якобинском клубе? Вряд ли! Луа был скорее человеком идеи, нежели дела, да и врожденное благородство опять же. Революцию делали люди с руками по локоть в крови, и вряд ли Луа был в востороге от истинного лица мадам Предвестницы. Вернее всего, оно оттолкнуло его и от роялистов, и от республиканцев, и бывший капитан продолжал топить свою тоску в вине.

Ему было проще. По наследству к нему не могли перейти сколько-нибудь твердые нравственные принципы, не дало ему таковых и воспитание. И вся его беда по большому счету заключалась только в том, что он оказался чересчур французом для Корсики, подобно тому, как в отроческих летах был чересчур корсиканцем для Франции. Родина оттолкнула его, а Франция пока и не думала принимать, и против своей воли он превратился в политического космополита.

Как он начинал понимать теперь, самой выдающейся его чертой были даже не блестящие способности и знания, а потрясающая способность к быстрым переменам.

Реальная жизнь разбила его юношеские идеалы, он с необыкновенной легкостью менял свою точку зрения, и даже многократные неудачи были не в состоянии лишить его бодрости духа и уверенности в себе. И он умер бы с досады, если бы не имел в запасе подходящего маневра на каждый случай жизни.

Нелюдимый в отрочестве, он тем не менее считал себя хорошим вождем и товарищем, и, говоря откровенно, был таковым.

Ни один из близких к нему людей не мог пожаловаться на него после его восхождения к власти. Да что там товарищи, если он облагодетельствовал даже мужа своей первой возлюбленной Каролины дю Коломбье, даровав ему должность министра!

Другое дело, что никогда в жизни он не мог относиться с симпатией к высшей знати и чиновникам, которых откровенно презирал и, будучи подопоручиком в Валанесе, и став консулом, а затем и императором. Он всегда считал их людьми с двойным, а то и с тройным дном, готовых в любую минуту предать своего господина.

В случившейся с ним перемене не было его вины, жизнь отнеслась к нему как суровая мачеха, от которой он не мог набраться честности и не видел ласки, и постепенно у него выработалась способность искусно пользоваться любым изменением обстоятельств, извлекая из этого наибольшую пользу для себя.

Но в то же самое время нельзя было сказать, чтобы он был много хуже или лучше окружавшей его среды. По части бесцеремонности и бессовестности он не уступал большинству своих современников, но значительно превосходил их проницательностью, ловкостью и почти железной стойкостью.

Да, Паоли оттолкнул его от себя, но рано или поздно они все равно разошлись бы. Они пришли из разных временных измерений и не могли существовать в одном пространстве.

Он ни о чем не жалел. Да и что жалеть, когда ничего нельзя было не вернуть, ни изменить? Да и не жалеть ему было надо прошедшеих лет, поскольку, будучи всего двадцати четырех лет от роду, он обладал изрядной житейской мудростью.

Не сознавая еще толком сам, в чем именно заключался его истинный гений, он предавался несбыточным грезам и приобрел привычку хвастливо говорить о себе в семейном кругу, но, вполне сознавая опасность своего положения и неустановившиеся условия окружавшей его среды, в присутствии посторонних вел себя чрезывачайно осторожно и сдержанно.

Именно поэтому он поначалу и разочаровал гостей Джино, которые пришли посмотреть на героя, а вместо него, увидели невзрачного на вид молодого человека, который тщательно взвешивал каждое свое слово.

Но молодой офицер знал, что делал. Он не верил никому из этих людей, как не верил и бывшему мэру. Все они встали в оппозицию к Паоли отнюдь не из-за каких-то идей, а только потому, что отец нации предпочел им других людей.

Беседа оживилась только тогда, когда Наполеоне стал рассказывать об экспедиции на Сардинию. Старая обида сказалась, и он, уже не стесняясь, высказал все, что думал о Паоли и его окружении. Чем несказанно порадовал гостей, которые, наконец-то увидели того отчаянного бунтаря, ради знакомства с которым и пришли в этот дом.

Договорить им не дали, не прошло и часа, как в дом к бывшему мэру явились жандармы.

— Не бойся, Набули, — произнес один из гостей, высокий мужчина лет сорока пяти с мужественным лицом и черными, как уголь, глазами, — мы не дадим тебя в обиду!

— Подождите! — досадливо махнул рукой Лучано. — Успеете настреляться! Иди на второй этаж, — взглянул он на Наполеоне, — а я попробую обмануть их!

Едва тот покинул залу, как в нее, громыхая сапогами, вошли трое солдат во главе с жандармским унтер-офицером.

— В вашем доме, — окинул тот хозяина недобрым взглядом своих глубоко посаженных глаз, — скрывается государственный преступник Наполеоне Буонапарте! Я имею приказ властей арестовать его, и будет лучше, если вы сами выдадите его!

— У меня в доме скрывается государственный преступник? — воскликнул Лучано, уставившись на жандарма с таким изумлением, словно тот явился к нему нагим. — Да кто вам сказал такую глупость? — резким фальцетом прокричал он. — Покажите мне этого человека, и я поговорю с ним как мужчина с мужчиной!

— Я не знаю! — несколько стушевался унтер-офицер. — Мне приказали, и я пришел…

— Ему приказали! — передразнил жандарма Лучано, входя в роль. — А вам известно в чьем доме вы собираетесь искать вашего государственного преступника?

— Нет… Но мне приказали… — снова затянул жандарм старую песню.

— Да мне плевать на то, что вам приказали! — раздраженно перебил его багровый от ярости Лучано. — Каково? — картинно развел он руками. — Бывший мэр мирно беседует с друзьями, в его дом врывается вооруженный отряд и требует выдать государственного преступника, который якобы скрывается в его доме! Ладно, — окатил он оробевшего жандарма гневным взглядом, — завтра вы запоете у меня по-другому! А сейчас, — сделал он широкий жест рукой, — идите и ищите своего Буонапарте! И горе вам, если вы не найдете его!

Окончательно заигравшись, Лучано схватил жандарма за рукав и потащил его к лестнице. Тот еще больше растерялся и попытался вырваться из цепких рук бывшего мэра.

— Идите, идите! — не давая ему опомниться, тащил упиравшегося жандрама Лучано. — Сейчас вы убедитесь, что мой дом пуст, а завтра с вами поговорят по-другому! Впрочем, — словно вспомнив о чем-то, остановился он на полдороге, — зачем ждать завтра, — если я уже сейчас могу написать о вашем самоуправстве Паоли!

Услышав о Паоли, жандарм окончательно смутился. Он недавно служил в Макинажжио и плохо представлял себе истиный расклад сил в городе. Да и приглашение обыскать дом подействовало.

Конечно, будь унтер-офицер немного сообразительней, он обязательно заметил бы некоторые странности и задался бы вопросом, почему так мирно беседовавшие в этот поздний час с бывшим мэром друзья вооружены. Но под натсиком хозяина дома ему было не до наблюдений, и он виновато развел руками.

— Ради Бога извините, сеньер Лучано, — произнес жандарм, — это недоразумение… И очень прошу никому ни о чем не писать, у меня могут быть неприятности…

Лучано окатил расстроенного унтера насмешливым взглядом и сменил гнев на милость.

— Ладно, — похлопал он его по круглому плечу, — все останется между нами! Вы человек военный и обязаны исполнять даже самые глупые приказы! По стакану вина вам и вашим товарищам?

На лице жандарма впервые за все время его пребывания в доме появилась улыбка.

— С удовольствием!

— Мария! — громко прокричал Лучано служанке. — Вина унтер-офицеру и его людям!

Как только незадачливый патруль основательно нагрузился вином и покинул дом, Буонапарте спустился в залу.

— Тебе надо уходить, — взглянул на него Лучано, — пока эти олухи не опомнились!

Наполеоне кивнул.

— Мне нужна лошадь!

— О чем ты говоришь! — развел руками Лучано и вместе со своим гостем поспешил на конюшню. — Выбирай любую!

Через полчаса в дом к Лучано снова явились жандармы. На этот раз они не стали разговаривать с ним и обыскали весь дом, но никакого государственного преступника так и не нашли…

Почти две недели добирался Буонапарте до Бастии, и смерть еще пару раз заглядывала в его голубые глаза. Но как видно, крепко молилась за него Летиция, и всякий раз она, обдавая ее сына могильным холодом, обходила его стороной. И когда он предстал пред Саличетти, тот не столько обрадовался, сколько удивился, поскольку давно вычеркнул отчаянного капитана из списка живых.

— Рад, очень рад! — обнял он молодого офицера и, выслушав повествование о его приключениях, поведал ему о последних событиях.

К великому огорчению Саличетти, Конвент не только отменил приказ об аресте Паоли, но и послал на Корсику двух комиссаров с предписанием обходиться с почтенным старцем как можно мягче и прибегать к насильственным мерам лишь в самом крайнем случае.

— Но ведь это конец, Кристофано! — вырвалось у Наполеоне.

— Успокойся, мой мальчик, — усмехнулся тот, — до Корсики они не доберуться! Им не повезло, — с наигранным сожалением развел он руками, — и в Марселе они попали в руки роялистов!

Буонапарте понимающе покачал головой. Да, в политических играх человеческая жизнь не стоила и ломаного гроша, и Саличетти не было никакого дела до этих наверняка уже растерзанных роялистами несчастных. И он снова поймал себя на том, что думал о подобных вещах уже без той грусти, с какой еще совсем недавно воспринимал подобные деяния испорченных цивилизацией людей.

— Но все это ерунда по сравнению вот с этим! — протянул Саличети приятелю плотный конверт.

Тот вытащил из него сложенные пополам листки бумаги и… не поверил своим глазам! В своем письме одному из ведущих английских политиков Паоли не только сообщал о своей готовности перейти под английское начало, но и просил как можно быстрее направить на Корсику английский флот!

— Здорово! — восхищенно произнес Буонапарте.

— Да, — довольно кивнул Саличетти, — это уже не шутки, и скоро мы избавимся от этого предателя!

Капттан пожал плечами. Он не разделял оптимизма своего приятеля и не надеялся на быстрое падение Паоли.

Так оно и случилось. И когда Саличети от имени Конвента потребовал от него передачи всей власти ему и его комиссарам, старый лев показал свои все еще грозные клыки и с одобрения Консульты отказался выполять их приказы.

И теперь уже сам Саличети оказался в незавидном положении, поскольку за Паоли стоял народ, который мало волновали приказы ненавистного ему Конвента и его политические игры. Паоли по-прежнему оставался его идолом, и корсиканцы были готовы сражаться за него до последней капли крови.

Старый вождь был настроен решительно, и по острову прокатилась волна погромов и репрессий против его противников. Докатилась она и до Аяччо, где были разрушены дома семьи Буонапарте и всех его родственников. И хотя самой Летиции с дочерьми удалось спрятаться у своих родственников, ее положение продолжало оставаться крайне опасным. Рано или поздно Перальди обязательно нашел бы ее, и она стала бы разменной монетой в его борьбе с Наполеоне.

Несмотря на все свое образование и годы жизни в цивлизованной стране, Наполеоне оставался еще слишком корсиканцем и, узнав о разгроме родного дома и бегстве матери, жил только одной мыслью: отомстить своим обидчикам. И когда на военном совете он доложил комиссарам о своем намерении захватить Аяччо, те отнеслись к нему с должным пониманием, и даже Саличети не стал по обыкновению умывать руки.

Говоря откровенно, его мало волновала судьба Летиции и ее дочерей, но военная победа была нужна ему как воздух, и, закрепившись в Аяччо, он значительно укрепил бы свои позиции.

На этом же совете было решено направить Саличетти в Париж добиваться от Конвента посылки на остров большого десанта и ареста Паоли и его ближайшего окружения.

— А ты уверен, что Конвент поймет тебя? — недоверчиво взглянул на него Сен-Мишель, рослый мужчина с тяжелыми чертами изрытого оспой лица. — Прямых доказательств подрывной деятельности Паоли у нас нет, и даже самые пафосные речи вряд ли произведут на депутатов должное впечатление! Ведь ты корсиканец, а значит, лицо заинтересованное!

— Если дело только за этим, — усмехнулся Саличети, — то можешь быть спокоен, у меня есть все, что надо!

Он достал из кармана известное Наполеоне письмо Паоли английским политиками и зачитал ее.

— Сдаюсь! — поднял обе руки вверх Сен-Мишель, представляя себе тот фурор, который вызовет их послание вместе с письмом Паоли.

— А я предлагаю, — произнес Буонапарте, — отправить в Конвент еще одно послание, подписанное корсиканскими политиками!

— И о чем ты сбираешься писать? — с интересом взглянул на него Сен-Мишель.

Капитан достал из кармана сложенный пополам лист бумаги.

— Вот, я уже кое-что набросал…

— Читай! — приказал Саличети.

— Еще совсем недавно, — не без пафоса начал Наполеоне, — вся Франция и Корсика с огромной радостью и надеждами встречала Паоли. И произнесенные им речи вселили в сердца честных корсиканцев уверенность в том, что республика получила еще одного славного бойца, готового на деле доказать свою преданность Революции! Но все наши надежды пошли прахом! Паоли предал Революцию и вступил в сговор с Англией! И теперь все мы задаемся только одним вопросом: неужели подобное коварство может гнездиться в человеческом сердце? Какое пагубное честолюбие снедает этого старца? И с недавних пор уже никого не обманывают начертанные на его лице благодушие и кротость, поскольку всем хоршо известно, что в его сердце таятся ненависть ко всему революционному и желание предавать! В то время как его глаза теплятся притворной чувствительностью и милосердием, его душа переполнена желчью. И во имя будущего Корсики, которая давно уже считает себя неотъемлимой частью великой Франции, мы требуем немедленного ареста этого Иуды! Это письмо, — закончил Наполеоне, — подписано мною и главами еще нескольких видных кланов…

Саличети кивнул.

— Да будет так! — с некоторой торжественностью произнес он. — Давай свое послание!

Затем он без особого интереса выслушал предложенный капитаном план захвата Аяччо и не сделал ни единого замечания. Да и зачем? Лично ему эта новая авантюра ничем не грозила, и даже при всем своем желании он не мог запретить Наполеоне спасать свою семью. Обняв на прощание отважного капитана, Саличетти, совершенно искренне, что с ним бывало крайне редко, сказал:

— Не рискуй! Борьба только начинается, и мы с тобой еще вернемся на Корсику!

И надо отдать Саличетти должное: ему удастся склонить на свою сторону Конвент, до которого уже дошли слухи о секретных переговорах Паоли с англичанами. Несмотря на отчаянный протест большинства корсиканских депутатов, Паоли и его сторонники будут объявлены государственными изменниками и должны будут предстать перед судом. Но… так и не предстанут. На Корсику придет английская эскадра, и пусть и ненадолго Англия все же установит свой протекторат над многострадальным островом…

На следующий день после отъезда Саличетти небольшая эскадра из корвета и нескольких малых судов взяла курс на Аяччо. Надеялся ли Буонапарте на успех? Вряд ли. Но использовать свою последнюю попытку он был обязан.

Он намеревался ввести в город расположенные близ Аяччо остатки полка швейцарцев якобы для посадки на суда, а затем вместе с ними пойти на штурм цитадели.

Расчитывал он и на несколько французских рот, которые все еще находились в городе и солдат крепостного гарнизона, с которыми уже успели поработать его агенты.

Что же касается Сен-Мишеля, то комиссар не верил в успех очередной авантюры маленького капитана, как он называл про себя Наполеоне, и на все лады клял в душе Саличетти, бросившего его в этой корсиканской дыре.

Несмотря на страстное желание завладеть Аяччо, Наполеоне прекрасно понимал, что лобовая атака крепости со стороны моря обречена на провал и расчитывал только на внезапность.

Она сыграла свою роль, и когда ранним утром 29 мая корабли подошли на убойную дистанцию и принялись обстреливать крепость, им на какое-то время удалось подавить огонь ее мощных батарей.

Однако в самый последний момент швейцарцы отказались от участия в штурме, а французов просто-напросто заперли в казармах. Да, говоря откровенно, они и не особо стремились погибать за какую-то совершенно им ненужную крепость.

Правда, через четверть часа из крепости выбежало несколько десятков солдат. Добежав до моря, они уселись в лодки, и крепостные батареи открыли по ним яростную стрельбу.

По несчастному стечению обстоятельств в одну из шлюпок попало сразу три ядра, а когда подобная участь постигла и другую шлюпку, Наполеоне отдал приказ подойти к берегу и открыть по крепости огонь из всех судовых орудий.

— Ты что, — недовольно взглянул на него Сен-Мишель, — хочешь всех нас утопить?

Буонапарте окатил комиссара презрительным взглядом своих посветлевших глаз.

— А ты хотел, — с неожиданной злостью спросил он, — чтобы я спокойно смотрел на то, как расстреливают поверивших мне людей?

Сен-Мишель поморщился, но промолчал. Да и что он мог ответить? Не ходи на помощь? Это попахивало бы предательством, и на глазах у всех комиссар Конвента не мог явить себя отъявленным трусом.

Буонапарте подавил огонь крепостных батарей, и спасенные им солдаты поднялись на борт корабля. Но когда они принялись благодарить его за чудесное спасение, Наполеоне только махнул рукой.

Теперь, когда опасность миновала, Сен-Мишель взглянул на молодого офицера несколько иными глазами. Он впервые видел его в деле и был поражен его хладнокровием и мужеством. И только в эти минуты он понял, почему этот отчаянный капитан с таким риском для собственной жизни поспешил на спасение обреченных на смерть людей.

Чтобы там не говорили об идеях и идеалах, успех любого дела решали люди, и, раз и навсегда усвоив эту истину, Наполеоне дорожил своей репутацией. Отступись он сейчас от поверивших ему людей, и он вряд ли мог расчитывать на дальнейшую поддержку своих земляков. Трусости и предательства на острове не прощали никому.

Комиссар был не далек от истины. Наполеон всегда будет дорожить мнением простых солдат, и, наверное, именно поэтому только что спасенные им люди восприняли его приказ штурмовать цитадель как должное. С таким командиром они не боялись ничего.

— Как только мы высадимся на берег, — Наполеоне взглянул на комиссара, — вы ударите по крепости изо всех орудий и будете бить по ней до тех пор, пока гарнизон не сдастся!

Довольный тем, что Буонапарте не берет его с собой, Сен-Мишель похлопал его по плечу.

— Сделаем, капитан, можешь быть спокойным!

Буонапарте прыгнул в шлюпку. Но спокойным он не был. Он хорошо помнил страшные уроки экспедиции на Сардинию и очень опасался, что решительный на словах комиссар в последний момент дрогнет и провалит все дело.

Так оно и случилось, и, когда несколько ядер упали в угрожающей близости от корвета, Сен-Мишель отдал приказ отойти на безопасное расстояние.

Буонапарте оказался в тяжелом положении, и теперь ему приходилось расчитывать только на полторы сотни смельчаков, которые вместе с ним шли на штурм крепости.

Ни о каком возвращении на суда не могло быть и речи, крепостные батареи обслуживала опытная прислуга, и она без особого труда разнесла бы в щепки их лодки.

Но даже в эту минуту Наполеоне меньше всего думал о себе, и куда больше его волновала судьба матери и сестер. Как-никак, а именно он явился причиной всех их несчастий, и именно им пришлось бы отвечать за все то, в чем его обвиняли паолисты, попади они в их руки.

— Возьми троих людей, — взглянул он лежавшего рядом с ним Санта-Риччи, — и отправляйся к Равелино…

— Зачем? — удивился тот.

— Там моя мать и сестры! Сделай что хочешь, но переправь их на корвет!

— Переправлю! — улыбнулся отважный парень, даже не подумав возражать своему комнадиру, который предлагал ему не увеселительную прогулку, а посылал, возможно, на верную смерть.

Весело подмигнув приятелю, Санта-Риччи ушел, и молодой офицер в какой уже раз подумал о том, какое же это счастье иметь преданных людей. Конечно, смелость и знания стоили дорогого, но грош цена была всем этим знающим и смелым людям, если в любой момент они могли предать.

Отогнав корвет и потопив два фелюки, гарнизон крепости принялся за десант, и Буонапарте не оставалось ничего другого, как отвести своих людей в небольшую башню Капителло в километре от крепости. В течение нескольких часов Наполеоне вел неравный бой, и к вечеру в его отряде осталось всего около трех десятков человек.

В полночь в Капителло появился Санта-Риччи.

— Можешь спать спокойно, гражданин капитан, — широко улыбнулся он, — сеньора Летиция с дочерьми на корвете!

Наполеоне обнял товарища. Спрашивать Джакопо, зачем он вернулся, капитан не стал. Санта-Риччи не представлял себе жизни без приключений, и то, что другим представлялось драмой, ему казалось игрой.

— Корвет стоит на рейде в двух километрах от Аяччо, — продолжал Санта-Риччи, — у берега нас ждут шлюпки… А там, — махнул он рукой в темноту, — тебя ждет твой старый приятель Перальди!

Буонапарте усмехнулся. Все правильно, старый лис горел жаждой мщения и не собирался упускать возможности расчитаться со своим злейшим врагом.

В два часа ночи Наполеоне собрал людей.

— Будем пробиваться к Бонифацио, где нас ждут шлюпки и корвет, — сказал он. — Это очень опасно, но другого выхода у нас нет!

Изучая военную историю, Буонапарте много раз убеждался в том, что на войне куда чаще проходят именно те операции, которые расчитаны на неожиданность и риск. Так случилось и на этот раз. Перальди и в голову не пришло, что такой малочисленный отряд пойдет на прорыв плотного кольца окруживших его войск.

Эта дерзкая выходка стоила Наполеоне еще пятнадцати человек, зато остальные сумели прорвать оцепление и со всех ног бросились туда, где их ждало спасение.

У самого берега молодой офицер нарвался на засаду, и в какой уже раз его спасло потрясающее умение принимать самые рискованные и неожиданные решения.

Вопреки всякой логике, он кинулся не к морю, а вглубь острова. Сбив преследователей с толку, он снова повернул к берегу и, прыгая под градом сыпавшихся на него со всех сторон пуль с утеса на утес, пусть не намного, но все же опередил погоню.

Застрелив у самой воды кинувшихся на него двух рослых парней, он с разбега прыгнул в шлюпку, и четыре дюжих матроса с силой налегли на весла.

Еще через минуту на берегу появились его преследователи и, уже понимая, что их жертва ускользает от них, открыли по ней ураганный огонь.

Но Буонапарте было уже не до них. Со смешанными чувствами смотрел он на удалявшийся от него с каждым взмахом весел родной город, над которым висело зарево пожара. Он вздохнул.

В какой уже раз все его мечты пошли прахом. На охваченном восстанием острове лилась кровь его товарищей, пылали костры повстанцев, а его имя было предано анафеме. Но того отчаяния, с каким он воспринимал свои первые поражения, не было.

Он сражался не зря, и неудачи, как он начинал понимать, учили куда больше любых побед. Взять хотя бы его. Разве годы борьбы не научили его оценивать людей и ситуации? Разве он не понял, что любые даже самые громкие слова слишком мало значат в этой жизни и что между идеалами и настоящей жизнью лежит бездонная пропасть?

Разве не благодаря этим временным, как он надеялся поражениям, навсегда исчез тот наивный и мечтательный поклонник Руссо, который столько лет прожил в созданном им самим мире мире иллюзий и воздушных замков?

Жизнь быстро разбила эти замки, но даже сейчас Наполеоне не чувствовал себя побежденным и был готов к новой борьбе за то место, какое он по праву сильного и способного человека должен был занимать под солнцем. Хотя бы на той же Корсике, которую он, несмотря ни на что, не желал оставлять Паоли и всем этим перальди и поццо ди борго…

Его планам не суждено было сбыться, и на родине он побывает всего один раз, возвращаясь из Египетского похода. Трудно сказать, что творилось у него в душе, когда он снова увидел ту самую землю, на которой оставил столько надежд. Но напрасно сбежавшиеся в порт жители Аяячо просили своего знаменитого земляка выдти к ним, на берег Наполеон так и не сошел.

Но даже после всего случившегося с ним он навсегда сохранит уважение к Паоли, в котором, несмотря ни на что, видел великого героя своего времени.

Став императором, он напишет ему в высшей степени уважительное письмо и предложит ему пенсион.

Да и сам Паоли будет гордиться подвигами своего сотечественника и почувствует себя по-настоящему счастливым, когда Бонапарт жестоко накажет столь ненавистную всем корсиканцам Геную.

Все это будет потом, а пока его ждала новая жизнь, в которой он собирался руководствоваться не идеалами и отвлеченными теориями, а трезвым расчетом и оценкой обстоятельств.

Он сделает все возможное и невозможное и обязательно поймает удачу! Отныне никаких кумиров и никакой веры ни во что! Только разум, только расчет, только интуиция!

К черту любые проявления сентиментальности и все, что мешает продвижению вперед! На землю Франции вступит совершенно новый человек, свободный от предрассудков и готовый на все…

Часть IV
Звезда над Тулоном

Глава I

К великому удивлению опального патриота, на этот раз Франция встретила его как родного. И в этом не было ничего удивительного, так как страной правили такие же якобинцы, каким показал себя на Корсике мятежный капитан.

У него вообще начинало складываться впечателение, что всякий раз он возвращался совсем в другую страну, которая разительно отличалась от той, которую он совсем недавно покинул.

Так оно было на самом деле. После казни жирондистов заседавшие в Конвенте монтаньяры принялись разрабатывать меры, направленные на умиротворение провинций. В политическом плане была разработана новая конституция, задуманная в качестве модели демократических принципов и практики.

Конвент выступил в поддержку крестьян и отменил все сеньоральные и феодальные повинности без компенсации, а также разделил имения эмигрантов на небольшие земельные наделы, чтобы их могли покупать или арендовать бедные крестьяне. Он провел также раздел общинных земель.

Новое земельное законодательство было призвано стать одним из сильнейших звеньев, связывавших крестьянство с революцией. С этого момента самую большую опасность для крестьян представляла реставрация, которая могла отнять их земли, и поэтому ни один из последующих режимов не пытался аннулировать данное решение.

К середине 1793 старый социальный и экономический строй был ликвидирован: были отменены феодальные повинности, упразднены налоги, дворянство и духовенство были лишены власти и земель.

В местных округах и сельских коммунах установилась новая административная система. Непрочной осталась лишь центральная власть, которая еще долгие годы подвергалась резким насильственным изменениям.

Непосредственной причиной нестабильности послужил продолжавшийся кризис, спровоцированный войной.

К концу июля 1793 французская армия переживала серию неудач, что создавало угрозу оккупации страны. Австрийцы и пруссаки наступали на севере и в Эльзасе, в то время как испанцы, с которым Питт в мае заключил союз, угрожали вторжением со стороны Пиренеев. Ширился мятеж в Вандее.

Дипломатические неудачи, поражения в Вандее привели к падению первого Комитета общественного спасения, или, как его еще называли, «комитета Дантона». И этот человек достин того, чтобы сказать о нем несколько слов.

Сын прокурора бальяжа Арси-сюр-Об Жака Дантона детство провёл в семинарии и светском пансионе в Труа. С юных лет он преклонялся перед древним миром. Готовясь к адвокатской профессии, Дантон познакомился с литературой XVII и XVIII векво и стал активным члнеом одной из масонских лож. В 1787 году он купил место адвоката при совете короля, считая возможным переворот сверху.

С 1789 года Дантон деятельно проводил республиканские идеи в разных собраниях и клубах, играл видную роль в событиях 14 июля и был одним из основателей клуба кордельеров. Всюду и всегда Дантон был против двора, министерства, национального собрания. 17 июля 1791 года он призывал народ подписывать петицию о низложении короля на Марсовом поле.

После подавления этого движения Дантон уехал в Англию и вернулся к выборам в законодательное собрание. В депутаты он не попал, но стал подготавливать низложение короля то в качестве администратора департамента, то в звании товарища прокурора Парижской коммуны, то в клубах, то среди отрядов народного войска — федератов Марселя и Бретани.

В ночь с 9 на 10 августа 1792 Дантон дал толчок к образованию нового, более республиканского генерального совета коммуны, арестовал Манда, преемника Лафайета в командовании национальной гвардией, и заменил его Сантерром. После 10 августа Дантон стал министром юстиции. Опираясь на Парижскую коммуну, он возглавил борьбу против роялистов.

Враги Дантона обвиняли его в продажности, растратах и организации сентябрьских убийств. Как заяывил сам Дантон, ни предупредить, ни тем более остановить сентябрьские убийства он не мог и отнёсся к кровопролитию с тем же равнодушием, с каким отнесется к своей собственной гибели.

Когда Дантон стал депутатом Конвента от Парижа, ему весьма досталось от жирондистов за свою предыдущую деятельность в министерстве. Он стоял в конвенте за свободу печати, за законы против эмигрантов, за осуждение короля, был одно время председателем клуба якобинцев и членом первого Комитета общественного спасения.

После победы при Жемапе Дантон был послан в Бельгию для налаживания жизни в завоеванной области. Политика вмешательства вызывала вызывала в соседних государствах, и Дантон настоял на решении Конвента не вмешиваться во внутренние дела других наций и не предпринимать наступательных войн.

Целью дальнейших дипломатических сношений и военных вооружений он ставил мир и признание республики другими державами. Дантон содействовал замене парламентского правления Жиронды временной революционной диктатурой комитета общественного спасения и стал вести борьбу с противниками революции внутри и вне Франции посредством революционных трибуналов и колоссальных наборов.

Период с апреля 1793 по сентябрь 1793 года стнает эпохой наибольшего влияния Дантона. Во внешних сношениях он наметит целую политическую систему для своих преемников: поддерживать в Англии все оппозиционные элементы против Питта, добиваться нейтралитета мелких держав, попытаться отделить Пруссию и Баварию от коалиции, силой укротить Сардинию и Испанию и бороться против Австрии, создавая ей затруднения на Востоке агитацией в Польше и Турции.

Со времени учреждения второго Комитета общественного спасения начинается переход власти, с одной стороны, к эбертистам, с другой — к Робеспьеру. Дантон недостаточно противодействовал этому переходу, часто находясь вне Парижа и слишком рассчитывая на свою популярность. Он не одобрял продолжения казней, и его стали обвинять в излишней снисходительности. Незадолго до своего ареста, Дантон ответил друзьям, предлагавшим ему бежать из Франции: «Возможно, вы и правы, но как унести родину на подошвах своих сапог?»

После падения эбертистов, когда влияние Робеспьера достигло апогея, 31 марта 1794 года, Дантон и его друзья будут арестованы. Новым постановлением Конвента обвиняемые будут поставлены вне закона.

Дантонисты (Камилль Демулен, Эро де Сешель, Фабр д'Эглантин и другие) будут обвиняться в заговоре с целью ниспровержения республики и будут казнены. По дороге к эшафоту Дантон будет подбадривать себя словами: «Вперёд, Дантон, ты не должен знать слабости!» А проезжая мимо дома, где жил Робеспьер, Дантон крикнул: «Максимилиан, я жду тебя!»

«Сначала на эшафот взошёл Геро де Сешель, — вспоминал палач Шарль Анри Сансон, — а с ним и Дантон, не ожидая, чтобы его позвали. Ещё нож гильотины не был очищен, как Дантон уже приблизился. Я удержал его, приглашая отвернуться, пока уберут труп, но он лишь презрительно пожал плечами: „Немного больше или меньше крови на твоей машине, что за важность? Не забудь только показать мою голову народу; такие головы не всякий день удается видеть“. Это были его последние слова».

Как уже говорилось выше, в созданный в июле 1793 года второй Комитет общественного спасения Дантон не вошел. Декретом Конвента состав Комитета Общественного спасения был уменьшен до девяти человек. Это были Жанбон Сент-Андре, Барер, Гаспарен, Кутон, Эро де Сешель, Сен-Жюст, Робер Ленде, Тюрио и Приер. 27 июля 1793 года в связи с болезнью Гаспарен был заменен Робеспьером.

Постепенно Комитет стал сосредоточием всей власти в революционной Франции, а Робеспьер — признанным главой Комитета.

Под его руководством Комитет в течение лета обеспечил перелом на военных фронтах и победу республики. Что же касается его отношений с Дантоном, то они оставляли желать много лучшего.

К личной вражде между двумя якобинскими лидерами примешивалось острое столкновение с новым противником — якобинскими экстремистами, которых называли «бешеными». Это были наследники Марата, убитого 13 июля жирондисткой Шарлоттой Корде.

Разруха в стране царила страшная, и Комитет общественного спасения был вынужден по мере возможности решать экономические проблемы разоренной страны. Хлеба в стране не было, зато инфляция цвела пышным цветом.

Якобинцы начали бороться с ростом цен запретом роста цен. Хлеба от этого больше не стало, зато возникли огромные очереди, а продукты питания постепенно переместились на черный рынок. Горожане были недовольны: заморозив цены на основные продукты питания, якобинцы были вынуждены заморозить и зарплаты.

В село устремились продотряды с комиссарами — реквизировать хлеб у крестьян, чтобы накормить горожан. По всей стране вспыхивают крестьянские восстания. Начинается гражданская война.

Конвент принял новую Конституцию и сам потребовал отсрочить ее ведение в действие. «В обстоятельствах, — заявил Робеспьер, — в которых ныне находится республика, Конституция не может быть применена… Правительство не должно считать себя связанным обязанностью соблюдать конституционные права и гарантии, его главная задача заключается в том, чтобы силой подавить врагов свободы… Надо управлять при помощи железа там, где нельзя действовать на основе справедливости».

И он без малейших колебаний действовал на этой самой основе, приняв декрет о введении в стране «революционного порядка управления».

Теперь страной правил Комитет общественного спасения, а главным оружием революции был объявлен террор. Людей казнили тысячами. В Париже чуть ли не каждую минуту в корзины летели головы гильотинированных врагов народа.

Казнили простых горожан. Казнили генералов. Казнили ученых. Был арестован и казнен Лавуазье — открыватель закона сохранения массы, разработавший для революции метрическую систему.

Зачитывая приговор этой гордости французской науки, председатель трибунала заявил, что «республика не нуждается в ученых». Лавуазье был обвинен «в заговоре с врагами Франции против французского народа, имевшем целью похитить у нации огромные суммы, необходимые для войны с деспотами». Английский шпион, короче.

«Палачу довольно было мгновения, чтобы отрубить эту голову, — горько воскликнул Лагранж после казни, — но будет мало столетия, чтобы создать другую такую же!»

Была распущена Академия наук, были арестованы и ждали казни астроном Кузен, геологи Демаре и Гаюи, астроном Кассини. Были казнены математик де Саро, астроном Байи, почетный член Французской академии наук Ларошфуко. Философ Кондорсэ и математик Шамфор, не дожидаясь ареста и бредовых обвинений, покончили жизнь самоубийством.

Размах террора был таким, что вряд ли во Франции можно найти человека, родственник, сосед или знакомый которого не попал бы на плаху. Отец великого физика Ампера был казнен, а имущество семьи врага народа конфисковано.

Под давлением «бешеных» Комитет, признанный теперь реальным правительством Франции, принял более жесткие меры против спекулянтов и контрреволюционеров. Хотя к началу сентября «бешеные» потерпели поражение, многие их идеи, в частности проповедь насилия, унаследовали левые якобинцы во главе с Эбером, которые занимали весомые позиции в Парижской коммуне и Якобинском клубе.

Они требовали ужесточить террор, а также ввести более жесткий контроль правительства над снабжением и ценами. В середине августа Лазарь Карно, вскоре получивший титул «организатора победы», вошел в состав Комитета общественного спасения, а 23 августа Конвент объявил всеобщую мобилизацию.

Понятно, что подобные Буонапарте политические беженцы пользовались особым отношением во Франции. Другое дело, что дальше положенного жертве революции, каковой он теперь являлся, небольшого пенсиона, дело не пошло. Но Летиция была рада и этим крохам.

Как и всегда, денег не хватало, и семья Буонапарте переехала из Тулона в более дешевый Марсель. Но это не спасло положения, и в погоне за деньгами братья Буонапарте шли на любые хитрости. Люсьен, который на удивление быстро превратился в очень бойкого и красноречивого демагога, присвоил себе метрическое свидетельство Наполеоне и, благодаря прибавке в годах, получил теплое местечко в штабе итальянской армии. Воспользовался бумагами брата и Жозеф и, выдав себя за полковника национальной гвардии, сумел пристроиться в интенданство. Наполеоне отправился в Ниццу, где стоял его полк.

Буонапарте уже бывал в Ницце, и тогда она неприятно поразила его неимоверным количеством проституток и игорных домов, и ничего хорошего от нового свидания с этим пустым и легкомысленным городом он не ждал. Но стоило ему только покинуть забитый разноцветными фелюками порт, как он ощутил совершенно не свойственное веселому и беззаботному городу напряженние.

На улицах было полно возбужденных горожан, и из их разговоров Наполеоне узнал о казни маркиза де Перона и его племянника. В жестокой драке за недавно обретенную власть Робеспьер не останавливался ни перед чем.

Впрочем, чему удивляться! Жирондисты перенесли всю борьбу в провинции, и теперь вся южная Франция полыхала в огне восстаний. Лион, Марсель, Бордо, Нант, Тулуза и десятки других городов заявили о своем нежелании подчиняться якобинцам.

В июне восстали недовольные набором в армию крестьяне Вандеи и соседних с нею областей, и якобинцы с великой готовностью подняли брошенную им перчатку.

В Марселе с мятежниками «разбиралась» особая армия, в Вандее «адские колонны» в считанные дни перебили более ста тысяч мятежников и две тысячи «врагов отечества» было утоплено в Луаре возле Нанта. Десятки тысяч человек без суда и следствия были казнены в Париже по приказу Комитета общественного спасения. Ну а после того как Шарлотта Корде убила Марата, а роялисты в Лионе расправились с другим «другом народа» Шалье, якобинцы усилили террор, и в стране началась гражданская война.

Штаб полка находился в большом старинном особняке напротив церкви Сен Франсуа де Поль рядом с центральной площадью, где должна была состояться казнь.

Буонапарте слышал о придуманном врачом Гийотеном ужасном приспособлении для обезглавливания осужденных на смерть, и вот теперь ему предоставилась возможность впервые увидеть эту страшную машину в действии.

На казнь известного аристократа собрался весь город, и рев огромной толпы напоминал шум прибоя. Как и в Париже, осужденных на казнь везли в телеге, и стоило только ей появиться на площади, как на ней воцарилась тяжелая тишина.

С помощью молодого человека с падавшими ему на плечи густыми черными кудрями маркиз слез с повозки. Толпа изумленно ахнула. Неужели этот низкорослый человечек в измазанном кровью камзоле и бледным лицом и был той самой грозой революции, чьим именем пугали детей? Да ему куда более пристало ухаживать за розами, нежели воевать!

Однако это было именно так. В не большом и не очень сильном теле маркиза Эжена де Перона жил несгибаемый и злой дух, и венцом его кровавой деятельности стал расстрел целой деревни только за то, что ее жители посмели оказать помощь раненному республиканцу. За маркизом долго охотились, и вот теперь пришла пора и ему заплатить по счету…

Буонапарте с интересом смотрел на Перона. Да, видимо, не зря ходили легенды об удивительной выдержке и хладнокровии маркиза. Даже в этот страшный час он держался так, словно находился не у подножия эшафота, а у себя в имении на званом обеде. На его бледном от потерянной крови лице не было ни страха, ни раскаянья, оно было спокойно и надменно.

Все в той же мертвой тишине де Перон медленно поднялся на эшафот и, подняв голову, долго смотрел в высокое синее небо, словно старался угадать тот самый путь, по которому через несколько минут должна была полететь его отделенная от тела душа. Затем осенил себя крестом и лег на порыжевшую от крови скамью.

Блеснул на солнце нож гильотины, голова маркиза скатилась в корзину, и в следущее мгновение палач поднял ее за измазанные кровью седые волосы под восторженные крики толпы. А на эшафот уже всходил с гордо поднятой головой тот самый молодой человек с ниспадавшими на плечи волосами…

Буонапарте не стал дожидаться продолжения и, бесцеремонно расталкивая зевак, пошел прочь. Он уже давно не обманывался на свой счет и вынужден был признать, что куда больше симпатизировал де Перону, нежели всей этой орущей и свистящей вокруг него сволочи. Ничего, кроме холодного презрения к мясникам и бакалейщикам, он не чувствовал. Да, он воевал с аристократами, и все же де Перон был ему куда ближе оборванных республиканцев, ни один из которых не был способен встретить смерть с таким достоинством и спокойствием, с каким ее встретил только что убиенный ими маркиз…

Начальник артиллерийского парка полковник Дюжар, рослый плотный мужчина лет сорока, с хриплым голосом записного гуляки, встретил своего нового подчиненного приветливо.

— Наслышан, наслышан о твоих приключениях, капитан! — прогрохотал он, словно клещами сжимая руку Буонапарте своей поросшей густым рыжим волосом ручищей. — Ты молодец! И не горюй, — с силой ударил он своего нового подчиненного по плечу, — мы вернем тебе твою Корсику! Дай только срок! А предателя Паоли повесим на рее английского фрегата, или пустим под гильотину как этого маркизишку!

Неожиданно полковник захохотал так, словно и на самом деле сказал очень смешную вещь. Капитан даже не улыбнулся, и Дюжар резко оборвал смех.

— Ты что, — подозрительно взглянул он на него, — думаешь иначе?

— Нет, — покачал головой Буонапарте, не желая вступать в спор с далеким от корсиканских проблем полковником, — не думаю… Но мне не до смеха, когда я вспоминаю о том, что происходит сейчас на моей родине…

— Это другое дело, — понимающе кивнул Дюжар.

Он хотел еще что-то сказать, но в этот момент в комнате появился его заместитель майор де Буше, высокий худой человек с плоским лицом и умными усталыми глазами.

— Что у тебя? — взглянул на него полковник.

— Прибыл генерал дю Тейль! — доложил тот.

Услышав имя начальника артиллерии итальянской армии, Дюжар мотнул головой.

— Где он?

— Осматривает береговые батареи!

— Давайте за мной! — воскликнул Дюжар и поспешил из комнаты.

Заметив вопросительный взгляд майора, Наполеоне представился.

— Капитан Буонапарте!

Воспитанный в старых традициях офицер козырнул, что в республиканской армии было строжайше запрещено.

— Майор де Буше, заместитель полковника Дюжара!

Молодые люди пожали руки и поспешили за полковником. Буонапарте не терпелось увидеть начальника артиллерии армии. Ему было хорошо известно имя генерала, и он не сомневался в том, что это был старший брат его оксоннского покровителя Жан дю Тейль.

Он не ошибся, и, когда осмотр батарей был закончен, генерал попросил его остаться, чем вызвал явное неудовольствие Дюжара, резанувшего своего подчиненного ревнивым взглядом.

— Вы служили в Оксонне, не так ли? — спросил дю Тейль, когда они остались одни.

— Да, гражданин генерал! — слегка наклонил голову капттан.

— Брат, — улыбнулся генерал, — рассказывал мне о ваших талантах, и я искренне рад тому, что получил такого блестящего офицера!

— Благодарю вас! — еще раз поклонился Наполеоне, тронутый лестной харатеристикой. — Я храню самые лучшие воспоминания о нашей службе с генералом и с превеликим удовольствием повидался бы с ним! Надеюcь, он в добром здравии? — вопросительно взглянул он на дю Тейля.

Он не случайно задал этот вопрос. Он много беседовал с генералом и хорошо знал, что тот никогда не придерживался революционных взглядов.

— Да, — улыбнулся дю Тейль, — он отказался эмигрировать и теперь командует артиллерией в армии Келлермана, которая отличилась при осаде Лиона…

Против своей воли, дю Тейль с особым выраженеим произнес слова «отказался эмигрировать», и Буонапарте понимающе покачал головой.

Начальник артиллерии явно хотел показать свою приверженность к республике. Вряд ли бы он сам, будучи генералом, пошел бы служить в республиканские войска, но дю Тейля он не осуждал. Кто знал, что ему пришлось пережить, прежде чем он дал согласие на свою службу под трехцветным знаменем.

Генерал пробыл в Ницце до вечера и, уезжая, назначил Наполеоне своим офицером по особым поручениям на береговых батареях, чем сразу же восстановил против него Дюжара, весьма недовольного такой близостью подчиненного ему капитана с его начальником.

Однако Буонапарте не строил за спиной бравого полковника никаких козней, и уже очень скоро он проникся к нему самой настоящей симпатией. Дюжар был воякой от Бога и умел ценить военные таланты в других людях.

К его великой радости, молодой офицер развернул невиданную в Ницце активность и уже через несколько дней представил ему рапорт о плачевном состоянии практически всех береговых укреплений и батарей.

— И что же мы будем делать? — взглянул тот на Наполеоне, делая ударение на слове «мы». — Реконструкцию укреплений мы еще кое-как осилим, а где взять пушки?

— В Авиньоне! — улыбнулся Буонапарте, который уже согласовал с дю Тейлем свою поездку в город, где ему надлежало принять орудия и амуницию для итальянской армии. Как и генерал, он не без основания опасался того, что все эти бесценные трофеи могут попасть в руки восставших марсельцев.

Дюжар с чувством хлопнул его по плечу. Все правильно! В Авиньон имелся превосходный арсенал и там можно будет поживиться не только орудиями, но и многим другим. Но уже в следующее мгновенье улыбка сбежала с его лица. У всей этой затеи был один существенный недостаток: ее нельзя было осуществить.

Немногие смельчаки осмеливались путешествовать в эти страшные дни по полыхавшей в огне контрреволюции южной Франции, где каждый в каждом видел врага, а роялисты в своей жестокости мало в чем уступали республиканцам.

— Не волнуйся, полковник, — поспешил успокоить своего начальника Буонапарте и неожиданно для самого себя поведал Дюжару о том, как спасал орудия у берегов Сардинии. — И поверь мне, — закончил он свой короткий рассказ, — там было не легче!

Дюжар поверил и с неожиданной для него мягкостью произнес:

— Зря не рискуй, Наполи… Республика не так богата, чтобы терять таких офицеров…

Буонапарте крепко пожал протяную ему руку, и небольшой отряд пустился в свой рискованный путь.

Стояла страшная жара, и скакавший рядом с Буонапарте подпоручик Ля Круа то и дело бросал восхищенные взгляды на своего командира, который казался ему выкованным из стали. И он, наверное, очень бы удивился, если бы узнал, что его железный капитан думал сейчас отнюдь не о делах службы.

Так оно и было на самом деле. В Марселе Наполеоне познакомился с необыкновенной женщиной. Шарлотта Миделтон была дочерью француженки и американского моряка. Мать Шарлотты рано умерла, а отец ни в чем не стеснял ее свободы.

Она была великолепно сложена, а чудесные черные, полные живого огня глаза могли победить сердце любого мужчины. Она говорила удивительным, полным метафор языком, и Наполеон с удвовльствием слушал ее, похожую на журчанье ручья, речь.

Единственное, что ему не нравилось в девшуке, так это, что она слишком много говорила. Но когда он сказал ей об этом, она удивленно взглянула на него.

— Вы рутинер, — сказала она, — у меня в голове в тысячу раз больше мыслей, чем у вас слов! И я должна высказывать их, иначе просто лопну.

Эта дерзость нравилась молодому человеку. Очень скоро он сошелся с ней, каждый день говорил о любви и чувствовал себя счастливым. Нравилось ему и то, что Шарлотте был нужен не просто любовник.

Она была честолюбива и мечтала прославиться вместе со своим избранников, благо, что революция пока еще давала такие возможности. Особенно много она стала говорить о своем будущем подвиге после казни Шарлотты Корде.

Наполеоне хорошо знал от приехавшего из Парижа знакомого офицера историю этой отчаянной женщины. А случилось это так.

13 июля 1793 года, в половине восьмого вечера, когда солнце клонилось к закату и крыши Парижа горели расплавленным золотом угасающего дня, возле дома номер тридцать на улице Кордельеров остановился фиакр.

Из кареты вышла стройная девушка и медленно направилась к дверям. Скромное белое платье подчеркивало совершенство ее фигуры. Из-под круглой шляпы с зелеными лентами выбивались густые темно-русые волосы, отливавшие цветом ржаных колосьев, а розовая косынка на плечах оттеняла белизну благородного лица.

Большие голубые глаза смотрели задумчиво и печально. Весь ее облик говорил о полной отрешенности от мирской суеты, как будто юное создание, еще ступая по земле, душой своей уже навсегда оставило земные заботы.

И это впечатление не было обманчивым. Девушка шла, чтобы умертвить другого человека и умереть самой. Ее звали Шарлотта де Корде.

Праправнучка великого драматурга Пьера Корнеля, она принадлежала к обедневшему дворянскому роду. В свои 25 лет успела познать нужду и нелегкий сельский труд. Воспитанная на республиканских традициях античности и на идеалах Просвещения, она искренне сочувствовала революции.

События 2 июня болью отозвались в ее сердце. Рушилась, не успев утвердиться, просвещенная республика, а ей на смену шло кровавое господство разнузданной толпы под предводительством честолюбивых демагогов, главным из которых был Марат.

С отчаянием взирала Шарлотта на опасности, угрожавшие свободе, и в душе ее росло желание спасти страну. После недолгого размышления она решила убить того, кто был виновником разгоравшейся гражданской войны. Так она оказалась в доме на улице Кордельеров.

Шарлотта приблизилась к дверям и обратилась к привратнице:

— Я хочу видеть гражданина Марата!

Когда Шарлотта вошла в полупустую комнату, Марат сидел в ванне, покрытой грязной простыней. Перед ним на доске лежал лист бумаги.

— Вы прибыли из Кана? — спросил он. — Кто из бежавших депутатов нашел там прибежище?

Шарлотта назвала имена. Марат зло усмехнулся:

— Прекрасно, скоро все они окажутся на гильотине!

Больше он ничего не успел сказать. Девушка выхватила спрятанный под косынкой нож и вонзила его в грудь Марата. Тот страшно закричал, но, когда в комнату вбежали люди, «друг народа» был уже мертв.

Шарлотта Корде пережила его на четыре дня. Ее еще ожидали гнев разъяренной толпы, жестокие побои, врезавшиеся в кожу веревки, от которых руки покрылись черными кровоподтеками. Она мужественно перенесла многочасовые допросы и судебный процесс, спокойно и с достоинством отвечая следователям и прокурору.

— Я видела, — сказала она на допросе, — что гражданская война готова вспыхнуть по всей Франции, и считала Марата главным виновником этой катастрофы. Я никому не говорила о своем замысле. Я считала, что убиваю не человека, а хищного зверя, пожирающего всех французов…

При обыске у девушки нашли написанное ею «Обращение к французам, друзьям законов и мира», где были и такие строки: «О, моя родина! Твои несчастья разрывают мне сердце. Я могу отдать тебе только свою жизнь и благодарю Небо за то, что могу располагать ею».

Вечером 17 июля 1793 года Шарлотта Корде, облаченная в алое платье «отцеубийцы», взошла на эшафот. Она сохраняла полное самообладание и лишь на мгновение побледнела при виде гильотины. Когда казнь свершилась, помощник палача показал зрителям отрубленную голову и нанес ей пощечину. Толпа ответила глухим рокотом возмущения.

Однако последствия самоотверженного поступка Шарлотты оказались совершенно иными, чем те, на которые она рассчитывала. Те жирондисты, которых она собиралась спасти, были обвинены в сообщничестве с нею и казнены.

Смерть Друга народа стала предлогом для его соратников сделать террор государственной политикой. Адское пламя гражданской войны поглотило принесенную ему в жертву жизнь, но не погасло, а взметнулось еще выше.

Если подруга Наполоене и до этой трагической истории бредила подвигами во имя родины, то теперь, когда у нее перед глазами стоял столь якрий пример, она замучила капитана своими бесконечными разговорами о жертвах. И напрасно он пытался успокоить горевшую в ней страсть разговорами о том, что у женщин совсем другое предназначение. Шарлотта не только не желала слышать его доводов, но еще и обижалась на него.

— Ты, — часто говорила она, — видишь во мне существо второго сорта! Но ты увидишь и то, как ты ошибался!

К счастью, как это часто бывает у экзальтированных натур, Шарлотта пока так и не определилась с тем, какой именно подвиг ей надлежало совершить. Утомленный ее постоянными разглагольствованиями о долге и чести Наполоене очень надеялся, что до самого подвига дело так и не дойдет.

В их последнюю ночь Шарлотта превзошла себя и не дала ему сомкнуть глаз. А когда он в последний раз поцеловал ее полные и налитые любовью, словно спелые вишни, губы, она пообещала приехать к нему в действующую армию и вместе с любимым «пасть на поле брани за Республику». Трясясь сейчас под палящим солнцем в седле, он очень надеялся на то, что и на этот раз его возлюбленная ограничется мечтами.

Не нравилось ему и то, что кумиром его возлюбленной был Марат, чье имя ассоциировало у населения Франции со словом смерть. Причина разногласий между Робеспьером и Маратом заключалась не только в кровожадности последнего, но и в качественном, принципиальном различии в понимании террора. Для Робеспьера, во всяком случае, на начальном этапе, террор был необходимой разновидностью военных действий. Массовые казни должны были обеспечить устранение конкретных лиц, обезглавив верхушку контрреволюции.

Марат понимал террор иначе, и террор для него был прежде всего великолепный способ «постоянно держать народ в возбуждении», способ создания особого морального и психологического состояния народных масс с тем, чтобы, опираясь на это состояние, править и побеждать.

Террор в его понимании должен был стать не просто очередным этапом военной операции, но сознательным индуцированием тотального психоза, массовой истерии, надежным гарантом перманентного шока. Террор как политика, террор как индустрия, террор как культура и искусство.

Говоря откровенно, в те времена были люди и пострашнее, как тот же Колло д'Эрбуа, однако именно Марат стал олицетворением террора потому, что он сумел наиболее осознанно среди всех революционеров, включая Робеспьера, декларировать террор не только как радикальную репрессивную меру, но как агрессивный информационный акт. «Марат — это дикобраз, которого не только нельзя коснуться даже пальцем, но и никому не дано уловить суть его идей», — сказал о нем его современник, кордельер Шабо.

Как он сам относился к террору? Молодой офицер никогда не рассуждал на эту тему, поскольку в глубине души знал, что сам он не остановился бы ни перед чем.

«Я испытываю такое душевное состояние, — писал он года спустя, — как будто я нахожусь накануне сражения в глубокой уверенности, что нелепо себя беспокоить мыслями о будущем тогда, когда смерть сторожит нас на каждом шагу и может все сразу прикончить. Все побуждает меня с презрением относиться к смерти и к судьбе. Если такое душевное со стояние продлится, то я могу дойти до того, что даже не сойду с дороги, если навстречу мне будет мчаться экипаж. Мой рассудок удивляется этому, но зрелище, которое представляет страна в данную минуту, и привычка к игре случая привели меня в такое состояние»…

В этих словах Буонапарте отразилось не только его душевное состояние, но и состояние большинства людей во Франции. Революция еще не кончилась, и то, что принесет «завтра», никому не было известно и даже предвидеть было трудно.

Но он очень хорошо знал, что если завтра ему представиться шанс, чтобы выдвинуться на первый план, он пойдет на все. И когда в Париже в котябре 1795 года началось реакционное движение против конвента и Баррас, бывший членом комитета для поддержания общественного порядка и взявший на себя военные распоряжения, призвал на помощь Буонапарте, тот не колебался.

Буонапарте перевез в ночь на 13-го вандемьера пушки к дворцу, и когда восставшие двинулись на конвент, он встретил ее перекрестным артиллерийским огнем.

Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда он смотрел на залитую кровью площадь, на которой лежало около пятисот искалеченных его ядрами тел.

Это было жестоко, но Конвент был спасен, a вместе с ним и республика, на которую он опирался. Спасителем же был Буонапарте, корсиканский эмигрант, сначала ненавидевший короля и народ Франции, а теперь спасший республику лишь для того, чтобы потом ее повалить и на ее месте воздвигнуть свой собственный императорский трон.

Сумасшедшая скачка продолжалась несколько часов, жара стала невыносимой, и капитан остановил коня.

— Жан, — взглянул он на худощавого стройного малого на красивой вороной кобыле, — посмотри! — указал он на видневшийся из-за придорожных деревьев постоялый двор.

Сержант Боске легко спрыгнул с седла и отправился на разведку. Через несколько минут он вернулся и доложил, что на постоялом дворе никого, кроме хозяина, его жены и маленькой дочери, не было, и маленький отряд въехал во двор.

Буонапарте спешился и, направляясь к стоявшему в тени густых лип длинному столу, на ходу бросил спешившему ему навстречу трактирщику:

— Яичницу, сыр, зелень и вино! Коней напоишь через час!

— Будет сделано! — согнулся в поклоне трактирщик, радуясь редкому случаю снова увидеть ту самую звонкую монету, от которой уже начал отвыкать.

Буонапарте уселся на грубо сколоченную скамью и блаженно потянулся. Как ни велика была его выносливость, но и он чувствовал себя усталым после бешеной скачки.

Через несколько минут мимо двора прошел большой отряд добровольцев, во главе которого, смешно поднимая короткие ноги, вышагивал подпоясанный трехцветным шарфом толстяк.

Он все время улыбался и, по всей видимости, был страшно доволен оказанной ему честью. Буонапарте вздохнул. Счастливый! Ему бы так…

Как ни печально, но после бегства с Корсики в его жизни ничего не изменилось. Да, его весьма сочувственно встретили и даже дали пенсион. Но что значили для него какие-то семьдесят пять франков, если сам он так и не сдвинулся с той мертвой точки, к которой, как ему уже начинало казаться, примерз навсегда.

Революцию творили молодые, а он все еще прозябал в забытых богом и людьми капитанах. Наполеоне в какой уже раз подумал о том, не поступить ли ему на службу к англичанам, уехать в Индию и, сделав там блестящую карьеру, вернуться в Европу богатым набобом…

Тем временем трактирщик накрыл на стол и, усевшись на искусно сплетенный из соломы стул, внимательно наблюдал за гостями, очень опасаясь того, как бы и эти сторонники равенства и братства не уехали, не заплатив ему за обед.

Буонапарте с удовольствием выпил приятно холодившее горло вино и принялся за вкусно пахнувшую укропом яичницу. Отобедав, он направился к лошадям, которые отгоняли хвостами густые рои мух. Они выглядели не лучшим образом, и пускаться в дорогу означало окончательно загнать их. Похлопав свою лошадь по лоснящемуся крупу, капитан вернулся к товарищам.

— У нас есть пара часов, — сказал он, — так что не теряйте времени…

— А вы? — взглянул на него Ля Круа.

— Я не хочу, — покачал головой Буонапарте.

Ля Круа кивнул и отправился к сараю, где в густой тени лежала на пожелтевшей от зноя траве солома. За ним последовали остальные, и через минуту в прокаленном воздухе стоял громкий храп.

Буонапарте улыбнулся. Да, попадись ему этот бредивший Руссо романтик лет пять назад, он нашел бы, о чем поговорить с ним! Но теперь…

Выпавшие на его долю испытания не только закалили, но и изменили его. Прежние идолы и иллюзии были безжалостно разбиты, и он давно покинул тот романтический мира, в котором прожил почти всю свою юность.

Он стал холоден, расчетлив, и подозрителен, в нем не осталось ничего ни от Вертера, ни от Гамлета, на которых он так хотел походить, и теперь ему были одинаково чужды и сомнения датского принца, и пассивная меланхоличность юного героя Гете…

«Не думайте, — скажет он много лет спустя в беседе с кем-то из писателей, — что у меня, в отличие от других, бесчувственное сердце. Я даже добрый человек, но со времен ранней молодости я старался заставить замолчать эту струну, которая с тех пор не издает ни звука…»

Так, в глубокой задумчивости, он просидел за столом целых два часа, и все это время трактирщик не спускал с него глаз, мучаясь ставшим для него с некоторых пор больным вопросом: заплатят ему или нет. Капитан заплатил, и маленький отряд снова пустился в путь.

Через три лье они встретили несколько всадников, приветливо махавшими им руками. Рассмотрев на них трехцветные пояса, Наполеоне двинулся им навстречу. Но когда до них оставалось около двух десятков метров, всадники открыли по отряду огонь.

Ля Круа кашлянул так, словно поперхнулся и, с каким-то детским удивлением взглянув на Наполеоне, стал медленно сползать с седла. Капитан выстрелил в ближайшего к нему всадника, и тот, зажав лицо руками, рухнул под ноги коню. Открыли стрельбу и его спутники, и нападавшие быстро покинули поля боя.

Буонапарте спрыгнул с коня и подошел к ля Круа. Пуля попала несчастному юноше прямо в седце, и смерть наступила мгновенно. Капитан вздохнул. Как призрачно пребывание любого из них на этой земле. Всего несколько минут назад этот полный жизни поклонник Руссо мечтал о прекрасном будущем и даже не догадывался о том, что у него уже не было никакого будущего, ни плохого, ни прекрасного…

Метрах в пяти от несчастного поручика громко стонал раеннный Боске мятежник. Пуля пробила ему бедро, и он мучился от невыносимой боли. Буонапарте приказал оказать ему помощь, и после того как его перевязали, спросил:

— Как вы здесь оказались?

Оживший после перевязки и нескольких глотков водки раненый облизал сухие губы.

— Защищаем Авиньон…

— От кого? — удивился капитан.

— От республиканцев…

— А разве Авиньон у роялистов? — в великом изумлении воскликнул Наполеоне.

— Да…

Буонапарте поморщился. Ничего подобного он не ожидал.

— Город осажден? — спросил он.

— Да, — кивнул раненый, — вчера генерал Карто попытался взять Авиньон штурмом, но не смог…

— Вы офицер?

— Поручик Пьер де ля Шез! — представился раненый. — Вы, кажется, тоже?

— Да…

По тонким губам поручика пробежала презрительная усмешка.

— Не понимаю, — пожал он плечами, — накажи меня Бог, не понимаю, как офицер и дворянин может общаться с этим сбродом!

Сам того не ведая, поручик попал по больному месту Буонапарте, который за все годы революции так и не смог полюбить широкие народные массы. Не желая вступать в бессмысленную дискуссию, он только махнул рукой.

— Бросьте! Не вам, служившим королю, рассуждать о чести и достоинстве!

— Почему? — с вызовом воскликнул поручик.

— Да потому что ваш первый дворянин сам грешил их отсуствием! — повысил голос Наполоне и, не давая поручику перебить его, продолжал: — Я приведу вам только один пример! Основная заслуга по приобретению Корсики принадлежала де Шаузелю, сделавшего для Франции много полезного. За что король и отплатил ему черной неблагодарностью, отправив своего самого способного министра в отставку только за то, что тот не пошел на поклон к его фаворитике графине Дюбарри, заявив, что герцог не может обращаться с просьбами к шлюхе. И когда офицеры и дворяне в Вандее убивают штыками беременную женщину, я слабо верю в их благородство! При желании я мог бы привести вам еще тысячу примеров, но не хочу впустую тратить время! Да и вряд ли мы с вами поймем друг друга!

— Это точно, — кивнул де ля Шез, — а потому и прошу вас пристрелить меня!

— Вот уж никогда не думал, — насмешливо взглянул на него Буонапарте, — что и я похож на людей вашей чести!

— А что толку от вашего благородства, — в сердцах воскликнул раненый, — если меня повесят на первом же дереве ваши далеко не такие благородные единомышленники!

Буонапарте задумался. Поручик был прав, и стоило ему попасть в руки к республиканцам, как с него с живого содрали бы кожу.

— А если я дам вам лошадь и отпущу на все четыре стороны? — спросил он.

В глазах де ля Шеза мелькнуло изумление.

— Если вы это серьезно… — начал поручик, но заметив нетерпеливый жест капитана, сказал: — Я согласен!

С трудом усадив де ля Шеза на коня, Наполеоне усмехнулся:

— Будьте осторожны, поручик, второй раз вам может и не повезти!

— Постараюсь! — кивнул тот.

Де ля Шез пришпорил здоровой ногой коня и взял с места в карьер. На какую-то долю секунды осадив коня, он крикнул:

— Благодарю вас, капитан!

Буонапарте задумчиво смотрел ему вслед. Да, можно обмануть кого угодно, но только не себя. Идеи идеями, но чего бы они стоили, если бы он был на месте этого носившего одну из самых громких фамилий Франции поручика. Буонапарте даже не сомневался в том, что находился бы по другую сторону баррикад.

— Напрасно ты так, капитан! — оторвал Буонапарте от его размышлений недовольный Боске. — Надо было добить его!

Капитан окинул сержанта настолько уничтожающим взглядом, что тот отступил на шаг назад, и холодно заметил:

— Я солдат, а не палач, и советую тебе это запомнить!

Маленький отряд снова тронулся в путь и через полчаса наткнулся на страшную находку. Отпущенный ими де ля Шез лежал возле застреленного коня с отрубленной головой, а все его тело было вдоль и поперек исполосовано саблями.

— Боже мой! — воскликнул, осеняя себя крестом, сержант. — Кто же его так?

Буонапарте пристально взглянул в глаза сержанта, и тот, не выдержав его пронзительного взгляда, опустил взгляд.

Часа через два путники услышали артиллерийскую канонаду и ожесточенную оружейную стрельбу. По всей видимости, Карто снова пошел в наступление. А еще минут через сорок они вышли на одну из батарей, где находился начальник артиллерии капитан Дура, известный на всю армию гуляка и весельчак. Но сейчас ему было не до веселья: наступление захлебнулось, и разъяренный оказанным ему сопротивлением Карто повел солдат в штыковую атаку.

— Он сошел с ума, этот генерал! — недоуменно покачал головой Буонапарте, наблюдая, как быстро редели ряды республиканцев.

— Господин капитан теоретик? — насмешливо взглянул на него Дура.

— В отличие от тех, кто отдал этот глупейший приказ наступать, — резко ответил Буонапарте, — господин капитан имеет голову на плечах!

Дура хотел что-то возразить, но взглянув на медальное лицо стоявшего на бруствере офицера, осекся. Было в нем нечто такое, что отбило у него всяческую охоту пикироваться с ним.

— И вы знаете что делать? — совсем другим тоном спросил Дура.

— Конечно, знаю! — даже не взглянул на него Буонапарте.

— Так делайте же, черт вас возьми! — проревел всю силу своих легких Дура. — Иначе им всем конец!

Тем временем атака окончательно захлебнулась, и уцелевшие под убийственным огнем мятежников люди, жались к трупам своих убитых товарищей, стараясь таким страшным образом найти защиту от сыпавшихся на них пуль.

— Что ты стоишь? — в отчаянии прокричал Дура. — Сделай хоть что-нибудь!

— Сделаю! — кивнул Буонапарте. — Если ты будешь исполнять все мои приказы!

— Смотря, какие это будут приказы! — насторожился Дура.

— Можешь не сомневаться, — усмехнулся Наполеоне с превосходством человека высшего порядка, — приказы будет правильные! И подобного, — кивнул он в сторону заваленного трупами поля, — я не допущу!

— Тогда приказывай! — махнул рукой Дура.

— Сейчас, — властно произнес капитан, — ты переведешь все свои пять батарей вот сюда, — ткнул он пальцем в карту, — и по моему приказу они начнут обстреливать Роше-де Вильнев…

— Но зачем? — изумился капитан, в душе которого снова шевельнулись подозрения: не предатель ли этот капитан? Да и как можно было оставить армию без поддержки артиллерии и вместо того чтобы вести огонь по всему фронту, сосредоточить артиллерию в одном месте!

— Делай, что я тебе говорю, — холодно ответил Наполеоне, — и через час мы возьмем Авиньон!

Дура в нерешительности стоял на месте. Он так ничего и не понял из замысла этого свалившегося на его голову капитана. Отвечать придется ему, и Дура не очень хотелось попадать под горячую и очень тяжелую руку Карто.

— Что ты стоишь? — нетерпеливо взглянул на него Буонапарте. — Ждешь, пока всех перебьют?

Дура покачал головой. Нет, он не так глуп, чтобы слушаться какого-то выскочку, и хорошо, если только выскочку! А ну как этот капитан агент роялистов? Что тогда? Тогда представители Наблюдательного комитета просто-напросто снимут с него голову!

— Послушай меня внимательно, капитан… — начал было Дура, но тот резко оборвал его.

— Нет, это ты послушай! Неужели ты не можешь понять такой простой вещи, что, вместо того, чтобы впустую тратить снаряды, надо ударить по Роше-де Вильнев и ворваться в город сквозь пробитую брешь?

— Так ты полагаешь… — широко улыбнулся Дура, начиная понимать замысел капитана.

— Полагаю, капитан, полагаю! — перебил его Буонапарте. — А потому делай то, что я говорю!

На этот раз это была уже совсем другая стрельба, и увидевший ее блестящие результаты, Дура с удивлением подумал о том, почему никому не пришла в голову такая простая мысль. За считанные минуты батареи сделали свое дело, и Авиньон был взят. И хотя всю заслугу за взятие мятежного города Карто приписал себе, Наполеоне был доволен. Он выдержал боевое крещение и в какой уже раз убедился в своих блестящих способностях.

Он с интересом осмотрел освобожденный город. Ведь именно здесь в свое время находилась переведенная сюда из Рима папская резиденция.

Этот период в истории назывался Авиньонское пленение пап, который продлился до 1377 года. В Авиньоне пребывало семь пап-французов, во время правления которых был построен и укреплен исполинский замок, ставший их резиденцией, а город был окружен бастионами.

Папский дворец строился в течение 30 лет и был одним из самых больших феодальных замков Европы. Высоченные стены, кое-где прореженные маленькими, узкими оконцами, мощные стрельчатые арки, придающие массиву здания определенную ритмичность, широкие бойницы, — все это производило впечателние.

Поднялся он и на Рок-де-Дом — огромную скалу, поднимающуюся над Роной на 58 метров, на вершине которой возвышался большой, но неправильный собор Нотр-Дам-де-Дом в готическом стиле, который был замечателен папским престолом из белого мрамора в византийском вкусе, фресками, многочисленными картинами, мавзолеями пап Бенедикта XII и Иоанна XXII и гробницей Крильона.

По ведущей от папского дворца улице Буонапарте направился на красивую площадь города Часов. И первое, что он увидел на ней, так это зловещий силуэт уже готовой для работы гильотины.

Как только отлетела первая голова, в городе началась резня. Озверевшие солдаты насиловали женщин прямо на улицах, грабили дома и с наслажением рубили головы мятежникам.

Над залитым кровью городом до самого вечера стояли предсмертные стоны, гильотина работала без остновки, и именно в Авиньоне Наполеоне по-настоящему увидел, что предсталяла собою на все лады воспеваемая Робеспьером революционная необходимость.

Но даже увиденное в Авиньоне меркло по сравнению с тем, что творила республиканская армия во взятом Карто в конце июля Марселе, куда Наполеоне привез изъятые из авиньонского арсенала пушки и боеприпасы.

Это была самая настоящая кровавая вакханалия, и Буонапарте приступил к погрузке своих пушек на выделенный ему респубуликанскими властями парусник «Этуаль» только после того как Карто со своей армией отправился на осаду восставшего Тулона.

Против ожидания Наполеоне, никто не поблагодарил его за Авиньон, и тогда он решил обратить на себя внимание революционных вождей другим образом.

В ожидании отхода парусника, на который должны были еще доставить несколько бочек пороха, Буонапарте в считанные дни написал свой знаменитый «Ужин в Боккере».

В беседе с марсельским купцом, нимским гражданином-фабрикантом из Монпелье некий офицер, под которым следовало разуметь самого Буонапарте, доказывал своим собеседникам всю бесцельность восстания Юга против Конвента.

«Всё это говорят, — писал он, — чтобы увлечь вас в пропасть, которая с каждым мгновением углубляется и которая поглотит, быть может, самый прекрасный город Франции, город, более других отличившийся своими заслугами. Вам говорили, что вы пройдете через всю Францию, что вы будете задавать тон Республике, но первые ваши шаги обернулись поражением. Вам говорили, что Авиньон может долгое время сопротивляться 20-тысячной армии, а им в двадцать четыре часа овладела одна колонна войска без осадной артиллерии. Вам говорили, что весь Юг поднялся, а оказалось, что вы одни; вам говорили, что нимуазская кавалерия вот-вот раздавит аллоброгов, а они были уже в Сен-Эсири и Вильнёве. Вам говорили, что на марше находятся 4000 лионцев, спешащих к вам на помощь, а лионцы вели переговоры о соглашении.

Осознайте же, что вас обманывают, поймите неспособность ваших заправил и не доверяйте их расчетам.

Самолюбие — самый опасный советчик: от природы вы горячи, и, возбуждая ваше тщеславие, вас ведут на верную смерть тем же путем, каким привели к погибели столько народов: вы обладаете значительными богатствами и людскими ресурсами — вам их преувеличивают; вы оказали очевидные услуги свободе — вам напоминают об этом, забывая, что в то время вам сопутствовал гений Республики, тогда как теперь он вас оставляет.

Поверьте мне, стряхните с себя ярмо тех злодеев, которые подстрекают вас к контрреволюции! Восстановите свои конституционные власти! Возвратите комиссарам свободу, чтобы они заступились за вас в Париже. Вас ввели в заблуждение. Не впервые уже горсть заговорщиков и авантюристов сводит народ с истинного пути. Всегда повсюду легковерие и невежество масс бывало причиной большинства гражданских войн! Объединитесь, и армия, не колеблясь ни секунды, пойдет к стенам Перпиньяна, чтобы заставить танцевать карманьолу испанца, возгордившегося победами. А Марсель останется навсегда центром свободы: придется вырвать из истории его лишь отдельные страницы».

Именно этими словами Буонапарте выразил свое отношение к гражданской войне. Но главной целью его сочинения было желание проложить пером путь для армии.

Ему не пришлось с мечом в руках принять участия в подавлении восстания, и он решил помочь хотя бы словом. Поскольку был убежден, что перо и военная сила должны идти рука об руку. Собрав свои последние гроши, он издал брошюрку в шестнадцать страниц у типографа Турналя в Авиньоне.

Саличетти по достоинству оценил столь своевременное произведение своего друга и соотечественника, и оно уже на государственный счет была отпечатана у военного типографа Марка Ореля.

Памфлет имел большой успех и быстро разошелся по всему югу Франции. Однако и на этот раз никто из тех, от кого зависела его карьера, не заинтересовался его автором.

Что же касается самого памфлета, то Наполеон предпочтет никогда не вспоминать о нем, а когда кто-то из близиких к нему людей покажет ему брошюрку, он в средцах разорвет ее.

Буонапарте очень боялся остаться обыкновенным извозчиком и, дабы хоть как-то намопнить о себе, написал письмо военному министру Бушоту. В нем он просил о его переводе в рейнскую армию. Там, на Рейне, шла настоящая война, и ему было, где проявить свои таланты.

По каким-то ведомым только ему причинам, Бушот, вместо того, чтобы ответить молодому артиллерийскому офицеру, написал о нем депутатам: «Пойдите к господину Бонапарту, — просил он их, — его предложение — предложение патриота. Если он обладает способностями, постарайтесь использовать их и дайте ему возможность себя проявить».

Но не пошли депутаты к «господину Буоанпарте» и не ничего ему не дали. И в какой уже раз разочарованному невниманием к нему власть придержащих капитану не оставалось ничего другого, как продолжить заниматься ненавистным ему извозом оружия и продовольствия.

Глава II

Перед самым отходом в Ниццу в Марсель прибыл де Буше, посланный Дюжаром на помощь Буонапарте. Обрадованный тем, что он нашел симпатичного ему капитана живым и невредимым, майор закатил грандиозную вечеринку.

Вино лилось рекой, и приглашенные дамы допились до того, что перестали различать офицеров. Буонапарте брезгливо оттолкнул пытавшуюся усесться ему на колени толстую девицу с нездоровым цветом лица и вышел на улицу.

Стоял прекрасный летний вечер. Капитан медленно шел по начинавшемуся сразу за домом огромному полю и полной грудью вдыхал душистый воздух.

Где-то совсем рядом звенели цикады и шуршали в траве мелкие зверушки. И, глядя на это великолепие природы, не верилось, что не так далеко от окружавшей его идиллии гремели пушки и умирали люди. Но это было так.

Буонапарте вздохнул. Почему ему так не везет? Неужели ему так и придется пребывать всю его жизнь даже не на вторых, а на третьих ролях? Сначала Корсика, где он ничего так и не выиграл, теперь Франция, в которой ему тоже пока не было места.

От бессмысленных и большей частью риторических вопросов он начинал уставать (да и сколько их было задано за эти годы), и ему оставалось только ждать и надеяться…

На следующий день они вышли в открытое море и взяли курс на Ниццу. Непротрезвившийся толком майор завалился спать, а Буонапарте отправился на корму.

Сложив по своему обыкновению руки на груди, он в глубокой задумчивости смотрел на игравшие белыми гривами волны. Где-то далеко-далеко, у самого горизонта, уже начинавшийся шторм трепал небольшую шхуну.

Буонапарте грустно усмехнулся. Это суденышко напомнило ему его самого. Вот так же отчаянно он бился в огромном жизненном море с его штормами и бурями. И теперь, когда начинался новый этап в его жизни, ему оставалось только гадать, куда же на этот раз его выбросит мощная стихия: на отмель, как она это делала до сих пор, или же на сказочный берег его мечты…

Несмотря на все свои разочарования, он не превратился в математика, поверявшего все свои устремления сухой алгеброй, и в его несколько охладаевшей душе еще оставалось достаточно воображения.

Да и не мечты это были по большому счету, а никогда не умиравшая в нем безграничная вера в себя. Ведь революция только начиналась, ему было всего двадцать четыре года, и рано или поздно он должен придти к своему причалу, как старался добраться до него капитан той самой шхуны, которая продолжала свою отчанную борьбу с грозной стихией…

Начался дождь. Небо быстро темнело, и только яркие молнии время от времени прорезали тьму и освещали белые гривы на гребнях волн. За молниями следовали оглушительные раскаты грома, и все снова погружалось в шумящую дождем и волнами темноту.

При очередной вспышке молнии Буонапарте увидел метрах в пятидесяти от парусника морского орла. С трудом размахивая отяжелевшими крыльями и грудью встречая мощные удары ветра, гордая птица все-таки сумела сесть на мачту. Капитан восхищенно покачал головой. Да, только так и надо! Не гнуться под ударами и, стиснув зубы, преодолевать все преграды!

Через полчаса дождь кончился. Ветер стал стихать, и на чисто вымытом небе заблестело веселое солнце. Один за другим на палубе стали появляться члены команды. Все были необычайно оживлены, словно гроза обновила не только природу, но освежила и их самих.

— Прошу прощения, сударь, — услышал Наполеоне у себя за спиной чей-то густой баритон, — я имею честь говорить с капитаном Буонапарте?

Он повернулся и увидел перед собою рослого артиллерийского майора лет тридцати пяти. На бледноватом по корсиканским меркам лице блестели живые глаза, а верхнюю губу скрывали густые пушистые усы.

— Да, это я…

— В таком случае, — широко улыбнулся майор, — примите мои искренние поздравления!

Заметив на лице Наполеоне некоторое удивление, он поспешил добавить:

— Я видел вас в деле под Авиньоном, и меня поразило то хладнокровие и мастерство, с каким вы руководили артиллерией! И поверьте, я имею право на такую оценку, так как в свое время заканчивал парижское артиллерийское училище…. Майор Жюль Пикарди! — несколько запоздало представился он, протягивая Наполеоне руку.

— Капитан Буонапарте! Ваш однокашник! — пожал ее тот.

Это был первый человек, который оценил его воинские таланты, и похвала майора была приятна ему.

— А чем вы занимаетесь сейчас? — поинтересовался Пикарди.

— Вожу орудия для укрепления береговых батарей в Ницце… — без особого воодушевления ответил Буонапарте.

— Что вы говорите? — удивился майор. — А я полагал, что таких блестящих офицеров используют с большей отдачей!

Сам того не желая, майор ударил по больному месту, но упомнание о «блестящих офицерах» несколько смягчило реакцию чуть было не вспыхнувшего Наполеоне.

— К сожалению, не всегда…

— Странно, очень странно! — покачал головой майор. — Таким, как вы, сейчас везде дорога! Ведь с кем мы только сейчас не сражаемся! С Англией, Пруссией, Австрией, Голландией, Испанией, с Италией и еще черт знает с кем! Роялисты, фейяны, жирондистыи прочая сволочь тащится за интервентами! А каких людеймы потеряли! Марат! Лепельете! Шалье! Восстание за восстанием! Марсель! Лион! Авиньон! Теперь вот Тулон! Рейн окрашен в красный цветот французской крови! В Вандее обманутыепопами крестьяне сражаются за короля и своих помещиков! Английские эскадры бороздят Средиземное море, а вы делаете то, с чем справился бы любой интендант! Черт знает что!

Буонапарте пожал плечами.

— Значит, я не очень нужен…

— Не огорчайтесь, капитан! — махнул рукой Пикарди. — Все встанет на свои места! Вы знаете, что недавно сказал Робеспьер с трибуны Конвента?

— Нет…

— Мы обязательно победим, — улыбнулся Пикарди, — как бы тяжело нам сейчас не было! Так что славы на наш век еще хватит! А вы не пробовали писать ему?

— Нет…

— Напрасно! — продолжал горячиться майор. — Это настоящий человек!

— Еще бы! — вспомнив залитые кровью улицы покоренных республиканцами городов, с нескрываемой насмешкой ответил Буонапарте и повторил слова Робеспьера, не так давно приознесенные им на одном из заседаний Конвента: — Мы с честью пройдем сквозь бурю революции и не запятнаем чести даже бушующим сейчас террором!

Майор понимающе покачал головой. Пикарди тоже претили творимые республиканской армией зверства, но уже успел побывать в Вандее и смотрел на террор иными глазами.

— Ничего не поделаешь, — развел он руками, — война есть война! Вот вы недовольны тем, что творилось во взятых городах, а я насмотрелся на зверства мятежников и после увиденного ни в грош не ставлю слова Монтескье о том, что отличительной чертой аристократии является чувство чести! Ничего подобного! Какое там, к черту, чувство чести, когда они живьем сжигали целые деревни и батальонами растреливали захваченных в плен солдат! А однажды я увидел нечто такое, что сниться мне до сих пор! Роялисты захватили в плен целый отряд молодых парижан и расстреляли их из пушек!

Майор поморщился и махнул рукой, словно отгоняя от себя посетившее его страшное видение.

— Нет, дорогой мой капитан, — снова заговорил он, — Робеспьер тысячу раз прав, когда говорит, что революционное правление опирается в своих действиях на священный закон общественного спасения и на самое бесспорное из всех оснований — необходимость! А все остальное… — слегка поморщился он, — лишь издержки производства… Пойдемте лучше ко мне в каюту и разопьем бутылочку вина! Как?

Буонапарте вовсе не улыбалось сидеть с полупьяным майором, но снова стал накрапывать дождь, и он двинулся за ним. После первой выпитой почти одним Пикарди бутылки последовала вторая, потом третья, и вскоре майор изрядно опьянел.

— Выше голову, капитан! — завел он старую песню. — Мы еще прославимся, так как это сделал Гош, с которым я воевал при Неервиндене! И если бы не мерзавец Дюмурье, — с силой хлопнул он по столу своей тяжелой ладонью, — мы бы показали все, на что способны!

Впервые за время беседы Буонапарте с интересом взглянул на майора. Он много слышал о двадцатипятилетнем генерале, который в считанные месяцы совершил головкружительную карьеру.

— Вы знаете Гоша?

— Знаю ли я Гоша? — воскликнул Гассенди, глядя на Наполеоне с таким удивлением, словно тот сидел за столом неодетым. — Да, конечно, знаю!

— Тогда расскажите мне о нем! — улыбнулся Наполеоне, подливая вина своему словохотливому собеседнику.

Даже не замечая того, что его собесденик лишь слегка пригубил вино, майор большими глотками опорожнил стакан.

— Он родился в Версали в семье смотрителя королевской псарни, — начал он свой рассказ, почему-то понизив голос и словно опасаясь того, что его могут подслушать. — Мать рано умерла, и его взяла на воспитание тетка. Она торговала овощами, и Лазарь помогал ей. Потом он учился в школе и служил при какой-то церкви. Был конюшенным в Версали, попал в гвардию, и вот тут-то, — улыбнулся майор, — началось самое интересное! Он влюблялся, дрался на дуэлях, бражничал, но четырнадцатого июля, — Пикарди многозначительно поднял указательный палец правой руки, больше напоминавший маленький огурец, — был там, в Париже!

Он наполнил бокал, залпом выпил и продолжал:

— Первым его заметил Сервен. Стройный широкоплечий молодец с дилнными черными волосами и большим шрамом на лбу произвел на него неизгладимое впечатление. В результате — лейтенантское звание и отправка за границу. Впервые Гош отличился при осаде Тионвиля, затем он дрался под началом генерала Левнера. Его заметили и перевели в Арденскую армию. Там я и познакомился с ним. И скажу вам, дорогой мой Буонапарте, откровенно, я мало встречал подобных людей! Умница, великолепный организатор и отец солдатам! В прошлом году он отличился в боях с интервентами в Северо-Восточной Франции. Его чрезвычайно умелое руководство вверенными войсками во многом способствовало успеху. А летом этого года он стал бригадным генералом. Вот так вот, мой капитан! — усмехнулся майор и потянулся к бутылке.

Буонапарте усмехнулся. Нет, видно не ко всем судьба была несправедлива. Были баловни, вроде этого самого Гоша, который быстро нашел свою дорогу.

Он никогда не увидит прославленного генерала, поскольку всего через четыре года тот неожиданно умрет. И все-таки общее у них будет. После измены Демурье Гош будет арестован и в тюрмье сойдется с Жозефиной Богарне, которая после казни мужа будет ожидать там своей участи. Всего несколько недель будет продолжаться, но Жозефина навсегда сохранит самые теплые воспоминаня о талантловом генерале, которого, как поговаривали, отравят завистники.

— А теперь, — продолжал майор, — я тебе процитирую письмо Гоша в Конвент, которое он писал при мне… Нас, — с некоторой торжественностью произнес он, — губит рутина. Сроем укрепления, которых мы не можем защищать, если не хотим дробить свои силы. Смело станем посреди неприятельских армий, устроив так, чтобы соединенными силами нам иметь перевес над каждой из них в отдельности. От армии, которую мы победим, мы будем переходить к армии, которую нам предстоит победить. Пусть один крик раздастся повсюду: к оружию! Поднимем мужество наших солдат, соединим разбросанные батальоны. Пусть они знают свою силу. Будем часто подвергать их упражнениям. Пусть кавалерия видит неприятеля чаще. Пусть артиллерия маневрирует ежедневно. Будем гордо двигаться вперед. Никаких колебаний и победа будет наша! Правда, здорово!

Сказать по правде, Буонапарте не видел ничего особенно гениального в этих идеях, поскольку сам давно уже проповедовал их. Но, не желая обидеть майора, согласно кивнул головой.

— Да, здорово!

Пикарди налил себе еще вина и быстро выпил. Потом набил трубку и, прикурив от стоявшей на столе свечи, с наслаждением затянулся. Выпустив огромное облако синего душистого дыма, он продолжал:

— Я не очень удивлюсь, если он уже очень скоро станет маршалом Франции! Вот так-то, дорогой мой капитан… И сказать тебе откровенно, меня очень удивляет, почему его не вызывают в Тулон! Уж кто-кто, а он нашел бы способ покончить с спрятавшейся в крепости роялистсткой сволочью! Тут, — еще более понизил он голос, — все дело, я полагаю, в Карто! Хотя какой из него, к черту, вояка! Правда, пока побеждает, но…

Пикарди не договорил и махнул рукой. Несколько минут он сосредоточенно курил, жадно вдыхая в себя дым, и когда Буонапарте уже не надеялся услышать его, он снова заговорил:

— Впрочем, ему может повезти и на этот раз…

— Каким же это образом? — удивился Буонапарте, который после всего увиденного под Авиньоном был невысокого мнения о комнадующем революционной армией. — Тулон, насколько мне известно, прекрасно укреплен, а с моря его прикрывают целые эскадры! Это не Авиньон!

— К Карто прибыла делегация Конвента, — пояснил майор, — а в нее входят такие умницы, как Рикор, Эскюде, Робеспьер-младший и Гаспарен! Ребята, доложу я тебе, что надо! Есть там еще и какой-то Саличети! Но этого я не знаю! Как говорят, он будет осуществлять политическое руководство южной армии. Но, — неожиданно повысил он голос до отведенных ему природой пределов, — можешь быть спокоен, Гаспарен не возьмет с собой какого-нибудь невежду! Тулон бует нашим, и я, — ударил он себя в грудь, — майор Жюль Пикарди, обещаю тебе это!

Он еще долго о чем-то говорил, но Буонапарте уже не слушал его. Он думал о «каком-то Саличетти». Да, что там говорить, тесен мир, очень тесен! И то, что его приятель был политическим руководителем армии, было очень кстати.

Теперь ему надо как можно скорее найти Кристофано и с его помощью добиться достойного его назначению в действующей армии. В чем в чем, а в лояльности к нему Саличетти Наполеоне не сомневался…

Громкие крики отвлекли Буонапарте от его размышлений, и он поспешил на палубу. Их парусник догоняли две канонерские лодки, на мачтах которых развивались английские флаги, и никто не сомневался в том, что их сейчас потопят.

Такие случаи уже были. Англичане, на кораблях которых плавало немало роялистов, грабили захваченные корабли, затем мятежники самым жестоким образом расправлялись с пленными, и уже не одна сотня республиканцев нашла вечный покой на дне моря.

Выскочивший на палубу вслед за Буонапарте майор бросился к капитану «Этуали»:

— Да сделайте же хоть что-нибудь, черт вас возьми!

Наблюдавший за маневрами канонерок с хмурым видом капитан покачал головой. У него не было ни малейшей надежды на спасение, и даже при всем своем желании парусник с его двумя легкими пушками не мог оказать серьезного сопротивления прекрасно вооруженными лодкам.

— Граждане, — воскликнул стоявший рядом с капитаном высокий худой человек с длинными вьющимися волосами и горящими глазами фанатика, — умрем за Республику с честью!

Доминик Блуа, как звали эмиссара Наблюдательного комитета, выташил из ножен саблю. Но его пример никого не вдохновил.

Да и о каких саблях могла идти речь там, где в ход были пущены пушки! И напрасно он взывал к патриотическим чувствам моряков, никто из них не собирался сопротивляться, и все они с обреченным видом толпились на борту.

Буонапарте усмехнулся. Вот и отвоевался! Нет, страха не было! Была только грусть. Да и стоило ли жить, чтобы вот так вот бесславно покинуть этот мир на пороге, как ему казалось, великих свершений. Неожиданно его осенило.

— Подождите умирать, гражданин Блуа, — обратился он к эмиссару, — сначала попробуем победить!

От удивления тот даже не нашел, что ответить, и с изумлением взглянул на низкорослого капитана в потертом мундире. Но тому было уже не до него.

— У вас есть королевский флаг? — взглянул он на капитана, который смотрел на него с таким же недоверием.

— Где-то валяется! — пожал тот плечами.

— Найдите и поднимите его! — продолжал Буонапарте. — Как только они поднимутся на борт, — взглянул он на повеселевшего майора, — ты, как старший по званию, доложишь, что мы бежали из Авиньона, захватили этот самый парусник и везем в Тулон порох и пушки! Что же касается флага, то мы не вывешивали его по вполне понятым причинам!

— Понятно, — мотнул головой майор, — но командуй лучше ты! Я боюсь ошибиться!

В это мгновение на грот мачте на ветру заиграло белое полотнище с расшитыми по нему лилиями. Буонапарте подошел борту.

Канонерки были совсем рядом, и он ясно видел недоумение на лицах находившихся на них людей. И в самом деле, гнаться за противником и напороться на сторонников казненного короля.

На парусник поднялось несколько английских офицеров и четыре француза с надменным выражением холеных лиц. Буонапарте громко прокричал «смирно» и с вызвавшим восхищение у Пикарди спокойствием отдал рапорт старшему по званию чопорному англичанину.

Тот небрежно козырнул и вопросительно взглянул на стоявшего рядом графа де Бартеса, высокого стройного мужчину с красивым лицом.

Скользнув презрительным взглядом своих выразительных карих глаз по застывшим в строю «роялистам», тот покачал головой.

— Я не верю ни единому слову этого капитана, — медленно произнес он, — и покончу с этим сбродом сейчас же…

Понимая, что промедление смерти подобно, Буонапарте выхватил два пистолета и, приставив их к груди де Бартеса, громко крикнул:

— Если кто-нибудь двинется с места, застрелю!

Через минуту мятежники были разоружены, и, глядя на понурые лица офицеров, Буонапарте с нескрываемой насмешкой произнес:

— Сейчас вы прикажите канонеркам следовать за нами до Ниццы, где они останутся! Обещаю, что не буду вас вешать на реях и топить в море, а отпущу! Согласны?

По губам де Бартеса пробежала презрительная усмешка.

— Если вы дадите мне слово отпустить меня по прибытии в Ниццу, — окатив его ледяным взглядом своих голубых глаз Наполеоне, продолжал Наполеоне, — я готов вместе с вами перейти на одну из канонерок! Даете вы мне такое слово? — с превосходством человека высшего порядка закончил он свою речь.

Впервые в своей жизни надменный граф не нашел, что ответить. Более того, он отвел свой взгляд и с никогда ранее не испытанным им смущением ответил:

— Хорошо, капитан…

— Тогда, — продолжал Буонапарте, — делайте то, что я приказал!

Минут через пятнадцать к Буонапарте подошел Блуа, и по его грозно сдвинутым бровям тот догадался об обуревавших его чувствах.

— Вы что, — дрожащим от негодования голосом спросил каратель, — на самом деле собираетесь отпустить этих мерзавцев?

— Да, — кивнул капитан, — я дал слово…

— Слово! — презрительно фыркнул Блуа. — Да что оно значит сейчас это слово, когда по всей Франции льется кровь и гремят пушки мятежников?

— Слово, — пожал плечами Буонапарте, — всегда остается словом…

— Бросьте! — еще более нахмурился Блуа. — Жизнь врагов не стоит никаких честных слов! Да и кто вы такой, чтобы принимать подобные решения!

— Я, — с неожиданной для Блуа улыбкой весело ответил капитан, — везу пушки и порох для сражающейся республики! Если мы сейчас расправимся с этими людьми, то уже через минуту канонерки расстреляют нас в упор, и республика не только не получит пороха, пушек и двух превосходных канонерок, но и потеряет двадцать отчаянных солдат! Война, гражданин Блуа, — в голосе Наполеоне прозвучала откровенная насмешка, — это не только способность к самопожертвованию, но и умение извлекать наибольшую пользу даже из самой проигрышной ситуации! Неужели не понятно?

— Понятно! — сквозь зубы процедил отнюдь неубежденный доводами Буонапарте Блуа. — Теперь мне все понятно!

Сознавая свое полное бессилие, он махнул рукой и пошел прочь, решив дождаться той минуты, когда его будут окружать такие же фанатики, как и он сам. Что, надо заметить, было совсем не трудно осуществить.

Летом 1793 в стране разразилась очередная серия кризисов. Летняя засуха привела к дефициту хлеба в Париже. Был раскрыт заговор с целью освобождения королевы. Поступили сообщения о сдаче англичанам порта Тулон.

Последователи Эбера в Коммуне и Якобинском клубе возобновили давление на Конвент. Они требовали создания «революционной армии», ареста всех подозреваемых, контроля над ценами, прогрессивного налогообложения, суда над руководителями Жиронды, реорганизации революционного трибунала для суда над врагами революции и развертывания массовых репрессий.

В результате этого давления 17 сентября был принят декрет, предписывавший аресты всех подозрительных лиц революционными комитетами; в конце месяца вводился закон, устанавливавший предельные цены на предметы первой необходимости. Террор продолжался до июля 1794.

Таким образом, террор был обусловлен чрезвычайным положением и давлением экстремистов. Последние использовали в своих целях личные конфликты вождей и фракционные столкновения в Конвенте и Коммуне.

Очень скоро будет принятя разработанная якобинцами конституция, и Конвент провозгласит, что на время войны Комитет общественного спасения будет выполнять функции временного, или «революционного», правительства.

Целью Комитета объявлялось осуществление жестко централизованной власти, направленной на полную победу народа в деле спасения революции и защиты страны. Именно он будет проводить политику террора и казни жирондистов.

Комитет будет осуществлять политический контроль над центральной продовольственной комиссией, созданной в том же месяце. Худшие проявления террора будут носить «неофициальный характер» и будут осуществляться по личной инициативе фанатиков и головорезов, сводивших личные счеты. И требовавший расстрела роялистов Блуа был одним из таких фанактиков.

Вскоре кровавая волна террора накрыла и тех, кто занимал в прошлом высокие посты. Естественно, что в ходе террора усилилась эмиграция. Из Франции в этоя время бежало около 129 тыс. человек, еще 40 тысяч погибли в дни террора. Большинство казней происходило в мятежных городах и департаментах.

Блуа знал, что говорил. Но Буонапарте было уже не до него. Дабы не волновать команды канонерок, которые так толком и не поняли маневра своих командиров, пленников не стали прятать в трюмы, и они преспокойно расхаживали по палубе, бросая заинтересованные взгляды в сторону Наполеоне. Минут через двадцать к нему подошел сам де Бартес.

— Граф де Бартес, — представился он без своего обычного высокомерия. — Извините, что нарушаю ваше уединение, но вы кажетесь мне человеком незаурядным и я бы хотел задать вам несколько вопросов…

— Сделайте одолжение! — скользнул по холеному лицу графа холодным взглядом капитан.

— Судя по вашему произношению, вы корсиканец… Я не ошибаюсь?

— Да, — кивнул капитан, — это так…

— И, как я догадываюсь, ваше участие в революции, — продолжал граф, — есть не что иное, как ваша месть королевской Франции за ту политику, какую она проводила по отношению к вашей родине?

Буонапарте покачал головой.

— Нет…

— А почему же? — с интересом спросил де Бартес.

— Только потому, что королевская власть изжила себя как таковая, — ответил Наполоне, — и она уже не в силах дать стране того, что требуется…

— А что же ей требуется? — все с тем же интересом спросил де Бартес.

— Прежде всего, сильная власть и порядок! Ну и, конечно, новые законы, новые отношения и новая экономика, только и всего, — ответил капитан таким тоном, каким профессор объясняет непонятливому студенту простую истину. — Дворянство больше не может быть передовым классом и будущее за другими людьми…

— Третьим сословием? — не скрывая своего презрения, спросил де Бартес.

— Да, за ним! — кивнул капитан. — Скажите мне, граф, — насмешливо взглянул он на де Бартеса, — что лично вы сделали для Франции?

— Я? — удивленно переспросил де Бартес.

— Да, вы!

— Мои… предки, — замялся граф, — воевали за Францию и покрыли себя славой…

— Это понятно! — махнул рукой Наполоне. — Вся беда в том, что после того как ваши предки покрыли себя славой они палец о палец не ударили для страны! И тем, кто кормил вас все это время, это надоело, потому сейчас и льется кровь во Франции… Вы увидели во мне незаурядного человека, но на что, скажите мне, мог расчитывать этот самый незаурядный человек в королевской армии? На капитанский чин, в то время как ваши дети стали бы генералами и маршалами? Вы знали до революции Гоша?

Де Бартес покачал головой.

— Нет, конечно!

— А сейчас он генерал, — улыбнулся Буонапарте, вспоминая рассказ Пикарди, — и бьет ваши армии!

Де Бартес промолчал. Он был умным человеком и прекрасно знал нравы двора, который никогда не опускался до презренной прозы. Балы, интриги, любовные романы, сплетни, мотовство, — вот и все что могли предложить стране ее верховные правители. И в том, что он услышал сейчас от капитана, была своя правда.

— Ваше время прошло, — продолжал тот, — хотя и вряд ли понимаете это! И не с республиканскими армиями сражаетесь вы сейчас, а с той самой новой эпохой, в которой для вас уже нет места! И это не ваша вина, граф, а беда! Да, будь я вашим родственником или генералом, — улыбнулся он, — я бы сражался сейчас вместе с вами! Но, — развел он руками, — судьба решила иначе…

Де Бартес не ответил. Как это ни печально, но этот низкорослый капитан был прав, и вряд ли человек, который носил такой потертый мундир, стал бы драться за его имения.

— Послушайте, капитан, — после долгой паузы спросил он, — вы серьезно полагаете, что вам удастся отпустить нас?

Буонапарте усмехнулся. Все как всегда! Разговоры о Франции, долге и короле, а в подоплеке вся та же неистребимая воля к жизни. Он взглянул на капитана.

— В скольких лье мы от Тулона?

— Около десяти, — попыхивая трубкой, ответил тот.

— Прикажите спустить шлюпку! — проговорил Наполоне.

Капитан кивнул, и через несколько минут спущенная с парусника шлюпка плясала на волнах.

— Сейчас, — взглянул Буонапарте на де Буше, — надо отправить наших людей на канонерки, а вы, — обратился он к изумленно смотревшим на него офицерам, — спуститесь в шлюпку и отправитесь в Тулон!

— Да ты что, капитан? — взревел Блуа, бросаясь к Наполеоне.

Тот выхватил из-за пояса пистолет и приставил его к груди фанатика.

— Я дал слово, — спокойно произнес он, — и я его сдержу!

— Вы-то, — мрачно усмехнулся де Бартес, — может быть, и сдержите! Но как только мы окажемся в шлюпке, ваши друзья сразу же расстреляют нас из пушек!

— Не расстреляют, — улыбнулся Буонапарте, — по той простой причине, что я сяду в нее вместе с вами!

На этот раз никто не произнес ни слова, настолько все были изумлены смелостью этого невзрачного на вид офицера, и даже сам де Бартес недоверчиво взглянул на Наполеоне.

— Надеюсь, — весело спросил тот, перехватив его удивленный взгляд, — мне ничто не грозит в вашей компании, граф?

— Не грозит! — кивнул тот.

— Ты сошел с ума! — воскликнул стоявший рядом с Буонапарте Пикарди, не менее других изумленный его смелостью, которая, на его взгляд, уже граничила с безумием. — Как только мы скроемся из виду, они убьют тебя!

Капитан пожал плечами и перевел взгляд на де Буше. Он был его непосредственным начальником, и ему не хотелось ставить симпатичного ему офицера в неловкое положение.

— Если разрешишь, — негромко произнес он, — я отправлюсь в Лавалетт и перевезу семью в Ниццу…

Майору не хотелось отпускать капитана, но он хорошо знал какую тревогу испытывал его приятель за свою семью, которая волею судеб оказалась в самом центре восстания.

— Хорошо! — кивнул он, по достоинству оценив деликатность Буонапарте. — Я доложу дю Тейлю! Только будь осторожнее!

— Буду! — усмехнулся Напоелоне.

— Возьми меня с собой, капитан! — попросил Пикарди. — Что мне делать в Ницце? А у Карто я найду себе занятие по душе! Как?

— Хорошо! — кивнул Буонапарте и под восхищенными взглядами комнады парусника спустился на качавшуюся на небольшой волне шлюпку.

Будущий владыка Франции еще не раз проявит свою граничившую с безумием смелость. Но особенно он прославится в сражении при Арколе.

В 1796 году французское правительство начнет войну против австрийцев и их итальянских союзников и вторгнется в северную Италию. Бонапарт будет назначен главнокомандующим Итальянской армией и в марте направится к месту своего назначения.

В апреле 1796 года он двинет свои войска через Альпы и выиграет несколько сражений. 15 ноября 1796 года начнется знаменитый бой при Арколе. Трижды французы попытаются перейти Аркольский мост и всякий раз неудачно. И когда у солдат уже не останется надежды на победу, Бонапарт возьмет в руки знамя и устремится вперед.

Через несколько минут мост будет завален трупами французских солдат и офицеров, а реннный в бедро Бонапарт первым перейдет мост. Бой будет длиться трое суток, австрийское войско будет разбито, а решивший исход дела подвиг Бонапарта войдет в историю.

На следующий год великий французский живописец Гро напишет картину «Наполеон на Аркольском мосту». Чудом уцелевший в пожаре революции Бартес увидит это быстро ставшее знаменитым полотно и узнает в ее герое того самого капитана, которому он был обязан жизнью.

Он попытается увидеться с ним, но не успеет этого сделать. По доносу узнавшего его агента Наблюбдательного комитета граф будет арестован и казнен.

Все это произойдет через четыре года, а пока Бартес сдержал слово, и изумленные смелостью и благородством республиканского капитана спутники графа почтительно пожали ему на прощание руку.

— Мне искренне жаль, капитан, — сказал де Бартес, — что вы не с нами! И я от всей души желаю вам уцелеть в этом пожарище!

Буонапарте кивнул и быстро пошел прочь от плясавшей на волнах шлюпки. Стало совсем темно, и на небе зажглись первые звезды. Он быстро нашел свою звезду и улыбнулся: сегодня она светила ярче обычного…

Глава III

Погожим сентябрьским днем в приемную комиссара Конвента при южных армиях Кристофано Саличетти вошел невысокий капитан артиллерии. Окинув пренебрежительным взглядом невзрачную фигурку в потертом мундире и давно нечищенных сапогах, адъютант комиссара без особого радушия поинтересовался, чем он может быть полезен.

С нескрываемым презрением глядя в переносицу холеного лица адъютанта, посетитель попросил доложить комиссару о капитане Буонапарте. Услышав фамилию офицера и его далекий от совершенства французский язык, адьютант поморщился: земляки Саличети являлись к нему за протекцией чуть ли не каждый день и успели изрядно утомить его.

— У гражданина комиссара совещание, — произнес он бесцветным голосом, — придется подождать…

— Я зайду через час! — сказал Буонапарте.

Адъютант безразлично пожал широкими плечами. Весь его вид говорил о том, что он не очень бы огорчился, если бы Буонапарте не приходил совсем.

Буонапарте прошелся по берегу моря. Слегка штормило, и налетавший с моря ветер бросал в лицо солеными брызгами. Он думал о своем будущем. Судя по тому, что он видел и слышал, революция прибилизилась к своему пику, и именно теперь решался вопрос, кто же будет править Францией.

Говоря откровенно, Буонапарте не устаривала ни одна из сражавшихся за власть партий: ни жирондисты, ни якобинцы. Первые были слишком слабы, вторые были слишком революционны.

Из истории он очень хорошо знал, что разрушители никогда не бывают созидателями. Да и что было ждать от того же Марата? Вряд ли он допустил бы к управлению страны кого-нибудь из тех, кто служил королю. Да и зачем? У него были фанатики вроде Була, для которых человеческая кровь давно уже стала жертвенным напитком. И что тогда? Снова хаос…

С недавних пор Буонапарте постоянно ловил себя на мысли о том, что больше всего ему был ненавистен именно хаос, который царил повсюду. И он объяснял царивший в стране бардак только слабостью властей.

Сильная власть, считал он, есть порядок и благоденствие, слабая власть — революция и хаос. Но в то же самое время он никогда не думал о какой-то отвлеченной власти, вроде того самого Верховного существа, которому с недавних пор поколонялся Робеспьер. Власть отождествлялась у него с личностью, сильной, властной и деспотичной.

Он приветствовал революцию, но она была для него лишь средством для создания Нового порядка. Да, он пока еще никого не победил, ничего не написал стоящего и ничем себя не прославил, но в его сознании уже подспудно разворачивались декорации представления, присущего многим властным душам, о единой саморазвертывающейся воле, всеведущей и всеохватной, не знающей никаких преград своим изъявлениям и повелениям.

Понятно, что каждый, кого настигало подобное, рано или поздно начинал отождествлять эту мировую волю с собственной персоной. Но… что толку было думать иговорить об этом? Для начала надо было хоть как-то заявить о себе. Возможно, именно поэтому он и стремился попасть именно туда, где можно было полной мерой заявить о себе.

Думал ли он о том, что его время еще не пришло, но уже на подходе? Вряд ли. Иначе он не завидовал бы Марату и Робеспьеру, которые были только временщиками. Хранила ли его история, оставив в живых после расправы над жирондистами, роялистами и якобинцами? Наверное, хранила…

Но сейчас Буонапарте думал не об истории, он думал о человеке, именем которого начинали пугать детей. Он думал о Робеспьере. И не судить его, а понять пытался сейчас Буонапарте. Чтобы там ни говорили об этом человеке, сейчас именно он определял политику страны, и понять его, означало получить определенный опыт.

Он много слышал об этом адвокате из Арраса. Сдержанный, добродетельный, серьёзный, всегда тщательно одетый, молодой адвокат вызывал почтение у своих сограждан. Он произнёс несколько ярких речей в суде, обличая мракобесие, после чего они были изданы отдельной брошюрой и сделали известным его имя.

Как и многие, Робеспьер был поклонником вольнолюбивых идей философа Жан-Жака Руссо. Он даже побывал у автора «Общественного договора», и философа поразили в молодом студенте не знания, а жёсткий и пронизывающий взгляд.

В 1789 году Робеспьер был избран в своей провинции депутатом в Генеральные штаты от третьего сословия. Здесь, в толпе народных представителей, он был одним из самых незаметных. Однако он был одним из самых деятельных депутатов. Его речи казались длинными и не всегда понятными. Но он был настойчив и не уставал повторять своё.

Как и все остальные депутаты, он никогда не выступал против королевской власти. По его мнению, король должен представлять законы на утверждение Учредительному собранию следующим образом. «Народ, — следовало говорить королю, — вот закон, который я сложил для тебя. Принимаешь ли ты его?»

Понятно, что депутаты смеялись над адвокатиком из Арраса, который преклонялся перед народом. Однако это так и было на самом деле. И если другие деятели революции могли упрекать или осуждать народ, то для Робеспьера это слово было синонимом правоты. Когда летом 1789 году толпа жестоко расправилась с бывшим сановником Фулоном, повесив его на фонаре, он коротко сообщил об этом другу: «Вчера Фулон был казнён по приговору народа».

Мирабо быстро обратил внимание на Максимилиана. «Этот человек, — сказал он о нем, — что-нибудь обязательно сделает. Он верит каждому слову, которое произносит». В 1790 году популярность Робеспьера в народе возрасла. Его прозвали «Неподкупным», и Робеспьер старался оправдать свое новое имя. Он поселился в доме столяра Дюпле, жил подчёркнуто скромно.

Понять деятельность Робеспьера в последующие полтора года — до июня 1792 года, значило понять его отношение к народу. Робеспьер всегда считал, что движение народа священно, его воля — закон, даже если она нарушает старые законы. Поэтому он никогда не отходил, как другие политики, от народного движения, последовательно сметавшего короля, монархию, умеренных республиканцев — жирондистов, а шёл с ним в ногу.

Свержение монархии 10 августа 1792 года он оправдывал тем, что до тех пор «у народа не было законов, а только преступные капризы тиранов, опирающихся на силу… Их преступления заставили народ ещё раз взять осуществление своих прав в свои руки».

В сентябре 1792 года в Париже собрался новоизбранный законодательный орган Франции — Конвент. Робеспьер быстро стал лидером «Горы», якобинского меньшинства в Конвенте. И когда речь зашла о наказании бывшего короля, Робеспьер высказался за смерть.

В своей речи он объяснил, что Конвент не выносит приговор, а только приводит его в исполнение. Приговор вынес народ, когда решил, что Людовик — мятежник.

Его много раз упрекали в заискивании перед народом, но он только повторял: «Вы осмеливаетесь обвинять меня в том, будто я хочу обмануть народ и льстить ему! Как я мог бы это сделать? Ведь я не поклонник, не трибун, не защитник народа, я сам народ!»

Жирондисты обвиняли якобинцев и Робеспьера в разжигании смуты, требовали порядка и спокойства. Робеспьер отвечал им так: «Неужели вам нужна была революция без революции! Кто может точно указать, где должен остановиться поток народного восстания после того, как события развернулись?»

Именно в этих словах уже слышалось грозное предупреждение. В июне 1793 года Конвент под напором вооружённых парижан исключил из своего состава вожаков жирондистов, власть во Франции перешла к «горе», и, в первую очередь — к Робеспьеру.

Как и многие другие французские революционеры, Робеспьер исходил из идей о том, что по своей природе человек добр и добродетелен. Тирания и деспотизм искажают его естественный облик. Надо только устранить, снять силой эти наслоения, и сущность человека проступит во всей своей красе.

Этими идеями и собирался руководствоваться Робеспьер и его сторонники в период своего правления. В течение этого времени всё больший размах приобретали политические казни — якобинский террор.

Но было бы неправильно считать, что планы этого террора Робеспьер готовил изначально. Когда в 1792 году Марат стал излагать Робеспьеру свои проекты массовых казней, народных расправ, Робеспьер пришёл в ужас, побледнел и долго молчал. Террор стал для Робеспьера лишь средством для достижения его идеала — всеобщей добродетели.

Робеспьер оправдывал казни, считая, что отдельные порочные люди не дают народу жить по законам добродетели, как народ этого желает. Значит, добродетельные люди должны применить против них террор, который будет тем самым проявлением добродетели.

Чем этот самый террор обернется для него самого, Робеспьер, по всей видимости, не задумывался. Что было бы, если он хоть раз подумал над этим? Да то же самое! В чем в чем, а в этом Буонапарте был уверен. Он уже видел, чем порою в жизни оборачиваются самые благие намерения. И трижды был прав тот, кто сказал, что благими намерениями вымощена дорога в ад…

Саличетти закончил совещание, и его участники выходили из двери его кабинета. Адьютант скользнул по настойчивому капитану недовольным взглядом и пошел докладывать. Через несколько секунд он снова появился в приемной и куда более приветливым тоном прознес:

— Комиссар ждет вас!

Буонапарте вошел в комнату. Обстановка в ней была более чем скромная. Заваленный бумагами большой стол, несколько грубо сколоченных стульев, на стене большая карта Тулона и его окрестностей.

Завидев старого приятеля, Саличетти встал со стула и поспешил навстречу земляку. На осунувшемся от вечного недосыпания лице всесильного комиссара застыла довольная улыбка.

Он и на самом деле был рад видеть своего давно уже вычеркнутого из списков живых приятеля, с которым расстался при таких трагических для них обстоятельствах. Саличетти редко бывал искренним, но на этот раз обнял молодого офицера, что называется, от души.

— Рад видеть тебя, Набули!

— Я тоже! — улыбнулся тот.

И он не кривил душой. Саличети был не только земляком, но и могущественным комиссаром Конвента, и одно его слово могло решить судьбу любого человека. Он уже помог Жозефу, назначив его командиром батальона при одном из штабов южных армий. Почему бы теперь не помочь и ему?

— Садись, — указал Саличети на стоявшую у стола табуретку, — и рассказывай!

Буонапарте быстро поведал комиссару о своих приключениях, которые закончились стоившей майору Пикарди жизни ночной стычкой с отрядом роялистов.

— А где семья? — спросил Саличети.

— Я переправил ее в Ниццу, гражданин комиссар… — начал Наполеоне, но Саличети, поморщившись, перебил его.

— Да полно тебе! — махнул он рукой. — Какой я тебе комиссар! Или ты забыл, как меня зовут?

— Не забыл! — улыбнулся Наполеоне, довольный таким многообещающим началом беседы.

— Сеньора Летиция скучает по Корсике? — спросил Саличети.

— Да, конечно, — нахмурился капитан, вспомнив свой разрушенный дом и зарево пожара над Аяччо в трагическую ночь своего бегства из родного города.

— А ты? — пытливо взглянул на него комиссар.

— А я нет! — с вызовом в голосе ответил Наполеоне.

— Вот как? — в голосе Саличети послышалось удивление.

— Да, так, Кристофано! — твердо ответил Буонапарте, выдержав пристальный взгляд Саличетти. — Я думал, что нужен Корсике, но ей куда нужнее Паоли, который рано или поздно продаст ее англичанам! Так чего мне по ней скучать?

— Все так, Набули, — печально кивнул Саличети. — Но забывать родину не годится! И поверь мне, — глаза его сверкнули, — как только мы разберемся с Тулоном, мы займемся Корсикой по-настоящему!

В другие времена эти слова вызвали бы у Наполеоне целую бурю восторга, но… нельзя на пепелище снова разжечь пожар. А именно таким пепелищем, где сгорели все лучшие грезы, являлась сейчас душа мятежного капитана. Однако возражать не стал. Да и зачем? Как он тогда полагал, с Корсикой было покончено раз и навсегда.

Пройдет какой-то год, и Буонапарте поймет всю истинность известного выражения «никогда не говори никогда». И весной 1795 года и Корсика, и Паоли, с которым ему очень хотелось расчитаться за все те унижения, которые выпали на долю его семьи, снова войдут в его жизнь.

К тому времени Паоли окончательно превратится во врага революционной Франции и свяжет свою судьбу с так хорошо знакомой ему Англией. Он сдаст несколько городов англичанам и заключит с ними договор, согласно которому король должен был получить верховную власть над островом и быть представленным на нем в лице вице-короля. Паоли очень надеялся на то, что таким образом даст родине не только свободу, но и защиту от внешних врагов.

Но он жестоко ошибется. Отдаться в руки англичан и подчинить своих соотечественников управлению сэра Жильберта Элиотта, было равносильно лишению их свободы. Положение Паоли на родине станет непрочным.

Все эти обстоятельства заставят французское правительство принять решительные меры, и Саличетти, которого активно поддерживали воспрянушвие духом братья Буонапарте, получит от Комитета общественного спасения разрешение оказать помощь Корсике.

Буонапарте снова задумается о своем будущем на родине, посокльку то сомнительное положение, в котором он будет находиться после своего ареста во Франции, не давали ему особых надежд на обеспеченное будущее.

23 сентября 1794 года он напишет комиссару Конвента, гражданину Мюльтедо: «Нам остается только освободить Корсику от рабства англичан. Время сейчас самое удобное, нам нельзя терять ни минуты. Испанцы вернулись в свои гавани. У нас самые свежие известия из Аяччо. Вместо того чтобы усилить этот защитный пункт Корсики, англичане, наоборот, ослабили цитадель, забрав из нее много военных припасов. С восьмью — десятью тысячами человек экспедиция на Корсику будет в это время года лишь приятной военной прогулкой».

В начале марта 1795 года флот двинется к Корсике. Буонапарте будет поручено командование всей артиллерией. Он был окрылен самыми радужными надеждами на успех. Все его друзья получили ответственные должности. Жуно сопровождал его в качестве адъютанта, Мармон получил начальствование над обозом, Мюирон был назначен начальником главного штаба, а Сюньи и Сонжи распоряжались движениями войск. Наполеон спокойно смотрел в будущее, и с этими светлыми надеждами 2 апреля он вступил на борт «Амитье».

Адмирал Сен-Мартен был человеком осторожным и решил предварительно осмотреть укрепления врага. Если ему удастся очистить море от англичан, то он возвратится и возьмет войско. Флот двинется в море.

Однако столкновение с английской эскадрой из пятнадцати боевых судов и десяти фрегатов, окончится полным поражением французов. Войска получат 12 марта 1795 года приказание присоединиться к итальянской армии, и генерал Буонапарте окончательно распрощается с мыслью отомстить Паоли и вернуть себе Косрику.

Отныне у него будет только одна родина: Франция, которой он добудет военную и политическую славу. Что же касается его родины, то он увидит Косрику еще один раз. Когда будет возвращаться после бесславного похода в Египет.

Но все это будет потом. А пока он был еще никому не известным капитаном Буонапарте. И ему не оставалось ничего другого, как только сказать ждавшему от него ответа Саличетти:

— Я буду рядом с тобой, Кристофано…

— А я в этом-то и не сомневаюсь, — улыбнулся тот. — Ты писал военному министру?

— Да, я просил перевода в Рейнскую армию…

— Зачем? — удивился Саличети.

— А что мне делать в Ницце? — пожал плечами Наполеоне. — До бесконечности сидеть на батареях? Так ничего я там не высижу! А на Рейне идут боевые действия, и я бы хотел принять в них участие…

Саличети смерил сидевшего перед ним офицера оценивающим взглядом. Прожженный интриган, он прекрасно понимал, зачем его честолюбивому земляку нужна была Рейнская армия.

При желании он мог помочь Наполеоне и отправить его на Рейн. Но у него были свои виды на отчаянного и способного офицера. При штурме того самого Оллиуля, где сейчас находилась главная квартира Южной армии, погиб начальник артиллерии майор Доммартен, и на столе у Саличети уже несколько дней лежал приказ Конвента о назначении на эту должность знающего свое дело офицера.

Поставив на это место Буонапарте, он мог убить двух зайцев: как нельзя лучше выполнить приказ Конвента и еще сильнее привязать к себе этого талантливого во многих отношениях человека.

Достаточно поиграв в революционные игры, он хорошо знал, какую страшную цену ему придется заплатить в случае своей ошибки. И теперь в нем боролись два чувства: желание оказаться полезным земляку и нежелание нести за него ответственность.

Впрочем, чем он рискует? За армию отвечает командующий, вот пусть Карто и разбирается со своим начальником артиллерии, а он всегда сможет выдти сухим из воды!

— Нечего тебе делать на Рейне, — нарушил он затянувшееся молчание и, заметив разочарованный взгляд Наполеоне, поспешил добавить. — Ты и здесь сможешь проявить себя! Перед нами поставлена задача, как можно скорее взять Тулон, и я данной мне Конвентом властью назначаю тебя начальником артиллерии осадной армии! На твое счастье, я недавно виделся с дю Тейлем, и он заверил меня, что лучшей кандидатуры на это место мне не найти! Согласен?

На этот раз Саличетти не кривил душой. Сейчас именно от Тулона зависела судьба революции. После победы радикальных монтаньяров над Жирондой в Париже 31 мая 1793 года целый ряд департаментов восстал против господства якобинцев.

В Бордо, Марселе, Лионе и других городах Южной Франции выступление роялистов было потоплено в крови. И особенно много это крови пролил уже известный Буонапарте генерал Карто, успевший побывать в прошлом жандармом, драгуном и художником.

Это был чрезвычайно мужественный, но совершенно неспособный к ведению крупных военных операций человек. Единственное, что этот генерал умел делать в совершенстве, так это проливать кровь жителей покоренных им городов. И делать это было легко, поскольку именно кровавый террор был возведен в ранг государственной политики. В Эксе он в буквальном смысле залил кровью улицы города. Гильотина работала без остановки, и круглые сутки в городе был слышен ее глухой стук.

Рассказы о кровавом генерале испугали тулонские секции. Они арестовали и посадили в форт Ламольг народных представителей Бейля и Бовэ, командированных в город. Народные представители Фрерон, Баррас и генерал Лапуап ускользнули в Ниццу, главную квартиру Итальянской армии.

Все тулонские власти были скомпрометированы. Муниципалитет, совет департамента, комендант порта, большинство чиновников арсенала, вице-адмирал Трогофф — начальник эскадры, большая часть офицеров — были одинаково виновными в глазах Комитета общественного спасения.

Правда, выбор у них был. Склонить повинную голову, которую наверняка бы отсек революционный меч, которым с такким наслаждением размахивал Карто и находившиеся в его армии комиссары. Или отдаться англичанам, чей флот находился в это время в Средизменом море.

Сознавая, с каким противником они имеют дело, тулонцы из двух зол выбарли меньшее. Эскадру, порт, арсенал, город, форты они сдали врагам Франции.

Несмотря на измену своего адмирала, стоявшая на рейде эскадра силою в 18 линейных кораблей и несколько фрегатов, осталась верна республике и вступила в бой с объединенным англо-испанским флотом.

Но уже очень скоро, лишенная поддержки с суши и под угрозой своих же береговых батарей, обязанных ей помогать, она сдалась. Контрадмирал Сен-Жюльен и несколько оставшихся верными офицеров едва успели спастись.

Эскадра, точно так же как 13 линейных кораблей, находившихся в доке, и арсенальные склады с большими запасами сделались добычей неприятеля.

Английский и испанский адмиралы заняли Тулон с 5000 человек, которые были выделены из судовых команд, подняли белое знамя и вступили во владение городом от имени Бурбонов.

Затем к ним прибыли испанцы, неаполитанцы, пьемонтцы и войска с Гибралтара. Всего в гарнизоне находилось 14 000 человек: 3000 англичан, 4000 неаполитанцев, 2000 сардинцев и 5000 испанцев.

Союзники разоружили ненадежную тулонскую национальную гвардию и распустили судовые команды французской эскадры. 5000 матросов из бретонцев и нормандцев, причинившие им особое беспокойство, были посажены на четыре французских линейных корабля и отправлены в Рошфор и Брест.

Чтобы обеспечить себе стоянку на рейдах, адмирал Худ укрепил высоты мыса Брен, господствовавшие над береговой батареей того же имени, и вершины мыса Кэр, господствовавшие над батареями Эгильетт и Балагье, с которых простреливались большой и малый рейды.

Гарнизон был размещен в одну сторону до Сен-Назера и Олиульских теснин включительно, в другую — до Ла-Валетты и Иера. Все береговые батареи от Бандольских до батарей Иерского рейда были разрушены.

Иерские острова были заняты противником. Что касается продовольствия, то его хватало до конца сентября. Свободная наличность казны доходила до шести миллионов двухсот тысяч франков, исключая мелкие кассы. Так Тулон в считанные дни превратился в оплот роялистов, которые сбегались сюда, под защиту английских пушек, со всей Франции.

Если бы генерал Карто со своими карателями поторопился, то Тулон мог бы и не попасть в руки мятежников. Однако он лишь в день сдачи Тулона союзникам отправился к городу-крепости. Его авангард занял деревушку Оллиуль, расположенную в нескольких километрах от городских фортов, но после недолгого боя был отбит.

7 сентября на помощь подошла дивизия Лапойпа от итальянской армии, и Карно возобновил нападение. После упорного сопротивления Оллиуль была взята, но дальше этого делдо не пошло. Карто разбил в деревушке свою главную квартиру и готовился к новому штурму города. Правда, теперь он ждал плана из Парижа.

В сражении при Оллиули у республиканцев был ранен начальник артиллерии Кузен де Доммартен, которого теперь надлежало заменить Буонапарте.

Республиканцы имели в своем распоряжении несколько более двенадцати тысяч человек, из которых одна половина была под начальством Карно. Другой половиной командовал Лапойп.

Он обошел город с севера и востока и был отрезан теперь от Карно. В конце месяца республиканская армия получила еще две тысячи человек. Вся беда была в том, что у французов недоставало оружия, амуниции и провианта, и их нехвакту Карто пытался компенсировать революционным порывом.

В начале сентября союзники насчитывали четыре тысячи испанцев, две тысячи англичан и тысячу пятьсот французов, всего, таким образом, семь тысяч пятьсот человек.

Лучшими солдатами были англичане, а впоследствии и пьемонтцы, которые пришли лишь во время осады вместе с неаполитанцами и другими вспомогательными отрядами. Губернатором Тулона был назначен английский генерал Гудалль, начальником войск — испанский адмирал герцог Гравина.

Гуддаль признал законным королём Франции пребывавшего в заключении малолетнего Людовика XVII. В случе необходимости он намеревался скорее сжечь флот, чем отдать французам. В Тулон прибыло до 19 тысяч английских и испанских войск, так что с находившимися там роялистами гарнизон возрос до 25 тысяч.

Этот порт представлял собой огромную опасность для революции. За несколько месяцев эта по сути дела неприступная крепость превратилиась в символ королевской власти, и именно сюда сбегались все недовольные и недобитые республикой роялисты.

Всего за несколько недель Тулон успел превратиться в кровточащую рану на израненном теле Республики, и овладеть им стало делом не только чести, но и спасения Революции. И, конечно, в Париже отметили бы человека, который спас революцию…

Буонапарте ответил не сразу. При всей своей внешней заманчивости предложение Саличети не вызвало у него ни малейшего восторга. Остаться в южной армии означало борьбу с мятежниками, а пусть и громкой славы карателя он не хотел. Помимо всего прочего, после подавления мятежа итальянская армия могла оказаться не у дел, и его участие в настоящих сражениях снова отложилось бы на неопределенное время.

— Что тебя смущает? — недовольно взглянул на него Саличети, и в его голосе послышалось плохо скрытое раздражение.

Вместо того, чтобы схватиться за это блестящее назначение обеими руками, этот никому неизвестный капитанишка вел себя так, словно он был Лазарем Гошем.

Почувствовав недовольство Саличети, Буонапарте отбросил в сторону всю дипломатию и высказал свои опасения.

— Все это чепуха, Набули, — поморщился тот. — Никто не знает, что будет с итальянской армией, а здесь, на юге, ты всегда можешь на меня расчитывать… И потом, — после небольшой паузы продолжал он, — я не предлагаю тебе вершить казни, для этого есть другие люди, и тебе предстоит воевать против таких же боевых офицеров, как и ты сам! И поверь мне, Республика не забудет тех, кто сумеет отличиться под Тулоном… Так как? — уже с явным нетерпением взглянул он на земляка.

— Хорошо, — ответил тот, оценив всю правоту доводов Саличети, — я согласен!

Саличети удовлетворенно кивнул.

— Но помни, — с некоторой торжественностью в голосе продолжал он, — отныне я буду тебе не только добрым другом, но и строгим судьей и за любую неудачу спрошу так, как не спросил бы ни с кого другого! Так что не обессудь!

— Не волнуйся, гражданин комиссар, — усмехнулся капитан, — у тебя не будет повода сожалеть о твоем выборе…

— Сейчас, — Саличети макнул ручку в чернильниу, — я доделаю кое-какие дела, а потом мы навестим Карто и я познакомлю тебя и с Робеспьером!

— С Робеспьером! — удивленно взглянул на Саличети Наполеоне.

— Да, — улыбнулся тот, — с ним! Не с самим, конечно, а с его младшим братом Огюстеном! Максимилиан в Париже. Но поверь мне на слово, младший брат мало в чем уступает старшему, и ты всегда сможешь обратиться к нему за советом и поддержкой!

«За поддержкой, возможно, — подумал Буонапарте, — за советом вряд ли!»

— Я освобожусь через час, — закончил Саличети, — а ты пока погуляй!

Буонапарте кивнул и вышел из кабинета.

Лицо его было по-прежнему бесстрастно, и особой радости от только что дарованной ему должности он не чувствовал. Конечно, начальник артиллерии армии далеко не самая последняя фигура в ней, но все же… Да и воевать ему придется под началом того самого Карто, которого он буквально за волосы втащил в Авиньон и который не сказал ему за это даже спасибо.

Впрочем, какое тут может быть, к черту, спасибо! Мест под солнцем не так уж и много, и делиться ими не хотел никто! А там… Кто знает, может, это и к лучшему, что он попал под начало именно этого бездарного вояки. Будь на его месте какой-нибудь действительно боевой генерал, ему пришлось бы куда труднее заявить о себе.

А тут… Нет, как ни крути, а шансы у него были. И Саличетти был трижды прав: именно в Тулоне решалась судьба Революции! А коль так, то ему и пушки в руки! На своем в значительной степени печальном опыте Наполеоне уже успел убедиться, что одних способностей в этой жизни мало. Нужны еще обстоятельства! И его сегодняшние обстоятельства — это революция, Тулон и… Саличетти…

Да, пока они были вместе. Но пройдет всего один год, и жизнь бригадного генерала Буонапарте повиснет на нитке. Повесит ее на эту нитку его лучший друг Кристофано Саличетти. И дело было даже не в жене комиссара Фрерона Маргарите, очаровательной брюнетке, которую пылкий темперамент толкал на разные безумства.

Во время путешествия из Парижа она не нашла ничего лучше, как делить себя между мужем и молодым Робеспьером. Прыгая из одной кровати в другую, она оказывала мужчинам такие разнообразные знаки внимания и ласки, которые свидетельствовали о богатейшем воображении и неуемной фантазии.

О ее столь непристойном поведении узнала Шарлотта Робеспьер, сопровождавшая брата в армию. Она ужасно разозлилась и потребовала от Огюстена бросить «эту шлюху».

Покладистый Робеспьер передал Маргарите пожелание сестры. Жена депутата Конвента нашла характеристику несколько преувеличенной, устроила дикую сцену и прогнала Шарлотту, которая с рыданиями отправилась в Париж.

В провинции появление столь легкомысленной женщины стало немедленно известно в армии, и, если верить злым языкам, к любвеобильной женщине чуть ли уже не записывались в очередь.

Саличетти тоже встанет в эту очередь и даже воспылает к Маргарите нешуточной страстью, однако она предпочтет ему его приятеля Буонапарте.

Его несказанно обидит то, как эта легкомысленная женжина поведет себя в ответ на его ненавязчивую просьбу лечь с ним в постель. Маргарита не станет ничего говорить, а просто расхохочется ему в лицо.

В тот же вечер Буонапарте будет представлен Маргарите и станет ее рыцарем и пажом. Несколько дней он будет носить свертки и покупки, поднимать с пола веер и держать под уздцы ее лошадь. Когда испытательный срок будет закончен, Маргарита затащит его в свою постель.

Молодой офицер, наслышанный о любовной ненасытности госпожи Фрерон, ценой невероятных усилий ухитрится лишить молодую женщину сил. Прочтя в ее глазах благодарность, он вернется домой с онемевшей от усталости поясницей, но очень гордый собой.

На следующий день о новом подвиге капитана будет знать вся армия, и уязвленный комиссар затаит к своему более удачливому приятелю неприязнь.

Потом к Маргарите добаваятся еще артиллерийские лошади, которых Буонапарте откажется предоставить Саличетети для прогулки с дамами.

Они крупно поссорятся, и у Буонапарте мелькнет мысль столкнуть комиссара в море, когда они в очередной раз начнут выяснять отношения на краю обрыва.

Их отношения будут ухудшаться с каждым днем, но после падения Робеспьеров Саличетти будет уже не до Маргариты Рикор и лошадей.

Из-за близости к тиранам теперь его собстванная жизнь не будет стоить и ломаного гроша. После падения Робеспьера Саличетти сделает все возможное, чтобы войти в доверие термидорцев. И именно он донесет на своего земляка и приятеля Буонапарте, в котором уже начинал видеть крупную личность.

Движимый частью страхом, частью завистью, он докажет, что молодой генерал состоял в близких отношениях с Огюстеном Робеспьером и принимал участие в подозрительной интриге с Генуей.

Наполеона арестуют, и спасет его, как это не покажется странно, все тот же Саличетти. Вместо того, чтобы отправить его вместе с другими политическими преступниками в Париж, он посадит его в форт Карре.

Адъютанты Наполеона предложат ему отбить его, однако генерал не даст своего согласия на открытый бунт. А вот от Робеспьера он откажется.

«Катастрофа с Робеспьером, — напишет он в Париж, — отчасти меня потрясла, так как я его любил и считал порядочным. Если бы, однако, он был бы мне даже родным отцом и начал стремиться к тирании, я не задумался бы вонзить ему в сердце кинжал».

Как видно из этого послания, Наполеон хорошо усвоил уроки того же Саличетти, которые тот давал ему на Корсике.

Почему же Саличетти все же пощадил своего приятеля? По всей видимости, причина была в том, что не собирался без крайней необходимости губить Наполеона.

Убедившись, что лично ему после падения близкого к нему Огюстена Робеспьера ничто не грозит, он удовлетворился тем унижением, которому подвергся герой Тулона, на политическом платье которого теперь стояло грязное пятно.

Да и сам Наполеон не сидел, сложа руки. Он обратился к народным представителям с письмом, в котором высказал свои политические убеждения. Он объяснил, что в революционную эпоху все граждане делятся всего на два разряда: на патриотов и подозрительных.

«Я, — писал он, — пожертвовал пребыванием в родном моем департаменте, покинул там все мое имущество и не пожалел ничего кроме республики. С тех пор я служил не без отличия под Тулоном и удостоился разделить с итальянской армией лавры, добытые взятием Саорджио, Онельи и Танаро. При обнаружении робеспьеровского заговора я вел себя как человек, привыкший руководиться единственно принципами».

Письмо заканчивалось страстным воззванием к каждому комиссару в отдельности. Генерал Буонапарте чувствовал себя оскорбленным несправедливыми подозрениями и требовал беспристрастного рассмотрения возведенных против него обвинений.

Выказывая свою полную уверенность в том, что он будет оправдан, он добавлял: «Часом позднее, если злодеям потребуется моя жизнь, я с радостью отдам ее. Я так мало интересуюсь жизнью, что зачастую она меня даже тяготит. Одна лишь мысль о том, что жизнь эта может еще оказаться полезной отечеству, заставляет меня мужественно выносить столь тяжкое бремя».

Сам Саличетти изучил документы, на которые ссылался Наполеон в своих объяснениях. Как того и следовало ожидать, он нашел их удовлетворительными, и комиссары Конвента признали уместным возвратить на известных условиях свободу столь благонамеренному патриоту. Условия же эти заключались в том, что его оставили не у дел.

Ему предписали безотлучно находиться при главной квартире армии, откуда будут посылаться все еще грозному Конвенту общественной безопасности еженедельные донесения о его поведении.

Что же касается Саличетти, то после окончательного разгрома якобинцев он скрывался о той самой госпожи Пермон, у которой бывал Наполеон в его бытность курсантом Парижской артиллерийской школы.

Наполеон узнает об этом и направит ему письмо. «Я, — напишет он, — мог бы тебя выдать, но воздержался, хотя с моей стороны это было бы только справедливым отмщением. Кто из нас, спрашивается, избрал себе лучшую участь? Иди, ищи себе в мире убежище, где бы ты мог вернуться к лучшим помыслам о твоей родине. Мои уста не произнесут твоего имени! Раскайся, а главное — оцени по достоинству причины, руководящие моим образом действий.

В качестве истинного патриота, относящегося с омерзением к минувшим ужасам, я мог бы тебя выдать, Саличетти, но не сделал этого, припоминая прошлые времена и нынешнее твое беспомощное состояние, а также желая благородством моих поступков побудить тебя к раскаянию и исправлению».

Но самое интересное во всей этой истории заключалось в том, что Наполеон общался с Саличетти с помощью той самой госпожи Пермон, которой он снова сделал предложение.

Как потом рассказывала дочь госпожи Пермон Лора, дело было так. Летом 1795 года Бонапарт получил приказ немедленно отправиться в Западную армию, брошенную на подавление восстания шуанов.

В приказе военного министерства говорилось, что служить он должен в пехоте. Вечно бледный Бонапарт просто позеленел, читая эту бумагу. Как любой артиллерист, он бесконечно презирал пехотинцев.

С дерзостью, за которую сегодня офицера немедленно посадили бы на гауптвахту, он сообщил, что отказывается отправиться в Вандею.

Вместо ответа министерство немедленно уволило его из армии. Не имея ни звания, ни пенсии, ни профессии, он оказался в двадцать шесть лет парижским безработными через какое-то время снова отправился просить помощи и совета у Барраса.

Тот еще раз посоветовал ему найти богатую женщину и жениться.

Бонапарт задумался. На какое-то время он заинтересовался девицей Люси Дефужер, служившей в театре Фейдо, но потом переключился на приятельницу матери, некую госпожу Пермон, урожденную Стефанополи-Коммен, которая недавно овдовела. Эта почтенная дама жила с дочерью Лорой (впоследствии она выйдет замуж за Жюно и станет герцогиней д'Арбантес) и двадцатипятилетним сыном.

Наполеон немедленно придумал план, казавшийся ему очень ловким: чтобы прибрать к рукам все деньги, он выдаст свою сестру Полин за этого молодого человека, а сам женится на матери.

Прекрасным августовским утром он явился в дом госпожи Пермон. Поцеловав ей руку, он сказал, что хочет снова повторить ей свое уже однажды сделанное предложение и готов жениться на, ней, как только кончится траур.

Госпожа Пермон изумленно взглянула на Бонапарта, а потом громко рассмеялась. Наполеон был очень шокирован такой реакцией на его предложение, которое находил совершенно естественным.

Заметив его обиду, госпожа Пермон поспешила объясниться и сказала, что смеется над собой.

— Мой дорогой, — выговорила она, отсмеявшись, — мы уже говорили с вами на эту тему, и поэтому давайте оставим этот разговор!

Бонапарт начал уверять ее, что его намерения вполне серьезны, что ему безразличен возраст женщины, на которой он женитсят. Он говорил, что все самым лучшим образом обдумал, а потом добавил:

— Я хочу жениться. Мне сватают очаровательную добрую, приятную женщину, у которой салон в предместье Сен-Жермен. Мои парижские друзья торопят со свадьбой. Но мои давние и верные товарищи противятся этому браку. То, что я вам предлагаю, устраивает меня во многих отношениях. Прошу вас, обдумайте все как следует…

— Хорошо, я подумаю, — ответила госпожа Перомн, дабы закончить этот неприятный для нее разговор.

Понятно, что дальше обещаний дело не пошло. Однако Наполеон напомнит ей о своих чувствах в июне девяносто пятого года, когда предавший его Саличети будет спасаться в доме его возлюбленной от термидорцев, а затем, переодевшись лакеем, бежит вместе с нею из столицы.

«Госпожа Пермон, — напишетон ей в своем прощальном письме, — я мог бы без зазрения совести погубить скрывающегося у вас человека, который причинил мне много зла. Но я не сделаю этого из-за своей любви к вам… Прощайте и будьте счастливы!»

Но все это будет потом, а пока ни Салечетти, ни Буонапарте не могли даже и представить себе такого печального поворота в их отношениях. И в сентябре 1793 года начальник артиллерии души не чаял в своем приятеле…

В штаб Карто они ехали в открытой коляске. Было тепло, ласковый ветерок приятно освежал лицо. Вокруг горели костры, возле которых сидели какие-то оборваннеы люби и в огромных котлах варили себе пищу.

Повсюду царила вопиющая нищета и беспорядок. Рваная и плохо подогнанная форма, осунувшиеся лица плохо питавшихся и мало отдыхавших людей, подозрительные взгляды агентов наблюдательных комитетов и скудное вооружение наводили новоиспеченного начальника артилерии на самые грустные размышления. Неимоверное количество пьяных говорило о слабой дисциплине.

Для Буонапарте навсегда осталось загадкой, как можно было воевать с таким сбродом. И не только воевать, но и одерживать победы. А, что, если победит не Республика, а роялисты, мелькнула невольная мысль? Что тогда?

Тогда ему будет еще хуже, только и всего! Ему не простят его якобинского прошлого ни на Корсике, ни здесь, во Франции, и поражение Революции станет в первую очередь его поражением.

Он взглянул на Саличети и едва заметно улыбнулся. Этот не пропадет! Чтобы не случилось, он обязательно рано или поздно вынырнет живым и невредимым в самом удобном для этого месте.

Коляска остановилась около небольшого двухэтажного дома, у входа в который стояли два часовых. Именно здесь находилась штаб-квартира главнокомандующего южной армией генерала Карто.

Они вышли из коляски и через замусоренный двор направились к входу. На высоком крыльце, над которым развивался республиканский флаг, они столкнулись с адьютантом командующего майором Бандолем.

— Доложить? — вопросительно взглянул он на Саличетти.

— Не надо, — покачал головой Саличети. — Кто у генерала?

— Граждане Робеспьер и Баррас!

Саличети довольно качнул головой и взглянул на приятеля.

— Во время!

Подходя к комнате, в которой размещался командующий, они услышали громкий смех, и чей-то грубый голос произнес:

— Вот так-то, дорогой мой, Огюстен! И безо всякого на то образования!

Саличети без стука открыл дверь и вошел в комнату. Буонапарте последовал за ним. За заваленным бумагами столом сидел грузный мужчина лет сорока с крутыми плечами и мощной, словно у циркового борца шеей, с красным широким лицом, на котором выделялись огромные черные как смоль усы, которые придавали ему свирепое выражение.

Это был генерал Карто, сорокадвухлетний здоровяк, в прошлом драгун, потом жандарм, затем художник, промышлявший батальной живописью. Он не имел ни военного, ни иного образования и восполнял его отсутствие крайней самоуверенностью.

По случайному стечению обстоятельств, возможному только в то бурное время, он быстро поднялся по ступеням военной иерархии, стал полковником, бригадным генералом, дивизионным генералом, затем командующим армией. Но, как это ни печально, ни в расположении войск, ни в осадном деле Карто ничего не понимал. Завидев Саличетти, с которым он находился в натянутых отношениях, генерал оборвал смех.

— Здравствуйте, граждане! — произнес тот и, взглянув на командующего, усмехнулся.

— А ты, генерал, все хвалишься отсутствием знаний?

— Привет тебе, гражданин комиссар! — сдержанно поздоровался Карто, скользнув по Буонапарте тяжелым взглядом.

— Позвольте вам представить, — обращаясь к Карто и сидевшему на низкой табуретке молодому человеку в черном рединготе и белой кружевной рубашке, торжественно произнес Саличетти, — капитана Буонапарте, нового начальника артиллерии! Прошу любить и жаловать!

При этом несколько неожиданном для него заявлении Карто нахмурился еще больше, а Робеспьер с явным интересом взглянул на Наполеоне.

— Вот как? — недовольно пробасил Карто. — Мог бы и со мною посоветоваться! Я в армии не последний человек!

Саличетти с нескрываемой насмешкой взглянул на генерала.

— В полученном мною приказе Конвента, — сухо ответил он, не желая вступать в полемику с грубым и невоздержанным на язык Карто, — мне было приказано найти на эту должность опытного офицера, что я и сделал! И предлагаю я тебе не дилетанта, — он с особым наслаждением сделал ударение на этом слове, — а человека, который имеет артиллерийское образование! Так что давай оставим эту тему…

Карто с трудом перевел дух, но так ничего и не сказал. Саличетти был прав, и замахиваться на Конвент у генерала не было ни малейшего желания. Да и зачем? Опытный интриган, он легко найдет способ убрать этого мальчишку, если тот будет ему мешать.

Во время этой легкой словесной перепалки Робеспьер продолжал рассматривать молодого офицера, и особого впечатления он на него не произвел.

Низкорослый, в потертом мундире и стоптанных сапогах, ставленник Саличети выглядел не лучшим образом. Единственное, что поразило брата диктатора в капитане, так это сквозившее в его взгляде нескрываемое превосходство. Словно стараясь смягчить резкость Карто, он проговорил:

— Рад познакомиться с вами, капитан!

Буонапарте слегка поклонился. Младший брат Максимилиана был всего на несколько лет старше его, но какая между ними лежала пропасть.

Он был депутатом Конвента, его представителем в южных армиях и обладал огромным авторитетом и властью. До революции никто даже и не слышал об этом человеке. Что же, все правильно, именно так и делаются карьеры…

Однако на этот раз Буонапарте ошибался. Сидевший перед ним человек никогда не был карьеристом. Младший брат Робеспьера Огюстен Бон Жозеф был выбран в Конвент от Парижа, принадлежал к партии Горы, но не играл в ней значительной роли.

С июля 1793 года он был представителем Конвента в южных департаментах, комиссаром в Итальянской армии. Это был честный и справедливый человек, и именно он в самый разгар террора, рискуя вызвать неудовольствие Парижа, снискал славу человека, воспротивившегося массовым казням после покорения мятежного Марселя.

Когда в результате переворота 9 термидора Конвент примет постановление об аресте Максимилиана, Робеспьер-младший потребует арестовать вместе с братом и разделить его участь. При повторном аресте в ратуше он попытается покончить с собой, выбросившись из окна, но лишь сломает ноги и получит серьезную рану головы. На следующий день 28 июня 1794 года он будет казнен вместе с братом.

И, конечно, Буонапарте очень повезло, что он попал на решающем повороте его жизни под начало этого человека. Он довольно близко сойдется с младшим Робеспьером и проникнется к нему искренним уважением. В то время сам искрений республиканец, Буонапарте восхищался его талантами, его энергией, бескорыстием его патриотизма и стремлений.

Что же касается его уважения к братьям, то оно, по всей видимости, было искренним, и именно он после 9-го термидора предложил народным представителям, прикомандированным к итальянской армии, идти на Париж и наказать виновников контрреволюционного движения, убивших моих двух братьев. Более того, Бонапарт не забудет Робеспьеров и после своего прихода к власти, и, став первым консулом, назначит пенсию их сестре.

С неменьшим интересом он взглянул и на Барраса, которому, наряду с Саличетети, надлежало сыграть в его жизни возможно решающую роль.

Все своей бурной деятельностью этот человек доказал правдивость высказывания о том, что «революции замышляются святыми, осуществляются дураками, а пользу от них получают негодяи».

Без всякого преувеличения можно было сказать, что именно Поль Франсуа Жан Никола, виконт де Баррас мог служить классическим примером одного из таких негодяев.

Он принадлежал к одной из знатнейших семей Прованса и с юности был предназначен для военной карьеры, которую загубил собственными руками.

Конечно, в королевской армии служили офицеры с разным пониманием чувства чести, но все-таки далеко не каждого из них выгоняли со службы с позором.

В отношении виконта Барраса такая исключительная мера была применена: его разжаловали и изгнали из Лангедокского полка за кражу денег у сослуживца.

Тем не менее, титул виконта и хорошие связи ему помогли, и его дело ограничилось лишь переводом в Пондишери, французскую колонию в Индии. Он дослужился до капитана, вышел в отставку в 1783 году и с тех пор жил в Париже.

Его главным занятием вплоть до грозных раскатов грома Революции была игра. Он был завсегдатаем всех игорных заведений столицы, и никак нельзя сказать, что играл он с безупречной честностью.

Политикой Баррас не интересовался, но то, что перед энергичным человеком после взятия Бастилии открываются значительные перспективы, увидел сразу. Разумеется, он примкнул к радикалам, голосовал за смерть короля и был направлен Конвентом в качестве комиссара на Юг, в родной Прованс.

Баррас прибыл на Юг в качестве «карающей руки Конвента» и очень быстро увидел в этом поистине золотые возможности.

«Золотые» — в самом буквальном смысле слова. Репрессии давали практически неограниченнеы возможности как с точки зрения прямого грабежа, так и с точки зрения вымогательства.

Слишком многое тогда зависело не столько от законов, сколько от их интерпретации, и главному интерпретатору было легко получить любое вознаграждение за чуть более снисходительную, чем гильотина, трактовку обнаруженных «преступлений перед Республикой».

Марсель «карающая рука Конвента» обобрала дочиста и теперь с большим интересом следила за осадой Тулона.

Давно известно, что пути господни неисповедимы, но даже Наполеон с его потрясающей интуицией не мог даже помыслить о том, что именно бывшему виконту будет суждено сыграть решающую роль в его судьбе.

Государственный переворот 9 термидора (27 июля) 1794 круто изменит ход революции и покончит с якобинской диктатурой. Что же касается Барраса, то его термидор вынесет на самый гребень большой политики.

Вопреки сложившейся легенде он не принимал активного участия в событиях, развернувшихся в Конвенте накануне и в день переворота. Но военный опыт сыграл ему на руку: вечером 9 термидора Баррас был назначен главнокомандующим Национальной гвардии Парижа.

Ночью, собрав силы преданных Конвенту парижских секций, он штурмом взял городскую ратушу, где укрывались вожди якобинской диктатуры: Робеспьер, Кутон, Сен-Жюст, Леба.

Это не могло не отразиться на его популярности в Конвенте и на столичных улицах. Постепенно Баррас становился все более влиятельным, хотя поначалу его реальная роль была невелика.

На некоторое время вновь всплыли старые обвинения в воровстве и злоупотреблении властью, однако в начале 1795 года Баррас был полностью оправдан. Ему присвоили звание бригадного генерала и избрали в Комитет общественной безопасности.

Благодаря этому назначению Баррас осенью еще раз оказался у всех на виду. В октябре 1795 года роялисты подняли восстание в Париже.

Им удалось вывести на улицы тысяч двадцать своих сторонников. Став членом Комитета защиты и главнокомандующим внутренних войск, Баррас обратился за помощью к знакомому ему по Тулону генералу Бонапарту.

Пушки заглушили вопли толпы, расстрелянной у церкви Святого Рока. Баррас вновь стал спасителем республики, разделив лавры с Бонапартом. С этой поры роль Барраса в Конвенте стала одной из ведущих.

Сразу же после «вандемьерского кризиса» прошли выборы в новые органы власти: Совет Пятисот и Совет Старейшин. Они сформировали новое правительство — Директорию, в ведении которой находились отныне министерства.

Одним из пяти директоров был избран Баррас. И хотя по числу поданных за него голосов он шел в этом списке последним, ему, единственному, удалось бессменно усидеть на своем месте до конца существования Директории.

Термидор и Директория — это тоже была революция, но она совсем не походилка на революцию якобинскую. На смену сумрачным идеалам затянувшей пояс «республиканской добродетели» пришли денежные интересы и радости жизни, впрочем, только для тех, кто мог себе это позволить.

Таких оказалось немало: в мутной воде революций удобно ловить рыбку. Богатство перестало прятаться и выставило себя напоказ: балы и кутежи не прекращались.

Расцвели салоны: мадам Рекамье соперничала с мадам Тальен. Нувориши и уцелевшая старая знать спешили породниться.

В этом пестром обществе Баррас — «республиканский король» — чувствовал себя отлично. Замок Гробуа стал центром его «двора».

Роскошь, удовольствия, женщины и политика прекрасно сочетались в его жизни. Впрочем, политика требовала немалой осторожности и известной твердости.

После победы над роялистами в вандемьере Баррас решил сложить с себя военные полномочия и сосредоточиться только на политике.

Все годы, находясь у власти, он не забывал обеспечивать себе тылы и регулярно возобновлял свой депутатский мандат в провинции.

Пост главнокомандующего внутренних войск, а заодно и наскучившую ему любовницу, Жозефину Богарне, он оставил генералу Бонапарту. Он же назначит Наполеона и командующим итальянской армии, которая принесет ему столько славы.

Его подвиги в Италии станут его первыми шагами на пути к славе и престолу, и в какой-то степени он будет обязан всем этим сидевшему сейчас перед ним и молча смотревшему на него человеку.

Карто бросил недовольный взгляд на Робеспьера, вежливость которого означала его молчаливое согласие на назначение этого капитанишки в потертом мундире и стоптанных сапогах начальником артиллерии. Самолюбие его было задето, и, с огромным усилием сдержав вспышку гнева, он язвительно спросил:

— Раз вас рекомендует гражданин Саличетти, вы, наверное, и на самом деле очень ученый, капитан?

— Нет, не очень, — спокойно ответил Буонапарте. — В паржиской военной школе будущих офицеров готовили не совсем так, как того хотелось бы, о чем в свое время я говорил принцу Конде…

При этих словах Саличетти усмехнулся, не нашедший что ответить на столь неожиданное для него признание Карто пробурчал нечто невразумительное, а Робеспьер с интересом спросил:

— И что он вам ответил?

— А он не ответил мне вообще! — последовал быстрый ответ. — Но из школы меня попросили…

Саличети взглянул на Карто, который с недовольным видом слушал их разговор.

— У тебя есть какие-либо приказания капитану Буонапарте?

— Нет! — резко качнул тот головой. — Завтра я покажу ему позиции, и мы поговорим о деле! Жду тебя завтра на батареях, капитан, — перевел он свой тяжелый взгляд на Буонапарте.

Капитан по привычке отдал честь и вышел. Робеспьер вопросительно взглянул на Саличети.

— Это тот самый Буонапарте, который написал «Ужин в Боккере»?

— Да…

— У него есть боевой опыт?

Саличети усмехнулся и взглянул на Карто. Ему и в самом деле было смешно. Не смущаясь, Конвент ставил во главе целой армии художника и то же время ревностно рассматривал кандидатуру профессионального военного на должность начальника артиллерии!

— Да, — кивнул он, — есть… Он прекрасно проявил себя на Корсике и под Авиньоном!

— А если… — начал было Карто, но Саличетти резко перебил его.

— Если он не справится, гражданин Карто, — четко выговаривая каждое слово, произнес он, — мы снимем его, точно также как снимем всякого, кто не в состоянии исполнять возложенные на него обязанности!

И снова Карто сдержался, не смотря на более чем прозрачный намек.

Робеспьер ничего не сказал.

По роду своей деятельности он научился разбираться в людях и каким-то внутренним чутьем угадывал в этом невзрачном на вид капитане уверенность и силу.

Не желая дразнить Карто, он поднялся из-за стола и, как бы подводя черту под разговором, мягко произнес:

— Саличети прав, генерал! Посмотрим этого капитана в деле, а снять мы его всегда успеем!

Карто не имел никакого желания связываться с братом самого могущественного человека во Франции и согласно кивнул.

— Да будет так, Огюстен!

Да и что ему опасаться этого подосланного в пику ему Саличети мальчишки? В любом случае в задуманном им плане взятия Тулона артиллерии отводились второстепенные роли, и вся слава достанется ему…

Глава IV

Целый вечер новый начальник артиллерии просидел у карты Тулона.

Он очень быстро понял, что Тулон был окружен скорее формально, нежели целесообразно, без учета географии и удобных мест для нападения. И у него уже зарождались пока еще смутные планы относительно взятия этой казавшейся многим неприступной крепости.

Утром он отправился на батарею, выставленную на небольшой высоте у выхода из Олиульских теснин в 2000 туазах от морского берега. Капитан Сюньи, симпатичный молодой человек с пышной шевелюрой и большими карими глазами, доложил ему о положении дел.

Буонапарте узнал, что артиллерия армии состоит из двух полевых батарей под моей командой капитана Сюньи, прибывшего из итальянской армии вместе с генералом Лапуапом, трех батарей конной артиллерии, которыми после гибели Доммартена руководили артиллерийские сержанты старой службы, и из восьми 24-фунтовых пушек, взятых из марсельского арсенала.

Все эти пушки были выставлены на батерее.

— Зачем? — спросил Буонапарте.

— Для обстрела малого рейда, — без особого энтузиазма пояснил капитан.

— Для обстрела малого рейда? — с изумлением воскликнул Буонапарте. — Но зачем? Ведь пущенные отсюда ядра не долетят и до половины дистанции! Какой же умник поставил сюда орудия?

— Генерал Карто… — потупился капитан.

Буонапарте покачал головой.

Расположить батарею так, как ее расположил Карто, мог только круглый невежда или изменник. Но поскольку преданность генерала республике была им неоднократно доказана на полях сражений, то можно было предположить первое.

Оставалось только понять, как можно было такому человеку доверить судьбу революции! Он хотел еще что-то сказать Сюньи, но в это мгновение его внимание привлекло еще одно совершенно для него непонятное зрелище.

Два солдата, с красными от напряжения лицами, тащили в плетеных корзинах пушечные ядра.

— Куда вы их несете? — спросил Буонапарте рослого гренадера, когда тот поравнялся с ним.

— Туда! — с трудом переводя дух, кивнул тот головой в направлении полуразвалившегося дома, метрах в шестидесяти от батареи.

— Зачем? — удивился Буонапарте.

— Там, — усмехнулся бывший сильно навеселе гренадер, вытирая обильно струившийся по его плоскому и изрытому оспой лицу пот, — мы подогреваем их!

И это было на самом деле так. Гренадеры Бургундии и первого батальона Кот-д'Ора, разойдясь по соседним домам, были заняты разогреванием ядер при помощи кухонных мехов.

Трудно представить себе что-нибудь более смешное.

Но начальнику артиллерии было не до смеха.

Это было верхом глупости, и не в силах больше сдерживаться Наполеоне повернулся к Сюньи.

— Вы что тут, — вскричал он, возмущенный подобным идиотизмом, — с ума тут все посходили? Батарея стоит на самом неподходящем месте! Неужели вы этого не понимаете, — взглянул он смущенного Сюиньи. — Ведь вы же артиллерист!

— Это приказание командующего армией… — начал было тот, но Буонапарте резко перебил его.

— Да хоть самого господа Бога! — еще более повысил он голос. — Прежде всего, это распоряжение невежды, который ничего не смыслит в военном деле, и если мы и впредь будем слепо исполнять подобные приказы, то нам никогда не взять Тулон! Я приказываю вам перевести батарею вот на это вот, — он ткнул пальцем в карту, — место! А вы, — повернулся он к солдатам, — тащите ядра на склад!

Те вопросительно взглянули на Сюньи.

— Это капитан Буонапарте, новый начальник артиллерии! — пояснил тот.

Солдаты переглянулись и потащили ядра назад. Они уже понюхали пороху, и глупейшее распоряжение Карто вызывало у них самую настоящую ярость, поскольку именно им приходилсоь каждый день таскать тяжеленные ядра.

— Что сделано для осадного парка? — спросил Буонапарте, когда капитан закончил свой доклад.

— Пока ничего, — пожал плечами Сюньи и, заметив удивленный взгляд своего нового начальника, пояснил: — Я только что приехал из итальянской армии, а майор Доммартен был убит до начала осады…

Недовольно покачав головой, Буонапарте приказал построить личный состав батарей. Сюньи козырнул и бросился исполнять приказание своего начальника, который, как уже выяснилось, не боялся ни бога, ни черта, ни самого командующего армией. Через четверть часа он доложил начальнику артиллерии о том, что личный состав вверенных ему батарей построен.

Буонапарте медленно прошелся вдоль нестройных рядов своих подчиненных, чувствуя, как в нем снова поднимается ярость. Можно было подумать, что перед ним не солдаты республиканской армии, а разбойники с большой дороги, которые долго скрывались в лесах от правосудия.

Все они были до безобразия оборваны, небриты и нетрезвы. Но, самым печальным было написанное на лицах этих, с позволения сказать, солдат полнейшее равнодушие ко всему тому, что происходило вокруг. И он решил все раз и навсегда расставить по своим местам.

— Кто это? — ледяным тоном спросил он, пренебрежительным жестом указывая на стоявших перед ним оборванных и небритых людей.

— Как кто? — недоуменно взглянул на него Сюньи. — Солдаты наших батарей!

— Где вы увидели здесь солдат, капитан, интересно мне знать? — еще более повысил голос Наполеоне, сверля помощника гневным взглядом. — Или вы на самом деле считаете солдатами этих бродяг?

Сюньи смущенно молчал. Как и все офицеры армии Карто, он прекрасно знал, что собранное под Тулоном войско на две трети состояло из нищего, буйного и почти все время пьяного сброда, который заражал своей паталогоической ненавистью к порядку остальную треть.

Не было для него секретом и то, что боевой дух армии постоянно падал, а и без того слабая дисциплина с каждым днем становилась все хуже. Не оздоровляли обстановку и двести «народных представителей», которые слетелись к Тулону за наградами из соседних якобинских клубов.

Двести болтунов и невежд постоянно лезли со своими планами и, повсюду подозревая контрреволюцию, окончательно растлевали армию. Но что мог сделать он, простой капитан, будучи в подчинении у малограмотного и не признающего чужих мнений Карто? При сложившемся порядке никакой вины он за собой он не чувствовал, но ему все равно было стыдно за своих полупьяных и оборванных людей.

— Ладно, — продолжать рубить свои чеканные фразы начальник артиллерии, — будем считать, что знакомства не получилось! Но прошу запомнить всех! — повысил он голос. — Любой, кто посмеет появиться на батарее в таком отвратительном виде, в каком вы все пребываете сейчас, будет отдан под суд! Замеченного в пьянстве я расстреляю как пособника мятежников! Неужели вы не понимаете, — окатил он стоявших перед ним людей гневным взглядом, — что от того как вы будете воевать, зависит не только судьба Республики, но и ваша собственная жизнь?

— Понимаем, гражданин капитан! — за всех ответил плотный сержант с огромными русыми усами, закрывавшими ему чуть ли не всю верхнюю половину лица.

Он был из кадровых, этот сержант, его больше других возмущал царивший в войсках бардак, и при виде первого встреченного им под Тулоном достойного офицера он воспрянул духом.

— А раз понимате, — произнес Буонапарте, — то приведете себя в порядок, а завтра мы начнем занятия! Но сначала я проведу смотр, и, — голос его зазвенел, — горе тому, кто предстанет неоприятным! А тебя, сержант, — обратился он к старому служаке, — я попрошу через два часа с несколькими солдатами придти в интендантство армии!

Начальник артиллерии резко повернулся и быстро зашагал к ставке. Да, легкой жизни в армии Карто у него не будет, и, судя по той покорности, с какой ее офицеры принимают к исполнению идиотские приказы своих начальников, ему и здесь была уготована участь бунтаря и изгоя.

Да и каком согласии может идти речь там, где руководили тупицы и невежды? Конечно, он понимал, что ему придется столкнуться с самим Карто, но он также знал и то, что не отступит ни на шаг, чего бы это ему не стоило!

На что он надеялся? Да только на то, что в армии должны были быть люди, которые рано или поздно должны были с его помощью понять, что Карто самый обыкновенный самонадеянный болван. И если тому же Робеспьеру была дорога судьба Республики, он был обязан поддержать его, а не этого генерала от живописи. В том, что он уже очень скоро столкнется с генералом, Наполеоне не сомневался.

Так оно и случилось, и, прибыв на указанное им накануне Сюньи место, где шла работа по переводу сюда батареи, он, нисколько не смущаясь грозно сдвинутыми бровями генерала, высказал Карто все то, что думал по поводу избранной им позиции.

Широко раскрыв от удивления глаза, тот, даже не вникая в суть сказанного, разразился целым потоком брани.

— Несколько часов в моей армии, — кричал он, брызжа слюной и делая ударение на слове моей, — а уже вздумал меня учить! Да кто ты такой, милостливый государь, позволь тебя спросить! — задыхаясь от гнева, уставился он в упор на Наполеоне.

— Начальник артиллерии Буонапарте, — спокойно ответил тот.

— Да ты, да я… — прохрипел Карто, который давно уже привык к тому страху, какой он внушал своим подчиненным, и не ожидал подобного свободомыслия от какого-то мальчишки.

— Вы можете думать все, что вам угодно, — продолжал изумлять Карто и его свиту Буонапарте, — но помогать англичанам я не буду!

Услышав обвинение чуть ли не в измене, Карто настолько опешил, что на какие секунды потерял дар речи и только шевелил губами, словно вытащенная на берег рыба.

Расстерялись и офицеры его свиты. Они неловко переминались с ноги на ногу и старались не смотреть на потерявшего свое лицо командующего.

Все они прекрасно понимали, что этот капитан с его ломанным французским языком абсолютно прав. С ненавистью глядя на свалившегося ему на голову выскочку, Карто прохрипел:

— Чтобы через час пушки были на старом месте! Ты понял меня, капитан?

— Орудия будут стоять здесь! — покачав головой, твердо ответил Буонапарте.

— Что! — взревел, словно раненный бык, Карто. — Не исполнять приказы? Да я тебя расстреляю!

— Вы можете меня расстрелять, генерал, — все тем же ледяным тоном продолжал Напоелоне, — но пока я жив, батарея будет стоять здесь! И вряд ли, — усмехнулся он, — комиссары Конвента одобрят мой расстрел!

Упоминание о комиссарах отрезвило генерала. Саличетти был близок с Робеспьером и Гаспареном, по части интриг он мог дать фору кому угодно, и ссориться с ним было опасно. Ну а то, что перед ним знающий свое дело офицер, бывшему художнику даже не пришло в голову.

— Ладно! — хмуро сказал он. — Вечером мы с тобой поговорим в другом месте, и думаю, ты долго не задержишься в моей армии!

— А я думаю о том, — весело ответил Наполеоне, — как мы огорчили англичан, переставив батарею на новое место!

К несказанному удивлению свиты, которая хорошо знала бешеный нрав Карто, он и на этот раз сдержался и, не проронив больше ни слова, быстро зашагал прочь. Когда комнадующий скрылся из виду, Наполеоне взглянул на растерянного Сюньи и весело сказал:

— Не обращайте внимания, капитан! Через пару дней у меня будет план взятия Тулона, и нам предстоит потрудиться уже по-настоящему!

Сюньи с изумлением взглянул на Буонапарте, и на какое-то мгновенье ему показалось, что он ослышался.

— Что вы сказали? — спросил он. — У вас будет план взятия Тулона?!

— Именно так! — улыбнулся тот. — А вы что, — пытливо взглянул он на помощника, — серьезно полагаете, что этот Тулон такая уж неприступная крепость? Так смею вас заверить, что это далеко не так! Ладно, об этом мы еще поговорим, а пока я хочу взглянуть на солдат…

Вчерашний нагоняй пошел на пользу, и теперь перед Буонапарте стояли совсем другие люди.

Лица были чисто выбриты, обмундирование залатано и зашито, в строю не было ни одного пьяного.

— Это другое дело! — удовлетворенно качнул головой капитан. — С такими орлами, — взглянул он на облегеченно вздохнувшего Сюньи, — мы не только Тулон, а все крепости мира возьмем!

И, странное дело, еще вчера ни во что не верившие солдаты казались преисполненными решимостью драться за Республику.

Да и новый командир им нравился. Судя по тому, как он вел себя с самим Карто, он в обиду своих людей не даст.

Вот уже несколько недель они умоляли дать их хоть что-нибудь из обмундирования, но все было напрасно. А этот капитан, едва появившись в армии, сумел выбить из вороватого начальника снабжения, о скупости которого ходили легенды, сносную форму.

— Заканчивайте работу, — произнес Буонапарте, — а завтра мы начнем занятия! Капитан, — повернулся он к Сюньи, — составьте мне подробную опись имущества!

— Есть! — кивнул тот, не сомневаясь в том, что завтра этого смельчака не будет в армии, — я сделаю… Но…

Прекрасно понимая нерешительность Сюньи, Буонапарте усмехнулся.

— Не беспокойтесь, — произнес он, — всю ответственность я беру на себя, и пока меня не сняли, я ваш начальник!

Сюньи козырнул и долго смотрел вслед худенькой фигурки в потертом мундире.

Он не поверил в обещание нового начальника артиллерии взять Тулон, но был восхищен той твердостью, с какой он защищал свои взгляды.

Дать отпор известному своей нетерпимостью к чужому мнению Карто в армии не осмеливался никто, и Буонапарте был первым, кто назвал черное черным, а белое — белым!

Было в нем нечто такое, что отличало его от всех виденных Сюньи за все его время пребывания в армии офицеров. И когда он наблюдал за ним, он забывал и о его маленьком росте, и о потертом мундире, и о сношенных сапогах.

Да и у солдат он вызывал неподдельное восхищение, что всегда являлось самым верным критерием в оценке любого офицера. В армии можно обмануть кого угодно, но только не солдат. И на войне это восхищение дорогого стоило, так как в конечном счете именно от этих самых солдат и зависел конечный успех.

Как и обещал Карто, разбор утреннего конфликта с непокорным капитаном проходил в штабе.

Еще днем доложив Робеспьеру о невыполнении его приказа, генерал не мог и подумать о том, что комиссар примет сторону не овеянного славой генерала, а никому не известного капитана.

И все же он плохо знал Робеспьера. При всей своей силе он был человеком осторожным и никогда не спешил принимать решения.

В тот день прибыл из поездки по войскам Гаспарен, и он пригласил его на совет.

Гаспарен являлся профессиональным военным, и ему было лучше знать, куда и зачем ставить батареи.

— Что, капитан, — невесело улыбнулся он, когда в назначенный час начальник артиллерии явился в штаб, — не успели приехать, а уже повздорили с командующим?

От Буонапарте не укралось прозвучавшее в голосе комиссара недовольство, и все же он решил не отступать. Конечно, вступая в конфликт с командующим, а потом и с самим Робеспьером, он рисковал головой, но молчать было бессмысленно. Если он будет продолжать исполнять глупейшие приказы Карто, ему никогда не заявить себе.

— Я ни с кем не повздорил, гражданин комиссар, — спокойно ответил он, глядя в холодные глаза Робеспьера, — а просто высказал то, о чем, к моему удивлению, до сих пор никто не осмелился заявить! И если мы хотим победить, нам надо воевать так, как того требует местность и расположение противника!

Несколько покоробленный такой самоуверенностью Робеспьер покачал головой. Этот капитан знал себе цену.

— Посмотрим, — пожал он плечами. — Сейчас придет Гаспарен, он профессиональный военный и сумеет разобраться с вашими батареями…

Буонапарте удивленно взглянул на Робеспьера. И это говорил человек, отвечавший за армию! Прекрасно понимая, чем может кончиться для него подобная выходка, он уже не мог удержаться.

— Мне тоже хотелось бы надеятся на это! — с нескрываемой иронией произнес он. — Должен же хоть кто-то в вашей армии разобраться с нашими батареями!

Отвыкший от подобной дерзости Робеспьер изумленно вскинул брови: капитан явно зарывался. Но спорить не стал. И отнюдь не потому, что боялся этого капитана.

В те времена брат всесильного диктатора не боялся никого.

Конечно, он ответит ему, но только после того, как выскажется Гаспарен. А пока он не мог доказать этому Буонапарте, что он не прав.

— Вы так напуганы Карто, — спросил он, — что опасаетесь и Гаспарена?

— Если я чем и напуган, гражданин комисаар, — холодно ответил Наполеоне, — то только теми подарками, какие генерал делает мятежникам, только и всего…

Робеспьер хотел что-то ответить, но в эту минуту дверь комнаты окрылась и в комнату вошел подтянутый молодой человек лет тридцати с красивым лицом и усталыми глазами. Гаспарен почти все время находился в войсках и только что прибыл из дивизии Лапуапа. Буонапарте с интересом взглянул на бывшего капитана, о чьей нечеловеческой способности работать сутками напролет он уже был наслышан.

Кивнув на Наполеоне, Робеспьер сдержанно сказал:

— Новый начальник артиллерии капитан Буонапарте!

— Очень рад, капитан, — приветливо улыбнулся Гаспарен и протянул Буонапарте свою тонкую изящную руку.

Огюстен Гаспарен был кадровым военным, и к началу революции он служил капитаном.

Восторженно приняв революцию, он отдал ей все свои силы. Его избрали депутатом Законодательного собрания, депутатом Конвента, членом Комитета общественного спасения.

Один из немногих военных среди депутатов Конвента, Гаспарен почти все время находился в миссиях при армиях: его направляли туда, где положение было самым опасным.

Якобинец твердых принципов, не щадивший себя ради интересов революции, он пользовался в армии и Конвенте большим моральным авторитетом. Гаспарен превосходно разбирался в военных вопросах.

— Ты пришел во время, — продолжал Робеспьер, жестом приглашая Гаспарена присесть к столу, на котором лежала вдоль и поперек исчерченная красным и синим карандашами большая карта. — У нас, — слегка нахмурился он, — идет война не только с мятежниками, но и между собой!

— Как это? — недоуменно взглянул на него Гаспарен.

— Думаю, что начальник артиллерии, — ответил Робеспьер, — расскажет тебе об этом лучше меня!

В этот момент дверь открылась, и в комнату вошел Карто. Сдержанно поздоровавшись с Гаспареном и улыбнувшись Робеспьеру, генерал уселся к столу, словно не замечая своего начальника артиллерии.

— Мы слушаем вас, капитан! — сказал Гаспарен.

— За двадцать четыре дня осады, — начал Буонапарте, не обращая внимания на гневно насупленные брови Карто, — для организации осадного парка не сделано ничего! А то, что сделано, может вызывать только недоумение. Выставленная гражданином генералом батарея понапрасну изводит снаряды, которых у нас не хватает, и я перевел ее в другое место…

— А заодно нарушил мой приказ! — прогремел, начиная багроветь, Карто.

— Мы слушаем капитана Буонапарте! — недовольно взглянул на него Робеспьер. — У тебя еще будет время высказаться!

Карто злобно сверкнул глазами, но ничего не сказал. Портить отношения с братом всемогущего диктатора не мог себе повзолить даже он.

— Да, — подтвердил Буонапарте, — я нарушил приказ командующего, но сделал это для пользы дела! И не об этой совершенно бесполезной батарее нам надо сейчас думать, а о том, как создать как можно быстрее осадный парк и ремонтные мастерские и привлечь на работу знающих людей. Без артиллерии нам не взять Тулона…

— А с артиллерией ты его возмешь! — не выдержав холодного тона Буонапарте, проревел окончательно выведенный из себя Карто.

— Да, возьму! — в тон ему ответил капитан. — Если мне дадут возможность собрать хотя бы пятьдесят орудий и… не будут мешать!

В комнате установилась напряженная тишина, и было слышно, как тяжело дышит с трудом сдерживающий себя Карто. Что же касается Гаспарена, то он был полностью согласен с начальникои артиллерии и смотрел на него с искренним интересом.

Робеспьер задумчиво чертил на листке бумаги какие-то только одному ему понятные фигурки. Он не был военным, и ему было трудно вот так с ходу принять чью-либо сторону. Как-никак, а за Карто, в отличие от этого капитана со всеми его знаниями и уверенностью в себе, стояли взятые им города.

Не зная всех нюансов будущей операции, он не мог судить о том, нужен ли их армии такой огромный осадный парк.

И сейчас он был очень похож на своего старшего брата, который как-то сказал Камбону:

— Я очень сожалею, что ничего не понимаю и ничего не могу разобрать в этих линиях и красках, которые вижу на планах и картах. Ах, если бы в молодости я выучился военному искусству, то ныне я не был бы принужден уступать ненавистному Карно, когда дело идет о наших армиях…

Что же касается так ничего и не понявшего из рассуждений начальника артиллерии Карто, то он видел в них, прежде всего, происки против себя.

— И еще одно, — снова заговорил Буонапарте, — о чем я не могу не сказать! Как это ни печально, но наша армия являет собою постоянно пьяный и презирающий дисциплину сброд! Части не боеспособны, занятий не проводится, а так называемые солдаты целыми днями распивают вино и режутся в карты! А ведь нам противостоят отборные английские и испанские войска! Да и французские офицеры воевать, насколько мне известно, умеют! И если мы хотим взять Тулон, нам следует навести железный порядок и только потом строить планы по взятию крепости! У меня все!

В комнате установилась тяжелая тишина, которая бывает перед грозой.

Все были неприятно поражены в высшей степени нелециприятной оценкой нового начальника артиллерии состоянием вверенной им армии.

Но все также понимали, что он прав, и им давно уже надлежало сделать то, о чем впервые заговорил только вчера появившийся в армии капитан.

— Что скажешь, генерал? — наконец нарушил молчание Гаспарен.

Не зная, что отвечать по существу, тот пожал плечами и понес околесицу о долге перед республикой и, запутавшись в собственных речах и от этого еще более разозлившись, перешел на привычный крик.

— На кой черт мне нужны все эти пушки! — басил он, с трудом сдерживая желание выгнать осмелившегося бросить ему вызов мальчишку. — До сих пор я не очень в них нуждался, обойдусь и сейчас! Я командую армией и сам знаю, что мне делать! А если придется, — с вызовом бросил он быстрый взгляд на сидевшего с непроницаемым лицом Робеспьера, — то отвечу по самому большому счету! Хочу только напомнить, что до этого дня у Республики не было ко мне претензий! Не будет их и на этот раз! И как только в Париже одобрят мой план, я брошу Тулон к вашим ногам! И меня удивляет, — повысил он голос, — почему какой-то неизвестно откуда к нам явившийся капитан совершенно безнаказанно поносит ту самую армию, с которой мы с вами одержали столько славных побед! Кто тебе дал право судить этих людей, — перевел он свой горевший ненавистью взор в спокойно взиравшего на него Наполеоне, — которые в отличие от тебя не раз рисковали своими жизнями?

— Знания и желание взять Тулон! — все так же спокойно ответил Буонапарте.

— Он, видите ли, хочет взять Тулон, — снова забрызгал слюной, Карто, — а мы нет! Да знаешь ли ты, что Тулон у меня почти в кармане, и ты явился только для того, чтобы примазаться к нашей победе!

— Не надо кричать, генерал! — осадил Карто недовольный его горячностью Гаспарен. — У нас не рынок, а военный совет, и прошу вести себя соответственно!

Понимая, что разведку боем он выиграл, Карто поднял вверх обе руки. Слишком дорого могло ему обойтись обстрение отношений с могущественным комиссаром.

Его давно уже не обманывала показная мягкость Гаспарена, и когда дело касалось Республики, этот воспитанный и обходительный человек становился тверже железа. И горе было тем, кто вольно или невольно наносил Революции хоть какой-нибудь вред.

Желания иметь дело с действовавшим в его армии Наблюдательным комитетом не было даже у него, давно уже привыкшего к вседозволенности. И если что, его не спасет ни славное боевое прошлое, ни генеральские эполеты, ни преданность революции.

— Да, конечно, — мягко произнес он, — извини меня, гражданин комиссар… Но ты должен меня понять! Слишком уж близко к сердцу принимаю я все, что связано с вверенной мне Республикой армией!

Это была уже откровенная игра, и Буонапарте вопросительно взглянул на продолжавшего чертить фигуры Робеспьера. Понимая, что молчать дальше неприлично, тот сказал:

— Я не военный, и мне трудно судить, так ли нам нужна при штурме Тулона артиллерия, и здесь слово за Гаспареном…

Он замолчал и снова принялся за рисунки. Буонапарте вдруг вспомнил спящего принца, которому он говорил о том, как следует воспитывать будущих офицеров. Он улыбнулся. И как ни мимолетна была пробежавшая по его губам улыбка, Робеспьер заметил ее.

— Вы чем-то не довольны, капитан? — сухо спросил он.

— А чем я могу быть доволен? — принял вызов Наполеоне. — Тем, что вы не можете понять той простой вещи, что времена изменились и на смену лобовым атакам приходит совершенно другая тактика?

Карто с изумлением взглянул на начальника артиллерии. Как видно, он был не только упрям, но и глуп.

Равенство, конечно, равенством, но до сих пор никто не осмеливался бросать подобных обвинений такому могущественному человеку, каким являлся Огюстен Робеспьер.

И в глубине души ему даже стало жаль этого мальчишку, продолжавшего лезть на рожон с достойным лучшего применения упорством.

К его удивлению, Робеспьер воспринял новую выходку Буонапарте спокойно. Склонив голову, он в глубокой задумчивости смотрел на него.

Да, при желании он мог бы убрать этого самоуверенного капитана из армии, и никто никогда бы не вспомнил о нем.

Но зачем?

Офицеров в армии не хватало, да и было в этом голубоглазом офицере нечто такое, что невольно притягивало к нему.

Но главным было все же то, что за его упрямством он интуитивно чувствовал не желание настоять на своем, а искреннюю боль за порученное ему дело.

— Могу я узнать, — отбрасывая карандаш, неожиданно для всех улыбнулся он, — сколько побед принесла вам эта самая новая тактика?

Впервые за весь вечер начальник артиллерии не нашел, что ответить.

— Вот видите… — покачал головой Робеспьер. — Что скажешь? — взглянул он на Гаспарена.

— А что тут говорить? — пожал тот плечами. — Капитан прав во всем! Батарею, — взглянул он на Карто, — надо перевести, пользы от нее нет никакой. Без хорошей артиллерии нам не взять Тулон, и с завтрашнего дня мы должны приступать к созданию осадного парка и подборке нужных начальнику артиллерии людей. Что же касается наведения порядка в армии, то и здесь я полностью согласен с Буонапарте! И приказываю вам, генерал, — взглянул он на помрачневшего генерала, — приниматься за дело немедленно! Пьянства и беспорядка я больше не потерплю!

Ничего нового Гаспарен от начальника артиллерии не узнал.

Он каждый день бывал в войсках и прекрасно видел, что обеих армиях царила коллегиальность, субординация практически отсутствовала, беспорядок был огромен, дисциплина, наоборот, ничтожна.

Не мог он не замечать и того (особенно в последнее время), что во многом в таком положении вещей были повинны гражданские комиссары Конвента, предлагавшие разные фантастические прожекты и попутно всюду выискивавшие «врагов народа» и «подозрительных».

Он и сам хотел говорить об этом, но капитан Буонапарте опередил его, и не поддержать его Гаспарен не мог.

Впрочем, иначе и быть не могло.

Будучи человеком кристальной честности, Гаспарен всегда и везде заботился о порученном ему деле и стоял насмерть, если видел, что он прав.

И далеко не случайно, император Бонапарт как-то скажет о том, что дорогу к славе ему открыл именно Гаспарен.

Рано начавший торжествовать победу командующий с изумлением взглянул на Гаспарена и хмуро кивнул.

Он был разочарован.

Вместо того, чтобы гнать ко всем чертям этого наглого и глупого мальчишку, комиссары проявили невиданный либерализм.

Карто был разъярен. Подумать только, из-за какого-то свалившегося ему на голову выскочки отменен его приказ. Ладно, еще не вечер, и этот щенок еще проклянет тот день и час, когда осмелился пойти против него!

Вынашивая планы мести, Карто даже не подумал о том, что не ему, бывшему жандарму и художнику-баталисту, заниматься осадой крепостей.

Да, он был смел и решителен, и там, где ничего иного не требовалось, он одерживал победы.

Именно так он взял Марсель и подавил восстание в Лионе. Но теперь, когда на смену решительности и смелости приходило умение воевать и мыслить тактически, ему делать было нечего.

Но признать это — означало поставить на себе крест, чего возомнивший о себе генерал не собирался делать.

Другое дело, что напролом он больше не пойдет и предоставит этому мальчишке некоторую. Ну, а после того как капитан очень скоро свернет себе голову, он выскажет все, что думал о нем!

В случае чего можно было и Наблюдательный комитет пустить в дело. Этот упрямый, как и все его сородичи, корсиканец был дворянином со всеми вытекающими отсюда последствиями…

Глава V

Вернувшись в доставшуюся ему от Доммартена почти пустую комнату, Буонапарте уселся за карту и принялся изучать побережье.

Тулон был расположен на северо-востоке большой полукруглой бухты.

На севере он был защищен холмом Фароном с его мощными фортами. На западе и на востоке сильных фортов и укреплений тоже хватало.

Он уже видел, как наступал Карто, и даже не сомневался в том, что и здесь генерал-художник пойдет напролом. Ничего другого от человека, который не признавал никакой стратегии и руководствовался только революционным порывом и энтузиазмом, ожидать было нельзя.

Да, там, где у роялистов не хватало сил, подобная тактика до поры до времени проходила. Однако Тулон был прекрасно укреплен, и взять его с хода было невозможно.

Нет, не зря Буонапарте так верил в свою звезду и способности! Всего пятнадцать минут ему потребовалось для того, чтобы составить план взятия этой неприступной крепости.

Он встал со стула и прошелся по комнате, удивляясь тому, как такая простая мысль не пришла никому в голову. Потом снова подошел к столу и взглянул на карту.

Да, все так, и ключ от неприступной крепости лежал у него в кармане. Чтобы заставить сдаться Тулон, нужно было отрезать союзный флот, стоявший в гавани, у входа в город и снабжавший город войском и провиантом.

Лишившись этого важнейшего опорного пункта, крепость не могла бы оказать продолжительного сопротивления. Для этого надо было первым делом овладеть западным берегом полуострова Ле-Кер с господствующим на нем фортом Эгиллет и оттуда уже забросать гавань и город горящими бомбами, чтобы заставить англо-испанский флот уйти.

Обрадованный найденным решением, он решил утром доложить Карто о своем плане и вместе с ним обсудить техническую сторону осады города.

Командующий был в хорошем расположении духа и беседовал с комиссарами Конвента, Рикором и Фрероном, которые вместе с Саличетти и Робеспьером осуществляли политическое руководство армией.

Впрочем, это только так называлось: «политическое руководство!» Эти, в большинстве своем мало чем одаренные, люди, помня о своих высоких званиях и важных полномочиях, лезли во все, во что только было можно, и совершенно не задумывались о той огромной ответственности, которая на них лежала.

Карто смотрел на все их проделки сквозь пальцы, поскольку комиссары с первого же дня нашли общий язык с командующим. Они только сегодня утром вернулись из Парижа, но уже были наслышаны от него о новом начальнике артиллерии. Завидев входящего к нему в кабинет сияющего Буонапарте, Карто нахмурился.

— Вот, граждане комиссары, — неприязненно произнес он, — знакомьтесь! Наш новый начальник артиллерии капитан Пушка!

Довольный своей глупой остротой он громко захохотал во всю силу своих недюжинных легких. Вслед за ним засмеялись «граждане комиссары», у которых Буонапарте не вызвал особых симпатий.

Капитан спокойно наблюдал за бившей революционеров истерикой и думал о том, что ему на самом деле придется нелегко с этими людьми. Взять хотя бы этого Фрерона. Он был сыном известного критика, учился вместе с Робеспьером и Демуленом.

Пользуясь покровительством дочери Людовика XV Аделаиды, после смерти отца он получил право продолжать издание «Литературного года», в котором сам ничего не писал, поручив ведение журнала своему дяде, аббату Ройу.

В мае 1790 года Фрерон основал журнал «Народный трибун», который отличался прямо-таки фантастической грубостью и кровожадностью.

Он неистовствовал против короля и королевы, а после их бегства требовал их казни, называя Марию-Антуанетту второй Фредегондой, которая заслуживает быть привязанной к хвосту лошади и протащенной через весь Париж.

На Марсовом поле он требовал низложения короля, но после подавления движения скрылся и выплыл только после падения монархии. Член клуба Кордельеров и парижской думы, он участвовал в событиях 10 августа 1792 года, а в сентябре был послан в Мец в качестве комиссара исполнительной власти.

В сентябре 1792 года его избрали в Конвент, и он подал голос за казнь короля в диких и вместе с тем напыщенных выражениях.

Во время подавления восстания в Лионе Фрерон отметился тем, что казнил множество ни в чем не повинных граждан, конфисковал их имущество, с наслаждением устраивал массовые расстрелы и разрушал дома. За эти подвиги Конвент дал ему звание «спаситель юга».

Вся жизнь этого человека говорила только о том, что этого человека никогда не волновали идеи и всю свою жизнь он искал выгоды только для себя.

Буонапарте не ошибался. Вернувшись в Париж после взятия Тулона (где он устроит дикие погромы), Фрерон станет яростным врагом Робеспьера и защитником роялистов. И именно этот отъявленный революционер будет вместе с молодежными отрядами с такой же жестокостью уничтожать якобинцев, с какой он совсем недавно избивал роялистов.

Но как только маятник качнется в сторону республики, он словно по мановению волшебной палочки снова превратиться в революционера. В конце концов, его отправят в почетную ссылку на остров Сан-Доминго, где он и умрет от желтой лихорадки.

Под стать Фрерону был и Рикор, который приехал в южную армию за наградами. Всякий талантливый человек вызывал в нем понятную неприязнь, поскольку лишний раз подчеркивал скромные дарования комиссара.

Ему было достаточно одного взгляда на Буонапарте, чтобы понять, кто перед ним. И, уже догадываясь, что этот корсиканец не будет пресмыкаться перед начальством, он даже не ответил на его приветствие. А его неприветливый взгляд говорил о том, что никакой дружбы между ними быть не может.

— Ты что, капитан? — закончил, наконец, смеяться Карто. — Пришел сообщить, что прогнал англичан?

— Пока еще нет, — ответил Буонапарте, делая вид, что не замечает враждебного поведения комиссаров, — но очень скоро сделаю это!

— Каким же это, интересно, образом? — с нескрываемой иронией взглянул генерал на окончательно зарвавшегося юнца.

Буонапарте подошел к столу и ткнул карандашом в форт Эгилетт. Как и всякий талантливый человек, он был уверен, что этого достаточно.

— Тулон здесь! Нам следует занять позицию на мысе Кэр и выставить батареи на мысе Эгильетт и Балагье…

Однако его предложение, за которое любой мало-мальски грамотный военный ухватился бы обеими руками, осталось гласом вопиющего в пустыне.

Даже не пытаясь понять, о чем идет речь, Карто снисходительно улыбнулся и взглянул на комиссаров.

— Небольшие же у нашего начальника артиллерии познания в географии! — рассмеялся он. — Вот оказывается, где Тулон?

За ним захохотали и комиссары. Смеялись они от души.

Да, видно, Карто был триджы прав, когда рассказывал им о чудаке-капитане, который так неожиданно свалился на их голову.

Однако ни их враждебное поведение, ни тем более смех, ибо это было смех дилетантов, не произвели на Буонапарте ни малейшего впечатления. В парижской школе ему приходилось видеть и выслушивать и не такое.

Единственное чувство, какое он испытывал в этот момент, было чувство сожаления. Время шло, а люди не менялись. Даже если они называли себя революционерами. Да и не в названиях дело!

Тот же генерал дю Тейль никогда не говорил о своих прогрессивных взглядах, но если бы ему дали волю, он сделал бы многое для французской армии. Другое дело, что ему такой возможности не давали. Но этим-то кто мешал? Власть была у них в руках, и чтобы удержать ее, они были обязаны проявлять чудеса изобретательности. А тут…

Даже не пытаясь что-либо объяснить этим людям, Буонапарте взглянул на Карто.

— Я могу идти?

— Можешь! — небрежно махнул он рукой, словно отмахиваясь от надоевшей мухи. — И очень советую тебе запомнить, капитан, — холодно сказал он, — что я не нуждаюсь ни в чьих советах, и еще раз повторяю тебе, что возьму Тулон без твоей артиллерии! Вчера ты уговорил комиссаров создавать осадный парк, так вот иди и создавай его! А ко мне с подобными пустяками, — генерал с силой хлопнул тяжелой ладонью по расстеленной на столе карте, — больше не приходи! Все ясно?

Понимая, что любые его объяснения и просьбы останутся гласом вопиющего в пустыне, Наполеоне отдал честь и, не проронив ни слова, направился к выходу.

— И прекрати козырять! — услышал он недовольный голос Карто. — У нас республиканская армия, и я не позволю вводить в ней роялистские традиции!

Наполоен остановился.

Еще мгновение, и он бы рассказал этому дуролому, какая у него на самом деле армия и какой он командующий.

Но… был ли в этом смысл?

Карто не переделаешь, а себе жизнь осложнишь. Да и не трудностей он боялся, а бессмысленной траты времени на споры с этими убогими. Он уже взялся за ручку двери, как услышал голос Фрерона.

— Минуту, капитан!

Буонапарте повернулся и вопросительно взглянул на комиссара.

— Мы слышали о тебе, как о человеке, который умеет защищать свои убеждения, — произнес комиссар. — А ты уходишь, не сказав ни слова в свою защиту!

И тут Буонапарте прорвало.

Слишком долго он сдерживался, наблюдая за этим революционным сбородом, чтобы смолчать и на этот раз.

— Несколько лет назад, — глядя комиссару в глаза, холодно ответил он, — я попытался доказать принцу крови всю бессмысленность той подготовки офицеров, какая велась в военных школах…

— И что же? — с невольным интересом спросил Фрерон.

— Он уснул, — усмехнулся Буонапарте, вспомнив полусонные глаза брата короля. — А вы… даже не задремали! Так что прогресс налицо…

В следующее мгновение ироничная улыбка сбежала с лица депутата.

Впервые за эти Фрерону честно сказали о том, что он представляет собой на самом деле.

Он был взбешен.

Да, Карто совсем не сгустил краски, описывая им этого ядовитого капитана.

Не дожидаясь реакции депутата, Буонапарте открыл дверь и вышел.

Ему были противны все эти бездарные люди, думавшие, прежде всего, о себе. И он имел право так судить.

За все время осады Тулона Фрерон, Рикор и Баррас будут много говорить, еще больше советовать, но при этом не выскажут ни одного ценного совета и ни разу не возьмут на себя ответственность.

При первом же удобном случае они будут перекладывать ее на Робеспьера и Гапсарена, а сами будут выжидать.

И своего они дождутся.

Как только будет взят Тулон, генерал Дюгомье в своем письме в Париж отметит их выдающийся вклад в победу.

И в то время, как истинный победитель мятежников будет влачить в Париже самое жалкое существование, все они будут кататься в роскоши. И тот же Баррас в своей жажде богатства дойдет до того, что в один прекрасный день потеряет в болоте карету, нагруженную награбленным золотом…

После ухода начальника артиллерии в кабинете воцарилась мертвая тишина. Но даже сейчас и комиссары, и генерал думали не о предложении капитана, а о том, как отравить ему жизнь.

— Ладно, черт с ним! — наконец нарушил тишину возмущенный поведением Буонапарте Фрерон. — Тем хуже для него! Что он тут плел про Тулон? — взглянул он на Карто.

Генерал взглянул на карту и пожал плечами. Даже сейчас, когда ему по сути дела принесли решение стоящей перед ним задачи, он не мог сообразить, как надо брать крепость. Его сейчас волновало другое.

На последнем совещании он не мог не видеть недовольства Робеспьера и Гаспарена его действиями, а вернее, его бездействием. И он понимал их. Время шло, к Тулону стягивалось все больше роялистов, и с каждым днем шансы на его взятие уменьшались.

Он не первый день знал Робеспеьера и прекрасно понимал, как ему хотелось отличиться перед республикой, дела которой шли все хуже и хуже. И далеко не случайно его брат не так давно на одном из совещании сказал, что ее дни сочтены.

Но ему было прекрасно известно и то, что ни Робеспьер, ни Саличетти не собирались брать на себя ответственность за эту операцию.

Эти люди привыкли пожинать только лавры. Что же касается поражений, то они всегда списывали их на чужой счет.

Точно также будет и здесь, под Тулоном. Только теперь это поражение спишут на его счет.

По сути дела они уже начали списывать его на него, приказав навести порядок в вверенной им армии. Можно было подумать, что до этого капитана они не видели того, что в ней твориться.

Только теперь в царившем в армии бардаке оказался виноват он, генерал Карто.

У Карто было много недостатков, но его нельзя было упрекнуть в одном: в трусости.

Другое дело, что его смелость основывалась не на расчете, а на порыве и энтузиазме.

Прекрасно понимая, что за предложение капитана стояли знания, он решил использовать его, но только по-своему.

И вместо того, чтобы провести скрытые работы по установке на полуострове нескольких батарей, он решил завладеть этим полуостровом в открытом бою.

Завидев входившего к нему в кабинет своего помощника генерала Лаборда, он неожиданно для комиссаров сказал:

— Сейчас ты возьмешь четыре сотни бойцов и займешь вот этот, — ткнул он в карту, — полуостров!

Давно привыкший к бессмысленным распоряжениям Карто генерал на этот раз не мог скрыть своего удивления.

— Зачем? — спросил он.

— А затем, — с трудом сдерживая клокотавшую в нем ярость, громыхнул Карто, — что пора от слов переходить к делу, и это будет началом нашего наступления!

Лаборд скептически покачал головой, но спорить не стал. Он по опыту знал, что идти против закусившего удила командующего было бессмысленно.

Чем больше аргументов ему приводилось, тем упрямее он становился.

Особенно если это касалось тактики, от одного упоминания о которой Карто сразу же выходил из себя. Да и о чем можно было говорить с человеком, вся стратегия которого сводилась к двум словам: буря и натиск?

Лаборд кивнул и вышел из кабинета. Карто обвел молчавших комиссаров долгим внимательным взглядом.

— Надеюсь, вы со мной? — спросил он.

Комиссары молчали. Да, они могли сколько угодно смеяться над Буонапарте и льстить Карто, но брать ответственность на себя они не хотели. Поскольку эта ответственность могла им выйти боком.

— Что вы молчите? — повысил голос Карто, который прекрасно знал цену этим стервятникам, которые были готовы заклевать кого угодно, но сами были способны только таскать из огня каштаны чужими руками.

Карто не нуждался в их согласии, ему нужны были союзники против Саличетти и Гаспарена. Если задуманное им не увенчается успехом, они не дадут ему спокойной жизни. Гаспарен из-за проваленного дела, а Саличетти из-за неприязни к нему.

— Вы что, — вкрадчиво спросил генерал, — не согласны со мной?

Рикор пробурчал что-то невразумительное, а Фрерон после некоторого раздумья сказал:

— Мы согласны…

По большому счету он ни чем не рисковал. И в случае провала затеянной Карто операции он всегда сумеет оправдаться тем, что он, как мог, отговаривал Карто. В случае же успеха он сумеет повернуть дело так, что и он приложил к нему руку…

Не успели комиссары выйти из его кабинета, как в нем появился взволнованный адъютант.

— Что тебе? — недовольно взглянул на него Карто.

— К вам гражданин Блуа из Наблюдетельного комитета…

Услышав имя известного палача, Карто кивнул.

— Пусть войдет!

С первых же слов явившегося к нему убийцы по призванию, Карто понял, что Фортуна не забыла о нем. Иначе он вряд ли бы получил такой подарок от Судьбы.

И еще какой! Якобинцы вовремя поняли, что, не овладев армией, они не могут овладеть положением. С первых же дней революции они поставили одной из главнейших своих задач проникновение в казармы и пропаганду среди войск.

Образование полковых комитетов в линейных полках, гонение, поднятое против офицеров из дворян, усвоение революционной фразеологии солдатами, — все это было делом якобинских агитаторов.

Связь между якобинскими клубами и армией с тех тор так и не обрывалась. Когда появились волонтерские полки, якобинцы сейчас же перенесли все свои симпатии на них.

Старая армия была объявлена армией отжавшей, неспособной возвыситься до понимания новых национальных задач, а волонтеры провозглашены единственной опорою страны, единственной надежной силою, которая может принести спасение от внешнего и внутреннего врага.

Когда началась война, Конвент стал посылать в армию своих агентов, так называемых «Комиссаров исполнительной власти». То были завсегдатаи якобинских клубов, буйные патриоты, ловкие ораторы, научившиеся в Париже действовать на массы.

Их пропаганда в армии ставила себе одну главную цель: очистить штабы от всякой контрреволюционной интриги, очистить армию от оставшихся еще офицеров, дворян и следить за тем, чтобы комиссары Конвента не увлеклись духом контрреволюции.

Это называлась «патриотизацией армии». Комиссар военного министра Дефрен требовал создать при каждой армии постоянный и подвижной революционный трибунал.

Он предлагал изгнать из армии всех подозрительных офицеров, которые предают на каждом шагу. И именно о таком офицере и явился поговорить с командующим армии гражданин Блуа…

Тем временем генерал Лаборд со своими солдатами отправился на полуостров. А затем случилось то, что и должно было случиться.

В отличие от неграмотного Карто, мятежники прекрасно понимали всю важность выбранных начальником артиллерии высот и направили туда десант.

Очень скоро положение французов стало критическим, и поспешивший к месту сражения Буонапарте попросил у Карто дать ему батальон, чтобы помочь Лабарду. Однако тот только презрительно взглянул на него и приказал Лаборду отступать.

— Да что же вы делаете, генерал! — вскричал капитан, чувствуя, что еще немного, и он пристрелит эту дубину. — Если мы сейчас потеряем эту высоту, мы потеряем все!

— Я не намерен тратить людей из-за твоих фантазий! — усмехнулся Карто. — Но если у тебя есть желание понюхать пороха, то иди и помогай! Там, — зло усмехнулся он, — тебе быстро отобьют охоту строить планы! Все, капитан, больше я тебя не задерживаю! — демонстративно отвернулся он от надоевшего ему начальника артиллерии.

Понимая, что уговаривать дурака главнокомандующего бессмысленно, Буонапарте поспешил туда, где сражалась горсточка храбрецов, обреченных Карто на гибель. Завидев капитана, раненый в плечо Лобард воскликнул:

— А где же подкрепление, капитан?

— Я уже здесь! — грустно усмехнулся Буонапарте. — А у вас, как я вижу, жарко! — произнес он, обводя быстрым взглядом вспаханную снарядами землю и валявшиеся на ней в лужах крови трупы солдат.

— Как в преисподней! — кивнул Лабард.

— Потери?

— Тридцать пять убитых и около пятидесяти раненных, впрочем, половина из них способна драться! Хорошо еще, — слабо усмехнулся он, — что противник не знает, сколько нас здесь и пока только провел разведку боем, а не двинул на нас весь десант! Впрочем, — обреченно махнул он окровавленной рукой, — какая разница, все равно надо отступать!

— Нет, — покачал головой Буонапарте, — отступать мы не будем!

— Но ведь это же безумие! — морщась от боли, с удивлением взглянул на него Лабард.

— Еще большее безумие отдавать противнику эту высоту! — ответил Буонапарте.

Лобард покачал головой. Он уже слышал о пробежавшей между командующим армией и этим капитаном черной кошке. Но погибать из-за нее не собирался и, до глубины души возмущенный поведением Карто, он решил отправить ему гневное послание.

— Эй, ребята, — крикнул он, — есть тут кто-нибудь грамотный?

— Диктуй, гражданин генерал, — беззаботно улыбнулся черноволосый парень лет девятнадцати и положил на лафет орудия неизвестно откуда появившуюся бумагу.

Едва Андош Жюно, как звали парня, закончил писать, рядом разорвался снаряд и засыпал его с ног до головы землей. Все ахнули, но уже в следующее мгновенье Жюно поднялся с земли и, стряхивая с себя пыль, весело произнес:

— Зато теперь не надо посыпать чернила песком!

Послышался одобрительный смех. Буонапарте с интересом взглянул на отважного парня. И Жюно Андаш Жан стоил этого интереса. В 1791 он поступил гренадером во 2-й батальон волонтеров департамента Кот-д'Ор. В 1792–93 сражался в рядах Северной и Рейнской армий и был неоднократно ранен. Да и во время осады Тулона он уже успел проявить выдающуюся храбрость.

Кончено, Жюно выделялся среди других солдат, но если бы ему кто-нибудь сейчас сказал о том, что сближение с стоявшим рядом с ним начальником артилелрии вознесет его на невиданные высоты, сделает сначала бригадным генералом, а после провозглашения империи генерал-полковником гусар, командующим войсками в Аппенинах, послом в Португалии, губернатором Парижа и еще много кем, он, наверное, посчитал бы такого провидца сумасшедшим.

Тем не мене это будет так, и герцог дАбрантес пройдет долгий и славный путь рядом с тем самым капитаном, который сейчас явился спасать его.

В Смоленском сражении он будет направлен в обход левого фланга русской армии, но, встретив на пути болото, не поддержит И. Мюрата. И именно тогда Напполеон произнесет свои историчесеские слова: «Жюно упустил русских. Из-за него я теряю кампанию». В чем не будет ничего удивительного. Показав себя хорошим солдатом и храбрым командиром, Жюно не имел даже намека на полководческий талант.

К концу жизни герцог станет страдать тяжелым психическим расстройством, будет уволен со службы, во время одного из приступов выбросится из окна и от полученных ран через несколько дней скончается.

Но все это будет потом, а пока восхищенный выдержкой солдата его будущий благодетель воскликнул:

— Молодец! С такими ребятами нам не страшны никакие мятежники! Может быть, ты и отнесешь письмо генералу? — вопросительно взглянул он на Жюно.

Улыбка сбежала с его оживленного лица, и он покачал головой.

— Мне не хотелось бы, мой капитан!

— Почему? — с удивлением спросил Буонапарте, и в его голосе послышалось разочарование.

— Не хочу оставлять товарищей! — пожал плечами Жюно.

— А я и не прошу тебя бросать их! — снова улыбнулся Буонапарте. — Доставив письмо Карто, ты только поможешь им! Парень ты ловкий и лучше других сделаешь все как надо!

— Если так, — без особого энтузиазма кивнул Жюно, — я пошел…

В ожидании новой и еще более страшной атаки, которая уже очень скоро должна была обрушиться на их позиции и забрать новые жизни, солдаты, какими бы смелыми не показали себя в бою, пребывали в каком-то оцепенении. Что было вполне понятно.

Да, им удалсь отбить атаку англичан, да, теперь у них бьыл смелый и решительный командир. Но положение их от этого не улучшилось, и они прекрасно понимали, что еще одну атаку им не выдержать. И когда Буонапарте подумывал о том, как расшевелить их и отогнать мрачные мысли, один из солдат спросил его:

— А правду говорят, гражданин капитан, что пушку придумал какой-то рыцарь?

— Нет, — улыбнулся Буонапарте, — это всего лишь легенда…

— Расскажите!

— Очень давно, — начал свой рассказ Буонапарте, — трубадуры на самом деле воспевали какого-то доблестного рыцаря, который однажды встретил в лесу плачущую деву. От нее он узнал, что ее отца и братьев убил местный барон из железной трубки, наполненной дьявольским зельем, которое выбрасывало свинцовые шары. Когда рыцарь приехал к замку барона, тот стоял на крепостной стене со своим орудием. Завидев рыцаря, он навел на него железную трубу и поднес к ней факел. Однако на этот раз он промахнулся, и рыцарь убил его. Рыцарь вывел девушку, а страшное орудие бросил в самое глубокое озеро, что бы никто, не смог им воспользоваться…

Буонапарте замолчал и обвел внимательным взглядом солдат. На всех без исключения лицах он заметил неподдельный интерес, и один из солдат нетерпеливо воскликнул:

— А что было дальше?

Давльше солдаты узнали о том, что артиллерия пришла на смену стенобитной и метательной технике, зародившейся в странах древнего Востока. Первые достоверные сведения о появлении огнестрельного оружия относятся к концу 13 — началу 14 веков, и появились они у арабов. Именно они и принесли его в Европу. Они употребляли орудия при осаде Кастильских городов и не собирались делиться с испанцами своими секретами.

Но нет ничего тайного, что рано или поздно не стало бы явным. И уже в начале четырнадцатого века первые образцы огнестрельного оружия появились в Италии, Франции, Германии, Англии.

Первые огнестрельные орудия были примитивны по своему устройству. Они представляли собой железные кованые гладкостенные трубки с глухой казной, на которой имелось затравочное отверстие для воспламенения заряда.

Заряжались эти орудия с дульной части. Ствол орудия укреплялся в деревянной колоде. Стрельба производилась каменными, свинцовыми, железными ядрами и дробью.

Орудия обслуживали те же мастера, которые их изготовляли. Очень скоро в странах Европы пушки стали отливать из меди, бронзы и чугуна.

В пятнадцатом веке во всех передовых армиях появились первые станки с колёсами, знаменуя тем самым переход от неподвижных деревянных колод к подвижным лафетам.

Новое оружие обрело свою настоящую жизнь на полях Столетней войны. Английский король Эдуард Третий, заявивший свои права на французский престол, сначала вел войну вяло, с переменным успехом. Даже временно заключал мир и отказывался от своих претензий.

Готовясь в очередной поход, он смог собрать только пять тысяч солдат. Этого было явно не достаточно для завоевания Франции. Зато король постарался снабдить свой отряд, что называется «по последнему слову техники». Была у него и артиллерия. Орудия, изготовленные по приказу Эдуарда, были не велики по размерам. Они бросали из себя стрелы. До ядер фантазия англичан еще не дошла. Но, тем не менее, эта примитивная артиллерия внесла свой вклад в битве при Креси.

Англичане, как более слабая сторона, придерживались тактики кочевников. Опираясь, на крепости своих союзников, они совершали стремительные набеги и также стремительно отступали, разорив французские области.

На этот раз их нагнала большая Французская армия во главе с королем Филиппом Четвертым. Французы горели жаждой мести. Король пытался остановить своих подчиненных. Он объяснял, что английский лагерь, — крепость и предлагал дождаться утра.

Но все было напрасно — рыцари рвались в бой. В таких сражениях у них не было равных, ни по умению, ни по вооружению. Увы, англичане первый раз дали им понять, что военное искусство это «не мечом махать». Шестнадцать раз французская кавалерия ходила в атаку, но, вместо благородных противников, их встречали стрелы, калечившие и убивавшие лошадей.

Английские рыцари мрачно ждали за частоколом. Вместе с лучниками французскую конницу успешно отражала и артиллерия. Пусть крови она пролила не много, зато огнем и грохотом пугала французов до истерики.

Отдельным всадникам удалось все-таки добиться рукопашной, но их столь мало прорвалось сквозь ливень стрел, что английские рыцари их легко одолели. Французы, по сути, сами перемололи свое войско в самоубийственной скачке. Англичане так и не вышли из своего укрепления, только отдельные пехотинцы высовывались собирать стрелы и приканчивать раненых. Потери французов были ужасны.

Надо было что-то делать, и французское королевство в едином порыве напрягло свои физические и интеллектуальные силы. Король Карл Седьмой огласил приказ о создании регулярной армии и ввел в нее артиллерию.

Орудие наводили на цель, подкладывая деревянные брусья под дуло. Затем мастер брал раскаленный металлический прут и подносил к запальному отверстию. Ядро с громким треском ударяло в стену и разбивало ее.

Английские крепости, бывшие еще совсем недавно неприступными, сдавались одна за другой. Они не были готовы ни противостоять бомбардировке ядрами, ни принять в свои стены орудия, чтобы равносильно противостоять осаждающим.

— И именно артиллерия, — все больше увлекался и на самом деле интересным рассказом Буонапарте, — сыграла решающую роль в победе в Столетней войне! И чего только стоит эпизод возле местечка Форминьи, где стояла армия сэра Кириэла и Метью Гуха…

Договорить он не успел. К слушавшему с необычайным интересом начальника артиллерии Лаборду подбежал запыхавшийся сержант и осипшим от волнения голосом доложил:

— Мятежники пошли в атаку!

— Ну вот, — обреченно вздохнул Лабард, — началось!

Буонапарте вопросительно взглянул на генерала.

— Командуйте, капитан! — махнул тот рукой.

Лабард не был трусом, но в то же время прекрасно понимал, что у них нет ни малейшего шанса уцелеть в этой бойне. Однако начальник артиллерии имел на этот счет собственное мнение, и в следующее мгновенье раздался его громкий и решительный голос.

— Расположиться как можно шире по фронту! Использовать каждую щель, каждый камень, каждый куст! Подпустить противника как можно ближе и стрелять только по моей команде! И без паники, ребята, ничего страшного еще не случилось и не случится!

Его уверенность передалась солдатам, и как ни тяжело было их положение, они с надеждой смотрели на своего бесстрашного командира. Нервы были напряжены до предела, но никто не выстрелил раньше приказа, а когда до неприятеля оставалось около ста метров, Наполеоне спросил:

— Кто у нас самый меткий?

К нему подошел невзрачный солдатик с большими испуганными глазами на побледневшем лице. Это был его первый бой, и он изрядно трусил. Капитан по-товарищески похлопал его по плечу и указал на знаменосца.

— Сможешь попасть в него?

Солдат кивнул и, когда неприятель сблизился настолько, что в нос ударил едкий запах пота, мягко нажал на спусковой крючок. Знаменосец рухнул как подкошенный, и белое полотнище накрыло его словно саваном.

— Прекрасная смерть! — одобрительно кивнул Буонапарте. — А теперь, — крикнул он, — огонь! Покажем мятежникам, что такое республиканская армия!

Позабыв в азарте боя все свои недавние страхи, солдаты открыли бешеную стрельбу, и первый же залп положил около пятидесяти мятежников. Однако солдаты, подбадриваемые офицерами в мундирах королевской армии, продолжали идти вперед.

Буонапарте охрип от крика, но его уже никто не слышал. Солдатами овладело то возбуждение, которое охватывает людей в минуты наивысшей опасности.

За первым залпом последовал второй, потом третий… Ряды неприятеля рядели на глазах, и напрасно офицеры махали саблями, увлекая солдат за собой. Испуганные убийственным огнем, те упорно не хотели идти вперед. Еще несколько залпов, и атака захлебнулась. Буонапарте подошел к повеселевшему Лабарду.

— Не так уж и плохо, генерал! — сказал он.

Так и не найдя, что ответить этому словно созданному для войны капитану, тот пожал плечами.

— Я пройдусь по позициям! — сказал Буонапарте.

Генерал кивнул.

— Поступайте, как считаете нужным!

Потери батальона были огромны: сто двадцать убитых и пятьдесят два раненных, и оставшимся в живых оставалось уповать только на то, что Карто опомниться и придет к ним на помощь. Но Жюно вернулся ни с чем. Карто даже не стал даже читать послание генерала. Через час атака повторилась, и батальон потерял еще около сорока человек.

Почти всю ночь при свете горящих костров солдаты хоронили товарищей, а едва они успели засыпать их могилы, как наступала их очередь ложиться в них.

И все же они держались. А когда мятежники пошли в очередную атаку, подоспело посланное Карто подкрепление, и не выдержавшие напряжения мятежники в беспорядке отступили на свои позиции.

Завидев Сюньи, Буонапарте приказал ему установить на завоеванной высоте две батареи. Затем подошел к побледневшему генералу, которого уже уложили на носилки.

— Поправляйтесь, генерал, мы еще повоюем с вами! — слегка коснулся он его плеча.

— Вы молодец, капитан! — морщась от боли, кивнул тот, отдавая должное этому смельчаку.

Попрощавшись с Лабардом, начальник артиллерии подошел к солдатам и каждому из них пожал руку.

— Спасибо, ребята, — проникновенно произнес он, — вы сделали больше, чем могли!

Солдаты ответили ему громовым «ура».

На черном от пороховой гари лице Наполеоне появилась улыбка.

Ничего более сладостного в своей жизни он еще не слышал.

Но его радость длилась ровно столько, сколько ему понадобилось дойти до своей квартиры, где его поджидал один из адьютантов Карто с двумя вооруженными солдатами.

Заметив устремленный на него вопросительный взгляд начальника артиллерии, он произнес:

— Вы арестованы, капитан, прошу сдать шпагу!

Если бы сейчас рядом упало бы пущенное с английского корвета ядро, Буонапарте удивился бы гораздо меньше. Не веря своим ушам, он спросил:

— Что вы сказали, майор?

— Я сказал, что вы арестованы, — повторил адьютант, которому, как и другим штабным, не нравился этот корсиканский выскочка.

Он хорошо устроился под теплым боком Карто, который обожал льстецов, и в эти тревожныедля Франции дни меньше всего думал о Республике.

Куда больше его волновала собственная участь, неразрывно связанная с Карто, который взял его к себе по просьбе одного из общих знакомых. И Лионель, как звали адьютаната, быстро понял службу.

Все, что от него требовалось, так это только всячески угождать генералу и ненавязчиво хвалить его при каждом удобном случае. А это было куда приятнее, нежели ходить в атаку или держать оборону.

Поняв, что Лионель не шутит, начальник артиллерии медленно отстегнул шпагу и протянул ее майору.

По его губам пробежала улыбка: вот и первая награда от республики!

— Хорошенько укрепитесь здесь! — взглянул он на помрачневшего Сюиньи. — В покое нас не оставят!

Капитан козырнул. Но по его выражению его лица было видно, что он не верит в возвращение своего отчаянного командира.

— Вы можете мне объяснить, — взглянул на Лионеля Наполеоне, когда привели в какой-то сарай, служивший одновременно гауптвахтой и тюрьмой, — в чем дело?

— Не беспокойтесь, капитан, — загадочно усмехнулся тот, — завтра вам все объяснят! Что-что, — все с той же недоброй усмешкой добавил он, — а объяснять эти люди умеют!

Не проронив больше ни слова, он вышел из сарая.

Оставшись один, Буонапарте осмотрелся.

Его узилище представляло собою довольно просторную комнату с бревечатыми стенами.

В углу валялась куча соломы, рядом стоял грубо сколоченный табурет.

Метрах в трех с половиной от пола светлело небольшое окошечко, стекол в нем не было, зато красовалась толстая решетка.

Капитан вздохнул и уселся на табурет. Да, подумал он, Карто обозлился на него не на шутку. Как-никак, а именно он заставил всесильных комиссаров Конвента взглянуть на командующего армией совсем иными глазами.

И был трижды прав!

Даже при всем своем опасении измен со стороны бывших королевских офицеров Конвент все же не имел права ставить на такие высокие должности таких бездарей, как этот бывший живописец…

И все же в отчаяние он не впал. Вряд ли его посмеют расстрелять без согласия комиссаров. А там, конечно, кто знает.

В царившем повсюду хаосе было возможно все, и, если уж очень захотят, с ним успеют «разобраться» до приезда Гаспарена.

Буонапарте уснул только под утро, а ровно в полдень его ждала встреча с человеком, имя которого наводило ужас на всех слышавших о нем.

Его боялись не только враги. Многим из республиканцев становилось не по себе, когда этот прирожденный палач останавливал на ком-нибудь из них задумчивый взгляд своих больших черных глаз.

— Давайте знакомиться! — усевшись на табурет, — чуть ли не дружески улыбнулся он. — Меня зовут Мишель Гримо, я представитель Наблюдательного комитета в южных армиях…

— Капитан артиллерии Буонапарте, — ответил Наполеоне, не выразив, к несказанному удивлению Гримо, ни малейшего страха при его громком имени. — И я хотел бы знать, к чему затеян весь этот спектакль?

— А вы полагаете, — вкрадчиво спросил Гримо, — что это спектакль?

— Да, — кивнул Буонапарте, — полагаю!

— Ну что же, — задумчиво произнес Гримо, — сейчас я постараюсь разубедить вас в этом весьма опасном для вас заблуждении… Скажите мне, в каких отношениях вы состоите с графом де Бартесом?

— С кем? — изумленно переспросил Буонпарте.

— С графом де Бартесом, — терпеливо повторил Гримо, — я кажется, довольно хорошо говорю по-французски, чтобы меня понимали с первого раза? — насмешливо прищурился он, намекая на плохое произношение Буонапарте. — С тем самым, которого вы отпустили на свободу с целой бандой преступников, вместо того, чтобы расстрелять их!

— А, — улыбнулся капитан, — так это наш любезный гражданин Блуа! Что ж, — с нескрываемой брезгливостью закончил он, — у каждого свое призвание…

— Сейчас, — холодно произнес изрядно удивленный поведением странного капитана Гримо, — у всех одно призвание: служить Революции! И гражданин Блуа следует своему революционному долгу! В отличие, — многозначительно покачал он головой, — от вас, капитан!

— Конечно, — насмешливо произнес тот, вспомнив глаза фанатика, — куда мне до этого почтенного гражданина! И все же я думаю, что две канонерские лодки принесут Республике куда больше пользы, нежели смерть десятка мятежников! И дело здесь не в принципах, а в тактике, гражданин Гримо. И если бы я на виду у этих самых канонерок расстрелял бы Бартеса и его спутников, мы сейчас вряд ли бы беседовали с вами, а Республика не получила бы два прекрасных боевых корабля, неужели вы этого не понимаете?

— Да, — неожиданно согласился Гримо, — возможно, это так, но, на мой взгляд, все же лучше убить десяток мятежников, нежели…

Он еще долго говорил, этот палач с тихим голосом и вкрадчиывыми манерами, но капитан уже не слушал его.

Он уже понял, что перед ним один из фанатиков революции, один из тех, кто не признавал ни тактики, ни стратегии и получал удовольствие только от вида пролитой им крови.

— А известно ли вам, капитан, — вдруг резко переменил тему разговора Гримо, — сколько человек погибло в затеянном вами бою?

Буонапарте невольно усмехнулся. Похоже, что теперь ему придется теперь отвечать за все!

— Чему вы улыбаетесь? — нахмурился Гримо.

Он не привык к подобному поведению своих клиентов.

Эмиссар самой страшной организации во Франции ожидал увидеть страх, трепет, раскаяние, наконец, а этот Буонапарте вел себя так, словно сам допрашивал его.

И только одно это действовало Римо на нервы.

— Тому как легко вас вводят в заблуждение! — пожал плечами Наполеоне.

— Каким же это, интересно, образом? — совершенно искренне удивился комиссар.

— Если бы это было не так, — ответил Буонапарте, — вам было бы известно, что именно я спас остатки того самого батальона, который был брошен на произвол судьбы!

— И кто же их бросил на этот самый произвол? — вкрадчиво спросил Римо.

— Генерал Карто!

— Интересно! — улыбнулся одними губами Гримо. — Очень интересно! Из-за вас гибнет почти сто пятьдесят республиканских солдат, а вы обвиняете в этом командующего армии, который столько сделал для Республики! Вы заняли совершенно бессмысленные позиции, с которых Лаборда сегодня уже выбили!

— И что там теперь? — воскликнул неприятно пораженный печальным известием Буонапарте.

— Теперь там противник строит укрепления!

Наполеоне грустно усмехнулся.

Сбывались его самые наихудшие предположения, и тот самый форт, который мятежники назвали Мюльгравом, испортит им еще немало крови.

— Что вы нашли в этом смешного? — вперил свой хищный взгляд в сидевшего напротив него офицера Гримо, который в эту минуту очень напоминал собой стервятника, который только и ждал того сладостного для него момента, когда он сможет насытиться мертвячиной.

— Представляю, как мятежники благодарны нам за преудпреждение… — пожал он плечами.

Как и всякий палач, Гримо был далеко от военного искусства и в словах капитана услышал издевку.

— Ну что же, — картинно развел он руками, — мне все ясно, и я не вижу никакого смысла продолжать дальнейший разговор!

Закончив допрос, Гримо приказал отвести арестованного и еще долго сдел за столом, задумчиво лядя в одну точку.

Конечно, будь на месте этого капитана любой другой, он давно бы был растрелян. Как и всякий палач, Римо был трусом, и его принципиальность кончалась там, где начинались его сомнения. А в случае с Буонапарте сомнений было предостаточно.

Да, Карто дал ему понять, что он с пониманием отнесется к любому его решению, но оставались еще Саличетти, Гаспарен и Робеспьер.

И если с первыми двумя можно было особенно не считаться, то осложнять отношения с симпатизирующим капитану Буонапарте братом самого могущественного человека во Франции Гримо не хотелось.

И только поэтому он не осмелился предать смертной казни капитана Буонапарте, который состоял в «тайных сношениях с роялистами».

И правильно сделал.

Узнав об аресте начальника артиллерии, Гаспарен учинил ему самый настоящий разнос.

— Да как ты не понимаешь, — хмуро глядя на палача, говорил он, — что сами мятежники доказали нам правоту этого капитана! И нам надо ему спасибо за это сказать, а мы… — он не договорил и махнул рукой.

Высказал свое крайнее недовольство арестом начальника артиллерии и Саличетти.

К великому неудовольствию Карто, за Буонапарте вступился и Робеспьер, который уже начинал понимать, что за самоуверенностью начальника артиллерии кроются глубокие знания и прекрасное понимание обстановки.

Вступился за корсиканца и Баррас.

Говоря откровенно, ему было совершенно безразлично кто возьмет Тулон: этот забияка-капитан или бездарный живописец-командующий.

Главное, чтобы Тулон взяли, а там он развернется так, как уже разворачивался в Марселе и Лионе.

Другое дело, что, будучи достаточно смышелнным от природы, Баррас не мог не видеть полную беспомощность Карто, а потому и поддерживал мятежного начальника артиллерии.

Он очень надеялся на то, что тот не заставит его долго ждать, как уже заставил Карто.

Но даже сейчас, когда начальника артиллерии поддерживали столь авторитетные и облеченные высшей властью люди, Карто и не думал помогать мятежному капитану. И напрасно тот чуть ли не каждую неделю просил его о новом штурме форта. Генерал совершенно не понимал всей важности этой высоты.

К концу октября положение изменилось, и о лобовой атаке нельзя было даже мечтать.

Буонапарте предложил военному совету выставить мощные пушечные и мортирные батареи и их огнем заставить замолчать артиллерию форта.

Его соображения были приняты, и капитан выставил перед фортом Мюльграв две батареи, которые получили названия «Горы» и «Санкюлотов».

Чем заслужил благодарность Гаспарена и Робеспьера, который оказывал все большее покровительство мятежному капитану.

Глава VI

Ободренный высокой поддержкой начальник артиллерии проводил на батареях все время, обучая обожавших его солдат. И ничего удивительного в этом не было.

«Маленький капрал», как они называли своего командира, не боялся ни англичан, ни высокого начальства, он ел с ними из одного котла, спал рядом с ними на земле, не наказывал без причины, и солдаты были готовы идти за ним в самое пекло.

Да и подчиненные ему офицеры, чувствуя в невзрачном, на первый взгляд, капитане с холодными голубыми глазами высшую породу, бесприкословно выполняли его приказы. А они были всегда кратки и на удивление точны.

Сам Карто, ревниво следивший за своим начальником артиллерии, от всей души удивлялся его нечеловеческой работоспособности.

И надо отдать ему должное. После ареста и освобождения отчаянного капитана, он не помогал ему, но и убрать его уже не пыталося.

Да и что он мог еще выдумать, если на Буонапарте не действовало даже обвинение в государственной измене.

Страшнее чего в то время выдумать было нельзя. Не советовал он вредить капитану и Фрерону с Рикоором.

Впрочем, те слишком хорошо улавливая направление ветра, и не собирались этого делать.

Очень скоро за Буонапарте была подмечена и другая интересная особенность: он без малейшего колебания выдвигал наииболее способных людей и безжалостно убирал неумелых, какими бы неприятностями ему подобные перемещения не грозили.

И никто не удивился, когда за считанные недели находившаяся в самом плачевном состоянии артиллерийская служба армии превратилась в отлично отлаженный механизм.

Конечно, не все шло так гладко, как хотелось бы, но что было делать, если палки в колеса его стремительно набиравшей ход колесницы вставлял сам командующий и его штаб.

Опасаясь Робеспьера и Гаспарена, мешали тайно, но все-таки мешали.

Невежественный штаб, всячески пытался отвлечь его от выполнения принятого советом плана и требовал то направить пушки в противоположную сторону, то бесцельно обстреливать бесцельно форты, то забросить несколько снарядов в город, чтобы сжечь пару домов.

Однажды главнокомандующий привел его на высоту между фортом Мальбоске и фортами Руж и Блан и предложил расположить здесь батарею, которая сможет обстреливать их одновременно.

Тщетно пытался начальник артиллерии объяснить ему, что осаждающий получит преимущество над осажденным, если расположит против одного форта три или четыре батареи и возьмет его, таким образом, под перекрестный огонь.

Он доказывал, что поспешно оборудованные батареи с простыми земляными укрытиями не могут бороться против тщательно сооруженных батарей, имеющих долговременные укрытия, и, наконец, что эта батарея, расположенная между тремя фортами, будет разрушена в четверть часа и вся прислуга на ней будет перебита.

Карто, со всей надменностью невежды, настаивал на своем; но, несмотря на всю строгость воинской дисциплины, это приказание осталось неисполненным, так как оно было неисполнимо.

В другой раз этот генерал приказал построить батарею опять-таки на направлении, противоположном направлению общего плана, притом на площадке перед каменной постройкой, так что не оставалось необходимого пространства для отката орудий, а развалины дома могли обрушиться на прислугу. Снова пришлось ослушаться.

Буонапарте приходилось трудно, но не обращал на всю эту мышиную возню за его спиной никакого внимания.

Главным было порученное ему дело, а остальное мало волновало его.

И уже очень скоро ни Робеспьер, ни Гаспарен, ни сам Карто не представляли себе на его месте другого человека.

«Гора» и «Санкюлоты» доставляли неприятелю много неприятностей, и именно они стали символом южной армии.

Огонь с них велся ужасный. Несколько английских шлюпов было потоплено.

С семи фрегатов были сбиты мачты. Четыре линейных корабля оказались настолько сильно поврежденными, что их пришлось ввести их в док для ремонта.

Однако Карто и здесь умудрился навредить своему самому способному офицеру.

Воспользовавшись моментом, когда начальник артиллерии отправился в марсельский арсенал, он приказал эвакуировать эти батареи под предлогом, что на ней гибло много канониров.

Более того, на их место Карто приказал доставить старинную кулеврину, давно уже служившую предметом любопытства.

По каким-то ведомым только ему причинам он решил, что сдача Тулона зависит только от этой пушки, которая, по его словам, стреляля на два лье.

Когда вернулся Наполеон, эвакуация шла полным ходом. Снов разгорелся скандал, и, прежде, чем батареи снова заняли свое место, пришлось вмешиваться Гаспарену.

Что же касается чудодейственной кулеврины, то из нее удалось сделать всего несколько выстрелов. После чего она успешно развалилась на куски ржавого металла. Но чтобы доказать это комнадующему двум батареям пришлось чуть ли не полдня устанавливать ее.

Несмотря на все возражения Карто, Буонапарте поставил здесь еще одну батарею. «Конвент», как стали называть ее, был выдвинут немного вперед, и именно на него артиллерия форта обрушила всю свою мощь.

Огонь бы настолько силен, что солдаты даже под угрозой смертной казни за неисполнение приказа отказывались оставаться на своем посту. И тогда начальник артиллерии прибегнул к той самой хитрости, которая будет безотказно служить ему в будущем.

Он приказал поднять над батареей республиканское знамя, на котором было написано: «ЗДЕСЬ СРАЖАЮТСЯ СМЕЛЬЧАКИ!», и первым отправился на «Конвент».

Хитрость удалась, на батарею «бесстрашных», как прозвали ее солдаты, потянулись самые отчаянные вояки, и уже через два дня непрерывного обстрела англичане сняли с рейда несколько боевых кораблей.

За несколько дней Буонапарте выставил девять пушечных и мортирных батарей. Самые мощные орудя он разместил на двух параллельно расположенных холмах, Катр-Мулен и Саблетт. Батареи Брега ежедневно обстреливали Саблеттский перешеек и Лазаретную бухту, мешая противнику закончить работу по обустройству Малого Гибралтара.

Прекрасно понимая, что противник не оставит их в покое и попытется овладеть столь важной в стретгическом отношении высотой, Буонапарте попросил Карто выделить ему батальон для охраны батарей. Но даже сейчас, когда успехи были налицо, Карто продолжал игнорировать доклады начальника артиллерии о возможном десанте. И его беззаботность чуть было не кончилась для армии трагически.

Все произошло так, как и предвидел Буонапарте. В день, когда республиканский лагерь праздновал победу над Лионом, генерал Мюльграв с тремя тысячами солдат пошел на штурм доставлявших ему столько неприятностей батарей.

После кровопролитного боя батарея Саблетт была взята и орудия на ней заклепаны. Но в ту самую минуту, когда под убийственным огнем генерал сумел подойти к Катр-Мулен и тяжело раненный Сюньи уже собирался взорвать орудия, на батарее появился Наполеоне с адьютантом Карто Альмарейсом, блестящим офицером в настоящем и дивизионным генералом в недалеком будущем.

Приказав сопровождавшему его Жюно вынести потерявшего много крови капитана с поля боя, Буонапарте крикнул знакомому ему бургундцу, который бессмысленно палил из ружья:

— Бросай свою игрушку и принимайся за дело!

Увидев своего командира, солдат довольно ухмыльнулся и бросился к орудию. Нет, не зря Наполеоне проводил каждый день учения со своими солдатами, и теперь, когда первый страх прошел, они показали все, на что были способны. Особенно старался тот самый бургундец.

Через полчаса бешеной стрельбы, стоившей англичанам нескольких сотен жизней, Жак, как звали бургундца, упал у лафета с пробитой грудью.

Начальник артиллерии поднял с земли его сенник и принялся заряжать орудие, не обращая внимания на свистевшие над ним пули.

— Капитан, — услышал он хриплый голос умиравшего солдата, — брось сенник!

— Почему? — недоуменно взглянул на него Буонапарте.

— У меня кожная болезнь… — из последних сил прохрипел бургудец, — ты можешь заразиться…

— Ерунда! — махнул рукой капитан и принялся заряжать пушку.

В эту минуту на батарею прибыла целая рота добровольцев, пожелавших отметить праздничный день служением Республике.

К своему великому удивлению, среди них Буонапарте увидел… Шарлотту Миделтон. Неугомонная патриотка сдержала свое слово и явилась в самое пекло. Но на веселом и удивительно похорошевшем лице девушки не было даже тени страха.

— Здравствуйте, гражданин капитан! — насмешливо поздоровалась она со своим любовником.

— Здравствуй, Шарлотта! — невольно улыбнулся Буонапарте. — Как ты сюда попала?

— Да какая разница! — махнула рукой девушка. — Главное, что я здесь и буду сражаться!

Глядя на радостную Шарлотту, Буонапарте вдруг вспомнил Блуа и Гримо. Да, она была из того же самого теста, и ничего хорошего в этом не было.

Наполеоне уже давно понял одну простую, но чрезвычайно важную вещь: идеи очень хороши тогда, когда они властвуют массами и помогают эти самые массы за собой вести. Но горе правителю, который попадет под власть каких-либо, пусть даже самых прогрессивных идей. По той простой причине, что любые идеи являлись самым настоящим ярмом, которое давило и в конце концов сгибало любого идейного человека. Другое дело, свободный и, в силу этого, гибкий ум, который не останавливается ни перед какими догмами и ищет не оправдание теориями, а наилучший путь.

Кто-кто, а он имел право сделать такой вывод. Он испытал на себе всю силу Руссо и теперь одозначно считал, что любые убеждения есть самая настоящая тюрьма. Поэтому он не стал ничего говорить востороженно смотревшей на окружавших ее героев Шарлотте.

Да и не до розговором им было, поскольку англичане снова пошли в атаку. Ободренные присутствием любимого командира солдаты принялись сражаться с утроенной энергией. На место убитых вставали новые бойцы, раненые, как могли, помогали своим товарищам.

Весь залитый кровью, с черным от гари лицом Наполеоне успевал повсюду, и только одному Богу было известно, как он ориентировался в этом кромешном аду.

Не отставала от него и Шарлотта, которая как-то само собой превратилась в адъютанта начальника артиллерии по особым поручениям. И надо было отдать отважной девушке должное: под убийственным огнем неприятеля она ни разу не дрогнула и лезла в самое пекло.

Были минуты, когда ее накрыало взрывом, и Наполеоне уже мысленно прощался с ней. Но когда дым рассеивался, он снова видел ее все с той же улыбкой на лице. Более того, своим примером она вдохновляла солдат, которым в присутсивии женищины было стыдно вовевать плохо.

Впрочем, это только так называлось воевать. Наполеоне не первый раз участвовал в боях и уже прекрасно понимал, что в такие минуты солдаты не думали ни о каких республиках и долгах перед нею. Здесь властвовал один закон — закон самосохранения, и именно он заставлял солдат творить чудеса.

Начинавший выдыхаться под убийственным огнем пушек противник начал отступать, и когда все было кончено, Буонапарте выстроил своих солдат и крепко пожал каждому из них руку. Солдаты ответили громовым ура.

Капитан улыбнулся и вдруг почувствовал, как у него зачесалась рука. Он недовольно покачал головой. Только болячек ему сейчас не хватало! Как это ни печально, бургундец предупреждал его не зря, в течение долгих лет Наполеон будет страдать от полученной им кожной болезни, и лучшие лекари Европы будут ломать голову, как облегчить его мучения.

— Луи, — подозвал он одного из сержантов, — возьми сенник Жака и выбрось его куда-нибудь подальше! Только бери через тряпку!

Сержант завернул зараженный сенник в грязную холстину и бросил его в костер. Буонапарте задумчиво смотрел на веселое пламя, которое с жадностью накинулось на дерево. Какой бы прекрасной была жизнь, подумал он, если вот так просто было можно избавляться от всего, что мешало ее нормальному развитию…

— Капитан! — оторвал начальника артиллерии от его философских размышлений Альмейрас. — Командующий армией и комиссары Конвента!

Буонапарте повернулся и увидел большую свиту во главе с Карто и Робеспьером. Не спеша, как бы подчеркивая свою независимость, он направился навстречу высокому начальству.

Странную противоположность являл сейчас собою отчаянный начальник артиллерии в своем залитом кровью мундире и черным от пороха лицом с лощеными штабными офицерами. И когда он обратился к Карто, все офицеры, почувствовали какое-то неизъяснимое смущение, словно все они чем-то провинились перед этим не знавшим страха и сомнений капитаном.

— Гражданин генерал, — коротко доложил Буонапарте, — атака противника отбита! Батареи спасены!

Не дожидаясь реакции Карто, Робеспьер крепко обнял Буонапарте.

Он не произнес ни слова, но никто и не нуждался в них.

За Робеспьером Наполеоне обнял Гаспарен, и Карто не оставалось ничего другого, как протянуть начальнику артиллерии свою похожую на лопату ладонь.

— Ты молодец, капитан! — пробасил он. — Благодарю!

Несмотря на все свою неприязнь к начальнику артилелерии, Карто умел ценить мужество и не мог не понимать того, что сотворил сейчас этот мальчишка.

Вслед за Карто его принялись поздравлять осмелевшие штабные, и тут неугомонный капитан снова подивил всех.

Кивнул на стоявших метрах в пятнадцати от блестящей свиты солдат в залитых кровью и порванных во многих местах мундирах, он громко сказал:

— Вы забыли поблагодарить вот этих молодцов! Им, и только им, Республика обязана сегодняшней победой!

И пока офицеры пожимали руки несказанно тронутых таким отношением к ним солдат, Робеспьер, отозвав Буонпарте в сторону, негромко сказал ему:

— Завтра в одиннадцать мы будем обсуждать утвержденный Парижем план взятия Тулона! А вечером, — улыбнулся он, — приходи к нам, надо отметить победу! А сейчас иди и приведи себя в порядок! Если бы только видел на кого ты похожь!

Капитан кивнул и медленно пошел прочь. Робеспьер долго провожал глазами его невзрачную фигурку и даже не сомневался в том, что выигранный сейчас Буонапарте бой всего лишь его первый шаг по той дороге славы, для которой он был рожден.

И не случайно вечером он написал в своем письме брату: «Если тебе когда-нибудь понадобиться честный и смелый офицер, прекрасно умеющий стрелять из пушек, то знай, что его зовут Наполеоне Буонапарте…»

Весь вечер и всю ночь «честный и смелый офицер» занимался любовью с так неожиданно явившейся на поле боя Шарлоттой.

На какое-то время капитан забыл о ее фанатизме, который никогда не нравился ему, по той простой причине, что и в любви девушка была столь же страстной и неудержимой. По сути дела эта была их последняя ночь, поскольку на следующий день за Шарлоттой явился отец и чуть ли ни силой увез ее в Ниццу.

Пройдут годы, и на Святой Елене Бонапарт не раз вспомнит свою возлюбленную. За годы правления у него будет много красивых и страстных женщин, но Шарлотта всегда будет стоять среди них особняком…

Буонапарте явился в штаб ровно в назначенное время, и открывший военный совет Гаспарен ознакомил офицеров с присланным из Парижа планом генерала д`Араса, который был одобрен инженерным комитетом.

Согласно ему, Тулон должна была взять шестидесятитысячная армия, снабженная всем необходимым.

Поначалу осадная армия предписывалось овладать горою и фортом Фарон, фортами Руж и Блан, фортом Сент-Катрин.

Затем генерал предписывал проложить траншеи напротив средней части обвода тулонской крепости, совершенно не обращая при этом нвимания на форты Ла-Мальг и Мальбоске.

— Так думают в Париже, — закончил свою речь комиссар. — А теперь, — обвел он членов военного совета внимательным взглядом, — прошу высказываться!

Гаспарен уселся на табурет и принялся набивать трубку.

Офицеры молчали.

Комиссар прикурил и недовольно поморщился. Он предпочел бы этому гробовому молчанию жаркие дебаты.

Говоря откровенно, самому ему так понравившийся Карто план генерала не нравился.

Тулон предполагалось взять тремя штурмовыми колоннами, без участия артиллерии, и вся ставка делалась только на революционный энтузиазм и храбрость солдат.

Зато Карто чувствовал себя именинником. Оно и понятно! Скоро он возьмет этот проклятый Тулон и, покрыв себя новой славой, восстановит свой несколько пошатнувшийся после появления в его армии этого строптивого юнца авторитет!

Однако радовался он рано.

И когда чей-то спокойный голос заявил о своем несогласии с планом, Карто даже не сомневался, кому он принадлежал.

Но на этот раз он был спокоен.

Да и чего ему волноваться, если сейчас этот выскочка сейчас сломает себе голову и все наконец-то увидят его полнейшую несостоятельность!

— И с чем же ты не согласен, гражданин капитан? — строго взглянул на начальника артиллерии Гаспарен.

— Ни с чем! — пожал плечами тот.

По комнате пронесся шумок, не понравилось это легкомысленное замечание и Гаспарену, и он недовольно сказал:

— Не надо загадок, капитан, изволь объясниться по существу!

— Ты что же, — сверля ненавистного мальчишку налившимися кровью глазами, прогремел Карто, — не согласен с Конвентом?

— Не согласен, — ответил Буонпарте.

Карто усмехнулся и развел руками.

— Ну, конечно, — иронично заметил он, — у нашего капитана Пушки наверняка есть свой собственный план взятия Тулона!

— Да, есть, — спокойно произнес Буонапарте и, не желая выслушивать дальнейшие насмешки, приступил к изложению своих соображений. — Утвержденный в Париже план, — без малейшего смущения взглянул он на Гаспарена, — имеет слишком много существенных недостатков и все ссылки на Конвент не имеют никакого значения…

В комнате снова послушался шум.

— Да, не имеют! — повысил голос Буонапарте. — И мне совершенно непонятно, как люди, которые находятся в Париже и не знают обстановки, могут соглашаться с этой, — кивнул он на бумаги, — нелепицей! У меня не укладывается в голове, как можно дать согласие на взятие форта Фарно, который прекрасно укреплен, без артиллерийской подготовки! Да мы положим там треть армии, если даже и возьмем его…

— Мы на войне, черт подери! — задыхаясь от душившего его гнева, выдавил из себя побагоровевший Карто. — А на ней, как известно, убивают!

— Подожди, генерал, — недовольно взглянул на Карто Робеспьер, — мы слушаем Буонапарте!

— Во-вторых, — не обращая внимания на Карто, продолжал Наполеоне, — вырыть траншеи под убийственным огнем неприятеля на открытой местности невозможно, и мы только напрасно положим тысячи солдат, которых должны беречь как зеницу ока! Да, гражданин генерал, — впервые за время совета взглянул он Карто, — мы на войне, но это отнюдь не значит, что люди должны гибнуть из-за чьей-то неграмотности! И я считаю, что даже этих двух причин достаточно для того, чтобы отвергнуть утвержденный в Париже план… Я уже не говорю о том, что, действуя подобным образом, мы затянем осаду еще на год и дадим осажденным время подтянуть подкрепления…

Буонапарте умолк. Гаспарен взглянул на Карто.

— Что ты можешь возразить по существу, генерал?

Видя с каким вниманием слушали капитана офицеры и, понимая, что дело принимает нежелательный для него оборот, Карто не стал иронизировать, и все же в его голосе прозувучало плохо скрытое раздражение.

— Конечно, — пожал он плечами, — доля правды в словах капитана есть, но война есть война, и я полагаю, что храбрость солдат… решит все, как она уже решала…

— Храбрость вещь хорошая, — перебил Карто Гаспарен, — но пора бы уже основывать свои планы не на отваге и мужестве, а на знании тактики и условий! Мы не имеем права бездумно класть людей на поле боя только из-за революционного порыва!

— Но у нас нет другого выхода! — отрезал Карто. — Еще немного и тулонские мятежники превратятся в непобедимого врага, да и план в Париже одобрили! И, насколько мне известно, генерал Арсон…

— Генерал Арсон находится слишком далеко от Тулона, — впервые заговорил тоже начинавший сомневаться в успехе Робеспьер, — чтобы правильно судить о настоящем положении вещей! К тому же мы послали ему единственный план, что было, как я теперь вижу, нашей большой ошибкой…

— Тогда мне больше нечего сказать, гражданин комиссар, — пробурчал Карто. — Другого плана у меня есть, и я очень сомневаюсь, чтобы кто-нибудь смог бы предложить его вам! А если у вас все есть желание слушать и дальше этого капитана, то прошу вас подумать о той огромной ответственности, какую вы возьмете на себя, отвергнув уже принятый план и подвергая республику смертельной опасности!

Он хотел еще что-то сказать, но только махнул в отчаянии рукой.

Гаспарен перевел взгляд на Наполеоне.

— У тебя есть свой план взятия Тулона?

В комнате установилась напряженная тишина.

Десятки глаз были устремлены на начальника артиллерии, и никто не замечал ни его худобы, ни оливкового цвета его лица, ни даже до сих пор оставлявшего желать много лучшего произношения.

Каким-то высшим чувством все угадывали, что именно этот человек знает нечто такое, что неизвестно никому из них.

И Буонапарте оправдал их надежды.

— Да, — без малейшей позы кивнул он, — есть…

Не терпевший самоуверенности в других Карто громко фыркнул, не выдержав наглости этого мальчишки. Не обращая на генерала никакого внимания, Буонапарте подошел к огромной карте и ткнул указкой в форт Эгиллет.

— Здесь Тулон! — с краткостью гения заявил он.

Следивший за ним с обреченностью затравленного зверя Карто нервно захохотал.

— Похоже, — произнес он, обращаясь сразу ко всем, — наш веселый капитан Пушка окончательно сошел с ума! Что у тебя было по географии, капитан?

Однако никто не поддержал Карто, большинство офицеров знали толк в военном деле и теперь с интересом ждали дальнейших объяснений.

— Вся сила Тулона, — продолжал начальник артиллерии, по-прежнему не обращая ни малейшего внимания на Карто, — в союзном флоте, который стоит у входа в город. Именно флот снабжает город войсками, провиантом и беоприпасами, и если мы отрежем его от города, то рано или поздно Тулон падет сам собой! Что для этого нужно? Только одно: захватить полуостров, с которого можно контролировать тулонскую бухту, где находится английская эскадра, выставить на нем мощные батареи и, основательно потрепав английские корабли, заставить их сняться с рейда. И мысы Эгилетт и Балагье как нельзя лучше подходят для таких позиций. Но сначала надо взять мощный форт Мюльграв, или «Малый Гибралтар», который прикрывает Эгиллет и Балагье и стоявшие на рейде суда. Для этого необоходимо установить на высоте Ла-Сейн несколько батарей, начать обстрел «Малого Гибралтара» и завладеть расположенным на западном берегу полуострова Ле-Кер фортом Эгиллет и забросать гавань и город горящими бомбами! Но теперь это будет сделать намного труднее, нежели месяц назад, когда эта высота была в наших руках. О чем, — Буонапарте небрежно кивнул в сторону Карто, — я в свое время докладывал командующему армией… Конечно, это только набросок, — закончил свое он свое выступление, — но если он будет принят за основу, детали можно обсудить при подготовке операции. И еще раз прошу понять, что нам надо блокировать Тулон с моря так же, как с суши. Тогда крепость падет сама собой, ибо противнику выгоднее сжечь склды, разрушить арсенал, взорвать док и, забрав 31 французский военный корабль, очистить город, чем запереть в нем 15-тысячный гарнизон, обрекая его, рано или поздно, на капитуляцию. А чтобы добиться почетной капитуляции, этот гарнизон будет вынужден сдать эскадру, арсенал, склады и все укрепления в полной сохранности. Но сразу хочу предупредить: для успеха понадобятся пушки и искусные канониры…

Гаспарен слегка качнул головой.

Он быстро и по достоинству оценил план Буонапарте, и ему было совершенно непонятно, как такая простая вещь не пришла никому в голову из штабных работников.

— А я вам говорю, — послышался хриплый от волнения голос Карто, — что это авантюра! И я не могу принять такой план!

— Если мой план авантюра, — пожал плечами Буонапарте, — то, как же тогда назвать то, что мы пока так и не создали необходимый для штурма осадный парк?

— Это твое дело! — буркнул Карто, сверля начальника артиллерии свирепым взором и забывая о том, сколько раз тот просил его дать ему необходимые полномочия.

— Брось, генерал! — резко перебил его Робеспьер. — Ты командующий армией и отвечаешь за все! А если это не так, — уже с нескрываемой угрозой закончил он, — то можно взглянуть на твое нежелание укреплять осадный парк под несколько иным углом зрения!

Тон, каким были поизнесены эти слова, не оставлял никаких сомнений в том, что в случае необходимости так оно и будет. Карто поежился так, словно почувствовал на своей шее прикосновение гильотины.

— И я не понимаю, — все тем же угрожающим тоном продолжал Робеспьер, — почему ты воспринимаешь в штыки замечания начальника артиллерии, которые лично мне кажутся довольно дельными! Или я ошибаюсь? — перевел он свой взгляд на Гаспарена.

Тот покачал головой.

— Что скажут остальные? — спросил Робеспьер.

Мнения членов совета разделились. Как и ожидалось, штабные поддержали командующего, а вояки, в число которых входил и генарал Лобард, стояли за предложение Буонапарте.

Новый начальник инженерных войск капитан Марсеко тоже склонялся к прдложенному Буонапарте плану, хотя и предложил поискать другие варианты. Но опровергнуть план Буонапарте не смог никто.

Решение оставалось за комиссарами.

Гаспарен взглянул на Робеспьера, и тот едва заметно кивнул головой.

— Сейчас мы сделаем небольшой перерыв, — произнес Гаспарен, — а затем продолжим нашу работу!

Когда комиссары остались в комнате одни, Гаспарен сказал:

— План Буонапарте представялется мне единственно правильным, и нам…

— Надо как можно быстрее решать с Карто, — договорил за него Саличетти, — пока он не угробил всю армию!

— Что ты предлагаешь? — взглянул на него Робеспьер.

— Срочно отправить письмо в Париж и изложить все, что мы думаем по этому поводу, — продолжал Саличети. — Мы должны доказать, что Карто не может оставатся во главе армии и на его место необходимо ставить профессионального военного!

— Я согласен, — кивнул Робеспьер.

Гаспарен сел за стол и написал пространное письмо в Конвент, в котором подробно изложил все те причины, по которым Карто не мог командовать армией. Когда через час офицеры снова заполнили комнату, он сказал:

— В Тулоне решается судьба революции, поэтому мы решили отправить план Буонапарте, который нам кажется единственно правильным, в Париж и ждать окончательного решения! А тебя, капитан, — перевел он свой внимательный взгляд на Буонапарте, — я прошу начинать подготовку так, как ты считаешь нужным! Ну а те, кто посмеет тебе мешать, — в голосе комиссара зазвенел металл, — будут иметь дело с нами! К утру представь мне свой план в письменно виде, и мы отшлем его со специальным курбером военному министру…

Когда члены совета вышли, Гаспарен взглянул на насупившегося Карто.

— Советю тебе запомнить, генерал, — сухо произнес он, — что военная операция не исполнение твоих личных прихотей, а наше общее сложное и опасное дело. И победит в нем тот, кто будет больше и лучше думать! Мы не можем тратить время, боеприпасы и людей в угоду твоим амбициям. На войне есть свои законы и не подчиняться им нельзя! Никто не оспаривает твоих прав, но не надо забывать, что ты в прошлом всего-навсего художник, а этот капитан профессиональный военный. И если ты чего-либо не знаешь в военном деле, а у меня есть все основания полагать, что не знаешь ты в нем очень многого, не стесняйся советоваться со специалистами… В твоем штабе есть отличные офицеры, но почему-то никто из них ни разу не возразил тебе! Если они боятся высказывать свое мнение, то их надо гнать из республиканской армии, потому что он будут вести себя так везде! А если они ничего не понимают в тактике, то какого черта они отираются в штабе? Пусть лучше сидят в окопах!

На этот раз Карто даже не возражал. Хмуро кивнув на прощанье, он с понурым видом вышел из комнаты. Гаспарен недоуменно пожал плечами. И в самом деле: неужели надо наломать столько дров, что бы в конце концов назвать черное черным, а белое белым…

Глава VII

Тем же вечером капитан Буонапарте писал военному министру Бушотту: «Гражданин министр, план взятия Тулона, который я представил генералам и комиссарам Конвента, единственно, по моему мнению, возможный. Если бы он с самого начала был приведен в исполнение, мы бы, вероятно, были теперь уже в Тулоне…

Выгнать врага из порта — первая цель всякой планомерной осады. Может быть, эта операция даст нам Тулон. Я коснусь обеих гипотез.

Чтобы овладеть гаванью, нужно сначала взять форт Эгилетт. Овладев этим пунктом, необходимо бомбардировать Тулон из восьми или десяти мортир. Мы господствуем над возвышенностью Арен, не превышающей девятисот туазов, и можем подвинуться еще на восемьсот туазов, не переходя реки Нев. Одновременно с этим мы выдвинем две батареи против форта Мальбускэ и одну против Артиг. Тогда, быть может, враг, сочтя свое положение в гавани потерянным, будет бояться с минуты на минуту попасть в наши руки и решит отступить.

Как вы видите, план этот чрезвычайно гипотетичен. Он был бы хорош месяц назад, когда неприятель не получал еще подкрепления. Но сейчас, если даже флот будет принужден выйти из гавани, гарнизон вполне может выдержать продолжительную осаду.

Тогда обе батареи, которые мы направим против Мальбускэ, будут подкреплены еще третьей. Мортиры, бомбардирующие три дня Тулон, должны будут обратиться против Мальбускэ, чтобы разрушить его укрепления. Форт не окажет и сорока восьми часов сопротивления, ничто не будет нам больше препятствовать подвинуться к самым стенам Тулона.

Мы будем штурмовать с той стороны, где находятся рвы и вал арсенала. Тем самым, под прикрытием батарей на Мальбускэ и на возвышенности Арен, мы вступим во вторую линию.

В этом движении нам будет много препятствовать форт Артиг, но четыре мортиры и шесть орудий, которые при начале штурма поднимутся туда, откроют жаркий огонь…

Я послал в Лион, в Бриансон и в Гренобль интеллигентного офицера, которого выписал из итальянской армии, чтобы раздобыть из этих городов все, что может принести нам какую-либо пользу.

Я испросил у итальянской армии разрешения прислать орудия, ненужные для защиты Антиба и Монако… Я достал в Марселе сотню лошадей.

Я выписал от Мартига восемь бронзовых пушек…

Я устроил парк, в котором изготовляется порох, шанцевые корзины, плетеные заграждения и фашины.

Я потребовал лошадей из всех департаментов, из всех округов и ото всех военных комиссаров от Ниццы до Баланса и Монпелье.

Я получаю из Марселя ежедневно по пяти тысяч мешков с землею и надеюсь, что скоро у меня будет нужное количество их…

Я принял меры к восстановлению литейного завода в Арденнах и надеюсь, что через неделю у меня будут уже картечь и ядра, а через недели две — и мортиры.

Я устроил оружейные мастерские, в которых исправляется оружие…

Гражданин министр! Вы не откажетесь признать хотя бы долю моих заслуг, если узнаете, что я один руковожу как осадным парком, так и военными действиями и арсеналом. Среди рабочих у меня нет ни одного даже унтер-офицера. В моем распоряжении всего пятьдесят канониров, среди которых много рекрутов».

Теперь оставалось ждать ответа из Парижа, и Буонапарте очень надеялся на то, что этот ответ будет положительным.

Отдавая должное таланту Буонапарте, нельзя не сказать вот о чем. План взятия Тулона в первоначальном своем виде был составлен генералами и представителями Конвента еще до того, как Бонапарт прибыл в Тулон, и уже тогда одобрен в Париже.

Однако вследствие разногласий, обилия различных проектов и царившего в военном ведомстве хаоса он каким-то таинственным образом затерялся. О нем вспомнят лишь тогда, когда, пусть и негласно, руководить работой военного министерства начнет Карно.

Он откорректировал этот многострадальный план и выслал его в Тулон. Буонапарте вместе с дю Тейлем внесут в него незначительные поправки и отшлют на окончательное одобрение.

Однако это ни в коей мере не умаляет заслуг бывшего начальника артиллерии. Как показывает жизнь, чаще всего сложно не выдумать, а осуществить задуманное. Да еще в том революционно хаосе, который царил во Франции. Но Буонапарте был первым, который искусными распоряжениями и созданием осадной артиллерии, не существовавшей до него, осуществил свои идеи, и тем самым принял живейшее участие в конечном падении Тулона.

Прибыв к Тулону, он нашел лишь тринадцать орудий, среди них две мортиры, которые без всякого разбора употреблялись против неприятельских фортов. Благодаря его благоразумию, осадная артиллерия уже 14 ноября состояла из пятидесяти трех орудий и крупных мортир, из числа которых тридцать были уже установлены на батареях.

Энергия, талант и неутомимая деятельность начальника артилелерии помогли найти вспомогательные средства там, где их менее всего ожидали.

«Чрезвычайно богато одаренный молодой артиллерийский офицер, — писал один из комиссаров военному министру, — произвел самое благоприятное впечатление на своих начальников и товарищей».

Даже те, кто вступал с будущим императором в противоречия, отмечали его блестящие дарования. Так, генерал Доппе напишет в своих мемуарах: «С радостью могу я сказать, что этот молодой офицер, ставший теперь победителем Италии, совмещал в себе с многочисленными способностями редкую отвагу и неутомимую энергию.

При всех своих объездах армии как перед поездкой в Тулон, так и потом, я постоянно находил его на посту. Нуждаясь в коротком отдыхе, он закутывался в плащ и ложился на землю: никогда не покидал он батарей!»

Отрицавший самостоятельную роль Буонапарте во взятии Тулона Баррас, не отрицал неутомимой энергии, мужества и храбрости молодого артиллерийского офицера.

Небольшой, худощавый, на первый взгляд слабый, корсиканец, со своею сильною, всепобеждающею волей, вызывал в нем восхищение. Развивавшийся перед его глазами военный гений, проницательный взгляд, не знавший ошибок, и бесстрашная отвага Бонапарта казались Баррасу настоящим чудом.

Робеспьер и Саличетти питали на его осуществление полсанного в Париж плана точно такие же надежды, что и Буонапарте.

Что же касается Гаспарена, то этот в высшей степени благородный человек, которому исполнилось всего двадцать девять лет, не дождался решения Конвента.

Страшное напряжение и неимоверные лишения подорвали здоровье этого рыцаря революции, и четвертого ноября совершенно больного комиссара отвезли в его родной городок Орандж.

Через неделю комиссар Конвента Червони с великой скорбью говорил на его могиле:

— Блистательный Гаспарен ушел от нас! Республика потеряла одного из своих самых преданных защитников…

По просьбе Саличети, сердце Гаспарена запаяли в серебрянную колбу и отправили в Пантеон. Буонапарте давно уже не был тем сентиментальным молодым человеком, который некогда плакал над страданиями молодого Вертера, но, узнав о кончине Гаспарена, почувствовал такую тоску, какую испытал много лет назад при расставании с Корсикой.

Теперь, когда не стало человека, который обладал тонким тактическим чутьем и всегда вставал на сторону здравого смысла, он очень опасался, как бы брат диктатора не попал бы под чье-нибудь нежелательное для него влияние. И пока Робеспьер не изменил своего отношения к нему, все свои силы и энергию Наполеоне направил на создание осадного парка.

Он послал в Лион, Бриансон и Гренобль опытных офицеров, выписанных им из итальянской армии, и они раздобыли в этих городах все, что могло принести хоть какую-нибудь пользу.

Он достал в Марселе сотню лошаей и выписал от Мартрига восемь бронзовых пушек, создал мастерские, в которых изготовляли порох, шанцевые корзины, плетеные заграждения и фашины — туго стянутые связки хвороста, которые успешно использовались при строительстве обронительных сооружений.

Каждый день по его распоряжению из Марселя привозили по сотни мешков земли, он восстановил литейный завода в Арденах, где отливались картечь, бомбы, ядра и даже мортиры.

За кратчайший срок он оборудовал оружейные мастерские, в которых работали опытные оружейные мастера. На всех его действиях и распоряжениях лежала так поражавшая всех печать мысли и знаний, и уже очень скоро его осадный парк насчитывал пятьдесят два орудия, в изобилии снабженных снарядами.

Вся армия с удивлением наблюдала за его еще доселе невиданной в ней деятельностью, и даже Карто, который так и не смирился с поражением, перестал надеяться на то, что этот мальчишка не справиться со своими обязанностями и даст ему повод заменить его на более покладистого офицера.

Чувствуя, как почва уходит из-под ног, генерал решил напомнить о себе громкими победами и приказал генералу Лапойпу овладеть береговыми укреплениями на востоке и взять важный в стратегическом отношении форт Кап-Брюн.

Однако Лапойп посчитал нужным идти на Мон-Фарон и нанести удар по Тулону! С тремя колоннами он взял высоту и, опьяненный победой, послал Карто донесение, написанное за недостатком бумаги на ассигнации: «Республиканские войска только что взяли Мон-Фаорн, укрепления и редут!».

Посчитав взятие Мон-Фарона прелюдией, Карто поздравил Лапойпа с победой. Однако радость его была недолгой. Уже к вечеру того же дня английский генерал Мюльграв и испанский адмирал Гравина снова овладели занятой высотой, и только близость к комиссару Фрерону спасла Лапойпа от справедливого наказания. Что же касается самого Карто, то его очередная глупость и на этот раз сошла ему с рук.

Ободренные успехом на Мон-Фароне мятежники продолжили свои вылазки, которые стоили республиканской армии немало крови, и в безумной попытке еще раз доказать свою состоятельность, Карто уговорил-таки комиссаров атаковать тот самый форт Мюльграв, который открывал путь к победе.

Говоря откровенно, ему и не надо было никого особо уговаривать. Все они мечтали о наградах и новых чинах, им вовсе не улыбалось быть исполнителями чьей-то воли, и особенную активность проявил заменивший Гаспарена комиссар Рикор.

Узнав об авантюре, которая могла стоить многих сотен солдатских жизней, Наполеоне бросился к Робеспьеру, но, увлеченный всеобщей истерией, тот только пожал плечами. И тогда он поспешил на квартиру генерала, где Карто обедал.

К великой досаде начальника артиллерии, генерала дома не оказалось, и его встретила жена Карто, смазливая дамочка женщина лет двадцати восьми в весьма фривольно распахнутом на груди халате. И она имела на это право.

Два или три раза начальник артиллерии уже пользовался ее услугами, и любившая молодых офицеров генеральша считала его своей собственностью.

Более того, именно она стала причиной некоторого охлаждения к нему со стороны Саличетти, которому Катрин отказала во внимании.

Трудно сказать, извлекал для себя хоть какую-нибудь выгоду от сближения с женой всесильного Карто Буонапарте, но Наполеон не забыл Катрин. Став императором, он осыпал ее подарками и деньгами.

«Когда она являлась к нему, — вспоминал один из приближенных к императору слуг, — то никогда не возвращалась с пустыми руками, получая то 1 200 000 современных франков, то 1 800 000, то 900 000, а иногда и 5 400 000. Эти „вознаграждения“ и „маленькие подарки“ в память о прошлом не исключали регулярной пенсии для мужа. Карто умер весной 1813 года, и Катрин получила пенсию, в два раза превышавшую обычную».

Если супругу Карто Буонапарте успел повидать в разных видах, то его апартаменты он обозревал впервые. И там было на что посмотреть!

Карто жил далеко не с республиканcкой скромностью, и Наполеоне с удивлением смотрел на растеленные по полу дорогие ковры, тонкой работы гобелены на стенах, хорошие картины в позолоченных рамах и великолепную мебель из красного дерева.

— Муж скоро будет, — улыбнулась Катрин, как звали женщину. — Подождешь?

В голосе молодой женщины слышалась ласка и призыв. Капитан улыбнулся. Он уже знал о том диком скандале, который генеральша устроила мужу после последнего военного совета.

«Какой же ты идиот! — кричала она так, что ее слышал находившийся в соседней комнате адъютант. — Тебе надо было только выслушать этого Буонапарте и согласиться с ним! И тогда бы вся слава досталась тебе! Да и кто вспомнил бы о каком-то там капитане после того, как твоя армия взяла бы Тулон!»

— Да, — ответил Буонапарте, которому не хотелось тратить время на поиски генерала.

— Чашку чая? — улыбнулась Матильда.

— Если не трудно…

— Не трудно, — нежно провела по его длинным волосам своей мягкой рукой женщина, многозначительно глядя в глаза Буонапарте.

Чувствуя игривое настроение одуревшей от тоски генеральши, тот усмехнулся. Для полного счастья ему не хватало только быть застигнутым генералом на оскверненном брачном ложе.

Катрин быстро накрыла на стол и разлила душистый чай в красивые чашки из тонкого севрского фарфора.

— Ты слышали новость? — спросила она, придав своему смазливому личику несвойственное ему печальное выражение.

— Нет, — покачал головой Буонапарте.

— В Париже казнили королеву! — с надрывом произнесла молодая женщина и на ее глазах, к удивлению Наполеоне, появились слезы.

Несколько успокоившись, Катрин сделал несколько глотков чая, и в следующую минуту Буонапарте узнал о том, что произошло в Париже 16 октября 1793 года.

После казни мужа Мария-Антуанетту перевели в тюрьму Консьержери. В маленькой сырой камере ее ни на минуту не оставляли одну, даже во время утреннего и вечернего туалета, у нее отобрали все вещи, в том числе маленькие золотые часики — ее талисман.

Суд был скорым и решительным. Обвинительный акт королева получила в ночь на 14 октября, а утром следующего дня уже стояла перед судьями. Во время процесса она была спокойна и лишь иногда шевелила пальцами, как будто играя на клавесине. Двое суток допросов, судебных речей, грязных вопросов и негодующих ответов, и 16 октября 1793 года в 4 часа утра судьи выносят смертный приговор. Откладывать исполнение приговора не стали.

Во всех секциях Парижа забили барабаны, стали собираться войска — 30 тысяч кавалеристов и пехотинцев. На мостах, в скверах и на всем протяжении от здания суда до площади Революции поставили пушки.

В день казни Мария-Антуанетта поднялась очень рано, часов не было, так что она не могла следить за временем. С помощью служанки королева надела белое платье.

Охрана следила за каждым ее шагом, и, наконец, осужденная воскликнула: «Во имя Господа и приличия, прошу вас, оставьте меня хотя бы на минуту!» Вошедший в камеру палач отстриг роскошные волосы Марии-Антуанетты: это был его трофей.

Ее посадили в грязную телегу и повезли по улицам Парижа. Толпа грозно и оскорбительно улюлюкала ей вслед.

Гильотина находилась неподалеку от дворца Тюильри, на площади Революции. Когда Марию-Антуанетту подвели к плахе, она неосторожно наступила на ногу палачу.

— Простите меня, мсье, я не нарочно, — улбынулась она.

Это были последние слова французской королевы.

Крик толпы был тот же, что и при казни Людовика XVI: «Да здравствует Республика!»

Закончив свой печальный рассказа, Катрин игриво улыбнулась, села к капитану на колени и впилась в его губы долгим жгучим поцелуем. И как тот не был занят своими мыслями, он почувствовал, как кровь ударила ему в голову, и ласково провел руками по спине свой случайной подруги.

Трудно сказать, чем бы закончилась эта сцена, если бы в прихожей не послышался кашель Карто. Катрин с поразившей ее возлюбленного прытью соскочила с его колен и принялась разливать чай.

Завидев за своим столом своего злейшего врага, генерал с изумлением уставился на него. Затем в его широко открытых глазах мелькнуло нечто, похожее на подозрение, и Карто, которому была хорошо известна любвеобильная натура его половины, перевел взгляд на жену. Та, как ни в чем ни бывало, безмятежно улыбнулась.

— Чем обязан, капитан? — наконец нарушил Карто затянувшуюся паузу.

— Я получил ваш приказ готовиться к штурму, генерал…

— Да, — кивнул Карто, — я намерен штурмовать форт!

При этих словах Луиза поморщилась и поднялась из-за стола.

— Боже ты мой! — с несказанной тоской произнесла она. — Как вы мне все надолели со своими фортами и штурмами!

Обреченно махнув рукой, она вышла из комнаты. Карто проводил ее долгим взглядом и снова взглянул на Наполеоне.

— Я прошу вас отменить ваш приказ, генерал! — произнес тот.

— Почему? — склонил голову на бок Карто.

— Мюльграв слишком хорошо укреплен, и нам его без надлежащей подготовки не взять! Мы только даром положим людей!

Карто усмехнулся, удивляясь наивности этого мальчишки. Положим людей! Он не первый год воевал за Республику и прекрасно знал, как мало ценили человеческие жизни все эти дантоны, мараты и робеспьеры.

Добиться своей цели, прославиться и получить власть, — вот что двигало всеми этими людьми в перую очередь! И он, чья карьера повисла на ниточке, не упустит свой последний шанс и возьмет Тулон! Он победит, посланные в Париж планы окажутся бессмысленными, и он снова будет на коне…

— По численности мы не уступаем мятежникам, — не переходя по своему обыкновению на крик, произнес Карто, — и я не вижу особых причин опасаться штурма…

— Да, — кивнул Напоелоне, — это так! Но не забывайте, что на нас сразу же обрушится вся его артиллерия!

Карто усмехнулся.

— Далась тебе эта артиллерия! А может, все проще, капитан, — подмигнул он, — и ты просто боишься, что я возьму Тулон вопреки всем твоим заумным расчетам?

Капитан поморщился, словно от зубной боли. Этот надутый болван так ничего и не понял, и все дальнейшие разговоры не имели никакого смысла. Для Карто это был действительно последний шанс, и он был готов положить половину армии, лишь бы только самому остаться на плаву.

— Когда вы намерены начать штурм? — спросил он.

— В семь часов!

Буонапарте козырнул и вышел из комнаты. Карто подошел к столу, налил большую рюмку заигравшего рубином в тонком хрустале коньяка и с удовольствием сделал несколько глотков.

По его губам скользнула презрительная улыбка. И этот такой же, как и все! Осадный парк, Мюльграв, артиллерия… Красивые и, на первый взгляд, умные слова! Но как только почувствовал, что может оказаться на вторых ролях, так сам прибежал.

Генерал залпом допил коньяк и шумно выдохнул. Нет, гражданин капитан, он еще не сказал своего последнего слова и просто так себя свалить себя не позволит.

Ровно в семь часов несколько полков под пение Марсельезы двинулись на Мюльграв. Не прошли они и двухсот метров, как на них обрушился ураганный огонь батарей.

Солдаты попадали на мокрую от дождя землю, и напрасно их командиры надрывали горло, пытаясь поднять их. И тогда в атаку пошел сам Карто с саблей в руке! Но и ему удалось пробежать всего несколько десятков метров.

Пролежав минут двадцать в липкой грязи и на собственной шкуре почувствовав всю прелесть задуманного им штурма, он не нашел ничего лучшего как снова подняться во весь рост и с громким криком «За республику!» двинуться к форту. Его примеру последовало несколько сотен самых отчаянных вояк, но как только раздался новый залп, все они снова попадали в грязь.

Буонапарте скрипнул зубами. Черт бы взял этого дуролома! Со своей спешкой и презрением к артиллерии он не дал ему выставить даже несколько орудий и хоть как-то поддержать атакующих. Тем временем канонада продолжалась, и каждый снаряд уносил все новые и новые солдатские жизни.

— Да сделай хоть что-нибудь! — в отчаянии вскричал Робеспьер. — Ведь их всех перебьют!

Буонапарте резко повернулся к нему, и в его гневном взгляде Огюстен прочтал все то, что тот думал о нем. «Где же ты был, — говорил он, — когда эта дубина решила идти на совершенно неподготовленный штурм?»

— Не время сейчас, Наполи! — умоляюще произнес Робеспьер. — Потом поговорим!

С огромным трудом Буонапарте удалось выставить несколько орудий и открыть плотный огонь по форту. На какие-то полчаса ему удалось подавить его батареи, но даже этого незначительного времени хватило на то, чтобы вывести войска из боя. И все-таки сотни солдат, брошенных в угоду генеральским амбициям в бой, остались лежать на разбухшей от воды земле.

На этот раз он не стал ничего доказывать ни хмурому Карто, ни погруженному в тягостное раздумье Робеспьеру, ни Рикору, ни даже Саличетти, на которого он даже не взглянул. Да и зачем? Вместо того, чтобы принимать самые решительные меры по оздоровлению армии, они продолжали поддерживать Карто в его диком стремлении во что бы то не стало удержаться на посту командующего.

Однако вечером, когда его вызвали в штаб, Робеспьер уже не выглядел таким потерянным и о чем-то оживленно беседовал с Червони.

— Ты чего такой хмурый, капитан? — весело спросил Рикор.

— А чему радоваться? — неприязненно взглянул на него тот, задетый дурацким вопросом комиссара за живое. — Мало мне противника, — пошел он напролом, — так я еще должен воевать с собственным командующим!

К удивлению молодого офицера, комиссары дружно рассмеялись. Кровь ударила ему в голову. И когда с его губ уже была готова сорваться очередная дерзость, Саличетти похлопал его по плечу.

— Не горячись, мой мальчик! — улыбнулся он. — Отныне ты будешь сражаться только с противником! Вместо Карто назначен генерал Доппе. Так что поздравляю тебя! — пожал он руку Буонапарте.

— А где он воевал? — спросил тот. — Я не знаю ни одного генерала с такой фамилией!

И стоило ему только задать этот простой вопрос, как словно по мановению волшебной палочки улыбки исчезли с лиц комиссаров.

— Видишь ли, Набули, — с явным смущением произнес Робеспьер, — генерал Доппе не является профессиональным военным…

— А кто же он? — спросил Буонапарте, чувствуя, что его наихудшие опасения начинают сбываться.

— В прошлом он медик…

— Медик? — не в силах больше сдерживаться воскликнул Наполеоне.

— Ну да, — пожал плечами Робеспьер, словно речь шла не о смене командующего армией, а какого-нибудь интенданта, — медик…

И в эту минуту Буонапарте вспомнил, где ему попадалась имя нового командующего армией. От неожиданности он даже вздрогнул. Неужели армией будет командовать тот самый беллетрист, который некогда прославился изданием мемуаров, которые все приписывали мадам Варрен?

— Насколько мне известно, — с иронией, которая граничила с издевкой, сказал он, — этот, с позволения сказать, генерал, не только медик, но и писатель! Ну что же, — уже со злостью закончил он, — если вы полагаете, что генерал от медицины лучше генерала от живописи, то мне остается только поздравить вас!

К сказанному капитаном можно было еще добавить и то, что Франсуа Доппе, медик по образованию и беллетрист по роду занятий, в отличие от своего предшественника, был не так безбожно хвастлив и самоуверен.

Он очень любил литературу и еще больше любил гильотинировать аристократов, независимо от их рода занятий и происхождения. Именно поэтому он везде видел заговоры и измены, с которыми, как ему во всяком случаке казалсоь, он успешно боролся.

— Хватит, капитан! — недовольно воскликнул Робеспьер, которому надоело выслушивать нотации. — Вы еще не видели нового командующего, а уже критикуете его!

Говоря откровенно, ему и самому не по душе было новое назначение, поскольку единственной заслугой генерала был его горячий патриотизм и личная храбрость, которую он так ярко проявил при взятии Лиона. Но здесь, где сражались армии, этого было уже мало. И тем не менее в Париже решили именно так…

— Пойми, Набули, — примирительно произнес он, когда они остались одни, — мы сделали все, что могли, но, — развел он руками, — в Париже думают иначе…

На Наполеоне его объяснение не произвело ни малейшего впечатления.

— Не понимаю, — покачал он головой, — и не хочу понимать! Здесь решается судьба республики, а нам вместо одного дилетанта навязывают другого! Там что, — махнул он рукой в указанную Робеспьером сторону, — Тулон никому не нужен?

Понимая, что подобные разговоры ни к чему хорошему не приведут, Робеспьер нахмурился.

— Назначение состоялось, гражданин капитан, — сухо произнес он, — и обсуждать больше нечего! И вот еще что! Вместе с новым командующим прибывает новый начальник артиллерии армии генерал дю Тейль…

Заметив вопросительный взгляд Буонапарте, Робеспьер пояснил:

— Бушотт является военным министром формально, а на самом деле вот уже несколько дней всем заправляет генерал Карно. Именно он и назначил к нам дю Тейля… Ты остаешься помощником дю Тейля в должности начальника батальона. Париж утвердил это назначение… — Есть вопросы?

Буонапарте покачал головой, резко повернулся и зашагал прочь. Ему было грустно. Одного невежду заменил другой, и они ничего хорошего от подобной рокировки он не ждал. И все-таки свет в конце тоннеля он уже видел. И только одно то, что во главе военного ведомтсва наконец-то встал самый талантливый военный того времени Лазар Карно, говорило о многом. И прежде всего о том, что время революционного порыва и генерала Карто уходит.

Карно был не только профессиональным военным, но и талантливым государственным и военным деятелем, но и хорошим инженером и учёным.

В 1773 году он окончил военную школу и поступил на службу в инженерные войска в чине 1-го лейтенанта. Окончив курс в Мезьерской школе военных инженеров, служил инженером в Кале и в 1784 году издал сочинение «Опыт о машинах», заслужившее впоследствии лестную оценку Араго.

В том же году Карно представил в Академию наук мемуар о воздухоплавании и получил от Дижонской академии премию за похвальное слово Вобану. В часы досуга Карно писал также стихи.

В 1788 году Карно обратил на себя внимание работой об укреплениях, чем возбудил сильное недовольство своего начальства тем, что в вопросе об этих самых укреплениях высказался против господствовавших взглядов.

Дело показалсоь настолько серьезным, что Карно арестовали, но вскоре освободили по приказу министра Пюисегюра. После чего Карно представил учредительному собранию несколько сочинений по текущим вопросам, среди которых был труд о способах улучшить финансы государства.

Избранный в 1791 году депутатом в Законодательное собрание Франции, Карно был членом комитетов дипломатического и народного образования, но скоро посвятил себя преимущественно вопросам военного дела.

В сентябре 1792 года Карно был избран членом конвента, который назначил его одним из шести комиссаров для организации военной обороны на границе Восточных Пиренеев. Успешно исполнив это поручение, Карно в январе 1793 года был назначен членом Комитета общей обороны, который поручил ему составить доклад о желательных присоединениях новых территорий к республике.

Карно представил Конвенту ряд докладов о присоединении княжества Монако, смежных с Лотарингией коммун, Брюсселя и других частей Бельгии. Когда конвент, по мысли Карно, издал в марте 1793 года декрет о посылке в департаменты 82 комиссаров из членов конвента с целью «ознакомить сограждан с новыми грозящими отечеству опасностями и собрать силы, достаточные для рассеяния неприятелей», Карно оказался одним из таких комиссаров и несколько месяцев состоял при Северной армии.

Отозванный Конвентом в Париж, Карно был назначен 14 августа 1793 членом Комитета общественного спасения, при этом ему было вверено заведование персоналом и движением войск.

В составе Комитета Карно останется до 5 марта 1795 года и проявит изумительную деятельность, создав четырнадцать армий, организуя оборону по всей границе и руководя военными действиями.

Изучение архивов Комитета общественного спасения показало, что все декреты и вся переписка по военным операциям были делом Карно. Огромные услуги, оказанные им, были оценены современниками, присвоившими ему почетное прозвание «организатора победы». Они же спасли его и во времена наступления реакции на террор, в котором Карно никакого участия не принимал враги.

Что же касается генерала дю Тейля, то, конечно бы, Буонапарте предпочел иметь в начальниках его талантливого брата, который продолжал служить в армии Келлермана. Что же касается дю Тейль-младшего, то он, насколько знал о нем капитан, ничего не смыслил в артиллерии.

Это был, что называется, «добрый малый», который больше всего на свете боялся обострять отношения не только с начальством, но даже с подчиненными.

Зависти у него никакой не было. Он хорошо знал о тех попытках, какие предпринимали некоторые комиссары во главе с Фрероном для его смещения.

Формально они были правы. Он был всего-навсего капитаном, который пока еще не выиграл ни одного сражения, и комиссары требовали назначения на должность начальника артиллерии целой армии более солидного военначальника.

Он не сомневался и в том, что на месте Карно поступил точно также. Речь шла о спасении республики, и, конечно же, Карно хотел видеть на месте Буонапарте более известного ему человека.

Конечно, ему было обидно, но куда было бы обиднее, если бы на его место прислали не хорошо известного ему генерала, а какого-нибудь беллетриста, вроде нового комнадующего.

Чем руководствовались революционные вожди, посылая на столь отвественное направление дилетанта, и почему молчал Карно, теперь уже бывшему начальнику артиллерии оставалось только догадываться.

Дю Тейль приехал на следующий день, и их беседа началась печально. Буонапарте, отдавая не только долг вежливости, но и проявляя истинный интерес, поинтересовался братом генерала, от которого он уже получил орудия для своего осадного парка. По лицу генерала пробежала тень.

— Жан, — тщательно подбирая слова, ответил он, — казнен…

— Его гильотинировали? — воскликнул Буонапарте, вспоминая виденное им отвратительное зрелище.

— Да…

— Но за что?

Генерал пожал плечами. Судя по всему, говорить ему на эту весьма скользкую тему не хотелось. Впрочем, чему удивляться? И если назыывать вещи своими именами, человек уже не первой молодости, дю Тейль никогда не блистал ни энергией, ни талантами.

Да и страх опять же! С первого же дня революции генерал боялся за свою жизнь. И весьма не безосновательно, что-что, а генеральские головы летели одна за другой. После смерти брата он стал еще осторожнее и не решался говорить о том, что думал даже с такими офицерами, каким был Буонапарте.

Капитан поморщился. Революция не щадила даже таких талантливых людей, каким был дю Тейль-старший! И, хорошо зная, чем рискует, он все же сказал:

— Я огорчен гибелью вашего брата, прекрасного человека и замечательного артиллериста, и прошу принять мои соболезнования…

Дю Тейль удивленно вскинул на него глаза. Как видно, Жан-Пьер не зря выделял этого Буонапарте, и он остался способен на поступок даже сейчас, когда все в этом мире имело уши Наблюдательного комитета и прославление врага революции грозило смертью.

— Благодарю вас, капитан, — с чувством пожал он руку Наполеоне.

После взятия Тулона Буонапарте узнает всю правду о трагической судьбе самого талантливого артиллерийского генерала Франции.

Во время осады Лиона у него не сложились отношения с самым кровожданым комиссаром коневента Коло д'Эрбуа и Фуше. И тот спал и видел, как бы ему отправить строптивого артиллериста на эшафот.

Но самым страшным во всей этой истории было то, что дю Тейля отправили на него по обвинению в том, что он всячески тянул с посылкой пушек в тулонскую осадную армию.

Тщетно показывал он письма, присланные ему Буонапарте с благодарностью за разумные распоряжения и энергию, проявленную им при отправке транспортов с орудиями. Все было напрасно, и в октябре его казнили…

Буонапарте подробно рассказал внимательно слушавшему его генералу обо всем, что было сделано за это время и еще больше о том, что еще надлежало сделать.

Он прекрасно знал генерала и не стал скрывать своего отрицательного отношения к назначению Доппе. Однако генерал только развел руками и ушел от этой скользкой темы, чем неприятно поразил Буонапарте.

Но именно этот страх перед комиссарами революционного Конвента сыграл для Буонапарте решающую роль. Не решаясь на проявление хоть какой-то инициативы, престарелый генерал большую часть своей работы с нескрываемым удовольствием переложил на плечи новоиспеченного батальонного комнадира Буонапарте.

Да, формально командовал артиллерией он, но вся армия знала, кто на самом деле является истинным начальником тулонского арсенала. Знали об этом и несимпатизировавшие Буонапарте комиссары, но сделать уже ничего не могли. Несмотря на все их старания, дю Тейль умело уходил от всех предлагемых ими интриг.

Все последующие дни начальник артиллерии провел в поле. Перед английскими редутами он выставил еще девять пушечных и мортирных батарей, которые обстреливали Саблетский перешеек и Лазарентную бухту и не давали противнику перейти в контрнаступление. И все же восьмого декабря мятежникам удалось захватить одну батарею и заклепать на ней орудия. На следующий день Буонапарте отбил батарею у противника и чуть не погиб при тушении порохового погреба, в который попала граната.

Этим же вечером он явился на представление к Доппе. Генерал сидел за столом и, делая вид, что не замечает начальника артиллерии, продолжал писать. Только через минуту он положил перо и взглянул на Наполеоне.

— Здравствуйте, Буонапарте! — произнес он скрипучим голосом. — Я много слышал о ваших талантах и надеюсь на их применение и в дальнейшем! Скажу сразу, я не намерен тратить время на осаду Тулона и на днях возьму его!

Буонапарте не понравилось такое начало, он пристально взглянул на генерала. Приехал несколько часов назад, еще не побывал на позициях, а уже собирается взять крепость. Впрочем, чего удивительного! Ничего другого и не могло и быть! Как видно, у медиков были свои взгляды на войну…

И все же он ошибался. По части невежества Доппе мог дать фору самому Карто! Он не только имел ни малейшего представления, что такое военное искусство, но и был злейшим врагом любого человека, который был наделен хотя бы крупицей таланта. И людей, которые по этой причине не нравились ему, он безжалостно преследовал. Единственное, что он умел делать в совершенстве, так это казнить жителей завоеванных городов, заливая их улицы реками крови.

— У меня нет ни малейшего предположения о запланированном вами дне взятия Тулона! — с явной иронией произнес Наполеоне.

Доппе смерил капитана высокомерным взглядом и вдруг визгливо прокричал:

— Я не советую вам разговаривать со мной в таком тоне!

— Я только поставил вас в известность… — пожал плечами Буонапарте.

Доппе долго и пристально смотрел Буонапарте в глаза. Но тот выдержал этот взгляд.

— Как мне доложили, — понизил голос вспомнивший о близости этого выскочки к всесильным комиссарам Доппе, — сегодня на одной из ваших батарей был пожар…

— Да, — кивнул Буонапарте, — бомба попала в пороховой погреб…

— Какая бомба?

— Английская…

— А, может быть, погреб подожгли аристократы?

— Какие аристократы? — удивленно взглянул на генерала Буонапарте.

— Служащие в нашей армии!

— А для чего им поджигать погреб?

— Для того, чтобы помочь мятежникам! — торжествующе закончил генерал.

— Я не думаю, — пожал плечами Буонапарте, уже окончательно понимая, с кем он имеет дело.

— А я в отличие от вас, капитан, — опять повысил голос Доппе, — имею такую привычку! И больше того, я уверен, что это именно их рук дело! Сейчас я составлю соотвествующие бумаги и могу внести в них и ваши показания! — вопросительно посмотрел он на Буонапарте.

Тот не шевельнулся. По губам Доппе пробежала презрительная усмешка. Неужели этот мальчишка настолько глуп и не понимает даже такой простой вещи, что для будущей спокойной жизни в армии ему необходимо согласиться с ним и представить доказательства преступеной деятельности аристократов! Но он плохо представлял, с кем имеет дело.

— Я уже высказал свое мнение, генерал! — брезгливо повел плечами Буонапарте.

— Ясно! — кивнул явно разочарованный его упрямством Доппе. — Идите!

В коридоре Буонапрате столкнулся с Карто, который шел сдавать дела и, зная его отношение к себе, приготовился выслушать очередную грубость. К его несказанному удивлению, Карто и не подумал хамить.

— Прощай, капитан! — пробасил он, протягивая свою огромную ручищу. — Если когда-нибудь ты станешь командующим армии, а ты им, конечно, станешь, то обещай, что возьмешь меня командиром батальона! Желаю тебе успехов…

Буонапарте пожал протятнутую ему руку. У него не было зла на этого человека, как не было вины и самого Карто в том, что он столько времени занимал не соответствующее его дарованиям место.

И надо отдать ему должное: Бонапарт не забыл своего горе-командующего и когда несколько лет спустя Карто обратился к всемогущему первому консулу за помощью, тот не стал вспоминать былые обиды.

Но все это будет потом, а пока ему было невыносимо грустно. Да и зачем такая республика, если в ней люди занимали свои места не в соответствии со своими способностями. И он так и не мог понять, почему теперь, когда решалась судьба революции, Конвент на место одного невежды-командующего ставил другого?

Впрочем, какие это командующие! Так, самые обыкновенные солдаты! Правда, солдаты отчаянные, и Карто сам ходил на вражеские штыки. Да и Доппе не прятался за чужие спины. И все же для того, чтобы занимать такие высокие посты, надо было обладать несколько иными качествами.

— Как же так, Огюстен? — недоуменно спрашивал он комиссара, когда вечером сидел с ним за стаканом чая. — Неужели не понятно, что от всех этих карто и доппе только один вред! И тем не менее…

Робеспьер пожал плечами.

— Не все так однозначно, Наполи! И давай взглянем на того же Карто несколько иначе… Он начал с батальона, ни разу не дрогнул и не оступил. Его заметили и повысили. Он взял Марсель, Ниццу, Авиньон! И никому в голову не могло придти то, что воевать он не умеет. Ведь победителей, как ты знаешь, не судят. И с какой стати его надо было снимать с должости после того как он осадил Тулон? Но как только стало выясняться, что Карто не способен командовать армией, мы приняли сторону никому неизвестного капитана Буонпарте! И, как это ни печально, но именно нам придется отвечать перед Конвентом, если мы не возьмем этот оплот мятежников. И хотим мы того или нет, но нам придется ответить самим, а потом обвинить во всех смертных грехах бывшего капитана королевской армии и аристократа в четырех поколениях Наполеоне ди Буонапарте в предательстве и расстрелять его на виду у всей армии!

— Все это так! — не сдавался Наполеоне, который не услышал ничего нового. — И все-таки нельзя Доппе ставить на армию! Залить кровью мятежный город, может быть, и великое достижение, но для командования армией нужны другие способности!

Робеспьер развел руками.

— Увы, — грустно произнес он, — со мной не советовались, и единственное, что я могу тебе обещать, — после небольшой паузы продолжал он, — так это только то, что не допущу тех безобразий, какие творились при Карто…

Расстались они холодно. Буонапарте был недоволен комиссаром. Имея такую поддержку, он был обязан избавиться от нового невежды точно так же, как избавился от Карто…

Глава VIII

На следующий день батальон котдорцев, находившийся в траншеях против форта Мюльграв, взялся за оружие. Испанцы жестоко надругались над телами расстреляных ими республиканцами, и возмущенные солдаты пошли на форт. Им на помощь поспешил Бургундский полк, в котором служил этот несчастный. В дело оказалась вовлеченной вся дивизия генерала Брюле. Началась ужасающая канонада и оживленная ружейная перестрелка.

Буонапарте поспешил к командующему, полагая, что тот решил идти в наступление. Однако и тот пребывал в неведении. Они поспешили на место происшествия. Узнав о причине, Доппе оживился. Он высоко ценил духовные порывы и, решив воспользоваться озлобленностью солдат, решил продолжать атаку.

Презрев все условности, Наполеоне потребовал прекратить бессмысленную атаку, но генерал отмахнулся от него, как отмахиваются от назойливой мухи. Не поддержали его и комиссары, чьи безрадостные доклады о ходе дел под Тулоном начинали вызывать в Париже глухое раздражение. Как и Доппе, они делали ставку на жаждавших мести солдат.

То остервенение, с каким республиканцы пошли в атаку, принесло свои плоды. Сломив сопротивление мятежников, они стали теснить противника по всему фронту. Но уже через час стало ясно, что одной жаждой мщения редуты противника не взять, что затеянное бездарным командующим наступление захлебнулось и что отрезанный от своих позиций Бургундский полк нуждается в подкреплении.

Доппе растерялся и, не имея ни малейшего представления о том, что ему следует делать, приказал прекратить наступление.

— Гражданин генерал, — не выдержал Буонапарте, — вы зря затеяли эту атаку, но ее прекращение будет стоить нам много дороже, нежели ее продолжение! И нам надо выжать из нее все возможное!

— Что ты предлагаешь? — очнулся Доппе.

— С двумя батальонами я пойду к бургундцам, — начальник батальона махнул рукой туда, где рвались бомбы и звучали ружейные выстрелы. — И если увижу, что у нас шанс удержать высоту, вы введете в бой еще несколько полков! Если же нет, то я выведу их из боя!

— Хорошо! — не совсем уверенно кивнул Доппе и, избегая встречаться взглядами с комиссарами, с явным нежеланием договорил: — Берите командование на себя!

Рвавшемуся в бой капитану только того и надо было.

— Жан, — взглянул на стоявшего рядом капитана де Мюирона, которого он сразу же начал отличать среди прочих офицеров республиканской армии, — как только мы двинемся, ты откроешь огонь из всех орудий!

Де Мюирон кивнул.

— Будет исполнено!

После этого страшного боя Буонапарте и сам толком не мог вспомнить, как ему удалось в этом аду добраться до занятых бургундцами отлично оборудованных англичанами траншей и укрепиться в них.

Быстро оценив позицию, он намеревался не только удержать их, но продвинуться еще дальше и послал к Доппе курьера с просьбой выслать подкрепление, как это и было условлено. Тем временем мятежники пришли в себя, они попытались выбить республиканцев из своих траншей.

Удар был ужасен, и, несмотря на весь героизм бургундцев, чаша весов начала склоняться на сторону мятежников. И напрасно начальник батальона слал одного курьера за другим, командующий словно забыл о нем.

Тем временем к противнику подошло несколько свежих батальонов, и окруженный со всех сторон неприятелем Наполеоне приказал идти в штыковую атаку! И для многих солдат так навсегда и осталось загадкой как они, истекая кровью, убивая и умирая, все же смогли прорвать кольцо окружения. Первым, кого встретил Буонапарте на своих позициях, был поручик Лемье, которого он первым посылал за подкреплением.

— В чем дело, поручик? — с трудом сдерживая гнев, набросился он на него. — Вы нашли командующего?

— Нашел, — опустил тот глаза.

— И что же?

— Я передал ему вашу просьбу, — смущенно продолжал Лемье, — но генерал приказал прекратить атаку, поскольку был убит его адъютант!

— Что?! — взорвался Буонапарте, не веря своим ушам. — Приказал прекратить атаку только потому, что убит его адъютант?

— Да, господин капитан! — кивнул Лемье.

Он был старой школы, этот поручик, и сам не замечая того, назвал Буонапарте господином, что в республиканской армии было строжайше запрещено. Но тому было сейчас не до званий, и он только перевел дух.

— Поверьте мне, — поднял голову Лемье, — я пытался объясить ситуацию, но генерал даже не стал меня слушать…

— Трус! — даже не столько с презрением, сколько с брезгливостью произнес Буонапарте.

Поручик промолчал. Он и в самом деле не знал, что отвечать этому отчаянному капитану, который не боялся ни генералов, ни вражеских ядер, ни самого черта!

Буонапарте махнул рукой и направился к стоявшим метрах в пятнадцати от него солдатам. На них было страшно смотреть. Оборванные, в крови, с черными от пороха и ярости лицами, они являлю собою ужасное зрелище.

Но куда страшнее были их обвинения, с которыми они набросились на бросивших их товарищей. Особенно выделялся один из них. Небольшого роста, в изорванном штыками мундире, он подбежал к траншее и, зажимая рукой поврежденный глаз, из которого продолжала сочиться кровь, даже не прокричал, а пролаял:

— Ну что, сволочи, спасли свои шкуры!

Напрасно смущенные солдаты объясняли ему, что они ни в чем не виноваты, что атаку прекратили по приказанию командующего и что они рвались в бой. Тот не хотел слышать никаких оправданий и продолжал извергать страшные проклятия и ругательства.

К нему подошел Буонапарте. Схватив озверевшего сержанта за воротник, он сильно встряхнул его.

— Ты напрасно упрекаешь их в трусости! — произнес он. — Не они в этом виноваты!

— А кто? — прорычал тот, пытаясь вырваться из цепких рук капитана.

— Покажи нам этого виноватого! — послышались гневные выкрики и других солдат. — Мы хотим видеть этого предателя!

— Идемте! — недобро усмехнулся Буонапарте.

Солдаты переглянулись и не очень решительно двинулись за начальником батальона. Через четверть часа он привел их к штабной палатке, где в окружении свиты стоял довольный прекращением боя Доппе и что-то объяснял внимательно слушавшему его Робеспьеру. Завидев залитого кровью Наполеоне, тот кинулся к нему.

— Ты ранен?

— Нет! — резко ответил тот, и в его голосе послышалась такая злость, что Робеспьер в изумлении остановился.

— Но ты весь в крови!

— Это кровь тех, — звенящим от едва сдерживаемой ярости голосом продолжал Буонапрате, — кого вы обрекли на гибель!

Широким жестом он указал на переминавшихся с ноги на ногу солдат, смущенных присутствием такого количества высокого начальства.

И только раненный в глаз сержант вызывающе сверлил генеральскую свиту своим единственным оком.

— Вы хотели видеть того, — обратился к ним Буонапарте, — кто убил ваших товарищей? Вот этот человек! — указал он на Доппе.

И как не чудовищно было предъявленное ему обвинение, генерал так и не проронил ни слова.

Да и что он мог ответить этим искалеченным и залитым кровью солдатам с черными от пороховой гари лицами, которые чудом избежали страшной участи сотен своих товарищей?

Вид этих несчастных говорил сам за себя!

Молчали и комиссары, потрясенные представившимся их глазам страшным зрелищем.

Так и не дождавшись ответа, потерявший глаз солдат с чувством плюнул в сторону всех этих чистых и ухоженных людей.

— Пошли, ребята! — махнул он окровавленной рукой. — С такими командирами мы немного навоюем!

В тот же вечер комиссары направили в Париж послание с требованием снять с армии горе-генерала. И когда Конвент наконец-то понял, что в подобных операциях все решают пушки и стратегия, а не смелость и душевные порывы, он направил на юг доблестного генерала Дюгомье, отдавшего армии и воинской славе пятьдесят лет, и хорошо знакомого Наполеоне дю Тейля. И с этой самой минуты Наполеоне уже не сомневался в успехе.

В отличие от Карто и Доппе, Дюгомье не страдал комплексом неполноценности и по достоинству оценил предложенный Наполеоне план взятия Тулона. Оставалось дождаться решения Парижа, и мало кто сомневался в том, что знающий и умный такой человек, как Карно, будеть против. Так оно и случилось.

Пока армия готовилась к решающему штурму, начальник артиллерии с одобрения дю Тейля установил на господствующие высоты еще несколько батарей. Все было готово к штурму форта. До начала атаки следовало скрывать от врага существование батарей, и они были замаскированы оливковыми ветками.

Однако случилось непредвиденное. 29 ноября на батарею «Конвент» явились народные представители. Они спросили канониров, что мешает им начать стрельбу. Канониры ответили, что у них все готово и что их орудия будут действовать весьма эффективно.

Народные представители разрешили им стрелять. Начальник артиллерии, находившийся в главной квартире, с изумлением услышал пальбу, что противоречило его намерениям. Он был настолько разозлен, что ни произнес ни единого слова упрека в адрес глупых комиссаров. Да что значили теперь, когда было все испорчено, какие-то слова?

А затем случилось то, что и должно было случиться. На другой день, на рассвете, О'Хара во главе 7000 человек переправился у форта Сент-Антуан через ручей Ас, опрокинул все посты, защищавшие батарею Конвента, овладел ею и заклепал орудия.

В Олиуле забили тревогу. Поднялось сильное смятение. Дюгоммье поехал по направлению атаки, собирая на своем пути войска и послав приказания придвинуть резервы. Начальник артиллерии выставил на различных позициях полевые орудия с целью прикрыть отступление и сдержать движение противника, угрожавшее олиульскому парку.

Сделав эти распоряжения, он отправился на высоту, находившуюся напротив батареи. Через небольшую долину, разделявшую их, от этой высоты до подножия насыпи пролегал ход сообщения, сделанный по приказанию Наполеона для подноса к батарее боеприпасов. Прикрытый оливковыми ветвями, он был незаметен.

Войска противника стояли в боевом порядке справа и слева от него, а группа штабных офицеров находилась на батарейной платформе.

Наполеон приказал батальону, занимавшему высоту, спуститься с ним в этот ход сообщения. Подойдя к подножью насыпи незаметно для противника, он приказал дать залп по войскам, стоявшим вправо от нее, а затем по стоявшим влево. По одну сторону находились неаполитанцы, по другую — англичане.

Неаполитанцы подумали, что их обстреливают англичане, и тоже открыли огонь, не видя врага. В ту же минуту один офицер в красном мундире, хладнокровно прогуливавшийся по платформе, поднялся на насыпь с целью разузнать о происшедшем.

Ружейный выстрел из хода сообщения поразил его в руку, и он свалился к подножью наружного откоса. Солдаты подняли его и принесли в ход сообщения. Это оказался главнокомандующий О'Хара. Таким образом, находясь среди своих войск, он исчез, и никто этого не заметил. Он отдал свою шпагу и заявил начальнику артиллерии, кто он такой. Наполеон заверил его в том, что он не подвергнется оскорблениям.

— Перевяжите генерала, — приказал он де Мюирону, — и отправьте его в штаб! И прошу тебя, — нахмурился он, — проследи за его отправкой сам!

Де Мюирон кивнул. После зверского обращения мятежников с французскими солдатами, республиканцы не брали пленных.

Как раз в эту минуту Дюгоммье с собравшимися войсками обошел правый фланг противника и угрожал прервать его коммуникации с городом, что и привело к отступлению. Вскоре оно превратилось в бегство.

Буонапарте поспешил к Дюгомье, который продолжал штурмовать Мальбоске. Три раза ходил он вместе с лихим генералом в атаку, но все было бесполезно, и трижды легко раненный Дюгомье дал отбой.

— Не огорчайся, мой мальчик, — похлопал он капитана по плечу, — скоро мы возьмем этот проклятый форт! А за «Конвент» тебе великое спасибо! Молодец!

И, полагая, что одних слов недостаточно, он крепко обнял Буонапарте. Дюгомье был воякой от Бога и более всего ценил в людях мужество и знания.

Этим же вечером он написал военному министру: «Я не могу нахвалиться поведением моих помощников и среди наиболее отличившихся считаю своим долгом особенно выделить начальника артиллерии гражданина Буонапарте и полковых командиров Арену и Червони…»

10 декабря 1793 года из Итальянской армии прибыл затребованный Дюгомье отборный отряд из 2500 егерей и гренадер. На военном совете 13 декабря было решено захватить мыс Кэр и штурмовать Малый Гибралтар. Депутаты Конвента, находившиеся в Провансе, прибыли в Олиуль.

На следующий день 14 декабря французские батареи открыли беглый огонь бомбами и ядрами из пятнадцати мортир и тридцати пушек большого калибра. Канонада продолжалась двое суток и закончилась только перед самым штурмом.

Артиллерия действовала очень удачно. Неприятелю пришлось несколько раз заменять подбитые орудия новыми. Палисады, насыпи были разворочены. Значительное число бомб, залетавших в редут, заставило гарнизон покинуть его и занять позицию позади.

Дюгомье приказал идти на штурм в час ночи, рассчитывая подоспеть к редуту либо до того, как гарнизон, предупрежденный об атаке, успеет туда вернуться, либо одновременно с ним.

Шестандацатого декабря целый день шел проливной дождь, и это могло задержать движение некоторых колонн. Дюгоммье хотел перенести атаку на следующий день, но, побуждаемый, с одной стороны, исполненными революционного нетерпения депутатами, а с другой — советами Буонапарте, считавшего, что плохая погода не является неблагоприятным обстоятельством, продолжил подготовку к штурму.

Сосредоточив все силы в деревне Сена, ровно в полночь Дюгомье построил четыре колонны. Две, слабые, расположились на позициях по краям мыса для наблюдения за двумя редутами — Балагье и Эгильетт. Третьей, состоявшей из отборных войск под командой Лаборда, надлежало идти на Малый Гибралтар.

— Четвертая под командой капитана Буонпарате останется в резерве, — закончил командующий свою короткую речь. — Всех офицеров попрошу вернуться в войска, через час мы начинаем!

Командиры разошлись. Дюгомье подозвал к себе весьма недовольного столь скромным назначением Буонапарте. Понимая состояние молодого офицера, который в самый решающий момент оказался не у дел, старый вояка ласково потрепал его по плечу.

— Не спеши, мой мальчик! — улыбнулся он. — Еще успееешь повоевать, и поверь мне, сегодня и у резерва хватит работы! А доверить его другому офицеру я просто не могу!

Буонапарте козырнул и вышел на улицу. Было темно, дождь не прекращался ни на минуту, а сильные порывы ветра пронизывали до костей. Он сел на лошадь и отправился к своему батальону.

Через час Дюгомье повел войска на штурм. Подойдя к подножию мыса, стрелки открыли огонь. Противник предусмотрительно устроил заграждения на дорогах, так что у гарнизона хватило времени разобрать на биваке ружья, вернуться в форт и стать за бруствером.

Стрелков у него оказалось больше, чем предполагали. Чтобы оттеснить их, часть французской колонны рассыпалась. Ночь стояла очень темная. Движение замедлилось, и колонна расстроилась, но все же добралась до форта и залегла в нескольких флешах. Тридцать или сорок гренадер проникли даже в форт, но были оттеснены огнем из бревенчатого укрытия и принуждены вернуться назад.

Буонапарте напряженно вглядывался туда, где гремела кананада и вспышки выстрелов прорезали ночную тьму. А там творилось нечто невообразимое. А там происходило нечто невообразимое!

Республиканцев встретила самая настоящая стена огня, и атака захлебнулась. Люди падали в лужи и вжимались в грязь, спасаясь от поливавшего их вместе с дождем раскаленного свинца.

Отовсюду слышались крики раненых и предсмертные стоны умирающих. И многим уже начинало казаться, что не было в мире силы, способной поднять обезумевших от ужаса людей из их луж и повести в новую атаку.

Но такой смельчак нашелся. Генерал Лобард поднялся во весь рост и под убийственным огнем увлек за собой несколько сотен таких же отчаянных, как и он сам, республиканцев. Однако ему удалось пробежать всего несколько десятков метров, пуля попала ему в правый глаз, и этот честный и храбрый человек умер мгновенно. Из бежавших за ним солдат уцелела половина, остальные снова попадали в грязь, надеясь теперь только на чудо.

Это чудо попытался сотворить сам Дюгоьме. Бледный, со сверкающими глазами, он выхватил шпагу и бросился в ночную тьму. На этот раз за ним последовало куда больше солдат.

Да, идти в атаку было страшно, но лежать на разбухшей от дождя и крови земле и ждать пока в них попадет снаряд, было еще страшнее.

Теряя на каждом шагу людей, генералу удалось вывести колонны в мертвую зону, где артиллерия была уже не страшна. Он с хода выбил мятежников с первой линии обороны, а вот дальше дело не пошло. Солдат было невозможно поднять в новую атаку, и слегка контуженный Дюгомье хмуро смотрел туда, где продолжали раздаваться звуки выстрелов.

В нескольких метрах от него лежал с простреленной головой его двадцатилетний адъютант, и в свете выстрелов была видна застывшая на его восковом лице страшная улыбка. Старый вояка был в отчаянии. Несмотря на все заверения, ему не взять Тулона! Мятежники были сильнее! И скорее для очистки совести он послал за резервом.

— Мы проиграли, капитан, — с отчаянием в голосе произнес Дюгомье, завидев вымазанного с ног до головы грязью начальника батальона. — Нам не взять этот проклятый форт! Они дерутся как черти!

Буонапарте указал на стоявшего рядом с ним офицера.

— Капитан Мюирон!

На бледном лице генерала мелькнуло подобие улыбки.

— И вы полагаете, что этого достаточно, чтобы заменить три батальона? — с легкой иронией спросил он.

Понимая, в каком состоянии находится командующий, капитан воздержался от колкостей.

— Нет, генерал, — покачал он головой, — три батальона он не заменит! Но именно с его помощью мы можем взять Мюльграв!

— И каким же это образом? — уже с интересом взглянул на Наполеоне Дюгомье, уже по опыту зная, что капитан никогда не бросал слов на ветер.

— Сейчас, — заговорил Буонапарте, — вы сделаете все возможное, дабы отвлечь внимание противника! А мы с двумя ротами проберемся к форту и попытаемся занять его! Мюирон вырос в Тулоне и прекрасно знает эту местность!

Дюгомье удивленно взглянул на Наполеоне. Подобный план мог предложить либо гениальный тактик, либо умалишенный! Но выбирать ему не приходилось, и он был готов схватиться за любую соломинку. Да и по опыту знал: на войне куда чаще удаются именно такие авантюры, лишенные на первый взгляд малейшей логики.

— Я пойду с вами, капитан! — решительно произнес он. — Не возражаете?

— Почту за честь! — поклонился Буонавпарте.

Через несколько минут колонна во главе с Мюироном растаяла в ночи, и солдаты открыли сильный огонь по форту, создавая иллюзию скорого штурма. И противник ответил такой же сумасшедшей стрельбой.

Для идущего по колени в грязи рядом с Мюироном Наполеоне так и осталось загадкой, как ориентировался тот кромешной тьме под проливным дождем.

В какой-то момент ему даже показалось, что капитан сбился с пути, поскольку они шли в совершенно противоположную от форта сторону.

Но когда он хотел спросить капитана, знает ли он сам, куда идет, тот резко повернул в сторону. С каждым метром пути стрельба из форта становилась все громче.

— Браво, Луи! — восхищенно воскликнул Наполеоне. — Ты гений!

Капитан довольно улыбнулся. Ему нравился начальник батальона, и была приятна его похвала. Да и сам Буонапарте с симпатией относился к этому офицеру, который сочетал тонкость ума с недюжинной храбростью и уже тогда стал одним из самых многообещающих сподвижиников будущего императора.

К великому сожалению Наполеона, он погибнет на том самом знаменитом Аркольском мосту, который принесет ему мировую славу. Наполеон всегда будет помнить Мюирона и назовет его именем фрегат…

Но все это будет потом, а пока они продолжали месить грязь. Через час пути, когда даже словно выкованный из стали Буонапарте начал выдыхаться, Мюирон сделал знак остановиться.

— Там, — произнес он, указывая рукой во тьму, — форт!

Вместе с Мюироном и несколькими егерями капитан подполз к самым стенам форта, и здесь их ждало новое разочарование. Стены оказались настолько высокоми, что нечего было и думать перелезть их. Их сразу заметили бы и перестреляли.

— Все! — со злостью человека, у которого отняли последнюю надежду, поморщился один из егерей, рослый малый с широким крестьянским лицом и торчавшими во все стороны рыжыми жесткими волосами. — Дальше хода нет!

Мюирон хмуро взглянул на генерала.

— Не огрочайся, капитан! — нашел в себе силы ободрить своего отчаянного офицера вконец расстроенный Дюгомье. — Ты сделал все, что мог!

Тот начал что-то объяснять, но Буонапарте не слушал его. Он лихорадочно соображал, что же им предпринять. Он вспомнил утверждение Спинозы о том, что даже из самой безвыходной ситуации всегда есть как минимум два выхода. Молодой офицер грустно усмехнулся. Один ему был известен, оставалось найти второй…

И он нашел его! Уже уверенный в успехе, он взглянул на печальное лицо командующего.

— Не отчаивайтесь, генерал! — улыбнулся он. — Сейчас мы возьмем этот проклятый форт!

— Как? — с явным недоверием взглянул на него Дюгомье.

— А очень просто! — все так же весело продолжал отчаянный капитан. — Мы проникнем в форт через амбразуры, перебьем орудийную прислугу и откроем огонь по противику из его же пушек!

И Дюгомье не оставалось ничего другого, как только поднять обе руки. Да, что там говорить, голова у этого Буонапарте работала за десятерых! О том, что все они по сути дела шли на верную смерть, отважный генерал даже не подумал. Мюирон изъявил желание лезть первым, и его комнадир не смог отказать ему в его справедливой просьбе.

Все произошло именно так, как и предполагал Буонапарте. Занятые стрельбой артиллеристы и не думали следить за амбразурами. Да и кому из здравомыслящих людей могла прийти шальная мысль о подобной дерзости!

Опомнившись, они вступили в жесточайшую рукопашную схватку, но слишком уж силен был удар республиканцев, и большинство защитников форта были в считанные минуты перебиты. Ну а те, кому удалось спастись, поспешили к укрепившемуся на холме гарнизону.

— Сейчас они пойдут в атаку! — взглянул Мюирон на залитого кровью Буонапарте, которому штыком пробили бедро. — Надо их как следует встретить!

— Встретим! — кивнул тот.

Три раза пытался противник отбить столь важный для него в стратегическоим отношении форт, и три раза он откатывался назад, оставляя за собою горы трупов. Мятежники решили изменить тактику, и как только забрезжил рассвет, принялись обстреливать форт из всех полевых орудий, какие только имелись в их распоряжении. Но все было напрасно, и уже очень скоро канониры Буонапарте подавили вражеские батареи.

Сражение продолжалось и напоминало собою самую настоящую преисподню: со всех сторон слышались крики, стоны и предсмертные вопли. А когда окончательно рассвело, глазам участников сражения представилось ужасающее зрелище.

Вся земля была залита кровью, а в лужах валялись сотни изуродованных тел. Кровь настолько смешалась с грязью, что та казалась теперь рыже-бурого цвета.

Ровно в десять под пение Марсельезы республиканцы двинулись на последний штурм. Буонапарте был в первых рядах. За считанные минуты под ним было убито три лошади, и тогда он с обнаженной саблей двинулся в атаку вместе с пехотой.

Войска сблизились, и в этом покрытом густым дымом аду было почти невозможно понять кто свой, а кто чужой.

На Наполеоне с выпученными глазами кинулся огромного роста английский офицер. Тот успел увернуться, и направленный ему в грудь штык скользнул по бедру. Капитан выхватил пистолет и выстрелил в широко открытый рот англичанина, и тот замертво упал в лужу.

В это мгновенье что-то сильно царапнуло Наполеоне по щеке, и он почувствовал, как теплая кровь потекла по его шее. Крепко сжав эфес сабли, он кинулся в самую гущу разгоравшейся битвы, и уже очень скоро воодушевленные взятием Малого Гибралтара республиканцы начали теснить противника.

Как только мятежники была выбиты с мыса Кэр, Наполеоне подтянул туда осадную артиллерию и принялся обстреливать неприятельские корабли, которые безуспешно пытались перейти с малого рейда на большой.

Целый день артиллерия Буонапарте обстреливала город и бухту из мортир, и всего нескольким кораблям удалось прорваться в окрытое море. Покидая крепость, мятежники взорвали пороховой погреб, и в оставленном на произвол судьбы городе началась страшная паника.

Тем временем революционная армия вплотную приблизилась к крепости, и в десять часов восемнадцатого декабря бравый полковник Червони со своим полком первым вошел в Тулон.

В городе стояла мертвая тишина. Большинство жителей покинуло город, остальные, опасаясь мародерства, забаррикадировали двери.

На следующий день в Тулон вошла армия. По взятии города роялисты и освобожденные узники были загнаны на большую площадь Тулона одной огромной массой. Буонапарте приказал стрелять из пушек по людям, кося их как траву. Те, кто уцелел, бросились на землю, надеясь избежать страшной участи.

В наступившей гробовой тишине Буонапарте громко воскликнул:

— Мщение Французской республики свершилось, встаньте и идите по домам!

Несчастные едва успели подняться, как второй убийственный залп пушек швырнул их всех в небытие.

В тот же вечер Буонапарте написал в Париж: «Граждане Представители! С поля славы, ходя в крови изменников, возвещаю вам с радостью, что Франция отмщена. Ни возраст, ни пол не находили пощады. Те, которые были только ранены пушками Революции, умерщвлены мечом Вольности и штыком Равенства. Поклон и почтение. Брут Бонапарт, гражданин Санкюлот».

Надо полагать, что бывший приятель «Брута Бонапарта», капитан Луа, собственноручно расстрелял бы поклонника свободы и справедливости за подобное деяние.

Но, увы, славного капитана уже не было в живых.

Так и не найдя своего места в перевернувшейся жизни, он после прихода к власти Робеспьера застрелился.

Через несколько дней в штабе командующего в честь разгрома последнего оплота контрреволюции на юге был устроен пышный банкет.

Буонапарте вместе с Мюироном и Сюньи вошел в освещенный сотнями свечей вместительный зал, и сразу раздался чей-то восторженный крик:

— Слава герою Тулона!

А затем случилось то, что повергло в изумление одних, обрадовало других и вызвало несказанную зависть у третьих.

Данной ему Конвентом властью Робеспьер присвоил капитану Буонапарте… звание бригадного генерала!

Новоиспеченный генерал с удовольствием выпил несколько бокалов шампанского и незаметно покинул пиршество.

Ему хотелось побыть одному, и он пошел к морю.

Море штормило, и свежий ветер бросал в его разгоряченное лицо пену и брызги дождя.

Но Буонапарте не замечал ничего.

Он смотрел на свою звезду, которая сияла сегодня ярче обычного, и впервые за многие годы был по-настоящему счастлив…

~ ~ ~

Оглавление

Начало

Медичи, Буонапарте, Паоли и Корсика…

Часть I «Я буду солдатом….»

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

Часть II На службе короля

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

Часть III Республиканец

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

Часть IV Звезда над Тулоном

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

~ ~ ~